Шпильгаген Фридрих
Немецкие пионеры

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Deutsche Pioniere.
    Текст издания: журнал "Дѣло", NoNo 10-11, 1870.

НѣМЕЦКІЕ ПІОНЕРЫ.

РОМАНЪ

ФРИДРИХА ШПИЛЬГАГЕНА.

ГЛАВА ПЕРВАЯ.

   Утромъ одного сѣренькаго апрѣльскаго дня 1758-го года въ нью-іоркской гавани замѣчалась какая-то особенно суетливая толкотня и движеніе. Дня два уже погода простояла мокрая, съ густымъ туманомъ и мелкимъ дождикомъ; грязныя, тяжело нависшія облака сегодня опять обдавали собравшуюся толпу холодными брызгами, и, однако, на набережной густыми группами кучился народъ, глазѣя на большое трех-мачтовое судно, уже двое сутокъ простоявшее въ рейдѣ и лѣниво качавшееся на своихъ якоряхъ, посреди легкой зыби, въ незначительномъ разстояніи отъ пристани. На вершинѣ мачты развѣвался голландскій флагъ, но товаръ былъ нѣмецкій: переселенцы, около четырехъ сотъ человѣкъ, можетъ быть, даже съ полтысячи, -- навѣрное было неизвѣстно, потому что на берегъ предварительно были высажены только мужчины, чтобы въ городской ратушѣ принести вѣрноподданническую присягу королю англійскому. Они отправились туда съ часъ тому назадъ, въ сопровожденіи довольно многолюднаго сборища. Но многіе изъ толпы оставались на пристани или нарочно пришли нѣсколько позже, чтобы занять лучшее мѣстечко, въ ожиданіи болѣе интереснаго спектакля: настоящая высадка должна была происходить уже по возвращеніи мужчинъ изъ ратуши на бортъ судна. Задача была довольно нетрудна для тѣхъ, кто заплатилъ за проѣздъ, и весьма нелегка для другихъ, которые должны были поджидать, не внесетъ ли какая нибудь добрая душа требуемую за нихъ плату.
   Этихъ бѣдняковъ, какъ говорили, набралось очень много. Судно вышло изъ Роттердама еще прошлой осенью, но, по пути, вслѣдствіе значительныхъ поврежденій въ ламаншскомъ каналѣ, должно было завернуть въ Соутгэмптонъ и тамъ зазимовать. Всѣ такія проволочки, само собою разумѣется, отнимали у бѣднѣйшихъ между пассажирами послѣдній кровный грошъ и даже тѣхъ, которые вступили на бортъ не безъ матеріальныхъ средствъ, отдавали во власть капитана или скорѣе хозяина судна, для котораго капитанъ служилъ главнымъ уполномоченнымъ. Этотъ повѣренный могъ ставить въ-расходъ то, чего на дѣлѣ никто не видитъ, такія затраты, какихъ онъ никогда не дѣлалъ. Счеты выходили непомѣрной длины и позволяли капитану ставить такія условія, какія только могли взбрести ему въ голову. Въ этомъ случаѣ афера представлялась особенно выгодною. Переселенцы, въ ихъ большинствѣ, были люди вовсе не бѣдные, какіе-нибудь помиравшіе съ голодухи дѣти Пфальца, но по большей части дюжіе, зажиточные ребята изъ Сѣверной Германіи, выгнанные изъ родины не то что матеріальною нуждой, а скорѣе постыднымъ самоуправствомъ французовъ, подъ командою Субиза. Нѣкоторые изъ нихъ, еще зимою, вернулись даже обратно на родину изъ Англіи, послѣ того какъ Россбахская битва дала лучшій поворотъ событіямъ въ отечествѣ; другіе не хотѣли вернуться, а многіе, очень многіе просто не могли этого сдѣлать, до того поисхарчившись и поиздержавшись во время продолжительнаго пребыванія въ чужой сторонушкѣ. А тутъ, къ довершенію бѣды, подвернулись даже для этого времени года изнурительно долгій и тягостный переѣздъ чрезъ океанъ. Поэтому понятно, какимъ образомъ болѣе половины пассажировъ не могли взнести за себя всей требуемой платы и вынуждены были позволить запродавать себя въ батрачество и наймы, о чемъ уже вчера оповѣщалось въ "Газетѣ" и въ "Нью-іоркскомъ еженедѣльникѣ", тогда какъ сегодня рыночные крикуны давали знать о томъ же на перекресткахъ улицъ барабаннымъ боемъ и усерднымъ горлодраньемъ.
   Такія-то рѣчи ходили промежъ столпившихся на набережной кучекъ, состоявшихъ, повидимому, изъ людей, желавшихъ принять участіе въ предстоявшихъ наемныхъ соглашеніяхъ. По крайней мѣрѣ, между горожанами можно-было примѣтить очень многихъ фермеровъ -- по ихъ безобразнымъ кафтанамъ, сшитымъ изъ домашняго сукна, и но пудовымъ шпорамъ сзади неуклюжихъ сапоговъ, казалось, съ тою только цѣлію и притащившихся въ городъ, чтобы провѣдать, нельзя ли тутъ завербовать какого нибудь дюжаго, рабочаго парня, или здоровенную, проворную батрачку.
   -- Да, знаете, только даромъ потревожили себя вотъ эти джентльмены, право такъ! говорила какая-то крохотная мужская фигурка, затесавшаяся въ густую кучку: -- провались я сквозь землю, не будь я Самуэль Сквенцъ, если они выберутъ хоть одного дюжаго рабочаго между всей этой дохлятиной, что тутъ проходила мимо!..
   -- А вы развѣ видѣли ихъ? спросилъ другой, подходя къ группѣ.
   -- Видѣлъ ли!! Стало быть, видѣлъ! ощетинился Самуэль Сквенцъ, -- всѣ мы тутъ глядѣли... Ужь вѣрьте моему слову, сосѣдъ: если бы они четыре мѣсяца въ гробу пролежали, да потомъ вышли на божій свѣтъ -- тоже, полагаю, костлявѣе не были бъ!.. И то правда: четыре мѣсяца въ гробу или на голландскомъ суднѣ -- одно другого не лучше.
   -- Вотъ ужь несчастные! подхватилъ другой.
   -- Что за несчастные, какіе несчастные?! ввернулъ какой-то господинъ, отличавшійся отъ другихъ болѣе объемистымъ парикомъ, щеголеватымъ костюмомъ, красными, жирными, отвислыми щеками и легкимъ нѣмецкимъ акцентомъ:-- экъ нашли несчастныхъ-то!! Да чего имъ тутъ нужно, скажите Бога ради? Какого лѣшаго сюда ѣздить, чего имъ дома не сидится?! Ужасно, какъ пріятно, видите, намъ возиться тутъ со всякой голодной сволочью, которая свозитъ сюда только свои старыя лохмотья...
   -- Да корабельную горячку, спаси насъ Творецъ небесный! подхватилъ Самуэль Сквенцъ; -- я знаете, обѣими руками затыкалъ себѣ ноздри и ротъ, когда вся эта дрянь проходила мимо -- потому неровенъ часъ...
   -- Грѣхи наши тяжкіе! замѣтилъ третій.
   -- Сущій стыдъ и срамъ! пробормоталъ четвертый.
   -- Да ужь какъ не срамъ!? продолжалъ толстомордый баринъ;-- по-моему, и намъ бы не мѣшало сдѣлать то, что было въ Филадельфіи: тамъ, еще тридцать лѣтъ тому назадъ, съ каждаго привозимаго голландца назначенъ поголовный налогъ въ сорокъ шиллинговъ,-- какъ и съ негра. А тутъ что ни говори,-- хоть плюнь... Однако, что за охота мнѣ тутъ мокнуть изъ-за такихъ негодящихъ... Мое нижайшее-съ, джентльмены!
   Толстомордый прикоснулся рукой къ трехуголкѣ, но домой не пошелъ, а направился важными, увѣсистыми шагами къ концу набережной, поглядывая на судно, поднявшее теперь якорь и медленно колыхавшееся по теченію.
   -- Грѣхи наши тяжкіе! произнесъ третій.
   -- Просто стыдъ и срамъ! замѣтилъ четвертый.
   -- Еще бы не стыдъ мистеру Питчеру говорить такія вещи порѣшилъ кто-то изъ присутствовавшихъ, заслыша послѣднія слова и отходя къ говорившему.
   -- Это какъ же выходитъ по-вашему, мистеръ Браунъ? спросилъ Самуэль Сквенцъ, почтительно приподнимая свою мѣховую шапку.
   -- Да какъ же не стыдъ и не срамъ такъ нагло и обидно отзываться о своихъ землякахъ?! подтвердилъ мистеръ Браунъ, маленькій, сухопарый старичокъ, говорившій очень запальчиво и, во время разговора, неугомонно болтавшій своими руками;-- а позвольте спросить, чѣмъ это самъ мистеръ Питчеръ будетъ хоть на волосъ лучше этихъ бѣдняковъ на бортѣ голландскаго судна? Вѣдь и его родители тоже эмигрировали въ Нью-Іоркъ съ пфальцскими переселенцами -- это случилось въ 1710 году, когда губернаторомъ былъ Робертъ Гентеръ,-- да-съ, это вѣрно... но только родители его были люди честные, хорошіе, съ которыми я былъ коротко знакомъ: тяжелымъ и добросовѣстнымъ трудомъ добились они до обезпеченнаго положенія и ужь навѣрное нисколько не заслужили, чтобы этотъ сынишка -- вѣдь я помню еще то время, когда онъ босикомъ бѣгалъ по улицамъ -- да, чтобы онъ такъ позабылъ о нихъ и такъ дерзко оскорблялъ ихъ память... Велика штука,-- что онъ изъ нѣмца, Круга, окрестилъ себя англичаниномъ Питчеромъ!.. Нѣтъ, я полагаю, старый нѣмецъ -- Кругъ (кувшинъ) былъ лучшая посудина, чѣмъ этотъ англійскій негодный горшокъ. Изволили слышать, какъ онъ ругаетъ эмиграцію,-- Ю самъ-то обдѣлываетъ дѣлишки съ голландскими маклаками, торгуетъ человѣчьимъ мясомъ, какъ, вы, кумъ Флинтъ, говядиной или, какъ вы, сосѣдъ Билль, торгуете сыромъ и масломъ...
   Старичокъ въ сердцахъ стукнулъ бамбуковой палкой о намокшую землю.
   -- Грѣхи наши тяжкіе! отозвался кумъ Флинтъ.
   -- Настоящій стыдъ и срамъ! замѣтилъ сосѣдъ Билль.
   -- Позвольте, позвольте, однако, дорогой сосѣдъ, возразилъ Самуэль Сквенцъ,-- я, пожалуй, не буду хвалить мистера Питчера -- хоть онъ, спасибо ему, даетъ мнѣ работу -- не стану хвалить его, потому что родного отца все-таки нужно почитать, хоть будь онъ какой-нибудь плюгавый нѣмчура; съ маклаками и торгашами человѣчьимъ мясомъ я не хочу имѣть никакого дѣла, и если мистеръ Питчеръ, дѣйствительно, съ ними снюхивается, то да проститъ ему это Творецъ небесный... Ну" а все-таки, знаете, не совсѣмъ неправы тѣ, которые видятъ въ эмиграціи открытое зло и подрывъ нашимъ общественнымъ интересамъ. Эта сволочь просто изъ глотки вырываетъ у насъ хлѣбъ, чтобы набить имъ свои голодные животы, а сами-то, эти нѣмцы, настолько глупы и лѣнивы, что не умѣютъ заработать ни единаго шиллинга.
   -- Гмъ, поглядите-ка, видите вы вонъ того господина, что стоитъ на самомъ краю набережной, рядомъ съ мистеромъ Питчеромъ?
   -- Это молодого фермера, что-ли? спросилъ Самуэль Сквенцъ.
   -- Ну, да, фермера. Какъ онъ вамъ нравится?
   -- Да, чтожъ, бравый, статный молодецъ... только покрой его кафтана немножко подгулялъ.
   -- Ну-съ, такъ вотъ этотъ молодой человѣкъ -- тоже нѣмецъ, по имени Ламбертъ Штернбергъ; живетъ онъ въ Канада-Крикѣ, и я вотъ только-что выплатилъ ему въ своей конторѣ сто фунтовъ и заключилъ новую сдѣлку на другую сотню фунтовъ: обязался онъ, видите, поставить моему корреспонденту въ Альбани, къ концу октября, корабельную смолу и деготь, на мой счетъ.
   -- Вишь ты дѣла какія! удивился Самуэль Сквенцъ,-- ну, да ктожъ говоритъ, бываютъ и исключенія.
   -- Это, батенька, вовсе не исключеніе! горячился мистеръ Браунъ; -- вотъ и братъ Ламберта Штернберга отлично занимается мѣховымъ промысломъ и уже шесть лѣтъ находится въ дѣловыхъ сношеніяхъ съ моимъ сосѣдомъ скорнякомъ Сквиррелемъ -- ничего, дѣла выгодно идутъ для обѣихъ сторонъ. И точно также въ Канада-Крикѣ, на Могакѣ Шогаріэ, живутъ фермерами, лѣсопромышленниками, охотниками многіе десятки, даже сотни честныхъ тружениковъ, въ жилахъ которыхъ течетъ такая же чистая нѣмецкая кровь, какъ у насъ съ вами англійская: вѣдь вотъ умѣли-же разжиться честнымъ трудомъ, и, конечно, повели-бы свои дѣла, еще лучше, еслибы правительство захотѣло поддержать, поощрить ихъ трудъ, вмѣсто того, чтобы ставить на каждомъ шагу препятствія. Вотъ и теперь этотъ молодой человѣкъ долженъ былъ Богъ знаетъ откуда притащиться въ Нью-Іоркъ, чтобы выхлопотать для себя и своихъ сосѣдей право на ели, ростущія на его землѣ. Ужь на что, кажется, дѣло ясное, какъ божій день. А между тѣмъ одинъ Господь вѣдаетъ, что вышло бы изъ его процесса, если бы я не доказалъ губернатору, что вѣдь эти люди завоевали землю у индѣйцевъ, потомъ купили ее у правительства и что нелѣпо было-бы заставлять ихъ покупать ту же собственность въ третій разъ у перваго встрѣчнаго плута, которому захочется затѣять съ ними тяжбу и предъявлять свои мнимыя права на ихъ имущество.
   Мистеръ Браунъ говорилъ съ большимъ жаромъ, и глаза его слушателей съ любопытствомъ поглядывали то на него, то на молодого землевладѣльца, все еще стоявшаго на краю набережной. Всѣ, казалось, убѣдились доводами говорившаго, только Самуэль Сквенцъ, портной, поглядывалъ очень хмуро и вскрикивалъ своимъ пискливымъ голоскомъ:
   -- Да полноте вамъ, мистеръ Браунъ, развѣ всѣ ваши слова не доказываютъ только того, что эти пройдохи отнимаютъ у насъ кровную землю, на которую имѣемъ право только мы, да наши дѣти и внуки?... Ну, какъ же тутъ не говорить о подрывѣ нашимъ интересамъ, скажите на милость? Хотѣлъ бы я знать, какъ. вы сами это назовете...
   -- Поддержкою, упроченіемъ нашихъ общественныхъ интересовъ, вотъ какъ я, мой милый, назову это, да-съ! А по-вашему нѣтъ никакой выгоды для всѣхъ насъ въ томъ, что на самой отдаленной нашей границѣ поселились и, съ божьей помощью, будутъ вновь селиться эти добрые нѣмцы, которые постоянно воюютъ съ нашими вѣчными врагами -- французами и позволяютъ намъ здѣсь, въ Нью-Іоркѣ, -- мнѣ, вамъ, всѣмъ и каждому, спокойно заниматься своимъ дѣломъ, это пустяки, по-вашему, а? Но позвольте: когда, прошлой осенью, въ долину Могака ворвался капитанъ Беллетръ съ своими проклятыми французами и индѣйцами, кто помѣшалъ ему пройти въ Альбани и, можетъ быть, Богъ-вѣсть куда дальше? Ужь навѣрное не мы, грѣшные, потому что мы года два тому назадъ, позволили отнять у себя фортъ Освиго, и генералъ Аберкромби, командовавшій тогда въ Альбани, хоть бы тебѣ на смѣхъ что нибудь сдѣлалъ для угрожаемыхъ пунктовъ до самаго октября, когда къ намъ пожаловалъ Беллетръ. А нѣмцы дрались настоящими молодцами подъ начальствомъ лихого капитана Николая Геркгеймера, потеряли сорокъ человѣкъ убитыми и сто двухъ плѣнными, уже не говоря объ убыткѣ въ 50,000 долларовъ, понесенномъ благодаря этимъ ворамъ и душегубцамъ. Такъ вотъ онъ какой подрывъ выходитъ нашимъ интересамъ, мистеръ Сквенцъ, и вамъ бы не мѣшало когда нибудь о немъ хорошенько поразмыслить, любезнѣйшій Сквенцъ, а вмѣстѣ съ тѣмъ прощенія просимъ!
   Жолчный старичокъ расходился съ такимъ азартомъ, что, несмотря на дождь, стащилъ съ головы не только шапку, но также и парикъ, обнаживъ плѣшивый черепъ, который онъ долженъ былъ отереть платкомъ; затѣмъ старикъ торопливо пошелъ къ молодому нѣмцу-фермеру, все еще стоявшему на томъ же мѣстѣ набережной и глядѣвшему на судно. Когда старикъ, подойди къ нему, ударилъ его по плечу рукою, нѣмецъ быстро и внезапно обернулся, точно его вдругъ пробудили отъ глубокаго усыпленія. Какъ по всему видно было, однако, ему не снилось ничего особенно пріятнаго. Красивое смуглое лицо было омрачено необыкновенно тоскливымъ отпечаткомъ, и большіе, голубые, добродушно-нѣмецкіе глаза глядѣли съ выраженіемъ глубокой грусти и страданія.
   -- Ахъ, это вы, мистеръ Браунъ! откликнулся молодой человѣкъ: -- а я полагалъ, что вы давно уже отправились домой...
   -- Гмъ, а мы тутъ, въ какихъ-нибудь десяти шагахъ отъ васъ, надсаждаемъ себѣ легкія ради вашей милости... Эхъ вы, нѣмцы вы нѣмецкіе! Вотъ подраться, когда до того дошло, это по вашей части; а поговорить за себя, отстоять свое правое дѣло передъ олухами какими-нибудь, поглядывающими на васъ свысока съ обидными усмѣшками -- нѣтъ, ужь это не при васъ писано, это вы предоставляете другимъ...
   -- Что же такое случилось, мистеръ Браунъ? спросилъ молодой нѣмецъ.
   -- Что случилось, гмъ! Извѣстно, что: старая исторія. Изъ-за васъ, господа, я, старый дуралей, опять чуть въ драку не полѣзъ, вотъ что! Ну... ну... представьте себѣ... да нѣтъ, будетъ съ меня горячиться-то, и безъ того вечеромъ надо ждать проклятыхъ спазмовъ... А тутъ еще этакая милая погодушка! Тьфу, чтобъ чортъ побралъ погоду и нѣмцевъ!... Да идемъ, что ли, мистеръ Ламбертъ!
   Старикъ еще нетерпѣливѣе запрыгалъ съ одной ножки на другую.
   -- А мнѣ бы хотѣлось еще немножко остаться, сказалъ Ламбертъ въ нерѣшительности.
   -- Если вы хотите отправиться въ Альбани сегодня, то терять времени нечего. Въ три часа нужно быть въ дорогѣ. Да вѣдь вы еще хотѣли подковать свою лошадь.
   Ламбертъ тревожно поглядывалъ то на своего дѣлового компаньона, то на судно, теперь уже ближе подошедшее къ набережной.
   -- Позвольте, сдѣлайте одолженіе... проговорилъ онъ.
   -- Ну, да по мнѣ -- дѣлайте, что вамъ угодно! разсердился старикъ;-- глазѣйте себѣ на вашихъ земляковъ; это испортитъ вамъ апетитъ къ нынѣшнему обѣду... Или, пожалуй, купите себѣ какого нибудь молодого олуха, который повыдергаетъ вамъ волосы изъ головы, или красивую дѣвку, нежелавшую работать дома и теперь предлагающую вамъ свои услуги. А еще лучше, купите двухъ, чтобы и вашему братцу было чѣмъ поживиться. А меня ужь, Христа-ради, пустите домой: мы обѣдаемъ ровно въ двѣнадцать, и мистриссъ Браунъ не любитъ опаздывающихъ. Мое вамъ нижайшее!
   Мистеръ Браунъ придержалъ бамбуковой тростью свою шапку, чуть неснесенную съ его головы вѣтромъ, и затѣмъ поспѣшно убрался во-свояси въ ту самую минуту, когда глухой шумъ на пристани давалъ знать о возвращеніи переселенцевъ изъ городской ратуши.
   

ГЛАВА ВТОРАЯ.

   Между промокшими, притихшими на набережной кучками опять поднялась суета и движеніе. Любопытные становились на кончики пальцевъ и зорко высматривали эмигрантовъ въ томъ мѣстѣ, гдѣ они должны были завернуть съ улицы на площадь. Многіе поспѣшили имъ на встрѣчу, другіе толпились тамъ, куда должно было причалить судно и откуда оно находилось уже на такомъ разстояніи, что можно было забрасывать канаты. Ламбертъ, все еще стоявшій на краю набережной, вдругъ былъ окруженъ густою толпою и волей-неволей задержанъ на такомъ мѣстѣ, которое онъ охотно уступилъ бы всякому другому, болѣе его привыкшему къ виду самаго плачевнаго человѣческаго горя.
   Дѣйствительно, такую безотрадную картину скорби и несчастія представляла палуба судна, которую Ламбертъ видѣлъ теперь, какъ на ладони, передъ собою и у своихъ ногъ. Уже издали замѣчался безпорядочный хламъ товарныхъ тюковъ, бочекъ, сундуковъ, ящиковъ, корзинъ, сваленныхъ огромными грудами, и между ними пугливо бродили женщины съ своей бѣдной дѣтворой. Все это производило уже на молодого человѣка неизобразимо тягостное впечатлѣніе. Но сердце болѣзненно у него сжалось, дыханіе сперлось въ груди, когда онъ мало-по-малу, и теперь уже очень близко, могъ отчетливѣе различать крикъ и глубокіе стоны, плачъ и жалостливыя причитанія, -- когда взглядъ его сталъ перебѣгать отъ одного страдальца къ другому, всюду встрѣчая блѣдныя, замученныя голодомъ и болѣзнью лица и глубоко-впалые глаза, въ которыхъ глядѣло то тупое отчаяніе, то дикій, безсмысленный ужасъ. Уныло, недвижно стояли всѣ эти кучки, точно утративъ всякую силу и способность къ самозащитѣ, какъ трусливыя овцы, загнанныя на бойню злою овчаркой! Въ другомъ мѣстѣ несчастные пугливо сновали и шмыгали промежъ ящиковъ и всякаго корабельнаго хлама, ревниво подбирая свои убогіе пожитки. А тамъ, далѣе, поднимался споръ и брань изъ-за какой нибудь ветоши, костлявыя руки грозили потасовкой, пока не вмѣшивался судовой приказчикъ и не разгонялъ всю эту голь страшной руганью, подзатыльниками и пинками... Ламберту было не подъ силу долго глядѣть на весь этотъ позоръ. Онъ сталъ протискиваться сквозь толпу, окружавшую его сплошной человѣческой стѣною, бросивъ, какъ-бы совершенно помимо воли, послѣдній взглядъ на палубу судна: взглядъ этотъ остановился на одной несчастной фигурѣ, до сихъ поръ имъ незамѣченной, и Ламбертъ остановился, какъ пораженный молніей.
   Почти у самыхъ ногъ его, опираясь на высокую кучу товарныхъ тюковъ, стояла молодая, стройная дѣвушка высокаго роста. Правая рука ея опиралась о тюки, голова поникла на руку, тогда какъ другая рука вяло свѣсилась внизъ по тѣлу. Лицо было видно только со стороны; это было такое блѣдное, исхудалое лицо, что черныя, длинныя рѣсницы ея опущенныхъ глазъ какъ-то странно поражали своей необыкновенной рѣзкостью. Темные, блестящіе волосы были заплетены красивыми косами и нѣсколько разъ намотаны сзади головы. Ея костюмъ, правда, дрянненькій и замѣтно поизносившійся, былъ, однако, гораздо изящнѣе и не такъ крестьянски-безвкусенъ, какъ на другихъ женщинахъ, и притомъ она рѣзко отличалась отъ нихъ выраженіемъ лица. Ламбертъ силъ не имѣлъ отвести глазъ отъ этого лица, точно былъ прикованъ къ нему какою-то невѣдомой силой. Такого хорошаго человѣческаго лица ему еще во всю жизнь не доводилось встрѣчать и онъ даже вообразить себѣ не могъ, чтобы на свѣтѣ могло быть другое, такое же хорошее, теплое лицо. Внѣ себя отъ изумленія, совершенно забывая, гдѣ онъ находился и что дѣлалъ, Ламбертъ недвижно глядѣлъ на дѣвушку, какъ на какое-то необычайное, исключительное явленіе,-- глядѣлъ до той минуты, когда дѣвушка, уныло покачавъ головою, опустила также и другую руку и, медленно пробираясь между тюками, скрылась изъ виду.
   Въ ту же минуту позади Ламберта, на площади, раздался громкій крикъ и барабанная трескотня, присвистыванье и хлопанье. Толпа то разступалась, то сдвигалась опять сплошной массой; уже въ улицахъ города провожавшіе переселенцевъ констэбли съ трудомъ могли разгонять страшную давку народа, и теперь-то, когда пришлось протискиваться сквозь толпу на набережной, при переходѣ на бортъ судна, они должны были поработать своими палками со всею безцеремонностію. Поэтому Ламбертъ только мѣстами могъ замѣчать, сквозь живую стѣну, то или другое блѣдное, измученное лицо горемычнаго переселенца, когда они проходили на палубу по узкой, перекинутой на бортъ судна доскѣ. Вернувшіеся сейчасъ же принялись отыскивать и окликать своихъ женъ и дѣтей; жены, однако, не рѣшались выпустить изъ рукъ съ трудомъ розысканные пожитки и въ то же время хотѣли какъ можно поскорѣе пробраться къ своимъ мужьямъ. Поднялась страшная сумятица, еще болѣе увеличиваемая служащими на суднѣ, которые свирѣпо кидались въ толпу и прочищали себѣ дорогу пинками и тумаками. Безпорядокъ достигъ высшей степени, когда съ набережной валили другія толпы, предводимыя мистеромъ Питчеромъ, заграждая дорогу бѣднякамъ, спѣшившимъ съ судна на берегъ съ своими жалкими узелками и лохмотьями. Мужчины кричали, женщины голосили, дѣти поднимали оглушительный пискъ, капитанъ и матросы ругались, констэбли помахивали своимъ дубьемъ -- это былъ ужасающій, дикій хаосъ, среди котораго глаза Ламберта не переставали тревожно отыскивать бѣдную дѣвушку, всѣми покинутую, одинокую, такъ покорно и безропотно сносившую всю эту окружавшую ее шумную разноголосицу. И вдругъ онъ опять увидѣлъ ее -- теперь уже на переднемъ концѣ палубы -- и сдерживать себя былъ рѣшительно не въ силахъ. Не раздумывая болѣе ни минуты, въ одинъ прыжокъ онъ очутился, съ того мѣста, гдѣ стоялъ, на палубѣ судна, и съ величайшимъ трудомъ сталъ пробираться въ ту сторону, гдѣ замѣтилъ ее въ послѣдній разъ. Зачѣмъ онъ это дѣлалъ онъ самъ хорошенько не зналъ, не могъ придумать; что же онъ скажетъ ей, когда до нея доберется: точно какія-то невидимыя руки тащили его впередъ, противиться имъ не хватало силъ, и потому онъ охотно отдалъ себя въ ихъ полное распоряженіе.
   Нѣсколько разъ теряя ее изъ виду, онъ уже боялся, что не найдетъ приглянувшуюся ему дѣвушку -- и вдругъ увидалъ ее очень близко передъ собою. Она нагнулась на палубѣ къ двумъ дѣтямъ, мальчику и дѣвочкѣ, между шестью и восемью годами возраста, поправила имъ потертыя платьишки и заговорила съ какой то женщиной, стоявшей около съ маленькимъ ребенкомъ на рукахъ и безпрестанно визжавшей, пока къ ней не подошелъ мужъ; съ страшной, безобразной руганью нѣжный супругъ схватилъ за руку жену и дѣтей, та безропотно за нимъ послѣдовала, не удостоивъ дѣвушку ни одного благодарнаго взгляда. Медленно дѣвушка опять выпрямила туловище, грустно взглянула вслѣдъ уходившимъ, потомъ нагнала ихъ и, снявъ съ своей шеи ветхій платочекъ, повязала его маленькой дѣвочкѣ; затѣмъ тихо вернулась къ тому мѣсту, гдѣ разсталась съ этой семьею. Лицо ея стало еще грустнѣе, и крупныя слезы катились по блѣднымъ щекамъ.
   -- Не могу ли я чѣмъ помочь тебѣ, землячка? освѣдомился Ламбертъ.
   Та приподняла темныя, влажныя отъ слезъ рѣсницы и пристально заглянула своими большими, карими глазами въ добродушное, честное лицо молодого человѣка.
   -- Нѣтъ, ужь видно мнѣ никто не поможетъ, проговорила она.
   -- Есть у тебя родители, родственники, знакомые какіе нибудь? продолжалъ распрашивать Ламбертъ, самъ не зная, откуда у него взялось мужество къ этимъ разспросамъ.
   -- Нѣтъ у меня никого, никого!.. отвѣчала дѣвушка, немного отвернувшись, чтобы скрыть слезы, теперь уже ручьемъ бѣжавшія изъ глазъ.
   Глаза Ламберта тоже сдѣлались влажными; горе несчастной, покинутой дѣвушки надрывало ему сердце.
   -- Такъ стало быть и тебѣ нельзя уйти отсюда? приставалъ Ламбертъ, и когда дѣвушка, вмѣсто отвѣта, еще пуще прежняго залилась слезами, онъ принялся ее успокоивать:
   -- Ты, пожалуйста, добрая землячка, не считай меня какимъ нибудь надоѣдливымъ болтуномъ; я, знаешь, какъ увидѣлъ тебя здѣсь такою одинокою, жутко и больно мнѣ стало на душѣ. А теперь вотъ ты и сама говоришь, что никого-то близкаго у тебя здѣсь нѣтъ, что помочь тебѣ некому и что никто не въ состояніи заступиться за тебя. Ну, это, знаешь, въ такомъ мѣстѣ не хорошо. Но посмотримъ, не съумѣю ли я чѣмъ тебѣ пригодиться, если ты захочешь мнѣ довѣриться. А я бы, право, все сдѣлалъ, что только мнѣ по силамъ.
   Во все время, когда говорилъ молодой человѣкъ, дѣвушка плакала все тише и тише. Теперь она повернула къ нему блѣдное лицо и проговорила:
   -- Спасибо тебѣ, добрый человѣкъ, отъ всей души спасибо, и да наградитъ тебя Господь за то, что ты пожалѣлъ бѣдную, всѣмъ свѣтомъ покинутую сироту. Но помочь мнѣ -- нѣтъ, добрый человѣкъ, этого ты сдѣлать не можешь. Да и гдѣ найдется такой человѣкъ, чтобы вырвалъ меня отсюда... съ этого судна!!
   Ея лицо приняло какое-то страшное выраженіе; перегнувшись чрезъ бортъ, она взглянула на воду, плескавшуюся о деревянную обшивку.
   -- Для меня есть только одинъ конецъ, глухо пробормотала она.
   Въ эту минуту какой-то господинъ съ цинической руганью проталкивался сквозь толпу, вездѣ разступавшуюся передъ нимъ, какъ передъ заразой. Это былъ коренастый, широкоплечій дѣтина съ рыжими волосами и звѣрской образиной, на которой ядовито искрились маленькіе, зеленые злобные глаза. Одѣтъ онъ былъ въ какой-то причудливый морской мундиръ и тащилъ за собою дюжаго нанимателя, который, повидимому, слѣдовалъ за нимъ неохотно и глупо выпучилъ глаза на молодую дѣвушку. Между тѣмъ господинъ въ мундирѣ нахально разставилъ ноги и заговорилъ съ ней на какой-то ужасной голландско-нѣмецкой тарабарщинѣ:
   -- Ну-съ, мамзель Катерина Вейзе, мы живо пріискали вамъ хозяина. Пребогатѣйшій, скажу вамъ, фермеръ -- богаче его нѣтъ и на десять миль въ окружности -- и нужна ему на фермѣ дюжая, расторопная дѣвушка. Сорокъ давалъ мнѣ уже по первой рекомендаціи. Ну, конечно, это не составитъ и половины того, что нужно, да почемъ знать -- можетъ быть, онъ заплатитъ и всю сумму, когда увидитъ васъ самолично и убѣдится, что я не солгалъ ни на полсловечка. Что же, какъ скажете, мистеръ Триллеръ? Не золотая это дѣвка, а? И послѣ этого станете еще торговаться, чудакъ вы этакій?!..
   Онъ хватилъ ладонью по плечу нанимателя и закатился наглымъ хохотомъ.
   -- Да будетъ съ васъ сорока пяти, капитанъ! предложилъ наниматель, -- я вотъ ее сейчасъ такъ и возьму съ рукъ на руки.
   -- Ни шиллинга менѣе, говорятъ вамъ! загорланилъ капитанъ,-- хоть бы она весь вѣкъ торчала у меня на шеѣ, сказано -- ни шиллинга менѣе! Вѣдь она бы, право, преспокойно осталась у меня,-- такъ, что-ли, я говорю, мамзель Катерина -- ухъ, козырь-дѣвка!..
   -- Не совѣтую вамъ до нея дотрогиваться, если вамъ жаль вашего черепа! вскричалъ Ламбертъ.
   Капитанъ попятился назадъ и вызвѣрилъ зеленые глаза на молодого фермера, котораго онъ прежде совсѣмъ не замѣтилъ, тогда какъ Ламбертъ подступилъ теперь къ нему съ огненнымъ взглядомъ и плотно сжатыми кулаками.
   -- Вишь ты завзятый какой! заревѣлъ капиталъ; -- да вы-то кто такой, позвольте спросить? Развѣ вы не знаете, что я -- капитанъ фанъ-Броомъ и что я могу сейчасъ же приказать вышвырнуть васъ за бортъ, не знаете этого, какъ бишь васъ, а? Какого лѣшаго вы сюда затесались?..
   Однако отважный капитанъ еще болѣе откачнулся назадъ и проговорилъ послѣднія слова менѣе увѣреннымъ тономъ. Онъ, казалось, считалъ не совсѣмъ благоразумнымъ затѣвать ссору съ этимъ человѣкомъ, съ виду довольно рѣшительнымъ и значительно превосходившимъ его тѣлесной дюжестью.
   -- Мое имя Ламбертъ Штернбергъ, я изъ Канада-Крика, отрекомендовался молодой человѣкъ; -- здѣсь въ Нью-Іоркѣ очень многіе почтенные граждане хорошо знаютъ меня, а чего я хочу -- постараюсь объяснить вамъ сію-же минуту, если вы потрудитесь немножко отойти со мною въ сторону.
   -- Ну, ну, къ вашимъ услугамъ, пробормоталъ капитанъ, -- пожалуйте-съ!
   -- Сію секунду, отозвался Ламбертъ, подходя къ смертельно блѣдной и дрожавшей всѣмъ тѣломъ дѣвушкѣ.
   -- Катерина Вейзе, сказалъ онъ ей такъ тихо, что только она одна могла его слышать, -- хочешь ли ты взять меня своимъ защитникомъ и позволишь ли сдѣлать для тебя все, что въ подобномъ случаѣ сдѣлалъ бы порядочный мужчина для одинокой, безпомощной дѣвушки?
   На блѣдномъ лицѣ Катерины вспыхнулъ яркій румянецъ; темные глаза взглянули на молодого фермера съ такимъ теплымъ, задушевнымъ выраженіемъ, что тотъ внутренно содрогнулся. Она хотѣла что-то отвѣчать, но конвульсивно дрожавшія губы не произнесли ни одного звука.
   -- Такъ подожди-же меня здѣсь, попросилъ Ламбертъ.
   Затѣмъ онъ обернулся къ капитану и, вмѣстѣ съ нимъ, прошелъ до конца палубы. Неуклюжій наниматель прижался куда-то къ сторонкѣ. Сдѣлка не представляла уже для него никакого интереса послѣ того, какъ нашелся другой покупатель для товара, который, во всякомъ случаѣ, былъ для него слишкомъ дорогъ.
   -- Ну-съ, почтеннѣйшій мистеръ фанъ-Броомъ, сказалъ Ламбертъ, нагнавъ капитана,-- я къ вашимъ услугамъ.
   -- Пусть чортъ меня поберетъ, если я знаю, какого рожна вы отъ меня хотите! изумился капитанъ.
   -- Не больше, какъ взять съ собою съ судна ту дѣвушку, которую вы зовете Катериною Вейзе, -- и сейчасъ же, сію минуту!
   -- Прытки больно, замѣтилъ капитанъ,-- не будетъ ли скоро? Ужь навѣрное она вамъ сказала, какой долгъ на ней значится, а?
   -- Нѣтъ, ничего не говорила, отвѣчалъ Ламбертъ, -- но, мнѣ кажется, я слышалъ эту сумму отъ васъ самихъ...
   -- Девяносто фунтовъ, сударь вы мой, девяносто фунтовъ! Это, знаете, не бездѣлица! горланилъ капитанъ.
   -- Вы, конечно, съумѣете предварительно доказать, что она вамъ должна именно столько, и потомъ -- за мною дѣло не станетъ.
   Тотъ поглядѣлъ изъ-подлобья на молодого человѣка своими ядовитыми, злобными глазами -- поглядѣлъ, какъ гіена, у которой тигръ отнимаетъ добычу. Ему, разумѣется, пріятно было бы удержать для себя эту лакомую добычу, но, какъ человѣкъ дѣловой и практическій, онъ не хотѣлъ упустить случая сдѣлать выгодную аферу. И притомъ тутъ были заинтересованы также господа фанъ-Слейтенъ и КR въ Роттердамѣ, а также мистеръ Питчеръ, вѣроятно, уже засѣдавшій въ корабельной конторѣ вмѣстѣ съ своимъ бухгалтеромъ. Поэтому капитанъ вдругъ размякъ и отъ грубо-нахальнаго тона перешелъ къ отвратительно-сладенькой вѣжливости.
   -- Съумѣю ли доказать, скажите Христа ради! Да за кого же вы, уважаемый господинъ, принимаете капитана фанъ-Броома! У насъ все дѣлается акуратнѣйшимъ манеромъ: два раза, батенька вы мой, заносится въ книгу -- у Геллера и Пфенига. Васъ, пожалуй, удивляетъ, откуда набралась такая крупная сумма. А вотъ извольте выслушать меня: дѣвушка эта -- дочь нѣкоего господина Вейзе, который померъ съ недѣлю тому назадъ и со всякимъ почетомъ былъ отправленъ за бортъ. Былъ онъ, изволите видѣть, пасторомъ въ одномъ мѣстѣ, откуда родомъ были также почитай всѣ мои пассажиры. Въ дорогѣ этотъ духовный -- надо правду сказать -- ужь черезъ чуръ нѣжно заботился обо всей этой грязной сволочи и помогалъ ей сверхъ силъ, когда эти голяки мерзли и голодали въ Соутгэмтонѣ; ну-съ, а далѣе, во время долгаго плаванья, провіантъ у насъ, знаете, поубавился, воды не хватило... Ну, конечно, человѣкъ не звѣрь какой, тоже въ груди сердце имѣетъ -- я вотъ охотно раскошеливался для господина пастора, когда онъ приходилъ занимать для своихъ милыхъ прихожанъ. И вотъ такимъ-то манеромъ счетецъ у него вышелъ подлиннѣе, чѣмъ бываетъ обыкновенно. Съ старика-то во всякомъ случаѣ нечего было ждать большихъ барышей, но за то въ нашихъ рукахъ была вотъ именно эта самая дѣвушка, для которой покупателя найти было бы всегда нетрудно. Вотъ я, знаете, и рискнулъ -- мало-по-малу повѣрилъ имъ въ кредитъ до ста фунтовъ...
   -- Вы сказали прежде девяносто...
   -- Сто фунтовъ копейка въ копейку, честное благородное слово... кричалъ капитанъ,-- да вотъ пожалуйте со мною въ контору -- тамъ все сами увидите въ графахъ, на бумагѣ, какъ есть въ порядкѣ... Эй, вахтеръ, смотри-ка, чтобъ у тебя тамъ какой нибудь шельмецъ не улепетнулъ на берегъ... А вы, мистеръ Джемсъ, не уходите съ доски да хватайте за шиворотъ, да лбомъ объ землю всякую бестію, которая захочетъ пробраться съ судна безъ пропускного билета... А спроситъ кто обо мнѣ -- пусть обождетъ маленько: мнѣ вотъ нужно поговорить съ этимъ почтеннымъ господиномъ. Пожалуйте за мной, мистеръ Штернбергъ!
   Капитанъ отворилъ дверь низенькой, по довольно просторной каюты, находившейся на палубѣ. Какой-то черномазый парень, съ огромными мѣдными серьгами въ ушахъ, строчилъ что-то за столомъ, заваленнымъ толстыми книгами и всякаго рода бумагами. Возлѣ него, съ большой трехугольной шляпой на парикѣ и отдувая красную, пухлую морду, стоялъ мистеръ Питчеръ, заглядывая въ бумагу, чрезъ плечо писавшаго.
   -- Ага, вы тоже ужь здѣсь, мистеръ Питчеръ? обрадовался капитанъ:-- вотъ это очень кстати; мы, значитъ, сейчасъ же можемъ обдѣлать дѣльце на чистоту. Вотъ это -- мистеръ Чарльзъ Питчеръ, нашъ главный агентъ въ Нью-Іоркѣ, а это-съ, это...
   -- Я, кажется, имѣю честь васъ знать, проговорилъ мистеръ Питчеръ, приподнимая шляпу: -- вы, вѣроятно, мистеръ Штернбергъ, изъ Канада-Крика, и не имѣлъ ли я удовольствія видѣть валъ въ Альбани, года два тому назадъ? Вѣдь вы, кажется, вели дѣла съ мистеромъ Брауномъ? Мнѣ что-то сдается, точно я васъ видѣлъ прежде вмѣстѣ съ нимъ. Что-жъ, другимъ тоже вотъ хочется какъ нибудь промышлять о насущномъ кускѣ хлѣба. Мистеръ Штернбергъ, садитесь, пожалуйста! Что васъ побудило пожаловать къ намъ, мистеръ Штернбергъ?
   -- А это, видите, насчетъ Катерины Вейзе, ввернулъ капитанъ, взглянувъ совершенно другими глазами на молодого землевладѣльца, съ которымъ даже богатый Питчеръ не брезгалъ вести торговыя дѣла:-- я уже докладывалъ вамъ о ней еще вчера, мистеръ Питчеръ.
   Между мистеромъ Питчеромъ и капитаномъ завязался непродолжительный, но довольно оживленный діалогъ, изъ котораго Ламбертъ не понялъ ни одного слова, такъ какъ они говорили по-голландски. Но дѣло, безъ сомнѣнія, касалось передачи дѣвушки въ другія руки, потому что отвратительный, черномазый писецъ съ серьгами уже разогнулъ претолстую книгу и объявилъ:.
   -- Катерина Вейзе. Съ 470-го до 475-го листа; счетъ начинается съ 6-го сентября прошлаго года въ Роттердамѣ и продолжается до настоящаго пятнадцатаго мая въ нью-іоркской гавани,-- общій итогъ 89 фунтовъ 10 шиллинговъ.
   -- Девяносто девять фунтовъ, поправилъ капитанъ фанъ-Броомъ.
   -- Такъ точно-съ, девяносто девять фунтовъ, подтвердилъ черномазый.-- Засимъ господинъ наниматель, вѣроятно, поручитъ намъ составить обоюдное условіе, которое потомъ Надлежитъ только засвидѣтельствовать въ судебномъ присутствіи. За это мы присчитываемъ одинъ фунтъ. Вотъ-съ вамъ и форма. Соблаговолите продиктовать мнѣ, что слѣдуетъ.
   Черномазый взялъ въ руки пергаментный листъ и прочиталъ сухимъ канцелярскимъ тономъ:
   "In nomine Dei. Между господиномъ Ламбертомъ Штернбергомъ, изъ Канада-Крика, я Іоганною-Катериною Вейзе, изъ Целлерфельда, въ курфиршествѣ ганноверскомъ, дѣвицею, 20 лѣтъ отъ роду -- заключено сіе обоюдное условіе срокомъ на... на... я полагаю, на шесть лѣтъ, мистеръ Штернбергъ,-- шесть лѣтъ обыкновенный въ этомъ случаѣ срокъ найма, -- да, такъ срокомъ на шесть лѣтъ отъ нижеписаннаго числа при нижеслѣдующихъ обоюдныхъ соглашеніяхъ:
   "Pro primo. Іоганна-Катерина Вейзе, дѣвица и пр., и пр.-- добровольно и совершенно обдуманно нанимается сельскою работницей къ господину Ламберту Штернбергу и обязуется, вмѣстѣ съ нимъ или по его указанію, отправиться въ Уэстъ-Канада-Крикъ, въ провинціи Нью-Іоркѣ, и, со дня прибытія въ означенный дистриктъ, отправлять честно и добросовѣстно всѣ возлагаемыя на нее работы, втеченіи шести лѣтъ, ни подъ какимъ предлогомъ отъ нихъ не отказываясь и также отнюдь не выходя изъ службы, безъ прямого согласія на то господина Ламберта Штернберга. Онъ же, Ламбертъ Штернбергъ, съ своей стороны, pro secunda, обѣща...
   -- Достаточно, замѣтилъ Ламбертъ.
   -- Какъ же это? удивился черномазый.
   -- Не нужно этого, подтвердилъ Ламбертъ, -- мнѣ бы хотѣлось объ условіяхъ предварительно переговорить съ самой дѣвушкой.
   -- Э, полноте, мой милый, къ чему эти церемоніи?.. убѣждалъ мистеръ Питчеръ покровительственнымъ тономъ:-- кто платитъ девяносто девять фунтовъ, надѣюсь, имѣетъ право диктовать условія.
   -- Очень можетъ быть, отозвался Ламбертъ,-- но, мнѣ кажется, я тоже имѣю право распорядиться посвоему.
   -- Ну, это конечно, это какъ вамъ угодно! согласился мистеръ Питчеръ,-- мы никого не принуждаемъ. Такъ, стало быть, вы желаете...
   -- Только заплатить по счету Катерины Вейзе.
   -- Совершенно въ вашей волѣ! сказалъ мистеръ Питчеръ.
   Въ то время, какъ черномазый приготовлялъ квитанцію, а Ламбертъ отсчитывалъ на столѣ деньги, тѣ самыя, что онъ получилъ съ часъ тому назадъ отъ мистера Брауна, мистеръ Питчеръ и капитанъ за его спиной весело потѣшались надъ простакомъ, который такъ легко шелъ на удочку и даже не заглянулъ въ размашистый счетъ, приподнесенный ему къ уплатѣ.
   -- Ну-съ, дѣло въ шляпѣ, проговорилъ мистеръ Питчеръ,-- и теперь остается только...
   -- Чокнуться съ почтеннѣйшимъ нанимателемъ и пожелать ему счастливаго пути, добавилъ капитанъ, протягивая руку за бутылкой рома, стоявшей возлѣ -- на полкѣ.
   -- И всего прочаго! закончилъ мистеръ Питчеръ.
   -- Мое почтеніе, господа! сказалъ Ламбертъ, кое-какъ подобравъ квитанцію, недописанный контрактъ и паспортъ Катерины, и затѣмъ опрометью бросаясь вонъ изъ каюты, точно земля горѣла подъ его ногами. А за спиной его послышался наглый хохотъ. Щеки его горѣли, сердце точно хотѣло выпрыгнуть изъ груди. Сильно подмывало его вернуться назадъ и распластать мозги дерзкимъ негодяямъ. Но онъ вспомнилъ о несчастной дѣвушкѣ, вспомнилъ, что она должна была вынести и худшія оскорбленія, и что всего лучше было бы какъ можно скорѣе вырвать ее изъ этого ада.
   Палуба уже нѣсколько очистилась. Счастливцы, неимѣвшіе причинъ бояться толстой книги черномазаго секретаря, уже вышли на берегъ; тѣ, которые волею-неволею должны были остаться, сидѣли и стояли разбросанными группами, съ блѣдными лицами, выражавшими то ужасъ и отчаянье, то тупое равнодушіе, а промежъ нихъ шныряли любопытные фланеры и люди дѣловые, пришедшіе для заключенія контрактовъ, въ родѣ того, который, на измятомъ лоскуткѣ бумаги, былъ всунутъ Ламбертомъ въ карманъ сюртука. Дородный фермеръ, прежде торговавшійся за Катерину, теперь бесѣдовалъ съ какою-то ухабистой дѣвою, которая, прикрасивъ свои лохмотья двумя-тремя алыми лентами, отъ всего сердца забавлялась ломанымъ нѣмецкимъ діалектомъ и шуточками своего собесѣдника. Дѣло у нихъ, повидимому, улаживалось.
   Ламбертъ изо всѣхъ силъ спѣшилъ на передній конецъ палубы, гдѣ уже замѣтилъ Катерину на прежнемъ мѣстѣ. Но въ близкомъ отъ нея разстояніи колѣни у него какъ будто подкосились. Ему хотѣлось отчего-то вообразить себѣ, точно еще ничего особеннаго не случилось, и что все еще приходилось дѣлать вновь. Вотъ онъ обернулся и увидѣлъ дѣвушку. На ея губахъ показалась тихая, грустная улыбка.
   -- Не говорила ли я, что мнѣ ужь никто помочь не въ состояніи?
   -- Вотъ росписка въ уплатѣ твоего долга, а вотъ и паспортъ твой, отвѣчалъ Ламбертъ.
   Смуглыя, мускулистыя его руки дрожали, когда онъ передавалъ ей обѣ бумаги; Катерина протянула свои бѣлые, костлявые, также сильно дрожавшіе пальцы. Лицо ея ярко закраснѣлось.
   -- И ты для меня... для меня рѣшился это сдѣлать?! проговорила она.
   Ламбертъ ничего не отвѣчалъ; онъ также молчалъ и не имѣлъ духу взглянуть на дѣвушку, и когда она вдругъ нагнулась и, схвативъ его за обѣ руки, прижала ихъ къ своему смоченному слезами лицу, молодой человѣкъ не на шутку перепугался.
   -- Добрая землячка, едва проговорилъ онъ,-- милая, бѣдная ты моя, что ты, Господь съ тобою! Не плачь, мой другъ, вѣдь я сдѣлалъ это охотно, отъ всего сердца. Мнѣ такъ весело, что я могъ быть тебѣ полезнымъ, я бы съ радостью сдѣлалъ тоже и для другихъ несчастныхъ, если бы только имѣлъ средства. Однако поспѣшимъ отсюда, -- я пробуду здѣсь еще нѣсколько часовъ, а потомъ уѣзжаю домой, но прежде хотѣлъ бы знать, что ты нашла для себя надежное пристанище. Не знаешь ли ты кого-нибудь въ городѣ или окрестности, куда бы я долженъ былъ помѣстить тебя?
   Катерина грустно покачала головою.
   -- Или, можетъ быть, между пріѣзжими у тебя есть знакомые какіе-нибудь, и они поджидаютъ тебя, чтобы вмѣстѣ отправиться дальше?
   -- Никого у меня нѣтъ, никого я не знаю! отвѣчала дѣвушка.-- Вѣдь ты самъ видишь, что тутъ всякій думаетъ только о себѣ. И съ собою самимъ какъ-нибудь распорядиться тоже вѣдь нелегко...
   Ламбертъ ума не могъ приложить, что тутъ подѣлать. Вспомнилъ онъ, правда, о своемъ старомъ дѣловомъ, товарищѣ, мистерѣ Браунѣ; но мистриссъ Браунъ особенной добротой сердца не отличалась и безпощадно поднимала на смѣхъ пристрастіе своего мужа къ нѣмцамъ. Слѣдовательно, о радушномъ пріемѣ гостьи у нихъ нечего было и думать, а между тѣмъ Ламбертъ въ цѣломъ городѣ не зналъ никакого другого дома, кромѣ, разумѣется, трактира, гдѣ онъ оставилъ свою лошадь и гдѣ, за исключеніемъ эля, не было ничего хорошаго, всего же менѣе хорошими качествами отличалось разухабистое трактирное общество. Въ раздумьи взглянулъ онъ на Катерину, точно отъ нея ждалъ совѣта. Но лицо дѣвушки также было довольно пасмурно.
   -- Неужели ты хочешь отдать меня другимъ?
   -- Какъ это, мой другъ?
   -- Послушай, добрый человѣкъ, сказала Катерина, -- ты и такъ много для меня сдѣлалъ, а вотъ теперь боишься сознаться, что не можешь сдѣлать ничего больше. Долго, долго придется мнѣ квитаться за этотъ огромный долгъ, это я хорошо знаю, но... но тебѣ и твоимъ я желала бы служить всю свою жизнь и отдать вамъ даже послѣднее дыханіе. А ты вотъ хочешь сбыть меня въ другія руки. Зачѣмъ же не сказать прямо? Будь увѣренъ, я съ радостью поступлю въ работницы на столько лѣтъ, сколько имъ нужно, и окажусь достойною твоей рекомендаціи.
   Съ грустной улыбкой она подобрала возлѣ себя маленькій узелокъ.
   -- Чтожъ, я готова, проговорила она.
   -- Послушай, Катерина! позвалъ Ламбертъ.
   Та взглянула на него вопросительно.
   -- Вотъ что, мой другъ, Катерина, заговорилъ онъ задыхаясь отъ волненія, несмотря на всѣ усилія говорить спокойно,-- я живу далеко, очень далеко отсюда -- дней на двадцать пути, на самой отдаленной границѣ. Я -- самый крайній, послѣдній поселенецъ въ дикой пустынѣ, открытой вторженіямъ нашихъ враговъ, и еще въ прошедшемъ году они дали себя знать всѣми возможными ужасами, но если ты хочешь...
   Испугъ и вмѣстѣ радость обозначились на блѣдномъ лицѣ Катерины.
   -- Нужно ли объ этомъ и спрашивать! тихо попрекнула она.
   -- Да, мой другъ, сказалъ Ламбертъ, -- я могу и долженъ объ этомъ спрашивать. Все зависитъ отъ тебя самой. Квитанція въ уплатѣ долга находится въ твоихъ рукахъ и я никогда не захочу ее у тебя требовать. Ты вольна, также какъ и я, ѣхать или не ѣхать. Поэтому, Катерина Вейзе, позволь спросить тебя еще разъ: желаешь ли ты ѣхать на мою родину, какъ дѣвушка вполнѣ свободная и ничѣмъ необязанная, если я завѣрю тебя словомъ честнаго человѣка, что буду всячески защищать, оберегать тебя, заботиться о тебѣ, какъ братъ о родной сестрѣ?
   -- Да, я согласна ѣхать съ тобой, Ламбертъ Штернбергъ! отвѣчала Катерина.
   И глубоко переведя дыханіе, она вложила свою руку въ протянутую ей правую руку Ламберта.
   Послѣ того они прошли вдоль по палубѣ. Катерина со слезами кивала головой то тому, то другому изъ остававшихся. Говорить она не могла -- бѣдное сердце черезчуръ переполнилось всякой горечью. И вездѣ ея нѣмому прощальному привѣту отвѣчали такіе же нѣмые, унылые, безнадежные взгляды, больно западавшіе въ ея теплую душу. Впродолженіи всего безконечнаго ужаснаго пути отъ родныхъ береговъ, она, по мѣрѣ силъ, даже сверхъ силъ, старалась облегчать плачевную участь, гдѣ только съ ней встрѣчалась. И теперь -- могла только предоставить бѣдняковъ ихъ скорбной долѣ!... Да, тяжелая, скорбная, мученическая доля ожидала тѣхъ, которые были выброшены здѣсь, на чужое взморье, какъ щепки изломаннаго судна, какъ потѣха безжалостной водяной стихіи.... Жгучія слезы выступили на глазахъ Катерины, голова мутилась. Сама не знала она, бѣдная, какъ судно осталось позади ея и какъ ноги ступили на твердую землю.
   -- Слава Богу! проговорилъ спутникъ, все еще державшій ее за руку.
   Катерина молчала, но въ глубоко-потрясенной, молодой душѣ тоже отозвалось торжественное эхо: "слава Богу!"
   

ГЛАВА ТРЕТЬЯ.

   Солнце спускалось ниже и ниже подъ необозримой далью канадскихъ лѣсовъ и посылало прощальный пурпуровый отсвѣтъ навстрѣчу нашимъ путникамъ. Они только-что выѣхали изъ лѣсу, по которому пробирались втеченіе цѣлаго дня, узкой, одинокой, индѣйской тропинкой. Внизу, слѣдуя поворотамъ ручья, разстилалась далекая, дышавшая ароматной вечерней свѣжестью долина.
   Ламбертъ придержалъ сильнаго коня, котораго велъ за узду, и сказалъ своей спутницѣ, указывая поверхъ долины:
   -- Вонъ тамъ Канада-Крикъ, наше пепелище.
   -- Гдѣ это, гдѣ? спросила Катерина.
   Перегнувшись чрезъ сѣдло и заслонивъ глаза отъ солнца рукою, она стала зорко всматриваться по направленію, указанному ей молодымъ человѣкомъ.
   -- А тамъ, къ сѣверу, объяснялъ онъ,-- гдѣ вотъ только-что сверкнулъ ручей. Видишь теперь?
   -- Теперь видно, отозвалась Катерина.
   Въ это мгновенье лошадь, широко раскрывъ ноздри, стала принюхиваться къ лѣсной травѣ и вдругъ съ силою отпрянула въ сторону. Неопытная наѣздница потеряла равновѣсіе и навѣрное, свалилась бы съ сѣдла, если бы ея спутникъ, быстро подскочивъ сбоку, не предупредилъ паденія.
   -- Это ничего, успокоивалъ онъ, спуская ее съ рукъ на землю,-- ужь будто бы ты, старый чудакъ,-- Гансъ, никогда и змѣи не видѣлъ, а? Стыдно, пріятель! Ну, полно же, полно, успокойся!..
   Онъ погладилъ испугавшагося коня по толстой, короткой шеѣ и привязалъ поводья къ массивному суку.
   -- Ну, что, ты вѣрно сильно перепугалась? спросилъ онъ.
   Голосъ его былъ тревоженъ и руки дрожали, когда онъ поправлялъ отстегнувшуюся сѣдельную подушку.
   -- Нѣтъ, ничего! отвѣчала Катерина.
   Усѣвшись на толстый древесный корень, она опять стала глядѣть на долину, гдѣ, по роскошной луговой травѣ, обозначавшей теченіе ручья, началъ тянуться легкій синеватый туманъ. Солнечный дискъ, во всемъ своемъ ярко-золотомъ блескѣ, нырялъ въ бирюзовомъ лѣсномъ океанѣ и рѣзвыя искорки лучей мало-по-малу потухали на стволахъ и вершинахъ исполинскихъ деревьевъ. Въ вышинѣ разстилалось изъ-зелена-голубое, безоблачное вечернее небо, надъ долиной стая дикихъ лебедой держала полетъ къ сѣверу. Отъ времени до времени въ воздухѣ отдавалась ихъ жалобная перекличка, но кромѣ этихъ звуковъ, мелодически ослабляемыхъ далекимъ разстояніемъ, всюду кругомъ -- угрюмая затишь, беззвучіе первобытныхъ лѣсовъ...
   Молодой человѣкъ стоялъ возлѣ своего коня. Смуглое лицо его было омрачено какою-то глубоко-серьезною, горестной думой. По временамъ въ немъ даже замѣчались тревога и страхъ, совсѣмъ негармонировавшіе съ его открытой, мужественной физіономіей и съ яркимъ блескомъ его большихъ голубыхъ глазъ. Ламбертъ поглядывалъ то на лебедей, сверкавшихъ теперь серебряными звѣздочками на крайнемъ розовомъ горизонтѣ, то на молодую дѣвушку, все еще сидѣвшую возлѣ, полу-отвернувшись къ нему спиною. Наконецъ, онъ нѣсколько разъ глубоко перевелъ дыханіе и подошелъ къ ней ближе.
   -- Катерина! позвалъ онъ дѣвушку.
   Та подняла свое молодое, пластически-хорошее лицо. Большіе каріе глаза были наполнены слезами.
   -- Ты вѣрно раскаиваешься, что поѣхала со мной? допрашивалъ молодой человѣкъ.
   Катерина тихо покачала головою.
   -- Нѣтъ, отвѣчала она,-- я не умѣю быть неблагодарною.
   -- Ну, а между тѣмъ плачешь.
   -- Вовсе не плачу, сказала Катерина, проводя ладонью по глазамъ и стараясь улыбнуться, -- а вотъ раздумывала я все о томъ, какъ былъ бы счастливъ мой отецъ, еслибы, въ концѣ всѣхъ своихъ тягостныхъ странствованій, зашелъ въ эту мирную затишь. Вѣдь онъ, бѣдный, только этого и желалъ, только и мечталъ о такой минутѣ. Нѣтъ, не судилъ Богъ. Какъ-то обрадуются твои родители, когда увидятся съ тобою...
   Она хотѣла поспѣшно приподняться. Ламбертъ прикоснулся къ ея плечу.
   -- Посиди еще немного, Катерина, сказалъ онъ: -- мнѣ нужно кое-о-чемъ съ тобой потолковать.
   Выраженіе безпокойства на его лицѣ стало еще замѣтнѣе. Брови нахмурились. Въ глазахъ блеснуло что-то неласковое, сердитое. Съ изумленіемъ поглядѣла на него Катерина.
   -- Ну, а что еслибы мои родители въ это время померли, и мы бы должны были жить тамъ только вдвоемъ, -- что тогда, Катерина?
   -- Къ чему говорить такія вещи, Ламбертъ Штернбергъ, убѣждала Катерина, -- надо надѣяться на Бога. Родители твои, Господь дастъ, живы и здоровы, братъ твой тоже. Но зачѣмъ же мы теряемъ время? Поѣдемъ дальше -- вотъ уже вечерѣетъ, а усталости моей какъ не бывало.
   Ламбертъ хотѣлъ что-то возразить, но ни одно слово не сошло у него съ языка. Тоскливо покачалъ онъ головою, повернулся къ коню и точно въ сердцахъ воткнулъ ему удила между зубовъ. Потомъ взялъ ружье, прислоненное къ древесному пню, перекинулъ его черезъ плечо и, ведя въ поводу лошадь, началъ сходить по скалистому спуску. Молча слѣдовала за нимъ Катерина, внимательно выбирая мѣсто, гдѣ бы ей не споткнуться, и по временамъ взглядывая на своего спутника. Тропинка была очень крута, и часто лошадь срывалась внизъ всѣми четырьмя копытами; тутъ Ламберту, конечно, понадобилась вся его сила и вниманіе, и вотъ почему онъ ни разу не оглянулся на свою спутницу, ни разу не спросилъ, хорошо ли ей идти. А между тѣмъ сердце Катерины стучало немилосердно. Казалось, будто мучительное безпокойство, проглядывавшее въ словахъ и взглядахъ Ламберта, невольно привилось и къ ней и заставляло ее нѣсколько разъ повторять мысленно: "въ самомъ дѣлѣ, что если всѣ они перемерли, и мы вдвоемъ должны будемъ жить тамъ внизу, -- въ долинѣ!'"
   Спустились съ отлогости. Дорога здѣсь, хотя тоже узкая, была, однако, несравненно удобнѣе и направлялась вдоль ручья, протекавшаго зигзагами между своими мягкими, луговыми берегами. Лошадь бойко поднимала уши, ржала и спѣшила нетерпѣливо впередъ, такъ что Ламбертъ долженъ былъ силою сдерживать ее за поводья; Катерина шла нѣсколько въ сторонѣ. Стройной, правильно сложившейся дѣвушкѣ. не составляло большого труда сойти съ нимъ, -- и, однако, она чуть переводила духъ. Угрюмое и до сихъ поръ непрерывное молчаніе Ламберта тяготило ее болѣе и болѣе. Къ этому она еще не привыкла. Напротивъ, втеченіи двухъ-недѣльнаго пути онъ былъ къ ней такъ ласковъ, такъ предупредительно баловалъ ее и развлекалъ своей болтовнею... Только о своихъ ближайшихъ житейскихъ обстоятельствахъ онъ былъ крайне несообщителенъ: никогда не заговаривалъ о своихъ домашнихъ, и она даже не знала-бы, что у него есть родители, еслибы онъ теперь не выразилъ опасенія, что они могли помереть; еще прежде, на вопросъ дѣвушки, найдетъ ли она радушный пріемъ у его матери, онъ отвѣчалъ, что на этотъ счетъ ей нечего безпокоиться -- вотъ и всѣ свѣденія о его родныхъ.
   -- Добрый Ламбертъ, видно, не хочетъ опечалить сердце бѣдной сироты разсказами о своихъ родителяхъ, соображала она мысленно, -- а теперь вотъ, должно быть, не утерпѣлъ...
   -- Катерина! вдругъ окликнулъ онъ дѣвушку.
   -- Что тебѣ, Ламбертъ? отозвалась она, переходя на его сторону и радуясь, что вотъ онъ, наконецъ, заговоритъ. Но когда, тотъ не прибавилъ болѣе ни слова, она опять спросила:
   -- Что же ты скажешь?
   -- Мы не будемъ жить тамъ одни! И онъ указалъ глазами на домикъ, срубленный изъ древесныхъ пней и находившійся всего шагахъ въ тысячѣ передъ ними.
   -- Конечно, нѣтъ! поддакнула она.
   Тотъ посмотрѣлъ на нее какъ-то странно и непривѣтливо.
   -- Не тревожь себя напрасно, добрый Ламбертъ, сказала она,-- Господь насъ защититъ...
   -- Конечно, нѣтъ! проговорилъ онъ, не разслышавъ, что она сказала и повторяя ея прежнія слова. И однако жутко и больно стало у ней на сердцѣ, когда онъ, по ошибкѣ, отвергалъ то, во что она вѣрила всей своей дѣтски-наивной душою, какъ вѣрилъ ея добрый старикъ-отецъ во всѣхъ жизненныхъ невзгодахъ и тяжелыхъ испытаніяхъ. Да, въ божественную помощь онъ вѣрилъ такъ твердо, что она послужила темой для его послѣдней проповѣди, которую умирающій старикъ произнесъ на палубѣ судна передъ кучкою такихъ же горемычныхъ страдальцевъ. И точно тѣже были и послѣднія его слова, когда нѣсколько позже, въ объятіяхъ дочери, онъ возвратилъ небу свою чистую, много выстрадавшую душу. И эта безоблачная, дѣтски-чистая вѣра не подтвердилась-ли самымъ чудеснымъ образомъ на ней самой -- на дочери. Когда всякая человѣческая помощь казалась невозможною, не послало-ли ей небо этого добраго человѣка и, его сильной рукою, не вывело-ли ее изъ убѣжища безконечной скорби и плача? И не про должаетъ-ли небо вести ее, тою же рукою, чрезъ холмы и горы, ручьи и рѣки, чрезъ дремучіе лѣса и необозримыя степи?!.. Никогда прежде, ни на одно мгновеніе ею не овладѣвалъ страхъ, предчувствіе чего-то недобраго возлѣ этого честнаго и сильнаго вожатаго, а теперь, когда они приближались къ цѣли своего долгаго, далекого пути, -- зачѣмъ всю ея душу охватило это мучительно-тревожное чувство?! "Я буду защищать тебя", сказалъ онъ, "заботиться о тебѣ, какъ братъ о родной сестрѣ"... Не пообѣщалъ-ли онъ слишкомъ много?!! Отчего же это онъ такъ сердито хмурится, такъ холодно и молчаливо идетъ возлѣ нея -- теперь, именно теперь, когда его ждетъ теплый домашній очагъ, радостное свиданіе съ родителями?!.. Или, можетъ быть онъ боится, что на него станутъ сердиться изъ-за какой-то не прошеной гостьи, подобранной на дорогѣ... И что значитъ эта мертвая тишина вокругъ дома? Ни лая собакъ, ни малѣйшаго признака радушнаго человѣческаго жилья... Никто не спѣшитъ встрѣчать молодого хозяина! Мертво и холодно торчитъ одинокій домъ на приземистомъ холмикѣ, равномѣрно спускающемся во всѣ стороны, на берегу ручья, мертво и глухо протекающаго промежь камышей, точно змѣя, извивающаяся въ высокой травѣ... Мертво и беззвучно насупились дремучіе лѣса, заглядывая отовсюду, съ прибрежныхъ возвышенностей, въ безпривѣтную, безотвѣтную долину...
   Сердце заныло въ Катеринѣ еще мучительнѣе, когда они подошли къ дому, построенному изъ массивныхъ бревенъ. Въ нижнемъ этажѣ, вмѣсто оконъ, были продѣланы узенькія отверстія, на подобіе бойницъ въ крѣпостной стѣнѣ. Эти бойницы, далеко выступавшія впередъ карниза вокругъ приземистаго верхняго этажа и околоченной зонтомъ крыши -- словомъ, все придавало дому какой-то нехорошій, острожный видъ. Ламбертъ привязалъ коня къ большому желѣзному кольцу, придѣланному къ двери, внимательно осмотрѣлся вокругъ дома, пробормоталъ что-то невнятное и, наконецъ, точно въ нерѣшительности толкнулъ на-глухо притворенную дверь. Затѣмъ онъ скрылся внутри дома, но, спустя нѣсколько минутъ, вернулся назадъ и сказалъ:
   -- Тутъ нигдѣ -- ни души живой, намъ приходится оставаться и жить вдвоемъ. Что-жъ, согласна идти за мною?
   Съ тѣми-же словами онъ обращался къ ней прежде на палубѣ проклятаго судна и, какъ тогда, такъ и теперь услышалъ отъ нея одинъ отвѣтъ:
   -- Да, я иду за тобою.
   И схвативъ протянутую ей руку, она послѣдовала за нимъ въ нелюдимый, покинутый домъ.
   

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ.

   Яркій свѣтъ пробился сквозь открытую дверь дома, когда.въ него вошелъ Ламбертъ. Свѣтъ этотъ отбрасывался, какъ замѣтила Катерина, большимъ ворохомъ сосновыхъ щенокъ, зажженныхъ на желѣзной рѣшеткѣ, возлѣ каменнаго очага, устроеннаго въ углу комнаты. Комната была невзрачная: съ такими жильями молодая дѣвушка уже вдоволь познакомилась во многихъ фермерскихъ домикахъ, гдѣ они останавливались для роздыха во время своего вояжа. Оно было въ одно время и кухней и кладовой, отчасти также и жилой комнатой, со всѣми возможными хозяйственными принадлежностями, развѣшенными по стѣнамъ, даже на потолкѣ, или разставленными по угламъ; нѣкоторыя валялись просто по полу комнаты. Вокругъ печки стояло нѣсколько простыхъ еловыхъ стульевъ, непосредственно передъ очагомъ былъ приставленъ къ стѣнѣ большой четырехъ-угольный столъ, должно быть кухонный, и въ тоже время обѣденный, такъ какъ на немъ, въ глиняной посудѣ, еще были видны остатки обѣда, въ которомъ снятый съ крючка медвѣжій окорокъ, какъ надо было догадываться, игралъ самую важную роль. Все хозяйство ограничивалось только крайне необходимымъ: нигдѣ ни малѣйшихъ слѣдовъ комфорта, изящества или даже незатѣйливаго удобства, и наблюденіе это, поразившее дѣвушку уже при первомъ, бѣгломъ взглядѣ, было для нея несравненно тягостнѣе самой тишины въ опустѣвшемъ домѣ. Пустота опять наполнится, думала она, отлучившимися на время хозяевами, но сойдется ли она съ тѣми людьми, которые здѣсь жили и называли это мѣсто своимъ роднымъ уголкомъ -- вотъ въ чемъ былъ вопросъ!
   -- Пойду-ка я, присмотрю своего коня, сказалъ Ламбертъ, -- да и о другомъ тоже похлопотать нужно... А ты вотъ, тѣмъ временемъ, приготовишь намъ ужинъ, -- вѣрно, еще что-нибудь да осталось. Послѣ подумаемъ о ночлегѣ. Немножко не прибрано тутъ, это правда; ну, да вѣдь мой Конрадъ и понятія никакого не имѣетъ о порядкѣ. Тебѣ мы пріищемъ каморку вверху, а я буду спать здѣсь -- внизу. Пожалуйста, не бойся ничего, я отлучусь недалеко и скоро вернусь!
   Все это онъ проговорилъ какъ-то торопливо и отрывочно, обшаривъ то тотъ, то другой уголъ, такъ что Катерина едва могла понять его. Потомъ онъ второпяхъ вышелъ изъ дома, и Катерина слышала, какъ онъ отвязывалъ лошадь и затѣмъ куда-то увелъ ее.
   -- Легко сказать: не бойся ничего! А вѣдь еслибъ я и боялась, то тутъ, право, но было бы ничего удивительнаго. Странно какъ-то все здѣсь... Но вѣдь онъ былъ такъ добръ ко мнѣ, бѣдной, всѣми покинутой дѣвушкѣ, и, конечно, желаетъ мнѣ добра по-прежнему... Но куда они могли запропаститься? У сосѣдей, должно быть. Тамъ далѣе по ручью я примѣтила тоже нѣсколько кровель. Не поджидаетъ ли онъ своихъ родныхъ домой! Ну, ничего, начнемъ хлопотать, какъ слѣдуетъ исправной кухаркѣ, въ ожиданіи своихъ господъ!-- но какъ тутъ за дѣло-то взяться?! А вотъ, вотъ,-- ну, ничего! Сейчасъ все пойдетъ у насъ отлично!..
   Она подошла къ печи и, спустя нѣсколько минутъ, сухія сосновыя дрова вспыхнули яркимъ пламенемъ. Затѣмъ она отцѣпила котелъ, привѣшенный цѣпью къ крючку на стѣнѣ, налила котелъ этотъ до половины водою, зачерпнутою изъ маленькаго колодца, вырытаго возлѣ печки, и мало-по-малу розыскала и то и другое, что ей было нужно для приготовленія ужина. Только насчетъ числа тѣхъ, кого она должна была угостить имъ, Катерина ничего не знала: будутъ, конечно, родители Ламберта и братъ его Конрадъ, о которомъ онъ раза два заговаривалъ въ короткихъ словахъ, потомъ самъ Ламбертъ, можетъ быть, еще какой нибудь членъ семьи, можетъ быть, сосѣда, пріятеля короткаго зазовутъ. Управившись кое-какъ возлѣ печи, она стала водворять нѣкоторый порядокъ въ комнатѣ, но только на живую руку, хватаясь за то только, что само, такъ сказать, укладывалось и устанавливалось, что попадалось на глаза.
   -- Собственно говоря, вѣдь это не мое дѣло, соображала молодая дѣвушка,-- кто ихъ знаетъ, еще, пожалуй, разсердятся...
   Прохлопотала она, можетъ быть, этакъ съ четверть часа въ тишинѣ, и такъ-какъ другого пока ничего не оставалось дѣлать, подошла къ печкѣ, гдѣ вода уже. начинала кипѣть. Глядя на яркое пламя, раздумывала Катерина, что пора бы, по крайней мѣрѣ, Ламберту вернуться домой и вдругъ послышала сзади себя шорохъ. Она обернулась и вздрогнула всѣмъ тѣломъ, увидя, въ нѣсколькихъ шагахъ передъ собою, не Ламберта, а какого-то незнакомаго мужчину, уставившаго на нее изумленные глаза. Яркое пламя очага освѣщало его лицо, и при взглядѣ на него, Катеринѣ сдѣлалось какъ-то легче: она увидѣла, что рослый незнакомецъ, одѣтый въ странный, полу-крестьянскій, полу-индійскій костюмъ, былъ еще очень молодъ, съ красивымъ, хотя и сильно загорѣвшимъ на солнцѣ лицомъ, и парою большихъ, блестящихъ глазъ, выражавшихъ сильное удивленіе. Молодой великанъ приставилъ къ столу ружье, спущенное съ плеча, всплеснулъ массивными руками, разразился безцеремоннымъ хохотомъ и съ такою силою повалился на одинъ изъ стульевъ, что стулъ затрещалъ подъ его тяжестью, несмотря на довольно прочную работу. Потомъ великанъ подступилъ къ дѣвушкѣ, немного попятившейся назадъ, опять сталъ смѣяться, но уже не такъ громко, послѣ чего онъ вдругъ замолчалъ, потрясъ удалой головой, съ короткими каштановыми кудрями, и, наконецъ, проговорилъ:
   -- Молодецъ, Ламбертъ, отлично распорядился! А гдѣ же другая?
   Катерина, разумѣется, ничего не отвѣчала, не зная, о комъ спрашивалъ молодой человѣкъ; но ее какъ-то покоробило отъ его словъ, и сердце забило тревогу.
   Молодой великанъ осмотрѣлся кругомъ въ комнатѣ, точно искалъ кого-то, можетъ быть, гдѣ нибудь спрятавшагося въ углу; потомъ взглянулъ опять на Катерину, но уже съ совершенно другимъ выраженіемъ въ большихъ, дерзко засверкавшихъ глазахъ.
   -- Славная ты дѣвка, право славная, проговорилъ онъ, оскаливая бѣлые зубы, -- а такой красотки въ жизнь свою не доводилось встрѣчать. А какъ зовутъ тебя, милашка?
   -- Катерина... Катерина Вейзе, отвѣчала молодая дѣвушка, понимая, что безъ объясненія тутъ дѣло не обойдется.-- А ты, вѣрно, Конрадъ, братъ Ламберта -- по лицу сейчасъ видно... Твой братъ былъ очень, очень добръ ко мнѣ, спасибо ему... Мы вотъ только-что пріѣхали. Онъ повелъ лошадь въ конюшню. Ты навѣрное уже съ нимъ повстрѣчался... Ну, а другіе скоро придутъ?
   -- Кто же, да кто еще придетъ, милая? спросилъ Конрадъ.
   -- А родители ваши, сказала Катерина и сказала это чуть слышно: безпокойство ея возрастало съ каждой минутой и спирало ей дыханіе въ груди?
   Конрадъ опять оскалилъ ослѣпительно-бѣлые зубы.
   -- Какіе тутъ родители! пояснилъ онъ, -- отъ нихъ давно ужь и косточекъ не осталось. Нѣтъ, милая, тебѣ придется бесѣдовать съ нами, съ нами двумя.
   -- Пойду-ка я погляжу, гдѣ Ламбертъ! сказала Катерина, пытаясь пробраться къ двери мимо Конрада. Но тотъ загородилъ ей дорогу.
   -- Куда, милая? засмѣялся онъ какъ бы съ досадою, -- такъ это Ламбертъ подцѣпилъ такую кралю для себя, а? у него, какъ я вижу, губа не дура... А я вотъ все жди да пожди... Ну, да ужь что тутъ съ нимъ подѣлаешь?.. Я младшій братъ -- могу и обождать маленько... А все-таки не мѣшаетъ разочикъ какой-нибудь чмокнуться съ этакой хорошенькой сестричкой...
   И онъ притянулъ къ себѣ мускулистыми руками дѣвушку, которая напрасно хотѣла противиться его желѣзной силѣ, и нѣсколько разъ поцѣловалъ ее въ ярко вспыхнувшія щеки.
   Но въ это мгновеніе давно уже кипѣвшая вода поднялась выше края котла и, шипя и клокоча, почти совсѣмъ залила пылавшіе угли очага. Комната наполнилась вдругъ густымъ, сѣрымъ паромъ, посреди котораго еще непогашенныя сосновыя щепки, съ рѣшотки, бросали красноватый отсвѣтъ. Сама ли вырвалась Катерина или была освобождена кѣмъ-то другимъ, она хорошенько не знала. Но теперь тутъ боролись уже два человѣка, изъ которыхъ другой, навѣрное, былъ Ламбертъ. Ей показалось также, точно Ламбертъ зоветъ ее по имени, и крикъ этотъ отдавался въ ея ушахъ и за дверью, когда свѣжій вечерній вѣтеръ дулъ ей въ горѣвшее отъ стыда и негодованія лицо.
   Въ комнатѣ паръ мало-по-малу разсѣялся. Конрадъ съ веселымъ хохотомъ бросился на шею своему противнику, послѣ того, какъ тотъ довольно энергически оттолкнулъ его отъ себя.
   -- Ламбертъ, голубчикъ ты мой, родной мой!
   -- Отвяжись, пожалуйста! сказалъ Ламбертъ, всѣми силами высвобождаясь изъ его объятій,-- ну, да отстань же, говорятъ тебѣ... Катерина!
   Тревожными, шальными глазами обвелъ онъ кругомъ въ тусклоосвѣщенной комнатѣ.
   -- Убѣжала, сказалъ Конрадъ, -- привести ее, что-ли, сюда?..
   -- Нѣтъ, нѣтъ, ужь это мое дѣло! кричалъ Ламбертъ на порогѣ двери.
   -- Взялъ бы, по крайней мѣрѣ, меня съ собою...
   -- Сдѣлай милость, Конрадъ, оставь ты меня въ покоѣ; послѣ я тебѣ все разскажу... Катерина! Ну что, если она, Боже сохрани, бросилась въ воду?!..
   -- Эхъ ты, слѣпота куриная! подтрунивалъ Конрадъ, съ большимъ хладнокровіемъ вглядываясь въ окрестные предметы своими зоркими, соколиными глазами, -- да вонъ она, вонъ она сидитъ, видишь?
   -- Ну, теперь пусти меня къ ней одного!
   -- Ступай, Богъ съ тобой! А что же, Ламбертъ, мнѣ жены не привезъ,-- скверно, братъ...
   Но Ламбертъ уже ничего не слышалъ и въ страшной тревогѣ бѣжалъ къ тому мѣсту, гдѣ сидѣла или лежала Катерина, трудно было различить съ далекаго разстоянія, при вечернихъ сумеркахъ, становившихся все непроницаемѣе.
   Катерина сбѣжала съ холмистой возвышенности, на которой былъ построенъ домъ, и увидѣла передъ собою ручей. Тутъ она опять пустилась вдоль по его теченію, сама не зная, чего она хотѣла, куда бѣжала. Одна только назойливо-горестная мысль гнала ее впередъ -- мысль, что ее обманулъ человѣкъ, которому она довѣрилась такъ слѣпо, какъ своему доброму генію. Впрочемъ, въ головѣ ея ничего не было яснаго въ эту минуту: все произошло такъ быстро и внезапно, среди выходившаго изъ печки дыма и пара, когда она принялась стряпать ужинъ для семьи, состоявшей изъ двухъ боровшихся между собою братьевъ -- боровшихся изъ-за обладанія ею! Такъ вотъ каковъ конецъ того долгаго пути, который она начала такъ довѣрчиво и продолжала съ постоянно возраставшимъ, отраднымъ сознаніемъ безопасности, даже съ какою-то особенной радостью...
   -- Что-же это такое, Господи!! стонала молодая дѣвушка, останавливаясь и пугливыми глазами вглядываясь въ дикую окрестную пустыню, разстилавшуюся передъ нею въ гробовомъ молчаніи, среди нахмурившейся со всѣхъ сторонъ ночи, -- что-же это будетъ со мною, Боже милосердный?!...
   Черезъ ручей, въ томъ мѣстѣ, гдѣ она находилась, было переброшено, для прохода на другую сторону, маленькое бревно. Катерина уже занесла ногу на эту опасную перекладину, но вдругъ въ глазахъ у нея потемнѣло. Невольно отступила она назадъ и опустилась на колѣни, прислонивъ голову къ дереву и едва сохраняя сознаніе.
   Издали ее какъ-будто кто-то окликнулъ по имени: "Катерина!" -- потомъ опять, но уже гораздо ближе, послышалось ей: "Катерина!" Она открыла глаза: возлѣ нея, опустившись на мягкую траву, стоялъ на колѣняхъ Ламбертъ. Онъ схватилъ ея обезсилившія руки, длинные каштановые волосы развивались безпорядочно но вѣтру, вокругъ страшно поблѣднѣвшаго, встревоженнаго лица.
   -- Катерина, добрая Катерина! говорилъ онъ ей,-- можешь-ли ты простить меня?.
   Молодая дѣвушка уставила въ него пристальный, глубокій взглядъ, хотѣла было сказать: "за что-же это ты поступилъ со мною такъ?" но на сердцѣ ея было слишкомъ тяжело. Двѣ крупныя слезы скатились по ея щекамъ, за ними, ручьемъ, неудержимо полились другія и другія. Она хотѣла, вырвать у Ламберта свои руки, но онъ сжалъ ихъ съ какою-то отчаянною горячностью, и отчаянье звучало въ его головѣ, когда онъ сказалъ ей:
   -- Выслушай меня, Катерина, ради всего святого! Худого мнѣ и на мысль ничего не приходило, -- сто разъ я собирался разсказать тебѣ все подробно.... Нѣтъ, силъ моихъ не было. Я думалъ, что ты не рѣшишься ѣхать со мною, если узнаешь всю правду. Сильно боялся я, чтобы ты сама про все не услышала отъ другихъ, когда мы проѣзжали чрезъ Альбани и Шенектади, гдѣ всѣ меня знаютъ. Вотъ для этого-то я сначала самъ заходилъ въ дома и просилъ знакомыхъ, чтобы они ничего не говорили тебѣ о моихъ домашнихъ дѣлахъ, а сегодня даже нарочно свернулъ съ дороги и поѣхалъ лѣсомъ -- не хотѣлось повстрѣчаться съ кѣмъ-нибудь здѣсь, по берегу ручья. Согласенъ, добрая моя, что съ моей стороны было глупо и нечестно -- совсѣмъ-таки скверно не заплатить тебѣ за искренность искренностью; но я и самъ не зналъ, что мнѣ дѣлать.... Прости-же меня, прости, Катерина, умоляю тебя...
   Но дѣвушка все-таки высвободила отъ него руки и плотно прижала ихъ къ груди. Ламбертъ всталъ и откинулъ волосы съ лица. Въ головѣ его зашевелился цѣлый рой тревожныхъ мыслей, сердце было охвачено какимъ-то угаромъ всѣхъ возможныхъ ощущеній, и въ этомъ состояніи, онъ самъ хорошенько не зналъ, что долженъ былъ говорить и что говорилъ.
   -- Ты вѣдь сама знаешь, Катерина, и, надѣюсь, повѣришь мнѣ, что когда я пріѣхалъ въ Нью-Іоркъ, мнѣ и въ голову никогда не приходило, чтобы домой мнѣ приходилось возвращаться не одному. Я опять отвезу тебя назадъ -- отвезу, куда ты сама пожелаешь. Дядя мой Криштофъ Дитмаръ и его жена -- стары, бездѣтны и съ радостью примутъ тебя къ себѣ, если ты захочешь, а мы съ Конрадомъ попрежнему будемъ жить вдвоемъ. Конрадъ былъ мнѣ всегда добрымъ, вѣрнымъ братомъ, и ему, конечно, самому теперь крайне совѣстно, что онъ такъ необдуманно обидѣлъ тебя. Мы-же вдвоемъ будемъ оберегать тебя, всѣхъ васъ, какъ это дѣлали здѣсь постоянно, потому-что мы самые передніе между всѣми поселенцами. Впрочемъ, какъ ты сама пожелаешь, Катерина, такъ и будетъ.
   Она также встала и выпрямилась во весь ростъ при свѣтѣ луны, на нѣкоторое время показавшейся изъ-за лѣса; никогда еще горячо любимая дѣвушка не была, въ глазахъ Ламберта, такъ очаровательна, какъ въ эту минуту. Сложивъ на груди руки и глядя не на Ламберта, но вверхъ, она проговорила тихо и въ то же время твердо: "Я иду съ тобою, Ламбертъ Штернбергъ,-- будь что будетъ!"
   Вмѣстѣ вернулись они въ домъ. Полная луна свѣтила имъ въ. лицо съ вышины темно-синяго неба. Ламбертъ по-временамъ робко взглядывалъ на любимую дѣвушку. Онъ хотѣлъ сказать ей еще такъ много, но не смѣлъ говорить, потому-что сама она угрюмо молчала. А вѣдь ему было извѣстно, что она умѣла говорить такъ хорошо, съ такою теплотою, какъ онъ еще никого не слышалъ въ своей жизни. Впрочемъ, и безъ того между ними все было согласно, и онъ былъ такъ счастливъ, что, наконецъ, съ его души свалилась страшная тяжесть, и что она, добрая Катерина, уже простила его или навѣрное проститъ, когда узнаетъ, сколько онъ долженъ былъ выстрадать....
   Катерина сама отчасти объ этомъ догадывалась, по необыкновенно страстной горячности этого, въ другое время спокойнаго и сдержаннаго человѣка, -- узнала по тому бурному волненію, которое охватывало ея собственную душу. Но теперь буря эта смѣнилась какимъ-то тупымъ, тяжелымъ спокойствіемъ. Что-же такое тутъ происходило? Неужели все, на что она надѣялась, что такъ заботливо лелѣяла въ глубинѣ сердца, разсыпалось, какъ прахъ.... Или, можетъ быть, послѣ этой тягостной бури для нея загорится новая заря счастья -- такая прекрасная, какой она и во снѣ не могла себѣ представить....
   И вотъ погруженная въ эти причудливыя думы, подходитъ она къ дому.
   -- Ага, наконецъ-то! встрѣчаетъ ихъ Конрадъ.
   Онъ стоялъ на порогѣ двери и широко распахнулъ ее для вернувшихся. Потомъ подалъ руку Катеринѣ и своему брату, точно теперь только увидѣлся съ ними.
   -- Вѣдь вы, милые мои, просто свалились на меня, какъ снѣгъ на голову, сказалъ онъ,-- дѣло понятное, я ошалѣлъ немножко... А тутъ-то, у насъ въ комнатѣ, настоящее столпотвореніе было! Ты вѣдь знаешь, я не особенно силенъ по части веденія домашняго хозяйства и притомъ самъ вернулся домой всего часа два тому назадъ -- промаялся порядкомъ, охотясь за бобрами тамъ, на Черной-Рѣкѣ; вмѣсто бобровъ повстрѣчалъ только двѣ-три индѣйскія образины --прескверныя образины, могу тебя увѣрить... А теперь вотъ побывалъ сначала у дяди Дитмара, взявшаго къ себѣ нашихъ коровъ. Одна отѣлилась. Дитмаръ хочетъ удержатъ теленка у себя, если ты самъ не пожелаешь выростить его. Да садитесь-же, садитесь... Я вотъ приготовилъ вамъ поужинать, какъ умѣлъ, разумѣется,-- не взыщите. Тутъ есть зажареный окорокъ -- это твое любимое кушанье, Ламбертъ!..
   И говоря все это, Конрадъ съ необыкновеннымъ усердіемъ захлопоталъ возлѣ стола, придвинулъ къ нему два стула и вытеръ ихъ своей широкой ладонью. Потомъ опять подложилъ побольше дровъ на очагъ и развелъ яркое пламя, съ трескомъ потянувшееся въ дымовую трубу; затѣмъ безъ особенныхъ причинъ, далъ порядочнаго пинка своему волкодаву Плутону, можетъ быть за то только, что онъ слишкомъ долго глядѣлъ на Катерину большими желтыми глазами. Самъ Конрадъ какъ-будто не замѣчалъ новой жилицы дома, и когда взглядъ его случайно падалъ на лицо дѣвушки, юноша, въ смущеніи, отворачивалъ глаза, ярко зарумянившись.
   Такъ продолжалъ онъ хлопотать и за ужиномъ, не переставая говорить, поминутно то вставая, то усаживаясь на мѣсто, чтобы, привести то и другое въ порядокъ, тогда какъ на самомъ дѣлѣ изъ всего этого выходила большая нескладица. Ламбертъ же сидѣлъ, какъ на иголкахъ; но успокоившись, отъ всей души обрадовался, когда замѣтилъ улыбку на лицѣ Катерины. Всю эту забавную хлопотливость Конрада она относила къ себѣ, такъ какъ нельзя было не видѣть, что дѣвушка произвела довольно благопріятное впечатлѣніе на молодого, красиваго великана. Теперь ужь она, безъ особеннаго надъ собою усилія, могла бросить то или другое ласковое слово. Ламберту показалось даже необыкновенно странно, когда она расхохоталась при одномъ изъ забавныхъ разсказовъ Конрада,-- и смѣхъ этотъ звучалъ также мягко и пріятно, какъ и интонація ея голоса.
   Такъ сидѣлъ Ламбертъ за столомъ, не вмѣшиваясь въ разговоръ и внутренно радуясь, что все уладилось благополучно, хотя и теперь по временамъ на душѣ у него было невыразимо тревожно, какъ у того, кто не увѣренъ въ полнѣйшей безопасности и чувствуетъ подъ собою не совсѣмъ твердую почву. Это тревожное состояніе болѣе и болѣе овладѣвало имъ къ концу ужина. Въ фермерскихъ домахъ, куда они заѣзжали по пути и гдѣ зачастую нужно было располагаться весьма тѣсно, Ламберту не разъ приходилось спать съ своею спутницей и хозяйской семьею въ одной и той-же комнатѣ. Двѣ или три ночи, когда до перваго человѣческаго жилья было очень далеко, они располагались на ночлегѣ даже въ лѣсу, и Ламбертъ любовался спящей дѣвушкой при свѣтѣ разведеннаго костра и, взглядывая на свѣтлыя звѣздочки, сверкавшія между древесныхъ вершинъ, благодарилъ небо, охранявшее сонъ дорогой дѣвушки. Да, по то было только въ дорогѣ -- и такое бивачное положеніе продолжаться долѣе не могло. Въ верхнемъ этажѣ, служившемъ кладовою, была, правда, маленькая каморка, въ которой обыкновенно спалъ одинъ изъ нихъ тогда, когда другой незатѣйливо располагался въ уголку нижняго помѣщенія. Такой порядокъ братья завели еще въ прошломъ году, когда вторженіе французовъ заставило удвоить бдительность, но и по минованіи опасности, до самаго отъѣзда Ламберта, въ принятомъ обыкновеніи не послѣдовало никакой перемѣны. Ламбертъ думалъ было уступить ту каморку Катеринѣ; но Конрадъ разсказывалъ за ужиномъ, что французы, какъ слышно было во время его недѣльной отлучки изъ дому, опять пошевеливаются. Приходилось опять жить на-сторожѣ, и такъ-какъ Ламбертъ усталъ, конечно, съ дороги, то обязанность караулить Конрадъ сегодня ночью принялъ на себя.
   -- Значитъ, намъ придется дежурить вверху поочередно, замѣтилъ Ламбертъ послѣ нѣкотораго раздумья: -- Катерина кое-какъ можетъ помѣститься на эту ночь внизу, а завтра мы устроимъ ее какъ нибудь получше. Что ты на это скажешь, Катерина?
   -- Ну что жъ и прекрасно! отозвалась молодая дѣвушка, -- тамъ за перегородкой я уже замѣтила пахучее, свѣжее сѣно, а здѣсь вотъ есть отличная, мягкая медвѣжья шкура,-- пожалуйста, не хлопочите обо мнѣ: я сама устроюсь, какъ не надо быть лучше. Спокойной ночи! Она подала руку Ламберту, потомъ Конраду, который широко выпучилъ на нее глаза, даже потрясъ удалой, красивой головою, слѣдуя за братомъ по узкой, крутой лѣстницѣ на верхъ, послѣ того, какъ дѣвушка заперла засовомъ наружную дверь дома.
   Катерина поглядѣла имъ обоимъ вслѣдъ, потомъ глубоко вздохнула и принялась убирать остатки ужина, выполаскивать и уставлять на мѣсто посуду, вмѣстѣ съ тѣмъ она стала теперь смѣлѣе продолжать прежде робко начатое приведеніе въ порядокъ всякаго хлама въ комнатѣ. Это могло быть окончено не такъ скоро; часто она останавливалась, среди работы, словно въ тяжеломъ ошеломленіи и прикладывала ладонь руки къ горячей головѣ. На.сердцѣ у нея было такъ тяжело, что ей сильно хотѣлось усѣсться спокойно и выплакаться въ волю, но въ ту же минуту въ душѣ ея вдругъ проходила какая-то необыкновенно свѣтлая радость, какую она ощущала развѣ въ то время, когда была еще крошечной дѣвочкой, въ своихъ дѣтскихъ забавахъ. Пробуждаясь изъ этого страннаго раздумья, она опять принималась за работу и, наконецъ, съ улыбкой осматривалась кругомъ въ комнатѣ, принявшей теперь совершенно ивой видъ. Потомъ Катерина тщательно загасила огонь на очагѣ и стала пріискивать для себя скромную постель, которую приготовила въ уютномъ углу просторной комнаты.
   Сквозь узкую бойницу толстой бревенчатой стѣны прокрадывался серебряный лучъ мѣсяца, разливая робкій сумеречный просвѣтъ въ комнатѣ. Дѣвушкѣ такъ легко дышалось свѣжимъ лѣснымъ воздухомъ, продувавшимъ сквозь отверстіе и освѣжавшимъ ея горячія щеки. За дверью не переставалъ плескаться ручей. Отъ времени до времени поднимался вдали шорохъ, сначала тихо, потомъ отчетливѣе, съ глухимъ эхомъ,-- словно отдаленный отзвукъ органа. То была величественная музыка первобытнаго лѣса. Знакома была Катеринѣ эта музыка еще въ дорогѣ, когда дѣвушка, засыпая подъ стройными деревьями на подосланномъ мху, полуоткрытыми глазами еще видѣла Ламберта, сидѣвшаго у костра. Вотъ теперь должно быть, это онъ ходитъ вверху. Шаги Конрада были-бы тяжелѣе. Вотъ онъ остановился -- и прямо надъ ея головой. Не высматриваетъ-ли вдали кровожаднаго непріятеля? Или, можетъ быть, прислушивается къ странной пѣсни лѣсного пересмѣшника, нѣкоторое время уже звучавшей изъ лѣса. Удивительная, въ самомъ дѣлѣ, птица: то зальется мягкими, жалобными трелями, какъ соловей нѣмецкой родины, въ липовой рощѣ пасторскаго дома, то затрещитъ, какъ осипшій попугай, то захохочетъ, какъ сорока... И какъ смѣшно все это у него выходитъ... Но потомъ, вмѣсто потѣшнаго пѣнія пересмѣшника, въ ушахъ у нея отдавался говоръ двухъ человѣческихъ голосовъ, и Ламбертъ, съ жаромъ упрашивалъ ее, чтобы она на него не сердилась, простила-бы ему, тогда какъ Конрадъ съ веселымъ хохотомъ говорилъ: "ну, ничего, ничего, наша Катерина вѣдь, право, не злая", и Катерина невольно улыбнулась и, вмѣстѣ съ улыбкой на губахъ, наконецъ, уснула.
   А Ламбертъ между-тѣмъ, какъ вѣрно заключила Катерина, медленно расхаживалъ по галлереѣ верхняго этажа и караулилъ со всѣмъ возможнымъ усердіемъ, хотя Конрадъ и старался увѣрить его, что опасность вовсе не такъ велика и что онъ говорилъ о ней только для того, чтобы откланяться подъ какимъ-нибудь благовиднымъ предлогомъ. Когда-же Ламбертъ съ укоромъ сказалъ ему: "я вовсе не желаю понимать твоихъ странныхъ намековъ",-- братъ его вдругъ не на шутку разсердился, бросился въ постель, въ караульной комнатѣ, и объявилъ, что онъ чертовски усталъ и больше не можетъ проговорить сегодня ни одного слова.
   А заснуть -- все-таки не заснулъ Когда Ламбертъ чуть слышно проходилъ, часъ спустя, передъ отворенной дверью караульной, ему показалось, точно кто-то зоветъ его по-имени. Онъ остановился и заглянулъ въ дверь.
   -- Ты, что-ли, зовешь, Конрадъ?
   -- Да, отвѣчалъ Конрадъ, приподнявшись на локтяхъ,-- спросить тебя хотѣлось объ одномъ...
   -- О чемъ?
   -- Скажи, пожалуйста, вы еще не мужъ и жена?
   -- Нѣтъ, а что тебѣ?!
   -- Ну, да такъ, спросить хотѣлось, -- и затѣмъ спокойной ночи!
   -- Нѣтъ, погоди, Конрадъ,-- дай мнѣ высказать передъ тобою все -- легче сердцу будетъ...
   Но Конрадъ опять улегся на свою медвѣжью шкуру и заснулъ или, по крайней мѣрѣ, притворился спящимъ.
   Ламбертъ вышелъ изъ караульной, грустно понуривъ голову. Завтра, раздумывалъ онъ,-- прежде чѣмъ мы увидимся съ Катериной, братъ все узнаетъ, станетъ мнѣ помогать,-- и все у насъ уладится какъ нибудь...
   

ГЛАВА ПЯТАЯ.

   На слѣдующій день Ламбертъ, улегшійся спать возлѣ Конрада уже на разсвѣтѣ, проснулся довольно поздно и не засталъ брата въ караульной: онъ еще до восхода солнца куда-то ушелъ изъ дома. Катерина уже хлопотала у печки, когда Конрадъ тихо сходилъ по лѣстницѣ. Онъ очень торопился и отказался даже отъ утренней похлебки, которую предлагала ему Катерина. Вернуться домой онъ не разсчитывалъ до наступленія ночи. Потомъ, по словамъ Катерины, онъ взялъ ружье и патронташъ да и ушелъ куда-то медленными шагами, вдоль по теченію ручья, сопровождаемый своею собакою -- Плутономъ.
   -- Экой дикарь какой! проворчалъ Ламбертъ.
   На Коирада онъ очень досадовалъ; однако при этомъ ему и въ голову не приходило, чтобы Конрадъ хотѣлъ увернуться отъ него умышленно. Чудилъ онъ вчера, конечно, уже черезъ-чуръ смѣло, но старшій братъ всегда зналъ его такимъ и уже достаточно привыкъ къ его эксцентричности, къ его угловатымъ и зачастую нелѣпымъ выходкамъ. Почему-же сегодня было и не отправиться Конраду на охоту, о которой онъ, пожалуй, еще ранѣе условился съ другими своими товарищами? Къ обѣду навѣрное будетъ домой съ запасомъ какой-нибудь жирной дичи и настоящимъ охотничьимъ апетитомъ.
   Такъ раздумывалъ Ламбертъ, завтракая близь печки и не садясь за столъ. Онъ не хотѣлъ самъ себѣ сознаться, что отсутствіе брата не имѣло въ себѣ для него ничего особенно непріятнаго, и что онъ едва-ли былъ-бы доволенъ, если-бы кто-нибудь помѣшалъ его отрадной привычкѣ -- оставаться съ Катериною наединѣ и говорить съ нею непринужденно.
   Но сегодня утромъ пріятная бесѣда никакъ не ладилась. Катерина была неразговорчива, блѣдна, какъ теперь замѣтилъ Ламбертъ, и блескъ ея большихъ карихъ глазъ значительно потускнѣлъ. Она признавалась, что только теперь, когда ихъ путь оконченъ, усталость давала себя знать довольно чувствительно.
   -- Впрочемъ, бить тревогу тебѣ не изъ-за-чего, быстро прибавила она съ усмѣшкою,-- чрезъ какіе-нибудь два-три дня, или даже часа все какъ рукой сниметъ. Хвастаться мнѣ не зачѣмъ: но я, право, всегда могла сдѣлать все, что дѣлали другіе, а иногда и немножко побольше. Если ты не слишкомъ строгій хозяинъ, то, надѣюсь, останешься доволенъ своею служанкой.
   Ламберту было невыразимо больно слышать это. Онъ отодвинулъ отъ себя еще неопорожненную чашку.
   -- Ты, Катерина, вовсе мнѣ не служанка, тихо проговорилъ онъ.
   -- Нѣтъ, Ламбертъ, я ничего не забыла, отвѣчала молодая дѣвушка.-- Правда, ты былъ настолько благороденъ, что изорвалъ квитанцію въ уплатѣ моего долга. Но все-таки я не забываю, чѣмъ тебѣ обязана, теперь даже вдвойнѣ обязана. Ты самъ, конечно, все это знаешь... но, можетъ быть, худого нѣтъ въ томъ, что я сама это говорю... Я хотѣла быть для тебя вѣрной, усердной служанкой -- для тебя и твоихъ домашнихъ. Сначала я думала, что родители твои живы, и радовалась отъ всей души, что мнѣ придется служить имъ. О своемъ отцѣ и матери ты ничего не говорилъ, чтобы не надорвать мнѣ сердца, какъ я полагала. А теперь вотъ оказывается, что родителей твоихъ нѣтъ въ живыхъ, также какъ нѣтъ уже и моихъ; ты живешь здѣсь одинъ, съ своимъ братомъ, слѣдовательно, я должна васъ обоихъ считать своими господами.
   Ламбертъ съ живостью повернулся, точно хотѣлъ что-то возразить; но поднятыя вверхъ руки опять изнеможенно повисли вдоль тѣла, и слова замерли на уже открытыхъ губахъ. Онъ хотѣлъ сказать ей: "я люблю тебя, Катерина, неужели ты этого не видишь?!", но какъ высказать ей теперь этотъ вопросъ?..
   -- Хотѣлось мнѣ просить тебя, Ламбертъ, продолжала Катерина,-- крѣпко просить, чтобы ты сказалъ то же и своему брату, если между вами до сихъ поръ еще не было объ этомъ рѣчи! Ты вѣдь старшій братъ и притомъ знаешь меня ближе. Конрадъ молодъ, легкомысленъ порядкомъ, какъ это теперь замѣтно, и видитъ меня въ первый разъ. Однако, Ламбертъ, у тебя вѣрно есть поважнѣе дѣла, чѣмъ стоять здѣсь и слушать мою болтовню. Мнѣ нужно тутъ еще кое-что поприбрать, а ты потомъ приходи опять, если не будешь далеко и справишься съ своими дѣлами. Я хотѣла-бы все осмотрѣть, все принять подъ счетъ...
   Катерина обернулась къ нему лицомъ и подала ему руку.
   -- Ну, что, доволенъ ты? спросила она съ улыбкой.
   -- Всѣмъ, всѣмъ доволенъ... бормоталъ Ламбертъ. Слезы навертывались у него на глаза, но горячо любимая дѣвушка хотѣла такъ, а не иначе -- этого было съ него достаточно.
   -- Теперь я пойду во дворъ, а потомъ въ лѣсъ, сказалъ онъ,-- послѣ обѣда хотѣлось побывать у дяди Дитмара,-- пожалуй, и ты пойдешь къ нему вмѣстѣ со мною, если захочешь.
   Онъ поспѣшно вышелъ изъ дому. Съ грустной улыбкой Катерина поглядѣла ему вслѣдъ.
   -- Добрый, хорошій мой! тихо шептала она,-- не моя вина, если мнѣ приходится тебя мучить... Вѣдь я должна думать за всѣхъ и обо всѣхъ насъ!.. Ничего, постараемся угомонить и Конрада -- эту дикую натуру.
   Катерина почувствовала теперь, что съ ея сердца точно свалилась свинцовая тяжесть, мучившая ее послѣ странной сцены съ Конрадомъ, въ нынѣшнее утро. Невольно припоминалось ей, однако, и теперь, какъ испугался Конрадъ, когда, тихонько спустившись по узкой, крутой лѣстничкѣ, засталъ Катерину уже у печки, какъ онъ подошелъ къ ней и сказалъ, сверкнувъ своими большими, огненными глазами:
   -- Да скажите, наконецъ, вы -- мужъ и жена или нѣтъ?!
   И прежде чѣмъ она собралась что-нибудь отвѣчать, онъ прибавилъ:
   -- Если вы мужъ и жена, то самое лучшее для меня было-бы, можетъ быть, пустить себѣ пулю въ лобъ; но только не обманывайте, ради всѣхъ святыхъ, не обманывайте вы меня -- или я застрѣлиться-таки застрѣлюсь, но сначала спроважу на тотъ свѣтъ васъ обоихъ,-- ужь будьте благонадежны... Потомъ, когда Катерина попятилась передъ молодымъ сорванцомъ, онъ засмѣялся и сказалъ:
   -- Ну, полно, полно, ты думаешь такъ легко застрѣлить такого примѣрнаго брата и этакую... гмъ... писаную кралечку!.. Ну, а что до меня лично, то удовольствіе быть застрѣленнымъ можетъ предстоять мнѣ каждый день -- стоитъ-ли толковать о такомъ вздорѣ?!.. Плутонъ, шельма ты этакая, опять таращишь безстыжіе глаза, а? Вотъ погоди-ка, прочитаю я ужо тебѣ знатную мораль... И съ этими словами онъ выбѣжалъ изъ дому, а за дверью уже послышались жалобный вой и визжаніе Плутона, какъ бы убѣждавшіе Катерину, что Конрадъ не имѣлъ обыкновенія произносить угрозы на вѣтеръ.
   -- Ничего, угомонится! нѣсколько разъ повторила Катерина, убирая завтракъ со стола и приготовляясь стряпать незатѣйливый обѣдъ. Работа давалась ей сегодня очень легко. Теперь ей уже не нужно было, какъ вчера, съ большимъ трудомъ розыскивать то и другое; сегодня все уже было у ней подъ рукою, стояло на знакомомъ мѣстѣ, точно она съ раннихъ лѣтъ хозяйничала въ этомъ домѣ. Тихонько стала она бормотать свою любимую пѣсенку: "О, если-бъ была я соколъ лѣсной, взвилась-бы далеко подъ небо стрѣлой"... потовъ вдругъ остановилась и стала раздумывать.
   -- Ну, и чего я въ самомъ дѣлѣ мучу себя напрасными страхами, точно глупенькая дѣвочка! Онъ любитъ брата, это видитъ и слѣпой; онъ называлъ его лучшимъ братомъ, да и самъ онъ, право, не злой души человѣкъ, какъ ни грозитъ своими большими, блестящими глазами. Ну, а блестящихъ глазъ, да еще такихъ красивыхъ, бояться нечего. А все-таки у Ламберта глаза получше будутъ...
   Катерина подошла къ двери. Благодатное весеннее утро встрѣтило ее привѣтливымъ блескомъ. Маленькія, бѣлыя облака мирно перекочевывали на прозрачномъ голубомъ небѣ. Золотыя звѣздочки прихорашивались въ зеркалѣ ручья. На мягкой луговой травѣ искрились крупныя росинки. Далеко по холмистой мѣстности мирно дремали лѣса, точно задернутые бирюзовымъ пологомъ. Надъ скалою, торчавшею изъ лѣсу, высоко взвился могучій орелъ, широко расправивъ крылья и какъ бы нѣжась въ цѣлебномъ воздухѣ поднебесья, проносившемъ надъ долиною цѣлые потоки живительнаго бальзама...
   Катерина сложила на груди руки; глаза ея налились слезами. И чудилось ей, точно она опять стоитъ въ маленькой церкви родной деревушки и слышитъ мягкій голосъ своего отца, осѣняющаго благословеніемъ прихожанъ, и на душѣ ея стало такъ свѣтло и легко... Прежняго безпокойства какъ не бывало. Съ болѣе бодрымъ духомъ отправилась она розыскивать Ламберта, разсчитывая застать его возлѣ тѣхъ построекъ, что лежали далѣе къ лѣсу, съ задней стороны домика.
   Катерина пришла въ то время, когда Ламбертъ усердно загораживалъ клочекъ земли съ блестящими, заостренными листьями индѣйскаго проса, качаемыми утреннимъ вѣтромъ. Поле было обсажено кругомъ молодыми яблонями, въ красномъ цвѣту, съ густо разроставшимися вокругъ стволовъ терновыми кустами.
   -- Это все олени напроказили ночью, сказалъ Ламбертъ, указывая на истоптанное мѣсто, -- слѣды-то еще свѣжіе... Конрадъ умѣетъ задать страху непрошеннымъ гостямъ, но во время его недѣльной отлучки они опять стали пошаливать...
   -- Дай-ка я подсоблю тебѣ, предложила Катерина, сначала приглядѣвшись, какъ Ламбертъ переплеталъ гибкими вѣтвями вколоченные въ землю колья.
   -- Ну, эта работа, не по тебѣ! сказалъ Ламбертъ, поднимая голову.
   -- Я разъ навсегда попрошу тебя, чтобъ ты этого не говорилъ, весело попрекнула Катерина, -- а если тебѣ въ домѣ принцесса какая нибудь нужна, то меня ужь отправь, пожалуйста, на всѣ четыре стороны. Не гожусь я, видишь ли, для этой роли.
   Ламбертъ одобрительно улыбался, глядя, съ какою ловкостью Катерина взялась за дѣло и какъ хороша она была при этой работѣ. Щеки ея, прежде обыкновенно блѣдныя, опять оживились нѣжно-розовымъ румянцомъ, граціозныя движенія ея стройнаго, молодого тѣла приводили его въ нѣмой, трепетный восторгъ.
   Молодой человѣкъ краснѣлъ болѣе и болѣе, потомъ съ удвоеннымъ усердіемъ принялся снова за работу, которая скоро была окончена.
   -- Ну, теперь что будемъ дѣлать? спросила Катерина.
   -- Хотѣлъ я въ лѣсъ завернуть, поглядѣть свои ели. Тамъ-то работы должно быть больше, чѣмъ здѣсь; добрый дядя, спасибо ему, держалъ тутъ все въ наилучшемъ порядкѣ. Но по части лѣсного хозяйства онъ не такой мастеръ, а Конрадъ нашъ только и бредитъ одною охотою. Хорошо еще, что я, передъ своимъ отъѣздомъ весною, покончилъ съ главными работами.
   Онъ перевѣсилъ чрезъ плечо свое ружье, стоявшее возлѣ плетня, и поглядѣлъ на Катерину.
   -- Не пойдешь ли и ты со мной? робко спросилъ онъ,-- недалеко вѣдь отсюда...
   -- Пожалуй, если недалеко, сказала Катерина, -- ты знаешь вѣдь, что я не люблю заходить богъ знаетъ куда отъ дому. Да не лучше ли тебѣ осѣдлать Ганса?
   Она кликнула лошадь, мирно щипавшую сочную, короткую траву на загонѣ, вмѣстѣ съ небольшимъ стадомъ черныхъ овецъ. Лошадь подняла уши, медленно подошла къ хозяевамъ, замахавъ хвостомъ, и просунула голову поверхъ забора.
   -- Ну, что, мой милый Гансъ, сказала Катерина, приглаживая на лбу животнаго жесткую гриву, -- порядкомъ измучила я тебя въ дорогѣ, а?
   -- Нѣтъ, скажи, труда особеннаго не было, неправда ли, старичекъ Гансъ? подсказывалъ Ламбертъ.
   Гансъ, должно быть, подумалъ, что на такія глупыя рѣчи и отвѣчать не стоитъ, и спокойно дожевывалъ комъ травы. Молодые хозяева стояли возлѣ, ласкали голову и шею животнаго, тогда какъ надъ ними, промежъ вѣтвей распустившейся яблони, рѣзво щебеталъ красногрудый ряполовъ. Руки ихъ нечаянно прикоснулись одна къ другой; глаза Ламберта приняли глубоко-пристальное выраженіе и съ необыкновенной теплотой взглянули на закраснѣвшуюся дѣвушку.
   -- Теперь ты бы показалъ мнѣ вашъ дворъ, сказала Катерина.
   -- Съ удовольствіемъ, отвѣчалъ Ламбертъ.
   Они вошли въ хозяйственный дворъ, обнесенный стѣною, сложенною изъ дикаго булыжника. Стѣна была вышиною въ ростъ человѣка. Во дворѣ находились приземистыя, сколоченныя изъ бревенъ постройки. Прежде всего тутъ былъ скотный хлѣвъ, гдѣ зимою и при ненастной погодѣ сообща находили пріютъ коровы, овцы и старый Гансъ; теперь въ хлѣвѣ видны были только двѣ-три недоросшія свиньи, хрюкавшія за перегородкой, да множество куръ и индѣекъ, съ наслажденіемъ рывшихся въ соломѣ и поднявшихъ оглушительный крикъ и тревогу при этомъ внезапномъ появленіи хозяина, дико выбѣгая въ открытую дверь. Затѣмъ слѣдовалъ сарай, въ которомъ Ламбертъ работалъ зимою и гдѣ, рядомъ съ тщательно-сложеннымъ строевымъ деревомъ, находились всевозможные хозяйственные предметы, начатыя и совершенно отдѣланныя бочки, которыя принесли бы честь самому искусному бондарю.
   -- Ихъ мы отправляемъ осенью въ Альбани, сказалъ Ламбертъ,-- съ корабельной смолою и дегтемъ, но и этихъ бочекъ намъ еще далеко не хватаетъ. Нужно будетъ поусерднѣе за это приняться и заставить Конрада помочь мнѣ, хотя онъ не большой охотникъ до подобной работы. Онъ-то, какъ захочетъ, все можетъ сдѣлать и даже лучше того, кто, какъ говорится, зубы на этомъ проѣлъ.
   Катеринѣ не было непріятно, что Ламбертъ съ такою гордостью отзывался о своемъ братѣ. И, однако, слова Ламберта о немъ она пропустила безъ малѣйшаго замѣчанія. Казалось, будто лицо ея вдругъ сдѣлалось пасмурнымъ, хотя за минуту передъ тѣмъ дѣвушка была такъ весела и привѣтлива, какъ окружавшая ихъ весенняя природа.
   Вышли они изъ хозяйственнаго двора и, поднимаясь по ровной отлогости, дошли до опушки лѣса, который съ этой стороны далѣе отодвигался отъ равнины, такъ что когда они обернулись, все открытое пространство представлялось имъ большою поляною въ лѣсу, среди котораго виднѣлся бревенчатый домикъ. Даже ручей теперь совершенно скрылся за камышами, окаймлявшими его берега. Въ вышинѣ Катерина примѣтила орла, къ которому скоро присоединился откуда-то и другой. Они неслись прямо надъ домикомъ, все быстрѣе и быстрѣе описывая свои воздушные круги; наконецъ, съ пронзительнымъ крикомъ они вцѣпились другъ въ друга, хлопая широкими крыльями, и вдругъ оба упали внизъ, какъ большая каменная глыба; потомъ опять отцѣпились одинъ отъ другого, вспорхнули въ поднебесье, опять плотно сцѣпились, и это продолжалось до тѣхъ поръ, пока одинъ изъ нихъ не обратился въ бѣгство, улетая къ лѣсу, тогда какъ другой сталъ его преслѣдовать.
   -- Фи, скверныя, злыя птицы! сказала Катерина, -- и смотрѣть-то гадко...
   -- Мы ужь привыкли къ этому, замѣтилъ Ламбертъ.
   Странно какъ-то подѣйствовала эта орлиная, воздушная схватка на Катерину; она опятъ невольно вспомнила о Конрадѣ.
   -- Ты крѣпко любишь своего брата? спросила она, когда они вошли въ лѣсъ.
   -- Да, и онъ тоже любитъ меня.
   -- Онъ еще такъ молодъ, начала Катерина.
   -- Десятью годами моложе меня. Теперь мнѣ минуло тридцать два года. Матушка наша померла при его рожденіи. Добрая тетушка Дитмаръ пріютила его у себя, такъ какъ отецъ и я, двѣнадцатилѣтній мальчуганъ, разумѣется, не могли съ нимъ няньчиться. Но когда ему было два года, онъ опять вернулся подъ нашу крышу, хотя тетушка съ удовольствіемъ продержала бы его у себя и долѣе. Но отецъ былъ не въ ладахъ съ дядей и боялся, чтобы они не вооружили противъ него родного ребенка. Тутъ я уже самъ сталъ присматривать за маленькимъ плутишкой, сколько хватало силъ, и не мало важничалъ, когда онъ такъ выросъ и выровнялся, что любая мать стала бы гордиться такимъ молодцомъ-сыномъ. Когда носить его не рукахъ было мнѣ не по силамъ, я забавлялъ его всякими играми, выучилъ его тому немногому, что самъ зналъ, и вотъ какимъ образомъ прожили мы вмѣстѣ до сихъ поръ, ни днемъ, ни ночью не разлучаясь. Между нами никогда не было ни одного дурного слова, хотя онъ, правду сказать, всегда былъ дикъ и горячъ, какъ молодой медвѣдь. Съ отцомъ-то ему шутки были плохи, потому что отецъ былъ самъ человѣкъ крутого, подчасъ бѣшенаго нрава; когда они разъ поспорили между собою и отецъ занесъ даже руку на одинадцатилѣтняго мальчика, отважнаго и дерзкаго, какъ взрослый мужчина, Конрадъ далъ тягу въ лѣсъ и не возвращался оттуда, такъ что мы уже думали, что онъ самъ убилъ себя или былъ растерзанъ медвѣдями. А между тѣмъ, парнишка-то нашъ жилъ съ индѣйцами, тамъ за Онейдскимъ озеромъ, и три года сряду о немъ не было у насъ ни слуху, ни духу. Уже дня черезъ два послѣ смерти отца, откуда ни возьмись, нашъ Конрадъ входитъ въ дверь, когда я сидѣлъ одинъ-одинешенекъ и сильно пригорюнившись. Сначала я совсѣмъ-было его не узналъ -- выросъ онъ, знаешь, эдакимъ богатыремъ да вдобавокъ еще былъ въ индѣйскомъ костюмѣ. Бросается это онъ ко мнѣ на шею, плачетъ прегорькими слезами и разсказываетъ, какъ онъ случайно провѣдалъ, что отецъ лежитъ при смерти, и какъ онъ, словно шальной, бѣжалъ три дня и три ночи, чтобы застать его въ живыхъ. Потомъ, еще не вытерши слезъ, гордо пріосанивается мой братишка, откидываетъ назадъ голову и говоритъ съ огненными этакими глазами: ты не думай, говоритъ, что я позабылъ, какъ онъ меня ударилъ, или что теперь я раскаиваюсь, что въ лѣсъ убѣжалъ. Такъ вотъ и вернулся онъ такимъ же, какимъ и ушелъ: и горячъ-то онъ, и гордъ ужасно, но пройдетъ горячность и онъ опять дѣлается добрымъ-предобрымъ...
   Ламбертъ замолчалъ и потомъ прибавилъ, немного передохнувъ:
   -- Жаль, что я прежде не разсказалъ тебѣ обо всемъ этомъ,-- ты бы вчера вечеромъ не такъ сильно испугалась...
   -- А сегодня утромъ?! мысленно добавила Катерина.
   -- Здѣсь всѣ прозвали его индѣйцемъ, продолжалъ Ламбертъ, -- и дѣйствительно, во многихъ отношеніяхъ онъ замѣтно смахиваетъ на дикаря; по крайней мѣрѣ, во всѣхъ молодецкихъ подвигахъ онъ заткнетъ за поясъ любого краснокожаго. Онъ перещеголялъ ихъ во всякомъ удальствѣ, страстно любитъ охоту, лѣсъ, бродяжническую жизнь -- хоть подъ стать самому лихому краснокожему герою. Но сердце у него честное, золотое сердце и въ этомъ онъ ужь нисколько не похожъ на лукавыхъ, лживыхъ до мозга костей индѣйцевъ. Поэтому-то всѣ его очень любятъ, отъ мала до велика -- здѣсь у насъ, на Могавкѣ, въ Шогаріэ, словомъ, вездѣ, гдѣ только поселились нѣмцы: вѣдь онъ всюду шныряетъ во время своихъ экспедицій и вездѣ его встрѣчаютъ съ радостью, засыпаютъ спокойно, когда онъ явился, знаютъ, что ихъ защищаетъ лучшій стрѣлокъ во всѣхъ колоніяхъ.
   Глаза Ламберта весело свѣтились, когда онъ говорилъ о братѣ; но лобъ его вдругъ сердито наморщился, когда онъ продолжалъ:
   -- Почемъ знать, въ прошедшемъ году не то бы у насъ, можетъ быть, и вышло, если бы Конрадъ былъ между нами. Но мы были совершенно неприготовлены, когда этотъ проклятый Беллетръ пришелъ съ своими дьявольскими индѣйцами и еще худшими дьяволами французами. Индѣйцу, принесшему намъ это извѣстіе, мы не хотѣли вѣрить. А Конрадъ живо бы провѣдалъ всю подноготную и ужь смекнулъ бы, какъ повести дѣло. Но нужно же было ему запропаститься куда-то на охоту, за озера, и мы остались безъ его ружья и помощи. А все-таки индѣйцы такъ боялись его мщенія, что совсѣмъ не посмѣли придти сюда, въ Канада-Крикъ, и такимъ образомъ дома наши были пощажены отъ раззоренія. Это впослѣдствіи возбудило злую зависть: втихомолку стали пустословить о нашей измѣнѣ, несмотря на то, что мы всѣ собрались при первой же тревогѣ и честно исполнили нашъ долгъ. Конрадъ даже продолжалъ войну одними своими силами. Онъ, правда, объ этомъ никогда не заговариваетъ, но, и думаю, многихъ индѣйцевъ, выѣхавшихъ съ утра на охоту, не досчитались за вечерними кострами, и не одинъ вигвамъ остался безъ хозяина...
   Катерина невольно содрогнулась. Съ живостью припомнились ей слова молодого дикаря, сказанныя сегодня утромъ: "что до меня лично, то удовольствіе быть застрѣленнымъ можетъ предстоять мнѣ на каждомъ шагу..." Ужасно, ужасно! Но развѣ по пути чрезъ долину Могавка не видѣли они сами обгорѣлыя пепелища многихъ домовъ, поотстроенныхъ вновь, потому что всѣ жители были поголовно истреблены безжалостнымъ врагомъ! И какъ часто простой, деревянный крестъ, посреди зеленыхъ всходовъ, на дорогѣ, у опушки лѣса, означалъ то мѣсто, гдѣ былъ умерщвленъ мирный земледѣлецъ, зарѣзана беззащитная женщина, злодѣйски придушено невинно-игравшее дитя!... О нѣтъ, нѣтъ, для поселенцевъ то была честная борьба за домъ и очагъ, за семью и жизнь! То была, въ другой формѣ, та же борьба, которая выгнала изъ Германіи стараго, добраго отца Катерины со всею общиной. Бѣдняки не знали, какъ имъ иначе избавиться отъ безчеловѣчнаго, безжалостнаго притѣснителя -- и бѣжали за океанъ, въ эту дикую пустыню на дальнемъ Западѣ. Куда же бѣжать теперь, когда тотъ же врагъ и здѣсь оспаривалъ жизнь у несчастныхъ изгнанниковъ? Тутъ ужь никакъ не приходилось сказать: разнесемъ наши хижины, отряхнемъ прахъ съ нашихъ ногъ; нѣтъ, здѣсь оставалось только бороться и бороться -- побѣдить или умереть, и ружье, висѣвшее за спиною селянина, когда онъ выходилъ на свою мирную работу, было не одной пустой угрозой...
   -- Какъ хорошо было-бы, если-бы и я умѣла изъ ружья стрѣлять! замѣтила Катерина.
   -- Какъ наша тетка Урсула, засмѣялся Ламбертъ, -- стрѣляетъ, баба, ничуть не хуже любого изъ насъ, кромѣ Конрада, разумѣется. И никогда изъ дому безъ ружья не выходитъ... А вотъ и елки мои!...
   Они зашли въ такую лѣсную темь, какой Катерина еще не встрѣчала во время своего продолжительнаго путешествія. Словно колонны грандіознаго храма, стройно поднимались стволы деревьевъ, переплетая свои роскошныя вершины въ густолиственный сводъ, сквозь темныя арки котораго только кое-гдѣ пробивались красноватые лучи ранняго солнца. По далекимъ прогалинамъ разгуливалъ теперь уже нѣсколько окрѣпшій утренній вѣтеръ, глухо, словно отдаленный шумъ моря, шелестя между сплошною верхнею листвою.
   -- Точно все это такъ стоитъ отъ сотворенія міра, замѣтила Катерина.
   -- А между-тѣмъ дни нашего лѣса сочтены, сказалъ Ламбертъ, -- и чрезъ какіе-нибудь два-три года мало что отъ него останется. Жаль мнѣ самому этихъ красивыхъ деревьевъ, теперь вдвойнѣ жаль, потому что они тебѣ нравятся. Но тутъ ничего не подѣлаешь... Вотъ посмотри, здѣсь начинается моя работа!
   Маленькая ложбинка, съ пробѣгавшимъ внизу ручейкомъ, отдѣляла этотъ лѣсъ отъ другого, уже второй годъ служившаго для добыванія дегтя. Ламбертъ объяснилъ своей спутницѣ, какъ каждое дерево дѣлится на четыре четверти, соотвѣтственно странамъ свѣта, какъ въ началѣ весны, чуть соки поднимутся вверхъ, дерево принимаются облупливать фута на два, въ сѣверной четверти, гдѣ солнце имѣетъ наименьшую силу. Это дѣлается, толковалъ онъ, -- для добыванія терпентина, тогда какъ осенью, прежде чѣмъ сокъ начнетъ убывать, снимаютъ кору въ южной четверти, слѣдующей весною -- въ восточной, осенью -- въ остальной четверти, и затѣмъ верхнія части дерева, насыщенныя терпентиномъ, обрубаютъ топоромъ, раскалываютъ на куски и для приготовленія дегтя обжигаютъ въ особо устроенныхъ для того печахъ, которыя онъ обѣщалъ показать ей когда-нибудь при случаѣ.
   -- Вотъ эти голые, засыхающіе пни, конечно, некрасивы, сказалъ Ламбертъ, -- и тянутся отсюда на далекое разстояніе, куда намъ съ тобою заходить не зачѣмъ. Но что прикажешь дѣлать, жить какъ-нибудь нужно, а у насъ здѣсь, въ Канада-Крикѣ, другого вѣдь почти ничего нѣтъ, потому что хлѣбопашество наше ограничено только самымъ необходимымъ, также какъ и скотоводство, хотя тучнаго чернозема и привольныхъ пастбищъ у насъ дѣвать некуда. Да что же ты подѣлаешь, когда каждую минуту надо бояться, что вотъ-вотъ врагъ угонитъ твои стада и вытопчетъ посѣвы?! Нашихъ елей онъ ужь не тронетъ, а печки легко опять устроить. Вмѣсто сожженныхъ бочекъ и другого хозяйства мы новыхъ надѣлаемъ. Вотъ почему мы всѣ такъ переполошились, когда нынѣшней зимою мистеръ Альбертъ Ливингстонъ хотѣлъ ограничить нашу собственность одною долиной и объявилъ притязаніе на лѣса, несмотря на то, что мы купили долину вмѣстѣ съ прилегающими лѣсистыми возвышенностями сначала у индѣйцевъ, а потомъ во второй разъ купили ихъ у правительства. Но обо всемъ этомъ я уже много разъ говорилъ тебѣ на пути; ты слушала меня со вниманіемъ и радовалась, что дѣло рѣшено въ нашу пользу. Слава тебѣ, Господи!
   -- И твоему усердію, Ламбертъ, добавила Катерина.-- Вѣдь сколькихъ хлопотъ ты долженъ былъ одолѣть въ этой далекой поѣздкѣ, а тутъ еще, на обратномъ пути, покончивъ съ прежними хлопотами, взвалилъ на себя новую заботу -- со мной, бѣдной, безпріютной дѣвушкой...
   -- Сказать ли тебѣ откровенно, отвѣчалъ Ламбертъ, -- дѣйствительно, Катерина, вмѣстѣ съ тобою я принялъ на себя новую заботу, и ты сама знаешь, какую. Невольно раздумываешь, хорошо-ли я сдѣлалъ, взявъ тебя сюда, гдѣ жизнь каждаго изъ насъ ежедневно, ежечасно подвергается опасности. Этого я отъ тебя, правда, не утаилъ, какъ будто угадывая, что тебя этимъ не запугаешь, однако...
   -- Ну, такъ и мучить себя нечего по пустому, сказала Катерина, -- или, можетъ быть, ты думаешь, что ошибся во мнѣ?
   -- Нѣтъ, не то, объяснялъ Ламбертъ,-- но съ тѣхъ поръ, какъ мы сюда пріѣхали, мнѣ все кажется, что я долженъ былъ все это яснѣе выставить тебѣ на видъ. Упрекаю я себя также и въ томъ, что сегодня утромъ проспалъ во время ухода Конрада и не распросилъ его обстоятельнѣе насчетъ приближенія враговъ, о чемъ онъ, навѣрное, уже получилъ извѣстіе. Малый-то онъ безпечный и не принимаетъ близко съ сердцу подобныхъ вещей, а по мнѣ-то ужь слѣдовало бы быть немножко благоразумнѣе.
   -- Но все-таки не терять прежняго мужества, добавила Катерина.-- если-бы я навѣрное знала, что ты именно изъ-за меня лишаешься бодрости, то вѣчно должна была-бы раскаиваться въ томъ, что рѣшилась ѣхать съ тобою. Нѣтъ, Ламбертъ, избавь меня, пожалуйста, отъ такого упрека: я тоже выучусь стрѣлять изъ ружья, какъ тетушка Урсула. Чему же ты смѣешься?
   -- Да, помилуй, безъ смѣха нельзя никакъ сравнивать тебя съ этой доброй старухой, сказалъ Ламбертъ.
   -- Можетъ быть, и я когда-нибудь буду старухой, надѣюсь, тоже доброй старухой... ну, тогда не спущу я молодымъ озорникамъ, если они станутъ поднимать на смѣхъ меня, старую.
   -- Ты, старая! сказалъ Ламбертъ, скептически тряся головою, -- да можешь-ли ты быть старухой, Катерина? Этого я также не могу себѣ представить, какъ и того, чтобъ этотъ ручей вдругъ поднялся выше скалъ.
   Изъ-за стройныхъ деревьевъ они вышли теперь къ ручью и продолжали идти берегомъ, въ томъ мѣстѣ, гдѣ бизоны и олени оставили свои тяжелые слѣды на буромъ прибрежномъ илѣ. Здѣсь, въ лѣсу, ручью было не такъ привольно течь, какъ въ долинѣ. Онъ встрѣчалъ на своемъ пути то скалистый обломокъ, покрытый вѣковыми мхами, то массивное дерево, повалившееся поперегъ и погрузившее въ мутную воду свои блеклыя вѣтви. Нѣсколько далѣе ручей долженъ былъ пробираться даже между скалистыхъ утесовъ и переливаться чрезъ нихъ безчисленными пѣнистыми каскадами. Съ того мѣста, гдѣ стояли наши спутники, была еще видна часть водопада, точно распахнувшіеся края бѣдой одежды; шумъ смягчался отдаленіемъ и переходилъ въ чудную гармонію, сливаясь съ шелестомъ утренняго вѣтра между величественными древесными верхами. Но кромѣ этихъ глухихъ звуковъ, всюду унылая затишь первобытнаго лѣса, среди которой развѣ по временамъ въ воздухѣ отдавался полетъ стаи голубей, глухое постукиванье дятла, карканье вороны, щебетанье одинокой птички вверху, между вѣтвями, или странный, свистящій крикъ бѣлки, -- но все это дѣлало унылую затишь еще унылѣе и тоскливѣе. Мягкія, прохладныя тѣни окутывали лѣсъ кругомъ, но надъ ручьемъ мерцалъ чудный золотистый просвѣтъ, сотканный изъ блеска и тѣни, и въ этомъ кроткомъ освѣщеніи Ламбертъ любовался беззавѣтно-любимой дѣвушкой. Усѣвшись на мягкомъ мхѣ, почти у ея ногъ, онъ не могъ оторвать отъ нея глазъ. Роскошные, темные волосы, словно короной вѣнчавшіе ея голову, живописно изогнутыя брови, длинныя, шелковистыя рѣсницы, милое, доброе лицо, граціозно очерченный станъ -- все это такъ твердо врѣзалось у него въ памяти, во время долгаго пути, и между-тѣмъ ему казалось, точно онъ я не подозрѣвалъ, что она такъ хороша, точно онъ видѣлъ ее такою въ первый разъ! Длинныя рѣсницы дѣвушки также поднялись къ верху, взглядъ встрѣтился съ голубыми глазами, еще никогда не глядѣвшими на нее съ такой глубиною, съ такимъ одушевленнымъ блескомъ. Робко отвернулась она отъ этихъ глазъ, потомъ опять повернулась къ нимъ, смѣлѣе и смѣлѣе, и не имѣла силъ оторваться отъ этихъ глазъ -- ихъ голубая глубина искрилась и зазывала такъ сладко, такъ хорошо, что дѣвушка невольно поднялась съ мѣста, приложила руку къ сердцу, чтобы ощупать, бьется-ли оно еще... И оно билось, счастливое, на груди любимаго человѣка, охватившаго ее своими объятіями.
   Такъ стояли они другъ противъ друга, вырвавшись изъ объятій и держась крѣпко за руки,-- потомъ опять и опять бросились одинъ другому на шею, мѣнялись горячими поцѣлуями и горячими клятвами, плакали и хохотали, говоря, что любовь ихъ началась съ первой-же минуты встрѣчи и что она будетъ продолжаться до могилы...
   Вдругъ Катерина задрожала и попятилась назадъ.
   -- А Конрадъ!! вскрикнула она,-- ахъ, Боже мой, что намъ съ нимъ дѣлать, Ламбертъ?!
   -- Что съ тобою, радость моя? спросилъ Ламбертъ, опять стараясь привлечь къ себѣ дѣвушку.
   -- Нѣтъ, нѣтъ, сказала Катерина,-- нужно сначала это вывести на чистую воду; -- о, зачѣмъ я не сказала тебѣ всего прежде! Но могла-ли я, могла-ли заговорить объ этомъ тогда! Чтожъ дѣлать, скажу хоть теперь, когда ужь, можетъ быть, поздно...
   И она откровенно, только съ нѣкоторымъ замѣшательствомъ разсказала Ламберту, какія странныя вещи говорилъ ей Конрадъ сегодня утромъ и какъ онъ былъ при этомъ страшенъ., -- У меня до сихъ поръ отзывается въ ушахъ его хохотъ! сказала она, наконецъ,-- ахъ, Господи, да вонъ онъ, вонъ онъ!..
   -- Кто? спросилъ Ламбертъ.
   -- Конрадъ, братъ твой,-- мнѣ показалось точно будто онъ пробѣжалъ между деревьями.
   И она указала дрожащей рукою въ ту сторону, гдѣ между темной порослью и кустами искрилась пѣнистая полоса водопада.
   Ламбертъ отрицательно потрясъ головою.
   -- Не успѣлъ-бы онъ прошмыгнуть такъ быстро, успокоивалъ онъ:-- это вѣрно олень, хотѣвшій пробраться къ ручью. Къ чему тебѣ, мой другъ, по-напрасну себя тревожить?.. Конечно, мою милую красавицу парень нашъ тоже находитъ хорошенькою; но любить тебя такъ, какъ я люблю, -- онъ просто не можетъ. И притомъ онъ будетъ самъ вполнѣ счастливъ, видя меня счастливымъ.
   -- Но теперь-то я ужь отлично слышала чей-то голосъ! увѣряла Катерина.
   -- И я слышалъ въ этотъ разъ, сказалъ Ламбертъ, -- но это съ той стороны, отъ ручья. Постой-ка, постой.
   -- Гей, гей, ау, гуууу!!! отдавалось издали. Катерина еще не могла различить, мужчина-ли кричалъ такъ громко или женщина.
   -- Ну, это тетка Урсула! сказалъ Ламбертъ;-- странно, какъ это она сюда попала?!..
   Добродушное лицо его вдругъ нахмурилось, но отъ этого хмураго облачка не осталось и слѣдовъ, когда Катерина сказала, цѣлуя его въ губы:
   -- Поскорѣе, Ламбертъ, вотъ такъ, -- а теперь пойдемъ встрѣчать тетку, да смотри, Ламбертъ, чтобъ она ничего не замѣтила, слышишь?
   -- Да вотъ она уже передъ нами! сказалъ Ламбертъ, полусердито, полу-смѣясь, когда какая-то странная, рослая фигура, въ полу-мужскомъ, полу-женскомъ костюмѣ. и съ охотничьимъ ружьемъ на плечѣ, пробралась сквозь кусты и стала передъ влюбленною четою.
   

ГЛАВА ШЕСТАЯ.

   -- Ага, вонъ онъ куда, нашъ мусью, залѣзъ! сказала тетка Урсула.
   Она, остановившись, спустила ружье съ плеча и вытаращила огромные, круглые глаза на молодыхъ спутниковъ, словно хищный звѣрь на приближающуюся добычу.
   -- Здорово живете, тетушка! сказалъ Ламбертъ, протягивая руку старой подругѣ: -- давненько мы-таки съ вами не видались!
   -- И Богъ одинъ вѣдаетъ, когда увидались-бы, коли-бы на мусью положиться... Къ елкамъ, извѣстно ужь, прежде нужно сходить, а потомъ уже и къ родичамъ, къ знакомымъ. Хорошо, что тетка Урсула знаетъ васъ, голубчиковъ, а-то бы долго ей пришлось отыскивать мусью...
   Она съ силою перекинула ружье черезъ плечо, презабавно повернулась на каблукахъ своихъ неуклюжихъ мужскихъ сапоговъ и пошла назадъ, вдоль ручья, тою-же тропинкой, которою пробиралась сюда; на вѣжливость Ламберта она почти не отвѣчала и, казалось, совсѣмъ не замѣтила Катерины.
   -- Откуда вы узнали, что я пріѣхалъ? спросилъ Ламбертъ.
   -- Ужь не отъ тебя, милый мусью! отрѣзала Урсула.
   -- Дядя какъ поживаетъ, тетушка?
   -- Какъ вчера, такъ и сегодня.
   -- А вы хорошо приглядѣли за моимъ хозяйствомъ: спасибо вамъ!
   -- Да ужь надо кому-нибудь приглядѣть, коли хозяева таскаются по бѣлу свѣту.
   -- Вѣдь не для себя-же я такъ долго ѣздилъ, тетушка: вы это хорошо знаете. И притомъ поѣздка моя, славу Богу, не будетъ напрасна. Дѣло, по которому я ѣздилъ въ Нью-Іоркъ, теперь уже на такомъ ходу, что вы, и вмѣстѣ съ вами другіе, можете быть совершенно довольны.
   -- Знай нашихъ! одобрила Урсула.
   -- Да кромѣ того привезъ я вамъ молоденькую подругу, -- вы полюбите ее, какъ она этого заслуживаетъ, приласкаете ее, я увѣренъ, какъ и всѣхъ, кто нуждается въ вашей помощи...
   -- Такъ-съ, гмъ! рѣшила Урсула.
   Тропинка была такъ узка, что они должны были идти гуськомъ. Урсула шла, не оборачиваясь, но Ламбертъ поминутно взглядывалъ на Катерину, которая была блѣдна, со слезами на глазахъ. Это болѣзненно отозвалось въ его сердцѣ: давно-ли это милое лицо дышало такимъ свѣтлымъ счастьемъ...
   -- Пріободрись, ненаглядная моя! тихонько шепнулъ онъ Катеринѣ:-- она вовсе не злая женщина!
   Катерина старалась улыбнуться сквозь слезы и привѣтливо кивнула головой, точно хотѣла сказать: "ты любишь меня, и потому-то я довольна всѣмъ на свѣтѣ!.."
   -- Ламбертъ! крикнула Урсула, бодро шагавшая впередъ,-- поди-ка сюда!
   -- Иди къ ней, шепнула Катерина,-- только Бога ради ничего ей не говори такого... или я просто умру!..
   Молодой человѣкъ, какъ-бы съ геройскимъ надъ собой усиліемъ, отошелъ отъ нея, поспѣшилъ за Урсулой и скоро нагналъ старуху.
   -- Вотъ тутъ сбоку, возлѣ меня, иди! сказала Урсула:-- ничего! мѣста довольно, и тебѣ незачѣмъ тамъ плестись у меня за затылкомъ.
   Пошелъ Ламбертъ рядомъ, какъ приказала ему тетушка. Возраженій тетка Урсула никакихъ не принимала, и Ламбертъ съизмала привыкъ уважать ее, какъ родную мать. Однако, не могъ онъ удержаться, чтобы не выговорить ей съ кроткимъ упрекомъ:
   -- Что это вы, тетушка, такъ неласково обошлись съ бѣдной дѣвушкой!
   -- Прошу покорно, неласково! повторила старуха, -- куда какъ нужно мнѣ, на старости лѣтъ, съ вами церемониться... А вотъ, мусью, и я тебѣ пропою правду-матку: глупость ты это вздумалъ, мусью, неслыханную глупость -- навязать себѣ на шею какую-то дѣвчонку, и въ такія-то времена!.. Вотъ привезъ-бы намъ съ полдюжины бравыхъ мужчинъ: тѣ ужь навѣрное лучшебы тутъ пригодились...
   -- Да вы выслушайте сначала, тетушка... началъ молодой человѣкъ.
   -- Что мнѣ слушать-то! Не хочу я слушать, вотъ что! прервала тетка Урсула,-- знаю я всѣ эти штуки, точно сама тамъ была отъ начала до конца: привезли тамъ на суднѣ голодныхъ оборвышей, и всѣ они глядятъ, горемычные, точно четыре дня уже въ гробу пролежали. Кто говоритъ -- подло это, мерзко, и пусть сатана самъ по дѣламъ воздастъ этимъ каторжнымъ обираламъ и голландцамъ, пусть зальетъ имъ расплавленнымъ золотомъ ненасытныя глотки ихъ... Но чѣмъ дальше отъ такихъ видовъ, тѣмъ лучше. Ты-то какого лѣшаго, прости Господи, стоялъ тамъ, разиня ротъ, коли знаешь самъ, какое у тебя жалостливое сердце?! Ну, вотъ теперь и собирай ягодки! А какія ягодки-то будутъ? Женишься на дѣвочкѣ -- ужь это конечно. А послѣ? Каждый годъ будетъ у васъ новый крикунъ; наберется это ихъ штукъ пять, а тамъ, за пятымъ, умираетъ несчастная маменька, а тетка Урсула бери къ себѣ и няньчи крохотное племя... Нѣтъ, дудки, милый мой: вотъ что я тебѣ скажу разъ навсегда. Это дѣло у насъ теперь не сладится, хоть-бы ты давалъ мнѣ за каждаго малаго поросенка по бочкѣ золота.
   Тетка Урсула вошла въ такой азартъ и такъ раскричалась, что Ламбертъ былъ очень доволенъ, когда, обернувшись назадъ, завидѣлъ Катерину на далекомъ разстояніи: медленно шла за ними дѣвушка, понуря голову и повременамъ срывая лѣсные цвѣты по дорогѣ.
   -- И что вамъ за охота, тетушка, говорить такія вещи! сказалъ Ламбертъ.
   -- Гмъ, вамъ, конечно, пріятнѣе было-бы, если-бы я вамъ поддакивала, да по головкѣ гладила за всякую блажь, за все, что ни взбредетъ въ ваши пустыя тыквы... И притомъ, что мнѣ жалѣть тебя, милый мусью?! Заварилъ кашу, -- самъ и хлебай ее. А вотъ дѣвку-то жалко! Голую и босую вытолкали ее, сироту, мыкать горе по бѣлу свѣту, да еще на бѣду съ такими глазищами, вѣрно, какъ у покойной матери, отъ которыхъ у вашего брата въ головѣ мутится... Это одно ужь большое несчастіе: сама по опыту знаю, сударь!.. Чего зубы скалишь, молокососъ ты скверный?! Или ты думаешь, если мнѣ теперь пятьдесятъ восьмой годокъ пошелъ, если уже я не такъ гибка, какъ лоза, не такъ проворна, какъ угорь, то не умѣла кружить головы вашему брату, когда мнѣ было семнадцать лѣтъ?! Чудакъ ты, право, чудакъ! Кто говоритъ, глупы всѣ они были, сердечные, ужь какъ и глупы-то!.. ну, да вѣдь мало-ли какихъ глупостей не надѣлаютъ мужчины на своемъ вѣку! Но у меня что день, то съ полдюжины новыхъ воздыхателей было, а у твоей красотки всего-то пока двое...
   -- Не понимаю я васъ, тетушка,-- хоть убейте, не понимаю, сказалъ Ламбертъ, безпокойство котораго болѣе и болѣе возрастало, чѣмъ далѣе говорила и горячилась тетушка.
   -- Тебѣ-бы все разжевать да въ ротъ положить, сказала Урсуло,-- ну, изволь: сегодня утромъ (я убирала тогда сѣно) -- является это твой братъ, въ одинъ прыжокъ черезъ заборъ, -- страшный такой, разстроенный, и начинаетъ городить такую околесную, что врядъ-ли кто-нибудь съумѣлъ бы его разобрать кромѣ меня,-- потому я знаю его еще вотъ этакимъ крохотнымъ. Такъ и такъ молъ, тетушка, застрѣлюсь, говоритъ, потому нельзя-же намъ обоимъ, говоритъ, жениться на ней,-- ну, и разную такую чепуху... А изъ всего-то изъ этого одно выходитъ ясно: онъ, бѣдняга, тоже врѣзался, безъ ума врѣзался въ твою красавицу писаную...
   Ламбертъ не на шутку перепугался, услыша и отъ тетки Урсулы то-же, что ему говорила Катерина нѣсколько минутъ тому назадъ. Ага, значитъ, любовная блажь не была, какъ онъ надѣялся, разсѣяна первымъ утреннимъ вѣтромъ, обвѣвавшимъ удалую голову охотника... По крайней мѣрѣ, онъ занесъ ее, блажь-то эту, къ теткѣ Урсулѣ!..
   -- Что-же, тетушка, вы, разумѣется, какъ слѣдуетъ поставили ему на мѣсто свихнувшуюся голову, а? громко спросилъ Ламбертъ.
   -- Поди-ка поставь на мѣсто вотъ эту деревянную голову! сказала тетка Урсула, указывая на высокое дерево, котораго вершина была отбита, молніей и держалась только на немногихъ лубовыхъ волокнахъ.-- Да и ты тоже хорошъ, мусью: зачѣмъ не сдержалъ своего обѣщанія и не привезъ ему жены, какъ для себя самого?
   -- Никогда и не думалъ я обѣщать ничего подобнаго! изумился Ламбертъ.-- Могъ-ли я принимать серьезно слова Конрада, когда онъ мнѣ закричалъ при отъѣздѣ: привези-ка намъ каждому по женѣ!.. Объ этомъ я ниразу и не вспоминалъ, даже когда случайно увидѣлъ несчастную, всѣми покинутую сироту. Я просто хотѣлъ пріютить ее, бѣдную, подъ своею крышей. Вы видите, тетушка, что винить меня тутъ не въ чемъ.
   -- Такъ отдай ему свою красотку!
   -- Развѣ съ жизнью! горячо отрѣзалъ Ламбертъ.
   -- Ну, это мнѣ только и нужно было знать! сказала Урсула: -- оба, значитъ, втюрились... Молодцы-ребята -- что и говорить... Такъ какъ-же, неправду я развѣ твержу и твердила всегда: красота -- великое несчастіе и для нашей сестры, и для мужчинъ, влюбляющихся безъ толку... Что-же ждетъ вашу кралю-то несчастную? Да почитай то-же, что вонъ ту бѣдную, задавленную голубку, что я встрѣтила тамъ по дорогѣ. А вамъ-то, молодцамъ, какая отсюда благодать и радость? Видѣла я недавно двухъ орловъ: сердитые такіе, и все рвали другъ изъ друга кусками мясо... изъ-за той голубки, что плавала въ крови... Вотъ тоже и съ вами будетъ! Ахъ бѣдная, бѣдная!.. сиротинушка горькая!..
   -- Нѣтъ, Конрадъ, я надѣюсь, образумится! сказалъ Ламбертъ, тогда-какъ губы его конвульсивно вздрагивали.
   -- Посмотримъ, посмотримъ, замѣтила Урсула, качая объемистой головой:-- бываетъ, конечно, и такъ, что на вашего брата находитъ разумъ,-- да бѣда то въ томъ, что обыкновенно это бываетъ уже слишкомъ поздно! Какъ-бы и съ вами того не случилось,-- глядите-ка! Теперь вотъ онъ въ лѣсъ куда-то махнулъ, и одинъ Господь вѣдаетъ, до какихъ поръ тамъ будетъ прятаться,-- и въ какое время-то! Когда намъ всякій мужчина нуженъ до зарѣзу, а не то, что онъ, молодецъ изъ молодцовъ!..
   -- Ничего, придетъ, когда будетъ нужно! успокоивалъ Ламбертъ.
   -- Вотъ въ прошедшемъ году тоже отъ насъ удралъ, а развѣ не нуженъ былъ тутъ? Эхъ вы, молодежь вѣтреная! ѣдетъ себѣ на охоту, бѣснуется на скачкахъ или тамъ на свадьбѣ задаетъ лихую выпляску,-- и на все-то на остальное махнетъ рукою: променя, молъ, хоть волкъ траву ѣшь... Видали мы виды въ прошедшемъ-то году! Ужь что я ни говорила, какъ ни убѣждала быть поосторожнѣе, глядѣть въ оба, но генералъ Аберкромби и пальцемъ не пошевеливалъ въ Альбани,-- а вы и рады тоже засунуть руки въ карманы... Точно имъ уши, прости Господи, позакладывало!.. А какъ пришли эти растреклятые французы, какъ стали тутъ жечь да рѣзать, сколько душенькѣ угодно,-- вотъ всякій и давай воевать за свою собственную шкуру... А сколько домовъ стояли-бы себѣ благополучно и теперь, сколькихъ женъ и дѣтей можно было-бы избавить отъ лютой смерти, еслибъ съ начала-то, съ самаго начала вы взялись за дѣло, какъ толковые люди! Ну, Ламбертъ, вотъ и клячонка моя, да и растабарывать-то съ тобой больше не о чемъ. Самъ выпутывайся, братъ, какъ знаешь, а мнѣ, старухѣ, подсоби вотъ на одра-то взлѣзть... Красотку твою я, можетъ, приду поглядѣть еще завтра, а-то лучше самъ приведи ее ко мнѣ -- небось, не съѣмъ... А сегодня домой пора! Спаси тебя Христосъ, Ламбертъ... да слышь... поклонись отъ меня кралечкѣ-то своей... Какъ звать-то ее?
   -- Катерина Вейзе! сказалъ Ламбертъ.-- Сирота она безпріютная. Отецъ ея пасторомъ былъ, хотѣлъ даже выселиться ради прихожанъ своихъ, да померъ за недѣлю передъ тѣмъ, какъ судно пришло въ Нью-Іоркъ...
   -- Царица небесная! удивилась Урсула.-- Такъ Катериной звать-то ее? Хотѣла и я всегда этимъ именемъ окрестить у себя дочку, коли бы Богъ послалъ... Обѣ бабки мои покойныя тоже вѣдь Катерины были... Какъ же, случается и это!.. Такъ ты поклонись отъ меня дѣвкѣ-то... съ виду она какъ-будто путная, хорошая... Ну, Господь съ тобсю, Ламбертъ, прощай покудова!..
   Амазонка обдернула на себѣ подолъ платья, лежавшаго на ней весьма комично, такъ-какъ старуха сидѣла на конѣ по мужскому,-- потомъ прищелкнула языкомъ, хлестнула лошадь по шеѣ и отъ той опушки, гдѣ она остановилась, рѣзвой рысцой понеслась внизъ черезъ луговины до тропинки, пролегавшей вдоль ручья къ другимъ фермерскимъ хижинамъ.
   Пасмурно поглядѣлъ молодой человѣкъ вслѣдъ уѣхавшей теткѣ, и изъ груди его вырвался глубокій вздохъ. Позади его послышались легкіе шаги; онъ обернулся и хотѣлъ принять въ объятія дѣвушку. Но Катерина только покачала граціозной головкой. Темные глаза, въ которыхъ еще блестѣли недавнія слезы, пристально, уныло остановились на молодомъ человѣкѣ.
   -- Господь съ тобою, Катерина, допытывался Ламбертъ,-- что это ты глядишь такъ странно!.. Большая намъ нужда до другихъ... Вѣдь я люблю, люблю тебя!..
   -- И я не менѣе люблю тебя! Сказала Катерина, -- но этого никакъ не избѣжишь...
   -- Чего не избѣжишь, Катерина, добрая ты моя? спрашивалъ Ламбертъ.
   -- Сядемъ-ка здѣсь, сказала дѣвушка,-- и поговоримъ обо всемъ, какъ слѣдуетъ спокойно, хладнокровно...
   Она усѣлась на пнѣ приземистой ели и въ тихомъ раздумья долго глядѣла впередъ; Ламбертъ помѣстился возлѣ нея. Онъ не смѣлъ завладѣть ея рукою, хотѣлъ что-то сказать, но прежде, чѣмъ отыскалъ подходящее слово, Катерина обратила къ нему глаза и заговорила первая.
   -- Послушай, другъ мой Ламбертъ, для меня, одинокой на свѣтѣ дѣвушки, ты сдѣлалъ такъ много, такъ благородно поступилъ со мною, что я беззавѣтно отдала тебѣ свое единственное добро -- мое сердце. И полюбила я тебя всѣми силами моей души, каждымъ біеніемъ моего сердца. Бороться съ собой я не могла, да и не хочу, и такъ буду я чувствовать, пока живу, даже по ту сторону гроба -- въ вѣчности. Но милый мой Ламбертъ, несправедливо поступила я, взявъ у тебя и любовь вдобавокъ ко всему хорошему и доброму, что ты для меня сдѣлалъ. Это я чувствовала уже съ перваго дня, старалась скрыть отъ тебя мою любовь и теперь могу сказать: нелегко это для меня было...
   Голосъ Катерины задрожалъ, но она съ силою подавила слезы, готовыя брызнуть изъ ея глазъ, и продолжала:
   -- Все это я хорошо сознавала уже на первыхъ порахъ и сто разъ на день твердила себѣ самой: буду ему усердной работницей, буду служить ему, родителямъ его и братьямъ, если женится когда-нибудь, то также женѣ его и дѣтямъ... Буду, насколько силъ хватитъ, стараться доставить ему и всѣмъ его домашнимъ спокойную, отрадную жизнь... Но когда мнѣ стало вчера извѣстно, что у тебя родителей нѣтъ, -- тутъ-то я убѣжала изъ дому, на край свѣта забѣжала бы, потому-что какой-то тайный голосъ, который я только теперь начинаю понимать, твердилъ мнѣ, что случится именно такъ, какъ уже случилось и до чего не слѣдовало допускать... Не послушалась я голоса своей совѣсти -- и вотъ сейчасъ-же за это посылается наказаніе. Твой братъ злится на тебя изъ-за меня. Тетка въ сердцахъ разсталась съ тобою -- опять-таки изъ-за меня. Лучшіе пріятели твои отворачиваются отъ тебя -- все изъ-за меня-же. И не безсовѣстно-ли было-бы съ моей стороны глядѣть на все это спокойно, видѣть, какъ я дѣлаю тебя несчастнымъ, а между тѣмъ всю кровь свою по каплямъ отдала бы я за тебя, за моего милаго! Нѣтъ, тутъ нужно рѣшиться. Ты позволилъ мнѣ идти, куда я сама пожелаю. Чтожъ, уйду я отсюда лучше: Господь меня не оставитъ...
   Съ этими словами она встала, сложила на груди руки и, блѣдная, какъ полотно, стала смотрѣть вдаль сухимъ, неподвижнымъ взглядомъ.
   Быстро вскочилъ Ламбертъ съ мѣста; взглядъ дѣвушки встрѣтился съ его глазами, горѣвшими свѣтлымъ, ровнымъ блескомъ.
   -- Катерина!
   И больше не добавилъ ни слова. Но видно больше и ненужно было; видно онъ прибралъ настоящій тонъ,-- тонъ кроткаго укора, и однако такъ твердо, съ такой убѣждающей силой прозвучало это имя! И въ сердцѣ дѣвушки также звучно отдалось: "Катерина!" и отголосокъ этотъ заставилъ затрепетать восторгомъ всю ея душу. Все, что она теперь ни говорила въ горькомъ сознаніи оскорбленной гордости, въ прискорбномъ убѣжденіи, что здѣсь нужно пожертвовать собственнымъ счастіемъ для счастія любимаго человѣка,-- все пронеслось безслѣдно, какъ тихое дуновеніе вѣтра между вершинами елей или поверхъ высокой луговой травы: ели опять стоятъ твердо на своихъ мѣстахъ, травяные стебли снова выпрямляются вверхъ, какъ было прежде,-- нѣтъ, еще лучше, еще радостнѣе, чѣмъ прежде! Вся ея дѣвическая гордость была принесена въ жертву тому, кто не могъ быть счастливъ безъ нея, для кого счастье было достижимо только вмѣстѣ съ нею. Это не переставалъ ей повторять Ламбертъ, тогда-какъ она, съ своей стороны, призналась, что для нея разлука съ нимъ и смерть -- одно и тоже и что она никогда въ жизнь свою не станетъ болѣе объ этомъ думать, но будетъ только объ одномъ хлопотать, какъ-бы жить для него, какъ-бы быть съ нимъ счастливою...
   Долго просидѣли они у опушки первобытнаго лѣса, въ тѣни почтенныхъ деревьевъ-великановъ, передъ нѣжившеюся на солнцѣ луговиною, на которой тихо колыхались цвѣты и сочные травяные стебли. Одиноко, забывъ про весь свѣтъ, сидѣли они, бесѣдуя шопотомъ, какъ-бы для того, чтобъ ихъ не подслушали рѣзвые мотылки, порхавшіе около. Когда же мимо нихъ случайно пролетала крикливая птица, влюбленные даже вскакивали пугливо,-- потомъ, весело расхохотавшись и увѣрившись, что они одни, опять кидались другъ другу въ объятія и повторяли съизнова все, что уже было сто разъ пересказано и что, однако, не надоѣдало имъ говорить и слушать...
   Тутъ-то стали они строить планы будущаго, такіе размашистые, смѣлые планы, -- какъ они еще осенью выпашутъ и засѣютъ пять нивъ, какъ возьмутъ къ себѣ теленка, еще оставшагося у тетки Урсулы. Была рѣчь также и о томъ, не лучше ли устроить въ верхнемъ этажѣ дома жилое отдѣленіе, когда кладовая для запасовъ оказывалась ненужною; только при этомъ приходилось сдѣлать новую лѣстницу, потому что прежняя была очень крута и узка. Не было у нихъ также и сада, мало-мальски стоющаго этого названія, гдѣ-бы можно было разводить огородные овощи, посадить кусты крыжовника и смородины: "ихъ было такъ много на родинѣ Катерины, въ саду ея покойнаго отца!"
   Солнце поднялось уже довольно высоко и звало домой. Какъ-то не хотѣлось Ламберту разстаться съ лѣсомъ, въ тѣни котораго онъ узналъ свое счастье, однако Катерина сказала ему:
   -- Нѣтъ, мой другъ Ламбертъ, изъ-за меня ты не долженъ пренебрегать ни одною изъ лежащихъ на тебѣ обязанностей, а иначе знакомые твои совершенно резонно будутъ видѣть въ бѣдной, пріѣхавшей съ тобою дѣвушкѣ, помѣху всякому дѣлу. Ты-бы, право, еще сегодня съѣздилъ повидаться съ сосѣдями. А не поѣдешь -- сердиться станутъ и будутъ совершенно правы. Вѣдь долженъ-же ты отдать отчетъ о своей поѣздкѣ, потому-что ѣздилъ не для себя одного, но таки и въ ихъ интересахъ. Они, я увѣрена, сильно обрадуются, какъ увидятъ тебя и узнаютъ, что все кончилось благополучно.
   -- Да, но гдѣ-же я оставлю тебя на это время? спросилъ Ламбертъ, когда они медленно пробирались домой, вдоль ручья.
   -- Гдѣ обыкновенно остаются бабы: дома, разумѣется, отвѣчала Катерина.
   -- Не хотѣлось бы мнѣ этого, замялся Ламбертъ.-- До вечера едвали я успѣю вернуться, какъ тамъ ни торопись. До Адама Веллингера, что живетъ у истока ручья, отсюда будетъ съ двѣ мили; изъ насъ шестерыхъ онъ послѣднимъ подписался подъ прошеніемъ, поданнымъ губернатору. Да и по пути туда тоже придется отдать три-четыре визита... стараго дядю Дитмара тоже вѣдь миновать не хочется. А на такое долгое время оставлять тебя одну теперь никакъ нельзя: французы, видишь, опять что-то недоброе затѣяли, и я даже не знаю, далеко ли они отъ насъ.
   -- Вотъ ужь именно, какъ говорится, ни вправо, ни влѣво... плутовски засмѣялась Катерина.-- Брать меня съ собой тебѣ тоже не приходится,-- вчера вѣдь нарочно кругъ сдѣлалъ, чтобы сосѣди не увидѣли, какую диковинку ты вывезъ изъ далекихъ странъ...
   -- А другого ничего не придумаешь, сказалъ Ламбертъ, легко перенеся эту маленькую шпильку, подслащенную поцѣлуемъ,-- завезу тебя если и не ко всѣмъ, то, по крайней мѣрѣ, къ родичамъ, къ дядѣ Дитмару.
   Темныя брови Катерины нѣсколько сдвинулись.
   -- Увѣренъ-ли ты, что меня тамъ хорошо примутъ? тихо спросила она.
   -- Ужь объ этомъ не безпокойся! съ живостью ободрялъ Ламбертъ.-- Я увѣренъ въ этомъ тѣмъ болѣе, что тетушка недавно обошлась съ тобой несовсѣмъ ласково. Насколько я ее знаю, теперь она ничего такъ нежелаетъ, какъ загладить свою нелюбезность. Повѣрь мнѣ, Катерина: такой рѣдкой, честной души, какъ тетушка Урсула,-- днемъ съ огнемъ поискать, хотя и сдѣлалась она хандроватою да ворчливою послѣ приключившагося ей тяжелаго горя...
   -- Что-же съ ней было, разскажи, пожалуйста! просила Катерина.
   -- Ужасная это, видишь-ли, исторія, и не хотѣлось бы о ней разсказывать, да ужь нечего дѣлать -- все тебѣ передамъ: какъ познакомишься поближе съ тетушкой, можетъ быть, иначе станешь о ней думать...
   Это было лѣтъ тринадцать тому назадъ, въ сорокъ четвертомъ году, когда мнѣ было всего девятнадцать лѣтъ отъ роду. Загорѣлась тогда между англичанами и французами война, которую тутъ называютъ войной короля Георга. Ни англичане, ни французы не могли выставить достаточно войска и потому должны были обратиться къ индѣйцамъ, которыхъ та и другая сторона старалась завербовать въ свою пользу и натравить на противника. Англичане, правда, давно уже находились въ союзѣ съ шестью племенами, но теперь и эти племена стали колебаться и передаваться на сторону французовъ, потому-что тѣ льстить имъ умѣли лучше. Вотъ такимъ-то образомъ многіе отпали отъ насъ и тайно или открыто стали помогать нашимъ недругамъ. Насъ, нѣмцевъ,-- здѣсь на Могавкѣ и въ особенности на Крикѣ -- они, разумѣется, еще боялись затронуть, но опасность приближалась съ каждымъ днемъ, и мы привыкли тогда съ ружьемъ выходить на работу; вмѣстѣ со мною и двумя виргинскими неграми, купленными для этой цѣли, покойный отецъ укрѣпилъ нашъ домъ, до того совершенно беззащитный, и привелъ его въ оборонительное положеніе. Его примѣру послѣдовалъ Николай Геркгеймеръ, на Могавкѣ, и нѣкоторые другіе. Но всѣ они далеко не хотѣли взглянуть на дѣло серьезно: пусть только французы и индѣйцы свой носъ покажутъ -- мы имъ дадимъ такой отпоръ, что они и вовѣкъ его не забудутъ. Тутъ поднялся споръ да перебранка съ старымъ дядею Диттмаромъ -- онъ, видишь, все ярился на французовъ да скрежеталъ зубами: зналъ ихъ отлично еще на родинѣ, потому-что французы сожгли домъ и имущество его родителей, да и выгнали ихъ шляться, куда глаза глядятъ. Если мы будемъ дожидать, пока къ намъ придутъ французы, говорилъ дядя, -- то какъ бы поздно-то не было. Стыдно, говоритъ, думать только о своей собственной шкурѣ; соединиться, говоритъ, нужно всплошную -- здѣсь на Могавкѣ и въ Шогаріэ, и гдѣ только поселились нѣмцы. Пусть никто, говоритъ, не сидитъ дома, кто умѣетъ стрѣлять изъ ружья, а всѣ лучше къ самимъ французамъ пойдемъ да на ихъ собственной землѣ заплатимъ имъ за все, что отъ нихъ прежде вытерпѣли. Старикъ, можетъ быть, и правъ былъ, да слушать его никто не хотѣлъ. Вотъ въ сорокъ шестомъ году и прошлись французы съ индѣйцами черезъ долину Могавка къ Альбани и Шенектади; грабили они и ломали все по дорогѣ, убивали, а индѣйцы къ тому-же скальпировали всякаго, кто попадался имъ въ руки. Словомъ, всякихъ ужасовъ натворили. Не вытерпѣлъ этого старый дядя. Отправился онъ въ походъ съ своими сынками, моими двоюродными братьями: старшему изъ нихъ было двадцать шесть, а младшему всего-то девятнадцать лѣтъ отъ роду. Тетушка Урсула тоже дома не хотѣла оставаться и съ ружьемъ на плечѣ, какъ вотъ ты видѣла ее теперь, тоже воевать ушла: дрались они всѣ на славу и многихъ французовъ и индѣйцевъ спровадили на тотъ свѣтъ, но вдругъ въ одинъ день были со всѣхъ сторонъ окружены врагами, когда расположились бивуакомъ въ небольшомъ кустарникѣ на открытой луговинѣ. Тутъ-то тетушка видѣла, какъ всѣ ея сыновья были перебиты одинъ за другимъ, а она все заряжала, все заряжала ружья. Просвистала сбоку еще какая-то шальная пуля -- и старый Дитмаръ, словно мертвый, растянулся передъ женою. Тогда тетка Урсула послѣднимъ выстрѣломъ положила на мѣстѣ одного француза, потомъ хватила ружье за дуло обѣими руками, да и давай крестить около себя прикладомъ, выбѣжавъ изъ-за кустовъ, такъ-что даже индѣйцы не могли надивиться такой отвагѣ и не хотѣли убивать старуху, а только повалили ее на землю, скрутили руки и ноги, да и увели съ собою въ плѣнъ. Взяли тоже и дядю; онъ пошевельнулся, когда одинъ индѣецъ уже приготовился сдирать ему кожу съ черепа. Старуху-то онѣ, можетъ быть, приберегли для болѣе мучительной смерти, но этого, слава Богу, не случилось: шайка, захватившая ихъ въ плѣнъ, наткнулась на другое племя, помогавшее англичанамъ, и была истреблена поголовно, -- вся до послѣдняго человѣка. Такимъ-то образомъ, спустя два мѣсяца, тетка Урсула и вернулась домой, безъ своихъ удалыхъ сыновей, съ раненымъ мужемъ; старикъ съ тѣхъ поръ никакъ не могъ придти въ себя и до настоящаго дня: по цѣлымъ недѣлямъ и мѣсяцамъ не говоритъ ни слова, хотя работаетъ-то онъ не хуже другихъ.
   Ламбертъ замолчалъ; Катерина съ чувствомъ пожала его руку и не выпускала изъ своей руки.
   Такъ прошли они вдоль по ручью, тамъ и сямъ поднимая изъ камышей пугливую стаю дикихъ утокъ, быстро улетавшую къ лѣсу. Въ прозрачной водѣ быстро прыгала рѣзвая рыбка, тихо шелестили вокругъ камыши, теплый вѣтеръ покачивалъ цвѣты и высокую траву на луговинѣ; сверху искрилось золотое солнышко, но спутникамъ нашимъ казалось, точно все это радостное весеннее утро было задернуто сумеречнымъ покровомъ.
   -- Не слѣдовало, можетъ быть, разсказывать этого тебѣ, особенно сегодня, замѣтилъ Ламбертъ.
   -- А я, напротивъ, благодарю тебя за это, сказала Катерина:-- пусть примѣшивается къ нашему свѣтлому счастью то-другое облачко; можетъ быть, такъ лучше, умнѣе будемъ... Вспомни, въ какомъ ужасномъ горѣ ты нашелъ меня, бѣдную нищую, всѣми покинутую, беззащитную... И ты не задумался ни на одну минуту и своей рукою вырвалъ меня изъ грязи и позора!.. Да, да, я удержу, крѣпко удержу при себѣ твою руку, твою добрую руку, помогу тебѣ нести тяжесть жизни, воевать вмѣстѣ съ тобой и за тебя пойду, когда понадобится, какъ это дѣлала тетка Урсула; пусть наградитъ ее Господь за ея честное мужество и пусть она проститъ меня, если я въ сердцѣ своемъ подумала о ней несправедливо... Теперь-то я понимаю, отчего она, выстрадавъ такъ много, не можетъ радоваться, какъ другіе добрые люди, молодому счастью, улыбающемуся передъ ея глазами... Не вѣритъ больше, бѣдная, ни въ какое счастье!..
   -- Ну, тутъ, можетъ быть, есть и нѣчто другое! сказалъ Ламбертъ въ грустномъ раздумья и, немного помолчавъ, прибавилъ:
   -- Послушай, Катерина, я такъ люблю тебя и такъ долго скрывался передъ тобою, что теперь хотѣлось-бы сказать тебѣ все... все, что происходитъ въ моей душѣ! Ну, слушай же: я все тебѣ и открою. Навѣрное не знаю, но мнѣ кажется, что тетушкѣ было бы пріятнѣе видѣть Конрада на моемъ мѣстѣ. Не забыла она еще и до сихъ поръ, что на своихъ собственныхъ рукахъ выняньчила этого бѣднаго ребенка, -- и любитъ-то она его, какъ родная мать. Привязался къ ней и Конрадъ всею душою: изъ-за тетушки Дитмаръ была и ссора между Конрадомъ и нашимъ отцомъ, потому-что Конрадъ хотѣлъ идти въ походъ съ ея семьею, а отецъ этого не позволялъ одинадцатилѣтнему мальчугану. Находясь въ бѣгахъ, Коирадъ проживалъ у того самаго индѣйскаго племени, которое спасло тетушку и ея мужа. Я думаю даже, что онъ самъ былъ при этомъ нападеніи. Навѣрное, конечно, ничего не знаю, потому-что онъ не заикнулся объ этомъ ни однимъ словомъ; тетушка тоже, какъ въ ротъ воды набрала: вѣрно онъ ей запретилъ говорить. Все это тетушка ему помнитъ, хорошо помнитъ...
   -- И навѣрное никогда не забудетъ, съ живостью ввернула Катерина,-- но послушай, Ламбертъ, съ тѣхъ поръ, какъ мы честно признались, что любимъ другъ друга, я не боюсь ничего на свѣтѣ, увѣряю тебя! Также честно мы должны поступать и съ другими. Тетушка, какъ ты говоришь, знаетъ нашу тайну и съумѣетъ къ намъ примѣниться. Конрадъ тоже долженъ все узнать: не бойся, онъ не будетъ на тебя болѣе сердиться. Можетъ быть, ты сочтешь это большою самонадѣянностью, но если я ему, дѣйствительно, нравлюсь, -- предоставь все дѣло мнѣ, добрый Ламбертъ: я сдѣлаю ручнымъ твоего молодого медвѣдя...
   Ламбертъ покачалъ головой и, однако, не могъ не улыбнуться, взглянувъ на свою милую, добрую дѣвушку, которой лицо опять повеселѣло.
   -- Да и въ самомъ дѣлѣ, можно-ли ей противиться! Можноли охотно и съ радостью не сдѣлать всего, что она прикажетъ! подумалось ему.
   Подошли они къ домику и, рука объ руку, вошли въ открытую дверь. Съ изумленіемъ оглянулся Ламбертъ вокругъ себя, точно былъ здѣсь въ первый разъ. На полкахъ у печки, въ чинномъ порядкѣ стояли отчищенные блестящіе котлы, кострюли и кружки, прежде представлявшіе безпорядочный, громоздкій хламъ; на очагѣ, подъ пепломъ, тлѣли угли, которые нужно было только раздуть; топливо было бережно приготовлено тутъ-же. Столъ былъ тщательно вымытъ, выскробленъ, стулья придвинуты въ порядкѣ къ столу, полъ посыпанъ бѣлымъ пескомъ. Разныя принадлежности охоты и рыбной ловли были декоративно развѣшены по стѣнамъ; для маленькаго зеркальца, обыкновенно грязнаго и стоявшаго въ пыльномъ углу, нашлось болѣе приличное мѣсто -- между портретами родителей, висѣвшими въ гирляндахъ.
   -- Добрая, милая моя! сказалъ Ламбертъ, горячо прижимая къ груди дорогую хозяйку,-- ты будешь всѣмъ, всѣмъ намъ добрымъ, вѣрнымъ ангеломъ-хранителемъ!..
   -- Постараюсь, по крайней мѣрѣ, сказала Катерина, -- а теперь, Ламбертъ, каждому изъ насъ нужно подумать и о своихъ дѣлахъ. Пока ты будешь кормить Ганса, я примусь стряпать, а послѣ обѣда мы пойдемъ, если ты, разумѣется, разсчитываешь взять меня съ собою. Довольно-же, довольно болтать: и такъ ужь много упустили дорогого времени.
   Ласками и понуканьями выпроводила она Ламберта за порогъ, потомъ бодро принялась за дѣло, хотя повременамъ и хваталась за сердце, точно хотѣвшее разорваться отъ радости и любовнаго трепета. Куда ни обернется она, -- вездѣ видитъ его, дорогого Ламберта: честные, добрые, унылые глаза, смуглое, правильное, открытое лицо, спокойную, увѣренную осанку! Огонь рѣзво трещитъ на очагѣ, старые шварцвальдскіе часы монотонно тикаютъ на стѣнѣ, -- а въ ушахъ Катерины все отдаются его привѣтливыя, теплыя слова. Какъ хорошо произноситъ онъ этотъ, кажется, простой звукъ: "Катерина!" Такъ звали ее всегда -- и отецъ, и знакомые, и сосѣди, и всѣ, всѣ на божьемъ свѣтѣ. И однако ей казалось, точно еще никто не произносилъ ея имени, точно она сегодня услышала отъ перваго человѣка это имя: "Катерина!"
   Боже мой, Боже мой -- вѣдь все случилось такъ хорошо, какъ она никогда не могла надѣяться... Съ какою безнадежной тоскою глядѣла она съ палубы ужаснаго судна, глядѣла тупыми, уже отвыкшими плакать глазами на твердую землю, которая сулила ей впереди только безконечное, тяжелое горе! Какою несчастною она казалась себѣ самой еще вчера, когда они сюда пріѣхали, даже сегодня утромъ! А между тѣмъ -- счастье, счастье выпало на ея дорогѣ, такое свѣтлое, полное счастье, что даже покойный отецъ, еслибъ онъ былъ живъ, не могъ бы пожелать ей ничего лучшаго, болѣе отраднаго!..
   Катерина поникла головой и сложила на груди руки.
   -- Да, да, тихо проговорила она, поднимая глаза,-- онъ благословилъ бы союзъ нашъ -- благословеніемъ отца естественнаго и духовнаго. Я могу принадлежать ему передъ людьми, какъ отдалась ему передъ Богомъ, въ глубинѣ сердца. И если возлѣ насъ нѣтъ друга, который бы порадовался нашему счастью, если мнѣ не ждать поздравленій отъ дѣвушекъ-подругъ, -- чтожъ? я все-таки принадлежу ему, а онъ все-таки -- мой... Нѣтъ, нѣтъ, я всѣхъ сдѣлаю, всѣхъ заставлю быть нашими друзьями: дикаго, горячаго Конрада и старую чудачку -- тетку! Теперь я не боюсь никого и ничего...
   Такъ раздумывала Катерина, накрывая на столъ. Но вдругъ конскій топотъ вблизи дома волей-неволей заставилъ ее порядкомъ испугаться. Чей-то незнакомый мужской голосъ кричалъ громко:
   -- Эй, Ламбертъ Штернбергъ, дома, что-ли? эй, Ламбертъ!
   Дрожащими руками поставила она на столъ тарелки и поспѣшила къ двери, тогда-какъ незнакомый гость опять закричалъ:
   -- Да ну-же, Ламбертъ: эй -- отзовись! дома, а?:!..
   

ГЛАВА СЕДЬМАЯ.

   Передъ домомъ, на высокой, костлявой клячѣ сидѣлъ какой-то незнакомый молодой человѣкъ, широко раскрывъ большой ротъ, оставшійся въ этомъ положеніи, когда на порогѣ появилась Катерина. Бока лошади тяжело вздымались, усталая голова повисла внизъ, и это заставляло заключать, что молодой человѣкъ прискакалъ издалека и очень торопился въ пути; длинные, льняные его волосы, точно намокшее прядево, ложились по плечамъ изъ-подъ большой трехугольной шляпы; потъ стекалъ по продолговатому, блѣдному, заляпанному веснушками лицу; водянисто-голубые, неособенно умаые глаза глядѣли такъ пугливо, что Катерина невольно вскрикнула съ безпокойствомъ:
   -- Господи, что тамъ еще такое?!
   -- Гдѣ онъ, гдѣ?.. еле промямлилъ незнакомецъ, всюду озираясь шальными глазами.
   -- Ты, должно быть, Ламберта Штернберга спрашиваешь? освѣдомилась Катерина.
   Тотъ кивнулъ головою.
   -- Да вотъ я его кликну, а ты слѣзай да передохни покамѣстъ: я скоро вернусь, успокоивала Катерина.
   Всадникъ сейчасъ-же послушался совѣта дѣвушки. Кое-какъ спѣшился онъ съ высокаго сѣдла и привязалъ лошадь къ желѣзному кольцу. Катерина уже собралась было-идти, когда изъ-за угла дома показался Ламбертъ. Онъ велъ Ганса за недоуздокъ и, увидя пріѣзжаго, закричалъ:
   -- А, милости просимъ, Адамъ Баллингеръ! Съ какими вѣстями къ намъ, а?
   -- Французы пришли! доложилъ Адамъ.
   Ламберта точно ошпарило; онъ быстро взглянулъ на Катерину, большіе глаза которой также уставились въ него вопросительно.
   -- Это еще что за оказія?! допытывался Ламбертъ, -- гдѣ-же они? Что ты знаешь о нихъ, Адамъ? да говори-же, малый, чтобъ тебя!..
   -- Я-то ничего не знаю, сказалъ Адамъ, -- меня отецъ послалъ...
   -- Куда? зачѣмъ? Что тамъ случилось?..
   -- Я, видишь-ли, въ полѣ былъ, разсказывалъ Адамъ, -- вотъ прибѣгаетъ ко мнѣ отецъ: такъ и такъ, говоритъ, сейчасъ-же выпряги Лизу да осѣдлай ее; Геркгеймеръ, говоритъ, пріѣзжалъ только-что... Французы, что-ли, за старое, говоритъ, взялись... Вотъ и велѣлъ мнѣ, всѣмъ это сказать, -- да позвать всѣхъ къ себѣ: сегодня послѣ обѣда совѣтъ нужно держать, что дѣлать...
   -- Ну, значитъ еще не такъ плохо! сказалъ Ламбертъ, вздохнувъ свободнѣе.-- Геркгеймеръ человѣкъ неглупый и не звалъ-бы насъ къ себѣ, еслибы бѣда была возлѣ нашихъ домовъ, но какъ ты узналъ, что я уже вернулся?
   -- Былъ я у тетки Урсулы, -- она вотъ и послала меня къ тебѣ и велѣла передать, что и она поѣдетъ тоже на совѣщаніе. А коли ты не хочешь оставить молодую барышню, -- невѣсту твою, стало быть, -- одну на весь домъ, такъ и ее бери съ собою, тетка велѣла такъ сказать. По пути завезешь ее, барышню-то, къ Эйзенлордамъ, гдѣ бабы дома остаются, или къ Фольцу, а не то -- къ намъ...
   -- Ну, ну, ладно, сказалъ Ламбертъ, взявъ за руку Катерину, блѣдную, по непотерявшую мужества, -- а теперь, Адамъ Беллингеръ, зайди-ка, братъ, ко мнѣ, да перекуси чего-нибудь. Кажись, тебѣ это не помѣшаетъ, да и Лизѣ-то твоей, скотинкѣ бѣдной, будетъ лучше. А мы соберемся много въ десять минутъ...
   Ламбертъ второпяхъ придвинулъ къ лошадямъ ясли, тогда-какъ Катерина поспѣшила въ комнату и вынесла оттуда хлѣбъ, который Беллингеръ разрѣзалъ на кусочки для своей лошади. Потомъ всѣ вошли въ домъ и усѣлись за наскоро состряпанный обѣдъ; Адамъ принялся за него съ такимъ аппетитомъ, что почти не имѣлъ времени отвѣчать на различные разспросы Ламберта. Катерина все слушала молча и вывѣдала, по крайней мѣрѣ, настолько, что могла составить себѣ нѣкоторое понятіе о положеніи вещей. О Николаѣ Геркгеймерѣ она еще прежде наслышалась отъ Ламберта, какъ о самомъ богатомъ и отважномъ изъ нѣмецкихъ поселенцевъ; у него, по словамъ Ламберта, была отличная ферма и домъ въ томъ мѣстѣ, гдѣ Канада-Крикъ впадаетъ въ рѣку Могакъ. Еще въ прошломъ году, при хищническомъ вторженіи Беллетра, онъ оказалъ поселенцамъ чрезвычайно важныя услуги; съ тѣхъ поръ губернаторъ позволилъ ему называться капитаномъ и поручилъ охранять нѣмецкіе пограничные дистрикты.
   -- Ужь онъ-то навѣрное составитъ какой-нибудь планъ, сказалъ Ламбертъ,-- здѣсь, на Крикѣ мы, разумѣется, сами должны будемъ хлопотать о себѣ, -- слишкомъ далеко впередъ забрались... Но мы тоже маху не дадимъ, хотя я, правду сказать, никакъ не думалъ, чтобы намъ опять такъ скоро пришлось сцѣпиться съ нашими врагами...
   Въ эту минуту Ламбертъ, дѣйствительно, былъ проникнутъ геройской рѣшительностью человѣка, который, хорошо сознавая опасность, рѣшился ни за что ей не поддаваться -- какія-бы послѣдствія его ни ожидали.
   Онъ отыскивалъ взглядомъ Катерину, тогда-какъ дѣвушка безъ всякой суетливости хозяйничала въ комнатѣ и прислуживала за столомъ. "Ты видишь самъ, ненаглядный мой", говорили ея большіе, блестящіе глаза, -- "я также спокойна и на все готова, какъ и ты"...
   За ѣдой да напитками Адамъ тоже какъ-будто забылъ весь свой переполохъ. Подложитъ ему Катерина того-другого въ тарелку, -- онъ тогда только и вскинетъ глазами возлѣ себя, признательно ухмыляясь. Но вотъ онъ, наконецъ, точно нехотя, положилъ на столъ ножъ и вилку, потомъ повелъ вокругъ себя такими масляными глазками, точно хотѣлъ сказать: "вотъ тутъ сидѣть будетъ, почитай, получше, чѣмъ на проклятомъ сѣдлѣ: что ни ступитъ Лиза, такъ оно, подлѣйшее, и ползетъ, и ползетъ тебѣ на бокъ"...
   -- Ну, что, управился, Адамъ? спросилъ Ламбертъ, вставая изъ-за стола и перекидывая черезъ плечо ружье.
   -- Готовъ, отвѣчалъ Адамъ, протягивая непомѣрной длины ноги, -- а вотъ не знаю, какъ Лиза моя. Но привыкла вѣдь, бѣдная, къ такой службѣ...
   -- Пойду-ка я дамъ ей воды, да и Ганса осѣдлаю, сказалъ Ламбертъ.
   Катерина пошла за нимъ къ двери.
   -- Спасибо тебѣ, добрая Катерина, отъ всего сердца спасибо! сказалъ Ламбертъ, взявъ ее за руку.-- Теперь я хорошо вижу, что мнѣ не въ чемъ попрекать себя...
   -- Да и прежде никакихъ попрековъ не нужно было! замѣтила Катерина, -- что тебѣ дорого, то и мнѣ. Для насъ обоихъ, видно, одна судьба написана. Я живу и умру съ тобою вмѣстѣ.
   -- Я-же готовъ отдать за тебя послѣднюю каплю крови... сказалъ Ламбертъ, -- но, Богъ дастъ, выпадутъ еще и намъ многіе свѣтлые, хорошіе дни... На этотъ разъ бѣды большой, конечно, еще нѣтъ. Конрадъ цѣлую недѣлю шнырялъ въ той самой сторонѣ, откуда они должны придти; ужь ему-то всякій шагъ нашихъ недруговъ извѣстенъ лучше, чѣмъ кому другому, а между-тѣмъ онъ мнѣ самъ сказалъ, что пока еще нѣтъ большой опасности, -- по крайней мѣрѣ, теперь...
   -- Я тоже это думаю, сказала Катерина, -- а вотъ хотѣла я тебя просить объ одномъ, Ламбертъ. Ради меня, ты немножко отступилъ отъ своей обязанности. Еслибы ты вернулся домой одинъ, то еще вчера повидался-бы и поговорилъ со всѣми твоими знакомыми, -- поѣхалъ-бы чрезъ долину, а не лѣсомъ. Сегодня вотъ опять твой пріятель Адамъ нашелъ насъ нечаянно; значитъ, ты легко могъ не быть тамъ, гдѣ ты нуженъ. Это, право, нехорошо и лежитъ у меня на совѣсти. Теперь вотъ ты собрался ѣхать, далеко ѣхать. Гансъ можетъ выдержать насъ обоихъ -- это я хорошо знаю; но онъ бѣжитъ все-таки лучше, когда ты сидишь на немъ одинъ. Мало того: что было-бы, еслибъ каждый, при такомъ случаѣ, захотѣлъ навезти съ собою бабъ? Вѣдь другія-же остаются по домамъ, почему-бы и тебѣ, Ламбертъ, не оставить меня здѣсь, а?
   -- Ну, теперь пора! сказалъ Адамъ Беллингеръ, выходя въ дверь.
   Ламбертъ стоялъ въ нерѣшительности. Оставить Катерину одну -- никакой опасности не было. И однако ему было невыносимо тягостно съ нею разстаться -- и именно теперь.
   -- Конрадъ тоже навѣрное вернется къ обѣду, сказала Катерина, -- и вдругъ никого не застанетъ... Нѣтъ, Ламбертъ, мнѣ, въ самомъ дѣлѣ, лучше оставаться здѣсь.
   -- Ну, какъ хочешь, согласился Ламбертъ.
   Онъ опять отстегнулъ сѣдельную подушку, которую было уже положилъ Гансу на спину.
   -- А что-жь барышня не поѣдетъ съ нами? спросилъ Адамъ, уже сидя на лошади.
   Ламбертъ ничего не отвѣчалъ.
   -- Ну, такъ счастливо оставаться, барышня, сказалъ Адамъ,-- благодаримъ за угощеніе... Съ Богомъ, Лиза!
   Онъ повернулъ лошадь, и Лиза съ неохотой отошла отъ яслей.
   Катерина бросилась къ Ламберту на шею.
   -- Прощай, желанный мой! Не сердишься на меня?
   -- Я, на тебя?!.. проговорилъ Ламбертъ.
   Губы его дрожали; молча прижалъ онъ Катерину къ своей груди. Потомъ вырвался отъ нея съ геройской рѣшимостью, бросился на лошадь и поскакалъ галопомъ за своимъ спутникомъ. Адамъ ѣхалъ рысцою и при каждомъ шагѣ своего длинноногаго коня высоко подпрыгивалъ на сѣдлѣ, немилосердно махая вверхъ и внизъ локтями, какъ птица крыльями.
   

ГЛАВА ВОСЬМАЯ.

   Ламбертъ скоро нагналъ неловкаго ѣздока. Молодые люди проѣхали нѣсколько времени рысью и молча, рядомъ другъ съ другомъ, но вдругъ Лиза зафыркала и остановилась; Адамъ при этомъ, едва невылетѣвшій изъ сѣдла черезъ шею лошади, объявилъ, что Лиза слишкомъ умное животное и понимаетъ очень хорошо, что ѣхать далѣе такимъ скорымъ аллюромъ невозможно; въ подобныхъ случаяхъ она всегда останавливается, чтобы дать ѣздоку время на размышленіе; онъ-же, съ своей стороны, замѣчалъ всегда, что и шагомъ можно добраться до цѣли, и притомъ, невпримѣръ покойнѣе.
   -- Да, но и невпримѣръ позднѣе, нетерпѣливо возразилъ Ламбертъ.-- Если ты не можешь поспѣвать за мною, то я долженъ буду оставить тебя.
   -- Ради самого Бога! воскликнулъ Адамъ и такъ сдавилъ бока Лизѣ своими каблуками, что та подпрыгнула отъ испуга и поскакала полной рысью:-- ради самого Бога! Этого еще недоставало, чтобъ ты меня покинулъ одного!
   -- Ты трусъ, котораго пристыдитъ всякая робкая дѣвушка, сказалъ Ламбертъ.
   Онъ повернулся на сѣдлѣ, чтобы еще разъ взглянуть на свой блокгаузъ, прежде-чѣмъ тотъ скроется за скалистыми высотами, увѣнчанными лѣсомъ, который имъ приходилось огибать въ эту минуту. Катерина стояла на томъ-же мѣстѣ, на которомъ онъ ее оставилъ, и слѣдила за нимъ глазами. Ламбертъ махнулъ ей рукою, хотя былъ увѣренъ, что она не можетъ разглядѣть этотъ прощальный знакъ. Но вотъ и блокгаузъ скрылся у него изъ виду; невыразимая тоска овладѣла Ламбертомъ; онъ едва не поворотилъ къ дому своего Ганса, но удержался и бодро поѣхалъ впередъ.
   -- И я такой-же трусъ, какъ и Адамъ, сказалъ онъ самъ себѣ, -- даже хуже: вѣдь я знаю, зачѣмъ ѣду; знаю, что эта поѣздка необходима, что она предпринята отчасти и для пользы моей милой... и все-таки волнуюсь. И развѣ существуетъ какое-нибудь затрудненіе, которое я по попытался-бы преодолѣть для нея.
   -- Хорошо тебѣ толковать, сказалъ Адамъ, прерывая размышленія Ламберта.
   -- А что? спросилъ Ламбертъ.
   -- Если тебѣ сдерутъ кожу съ головы, то никому не будетъ отъ этого ни жарко, ни холодно; случись-же это со мною, моя старуха-мать сама себѣ выдеретъ всѣ волосы.
   -- Но, можетъ быть, найдется и у меня кто нибудь, кому пріятнѣе видѣть мой хохолъ у меня на макушкѣ, чѣмъ за поясомъ индѣйца.
   -- Ты это на молодую дѣвушку намекаешь? сказалъ Адамъ, осклабляясь до самыхъ ушей и отнимая на минуту руку отъ луки, чтобы указать ею назадъ, по направленію къ блокгаузу.
   -- Можетъ быть, отвѣчалъ Ламбертъ.
   -- Такъ будь спокоенъ, произнесъ Адамъ утѣшительнымъ тономъ: -- если случится какое несчастіе съ тобой, я возьму ее; матушкѣ давно хочется имѣть въ домѣ невѣстку, только я-то, знаешь, разборчивъ; ну, а эта дѣвушка мнѣ правится.
   -- Вотъ какъ, сказалъ Ламбертъ.
   -- Да, продолжалъ Адамъ,-- Варвара, Густя и Анна позлятся, конечно, сначала, но со временемъ все это обойдется; къ тому-же, мнѣ кажется, Фрицъ и Августъ Фольцъ уже поладили съ Варварой и Густей, а на счетъ Анны намъ сдается, что ты непремѣнно женишься на ней.
   -- Съ хохломъ или безъ него? спросилъ Ламбертъ.
   Эта шутка до того понравилась Адаму, что онъ даже пріостановилъ Лизу, для того, чтобы подпереть себѣ обоими кулаками бока и залиться оглушительнымъ хохотомъ. Цапля, присѣвшая въ береговомъ тростникѣ, поднялась съ испугомъ и огласила воздухъ своимъ сторожевымъ крикомъ.
   -- Ахъ ты, Господи! воскликнулъ Адамъ, -- я, право, подумалъ, что это кричитъ не птица, а какой нибудь французъ или краснокожій!
   -- А слышно было о нихъ въ послѣднее время? спросилъ Ламбертъ, когда они проѣхали дальше.
   -- Одинъ разъ только, отвѣчалъ Адамъ, -- (съ мѣсяцъ тому назадъ будетъ) -- отецъ уѣхалъ съ хлѣбомъ въ Шиниктэду; я былъ совсѣмъ одинъ въ полѣ; вдругъ бѣжитъ Антонъ и кончитъ, что индѣйцы переплыли черезъ Крикъ и должны теперь быть близко нашего дома или, пожалуй, уже завладѣли имъ. Меня такъ озадачило съ испугу, что я совсѣмъ потерялъ голову; хотѣлъ-то я собственно бѣжать въ домъ, чтобы помочь женщинамъ, но когда опамятовался, то вижу, что стою я передъ воротами у Эйзенлордовъ. Старикъ былъ дома и послалъ наскоро своего меньшого сына къ Петеру Фольцу. Оттуда не замедлили прибѣжать на помощь всѣ трое мужчинъ -- самъ отецъ, Францъ и Августъ. Тогда мы всѣ смѣло отправились впередъ, несмотря на то, что бабы ревѣли и не хотѣли насъ отпускать; дорогою присоединились къ намъ еще Христіанъ Эйзенлордъ и молодой Петеръ Фольцъ, такъ-что насъ всѣхъ было человѣкъ шесть или семь, хотя, правду сказать, на меня нельзя было вполнѣ разсчитывать, потому-что я чуть не выплакалъ уже себѣ глазъ съ горя и тоски о томъ, что нашъ домъ сожженъ уже до тла и мои славныя тонкорунныя овцы уведены также, какъ и четыре англійскія свиньи, которыхъ я только-что купилъ въ то самое утро у Іоганна Мертенса, а матушка, Варвара, Густя и Анна оскальпированы! Но когда мы вышли изъ лѣса,-- потому что мы крались тайкомъ, -- видимъ мы, нашъ домъ стоитъ себѣ преспокойно цѣлехонекъ, и всѣ женщины у воротъ ругательски-ругаютъ Антона, который, вѣрно, оправдываясь, кричитъ во всю глотку.
   -- А индѣйцы? спросилъ Ламбертъ нетерпѣливо.
   -- Не перебивай меня, если хочешь, чтобы я порядкомъ разсказывалъ, съ сердцемъ возразилъ Адамъ.-- Ну, на чемъ я остановился?
   -- На томъ, что Антонъ кричалъ во всю глотку.
   -- Бѣдняга, продолжалъ Адамъ:-- и за что его ругали: развѣ его вина, что индѣецъ забрался къ намъ совсѣмъ неодѣтый, такъ что женщинамъ странно было смотрѣть на него. Онѣ шумѣли и настаивали, чтобы Антонъ прикрылъ чѣмъ-нибудь этого глупаго индѣйца.
   -- Такъ всего одинъ только и былъ?
   -- Ну, да, одинъ, и онъ дѣйствительно переплылъ черезъ Крикъ и лежалъ такой пьяный, распьяный, какимъ только можетъ быть краснокожій, и храпѣлъ такъ, что далеко было слышно его сопѣнье. Тутъ меня всѣ осмѣяли и, съ тѣхъ поръ, дразнятъ этимъ пьянчугой, хотя, въ сущности, виноватъ-то былъ не я, а Антонъ, эта безтолковая голова. Изъ-за этого-то они не хотѣли вѣрить и сегодняшней моей вѣсти, и если-бы я не сказалъ и не поклялся, что самъ Геркгеймеръ говорилъ о томъ-же отцу, то они остались-бы сегодня всѣ дома, за исключеніемъ, конечно, тетки Урсулы, которая тотчасъ-же осѣдлала обѣихъ лошадей.
   -- Такъ и дядя поѣхалъ съ нею? съ удивленьемъ спросилъ Ламбертъ.
   -- Мы это тотчасъ узнаемъ, сказалъ Адамъ,-- я окликну ихъ.
   Они остановились передъ домомъ Дитмара; Адамъ поднялся на стремена и, приложивъ руки ко рту, закричалъ: "Эй! Христіанъ Дитмаръ! Эй, кто тамъ есть!" такимъ голосомъ, что испуганные голуби поднялись на воздухъ, а Мелакъ, дворовая цѣпная собака, сталъ неистово выть и лаять. Однако, въ отверстіи надъ дверью, черезъ которое можно было видѣть внутренность дома, не показывалось фигуры стараго Дитмара и Ламбертъ нетерпѣливо сказалъ, что надо спѣшить, не согласился даже заѣхать къ Вильгельму Тейхерту, ферма котораго стояла нѣсколько въ сторонѣ, у опушки лѣса, и пустился прямо ко двору Ветера Фольца. Здѣсь, однакожъ, пришлось поневолѣ остановиться, потому-что жена Фольца примѣтила всадниковъ еще издали и стояла передъ воротами, держа въ каждой рукѣ по кружкѣ домашняго пива, которое нацѣдилъ ей изъ свѣжей бочки Петеръ, ея младшій сынъ. Тетушка Фольцъ была очень взволнована и крупныя слезы катились по ея полнымъ щекамъ, въ то время, какъ она подносила всадникамъ кружки и бранила при этомъ французовъ и своего Петера, этого прыща, который хотѣлъ туда-же, съ другими, въ собраніе, и рѣшался покинуть ее одну, старую, безпомощную женщину.
   -- Если я прыщъ, возразилъ Петеръ, -- то я не могу быть полезнымъ тебѣ, матушка. Но, нѣтъ, дѣло въ томъ, что, по твоему, я все долженъ дома сидѣть, да роль малаго ребенка розыгрывать.
   -- Да, дѣло въ томъ, сказалъ Адамъ, потягивая съ удовольствіемъ пиво, -- а вотъ намъ приходится ѣхать, хотя, помоему, гораздо лучше сидѣть дома, чѣмъ скакать сломя голову по нашимъ лѣсамъ и лугамъ.
   -- Такъ давай мнѣ Лизу и оставайся здѣсь! воскликнулъ смѣлый Петеръ.
   Адамъ былъ очень не прочь воспользоваться такимъ удобнымъ предложеніемъ и хотѣлъ уже слѣзть съ сѣдла, но Лиза, не понявъ движенія ѣздока или, можетъ быть, чуя близость родной конюшни, пустилась вдругъ крупной рысью, къ отчаянію Адама и къ радости Ламберта, нетерпѣніе котораго выросло до крайней степени, вслѣдствіе всѣхъ этихъ напрасныхъ остановокъ.
   Однако, благодаря твердой рѣшимости Лизы покончить уже за разъ въ этотъ день съ пепревычной работой, дальнѣйшій путь продолжался безостановочно и ѣзда постепенно ускорялась, такъ что длинные желтые волоса Адама, судорожно ухватившагося за луку, такъ и летали вокругъ его большихъ ушей. Всадники неслись все вдоль ручья, миновали домъ Іоганна Эйзенлорда, къ воротамъ котораго тоже выскочили женщины, окликая мчавшихся и смотря съ удивленіемъ имъ вслѣдъ; далѣе и далѣе, быстрѣе и быстрѣе стремились они, пока Лиза не остановилась внезапно, какъ вкопанная, передъ Беллингеровой усадьбой, и не сбросила черезъ голову своего всадника на землю, прямо къ ногамъ его матери, трехъ сестеръ и младшаго брата, которому мать закричала: "Бѣги, Антоша, и отвори скорѣе Лизѣ конюшню, а-то она, бѣдняжка, себѣ черепъ раскроитъ о притолку!" Объ Адамѣ никто не заботился. Къ его паденіямъ привыкли: всѣ продолжительныя его поѣздки всегда кончались подобной катастрофой. И самъ онъ не унывалъ. Ошеломленный своимъ паденіемъ, онъ однакожъ поднялся на ноги довольно скоро и только жалобно потиралъ свои длинныя ноги. Между-тѣмъ женщины обступили Ламберта и разспрашивали его о поѣздкѣ: "Когда онъ возвратился? и зачѣмъ это онъ рѣшился пуститься вчера по страшной лѣсной дорогѣ? и какова его новая служанка? и къ чему было отыскивать ее за пятьдесятъ миль, когда онъ могъ-бы найти здѣсь такую-же, а можетъ быть и лучшую?
   Ламбертъ поблагодарилъ коротко за ласковые разспросы, освѣдомился, давно-ли отправились мужчины, далъ шенкеля своему коню и, поклонясь, поѣхалъ далѣе, къ немалому огорченію хорошенькой бѣлокурой Анны, которой пришлось выслушать отъ своихъ двухъ сестеръ, Варвары и Августы, колкое замѣчаніе, что теперь ясно, насколько онѣ были правы, утверждая, что Ламбертъ Штернбергъ недаромъ совершилъ длинный путь до Нью-Іорка! Анна отвѣтила неменѣе колко, что цыплятъ по осени считаютъ, то-есть, что Фрицъ и Августъ Фольцъ только еще формально не сватались. Мать заступилась за Анну и ссора грозила ожесточиться, но на счастье, всѣ разомъ опомнились, подумавъ, что имъ не пришло еще въ голову разспросить у Адама, какова собой привезенная изъ Нью-Іорка дѣвушка и изъ какимъ она? Отважный ѣздокъ, натиравшій себѣ, тѣмъ временемъ, ноги водкой, отвѣчалъ, что женится на этой красивой дѣвушкѣ не Ламбертъ, а онъ самъ, лишь-только индѣйцы оскальпируютъ Ламберта, который насчетъ этого ужь совсѣмъ согласился съ нимъ, Адамомъ.
   Пока судьба Катерины рѣшалась, такимъ образомъ, семьей Беллингера, Ламбертъ старался наверстать потерянное время, пустивъ лошадь крупной рысью. Онъ понялъ изъ разспросовъ женщинъ, а еще болѣе изъ ихъ тона, что онѣ не одобряли образа его дѣйствій. Онъ ожидалъ этого и наканунѣ предпочелъ дорогу, которая шла минуя долину, именно для избѣжанія сосѣдскаго участія; однако, ему было обидно и онъ досадовалъ на тетку, которая одна могла распространить вѣсть о его возвращеніи и о его отношеніяхъ къ Катеринѣ. Впрочемъ, думалъ онъ, во всякомъ случаѣ объ этомъ узнали-бы скоро, и чѣмъ скорѣе окончится чесанье языковъ на его счетъ, тѣмъ будетъ лучше. Какъ-бы то ни было, однако онъ понималъ, что его положеніе въ общинѣ будетъ весьма затруднительно до тѣхъ поръ, пока Катерина не станетъ по всѣмъ правиламъ его женою. Во всякомъ случаѣ, онъ обязанъ какъ-можно скорѣе выяснить передъ всѣми свои отношенія къ Катеринѣ. Онъ рѣшился въ тотъ-же день переговорить съ пасторомъ, такъ-какъ случай къ такому разговору навѣрное представится.
   Приближаясь къ устью, онъ выѣхалъ изъ той мѣстности, которая составляла собственно долину Крика. Направо лежала обширная равнина, замкнутая, какъ рогатиной, Крикомъ и Могавкомъ, -- плодоносная, уже давно отвоеванная отъ вѣковыхъ лѣсовъ почва, съ почти-непрерывнымъ рядомъ поселковъ, среди которыхъ, на холмѣ стояли церковь и домъ пастора. Впереди, уже по ту сторону Могавка, чистыя воды котораго сверкали тамъ и сямъ между береговыми кустарниками, возвышалась, тоже на холмѣ, подобно маленькой крѣпости, цѣль поѣздки Ламберта,-- красивый домъ Николая Геркгеймера.
   Ламбертъ увидѣлъ въ то-же время, что онъ напрасно опасался пріѣхать послѣднимъ: на равнинѣ виднѣлись, среди полей, уже покрытыхъ спѣющею рожью, между кустарникомъ, фигуры пѣшеходовъ и всадниковъ, одинокія или группами въ два-три человѣка, двигавшіяся по различнымъ направленіямъ, но къ одному пункту,-- къ дому, стоявшему отдѣльно по сю сторону рѣки, наискось противъ фермы Геркгеймера, и въ которомъ жилъ Гансъ Габеркорнъ, перевозчикъ.
   Черезъ нѣсколько минутъ Ламбертъ подъѣхалъ къ этому дому, гдѣ собралась порядочная компанія въ ожиданіи отплытія плота, который долженъ былъ перевезти ихъ на другую сторону рѣки. Вся компанія поздоровалась съ Ламбертомъ тѣмъ привѣтливѣе, что каждому было извѣстно объ его отъѣздѣ въ Нью-Іоркъ, но никто еще не слышалъ о его возвращеніи. Всѣмъ хотѣлось знать, какъ сошло дѣло? и, прежде всего, что было слышно въ городѣ о войнѣ въ Европѣ? Правда-ли, что французовъ поколотили въ прошломъ году при Росбахѣ? И удастся-ли королю прусскому устоять и въ этомъ году противъ своихъ безчисленныхъ враговъ?
   Ламбертъ передалъ, что зналъ, и освѣдомился, съ своей стороны, о положеніи вещей дома. Изъ пяти или шести человѣкъ, бесѣдующихъ теперь съ нимъ, каждый изложилъ свое мнѣніе, какъ умѣлъ, и оказалось, что мнѣній было столько-же, сколько и наличныхъ головъ въ маленькомъ собраніи. Прикладываясь усердно къ рому Ганса Габеркорна, собесѣдники разгорячились до того, что даже забыли, для чего они собрались здѣсь, пока Ламбертъ не напомнилъ имъ о томъ, прося перевозчика поторопиться отплытіемъ плота. Гансъ Габеркорнъ полагалъ, разумѣется, что время еще терпитъ и что можно съ такимъ-же удобствомъ совѣщаться здѣсь, какъ и у Геркгеймера, но никто не захотѣлъ оставаться. Привязавъ лошадей къ яслямъ въ открытомъ сараѣ, общество вступило на плотъ, продолжая начатый споръ во время своей короткой переправы, и чуть было не перешло къ рукопашнымъ доказательствамъ, такъ какъ логическія видимо истощались.
   Къ большому благополучію горячихъ спорщиковъ, между-тѣмъ переправившихся на противоположный берегъ рѣки, они тамъ встрѣтили нѣсколько человѣкъ, или переправившихся раньше, или пріѣхавшихъ съ другой стороны; они поджидали запоздавшихъ, желая прибыть къ цѣли путешествія вмѣстѣ, всею компаніей. Среди привѣтствій, споръ былъ позабытъ, однакожъ, несовсѣмъ. Лишь только было пройдено нѣсколько шаговъ, онъ снова возобновился, и компанія раздѣлилась на враждебныя партіи, повидимому, не желавшія дѣлать одна другой никакихъ уступокъ. Такимъ образомъ, споря и бранясь, почтенные граждане прибыли на площадку передъ домомъ Геркгеймера.
   

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ.

   Здѣсь собралось уже человѣкъ до ста,-- все нѣмецкіе поселенцы съ Могавка и Крика; нѣкоторые были и съ Шохари, потому-что и туда посылалъ своихъ гонцовъ предусмотрительный Николай Геркгеймеръ. Трудно было узнать въ статныхъ, часто исполински-мощныхъ людяхъ, сидѣвшихъ длиннымъ рядомъ въ тѣни, на скамьяхъ, подъ далеко выступавшимъ кровельнымъ навѣсомъ, или толпившихся на открытой, освѣщенной солнцемъ площадкѣ,-- трудно было узнать въ нихъ потомковъ тѣхъ блѣдныхъ, печальныхъ переселенцевъ, которые, въ свое время, въ нью-іорской и филадельфійской гаваняхъ, высаживались изъ зачумленныхъ кораблей на непривѣтливый берегъ. Такъ думалъ Ламбертъ, оглядывая собраніе и всматриваясь въ болѣе знакомыя лица. Прежде всѣхъ его глаза остановились на красивой мужественной фигурѣ самого Николая Геркгеймера, имѣвшаго волосы съ просѣдью и свѣтлые, голубые глаза, смотрѣвшіе теперь серьезнѣе и задумчивѣе обыкновеннаго. Геркгеймеръ перекидывался словами то съ тѣмъ, то съ другимъ, и безпрестанно взглядывалъ на солнце, провѣряя, не наступилъ-ли тотъ часъ, который былъ имъ назначенъ для открытія совѣщанія. Увидѣлъ Ламбертъ и пастора Розенкранца; его доброе, привѣтливое лицо обвѣтрилось и загорѣло не менѣе, чѣмъ у любого изъ его сосѣдей, отъ которыхъ онъ отличался лишь своей черной одеждой, да большой круглой табакеркой, которую онъ постоянно вертѣлъ въ своихъ рукахъ. Были здѣсь и сосѣди Ламберта: Фольцы и Эйзенлорды, отцы и сыновья; былъ Вильгельмъ Тейхертъ и старый Адамъ Беллингеръ; наконецъ въ самомъ отдаленномъ уголку, раздумывая про себя молча, и, надвинувъ свою мѣховую шапку на глаза, какъ всегда, сидѣлъ старый дядя Ламберта, Христіанъ Дитмаръ. Но только-что Ламбертъ собрался протолкаться къ старику, его тронулъ за плечо Рихардъ, меньшой сынъ Геркгеймера, ровесникъ Конрада и большой пріятель обоихъ братьевъ.
   -- Богъ помочь, Ламбертъ! вотъ, что называется, во время воротился! Гдѣ-же твой братъ?
   Ламбертъ объяснилъ, что Конрадъ ушелъ изъ дому спозаранку и не возвращался еще до самаго его отъѣзда.
   -- Это будетъ очень непріятно отцу, сказалъ Рихардъ.-- Онъ спрашивалъ о васъ два раза. Вотъ и онъ самъ идетъ къ тебѣ. Послѣ я еще поговорю съ тобою, Ламбертъ.
   Ламберту было очень непріятно передать то-же извѣстіе почтенному старику, который привѣтствовалъ его съ сердечнымъ радушіемъ.
   -- Я слышалъ уже объ этомъ отъ твоей тетки, сказалъ Геркгеймеръ,-- но надѣялся, что, можетъ быть, онъ во время вернется и успѣетъ пріѣхать съ тобой сюда. Очень дурно, что его нѣтъ. Говорятъ, онъ провелъ цѣлую недѣлю на озерахъ, и, конечно, знаетъ о движеніяхъ нашихъ непріятелей гораздо лучше, чѣмъ всѣ мы. Правда, и я имѣю хорошія свѣденія, но было бы лучше, еслибъ я могъ сослаться на него, какъ на очевидца. Что онъ тебѣ разсказывалъ?
   -- Очень немногое, отвѣчалъ Ламбертъ, передавая Геркгеймеру все, что слышалъ отъ Конрада, т. е., что сосѣдніе индѣйцы собрались въ большомъ числѣ и, какъ думаетъ Конрадъ, вѣрно, замышляютъ что-нибудь нехорошее.
   -- Все это совершенно согласно съ полученными мной извѣстіями, замѣтилъ Николай Геркгеймеръ.-- Эти плуты давно уже играютъ измѣнническую роль и намъ, вѣроятно, скоро придется съ ними встрѣтиться. Слушай, Ламбертъ: я намѣренъ поручить тебѣ важный постъ, и мнѣ хотѣлось-бы перетолковать съ тобою прежде, чѣмъ мы приступимъ къ совѣщанію. Г. пасторъ! на одну минуту!
   Пасторъ подошелъ и, радушно поздоровавшись съ Ламбертомъ, принялся разспрашивать молодого человѣка о поѣздкѣ, но Геркгеймеръ тотчасъ-же перебилъ его.
   -- Объ этомъ послѣ, любезный пасторъ, сказалъ онъ, -- намъ слѣдуетъ обсудить теперь болѣе важное дѣло. Я хочу изложить. нашъ планъ Ламберту, на котораго мы можемъ положиться во всѣхъ отношеніяхъ. Вотъ въ чемъ заключаются наши предположенія, Ламбертъ. Послѣ прошлогоднихъ потерь, мы, во всякомъ случаѣ, слишкомъ слабы для открытой борьбы съ непріятелемъ, который гораздо многочисленнѣе насъ и можетъ, сверхъ того, произвольно выбирать мѣсто и время для своего нападенія. Намъ не остается ничего болѣе, какъ наблюдать, по возможности, за всѣми его движеніями, посредствомъ постоянныхъ и хорошо устроенныхъ патрулей; только принявъ эту предосторожность, мы успѣемъ во время укрыться въ наши укрѣпленныя мѣста, т. е. прежде, чѣмъ произойдетъ настоящее нападеніе. Первое изъ этихъ мѣстъ, разумѣется, фортъ, который приспособленъ для хорошей обороны; второе,-- мой домъ, за который я отвѣчаю и котораго они не посмѣли тронуть въ прошломъ году. О третьемъ мы поговоримъ тотчасъ. Для скорѣйшаго извѣщенія всѣхъ, вверхъ и внизъ по рѣкѣ должны быть устроены сигналы: дымъ днемъ, ночью огни. Слѣдуетъ еще образовать небольшіе конные отряды, которые должны быстро переноситься на угрожаемые пункты и задерживать непріятеля до тѣхъ поръ, пока женщины и дѣти успѣютъ скрыться. Скотъ и прочее, что слѣдуетъ спрятать, должны быть спрятаны въ безопасное мѣсто заранѣе. Перейдемъ теперь къ твоей обязанности. По всѣмъ вѣроятіямъ, непріятель для своей атаки, на этотъ разъ, выберетъ Крикъ. Онъ пощадилъ васъ въ прошломъ году, и потому самому будетъ надѣяться на лучшую у васъ поживу; сверхъ того, онъ знаетъ или предполагаетъ, что мы здѣсь, на Могавкѣ, болѣе готовы къ продолжительной оборонѣ, чѣмъ вы. Конечно, онъ правъ: вы живете слишкомъ далеко для того, чтобы добраться сюда или до форта съ какой-нибудь надеждой на успѣхъ; на томъ-же основаніи и мы не можемъ оказать вамъ дѣятельной помощи, Твой отецъ, очень умный человѣкъ, понялъ это и потому укрѣпилъ свой домъ очень хорошо, такъ-что нѣсколько рѣшительныхъ людей, имѣя въ достаточномъ количествѣ боевые запасы и провіантъ, могутъ отстаивать его, втеченіе двухъ дней, если понадобится, даже противъ значительнаго отряда. Рѣшительная защита твоего дома положена въ основаніе моего плана. Ты хорошій стрѣлокъ, а братъ твой, Конрадъ, самый лучшій во всей колоніи. Оба вы люди мужественные, рѣшительные и заботитесь только объ одной своей головѣ, что, во время войны, значитъ много. Я дамъ вамъ въ помощь еще двухъ, трехъ человѣкъ, по твоему собственному выбору; вы должны будете отстаивать себя и ближайшихъ своихъ сосѣдей, то-есть, Дитмаровъ, Тейхертовъ и, пожалуй, Фольцевъ, которые могутъ добраться до васъ,-- Эйзенлордамъ и Беллингерамъ будетъ ближе сюда,-- до тѣхъ поръ, пока мы будемъ въ состояніи васъ выручить. Мнѣ нечего объяснять тебѣ, Ламбертъ, насколько опасна и полна отвѣтственности та высокая обязанность, которую я на тебя возлагаю. Отъ вашей бдительности зависитъ не только жизнь вашихъ сосѣдей, но, можетъ быть, и участь насъ всѣхъ. Съ другой стороны, можетъ легко случиться и то, что намъ самимъ не удастся оборонить себя отъ непріятеля, даже съ помощью албанійскихъ милиціонеровъ, и, такимъ образомъ, мы вовсе не подадимъ вамъ помощи, или подадимъ ее не вовремя. Принимаешь ли ты на себя такую обязанность, Ламбертъ Штернбергъ?
   -- Принимаю, сказалъ Ламбертъ.
   Николай Геркгеймеръ крѣпко пожалъ ему руку и отошелъ къ другимъ своимъ гостямъ. Пасторъ, усердно вертѣвшій свою табакерку и кивавшій нѣсколько разъ головою, впродолженіи его рѣчи, тоже протянулъ руку Ламберту и сказалъ:
   -- Ты берешь на себя трудную обязанность, молодой человѣкъ! Да поможетъ тебѣ Господь!
   -- Аминь, г. пасторъ! отвѣчалъ Ламбертъ.-- Мнѣ нужна помощь божія и не въ одномъ этомъ дѣлѣ. Я прибылъ сюда съ намѣреніемъ сообщить вамъ, если будетъ возможно, объ очень важномъ для меня обстоятельствѣ, и просить вашего совѣта. Прошу у васъ на нѣсколько минутъ терпѣливаго вниманія. Я постараюсь избѣжать многословія.
   -- Говори! сказалъ пасторъ,-- хотя, какъ мнѣ кажется, я уже знаю напередъ, что ты мнѣ скажешь.
   Ламбертъ взглянулъ на него вопросительно.
   -- Моя любезная пріятельница, твоя тетушка Дитмаръ уже сообщила мнѣ кое-что, и я обдумалъ, какой совѣтъ могу подать вамъ, молодые люди. Впрочемъ, разсказывай.
   Ламбертъ передалъ достойному старику повѣсть о своей любви къ Катеринѣ, съ той первой минуты, когда увидѣлъ ее на палубѣ судна, и въ заключеніе выразилъ свое горячее желаніе назвать, какъ-можно скорѣе, свою возлюбленную супругою въ глазахъ цѣлаго свѣта.
   -- Понимаю, понимаю, замѣтилъ пасторъ, слушавшій съ большимъ вниманіемъ.-- Да, да, это весьма желательно, во всѣхъ отношеніяхъ желательно какъ для молодой дѣвушки, такъ и для тебя самого; и даже для Конрада, который, пожалуй, надѣлаетъ много глупостей.
   -- И мнѣ хотѣлось-бы, сказалъ Ламбертъ, -- соединиться на вѣки съ Катериною именно теперь, когда грозитъ опасность.
   -- Навѣки, серьезно повторилъ пасторъ.-- Такъ должны поступать честные люди. Итакъ коротко и ясно, любезный другъ: я готовъ служить вамъ, какъ велитъ мнѣ мой долгъ и мое искреннее желаніе. Намъ мудрено выполнять здѣсь всѣ уставы, налагаемые церковью, но Господь читаетъ въ нашихъ сердцахъ и потому, полагаю я, намъ можно будетъ обойтись однимъ оглашеніемъ завтра, и по окончаніи обѣдни, я повѣнчаю васъ. Доволенъ ты этимъ? Хорошо, но и я попрошу тебя исполнить мое желаніе: отведи твою невѣсту сегодня-же вечеромъ къ твоей теткѣ и оставь ее тамъ до завтра, до того времени, какъ пойдете вѣнчаться. Господь читаетъ въ нашихъ сердцахъ, повторяю я, но для людей имѣетъ большое значеніе и внѣшность; поэтому-то, ради людскаго мнѣнія, я прошу тебя выполнить мою просьбу.
   -- Очень охотно, почтенный отецъ, сказалъ Ламбертъ; -- я тотчасъ-же переговорю съ теткой.
   -- Кстати она идетъ сюда сама, замѣтилъ пасторъ.
   Тетка Урсула ретиво помогала геркгеймерскимъ хозяйкамъ приготовлять угощенье для ихъ многочисленныхъ гостей, и при этомъ настояла, чтобы болѣе не подавали имъ ни одной кружки пива и ни одной рюмки рома.
   -- Потому, объяснила она, подходя къ Ламберту и пастору,-- что я хорошо знаю нашихъ, и если хотятъ, чтобы изъ этого совѣщанія что-нибудь вышло, то надо начинать тотчасъ: черезъ часъ, вы можете съ той же пользою проповѣдывать лошадямъ. Скажите вы это Геркгеймеру, пасторъ; я хочу еще пойти справиться о своемъ старикѣ. Ты можешь идти со мною, Ламбертъ; онъ уже спрашивалъ о тебѣ, что съ нимъ не каждый день случается, но ты знаешь, что французы всегда волнуютъ его сильно и сегодня онъ самъ на себя не похожъ!
   Повидимому, тетка Урсула ошибалась, такъ какъ старикъ все еще сидѣлъ въ томъ же углу, надвинувъ мѣховую шапку на лобъ и съ поникнутой головою, которую едва поднялъ, чтобы отвѣтить молчаливымъ кивкомъ на привѣтствіе Ламберта. Только его полузакрытые глаза сверкнули на мгновеніе какимъ-то необыкновеннымъ блескомъ изъ-подъ нависшихъ бровей; но мысли его были, очевидно, далеко, и онъ не слышалъ ни одного слова изъ того, что ему разсказывалъ Ламбертъ.
   -- Оставь его, сказала тетка Урсула, -- у него теперь другія мысли въ головѣ. Да и пора бы вамъ приниматься за дѣло; и теперь ужь здѣсь стоитъ такой шумъ, какъ на хорошей ярмаркѣ!
   Тетка Урсула была слишкомъ права; шумъ постоянно увеличивался, кружки и бутылки переходили изъ рукъ въ руки; пили за здоровье другъ друга, разговаривали и бранились. Вдругъ раздались крики: "тише! молчать!" и всѣмъ извѣстная фигура пастора появилась надъ тѣснившеюся толпою. Онъ взлѣзъ на столъ и стоялъ, равнодушно покручивая между пальцами свою табакерку и выжидая, пока его захотятъ слушать. "Тише! молчать!" раздалось снова, уже повелительнѣе прежняго, но тишина не возстановлялась. Нѣкоторыя отдаленныя группы еще шумѣли и чей-то грубый голосъ закричалъ: "чего надо батькѣ?"
   -- Чего мнѣ надо? воскликнулъ пасторъ.-- Я вамъ это тотчасъ скажу. Мнѣ хотѣлось бы уговорить крикуновъ и болтуновъ заткнуть свои глотки и заявить свою мудрость, если таковая у лихъ имѣется, въ должное время и на должномъ мѣстѣ.
   Эта рѣзкая рѣчь возбудила общій хохотъ, но вслѣдъ за нимъ наступила тишина. Пасторъ положилъ табакерку въ карманъ, снялъ свою трехугольную шляпу, оправилъ поношенный, короткій парикъ и продолжалъ:
   -- Далѣе, я хотѣлъ, вмѣстѣ со всѣми вами, просить Господа и молиться Ему о томъ, чтобы Онъ милостиво пронесъ мимо насъ ту чашу, которую мы осушили въ прошломъ году до послѣдней горькой закваски, вкусъ которой ощущаемъ еще и до сихъ поръ на языкахъ нашихъ. Если же Онъ, въ неисповѣдимой мудрости своей, рѣшилъ иначе и хочетъ вновь испытать сердца и рамена наши, то пусть даруетъ Онъ намъ, въ благости Своей, твердость перенести это тяжкое испытаніе, какъ подобаетъ бодрымъ мужамъ, знающимъ, что Богъ не оставляетъ того, кто самъ не измѣняетъ себѣ, и бережетъ тѣхъ, кто себя бережетъ. Это, любезные мои друзья и земляки, такое слово, которое значило много вездѣ и во всѣ времена, но никогда еще и ни для кого оно не имѣло такого смысла, какъ для насъ въ эту минуту. Кто можетъ спасти насъ отъ нужды и опасности, какъ не Богъ и не мы сами, здѣсь, на крайней границѣ земли, обитаемой людьми нашего племени, и среди враговъ, стерегущихъ насъ кругомъ и выжидающихъ случая, какъ бы насъ раздавить? И мы спасемъ себя съ Божьей помощью, я въ этомъ твердо увѣренъ, если только будемъ помнить Его заповѣдь: "Возлюби ближняго своего, какъ самаго себя". И если мы станемъ, какъ подобаетъ ближнимъ, плечомъ къ плечу, соединивъ во-едино свои помыслы и сердца, и дѣйствуя мужественно среди опасности, нужды и страха смерти, тогда, -- но только тогда, любезные друзья мои, пересилимъ мы эту опасность, спасемъ себя отъ бѣды и, если ужь смерть постигнетъ насъ, то умремъ, какъ достойные мужи, исполняя святой долгъ человѣка и христіанина. А теперь, любезные друзья мои, высказавъ вамъ, отъ всего любящаго сердца, то, что я долженъ былъ сказать, какъ служитель слова Господня и какъ міжъ мира, и поблагодаривъ васъ за тишину и вниманіе, съ которыми вы меня выслушали, я попрошу васъ выслушать не менѣе тихо и внимательно рѣчь храбраго и мужественнаго человѣка, котораго мы всѣ знаемъ и уважаемъ. Да благословитъ его Господь дать вамъ разумный совѣтъ, а васъ да благословитъ принять его совѣтъ и да охранитъ Онъ всѣхъ насъ, да не отвратитъ отъ насъ лица Своего и да ниспошлетъ вамъ миръ. Аминь!
   Задушевная рѣчь проповѣдника, произнесшаго ее, въ особенности послѣднія слова, глубоко-тронутымъ голосомъ, не осталась безъ слѣда; въ толпѣ пробѣгалъ не разъ одобрительный шопотъ; но лишь только ораторъ смолкъ и фигура его изчезла со стола, раздались снова, хотя и не столь громкіе, какъ прежде, голоса: "Къ чему эта болтовня? И развѣ для того собрались мы здѣсь, чтобы слушать проповѣди? Лясы-то точить ничего не стоитъ, а въ прошломъ году пасторъ изъ первыхъ запрятался въ фортъ, предоставивъ другихъ ихъ собственной судьбѣ. Оно и точно: подалѣе отъ выстрѣла безопаснѣе!"
   Такъ толковали недовольные; другіе возражали, что стыдно имъ порочить такого отличнаго человѣка, какъ пасторъ; третьи кричали: "Тише, замолчите вы тамъ! Прочь, кто не хочетъ молчать! Тише-же! Развѣ не видите, что Геркгеймеръ хочетъ говорить! Слушайте Геркгеймера! "
   Добился, наконецъ, слова и Николай Геркгеймеръ, уже минуты двѣ стоявшій на столѣ и окидывавшій своимъ умнымъ и серьезнымъ взглядомъ все собраніе. Онъ говорилъ долго и убѣдительно, развивая въ подробности тотъ планъ, который въ общихъ чертахъ изложилъ уже Ламберту. Опытный воинъ не упустилъ ничего изъ виду, все взвѣсилъ, все предусмотрѣлъ, всякую мелочь принялъ въ соображеніе.
   -- Вотъ все, что я предлагаю вамъ, сказалъ онъ въ заключеніе; -- отъ васъ зависитъ принять или не принять мои предложенія. Мы люди свободные и каждый воленъ, разумѣется, поступать, какъ хочетъ, рискуя своей шкурой, какъ ему вздумается. Но личная свобода не исключаетъ единства; напротивъ того, только благодаря этому единству, можемъ мы сохранить и удержать ее за собою. Но никакого единства нѣтъ и не можетъ быть между нами, если вы будете говорить всѣ разомъ и кричать, какъ теперь. Кто придумалъ что-нибудь лучше моего, тотъ пусть выйдетъ сюда и держитъ рѣчь; кто-же не имѣетъ ничего прибавить къ моему предложенію или опровергнуть его -- пусть молчитъ и слушаетъ. Ну, кто хочетъ говорить послѣ меня?
   -- Я, я!-- закричали дюжины двѣ голосовъ.
   -- Разомъ всѣмъ нельзя, возразилъ Геркгеймеръ не безъ горечи.-- Иди ты сюда, Гансъ Габеркорнъ, ты кричишь громче всѣхъ.
   Гансъ Габеркорнъ, перевозчикъ, появился на столѣ рядомъ съ Геркгеймеромъ. Низенькій, приземистый, съ всклокоченными волосами, этотъ человѣчекъ ораторствовалъ столько разъ за стойкою харчевни, принадлежавшей перевозу, и столько разъ ругалъ при этомъ своего богатаго сосѣда по ту сторону рѣки, что никакъ не хотѣлъ пропустить случая хотя однажды отпѣть ему всенародно всю правду, какъ онъ выражался. И онъ предложилъ вопросъ: насколько было честно и пососѣдски со стороны Николая Геркгеймера устраивать три рѣчныхъ перевоза на протяженіи какой-нибудь полумили, когда ему, Гансу Габеркорну, было обѣщано, что онъ будетъ единственнымъ перевозчикомъ въ этой мѣстности, и онъ, вслѣдствіе того, поселился на клочкѣ земли, состоящемъ исключительно изъ песку да трясинъ, и на которомъ онъ давно издохъ бы съ голоду, еслибы не содержалъ харчевни. Конечно, предполагаемые новые перевозы будутъ устроены лишь на время и потомъ опять уничтожатся, но что намъ до будущаго, волкъ его заѣшь! Вѣрно то, что перевозъ безъ харчевни существовать не можетъ; стало быть, оба новые перевозчика заведутъ тоже харчевни, а тогда ему уже все равно, придутъ-ли сегодня или завтра враги и убьютъ его съ женою и дѣтьми; что до него касается, то ему даже лучше, чтобы его убили сразу, чѣмъ умирать съ голода!
   -- Гансъ Габеркорнъ правъ! закричали съ полдюжины голосовъ.
   -- Стыдъ этому негодяю, который только о себѣ думаетъ! возразили другіе, тѣснясь къ столу, съ котораго Гансъ Габеркорнъ поспѣшилъ соскочить. Но очищенное имъ мѣсто было тотчасъ-же занято толстымъ Іоганномъ Мертенсомъ, владѣльцемъ большой фермы между Могавкомъ и Крикомъ, возлѣ самой церкви, котораго нѣкоторые сосѣди считали даже болѣе зажиточнымъ, чѣмъ самого Геркгеймера. Можно было знать всегда напередъ, что Іоганнъ Мертенсъ заявитъ мнѣніе противъ всякаго предложенія Николая Геркгеймера и пастора Розенкранца, составлявшихъ, по его словамъ, едино тѣло, единъ духъ. Этою своею любимою поговоркой качалъ онъ и въ этотъ разъ свою рѣчь.-- Что могло быть хорошаго, по его мнѣнію, въ планѣ, который порѣшили, не сочтя нужнымъ призвать къ совѣту его, Іоганна Мертенса; но вѣдь и онъ не безъ языка, и онъ могъ-бы тоже свое слово замолвить, вѣдь у него десятью штуками скота въ полѣ болѣе, чѣмъ у людей, которыхъ онъ только называть не хочетъ, не говоря уже объ овцахъ и англійскихъ свиньяхъ, которыхъ онъ, Іоганнъ, первый завелъ въ этой пустынѣ. И всякому ребенку извѣстно, пто овецъ не выгонишь изъ хлѣва, если крыша надъ ихъ головами горитъ; и хотѣлъ-бы онъ тоже видѣть того, кто съумѣетъ угнать полсотни свиней такъ скоро, чтобы ихъ не успѣлъ настичь хромой индѣецъ, не говоря уже о дюжинѣ такихъ, которые могутъ хорошо бѣгать. И тамъ суди себѣ каждый какъ хочетъ объ Іоганнѣ Мертенсѣ, но онъ честный дѣтина, и, конечно, не станетъ прятать свое мнѣніе подъ полой. Вотъ это-то самое онъ и хотѣлъ высказать почтенному обществу.
   Рѣчь толстаго фермера отличалась туманностью и несвязностью и частью затонула въ жирѣ его подбородка, но его приверженцы, которыхъ было не малое число, громко выразили ему одобреніе своими криками и виватами. Противная партія не осталась тоже въ долгу и поднялся такой чудовищный шумъ, что его не былъ въ состояніи осилить даже мощный голосъ Николая Геркгеймера. Казалось, что это совѣщаніе, отъ исхода котораго зависѣло зло или благо сотепь людей, изъ-за неразумія и упорства какихъ-нибудь двухъ дюжинъ крикуновъ кончится однимъ пустымъ словопреніемъ, ругательствомъ и, пожалуй, побоями.
   Вдругъ, возлѣ Николая Геркгеймера появилась фигура, одинъ видъ которой мгновенно принудилъ къ спокойствію и безмолвію бушующую толпу, какъ-бы появленіе мертваго, возставшаго изъ гроба и обращающаго къ людямъ свою рѣчь,-- появилась исполинская, скелето-образная, высохшая фигура стараго Христіана Дитмара, простиравшаго впередъ, какъ въ заклинаніи, свои костлявыя руки; вѣтеръ дико разметывалъ вокругъ его мертвеннаго лица пряди сѣдыхъ волосъ, выбивавшихся изъ-подъ его толстой мѣховой шапки, а взглядъ пронизывалъ все собраніе. И возвысилъ Христіанъ Дитмаръ свой голосъ, подобный громовому раскату, и произнесъ:
   -- Такъ исполнится-же грозное слово и грѣхи отцовъ будутъ взысканы даже въ третьемъ и въ четвертомъ роду! Да, грѣхи нашихъ отцовъ, спорившихъ и считавшихся между собою, и поднимавшихъ руку другъ на друга, въ то время, какъ франкскіе волки уже окружали съ воемъ нѣмецкое стадо. И волки ворвались въ стадо, и стали убивать и губить его, сколько хотѣли. У меня они убили родителей, и братьевъ, и сестеръ; я видѣлъ это собственными глазами; видѣлъ, какъ пламя объяло мой родительскій домъ, какъ рушились дома нашихъ сосѣдей, какъ весь городъ обратился въ груду развалинъ и пепла... прекрасный, гордый городъ на берегу Неккара!.. И среди этихъ развалинъ блуждали рыдающія женщины, отыскивая въ пеплѣ останки своихъ мужей и братьевъ, и восклицали: Горе, горе! да ляжетъ страшное проклятіе на васъ, палачи и зажигатели!.. Я, слабый мальчикъ, кричалъ тоже съ ними: Горе, горе! Проклятіе на васъ, палачи и зажигатели! Потомъ, черезъ много лѣтъ, я пришелъ сюда и нашелъ опять франкскихъ волковъ, рыскающихъ около нѣмецкаго стада; и были опять споры и несогласія среди нѣмецкаго стада, и я спорилъ, подобно другимъ, я отдѣлился отъ другихъ, и удалился съ своею женою и сыновьями, чтобы отмстить тѣмъ, которые убили моихъ родителей и истребили все мое племя. Чѣмъ-же кончилась моя месть? Четыре мужественные юноши, мои сыновья пали къ ногамъ своего отца, каждый съ пулею въ груди!
   Христіанъ Дитмаръ помолчалъ съ минуту, какъ-бы стараясь подавить горечь, поднимавшуюся въ его груди при этомъ воспоминаніи, но потомъ продолжалъ съ прежней силой и увлеченіемъ:
   -- Такъ и вы страдали и истекали кровью подъ алчными зубами, прежде и потомъ! Но я, пострадавшій болѣе всѣхъ васъ, я говорю вамъ: я заслужилъ свое наказаніе, потому-что слѣпо послѣдовалъ голосу своего сердца, требовавшаго мщенія, и не послушалъ совѣта умныхъ людей; такъ и вы страдали заслуженно, и будете страдать, потому-что и вы не слушаете, о безумные и лжеумствующіе! и вы хотите разбѣжаться врозь, подобно тому, какъ пришли, и доставить тѣмъ болѣе легкую добычу врагамъ. Но тогда, да падетъ-же кровь ваша и дѣтей вашихъ на васъ, какъ кровь моихъ дѣтей и моя пала на меня. Смотрите!
   Онъ сорвалъ съ себя свою мѣховую шапку. Широкій, страшный шрамъ пробѣгалъ, какъ кровавый ручей, по его высокому, обнаженному лбу, отъ одного сѣдого виска къ другому.
   -- Смотрите! повторилъ онъ, указывая пальцемъ на кровавый слѣдъ,-- смотрите, смотрите!
   Онъ схватилъ себя обѣими руками за голову, испустилъ глухой крикъ, страшно раздавшійся надъ безмолвной толпою, и склонился на руки Николая Геркгеймера, по тотчасъ-же оправился и спустился со стола съ помощью подбѣжавшаго Ламберта, потомъ, въ сопровожденіи его и опираясь на сильную руку жены, медленно направился черезъ толпу, къ выходу со двора.
   -- Что, слышали? говорила тетка Урсула тѣмъ, которые тѣснились вокругъ нихъ съ озабоченнымъ любопытствомъ,-- слышали, глупыя головы? И чего лѣзете, ротозѣи? Я сама справлюсь съ моимъ старикомъ. Ступайте-ка лучше туда, да дѣлайте, что онъ вамъ сказалъ. Оставайся и ты здѣсь, Ламбертъ, а когда поѣдешь потомъ мимо насъ, то остановись на минуту; мнѣ надо еще съ тобою потолковать.
   Ламбертъ вывелъ изъ длиннаго ряда коней, поставленныхъ въ открытомъ сараѣ, лошадей своихъ родственниковъ, взнуздалъ ихъ, и помогъ взобраться на сѣдло своему дядѣ, послѣ недавняго, крайняго возбужденія, снова впавшему въ прежнюю молчаливость и безчувственно относившемуся ко всему окружающему. Тетка Урсула схватила между тѣмъ скамеечку и, съ помощью ея, взобралась на лошадь сама. Ламбертъ смотрѣлъ вслѣдъ уѣзжавшимъ, до тѣхъ поръ, пока они не достигли перевоза, у котораго исправлялъ дѣло, за отсутствующаго отца, старшій сынъ Ганса Габеркорна. Потомъ онъ воротился къ толпѣ, въ которой царствовало уже совсѣмъ иное настроеніе.
   Появленіе и рѣчь Христіана Дитмара произвели огромное впечатлѣніе. Каждый зналъ "сумасшедшаго Христіана" и его исторію, а также и то, что онъ онѣмѣлъ со времени потери своихъ сыновей, такъ что и самые старинные его друзья не могли уже припомнить звука его голоса. И вотъ, нѣмой отверзъ снова уста и произнесъ грозныя слова, пронизавшія обоюдоострымъ мечомъ сердца пораженныхъ изумленіемъ слушателей. Да, да, это было, если не чудомъ, то знаменіемъ, страшнымъ знаменіемъ, понятнымъ для суевѣрныхъ умовъ! Когда люди молчатъ, камни вѣщаютъ. Правда, не молчали теперь люди, напротивъ, они даже слишкомъ шумѣли, но они и не слушали; теперь-же, они хотѣли слушать, слушать Геркгеймера; Геркгеймеръ долженъ былъ высказать имъ еще разъ свое мнѣніе!
   Николай Геркгеймеръ исполнилъ желаніе своихъ гостей и всѣ они находили теперь, что Геркгеймеръ правъ и ничего лучшаго нельзя и придумать. Если, какъ надо было предполагать, французы произведутъ нападеніе на Канада-Крикь, то это, конечно, будетъ очень плохо для Ламберта Штернберга, Дитмаровъ, Эйзенлордовъ и другихъ, но помѣшать въ этомъ непріятелю, безъ сомнѣнія, невозможно. Когда-же на столѣ появился Ламбертъ и выразилъ въ короткихъ словахъ, что онъ гордится возложеннымъ на него порученіемъ, что онъ выдержитъ на своемъ посту до послѣдняго издыханія и приглашаетъ отправиться сегодня-же, вмѣстѣ съ нимъ, тѣхъ молодыхъ людей, у которыхъ есть сердце, да доброе ружье, на службу доброму дѣлу, то Августъ и Фрицъ Фольцъ, Христіанъ Эйзенлордъ и еще съ полдюжины другихъ отвѣчали на этотъ призывъ въ одинъ голосъ: "Я, я!" и затѣснились къ нему, перебивая мѣсто другъ у друга.
   Затѣмъ были выбраны предводители трехъ конныхъ отрядовъ, назначенныхъ для разъѣздовъ вверхъ и внизъ по Могавку, и между Крикомъ и Могавкомъ, а также начальники постовъ при старомъ перевозѣ и при двухъ будущихъ новыхъ; нашлись нужные люди и для другихъ важныхъ обязанностей. Добрый духъ, осѣнившій собраніе, не допускалъ болѣе спора и брани; недовольные втайнѣ, въ родѣ Ганса Габеркорна, Іоганна Мертенса и другихъ, считали разумнѣе помолчать до болѣе удобнаго времени.
   Было уже поздненько, когда Николай Геркгеймеръ объявилъ дѣла порѣшенными и попросилъ пастора заключить совѣщаніе. Пасторъ спряталъ свою табакерку, взошелъ на столъ и произнесъ мощнымъ, но взволнованнымъ голосомъ:
   -- Любезные сосѣди и друзья! Рѣчь моя будетъ не длинна, потому что вы ждете съ нетерпѣніемъ возврата домой къ своимъ женамъ и дѣтямъ. Я призову васъ только возблагодарить вмѣстѣ со мною Господа за то, что Онъ отверзъ сердца наши духу любви и братства, и попросить Его сохранить въ насъ согласіе на всѣ тяжкіе дни, намъ угрожающіе. Братство, любовь и согласіе укрѣпятъ наши руки и мы съумѣемъ отстоять себя противъ врага, какъ бы силенъ онъ ни былъ. Теперь же, любезные сосѣди и друзья, ступайте по домамъ и держите ухо востро, а порохъ сухо, и если завтра, какъ можно предположить, вамъ придется болѣе призаняться дома и вы не поспѣете въ церковь, то это не бѣда. Да ниспошлетъ намъ всѣмъ Богъ радостную встрѣчу. Аминь!
   -- Аминь! Аминь! раздалось въ толпѣ, въ которой не было ни одного человѣка, посочувствовавшаго глубокой и торжественной минутѣ. Собрались всѣ, споря и ссорясь; разставались -- съ миромъ и единодушіемъ. Многіе, уходя, пожали на прощанье руку Николаю. Геркгеймеру и подтвердили ему, еще разъ, каждый особо, что онъ можетъ, во всякомъ случаѣ, разсчитывать на нихъ. А пастора осаждали просьбой о понюшкѣ табаку до того ревностно, что почтенный старикъ подъ конецъ могъ уже только со смѣхомъ протягивать желающимъ свою пустую табакерку. Вокругъ Ламберта собрались молодые люди, желавшіе поступить въ число защитниковъ его дома. Ламбертъ объявилъ, что шести хорошихъ винтовокъ было достаточно для обороны его дома, слѣдовательно къ нему и его брату слѣдуетъ присоединить еще четыре человѣка; большее-же число, въ случаѣ долговременной осады, повело-бы только къ лишней тратѣ провіанта и боевыхъ запасовъ. Такъ-какъ желающихъ было несравненно больше; то, чтобы не обижать никого, рѣшено прибѣгнуть къ жребію, который палъ на Фрица Фольца съ Крика, на Якова Эрлиха и Антона Бирмана съ Могавка, и на Рихарда Геркгеймера. Ламбертъ могъ быть доволенъ судьбою: всѣ четверо были славные молодые люди, а Фрицъ Фольцъ и Рихардъ Геркгеймеръ даже его закадычные друзья. Сговорились, что оба послѣдніе, какъ живущіе довольно близко, займутъ свое мѣсто сегодня-же, а два другіе явятся завтра, спозаранку.
   Наконецъ-то можно было и Ламберту, остававшемуся почти послѣднимъ изъ всего собранія, проститься съ Николаемъ Геркгеймеромъ.
   -- Я не задерживаю тебя долѣе, сказалъ старикъ, -- хотя мнѣ было-бы нужно переговорить съ тобою еще кое о чемъ; я самъ пріѣду къ тебѣ завтра.
   Ламбертъ не выказалъ неприличной торопливости, но когда ему удалось, переправившись, пережать руки Эйзенлордамъ, Тейхертамъ и еще дюжинѣ другимъ, обсуждавшимъ сегодняшнія рѣшенія за стаканомъ "настоящаго стараго" у Ганса Габеркорна, и когда Фрицъ Фольцъ прокричалъ ему: "Такъ до свиданія, Ламбертъ! Сегодня-же вечеромъ!" -- тогда только онъ вздохнулъ свободно, но тотчасъ-же бросилъ испытующій взглядъ на небо, на которомъ солнце тихо доканчивало свой путь. Оставалось, можетъ быть, еще съ полчаса до его заката. Влѣво отъ Ламберта, на раввинѣ, поля и дороги пестрѣли и сверкали такими красными, ослѣпительными огнями, что онъ едва могъ различать крытыя гонтомъ крыши; фигуры возвращавшихся всадниковъ и пѣшеходовъ виднѣлись вдали, какъ темныя точки въ огненномъ морѣ. Вправо, гдѣ холмы и скалы придвигались ближе и ближе, по мѣрѣ того, какъ Ламбертъ ѣхалъ дальше, мощные стволы исполинскихъ елей были облиты темнымъ пурпуромъ, а остроконечныя верхушки ихъ высились къ безоблачному небу, пылая золотисто-зеленымъ пламенемъ. Но съ каждымъ ударомъ копыта Ганса, солнце опускалось ниже, и Ламбертъ не доѣхалъ еще до Беллингеровой фермы, когда огненное море влѣво отъ нея угасло въ синемъ туманѣ, а на западѣ, только крайнія вершины самыхъ высокихъ деревьевъ сверкали на прощаніе отходящему дневному свѣтилу. Вечеръ наступалъ невозбранно, и какъ ни равномѣрно и скоро ударялъ своими крѣпкими копытами борзый конь о травянистую почву, Ламбертъ сознавалъ ясно, что ему не поспѣть домой ранѣе, какъ черезъ часъ времени.
   Имъ овладѣло невыразимое нетерпѣніе. Желаніе видѣть возлюбленную, которое онъ подавлялъ въ себѣ съ такою бодростью впродолженіе всѣхъ этихъ часовъ, вступило теперь въ свои права и тѣснило ему грудь такъ сильно, что онъ дышалъ съ трудомъ. Минуты казались ему часами и, кромѣ того, его томило еще другое темное чувство, -- чувство страха передъ чѣмъ-то, чего онъ себѣ не могъ представить, чему не находилъ имени, и что, по этому самому, можетъ быть, казалось ему тѣмъ ужаснѣе. Въ своей жизни онъ не испытывалъ еще подобнаго ощущенія, развѣ когда былъ ребенкомъ и, томимый страшнымъ сномъ, тщетно усиливался проснуться. Ламбертъ громко простоналъ, и Гансъ завторилъ ему подъ ударами шенкелей своего нетерпѣливаго всадника.
   Такъ несся Ламбертъ впередъ, не оглядываясь ни вправо, ни влѣво, не останавливаясь ни у Веллингеровъ, ни у Эйзевлордовъ, ни у Фольцевъ, хотя женщины кричали ему вездѣ: "Эй, Ламбертъ! куда такъ скоро?" -- несся все скорѣе и скорѣе, на сколько хотѣлъ и могъ Гансъ, взбѣшенный нетерпѣливымъ обращеніемъ своего обыкновенно терпѣливаго всадника.
   Тетка Урсула просила Ламберта, чтобы онъ заѣхалъ къ ней на возвратномъ пути, и тѣмъ предупредила его собственное желаніе. Вѣдь было-же ему необходимо условиться съ теткою на счетъ того, что ему совѣтовалъ пасторъ! Онъ остановилъ поэтому, нехотя, свою взмыленную лошадь у дома Дитмара.
   -- Въ умѣ-ли ты, Ламбертъ, сказала тетка Урсула, вышедшая къ нему на встрѣчу.-- Ты такъ гналъ свою лошадь, что бѣдная скотина теперь похожа на кошку, пролежавшую недѣлю въ водѣ. Да и самъ ты на кого похожъ! Точно всадникъ изъ Апокалипсиса!
   -- Мнѣ чудится, что случилось несчастіе... тамъ! проговорилъ съ трудомъ Ламбертъ.
   -- Это еще что за вздоръ! сказала тетка Урсула.-- Что могло случиться? Конрадъ... Впрочемъ, Ламбертъ, я вижу, что ты теперь не въ состояніи понять ни одного разумнаго слова; такъ поѣзжай, съ Богомъ, далѣе. Я уложила своего старика и дала ему выпить чашку чаю, стало быть, совсѣмъ свободна теперь и могу придти къ тебѣ на часокъ. Ну, убирайся-же!
   Она хлопнула рукой по мокрой шеѣ Ганса, уже нетерпѣливо закусившаго удила. Ламбертъ помчался.
   -- Влюбленные всегда полоумны, произнесла тетка Урсула, смотря ему вслѣдъ и потряхивая головою.-- Однако... однако... Конрадъ сумасбродъ и сегодня утромъ показался мнѣ совсѣмъ обезумѣвшимъ. Надо, въ самомъ дѣлѣ, разузнать все порядкомъ.
   Тетка Урсула воротилась въ домъ, сняла съ гвоздя свое ружье и пустилась длинными шагами въ дорогу, -- вслѣдъ за Ламбертомъ, который уже скрылся въ вечернемъ туманѣ, поднимавшемся съ Крика.
   

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ.

   Когда Ламбертъ уѣхалъ изъ дому сегодня послѣ обѣда, Катерина долго простояла на одномъ мѣстѣ, точно въ какомъ-то тяжеломъ ошеломленіи. Убѣжденіе, что нужно остаться дома, твердая рѣшимость остаться, наконецъ, самый отъѣздъ хозяина -- все это слѣдовало одно за другимъ съ неуловимой быстротою, и когда всадники скрылись за поворотомъ дороги, когда дѣвушка осталась наединѣ сама съ собою, ей показалось, точно все происходившее здѣсь былъ только страшный, тревожный сонъ, изъ котораго она ежеминутно должна была проснуться. Она провела ладонью по глазамъ. Но нѣтъ, не сонъ нее это было. Передъ нею стояли порожнія ясли; возлѣ валялось ведро, опрокинутое Лизою; подальше -- подушка, отстегнутая Ламбертомъ отъ сѣдла передъ самымъ выѣздомъ. Въ потоптанной травѣ до сихъ поръ видны были слѣды, оставленные лошадиными копытами. Вотъ и дверь отворена настежь,-- на порогѣ ея еще такъ недавно стоялъ Ламбертъ. Катерина отбѣжала нѣсколько шаговъ впередъ, точно хотѣла нагнать своего милаго, но потомъ вдругъ остановилась, ухватившись обѣими руками за тревожно-бившееся сердце. Убійственная тоска овладѣла ею, но Катерина мужественно рѣшилась ей не поддаваться. "Вѣдь какъ часто онъ называлъ меня отважной дѣвушкой, раздумывала она,-- а я вотъ готова разхныкаться, какъ малый ребенокъ, покинутый на нѣсколько минутъ матерью... Вѣдь пріѣдетъ-же онъ, скоро пріѣдетъ..."
   Пошла она въ комнату -- на часы взглянуть. Стрѣлка показывала двѣнадцать. До Николая Геркгеймера было мили съ двѣ разстоянія. Если, соображала Катерина, положить на поѣздку туда и оттуда вмѣстѣ три или четыре часа да на переговоры мужчинъ хоть даже два часа, то Ламбертъ могъ вернуться домой къ шести или ужь непремѣнно къ семи часамъ вечера. Ждать-то приходилось, конечно, долго, но тутъ дома было много дѣла, да и Конрадъ, пожалуй, вернется съ охоты сегодня пораньше.
   -- Да, мнѣ слѣдовало остаться дома, думала Катерина.-- Надо успокоить Конрада. Пусть привыкаетъ считать меня своей сестрой; ничего -- обживется, если мы будемъ съ нимъ откровенны, если не будемъ имѣть отъ него никакихъ секретовъ. Вотъ жаль, что еще вчера я не могла поздороваться съ нимъ, какъ съ братомъ!.. Ничего -- будетъ еще время... Сегодня-же нужно приласкать его, какъ только домой придетъ. А тамъ мы заживемъ вмѣстѣ друзьями: нашъ дикарь самъ увидитъ, что не худо имѣть возлѣ себя добрую сестру, такую, чтобъ смотрѣла за нимъ, пока онъ самъ не полюбитъ и не обзаведется своей собственной семьей -- вотъ тутъ-же, рядомъ съ нами... или около лѣса,-- лѣсъ такъ ему нравится... Словомъ -- заживемъ весело и счастливо. Будемъ добрыми сосѣдями, я стану его жену любить, а она мнѣ будетъ подругой,-- отлично!
   Катерина усѣлась передъ печкой, подперла голову рукою и, съ полузакрытыми глазами, стала думать да раздумывать. Огонь тихо трещалъ на очагѣ. Часы привычно чокали на стѣнѣ. А за порогомъ, на лугу, рѣзво щебетали птички; сквозь отворенную дверь золотое, доброе солнышко свѣтило въ прохладную, затѣненную комнату, и въ широкихъ солнечныхъ полосахъ, падавшихъ на колѣни дѣвушки, танцовали и рѣзвились пылинки, то искрясь крохотными звѣздочками, то перегоняя и хватая одна другую. Потомъ это были уже не звѣздочки, а смѣющіяся дѣтскія лица: то вынырнутъ изъ тѣни, то опять попрячутся по темнымъ угламъ и оттуда выглядываютъ блестящими, голубыми, развеселыми глазенками... Опять все стирается. Солнце попрежнему мирно свѣтитъ въ уютной затиши; пламя трещитъ въ печкѣ, часы чокаютъ на стѣнѣ, а за дверью, надъ, луговиной, птицы заливаются своимъ веселымъ щебетаньемъ...
   Молодая дѣвушка встала оо стула и опять принялась за работу. Но ея честное, доброе лицо глядѣло уже съ инымъ выраженіемъ и въ душѣ вдругъ пробудились, цѣлымъ роемъ, другія думы. Любящее чувство женщины, смѣнилось другимъ, ей самой непонятнымъ ощущеніемъ -- какою-то серьезною, болѣе вдумывающейся глубиною. И отличалась она, глубина эта, отъ ея прежняго чувства, какъ полдневный блескъ, теперь уже заливавшій лѣса и луговины,-- отличается отъ робкаго утренняго просвѣта. Кругомъ -- тѣ-же колыхавшіеся травяные стебли, тѣ-же густолиственные верхи деревьевъ, тотъ-же прозрачный ручей, тотъ-же шелестѣвшій камышъ, -- и однако все для нея точно измѣнилось волшебной силой, точно заговорило другою рѣчью, полною болѣе глубокаго смысла. Теперь только она поняла, почему Ламбертъ -- этотъ правдивый, добросовѣстный человѣкъ въ каждой своей мысли -- цѣлыя недѣли такъ заботливо скрывалъ отъ нея, что она будетъ жить въ его домѣ одна вмѣстѣ съ нимъ и не найдетъ тамъ его родителей. "Но развѣ случилось-бы иначе, еслибъ онъ сказалъ мнѣ всю правду -- что онъ меня любитъ, что не хочетъ имѣть меня только своею служанкой? Развѣ не полюбила я его сама съ первой-же минуты, не рѣшилась слѣдовать за нимъ черезъ города и пустыни, подъ дождемъ и при солнцѣ; днемъ и ночью, -- слѣдовать куда-то въ ужасную даль?.. Какія-же недоразумѣнія могли быть между нами? Когда мы сошли съ корабля рука-объ-руку, развѣ я не обѣщала ему клятвенно признавать его моимъ господиномъ? Вѣдь и сама церковь, устами вѣнчающаго пастыря, заповѣдуетъ намъ считать избраннаго своимъ господиномъ... Да, да, я принадлежу ему -- теперь и навѣки... Пусть онъ будетъ моимъ господиномъ!.."
   Такъ раздумывала Катерина, стараясь разсѣять причудливыя думы, пробуждавшіяся въ ея сердцѣ; дыханіе у нея спиралось отъ этихъ думъ, но дѣвушка бодро принялась убирать свою коморку, которую вчера привела въ порядокъ на живую только руку. Свои убогіе пожитки сложила она въ маленькомъ шкапчикѣ, продѣланномъ въ бревенчатой стѣнѣ. Потомъ, когда здѣсь уже ничего не оставалось дѣлать -- въ первый разъ взошла по лѣстницѣ верхняго этажа и прошла кругомъ по всей галлереѣ, на нѣсколько футовъ выступившей впередъ надъ нижнимъ этажомъ. Съ боковъ галлерея была окружена прочнымъ, высокимъ брустверомъ, сколоченнымъ изъ толстыхъ досокъ, съ продѣланными въ нихъ бойницами. Только скудно меблированная коморка, въ которой сегодня ночевали братья, и была жилымъ угломъ въ верхнемъ отдѣленіи дома; все прочее было пока пусто или служило кладовой для всякаго хлама, непомѣщавшагося внизу. Катерина стала раздумывать о проектѣ, сообща составленномъ сегодня утромъ съ Ламбертомъ -- устроить для двоихъ маленькое удобное помѣщеніе здѣсь вверху, такъ-какъ въ этомъ этажѣ было и попросторнѣе, и воздухъ былъ лучше, чѣмъ внизу. Но безъ Ламберта проектъ у нея никакъ не клеился.
   Опять спустилась она по лѣстницѣ внизъ, взглянула на часы и не мало изумилась, увидя, что съ тѣхъ поръ, какъ уѣхалъ Ламбертъ, прошло не болѣе часа. Дѣвушка взяла шитье и усѣлась передъ дверью на небольшую скамью, въ тѣни галлереи.
   Будничная затишь разстилалась вокругъ. Вѣтеръ совершенно унялся, и только кое-гдѣ на лугу покачивались длинные стебли, да камышъ колыхался по окраинѣ ручья. Мотыльки лѣниво перепархивали съ цвѣтка на цвѣтокъ; тамъ и сямъ, тихо, словно сонныя, жужжали пчелы и стрекотали кузнечики, пригрѣтые необыкновенной теплотою дня. Кромѣ этого стрекотанья и жужжанья -- все замерло на далекомъ пространствѣ. Развѣ только изъ лѣсу донесется хриплый крикъ дикаго сокола или отголосокъ какой-то неизвѣстной Катеринѣ птицы. На голубомъ небѣ одно за другимъ плыли бѣлыя, разорванныя облака, которыхъ тѣни медленно проносились по далекой, залитой солнечными лучами, степи.
   Сначала отрадна была Катеринѣ эта солнечная затишь, точно дышавшая субботнимъ отдыхомъ и покоемъ; но когда она просидѣла въ этомъ положеніи около часа, это однообразіе сцены начало отзываться въ ол сердцѣ какимъ-то непонятнымъ, жуткимъ страхомъ. Какъ не похоже было на эту монотонность нынѣшнее, привѣтливое утро! Земля и небо, деревья и кусты, каждый цвѣточекъ, каждая былинка -- все какъ будто встрѣчало ее ласковою улыбкой, все говорило съ ней такимъ оживленнымъ языкомъ! А теперь, съ отсутствіемъ любимаго человѣка, все онѣмѣло, за исключеніемъ одного слова, которое грустнѣе и грустнѣе звучало ей и съ неба и съ земли, съ каждаго дерева и кустарника, съ каждаго цвѣтка и травки: одна! одна!
   Катерина опустила свою работу на колѣни. Въ блѣдныхъ, но явственныхъ краскахъ выступала передъ нею, вдругъ, та картина, которая была давно какъ-бы схоронена въ ея памяти: ей представилась покойная мать, лежавшая, среди цвѣтовъ, въ своемъ гробу. Сама она, тогда еще только десятилѣтняя дѣвочка, стояла возлѣ этого гроба, а отецъ ея, подойдя, взялъ ее за руку и сказалъ: "Мы теперь одни!"
   Одна теперь и Катерина!
   Ей становилось все страшнѣе..Принявшись снова за работу, она попыталась запѣть пѣсенку, которую всегда пѣла, когда ей приходилось оставаться одной: "Была-бы я дикимъ соколомъ, взлетѣла-бы я въ поднебесье!" Но не удалась ей и пѣсня и на первыхъ нотахъ она замолкла: собственный голосъ ея звучалъ ей какимъ-то чужимъ мотивомъ и она его сама испугалась.
   Не лучше-ли ей было пойти на скотный дворъ, гдѣ она была утромъ съ Ламбертомъ и гдѣ провела столько счастливыхъ минутъ!
   Она встала и торопливо пошла внизъ по тропинкѣ, наконецъ, почти побѣжала; отъ скорой ходьбы сердце у нея сильно забилось, когда она подошла къ хлѣвной загородкѣ. Испуганныя овцы откинулись со страхомъ назадъ и поглядывали на нее издали своими робкими глазами. На дворѣ было совершенно тихо: куры и индѣйки убѣжали въ поле. Когда Катерина, возвращавшаяся назадъ, поровнялась съ фруктовыми деревьями, въ цвѣтистыхъ вѣтвяхъ которыхъ такъ весело распѣвалъ утромъ снигирь, надъ нею вспорхнула, изъ этихъ самыхъ вѣтвей, какая-то хищная птица и, широко замахавъ крыльями, понеслась къ лѣсу; внизу, на травѣ, лежала пара перышковъ.
   Катерина воротилась домой еще грустнѣе, чѣмъ пошла, но сѣла опять на крыльцо съ твердымъ намѣреніемъ ждать терпѣливо и пересилить свою тоску.
   Такъ просидѣла она много длинныхъ, безконечныхъ часовъ. Зеленыя верхушки лѣсныхъ деревьевъ успѣли позолотѣть; шире и глубже залегли по окраинамъ тѣни; одинъ за другимъ стали показываться лѣсныя животныя, пока, наконецъ, не замелькали на опушкѣ цѣлыя стада ихъ. Голуби проносились вереницами черезъ поле, съ быстротой молніи, съ одной стороны лѣса на другую; высоко надъ ними, въ полномъ блескѣ эфира, медленно плыли, длинною цѣпью, дикіе гуси, оглашая воздухъ своимъ однообразнымъ крикомъ,-- но потомъ все впало снова въ прежнее безмолвіе и Катерина могла слышать, какъ у нея бились жилы въ вискахъ.
   Ей стало невыносимо. Тутъ ей пришло на память, что она видѣла въ домѣ книги, но они лежали на очень высокой полкѣ, до которой нельзя было достать рукою. Катерина побѣжала въ комнату, придвинула столъ, поставила на него скамейку, взлѣзла на нее и наконецъ овладѣла драгоцѣннымъ сокровищемъ.
   Книгъ было только двѣ; обѣ, переплетенныя въ свиную кожу, сильно запылились и отчасти были попорчены червями. Это были: библія и какое-то историческое сочиненіе, какъ показалось Катеринѣ. Она открыла библію. На первомъ листкѣ рукою владѣльца книги была сдѣлана надпись на латинскомъ языкѣ; но Катерина была настолько знакома съ латынью, что могла, хотя и съ нѣкоторымъ трудомъ, разобрать, что эта книга принадлежала Ламберту-Конраду-Эмануилу Штернбергу, въ бытность его студентомъ теологіи въ Гейдельбергѣ. Въ 1709 году, -- послѣ того какъ его родители, нѣкогда богатые виноградари въ Пфальцѣ, потеряли все состояніе въ ту страшную зиму, въ которую вино замерзало въ боченкахъ и птицы на воздухѣ, -- Ламбертъ Штернбергъ, вмѣстѣ съ молодымъ бочаромъ, Христіаномъ Дитмаромъ изъ Гейдельберга, присталъ къ большой партіи переселенцевъ въ Америку, и послѣ долгаго и труднаго путешествія, внизъ по Рейну и потомъ черезъ Голландію и Англію, прибылъ, наконецъ, къ своей цѣли 13 іюня 1710 г. Онъ поселился съ своими друзьями и товарищами страданій на Гудсонѣ, гдѣ и надѣялся покончить свои дни въ мирѣ и спокойствіи.
   Это скромное желаніе однако не исполнилось. Дальнѣйшія замѣтки, внесенныя за этимъ послѣдовательнымъ разсказомъ и написанныя уже по-нѣмецки, свидѣтельствовали, что Штернбергъ переселился съ Гудсона въ Могавкъ, оттуда въ Шохари и, наконецъ, въ Канада-Крикъ, вмѣстѣ съ своимъ вѣрнымъ товарищемъ, Христіаномъ Дитмаромъ.
   Тутъ-же былъ записанъ день его свадьбы съ Елизабетой-Христіаной Франкъ изъ Шохари, меньшой сестрой Урсулы, жены его стараго друга, а съ этихъ поръ свояка; потомъ дни рожденій его сыновей Ламберта и Конрада и смерть Христіаны.
   Это грустное событіе заключило собой, вѣроятно, книгу жизни для стараго гейдельбергскаго студента; онъ не прибавилъ послѣ него ни строки.
   Катерина смотрѣла задумчиво на пожелтѣвшія письмена, потомъ тихо защелкнула крышку и открыла другую, меньшую книгу. Заглавіе ея было: "Описаніе разрушенія города Гейдельберга 22 и 23 мая 1689 года". Она начала читать машинально, но когда вдумалась въ то, что читала, то вскочила съ глухимъ крикомъ ужаса. Великій Боже! что она прочла! Возможно-ли вѣрить, чтобы люди совершали такія злодѣйства противъ людей, своихъ братьевъ! Чтобы они не уважали ни сѣдины старца, ни цѣломудрія дѣвушки, ниневинный смѣхъ младенца! Неужели это возможно?
   Почему-же нѣтъ? Развѣ тѣ полчища, подъ командой Субиза, которыя заняли города и деревни ея родины, и заставили, своею холодной жестокостью и насиліемъ, отца Катерины, ее самое и всѣхъ ея друзей и сосѣдей бѣжать изъ милой родины за море,-- развѣ они не были достойными сыновьями и внуками тѣхъ солдатъ, которые, подъ предводительствомъ Мелака и де-Воржа, жгли Пфальцъ и обращали въ развалины Гейдельбергъ?
   Почему нѣтъ? Развѣ, въ прошломъ году, не гостили они такимъ-же образомъ здѣсь, вмѣстѣ съ индѣйцами, своими союзниками и единомышленниками? Здѣсь, въ этихъ горахъ, этихъ долинахъ, этихъ лѣсахъ? Они грозятъ своимъ нашествіемъ и теперь?.. Ужасно, ужасно!
   При всей своей грусти и тягости на душѣ, бѣдная дѣвушка не чувствовала, до этой минуты, страха передъ какой-нибудь опредѣленной опасностью. Теперь-же ею овладѣлъ этотъ страхъ съ неожиданной силой. Она вперила неподвижный взоръ въ опушку лѣса, изъ безмолвныхъ тайниковъ котораго могли ежеминутно показаться они. Она прислушивалась съ такимъ напряженіемъ къ отдаленію, что кровь въ вискахъ у нея точно кипѣла, готовясь разорвать жилы. Боже мой! Боже мой! что можетъ статься съ нею! Какъ могъ Ламбертъ покинуть ее въ этой ужасной пустынѣ! онъ, бывшій такъ долго ея покровителемъ и защитникомъ, онъ, хранившій ее, какъ зеницу ока! Хоть-бы Конрадъ возвратился! онъ пришелъ домой вчера почти въ это время! Нѣтъ, позднѣе... солнце уже совсѣмъ закатилось тогда, а теперь, оно стояло еще надъ лѣсомъ. Хоть-бы онъ возвратился сегодня ранѣе вчерашняго? Никто, послѣ Ламберта, не могъ защитить ее лучше, чѣмъ братъ его, этотъ силачъ и смѣльчакъ, которому стоило только ступить на порогъ дома, чтобы его жители тотчасъ-же почувствовали себя въ безопасности! Такъ говорилъ Ламбертъ еще сегодня утромъ! Зачѣмъ-же Конрадъ не приходитъ теперь, когда такъ жадно желаютъ его возвращенія?
   Катерина сжала себѣ руками виски, въ которыхъ у нея такъ и стучало. Что было ей дѣлать? Что дѣлать, какъ не терпѣть и пытаться побѣдить свой страхъ, этотъ, разумѣется, ребяческій страхъ? Возлѣ нея лежала библія; какъ часто Катерина почерпала себѣ миръ и утѣшеніе изъ этой дорогой книги! Она схватила ее и прочла первое, что ей попалось на глаза:
   "И Господь воззрѣлъ милостиво на Авеля и на его жертву.
   Но не милостиво воззрѣлъ онъ на Каина и на его жертву. Тогда озлобился Каинъ и лицо его исказилось.
   Тогда Господь сказалъ Каину: зачѣмъ озлобился ты и зачѣмъ искажается лицо твое?
   И Каинъ сталъ говорить съ своимъ братомъ Авелемъ, и были они въ полѣ, и Каинъ возсталъ на брата своего Авеля и убилъ его."
   Строки задрожали передъ ея глазами; съ глухимъ крикомъ ужаса вскочила она, какъ пораженная, съ своего мѣста. Каинъ убилъ Авеля! Каинъ убилъ Авеля! А она призывала его сюда, этого страшнаго... его, который утромъ съ искаженнымъ лицомъ, произносилъ свои ужасныя угрозы! Нѣтъ, нѣтъ, не зачѣмъ ему возвращаться! Не долженъ онъ найти ее здѣсь одну! Не долженъ видѣться съ нею болѣе никогда! Ей слѣдовало идти прочь... на встрѣчу Ламберту! Слѣдовало предупредить Ламберта, сказать ему, что братъ убьетъ его, убьетъ ради нея! Ламберту надо или отказаться самому отъ нея, или бѣжать съ нею куда-нибудь далеко; бѣжать отъ брата, спасти и ее и себя отъ страшнаго брата!
   Какъ изъ дома, объятаго пламенемъ, бросилась Катерина съ порога, внизъ по холму, къ ручью и потомъ вдоль него, не озираясь, не замѣчая того, что спѣшитъ по противоположному направленію и удаляется отъ Ламберта съ каждымъ шагомъ. Она замѣтила свою ошибку лишь добѣжавъ до моста, на которомъ догналъ ее наканунѣ Ламбертъ. Она хотѣла воротиться, но, какъ утопающаго, ее отбрасывала назадъ та волна, которая должна была вынести ее на берегъ. Гибель, отъ которой она бѣжала, становилась неотвратимой. Неспособная рѣшиться на что-нибудь, теряя послѣднія силы, она склонилась на землю, поникнувъ головою и закрывая себѣ лицо руками, какъ передъ ожидаемымъ смертнымъ ударомъ...
   -- Катерина!
   Она медленно отвела руки отъ своего помертвѣлаго лица и устремила безсознательный взоръ на Конрада, стоявшаго передъ нею съ ружьемъ черезъ плечо и собакой у ногъ, и какъ-бы вынырнувшаго изъ берегового тростника. Она ожидала его появленія; она знала, что онъ придетъ, но не чувствовала уже своего недавняго безпричиннаго страха; напротивъ того, ею овладѣло какое-то странное спокойствіе и она произнесла твердымъ голосомъ:
   -- Поздно-же ты пришелъ; я ждала тебя.
   -- Въ самомъ дѣлѣ? сказалъ Конрадъ.
   Онъ тоже былъ очень блѣденъ и выраженіе его лица странно измѣнилось; Катерина замѣтила это, но не отступила отъ своего намѣренія высказать все, хотя-бы это стоило ей жизни. Она поднялась на ноги не безъ труда -- всѣ члены ея какъ-бы замерли, -- и проговорила, машинально направляясь къ дому:
   -- Я ждала тебя, потому что мнѣ хотѣлось переговорить съ тобою прежде, чѣмъ я покину вашъ домъ.
   Конрадъ вздрогнулъ; Катерина замѣтила это, хотя шла съ потупленными глазами, и продолжала, невольно ускоряя шагъ:
   -- Я хочу сказать тебѣ то, чего не могла передать утромъ. Я обручилась съ твоимъ братомъ.
   Она ждала взрыва въ отвѣтъ на эти слова, но Конрадъ шелъ по-прежнему, молча, возлѣ нея.
   -- Я обручилась съ нимъ, продолжала Катерина, и голосъ ея становился тверже, по мѣрѣ того, какъ она говорила, -- сегодня утромъ, послѣ твоего ухода, и сама не знаю, какъ это произошло. Я знаю только, что Ламбертъ сдѣлалъ для меня болѣе, чѣмъ кто-либо изъ людей, за исключеніемъ развѣ одного моего старика-отца, теперь уже умершаго; знаю, что я обязана ему жизнью, что, поэтому, моя жизнь принадлежитъ ему, и что онъ могъ бы потребовать ее отъ меня во всякое время, еслибы захотѣлъ. Но онъ не требовалъ ее сегодня отъ меня; я отдала ему сама, охотно, мою жизнь и мою любовь, потому что это одно и то-же. А теперь...
   -- Что теперь? переспросилъ Конрадъ.
   -- Теперь я должна уйти прочь, если ты не будешь тѣмъ добрымъ братомъ, котораго любитъ въ тебѣ Ламбертъ; если ты рѣшишься злыя слова свои, произнесенныя утромъ, превратить въ злыя дѣла. Можно-ли мнѣ оставаться? Оставаться и смотрѣть на распрю, посѣянную мною между братьями, и когда-же? Теперь, когда вы должны стать плечомъ къ плечу противъ общаго врага! Куда я пойду, -- я не знаю; знаю только то, что мнѣ не слѣдуетъ быть здѣсь до тѣхъ поръ, пока ты изъ-за меня будешь питать злобу на брата. Но, Конрадъ, въ то самое время, какъ я говорю тебѣ это, мнѣ кажется невозможнымъ, чтобы ты дѣйствительно хотѣлъ стать между мною и своимъ братомъ.
   -- Почему невозможнымъ? спросилъ Конрадъ.
   -- Потому, что ты любишь брата, возразила Катерина, становившаяся смѣлѣе съ продолженіемъ своей рѣчи, -- и имѣешь всѣ причины его любить; меня-же, думаю я, ты не можешь любить такъ, какъ Ламбертъ меня любитъ. Оно и понятно: ты меня вовсе не знаешь, видѣлъ меня вчера въ первый разъ, да сегодня утромъ еще съ минуту. И если я тебѣ дѣйствительно понравилась, но ты слышишь отъ меня, что я уже отдала свое сердце твоему брату, -- не приходится-ли тебѣ, какъ честному человѣку, только порадоваться нашему счастью, какъ мы порадуемся, когда Богъ пошлетъ тебѣ такое-же счастье, что и случится въ скоромъ времени, я надѣюсь!
   Они подошли уже къ дому. Собака, опередившая ихъ, выбѣжала имъ на встрѣчу, помахивая хвостомъ, и бросилась къ своему хозяину. Конрадъ оттолкнулъ ее отъ себя, но не съ своею обычной суровостью и горячностью; выраженіе его лица было скорѣе печальное, чѣмъ гнѣвное. Онъ опустилоя на скамью, на которой лежали еще книги и Катеринина работа, и закрылъ лицо руками.
   -- Ты проголодался послѣ долгой охоты, сказала Катерина.-- Подать тебѣ ужинъ?
   Конрадъ отрицательно покачалъ головою. Страхъ изчезъ и другое чувство стало подниматься сильнѣе и сильнѣе въ сердцѣ Катерины при видѣ тихой и глубокой думы, въ которую былъ погруженъ этотъ дикій, неистовый человѣкъ.
   -- Конрадъ!.. проговорила она тихо.
   -- Конрадъ, повторила она, кладя руку ему на плечо, -- я буду очень любить и тебя.
   Глухой стонъ, подобный стону животнаго, пораженнаго на смерть, раздался изъ мощной груди Конрада. Закрывъ себѣ лицо обѣими руками, молодой человѣкъ зарыдалъ громко, какъ дитя; и, какъ дѣтское слабое тѣло, заколебался его сильный, исполинскій станъ, подъ давленіемъ обуревавшей его страсти.
   Катерина простояла съ минуту, не находя ни словъ, ни силъ, но слезы брызнули и у нея изъ глазъ, и съ этими слезами она отыскала слова, -- добрыя, ласковыя слова состраданія и утѣшенія. Она повторила Конраду, что она будетъ любить его; что она уже любитъ его, какъ только можетъ сестра любить брата; что его юное, страстное сердце успокоится и что онъ, видя въ ней сестру, будетъ самъ находить въ этомъ чувствѣ непорочное счастье, до тѣхъ поръ, пока любовь другой честной дѣвушки не подаритъ его инымъ блаженствомъ, которое никѣмъ не будетъ встрѣчено съ такимъ искреннимъ участіемъ, какъ ею, Катериною, и Ламбертомъ.
   -- Не произноси его имени! воскликнулъ Конрадъ.
   Онъ вскочилъ съ мѣста, дрожа всѣми членами отъ гнѣва; глаза его такъ и сверкали и онъ судорожно ухватился за стволъ стоявшей возлѣ винтовки.
   -- Ты хочешь отдѣлаться отъ меня словами! Да, мнѣ на долю сладкія рѣчи, а ему поцѣлуи! Я видѣлъ сегодня въ лѣсу, какъ ты умѣешь хорошо цѣловаться!
   Онъ залился ѣдкимъ смѣхомъ; Катерина отступила назадъ въ испугѣ.
   -- Вотъ, вотъ твое настоящее выраженіе лица! сказалъ Конрадъ.-- Что любишь ты меня еще, какъ сестра любитъ брата?
   -- Нѣтъ, когда ты поступаешь не побратски, отвѣчала Катерина.-- Но ты самъ не знаешь, что говоришь.
   -- Неужто? усмѣхнулся Конрадъ.
   -- И даже что дѣлаешь, продолжала Катерина.-- Иначе ты постыдился-бы мучить такъ бѣдную, безпомощную дѣвушку.
   Она оперлась о притолку двери, блѣдная, дрожащая, скрестивъ руки на груди, и не сводя своихъ большихъ глазъ съ Конрада, который тщетно старался выдержать этотъ взглядъ и только, какъ дикій звѣрь, то взглядывалъ на нее бѣшено, то снова потуплялъ взоръ.
   Вдругъ собака залаяла и въ то-же мгновеніе послышался глухой стукъ копытъ быстро скачущей лошади. Катериною овладѣлъ ужасъ; если Ламбертъ возвратится въ эту минуту, -- а кто могъ пріѣхать теперь кромѣ Ламберта?-- должно произойти что-нибудь ужасное!
   -- Конрадъ! воскликнула она.-- Конрадъ! Это твой братъ!
   И повинуясь непреодолимому чувству, она бросилась къ нему, обнимая его колѣни.
   -- Оставь меня! закричалъ Конрадъ.
   -- Не оставлю, пока ты не поклянешься, что ты не сдѣлаешь ему никакого зла!
   -- Оставь! закричалъ снова Конрадъ, дѣлая усиліе, чтобы вырваться; Катерина приподнялась, шатаясь, но не удержалась на ногахъ и упала, ударившись головой о высокій дверной порогъ; она чуть не потеряла сознанія, но поднялась снова, сдѣлавъ надъ собою невѣроятное усиліе, при звукѣ гнѣвныхъ голосовъ, и бросилась между братьями.
   -- Ради самого Господа, Ламбертъ, Конрадъ! Лучше убейте меня, но разойдитесь! Конрадъ, это братъ твой! Ламбертъ, онъ самъ себя не помнитъ!
   Братья разступились, грозя другъ другу сверкающими глазами. Ружье Ламберта упало на землю при борьбѣ; Конрадъ держалъ свое на перевѣсъ въ своихъ сильныхъ рукахъ.
   -- Что-же, стрѣляй! сказалъ Ламбертъ.
   -- Мнѣ твоей жизни не надо, отвѣчалъ Конрадъ.-- Захотѣлъ-бы я, такъ могъ-бы убить тебя и сегодня утромъ.
   -- Чего-же ты хочешь?
   -- Отъ тебя -- ничего. Къ чему ты явился теперь? Ты никогда не увидѣлъ-бы меня болѣе. Но если мы уже встрѣтились, то знай, что эта нечаянная встрѣча должна быть послѣдней нашей встрѣчей. Иди своей дорогой, я пойду своей!
   Порывистымъ движеніемъ онъ взбросилъ себѣ ружье на плечо и поворотился, но Ламбертъ загородилъ ему путь.
   -- Конрадъ, сказалъ онъ, -- ты не долженъ уходить. Я готовъ забыть, что ты поднялъ на меня руку; забудь и ты, что я сдѣлалъ то-же самое. Памятью нашего отца, памятью матери заклинаю тебя: не уходи изъ родительскаго дома!
   -- Онъ слишкомъ тѣсенъ для насъ обоихъ, отвѣчалъ Конрадъ съ горькой усмѣшкой.
   -- Въ такомъ случаѣ мы уйдемъ; я сдѣлаю это охотно, если только ты останешься.
   -- Не нуждаюсь я ни въ какомъ домѣ! сказалъ Конрадъ.
   -- Но домъ нуждается въ тебѣ; ты долженъ помочь въ оборонѣ его противъ врага. Или тебѣ хочется видѣть нашъ родной домъ объятымъ пламенемъ? Ты знаешь, что французы идутъ на насъ, знаешь объ этомъ, можетъ быть, лучше меня, лучше всѣхъ насъ; мы сердечно жалѣли сегодня о твоемъ отсутствіи. Неужели ты хочешь измѣнить общему дѣлу, брату своему, друзьямъ, женщинамъ, дѣтямъ? Конрадъ, ты не можешь уйти!
   -- Для того, чтобы вы могли попрятаться, какъ въ прошлый разъ! закричалъ Конрадъ.-- Я не хочу прятаться; я хочу бороться открыто, полагаясь на одни свои руки, совершенно одинъ. И пропадете-ли вы тутъ въ своихъ норахъ или нѣтъ, до этого мнѣ нѣтъ дѣла! Да падетъ кровь моя на мою голову, если я хоть разъ еще переступлю черезъ этотъ порогъ.
   Онъ надвинулъ себѣ на глаза свою мѣховую шапку и свистнулъ собаку, но такъ оттолкнулъ ее ногою, когда она подбѣжала, что бѣдное животное отлетѣло съ воплемъ назадъ.
   -- Можешь и ты оставаться здѣсь! закричалъ онъ.-- Проклятіе на васъ всѣхъ!
   Это было послѣднимъ словомъ, которое разслышала Катерина. Страшное душевное напряженіе послѣднихъ часовъ истощило ея силы, а недавнее паденіе окончательно потрясло ее. Она чувствовала пронзительную боль въ вискахъ, въ ушахъ у нея шумѣло; какъ сквозь завѣсу видѣла она надъ собою нагнувшагося Ламберта, потомъ мѣсто Ламберта заступила тетка Урсула и, наконецъ, все кругомъ ея погрузилось въ глубокій мракъ.
   

ГЛАВА ОДИНАДЦАТАЯ.

   Тетка Урсула сидѣла въ комнатѣ, возлѣ Катерининой постели, старательно наблюдая за каждымъ движеніемъ молодой дѣвушки, которая лежала съ закрытыми глазами, хотя, казалось, и не спала. Старуха часто ощупывала ея пульсъ и безпрестанно перемѣняла холодные компрессы, прикладывая ихъ къ ея лбу. Наконецъ, убѣдившись, что дыханіе больной стало несравненно спокойнѣе, тетка Урсула кивнула головой съ довольнымъ видомъ и пробормотала: "Ну, здѣсь, кажется, все обойдется хорошо, посмотримъ теперь, что дѣлается съ молодцомъ: за нимъ тоже нуженъ уходъ".
   Она встала и вышла изъ комнаты такъ тихо, какъ только дозволили ей ея тяжелые сапоги, и скорчила недовольную мину, когда дверь немного скрипнула, несмотря на ея старанія притворить ее потихоньку. Ламбертъ, сидѣвшій у очага, поднялъ голову и съ боязливо-вопрошающимъ видомъ взглянулъ на свою тетку. Мужественная женщина сѣла возлѣ него, протянула ноги къ огню и сказала шопотомъ, который, однакожъ, при ея грубомъ, басистомъ голосѣ вышелъ очень похожимъ на глухое ворчанье:
   -- Ну, Ламбертъ, въ той сторонѣ,-- она кивнула при этомъ своей большой головой по направленію къ комнатѣ, -- все идетъ, до сихъ поръ, хорошо. Дѣвушка эта славное дитя и будетъ завтра опятъ на ногахъ. Еслибы мы, бабы, вздумали умирать каждый разъ изъ-за вашихъ глупостей, то на нашу долю выпало-бы слишкомъ много дѣла.
   Ламбертъ схватилъ добрую женщину за руку; слезы выступили у него изъ глазъ. Тетка Урсула не могла тоже хорошенько понять, отчего и у нея вѣки какъ-то смокли. Она глубоко вздохнула раза два и сказала:
   -- Стыдись, Ламбертъ! сердце у тебя не тверже цыплячьяго! Впрочемъ чего я болтаю, вѣдь я цѣлый день ничего не ѣла. Дай мнѣ ломоть хлѣба да кусокъ окорока, или тамъ что у тебя найдется, а если водится еще глотокъ рома вонъ въ той бутылкѣ, то и его не мѣшаетъ попробовать, только разбавь его на двѣ трети водой. Порядочному человѣку и не слѣдуетъ пить иначе этотъ огонь. Пока я стану закусывать, мы успѣемъ съ тобой поговорить, какъ слѣдуетъ, Ламбертъ. Намъ нечего стѣсняться: дѣвушка спитъ такъ крѣпко, что проснется развѣ часовъ черезъ шесть.
   Ламбертъ вынулъ закуску изъ кухоннаго шкафа; тетка Урсула придвинула свой стулъ къ столу и сказала, усердно работая зубами:
   -- Знаешь-ли, Ламбертъ, дѣвушка эта -- кладъ?
   Ламбертъ кивнулъ утвердительно головой.
   -- И что ни ты, ни Конрадъ и никакой другой мужчина изъ этой земной юдоли плача не стоите ея?
   Глаза Ламберта отвѣтили: да.
   -- Я теперь только разглядѣла ее хорошенько, когда она лежала передо мною блѣдная и окровавленная, какъ голубка, продолжала тетка Урсула.-- Во всемъ ея миломъ личикѣ нѣтъ ни одной злой или непрямодушной черты: одна чистота и невинность, точно Господь Богъ отверзъ свое небесное окошечко и выпустилъ ее оттуда на землю. Ахъ, милостивый Боже! и когда подумаешь, что такой добрый ангелъ предназначенъ нести тотъ-же крестъ и тѣ-же страданія, на которыя обречены всѣ мы послѣ нашей праматери Евы... это ужасно! Впрочемъ, Ламбертъ, если разобрать хорошенько, ты тутъ не причемъ, такъ какъ не ты-же свѣтъ сотворилъ; къ тому-же, въ концѣ концовъ, ты человѣкъ хорошій, даже очень хорошій, и потому все, что только тетка Урсула можетъ сдѣлать для облегченія вамъ пути къ счастію, она сдѣлаетъ отъ чистаго сердца. Да, Ламбертъ, истинно говорю, сдѣлаетъ.
   -- Благодарю васъ, тетушка, отвѣчалъ Ламбертъ; -- я могу тоже сказать, что я былъ всегда увѣренъ въ вашей добротѣ и всегда на васъ разсчитывалъ; но я боюсь, что теперь никто уже не можетъ оказать мнѣ помощь. Какъ могу я пойти съ Катериною къ алтарю божьему, зная, что братъ мой завидуетъ моему счастью? И еслибы я рѣшился на это, то Катерина не перенесетъ той мысли, что она стала невольной причиной злобы Конрада на меня. Она знаетъ, какъ я любилъ его,-- такъ и теперь еще люблю! Я готовъ пролить свою кровь за него! а онъ отступается отъ меня, отъ насъ! И еще теперь! теперь именно!
   Ламбертъ грустно опустилъ голову на руку; на суровомъ лицѣ тетки Урсулы изобразилось глубокое, безсильное горе. Она хотѣла сказать Ламберту что-нибудь утѣшительное и не находила ничего. Онъ продолжалъ:
   -- Я не сержусь на него; да и какъ сердиться? Вы знаете, тетушка, что мы долго не рѣшали, кому изъ насъ ѣхать въ Нью-Іоркъ, такъ какъ ему легче было отлучиться, чѣмъ мнѣ, да и разсчитывали мы, что ему не худо посмотрѣть свѣтъ. Случись это, Катерину встрѣтилъ-бы онъ, и поступилъ-бы съ нею, безъ сомнѣнія, также, какъ и я, и кто знаетъ, чѣмъ-бы это тогда кончилось!
   Тетка Урсула покачала своей большой головой.
   -- Не грѣши, Ламбертъ, сказала она.-- Я находила до сихъ поръ, что, взвѣсивъ хорошенько, все случается именно такъ, какъ должно было случиться. А затѣмъ нечего и разсуждать.
   -- Да я и самъ не могу вообразить, чтобы случилось иначе! возразилъ Ламбертъ, -- не могу, какъ не могу вообразить, что вотъ это не моя рука, а между тѣмъ охотно-бы отдалъ я эту руку за то, чтобы Конрадъ оставался со мною въ прежнихъ отношеніяхъ!
   -- А я отдала-бы не только обѣ руки, но и свою старую голову въ придачу, еслибы я могла тѣмъ возвратить жизнь моихъ четырехъ ребятъ, сказала тетка Урсула.-- Ламбертъ, Ламбертъ, повѣрь мнѣ: еслибы да кабы -- прекрасныя вещи, но слѣдуетъ держаться подальше отъ нихъ, если не хочешь съума сойти; я испытала это на самой себѣ и на своемъ старикѣ.
   -- Но Конрадъ вѣдь не умеръ! воскликнулъ Ламбертъ; -- поэтому въ отношеніи его позволительна всякая надежда. Я тоже потерялъ голову; я не помнилъ, что говорю и что дѣлаю. Онъ-же былъ и безъ того ужь слишкомъ несчастливъ. О, тетушка, тутъ было много вины и съ моей стороны; я хотѣлъ-бы высказать ему это; хотѣлъ-бы тронуть его сердце. До сихъ поръ онъ всегда выслушивалъ меня. Какъ вы думаете объ этомъ, тетушка?
   -- Чего думать тутъ? сердито возразила тетка Урсула.-- Все та-же старая исторія! Сперва перевернете все вверхъ дномъ, а потомъ спрашиваете: какъ вы думаете, тетушка? Что я, Богъ, чтоли? Ты, Ламбертъ, не ошибаешься, говоря: Конрадъ еще не умеръ, но поэтому-то и не слѣдуетъ бросать ружья въ уголъ. Кидаться изъ огня въ полымя не годится, но и подливать масла въ огонь не надо, чтобы пламени не увеличить. Пойдешь ты къ Конраду -- ничего хорошаго изъ этого не выйдетъ: съ терновника смоквъ не соберешь. А потерпи, наберешь и розъ, Ламбертъ; со временемъ наберешь!
   Тетка Урсула повторила нѣсколько разъ свои послѣднія слова, какъ-бы ища въ нихъ помощи за недостаткомъ болѣе дѣльнаго совѣта.
   -- Но время не терпитъ! сказалъ Ламбертъ.-- Почему знать, какъ скоро нагрянутъ французы? Можетъ быть, завтра-же... Завтра! въ день, назначенный для нашей свадьбы! Боже мой!
   Онъ передалъ теткѣ о своихъ переговорахъ съ пасторомъ.
   -- Да, да, человѣкъ предполагаетъ, а Богъ располагаетъ, замѣтила тетка Урсула.-- Нечего и думать завтра о свадьбѣ: бѣдняжка никакъ не оправится къ утру. Въ отношеніи-же всего другого положись на меня, Ламбертъ. Ко мнѣ-ли придетъ дѣвушка, я-ли къ ней, это почти все равно, даже для пасторскихъ глазъ, не говоря уже о Господѣ Богѣ, которому, право, не до того, чтобы мѣшаться въ наши дрязги. Хотѣлось-бы мнѣ взглянуть на своего старика, который сегодня сбился у меня совсѣмъ, точно какой язычникъ; но я здѣсь нужнѣе, слѣдовательно, и толковать нечего. Надо-же кому-нибудь вести полкъ въ атаку! Тише, Плутонъ! Что это съ нимъ сдѣлалось? А! вѣрно наши ребята идутъ! Взгляни-ка Ламбертъ; я-же пойду, посмотрю, не нужно-ли чего твоей красавицѣ. Если это они, Ламбертъ, то задержи ихъ на дворѣ: ночь тепла и вы можете оставаться на дворѣ и тамъ устроить сторожевой постъ. Кому спать захочется, можетъ войти сюда и лечь возлѣ очага; только тихонько, прошу васъ. Впрочемъ я скоро сама вернусь.
   Тетка Урсула пошла въ горницу, а Ламбертъ вышелъ за ворота. Прислушиваясь къ ночной тиши, Ламбертъ разобралъ, наконецъ, явственно шаги своихъ товарищей, и скоро, въ легкомъ туманѣ, все еще стоявшемъ въ полѣ по окраинамъ ручья, хотя мѣсяцъ уже поднялся довольно высоко надъ лѣсомъ, обрисовались человѣческія фигуры. Ихъ было три. Сердце у Ламберта забилось. Онъ ожидалъ только Фрица Фольца и Рихарда Геркгеймера. Не былъ-ли третьимъ Конрадъ? Да, это былъ Конрадъ! Это непремѣнно Конрадъ!
   Но изъ широкой груди Плутона попрежнему вырывалось ворчанье, подобное раскату грома; неужели умное, вѣрное животное не узнавало своего хозяина? Ламбертъ пошелъ съ крайнимъ волненіемъ на встрѣчу къ товарищамъ.
   -- Богъ помочь, Ламбертъ, произнесъ свѣжій голосъ Рихарда Геркгеймера.
   -- Богъ помочь! повторилъ Фрицъ Фольцъ.
   Третій оставался нѣсколько назади.
   -- Кто съ вами? спросилъ дрожащимъ голосомъ Ламбертъ.
   -- Отгадай-ка! сказалъ Рихардъ со смѣхомъ.
   -- Полоумный парень! прибавилъ Фрицъ Фольцъ.
   -- Захотѣлъ непремѣнно съ нами, хотя даже Анхенъ находила, что незачѣмъ ему тратить пороха понапрасну, продолжалъ Рихардъ.
   -- Адамъ Беллингеръ? спросилъ Ламбертъ.
   -- Ну, иди-же проворнѣе, трусишка! говорилъ Фрицъ Фольцъ.
   -- Крѣпко-ли онъ собаку-то держитъ? отвѣчалъ ему Адамъ нетвердымъ голосомъ.
   Рихардъ и Фрицъ засмѣялись, но Ламбертъ не могъ вторить имъ, какъ сдѣлалъ-бы это въ другое время. Адамъ вмѣсто Конрада! И что могло побудить этого глупца къ ночному путешествію, какъ не желаніе увидѣть снова Катерину? Что должны были думать, при этомъ, друзья о Ламбертѣ и о Катеринѣ? Чего не разсказалъ имъ, быть можетъ, дорогой этотъ болтунъ?
   -- Послупіай-ка, сказалъ Рихардъ, взявъ Ламберта подъ руку въ то время, какъ они приближались къ дому,-- я намѣренъ сказать тебѣ нѣсколько словъ наединѣ. Ты не сердись на насъ, что мы привели съ собой Адама: не было никакой возможности отъ него отдѣлаться. Что онъ забралъ въ свою телячью голову, Господь его знаетъ! Изъ его нелѣпыхъ рѣчей трудно было что-нибудь разобрать, но семья его намъ кое-что поразъяснила. Вотъ ты каковъ! Но нѣтъ, не шутя, Ламбертъ, старый товарищъ, желаю тебѣ счастья отъ всего сердца. И скажу тебѣ откровенно, что у меня при этомъ извѣстіи большой камень съ души свалился. Ты знаешь, что Анхенъ мнѣ всегда нравилась, да и она на меня не гнѣвно поглядывала; но старикъ Беллингеръ вбилъ себѣ въ голову, что третьимъ его зятемъ будешь непремѣнно ты. Теперь-же, если ты женишься на этой чужестранкѣ, всѣмъ намъ будетъ ладно. Поэтому, желаю тебѣ еще разъ всякаго счастья и благополучія, Ламбертъ Штернбергъ, желаю отъ всего сердца!
   -- Желаю и тебѣ того-же! отвѣчалъ Ламбертъ.
   -- Вѣрю, сказалъ Рихардъ.-- А теперь, познакомь насъ съ твоей красавицей. Если она только на половину такъ хороша, какъ разсказываетъ Адамъ, то и тогда она далеко превзойдетъ всѣхъ нашихъ мѣстныхъ красавицъ. Она въ горницѣ?
   Но вмѣсто отвѣта, Ламбертъ пригласилъ своего друга сѣсть на скамью и сообщилъ ему подробный разсказъ о сегодняшнемъ печальномъ происшествіи.
   -- Вотъ каково мое положеніе, Рихардъ, заключилъ онъ.-- Ты можешь понять, какая тяжесть лежитъ у меня на сердцѣ.
   -- Не трудно понять это, сказалъ Рихардъ, съ душевнымъ участіемъ пожимая руку Ламберту.-- Бѣдный другъ мой, дѣйствительно пренепріятное происшествіе. Стыдно Конраду покидать тебя именно теперь, и оставлять, какъ говорится, возъ въ колеѣ, въ такое время, когда даже люди, подобные Іоганну Мертенсу и Гансу Габеркорну, не отказываются тянуть за постромки.
   -- Это-то и огорчаетъ меня всего болѣе, отвѣчалъ Ламбертъ.-- Ты помнишь, какъ они въ прошломъ году болтали на счетъ насъ: и держимъ-то мы сторону французовъ, и говоритъ-то Конрадъ по-индѣйски лучше, чѣмъ по-нѣмецки, и чего еще другого не приплетали! Что-же скажутъ они теперь, узнавъ, что Конрада снова нѣтъ съ нами въ минуту опасности!
   -- Пусть говорятъ, что хотятъ, возразилъ Рихардъ.-- Мой отецъ, пасторъ и всѣ благоразумные люди всегда держали твою сторону, они будутъ и теперь на твоей сторонѣ. Можетъ быть, и Конрадъ еще образумится.
   -- Дай-то Богъ! произнесъ Ламбертъ съ глубокимъ вздохомъ.
   -- Я передамъ теперь, что слѣдуетъ, Фрицу Фольцъ, сказалъ Рихардъ, вставая, -- а потомъ, ты скажешь намъ, что слѣдуетъ дѣлать въ эту ночь.
   Онъ пошелъ къ своимъ двумъ товарищамъ, все еще стоявшимъ въ отдаленіи и занятымъ, какъ казалось, какимъ-то споромъ. Въ эту-же минуту въ дверяхъ показалась тетка Урсула.
   -- Ты это, Ламбертъ?
   -- Я, тетушка.
   -- А кто у тебя?
   Ламбертъ назвалъ своихъ друзей.
   -- Зачѣмъ сюда пожаловалъ Адамъ? сказала тетка Урсула.-- Малый, какъ видно, совсѣмъ помѣшался. Это твое дѣло, конечно, Ламбертъ, но я отослала-бы завтра-же утромъ этого дурака домой; лишнихъ ѣдоковъ намъ не нужно. Сегодня пусть его войдетъ съ другими. А Катерина уже встала; она говоритъ, что теперь не время хворать, и я нахожу, что она совершенно права. Она стоитъ теперь у огня и варитъ похлебку твоимъ гостямъ, какъ ни въ чемъ ни бывало. Славная дѣвка! Я сбѣгаю теперь домой, Ламбертъ; то, что тебѣ говорилъ пасторъ, конечно, очень разсудительно, но въ сущности, ни къ чему не ведетъ. Ты человѣкъ честный, и Катерина не какая нибудь вѣтреница, и Господь Богъ уже будетъ знать, какъ тамъ судить.
   Ламбертъ поспѣшилъ въ горницу прежде самой тетки Урсулы. Катерина вышла къ нему навстрѣчу, съ головой обвязанной платкомъ, блѣдная, но съ милою улыбкою на губахъ.
   -- Не брани меня, сказала она;-- я только притворялась, что сплю, въ угоду тетушкѣ, но слышала все и не могла оставаться спокойно въ постели, когда у тебя собралось столько гостей. Къ тому-же теперь мнѣ совсѣмъ хорошо.
   Она приникла головой къ его груди и прошептала:
   -- И ты любишь меня, несмотря ни на что, Ламбертъ?
   Ламбертъ крѣпко обнялъ ее, но на порогѣ раздался громкій: Гмъ! и въ дверяхъ показалась тетушка Урсула, въ сопровожденіи трехъ молодыхъ людей.
   -- Ну, молодцы, сказала она,-- входите и кушайте свой ужинъ, то есть, когда онъ будетъ готовъ. А это -- милая невѣста нашего Ламберта -- Катерина. Но чего-же вы стоите такими лотовыми столбами! Адамъ Беллингеръ, тебѣ можно ротъ закрыть, не надѣйся, что туда влетятъ къ тебѣ жареные голуби. На ужинъ будетъ только одна похлебка. Совѣтую Адаму вытащить руки изъ кармановъ -- чего онъ ихъ туда засунулъ. Вотъ это хорошо, Рихардъ Геркгеймеръ, что ты тотчасъ-же подалъ руку дѣвицѣ,-- ты хорошее обхожденіе знаешь, это въ тебѣ материнское. А теперь я пойду домой. Богъ да сохранитъ тебя, Катерина, и тебя, Ламбертъ, и васъ всѣхъ; завтра я приду сюда снова, можетъ быть, вмѣстѣ съ своимъ старикомъ. Болѣе прошу обо мнѣ не безпокоиться; слышите? Тетка Урсула умѣетъ и одна найти дорогу домой.
   Говоря это, она перебросила свое ружье черезъ плечо, поцѣловала Катерину въ лобъ и пережала руки всѣмъ молодымъ людямъ по порядку, а потомъ вышла изъ дому и пустилась въ ночной путь.
   Всѣ трое гостей вздохнули какъ-то свободнѣе, когда суровая тетка Урсула поворотилась къ нимъ своей широкой спиной и ея тяжелые шаги смолкли въ отдаленіи, но прошло еще нѣсколько времени, прежде чѣмъ они стали смотрѣть и говорить развязнѣе, несмотря на привѣтливое приглашеніе Катерины садиться, и на ея завѣренія въ томъ, что похлебка будетъ скоро готова. Гихардъ Геркгеймеръ говорилъ Фрицу Фольцъ: "Да садись-же, Фрицъ!" но самъ продолжалъ стоять, а Фрицъ Фольцъ толкалъ въ бокъ Адама Беллингера, спрашивая: "развѣ онъ не видитъ, что торчитъ у дѣвушки на дорогѣ?" При этомъ всѣ они потирали себѣ руки, какъ будто онѣ закоченѣли у нихъ отъ холода, хотя на узкомъ лбу Адама, напримѣръ, потъ выступалъ яркими каплями; если-же и произносили слово, то шопотомъ, точно дымящаяся похлебка, которую поставила на столъ Катерина, была ихъ послѣднею трапезой въ жизни.
   Адамъ Беллингеръ полагалъ, что, можетъ быть, это и въ самомъ дѣлѣ такъ. Фрицъ Фольцъ толковалъ ему, что главная задача состоитъ въ усердныхъ объѣздахъ для наблюденія за врагомъ, и что если Адаму такъ уже хочется помѣриться съ французами, то ему слѣдуетъ пуститься въ путь первому. Конечно, разгуливаніе ночью по лѣсамъ дѣло нешуточное, когда за каждымъ деревомъ можетъ торчать французъ, но вѣдь Адамъ и самъ не промахъ! Адамъ, съ своей стороны, стоялъ на томъ, что онъ пришелъ оборонять блокгаузъ противъ атаки, а вовсе не для того, чтобы служить цѣлью французамъ среди ночного тумана въ лѣсу, или чтобы позволить оскальпировать себя какому-нибудь индѣйцу! Рихардъ, съ своей стороны, спросилъ его, чтобы онъ сдѣлалъ, еслибъ почувствовалъ вдругъ, что кто-то хватаетъ его сзади за его длинные желтые волоса и повергаетъ на землю? Эти и тому подобныя язвительныя допытыванія обоихъ мучителей довели Адама до невыразимѣйшаго смущенія; онъ хохоталъ громко, но былъ готовъ. разрыдаться, еслибы Катерина не выручила его, сказавъ, что отважный человѣкъ всегда найдется, что сдѣлать въ минуту опасности, хотя и не съумѣетъ придумать этого напередъ.
   -- Вотъ вамъ! сказалъ Адамъ.-- У барышни-то болѣе разума въ ея мизинчикѣ, чѣмъ у васъ въ головахъ; я уже буду знать, что дѣлать!
   При этой смѣлой рѣчи, онъ обратилъ такой благодарно-нѣжный взглядъ на Катерину, что оба шутника громко расхохотались и даже на грустномъ лицѣ Ламберта промелькнула усмѣшка.
   -- Оставимъ это, сказалъ онъ, -- Адамъ будетъ исполнять свой долгъ, какъ и другіе. Однакожъ пора намъ начать ночное дежурство; мы будемъ чередоваться по двое черезъ два часа. Начну я съ Адамомъ. Доброй ночи, Катерина!
   Онъ протянулъ ей руку и другіе послѣдовали его примѣру, но когда Ламбертъ вышелъ изъ дома вмѣстѣ съ Адамомъ, Фрицъ Фольцъ и Рихардъ Геркгеймеръ тоже послѣдовали за ними.
   -- И мы пробудемъ лучше на дворѣ, сказалъ Рихардъ.-- Я знаю по опыту, что Фрицъ невыносимо храпитъ во снѣ и своимъ храпомъ помѣшаетъ спать Катеринѣ, которой такъ необходимъ теперь отдыхъ.
   Фрицъ Фольцъ возразилъ на это замѣчаніе, что если онъ и храпитъ иногда, зато Рихардъ вѣчно болтаетъ по ночамъ и что, поэтому, имъ, во всякомъ случаѣ, лучше лечь спать на дворѣ,
   -- Добрые вы ребята, сказалъ Ламбертъ.
   -- Чего добрые! воскликнулъ съ жаромъ Рихардъ.-- Я былъ бы готовъ простоять цѣлую ночь на головѣ, еслибъ зналъ, что Катерина станетъ лучше спать отъ этого.
   -- А я готовъ сидѣть по шею въ водѣ въ Крикѣ, замѣтилъ Фрицъ Фольцъ.
   Адамъ возвелъ глаза къ лунѣ, свѣтло и во всей полнотѣ плывшей надъ лѣсомъ, и только вздохнулъ.
   -- Идемъ, Адамъ! сказалъ Ламбертъ,-- пора намъ въ обходъ.
   Они вышли, въ сопровожденіи Плутона. Оба оставшіеся завернулись въ свои одѣяла и, не выпуская винтовокъ изъ рукъ, растянулись передъ дверьми на сухомъ пескѣ. Фрицъ Фольцъ не храпѣлъ, Рихардъ Геркгеймеръ не болталъ; оба они смотрѣли только на сверкавшія звѣзды и думали какую-то глубокую думу,-- по счастію оставшуюся тайной для Густхенъ и Анхенъ Беллингеръ.
   Катерина, убравъ все въ домѣ, легла тоже на свою постель и никогда еще, конечно, не оберегали ее такъ хорошо и вѣрно, какъ въ эту ночь.
   

ГЛАВА ДВѣНАДЦАТАЯ.

   На завтра было воскресенье, но не днемъ отдыха явилось оно для нѣмцевъ на Могавкѣ и на Крикѣ, а днемъ работы, труда, шума и суеты. Съ самаго ранняго утра, люди роились въ каждомъ поселкѣ, какъ пчелы во вьюки. Женщины собирали пожитки и укладывали ихъ во вьюки; въ хорошо-выисканныхъ, затаенныхъ мѣстахъ онѣ вырыли ямы, въ которыя спрятали все, что было подороже и чего нельзя было захватить съ собою въ дорогу. Мужчины приготовляли свое оружіе или загоняли скотъ съ поля и изъ лѣса въ хлѣва, для того, чтобы имѣть его подъ рукою для отсылки въ фортъ или къ Геркгеймеру въ минуту надобности, какъ это было рѣшено наканунѣ. Разсыльные озабоченно скакали изъ одного мѣста въ другое; по-временамъ показывался какой-нибудь всадникъ, спѣшившій въ одинъ изъ сборныхъ пунктовъ, назначенныхъ для трехъ летучихъ отрядовъ, и какое гордое чувство увѣренности овладѣло всѣми, когда первый такой отрядъ изъ двадцати четырехъ хорошо вооруженныхъ молодыхъ людей, на славныхъ копяхъ, подъ командою Карла Геркгеймера, старшаго брата Рихарда, проѣхалъ рысью вверхъ по рѣкѣ, для рекогносцировки у Блакъ-Ривера, какъ объявляли всадники встрѣчнымъ. Къ полудню были готовы и оба новые перевоза. Польза ихъ, такъ оспариваемая вчера, стала теперь ясною для всѣхъ, и еще яснѣе стала-бы она въ минуту дѣйствительнаго бѣгства! Но теперь еще трудно было вѣрить подобной возможности: солнце свѣтило такими золотыми лучами съ голубого неба, птицы распѣвали такъ весело на деревьяхъ, и изъ маленькой церкви на холмѣ, среди равнины, разносился такъ привѣтливо колокольный звонъ по тихимъ полямъ... Но развѣ двѣнадцатаго ноября прошлаго года солнце не взошло съ тѣмъ-же блескомъ? А когда оно склонилось къ закату, его проводилъ пламень не одного пылавшаго дома, и на поляхъ лежалъ тоже не одинъ человѣкъ, которому болѣе ужь не суждено было видѣть солнечнаго восхода! Воспоминаніе объ этомъ ужасномъ днѣ было еще такъ живо въ душѣ каждаго, что даже самые легкомысленные люди чувствовали всю важность настоящей минуты, и какъ ни горька была каждому мысль предоставить свое беззащитное пепелище въ руки безбожныхъ враговъ, всѣ повторяли себѣ сказанное наканунѣ Геркгеймеромъ: все, кромѣ жизни, можетъ быть возвращено снова, -- и потому, хотя или нехотя, покорялись необходимости.
   И въ обыкновенно тихомъ домѣ Ламберта шла въ этотъ день неугомонная хлопотня. Съ Могавка пришли Якобъ Эрлихъ и Антонъ Бирманъ, съ своими ружьями и съ огромнымъ мѣшкомъ пороха и свинца, который имъ выдалъ Геркгеймеръ. Здоровые малые тащили поочередно этотъ запасъ на себѣ, во все продолженіе своего пути вверхъ по Крику. Порохъ, къ которому каждый присоединилъ и свой личный запасъ, былъ раздѣленъ поровну между всѣми; затѣмъ были повѣрены калибры ружей, причемъ оказалось, что придется отливать пули только двухъ образцовъ. Ламбертъ поручилъ это дѣло Адаму Беллнагеру, послѣ того, какъ тотъ объявилъ ему съ глаза на глазъ, но съ нѣкоторою торжественностью, свою твердую волю остаться и раздѣлить опасности съ нимъ и съ другими. Адамъ сознался откровенно, что при всей непріятности встрѣчи съ французами, онъ рѣшается остаться здѣсь, потому что ему будетъ легче слышать свистъ французскихъ пуль и воинственные клики индѣйцевъ, чѣмъ тѣ насмѣшки, которыми не преминули бы осыпать его дома бабы, еслибъ онъ возвратился, не понюхавъ пороха. Ламберту было жаль бѣднаго честнаго малаго, тѣмъ болѣе, что и Катерина приняла участіе въ своемъ глуповатомъ обожателѣ и только снисходительно улыбалась при всѣхъ его дикихъ выходкахъ.
   Въ военномъ совѣтѣ пяти молодыхъ людей было рѣшено: покинуть вовсе дворъ, устроенный не безъ причины въ отдаленіи отъ дома, и ограничиться одною обороною этого послѣдняго. Предложеніе Рихарда -- провести воду изъ Крика въ сухой ровъ, окаймлявшій каменную ограду, которая окружала подошву холма, было отвергнуто, вслѣдствіе недостатка времени на подобную работу. Вмѣсто того, было рѣшено углубить, по возможности, почти совсѣмъ обсыпавшійся ровъ, починить и возвысить ограду гдѣ слѣдовало, а входъ въ нее, приходившійся прямо противъ крыльца, заложить вовсе камнями и досками, устроивъ, для временнаго обихода, такой мостъ, по которому можно было-бы легко перебираться черезъ ограду и ровъ, и который также легко можно было бы снять снова. Собственно въ домѣ не требовалось особой работы; пришлось только осмотрѣть крѣпкіе ставни, которыми закладывались изнутри бойницы подвальнаго этажа, какъ люки на военномъ кораблѣ, да освидѣтельствовать круглыя отверстія въ полу галереи, устроенныя для стрѣльбы по непріятелю, который успѣлъ-бы прорваться въ домъ и подъ галерею. Въ крышѣ прорѣзали еще два оконца, изъ которыхъ можно было послать привѣтствіе атакующимъ изъ двухъ особенно далеко-бьющихъ винтовокъ.
   Въ то время, какъ мужчины неутомимо работали надъ укрѣпленіемъ дома, Катерина и тетка Урсула, явившаяся, по обѣщанію, спозаранку, тоже не оставались въ бездѣйствіи. По счастью, воды запасать не приходилось. Колодезь, устроенный такъ благоразумно отцомъ Ламберта внутри дома и стоившій ему не мало труда, доставлялъ воды несравненно больше, чѣмъ требовалось для надобностой гарнизона; что же касается съѣстныхъ припасовъ, то съ этой стороны дѣло было не ладно: въ нихъ оказывался большой недостатокъ въ настоящую минуту. Въ отсутствіе Ламберта, Конрадъ, по своей охотничьей привычкѣ, жилъ изо дня въ день, не заботясь о запасахъ на случай надобности; Катерина-же, разумѣется, не имѣла еще времени пополнить, чего не хватало. Вслѣдствіе этого, Адаму пришлось не разъ прогуляться до дома Дитмара -- но счастію, путь былъ не дальній -- съ пустыми руками и воротиться назадъ съ грузомъ хлѣба, окороковъ и тому подобныхъ хорошихъ вещей, за что веселые товарищи встрѣчали его каждый разъ громкими криками радости. Адамъ путешествовалъ взадъ и впередъ до тѣхъ поръ, пока тетка Урсула не объявила наконецъ, что запасовъ достанетъ на цѣлую недѣлю. Изъ большей предосторожности, въ ограду загнали еще пару барановъ изъ Ламбертова небольшого стада. Гансъ пасся здѣсь тоже спокойно на низкой травѣ, лишь изрѣдка потряхивая своею толстою головою и поглядывая умными глазами на Ламберта, какъ-бы съ вопросомъ: что значитъ вся эта странная суетня и неужели ему придется бродить осѣдланнымъ цѣлый день? Но каждую минуту могла явиться необходимость послать спѣшную вѣсть и Гансу приходилось, поэтому, быть на готовѣ.
   Такимъ образомъ всѣ усердно трудились надъ обороною; около полудня приступили и къ устройству сигнальныхъ огней, но въ это самое время вдали показался всадникъ на сѣрой лошади, ѣхавшій скорою рысью вверхъ по долинѣ.
   -- Это Геркгеймеръ! Геркгеймеръ! радостно закричалъ Фрицъ Фольцъ, завидѣвшій его раньше своихъ друзей.
   -- Да, это отецъ, подтвердилъ Рихардъ.
   Черезъ нѣсколько минутъ почтенный старикъ остановился у дома; Ламбертъ и прочіе молодые люди привѣтствовали его съ знаками глубокаго уваженія.
   -- Останавливаться у васъ мнѣ не когда, сказалъ Геркгеймеръ,-- я хотѣлъ только посмотрѣть, что вы успѣли сдѣлать. Ну, все отлично, какъ кажется. Конечно, было-бы лучше наполнить ровъ водою, но, при теперешнемъ уровнѣ рѣки, это потребовало-бы слишкомъ долгой работы; придется обойтись и такъ. А что на счетъ боевыхъ запасовъ? Доотаточно-ли ихъ будетъ, Ламбертъ?
   Говоря это, онъ все-таки сошелъ съ лошади, и попросилъ Ламберта и тетку Урсулу дать ему подробный отчетъ обо всемъ, что сдѣлано и что предстоитъ еще сдѣлать, причемъ съумѣлъ устроить такъ, что они, трое, удалились немного въ сторону отъ другихъ защитниковъ импровизированнаго укрѣпленія.
   -- Мнѣ хотѣлось-бы поговорить съ вами одними, сказалъ онъ,-- такъ какъ я вполнѣ увѣренъ въ васъ и въ моемъ Рихардѣ, но не могу сказать того-же о другихъ, которыхъ знаю гораздо менѣе. Сколько можно заключить по полученнымъ мною свѣденіямъ, вамъ придется тутъ порядкомъ поработать. Меня извѣстили сегодня утромъ, что французовъ набралось, по крайней мѣрѣ, человѣкъ триста, и что кромѣ племени онондага, къ нимъ присоединяются и онеиды. Они не заключили еще окончательнаго союза, но это случится, безъ всякаго сомнѣнія, если намъ не поможетъ послѣднее средство,-- я разумѣю, если Конраду не удастся заставить своихъ старыхъ друзей отказаться отъ своего намѣренія. Губернаторъ далъ мнѣ самое обширное полномочіе на счетъ всевозможныхъ уступокъ въ пользу индѣйцевъ, и я хочу поручить эти переговоры Конраду. Если не онъ, такъ никто не въ состояніи отвратить отъ насъ грозящей намъ страшной бѣды въ томъ случаѣ, если наши союзники измѣнятъ намъ. Гдѣ Конрадъ? Что это его не видно?
   -- Сбѣгай-ка къ товарищамъ, Ламбертъ; видишь, эти пустоголовые не умѣютъ безъ тебя справиться, сказала тетка Урсула.
   -- Бѣдняга, продолжала она, когда Ламбертъ удалился, покраснѣвъ до ушей, и бросивъ благодарный взглядъ на добрую тетку,-- милый и честный человѣкъ! Сердце у него поворачивается открывать всякому братскій позоръ, который не можетъ-же не быть и его позоромъ! Вы, конечно, не всякій, кумъ Геркгеймеръ, и вамъ онъ могъ-бы открыть свое горе, но вы со мной согласитесь, что не легко сообщать другимъ о безуміи своего брата и лучшаго друга.
   И она разсказала вкратцѣ все, что надо было знать Геркгеймеру.
   Почтенный старикъ выслушалъ ее съ строгимъ, задумчивымъ выраженіемъ лица, покачалъ своей сѣдой головою и произнесъ глубоко-горестнымъ голосомъ:
   -- Стало быть мы, нѣмцы, никогда не возстанемъ дружно противъ общаго врага! Надо-же чтобы именно Конрадъ покинулъ насъ въ этомъ случаѣ! Его ссора съ Ламбертомъ значитъ для насъ, въ эту минуту, не то, что у насъ однимъ другомъ менѣе, а то, что сотнями двумя недруговъ болѣе! Что я говорю о двухъ сотняхъ! Примѣръ онеидовъ можетъ увлечь всѣ прочія озерныя племена, и тогда пропало наше благосостояніе, наше спокойствіе на долгія времена, можетъ быть, и навсегда!
   Николай Геркгеймеръ вздохнулъ и потеръ себѣ лобъ рукою.
   -- Ну, сказалъ онъ, -- чего нельзя было предупредить, тому надо уже покориться и, во всякомъ случаѣ, Катерина тутъ не виновата. Пустите-же меня на минуту въ домъ, тетка Урсула, мнѣ хочется познакомиться съ дѣвушкой, которая вертитъ такъ головы нашимъ молодымъ людямъ.
   Катерина, занятая стряпнею у плиты, не знала ничего о происходившемъ на дворѣ. Желая отыскать тетку Урсулу, она отворила дверь и неожиданно встрѣтилась лицомъ къ лицу съ незнакомымъ человѣкомъ, въ которомъ по красивому, мужественному выраженію его лица въ ту-же минуту угадала Николая Геркгеймера, тѣмъ болѣе, что ожидала его пріѣзда. Густой румянецъ разлился по ея щекамъ, но она тотчасъ-же поклонилась безъ всякаго замѣшательства, и положила свою руку въ протянутую руку Геркгеймера.
   -- Бѣдное дитя, сказалъ онъ, удерживая на минуту ея нѣжные пальчики,-- тебя ждетъ здѣсь суровая жизнь; много нужно имѣть силы воли и характера, чтобы перенести ее. Отъ души желаю тебѣ счастія.
   -- Полно, кумъ, не запугивайте вы мнѣ эту дѣвушку! перебила тетка Урсула.-- Вы говорите съ ней такимъ тономъ потому, что у нея ручки, какъ у принцессы; но не въ ручкахъ дѣло, а въ сердцѣ, куманекъ, а оно-то сидитъ у нея на мѣстѣ, въ этомъ могу васъ завѣрить!
   -- Если-бы вы и не говорили мнѣ этого, мнѣ сказали-бы тоже самое эти глазки, въ которые я могу вглядываться безнаказанно, благо уже старъ! возразилъ Геркгеймеръ со смѣхомъ.-- Ну, ну, милочка моя, краснѣть тебѣ незачѣмъ, ты видишь, голова у меня уже сѣдѣетъ, а это даетъ мнѣ право на шутку. Прощайте, тетка Урсула, прощай, добрая дѣвушка! Да пошлетъ намъ всѣмъ Богъ радостно свидѣться!
   Послѣднія его слова относились и къ молодымъ людямъ, которые вошли, покончивъ свою работу. Онъ пожалъ имъ всѣмъ руки,-- Рихардову продержалъ, можетъ быть, съ минуту долѣе -- потомъ вскочилъ на лошадь и поѣхалъ скорою рысью, не оглядываясь назадъ.
   -- Истый израильтянинъ, безъ всякой неправды! произнесла тетка Урсула.-- А теперь, ребята, за столъ. Аппетитъ у меня, какъ у волка.
   Несмотря, однако, на такое заявленіе, тетка Урсула почти не притронулась къ обѣду и, противъ своего обыкновенія, была весьма молчалива; подъ конецъ, она даже вовсе перестала принимать участіе въ разговорѣ и очнулась отъ своей разсѣянности лишь при извѣстіи о приходѣ пастора, которое сообщилъ Антонъ Бирманъ, бывшій на сторожевой очереди.
   -- Кто? закричала она, порывисто вскакивая со стула.-- Пасторъ? Вотъ явился кстати! Самъ Богъ его посылаетъ! Оставайтесь всѣ на мѣстахъ! Слышите?
   Она поспѣшно вышла изъ дома навстрѣчу пастору, который приближался быстрыми шагами, держа въ одной рукѣ свою шляпу, парикъ и табакерку, а въ другой -- пестрый носовой платокъ, которымъ отиралъ потъ на своей плѣшивой головѣ.
   -- Знаю ужо! закричалъ онъ, завидѣвъ тетку Урсулу.-- Геркгеймеръ, съ которымъ я встрѣтился между домомъ Фольца и вашимъ, разсказалъ мнѣ все.
   -- Тѣмъ лучше, возразила тетка Урсула,-- но только не кричите такъ, пасторъ, вы вѣдь не на кафедрѣ. Молодые люди всѣ тутъ въ сборѣ, сидятъ за обѣдомъ, и имъ не зачѣмъ слышать то, о чемъ я намѣрена говорить съ вами. Подите-ка сюда!
   Она отвела пастора къ оградѣ, гдѣ никто не могъ ихъ подслушать, за исключеніемъ развѣ Ганса, который поднялъ свою толстую морду и, съ пучкомъ травы въ зубахъ, внимательно поглядывалъ на прибывшихъ своими черными глазами.
   -- Чего тебѣ? Проходи своею дорогой, сердито закричала на него тетка Урсула.
   -- Въ чемъ-же дѣло, тетка Урсула? спросилъ пасторъ.
   -- Услышите тотчасъ, отвѣчала старуха, взоры которой блуждали отъ лѣспой опушки къ небу, оттуда опять къ лѣсу и, наконецъ, остановились съ страннымъ выраженіемъ на лицѣ пастора.
   -- Вы по женаты, пасторъ, начала она,-- и никому на землѣ не обязаны отчетомъ въ своихъ дѣлахъ и поступкахъ?..
   -- Для чего вы это говорите? спросилъ пасторъ.
   -- Мнѣ-же семьдесятъ одинъ годъ и я не думаю, что протяну еще долго, продолжала она задумчиво.
   Пасторъ не донесъ понюшки табаку до носу и, удержавъ ее между пальцами, сталъ внимательнѣе всматриваться въ лицо своей загадочной собесѣдницы.
   -- Если онъ меня и переживетъ, что-же, провели мы тридцать лѣтъ вмѣстѣ и всему долженъ быть однимъ конецъ. Поэтому, я думаю такъ, что мы съ вами именно призваны и избраны для этого.
   Пасторъ уронилъ понюшку.
   -- Во имя самого Бога, что съ вами, тетка Урсула? произнесъ онъ.
   -- Я считала васъ порѣшительнѣе, возразила она.
   -- А я васъ поразсудительнѣе, отвѣчалъ пасторъ.
   -- Въ такихъ дѣлахъ слѣдуетъ слушать сердца! сказала тетка Урсула.
   -- А сердце -- трусливая и задорная штука! замѣтилъ пасторъ.
   -- Это правда, трусливая! язвительно повторила тетка Урсула.
   -- И задорная! предостерегательно проговорилъ пасторъ.
   -- Ну, безъ долгихъ разговоровъ: могу я считать васъ своимъ, или нѣтъ? сказала тетка Урсула, теряя терпѣніе.
   -- Избави Богъ! воскликнулъ пасторъ, не имѣя болѣе силъ скрыть своего чувства.
   -- А я еще считала васъ за мужчину, презрительно проговорила тетка Урсула, поворачиваясь къ нему спиной.
   -- Или вы совсѣмъ Бога забыли, несчастная женщина? сказалъ пасторъ, кладя ей на плечо свою мясистую руку.
   -- Я-то нѣтъ, а вотъ вы, человѣкъ съ заячьимъ сердцемъ! возразила тетка Урсула, стряхивая съ себя его руку и отворачиваясь снова.-- Вы, вѣчно проповѣдующій о любви и самопожертвованіи, и неспособный ни на то, ни на другое! Вамъ дѣла нѣтъ до заблудшей овцы, было-бы вамъ только хорошо и спокойно за своею трапезой! Ну, ладно! Чортъ съ вами!.. прости Господи, мое согрѣшеніе!.. я съумѣю и одна отыскать дорогу къ моему бѣдному заблудшему парню, и Богъ внушитъ мнѣ тѣ слова, которыми можно будетъ тронуть его сердце!
   Она отвернулась совсѣмъ и пошла; пасторъ ударилъ себя по лбу и догналъ ее въ прискочку.
   -- Тетушка Урсула!
   -- Чего вамъ?
   -- Разумѣется, я иду съ вами.
   -- Такъ разомъ и рѣшились?
   -- Разомъ, но окончательно! Но, прахъ побери, отчего вы мнѣ сразу не сказали, что дѣло идетъ о Конрадѣ?
   -- А то о комъ-же?
   -- Все равно, только забудьте то, что я говорилъ! Я даю вамъ мое слово, какъ человѣкъ и какъ служитель божій, что тутъ было недоразумѣніе съ моей стороны, недоразумѣніе, котораго я стыжусь, и въ которомъ прошу у васъ прощенія. Когдаже мы въ путь?
   Тетка Урсула покачала головой; она рѣшительно не подозрѣвала того, что могъ вообразить себѣ ея старый пріятель, но она чувствовала, что теперь онъ дѣйствительно твердо рѣшился, а минуты были дороги.
   -- Тотчасъ-же, разумѣется, отвѣчала она на его послѣдній вопросъ.
   -- Я готовъ.
   -- Такъ войдите въ домъ, скажите дѣвушкѣ ласковое словцо и не подайте виду, что мы съ вами сейчасъ отправляемся въ путь. Ламбертъ не долженъ знать нашего намѣренія; да и никто не долженъ даже подозрѣвать о немъ. Удастся намъ воротить Конрада, хорошо; не удастся,-- пусть его позоръ будетъ схороненъ съ нами. Во всякомъ случаѣ, не надо чтобы они безпокоились о васъ. Возможно и то, пасторъ, что мы совсѣмъ не воротимся. Вы обдумали это?
   -- Пусть будетъ, что Богу угодно, отвѣчалъ пасторъ.
   

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ.

   Черезъ два часа послѣ этого, тетка Урсула и пасторъ были уже въ лѣсной чащѣ; шли они вверхъ по теченію Крика, по узкой тропинкѣ, служившей только индѣйцамъ, буйволамъ, да оленямъ. Но не буйволовый или оленій слѣдъ вынюхивалъ Плутонъ, бѣжавшій впереди путниковъ, прижавъ свой широкій носъ къ самой землѣ и неугомонно помахивая хвостомъ; не этотъ слѣдъ, потому что онъ не разъ забѣгалъ въ лѣсъ, покидая свѣжіе звѣриные слѣды, чтобы черезъ минуту снова появиться на тропинкѣ.
   -- Что, пасторъ, видите теперь, что я сдѣлала недурно, воротясь за собакой? сказала тетка Урсула, при одномъ изъ подобныхъ маневровъ Плутона.-- Вамъ не хотѣлось терять времени, но, видите, умное животное съ избыткомъ вознаграждаетъ насъ за эту потерю.
   -- Не въ одной потерѣ времени было дѣло, возразилъ пасторъ; -- я боялся, что несмотря на тотъ большой крюкъ, который мы сдѣлали, наше намѣреніе будетъ угадано. Ламбертъ и Катерина безъ того уже смотрѣли на насъ такъ, что въ ихъ глазахъ можно было прочесть: мы знаемъ, что вы затѣваете.
   -- Ничего не знаютъ они, сказала тетка Урсула.-- Вамъ слѣдовало идти домой, это понималъ всякій; а что же могло быть страннаго въ томъ, что я попросила дать мнѣ собаку, чтобы намъ съ старикомъ было не такъ жутко въ это время оставаться однимъ.
   -- То, что никто не можетъ повѣрить такой внезапной робости съ вашей стороны, возразилъ пасторъ.
   -- Перестанемъ толковать объ этомъ! перебила тетка Урсула съ досадой.-- Пусть ихъ, наконецъ, думаютъ, что хотятъ! Безъ собаки нельзя было обойтись, такъ нечего и переливать изъ пустого въ порожнее!
   -- Я не увѣренъ, что мы и съ нею достигнемъ цѣли, тетушка Урсула!
   -- Вы уже устали?
   -- Устаю я не такъ скоро, вы это сами знаете, въ особенности если я взялъ на себя подобное дѣло; но гдѣ порука, что Конрадъ, ослѣпленный гнѣвомъ, не забѣжалъ такъ далеко, какъ только могли его донести ноги? А бѣгаетъ онъ, какъ вамъ извѣстно, быстрѣе оленя. Слѣдовательно при всемъ нашемъ желаніи, мы не въ состояніи будемъ догнать его сегодня. Сверхъ того, есть еще одна вѣроятность, о которой я по могу подумать безъ содроганія...
   -- Не то-ли, что мой малый передался имъ? закричала тетка Урсула, поворачиваясь такъ быстро, что пасторъ, слѣдовавшій за нею по пятамъ, отскочилъ на шагъ назадъ.-- Вы это придумали?
   -- Избави Богъ! возразилъ пасторъ, обиженный предположеніемъ старухи и тѣмъ, что она своею горячностью чуть не выбила у него изъ рукъ открытую табакерку.-- Но тотъ, который поднимаетъ руку на своего брата, какъ это сдѣлалъ Конрадъ, способенъ наложить ее и на себя. И насколько я знаю Конрада, это послѣднее будетъ ему, по крайней мѣрѣ, не труднѣе перваго.
   -- Такъ не знаете-же вы моего Конрада! запальчиво воскликнула тетка Урсула, но продолжала потомъ болѣе спокойнымъ голосомъ: -- Если хотите, пасторъ, я согласна съ вами, что въ эту минуту, малый цѣнитъ свою жизнь не болѣе, чѣмъ еловую шишку, но несмотря на это, онъ продастъ ее дорого, клянусь вамъ! И кого заставитъ онъ заплатить за нее? Французовъ и этихъ подлецовъ, индѣйцевъ! Вѣрьте моему слову. И вотъ почему, я твердо убѣждена, что онъ не забѣжалъ такъ далеко, какъ только могли донести его ноги, а напротивъ того, находится гдѣ-нибудь здѣсь, по близости, и строго оберегаетъ свой отцовскій домъ, черезъ порогъ котораго не хочетъ болѣе переступать. Слово свое онъ, можетъ быть, и сдержитъ, по будьте увѣрены, пасторъ, что если французы доберутся до этого дома, то ужь никакъ не иначе, какъ черезъ его трупъ!
   Тетка Урсула умолкла въ сильнѣйшемъ волненіи; пасторъ, хотя и не вполнѣ убѣжденный, счелъ болѣе благоразумнымъ не выражать своего мнѣнія.
   Они продолжали, такимъ образомъ, свой путь въ молчаніи; собака все бѣжала впереди, то бросаясь въ сторону, то останавливаясь на минуту и нюхая воздухъ, и потомъ снова пускаясь впередъ по тропинкѣ; за нею слѣдовала тетка Урсула, наблюдавшая зоркимъ, опытнымъ глазомъ за всѣми ея движеніями и лишь изрѣдка потихоньку понукавшая ее: "ищи, Плутонъ! хорошо, Плутонъ!" но и то болѣе такъ, для собственнаго развлеченія, потому что животное рѣшительно не нуждалось въ понуканіяхъ, и съ должной энергіей и искуствомъ исполняло свое дѣло; шествіе замыкалъ пасторъ, отводившій глаза отъ широкой спины тетки Урсулы лишь въ томъ случаѣ, когда необходимость заставляла его обращать вниманіе на самый путь.
   Это случалось, однако, довольно часто и, наконецъ, дорога стала почти вовсе непроходимою, даже для неизбалованныхъ ногъ колонистовъ. Все круче и глуше становился подъемъ среди извилистыхъ корней вѣковыхъ сосенъ, все бурливѣе шумѣлъ Крикъ между скалистыми утесами, пока не изчезъ вовсе изъ глазъ путниковъ въ глубокомъ ущельѣ, подъ нависшими вѣтвями кустарниковъ. Слѣдуя за собокой, продолжавшей обнюхивать дорогу, путники поворотили, наконецъ, вправо съ тропинки, въ лѣсъ; поднимаясь съ трудомъ, они добрались, черезъ какіе-нибудь сто шаговъ, до вершины возвышенности.
   Пасторъ, почти совершено изнемогавшій отъ усталости, былъ-бы радъ отдохнуть здѣсь съ минуту, но тетка Урсула указала ему многозначительнымъ взглядомъ на собаку, которая, какъ бы обезумѣвъ отъ радости, металась вокругъ исполинской сосны, возвышавшейся среди небольшой полянки.
   -- Онъ лежалъ здѣсь, произнесла тетка Урсула, почти задыхаясь отъ радостнаго волненія.-- Здѣсь лежалъ... на этомъ мѣстѣ! Вы видите, пасторъ, этотъ помятый мохъ и поломанные вѣтки? А вотъ и обрывокъ бумаги; это онъ заряжалъ свое ружье. Идемъ далѣе, пасторъ, идемъ! Клянусь вамъ, что мы отыщемъ его самого менѣе чѣмъ въ полчаса времени. Идемъ-же, идемъ!
   Энергичная старуха поправила свое ружье, съѣхавшее у нея съ плеча въ то время, какъ она наклонялась, и шагнула уже впередъ, какъ вдругъ Плутонъ, простоявъ мгновеніе неподвижно съ приподнятой вверхъ мордою, по направленію къ чащѣ, испустилъ короткій, глухой лай и, сдѣлавъ нѣсколько громадныхъ прыжковъ черезъ кустарникъ, изчезъ изъ глазъ путниковъ въ глубинѣ лѣса.
   -- Господи помилуй! воскликнулъ пасторъ, догнавшій въ эту минуту тетку Урсулу, -- кого это онъ тамъ запримѣтилъ?
   -- Своего хозяина! отвѣчала старуха.-- Тише!
   Она. нагнула впередъ голову и уставилась своими большими, круглыми глазами на чащу, въ которой скрылась собака. Сердце пастора билось такъ, какъ будто хотѣло лопнуть. Почтенному отцу было очень желательно понюхать табаку, къ которому онъ обыкновенно обращался въ подобныя, полныя волненіи минуты, но тетка Урсула вцѣпилась ему въ руку, и ея загорѣлые пальцы впивались въ нее все крѣпче и крѣпче.
   -- Тише! повторила она, хотя пасторъ не только не говорилъ, но даже не шевелился, -- слышите вы?
   -- Ничего не слышу, отвѣчалъ онъ.
   -- Но я слышу!
   И ея горло издало звукъ, -- полу-призывъ, полу-рыданіе; она выпустила руку пастора и кинулась по тому же направленію, въ которомъ изчезла собака, но прежде, чѣмъ она успѣла добѣжать до опушки просѣки, кусты раздвинулись и изъ нихъ показался Конрадъ, вокругъ котораго прыгалъ Плутонъ, вывшій отъ радости. Тетка Урсула не могла или не захотѣла остановить своего бѣга и упала на грудь молодого человѣка, который сжалъ въ своихъ мощныхъ объятіяхъ ее, свою вторую мать, и преклонился къ ея плечу, чтобы скрыть струившіяся у него изъ глазъ слезы.
   Они стояли такъ, держа въ объятіяхъ одинъ другого, ярко освѣщенные привѣтливымъ заходящимъ солнцемъ, и столько любви другъ къ другу выражалось на ихъ загорѣлыхъ лицахъ, что и у добраго пастора вѣки стали также влажны. Онъ тихо подошелъ къ группѣ и, положивъ свои руки на плечи Конраду и теткѣ Урсулѣ, произнесъ съ искреннимъ чувствомъ:
   -- Благословеніе мое будетъ тутъ лишнимъ, но вы не можете не позволить мнѣ раздѣлить вашу честную радость.
   -- Да благословитъ васъ Богъ, пасторъ! сказалъ Конрадъ, поднимая голову и протягивая руку почтенному старику.-- Хорошо съ вашей стороны, что вы пришли съ моей теткой. Не ждалъ я васъ, конечно, обоихъ не ждалъ...
   -- Ну, Конрадъ, перебила его тетка Урсула, -- зачѣмъ ты стыдишься сознаться въ правдѣ? Меня ты навѣрное ждалъ.
   -- Пожалуй, что и такъ, сказалъ Конрадъ.
   -- А его я привела съ собою потому, что ты знаешь его съ малолѣтства, продолжала тетка Урсула, -- и знаешь за добраго и справедливаго человѣка, а въ нѣкоторыхъ случахъ, мужчина всеже можетъ переговорить съ мужчиною лучше, чѣмъ бѣдная женщина, въ родѣ меня, рѣшительно неспособная понимать того, что происходитъ въ вашихъ черствыхъ сердчишкахъ!
   Красивое лицо Конрада омрачилось при этихъ словахъ тетки Урсулы. Глаза его гнѣвно сверкнули изъ-подъ опущенныхъ вѣкъ, однако, онъ овладѣлъ собою и произнесъ, повидимому, спокойнымъ голосомъ:
   -- Благодарю васъ еще разъ; но, тетушка, и вы, пасторъ, я прошу васъ обоихъ, не говорить мнѣ о немъ... вы знаете, кого я разумѣю... не говорите тоже о ней. Я не могу слышать этого... и. не хочу слышать. Можетъ быть, я неправъ, но дѣло уже сдѣлано и за послѣдствія отвѣчаю я самъ и не желаю принимать ни моихъ совѣтовъ, ни чьей помощи.
   -- Что-же? сказала тетка Урсула, обращаясь къ пастору,-- когда-же вы-то свой ротъ откроете? Для чего-же я васъ сюда притащила?
   Тетка Урсула находилась въ большомъ раздраженіи; она чувствовала самое искреннее состраданіе къ Конраду и, въ то же время, какъ-то смутно сознавала, что на его мѣстѣ, она, вѣроятно, думала-бы точно также, какъ и онъ, также-бы говорила и такъ поступала. Еще яснѣе она сознавала, что не въ состояніи подать дѣльнаго и практичнаго совѣта въ такомъ дѣлѣ, въ которомъ ея сердце одинаково страстно сочувствовало обѣимъ сторонамъ.
   Сильно взволнованный пасторъ отправлялъ себѣ въ носъ одну понюшку табаку за другою. Тщетно проискавъ еще кой-какихъ прилипшихъ пылинокъ, онъ рѣшительно сунулъ пустую табакерку въ карманъ и произнесъ:
   -- Конрадъ, выслушай меня съ минуту спокойно. Я полагаю, что скажу тебѣ кое-что такое, о чемъ ты, быть можетъ, не подумалъ серьезно. Правъ ты или неправъ передъ своимъ братомъ и передъ дѣвушкой, съ которой я познакомился только сегодня, и которая показалась мнѣ добрымъ, славнымъ существомъ, этого я не хочу рѣшать, не хочу даже разбирать. Я никогда не былъ женатъ; влюбленъ былъ, сколько мнѣ помнится, всего одинъ разъ въ жизни и то уже давно; поэтому, очень можетъ быть, что я плохой судья въ этихъ вещахъ. Но, Конрадъ, существуютъ братья, отъ которыхъ мы не можемъ отречься; существуетъ родительскій кровъ, который долженъ оставаться священнымъ для насъ при всякихъ обстоятельствахъ: это наши единоплеменники и наше отечество. И намъ-то, изгнанникамъ, намъ, отвергнутымъ, намъ, которыхъ сила обстоятельствъ заставила порвать свою связь съ древнимъ родомъ и древнимъ отечествомъ, намъ, осаждаемымъ и уничтожаемымъ на чужбинѣ такими-же чужестранцами,-- намъ должны быть еще въ многократъ священнѣе оставшіеся у насъ братья и земля новой родины нашей. И нѣтъ, ничего нѣтъ такого, что могло-бы снять съ насъ эту обязанность, Конрадъ: ссора съ братомъ, желаніе обладать женщиной, споръ о твоемъ и моемъ,-- все это ничто, потому что тутъ нѣтъ твоего и моего, есть только наше, какъ въ той молитвѣ, которую мы возсылаемъ къ Господу, въ котораго вѣруемъ всѣ. Я знаю, Конрадъ, что сознаніе этого священнаго долга не умерло въ твоемъ сердцѣ, и что ты, напротивъ того, готовъ исполнить его по твоему разумѣнію; но, Конрадъ, твое разумѣніе несостоятельно въ этомъ случаѣ, хотя ты и рѣшился-бы, подобно всѣмъ намъ, пожертвовать даже своей собственной жизнью. Я говорю тебѣ, Конрадъ: Богъ не приметъ этой жертвы; Онъ отвергнетъ ее, какъ отвергъ жертву Каина, и твоя драгоцѣнная кровь прольется безполезно и безславно!
   Сильный голосъ пастора звучалъ какъ-то особенно торжественно среди тишины вѣкового лѣса; и когда старикъ, подавленный сильнымъ душевнымъ движеніемъ, умолкъ на мгновеніе, въ вершинахъ исполинскихъ сосенъ что-то прошумѣло, послышался какой-то неясный, но пріятный звукъ.
   "Устами этого умнаго хорошаго пастора говоритъ самъ Богъ!" подумала добрая тетка Урсула, подумалъ тоже и Конрадъ, и, можетъ быть, это убѣжденіе смягчило суровую, упорную душу молодого атлета: широкая грудь его сильно вздымалась и опускалась, въ лицѣ было особое напряженное выраженіе, взоры его были устремлены въ землю, а мощныя руки, сжимавшія стволъ винтовки, дрожали...
   Пасторъ продолжалъ:
   -- Твоя драгоцѣнная кровь, Конрадъ! Драгоцѣнная, какъ и всякая человѣческая кровь, но вдвойнѣ драгоцѣнная въ минуту опасности, втройнѣ -- если она течетъ въ жилахъ такого человѣка, которому Богъ даровалъ все, чтобы быть щитомъ и подпорою своихъ ближнихъ. Ты знаешь, Конрадъ: съ того, кому много дано, много и взыщется. Мы всѣ простые рядовые, чего не должны, конечно, стыдиться, но ты избранъ на высшее дѣло, Конрадъ, и мнѣ достаточно будетъ сказать, чего отъ тебя требуютъ твои братья, чтобы заставить тебя опомниться. Ты человѣкъ мужественный и умный, и можешь взяться за дѣло, гдѣ требуется хитрость и отвага. Николай Геркгеймеръ узналъ, что наши враги ведутъ переговоры съ племенемъ онеидовъ и отсрочиваютъ свое нападеніе на насъ лишь до окончательнаго заключенія съ ними союза, который дастъ имъ рѣшительное преимущество надъ нами, лучше сказать, поставитъ насъ въ рѣшительную невозможность съ ними бороться. Тебѣ извѣстно, что эти онеиды руководятъ своимъ примѣромъ прочія озерныя племена, и что, до-сихъ-поръ, они служили намъ такимъ оплотомъ, за которымъ мы могли считать себя относительно безопасными. Ты прожилъ нѣсколько лѣтъ между онеидами, ты говоришь на ихъ языкѣ, пользуешься отъ нихъ глубокимъ почетомъ и знаешь дорогу къ ихъ сердцу. Теперь, Конрадъ, Геркгеймеръ, нашъ вождь, желаетъ и требуетъ, чтобы ты безотлагательно отправился къ нимъ и обѣщалъ-бы имъ, именемъ самого губернатора, согласіе на всѣ тѣ уступки, которыхъ они добивались отъ правительства. За эти льготы они должны остаться вѣрными тому оборонительному и наступательному союзу, который заключили съ нами.... или даже, пусть они только согласятся не вмѣшиваться въ предстоящую намъ борьбу. Ты можешь самъ обсудить и понять это порученіе лучше меня, человѣка малознакомаго съ такими дѣлами и неспособнаго растолковать тебѣ всего вполнѣ, но я спрашиваю тебя, Конрадъ Штернбергъ, согласенъ-ли ты исполнить приказаніе нашего предводителя, какъ это повелѣваетъ тебѣ твоя совѣсть?
   -- Поздно уже! отвѣтилъ Конрадъ глухимъ голосомъ.
   -- Отчего поздно?
   -- Потому что этотъ союзъ, который такъ страшитъ васъ, уже состоялся. Онеиды соединились съ французами и съ племенемъ онондаговъ. Утромъ сегодня, даже еще за какой-нибудь часъ времени, я могъ-бы добраться до нихъ незамѣтно и исполнить ваше порученіе; теперь это уже невозможно.
   -- Почему знаешь ты это, Конрадъ? спросили разомъ тетка Урсула и пасторъ.
   -- Идите за мною, отвѣчалъ имъ Конрадъ.
   Онъ вскинулъ свое ружье на плечо, и пошелъ впередъ, пересѣкая лѣсъ, становившійся все рѣже и рѣже, пока, наконецъ, высокія деревья стали попадаться только въ одиночку среди мелкаго кустарника. Пасторъ и тетка Урсула слѣдовали за нимъ. Конрадъ продолжалъ путь согнувшись, изъ предосторожности, и знаками предложилъ своимъ спутникамъ послѣдовать его примѣру. Наконецъ, онъ сталъ на колѣни и медленно раздвинулъ кусты. Пасторъ и тетка Урсула сдѣлали тоже самое. Заглянувъ въ отверстіе куста, какъ въ форточку, они увидѣли передъ собою странное зрѣлище.
   Отъ самой подошвы крутого утеса, на остромъ обрывѣ котораго они находились, простиралась широкая поляна, окаймленная съ противоположной стороны тоже обрывистыми и поросшими лѣсомъ скалами; вдоль ея легкаго склона струился ручей, впадающій въ Крикъ. На ближайшемъ къ зрителямъ берегу этого ручья былъ раскинутъ родъ лагеря, состоявшій изъ маленькихъ, неправильно разбросанныхъ, холщевыхъ палатокъ и древесныхъ шалашей. Между ними горѣли дюжины двѣ костровъ, дымъ которыхъ, весь багровый отъ лучей заходившаго солнца, разстилался вверху тонкимъ облакомъ, придававшимъ еще большую фантастичность картинѣ: въ лагерѣ тѣснилась съ величайшимъ оживленіемъ толпа разнообразныхъ фигуръ,-- были тутъ французы, частью изъ регулярныхъ войскъ и милиціи, частью въ одеждѣ не военнаго покроя, большинство-же толпы состояло изъ индѣйцевъ, полунагія тѣла которыхъ, разукрашенныя пестрыми воинственными знаками, ярко блестѣли на солнцѣ. Въ группахъ, возлѣ самаго ручья, господствовало наибольшее оживленіе, причину тому было не трудно угадать: толпа индѣйцевъ, находившаяся на противоположномъ берегу, прибыла, по всѣмъ признакамъ, еще очень недавно; нѣкоторые изъ этихъ индѣйцевъ были заняты устройствомъ вигвамовъ, другіе разведеніемъ костровъ, по большая часть стояла на берегу и переговаривалась съ дикарями, уже расположившимися во французскомъ лагерѣ. Ручей былъ не очень широкъ, но прорылъ себѣ глубокое русло въ грунтѣ поляны; перейти черезъ него безъ моста было нельзя и потому, на болѣе узкомъ мѣстѣ, нѣсколько человѣкъ устроивали переправу, поспѣшно наваливая деревья, между тѣмъ какъ нетерпѣливые или особенно усердные, переплывали черезъ ручей или старались даже перепрыгнуть черезъ него, что, большею частью, не удавалось, возбуждая громкіе крики и хохотъ зрителей.
   Тетка Урсула и пасторъ смотрѣли поочередно, съ замирающимъ сердцемъ, на эту картину, имѣвшую для нихъ такой ужасный смыслъ. Наконецъ, повинуясь отданному шепотомъ приказу Конрада, они осторожно, ползкомъ, какъ и пришли, воротились снова черезъ кустарники въ лѣсъ.
   -- Сколько ихъ всѣхъ? спросила тетка Урсула.
   -- Четыреста человѣкъ, не считая онеидовъ, отвѣчалъ Конрадъ,-- а онеидовъ наберется еще столько-же, если они выставятъ въ поле всѣхъ своихъ воиновъ; я насчиталъ, впрочемъ, только двѣсти пятьдесятъ человѣкъ; но они ждутъ остальныхъ, это вѣрно, иначе они не располагались-бы лагеремъ на ночь.
   -- А шли бы прямо далѣе? спросила тетка Урсула.
   -- Непремѣнно, потому что они знаютъ, какъ дорогъ теперь каждый часъ, сказалъ Конрадъ.-- По тому, что мы видимъ, можно разсчитывать, что они нагрянутъ на васъ завтра, около полудня.
   -- На васѣ, произнесъ пасторъ съ удареніемъ.-- Я думалъ, ты скажешь: на насъ, Конрадъ.
   Конрадъ не отвѣчалъ ничего и повелъ молча своихъ спутниковъ по опушкѣ лѣса, но въ такомъ отдаленіи отъ самой его окраины, чтобъ изъ лагеря нельзя было ихъ примѣтить. Пройдя такимъ образомъ шаговъ двѣсти, они очутились передъ глубокой разщелиной, спускавшейся въ родѣ естественной лѣстницы съ утесовъ, прямо въ долину. Но узкая, глубоко врѣзанная, образовавшая эту лѣстницу тропинка была совершенно заперта на верху очень искусно сдѣланной засѣкой изъ деревьевъ, камней и хвороста. Другія каменья, частью громадныя, были придвинуты на самый край разщелины такимъ образомъ, что достаточно было движенія какого нибудь рычага, а, можетъ быть, даже только ноги, чтобы свалить ихъ на головы тѣхъ, которые вздумали бы вскарабкаться по тропинкѣ. На устройство подобной засады требовалось, повидимому, нѣсколькихъ дней неутомимой работы цѣлой дюжины здоровыхъ людей, но Конрадъ, съ его исполинской силой окончилъ все дѣло въ нѣсколько часовъ.
   -- Вотъ сказалъ онъ, обращаясь съ особой странной улыбкой къ своимъ изумленнымъ спутникамъ,-- вотъ гдѣ я хотѣлъ выдержать борьбу съ непріятелемъ до тѣхъ поръ, пока не свалилъ-бы отсюда послѣдняго камня, и не выпустилъ бы своего послѣдняго заряда!
   -- А потомъ? спросила тетка Урсула.
   -- Потомъ разбилъ бы свою винтовку о голову перваго, который пробрался бы сюда.
   -- А теперь? спросилъ пасторъ, схватывая его за руку,-- а теперь, Конрадъ?
   -- Теперь, я попытаюсь исполнить приказъ Геркгеймера.
   -- Избави Богъ! воскликнула тетка Урсула,-- ты идешь на явную гибель! Онондаги, твои смертельные враги, изорвутъ тебя на куски!
   -- Врядъ-ли! возразилъ Кондрадъ.-- Онеиды не допустятъ до этого; по крайней мѣрѣ, непремѣнно поднимутъ шумъ и ссору. А этимъ однимъ мы уже выиграемъ много; я задержу ихъ, такимъ образомъ, долѣе, чѣмъ моимъ сопротивленіемъ здѣсь, гдѣ, при самомъ счастливомъ оборотѣ дѣла, я могу продержаться часа два, пока буду убитъ.-- Но я надѣюсь устроить что-нибудь для пользы нашего дѣла. Я готовъ былъ идти къ онеидамъ еще утромъ, когда они стояли въ лѣсу, но мнѣ нечего было предложить имъ. Теперь дѣло другое. Можетъ быть, мнѣ и удастся убѣдить ихъ. Я попытаюсь, по крайней мѣрѣ. Прощайте, друзья мои!
   Онъ протянулъ руки обоимъ. Тетка Урсула бросилась въ его объятія, какъ бы желая приковать къ себѣ на вѣки своего милаго юношу; но Конрадъ освободился съ кроткою силою изъ ея рукъ, говоря:
   -- Нельзя терять ни минуты; мнѣ надо сдѣлать большой обходъ, чтобы спуститься въ долину съ другой стороны. А вамъ тоже предстоитъ длинный путь. Собаку я возьму съ собою, вамъ она не нужна на обратномъ пути. Ты вѣдь не заблудишься, тетка? Ну, такъ, прощаюсь еще разъ съ вами! Прощаюсь со всѣми!
   -- До свиданія, Конрадъ? сказалъ пасторъ.
   Лицо Конрада дрогнуло.
   -- Воля Божія! проговорилъ онъ глухимъ голосомъ.
   Черезъ минуту, пасторъ и тетка Урсула остались одни; нѣсколько времени еще они слышали хрустеньо кустарника; потомъ все смолкло.
   -- Не увидимъ мы его болѣе! произнесла тетка Урсула.
   -- Увидимъ! возразилъ пасторъ, возводя взоръ къ розовымъ облакамъ, свѣтившимся сквозь вершины деревьевъ.-- Смѣлымъ Богъ помогаетъ!
   -- Въ такомъ случаѣ, онъ долженъ ему помочь, сказала тетка Урсула, потому что ни въ одной человѣческой груди не бьется такого мужественнаго сердца, какъ у моего Конрада. Да помилуетъ его Господь!
   -- Аминь! произнесъ пасторъ.
   Они поворотили къ дому и пошли обратною дорогой вдоль ручья, черезъ лѣсную чащу, надъ которою распространялись уже ночныя тѣни.
   

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ.

   Пасторъ не ошибся, говоря, что Катерина и Ламбертъ не поддались обману и угадали ихъ намѣреніе отыскать убѣжавшаго Конрада. Руководя оборонительными работами и самъ принимая въ нихъ дѣятельное участіе, Ламбертъ все еще не могъ заглушить въ своей душѣ тяжкой заботы о братѣ. Его полное любви сердце не могло примириться съ той мыслью, что его счастье причинило столько горя его любимому брату, Конраду; невыразимо тяжко было Ламберту, никогда не задумывавшемуся принести всякую жертву Конраду, теперь, въ первый разъ съ самой зари жизни, не уступать ему лучшей, желаемой имъ доли. Но могъ-ли онъ уступить ее? Не могъ, ради чего-бы то ни было въ мірѣ, даже ради спасенія своей души! Тутъ не было никакихъ колебаній, не должно быть, потому-что они были-бы низкою измѣною самому себѣ и дорогой дѣвушкѣ, предавшей ему съ такимъ довѣріемъ свое чистое, дѣвственное сердце. А между тѣмъ... между тѣмъ!...
   Катерина испытывала не меньшую скорбь. Она такъ невыразимо глубоко любила Ламберта и видѣла теперь, что принесла, въ первый даръ своему возлюбленному, одно тяжкое страданіе. О, отъ нея не скрывался ни одинъ слѣдъ муки въ лицѣ дорогого ей человѣка; она такъ привыкла читать въ его прямыхъ, честныхъ чертахъ! Отъ нея не ускользало ни одно облако на этомъ открытомъ челѣ, ни одинъ грустно-потупленный взоръ этихъ кроткихъ голубыхъ глазъ, ни одно печальное содроганіе губъ, такъ охотно и часто открывавшихся для веселаго смѣха, а теперь сомкнутыхъ глубокою скорбью.
   Такимъ образомъ, не имѣя нужды высказываться другъ другу, они думали и передумывали о возможности возврата Конрада, и когда, наканунѣ, тетка Урсула ввела къ нимъ пастора и, не давъ ему даже присѣсть и пообѣдать, снова увела его прочь и ушла вмѣстѣ съ нимъ изъ блокгауза, а потомъ, черезъ нѣсколько минутъ, воротилась одна и выпросила себѣ Плутона, подъ тѣмъ предлогомъ, что на ея домоваго пса, Мелака, была уже плохая надежда; -- Катерина, и Ламбертъ переглянулись между собою, и, оставшись наединѣ, обнялись другъ съ другомъ и проговорили: "Можетъ быть! Можетъ быть, все еще пойдетъ хорошо!"
   Но какъ ни тяжело было у нихъ на душѣ, они не выказывали своего горя, а у другихъ было мало охоты заботиться о печали, которую такъ ревниво скрывали отъ нихъ. Рихардъ Геркгеймеръ высказывалъ, правда, не разъ свое сожалѣніе Ламберту о томъ, что Конрадъ совершилъ подобную глупость именно въ такое время; прочіе выразили то-же разъ другой такое-же мнѣніе, но тѣмъ дѣло и кончилось. Всѣ они были готовы, съ Конрадомъ-ли вмѣстѣ, или безъ него, исполнить свой долгъ, и это сознаніе возбуждало въ нихъ хорошее расположеніе духа. Одно обстоятельство особенно поддерживало это настроеніе, придавая, въ ихъ глазахъ, поэтическій колоритъ ихъ суровому положенію. Всѣ они, отъ перваго до послѣдняго, были очарованы красотой и любезностью Катерины, и свое поклоненіе ей выражали самымъ безобиднымъ и забавнымъ образомъ. Едва Катерина произносила, за столомъ, какое-нибудь привѣтливое слово, передъ ней тотчасъ выставлялись пять паръ рядовъ бѣлыхъ, блестящихъ зубовъ; едва она высказывала желаніе или просто выражала его взглядомъ, тотчасъ-же протягивалось пять рукъ или приводилось въ движеніе десять ногъ. Куда-бы она ни пошла, или гдѣ-бы она ни стояла, возлѣ нея находились всегда два или три внимательные пажа, которые наблюдали съ ревностью другъ за другомъ и взаимно старались оттѣснить одинъ другого. Каждый изъ нихъ питалъ глубочайшее убѣжденіе въ томъ, что не только долженъ умереть за Катерину, но даже подвергнуться самымъ страшнѣйшимъ изъ тѣхъ мученій, на которыя изобрѣтательна жестокость индѣйцевъ. Однажды даже, въ отсутствіе Ламберта, всѣ они пятеро, въ припадкѣ героизма, подали другъ другу руки и поклялись выполнить предложеніе Рихарда Геркгеймера: тому изъ нихъ, который останется послѣднимъ въ живыхъ, убить Катерину, прежде, чѣмъ онъ самъ испуститъ послѣднее издыханіе, для того, чтобы она не досталась въ руки врагамъ.
   Такое единодушіе въ трагическомъ самопожертвованіи нисколько не мѣшало имъ, однако, острить другъ надъ другомъ и издѣваться надъ страстью того или другого къ прекрасной дѣвушкѣ. Болѣе всѣхъ доставалось, въ этомъ отношеніи, Адаму. Товарищи старались увѣрить его, что у Ламберта припасена на случай особая пуля, назначенная только не противъ француза; они, въ этомъ случаѣ, собственно за себя не боялись, потому что опаснымъ для Ламберта могъ быть только Адамъ: Фрицъ Фольцъ и Рихардъ Геркгеймеръ -- Адаму это было лучше другихъ извѣстно -- уже сдѣлали свой выборъ; Якобъ Эрлихъ и Антонъ Бирманъ тосковали втихомолку по своимъ возлюбленнымъ, оставленнымъ на Могавкѣ; Адамъ же, впродолженіе многихъ лѣтъ, рыскалъ только кругомъ, какъ рыкающій левъ, ищущій, кого поглотить, изображая изъ себя странствующее пугало, наводящее страхъ на всѣхъ жениховъ и молодыхъ мужей. Къ тому-же, всѣ четверо молодыхъ людей явились въ блокгаузъ по приказу, Адамъ же по своей доброй волѣ; слѣдовало его тоже спросить, съ какою цѣлью и намѣреніемъ онъ, находясь вчера на часахъ, пѣлъ: "О, звѣздочка вечерняя!" такъ сладко, что Катерина прослезилась отъ умиленія и сказала: "Да послушайте-же Адама; онъ ноетъ лучше всякаго соловья!"
   -- Заботились бы о себѣ! огрызался Адамъ.-- Каждый знаетъ, что ему дѣлать.
   Потомъ, онъ впадалъ опять въ слезливое настроеніе и умолялъ товарищей, сказать ему по истинѣ, дѣйствительно-ли Ламбертъ питаетъ такіе гнусные замыслы, и въ самомъ-ли дѣлѣ Катерина восторгалась его пѣніемъ и говорила, что желала бы только одного въ жизни, -- получить локонъ бѣлокурыхъ волосъ съ головы пѣвца, который могла бы взять съ собою въ могилу? Молодые люди клялись, что слышали такія слова изъ устъ Катерины, и что они обѣщали ей исполнить ея скромное желаніе, на основаніи чего, Адаму слѣдовало вручить имъ добровольно свои космы, прежде чѣмъ индѣйцы овладѣютъ ими силою, содравъ ему, вмѣстѣ съ тѣмъ, и кожу съ головы. Адамъ начиналъ защищаться, звалъ на помощь, умолялъ о пощадѣ, и сцена заканчивалась общимъ крикомъ и хохотомъ.
   Подобная возня происходила однажды послѣ полудня, въ то время, когда Ламбертъ, котораго гнала изъ дома душевная тренога, медленно шелъ къ лѣсу, вверхъ по теченію ручья. Онъ остановился на мгновеніе, заслышавъ шумъ въ блокгаузѣ, но тотчасъ-же продолжалъ свой путь, только покачавъ головой. Они могли шумѣть и смѣяться, добрые малые, въ эти часы горя и бѣдствій, ложившихся такимъ свинцовымъ гнетомъ на его душу! Шумѣли они и смѣялись, зная, что эти часы могли быть послѣдними для нихъ! Шутили, имѣя дома родителей, сестеръ и братьевъ, или дѣвушекъ, которыхъ любили, и понимая, что жизнь этихъ дорогихъ людей подвергалась такой-же опасности, какъ и ихъ собственная! Конечно, всѣ они были моложе Ламберта и смотрѣли на жизнь легче, чѣмъ онъ, -- такъ легко, какъ и слѣдовало, можетъ быть, для того, чтобы сносить ее и не падать подъ ея бременемъ! И не былъ-ли Ламбертъ ужь слишкомъ старъ для того, чтобы взваливать на себя новую тяжесть, онъ, вынесшій уже столько на своихъ плечахъ? Какъ часто осмѣивали его за это друзья и знакомые. Они прозвали его даже Гансомъ-мечтателемъ, и сочинили поговорку, которую употребляли во всѣхъ затруднительныхъ случаяхъ: "Объ этомъ пусть заботятся Господь Богъ, да Ламбертъ Штернбергъ!" Да, онъ познакомился очень рано съ заботой: умерла его мать и оставила одного съ суровымъ, раздражительнымъ отцомъ и необузданнымъ юношей, Конрадомъ; Ламберту пришлось быть постояннымъ посредникомъ между ними, также какъ и между родственниками и прочими членами общины. Потомъ, послѣ смерти отца, вся работа пала на его долю и въ то-же время, ему приходилось постоянно помогать совѣтомъ и дѣломъ сосѣдямъ. Такимъ образомъ, онъ трудился, вѣчно трудился, заботился и вѣчно заботился; такъ, оно уже само собой разумѣлось, что затруднительная и полная отвѣтственности поѣздка въ Нью-Іоркъ этой весною должна была пасть на него, а не на кого другого. И онъ взялъ на себя это дѣло, какъ бралъ все, что было слишкомъ тяжело для другихъ, взялъ, не помышляя о наградѣ, или даже о какой-нибудь благодарности со стороны своихъ довѣрителей,-- и вотъ небо рѣшило, что онъ долженъ былъ встрѣтить въ этой поѣздкѣ ее, одинъ взглядъ которой былъ для него наградой, одно слово благодарностью за все то, что онъ когда-либо сдѣлалъ и когда-либо претерпѣлъ! Слишкомъ большая награда, слишкомъ большая благодарность! Онъ такъ и подозрѣвалъ сначала; такъ и убѣдился впослѣдствіи! Кто честно радовался его неожиданному, робко и съ недовѣріемъ полученному счастью? Не сосѣди, которые не могли простить ему предпочтенія, оказаннаго имъ чужой дѣвушкѣ передъ ихъ дочерьми; ни тетка Урсула, которая, несмотря на ея безпристрастіе и здравый смыслъ, все-же предпочла-бы видѣть Конрада на его мѣстѣ; не самъ Конрадъ, наконецъ, его единственный, возлюбленный братъ!.. Это было самымъ глубокимъ ударомъ, самою горькою каплей желчи, подмѣшанной ему въ сладкую чашу любви и назначенной отравлять ея вкусъ на вѣки! Онъ долженъ былъ лучше вовсе отказаться отъ нея.
   Но если такъ, то какой смыслъ и значеніе имѣло для него все остальное. Стоило-ли ему заботиться о будущемъ, въ которомъ не могло уже быть чистой радости для него? Стоило-ли дорожить жизнью, испорченной такими испытаніями? предпринимать на себя тяжелую борьбу? надѣяться выдти изъ нея побѣдителемъ?.. Тамъ зеленѣютъ поля, принадлежащія Ламберту... пусть они будутъ попраны! Тамъ, въ лѣсу, бродилъ еще недавно его скотъ... пусть онъ сдѣлается добычей врага! Тамъ его дворъ... пусть будетъ онъ жертвою пламени! Тамъ его хорошо укрѣпленный домъ... пусть онъ погребетъ и его, и ее, подъ своими развалинами!
   Погруженный въ эти тяжелыя мысли, Ламбертъ стоялъ на опушкѣ лѣса, устремивъ глаза на родимую долину, ярко озаренную солнечными лучами. Все было безмолвно кругомъ; слышалось только жужжаніе насѣкомыхъ среди тихо колыхавшейся травы и цвѣтовъ на полѣ, да чириканье птичекъ въ вершинахъ темнозеленыхъ сосенъ, жадно упивавшихся солнечной теплотою. Можетъ быть, все, гнѣздившееся въ мозгу Ламберта, было только страшнымъ, тяжелымъ сномъ, отъ котораго онъ могъ пробудиться, еслибы того пожелалъ? Сторожевой маякъ, устроенный для подачи сигнальныхъ дыма и огней и предупрежденія живущихъ внизъ по Крику, былъ воздвигнутъ только для шутки, быть можетъ?.. Пошутила., быть можетъ, тоже и тетка Урсула, передавшая Ламберту, черезъ Фрица Фольца, высланнаго вечеромъ на часы, что, какъ ей было достовѣрно извѣстно, непріятель уже недалеко и имъ слѣдуетъ сторожить зорко?..
   Но... что за звукъ раздался въ лѣсу, поразивъ тонкій слухъ Ламберта? То хрустѣлъ и ломался сухой кустарникъ, точно подъ ногами оленя, быстро несущагося черезъ чащу!.. Нѣтъ, то былъ не оленій бѣгъ, а бѣгъ человѣка! Человѣка, спасающаго бѣгствомъ свою жизнь!.. Ближе и ближе, прямо къ Крику, по скалистой, отвѣсной, поросшей кустами тропинкѣ, мчался кто-то отчаянными прыжками, подобно камню, брошенному внизъ съ высоты!
   Душа Ламберта содрогнулась отъ радостнаго испуга. Только нога одного человѣка была способна на такой путь! Нога его брата!
   Ламбертъ стоялъ, задыхаясь отъ напряженія... сердце его стучало порывисто, точно готовясь разорвать грудь. Онъ хотѣлъ закричать, но голосъ замеръ у него въ горлѣ; хотѣлъ двинуться впередъ, но колѣни подъ нимъ подогнулись... Еще мгновеніе и кусты быстро раздвинулись: это онъ, Конрадъ, котораго догоняетъ огромными прыжками, хотя изнемогающая совсѣмъ, его вѣрная собака!
   -- Конрадъ! воскликнулъ Ламбертъ,-- Конрадъ!
   Онъ бросился къ брату и заключилъ его въ свои объятія. Забыто все, что такъ терзало его еще въ эту.минуту! Будь, что будетъ,-- теперь стоитъ жить, и умереть также, если это суждено!
   -- Они наступаютъ, Конрадъ?
   -- Черезъ часъ будутъ здѣсь!
   

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ.

   Извѣстіе о наступленіи рѣшительной минуты и радостное сознаніе, что эта минута возвратила ему любимаго брата, пробудила въ душѣ Ламберта тѣ качества, за которыя цѣнилъ и хвалилъ его и старый и малый: хладнокровіе, осмотрительность и твердое мужество. Не колеблясь ни мгновенія и не раздумывая долго, онъ рѣшилъ, что слѣдуетъ дѣлать въ настоящихъ обстоятельствахъ, онъ велѣлъ брату идти сейчасъ-же къ блокгаузу, чтобы увѣдомить объ опасности его защитниковъ, а самъ перешелъ по перекинутой черезъ Крикъ доскѣ на другой берегъ, къ холму, на которомъ были приготовлены дрова для сигнальнаго огня; этотъ холмъ имѣлъ такое положеніе, что его очень ясно было видно изъ дома Дитмара. Черезъ минуту, изъ высокаго костра поднялся черный столбъ дыма, подобно стволу величественной пальмы, и, постепенно расширяясь въ тихомъ воздухѣ, образовалъ собой огромную корону. И вотъ, въ четверти мили разстоянія внизъ по ручью начинаетъ тоже что-то чернѣть,-- дядя Дитмаръ сторожилъ зорко! Сигналъ повторенъ и переданъ далѣе; тамъ повторятъ его въ свою очередь и черезъ какіе-нибудь четверть часа, за двѣ мили отсюда, на Могавкѣ, станетъ извѣстно, что непріятель наступаетъ у Крика. Ламбертъ переходитъ обратно черезъ ручей; онъ даетъ сильный толчокъ ногою и сообщеніе прервано,-- доска уносится внизъ теченіемъ.
   -- Ты все еще здѣсь, Конрадъ? Пойдемъ! Какъ всѣ обрадуются!
   Ламбертъ поспѣшилъ впередъ; медленными, неувѣренными шагами слѣдовалъ за нимъ Конрадъ. Было-ли то отъ усталости послѣ страшнаго бѣга, или по другой причинѣ? Изъ его жилъ или нѣтъ, вытекла та кровь, которою былъ запятнанъ его кожаный камзолъ?
   Съ такими вопросами обратился къ нему Ламбертъ, по отвѣта не получилъ. Братья достигли, между тѣмъ, до временного моста; товарищи, стоявшіе на стѣнѣ, встрѣтили ихъ громкими: Ура! Ламбертъ взбѣжалъ къ нимъ и въ избыткѣ радости потрясъ руку каждому изъ своихъ добрыхъ товарищей, Конрадъ стоялъ все еще нерѣшительный у моста. Лицо его было блѣдно и искажено физнясскимъ страданіемъ и внутреннею борьбою. Онъ поклялся страшною клятвою не переступать никогда порога своего родительскаго дома: "Да падетъ кровь моя на мою голову!" сказалъ онъ. Мощное, необузданное его сердце судорожно сжималось въ груди. Кровь... но стоитъ-ли заботиться о ней! Онъ никогда не щадилъ ее. За какую-нибудь четверть часа еще, онъ хотѣлъ поставить жизнь на карту въ такомъ бою, на который онъ одинъ былъ способенъ, и одинъ могъ довести до счастливаго конца. Но слово его! слово, которому онъ никогда не измѣнялъ, и его-то теперь приходится нарушить, -- нарушить, несмотря ни на что, какъ и подсказывалъ ему его добрый геній, его благородное сердце.
   И прежде, чѣмъ онъ побѣждаетъ свои колебанія, вдругъ, между его ликующими товарищами, появляется та, изъ-за которой онъ покинулъ родительскій домъ. Онъ отворачиваетъ въ сторону свои взоры, онъ страшится встрѣтить ея кроткій, нѣжный взглядъ, но Катерина уже возлѣ него; она схватываетъ его руку, нѣжно ее пожимаетъ, и онъ чувствуетъ, что побѣжденъ, что не можетъ противиться этой очаровательницѣ. Черезъ секунду она уже ведетъ его по мосту на стѣну, а оттуда во внутренній дворъ, гдѣ товарищи окружаютъ его съ радостными возгласами и потомъ внезапно, въ общемъ веселомъ увлеченіи, подхватываютъ его на руки, поднимаютъ высоко наверхъ, и проносятъ вернувшагося бѣглеца черезъ отворенную дверь въ домъ, какъ-бы желая перехитрить злыхъ духовъ, подстерегающихъ свою добычу на порогѣ.
   Что-бы тамъ ни было, Конрадъ воротился! Лучшій стрѣлокъ во всей колоніи! Всѣ они рѣшились, съ нимъ-ли, безъ него, исполнить свою обязанность, но изъ перекидываемыхъ взглядовъ, изъ отрывистыхъ словъ, изъ сіяющихъ радостью лицъ товарищей, видно ясно, что теперь они считаютъ себя сильнѣе и бодрѣе, и если подоспѣютъ еще тетка Урсула съ Христіаномъ Дитмаромъ, то пусть хоть сейчасъ начинается пляска! "Пора-бы ужь имъ придти", думаютъ нѣкоторые.
   -- Ура! вотъ и они! кричитъ Рихардъ Геркгеймеръ, вбѣжавшій на галерею, чтобы лучше видѣть дорогу.
   -- Идутъ пѣшкомъ и ихъ трое! Третій, это пасторъ. Ура! еще разъ, ура! и безконечное ура!
   Нѣтъ никому ни времени, ни охоты, разспрашивать у запыхавшихся путниковъ, какимъ образомъ попалъ сюда духовный отецъ. Довольно того, что всѣ они здѣсь и поспѣли во время, такъ что можно, наконецъ, сбросить мостъ и заложить ворота приготовленными для того крѣпкими перекладинами. Съ этой минуты, маленькій отрядъ запертъ въ своей деревянной крѣпости, среди дикой пустыни, въ цѣлыхъ миляхъ отъ друзей, съ надеждою только на одного себя и на свою отвагу, свои твердыя руки и свой вѣрный глазъ. Всего тутъ двѣ женщины и девять мужчинъ, значитъ, девять винтовокъ,-- потому что если пасторъ и нейдетъ въ счетъ, какъ неумѣющій обращаться съ ружьемъ, если-бы даже онъ и захотѣлъ сражаться, то тетка Урсула владѣетъ своимъ отлично и навѣрное будетъ сражаться мужественно -- въ этомъ можно на нее положиться.
   Каждому назначается своя роль, каждому и всему отводится свое мѣсто. Въ нижнемъ, совершенно запертомъ этажѣ устроено особое помѣщеніе для Ганса, котораго Ламбертъ хочетъ оберечь отъ опасности; тамъ-же, въ другой каморкѣ, заперты бараны, которыхъ припрятали тоже изъ состраданія, и они теперь жалобно блеютъ въ темнотѣ. На галереѣ верхняго этажа, пропустивъ стволы своихъ мѣткихъ ружей въ бойницы, лежатъ Ламбертъ, Рихардъ, Геркгеймеръ, Фрицъ Фольцъ, Якобъ Эрлихъ и Антонъ Бирманъ. Подъ высокою крышею чердака, у слуховыхъ оконцовъ, стоятъ Конрадъ, тетка Урсула и старый Христіанъ, далеко бьющая винтовка котораго была когда-то ужасомъ непріятелей. При нихъ находится и пасторъ, который, если и не ловкій стрѣлокъ, то умѣетъ скоро и какъ должно заряжать ружья. Такую же обязанность исправляетъ на галереѣ Адамъ Белингеръ. Катерина-же должна разносить бойцамъ пищу и питье, но,-- хотя всѣ умоляли ее не подвергать себя опасности,-- въ случаѣ крайности, отважная дѣвушка возьметъ въ руки безполезно лежавшее ружье Адама и послѣдуетъ примѣру тетки Урсулы; она втайнѣ дала себѣ въ этомъ клятву.
   Въ домѣ царствуетъ тишина. Незамѣтно въ немъ присутствія живыхъ существъ. Никого не видно ни въ окнахъ, ни на дворѣ. Замкнутое, мрачное, безмолвное, стоитъ это жилище среди дикой пустыни, какъ заброшенное, но еще неразвалившееся произведеніе рукъ человѣческихъ. Молчитъ и дикая пустыня подъ гнетомъ полуденнаго жара; молчатъ зеленыя поляны, на которыхъ едва пошевеливается цвѣтокъ, едва колышется травка; молчитъ лѣсъ, выся неподвижно позолоченныя вершины своихъ деревьевъ къ синему небу, съ котораго также неподвижно смотрятъ внизъ два бѣлыя облака...
   Полнѣйшая тишина! безмолвнѣйшее спокойствіе!
   Вдругъ... рѣзкій, продолжительный, многоголосный крикъ, грозно оглашающій пространство; и вслѣдъ за нимъ изъ лѣса выбѣгаютъ разомъ полсотни полунагихъ, раскрашенныхъ пестрыми воинственными злаками индѣйцевъ. Они потрясаютъ своими ружьями и томагауками, и мчатся дикими прыжками черезъ поляну, одни прямо на блокгаузъ, другіе описывая дугу, чтобы окружить его со всѣхъ сторонъ разомъ. Но домъ стоитъ въ томъ-же безмолвіи; не даетъ онъ отвѣта на пронзительные вопли и вой вызывающаго врага. Передовые изъ непріятелей уже только въ сотнѣ шаговъ отъ него; но тогда является и отвѣтъ: короткій, рѣзкій звукъ четырехъ винтовокъ, выпустившихъ свои нули разомъ такъ согласно, что слышится только одинъ выстрѣлъ,-- и четыре индѣйца, падаютъ ницъ и не встанутъ уже болѣе. Ихъ смерть не устрашаетъ еще ихъ товарищей и они только ускоряютъ свой бѣгъ, они уже почти у ограды отдѣльнаго двора, по снова раздается выстрѣлъ и снова падаютъ четыре врага,-- одинъ изъ нихъ, пораженный въ сердце, подпрыгиваетъ высоко на воздухѣ, какъ олень.
   Этого они не ожидали; за вторымъ залпомъ можетъ послѣдовать и третій, а между ними и домомъ еще ровъ и стѣна. И почему знать, можетъ быть, третій залпъ будетъ еще смертоноснѣе первыхъ? У всѣхъ пропадаетъ охота служить мишенью невидимому непріятелю, и всѣ они поворачиваютъ разомъ назадъ и мчатся съ той-же поспѣшностью обратно, къ лѣсу, но прежде, чѣмъ добѣгаютъ до него, получаютъ въ догонку четыре пули, изъ которыхъ двѣ повергаютъ еще двухъ человѣкъ къ ногамъ французовъ, расположившихся въ лѣсу; послѣдніе съ досадой смотрѣли на кровавое зрѣлище, и негодовали, что имъ приходится сознаться, что первая атака, которую они благоразумно предоставили своимъ индѣйскимъ друзьямъ, совершенно не удалась.
   Да, первая атака была отбита! Защитники блокгауза пожали другъ другу руки и потомъ вновь схватились за свои заряженныя винтовки. Одинъ изъ упавшихъ индѣйцевъ приподнялся на рукахъ и колѣняхъ, снова упалъ и слова началъ приподниматься.
   -- Это моя пуля была! сказалъ Рихардъ Геркгеймеръ;-- пусть же не мучится долго бѣдняга!-- и приложилъ ружье къ щекѣ, но Ламбертъ, кладя руку ему на плечо, произнесъ:
   -- Намъ дорогъ каждый выстрѣлъ, Рихардъ, а этотъ индѣецъ свое уже получилъ!
   И дѣйствительно, раненый рванулъ еще траву въ предсмертномъ бореніи, конвульсивно вздрогнулъ раза два и потомъ вытянулся неподвижно, какъ и его товарищи.
   Что предприметъ теперь непріятель? Попытается-ли онъ повторить прежнюю атаку, или выберетъ другой способъ нападенія, и какой именно? Молодые люди спорили объ этомъ между собою и тетка Урсула, спустившаяся съ чердака, тоже присоединилась къ нимъ съ своими предложеніями. Мнѣнія раздѣлились: Ламбертъ полагалъ, что непріятель скоро смекнетъ о численности гарнизона, и слѣдовательно и о томъ, сколькими людьми ему придется пожертовать, въ худшемъ случаѣ, чтобы остальные могли достигнуть до дома. Дѣло зависѣло, стало быть, отъ общаго числа непріятелей; не было сомнѣнія, что до сихъ поръ показывалась лишь часть ихъ, а главныя силы расположились скрытно въ лѣсу.
   -- Ламбертъ правъ, сказала тетка Урсула.-- Всѣхъ ихъ полтораста: пятьдесятъ французовъ и сто онондаговъ.
   -- Девяносто только, замѣтилъ Антонъ Бирманъ.-- Десять уже положены на мѣстѣ.
   Якобъ Эрлихъ имѣлъ привычку смѣяться надъ каждымъ словомъ Антона Бирмана, но на этотъ разъ, онъ не улыбнулся, потому-что былъ озабоченъ вычисленіемъ про себя того количества индѣйцевъ, которое должно было достаться на долю его винтовки, предположивъ, что объявленное теткой Урсулой число ихъ было вѣрное. Якобъ Эрлихъ былъ не силенъ въ арифметикѣ и никакъ не могъ добраться до рѣшенія задачи, по умственное упражненіе привело его, однако, къ тому результату, что, во всякомъ случаѣ, работы будетъ не мало.
   Прочіе смотрѣли вопросительно на тетку Урсулу. Свѣденія были доставлены, безъ сомнѣнія, Конрадомъ; но откуда получилъ онъ ихъ? Теткѣ Урсулѣ приходилось, по настоящему, разсказать теперь о своей вчерашней экспедиціи съ пасторомъ, но при этомъ нельзя было-бы умолчать и о томъ, что, безъ ея вмѣшательства, Конрада не было-бы здѣсь, а объ этомъ она не хотѣла говорить, по крайней мѣрѣ, теперь. Она поэтому сообщила только, что Конраду удалось подсмотрѣть лагерь непріятелей и пересчитать ихъ всѣхъ поголовно, а также узнать, что они раздѣлились на два отряда, изъ которыхъ большій -- сто французовъ, столько-же онондаговъ и, по меньшей мѣрѣ, двѣсти онеидовъ -- направился къ Могавку, куда теперь уже и прибылъ, по всей вѣроятности; но онеиды шли не особенно охотно, такъ что позволительно было разсчитывать на возможность ихъ отпаденія и перехода къ прежнимъ союзникамъ въ рѣшительную минуту.
   -- Если такъ, то намъ можно надѣяться еще и на выручку отъ отца, замѣтилъ Рихардъ Геркгеймеръ.
   -- Будемъ надѣяться лучше на однихъ себя! возразилъ Ламбертъ.
   -- Но что такое затѣваютъ эти дурни? спросилъ вдругъ Антонъ Бирманъ.
   Изъ лѣса, изъ котораго не выглядывалъ никто впродолженіи послѣдняго получаса, выступили три человѣка: одинъ французъ и два индѣйца. Они были безоружны и держали въ рукахъ только длинные шесты, которыми потрясали, чтобы заставить развѣваться бѣлые платки, привязанные къ ихъ верхнимъ концамъ. Подвигались эти люди медленно, какъ-бы въ неувѣренности и желая убѣдиться напередъ, захотятъ-ли враги уважать ихъ парламентерскій флагъ. Антонъ Бирманъ и Якобъ Эрлихъ не выказывали особой наклонности къ этому. Они говорили, что въ прошломъ году, индѣйцы не щадили никого и знать ничего не хотѣли о бѣлыхъ тряпкахъ. Было ихъ теперь всего только трое, это правда, но отчего-же не потратить на нихъ три заряда, вѣдь запасъ его у насъ порядочный. Ламберту стоило большихъ трудовъ успокоить волнующихся и втолковать имъ, что не принято стрѣлять по безоружнымъ, и что имъ, нѣмцамъ, никакъ уже не слѣдовало дѣлать почина въ такомъ неблаговидномъ дѣлѣ.
   Парламентеры приблизились уже, между тѣмъ, на небольшое разстояніе отъ дома. Ламбертъ вышелъ на галерею, запретивъ своимъ товарищамъ показываться.
   -- Стой! закричалъ онъ.
   Парламентеры остановились.
   -- Что вамъ надо?
   -- Есть между вами кто-нибудь, говорящій по-французски? спросилъ французъ ломанымъ нѣмецкимъ языкомъ.
   -- Мы говоримъ только по-нѣмецки, отвѣчалъ Ламбертъ.-- Чего вы хотите?
   Французъ, длинный, черномазый малый, сталъ въ возможно театральную позитуру, воткнувъ въ землю парламентерскій шестъ лѣвой рукою и поднявъ правую къ небу.
   "Я, Рожеръ де-Сен-Круа, воскликнулъ онъ, -- лейтенантъ его всехристіанпѣйшаго величества, Людовика XV, и командиръ здѣшнихъ его величества войскъ и союзнаго съ нами племени онондаговъ, извѣщаю васъ всѣхъ и каждаго, что если вы тотчасъ-же, здѣсь на мѣстѣ, положите оружіе и сдадитесь мнѣ безусловно на милость и немилость, то жизнь ваша, женъ вашихъ и дѣтей будетъ пощажена; также имущество ваше, домы, дворы и скотъ будутъ нетронуты. Если-же вы будете настолько безумны, что станете упорствовать въ своемъ сопротивленіи нашему отряду, состоящему изъ шести-сотъ хорошо вооруженныхъ и дисциплинированныхъ солдатъ его величества, и такого-же числа воинственныхъ и неумолимыхъ индѣйцевъ, то я, Рожеръ де-Сент-Круа, клянусь, что ни одинъ изъ васъ не будетъ оставленъ въ живыхъ; погибнутъ съ вами также жены, и дѣти ваши, а дома и дворы будутъ сравнены съ землею, такъ что никто и не отыщетъ того мѣста, на которомъ они стояли!
   Французъ, по мѣрѣ того какъ говорилъ, постоянно возвышалъ свой голосъ и послѣднія слова почти прокричалъ. Умолкнувъ, онъ опустилъ свою размахивавшую правую руку и сталъ въ покойную позу, какъ человѣкъ, ведущій равнодушную бесѣду, которую онъ готовъ продолжать, или прекратить, смотря по желанію прочихъ.
   -- Отвѣтить мнѣ за васъ? спросилъ Антонъ, ударивъ по своей винтовкѣ.
   -- Тише, сказалъ Ламбертъ и потомъ, возвышая голосъ, произнесъ: -- воротитесь къ своимъ и скажите имъ, что мы, находящіеся здѣсь нѣмцы, какъ каждый отдѣльно, такъ и всѣ вообще, рѣшились защищать домъ до послѣдней возможности, и у насъ хватитъ духу на это, хотя-бы васъ было и дѣйствительно тысячу двѣсти человѣкъ, вмѣсто настоящихъ ста пятидесяти, считая тутъ и тѣхъ, которые лежатъ уже на землѣ.
   Французъ, видимо удивленный, сдѣлалъ живое движеніе и обратился къ своимъ спутникамъ, которые стояли все время, не измѣняясь въ лицѣ и не двигаясь; онъ сообщилъ имъ, повидимому, что-то такое, что возбудило и ихъ вниманіе, потомъ принялъ свою прежнюю театральную позу и воскликнулъ:
   -- Хотя расчетъ нашихъ силъ, сдѣланный вами, и невѣренъ, но я теперь убѣжденъ, что нѣкій Конрадъ находится между вами. Я обѣщаю вамъ не тронуть ни одного волоса на головѣ вашей, и наградить васъ еще сотнею луидоровъ, если вы выдадите намъ этого Конрада.
   -- Человѣкъ, о которомъ вы говорите, дѣйствительно между нами, отвѣчалъ Ламбертъ; -- вы слышали уже два раза выстрѣлъ его винтовки и услышите еще много разъ, если вамъ будетъ угодно.
   -- Но этотъ Конрадъ измѣнникъ, обманувшій насъ самымъ постыднымъ образомъ! закричалъ французъ.
   -- Я не измѣнникъ! выкликнулъ Конрадъ, внезапно появляясь возлѣ Ламберта.-- Я сказалъ вамъ, что приложу всѣ старанія, чтобы освободиться при первой возможности. Но вы понадѣялись, что шестерыхъ изъ васъ будетъ достаточно, чтобы меня удержать: въ будущій разъ приставляйте цѣлую дюжину!
   -- Въ будущій разъ я поступлю съ тобой иначе и расправлюсь, какъ съ шпіономъ, закричалъ съ досадой Сен-Круа.
   -- Довольно! перебилъ Ламбертъ, -- я даю вамъ десять минутъ, чтобы доити обратно до лѣса; тотъ, кого еще будетъ видно послѣ этого срока, пусть ужь винитъ самого себя!
   Французъ погрозилъ ему кулакомъ, но вспомнивъ, что человѣкъ его націи, даже и въ присутствіи такихъ неотесаныхъ грубіяновъ, какъ нмѣмецкіе колонисты, изъ уваженія къ самому себѣ, не долженъ никогда отступать отъ приличій, снялъ свою большую треугольную шляпу и отвѣсилъ граціозный поклонъ; потомъ, повернувшись на пяткахъ, пошелъ къ лѣсу, сначала медленно, но затѣмъ все прибавляя шагу и, наконецъ, пустился бѣгомъ, очевидно съ цѣлью избавить нѣмцевъ отъ того позора, которымъ они покрыли-бы себя, еслибы начали стрѣлять въ посла его всехристіаннѣйшаго величества ранѣе истеченія обѣщанныхъ десяти минутъ.
   -- Господь, мой Создатель! воскликнулъ Антонъ.-- Теперь только узнаю я его! Это тотъ самый молодецъ, Якобъ, который собиралъ у насъ милостыню, три года тому назадъ, и потомъ еще съ полгода таскался по окрестностямъ. Онъ называлъ себя въ то время мосье Эмилемъ, и разсказывалъ, что принужденъ былъ бѣжать, потому-что убилъ товарища на дуэли. Но другіе говорили, что онъ просто-на-просто бѣжавшій съ галеръ невольникъ. Онъ хотѣлъ-было жениться на Салли, мулаткѣ, у Жозефа Клеманса, но та отвѣчала ему, что она слишкомъ хороша для него, а любезный ея, Гансъ Кассель, отколотилъ его однажды такъ, что онъ уже вовсе изчезъ изъ нашего края. Господи Боже мой, и этотъ человѣкъ выдаетъ теперь себя за какого-то лейтенанта и толкуетъ о его всехристіаннѣйшемъ величествѣ и милостиво даруетъ намъ жизнь! Ахъ, онъ лизоблюдъ негодный! Висѣльное отродье!
   Честный Антонъ ругался и кричалъ еще долго, завѣряя, что даже шутка потеряетъ для него свою цѣну, если ему не удастся лично подстрѣлить этого господина Эмиля или Сен-Круа, или какъ-бы тамъ его ни звали!
   Прочимъ очень хотѣлось узнать, что такое произошло прежде между французомъ и Конрадомъ, но любопытство ихъ не было удовлетворено, потому-что Конрадъ отправился тотчасъ снова наверхъ, да притомъ вниманіе осажденныхъ отвлекалось уже въ другую сторону: съ бывшаго двора начиналъ подниматься столбъ дыма, становившійся все чернѣе и гуще, пока, наконецъ, среди дымныхъ клубовъ не сверкнуло и пламя. Непріятель приводилъ въ исполненіе свою угрозу. Было это, конечно, безполезной жестокостью, потому-что дворъ находился въ такомъ отдаленіи отъ блокгауза, что пламя не могло переброситься на этотъ послѣдній, хотя слегка поднявшійся вѣтеръ и гналъ въ эту сторону искры и дымъ. Но развѣ вся эта война не была одной цѣпью жестокостей! Ламберту чудилось уже утромъ то, что онъ видѣлъ теперь на яву, но разрушавшееся было плодомъ работы рукъ его, и руки его тѣснѣе сжали винтовку.
   Сверху раздался, между тѣмъ, выстрѣлъ, за нимъ другой, и тетка Урсула закричала внизъ, съ лѣстницы:
   -- Вниманіе! Смотрите влѣво! Въ камышахъ!
   Значеніе этихъ словъ и выстрѣловъ объяснилось очень скоро. Но даромъ вниманіе осажденныхъ было отвлечено въ противоположную сторону! Пробираясь по густому, достигавшему человѣческаго роста, тростнику и камышу, которымъ поросъ берегъ Крика, можно было дойти изъ лѣса до такого мѣста, съ котораго оставалось уже не болѣе ста шаговъ до дому. Предпріятіе это было отчаянное, потому-что, на всемъ пространствѣ камыша, грунтъ былъ вязокъ, а за нимъ Крикъ былъ глубокъ и стремителенъ; но осаждающіе рѣшились на это,-- съ какимъ успѣхомъ, это обнаружилось тоже скоро. Изъ камыша начали раздаваться выстрѣлы, постепенно все учащаясь. Видно было, что уже многіе совершили опасную переправу и засѣли на берегу, несмотря на всѣ усилія осажденныхъ выбить такихъ опасныхъ сосѣдей. Гдѣ только показывалась убранная орлиными перьями голова или высовывалась обнаженная рука, гдѣ сверкалъ стволъ ружья или даже просто пошевеливался тростникъ, туда осажденные посылали пулю. Но хоть два трупа уносились уже теченіемъ Крика, хотя многіе изъ непріятелей лежали, конечно, убитыми или ранеными въ тростникѣ и многіе могли затонуть въ болотѣ,-- все-же перевѣсъ на сторонѣ атакующихъ былъ слишкомъ великъ, и смѣлый непріятель, раздраженный своими тяжкими потерями, былъ готовъ, очевидно, на самую безпощадную борьбу. Кромѣ того, вечерній вѣтеръ постепенно свѣжѣлъ и не переставалъ шевелить верхи камышей, такъ-что становилось трудно, часто почти невозможно, слѣдить за движеніями невидимаго непріятеля и, такимъ образомъ, не одинъ драгоцѣнный выстрѣлъ былъ потраченъ даромъ. Это придавало большую и большую смѣлость аттакующимъ; стрѣлки ихъ подавались впередъ отъ берега, все ближе и ближе къ дому; все гуще и гуще сыпались пули ихъ на его обшивку и крышу, такъ-что ежеминутно можно было ожидать, что непріятель выскочитъ изъ камыша, кинется бѣгомъ черезъ небольшое пространство, отдѣлявшее его еще отъ дома и приступитъ къ штурму.
   Но скоро оказалось, что враги не хотѣли поставить, подобнымъ образомъ, всего успѣха дѣла на одну карту. На лѣсной опушкѣ началось какое-то особое движеніе, точно-бы самъ лѣсъ вздумалъ оживиться. Широкіе, вышиною въ человѣческій ростъ щиты, искусно сплетенные изъ сосновыхъ вѣтвей, выстроились рядомъ, плотной стѣною и стали подвигаться впередъ, по легкому склону поляны отъ лѣса къ дому. Несли ихъ, или подталкивали сзади, этого нельзя было различить, но хоть и медленно, они приближались; подойдя на выстрѣлъ, они остановились и бывшіе за ними стрѣлки открыли живой огонь. Эти щиты не могли, конечно, быть вѣрнымъ прикрытіемъ для атакующихъ, но они затрудняли прицѣливаніе осажденнымъ, которые были принуждены, сверхъ того, дѣлить свое вниманіе и стрѣльбу на двѣ разныя стороны.
   Но хитрый непріятель не истощилъ еще этимъ своей изобрѣтательности. Индѣйцы наступали и со стороны отдѣльнаго двора, уже почти совсѣмъ выгорѣвшаго въ эту минуту, катя передъ собой съ дюжину большихъ ламбертовыхъ бочекъ. На извѣстной дистанціи, эти бочки, уставленныя днами внизъ, могли составить надежный брустверъ, который въ случаѣ надобности легко было придвинуть еще впередъ, и который представлялъ несравненно болѣе вѣрную оборону, чѣмъ древесные щиты. Антонъ Бирманъ громко расхохотался, увидавъ приближеніе бочекъ къ дому, но потративъ противъ нихъ даромъ два заряда, онъ пересталъ смѣяться и шепнулъ своему другу, Якобу: "Дѣло становится нешуточнымъ".
   Да, оно было дѣло нешуточное! Никому изъ осажденныхъ не пришлось еще пострадать серьезно; нѣкоторые изъ нихъ были ушиблены или оцарапаны оторванными отъ обшивки щепами и небольшими кусками дерева; пули еще не пробили насквозь ни въ одномъ мѣстѣ стѣну. Но бой продолжался уже цѣлыхъ три часа!.. Жарка была такая работа подъ жаркимъ іюньскимъ солнцемъ; горячи были щеки бойцовъ; горячи и стволы ихъ винтовокъ, и однако, каждый изъ нихъ, улуча такое мгновеніе, въ которое можно было отвратить глаза отъ кровавой непривычной работы, обращалъ ихъ на солнце, съ прискорбіемъ замѣчая, съ какой быстротою, оно подвинулось къ западу въ эти часы, пролетѣвшіе, какъ минуты. Теперь оно стояло уже довольно низко! Пока оно свѣтило, эта отчаянная борьба горсти людей противъ многочисленнаго, отважнаго и лукаваго врага могла еще затянуться и остаться нерѣшенною. но какъ быстро должна она была порѣшиться съ заходомъ солнца и наступленіемъ темноты, которой предстояло задернуть непроницаемымъ покровомъ всю долину на нѣсколько долгихъ часовъ: луна всходила только послѣ полуночи! Пользуясь этой темнотой и туманомъ, непріятель могъ подкрасться незамѣтно и броситься на домъ! Балки нижняго этажа были, правда, прочны и единственная дверь въ него заколочена крѣпко, но дюжиной топоровъ нетрудно сбить эту дверь, а балки, какъ онѣ ни толсты, не могутъ-же противостоять пламени! Въ такомъ случаѣ, осажденнымъ останется на выборъ или сгорѣть заживо, или пробиться съ оружіемъ въ рукахъ, изъ горящаго, тѣсно оцѣпленнаго дома. Оба средства вели къ одинаковой гибели. Неубитые тотчасъ, не успѣли-бы бѣгствомъ спасти своей жизни среди многочисленныхъ преслѣдователей.
   Такое положеніе было вполнѣ очевиднымъ какъ для осажденныхъ. такъ и для осаждающихъ, давно успѣвшихъ удостовѣриться, что домъ оборонялся не болѣе какъ десяткомъ стрѣлковъ. Но если эта увѣренность усилила въ непріятелѣ страсть къ битвѣ и жажду мести, то и мужество осажденныхъ нисколько не охладилось. Никто изъ нихъ не думалъ ни о бѣгствѣ, ни о сдачѣ, такъ-какъ сознавалъ, что результатомъ того и другого будетъ неминуемая смерть. Всѣ были готовы защищаться до послѣдняго издыханія и скорѣе умертвить себя или, еслибы потребовалось, другъ друга, чѣмъ предаться живыми въ руки жестокаго непріятеля.
   Ламбертъ и Катерина и прежде говорили между собою объ этомъ и впродолженіе битвы неразъ подтверждали свое согласіе на смертный. союзъ нѣмыми, по краснорѣчивыми взорами. И не для одного только своего возлюбленнаго отважная дѣвушка была тѣмъ знаменемъ, которое ведетъ смѣлаго воина на смерть, къ которому его взоры приковываются съ одушевленіемъ, дающимъ силу побѣждать даже самую смерть. Каждый, кто только взглядывалъ на нее, блѣдную, полную молчаливой рѣшимости и помогавшую всѣмъ неустанно, точно прикасался къ источнику отваги и силы: замиравшее сердце его начинало снова биться сильнѣе, изнемогавшіе члены получали новую крѣпость. Она не обращала никакого вниманія на безпрестанно повторявшіяся просьбы: "Уйди, Катерина! Не стой тутъ, Катерина!" и была тамъ, гдѣ ея присутствіе, по ея мнѣнію, могло принести пользу: возлѣ тѣхъ, которые были на чердакѣ, подъ раскаленною крышей, на галереѣ возлѣ другихъ, подавая одному питье, принимая у другого ружье для заряжанія, поднося третьему его винтовку, перезаряженную ею самою,-- потому-что она научилась и этому скоро, какъ научилась всему, видя,-- что Адамъ Беллингеръ, хотя и работавшій такъ усердно, что потъ лилъ у него ручьями со лба, не успѣвалъ исполнять всѣ требованія и стрѣлки иногда, тщетно ожидали отъ него своего оружія.
   Она была занята такимъ образомъ въ комнатѣ, когда Конрадъ, тетка Урсула, старый Христіанъ и пасторъ сошли внизъ, между тѣмъ какъ, въ то-же самое время, бывшіе на галереѣ перестали стрѣлять, да и вокругъ дома все замолкло.
   -- Въ какомъ положеніи дѣло? спросила Катерина.
   -- Они хотятъ повторить штурмъ, сказалъ Ламбертъ.-- Хорошо, что вы всѣ сошли внизъ; намъ слѣдуетъ теперь всѣмъ быть наготовѣ и не уходить съ галереи; они скоро будутъ подъ нею.
   Всѣ смолкли, приготовляясь выслушать отъ Ламберта распоряженія, что кому дѣлать.
   -- Я думаю, сказалъ Ламбертъ,-- что намъ слѣдуетъ не выпускать ни одного выстрѣла до тѣхъ поръ, пока они не покажутся на стѣнѣ, потому-что на этотъ разъ они, по всей вѣроятности, не побѣгутъ уже назадъ; такъ лучше подпустить ихъ ближе, чтобы убить восьмерыхъ навѣрняка. Мы выстрѣлимъ сперва всѣ залпомъ, а потомъ, пятеро изъ насъ будутъ продолжать стрѣльбу, остальные-же станутъ слѣдить за тѣми, кто успѣетъ пробраться подъ галерею, и употребятъ мѣры, чтобы они не надѣлали намъ какихъ-нибудь гадостей. Съ тѣми слѣдуетъ расправляться тотчасъ-же, иначе они подожгутъ насъ. Всѣ-ли ружья заряжены?
   -- Вотъ!.. вотъ! отвѣчали Катерина и Адамъ, подавая разомъ двѣ послѣднія винтовки.
   Случилось такъ, что это были винтовки именно Ламберта и Конрада; поэтому оба они сдѣлали шагъ впередъ, и такъ-какъ они только-что передъ тѣмъ пожали другъ другу правую руку, то совершенно естественно протянули къ оружію свои лѣвыя руки да такъ и стояли передъ Катериной, а она отступила назадъ, вся вспыхнувъ, точно боясь, что ея близость снова нарушитъ союзъ двухъ братьевъ. Но пасторъ положилъ свою руку на крѣпко соединенныя руки молодыхъ людей и произнесъ:
   -- Подобно этимъ двумъ братьямъ, раздружившимся временно, но въ минуту опасности снова соединившимся, чтобы никогда болѣе не разлучаться въ жизни, смерти и вѣчности, -- и мы, любезные братья и сестры, возблагодаримъ Бога за то, что мы такъ единодушно стоимъ здѣсь и въ этотъ торжественный часъ, который, по людскому разсчету, долженъ быть послѣднимъ для насъ, исполняемъ высшій завѣтъ -- любить своего ближняго! И такъ-какъ ничего болѣе высшаго не можетъ представить намъ жизнь, хотя-бы мы жили тысячелѣтія, то разстанемся безъ ропота съ милою жизнью! Не легкомысленно покидаемъ мы ее; мы защищали ее насколько могли,-- но мы лишь плоть и кровь и обороняемся деревянными стѣнами. Господь-же, создавшій насъ по своему подобію и вдохнувшій въ насъ духъ свой,-- Господь безплотенъ и Онъ твердыня несокрушимая!.. Да, несокрушимая твердыня!
   Едва пасторъ произнесъ эти послѣднія слова, со всѣхъ сторонъ разомъ грянулъ такой неистовый вопль, точно-бы онъ вышелъ изъ самаго ада; но въ ту-же минуту, точно по мановенію Того, Кто тотчасъ былъ призванъ, осажденные запѣли въ одинъ голосъ торжественный церковный гимнѣ, начинающійся именно изреченіемъ пастора:

"Богъ твердыня нерушимая..."

   Но не успѣли они докончить послѣдней строфы, какъ домъ былъ уже окруженъ со всѣхъ сторонъ врагами, точно извергнули ихъ разомъ лѣсъ, ручей и поляна. Дикими прыжками, потрясая ружьями, топорами и связками хвороста, мчались индѣйцы, крича и натравливая другъ друга къ бою, завывая и скрежеща отъ жажды крови. За ними двигались, плотно сомкнувшись, французы. Въ одинъ мигъ перенеслись они черезъ короткое промежуточное пространство,-- разомъ въ ровъ, потомъ на стѣну, однимъ бѣшенымъ порывомъ, цѣпляясь ногтями, карабкаясь одинъ другому на плечи,-- на стѣну! вверхъ, вверхъ!
   Да, вверхъ на стѣну, но не черезъ нее! Не удастся это, первымъ, по крайней мѣрѣ! Едва показывается изъ-за нея чья-нибудь голова, выставляется грудь, подымаются ищущіе опоры локти, летитъ имъ навстрѣчу смертоносная пуля и смѣльчакъ падаетъ обратно въ ровъ: падаетъ первый, второй, третій, четвертый... но пятому удается наконецъ вскарабкаться на стѣну, за нимъ и шестому, а потомъ и цѣлой полдюжинѣ, также еще двумъ на другомъ концѣ. Этого довольно! Цѣль достигнута! Слышна какая-то команда. Находящіеся еще по ту сторону стѣны отступаютъ снова, образуютъ, попарно, замкнутую цѣпь вокругъ дома и поддерживаютъ непрерывный огонь, съ тѣмъ, чтобы наступить вновь, въ послѣдній уже разъ, лишь-только добѣжавшіе до дома успѣютъ исполнить свою задачу.
   Она скоро будетъ выполнена. Острые топоры ударяютъ въ дверь; работающіе хорошо знаютъ свое дѣло: не въ одномъ замкнутомъ домѣ случалось имъ пробивать брешь! А другіе, находящіеся въ той сторонѣ, съ которой дуетъ вѣтеръ, тоже не промахи: не одинъ домъ случалось имъ поджигать, когда не было другихъ средствъ овладѣть имъ! Осажденные стрѣляютъ черезъ дыры въ полу галереи, и одному или двумъ изъ враговъ пришлось уже поплатиться жизнью за свою смѣлость; но другіе защищены галлереей и дождь пуль, сыплющійся на домъ, разъединяетъ силы отстрѣливающихся, принуждая ихъ отвѣчать на перекрестный огонь. Еще удара два и дверь рухнетъ, а изъ густого дыма, поднимающагося въ сторонѣ, скоро покажется и пламя...
   Осажденные знаютъ это. Необходимо произвести попытку отвратить гибель, хотя-бы на короткое время. Надо сдѣлать вылазку. Для этого нужны два человѣка. Кто возьмется за это опасное дѣло?
   -- Я кричитъ смѣлый пасторъ.-- Чего мнѣ беречься?
   -- Я! кричитъ Конрадъ.-- Это мое дѣло!
   -- Конрадово и мое! восклицаетъ Ламбертъ громкимъ голосомъ.-- И ничье болѣе! Прочь всѣ! На свои мѣста! Вы, Рихардъ и Фрицъ, защищайте дверь. Вотъ топоры... Ну, но имя Божіе!
   Перекладины, укрѣпляющія дверь изнутри, отнимаются; вмѣсто нихъ приставляется прочная доска, плотно входящая въ отверстіе, и на которую сыплются теперь удары осаждающихъ, такъ-какъ собственно дверь уже изрублена. Наконецъ, отдергиваютъ и послѣднюю перекладину... доска падаетъ, открывая брешь, о чемъ такъ сильно хлопотали враги, но изъ нея кидается на встрѣчу имъ, отталкивая въ сторону Ламберта и Конрада, старый Христіанъ Дитмаръ, потрясая надъ собой мощными руками топоръ и восклицая: "Да здравствуетъ Германія во вѣки!"
   Это было первое слово, произнесенное имъ въ этотъ день и послѣднее оно, какъ на сегодня, такъ и навсегда! Онъ падаетъ, пронизанный на пролетъ тремя пулями, разрубленный и растерзанный дюжиною ударовъ ножами и топоромъ; но его великодушная цѣль достигнута. Онъ вынесъ на себѣ первый порывъ атаки, проложилъ дорогу двумъ молодымъ людямъ, слѣдующимъ за нимъ. Они кидаются по этому пути; ничто не можетъ устоять передъ исполинской силой Конрада: удары его сыплются градомъ; онъ неистовствуетъ среди толпы, какъ ягуаръ среди стада овецъ. Да, они видятъ передъ собой ягуара! Великаго Ягуара, какъ прозвали Конрада озерныя племена, и который растерзалъ уже многихъ изъ онондагскаго племени! Они готовы драться съ самимъ злымъ духомъ, но не могутъ выносить блеска глазъ Великаго Ягуара! Они безсильны передъ Великимъ Ягуаромъ! Они бросаются назадъ къ стѣнѣ, на нее, черезъ нее, въ ровъ, преслѣдуемые Конрадомъ, которому напрасно предлагаетъ остановиться Ламбертъ, успѣвшій отвлечь на себя часть огня непріятелей: видя постыдное бѣгство товарищей, осаждающіе обратили всѣ свои усилія только на двухъ братьевъ; пуля за пулей ударяются въ стѣну возлѣ Ламберта,-- чудо, что онъ не раненъ, что онъ еще живъ. Но онъ не думаетъ о себѣ; вся его забота лишь объ одаренномъ львинымъ мужествомъ братѣ. Онъ кидается къ безумцу, который боролся въ эту минуту у стѣны съ тремя индѣйцами, послѣдними въ кругу ограды. Онъ не хочетъ выпустить ихъ: хватаетъ одного, размахиваетъ имъ въ воздухѣ и швыряетъ его объ стѣну, на которой несчастный остается недвижимъ съ проломленнымъ затылкомъ; остальные два пользуются мгновеніемъ; они вскарабкиваются на стѣну... одинъ изъ нихъ, прежде, чѣмъ спрыгиваетъ въ ровъ, спускаетъ курокъ.
   -- Воротись, ради Бога, Конрадъ! восклицаетъ Ламбертъ.
   Онъ хватаетъ брата за руку и тащитъ его за собою; они почти уже у двери; вдругъ Конрадъ пошатывается, точно пьяный. Ламбертъ обхватываетъ его. "-- Ничего, милый братъ", говоритъ Конрадъ, выпрямляясь, но въ дверяхъ падаетъ снова: кровь ударяетъ ручьемъ изъ его горла, орошая порогъ, черезъ который онъ не хотѣлъ переступить, призывая, въ противномъ случаѣ, кровь на свою голову...
   Дверь защищена снова, еще крѣпче прежняго.
   Огонь, разведенный вокругъ дома, потухаетъ, не нанеся вреда, благодаря усиліямъ Ламберта, успѣвшаго разметать, хворостъ.
   Домъ спасенъ, но надолго-ли? Оборонявшій его, ничтожный отрядъ уменьшился двумя бойцами; остальные смертельно утомлены страшной борьбою; зарядовъ остается уже немного и солнце едва посылаетъ свои красные лучи изъ-за лѣса на одинокое мѣсто побоища. Оно зайдетъ черезъ нѣсколько минутъ и тогда наступитъ ночь,-- послѣдняя ночь.
   -- Твой братъ умеръ! говоритъ пасторъ Ламберту.
   -- Онъ только предупредилъ насъ! отвѣчаетъ Ламбертъ.-- Не отходи отъ меня, Катерина!
   Пасторъ и Катерина остались внизу ухаживать за Конрадомъ. Пасторъ свѣдущъ въ медицинѣ, но все его искуство, на этотъ разъ, не послужило ни къ чему. Конрадъ открылъ только на самое короткое время свои прекрасные голубые глаза и мутный взглядъ ихъ мгновенно прояснился, когда, сквозь смертный туманъ, ему представилось лицо Катерины. Потомъ, закрывъ глаза, онъ пролежалъ тихо, съ выраженіемъ глубокаго спокойствія въ недавно еще столь дикихъ, разъяренныхъ среди боя, чертахъ, и вздохнулъ въ послѣдній разъ; голова его склонилась на сторону, какъ-будто въ мирномъ снѣ...
   Солнце скрылось за лѣсомъ; находящіеся на галереѣ мужественные защитники блокгауза облиты багровыми лучами заката.
   -- Чего ждутъ они? спрашиваетъ Якобъ Эрлихъ.
   -- Успѣешь еще насладиться вѣчностью, дуракъ! отвѣчаетъ ему Антонъ Бирманъ.
   -- Если отецъ думаетъ послать къ намъ на выручку, ему слѣдуетъ торопиться! говоритъ съ горькою усмѣшкою Рихардъ Геркгеймеръ.
   -- Ура! Ура! Еще разъ, ура! кричитъ Адамъ Беллингеръ, высовываясь изъ слухового окошка.
   -- Рехнулся нашъ Адамъ? замѣчаетъ на это Фрицъ Фольцъ.
   -- ѣдутъ! ѣдутъ! продолжаетъ кричать Адамъ. Онъ кидается внизъ съ лѣстницы, пляшетъ, какъ безумный,.и потомъ падаетъ со слезами на грудь пастора.
   -- Бѣдный, бѣдный малый! произноситъ пасторъ.
   Ламбертъ переходитъ, однако, по галереѣ на другую сторону дома, съ которой видна часть Крика, простирающаяся до угла, гдѣ дорога дѣлаетъ поворотъ и скрывается изъ глазъ, чтобы, черезъ нѣсколько сажень разстоянія, снова показаться не надолго. На обоихъ этихъ открытыхъ мѣстахъ не видно никого, и слабая надежда, озарившая душу Ламберта, потухаетъ опять. Онъ грустно качаетъ головой.
   Но... что это? Раздается какой-то глухой, но вмѣстѣ съ тѣмъ, сильный звукъ, ясно слышный Ламберту, потому-что въ эту самую минуту затихаютъ крики враговъ. Звукъ слабѣетъ и снова усиливается. Сердце Ламберта бьется такъ, что готово разорваться.
   И вдругъ изъ лѣсу показываются одинъ, два, три всадника, мчащіеся во весь духъ; за ними, черезъ мгновеніе, еще цѣлая толпа: двадцать, тридцать лошадей, подъ копытами которыхъ дрожитъ почва. Всадники потрясаютъ своими ружьями и крикъ: "Ура! ура!" явственно долетаетъ до слуха Ламберта.
   Онъ бросается къ товарищамъ.-- Готовы ружья у всѣхъ? Такъ за мною! Впередъ! Мы теперь ихъ погонимъ!
   И начинается дикая охота на покрытой сумракомъ полянѣ. Французы и индѣйцы кидаются въ лѣсъ, ища спасенія въ безумномъ бѣгствѣ, а въ догонку имъ летятъ мѣткія пули, пущенныя изъ хорошихъ винтовокъ.
   

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ.

   Черезъ пять лѣтъ послѣ описанныхъ нами событій, августовское солнце, поднявшись изъ-за лѣса во всемъ своемъ блестящемъ величіи, принесло чудный день нѣмецкимъ колонистамъ на Могавкѣ, Крикѣ и Шохари. Въ этотъ день, олени и бизоны могли безпрепятственно пробираться по своимъ тропинкамъ въ вѣковыхъ лѣсахъ: охотники вынули боевые заряды изъ своихъ винтовокъ и замѣняли ихъ холостыми, впрочемъ, не жалѣя пороха при этомъ. Коровы и овцы не выгонялись изъ хлѣвовъ: пастухи тщательно вычистили свои праздничные кафтаны и украсили себѣ шляпы громадными пучками цвѣтовъ. Не было въ этотъ день никакой работы на поляхъ, а явись въ ней нужда, хотя-бы и самая безотлагательная, у пахарей было дѣло поважнѣе: имъ всѣмъ, какъ пастухамъ, такъ и охотникамъ,-- всѣмъ безъ исключенія, старымъ и малымъ, мужчинамъ, женщинамъ и дѣтямъ, надо было праздновать праздникъ,-- великій, прекрасный праздникъ мира.
   Миръ наконецъ опять существовалъ на землѣ, лившей втеченіи длинныхъ семи лѣтъ потоки человѣческой крови: миръ тамъ, въ старой родинѣ, миръ и здѣсь, въ новой. Тамъ, герой столѣтія, старый Фрицъ, поборолъ своихъ враговъ и вложилъ мечъ въ ножны; можно было и здѣсь убрать топоръ битвы.
   Впрочемъ, здѣсь, въ дѣвственныхъ лѣсахъ Америки, во всѣ послѣдніе года было уже довольно тихо. Со времени мужественнаго отпора, полученнаго отъ нѣмцевъ въ 58 году, французы и индѣйцы не осмѣливались болѣе переступать границъ племени, способнаго защищать съ такою отвагою свои права; когда-же сдался фортъ Фронтенакъ, а наконецъ, въ слѣдующемъ году, былъ уступленъ и Квебекъ, побѣда англичанъ сдѣлалась несомнѣнною, и мелкія стычки, время отъ времени безпокоившія трудолюбивыхъ колонистовъ были уже послѣдними вспышками потухавшаго большого пожара. Но для деревянныхъ или соломенныхъ нѣмецкихъ крышъ и каждая искра была опасна; ни одинъ хозяинъ не ложился еще спать съ спокойною душою, и не отправлялся, вставъ по утру на свою работу, безъ винтовки на плечѣ. Но теперь изчезла послѣдняя тѣнь этой неувѣренности и колокола маленькой церкви возвѣщали: "Миръ! миръ!" оглашая своимъ звукомъ поля, озаренныя солнцемъ, и тихіе лѣса.
   И изъ этихъ лѣсовъ, съ этихъ полей стремились пѣшкомъ и верхомъ, праздничными толпами, старики и молодые, всѣ разукрашенные цвѣтами. Еще издали весело здоровались они между собою, задушевно пожимали другъ другу руки, встрѣчаясь на перекресткахъ, и продолжали дальнѣйшій путь вмѣстѣ, въ искренней бесѣдѣ, вдоль по цвѣтущей долинѣ между Могавкомъ и Крикомъ, къ холму, на которомъ высилась церковь, въ этотъ день далеко не вмѣстившая и половины набожныхъ прихожанъ, стекавшихся въ нее благодарить Бога.
   Но Господь обитаетъ не въ храмахъ, созданныхъ человѣческими руками: свѣтъ -- Его одежда, небеса -- престолъ, и земля -- подножіе ногъ Его!-- Эти слова служатъ текстомъ проповѣди, произносимой въ это утро достойнымъ пасторомъ Розенкранцомъ своей паствѣ, которая внимаетъ ему, скучась большою толпою подъ яснымъ неболъ, среди земной зелени. Онъ славословитъ Господа и рѣчь его разносится, какъ на орлиныхъ крылахъ, надъ безмолвнымъ собраніемъ,-- славословитъ его, великаго, милосердаго избавителя, къ которому они обращались въ нуждѣ, и который спасъ ихъ изъ опасности среди дикой пустыни. Упоминаетъ пасторъ и о павшихъ въ этой битвѣ: они пролили свою кровь не даромъ, отстаивая домы и дворы, потому что въ нихъ живетъ человѣкъ, чтобы въ кругу себѣ близкихъ, у своего домашняго очага, въ своей общинѣ, вѣчно слѣдовать добродѣтели, которую составляютъ: любовь къ своимъ собратьямъ и готовность помочь имъ во всякое время и во всякихъ обстоятельствахъ -- и жить по образу Того, кто создалъ человѣка. Оставшіеся въ живыхъ призваны, послѣ страшныхъ боевыхъ трудовъ, къ прекраснымъ трудамъ мира; и чтобы не возстали мертвые, и не вопросили съ укоромъ: "Зачѣмъ-же мы умерли?" всякая злоба и ненависть, всякій споръ и недоброжелательство должны быть навсегда изгнаны изъ среды общины!
   Голосъ пастора дрогнулъ не разъ отъ волненія впродолженіе этой рѣчи. Старикъ пережилъ и перестрадалъ многое вмѣстѣ съ тѣми, павшими героями! И каждое слово его выходило, поэтому, изъ самой глубины сердца и какъ рождалось оно въ сердцѣ, такъ и доходило до сердецъ слушателей. Врядъ-ли, между сотнями ихъ, нашелся хоть одинъ человѣкъ, глаза котораго остались бы сухи, а когда пасторъ благословилъ собраніе, попросивъ Господа, такъ явно обратившаго теперь къ нимъ ликъ Свой дарованіемъ мира, благословлять и охранять и впредь свой народъ, и произнесъ: "Аминь!" слово это прозвучало во всѣхъ сердцахъ и шепотъ сотни голосовъ: "Аминь! Аминь! "пронесся подобно вѣтру, шелестящему въ вершинахъ деревьевъ. И вотъ, шелестъ этотъ усилился, разразился мощными, торжественными звуками гимна, огласившими тихія поля:

"Тебе, Бога, хвалимъ!"

   И всѣ разошлись потомъ тише, чѣмъ собирались.
   Но празднику мира слѣдовало быть и праздникомъ веселья, и вмѣстѣ со стариками на немъ присутствовало слишкомъ много молодыхъ, чтобы это веселье могло долго оставаться чиннымъ. Сначала стало слышаться тамъ и сямъ шутливое словцо, потомъ одному шутнику впало на умъ что-то до того уже забавное, что онъ не могъ удержать этого про себя среди такого прекраснаго свѣтлаго дня, и вотъ, старики улыбнулись, молодые люди засмѣялись, дѣвушки стали хихикать; и эта веселость и смѣхъ были до того заразительны, что ружья принялись какъ-то сами выпускать выстрѣлы; человѣкъ, незнакомый съ положеніемъ вещей, могъ-бы подумать, что усадьбу Геркгеймера, которую не посмѣли затронуть сами французы въ ужасные 57 и 58 года, штурмуетъ теперь нѣмецкая молодежь, среди своего праздника мира.
   Штурма, однако, не требовалось. Большой, всегда гостепріимный домъ Геркгеймера былъ открытъ теперь еще болѣе настежъ, чѣмъ обыкновенно: все мужское и женское населеніе Могавка, Крика и Шохари, все, что только было въ странѣ нѣмецкаго или хотѣло радоваться за одно съ нѣмцами, все было приглашено испить пива Николая Геркгеймера, поѣсть у него жареной дичи и весело отпраздновать общій великій праздникъ. Такъ-какъ приглашались всѣ безъ исключенія, то дома остались развѣ только такія матери, которыя уже никакъ не могли покинуть своихъ дѣтей, или люди, рѣшительно прикованные чѣмъ-нибудь къ мѣсту. Пришелъ тоже толстякъ Іоганнъ Мертенсъ; съ улыбкою пробирался онъ между гостями, засунувъ большіе пальцы въ карманы своего длиннаго камзола, и вытаскивая ихъ лишь тогда, когда онъ отводилъ кого-нибудь въ сторону, спрашивая таинственно: не прекрасно-ли было съ его, Іоганна Мертенса, стороны, что онъ предоставилъ первенство Николаю Геркгеймеру и даже почтилъ его праздникъ своимъ присутствіемъ, хотя могъ-бы устроитъ пиръ не хуже, а можетъ быть, и немного получше этого? Пришелъ тоже и Гансъ Габеркорнъ, но этотъ велъ себя очень скромно и только спрашивалъ то у того, то у другого изъ гостей: не помнитъ-ли онъ, что Гансъ Габеркорнъ настаивалъ еще и тогда о пользѣ трехъ перевозовъ? Теперь ихъ было цѣлыхъ шесть, и каждый содержатель заработывалъ себѣ хлѣбъ. Нѣкоторые подумывали при этомъ, что Гансъ Габеркорнъ поетъ такъ сладко оттого, что обязанъ каждымъ тренингомъ, получаемымъ съ перевоза и съ харчевни, Николаю Геркгеймеру, да сверхъ того, долженъ ему еще сотни двѣ долларовъ; но кому было время толковать теперь объ этомъ?
   Конечно, не молодымъ людямъ и дѣвушкамъ, неутомимо кружившимся на лугу передъ домомъ, въ тѣни высокихъ тополей, подъ веселые звуки скрипки, двухъ дудокъ и барабана. У пожилыхъ людей и у стариковъ, сидѣвшихъ въ прохладѣ подъ большимъ домовымъ навѣсомъ, и медленно осушавшихъ кружку за кружкой, были также болѣе занимательные предметы для разговора. Вспомнилось тутъ,-- самъ день того требовалъ,-- все перенесенное тамъ, далеко, на старой родинѣ, самими бесѣдовавшими, или ихъ отцами,-- дѣдовскіе разсказы слыхали уже немногіе. Вспоминалось, какъ враги жгли и опустошали зеленые берега прекраснаго Рейна; какъ собственные властители, черезъ своихъ прислужниковъ, отбирали у народа то, чего не успѣвалъ отнять непріятель,-- отбирали для того, чтобы тѣшиться съ своими наложницами въ пышныхъ замкахъ, задавать блестящіе пиры и устраивать богатыя охоты, въ то время, какъ обремененный всякими налогами и тяготами народъ оставался безъ жилья и безъ хлѣба. А папскія распоряженія! десятины и всѣ другіе поборы съ нѣмецкой націи святѣйшаго отца папы и его кардиналовъ! Да, нечего сказать, было плохо жить тамъ; и если многое и поправилось съ тѣхъ поръ, какъ великій старый Фрицъ принялся разрѣшать дѣло своимъ мечомъ, не забывая пускать въ ходъ и свой костыль, -- все-же здѣсь, на новой родинѣ, жилось свободнѣе и прекраснѣе, потому-что, собственно говоря, не было тутъ никакого владыки, а на счетъ пасторовъ,-- хотя, конечно, не всѣ были такіе отличные люди, какъ Розенкранцъ,-- все-же, грѣхъ было сказать, чтобы они держали себя гордо съ простыми людьми. Поэтому, можно было еще жить здѣсь, да радоваться, въ особенности теперь, когда война совсѣмъ прекратилась.
   Съ этого разговоръ перешелъ на самую войну. Полился неистощимый запасъ разсказовъ. Каждый принималъ участіе въ войнѣ, каждый сражался на ряду съ прочими и потому имѣлъ про запасъ свою повѣсть,-- свою особую повѣсть, которая, если не другимъ, то ему лично казалась наиболѣе занимательной. Но были въ этой войнѣ и такія событія, за которыми всѣ признавали одинаковый интересъ,-- событія, пересказанныя во всѣхъ подробностяхъ, но всегда снова обсуживаемыя охотно и успѣвшія, несмотря на то, что видѣвшіе ихъ въ очію были, большею частью, еще живы, принять нѣкоторый оттѣнокъ легенды.
   Изъ всѣхъ этихъ наиболѣе любопытныхъ и замѣчательныхъ происшествій, самымъ любопытнымъ и замѣчательнымъ признавалась осада дома Штернберговъ въ 58 году. Самый фактъ шести или семи-часовой защиты девяти человѣкъ противъ полутораста хорошо вооруженныхъ враговъ, могъ казаться почти фантастичнымъ, легендарнымъ; но въ исторіи осады были еще эпизоды, придававшіе ей романическій оттѣнокъ даже въ глазахъ самыхъ пеувлекающихся людей: ссора братьевъ изъ-за красавицы-дѣвушки, считавшейся теперь самой красивою женщиной въ цѣломъ округѣ; примиреніе ихъ въ послѣднія минуты и послѣдовавшая тотчасъ вслѣдъ затѣмъ геройская смерть Конрада и Христіана Дитмара,-- самаго юнаго и самаго стараго изъ отряда. Оба они умерли такою прекрасною смертью, что ничего нельзя было лучше сдѣлать, какъ послѣдовать ихъ примѣру,-- какъ выразилась тетка Урсула, когда опускали ихъ въ сырую землю. И она скоро послѣдовала за ними, эта твердая, чудная женщина, жесткая по наружности, но одаренная такимъ нѣжнымъ сердцемъ, что она не могла перенести разлуки съ своимъ старикомъ мужемъ, съ которымъ цѣлыхъ сорокъ лѣтъ дѣлила горе и радость,-- сколько горя дѣлила! и съ своимъ дикимъ, сильнымъ, послѣднимъ, можетъ быть, наиболѣе любимымъ сыномъ. Да, онъ былъ сыномъ ей, теткѣ Урсулѣ, онъ, этотъ индѣецъ, какъ его прозвали здѣсь, великій ягуаръ, какъ дали ему имя на озерахъ, онъ, Конрадъ Штернбергъ! Дикъ онъ былъ и силенъ! Будь онъ живъ, Корнелій Бруманъ съ Шохари не одержалъ-бы недавно побѣды надъ молодежью съ Могавка! А что сдѣлалъ Корнелій, -- сущіе пустяки! Ухватясь за дышло саней, въ которыя насѣло двѣнадцать полновѣсныхъ молодцовъ, онъ сдвинулъ ихъ на полтора фута съ мѣста. Конрадъ сдвинулъ-бы и на цѣлые пять футовъ, таща, въ придачу, еще и самого Корнелія у себя на плечахъ! Да, да, Конрадъ Штернбергъ былъ одаренъ не человѣческою силой; если-бы не такъ, могъ-ли-бы онъ одинъ справиться съ двадцатью четырьмя индѣйцами, пробившимися уже къ дому? А развѣ это была тоже не смѣлость, превышающая человѣческую, когда онъ, зная, что каждый онондагъ поклялся его погубить, все-таки отправился къ нимъ въ лагерь, чтобы перессорить онондаговъ съ онеидами, и обоихъ ихъ съ французами, а потомъ отдался въ руки онондаговъ, требовавшихъ его къ себѣ въ заложники, но объявилъ, что останется у нихъ только до тѣхъ поръ, пока они съумѣютъ его удержать. И эти глупцы, которымъ слѣдовало-бы уже знать, съ кѣмъ они имѣютъ дѣло, вообразили себѣ, что шести человѣкъ будетъ достаточно для этого, и пустили съ ними Конрада проводникомъ впереди отряда. И указалъ-же онъ имъ такіе пути, съ которыхъ не возвращаются! Такимъ-то способомъ спасъ онъ свой родной домъ, а если хорошенько поразсудить, то и всѣ дома на Крикѣ и Могавкѣ, потому-что, лишь только началась битва, онеиды перешли на сторону нѣмцевъ. Французы съ онондагами должны были еще радоваться, что ихъ не горячѣе преслѣдовали вечеромъ, пославъ, по необходимости, половину коннаго отряда на выручку дома Штернберговъ. Да, нечего сказать, этотъ Конрадъ былъ такой человѣкъ, какого второго, можетъ быть, нескоро и найдется; настоящій Сампсонъ между филистимлянами, разбившій ихъ ослиною челюстью, какъ объ этомъ упомянулъ сегодня пасторъ въ своей проповѣди, хотя и не называлъ Конрада по имени. Пасторъ могъ поразсказать многое объ этихъ событіяхъ, потому-что былъ самъ всему очевидцемъ, но онъ не любилъ разговаривать объ этомъ предметѣ. Но развѣ можно было осуждать служителя мира за то, что онъ не любилъ, когда ему напоминали о томъ, что онъ въ этотъ день собственною рукою положилъ на мѣстѣ шестерыхъ индѣйцевъ. Если же и Ламбертъ Штернбергъ тоже говорилъ рѣдко о своемъ братѣ, то и этому находили объясненіе: онъ, можетъ быть, имѣлъ на то свои причины; каждому теперь извѣстно, что Катерина любила Конрада болѣе, чѣмъ его, и что Ламбертъ, несмотря на свое теперешнее богатство,-- такъ какъ онъ получилъ наслѣдство и послѣ тетки Урсулы,-- несмотря на красавицу жену и прекрасныхъ дѣтей, все-же несчастнѣйшій человѣкъ во всей долинѣ. Но тише! вотъ и онъ, вмѣстѣ съ Геркгеймеромъ; но что за странное маленькое существо разговариваетъ теперь съ ними?
   Николай Геркгеймеръ и Ламбертъ подошли къ почтенному кружку, бесѣда котораго только-что приняла такой занимательный оборотъ. Они представили собранію мистера Броуна изъ Нью-Іорка, бывшаго по дѣламъ въ Албани и узнавшаго тамъ о праздникѣ по случаю мира у нѣмцевъ на Могавкѣ. Какъ другъ нѣмецкаго племени, онъ тотчасъ-же собрался въ дорогу, чтобы посмотрѣть на торжество и принять въ немъ посильное участіе. Почтенныя лица привѣтствовали благосклонно иностранца, говоря, что цѣнятъ вполнѣ ту честь, которую онъ имъ оказываетъ, и пригласили его вмѣстѣ съ Ламбертомъ -- Геркгеймеръ тѣмъ временемъ удалился -- присѣсть къ ихъ столу и выпить съ ними стаканчикъ за благоденствіе ихъ общаго новаго отечества. Мистеръ Броунъ съ удовольствіемъ принялъ предложеніе и выпилъ, сверхъ того, и за здоровье нѣмцевъ вообще, но вслѣдъ за тѣмъ удалился съ Ламбертомъ, подъ тѣмъ предлогомъ, что хотѣлъ еще поглазѣть немножко на праздникъ, но далъ, впрочемъ, обѣщаніе потомъ снова возвратиться.
   Этотъ мистеръ Броунъ совершилъ дальній путь изъ Нью-Іорка въ Альбани, и изъ Альбапи на Могавкъ не ради однихъ только своихъ дѣлъ и не изъ одной симпатіи къ нѣмцамъ. Онъ былъ довѣреннымъ лицомъ отъ правительства, которое поняло, наконецъ, всю цѣну нѣмецкихъ колоній на Могавкѣ и выше къ озерамъ, вслѣдствіе чего, твердо рѣшилось помогать всѣми силами ихъ упроченію. Мистеръ Броунъ, вслѣдствіе своихъ давнишнихъ дѣловыхъ сношеній съ нѣмцами, былъ человѣкомъ, вполнѣ способнымъ для переговоровъ по этому предмету. Ему было поручено сойтись съ самыми уважаемыми изъ нѣмецкихъ колонистовъ, съ Николаемъ Геркгеймеромъ и съ Ламбертомъ Штернбергомъ, и разузнать ихъ требованія и желанія. Онъ успѣлъ уже переговорить въ этомъ смыслѣ съ Николаемъ Геркгеймеромъ, а теперь, расхаживая съ своимъ болѣе молодымъ пріятелемъ, сообщалъ и ему о своихъ предположеніяхъ. Ламбертъ слушалъ молча и внимательно. Отъ него не укрылось, что англичанинъ имѣлъ постоянно въ виду свои національные интересы, хотя говорилъ о выгодахъ, которыя предстояли для нѣмцевъ при осуществленіи его плана. Впрочемъ, мистеръ Броунъ и не скрывалъ своихъ намѣреній.
   -- Мы народъ практическій, мой любезный молодой другъ, говорилъ онъ,-- и не дѣлаемъ ничего даромъ. Дѣла должны быть всегда дѣлами, но то, которое я вамъ предлагаю, дѣло честное, то-есть, я хочу сказать, выгодное для обѣихъ сторонъ. Само собой разумѣется, что вамъ придется служить намъ стѣною и оплотомъ противъ нашихъ враговъ, французовъ, и помогать намъ расширять постепенно наше владычество на этомъ материкѣ. Но если вы будете таскать для насъ, такимъ образомъ, каштаны изъ огня, развѣ вамъ самимъ не удастся при этомъ пользоваться хорошими плодами? И если вы будете драться за короля Георга, то развѣ вы не будете защищать, въ то-же время, свои собственныя дома и усадьбы? Что дѣлать, любезнѣйшій! Пока не стоишь самъ твердо на ногахъ, надо опираться немножечко на другихъ. Добейтесь того, чтобы вамъ, нѣмцамъ, можно было занять, на свой счетъ и страхъ, мѣсто на мірскомъ рынкѣ, но пока довольствуйтесь тѣмъ, что мы соглашаемся вести васъ на буксирѣ,-- или, если вамъ это выраженіе болѣе понравится, вы будете нашими развѣдчиками и піонерами.
   Живой старичокъ, уступая привычкѣ, сталъ говорить, подъ конецъ, очень громко, размахивая при этомъ своими худощавыми ручками и постукивая о землю своею испанскою тростью. Замѣтивъ это самъ, онъ оглянулся съ смущеніемъ, схватилъ Ламберта подъ руку и, слѣдуя за нимъ, продолжалъ болѣе тихимъ голосомъ:
   -- Я долженъ довѣрить вамъ еще кое-что, любезный другъ, но желалъ-бы, чтобы это никоимъ образомъ не дошло до ушей мистриссъ Броунъ, -- да и, вообще, попрошу васъ приберечь это для себя. Помните вы, Ламбертъ, какъ вы были въ Нью-Іоркѣ, назадъ тому пять лѣтъ? Мы стояли вмѣстѣ съ вами на набережной и смотрѣли, какъ высаживались съ судовъ ваши земляки, бѣдные люди! Шелъ сильный дождь, что, конечно, не могло придать веселости печальной дѣйствительности. Ну, знаете, я не переставалъ думать теперь объ этомъ утрѣ; думалъ все время, пока мы тутъ съ вами ходили, и пришелъ къ такому заключенію: что за неистощимая жизненная сила должна гнѣздиться въ этомъ племени, которому довольно одного человѣческаго поколѣнія для того, чтобы превратиться изъ полуголодныхъ, запуганныхъ, все переносящихъ рабовъ въ полныхъ здоровья, широкоплечихъ, мужественныхъ, свободныхъ людей! И какія безграничныя страданія должно было вынести подобное племя, для того, чтобы пасть такъ низко! И какъ высоко можетъ подняться оно, если оно будетъ избавлено отъ этихъ страданій и предоставлено самому себѣ, своимъ хорошимъ инстинктамъ,-- если ему посчастливится свободно развить ту исполинскую силу, которая до сихъ поръ дремала въ немъ и теперь едва просыпается! Да, высоко должно оно подняться! широко развернуться! До чего не достигнетъ оно тогда? Не смѣйтесь надо мною, мой молодой другъ, но я, содрогаюсь, думая объ этомъ и разсчитывая: чѣмъ станетъ это войско, если оно таково теперь, не имѣя еще вождей и повинуясь лишь одному закону тяготѣнія,-- чѣмъ станетъ оно, когда научится руководить собою и маршировать плечомъ къ плечу, дружно?.. Но что-бы тамъ ни было, для меня уже ясно одно: вы, поселившіеся въ нашей передовой линіи, составляете нашъ авангардъ только повидимому; въ сущности-же, вы подготовляете дорогу своимъ землякамъ, то есть, вы воистину нѣмецкіе піонеры. Но, прошу васъ еще разъ: ни слова объ этомъ, когда вы пріѣдете этой осенью въ Нью-Іоркъ! Сосѣди и безъ того уже называютъ меня за глаза нѣмцемъ и мистриссъ Броунъ, пожалуй, еще... Но будетъ объ этомъ, а такъ-какъ мы заговорили о домахъ, то позвольте спросить: гдѣ-же ваша супруга, съ которою вы скрылись тогда такъ поспѣшно? Я намѣревался завтра-же попросить у васъ гостепріимства на нѣсколько дней и потому хотѣлъ бы представиться уже напередъ прекрасной хозяйкѣ.
   -- Жены моей нѣтъ здѣсь, отвѣчалъ Ламбертъ.-- Она...
   -- Понимаю, понимаю! перебилъ словоохотливый старичокъ.-- Маленькія домашнія событія, случающіяся даже въ самыхъ благоустроенныхъ семействахъ. Понимаю!
   -- Я хотѣлъ вамъ сказать, продолжалъ Ламбертъ, улыбаясь,-- что хотя моему меньшому ребенку уже полгода, но моя жена разстается очень неохотно на цѣлый день съ дѣтьми; а сверхъ того, этотъ радостный день вмѣстѣ съ тѣмъ и день грустной памяти для моего семейства.
   -- Знаю, знаю! замѣтилъ старикъ.-- Вашъ братецъ... объ этомъ говорили въ Нью-Іоркѣ. Какже, какже! Вашъ смѣлый подвигъ теперь въ устахъ народа. Уличные пѣвцы распѣваютъ:
   
   "Разсказать-ли вамъ повѣсть
   О смѣломъ героѣ?
   
   Слѣдовало-бы сказать: "о двухъ смѣлыхъ герояхъ", но народъ сложилъ ее посвоему. Вы должны, однако, разсказать мнѣ эти событія, во всѣхъ подробностяхъ завтра, когда я буду у васъ.
   -- Очень охотно, сказалъ Ламбертъ, -- но сегодня, позвольте мнѣ проститься съ вами. Солнце уже садится, а мнѣ хотѣлось-бы добраться до дому пораньше.
   Ламбертъ проводилъ мистера Броуна къ хозяину праздника, который послалъ свой задушевный привѣтъ Катеринѣ и обѣщалъ побывать у Ламберта на другой день вмѣстѣ съ гостемъ, чтобы поговорить сообща о занимавшемъ ихъ предметѣ, да и навѣстить по дорогѣ свою невѣстку, которая подарила его, за двѣ недѣли тому назадъ, маленькимъ внучкомъ. Рихардъ былъ теперь близкимъ сосѣдомъ Ламберта, потому-что купилъ Дитмарову усадьбу послѣ смерти тетки Урсулы. Онъ собрался теперь домой вмѣстѣ съ Ламбертомъ; Фрицъ и Августъ Фольцъ сдѣлали-бы тоже очень охотно, но жены ихъ не могли еще рѣшиться разстаться съ праздникомъ, который былъ въ самомъ разгарѣ. Сверхъ того, онѣ вбили себѣ въ голову, что въ этотъ день или никогда братъ ихъ, Адамъ, долженъ положить свою гордую свободу къ ногамъ Маргариты Бирманъ, сестры Антона Бирмана. Адамъ подошелъ въ это время; глаза у него были красные и держался онъ не совсѣмъ твердо на своихъ длинныхъ ногахъ. Онъ обнялъ Ламберта и сталъ увѣрять его съ горячими рыданіями, что у человѣка только одно сердце и что онъ свое уже отдалъ, но что, если только это требуется для ламбертова спокойствія, -- такая необходимость понятна,-- то онъ готовъ послѣдовать недавнему примѣру Якоба Эрлиха, то-есть, жениться на дѣвицѣ Бирманъ. Все это, хотя у человѣка только одно сердце бываетъ, и самое имя: Маргарита! вовсе не такъ благозвучно, какъ другое имя, котораго не произнесутъ, однако, его уста, потому-что у человѣка только одно сердце бываетъ, а его сердце...
   Въ это время за невѣрнымъ рыцаремъ появились Антонъ Бирманъ и своякъ его, Якобъ. Антонъ, разслышавшій послѣднія слова Адама, сталъ убѣждать Ламберта въ томъ, что хотя Адамъ совершенный дуракъ, но, въ концѣ концовъ, онъ все-же добрый, славный малый. Къ тому-же, старики Беллингеры оставили ему порядочный капиталецъ, не считая усадьбы; и потому, если только сама сестра Гретхенъ захочетъ, то онъ не станетъ препятствовать ея браку съ Адамомъ. Хотѣлось-бы Якобу знать объ этомъ мнѣніе Ламберта.
   Ламбертъ отвѣчалъ, что онъ всегда считалъ Адама за порядочнаго человѣка, такимъ считаетъ его и теперь. Въ этомъ-же смыслѣ, спорилъ онъ и съ Рихардомъ Геркгеймеромъ, когда они, часа черезъ два, ѣхали рысью вверхъ по долинѣ Крика.
   -- Адамъ вовсе не круглый дуракъ, говорилъ онъ.-- У него много природнаго ума, и если онъ часто служитъ предметомъ для шутокъ, то замѣть, что онъ никогда не оставляетъ безъ отвѣта шутки, перешедшія границу. Ты знаешь, что при случаѣ у него является отвага. Помнишь тотъ день, какъ мы защищались въ моемъ домѣ... Развѣ не выказалъ онъ отваги... А въ отношеніи супружества надо именно бытъ отважнымъ. Поэтому, я не отговариваю никогда человѣка, когда дѣло идетъ объ основаніи новаго очага. Нѣмецъ преуспѣваетъ только тогда, когда имѣетъ собственный очагъ и заботится о своемъ домѣ и дворѣ, о своей женѣ и дѣтяхъ. И я привѣтствую дымъ каждаго новаго очага, какъ знамя, вокругъ котораго соберется новый отрядъ нѣмецкихъ піонеровъ, какъ выражается мистеръ Броунъ, пролагающихъ путь слѣдующей за нами арміи.
   Рихардъ смотрѣлъ на своего спутника съ нѣкоторымъ удивленіемъ. Этотъ Ламбертъ всегда думалъ и выражался такъ странно! Рихарду хотѣлось спросить, кого онъ разумѣетъ подъ именемъ идущей за ними арміи, но въ это самое время они подъѣхали уже къ его дому и Ламбертъ, пожавъ ему руку и прося передать поклонъ Анхенъ, поѣхалъ рысью далѣе.
   Да, у Ламберта бывали всегда странныя мысли, странныя для всѣхъ другихъ, но не для Катерины. Ей могъ онъ говорить обо всемъ, что озабочивало его теплое сердце и заставляло тревожиться его вѣчно занятый умъ. Она, прекрасная, добрая, умная, понимала его, сочувствовала ему и часто вносила свѣтъ въ тѣ предметы, которые оставались темными для него. Что-то она скажетъ теперь на счетъ предложеній мистера Броуна?.. "Ну, Гансъ, старый пріятель, скорѣе, не лѣнись!"
   Гансъ не противился; пять лѣтъ не убавили еще его силъ; онъ могъ, пустясь крупной и скорой рысью, перегнать любую лошадь, хотя на десятимильной гонкѣ.
   Но, на этотъ разъ, его всѣмъ извѣстная выносливость не подверглась испытанію. Едва пробѣжалъ онъ сотни двѣ шаговъ рысью и только-что началъ входить во вкусъ, хозяинъ вдругъ остановилъ его на полномъ бѣгу и, черезъ минуту, соскочилъ уже съ сѣдла.
   -- Катерина!
   -- Ламбертъ!
   -- Что дѣти?
   -- Всѣ здоровы. Конрадъ не хочетъ ложиться спать, пока тебя не увидитъ.
   -- А Урсула?
   -- У нея вышелъ сегодня третій зубъ.
   -- А Кэтхенъ?
   -- Спитъ себѣ отлично!
   Они пошли рядомъ къ берегу; Ламбертъ велъ Ганса въ поводу.
   -- Ты все думаешь еще? произнесла Катерина.
   Ламберту незачѣмъ было спрашивать, на какую думу она намекаетъ. Такія вещи не забываются; ему казалось, что все это случилось только вчера.
   А между-тѣмъ, какъ все перемѣнилось съ того вечера! Вмѣсто едва протоптанной луговой тропинки, подъ ногами путниковъ лежала теперь хорошая дорога, съ широконаѣзженною колеею, и перерѣзывала колосившіяся поля. И повсюду, до самой лѣсной опушки, отодвинувшейся теперь подалѣе, виднѣлась воздѣланная земля; если же гдѣ и показывался лоскутъ прежней дикой поляны, то онъ былъ обнесенъ большой загородью, изъ-за которой выглядывалъ на прохожихъ какой-нибудь жеребенокъ или теленокъ своими тусклоблестящими глазами, между-тѣмъ, какъ далѣе по загону, паслись другіе на сочной травѣ. За этими полями и лугами высилась драничная крыша большого новаго скотнаго двора, возлѣ котораго старый, выжженый дворъ показался-бы уже до крайности жалкимъ; а на мѣстѣ прежняго блокгауза стоялъ теперь красивый каменный домъ, въ стрѣльчатыхъ окнахъ котораго играли послѣдніе лучи заходившаго солнца.
   Да, многое перемѣнилось со времени того вечера, который, казалось Ламберту, прошелъ еще только вчера, хотя, вмѣстѣ съ тѣмъ, ему казалось иной разъ, что никогда не было ничего этого, никогда не могъ жить онъ, Ламбертъ, безъ своей жены, безъ своихъ дѣтей!
   Они уложили въ постельку Конрада, и Катерина убаюкала упрямаго мальчика своимъ нѣжнымъ пѣніемъ, между-тѣмъ какъ двое другихъ дѣтей продолжали спокойно спать съ разрумянившимися щечками. Послѣ того мужъ и жена усѣлись передъ крыльцомъ въ плющевой бесѣдкѣ; сквозь тѣсныя вѣтви ея продувалъ теплый вечерній вѣтерокъ.
   Ламбертъ передалъ Катеринѣ обо всемъ, случившемся впродолженіе дня и о мистерѣ Броунѣ. Они разобрали вдвоемъ планъ англичанина, состоявшій въ томъ, чтобы распространить нѣмецкія колоніи еще далѣе вверхъ по Крику, до Блэкъ-Ривера, а если возможно, то и до Онейдскаго озера; новыя земли должны были пріобрѣсти мистеръ Броунъ, Ламбертъ и Николай Геркгеймеръ; Ламберту предоставлялось быть вождемъ новыхъ колонистовъ въ пустынѣ. Ламбертъ сообщилъ Катеринѣ и о мнѣніи старика относительно будущности нѣмцевъ въ Америкѣ, и о его страхѣ передъ тѣмъ, что это трудолюбивое, усидчивое и выносливое племя пересилитъ, наконецъ, англійское и вырветъ у него изъ рукъ владычество надъ материкомъ.
   -- Намъ можно гордиться подобными словами, высказанными такимъ умнымъ человѣкомъ, замѣтила Катерина.
   -- Я самъ думалъ такъ, возразилъ Ламбертъ, -- но теперь, обсудивъ дѣло серьезнѣе, я чувствую только горесть.
   -- Что ты разумѣешь, Ламбертъ?
   -- Я разумѣю то, что прилежаніе, трудъ, старанія, силы, неутомимость и предпріимчивость, которые мы вынуждены тратить здѣсь, были-бы болѣе на мѣстѣ въ нашей старой родинѣ. По твоему описанію, отецъ твой былъ кротокъ, благороденъ, готовъ на помощь, ученъ; мой отецъ -- быстръ, рѣшителенъ, дальновиденъ; дядя Дитмаръ -- непоколебимъ, упоренъ, непреклоненъ; нашъ чудный Конрадъ, наша великолѣпная тетка Урсула... что и говорить о нихъ! И драгоцѣнная кровь подобныхъ людей уже оросила эту землю, и мало-ли еще будетъ пролито такой-же впослѣдствіи! А приноситъ-ли должный плодъ это дорогое сѣмя? Не знаю. Предположимъ, что мы достигнемъ до всего, что намъ предсказываетъ нашъ другъ, англичанинъ,-- хотя, правду сказать, все это похоже на сказку, да, можетъ-быть, и останется! сказкой,-- но предположимъ, что все совершится и мы подѣлимъ здѣшнее роскошное наслѣдство съ англичанами; что тогда? Останемся-ли мы нѣмцами? Я сомнѣваюсь въ этомъ, да и сама ты, Катерина, поселила въ меня это сомнѣніе. Чѣмъ былъ-бы я безъ тебя! И ты должна была появиться ко мнѣ изъ старой родины; не могла ты придти иначе, какъ изъ нея! Въ твоей душѣ звучитъ болѣе чистый, болѣе глубокій отголосокъ, какъ и въ тѣхъ прекрасныхъ пѣсняхъ, которыя ты привезла съ собою, и которыхъ никто не умѣетъ спѣть лучше тебя. Будетъ-ли звучать этотъ отголосокъ и въ душахъ нашихъ дѣтей? А если онъ смолкнетъ, что будетъ изъ нихъ?
   Ламбертъ замолчалъ; Катерина положила голову къ нему въ плечо. Она не находила отвѣта на вопросъ, который уже не разъ задавала себѣ съ глубокою скорбью.
   -- И въ виду этого, сердце мое дѣлится на двое! продолжалъ Ламбертъ. -- Когда придетъ завтра нашъ старый пріятель, я пойду съ нимъ въ лѣсъ и укажу ему тѣ пути, по которымъ слѣдуетъ идти далѣе, укажу мѣста, гдѣ лучше устроить поселки. Самъ же я... я желалъ-бы снять свой шатеръ, взять тебя и дѣтей... Какъ это говорится въ той пѣснѣ, Катерина, которою ты убаюкала нашего мальчика, въ этой милой, старой пѣснѣ нашей милой, старой родины?
   
   Была-бъ я дикимъ соколомъ,
   Взлетѣла-бъ я туда...
   
   И Ламбертъ указалъ рукою на востокъ, гдѣ въ святыхъ материнскихъ объятіяхъ ночи покоилась заря будущаго блестящаго дня.

"Дѣло", NoNo 10--11, 1870

   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru