Скабичевский Александр Михайлович
Очерки по истории русской цензуры

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

ОЧЕРКИ ПО ИСТОРІИ РУССКОЙ ЦЕНЗУРЫ.

XXXIX.

   Уставъ Шишкова съигралъ роль увертюры, выразившей вполнѣ все значеніе общественныхъ дѣятелей, въ родѣ Шишкова и людей, слѣдовавшихъ за ними. Въ самомъ дѣлѣ, не говоря уже о полномъ отсутствіи какого-либо творчества, даже всѣ тѣ реакціонные элементы, которыми эти люди были преисполнены, выработаны были отнюдь не ими самими, а всецѣло завѣщаны предшествующими годами. Уже сорокъ лѣтъ прошло современъ первой французской революціи; сколько въ этотъ почти полустолѣтній періодъ кипучей европейской жизни успѣло народиться и новыхъ потребностей, и новыхъ вѣяній, и новыхъ ученій, а они продолжали еще примѣнять традиціи конца прошлаго столѣтія они все еще боролись противъ энциклопедистовъ, преслѣдуя новыя естественно-научныя открытія и теоріи. Въ корифеяхъ германской философіи -- Кантѣ, Шеллингѣ, Фихте и Гегелѣ усматривали вѣрныхъ послѣдователей и продолжателей все тѣхъ же ученій, какія привели Францію къ разрушенію Бастиліи. И націоналисты, и члены германскаго Тугендбунда и итальянскіе карбонары, и французскіе поклонники легенды Наполеона, и великосвѣтскіе послѣдователи байроновскихъ идеаловъ -- все это безразлично смѣшивалось въ два стереотипные призрака, завѣщанные прошлымъ столѣтіемъ: призрака неистоваго якобинца, готоваго обагрить міръ кровью и развращеннаго волтерьянца, смѣющагося надо всѣми божескими и человѣческими законами и помышляющаго лишь о женѣ ближняго своего. Однимъ словомъ, всѣ тѣ реакціонные страхи и призраки Магницкихъ и Рупичей, какіе возникли подъ свѣжимъ впечатлѣніемъ войны 1812 года, словно окаменѣли и во всей неприкосновенности вошли въ кодексъ Шишкова.
   Въ томъ же 1826 году произошелъ случай, сломившій жизнь девятнадцатилѣтняго студента, обѣщавшаго появленіе новаго недюжиннаго таланта. Читатель пойметъ, что мы говоримъ о Полежаевѣ. Полежаевъ является передъ вами жертвою тѣхъ университетскихъ порядковъ, какіе были заведены по всѣмъ высшимъ учебнымъ заведеніямъ по плану Магницкаго. Подъ гнетомъ дисциплины, при изгнаніи всѣхъ мало-мальски талантливыхъ профессоровъ, которые могли бы оказывать благотворное вліяніе на слушателей, молодежь была лишена всякой умственной пищи и весь избытокъ своихъ свѣжихъ, юношескихъ силъ тратила въ необузданномъ разгулѣ. Это было именно время тѣхъ безпрерывныхъ кутежей, карточныхъ игръ, кулачныхъ расправъ съ будочниками и содержателями увеселительныхъ заведеній и всевозможныхъ буйствъ и циническихъ выходокъ, которыми славилось студенчество добраго стараго времени. На все это смотрѣли, какъ на своего рода удальство и молодечество, и, какъ мы говорили уже выше, въ этомъ выражалась оппозиція противъ Магницкихъ и Руничей. Студенческіе кутежи имѣли своихъ легендарныхъ героевъ, свою эпопею, своихъ бардовъ, воспѣвавшихъ подобное время препровожденіе. Къ числу этихъ бардовъ принадлежалъ и Полежаевъ, прославившійся въ московскомъ обществѣ своею поэмою "Сашка", пародіею на Евгенія Онѣгина. Въ лицѣ героя Сашки авторъ изображаетъ самого себя, подъ собственною своею фамиліею, описываетъ свое дѣтство и отрочество и затѣмъ воспѣваетъ студенческіе годы, со всѣмъ ихъ разгуломъ, рисуя этотъ разгулъ, надо правду сказать, довольно грубыми и грязными красками, свидѣтельствующими объ очень низкомъ уровнѣ культурности того времени. По крайней мѣрѣ, вся поэма наполнена сценами, въ родѣ нижеслѣдующей:
   
   "Ахъ много, много мы шалили!
   Быть можетъ, пошалимъ опять,
   И много, много старой были,
   Друзья, найдется разсказать
   Во славу университета.
   Какъ будто вижу я теперь
   Осаду нашу "комитета".
   Вотъ Сашка мой стучится въ дверь.
   "Кто ночью тамъ шумѣть изволитъ"?
   Оттуда голосъ закричалъ:
   -- Увидитъ тотъ, кто дверь отворитъ.
   Сердито Сашка отвѣчалъ.
   Сказалъ, какъ вихорь устремился --
   И дверь низвергнулась съ крючкомъ,
   И, заревѣвши покатился
   Лакей съ желѣзнымъ косаремъ.
   Се ты, о Сомовъ незабвенный!
   Твоею мощной пятерней
   Гигантъ, въ затылокъ пораженный,
   Слетѣлъ по лѣстницѣ крутой.
   Какъ лютый волкъ, стремится Сашка
   На дѣву бѣдную одну,
   И распростерлася Дуняшка.
   Облившись кровью, на полу.
   Какое страшное смятенье,
   И дикій вопль, и крикъ, и ревъ,
   И стонъ, и жалкое моленье
   Нещадно избіенныхъ дѣвъ!.. и т. д.
   
   Но какъ бы ни поражали насъ своею грубостью и дикостью подобнаго рода сцены, которыя авторъ воспѣваетъ во славу университета, надо принять во вниманіе, что въ то время само начальство смотрѣло сквозь пальцы на подобныя выходки буршевскаго молодечества, и къ тому же не въ одной студенческой средѣ царили подобные нравы: "распростертыя на полу, обливающіяся кровью Дуняшки", "стоны и жалкое моленье нещадноизбіенныхъ дѣвъ" наблюдались во всѣхъ слояхъ тогдашней русской жизни. Но въ первой части поэмы, въ IX строфѣ, находились восемь строкъ политическаго содержанія.
   Вотъ эти-то восемь строкъ и погубили поэта.
   Вотъ какъ разсказываетъ объ этомъ г. Рябининъ въ "Рус. Архивѣ":
   Когда поэма Полежаева разошлась во множествѣ списковъ среди молодежи, на нее обратила вниманіе московская полиція, и сдѣланъ былъ докладъ. Дворъ находился въ это время въ Москвѣ, готовясь къ празднествамъ коронаціи. Дѣло было въ іюлѣ. Однажды, въ три часа ночи, самъ ректоръ университета разбудилъ Полежаева, приказалъ ему надѣть мундиръ и явиться въ университетское правленіе, гдѣ ожидалъ прибывшихъ попечитель учебнаго округа. Онъ тщательно осмотрѣлъ форменный костюмъ Полежаева и безъ всякаго объясненія велѣлъ ему ѣхать съ собою. Оба они въ попечительской каретѣ пріѣхали къ министру народнаго просвѣщенія, который, въ свою очередь, повезъ студента въ царскій дворецъ.
   Тамъ министръ оставилъ Полежаева въ залѣ, гдѣ дожидалось нѣсколько придворныхъ и другихъ высшихъ сановниковъ (несмотря на то, что былъ только шестой часъ утра), а самъ пошелъ во внутренніе покои. Придворные вообразили себѣ, что молодой человѣкъ чѣмъ-нибудь отличился и тотчасъ вступили съ нимъ въ разговоръ. Какой-то сенаторъ даже предложилъ ему давать уроки сыну.
   Полежаева позвали въ кабинетъ. Государь стоялъ, опершись на бюро, и говорилъ съ министромъ. Онъ бросилъ на вошедшаго строгій, испытующій взглядъ. Въ рукѣ у него была тетрадь.
   -- Ты ли, спросилъ онъ, сочинилъ эти стихи?
   -- Я, отвѣчалъ Полежаевъ.
   -- Вотъ, продолжалъ государь, обратившись къ министру:-- вотъ я вамъ дамъ образчикъ университетскаго воспитанія: я вамъ покажу, чему тамъ учатся молодые люди. Читай эту тетрадь вслухъ, прибавилъ, онъ. снова отнесясь къ Полежаеву.
   Волненіе Полежаева было такъ сильно, что читать онъ не могъ. Взглядъ императора неподвижно остановился на немъ... "Я не могу", проговорилъ смущенный студентъ.
   -- Читай! подтвердилъ государь, возвысивъ голосъ.
   Тогда, собравшись съ духомъ, Полежаевъ развернулъ тетрадь. Никогда (впослѣдствіи разсказывалъ онъ) я не видывалъ "Сашку" такъ хорошо переписаннаго и на такой славной бумагѣ.
   Сперва ему было трудно читать; потомъ, кое-какъ оправившись, онъ тверже дочиталъ поэму до конца. Въ мѣстахъ особенно рѣзкихъ государь дѣлалъ знакъ рукою министру.
   -- Что скажете? спросилъ императоръ по окончаніи чтенія.-- Какого онъ поведенія?
   Министръ, разумѣется, не зналъ его поведенія, но сказалъ: превосходнѣйшаго поведенія, ваше величество.
   -- Этотъ отзывъ тебя спасъ, но наказать тебя надобно, для примѣра другимъ. Хочешь въ военную службу?
   Полежаевъ молчалъ.
   -- Я тебѣ даю военной службой средство очиститься. Что же, хочешь?
   -- Я долженъ повиноваться, отвѣчалъ Полежаевъ.
   Государь подошелъ къ нему, положилъ руку на плечо и сказавъ: "отъ тебя зависитъ твоя судьба; если я забуду, ты можешь мнѣ писать", поцѣловалъ его въ лобъ.
   Отъ государя Полежаева свели къ Дибичу, который жилъ тутъ же во дворцѣ. Дибичъ спалъ, его разбудили, онъ вышелъ, зѣвая, и, прочитавъ бумагу, спросилъ флигель-адъютанта: "Это онъ?" -- Онъ, ваше сіятельство.
   -- Что же! доброе дѣло, послужите въ военной, я все въ военной службѣ былъ -- видите, дослужился, и вы, можетъ, будете фельдмаршаломъ.
   Полежаева свезли въ лагерь и отдали въ солдаты. Прошло три года. Полежаевъ вспомнилъ слова государя и написалъ ему письмо. Отвѣта не было. Черезъ нѣсколько мѣсяцевъ онъ написалъ другое, тоже оставшееся безъ отвѣта. Увѣренный, что его письма не доходятъ, онъ бѣжалъ, чтобъ лично подать просьбу. Онъ велъ себя неосторожно, видѣлся въ Москвѣ съ товарищами, былъ ими угощаемъ; разумѣется, это не могло остаться въ тайнѣ. Въ Твери его схватили и отправили въ полкъ, какъ бѣглаго солдата. Военный судъ приговорилъ его прогнать сквозь строй; приговоръ послали къ государю на утвержденіе.
   Государь не велѣлъ наказывать Полежаева. Тогда-то написалъ онъ свое превосходное стихотвореніе:
   
   Безъ утѣшеній
   Я погибалъ,
   Мои злобный геній
   Торжествовалъ...
   
   Полежаева отправили на Кавказъ; тамъ онъ былъ произведенъ за отличіе въ унтеръ-офицеры. Годы шли и шли; безвыходное, скучное положеніе сломило его... Онъ пилъ для того, чтобы забыться. Есть страшное стихотвореніе его "Къ сивухѣ".
   Онъ перепросился въ карабинерный полкъ, стоявшій въ Москвѣ. Это значительно улучшило его судьбу, но уже злая чахотка разъѣдала его грудь. Помаялся онъ еще четыре года и умеръ въ солдатской больницѣ.
   Когда, одинъ изъ друзей его явился просить тѣло для погребенія, никто не зналъ, гдѣ оно; солдатская больница торговала трупами, она ихъ продавала въ университетъ, медицинскую академію и пр. Наконецъ, онъ нашелъ въ подвалѣ трупъ бѣднаго Полежаева, онъ валялся подъ другими, крысы объѣли ему одну ногу.
   Послѣ его смерти издали его сочиненія ("Арфа", Москва 1838 г.) и при нихъ хотѣли приложить его портретъ въ солдатской шинели. Но цензура нашла это неудобнымъ и Полежаевъ представленъ въ офицерскихъ эполетахъ: онъ былъ произведенъ въ больницѣ, передъ самою смертью {"Русскій Архивъ", 1881 г. T. I, стр. 314. "Ал. Полежаевъ", статья Д. Д. Рябинина.}.
   

XL.

   Но какъ ни было наклонно правительство того времени къ строгимъ мѣрамъ, но и оно не замедлило усмотрѣть, что чугунный уставъ Шишкова невозможенъ къ примѣненію. Покрайней мѣрѣ, мы видимъ, что когда въ 1827 году было повелѣно министру внутреннихъ дѣлъ B. С. Ланскому составить проэктъ устава для цензуры книгъ иностранныхъ, находившейся въ вѣденіи этого министерства, и Ланской вошелъ съ докладомъ о томъ, дозволено ли будетъ при составленіи этого устава не держаться въ точности правилъ шишковскаго устава на томъ основаніи, что цензура иностранныхъ книгъ не можетъ быть подчинена одинаковымъ съ внутреннею цензурою правиламъ, императоръ Николай повелѣлъ: нетолько не держаться устава о цензурѣ 1826 года, но и самый уставъ этотъ подвергнуть подробному разсмотрѣнію, несмотря на его недавнее обнародованіе.
   И вотъ была составлена комиссія изъ ген.-ад. Васильчикова, гр. Нессельроде, ген.-ад. Бенкендорфа, тайн. сов. Уварова, дѣйст. статс. сов. Дашкова и самого дѣйст. тайн. сов. Ланского. Труды этого комитета продолжались до конца 1827 года, затѣмъ въ государственный совѣтъ былъ внесенъ новымъ министромъ народнаго просвѣщенія кн. Ливеномъ проэктъ цензурнаго устава, который и былъ утвержденъ 22-го апрѣля 1828 года.
   Уставъ 1828 года, дѣйствовавшій въ продолженіи всего царствованія императора Николая, при своемъ утвержденіи, обѣщалъ нѣкоторыя смягченія сравнительно съ шишковскимъ уставомъ. Въ мнѣніи государственнаго совѣта, при обсужденіи этого устава, прямо было сказано, между прочимъ, что "въ проэктѣ устава, представляемомъ нынѣ, вѣдомство цензуры заключено въ предѣлахъ, болѣе соотвѣтствующихъ истинному ея назначенію. Ей не представляется уже въ обязанность давать какое-либо направленіе словесности и общему мнѣнію: она долженствуетъ только запрещать изданіе или продажу тѣхъ произведеній словесности, наукъ и искуствъ, кои, въ цѣломъ составѣ или въ частяхъ своихъ, вредны въ отношеніи къ вѣрѣ, престолу, добрымъ нравамъ и личной чести гражданъ. Она представляется какъ бы таможнею, которая не производитъ сама добротныхъ товаровъ и не мѣшается въ предпріятія фабрикантовъ, но строго наблюдаетъ, чтобы не были ввозимы товары запрещенные, и клеймитъ лишь тѣ, коихъ провозъ и употребленіе дозволены тарифомъ. Отъ сего существеннаго различія въ опредѣленіи цѣли и вѣдомства цензуры происходитъ и различіе въ опредѣленіи обязанностей, возлагаемыхъ на цензоровъ. По проэкту новаго устава, они уже не поставлены судьями достоинства или пользы разсматриваемой книги.. Они только отвѣтствуютъ на вопросъ: не вредна ли та книга -- и все ихъ дѣйствіе ограничивается простымъ рѣшительнымъ на сей вопросъ отвѣтомъ. Проэктъ новаго устава даетъ менѣе свободы собственному произволу цензоровъ, и тѣмъ способствуетъ успѣхамъ истиннаго просвѣщенія, но въ то же время даетъ имъ возможность запрещать всякую вредную книгу, на основаніи положительнаго закона, и не входя въ предосудительныя пренія съ писателями" {Ист. свѣд. о ценз. въ Россіи, стр. 36--37.}...
   Вмѣсто прежняго направляющаго контроля надъ всею литературою было теперь введено Главное правленіе цензуры при министерствѣ народнаго просвѣщенія, состоявшее изъ президентовъ академіи наукъ и художествъ, изъ товарища министерства народнаго просвѣщенія и изъ стороннихъ членовъ отъ духовнаго вѣдомства, министерства внутреннихъ дѣлъ, министерства иностранныхъ дѣлъ, управляющаго третьимъ отдѣленіемъ Собственной Его Императорскаго Величества Канцеляріи, изъ попечителя спб. учебнаго округа. Вторую цензурную инстанцію составляли цензурные комитеты (въ С.-Петербургѣ, Москвѣ, Ригѣ, Вильнѣ, Кіевѣ, Одессѣ и Тифлисѣ) подъ предсѣдательствомъ мѣстныхъ попечителей учебнаго округа. Иностранная цензура была подчинена министерству народнаго просвѣщенія наравнѣ съ внутренней. Вмѣсто постановленія Шишкова, требовавшаго отыскивать въ каждой цензуруемой рукописи подъ личной наружной благонамѣренностью тайный, зловредный смыслъ, § 6-мъ новаго устава было постановлено, чтобы цензура принимала всегда за основаніе явный смыслъ рѣчи, не дозволяя себѣ произвольнаго толкованія оной въ дурную сторону. Въ § 7-мъ это правило дополняется постановленіемъ, чтобы при разсматриваніи книгъ нравственнаго содержанія, цензура не дѣлала привязки къ словамъ и отдѣльнымъ выраженіямъ, наблюдая лишь, чтобы и въ сихъ словахъ или выраженіяхъ о предметахъ важныхъ и высокихъ упоминаемо было съ должнымъ уваженіемъ и приличіемъ. Въ параграфѣ 15-мъ внушается, что цензура не имѣетъ права входить въ разборъ справедливости или неосновательности частныхъ мнѣній и сужденій писателя, если только оные не противны общимъ правиламъ цензуры; не можетъ входитъ въ сужденіе о томъ, полезно или безполезно разсматриваемое сочиненіе, буде только оно не вредно, и не должна исправлять слога или замгъчатъ ошибокъ автора въ литературномъ отношеніи, если только явный смыслъ рѣчи не подлежитъ запрещенію.
   Параграфъ 12-й разрѣшалъ всякія сужденія о предметахъ, относящихся къ наукамъ, словесности и искуствамъ, какъ-то: о вновь выходящихъ книгахъ (не исключая и казенныхъ), о представленіяхъ на публичныхъ театрахъ и другихъ зрѣлищахъ, о новыхъ общественныхъ зданіяхъ, объ улучшеніяхъ по части народнаго просвѣщенія, земледѣлія, фабрикъ и т. п.
   Наконецъ, параграфъ 17-й постановлялъ, что запрещеніе существующаго уже изданія, какого бы содержанія оно ни было, можетъ послѣдовать не иначе, какъ по высочайшему повелѣнію.
   Но этими параграфами и ограничивались всѣ льготныя Правила новаго устава. Далѣе затѣмъ мы видимъ рядъ постановленій, ограничивающихъ прессу самымъ тѣснымъ кругомъ предметовъ, подлежащихъ ея разсмотрѣнію. Такъ мы видимъ (§ 16), что лишь періодическія изданія по части словесности, наукъ и искуствъ разрѣшались главнымъ управленіемъ цензуры, да и изъ нихъ исключались тѣ, которыя, по важности своего содержанія, или по какимъ-либо особеннымъ обстоятельствамъ, требовали высочайшаго разрѣшенія. Періодическія же изданія политическаго содержанія разрѣшались не иначе, какъ съ высочайшаго соизволенія. При этомъ § 19 предписывалъ статьи періодическихъ изданій разсматривать цензурою преимущественно передъ всякими другими книгами. Параграфомъ 12-мъ запрещались всякія разсужденія о потребностяхъ и средствахъ къ улучшенію какой-либо отрасли государственнаго хозяйства въ имперіи, когда подъ средствами разумѣются мѣры, зависящія отъ правительства, и вообще сужденія о современныхъ правительственныхъ мѣрахъ. Нужно ли и говорить о томъ, что этотъ параграфъ лишалъ прессу всякаго участія въ общественныхъ и государственныхъ вопросахъ и смыкалъ ее въ тѣсный кругъ вопросовъ отвлеченно-философскихъ, чисто-научныхъ, естественныхъ и сельско-хозяйственныхъ. Въ то же время параграфъ 11-й, дозволяя частнымъ лицамъ издавать историческіе акты, документы, записки и анекдоты, исключаетъ изъ нихъ тѣ, которые содержатъ въ себѣ изложенія тяжебныхъ и уголовныхъ дѣлъ {Сборн. росп. по ценз., стр. 310--396.}.
   Далѣе затѣмъ мы видимъ, что уже уставомъ 1828 года было положено начало той множественности цензуръ, какая развилась мало-по-малу въ теченіи 30-хъ и 40-хъ годовъ. Такъ во-первыхъ, параграфомъ 9-мъ постановлено, что всякія извѣстія, относящіяся до особъ августѣйшей фамиліи, описанія придворныхъ торжествъ и съѣздовъ дозволяются не иначе, какъ съ высочайшаго разрѣшенія черезъ министра императорскаго двора, но и по разрѣшеніи цензурные комитеты обязаны представлять на разсмотрѣніе министра двора подобнаго рода извѣстія и описанія. Книги духои наго содержанія попрежнему подлежали цензурѣ духовнаго вѣдомства. Иностранныя періодическія сочиненія всякаго содержанія, привозимыя изъ-за границы по почтѣ, подлежали разсмотрѣнію отдѣльной цензуры, учрежденной при почтовомъ вѣдомствѣ. Учебники и всякаго другого рода учебныя пособія и руководства подлежали вѣдѣнію Главнаго управленія училищъ. Журналы по части медицины и гигіены, издаваемые частными лицами или практическими врачами, равно лечебники, назначаемые для общенароднаго употребленія, сверхъ общей цензуры подвергались особому въ медицинскомъ отношеніи разсмотрѣнію медико-хирургической академіи или медицинскихъ факультетовъ въ университетахъ по мѣсту изданія. Цензура періодическихъ изданій въ пограничныхъ губерніяхъ, а именно: Прибалтійскихъ, Виленской, Гродненской и Новороссійскихъ, подчинялась вѣдѣнію тамошнихъ главныхъ начальниковъ губерній. Военныя вѣдомости ("Русскій Инвалидъ") одобрялись къ напечатанію при Главномъ Штабѣ, "Сенатскія Вѣдомости" издавались подъ отвѣтственностью канцеляріи Правительствующаго Сената. Политическая часть С.-Петербургскихъ (Академическихъ Вѣдомостей) на русскомъ и нѣмецкомъ языкахъ, а равно газета Министерства иностранныхъ дѣлъ на французскомъ языкѣ предоставлялись разсмотрѣнію этого министерства. Афиши, мелкія объявленія, какъ въ отдѣльномъ видѣ, такъ и въ газетахъ, были подъ надзоромъ министерства внутреннихъ дѣлъ, возлагавшаго разсмотрѣніе ихъ на мѣстныя полицейскія начальства. Наконецъ, драматическія сочиненія одобрялись къ представленію въ театрахъ третьимъ отдѣленіемъ соб. его ими. вел. канцеляріи.
   Но было бы ошибочно думать, чтобы уставъ этотъ сохранялся въ неприкосновенности во все время своего существованія. Онъ постоянно добавлялся новыми предписаніями циркулярами, смотря по различнымъ настроеніямъ правительства, причемъ многіе параграфы его совершенно парализовались, въ то же время вышеупомянутая множественность цензуръ все болѣе и болѣе возрастала.
   Такъ мы видимъ, что вновь учрежденное Третье отдѣленіе соб. Его Имп. Вел. канцеляріи не замедлило оказать свое вліяніе на цензурныя учрежденія. Къ нему перешла обязанность бывшаго министерства полиціи наблюдать за необращеніемъ вредныхъ сочиненій, и гр. Бенкендорфъ потребовалъ въ 1830 году, чтобы ему было доставляемо по экземпляру всѣхъ печатаемыхъ журналовъ и альманаховъ, а черезъ два года потомъ былъ, по его представленію, назначенъ членомъ Главнаго управленія цензуры управляющій III отдѣленіемъ, дѣйст. ст. сов. Мордвиновъ. Около того же времени, гр. Бенкендорфъ сообщилъ кн. Ливену, что отнынѣ цензоры обязываются извѣщать высшее начальство въ. тѣхъ случаяхъ, когда представлены будутъ на разсмотрѣніе цензуры книга или художественное произведеніе, клонящіяся къ. распространенію безбожія, или обнаруживающія въ сочинителѣ или художникѣ нарушителей обязанности вѣрноподданнаго. По всей вѣроятности, въ связи съ этимъ требованіемъ гр. Бенкендорфа министръ народнаго просвѣщенія отнесся къ московскому цензурному комитету, 29-го декабря 1830 года, съ циркуляромъ о томъ, чтобы "всѣ поступающія въ редакцію современныхъ изданій статьи какъ оригинальныя, такъ и переводныя, за исключеніемъ объявленій о подрядахъ, продажахъ, зрѣлищахъ и т. п., должны быть за подписью сочинителей и переводчиковъ, и притомъ невымышленной, по подлинной ихъ фамиліей, которую, впрочемъ, если они не пожелаютъ, дозволяется и не печатать подъ самыми статьями съ тѣмъ, однако-жь, чтобы имя автора каждой статьи извѣстно было и редакторамъ, и цензурѣ".
   Несмотря на то, что параграфъ 12-й разрѣшалъ критику театральныхъ представленій, уже въ 1828 году гр. Бенкендорфъ подчинилъ эту критику своему личному надзору: на подлинномъ корректурномъ листѣ одного нумера "Сѣверной Пчелы" того времени сохранилась собственноручная отмѣтка гр. Бенкендорфа: "позволяется печатать и впредь можно писать о театрахъ, показывая мнѣ". Февраля же 13-го, 1830 года, слѣдуетъ циркуляръ министерства народнаго просвѣщенія московскому цензурному комитету, требующій, чтобы "статьи объ императорскихъ театрахъ не иначе были печатаемы въ журналахъ и газетахъ, какъ по предварительномъ разсмотрѣніи и одобреніи ихъ министромъ двора, которому притомъ должны быть представляемы вполнѣ, а не отрывками; сужденія же о представленіяхъ, бывающихъ при высочайшемъ дворѣ, къ печатанію не дозволяются вовсе".
   Такъ началъ измѣняться уставъ 1828 года въ первые же два года своего существованія, несмотря на то, что эти два года (до революціи 1830 г.) считаются самыми либеральными въ цензурномъ отношеніи въ продолженіи всего царствованія императора Николая. Правда, что и въ этотъ періодъ, именно въ 1829 году, одинъ изъ петербургскихъ цензоровъ былъ выдержанъ 8 дней на гауптвахтѣ за пропущеніе статьи объ упадкѣ питейныхъ сборовъ по Курской губерніи. Но, во всякомъ случаѣ, въ это время очень легко разрѣшалось изданіе новыхъ журналовъ и альманаховъ. Жалобы авторовъ и издателей въ Главное правленіе на произволъ цензоровъ, принимались во вниманіе и очень часто разрѣшались въ пользу истцовъ. Такъ, въ петербургскій комитетъ представлена была статейка подъ заглавіемъ: "Искуство брать взятки". Вниманіе комитета остановилось на нѣсколькихъ строкахъ этой статьи, въ которыхъ говорится, что, чѣмъ древнѣе штаты какого-нибудь присутственнаго мѣста, тѣмъ для лихоимца удобнѣе. Слова эти показались нѣкоторымъ цензорамъ намекомъ на многія изъ нашихъ учрежденій и даже на сенатъ, почему они и полагали строки эти исключить. Но вновь поступившій цензоръ, профессоръ Сенковскій, не соглашался принять обсуждаемую мысль иначе, какъ за мысль общую, примѣнимую ко всѣмъ странамъ. Главное управленіе цензуры, до котораго вопросъ этотъ былъ возведенъ, согласилось съ мнѣніемъ Сенковскаго.
   Въ исходѣ 1828 г., издатель "Вѣстника Европы", М. Т. Каченовскій, извѣщалъ въ своемъ журналѣ подписчиковъ, что впредь журналъ его будетъ издаваться безъ всякаго содѣйствія университета и онъ, Каченовскій, будетъ полный хозяинъ своего изданія. Н. Ал. Полевой, который постоянно велъ самую ожесточенную полемику съ Каченовскимъ, какъ представителемъ отжившаго классицизма, съострилъ по этому поводу на страницахъ своего "Московскаго Телеграфа", что "Вѣстникъ Европы выходитъ изъ стѣнъ университета на скудельныхъ ногахъ. Это до такой степени взорвало Каченовскаго, что, не ограничиваясь предѣлами литературной полемики, онъ подалъ жалобу въ московскій цензурный комитетъ, какъ на Полевого, такъ и на цензора С. Н. Глинку, на обязанности котораго лежала цензура "Московскаго Телеграфа", прося комитетъ обуздать оскорбительную для его профессорскаго и генеральскаго званія полемику. Московскій цензурный комитетъ сдѣлалъ по этому поводу докладъ министру. Но кн. Ливенъ и на этотъ разъ рѣшилъ дѣло въ пользу свободы журнальной полемики. Онъ отвѣчалъ московскому комитету слѣдующее: "раздѣляя съ московскимъ цензурнымъ комитетомъ желаніе, чтобы литературныя критики приняли сколь можно лучшій и приличнѣйшій тонъ и чтобы въ нихъ соблюдаемы были всѣ условія вѣжливости и учтивости, но, не находя въ уставѣ о цензурѣ постановленія, дающаго цензурнымъ комитетамъ права воспрещать по симъ только уваженіямъ литературныя сужденія о книгахъ и ученыхъ изданіяхъ, не выходящія, впрочемъ, изъ предѣловъ благопристойности и необидныя для нравственности и чести. Главное управленіе цензуры признало, что исправленіе сихъ недостатковъ литературы подлежитъ предоставить вліянію читающей публики и дѣйствію общаго вкуса" {Ист. свѣд. о ценз. въ Россіи, стр. 40--44; сборн. расп. по ценз., стр. 216, 219. Мое цензорство, изъ записокъ С. Н. Глинки, см. "Совр." 1865, No стр. 217--232.}.
   

XLI.

   Іюльская революція, разразившаяся во Франціи въ 1830 году, не замедлила разсѣять и этотъ блѣдный призракъ желанія устоять на почвѣ вѣрности буквѣ устава. Правительство, едва успокоившееся отъ впечатлѣнія 1825 года, теперь снова встревожилось при видѣ новой бури, потрясшей всю Европу и коснувшейся Россіи въ видѣ польскаго возстанія. Тревога, обуявшая правящіе классы, не замедлила обрушиться всею своею тяжестью на прессу.
   Въ Петербургѣ жертвою іюльскаго погрома былъ въ полномъ смыслѣ невинный агнецъ въ видѣ "Литературной Газеты" барона Дельвига. Чуждая какихъ бы то ни было политическихъ тенденцій и вполнѣ оправдывая свое названіе "литературной", газета эта преслѣдовала однѣ эстетическія цѣли. Довольно сказать одно, чтобы опредѣлить ее, что она издавалась кружкомъ Пушкина и въ ней, кромѣ самого издателя и друга его Пушкина, участвовали все такіе почтенные и несомнѣнно благонамѣренные корифеи русской литературы, какъ Жуковскій, Баратынскій, кн. Вяземскій, кн. Одоевскій и пр. Но газета эта имѣла несчастіе соперничать и полемизировать съ "Сѣверною Пчелою" Греча и Булгарина, а послѣдніе къ этому времени успѣли уже втереться въ довѣренность къ гр. Бенкендорфу и начали уже свои тайные и явные извѣты (объ этомъ будетъ еще рѣчь у насъ ниже). Впрочемъ, П. Каратыгинъ, въ своей статьѣ о "Сѣверной Пчелѣ" (см. "Русс. Архивъ", 1882 г., No 4, стр. 274) отрицаетъ участіе Булгарина въ погромѣ "Литературной Газеты" барона Дельвига и подозрѣваетъ здѣсь вліяніе какого-то другого лица, которое онъ не называетъ. "Не пришло еще время, говоритъ онъ: -- но исторія укажетъ на ту гнусную личность, которая подъ личиною дружбы съ Пушкинымъ и Дельвигомъ, дѣйствительно, по профессіи (?), по любви къ искуству, ко призванію, занималась доносами и извѣтами на обоихъ поэтовъ. Донынѣ имя этого лица почему-то нельзя произнести во всеуслышаніе; но, повторяемъ, оно будетъ произнесено, и тогда, на ряду съ нимъ, даже имя Булгарина покажется синонимомъ благородства, чести и прямодушія!" Какъ-бы то ни было, но въ литературныхъ кружкахъ того времени гроза, обрушившаяся на "Литературную Газету" бар. Дельвига, неразрывно соединялась съ именами Булгарина и Греча. Гроза эта послѣдовала послѣ напечатанія въ одномъ изъ послѣднихъ нумеровъ газеты за 1830 тодъ четверостишія къ монументу въ память "іюльскихъ дней" во Франціи. Этого было достаточно, чтобы заподозрить "Литературную Газету" въ сочувствіи къ революціи 1830 г. и у бар. Дельвига было отнято право считаться издателемъ газеты. Смерть поэта, послѣдовавшая вскорѣ послѣ этой катастрофы, приписываютъ нравственному потрясенію, испытанному имъ вслѣдствіе этой обрушившейся надъ нимъ бѣды...
   Катастрофа съ "Литературной Газетой" такъ напугала самую цензуру, что когда въ нее вскорѣ послѣ того была представлена статейка подъ названіемъ "Обелискъ", цензоръ не рѣшился пропустить ее на томъ основаніи, что въ ней говорится о памятникѣ, воздвигнутомъ неизвѣстно гдѣ и по какому случаю: "можетъ быть, разсуждалъ онъ:-- подъ онымъ разумѣетъ сочинитель обелискъ во Франціи, въ память послѣднихъ переворотовъ". Это было совершенно вопреки уставу, требовавшему, чтобы цензоръ обращалъ вниманіе лишь на явный смыслъ сочиненія {Ист. свѣд. о ценз. въ Россіи, стр. 11.}.
   Но въ Петербургѣ въ это время было такое "вѣяніе", что "Литературная Газета" представлялась единственною хоть сколько-нибудь честною и независимою газетою, хотя бы въ скромныхъ предѣлахъ эстетики. Все умственное движеніе сосредоточивалось тогда въ Москвѣ: здѣсь Полевой блисталъ своимъ либерализмомъ на страницахъ "Московскаго Телеграфа, и боролся не на животъ, а на смерть со всѣмъ отжившимъ, которое олицетворялось въ его глазахъ въ лицѣ Каченовскаго съ его "Вѣстникомъ Европы". Здѣсь показывались уже свѣжіе побѣги молодой зелени въ лицѣ шеллингистовъ, изъ которыхъ особенно выдавался Ив. Кирѣевскій на страницахъ "Московскаго Вѣстника", "Европейца", "Денницы", и прочихъ журналовъ, издаваемыхъ кружкомъ шеллингистовъ: здѣсь Надеждинъ, готовясь къ докторскому экзамену, язвилъ романтиковъ на страницахъ "Вѣстника Европы", опальный Чаадаевъ ораторствовалъ въ великосвѣтскихъ гостиныхъ, и въ то же время незримо для свѣта созрѣвали въ студенческой средѣ два кружка для того, чтобы впослѣдствіи слиться воедино и завладѣть всѣмъ умственнымъ движеніемъ вѣка. Очень понятно, что въ Петербургѣ, разразившись лишь надъ "Литературною Газетою", гроза направила всѣ свои перуны главнымъ образомъ на Москву. Здѣсь первый ударъ обрушился на журналъ "Европеецъ" Ив. Кирѣевскаго, за статью его "XIX вѣкъ". Статья эта, представлявшая profession de foi западничества и доказывавшая, что для насъ Европа тоже самая, что для Европы былъ классическій міръ, въ сущности была самаго невиннаго содержанія и въ другое время навѣрно прошла бы безпрепятственно, но теперь, въ виду только что разразившейся революціи, статью поняли такимъ образомъ, что, совѣтуя подражать во всемъ Западу, авторъ ни болѣе ни менѣе, какъ предлагаетъ повторить на русской почвѣ іюльскіе дни Парижа. И "Европеецъ" былъ немедленно запрещенъ. Затѣмъ былъ полицейскими мѣрами конфискованъ и отобранъ изъ книжныхъ лавокъ альманахъ Максимовича "Денница". Здѣсь зловредною оказалась статья опять-таки Ив. Кирѣевскаго о Новиковѣ. Правда, это была едва ли не первая, вполнѣ сочувственная статья о почтенномъ дѣятелѣ эпохи Екатерины, выставившая заслуги его, оказанныя имъ нашему отечеству. Но, по старому преданію, Новиковъ продолжалъ въ глазахъ реакціонеровъ играть роль родоначальника всѣхъ революціонныхъ ковъ въ Россіи -- и этого было достаточно. При этомъ цензоръ, пропускавшій "Денницу", добродушный патріотъ, исключительно жившій преданіями 1812 года, С. Н. Глинка, былъ посаженъ на гауптвахту.
   Затѣмъ гроза задѣла своимъ крыломъ и знаменитаго московскаго митрополита Филарета. Послѣ закрытія библейскихъ обществъ и цензурныхъ гоненій Шишкова, Филаретъ продолжалъ считать себя обиженнымъ и въ своихъ проповѣдяхъ дѣлалъ иногда намеки, представлявшіе блѣдную тѣнь оппозиціи. Проповѣдь же его на молебствіи по случаю холеры превзошла всѣ остальныя въ этомъ отношеніи. Онъ взялъ текстомъ, какъ ангелъ предложилъ Давиду въ наказаніе избрать войну, голодъ или моръ: Давидъ избралъ моръ. Государь пріѣхалъ въ Москву, разсерженный этою выходкою митрополита и послалъ министра двора кн. Волконскаго сдѣлать Филарету строгій выговоръ, грозя отправить его митрополитомъ въ Грузію. Филаретъ смиренно покорился и разослалъ новое слово по всѣмъ церквамъ, въ которомъ пояснялъ, что напрасно стали бы искать какое нибудь приложеніе въ текстѣ первой проповѣди къ благочестивѣйшему императору, что Давидъ -- это мы сами, погрязшіе въ грѣхахъ. Разумѣется тогда и тѣ поняли первую проповѣдь, которые не добрались до ея смысла сразу.
   Въ томъ же 1831 году произошло первое столкновеніе Бѣлинскаго съ цензурою. Онъ слушалъ въ это время лекціи на второмъ курсѣ словеснаго факультета московскаго университета, находился на казенномъ содержаніи и сильно тяготился жизнію въ стѣнахъ университета, удручавшую его и въ нравственномъ, и въ матеріальномъ отношеніяхъ. "Я теперь нахожусь, писалъ онъ по этому поводу своимъ родителямъ:-- въ такихъ обстоятельствахъ, что лучше бы согласился быть подъячимъ въ чембарскомъ земскомъ судѣ, нежели жить на этомъ каторжномъ, проклятомъ казенномъ коштѣ. Еслибы я прежде зналъ, каковъ онъ, то лучше бы согласился наняться къ кому-нибудь въ лакеи и чищеньемъ сапогъ и платья содержать себя, нежели жить на немъ".
   И вотъ, чтобы избавиться отъ этой каторги, Бѣлинскій написалъ трагедію. Это первое юношеское произведеніе великаго критика обличаетъ въ немъ сильное увлеченіе Шиллеромъ. По крайней мѣрѣ, въ трагедіи мы видимъ весьма ощутительное вліяніе чтенія "Разбойниковъ" Шиллера. Героями здѣсь точно также парадируютъ два брата, одинъ законный сынъ, другой незаконный помѣщика Лѣсинскаго. Законный сынъ Андрей -- отличается глупостью, барскою спѣсью и т. п. качествами. Напротивъ того, Владиміръ исполненъ гуманности, демократическихъ стремленій и всевозможныхъ возвышенныхъ и эффектныхъ качествъ въ духѣ Карла Мора. "Герой моей драмы, пишетъ Бѣлинскій въ одномъ изъ своихъ писемъ:-- есть человѣкъ пылкій, съ страстями дикими и необузданными; его мысли вольны, поступки бѣшены, и слѣдствіемъ ихъ была его гибель". Между братьями, конечно, ужь царствуетъ непримиримый антагонизмъ, разрѣшившійся тѣмъ, что вслѣдствіе ссоры, Владиміръ убилъ Андрея; его арестовали, заковали въ цѣпи и посадили въ тюрьму. Сдѣлавшись такимъ образомъ убійцей своего брата, Владиміръ въ тоже время является любовникомъ своей сестры Софьи, дочери все того-же Лѣсинскаго. Ужь одно это представленіе идеальнымъ героемъ такого двойного преступника, съ точки зрѣнія общепринятой морали, дѣлало трагедію нецензурною. Но главная зловредность ея заключалась въ томъ, что ужасный герой піесы сверхъ всего вышесказаннаго, выступаетъ передъ нами горячимъ противникомъ крѣпостного права и разражается монологомъ въ родѣ нижеслѣдующаго:
   "Неужели эти люди для того только родятся на свѣтъ, чтобы служить прихотямъ такихъ же людей, какъ и они сами? Кто далъ это гибельное право однимъ людямъ порабощать своей власти волю другихъ, подобныхъ имъ существъ, отнимать у нихъ священное сокровище -- свободу? Кто позволилъ имъ ругаться правами природы и человѣчества? Господинъ можетъ, для потѣхи или для разсѣянія, содрать шкуру съ своего раба, можетъ продать его, какъ скота, вымѣнять на собаку, на лошадь, на корову, разлучить его на всю жизнь съ отцомъ, съ матерью, съ сестрами, съ братьями и со всѣмъ, что для него мило и драгоцѣнно!.. Милосердый Боже! Отецъ человѣковъ! отвѣтствуй мнѣ: Твоя ли премудрая рука произвела на свѣтъ этихъ зміевъ, этихъ крокодиловъ, этихъ тигровъ, питающихся костями и мясомъ своихъ ближнихъ, и пьющихъ, какъ воду, ихъ кровь и слезы?..
   И вотъ трагедію свою съ подобными тирадами Бѣлинскій представилъ въ московскій цензурный комитетъ, состоявшій по большей части изъ профессоровъ московскаго университета, причемъ онъ возлагалъ на нее золотыя горы. "Смѣло могу сказать, писалъ онъ родителямъ: -- что мое произведеніе было бы расхвачено въ мѣсяцъ и доставило бы мнѣ, до крайней мѣрѣ, тысячъ шесть. Сами посудите: чего бы въ такомъ случаѣ стоило мнѣ пожертвовать какихъ-нибудь триста, или много-много шесть сотъ рублей на то, чтобы вырваться изъ пакостной, проклятой бурсы"... Но мечтамъ этимъ, конечно, не суждено было сбыться. Если вообще во весь періодъ жизни Бѣлинскаго печатаніе подобной трагедіи было немыслимо, то представленіе ея въ цензуру въ злополучный 1831 годъ, представляется верхомъ геніальнаго безумія. Богъ что сообщаетъ Бѣлинскій о судьбѣ своей трагедіи: "Прихожу черезъ недѣлю въ цензурный кабинетъ (комитетъ?) и узнаю, что мое сочиненіе цензоровалъ Л. А. Цвѣтаевъ (заслуженный профессоръ, статскій совѣтникъ и кавалеръ). Прошу секретаря, чтобъ онъ выдалъ мнѣ мою тетрадь; секретарь, вмѣсто отвѣта, подбѣжалъ къ ректору, сидѣвшему да другомъ концѣ стола, и вскричалъ; "Иванъ Алексѣевичъ! Вотъ онъ, вотъ г. Бѣлинскій!" Не буду много распространяться, скажу только, что, несмотря на то, что мой цензоръ, въ присутствіи всѣхъ членовъ комитета, расхвалилъ мое сочиненіе и мои таланты, какъ нельзя лучше, оно признано было безнравственнымъ, безчестящимъ университетъ и о немъ составили журналъ!... Но послѣ это дѣло уничтожено, и ректоръ сказалъ мнѣ, что обо мнѣ ежемѣсячно будутъ ему подаваться особенныя донесенія"...
   Такимъ образомъ, вмѣсто ожидаемыхъ 6,000 тысячъ, трагедія дѣйствительно избавила Бѣлинскаго отъ бурсы, но только совсѣмъ инымъ образомъ: попасть въ то время на замѣчаніе начальства, значило при первомъ ничтожномъ случаѣ быть исключеннымъ изъ университета, что и не замедлило послѣдовать съ Бѣлинскимъ въ томъ же году. Ему стоило захворать, пропустить весенніе экзамены, а осенью, какъ онъ пишетъ: "экзамена не дали, а вмѣсто его увѣдомили меня о всемилостивѣйшемъ увольненіи отъ университета" {"Русск. Стар." 1676 г. 1-й -- В. Г. Бѣлинскій въ 1629--32 гг. H. Н. Енгалычева, стр. 46--129.}.
   Въ томъ же 1831 году была не допущена къ выходу въ свѣтъ трагедія другого молодого писателя, на этотъ разъ неизмѣримо благонамѣреннѣйшаго, чѣмъ считался Бѣлинскій, именно "Марѳа посадница" М. Погодина. Трагедію эту цензоровалъ московскій цензоръ С. Т. Аксаковъ, и усомнившись въ ней, отнесся къ гр. Бенкендорфу, который отвѣчалъ ему слѣдующимъ письмомъ отъ 10 марта 1831 г.
   "Милостивый государь, Сергѣй Тимофѣевичъ, искреннѣйше благодарю васъ, милостивый государь, за довѣріе, оказанное мнѣ вами въ письмѣ, при коемъ вы изволили препроводить ко мнѣ экземпляръ трагедіи "Марѳа, посадница новгородская", напечатанный по дозволенію вашему, но не выпущенный въ свѣтъ по нѣкоторому сомнѣнію, для разрѣшенія коего, вы, милостивый государь, съ согласія г. сочинителя сей трагедіи, спрашиваете мнѣнія моего. Честь имѣю васъ увѣдомить, что чтеніе сей трагедіи, написанной въ духѣ отлично благородномъ и похвальномъ, доставило мнѣ величайшее удовольствіе и что я не предвижу ничего, могущаго препятствовать выпуску опой въ продажу; но въ уваженіи причинъ, побудившихъ васъ, милостивый государь, обратиться съ симъ вопросомъ ко мнѣ, я съ своей стороны полагалъ бы неизлишнимъ, въ предупрежденіи какой-нибудь непріятности, отложить обнародованіе сего сочиненія до перемѣны нынѣшнихъ смутныхъ обстоятельствъ. Представляя, впрочемъ, сіе мое мнѣніе собственному вашему благоусмотрѣнію, честь имѣю быть и пр." {"Л. Арх." 1873 г. Стр. 02299.}
   Въ слѣдующемъ 1832 году гроза обрушилась на голову В. И. Даля. Ему было въ то время 31 годъ и онъ впервые выступилъ на литературное поприще, издавъ въ Петербургѣ свои "Русскія сказки, пятокъ первый", подъ псевдонимомъ казака Владиміра Луганскаго. Цензоромъ изданія былъ Никита Вутырскій, пропустившій книгу безъ большихъ затрудненій. Но полиція усмотрѣла въ ней книгу весьма зловредную. Особенное вниманіе было обращено на первую и послѣднюю сказки. Первая сказка "о Иванѣ молодомъ Сержантѣ удалой головѣ" показалась неблагонамѣренною не столько отдѣльными мѣстами, сколько общимъ сюжетомъ. Вотъ ея содержаніе въ сжатомъ видѣ: у нѣкоего царя Додона-золотой кошель было много подвластныхъ князей и сановниковъ, но болѣе всего любилъ онъ Ивана, молодого сержанта безъ роду, безъ племени, сироту безъ прозвища, жаловалъ его большими чинами, деньгами, лентами первоклассными, златочеканными кавалеріями, крестами, медалями, орденами. Вельможи возненавидѣли Ивана-сержанта изъ зависти ко всѣмъ этимъ милостямъ и, желая извести его, начали всячески клеветать на него царю Додону, и кончилось дѣло тѣмъ, что уговорили царя, задать Ивану рядъ невозможныхъ подвиговъ, чтобъ не даромъ пользовался онъ царскими милостями. Тогда начались для Пшена обычныя сказочныя мытарства, при чемъ онъ при помощи возлюбленной своей, волшебной дѣвицы Катерины, исполнилъ всѣ возлагаемые на него уроки: въ одни сутки пересчиталъ число зеренъ пшеницы въ царскихъ амбарахъ, въ одни сутки выкопалъ вокругъ города канаву во сто сажень глубины и во сто же сажень ширины, съ валомъ передъ ней; наконецъ, былъ посланъ за тридесять земель достать гусли-самогуды у Катышъ Нахала невидимки. Гусли онъ дѣйствительно досталъ, но дорогою промѣнялъ ихъ у нѣкоего колдуна-чародѣя на палицу съ золотымъ набалдашникомъ, такую волшебную, что стоило отвернуть этотъ набалдашникъ, изъ палицы тотчасъ же выходило цѣлое войско. Вотъ съ этою то палицею вернулся онъ домой, выстроилъ свое войско передъ столицею, и когда царь Додопъ хотѣлъ завладѣть имъ хитростью и погубить его, Иванъ ринулся со своимъ войскомъ на столицу, и, какъ сказано въ сказкѣ: "обложилъ дворецъ и весь городъ столичный, такъ что лишь только нашедшая туча дождевая пронеслась въ недоумѣніи, ибо некуда было и каплѣ дождя кануть, и истребилъ до послѣдняго лоскутка, ноготка и волоска Додона-золотого кошеля и всѣхъ сыщиковъ, блюдолизовъ и потакалъ его. Человѣку нельзя же быть ангеломъ, говорили они въ оправданіе свое, но не должно ему быть и діаволомъ, отвѣчалъ онъ имъ -- и Саломонъ, и Давидъ согрѣшали -- давидски согрѣшаете, да не давидски каетесь! Нѣтъ вамъ пардону! и подѣломъ: они всѣ, по владыкѣ своему, на одинъ ладъ, на тотъ же покрой -- всѣ наголо бездѣльники; каковъ попъ, таковъ и приходъ; куда дворяне, туда и міряне, куда иголка, туда и нитка!" Затѣмъ сказка кончается, тѣмъ, что самъ Иванъ былъ провозглашенъ царемъ, а супруга его Катерина царицею.
   Послѣдняя сказка "О похожденіяхъ чорта-послушника Сидора Поликарповича" заключается въ томъ, что Сатана посылаетъ одного изъ своихъ подручныхъ чертей на землю" "извѣдать на дѣлѣ суть и глубь, и бытъ гражданскій, и военный, и взять осѣдлость тамъ, гдѣ для оборотовъ нашихъ окажется повыгоднѣе". Чертъ вылѣзъ изъ земли на самомъ крайнемъ западѣ, на взморьѣ, шелъ онъ, шелъ, долго ли, коротко ли, дошелъ "до страны отъ насъ западной, пригишпанской, королевства задорнаго; а обитаютъ въ королевствѣ томъ люди неугомонные, неужиточные, родятся въ нихъ замыслы несбыточные". Тамъ чортъ встрѣтился съ отрядомъ нашихъ солдатъ, которые заинтересовали его своими рѣчами и онъ вознамѣрился пристать къ нимъ: "дай пристану тутъ къ заносному племени этому; къ нимъ и ходить далеко, и проживать холодно. Здѣсь, въ странѣ пригишпанской, западной, сручнѣе будетъ мнѣ съ ними побрататься: а тамъ -- чѣмъ отзовется, попытаюсь, съ ними вмѣстѣ, и до ихъ земли добраться!"
   "Нашъ новобранецъ, говорится далѣе въ сказкѣ:-- изъ вольноопредѣляющихся, присталъ, служилъ и ходилъ подъ ружьемъ, терпѣлъ всю бѣду солдатскую, перемогался, по -- крѣпко морщился! Ему въ первыя сутки киверомъ на лбу мозоль намяло пальца въ полтора; отъ желѣзнаго листа, въ воротникѣ, шея стала неповоротливѣе, чѣмъ у сѣраго волка; широкою перевязью плечи отдавило, ранцемъ чуть не задушило, тесакомъ икры отбило! Солдату, говоритъ, три деньги въ день, куда хочешь, туда ихъ и дѣнь; вѣниковъ много, да пару нѣтъ, а мылятъ, такъ все на сухую руку! У солдата шило брѣетъ, а шубы нѣтъ, такъ палка грѣетъ!.. Эти поговорки пріѣлись мнѣ, какъ сухой ячмень беззубой кобылѣ, уходили меня, какъ кающагося грѣхи; это не по мнѣ! Семь недѣль, какъ въ великій постъ, голодомъ сиди, семь недѣль мозоли сбивай, покуда разъ, да и то на тощахъ, угодишь подраться да поживиться! Что мнѣ за неволя въ такомъ хомутѣ ходить! Стану жить я по своему. Сказано, сдѣлано. Полкъ вышелъ къ смотру, у всѣхъ и ранцы, и амуниція исправны, а у нашего Сидора ни кирпичика форменнаго, ни ваксы сухой, ни воску, ни лоску, пуговицы не чищены, нитокъ въ чемоданчикѣ, на показъ, ни сѣрыхъ, ни бѣлыхъ! Сидоръ Поликарповичъ думалъ переиначить всю службу по своему, да и опростоволосился крѣпко! Ему это отозвалось такъ круто и больно, что онъ, забывъ всѣ благіе совѣты и наставленія старосты-сатаны, бросилъ все, и службу, и ранецъ, и ружье, и суму, проклялъ жизнь и сбѣжалъ. Онъ удиралъ трое сутки безъ оглядки, набилъ плюсны и пятки"...
   Затѣмъ Сидоръ Поликарповичъ извѣдалъ морской службы въ качествѣ матроса на русскомъ военномъ суднѣ, но и тамъ ему стало не втерпежъ. "Что за нелегкая меня сюда принесла! подумалъ онъ, присѣвъ подъ кливеромъ, у эзельгофта, тутъ замотаютъ такъ, что съ толку своротишь, изъ ума выбьешься! Попалъ я, никакъ, изъ огня, да въ воду! Какъ ни ладишь, ни годишь, а не приноровиться никакъ къ этой поведенціи, къ морской заведенціи! Не дотянешь -- бьютъ; перетянешь -- бьютъ; а что и всего хуже, работа въ прокъ нейдетъ; тяни, тяни, да и отдай! Тяни, изъ шкуры лѣзь, тяни -- да и отдай! что это за каторга!"., и т. д. Кончилось тѣмъ, что послѣ одной жаркой порки, такой, что съ него, съ живого, сухая пыль пошла, онъ и отсюда бѣжалъ, нырнувъ въ воду вмѣстѣ съ якоремъ, и затѣмъ пропалъ безъ вѣсти.
   Кромѣ этихъ двухъ сказокъ, наиболѣе привлекшихъ вниманіе полиціи, по всей книгѣ можно найти массу народныхъ пословицъ и поговорокъ, которыя могли показаться неблаго намѣренными. И вотъ книга была конфискована и самъ авторъ подвергся аресту при III отдѣленіи 27-го октября 1832 года. По счастію, за него вступился Жуковскій, который познакомился съ нимъ еще въ Дерптѣ и успѣлъ спасти его. Статсъ-секретарь Мордвиновъ объявилъ ему затѣмъ, что случай этотъ не будете имѣть никакихъ вредныхъ послѣдствій и вліянія на будущность его, и что хорошая служба Даля во время возстанія въ Полинѣ извѣстна его императорскому величеству. Графъ А. X. Бенкендорфъ, возвратившись изъ поѣздки своей въ Ревель, потребовалъ Даля къ себѣ, удостоилъ нѣсколькихъ привѣтливыхъ, ободрительныхъ словъ въ томъ же смыслѣ, и присовокупилъ:
   -- Я жалѣю объ этомъ; при мнѣ бы этого съ вами не случилось.
   Тѣмъ не менѣе въ 1841 году, Даль снова былъ заподозренъ въ политической неблагонадежности и долженъ былъ для снятія съ себя подозрѣнія обратиться въ III отдѣленіе съ объяснительною запискою, въ которой онъ изложилъ всю свою жизнь, не забывъ и вышеизложеннаго ареста его книги {"Руск. Стар." 1848 г. No 5, стр. 182--184.}.
   

XLII.

   Между тѣмъ, періодическая пресса ставилась съ каждымъ годомъ въ болѣе и болѣе тяжелыя условія. Такъ въ 1832 году было введено постановленіе, чтобы разрѣшеніе на изданіе всѣхъ періодическихъ журналовъ и газетъ безъ всякихъ исключеній было не иначе допускаемо, какъ съ высочайшаго соизволенія. При этомъ было подтверждено министромъ цензурнымъ комитетамъ, что при испрашиваніи разрѣшенія на изданіе новыхъ журналовъ, должны быть представляемы, кромѣ подробнаго изложенія предметовъ содержанія журнала, и обстоятельныя свѣдѣнія о способностяхъ издателя и нравственной его благонадежности. Въ томъ же году министръ послалъ въ московскій цензурный комитетъ предложеніе о недозволеніи никакимъ образомъ статей, оскорбляющихъ личную честь нетолько наименованіемъ самого лица, но и означеніемъ его другими намеками; равнымъ образомъ, критическихъ статей, которыя или оскорбляютъ колкими выраженіями и грубыми насмѣшками личность автора, или которыя общимъ приговоромъ, безъ всякихъ доказательствъ осуждаютъ сочиненія. Это предложеніе, имѣвшее въ виду полемическія и обличительныя статьи московскихъ журналовъ, и въ особенности "Московскаго Телеграфа", отдавало на полный цензурный произволъ всю критику и полемику въ журналахъ, потому что каждая критическая статья могла показаться цензору оскорбительною для чести автора или бездоказательною, и онъ не могъ руководствоваться въ этомъ дѣлѣ никакимъ опредѣленнымъ критеріемъ, тѣмъ болѣе, что каждый разъ при пропускѣ подобной статьи могъ ожидать жалобъ со стороны авторовъ съ оскорбленными самолюбіями и сопряженныхъ съ этимъ служебныхъ непріятностей.
   Въ 1833 году, кн. Дивенъ оставилъ управленіе министерствомъ, и министерскій постъ занялъ т. с. Уваровъ. Но это былъ далеко уже не тотъ Уваровъ, который въ 1823 году въ письмѣ къ Александру возставалъ противъ распоряженій Рунича и защищалъ опальныхъ профессоровъ С.-Петербургскаго университета. Годы и событія нетолько вынули изъ его сердца всѣ слѣды молодыхъ его лѣтъ, но сдѣлали его однимъ изъ самыхъ непреклонныхъ реакціонеровъ. Въ тоже время онъ отличался отъ прочихъ министровъ этой эпохи тѣмъ, что былъ образованнѣе всѣхъ ихъ, основательно былъ знакомъ съ отечественною литературою и внимательно слѣдилъ за современною прессою, зналъ всѣ ея направленія и представителей этихъ направленій. Такъ мы видимъ, что тотчасъ же по вступленіи на министерскій постъ онъ предложилъ цензурѣ обратить особенное вниманіе на повременныя изданія и въ сомнительныхъ случаяхъ испрашивать разрѣшенія Главнаго управленія и его собственнаго, и дѣйствительно, принялъ непосредственное участіе въ цензурныхъ дѣлахъ. Въ тоже время, конечно неспроста, онъ потребовалъ, чтобы переводы французскихъ романовъ, были представляемы на его личный просмотръ, прежде одобренія ихъ къ печати. Эта мѣра была предпринята безъ сомнѣнія въ виду того, что во Франціи въ это время, послѣ революціи 1830 года, романтизмъ успѣлъ одержать полную побѣду и воцариться въ литературѣ, и это была именно эпоха, когда молодые романтики, съ Викторомъ Гюго во главѣ, проводили въ своихъ романахъ новыя идеи, волновавшія французское общество и бывшія у насъ подъ строгимъ запретомъ.
   Приверженцемъ этихъ новыхъ идей, проповѣдникомъ французскаго романтизма и поклонникомъ Виктора Гюго былъ въ то время Н. А. Полевой съ его "Московскимъ Телеграфомъ". И если на французскіе романы было обращено Уваровымъ такое тщательное вниманіе, то, конечно, трудно было устоять "Московскому Телеграфу" при этихъ условіяхъ. Тѣмъ болѣе, что съ самаго своего основанія въ 1825 году "Московскій Телеграфъ" не переставалъ обращать на себя вниманіе правительства, какъ либерализмомъ, такъ и насмѣшливымъ, развязнымъ и рѣзкимъ тономъ полемики. Даже Пушкинъ, котораго, при его любви къ свободомыслію, казалось, трудно было бы поразить статьями журнала, проходившими во всякомъ случаѣ сквозь строгую цензуру, выражаетъ въ своемъ дневникѣ удивленіе по поводу "Московскаго Телеграфа": "Телеграфъ, говоритъ онъ:-- достоинъ былъ участи своей. Мудрено съ большею наглостью проповѣдывать якобонизмъ передъ носомъ правительства; но Полевой былъ баловень полиціи. Онъ умѣлъ увѣрить ее, что его либерализмъ -- пустая только маска".
   Этотъ приговоръ Пушкина вдвойнѣ несправедливъ: во-первыхъ, не было и тѣни чего-либо общаго между якобонизмомъ въ истинномъ смыслѣ этого слова и умѣренно-либеральнымъ направленіемъ "Московскаго Телеграфа", и безъ сомнѣнія Пушкинъ высказываетъ здѣсь не свое самостоятельно сложившееся мнѣніе, а повторяетъ тѣ реакціонныя фразы, какихъ онъ наслушался въ той средѣ, въ которой онъ въ то время вращался. Во-вторыхъ, несправедливо и то, что будто Полевой умѣлъ особенно ловко отводитъ глаза полиціи: напротивъ того, несмотря на умѣренно-либеральное направленіе своего журнала, онъ очень часто попадался въ просакъ и обращалъ на себя вниманіе то полиціи, то цензуры. Такъ мы видѣли уже, какихъ хлопотъ надѣлалъ онъ министерству своею полемикою съ Каченовскимъ въ 1829 году. Въ 1830 году послѣдовало новое столкновеніе "Московскаго Телеграфа" съ цензурой, повлекшее за собой отставку московскаго цензора С. Н. Глинки. Дѣло заключалось въ томъ, что около того же времени явилось посланіе Пушкина "Къ вельможѣ", именно къ князю Н. Б. Юсупову, доживавшему вѣкъ въ своемъ Архангельскомъ". Въ посланіи этомъ поэтъ, воспѣвая юношескіе годы и путешествія князя, затѣмъ обращается къ послѣднему періоду его угасавшей жизни и между прочимъ говоритъ:
   
   Одинъ все тотъ же ты. Ступивъ за твой порогъ,
   Я вдругъ переношусь во дни Екатерины.
   Книгохранилище, кумиры и картины,
   И стройные сады свидѣтельствуютъ мнѣ,
   Что благоденствуешь ты музамъ въ тишинѣ,
   Что ими въ праздности ты дышешь благородной.
   Я слушаю тебя: твой разговоръ свободный
   Исполненъ юности. Вліянье красоты
   'Ты живо чувствуешь. Съ восторгомъ цѣнишь ты
   И блескъ Алябьевой, и прелесть Гончаровой,
   Безпечно окружась Корреджіемъ, Кановой,
   Ты, не участвуя въ волненіяхъ мірскихъ,
   Порой насмѣшливо въ окно глядишь на нихъ
   И видишь оборотъ во всемъ кругообразный... и т. д.
   
   Вскорѣ послѣ появленія въ свѣтъ этого посланія, конечно, въ пику Пушкину и съ цѣлію показать обратную сторону княжескаго время препровожденія, которое изображается у поэта въ Такомъ величественномъ видѣ, появилась въ No 10 "Московскаго телеграфа" битовая сценка, подъ заглавіемъ "Утро у знатнаго барина, князя Беззубова", надѣлавшая не мало шуму въ Москвѣ. Но предоставимъ цензору "Московскаго Телеграфа", С. Н. Глинкѣ, самому повѣствовать объ этомъ любопытномъ эпизодѣ изъ исторіи цензуры того времени {Соврем. 1865 г. No 9, стр. 217--232, "Мое цензорство", изъ записокъ С. Н. Глинки.}:
   "По возвращеніи моемъ изъ Петербурга (куда Глинка ѣздилъ въ отпускъ), когда я явился въ цензурный комитетъ, меня встрѣтили торжествующія лица профессоровъ-цензоровъ. Они смотрѣли на меня съ лукавою улыбкою и будто неумышленно спрашивали: читалъ ли я посланіе Пушкина къ князю Юсупову. Тутъ, къ сожалѣнію, и сторонній цензоръ Снигиревъ, читавшій "Телеграфъ" въ отсутствіи моемъ, сказалъ мнѣ откровенно, что десятая книга "Телеграфа" ожидаетъ моей подписи, т. е. та роковая книга, въ которой помѣщена была статья подъ заглавіемъ "Утро у знатнаго барина, князя Беззубова". Въ ней выставленъ былъ какой-то князь Беззубый, имѣвшій собакъ Жужу, Ами и любовницу, какую-то Александру Ивановну, чистившую князя по щекамъ за то, что онъ упрекалъ ее за нескромное гулянье въ Марьиной рощѣ съ французомъ, и снова заключившую съ нимъ миръ за ломбардный билетъ въ 20,000. Возвратясь изъ Петербурга за недѣлю до срока отпуска, я могъ бы отказаться отъ цензурованія книжки "Телеграфа? но я всегда стыдился, какъ говоритъ пословица, чужими руками жаръ загребать. Взявъ десятую книжку "Телеграфа", пошелъ я въ типографію Семена, читаю: въ глаза мнѣ тотчасъ бросился стихъ изъ посланія, предлагающій перетолкователямъ намекъ на кн. Юсупова. Отправляю къ издателю "Телеграфа" записку, прося его, исключить этотъ стихъ. Получаю въ отвѣтъ, что онъ не намѣренъ исключать ни одной буквы. Что же оставалось цензору? Повиноваться уставу, ибо онъ не дозволялъ цензорамъ никакихъ замѣчаній. Я пропустилъ статью. При первомъ засѣданіи, г. Двигубскій объявляетъ мнѣ, что попечитель отстраняетъ меня отъ цензуровати "Телеграфа" и запрещаетъ журналъ. "Онъ не имѣетъ права, одинъ государь предоставилъ себѣ право дозволенія журналовъ и запрещенія ихъ. А если находятъ меня въ чемъ виноватымъ, то, на основаніи устава, я требую суда".
   "На другой день, получено предписаніе отъ попечителя -- немедленно явиться въ залу университетскаго правленія. Едва я вошелъ, г. попечитель закричалъ на меня (безъ поднятія кулаковъ):-- Какъ вы, сударь, осмѣлились пропустить такія мерзости на князя Юсупова? Васъ и такъ за такія мерзости государь сажалъ на гауптвахту!..
   -- Я оправданъ; государь возвратилъ мнѣ свое благоволеніе; если послѣдняго бѣдняка оправдаютъ, то никто не имѣетъ права упрекать его въ прошедшемъ.
   -- А развѣ вы не читали посланія Пушкина? спросилъ князь.
   -- Не читалъ.
   -- А почему?
   -- Потому что я занятъ тѣмъ, что сопряжено съ моею должностью.
   "Отъ возгласовъ попечителя и презрительныхъ улыбокъ ученыхъ головъ кровь у меня сильно кипѣла, я чувствовалъ, что изъ ногъ кровь быстро приливаетъ къ головѣ, а потому и торопился выйти, а попечитель кричитъ мнѣ во слѣдъ:
   -- Постойте, постойте, слушайте!..
   -- Чего мнѣ слушать! возразилъ я.-- И такъ довольно наслушался незаконныхъ обвиненій; а потому на основаніи § 70 устава {Это не совсѣмъ точно; не 70-и параграфъ, а 73-й и 93-й налагаютъ отвѣтственность цензора за неправильное одобреніе или запрещеніе чего-либо.}, прошу уголовнаго суда.
   "Выхожу съ этимъ словомъ, и кровь брызнула у меня изъ носа и шла впродолженіи трехъ сутокъ. Какъ видите, сіятельный президентъ, въ присутствіи цензурнаго комитета обличилъ своего пріятеля. Князь С. М. Голицынъ (попечитель московскаго округа) былъ убѣжденъ, что я масонъ и иллюминатъ, и агентъ всѣхъ тайныхъ обществъ. Оглашая меня тѣмъ, чѣмъ я никогда не былъ, князь, видя при этомъ во мнѣ опаснаго бунтовщика, отправилъ на меня грозную жалобу въ Петербургъ, и писалъ, что я для объясненій къ нему явился послѣ большого завтрака, т. е. мертвецки пьянымъ. Барское чванство не вѣритъ, что у души свой голосъ, своя жизнь; эти богачи и баловни считаютъ насъ безсловесными тварями, осужденными пресмыкаться у ногъ ихъ... Изъ Петербурга требовали, чтобы я искалъ примиренія съ княземъ. Я отвѣчалъ, что у меня нѣтъ сильныхъ посредниковъ, а потому единственнымъ посредникомъ беру судъ, означенный въ уставѣ... Какъ бы то ни было, только въ 1830 г. приключилось, что въ одно время король французовъ слетѣлъ съ престола, а я съ цензорскаго стула".
   Затѣмъ, два года спустя, въ 1832 году, Полевой снова подпадаетъ подъ замѣчаніе начальства, на этотъ разъ уже не цензурнаго комитета, а III-го отдѣленія. Въ 1831 году, вышла въ Москвѣ въ свѣтъ небольшая брошюрка подъ заглавіемъ: "Горе отъ ума, производящаго всеобщій революціонный духъ, философически-умозрительное разсужденіе, сочиненіе S". Написанная въ фанатически-реакціонномъ духѣ, книжечка эта играла совершенно такую же роль въ свое время, какою 45 лѣтъ спустя отличалась подобная ей пресловутая брошюра Цитовича. Довольно сказать, что авторъ отрицаетъ въ ней огуломъ всякое образованіе и малѣйшее движеніе мозгами, видя во всемъ этомъ источникъ всѣхъ революцій. Брошюрка эта не была оставлена безъ вниманія "Московскимъ Телеграфомъ" и въ No 16-мъ 1831 года появилась горячая и рѣзкая рецензія на нее:
   "Авторъ этой брошюрки, читаемъ мы въ рецензіи:-- говоритъ, что онъ надѣется оцѣнки его сочиненія отъ русскихъ ученыхъ по достоинству. Хотя мы не смѣемъ причислять сами себя къ русскимъ ученымъ, но по достоинству оцѣнить книжечку г-на S не откажемся.
   "Каждое событіе, каждый переворотъ въ мірѣ, необходимо, сопровождается насильственными, тяжелыми для современниковъ слѣдствіями. Весьма часто и почти всегда, благо остается для потомства, зло терпятъ современники. Таковы неисповѣдимыя судьбы Бога -- и кто дерзкій осмѣлится изъяснить ихъ? Безъ вѣры и безъ ума, сіи судьбы могли бы даже показаться намъ страшными, гибельными, а міръ ужасною загадкою. Человѣкъ содрогается, видя гибель тысячи жертвъ въ политическихъ переворотахъ, но землетрясенія, поглощающія цѣлыя области, но огнь молніи, сжигающей цѣлые города, но свирѣпость водной стихіи, даже смерть, поражающая доброе, милое, цвѣтущее созданіе и забывающая дряхлаго злодѣя? Не такія ли это задачи, передъ которыми также содрогается человѣкъ?
   "Вѣра, святая утѣшительница, указываетъ ему на благость Бога и другой міръ. Умъ даетъ ему средства отвращать бѣды и въ самой гибели показываетъ начала добра. Таково должно быть наше мнѣніе, таковы наши надежды, оправдываемыя святою вѣрою и философіею, великою и мудрою!
   "Но г-на S эта философія не касается. Что ему за нужда до исторіи, до причинъ великихъ волненій, на которыя глядитъ онъ изъ своего окошечка, какая ему надобность до слѣдствій, предполагаемыхъ умомъ!
   "Ему кажется, что все нынѣ происходитъ отъ излишняго умничанья; что это умничанье сводитъ всѣхъ съ истиннаго ума; что оно производитъ желаніе нелѣпой свободы, которую стараются добыть революціями, а революціи ведутъ къ безчеловѣчію и оканчиваются варварствомъ. Этому примѣръ видитъ г-нъ 8 въ нынѣшней Франціи, и заключаетъ сочиненіе свое стихами, вѣроятно, списанными съ какой-нибудь суздальской картинки или имъ самимъ скропанными по сему образцу:
   
   Образумьтесь современные умники,
   Или вамъ будетъ горе отъ ума!
   
   "Станемъ ли доказывать г-ну S, что и по его разсказамъ, не умъ, а злоупотребленіе ума всему причиною, слѣдственно, заглавіе его книжечки есть нелѣпость? Станемъ ли говорить ему, что зло всегда и во всемъ существуетъ и насильственныя явленія его ничего не доказываютъ въ пользу или не въ пользу дѣла? Раскроемъ ли передъ нимъ законъ вѣры, который указываетъ во всемъ неизмѣнную волю Бога, вслѣдствіе чего были, есть и будутъ ужасы и волненія, для добра и блага? Подтвердимъ ли все это выводами ума и философіею исторіи? Нѣтъ! книжка г-на S этого не стоитъ. Мы и упоминаемъ объ ней только для тѣхъ людей, которые всему печатному готовы вѣрить.
   "Г-да S являлись и бывали всегда. При каждомъ необыкновенномъ явленіи историческомъ, они подымали вопли и очень походятъ на того драгунскаго капитана, который отрекся отъ Бога, когда умерла у него жена. Бѣдный умъ! Бѣдное просвѣщеніе! всегда и все на него сваливали г-да S! Двигались ли народы для сокрушенія Рима; лились ли кровавыя рѣки отъ фанатизма; реформація ли колебала Европу; овладѣвали ли турки Царьградомъ -- одни дѣйствовали, другіе думали, а г-да S затягивали свою пѣсню: "Вотъ дожили! вотъ вашъ умъ, ваше просвѣщеніе! Настало преставленіе свѣта! Смотри-ка: у меня сожгли овинъ, у меня убили корову, меня прибили, ограбили!". Простительно человѣку, въ горести, такъ стенать и плакать, винить все, во всемъ и за все; но почитать подобные крики стоящими вниманія просвѣщаннаго мыслителя -- значило бы отвергать законы Провидѣнія, не знать основанія науки мудрости и наводить себѣ горе -- только не отъ ума".
   Вотъ на эту именно рецензію и было обращено вниманіе гр. Бенкендорфа, который отнесся, 8-го февраля 1832 г., къ Полевому съ однимъ изъ тѣхъ писемъ, исполненныхъ утонченной вѣжливости и не менѣе утонченной ядовитости, съ которыми онъ обращался обыкновенно къ писателямъ, требовавшимъ внушенія свыше. Вотъ это письмо:
   "М. Г. Николай Алексѣичъ! Я не рѣшился бы писать къ вамъ и дѣлать мои заключенія на ваши сочиненія, еслибы неоднократные опыты вашего ко мнѣ добраго расположенія не давали мнѣ права полагать, что разсужденія мои вы примете доказательствомъ моего къ вамъ уваженія и доброжелательства. Сожалѣя чрезвычайно, что многосложныя занятія отымаютъ у меня возможность безпрерывно вникать въ журналъ, вами издаваемый, и что по сей причинѣ только теперь обращено мое вниманіе на No 16 "Московскаго Телеграфа" 1831 г., я твердо увѣренъ, что если вы разсмотрите съ безпристрастіемъ мои разсужденія, то оныя принесутъ очевидную пользу, какъ вамъ, такъ и публикѣ, для коей вы пишите. Въ разборѣ брошюрки г-на S "Горе отъ ума", на страницахъ 519, 520 и 521 вы утверждаете, что революціи необходимы и что кровопролитія и ужасы, сопровождающіе насильственные перевороты въ правленіи, не такъ гибельны, какъ воображаютъ такіе простяки, каковъ г-нъ S; что даже польза революцій очевидна для потомства, и что только непросвѣщенные мыслители могутъ жаловаться на бѣдствія, проистекающія отъ оныхъ! Позвольте, милостивый государь, вамъ замѣтить, что это не литература, а совершенное разсужденіе о высшей политикѣ. Я не столько удивляюсь, что цензура пропустила такія вредныя сужденія, какъ удивляюсь тому, что столь умный человѣкъ, какъ вы, пишетъ такія нелѣпости! Желалъ бы имѣть ваше объясненіе, съ какою цѣлію, съ какимъ намѣреніемъ вы позволяете себѣ печатать столь вредныя мнѣнія для общаго блага! Для совершеннаго опроверженія вашей системы, не нужно входить въ общія разсужденія; я ограничу себя только тѣмъ замѣчаніемъ, что подобный образъ мыслей весьма вреденъ въ Россіи, особливо если онъ встрѣчается въ человѣкѣ умномъ, образованномъ, который имѣетъ даръ писать остро и замысловато; въ сочинителѣ, коего публика читаетъ охотно, и коего мнѣнія могутъ посѣять такія сѣмена, могутъ дать такое направленіе умамъ молодыхъ людей, которое вовлечетъ государство въ бездну несчастій. Не думайте, чтобы въ то время ваше раскаяніе, сила вашихъ сочиненій могла прекратить тѣ бѣдствія, коихъ вы будете виновникомъ. И по сей причинѣ, какъ человѣкъ, желающій вамъ добра, совѣтую не печатать подобныхъ статей въ вашемъ журналѣ, которыя сколько вредны, столько же и нелѣпы. Вникните, милостивый государь, какія мысли вы внушаете людямъ неопытнымъ! Я не могу не скорбѣть душою, что во времена, въ кои и безъ вашихъ вольнодумныхъ разсужденій, юные умы стремятся къ общему безпорядку, вы еще болѣе ихъ воспламеняете и не хотите предвидѣть, что сочиненія ваши могутъ и должны быть одною изъ непосредственныхъ причинъ разрушенія общаго спокойствія. Писатель съ вашими дарованіями принесетъ много пользы государству, если онъ дастъ перу своему направленіе благомыслящее, успокоивающее страсти, а не возжигающее оныя. Я надѣюсь, что вы съ благоразуміемъ примите мое предостереженіе, и что впредь не поставите меня въ непріятную обязанность дѣлать невыгодныя замѣчанія насчетъ сочиненій вашихъ и говорить вамъ столь горькую истину. Не менѣе того примите увѣреніе въ моемъ къ вамъ отличномъ уваженіи и преданности, съ коею пребыть честь имѣю вашимъ, милостивый государь, покорнѣйшимъ слугою, А. Бенкендорфъ". {"Р. Арх." 1866 г. стр. 1753.}
   Послѣ этого письма нужно удивляться не тому, что "Московскій Телеграфъ" былъ закрытъ въ 1834 году, но что онъ могъ просуществовать еще цѣлые два года. Окончательная катастрофа обрушилась на журналъ опять-таки вслѣдствіе рецензіи, и притомъ рецензіи въ сущности гораздо болѣе невиннѣйшаго содержанія, чѣмъ та, о которой мы говорили на предыдущихъ страницахъ.
   Въ началѣ марта 1834 года, на сценѣ Александринскаго театра давали въ первый разъ драму Н. Кукольника "Рука всевышняго отечество спасла". Государь, со всею своею свитою, лично присутствовалъ на этомъ спектаклѣ и былъ въ восторгъ отъ піесы Кукольника. Вообще, какъ содержаніе піэсы, такъ и присутствіе въ театрѣ высочайшихъ особъ, придавали спектаклю характеръ торжества. Н. Ал. Полевой не задолго передъ тѣмъ пріѣхалъ въ Петербургъ по своимъ дѣламъ и былъ на этомъ самомъ спектаклѣ. Въ одномъ изъ антрактовъ къ нему подошелъ гр. Бенкендорфъ, сообщилъ ему о томъ восторгъ, съ которымъ государь привѣтствовалъ піесу, и не преминулъ замѣтить, что "это, пожалуй, не помѣшаетъ господамъ рецензентамъ разнести ее въ пухъ и прахъ".
   Н. А. Полевой не имѣлъ ни малѣйшаго желанія пренебречь этимъ внушительнымъ замѣчаніемъ, и но возвращеніи изъ театра тотчасъ же написалъ письмо къ брату своему Кс. Полевому, который въ отсутствіи его завѣдывалъ журналомъ, чтобы не печатать никакой рецензіи о драмѣ Кукольника. Но было уже поздно. Въ то время не существовало еще ни желѣзныхъ дорогъ, ни телеграфовъ, и Кс. Полевой могъ получить письмо брата лишь черезъ три дня. Рецензія на драму Кукольника была нетолько написана и набрана, но уже и отпечатана. Къ тому же содержаніе ея было столь невинно, что Кс. Полевой могъ надѣяться, что важныхъ послѣдствій никакихъ не послѣдуетъ, и самое большое, что гр. Бенкендорфъ напишетъ новое письмо.
   Главный центръ тяжести всей рецензіи заключался въ слѣдующемъ мѣстѣ ея. "Мы уже говорили когда-то въ "Телеграфѣ" о томъ, что, но нашему мнѣнію, изъ освобожденія Москвы Мининымъ и Пожарскимъ невозможно сдѣлать драмы, ибо тутъ не было драмы въ дѣйствительности. Романъ и драма заключались въ событіяхъ до 1612 г. Мининъ и 1612 годъ -- это гимнъ, ода, пропѣтые экспромтомъ русскою душою въ нѣсколько мѣсяцевъ. Одинъ умный иностранецъ, разговаривая о русской исторіи, сказалъ: "У васъ была своя Орлеанская дѣва, это вашъ Мининъ". Сказано остроумно, и всего болѣе справедливо. Рядъ великихъ событій, отъ появленія Самозванца до паденія Шуйскаго, совершился; дѣла были доведены до послѣднихъ крайностей. На пеплѣ Москвы надобно было сойтись въ послѣдній бой Россіи и Польшѣ. Толпа измѣнниковъ и ничтожныхъ вождей стояли близь Московскаго кремля. Мужественный Хоткевичъ съ послѣдними силами шелъ къ Москвѣ. Кому пасть: Россіи? Польшѣ?-- Польшѣ, изрекъ Всемогущій и -- духъ Божій вдохновляетъ мѣщанина Минина, какъ нѣкогда вдохновилъ крестьянку Іоанну д'Аркъ. По гласу Минина сошлась нестройная толпа мужиковъ, а ведомая Вѣрою, въ лицѣ Авраамія Палицына, и Русскимъ духомъ въ лицѣ Козьмы Минина -- пришла къ Москвѣ. Хоткевичъ разбитъ и Русь спасена. Опять начинается послѣ сего рядъ новыхъ событій, совершенно чуждыхъ подвигу Минина. Мининъ мгновенно сходитъ съ своего поприща, и нетолько онъ, но и Палицынъ, и Пожарскій, и Трубецкой. Въ 1618 году, поляки снова стоятъ подъ Москвою, и, какъ событій съ 1612 года, такъ и самаго избранія Михаила на царство, нисколько не должно сливать съ исторіею о подвигѣ Минина и Пожарскаго". {"Моск. Тел." 1834 г. No 2, отдѣлъ -- Русская Литература.}
   Далѣе затѣмъ слѣдуетъ чисто уже эстетическій разборъ драмы Кукольника, заключающійся въ пересказѣ содержанія драмы и рядѣ цитатъ изъ нея, приводимыхъ съ цѣлію убѣжденія читателей, что пьеса не заключаетъ въ себѣ никакихъ драматическихъ элементовъ.
   Но вина очевидно заключалась не столько въ самомъ содержаніи рецензіи, сколько въ томъ, что Полевой дерзнулъ напечатать ее. несмотря на замѣчаніе гр. Бенкендорфа. Послѣдній не могъ этого простить ослушному журналисту. Очень можетъ быть, что здѣсь играла роль и возраставшая популярность Полевого. Извѣстно, что въ эту самую поѣздку въ Петербургъ, въ столицѣ встрѣтилъ его рядъ овацій со стороны интеллигентной публики. "Я былъ бы неблагодаренъ, писалъ тогда Н. А. Полевой въ Москву своимъ роднымъ:-- еслибы не сказалъ спасибо Петербургу. Меня здѣсь удивительно ласкаютъ и принимаютъ, такъ что я не успѣваю уже и отдавать визитовъ, и принужденъ отказываться отъ приглашеній на вечера и обѣды. Молодые литераторы здѣшніе такъ были обрадованы мною, что уговариваютъ меня списать портретъ, для чего сложили подпискою деньги, чтобы послѣ того гравировать его. Но я отказался отъ этого: также отказался и отъ обѣда, который хотѣли мнѣ дать здѣшніе многіе купцы, собравшись вмѣстѣ" {"Русская Стар." 1870 г. No 6, стр. 550 -- Запрещеніе журнала "Московскій Телеграфъ".}.
   Какъ бы то ни было, но едва Н. А. Полевой, около 15-го марта, вернулся въ Москву, и не успѣлъ еще отдохнуть съ дороги, какъ онъ былъ, къ величайшему ужасу всѣхъ окружающихъ, внезапно схваченъ и съ жандармомъ, на перекладной тележкѣ, препровожденъ въ Петербургъ. Здѣсь онъ былъ арестованъ при III-мъ отдѣленіи. Правда, арестъ этотъ продолжался недолго, не болѣе трехъ, четырехъ недѣль. Но въ это время былъ сдѣланъ докладъ министра Уварова Государю о запрещеніи "Телеграфа", при чемъ были представлены выписки изъ журнала, веденныя нѣсколько мѣсяцевъ и обнаруживающія неблагонамѣренное направленіе, данное Полевымъ его журналу (выписки ведены Бруновымъ по совѣту Блудова) {Отрывки изъ дневника А. С. Пушкина. Сочиненія А. С. Пушкина изд. Анскаго 1882 г. т. V стр. 232.}. И вотъ 7-го апрѣля 1832 г. "Московскій Телеграфъ" былъ запрещенъ по Высочайшему повелѣнію.
   Два года спустя, именно въ 1834 году, подобная же катастрофа обрушилась на журналъ Надеждина "Телескопъ". Поводомъ послужила извѣстная статья Чаадаева "философскія письма г-жѣ***" написанная по французски и помѣщенная въ "Телескопѣ" въ переводѣ Бѣлинскаго. Статья эта, какъ извѣстно, произвела глубокое и сильное впечатлѣніе на людей всѣхъ партій и направленій своимъ мрачнымъ пессимизмомъ и безнадежнымъ отчаяніемъ, что какъ нельзя болѣе гармонировало съ характеромъ времени, въ которое она появилась. Чаадаевъ съ глубокимъ сокрушеніемъ замѣчаетъ, что въ то время, какъ у каждаго народа вы найдете нѣчто осѣдлое, свое, родное, къ чему онъ привыкъ, чѣмъ онъ дорожитъ... мы же -- словно какое-нибудь кочевое племя, живемъ настоящей минутой и вѣчно какъ будто куда-то все ѣдемъ и находимся въ дорогѣ, на станціи, на распутьи, готовы тотчасъ же покинуть то мѣсто, на которомъ въ настоящую минуту находимся. Ужь однѣхъ этихъ мыслей было достаточно въ то время, чтобы возбудить преслѣдованіе противъ статьи. Но въ ней нашли мнѣнія, показавшіяся еще болѣе страшными: это именно объясненіе подобнаго печальнаго положенія Россіи ея религіозною изолированностью, тѣмъ, что принявъ отъ Византіи греческое вѣроисповѣданіе, Россія не вошла въ семью европейскихъ народовъ, воспитанныхъ въ единеніи средневѣковымъ католицизмомъ. Въ этихъ мысляхъ увидѣли поруганіе отечественной религіи, приверженность къ католицизму, вліяніе іезуитовъ -- и ударили въ набатъ. Пресловутый Филиппъ Филипповичъ Вигель, по прочтеніи письма Чаадаева, до такой степени преисполнился страха за судьбу православной церкви, колеблемой Чаадаевымъ, что немедленно-же (21-го октября 1836 г.) написалъ доносъ къ петербургскому митрополиту Серафиму слѣдующаго содержанія:
   "Высокопреосвященнѣйшій владыко, милостивѣйшій архипастырь! Проживъ болѣе полувѣка, я никогда ничьимъ не былъ обвинителемъ. Но вчера чтеніе одного московскаго журнала возбудило во мнѣ негодованіе, которое, постепенно умножаясь, довело меня до отчаянія. Въ семъ положеніи не нахожу другого средства бъ успокоенію своему, какъ прибѣгнуть къ вашему высокопреосвященству съ просьбою, обратить пастырское вниманіе ваше на то, что меня такъ сильно встревожило. Иные скажутъ, можетъ быть, что я не въ правѣ сего дѣлать, но какъ вѣрный сынъ отечества и православной церкви, я считаю сіе обязанностью.
   "Самая первая статья представляемаго у сего журнала, подъ названіемъ "Телескопъ", содержитъ въ себѣ такія изрѣченія, которыя одно только безумство себѣ позволить можетъ. Читая оныя я сначала не довѣрялъ своимъ глазамъ. Многочисленнѣйшій народъ въ мірѣ, въ теченіи вѣковъ существовавшій, препрославленный, къ коему, по увѣренію автора статьи, онъ самъ принадлежитъ, поруганъ имъ, униженъ до невѣроятности. Если вашему высокопреосвященству угодно будетъ прочитать хотя половину сей богомерзкой статьи, то усмотрѣть изволите, что нѣтъ строки, которая бы не была ужаснѣйшею клеветою на Россію, нѣтъ слова, кое-бы не было жесточайшимъ оскорбленіемъ нашей народной чести.
   "Меня утѣшала еще мысль, что сіе, такъ называемое философское письмо, писанное по французски, вѣроятно составлено какимъ-нибудь иновѣрцемъ, иностранцемъ, который назвался русскимъ, чтобы удобнѣе насъ поносить. Увы! къ глубочайшему прискорбію узналъ я, что сей извергъ, неистощимый хулитель нашъ, родился въ Россіи отъ православныхъ родителей, и что имя его (впрочемъ мало доселѣ извѣстное) есть Чаадаевъ. Среди ужасовъ французской революціи, когда попираемо было величіе Бога и царей, подобнаго не было видано. Никогда, нигдѣ, ни въ какой странѣ, никто толикой дерзости себѣ не позволилъ.
   "Но безумной злобѣ сего несчастнаго противъ Россіи есть тайная причина, коей, впрочемъ, онъ скрывать не старается: отступничество отъ вѣры отцовъ своихъ и переходъ въ латинское исповѣданіе. Вотъ новое доказательство того, что неоднократно позволялъ я себѣ говорить и писать: безопасность, цѣлость, благосостояніе и величіе Россіи неразрывно связаны съ Восточною вѣрою, болѣе осьми вѣковъ ею исповѣдуемою. Сею вѣрою просвѣтилась она во дни своего младенчества, ею была защищена и утѣшаема во дни уничиженія и страданій, ею спасена отъ татарскаго варварства и съ нею вмѣстѣ возстала во дни торжества надъ безчисленными врагами, ее окружавшими. Стоитъ только принять ее, чтобы сдѣлаться совершенно русскимъ, стоитъ только покинуть ее, чтобы почувствовать нетолько охлажденіе, омерзѣніе къ Россіи, но даже остервенѣніе противъ нея, подобно сему злосчастному, слѣпотствующему, неистовому ея гонителю. Разъединенію съ западной церквію приписываетъ онъ совершенный недостатокъ нашъ въ умственныхъ способностяхъ, въ понятіяхъ о чести, о добродѣтели; отказываетъ намъ во всемъ, ставитъ насъ ниже дикарей Америки, говоритъ, что мы никогда не были христіанами и, въ изступленіи своемъ, наконецъ, нападаетъ даже на самую нашу наружность, въ коей видитъ безцвѣтность и нѣмоту.
   "И всѣ сіи хулы на отечество и вѣру изрыгаются явно, и гдѣ же? въ Москвѣ, въ первопрестольномъ градѣ нашемъ, въ древней столицѣ православныхъ государей совершается сіе преступленіе! И есть издатель, который не довольствуется помѣстить статью сію въ журналѣ, но превозноситъ ее похвалами, какъ глубокомысленнѣйшее произведеніе высокаго ума, и онъ грозитъ еще другими подобными письмами! и есть цензура, которая все это пропускаетъ! Кто знаетъ, будутъ и люди, которые съ участіемъ и одобреніемъ будутъ читать оное. О, Боже! до чего мы дожили!
   "Сама святая и соборная апостольская церковь вопіетъ къ вамъ о защитѣ: при ея священномъ гласѣ моленія мои ничто. Вамъ, вамъ предстоитъ обязанность объяснить правительству пагубныя послѣдствія, которыя проистекутъ отъ дальнѣйшей снисходительности и указать на средства къ обузданію толикихъ дерзостей. Можетъ быть кто-нибудь и предупредитъ меня: дай Всевышній, чтобы прежде моего тысячи голосовъ воззвали къ вашему высокопреосвященству о скорой помощи. Съ глубочайшимъ благоговѣніемъ честь имѣю быть, милостивѣйшій архипастырь, вашего высокопреосвященства, всепокорнѣйшій слуга Филиппъ Вигель {"Рус. стар.", 1870 г. No 2, стр. 162--165.}.
   Послѣдствія этого доноса извѣстны. "Телескопъ" былъ тотчасъ же закрытъ. Цензоръ его, ректоръ Московскаго университета, Болдыревъ, былъ отставленъ; Надеждинъ арестованъ и сосланъ въ Усть-Сысольскъ. По слухамъ, ходившимъ въ то время въ Москвѣ, на запросъ: почему онъ перевелъ и напечаталъ статьи Чаадаева, прибавивъ еще къ ней примѣчаніе, гдѣ названъ былъ авторъ статьи великимъ мыслителемъ и гдѣ обѣщано было помѣщеніе въ слѣдующемъ году другихъ его статей, Недеждинъ отвѣчалъ будто бы такъ: "Журналъ мой не могъ съ успѣхомъ продолжаться по малому числу подписчиковъ. Изъ двухъ одно: или статья Чаадаева пройдетъ благополучно и пріобрѣтетъ мнѣ съ новымъ годомъ новыхъ подписчиковъ, или журналъ за нее запретятъ. Въ послѣднемъ случаѣ, прекращая неудачное изданіе, я выигрывалъ въ общественномъ мнѣніи, въ первомъ -- у меня будетъ отъ журнала барышъ, а не убытокъ" {Русск. арх. 1868 г. стр. 985.}.
   Что касается до самого Чаадаева, то онъ былъ подверженъ домашнему аресту, съ него была взята подписка ничего не писать, и сверхъ того былъ учрежденъ медицинскій надзоръ за его умственными способностями: каждую субботу пріѣзжалъ къ нему докторъ, и полиціймейстеръ, свидѣтельствовали его и дѣлали донесеніе о своемъ осмотрѣ. Это продолжалось два мѣсяца, пока князь Дмитрій Владиміровичъ Голицынъ не выпросилъ у Государя Чаадаеву свободу.
   

XLIII.

   Между тѣмъ множественность цензуръ съ каждымъ годомъ развивалась все болѣе и болѣе. Здѣсь мы считаемъ нужнымъ отступить нѣсколько отъ того хронологическаго порядка, котораго мы придерживаемся при обзорѣ фактовъ цензурныхъ реформъ и преслѣдованій, и представить въ одной общей картинѣ развитіе этой характеристической особенности разсматриваемой нами эпохи.
   Такъ мы видимъ, что уже въ 1830 году, при министрѣ кн. Ливенѣ, раздался первый голосъ съ претензіею правъ на цензуру со стороны министра финансовъ гр. Канкрина. Въ одномъ современномъ изданіи было напечатано, что С.-Петербургскій технологическій институтъ учрежденъ по мысли академика Гамеля. Гр. Канкринъ тотчасъ-же написалъ кн. Ливену отношеніе, въ которомъ отрицалъ этотъ фактъ и просилъ кн. Ливена, чтобы цензору, пропустившему статью, было приказано объяснить: "по какимъ доказательствамъ онъ пропустилъ фактъ сей, когда не надлежитъ писать о дѣйствіяхъ министерствъ, не спроса ихъ напередъ, или чтобъ объявилъ въ той же газетѣ, что обстоятельство сіе министерствомъ рѣшительно не признается согласнымъ съ ходомъ дѣла".
   На письмо это кн. Ливень отвѣчалъ, что, по силѣ существующаго устава., цензоръ не могъ не пропустить статьи, не заключавшей ни рѣзкихъ сужденій о правительственныхъ дѣйствіяхъ, ни личнаго оскорбленія, но что, впрочемъ, онъ готовъ предписать цензорамъ не пропускать ничего касающагося до министерства финансовъ безъ предварительнаго сношенія съ нимъ, министромъ; въ настоящемъ же случаѣ предлагалъ ему самому если считаетъ случай этотъ столь важнымъ, распорядиться о его публичномъ опроверженіи.
   Но гр. Канкринъ этимъ не удовлетворился: "Чтобы министры у насъ занимались печатаніемъ въ газетахъ опроверженій на подобныя статьи, отвѣчалъ онъ кн. Ливену:-- и себя защищали передъ публикою противъ тщеславія авторовъ, сего у насъ еще не введено и едва ли введено быть можетъ". "Я долженъ въ семъ дѣлѣ просить справедливости у вашей свѣтлости не потому, чтобъ я имѣлъ малѣйшее вниманіе къ подобнымъ самохвальнымъ статьямъ, а для избѣжанія вообще столь вреднаго примѣра"... "Если законъ, продолжалъ далѣе гр. Канкринъ:-- чтобъ не писать о министерствахъ безъ вѣдома ихъ, еще въ своей силѣ, но не исполняется, то 1) что министерство впредь должно дѣлать, если о немъ будутъ печатать факты, противные истинѣ, кои могутъ имѣть болѣе или менѣе вліянія на государственныя дѣла, или, по крайней мѣрѣ, на уваженіе публики: 2) въ чемъ состоитъ обязанность и отвѣтственность цензора относительно допущенія къ печатанію фактовъ, до лицъ и публичныхъ мѣстъ касающихся?"
   Въ отвѣтѣ своемъ на письмо это, кн. Ливенъ приводилъ параграфы цензурнаго устава, оправдывавшіе появленіе въ печати упоминаемой статьи. Затѣмъ, опровергая опасеніе гр. Канкрина объ ослабленіи уваженія къ правительственной власти посредствомъ подобныхъ статей и объяснивъ, что обязанность предварительныхъ сношеній съ министрами при цензурованіи статей, до ихъ управленія касающихся, снята новымъ уставомъ, онъ заключалъ, что министерство не можетъ отъ себя, непосредственно заставить неподвѣдомственное ему частное лицо принять какую-либо статью въ свое изданіе.
   На это замѣчаніе гр. Канкринъ отвѣчалъ: "Видя, что вашей свѣтлости не угодно принять какую-либо мѣру, а между тѣмъ прошло довольно времени, я долгомъ счелъ испросить Высочайшее повеленіе, какъ вообще должно поступать въ случаѣ печатанія въ публичныхъ листахъ невѣрныхъ фактовъ о министерствѣ финансовъ. Государь императоръ, не соизволяя, чтобы министерство финансовъ защищало само себя въ газетахъ, Высочайше повелѣть соизволилъ: доложить Его Величеству, когда подобное случится впредь" {Истор. свѣд. о ценз. въ Рос., стр. 41--43.}.
   Изъ этой полемики двухъ министерствъ, вы можете усмотрѣть, что въ 1830 году, при министрѣ кн. Ливенѣ, уставъ 1828 года настолько еще соблюдался, что притязаніе Канкрина на участіе въ цензурѣ на основаніи порядковъ, установленныхъ въ послѣдніе годы царствованія Александра I, встрѣтилъ отпоръ со стороны министерства народнаго просвѣщенія. Но при Уваровѣ никакихъ уже возраженій не слѣдовало, а каждое подобнаго рода притязаніе немедленно же удовлетворялось. Такъ по поводу того же министерства финансовъ, министръ народнаго просвѣщенія предложилъ московскому цензурному комитету, 2 іюля 1844 года, чтобы сочиненія, касающіяся къ предметамъ вѣдомства этого министерства, каковы: о винокуреніи въ Россіи, о винныхъ откупахъ и т. п., предварительно дозволенія къ печатанію, были отдаваемы на разсмотрѣніе означеннаго министерства {Сборникъ распоряж. по печати, стр. 218.}.
   Съ своей стороны военный министръ, гр. Чернышевъ, потребовалъ въ 1833 году, чтобы статьи о современныхъ военныхъ событіяхъ печатались неиначе, какъ по его предварительномъ одобреніи. Сверхъ этого, въ 1834 году по Высочайшему повелѣнію было постановлено, чтобы "всякаго рода критическія статьи, написанныя для какого бы то ни было журнала или книги, издаваемыхъ частнымъ лицомъ, и относящихся до сочиненій, принятыхъ, съ разрѣшенія начальства, въ руководство въ какомъ-либо военно-учебномъ заведеніи и касающихся собственно военнаго образованія, сверхъ обыкновеннаго дозволенія цензуры гражданской, были печатаемы не иначе, какъ по предварительномъ разсмотрѣніи и одобреніи военно-цензурнымъ комитетомъ.
   Въ 1841 году, по случаю волненія лифляндскихъ крестьянъ, вслѣдствіе отношенія мѣстнаго генералъ-губернатора гр. Палена и по ходатайству гр. Бенкендорфа, указывавшаго на предосудительную статью газеты "Das Jnlancl", вновь былъ постановленъ забытый параграфъ цензурнаго устава о подчиненіи пограничныхъ и прибалтійскихъ цензуръ мѣстнымъ генералъ-губернаторамъ.
   Въ томъ же году, академикъ Кеппенъ напечаталъ статейку, подъ названіемъ: "Почтовыя сообщенія", которая обратила на себя вниманіе главнаго начальника почтоваго департамента, кн. Голицына. "Авторъ этой статьи, писалъ онъ по этому поводу къ Уварову:-- критикуетъ распоряженія почтоваго начальства, предлагаетъ новыя взамѣнъ существующихъ, указываетъ на какія-то злоупотребленія и даже порицаетъ систему страхового сбора, утвержденную Государемъ Императоромъ". Въ подтвержденіе своихъ словъ, кн. Голицынъ приводилъ выдержки изъ самой статьи и заключилъ такъ: "Изъ этихъ отрывковъ легко усмотрѣть непростительную смѣлость, какую позволилъ себѣ г. Кеппенъ, входить то въ разборъ коренныхъ почтовыхъ законовъ, то въ осужденіе дѣйствій почтоваго управленія... Это попытка того либеральнаго духа западной Европы, который стремится подвергать дѣйствія правительствъ контролю свободнаго книгопечатанія... Кеппенъ и теперь уже возглашаетъ въ той же статьѣ: "наступаетъ и для насъ время развитія силъ народныхъ"!..
   Вслѣдствіе этого письма князя Голицына 31-го октября 1841 г., было сдѣлано распоряженіе, чтобы всѣ статьи о почтовой части, которыя будутъ предназначаемы къ напечатанію, должны быть представляемы министру народнаго просвѣщенія для сообщенія предварительно на усмотрѣніе главноначальствующаго надъ почтовымъ департаментомъ.
   Въ 1845 году появилась статья о Николаевской желѣзной дорогѣ и была перепечатана въ нѣсколькихъ газетахъ. Нисколько не порицая ея содержанія, главноуправляющій вѣдомства путей сообщенія, гр. Клейнмихель, испросилъ, однако-жь, высочайшее повелѣніе, чтобы впредь ничего не печаталось объ этомъ предметѣ безъ его предварительнаго одобренія. Когда же, нѣсколько мѣсяцевъ спустя, появились литографированныя фасады церквей, гр. Клейнмихель исходатайствовалъ запрещеніе и на этотъ родъ изданій.
   Мы уже говорили о предоставленіи права министру императорскаго двора просматривать всѣ статьи о театрахъ. Статьи же о празднествахъ въ честь губернскихъ чиновниковъ, особенно же при увольненіи ихъ изъ должностей, были подвергнуты предварительному разсмотрѣнію министра внутреннихъ дѣлъ. Нѣсколько ранѣе того, послѣдовало запрещеніе всѣмъ служащимъ, военнымъ и гражданскимъ, отдавать что-либо въ печать, не получивъ предварительнаго согласія своего начальства. Право предварительнаго просмотра даровано въ разныя времена -- управленію военно-учебныхъ заведеній, кавказскому комитету, II отдѣленію собственной канцеляріи, военно-типографическому депо, археологической комиссіи, главному попечительству дѣтскихъ пріютовъ, с.-петербургскому оберъ-полиціймейстеру, управленію государственнаго коннозаводства.
   Однимъ словомъ, дѣло дошло до того, что одна только чистая поэзія и беллетристика подлежали вѣдѣнію цензурныхъ комитетовъ; все же прочее, сверхъ ихъ, отдавалось на просмотръ того или другого вѣдомства {Ист. свѣд. о ценз. въ Россіи, стр. 47--49.}.
   Послѣ этого понятно становится полное сокрушенія письмо Пушкина Денису Васильевичу Давыдову въ 1836 году по поводу статьи послѣдняго, прошедшей сквозь военную цензуру А. И. Михайловскаго-Данилевскаго и напечатанной потомъ въ No 3 "Современника".
   "Ты думалъ, писалъ онъ: -- что твоя статья о партизанской войнѣ, пройдетъ сквозь цензуру цѣла и невредима? Ты ошибся: она не избѣжала красныхъ чернилъ. Право, кажется, военные цензоры вымарываютъ для того, чтобы доказать, что они читаютъ. Цензура -- дѣло земское; изъ нея отдѣлили опричину, а опричники руководствуются не уставомъ, а своимъ крайнимъ разумѣніемъ. Тяжело, нечего сказать! И съ одною цензурою напляшешься; каково же зависѣть отъ цѣлыхъ четырехъ? Не знаю, чѣмъ провинились русскіе писатели, которые нетолько смирны и безотвѣтны, но даже сами отъ себя слѣдуютъ духу правительства, но знаю, что никогда не бывали они притѣснены, какъ ныньче, даже и въ послѣднее пятилѣтіе царствованія императора Александра, когда вся литература сдѣлалась рукописною, благодаря Красовскому и Бирукову... Одно спасеніе намъ, если государь успѣетъ самъ прочитать и разрѣшить"... {Соч. Пушкина, изд. Анскаго, 1882 г., т. VII, стр. 376.}

А. Скабичевскій.

"Отечественныя Записки", No 3, 1883

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru