Lib.ru/Классика: Смирнов Иасон Дмитриевич. Из старых воспоминаний

Изъ старыхъ воспоминаній.

(Памяти Л. Э. Шишко).

"Всегда говорятъ одно и то же морскія волны."
Диккенсъ Домби и сынъ.

1910 года, 8 января, въ Парижѣ умеръ Леонидъ Эммануиловичъ Шишко -- одинъ изъ наиболѣе (видныхъ представителей революціоннаго народничества 70-хъ годовъ, авторъ популярныхъ "Разсказовъ изъ русской исторіи" и многихъ публицистическихъ брошюръ, сотрудникъ "Русскаго Богатства" и переводчикъ, извѣстной "Политической исторіи французской революціи" Олара и многихъ другихъ, капитальныхъ сочиненій по исторіи и государственному праву и исторіи литературы. Объ его смерти я узналъ, изъ газетной телеграммы, какъ, разъ въ тотъ, моментъ, когда собрался отвѣтить на послѣднее письмо Леонида Эммануиловича, полученное передъ роковымъ извѣстіемъ лишь за нѣсколько дней; я былъ пораженъ, подавленъ: безсознательно началъ я перечитывать телеграмму, какъ будто въ ней могъ найти что-либо иное, кромѣ скорбнаго и жестокаго: "Вчера скончался Л. Э. Шишко".-- Да, его уже нѣтъ -- дорогого, близкаго мнѣ, глубоко-идейнаго, незлобиваго, хрустально-чистаго человѣка.

Я познакомился съ Л. Шишко -- воспитанникомъ 2-й Московской военной гимназіи -- въ августѣ 1866 г., когда онъ 16-лѣтнимъ юношей перешелъ въ такъ наз. "Старшій возрастъ", {Тогдашнія военныя гимназіи, преобразованныя изъ кадетскихъ корпусовъ, дѣлились не на роты, а на возрасты: младшій, средній и старшій; возрасты помѣшались отдѣльно другъ отъ друга и заключали отъ 4 до 5 классныхъ отдѣленій, которыми вѣдали отдѣленные воспитатели.} въ V-й классъ, и когда я началъ въ этомъ заведеніи свою воспитательскую дѣятельность -- въ "Старшемъ же возрасть". Заведеніе, подъ общимъ руководительствомъ покойнаго П. И. Мезенцева только что преобразовавшееся изъ стараго дореформеннаго кадетскаго корпуса въ военную гимназію, порыкивало въ это время, можно сказать, счастливѣйшій періодъ своего существованія. Военная гимназія того времени представляла общеобразовательную среднюю школу-интернатъ, почти безъ всякой "профессіональной окраски". Задачей воспитанія ставилось общее развитіе личности въ физическомъ, умственномъ и нравственномъ отношеніяхъ; готовился не воинъ, не ремесленникъ, а человѣкъ. Задачи же спеціальнаго военнаго образованія и воспитанія возлагались на вновь устраиваемыя военныя училища. При преобразованіи 1863--64 гг. кадетскихъ корпусовъ въ военныя гимназіи, вмѣсто корпуснаго "офицера" установили должность "воспитателя"; приглашались преимущественно кончившіе курсъ высшихъ учебныхъ заведеній -- гражданскіе и военные безразлично. Въ "Старшемъ возрастѣ", во время пребыванія тамъ Л. Шишко (1866--68) чуть ли не всѣ отдѣленные воспитатели занимались и преподаваніемъ: Д. П. Езучевскій -- замѣчательно трудоспособный и широко образованный человѣкъ -- извѣстный въ то время всему московскому педагогическому міру -- преподавалъ физику и космографію; А. Н. Поливановъ -- исторію; Л. И. Янушъ -- отдѣленный воспитатель Шишко, имѣлъ уроки физики, занимаясь въ то же время спеціально химіей; I. Д. Смирновъ -- преподаватель географіи. Старшій возрастъ, въ которомъ въ это время находился Шишко, представлялъ по словамъ историка 2-го Московскаго корпуса и военной гимназіи -- самую отрадную картину {А. Поливановъ. Пятидесятилѣтіе 2-го Московскаго Императора Николая Кадетскаго Кормуса. Историч. очеркъ. Москва. 1899 г. (стр. 73, 74).}. "(Воспитатели и преподаватели, тогда служившіе, совершенно не могутъ безъ особенно радостнаго чувства вспоминать, что имъ рѣже приходилось прибѣгать къ понудительнымъ мѣрамъ для возбужденія у воспитанниковъ охоты заниматься добросовѣстно своимъ дѣломъ, чѣмъ сдерживать въ занятіяхъ черезчуръ ретивыхъ учениковъ, отрывавшихъ время у своего сна, чтобы успѣть побольше поработать, побольше забрать свѣдѣній". Занимались, не ограничиваясь обязательной программой и обязательнымъ временемъ. Являлись юноши, которые уже на школьной скамьѣ начинали спеціально работать по какому-либо предмету.

Общій характеръ воспитательской дѣятельности въ ту эпоху въ значительной степени опредѣлялся тѣмъ среднимъ теченіемъ, которое еще захватывало тогда большинство нашихъ молодыхъ интеллигентныхъ дѣятелей. Сильнѣйшіе воспитатели, которые вліяли и на другихъ своихъ товарищей, въ общемъ принадлежали къ типу, теперь уже вымершему, такъ наз. "кающихся дворянъ": всѣ мы: болѣе или менѣе были "гуманными либералами", считавшими себя въ долгу передъ народомъ, которому очень дорого обошлось, наше развитіе, наше стремленіе къ прогрессу. Но какъ уплатить этотъ долгъ, въ большинствѣ мы ясно не представляли, не отказываясь, однако, отъ посильной работы на пользу "меньшаго брата" обездоленныхъ массъ. Въ то время мы находили нравственное удовлетвореніе въ педагогической дѣятельности, въ созданіи "новыхъ людей", могущихъ впослѣдствіи, если не выступить борцами противъ невѣжества и безправія, то по крайней мѣрѣ принять участіе въ новой, человѣческой, разумной, свободной общественной жизни, въ скорое наступленіе которой еще вѣрили, несмотря на ясно уже надвигавшуюся реакцію.

Вотъ въ какой школьной обстановкѣ прожилъ Л. Шишко тѣ юные годы, которыми опредѣляется нерѣдко все дальнѣйшее направленіе дѣятельности человѣка. Военная гимназія того времени -- "Милютинская" -- въ противоположность классическимъ Толстовскаго типа, отличалась той сердечной благожелательностью къ питомцамъ, которая заставляла ихъ и впослѣдствіи любовно относиться къ своимъ заведеніямъ. Не озлобленными выходили развитые сознательные юноши изъ этой школы, а съ вѣрой въ добро, во всемогущство науки въ возможность мирной прогрессивной работы на пользу родины, и если въ послѣдующемъ наступило горькое разочарованіе, то вѣдь оно опредѣлялось не школьными впечатлѣніями, а всѣмъ укладомъ тяжелой мучительной русской жизни -- полной неограниченныхъ возможностей. Это мягкое и гуманное вліяніе военно-гимназической школы можетъ быть косвеннымъ образомъ содѣйствовало тому "незлобивому" отношенію и къ жизни и къ людямъ, которое такъ поражаетъ насъ въ Шишко и такъ, рельефно сказывается въ нѣкоторыхъ его письмахъ. Не разъ въ разговорахъ со мной и всегда съ добрымъ чувствомъ вспоминалъ, онъ о своихъ школьныхъ годахъ во 2-й Московской военной гимназіи. Въ своихъ послѣдующихъ личныхъ воспоминаніяхъ {"Русское Богатство" 1906 г. Октябрь. Шишко. Къ характеристикѣ движенія начала 70-хъ годовъ (изъ личныхъ воспоминаній).} онъ съ видимой симпатіей, хотя и вскользь, останавливается на милютинской школѣ; вспоминая о пребываніи въ Артиллерійскомъ, училищѣ Кравчинскато, онъ говоритъ между прочимъ: "Кравчинскій не сікрывалъ своего враждебнаго отношенія къ дѣйствительности. Если-бы это было позднѣе въ эпоху возстановленія корпусовъ, его несомнѣнно выгнали бы изъ училища послѣ первыхъ, двухъ дней, но тогда,-- прибавляетъ онъ,-- во всей военной средѣ еще ощущалось нѣкоторое облагораживающее вліяніе милютинскихъ реформъ". "Такъ какъ военныя гимназіи,-- говоритъ онъ въ другомъ мѣстѣ,-- совсѣмъ не подлежали вѣдѣнію Минчства Народнаго Просвѣщенія, то на нихъ сравнительно мало отражалась наша внутренняя политика. Военно-учебное вѣдомство преслѣдовало тогда во всѣхъ своихъ преобразованіяхъ преимущественно педагогическія цѣли. Прежній бурсацкій режимъ кадетскихъ корпусовъ, который я еще засталъ, исчезъ безслѣдно; составъ нашихъ преподавателей и классныхъ наставниковъ былъ обновленъ, и среди нихъ попадались образованные и развитые люди. Наша ученическая жизнь спокойно и мирно текла въ стѣнахъ огромнаго Лефортовскаго (Головинскаго) дворца" {Л. Шишко, С. М. Кравчинскій и кружокъ Чайковцевъ. (Изъ воспоминаній и замѣтокъ стараго народника). Спб., 1906 г.}.

Рельефно, какъ живой, стоитъ передъ моими глазами "тогдашній" Шишко -- Леонидъ, "Шишко Большой", какъ мы звали его въ отличіе отъ младшаго брата Сергѣя ("Шишко Маленькій"). Я его какъ будто сейчасъ вижу передъ собою: фотографическая карточка (снятъ въ Іюнѣ 1868 г., въ военно-гимназической курткѣ) восполняетъ иллюзію. Съ удивительно нѣжными, почти женственными чертами лица, высокимъ, прекраснымъ лбомъ, отрочески вдумчивыми глазами, съ полуопущенными рѣсницами, онъ прежде всего привлекалъ общее вниманіе какой-то особой застѣнчивостью, какъ бы стыдливостью и скромностью; въ то время онъ часто ни съ того, ни съ сего вспыхивалъ и, волнуясь, слегка заикался. Чудный живой цвѣтъ лица, задушевный голосъ и смѣхъ, чисто дѣтскій -- заразительный, всегда искренній, дополняли общій симпатичный обликъ юноши, котораго любили товарищи. и мы -- воспитатели. Съ перваго взгляда Шишко, всегда мягкій, деликатный, казался иногда черезчуръ уступчивымъ, какъ-бы слабовольнымъ, но только казался: въ сущности онъ и тогда -- въ военной гимназіи, какъ и позже въ Артиллерійскомъ училищѣ, очень опредѣленно слѣдовалъ своему, въ то время, можетъ быть еще инстинктивному, общественно-альтруистическому направленію. Изъ отдѣленія -- Л. И. Я -- а, физика и химія, имѣвшаго свою маленькую лабораторію, его потянуло ко мнѣ, особенно интересовавшемуся тогда, помимо художественной литературы, работами въ области общественныхъ и философскихъ наукъ; вопросы умственнаго развитія и личной этики, въ связи съ общественной нравственностью и въ зависимости отъ даннаго соціальнаго строя, занимали меня въ то время такъ же, какъ и въ началѣ шестидесятыхъ годовъ (въ годы пребыванія въ Казанскомъ университетѣ и въ военной академіи). Чувствовалась настоятельнѣе потребность, хотя бы теоретическаго выясненія этихъ волновавшихъ насъ вопросовъ. На встрѣчу этой потребности шла, между прочимъ, тогдашняя русская журналистика, начиная съ конца пятидесятыхъ годовъ "Современникъ", "Русское Слово" и отчасти "Отечественныя записки" -- вотъ журналы, которыми преимущественно интересовалась молодежь. "Современникомъ" зачитывались, особенно статьями Добролюбова и Чернышевскаго. Эти писатели являлись истыми властителями думъ нашего поколѣнія. Имена ихъ были какъ бы лозунгомъ, который открывалъ путь къ сближенію между мало знакомыми людьми. Я помню, совмѣстнымъ чтеніемъ "Современника" начиналось иногда формированіе въ 1860--62 г.г. тѣхъ кружковъ среди казанской студенческой и военной молодежи, которые развились впослѣдствіи въ общества съ ясно поставленными цѣлями борьбы за освобожденіе родины отъ полицейско-бюрократическаго режима, борьбы за свободу личности вообще и русскаго общества въ частности и въ защиту интересовъ трудовыхъ массъ. На почвѣ соціальной критики и экономическихъ идей "Современника" завязались у меня въ то время тѣсныя дружескія отношенія съ однимъ изъ вліятельныхъ дѣятелей Казанскихъ кружковъ -- И. Е. Мехедой, такъ рановременно и трагически погибшимъ {Въ 1863 г., находясь въ отпуску -- больной капитанъ Мехеда по сообщенію "Колокола" (1863 г. Марта 15 No 159) былъ поднять на штыки русскими солдатами, недовольными тѣмъ, что онъ останавливалъ грабежъ...}.

Въ "Современникѣ" впервые подчеркивалось для насъ громадное значеніе экономической борьбы въ исторіи.

Нѣкоторыя статьи Чернышевскаго не просто прочитывали, но штудировали Чернышевскаго въ "Современникѣ". Можно Noказать, что на Современникѣ" прежде всего идейно объединились и тѣ мои товарищи, сошедшіеся изъ разныхъ концовъ Россіи, молодые офицеры Академіи Генеральнаго Штаба, которые въ 1862--63 г. вступили въ общество "Земли и Воля". Значеніе Чернышевскаго, его умственная мощь признавались и высшей правительственной властью (возмутительный судъ и приговоръ болѣе всего объ этомъ свидѣтельствуютъ), и вообще тогдашними оффиціальными сферами: съ его вліяніемъ на молодежь несомнѣнно считались. Я помню, какъ при поступленіи моемъ въ 1865 г. воспитателемъ во 2-ю Петербургскую военную гимназію (преобразованную изъ 2-го корпуса), тогдашній ея директоръ Григорій Григорьевичъ Даниловичъ, бывшій прежде инспекторомъ въ корпусѣ, въ которомъ преподавалъ при немъ и Чернышевскій, прежде чѣмъ принять меня, бесѣдовалъ со мной болѣе часу -- "исповѣдывалъ меня", какъ выражались товарищи, при чемъ особенно останавливался на моихъ общественно-литературныхъ воззрѣніяхъ и спрашивалъ: не былъ ли знакомъ лично съ Чернышевскимъ, не вращаюсь ли въ "этомъ" кружкѣ. Я по чистой совѣсти могъ заявить, что съ Чернышевскимъ никогда не встрѣчался...

Чуть ли не при первой же встрѣчѣ, послѣ тридцатилѣтней разлуки, Шишко заговорилъ со мной о Добролюбовѣ и Чернышевскомъ, какъ о близкихъ и дорогихъ намъ людяхъ, и тогда же предложилъ мнѣ прочитать въ то время еще не напечатанный въ Россіи романъ Чернышевскаго "Прологъ"; часть І-я, Прологъ Пролога, какъ интересный, прибавилъ онъ, для стараго шестидесятника. Шишко весь былъ проникнутъ, по его собственному выраженію, "священными завѣтами "Современника". И невольно вспомнились при этомъ наши старыя литературныя бесѣды. Въ 1866 г., когда я поступилъ воспитателемъ во 2-ю московскую военную гимназію "Современникъ" и "Русское Слово" были закрыты, но вліяніе этихъ журналовъ на русскую молодежь не исчезло и продолжалось еще многіе годы. Основныя воззрѣнія "Современника" въ области литературной и соціально-экономической были проработаны и усвоены мной еще въ юношескомъ возрастѣ,-- и въ началѣ самостоятельной педагогической дѣятельности въ Москвѣ, въ связи съ этими воззрѣніями, въ извѣстной степени опредѣлилось и мое общее міросозерцаніе; въ это время по существеннымъ этическимъ и соціальнымъ вопросамъ у меня уже сложились достаточно ясныя и твердыя убѣжденія, которыя сказывались въ моей общественной педагогической дѣятельности и естественно, можетъ быть даже иногда невѣдомо для меня самого, вліяли на болѣе воспріимчивыхъ и даровитыхъ изъ моихъ воспитанниковъ; къ нимъ принадлежалъ, между прочимъ, и Леонидъ Шишко. Въ первомъ заграничномъ письмѣ ко мнѣ 14 января 1902 г., которымъ возобновились наши отношенія послѣ 28-лѣтъ перерыва, Л. Э. вспоминаетъ объ этомъ вліяніи въ слѣдующихъ выраженіяхъ: "Мнѣ захотѣлось написать вамъ, что первыя и основныя сознательныя впечатлѣнія, которыми потомъ опредѣлилось въ общихъ чертахъ мое отношеніе къ жизни, были вызваны вами, вашимъ вліяніемъ, вашей личностью", и черезъ нѣсколько строкъ далѣе: "Вы помогли мнѣ встрѣтиться съ этой (русской) жизнью болѣе или менѣе подготовленнымъ и прочно стать на ту дорогу, которую я выбралъ и которую не покинулъ до сихъ поръ"...

Вторая Московская гимназія помѣщалась (вмѣстѣ съ первой) въ грандіозномъ, суровомъ, своеобразно-стильномъ зданіи Екатерининской эпохи; въ такъ называемомъ Головинскомъ дворцѣ въ Лефортовѣ -- (въ мѣстности, удаленной отъ "города" (т. е. отъ Кремля торговыхъ рядовъ, театровъ и университетовъ). Шутя мы иногда говаривали, что живемъ не въ Москвѣ, а въ Лефортовской губерніи. Это была въ то время совершенно уединенная, обособленная часть Москвы, какъ бы самостоятельное предмѣстье: тогда не существовало ни трамваевъ, ни конокъ; ходили лишь какія то архаическія "линейки" (родъ долгуши четверней, или тройкой, человѣкъ на 12--16); скрашивалъ эту пустынную дикую мѣстность -- громадный (18 дес. между дворцомъ и рѣкой Яузой) тѣнистый, въ то время

совершенно запущенный паркъ -- такъ называемый Дворцовый садъ, со своими вѣковыми величественными аллеями и красиво расположенными террасообразно прудами. Въ этомъ паркѣ, прелестномъ и івъ своемъ запустѣніи, одно время дозволялось гулять свободно воспитанникамъ старшихъ классовъ. Между Дворцовымъ садомъ и главнымъ зданіемъ военныхъ гимназій -- плацы, которые въ то время обсаживались деревьями, раздѣлывались подъ гимнастическіе городки и площадки для игръ и садики съ учебными огородами съ оранжерейками для занятій воспитанниковъ. Въ противоположную сторону отъ парка противъ Головинскаго дворца тянулся громадный лугъ -- "военное поле", на которомъ нѣкогда производились (высочайшіе смотры своднаго отряда всѣхъ Московскихъ кадетскихъ корпусовъ. Лугъ заканчивался Анненгофской рощей, насаженной, какъ говоритъ преданіе,-- по желанію Императрицы Анны Іоанновны -- въ одну ночь. Роща эта -- мрачная, почти безъ кустарниковъ; не слышалось въ ней пѣнія птицъ; роща, пользовавшаяся худой с.лавой излюбленнаго мѣста для самоубійцъ, впослѣдствіи на ея окраинѣ выстроили военную тюрьму.

За Анненгофской рощей Москва въ сущности кончалась, и этой печальной рощей какъ бы замыкался нашъ изолированный школьный міръ -- крупный интернатъ -- 350--360) -- съ своеобразнымъ, исторически сложившимся казаріменію-школьнымъ укладомъ, который въ этотъ моментъ (1865--66), благодаря новымъ педагогическимъ вѣяніямъ, начиналъ уже разлагаться: казармы и военщина отступали на задній планъ; чисто военная школа, довольно таки чуждая городскому населенію, преобразовывалась въ общеобразовательное заведеніе болѣе близкое обывателю.

Но уединенное положеніе военной гимназіи все-таки отражалось на общемъ характерѣ заведенія, разобщая и воспитателей и воспитанниковъ съ городомъ, отрѣшая ихъ отъ обычной общественной жизни; при томъ во 2-й Московской военной гимназіи того времени почти всѣ воспитанники были уроженцами дальнихъ губерній, а потому большинство въ отпускъ въ городъ не ходили; къ таковымъ принадлежали и братья Шишко, хотя родители ихъ жили недалеко отъ Москвы -- Въ Подольскѣ -- Московской же губерніи и по желѣзной дорогѣ; братья Шишко ѣздили домой въ Подольскъ только на лѣтнія каникулы, на Рождество и Пасху; по воскресеньямъ же и на другіе праздники оставались въ гимназіи. Бывали даже и такіе воспитанники, преимущественно изъ Кавказскихъ уроженцевъ, которые въ теченіе семи -- восьми лѣтняго пребыванія въ заведеніи, никогда же пользовались отпусками. Помню -- въ моемъ отдѣленіи изъ 25 воспитанниковъ ходили домой только пять-шесть -- не болѣе. При такихъ условіяхъ представлялась возможность массоваго одичанія... И вотъ заведеніе, пользуясь преимущественно работой молодыхъ воспитателей, дѣлаетъ громадныя усилія, чтобы оразнообразить, освѣтить эту монотонную "по росписанію" -- школьную жизнь: использовались для этого, и музыка, и хоровое пѣніе, и занятіе мастерствами, и прогулки по городу, и танцовальные вечера, и поѣздки въ театръ, и волшебный фонарь; зимой -- катки и горы, а лѣтомъ -- садоводство и естественно-историческія экскурсіи -- осмотръ заводовъ и фабрикъ и т. п. большія прогулки. Но вѣдь воспитанникамъ такимъ, которые сточти никуда и никогда не ходили въ отпускъ, которые какъ бы лишены были семьи, нужна была хоть иногда та домашняя обстановка, та семейная ласка, безъ которой грубѣетъ ребенокъ; навстрѣчу этой потребности пошли паши семьи: мы всѣ жили въ зданіи военной гимназіи на казенныхъ квартирахъ, и многіе семейные воспитатели приглашали къ себѣ по праздникамъ воспитанниковъ изъ уходящихъ въ отпускъ. Л. Э. Шишко даже еще два -- три года назадъ, въ бытность мою у него въ Женевѣ, съ теплымъ чувствомъ вспоминалъ о посѣщеніяхъ нашего дома, о заманчивомъ большомъ книжномъ шкафѣ, о нашемъ диванѣ "самосонѣ", на которомъ такъ удобно было отдыхать съ книжкой въ рукахъ, еще о какомъ то "особо вкусномъ душистомъ винъ", которымъ будто я его нѣкогда угощалъ.-- Но самое сильное вліяніе на развитіе и направленіе воспитанниковъ въ умственномъ, нравственномъ и эстетическомъ отношеніяхъ, оказывало внѣклассное чтеніе, и особенно совмѣстное чтеніе съ воспитателемъ, которымъ занимались преимущественно по воскреснымъ и праздничнымъ днямъ и на такъ наз. ".пустыхъ" урокахъ (незанятыхъ почему либо преподавателями).

Преимущественно, благодаря чтенію съ воспитанниками, я идейно сблизился съ нѣкоторыми изъ нихъ, наиболѣе воспріимчивыми, и особенно съ юнымъ Шишко. Началось съ того, что въ одинъ изъ воскресныхъ вечеровъ на чтеніе въ моемъ отдѣленіи явились оба Шишко. Сколько помнится, читалъ я въ этотъ разъ Диккенса "Записки Пиквикскаго Клуба" въ старинномъ переводѣ Введенскаго. Читалъ я, читали поочередно и нѣкоторые воспитанники. Леониду Шишко понравился "Пиквикскій Клубъ", добродушный юморъ котораго вызывалъ не разъ молодой, заразительный искренній смѣхъ юноши. Пиквикскимъ клубомъ знакомство съ Диккенсомъ не ограничилось. Мы прочитали потомъ "Домби и Сына" и "Давида Копперфильда". "Домби и Сынъ" читался уже у меня, дома; читали поочередно вслухъ я, Шишко и еще нѣсколько юношей, особенно заинтересовавшихся Диккенсомъ; но болѣе всего приходилось читать все-таки мнѣ; прочли романъ неспѣшно почти сплошь. И сейчасъ живо вспоминается мнѣ какая то "особая" симпатія Шишко къ характерной, крѣпкой жизненной фигурѣ капитана К упгля; повторялись съ веселымъ смѣхомъ его исковерканные библейскіе тексты; его юмористическія присловья: "А вы, други мои, держитесь (крѣпче и подтягивайте хоромъ", повторялъ иногда Шишко ни съ того ни съ сего... Близкими становились юному Шишко и маленькая Флоренса, и крошка Домой, ея братъ -- этотъ "странный мальчикъ". Глубокотірогательное впечатлѣніе произвело на насъ ушиваніе смерти маленькаго Павла, и долго, долго не забывался образный заголовокъ той главы, въ которой описывается эта смерть: "Всегда говорятъ одно и то же морскія волны".-- 'Изъ Давида Копперфильда дома мы успѣли прочитать лишь нѣсколько главъ, а затѣмъ я предоставилъ молодымъ людямъ самимъ на досугѣ окончить романъ. Диккенсъ такъ полюбился Шишко, что, по его словамъ, и позже въ зрѣломъ возрастѣ олъ не разъ перечитывалъ этого, уже отчасти забытаго теперь писателя, и любилъ онъ его читать, не смотря на достаточное знакомство съ англійскимъ языкомъ, по-русски, и именно въ старинныхъ переводахъ Введенскаго. Помню, (произвели особенно сильное впечатлѣніе и вызвали много разговоровъ: Гоголя -- Шинель, Тургенева -- кое-что изъ "Записокъ охотника", отрывки изъ "Рудина", "Дворянскаго гнѣзда" и "Наканунѣ", Толстого -- "Дѣтство и Отрочество" и "Севастопольскіе разсказы" (почти цѣликомъ), Достоевскаго "Бѣдные люди" (цѣликомъ), "Записки изъ мертваго дома" (отрывки). По поводу Достоевскаго здѣсь кстати припоминаю, что въ то время (1866--67) печатался въ "Русскомъ Вѣстникѣ" его романъ "Преступленіе и Наказаніе", который производилъ тогда громадное впечатлѣніе, и долго я колебался: не познакомить ли моихъ юношей съ этимъ романомъ; но,:наконецъ, рѣшилъ, что пока не нужно: мрачный колоритъ произведенія, психически нездоровые люди, повременамъ нѣчто болѣзненное въ творчествѣ въ связи съ мистическими порывами и какое то пристрастіе асъ психологическимъ истязаніямъ -- все это заставило меня призадуматься; да и вообще я осторожно относился жъ пропангандированію въ школѣ Достоевскаго -- этого "жестокаго таланта" по мѣткому выраженію Михайловскаго.-- Затѣмъ прочитаны были Помяловскаго "Очерки бурсы" (отрывки), Гончарова "Обломовъ" -- въ выдержкахъ; причемъ попутно я познакомилъ юношей съ Добролюбовымъ -- съ его классической статьей -- "Что такое Обломовщина". Кромѣ того, прочитаны были почти цѣликомъ романы Михайлова (Шеллера) "Гнилыя болота" и "Жизнь Шупова, его родныхъ и знакомыхъ"; въ то время эти романы -- въ общемъ растянутые, скучноватые и далеко не художественные однако нравились старшимъ воспитанникамъ и слушались съ удовольствіемъ; нравились романы Михайлова, и намъ молодымъ наставникамъ, предоставляли обширный благодарный матеріалъ для собесѣдованій на общественноэтическія темы; въ Михайловѣ мы цѣнили преимущественно педагогическое значеніе его произведеній, гуманное ихъ вліяніе на юношество несомнѣнно было значительное: молодежь подкупала та энергія, съ которой авторъ стоялъ за трудъ, самодѣятельность и стремленіе къ просвѣщенію,-- та свѣтлая вѣра въ добро, которая зоветъ людей на борьбу съ невѣжествомъ и бѣдностью забитаго люда; подкупала и та симпатія къ обдѣленнымъ общественнымъ классамъ, которую мы въ нашей какъ ни какъ "привилегированной" школѣ старались воспитывать. Воспитанники болѣе воспріимчивые и любознательные, къ каковымъ принадлежалъ Шишко, много читали самостоятельно. Такимъ воспитанникамъ книги выдавались не только изъ ученическихъ -- т. наз. возрастныхъ и классныхъ библіотекъ (въ то время во 2-й Московской военной гимназіи въ старшемъ возрастѣ, каждое классное отдѣленіе имѣло свою библіотечку), но изъ фундаментальныхъ (учительскихъ) по заявленіямъ воспитателя или преподавателя; "перечень же литературныхъ произведеній для внѣкласснаго чтенія воспитанникамъ трехъ старшихъ классовъ",-- приложеніе къ инструкціи для преподаванія русскаго языка и словесности,-- предоставлялъ преподавателямъ широкій просторъ для выбора не только русскихъ, но и иностранныхъ классиковъ; не стѣснялись мы давать такимъ воспитанникамъ и книги изъ собственныхъ библіотекъ, не справляясь ни съ какими оффиціальными указателями. Вообще, тогдашняя наша военно-гимназическая молодежь старшихъ классовъ читала много и "жадно", иногда черезчуръ жадно -- запоемъ: вліяли на это и изолированность нашего интерната отъ дѣйствительной жизни, и отсутствіе въ ней широко захватывающихъ, "реальныхъ" общественныхъ интересовъ, и наша наставническая любовь къ литературѣ, уваженіе вообще къ книгѣ, и то громадное, исключительное значеніе, которое придавали мы тогда накопленію знаній,-- наукѣ (сказывалось вліяніе Бокля, котораго въ свое время мы проштудировали). Газетъ наши воспитанники даже старшихъ классовъ въ то время вообще не читали, и это только благопріятно отражалось на общемъ развитіи нашей молодежи: что Москва тогда была главнымъ мѣстопребываніемъ реакціонной печати, и жизнеподавляющее настроеніе этой эпохи въ связи съ Каракозовскимъ выстрѣломъ и т. наз. Гагаринскимъ рескриптомъ 13 мая 1866 г., особенно отразилось на наиболѣе вліятельной и распространенной московской газетѣ -- Московскихъ "Кратковскихъ" Вѣдомостяхъ.

Занимался Л. Шишко всегда отлично и, повидимому, безъ всякихъ усилій: сколько помню, послѣдніе два года въ старшихъ классахъ (въ V и VI) въ своемъ отдѣленіи онъ всегда числился первымъ ученикомъ; занимаясь почти одинаково успѣшно по всѣмъ предметамъ курса, онъ, однако, видимо, болѣе интересовался исторіей, словесностью, чѣмъ математикой. Съ большимъ интересомъ онъ, между прочимъ, относился и къ географіи: исходя изъ основныхъ идей Ритера и Реклю, я старался придать этому захудалому. въ то время, предмету научное, общеобразовательное значеніе, рѣзко отклоняясь въ нѣкоторыхъ случаяхъ отъ тогдашнихъ шаблонныхъ учебниковъ и при всякой возможности пользуясь, подходящимъ географическимъ чтеніемъ и наглядными пособіями. Съ военной гимназіи Шишко, выражаясь оффиціальнымъ языкомъ заведенія, велъ себя безукоризненно, и сколько мнѣ извѣстно, всегда пользовался любовью товарищей и симпатіей наставниковъ. Въ 1868 г., въ іюнѣ онъ окончилъ военную гимназію по первому разряду и переведенъ былъ затѣмъ въ Михайловское Артиллерійское училище, куда принимались лишь лучшіе ученики военныхъ, гимназій, причемъ требовались особенно высокіе балы по математикѣ и физикѣ. Училище это, въ связи съ Артиллерійской Академіей, пользовалось въ то время репутаціей прекраснаго учебнаго заведенія, въ которомъ на первомъ планѣ стояла наука., и общій: духъ котораго характеризовался высокой порядочностью и уваженіемъ къ личности учащагося: вотъ почему туда стремились поступать не только спеціалисты математики, къ каковымъ Шишко въ сущности никогда не принадлежалъ, но и вообще молодые люди, желавшіе серьезно заниматься, и которыхъ въ то же время чисто-строевая карьера не манила. Съ переходомъ въ Петербургъ, въ Артиллерійское училище, для Шишко закончился первый періодъ его юности, чисто учебный періодъ -- безмятежные годы пребыванія во 2-й Московской военной гимназіи; съ добрымъ чувствомъ онъ. оставилъ заведеніе, гдѣ зародились, по его собственнымъ словамъ, "первыя и основныя сознательныя впечатлѣнія, которыми потомъ опредѣлилось въ общихъ чертахъ его отношеніе къ жизни". (Письмо изъ Женевы отъ 14--1 января 1902 г.).

ІІ.

13 іюня 1868 г. я былъ переведенъ воспитателемъ въ Пажескій корпусъ, который въ то время преобразовывался по типу новыхъ Милютинскихъ военно-учебныхъ заведеній; въ концѣ августа я уже поселился въ Петербургѣ -- на казенной квартирѣ -- по Чернышеву переулку, куда вскорѣ и стали ко мнѣ захаживать Л. Шишко, Вагановъ, бар. Г--ъ, и др. бывшіе мои воспитанники -- теперь юнкера Михайловскаго Артиллерійскаго училища. Чащевсѣхъ все-таки бывалъ у меня Шишко. Добрыя отношенія учителя къ ученику, связывавшія насъ въ Москвѣ,-- въ Петербургѣ перешли въ идейное товарищество, въ ту чистую безкорыстную дружбу, которая свойственна, повидимому, лишь молодости, и которая однако (возобновилась у налъ послѣ тридцатилѣтней разлуки. Шишко въ это время пошелъ уже 19-й годъ; мысль продолжаетъ работать неустанно въ томъ общемъ направленій, которое проявлялось въ нашихъ московскихъ бесѣдахъ въ послѣднее учебное полугодіе. Мало-по-малу интересъ къ чисто литературнымъ произведеніямъ слабѣлъ, и Шишко увлекался болѣе и болѣе соціальноэкономичесікими и философскими сочиненіями, вмѣстѣ съ тѣмъ назрѣвали вопросы личной морали, и начиналось усиленное чтеніе для "саморазвитія" -- какъ бы теоретическая подготовка къ будущей неясной eine тогда для него самого общественной дѣятельности. Въ собственной моей библіотекѣ, всегда открытой для нашихъ, москвичей-юнкеравъ, немало для того времени (1867--72) серьезныхъ книгъ по политической экономіи и общественнымъ паукамъ, которыми, впрочемъ, интересовался и пользовался преимущественно Шишко.

"Основанія политической экономіи" и "Система логики" Милля, Бокль, Дрэперъ, Спенсеръ, "Образованіе человѣческаго характера" Роберта Оузна, "Положеніе рабочаго класса въ Россіи", и "Азбука соціальныхъ наукъ" Флеровокаго, "Ассоціаціи" Михайлова, "Историческія письма" Миртова, "Соціально-педагогическія условія умственнаго развитія русскаго народа" Щапова, наконецъ, сочиненія Фердинанда Лассаля и только что вышедшій тогда первый томъ...Капитала" К. Маркса -- таковы были книги, характеризующія, тогдашнее направленіе развитія Л. Шишко. въ связи съ общими стремленіями интеллигентной молодежи того времени.

Изъ поименованныхъ мной здѣсь сочиненій, припоминаю, чрезвычайно сильное впечатлѣніе въ ту эпоху производили на молодежь -- Лассаль, т. І-й и особенно "Историческія письма" Миртова, (Лаврова). Сохранившіеся у меня съ того времени во всей неприкосновенности экземпляры этикъ книгъ носятъ слѣды самаго внимательнаго отношенія къ обоимъ авторамъ: видимо, книги не только читали, но и перечитывали -- какъ бы изучали. Отмѣтки на поляхъ, почти 40 лѣтъ тому назадъ сдѣланныя, подчеркиванія то карандашомъ, то ногтемъ, нотабены и т. п. знаки указываютъ на тѣ факты, тѣ мысли, на которыхъ останавливалось въ то время наше вниманіе, и которыя заставляли насъ призадумываться, а затѣмъ и служили темами самыхъ оживленныхъ разговоровъ.

Помимо того, что молодежь, вообще, не придавала особаго значенія политическимъ реформамъ, сосредоточивая почти все вниманіе на соціальныхъ, помимо этого обстоятельства -- въ тотъ моментъ даже какъ-то странно было разговаривать о "сущности" конституціи, о различіи дѣйствительной отъ писаной, когда въ русской государственной жизни даже и намека не было ни на ту, ни на другую; а изъ новѣйшей исторіи мы знали только одно, что конституціонный режимъ далеко еще не приноситъ разрѣшенія тѣхъ, соціальныхъ вопросовъ, которые намъ особенно были дороги. Своей остроумной діалектикой и безпощадной логикой Лассаль напоминалъ намъ нерѣдко нашего Чернышевскаго, на которомъ мы политически воспитывались; вотъ почему, можетъ быть, этотъ крупный; общественный дѣятель, хотя и работавшій въ чужой для насъ политической атмосферѣ, становился намъ понятнымъ и близкимъ.

Вліяніе Лассаля на-политическое воспитаніе тогдашней молодежи неоспоримо; впослѣдствіи Шишко самъ подчеркнулъ значеніе для него Лассаля: упоминая о первомъ своемъ знакомствѣ съ "Капиталомъ" Маркса (1872), онъ, между прочимъ, говоритъ: "Но на этотъ разъ Марксъ далъ мнѣ очень немного по сравненію съ тѣмъ, что было уже усвоено мной у Чернышевскаго и Лассаля". Но значеніе Лассаля блѣднѣетъ сравнительно съ тѣмъ громаднымъ вліяніемъ, которое имѣли на молодежь всѣмъ извѣстныя тогда "Историческія письма" Миртова (Лаврова). Кудринъ въ своей статьѣ "Лавровъ -- человѣкъ и мыслитель" "Русск. Бог." 1910 г. No 2), справедливо говоритъ о значеніи этой книги: "къ ней какъ къ другу, какъ къ лучшему совѣтнику, молодежь обращалась за разрѣшеніемъ не только теоретическихъ, но и приктическихъ вопросовъ, но и чисто жизненыхъ задачъ личнаго поведенія. Шишко къ своихъ воспоминаніяхъ, указывая на большой интересъ, вызванный вообще идеями Лаврова -- человѣка 60-хъ годовъ, называетъ это однимъ изъ теоретическихъ руководителей поколѣнія 70-хъ годовъ {"Русск. Бог." 1906 г. Октябрь. Къ характеристикѣ движенія начала 70-хъ годовъ (изъ личныхъ воспоминаній), стр. 60.}.

Въ "Историческихъ письмахъ",-- какъ въ романѣ Чернышевскаго "Что дѣлать?", какъ и во многихъ статьяхъ Писарева (припомнимъ напр. "Реалисты"), не только проводилась мысль о необходимости новыхъ жизненныхъ основъ, но и опредѣлялась, можно сказать, "программа" дѣятельности типа "новыхъ людей", "мыслящихъ реалистовъ", .критически мыслящихъ личностей",-- разработывались вопросы личной и общественной морали, освѣщалось историческое призваніе иниціативной личности:-- что особенно соотвѣтствовало духу времени.

Молодой, живой, впечатлительный Шишко не могъ однако удовольствоваться однимъ чтеніемъ, теоретическимъ только изученіемъ общественныхъ наукъ: жизнь назойливо предъявляла вопросъ: что же дѣлать? И нотъ въ моей пажеской квартирѣ начались"уже другія рѣчи -- о непосредственномъ служеніи народу, тому народу, въ мощь и свѣтлую будущность котораго мы слѣпо тогда вѣрили, и съ которыми въ сущности мы оба не были знакомы. Въ нашихъ тогдашнихъ бесѣдахъ вопроса объ измѣненіи существующаго политическаго строя -- вопроса формы правленія мы почти не касались: мы его просто обходили, игнорировали. Насъ, можетъ быть, черезчуръ прямолинейныхъ послѣдователей Чернышевскаго, интересовалъ лишь вопросъ соціальный -- измѣненіе существующаго экономическаго порядка, коренной переворотъ въ общественномъ положеніи рабочей массы, и отношеніе ея къ капиталистическому. режиму: вдали мерцалъ путеводной звѣздой не вполнѣ опредѣлившійся еще соціалистическій идеалъ. Съ идеей непосредственнаго служенія народу какъ то связывалась въ то время мысль о народномъ учительствѣ: лично я естественно вспоминалъ, и свою работу въ первой половинѣ шестидесятыхъ годовъ -- въ воскресныхъ школахъ въ Казани при университетѣ (которыя вскорѣ по всей Россіи были закрыты), и свои уроки въ безплатной Василеостровской школѣ въ Петербургѣ съ ея педагогами-идеалистами -- Резнеромъ и Гердомъ во главѣ (школу эту -- совершенно чуждую политики -- тоже весьма скоро закрыли). Не забудемъ, что вообще въ то время наукѣ, ученію, умственному развитію, мы придавали исключительное громадное значеніе: посредствомъ народной школы мечтали повліять на измѣненіе народнаго міросозерцанія, -- создать новую свободную и смѣлую породу людей, готовую къ соціальному переустройству. Вотъ почему и придавали такое значеніе пропагандѣ. Казалось, что достаточно распространить общія здравыя идеи въ массахъ -- и все образуется по хорошему, а возмутительный бюрократическій гнетъ чуть ли не моментально падетъ самъ собой.

Въ нѣкоторой связи съ этимъ значеніемъ идейной пропаганды началось, кажется именно въ ту эпоху, т. наз. хожденіе въ народъ. Вначалѣ, преслѣдуя только цѣли просвѣтительныя, хожденіе это не представляло никакихъ революціонныхъ тенденцій; не было и помину о какой-либо боевой агитаціи: это была, пожалуй, нѣсколько наивная, по совершенно убѣжденная, честная работа сѣянія разумнаго, добраго, вѣчнаго...

Въ 1869--70 г., на первомъ курсѣ, Шишко сблизился съ Кравчинскимъ (въ литературѣ извѣстный Степнякъ), перешедшимъ въ Артиллер. Училище изъ Московскаго Александровскаго. Старшій по возрасту, энергичный и даровитый, Кравчинскій, несомнѣнно, имѣлъ громадное вліяніе на Шишко: еще находясь въ училищѣ. Кравчинскій не скрывалъ своего враждебнаго отношенія къ русской дѣйствительности. Шишко впослѣдствіи (1904--1908) при встрѣчахъ со мной заграницей, не разъ съ особою любовью вспоминалъ о Кравчинскомъ, но въ пажеской квартирѣ фамилія его не произносилась. Нѣсколько позже онъ сблизился съ кружкомъ Чайковскаго, о которомъ, я въ то время еще ничего не.слыхалъ: Л. Э., по весьма понятнымъ причинамъ, ни слова никому не говорилъ ни о Кравчинскомъ, ни о Купріяновѣ, ни о другихъ членахъ кружка -- по тѣмъ же самымъ причинамъ, которыя заставляли меня тогда умалчивать о близкихъ мнѣ участникахъ общества "Земля и Воля" (хотя оно чуть ли не въ 1865 г. уже распалось). Вступленіемъ въ кружокъ Чайковскаго и началось дружеское сближеніе съ тѣми чистыми идейными людьми, о которыхъ, повидимому, онъ говоритъ въ своемъ письмѣ ко мнѣ отъ 11 іюля 1902 г. въ слѣдующихъ выраженіяхъ: "Быть можетъ, именно Ваше вліяніе и сдѣлало меня способнымъ завязать потомъ прочныя связи съ лучшими людьми моего поколѣнія. Съ ними я и прошелъ свою жизненную дорогу, которая опредѣлялась, конечно, въ значительной степени не личнымъ выборомъ, а историческими условіями страны".

Въ 1871 г. Шишко кончилъ курсъ Артиллерійскаго училища и выпущенъ былъ подпоручикомъ артиллеріи. Вышелъ онъ изъ училища, какъ пишетъ самъ въ своихъ воспоминаніяхъ, съ органическимъ отвращеніемъ къ офицерскому званію, а потому вскорѣ же подалъ въ отставку, радуясь, что въ то время не существовало обязательной воинской повинности, и сбросить съ плечъ ненавистные эполеты разрѣшалось въ каждую данную минуту. Дома отставку Л. Э. встрѣтили неблагопріятно. Я же нисколько не былъ пораженъ этимъ: по моему личному мнѣнію Л. Э. плохимъ бы былъ военнымъ. Враждебное отношеніе Шишко къ военной службѣ напоминало мнѣ наши старые шестидесятые годы: и тогда.-- передъ самымъ почти выпускомъ, одинъ изъ московскихъ кадетъ 3-го спеціальнаго класса писалъ въ своемъ дневникѣ: "я не могу безъ нѣкотораго болѣзненнаго чувства подумать о будущей полковой жизни, а годомъ позже -- уже офицеромъ, вспоминая первый мѣсяцъ послѣ производства, въ томъ же дневникѣ отмѣтилъ: эполеты меня не радовали. Нѣкоторые изъ моихъ товарищей тогда же поступили въ университетъ. Вообще, стремленіе молодежи оставить военную службу и перейти при первой возможности къ другимъ, профессіямъ,-- одно изъ характерныхъ вѣяній начала 60-хъ годовъ. Впрочемъ, эта нелюбовь къ военщинѣ, хотя и въ меньшей степени, проявлялась и у семидесятниковъ.-- Въ 1871--2 г. Шишко поступаетъ въ с.-Петербургскій Технологическій Институтъ, въ которомъ въ это время находился и жившій у меня его товарищъ по военной гимназіи, бредившій Менделѣевымъ, и который переходилъ уже на третій курсъ, съ увлеченіемъ работая на химическомъ отдѣленіи: Шишко же поступилъ на механическое. Первый годъ Л. Э. довольно исправно посѣщалъ лекціи, и, повидимому, собирался серьезно заниматься по своей спеціальности; но вскорѣ интересъ къ "спеціальнымъ" техническимъ познаніямъ отступилъ у Шишко на задній планъ, а необходимость теоретическаго выясненія проклятыхъ вопросовъ заставляла его все болѣе и болѣе сосредоточиваться на работѣ въ области общественныхъ и философскихъ наукъ.

На лекціи второго курса (1872--73 г.) Л. Э. пересталъ уже ходить.

Въ 1872 г. я женился. Началась какъ бы новая жизнь,-- появились "семейныя заботы". Но отношенія мои къ Шишко ни въ чемъ не измѣнились; мы стали даже какъ будто ближе другъ къ другу; я познакомилъ его съ моей молодой женой, которая отнеслась къ нему, какъ и ко всѣмъ моимъ юнымъ друзьямъ, продолжавшимъ бывать у насъ, чрезвычайно привѣтливо, но Шишко -- деликатный, застѣнчивый, съ особымъ отпечаткомъ свойственнаго ему нравственнаго ригоризма, своей душевной красотой особенно привлекалъ ее: онъ былъ принятъ какъ родной въ нашей семьѣ. Шишко уже вышелъ, тогда въ отставку; въ то время онъ бывалъ у насъ всегда въ рабочей блузѣ; жена и до сихъ поръ живо вспоминаетъ его "блузникомъ", и приходъ Л. Э. всегда васъ радовалъ обоихъ. На эту привязанность онъ отвѣчалъ тѣмъ же чувствомъ.

Съ весны 1873 г. Шишко сталъ однако бывать у насъ рѣже, чуть ли не съ этого времени и началась его "практическая" дѣятельность, какъ члена петербургскаго кружка Чайковцевъ, который и тогда все еще ограничивался "подготовительной" просвѣтительной работой, не увлекаясь широкими революціонными планами.

Повидимому, съ осени 1873 г. онъ рѣшилъ окончательно порвать съ Институтомъ и перейти къ другой дѣятельности и уже написалъ съ этой цѣлью письма въ нѣсколько земствъ съ. предложеніемъ занять мѣсто народнаго учителя; по этому поводу мы не разъ съ нимъ разговаривали, но къ стремленіямъ именно посредствомъ учительства сблизиться непосредственно, съ народной маетой я относится лишь, какъ ко "временнымъ" его настроеніямъ -- исканіямъ новаго пути. Затѣмъ по временамъ, онъ какъ будто куда-то сталъ пропадать; опѣшилъ куда-то ни съ того ни съ сего. Я, конечно, его объ этомъ не разспрашивалъ, а самъ онъ ничего не говорилъ: иногда только по общему тону его разговора чуялась мнѣ, что у юноши назрѣваетъ какое-то безповоротное рѣшеніе. Наконецъ, въ одинъ памятный для меня день, Шишко совершенно неожиданно для насъ заявилъ, что пришелъ проститься, что онъ отъ насъ уходитъ -- надолго.

Припоминается послѣдняя наша бесѣда по этому поводу -- въ весьма своеобразной обстановкѣ -- въ пріемной Пажескаго корпуса. Я убѣждалъ его -- прежде чѣмъ уйти въ народъ и выступить на путь революціонной пропаганды -- кончитъ курсъ Технологическаго Института, овладѣть знаніемъ, какъ орудіемъ для? приданія силы и значенія этой пропагандѣ, и перейти затѣмъ, къ практической дѣятельности (напр., гдѣ-нибудь на заводахъ), которая бы предоставляла ему возможность "непосредственно" и въ "ближайшемъ" будущемъ содѣйствовать улучшенію положенія рабочаго люда при "существующихъ" условіяхъ; я рисовалъ ему и перспективы теоретической -- "литературной" борьбы состарымъ соціальнымъ строемъ; въ то время, несмотря на выяснившуюся реакцію, у меня оставалась еще какая-то юношеская наивная вѣра въ живучесть великихъ реформъ шестидесятыхъ годовъ, въ самодовлѣющее ихъ значеніе, бъ возможность постепеннаго ихъ развитія; мимолетно приходила даже иногда мысль о "благожелательномъ отношеніи" къ этимъ реформамъ высшихъ сферъ; тогда -- какъ-ни-какъ -- существовалъ еще судъ, работали идеалисты земства, преобразовывалась и на широкихъ педагогическихъ основаніяхъ военная школа,-- противъ Толстовскаго же классицизма вопіяла вся мыслящая Россія, а узкіе классовые интересы еще не успѣли вполнѣ обнажиться. Конечно, иллюзіи скоро исчезли; но все-таки былъ моментъ, когда я могъ съ убѣжденіемъ говорить объ "эволюціонной" формѣ служенія народу: до полнаго уничтоженія капитализма, думали нѣкоторые, возможна подготовка "будущаго" общества, и при настоящихъ условіяхъ могутъ быть созданы общественныя организаціи, осуществляющія такую подготовку; но главное во мнѣ было глубоко жаль этого чистаго, высоко-нравственнаго, даровитаго юношу, этого идеалиста.-- убѣжденнаго поборника соціалистическаго переустройства общества, который, едва начавъ житъ, стремился уже, какъ, по крайней мѣрѣ, мнѣ тогда казалось, къ самоуничтоженію; наконецъ, мечталось и о другомъ: хотѣлось сохранить эту недюжинную личность, оберечь эту молодую жизнь до того великаго историческаго момента, когда она вся -- во всей мощи -- потребуется на служеніе народу, а моментъ этотъ, фантазировали мы. уже близился. Я говорилъ, но напрасно. Мои рѣчи не измѣнили рѣшенія. Шишко, какъ не подѣйствовали на него и тѣ бесѣды о безпочвенности революціонныхъ стремленій съ знакомымъ земскимъ дѣятелемъ "по своему демократомъ", о которомъ говоритъ онъ въ воспоминаніяхъ. Шишко ушелъ въ народъ, онъ "переступилъ порогъ". "Онъ уходитъ въ станъ погибающихъ,-- невольно подумалось мнѣ. Крѣпко пожали мы другъ другу руки, и казалось мнѣ въ то время (1873--74 г.), что мы разстаемся навсегда. Уже значительно позже отъ его брата, который продолжала. еще изрѣдка бывать у насъ, мы узнали, что Л. Э. въ августѣ 1874 г. былъ арестованъ и посаженъ въ Петропавловскую крѣпость, въ которой, какъ извѣстно, онъ просидѣлъ 3 ¹/₂ года въ одиночномъ заключеніи; отъ брата же мы узнали, что о свиданіи съ Л. Э. нечего было и думать: никого не пускали. Затѣмъ послѣдовалъ (1877--79 г.), извѣстный, такъ называемый "Большой процессъ", или процессъ 193-хъ подсудимыхъ, въ числѣ которыхъ находился и Л. Шишко. Послѣ 3 ¹/₂ лѣтъ одиночнаго заключенія юнъ былъ все-таки приговоренъ "особымъ присутствіемъ правительствующаго Сената" въ каторжныя работы на девять лѣтъ, причемъ ходатайство суда о смягченіи наказанія и замѣнѣ каторги ссылкой на житье въ Тобольскую губ. не было уважено. Каторгу онъ отбывалъ на Карѣ, а послѣ нея жилъ на. поселеніи -- сперва въ Забайкальской области, потомъ въ Томскѣ; оттуда въ 1889 г. бѣжала, заграницу, о чемъ мы узнали только въ 1902 г. отъ него самого.

III.

Наступили девятисотые годы: мы жили тогда въ Москвѣ -- въ Лефортовѣ, гдѣ нѣкогда мирно протекали юные годы Л. Шишко: я былъ директоромъ одного изъ московскихъ кадетскихъ корпусовъ. Прошло около 30 лѣтъ съ тѣхъ поръ, какъ послѣдній разъ мы видѣлись съ Шишко, и почти никакихъ вѣстей о немъ за эти годы: мы не знали, гдѣ онъ, что съ нимъ. Одно время я считалъ его даже умершимъ -- и вдругъ отъ откликнулся.

6 декабря 1901 г. праздновался, совмѣстно съ Александровскимъ военнымъ училищемъ, 50-лѣтній юбилей нашего Александринскаго Сиротскаго кадетскаго корпуса,-- давно уже не существующаго. По поводу этого юбилея напечатаны были 5 декабря въ "Русскихъ Вѣдомостяхъ" мои воспоминанія подъ заглавіемъ "Наши преподаватели въ эпоху реформъ". Воспоминанія обнимали лишь кратковременный періодъ жизни заведенія, который захватилъ ту свѣтлую преобразовательную эпоху конца пятидесятыхъ и начала шестидесятыхъ годовъ,-- когда всколыхнулось разомъ все русское общество, когда поднялась масса общественныхъ вопросовъ. Зажили новою жизнью и кадетскіе корпуса:

И вотъ въ отвѣтъ на эти "лично" дорогія мнѣ воспоминанія совершенно неожиданно откликнулся изъ своего далека Л. Э. Шишко; вѣрно угадавшій общій тонъ воспоминаній, онъ отозвался на нихъ слѣдующимъ чуднымъ сердечнымъ письмомъ (изъ Женевы отъ 14/1 января 1902 г.):

"Дорогой I. Д., недавно я прочелъ въ "Русскихъ Вѣдомостяхъ" ваши воспоминанія о бывшемъ Сиротскомъ корпусѣ, о его профессорахъ. Мнѣ кажется даже, что эти воспоминанія не были подписаны полнымъ именемъ, но я узналъ ихъ автора и съ первыхъ же строкъ сталъ съ особенными" интересомъ читать статью, къ которой меня приковывали мои собственныя неизгладимыя воспоминанія. Затѣмъ изъ описанія юбилея я узналъ, что вы -- директоръ корпуса, и мнѣ захотѣлось написать вамъ просто по первому движенію, по невольному желанію броситься навстрѣчу старому знакомому, котораго неожиданно встрѣчаешь на улицѣ.

Потомъ это желаніе укрѣпилось во мнѣ тою живою привязанностью, которую я сохранилъ жъ вамъ съ тѣхъ давнихъ поръ, когда вы заняли въ моей жизни то самое мѣсто, какое въ вашей жизни заняли нѣкоторые изъ профессоровъ Сиротскаго корпуса. Мнѣ захотѣлось написать вамъ, что первыя и основныя сознательныя впечатлѣнія, которыми потомъ опредѣлилось въ общихъ чертахъ мое отношеніе къ жизни, были вызваны вами, вашимъ вліяніемъ, вашею личностью.-- За дальнѣйшій ходъ, за дальнѣйшее развитіе этихъ первыхъ впечатлѣній вы. конечно, не отвѣтственны; здѣсь уже выступили на сцену впечатлѣнія не школьной, а всей русской жизни; но вы помогли мнѣ встрѣтиться съ этой жизнью болѣе или менѣе подготовленнымъ и прочно стать на ту дорогу, которую я выбралъ и которую не покинулъ до сихъ поръ.

"Такъ какъ я послѣ долгаго опыта, en toute connaissance de cause, признаю свой выборъ лучшимъ, какой я могъ сдѣлать при данныхъ условіяхъ, то я могу теперь искренно поблагодарить васъ за оказанную мнѣ помощь. Бытъ можетъ, для васъ не будетъ совсѣмъ безразлично это безпристрастное свидѣтельство.

Я уже болѣе десяти лѣтъ живу заграницей (съ конца 1889 года), въ настоящее время нахожусь въ Женевѣ. Адресъ мой:

"Chemin Sautter, No 11.

Будьте здоровы. Отъ души желаю Вамъ всего лучшаго

Л. Шишко".

Письмо это поразило меня и глубоко тронуло. Послѣднія 20 лѣтъ мы совершенно потеряли Шишко изъ виду. И и, другъ въ то время, когда, я считалъ его какъ бы умершимъ, услышалъ откуда-то издалека тотъ милый симпатичный голосъ, задушевная искренность котораго такъ нѣкогда меня привлекала. На это письмо я отвѣтилъ только въ маѣ. Притомъ, почему-то, признаться, мнѣ тогда все казалось, что мое письмо въ "Женеву" къ эмигранту Шишко не дойдетъ, что его распечатаютъ я перечитаютъ чужіе скверные люди, а это было бы ужъ очень обидно. Но письмо дошло. И въ отвѣтъ на него я получилъ отъ 11 Іюня (29 Мая) довольно длинное и крайне интересное письмо, которымъ возобновлялись наши дружескія отношенія,-- устанавливалось идейное общеніе. Письмо это, несомнѣнно имѣющее "автобіографическое" значеніе, привожу здѣсь цѣликомъ:,

11 Іюня 1902 г.

"Дорогой I. No только сегодня, вернувшись изъ небольшой поѣздки, получилъ Ваше письмо, и для меня было большою радостью прочесть его. Я могу въ одномъ отношеніи назвать свою жизнь очень счастливою: у меня было много друзей, и я всегда жилъ, даже при очень скверныхъ внѣшнихъ условіяхъ, окруженный тою атмосферою дружбы и чистой привязанности, котофую никто не можетъ отнять, даже отгородивъ человѣка отъ міра каменною стѣнкой. Эта поддержка всегда была чрезвычайно важна для меня, и она началась именно Вами. Быть можетъ, именно Ваше вліяніе и сдѣлало меня способнымъ завязать потомъ прочныя связи съ лучшими людьми моего поколѣнія. Съ ними я и прошелъ свою жизненную дорогу, которая опредѣлилась, конечно, въ значительной степени, не личнымъ выборомъ, а историческими условіями страны. Другая счастливая сторона моей жизни въ томъ, что я никогда, ни на минуту не терялъ вѣры въ тотъ историческій ходъ событій, который захватилъ и меня своимъ колесомъ; а при такой вѣрѣ внѣшняя обстановка уже теряетъ первостепенное значеніе, -- если, конечно, сохраняется самая жизнь или, лучше сказать, если она не слишкомъ ужъ калѣчится. А я и въ этомъ отношеніи оказался все-таки счастливѣе многихъ: вотъ уже болѣе 10-ти лѣтъ живу заграницей. Самое трудное, лично для меня, время было въ теченіе тѣхъ 13-ти лѣтъ, когда я былъ почти безъ глазъ. Это было дѣйствительно тяжело. У меня разболѣлись глаза еще въ 1877 г., и затѣмъ въ продолженіе цѣлыхъ 13-ти лѣтъ я не могъ совсѣмъ читать и заниматься умственнымъ трудомъ; а между тѣмъ это было особенно нужно тогда. И тутъ, конечно, много помогли близкіе люди, но все-таки этого лишенія ничто не могло вполнѣ заполнить. Такъ я и уѣхалъ заграницу съ больными глазами. Здѣсь же я скоро вернулъ себѣ зрѣніе. Оказалось, что все дѣло было въ очень сложныхъ очкахъ, которыхъ никто изъ докторовъ, попадавшихся на пути, не умѣлъ опредѣлить.-- Конечно, многое было потеряно для меня въ эти 13 лѣтъ умственнаго бездѣйствія, но все-таки я отчасти возстановилъ свою умственную жизнь и могъ принять участіе, по крайней мѣрѣ, въ теоретической сторонѣ нашего общественнаго движенія,-- руководящей нити котораго я никогда не упускалъ изъ вида.-- Такъ какъ жизнь русскихъ заграницей теперь далеко не является такой оторванной, какъ раньше, благодаря гораздо болѣе частымъ сношеніямъ и множеству пріѣзжающихъ, то и мое существованіе здѣсь все же наполнено кое-какимъ содержаніемъ и интересомъ. Въ общихъ чертахъ, мои юношескіе взгляды не измѣнились; они только болѣе выяснились и прочнѣе установились теоретически. Во всемъ прошломъ, связанномъ съ ними, я вижу не тяжелую и безрезультатную затрату силъ и не торжество озлобленныхъ побѣдителей,-- а хотя и медленное, и страшно дорого оплачиваемое, но все же поступательное шествіе, медленное, но все расширяющееся развитіе извѣстныхъ идейныхъ началъ.

Матеріально я не бѣдствовалъ это время. Я много работалъ надъ переводами. Мнѣ очень хотѣлось бы прислать Вамъ на память свою послѣднюю переводную работу; но, къ сожалѣнію, мои книги остались въ Женевѣ, а мы переѣхали на лѣто въ Савойю. Но я непремѣнно пришлю Вамъ осенью; тогда и адресъ Вашъ, вѣроятно, будетъ тотъ же, что и теперь. Послѣдній мой переводъ -- Оларъ, "Полит. исторія франц. революціи". Я много перевелъ книгъ за послѣднія восемь-девять лѣтъ: Лансона, "Исторію франц. Литературы" ("Солдатенковскюе изданіе); Эсмена, "Основы Государственнаго Права"; Сеньебоса, "Полит. Исторія Современной Европы" (Павленковское изданіе); Sutherland'а, "Развитіе нравственнаго инстинкта"; да всего сразу и не припомнишь. Такого рода переводы были интересны и сами по себѣ, не говоря уже о томъ, что они не давали времени скучать и хандрить.

Я женился уже заграницей, гдѣ встрѣтился въ первый же годъ послѣ пріѣзда въ Парнасъ, со вдовою Льва Мечникова, когда-то извѣстнаго ученаго и публициста, и его падчерицей,-- моей теперешней женой. Дѣтей у меня нѣтъ, но есть также падчерица, уже взрослая дѣвушка. Жили мы большую часть времени въ Парижѣ. Первые годы я и жена работали у географа Элизе Реклю, у котораго жена была секретаремъ послѣ смерти Льва Мечникова, который былъ его секретаремъ и другомъ.-- Все это лѣто, и осень, до конца Сентября, мы проживемъ въ Савойѣ; адресъ нашъ такой:

Menthon St. Bernard
(la Vallombreuse)
Haute Savoie
France.

Куда дѣнемся зимою, еще не знаю; но сообщу Вамъ тогда свой адресъ. Жалѣю, что у меня нѣтъ своей фотографической карточки; я вообще давно уже не снимался. Если снимусь, то пришлю Вамъ. У меня уцѣлѣла Ваша карточка еще изъ 2-й М. В. Гимназіи. Мнѣ очень хотѣлось бы имѣть Вашу фотографію. Передайте мой сердечный привѣть Екатеринѣ Николаевнѣ. У меня довольно живо сохранились въ памяти черты ея лица.

О многомъ хотѣлось бы поговорить съ Вами; хотѣлось бы услышать Вашъ голосъ, Вашу рѣчь, услышать Ваши разсказы о видѣнномъ и пережитомъ. У меня все-таки есть еще надежда, что Вамъ представится надобность побывать заграницей.

Пока же будьте здоровы.

Искренно привязанный къ Вамъ

Л. Ш."

Пишите мнѣ лучше на имя моей тещи, M-me O. Metchnikoff, или жены М-me N. Kontshevsky.

Въ этомъ письмѣ рельефно характеризуется удивительно чистая, незлобивая, прозрачно-хрустальная, если можно выразиться, личность Л. Э.-- Онъ выше того царившаго зла, среди котораго приходилось ему жить въ продолженіе многихъ лѣтъ въ самой тяжкой обстановкѣ,-- то въ казематѣ Петропавловской, то на каторгѣ на Карѣ, то на поселеніи въ Забайкальской области и Томской губ. Мученикъ за свои убѣжденія, онъ не проклинаетъ мучителей: о нихъ онъ даже не вспоминаетъ. Тяжкіе годы одиночнаго заключенія, каторги и ссылки онъ прожилъ, высоко поднимаясь надъ тупымъ гнетомъ тѣхъ темныхъ людей, которые часто сами не вѣдаютъ, что творятъ. Въ "идейной" борьбѣ онъ какъ бы забываетъ свои "личныя" страданія. Но зато у него развита была, можно сказать, "память добра": не разъ въ разговорахъ со мной онъ съ большимъ сочувствіемъ вспоминалъ, между прочимъ, о начальникѣ Кары -- Кононовичѣ. который сумѣлъ и посмѣлъ видѣть въ каторжникѣ человѣка, который, кажется, и принужденъ былъ выйти въ отставку за свое гуманное обращеніе съ осужденными.

Не разъ перечиталъ я это письмо, и страстно захотѣлось мнѣ, уже истомленному и поломанному жизнью, подойти ближе къ Шишко. не утратившему вѣры въ свѣтлое будущее, услышать его бодрый голосъ: я началъ уже серьезно подумывать о путешествіи заграницу, о свиданіи съ Л. Э. Но уѣхать мнѣ въ этомъ году не пришлось. Я мотъ только устроить поѣздку заграницу жены и дочери.

Наши прожили у Л. Э. почти трое сутокъ;, приняты были съ "восторгомъ" -- писала мнѣ жена. По ея словамъ въ ты время онъ еще выглядѣлъ совершенно здоровымъ, можно сказать, жизнерадостнымъ, съ молодымъ румянцемъ и живо напомнилъ ей прежняго "юношу" Шишко. Разсказы его о своемъ скорбномъ прошломъ поразили мою жену удивительно мягкимъ, незлобивымъ отношеніемъ къ пережитому. Вспоминалъ онъ о своихъ друзьяхъ, товарищахъ по каторгѣ, и о сердечномъ Владимірѣ Осиповичѣ Кононовичѣ -- начальникѣ каторги, и о тяжелыхъ гадахъ, когда по болѣзни глазъ онъ не могъ читать, и о тѣхъ близкихъ людяхъ, которые помогли ему уѣхать заграницу -- въ Парижъ. Въ эти же дни припомнилъ Шишко и Подольскъ -- отчій домъ, гдѣ проводилъ онъ свое дѣтство; "какъ бы мнѣ хотѣлось когда-нибудь туда поѣхать, говорилъ онъ женѣ, побродить по старымъ мѣстамъ": съ пріѣздомъ нашихъ изъ далекой, но всегда остававшейся близкой его сердцу Россіи, вдругъ какъ бы повѣяло на него роднымъ воздухомъ и потянуло на родину. Въ концѣ августа, послѣ небольшого путешествія въ Швейцаріи, наши вернулись въ Москву. Съ ними онъ прислалъ мнѣ двѣ послѣднія сівои карточки -- прекрасно исполненныя и замѣчательно передающія общее выраженіе лица; на одной изъ нихъ подпись Л. Э.: "Дорогому учителю и другу отъ любящаго Л. Шишко, 21--8 августа 1902 г."

Сверхъ того, онъ просилъ передать мнѣ списокъ его статей въ "Русскомъ Богатствѣ", за подписью "П. Б." и П. Батинъ {1) 1898 г. No 8 "Объ очеркахъ г о исторіи русской культуры Милюкова".

2) 1899 г. No 2, 1899 г. No 3, 1899 г. No 6 (9), 1899 г. No 7 (10), Четыре статьи подъ общимъ заглавіемъ: "Къ вопросу и пониманію исторіи"

3) 1900 г. No 1 "Человѣкъ и общественная среда".}.

Перечитавъ въ свое время нѣкоторыя изъ этихъ статей въ. "Русскомъ Богатствѣ", я, конечно, тогда и вообразить не могъ, что пишетъ нашъ Шишко: имя Батина мнѣ ничего, не говорило.

Съ пріѣздомъ нашихъ изъ заграницы, осенью 1902 г., переписка съ Шишко вновь завязалась: Л. Э. работалъ въ то время надъ переводомъ Куно Франке "Исторія нѣмецкой литературы въ. связи съ развитіемъ общественныхъ силъ" {Книга вышла въ 1904 г. изданіе извѣстнаго книгоиздательства М. В. Пирожкова, переводъ съ англійскаго П. Батина. На обложкѣ въ числѣ сотрудниковъ историческаго отдѣла книгоиздательства поименованъ опять-таки П. Батинъ: очевидно, что въ то время фамилія Шишко въ Россіи считалась еще не удобной.}.

Но вотъ эта только что возобновившаяся дружеская переписка вдругъ какъ то рѣзко оборвалась: съ конца октября 1902 г., до іюля 1903 г., ни одного письма.

Какъ бы сговорившись мы около года другъ другу не писали: это было тяжелое для заведенія и для меня лично время -- 1902--1903 учебный годъ.

Въ концѣ 1902 г. чисто школьная бытовая кадетская исторія при содѣйствіи "охраны" превратилась чуть ли не въ "политическое" событіе. Почувствовалась провокаціонная струя: явилось обвиненіе въ "революціонномъ" направленіи учащейся молодежи. И потребовались большія усилія всего педагогическаго персонала, чтобы спасти заведеніе отъ разгрома. Только что кончились эти тревоги, и все успокоилось, какъ въ началѣ 1903 г. стряслось надъ, нами новое горе -- въ сущности обыкновенная исторія временъ Плеве,-- но которая въ данномъ случаѣ внезапно обрушилась на насъ всей тяжестью непосредственно на нашихъ глазахъ совершающагося насилія: арестовали и посадили въ предварилку дѣвушку-курсистку -- родную, дорогую -- ни въ чемъ неповинную (какъ, позже оффиціально и выяснилось), и пошли обычныя въ такихъ, случаяхъ мытарства. Естественно, что при такихъ тяжелыхъ обстоятельствахъ, мнѣ было не до писемъ, а Шишко, въ общихъ чертахъ знавшій уже нѣчто о нашихъ дѣлахъ, со свойственной ему деликатностью понялъ, что его письма изъ Женевы, при вѣроятности, по тогдашнимъ временамъ перлюстраціи, могутъ только осложнить и безъ того нелегкое наше положеніе.

Въ концѣ августа 1903 г. я вышелъ въ отставку, и въ сентябрѣ уже переѣхалъ съ семьей въ Петербургъ. Въ первое время я какъ бы по инерціи продолжалъ педагогическую дѣятельность, участвуя въ засѣданіяхъ Педагогическаго комитета Главнаго Управленія Военноучебныхъ заведеній по разработкѣ общихъ учебно-воспитательныхъ вопросовъ; но вскорѣ я сталъ болѣе и болѣе интересоваться тѣмъ освободительнымъ движеніемъ, которое захватывало тогда все русское общество и напоминало мнѣ до нѣкоторой степени незабвенные для насъ шестидесятые годы. Приподнятое настроеніе сказывалось всюду: и въ частныхъ бесѣдахъ, и въ засѣданіяхъ старыхъ и новыхъ обществъ, и въ тогдашнихъ многолюдныхъ съѣздахъ -- ІХ-мъ Пироговскомъ и III-мъ -- Всероссійскомъ дѣятелей по техническому и профессіональному образованію, и въ земскихъ собраніяхъ.

Въ воздухѣ носится идея объединенія земствъ, выборнаго народнаго представительства.

Репрессіи все увеличивались: масса лицъ привлекалась къ т. наз. "политическимъ" дѣламъ, и тысячи людей безъ суда во имя якобы "охраны" государственной безопасности подвергались заточеніямъ и ссылкѣ въ административномъ порядкѣ. Въ П--гѣ растетъ рабочее движеніе, начинаютъ организовываться "союзы" для борьбы съ насиліемъ и зарождаться будущія "политическія" партіи. А изъ глубины Россіи доходятъ отрывочныя смутныя вѣсти о массовыхъ крестьянскихъ волненіяхъ съ разгромомъ помѣщичьихъ усадебъ. Скорѣе чувствовался, чѣмъ слышался глухой отдаленный ропотъ надвигающейся бури.

Въ концѣ января началась роковая, безсмысленно-ужасная, противународная война съ Японіей. Подъ вліяніемъ всей этой смуты, въ связи отчасти и съ личными настроеніями, я написалъ Л. Э. длинное письмо, характеризующее въ общихъ чертахъ тогдашнее положеніе вещей.

"Я очень былъ радъ получить отъ васъ вѣсточку, хотя въ общемъ не очень веселаго характера -- писалъ мнѣ въ отвѣть Шишко. Но вѣдь кто же веселъ въ наше время? Можно утѣшаться и дѣйствительно утѣшаешься только тѣмъ, что и веселые то по своей особой конструкціи люди волей-неволей должны теперь призадуматься. "Я очень занятъ, продолжаетъ о"въ, все это время"; совсѣмъ не замѣчаешь, какъ летитъ время, или лучше оказать, очень замѣчаешь, что оно проходить такъ скоро, что очень мало успѣваешь сдѣлать. По моему, это самая мучительная особенность настоящей минуты; и не столько по отношенію къ отдѣльному человѣку. Вся бѣда въ томъ, что запросы жизни слишкомъ велики, а наличныхъ силъ недостаточно {Курсивъ мой.}. Въ прежнія времена мучительно было то, что иногда приходилось сознавать себя какъ бы слишкомъ рано пришедшимъ со своимъ пониманіемъ жизни, приходилось искать для него спроса въ окружающемъ, а теперь опросъ оказывается слишкомъ большимъ по отношенію къ имѣющемуся предложенію".

Въ концѣ мая я съ женой попали, наконецъ, заграницу. Но свиданіе съ Шишко замедлило"съ, частью по случайнымъ обстоятельствамъ, частью потому, что въ срединѣ іюля у Шишко наступили, какъ онъ писалъ, "сверхъобычныя занятія".

Только позже, по пріѣздѣ въ Женеву, мы узнали, что именно въ это время предполагался рядъ засѣданій русскихъ соціалистовѣреволюціонеровъ по партійнымъ дѣламъ, участіе въ которыхъ Шишко считалось необходимымъ. Собранія обставлялись весьма конспиративно, и засѣданія назначались въ мѣстечкѣ "Hermanee" на берегу женевскаго озера, недалеко отъ Женевы, но на французской территоріи, чтобы не тревожить администраціи женевскаго кантона. Въ виду всей этой таинственности Шишко, отчасти оберегая и насъ отъ возможныхъ непріятныхъ случайностей, писалъ о своихъ предстоящихъ партійныхъ занятіяхъ настолько неопредѣленно и глухо, что мы особенно не торопились, и попали въ Женеву только утромъ 19 іюля.

Подъѣзжая къ Женевѣ, я думалъ: "Какъ то мы встрѣтимся послѣ тридцатилѣтней разлуки; вѣдь всѣ эти долгіе годы я и Шишко жили и работали при совершенно неодинаковыхъ жизненныхъ условіяхъ, шли различными путями?" И встрѣтились мы до оригинальности просто, какъ старые друзья, которые не видались всего лишь нѣсколько недѣль. Между нами сразу установился интимный непринужденный тонъ, свойственный лишь людямъ, сблизившимся въ ранней молодости, и которые не потеряли еще своихъ юпыхъ вѣрованій. Сейчасъ же выяснилась общность идеаловъ, единство міропониманія, и что, при разныхъ исповѣданіяхъ, если можно такъ выразиться, мы все-таки вѣрили въ "одного и того же Бога". И языкъ у насъ -- оказался общимъ: это языкъ т. наз. "мыслящихъ реалистовъ" 60-хъ -- 70-хъ годовъ. За тридцать лѣтъ естественно мы сильно постарѣли; но при этой первой встрѣчѣ мы какъ то совсѣмъ и не думали объ этомъ: Л. Э. Же выглядывалъ особенно бодрымъ, жизнерадостнымъ, и своимъ свѣтлымъ настроеніемъ молодилъ меня; въ этотъ моментъ я и не замѣтилъ даже и слѣдовъ тѣхъ тяжелыхъ страданій, которыя пришлось ему вынести въ продолженіе своей нелегкой скорбной жизни, и которыя несомнѣнно отразились на здоровья Л. Э. и ускорили его смерть. Обмѣнявшись обычными житейскими фразами по поводу дороги, первыхъ женевскихъ впечатлѣній и т. п., мы невольно перешли къ старымъ московскимъ и петербургскимъ воспоминаніямъ, и прежде всего заговорили, какъ разъ я уже упоминалъ, о Добролюбовѣ, Чернышевскомъ и заговорили такъ, какъ будто "продолжая" только что прерванную рѣчь.

Въ это же утро познакомилъ онъ меня со всей своей небольшой семьей -- съ женой -- Н. Вл. К--й. его спутницей въ нѣкоторыхъ литературныхъ работахъ, съ молодой падчерицей О. H. К--й, которую, впрочемъ, въ этотъ пріѣздъ я видѣлъ только мелькомъ раза два,-- и затѣмъ съ матерью жены -- О. Р. Меч--й; "это самый молодой, самый живой человѣкъ нашей семьи", отрекомендовала мнѣ ее Н. Вл.; и которая внимательнѣе всѣхъ насъ относится къ новымъ литературнымъ теченіямъ въ молодой Россіи. И дѣйствительно, эта крайне своеобразная представительница старинной интеллигенціи поражала своей отзывчивостью ко всему новому, и забросала меня вопросами изъ области текущей русской литературы, на которые я едва успѣвалъ отвѣчать. Вечеромъ 19-го -- это былъ чудный, теплый, почти жаркій женевскій вечеръ -- мы собрались въ саду за чаемъ. Л. Э. явился предо мной въ первый разъ въ качествѣ гостепріимнаго хозяина, много суетился, показывая и домъ, и садъ, и всю свою скромную, но удобную обстановку. "А у насъ вѣдь и русскій самоваръ есть", сказалъ онъ, когда подали чай. "Впрочемъ, мы его давно перестали ставитъ: и угля подходящаго нѣтъ, да на газѣ и воду вскипятить скорѣе", прибавила Н. Вл. Но Л. З. счелъ все-таки долгомъ мнѣ показать этотъ "русскій" самоваръ, который, видимо, когда-то его очень радовалъ, и въ этой мелочи выступилъ предо мной изъ давно прошедшаго тотъ милый -- часто дѣтски наивный, прекраснодушный Шишко, котораго всѣ мы такъ любили. Разговорились. Меня заинтересовало, какъ вообще ему живется, какъ переноситъ онъ свою невольную обособленность отъ родины, отъ дорогихъ и близкихъ ему идейно русскихъ людей. "Въ послѣднія десять лѣтъ, говорилъ онъ, эта изолированность болѣе и болѣе исчезаетъ: масса путешественниковъ и многое множество хорошихъ людей перебываютъ у насъ за лѣто, -- многіе изъ "невольныхъ" туристовъ устраиваются на постоянное житье въ Парижѣ и здѣсь. Цѣлая колонія ютится преимущественно въ нашемъ кварталѣ въ Carouge; женевскій Университетъ переполненъ Русскими, особенно студентками. Теперь уже связь между нами и Россіей поддерживается постоянно. Къ сожалѣнію, въ послѣдніе годы понаѣхало много и такихъ господъ, присылаемыхъ русскимъ правительствомъ (шпіоновъ, сотрудниковъ Департамента Полиціи, какъ недавно ихъ деликатно стали называть), отъ которыхъ лучше держаться подальше". Бесѣда приняла потомъ чисто русскій характеръ перекрестнаго разговора съ трудно уловимымъ содержаніемъ; избѣгали, впрочемъ, на этотъ разъ всего злободневнаго, не затрогивали даже войны, чему я, крайне усталый, былъ очень радъ. Чаще перебирали воспоминанія изъ русской жизни давно прошедшаго времени. И казалось мнѣ, что собрались мы не въ Женевѣ, не на Chemin de la Roseraie, рядомъ съ редакціей боевого армянскаго "Drochaek", не у эмигранта Шишко, а гдѣ-то въ черноземномъ уголкѣ средней Россіи, въ одномъ изъ флигельковъ старинныхъ тургеневскихъ дворянскихъ гнѣздъ. Темнѣло; быстро наступила ночь и съ нею удивительная тишина, не прерываемая даже мѣрнымъ рокотаніемъ стремительно несущейся здѣсь Арвы,-- и невольно вспомнилось мнѣ изъ нашихъ Лефортовскихъ чтеній., все одно и то же говорятъ морскія волны" изъ "Домби и Сына"; но теперь волны говорили уже намъ другое.

Въ первое время нашего пребыванія въ Женевѣ я видался съ Шишко только по вечерамъ, когда онъ возвращался съ своихъ партійныхъ засѣданій изъ "Hermance". Я лично, кромѣ того, за эти дни въ обширной и интересной библіотекѣ Л. Э. пересмотрѣлъ много книгъ и брошюръ, преимущественно изъ запрещенныхъ въ Россіи, и между прочимъ, вспоминая прошлое, перечитывалъ нестарѣющагося для насъ Герцена, съ нѣкоторыми вещами котораго пришлось познакомиться мнѣ тогда въ первый разъ. "Вотъ, крупный литературный талантъ -- громадной эрудиціи, "европейскій". общественный писатель, страстно любившій родину, говорилъ мнѣ, между прочимъ, Шишко, и который какъ бы "пропалъ" для этой родины въ расцвѣтѣ своего творчества, замуравленный русскимъ правительствомъ. И не разъ еще Л. Э. повторялъ потомъ съ горечью: "ограбили мыслящую Россію, отнявъ у нея самаго блестящаго писателя-публициста".

Чаще стали мы видѣться съ ВІишко послѣ того, какъ его занятія со съѣздомъ соц.-рев. окончились. Отчетливо припоминаю одну продолжительную утреннюю прогулку въ нашихъ красивыхъ и сравнительно уединенныхъ мѣстахъ -- въ "Cliampel" и по "Route de Feorissant". Зашелъ разговоръ о новѣйшихъ теченіяхъ въ русской литературѣ и о тогдашнихъ увлеченіяхъ нѣкоторыхъ кружковъ молодежи и т. н. декадентствомъ. Съ произведеніями "модернистской" литературы Шишко былъ почти незнакомъ и относился къ ней болѣе чѣмъ равнодушно: ни Блокъ, ни Бальмонтъ, ни Брюсовъ, ни другіе "молодые" нисколько его не интересовали. Вѣдь это же искусство для искусства, сказалъ онъ мнѣ, забава праздныхъ людей, противъ которой въ свое время боролись критики "Современника", "Русскаго Слова", и "Дѣла". Подобныя произведенія, по его мнѣнію, ника"кого значенія не имѣютъ. Мнѣ же казалось, что нельзя не считаться съ литературой, захватывающей такъ много талантливыхъ писателей и недюжинную молодежь: въ нашемъ модернизмѣ слышится нерѣдко та же революціонная, протестующая нота, какъ и въ чисто идейныхъ общественныхъ произведеніяхъ; модернисты борятся съ обыденщиной, съ пошлостью, съ "буржуазностью" въ широкомъ смыслѣ этого слова, и въ непрерывныхъ исканіяхъ новаго въ содержаніи и формѣ доходятъ до самыхъ смѣлыхъ дерзаній и отрицаній "всякаго" гнета, "всякаго" деспотизма. Модернисты являются нерѣдко показателями безсознательнымъ общественныхъ настроеній, значеніе которыхъ въ "стихійномъ" революціонномъ движеніи несомнѣнно. Впрочемъ, на декадентствѣ мы долго не останавливались: признавая даже нѣкоторое общественно-литературное его значеніе въ смыслѣ борьбы со старыми обветшалыми формами искусства, въ смыслѣ смѣлыхъ исканій новыхъ путей въ творчествѣ, сочувствовать этому направленію: мы -- старые шестидесятники и семидесятники -- уже не могли. Этическое правдоискательство такихъ, напримѣръ, старыхъ писателей, какъ Достоевскій, Глѣбъ Успенскій или Всеволодъ Гаршинъ, намъ было ближе, понятнѣе, чѣмъ эстетическія исканія "молодыхъ". Съ большимъ вниманіемъ отнесся Л. Э. къ моимъ разсказамъ о вліяніи на тогдашнюю близкую мнѣ учащуюся молодежь Горькаго и -- Ницше.

Стремленіе Ницше уничтожить самую "тѣнь Бога", произнести дерзновенное "нѣтъ" долгу, провозгласить культъ собственнаго я, своей силы, красоты и величія,-- всѣ эти стремленія обнаруживаются и въ первыхъ произведеніяхъ Горькаго.-- Ницше у насъ въ заведеніи читали (въ переводѣ, конечно), лишь очень немногіе; но цитировали его красивые афоризмы -- съ чужихъ словъ -- довольно часто; и на бѣду расплодились въ то время не мало послѣдователей Ницше, извращавшихъ ученіе этого поэта-мыслителя въ угоду собственнымъ своимъ мнѣніямъ, пользуясь случайно выхваченными изреченіями. Появились, можно сказать, "русскіе ницшеанцы -- горьковцы", двойная мораль которыхъ -- одна для себя, для избранныхъ, для сверхчеловѣка, другая для толпы, для всякаго, претила не только намъ -- старому поколѣнью 60-хъ -- 70-хъ годовъ, но и большинству современной молодежи. Говоря о произведеніяхъ Горькаго и Ницше, мы невольно припоминали нашъ старинный афоризмъ -- "наибольшее счастье наибольшаго числа людей". И, право, думали мы, не устарѣлъ онъ, пожалуй, и для нашего времени.

'Возвращаясь уже домой, мы какъ-то вдругъ заговорили о войнѣ. Шишко, вдали отъ Россіи, не соприкасаясь непосредственно съ русской жизнью, могъ относиться къ войнѣ по временамъ все-таки болѣе или менѣе объективно, спокойно обсуждать возможныя политическія послѣдствія выигрыша или проигрыша кампаніи, учитывая ея значеніе въ революціонномъ движеніи. Для меня же лично -- эта война была больнымъ мѣстомъ, и мнѣ прямо тяжелы были даже разговоры объ этой безсмысленной войнѣ во имя бюрократическаго произвола. Шишко, между прочимъ, заинтересовался отношеніемъ собственно военной среды къ Японской войнѣ; по этому вопросу многаго сказать я не могъ, по зналъ только одно, что въ массѣ офицерства, идущаго на Дальній Востокъ, и слѣда не было того приподнятаго настроенія, того одушевленія, которое проявлялось въ послѣдней турецкой войнѣ. Добровольцевъ въ Манджурію находилось сравнительно немного, и нерѣдко приходилось бросать "жребій", кому туда ѣхать. Припомнился мнѣ при этомъ частный, но весьма характерный случай проводовъ на войну, которыхъ я былъ свидѣтелемъ, и которые произвели на меня поражающее впечатлѣніе. Я уѣзжалъ въ Москву; въ одномъ поѣздѣ со мной провожали на войну какого-то молодого офицера; провожали товарищи-офицеры, семья и множество знакомыхъ. Проводы отличались особой возбужденностью: слышались -- смѣхъ, безалаберный хмѣльной говоръ, плоскія шутки насчетъ "макаковъ", опереточные мотивы; нѣкоторые изъ товарищей-офицеровъ, и, казалось, самъ отъѣзжающій, были даже черезъ-чуръ (веселы, и чувствовались во всемъ этомъ прощаніи какой-то напускной задоръ, искусственно-подбадривающая кого-то лихость; только старушка-мать, стоявшая какъ-то поодаль, что-то все шептала и крестилась и своимъ подавленнымъ скорбнымъ видомъ какъ бы протестовала противъ этого неестественнаго веселья. Послѣдній звонокъ -- послѣдніе поцѣлуи, взрывъ рыданій матери, и шумное "ура" товарищей. Смотрю: отъѣзжающій офицеръ со мной въ одномъ купе. Признаюсь: первая мысль -- перейти въ другое, подальше отъ этого, повидимому, пьянаго спутника. Поѣздъ тронулся. И вдругъ я слышу захватывающій, истерическій выкрикъ: "Куда я ѣду, зачѣмъ я ѣду?" Ни слѣда хмѣльной удали, и серьезные вдумчивые глаза офицера остановились на мнѣ, какъ бы въ ожиданіи отвѣта. Но что я ему скажу?..

Въ пансіонѣ Bussat въ то время подобралось разнохарактерное и довольно интересное общество. Жилъ, между прочимъ, тамъ извѣстный революціонеръ -- народникъ Ф. Волховской, участникъ процесса 193-хъ, бѣжавшій изъ Восточной Сибири заграницу въ 1889 г., и работавшій долго въ Лондонѣ по издательству и редакціи революціонныхъ "Летучихъ листковъ" и разныхъ другихъ агитаціонныхъ брошюръ. Съ нимъ, какъ со "старымъ" своимъ товарищемъ, Л. Э. познакомилъ насъ при первой же встрѣчѣ. Это былъ уже очень пожилой человѣкъ и, какъ мнѣ казалось, утомленный, помятый нелегкой жизнью русскаго эмигранта, по сохранившій во всей неприкосновенности свободолюбивые идеалы юности. За столомъ мы сидѣли обыкновенно рядомъ, и бесѣда его, въ общемъ сдержанная, всегда была интересна. Тамъ встрѣчали мы и членовъ боевой редакціи армянской "Droehak", и много другихъ свободныхъ и "невольныхъ туристовъ" болѣе или менѣе интересныхъ. Всѣ они знали Шишко относились къ нему съ большимъ уваженіемъ. Даже М-me Bussat, заботливая, непокладающая рукъ, хозяйка пансіона -- дочь пастора, типичная представительница. Женевской буржуазной семьи, выражала при каждомъ удобномъ случаѣ большія симпатіи къ Л. Э. Видимо, всѣ эти люди разныхъ общественныхъ слоевъ и профессій цѣнили въ Шишко прежде всего не партійнаго дѣятеля, а человѣка. Все это пестрое пансіонное общество обыкновенно соединялось за общимъ столомъ -- за обѣдомъ въ 7 час. вечера. Раза два въ послѣднюю недѣлю нашего пребыванія въ Женевѣ обѣдалъ вмѣстѣ съ нами и Шишко, приходившій въ пансіонъ, главнымъ образомъ, для того, чтобы побесѣдовать со мной, пользуясь тѣми немногими свободными часами, которые удавалось ему удѣлить отъ своихъ занятій по партійнымъ дѣламъ въ Hermanee.

Особенно живо припоминается мнѣ обѣдъ 29 іюля (н. с.). За общимъ столомъ собралось на этотъ разъ больше обыкновеннаго -- человѣкъ 25; половина -- русскіе, почти всѣ знакомые между собой. Было шумно, оживленно; казалось, отодвинулись куда то далеко всѣ "наши" злобы дня. Завязывался по временамъ даже общій "международный" разговоръ. И вдругъ въ столовую стремительно вбѣгаетъ почти никому неизвѣстный господинъ, страшно взволнованный, съ "Трибункой" въ рукахъ {Такъ русскіе называли очень распространенную въ Женевѣ демократическую газету: "La Tribune de Genève".}, и мы слышимъ: "Господа, Плеве убитъ". Разомъ стихнуло все, наступило мертвое какое то подавленное молчаніе. Еще моментъ, и всѣ какъ то внезапно встрепенулись, какъ будто очнувшись послѣ тяжкаго кошмарнаго сна. Одинъ французъ поднялъ общій вопросъ о преступности и безсмысленности политическихъ убійствъ, безрезультатныхъ въ большинствѣ случаевъ. Ему не отвѣчали. Поднялся перекрестный говоръ -- смутный, неопредѣленный, и трудно было разобраться въ этихъ иногда прямо болѣзненныхъ рѣчахъ. Шишко -- ни слова; я также молчалъ. Поспѣшили на улицу къ кіоскамъ, чтобы узнать подробности: изъ телеграммъ узнали только, что Плеве былъ убитъ 15--28 іюля, въ 10 час. утра, брошенной бомбой; убійца задержалъ. Всюду на стѣнахъ домовъ, на столбахъ, на кіоскахъ -- бросались намъ въ глаза громадные плакаты съ лаконическими надписями: "Убійство Плеве". Событіе, видимо, не только взбудоражило всю русскую колонію, но и взволновало даже уравновѣшенныхъ женевскихъ гражданъ. Вообще смерти Плеве придавалось тогда громадное, исключительное значеніе; о смерти Бобрикова мало говорили, объ убійствѣ Сипягина стали какъ будто забывать. Режимъ Плеве въ глазахъ тогдашняго русскаго общества осуществлялъ собою все зло Россіи, и многіе измученные люди думали въ то время, что подобно фантастическому "красному цвѣтку" Гаршина Плеве "впиталъ въ себя всю невинно пролитую кровь, всѣ слезы, всю желчь человѣчества". "Нужно было сорвать его и убить" {Всев. Гаршинъ. Вторая книжка разсказовъ. П-гъ 1899 г. "Красный цвѣтокъ".} -- и казалось нѣкоторымъ экзальтированнымъ мечтателямъ, что вмѣстѣ съ гибелью Плеве уничтожится разомъ весь мертвящій гнетъ русской жизни. Помню, нерѣдко тогда повторялось Некрасовское: "Бывали хуже времена, но не было подлѣе"; со смертью Плеве какъ бы подразумѣвалось: и не будетъ; но мы ошибались.

1 августа (н. с.) мы распростились съ Женевой, съ Шишко и его семьей, отправившись въ дальнѣйшее путешествіе по Швейцаріи и Германіи. Л. Э., несмотря на недосугъ, самъ позаботился объ удобнѣйшей отправкѣ нашихъ вещей, много суетился и очень огорчался, что не все выходило по его желанію. Обѣщали, конечно, переписываться. Во второй половинѣ августа мы были уже дома, въ Петербургѣ.

Здѣсь уже чувствовался давно небывалый подъемъ общественнаго настроенія. Съ назначеніемъ въ сентябрѣ Министромъ Внутреннихъ Дѣлъ Кн. Святополка-Мирскаго у многихъ явились надежды на осуществленіе давнишнихъ освободительныхъ мечтаній.

Много говорилось министромъ хорошихъ рѣчей: и о развитіи земскаго и городскаго самоуправленія, и о свободѣ совѣсти, и о значеніи свободной печати. Предполагалась даже коммиссія для пересмотра законовъ о печати, и въ то же время воспрещена: была розничная продажа только что основанной Ходскимъ газеты "Наша жизнь", а "Сыну Отечества" Юрицына, сразу завоевавшему симпатіи общества, съ 1-го же No -- первое предостереженіе въ виду "вреднаго направленія" газеты; 29 ноября, на 12-й день своего существованія, "Сынъ Отечества" былъ уже пріостановленъ на три мѣсяца.-- Затѣмъ, по обыкновенію, пошли адресы -- отъ городскихъ думъ, отъ земскихъ собраній.

Вновь повѣяло весною. Невольно я перенесся къ давно уже пережитой "веснѣ незабвенныхъ 60-хъ годовъ -- эпохи великихъ реформъ. Припомнилоісь мнѣ при этомъ мое пребываніе въ Казанскомъ Университетѣ въ 1860--62 г.г. въ связи съ тѣмъ общественнымъ движеніемъ, которое проявилось въ то время въ Казани; припомнились и смѣлыя вдохновенныя лекціи Щапова по Русской Исторіи, и политическія мечтанія знаменитаго слависта Григоровича, и великій день провозглашенія паденія рабства, и кровавое "Бездненское дѣло", и торжественная студенческая панихида по "невинно убіеннымъ во смятеніи крестьянамъ".

Между тѣмъ, волна общественнаго движенія подымалась все выше и выше.

Ноябрьскій съѣздъ земскихъ дѣятелей формулировалъ неотложныя "требованія" русской земли коренного преобразованія всего уклада нашей общественно-государственной жизни -- "требованія недопустимыя, согласно Декабрьскому правительственному сообщенію, въ силу освященныхъ основными законами незыблемыхъ началъ нашего государственнаго строя". Основныя положенія съѣзда, всѣмъ извѣстныя, провозглашались открыто всюду. Никогда еще такъ смѣло и опредѣленно не заявлялись протесты противъ государственнаго строя, доведшаго Россію до разоренія и позора, противъ бюрократическаго режима, съ его возмутительнымъ поруганіемъ личности, униженіемъ на каждомъ шагу человѣческаго достоинства. Мы выросли за это время, и это чувствовалось не только въ широкихъ слояхъ интеллигентнаго общества, но и въ глубинѣ народныхъ массъ. Такъ дальше жить нельзя, сознавали, казалось, всѣ. Вся скорбь, все горе 1904 года, всѣ ужасы войны -- все это только сплотило русскихъ людей: организуются профессіональные союзы почти всѣ съ политической подкладкой, вырабатываются партійные лозунги, пока соединяющіеся въ одномъ: "долой самодержавіе". Печать, несмотря на ливень цензурныхъ каръ, становится фактически почти свободной въ это время; исчезаетъ рабій "езоповскій" языкъ... Какъ бы навстрѣчу освободительнымъ пожеланіямъ общества является именной Высочайшій Указъ 12 декабря, которымъ признается неотложность цѣлаго ряда коренныхъ государственныхъ реформъ въ смыслѣ установленія правоваго порядка. А одновременно съ этимъ Высочайшимъ Указомъ явилось "Правительственное сообщеніе", рѣзко порицающее общественное движеніе въ направленіи коренныхъ преобразованій, яко-бы колеблющихъ вѣками освященные устои русской государственной жизни. Сообщеніе это произвело на умѣренные слои общества удручающее впечатлѣніе. Въ то же время при содѣйствіи полицейскихъ властей организуется черносотенное движеніе съ т. п. "погромами", учащаются массовыя избіенія: бьютъ -- евреевъ въ Кишиневѣ, Гомелѣ и Могилевѣ, дѣтей -- въ Ѳеодосіи, студентовъ -- въ Москвѣ, Петербургѣ и Харьковѣ, рабочихъ и крестьянъ вездѣ; не обходятъ при случаѣ и т. н. публику (въ Нижнемъ Новгородѣ, напр., въ концѣ декабря сто человѣкъ городовыхъ шашками разгоняли собравшихся на литературно-музыкальномъ вечерѣ въ Народномъ Домѣ). Возмущался подобными неистовствами даже средній мирный обыватель, далекій отъ-всякой политики. Вотъ что, между прочимъ, писала мнѣ изъ Москвы отъ 8 декабря одна старинная знакомая. 0. И -- а, немолодая уже женщина -- мать, въ общемъ хорошо обставленная и жизнерадостная,-- писала по поводу уличной демонстраціи 5 и 6 декабря: "Пишу вамъ подъ впечатлѣніемъ ужаса, прямо ужаса за эти дни; что дѣлать? хоть бы уѣхать куда-нибудь; силъ нѣтъ больше, нервы не выдерживаютъ. Что они дѣлаютъ съ нашими дѣтьми, куда ихъ готовятъ? Вѣдь такія маленькія -- они разсуждаютъ, волнуются; уберечь отъ разговоровъ и отъ того, что происходитъ, нѣтъ никакой возможности, положительно голову теряешь. Вчера, какъ съумасшедшій, прибѣжалъ ко мнѣ одинъ знакомый; онъ проходилъ Страстную площадь, спросилъ городового о какой то конкѣ,-- тотъ на него съ ругательствомъ,-- и въ одну секунду онъ видитъ надъ головой обнаженныя шашки, плети (нагайки)?.. и съ страшнымъ крикамъ бѣгущую толпу. Надо замѣтить, что это пожилой, а не студентъ. Я бы вамъ много могла написать, но не знаю, можно ли. Вообще ужасное время. Что дѣлать? Уѣхать, но куда... А съ другой стороны хорошо ли уѣзжать, когда другимъ такъ же невыносимо тяжко; точно какое то утѣшеніе, что болѣешь вмѣстѣ со всѣми, переживаешь тѣ же муки"...

Въ слѣдующемъ за тѣмъ ея письмѣ (19 декабря) не только сообщаются интересныя подробности о декабрьскихъ манифестаціяхъ, но и безыскусственно-живо рисуются тогдашнія настроенія Московскаго общества: "Я думаю, вамъ теперь уже все извѣстно, что происходило у насъ, это такой ужасъ, такое отвращеніе, что вспоминать тяжело, а между тѣмъ говорятъ объ этомъ неумолкая. Это была бойня, къ которой полиція давно уже готовилась; были розданы нарочно новыя отточенныя шашки и револьверы; дворниковъ всѣхъ забрали и приготовили на всякій случай; пожарнымъ былъ отданъ приказъ Noкакать въ народъ по первому требованію (по почему то раздумали). Тверскую, Никитскую, Дмитровку -- всѣ эти улицы окружала полиція, и когда публика оказалась запертой, начали колотить безъ всякой пощады; стоятъ, напр., 4--5 человѣкъ студентовъ, набрасываются съ шашками и начинаютъ рубить; если они бѣгутъ, то гонятся за ними; очень много ранено въ голову, сзади, шею и плечи; у одного студента совсѣмъ отрублена рука, были выстрѣлы -- полиція, конечно, говоритъ, что начали студенты. Но всего возмутительнѣе, что колотили женщинъ: мнѣ говорилъ свидѣтель, что на нѣсколькихъ курсистокъ напали нѣсколько городовыхъ и безъ всякой пощады рубили. По изслѣдованію оказалось раненыхъ 100 съ чѣмъ то человѣкъ, а убитыхъ -- не знаю; говорятъ, нѣтъ; можетъ быть, на мѣстъ и не было, но все же нѣсколькихъ человѣкъ настолько изрубили, что выздоровѣть не могутъ; говорятъ -- одна курсистка умерла, а другая при смерти. Выли въ пяти мѣстахъ: кое-гдѣ виднѣлись лужи крови. Я всегда осуждала курсистокъ, зачѣмъ идутъ всегда за студентами, но теперь я ихъ вполнѣ оправдываю. Я въ свои годы еле удержалась, чтобы не итти на Никитской, мимо которой я ѣхала на конкѣ... и когда я увидала огромную толпу народа, а главное массу полицейскихъ и казаковъ, все во мнѣ возмутилось. А потомъ я проѣхала мимо Тверской и увидала эту ловушку, которую устроили эти жестокіе люди.-- Жители Москвы подписывали адресъ, въ которомъ просили Думу заступиться за нихъ и оградить себя отъ звѣрства и наглости полиціи. Въ послѣднемъ засѣданіи Думы онъ былъ поданъ, но что выйдетъ изъ этого, не знаю. Шпіоновъ и сыщиковъ вездѣ масса: когда шли студенты на Тверскую, одинъ несъ флагъ и все кричалъ: "впередъ". А когда они оказались окруженными полиціей, то онъ (сыщикъ) бросилъ флагъ и первый нанесъ ударъ студенту: такихъ случаевъ было много. Въ художественномъ театрѣ стали сверху бросать прокламаціи; вдругъ раздается голосъ: "держите его, это сыщикъ"; публика хотѣла загородить ему дорогу, но онъ ловко проскользнулъ и исчезъ,-- и это, правда, былъ сыщикъ. Да всего не опишешь, что только дѣлается. Я была на первомъ земскомъ собраніи, въ которомъ читали только адресъ. Публика была очень сдержана. Въ Благородномъ Собраніи стояли начиная съ лѣстницы во всѣхъ боковыхъ залахъ; я ничего подобнаго не видала. Раздавали листки "о прекращеніи войны" и другіе; одинъ вслухъ читаетъ, около него нѣсколько человѣкъ слушаютъ, и такъ въ разныхъ мѣстахъ; никто противъ обыкновенія не останавливаетъ,-- не запрещаетъ, и публика замѣчательно тихи. Жалко, что не пошла на другой день, когда земцы отказались вести собраніе, говоря, что были потрясены "Правительственнымъ Сообщеніемъ". Да, поживемъ -- увидимъ, а что теперь удивительно интересное и для всѣхъ тоже очень трудное время -- это тоже вѣрно, и мнѣ кажется, что многіе совсѣмъ потеряли подъ ногами почву и не знаютъ, какъ поступать".

Въ то время какъ полицейскіе генералы громили студентовъ и курсистокъ на улицахъ Петербурга и Москвы, и всюду торжествовали побѣды надъ "внутреннимъ врагомъ", наводя панику на мирнаго обывателя -- на поляхъ далекой Манджуріи наши пораженія и военныя неудачи шли своимъ чередомъ: восьмидневная бойня подъ Ляояномъ, десятидневныя кроволитныя сраженія на р. Шахѣ не остановили побѣдоноснаго шествія Японцевъ; не выручило и классическое отнынѣ Куропаткинское "терпѣніе". Около полмилліона войскъ собралось, наконецъ, въ Манджуріи, и ни одной побѣды, ни малѣйшаго успѣха -- только пораженія и отступленія, и десятки тысячъ напрасныхъ жертвъ.

20 декабря сдался Портъ-Артуръ. Паденіе его произвело въ общемъ удручающее впечатлѣніе, и особенно въ бюрократическихъ сферахъ, а въ массахъ кое-гдѣ замѣчалось уже явное озлобленіе противъ верховъ. Мало-по-малу разсѣивался туманъ оффиціальной лжи: донесеніямъ о театрѣ войны перестали вѣрить. Не о военныхъ успѣхахъ думали уже искренніе друзья народа, а о мирѣ, о прекращеніи народнаго.стона, и о борьбѣ противъ царюющаго гнета безправія. Слышалось даже: "чѣмъ хуже, тѣмъ лучше".

Сжатый перечень текущихъ событій и приведенныя здѣсь прямо изъ жизни выхваченныя странички моей московской корреспондентки -- составляли главное содержаніе моихъ декабрьскихъ посланій жъ Шишко, который и отозвался на нихъ уже въ 1905 г. слѣдующимъ крайне интереснымъ письмомъ (отъ 16 янв. н. ст.): "Дорогой I. Д., я хотѣлъ написать вамъ къ Новому году, но потомъ подумалъ, что въ это время особенное скопленіе писемъ, а потому еще болѣе возможны потери ихъ,-- и отложилъ писать на нѣсколько дней, а тутъ какъ разъ получилось ваше письмо отъ 28 дек. Я получилъ и ваше московское письмо, и зналъ уже о всѣхъ вашихъ тревогахъ -- имъ же нѣтъ числа теперь. Странное время. Послѣ многихъ лѣтъ какого то мертваго затишья и полной неподвижности въ массовой русской общественной жизни, насту, пили тревожныя времена, полныя событій -- но какихъ? событій, отъ которыхъ душа содрогается. Ужасы, ужасы и ужасы. Да, трудною дорогою прибивается Россія къ свѣту! Такая масса всевозможнаго гнета и поруганія накопилась въ русской жизни, что первые свѣтлые проблески еще тонутъ и заглушаются въ этой тяжелой и мрачной атмосферѣ. Возьмите, напримѣръ, проявленія искреннаго патріотизма, въ видѣ помощи измученнымъ солдатамъ; собираются послѣднія крохи, заботливо заготовляются фуфайки, теплая обувь и проч.,-- и вдругъ оказывается, что вмѣсто этого получаются какія то отрепья. Или подумайте только, въ какую ужасную форму выливаются у насъ первые порывы политическаго энтузіазма! Юноши и дѣвушки идутъ со знаменами и священными для нихъ лозунгами -- идутъ просто потому, что души ихъ рвутся къ самоотверженному служенію человѣчеству, а навстрѣчу имъ -- нѣчто дикое, неописуемое по своему примитивному варварству; и такъ во всемъ. Слишкомъ много накопилось этого варварства, слишкомъ долго оно господствовало и слишкомъ сильно укрѣпилось. Только широкая волна массоваго народнаго потока можетъ обновить русскую жизнь, а для такого широкаго движенія недостаточны поверхностные политическіе лозунги: необходимы такіе идеалы и цѣли, которые проникали бы глубоко въ основы общественной жизни и захватывали бы основы народнаго сознанія. Только полное обновленіе жизни на основахъ новаго міросозерцанія, только новая соціальная религія можетъ дѣйствительно вывести Россію на новую дорогу; иначе получатся жалкіе компромиссы, печальное смѣшеніе либеральныхъ съѣздовъ и кулачной расправы. Но, конечно, не религія Льва Толстого. Какую возмутительную ложь (безсознательную) и профанацію представляютъ его вѣщанія на всю вселенную о ненужности внѣшнихъ измѣненій и о необходимости нравственнаго усовершенствованія; а между тѣмъ западно-европейскіе люди считаютъ Толстого какимъ то свѣточемъ Россіи; чистая срамота.

Ну, какъ же вы все-таки поживаете? какъ здоровье? и что дѣлаете? Поклонитесь, пожалуйста, E. Н--нѣ. У насъ здѣсь настоящая зима; недавно выпалъ большой снѣгъ, цѣлый день шелъ, такъ что даже сани появились на улицахъ; всѣ деревья опушены, и изъ моего окна настоящій зимній пейзажъ. Жена и ея мать очень кланяются вамъ. У меня много дѣла; не успѣваю справляться, и времени не хватаетъ. Удивительно скоро идетъ время. Читали ли вы въ "Нашей жизни" воспоминанія Л. Пантелѣева о шестидесятыхъ годахъ? Интересъ ихъ ослабляется тѣмъ, что пишетъ человѣкъ уже очень очерствѣвшій, и потому одушевленіе и энтузіазмъ того времени совсѣмъ не передается разсказомъ. Почти всѣ выведенныя лица оказываются въ концѣ-концовъ или недоумками, или негодяями. Нельзя прилагать къ людямъ, жившимъ 40 л. тому назадъ, критику настоящаго времени. Ну, -- будьте здоровы. Вашъ Л. III".

I. Смирновъ.

"Современникъ". Кн. VII. 1912

Оставить комментарий Смирнов Иасон Дмитриевич (bmn@lib.ru) Год: 1912 Обновлено: 18/08/2020. 98k. Статистика. Очерк: Мемуары Публицистика	Скачать FB2 Ваша оценка:
Аннотация: (Памяти Л. Э. Шишко).

Смирнов Иасон Дмитриевич Из старых воспоминаний

Изъ старыхъ воспоминаній.

Смирнов Иасон Дмитриевич
Из старых воспоминаний