Шпильгаген Фридрих
Как возникли "Загадочные натуры"

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Текст издания: журнал "Міръ Божій", No 2, 1895.

   

0x01 graphic

КАКЪ ВОЗНИКЛИ "ЗАГАДОЧНЫЯ НАТУРЫ".

   Желаніе узнать, какъ возникло первое произведеніе того ли другого писателя, настолько же понятно, насколько трудно выполнимо. Для этого нужно было бы ни болѣе -- ни менѣе, какъ выяснить всесторонне сущность фантазіи, найти и разоблачить всѣ таинственные источники, изъ сліянія которыхъ слагается общій потокъ ея. Но и этого было бы мало. При подобномъ объясненіи пришлось бы всегда вращаться въ области общихъ идей, эстетическое и психологическое достоинство которыхъ можетъ многое говорить, не приближая насъ къ главной цѣли. Ибо вопросъ не въ томъ, какъ дѣйствуетъ человѣческая фантазія, а въ томъ, какъ дѣйствуетъ фантазія даннаго индивидуума? И даже этотъ вопросъ надо еще съузить: какъ она дѣйствовала въ данномъ единичномъ случаѣ?
   Вѣдь, и индивидуальная фантазія не всегда одна и таже,-- она постоянно мѣняется и количественно, и качественно. Кто бы могъ приписать "Тассо" и "Гражданскаго генерала", "Ифигенію" и "Великаго Кофту" {Драмы Гёте.} -- одному и тому же автору, если бы онъ не имѣлъ никакихъ предварительныхъ свѣдѣній объ этомъ? Каждое произведеніе родится подъ особымъ небомъ, колоритъ котораго отражается въ немъ; оно выростаетъ на особой почвѣ, запахъ которой сростается съ нимъ. Если мы ограничимся даже только разборомъ извѣстнаго произведенія извѣстнаго автора и объединимъ всѣ тѣ моменты, которые могли дѣйствовать при его первомъ зарожденіи, при постеленномъ ростѣ его и достиженіи имъ зрѣлости; если мы съ желательною точностью опредѣлимъ, каковъ былъ уровень его образованія въ моментъ возникновенія творенія и во время работы надъ нимъ, и каково было въ широкомъ и узкомъ значеніи этого слова его жизненное положеніе среди окружающихъ; если намъ удастся раскрыть литературные источники, къ которымъ онъ прибѣгалъ, и назвать образцы, которыми онъ сознательно или безсознательно пользовался; если знать мѣстность, которая составляете какъ бы задній фонъ его картины, даже тѣ модели, по которымъ онъ создавалъ своихъ героевъ;-- если знать все это, то въ лучшемъ случаѣ у насъ въ рукахъ окажутся всѣ части неизвѣстнаго цѣлаго. Но нѣтъ главнаго,-- нѣтъ той духовной связи, которая, переплетая и соединяя отдѣльныя части, создаетъ изъ нихъ одно цѣлое.
   Но достичь такого знанія невозможно ни теперь, ни впослѣдствіи; никто не можетъ проникнуть въ тайники, гдѣ изъ невидимыхъ, неосязаемыхъ и невѣсомыхъ нитей слагается волшебный образъ. Даже самъ авторъ не въ силахъ сдѣлать этого.
   Онъ даже всего менѣе можетъ это сдѣлать. Если наблюдатель и можетъ опредѣлить тотъ моментъ, когда уснувшій заснулъ, то заснувшій не можетъ сдѣлать этого; если люди, насъ окружающіе, имѣютъ весьма ясное представленіе о нашемъ внѣшнемъ обликѣ, о томъ, какъ мы стоимъ, ходимъ или. вообще двигаемся, если они могутъ въ точности сказать намъ, какъ мѣняется выраженіе нашихъ глазъ подъ вліяніемъ радости, страданія или гнѣва, какой оттѣнокъ принимаетъ нашъ голосъ отъ того или другого аффекта, то мы сами остаемся въ отношеніи къ себѣ, по крайней мѣрѣ, полуслѣпыми, полуглухими; собака, слѣдующая за нами по пятамъ4 знаетъ насъ въ этомъ отношеніи лучше и точнѣе, чѣмъ мы сами.
   Я намѣренно предпослалъ эти соображенія, чтобы читатель не* ожидалъ слишкомъ многаго отъ послѣдующихъ строкъ, въ которыхъ я, насколько могу, постараюсь отвѣтить на различные вопросы, относительно возникновенія моего перваго произведенія "Загадочныя натуры".
   "Загадочныя натуры", дѣйствительно, первое мое произведеніе, хотя въ спискѣ моихъ сочиненій нѣкоторыя помѣчены, какъ болѣе раннія. Новелла "Клара Bepe" (Clara Vere), собственно говоря,-- ученическая работа, хотя, правда, и совершенно самостоятельная; это попытка -- выяснить самому себѣ, насколько я понимаю жизненныя явленія, и чего достигъ въ изображеніи людей; въ концѣ концовъ это созданіе, въ которомъ я еще не былъ самимъ собою.
   Но такую печать собственнаго "я" должно, по моему, носить всякое первое произведеніе, разъ оно заслуживаетъ этого имени, хотя бы авторъ лишь изрѣдка выступалъ съ своимъ "я", скрываясь за какимъ-нибудь юношей, называемымъ Вертеромъ, или бродя по Богемскимъ лѣсамъ подъ псевдонимомъ Карла Мора. Я не довѣряю поэтическому дарованію людей, которые, для выясненія своего "я", ищутъ своего перваго героя въ чужой странѣ, по возможности, въ очень отдаленныя времена, имѣя съ нимъ столь же мало общаго, какъ Гамлетъ съ Геркулесомъ. Они могутъ блестяще проявить при этомъ свою объективность, начитанность, классическое образованіе и образованіе вообще, чуткость къ классическимъ формамъ (конечно, въ духѣ Гёте!) и другія цѣнныя качества; педантичные ученые, учителя и тѣ, кто не ушелъ далѣе преддверія искусства, могутъ восхищаться имя, какъ образцовыми поэтами, и вносить ихъ въ качествѣ таковыхъ въ исторію литературы, но самое большее, что я могу сдѣлать, это -- причислить ихъ къ числу прекрасныхъ писателей, но никакъ не поэтовъ. Первое произведеніе дѣйствительнаго поэта -- всегда исповѣдь. Исповѣдь же, даже обращенная къ публикѣ, безъ сомнѣнія, дѣло интимное, предполагая, конечно, что кающійся говоритъ такъ не потому только, "что это полагается", но потому, что его это тяготитъ, что ему хочется высказаться, что безъ этого онъ не можетъ свободно дышать и спокойно спать. Авторамъ же упомянутаго типа не въ чемъ признаваться, въ чемъ не могли бы признаться и другіе на ихъ мѣстѣ: они не касаются ни пережитаго ими лично, что, быть можетъ, потрясло ихъ до глубины души и доставило имъ моменты высочайшаго счастья, или адскія мученія; они не описываютъ тѣхъ страданій, которыя являются слѣдствіемъ общественныхъ условій, и съ теченіемъ времени становятся нестерпимы; имъ нечего "спорить съ стоящими выше" и возбуждать жалобы "на тиранновъ" { "In tyrannos" -- эпиграфъ къ первой драмѣ Шиллера "Разбойники".} этой земли. То, что они говорятъ, оставляетъ насъ совершенно хладнокровными. Поэтому, рѣчь ихъ не можетъ заставить быстрѣе биться человѣческія сердца, и единственной подходящей надписью на первой страницѣ ихъ перваго творенія была бы слѣдующая: "in usum delphini" {Въ точномъ переводѣ значитъ: "для употребленія наслѣднику" -- дофину, какъ назывались наслѣдники французскихъ королей. Въ переносномъ смыслѣ употребляется для обозначенія передѣлки, въ которой не осталось ничего оригинальнаго.}.
   Mod исповѣдь появилась не скоро: мнѣ было уже почти тридцать лѣтъ, когда появилась первая часть моихъ "Загадочныхъ натуръ". Какъ это случилось (а разъ это случилось, то вѣрно должно было случиться), я постарался разъяснить въ своей автобіографіи "Finder und Erfinder" (Leipzig, 1887, L. Staackmanns Verlag) и долженъ отослать читателя, интересующагося подробностями, къ этому двухтомному сочиненію. Здѣсь же я могу только попытаться обратить его вниманіе на тѣ основныя черты, которыя, будучи загромождены прибавочными моментами, бытъ можетъ, выступаютъ недостаточно ясно, и рѣзче оттѣнить тѣ или другіе моменты, значеніе которыхъ для хода Дѣйствія выяснилось мнѣ самому лишь позднѣе.
   Теперь я совсѣмъ не жалѣю, что не торопился формулировать свою исповѣдь. Можетъ быть, даже слѣдовало бы посовѣтовать каждому, кто чувствуетъ въ себѣ влеченіе сдѣлать въ будущемъ публику высочайшимъ судьею своихъ поступковъ,-- отважиться на свой большой вызовъ лишь около тридцатилѣтняго возраста. Только людямъ незачѣмъ совѣтовать того, что обыкновенно указываетъ природа, властно заставляя руку, трепещущую отъ желанія дѣйствовать, бросить копье. Это очень понятно! Она говоритъ: человѣкъ можетъ выказать, на что онъ способенъ,-- теперь или никогда. Онъ находится въ апогеѣ своихъ физическихъ и духовныхъ силъ, закаленныхъ путемъ многолѣтнихъ упражненій; неудачи еще не уничтожили его вѣры въ самого себѣ; онъ еще вѣритъ въ истинность золотыхъ мечтаній о будущемъ, въ осуществимость своихъ идеаловъ, въ способность людей къ совершенству. За нѣсколько лѣтъ до этого не хватало того или другого момента, на который я долженъ разсчитывать, чтобы произвести надлежащее дѣйствіе; нѣсколькими годами позднѣе вмѣшаются другіе ограничивающіе моменты. И такъ, скорѣе къ дѣлу!
   Я охотно соглашаюсь: и тутъ не все, примѣнимое къ одному, можетъ быть пригодно для другого. Въ эпоху скораго прожиганія жизни юные воины выступаютъ въ поле раньше, да и во всякое время существовали пылкія головы, которымъ разгоряченная кровь не давала спать и которыя поднимаютъ свой голосъ, прежде чѣмъ пропоютъ ранніе пѣтухи. Во времена моей юности ночь была длиннѣе дня, ночные сторожа очень усердно исполняли свою, службу и умѣло наигрывали на рожкѣ самыя нѣжныя колыбельныя пѣсни...
   Но до исповѣди я не могъ уберечь своего сердца.
   Однажды, въ сумерки, кажется, въ одинъ изъ осеннихъ вечеровъ 1851 года, я разсказалъ своей сестрѣ, которую очень любилъ, и, несмотря на ея юность, довѣрялъ всѣ мои душевныя радости и горести, -- романъ, который, въ сущности, былъ ничто иное, какъ "Загадочныя натуры". Я говорю: въ сущности, ибо, если разсказанный романъ по своей фабулѣ и имѣлъ лишь отдѣльное сходство съ написаннымъ позднѣе, то главное лицо было уже тутъ, а именно герой, который, если не былъ прямымъ моимъ отраженіемъ, то, во всякомъ случаѣ, имѣлъ рѣзкое сходство съ разсказчикомъ. И не онъ одинъ выступалъ такъ ясно въ разсказѣ. Въ его свитѣ находились различные образы, очерченные уже не неровными, а ясными, рѣзкими, чертами, образы моихъ друзей, имѣвшихъ, по моему, наибольшее вліяніе на ходъ моего развитія и впослѣдствіи выступившихъ въ моемъ романѣ въ томъ видѣ, въ какомъ они мнѣ тогда представлялись.
   Но, что еще важнѣе, и кажется совсѣмъ другимъ, хотя, въ сущности, совсѣмъ то же самое и вполнѣ соотвѣтствуетъ герою,-- уголъ зрѣнія юнаго поэта на частичку жизни, которую онъ желалъ изобразить, былъ въ разсказанномъ романѣ совершенно тотъ же, какъ и въ написанномъ. Вся разница была въ томъ, что прежній уголокъ міра съ теченіемъ времени естественно расширялся и включилъ въ себя массу лицъ, узнанныхъ мною впослѣдствіи, въ-томъ числѣ, и такихъ, безъ которыхъ читателю трудно было бы представить себѣ этотъ романъ.
   Дѣло, однако, не ограничилось этимъ рапсодическимъ изліяніемъ брата сестрѣ. Нѣсколько лѣтъ спустя я пережилъ нѣчто такое, что было для меня источникомъ высокаго счастія, а потомъ доставило мнѣ -- и, къ сожалѣнію, не мнѣ одному -- много слезъ, и что, конечно, какъ все значительное, должно было послужить матеріаломъ для моего романа. Но, чѣмъ болѣе я мысленно (ибо до сихъ поръ ни одно слово не было записано) перебиралъ эту тему, тѣмъ болѣе тяготило меня сознаніе массы накопившагося съ теченіемъ лѣтъ матеріала и невозможность когда-либо одолѣть её. Но стоило только искусительницѣ -- нуждѣ явиться ко мнѣ въ образѣ редакціи газеты, которая непремѣнно желала имѣть мой разсказъ, и черезъ нѣсколько недѣль. повѣсть "На дюнѣ" (Auf der Düne) была готова и печаталась, какъ самостоятельное маленькое сочиненіе, хотя первоначально это была лишь отдѣльная часть большого романа, начало котораго уже цѣлые мѣсяцы лежало въ сундукѣ. Такимъ образомъ, въ романѣ образовался пробѣлъ, который никогда не былъ окончательна заполненъ, а, только сверху замазанъ. Онъ заключается въ слѣдующемъ. Освальдъ, домашній учитель, отправляется на каникулы на берегъ моря, чтобы избѣжать тѣхъ событій, которыя составили сюжетъ новеллы и входили въ первоначальный планъ разсказа; а такъ какъ онъ не могъ бездѣятельно взирать на море, то понадобилось ввести неожиданно молодого доктора Брауна, который увезъ бы его обратно въ Гренвицъ. Когда однажды Фильдингъ ставилъ театральную піесу и въ партерѣ освистали одну изъ сценъ, слабость которой была ему хорошо извѣстна, онъ съ улыбкой сказалъ своему сосѣду: The sly dogs! they heve found it out! {Хитрыя собаки! онѣ поняли, въ чемъ дѣло.} Ни одинъ изъ моихъ критиковъ не раскрылъ этой грубой заплатки въ ткани моего романа. Да и кто требуетъ отъ фабулы романа такой же послѣдовательности дѣйствій, на какой должна зиждиться фабула драмы? Ни критика, ни публика! Ахъ, какъ было бы желательно, чтобы для романа существовали такіе же свистуны, какіе нашлись въ партерѣ для Фидьдинга! Правда, имъ понадобились бы здоровыя легкія для добросовѣстнаго исполненія такой:обязанности! Къ тому же, можно побиться объ закладъ, что освистанные авторы" изъ ста разъ девяносто девять не знали бы, за что свистятъ.
   Около 54-го года мысли и чувства мои стали мучить меня такъ сильно, что я рѣшился положить предѣлъ этому состоянію, призвать тѣни по имени, напоить ихъ, за неимѣніемъ другой, своею собственной кровью и заставить ихъ говорить.
   Но процессъ заклинанія шелъ медленно. Многія побочныя обстоятельства самымъ нелюбезнымъ образомъ нарушали чары, необходимыя для полной преданности заклинателя своему дѣлу, сосредоточенія всѣхъ душевныхъ силъ и полной тишины вблизи священнаго круга. Быть можетъ, это и дурно, но, къ сожалѣнію, оно неизбѣжно; чтобы писать, нужно жить. И я былъ принужденъ дѣлать многое, что служило-таки къ моей чести и доставляло мнѣ необходимый скромный заработокъ, но по временамъ вызывало во мнѣ грустный вопросъ: "Развѣ это мой путь?" О Боже, то не была моя дорога! Изо дня въ день она вела меня въ Лейпцигскую гимназію, гдѣ я долженъ былъ посвящать строптивыхъ мальчишекъ въ тайны нѣмецкой и англійской грамматики, или же учить прилежныхъ дѣвочекъ сосѣдней женской школы спряженію: j'aime, tu aimes! Не по мнѣ была та улица, которая вела въ Закгассе -- улицу издателей, въ угоду которымъ я за жалкое вознагражденіе долженъ былъ потворствовать чужимъ вкусамъ. Мой романъ, за которымъ я часто просиживалъ ночью часа два, но который еще чаще лежалъ нетронутый въ моей конторкѣ, подвигался лишь черепашьими шагами; если бы это продолжалось въ томъ же духѣ, я могъ бы до окончанія исповѣди достигнуть возраста бѣлоголовой вороны. А Донъ-Карлосъ уже двадцати друхъ лѣтъ жалуется, что ничѣмъ еще не увѣковѣчилъ себя!
   Нельзя было продолжать въ томъ же духѣ. Я принялъ энергичное рѣшеніе: сжегъ свои школьные корабли, заткнулъ уши воскомъ, чтобы не слушать молящихъ сладкихъ голосовъ, помѣшанныхъ на переводахъ издателей, и заключилъ контрактъ съ "Газетой для Сѣверной Германіи" въ Ганноверѣ; по этому контракту я обязался помѣщать въ фельетонѣ, безъ всякаго перерыва, романъ въ 4-хъ томахъ; изъ нихъ только одна часть была готова, а три другія должны были поспѣвать за печатнымъ станкомъ.
   Въ эти, сравнительно, молодые годы я уже могъ. мало спать и умѣлъ работать; къ тому же, это доставляло мнѣ такое наслажденіе, какого самый рьяный читатель не испыталъ и сотой доли,-- и я побѣдоносно достигъ своей цѣли.
   Затѣмъ, я сдѣлался редакторомъ той газеты, въ которой увидѣла свѣтъ первая часть моего романа (всѣ четыре тома составили лишь первую часть), и уже въ качествѣ такового написалъ вторую, также въ четырехъ томахъ, чѣмъ и закончилъ свою великую исповѣдь.
   Это было восьмитомное покаяніе, которое обнимало, собою десять, лѣтъ моей жизни! Мало того:-- квинтэссенцію всей моей прежней жизни!
   И дѣйствительно, только квинтэссенцію. Изъ пережитаго мною, въ дѣйствительности, въ романѣ были обработаны только отрывки, и то они были переработаны фантазіей, и приняли ту форму, въ которой могли гармонично примкнуть къ остальному остову романа.
   Только отрывки, и то число ихъ все уменьшалось по мѣрѣ того" какъ я носился съ своимъ сюжетомъ и приступилъ къ его обработкѣ. Первоначальная задача походила на предложеніе крестьянина: "Господинъ художникъ, не желаете-ли вы нарисовать меня?" -- послѣ чего онъ, конечно, долженъ былъ фигурировать на полотнѣ на первомъ планѣ; но затѣмъ послѣдовали: его жена, сыновья, дочери, слуги, служанки, сосѣди, наконецъ, вся деревня съ ея полями и лугами. Постепенно мнѣ стало ясно, что, въ лучшемъ случаѣ...выйдетъ біографія, а не романъ. Слѣдовательно, многое надо было выпустить. Понятно, особенно много пропусковъ надо было дѣлать въ первыхъ главахъ, касающихся моего дѣтства и юности; въ теперешнемъ его видѣ, въ романѣ только тамъ и сямъ, между строками, упоминается о нихъ; если и говорится болѣе ясно, то маскируется, напримѣръ, въ образѣ Бруно.
   Затѣмъ слѣдуетъ часть,-- съ нея собственно и начинается романъ,-- въ которой очень ярко сказывается все, пережитое мною, гдѣ герой романа и все, происходившее съ нимъ, сливаются съ лицомъ автора и всѣмъ, имъ испытаннымъ, въ одну общую массу. Такъ, мѣдь и свинецъ даютъ въ сплавѣ одно цѣлое -- бронзу.
   Это можно сказать обо всей первой части, если только не быть слишкомъ строгимъ и помнить, что въ такихъ случаяхъ правда и вымыселъ идутъ всегда рука объ руку. О второй нельзя сказать того же, или же въ болѣе ограниченной степени.
   Здѣсь дороги автора и героя расходятся и, по мѣрѣ приближенія къ концу, все болѣе и болѣе. Чтобы, описать происхожденіе той или другой "Натуры", ненужно быть ею до мозга костей; надо быть только сроднымъ ей по. духу, съ нѣкоторымъ фамильнымъ сходствомъ: не совсѣмъ такимъ же, но настолько различнымъ, насколько различны братья, которые жили бы дружнѣе, если бы постоянно не открывали другъ въ другѣ черточекъ, не доставляющихъ имъ самимъ особой радости. До какой степени велико должно было быть сходство, подмѣченное Гулливеромъ между собою и Іегу, если онъ испытывалъ передъ этимъ несчастнымъ существомъ такой ужасъ!
   Выше я указывалъ, какой особый отпечатокъ и смыслъ получаетъ романъ въ зависимости отъ угла зрѣнія, подъ которымъ авторъ въ данный моментъ наблюдаетъ избранный имъ уголокъ міра, и утверждалъ, что этотъ уголъ зрѣнія не измѣнялся для меня съ момента зарожденія "Загадочныхъ натуръ" вплоть до окончанія ихъ, несмотря на значительное накопленіе матеріала съ теченіемъ времени. Въ этомъ нѣтъ ничего страннаго, еще менѣе -- противорѣчиваго. Я не хочу сказать этимъ, чтобы темпераментъ человѣка (а съ темпераментомъ и характеръ, съ характеромъ взглядъ на вещи) совсѣмъ не мѣнялся; но по достиженіи извѣстной зрѣлости, эти видоизмѣненія можно считать незначительными, и можно сказать: idem semper vultus eademque frons (все тотъ же видъ, все то же чело).
   Величина той части вселенной, которую обнимаетъ нашъ уголъ зрѣнія, имѣетъ лишь относительное значеніе. Она можетъ быть столь велика, какъ въ Иліадѣ, т. е. обнимать собою почти весь міръ, или же можетъ быть съужена до такой степени, какъ въ поэмѣ (Гёте) "Германъ и Доротея". Если маленькій отрывокъ изображенъ съ такою же любовью, съ тою же добросовѣстною художественностью, какъ и большой, то въ обоихъ случаяхъ можно одинаково точно и ясно опредѣлить уголъ зрѣнія поэта. Этимъ мы не хотимъ сказать" чтобы обширность и значительность объекта не имѣли никакого значенія при оцѣнкѣ какого бы то ни было художественнаго произведенія. Какъ бы ни было похвально искусство, обнаруженное сочинителемъ одноактной пьесы, онъ всегда будетъ стоять ниже автора "Гамлета" и "Макбета"; архитекторъ какой бы то ни было виллы долженъ будетъ всегда уступить первенство творцу Кельнскаго собора. Но это между прочимъ...
   Но какъ мнѣ опредѣлить тотъ уголъ зрѣнія, подъ которымъ авторъ "Загадочныхъ натуръ" наблюдалъ свой міръ? Или, выражаясь иначе: что было руководящимъ началомъ въ его душѣ? Та особенная страсть, неизбѣжно дававшая свою окраску всѣмъ проявленіямъ жизни въ его глазахъ, отъ которой онъ всѣми силами стремился избавиться, дать исходъ ея мучительному пылу?
   Пустъ бы другой очутился на моемъ мѣстѣ и взялся отвѣтить на этотъ вопросъ; онъ навѣрное справился бы съ этой задачей лучше, чѣмъ я! Но, разъ я взялся за это, я и отвѣчу. Но да не удивится читатель, если мнѣ придется завести его въ еще большія потемки, чѣмъ прежде.
   Какъ олень воды, душа моя, съ самаго момента сознанія своего "я", жаждала свободы. Свободы жить на полной волѣ, но не въ смыслѣ стремленія къ наслажденіямъ, а въ нравственномъ значеніи этого слова,-- возможности дать себѣ просторъ проявлять и развивать всякую силу до ея предѣльной точки,-- освободиться отъ людей, желающихъ отклонить меня отъ пути, предписываемаго мнѣ моею природой, -- отъ могущества различныхъ обстоятельствъ, угрожающихъ самостоятельности моихъ дѣйствій и поступковъ, -- наконецъ, освободиться, и это не маловажно, отъ тѣхъ препятствій, которыя возстаютъ внутри насъ самихъ и въ образѣ дурныхъ наклонностей и влеченій и всякаго рода слабостей препятствуютъ доброму развитію нашего внутренняго міра, хотя часто самодовольно считаютъ себя силами...
   Ясно было одно: моя жизнь должна быть великой, могущественной, по скольку это возможно. Затѣмъ слѣдовало другое желаніе, не менѣе глубокое: она должна отличаться красотою, доставить мнѣ все прекрасное, въ какой бы формѣ оно ни проявлялось.
   Само собой разумѣется, что молодой человѣкъ не сразу понимаетъ природу такихъ душевныхъ наклонностей, хотя бы онъ чувствовалъ ихъ очень интенсивно, и не сразу сознаетъ, что онѣ-то и даютъ опредѣленный характеръ его жизни, что онъ рожденъ быть свободомыслящимъ, ненавидѣть рабство, и что никакіе уговоры двоюродныхъ братьевъ и сестеръ, никакія неблагопріятныя условія на долго не удержатъ его попытать счастья въ области искусства.
   Я смѣло могу сказать одно: смутное стремленіе найти истинный путь -- тотъ путь, по которому я могъ слѣдовать одинъ,-- я выяснилъ себѣ довольно рано; и это-то сознаніе вѣрно спасло меня отъ торопливости, заставляющей многихъ слагать оружіе еще задолго до достиженія цѣли.
   Но и я не избѣгъ борьбы съ тѣми недобрыми силами, которыя возстаютъ внѣ каждаго, мечтающаго о свободѣ и красотѣ, или же дразня и пугая, выростаютъ въ немъ самомъ; и я не избѣгъ ужаса при видѣ пропасти, на краю которой я бродилъ, не избѣгъ ужасающей увѣренности, что страстное увлеченіе свободой и красотой, переходящее въ упоеніе, разрушаетъ духъ и тѣло и неизбѣжно толкаетъ въ гибели...
   "Загадочныя натуры" -- исторія такого несчастнаго человѣка.
   Бѣдный сводный братъ! Я могъ полною грудью вдыхать вмѣстѣ съ тобою суровое дыханіе моря, тотъ живительный воздухъ, который вѣетъ надъ цвѣтущими садами, тотъ пряный запахъ, который подымается надъ только-что вспаханными полями. Въ тѣни лѣса, на краю озера, поросшаго тростникомъ, я охотно предавался съ тобою фантастическимъ мечтамъ о голубомъ цвѣткѣ, что растетъ въ тихой долинѣ между скалами, о прекрасныхъ женщинахъ, которыя укрощаютъ неукротимаго борца и съ доброю улыбкой протягиваютъ свою стройную руку. Я могъ съ тобою мечтать и сочинять, раздумывать и философствовать, шутить и издѣваться, -- издѣваться надъ риѳмоплетами и ихъ товарищами, лицемѣрами и ихъ отродьемъ, надъ пустозвонами, юнкерами и ихъ высокомѣрными женами. Я могъ говорить съ тобою о благородной душѣ, жертвующей собою, о прекрасномъ мальчикѣ-юношѣ. погибшемъ въ цвѣтѣ лѣтъ. На это я былъ способенъ и все это перечувствовалъ, какъ Богъ святъ!
   И Онъ знаетъ, какъ сердце мое обливалось кровью, когда я долженъ былъ разстаться, чтобы не заблудиться съ тобою въ той проклятой странѣ, гдѣ въ удушливомъ зноѣ себялюбивыхъ страстей уже не возникаютъ добрыя мечты, и поле уже не приноситъ болѣе питательныхъ плодовъ тому, кто отвыкъ работать.
   И знай, что я все это отъ души простилъ тебѣ, ибо, какъ ни пропаща была твоя жизнь, какъ ни были обмануты твоя вѣра, надежда и любовь, ты, по крайней мѣрѣ, среди сотни другихъ, благороднѣе и лучше тебя, могъ умереть за идею, которая тысячи разъ подвергалась кровавымъ истязаніямъ, съ позоромъ была пригвождена ко кресту, но снова воскреснетъ къ жизни, пока, наконецъ, не побѣдитъ весь міръ.

"Міръ Божій", No 2, 1895

   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru