Слепцов Василий Алексеевич
На железной дороге
Lib.ru/Классика:
[
Регистрация
] [
Найти
] [
Рейтинги
] [
Обсуждения
] [
Новинки
] [
Обзоры
] [
Помощь
]
Комментарии: 1, последний от 02/10/2008.
Слепцов Василий Алексеевич
(
yes@lib.ru
)
Год: 1862
Обновлено: 28/08/2006. 38k.
Статистика.
Очерк
:
Проза
Очерки
Скачать
FB2
Ваша оценка:
шедевр
замечательно
очень хорошо
хорошо
нормально
Не читал
терпимо
посредственно
плохо
очень плохо
не читать
В. А. Слепцов
На железной дороге
----------------------------------------------------------------------------
В. А. Слепцов. Избранное
М., "Детская литература", 1984
Вступительная статья, составление и комментарии М. С. Горячкиной
OCR Бычков М.Н. mailto:bmn@lib.ru
----------------------------------------------------------------------------
Сцена представляет вагон третьего класса. Два часа пополудни. Свисток.
Поезд двинулся. Все сидящие в вагоне слегка покачнулись - одни вперед,
другие назад; некоторые перекрестились. Публика в вагоне обыкновенная:
офицеры; купцы, дамы средней руки; помещики, дети, солдаты, мужики, четыре
бабы, три межевых помощника, один сельский священник с молоденькой дочерью и
один" несколько пьяный кучер. В окнах ландшафты меняются беспрестанно.
Вправо видно пасмурное небо с бегущими облаками и крутой косогор, поросший
дерном. На этом косогоре мелькают попеременно: корова, бесстрастно глядящая
на поезд, бабы в пестрых платках, рельсы, сваленные в кучу, будка. У самой
дороги показалась голова сторожа; Через несколько минут косогор превращается
в овраг с кирпичным сараем; вдали виднеется жидкий осинник и опять будка.
Пред будкой на мгновение явилась баба с значком в руках, делающая во фронт;
мост с оцепеневшим на нем пешеходом шумно пролетел над вагоном. Налево видно
довольно большое искрасна-зеленоватое болото, кое-где заросшее кустарником;
за болотом - село.
Пассажиры не успели еще оглядеться и все еще находятся под влиянием
только что происходивших сцен, неизбежных при отъезде: все о чем-то думают и
молча глядят друг на друга; разве только кто-нибудь попросит своего соседа
посторониться; другой устроивает свои вещи, кто начинает уж дремать, а кто
просто смотрит в окно. Но это ненадолго. Через четверть часа понемногу
начинается движение. Один почтенный, в русском платье, купец приладился к
окну, вынул из картуза платок, отер себе с лысины пот и тотчас же принялся
за печеные яйца.
Две женщины, обе с маленькими детьми на руках, первые стали вполголоса
осведомляться друг у друга: кто что везет, мальчика или девочку? Какая-то
барыня очень удобно устроила на перекладине свою шляпку и успела выжить
сидевшего рядом с ною мальчишку-мастерового, от которого сильно пахло
скипидаром; два молодые человека в охотничьих сапогах закурили папиросы;
кто-то полез под лавку спать.
У одного окна завязывается разговор вроде следующего:
- Славная это выдумка - железная дорога. И скоро и дешево... в одни
сутки. Что?
- Да, - отвечает другой, - хорошо.
- А то, бывало прежде, едешь, едешь.
- Это правда.
- Вы далеко изволите ехать?
- Нет, недалеко - до Волховской станции. А вы?
- Я до Питера. Что?
- Нет, я только спросил.
Оба соседа умолкают и принимаются очень внимательно смотреть в окно.
- Ты, бабушка, убери свои ноги, а то майор придет - он тебя тогда...
Видишь, офицерские вещи лежат. Уйди лучше от греха! - уговаривает денщик
какую-то старушонку. -
- Куда ж я, родимый, пойду? Ишь теснота какая!
- А ты вот что: гляди сюда! Вон видишь: место порожнее. Поди сядь на
край!
- Ох, не пустят, голубчик ты мой! Право слово, не пустят меня, старуху.
Кабы я молоденькая - нешто бы!
- Говорят, уйди!.. Тебя же ведь, дуру, жалею. Вот он тебя, майор... Дай
срок!
- Ох, и сама бы рада ушла, болезный ты мой! да идти-то, сам видишь,
некуда.
- А, старая, право! Грех только с тобой! Полезай под лавку!
- Ну, ну, не гневайся! Лезу, лезу.
В другом месте идут тоже увещания и почти в таком же роде.
Вышневолоцкая чиновница уговаривает сидящего с нею рядом мещанина:
- Мужичок! а мужичок! Пошел бы ты сел вон туда, к окошечку. Как бы
хорошо: покойно и продувает.
Мещанин, не отвечая, глядит куда-то в сторону, держа на коленях лукошко
с курами. Немного погодя чиновница опять начинает приставать.
- Послушай, голубчик, видишь,, теснота какая! А ты будь довольно
вежлив: видишь, здесь дамы сидят.
Мещанин все не отвечает.
- Тебе я, кажется, говорю: пересядь к окошку!
- А ты поди сама сядь, коли взопрела. Что ты меня посылаешь?
- Невежа, мужик! Вот свяжись с ними, только себе неприятность получишь,
- говорит негодующим голосом вышневолоцкая чиновница.
- Что ж ты не уважишь в самом деле? Видишь, просит, - вступился сидящий
наискось другой мещанин.
- И чудак ты, погляжу я на тебя, право! - вдруг начинает горячиться
курятник. - Кажется, можешь понимать, не маленький. Пойду я к окошку!
Видишь, духота - курица потная, даже дух от себя пущать зачала, а я ее к
окну посажу. Сейчас ветром ее хватило - ну, и аминь. Постыдился бы и
говорить-то, что не дело, а не то что. Она, положим, баба, ей простительно,
- говорит он, указывая на чиновницу, - а ведь ты, кажется, тоже не дурак.
Мещанин с негодованием отворачивается.
Станция. Пассажиры подкрепляются водкой, пирожками и бутербродами.
Торговки с молоком, квасом и драченами, стоя в отдалении, стараются
перекричать друг друга и чуть не дерутся из-за покупателей. Мужики
накинулись на какую-то лужу и наполняют бутылки водой. Барыни с разными
мешочками прогуливаются по платформе.
- Вот горячи, горячи, горячи, чик, чик, чик! Ах, были горячи! -
скороговоркой, бочком, бочком пробегая мимо вагонов с подносом в руке,
приговаривает станционный повар.
- Пильцыны первый сорт, мимонад газе...
- Квасу, квасу! Кому квасу? молодцы! Квасу молодого, квасу-у! -
предлагает баба, шагая с ведром через чьи-то протянутые поперек вагона ноги.
Мужик с полотенцем на шее заглядывает в окна и везде спрашивает:
- Василёй! ты здесь, что ли? а Василёй! Да ты хошь откликнись! Василёй!
- и т. д.
Между мужиками слышится ропот на дороговизну харчей.
- Ишь ведь, жид-то тя ешь, что ломит! а? за пирог десятку! Вот и
кормись. А, грабители!
Один мужик держит в руках кусок севрюжины и ворочает его со стороны на
сторону, говоря:
- Поди вот, как хошь, так и думай. Хошь ешь, хошь назад клади.
В воздухе пахнет дымом и сыростью. Накрапывает мелкий дождь. Поезд
опять двинулся.
- Напоили лошадку - повезла, - замечает кто-то. В сотый раз слышатся
похвалы железной дороге.
Опять пошли различные виды по сторонам.
В вагоне, и без того битком набитом пассажирами, вдруг очутилось еще
человек двенадцать пильщиков, в зипунах и полушубках, с обветрившимися
лицами и потрескавшимися губами. Сели они молча где попало, куда рассовал их
кондуктор, и несколько времени не трогались с места, как будто ожидая
чего-нибудь. И действительно, минут через десять пассажиры стали жаться и
сторониться, выказывая более или менее явно неудовольствие, которое они
испытывали от соседства мужиков. Пильщики же в свою очередь начали понемногу
отодвигаться на край, подбирая свои мешки и пилы. Потом пассажиры один за
другим стали советовать им пересесть на другие места; но как свободных мест
не оказалось, то мужики, посмотрев по сторонам, продолжали сидеть, уныло
глядя на пассажиров. Один кто-то убедил-таки двух мужиков поискать другого
помещения; они пошли бродить с своим добром по вагону, но никто не хотел их
пустить. Барыни, еще издали завидя приближение их, растопыривали платья как
можно шире, клали ноги на скамьи, притворяясь спящими, и всеми неправдами
старались занять как можно больше места. Один мужик, впрочем, присел где-то
на краешке, а другой так и остался среди вагона и простоял вплоть до
следующей станции, вопросительно поглядывая по сторонам. А между тем
пассажиры успели уже достаточно обсидеться и даже ознакомиться друг с
другом. В разных местах слышны разговоры. Старуха баба расспрашивает
сидящего рядом с нею крестьянского мальчика лет двенадцати, равнодушно
болтающего ногами, на которых надеты большие мужичьи сапоги:
- Что ж, те мать рубашек дала?
- Дала, - глядя себе на сапоги, шепотом отвечает мальчик и принимается
еще больше болтать ногами.
- И лепешек напекла на дорогу?
- Напекла.
- Небось плакала - прощалась?
- Плакала.
- Ах, касатик ты мой! Как же она тебя, малого ребенка, одного на
фабрику отпустила?
Мальчик вместо ответа проводит себе под носом рукою и очень усердно
начинает отвертывать угол платка, лежащего у него на коленях.
- Что ж ты, глупенький, платок-то рвешь? - унимает его старуха. -
Небось мать дала?
- Мать.
- О-о-ох-хо-хо! То-то, вот не нужно бы тебя пускать - мал, еще глуп.
Что это у те на лбу-то? аль родинка?
- Тятька хворостиной, - равнодушно отвечает мальчик, потрогав это место
пальцем.
- Как же это он тебя?
- Я в лес убег.
- Зачем же ты убег?
- Ат фабрики.
- Ну, а он тебя и пымал?
- И пымал.
- Ах, голубчик ты мой! Ну, что ж? Тут он тебя в лесу хворостиной-то и
попужал?
- Вперед хворостиной, а после домой привез, лошадь отпряг и зачал
вожжами пужать: все пужал, все пужал; мать отняла - он матери дугой глаз
вышиб.
- Ах, ах, ах! Что ж он у вас такой? Аль горяч?
- Нет, не горяч - он купцу должен.
Позади мальчика и старухи идет горячий спор между кучером и отставным
унтер-офицером. Оба они несколько выпивши. Кучер с чем-то пристает к своему
соседу, а тот его не слушает и твердит свое.
- В котором году корнование принимали? - спрашивает унтер-офицер.
- Это я все довольно хорошо понимаю, а вы не можете отвечать, что я у
вас спрашиваю.
- Нет, постойте! Вы мне вперед скажите, в котором году корнование
принимали?
Кучер задумывается и начинает вздыхать, припоминая год.
- В двадцать втором.
- Которого числа?
- Осьмого.
- А-а-а! Вот и попались. Нешто осьмого?
- Что ж такое? Известно, я оченно знаю, потому как я у его сиятельства,
графа Сиверцева... Свитлейщий граф! упокойник... У его сиятельства, у
родителя...
- Нет, вы не забегайте вперед! Что вас спрашивают, то вы, без сомнения,
должны отвечать. Когда покойный государь ампиратор на вторительную службу
присягу принимал, то наша брихада вся тут в сборе была. Теперича я...
- Нет, вы погодите! - перебивает кучер. - Я все это оченно аккуратно
знаю и довольно могу понимать, почему что, как я, значит, еще малым
младенцем езжал на лошади по этой по чугунке.
- Хорошо, - останавливает унтер-офицер, - теперь отвечайте: какая
третья станция? а?
Кучер опять на минуту задумывается, сопя и наморщивая брови.
- Тут такая деревня есть. Ах, девки знатные! Так, пустая деревня... Как
ее? Да бишь, Лисафетина.
- Вот и пымал. Это по чугунке-то Лисафетина?
- Что ж такое - по чугунке? Чугунка сама собой... вот он, билет] А то,
выходит, шисе.
- Нет, опять все разница. А я вам скажу... Теперича я пятнадцатый год
билейтором состою*, и как ежели начальство...
- Какого полку? - вдруг перебивает кучер.
- Мы-то?
- Нет, я спрашиваю, вы и должны отвечать.
- Мы как сейчас, значит, с его сиятельством, с графом
Дибич-Забалканским* в двадцать восьмом году Шумлу* брали. Да вы про что
спрашиваете?
- Я спрашиваю... - кучер сам забыл, о чем спрашивал.
- Я вас спрашивал, а вы совершенно не можете потрафить на мой разговор.
А я знаю, твердо знаю. Нет, я вижу, вам супротив меня трудно; нет, трудно...
На словах-то ведь тоже не скоро кто и справит. Я вижу... где?.. Меня
обмануть никак невозможно... потому первое: свитлейщий граф еще покойником
от родителев от своих, может, еще тридцати годочков на службу поступал...
Это раз. А второе, теперь будем говорить, который урожденный граф, его
светлость... может, я его вутэтакого пальчика не стою, каков есть палец. А
когда мы в Москву въезжали, покойник граф говорит: Иван! - Чего извольте,
ваше сиятельство?
- Это я все знаю, а вы не забегайте...
- Которого числа?
- Что которого числа?
- Нет, что я вас спросил?
- Что вы спросили?
- С самого спервоначала я вас спросил: тепериче которые дворовые люди
совершенно при господах своих находятся, как об них надо понимать? Э! Вот и
не можете. А я сейчас могу все это дело рассудить, потому мне нельзя не
знать. Что ж такое? Хучь бы меня, к примеру, взять. Ну, пьяница... Мне что?
С меня будет. А может, я и того не стою. Я доволен! Ваше сиятельство!
Свитлейщий граф! Много доволен! Отец! отец!.. Свитлейщий граф! Семи годочков
на службу поступал... Должен я это чувствовать или нет?
- Вы про корнацию отвечайте!
- Нет, вы скажите: должон я это чувствовать? Нешто я свинья?..
Унтер-офицер махнул рукой.
Является кондуктор.
- Господа, билеты приготовить! Не курить, господа! Мужик, сядь на
место!
- Куда ж я сяду?
- Ну, стой.
II
Смеркается. В воздухе посвежело; из окон потягивает сыростью. Вечерние
виды безмолвно проносятся мимо и все больше и больше застилаются синеватым
туманом. Леса и деревни, голые поля и овраги мутно сменяются одни другими, и
чем дальше, тем гуще и бессвязнее становятся их и без того неясные
очертания. В вагоне разговоры сделались оживленнее, в одном конце уже
затянули песню. У самой двери, в углу, примостились два межевых помощника;
оба они лежат. Один рассказывает другому:
- Денег много было; только что с межи вернулся. Приехал в Москву,
думаю, ну кончено: водку к черту, шинель сошью - и жениться. А тут нелегкая
и подзерни мне Зайцева. Пришел ко мне - давай вместе жить! Это, говорит, нам
будет гораздо дешевле стоить. Как расписал-то, скотина, я и поверил. Я,
брат, говорит, теперь совсем другой человек стал: водки и ни боже мой!
Хорошо! Наняли квартиру, знаешь, тут нумера на Рождественке, переехали.
Только переехали, а уж Зайцев успел повестить всем нашим, чтобы, значит, с
новосельем шли поздравлять. Их черт и принеси. Пришли: гляжу, Зайцев из-под
кровати четверть тащит. Что ж, говорит, посылай за закуской! Делать нечего,