Шумахер Генрих-Фольрат
Паутина жизни

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Liebe und Leben der Lady Hamilton.
    Русский перевод 1912 г. (без указания переводчика).

Генрих Фольрат Шумахер

Паутина жизни

I

   -- Корабль, Эмма, корабль!
   Дети с ликующими криками понеслись к берегу. В тихих водах Дыгольфа виднелась барка; над украшенными коврами и шелковыми подушками скамьями высился балдахин с узеньким вымпелом, и казалось, будто какую-то большую пеструю чужеземную птицу занесло ветрами к берегам Уэльса.
   Эмма старалась удержать детей, но они уже подбежали к сошедшим с барки незнакомцам. Господин подхватил мальчика и, со смехом поднимая его подбородок, чтобы разглядеть лицо, сказал:
   -- Стой, паренек! Какой ты хорошенький мальчишка! Как тебя зовут?
   -- Джон... Джон Томас! -- торопливо сказал мальчик и стал вырываться, с любопытством посматривая на барку.
   -- Джон? -- Незнакомец выпустил мальчика и обратился к девочке, которая смотрела на него сквозь пряди волос: -- Ну а тебя как зовут, блондиночка?
   Девочка сделала элегантный книксен и сказала:
   -- Сарра... Меня зовут Сарра Томас! Позволь нам посмотреть корабль!
   -- Джон! Сарра!.. Вы слышали, мисс Келли? Ведь это имена моих детей... Когда я видел их в последний раз, они были примерно такого же возраста! -- обратился незнакомец к своей спутнице.
   Та не слышала его, она смотрела на Эмму, которая подошла поближе, и наконец вполголоса произнесла:
   -- Вы только посмотрите, Ромни, на эту деревенскую девушку! Приходилось ли вам видеть когда-нибудь более очаровательное существо?
   Ромни посмотрел на Эмму, и вдруг его взор загорелся восторгом.
   -- Геба! -- с восхищением воскликнул он. -- Геба, подающая олимпийским богам напиток вечной юности! Вы правы, мисс Келли, она восхитительна. Она отодвигает в тень всех наших знаменитых красавиц, даже вас!
   Мисс Келли улыбнулась.
   -- Вы знаете, Ромни, я охотно отказываюсь от диплома за красоту, если за мной признают кое-какой ум, -- сказала она и сделала знак Эмме. -- Да подойдите же поближе, детка, и дайте посмотреть на вас. Знаете ли, ведь это просто удовольствие! Или вы еще не знаете, что вы способны вскружить голову самому взыскательному мужчине?
   Мисс Келли попыталась привлечь девушку к себе, но Эмма воспротивилась. Густой румянец выступил на ее щеках. Пылающий взгляд незнакомца угнетал ее: так и казалось, что этот взгляд расстегивает ее платье, обнажает тело и ощупывает его. Она пугливо вырвалась из рук Ромни и крикнула:
   -- Оставьте меня!.. Я незнакома с вами и не желаю разговаривать!.. Пойдемте, дети!
   Незнакомец добродушно рассмеялся:
   -- Горе нам, Арабелла! Мы попали со своим восторгом на герцогиню. Ее высочество немилостиво отвергает нас!
   Мисс Келли тоже рассмеялась и сказала с некоторой язвительностью:
   -- Ну какая там герцогиня, друг мой! Герцогиня выказала бы больше ума.
   Эмма резко обернулась и, глядя ей прямо в лицо, воскликнула:
   -- Но добавьте еще, что с герцогиней вы не осмелились бы заговорить в таком тоне. Да и этот господин тоже не решился бы глядеть так на герцогинь, как он смотрел на меня.
   Мужчина и женщина обменялись быстрыми взглядами, затем мисс Келли бросилась к Эмме.
   У вас имеются и ум и чувство, дитя мое! -- мягко и ласково сказала она. -- Мы не хотели обидеть вас. Только, -- шутливо прибавила она, -- если вы думаете, что этот господин не осмеливается глядеть так на герцогинь, как он глядел на вас, то вы жестоко ошибаетесь. Мистер Джордж Ромни -- один из знаменитейших художников Англии, и любая аристократка считает себя счастливой, если он увековечит ее своей кистью... Теперь вы понимаете, почему он смотрел на вас так? И может быть, теперь вы позволите зарисовать вас в эту тетрадь, чего удостаивается далеко не каждая герцогиня? -- прибавил Ромни, последовавший за мисс Келли.
   Эмма не могла противостоять этому искушению и позволила мисс Келли увести себя на ближайший холм и там распустить волосы. При этом у женщины вырвался крик восхищения: золотистым каскадом хлынули эти волосы по плечам и спине Эммы, образуя сверкающую мантию, ниспадающую до земли.
   Но когда мисс Келли захотела расстегнуть ей платье на груди, Эмма решительно воспротивилась. Все просьбы были напрасны; даже три фунта, которые предлагал художник, не могли соблазнить ее. Голову, плечи, руки и часть шеи он мог видеть, но больше ничего. И в то время как Ромни поспешными штрихами зарисовывал Эмму, она стояла неподвижно, с затаенным дыханием, прислушиваясь, как он и его спутница хвалили ее красоту.
   При этом они употребляли такие слова, которых Эмма не понимала. Голубыми звездами были ее глаза, красными рубинами -- губы, нежными розами -- щеки. У нее фигура Гебы, профиль Дианы, руки Венеры. Блеск невыразимой грации окружает все ее существо. Она являет собой картину совершеннейшей юности, более совершенной, чем мог бы видеть художник в самых дерзновенных грезах.
   Сладкое опьянение овладело Эммой. Разве не мечтала она еще ребенком, что когда-нибудь будет красивой, сказочно красивой?.. Но таких речей она еще никогда не слышала. Правда, Том Кидд говаривал ей почти то же самое, но ведь он был невежественным батраком у рыбака и никогда не уезжал из Дыгольфа! К тому же он любил ее... И Эмма не верила ему. Ну а эти незнакомцы должны знать толк в красоте!
   Когда художник кончил рисовать, она со вздохом съежилась. Ромни нарисовал ее в четырех различных видах. Мисс Келли принесла альбом и стала показывать его Эмме, девушка долго разглядывала рисунки.
   -- И это я? -- сказала она наконец. -- Это неправда! Это невозможно! Я вовсе не так красива!
   Мисс Келли расхохоталась и обернулась к художнику:
   -- Слышите, что она говорит, Ромни? Она не хочет верить, что это она!
   Ромни стоял, погруженный в мрачные думы. Казалось, что он сразу постарел.
   -- Она права, это не она, -- глухо сказал он. -- Она бесконечно красивее. Я просто жалкий кропатель, ничтожество. Гейнсборо, Рейнольдс нарисовали бы ее в тысячу раз красивее... Дай сюда тетрадь, Арабелла! -- закричал он. -- Разорвать ее, сжечь, затоптать в землю! Пусть будет проклято все современное искусство! Довольно! Больше я никогда не возьмусь за кисть!
   Он хотел схватить альбом, но мисс Келли спрятала его у себя в платье. Тогда Ромни бросился на землю и закрыл лицо руками; его плечи вздрагивали.
   По лицу мисс Келли скользнула полусострадательная-полужестокая улыбка.
   -- Опять художественные причуды, милый друг? Да перестаньте же вы, наконец, кричать о Гейнсборо и Рейнольдсе! Лучше ли они нарисовали бы ее или нет, это совершенно безразлично. Ромни нарисовал, как должен был нарисовать Ромни. Гейнсборо -- некто, Рейнольдс -- некто, но и Ромни -- тоже некто; и для Англии, как и для всего искусства вообще, только счастье, что все трое не одинаковы и не одинаково рисуют. Вставайте же, большое, старое дитя, и не пугайте нашу Гебу!
   Несмотря на свои сорок четыре года, Ромни действительно казался ребенком. Он послушно встал, и сквозь мрачные облака, сгустившиеся вокруг его чела, снова проглянул солнечный луч.
   В самом деле, сепией не передашь этого удивительного телесного тона, -- пробормотал он. -- Этого можно достигнуть только масляными красками. Ее следовало бы нарисовать в двадцати, в тридцати видах. Заметили вы, Арабелла, как у нее все время менялось выражение лица?
   Если бы я была актрисой, я взяла бы ее к себе в ученицы, -- сказала мисс Келли. -- В этой голове должны роиться своеобразные мысли. А ведь ей не более восемнадцати лет!
   Эмма невольно рассмеялась:
   -- Мне нет еще четырнадцати лет!
   -- Четырнадцати? -- воскликнула Арабелла, окидывая фигуру Эммы странным взглядом. -- Только четырнадцать, и уже женщина? Дитя мое, в ваших жилах должна течь горячая кровь! Кто ваша мать? Эти дети не родные вам?
   Эмма побледнела. Чего еще нужно этой знатной даме? К чему она спрашивает? Чтобы наполнить чем-нибудь скуку лишнего часа? Чтобы насладиться чужим несчастьем? Ведь у этой дамы есть все, чего только желает ее сердце! Она богата и счастлива!.. А вот она, Эмма-Хорошо же, она ответит! Словно обвинение, бросит в лицо этим назойливым людям свою нищету! По крайней мере хоть облегчит душу.
  
   Ее звали Эмма Лайон. Отца девочки, дровосека, в горах Уэльса придавило деревом. Его похоронили и выгнали вдову из хижины. Долой в морозную ночь! Ступай босыми ногами по острым скалам!..
   Они пришли в Гаварден, где у них были состоятельные родственники. Вдова надеялась, что теперь кончатся ее бедствия, ведь среди родственников была и родная мать. Но родня черство встретила их. Бабушка сама была бедна, состоятельные родственники не отличались отзывчивостью. И мать должна была бы радоваться, когда ей удалось поступить прислугой к фермеру.
   Эмме рано пришлось познакомиться с нуждой. Ей не было еще и шести лет, когда ее заставили пасти овец. Блэк, собака, был ее единственным спутником, кузен Том Кидд -- единственным товарищем. И все же она не была несчастной в то время. Она забывалась в пышных грезах, в которых видела себя богатой и знатной. Разодетая в золотые платья, она подъезжала в стеклянной карете, чтобы увезти в свой замок немногих любимых ею людей.
   И вот однажды пришла весть, что дальний родственник матери Эммы умер, оставив ей в наследство значительную сумму денег. Теперь все наперебой стали заискивать перед той самой женщиной, к которой еще накануне относились с пренебрежением. Фермер повысил ее из прислуг в домоправительницы, самый уважаемый купец города уговорил ее вложить деньги под высокие проценты к нему в предприятие, миссис Беркер, директриса пансиона для благородных девиц, приняла Эмму в число своих учениц.
   Через год купец обанкротился, и дочь прислуги была уволена из пансиона при язвительном хохоте высокорожденных сотоварок.
   Ей пришлось поступить в няньки. А ведь у миссис Беркер ею овладела новая мечта, причем это уже не было желанием ребенка, подростка. Теперь эта греза звала ее в далекий, неизвестный мир, где много-много красоты и великолепия. Но для этого надо было приобрести знания, и Эмма училась, напрягая все свои силы. Однако и эта мечта теперь рассеялась как дым.
   Люди преклоняются только перед деньгами! Перед богатым все открыто, перед бедным же все закрывается! Быть бедным -- значит быть презираемым! Такова жизнь...
  
   Эмма высказала все это эмоционально. Но ее жесты, мимика, хриплый голос -- все выдавало ту горечь, которой переполнил девушку опыт ее юной жизни.
   Мисс Келли нежно привлекла ее к себе и ласково погладила по голове:
   -- Бедный ребенок! Как рано вам пришлось испытать тяжесть житейских обстоятельств! Но для вас еще настанут лучшие времена. Раз девушка так красива...
   -- Какой прок для меня в красоте? -- мрачно возразила Эмма. -- Здесь никто не понимает красоты. Все меня презирают. А я -- я знаю это! -- я умру в нищете и...
   -- Вы чересчур скоропалительны, милая! -- перебила девушку, улыбнувшись, мисс Келли. -- Разве можно заранее знать, что выйдет из человека? Посмотрите на меня! Я не знаю, где родилась и кто были мои родители. Я выросла в ярмарочном балагане и еще в шестнадцать лет не умела ни читать, ни писать. А теперь!.. Теперь у меня есть дом в Лондоне, имение в Ирландии и капитал в Лондонском банке. Весь Лондон знает меня. Женщины завидуют мне и подкупают моих портных, чтобы получить модель моего платья. Мужчины бегают за мной и разоряются за одну мою улыбку А один из них... один... когда-нибудь он станет королем Англии, императором Индии и могущественнейшим государем Земли -- люди называют его "джентльменом Джорджем", -- ну а меня он любит, и потому он мой раб. "Маленький толстячок ты мой!" -- так зову его я.
   -- Арабелла! -- сердито крикнул Ромни. -- Как вы осмеливаетесь?..
   Мисс Келли передернула плечами:
   -- Мизантроп! Крошка сделает в Лондоне блестящую карьеру. Вы хотите испортить ее?
   -- Испортить? Ха!.. Кроме того, вы не понимаете собственной выгоды, милый друг. Если я приеду с этой девушкой в Лондон, то вы получите возможность нарисовать ее в двадцати -- тридцати видах. Ведь вы только что хотели этого?
   В глазах художника блеснул жадный огонек.
   -- Вы правы! С нею я побью Гейнсборо и всех других... -- Ромни вдруг остановился и сказал после короткого раздумья, обращаясь к Эмме Лайон: -- Не слушайте этой искусительницы, дитя мое! Оставайтесь здесь, у своей матушки. Здесь вы...
   Мисс Келли перебила его невольным движением руки:
   -- Избавьте нас от ваших тирад, Ромни! Поговорим лучше о делах. Что вы дадите мисс Лайон за сеанс? Пять фунтов?
   -- Пять фунтов и гарантирую сто сеансов! -- ответил художник, увлеченный красотой Эммы.
   -- Ну а я, -- сказала мисс Келли девушке, -- я приглашаю вас в качестве компаньонки с месячным содержанием в десять фунтов. Что вы скажете на это? Вы согласны?
   Эмма растерянно огляделась по сторонам. Все это было так необычно, непонятно.
   -- Я не знаю... -- пробормотала она. -- Конечно, это было бы большим счастьем для меня, но...
   -- Вы говорите "но"? Или вам недостаточно того, что вам предложили? Какое княжеское содержание получаете вы в качестве няньки?
   -- Четыре фунта в год.
   -- И вы еще колеблетесь? Да в вашем возрасте я продала бы черту душу и тело на тех условиях, которые мы предлагаем вам!
   -- Моя мать... она любит меня... Если я покину ее...
   -- Ваша матушка будет только рада, что вы избавлены от нищеты. Ромни, дайте мне карандаш: я запишу мисс Лайон свой адрес.
   Мисс Келли вырвала из этюдного альбома лист бумаги и твердым почерком написала: "Мисс Келли, Лондон, Арлингтон-стрит, 14", а затем внизу прибавила: "6 мая 1779 года".
   Затем, подавая Эмме этот листок, она прибавила:
   -- Ну, так до свидания в Лондоне!
   Она взяла Ромни под руку и, кивнув Эмме, пошла к барке. Ромни обернулся и, кивнув девушке в свою очередь, сказал с печальным, усталым видом:
   -- Я не говорю вам "до свидания", мисс Лайон. Для вас везде будет лучше, чем в Лондоне!
   Эмма безмолвно смотрела им вслед. Вдруг мисс Келли резко высвободила свою руку и вернулась обратно. Ее глаза неистово сверкали, осматривая всю фигуру девушки, огненно-красной полоской горели полуоткрытые губы.
   -- Я не могу расстаться с тобой так, девушка! -- прошептала она, тяжело дыша. -- Ты красива... красива... а я... Вокруг меня много мужчин: они льстят мне и покорно повинуются. Но я ненавижу их, они мне отвратительны. Никого из них я не люблю, никого! Я так одинока, так одинока!.. Но если ты приедешь ко мне, мы будем как сестры... я на руках буду носить тебя, буду любить тебя... любить!..
   Ее голос прервался, и она прижалась к Эмме, как бы ища опоры. И вдруг она наклонилась и, обезумев, несколько раз с жадной страстью поцеловала Эмму в самые губы. Затем, рассмеявшись, она вернулась обратно.
   Гребцы взмахнули веслами, и лодка плавно двинулась в морскую гладь.
   Эмма стояла словно оглушенная. Чудо свершилось. Внезапно открылось перед ней будущее... Лондон! Счастье!!
   Детские голоса заставили ее очнуться. Она кинула еще один взгляд на море. Барка исчезла.
   Молча повела Эмма детей домой.

II

   Всю ночь Эмма не могла заснуть. Завтра все должно было решиться. Завтра у нее был отпускной день. В Гавардене был еженедельный базар, и Эмма каждый раз ездила туда, чтобы повидаться с матерью, торговавшей на рынке фруктами и птицей с фермы своего хозяина. И тогда у них было два счастливых часочка. Они разговаривали, смотрели друг другу в глаза, пожимали руки; они любили друг друга и были счастливы. В эти минуты они чувствовали себя уже не такими одинокими и потерянными в этом большом холодном мире.
   "Впрочем, нужно ли говорить маме о случившемся? -- подумала Эмма. -- Ведь разлука растерзает ее сердце".
   Эмма нетерпеливо дожидалась солнечного восхода и, когда вместе с первыми лучами солнца стала одеваться, все еще была в полной нерешительности, не зная, как поступить.
   Одевшись, Эмма передала детей старой служанке и вышла во двор, где ее уже поджидал старик садовник с тележкой.
  
   Когда тележка подъехала к постоялому двору, где обычно останавливался садовник, из дверей вышел Том Кидд. Он всегда поджидал здесь Эмму, когда она приезжала в Гаварден. Только здесь они и могли свободно видеться. Эмма боялась людских пересудов и не позволяла Тому подходить к ней, когда она гуляла с детьми. Но в городе это ему было разрешено. Приходя, он всегда приносил что-нибудь Эмме: маленькую брошку, шелковую ленту, пару пестрых перьев. Несмотря на близкое родство, он обращался к ней с преувеличенной вежливостью, особенно с тех пор, как Эмма побывала в пансионе миссис Беркер.
   Том помог Эмме выйти из тележки и пошел с ней к рыночной площади. На нем было надето его лучшее платье, выгодно подчеркивавшее его статность и красивую наружность.
   -- Я свободен сегодня, мисс Эмма, -- сказал он с чистосердечной улыбкой. -- Славный денек для меня!
   -- А что такое, Том? -- спросила Эмма, ласково взглянув на парня. -- Сегодня день твоего рождения?
   -- В день моего рождения не было бы ничего особенного. Нет, кое-что несравненно более прекрасное! -- И он потряс в кармане золотыми монетами.
   -- Уж не собираешься ли ты танцевать сегодня вечером под майским деревом?
   Он покачал головой, улыбаясь, посмотрел на свою спутницу, после чего медленно и торжественно вытащил руку из кармана и протянул ее к Эмме. На ладони лежала изрядная сумма денег.
   Эмма с удивлением посмотрела на него:
   -- Так много! Как это тебя угораздило, Том? Ведь рыбача столько не накопишь!
   -- Уж это сущая правда, мисс Эмма: сетями этого не выловишь; но деньги все же заработаны честным трудом. Мне не следовало бы говорить об этом, но вы никому не расскажете. Богатые купцы Честера и Ливерпуля очень любят, когда голландские мингеры и французские мосье являются со своими бригами, нагруженными всякими товарами, на которых не припечатан свинцовый портрет короля Георга.
   -- Контрабанда? -- испуганно вырвалось у Эммы. -- Ради Бога, Том, уж не сделался ли ты контрабандистом? Бояться нечего, мисс Эмма, -- самодовольно ответил молодой человек. -- Это вовсе не опасно. Ну и получаешь кое-какие ощущения... Удовольствие и хороший заработок...
   -- Да, ты кое-что переживаешь, -- глухо ответила Эмма. -- Ну а я... -- Она резко оборвала речь и пошла далее.
   -- Вот потому-то я и называю сегодняшний день счастливым, мисс Эмма, -- продолжал Том, догнав девушку -- У меня имеется достаточная сумма денег, чтобы можно было поговорить с вами относительно миссис Беркер.
   -- Не называй мне этого имени! -- крикнула Эмма, сильно побледнев. -- Я никогда не забуду того, что мне пришлось испытать в ее пансионе. Уже когда я поступила туда, я заметила, что все эти баронские дочки отнеслись ко мне с презрением. Но если они были высокомерны, я была горда.
   Я хотела возвыситься над ними знаниями и училась день и ночь... И мне уже начинало удаваться это, они уже завидовали мне... Как вдруг... О, когда меня выгоняли, как они смеялись мне вслед!.. -- Она замолчала, скрипнув зубами от бешенства.
   -- Стоит ли до сих пор раздражаться из-за этого? -- мягко сказал Том. -- Я все время думал об этом и решил прикопить денег, чтобы вы могли снова заставить раскрыться перед вами двери желанного заведения. Ну вот... Теперь вы придете туда и сядете на свое место. "Я, дескать, здесь, и здесь я останусь!"
   -- И ради этого ты копил деньги, Том, ради этого подвергал себя опасности? -- крикнула Эмма, схватив юношу за руку и сильно сжимая ее. Но вдруг выражение торжества на ее лице померкло, и она упавшим голосом спросила: -- А сколько ты скопил, Том? Ведь у миссис Беркер очень дорого!
   -- Здесь целых десять фунтов! -- ответил он с успокаивающей улыбкой.
   Эмма вздрогнула, ее рука невольно выскользнула из руки Тома.
   -- Мать ежемесячно платила за меня восемь фунтов, не считая платьев...
   -- Восемь фунтов? Ежемесячно? -- повторил он, пораженно глядя на девушку. -- Ну что же, Эмма... Эти десять фунтов -- только начало... Пока они израсходуются, я заработаю другие...
   -- А если тебя накроют?.. Нет, Том!.. Ты очень добр ко мне, и я от всего сердца благодарна тебе. Но если с тобой случится что-нибудь и мне придется снова подвергнуться позору... Да и не могу я брать на себя такую ответственность за то, что ты делаешь. Поэтому прошу тебя, Том, предоставь мне самой найти себе дорогу. Я понимаю, что мои слова причиняют тебе боль, но я не могу иначе. Так не думай же обо мне больше, Том, и поищи себе счастье в другом месте!
   Она кивнула ему головой и быстро нырнула в сутолоку базара, направляясь к лавочке, где торговала ее мать.
  
   Мать страшно обрадовалась Эмме и покрыла ее лицо поцелуями. Но сейчас же вслед за этим она рассыпалась в жалобах. С тех пор как она потеряла свои деньги, хозяин с каждым днем все больше придирался к ней. Что бы она ни сделала, все приходилось ему не по нраву. Он обзывал ее лентяйкой, не оправдывающей хлеба, который ей дают из милосердия.
   Эмма молча слушала жалобы матери. Она видела, как седели ее волосы на висках и как глубоко западали складки забот и огорчений на лбу и щеках. Конец этому бедствию, конец!
   Воспользовавшись минуткой, когда покупатели не мешали им, она рассказала матери все.
   -- Если я поступлю к мисс Келли, -- взволнованно закончила она, -- тебе уже больше не придется заботиться обо мне. Я надеюсь даже, что буду в состоянии посылать тебе деньги и ты сможешь уйти от своего хозяина.
   Мать сильно перепугалась:
   -- Мисс Келли? Да ведь ты даже не знаешь ее! Как можешь ты доверять ей? Важные дамы капризны: сегодня они разоденут тебя в шелк и бархат, а завтра выгонят на улицу, если другая понравится им больше.
   Эмма улыбнулась:
   -- Тогда я отправлюсь к мистеру Ромни. Он хочет рисовать меня и за каждый отдельный сеанс предлагает мне больше, чем я зарабатываю теперь за целый год. Ему все понравилось во мне. Он хочет сделать меня знаменитой... знаменитой, мама, знаменитой!
   Знаменитой!.. Вот оно что! С тех пор как ты побывала у миссис Беркер, ты только об этом и думаешь. Только знаешь ли ты, что значит быть знаменитой моделью? Конечно, мужчины будут отлично знать тебя; они будут знать все твои прелести! Голой и бесстыдной предстанешь ты перед ними. А при встрече они будут показывать на тебя пальцами и говорить: "Вот Эмма Лайон, самая красивая девка в Лондоне".
   -- Мама!
   -- Да, да, девка! Ведь модель можно купить! Каждый сможет купить тебя за несколько фунтов. Но это продлится только до тех пор, пока ты молода и красива, а затем о тебе никто не позаботится, и ты очутишься на улице... Неужели я для того родила тебя в страданиях? Неужели я для этого вырастила тебя?
   Мать закрыла лицо руками и разразилась рыданиями. Эмма мрачно потупилась и молчала. Наконец она воскликнула:
   -- Перестань плакать, мама! Если это так огорчает тебя, то я попытаюсь вести ту же жизнь, что и до сих пор. Но долго ли еще я буду в силах выносить ее?
   Она отвернулась, чтобы украдкой утереть набежавшие слезы, и вдруг вздрогнула... Боже! Кто идет сюда узким проходом между лавками?
  
   В воспоминаниях Эммы ожил тот день, когда она поступила к миссис Беркер. До ужаса ясно встало перед ее глазами происшедшее, и ей казалось, будто она слышит слова, которые вонзались ей в сердце как удары кинжала.
   Джейн Мидльтон, сестра знаменитого лорда, внезапно обратилась к ней с вопросом:
   -- Мисс Лайон, скажите же нам, кем был ваш высокоуважаемый батюшка?
   Анна Грей, племянница баронета, в ответ на это стала напевать на мелодию старой народной песенки следующее:
   Мистер Лайон был дровосеком,
   Дровосеком в Нордуэльсе.
   Тогда Джейн Мидльтон продолжала:
   -- Ну а скажите, мисс Лайон, кто ваша высокочтимая матушка?
   На это Анна Грей:
   Миссис Лайон -- коровница,
   Благоухающая хлевом...
   И снова Джейн Мидльтон:
   -- Мисс Лайон, в каком горделивом замке родились вы?
   А Анна Грей:
   Придорожный забор был тем замком,
   Где миссис Лайон родила красавицу дочь.
   Затем с глубоким поклоном обе девушки представили новенькую остальным в следующих выражениях:
   -- Милостивые государыни, позвольте представить вам новую подругу и товарку, красавицу пастушку из Гавардена, дочь дровосека и коровницы, родившуюся под забором!
   Сколько бы ни прожила Эмма, никогда не забудет она этих минут...
  
   И вот эти-то гордые насмешницы из пансиона и шли теперь узким проходом между лавками: Джейн Мидльтон -- маленькая, изящная, с резко очерченным профилем, с гордо сверкающими глазами, Анна Грей -- высокая, пышная, белокурая, с головой куклы в локонах. Их сопровождал жених Джейн лорд Галифакс, высокий худой мужчина с ничего не выражающим лицом. Они шли, смеясь и болтая, не обращая внимания на народ, почтительно дававший им дорогу.
   Вдруг Эмма заметила, что Джейн смотрит на нее. Сейчас же вслед за этим мисс Мидльтон остановилась около лавки матери Эммы.
   -- Вот что мне пришло в голову, Анна, -- обратилась она к подруге, -- не принести ли нам чего-нибудь миссис Беркер? Например, индюка. У вас есть деньги с собой, Август?
   Лорд Галифакс аристократически пожал плечами:
   -- Никогда, дорогая Джейн! Для этого я держу управляющего. Но, несмотря на это, мы можем купить все, что хотим!
   Он посмотрел заспанными глазами на мать Эммы и спросил:
   -- Знаешь ли ты меня, добрая женщина?
   -- Как же мне не знать вашей милости? Ведь мой хозяин, мистер Блосс, -- фермер вашей милости.
   -- Блосс? Фермер? -- Галифакс повторил эти слова, словно не расслышав их хорошенько. -- Так вот, добрая женщина... эти дамы... хотят купить индюка... Выбрать лучшего!.. Деньги получить от управляющего... Индюка взять сейчас и отнести вслед за дамами к миссис Беркер!.. Поняли?
   -- Поняла, ваша милость. Только ваша милость простит мне, я не могу оставить лавку... Если милорд разрешит, я кликну одного из мальчишек.
   Миссис Лайон хотела позвать одного из мальчиков, но Джейн удержала ее:
   -- Этого вовсе не нужно, добрая женщина. Ведь эта девушка отлично может отнести индюка. -- И, обращая злобный взор на Эмму, Джейн приказала: -- Бери клетку и ступай за нами!
   Эмма съежилась, словно под грозящим ударом, и смертельно побледнела.
   -- Мисс Мидльтон! -- хрипло сказала она. -- Если вы решитесь на это... Мисс Грей, умоляю вас, не допускайте этого!
   Анна Грей отвернулась от нее, пожав плечами. Джейн Мидльтон с лицемерным удивлением посмотрела на Эмму в лорнет:
   -- Что с девушкой? Не больна ли она?
   Когда мать Эммы услышала имена обеих барышень, она поняла все.
   -- Мисс Мидльтон, -- сказала она дрожащим голосом, -- вы не должны без нужды унижать свою былую подругу. Незаслуженное несчастье должно найти участие у богатых и знатных!
   Джейн покраснела и хотела ответить старухе резкостью, но тут вмешался лорд Галифакс.
   -- Да ты с ума сошла, женщина! -- крикнул он. -- Мой управляющий поговорит с фермером, чтобы тот лучше выбирал своих людей. Ну, понесешь ты теперь клетку?
   -- Конечно, милорд! Если я откажусь исполнить приказание вашей милости, меня прогонят с места! -- И, взяв в руки клетку с индюком, мать сказала Эмме: -- Подожди меня здесь!
   Эмма резко рассмеялась и взяла у матери из рук клетку.
   -- Полно, мама! Разве ты не знаешь, чего хочет мисс Мидльтон? Эмма Лайон, красавица пастушка, дочь дровосека и коровницы, рожденная под забором, должна смиренно предстать в качестве прислуги перед своими товарками! -- Она низко поклонилась и язвительно сказала: -- Прошу, барышни, идите вперед! Я следую за вами...
  
   На дворе пансиона Джейн велела Эмме подождать и пошла с Анной Грей и Галифаксом в дом. Со всех сторон на двор устремились пансионерки; они окружили Эмму, смотрели на нее, злорадно смеялись и бросали ей насмешливые вопросы.
   Она не отвечала ни слова, и ни одна гримаса не исказила ее лица. Словно воровка у позорного столба, стояла она у дверей дома, который когда-то был целью ее пламенных мечтаний.
   Джейн Мидльтон вернулась с горничной.
   -- Возьми у нее индюка, Мэри! -- приказала она и обратилась к Эмме: -- Как тебя зовут, девушка?
   Эмма молча смотрела на Джейн.
   -- Но, мисс Джейн, ведь вы знаете ее! -- удивленно воскликнула Мэри. -- Ведь это -- Эмма Лайон, наша красавица Эмма Лайон!
   Хор смеющихся насмешливых голосов подхватил:
   -- Эмма Лайон! Красавица Эмма Лайон!
   Джейн Мидльтон достала из кошелька шиллинг и сказала:
   -- Протяни руку, Эмма Лайон! Я подарю тебе денег, чтобы ты могла купить себе более приличное платье.
   Эмма с прежним оцепенелым спокойствием протянула руку и взяла монету. Тогда Джейн указала ей на ворота и сказала:
   -- Можешь идти, Эмма Лайон!
   Эмма медленно вышла на улицу. Монета жгла ей руку. Словно гигантская стена, вздымающаяся к небу, в душе девушки вырастала смертельная ненависть.
   В конце улицы ей попался навстречу Том. Когда она увидела его, ее лицо просветлело.
   -- Час тому назад ты предлагал мне денег, Том, чтобы я снова могла поступить к миссис Беркер. Теперь это невозможно. Но все-таки не одолжишь ли ты мне эти деньги? Только знай: может быть, ты никогда не получишь их обратно.
   Том поспешно сунул руку в карман. Эмма удержала его:
   -- Постой! Я не хочу, чтобы ты оставался в неведении. Меня только что смертельно оскорбили, словно воровку, лишь за то, что я бедна и низкого происхождения. Богатые могут безнаказанно делать все, что захотят. Поэтому я тоже хочу стать богатой и знатной. И тогда я воздам этой Мидльтон за оскорбление!
   -- Что вы хотите сделать, мисс Эмма? -- испуганно спросил Том. -- Не лучше ли было бы вам сначала посоветоваться с матушкой?
   -- Мать так же бессильна, как и я. Нет, это решено: я уезжаю в Лондон. Я или вернусь обратно, знатная и богатая, как Джейн, или погибну там... Ты одолжишь мне деньги, Том?
   Юноша видел, что Эмма приняла решение, и со вздохом вручил ей деньги.
   Эмма бережно спрятала их.
   -- Я никогда не забуду тебе этого, Том. А теперь простимся. Не сердись на меня и люби меня немножко!
   Она посмотрела на его несчастное, вздрагивающее лицо и нежно провела по нему рукой.

III

   Арлингтон-стрит, 14...
   Швейцар сообщил Эмме, что мисс Келли нет в Лондоне: сразу же после своего возвращения из Уэльса она отправилась с мистером Ромни в Париж. Когда она вернется, было совершенно неизвестно, но наверное, она прибудет к апсомским скачкам, которые начинаются пятнадцатого августа.
   Эмма снова вышла на улицу и попала в людской поток, двигаясь куда глаза глядят. Ее не пугало то, что мисс Келли не оказалось в Лондоне; она заранее готовилась к самым невероятным затруднениям и препятствиям, так могла ли испугать ее такая маленькая шероховатость? Самое большее, если ей придется до возвращения мисс Келли поступить куда-нибудь прислугой.
   Толкотня на улицах тоже не пугала Эмму. Тишина Гавардена всегда угнетала ее, здесь же, в этом кипящем Лондоне, она чувствовала себя в своей стихии.
   Девушка шла, весело напевая какую-то песенку и поглядывая по сторонам. Перед одной из витрин она остановилась; Там были выставлены дамские платья из легких белых и цветных материй, индийские шали, затканные золотом и серебром накидки, шляпы с реющими над ними страусовыми перьями. Эмма не знала названий и ценности выставленных предметов роскоши, но ее поразила их красота. Кроме того, посередине витрины красовалось большое зеркало, отражавшее всю ее фигуру.
   В первый раз Эмме пришлось увидеть себя с ног до головы. Зорко, беспристрастно она оглядела себя со всех сторон и нашла, что сама она, конечно, красива, но ее крестьянское платье ужасно. Поэтому она решила, что первое, что она должна приобрести себе, это приличное платье: ведь для нее это было тем же, что для рыцаря меч, для рыбака парус.
   Она подсчитала свои деньги, обнаружила, что у нее имеется еще семь фунтов, и, решившись, вошла в магазин.
   Навстречу ей вышел молодой человек.
   -- Владелец здесь? -- спросила Эмма. -- Я хотела бы поговорить с ним.
   Молодой человек указал на пожилую даму, разговаривавшую в глубине магазина с другой дамой, и прибавил:
   -- Магазин принадлежит госпоже Болье. Вам по какому делу?
   Эмма смерила его холодным взглядом и прошла мимо, не отвечая.
   -- Простите, мэм, не могу ли я у вас приобрести элегантное платье за два-три фунта? -- обратилась она к хозяйке магазина.
   Госпожа Болье улыбнулась.
   -- Здесь, на Флит-стрит, платья стоят много, много дороже! -- ласково сказала она с иностранным акцентом. -- Дешевые вещи вы можете купить на улице Драммонда или на Сюррейской набережной.
   -- В первый раз слышу эти названия, -- ответила Эмма. -- Я только вчера приехала в Лондон. Ну а сколько стоит платье, которое висит в витрине рядом с зеркалом?
   -- Восемь фунтов, дитя мое.
   -- Это для меня слишком дорого! У меня всех денег только семь фунтов, и я не знаю, заработаю ли я что-нибудь в ближайшем будущем. Когда у меня будет такая сумма, я приду опять. -- Она повернулась, чтобы уйти. Но вдруг ей пришла в голову неожиданная мысль. -- Не разрешите ли вы по край ней мере примерить это платье?
   Госпожа Болье весело засмеялась.
   -- Вы слышите, миссис Кен? -- обратилась она к даме, с которой разговаривала до этого. -- Эта маленькая деревенская невинность захотела хоть разочек надеть мое самое лучшее платье!
   Миссис Кен подошла поближе, с любопытством рассматривая Эмму.
   -- Разве вы так тщеславны, дитя мое?
   -- Не тщеславнее других, мэм! -- спокойно ответила Эмма. -- Просто я приехала в чужой мне Лондон, чтобы поступить на службу к знатной даме. По несчастью, она уехала в Париж и вернется только в августе. Я должна как-нибудь просуществовать до ее возвращения.
   И для этого вам нужно красивое платье? Вы еще очень молоды, дитя мое... так молоды, что мне не хотелось бы предположить...
   Эмма высоко подняла голову, и ее глаза гордо сверкнули.
   -- Прошу вас, не продолжайте, мэм! Я подумала, не понадобится ли здесь молодая девушка, которая достаточно красива, чтобы показывать покупательницам туалеты в выгодном свете. Вот потому-то я и хотела надеть при вас это платье.
   Дамы удивленно переглянулись.
   -- Ваше лицо достаточно красиво для этого, -- сказала затем госпожа Болье, -- но для такого занятия одного лица мало: надо иметь еще и безупречную фигуру.
   -- Я знаю, мэм. Фигура у меня безукоризненна! По крайней мере, так сказал мистер Ромни.
   -- Ромни? -- почти вскрикнули обе дамы. -- Художник Ромни?
   -- Он хотел рисовать меня и предложил мне пять фунтов за каждый сеанс.
   На лице миссис Кен отразилось недоверие.
   -- Вы говорите об этом так, как будто это для вас мало что значит. Почему же вы не идете к нему?
   -- Мистер Ромни уехал.
   -- Это неправда! Еще три недели тому назад я виделась с ним.
   -- Очень возможно, мэм. Но десять дней тому назад он рисовал меня в Дыгольфе, около Гавардена. Я только что заходила к мисс Келли, и швейцар сказал мне, что мистер Ромни уехал с нею в Париж. Мисс Келли присутствовала притом, как мистер Ромни рисовал меня, и пригласила меня к себе в компаньонки. Вот, она записала мне здесь свой адрес! -- И Эмма спокойно достала листок из этюдной тетради Ромни и подала его мадам.
   Это рука мисс Келли, -- сказала миссис Кен, тщательно всмотревшись в почерк. -- Я хорошо знаю ее руку: уже немало прошло через меня документов от нее на имя одного джентльмена.
   Эмма усмехнулась:
   -- На имя джентльмена Джорджа? Толстячка?
   Миссис Кен изумленно посмотрела на нее.
   -- Вам известно? -- воскликнула она и обратилась к мадам Болье: -- Мне кажется, девушка говорит правду. Нельзя ли помочь ей, милая моя?
   Мадам Болье пожала плечами и ответила:
   -- У нас мертвый сезон. Осенью, пожалуй!..
   -- Когда мисс Келли вернется, ей уже не будет нужна помощь. -- Миссис Кен задумчиво посмотрела на Эмму. -- Я сама могла бы что-нибудь сделать для вас... но этот ужасный Лондон... ведь человеку не заглянешь прямо в сердце. Кроме того, я не знаю, учились ли вы чему-нибудь и можете ли вы вообще что-нибудь делать.
   -- Я понимаю ваши сомнения, мэм. На вашем месте я сама призадумалась бы. Но я не лгу! -- И Эмма рассказала о себе, ничего не скрывая и не смягчая.
   Миссис Кен внимательно слушала; ее пытливый взгляд проникал Эмме в самое сердце.
   -- Ну а ваша матушка? -- спросила она затем. -- Одобрила она ваш поступок?
   -- Я не спрашивала ее. Она так удручена несчастьями, что едва ли согласилась бы. Я просто написала ей, что уезжаю в Лондон к мисс Келли. Это на первых порах успокоит ее.
   -- Ну а в будущем?
   -- В будущем она будет иметь от меня только добрые вести.
   -- А если вам будет скверно?
   -- Вот именно тогда!
   -- Вы очень любите свою мать, дитя мое! -- тепло сказала миссис Кен и обратилась к госпоже Болье: -- А что, милая моя, если бы мы проверили, был ли мистер Ромни прав, когда объявил эту мужественную девушку совершенной красавицей? Не примерить ли ей платье с вашей витрины?
   -- С удовольствием, миссис Кен, если вы этого хотите. К сожалению, я все-таки не могу предложить мисс Лайон место у себя.
   -- Уж там посмотрим!
   Платье принесли, и Эмма надела его. Обе дамы внимательно осмотрели девушку.
   -- Может быть, все-таки удастся устроить вас у меня, -- сказала мадам Болье. -- Я уволю одну из приказчиц и возьму вас на ее место.
   -- Простите, мэм... -- покраснев, сказала Эмма. -- Вы очень любезны... но я не хотела бы занять чужое место.
   -- Ваш образ мыслей делает вам честь, дитя мое, -- ласково сказала миссис Кен, -- и все это дает мне лишнее основание сделать вам иное предложение. Мой муж, мистер Кен, -- один из лучших ювелиров Лондона. Среди наших покупателей имеются представители высшей аристократии. Не желаете ли поступить к нам? Вы будете принимать покупателей и с течением времени приобретете нужные знания, чтобы стать продавщи цей. Относительно условий уж мы столкуемся с вами. Вы согласны?... Но в таком случае, что же вы делаете? Зачем вы снимаете с себя это платье? Ведь я же говорила вам, что у нас бывает самое высшее общество, а следовательно, вы должны всегда быть элегантно одетой. Оставайтесь в этом платье, а мадам Болье даст нам еще ряд мелочей, необходимых для укомплектования вашего туалета. Потом при случае мы посчитаемся Ну одевайтесь! Мистер Кен должен сразу убедиться, что я сделала хорошее приобретение.
   -- О, как вы добры, мэм! -- воскликнула Эмма, которую просто оглушило свалившееся на нее счастье. -- Лишь бы мистер Кен согласился с вашим планом!
   Миссис Кен улыбнулась и сказала:
   -- Мой муж соглашается со всеми моими планами, милое дитя. И вообще не надо этой преувеличенной благодарности. Поверьте, если бы вы не были красивы, я не пригласила бы вас.
  
   Когда вечером Эмма разделась, она долго осматривала себя в маленьком зеркале мансарды, где ее поместили в доме мистера Кена. Улыбка удовольствия скользнула по ее лицу.
   Первый день в Лондоне! Первый шаг на новом пути к счастью!
   Она тщательно уложила свое старое платье. Впоследствии, когда она станет важной леди, грубая крестьянская одежда станет явным свидетельством ее торжества.
   Но когда она достала из кошелька, где хранилась вся ее наличность, бумажку, в которую была завернута монета, ее лицо стало мрачным, зубы скрипнули и глаза заблестели от гнева. С трудом она высверлила в серебряной монете дырку гвоздем и повесила на шнурке на шею. Это был шиллинг Джейн Мидльтон.
  
   Однажды утром, когда Эмма сошла вниз открывать магазин, миссис Кен сказала ей:
   -- Знаете ли вы, милое дитя, что сегодня исполнился месяц вашей службы у нас?
   Эмма попыталась улыбнуться и сказала:
   -- В самом деле, мэм? Я надеюсь, что вы не раскаиваетесь в том, что наняли меня?
   -- Мы довольны вами, мисс Эмма. Вопрос только в том, довольны ли вы?
   -- О, мэм, я так благодарна!..
   -- Тише, тише! Мне кажется, я понимаю, что происходит в этой хорошенькой своенравной головке! В первый день вам все казалось здесь новым, ну а потом вы стали замечать, что, в сущности говоря, тут все одно и то же: одни и те же лица, одни и те же разговоры. И ваше юное сердечко почувствовало себя неудовлетворенным в магазине мистера Кена. Разве это не так, дитя мое?
  
   Эмма посмотрела на миссис Кен свободным, открытым взглядом и ответила:
   -- Да, это так, мэм! Чем дольше я здесь, тем больше я чувствую, как мало я знаю и как много надо учиться. Простите, что я говорю без всяких обиняков, но я не умею лгать.
   -- Да я нисколько не сержусь на вас, дитя мое, а, наоборот, радуюсь вашему стремлению к знаниям. Я верю в вас и убеждена, что вами руководит стремление к добру и красоте.
   -- Я охотно готова помочь вам. Да и пора вам хоть немного ознакомиться с Лондоном. Бывали ли вы когда-нибудь в театре?
   -- Никогда еще, мэм! Некоторые из моих соучениц у миссис Беркер не раз бывали в Честерском театре и рассказывали потом чудеса о нем, но я все же не получила ясного представления.
   -- Так вот, не хотите ли пойти со мной сегодня вечером в театр Друри-Лейн? Мистер Шеридан, директор театра, -- приятель моего мужа, он послал нам два места в ложу. Но мистер Кен занят сегодня. Будет представлена "Ромео и Джульетта" Шекспира. Вы знаете, кто такой был Шекспир? Величайший драматург не только Англии, но и всего мира. Эта пьеса -- одно из самых мастерских его произведений. Мистер Гаррик играет Ромео, Джульетту играет миссис Сиддонс, молодая артистка, которой пророчат величайшую будущность. Представление начинается в семь часов. Между прочим, будет лучше, если вы прочтете сначала эту пьесу. Я дам вам книгу. После обеда вы свободны.
   Эмма с бьющимся сердцем взяла книгу и после обеда погрузилась в чтение бессмертной трагедии любви.

IV

   Взвился занавес, и перед очарованной Эммой открылся новый, неведомый мир... Италия!.. Верона!..
   Кто этот юноша? Узнай сейчас же!
   О, если он женат -- тогда, клянусь,
   Мне будет гроб моей постелью брачной!
   Пламенная волна пронеслась по жилам Эммы, когда Джульетта сказала эти слова, открывавшие ее любовь к Ромео. Невольно Эмма подумала о себе: если бы ей встретился Ромео, она тоже полюбила бы его, полюбила бы, как Джульетта: пламенно, без оглядки, до забвения собственного
   Ромео!.. В голове Эммы мелькнуло воспоминание о Томе. Нет, Том Кидд не был ее Ромео! Никто из всех знакомых мужчин не мог бы стать им.
   Затаив дыхание, Эмма следила за развитием действия. В антрактах она сидела с сосредоточенным, замкнутым видом, не обращая внимания на окружающих. Она ждала, чтобы представление началось снова. Для нее это было не представлением, а самой реальной, осязаемой действительностью. Все острые ощущения, которые переживала Джульетта, переживались и ею самой...
  
   Спеши, спеши, Ромео! ты ведь -- день мой!..
   Ты светишь мне и ночью... Я тебя
   Узнаю и во мраке. Средь него
   Покажешься ты мне белей и чище,
   Чем снег на крыльях ворона.
   Приди же С отрадным взглядом, ночь!..
   Дай моего Ромео мне!.. Когда же он умрет,
   Возьми его и преврати в мильоны
   Блестящих светлых звездочек. Пускай
   Они собой покроют свод небес
   И сделают его таким блестящим,
   Что всякий полюбить захочет ночь,
   Забыв сиянье солнца!
  
   Пламенно впитывала в себя Эмма всю страстную тоску слов Джульетты. Сверкая глазами, прижав руки к вздымающейся груди, она переживала все блаженство обеих сцен у балкона. Как Джульетта, хотела бы она удержать любимого, чтобы продлить влюбленное щебетание, и в то же время хотела бы поскорее прогнать его из страха перед наступающим предателем-днем.
   Но вот Джульетта принимает снадобье и представляет себе позднейшее пробуждение в гробнице предков:
  
   Если
   И я сойду с ума при виде этих
   Ужасов... начну играть безумно
   Костями предков... разорву в клочки
   Кровавый саван брата, размозжу
   Себе сама свой череп мертвой костью!..
  
   Весь ужас Джульетты чувствовался в расширенных глазах Эммы. Она уже не могла усидеть больше на месте и подскочила к барьеру ложи. Она уже не сознавала, что миссис Кен схватила ее за руку и шептала успокаивающие слова, не видела, что какой-то мужчина из соседней ложи не спускает с нее взора. Все окружающее исчезло для нее; одно только существовало -- тот ужас, который разыгрывался там, внизу. Да и она сама была там... Джульеттой была она... Несказанное отчаяние пронизывало ее душу. Близилась смерть...
  
   Стремясь усилить до возможных пределов трагичность произведения, Гаррик изменил сцену смерти. По Шекспиру, Ромео умер в неведении, что Джульетта только спала, а сама она проснулась только тогда, когда Ромео уже испустил последний вздох. Гаррик же заставил Джульетту проснуться в тот момент, когда Ромео только что принял яд.
   Оба они слишком поздно осознают ошибку, жертвой которой стали. Отчаяние охватывает их. Чтобы отделаться от ужасов, навеваемых мрачной гробницей, они бросаются к двери. Но яд начинает действовать. Ноги Ромео подгибаются, и, схватив Джульетту в объятия, лепеча ей безумные признания, он умирает, в то время как она приникает к его устам. Джульетта хватается за кинжал...
   Вопли отчаяния влюбленных, ужас их судьбы истерзали душу Эммы, и, когда Джульетта пронзила свое сердце кинжалом, она сама, словно мертвая, рухнула к ногам миссис Кен.
  
   Словно из туманной дали чей-то голос коснулся слуха Эммы. Она с глубоким вздохом открыла глаза и увидела озабоченное лицо миссис Кен.
   Что случилось? Разве она только что не умерла в объятиях Ромео? И разве не чувствовала она в груди колющей боли, причиненной холодным лезвием, проникнувшим в сердце?
   -- Боже мой, как вы напугали меня, дитя мое! -- сказала миссис Кен. -- Я никогда не подумала бы, что театральное представление способно произвести подобное впечатление!
   Теперь Эмма вспомнила все. Она смущенно поднялась, пытаясь овладеть собой. Вдруг она разразилась отчаянными рыданиями, схватила руку ювелирши и покрыла ее пламенными поцелуями.
   -- Прошу вас, мэм, не сердитесь на меня, что я была такой глупой и приняла все это за действительность! Это было так страшно... И все-таки как прекрасно, как возвышенно! -- Эмма провела рукой по горячему лбу и уставилась мечтательным взором в пространство. -- Как вы думаете, мэм, существуют ли люди, способные любить друг друга, как Ромео и Джульетта?
   Миссис Кен мягко рассмеялась:
   -- Поэты зачастую преувеличивают, детка. Когда вы станете постарше, вы поймете, что жизнь очень холодна и трезва... Однако нам нужно идти! Театр опустел, и тушат огни. Благодарю вас, сэр! -- И она поклонилась какому-то господину, стоявшему в глубине ложи со стаканом воды в руках.
   Только теперь Эмма заметила его и покраснела.
   -- Этот господин увидел из соседней ложи, как вы упали в обморок, -- заметила ювелирша, -- предложил мне свои услуги, и я попросила его принести стакан воды. Но когда он принес воду, вы уже пришли в себя.
   Эмма взглянула на него. У него было молодое продолговатое лицо с нежной, как у женщины, кожей.
   -- Уж и не знаю, -- сказал он мягким, звучным голосом, -- сожалеть ли мне, что я хлопотал понапрасну, или радоваться, что я опоздал со своей услугой?
   Эмма сама не понимала, почему от взгляда темно-синих глаз этого человека что-то живое и горячее заструилось в ее крови. Она поспешила взять стакан из его рук и шутливо сказала:
   -- Вода ли это? Или вы подмешали сюда волшебный напиток, как брат Лоренцо Джульетте?
   -- А разве вы не выпили бы волшебного питья на месте Джульетты? -- спросил он, выдерживая ее взгляд.
   -- Может быть! -- мечтательно ответила Эмма. -- Может быть, если бы Ромео захотел этого.
   Она медленно выпила воду и вернула господину стакан. Их пальцы встретились, и Эмме показалось, будто что-то горячее проникло в ее жилы из этих изящных белых пальцев.
   Они направились к выходу. У подъезда миссис Кен остановилась и сказала с холодной вежливостью:
   -- Примите еще раз мою благодарность, сэр! Теперь мы возьмем извозчика.
   Незнакомец заметил, что она хочет разлучить его с Эммой, и весело улыбнулся.
   -- Надеюсь, вы не предполагаете, мэм, что я позволю вам одним спускаться по этим узким ступенькам, когда ваша дочь еще не совсем оправилась от глубокого обморока.
   Миссис Кен недовольно сморщила брови и сухо ответила:
   -- Мисс Эмма вовсе не моя дочь. Но женщинам из хорошего дома не приличествует допускать, чтобы их провожал незнакомец.
   -- Вы правы, мэм, не доверяя незнакомцам. Лондон -- плохой город на этот счет. Но я позволю считать себя исключением. Меня зовут Чарльз Овертон, я работаю в Doctors' Commons [Коллегия юристов гражданского права в Лондоне].
   -- Тем не менее...
   -- Тем не менее это не дает мне права выразить прекраснейшей девушке Лондона свои восторженные чувства? Ну так пусть этого и не будет, мэм! Мисс Эмма интересует меня по совершенно иным основаниям. Я наблюдал за ней весь вечер и делал сравнения... Знаете с кем, мисс Эмма? -- Он обернулся к девушке и предложил ей руку с такой спокойной уверенностью, которая не допускала отказа, а затем, спускаясь с нею вслед за миссис Кен по узкой полутемной лестнице, продолжал, не дожидаясь ее ответа: -- Я сравнивал вас с Джульеттой, то есть с той Джульеттой, которую играла миссис Сиддонс. И вот к каким удивительным умозаключениям пришел я. Миссис Сиддонс -- несравненная леди Макбет, грандиозная королева в "Гамлете", но никак не Джульетта. Ее величественной фигуре не хватает той легкой грации, голосу тех нежных переливов, а всему существу -- той мечтательной девственности, которой отличается Джульетта Шекспира. Никогда еще мне не было это так ясно, как теперь, когда я неожиданно увидел перед собой настоящую Джульетту.
   Он внимательно посмотрел на Эмму, украдкой пожал ее руку. Она не шелохнулась. Старой, знакомой сказкой представлялось ей все, что происходило теперь.
   Овертон незаметно отстал от миссис Кен, как если бы она не должна была слышать то, что он говорил далее:
   -- Джульетта сидела рядом со мной, но не замечала меня. Она смотрела только на сцену, жила в сценическом действии, и ее губы невольно повторяли каждое слово. Каждое ощущение отражалось на ее лице, ее руки невольно делали жесты, каких я еще никогда не видывал. А когда Джульетта умерла -- величайший скульптор Греции не мог бы представить смерть красивее и возвышеннее! Знаете ли вы теперь, кто моя Джульетта?
   Он склонился к Эмме, и теплое дыхание его уст коснулось ее лба. Огненный поток лавой прокатился по ее жилам. Она невольно закрыла глаза.
   Вдруг она почувствовала, как губы Овертона приникли к ее губам.
   В портале театра они нагнали миссис Кен, которая уже успела послать капельдинера за извозчиком. Овертон заговорил с ней без всякого смущения:
   -- Я только что говорил мисс Эмме, что она непременно должна стать актрисой. Ей обеспечена великая будущность!
   -- Что вы называете великой будущностью, мистер Овертон? -- спросила миссис Кен, пожимая плечами. -- Неужели вы считаете желанной такую будущность, которая достигается безнравственностью и распущенностью? И если даже мисс Эмма станет прославленной артисткой, что даст ей жизнь? Ей будут аплодировать и бросать венки, раскупать ее портреты по лавочкам, но в конце концов она заметит, что все пусто, ничтожно и что искусство не дает счастья. Она начнет искать чего-то лучшего, но тогда будет уже слишком поздно.
   -- Слишком поздно! -- повторял Овертон с легким оттенком насмешки. -- Почему же артистка не может найти счастья в любви и браке? Я мог бы назвать вам несколько леди, которые прежде были артистками. Гений и красота заменяют недостаток в родословных.
   -- Но только не общественное уважение, -- враждебно сказала миссис Кен. -- Пока мисс Эмма находится под моей опекой, я не позволю искушать ее в этом отношении. Таково уж мнение старой женщины, знающей жизнь и постигнувшей, что счастливым можно быть только благодаря строгим принципам. Ну а теперь... карета подана! Садитесь, мисс Эмма, а вы, мистер Овертон, еще раз примите мою благодарность!
   Дамы сели, дверца захлопнулась. Овертон стоял около дверцы, держа в руке шляпу. Еще раз увидела Эмма его по-девичьи тонкое лицо, влажно сверкавшие глаза, полные красные губы. Они тянулись к ней, как бы в долгом, нежном прощальном поцелуе. Затем карета укатила.

V

   На следующий день миссис Кен взяла у Эммы том Шекспира. Эмма достала у букиниста другой. Мало-помалу она скупила все, что было у него из произведений Шекспира, и с рвением фанатички постигала творчество великого писателя. В пять ночей она одолела Джульетту, в семь -- Дездемону. Затем она перешла к Офелии.
   Ей было легко заучивать наизусть, да и мимическая игра представляла для нее мало трудностей. Маленького зеркала было достаточно, чтобы наблюдать за ртом, глазами и положением головы. Зато относительно движений плеч и бедер она была не уверена. Да и постановка голоса доставляла ей немало заботы. Она не смела декламировать вслух, чтобы не разбудить других продавщиц, спавших по соседству с ней; поэтому ей приходилось понижать голос до глухого шепота. Найдет ли она верный тон тогда, когда будет дебютировать в театре Друри-Лейн?
   Да, честолюбие манило туда Эмму!.. Она безумно хотела играть с Гарриком и отодвинуть в тень миссис Сиддонс. В том, что ей это удастся, она ни минуты не сомневалась. Только бы попасть на сцену, а уж победа не заставит ждать.
   И Чарльз Овертон увидит настоящую Джульетту.
  
   На следующее утро после встречи в театре Эмма пришла в магазин с твердой уверенностью, что Овертон сейчас войдет. Он выследил их и явится под предлогом покупки, чтобы снова увидеть ее и вымолить у нее свидание. Так она это представляла себе и так поступила бы на его месте.
   Что выйдет из всего этого, она не знала, да и не хотела думать об этом. Лишь бы он пришел, а там уж будет время подумать обо всем!
   Но Овертон не шел. Неужели он не любил ее? Что же тогда говорил его взгляд? Зачем он тогда целовал ее?.. Что-нибудь задержало его, но он, конечно, справится со всеми затруднениями, и когда-нибудь в сумятице уличного движения выплывет его высокая фигура.
   И каждый раз, когда дверь магазина раскрывалась, сердце Эммы начинало биться быстрее.
  
   В первых числах августа она увидела, что перед магазином остановился экипаж. Грум открыл дверку, из кареты вышла дама в дорогом костюме и вошла в магазин. Это была мисс Келли.
   Мистер Кен поспешил к ней навстречу и встретил ее низкими поклонами:
   -- Счастлив видеть вашу милость! Ваша милость давно уже не осчастливливала меня своими посещениями!
   Она надменно посмотрела на него сверху вниз.
   -- В последний раз вы плохо услужили мне, предложив герцогине Девонширской лучшие бриллианты, чем мне. Я не желаю отступать ни перед кем, кто бы это ни был. Прошу считаться с этим. -- Она лениво уселась в кресло, услужливо пододвинутое ювелиром, и рассеянно окинула взглядом помещение. При этом она не сделала ни малейшего движения, доказывавшего, что она узнала Эмму. -- Я была в Париже, в обществе, где графиня Полиньяк...
   -- Обер-гофмейстерина французской королевы?
   -- ...Где графиня Полиньяк говорила, что Мария-Антуанетта заказала для первого придворного собрания ценное украшение из смарагдов. Таким образом, в этом сезоне будет мода на смарагды.
   Ювелир низко поклонился:
   -- Я крайне благодарен вашей милости за это указание! Я сейчас же напишу поставщикам.
   Движением руки мисс Келли заставила его замолчать.
   -- Меня совершенно не интересует, как вы используете мое сообщение. Во всяком случае, я желаю надеть смарагды за неделю до французской королевы, и ни одна леди не должна опередить меня. Понятно?
   Ювелир поклонился смеясь.
   -- Таким образом, новую моду введет не Мария-Антуанетта, королева Франции, а...
   -- А мисс Арабелла Келли, королева Лондона! Разрешите показать вам то, что у меня имеется из смарагдов?! -- Ювелир позвал Эмму и велел ей принести ящики и футляры. -- Ваша милость разрешит, чтобы мисс Лайон помогла мне? -- прибавил он с затаенно-пытливым взглядом. -- Мисс Лайон, новая продавщица.
   Мисс Келли медленно подняла глаза на Эмму и равнодушно сказала:
   -- Мисс Лайон? Она кажется очень хорошенькой! -- Мисс Келли перевела взор на камни, тщательно осмотрела их и выбрала себе украшение стоимостью в тридцать тысяч фунтов. -- Пришлите мне это сегодня в пять часов на квартиру. С квитированным счетом. Пусть принесет эта хорошенькая мисс.
   -- Как ее зовут?
   -- Мисс Лайон.
   Арлингтон-стрит, 14...
   Миссис Крук, домоправительница мисс Келли, провела Эмму по высокой, покрытой коврами лестнице наверх и впустила ее в комнату, причем сама сейчас же исчезла.
   Мисс Келли сидела около большой стеклянной двери, через которую виднелась зелень парка. Она сидела лицом к солнцу. Ее пальцы устало скользили по струнам арфы, извлекая тихие, мягкие аккорды. Казалось, что где-то вдали рыдает ветер.
   Эмма остановилась около двери, не осмеливаясь двинуться с места. Торжественная тишина и роскошь убранства комнат пленяли и завораживали все ее чувства.
   Стены комнаты были отделаны белой, украшенной золотом резьбой, панелями с большими плато из голубого шелка, на которых были изображены сверкавшие блеском красок сцены. В темных дубравах козлоногие мужчины преследовали нежных девушек, протягивая волосатые руки к их розовым телам; серебристо-белый лебедь обвивал крыльями пухлые бедра женщины, нежным жестом прижимавшей голову птицы к своей груди. На усеянной цветами лужайке смеющиеся служанки подсаживали свою госпожу на спину быка; большие, прекрасные человеческие глаза животного сверкали пламенной страстью. На шелковых подушках мечтательно возлежала голая женщина, на колени которой из светящейся тучки ниспадал золотой дождь...
   Никогда не видывала Эмма подобных картин; они возбуждали в ней почти ужас, и она отвернулась от них, горя от стыда. Ей казалось, что она видит себя в обнаженных телах всех этих женщин.
   Эмма смущенно приподняла ящичек, который держала в руках.
   -- Я принесла смарагды от мистера Кена! -- сказала она дрожащим голосом. -- Миссис Кен просит миледи...
   Мисс Келли движением руки приказала ей замолчать, после чего, медленно встав и перейдя в дальний угол комнаты, опустилась на подушки кушетки. На ней было богатое турецкое одеяние, в волосах сверкали золотые цехины, из-за красного корсажа виднелась открытая белая грудь, а изящные восточные туфли обнажали розовую кожу пластичной голой ноги.
   Вдруг она протянула руки к Эмме и сказала странно глухим голосом:
   -- Подойди сюда! Принеси ящичек!
   Она внимательно следила, как Эмма шла через всю комнату. Затем она указала ей на подушку у своих ног:
   -- Опустись здесь на колени! Посмотри на меня!
   Эмма, как во сне, безмолвно повиновалась. Она посмотрела на мисс Келли, и ей показалось, будто в черных глазах мисс Келли сверкают молнии.
   -- Как ты попала в Лондон? Говори все! Не скрывай ничего!
   Эмма повиновалась. Мисс Келли молча слушала и, только когда Эмма упомянула о Томе Кидде, бросила ей короткий, отрывистый вопрос:
   -- Том Кидд? Ты любишь его?
   Эмма покачала головой:
   -- Я не люблю его!
   Она продолжала рассказывать тихим голосом. Она не хотела упоминать об Овертоне -- какое-то непонятное чувство подсказывало ей скрыть от этой женщины свои ночные грезы. Но когда она дошла до вечера в театре Друри-Лейн, имя Овертона непроизвольно сорвалось с ее уст. Она испугалась, и жгучий румянец залил ее лицо.
   Мисс Келли тяжело опустила руку на ее плечо:
   -- Почему ты покраснела? Почему ты не смотришь на меня? Кто этот Овертон? Ты его любишь? Да отвечай же!.. Ты боишься? Того, другого, этого Тома, ты презираешь, но Овертона любишь, хотела бы принадлежать ему! Это так? Да или нет?
   Эмма, дрожа, опустила голову на грудь.
   -- Я не знаю... -- пробормотала она. -- Я не знаю, что такое любовь!
   Мисс Келли возбужденно встала.
   -- Ты видела его еще раз? -- резко спросила она. -- Он приходил к мистеру Кену?
   -- Никогда! Я больше не видела его.
   -- Хорошо! Я разузнаю, кто этот человек. Встань!
   Эмма поднялась с колен, а мисс Келли взяла со стола серебряный колокольчик и позвонила. Сейчас же в комнату вошла миссис Крук.
   -- Два поручения, милая моя... должны быть сейчас же исполнены. Пусть Хокс сейчас же наведет справки о некоем Чарльзе Овертоне. Я хочу знать подробно все, что касается этого человека. Мое имя не должно быть упомянуто при этом.
   -- Слушаюсь, миледи!
   Мисс Келли показала на связку банкнот:
   -- Эти тридцать тысяч фунтов отнесите мистеру Кену. Скажите ему, что я оставляю смарагды у себя. И мисс Лайон я тоже оставляю. Поняли? Мисс Лайон тоже!
   -- Мисс Лайон тоже, миледи!
   Эмма смущенно вскрикнула:
   -- Миледи!..
   -- Тише! Чего вы ждете, Крук? Вам что-нибудь нужно?
   -- Осмелюсь напомнить, что миледи ожидает посетителя. Если я отправлюсь к мистеру Кену, некому будет провести посетителя к миледи!
   Мисс Келли кивнула:
   -- В таком случае пошлите Дженнингса к мистеру Кену. Если посетитель придет, то попросите его подождать и дайте мне знать.
   Миссис Крук вышла из комнаты. Смущенная всем происходящим Эмма подошла к мисс Келли.
   -- О, миледи, вы хотите, чтобы я осталась здесь? Но как я могу! Миссис Кен приняла меня и была всегда так добра ко мне. Я так обязана ей...
   Мисс Келли рассмеялась:
   -- Ты еще юна, детка, и смотришь очень оптимистично.
   Неужели ты думаешь, что миссис Кен взяла бы тебя к себе, если бы не заметила из твоего рассказа, что я интересуюсь тобой? В течение целого года я не покупала ничего у мистера Кена, и, разумеется, от него ушли и мой принц, и весь его штат. Это было очень чувствительно для ювелира. Поэтому добрая женщина возблагодарила Бога, когда ты встретилась на ее пути и дала мистеру Кену возможность снова завести со мной дела. Это был холодный расчет, дешевые соображения. Так при чем здесь благодарность? Благодарность уже заключена в тридцати тысячах фунтов. Или тебя угнетает, что миссис Кен купила тебе платье и несколько мелочей? Ну так хорошо, я оплачу ей и это! Но, конечно, другое дело, если ты не захочешь оставаться у меня!
   Эмма невольно всплеснула руками:
   -- О, как я хочу этого, миледи! Вы так красивы, так добры!
   -- Добра? -- рассмеялась мисс Келли. -- Что ты знаешь о доброте, детка? Я влюблена в тебя, и только, и если бы ты могла хоть немного отвечать на мою любовь... -- Она притянула Эмму к себе на кушетку и нежно погладила ее по голове. -- Как хорошо мы заживем вместе с тобой! Две истинные подруги, без зависти, без эгоизма. Ни один мужчина не посмеет встать между нами... Как я тосковала по тебе все эти долгие месяцы! Из Парижа я написала Крук, чтобы она задержала тебя, если ты придешь. Она ответила мне... О, это письмо! Ты уже была у меня и ушла прочь, она не знала куда. Я сейчас же вернулась. Какие ужасные недели я пережила, пока Хокс не выследил тебя у мистера Кена! Но теперь ты со мной, и я уже не отпущу тебя.
   Она обвила руками шею Эммы и притянула к себе, желая поцеловать девушку.
   Эмма невольно отшатнулась. По лицу мисс Келли скользнула тень. Медленно выпустила она Эмму и печально сказала:
   -- Ты не любишь меня! Никто меня не любит!
   -- О, миледи...
   -- Миледи? К чему ты говоришь со мной этим холодным, формальным тоном? Если бы ты любила меня, то называла бы просто "ты, Арабелла", как я буду звать тебя "Эмми". -- Она погрузилась в думы, но вдруг вздрогнула, и в ее глазах сверкнула молния гнева. -- Разве ты не видишь, что я сгораю от страсти к тебе! Называй меня Арабеллой, слышишь! Я приказываю тебе это! Я так хочу!
   Эмма полуиспуганно повторила это имя:
   -- Арабелла...
   Мисс Келли громко рассмеялась.
   -- Как робко! И ты еще хочешь стать актрисой? -- Она насмешливо поджала губы. -- И я когда-то хотела стать актрисой... пока не заметила, что совершенно не нужно стать чем бы то ни было. Самая величайшая актриса остается только содержанкой мужчины... Что ты смотришь на меня с таким изумлением? Это так! Но я не хочу лишать тебя мужества. Учись, декламируй, а если захочешь пойти в театр, то у меня везде имеется ложа; пользуйся ею каждый раз, когда захочешь! -- Она перебила себя и посмотрела на часы, стоявшие на камине. -- Уже так поздно? Скоро придет мой гость. Ты знаешь, кто это?
   -- Мистер Ромни?
   -- Ах этот!.. Этот вообще никогда не придет ко мне. Я порвала с ним. Он вечно пускается в высоконравственные рассуждения и разыгрывает из себя судью чести. Нет, придет толстячок. Он хочет полюбоваться на мои новые смарагды. Он еще так молод, так ребячлив, но, раз содержит меня, должна же я сделать что-нибудь для него... Что с тобой, Эмми?
   Эмма изумленно и испуганно посмотрела на мисс Келли.
   -- Содержит? -- повторила она. -- Содержит?
   Мисс Келли, смеясь, снова усадила девушку на кушетку. Странным, словно ощупывающим взглядом она окинула всю фигуру Эммы.
   Все, что ты видишь здесь, куплено на его деньги. Это ему кое-что стоит. Бедняга -- он еще несовершеннолетний и должен довольствоваться теми крошечными карманными деньгами, которыми наделяет его папаша, этот буржуа-король. Поэтому толстячку приходится постоянно иметь дело с ростовщиками.
   -- И вы... и ты принимаешь от него все это?
   -- Кто хочет стать королем, должен рано начинать учиться, и если не возьму с него я, то возьмет другая. Ведь все мы на содержании, даже самые уважаемые замужние женщины. Да ты не делай такого ошеломленного лица, дурочка! Лучше подойди ко мне и принеси смарагды. Укрась меня для толстячка.
   Мисс Келли, смеясь, вытянула вперед руки, и платье упало с нее, обнажая гибкое тело.
   Эмма механически повиновалась. Услышанное словно оглушило ее. Насмешливый тон, которым мисс Келли говорила о Ромни, о принце, о самой себе и обо всем мире, смущал и печалил ее. Неужели это и в самом деле было так? Неужели повсеместно царил только трезвый расчет?
   Она надела на мисс Келли браслеты, закрепила колье на шее, которая округло и гибко высилась на полных плечах, и вдела сережки в розовые мочки. Ее руки дрожали, когда ей приходилось касаться теплого тела мисс Келли. Безумно красивой казалась ей эта женщина, когда она лежала вот так, сложив руки под черными волосами, обнажая белоснежную грудь, плавно колыхавшуюся. Темные круги обрамляли глаза, а рот...
   Взглянув на него, Эмма невольно вскрикнула. Над верхней губой виднелся нежный пушок. Чистой, благородной линией изгибалась верхняя губа; по уголкам рта она образовывала две ямочки. Они казались похожими на розовые бухты... бухты тоски и страсти.
   -- Что с тобой, Эмма? Почему ты так испугалась? -- спросила мисс Келли.
   -- Твой рот! -- пробормотала Эмма. -- Как хорош твой рот! Совсем как у Овертона. Я не могла оторваться от него...
   -- И с удовольствием поцеловала бы его?
   -- Поцеловала бы...
   -- Ну, так почему ты не поцелуешь его, дурочка? -- И мисс Келли неожиданно вскочила, обхватила Эмму руками, запрокинула ее лицо и покрыла шею, грудь ненасытными поцелуями. -- Твой Овертон -- я! Я люблю тебя, люблю тебя! Целуй меня, мой маленький белый голубь! Целуй меня, целуй!..
   Наконец Эмма вырвалась. Она обеими руками схватилась за голову. Ей казалось, будто из ее распустившихся волос вылетают потрескивающие искры. Когда мисс Келли встала, Эмма с ужасом отскочила от нее.
   -- Не подходите ко мне! Оставайтесь на месте! Если вы встанете, если вы еще раз приметесь целовать меня так, я уйду и не вернусь более!
   Мисс Келли села на край кушетки, тяжело откинувшись на спинку. Она тяжело дышала, ее лицо подернулось глубокой тенью, глаза смотрели мрачно и тускло. Казалось, она сразу постарела на несколько лет.
   -- Звонок! -- с трудом пробормотала она. -- Позвони! Пусть придет Крук... Крук...
   Пришла миссис Крук. Увидев, в каком состоянии ее госпожа, она достала из шкафчика что-то, причем тщательно скрыла это от Эммы. Затем снова подошла к мисс Келли и наклонилась к ней, заслоняя от девушки. По комнате распространился резкий запах, и мисс Келли с легким вздохом запрокинулась назад.
   -- Мисс Келли нехорошо, -- спокойно сказала миссис Крук, снова запирая шкафчик, -- ее надо оставить одну. Пойдемте со мной, мисс Лайон! Я покажу вам дом и вашу комнату.
   Ее слова звучали приказанием. Эмма безмолвно оправила на себе платье и волосы и последовала за ней. Уходя, она кинула назад быстрый взгляд. Мисс Келли лежала на подушках скорчившись, словно умирающая.

VI

   Когда Эмма вошла в свою комнату, у нее вырвался вздох восхищения. Через открытое окно она увидела парк, раскинувшийся во всю ширину дома и уходивший далеко вглубь. Хороша была и терраса, связывавшая дом с парком. В ней было что-то, напоминавшее Эмме о представлении в Друри-Лейн... Ромео и Джульетту.
   От трагедии Шекспира ее мысль невольно перескочила на Овертона. Увидит ли она его когда-нибудь, если останется в этом доме? Да и нужно ли оставаться тут?
   Все казалось ей здесь крайне чуждым, диким. Странное поведение мисс Келли, прострация, в которую она погрузилась после того, как миссис Крук проделала с нею что-то таинственное... Да и разве не сказала сама мисс Келли, что ее содержит принц Уэльский? Что же подумает о ней мистер Овертон, если встретит ее в таком доме?
   А может быть, ей лучше вернуться к миссис Кен? Может быть, эта дама действовала не только из холодного расчета, как уверяла мисс Келли?
   Эмма повернулась к дверям, но в тот же момент в комнату вошла миссис Крук.
   -- Простите, мисс Лайон, если я помешала. К вам кто-то пришел; он уже был здесь однажды, но тогда вас еще не было, и мы не знали вашего адреса. Его зовут Том Кидд, и он похож на матроса.
   Эмма испуганно вздрогнула. Том Кидд? Что ему нужно здесь? Не случилось ли чего-нибудь с матерью?
   -- Я сейчас проведу его к вам, -- продолжала домоправительница. -- Попрошу только помнить, что у мисс Келли гость и ей нельзя мешать.
  
   Эмма с волнением побежала навстречу кузену.
   -- Это ты, Том? Что случилось? Зачем ты приехал в Лондон? Как здоровье матери?
   В первый момент Том, казалось, лишился дара речи. Неужели эта изящная барышня -- та самая девушка, с которой он гулял в Дыгольфе?
   Наконец он начал говорить. Ее матери неплохо. Конечно, сначала она погоревала, но после письма из дома миссис Кен успокоилась. В Гавардене сначала много толковали об отъезде Эммы, но теперь о ней даже и не вспоминают.
   -- Но что же привело в Лондон тебя, Том? -- спросила девушка. -- Или ты тоже хочешь попытать счастья в столице?
   -- Я бедный деревенский парень, мисс Эмма, -- печально ответил Том. -- Я ничему не учился и не умею красиво говорить. Но вспомните, разве до сих пор везде, где бы вы ни были, за вами не следовал Том Кидд, готовый в любой момент защитить и охранить вас?
   -- Так ты приехал сюда из-за меня? Но ведь я лее сказала тебе, что ты не можешь помочь мне! Я должна одна идти своей дорогой.
   Том грустно покачал головой:
   -- Одна? Среди этих мрачных домов и чужих людей? В городе, где нет ни единой живой души, с которой вы могли бы поговорить о матери и о милой родине?
   -- О "милой" родине! -- В душе Эммы проснулась вся горечь бедствий детских лет и постоянных унижений. -- С этим покончено навсегда. Никогда не говори со мной об этом, Том! Нет, Том, было бы лучше и для тебя и для меня, чтобы ты не оставался здесь.
   Он побледнел и медленно поднялся со стула. Рука, в которой он держал шапку, заметно дрожала.
   -- Мисс Эмма, я -- недалекий человек. Когда я ехал сюда, я думал только о том, что вам могло не повезти и вы нуждаетесь в помощи.
   -- Так вот что? Ты надеялся, что мне придется плохо и ты выступишь в роли спасителя? Но ты ошибаешься, Том! Ты не увидишь меня слабой. Молчи, не говори больше ничего! Я знаю, ты любишь меня. Я тоже люблю тебя, но не так, как ты хотел бы этого, и твоей женой никогда не буду!
   Том немного нагнулся вперед. Его лицо побледнело еще больше, чем прежде, а глаза глядели безнадежно грустно.
   -- Никогда, мисс Эмма? Никогда?
   -- Никогда, милый Том! Для меня существует только одно: добиться своей цели или погибнуть.
   -- Спасибо и на этом, мисс Эмма! -- тихо сказал Том. -- Теперь я хоть знаю, чего мне держаться.
   -- И ты вернешься в Гаварден?
   -- Я останусь в Лондоне. Все-таки может настать день, когда я понадоблюсь вам. Согласны ли вы тогда обратиться ко мне? Поверьте, никогда более с моих уст не сорвется ни слова о былых надеждах. Обещаете ли вы, что обратитесь ко мне в трудную минуту?
   Эмма взяла его руку и тепло пожала ее.
   -- Хорошо, я обещаю тебе это, Том!
   -- Я знаю, вы сдержите свое слово, а чтобы вы могли найти меня, я записал свой адрес вот здесь, на бумажке. Я плаваю матросом на судне капитана Гельвеса между Лондонским мостом и Гравезендом! -- Он положил на стол бумажку и посмотрел на девушку долгим взглядом. -- Будьте здоровы, мисс Эмма, и не сердитесь на меня, если я досадил вам!
   Голос Тома прервался. Закрыв лицо шапкой, он вышел из комнаты.
  
   После ухода Тома Эмма почувствовала себя ободренной. Страх перед мисс Келли казался ей ребячеством. Но так всегда бывало с ней, когда она оставалась одна; у нее было слишком пылкое воображение. В самом деле, ну что могло случиться с нею?
   Напевая веселую песенку, она подошла к большому шкафу, где висели платья, приготовленные для нее мисс Келли. Тут были тяжелые шелковые платья с дорогим шитьем и светлые одеяния, легкие и нежные, словно сотканные из паутины. Все туалеты были совершенно новые.
   Эмма выбрала себе белое домашнее платье и надела его. Долго рассматривала она себя в большом зеркале, причем думала об Овертоне. Ах, если бы он увидел ее теперь в этом платье, достойном Джульетты, ожидающей возлюбленного Ромео!
   Миссис Крук принесла чай и зажженную лампу, поставила все это на стол и исчезла так же бесшумно, как и появилась. Эмма не обратила внимания на нее; все ее мысли и чувства были устремлены к великой поэме любви.
   Любви... Что такое любовь? Все любили, и каждый по-своему.
   Странные призраки реяли перед Эммой: бледные лица улыбались, взгляды темных очей страстно погружались друг в друга... Ромео и Джульетта, Гамлет и Офелия, Отелло и Дездемона... за ними необозримый рой мужчин и женщин... И все они любили... любили!.. Кивая ей, проносились они мимо, играли в лучах лампы, исчезали через открытую дверь в деревьях парка... И последней тенью был нежный овал женственного лица... Овертон!.. Его объятия раскрылись, губы потянулись к ней. Она бесшумно встала, стараясь прижаться к нему, но он отступал перед ней. На террасе его фигура рассеялась в лучах луны.
   Тихий шепот таился в деревьях и кустах. Вдали сверкала сквозь шелестящие камыши блестящая гладь пруда. Слышались какие-то сдержанные рыдания, жалобные вздохи.
   Стоя на террасе, Эмма чувствовала, как с ее уст слетают слова Джульетты:
  
   Уходишь ты?.. Еще не скоро день!
   Не жаворонка пенье испугало
   Твой чуткий слух, а пенье соловья!
   Он каждый день на яблоне гранатной
   У нас в саду свои заводит песни.
   Так не пугайся, милый мой, напрасно!
   Клянусь тебе, что это -- соловей.
   Но что это? Из парка послышался ответ:
   Нет, ангел мой, то жаворонка голос;
   Предвестник утра, он поет всегда
   Перед зарей. Взгляни, как на востоке
   Озарены рассветом облака
   И в небе гаснут робкие светила!
   Веселый день уж золотит вершины
   Окрестных гор. Пора!.. Остаться дольше
   Мне будет стоить жизни.
  
   Эмма испуганно повернулась, готовая бежать. Но кто-то уже взлетел по ступенькам террасы, две руки обхватили ее, и к ней склонилось юное лицо.
   -- К чему убегать, прелестная Джульетта? Ромео здесь и просит тебя остаться! -- Незнакомец, смеясь, пододвинул ее в полосу лунного света, чтобы лучше рассмотреть лицо. -- Черт возьми, да она прехорошенькая, эта Джульетта! Откуда ты выкопала ее, Арабелла?
   У подножия террасы, где за густым кустарником было сооружено ложе из подушек и одеял, показалась фигура мисс Келли. Она медленно приблизилась к ним.
   -- Разве я не рассказывала вам про нее, Джордж? Я встретила ее в мае в Уэльсе.
   -- Ах, вспоминаю! Ромни был в полном восторге. И он прав! Она -- красавица. Могу я поцеловать ее, Арабелла? -- И он жадно склонился к губам Эммы.
   Эмма была словно оглушена услышанным. Ведь это был принц!.. Сын короля, сам король в будущем, держал ее в своих объятиях!.. Но когда его горячее дыхание коснулось ее лица, она вздрогнула и уперлась обеими руками в его грудь.
   -- Пустите меня! -- крикнула она задыхаясь. -- У вас нет никаких прав на меня! Я не ваша возлюбленная!
   Но принц не выпускал ее. Он с силой схватил ее за голову и пытался притянуть к себе. На его красивом лице горело мальчишеское бешенство.
   -- Да не дури ты, девка! -- крикнул он, борясь с Эммой. -- Если джентльмен Джордж захотел поцеловать твои губы, то это только честь для тебя и удовольствие для твоих губ. Держи ее за руки, Арабелла! Она сильна, как мужик.
   Мисс Келли подошла к ним совсем близко, ее черные глаза пылали, а полные плечи вздрагивали из-под ночного наряда.
   -- Ты ребячишься, Эмма! Чего ты противишься? Целуйте ее, Джордж, не стесняйтесь! Кто обладает госпожой, тот имеет право и на горничную!
   Она сказала это смеясь, с явной иронией. Принц с изумлением отстранился, словно близость к Эмме запятнала его.
   -- Горничная? Она горничная?
   Мисс Келли погрозила ему пальцем:
   -- Да, да, Джордж! Чрезмерная смелость может даже принца привести к печальным последствиям. Но успокойтесь: я только пошутила. Вам не к чему бежать мыть руки. Эмма -- моя подруга и хочет стать актрисой, поэтому с ней вполне можно завести интрижку. Если хотите, можете поиграть с ней в Ромео и Джульетту!
   Как видно было, она хорошо знала принца: его мальчишеский гнев так же быстро рассеялся, как и вспыхнул.
   В Ромео и Джульетту? Недурно! Роль Ромео я знаю наизусть. Ночь прекрасна, Джульетта прекрасна не менее, а с некоторой долей фантазии наш парк можно вообразить себе садом Капулетти.
   -- Ну а кормилица? -- спросила мисс Келли. -- Это буду я?
   Джордж захихикал:
   -- Арабелла Келли в качестве кормилицы -- великолепно! Вообще эта идея нравится мне. Ромео -- между Джульеттой и кормилицей на балконе, не зная, которую из двух ему выбрать. Обе женщины -- в сумасшедшем любовном соревновании. Разумеется, кормилица имеет перед Джульеттой все шансы, как испытанная артистка в делах любви. Чудная сцена, достойная Боккаччо! Давай начнем, Арабелла, а маленькая застенчивая Джульетта пусть посмотрит и поучится любви.
   Принц обнял мисс Келли обеими руками и принялся импровизировать:
  
   Приди ко мне, приди, наставница моя!
   Кто опытом в любви с тобой сравняться может?
   И персей пусть твоих мятежная волна
   Мне душу страстью растревожит...
  
   Он разорвал на ней платье и погрузил лицо в трепещущую зыбь полных форм мисс Келли.
   Она спокойно допустила его, а когда принц сделал маленькую паузу, воскликнула:
   -- Ей-богу, Джордж, вы преподносите мне каждый день новый сюрприз! Да ведь вы поэт! Вы сочиняете стихи, словно Шекспир!
   -- Не правда ли? -- сказал принц, тщеславно улыбаясь. -- Что, если бы это узнал мой августейший папаша! Он ненавидит все, что пахнет поэзией, и с удовольствием нагрузил бы корабль философами и поэтами с тайным приказанием пустить этот корабль со всем грузом посередине океана ко дну. Знаешь ли ты, что он сказал недавно мисс Бирн? -- Принц несколькими движениями придал своей фигуре разительное сходство с королем и заговорил, подражая его голосу: -- "Вольтер -- чудовище, а Шекспир -- да читали ли вы когда-нибудь нечто более скудоумное? Что? Что? Что вы скажете? Что? Разве это не отвратительные писания? Что? Что?" -- Принц с неподражаемой язвительностью воспроизводил эти ребячливые "что? что?" старого короля и потом прибавил: -- Разумеется, он не выносит этих людей, которые без всякого почтения заглядывают прямо в сердце коронованным особам и представляют их обыкновенными людьми со свойственными всем и каждому недостатками и пороками. Он твердо верит в то, что он царствует "Божией милостию".
   Эмма удивленно слушала слова принца. Он казался ей отвратительным и ничтожным в этой хвастливой болтливости. И в каком тоне он осмеливался говорить о короле, своем отце!
   Она забыла, кто она и кто он, невольно откинула голову, сверкнула на него рассерженным взглядом и резко сказала:
   -- Вы высмеиваете принципы своего батюшки, принц! Но во что вы будете верить сами, когда станете королем?
   Принц посмотрел на девушку с удивлением, но без малейшего неудовольствия.
   -- Ты слышала, Арабелла? У крошки, оказывается, тоже имеется язык! Ну-с, несравненная Джульетта, я буду верить во все, что мне предпишет парламент, а лично сам я буду королем милостью веселого божества. Амур, Вакх и Аполлон будут моей троицей. Да что ты смотришь на меня с таким отчаянием, целомудренный ангелочек? Разве ты никогда не слыхивала о знаменитом билле десяти заповедей, который хотел внести в парламент премьер-министр его величества, сэр Роберт Уолпол? Во всех десяти заповедях маленькое слово "не" должно было быть вычеркнуто! Как жаль, что из этого ничего не вышло! Конечно, мы и без того крадем, убиваем и нарушаем супружескую верность, но без этой приставки "не" грешники могли бы спать спокойно. Нет, Арабелла, ты только посмотри на крошку! Она великолепна! Бледное лицо... и испуганные глаза!
   Он разразился громким хохотом и принялся похлопывать себя обеими руками по бокам, открыто наслаждаясь замешательством Эммы.
   -- Эмми очень недавно в Лондоне, -- сказала мисс Келли, -- еще ничего не видела, кроме единственного представления "Ромео и Джульетты" в Друри-Лейн, а о нашем свободомыслии и вообще ничего не слыхала.
   Принц с удивленным видом подошел к Эмме и стал любопытствующим взором изучать ее.
   -- Невинность? Белый голубок? -- Его глаза снова загорелись похотливым огоньком. Вдруг, охваченный неожиданной идеей, он обратился к мисс Келли: -- Хокс и Дженнингс здесь? Мы покажем крошке Лондон. Сейчас же! Не противоречь мне, Арабелла! -- нетерпеливо крикнул он, когда она недовольно нахмурила брови. -- Все равно будет по-моему, а если ты не хочешь, то мы отправимся и без тебя.
   Он хлопнул в ладоши. Сейчас же появилась миссис Крук, и принц приказал ей позвать Хокса и Дженнингса.
  
   Хокс и Дженнингс! Принц Джордж звал их своими ищейками. Да они и были похожи на пару гигантских догов своими хитрыми, беспокойными глазами и крупными головами. Они служили своему господину телохранителями при ночных кутежах, а в остальное время -- шпионами, которые узнавали обо всем, что случалось в Лондоне.
   Принц не видел их три дня. Теперь они делали ему доклад.
   Грабители аристократического квартала забрались во дворец архиепископа Кентерберийского и унесли всю серебряную посуду. У лорда-канцлера они украли большую государственную печать. На одной из самых людных улиц Лондона они задержали и ограбили парижскую почту. Полиция в отчаянии, народ смеется над ее бессилием, удивляется смелости грабителей и называет их "джентльменами".
   В палате лордов епископ Лландэфский внес свой уже давно обещанный билль о разводе, в котором доказывал, что за семнадцать лет правления Георга III совершилось больше расторжений браков, чем за всю прежнюю историю Англии.
   Какой-то ирландский лорд напал на осчастливленного метрессой лорда-соперника и страшно изувечил его. Соперник скончался в ту же ночь, лорд бежал во Францию.
   В суде разбирался иск сэра Ричарда Уорсли к капитану Девису, похитителю его супруги. Похитителя оправдали, а супруга приговорили к уплате судебных издержек. Что же касается леди Уорсли, то ее избрали королевой клуба адских огней.
   -- Клуба адских огней? -- спросил принц Джордж. -- Да разве ты не говорил мне, Хокс, что он был запрещен и закрыт?
   -- Да, так и было, джентльмен, -- ответил Хокс, осклабившись и давая принцу излюбленный последним титул, -- но сегодня ночью он будет снова открыт. Лорд Балтимор избран президентом, а леди Уорсли -- королевой.
   -- Сегодня ночью? Это мы должны посмотреть! Скорей, сударыня, одевайтесь! Дженнингс, вели запрягать! Хокс, позаботься о шпагах и пистолетах! Авось сегодня полиция окажется более на высоте и настигнет нас. По крайней мере, мой августейший батюшка будет иметь хоть какое-нибудь удовольствие.
   Он засмеялся, как сумасшедший, похлопывая себя по ляжкам, и погнал всех в дом.

VII

   Одно слово, которое шепнул Хокс лакеям, открыло перед ним все двери. Через лабиринт ходов они прошли в маленькую ложу. Там их принял президент клуба.
   -- Лорд Люцифер собственной персоной! -- приветствовал его Хокс. -- Не соблаговолит ли ваша светлость всемилостивейше разрешить гостям доступ в этот адский рай? Они сгорают жаждой ознакомиться с его дьявольскими наслаждениями!
   Лорд Люцифер кинул на принца быстрый взгляд.
   -- Повсюду в Англии джентльмен -- желанный гость! -- сказал он с легким поклоном. -- Если он желает оставаться неузнанным, то ему разрешается надеть маску. Никто не досадит ему назойливым любопытством. Ничему не верить, ничему не удивляться -- таковы единственные законы здешнего царства.
   Принц Джордж высокомерно вскинул голову:
   -- Маску? К чему? Я никого не боюсь! А вот лорд Балтимор... к чему он скрывает здесь свое имя? Прежде он не старался прикрыться псевдонимом.
   Лицо лорда оставалось совершенно спокойным; только на его узких губах мимолетно скользнула тонкая усмешка.
   -- Таинственность увеличивает очарование греха, -- ответил он. -- Между прочим, джентльмен выразил удивление и этим нарушил наш закон. Требую штрафные деньги! Сто фунтов!
   -- Черт возьми, в аду дороговато! -- рассмеялся принц. -- Но я не обладаю наличными деньгами, видно, его величество желает, чтобы я делал долги. Не могу ли я уплатить штраф векселем?
   -- Вексель -- личное изобретение Люцифера, -- ответил с поклоном лорд Балтимор, -- а подпись джентльмена -- то же золото!
   Принц Джордж достал из кармана пачку вексельных бланков, заполнил один из них и подал лорду, а тот бросил вексель в сосуд, напоминавший по форме церковную кружку. Затем гостям подали красное домино. От маски принц отказался.
   Каким смешным, мальчишеским казалось все это Эмме! Выспренняя речь лорда, игра в мнимую опасность, этот маскарад! Но когда Люцифер откинул полог, закрывавший выход из ложи, она невольно отшатнулась и ее охватил страх -- перед нею распахнулись ворота ада.
  
   Зал казался громадным огненным морем. Стены были искусно убраны таким образом, что казалось, будто от них исходят яркие язычки пламени. В зареве багрового огня голые мужчины и женщины носились безумным хороводом, качались над изрыгающими пламя колодцами, прижимали к обнаженной груди пламенеющие головешки. Гигантские факелы свешивались с каменных столбов, роняя шипящие капли в сосуды с водой, из которых поднимался кверху беловатый дымок. Дым факелов поднимался вверх и вытягивался замаскированными вентиляторами.
   Посередине зала возвышался пурпурный трон Люцифера. Около него ползали жабы, саламандры и скорпионы, над ним раскинулось ветвистое древо познания добра и зла, отягощенное плодами, среди которых металлическим блеском отливали кольца гигантской искусительницы змеи. У подножия трона на длинном красном столе вертелось колесо счастья, на небольших столах были разбросаны карты и кости. Широкие закусочные столы гнулись под тяжестью кушаний и напитков. Пышные кровати манили коврами и шелковыми подушками к отдыху в полутемных уголках.
   А среди всего этого под тихие звуки невидимой музыки носились со взвизгиваниями и смехом красные черти и дьяволицы. Соединяясь непристойными группами, они громоздились на диваны, копошились в уголках, толковали у закусочных столов, где непрерывным потоком лилась кровавая струя красного вина.
  
   Дрожа, прижималась Эмма к мисс Келли, пока они с принцем проходили через зал. Чувственный смех женщин, страстные выкрики мужчин, раздражающая музыка действовали ей на нервы. Она предпочла бы повернуть обратно и убежать из этого ведьмина котла, где все было рассчитано на то, чтобы отуманить разум и возбудить чувства к самым необузданным капризам.
   Мисс Келли, улыбаясь, смотрела на нее. Спокойно и уверенно шла она через зал, ее рука крепко обвивала талию Эммы, и в глазах светилось тайное ожидание. Она знала здесь всех и каждого называла по имени, прибавляя в виде характеристики какую-нибудь странную историю.
   Лорд Камптон, маленький и юркий, словно угорь, убил на четырнадцати дуэлях одиннадцать противников и трех сделал калеками. Леди Уэнтуорт, изящная и нежная, словно эльф, могла перепить любого матроса. Лорд Рокингам и лорд Оксфорд снискали бессмертную славу бегом на призы пяти гусей и пяти индюков. Мисс Пейтон, бледная и гибкая, словно лилия, дочь лорда, фрейлина королевы, имела от многих любовников троих детей и теперь собиралась повенчаться с герцогом.
   Великое и малое, смешное и страшное смешалось здесь воедино; ничто не имело под собой прочной почвы, одно только беззаконие было здесь законом.
   Внезапно послышались громкие крики, заставившие Эмму вздрогнуть:
   -- Сатанина! Да здравствует Сатанина, спутница Люцифера! Сатанина, королева ада!
   Под руку с Люцифером, сопровождаемая группой молодых людей, на трон взошла молодая женщина. Костюм телесного цвета плотно обтягивал ее фигуру, словно шкурка розовой змеи. Над лицом мадонны, среди белокурых волос, изливала потоки света диадема из рубинов и бриллиантов.
   -- Леди Уорсли! -- в восхищении крикнул принц Джордж. -- Это леди Уорсли, королева нарушительниц супружеской верности!
   Сатанина махнула рукой, требуя тишины. Все столпились поближе к ней. Молодые люди ее свиты расположились на ступеньках трона, а Люцифер подобострастно опустился к ее ногам. И Сатанина заговорила:
   -- Обитатели красного рая, почитатели света, поклонники огня, Сатанина благодарит вас! Но ее душа печальна, сердце полно огорчений. Дайте же ей высказать вам свои страдания. Что гласит закон? Ничему не верить, ничему не удивляться! По эту сторону существования -- жизнь, по ту сторону -- ничего! Что же требует мораль? Жить самому полной чашей и давать жить полной чашей и другим. Но женщина живет лишь в любви; в любви рождается она, для любви предназначена и в любви умирает. Разве я грешила тем, что любила? Мужчины мрачных времен, тираны души, рабы самолюбия, сочинили заповедь, гласящую, будто женщина должна принадлежать только одному мужчине. Она должна закрывать глаза, за тыкать уши, прятать руки, чтобы ни одно лицо, ни один голос, ни одно прикосновение, кроме лица, голоса и прикосновения этого единственного мужчины, не понравились ей. Но Сатанина спрашивает: разве сэр Ричард Уорсли красив?
   Она немного подалась вперед и оглянулась по сторонам, словно ожидая ответа. Единственным ответом аудитории был смех.
   Леди Уорсли кивнула и продолжала:
   -- Сэр Уорсли красив! У него лицо обезьяны, голос попугая, кожа жабы! Сатанина считает себя крайне обязанной тем, кто отдал ее еще неопытным ребенком в жены этому красавцу. Но все же у него было сердце; он не мешал ей искать у других красоты, которой она не могла найти у него. Однако однажды ему понадобились деньги. Тогда он подал в суд на того, с кем утешалась Сатанина. Посмотрите на утешителя сами и решите, имела ли Сатанина основание искать у него красоты?
   Она подозвала одного из молодых людей своей свиты. Он встал и показал собравшимся пышущую силой фигуру Геркулеса.
   -- Дэвис! -- заликовали присутствующие. -- Капитан Дэвис, лучший борец старой Англии.
   Сатанина нежно похлопала капитана по широкому затылку и мягко толкнула на прежнее место.
   -- Разве Сатанина не должна была защищать эту красоту против уродства, эту любовь против того эгоизма? Так она и сделала. Она выступила с доказательством, что сэр Уорсли отлично знал, что она искала красоты у других и что он наметил этого одного только затем, чтобы вымогательством достать денег. Тридцать пять живых доказательств вызвала она в суд, тридцать пять патентованных красавцев. И двадцать восемь из них пришли и поклялись. Сэр Уорсли, муж насилия, был обвинен, а капитан Дэвис, муж избрания, был оправдан. Еще существуют судьи в Англии! Вы же, вы, двадцать восемь мужей правды, светочи истины... Сатанина очень благодарит вас! Слава ваша не умрет до тех пор, пока хоть единая женская душа будет стремиться к красоте! Обнимитесь и дайте человечеству блистательный пример истинной нравственности и истинной свободы!
   Она вытянула вперед руки, как бы благословляя. Двадцать восемь юношей встали и принялись обниматься и целоваться между собой, в то время как весь зал разразился бурными возгласами одобрения.
   -- И все-таки душа Сатанины печальна и сердце полно огорчений. Тридцать пять человек были вызваны, только двадцать восемь явились! Семеро отсутствовали. Семеро отклонили меч истины. Этих семерых Сатанина призывает к ответу. Их имена записаны на этом листке. Обитатели красного рая, Сатанина спрашивает вас: какая кара должна постигнуть этих семерых предателей?
   Люцифер медленно поднялся и протянул руку за листком.
   -- Да будут они исключены из кружка посвященных! Да обратятся в пепел их имена! Да развеется на все четыре стороны память о них!
   Он зажег листок, подождал, пока он сгорел, и развеял золу по воздуху. Дикие крики зрителей выражали ему ободрение. Затем он подал Сатанине руку, музыка заиграла шумный марш, и началось всеобщее шествие.
  
   Не сошли ли с ума все эти люди?
   Эмма безмолвно дала мисс Келли увлечь себя в общий поток. Шествие направилось вдоль стен зала и остановилось около стола, где вращалось громадное колесо счастья.
   Лорд Балтимор занял место посередине стола, выложил перед собой кучу ассигнаций и золота и схватил колоду карт.
   -- Кто хочет отдаться любви, пусть последует за Сатаниной! -- крикнул он резким голосом. -- Кто же желает отдаться величайшему дару рая -- игре, пусть подойдет сюда. Но будьте верны нашей заповеди, души красного пламени: выигрыш или проигрыш, пусть ничто не удивляет вас!
   Ответом ему был иронический смех. Из толпы пробрался худой мужчина и уселся напротив него. Ему было не более двадцати пяти лет, но его маленький, угловатый череп был совершенно оголен; худые руки, впалая грудь и глубоко запавшие глаза придавали ему вид мертвеца.
   -- Это сэр Уотфорд! -- шепнула мисс Келли Эмме. -- Самый отчаянный игрок во всем Лондоне и личный враг лорда Балтимора.
   -- Ничему не удивляться? -- язвительно сказал сэр Уотфорд. -- Ты хвастаешься, как и всегда, Люцифер! Но я заставлю тебя нарушить собственную заповедь. Ты удивишься, удивишься!
   Он стукнул сухой, костлявой рукой по столу. Лорд Балтимор остался совершенно равнодушным.
   -- Ты уже не раз пытался искусить меня, Асмодей! -- насмешливо сказал он. -- Только это тебе никогда не удавалось! Но сегодня я добьюсь своего. Я нашел средство для этого. Ты будешь низвергнут со своего трона и уступишь место мне! -- И, обращаясь к окружающим, Уотфорд крикнул: -- Кто держит пари за Асмодея против Люцифера?
   -- А кто за Люцифера против Асмодея? -- сказал Балтимор, язвительно смеясь.
   Это послужило сигналом. Громкие голоса выкрикивали разные суммы пари. Образовались две партии, окружившие лорда Балтимора и сэра Уотфорда, причем на всех лицах одинаково сверкало напряженное, почти сладострастное любопытство, которое наблюдала Эмма на гаварденских ярмарках у крестьян, ставивших свои шиллинги на того или иного борца.
   Стол усеялся золотом и банкнотами. Игра началась.
   -- Как дрожат ваши руки, Джордж, -- насмешливо сказала принцу мисс Келли. -- Вы не можете дождаться того момента, когда вам можно будет тоже ринуться в игру! Но вы не знаете, как вам быть с нами? Ну так я покажу Эмме еще некоторые светлые стороны этого веселого ада. Не беспокойтесь, пожалуйста!
   Принц нерешительно обернулся:
   -- Ты хочешь повести ее к Сатанине?
   -- Чтобы отдаться там любви? Не беспокойтесь, друг мой, мы не изменим вам! Играйте спокойно, пока мы не зайдем за вами!
   Она, смеясь, подтолкнула принца к столу, на котором вертелось колесо счастья, а затем схватила Эмму за руку и увела ее прочь.
   -- Любовь и игра! -- пренебрежительно сказала она. -- Опьянение для заурядного человека. Я знаю нечто лучшее. Это грезить, в сладких фантазиях унестись далеко прочь от всей этой пошлости!
   Она откинула портьеру двери, за которой открылось маленькое помещение. Стены были обиты подушками, и, когда дверь закрылась, сразу смолк весь шум оргии. Воцарилась глухая тишина.
  
   Тяжелый ковер покрывал пол. Вокруг лежали мягкие звериные шкуры, шелковые подушки, цветные покрывала. Треножник поддерживал большую чашу, в которой горел древесный уголь. Из лампады струился мягкий зеленый свет, который произвел благотворное впечатление на Эмму после яркого красного освещения зала.
   Мисс Келли показала рукой на маленький мех, лежащий около чаши с углем.
   -- Раздуй огонь, милочка! Здесь холодно! А я пока приготовлю ложе.
   В то время как Эмма молча повиновалась, мисс Келли собрала подушки, шкуры и покрывала в пышное ложе. Затем из угла она достала низенький столик, на котором лежали маленькие серебряные коробочки и странного вида трубочки. В хрустальном подсвечнике горела восковая свеча, а в низенькой коробочке сверкали острые иглы.
   Мисс Келли взяла из коробочки табак и набила две трубки.
   -- Курила ли ты когда-нибудь, Эмми? -- спросила она. -- И доставляло ли это тебе удовольствие?
   Она, смеясь, выслушала, как Эмма рассказывала ей о своем единственном опыте. Однажды Том соблазнил ее, но резкий дым вызвал у нее отвращение.
   -- Еще бы!.. Махорка моряка! -- сказала мисс Келли, пожимая плечами. -- Но когда ты попробуешь этот турецкий табак, ты будешь другого мнения. Знаешь ли ты, что такое чанду?
   -- Чанду?
   -- Открой вот эту серебряную коробочку. То, что ты там видишь, -- это чанду. Положи один маленький кусочек его в табак, закури, вдохни сладкий аромат, и ты сразу станешь другим человеком. Все, что заставляет тебя страдать, исчезает; сладостные грезы овевают тебя; все радости, все блаженство, когда-либо испытанные тобой, снова нисходят к тебе. Магомет опьянялся чанду, когда грезил о райских прелестях, и запрещал правоверным вино. К чему животное опьянение, когда дым чанду способен вознести в селения блаженных?
   -- Кури, Эмма! Грезы... грезы! -- И она подала Эмме одну из набитых трубочек.
   Эмма с отвращением оттолкнула трубку от себя и решительно заявила:
   -- Не хочу! Ничто извне не должно иметь власти над моей душой!
   -- Ты так недоверчива? Может быть, ты и права! Чанду расслабляет. Он опускается на тебя свинцом, когда опьянение проходит: все суставы разбиты, сердце перестает биться. В первый раз, когда Джордж нашел меня в таком виде, он думал, что я умерла. Крук не было. Она знает, что нужно делать, когда на меня нападает столбняк; она бьет меня, катает, дергает за волосы, пока пульс снова не забьется. Не сделаешь ли этого ты за нее сегодня? Будь добра, милочка, прошу тебя! Ну согласись!
   Ее голос звучал мягко, глаза молили с нежной печалью. В Эмме отвращение боролось с любопытством.
   -- К чему ты делаешь это, если потом становишься несчастной? Разве не бессмысленно подвергаться без нужды такой опасности?
   Мисс Келли устало покачала головой:
   -- Грешить так сладко! Чем хуже чувствуешь себя, чем глубже ненавидишь жизнь, тем сладостнее твои грезы. Разве мало людей самовольно бегут от жизни, когда она становится им не под силу? Вот так и я спасаюсь чанду! Это -- мое единственное утешение. Что ты так смотришь на меня? Я внушаю тебе страх? Нет, нет, я не собираюсь уговаривать тебя, только останься со мной! Не оставляй меня! Ах, если бы ты знала, как я тебя люблю!
   -- Любишь? -- спросила Эмма. -- Там, в Дыгольфе, ты говорила мне то же самое! Но тогда ты меня совершенно не знала. Как могу я верить тебе?
   -- У тебя жестокое сердце и холодные глаза. Разве ты стала бы иначе спрашивать, почему человек любит? Я ничего не знала о тебе и все-таки любила... полюбила, как только увидела... Ты так похожа на одну... Когда она держала меня за руку, вся печаль покидала меня. Когда она целовала меня... о, как умели целовать ее губы!.. На меня обрушивалось блаженство неба... я была счастлива... счастлива!
   -- Ты была счастлива? -- резко повторила Эмма. -- Почему же она не осталась с тобой? Где она?
   Лицо мисс Келли вдруг смертельно побледнело.
   -- Ты жестока! -- простонала она. -- К чему ты заставляешь меня вспоминать об этом? Я схожу с ума, как только подумаю об этом. И все-таки... Хоть раз в жизни поговорить об этом с человеком... Хоть раз в жизни свалить с души тяжесть... Чанду! Чанду! Мы вдыхали ароматный дым, витали в сладких грезах, нежно обнявшись... Грудь с грудью, уста к устам... Красива была Лавиния, молода, полна силы... Но когда я проснулась, она все еще лежала на моей груди, на моих устах... Но как холодна была она!.. А глаза... О, эти красивые, большие мертвые глаза!..
   Она, рыдая, всхлипнула и закрыла лицо руками. Наступило тяжелое молчание. Эмма сидела не шелохнувшись. Сострадание и ужас терзали ее.
   -- Теперь ты понимаешь, почему я не могу отвыкнуть от чанду? -- снова заговорила мисс Келли. -- Когда я не сплю, вечно предо мной Лавиния, такая, какой она мертвая лежала в моих объятиях. Но когда я засыпаю, она просыпается; ее глаза смеются, ее сердце бьется около моего сердца, ее уста приникают к моим. Мы счастливы... счастливы... счастливы...
   Словно в бреду повторяла мисс Келли это слово. Вдруг она сорвалась с места, схватила одну из трубок и закурила ее. Потом она нетерпеливо взяла металлическую иглу, надела на ее конец кусочек чанду и провела его через пламя свечи. Послышался легкий треск, и по комнате пронесся сладковатый аромат.
   Затем мисс Келли схватила Эмму за руку и притянула к себе на подушки.
   -- Приди, возлюбленная моя! -- прошептала она. -- Останься со мной! Не отнимай своей руки. Я должна чувствовать тебя... Юный, сильный ток исходит от тебя... Пусть он пройдет через мои жилы... ах ты... возлюбленная... возлюбленная!..
   Стиснув руку Эммы, она упала на подушки, и по мере того, как она вдыхала дым, ее бледное лицо розовело, легкая улыбка заиграла около губ, глаза начали блестеть. В то же время Эмма чувствовала, как ожил пульс в руке, которую она держала.
   Затем трубка выскользнула изо рта мисс Келли, ее голос замер в долгом, нежном вздохе, глаза закрылись, и красавица заснула.
   Эмма смотрела на нее. Опять перед ней всплыл образ Овертона, опять протянулись к ней его губы, и в ней вспыхнуло пламенное желание поцеловать их. Но она собрала все силы, чтобы устоять перед искушением, так как чувствовала, что погибнет, если отдастся демоническим чарам этой женщины. Став рабой губительной страсти, она, подобно мисс Келли, начнет курить чанду и погибнет, как та юная Лавиния.
   Решимость назревала в ней. Она высвободила руку и ушла не оборачиваясь.

VIII

   Адскую оргию застала Эмма, когда вновь вышла в зал. На полу валялись лоскутки платья, разбитые стаканы, раздавленные фрукты. Разлитое вино лилось со столов на пьяных, лежавших в тех позах, в которые их поверг наземь хмель. Неясный лепет, хриплый крик, резкий смех смешивались с оглушительным шумом музыки, и среди всего этого хаоса прыгала, шумела, неслась, неистовствовала какая-то орда дикарей, словно одержимых безумием.
   Впереди всех была Сатанина, леди Уорсли. Она летала из объятий в объятия, обменивалась дикими ласками и пламенными поцелуями, хриплыми выкриками и сладострастным смешком подхлестывая вакханалию к новым забавам.
   Но вокруг большого стола царила полная тишина. Игра продолжалась; однако, кроме лорда Балтимора и сэра Уотфорда, никто больше не принимал в ней участия. Зрители теснились вокруг них, изредка комментируя тихим шепотом случайности игры. Их размеренные движения составляли разительный контраст с неистовством окружавшего их вакханального разгула.
   -- А, это ты, крошка? К чему ты оставила меня одного надолго? Все мои хорошенькие бумажки перескочили к этому счастливому Люциферу. Но -- несчастье в картах, счастье в любви! Ты должна вознаградить меня, Джульетта. Будь рассудительна и не сопротивляйся долее. Испить до конца чашу жизни и дать жить другим -- вот общий девиз.
   Быстрым движением он обнял Эмму за талию и склонился, чтобы поцеловать ее в губы. Но она сильным толчком освободилась от его объятий.
   -- Я уже сказала вам однажды, что не гожусь в игрушки принцу! -- резко крикнула она. -- Да и не для того пришла я сюда, чтобы выслушивать лживые признания. Я хотела только сказать вам, где мисс Келли, чтобы вы могли заняться ею, прежде чем я уйду.
   Она в нескольких словах описала ему помещение.
   -- Чанду? Тогда о ней нечего заботиться, она нам не помешает! Клянусь троном моего отца, детка, она надоела мне до отвращения. Стоит тебе сказать одно только слово, и я буду твоим. Ты не хочешь? Да какого же черта хочешь ты тогда? -- воскликнул принц и, удерживая Эмму за широкий рукав домино, полусмеясь-полусердито обратился к одному из стоявших возле него мужчин: -- Видели ли вы когда-нибудь чудо, сэр Джон? Вот вам оно! Маленькая крестьянская девчонка, ничего не знающая, без всяких средств, отклоняет любовь принца Уэльского!
   Сэр Джон обернулся и внимательно посмотрел на Эмму, после чего сказал суровым голосом металлического тембра:
   -- Она очень красива; даже в Индии я не видывал женщин красивее ее. В самом деле, это делает честь вашему вкусу, принц! Если бы я не побоялся перейти вам дорогу, я постарался бы захватить этот дорогой приз.
   Принц Джордж рассмеялся так, как если бы его собеседник сказал что-то очень остроумное.
   -- Вы, сэр Джон? С вашим лицом Адониса?
   Сэр Джон пожал плечами:
   -- Вы еще молоды, принц, и, очевидно, еще не знаете, что противоположности сходятся. Уродливым мужчинам достаются красивейшие женщины, и наоборот. Если вы, например, хотите внушить страсть, то должны избрать своим объектом уродку! -- Он присовокупил к этой лести улыбку, которая сделала его лицо еще отвратительнее. -- Поэтому можете не беспокоиться за мой успех у этой крошки. Кто привык ломать кости пиратам, тот справится и с упрямой девичьей головкой.
   Взгляд его пламенных глаз поразил Эмму; никогда еще не видывала она таких диких глаз. Она хотела отвернуться и не могла: в уродстве этого человека действительно была какая-то непонятная власть, о которой он говорил.
   Казалось, сэр Джон заметил произведенное им впечатление. Улыбка скользнула по его лицу.
   -- Вы, кажется, хотели уйти отсюда, мисс? -- спросил он. -- Разрешите мне проводить вас!
   Принц Джордж принужденно засмеялся:
   -- Послушайте-ка, сэр Джон, если вы отобьете у меня эту крошку... Ведь это государственное преступление -- забегать вперед принца крови!
   Сэр Джон слегка поклонился с явной насмешкой:
   -- Любовь не ведает никаких государственных преступлений, принц. Впрочем, я подожду решения короля.
   Принц Джордж закусил губу:
   -- Еще бы! Если бы все шло по его желанию, так я до сих пор не знал бы, что на свете существует два пола. Но, по счастью, здесь должен решать другой -- сама Эмма. Пикантное положение для тебя, не правда ли? -- обратился он к девушке. -- Ты -- райская Ева, и черт вручил тебе яблоко с древа познания Добра и Зла. Но перед тобой два голодных Адама. Один из них -- принц, который когда-нибудь станет королем; другой -- настоящий морской герой, которому в ближайшем сражении может оторвать голову ядром. Решайся! Кому ты преподнесешь сладкую отраву любви?
   Эмма опять успокоилась. Пустой болтовней показалось ей это шутовское домогательство обоих мужчин, а глупый смех принца отталкивал ее; ничего королевского не было в нем, ни единой черточки величия!
   Она молча смерила их обоих презрительным взглядом и повернулась, чтобы уйти. В тот же момент от большого игорного стола донесся громкий крик:
   -- Девяносто тысяч! Девяносто тысяч фунтов! В банке девяносто тысяч фунтов! Кто держит пари? Двести фунтов за Люцифера, сто фунтов за Асмодея!
   Этот крик пронесся по всему залу и заставил оргию смолкнуть. Даже музыка перестала играть. Все устремились к столу, чтобы принять участие в пари.
   Одной из этих людских волн Эмму увлекло к самому столу. Она оказалась рядом с лордом Балтимором.
   Положив локти на красное сукно стола, лорд Балтимор сидел почти без движения. Напротив него сэр Уотфорд скорчился в своем кресле. Его глаза горели диким огнем, руки и ноги непрестанно делали судорожные движения. Между игроками лежала куча золота и банкнот -- девяносто тысяч фунтов, сумма, в которую вырос банк лорда Балтимора.
   Игра продолжается! -- сказал лорд Балтимор ледяным тоном. -- Принимаются ставки не ниже десяти тысяч фунтов.
   Я один покрываю все! -- дико крикнул сэр Уотфорд, впиваясь в лорда Балтимора взглядом. -- Ва-банк! Ну, ты удивишься, Люцифер?
   Лорд Балтимор, словно сострадая, пожал плечами:
   -- Чему же мне удивляться?.. Другие карты!
   Ему подали новые карты. Он пододвинул партнеру обе колоды, тот сорвал упаковку и стасовал, после чего вернул карты лорду. Последний прорезал, дал снять сэру Уотфорду и положил верхнюю карту крапом наружу на стол.
   -- Красное или черное? -- спросил он. -- Что изберет Асмодей?
   -- Красное -- цвет Люцифера. Пусть он будет проклят, Асмодей избирает черное!
   Сэр Уотфорд перевернул карту и бешено вскрикнул: карта оказалась десяткой бубен.
   Он кинул лорду Балтимору вексель и спросил:
   -- Игра продолжается?
   -- В банке сто восемьдесят тысяч фунтов. Игра продолжается!
   -- Ва-банк!
   Никто уже не держал пари. Все словно остолбенели перед невероятностью происходящего.
   Снова подали новую колоду. Снова тасовали и снимали. Снова была выложена на стол закрытая карта.
   -- Красное! -- сказал Люцифер.
   -- Черное! -- ответил Асмодей.
   Черед перевертывать карту был за лордом Балтимором. Выставляя напоказ свое хладнокровие, он взял столовый ножик и подцепил карту острием. Одно мгновение его рука была на весу, но она не дрожала. Медленно впивалась сталь в карту и переворачивала ее.
   Черное! Туз пик!
   Последовал единодушный крик зрителей. С резким хохотом торжества сэр Уотфорд выгнулся вперед, чтобы как можно сильнее впиться злобно сверкавшим взором в лицо противника.
   -- Победил! Победил! Красный банк взорван! Ты все еще не удивляешься, Люцифер?
   Лорд Балтимор не выказал ни малейшего следа волнения.
   -- Счастье капризно, -- холодно сказал он. -- Я уже давно знаю это.
   Он хотел встать. Но сэр Уотфорд удержал его восклицанием:
   -- Останься, если у тебя имеется хоть искра чести! Игра продолжается. Настал последний расчет между нами! Когда я полюбил женщину, ты взял ее у меня; когда я стал первым вивером Лондона, ты перещеголял меня. Когда я основал клуб адских огней, ты был избран его первым председателем. Стоило мне предпринять что-либо, как являлся ты и уничтожал все. Между нами борьба, борьба до последнего вздоха! Так слушай же! Все банкноты, этот вексель, это золото -- все ставлю я против твоего люциферского трона. Выйдет красное -- все будет принадлежать тебе, выйдет черное -- все мое. Только трус отступит!
   Лорд Балтимор сел вновь.
   -- Игра продолжается!
   Общее напряжение вылилось в гулком смехе. Словно в цирке головоломному прыжку клоуна, зааплодировали гениальной мысли сэра Уотфорда.
   На этот раз закрытую карту должен был открыть Асмодей. Он уже протянул руку к карте, но вдруг остановился.
   -- У меня всегда была несчастливая рука! -- пробормотал он и окинул взором ряды зрителей. Вдруг со слабым изумлением его взгляд остановился на Эмме. -- Что нужно здесь этой невинности? Покажи-ка мне свою руку, маленький ангелочек! Клянусь Аполлоном, это рука Венеры! А линия жизни глубока и сильна... тут чувствуется сильная воля. Тебе я вверяю свое счастье! Подойди сюда! Переверни карту!
   Он схватил Эмму за руку и подтянул ее к карточному столу. Подчиняясь чему-то, что было вне ее воли, Эмма схватила карту и перевернула ее.
   Черное! Король треф!
   Вне себя от радости, сэр Уотфорд всплеснул руками:
   -- Я знал, что настанет час моей мести! Так прочь же с трона, Люцифер! Сюда корону! Все мое! Мое! Мое!
   Он сорвал с лорда Балтимора рогатую дьявольскую диадему и надел на себя. Вдруг, разразившись громким хохотом, он схватил сваленные на стол банкноты и золотые монеты, принялся сыпать ими вокруг себя, зажал Эмме в руку целую пригоршню, бросил другую охапку прямо на головы присутствующим.
   -- Люцифера больше не существует! Он был лжекоролем, самозванцем! Он лгал! Разве он не говорил, что золото -- счастье? Он лгал! Все несчастье, все зло исходит от золота. Долой его, чтобы мне его больше не видеть! На, жри его, Люцифер! Набей себе им брюхо, пока у тебя не лопнут внутренности! -- Уотфорд принялся бросать золото полными пригоршнями в лицо Балтимора, кивая головой при этом и беспрестанно повторяя вопрос, всецело заполнявший его бедный, больной мозг: -- Ну, удивляешься ты теперь, Люцифер? Удивляешься ли наконец, ненавистный?
   Лорд Балтимор смерил его холодным взглядом и сказал, отчеканивая каждое слово:
   -- Я не удивляюсь, я жалею тебя, Асмодей! Ты сошел с ума!
   Короткий, резкий смешок был ему ответом. Но затем сэр Уотфорд сразу стал спокойным.
   -- Я знал, что ты ответишь так! У тебя слишком ничтожный мозг, и ты не в состоянии следовать моим мыслям. Да и вы все, здесь находящиеся, вы тоже скудоумны и глупы; вы понимаете только то, что видите. Ну так вы увидите! Сейчас я буду держать вступительную речь. Иди сюда, ангел невинности, проводи меня на адский трон Люцифера!
   Он схватил Эмму за руку и взошел с нею на ступени трона. Скованная ожиданием чего-то страшного, Эмма не сопротивлялась.
   Поднявшись, Уотфорд кинул мимолетный взгляд на трон Люцифера. Его губы скривились в гримасу, как будто он сам издевался над собой. Его руки принялись искать что-то в складках широкого домино, затем он выпрямился и подошел к краю ступеней.
   Когда он заговорил, его голос был совершенно спокойным. Ничего резкого, визгливого не было в его тоне. Тихо, нежно текла его речь, словно овеянная ласковой вдумчивостью. На возгласы, прерывавшие его речь, он не отзывался; он каждый раз выжидал, пока наступит тишина, и уж затем продолжал далее.
   -- Тронная речь Асмодея... Вот она!.. В своем короле народ обычно хочет видеть высшее олицетворение собственной сущности. Вы по существу пошляки. Я самый большой пошляк из всех вас, а потому и стал вашим королем! Жить самому полной чашей и дать жить другим! Так говорит закон. Но Люцифер издал новый закон: ничему не удивляться. Этот закон лжив! Тот, кто ничему не удивляется, не интересуется ничем. Кто же ничем не интересуется, тот не может пить полной чашей струю жизни. Поэтому я отвергаю этот лживый закон и заменяю его другим: интересоваться всем! Я хочу править народом любопытных, хочу быть королем сенсации! Еще когда я был мальчиком, я интересовался родителями. Я стал изучать их. Они ненавидели и обманывали друг друга. Моя первая сенсация! Юношей я интересовался дружбой и любовью. Я познакомился и с тем, и с другим в тот день, когда лорд Балтимор соблазнил мою жену. Моя вторая сенсация! С той поры я удовлетворял каждому любопытству, прошел через все сенсации. Мне остается только одна, последняя и величайшая. Что ждет нас по ту сторону жизни? Самая загадочная из всех загадок!.. Народ любопытных страстно жаждет ее разгадки. Но на короле лежит священная миссия. Король -- вперед! Пусть он разорвет завесу, за которой скрывается решение загадки. И в этом заключается моя миссия, в этом моя последняя сенсация!.. Что ждет нас потом? Я требую ответа на этот вопрос! Я любопытен!.. Любопытен!.. Любопытен!..
   Три раза повторил он последнее слово, и в то же самое время правая рука его вынырнула из складок домино и стала подниматься к правому виску... медленно... медленно...
   Ни тени движения не было на уставившихся на него лицах, царила мертвая тишина; слышались только потрескивание горящих факелов и легкое шипение воды, в которую падали горящие капли смолы... Затем прогремел выстрел!
  
   В стоголосом визге, в диком, паническом бегстве, увлекаемая объятой призрачным страхом толпой, Эмма бросилась вон из зала. Кто-то схватил ее, желая удержать; перед ней на мгновение возникло страшное лицо сэра Джона, его губы лепетали что-то непонятное. Оставив домино в его руках, она убежала. Он побежал за ней, изрыгая проклятия, стараясь поймать ее.
   Стояла прохладная ночь; темной полосой раскинулось широкое поле, но вдали виднелось светлое пятно. Эмма бросилась через поле на этот свет и так добежала до берега. По реке плыло судно. Потрескивал руль, высоко вздымалась фигура рулевого над поверхностью реки.
   Эмма испустила долгий крик смертельного ужаса... Какой-то голос отозвался на этот крик... Чье-то лицо склонилось к ней... Том!.. Без^Чувств рухнула она в его объятия.

IX

   Несколько недель прошло как во сне. Том снял для Эммы комнату у вдовы матроса, жившей поблизости от гавани. У девушки была уютная, тихая комнатка, где она могла отдохнуть от волнений последних дней. Она редко выходила из своей комнатки, после того как нашла в ближней книжной лавочке лучшие творения Шекспира, необходимые для ее планов. Ведь она не отказывалась от мысли стать актрисой, только уже не хотела ускорять свою карьеру покровительством высокопоставленных меценатов. Теперь она узнала цену этому покровительству и твердо решила никогда не подпадать под его власть. Лишь своему таланту хотела она довериться, начать с малого и собственными силами пробить себе дорогу.
   Сначала она хотела найти себе какое-нибудь занятие, чтобы не быть в тягость Тому, но последний не допустил этого, решив, что заботы о житейских мелочах не должны отвлекать силы. Он зарабатывал достаточно для них обоих и чувствовал себя как брат, обязанный помогать сестре.
   И действительно, он относился к Эмме как брат. Ах, почему не могла она любить его! Отовсюду смотрело на нее манящее лицо Овертона...
  
   Однажды Эмме пришлось пережить сильный испуг. Она возвращалась из книжной лавки с новыми книгами и в узком переулочке встретилась с каретой, ехавшей из гавани; оттуда на нее смотрел торжествующий сэр Джон.
   Вечером того же дня хозяйка ввела к ней в комнату его самого. Эмма вспыхнула, сильный гнев охватил ее. Так он думает, что обладает какой-нибудь властью над ней? Ну так он узнает, с кем имеет дело!
   Она спокойно отнеслась к тому, что сэр Джон повелительным тоном выслал из комнаты хозяйку, но, когда он хотел взять ее за руку, Эмма оттолкнула его и холодно сказала:
   -- Я видела вас только один раз в жизни, милорд, и при таких обстоятельствах, которые заставляют меня не желать продолжения знакомства. Поэтому прошу вас удалиться и в будущем отказаться от попыток подойти ко мне ближе.
   Сэр Джон насмешливо улыбнулся и ответил:
   -- Обстоятельства, о которых вы упоминаете, мисс Лайон, не заключают в себе ничего позорного для мужчины, который, как я, изведал все безумия во всем свете. Но женщина, посещающая красный рай...
   -- Я не знала этого, -- резко перебила его Эмма, -- мисс Келли повела меня туда против моего желания; вместе с тем то обстоятельство, что я вследствие этого рассталась с ней, может доказать вам, насколько неправильно вы судите обо мне.
   -- Я был у мисс Келли и навел все справки о вас.
   -- К чему?
   -- Я влюблен в вас, мисс Лайон. Я узнал от мисс Келли, что вы хотите стать артисткой, великой артисткой, о которой заговорит весь мир. Неужели вы думаете, что этого можно достигнуть без образования, подготовки, средств и протекций? Ну так вот: все это я дам вам, если вы исполните мои желания!
   В кратких, ясных словах сухим, деловым тоном, который составлял резкий контраст с его возбужденным страстью лицом, сэр Джон объяснил Эмме свое положение. В качестве капитана военного флота он вернулся на долгое время в Лондон. Он имеет собственное большое состояние, которое еще увеличилось благодаря призам за захваченные американские суда, а потому в силах исполнить все желания Эммы. Лучшие учителя будут давать ей уроки, во время поездок в Париж и Рим она усовершенствует свое образование. В ее распоряжении будет маленький, богато отделанный дом на Пикадилли с полным штатом прислуги, экипажами, лошадьми и тому подобное. Он предоставит ей ложи во все театры, даст большие деньги "на булавки", закажет туалеты у. мадам Болье и драгоценности у миссис Кен. Все будет иметь она, чего только можно пожелать, и будет так счастлива, как только может быть счастлива девушка!
   Эмма выслушала все это, не прерывая сэра Джона. Ее радовало, что она может оставаться внутренне спокойной перед всеми этими обольщениями. Но страсть сэра Джона дразнила ее; она понимала, что деловой тон -- только маска, за которой он прячет свою пылкость. И что-то подтолкнуло ее подзадорить эту пылкость, посмотреть, как далеко может зайти этот человек под влиянием страсти.
   -- Вы опоздали, милорд, -- ледяным тоном сказала она, когда он кончил. -- Все чарующие прелести, которые вы нарисовали мне, предлагал мне другой. И вы, конечно, поймете, что, если бы я имела намерение продаться, я предпочла бы принять предложение принца Уэльского, а не кого-либо другого. Поэтому я очень сожалею, но не могу принять ваше любезное предложение.
   Она сделала сэру Джону насмешливый реверанс и указала на дверь. Но он не ушел. Кровь хлынула ему в лицо, заставив выступить широкой полосой багровый рубец, и он дико вскрикнул:
   -- Так что же вам нужно? Что я могу предложить вам еще? Требуйте! Если это находится в человеческой власти, я достану вам желаемое. Ведь вы же видите, что я схожу с ума по вас! Я непрестанно думаю о вас, каждую ночь вижу во сне. Я должен обладать вами, даже если это будет стоить мне гибели!
   Эмма улыбнулась:
   -- Ну к чему так бурно, милорд? Лучше останемся при деловом тоне, которым вы заговорили с самого начала. Вы спрашиваете о моих условиях? Извольте!.. Ведь я тоже иногда мечтаю кое о чем! Моя мечта -- стать важной дамой. Вы -- лорд и хотите обладать мною? Ну так женитесь на мне, сделайте из меня леди, и я -- ваша!
   Он уставился на нее изумленным взором, как будто не поняв ее слов, а затем разразился язвительным хохотом.
   -- Жениться? Сделать из вас леди? Вы великолепны, мисс! Кто навел вас на такую гениальную мысль? Почему бы вам сразу не потребовать, чтобы я сделал вас английской королевой? Какая-то горничная, уличная девка!.. Милое дитя мое, таких, как вы, можно любить, но на таких не женятся!
   Эмма сама знала, что она потребовала невозможного, но все-таки слова моряка подействовали на нее как удар хлыста. В ней вспыхнула вся та ненависть к знати, которая горела в ней прежде лишь по отношению к Джейн Мидльтон, и, вытянув руку и указав на дверь, она воскликнула:
   -- Довольно, милорд! Оставьте меня! Вы -- подлец, которого можно только презирать. Откажитесь от всяких попыток соблазнить меня. Я откажу вам, если даже вы на коленях станете предлагать мне свою корону лорда!
   -- Вы горды, мисс Лайон, и очень смелы. Разве вы не боитесь меня?
   -- Я сумею избавиться от ваших домогательств.
   -- Под защитой грязного матроса?
   -- Под защитой человека, верность которого сильнее вашего могущества. Если вы сейчас же не уйдете отсюда, он застанет вас здесь, и тогда его грязные матросские руки выбросят на улицу вашу светлость.
   Сэр Джон понял, что проиграл эту игру, и с язвительным смехом вышел из комнаты.
  
   Однажды вечером Том принес Эмме газету. Самому ему чтение давалось с трудом, и потому он попросил Эмму прочесть известие о войне с североамериканскими бунтовщиками. Том очень высоко ставил свободу, но все же никак не мог понять, что находятся люди, не желающие благоденствовать под сенью трех леопардов старой Англии.
   Газета сообщала, что Франция держит себя очень двусмысленно, и Людовик XVI разрешил своим офицерам сражаться в американских отрядах против англичан. Поэтому каждый верноподданный бритт должен спешить под знамена короля Георга III. Военный флот будет увеличен и укомплектован молодой дельной командой, чтобы обезвредить американских каперов, угрожавших английской торговле. Добровольцам гарантировались высокая плата, богатое жалованье и хорошее обращение, и таким образом им открывалась блестящая карьера.
   Том горько рассмеялся:
   -- Хорошее обращение? Собачья еда и девятихвостая "кошка"! Блестящая карьера? Горячка и чума, порох и свинец! Кто выживет, тот обратится в какую-нибудь развалину, а богатого жалованья едва хватает на трубку табака! У кого есть жена и дети, тот может со спокойной душой отправить их за подаянием. А ведь Англия утопает в богатстве! Вы сами видели, мисс Эмма, как лорды купаются в золоте. Они говорят громкие слова о любви к отечеству и народной гордости, сами же остаются нежиться в постелях. Ну только меня-то им не поймать на эту ложь! Этого не удастся самому капитану-вербовщику со всей его хитростью!
   -- Капитану-вербовщику? -- удивилась Эмма, впервые услышавшая это слово. -- Что это такое, Том?
   Том объяснил ей. Никто не хочет идти добровольно на флот, и людей берут силой: какое-нибудь судно назначается вербовочным, а его капитан -- капитаном-вербовщиком. Таким судном в данный момент является фрегат "Тезей", капитаном которого назначен хитрый и жестокий сэр Уоллет-Пайн. Люди капитана-вербовщика нападают среди бела дня на улице на парней, которые покажутся им подходящими, и тащат их на -- судно. Там их начинают охаживать ромом и плетью, лаской и угрозами, пока завербованные не скажут "да" и не принесут присяги. А до того, что у несчастного парня старик отец, беспомощная мать или жена с детьми, им нет никакого дела. Лорды адмиралтейства отлично знали, что они делали, когда капитаном-вербовщиком назначили сэра Уоллет-Пайна. О, это ужасный человек! Он не стесняется врываться ночью в дом и вытаскивать из постели человека, который покажется ему годным. Уж этот везде найдет свою жертву, и с ним ничего не поделаешь, так как на его стороне закон!
   -- Но если это так, Том, то ведь опасность грозит и тебе тоже! -- со страхом сказала Эмма. -- Не лучше ли тебе оставаться на своем судне, а то еще на тебя нападут по пути ко мне.
   -- Не беспокойтесь, мисс, -- смеясь, ответил Том. -- Я придумал хорошую штучку. Хотите посмотреть?
   Он скинул куртку с левого рукава, заправил руку за матросскую рубашку и сразу превратился в безрукого инвалида.
   -- Так ты разыгрываешь из себя калеку, Том? -- спросила
   Эмма, смеясь.
   -- Да, и не думаю, чтобы в этом виде я мог показаться подходящим вербовщикам с "Тезея"... А вот на последней странице газеты найдется кое-что для вас, мисс Эмма! Не прочтете ли?
   Эмма перевернула газету, и ее взгляд упал на жирно отпечатанную строку: "Ромео и Джульетта". Мистер Джибсон, директор театра "Авенский лебедь" в Гринвиче, анонсировал представление знаменитой трагедии в пользу семейств павших моряков. Для отдельных ролей ему требовались хорошие актеры и актрисы.
   -- Может быть, это пригодится вам, мисс Эмма? -- спросил Том. -- Ведь вы не раз выражали желание попробовать себя на сцене!
   -- Для начала это было бы недурно. Быть может, я смогу пробиться далее и не буду тебе больше в тягость.
   Лицо Тома густо покраснело.
   -- Но ведь вы не думаете, что я из-за этого... Вы мне не в тягость... Только... я заметил... маленькая комната и тихая жизнь... вам этого не надолго хватит... да и если вы хотите стать актрисой...
   -- Несколько недель тому назад ты не мог достаточно на хвалить мне тихую жизнь, Том, а теперь ты хочешь снова выбросить меня в водоворот?
   -- В водоворот? Но ведь...
   -- Ты скрываешь от меня что-то!
   -- Что мне скрывать?.. Ну да, конечно!.. Мало ли что может случиться?.. Наше ремесло небезопасно... Тогда вы снова останетесь одна и без поддержки...
   -- Прежде ты не боялся воды и ветра, Том! Нет, ты не хочешь открыть мне всю правду, но, кажется, я и сама угадала ее. Ты не чувствуешь себя в безопасности от капитана-вербовщика? Боишься, что твой обман с рукой выплывет наружу и ты попадешься к ним? Так ли это, Том?
   Он смущенно засмеялся:
   -- Да ведь они уже давно шныряют около меня. Уже два раза перед этим домом мне попадался долговязый боцман, он хочет выследить меня.
   Эмма побледнела и крепко ухватилась за руку Тома.
   -- Ты должен уехать отсюда, Том, совсем уехать, вернуться в Дыгольф! Там ты знаешь каждый уголок, и рыбаки помогут тебе спрятаться.
   -- А вы, мисс Эмма?
   -- Я должна остаться здесь, Том: ведь ты знаешь, что иначе невозможно.
   -- Да, человек может делать только то, чего хочет его сердце. Но и я... я только тогда найду в себе силы уехать отсюда,
   когда вы будете пристроены.
   -- Я завтра же пойду к мистеру Джибсону!
   -- Завтра воскресенье, и я мог бы пойти с вами, чтобы посмотреть, что за человек Джибсон. Вы позволите мне это, мисс Эмма?
   Девушку тронула эта нежная заботливость, и она дала ему согласие. Затем Том заправил руку и ушел.
   Эмма видела, как он пристраивал нож к брючному поясу, и ею овладел страх. А вдруг на него нападут?..
   Она высунулась в окно и прислушалась. Но все было тихо; только звук удалявшихся шагов Тома нарушал ночную тишину.

X

   Прежде чем войти в сад "Авенского лебедя", Эмма еще раз обернулась на улицу. Она боялась нападения вербовщиков. Но ничего подозрительного не было видно; кругом царило воскресное спокойствие. Улица была пустынна; только какой-то мужчина в низко надвинутой на лоб шляпе шел из города, изредка останавливаясь, чтобы бросить в поле палку, которую ему сейчас же приносила обратно юркая и веселая левретка.
   Эмма успокаивающе улыбнулась Тому, и они вошли в сад. Под навесом сидела высокая дама и вязала чулок. На ней были надеты массивная золотая цепь и большие золотые часы, пальцы были усеяны кольцами со сверкающими камнями, а на тщательно причесанных волосах красовалась величественная наколка из перьев.
   -- Что вам угодно? -- спросила она, с интересом осматривая Эмму. -- Я -- миссис Джибсон, хозяйка... Роль в "Ромео и Джульетте"? Сожалею, все разобраны. Очень жаль! Вы так красивы, дитя мое! Как вас зовут?
   -- Эмма Лайон, мэм.
   -- А этот господин? Он тоже хочет роль? Но ведь у него только одна рука! Ваш брат, мисс Лайон?
   Том немного смутился:
   -- Двоюродный, мэм! Меня зовут Том Кидд. Мисс Эмма находится под моей защитой.
   Миссис Джибсон слегка улыбнулась:
   -- Отлично, сударь! Молодая девушка очень нуждается в этом в Лондоне; я признаю это. И мистер Джибсон тоже
   признает это. Мистер Джибсон -- человек с твердыми нравственными правилами, большая редкость в театральной жизни. В этом отношении вы могли бы быть совершенно спокойны, мистер Кидд. Но, как сказано, все женские роли разобраны, и, хотя мисс Лайон, может быть, оказалась бы лучшей Джульеттой, чем та дама, которая уже приглашена, все-таки теперь ничего нельзя поделать. -- Она заметила левретку, бурно ворвавшуюся в сад, и сейчас же встала: -- Извините! Пришел посетитель, которого я должна принять.
   -- Мисс Эмма примирилась бы даже и с маленькой ролью, -- просительно сказал Том. -- Она хочет стать актрисой и ищет возможности начать.
   Миссис Джибсон нетерпеливо повела бровями и сказала, указывая рукой на дверь дома:
   -- Если вы мне не верите, то спросите самого мистера Джибсона. Он в театральной конторе. Но и он не скажет вам ничего иного.
   Она поспешно направилась по аллее ко входу, у которого, полуотвернувшись, стоял посетитель, видимо колебавшийся, войти ему или нет.
  
   Мистер Джибсон стоял у конторки, за которой почти не было видно его крошечной фигурки. Когда Эмма высказала ему свое желание, он так высоко поднял брови, что они совершенно исчезли под его тщательно причесанными волосами.
   -- Разве миссис Джибсон не сказала вам, что все роли разобраны? -- Он посмотрел на Эмму, запнулся и торопливо выбежал из-за конторки. -- У вас поразительные волосы, мисс! Какой редкий оттенок! Но вы плохо причесаны. Прошу вас сесть! -- Он пододвинул стул и усадил на него Эмму. Не успела она сказать что-либо, как он распустил ей волосы и принялся приводить их в порядок. -- У вас волосы богини Венеры! -- говорил он, занимаясь прической. -- Если вы будете играть Джульетту, то я вставлю в сцену на балконе несколько стихов для Ромео о сверкающем каскаде ваших волос. Я причешу вас так, что Ромео будет достаточно вытащить одну-един-ственную шпильку, и волосы сейчас же рассыплются по плечам. Номер на бис! Сиддонс умрет от зависти, а мой друг Гаррик сейчас же пригласит вас в Друри-Лейн. Что вы заплатите за роль Джульетты, мисс?
   Эмма с удивлением взглянула на него:
   -- Заплачу? Я не понимаю...
   -- Вы еще не служили на сцене? Основным принципом моей дирекции является взимание небольшой суммы за честь играть под моим руководством. Цены колеблются в зависимости от длины и эффектности роли.
   -- Верное дело! -- насмешливо сказала Эмма, -- Ну а что будет стоить роль Джульетты?
   -- Роль Джульетты -- центральная в пьесе. В ней заключено все, чего только может пожелать честолюбивая актриса. Обе сцены на балконе одни стоят пятнадцать шиллингов, сонное питье -- столько же, пробуждение в склепе предков -- по крайней мере десять шиллингов. А там еще дивная сцена смерти -- эффект на эффекте. Словом, за все -- три фунта.
   -- Три фунта! -- воскликнула Эмма, вставая. -- А к этому еще костюм... Или костюм дает дирекция?
   -- Дирекция не дает костюма, она ссужает его за умеренную плату, -- ответил мистер Джибсон, высоко поднимая брови. -- Костюм Джульетты стоит один фунт. Ну и роли я не отдам вам дешевле четырех фунтов. Ведь мне придется вернуть три фунта, уже заплаченные дамой, которой передана роль.
   -- Так эта замена принесет вам лишний фунт? -- воскликнула Эмма. -- У вас удивительный театр, мистер Джибсон! Если актрисы платят вам за все, то что вы даете им взамен?
   Мистер Джибсон выпрямился и сунул правую руку в вырез усеянного пестрыми цветочками жилета.
   -- Себя! -- торжественно ответил он. -- Я прохожу с ними роли!
   -- И причесываете их тоже, не правда ли? Я готова держать пари, Том, что в прежнее время мистер Джибсон был парикмахером, а миссис Джибсон -- содержательницей маскарадного гардероба. Пойдем, Том! Нет ни малейшего смысла задерживать более мистера Джибсона!
   Она повернулась, чтобы уйти, но в этот момент в комнату вошла миссис Джибсон. Не переставая вязать чулок, она посмотрела на Эмму со сладчайшей улыбкой на свете:
   -- Столковались ли вы с мистером Джибсоном, мисс Лайон? Роль Джульетты за вами?
   Эмма пожала плечами:
   -- Он требует четыре фунта! За разучивание! А ведь я знаю роль слово в слово. Я видела в ней миссис Сиддонс и могла бы сыграть не хуже ее!
   Не хуже миссис Сиддонс? Миссис Джибсон пришла в восторг. Но ведь это меняет все дело! Если бы мистер Джибсон знал это, он не вздумал бы требовать с нее деньги за учение, как с тех дамочек, которые приходят прямо с улицы и хотят играть на сцене, не имея о ней ни малейшего понятия. Ученица миссис Сиддонс? Да мистер Джибсон должен не задумываясь пригласить мисс Лайон! Ведь с первого взгляда видно, что она -- громадный талант, и для театра "Авенский лебедь" будет большой рекламой, если именно здесь взойдет новая звезда!
   Она посмотрела на супруга, словно не понимая его слепоты, и, попросив Эмму и Тома обождать минутку, увела его в соседнюю комнату. Когда они вернулись, лицо мистера Джибсона сияло восторгом и он заявил Эмме, что, конечно, он не потребует с нее денег за учение и костюмы будет доставлять ей даром. Кроме того, он готов в течение всего сезона безвозмездно давать ей стол и комнату, а к тому же еще и жалованье -- целых четыре фунта, -- если она согласится три раза в неделю играть Джульетту, Офелию или Дездемону. Заготавливая контракт, он беспрестанно болтал, хвастаясь своей дружбой с Гарриком и Шериданом. Как только Эмма под руководством его, Джибсона, пройдет необходимую школу, ему будет очень легко достать ей такое место, на которое она может рассчитывать сообразно своей красоте и таланту.
   Эмма была так поражена и оглушена случившимся, что, когда мистер Джибсон подсунул ей контракт для подписи, она подмахнула его не читая.
   -- Я готова, мэм, -- сказала она миссис Джибсон. -- Когда я должна явиться?
   -- Да оставайтесь сразу здесь! -- нежно попросила миссис Джибсон. -- Ведь вы же примете предложение мистера Джибсона и совсем поселитесь у нас?
   Эмма хотела согласиться, но Том опередил ее.
   -- Вы уж простите, мэм, -- сказал он своим обычным вдумчивым тоном. -- Мы уверены, что вы желаете добра, но тем не менее... быть может, лучше, если мисс Эмма сначала ближе со всем познакомится? Она еще недавно в Лондоне и не очень опытна. Я -- ее единственный знакомый здесь, ее единственная защита. Если бы вы позволили мне по вечерам заходить за нею... Может быть, вам покажется, что мы слишком опасливы, но не ставьте нам этого в вину!
   Миссис Джибсон швырнула чулок на стол и, схватив руку Тома, стала трясти ее.
   -- В вину? Да вы превосходнейший человек, мистер Кидд, великолепнейший молодой человек! Приходите к нам так часто, как только захотите. Стакан рома или пинта теплого вина всегда будут наготове для вас. Я ведь знаю: когда вы ближе узнаете нас, вы сами скажете: "Миссис Джибсон, я верю вам! Возьмите это сокровище, оно у вас в полной сохранности". Да, так скажете мне вы, мистер Кидд, и вручите мне свою драгоценность. А я... Ах, Боже, я всегда хотела иметь дочку, вот такое же очаровательное существо, как мисс Лайон! Если бы только вы позволили мне, мисс Лайон, отнестись к вам по-матерински. Я так любила бы вас, так любила бы!
   Ее голос дрожал трогательной нежностью. Она привлекла Эмму в свои объятия и поцеловала ее в лоб.
  
   В течение всей следующей недели Том каждый вечер заходил за Эммой. Его заботы о ней усиливались по мере того, как близился час расставания.
   Да, бояться было нечего, Эмму можно было считать пристроенной. Миссис Джибсон и ее супруг, директор, осыпали Эмму любезностями, и Тому наконец пришлось согласиться, что после первого представления Эмме лучше переселиться в "Авенский лебедь". Но он хотел, чтобы пока Эмма скрывала от миссис Джибсон свое решение: он не желал торопиться и предпочитал ждать до последнего момента.
   Представление не волновало Эмму. Она не могла понять беспокойства, одолевавшего ее коллег по сцене. С каждой репетицией сила и уверенность возрастали в ней, и она чувствовала горячую радость. В антрактах она смеялась и шутила, и, когда теплыми ночами возвращалась с Томом домой, ей казалось, будто ее подхватывает и несет какая-то блаженная волна.
   Мистер Джибсон доставлял ей неистощимый материал для шуток и комических замечаний. На сцене была единственная декорация, а именно сад, и к этому-то саду он приспособил всю постановку "Ромео и Джульетты". Эмму крайне смешило это, и она постоянно изыскивала объяснения, оправдывающие такой фон для всей пьесы. Почему Капулетти не могли задавать балы в саду? Итальянские ночи достаточно теплы для этого. По этой же причине не было ничего удивительного, если Джульетта спала не в душной комнате, а в том же саду. Ну а что могло помешать брату Лоренцо встречаться с Ромео, кормилицей и Джульеттой в саду? Домашняя часовня тоже могла отлично помещаться там же, а потому обручение свободно могло происходить в саду. И наконец, сцена смерти -- почему фамильным гробницам не быть тоже в саду? Ведь бывают же такие глупые люди, которые всю жизнь таскают за собой свой собственный гроб! А разве Капулетти не были глупыми людьми, раз они отказались от такой блестящей партии для своей дочери, как Ромео? Да, разумеется, вся пьеса могла без малейшей натяжки разыгрываться в саду. Мистер Джибсон был совершенно прав: он был гениальным режиссером; в сравнении с ним Шекспир был просто жалким поденщиком.
   Когда в день представления Эмма заглянула через дыру в занавесе в зрительный зал, публика показалась ей очень смешной. Тут были молодые приказчики, судейские писцы и чинные ремесленники с женами и детьми. Но среди них виднелись коренастые фигуры в мундирах королевского флота. Были ли среди них люди с "Тезея"? Эмма озабоченно перевела взгляд на Тома. Он сидел рядом с боцманом геркулесовского сложения, причем его левая рука была по-прежнему припрятана, но его лицо оставалось спокойным, и озабоченность Эммы снова рассеялась.
   Занавес взвился, и Эмма в первый раз вступила на сцену. Теперь она уже не думала ни о чем, кроме любви Джульетты. Воспоминания об Овертоне с неудержимой силой всплыли в ней, а слова ее роли так хорошо передавали всю ее тоску, ее томление!.. Только когда раздались шумные одобрения, она очнулась. Ее неоднократно вызывали, и Эмма подходила к рампе, кланялась, положив руки на грудь, и с благодарной улыбкой ловила цветы, которые бросали ей на сцену из зала.
   За сценой мистер Джибсон энергично потряс ей руку.
   -- Громадный талант! -- крикнул он своим тонким птичьим голосом. -- И его открыл я! Завтра пойду к Гаррику. Он придет, увидит, пригласит. Я знаю его! Мы с ним на "ты"!
   -- Дочь моя! -- всхлипывала с другой стороны миссис Джибсон. -- Вы моя дочь, моя жемчужина, мое сокровище, моя драгоценность!
   Последним пришел Том. На его добром, честном лице еще виднелись следы глубокого волнения, вызванного игрой Эммы. Он остановился около дверей, как бы не решаясь приблизиться к любимой девушке.
   Не говоря ни слова, Эмма встала, обняла его и три раза поцеловала в губы. Он побледнел. Когда она отпустила его, он зашатался как пьяный.

XI

   Они хотели уйти после спектакля домой, но миссис Джибсон не пустила их, сказав, что будут и танцы, не годится отсутствовать при этом королеве вечера.
   Эмма охотно согласилась. Она была опьянена успехом.
   В зале стулья отодвинули в сторону, чтобы освободить место для танцев. Публика встала по обе стороны: справа моряки, слева горожане с женами и дочерьми. Когда Эмма вошла, ее приветствовали троекратным "ура", а оркестр сыграл туш.
   Мистер Джибсон открыл танцы хорнпайпом. Танцуя, он вертел тросточкой, подбрасывал ее на воздух и снова ловил; при этом на голове у него была тарелка, которая не сваливалась, несмотря ни на какие прыжки и кривляния. Затем последовали контрдансы, в которых приняли участие все. Дамы подпрыгивали посередине зала, кавалеры притоптывали, судорожно сжимали в зубах горящие трубки, помахивали шелковыми платками, с бешеной быстротой кружили дам, сталкивались, спотыкались, пока, задыхаясь и сопя, не падали на свои стулья.
   Какое-то отвращение поднялось в Эмме. Невольно ей припомнился клуб адских огней. Здесь, как и там, чувствовалась все та же дикая жажда наслаждений, та же погоня за забвением. Вдумчивость и умеренность встречались лишь у тихих людей среднего круга, например у Томасов в Гавардене, у Кенов на Флит-стрит.
   Но тут же опьянение снова ударило ей в голову. Почему она должна всегда стоять в стороне? Разве она не молода и не красива? Разве в ее груди не бьется сердце, алчущее радости?
   Казалось, Том угадал ее мысли, пригласив ее в этот момент танцевать.
   -- Да ведь я не умею... Я никогда не танцевала.
   -- Позвольте мне поучить вас. Вы очень скоро постигнете.
   -- Но рука? Если ты выдашь себя?
   -- Мне нужна только правая. Позвольте мне вашу руку!
   Он показал Эмме простейшие па, и после пары робких попыток она овладела ими. Ее смелость возросла. Оставив руку Тома, она легко и свободно стала кружиться около него, то словно устремляясь к нему со всей страстью, то испуганно отскакивая назад, то поддразнивая и завлекая. Подчиняясь какому-то неведомому внутреннему чувству, она изобретала все новые повороты, новые положения, так что Том, несмотря на всю свою ловкость, с трудом поспевал за ней. И, танцуя, она ясно сознавала, что красива в этот момент и полна могущественным очарованием.
   Остальные пары перестали танцевать и смотрели на Тома и Эмму. До нее доносились возгласы восхищения. Мистер Джибсон восхвалял ее грацию, миссис Джибсон называла ее своей жемчужиной, своим сокровищем, своей драгоценностью.
   Вдруг перед ней вырос колоссального роста матрос и оттолкнул Тома, хрипло крикнув:
   -- Убирайся прочь, однорукий! Красивые девушки не для таких калек, как ты. Пойдем, сокровище мое, будем танцевать! Ты должна танцевать со мной! Слышишь? Со мной!
   Две нервные руки обхватили Эмму за талию и высоко подняли на воздух. С криком ужаса и гнева она уперлась в грудь великана.
   -- Оставьте меня! Я не хочу танцевать с вами! Не хочу!
   Матрос засмеялся пьяным смехом:
   -- Ты не хочешь? Так к чему же ты здесь? Нет, Сэм Тегг, боцман с фрегата его величества "Тезей", хочет танцевать с тобой и назло твоему калеке поцелует тебя прямо в крошечный ротик! -- И он нагнулся к Эмме.
   На нее пахнуло водочным перегаром.
   -- Том! -- вскрикнула она. -- Том!
   В тот же момент она была свободна. Пораженный сильным ударом, Сэм Тегг рухнул на пол, а Том, бледный как смерть, сверкая глазами, согнул обе руки, собираясь снова броситься на противника.
   Тегг вскочил и разразился язвительным смехом:
   -- Чудо, ребята, чудо! Одноручка превратился в двуручку! Ха-ха, как он стоит там! Да, да! Ох уж эти женщины! Благодаря им не раз удавалось вывести на чистую воду самые сокровенные тайны и выследить самых хитрых лисиц!
   Он подозвал нескольких матросов и подошел к Тому. Последний отскочил к стене и, обнажив нож, крикнул:
   -- Слушай ты, вербовщик! Если тебе дорога жизнь, то оставайся на месте. Дешево я не продам своей свободы!
   С криком ужаса бросилась Эмма к Тому. Ропот пробежал по рядам рабочих и горожан, и они с угрозой надвинулись на матросов. Миссис Джибсон подбежала и принялась уговаривать противников Тома, ее муж поддержал ее, разразившись проклятиями по адресу людей, мешающих самым невинным развлечениям.
   Тегг несколько секунд пораздумал, а затем, окинув взглядом небольшое количество своих матросов и большую толпу противников, ушел из зала.
  
   Том и Эмма долго оставались у Джибсонов, а потом побежали домой. Было уже почти утро, когда они неслись по пустынным улицам. Но их опасения были напрасны -- никто не подстерегал их и не собирался задерживать.
   Том проводил Эмму до ее квартиры и ушел к себе. Солнце начинало появляться; золото его лучей уже заливало мачты и паруса, вздымавшиеся со стороны гавани из-за низких домов. Розовые облачка скользили по чистому небу, гонимые утренним ветерком. Но в узких переулках еще лежали ночные тени.
   Эмма смотрела из окна вслед удалявшейся фигуре Тома. Вот он скрылся из виду.
   Вдруг с той стороны послышался сдавленный крик... глухое падение... Эмма высунулась из окна. На мостовой лежал Том, к нему нагнулись темные мужские фигуры и держали его. Они подняли Тома с земли и потащили по направлению к гавани.
   Из домов выбежали мужчины, женщины и дети; Эмма слышала их взволнованные голоса. Но когда матросы-вербовщики приблизились к людям, они расступились: никто не осмелился прийти Тому на помощь. Царило мрачное молчание, только громко плакала старуха -- несколько недель тому назад у нее таким же образом забрали сына.
   "Стоит принцу Джорджу сказать только слово, и Том будет освобожден. Что, если я обращусь к нему? Но что из этого выйдет?.." -- думала Эмма.
   Долго ломала она себе голову над этим, но не могла придумать ничего иного. Она была так одинока в Лондоне; никому-то не было до нее дела!
   "Может быть, миссис Джибсон может дать хороший совет?"
   Словно угадывая желание Эммы, директорша появилась в тот же момент. Она уже прослышала о том, что произошло, и пришла, чтобы утешить Эмму. Она была возмущена насилием, озабочена тяжелой участью Тома и полна внимания к Эмме. Только для Тома едва ли можно что-нибудь сделать. Флот нуждался в матросах, и лорды адмиралтейства были недоступны просьбам и ходатайствам. Да и по какому праву обратится к ним Эмма? Ее даже и слушать не будут! Единственный, кто может помочь тут, это сам капитан-вербовщик. Лично миссис Джибсон не знала его, но моряки, бывавшие в "Авенском лебеде", много рассказывали о нем. Неумолимо строгий, даже жестокий в делах службы, сэр Уоллет-Пайн был, в общем, очень добродушным человеком, да к тому же кавалером чистой воды! Он питал открытую слабость к сцене, и не проходило вечера, чтобы он не посещал одного из лучших театров.
   -- Что, если бы вы попросили его за мистера Кидда? -- сказала Эмме миссис Джибсон. -- За спрос денег не берут, а успех... Важных господ не поймешь! Придет прихоть, ну и... Только вы должны побывать у него до тех пор, пока мистер Кидд не занесен в списки адмиралтейства. После того все будет напрасно!
   Эмма решительно встала:
   -- Я пойду!
  
   Когда Эмма ступила на палубу "Тезея", к ней бросился навстречу Том.
   -- Мисс Эмма, -- с отчаянием крикнул он, -- что вам здесь нужно? Зачем вы пришли сюда? Уходите, уходите! Вы пропали, если останетесь здесь.
   Несколько матросов бросились на Тома и утащили его прочь, а Тегг провел Эмму к капитанской каюте. Он втолкнул туда девушку и закрыл за нею дверь.
   Навстречу Эмме бросилась левретка. Девушка вздрогнула и заметила сэра Джона, сидевшего на кушетке. Эмма сразу поняла все.

XII

   Уоллет-Пайн полупривстал и посмотрел на нее прищуриваясь, словно не узнавая просительницы.
   -- Что вам угодно?
   Она собрала всю свою силу воли, чтобы подавить волнение.
   -- Разве милорд не знает меня?
   Он медленно встал и подошел к ней.
   -- Мисс Лайон?
   -- Мисс Лайон, милорд. Я пришла, чтобы...
   Он перебил ее, указывая на кушетку:
   -- Могу я просить вас присесть? Или... вы боитесь меня?
   Презрительно вскинув голову, Эмма уселась, а затем, глядя прямо в глаза капитану, продолжала:
   -- Итак, я у вас, милорд, а вы... вы, конечно, думаете, что ваша игра удалась вам?
   -- Какая игра?
   -- Подлая игра, милорд; игра Давида с Вирсавией.
   -- Не помню этой истории! -- небрежно сказал капитан, опускаясь в кресло напротив нее. -- Уже много времени прошло с тех пор, как я бегал в школу!
   -- Давид влюбился в Вирсавию; но она была женой Урии, а Урия был начеку. Чтобы завладеть Вирсавией, Давиду надо было устранить Урию...
   -- Ну и он так и сделал?
   -- Он так и сделал. Он послал его на войну, приказал убить его, а затем взял Вирсавию в жены.
   Эмма еще строже уставилась в глаза капитана. Его веки дрогнули, но кроме этого он не выказал ни малейшего волнения.
   -- Ну а дальше? -- сказал он. -- Право, не понимаю, к чему вы рассказываете мне эту старую историю?
   Рядом с Эммой стоял стол, на котором лежал кинжал, видимо служивший для разрезания книг. Эмма взяла его и принялась рассеянно вертеть в руках.
   -- С той поры эта старая история неоднократно повторялась, и даже теперь находятся подражатели. Например, лорд, капитан военного судна, влюбляется в бедную девушку... Разве это невозможно?
   Пайн спокойно кивнул:
   -- Разумеется, это вполне возможно!
   -- Но у нее был друг, который охранял ее.
   -- Был друг? А разве он перестал быть им?
   -- Его самого больше нет. Как же устранил лорд этого неудобного друга?
   Сэр Джон медленно встал:
   -- Так вы думаете, мисс Лайон, что я завербовал Тома Кидда, чтобы разлучить его с вами?
   Эмма тоже встала. Они стояли, впиваясь друг в друга взорами, как два дуэлянта, готовые ежеминутно сделать выпад.
   -- Да, я так думаю! -- резко крикнула Эмма. -- Вы подкупили миссис Джибсон, чтобы она приняла меня; вы надеялись с ее содействием добраться до меня. Но вы заметили, что Том мешает вам, и устранили его.
   -- Быть может, это было и не совсем так, мисс Лайон. Тегг, может быть, еще прежде рассказывал мне о человеке, притворяющемся калекой, чтобы улизнуть от обязанности перед королем. Но пусть так! Предположим, что все случилось именно так, как вы думаете. Дальше что?
   Насмешливый тон капитана взорвал Эмму.
   -- Я знаю, что бедная девушка ничего не может поделать с могущественным лордом. И все же я не совсем бессильна. Давид мог убить Урию, но он не мог бы соблазнить Вирсавию, если бы она сама не захотела быть соблазненной им.
   Она с вызывающим видом посмотрела в глаза сэра Джона, и от этого взгляда его лицо густо покраснело. Вдруг он бросился на Эмму и вырвал у нее из рук кинжал, рукоятку которого она нервно сжимала.
   -- К черту игрушку, -- крикнул он, -- мы здесь не в театре! -- Он прошелся несколько раз по каюте. -- Давайте поговорим разумно. Вы хотите, чтобы я отпустил вашего друга? Пожалуй! Какое мне дело до этого человека? Но я уже говорил вам, что я влюблен в вас и хочу обладать вами. Скажите "да", и Том Кидд может идти куда хочет. Я дам ему паспорт, который охранит его от вторичного завербования. Я исполню все ваши желания. Я возьму отпуск и поеду туда, куда вы пожелаете. После этого вы будете опять свободны. В качестве вознаграждения вы получите сто фунтов.
   Эмма выслушала его не перебивая и затем сказала с ледяным презрением:
   -- Вы хотите купить меня на время? Значит, вы предлагаете мне коммерческую сделку?
   -- Называйте это, как вам угодно. Я моряк и не привык гоняться за красивыми словечками.
   -- Моряк? -- повторила Эмма с резкой иронией. -- Но ведь сэр Джон Уоллет-Пайн, насколько я знаю, еще и дворянин тоже. К дворянину я и хотела обратиться, когда пришла сюда, но вместо дворянина нашла плутоватого лавочника. Неужели вы, милорд, и в самом деле думаете, что у вас достаточно средств, чтобы купить мою честь? Да я лучше отдамся последнему из ваших матросов, чем вам, пятнающему королевский мундир!
   Сверкая глазами, бросила она капитану это оскорбление, а затем хотела пройти к двери. Но он не пропустил ее. Натянуто улыбаясь, он расставил руки и хотел схватить ее. Тогда Эмма изо всей силы ударила его по лицу.
   С диким криком бросился сэр Джон на нее. Но в тот же момент на палубе поднялся страшный шум. Послышались тревожные голоса, прогремел выстрел. Перед капитанской дверью появился офицер, который крикнул что-то, чего Эмма не поняла.
   Капитан бросился наверх и громким голосом стал отдавать распоряжения.
  
   Когда Эмма вышла на палубу, она увидела, что от корабля отошла лодка с Теггом и шестью матросами, причем они изо всей силы налегали на весла.
   Далеко впереди них плыл Том. Его голова, еле видная над поверхностью воды, приближалась к берегу. А на берегу собралась большая толпа, которая ободряла беглеца криками и осыпала преследователей проклятиями.
   "Если Тому удастся добраться до берега, он будет спасен, -- подумала Эмма. -- Тогда он исчезнет в толпе, которая живой стеной встретит преследователей".
   Эмма поняла, что побудило Тома бежать, и тотчас сообразила, что если он освободится, то сэр Джон потеряет всякую власть над ней. Значит, Том готов был сам погибнуть, лишь бы спаслась она!
   Горячее чувство к нему вспыхнуло в Эмме, когда, опираясь на перила, она следила за пловцом, которого с каждым ударом весел догоняла лодка.
   Вдруг она громко вскрикнула. Том был на берегу и выпрямился во весь рост. Сотня дружеских рук протянулась к нему навстречу. Но лодка одним взмахом весел подлетела к нему, и боцман Тегг запустил в Тома веслом. Том вновь упал в воду, матросы кинулись на него и втащили в лодку.
   Сэр Джон мрачно улыбнулся, когда Тома связанным положили к его ногам.
   -- Поднять карательный вымпел! -- скомандовал он. -- Дезертира к решетке! Боцман Тегг, девятихвостку!
   Сопровождаемый яростными криками стоявшей на берегу толпы, по главной мачте поднялся вымпел. Матросы сорвали с Тома платье и привязали его к решетке. Широким полукругом встала команда, на верхней палубе выстроились солдаты.
   Эмма была в остолбенении. Она видела только Тома и больше ничего не замечала.
   Яркие лучи солнца падали на гибкое, стройное тело. Упрямо и гордо держалась голова на крепкой шее, высоко вздымалась широкая грудь, мощно вздувались мускулы рук под давлением веревок.
   Там, где был вырез матросской рубашки, шея темно-коричневого цвета блестела матовой бронзой. Но тело было нежно, как грудь молодой девушки, бело, как лебединый пух. Красиво было это крепкое, цветущее тело. Страшно, должно быть, когда по белому, ослепительному мрамору потечет красная кровь.
   Боцман Тегг подошел с девятихвостой "кошкой" в руках и, широко расставив ноги, отсалютовал сэру Джону. Тот откозырял.
   -- Этот парень вчера расписался на вашем лице, боцман. Ну-ка, покажите ему свой почерк и внушите ему надлежащее почтение!..
   Тегг осклабился.
   Да ведь и выеденного яйца не стоило то, что прописал мне вчера паренек, а вот я собираюсь написать ему красное письмо и припечатать королевской печатью. -- Он нежно погладил кожаные ремни "кошки". -- Сколько строк прикажет ваша светлость?
   Дюжину вдоль, дюжину поперек!
   -- Всего, значит, две дюжины! Да вознаградит Господь вашу светлость за милость, которую вы оказываете оскорбленной чести своего боцмана! Канонир, считать удары!
   Тегг снова отсалютовал и затем скинул куртку... Он стоял сзади Тома, правой рукой сжимая рукоятку "кошки", а левой придерживая концы ремней. На одно мгновение он замер в этой позе, словно хищный зверь перед прыжком! Но вдруг он ринулся вперед и ударил. Со свистом и щелканьем прорезал бич воздух и впился в тело Тома. Последний взвился кверху, его ноги и руки изо всей силы дернули за канаты. Но затем он снова поник, дрожь пробежала по его телу, однако ни единый звук не сорвался с уст.
   По полукругу пробежал ропот одобрения:
   -- Раз! -- хриплым голосом сказал канонир.
   -- Парень-то не плох! -- воскликнул сэр Джон, улыбаясь. -- Он не куксится и не воет, как другие, которых в первый раз поглаживает "кошечка". Дальше, Тегг.
   После первой дюжины Тегг сделал паузу. Он принялся вытирать со лба пот и подошел к Тому, чтобы поближе рассмотреть свою работу. От затылка книзу по спине Тома шли бесчисленные узкие полоски, налитые кровью.
   Сэр Джон тоже подошел поближе. Ужасен был его взор! Сверкая глазами, с вытянутой вперед уродливой головой, с широко раздувающимися ноздрями, он смотрел на вздрагивающее тело. Его челюсти ходили ходуном, словно перемалывая камни.
   -- Плохая работа, боцман! -- с бешенством крикнул он. -- Что же мне, лишить вас на неделю водки, что ли? Секите крепче! И поперек! Я хочу слышать его голос!
   Казалось, что угроза вдохнула новые силы в Terra. Он неистово взмахнул бичом. Под поперечным ударом дряблое мясо лопнуло, брызнула кровь.
   -- Тринадцать! -- сказал канонир.
   Последовала томительная тишина. Безмолвно висел Том на канатах. Потом...
   Среди этого страшного молчания от разодранного тела донесся вдруг слабый, жалобный звук, словно всхлипывание маленького ребенка...
   Бледная, почти бездыханная, ринулась Эмма вперед.
   -- Пощадите, пощадите, -- крикнула она, кидаясь на колени перед сэром Джоном, -- пощадите!
   Луч радости сверкнул в его глазах.
   -- А, теперь ты захотела! -- шепнул он ей на ухо. -- Теперь захотела?
   Она безмолвно закрыла лицо руками.

XIII

   Подъехала карета; лакей открыл дверку. Рука об руку с молодой, кричаще одетой девушкой вышла из дома мисс Кел-ли. Смеясь и перешучиваясь, они пошли узким подъездом, обмениваясь нежными взглядами. Они приподнимали подолы шуршащих шелковых платьев, чтобы не запачкать их о сырой тротуар, показывая при этом изящную обувь и вышитый край нижних юбок. Очевидно, они ехали по магазинам: мисс Келли -- чтобы похвастаться красотой своей едва вышедшей из детского возраста подруги, последняя -- чтобы согреться в лучах нового великолепия.
   Едва год прошел с тех пор, как Эмма шла этим самым порталом об руку с этой же самой красавицей женщиной. Королевский сын шептал ей на ухо нежные слова. Это было в ночь посещения клуба адских огней.
   А теперь!.. Уж не кинуться ли ей вперед, отдаваясь смутной надежде, которая привела ее сюда?
   Но когда она вновь увидела мисс Келли, ее решимость спала. Она просто прикажет лакеям прогнать ее или кинет ей золотую монету, милостыню.
   Да и было слишком поздно. Мисс Келли уже сидела в экипаже рядом со своей подругой, и, тесно прижавшись друг к другу, они уезжали.
  
   Все могли они себе позволить, надо всем издеваться, все безнаказанно ниспровергать, а вот она, Эмма...
   Только не думать! Не думать! Что пользы от дум? Они не дадут хлеба от голода, платьев от холода, защиты от страданий. Она сошла бы с ума, если бы не перестала думать.
   Эмма вышла из уголка, в котором поджидала мисс Келли, и нырнула в туман. Она покачивалась, словно пьяная, бормотала какие-то непонятные слова, наталкивалась на встречных прохожих. Они останавливались и осыпали ее ругательствами, а она смеялась. Не все ли ей равно?
   Магазин мадам Болье был на прежнем месте. И зеркало в витрине то же. Это серое лицо с провалившимися глазами, эта трясущаяся от холода фигура в разодранном платье... и это -- Эмма Лайон? Красавица Эмма Лайон? Дальше!..
   И в магазине мистера Кена все было по-прежнему. Роскошная выставка, высокопоставленные клиенты, приказчицы в черных платьях. На возвышении, где сидела когда-то Эмма, виднелась блондинка с хорошеньким, довольным лицом.
   Не попытаться ли войти? Мистер Кен прогонит ее, но его жена... у нее было доброе сердце. Лучше обождать, пока она спустится в магазин.
   Что нужно городовому? Она мешает? Загораживает дорогу благородным господам? Ха! Плевать она хотела на благородных! Все они подлецы! Проходить? Дальше... дальше...
  
   Полил дождь, но Эмма почти не чувствовала сырости. Сколько раз ей приходилось насквозь промокать в эти дни! Но холод заставлял ее страдать. А тут еще эти голодные спазмы в желудке!
   Вдруг она вспомнила: утром она тайно припрятала кусок хлеба от завтрака мужчины, у которого провела ночь; хлеб должен был быть в кармане.
   Она нашла хлеб и стала есть, медленно, маленькими кусочками. От движения челюстей ей стало лучше. Бодрее зашагала она дальше. На мосту ей уже два раза повезло. Матросам буксиров приходилось проходить по мосту, когда они пробирались в город; может быть, она понравится кому-нибудь из них и ее возьмут. Кроме того, там, на углу, у дома был навес, под которым можно было укрыться от дождя.
   Но место было уже занято: там сидела молодая, бледная, видимо, недавно только оправившаяся от болезни женщина. Около нее прикорнул пятилетний мальчик, прижимаясь трясущимся от холода тельцем к чахлой груди матери.
   Силы оставили Эмму, она села на тротуарную тумбу. С волос потоками бежала на колени вода.
   Каждый раз, когда на мосту показывался человек, мальчик срывался с места и подбегал к прохожему с протянутой рукой, а женщина стонала из угла:
   -- Бедная, больная мать!.. Лишенный отца мальчик!
   Почти каждый раз мальчику подавали, на Эмму же никто не обращал внимания.
   С улицы показалась какая-то крупная, коренастая женщина с большим дождевым зонтом и сумкой. Позади нее шел мужчина, ощупывая палкой дорогу перед собой. Его вела маленькая девочка. Молодая женщина встала из-под навеса, ссыпала собранную милостыню в сумку женщины под зонтиком, взяла мальчика и ушла. Ее место занял слепец с маленькой девочкой.
   Из-за моста показался экипаж. Девочка с протянутой рукой подбежала к карете, причем чуть не попала под колеса. Из кареты послышался крик; окно распахнулось, из него показалась голова нарядно одетой дамы.
   -- Бедный, слепой отец! -- закричал мужчина из-под навеса. -- Лишенный матери ребенок!
   Дама бросила девочке золотой. Затем карета двинулась дальше.
  
   Эмма залилась резким, язвительным хохотом. Как глупа жизнь, как она груба и пошла! Вся она состояла из сплошного обмана.
   Она продолжала смеяться, как вдруг кто-то тронул ее за плечо. Эмма обернулась; перед ней была коренастая женщина с зонтом и сумкой. Это лицо...
   -- Мисс Лайон! -- вскрикнула женщина.
   Эмма вскочила с тумбы. Кровь хлынула ей в голову. Она подняла было руку, чтобы ударить женщину по лицу. Но вдруг ее тело охватило что-то вроде судороги, и рука бессильно упала вниз. Перед глазами Эммы забегали красные огни, что-то большое, темное навалилось на нее. Она невольно пригнулась и испуганно вскрикнула. Сейчас же вслед за этим она почувствовала глухой удар. Все исчезло для нее в страшном тумане.
  
   -- Вы упали, словно полено, -- важничая, промолвила миссис Джибсон, -- ваше платье было до того мокро, что нам пришлось разрезать его, чтобы снять с вас, а прелестные зубы вы так судорожно сжали, что я с трудом смогла влить вам немного бульона. Разве вы в самом деле не помните?
   Эмма с наслаждением потянулась на мягких подушках кровати. Ее взор скользнул по маленькой, роскошно обставленной комнате. Жадно вдыхала она теплый воздух.
   -- Ничего не помню, -- тихо ответила она. -- Сколько времени я уже здесь?
   -- Я нашла вас на мосту в пятницу, а сегодня понедельник. Значит, вы проспали почти трое суток.
   -- А где я?
   -- В хороших руках, мисс Лайон: у меня, в моем доме, в Хеймаркете.
   -- Хеймаркет? Что такое она слышала об этом Хеймаркете? Разве она не боялась всегда попасть туда?
   -- У вас? -- Она перевела взор на окна. На спущенных занавесях виднелось что-то вроде тени от решетки. -- Что вам нужно от меня? Как вы осмелились затащить меня сюда?
   Миссис Джибсон нежно погладила исхудалую ручку Эммы.
   -- Ведь я всегда любила вас, мисс Эмма. Правда, я провинилась перед вами, когда помогла сэру Джону, но готова исправить причиненное вам зло. Ведь я поступила так не по злобе, а из-за нужды. Сэр Джон хорошо платил, а с нашим "Авенским лебедем" дела шли плохо. Деньги сэра Джона отсрочили катастрофу лишь на несколько месяцев: ведь потом... моему бедному милому мужу пришлось поплатиться, и он сидит в долговой тюрьме. Ну а я... что делать бедной женщине, когда она остается одна?.. Дети на мосту? Это дает мало дохода, да и приходится делиться... Мне только и остался вот этот дом. Если бы мне прежде кто-нибудь сказал, что я в таком ужасном доме... Но что с вами, мисс Лайон? Неужели вы боитесь, что я заставлю вас сделать что-нибудь такое, чего вы не пожелаете? Я не буду толкать вас на крайность! Ведь и ребенку видно, что вам пришлось испытать много тяжелого. Хотя я не понимаю... сэр Джон всегда был таким благородным человеком. Вы разошлись с ним? А потом... ваш бред... Вы говорили о ребенке...
   Она испуганно замолчала. Эмма вскочила с кровати и дико посмотрела на нее.
   -- Молчите! Вы хотите свести меня с ума? Я уйду отсюда! Где мое платье? Подайте его сюда!
   -- Но, дорогая, милая мисс Эмма... ведь я уже сказала вам, что нам пришлось разрезать его. В таком виде вы не можете выйти на улицу.
   -- Я не хочу лежать в этой кровати беззащитной против того, кого вы пошлете ко мне. Поняли? Я никому не желаю больше отдаваться! -- Глаза Эммы дико забегали по комнате.
   Вдруг она увидела ножницы, лежавшие на подоконнике, и схватила их. -- Оружие... у меня есть оружие! Ну теперь посылайте его сюда! Посылайте человека, которому вы хотели продать меня!
   Миссис Джибсон бросилась к двери, опасаясь нападения, но затем осторожно вернулась. Ей удалось наконец успокоить Эмму, но ножниц девушка не выпустила из рук.
  
   Горничная внесла ванну, затем налила в нее теплой воды, принесла ароматное мыло, полотенца, губки, щетки, гребни. Посредине комнаты она постелила мягкий ковер. У стены, напротив кровати, стояло громадное зеркало. В воду миссис Джибсон влила духов, аромат которых наполнил комнату.
   Эмма следила за всеми этими приготовлениями с приятным чувством. Волны ароматов вызывали в ней воспоминания о покоях, где в течение двух месяцев она ежедневно принимала ванны, утопая в ароматах, массируемая мягкими руками камеристки, обожаемая сэром Джоном.
   Слезы выступили у нее на глазах. Затем она улыбнулась самой себе. Что за глупое существо человек! Несчастье ожесточает его до ненависти и самоуничтожения; аромат надушенной ванны вызывает у него слезы.
   Наконец она осталась одна. Она вскочила с постели и заперла дверь, а затем поспешно села в ванну.
   Она лежала не двигаясь: ей казалось, будто ее кожа высохла от долгой сушки и теперь всасывает вместе с пряной жидкостью новые силы, свежую кровь.
   Она вышла из ванны, села на ковер, чтобы вытереться, и затем, голая, подошла к зеркалу. Долго смотрела она на себя, оценивала каждую линию, каждый мускул.
   Она все еще была прекрасна... быть может, даже прекраснее, чем прежде. Прошлое не оставило на ней следов; то, что видела она в зеркале, было нежным телом непорочной девственницы.
   В этом теле была вся ее сила. Только бы ей улыбнулось счастье! Уж она использует свою силу; использует лучше, чем в прошлый раз!
   На стуле у кровати лежало белоснежное белье и шелковое домашнее платье нежного цвета. Она медленно оделась, уложила волосы на голове мягкой огневой волной. Эмма была теперь совершенно спокойна и не боялась больше. Спрятав ножницы под платьем, она отперла дверь и позвонила.
   Сейчас же вошли миссис Джибсон и горничная и принялись приводить комнату в порядок. Затем они внесли накрытый стол и поставили его на ковер. Из-под крышек блюд распространился ароматный запах горячих кушаний, из серебряного холодильника выглядывала бутылка французского шампанского. Стол был накрыт на две персоны. Эмма насмешливо улыбнулась, села и не без ехидства спросила:
   -- Ну а господин? Почему он не идет?
   Миссис Джибсон с боязливым смущением посмотрела на Эмму, но, заметив, что та спокойна, улыбнулась:
   -- Я ведь знала, что вы будете умницей! Войдите, сэр, мисс
   Лайон ожидает вас! -- И, склонившись к уху Эммы, она шепнула: -- Будьте разумны, дитя мое! К вам идет ваше счастье, счастье!
   Господин вошел.

XIV

   Ему могло быть лет сорок, у него был вид светского человека, занимающегося в часы досуга учеными трудами. На элегантном костюме черного шелка сверкали золотые пуговицы, на жабо и пряжках туфель -- драгоценные камни. Приятное круглое лицо было здорового, розового цвета; из-под высокого лба проницательно смотрели зоркие глаза, в глубине которых дрожало нечто вроде легкой насмешки.
   Медленно подойдя к столу, он поклонился Эмме низко, словно герцогине.
   -- Прошу прощения, мисс Лайон, что я вошел без доклада, -- сказал он спокойным голосом человека, привыкшего выступать публично, -- но я хотел поспешить повергнуть свое восхищение к ногам красоты и грации.
   Эмма посмотрела на него насмешливым взглядом.
   -- Вы очень вежливы, сэр! Но к чему фразы? Ведь вы же знаете, что в этом доме все права на стороне мужчины, все обязанности на стороне женщины. Вы пожелали ужинать со мной? Так садитесь и ужинайте! -- И она указала на прибор против себя.
   Ее тон удивил гостя, и он пристально посмотрел на нее взором, как бы проникавшим в ее самые сокровенные мысли.
   -- С вашего позволения я присяду, -- сказал он, -- хотя я пришел не только ради одного ужина.
   Она презрительно вскинула голову:
   -- Ваши намерения совершенно не интересуют меня. Если вы рассчитываете на что-нибудь сверх меню, то вы жестоко обманетесь в своих ожиданиях! -- ответила Эмма, и ее рука невольно скользнула к платью, где были спрятаны ножницы.
   -- Вы очень возбуждены, мисс Лайон. И уверяю вас, без всякой причины. Я достаточно хороший физиономист, чтобы сразу определить, с кем имею дело. Я вижу, что вы дама, поставленная печальным стечением обстоятельств в сложное положение. Не волнуйтесь, пожалуйста! Я не любопытен и не собираюсь выпытывать у вас ваши секреты. То, что я желаю от вас, выяснится после ужина. А теперь не будем думать ни о чем, кроме этой ароматной курицы и искрометного вина.
   Он взял тарелку Эммы и положил ей кусок курицы. В то время как они ели, он принялся болтать. Он знал Париж, Германию, Швейцарию, бывал в Италии, Испании, Константинополе и путешествовал по Северной Америке. Знаменитых людей и редкие растения, чужеземных животных и редчайшие минералы, театр, музеи, церкви, дворцы, народные обычаи -- все-то он видел и исследовал и обо всем говорил в легком тоне, чуждом наукообразию, но оттенявшем все существенное. Его голос звучал при этом мягко и полно, как пение.
   Эмме казалось, будто этот голос, словно прохладная рука, мягко ласкает ее виски, щеки и затылок. Она не хотела отдаваться этому чувству, но оно было сильнее ее.
   Кроме того, в первый раз после нескольких месяцев она опять сидела за чисто накрытым столом, ела из дорогого сервиза тщательно приготовленные кушанья, пила живительное вино из серебряного кубка.
   Нет, для низкой жизни с грубым удовлетворением насущнейших потребностей она не была создана. Всеми силами души она стремилась к красоте; еще никогда ей это не было так ясно, как теперь, когда она стояла на последней ступени бедности и позора.
   Они кончили есть, но не переставали болтать. Теперь гость Эммы держал ее за руку и говорил о красоте этой руки. Это была не рука, а просто художественное произведение. И лицо Эммы блистало совершенной красотой, и фигура. Все было без единого порока; все словно отлито в волшебной форме.
   -- Что вы только говорите, сэр! -- засмеялась Эмма. -- Лицо и руки, быть может, и соответствуют вашему описанию, но как вы можете судить об остальном?
   -- Я видел вас. Вот здесь на ковре стояла ванна... как раз посредине комнаты. После ванны вы подошли к зеркалу и смотрелись в него. Разве для человека, спрятавшегося за зеркалом, было трудно оценить вашу красоту?
   Кровь хлынула в лицо Эммы, и она смущенно вскочила:
   -- Но... ведь... зеркало вделано в стену!
   Он тоже встал:
   -- Осмотрите его повнимательнее. Видите массивную резьбу рамы? В этих розетках...
   -- Отверстия! Здесь сделаны отверстия!
   -- А в стене за зеркалом имеется дверь.
   Эмма страшно побледнела, ее глаза засверкали бешенством.
   -- Подлость! Это подлость!
   -- К чему такие сильные выражения, мисс Лайон? В этом доме! Разве не тактичнее тайно понаблюдать и молча уйти, если желаемое не найдено, чем подвергать жертву томительному осмотру и оскорбительному отказу? Я уже не раз стоял за этим зеркалом, которое я сам подарил миссис Джибсон, и каждый раз молча уходил прочь. Сегодня я в первый раз остался... остался, желая поближе познакомиться с вами и прийти к соглашению.
   Он поклонился ей со странной улыбкой, но не подошел ближе, оставаясь на расстоянии ширины зеркала. Но Эмма все-таки отскочила назад, пока между нею и им не оказался стол. Она с решительным видом подстерегала каждое его движение, теребя в то же время складки платья.
   -- Соглашение? Никогда! Никогда более не отдамся я позору!
   Ее гость опять улыбнулся.
   -- Не волнуйтесь, мисс Лайон! -- спокойно сказал он. -- Даю вам честное слово дворянина, что вы не имеете оснований бояться меня. Наоборот, своими словами вы вполне идете навстречу моим желаниям. Поэтому лучше отложите в сторону ножницы, которыми вы легко можете порезаться.
   Она смущенно вытащила руку из кармана:
   -- Вы знаете?
   -- Я уже стоял за зеркалом, когда вы грозили миссис Джибсон.
   -- И тогда вы решили добиться хитростью того, что могло стать опасным при насилии?
   -- Вы все еще не доверяете мне? Да если бы я хотел добиться этой цели, разве несколько капель опия, подмешанного к вашему вину, не помогли бы мне без всяких хлопот? Полно, мисс Лайон! Займемся опять нашим вином и поболтаем! --
   Он наполнил стаканы и весело сказал, подняв свой кубок:
   -- За долгое и полезное знакомство!
   -- Но я не понимаю...
   -- А вот поговорим... И позвольте мне опять взять вашу прекрасную ручку. Вам это не повредит, а мне доставляет большое удовольствие.
   Эмма повиновалась.
   -- Как вы думаете, что отдали бы наши лорды и леди, если бы могли сделать своих детей покрасивее? Как раз у нас, в Англии, издавна возбуждался вопрос об улучшении породы. У лошадей и собак это давно удалось, только люди не делают успехов в этом отношении.
   Эмма опять совершенно успокоилась и весело сказала:
   -- Животные должны подчиняться, когда их облагораживают, но человек хочет делать только то, что ему доставляет удовольствие.
   Ее гость кивнул головой, видимо соглашаясь.
   -- Близорукое человечество! Несмотря на это, каждый отец желает, чтобы его дети были красивее, лучше и умнее, чем он сам. Так вот, не думаете ли вы, что врач, который сможет обещать своим клиентам совершенное во всех отношениях потомство, в короткое время станет богатым человеком?
   -- Вы говорите о докторе Грейеме? -- смеясь, спросила Эмма. -- Говорят, что он открыл такое средство. Насколько я слышала, он друг или ученик Месмера и создал теорию, на ходящуюся в связи с магнетизмом.
   Он опять кивнул:
   -- Верно: мегантропогенезия. Страшное слово, не правда ли? Оно составлено из греческих слов и означает приблизительно создание больших людей: больших в физическом, умственном и нравственном смыслах. Вы знаете доктора Грейема?
   -- Нет, я только слышала о нем. Он устраивает заседания в Олд-Бейлей и демонстрирует на восковой фигуре в натуральную величину все устройство человеческого тела, от циркуляции крови до сокровеннейших функций. Эта фигура, "богиня Гигиея", лежит, как говорят, на кровати, именуемой "ложем Аполлона". Разумеется, все это -- лишь шарлатанство!
   -- Шарлатанство? А между тем на лекции Грейема устремляется все высшее лондонское общество, и его врачебная практика ежедневно растет!
   -- Ранг и богатство, как видно, не спасают от глупости, -- ответила Эмма, весело пожимая плечами.
   -- Может быть, вы и правы, мисс Лайон. Может быть, доктор Грейем и на самом деле только шарлатан, умеющий чеканить из глупости золотую монету. Но, насколько я его знаю, сам он не признается в этом.
   Эмма удивленно взглянула на него:
   -- Вы знаете его?
   Ее гость стряхнул пылинку с рукава:
   -- Знаю. Доктор Грейем -- я сам.
   Эмма вскочила.
   -- Вы? -- смущенно пробормотала она. -- Простите... если бы я знала...
   -- Мы среди своих, и еще в Древнем Риме авгуры смеялись, когда за ними никто не следил. Так будем смеяться и мы. Ваш пульс делает, как я только что установил, восемьдесят шесть ударов в минуту, следовательно, вы спокойны, так что будете в состоянии выслушать меня без волнения. Может быть, теперь вы догадаетесь, почему я подарил миссис Джибсон это зеркало и почему я захотел ужинать с вами, не выходя за пределы меню? Моя теперешняя богиня Гигиея восковая, и все-таки она приносит кругленькие суммы; но, будь она живая, будь она при этом так красива, чтобы перед ней отошли в тень Диана, Венера и Геба, не думаете ли вы, что в этом случае золотой дождь Данаи превратится в ливень? Долго и тщетно искал я свой идеал, но сегодня... -- Грейем с комической важностью преклонил пред Эммой колено: -- Мисс Лайон, не хотите ли вы стать моей Гигиеей?
   Одно мгновение она смотрела на него, как бы не понимая, а затем вдруг закрыла лицо руками и разразилась судорожными рыданиями. Предложение доктора представляться нагой посторонним оскорбило ее тяжелее всего. Она казалась себе одной из тех несчастных, которых во времена варварства ставили к позорному столбу. Опозоренным, им не оставалось ничего больше, как умереть.
   Через некоторое время доктор Грейем нежно отнял руки Эммы от лица и сказал своим теплым голосом:
   -- Давайте рассудим, не придем ли мы к более здравому взгляду на вещи. Мое предложение кажется вам позорным? Допустим, что вы отвергнете его. Что произойдет тогда? Вы останетесь в этом доме, откуда нет возврата в честную жизнь. Ничто не принадлежит вам, ничто: даже рубашка, надетая на вас, -- собственность миссис Джибсон. Вы ее раба, и она будет использовать вас. И чем больше у вас потребность к красоте и
   блеску, тем в большую зависимость вы будете становиться от Джибсон. Потом вы уже не сможете вырваться. А кому вы будете принадлежать? Перед кем будете обнажаться? Первый встречный, пришедший с улицы и уплативший свои двадцать шиллингов, будет вашим господином! Матросы, пьяницы...
   -- Перестаньте, перестаньте! -- крикнула Эмма и закрыла глаза перед картиной, вызванной его словами.
   -- Хорошо, я не буду больше описывать жизнь здесь. Только еще одно. Теперь вы молоды и прекрасны; что станется с вами через год? Но если вы примете мое предложение... Вы будете богиней Гигиеей доктора Грейема; это значит, что вы будете ежедневно в течение часа предоставлять свою красоту к услугам науки. Я понял бы вашу стыдливость, если бы вы были уродливы. "Стыд, -- говорит философия, -- сознание физических недостатков". Но вы -- совершенство! Вы предстанете в натуральном виде перед взорами образованных, чуждых предрассудкам людей, причем будете покрыты вуалью и охранены барьером от малейшего прикосновения. Балерины в театре являются совершенно в таком же виде, и разве кто-нибудь упрекает их за это? Фрина, представлявшая на празднике Венеры в Афинах богиню красоты, вышла голой из моря и показалась в этом виде всему народу. Когда ее повели в суд по обвинению в безбожии, ее защитник Гиперион разорвал на ней одежды, так что она голой предстала перед судьями. И старички ареопага восторженно упали перед ней на колени и оправдали ее, оправдали потому, что видели в ее наготе искру божества, перед которой должны смолкнуть чувственные помыслы. Вот перед таким же ареопагом людей светлого мышления предстанете и вы. Так где же тут позор, который отталкивает вас? В веселом доме миссис Джибсон или в храме доктора Грейема, в котором вам выстроят алтарь, как божеству? Ответ я предоставляю вам самим!
   Он встал и, улыбаясь, поклонился Эмме.
   Она еще никогда не слыхивала таких речей. Словно герольды, они объявляли о нерушимой власти красоты; что-то великое, возвышенное сквозило в них. Словно освобожденная от праха всего земного, Эмма увидела сама себя в просветляющем сиянии чистой идеи, и ее охватило что-то вроде уважения к совершенству ее тела, к этому сверкающему сосуду, в который природа влила свое высшее откровение.
   Но все-таки что-то протестовало в ней, чем-то ей было неприятно это обнажение напоказ. Если Овертон увидит ее...
   -- Если бы я могла закрыть лицо!..
   Доктор Грейем задумался на минутку.
   -- Согласен! -- сказал он. -- Лицо не нужно при моих объяснениях. Кроме того, вы можете хранить молчание, чтобы вас не узнали по голосу. Если вас будут стеснять замечания публики, я погружу вас в магнетический сон. Хорошо было бы также, если бы вы переменили имя... ну хотя бы ради вашей матушки. Что вы скажете, например, о фамилии Харт? Мисс Эмма Харт, богиня здоровья... это звучит недурно! Ну? Что вы решаете?
   Эмма стала очень бледной и пугливо сказала:
   -- Дайте мне подумать!
   -- До завтрашнего утра? Хорошо! Пока я приглашу вас на три месяца. Сеансы ежедневно в течение часа, плата -- пять фунтов за сеанс при полной свободе. По истечении этих трех месяцев вы, таким образом, будете располагать капиталом в четыреста пятьдесят фунтов и снова станете неограниченной госпожой своей воли. Договор будет заключен у нотариуса и даст вам полную гарантию. Гонорар за первые пятнадцать сеансов я позволю себе вручить вам уже теперь. Если вы отклоните мое предложение, то перешлите мне эти деньги до завтрашнего полудня; в противном же случае я буду считать, что вы согласились, и заеду за вами. Но я убежден, что вы достаточно умны и примете мое предложение. Значит, до завтра, мисс Харт, до завтра!
   Грейем отсчитал ей семьдесят пять фунтов, выложил их на стол и, улыбаясь, взял ее руку, чтобы поднести к своим губам. Затем он направился к дверям.
   Молча смотрела Эмма ему вслед, но, когда он взялся за ручки двери, она вскочила и простерла к нему руки:
   -- Еще целую долгую ночь в этом доме? Возьмите меня с собой! Возьмите меня с собой!

XV

   "Templum Aesculapio sacrum" -- "Священный храм Эскулапа" -- большими золотыми буквами была выведена эта надпись на портале дома, в который привел Эмму доктор Грейем.
   Она и раньше знала этот дом. Еще мечтая в магазине миссис Кен о славе артистки, она отправилась однажды в воскресенье посмотреть на этот дом -- место, где проживал великий Гаррик. Долго простояла она тогда перед воротами и рисовала в своем воображении, как она, Эмма Лайон, войдет туда, принятая великим артистом как равная ему соискательница пальмы славы. Теперь умер великий Гаррик, и его дом был обращен в храм шарлатанства, и Эмма Лайон вошла туда, чтобы выставить напоказ жадным взглядам толпы свою обнаженную красоту. Тоже представление, но иное, чем то, о котором она мечтала.
   Доктор Грейем провел ее по обширному залу, уставленному странными механизмами. На длинных столах растягивались увядшие тела старцев. Грязевые и растительные ванны возбуждали истощенные организмы к новой деятельности. Блестящие аппараты на прозрачных хрустальных столбах вливали таинственные электрические силовые токи в нервы преждевременно состарившихся юношей. В поучение выродившемуся поколению современников на стенах красовались портреты героев и королей, прославившихся любовной силой. Колоссального роста лакеи в расшитых золотом ливреях распахивали двери и провожали посетителей; их мускулистые, крепкие фигуры свидетельствовали, что былая сила возможна и теперь и что теория доктора Грейема поднимет человека снова до уровня совершенства Геркулеса, Тезея, Теодориха и Альфреда Великого.
   Над двойной дверью в конце коридора виднелась еще надпись: "Templun Hymenis sureum".
   -- Золотой храм брака! -- пояснил доктор Грейем. -- Ваше царство, мисс Эмма, царство Гебы Вестины, богини вечной юности и здоровья!
   И он открыл дверь.
   Эмме показалось, что она окунулась в море золота. Тяжелая золотая парча покрывала стены шестиугольной комнаты, над которой высилось небо с золотыми звездами. На золотом постаменте посредине комнаты стояла статуя больше человеческого роста -- богиня плодородия, сыпавшая цветы и плоды из золотого рога изобилия на рой полных жизни детей! Занятые веселой игрой, дети теснились у ног богини, выглядывали из-за складок ее одежды и приподнимали край турецкого шатра из выстроченного золотом шелка. Под шатром красовалась "божественная кровать Аполлона". Она была широка и массивна; ее ножки были из стекла, обе спинки представляли золотую решетку, пышные подушки и одеяла мягко сверкали розовым шелком. Зеркала, вставленные в стены, троекратно отражали фигуру спящего.
   Надо всем этим царил мягкий, торжественный свет. Он проникал через окна, прорезывавшие парчу стен и состоявшие из мозаики цветных стекол. Яркие, многоцветные блики бросал свет на ковер, высекал золотые искры из рога изобилия богини и обливал розовым сиянием фигуру обнаженной женщины, лежавшей на кровати. Скрестив руки над головой, она казалась спящей. Ее тело отражалось в зеркалах.
   -- Она красива, не правда ли? -- сказал Грейем. -- Но все-таки она только кукла, не живое существо. Каково же будет впечатление, когда ее место займет сама Геба Вестина! Весь Лондон кинется перед нею на колени в молитвенном экстазе. Ну-с, мисс Лайон, что вы скажете о своей роли?
   Эмма задумчиво посмотрела на кровать. Она будет Гебой Вестиной, богиней вечной красоты и юности, живым существом, не куклой. И все-таки она будет куклой, будет Гебой Вестиной без души, без сердца. Горе тому, кто проникнется к ней желанием!
   Холодом повеяло из ее глаз, когда с жестокой усмешкой она сказала:
   -- Я сыграю эту роль!
   Грейем посвятил ее в тайну "божественной кровати".
   -- Только одними чувствами и познаем мы блаженство жизни, -- поучал он. -- Они вносят в наши души и удовольствие и страдание. Но мы не можем испытывать удовольствие или страдание, не изменяясь. Каждое воздействие снаружи, каждое чувство, каждое ощущение сотрясает наши нервы. Запах цвет ка заставляет вибрировать обонятельные нервы, которые передают ощущение с одного конца на другой, словно эластично натянутая струна. Наши непрестанно сотрясаемые нервы, естественно, изнашиваются. Чтобы помешать этому, нужно одновременно погрузить все чувства в нежное напряжение. Если одновременно привести в колебательное движение нервы зрения, обоняния, слуха и вкуса, то в результате достигается высшее блаженство чувственности восприятия. Сон высшего наслаждения охватывает нас. Но наше внутреннее чувство состоит из впечатлений, производимых ощущениями на душу. Поэтому этот сон является не только высшим наслаждением, но и чистейшим счастьем души. Вот это -- то высшее наслаждение чувств, то чистейшее счастье души -- достигается "божественной кроватью Аполлона". Дети, зачатые в этой совершенной гармонии, наследуют высшие духовные и физические силы родителей.
  
   Репетиция! Эмма сняла платье, закуталась в легкую прозрачную вуаль и легла на кровать. Последняя пришла в легкое колебание, и Эмме показалось, будто ее уносит мягкий порыв ветерка. Доктор Грейем зажег кусочек амбры в курильнице. Оттуда повеял пряный аромат и преисполнил Эмму, слегка раскачиваемую на кровати, сладким опьянением.
   -- Думайте о чем-нибудь прекрасном, радостном, -- прошептал доктор Грейем и хлопнул в ладоши, -- о чем-нибудь, что вам мило!
   В комнате воцарился мягкий сумрак, в котором тенями расплылись все предметы. Словно долетая из глубокой дали, послышалась из-под пола нежная, тихая музыка -- рыдающие звуки арфы... всхлипывающий шепот флейты... бархатистое пение виолончели... Затем к музыке присоединились негромкие детские голоса.
   Вдруг окна в стенах загорелись красками и, сверкая цветными лучами, стали похожи на драгоценные камни. Все это удивительно гармонировало теперь с музыкой и словами напева. И казалось, что гармония звуков не только звучит, но и сверкает, а гармония красок не только сверкает, но и звучит.
   "Одиноко бредет прекраснейшая из девушек..." Хор пропел это, нежные флейты вздохнули, и блеснула нежно-оливковая краска, играя с розовато-красной и матово-белой.
   "...По цветущей долине..." Радостные тона вспыхивали на темной зелени, переливаясь голубым и желтым, словно фиалки и примулы.
   "...Радостно, словно жаворонок, напевает она песню..." Послышались ликующие трели и мягко смолкли. Темнее стало голубое; светло-розовые и желто-зеленые огни пронизывали его.
   "...И божество внимает ей в храме мироздания..." Величественными аккордами шла мелодия, сливаясь с темно-голубым, красным и зеленым, озаряясь закатно-желтым и сверкающим пурпуром. Наконец она угасла в мягкой зелени и нежной желтизне...
   -- Думайте о том, что вы любите!..
   "Любите?"
   Мать? Она приехала к Эмме в Лондон, когда девушка письменно призналась ей в своем позоре, она же взяла ее ребенка. Но поступка Эммы она не поняла. Они жили в различных мирах, не имели больше ничего общего-Ребенка? В страданиях и позоре родила она его, и он был похож на сэра Джона. Подобно отцу, девочка вздергивала бровями, кривила рот, раздувала ноздри. Когда Эмма смотрела на нее, ей стоило большого труда не замечать этого сходства, и она была рада, когда мать взяла девочку с собой в Гаварден.
   Тома?
   Из-за него выстрадала она все это: в ее сердце была тоска по любви, по подвигу. Но все обернулось в другую сторону.
   Она хотела освободить друга, а через несколько дней после случившегося он добровольно завербовался во флот. Она понимала его: перед образом совершенной чистоты лежал он ниц; теперь же этот образ был забрызган грязью, уничтожен, и для него не было больше ни любви, ни надежды.
   Но и для нее, Эммы, не было их. Ничего больше, что она любила бы...
   И все-таки она чувствовала себя легко и свободно, как будто витая в воздухе. Словно мягкое покрывало, струился на лоб и виски аромат амбры; словно вечерние сполохи, сверкали пламенные краски, и, опьяняя, лились мелодии арф и флейт, голоса мальчиков и девочек:
   "...И божество внимает ей в храме мироздания".
   Божество!.. Не грезит ли она? Это лицо там, в мягкой зелени и расплывающейся желтизне... темные, улыбающиеся глаза... красные губы, тянущиеся к поцелую... Овертон?
   Музыка смолкла. Краски потухли, кровать остановилась, и окна распахнулись, пропуская яркий дневной свет.
   К Эмме склонился Грейем.
   -- Ну? -- жадно спросил он. -- Что вы скажете?
   Она смущенно привстала. Затем к ней вернулось сознание. Медленно скользнула она с кровати и ответила, пожимая плечами:
   -- Фиглярский обман чувств! Но сделано очень искусно.
   Грейем смотрел на нее с некоторым разочарованием.
   -- И это -- все? Неужели вы и в самом деле ничего, ничего не испытали?
   Она горько рассмеялась:
   -- Что может испытывать Геба Вестина? Разве вы не знаете, что у богинь нет души?
  
   Через неделю состоялась первая демонстрация.
   Красавица герцогиня Джорджиана Девонширская, излеченная доктором Грейемом еще прежде в Париже, взяла под свое покровительство "Храм Здоровья" и сумела заинтересовать аристократические круги. Даже королевский двор стал на сторону доктора Грейема. Король Георг III, который в последнее время страдал припадками безумия, получил от доктора Грейема в качестве противоядия от злых духов, вызывавших эту болезнь, список молитв, который ему положили ночью под подушку. Когда действительно наступило облегчение, принц Уэльский послал предупредить о своем желании навестить "Храм Здоровья".
   Доктор Грейем приложил все силы, чтобы сделать представления как можно более сенсационными. И действительно, все, что только было выдающегося среди аристократии ума, таланта, происхождения, -- все устремилось на первую демонстрацию.
   Геба Вестина вызвала бурю восторгов, а доктора Грейема засыпали возгласами одобрения. На столе, у которого он стоял, горой росли заявления о записи на пользование "божественной кроватью", хотя плата за один сеанс составляла пятьдесят фунтов. "Нервный бальзам" и "электрический эфир", целебные средства врача-волшебника, разбирались нарасхват. Успех был колоссальный.
   Теперь случилось все, о чем мечтала Эмма: все общество лежало у ее ног, восхваляя ее красоту.
   ...Молча сидела она этой ночью в своей комнате. О триумфе она не думала; улыбка, похожая на увядший цветок, скользила по губам.
   Она была одинока и охотно умерла бы...

XVI

   Успех не оставлял "Храм Здоровья". Спор ученых, врачей, памфлеты и брошюры с карикатурами только увеличивали его. Уже через месяц доктор Грейем по собственному побуждению увеличил гонорар Эммы.
   Она послала деньги матери, оставив себе только самое необходимое. Она чувствовала какое-то тайное удовлетворение, что на упреки старухи отвечает благодеянием; кроме того, нужно было дать ребенку хорошее воспитание. Таким образом, деньги позора тоже на что-то пригодятся!
   В часы досуга Эмма никогда не выходила из дома. Она ненавидела этот шумный город, в котором было столько блеска и богатства наряду с несчастьем и нищетой; пошлой и презренной казалась ей вся людская суета. Среди увеселений зимнего сезона она жила уединенно, словно в монастыре.
   Но в ней снова вспыхнули надежды на карьеру великой артистки; она снова взялась за изучение ролей и стала брать уроки пения и игры на арфе, с тех пор как доктор Грейем открыл в ней музыкальный талант и красивый голос.
   В это время он стал ей как-то ближе. Ей делалось хорошо в присутствии этой сердечной натуры, резко контрастировавшей с хитрой деловитостью. Хотя он и усвоил шарлатанские методы Сен-Жермена, Калиостро, Казановы, все же он не был шарлатаном; в своей теории он усматривал единственное целебное средство против того, что он называл болезнью века.
   Разложение, начавшись во Франции, распространялось по всей Европе. Почти на всех тронах восседали представители испорченных кровосмешением родов. Вырождающийся мозг требовал только удовлетворения распущенных страстей и нечистоплотных желаний. Этот яд распространялся среди разных слоев общества. Глупым и лишенным остроумия считался тот, кто строго исполнял свой долг, а тот, кто попирал всякие принципы и правила, считался гениальным сверхчеловеком. Неуклюжая грубость и слащавая манерность царили в отношениях полов. Все жили в каком-то тумане, не помышляя о высших целях.
   Многое, что пережила Эмма, не будучи в состоянии объяснить себе, стало ей теперь ясным. Безумие короля Георга III; изменчивое, то распущенное, то по-детски вздорное поведение его сына; страсть к гашишу мисс Келли; бесконечные, ежедневные сообщения в газетах о бессмысленных выходках, самоубийствах; разнузданность клуба адских огней; пьянство, азарт, нарушение супружеской верности, оплевывание всего высокого и святого -- не было ли разве все это признаками страшной болезни?
   Словно удушливое облако, надвинулась новая чума на народы и государства Европы, отуманивая головы, отравляя сердца. Люди превратились в слабых рабов разнузданных побуждений. Повелевать ими стало нетрудно: для этого только нужно было обладать твердой волей, холодно взвешивать, рисковать и располагать знаниями.
   Но необходимое знание состояло в знакомстве с человеческими душевными движениями. А последние опять-таки являлись результатами жизни нервов. Кто был знаком с нервными токами, кто умел направлять их -- тот был господином века.
   В это познание и вводил Эмму доктор Грейем. Он не имел других намерений, кроме свойственной всем фанатикам страсти к прозелитизму. Он показывал ей всевозможные проявления нервных болезней, учил распознавать разницу между пляской святого Витта и истерией, сумасшествием и ипохондрией, меланхолией и слабоумием, бешенством и эпилепсией. При этом он обучал ее приемам магнетизации, которыми усыплял своих пациентов, ломал их сопротивление и направлял их волю. А однажды он предоставил Эмме случай испробовать свои силы на практике.
  
   Еще будучи тринадцатилетним мальчиком, Горацио Нельсон, сын деревенского священника, стяжал в экспедиции к Северному полюсу славу бесстрашного моряка. Позже участие в войне с Испанией увеличило эту славу. Ему одному Англия была обязана завоеванием крепости Сан-Жуан и острова Сан-Бартоломео. В убийственном климате, среди тропических дождей, юный капитан победоносно закончил экспедицию. Вернувшись на родину с подорванным здоровьем, видя, что врачи почти отказываются от него, он заинтересовался методом доктора Грейема и обратился к нему за помощью, причем сделал это тайно, без ведома своих близких.
   Когда Эмма, вызванная доктором Грейемом, входила к Нельсону, она ожидала увидеть грубого, закаленного ветром и непогодой моряка. Но вместо этого она увидела юношу не более двадцати трех лет, с узким, тонким лицом. Расслабленный, исхудалый, сидел он в кресле, не будучи в силах двинуться; но огонь больших глаз выдавал присутствие страстного духа в слабом теле.
   Объятый нетерпением и гневом на болезнь, удерживавшую его вдали от войны, он попросил доктора Грейема выслушать его. На Эмму, которая стояла в стороне, он не обратил ни малейшего внимания. Под густой вуалью, которую она неизменно носила в присутствии посторонних, он не мог видеть ее лица. Но когда по знаку доктора Эмма подошла ближе, он смутился; его глаза широко открылись, а пламенный взгляд попытался проникнуть сквозь толщу вуали.
   -- Что это за женщина? -- взволнованно крикнул он. -- Странный аромат исходит от нее! Я не хочу этого! Пусть она уйдет!
   Он сделал усилие встать. Но слабость просто приковала его к месту, и он посмотрел на Эмму с выражением страха и отвращения.
   Эмма не ответила ни слова. Как ее учил доктор, она уселась против Нельсона, лицом к лицу, и положила ему обе руки на плечи. Он сейчас же вздрогнул всем телом, затем, словно мучимый жестокой пыткой, громко закричал и попытался высвободиться из ее рук.
   Однако его сопротивление возбудило в Эмме прилив воли. Стиснув зубы, сосредоточив все свои мысли на поставленной задаче, она медленно заскользила руками с плеч Нельсона вплоть до кончиков пальцев и крепко придержала его на несколько мгновений за большой палец. Два-три раза повторила она эти движения, и мало-помалу резкие судороги Нельсона сменились легкой дрожью. Затем и дрожь исчезла, мускулы лица разгладились, отвращение исчезло из взора.
   Опыт удался. Гармония между Эммой и Нельсоном была установлена.
   Она заметила это с торжествующей радостью. Она сама не знала почему, но при самых первых шагах ее навстречу больному в ней пробудилось желание испытать на этом ребячливом мужчине свою силу, подчинить его своей воле.
   Пылая рвением, она продолжала пассы. Медленно склонилась голова Нельсона на спинку стула, глаза постепенно закрылись... он заснул.
   -- Видите ли вы меня? -- тихо спросила она.
   -- Я вижу тебя! -- сейчас же ответил он шепотом, отчетливо выговаривая каждое слово. -- Ты прекрасна! К чему ты надела вуаль? Она не мешает мне! Твои глаза похожи на голубое море Сицилии, а твои уста пламенеют, как индийские кораллы!
   И он описал лицо и фигуру Эммы образным языком, словно обладал глазами художника и душой поэта. А ведь он никогда не видел ее!
   Доктор Грейем внимательно следил за происходящим.
   -- Он вполне в вашей власти, -- сказал он, когда Нельсон смолк. -- Если бы вы захотели, вы могли бы заставить его полюбить вас.
   Он может услышать вас! -- сказала Эмма, опасливо поглядывая на больного.
   -- Он может слышать только ваши слова, для него я совершенно не существую. Продолжайте спрашивать его! Чтобы помочь ему, я должен знать историю его болезни.
   Эмма стала спрашивать, и Нельсон отвечал. Он подробно рассказал о всех припадках, случавшихся с ним с детства, и детально описал, как они происходили.
   -- Параличное состояние можно устранить, но против главного зла -- падучей болезни -- бессильна даже новая наука. Жаль этот сильный дух! Быть может, он стяжает великую славу, но останется навсегда несчастным человеком. Разбудите его, но нежно, очень осторожно!
   Эмма взволнованно смотрела на его мальчишеское лицо. Мягким движением она простерла к нему руки, как бы желая поднять ему веки.
   -- Проснитесь! И улыбнитесь мне!
   Нельсон сейчас же открыл глаза с тихой улыбкой, которая придала его истощенному лицу своеобразную прелесть.
   Когда доктор Грейем спросил его, что он испытывал во время сна, он не мог ничего вспомнить.
   На следующий день Эмма с трудом дождалась часа, когда лакей должен был ввести Нельсона. Мысленно она все еще продолжала видеть улыбку, с которой Нельсон взглянул на нее при пробуждении; она почти любила его за эту чистую, добрую улыбку.
   Кроме того, ее радовала сила, которую она имела над ним. У нее было такое ощущение, словно этот человек принадлежал только ей одной, словно он -- создание ее силы.
   Но Нельсон не явился. Его отец, благочестивый человек и страстный противник новой науки, взял его из Лондона и увез на курорт. И этот мальчик тоже исчез из ее жизни, как Том, Ромни, Овертон. Все, все, что она любила, ускользало из ее рук!
  
   Каждый вечер, когда Эмма лежала на "божественной кровати Аполлона", ее красота праздновала новый триумф. Весь Лондон говорил о ней, старался разузнать ее имя, происхождение, прошлое.
   Ей это было совершенно безразлично. Не выдавая ни одним движением, что она все слышит, Эмма выслушала суждения о себе. Посетители думали, что доктор Грейем погрузил ее в магнетический сон, и не соблюдали никакой осторожности.
   Он предлагал ей этот сон, но она не захотела. В сознании великого позора прошлого она почти не воспринимала новых обид. Люди называли ее бесстыдной! Она соглашалась, что они правы, но ее ли была вина, что она стала такой?
   Позором она поплатилась за доброе дело, так пусть же падет и вуаль, скрывающая лицо от любопытных глаз! Ей было все равно, если ее узнают.
   Но доктор Грейем сам не желал перемены. Загадочное, неизвестное возбуждало любопытство и привлекало на лекции новых посетителей.
   Наследный принц Джордж тоже наконец сделал обещанный визит в "Храм Здоровья". Он пришел с целой свитой кавалеров, художников и ученых, тогда как для большой публики вход был закрыт. Все столпились вокруг кровати, на которой лежала Эмма. По просьбе принца сэр Джошуа Рейнольдс, знаменитый художник, стал снимать точную меру с ее членов, громким голосом диктуя цифры другому человеку, который повторял и записывал их.
   Этот голос другого... Где уже слышала его Эмма, мягкий, пронизанный тайной тоской?
   Когда измерение окончилось, стали обсуждать цифри. Поднялись страшный шум и спор, причины которого Эмма не понимала. Образовались две партии, которые страстно нападали друг на друга: одни считали цифры точными, другие оспаривали их. Нужно было измерить еще раз. Это было сделано партией скептиков, но цифры остались те же.
   Тогда поднялась буря восторгов. Все цифры пропорциями в точности сходились с теми, которые были признаны мастерами классического искусства за норму совершенной женской красоты. Все отдельные части, которые Пракситель с таким трудом выискивал у сотен женщин порознь, чтобы вылепить из них идеальную фигуру Венеры, соединились здесь в одной Эмме. В ней, Гебе Вестине доктора Грейема, воплотилась известная греза человека об идеале красоты.
   С удивлением теснились мужчины, чтобы посмотреть на чудо. Художники торопились хоть в беглых линиях зарисовать очертания этой идеальнейшей женской фигуры. Принц Джордж назначил пятьдесят фунтов как приз за лучший рисунок.
   Вдруг среди шума раздался громкий, холодный голос:
   -- Не преждевременно ли все это? У идеального тела голова может быть далеко не идеальной. Как можно раздавать патенты на красоту, не видя лица?
   Снова поднялся бурный спор, и из него для Эммы выяснилась личность скептика.
   Томас Гейнсборо, старейшина лондонских портретистов!
   Ее охватил гнев на великого художника. Уж не руководила ли им зависть к более юным коллегам, которые разнесли славу Гебы Вестины по всему Лондону? Неужели он пришел, чтобы опорочить ее красоту, единственное, что уцелело у нее?
   -- Женщины не скрывают своей красоты! -- насмешливо говорил тем временем Гейнсборо. -- Это старая истина, и ваша Геба Вестина доказывает ее справедливость. Она показывает все, чем может гордиться, но лицо она закрыла; значит, лицо уродливо!
   Доктор Грейем сердито рассмеялся:
   -- Некрасиво! Да это самое красивое, правильное лицо, которое когда-либо появлялось под солнцем!
   Вдруг послышался тот самый мягкий голос, который казался Эмме таким знакомым:
   -- Ваша истина далеко не бесспорна, мистер Гейнсборо. Странным образом и теперь еще попадаются стыдливые женщины. Я сам испытал это. На берегу Уэльса я увидел красивую девушку с идеальным лицом. У нее были такие же руки, как у этой Гебы, и линии шеи были похожи. Она была одета довольно легко, так что я мог судить, что линии тела были тоже совершенны. Но в то время как она позволила зарисовать свое лицо, она решительно отказалась позировать для другого. С трудом удалось уговорить ее расстегнуть верхнюю пуговку. А ведь она была так бедна, что те несколько фунтов, которые я предлагал ей, были для нее целым состоянием. Нет, мистер Гейнсборо, не всегда правильно, что женщины показывают только то, что у них красиво.
   -- Так вы думаете, что Геба Вестина из того же теста? Но вы противоречите себе, мистер Ромни! Эта женщина показывает именно то, что не хотела показывать ваша девушка. Следовательно, она не стыдлива.
   -- И такое заключение слишком смело, мистер Гейнсборо. Геба Вестина показывает себя потому, что ей разрешено закрыть лицо. Женщины краснеют только тогда, когда встречаются с мужским взглядом. Не оголение вызывает у них чувство стыда, а сознание, что их видели нагими.
   -- Мистер Ромни прав! -- воскликнул доктор Грейем. -- Геба Вестина закрывает лицо потому, что не хочет быть узнанной. Она не хочет, чтобы потом ей приходилось опускать взор при каждом мужском взгляде.
   Гейнсборо снова расхохотался:
   -- Но это ей вовсе не придется. Она погружена в магнетический сон, а следовательно, не узнает, что мы видели ее лицо. Так откиньте ее вуаль, если у вас не имеется других причин!
   Теперь в спор вмешался и принц Джордж.
   -- Я начинаю склоняться на сторону Гейнсборо! -- воскликнул он с легкомысленным смехом. -- Если женщина прячется, значит, она или уродлива, или стыдлива. Поэтому, мой милый доктор Грейем, или ваша Геба Вестина -- чудовище, или она глупа. На этом дело и покончено. Пойдемте, господа! Становится скучно!
   Доктор Грейем ответил что-то, чего Эмма не поняла. Да она и не обратила внимания на его слова: в ней всколыхнулось желание унизить всех этих скептиков. Медленным движением она поднялась и сняла вуаль с лица. Одно мгновение царила безмолвная тишина.
   -- Эмма Лайон! -- закричал вдруг принц. -- Да ведь это -- глупая Эмма от мисс Келли!
   Эмма взглянула ему прямо в лицо и кивнула с ледяной иронией:
   -- Эмма Лайон, ваше королевское высочество, да! Глупая Эмма, которая предпочла остаться бедной, чем стать любовницей высокопоставленного барина! -- Она взяла длинный посох, стоявший около ее кровати, и подошла к Гейнсборо. -- Вот мое лицо, мистер Гейнсборо. Чудовище ли я?
   -- Цирцея! -- восторженно воскликнул Рейнольдс. -- Это Цирцея, превращающая спутников Одиссея в свиней.
   Эмма поблагодарила его улыбкой и снова обратилась к Гейнсборо:
   -- Я жду вашего суждения, мистер Гейнсборо. Не бойтесь моего волшебного посоха!
   Старик с натянутой улыбкой принял шутку как должное.
   -- Вы уже превратили меня, я признаю себя побежденным. И если вы согласитесь позировать мне, вы сделаете меня счастливым.
   Один момент Эмма наслаждалась торжеством. Затем она с холодным сожалением пожала плечами.
   -- Я понимаю честь быть увековеченной для потомства рукой такого великого мастера, тем не менее это невозможно. Тут находится некто, имеющий на меня более старые права! -- И, бросив палку, она протянула обе руки к Ромни. -- Вы желали мне добра, мистер Ромни, когда предостерегали от Лондона. Тем не менее я все-таки приехала. Там, в Дыгольфе, вы хотели рисовать меня. Хотите ли вы все еще этого? Я здесь!
   Она засмеялась ему, как доброму старому другу; он же, онемев от изумления, схватил ее руки и хмельным взором впивал в себя ее красоту.
   Рейнольдс с обычной грубоватой манерой хлопнул Ромни по плечу:
   -- Вы -- счастливчик, Ромни! Если вы сделаете из нее Цирцею, то с этой картиной покорите весь мир.
   -- А я куплю картину, Ромни, даже если это будет стоить мне половины моих уделов! -- прибавил принц Джордж. -- Цирцея, волшебница!

XVII

   Уже ранним утром следующего дня Эмма была у Ромни на Кавендиш-сквер. Войдя в мастерскую, она застала художника спящим в углу и закрывшим лицо руками. Казалось, что он не слышал, как она вошла; только тогда, когда она положила ему руку на плечо, он вскочил и посмотрел на нее отсутствующим взглядом.
   -- Что с вами? -- озабоченно сказала Эмма. -- Вы больны?
   Светлый луч скользнул во взоре Ромни, словно он только теперь узнал ее. Он сейчас же вскочил и стал жать ее руки.
   -- Вы пришли? Да действительно ли это вы?
   -- А разве вы забыли, что мы вчера договорились? -- удивленно спросила она.
   -- Забыл! -- Ромни натянуто засмеялся, и его смех был полон все той же затаенной грусти, которая чувствовалась в его голосе. -- Я ничего не забываю. Я всегда все заранее анализирую и никогда не верю, что что-нибудь хорошее действительно совершится. Ужасная черта характера, не правда ли? Всю эту бессонную ночь я радовался вашему приходу, но потом мной овладел страх, что вы не исполните своего обещания. Тогда я сел в угол и стал грустить! -- Он устало улыбнулся. -- Не правда ли, я -- большой ребенок? Но теперь вы здесь, и я опять счастлив. Не начнем ли?
   Он сразу переменился. Он оживленно забегал, притащил небольшой подиум, на котором должна была стоять Эмма, покрыл его дорогим ковром и открыл старинные сундуки, откуда достал всевозможные женские одеяния. При этом он лихорадочно болтал, как будто боясь, чтобы она не соскучилась и не ушла.
   Наконец он нашел то, что искал. Это был широкий белый греческий хитон, и он попросил Эмму надеть его. Хитон пришелся впору, как будто был сшит специально для нее. Затем Ромни дал ей в руки посох и заставил взойти на подиум.
   -- Не попробуете ли вы принять позу Цирцеи?
   Эмма засмеялась:
   -- Прежде всего вы должны рассказать мне, кто такая была Цирцея. К величайшему стыду должна признаться, что я очень мало знаю о ней.
   Ромни посмотрел на нее пораженным взглядом, как бы не веря, что она может чего-нибудь не знать, но затем принес французскую книгу с многочисленными иллюстрациями и стал читать. При этом он не смотрел на Эмму. Когда же он кончил и взглянул на нее, у него вырвался возглас удивления. Эмма стояла на подиуме с посохом в правой руке и подняв левую с заклинанием. В глазах было странное полуугрожающее-полуманящее выражение.
   -- Цирцея! -- восхищенно крикнул он. -- Рейнольдс прав: сама Цирцея, какой ее представлял себе Гомер! Как это вы смогли? Да у вас поразительные трансформационные способности!
   Дрожа от артистической страсти, он кинулся за работу. Но уже через час он вдруг остановился.
   -- Не могу больше! -- простонал он, отбрасывая карандаши отскакивая от мольберта. -- Голова лопается, линии начинают танцевать, все кружится вокруг меня. Мне кажется, я схожу с ума.
   Дрожащими руками он взял со стола кружку и стал пить долгими, жадными глотками. Затем он упал в кресло. Он задыхался, его взгляд бегал во все стороны, на висках кожа точно ссохлась.
   Эмма испуганно подбежала к нему. Когда она посмотрела ему в лицо, ей показалось, что она уже видела нечто подобное. Хриплое дыхание, вздрагивающие зрачки, впавшие щеки... То же самое было у Нельсона, когда он корчился в кресле, негодуя на ее прикосновение. Неужели и Ромни -- тоже жертва этой страшной болезни?
   Она положила ему руки на лоб и, плавно поведя ими вниз по предплечьям и рукам вплоть до пальцев, тихо пожала их. Как и Нельсон, Ромни закрыл глаза и откинулся на спинку стула.
   -- Как хорошо! -- шепнул он. -- Какие у вас дивные, сильные руки! Крепче, мисс Эмма, крепче!
   Он обвил ее обеими руками и плотно привлек к себе. Ему казалось, что из ее юного тела в его жилы струятся жизнь и сила.
  
   Эмма приходила к Ромни каждое утро и каждый раз заставала его на пороге мастерской, издали простирающим к ней руки.
   Этот сорокапятилетний мужчина, избалованный любимец дам, обращался к Эмме с таким уважением, которое было целительным бальзамом для ее израненного сердца. Никогда не слышала она из его уст ни грубого слова, ни оскорбительной лести; он лежал ниц перед ее красотой, но не жаждал обладания.
   Вскоре она узнала всю его жизнь -- жизнь художника, для которого призвание было превыше всего. Еще совсем юным Ромни женился на женщине, которая была его первым идеалом. В этом браке родилось несколько детей. У его жены было доброе сердце, но она не могла следовать за полетом его мыслей, и вечными заботами о хлебе насущном она отравила его жизнь, пока в конце концов он чуть не погиб. Тогда, после долгой внутренней борьбы, Ромни покинул ее. Она жила на родине с детьми, но Ромни никогда больше не видел ее. Он говорил о ней без всякой горечи и приписывал всю вину себе. Как отмечал он с грустной улыбкой, он был из тех, кому судьба отказывает в тихом счастье; поэтому хорошо, что он ушел: он сделал бы своих только еще несчастнее.
   Но и в свободном разгуле лондонской аристократической жизни Ромни не стал счастливее. Никогда не был он доволен собой: чем больших успехов он добивался, тем ниже ценил сам себя. Если ему противоречили, он говорил грубости. Из-за этого он уже не раз порывал с друзьями, и его разрыв с мисс Келли произошел на этой же почве. Ему стала противна ее вечная льстивость; он вернул ей уплаченный авансом гонорар и уничтожил почти совершенно законченный портрет.
   В такие часы малодушия он неделями запирался у себя в мастерской, проводя целые дни в темном углу за сумрачными думами. Над ним тяготел тайный гнет, с которым он тщетно боролся.
   Эмме не раз приходилось быть свидетельницей резких сцен между художником и посетителями, но с нею он всегда оставался тихим и почтительным. Достаточно было ее испуганного взгляда, чтобы он сразу успокаивался.
   Друзья немало дивились ее влиянию. Писатель Хейли, почти ежедневно приходивший во время сеансов, приписал благодетельную перемену в Ромни тому, что ему удалось получить идеальную натурщицу.
   -- Натурщицу? -- гневно крикнул Ромни. -- Чепуха! Она в тысячу раз больше, чем натурщица! Она -- юное солнце, нисходящее к старику. Она согревает дряхлые кости, прогоняет туман из мозга, освежает сердце. Мне всегда кажется, что от нее струится что-то мягкое и все же сильное, твердое. Это "что-то" благоухает, как цветок, звучит, как музыка, оно оздоравливает. Вот в чем дело! Неужели доктор Грейем все-таки нечто большее, чем пустой шарлатан?
   Хейли громко рассмеялся:
   -- И ты тоже попал в сети обманщика? Удивляюсь, что полиция еще не вмешалась! Обман грозит всему обществу. Не успели мы преодолеть ведовство средневековья, как наука преподносит нам новое суеверие. А еще жрецы этой науки называют себя образованными и просвещенными!
   -- Ты смеешься? А ведь еще Шекспир сказал: "Есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам". Я не образованный человек и только и умею, что немного рисовать; но я знаю одно: пока мисс Эмма остается около меня, я буду здоров и не сойду с ума.
   Ромни сказал это странным, робким тоном, словно боясь чего-то страшного, что уже близилось.
   -- Ты опять взялся за свою излюбленную идею? -- воскликнул Хейли с натянутой шутливостью. -- Вы только посмотрите на этого молодца, мисс Эмма! Разве он не пышет здоровьем и разумом? Так нет же! Вообразил себе, что должен в один прекрасный день потерять рассудок, и только потому, что у одного из его родственников были эксцентричные идеи.
   -- Смейся себе! Когда мудрецы чего-нибудь не понимают, они тоже смеются, так как думают, что смехом все дело кончено. Мой дядя был не эксцентричен, а болен. Каждый раз в полнолуние кровь приливала ему в голову и делала его сумасшедшим. Тогда он принимался пить. То же самое было и у его отца, моего дедушки. А когда дядя впадал в безумие, он кричал, что в его мозгу сидит черт, который нашептывает ему, чтобы он покончил с собой. Врачи смеялись над ним, вот как смеешься и ты, Хейли; но однажды он исполнил желание чертей и повесился; тогда они перестали смеяться.
   -- Но ведь ты -- совсем другой человек, чем твой дядя! -- мягко, как говорят с больными, возразил Хейли. -- Ты живешь воздержанно, не пьешь...
   -- И не делаю того и этого. Точно все дело только в этом? Что должно быть, то случится. Ну да довольно об этом! За работу! Забудемся, чтобы не думать о безумии, именуемом нами жизнью! -- Ромни прогнал Хейли, запер за ним мастерскую и медленно вернулся к мольберту. -- Я люблю его, -- сказал он, -- он сделал мне много добра. Но у него есть манера выспрашивать и выведывать. Он хочет писать мою биографию. Не очень-то приятно еще при жизни читать свой собственный некролог! -- Он сам улыбнулся своей шутке и взялся за работу, но вскоре опять бросил кисти и палитру, подошел вплотную к Эмме и посмотрел на нее пристально. -- Любите ли вы меня хоть немного, мисс Эмма? Ведь так и будет, как я только что говорил. Когда-нибудь я сойду с ума! У меня в голове такое ощущение, словно в мозгу какой-то узел... вот здесь. Я совершенно ясно чувствую, как он все крепче стягивается. Только когда ваши руки касаются меня, он ослабевает. Если вы любите меня, никогда не уходите. Вы всегда должны быть со мною, всегда! Я знаю, тогда я буду здоров.
   -- Я останусь возле вас, Ромни, -- сказала Эмма, тронутая скорбной мольбой его взора, -- никогда не покину вас, если только вы сами не прогоните меня!
   -- Как это может случиться? -- сказал он, покачивая головой. -- Как могу я оттолкнуть от себя красоту, которую люблю и ради которой живу?
   И Ромни снова взялся за работу, а на устах его играла счастливая, блаженная улыбка.

XVIII

   Зима стояла очень суровая; выпадало много снега. Но вдруг настала весна с теплыми ветрами. Темза вспухла, сильные дожди еще более увеличили подъем воды, она вышла из берегов и залила прибрежные кварталы города.
   У дома Гаррика всегда была плохая репутация, потому что Темза ежегодно заливала подвалы. Теперь же катастрофа казалась неизбежной. Вода залила все подвалы, причинила значительные повреждения, и в портале "Храма Здоровья" показалась грозная трещина.
   Консервативным кругам Лондона учреждение доктора Грейема с самого начала было бельмом на глазу. Но так как доктору покровительствовали очень важные особы, то полиция не осмеливалась вмешиваться. Однако теперь под предлогом опасности разрушения здания было приказано немедленно очистить дом. Правда, доктору Грейему удалось найти удобное помещение в другом месте, но его надо было еще отделать, и работы должны были продлиться до осени.
   Промокнув под проливным дождем, Эмма пришла к Ромни позднее, чем всегда, и рассказала ему все.
   -- Доктор Грейем в отчаянии, -- закончила она, -- ему кажется, что все пропало.
   -- Ну а что будете делать вы, мисс Эмма? -- спросил Ромни. -- Если доктор Грейем возобновит свое предприятие лишь осенью, разве Геба Вестина не свободна теперь?
   Ей это еще не приходило в голову. Она посмотрела на Ромни, и на ее лице появилось выражение внезапной радости.
   -- Стать опять свободной? Не выставляться напоказ наглым взорам и не слышать презрительных замечаний? -- Она взволнованными шагами забегала по комнате, словно гонимая одолевавшими ее мыслями. -- Ах, Ромни, если бы вы знали, как трудно давалось мне это! Я только никак не могла решиться. Ведь меня попросту высмеяли бы. Чувство стыда и чести у такого создания, как я... А письма, которые я получаю каждое утро!.. Вот, например, сегодня. Человек, которого я не знаю, который даже не считает нужным назвать мне свое имя, предлагает мне пятьдесят фунтов за одну ночь... Как ненавижу я свое тело, приводящее в восхищение всех людей! Правда, в тот вечер, когда я победила Гейнсборо, я чувствовала нечто похожее на триумф, но теперь все рассеялось под пошлыми взглядами толпы. Поэтому, Ромни, я, быть может, разрушу ваши тайные мечты, но никогда, слышите -- никогда! -- не буду позировать вам обнаженной!
   На лице Ромни дрогнуло что-то вроде разочарования -- он действительно внутренне таил эту мечту... Желая скрыть свое смущение, он наклонился к полу и поднял письмо, полученное в этот день Эммой и только что брошенное ею в припадке раздражения.
   Вдруг у Ромни вырвался возглас изумления:
   -- Этот вычурный почерк... смешение английских и французских слов!.. Это мог написать только Фэншо! Разве вы не помните его, мисс Эмма? Он иногда заходит сюда, когда вы позируете. Тогда он становится за моей спиной, смотрит на картину, смотрит на вас, глубоко вздыхает, что-то бормочет и снова уходит.
   Эмма испуганно обернулась к нему:
   -- Этот фат? Да разве он знает, что я -- Геба Вестина? Ведь вы же обещали мне молчать.
   -- Я строго сдержал свое слово. Очевидно, сэр Фэншо не знает этого. Но все же это его почерк. Я потребую у него отчета в том, как он осмелился...
   -- Чтобы он узнал, кто я? Нет, Ромни, вы не сделаете этого! Кроме того, я сама могу проучить его, если это покажется мне достойным того.
   Эмма, смеясь, взяла у художника письмо и спрятала его. Ее дурное расположение духа сразу улетучилось; она торопливо оделась в костюм Цирцеи, взяла посох и взошла на подиум.
   Ромни сделал несколько быстрых штрихов по полотну, но затем снова перестал работать.
   -- Не могу ли я попросить вас кое о чем, мисс Эмма? -- смущенно и застенчиво сказал он. -- Раз вы теперь свободны... вы могли бы оказать мне громадную услугу... Не согласились бы вы совершенно переехать ко мне?
   Торопясь, словно боясь, что она откажет ему не выслушав, Ромни стал пояснять ей, как он представляет себе их совместную жизнь. Он возьмет себе комнату справа от мастерской и предоставит ей обе комнаты слева. Сама мастерская останется общей комнатой, нейтральной почвой. Никогда не войдет он без зова на половину Эммы. Она будет здесь госпожой, и ей стоит только мигнуть, чтобы сейчас же были исполнены все ее желания.
   Эмма заколебалась. Стоит ли расставаться с "Храмом Здоровья", чтобы стать натурщицей? Ведь она хотела осуществить свою мечту об артистической карьере...
   Она откровенно поделилась с художником своими соображениями.
   -- Что вы скажете на это? -- возбужденно закончила она. -- Думаете ли вы, что у меня имеется талант?
   Казалось, что этот вопрос был неприятен Ромни. Он задумчиво прошелся несколько раз по комнате, а затем снова подошел к Эмме и посмотрел ей в глаза почти боязливым взглядом.
   -- Талант? Нет сомнения, что у вас выдающиеся способности к трансформации, и как комическое, так и трагическое в равной мере удается вам... Поэтому с виду можно подумать, что вы и в самом деле обладаете артистическим талантом. И все-таки...
   -- "Можно подумать с виду? И все-таки?" -- нетерпеливо повторила Эмма. -- Почему вы не продолжаете?
   Ромни схватил ее за руку и стал нежно поглаживать ее, как бы заранее извиняясь перед ней в том, что скажет далее.
   -- Я не знаю, что бы я отдал, чтобы не причинить вам огорчения, мисс Эмма, но... Приходилось ли вам когда-нибудь видеть миссис Сиддонс вне сцены?
   -- Никогда. Но я видела портрет, где она изображена в качестве музы трагедии. Кажется, это работа Рейнольдса. Она некрасива: у нее острые черты лица, большой нос, некрасивый рот. У нее театральное лицо, для которого грим -- все. Ну а для вас... Я, конечно, могу ошибаться, но не думаю, чтобы ваша красота вынесла свет рампы. Я боюсь, что на сцене исчезнет вся ваша чарующая прелесть. Никто не заметит души, обитающей в этом теле. Вы будете казаться со сцены, как... как...
   -- Как кукла?
   -- Не сердитесь на меня, мисс Эмма! Не будь я вашим искренним другом, я промолчал бы. Но так... Маленький, интимный кружок зрителей вы заставите смеяться и плакать по вашему желанию, но при тысячеголовой толпе, в громадном помещении, скрадывающем каждый тонкий штрих, никто не увидит мягкого блеска ваших глаз, страдальческого подергивания губ, тихих движений рук. Вы рисуете тонким пером, а сцена требует малярной кисти. Этим я не унижаю вашего искусства, наоборот, нет высшей похвалы... Ведь и в пении высшим проявлением искусства является не оглушительный рев арии, а тихая песенка, идущая прямо от сердца к сердцу...
   Он робко заглянул Эмме в глаза, но она резко отвернулась, не желая показывать ему подергивания своего лица. Еще тогда, в мансарде миссис Кен, она мучилась сомнениями, удадутся ли ей трагические жесты, а теперь этот тонкий наблюдатель, этот выдающийся художник отрицает...
   Бледная от волнения, она снова обернулась к Ромни:
   -- Знакомы ли вы с Шериданом? Я хотела бы просить его о пробе. Мне самой кажется, что вы правы, Ромни, но я должна твердо убедиться в этом. Ведь дело идет о всей моей будущности! А так как Шеридан -- специалист... Не можете ли вы облегчить мне доступ к нему... сейчас же?
   -- Я очень дружен с ним, и он сразу же примет вас. Но не будет ли лучше, если я провожу вас? Вы станете сильно волноваться...
   Эмма покачала головой:
   -- Я должна говорить с ним с глазу на глаз!
   -- Неужели вы думаете, что я способен отговорить его, чтобы удержать вас для себя? Мисс Эмма, никому не может быть так дорого ваше счастье, как мне!
   Она пожала плечами:
   -- В таком случае напишите письмо.
   Ромни послушно присел к столу, а она отошла к окну. Дождь лил целыми потоками, ветер гнал его по крышам и серой пылью развеивал по улицам.
   Картина ее жизни!.. Из нищеты вышла эта жизнь, дикие бури гнали ее, и, наверное, бесследно развеется она в темном углу глухой улицы.
   Когда Эмма выходила из дома Ромни, к подъезду подъехал экипаж, из которого вышел сэр Фэншо.
   До сих пор она не обращала на него внимания. Понаслышке она знала, что он только что вернулся из путешествия по Европе, где научился мастерски стрелять из пистолета, перенял странную манеру разговора, состоявшего из смешения английских и французских слов. Он был еще очень молод и после недавней смерти отца унаследовал очень большое состояние.
   Когда он подошел к Эмме своей танцующей походкой, она вспомнила о письме к Гебе Вестине и внимательно посмотрела на него. Он был блондин с ничего не выражающим лицом, отличался высоким ростом и казался типичным спортсменом.
   Несмотря на потоки дождя, он остановился перед ней и с низким поклоном снял шляпу.
   -- Mille pardon [Тысяча извинений (фр.)], мисс Эмма! Смею ли я обратиться к вам с вопросом? Мистер Ромни, est-il malade? [Не болен ли он? (фр.)] Я спрашиваю потому, что Cirse la davine [Божественная Цирцея (фр.)] уходит от него так рано!
   -- И все-таки он здоров, милорд.
   -- О, je suis enehante! [Я в восторге! (фр.)] И... pardonnez, m-lle, mais... [И простите, барышня, но... (фр.)] Можно ли спросить, куда вы идете?
   -- Нет, нельзя, милорд.
   -- Oh! Cela me rend tres triste [Это меня очень огорчает (фр.)], мисс Эмма. Но... идет такой сильный дождь, if fait do la pluie... He могу ли я предложить вам свой экипаж?
   Эмму насмешила причудливая смесь английского бесстыдства и французской рыцарственности в этом юноше.
   -- Вы очень любезны, милорд, -- смеясь, ответила она. -- Вы всегда такой? Не предлагаете ли вы свой экипаж каждой даме, которую встречаете?
   -- Assurement... конечно, мисс Эмма! Если эта дама так красива, как вы...
   -- Значит, вы без предрассудков, милорд?
   -- Предрассудки только и остались что в Англии. Во Франции от них уже давно отказались. Ah, les francais! C'est une nation admirable! La premiere du monde! [Ах, Франция! Это восхитительная нация, первая в мире! (фр.)]
   Эмма рассмеялась с явной иронией:
   -- Браво, милорд! И все же, прежде чем я приму ваше любезное предложение, я хотела бы, чтобы вы узнали, кому вы его делаете. Не соблаговолите ли прочитать вот это? -- И она подала ему письмо.
   Фэншо взглянул на него и затем с открытым изумлением посмотрел на Эмму.
   -- Это письмо... Как оно попало к вам, мисс Эмма?
   -- Это вы писали его?
   Он кивнул без следа смущения:
   -- Ну разумеется! Но это письмо было адресовано Гебе Вестине доктора Грейема, и я не понимаю...
   -- Геба Вестина -- это я, милорд! -- И Эмма иронически присела перед молодым человеком.
   Он в изумлении отступил на шаг назад, механически надел шляпу и произнес:
   -- До сих пор я не мог объяснить себе, почему я одновременно влюблен в Цирцею и Гебу Вестину! Теперь я понимаю... Моя душа искала к тому чудному телу недостающее ему лицо. Это поразительно, не правда ли? Но в этом также и извинение для меня. Пятьдесят фунтов... о, это непростительно! Цирцее мистера Ромни я написал бы совершенно иначе!
   Фэншо сказал все это, не переставая мешать французские слова с английскими, причем сокрушенно мотал головой, которую вновь обнажил.
   -- А как бы вы написали Цирцее, милорд?
   -- О, для Цирцеи пятьдесят гиней -- сущие пустяки. Я предложил бы ей дом на Оксфорд-стрит, экипаж, верховых лошадей, ложу в театре Друри-Лейн, а на лето -- замок в Сассексе, что я имею честь предложить вам сейчас по всей форме!
   Он снова поклонился, причем потоки дождя потекли у него с обнаженной головы на лоб.
   Эмма открыто расхохоталась ему в лицо:
   -- И это-то вы называете отсутствием предрассудков, милорд? Я думала, что вы по крайней мере предложите мне свою руку! Очень сожалею, что не могу воспользоваться вашим экипажем. До свидания, милорд!
   Она повернулась и ушла. На ближайшем углу она обернулась. Сэр Фэншо стоял на улице под потоками дождя и тупо смотрел ей вслед, держа в руках шляпу.

XIX

   Шеридан сразу же принял Эмму. Ее красота явно произвела на него сильнейшее впечатление, он с благоволением выслушал ее и попросил прочесть тут же, в кабинете, несколько сцен из роли Джульетты.
   -- Вы верно уловили психологические моменты, -- сказал он затем. -- И ваш голос тоже отличается гибкостью и звучит очень симпатично. Но все же я не решаюсь вынести окончательный приговор. Эта комната слишком мала, чтобы судить о сценическом эффекте.
   Он задумался и затем велел поставить на сцене декорации пятой картины четвертого акта из "Гамлета", где появляется сумасшедшая Офелия. Здесь при ярком свете рампы Эмма играла перед пустым залом. Она не испытывала страха. В ней воскресли воспоминания о том дне, когда, покинутая сэром Джоном, она родила ребенка. Снова пережила она раскаяние, самобичевание, отчаяние, которые довели ее до границ безумия; в Офелии она играла самое себя.
   Шеридан сидел в середине партера. Когда Эмма кончила, он пришел на сцену, подумал с минуту и затем высказал свое суждение. Он явно щадил ее, но говорил прямо и без уверток, говорил то же, что сказал Ромни.
   Эмме казалось, будто его голос звучит из глубокой дали и будто слова Шеридана относились вовсе не к ней, а к какой-то другой, стоявшей в темном углу кулис, Офелии... Молода и прекрасна была Офелия, полна любви, полна доверия, а жизнь сыграла с ней свою старую, страшную шутку...
   Вдруг Эмма разразилась пронзительным хохотом.
   Когда она пришла в себя, она не помнила ни о чем и была очень удивлена, заметив испуганные заботы Шеридана. Он приказал позвать извозчика и хотел дать ей лакея, чтобы проводить к Ромни.
   Извозчика Эмма приняла, но от услуг лакея отказалась. У нее ничего не болело, она просто устала немного, но поездка освежит ее. Она поблагодарила Шеридана и отправилась обратно на Кавендиш-сквер. По дороге она заснула, так что по прибытии на место извозчик должен был будить ее.
   Ромни сидел в мастерской в том самом углу, где он искал обыкновенно убежище в часы тоски. При появлении Эммы он вскочил и пошел к ней навстречу, озабоченно поглядывая на нее. Ее немое пожатие плечами объяснило ему все.
   У мольберта стоял сэр Фэншо, созерцавший картину. Теперь и он подошел к Эмме.
   -- Мистер Ромни разрешил мне переговорить с вами в его присутствии, мисс Харт, -- сказал он торжественным голосом на чистейшем английском языке. -- Не разрешите ли и вы мне это?
   -- Я, право, не знаю, о чем еще нам с вами говорить! -- резко оборвала его Эмма.
   На его лице ничего не отразилось.
   -- Я сказал мистеру Ромни, что совершил ложный шаг, предложив Гебе Вестине пятьдесят фунтов, и что очень сожалею об этом ложном шаге. Далее я сообщил мистеру Ромни о том, что я предложил его Цирцее. Но и это тоже было ложным шагом, о котором я не менее сожалею. В конце концов я просил у мистера Ромни совета, что я должен сделать, чтобы расположить к себе мисс Харт. Но мистер Ромни не мог мне ничего посоветовать и предложил обратиться к вам лично. Смею ли я вследствие этого спросить вас, на каких условиях вы согласитесь стать моей?
   Несколько раз Эмма хотела нетерпеливо перебить его, но контраст между серьезностью его лица и комичностью его слов обезоружил ее. Наконец она спросила:
   -- Отдаете ли вы, лорд, себе отчет, кому вы делаете это предложение?
   Он, удивленно взглянув на нее, ответил:
   -- Прекраснейшей женщине в мире!
   -- И этого для вас достаточно?
   -- Вполне!
   -- Но ведь эта еще не все, милорд! Так знайте же, что я происхожу из низших слоев, ничего не умею, ничего не имею и только что мистер Шеридан отклонил мою просьбу дать мне место в труппе театра Друри-Лейн. В конце концов, у меня имеется ребенок, отец которого был тоже влюблен в мою красоту, но, овладев мной, выгнал меня на улицу.
   -- Как зовут этого человека?
   -- Сэр Джон Уоллет-Пайн.
   -- Адмирал?
   -- Тогда он был еще капитаном.
   -- Он негодяй! Я скажу ему это в лицо при встрече. Впрочем, это не имеет никакого отношения к нашему делу. Я -- человек, вы -- человек, такова моя исходная точка зрения. Еще раз прошу вас высказать свои условия!
   -- Ну так хорошо же, милорд! -- гневно воскликнула Эмма. -- Я, обесчещенная, твердо вбила себе в голову принадлежать только лорду, да и то лишь в том случае, если он женится на мне. Разве это не безумие?
   Фэншо ничего не ответил в первый момент и внимательно посмотрел на нее, а затем медленно произнес:
   -- Я не думаю, что это было безумием. Я убежден, что вы достигнете этой цели. К сожалению, сам я нахожусь в таком положении, что не могу решить этот вопрос тут же на месте: я еще несовершеннолетний и должен считаться кое с чем. Но, как только я решу эту проблему, я позволю себе известить вас. Благодарю вас, мистер Ромни! Миледи, вы еще услышите обо мне!
   Он кивнул Ромни и низко поклонился Эмме, а затем ушел из мастерской своей танцующей походкой.
   "Миледи"!.. Бедный глупец!.. Он сам не знает, что говорит!..
  
   -- Вы от природы так богато одарены, что я нисколько не беспокоюсь о вашей будущности, -- сказал Ромни, когда Эмма передала ему слова Шеридана. -- Только вы должны сначала осознать свою силу, а для этого вам нужно только захотеть.
   -- Захотеть! -- скорбно воскликнула она. -- Я всю жизнь хотела и никогда не могла добиться чего-нибудь.
   -- Быть может, до сих пор вы желали не того, что нужно. Все в вас еще находится в состоянии брожения. Вы очень сложная натура, сотканная из явных противоречий. В вас одновременно чувствуются барство аристократки, жажда жизни и свободы авантюристки и щепетильная стыдливость маленькой мещаночки. Что в вас сильнее всего, этого пока еще не разгадаешь.
   Она скривила губы:
   -- Во всяком случае, я просто подлая авантюристка!
   -- Подлая? Вы поступаете так, как вам предписывает ваша натура, а натура никогда не бывает подла. Если бы мы жили во Франции времен Людовика XV, то вы стали бы маркизой де Помпадур, увидели бы. короля у своих ног и диктовали бы свои законы всему миру. В Греции вы стали бы Аспазией Перикла, в Риме -- Береникой Тита, сделавшей из плебея Флавия мирового повелителя.
   Эмма повела плечами:
   -- Но мы живем в Англии! А в Англии женщина ничего не стоит!
   Ромни кивнул:
   -- Вы правы! Со времен Елизаветы женщины перестали иметь значение в государстве. Парламент не позволяет королю объявить: "Государство -- это я!" Поэтому вы были правы, когда отклонили предложение принца Джорджа. Кем бы вы стали? Метрессой принца?.. В Англии это еще очень мало!
   -- В то время я и не думала об этом. Просто принц был мне противен, и меня тошнило от его выходок.
   -- Ну да, в вас говорила стыдливая порядочность маленькой мещаночки.
   -- Вы правы. Во мне заложено что-то боязливое, ограниченное, и, когда я хотела действовать, это "что-то" вечно становилось мне на пути. Без этих тисков я была бы теперь счастлива, быть может.
   -- Счастлива? Разве вы считаете маленьких мещанок не счастливыми?
   По лицу Эммы скользнула тень веселости.
   -- Жить, как миссис Томас в Гавардене или как миссис Кен в ее магазине? Да я умерла бы от скуки!
   Он внимательно посмотрел на нее:
   -- Если бы вы от всего сердца полюбили человека...
   Веселое выражение сразу исчезло с лица Эммы.
   -- Любовь! -- мрачно вырвалось у нее. -- Я не хочу ничего слышать о любви. Я никого не люблю. Я вообще не способна любить кого бы то ни было. Мое сердце умерло!
   Она подумала о том, что ей пришлось уже изведать от этой хваленой любви. Овертон... Том... Сэр Джон... Один безучастно прошел мимо нее, другой медлил до тех пор, пока не стало поздно, третий надругался над ней. А Ромни?.. Она подумала, что он не знает ничего, что происходило с ней, так как по своей деликатности никогда не спрашивал ее о прошлом. И эта деликатная доверчивость глубоко растрогала ее.
   -- Я знаю, вам очень хотелось бы узнать, что угнетает меня! -- тихо сказала она. -- Вы хорошо относитесь ко мне и хотели бы помочь... Но я не могу сказать вам... пока еще нет! И все-таки...
   Ромни нежно взял ее за руку и воскликнул:
   -- Ах, если бы вы могли снять груз с души! Молчание делает вас больной.
   Она знала, что это правда, все время она страдала молча. И все же она не могла говорить об этом... Мягко высвободила она свою руку... и молчала. Но вдруг она все-таки стала говорить. Словно ураган подхватил ее. Она ничего не скрывала: насилие сэра Джона, краткое упоение наслаждением, доходившим почти до безумия, безутешная покинутость, рождение ребенка, темная уличная жизнь -- вся мрачная панорама ее тяжелого прошлого появилась перед Ромни в страстных, ярких выражениях.
   -- Сколько в вас страсти! -- сказал потрясенный Ромни. -- И как вы умеете ненавидеть! Ненавидеть? Разве я ненавидела сэра Джона? Если бы я ненавидела, -- о, тогда я убила бы его! Но во мне было что-то непонятное, властное; оно гнало меня к нему в объятия, хотя он и внушал мне отвращение. И к Тому меня тоже влекло. Ему надо было только принудить меня, и я стала бы его. Это была не любовь, а что-то страстно-тоскующее, завлекающее. Оно внезапно пробуждалось во мне, погружало меня в какой- то чад, и я уже не знала, что делала.
   -- Такова натура женщины. Пора созревания.
   -- Натура? Что это за натура, которая толкает меня в объятия первого встречного? И все-таки... это правда: я не чувствую ненависти к сэру Джону. Странно! Единственным человеком, которого я до сих пор ненавидела, была женщина -- молодая девушка, которая меня оскорбила. Все произошло из-за пустяков, но я до сих пор ненавижу ее. Сколько зла причинила бы я ей, если бы это было в моей власти!
   Эмма говорила очень медленно, стараясь разгадать тайну своего сердца. Да, если бы теперь она встретила Овертона, она отдалась бы ему без колебаний и раскаяния.
   Несколько недель сэр Фэншо не показывался в мастерской Ромни. Наконец однажды утром он явился совершенно неожиданно.
   Он был у матери и у опекуна, чтобы добиться согласия на брак с Эммой. Оба категорически отказали ему.
   -- Но все же я сделаю так, как хочу! -- заявил он на своем англо-французском наречии. -- Через два года, когда я стану совершеннолетним, я буду просить вашей руки, мисс Харт, а до той поры предлагаю вам на лето поселиться в моем Ап-парке, в Сассексе. Это замок, которым я вполне располагаю. Зимой мы будем в Лондоне. Все готово, мы можем выехать в любой день. Мои сассекские друзья ждут нас. Мы будем ездить верхом, охотиться, играть -- словом, делать все, что только вы можете пожелать. Вас повсюду будут встречать с уважением, как леди Фэншо.
   Он низко поклонился Эмме и ждал ответа. Она с удивлением слушала его. Теперь, когда он кончил, по ее лицу скользнула усмешка иронического недоверия.
   -- А кто может поручиться мне, что вы не пресытитесь мной ко времени своего совершеннолетия и не бросите меня, как истасканную перчатку?
   Фэншо молча подал ей бумагу, засвидетельствованную нотариусом. В этом документе он обязывался своей честью мужчины и английского баронета жениться на Эмме в день своего совершеннолетия; если же он не сдержит слова, то каждый вправе обращаться с ним как с негодяем, клятвопреступником, лжецом и бесчестным человеком. Кроме того, в этом случае Эмма получала в вознаграждение двадцать тысяч фунтов, причем могла получить их без судебного приговора. Ту же сумму она получала в случае смерти лорда Фэншо до исполнения брачного обещания.
   Эмма дала документ Ромни. Он долго и тщательно рассматривал бумагу. Все было в порядке; Эмме достаточно было сказать "да", чтобы стать через два года леди Фэншо.
   Цель честолюбивых грез Эммы была перед ней, и все же она колебалась. Что-то восставало внутри ее против этого шага, что-то, похожее на тихий голос, который плакал в ее душе.
   -- Значит, вы будете относиться ко мне как к своей невесте, милорд, -- спросила она Фэншо через некоторое время, -- и вы не потребуете от меня ничего, чего я не захочу дать вам добровольно?
   Фэншо смущенно заколебался на мгновение, а затем ответил с поклоном:
   -- Все будет так, как вы пожелаете, миледи.
   Он опять обратился к ней с этим гордым титулом, и опять это слово опьяняюще зазвучало для Эммы. Она уже хотела сказать "да", но в этот момент Ромни подошел к ней и увлек ее в отдаленный угол мастерской.
   -- Не соглашайтесь, мисс Эмма! -- озабоченно сказал он. -- Разве вы не видите, сэр Фэншо -- просто незрелый мальчишка? Он сам не знает, что делает.
   Что-то сверкнуло во взоре Эммы.
   -- И я была незрелой девчонкой, и я не знала, что делала, а все-таки сэр Джон взял меня как желанную добычу!
   -- Сэр Джон поступил с вами как негодяй, но его поступок не был совершен хладнокровно. Он любил вас, а вы... -- Он запнулся.
   -- Ну а я? -- медленно повторила Эмма. -- Почем вы знаете, что я не люблю сэра Фэншо?
   Она улыбнулась, и ее взор проник в самую глубину глаз Ромни. Он смертельно побледнел, хотел ответить, но не находил слов. Поникнув головой, он отвернулся.
   Теперь она знала, что он любит ее. Поэтому он и был слабым. Но ее сердце было мертво, и в этом была ее сила.
   Она спокойно протянула руку сэру Фэншо:
   -- Как мне называть вас, милорд?
   Он прикоснулся губами к ее изящным пальцам, прикоснулся почтительно, как кавалер двора Марии-Антуанетты.
   -- Гарри, миледи!
   -- А когда мы отправимся в Ап-парк?
   -- Через три дня, леди Эмма.
   -- Через три дня, сэр Гарри.

XX

   Ап-парк. Необъятные бархатисто-зеленые луга, прорезываемые серебристо-прозрачными, рокочущими ручьями; тенистые купы деревьев, мощеные дороги, разбегающиеся во все стороны от близкого морского берега к лесистым холмам Сассекса.
   Каждый раз, когда Эмма стояла на высоком балконе замка, все открывавшееся перед ней приводило ее в восхищение. Вместе с тем вид далекого моря воскрешал в ее душе детскую тоску по необъятной, таинственной дали. Она убегала на берег, окунала босые ноги в воду, зарывалась в песок и оттуда смотрела на голубое небо или наблюдала за полетом птиц. Опьяненная воздухом и солнцем, возвращалась она обратно в замок...
   Сэр Гарри вел в Ап-парке роскошный образ жизни. Рой гостей наполнял жизнью замок, парк и леса. Пиры чередовались с охотничьими прогулками, парфорсными выездами со спортивными играми и скачками, когда ставились колоссальные суммы денег. По ночам шла игра.
   Эмма скоро стала царицей общества. Сам сэр Гарри учил ее ездить верхом и подарил ей лучшую верховую лошадь своей конюшни. Во главе ликующих лордов она неслась вслед за сворой собак, гнавших лису по полям и лугам. Ни одно препятствие не останавливало ее; она перелетала через самые высокие заборы и самые широкие рвы, и все это -- смеясь, со сверкающим взором и разрумянившимся лицом.
   Ночью она руководила пирушками. За игорными столами она проигрывала большие суммы со спокойствием лорда Балтимора и принимала участие в разговорах мужчин об охоте и спорте, как будто сама выросла в седле и провела всю свою юность на игровых полях аристократической молодежи.
   Неистощима была ее изобретательность в придумывании новых увеселений. Со слов сэра Гарри она устраивала в парке представление пасторалей или неслась из леса во главе шумливой толпы, преследуемая сатирами и фавнами, которые с факелами в руках наполняли ночной воздух криками и танцевали дикие танцы. Рейнольдс с Ромни, приглашенные сэром Гарри в Ап-парк, наперебой домогались чести зарисовать Эмму в качестве "вакханки", которая казалась им символом неисчерпаемой жизнерадостности.
   Слава об этих празднествах распространилась по всему Сассексу и Гемпширу. Вначале на них появлялись только молодые люди -- друзья и школьные товарищи сэра Гарри, -- тогда как их дамы боязливо избегали всякого соприкосновения с "Гебой Вестиной божественной кровати". Но мало-помалу их сопротивление заманчивым увеселениям стало таять, особенно когда они узнали, как строго соблюдает Эмма границы приличий. Никто никогда не мог заметить ни малейшего следа интимности в отношениях ее к сэру Гарри, и никто никогда не осмеливался приблизиться к ней иначе как с выражением величайшего почтения. А последние остатки сопротивления рассеял сам сэр Гарри, когда однажды открыто объявил, что в Эмме гости видят будущую леди Фэншо.
   Когда ей сказали это, она улыбнулась: так хотела она. Сэр Гарри преклонялся перед ней и нетерпеливо считал часы, отделявшие его от того времени, когда он будет вправе назвать ее всецело своей.
   И всего этого она достигла с помощью улыбающегося лица и холодного сердца, без тени лжи.
   Цирцея, волшебница!
   Только один из соседей сэра Гарри упорно отклонял всякое приглашение в Ап-парк. В прежнее время лорд Галифакс был самым сумасшедшим и неистовым из юных кутил графства, но в последнее время все более и более отдалялся от развлечений молодежи своего круга. Он находился всецело под влиянием своей супруги, которая так гордилась происхождением, что к ней в дом имел доступ только тот, кто мог насчитать целый ряд беспорочных предков.
   Свою отчужденность лорд Галифакс объяснял тем, что леди Джейн чувствует себя слишком плохо. Сэр Гарри, казалось, верил этому, но Эмма знала лучше, где правда.
   Леди Галифакс... Джейн Мидльтон...
  
   С середины июля на большом поле около Ап-парка начались небольшие конные состязания. Здесь любители спорта тренировали лошадей, которые должны были принять участие в больших апсомских скачках. В этих упражнениях принимало участие все дворянство округи. Появлялись и дамы, которые смотрели из экипажей, затем все собирались на опушке леса на пикник, смеялись, флиртовали, забавлялись, пока солнце не скрывалось за горизонтом и не наступала пора разъезжаться по домам.
   Эмма ни разу не появлялась там: она поступала, как леди Галифакс, ссылаясь на нездоровье. Но она не допускала, чтобы сэр Гарри оставался с ней; она гнала его на поле, чтобы он мог поддержать честь своей конюшни. Каждый вечер он сообщал ей о всех дневных событиях. И то, чего ждала Эмма, наконец случилось: Галифаксы появились там и обещались быть и на следующий день.
   Эту ночь Эмма не могла спать. С самого раннего утра она погнала сэра Гарри на ипподром, сама же притворилась больной. Но, как только он уехал, она приказала запрячь экипаж и велела одевать себя. Она выбрала дорогое платье, словно ей предстоял прием у королевы. На ипподром она послала грума, который должен был известить ее, как только там появится леди Галифакс.
   Но она успела одеться, а грума все еще не было. Эмма нетерпеливо прошлась по двору и села в готовый экипаж. Наконец грум прискакал. Задыхаясь от быстрой скачки, он мог ответить на нетерпеливый вопрос лишь кивком головы; в тот же момент кучер погнал лошадей.
   Доехав до вереницы остановившихся экипажей, Эмма приказала ехать медленнее. Она направлялась вдоль экипажей, томно откинувшись на спинку и с улыбкой отвечая на поклоны знакомых; но с затаенным нетерпением она искала среди лиц, лошадей, экипажей то, зачем она сюда попала.
   Наконец она заметила-таки искомые гербы. На высоких козлах рядом с кучером восседал лорд Галифакс в сером костюме; в его руках были вожжи. В глубине экипажа сидел какой-то господин. Эмма не видела его лица, да и не интересовалась им; ее сверкающие глаза уставились на изящную фигуру дамы, которая сидела рядом с этим господином и улыбалась ему.
   Рядом с экипажем лорда Галифакса было свободное место. По приказанию Эммы ее кучер подъехал туда. Подъезжая, он задел колесами экипаж Галифаксов. Все обернулись к Эмме.
   Гордо выпрямившись, придерживаясь за козлы, стояла Эмма в экипаже, впиваясь пламенным взором в лицо леди. Вдруг она побледнела и дрожа опустилась на свое сиденье. Она даже закрыла глаза, словно ослепленная.
   Это лицо... лицо мужчины, сидевшего рядом с Джейн Мидльтон!
   Шум колес вывел Эмму из оцепенения. Лорд Галифакс осадил лошадей, не дотрагиваясь до экипажа Эммы. Леди Джейн лежала, откинувшись на спинку, и весело разговаривала с Овертоном, повернувшимся спиной к Эмме. Проезжая мимо, леди Джейн безучастно скользнула взором по фигуре Эммы, словно не видя ее. На ее губах играла все та же высокомерная улыбка, с которой она однажды обращалась у миссис Беркер к Эмме с вопросами о происхождении...
   Мистер Лайон был дровосеком,
   Дровосеком в Нордуэльсе.
   Забывая все на свете, Эмма вскочила.
   -- С чего это вы обратились в бегство, леди Галифакс? -- громко крикнула она. -- Неужели вы так трусливы, что отступаете предо мной?
   На неподвижных лицах седоков в экипаже Галифаксов не отразилось ничего, как будто они и не слышали слов Эммы. С прежним холодным спокойствием болтала леди Джейн, по-прежнему Овертон сидел спиной к Эмме, по-прежнему лорд Галифакс осаживал лошадей. Он проехал вдоль ряда экипажей до старта и там остановился.
  
   Извещенный кем-то из друзей о приезде Эммы, сэр Гарри подошел, сияя радостью, чтобы приветствовать ее. Он явился в сопровождении целой свиты молодежи, осыпавшей любезностями будущую леди Фэншо.
   Эмма с улыбкой слушала их болтовню и отвечала бойкими шутками. Но она сама не сознавала, что говорила; все кружилось у нее перед глазами, и, когда начались новые скачки, она бессильно упала на подушки экипажа; когда же сэр Гарри испуганно склонился к ней, она залилась слезами.
   Уступая его настойчивым расспросам, она рассказала ему все. Фэншо закусил губу, гневом сверкнули его глаза; затем он влез на козлы и направил экипаж к старту. Лорд Галифакс заметил это и хотел скрыться, для чего ему пришлось выехать из ряда. Но сэр Гарри был проворнее: резко ударив лошадей бичом, он заставил их сделать скачок вперед и загородить дорогу экипажу лорда.
   -- Хэлло, сэр Фэншо! -- крикнул лорд Галифакс. -- Вам угодно шутить, что ли? Или вы не господин над своими лошадьми?
   -- Господин над ними и собой! -- ответил сэр Гарри, слезая с козел и помогая Эмме выбраться из экипажа. -- Только не хочу упустить возможность представить миледи свою невесту в лице мисс Эммы Харт и надеюсь, что известная доброта миледи обеспечит мисс Харт ласковый прием!
   Он подвел Эмму к дверце экипажа и церемонно поклонился леди Джейн, не спуская с нее твердого взора.
   Но она не обратила на него внимания. Глядя в упор на Эмму, она откинулась на подушки экипажа и рассеянно вертела носовым платком. Вдруг этот платок выпал из ее рук и упал на песок к ногам Эммы. Только тогда леди Галифакс с изумлением посмотрела на мужа.
   -- Мисс Эмма Харт? Не кажется ли вам, Август, что ее звали прежде иначе? Разве вы не помните хорошенькую служанку, которая несла за нами индюка в Гавардене? Я еще подарила ей шиллинг!
   -- Миледи! -- глухо вырвалось из груди сэра Гарри.
   Леди Джейн с улыбкой кивнула ему, как бы только теперь заметив его.
   -- Ах, сэр Гарри, здравствуйте! Как поживает леди Фэншо, ваша уважаемая матушка? -- И, не дожидаясь ответа, она обратилась к сидевшему рядом с ней господину: -- Не знаете ли, Гренвилль, куда запропастился мой носовой платок? Ах, да ведь он упал! Вот он лежит там, около этой девушки. Да подымите же его, Эмма! -- И она вытянула по направлению к нему руку, указывая на платок и поблескивая недобрым взглядом.
   Сэр Гарри грозно посмотрел на лорда Галифакса, выпустил руку Эммы, поднял платок и подал его Джейн.
   -- Разрешите мне сделать это вместо служанки! -- сказал он с ледяным достоинством, а затем дал знак кучеру отвести лошадей в сторону. -- Милорд Галифакс, дорога свободна!
  
   "Гренвилль? Почему Джейн назвала его так?" -- задумалась Эмма.
   Сэр Гарри еще минутку поговорил с одним из своих друзей и затем отвез Эмму обратно в Ап-парк. Всю недолгую дорогу они молча сидели рядом; только раз он прервал свои думы вопросом:
   -- Она подарила вам шиллинг? Не могу ли я узнать, что это значит?
   Эмма сама не знала, что ответила ему. Какое дело было ей до шиллинга, до Джейн Мидльтон?
   -- "Гренвилль! Почему Джейн назвала его так?" Она сама испугалась, когда услыхала свой голос. Неужели она высказала вслух свои думы?
   -- Гренвилль? -- повторил сэр Гарри. -- Почему вы спрашиваете?
   -- Мне казалось... Разве прежде он не назывался иначе? -- растерянно пробормотала она. -- Ведь его звали Овертоном, кажется?
   Фэншо покачал головой:
   -- Насколько я знаю, никогда! Гренвилль -- сын покойного лорда Брукса, первого графа Уорвика. По материнской линии он внук лорда Арчибальда Гамильтона, губернатора Ямайки. Его дядя, сэр Уильям Гамильтон, состоит посланником при неаполитанском дворе. Таким образом, Гренвилль происходит из очень аристократической семьи, но как младший сын он беден. Он, как говорят, ищет богатую невесту. У лорда Галифакса он гостит несколько дней. Злые языки уверяют, будто он ухаживает за леди Джейн, но мало ли что готовы плести люди!
   "Он любит Джейн Мидльтон".
   Что за туман застилал глаза Эмме? Она едва могла разглядеть руку, которую предложил ей сэр Гарри, и, в то время как она шла к себе в комнату, ей казалось, будто стены, ступени лестницы, двери -- все убегало от нее. Смертельно усталая, упала она, не раздеваясь, на кровать.
   Среди ночи она вдруг вскочила со страшным криком.
   Ромео... Тут, на ее коленях, лежала его голова... его лицо было призрачно-бледно... его глаза с мертвенной неподвижностью смотрели на нее... Ромео был мертв.

XXI

   Когда на следующее утро Эмма вышла к завтраку, сэр Гарри встретил ее с обычной изысканной вежливостью. Он повел ее к столу и сел напротив, осведомляясь о ее планах на этот день, и при этом выказал желание, чтобы она отправилась с ним после обеда на скачки.
   -- Вы можете безбоязненно сделать это, -- прибавил он, когда она сделала жест отвращения. -- Леди Джейн не явится туда. Лорд Галифакс est tomle malade!
   -- Заболел? -- удивленно перевела она и посмотрела на него. Вдруг она вспыхнула: -- Сэр Гарри! Что случилось? Вы убили его?
   Фэншо спокойно улыбнулся.
   -- Une bagattelle [Пустяки (фр.)]: только прострелил плечо. Un petit sou venir lady Halifax [Маленькое напоминание для леди Галифакс (фр.)], что муж должен платить за грехи жены!
   Эмма смущенно встала. Она почувствовала, что должна поблагодарить его за рыцарское поведение, и хотела обойти вокруг стола, чтобы пожать ему руку. Но на полдороге она остановилась. До сих пор она постоянно внутренне смеялась над Гарри, высмеивая его жеманство и напыщенность, а теперь почти боялась его. Она знала, что, если она теперь подойдет к нему, он захочет поцеловать ее и теперь ей не удастся избежать этого.
   -- Вы слишком добры ко мне, сэр Гарри! -- пролепетала она, снова усаживаясь на место. -- Я вам очень благодарна!
   -- За что? Разве не моя обязанность вступаться за честь той, которая будет носить имя леди Фэншо?
   -- Это правда! -- пробормотала Эмма. -- Я буду вашей женой!
   -- Но вчерашняя история доказала мне, что, презирая сплетни и пересуды, я лишь ставлю вас в ложное положение. Je ne fais que des faux pas, n'est-ce pas? [Я только и делаю, что совершаю неловкости, не правда ли? (фр.)] Поэтому не осмелюсь ли я сделать вам новое предложение?
   И он изложил Эмме свой план. Им нечего ждать со свадьбой до его совершеннолетия, а нужно попросту тайно обвенчаться в Лондоне и затем отправиться путешествовать. Когда он станет совершеннолетним, он вернется с Эммой в Англию, известит родственников о совершившемся факте и повсюду введет Эмму как свою жену. Все устроится без особых затруднений. Единственной неприятностью будет то, что придется расстаться на короткое время. Эмме нужно будет уехать в Гаварден, а он отправится к родным в Лестер, чтобы добыть необходимые бумаги.
   -- Согласитесь, мисс Эмма! -- просил он. -- И положите конец такому невыносимому положению вещей!
   Она посмотрела на него, стоявшего пред нею в рыцарски-почтительной позе. Его обычно ничего не выражавшие глаза были полны теплоты, а голос звучал ласково и естественно.
   "Может быть, я еще научусь любить его?"
   Она медленно встала:
   -- А если я не люблю вас, сэр Гарри? Если я люблю другого?
   Он побледнел и сжал руки в кулаки.
   -- Другого? -- буркнул он сквозь стиснутые зубы. -- Я бы его... Но нет! -- перебил он сам себя. -- Это невозможно. Вы правдивы. Вы сказали бы мне это!
   -- Может быть, я сама не знала этого!
   -- Мисс Эмма!
   Она неожиданно расхохоталась и насмешливо сказала:
   -- Вы смешны, сэр Гарри! Вас можно вывести из себя одним-единственным словом. Нет, я никого не люблю, я, если вы настаиваете на своем плане...
   -- То вы согласны? -- радостно перебил он ее.
   -- Дайте мне час подумать. Оставьте меня одну в моей комнате! -- И она, кивнув лорду Фэншо, ушла.
   Придя к себе в комнату, она написала на листе почтовой бумаги одно-единственное слово: "Квиты", а затем, расстегнув платье, достала шиллинг, приложила его к письму и сейчас же послала его с верховым к Джейн, леди Галифакс...
  
   Через три дня Эмма отправилась в Лондон. Там она хотела пробыть два дня в гостинице, а затем отправиться с почтовым дилижансом в Гаварден. Через три недели она должна была встретиться в Лондоне с сэром Гарри. Затем он все приготовит для тайного венчания и путешествия по континенту.
   Она отправилась в экипаже сэра Фэншо на почтовых. Форейтор, ехавший впереди, подготовлял на всех станциях подставы, так что путешествие проходило безостановочно. Старый Смит, доверенный камердинер сэра Гарри, был путевым маршалом; он вел кассу и должен был следить вместе с двумя другими лакеями, чтобы его будущей госпоже не было недостатка ни в чем.
   Эмма сама торопилась, чтобы поскорее покончить с прошлым. Она, нигде подолгу не останавливаясь, ела и спала в карете.
   Однако ночью карета неожиданно остановилась посередине пути. Дорога была размыта дождем, и впереди виднелась опрокинувшаяся карета; лошади запутались в оглоблях и поранили кучера. Сам путешественник остался невредим. Он вытащил из-под лошадей бесчувственное тело кучера и старался помочь ему. Но один он был не в состоянии поставить на место карету и продолжать путь. К тому же пошел дождь, а благородный господин был, видимо, не приучен к таким переделкам.
   Все это доложил Эмме Смит, в то время как второй слуга с помощью кучера Эммы старался поднять карету. Когда наконец это удалось, выяснилось, что ось сломана, а потому путешественнику придется продолжать свой путь пешком, если миледи Эмма не даст ему места в своем экипаже.
   -- Он хотел просить об этом миледи, но, когда узнал, что мы из Ап-парка, отказался от этого намерения. Он хочет остаться при раненом кучере, пока мы не пришлем ему подмоги с ближайшей станции.
   -- Судя по этому, он не принадлежит к числу друзей сэра Гарри! -- равнодушно сказала Эмма. -- Вы знаете его, Смит?
   -- Это сэр Гренвилль, миледи, который гостил у лорда Галифакса.
   Эмма вздрогнула и опустила окно кареты, которое держала приподнятым. Что-то внутри ее судорожно корчилось и ныло.
   -- Хорошо, Смит, -- с трудом выговорила она. -- Как только дорога освободится, мы отправимся далее.
   -- Дорога почти освободилась, миледи!
   -- Мне кажется, что сэр Гарри не был бы способен оказаться невежливым даже по отношению к смертельному врагу, поэтому попросите сэра Гренвилля на одну минутку ко мне!
   Смит поклонился и отправился.
   Затем Эмма увидела в свете фонаря, что к ней приближается человек, о котором она втайне мечтала все время. Ничего не знала она о нем, кроме его имени, и даже это имя оказалось лживым.
   Сэр Гренвилль подошел к карете и с ледяной вежливостью снял шляпу:
   -- Чем могу служить, мисс Харт?
   Тон его голоса заставил Эмму вздрогнуть.
   -- Вы знаете меня?
   Его губы -- эти столько раз виденные ею в грезах губы -- собрались в ироническую усмешку.
   -- Я видел мисс Харт, когда сэр Фэншо представлял ее леди Галифакс в качестве будущей госпожи Ап-парка. Я слышал о Гебе Вестине доктора Грейема и натурщице Ромни. Я читал письмо и видел шиллинг, присланный мисс Харт к леди Галифакс.
   Ударами молота отзывались в Эмме его слова. Она раздраженно встала:
   -- И вы считаете меня дурной и злой?
   Гренвилль помолчал один момент, затем коротко рассмеялся:
   -- Уж не хотите ли вы подвести и меня под пистолет сэра Фэншо? Разрешите мне не интересоваться вещами, которые мне совершенно безразличны.
   Она тоже иронически рассмеялась:
   -- Очень осторожно! И все же я желаю, чтобы вы имели обо мне правильное суждение. Моя дорога приведет меня в ваш круг...
   Он резко оборвал ее:
   -- Круг сэра Фэншо -- не мой круг.
   Эмма противопоставила его высокомерию открытую насмешку:
   -- Вы правы, сэр Гренвилль. Люди круга сэра Гарри привыкли отвечать за то, что делают, и не прячутся за вымышленными именами, как мистер Овертон!
   Он в изумлении отступил на шаг назад:
   -- Овертон? Значит, я не ошибся? Вы...
   Кинув взгляд на Смита, Эмма перебила Гренвилля:
   -- Во всяком случае, я имею право не быть осуждаемой за свою внешность, а потому требую, чтобы вы не устраняли возможности для меня оправдаться перед вами. Как далеко до ближайшей станции, Смит?
   -- Полчаса, миледи!
   -- Сэр Гренвилль, эти полчаса я требую для себя. Садитесь! Вы же, Смит, прикажите лакею остаться с раненым, а сами сядьте рядом с кучером и прикажите ехать. Садитесь в карету, сэр Гренвилль!
   Тот молча повиновался.
   Эмма сидела против него; свет каретных фонарей падал ему прямо в лицо, тогда как Эмма оставалась в тени. Все ликовало в ней, оттого что она заставила его повиноваться ее воле. И в то же время в ее сердце шевелилась ненависть -- против Гренвилля, против Джейн Мидльтон, против сэра Гарри, против самой себя, против того, что теперь, когда она впервые очутилась наедине с этим человеком, она не могла быть с ним иной.
   У нее не было страха перед Гренвиллем; ненависть делала ее сильной. Женщину, которую он любил, она покажет ему в истинном свете, а потом... с ироническим смехом отправится далее.
   Эмма хотела говорить с Гренвиллем холодно и кратко, но, когда углубилась в воспоминания, все старые раны открылись в ее душе, и она осознала весь позор, в котором жила ныне.
   -- Я призываю вас в судьи между мной и Джейн Мидльтон! -- закончила она свою оправдательную речь. -- Что я сделала ей, чтобы она стала топтать меня ногами? Уж не должна ли я принимать ее оскорбления как милость, смиряться и не сметь шевельнуть даже бровью?
   Гренвилль молча слушал ее. Теперь он поднял голову:
   -- Смиряться? Вид у вас был далеко не смиренный. И ведь вы отомстили леди Галифакс. Уж не ваша ли вина, что она едва не стала вдовой!
   Эмма злобно вспыхнула:
   -- Дуэль? Я не желала ее! Я даже не знала ничего о ней!
   -- А ваше письмо? Оно было ударом кинжала для леди Галифакс!
   "Ударом кинжала? Им оно и должно было быть! А, теперь и Джейн Мидльтон почувствовала, каково быть униженной и не иметь возможности защищаться!"
   Эмма откинулась на подушки экипажа и засмеялась. Гренвилль посмотрел на нее с гневным изумлением:
   -- И вы еще радуетесь? Неужели вы даже не раскаиваетесь?
   Она засмеялась еще громче:
   -- А она чувствовала раскаяние, когда втоптала меня в грязь? Или, по-вашему, необразованная девушка из народа должна тоньше чувствовать, чем воспитанная леди?
   Гренвилль смущенно кивнул:
   -- Старое возражение! Со стороны вашей матери было ошибкой отдать вас в заведение для благородных девиц. Леди Джейн никогда не пустилась бы на неразумный поступок, если бы вы оставались в своем кругу.
   -- И это все, что вы можете ответить на мое обвинение? Конечно, вы оправдываете ее. Ну да это понятно!.. -- Эмма поколебалась, произносить ли ей решительное слово, просившееся с ее уст, но затем преодолела это замешательство: -- Ну да, вы любите леди Галифакс, боготворите ее!
   Теперь слово было сказано. Вот почему в ее сердце поднялось такое ликование, когда Смит доложил, кто стоит около опрокинувшейся кареты. Из-за этого она принудила сэра Гренвилля принять ее помощь, ради этого она села против него. Она следовала внутреннему побуждению; она ждала такого случая, чтобы кинуть ему это прямо в лицо.
   Гренвилль даже привскочил.
   -- Что вы говорите! -- крикнул он. -- Я люблю леди Джейн?
   -- Да кто сказал вам такую чушь?
   -- Я слышала, как об этом говорили... А разве это не правда?
   Он невольно поднял руку, словно для клятвы:
   -- Это ложь! Это подлая клевета!
   Эмма облегченно вздохнула. Она поверила ему, но продолжала спрашивать. Для нее было большим наслаждением слышать это несколько раз подряд.
   Словно сомневаясь, она пожала плечами:
   -- Ну конечно! Ведь отрицать нечто подобное -- обязанность кавалера!
   -- Мисс Харт, как вы осмеливаетесь... -- вспыхнул Гренвилль, и его взор загорелся угрозой. Но затем он, казалось, стал остывать. -- Если вы обещаете мне не говорить этого ни кому... мне это было бы очень неприятно.
   Она улыбнулась:
   -- Даю вам слово, сэр Гренвилль.
   -- В таком случае... Мое отношение к леди Джейн исходит из того, что я сватаюсь к ее сестре Генриетте. Я просил леди Джейн осведомиться у ее батюшки. Вот поэтому-то я и гостил у лорда Галифакса.
   "Он сватался к другой!.."
   Эмма почувствовала, что бледнеет, и спрятала лицо в тень.
   -- Что же ответила вам леди Джейн? -- безучастно спросила она через некоторое время. -- Подала она вам какую-нибудь надежду?
   Он горько рассмеялся:
   -- Надежду? Я должен найти себе приличный своему рангу заработок. Приличный моему рангу! Лорд Мидльтон богат, и его дочери очень избалованы, ну а мое место в министерстве иностранных дел еле-еле обеспечивает мне сносную холостяцкую жизнь. В качестве младшего сына я обладаю не состоянием, а только долгами. Мой дядя, сэр Уильям Гамильтон, очень состоятельный человек, но он еще достаточно молод, чтобы рассчитывать на потомство. Таким образом, надежд нет никаких.
   -- И это огорчает вас, не правда ли? -- спросила Эмма, заставляя себя шутить, тогда как ее глаза были безотрывно прикованы к его губам. -- А эта Генриетта Мидльтон хорошенькая? Вы ее любите?
   Вместо ответа Гренвилль только пожал плечами.
   Полное изнеможение овладело Эммой. Ее сердце преисполнилось тихой, горячей радостью; она готова была непрестанно ехать вот так среди мрака, сидеть против него и чтобы дождь настукивал в передок кареты. Словно ласковая, убаюкивающая песенка звучал этот стук...
  
   Когда карета остановилась перед станцией, Эмма испугалась. Она и в самом деле заснула! Смущенно попросила она у Гренвилля прощения. Он вежливо улыбнулся, повел ее в деревенскую гостиницу и потребовал чая и закусок. В то время как они закусывали, должны были сменить лошадей и съездить за раненым кучером. Затем Эмма хотела отправиться дальше, тогда как сэр Гренвилль предполагал остаться здесь до утра.
   Во время легкого ужина, за которым им прислуживал Смит, они говорили о самых безразличных вещах, словно люди, которые встретились в первый раз. Гренвилль болтал о своей службе, о своей любви к картинам и минералам, на что тратил все свои сбережения и делал долги. Тихая жизнь человека науки доставляла ему радость. Его квартира на Портман-сквер была битком набита разными редкостями, которые он старательно прикупал при всяком удобном случае. У него была удивительная картина Венеры, происхождение которой оставалось неизвестным, но которую он приписывал Корреджо.
   -- Если мне удастся найти доказательства ее подлинности и если я укомплектую коллекцию минералов, то продажей всего этого я добуду целое маленькое состояние! -- сказал он.
   -- И тогда вы введете в свой дом жену?
   -- В моем положении надо быть очень богатым, чтобы иметь возможность жениться, поэтому мне, наверное, придется остаться холостяком.
   Эмма пытливо посмотрела на него.
   -- Ну да ведь холостяцкая жизнь тоже имеет свои прелести, -- сказала она небрежно, как бы шутя. -- В Лондоне найдется достаточно красивых девушек, которые готовы любить, не требуя брака!
   Гренвилль покачал головой с выражением отвращения:
   -- Это не для меня. Подобные девушки не отличаются верностью, а я ревнив. Но один раз в жизни я был близок к тому, чтобы завязать такую связь.
   -- Связь? -- небрежно переспросила она, стараясь замаскировать свое волнение. -- Это забавная история? Можно познакомиться с ней?
   -- Это было в Друри-Лейнском театре во время представления "Ромео и Джульетты", -- сказал Гренвилль в ответ, принимая из рук Смита стакан чаю. -- Я увидел там девушку, которая показалась мне молодой, красивой и совершенно неиспорченной. Она упала в обморок, я принес ей воды, и так завязалось знакомство. Она была продавщицей в одном из ювелирных магазинов.
   -- Продавщицей? Она сама сказала вам это или вы угадали по ее лицу?
   -- Я навел справки о ней, но не мог продолжить завязавшееся знакомство, так как должен был отправиться в поездку по Шотландии. Когда я вернулся, ее уже не было на прежнем месте. Она переселилась к мисс Келли, к одной из двусмысленных дам, живущих за счет своих любовников.
   -- И вы ничего не предприняли для спасения девушки?
   -- Что я мог сделать? Ведь она ушла к мисс Келли совершенно добровольно!
   -- А может быть, она была введена в заблуждение? Что, если она раскаивалась в необдуманном поступке? Что, если она страстно ждала помощи, освобождения? А может быть, она только потому ушла к этой мисс Келли, что считала себя забытой вами? Она знала ваше имя?
   -- Да разве женщинам этого сорта принято представляться по всей форме? Впрочем, не жалейте ее, мисс Харт! Девушка быстро утешилась. Теперь она невеста богатого человека, которого очень любит!
   Он впился в Эмму взором, как бы дожидаясь дальнейших расспросов. Но вошел хозяин, который доложил, что все готово для продолжения путешествия. Гренвилль встал и в изысканных выражениях поблагодарил Эмму за помощь и приятное общество. Затем он предложил ей руку, чтобы повести к карете.
   Она вздрогнула и испуганно кинулась от него к выходу. Без его помощи села она в экипаж. И отправилась в темную, молчаливую ночь...

XXII

   В Лондоне Смит подготовил все необходимое для путешествия в Гаварден. Эмма не принимала в сборах никакого участия. Если он обращался к ней с вопросами, она отвечала ему, но через минуту уже забывала обо всем. Она чувствовала себя так, как если бы ее мозг высох, а жилы потеряли всю кровь. Она мерзла в душной жаре города, молчаливо сидела в гостинице перед нетронутыми кушаньями, устало тащилась по улицам, словно разбитая параличом. Она чувствовала себя более опозоренной, чем в то время, когда таскалась по этим же улицам ради того, чтобы удовлетворить мужскую похоть из-за куска черствого хлеба. Она была теперь презреннее, чем тогда. Гренвилль презирал ее.
   Ромни!.. Не пойти ли ей к Ромни?
   Эмма остановилась около его дома на Кавендиш-сквер. Ромни, наверное, принял бы ее с распростертыми объятиями, жадно впивая взором художника ее красоту. Быть может, он открыл бы новое очарование в ее душевном состоянии. Разве не зарисовал он ее тайно в виде Марии Магдалины, когда она вернулась от Шеридана, разочарованная и подавленная? Из всего, что волновало ее сердце, он черпал мотивы для своего искусства. Натурщицей была она ему, только натурщицей, как бы ни утверждал он другое. А потом он начнет расспрашивать... бередить ее рану...
   Дрожа от холода, пошла Эмма далее... без желания, без цели.
   Вдруг она увидела, что находится на Портман-сквер. Как она попала сюда? Что было ей нужно здесь?
   Вот в этом доме живет Гренвилль. Это был аристократический дом, расположенный в саду, из которого веял нежный аромат роз и левкоев.
   Еще одна ночь. Потом -- родина, потом -- сэр Гарри, потом...
   Пора было вернуться в гостиницу... слушать равнодушные речи Смита, лечь спать...
   Он! Он вернулся... Вот он стоял у открытого окна. Он посмотрел на улицу и сейчас же ушел в комнату. Там засверкал огонек лампы...
  
   Кто-то открыл ей дверь, кто-то указал, как пройти. Лакей или служанка? Она не видела: она думала только о том, что она у него.
   У него...
  
   Гренвилль не слыхал, как вошла Эмма. Читая, сидел он у стола, свет лампы ярко освещал его красивое лицо.
   Она остановилась у двери как вкопанная и молча смотрела на него. Вдруг он вздрогнул, обернулся и с криком бросился к ней:
   -- Мисс Харт! Что случилось? Как вы попали сюда?
   Что могла она сказать? Там, на улице, она еще знала, но теперь все слова вылетели у нее из головы... Только бы посмотреть на него!.. Как он красив! И как она любила его!..
   Но в его взоре блеснул гнев. Вдруг он выгонит ее? Ее объял смертельный страх, она бросилась на пол и обняла колени Гренвилля.
   -- За что вы ненавидите меня? Почему вы так дурно думаете обо мне? Ведь вам я никогда не причиняла зла! О вас я всегда думала как о чем-то высоком, святом! Если вы не простите меня, если вы оттолкнете... Я не могу жить под гнетом вашего презрения!
   Изумленный Гренвилль отскочил от нее в сторону:
   -- Простить вас? Я не понимаю! Что мне вам прощать? Но прежде всего встаньте! Вы стоите предо мной на коленях, как Мария Магдалина пред Спасителем.
   От строгого тона его голоса Эмма опустила руки, но с колен не встала.
   -- Для меня вы были все равно что Спаситель! -- глухо пробормотала она. -- Как я ждала вас, как надеялась!.. Как я мечтала, что это совершится!.. Но вы не приходили! Тогда меня взяла к себе эта женщина. Она овладела моей волей. Когда я заговорила о вас, она высмеяла меня... Если бы вы назвались настоящим именем, я уж пробралась бы как-нибудь к вам... Нет, не сердитесь! Я ведь не упрекаю вас, вся вина на мне. Почему я ушла, почему я перестала верить в вас?! Я была малодушна, впала в сомнения. И это была моя вина, из которой и возникло все остальное...
   Она смолкла, но ее взоры продолжали говорить. Лицо Гренвилля смягчилось.
   -- Как вы могли возлагать на меня такие надежды? Ведь вы видели меня один-единственный раз и обменялись со мной лишь самыми незначительными фразами!
   -- Это правда, -- пробормотала Эмма, покраснев. -- Я ничего не знала о вас. Только... вы ведь поцеловали меня...
   Он с изумлением посмотрел на нее:
   -- Не хотите же вы сказать, что этот единственный не умышленный поцелуй...
   -- Меня до того не целовал еще ни один мужчина... Я была неопытна... думала, что это любовь... -- Она устало улыбнулась и продолжала, вставая с пола: -- Ну а теперь я пойду. Простите, что я ворвалась к вам, и если когда-нибудь вспомните обо мне, то не поминайте меня лихом. Я заслужила это...
   Эмма сказала эту фразу тихим, дрожащим голосом и повернулась к выходу. В несколько прыжков Гренвилль догнал ее.
   -- Мисс Эмма! После того, что вы мне сказали... Неужели вы думаете, что теперь я могу отпустить вас так?
   Его глаза сверкали, губы подергивались; все его лицо внезапно загорелось страстью. Она испуганно отскочила:
   -- Нет, сэр Гренвилль! Разойдемся мирно друг с другом! Я ведь знаю: вы думаете, что можете взять меня, как уличную... Я не жалуюсь на это, я заслужила... Но клянусь всем, что мне свято: когда я шла к вам, я сама не знала, что делаю. Я была так несчастна... я хотела повидать вас еще раз перед тем, как...
   -- Перед тем, как?.. -- настойчиво спросил он. -- Перед тем, как...
   -- Я не хочу думать об этом! -- крикнула Эмма, а затем, опуская голову на грудь, беззвучно пробормотала: -- Зачем я так люблю вас! Зачем я так люблю вас!
   Гренвилль целовал ее как безумный, целовал в губы, в глаза, осыпал поцелуями руки, волосы. Палящим зноем веяло от его поцелуев. Безмолвно лежала Эмма в его объятиях, готовая отдаться его желаниям. Вдруг в самом апогее урагана страсти он выпустил ее из объятий.
   -- Окно! -- испуганно крикнул он. -- Открытое окно! Нас могли увидеть с улицы! Я должен соблюдать осторожность... мое доброе имя... положение... -- Он торопливо закрыл окно, задернул занавеси и осторожно заглянул в щелочку на улицу. Успокоившись, он вернулся к ней. -- И вы тоже должны соблюдать осторожность, Эмили! Этот камердинер... он мог последовать за вами, чтобы выследить вас по приказанию сэра Гарри! -- Он натянуто засмеялся. -- Я, по крайней мере, был бы очень недоверчив, если бы обладал такой красавицей возлюбленной.
   Эмма посмотрела на него с удивлением. Он был так холоден, так рассудителен...
   -- Пусть следит за мной! Мне нет дела до этого!
   -- Вы не можете говорить это серьезно, Эмили! Если сэр Гарри узнает, что вы были у меня... -- Гренвилль запнулся и покраснел. -- Конечно, я говорю так не из-за себя самого. Я-то не боюсь его, но вы... вы ставите на карту всю свою будущность. Ведь он хочет жениться на вас!
   -- Да, он хочет сделать меня своей женой! -- ответила Эмма, довольная, что может дать ему доказательство того, что она уже не так презираема. -- Он даже дал мне формальное обязательство.
   Эмма отвернулась, расстегнула платье на груди, достала бумагу и подала ее Гренвиллю.
   -- Что за легкомыслие! -- воскликнул он, прочитав документ. -- Да ведь он отдался на вашу волю, связав себя по рукам и ногам! Теперь я понимаю, что вы не боитесь его: он обеспечен для вас!
   Неужели он действительно думал так? Ее охватило нечто вроде страха.
   -- Что вы хотите сказать этим? Ведь не думаете же вы, что я могу стать женой Фэншо?
   -- А почему бы и нет?
   -- После того, что произошло между нами?
   -- А что произошло между нами? Ровно ничего!
   Эмма грустно посмотрела на него:
   -- Вы правы! Я могла бы уйти отсюда безупречной в глазах всех, только не в своих собственных. Когда сэр Гарри предлагал мне свою руку, я сказала ему, что совершенно свободна и ничем не связана. Я не лгала, мне так казалось. Но теперь, когда я знаю... я стала бы очень плохой, совсем плохой...
   -- Будем разумны, Эмили! -- сказал он затем совершенно спокойно и, подведя ее к дивану, усадил рядом с собой. -- Прежде всего, я должен сказать вам одно: я не могу жениться на вас. Никогда! Слышите? Никогда!
   Она улыбнулась ему и сказала:
   -- Если бы я только смела любить вас!
   -- Да, но... как вы представляете себе это? Я беден и могу предложить вам только самое необходимое для существования. Ни нарядных туалетов, ни экипажа, ни драгоценностей, ни пышных пиров...
   Она опять улыбнулась:
   -- Только бы я смела быть возле вас!
   -- А потом... я люблю науку, не могу жить без умственного труда. Если же вы будете жить около меня без интереса к тому, что волнует меня, без духовного общения со мной... Вы не виноваты в этом, Эмили, но ведь это так! Вы мало учились. Вы должны будете постараться понять меня, сравняться со мной! Ну а ваш характер? Вы страстны, стремительны, легко вскипаете. Если вы останетесь такой, я должен буду вечно беспокоиться за вас. Вы должны будете работать над собой, Эмили, непрестанно работать.
   Он поднял ей голову и снова пытливо заглянул в глаза. Глаза Эммы были полны слез. Как могла она не понять его, приписать ему дурные мотивы? И как добр он, как добр!
   -- Делайте со мной все, что хотите... что хотите! -- прошептала она, робко прижавшись к любимому и мечтательно глядя на него.
   Теперь он снова обнимет ее, поцелует... Вот он уже наклонился к ней, его уста тянутся к ее...
   Вдруг Гренвилль отодвинулся от нее и встал.
   -- Значит, мы согласны во всем, Эмили? В таком случае... простите, но... теперь поздно... вам нужно... лакей будет ждать вас...
   Эмма испуганно вскочила:
   -- Я должна... должна вернуться? Это невозможно! Этого вы не можете хотеть!
   Он нетерпеливо нахмурился.
   -- Как вы легко вскипаете! Не можете же вы оставаться здесь! Ведь я говорил вам, что мне надо соблюдать осторожность.
   Она взволнованно заходила по комнате. Ей казалось совершенно невозможным еще раз встретиться с пытливым взглядом Смита. Но когда она попыталась сказать Гренвиллю об этом, он сейчас же перебил ее. С силой схватив ее за руку, он заставил ее остановиться и в кратких словах высказал, как он представлял себе их ближайшее будущее.
   В поездке Эммы в Гаварден ничто не должно быть изменено, но оттуда она должна вернуть сэру Фэншо документ и попросить его вернуть ей слово. Хотя она и не давала ему никакого обязательства, но внутренне она все же связывала себя с ним, и, пока над ней тяготеет это нравственное обязательство, не может быть и речи о совместной жизни с другим. По крайней мере, он, Гренвилль, не протянет руки за чужим добром. Причину разрыва он предоставляет придумать ей самой. Только имя его, Гренвилля, не должно быть названо. Какого бы то ни было скандала необходимо избежать в любом случае. Поэтому-то она и должна на первое время остаться в Гавардене и принять прежнее имя. Чиновник министерства иностранных дел, потомок Уорвика, родственник Гамильтонов не имел права брать возлюбленную из "Храма Здоровья" доктора Грейема. Только тогда, когда все это будет предано забвению, она сможет вернуться в Лондон. Это время укажет ей он сам. В изменчивом потоке столичной жизни все быстро забывается, и потому изгнание не будет долгим. Но зато оно должно быть полным. Она не смела вступать в общение ни с одним из прежних друзей -- ни с Ромни, ни с кем, и ни от кого не должна была принимать денег. Он обещал обеспечить ее всем необходимым.
   Короткие, отрывистые фразы Гренвилля действовали на Эмму, как удары молота. Она была совершенно оглушена услышанным и не могла вымолвить ни слова. Но когда он кончил, в ней вспыхнула вся ее гордость, и она, резко оттолкнув его, воскликнула:
   -- В Гаварден? Туда, где ребенок? Где каждому известен мой позор? Да, если бы я приехала туда в качестве невесты сэра Гарри, все было бы сглажено. Но жить отверженной среди этих людей, стать в тягость матери... Если вы этого требуете от меня, то вы жестоки, бесчеловечны! Вам безразлично, что станет со мной! Вы не любите меня, я вижу это! Вы не любите меня!
   -- И все-таки я требую этого, и именно потому, что я люблю вас! Я хочу так, Эмили! Вы слышите? Я хочу этого!
   Гренвилль пошел прямо к ней большими, уверенными шагами. Его глаза сверкали из-под густых бровей. Эмма хотела отвернуться, но не могла и чувствовала себя вынужденной повиноваться.
   Так стояли они друг против друга. Вдруг Эмма почувствовала, что ей делается дурно, что она упадет сейчас. Тихое, сдавленное рыдание вырвалось у нее, она хваталась руками за воздух. Но Гренвилль уже подскочил к ней и поддержал ее.
   -- Ты сделаешь это, Эмили? -- ласково сказал он, улыбаясь и склоняясь к ней. -- Ты сделаешь это?
   Как нежно звучал его голос! Как красивы были его губы! Все стихло, смирилось в ней.
   -- Я сделаю это, Чарльз. Я сделаю это...
   -- И не вернешься, пока я не позову тебя?
   -- И не вернусь, пока ты не позовешь меня.
   Он кивнул с довольным видом:
   -- Благодарю тебя, Эмили! А теперь... теперь можно поцеловать меня!
   Как силен был он! Ах, как сладко было повиноваться ему...
  
   Из Гавардена Эмма вернула сэру Гарри документ. Она написала ему, что, принимая его предложение, была ослеплена блестящей будущностью в качестве леди Фэншо, но теперь обдумала все наедине. Она высоко ценила его как человека и друга, но не чувствовала в себе достаточно любви, чтобы стать его женой. Поэтому пусть он освободит ее от данного слова и не сердится. Она страстно надеется на несколько строк прощения и согласия и вечно будет думать о нем с благодарностью и дружеской симпатией.
   Она стала ждать ответа от сэра Гарри, но не получила его. Через две недели она повторила письмо, еще через неделю написала третье. Затем она переждала, написала в Ап-парк, еще раз в Лестер. От сэра Гарри не было ответа.
   Беспокойство Эммы все росло. Если сэр Гарри не вернет ее слова, а Гренвилль останется при решении оставить их союз в зависимости от этого, им никогда не быть вместе.
   Гренвилль тоже писал не часто. Он лишь отвечал на ее письма, но никогда не писал по собственному побуждению.
   Гренвилль взывал к ее терпению, напоминал о ее прежней беспорядочной жизни, ставил на вид все ее недостатки. Она должна была подвергнуться коренному перерождению и особенно воздерживаться от преувеличений. Очевидно, ее отношения с сэром Гарри были далеко не такими, какими она изображала их. Раз Фэншо не отвечает ей, значит, его страсть к ней была далеко не так глубока, как можно было думать, и он, очевидно, просто рад, что так дешево отделался от нее.
   После подобных писем Эмма целыми днями находилась в тревоге. Было ли возможно, что Гренвилль любит ее и рвется к ней с такой же страстью, как она к нему?
   Но приходило несколько ласковых строк, и она облегченно переводила дух. Она называла себя дурочкой за сомнения в Гренвилле. Разве он не сказал ей заранее, что ей придется сильно поработать над собой? Теперь он перевоспитывал ее по обычной суровой манере мужчин. Но он делал это лишь потому, что хотел приблизить ее к идеалу женщины, какой создало ему его сердце. Значит, он любил ее, любил по-иному, чем все те бессовестные, которые видели в ее красоте лишь объект наслаждения.
   Кроме того, Эмму немало тревожили житейские заботы. Чтобы не возбуждать подозрений, она должна была взять с собой камеристку, которую нанял для нее в Лондоне Смит. Точно так же она не могла отказаться принять от Смита деньги, врученные ей по поручению сэра Гарри.
   Но уже начинала чувствоваться нужда. Быстро иссякли и те деньги, которые Эмма прежде посылала матери на черный день. В те времена Эмма настояла, чтобы мать оставила свой тяжелый труд, сняла квартиру и без забот зажила с бабушкой и ребенком. Разве она сама не зарабатывала достаточно хорошо у Грейема и Ромни? Разве сэр Гарри позволял ей нуждаться в чем-нибудь? В то время ее будущность казалась ей совершенно обеспеченной.
   Всем этим пожертвовала она для Гренвилля. И не раскаивалась в этом, так как любила его и была уверена, что настанет день, когда будет бесконечно счастлива возле него.
   Но домовладелец напоминал о плате за квартиру, камеристка требовала жалованье, и, несмотря на все ограничения, с каждым днем становилось все труднее сводить концы с концами. Забота о завтрашнем дне угнетала ее. Преступая запрещение Гренвилля, она написала Ромни и описала ему свою нужду. Он всегда был так добр к ней, столько раз предлагал ей свой кошелек; он наверняка поможет ей.
   Письмо к Ромни Эмма отослала перед самым Рождеством, а в то же время еще раз написала сэру Гарри, рассчитывая на то, что праздник любви, наверное, настроит их сердца на мягкий тон.
   Но к Новому году ответа все еще не было...
   "Гаварден, 3 января 1782 г.
   Гренвилль! Возлюбленный! Я в отчаянии. От сэра Гарри я до сих пор еще не имею ответа. Я убеждена, что его нет уже в Лестере. Что мне делать? Что мне делать?
   Я написала семь писем, а ответа нет! В Лондон я не могу вернуться, у меня больше нет денег. Ни единого пенни не осталось у меня. Ах, мои друзья плохо обращаются со мной!.. Прости! Но разве не должна я думать так? Что мне делать? Что мне делать?
   Как тронуло меня письмо, в котором ты желаешь мне счастья к Новому году! Ах, Гренвилль, если бы я была в твоем положении или в положении сэра Гарри, какой счастливой девушкой была бы я! А теперь я несчастна...
   Бога ради, Гренвилль, напиши мне сейчас же, как только получишь это письмо. Посоветуй, что мне делать. Как ты скажешь, так и будет. Я почти помешалась. Что будет со мной? Пиши, Гренвилль! Пиши!
   Будь здоров, возлюбленный!

Вечно твоя Эмили Харт".

   Через девять дней пришел ответ -- длинное письмо: упреки, угрозы, поучения... А потом:
   "Если ты любишь сэра Гарри, ты не должна порывать с ним".
   Он мог написать это? Была ли это насмешка? Ревность? Истолковал ли он во зло то, что она так часто писала к сэру Гарри? Может быть, он думал, что она хочет опять возобновить отношения с сэром Фэншо?
   И вдруг:
   "Теперь я могу осушить слезы моей милой Эмили, могу утешить ее. Если она не обманет моего доверия, то моя Эмили может быть еще счастливой!
   Ты знаешь, что я не желаю ни при каких обстоятельствах раздражаться неблагодарностью и капризами. Только твое пись мо заставляет меня изменить своей системе. Только думай о том, что мне хочется покоя. Если мое доверие будет обмануто, то наши отношения не продлятся ни на секунду долее. Если ты приедешь в Лондон и последуешь моему совету, ты отпустишь горничную и примешь другую фамилию, чтобы я мог с течением времени создать тебе новый круг друзей. Поэтому береги свою тайну, чтобы ее никто не узнал! Тогда я рассчитываю видеть тебя окруженной всеобщим поклонением.
   Вот и все о тебе. Что касается крошки, то мать может рассчитывать на мое благоволение к ее ребенку. Ребенок не должен терпеть нужду ни в. чем.
   Прилагаю при сем немного денег. Не трать их легкомысленно. Когда ты приедешь в Лондон..."
   "Когда ты приедешь в Лондон!"
   Эмма не стала читать далее. Он призывал ее! Она могла ехать к нему! Все, все было хорошо!

XXIII

   После семимесячной ссылки Эмма снова увидела Лондон в конце марта. Мать сопровождала ее и должна была жить с ней, а ребенок остался у бабушки в Гавардене.
   Во время своего одиночества Эмма полюбила хорошенькое веселое созданьице и обратилась к Гренвиллю с просьбой позволить ей взять дочь с собой. Он категорически отказал ей в этом. В его тихом, посвященном научным занятиям гнезде не было места для беспокойной жизни ребенка.
   Эмме пришлось подчиниться желанию Гренвилля. Но в ее душе осталось легкое недовольство. Однако в тот момент, когда почтовая карета тяжело загромыхала по лондонской мостовой, все неприятное было забыто. Сердце отчаянно билось у Эммы; она не могла усидеть на месте, вскочила и открыла окно, чтобы увидеть того, кому отныне должна была принадлежать ее жизнь.
   А вот и он! У почтовой станции стоял Гренвилль в стороне от толпы остальных встречающих. Эмма показала его матери, стала хвалить его красоту, благородный образ мыслей, доброту. Она и плакала, и смеялась, махала ему носовым платком, была счастлива, что он узнал ее и слегка приподнял шляпу.
   Когда карета остановилась, Эмма бросилась в его объятия:
   -- Гренвилль! Возлюбленный!
   Она только и могла выговорить лишь эти слова. И она видела, что он тоже был взволнован.
   Гренвилль мягко высвободился из ее объятий:
   -- Не будем устраивать представление для посторонних, дорогая! Позднее мы будем принадлежать всецело друг другу, когда останемся наедине.
   Он кивнул ей и поспешил к карете, чтобы помочь матери Эммы выйти. Его глаза со строгой пытливостью окинули всю ее фигуру. Казалось, он остался доволен. Стоя сейчас перед ним, она казалась просто красивой старушкой, вид которой нисколько не говорил о ее низком происхождении.
   -- Как вы еще молоды, -- любезно сказал он, -- и как Эмили на вас похожа! Вас можно было бы принять за сестер!
   Миссис Лайон ответила на эту любезность старомодным поклоном, сделавшим ее похожей на провинциальную дворянку.
   -- Сэр Гренвилль, вы очень любезны, и я надеюсь...
   -- Прошу вас не называть меня по фамилии, -- резко перебил он старушку, провожая ее и Эмму к стоящей вблизи карете. -- Люди любопытны; совершенно не нужно, чтобы они знали, кто вы такие. В Эдгвер-роу, Паддингтон-Грин! -- приказал он кучеру и опустил занавески каретных окон. При этом он пошутил: -- Ты ведь знаешь, Эмили, что я ревнив. Я никому не желаю дать любоваться тобой, даже самому последнему уличному метельщику!
   Сердце ее мучительно сжалось. Он стыдился ее?
  
   В Эдгвер-роу Гренвилль снял маленький домик. Эта деревушка находилась в городской черте на краю Гайд-парка. Далеко раскинулись тут поля, где хлопотали люди, свозившие плоды своих трудов на лондонские рынки. Дома, тонувшие в больших садах, были разбросаны далеко друг от друга. Острогорбые крыши с почерневшими балками и соломенным покрытием, поросшим мхом, придавали им своеобразный вид. Так вот где будут они жить!
   Летом, когда все зеленеет, здесь еще возможна идиллическая жизнь, о которой говорил Гренвилль, но теперь... Не слышно было собачьего лая, не видно ни единого человеческого существа. Вымершей казалась деревушка, и только шум колес их кареты нарушал мертвенную тишину. Эмме стало жутко, в бессознательном порыве она нащупала руку Гренвилля...
   Он ответил ей крепким пожатием, и ей сразу стало светло, радостно и тепло. Он любил ее, он был с ней, что могло случиться?
  
   Их дом стоял в громадном саду, калитка которого выходила прямо в поле. В одной из комнат нижнего этажа был накрыт легкий ужин. Эмма ела очень немного, ее сжигало нетерпение осмотреть дом.
   Она спустилась в погреб, где были заготовлены дрова и уголь. Здесь же поблизости были прачечная и комната для прислуги. В нижнем этаже они осмотрели кухню, где должна была хозяйничать мать Эммы и где сама Эмма должна была учиться домоводству. Рядом была комната матери. Кроме кровати, стола и нескольких стульев, здесь стояли платяной шкаф и большой диван. По другую сторону входа дверь вела в "гостиную дам", где только что закусывали. Рядом располагалась столовая. Она была велика, как зал; на стене красовалась деревянная панель, на которой были изображены четыре стихии -- земля, вода, огонь и воздух, -- покорно склонившиеся к ногам богини красоты, окруженной гениями. Когда Эмма взглянула на лицо богини, у нее вырвался возглас изумления; с картины на нее глядело ее собственное лицо.
   -- Ромни? -- крикнула она. -- Ведь это нарисовал Ромни?
   Гренвилль утвердительно кивнул:
   -- Да, он не мог отказать себе в удовольствии немного приукрасить жилище своей Цирцеи. Дивное украшение, к тому же ничего не стоившее мне.
   Гренвилль засмеялся. Эмма была в волнении. Ей вспомнились тихие дни в мастерской на Кавендиш-сквер; слезы стояли у нее в глазах.
   -- Ромни! -- пробормотала она. -- Милый друг Ромни! Значит, он не забыл меня?
   -- Забыл? Да он все время только и говорил что о тебе и до тех пор не оставлял меня в покое, пока я не разрешил ему прийти завтра, чтобы приветствовать тебя!
   -- Завтра? Уже завтра? Как ты добр, Чарльз, как добр! -- Эмма в восторге схватила руку Гренвилля и наградила его сияющим взглядом; в течение долгого времени это был единственный счастливый момент ее жизни. -- Ты давно уже знаешь его? Ты его любишь?
   -- Очень люблю! Это большой художник и достойный человек. Я знаком с ним уже много лет. Чистая случайность, что мы не встретились с тобой в его мастерской!
   Она стала припоминать.
   -- Гренвилль? Ну конечно, я слышала от него это имя! Только не обратила ни малейшего внимания. Ведь я не подозревала, кто такой Гренвилль! -- Ее лицо опять стало серьезным. -- Но как странен этот Ромни! Почему он не ответил на мое письмо?
   Гренвилль сделал вид, что не слышит вопроса, и повел дам на верхний этаж.
   Комната Эммы была расположена как раз над кухней. Она была обставлена совершенно так же, как комната матери, только не было дивана, но зато стоял письменный стол с книгами и тетрадями. Над столом красовалась латинская надпись, значившая: "Пользуйся днем". Больше не было ни малейшего украшения. Строгостью и холодом веяло от комнаты, которая производила впечатление классного помещения.
   Казалось, что Гренвилль угадал мысли Эммы.
   -- Здесь мы будем работать вместе, -- сказал он, обращаясь к ее матери. -- Эмили знает, что ей еще нужно учиться!
   Затем он провел дам далее. В соседней комнате он зажег все свечи, отчего помещение наполнилось мягким светом.
   Вдоль стен стояли массивные шкафы, полные книг. В высоких стеклянных шкафах сверкала коллекция минералов и кристаллов; на двух столиках около небольшой плавильной печи лежали тигли, колбы, реторты и другие предметы для испытания минералов.
   Глаза Гренвилля сверкали, когда он показывал все это Эмме и ее матери. Их невежество вызывало у него снисходительную улыбку, и он тщательно подбирал слова, чтобы сделать понятными свои объяснения.
   Следующая комната напоминала лавку антиквара. Стены были покрыты старинными картинами, на столах, постаментах и консолях лежало старинное оружие. В трех шкафах красовались древнеримские сосуды, откопанные сэром Уильямом Гамильтоном в Помпее и сданные им племяннику на хранение. А между этими полуразрушенными останками былой культуры и рядом картин аскетического характера сверкало в дивной наготе пышущее жизнью тело прекрасной женщины. Это была "Венера" Корреджо. Гренвилль нашел ее в полуразрушенном виде у какого-то антиквара, приобрел за бесценок и реставрировал. Гренвилль не сомневался, что эта картина была написана великим итальянцем, и был уверен, что, если ему удастся добиться признания, картина будет представлять собой маленькое состояние.
   Эмма почти не понимала его слов, но все же внимательно слушала, наблюдая за каждым его движением.
   Как она мало знала его! Теперь он казался ей совершенно чужим, отнюдь не похожим на тот образ, который она некогда создала себе. И теперь она старалась из окружавшей его обстановки, из его симпатий и занятий, из всего, что он говорил, представить его внутренний облик.
   Почему он запретил матери при встрече на станции называть его по имени? Почему во время переезда по городу он опустил занавески? Он боялся людских пересудов? Он был трусом? А его радость, что украшение столовой Ромни ему ничего не стоило?.. Нищенская обстановка в комнатах Эммы и ее матери, явное удовольствие, с которым он упоминал о дешевой покупке "Венеры"? Он был мелочно расчетлив? А потом, эта резкость, с которой он вечно указывает Эмме на ее необразованность... Что, если он высокомерен? Или педант?
   После осмотра верхнего этажа Гренвилль повел дам вниз, чтобы поговорить о порядке ведения дома. Лучше всего сразу же выяснить это, чтобы каждый знал, что нужно делать. Он заявил это отрывистым, твердым тоном, который доказывал, что он действовал по определенному плану.
   Затем он стал говорить о своем положении и совместной жизни с дамами, как он себе представлял эту жизнь.
   Его семья принадлежала к знатнейшей аристократии Англии. Его отец, восьмой барон Брукс, первый граф Уорвик, происходил из знаменитого рода "делателей королей", игравшего исключительно большую роль в истории Англии. Покойная мать Гренвилля была Елизавета Гамильтон, графиня Уорвик, дочь лорда Арчибальда Гамильтона, губернатора Ямайки и Гринвичского госпиталя. Дядя Гренвилля, сэр Уильям Гамильтон, был молочным братом и интимным другом короля Георга III, посланником при неаполитанском дворе, покровителем искусств и наук, очень богатым человеком. Он был женат, имел дочь, которая умерла, и вследствие болезненности жены должен был отказаться от мысли иметь потомство. С того времени он обратил всю свою любовь на Гренвилля: старался поддержать племянника, передал ему главный надзор за своими уэльскими поместьями и обходился с ним, как с другом-сверстником. Поэтому Гренвилль старался быть ему полезным, чем мог. Уже четыре года сэр Уильям не навещал Англии, но теперь надеялся на длительный отпуск. Гренвилль с большим нетерпением ждал этого приезда, так как очень рассчитывал на улучшение своего положения при помощи дяди.
   Ведь сами по себе доходы Гренвилля были очень мизерны. Как младший сын он не имел касательства к наследственным богатствам семьи и должен был довольствоваться маленькой рентой. Жалованье по министерству было так мало, что о нем и говорить не стоило. Но чтобы не закрывать себе пути к лучшему будущему, сейчас нельзя было отказываться от многого. А ведь все его доходы составляли всего-навсего двести пятьдесят фунтов в год.
   Сто фунтов было назначено на ведение дома. Сюда должно было входить все: стол, белье, отопление, освещение, платье дам. Жалованье обеим прислугам будет платить Гренвилль. Те получали семнадцать фунтов. Мать будет иметь на карманные расходы тринадцать фунтов, Эмма -- тридцать. Таким образом он оставил для себя девяносто фунтов, которыми должен оплатить платье, ученые занятия и развлечения.
   -- И расходы по приему гостей тоже будут лежать на мне, -- заключил он. -- Как бы скромна ни была наша жизнь, я должен принимать родных и влиятельных друзей, если не хочу отказаться от видов на лучшее будущее!
   -- Вы ни от чего не должны отказываться, сэр Гренвилль! -- воскликнула мать Эммы, внимательно слушавшая его. -- Вы уж только предоставьте все это нам! Я знаю людей, живущих на более скромные средства и, несмотря на это, а может быть, именно поэтому пользующихся всеобщим уважением! -- Она встала с дивана, подошла к Гренвиллю и застенчиво взяла его за руку. -- Я удивляюсь вам, сэр Гренвилль! Знатный лорд, умеющий рассчитывать! Когда мы ехали сюда... ах, как тяжело было мне на сердце! Я считала вас одним из тех, которые воображают, будто все сотворено лишь для их удовольствия. И я боялась, что моя бедная Эмми... ах, простите, но, когда матери приходится видеть своего ребенка в таком положении... без венца, без имени... Но когда я узнала вас... Теперь я вижу, что вы не сделаете мою Эмму несчастливой. Я совершенно успокоилась и сделаю все, чтобы вы были довольны нами!
   Миссис Лайон вернулась к дивану, тихо всхлипывая. Какое-то время царила полная тишина; затем Гренвилль подошел к Эмме и заглянул ей в глаза.
   -- Ну а Эмили? Что скажет моя Эмили относительно нашего бюджета? Есть еще время отступить!
   Она продолжала сидеть в той же позе, в которой выслушивала, как он открыто признавался в своей бедности. Себе на горе взвалил он заботы о ней и матери. А она еще сомневалась в нем, осуждала его образ действий, критиковала его характер... Она почувствовала глубокий стыд и в то же время -- громадную, теплую радость. Что из того, что он не мог окружить ее богатством и комфортом! Он давал ей больше: он любил ее.
   Эмма тихо покачала головой, затем наклонилась к Гренвиллю и поцеловала его руку.
   Они попрощались с матерью и вместе поднялись по лестнице. Поднимаясь, Эмма прислонилась к плечу Гренвилля. От этого прикосновения все ее тело пронизало блаженное тепло.
   Забвение покрыло все, что было с нею в прошлом. Сэр Джон, Геба Вестина, ребенок -- ничего этого не было никогда. Она была молоденькой девушкой, девственницей. Стыдливо переступала она, чистая, об руку с возлюбленным порог брачной ночи...
   Перед дверью Гренвилль остановился и предложил ей руку, словно прощаясь. Вдруг она вспомнила, что в ее комнате стояла только одна кровать.
   -- Ну а ты? -- смущенно спросила она. -- Где ты спишь?
   Он не поднял на нее взора; казалось, он был смущен не менее ее.
   -- Я... за залом... в маленькой пристройке...
   Там спал он? Отделенный от нее всем домом?
   -- Почему же ты не показал нам этой комнаты? -- спросила Эмма, напрягая всю свою волю. -- Позволь мне посмотреть, хорошо ли тебя там устроили.
   Не дожидаясь согласия, она взяла свечку и пошла через свою комнату, лабораторию и зал. Она прошла мимо "Венеры" Корреджо, и в колеблющемся пламени свечи казалось, будто губы богини насмешливо улыбаются. Эмма тоже улыбнулась, с той же иронией. Пусть Гренвилль учен, мудр и силен -- все-таки она имеет перевес над ним. Женщиной была она, знающей женщиной!.. И над самой собой улыбнулась она, над грезой о нетронутой девственности. Далеко ли ушла бы она с этой грезой! Перед картиной Венеры эта греза рассеялась!
  
   Маленькая комнатка, выходившая в сад. Через открытое окно виднелось кружево черных ветвей, колебавшихся в порывах ветра. Слабое сияние на востоке возвещало приближение нового дня. Летом в этой комнате должно было быть очень хорошо. Но теперь она казалась неприветливой. Обставлена она была скудно -- кровать, стул, умывальник. А ведь комната достаточно велика для разных удобств и для второй кровати тоже.
   И опять в Эмме вспыхнуло недоверие. Она была любовницей Гренвилля, хотела быть ею; почему же он не брал ее?
   Она обернулась и скользнула по нему взглядом.
   Гренвилль не закрыл за собой двери и остановился на пороге, как бы дожидаясь, чтобы Эмма ушла. Когда их взгляды встретились, он стыдливо потупился. Ничего не оставалось в его лице от сильного мужского самосознания, от властной воли: словно молоденькая девушка, стоял он там, дрожал и краснел.
   Откуда же набрался он храбрости поцеловать ее в Друри-Лейнском театре? Или это была просто вспышка случайного мужества, проблеск всепокоряющей страсти?
   Теперь она поняла его удивительный образ мыслей, его манеру говорить и действовать. Несмотря на свои тридцать три года, он никогда не приближался к женщине.
   Какое-то странное чувство охватило Эмму, слезы выступили на глазах. Ах, почему не может она отдать ему дивный бутон девственности!..
   Смущенная, опечаленная, она склонилась к окну и оттуда еще раз посмотрела на Гренвилля. Между ними на стуле горела свеча; темной массой громоздилась у стены высокая кровать. Уйти ли ей, как того ждет Гренвилль?
   Эмма смущенно отвернулась, чтобы закрыть окно и скрыть свое замешательство.
   Ворвался порыв ветра... пламя свечи взметнулось... погасло...

XXIV

   К завтраку пришел Ромни, нагруженный коробочками и пакетами. Он был бледен, казался страдающим, в его глазах блуждали тусклые огоньки грусти. Увидев Эмму, он остановился и уставился на нее с восхищением.
   -- Она еще больше похорошела! -- воскликнул он затем и принялся осматривать ее со всех сторон. -- И опять-таки совершенно изменилась! Никто не поверит, что она была когда-то "Вакханкой" или "Мимозой". Что-то новое чувствуется в ней, более женственное, более созидательное. Почему вы не взяли с собой ребенка? Я нарисовал бы вас с ним вместе... в качестве "природы"... Молчите, молчите, Гренвилль! Я сам знаю, что это бестактно с моей стороны... Ну так я нарисую вас с собакой. В следующий раз, когда я приду, я принесу вам в подарок хорошенькую собачку...
   Ромни замолчал на минутку, чтобы передохнуть. Эмма воспользовалась паузой и, смеясь, протянула ему руку:
   -- Ну-с, а теперь не разрешите ли поздороваться, мой строгий критик!
   Он хлопнул себя по лбу:
   -- Ну конечно, я забыл об этом! Мой череп все пустеет и пустеет! -- Ромни нежно поцеловал руку Эммы. -- Ах, какое ужасное время пережил я! Я думал, что умру. Я почти и не работал совсем. Ведь у меня не было модели, которую одну только и стоит рисовать на этом свете.
   Затем Эмма познакомила его с матерью. Он приветствовал ее, словно мать королевы. Наконец он приступил к распаковыванию своих пакетов.
   -- Я хорошо знаю Гренвилля! -- сказал он улыбаясь. -- Для него на свете только и существуют что наука и высокое искусство. Кроме того, как закоренелый холостяк, он не имеет понятия о том, что любят прекрасные женщины. Не разрешите ли вы мне помочь вам? Дешевые пустячки, слагаемые к ногам красоты в надежде на дружескую снисходительность!
   Шелковые салфеточки, флаконы с благоухающими туалетными водами и эфирными маслами, ножички, ножницы, туалетные фигурки, коробочки, баночки -- все это вытащил Ромни и расставил перед Эммой. Ее мать тоже не была забыта. Для нее были припасены теплый платок и шелковый чепец. Гренвилль получил серебряный кубок.
   Наконец Ромни понес все свои подарки наверх, чтобы лично расставить их в комнате Эммы. Когда молодая женщина осталась на минутку наедине со старым другом, она торопливо спросила его:
   -- Ромни! Скажите мне правду! Почему вы не ответили на мое письмо?
   Он смутился:
   -- В тот момент, когда я заканчивал ответ вам, пришел Гренвилль. Он не пожелал, чтобы я писал вам. Он сказал, что стоит вам получить деньги, как вы приедете в столицу и этим вынудите его порвать с вами. Я видел, что он способен сделать так, как говорил, и знал, что вы будете несчастны, если это случится.
   -- Вы знали? Но ведь я никогда не говорила вам о нем!
   -- Но ради него вы отказались от сэра Гарри.
   -- Да, я люблю Гренвилля и не желаю терять его. Но я его не знаю. Я знаю о нем только то, что он сам говорит мне. Что мне нужно делать, чтобы удержать его? Скажите мне это, Ромни! Помогите мне, если вы меня хоть немного любите! Он такой странный... Я все ломаю и ломаю себе голову... Почему вы не должны были посылать мне деньги? Он знал, что я впала в отчаяние. Не хотел ли он смирить, принизить меня, чтобы я была в полной зависимости от него?
   Она была бледна от волнения. Ромни с удивлением смотрел на нее.
   -- Да что с вами? Мисс Эмма, подобное недоверие... Гренвилль горд и ревнив, а к тому же беден. Подумайте о его положении! Мужчина, который любит женщину, должен желать, чтобы она получала все только из его рук.
   -- Вы думаете так, Ромни? Это ваше искреннее мнение?
   -- Да, это мое искреннее мнение, мисс Эмма... Ах, что сделала с вами жизнь! Созданная для радости, свободная, от крытая натура, вы ломаете себе голову над черными мыслями. А вы еще так молоды!
   -- Молода -- да! Но что я пережила!.. И у меня такое чувство, будто мне предстоит что-то еще более тяжелое. Мне постоянно приходится думать об одном молодом человеке, которого я видела только мельком. Его звали, кажется, Нельсон. "Этот человек никогда не будет счастлив!" -- сказал мне доктор Грейем. Вот мне и кажется, что со мной будет так же... Никогда не быть счастливой! Никогда! -- Эмма опять задумалась. -- Почему Гренвилль не хотел, чтобы я была в Лондоне? Может быть, он все еще сватается к дочери лорда Мидльтона? Или... Ромни, не слыхали ли вы чего-нибудь о сэре Гарри? Он тоже не ответил мне на мои письма.
   -- Сэр Гарри заболел в Лестере, когда вы неожиданно исчезли. Вероятно, родные не передавали ему ваших писем.
   -- Его родные?.. А я думала, Гренвилль... Где теперь сэр Гарри? Видели ли вы его еще раз?
   -- Он из-за нездоровья отправился в Италию, где пробудет долгое время. За день до отъезда он зашел ко мне и справился о вас. Я сказал, что ничего не слыхал.
   Эмма облегченно перевела дух.
   -- А теперь он уехал и не знает ничего обо мне и Гренвилле?
   -- Ничего. Когда пришел сэр Гарри, Гренвилль тоже был у меня. Неприятное положение! Я боялся, что Гренвилль выдаст себя, но он оставался спокойным и хладнокровным.
   -- А когда сэр Гарри был у вас?
   Ромни удивленно взглянул на нее: что-то тревожное чувствовалось в ее вопросах.
   -- Он был у меня через несколько дней после Нового года. Он еще пожелал мне счастья... Ну да, это было восьмого января!
   Эмма вздрогнула. Восьмого января сэр Гарри простился с Ромни в присутствии Гренвилля, девятого он уехал, а десятого Гренвилль разрешил Эмме приехать в Лондон. Уж не боялся ли он сэра Гарри?
   В этот момент в комнату вошел Гренвилль, раздосадованный долгим отсутствием Эммы. Подойдя к девушке, он улыбнулся ей, и эта улыбка вновь растопила ее оцепенение.
   Ромни провел у них весь день. После обеда Гренвилль сообщил ему план, который он выработал для Эммы. До обеда, в то время как Гренвилль будет на службе, Эмма будет учиться у матери домоводству и делать уроки, которые задаст ей Гренвилль, по письму, сче^у, географии, истории, английскому и французскому языкам. К обеду, в три часа, он вернется из города. После обеда они станут работать совместно в саду или гулять. В шесть часов будет начинаться урок, который будет длиться до ужина, то есть до девяти. Затем они поболтают часочек. В десять часов дамы уйдут на покой, а он, Гренвилль, засядет за работу в лаборатории. Ведь он любил работать по ночам, мог обходиться немногими часами сна, никогда не ложился раньше двух и вставал в восемь, а Эмма любила вставать рано. Таким образом, они не будут мешать друг другу, и останется много времени для совместной работы.
   Ромни внимательно выслушал Гренвилля.
   -- Восхитительный план! -- сказал он затем с легким оттенком иронии. -- Скоро мисс Эмма станет такой ученой, что бедный невежественный художник уже не будет удовлетворять ее требованиям. Поэтому, вероятно, и не подумали о нем. Таким образом, бедному художнику не останется ничего иного, как бросить живопись и поискать на улицах Лондона работы в качестве метельщика или фонарщика.
   Гренвилль поднял голову и произнес:
   -- Вы -- всегда желанный гость в Эдгвер-роу, Ромни. Ведь вы дали мне слово молчать о пребывании здесь Эммы!
   Эмма побледнела:
   -- Молчать о том, что я здесь? Разве я такая скверная, что меня надо прятать?
   Гренвилль гневно встал:
   -- Об этом не может быть и речи. Если бы ты была скверная, ты вообще не была бы здесь.
   Она посмотрела на него, и ее глаза наполнились слезами.
   -- Какие мы разные люди, Гренвилль! -- тихо сказала она. -- Я любила бы тебя, даже если бы ты оказался величайшим преступником на свете.
   Гренвилль недовольно покачал головой:
   -- У женщин на первом плане всегда чувства. Ведь я же говорил тебе, что мне приходится считаться с занимаемым положением? Неужели я должен начать сначала!
   Казалось, его резкий тон болезненно затронул Ромни. Художник торопливо подбежал к Эмме, взял ее за обе руки и сказал:
   -- В самом деле, мисс Эмма, вы дурно поняли Гренвилля! Он не хотел сказать что-нибудь против вас. То, что случилось у вас, отступает от буржуазного взгляда на порядок, и нельзя же объяснять каждому встречному, как все это случилось. Но оставим это! Благодарю вас, Гренвилль, что вы хотите дать прибежище старому ипохондрику на время его часов уныния. Но Эдгвер-роу -- не моя мастерская. Неужели и в самом деле невозможно, чтобы мисс Эмма хоть изредка навещала Кавендиш-сквер? Неужели вы хотите, чтобы я окончательно вы бросил за борт свой крошечный талант, чтобы редкая красота мисс Эммы была потеряна для искусства?
   Гренвилль ничего не ответил. Он сидел молча с нахмуренным лицом. Что-то вроде гнева вспыхнуло в Эмме.
   -- Я не брошу вас так, Ромни! -- воскликнула она. -- Ведь я еще раньше обещала вам это, и я...
   Эмма смущенно запнулась: она встретилась с мрачным взглядом Гренвилля и не осмелилась докончить фразу.
   -- Я представлял себе все это очень просто, -- продолжал Ромни. -- Раз мисс Эмма любит рано вставать, она могла бы в семь часов уже быть у меня. Вы, Гренвилль, тоже могли бы заходить ко мне перед службой, чтобы быть спокойным, что мисс Эмма без помехи вернется домой. На те полчаса, которые вы мне подарите таким образом, я рассчитываю в том смысле, что ведь я давно хотел написать ваш портрет. А когда ваш портрет будет готов, вы, наверное, не откажетесь принять его от меня в знак моей благодарности и уважения и повесить его над письменным столом. Я кончил, милостивые государи!.. Ну разве не прекрасную речь сказал я, мисс Эмма? Ну а вы, дорогой сэр, пробудите свою совесть и согласитесь на этот сговор, спасающий искусство!
   Ромни, смеясь, протянул Гренвиллю руку. Тот тоже рассмеялся, и они ударили по рукам, решив, что два раза в неделю Эмма будет приезжать в мастерскую Ромни и все будет так, как пожелал художник.
   Когда вечером Эмма на минутку снова осталась наедине с Ромни, она сказала:
   -- Я и не подозревала, что ты такая шельма, Ромни! Как ловко вы добились согласия Гренвилля!
   Он рассмеялся:
   -- Это когда я предложил нарисовать его портрет? Господи Боже! В нас, англичанах, даже в самом лучшем, неизменно сидит коммерсант. А младшие сыновья знатных лордов, не наследующие фамильных богатств... Им надо как-нибудь выворачиваться. Они -- джентльмены до мозга костей, но, раз дело касается "гешефта"... Если бы я добился для Гренвилля признания его "Венеры" за подлинного Корреджо, он продал бы мне свою душу!
   Эмма ничего не ответила ему. Только ей вдруг стало холодно, и она плотнее закуталась в платок.

XXV

   У Гренвилля были в Лондоне друзья и родные, с которыми он хотел поддерживать отношения. Чтобы ввести Эмму в этот круг, он хотел дать двадцать шестого апреля, в день рождения Эммы, маленький праздник.
   На этот случай он выработал особый план. Мать Эммы он представил гостям в качестве хозяйки, происходящей из хорошей буржуазной семьи. Она приняла это место у Гренвилля только из-за того, чтобы не разлучаться со своей дочерью, которая приехала в Лондон из провинции, чтобы попытаться хоть как-то устроиться в жизни. Но поскольку девушка впервые оказалась в таком огромном городе, где у нее совсем не было знакомых, ей необходима была поддержка близкого человека. И поэтому матери Эммы также пришлось покинуть свои родные места и поехать вслед за дочерью.
   Утром Эмма с Гренвиллем отправились к Ромни.
   Эмма попросила Гренвилля доставить ей такое удовольствие в день рождения, да и к тому же Ромни ее настоятельно приглашал посетить мастерскую и -- если у нее будет желание -- позировать ему.
   -- Хорошо, -- подумав, согласился Гренвилль. -- В день рождения человек может себе позволить послабление. Но мы пробудем у Ромни недолго: нам нужно заблаговременно вернуться домой. Ведь сегодня торжественный вечер, ко мне приедут именитые гости и почитаемые мною родственники. Ты должна будешь выглядеть безупречно.
   -- Я сделаю так, как ты скажешь, любимый, -- улыбнулась Эмма: сердце ее трепетало от предвкушения счастья.
   Ромни был сам не свой, когда Эмма и Гренвилль оказались в его мастерской. Художник рассыпал комплименты по поводу красоты Эммы, поздравлял ее с днем рождения, стал показывать ей картины.
   -- Я умираю от счастья! -- восторженно заявил он.
   Гренвилль лишь посмеивался, меряя шагами мастерскую.
   -- Ты еще ее увидишь, Ромни, -- заметил он, -- но когда Эммы нет, ты можешь любоваться ею на своих картинах.
   -- О да! -- воодушевился художник. -- Конечно! Хотя, должен сказать, картина -- какой бы великолепной и талантливой она ни была -- это всего лишь неуверенная попытка приблизиться к недостижимому идеалу.
   Эмма засмеялась. Эти странные, даже нелепые выходки Ромни ее забавляли. Она расхаживала по мастерской, вглядываясь в пейзажи, натюрморты и портреты людей, изображенных на полотнах. Мужчины тем временем прошли в соседнюю комнату, стали о чем-то разговаривать. Эмма даже не пыталась прислушиваться. Наверно, Гренвилль опять наставляет Ромни, чтобы тот не очень-то уж соблазнял Эмму своим желанием позировать ему. Ах, ладно. Она безмятежно отбросила эту мысль. Гренвилль просто переживает из-за нее.
   На лестнице послышались чьи-то шаги -- Эмма обернулась. Ромни и Гренвилль? Неужели пора уезжать? Она вздохнула, сделала шаг к двери и вдруг замерла. На пороге стоял человек, показавшийся Эмме до боли знакомым. От удивления она чуть не вскрикнула.
   -- Том? -- Она не могла поверить своим глазам. -- Это ты, Том?
   Человек вошел в мастерскую -- Эмма уже не сомневалась, кто перед ней.
   -- Да, мисс Эмма, это я, ваш верный Том.
   Господи, это был действительно Том Кидд -- Эмма чуть не заплакала и бросилась ему на шею.
   -- Как ты узнал, что я здесь? -- спросила она его.
   -- Я увидел ваш портрет, мисс Эмма. В магазине. Там мне сказали, где вас можно застать. И вот я пришел. Я шел наудачу, но, как видно, мне повезло.
   -- И вот ты пришел.
   Она не могла опомниться. Том Кидд, ее верный друг, радостное напоминание прошлого, -- она считала его пропавшим, и вот он теперь стоит перед ней в матросском одеянии.
   -- Расскажи мне, как ты жил, Том? -- попросила она.
   -- О, я стал матросом, настоящим матросом. Попадал в такие передряги -- едва живой остался. Однажды нас здорово потрепал шторм, к тому же "Эльбмерл", корабль, на котором я плыл, наскочил на скалы. Я оказался в воде с несколькими другими матросами. Троих так и не спасли, они нашли себе могилу в море, четвертого выудили матросы с "Бриллианта". Ну а мой капитан ухватился за канат, который ему бросили матросы с "Эльбмерла". Но когда они собрались вытаскивать капитана, он осмотрелся и заметил, что я захлебываюсь. Тогда он взял конец каната в зубы, поплыл ко мне и обвил мое тело канатом... Так нас вдвоем и втащили на борт. Ну а он опять посадил корабль на якорь, хотя "Эльбмерл". и был уже без бушприта и передней мачты. Ну да это никого не удивило: за что ни возьмется этот человек, все-то он сделает. Но ведь он только что оправился после тяжкой болезни... Да и всего-то ему двадцать четыре года. И ведь как только он вытащил меня из ледяной воды, тотчас же принялся командовать и работать, словно ему все нипочем! В нем словно огонь клокочет. Матросы так и говорят, что каждому будет хорошо, кто плавает с капитаном Нельсоном...
   -- Нельсон -- твой капитан? -- изумленно спросила Эмма. -- Тот самый, который два года тому назад вернулся в Англию, сломленный жестокой лихорадкой?
   -- Он самый. Вы его знаете, мисс Эмма?
   Эмма покраснела, вспомнив, при каких обстоятельствах она познакомилась с Нельсоном.
   -- Я случайно видела его однажды у врача. Только я не думаю, чтобы он помнил меня. Я спросила потому, что случай свел тебя с ним в ту ночь. Ведь в это самое время и я тоже была в опасности; так можно просто стать суеверной!
   Том покачал головой:
   -- Суеверной? "Суеверие" -- неподходящее слово, мисс Эмма. Нельзя смеяться над судьбой: она предопределена каждому человеку с момента рождения. Разве только случайность, что я как раз теперь приехал с капитаном Нельсоном в Лондон, увидал ваш портрет в витрине магазина и смог узнать, где вас искать? А в тот же день капитан Нельсон заявил мне, что мы отправляемся в Вест-Индию. И все это -- только случайность? Нет, мисс Эмма, это -- судьба!
   Том говорил все это спокойно, но в его глазах горел такой огонь, который испугал Эмму.
   -- Я не понимаю тебя, Том! Что ты хочешь сказать этими рассуждениями о судьбе? И что общего у тебя с Вест-Индией?
   Он склонился к ее уху:
   -- Он там! Он, мисс Эмма, он!..
   Она вздрогнула, и ее лицо покрылось смертельной бледностью.
   -- Сэр Джон?
   Страшная улыбка искривила лицо Тома.
   -- Да, сэр Джон Уоллет-Пайн! Ни разу не встречал я его с того дня, ну а теперь... теперь мы встанем лицом к лицу. Что произойдет из этого -- знает судьба: все предопределено заранее!
   Он смолк. Эмма сидела закрыв глаза. Буйным хороводом проносились воспоминания в ее голове. Теперь ей достаточно встать, нежно пожать Тому руку, улыбнуться ему, и она будет отомщена, а потом...
   Ей представился корабль, на палубе которого мрачно выстроились матросы. На главную мачту вздернули человека, и у этого человека лицо Тома... Нет, это не должно было случиться!
   Она взяла его руку и нежно пожала ее.
   -- Ты был в Гавардене у бабушки, Том? -- медленно заговорила она, погружая свой взгляд в его глаза. -- Не видел ли ты там маленькой девочки? Ей около двух лет, у нее голубые глаза и золотистые локончики?
   -- Видел, мисс Эмма. Девчушка с ангельским личиком. Это сирота. Бабушка взяла ее к себе из сострадания.
   -- Да, так она говорит любопытным. Только я признаюсь тебе, Том, что это неправда: это мой ребенок.
   Том вздрогнул, его рука задрожала.
   -- Да, Том, и сэр Джон ее отец. Сэр Джон плохой человек и заслужил наказание. Но можешь ли ты теперь стать его судьей, Том? Можешь ли ты убить отца моего ребенка?
   Том с диким видом уставился в лицо Эммы. Он искал слов, но не мог найти их.
   Эмма встала и обернулась, отыскивая взором Ромни. Его не было в мастерской; сквозь неплотно прикрытую дверь она увидела, что он стоит у окна в соседней комнате.
   -- Теперь ты все знаешь, Том, и я прошу тебя, предоставь возмездие иному, Всевышнему. Сделаешь ли ты это из любви ко мне? Откажешься ли ты от своего намерения?
   Он кивнул, словно смертельно усталый:
   -- Если вы этого хотите... Все эти годы я жил мыслью о возмездии... А теперь у меня на свете нет никого, кроме капитана Нельсона. Ведь вы, мисс Эмма... господин, с которым вы вошли сюда... ведь я ждал вас добрый час на улице...
   -- Это был сэр Гренвилль, Том! -- сказала она не задумываясь. -- Разве я не рассказывала тебе, как в театре Друри-Лейн мне оказал помощь господин, когда я упала в обморок? Это был он. С того времени я люблю его и теперь принадлежу ему.
   -- А он?
   Эмма невольно отвела взор, но горячо сказала:
   -- И он тоже любит меня, Том, очень любит! Ради меня он принял в дом и мою мать. Он очень знатный человек, служит в министерстве иностранных дел. Мы живем в Эдгвер-роу. Если ты захочешь навестить нас...
   Она запнулась. Что-то принудило ее в этот момент обернуться. В дверях стоял Гренвилль.

XXVI

   Эмма, смеясь, пошла навстречу Гренвиллю, объяснила ему присутствие Тома и добавила, что она пригласила старого друга в Эдгвер-роу, разумеется, при условии, что Гренвилль разрешит это.
   Гренвилль как будто не слыхал того, что она говорила. Его взгляд скользнул мимо Тома, как будто он не видел его. Он сказал, что внизу ожидает экипаж, в котором они должны отправиться домой, он нетерпеливо торопил Эмму переодеваться и ехать.
   Том молча отошел в сторонку и оттуда наблюдал за всем происходящим. Когда же Эмма повернулась, чтобы выйти из комнаты, он подошел к ней проститься. Его голос дрожал, он с трудом подбирал слова.
   -- Ведь сегодня день вашего рождения, мисс Эмма, и, быть может, даже Том Кидд смеет пожелать вам счастья. На этот день, на этот год, на всю жизнь! Поклонитесь от меня вашей матушке. Я с удовольствием повидался бы с ней, да не придется.
   Эмма сердечно пожала ему руку:
   -- А почему нет, Том? Отсюда до Эдгвер-роу недалеко!
   -- Нельзя, мисс Эмма! Мне уже завтра надо ехать с капитаном Нельсоном в Ирландию, где ждет флот. Через неделю мы будем в открытом море. Будьте здоровы, мисс Эмма, будьте здоровы! -- Он еще раз долгим взглядом посмотрел на нее. Затем он обратился к Гренвиллю, и его голос, только что дрожавший и неуверенный, сразу стал твердым и суровым: -- Том Кидд -- простой человек, ваша милость, и не умеет подбирать слова по образцу благородных. Только одно знает он: что Эмми Лайон он знавал еще тогда, когда она училась ходить, и что она достойна высшего и прекраснейшего, что только существует на земле. Будьте добры с ней, сэр Гренвилль! Сделайте счастливой Эмми Лайон, чтобы и вы сами могли быть счастливым и чтобы и с вами не случилось того, что... что непременно случилось бы с другим, если бы... если бы за него не заступился ангел!
   Он посмотрел Гренвиллю в глаза тем самым страшным взглядом, с которым до того назвал Эмме имя сэра Джона, а затем, словно требуя ответа, протянул Гренвиллю свою руку.
   Одно мгновение они стояли так друг против друга. Затем Гренвилль отвернулся с надменной улыбкой. Рука Тома Кидда опустилась.
   Медленно направился он к двери. Эмма поспешила за ним следом и обвила его руками за шею.
   -- Будь здоров! Том! Ты -- милый, добрый, верный! Думай обо мне без злобы и... люби меня хоть немного!
   Она потянулась, чтобы достать до его рта, поцеловала его долгим поцелуем. Ей казалось, будто она никогда-никогда не увидит его честное лицо.
  
   Исчезло теплое, мягкое настроение всего утра, пропал весь день. Эмма предпочла бы остаться у Ромни, вовсе не возвращаться в Эдгвер-роу. Но там была ее мать... на эту смиренную женщину изольет Гренвилль всю свою злобу.
   Эмма торопливо переоделась. Она думала, что, не будь здесь Ромни, Гренвилль осыпал бы ее упреками, и решила: пусть это случится, она уже не станет молчать, она ответит ему. Она жаждала этого. Чаша переполнилась; обращение Гренвилля с Томом исчерпало меру терпения.
   В экипаже они сидели молча -- очевидно, кучер мешал Гренвиллю начать. А в Эдгвер-роу их ждала мать. Ее улыбающееся лицо омрачилось, когда она увидела Гренвилля и Эмму. Она поспешно взяла из рук Гренвилля пакеты и унесла их в дом, пока он платил кучеру. Эмма сейчас же поднялась по лестнице на верхний этаж.
   -- Иди к матери, Эмма! -- раздался вслед ей голос Гренвилля. -- Я должен поговорить с тобой!
   Он назвал ее "Эммой", а не "Эмили"!.. Она спокойно пошла далее, сказав:
   -- Я жду тебя в своей комнате!
   -- Твоя мать...
   -- Оставь мою мать в покое! Она здесь ни при чем!
   Эмма оставила дверь своей комнаты открытой. Тотчас же вслед за ней пришел и Гренвилль и сразу начал говорить.
   Разве она забыла, о чем они договорились? Она обещала ему полное повиновение, обещала следовать его указаниям. Как же сдержала она свое слово? Еще тогда он сомневался в ней, а потому-то и отправил ее в Гаварден, чтобы в тишине этого маленького городка она одумалась под влиянием матери, раскаялась в своих недостатках, исправилась. Но ее легкомыслие, упрямство, вспыльчивость все-таки пробивались наружу. Разве, несмотря на его запрещение, она не обратилась к Ромни за денежной помощью? Затем -- в Эдгвер-роу -- она обещала ему работать, а между тем с большой неохотой бралась за выполнение заданных уроков и предпочитала целыми днями просиживать в уголках, погружаясь во вздорные размышления.
   -- А теперь, сегодня! Я делаю все, чтобы изгладить твое прошлое, приглашаю высокопоставленных гостей, чтобы создать тебе новый круг знакомых. А ты?.. Ты бросаешься на шею первому встречному, рассказываешь ему все, настаиваешь, чтобы он пришел сюда. И кому же? Матросу, человеку из низших слоев! Конечно, пусть он всем и каждому рассказывает с хвастовством о высокопоставленной связи своей кузины! В самом деле, Эмма, если бы я не любил тебя... Но -- берегись! -- если что-нибудь подобное случится еще раз, тогда...
   -- Тогда что?
   -- Тогда... в силу моих обязанностей... к имени и положению... Тогда все будет кончено между нами! Все!
   -- Тогда все будет кончено между нами! -- медленно повторила Эмма. -- Ну что же, я не могу поручиться тебе, что этого не случится еще раз. Если твоей любви недостаточно, чтобы взять меня такой, какова я есть, то разве не лучше будет положить конец всему теперь же, прежде чем это при чинит тебе страдание?
   Гренвилль сделал шаг навстречу ей:
   -- Эмили!..
   Он снова называл ее "Эмили"?
   -- Нет, постой! Я дала тебе высказаться и не перебивала тебя, так не угодно ли будет тебе выслушать и меня теперь! Не угодно ли будет тебе выслушать соображения неразумного, покрытого пороками создания? Разумеется, я совершила преступление, когда говорила с Томом. Но в чем виноват здесь Том? Имел ли ты право плохо обойтись с ним за это? А ты это сделал. Ты почти не слушал его, умышленно не обращал внимания на протянутую тебе руку, высокомерно повернулся к нему спиной. Кто дал вам, гордым лордам, право смотреть с презрением на мозолистые руки народа? Разве не обязаны вы им своим состоянием, своим могуществом? Когда лордские дочки имеют любовные связи и рожают внебрачных детей, как леди Уорсли или мисс Пейтон, когда они появляются на балах или придворных приемах полуобнаженными, тогда это признается забавным и остроумным, тогда вы готовы аплодировать им. Но если девушку из народа изнасилует сын лорда, если она, добывая кусок хлеба своему ребенку, делает то же самое, что делает лордская дочь из разнузданности, тогда вы обзываете ее нахалкой и испорченной, считаете непреложным, что надо стыдиться такой девушки. Конечно, ее можно взять в любовницы, но только ее надо прятать... прятать за фальшивой благопристойностью, за фальшивым именем. Ну понял ты теперь, что меня мучает, что отвращает меня от всего? Когда ты изложил мне свой план, я сама не сознавала этого. Правда, в тот день, когда моя мать должна была отказаться от честного имени отца, я смутно почувствовала это, теперь же знаю это наверняка. Я не могу лгать. Это противно моей природе. -- Она медленно встала и подошла к нему. -- И я не хочу этого. Слышишь, Чарльз? Я не хочу лгать!
   Она твердо посмотрела ему в глаза. Он гневно расхохотался, отвел от нее взор и крикнул:
   -- Недурные признания делаешь ты мне! И когда же? В самый последний момент... чтобы застать меня врасплох! Наверное, тебя научил этому тот самый субъект с лицом каторжника! У вас было достаточно времени столковаться!
   Эмма изумленно отступила на шаг назад:
   -- Я не понимаю тебя! При чем здесь Том?
   Он ничего не слышал. Бешенство так и било в нем.
   -- Как он вообще нашел тебя? В сказку о картине я не поверю! Ты письмом вызвала его к Ромни, чтобы посмеяться с ним надо мной -- идеалистом, захотевшим спасти человека. Да, в этом был твой план! Твоя мать уже здесь. Теперь прибыл этот так называемый двоюродный брат, а в один прекрасный день прибудет и ребенок... ребенок сэра Уоллет-Пайна!
   Эмма с отчаянием крикнула:
   -- Чарльз! Что ты говоришь? Ты не мог сказать это серьезно! Не мог же ты подумать, что Том и я...
   -- Кто может знать, что -- правда, что -- ложь? Когда ты целовала этого грязного парня, было похоже, будто он привык к этому... Ведь он -- "милый, добрый, верный Том"!
   Он невольно замолчал -- стон вырвался из груди Эммы, она отступила от него, прислонилась к стене. Словно ища опоры, ее руки хватались за воздух. Наступила минута томительного молчания.
   -- Ну да, я позволил себе увлечься! -- хрипло сказал затем Гренвилль. -- Я сожалею об этом... ради тебя и ради себя. Но я не могу отступаться от своих требований. Если ты исполнишь их, все будет забыто, а не исполнишь...
   Он сделал резкое движение рукой, как бы отрубая что-то, и затем ушел. Сзади него со звоном щелкнул замок.
  
   Долго ли Эмма простояла таким образом? Услыхав голос матери, она сильно испугалась.
   -- Тебе пора одеться, Эмми! Гости сэра Гренвилля сейчас придут!
   -- Да, да...
   Почему мать не вошла? Кто запер дверь?
   Ах да... Эмма сама сделала это...
   Ах, что за сверлящая боль в висках, в глазных впадинах! И как вздрагивают веки... От холодной воды ей станет лучше. И действительно, пора переодеваться.
   А вот подъехал какой-то экипаж. Голос Чарльза... Он принимал друзей... Она должна принарядиться, казаться как можно красивее, чтобы сделать ему честь. Она наденет черное шелковое платье с зеленой вставкой. Это платье имеет такой благородный и в то же время такой приветливый вид. К тому же оно так подходит к цвету ее волос... Только вот ее щеки сегодня чересчур красны. Это от ужасной головной боли. Не побелиться ли ей немного? Нет, нет! Чарльз этого не любит. А головная боль пройдет.
   А вот и второй экипаж... третий... четвертый... Теперь гости, наверное, все собрались. Сейчас Гренвилль придет за своей Эмили, чтобы представить ее всем этим знатным кавалерам и дамам.
   Да, что такое хотела сказать она им? Разве она не условилась с Чарльзом?.. Ах, эти боли!.. Словно кто-то колотит молотком по голове! Ну да она вспомнит, что ей нужно сказать им, а не вспомнит, так спросит у Чарльза.
   А вот и он идет!.. Нет, это Софи, служанка...
   -- Да, да, Софи, я сейчас иду!
   Почему он сам не зашел за ней? Впрочем, разве он мог оставить гостей одних? А теперь она не может спросить его, что должна она сказать гостям... А что это было в самом деле?
   Фу, как скрипит лестница!.. Ах, дом становится стар. Может быть, Чарльз знает средство против скрипа лестницы? Ведь он знает все... все...
   А почему вся комната окутана красным туманом? Почему все предметы качаются?
   Кто-то взял Эмму за руку и потянул ее вперед.
   -- Мисс Эмили Кадоган, дочь моей экономки!
   Кадоган? Ах вот, вот что...
   -- Это неправда! Меня зовут не Кадоган, а Эмма Харт... Геба Вестина...
   Почему Гренвилль с такой силой дернул ее руку? А его глаза... почему они полны гнева? Что же сделала она такого?.. Ах, ах... уж не сказала ли она того, что не должна была говорить?
   -- Ведь я знала, Чарльз, что... я... не могу... лгать...
   Стены зашатались. В ушах у Эммы зашумело, словно туда вливалась вода. Что-то ударило ее по голове. Все потемнело... стихло...
  
   У нее была жесточайшая горячка, говорили врачи. Лондонские туманы вредили ей. Кроме того, наверное, рождение ребенка нарушило ее нервную систему, благодаря чему она так легко и чрезмерно раздражалась и была так недоверчива.
   Гренвилль во всем соглашался с врачами. Но он шел еще далее: он старался найти причину всему тому, что Эмме выпало.
   Насилие сэра Джона растоптало в ней все, что было хорошего и доверчивого в ее натуре. С той поры недоверие поселилось в ее душе и отравило все существование. А может быть, зародыш болезни поселился в душе еще тогда, когда подруги по школе миссис Беркер старались всеми силами унизить ее? Да, все это время она была больна и смотрела на происходящее сквозь туман отравленного воображения. Могла ли она иначе так дурно объяснить себе весь образ действий Гренвилля? А ведь она должна понимать: что бы ни делал в этом отношении Гренвилль, он всегда хотел ей только добра.
   Были последние дни мая, когда Гренвилль сказал все это Эмме. В первый раз со времени того ужасного дня двадцать шестого апреля она получила разрешение встать с постели.
   Они сидели в саду под яблоней. Тепло пригревало солнце, нежно звучал голос возлюбленного, хорошо было жить!
   Эмма любовалась руками Гренвилля -- гибкими, тонко очерченными руками человека высшей расы. Эмма нежно взяла их, перевернула, поцеловала... положила на них свою голову, доверяя им свое сердце, все свое усталое от жизненной борьбы существо.
   Доверие? Разве не было оно врачом ее души?

XXVII

   Жизнь Эммы потекла без тревог, в твердых границах, очерченных Гренвиллем.
   Он был с нею добр и внимателен. Ни разу более не слыхала она от него ни одного резкого слова. Он сначала осторожно выведывал ее настроение и лишь потом обращался с желанием или требованием. Теперь он уже не приказывал, а доказывал необходимость того или другого.
   В прежнее время такое дипломатическое обращение вызвало бы в Эмме недоверие, но теперь она лучше знала возлюбленного: он стал осторожен и хитер потому, что любил ее.
   Только иногда между ними происходили легкие недоразумения, а именно когда в Эдгвер-роу приходили нищие. Эмма, вспоминая, как ее мать после смерти отца побиралась по деревням, готова была отдать нищим последнюю копейку, но Гренвилль сурово восставал против этого, говоря, что надо быть экономнее, так как неизвестно, что еще может случиться. Однако Эмма не приписывала это черствости Гренвилля. Эта кажущаяся мелочность проистекала из его забот о будущем.
   Из Неаполя приходили дурные вести. Письма сэра Уильяма Гамильтона сообщали о прогрессировании болезни его жены. Если леди Гамильтон умрет... Сэр Уильям любил женщин. Несмотря на свои пятьдесят два года, он был еще крепок и жизнерадостен. Не подумает ли он о втором браке? А если от нового союза пойдут дети... Тогда придется отказаться от надежды, что в один прекрасный день сэр Уильям заплатит долги Гренвилля. Да и от надежд на будущее наследство тоже приходилось отказываться. А ведь только эти надежды и сдерживали кредиторов Гренвилля!
   Политика тоже доставляла Гренвиллю немало забот. Приходилось опасаться смены министерства. Если премьер-министр лорд Нерз, покровитель Гренвилля, удержится у власти, Положение Гренвилля останется прочным. Но оппозиция приобретала все большее и большее влияние в парламенте. Фукс и Шеридан, лидеры либеральных вигов, наносили жестокие удары правительству. Если Нерз падет и министром-президентом станет Фукс, дни чиновников-тори будут сочтены, и Гренвиллю тоже придется подать в отставку: люди из консервативных родов не могли служить в либеральном министерстве. Если даже их не уволят, они сами должны будут уйти: к этому обязывала традиция.
  
   В начале сентября из Неаполя пришло известие о смерти леди Гамильтон. Покойная пожелала быть похоронена в фамильном склепе в Пембрукшире, и сэр Уильям просил Гренвилля принять на себя все хлопоты по устройству печальных дел.
   В силу этого у Гренвилля было много забот в Лондоне, и Эмма зачастую бывала предоставлена самой себе. Впервые почувствовала она всю зависимость, в которой держал сэр Уильям ее возлюбленного. Что станется с ней, если она не понравится этому барину?
   Конечно, ее внешность должна понравиться ему -- признанному ценителю классической красоты. Ее прошлое тоже не явится препятствием, так как сэр Уильям отличался свободой суждений и любил говаривать, что сильный дух нередко порывает оковы общепризнанной морали. Но что, если он откажет ей именно в этом "сильном духе"?
   Помимо всего, сэр Уильям питал особые надежды насчет судьбы племянника. Сватовство Гренвилля к дочери лорда Мидльтона произошло вследствие желания сэра Уильяма, и он очень рассердился, когда этот выгодный брак не состоялся. Теперь он сам приедет в Англию и сможет поддержать сватовство Гренвилля своим влиянием. Вдруг он снова возьмется за прежние проекты?
   И опять сомнения закрадывались в душу Эммы. С тайной робостью ожидала она прибытия сэра Уильяма.
   Гренвилль встретил дядю в гавани и проехал с ним прямо в Пембрукшир. Оттуда он написал Эмме.
   Сэр Уильям заедет в Лондон, чтобы сделать визит королю и министрам. При этом он выберет время побывать у Гренвилля и познакомиться с Эдгвер-роу. Сам Гренвилль был вынужден оставаться пока в Лондоне и мог вернуться домой лишь вместе с дядей. Поэтому он письменно давал все распоряжения. Гостя должна была встретить одна мать в качестве домоправительницы, а Эмма появится в столовой только к чаю. Там она предоставит все дальнейшее глазам сэра Уильяма.
   Конечно, все приказания были выполнены с тщательностью. И как билось сердце Эммы, когда в указанный час она спустилась в столовую, чтобы приготовить там все к чаю! Гренвилль с гостем были в лаборатории, осматривали коллекции. Но вот послышались их голоса. Эмма почувствовала, что у нее подгибаются колени, и поспешила отодвинуться в самый темный угол.
   Сэр Уильям вошел. Эмма не могла в первый момент разглядеть его лицо, потому что он разговаривал как раз со следовавшим позади племянником. Но когда сэр Уильям обернулся, Эмма была немало удивлена: старец казался совершенно свежим и сильным, словно ему не было и сорока.
   Когда сэр Уильям заметил живопись на стене, он с удивлением воскликнул:
   -- Восхитительно, Гренвилль! Прямо поразительно! Уж не открыл ли ты способ делать золото? Не нашел ли философский камень? Чтобы оплатить это, надо обладать целым состоянием!
   Гренвилль улыбнулся:
   -- Мне это не стоило ни единого шиллинга. Ромни нарисовал все это по дружбе.
   -- По дружбе? Ну а от меня художники вечно требуют денег... как можно больше денег! А еще Ромни... Кстати, на помни мне завтра о нем. Я должен посмотреть его картину. Ведь модель, как говорят, представляет идеал женской красоты. Где он выискал ее? Мне говорили, что он ничего не прибавил от себя и строго держался натуры. Но это, конечно, преувеличение. Праксителю для Венеры понадобилось более чем сто моделей!
   Гренвилль украдкой подмигнул Эмме.
   -- И все-таки это сущая правда, дядя. Не желаешь ли сам убедиться?
   Он показал на плафон, откуда смотрела Эмма в качестве богини красоты. Сэр Уильям долго созерцал картину и с недоверием покачивал головой.
   -- Неужели это и в самом деле портрет? И не идеализированный? Я видел много красивых женщин, но такое совершенство -- никогда! Она в Лондоне? Не могу ли я познакомиться с ней через Ромни?
   Эмма бесшумно взяла поднос и подошла к столу.
   -- Она живет не в Лондоне, -- ответил Гренвилль, -- но если ты считаешь это таким важным...
   -- Повидать красивейшую женщину в мире? Да я готов объехать полмира ради этого! -- И Гамильтон вздохнул, смеясь над самим собой. -- Для моего возраста это слишком пылко, не правда ли? Но что поделаешь! Шекспир заметил, что мужские сердца после тяжелой потери делаются особенно впечатлительными к новым чарам. Едва только Ромео был отвергнут Розалиндой, как тотчас же влюбился в Джульетту. Как знать, не случилось ли бы и со мной того же, если бы я попал в заколдованный круг Цирцеи Ромни?
   Он рассмеялся и, не обращая внимания на прислуживавшую "горничную", взял с подноса чашку чаю. Затем он потянулся к серебряному сливочнику. Вдруг он изумленно посмотрел на руку, державшую поднос, и затем поспешно взглянул на Эмму. Поднос покачнулся, чашка Гренвилля опрокинулась, хлебцы покатились на ковер.
   -- Но послушайте, мисс Харт! -- с напускной строгостью сказал Гренвилль. -- Отчего вы пугаетесь, если сэр Гамильтон любуется вашей рукой?
   Эмма стояла перед сэром Уильямом с залитым румянцем лицом и не решалась поднять на него взор. Он смотрел на нее, словно ослепленный ее красой. Затем его взор скользнул по картине.
   -- В самом деле, Гренвилль! -- воскликнул он, разражаясь громким смехом. -- Шутка вполне удалась тебе! Ты поставил в тупик старого, испытанного дипломата! Но я не сержусь на тебя за это! Я избавлен от поездки по всему свету и не должен обращаться с просьбой к Ромни! -- Он встал, улыбаясь, и отвесил Эмме низкий поклон, скрестив руки на груди. -- Прекрасная Цирцея, высокая богиня! Где же ваш волшебный жезл, которым вы собираетесь превратить меня в свинью?
   Он взял из рук Эммы поднос и не позволил ей поднимать хлебцы, а сам нагнулся, с юношеской ловкостью опережая Гренвилля. Затем он пригласил ее присесть к ним и сам сбегал на кухню за чашкой для нее. "Сияние ее красоты" должно было озарять весь этот вечер, первый, который он переживал после долгого времени, "в интимном семейном кругу". Эмма ни на минуту не должна была покидать комнату. Казалось, Гамильтон нарочно старался не давать Гренвиллю возможности объяснить все, что касалось Эммы.
   Оправившись от первого смущения, Эмма охотно отдалась чарам разговора. Сэр Уильям рассыпался целым фейерверком остроумия, был неистощим в анекдотах, проливавших свет на характер южан и условия жизни при неаполитанском дворе. При этом он не щадил и самого себя. Так, он рассказывал, что у него была обезьяна, которую он старался превратить в настоящего человека. Но животное не хотело мыслить самостоятельно и не переходило границ простого подражания. Однажды он застал обезьяну сидящей в платье сэра Уильяма в кресле перед письменным столом и рассматривающей в большую лупу сицилийскую монету, совершенно так же, как делал это и сам хозяин. Пораженный сходством, сэр Уильям приказал зарисовать эту сцену и с подписью "Антиквар" повесил ее над своим письменным столом.
   Говоря сам, этот испытанный дипломат умел вызвать на разговор и своих слушателей. Эмма не сидела с ним и часа, как он уже знал все о ней. Она простодушно отвечала на его вопросы, казавшиеся такими невинными, но неизменно требующие каких-либо откровенностей. За короткое время он узнал в общих чертах все ее борения и не успокоился, пока Эмма не сыграла ему сцены сумасшествия Офелии.
   -- Шеридан был прав, когда не нашел у вас трагического дарования, -- задумчиво сказал он затем. -- Но у вас неподдельное чувство, а голос звучит словно музыка. Не пробовали ли вы петь?
   -- Пробовала, но не пошла далее скромных начинаний. Весь мой репертуар -- несколько народных песен.
   Не заставляя себя долго просить, она стала петь, как пели уэльские деревенские девушки, возвращаясь домой с граблями на плечах. Закинув голову, сверкая зубами между полуоткрытых губ, она ходила вокруг обеденного стола, упершись руками в бока, покачивая станом, подбрасывая ноги. Ее глаза смеялись сэру Уильяму, а когда она проходила мимо него, ее рыжеватые волосы, распустившиеся от быстрых движений, касались его своей огненной волной. Она знала, что была кокетлива, но и хотела быть такой. Ведь если сэр Уильям Потребует этого, Гренвилль разойдется с ней. Она боролась... за себя и за него.
   И Эмма видела, что она осталась победительницей. Когда она закончила, сэр Уильям страстно схватил ее за руки и воскликнул:
   -- Теперь я знаю, кто вы! Гренвилль -- просто ипохондрик, готовый заразить весь свет своей угрюмостью. Но вы, мисс Эмили, вы рождены для веселья, рождены на радость себе и всем нам. Наука, искусство -- ну конечно, все это очень священно, очень благородно. Но чем старше становишься, тем более сознаешь, что истинное счастье заключено лишь в веселом волнении чувств. Пользуйся днем, ночь придет сама собой! Поэтому, мисс Эмили, пойте -- у вас есть голос на это, танцуйте -- у вас прирожденная грация итальянок и испанок, и, наконец, любите, любите! Ну, последнее вам теперь уже не приходится советовать. Что за неслыханное счастье у этого субъекта с молодым лицом и старым сердцем! -- кивнул он на племянника. -- Художники рисуют для него, а волшебницы складывают к его ногам дары своей красоты. И все это даром! А он ведет себя, как будто так и нужно, даже и спасибо не скажет. На вашем месте, мисс Эмили, я оставил бы его хандрить среди его камней и картин и взял бы себе другого. Что вы скажете относительно дядюшки, полной противоположности племяннику? Можете получить мудреца с огромным жизненным опытом, со старым лицом, но юным сердцем! Не думайте долго, ударим по рукам!
   Эмме показалось, что под этой шуткой кроется что-то более серьезное. Она невольно обернулась к Гренвиллю, и странно искаженным показалось ей его лицо.
   Но она, наверное, ошиблась. Весь остаток вечера он охотно принимал участие в шутках, которыми обменивались сэр Уильям и Эмма, а когда поздно вечером дядя ушел, Гренвилль очень нежно простился с Эммой.
   На следующий день сэр Уильям прислал Эмме дорогую арфу, присовокупив несколько любезных строк: он выразил сожаление, что не успеет повидать ее до своего отъезда в Неаполь, но рассчитывал провести с нею более долгое время, когда дела позволят ему вернуться в Англию на более продолжительный срок.

XXVIII

   Следующий год принес Англии победу либеральной оппозиции. Лорд Нерз ушел в отставку, и премьер-министром стал Чарльз Фукс. Таким образом, чиновникам-тори пришлось уходить со своих мест. Гренвилля, правда, утвердили в должности, но он знал, что все равно разойдется во взглядах с либеральным начальством, а потому ушел сам.
   Теперь в Эдгвер-роу заглянула нужда. Кредиторы Гренвилля видели в его службе некоторые гарантии, а теперь, когда он подал в отставку, накинулись на него с назойливыми требованиями. То и дело в Эдгвер-роу стали появляться сомнительные личности. Старьевщики из предместья в сумрачные вечерние часы уносили из дома предметы домашнего обихода, без которых можно было обойтись; торговцы картинами осматривали художественную коллекцию и предлагали цены много ниже действительных; ростовщики старались вытянуть из дома последний пенни. Противнее всего были посредницы, одолевающие внука Уорвика предложениями выгодного брака. Внебрачные дочери знатных лордов искали имени и положения, старые девы -- удовлетворения запоздалой чувственности, истасканные куртизанки -- увенчания своего позорно добытого состояния, падшие девушки -- защиты от последствий тайного разврата. И все это грязью наслаивалось на существование-Тяжело доставалось это время Эмме. Снова заметила она, насколько мало, в сущности, знает Гренвилля. Она жила с ним теперь уже более двух лет, и все же он оставался загадкой для нее.
   Со времени посещения дяди Гренвилль обратил особое внимание на таланты Эммы. Он заставлял ее брать уроки музыки, рисования и танцев и уделял особое внимание ее красоте. Он дарил ей всякие новые средства для ухода за телом, оберегал ее от грубых домашних работ, следил за ее режимом. При этом он старался привить ей манеры высшего общества, постоянно возбуждал ее тщеславие. Он накупил ей массу нарядов и украшении, словно она готовилась поступить в гарем султана...
   Все это стоило денег, но Гренвилль не жаловался: он всеми силами старался скрыть от нее свои денежные затруднения и хлопоты. Однажды, вернувшись после сеанса у Ромни, Эмма застала Гренвилля перед пустой рамой "Венеры" -- картины не было... Когда же Эмма в ужасе всплеснула руками, Гренвилль поспешил уверить ее, будто она ошибается: он, дескать, только отдал картину для частичной реставрации, а денег у него более чем достаточно. Чтобы доказать ей это, он предложил ей вечером отправиться в Ренледж, аристократический концертный зал, где в этот вечер ожидался двор. Он предложил ей надеть лучшие наряды, ценные украшения, сказав, что этим он докажет завистникам и клеветникам, что он еще не разорен. При этом он смеялся. Но Эмма не обманулась: в диком блеске его взгляда отражалась вся его душевная растерзанность.
  
   Гренвилль поехал вперед, чтобы запастись билетами. Когда Эмма вошла в зал, она увидела Ромни, который оживленно разговаривал с каким-то господином. Ромни познакомил их: это был итальянец Таллинн, импресарио концерта. Таллинн пригласил участвовать в концерте певицу Банти, имя которой было у всех на устах. Ради нее на концерте обещал присутствовать королевский двор, так как королева Шарлотта хотела послушать неаполитанские народные песни из уст прославленной примадонны. Но Банти простудилась в холодных туманах Лондона и отказалась в самый последний момент от участия. Таллинн был в отчаянии. Он знал, что гордая королева примет отсутствие Банти как личную обиду, и был готов на все, только бы достать хоть кого-нибудь для замены итальянки.
   У Эммы блеснула идея.
   -- Не могу ли я помочь вам, синьор Таллинн? Конечно, неаполитанских песен я не пою, но, быть может, понравятся мои уэльские песенки древних бардов? Я сама аккомпанирую себе. Наверное, у вас найдется лютня?
   -- Ваше предложение очень любезно, мисс Харт, -- смущенно ответил пораженный маэстро, -- но... вопрос еще...
   -- Достаточен ли у меня голос? Ну так справьтесь у мистера Ромни или сэра Гренвилля или -- еще лучше -- ввиду того, что эти господа могут оказаться пристрастными, испытайте сами! У вас, наверное, найдется достаточно времени, чтобы прослушать где-нибудь в комнате одну из моих песенок. А не понравится вам -- говорите прямо! Я не обижусь!
  
   Публика встретила извещение о перемене программы с недовольным ворчанием. Только ради Банти посетители платили высокую входную цену, а теперь появляется какая-то неизвестная певица.
   Но когда Эмма появилась под руку с Таллинн на эстраде, сразу наступила тишина. Все с удивленным восхищением смотрели на концертантку.
   -- Да ведь это мисс Харт! -- крикнул чей-то голос. -- Цирцея Ромни!
   Это была герцогиня Аргайльская, родственница Гамильтонов, сидевшая в ложе около эстрады. Она кивнула Эмме, которую до той поры никогда не видела, и зааплодировала ей. По залу пробежал шепот удивления и восторга, слова герцогини облетели всех. Затем все сразу стихло: под пальцами Эммы послышались первые аккорды лютни.
   Играя прелюдию, Эмма глазами искала Гренвилля. Она нашла его бледное, возбужденное лицо и улыбнулась ему. Чего он боялся? Вот она была совершенно уверена, совершенно спокойна. Разве не для возлюбленного пела она? Если она будет иметь успех, если она станет прославленной певицей, если золото дождем хлынет к ней -- всем она будет обязана только Гренвиллю. И все -- славу, богатство, всю свою душу -- положит она к его ногам.
   И, объятая сознанием своей возвышенной, святой любви, она запела...
  
   Эмма имела колоссальный успех: Банти была забыта, Уэльс победил Неаполь. Эмму вызывали бессчетное количество раз, заставляя петь все новые и новые песни. Герцогиня Аргайльская послала Эмме свою карточку со словами восторженной похвалы; лорд Эберкорн просил, чтобы его представили ей; Ромни непременно хотел нарисовать ее в качестве святой Цецилии; когда же она уезжала с Гренвиллем из Ренледжа, знатные кавалеры и дамы столпились вокруг, чтобы видеть ее.
   Гренвилль был не совсем согласен с восторженными похвалами слушателей. Он не был согласен с излишне страстным исполнением, переступавшим эстетические границы искусства, но в то же время не бранил ее, а даже находил слова одобрения.
   И все же успех скорее опечалил, нежели обрадовал Гренвилля. В карете он был молчалив и сумрачен; когда же дома Эмма взглянула на него с молчаливой просьбой, он отвернулся. Он устал, ему нужен был покой. Он заперся в своей комнате, но не заснул: поздно ночью слышала Эмма, как Гренвилль шагал взад и вперед.
   На следующее утро мать подала Эмме письмо от Галлини. Импресарио прилагал к письму блестящий контракт. Если она подпишет этот контракт, он повезет ее в концертное турне, она будет получать тысячу фунтов в год и бенефис при условии выступать не чаще двух раз в неделю.
   Эмма, дрожа от радости, бросилась матери на шею, заплакав об ужасе прошлого и о счастье будущего, мечтая, что своей новой деятельностью освободит возлюбленного от мученичества нужды. И, помахивая письмом Галлини, она кинулась наверх к Гренвиллю, чтобы увидеть, как в его глазах вновь загорится луч радости.
   Через час она вернулась бледная, расстроенная. Все кончено -- Гренвилль категорически отказался позволить ей подписать контракт. При этом он напомнил ей об условиях, на которых взял ее: она обещала ничего не предпринимать без его согласия. Эти условия она нарушила выступлением на эстраде Ренледжа. Она открыто выставила его напоказ перед его родными, перед всем двором. А теперь она хочет еще более унизить его, сделать его зависимым? Его сердце истекает кровью при мысли, что ему нужно расстаться с ней, но это необходимо, этого требует его мужская честь.
   В коротких, отрывистых фразах Эмма передала все это матери, собирая платья, в которых приехала из гаварденской ссылки. Ее решение было принято: она уйдет, ведь Гренвилль будет несчастен, если она останется. Предложение Галлини она отклонила. Кому она была обязана? Гренвиллю! Но она не хотела ничего унести с собой на память о нем. Никогда более не будет она петь, никогда не дотронется до арфы.
   Все, что он подарил ей, она оставит здесь, ничего не возьмет с собой, кроме убогих тряпок, в которых приехала сюда. Она отказывалась от всего и снова уходила в тень, из которой извлекла ее злосчастная судьба. Она спрячется в каком-нибудь лондонском предместье и там будет шитьем зарабатывать необходимые гроши для пропитания, для поддержания близких. Если у Гренвилля своя мужская честь, то и у нее своя женская честь. Он должен будет понять, насколько был не прав. На что ей слава, деньги, красота, если он не любил ее больше?
   Ах, теснота этого дома душила ее! Она должна уйти на свежий воздух, чтобы не задохнуться. И, захватив какое-то шитье, Эмма бросилась в сад.
   Она была настолько погружена в свои думы, что, усевшись в саду под деревом, не видела стежков, которые нашивала, и не заметила приближения Ромни; только тогда, когда художник очутился перед ней, она увидела его. В его руках была эскизная тетрадь. Разумеется, он опять зарисовал ее. Противным и бестактным показалось ей, что он вечно рыскал вокруг нее в поисках новых композиций. Неужели он не ставил ни во что страдания, разрывающие ее сердце?
   Все это она выложила Ромни. Но он попытался успокоить ее: она права, если почувствовала себя обиженной, но он уж так создан -- все представляется ему в образах, которые нужно запечатлеть на бумаге. Ну а не быть художником значило для него умереть! Разве она не понимает этого? Перестать любить -- не значило ли для нее перестать жить? А вот она хочет из-за пустяков отказаться от того, в чем была ее жизнь!
   "Из-за пустяков!" Эти слова вывели Эмму из себя, и она рассказала Ромни все.
   Он с тихой улыбкой покачал головой:
   -- Гнев заставляет вас впадать в преувеличения, мисс Эмма. Женщина должна подчиняться, когда дело идет о мужской чести.
   -- Чести? Да какой же вред может быть его чести, если его любовница станет петь в концертах?
   Ромни выразительно посмотрел ей в глаза:
   -- Со стороны любовницы это, может быть, было бы совершенно безразлично для Гренвилля, но -- как знать? -- быть может, он думает, что эта любовница когда-нибудь в качестве его жены...
   -- Его жены? -- Эмма вскочила, уронив шитье. -- Он сказал вам это?
   Ромни взял ее за руку:
   -- Я не хотел бы внушать вам надежды, которые, быть может, никогда не осуществятся. Нет, Гренвилль не говорил мне этого, да и вообще он -- не такой человек, чтобы говорить с кем бы то ни было о своих планах. Только я наблюдал за ним все это время... Ну поставьте себя на его место! Может ли человек в его положении поступать иначе! Внук Уорвика может жениться на своей любовнице, даже если у нее имеется прошлое, но с того времени, как он заключает ее в свои объятия, в ее адрес не должно раздаваться ни единого упрека, ее безупречная жизнь должна изгладить прежние ошибки... Так вот, рассудите с этой точки зрения, что вы ставите ему теперь в вину... Ах, ну что за бешеное существо! -- смеясь, перебил он сам себя, увидев, что Эмма собралась бежать куда-то. -- Ну куда вы собрались? Только не ходите к Гренвиллю! Сначала подумайте, что вы хотите сказать ему. Неосторожным словом вы, пожалуй, способны заставить его отказаться от решения, которое только назревает в нем!
   Он нежно удержал Эмму за руку. Она растроганно посмотрела на него. Том Кидд и Ромни -- как они были похожи друг на друга! И как мало любви могла она дать им!
   Она пошла к Гренвиллю только тогда, когда совершенно успокоилась. Должно быть, он услышал ее шаги на лестнице и вышел к ней навстречу. Его лицо было светлее и радостнее, чем прежде. Он только что получил письмо из Неаполя; сэр Уильям обещал, что будущей весной навестит его; он сам выяснит и урегулирует материальное положение Гренвилля, а до тех пор последний должен как-нибудь успокоить кредиторов.
   Эмма почти не слышала того, что говорил ей возлюбленный. Что за дело было ей в этот момент до сэра Уильяма и кредиторов! Она нежно увлекла Гренвилля в комнату и заперла двери.
   -- Прости мне, возлюбленный! Будь милосерден и дай мне вновь место у своего сердца! Требуй от меня всего, чего хочешь! Никогда более не буду я непослушной тебе!
   Она взяла контракт и разорвала его. Затем она очутилась в объятиях Гренвилля, смеялась и плакала...

XXIX

   Сэр Уильям был уже два месяца в Англии, и кредиторы Гренвилля потеряли терпение. Они осыпали должника угрозами и в конце концов осадили сэра Уильяма в его лондонской квартире. Тогда он поехал в Эдгвер-роу, чтобы переговорить с племянником.
   Эмма сидела в своей комнате и прислушивалась. Мужчины заперлись в лаборатории, но их громкие голоса были хорошо слышны. Сэр Уильям сурово упрекал племянника. Гренвилль защищался. Раза два-три они вступали в ожесточенную схватку. Они бегали по комнате, каждый старался перекричать другого. Наконец сэр Уильям пригрозил лишением наследства и... не назвал ли он при этом имени Эммы?
   Ее охватил смертельный ужас. Если сэр Уильям потребует разрыва...
   Вдруг дядя и племянник стали говорить спокойнее и тише, как будто опасались чего-то. Долго еще доносилось до Эммы это глухое перешептывание, кошмаром опутывавшее ее мозг.
   Затем она услышала их шаги по лестнице; они уходили из дома. До нее донесся шум колес уехавшего экипажа. Значит, Гренвилль поехал в Лондон? Может быть, он оставил для нее несколько строк в своей комнате? Она отправилась туда, чтобы посмотреть, но дверь его комнаты оказалась запертой. Он ушел, не сказав ей ни слова; а ведь он знал, как она беспокоится о нем!
   В середине ночи Эмма тревожно проснулась. Ею снова овладел ужас. Не бросил ли ее Гренвилль? Она вскочила с кровати и подкралась к его двери, но она была заперта.
   Эмма спустилась вниз по лестнице, вышла на улицу и стала напряженно смотреть на дорогу, чутко прислушиваясь к малейшему шуму. Долго простояла она так, дрожа от холода в ледяном тумане мартовского утра.
   Наконец, смертельно усталая, она села на лестницу. Если Гренвилль вернется, ему придется пройти мимо нее...
   Кашель Эммы разбудил мать. Старушка испуганно сбежала вниз. Эмма уступила ее просьбам и отправилась в постель. Но одеяло не было в состоянии согреть ее. Дрожа от холода, лежала Эмма в постели и прислушивалась...
   В конце концов Эмма, должно быть, все-таки заснула. Когда она открыла глаза, у ее постели сидел Гренвилль. Она благодарно улыбнулась ему: он был с нею, он не покинул ее.
   Гренвилль только головой покачал: разве так можно? Она простудилась в холодном утреннем тумане и три дня пролежала в жесточайшей горячке. Ведь он даже не подозревал, что она так тревожилась, иначе он сразу сказал бы ей, что такие запутанные дела, как его, не могут быть разрешены в один миг. Сэр Уильям сначала очень сердился, но потом обещал помочь. Придется вести долгие переговоры с кредиторами; может быть, понадобится даже уехать в деловое путешествие.
   Сэр Уильям был внимателен к Эмме, тем не менее, когда он подошел к ее кровати, чтобы взглянуть на больную и осведомиться, высока ли температура, она странно повела себя: вскрикнула и протянула вперед руки, как бы отталкивая его.
   А ведь он хорошо относился к ней! Если он помогал Гренвиллю, то отчасти это происходило ради нее... Он подождет за дверью. Неужели она не позволит ему войти?
   Эмма устало кивнула в знак согласия. Сэр Уильям склонился к ней и поцеловал "благородные ручки бедной, прекрасной, глупенькой, милой хозяюшки Эдгвер-роу".
   С той поры он стал приходить ежедневно.
   Чтобы развлечь Эмму, он решил ввести ее в историю искусств. Он приносил с собой ценные книги, в которых были изображены произведения искусства, и много говорил об идеалах красоты отдельных рас. Он указывал ей на благородные линии идеала эллинов, на различие между итальянцами и испанцами, на пышное, здоровое тело полотен Рубенса, на болезненную изнеженность Боттичелли, на пикантность французов. При этом он старался установить, к какому типу красоты принадлежит Эмма. Он ощупывал форму ее головы, исследовал линии шеи и строение рук. Эмма, улыбаясь, позволяла ему это. Разве не должна она была стараться понравиться ему хотя бы ради Гренвилля? И не беда, если при этом сэр Уильям немножко влюбится в нее.
   Уступая просьбам сэра Уильяма, Эмма разрешила ему осмотреть верхнюю часть груди. Ведь эти линии Ромни сотни раз зарисовывал на своих картинах, благодаря которым их знали все. Но вслед за тем сэр Уильям пожелал освидетельствовать форму ее ноги. Она отказала. Конечно, что такого было в том, чтобы показать голую ногу после того, как весь Лондон видел Эмму обнаженной на "божественной кровати"? Но Гренвилль убедил ее в недопустимости выставлять себя напоказ, а значит, решение этого вопроса надо было предоставить Гренвиллю.
   Вечером, когда Гренвилль пришел к Эмме, она передала ему просьбу дяди, убежденная, что он ни за что не согласится. Но он...
   Да за кого же принимает она сэра Уильяма? Этот тонко чувствующий человек только и думал об искусстве. Он видел в Эмме не женщину, а мастерское произведение природы, которому он и поклонялся без всякой жажды обладания. Почему она непременно должна подозревать во всем что-нибудь этакое?
   Гренвилль казался в дурном расположении духа и остался после этого разговора только на несколько секунд у Эммы. Вообще в последнее время он сильно изменился: ежедневно уезжал в Лондон, зачастую оставался там до позднего вечера, а возвращаясь, бывал в плохом настроении, и казалось, что даже ласка Эммы была ему в тягость. Конечно, у него было много хлопот, и он почти не думал об Эмме. Она же так тосковала о нем!
   На следующий день она позволила сэру Уильяму осмотреть и ее ногу. Прикрывшись одеялом, она опустила ее на ковер. Сэр Уильям осмотрел ногу, снял мерку, сравнил полученные цифры с данными в его книгах, затем подложил под ее ногу листок бумаги и обрисовал на нем контур ступни.
   Однако этого еще мало, чтобы судить о красоте Эммы. Он должен видеть форму голени и бедер, всю фигуру...
   Он, захлебываясь, высказал эту просьбу, стоя перед ней на коленях и впиваясь жадным взором в белую кожу ноги. Когда же испуганная Эмма не сразу нашлась что ответить, он захотел сам скинуть одеяло. Его руки дрожали, он дышал громко и часто, его уши покраснели.
   И вдруг он бросился на Эмму. Возникла короткая борьба. Эмма сопротивлялась изо всех сил, но негодование настолько охватило ее, что она была не в состоянии произнести ни звука. Наконец она высвободилась из объятий старика, оттолкнула его и бросилась в соседнюю комнату. Толкнув дверь лаборатории, она вбежала туда... В углу, у окна, подпирая голову руками, стоял Гренвилль...
   Вслед за Эммой туда вбежал сэр Уильям. Задыхаясь, он спешил привести себя в порядок. Вдруг, разразившись резким смехом, он стал поздравлять Гренвилля.
  
   Старый скептик усомнился в верности Эммы, Гренвилль противоречил ему. Вот, чтобы решить спор, они и условились подвергнуть Эмму испытанию. Но она блестяще выдержала это испытание. Сэр Уильям просил прощения, Гренвилль обнял Эмму и повел ее в постель. Она послушно повиновалась, не вымолвила ни слова упрека: она чувствовала смертельную усталость, была словно разбита и сейчас же заснула глубоким сном.
   Вечером она с помощью матери перенесла свою кровать в комнату Гренвилля. Ее терзала тайная тревога, и она чувствовала, что найдет покой только тогда, когда будет рядом с любимым.
   Вернувшись ночью домой, он был готов разразиться гневом, но она стала молить и плакать, смиренно прижалась к нему, целовала его...

XXX

   Кончались дни отпуска сэра Уильяма, а соглашение с кредиторами Гренвилля все еще не было достигнуто. Лорд Гамильтон под разными предлогами увиливал от окончательного слова, и Эмма чувствовала, что он хотел сначала выгадать что-то. В нем чувствовался тот же коммерческий дух, о котором говорил ей раньше Ромни. По взглядам, обращенным на нее, Эмма сознавала, что и она была замешана в этом. Но как? Что мог дать нищий богачу?
   К сожалению, Гренвилль строго запретил ей вмешиваться в его дела, а то Эмма уже давно обратилась бы с просьбой к сэру Уильяму. Она до тех пор валялась бы в его ногах, пока он не согласился бы помочь племяннику. Ведь он всегда был так любезен с ней! Он проводил все свободное время в Эдгвер-роу, пока Гренвилль возился в Лондоне с кредиторами. Наконец, в последних числах августа, сэр Уильям уехал, не оказав помощи племяннику. Уезжая, он подарил Эмме свой портрет, копию картины Рейнольдса, и настойчиво приглашал ее приехать погостить у него в Неаполе.
   Он уехал... Снова настали в Эдгвер-роу тяжелые часы нужды. Но Эмма не сетовала. После отъезда сэра Уильяма она опять приблизилась к Гренвиллю, и он был нежнее к ней, чем прежде. Он ценил ее старание духовно приблизиться к нему, с благодарностью позволял помогать себе в работах. Ради него Эмма проштудировала ряд книг по минералогии и химии, чтобы иметь возможность оказывать существенную помощь возлюбленному в его корреспонденции и даже научных работах. Она делала выписки из нужных книг, помогала сортировать коллекции. В днях работы, в ночах любви пронеслась зима...
  
   Двадцать шестого апреля, в день своего рождения, Эмма получила от сэра Уильяма письмо -- первое, адресованное лично ей. Лорд Гамильтон желал ей счастья и повторял свое приглашение навестить его в Неаполе. Его приглашение звучало на этот раз так серьезно, что уже шутить не приходилось.
   Это озаботило Гренвилля. Сэр Уильям не привык напрасно просить. Конечно, он держался слишком благородного образа мыслей, чтобы думать о мести, но не станет ли он равнодушным к судьбе племянника? До сих пор кредиторы соглашались ждать лишь в расчете на благоволение богатого дядюшки, но если они заметят что-нибудь, то всему настанет конец и Гренвилля ожидает долговая тюрьма.
   Кроме того, сэр Уильям очень полюбил Эмму. Но он знает, как тесно связана жизнь Гренвилля с жизнью Эммы. Не хочет ли он сначала испытать, насколько Эмма является подходящей подругой жизни для Гренвилля? Конечно, он узнал Эмму с лучшей стороны, но в Эдгвер-роу она все же была под влиянием его, Гренвилля. Так не хочет ли сэр Уильям испытать, какова окажется Эмма в качестве самостоятельно думающей и действующей женщины? Разве не естественно с его стороны знать, в чьи руки со временем попадет его состояние?
   Конечно, Эмма может опасаться посягательств с его стороны... Но это было бы очень неразумно, наверное. Правда, тогда... во время ее болезни... Но это была лишь шутка, да, грубая шутка, но все же только шутка. Разве иначе мог бы Гренвилль стоять так бездеятельно в соседней комнате? Если же Эмма все-таки опасается, то ей достаточно взять с собой мать...
   К тому же эта поездка как нельзя лучше совпадает с необходимостью для Гренвилля уехать на несколько месяцев в Шотландию. Там ему нужно собрать в горах образцы минералов для своей коллекции. Он уже давно думал об этом, так как коллекция нуждается в пополнении. Гренвилль не мог взять с собой Эмму туда, но теперь дело отлично устраивалось: они разом разъедутся в разные стороны: он -- в Шотландию, она -- в Неаполь, а осенью вновь встретятся, помолодевшие и окрепшие.
   Неужели же она вовсе не любит его, если не решается дать свое согласие? А ведь она всегда говорила, что готова для него на всякие жертвы! И вот теперь, когда ее просят оказать ему небольшую услугу, она отказывается? Ну так он пойдет на крайнюю уступку и обещает лично заехать за ней в Неаполь осенью!
   Могла ли она отказываться долее?
   Эмма написала сэру Уильяму, он прислал щедрую сумму на путевые расходы. Однако на этот раз поездка все же не могла состояться: мать Эммы хватил удар, а пока под нежными заботами Эммы она поправлялась, прошло лето.
   Вслед за осенью пришла суровая зима. Здоровье матери Эммы было сильно надломлено, и она не могла отправиться теперь в путешествие. Однако врачи утверждали, что в суровом лондонском климате старухе не оправиться, что ей нужен теплый воздух юга. Тогда Эмма стала страстно стремиться к тому, перед чем еще недавно отступала в испуге.
   Когда наступили первые ясные мартовские дни, Эмма с матерью простились с Эдгвер-роу, а Гренвилль уехал в Шотландию.

XXXI

   "Неаполь, 30 апреля 1786 г.
   Возлюбленный! Я прибыла сюда двадцать шестого и еще раньше дала бы тебе весточку о себе, но курьер отправляется только завтра. Я должна в присутствии сэра Уильяма постоянно казаться веселой, тогда как малейшее воспоминание о тебе вызывает у меня слезы.
   Без тебя я не могу жить. Нищета, голод, смерть во льдах -- ничто для меня так не страшно, как разлука с тобой. Чтобы добраться до тебя, я готова, босая, странствовать по каменистым дорогам Шотландии. Если ты действительно любишь меня -- приди, приди ко мне!
   Лошади, экипажи, лакеи, театральные представления -- разве все это может дать счастье? Ты один можешь дать мне его; моя судьба в твоих руках.
   Я уважаю сэра Уильяма и очень предана ему. Он твой дядя и друг. Но... он любит меня! Слышишь ли, Гренвилль? Он любит меня! Но никогда я не отвечу ему взаимностью! Никогда, никогда!
   Ты не можешь себе представить, каков он со мной. Он следует за мной по пятам, вечно сидит возле меня и смотрит на меня в упор. Я не могу шевельнуть ногой или рукой, чтобы он не рассыпался в восторгах от моей грации и красоты. Он проводит целые часы в созерцании меня и вздыхает при этом... Мне очень жаль, но я не могу ничего сделать для него. Я хочу быть с ним вежливой и любезной, но не более. Я -- твоя, возлюбленный. Вечно хочу я принадлежать только тебе! Никто не может вытеснить тебя из моего сердца!
   Кстати, сэр Уильям дал мне английский экипаж, кучера и лакея. Все это -- специально для меня. Ведь если бы я стала выезжать в его экипаже, то стали бы говорить, что я его жена или любовница, но я никогда не стану ни тем, ни другим.
   Сэр Уильям очень любит тебя; он сказал мне, что сделал завещание, в котором отдает тебе все свое состояние. Я очень порадовалась за тебя...
   Нужны ли тебе деньги? Сейчас же напиши мне. Меня пугают громадные расходы, которые ты сделал ради меня. Я просила сэра Уильяма помогать тебе теперь хоть немножко и прислать денег на поездку сюда. Он обнял меня, слезы брызнули из его глаз. А потом он сказал, что мне достаточно только приказать; он очень любит нас обоих, очень любит!..
   До этого места я дописала два дня тому назад, но не ото слала письма, так как мне хотелось обождать курьера из Лондона. Я думала, что он привез мне что-нибудь от тебя.
   Ты действительно написал, но лишь сэру Уильяму, а мне ни слова. Я не знаю, как мне отнестись к этому. Страшные мысли одолевают меня... Гренвилль! Вспомни о своем обещании!
   Сэр Уильям говорит, что ты ничего не пишешь ему о своей поездке сюда. Знаешь ли ты, что случится, если ты не приедешь за мной? Тогда я отправлюсь в Англию!
   Сегодня утром у меня был разговор с сэром Уильямом. Я боюсь, что сойду с ума. Он говорит...
   Нет, не могу написать это! Да я и не знаю, как принять это... Гренвилль! Милый Гренвилль! Несколько строк, только чтобы успокоить меня! Умоляю! Подумай, что ни один человек никогда не будет так любить тебя, как я, твоя

Эмма".

   "Неаполь, 22 июля 1786 г.
   Милый Гренвилль! Я пишу тебе только затем, чтобы просить тебя хоть как-нибудь напомнить о себе. Хоть одно слово! Я заслуживаю этого! С того времени, как мы расстались, я написала тебе четырнадцать писем, ты же мне -- ни одного... Заклинаю тебя любовью, которую ты некогда питал ко мне, -- хоть одно-единственное, жалкое словечко! Как только я ознакомлюсь с твоими намерениями, я приму соответствующее решение. Если ты нарушишь данное слово и не приедешь, я буду в Англии -- самое позднее -- к Рождеству. Я должна еще разок повидать тебя, будь это самый последний раз. Без тебя жизнь моя невыносима. Я в таком отчаянии, что не могу сейчас ни о чем думать...
   Здесь у меня учителя языков, пения, музыки. Если бы благодаря своим стараниям я стала больше нравиться тебе, я была бы счастлива. Но к чему все это? Я бедна, беспомощна, покинута.
   Пять лет прожила я с тобой. Затем ты послал меня на чужбину, пообещав, что приедешь. И вот теперь мне говорят, что я должна жить с сэром Уильямом...
   Жить с сэром Уильямом! Знаешь ли ты, что это значит? Нет, тысячу раз нет! Я уважаю его, но никогда не буду жить с ним так, как жила с Гренвиллем. Вызови меня в Англию! Вызови! Вызови меня!
   Ах, что будет со мной? Что мне делать? Дай мне одну только гинею в неделю, но позволь быть при тебе. Я начинаю сомневаться во всем. Никогда уже не смогу я верить в Провидение".
   Далее Эмма сообщала Гренвиллю, что художники наперебой спешат зарисовать ее, что неаполитанская королева смотрит на нее при встречах влюбленными глазами, а король явно преследует своим обожанием. Свое письмо она закончила так:
   "Ах, сколько удовольствия доставило бы мне все это, если бы ты был со мной! Но не для меня эта радость. А еще в этих страданиях я должна делать веселое лицо!.. Одно-единственное слово, возлюбленный! Одно-единственное, жалкое словечко!

Эмма".

   "Неаполь, 1 августа 1786 г.
   Гренвилль! Наконец-то письмо от тебя! Если бы ты мог знать, что я почувствовала, когда я прочла его!.. Ты, Гренвилль, можешь давать мне такой совет? Ты, который ревновал малейшую мою улыбку? Да как ты осмеливаешься писать мне такие вещи?
   Я, твоя Эмили, должна отдаться сэру Уильяму?.. Если бы я была в Лондоне, я убила бы тебя, а потом покончила бы с собой...
   Я должна быть хладнокровной? Но ведь для меня существует только одна жизнь -- с тобой! Если ты оттолкнешь меня от себя, я приеду в Лондон и погрязну в разврате, пока окончательно не погибну! По крайней мере, тогда моя судьба станет предостережением женщинам, смиряющимся ради любви.
   Ты позволил мне любить себя, сделал из меня хорошего, честного человека, а теперь хочешь бросить? Да имеешь ли ты право на это? Есть ли у тебя сердце?
   Я в последний раз обращаюсь к тебе сегодня. Но теперь я ничего не вымаливаю. Пусть будет, как ты хочешь, но, если ты не сжалишься надо мной...
   Ты не знаешь, каким могуществом пользуюсь я здесь! Я должна стать любовницей сэра Уильяма? О нет, Гренвилль, этого не будет никогда! Но зато случится нечто другое. Доведи меня до крайности, и ты увидишь. Тогда я поведу дело так, что сэр Уильям женится на мне!

Эмма Харт".

   "Можете получить мудреца с огромным жизненным опытом, со старым лицом, но юным сердцем" -- эти слова сказал сэр Уильям Эмме при первом посещении Эдгвер-роу. Невольно обернулась тогда Эмма к Гренвиллю и заметила, как странно исказилось его лицо.
   Вот тогда и случилось все! Тогда всплыла у Гренвилля эта мысль! Сэр Уильям хотел вступить в новый брак. Но это разбило бы все надежды Гренвилля. Если же он уступит влюбленному старичку Эмму... о браке с падшей никогда не подумает друг двух королей!
   Только надо было соблюдать осторожность, чтобы жертва не заметила сети... Ведь она обладала горячей кровью, была способна на нерасчетливые поступки... И Гренвилль стал плести невидимые нити, навязывая петлю к петле.
   Сэр Уильям был гастрономом в любви. Одной физической красоты ему было мало; ему требовалась утонченность, внешний лоск. Для этого-то Эмма и должна была заботиться о своей красоте, развивать свои таланты, усваивать манеры дамы высшего круга. Пусть пойдут прахом ценные коллекции, пусть пойдет прахом даже сама "Венера" Корреджо! Великая цель -- наследство -- щедро оплатит все потери!
   Но Эмма не смела извлекать пользу из приобретенных знаний. Если она станет зарабатывать деньги, она выскользнет из расставленных сетей. Ее триумф в Ренледже был безвреден, но контракт с импресарио Таллинн становился уже опасным. Жертва не должна была попадать в другие руки, должна была оставаться рабыней Эдгвер-роу!
   Петля к петле...
   А нападение сэра Уильяма на нее во время болезни? Уже тогда они вступили в соглашение. Если бы сэру Уильяму удалась его попытка, Гренвилль уже тогда мог бы оттолкнуть ее. И тогда ей не осталось бы ничего иного, как искать спасения в объятиях сэра Уильяма.
   Но Эмма выдержала искус и разорвала тенета. Да, еще слишком много сил было у жертвы, слишком много способности к сопротивлению; надо было плести сеть еще более скрыто, замаскированно. Надо было сломить ее сопротивление, отрезать пути к спасению, обезопасить себя от мести. Чтобы усыпить недоверие, ей можно было позволить взять с собой ее смиренную, запуганную мать.
   Да, так оно и было! Разве сэр Уильям не сделал теперь Гренвилля своим наследником? Сводник получил желанную мзду. Теперь в качестве наследника сэра Уильяма он мог успокоить кредиторов, добиться выдающегося положения, жениться на дочери лорда Мидльтона. В глазах света он оставался безупречным джентльменом, тогда как стоны жертвы заглохнут на чужбине. Любовница важного барина кричит о насилии? Ха-ха! Кому какое дело до этого!..
   Любовница? Ну нет! Теперь настал ее черед смеяться! Она обманет обманщика, она вырвет из его рта желанную добычу! Сэр Уильям поступится племянником ради леди Гамильтон...
   Только бы это удалось. О, ведь она уже не была неопытной девушкой, которую можно было безнаказанно покинуть. Гренвилль сам научил ее мыслить. И еще кое-чему другому научил он ее: научил скрывать думы, чувства и желания под неподвижной маской. Он называл это "аристократическим стилем". А на самом деле это было лицемерием!
   До сих пор она вполне отдавалась велениям чувств. Только один-единственный раз она сознательно сделала зло -- тогда, когда послала шиллинг Джейн Мидльтон. Это было сделано опять-таки под наплывом чувств, без предвзятого намерения, без обдумывания. Ну а теперь...
   Если она стала иной, кто виноват в этом? Теперь она станет дурной -- всеми силами души, с холодной сознательностью, совсем так же, как были с нею!
   Все эти мысли бродили в голове Эммы, когда она отослала свое последнее письмо к Гренвиллю. Решение было принято.

XXXII

   Когда Эмма с матерью приехали в Неаполь, сэр Уильям принял их как соотечественниц и дам из высшего общества. Им были отведены лучшие комнаты в палаццо Сиесса, где помещалось английское посольство, а потом он отвез их на маленькую виллу в Позилиппо, где они и должны были жить.
   В первые моменты Эмма была очень довольна возможностью жить в уединении, но теперь она должна была добиться возвращения в здание посольства. И она избрала особую тактику.
   Сэр Уильям ежедневно приезжал на виллу в Позилиппо, но в последнее время он никак не мог застать Эмму: то она была больна, то занималась туалетом, то была в отсутствии, причем никто не знал, где именно. Вообще в последнее время она была какая-то странная и, видимо, замышляла что-то, чего не доверяла даже матери.
   Так с искренним сокрушением докладывала мать Эммы сэру Уильяму. В первый раз, не застав Эммы, Гамильтон остался спокоен, во второй -- рассердился, в третий -- встревожился, а чем дальше, тем все более волновался.
   Однажды, идя по улице, Эмма заметила, что за ней следит какой-то субъект. Она знала, что посольство содержит несколько шпионов, собиравших нужные для министерства иностранных дел сведения. Не поручил ли сэр Уильям одному из них выслеживать ее?
   Эмма медленно двинулась вперед, зашла в несколько магазинов, купила кое-какие мелочи и наконец вошла в судовую контору, где продавались билеты во Францию. Здесь она приобрела себе билет на имя мисс Харт, но затем, краснея, поправилась: на имя миссис Томсон.
   Затем Эмма продолжила свой путь. На ближайшем перекрестке она обернулась: подозрительный субъект не следовал более за нею.
   Дома мать сообщила ей, что сэр Уильям опять был у них и очень тревожился. Он не мог понять, чего не хватает Эмме, и не верил, что мать ничего не знает. В конце концов он ушел, оставив два билета на этот вечер в оперу.
   Эмма отказалась ехать, сославшись на усталость и нездоровье, и предложила матери поехать в театр и взять лакея и горничную. Билет Эммы можно будет обменять на два дешевых места, и это доставит людям удовольствие.
   Оставшись одна, Эмма ушла в спальню. Дверь в коридор она не заперла, а только прикрыла, зато дверь на балкон широко распахнула. Затем она медленно разделась, прислушиваясь к каждому шороху. Джульетта ожидала своего Ромео...
   Ей вспомнился вечер у мисс Келли. Тогда она отвергла искания юного, цветущего принца, а теперь... ожидала рыцаря Гамильтона, старика, который маскировал морщины пудрой и белилами, а дрожание рук -- оживленными жестами...
   Вдруг она насторожилась. На улице послышался шум колес; вот он замер перед виллой... Тихо открылась дверь, кто-то стал красться по лестнице... нащупал дверь, приоткрыл ее...
  
   Эмма лежала, раскинувшись на кровати. Казалось, будто ее застиг сон. В правой руке она держала гребень, которым на ночь расчесывала волосы, левая рука была опущена. Свет свечи падал на обнаженные ноги, покоившиеся на табуретке.
   Сэр Уильям остановился посередине комнаты, жадным взором впиваясь в спящую, и сделал движение, как бы собираясь броситься на нее, но затем повернулся, подошел к двери и запер ее на замок.
   Последний слабо щелкнул. Тогда Эмма сделала движение и как бы случайно опрокинула табуретку, которая с шумом упала на пол. Эмма вскочила, из ее руки выпал гребень. Словно опьяненная сном, она медленно обвела взором комнату, пока не заметила сэра Уильяма.
   Пронзительно вскрикнув, она протянула к нему руки, как бы защищаясь, и бросилась через открытую дверь на балкон, где перегнулась через мраморные перила.
   -- Оставайтесь на месте! -- крикнула она. -- Если вы сделаете ко мне хоть один шаг, я брошусь вниз!
   Гамильтон схватил свечу и высоко поднял ее. Свет ярко освещал его испуганное лицо.
   -- Но, мисс Эмма, умоляю вас! -- пробормотал он. -- Я не подозревал, что вы спите! Я нашел дверь открытой и хотел поговорить с вами... Бога ради, отойдите от перил!.. Вдруг они упадут?..
   -- Ну что тогда? Уж не думаете ли вы, что я дорожу своей жизнью?
   -- О, сколько красоты и прелести!..
   Его губы задрожали, он не смог договорить начатой любезности.
   -- Хорошо, ваше превосходительство, -- холодно сказала Эмма, -- я сделаю то, что вы желаете. Но сначала поставьте свечу на стол, затем сядьте на стул у той стены и оставайтесь там, пока я не позволю вам встать. Иначе я сочту, что ваше превосходительство желает напасть на меня, и покончу с собой.
   Он скорбно посмотрел на нее:
   -- Напасть на вас? Да ведь я -- ваш лучший друг.
   -- Ах так? Ну тогда вашему превосходительству будет не трудно исполнить мое желание!
   Гамильтон молча поставил свечу на стол, отправился к противоположной стене и сел там.
   Медленно отошла Эмма от перил, но из предосторожности остановилась на пороге балкона.
   -- Прошу вас, ваше превосходительство. Чем я обязана чести вашего посещения?
   -- Почему вы вдруг стали называть меня "превосходительством"? Вам угодно издеваться надо мной?
   Эмма холодно повела плечами:
   -- Не имею ни малейшего желания! Просто все наши былые отношения порваны письмом вашего племянника!
   -- Порваны! -- растерянно повторил Гамильтон. -- Я не понимаю! Что же написал вам Гренвилль?
   -- Он дал мне дружеский совет стать любовницей вашего превосходительства. Или вы ничего не знаете об этом?
   Лицо сэра Уильяма стало багрово-красным.
   -- Это правда, мисс Эмма, я люблю вас, но ничего не сделал такого, чтобы разлучить вас с Гренвиллем. Он сам предложил мне это. Уж не должен ли я был отказаться? Именно потому, что я люблю вас, я согласился.
   -- Согласились на торг? На позорный, мерзкий торг?
   -- Не осуждайте Гренвилля так строго, мисс Эмма! Он видел, что не может при своих стесненных обстоятельствах окружить свои отношения с вами надлежащим образом, и старался позаботиться о вашей судьбе...
   Эмма иронически рассмеялась:
   -- Моей судьбе? Разве вы поручились его кредиторам за мои долги? Разве вы сделали меня наследницей своего состояния? Моей судьбе!.. Моей судьбе! Вероятно, для меня же он ищет теперь богатую жену? Ведь он ищет ее, не правда ли?
   -- В качестве младшего сына...
   -- Да, да, я знаю вашу семейную мораль! Кто же эта счастливица? Опять Мидльтон?
   -- Откуда вы знаете? Ну да, младшая дочь лорда...
   -- Маленькая Генриетта? Уступаю ей Гренвилля, авось хоть на сей раз из этого что-нибудь выйдет... чтобы у Мидльтонов не вывелось все благоприличие, если леди Джейн задохнется в один прекрасный день от надменности!
   Эмма снова рассмеялась. В то время как она лежала в объятиях Гренвилля и с благоговением отдавалась ему всей душой, он высчитывал, как бы выгадать из ее любви побольше денег!
   Ее охватило бесконечное отвращение, которое сделало ее спокойной и холодной.
   -- Теперь я знаю все! -- сказала она. -- Благодарю вас, ваше превосходительство, за ваши объяснения; теперь вы можете оставить ваше место и уйти.
   -- Но... я надеялся... я хотел попросить вас...
   Он стал дрожащим голосом молить ее остаться у него в Неаполе, сказал, что она сделает его крайне несчастным, если исполнит свое намерение и уедет...
   Эмма возмущенно вскочила.
   Откуда он знает это? Ведь она не говорила ни одному человеку на свете о своих планах! Значит, он приказал выслеживать ее? Приставил к ней шпионов? Но ей нечего скрывать, у нее нет оснований лгать. Она уже составила свой план и приведет его в исполнение. Она уедет из Неаполя с первым французским кораблем. Как только ей удастся получить во Франции занятие, она пошлет матери деньги на проезд, а до тех пор, наверное, он, сэр Уильям, не откажется поддержать старушку. Мать будет очень признательна ему, если он даст ей маленькое место у себя в доме. Ведь он знает, что она великолепная хозяйка.
   Почему она уезжает из Неаполя? Но она не может жить здесь! Что она сделала, что с ней так обращаются? В Неаполе люди еще церемоннее, чем в Англии. Когда она жила в Эдгвер-роу, друзья и родственники Гренвилля поддерживали с нею отношения, а тут на нее смотрят, словно на какую-то обесчещенную! Всего несколько мужчин осмеливаются заговаривать с ней, а дамы умышленно игнорируют ее. И все это из-за того, что сэр Уильям держит ее в Позилиппо, в отдалении, словно стыдясь ее. Конечно, она не упрекает в этом сэра Уильяма, но жить под гнетом незаслуженного презрения она тоже не может!
   Видно было, что Гамильтон чувствовал себя очень скверно. Он согласился с тем, что поставил ее в двусмысленное положение, но это случилось по необдуманности, а не по злой воле. Но он знает способ исправить содеянное зло. Если Эмма открыто вернется в посольский дом и будет принята там с полным почетом, то ее реноме будет восстановлено. Но это должно быть сделано на законном основании. В данный момент дом вела племянница сэра Уильяма, мисс Дикенсон, но он откажет ей от места и пошлет в Англию, щедро вознаградив. На ее место в дом войдет Эмма с матерью. Ну, согласна она с этим? Останется она?
   Но Эмма все еще не могла согласиться. Она боялась Гамильтона. Она была очень расположена к нему, но не чувствовала любви, а без любви она не в состоянии отдаться. Может быть, потом, когда воспоминания о предательстве Гренвилля потеряют свою остроту, но пока что сэр Уильям должен был предоставить ей свободу и поклясться, что она будет в полной безопасности.
   Свобода? Безопасность?
   Гамильтон поклялся ей во всем, чего она хотела, лишь бы она оставалась с ним, не лишала его блеска своей красоты. Он был так кроток, что не осмелился даже подойти к Эмме и тогда, когда она согласилась остаться. Не вставая со стула, он обратился с робкой просьбой разрешить ему поцеловать ей руку. Она позволила ему это, но затем сейчас же погнала прочь. Ей нужен покой, кроме того, с минуты на минуту могут вернуться мать и горничная. Не хочет ли он скомпрометировать ее перед прислугой так же, как уже скомпрометировал в глазах неаполитанского общества?
   Гамильтон смиренно встал и направился к двери, но никак не мог открыть ее. Смущенно тряс он дверь, совершенно забыв, что, войдя сюда, сам запер ее. Беспомощно посмотрел он на Эмму.
   Она и бровью не повела.
   -- Отоприте замок, ваше превосходительство. Когда вы, ваше превосходительство, изволили сюда войти, замок заперся. Случайно, должно быть!
   Он отпер дверь и вышел. В коридоре он смущенно поклонился ей.
   -- Покойной ночи, мисс Эмма!
   -- Покойной ночи, ваше превосходительство!
   Теперь он ушел... полишинель, герой неаполитанского балагана!

XXXIII

   Через три месяца Гамильтон привез Эмму с матерью в палаццо Сиесса. Он истратил четыре тысячи фунтов, чтобы обставить комнату Эммы со всей роскошью. Сэр Уильям повел Эмму по комнатам и стал подробно указывать ей на дивные произведения, которыми они были украшены. Увлеченный сладостью обладания, он превозносил красоту как единственную истинную религию человечества.
   Эмма, улыбаясь, слушала его. Это было и ее религией тоже; в ней Эмма была и жрицей и богиней. Но когда он спросил о ее мнении, она не могла удержаться от иронии.
   -- Что вы больше любите, сэр Уильям? -- спросила она. -- Меня или ваши прекрасные комнаты?
   Вместо ответа Гамильтон преклонил колено. Эмма милостиво протянула ему руку, а затем допустила, чтобы он немного откинул рукав ее платья и поцеловал то место, где у сгиба локтя на шелковисто-белой коже просвечивало голубое кружево вен.
   От пальцев до локтя -- вот путь, который преодолел сэр Уильям в три месяца домогательств.
  
   Чтобы отпраздновать новую отделку комнат, Гамильтон устроил вечер. Он пригласил друзей, чиновников посольства, высших придворных неаполитанского двора, целый рой артистов и художников. Всем было поставлено условие, чтобы женатые явились с женами.
   Сэр Уильям занимал слишком высокое положение, чтобы кто-нибудь осмелился воспротивиться, а потому все приглашенные явились, но сначала держались слишком сдержанно. Однако мало-помалу успех Эммы рос. Сначала она пела гостям неаполитанские и уэльские песенки. Затем была представлена живая картина, где Эмма явилась кумской сивиллой. Гости были в восторге, лед был окончательно растоплен. Этот вечер открыл Эмме доступ в неаполитанское общество.
  
   "Рыцарь Гамильтон, который все еще живет здесь в качестве английского посланника, нашел теперь, после долгого увлечения искусством, после долгого восхищения научными занятиями, вершину искусства и науки в красивой девушке. Он заказал для нее греческий костюм, который удивительно идет к ней; при этом она распускает волосы, берет несколько шалей и производит ряд сменяющихся поз, движений, жестов, выражений лица и т. п., так что в конце концов начинаешь думать, будто видишь все это во сне. Все, что тысячи художников готовы были бы создать, видишь здесь готовым в движении и в поразительной сменяемости: стоя, коленопреклоненно, сидя, лежа, серьезно, печально, задорно, ускользая, покаянно, угрожающе, пугливо и т. д. Одно следует за другим и вытекает из этого другого. Она умеет подобрать к каждому выражению складки шалей и из одного и того же платка делает сотню головных уборов. Старый рыцарь держит ей свечу и всей душой отдался этому занятию. Он находит в ней античную красоту, все прекрасные профили сицилийских монет, даже самого Бельведерского Аполлона".
   Так записал в своих "Итальянских путешествиях" знаменитый Гёте, не раз бывавший в доме Гамильтона и деливший со всем обществом восторг перед пластической красотой Эммы и ее поразительными мимическими танцами с покрывалом. Да, теперь Эмма стала важной леди, какую хотел сделать из нее Гренвилль. Представляя своей легкой грацией очаровательный контраст этикету аристократического общества Неаполя, Эмма, казалось, беззаботно скользила по жизненному пути.
   Она знала, что нравилась такой сэру Гамильтону; в ней осуществился для него идеал подруги, которой предназначено усыпать цветами его старость. Но в то же время все острее говорила в нем страсть стареющего мужчины, который видит, что его чувства разбиваются о холодную бездушность красивой статуи.
   Теперь Эмма отлично знала его. Он был похож на отца Моцарта. Однажды, перед отходом ко сну, сын взял в его присутствии септима-аккорд. Часами ворочался старик на своей кровати; наконец он встал, подошел к роялю и взял аккорд, разрешающий септиму. Затем старик удовлетворенно заснул.
   Септима-аккордом сэра Уильяма была загадка скрытой красоты Эммы. Если она приподнимет покрывало, то жажда сэра Уильяма сейчас же утолится. Тогда он будет в состоянии оттолкнуть ее от себя, как продавал картины, насмотревшись на них досыта. Ну а пока он начал ревновать ее.
  
   С тех пор как Гамильтон представил Эмму королю Фердинанду, последний стал отчаянно ухаживать за ней. Он старался бывать везде, где появлялась она, вечно выражал сожаление, что не умел говорить по-английски, когда же Эмма научилась итальянскому языку, он стал осыпать ее преувеличенными комплиментами. Если злые языки начинали сплетни про Эмму, король вмешивался и сурово порицал клеветников, ставя Эмму дамам своего двора в образец безукоризненного поведения и аристократического приличия.
   Однажды вечером он явился в палаццо Сиесса. Он неожиданно открыл у себя голос и просил Эмму спеть с ним дуэтом. Увы! Когда он впервые запел, Эмма испугалась: ни одной верной ноты не было взято; при этом он пел сквозь зубы, словно простой рыбак. Он заметил удивление Эммы, однако она сумела выйти из затруднительного положения.
   -- Ваше величество поет не так, как обыкновенные певцы! -- сказала она в ответ на обращенный к ней вопрос. -- Ваше величество поет... как король!
   Она чуть не задохнулась от сдерживаемого смеха, увидев самодовольную улыбку Фердинанда. И все же, когда потом сэр Уильям стал издеваться над королем, она взяла последнего под свою защиту: конечно, Фердинанд Бурбонский -- не Адонис, не Аполлон, но зато хороший человек.
   Хороший человек? Гамильтон чуть не раскричался на Эмму за это, а потом ожесточенно напал на короля.
   Хороший человек! Просто идиот, кретин! Взойдя на трон восьми лет от роду, он никогда не брался ни за книгу, ни за пение. Когда он женился на Марии-Каролине, высокообразованной дочери Марии-Терезии, он не умел ни читать, ни писать. Королева тайком старалась обучить его этому, стыдясь дикаря, которого должна была взять в мужья. Но все-таки он ненавидел умственный труд. На заседаниях государственного совета он откровенно засыпал, предоставляя все королеве. Нельзя было записывать протоколы заседаний, так как это было для короля слишком долго. Чтобы не подписывать самому декреты, он заказал штемпель со своей подписью, который и прикладывал к бумагам. Его занятия состояли из еды, питья, спорта, охоты, рыболовства, женщин. Он тренировался, как скороход или атлет. На охоте благородное выслеживание зверя казалось ему побочным; главное было убивать, избивать целыми массами. Наслаждением ему было видеть содрогающееся в агонии тело, вдыхать пряный запах горячей крови. И при этом он был труслив: он никогда не подходил к обложенному зверю, пока егеря не приводили добычу в такое состояние, когда она не могла уже быть опасной царственному палачу. Точно так же он был жесток с людьми, когда мог делать это безнаказанно. Аббата Мадзингуи, флорентийского дворянина, он приказал подбрасывать на воздух до тех пор, пока несчастный не испустил дыхания. А почему? Да потому только, что длинная, худая фигура аббата вызвала смех у этого варвара.
   О да! Этот король был хорошим человеком! По крайней мере, народ думал так. Король вступал в близкое общение с чернью, так как разговоры и развлечения образованных людей были ему скучны, и он охотно отдавался диким забавам простонародья. Чернь аплодировала его пошлым шуткам и обращалась с ним как с равным. "Nazone" -- "король-носач" -- так называли его лаццарони, высмеивая громадный нос Фердинанда, а он считал это большой честью для себя!
   -- Он дурак, варвар, ничтожество! -- закончил в бешенстве сэр Уильям. -- Во времена Фридриха Великого и Иосифа Второго такой король только и возможен что на неаполитанском троне. Карикатура на короля!
   Эмма втайне смеялась. Почему он так волновался? Он просто ревновал, опасаясь соперника в короле.
   -- И все же вы называете его своим другом, -- спросила она с легкой иронией, -- и обращаетесь с ним как с приятелем, а не как с королем?
   -- А разве я не обязан поступать так? К чему же я здесь посланником? Ох уж эта мне политика! Англия не в состоянии всеми индийскими сокровищами вознаградить меня за эту дружбу!
   И, желая посвятить Эмму в важность и трудность своего положения, он стал рассказывать ей о целях британской политики при неаполитанском дворе.
   С тех пор как Англия раздавила морское могущество Голландии и Испании, только одна держава в мире могла оспаривать у нее господство над миром: Франция. Людовик XVI предпринял борьбу в этом направлении, и с помощью Франции у Англии были вырваны ее американские колонии. Теперь парижский кабинет мечтает о господстве над Средиземным морем, чтобы захватить в свои руки торговлю с Левантом. Это было первым этапом на пути в Индию. Другие бурбонские государства -- Испания и Неаполь -- соединились с Францией в тройственный союз, тайной целью которого было ниспровержение английского могущества, хотя открытой целью выставлялось истребление барбарийских пиратов. Все эти три государства готовились к войне, укрепляя флот. Положение в Англии осложнялось еще тем, что королевы в Париже и Неаполе были сестрами, унаследовавшими от своей матери, Марии-Терезии Австрийской, бесконечную жажду власти и страстно любившими друг друга. Ничто не было в состоянии поссорить Марию-Антуанетту Французскую с Марией-Каролиной Неаполитанской. В их руках была судьба Европы.
   Из них обеих Мария-Каролина была более деятельной. Она уже решила строить большой флот, с помощью которого рассчитывала оградить Сицилию и Мальту от нападения со стороны Гибралтара.
   "Странно, что в средние века Венеция могла сосредоточить в себе всю азиатскую торговлю! -- сказал Марии-Каролине ее брат, император и австрийский король Иосиф II во время своего посещения Неаполя. -- Что такое гавань Венеции по сравнению с неаполитанской? Если бы я был королем обеих Сицилии, все Средиземное море принадлежало бы мне одному!"
   Для Англии было несвоевременно выступить теперь открыто. Надо было не спускать взора с противника, подстерегать его малейший шаг, проникать в его планы, чтобы быть готовой к нужному моменту.
   Вот эта-то политика приготовлений, в которой был таким мастером Уильям Питт, составляла задачу сэра Гамильтона в Неаполе. Первый шаг удался ему: теперь король не предпринимал ничего, не посоветовавшись с ним; беда была лишь в том, что все, о чем он советовался с ним, не стоило внимания. О внешней политике, касавшейся Англии, ничего не удавалось узнать. Даже сэр Актон, которого сэру Уильяму удалось кружными путями провести на пост военного министра в неаполитанский кабинет и который состоял тайно на жалованье у Англии, был совершенно бессилен. Сэру Актону удалось стать премьер-министром, но все же он не знал ничего: самое существенное составляло тайну Марии-Каролины. Было сделано уже немало попыток войти к ней в доверие, но Мария-Каролина, не теряя обычной ласковой любезности, умела отразить все попытки.
   -- Гениальная женщина! -- задумчиво сказала Эмма. -- Нет ли у нее любовника? Ведь король-носач не должен быть в ее вкусе!
   Сэр Уильям покачал головой:
   -- Со времени смерти князя Караманито больше ничего не слышно о сердечных влечениях королевы. Мария-Каролина была до безумия влюблена в него, но, несмотря на это, Актону удалось удалить князя на пост губернатора в Сицилию. Там он вскоре умер... говорят -- от яда. С тех пор, как уверяют, Мария-Каролина навсегда отказалась от мужской любви!
   Он засмеялся. Эмма покраснела.
   Каждый раз, когда на прогулке она встречалась с Марией-Каролиной, ее поражал взор королевы. С какой тоской, страстью, восторгом глядела на нее Мария-Каролина! А сколько раз Мария-Каролина жаловалась князю Дитрихштейну на строгий придворный этикет, не позволявший ей видеть при дворе "прекрасную англичанку"!
  
   Эмма знала, что, узнай Гренвилль ее план относительно сэра Уильяма, он станет самым ожесточенным врагом ее и может все испортить. Поэтому она сделала вид, будто, уступая просьбам сэра Уильяма, простила Гренвиллю предательство, и обменивалась с ним письмами, в которых никогда не забывала восхвалять старого дядюшку. Она знала, что Гренвилль посылает сэру Уильяму копии ее писем, и рассчитывала, что старичок будет вечно питать надежду на довершение своих желаний, раз в этих письмах все громче звучит восхищение перед рыцарской верностью и любезностью Гамильтона. Параллельно с этим Эмма изредка разрешала старичку все новые и новые вольности, хотя и невинные, но тем не менее заставлявшие сэра Уильяма пьянеть от страсти. И, видя это, Эмма внутренне хохотала: Гамильтон был философом, знатоком людей, заставлял народы плясать на незримой нити, которую держал в своих руках, и не замечал при этом, что сам пляшет на нити в руках Эммы!
   Вообще все шло хорошо. Положение Эммы в обществе все упрочивалось, чему особенно способствовал неизвестно кем пущенный слух, будто Гамильтон и Эмма состоят в тайном браке. Это было тоже на руку Эмме, и она не старалась разуверять в этом своих приятельниц.

XXXIV

   В последнее время у сэра Уильяма было очень много хлопот. Ежедневно он говорил с Эммой о политической ситуации, услащая обязанности дипломата созерцанием красоты Эммы.
   Взрыв революционного движения во Франции вызвал сильное изменение политического положения в Европе. Буйные толпы народа силой заставили Людовика XVI и Марию-Антуанетту переехать из Версаля в Париж, и французская королева совершенно перестала влиять на государственные дела. Таким образом, тайное единение Бурбонов было разорвано.
   Из Франции революционное движение перебросилось и в Неаполь. Правда, простонародье оставалось пока еще спокойным, но образованный класс стал держать очень дерзкие речи. Тайная полиция постоянно докладывала, что Марию-Каролину называют "австриячкой", придавая этому слову враждебный смысл; на улицах все чаще попадались сомнительные личности, вид и костюм которых напоминал якобинцев.
   Уж не постигнет ли и Марию-Каролину та же судьба, что и ее сестру? Спасение сестры, охрана собственного трона -- вот что должно было стать теперь целью ее политики.
   Со всей страстной энергией взялась королева за дело. Ежедневно ее курьеры неслись в разные концы, ежедневно у нее происходили долгие тайные конференции. Некоторых успехов она, казалось, достигла: ее брат, австрийский император Леопольд II, согласился на тройной брак между царственными семьями Вены и Неаполя. Сыновья императора, Франц и Фердинанд, должны были повести к алтарю дочерей Марии-Каролины -- Терезию и Людовику, а сын Марии-Каролины, наследный принц Франц, должен был стать супругом австрийской эрцгерцогини Марии-Клементины. Осенью предполагалось отправиться в Вену для заключения всех этих браков, и там, в Вене, будет все окончательно обсуждено, там будет решено то, что может привести к значительным переменам в Европе.
   Да, это было тяжелое время для сэра Уильяма! Питт непрестанно требовал от него докладов о происходящем в Неаполе. Но, что ни делал посланник, он не мог добиться никаких сведений относительно намерений королевы. Он приходил в отчаяние, готов был даже подать в отставку. Только женщина могла проникнуть в секреты королевы: для мужчин она была недоступна!
  
   В последних числах июля король появился на вечере в палаццо Сиесса. Он принес Эмме маленький, прочно запечатанный пакет. Как он сказал, это были новые дуэты Генделя, которые он просит ее разучить во время его отсутствия. Эмма хотела сейчас же вскрыть пакет, но король смутился и попросил ее сделать это потом, сказав, что у него очень мало времени -- королева ждет его, да и, кроме того, он сейчас не в голосе, и они не могут попробовать разобрать дуэт.
   Когда он ушел, Эмма скрылась от гостей в свою комнату и там вскрыла пакет. Король не солгал: это были действительно новые дуэты Генделя в богатом переплете, но из-за переплета виднелась какая-то бумажка. Уж не написал ли король-носач стихов в честь Эммы, как он это часто делал в последнее время?
   Эмма достала бумажку: это было письмо. Король сообщал, что устал от вечной опеки своей супруги, управление делами он готов предоставить ее честолюбию, но в его частную жизнь она не должна вмешиваться. Он хочет поискать кое-где в другом месте счастье, которое не может дать ему Мария-Каролина. Только и единственно у Эммы может он найти это счастье. Она должна стать для него тем же, кем была маркиза де Помпадур для Людовика XV. Ей будет принадлежать имение около Казерты, палаццо в Неаполе, дом в Палермо, он даст ей титул герцогини Бронтской. Сыновья, которых она подарит ему, станут графами, получат высокие назначения, дочерей он одарит богатым приданым и выдаст замуж за князей. Первые годы Эмме придется жить вне Неаполя, чтобы не давать пищи для пересудов, но, как только Мария-Каролина выметет железной метлой якобинцев, Эмма будет вызвана ко двору и станет там первой после королевы. Если же Мария-Каролина восстанет против этого из-за этикета, то он, король, попросту выдаст Эмму замуж за герцога Асколийского или какую-нибудь другую аристократическую лакейскую душу. Тут уж королеве придется уступить.
   Эмма с ироническим смешком спрятала письмо в своем корсете. Вот как писал король!.. Любовь? Любовь -- это просто "гешефт"...
   Когда Эмма вернулась к обществу, вошел князь Дитрих-штейн. Он пришел от королевы. Мария-Каролина интересовалась, останется ли Эмма в Неаполе на время отсутствия двора, нашла ли она новые позы для своих пластических танцев, не разучила ли новых романсов и правилен ли слух, что она была замужем за сэром Уильямом?
   Когда князь передал эти вопросы Эмме, она только усмехнулась и попросила, чтобы он зашел за ответом на следующее утро.
   Всю ночь Эмма просидела за письмом к королеве. Впервые обращалась она письменно к царственной особе, но не подбирала выражения: она открыто писала все, что лежало у нее на сердце.
   Король влюбился в нее, но она слишком уважала королеву, чтобы соблазниться обещаниями, способными соблазнить всякую другую. Она предпочтет умереть, чем дать основание дурно думать о ней, благороднейшей женщине во всей Европе. Поэтому она отклоняет предложение и предается на волю королевы. Конечно, она, Эмма, стоит под защитой английского посольства, но добровольно откажется от этой защиты, если это будет угодно Марии-Каролине; она готова пострадать сама, лишь бы не нарушить покоя обожаемой монархини. Да, она готова уехать, если того пожелает королева. Конечно, это будет очень тяжело сэру Уильяму: он любит ее. Но у него нет никаких прав на нее. Слух, который, быть может, достиг и ступеней трона, лжив; они не были тайно повенчаны. Он уже давно думает сделать ее своей женой, но от исполнения этого намерения его удерживает боязнь перед Марией-Каролиной. Вот эта же боязнь удерживает и ее, Эмму, от того, чтобы стать его возлюбленной. Нет, она чиста и может со спокойной совестью выдерживать строгий взгляд ее величества. В полном смирении, в глубокой преданности ожидает она, что решит относительно нее Мария-Каролина. И каково бы ни оказалось решение, мысленно она покроет поцелуями горячей любви и преданности карающую десницу высокой повелительницы!
   Уже наступило утро, когда Эмма покончила с этим письмом. Она вложила его в конверт и запечатала. Теперь все ее существование было поставлено на карту!
   В назначенный час пришел князь Дитрихштейн. После долгих просьб он согласился передать письмо Эммы королеве в момент, когда никто не будет этого видеть...
   На следующий день князь принес ответ королевы. Это был заклеенный конверт, без адреса, без печати. Эмма вскрыла конверт с дрожью нетерпения. Оттуда выпал пустой листок бумаги: от Марии-Каролины не было ни слова!
   После обеда Эмма отправилась в английский сад, где обыкновенно в эти часы гуляла королева. На этот раз ее там не оказалось. Прошло около трех недель, наступило восемнадцатое августа, когда король должен был отправиться в Вену под именем графа Кастелламаре, а на следующий день предполагался отъезд и королевы с принцессами. И по-прежнему от нее не было ни слова, ни знака.
   Эмма потеряла всякую надежду. И тут, как всегда, ей не везло.
   Эмма сделала последнюю попытку: она отправилась в английский сад в сопровождении сэра Уильяма. Там они встретились с госпожой Скавусской и герцогиней Флери, близкими приятельницами Эммы. Они смеялись, ходили по аллеям сада, болтали, сплетничали, осуждали... Вдруг Эмма остановилась.
   По широкой аллее, сопровождаемая камердинером, разговаривая с князем Дитрихштейном, шла Мария-Каролина, милостиво отвечая на приветствия. Она, улыбаясь, кивнула Скавусской и Флери, но мимо Эммы прошла, не замечая ее.
   В то время как они медленно шли дальше, князь Дитрих-штейн внезапно вернулся и попросил сэра Уильяма к королеве. Гамильтон поспешил исполнить приказание. Он стал перед ней с обнаженной головой, в почтительной позе, ожидая, пока она заговорит с ним.
   Что такое сказала она ему? Опытный царедворец оживленно жестикулировал и в конце концов совсем потерял свою полную достоинства осанку. Когда же Мария-Каролина простилась с ним кивком головы, он уронил шляпу, а затем неподвижно стоял, глядя вслед королеве.
  
   Вернувшись в палаццо Сиесса, сэр Уильям заперся с Эммой, а затем сообщил ей обо всем.
   Сначала Мария-Каролина была очень милостива. Она говорила о красоте последних придворных празднеств и очень сожалела, что в этих празднествах не могла принять участие прекраснейшая дама Неаполя. Кроме того, Мария-Каролина с удовольствием взяла бы эту даму со своей свитой в Вену, чтобы доказать там, что красавицы бывают не только среди жительниц этого города. И вдруг она обратилась к сэру Уильяму с вопросом, долго ли он будет скрывать тайну, переставшую быть таковой. Разве не было всем известно, что он состоял в браке с этой юной дамой?
   Когда же он заявил, что этот слух ложен, королева сразу заговорила с ним очень немилостиво. Она твердо верила в существование брака и потому не видела препятствий к его совместной жизни с Эммой. Но теперь это больше не могло продолжаться. Посол, принадлежавший к числу близких друзей королевской семьи, не мог нарушать строгую мораль; особенно в эти времена, когда чернь стремится поколебать основы общества, примерный образ жизни составлял обязанность аристократии. А ведь для сэра Уильяма было так легко исполнить эту обязанность! Средство было настолько просто, что не нужно было даже намекать ему на это.
   -- Уж не потребовала ли королева, чтобы вы разошлись со мной? -- спросила Эмма.
   -- Я сам думал так, -- закончил Гамильтон. -- Вдруг она снова стала очень любезной и сказала, что мне вовсе не нужно трагически относиться к этому, что она только хотела моего же счастья и твердо рассчитывала, что при возвращении из Вены сможет принять при дворе леди Гамильтон.
   Эмма с мучительным нетерпением ожидала конца его рассказа и теперь поспешно отошла к окну, чтобы скрыть сильное волнение. О, эта Мария-Каролина!.. Все прочла она между строк, все, что не решилась Эмма выразить прямо...
   -- Значит, королева хочет, чтобы мы или поженились, или разошлись? -- спокойно сказала она. -- Ну что же! Я готова вернуться в Лондон сейчас же, как только вы пожелаете!
   Сэр Уильям испуганно уставился на нее:
   -- И вы думаете, что в этом разрешение конфликта? Да ведь вы же знаете, что я люблю вас, что я все время только и думаю, как бы назвать вас совсем своею! Отказаться от вас?
   -- Невозможно! Лучше я откажусь от службы и удалюсь с вами куда-нибудь в захолустье!
   Эмма покачала головой:
   -- В захолустье? Там вы будете чувствовать себя очень несчастным, сэр Уильям, даже если я разделю с вами одиночество жизни в захолустье. Без блеска двора, без волнений политики вы не можете прожить, да и, говоря откровенно, я тоже!
   -- Это правда, из меня, наверное, вышел бы невыносимый мизантроп. Но что мне делать? Помогите мне, мисс Эмма! Дайте мне совет!
   Эмма иронически посмотрела на его комичную беспомощность, а затем холодно сказала:
   -- Взглянем правде в глаза! Вы с удовольствием женились бы на мне, но боитесь короля Георга. Вы боитесь, что он не простит вам неравного брака. Разве это не так, сэр Уильям?
   -- Да, это так... Король очень расположен ко мне, но строго относится к обязанностям аристократии.
   Эмма презрительно скривила губы:
   -- И все же он может снисходительно посмотреть на это, если сэр Уильям Питт объяснит ему выгоды, которые произойдут для Англии из брака сэра Уильяма Гамильтона с мисс Эммой Лайон-Харт.
   Он удивленно взглянул на нее:
   -- Выгоды?
   -- Разве вы сами не говорили мне, что только женщина может проникнуть в тайны Марии-Каролины, в те самые, которые так важны для Англии? Но ведь Мария-Каролина очень "расположена" к мисс Харт и жаждет принять ко двору леди Гамильтон.
   Сэр Уильям оживленно вскочил. Его глаза блестели.
   -- Вот это -- разрешение! Питт всесилен у короля! Сегодня же я пошлю ему доклад обо всем!
   Эмма покачала головой. Она подумала о Гренвилле и его связях в министерстве иностранных дел.
   -- Не будет ли слишком смело доверять такую вещь бумаге? Не лучше ли будет, если вы попросите разрешения лично приехать в Лондон, чтобы самому переговорить с Питтом?
   Гамильтон с восторгом бросился целовать ее. Она спокойно отнеслась к этому. Наконец-то добралась она до той высоты, к которой так страстно стремилась!
   Но все же почему ей было так холодно, хотя светило жаркое солнце?

XXXV

   Лондон. 6 сентября 1791 года Эмма Лайон-Харт стала леди Гамильтон. Через три часа после венчания сэр Уильям был на аудиенции у короля.
   -- Слушай-ка, Уильям, -- сказал Георг III, похлопывая указательным пальцем правой руки по плечу товарища своих детских игр. -- Правда ли, что мне говорили? Ты хочешь сделать глупость и вторично жениться? Что, что? Глупость, да! Это правда? Что, что?
   Сэр Уильям смущенно преклонил колено:
   -- Да простит мне мой всемилостивейший государь, но дело только что сделано: сегодня утром состоялось венчание...
   -- Что? Венчание?.. Ах да! Питт находит, что иначе нельзя! Гм... говорят, что девчонка очень красива. Очень красива, да. Только бы тебе не пришлось каяться потом, Уильям!.. Что, что?.. Ну так можешь привести свою жену сюда! Я тоже хочу разочек посмотреть на нее... на эту... ну как ее звали? Геба Вестина? Что? Что?.. Ну для Неаполя и это хорошо... Нет? Может быть, самое правильное. Что, что? Ха-ха! Ну так при веди ее, приведи!
  
   Неаполь. Камер-лакей торжественно распахнул двери аудиенц-зала, церемониймейстер стукнул жезлом по полу.
   -- Ее высокопревосходительство леди Эмма Гамильтон, супруга его высокопревосходительства сэра Уильяма Гамильтона, полномочного посланника и министра его королевского величества короля Великобритании, Ирландии и Индии!
   Эмма вошла под руку с премьер-министром сэром Актоном и была встречена восхищенными взорами придворных. Перед троном она почти упала на колени, низко-низко склонив голову.
   Королева протянула ей руку для поцелуя. Когда же леди Гамильтон прижалась губами к королевской руке, до ее слуха донесся тихий шепот Марии-Каролины:
   -- Наконец-то!
   Их взоры встретились... они улыбнулись друг другу.
  

--------------------------------------------------------------------

   Первое издание перевода: Паутина жизни. Ист. роман Г. Ф. Шумахера. -- Санкт-Петербург: "Родина" А. А. Каспари, 1912. -- 208 с.; 21 см. - (Историческая библиотека ; [1912]. Кн. 13).
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru