Смирнова-Россет Александра Осиповна
Лермонтов.- Лист.- Глинка.

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

  

ЗАПИСКИ А. О. СМИРНОВОЙ.

Лермонтовъ.-- Листъ.-- Глинка.

   [Я приведу еще замѣтки моей матери о композиторѣ Глинкѣ, листѣ, Лермонтовѣ, о славянофилахъ и т. д.].
   "Sophie (Карамзина) представила мнѣ Лермонтова. Жуковскій находитъ въ немъ замѣчательный лирическій талантъ. Онъ подражаетъ Байрону и Шиллеру, даже написалъ какъ-то нѣмецкіе стихи -- странная фантазія для русскаго поэта. Онъ некрасивъ: громадная голова на маленькомъ, плохо сложенномъ туловищѣ; во всемъ его обликѣ есть что-то странное. Онъ очень застѣнчивъ, и, чтобы скрыть это, напускаетъ на себя иногда небрежно-дерзкій видъ, что, пожалуй, и не лишнее въ нашемъ насмѣшливомъ обществѣ. Мнѣ такъ противно это вѣчное пересмѣиваніе, оно вульгарно; Пушкинъ держится того-же мнѣнія, а главное, насмѣшки большею частью не остроумны и затрогиваютъ самыя сокровенныя стороны жизни.
   И потомъ эта привычка -- непремѣнно имѣть въ обществѣ посмѣшище. Ужъ лучше тогда, какъ въ былое время, завести себѣ шутовъ. Балакиревъ, шутъ Петра I, блисталъ по крайней мѣрѣ истиннымъ остроуміемъ, какъ и шутъ Генриха IV, и Triboulet и Chicat.
   Въ нашемъ высшемъ обществѣ безусловно сохранились еще варварскія наклонности. Лермонтовъ -- неловокъ, въ немъ нѣтъ еще простоты. Онъ служитъ въ лейбъ-гусарахъ. Нельзя сказать, что это -- хорошая школа для поэта, тамъ позволяютъ себѣ большія вольности и шалости. Единственное, что можетъ его спасти -- это его преклоненіе передъ Пушкинымъ.
   Въ настоящее время онъ вообразилъ, что любитъ княгиню С., написалъ ей прелестные стихи, которые она не въ состояніи понять. Стихи, посвященные графинѣ В., тоже хороши и она, съ ея умомъ, оцѣнила ихъ.
   Она очаровательна, въ ней много прелести, и Лермонтовъ находится подъ очарованіемъ этого изящнаго мотылька. Какъ-то онъ сказалъ ей: "Voici vos bêtes réunie!" (вотъ ваши дураки въ сборѣ), это были ея поклонники. Она разсмѣялась:-- "C'est qu'ils sont des bкtes en effet!" (и впрямь дураки). Пушкинъ, бывшій тутъ-же, спросилъ ее: "Des bкtes а bon Dieu, comtesse?" (Божьи коровки, графиня?)
   Я долго разговаривала съ Лермонтовымъ. Онъ очень собою недоволенъ, жалуется, что не можетъ сосредоточиться, такъ-какъ слишкомъ много вращается среди безпечной, легкомысленной толпы; конечно, въ этомъ виноватъ онъ самъ, но вѣдь онъ такъ молодъ. Жуковскій просилъ меня взять его въ руки, пожурить, а Пушкинъ говорилъ: "Если-бы его сослали въ деревню, это принесло-бы ему такую-же пользу, какъ и мнѣ. Я сознаю, что мое изгнаніе сослужило мнѣ большую пользу. Онъ долженъ работать, очевидно онъ не отдаетъ себѣ отчета въ своемъ талантѣ".

-----

   У Лермы чудные глаза, но выраженіе ихъ совсѣмъ иное, чѣмъ у Пушкина. У него нѣтъ его поэтичнаго, глубокаго взгляда, ни его доброй, открытой, а иногда и немного насмѣшливой улыбки. Въ немъ меньше души. Глаза Лермонтова грустны, во взглядѣ иногда сверкаетъ презрѣніе. А. Тургеневъ разсказываетъ намъ постоянно о сверкающихъ глазахъ Коринны и взглядѣ голубки у Жульеты {M-me de Staël, M-me Juliette Récamier.}. Я часто спрашиваю себя, добръ-ли Лермонтовъ; можетъ быть, его презрительная манера есть не болѣе какъ желаніе скрыть застѣнчивость и недовѣрчивость, вѣдь онъ, повторяю, такъ молодъ. Вяземскій говаривалъ мнѣ: "Какая разница между нимъ и Пушкинымъ въ тѣ-же года".
   Теперь Лермонтовъ влюбленъ въ Эмилію М. П., но въ то-же время пишетъ стихи Аврорѣ Д. Я совѣтовала ему писать ихъ лучше своему предмету. Joseph его безжалостно поддразниваетъ, и очень удачно, что удивительно, такъ-какъ Лермонтовъ далеко не bon enfant; впрочемъ, онъ питаетъ къ моему дорогому брату большое пристрастіе. Вчера братъ ему сказалъ: "ты семь разъ вздохнулъ въ продолженіе двадцати минутъ; право, ты напоминаешь пароходъ, отходящій въ Кронштадтъ, можно подумать, что ты любишь графиню Эмилію на всѣхъ парахъ". Отвѣтъ Лермы былъ комиченъ: "я-же совѣтую тебѣ говорить. Ты нравишься женщинамъ, ты очень красивый мальчикъ, настоящій херувимъ, а я некрасивъ, неловокъ и вдобавокъ плохо танцую. Я понимаю, что на балахъ я поэтому много проигрываю. Когда я приглашаю дамъ, онѣ строятъ мнѣ кислыя гримасы".
   Joseph расхохотался, и, обернувшись ко мнѣ, сказалъ:-- "Не правда-ли, Лермонтовъ самый глупый человѣкъ въ Петербургѣ? Онъ поэтъ, будетъ знаменитъ, и не понимаетъ, что красавицы, по которымъ онъ теперь вздыхаетъ, будутъ въ восторгѣ имѣть возможность сказать когда нибудь, что во времена ихъ молодости, въ счастливые дни ихъ красоты и блеска, Лермонтовъ воспѣвалъ ихъ". Лерма совершенно серьезно спросилъ меня, что я объ этомъ думаю, и сказала, что, можетъ быть, онѣ (ces dames) не любятъ поэзіи.
   Joseph возразилъ:-- "Я не совѣтую тебѣ посвящать имъ эпической поэмы, оды, или даже элегіи; для этого существуетъ сонетъ, и французы утверждаютъ, что безукоризненный сонетъ стоитъ длинной поэмы".
   Мы передали этотъ разговоръ Пушкину, онъ много смѣялся и наконецъ сказалъ: "Бѣдный мальчикъ, и я чувствовалъ, какъ онъ, когда писалъ въ лицеѣ сонеты Дафнѣ, а въ Одессѣ и Кишиневѣ -- баллады лунѣ. Я воровалъ даже туфельки и перчатки, собралъ большую коллекцію, которую сжегъ, вернувшись въ деревню, въ присутствіи моей старушки Арины, единственной свидѣтельницы этого ауто-да-фе. Она пришла въ ужасъ, узнавъ, что я совершилъ столько кражъ".

-----

   [Много спустя встрѣчается довольно оригинальная замѣтка о Лермонтовѣ:] "Лерма написалъ мнѣ стихи, но не осмѣливался ихъ мнѣ показать. Додо Ростопчина открыла мнѣ эту великую тайну. Онъ написалъ ихъ въ альбомѣ Пушкина, лежавшемъ на одномъ изъ столиковъ въ моей маленькой гостиной, я, конечно, объ этомъ ничего не подозрѣвала. Наконецъ онъ рѣшился и принесъ мнѣ свою поэму, написанную его невозможно сквернымъ почеркомъ на клочкѣ бумаги, и я заставила его прочесть.
   Когда я его поблагодарила, онъ покраснѣлъ, смутился и сказалъ потомъ:-- "А вѣдь они у васъ есть въ альбомѣ". Онъ увѣряетъ, что передо мною болѣе робѣетъ, чѣмъ передъ Государемъ! Какіе пустяки! Я объявила ему, что далеко не величественна, но что не менѣе Е. В. цѣню поэзію, въ особенности Пушкина. Затѣмъ я прочитала ему наставленіе, сказавъ:-- "Будьте же наконецъ болѣе серьезны. Богъ далъ вамъ чудный талантъ, и вы должны работать. Утѣшьте же немного сиротъ, послѣ смерти Пушкина, нашего дорогого Пушкина; поэзія -- ваше призваніе". Это его тронуло. Онъ благодарилъ меня и сказалъ:-- "Вы любите поэзію и музыку, солнце и розы, я знаю это отъ Софи Карамзиной". Я отвѣчала:-- "Я люблю все, что прекрасно и возвышенно, поэзія и музыка -- божественные дары. Солнце -- великій чародѣй, а розы -- прелестные цвѣты, ароматъ ихъ такъ нѣженъ и не одуряетъ; это невинные цвѣты".
   Послѣ возвращенія съ Кавказа, Лерма мнѣ болѣе симпатиченъ, маленькое изгнаніе принесло ему пользу. "Le mousquetaire" {Прозвище данное ему В. Кн. Мих. Павл.}, Joseph проявляетъ иногда неожиданныя оригинальности, Пушкинъ звалъ его невозмутимымъ. Лерма прочелъ Joseph'у посвященные мнѣ стихи и спросилъ его мнѣніе. Мои прославленный братъ отвѣтилъ ему, съ своимъ обычнымъ страннымъ способомъ выраженія:-- "Ты хочешь сказать ей много и въ то же время слушать ее. Ты производишь на меня впечатлѣніе осла между вязанкою сѣна и ведромъ воды, ты не знаешь, голоденъ ли ты или хочешь пить; тебя можно тоже сравнить съ Геркулесомъ, который выбиралъ между добродѣтелью и ея противоположностью, между дѣятельностью и лѣностью, или скорѣе ты похожъ на старую m-me J., которая колеблется, играть-ли ей въ червяхъ или бубнахъ; вообще, все это вызываетъ во мнѣ цѣлую массу воспоминаній объ анекдотахъ или историческихъ личностяхъ, о которыхъ упоминаютъ Rollin и аббатъ Millot. Ты хорошо бы сдѣлалъ, если бы написалъ аллегорію на свои чувства, и хочешь, я тебѣ дамъ даже заглавіе: "Выпрошенная улыбка вмѣсто похищеннаго локона". Я желаю тебѣ добра и дамъ тебѣ совѣтъ, мой милый; когда ты бываешь съ моею грозною сестрою, которая "глядитъ такъ строго", то, вмѣсто того, чтобы думать о себѣ, заботиться о впечатлѣніи, которое ты на нее производишь, говори ей лучше о своихъ стихахъ; у ней много слуха и вкуса. Пушкинъ читалъ ей все, что писалъ, и каждый разъ, что попадался болѣе слабый, неудачный стихъ, она замѣчала ему:-- мнѣ это не нравится, почему -- я не знаю, ваше дѣло -- въ этомъ разобраться, но я чувствую, что стихъ хромаетъ, и значеніе его непонятно, смутно". И что же, Пушкинъ въ моемъ присутствіи говорилъ разъ m-me Карамзиной, что сестра моя всегда права. Послушай, Лерма, я даю тебѣ совѣтъ отъ всей души, такъ какъ сильно интересуюсь тобою, а также и русскою поэзіею. У тебя много таланта, но ты безтолковъ, не сознаешь этого. Честное слово, еслибы я былъ на твоемъ мѣстѣ, то творилъ бы clief-d'oeuvr'ы. Ты же вздыхаешь, горюешь, стонешь, а въ сущности ты счастливѣйшій человѣкъ въ мірѣ, ибо можешь излить то, что чувствуешь, а разъ излилъ, то признайся, вѣдь тебѣ легче, скажи-ка откровенно?"
   Лерма разсказалъ все это Софи Карамзиной, которая передала мнѣ. Я очень радовалась, что Joseph такъ говорилъ съ нимъ; дѣйствительно, вѣдь у Лермы громадный талантъ, и нужно, чтобы онъ его развивалъ. Онъ очень недовѣрчивъ, но Joseph'у, который безъ разбора прорицаетъ какъ оракулъ, вѣритъ безусловно и выслушиваетъ отъ него истины, которыя въ устахъ другихъ казались-бы ему личнымъ оскорбленіемъ. Они довѣряютъ также другъ другу свои взаимныя увлеченія и изрѣдка совершаютъ вмѣстѣ разныя глупости. Въ послѣднемъ случаѣ наставникомъ является Joseph, а Лерма слѣдуетъ за нимъ.
   Я нахожусь теперь менѣе подъ вліяніемъ Joseph'а и Лермы, потому что въ данное время они неразлучны.
   То Лерма летитъ изъ Царскаго Села въ Стрѣльну, къ уланамъ, а послѣзавтра Joseph скачетъ въ Царское. Вяземскій зоветъ ихъ не иначе какъ классическими близнецами, Касторомъ и Поллуксомъ. Какъ-то шалуны встрѣтились на подпути, у Красной Рогатки, гдѣ Красный Кабачекъ. Ихъ сапожникъ разсказывалъ имъ, что дочь булочника В. выходитъ замужъ за сына булочника Г. и что весь Шустеръ-клубъ справляетъ свадьбу въ этомъ загородномъ кабачкѣ. Что-же они придумали? Явились туда съ цѣлымъ запасомъ шампанскаго, получили приглашеніе на балъ, перепоили всѣхъ Каряушекъ, танцовали "Ach mein lieber Augnstchen" и "Gross-Vater" съ фигурами. Балъ продолжался до утра и они вернулись въ полкъ послѣ полудня. Командиры донесли объ этомъ Великому князю; онъ призвалъ ихъ, пожурилъ и посадилъ ихъ подъ арестъ на гауптвахту въ адмиралтейство, гдѣ Joseph уже постоянно имѣетъ свои необходимыя вещи.
   Великій князь былъ у меня, чтобы разсказать о происшедшемъ, при чемъ замѣтилъ:
   -- Я знаю, они разсчитываютъ на ваше заступничество; предупреждаю, что откажу. Мои гвардейскіе офицеры не могутъ танцовать съ петербургскими булочницами и сапожниками, могли быть серьезныя для нихъ непріятности. Они были въ формѣ. Что могли бы они сдѣлать, если бы какой-нибудь подмастерье-булочникъ задѣлъ ихъ въ пьяномъ, видѣ, нанесъ оскорбленіе? Вѣдь они не могутъ вызывать Карлушекъ на дуэль". Конечно, Великій князь правъ, но десять дней ареста слишкомъ тяжело. Вечеромъ Мятлевъ принесъ мнѣ прошеніе въ стихахъ и въ прозѣ, цѣлыхъ четыре страницы. Касторъ и Поллуксъ послали за нимъ, онъ тоже участвовалъ въ сочиненіи челобитной. Имъ страшно хочется попасть на балъ къ Кушелевымъ. Лерма разсчитывалъ танцовать мазурку съ Эмиліей М. П., а Joseph съ Танюшей В., въ которую онъ теперь влюбленъ. Мой милѣйшій братъ сказалъ Мятлеву:--"Если моя сестра посмѣется и заставитъ смѣяться Великаго князя, мы спасены, онъ насъ выпуститъ. Ужасно уже, что мы пропустили вчерашній балъ, а тутъ придется еще потерять и балъ у Кушелева, и все за то, что мы ѣли вафли въ Красномъ Кабачкѣ". Лермонтовъ просилъ еще мнѣ передать, что они въ знакъ раскаянія посыпали свои безумныя головы пепломъ изъ двухъ печей и разодрали свои старые халаты, и что все это я должна сказать Великому князю. Вѣдь выпустилъ же онъ изъ подъ ареста С. Булгакова, когда я сказала, что танцую съ нимъ мазурку,-- значитъ примѣры были.
   Я согласилась заступиться и походатайствовать. Говорила съ великимъ княземъ, четыре дня онъ мнѣ категорично отказывалъ, тогда я не выдержала: "Да не стройте же вы изъ себя, Ваше Высочество, какого-то буку, вы вѣдь такой добрый. Въ принципѣ, конечно, вы правы, но пять дней ареста вполнѣ достаточно. Прочтите прошеніе".-- Онъ отвѣтилъ: "Вы -- демонъ искуситель; если я прочту, то буду смѣяться и прощу ихъ, а вѣдь это слабость". По прочтеніи онъ объявилъ мнѣ, что самъ отправится въ адмиралтейство, сдѣлаетъ выговоръ и на другой же день освободитъ ихъ изъ подъ ареста. Онъ прибавилъ: "Побраните ихъ тоже, объясните, почему я нахожу неприличнымъ посѣщеніе подобныхъ кабачковъ въ офицерской формѣ. Joseph моложе васъ, онъ долженъ васъ почитать, а Лермонтовъ, какъ я слышалъ, даже робѣетъ передъ вами". "Это фантазіи, Ваше Высочество. Можетъ быть, еще Лермонтовъ немного боится меня; что же касается Joseph'а, то онъ давно объявилъ мнѣ, что не ставитъ въ грошъ мое право первородства, и что если молочные зубы прорѣзались у меня раньше, чѣмъ у него, то во всякомъ случаѣ это те зубы мудрости, и онъ смѣется надъ моими наставленіями".
   Описаніе бала Шустеръ-клуба произвело на Мятлева сильное впечатлѣніе. Узнавъ, что молодую звали Христиною, онъ тотчасъ написалъ, элегію: Смерть Христины, соч. Колбасника. Онъ прочелъ намъ свой шедевръ,-- это Hans Wurst. Мятлевъ предполагаетъ, что всѣ петербургскіе нѣмцы, въ особенности булочники и сапожники, имѣютъ совсѣмъ своеобразный языкъ, русско-нѣмецкій, образовавшійся приставленіемъ къ русскимъ словамъ нѣмецкихъ окончаній. Одоевскій хочетъ положить элегію Христины и Hans Wurst на музыку, на мотивъ "lieber Augustchen". Конечно, это менѣе величественно, чѣмъ элегія Грей; когда я замѣтила это Мятлеву, онъ возразилъ мнѣ: "О да, и менѣе возвышенно, чѣмъ поэма Попа {Одна изъ лучшихъ поэмъ Роре'а "Monody on the death of а Lady".} на смерть дамы; но обстоятельства не тѣ, и, уважая глубоко народную мудрость, я хотѣлъ подтвердить пословицу: отъ смѣшного до великаго -- одинъ шагъ, такъ вотъ я и перешагнулъ. Говорятъ даже, что этотъ pas и есть pas-de-Calais".
   Потомъ онъ спросилъ мое мнѣніе объ одной изъ ста тайнъ Россіи, онъ хочетъ передать ее въ стихахъ; дѣло въ томъ, что всѣ аптекари, фортепіанные мастера, башмачники, сапожники, булочники, каретники и военные портные, тѣ портные, что пишутъ на вывѣскахъ "pour militaeres" {Вмѣсто militaires.} -- всѣ нѣмцы. Что касается аптекарей, то это понятно исторически -- законъ Петра Великаго. Въ его время русскіе такъ плохо знали латынь, что едва могли-бы разобрать простой рецептъ. Но почему сапожники и булочники Сѣверной Пальмиры должны быть нѣмцы -- это тайна. Вяземскій объявилъ, что это дѣйствительно въ высшей степени непостижимо,-- ибо мы имѣли сапоги, валенки, лапти, сайки, калачи и сухари еще съ незапамятныхъ временъ. Онъ закончилъ: "Выборгскіе крендели -- вотъ-тѣ появились съ реформъ Петра I". Мятлевъ прибавилъ, что ему выпало на долю проникнуть въ эту тайну и написать въ богатыхъ риѳмахъ или гекзаметромъ научно-кулинарную поэму, подъ заглавіемъ: "Преобразованіе русской печи, благодаря Петру Великому, и вліяніе преобразованій на наши желудки, а также на словарь петербургскихъ нѣмецкихъ булочниковъ, которые германизировали русскую булку въ Bulken, русскій сухарь въ Souharien! Булка представляетъ собою нѣчто существенное, тяжелое, основательное, тогда какъ Bulken -- маленькіе круглые и очень легкіе хлѣбцы, обогатившіе M-r Weber'а. Сухарь -- черствый хлѣбъ русскаго солдата, названіе производится отъ слова "сухой", а веберовскіе сухари -- изящны, легки, а главное сахарны". Мы долго смѣясь, а Мятлевъ продолжалъ съ серьезнымъ видомъ ученаго: "Да, вопросъ этотъ глубокъ и имѣетъ большое значеніе. Въ одно прекрасное утро ученые увидятъ вліяніе бифстека и pale-ale на парламентаризмъ Джона Буля,-- кваса, щей и чернаго хлѣба на безпечность русскихъ и выраженія авось и ничего; сосисекъ и бѣлаго пива пруссаковъ на философію Канта и Гегеля; макаронъ съ пармезаномъ или безъ онаго и апельсинъ на музыку и лѣность итальянцевъ, въ особенности неаполитанцевъ; чеснока и шоколада на испанскую grandezza (величіе), чая и птичьихъ гнѣздъ на китайскихъ уродовъ и на изреченія Конфуція; риса, кофе и финиковъ на важность арабовъ, фатализмъ и коранъ. Русскій, который ѣстъ трюфели и пьетъ шампанское, имѣетъ уже французскій желудокъ, а какъ знать, какое вліяніе имѣли трюфели и шампанское на А. Дюма и Скриба. Существуетъ различіе между нѣмцами Вѣны, Мюнхена и Берлина; можетъ быть, это продуктъ Knödel, Dampfnudeln, шницелей и Lager-Bier; великороссы отличаются отъ малороссовъ -- можетъ быть вліяніе галушекъ и варениковъ! Я изучу и разовью этотъ вопросъ въ моей поэмѣ, а также и происхожденіе въ Россіи слова комфорка -- единственное, что мы позаимствовали изъ комфорта милордовъ континента: {Прозвище, данное Мятлевымъ англійскимъ туристамъ.}. Русское хозяйство не можетъ существовать безъ комфорки, какъ и безъ самовара. Я подмѣтилъ эту подробность, когда переѣзжаютъ на дачу: самыми драгоцѣнными вещами являются самоваръ и комфорка. Въ буфетной о нихъ больше думаютъ, чѣмъ о серебрѣ.
   Серьезность {
   Вообще грустный, Мятлевъ съ замѣчательно выдержанной серьезностью говорилъ о глупостяхъ и разсказывалъ всевозможныя выдумки. Однажды онъ держалъ съ моею матерью пари, что заставитъ плакать всю ея нѣмецкую и русскую женскую прислугу, сказавъ проповѣдь на своемъ жаргонѣ. Онъ нарядился фантастичнымъ пасторомъ въ брыжахъ; прислугу предупредили, что явился пасторъ для проповѣди. Онъ такъ чудно загримировался, что онѣ его не узнали, хотя онъ часто очень бывалъ въ домѣ. Въ столовой, стоя предъ ними, онъ горячо, съ умиленіемъ проповѣдывалъ имъ на русско-нѣмецкомъ жаргонѣ, и въ такихъ трогательныхъ выраженіяхъ, съ такими удареніями, что женщины начали плакать. Моя мать ихъ потомъ разспрашивала: "Что заставило васъ плакать, о чемъ такомъ трогательномъ онъ вамъ разсказывалъ?" Никто не могъ объяснить, ибо въ рѣчи его не было ни малѣйшаго смысла, по тонъ его ихъ растрогалъ. Моя мать уловила только нѣсколько фразъ -- о коровѣ, входящей въ ковчегъ, и ея хвостѣ, о г-жѣ Путефаръ, плакавшей до потери своего кружевнаго платка, и въ это время Мятлевъ вытащилъ изъ кармана свой платокъ и всѣ понемногу начали рыдать, тогда какъ моя мать, отецъ, дядя, граф. Ростопчина чуть не плакали отъ смѣха. Но въ своихъ шуткахъ Мятлевъ всегда выказывалъ много юмора и остроумія, всегда сатирическаго свойства. Какъ-то на балу, онъ мечталъ около окна; государь его позвалъ: "А quoi rêves tu, tu fais des châteaux en Espagne?" "Hon, Sire, c'est bon pour les Figaro, ailleurs on fait des cachots en Espagne".
   Эти отвѣты, быстрые какъ ракеты, всегда смѣшили государя. Онъ зналъ, что Мятлевъ меланхоличенъ, какъ большинство комиковъ.}, съ которою Мятлевъ излагалъ свои доводы, была уморительна, и я сказала ему: "Совѣтую вамъ сдѣлать по этому предмету публичное сообщеніе, по крайней мѣрѣ, новинка". Мятлевъ возразилъ. "Увы, вы забываете, что здѣсь нѣтъ Сорбонны, и мои таланты погибаютъ, сударыня".
   Одоевскій пришелъ звать меня на концертъ (на Васильевскій островъ), гдѣ братья Мюллеръ будутъ играть квартеты Гайдна. Мятлевъ спросилъ: "Концертъ, на который нѣмцы отправляются въ калошахъ? {Эти концерты организованы были нѣмцами, небогатыми профессорами и артистами. Публика приходила большею частью пѣшкомъ, въ калошахъ, что въ нашемъ климатѣ необходимо, даже лѣтомъ, когда постоянно угрожаютъ дожди. Концерты эти посѣщали только истинные любители серьезной, классической музыки, и въ числѣ самыхъ усердныхъ были братья Віельгорскіе, князь Одоевскій, Жуковскій, Глинка, Крыловъ, Улыбышевъ и моя мать.
   Моя мать брала уроки генералъ-баса и замѣчательно хорошо разбирала ноты, на самомъ дѣлѣ не играя хорошо. Листъ часто разбиралъ вмѣстѣ съ нею, и когда встрѣчался трудный пассажъ, она говорила ему: "Es kommt schwarz" (это значило: слишкомъ много черныхъ, трехвязныхъ нотъ). Онъ самъ тогда разбиралъ и говорилъ ей: "Вы плохо играете, но отлично разбираете; это такъ рѣдко у женщинъ, онѣ постоянно теряютъ тактъ". Моя мать разсказывала мнѣ, что въ 1837 году Листъ игралъ въ ужасной залѣ Бетховена (Р. du Panorama) всегда на рояляхъ Pleyel и я нашла замѣтку объ этихъ концертахъ: "Киселевъ сопровождалъ меня на первый концертъ Листа. Рояль окружала цѣлая толпа поклонниковъ: Жоржъ Зандъ, M-me d'Agault, княгиня Beljiojoso, урожденная Trivulzio, и нѣсколько длинноволосыхъ мужчинъ. Киселевъ узналъ среди нихъ Michel de Bourges, Pierre Leroux, которыхъ ему раньше показали въ кафе. Очень молодой человѣкъ съ длинной гривой, красивымъ еврейскимъ лицомъ, переворачивалъ Листу страницы, его зовутъ Риссі, ему лѣть 15-ть. Листъ началъ съ фуги Баха, затѣмъ игралъ этюдъ Клементи ("De gradua ad Paruassum" Клементи), которые также играетъ въ концертахъ Камилла Pleyel. Бальзакъ тоже былъ на концертѣ,-- довольно простоватое, но умное лицо, толстый. Затѣмъ Листъ игралъ Invitation à la valse Вебера, что совсѣмъ уничтожило натянутость въ публикѣ, она въ тактъ вальсу качала головою. Затѣмъ слѣдовали героическіе марши Шуберта и патетическіе марши. Они написаны для четырехъ рукъ, но Листъ игралъ одинъ. Одинъ изъ патетическихъ маршей -- просто чудо: бурный дуэтъ между влюбленными,-- Листъ передалъ его въ совершенствѣ. Въ заключеніе онъ исполнилъ хоръ и танецъ дервишей изъ "Ruines d'Athènes" (Бетховена) и съ такою быстротою, что всѣ просто задыхались, даже нѣсколько струнъ лопнуло. Ему горячо аплодировали, до тѣхъ-же поръ публика оставалась спокойною; просили повторить, онъ колебался и наконецъ сыгралъ "Ефкзушф" совершенно незнакомую публикѣ. Я слышала, говорили; "Что это, это чудно хорошо, какой стиль!" Я играла эту вещь какъ-то въ 4 руки съ Одоевскимъ и поэтому могла назвать ее Киселеву. На четвертомъ концертѣ всѣ стояли, даже на площадкѣ лѣстницы, и сдѣлали Листу цѣлую овацію. Потомъ онъ игралъ въ залѣ Pleyel!".
   "Тальбергъ былъ тогда кумиромъ парижскихъ салоновъ, представленный Apponye'ми; онъ дебютировалъ у нихъ въ посольствѣ, потомъ давалъ концерты въ залахъ Герца и Эрарда. Концерты Листа всегда были на другой день, и онъ всегда игралъ двѣ или три вещи изъ тѣхъ, которыя исполнялъ наканунѣ Тальбергъ. Между ними шла борьба, и Листъ одержалъ верхъ. Такъ, Тальбергъ, исполняя септетъ Гуммеля, не взялъ въ allegro надлежащаго темпа, поэтому онъ былъ мало слышенъ, другіе инструменты его заглушили. Онъ прекрасно исполнилъ adagio, allegretto, но въ общемъ былъ монотоненъ. Листъ игралъ на другой день, съ арти стами, которые ему указали Urhahn и Fixis, и allegro онъ провелъ съ такимъ огнемъ и движеніемъ, что поразилъ публику и вызвалъ цѣлую бурю рукоплесканій. Онъ въ совершенствѣ фразировалъ adagio. Энтузіазмъ еще усилился, когда онъ сыгралъ молитву Моисея, аранжированную Тальбергомъ. (Побочный сынъ князя Дитрихштейна и очень красивый собой Тальбергъ вызывалъ всеобщее поклоненіе въ изящныхъ салонахъ и Apponye (австрійскій посланникъ) сильно ему протежировалъ. Они были большіе любители музыки, моя мать часто съ ними видѣлась). Гояль звучалъ чудно и преобладалъ надъ всѣмъ оркестромъ. Артисты всѣ спѣшатъ на его концерты, колебалась еще только публика. Въ другой разъ, онъ исполнилъ маршъ короля Стефана, неизвѣстный публикѣ, и поразилъ ее исполненіемъ увертюръ Коріолана, Эгмонта и Фпделіо безъ оркестра. Но наибольшимъ тріумфомъ его было Concert-Stück Вебера, который Тальбергъ припряталъ для конца, но у него недостаточно для него силъ, его едва было слышно. Листъ-же все время преобладалъ надъ оркестромъ консерваторія, а это очень важно, ибо все произведеніе написано для рояля, который ведетъ мелодію. По окончаніи, публика встала какъ одинъ человѣкъ, и уже не кричала "браво",-- это былъ сплошной крикъ. Бросились на эстраду, говорили съ нимъ. Онъ падалъ отъ усталости, такъ какъ программа концерта была велика, Concert-Stück въ самомъ концѣ. Князь Московскій (Frince de la Moscovia), сидѣвшій рядомъ со мною, сказалъ мнѣ: "онъ трагиченъ, патетиченъ, драматиченъ, это геній рояля; я даже больше восхищаюсь его andante, чѣмъ allegro, подъ его руками рояль поетъ какъ органъ, изъ котораго музыкантъ можетъ столько извлечь. Только что сыгранный имъ andante Бетховена произвело на меня совсѣмъ новое впечатлѣніе. Что-же касается его манеры исполнять сонаты Quasi una fantasia, патетическую, героическую, то по возвышенности она превосходитъ все слышанное раньше и Бетховенъ врядъ-ли мечталъ о такомъ исполненіи". Когда я разсказала это Листу, онъ мнѣ отвѣтилъ: "А если-бы онъ слышалъ Мендельсона!" (Листъ говорилъ всегда, что никто не понималъ такъ Бетховена какъ Мендельсонъ, Мендельсона -- какъ Шопенъ)".} Тамъ будетъ Крыловъ, Віельгорскіе, Одоевскій и вы, прекрасная изъ прекрасныхъ. Вы не можете устоять противъ этихъ прелестей, а остаетесь безразличной, когда вамъ поютъ: "Bel idol mio". Вы холодны, какъ ледъ, къ итальянскимъ операмъ, и полны огня для квартетовъ. Когда я вамъ пою: "Di tutti palpite", вы зѣваете, женщина безъ сердца для мелодій! Они-же вамъ играютъ фуги, симфоніи, ораторіи, мессы, возвышенный и серьезный жанръ, а все-таки вы умѣете смѣяться. Я часто имѣю счастье васъ смѣшить, такъ какъ я -- клоунъ русской поэзіи" (sic).
   Я много разсказывала Лермонтову о Пушкинѣ. Онъ весь оживляется, лицо его принимаетъ другое выраженіе, когда заговорятъ о нашемъ Сверчкѣ, смерть котораго для него громадная потеря. Очевидно, онъ былъ-бы Жуковскимъ Лермонтова, имѣлъ-бы на него нравственное вліяніе.
   Между Sophie Карамзиной и Лермою происходятъ иногда забавные разговоры: "Грезите вы ночью стихами, какъ Пушкинъ?" спрашиваетъ его Sophie. Онъ постоянно ее дразнитъ, смѣется, неблагодарный; она его обожаетъ, и Додо Ростопчина также, а это жаль, ему полезнѣе были-бы правда и совѣты, чѣмъ преклоненіе. Онъ хорошо владѣетъ англійскимъ языкомъ и теперь читаетъ романы Бульвера.
   Sophie, проводящая жизнь въ поглощеніи англійскихъ романовъ, сказала ему однажды: "Это совсѣмъ то-же положеніе, когда Артуръ пришелъ къ Мери". Мы удивленно раскрыли глаза, а Полетика спросилъ ее: "Какой Артуръ, какая Мери?" Лерма расхохотался: "Ахъ, да это романъ въ 15-ти частяхъ, m-elle Sophie увлекается имъ въ настоящее время. Онъ длиннѣе и болѣе раздирателенъ, чѣмъ Кларисса Тарловъ (Clarisse Harlow)". Sophie такъ живетъ въ своихъ англійскихъ романахъ, что беретъ даже изъ нихъ всевозможныя прозвища своимъ знакомымъ. Она зоветъ Т.-- Darreforte {Герой романа Inehbald'а "Простая исторія".}, потому что онъ -- опекунъ дѣтей Б. Лерма говорилъ мнѣ: "Sophie Карамзина -- самая счастливая женщина на свѣтѣ, которую я знаю, и самая умная. Что можетъ быть лучше, какъ жить въ мірѣ фантазіи? Ея жизнь -- рядъ интересныхъ эпизодовъ; она мечтаетъ объ Effie Deans, о Pelham, о Diana Vcrnon и радуется, когда все кончается благополучно -- вѣдь это высшее счастье".
   Я часто себя спрашиваю, что выйдетъ изъ Лермонтова. Пушкинымъ онъ не будетъ, онъ не такъ глубоко мыслитъ; у него нѣтъ ни его ума, ни его геніальности, ни его сердца. Сверчокъ -- внѣ сравненій, онъ слишкомъ цѣленъ. Гоголь, хотя и молодъ, но отлично понялъ Пушкина, и говоритъ мнѣ о немъ: "Это мое солнце"... Но если Лерма будетъ работать, онъ создастъ что-нибудь великое.
   Все несчастіе его въ томъ, что у него воображеніе преобладаетъ надъ умомъ, и въ особенности -- надъ сердцемъ. Sophie Карамзина говоритъ о немъ: "The pleasures of imagination". И это вѣрно. Онъ живетъ однимъ воображеніемъ и совершенно не знакомъ съ жизнью, потому что слишкомъ молодъ. Я совѣтовала ему читать Шекспира, передавъ ему то, что сказалъ Пушкинъ объ этомъ великомъ поэтѣ: "Онъ создалъ цѣлое человѣчество". И прибавила: "Чтобы описывать людей, нужно ихъ изучать". Мнѣніе Пушкина его поразило: онъ даже меня поблагодарилъ. У него idée fixe, что къ нему плохо относятся.

-----

   "Лермонтовъ пришелъ ко мнѣ читать своего Демона, начатаго, когда ему было 15 или 16 лѣтъ. Вотъ такъ истинная поэзія, почти совершенство! По моему, это лучшее, что онъ создалъ. Встрѣчаются такія-же чудныя строфы, какъ у Пушкина. Когда я ему объ этомъ сказала, онъ покраснѣлъ, поцѣловалъ мнѣ руку; при воспоминаніи о нашемъ бѣдномъ Искрѣ, у него на глаза навернулись слезы".
   Онъ его любилъ; пожалуй, это даже единственный человѣкъ, котораго онъ такъ сильно любилъ, и смерть котораго {Эта замѣтка сдѣлана послѣ смерти Пушкина. Моя мать въ 1838 г. вернулась изъ Парижа. Потомъ вернулся съ Кавказа Лермонтовъ и читалъ моей матери Демона въ промежуткѣ между своими двумя ссылками на Кавказъ. Тогда онъ часто посѣщалъ Карамзиныхъ. Я могла возстановить время, потому что въ той-же тетради говорится о свадьбѣ великой княгини Маріи, о возвращеніи Наслѣдника изъ путешествія и другихъ подробностяхъ двора, время которыхъ мнѣ извѣстно. Лермонтовъ читалъ моей матери свои произведенія еще въ рукописи, онъ уже привыкъ къ ней.} была большимъ горемъ для Лермы. Онъ-бы его сдерживалъ, направлялъ, совѣтовалъ.
   Мятлевъ и Вяземскій присутствовали при чтеніи. Жуковскій восхищается "Купцомъ Калашниковымъ", дѣйствительно эта поэма -- глубокорусская, Лермонтовъ становится вполнѣ оригиналенъ. Есть чудныя мѣста въ Хаджи-Абрекѣ, а маленькія произведенія -- верхъ совершенства. Онъ болѣе по подражаетъ Шиллеру и Байрону, но какой онъ взбалмошный, вспыльчивый человѣкъ, навѣрно кончитъ катастрофой! Мой братъ Александръ его очень любитъ {Сводный братъ моей матери (А. Арнольди) былъ вмѣстѣ съ Лермонтовымъ въ гродненскихъ гусарахъ. Онъ одинъ изъ тѣхъ немногихъ, оставшихся въ живыхъ, товарищей Лермы по полку. Онъ былъ въ Пятигорскѣ и даже имѣетъ снимокъ съ его дома и комнаты, гдѣ онъ жилъ до дуэли. Глѣбовъ, секундантъ Мартынова, князь В. Васильчиковъ, А. Столыпинъ, двоюродный братъ Лермонтова, князь Трубецкой -- всѣ секунданты уже теперь умерли, я всѣхъ ихъ хорошо знала. М-me Homerre de Hêle, съ которою Лермонтовъ былъ знакомъ въ Крыму, хотя и мало его видѣла, но тоже говорила, что онъ кончитъ трагично. M-me H. de Hêle сопровождала въ Россію Совари, знаменитаго ученаго и путешественника.} и говоритъ, что въ полку офицеры ему все спускаютъ, гордясь его талантомъ, но что онъ отличается невозможною дерзостью. Онъ погибаетъ отъ скуки, возмущается собственнымъ легкомысліемъ, но въ то-же время не обладаетъ достаточно характеромъ, чтобы вырваться изъ этой среды. Это -- странная натура. Въ немъ нѣтъ ничего великаго, но въ то-же время это -- истинный поэтъ. Больше воображенія, чѣмъ сердца -- вотъ его внутренній недостатокъ.

-----

   "Глинка передалъ мнѣ, что Государь велитъ играть на придворныхъ балахъ полонезъ и мазурку изъ "Жизни за Царя". Онъ недоволенъ оркестромъ. Онъ игралъ мнѣ хоръ финала, съ колоколами, очень красиво, полонезъ -- безподобенъ.

-----

   Листъ пріѣхалъ. На концертѣ въ собраніи онъ игралъ фугу Баха, Государь сильно аплодировалъ. Государыня позвала меня въ свою ложу, тамъ были и Віельгорскіе. Полный тріумфъ, и Листъ будетъ играть при дворѣ.

-----

   Листъ обѣдалъ у меня съ Віельгорскими, Одоевскимъ и Глинкою. Онъ игралъ à livre ouvert партію оркестра изъ "Руслана и Людмилы", послѣ чего Глинка спѣлъ ему разбитымъ голосомъ пѣснь пѣсней. Я перевела стихи Пушкина. Листъ закрылъ рояль, говоря: "Послѣ этого нельзя ничего слушать, это перлъ поэзіи и музыки". Глинка былъ очень доволенъ, и мы вздохнули, думая объ Искрѣ.

-----

   Листъ имѣетъ бѣшеный успѣхъ. Онъ дастъ концерты, постоянно завтракаетъ, обѣдаетъ и ужинаетъ въ гостяхъ, играетъ съ утра до вечера и съ вечера до утра, не заставляя себя долго упрашивать. Съ нимъ интересно разговаривать, онъ уменъ за четверыхъ, оригиналенъ и никогда не позируетъ передъ истинными любителями музыки. Какъ-бы онъ заинтересовалъ нашего дорогого Пушкина!

-----

   Я пригласила m-me Hirt и Листа; онъ ей разсказывалъ о Бетховенѣ? разспрашивалъ ее, и когда ей сыгралъ andante, то она расплакалась. Не зная, какъ его отблагодарить, она подарила ему автографъ Бетховена (автографъ музыкальный).
   Одоевскій, Глинка и Віельгорскій слѣдуютъ за нимъ повсюду, какъ тѣни. Листъ, услышавъ, что я ихъ называю "meine lustige Musikanten", вошелъ ко мнѣ вчера со словами: "Les voici, les joyeux musiciens, et le dernier arrivé, moi".
   Для Глинки онъ играетъ Блока, Вебера, Моцарта, Чимарозу; для Віельгорскихъ -- Гайдна, Бетховена, Мендельсона, Шопена, Гуммеля; для Одоевскаго -- Баха, Генделя и всю старинную итальянскую музыку. Говорили о Консуэло, о Жоржъ-Зандъ, о Гофманѣ и Шубертѣ, опера котораго, "Розамунда", не окончена, и объ "Ундинѣ" -- Гофмана, которая провалилась въ Берлинѣ. Листъ сыгралъ мнѣ очень оригинальную фантазію Шумана; онъ говоритъ, что консерваторскіе концерты стали безукоризненны, и что въ Парижѣ развивается вкусъ къ классической музыкѣ.

-----

   Я такъ много разсказывала Листу о придворныхъ пѣвчихъ, что ему захотѣлось ихъ слышать въ концертѣ. Львовъ постарался изъ всѣхъ силъ и организовалъ чудный концертъ. Они пѣли всю старинную музыку -- Березовскаго, Бортнянскаго, Галуппи, затѣмъ древне-церковное пѣніе, также requiem, а потомъ -- Баха, Гайдна, Генделя, даже хоры Мендельсона и хоръ изъ ІХ-ой симфоніи.
   Листъ пришелъ въ восторгъ отъ ихъ голосовъ, отъ ихъ басовъ, ансамбля и, въ особенности, отъ манеры исполненія фугъ. Но что на него произвело особое впечатлѣніе -- это отсутствіе какого-либо инструмента для поддержанія голоса, и три дѣтскихъ голоса въ "Да исправится". Онъ говорилъ мнѣ: "Я не думаю, чтобы въ Сикстинской часовнѣ были такіе чудные сопраны, и ни въ Парижѣ, ни въ Вѣнѣ нѣтъ подобныхъ дѣтскихъ голосовъ въ хору". Мы всѣ тамъ были, канцлеръ (Пессельроде) тоже. Онъ обожаетъ музыку, это единственная вещь, которая можетъ привести его въ восторгъ. Глинка сказалъ Листу, что самые лучшіе голоса въ Малороссіи. Въ Москвѣ онъ пойдетъ слушать цыганъ и монаховъ Симонова монастыря.

-----

   Я дала обѣдъ моимъ "музыкантамъ", Львовъ и m-me Hirt присутствовали тоже. Листъ сыгралъ намъ всѣ національные мотивы: God save the Queen, Gott erhalte Franz den Kaiser, rule Britania, аранжированное Бетховеномъ, "Ecco s'avanza"... Іуда Маккавей -- Генделя, играемый въ Берлинѣ {Королевскій гимнъ съ 1815 года.}, пѣсню Piero, полонезъ Огинскаго, мазурки, чардашъ, гусситскій маршъ и наконецъ: "Боже, Царя храни", и онъ сказалъ Львову: "Я хранилъ это для конца, вѣдь это -- перлъ, чувствуется, что вы патріотъ". Львовъ былъ въ восторгѣ и растроганъ. Листъ также слышалъ Шереметьевскихъ пѣвчихъ -- въ ихъ собственной капеллѣ".

-----

   "Послѣдній вечеръ, проводимый Листомъ у меня. Послѣ обѣда пришли дамы: Додо Ростопчина, Софи Карамзина, Annette Шереметьева и т. д. Листъ игралъ до 2-хъ часовъ утра: всѣ мои музыканты были въ сборѣ. Листъ долженъ былъ уѣзжать на другой день послѣ моего вечера; онъ падалъ отъ усталости, но его задержали ужинать, и онъ отправился только въ 5 часовъ утра, очень довольный своимъ пребываніемъ, своими успѣхами и пріятно удивленный встрѣчей съ истинными любителями и знатоками среди сѣверныхъ варваровъ (sic)".

-----

   "M-me Rossi (урожденная Sontag) пѣла "Севильскаго цирульника" въ театрѣ Эрмитажа, было всего 200 человѣкъ; дипломатическій корпусъ отсутствовалъ. Императрица хотѣла ее слышать, и она сама предложила спѣть съ итальянцами цѣлую оперу; императрица колебалась, но Росси сказалъ ей: "Если ваше величество хочетъ сдѣлать радость моей женѣ, то приметъ ея предложеніе и позволитъ ей еще спѣть актъ изъ "Волшебнаго стрѣлка"; она -- безукоризненная Агата, я влюбился въ нее, услышавъ ее только въ этой партіи". Тогда императрица болѣе не колебалась {Графъ Росси былъ сардинскій посланникъ въ Петербургѣ.}.

"Сѣверный Вѣстникъ", No 7, 1895

  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru