Шпильгаген Фридрих
Между молотом и наковальней

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Hammer und Amboß.
    Текст издания: журнал "Дѣло", NoNo 10-11, 1868, NoNo 1-9, 1869.

Между молотомъ и наковальней.

(Романъ Фр. Шпильгагена).

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

I.

   Мы стояли въ глубокой нишѣ у открытаго окна классной комнаты. На тихомъ дворѣ привольно играли воробьи, и лучи осенняго солнца, скользившія по старымъ стѣнамъ, падали на траву, пробивавшуюся сквозь плиты. Изъ высокой мрачной комнаты, пропитанной школьной атмосферой, раздавался гулъ голосовъ нашихъ товарищей; всѣ они, за исключеніемъ насъ, сидѣли уже на мѣстахъ, склонившись надъ своими Софоклами, и ждали съ минуты на минуту прихода "старины", потому что рекреаціонная четверть часа уже прошла.
   -- "Увидишь", повторилъ я еще разъ, въ ту минуту, какъ дверь отворилась, и "онъ" вошелъ. "Онъ", профессоръ Дедереръ, временно исправлявшій должность директора гимназіи, прозванный на школьномъ нарѣчіи "стариной", въ сущности не былъ старъ. Ему было лѣтъ подъ пятьдесятъ; маленькая, уже обсыпанная просѣдью голова его выходила изъ накрахмаленыхъ воротничковъ снѣжной бѣлизны; на длинномъ, изумительно-худощавомъ туловищѣ красовался, и лѣтомъ и зимой, сюртукъ изъ самаго тонкаго сукна, застегнутый на-глухо. У него были бѣлыя, изящныя руки, съ длинными, заостренными ногтями; когда онъ,-- что случалось довольно часто,-- въ нервномъ возбужденіи размахивалъ этими руками подъ самыми моими глазами, я изумлялся бѣлизнѣ ихъ; раза два я съ трудомъ удержался отъ искушенія схватить эту изящную руку и раздавить, ее въ своихъ широкихъ, грубыхъ ладоняхъ. Профессоръ Ледереръ направлялся отъ двери къ кафедрѣ двѣнадцатью мѣрными шагами, исполненными необыкновеннаго достоинства; голова и глаза его были слегка опущены; на лицѣ выражалась сосредоточенная мысль. Онъ казался жрецомъ, идущимъ совершить жертву на алтарѣ, или Цезаремъ, вступающимъ въ сенатъ -- во всякомъ случаѣ существомъ, далекимъ отъ современной плебейской сферы. Останавливать классика на пути въ кафедрѣ было бы преступленіемъ. Величественное движеніе руки служило, въ большей части такихъ случаевъ, единственнымъ отвѣтомъ профессора. Но сангвиникъ Артуръ такъ былъ убѣжденъ въ томъ, что просьба его будетъ исполнена, что охотно отказался отъ лишняго шанса въ свою пользу. Онъ заступилъ профессору дорогу и высказалъ ему свою просьбу; онъ просилъ объ увольненіи на этотъ день; это была суббота.-- Ни за что, сказалъ профессоръ.-- "Ради увеселительной прогулки," продолжалъ Артуръ, ни мало не смущаясь рѣзкимъ тономъ суроваго педагога. Его было трудно запугать, моего друга Артура. "Ради увеселительной прогулки на пароходѣ моего дяди, для изслѣдованія устричныхъ отмелей, которыя онъ снялъ два года тому назадъ. У меня есть письмо отъ отца, господинъ профессоръ". И онъ подалъ письмо. Блѣдное лицо профессора покраснѣло отъ гнѣва. Бѣлою рукою, съ которой онъ снялъ черную перчатку, онъ сдѣлалъ классическій жестъ по направленію къ Артуру, голубые глаза его потемнѣли, какъ морская пучина, когда по небу проходятъ тучи.-- Ни за что!-- вскричалъ онъ въ третій разъ, прошелъ мимо Артура на кафедру, сложилъ молча бѣлыя руки, но черезъ секунду объявилъ, что слишкомъ взволнованъ, чтобы молиться, и заикаясь -- почтенный педагогъ всегда заикался, когда приходилъ въ возбужденное состояніе -- разразился филипикой противъ заразы, овладѣвшей молодежью, противъ пристрастія въ свѣту и суетнымъ наслажденіямъ, постоянно отличающимъ тѣхъ, надъ которыми не парить духъ Аполлона и Паллады Афины; онъ помнитъ слова поэта, что можно порою сбрасывать съ себя серьезность, Можно даже иногда плясать и пировать, но дѣйствіе должно соотвѣтствовать причинѣ; это дозволительно, когда какой нибудь Виргилій возвращается съ чужбины, или Клеопатра, своею добровольною смертью, спасаетъ отечество отъ грозящей опасности. Но какъ смѣетъ личность, завѣдомо принадлежащая къ самымъ худшимъ ученикамъ, личность, которая была бы безусловно самымъ худшимъ ученикомъ, если бы у нея не оспаривала пальмы первенства другая личность, положительно недосягаемая въ этомъ отношеніи -- здѣсь близорукіе глаза профессора обратились въ мою сторону,-- какъ смѣетъ подобная личность домогаться вѣнка, который можетъ по праву украшать только чело, покрытое трудовымъ потомъ. Можно ли упрекать его4 оратора, въ строгости? Онъ не думаетъ; онъ искренно желалъ бы, онъ отъ души былъ бы радъ, еслибы личность, которую онъ покаралъ суровымъ словомъ порицанія, доказала свою невинность, переводя безъ запинокъ, великолѣпный хоръ Антигоны, что составляетъ предметъ настоящей лекціи.
   Фонъ-Церенъ, начинайте.
   Бѣдный Артуръ! Еще теперь, черезъ много, много лѣтъ, я живо вижу передъ собой его красивое, тогда уже нѣсколько помятое лицо, тщетно пытавшееся удержать на тонкихъ губахъ аристократически-равнодушную улыбку, съ которою онъ слушалъ выговоръ профессора, и въ настоящую минуту, когда онъ раскрылъ книгу и прочелъ съ грѣхомъ пополамъ два стиха греческаго текста. По мѣрѣ того, какъ онъ читалъ, презрительная улыбка сбѣгала съ губъ его, и въ ту минуту, какъ онъ кончилъ, смущенный взглядъ его обратился съ мольбою о помощи къ его сосѣду и другу. Но, Боже мой, какъ могъ я ему помочь, и онъ долженъ былъ знать лучше всякаго другого, что я не въ состояніи оказать ему помощь. Неотвратимое совершилось. Онъ превратилъ "лучъ Геліоса" въ "щитъ Эола" и наговорилъ еще много подобныхъ нелѣпостей. Товарищи заявляли о своихъ превосходныхъ познаніяхъ взрывами смѣха, и даже на серьезномъ лицѣ профессора появилась злобная улыбка торжества надъ уничтоженнымъ противникомъ,-- "Собаки", пробормоталъ Артуръ, поблѣднѣвшими губами, садясь на мѣсто послѣ двухминутной пытки.-- Отчего ты мнѣ не подсказалъ?-- Я не успѣлъ отвѣтить на такой глупый вопросъ, потому что очередь дошла и до меня. Но я не чувствовалъ ни малѣйшаго расположенія подвергаться ученой пыткѣ на потѣху товарищей, и объявилъ, что еще менѣе подготовленъ, чѣмъ мой другъ, и надѣюсь вполнѣ оправдать этимъ признаніемъ отзывъ, который сдѣлалъ обо мнѣ самъ господинъ профессоръ нѣсколько минутъ тому назадъ. При этомъ я грозно посмотрѣлъ на товарищей. Они тотчасъ же перестали смѣяться, и самъ профессоръ, потому ли, что ему показалось, что онъ зашелъ уже слишкомъ далеко, или потому, что онъ считалъ ниже своего достоинства отвѣчать на ною дерзкую выходку, только пожалъ плечами и отвернулся отъ насъ. Во всю остальную часть лекціи онъ былъ необыкновенно любезенъ съ прочими учениками, отпускалъ имъ остроты самого ученаго свойства, а къ намъ относился съ полнѣйшимъ пренебреженіемъ,
   Едва затворилась за нимъ дверь, какъ Артуръ подбѣжалъ къ первой скамьѣ и закричалъ:
   -- Вы опять веди себя, какъ подлецы, но я не намѣренъ здѣсь оставаться; "старина" не придетъ сюда сегодня, а если кто другой обо мнѣ спроситъ, то вы скажите, что я болѣнъ.
   -- И обо мнѣ тоже, вскричалъ я, становясь подлѣ Артура и положивъ ему руку на плечо.-- Я пойду съ нимъ, только подлецы оставляютъ друзей.
   Черезъ минуту мы спустились изъ окна, отстоявшаго на 12 футовъ отъ земли, на дворъ и, прижавшись къ стѣнкѣ, чтобы профессоръ насъ не замѣтилъ, когда онъ пойдетъ изъ классовъ домой, стали обдумывать, что намъ дѣлать. Выйти изъ тѣснаго глухого задняго двора, на которомъ мы стояли, на улицу, можно было только двумя путями: или, по длиннымъ извилистымъ корридорамъ гимназіи -- стараго Августинскаго монастыря -- или мимо оконъ самого профессора, квартира котораго примыкала однимъ угломъ во двору. Первый путь былъ опасенъ; часто учителя, несмотря на то, что опредѣленный для ихъ лекціи часъ уже пробилъ, еще расхаживали по корридорамъ, а намъ была дорога всякая минута. Второй путь былъ еще опаснѣе; онъ велъ прямо черезъ логовище льва, но за то былъ короче, и мы рѣшились попробовать его. Пробираясь по стѣнкѣ, подъ самыми, окнами нашего класса, гдѣ уже началась вторая лекція, мы дошли до калитки, которая вела въ дворикъ квартиры профессора. Здѣсь все было тихо. Сквозь открытую калитку мы увидѣли профессора, который только-что вернулся и игралъ на крыльцѣ съ своимъ младшимъ сыномъ, хорошенькимъ черноволосымъ шестилѣтнимъ мальчикомъ. Онъ бѣгалъ за нихъ въ догонку и хлопалъ въ ладоши. Мальчикъ смѣялся и кричалъ; разъ онъ даже выбѣжалъ на дворъ, прямо въ кучѣ хвороста, за которой мы скрывались. Если бы эти маленькія ножки сдѣлали еще шагъ, мы были бы открыты.
   Часто потомъ мнѣ приходило на мысль, что отъ этого шага зависѣла вся моя жизнь. Еслибъ мальчикъ подбѣжалъ къ намъ, то мы должны были бы выйти изъ-за хвороста, и такъ какъ эта дорога вела, прямо изъ гимназіи въ квартиру профессора, то мы, конечно, объявили бы, что шли просить у него прощенія за то, что сдѣлали ему непріятность. По крайней мѣрѣ, Артуръ признавался, что въ ту минуту какъ ребенокъ подбѣгалъ къ намъ, эта мысль промелькнула, какъ молнія, въ его головѣ. Тогда все дѣло кончилось бы нотаціей, или вѣрнѣе кроткимъ увѣщаніемъ, потому что профессоръ, въ сущности, былъ человѣкъ добрый, мы вернулись бы въ классъ, объявили бы товарищамъ, что подшутили надъ ними, сказавъ, что думаемъ убѣжать тайкомъ, и -- впрочемъ я и самъ не знаю, чтобы тогда случилось, во всякомъ случаѣ не то, что случилось на самомъ дѣлѣ. Но маленькія ножки не добѣжали до насъ, отецъ догналъ ребенка, поднялъ его на руки, такъ что черные волосы мальчика засвѣтились на солнцѣ и, лаская, понесъ его домой. На порогѣ встрѣтила его жена въ папильоткахъ и въ бѣломъ кухонномъ передникѣ; затѣмъ отецъ, мать и сынъ всѣ исчезли, дворъ опустѣлъ. Теперь или никогда. Съ сильно бьющимся сердцемъ проскользнули мы въ калитку черезъ дворикъ профессорской квартиры, готическія окна которой были освѣщены косыми лучами солнца. Выходная дверь жалобно заскрипѣла, и мы, черезъ минуту, были уже на бульварѣ и направлялись быстрыми шагами, и даже рысцою, къ гавани.-- Что же ты скажешь отцу, спросилъ я.-- Да ничего, онъ и не спроситъ, отвѣчалъ Артуръ,-- а если спроситъ, скажу, что отпустили, нельзя же иначе. Но это будетъ чудная прогулка, я великолѣпно покучу.
   Нѣсколько минутъ мы шли молча другъ подлѣ друга. Въ первый разъ мнѣ пришла въ голову мысль, что я убѣжалъ изъ школы рѣшительно за-даромъ. Если Артура посадятъ дня на два въ карцеръ, то онъ, по крайней мѣрѣ, сегодня покутитъ, къ тому же родители его были очень снисходительны, словомъ, онъ почти ничѣмъ не рисковалъ. А же, напротивъ, подвергался опасности быть открытымъ и наказаннымъ, не имѣя въ виду никакого удовольствія. Мой строгій старикъ отецъ не любитъ шутить, особенно такими вещами. Я снова таскалъ для другого каштаны изъ огня. Ну, что за важность. Идти скорымъ шагомъ по этой усаженной деревьями аллеѣ было во всякомъ случаѣ лучше, чѣмъ сидѣть въ душномъ классѣ, а для меня тогда всякая шалость, всякая безразсудная выходка были привлекательны сами по себѣ. Я счелъ особеннымъ великодушіемъ со стороны моего эгоистическаго друга, когда онъ мнѣ сказалъ:
   -- Послушай-ка, Георгъ, поѣдемъ съ нами; дядя поручилъ мнѣ пригласить, какъ можно больше товарищей, я тебѣ говорю, чудо, что будетъ. Элиза, Коль и Эмилія Хекепфенигъ также ѣдутъ. Я тебѣ предоставлю Эмилію, а за тѣмъ устрицы, шампанское, ананасовый пуншъ, право поѣдемъ.
   -- А отецъ мой? сказалъ я, но сказалъ совершенно машинально, потому что твердо рѣшился ѣхать. Эмилія Хекепфенигъ, Эмилія, съ своимъ тупымъ носикомъ и смѣющимися глазками, которая меня всегда особенно отличала и недавно еще, во время игры въ фанты, такъ крѣпко поцѣловала, чего вовсе не требовала игра, и ее-то Артуръ предоставлялъ мнѣ! Да, я поѣду, непремѣнно поѣду, чтобы тамъ не было.
   -- Какъ ты думаешь, могу я ѣхать въ такомъ видѣ, спросилъ я, останавливаясь и оглядывая свой костюмъ, правда, простой и опрятный, но далеко не парадный.
   -- Отчего же не ѣхать, возразилъ Артуръ,-- не все ли это равно, къ тому же намъ нельзя терять ни минуты.
   Одѣтый въ самое лучшее платье, Артуръ даже не взглянулъ на меня и не умѣрилъ своего шага. Дѣйствительно, каждая минута была дорога. Когда мы вышли двумя узкими переулками въ гавань, съ парохода раздался звонокъ. Угловатая фигура капитана виднѣлась у колеса. Мы протѣснились сквозь густую толпу зѣвакъ и, перескочивъ черезъ трапъ въ ту минуту, когда его уже хотѣли снять, очутились на палубѣ среди самаго пестраго общества.
   

II.

   -- Какъ ты меня напугалъ! сказала г-жа фонъ-Церенъ, взявъ сына за обѣ руки;-- мы уже предположили невозможное, что профессоръ Ледереръ не отпустилъ тебя. Видишь ты, Церенъ, что я была права?
   -- Тѣмъ лучше, возразилъ штейерратъ,-- барышни были въ такомъ горѣ, что ты не придешь, Артуръ; надѣюсь, что я не сказалъ ничего лишняго, mademoiselle Emilie, mademoiselle Elise, галантно обратился штейерратъ къ дѣвочкамъ, въ коричневыхъ соломенныхъ шляпкахъ, которыя въ отвѣтъ захихикали.-- Поздоровайся же съ дядюшкой, прибавилъ штейерратъ тише,-- гдѣ же дядюшка? и онъ окинулъ взорами толпившееся на палубѣ общество.
   Въ эту минуту къ намъ приблизился самъ коммерціи совѣтникъ Штреберъ. Его маленькіе свѣтло-голубые глазенки безпокойно бѣгали подъ сѣдоватыми бровями, козырекъ старомодной фуражки былъ отодвинутъ на затылокъ, лѣвый рукавъ широкаго синяго фрака съ золотыми пуговицами съѣхалъ на половину съ плеча, ножки въ желтыхъ нанковыхъ панталонахъ проворно двигались.
   -- Куда этотъ проклятый Іоганнъ...
   -- Позвольте представить вамъ моего Артура...
   -- Хорошо, хорошо! вскричалъ коммерціи совѣтникъ, не смотря на представляемаго;-- ага! вотъ онъ мошенникъ! и онъ устремился въ лакею, вышедшему въ эту минуту изъ каюты съ подносомъ.
   Штейерратъ и жена его обмѣнялись взглядами, въ которыхъ ясно можно было прочесть: "невѣжа" или что нибудь въ этомъ родѣ. Артуръ обернулся въ дѣвушкамъ и сказалъ имъ что-то, что заставило ихъ расхохотаться и пригрозить ему своими зонтиками;, на меня никто не обращалъ ни малѣйшаго вниманія, потому я удалился на переднюю часть палубы, усѣлся на грудѣ канатовъ и сталъ смотрѣть въ море. Пароходъ вышелъ уже изъ гавани и слѣдовалъ лѣвымъ берегомъ, на которомъ виднѣлись красныя крыши домиковъ, окруженныя зелеными деревьями; на песчаномъ плоскомъ берегу мелькали какія-то фигуры,-- купальщики или матросы, трудно было разобрать,-- онѣ смотрѣли на пароходъ, съ шумомъ проносившійся мимо нихъ.
   По правую руку берегъ почти ускользалъ изъ виду; на дальнемъ горизонтѣ виднѣлись мѣловые берега сосѣдняго острова, надъ моремъ носились чайки, наполнявшія воздухъ своимъ однозвучнымъ крикомъ.
   Утро было великолѣпное; я это видѣлъ, но не сознавалъ. Я былъ въ очень мрачномъ настроеніи духа. Если бы пароходъ коммерціи совѣтника, "Пингвинъ", отправлялся въ Китай или Буеносъ-Айресъ, и я былъ бы пассажиромъ съ кошелькомъ, полнымъ золота, или даже простымъ матросомъ, но съ увѣренностью, что никогда не увижу болѣе ненавистныхъ башенъ родного города, рѣзко обрисовавшихся на лазурной синевѣ неба -- тогда бы дѣло другое. Но теперь! что же нагоняло на меня такую меланхолію? Сознаніе моего непослушанія, страхъ непріятныхъ послѣдствій вины? О нѣтъ! Въ самомъ худшемъ случаѣ строгій отецъ только выгналъ бы меня изъ дому, какъ онъ уже не разъ грозилъ, а такое изгнаніе представлялось мнѣ освобожденіемъ отъ ига, которое становилось съ каждымъ днемъ все невыносимѣе, ни привѣтствовалъ мысль о немъ улыбкой злобнаго довольства. Такъ отчего же мнѣ было такъ грустно? Отчего? Поставьте себя на мое мѣсто; вообразите, каково школьнику, убѣжавшему изъ училища, богъ-вѣсть ради какихъ благъ, сидѣть на палубѣ парохода на канатѣ, вдали отъ веселаго общества, чувствовать общее пренебреженіе въ себѣ, потерять даже надежду, что лакей съ бутербродами и портвейномъ подойдетъ къ нему! Этотъ послѣдній знакъ пренебреженія особенно тяжело отозвался у меня на сердцѣ. Я всегда отличался хорошимъ аппетитомъ, въ настоящее же время быстрая ходьба изъ школы въ гавань и свѣжій морской вѣтеръ еще сильнѣе раздражили этотъ аппетитъ.
   Я всталъ въ порывѣ негодованія и тотчасъ же сѣлъ опять. Нѣтъ, Артуръ самъ долженъ подойти и представить меня обществу, я думаю -- это не богъ знаетъ какая услуга послѣ того подвига, который я совершилъ ради него. Впрочемъ онъ мнѣ никогда не платилъ за мои услуги. Сколько удочекъ, канареекъ, раковинъ, чубуковъ, ножичковъ и т. д. перекупилъ онъ у меня; т. е. вѣрнѣе, выманилъ ласкою или силою, и ни разу не выплатилъ условленной цѣны; сколько разъ онъ занималъ у меня чистыми деньгами, если у меня оказывалась сколько нибудь солидная сумма; впрочемъ онъ не брезгалъ и двумя съ половиной зильбергрошами.
   Странно, что мнѣ вздумалось подводить такіе мрачные итоги именно въ это ясное, чудное утро! Въ первый разъ, за все время нашей дружбы, которая, завязалась между нами чуть ли не на шестомъ году отъ роду, приходили мнѣ въ голову такія мысли; я всегда любилъ хорошенькаго, гнойнаго мальчика съ длинными золотистыми кудрями и добрыми карими глазами,-- мальчика, ходившаго въ бархатной курточкѣ, которую такъ пріятно было гладить рукою. Я любилъ его, какъ цѣпная собака любитъ комнатную болонку, которую можетъ растерзать въ одно мгновеніе ока, любилъ его даже въ настоящую минуту, когда онъ ухаживалъ за барышнями и смѣясь прогуливался по палубѣ какъ свѣтскій молодой человѣкъ.
   Я слѣдилъ за нимъ изъ своего уголка и мнѣ становилось все грустнѣе и грустнѣе; должно быть я былъ очень голоденъ.
   Мы доѣхали, до мыса, далеко выдающагося въ море и который намъ нужно было обогнуть. На берегу самаго моря виднѣлась хижина, осѣненная старымъ, полусгнившимъ дубомъ,-- хижина, съ которой у меня связывались дорогія воспоминанія. Въ ней жилъ кузнецъ Пиннофъ, отецъ моего друга Клауса Пиннофа. Кузнецъ Пиннофъ былъ для меня одною изъ самыхъ интересныхъ личностей въ года моего дѣтства. У него были четыре старыя заржавленныя двухствольныя ружья и еще огромное ружье, которымъ онъ одолжалъ пріѣзжавшихъ купаться, а также и насъ, дѣтей, когда мы были при деньгахъ, потому что кузнецъ Пиннофъ рѣдко что дѣлалъ за простое спасибо; кромѣ того у него была огромная парусная лодка, которую мы дѣти прозвали катеромъ, служившая также исключительно для развлеченія пріѣзжихъ, особенно за послѣдніе годы, когда онъ сталъ плохо видѣть и не могъ предпринимать дальнихъ поѣздокъ. Въ былые годы онъ предпринималъ поѣздки, далеко не такія невинныя; таможенные чиновники, сотоварищи моего отца, покачивали головами, когда заходила рѣчь о похожденіяхъ кузнеца Пиннофа. Но какое дѣло было до этого намъ! какое дѣло было мнѣ, обязанному четыремъ заржавленнымъ охотничьимъ ружьямъ и лодкѣ Пиннофа самыми лучшими часами жизни, мнѣ, для котораго Клаусъ Пиннофъ былъ лучшимъ товарищемъ въ мірѣ! потому что, съ тѣхъ поръ какъ Клаусъ поступилъ въ ученіе въ слесарю съ годъ тому назадъ, я рѣдко съ нимъ видѣлся, а за послѣдніе полгода совсѣмъ потерялъ его изъ виду.
   Но въ настоящее время, когда мы проѣзжали мимо хижины его отца, я вспомнилъ о немъ; на пескѣ, возлѣ вытянутой на берегъ лодки, стояло маленькое существо, въ которомъ, не смотря на громадное разстояніе, мои глаза узнали пріемную сестру Клауса Кристель Меве; 16 лѣтъ тому назадъ покойная жена Пиннофа нашла дѣвочку на берегу, среди обломковъ потерпѣвшаго крушеніе судна, и кузнецъ, въ порывѣ великодушія, а, можетъ быть, какъ говорили нѣкоторые, въ надеждѣ получить когда нибудь богатое вознагражденіе, принялъ ее к:" себѣ. Судно было голландское изъ Явы, на сколько можно было судить по обломкамъ, но имя его и его владѣльцевъ осталось тайною, благодаря, можетъ быть, небрежности, съ которою власти наводили справки. Найденыша же назвали Христиной или Кристелью Меве, потому что дикій крикъ кружившихся въ воздухѣ чаекъ привелъ г-жу Пиннофъ къ тому мѣсту, гдѣ лежала дѣвочка.
   Шорохъ подъ самымъ моимъ ухомъ заставилъ меня повернуть голову. Въ двухъ шагахъ отъ меня открылся одинъ изъ палубныхъ люковъ и изъ него высунулся до половины какой-то человѣкъ. Короткіе жесткіе волоса, широкое лицо, обнаженная мускулистая шея, открытая почти по поясъ грудь, нѣкогда красная рубаха, нѣкогда бѣлые панталоны -- все было покрыто сажей, и такъ какъ черный человѣкъ прищурилъ свои и безъ того маленькіе глазенки, чтобы лучше всмотрѣться вдаль, то на немъ не было бы ни одного свѣтлаго пятнышка, еслибы онъ не раскрылъ въ эту минуту широкаго рта въ веселую улыбку, которая выказала два ряда ослѣпительно-бѣлыхъ зубовъ. Онъ приподнялся еще на два дюйма, замахалъ своею черною рукою въ знакъ привѣтствія на берегъ, и я узналъ его.
   -- Клаусъ! крикнулъ я.
   -- Голда! закричалъ онъ вздрагивая, и обращая на меня свои маленькіе глазенки.
   -- Какое нѣжное привѣтствіе, Клаусъ!
   Клаусъ покраснѣлъ подъ сажей и выставилъ всѣ свои зубы.
   -- Господи Боже мой, вскричалъ онъ.
   -- Георгъ! какъ ты -- какъ вы сюда попали?
   -- Такъ, а ты Клаусъ!
   -- Я здѣсь уже давно, отвѣчалъ онъ,-- я все собирался сходить провѣдать васъ.
   -- Богъ глупый-то, зачѣмъ же ты говоришь мнѣ вы? спросилъ я.
   -- Да вѣдь вы съ важными господами, сказалъ Клаусъ, указывая большимъ пальцемъ черезъ плечо на заднюю палубу.
   -- Лучше бы я былъ съ тобою, и ты бы мнѣ далъ кусокъ хлѣба съ масломъ, сказалъ я. Чортъ бы ихъ побралъ -- этихъ важныхъ господъ!
   Клаусъ посмотрѣлъ на меня съ удивленіемъ.
   -- Такъ зачѣмъ же, началъ онъ...
   -- Зачѣмъ я здѣсь? прервалъ я его.-- Потому что я дуракъ, оселъ, Клаусъ.
   -- Ну нѣтъ! сказалъ Клаусъ.
   -- Вѣрь мнѣ, Клаусъ, я чистѣйшій оселъ. Лучше бы у меня были такіе друзья, какъ ты, Клаусъ. И мой взглядъ обратился на вѣроломнаго Артура, который разгуливалъ среди гостей съ зонтикомъ коварной Эмиліи, а она щеголяла въ маленькой соломенной шляпѣ, кокетливо надѣтой на локоны.
   -- Мнѣ нужно внизъ, сказалъ Клаусъ, дружески улыбаясь.-- прощай. И онъ спустился внизъ.
   -- Это былъ трубочистъ? спросилъ серебристый голосъ позади меня.
   Я поспѣшно обернулся и тотчасъ же всталъ съ мѣста.
   Передо мною стояла нарядная дамочка лѣтъ 12, въ бѣломъ платьицѣ съ голубыми ленточками на рукавахъ, голубыя же ленты развѣвались съ ея соломенной шляпки и большіе голубые глаза съ любопытствомъ смотрѣли то на люкъ, куда исчезъ мой черный другъ, то вопросительно на меня. Въ эту минуту люкъ поднялся, Клаусъ выглянулъ изъ него.
   -- Тебѣ къ самому дѣлѣ принести хлѣба съ масломъ...
   -- Господи! вскрикнула дѣвочка. Люкъ тотчасъ же захлопнулся за мгновенно исчезнувшимъ другомъ моимъ.
   -- Господи! повторила опять дѣвочка,-- какъ я испугалась!
   -- Чего, ma chère? спросилъ другой голосъ. Голосъ былъ очень тонокъ, принадлежалъ онъ сухопарой барынѣ, которая вышла въ это время изъ-за каюты; на ней было надѣто поношенное двуличневое шелковое платье; по обѣимъ сторонамъ блѣднаго лица спускались рѣдкія рыжеватыя букли.
   Эта дама была Амалія Дуффъ; голубоглазая, съ голубыми ленточками дѣвочка была ея питомица Термина Штреберъ, единственная дочь коммерціи совѣтника.
   Я зналъ ихъ обѣихъ, какъ зналъ всѣхъ жителей нашего маленькаго городка; вѣроятно, и онѣ меня знали, потому что я раза для былъ съ Артуромъ въ огромномъ саду коммерціи совѣтника, близь воротъ, и двѣ недѣли тому назадъ имѣлъ даже честь качать маленькую Термину цѣлые полчаса на огромныхъ качеляхъ, съ которыхъ, если ихъ хорошенько поддать, можно было видѣть между деревьями море. Кромѣ того дѣвица Дуффъ была родомъ изъ того самого саксонскаго города, въ которомъ родились и мои родители и, пріѣхавъ нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ въ нашъ городъ, привезла рекомендательныя письма и поклоны изъ родного города, но они нѣсколько запоздали: моей доброй матушки уже не было на свѣтѣ,-- она скончалась 5 лѣтъ тому назадъ. Г-жа Дуффъ не разъ удостоивала меня своею назидательною бесѣдою, но она была близорука, и потому я не могъ обидѣться на нее за то, что она приставила золотую лорнетку къ поблекшимъ глазамъ и спросила меня съ поклономъ, который танцовальные учителя называютъ кажется grand compliment:-- "Съ кѣмъ я имѣю честь"?
   Я назвалъ свою фамилію.
   -- О ciel! вскричала госпожа Дуффъ,-- mon jeune compatriote! Тысячу разъ простите мою близорукость. Ну какъ поживаетъ вашъ батюшка? Ваша матушка? Боже мой, я сама не помню, что говорю, но ваше внезапное появленіе въ этомъ тихомъ уголкѣ совсѣмъ меня смутило. Что я хотѣла сказать? Да, тамъ на верху вами очень интересуются. Куда это вы такъ запрятались? Васъ всюду искали.
   -- А между тѣмъ меня было очень легко найти, проговорилъ я, вѣроятно, съ нѣкоторою горечью, которая не ускользнула отъ чуткаго уха г-жи Дуффъ.
   -- Ахъ, да, сказала она съ многозначительнымъ взглядомъ.-- Кто предается уединенію... Это старая истина... Потише, ma petite. Это отвратительное животное разорветъ тебѣ платье!
   Послѣднія слова относились, къ маленькой Терминѣ, начавшей играть на гладкомъ полу палубы съ прехорошенькой собачкой, которая съ громкимъ лаемъ бѣгала за ней.
   -- У васъ задумчивый характеръ, продолжала гувернантка, снова обращаясь ко мнѣ;-- это видно по грустному выраженію вашихъ губъ. Вамъ непріятно шумное веселье, вы не любите крика и возни, но мы, бѣдные люди, должны мириться съ тѣмъ, чего не можемъ избѣжать, я говорю, по крайней мѣрѣ, о себѣ. Въ противномъ случаѣ, неужели я сидѣла бы здѣсь, на этомъ колеблющемся суднѣ, гдѣ я умираю отъ страха? И съ какой цѣлью? Чтобы участвовать въ канибальскомъ угощеніи! Невинныхъ устрицъ отрываютъ отъ. материнской груди соленой влаги и ѣдятъ живыми! Развѣ эта картина можетъ быть назидательна для ребенка?
   И г-жа Дуффъ печально потрясла своими жиденькими локонами.
   -- Вопросъ еще, найдемъ ли мы устрицъ-то, сказалъ я.
   -- Вы думаете нѣтъ? Другіе мужчины также сомнѣваются. Въ Балтійскомъ морѣ слишкомъ мало соли. Хотя въ прѣсной водѣ,-- около Неаполя, римляне... но я не смѣю выставлять свои скромныя ія передъ молодымъ ученымъ! Этотъ добродушный совѣтникъ коммерціи! Да, да, презирай себѣ умъ и знаніе! Но вотъ онъ и самъ идетъ. Ни слова о томъ, что мы говорили, мой молодой другъ, прошу васъ.
   Я не успѣлъ завѣрить блѣдную даму въ моей скромности, такъ какъ въ эту минуту коммерціи совѣтникъ, ведя подъ руку толстую совѣтницу Геккепфенигъ, и за ними все общество явилось на переднюю палубу разсматривать какое-то трехмачтовое судно, которое неслось на встрѣчу намъ на всѣхъ парусахъ. Я очутился посреди компаніи и ледъ, окружавшій меня, такъ сказать, сразу сломился. Артуръ, красивое лицо котораго уже сильно покраснѣло отъ выпитаго вина, дружески потрепалъ пеня по плечу и спросилъ: "куда это я запропастился"? Коварная Эмилія протянула мнѣ руку, прошептавъ: "Неужели вы меня совсѣмъ забыли"? и съ легкимъ крикомъ упала въ мои объятія, такъ какъ въ эту минуту нашъ пароходъ салютовалъ выстрѣлами изъ своихъ мортиръ проѣзжавшаго великана норей. Это трехмачтовое судно, возвращавшееся изъ Вест-Индіи, принадлежало въ флоту коммерціи совѣтника. Извѣстно было, что оно пріѣдетъ сегодня, и коммерціи совѣтникъ не безъ удовольствія провезъ гостей, по дорогѣ къ своей устричной отмели, мимо лучшаго изъ своихъ кораблей. Онъ стоялъ у колеса, приставивъ рупоръ ко рту и изо всѣхъ силъ кричалъ что-то, чего невозможно было разслышать среди всеобщаго ура! и выстрѣловъ изъ мортиръ; мѣднолицый капитанъ корабля пожималъ широкими плечами, давая знать, что ничего не понимаетъ,-- но все равно! Зрѣлище было величественное и главную роль въ немъ игралъ коммерціи совѣтникъ на кожухѣ, съ рупоромъ у рта. Онъ былъ доволенъ; и когда "Альбертосъ" пролетѣлъ мимо насъ на своихъ громадныхъ крыльяхъ и желѣзныя ноги "Пингвина" задвигались снова, онъ сошелъ съ пьедестала, чтобы принять поздравленія общества, и въ эту минуту его свѣтлые глазки блестѣли, ноздри широкаго носа дрожали и громкій смѣхъ походилъ на пѣніе пѣтуха, утѣшающагося гордымъ сознаніемъ своего первенства въ птичникѣ.
   Прочія птицы охотно признавали это превосходство; они ворковали, пищали, кудахтали комплименты; спины сгибались, головы наклонялись и всѣхъ ниже сгибалась спина и наклонялась голова отца Артура, штейеррата; онъ не отходилъ отъ виновника торжества и сладенькимъ голосомъ говорилъ ему любезности, которыя тотъ принималъ какъ нѣчто вполнѣ подобающее и обычное, съ такимъ равнодушіемъ, что всякій другой могъ бы обидѣться. Можетъ быть, и штейеррату не совсѣмъ нравилось обращеніе зятя, но у него было слишкомъ много такта, чтобы высказать все, что тяготило его въ эти минуты. Супруга его не отличалась такимъ самообладаніемъ; урожденная баронесса Биппенрейтеръ безъ сомнѣнія могла требовать почтенія къ себѣ, и имѣла право обижаться, не встрѣчая его. Она старалась вознаградить себя за это униженіе презрительно покровительственнымъ обращеніемъ съ прочими дамами -- бургомистершей Кихъ, совѣтницей Геккепфенигъ, женой инспектора зданій Штромбахъ и прочими важными дамами нашего городка; по это вознагражденіе не могло согнать облава съ ея аристократическаго лба, хотя тонкія губы и опускались съ какой-то судорожной привѣтливостью на ея длинные желтые зубы.
   Какъ только я нѣсколько освоился съ обществомъ -- а за этимъ дѣло не стало -- мой живой, отчасти шаловливый характеръ началъ проситься наружу и выражаться въ различныхъ шуткахъ, не всегда приличныхъ, но никогда не доходившихъ до злости, и увлекавшихъ меня тѣмъ болѣе, что они возбуждали громкій смѣхъ. Боже мой, я до сихъ поръ краснѣю, вспоминая какія плоскости выдавалъ я за остроуміе своимъ скромнымъ слушателямъ, какъ бѣдны помысломъ и грубы по формѣ были представляемыя мною сцены, прославившія меня по всему городу (главная была: любовникъ хочетъ дать серенаду своей милой, но ему безпрестанно мѣшаетъ лай собакъ, мяуканье кошекъ, воркотня сосѣдокъ, злобныя замѣчанія прохожихъ и наконецъ полицейскій арестуетъ его); какъ безтактны и безсмысленны были мои рѣчи за столомъ и сколькими стаканами вина вознаграждалъ я себя за эти глупыя рѣчи.
   Ахъ, этотъ обѣдъ подъ парусинной палаткой, на палубѣ парохода, спокойно стоявшаго на якорѣ!-- этотъ обѣдъ былъ послѣдніе истинно веселые часы на много, много лѣтъ моей жизни. Не знаю, не оттого ли они представляются мнѣ такими свѣтлыми,-- молодость ли играла во мнѣ, или вино, искрившееся въ хрустальныхъ стаканахъ, или солнечный свѣтъ, обливавшій яркимъ свѣтомъ безграничное море, или благоуханный воздухъ, едва колебавшій громадную равнину водъ, и не прохлаждавшій даже горячихъ щекъ дѣвушекъ; или все вмѣстѣ: молодость, солнечный блескъ, море, золотое вино, розовыя щечки дѣвушекъ, ахъ! и устрицы, въ два года успѣвшія расплодиться, какъ песокъ морской, и унесенныя морскимъ теченіемъ, засыпанныя морскимъ пескомъ, всѣ, за исключеніемъ нѣсколькихъ, пустыхъ раковинъ! Какой неисчерпаемой темой для юмора служили эти пустыя раковины, красовавшіяся на великолѣпномъ блюдѣ среди стола! Какъ всякій изощрялъ надъ ними свое остроуміе! Какъ всѣ тайно радовались, что упрямый милліонеръ получилъ урокъ, что онъ, не смотря на все свое богатство, не можетъ взять у природы того, чего она не хочетъ подарить.
   Но надо отдать справедливость коммерціи совѣтнику, онъ переносилъ свою неудачу съ необыкновеннымъ спокойствіемъ и когда, послѣ веселой рѣчи, въ которой онъ оплакивалъ свое несчастіе, вдругъ на палубѣ раздался громкій крикъ и матросы притащили огромныя бочки съ устрицами, увѣряя, что сейчасъ только наловили ихъ, то не было конца радости и привѣтствіямъ щедрому хозяину, во второй разъ доказавшему, что у него хитрость и предусмотрительность еще превосходятъ упрямство и настойчивость.
   Не знаю, долго ли сидѣли за роскошнымъ обѣдомъ мужчины, пока дамы прогуливались на палубѣ; во всякомъ случаѣ долго, слишкомъ долго для насъ, юношей. Разговоръ вертѣлся на двусмысленныхъ анекдотахъ, въ которыхъ особенно отличался коммерціи совѣтникъ; хохотали, кричали; меня заставили пѣть пѣсни, которымъ громко рукоплескали; и я очень гордился, замѣтя, что мой сильный басъ привлекъ даже дамъ снова къ столу; я изъ всѣхъ силъ постарался, какъ можно лучше выполнить второй голосъ въ пѣсни "Ich weis nicht was soll es bedeuten", пропѣтой хоромъ мужчинъ и дамъ, и при этомъ не спускалъ глазъ съ Эмиліи. Мое вниманіе, конечно, заставило переглядываться и пересмѣиваться подругъ молодой особы, и возбудило такую ревность въ Артурѣ, что онъ не могъ не высказать мнѣ ее, когда мы попозже съ сигарами во рту прогуливались по палубѣ.
   Между тѣмъ насталъ вечеръ, но наше объясненіе съ Артуромъ все еще продолжалось, не принимая особенно враждебнаго характера. Но вотъ, на берегу острова, мимо котораго мы проѣзжали, усмотрѣли мы развалину, освѣщенную лучами заходящаго солнца; она состояла изъ башни, возвышавшейся на крутомъ обрывистомъ мысу.
   Видъ ея далъ нашему спору, и безъ того очень оживленному, непріятный поворотъ. Эта старая башня была единственнымъ остаткомъ Церенбурга, родоваго помѣстья Артурова семейства, владѣвшаго дѣйствительно въ прежнія времена обширными землями на островѣ и, кажется, также на материкѣ. Артуръ указалъ на нее патетическимъ жестомъ и требовалъ, чтобы я, предъ замкомъ его предковъ, на вѣки отказался отъ Эмиліи Геккепфенигъ: какъ бюргеръ, я всегда долженъ уступать дворянину. Я утверждалъ въ отвѣтъ, что любовь не различаетъ бюргеровъ отъ дворянъ, и что я ни за что не могу согласиться на клятву, которая сдѣлаетъ несчастными и меня и молодую дѣвушку.
   -- Рабъ, сказалъ Артуръ,-- такъ-то платишь ты мнѣ за снисходительность, съ которой я удостоилъ тебя своимъ обществомъ?
   Я громко расхохотался, мой смѣхъ еще болѣе разгорячилъ пьяный гнѣвъ Артура.
   -- Мой отецъ штейерратъ фонъ-Церенъ, вскричалъ онъ,-- а твой отецъ мелкій чиновничешка.
   -- Оставь отцевъ нашихъ въ покоѣ, Артуръ, сказалъ я,-- ты знаешь, что я не позволю шутить именемъ моего отца.
   -- Твой отецъ...
   -- Еще разъ, Артуръ, прошу тебя не поминай моего отца! Мой отецъ, по крайней мѣрѣ, не хуже твоего. И если ты скажешь еще хоть слово противъ моего отца, я тебя выброшу за бортъ... И я приставилъ кулаки къ лицу Артура.
   -- Что случилось? спросилъ штейерратъ, внезапно подходя къ намъ.-- Какъ, молодой человѣкъ, такъ-то вы оказываете уваженіе моему сыну, мнѣ? Вы, кажется, хотите достойно короновать все ваше сегодняшнее неприличное поведеніе. Сынъ мой никогда больше не возьметъ васъ съ собой.
   -- Возьметъ съ собой? вскричалъ я,-- какъ возьметъ съ собой! Да мы оба убѣжали, какъ онъ, такъ и я. Вмѣстѣ возьмутъ, вмѣстѣ засадятъ, вмѣстѣ повѣсятъ... и я разразился громкимъ, оглушительнымъ смѣхомъ, вполнѣ оправдавшимъ сдѣланный мнѣ упрекъ въ неприличномъ поведеніи.
   -- Какъ? вскричалъ штейерратъ,-- Артуръ, что это значитъ?
   Но Артуръ не былъ въ состояніи дать разумный отвѣтъ. Онъ промычалъ что-то и бросился на меня, вѣроятно, съ намѣреніемъ побить. Отецъ схватилъ его за руку и увелъ прочь, уговаривая потихоньку, и мимоходомъ бросилъ на меня сердитый взглядъ.
   Эта сцена окончательно взбѣсила меня и безъ того уже достаточно разгоряченнаго. Не помню, что со иной было потомъ, помню только что -- не знаю какимъ образомъ удостоился я этой чести -- я куда-то велъ подъ руку коммерціи совѣтника и въ страстныхъ выраженіяхъ жаловался ему на свое несчастіе, на оскорбленіе, причиненное мнѣ моимъ лучшимъ другомъ, которому я всегда готовъ былъ принести въ жертву и мое состояніе, и мою кровь. Коммерціи совѣтникъ помиралъ со смѣху.
   -- Имѣніе и кровь, вскричалъ онъ,-- да, это вамъ пригодится; имѣніе-то;-- коммерціи совѣтникъ поднялъ плечи вверхъ и надулъ себѣ щеки,-- а кровь,-- онъ толкнулъ меня локтемъ подъ бокъ -- кровь, чистая кровь, настоящая кровь, и у меня была такая кровь; мой Германъ, по крайней мѣрѣ, на половину моя кровь. Вонъ она скачетъ -- не ангелъ ли она? Жаль, что она не мальчикъ, оттого я все и называю ее Германъ. Германъ, Германъ!
   Малютка подбѣжала къ намъ; на шеѣ ея былъ надѣтъ красный платокъ, который отецъ еще крѣпче обвязалъ вокругъ ея нѣжныхъ плечь.
   -- Не ангелъ ли она? точно козочка, продолжалъ онъ снова взявъ меня за руку.-- Она выйдетъ замужъ за графа, не за такого проголодавшагося дворянчика, какъ мой зять, штейерратъ, ни за такого, какъ его братъ, пьяница Церендорфскій, или какъ тотъ дурень, директоръ рабочаго дона въ Динсдѣ. Нѣтъ, она выйдетъ за настоящаго графа, за молодца въ шесть футовъ росту, вотъ какъ вы. Да, за такого какъ ты, ной мальчикъ!
   Онъ положилъ свои коротенькія руки мнѣ на плечо и смотрѣлъ на меня умильно-плаксивыми глазами.
   -- Ты славный малый, великолѣпный малый, жаль, что ты голъ, какъ соколъ, а то бы я взялъ тебя зятемъ; но, я буду говорить тебѣ -- ты; можешь и ты называть меня -- ты, мой милый.
   И почтенный мужъ зарыдалъ на моей груди и велѣлъ принести шампанскаго, вѣроятно для того, чтобы запечатлѣть, по старинному обычаю, братскій союзъ торжественною выпивкою. Сомнѣваюсь, чтобы желаніе его было выполнено; по крайней мѣрѣ, я не помню, чтобы мы пили на брудершафтъ, а такая торжественная церемонія, вѣроятно, запечатлѣлась бы въ моей памяти. Я помню только, что, вскорѣ послѣ этой сцены, я спустился внизъ къ моему другу, Клаусу, съ бутылкой вина, сталъ съ нимъ чокаться и увѣрять его, что онъ лучшій малый въ свѣтѣ, и что я его сдѣлаю главнымъ истопникомъ въ преисподней, какъ только самъ туда попаду, что случится очень скоро, потому что сегодня же вечеромъ я покончу съ отцемъ, хотя я готовъ каждую минуту дать себя разорвать на клочки за него и т. п. Что было со мною дальше и какъ добрый Клаусъ проводилъ меня на верхъ но крутой лѣстницѣ -- не помню, но вѣроятно, ему удалось справиться со мною, потому что, когда мы вошли въ гавань, я снова сидѣлъ на палубѣ и снова смотрѣлъ на мачты судовъ и видѣлъ мѣсяцъ надъ высокой церковью башни св. Николая, и вдругъ этотъ мѣсяцъ упалъ, и я самъ чуть не упалъ, потому что wПингвинъ" толкнулся бокомъ о сваи моста, на которомъ снова стояла густая масса народа; но эта масса не кричала, какъ сегодня утромъ, а стояла тихо, страшно тихо, и, когда я сталъ пробираться сквозь нее, она смотрѣла на меня такъ серьезно, что мнѣ показалось, что случилось какое нибудь несчастіе или скоро случится, и что я самъ причиною какого нибудь несчастія. Я подошелъ къ маленькому домику отца въ узкомъ Гаванскомъ переулкѣ; въ комнатѣ на-лѣво отъ сѣней, сквозь запертые ставни, свѣтился огонекъ, значитъ отецъ былъ уже дома; онъ обыкновенно прогуливался въ это время по городскому валу. Развѣ уже было такъ поздно; я вынулъ часы и старался разглядѣть, при слабомъ свѣтѣ луны -- фонари не зажигались въ городѣ X. въ лунныя ночи -- который часъ. Невозможно.
   -- Э, все равно, сказалъ я,-- будь что будетъ, и схватился за мѣдную ручку двери. Она показалась кускомъ льда моей горячей рукѣ.
   

III.

   Едва затворилась за мною входная дверь, Рикхенъ, смотрѣвшая за нашимъ хозяйствомъ по смерти матери, быстро вышла изъ комнаты на право. При тускломъ свѣтѣ лампы, я замѣтилъ, что добрая старуха,; увидавъ меня, всплеснула руками и смотрѣла на меня, вытаращивъ глаза, съ выраженіемъ крайняго ужаса.
   -- Не случилось ли чего съ отцемъ? спросилъ я, хватаясь за столъ.
   Переходъ отъ свѣжаго воздуха въ душную переднюю и страхъ, причиненный мнѣ испуганною физіономіею Рикхенъ, подѣйствовали на меня самымъ потрясающимъ образомъ; у меня захватило дыханіе и затѣмъ кровь прилила мнѣ въ голову. Все закружилось передъ моими глазами.
   -- Несчастный, что ты сдѣлалъ?-- простонала Рикхенъ.
   -- Ради Бога, что случилось? закричалъ я, схвативъ старуху за руку.
   Въ эту минуту дверь комнаты отца отворилась, и самъ отецъ появился на порогѣ, наполняя собою почти все дверное пространство, потому что отецъ былъ высокій плотный мужчина, а дверь была низенькая и узенькая.
   -- Слава Богу! произнесъ я.
   Въ эту минуту я чувствовалъ только радость, что не сбылись опасенія, отъ которыхъ у меня захватывало духъ, но этотъ естественный порывъ продолжался только одну секунду; мы смотрѣли другъ на друга, какъ два противника, вдругъ столкнувшіеся лицомъ къ лицу, какъ два противника, изъ которыхъ одинъ давно поджидалъ другого, а другой смѣло шелъ на встрѣчу неизбѣжной судьбѣ.
   -- Войди, сказалъ отецъ, отступая отъ двери.
   Я повиновался. Въ ушахъ у меня звенѣло, но я шелъ твердыми шагами и сердце мое билось не отъ страху. Въ ту минуту, какъ, я вошелъ, съ волосянаго кресла отца -- отецъ не терпѣлъ дивановъ у себя въ домѣ -- поднялась длинная черная фигура, это былъ профессоръ Ледереръ. Я стоялъ ворѣ двери, отецъ посреди комнаты, профессоръ у письменнаго стола передъ лампой, такъ что тѣнь его падала на меня. Ни одинъ изъ насъ не шевелился, ни одинъ изъ насъ не говорилъ. Профессоръ предоставлялъ отцу начать. Отецъ былъ слишкомъ взволнованъ, чтобы говорить. Такъ прошло съ полминуты, которыя показались мнѣ вѣчностью, но въ это время я успѣлъ сообразить, что если профессоръ сейчасъ же не уйдетъ изъ этой комнаты и изъ этого дома, примиреніе между отцемъ и мною сдѣлается невозможнымъ.
   -- Заблудшійся молодой человѣкъ, началъ профессоръ.
   -- Оставьте меня одного съ отцемъ, г. профессоръ, сказалъ я.
   Профессоръ посмотрѣлъ на меня, какъ человѣкъ, который не вѣритъ своимъ ушамъ. Обвиненный, преступникъ,-- такимъ я казался въ глазахъ педагога,-- осмѣливался прерывать судью, прерывать съ такимъ дерзкимъ требованіемъ,-- какая неслыханная наглость!
   -- Молодой человѣкъ, началъ онъ снова, но голосъ его былъ уже менѣе твердъ.
   -- Говорю вамъ, оставьте насъ однихъ, закричалъ я, подвинувшись на шагъ въ профессору.
   -- Онъ съ ума сошелъ, вскричалъ профессоръ, отступая и натыкаясь на столъ.
   -- Мальчишка! закричалъ отецъ, выступая впередъ, какъ будто желая оградить профессора отъ нападенія.
   -- Если я сошелъ съ ума, сказалъ я, обращая пылающіе глаза, то на профессора, то на отца,-- то вамъ тѣмъ болѣе слѣдуетъ оставить насъ однихъ.
   Профессоръ сталъ искать глазами шляпы, которая стояла позади его на столѣ.
   -- Нѣтъ, останьтесь! останьтесь! закричалъ отецъ дрожащимъ отъ гнѣва голосомъ.-- Неужели этотъ дерзкій мальчишка снова поставитъ на своемъ, я былъ къ нему слишкомъ снисходителенъ; пора перемѣнить обращеніе.
   Отецъ началъ ходить по комнатѣ взадъ и впередъ, какъ онъ всегда дѣлалъ, когда былъ сильно взволнованъ.
   -- Да, перемѣнить обращеніе, продолжалъ онъ,-- такъ не можетъ идти далѣе; я сдѣлалъ, что могъ, мнѣ не въ чемъ упрекать себя, но я не хочу служить посмѣшищемъ людямъ изъ-за сквернаго мальчишки; если онъ не хочетъ дѣлать то, что онъ обязанъ дѣлать, то и я не хочу исполнять никакихъ обязанностей относительно его. Посмотримъ, какъ-то онъ проживетъ на свѣтѣ безъ меня.
   Онъ ни разу не взглянулъ на меня, произнося эти слова прерывающимся отъ гнѣва голосомъ.
   Впослѣдствіи, я видѣлъ картину, изображавшую древняго римлянина, сжигавшаго руку на горячихъ угольяхъ и смотрѣвшаго въ землю съ выраженіемъ неописаннаго страданія на лицѣ. Эта картина живо напоминала мнѣ отца въ тотъ роковой вечеръ.
   -- Вашъ батюшка совершенно правъ, вмѣшался снова профессоръ, считавшій своею обязанностью подсоблять ковать желѣзо, у де лежавшее на наковальнѣ.-- Какой отецъ дѣлалъ болѣе для своихъ дѣтей, чѣмъ этотъ превосходный человѣкъ! Его честность, трудолюбіе, прямота вошли въ пословицу. Его украшаютъ всѣ бюргерскія добродѣтели и, по вашей винѣ, онъ лишенъ лучшаго, драгоцѣннѣйшаго украшенія бюргера, благонравнаго сына, опоры въ старости. Этого безподобнаго человѣка постигла неумолимая рука судьбы, онъ лишился дорогой супруги, сына въ цвѣтѣ лѣтъ, выдалъ единственную дочь замужъ на чужбинѣ, и чтоже?-- теперь онъ лишается послѣдняго -- Веніамина своей старости. Неужели его неусыпныя заботы, его молитвы денно и нощно...
   Отецъ мой былъ человѣкъ строгій, но вовсе не набожный съ точки зрѣнія священниковъ; онъ ненавидѣлъ ложь, а что онъ молился денно и нощно -- это была сущая ложь Къ тому же онъ отличался чрезвычайною, почти болѣзненною скромностью, и похвалы профессора показались ему неумѣстными и неприличными.
   -- Оставимте это, господинъ профессоръ, прервалъ онъ рѣзко краснорѣчиваго ученаго.-- Повторяю еще разъ, я исполнилъ свою обязанность и баста! Онъ долженъ исполнить свою обязанность и баста! И больше я ничего отъ него не требую, ровно ничего, но этого я требую, и если онъ отказывается...
   Негодованіе отца все возрастало и возрастало при видѣ моего спокойствія. Странно, еслибы я сталъ просить его и умолять, я убѣжденъ, что отецъ почувствовалъ было мнѣ презрѣніе, но потому что я держалъ себя такъ, какъ безъ сомнѣнія сталъ бы держать себя и онъ, если бы находился въ моемъ положеніи, потому что я хранилъ презрительное молчаніе, онъ ненавидѣлъ меня въ эту минуту, какъ ненавидимъ мы то, что стоитъ намъ поперегъ дороги, и что мы не можемъ оттолкнуть съ презрѣніемъ ногою.
   -- Вы совершили тяжелый проступокъ, Георгъ Гартвигъ, снова началъ профессоръ.-- Вы удалились изъ гимназіи безъ разрѣшенія вашихъ наставниковъ. А не говорю о томъ безграничномъ легкомысліи, съ которымъ вы оттолкнули въ этотъ разъ, какъ отталкивали часто прежде, драгоцѣнный случай обогатиться новыми свѣденіями; -- я говорю только о страшномъ нравственномъ преступленіи, о непокорности, о дерзкомъ нарушеніи запрещенія, о дурномъ примѣрѣ, который, вашимъ постыднымъ поведеніемъ, вы подали "войнъ сотоварищамъ. Если Артуръ фонъ-Церенъ, изъ юноши, склоннаго къ удовольствіямъ, превратился въ совершенно легкомысленнаго юношу, то этимъ онъ обязанъ вашему дурному примѣру, никогда бы этотъ совращенный вами юноша не рѣшился на то, что онъ сдѣлалъ сегодня....
   При этихъ словахъ, я, слишкомъ хорошо знавшій этого совращеннаго мною юношу, разразился презрительнымъ смѣхомъ, который окончательно смутилъ профессора. Онъ схватилъ шляпу и, пробормотавъ какія-то несвязныя слова, вѣроятно, что я человѣкъ окончательно погибшій, хотѣлъ уйти. Отецъ заступилъ ему дорогу.
   -- Одну минуту, господинъ профессоръ, сказалъ онъ, и затѣмъ, обратившись ко мнѣ:-- ты сейчасъ же по просишь у своего учителя прошенія за эту новую дерзость, сейчасъ же, повторилъ онъ повелительно.
   -- Нѣтъ, отвѣчалъ я,
   -- Сейчасъ-же, произнесъ отецъ громовымъ голосомъ.
   -- Нѣтъ, повторилъ я.
   -- Будешь ты просить или нѣтъ?
   Онъ стоялъ передо мною, дрожа отъ гнѣва. Его желтоватое лицо подернулось пепельнымъ оттѣнкомъ. На лбу натянулась жила, глаза горѣли. Послѣднія слова онъ произнесъ хриплымъ, шипящимъ голосомъ.
   -- Нѣтъ, сказалъ я.
   Отецъ поднялъ руку, чтобы ударить меня, но не ударилъ, рука его медленно опустилась и указала на дверь.
   -- Вонъ, произнесъ онъ, медленно и твердо,-- вонъ изъ моего дома навсегда.
   Я пристально смотрѣлъ ему въ лицо, я хотѣлъ что-то сказать, сказать, можетъ быть: "прости меня, прости меня, у тебя я готовъ просить прощенія", но на сердцѣ у меня точно лежалъ камень, зубы мои были стиснуты и я не могъ ихъ разжать, не могъ произнести ни слова; я безмолвно направился къ двери.
   Профессоръ устремился за мною и схватилъ меня за руку, вѣроятно, съ самымъ благимъ намѣреніемъ, но я видѣлъ въ немъ только виновника того, что случилось, грубо оттолкнулъ его, хлопнулъ дверью и выбѣжалъ мимо старой экономки -- добрая старуха можетъ бытъ подслушала, что происходило между нами и стояла статуей отчаянія -- выбѣжалъ вонъ изъ дому, прямо на улицу.
   

IV.

   Я, какъ безумный, пробѣжалъ нѣсколько шаговъ; но вдругъ колѣни у меня подкосились, крыши, освѣщенныя луною, и, кое-гдѣ мелькавшія огнями окна -- все вокругъ меня закружилось; потомъ въ глазахъ у меня потемнѣло; опьяненіе, начавшееся на кораблѣ, и побѣжденное силою воли во время страшной сцены, которой я только-что былъ дѣйствующимъ лицомъ, снова ударило мнѣ въ голову. Я прислонился въ стѣнѣ, чтобы не упасть.
   Такъ я простоялъ одну или двѣ минуты въ полузабытьѣ, изъ котораго меня вывели голоса дѣвушекъ, шедшихъ за водою въ сосѣднему колодцу. Я оправился и побрелъ по улицѣ шатаясь. Но вскорѣ крѣпкая натура моя одержала верхъ, поступь моя стала тверже, и я началъ размышлять, что со мною будетъ, и куда теперь мнѣ прежде всего обратиться. О помѣщеніи въ гостинницѣ я и не думалъ; я никогда еще не спалъ подъ иной кровлею, какъ кровлею отчаго дома; кромѣ того все мое богатство заключалось менѣе чѣмъ въ одномъ талерѣ -- отецъ мало мнѣ давалъ карманныхъ денегъ -- и я не зналъ навѣрное, какъ долго мнѣ придется существовать на этотъ талеръ. Не разстанься я сегодня врагомъ съ Артуромъ, я, можетъ быть, отправился бы къ нему; но явиться къ нему въ домъ просителемъ я не могъ; кромѣ того, вѣроятно, Артуръ спалъ теперь послѣ хмѣля, а родители его никогда не были расположены во мнѣ. Коммерціи совѣтникъ? онъ обшить меня сегодня, говорилъ мнѣ ты и назвалъ братомъ; онъ, вѣроятно, съ радостью приметъ меня, и отведетъ великолѣпную комнату съ балдахиномъ надъ кроватью.
   Въ то время, какъ тревожное воображеніе рисовало мнѣ блестящій пріемъ въ домѣ коммерція совѣтника, я твердо шелъ въ противную сторону къ гавани. Проходя мимо двухъ кабачковъ, изъ которыхъ раздавались дикія матроскія пѣсни, мнѣ пришло въ голову: "Что если я войду, примажусь къ матросамъ и завтра отправлюсь скитаться по бѣду свѣту, какъ братъ мой Фрицъ? Одинаковымъ образомъ потерять двухъ сыновей!-- это была бы хорошая месть отцу. А потомъ я долженъ погибнуть въ морѣ, и буду лежать на днѣ морскомъ, гдѣ давно уже лежатъ кости брата моего!-- Фи! Георгъ! громко проговорилъ я,-- фи! бѣдный старикъ!
   Что если я тотчасъ вернусь? Профессора, вѣроятно, уже нѣтъ въ нашемъ домѣ. Отецъ одинъ у себя въ комнатѣ; я войду къ нему и скажу: "Теперь бей меня; я не стану защищаться, я глазомъ не моргну".
   Но я не вернулся, даже ни на минуту не остановился; городъ былъ далеко уже за мною, и я щель по широкой аллеѣ предмѣстья, гдѣ и вправо и влѣво стояли рыбацкіе домики, въ это время года большею частью занятые купальщиками. Тамъ и сямъ они ярко просвѣчивали сквозь деревья; передъ нѣкоторыми изъ нихъ, въ зелени палисадниковъ, у дверей сидѣли, вокругъ лампы, покрытой стекляннымъ колпакомъ, веселыя группы; слышались пѣсни и смѣхъ и веселые дѣтскіе голоса; вечеръ былъ отличный; вѣтерокъ едва шелестилъ вершины деревьевъ, склонявшихся надо мною; въ травѣ и кустахъ у ногъ моихъ передвигались свѣтлячки.
   Сырой теплой вѣтерокъ, долетавшій съ моря, освѣжилъ мою пылавшую голову. Вдругъ на глаза мнѣ попалась хижина кузнеца Пиннофа. Вотъ она! тутъ я могъ найти пріютъ. Старикъ могъ дать мнѣ постель, если не постель, то мѣсто въ кузницѣ, или кресло старухи; вѣдь не могла же она и день и ночь сидѣть въ креслѣ! Жаль, что Клауса не было болѣе дома, но все равно -- дома была хорошенькая Бристоль. Кристель всегда была моей любимицей; нѣкоторое время я даже серьезно мечталъ объ ней, и она меня привлекала въ хижину по крайней мѣрѣ также часто, какъ двухстволка и длинное ружье старика, или глинтвейнъ, что продавалъ старикъ зимою катальщикамъ на конькахъ, толпившимся у берега.
   Юношеское легкомысліе! или мнѣ за него слѣдуетъ обвинить себя? Но въ эту минуту я забылъ причиненное иною несчастіе, горе отца, свое собственное опасное положеніе -- все позабылъ, или, если не позабылъ, то все это мнѣ представлялось какимъ-то темнымъ фономъ, отъ котораго ясно и радостно отдѣлялась картина гостепріимной хижины, съ пылавшимъ кузнечнымъ огнемъ, и легкая фигура занятой и торопливо суетившейся Кристель. Что такое школа! что такое отцовскій домъ и всякое другое рабство! Когда прежде не было меня въ это время дома, я начиналъ раздумывать, какъ воротиться домой не слышно отъ отца, ложившагося акуратно въ половинѣ десятаго; но теперь отецъ самъ выгналъ меня изъ дому; мнѣ не надо было снижать сапоги въ сѣняхъ и; крадучись, пробираться по скрипучей лѣстницѣ къ себѣ въ комнату; я человѣкъ свободный и могу дѣлать все, что мнѣ угодно!
   Я оставилъ за собою аллею и предмѣстье, и шелъ знакомой дорогой по волнистой почвѣ. Слѣва отъ меня была небольшая поляна, справа картофельное поле, кое-гдѣ одинокія деревья, мрачно поднимавшіяся на свѣтломъ ночномъ небѣ, а далеко впереди -- море, шумъ котораго становился все яснѣе и яснѣе, по мѣрѣ того какъ я шелъ и болѣе приближался въ образовавшейся тутъ косѣ, въ особенности же онъ сталъ ясенъ къ западу, гдѣ было открытое море и откуда теперь несся вѣтеръ. Тутъ я въ первый разъ замѣтилъ, что шелъ безъ шапки. Я или потерялъ ее, или оставилъ въ сѣняхъ на столѣ около лампочки; тѣмъ лучше, теперь мнѣ не надо было нести ее въ рукахъ и морской вѣтеръ могъ свободно играть по моимъ пылавшимъ вискамъ я развѣвавшмися волосамъ.
   Надо мною высоко поднялась пара дикихъ лебедей; я не могъ ихъ видѣть, но слышалъ ихъ протяжный, жалобный крикъ,-- кривъ изъ двухъ тоновъ, странно раздавшійся въ ночной тиши, и тутъ я увидѣлъ ихъ на одну минуту, освѣщенныхъ луною, послѣ чего они опять скрылись во мракѣ! "Счастливаго пути!" закричалъ я имъ.-- "Счастливаго пути, мои добрые товарищи!"
   Меня охватило какое-то невѣдомое мнѣ до сихъ поръ блаженное состояніе, и грустное, и вмѣстѣ съ тѣмъ радостное. Мнѣ хотѣлось броситься на землю и заплакать, хотѣлось поднять руки къ небу и возликовать. Тогда я не зналъ, что такъ сильно охватило меня. Теперь я понимаю: то было пріятное чувство, которое должно являться у рыбы, когда она съ быстротою молніи летитъ въ своемъ родномъ элементѣ, у птицы, когда она паритъ въ воздухѣ, у серны, когда она несется по лѣснымъ лужайкамъ; -- восторженное состояніе человѣка, когда онъ чувствуетъ себя въ полной юношеской силѣ съ глазу на глазъ съ матерью природой, создавшей его изъ элементовъ, изъ которыхъ она сама состоитъ, для того, чтобы собою доставлять ему счастье. Присутствіе этого восторга, блаженство испытывать его, и есть то чувство, которое влечетъ человѣка изъ узкихъ отношеній, въ которыхъ онъ находился, въ широкій міръ, въ море, въ пустыню, на вершины Альпъ, всюду, гдѣ свободно ходитъ вѣтеръ, гдѣ небо торжественно смотритъ на него, гдѣ стоило бы поставить жизнь на карту, чтобы выиграть, хотя бы это было на полѣ битвы въ кровавой борьбѣ со смертью, пугающей наше зрѣніе.
   Можетъ ли извинить эта мысль то преступное упрямство, съ которымъ я только-что обошелся съ отцомъ и невѣроятное легкомысліе заставившее меня поставить на карту все мое будущее? Конечно нѣтъ. Я не хоту ничего оправдывать, ничего щадить; я просто хочу разсказывать, что происходило во мнѣ и со мною при такихъ-то и такихъ обстоятельствахъ, и объяснять только тамъ, гдѣ мнѣ покажется это необходимымъ.
   Во, какъ я сказалъ, въ ту минуту ужасный призракъ съ парализованной ногой былъ слишкомъ далекъ, чтобы навести на меня страхъ; вмѣсто него передо мною вынырнули двѣ другія фигуры, въ то самое время, какъ, я съ удвоенною скоростью поднимался на холмъ. Въ этихъ фигурахъ не было ничего призрачнаго, и когда а ихъ увидалъ, они ничего призрачнаго не дѣлали, такъ какъ они стояли крѣпко обнявшись, будто сросшіеся вмѣстѣ, и, съ тихимъ боязливымъ крикомъ, вырвавшимся изъ устъ дѣвушки, отскочили другъ отъ друга, когда я вдругъ, на поворотѣ дороги спустившись съ холма, очутился передъ ними. Дѣвушка наклонилась къ корзинѣ, которую доставила возлѣ себя, такъ какъ руки ей нужны были на другое, а мужчина окликнулъ меня такимъ громкимъ и смущеннымъ голосомъ, какой могъ вырваться только изъ очень невинной груди.
   -- Здравствуйте, сказалъ я,-- я надѣюсь...
   -- Господи, да это вы! сказалъ мужчина.-- Кристель, взгляни, вѣдь это онъ! и Клаусъ удержалъ за платье Кристель Меве, хотѣвшую уже обратиться въ бѣгство.
   -- Я думала, что это дядя, проговорила Кристель, не вполнѣ довольная открытіемъ, что ихъ засталъ врасплохъ хорошій пріятель.
   Хотя отношенія, очевидно существовавшія между Клаусомъ и Кристель, не требовали объясненія, тѣмъ не менѣе я былъ въ нѣкоторомъ родѣ удивленъ. Въ то время какъ Клаусъ былъ у своего отца -- когда началась наша съ нимъ дружба -- я никогда не замѣчалъ, что въ сердцѣ добраго парня таится что нибудь другое, кромѣ братской привязанности къ своей хорошенькой пріемной сестрѣ; но конечно это было уже четыре года тому назадъ, и Клаусъ шестнадцати лѣтъ поступилъ къ слесарю Вангерифу, и очень можетъ быть, что эта продолжительная разлука пробудила любовь, которая безъ этого спокойно продолжала бы покоиться и, можетъ быть, никогда не пробудилась бы сама. Тоже самое подтвердили и влюбленные, въ то время, какъ мы тихо возвращались въ кузницу, и когда разговоръ принималъ интересное направленіе, мы останавливались на нѣсколько минутъ. А онъ принималъ это направленіе, въ особенности когда рѣчь заходила о затрудненіи преодолѣть высказанное въ разныхъ случаяхъ, въ самыхъ жесткихъ словахъ, неодобреніе и неудовольствіе стараго Пиннофа противъ этихъ отношеній. Клаусъ не высказывалъ прямо, но изъ всего мною слышаннаго я могъ заключить, что старикъ самъ сладко посматриваетъ на свою хорошенькую воспитанницу; по крайней мѣрѣ, чему же было приписать, что онъ, безъ всякаго повода со стороны молодаго человѣка, съ каждымъ годомъ, и почти съ каждымъ днемъ становился все ворчливѣе, и наконецъ совершенно запретилъ ему входить въ домъ, за долго передъ тѣмъ начавъ браниться и кричать на его шатанье и преступное препровожденіе времени. Поэтому-то они -- влюбленные -- принуждены теперь видѣться потихоньку, что къ сожалѣнію представляетъ большія затрудненія, такъ какъ старикъ чрезвычайно остороженъ и бдителенъ, и предпочитаетъ посылать въ городъ глухонѣмаго ученика Якова за необходимыми покупками, хотя тотъ исполняетъ порученія дурно и безтолково; и навѣрно не послалъ бы и сегодня Кристель, если бы не услыхалъ, что Клаусъ до поздней ночи будетъ занятъ на пароходѣ, и слѣдовательно не найдетъ времени для свиданія.
   Такъ какъ я отъ души любилъ честнаго Клауса, съ которымъ не разъ отличался въ юношескихъ шалостяхъ и на водѣ и на сушѣ, и не менѣе былъ привязанъ къ краснощекой, нѣжно говорившей Кристель Меве, то я почуствовалъ такую живую къ нимъ симпатію, что горе и радости ихъ любви въ эту минуту были ближе моему сердцу, чѣмъ моя собственная участь. Я вспомнилъ о себѣ только тогда? когда мы перешли еще черезъ холмъ, и увидали передъ собою кузницу съ нижними окнами, освѣщенными краснымъ кузнечнымъ огнемъ, и Клаусъ спросилъ, не пройденъ ли мы еще разъ. Только тутъ узналъ онъ, что я вышелъ такъ далеко за городъ не ради вечерней прогулки по полянъ, и что я намѣренъ просить у отца его пріюта на одинъ, а можетъ быть, и на много дней. Въ тоже время я, въ короткихъ словахъ, сообщилъ ему о причинѣ, побудившей меня на такой шагъ.
   Клаусъ, казалось, былъ пораженъ моими словами; онъ взялъ меня за руку и, отведя меня нѣсколько въ сторону, спросилъ тихимъ голосомъ, въ которомъ слышалось безпокойство, хорошо ли я обдумалъ, что сдѣлаю? Отецъ мой, вѣроятно, не желалъ сдѣлать мнѣ зла, и, вѣроятно, проститъ меня, если я тотчасъ же вернусь. Онъ съ удовольствіемъ готовъ идти предувѣдомить моего отца о моемъ приходѣ, и вынести на себѣ первую бурю.
   -- Клаусъ, старина моя, сказалъ я,-- твоя доля не лучше моей. Мы товарищи по несчастію; тебя отецъ не пускаетъ въ себѣ, точно также какъ мой отецъ не пускаетъ меня. Какая тутъ разница?
   -- Та, сказалъ Клаусъ,-- что я ничего не сдѣлалъ, за что бы отецъ могъ сердиться на меня, тогда какъ вы сами говорите, что вы -- не сердитесь на меня за слово -- съиграли съ отцомъ скверную штуку.
   Я отвѣчалъ, что пусть будетъ, что будетъ, но дохой я не пойду. Что я стану дѣлать потомъ, я не знаю. Мы объ этомъ поговорить ножекъ завтра; я прійду къ нему на пароходъ, и, очень можетъ быть, буду нуждаться въ его услугахъ.
   Клаусъ, видя ною рѣшительность, и привыкшій давно повиноваться моимъ распоряженіямъ, еще разъ пожалъ мнѣ руку и сказалъ: "Ну такъ до завтра?"
   Его добрая душа была такъ занята всѣмъ, слышаннымъ имъ, что онъ ушелъ бы не простившись съ Кристалъ, если бы я, смѣясь, не напомнилъ ему о такой преступной забывчивости. Но поцѣлуя, о которомъ я позаботился для него, онъ не получилъ; Кристель сказала, что я злой и такимъ образомъ ни разстались; Клаусъ пошелъ снова по дорогѣ въ городъ, и скоро исчезъ во мракѣ, а мы съ Кристель отправились къ кузницѣ, въ окнахъ которой свѣтъ виднѣлся еще ярче прежняго.
   -- Отчего это старикъ такъ поздно работаетъ? спросилъ я. дѣвушку.
   -- Да такъ, отвѣчала она.
   На многіе мои другіе вопросы я получалъ только односложные отвѣты. Прежде мы съ Кристель были хорошими друзьями, и я зналъ ее, какъ самую веселую хохотунью. Поэтоіу мнѣ оставалось только предположить, что она разсердилась на мою шутку о поцѣлуѣ. А когда меня не ослѣпляли страсти, я не имѣлъ обыкновенія завѣдомо кого нибудь оскорблять, а тѣмъ болѣе бѣдную дѣвушку, къ которой душевно былъ привязанъ, и потому мнѣ не трудно было попросить у Кристель прощенія, если я оскорбилъ ее, хотя и съ хорошимъ намѣреніемъ, а именно, не желая, чтобы она, по моей винѣ, ушла не поцѣловавъ на прощанье своего возлюбленнаго, Кристель не отвѣчала, и я хотѣлъ уже взять ее за талью, чтобы придать болѣе вѣсу моей просьбѣ о прощеніи, какъ вдругъ дѣвушка начала плакать, и сказала безпокойнымъ голосомъ: "что мнѣ нельзя прійти съ нею къ нему", и что это будетъ совершенно напрасно, потому что онъ не приметъ меня.
   Это заявленіе и предостереженіе, можетъ быть, остановило бы другихъ. Кузница стояла такъ одиноко, слава стараго кузнеца была не вполнѣ хороша, и я достаточно начитался разбойничьихъ разсказовъ, чтобы вспомнить о подходящихъ романическихъ положеніяхъ, когда дочь разбойника предостерегаетъ заблудившагося героя отъ прочихъ членовъ своего почтеннаго семейства, и при этомъ скромно, но вмѣстѣ съ тѣмъ ясно намекаетъ о своей любви. Но во-первыхъ какъ тогда, такъ и теперь, душа моя не поддавалась трусости, такъ часто подчиняющей себѣ людей съ пылкимъ воображеніемъ; второе, если старикъ ревновалъ своего собственнаго сына -- а я считалъ это несомнѣннымъ -- то почему же ему не ревновать и меня? а въ третьихъ въ эту самую минуту къ ногамъ моимъ бросилась съ дикимъ лаемъ маленькая дворняшка, и въ то же время въ дверяхъ кузницы показалась широкая фигура, и послышался знакомый голосъ старика Пиннофа, крикнувшаго густымъ басомъ: "Кто тамъ?"
   -- Пріятель, Георгъ Гартвигъ, сказалъ я, отбросивъ ногою въ кусты лающую собаченку.
   Вѣроятно, Кристель проходя въ домъ, мимо старика, сообщила ему уже о моемъ посѣщеніи, потому что онъ не трогаясь съ мѣста и продолжая стоять въ дверяхъ, сказалъ мнѣ:
   -- Я не могу дать вамъ ночлега, у меня не постоялый дворъ.
   -- Я знаю, Пиннофъ, отвѣчалъ я, подходя къ нему и протягивая ему руку,-- но я думалъ, что мы съ вами друзья.
   Старикъ не взялъ моей руки, и пробормоталъ что-то непонятное.
   -- Домой я больше не пойду, продолжалъ я,-- въ этомъ вы можете быть увѣрены. Поэтому если вы не хотите, чтобы я заснулъ въ этихъ кустахъ, и въ запуски съ вашей дворняшкой вылъ на луну, то впустите меня и сдѣлайте мнѣ стаканъ грогу, знаете половину на половину, и сами выпейте стаканчикъ или два, это вамъ будетъ полезно и вы станете веселѣе.
   При этихъ словахъ я положилъ негостепріимному кузнецу правую руку на плечо, и въ знакъ моихъ дружелюбныхъ чувствъ сильно потрясъ его.
   -- Кажется, вы хотите вытолкать слабаго старика изъ его собственнаго дома! злобно вскричалъ онъ, и я съ своей стороны почувствовалъ на своихъ плечахъ двѣ руки, величина и крѣпость которыхъ были удивительны, въ особенности если принять въ соображеніе, что это были руки "слабаго старика". Кровь моя, которую ночной вѣтеръ никакъ не охладилъ въ достаточной степени, тотчасъ же снова взволновалась, кромѣ того это былъ благопріятный случай излить на комъ нибудь свою злобу, и потому я схватилъ своего противника, однимъ толчкомъ столкнулъ его съ порога, на которомъ онъ все еще стоялъ, и отбросилъ на нѣсколько шаговъ въ сторону. Я никакъ не думалъ прежде силою ворваться въ домъ, но кузнецъ, опасавшійся этого и желавшій во что бы то ни стало помѣшать моему намѣренію, съ такой яростію бросился на меня, что мнѣ надо было употребить всю свою силу, чтобы преодолѣть бѣшенство кузнеца. Мнѣ не разъ приходилось участвовать въ дракахъ, и я всегда выходилъ изъ нихъ побѣдителемъ, но такого равнаго себѣ противника я еще никогда не встрѣчалъ. Кромѣ того, по какой-то жалости "къ старику", бросившемуся на меня съ матроскими ухватками кулачнаго бойца, я не платилъ ему тою же монетою, хотя и могъ, а довольствовался только давить его въ своихъ рукахъ. Наконецъ я почувствовалъ, что могу побороть его, и съ быстротою молніи схватилъ его нѣсколько ниже, поднялъ съ земли и черезъ секунду онъ лежалъ бы у меня въ растяжку на пескѣ, какъ вдругъ гдѣ-то вблизи раздался звучный смѣхъ. Я выпустилъ противника, а онъ, лишь только почувствовалъ себя на свободѣ, снова бросился на меня. Такъ какъ я не былъ приготовленъ къ этому новому нападенію, то потерялъ равновѣсіе, пошатнулся, упалъ, а противникъ мой насѣлъ на меня. Я почувствовалъ уже на горлѣ его желѣзныя руки, какъ вдругъ смѣхъ превратился и послышался голосъ: "Фи, старикъ! этого онъ отъ тебя не заслужилъ!" и чьи-то руки, обладавшія достаточной силой, оттащили отъ меня кузнеца. Я вскочилъ на ноги, и остановился передъ своимъ спасителемъ -- такъ слѣдуетъ мнѣ назвать его, потому что не будь его, Богъ знаетъ, что было бы со мною.
   Сколько я могъ различить при слабомъ свѣтѣ луны, только что скрывшейся за облава, это былъ высокій мужчина хорошо сложенный и съ такими быстрыми тѣлодвиженіями, что я счелъ его за молодого человѣка, какъ вдругъ, при поворотѣ, на него упалъ свѣтъ кузнечнаго огня черезъ открытую дверь, и я увидѣлъ передъ собою старика съ глубоко морщинистыми чертами лица. Когда же, взявъ меня за руку, онъ привелъ въ кузницу, освѣщенную красноватымъ пламенемъ,-- омъ мнѣ снова показался ни молодымъ, ни старымъ, или скорѣе и тѣмъ и другимъ.
   Конечно время это не было благопріятно для изслѣдованій физіономій. Незнакомецъ осматривалъ меня во всѣ глаза, какъ-то непріятно блестѣвшіе между глубокими морщинами и складками. Потомъ онъ повернулся на каблукахъ, и разразился бѣшенымъ смѣхомъ, такъ какъ въ ту минуту кузнецъ далъ такой толчекъ глухонѣмому ученику Якову, въ продолженіи всего этого времени необращавшему вниманія на происходившее вокругъ него, и продолжавшаго раздувать мѣхи,-- что тотъ какъ кубарь два раза перевернулся.
   -- Браво! браво! вскричалъ незнакомецъ,-- съ этимъ дѣло идетъ удачнѣе чѣмъ съ другимъ? не такъ ли Пиннофъ?
   -- Другой долженъ радоваться, что такъ счастливо отдѣлался, проворчалъ кузнецъ, вынимая изъ огня кусокъ желѣза, раскаленнаго до красна.
   -- Я готовъ всякую минуту начать съ начала, Пиннофъ, вскричалъ я, обрадованный, что веселые глаза незнакомца одобрительно моргали мнѣ, въ то время, какъ онъ съ притворной важностью восклицалъ: "Стыдитесь, молодой человѣкъ, стыдитесь!-- слабый старикъ! что тутъ за искуство!"
   Кузнецъ взялъ молотъ, и сталъ бить имъ по каленому желѣзу, такъ что полетѣли искры и задрожали окна.
   Незнакомецъ заткнулъ себѣ уши.
   -- Ради Бога, вскричалъ онъ,-- перестаньте шумѣть, вѣдь этого самъ чортъ не выдержитъ! Неужели вы думаете, что у меня ваши плебейскія уши? Перестаньте, говорю я вамъ, или....
   Онъ далъ кузнецу пинокъ, такой же, какой тотъ далъ своему ученику; но старикъ стоялъ тверже того, и поднялъ молотъ, дико озираясь, какъ будто слѣдующимъ ударомъ хотѣлъ раскроить голову незнакомцу.
   -- Вы съ ума сошли, сказалъ тотъ, выразительно взглянувъ на взбѣшеннаго. Когда старикъ медленно опускалъ молотъ, незнакомецъ продолжалъ разговоръ съ нимъ вполголоса, на что кузнецъ отвѣчалъ ему глухимъ ворчаніемъ, въ которомъ мнѣ послышалось мое имя.
   -- Можетъ быть, отвѣчалъ незнакомецъ,-- но разъ онъ здѣсь, пусть же здѣсь и останется.
   -- Извините, сказалъ я,-- но я никакъ не имѣю намѣренія навязываться; я не перешелъ бы этого порога, еслибы...
   -- Ну, теперь этотъ начинаетъ, вскричалъ незнакомецъ серди, то смѣясь,-- будете ли вы наконецъ благоразумны! Я хочу мира и покоя, но больше всего хочу ужинать, и вы отъужинаете со мною. Эй, Бристель! гдѣ же дѣвочка! А вы Пиннофъ, снимите вашъ фартукъ, и приходите тоже къ намъ!
   Съ этими словами онъ отворилъ низенькую дверь вправо отъ очага, ведущую изъ кузницы въ жилую комнату. Я часто бывалъ тамъ, и потому хорошо зналъ расположеніе дома. Жилая комната была довольно велика, но вдвое ниже кузницы, такъ какъ надъ нею находились спальни, къ которымъ вела лирообразная лѣстница въ нѣсколько ступеней, изъ угла комнаты, черезъ отверстіе въ потолкѣ. Потомъ была еще дверь. Она вела въ маленькую боковую комнату, гдѣ спала мать кузнеца, дряхлая старуха, которая и теперь еще сидѣла въ креслѣ въ своемъ обычномъ углу жилой комнаты, подлѣ самой печки, натопленной извнѣ. Посреди комнаты стоялъ тяжелый дубовый столъ, а на столѣ корзина, принесенная Кристелью изъ города. Кристель копошилась въ шкапу въ глубинѣ комнаты.
   -- Ну, Кристель, вскричалъ незнакомецъ, со свѣчой въ рукѣ заглядывая въ корзину,-- Что ты принесла? На видъ все хорошо. Поторопись, я голоденъ какъ волкъ. И вы тоже, неправда ли? Вы въ такихъ счастливыхъ годахъ, когда вѣчно хочется ѣсть. Идемте сюда къ окну. Садитесь!
   Онъ посадилъ меня на одно изъ двухъ креселъ, стоявшихъ у окна, самъ сѣлъ на другое, и продолжалъ болѣе тихимъ голосомъ, посматривая на Кристель, накрывавшую на столъ торопливо, но безъ шума:
   -- Хорошенькая дѣвушка, но черезъ чуръ бѣлокура, вѣдь она голландка; это идетъ въ здѣшнему дому; а старуха тамъ въ креслѣ киваетъ головою, точно Тербургская картина! къ этому Пиннофъ съ физіономіей бульдога, а Яковъ съ глазами карпа! Но все это мнѣ нравится, и, когда я; какъ въ этотъ разъ, пріѣзжаю въ городъ не въ экипажѣ, я рѣдко пропускаю, чтобы не зайти сюда, и потомъ Пиннофъ меня перевозитъ, тѣмъ болѣе, что при попутномъ вѣтрѣ я въ полчаса дома, а въ экипажѣ сюда доѣхать изъ городу часъ, да до моего имѣнья столько же.
   Незнакомецъ проговорилъ все это пріятнымъ, обязательнымъ тономъ, чрезвычайно мнѣ понравившимся, при этомъ онъ постоянно гладилъ себѣ лѣвой рукой бороду, доходившую до половины груди, при чехъ на пальцѣ у него иногда блестѣло брилліантовое кольцо. Я начиналъ чувствовать почтеніе въ незнакомцу, и очень желалъ знать, кто онъ такой, но не рѣшался спросить.
   -- Какой здѣсь въ комнатѣ скверный воздухъ, вдругъ вскричалъ онъ,-- задохнуться можно! и онъ хотѣлъ открыть окно, у котораго мы сидѣли, но обернулся и сказалъ:-- Ахъ да! старуха можетъ простудиться. Кристель! Нельзя ли уложить старуху спать?
   -- Сейчасъ, сударь, сказала Кристель, только-что окончившая накрывать на столъ.
   Она подошла въ старухѣ и крикнула ей на ухо:
   -- Бабушка, спать пора!
   Старуха мотнула головой вверхъ, потомъ мотнула внизъ и, поддерживаемая дѣвушкой, поднялась съ кресла и поплелась черезъ комнату. Подойдя къ ступенямъ, ведущимъ въ боковую комнату, Кристель осмотрѣлась кругомъ, я подбѣжалъ и поднялъ старуху на ступени, въ то время какъ Кристель отворяла дверь, за которою и исчезла съ своей спутницей.
   -- Отлично, молодой человѣкъ, сказалъ незнакомецъ, когда я возвратился къ нему;-- надо всегда быть любезнымъ съ дамами. Ну теперь мы отворимъ окно.
   Онъ отворилъ его. Ночной воздухъ ворвался въ комнату. На дворѣ стало темно; мѣсяцъ спрятался за густой тучей, налетѣвшей съ запада; съ моря, находившагося только въ нѣсколькихъ шагахъ, несся громкій ревъ и плескъ разбивавшихся о берегъ волнъ; нѣсколько капель дождя упало мнѣ на лицо.
   Незнакомецъ внимательно посмотрѣлъ въ окно.
   -- Намъ надо скоро ѣхать, прошепталъ онъ; потомъ обратившись ко мнѣ, онъ сказалъ:-- теперь же поѣдимъ; я умираю отъ голода. Идемте.
   Онъ подошелъ къ столу, за который сѣлъ, движеніемъ руки приглашая женя занять мѣсто подлѣ него. Я въ продолженіи всего дня гораздо болѣе пилъ, чѣмъ ѣлъ, и моя крѣпкая натура, долго боровшаяся съ хмѣлемъ, настоятельно требовала подкрѣпленія. Такимъ образомъ я съ удовольствіемъ принялъ приглашеніе хозяина, да и содержаніе корзины могло плѣнить даже избалованнаго лакомку. Тамъ была икра, свѣжая лососина, ветчина, колбаса, пикули; въ винѣ также не было недостатка. На столѣ уже стояли двѣ бутылки краснаго вина, съ хорошими этикетами, а изъ корзинки выглядывало бѣлое горлышко бутылки шампанскаго.
   -- На видъ это не дурно, сказалъ незнакомецъ, наливая вина и мнѣ и себѣ, и отрѣзывая то того, то другого, причемъ просилъ меня слѣдовать его примѣру, безпрерывно болтая все время. Безъ прямого вопроса съ его стороны, я не знаю какъ мы начали говорить о моихъ дѣлахъ, и не успѣли еще окончить первой бутылки, какъ я, по природной мнѣ откровенности, довѣрчиво разсказалъ ему почти всю краткую исторію моей, вообще еще краткой и небогатой содержаніемъ жизни. На разсказъ о событіяхъ настоящаго, столь важнаго для меня дня, потребовалось нѣсколько болѣе времени. Въ пылу разсказа, я, безо всякаго вниманія, снова выпилъ нѣсколько стакановъ вина, и тяжесть, давившая мнѣ сердце, тотчасъ же исчезла; во мнѣ воротилось мое обычное хорошее расположеніе духа, тѣмъ болѣе, что встрѣча съ таинственнымъ незнакомцемъ, и при такихъ странныхъ обстоятельствахъ, удовлетворяла моей страсти къ приключеніямъ. А описалъ бѣгство изъ школы, передразнивалъ голосъ и манеру говорить профессора Ледерера, я самымъ сатирическимъ образомъ обрисовалъ совѣтника коммерціи, и, кажется, даже ударилъ по столу кулакомъ, когда началъ говорить о постыдной неблагодарности друга моего Артура, и о высокомѣрномъ и грубомъ пристрастіи штейррата. Послѣ этого языкъ мой запнулся, печальный полусвѣтъ въ рабочей комнатѣ отца распространился въ моей омрачившейся душѣ, я сталъ говорить въ трагическомъ духѣ:-- что хоть бы мнѣ пришлось ходить босому, безъ сапогъ, какъ началъ уже ходить безъ шапки, хоть бы пришлось переселиться въ Нордкапъ и просить подаянія, или если просить не буду въ состояніи, то разбоемъ добывать себѣ кусокъ хлѣба -- то и тогда я никогда, никогда не вернусь къ отцу послѣ того, какъ онъ выгналъ меня изъ своего дома. Это предѣлъ того, что я считаю обязаннымъ терпѣть отъ отца; обязательство природы уничтожено,-- это во мнѣ утвердилось такъ же твердо, какъ звѣзды на небѣ, и если кто нибудь будетъ смѣяться надъ этимъ, то онъ за это поплатится.
   Съ этими словами я выскочилъ изъ-за стола, и такъ толкнулъ стаканъ, изъ котораго пилъ, что тотъ разлетѣлся въ дребезги. Незнакомецъ постоянно, во время моего разсказа, то одобрялъ меня, то пугалъ своей веселостью; вдругъ, при послѣднихъ моихъ словахъ, которыя, можетъ быть, были произнесены весьма патетически, разразился звонкимъ смѣхомъ, которому, казалось, не предвидѣлось конца.
   -- Вы были добры ко мнѣ, вскричалъ я,-- безъ вашего вмѣшательства, Богъ знаетъ, что было бы со мною, но все равно. Ея оказали мнѣ помощь во время, а теперь напоили и накормили меня -- поэтому вы можете смѣяться сколько вамъ угодно; но я, съ своей стороны, не хочу, покрайней мѣрѣ, слушать вашъ смѣхъ. Прощайте!
   Я глазами сталъ отыскивать фуражку, потомъ вспомнивъ, что фуражки у меня нѣтъ, я провелъ рукою по своимъ густымъ кудрявымъ волосамъ и бросился въ двери, когда незнакомецъ, поднявшійся въ это время, бросился за мною, схватилъ меня за руку, и заговорилъ тѣмъ дружескимъ, серьезнымъ голосомъ, который мнѣ такъ понравился.
   -- Молодой человѣкъ, простите меня, а теперь идемте и снова сядемъ; честное слово дворянина, я буду уважать ваши чувства, хотя бы вы ихъ выражали нѣсколько странно.
   Темные глаза его судорожно моргнули, и по морщинамъ тоже пробѣжала судорожная дрожь.
   -- Вы шутите со мною, сказалъ я.
   -- Честное слово дворянина, нѣтъ! Напротивъ того, вы чрезвычайно какъ мнѣ нравитесь, и, во время вашего разсказа, мнѣ нѣсколько разъ хотѣлось прервать васъ, чтобы попросить у васъ одного одолженія. Поѣдемте на нѣкоторое время ко мнѣ! Помиритесь ли вы съ отцомъ, какъ я надѣюсь, или нѣтъ, какъ вамъ кажется -- но во всякомъ случаѣ вамъ прежде всего надо пріютъ, а вѣдь здѣсь, гдѣ очевидно не желаютъ вашего присутствія, оставаться вамъ нельзя. Относительно меня, какъ я уже говорилъ, вы, принявъ мое приглашеніе, сдѣлаете мнѣ одолженіе. Я не могу вамъ предложить многого, но... давайте руку! Ну, отлично, теперь мы выпьемъ шампанскаго въ честь нашего товарищества.
   Я уже давно простилъ своему любезному, таинственному незнакомцу, и, отуманенный виномъ, отъ души могъ отвѣтить ему. Со смѣхомъ и шутками мы въ одинъ мигъ опорожнили бутылку, послѣ чего вошелъ кузнецъ. Онъ снялъ свой фартукъ, и на мускулистую. толстую шею завязалъ толстый платокъ. Кромѣ того, въ этотъ вечеръ, мнѣ въ первый разъ бросилось въ глаза, что на немъ не было болѣе большихъ синихъ очковъ, которые онъ носилъ уже нѣсколько лѣтъ, и которые вошли чуть не въ поговорку; мнѣ припоминалось, что и до нашей драки онъ былъ безъ нихъ и потомъ тоже; но я могъ ошибиться, и кромѣ того, мнѣ некогда было думать о такихъ пустякахъ, нотой) что вниманіе мое было тотчасъ же обращено на разговоръ, происходившій въ полголоса между кузнецомъ и незнакомцемъ.
   -- Что, пора?
   -- Да, отвѣчалъ кузнецъ.
   -- Вѣтеръ попутный?
   -- Да.
   -- Все въ порядкѣ?
   -- Кромѣ якоря, который вы мнѣ не дали докончить.
   -- И такъ сойдетъ.
   -- Но худо.
   Незнакомецъ задумался, его прекрасное лицо снова показалось мнѣ старше двадцатью годами, онъ погладилъ себѣ бороду, и я замѣтилъ, что онъ искоса вглядывался въ меня. Вдругъ онъ взялъ кузнеца за руку, и вывелъ въ другую комнату, дверь въ которую онъ за собою заперъ. Я слышалъ, какъ они за дверью разговаривали, но разобрать ничего не могъ, потому что незнакомецъ очевидно говорилъ въ полголоса, а ворчливый басъ кузнеца всегда трудно было понять. Но потомъ разговоръ сталъ громче и какъ казалось, все горячѣе и горячѣе, въ особенности со стороны кузнеца. "Я этого хочу"! вскричалъ незнакомецъ.-- "А я нѣтъ"? проворчалъ старикъ.-- "Это мое дѣло".-- "Точно такъ хе какъ и мое".
   Голоса снова затихли, потомъ я услыхалъ, какъ отворилась наружная дверь. Они вышли изъ кузницы; я видѣлъ въ открытое окно, къ которому подошелъ, какъ они пошли подъ навѣсъ, у самаго берега, куда вытаскивали обыкновенно на песокъ лодку Диннофа. Они исчезли въ тѣни навѣса; потомъ я услышалъ звукъ цѣпей и трескъ песку; это спускали лодку, потомъ снова все затихло; только сильнѣе раздавался плескъ моря и смѣшивался съ шумомъ вѣтра, шелестѣвшаго листьями стараго дуба, раскинувшаго надъ кузницей свои засохшіе сучья.
   Шорохъ въ комнатѣ заставилъ меня обернуться. Недалеко отъ меня стояла Кристель и смотрѣла въ окно съ такимъ хе лихорадочнымъ вниманіемъ, какъ и я за минуту до этого.
   -- Ну, Кристель! сказалъ я.
   Она приложила палецъ къ губамъ..
   -- Тсъ! прошептала она.
   Она сдѣлала мнѣ знакъ отойти отъ окна и стать посрединѣ комнаты.
   Я послѣдовалъ за нею болѣе удивленный, чѣмъ испуганный.
   -- Что съ тобою, Кристель?
   -- Не ѣздите съ ними! Пожалуйста не ѣздите! И уходите поскорѣе отсюда. Вы не должны оставаться здѣсь ни минуты.
   -- Да, почему хе? Что это за баринъ?
   -- Я не смѣю сказать; я не смѣю назвать его по имени. Если вы поѣдете съ нимъ, такъ узнаете, но не ѣздите.
   -- Что же они мнѣ сдѣлаютъ?
   -- Сдѣлать? Ничего вамъ не сдѣлаютъ; но не ѣздите съ ними. Съ улицы послышались звуки приближающихся шаговъ; Кристель отошла отъ меня и начала убирать со стола; голосъ кузнеца и его спутника, возвращавшихся съ берега, дѣлался все яснѣе и яснѣе.
   Не знаю, какъ бы поступилъ другой на моемъ мѣстѣ; но на меня предостереженіе дѣвушки произвело совершенно обратное дѣйствіе.
   Правда, сердце мое билось сильнѣе и взглядъ мой какъ-то пугливо скользилъ по охотничьимъ ружьямъ, висѣвшихъ на обычныхъ мѣстахъ своихъ на стѣнѣ; но во мнѣ пробуждалось страстное желаніе испытать приключеніе. Я готовъ былъ помѣряться со всякою опасностью, къ тому же Кристель сама говорила, что противъ меня лично ничего не злоумышляютъ. Крохѣ того-и это обстоятельство лучше всего объясняете мое поведеніе въ тотъ вечеръ -- незнакомецъ, кто бы онъ ни былъ, рѣшительно очаровалъ меня своимъ полусерьезнымъ, полунасмѣшливымъ, полудерзкимъ, полусочувственнымъ обращеніемъ. Много лѣтъ спустя, когда мнѣ пришлось слышать легенду о мышеловѣ Гамнельнѣ, увлекавшемъ за собою волею-неволею молодежь, я вспомнилъ про этого человѣка.
   Онъ переодѣлся въ широкую куртку изъ грубаго сукна, вмѣсто своей суконной фуражки надѣлъ низенькую клеенчатую шляпу. Пиннофъ отворилъ стѣнной шкапъ и вынулъ оттуда точно такую же куртку; незнакомецъ надѣлъ ее на меня и далъ мнѣ шляпу взамѣнъ потерянной фуражки.
   -- На дворѣ холодно, сказалъ онъ,-- а вы легко одѣты и можете простудиться, хотя, надѣюсь, мы и не пробудемъ долго въ дорогѣ. Ну, великолѣпно, отправимтесь же.
   Кузнецъ подошелъ къ Кристель и сказалъ ей что-то; Кристель ничего не отвѣчала съ той минуты, какъ кузнецъ и незнакомецъ вошли въ комнату; она повернулась ко мнѣ спиной и не оглянулась даже въ ту минуту, какъ я пожелалъ ей доброй ночи.
   -- Пойдемте, сказалъ незнакомецъ.
   Мы прошли черезъ темную кузницу на улицу. Сдѣлавъ шага два, я обернулся назадъ; свѣтъ въ жилой комнатѣ уже погасъ; дохъ стоялъ во мракѣ, вѣтеръ гудѣлъ и свистѣлъ въ сучьяхъ стараго дуба.
   Съ берега раздавался сильный шумъ; вѣтеръ крѣпчалъ; мѣсяцъ скрылся; ни одной звѣздочки не виднѣлось сквозь тучи; которыя освѣтились въ ту минуту блѣдноватымъ блескомъ сверкнувшей молніи; за ней послѣдовалъ глухой раскатъ грома.
   Мы подошли въ лодкѣ, которая была уже до половины въ водѣ. Меня посадили въ нее, а Пиннофъ, незнакомецъ и глухонѣмой Яковъ, вдругъ появившійся изъ мрака также въ матроскомъ платьѣ и высокихъ сапогахъ, отчалили ее окончательно отъ берега. Черезъ двѣ минуты мы скользили уже по волнамъ, клокотавшимъ вокругъ лодки; незнакомецъ стоялъ у руля, пока Пиннофъ и Яковъ прилаживали парусъ, потомъ онъ уступилъ свое мѣсто Пиннофу, а самъ сѣлъ возлѣ меня.
   -- Ну, какъ вамъ нравится здѣсь? спросилъ онъ.
   -- Великолѣпно, отвѣтилъ я; -- но вамъ, Пиннофъ, слѣдуетъ еще убавить парусовъ; вѣтеръ слишкомъ крѣпокъ, а тамъ -- и я указалъ на западъ -- сильно заноситъ.
   -- Э, да вы не новичекъ, замѣтилъ незнакомецъ. Пиннофъ не отвѣчалъ ни слова, и тотчасъ же скомандовалъ: "кливеръ внизъ", и ловкимъ движеніемъ руля поставилъ судно подъ вѣтеръ. Лодка нагнулась на бокъ подъ напоромъ вѣтра, такъ что я думалъ, что мы перевернемся. Но паруса скоро пришли въ равновѣсіе, и мы полетѣли въ непроглядную морскую даль, озаряемые по временамъ блѣднымъ свѣтомъ молній, смѣнявшихся все чаще и чаще, при усиливающихся раскатахъ грома.
   Буря однако скоро стихла; сквозь тучи засвѣтились звѣзды, я перешелъ съ передней части судна, гдѣ помогалъ Якову управляться, съ парусомъ, на корму, и сѣлъ возлѣ незнакомца, который пощупалъ мою куртку рукой.
   -- Вы насквозь промокли, сказалъ онъ.
   -- Я думаю и всѣ также, отвѣтилъ я.
   -- Но вы не привычны.
   -- За то мнѣ 19 лѣтъ.
   -- Только.
   -- Ровнехонько.
   -- Вы совершенный мужчина.
   Никогда, никакая длинная нотація профессора Дедерера или другихъ учителей не въ состоянія были пристыдить меня до такой степени, до какой возвысило меня въ собственныхъ глазахъ это лаконическое заключеніе. Въ эту минуту я готовъ былъ сдѣлать все, что бы ни потребовалъ отъ меня незнакомецъ; но онъ потребовалъ немногаго, потребовалъ не договора съ адомъ, а только того, чтобы я легъ на дно лодки и далъ укрыть себя подушкой, потому что придется ѣхать можетъ быть долго, такъ какъ вѣтеръ перемѣнилъ направленіе; моя помощь была не нужна, а сонъ -- это теплая шинель, какъ говоритъ Санчо Панса.
   Я упирался и завѣрялъ, что могу не спать трое сутокъ; но сдался, наконецъ, на его просьбы, и едва опустился на дно лодки, какъ сонъ совершенно неожиданно наложилъ на меня свою свинцовую руку.
   Сколько времени я проспалъ -- не знаю. Я проснулся въ ту минуту, какъ лодка со скрипомъ приставала въ песчаному берегу. Незнакомецъ помогъ мнѣ встать, но я до того заспался, что рѣшительно не помнилъ, какъ вышелъ изъ лодки. къ тому же была глухая ночь: я видѣлъ только, какъ волны съ пѣной разбивались о низменный песчаный берегъ, съ котораго мы поднялись выше на берегъ, какъ мнѣ показалось, поросшій деревьями. Когда я совсѣмъ пришелъ въ себя, лодка уже отчалила, а мы съ незнакомцемъ взбирались вверхъ между деревьями. Незнакомецъ велъ меня за руку, и ловко, и шутливо предостерегалъ противъ неровностей дороги, на которой каждый камень, каждый корень были ему, какъ видно, хорошо знакомы. Передъ нами открылась поляна; по ту сторону ея возвышалась какая-то генная масса; при сѣромъ свѣтѣ занимавшагося утра, я разсмотрѣлъ какія-то строенія, а за ними паркъ или лѣсъ съ высокими деревьями.
   -- Ну вотъ и дома, сказалъ незнакомецъ, когда мы прошли тихій дворъ и остановились у большого мрачнаго зданія.
   -- Куда? спросилъ я.
   -- Ко мнѣ домой, отвѣтилъ онъ, смѣясь и зажигая спичку.
   -- Кудажь это? продолжалъ я свои распросы, съ неожиданной для себя самого смѣлостью.
   Спичка загорѣлась; онъ зажегъ ею стоявшую на готовѣ свѣчу; свѣтъ упалъ за его лицо, окаймленное огромною всклоченною бородою; дождь превратилъ всякую чуть замѣтную складочку его лица въ глубокую морщину. Онъ посмотрѣлъ на меня большими впалыми глазами.
   -- Въ Церендорфъ, отвѣтилъ онъ,-- къ Мальте фонъ-Церенъ, котораго прозываютъ дикимъ. Вы не сердитесь, что послѣдовали за мной?
   -- Нѣтъ, нѣтъ, клянусь всѣмъ святымъ, отвѣтилъ я.
   

VI.

   Проснувшись на слѣдующій день, я долго не могъ приглядѣться къ моему положенію. Подъ утро сонъ мой былъ тревожимъ тяжелыми грезами, и эти видѣнія бросали свои мрачныя тѣни на мою душу. Мнѣ все еще чудилось, будто я слышу голосъ моего отца, и теперь я сталъ припоминать себѣ все случившееся. Я убѣжалъ отъ своего отца и не останавливался, пока не подошелъ къ гладкому пруду, въ который я бросился, чтобы спастись вплавь отъ моего гонителя. Но вдругъ гладкій прудъ превратился въ дико-разгулявшееся море, котораго волны то взбрасывали меня подъ самое небо, то погружали въ мрачную бездну. Неизобразимый ужасъ напалъ на меня, и я хотѣлъ вскрикнуть; отецъ, спаси!-- но но могъ, тогда какъ отецъ меня не видѣлъ хотя, какъ казалось, онъ все еще былъ отъ меня на разстояніи, вытянутой руки, бѣгалъ взадъ и впередъ по берегу, ломалъ себѣ руки и съ отчаяніемъ оплакивалъ своего потонувшаго сына.
   Нѣсколько разъ я провелъ по лбу рукою, чтобы прогнать страшное видѣніе, и рѣшительно открылъ глаза, желая осмотрѣться въ комнатѣ, въ которую вчера ночью проводилъ меня самъ хозяинъ. Просторная, совершенно обнаженная комната была наполнена полумракомъ, и я сначала думалъ, что еще рано; однако мои часы показывали девять, и я скоро убѣдился, что зеленый полумракъ былъ производимъ деревомъ, близко прижимавшимъ свои густыя вѣтви къ единственному окошку. Сквозь одно отверзтіе прокрадывался тонкій лучъ, пробѣгая на противоположной стѣнѣ, на которой, какъ мнѣ казалось, были нарисованы какія-то странныя фигуры; однако внимательно приглядѣвшись, я замѣтилъ, что отъ болѣе свѣтлой нижней части стѣны отдѣлились темныя обои, которыя, вися тамъ и сямъ внизъ обрывками, казались фантастической одеждою.
   Вообще вся комната представляла крайне небрежную наружность. Съ потолка мѣстами осыпалась штукатурка, и отъ этихъ развалинъ считали ненулевымъ очистить полъ, когда-то паркетный, теперь же разтрескашвійся по всѣмъ возможнымъ направленіямъ. Вся мебель состояла изъ постели, съ пологомъ, изъ совершенно полинялой зеленой камки; далѣе, изъ двухъ креселъ, которыя также во время оно были обиты тою же матеріей, и изъ которыхъ только одно имѣло всѣ четыре ножки, тогда какъ другое кресло, казалось, все еще не привыкло стоять на трехъ ножкахъ впродолженіи столькихъ лѣтъ, и изнеможенно прислонялось къ стѣнѣ. Кромѣ того, тутъ былъ и бѣлый комодъ для бѣлья, сдѣланный изъ еловаго дерева и чрезвычайно забавно отличавшійся отъ висѣвшаго надъ нимъ большого овальнаго зеркала, вправленнаго въ богатую старинную раму во вкусѣ рококо, хотя, разумѣется, и на этомъ предметѣ роскоши позолота мѣстами побурѣла.
   Всѣ эти наблюденія я производилъ въ то время, когда натягивалъ свое платье, которое впродолженіи часовъ моего сна еще далеко не достигло желаемой степени сухости. Впрочемъ, съ этимъ Неудобствомъ я могъ легко помириться; но въ головѣ моей возникла мысль; что же я завтра и на будущее время стану дѣлать съ моимъ туалетомъ,-- и отъ этой мысли былъ близокъ переходъ къ другому соображенію: что ты станешь вообще дѣлать съ самимъ собою?
   Отвѣтъ на этотъ вопросъ долженъ былъ представлять свои особенныя трудности, по крайней мѣрѣ, я-то не могъ ничего придумать. Притомъ же я полагалъ, что было бы гораздо благоразумнѣе, прежде, чѣмъ на что нибудь рѣшиться -- а это было вовсе но къ спѣху -- спросить совѣта у моего добраго хозяина.
   Странное дѣло! До сихъ поръ я постоянно пропускалъ мимо своихъ ушей совѣтъ тѣхъ, которые были преимущественно призваны помочь мнѣ всѣми силами своего ума и могли это сдѣлать по своему положенію.
   Я знаю самъ, что мнѣ дѣлать -- вотъ что я говорилъ до сихъ поръ. Но теперь, я съ какимъ-то вѣрующимъ упованіемъ глядѣлъ на человѣка, котораго узналъ такъ недавно, да и то при обстоятельствахъ, невнушающихъ особеннаго довѣрія,-- я надѣялся на человѣка, имя котораго пользовалось худою славою на дальное растояніе. Быть можетъ, въ этомъ-то и таилась для меня особенная привлекающая сила. "Дикій Церенъ", въ воображеніи мальчика помѣстился рядомъ съ Ринальдо-Ринальдини и Карломъ Мооромъ, и слыша отъ моего друга Артура самыя удивительныя о немъ исторіи, я горячо завидовалъ Артуру, имѣвшему такого дядюшку.
   Въ послѣдніе годы объ этомъ дядѣ говорилось менѣе. Только разъ, находясь въ саду, я слышалъ, какъ штейерратъ, въ присутствіи моего отца и нѣкоторыхъ другихъ господъ, сказалъ, что "съумашедшій, слава богу, наконецъ-таки образумился", и семейству его уже незачѣмъ было бояться, что онъ худо кончитъ. При томъ же случаѣ зашла рѣчь о дочери "дикаго Церена," -- господа плотно сдвинули вмѣстѣ свои головы, и юстиціи совѣтникъ Геккенфеннигъ пожалъ плечами. Послѣ того Артуръ разказывалъ мнѣ, что его кузина убѣжала съ однимъ учителемъ изъ столичнаго пансіона, или хотѣла убѣжать,-- и дядя долженъ былъ взять се опять къ себѣ. Должно быть она очень хороша собою, и потому онъ, Артуръ, тѣмъ болѣе досадуетъ на разладъ между его отцемъ и дядею, такъ какъ чрезъ это онъ могъ видѣть Констанцію -- я хорошо помню ея имя,-- всего разъ, когда она была еще ребенкомъ, и съ тѣхъ поръ никогда ея не видѣлъ.
   Все это, и многое другое приходило мнѣ на память, когда я оканчивалъ свой незатѣйливый туалетъ передъ полу-стертымъ зеркаломъ въ почернѣвшей старинной рамѣ эпохи рококо; при мысли о хорошенькой кузинѣ моего друга я проклиналъ медленное произрастаніе усиковъ, съ нѣкотораго времени начинавшихъ украшать мою верхнюю губу. Я схватилъ матрозскую шляпу, которую носилъ со вчерашняго вечера, и вышелъ изъ комнаты, чтобы повидаться съ господиномъ фонъ-Цереномъ.
   Скоро, однако, оказалось, что но такъ-то легко было осуществить это простое желаніе. Комната, изъ которой я вышелъ, имѣла къ счастью одну дверь, но ихъ было уже три въ той комнатѣ, куда я вошелъ, и если я не хотѣлъ опять вернуться въ свою спальню, то мнѣ, разумѣется, предстояло выбрать только одну изъ двухъ другихъ дверей. Я наткнулся, казалось, не на ту дверь, потому что вышелъ въ узкій корридоръ, пропускавшій чрезвычайно слабое освѣщеніе сквозь запертую стеклянную дверь, снабженную занавѣскою; другая дверь, къ которой я пробрался ощупью, вела въ залу грандіозныхъ размѣровъ, гдѣ три окна были обращены къ обширному, похожему на паркъ, саду. Изъ этой залы я вошелъ въ просторную комнату, съ двумя окнами, обращенными во дворъ; а изъ этой комнаты благополучно возвратился въ ту, которая была смежна съ моею спальнею, и изъ которой я вышелъ вначалѣ. Я долженъ былъ расхохотаться, однако смѣхъ звучалъ такъ дико и глухо, что я сразу притихъ. Разумѣется, не было ничего удивительнаго въ томъ, что смѣхъ отзывался въ этихъ комнатахъ такъ дико. Судя по наружности этихъ комнатъ, нельзя было предположить, чтобы подобные звуки въ послѣднее время раздавались здѣсь слишкомъ часто, какъ бы весело ни жили прежніе обитатели дома. Эта комната также, подобно моей спальнѣ, была почти совершенно обнажена; тутъ были такіе же изодранные обои, рыхлый потолокъ, источенная червями, полуизломанная мебель, которая когда-то могла назваться великолѣпною. И такъ было во всѣхъ прочихъ комнатахъ, чрезъ которыя я проходилъ, но теперь я уже шелъ съ большимъ вниманіемъ. Вездѣ таже картина заброшенности и запустѣнія; всюду нѣмые, грустные слѣды минувшаго блеска. Тамъ и сямъ висѣли но стѣнамъ портреты во весь ростъ, и казалось, будто они, словно призраки, прятались на мрачномъ заднемъ планѣ, среди котораго прежде такъ ярко красовались своею свѣжестью. Я встрѣчалъ изломанные мраморные камины, въ которыхъ лежали полуобгорѣлыя полѣнья, занесенныя густымъ слоемъ ныли и пепла; въ одной изъ комнатъ была свалена огромная куча книгъ въ старинныхъ, почтенныхъ переплетахъ изъ свиной кожи, и когда я подошелъ ближе, промежъ книгъ шмыгнули двѣ-три испуганныя крысы. Въ другой, совершенно пустой комнатѣ я увидѣлъ только арфу съ порванными струнами и клинокъ модной шпаги съ широкой шелковой и когда-то голубой перевязью. Всюду соръ, пыль и паутина, вездѣ пожелтѣвшія или изломанныя оконныя рамы, чрезъ которыя въ эти комнаты птицы вносили солому и всякую нечистоту (на одномъ карнизѣ были даже прилѣплены два или три гнѣзда ласточекъ, теперь уже оставленныя); вездѣ таже гнилая, затхлая атмосфера,-- и я вздохнулъ жадною грудью, когда, пройдя еще, по крайней мѣрѣ, съ полдюжины комнатъ, какимъ-то счастливымъ случаемъ вышелъ на просторную площадку, откуда внизъ вела широкая дубовая лѣстница, украшенная старинной рѣзьбою.
   Пространство, занимаемое лѣстницей, также представляло въ былое время величественный видъ,-- съ разрисованными окнами, темными панелями, доходившими почти до потолка, съ оленьими рогами, оружіемъ и штандартами; но теперь и здѣсь передъ глазами, была таже картина заброшенности и запустѣнія. Медленно, въ сильномъ удивленіи и какомъ-то ошеломленіи послѣ всего, мною видѣннаго и теперь видимаго, я сталъ спускаться внизъ по лѣстницѣ. Тамъ и сямъ ступеньки скрипѣли я трещали подъ моими ногами, и когда я случайно опускалъ руку на широкія перила, то дерево казалось необыкновенно мягкимъ; то была годами накопившаяся пыль, жертвою которой, какъ казалось, сдѣлалась также старая лѣстница.
   Мнѣ хорошо было извѣстно, что я шелъ не этой дорогой, когда сегодня ночью самъ хозяинъ провожалъ меня въ мою спальню. Съ боковой площадки, какъ я послѣ узналъ, крутая лѣстница вела въ тотъ темный корридоръ, который примыкалъ къ моей спальнѣ. Значитъ, въ обширной нижней передней, гдѣ я теперь находился, мнѣ еще не доводилось быть до сихъ поръ, и такъ какъ я не хотѣлъ стучаться -- и навѣрное попусту -- во многія двери, то и отворилъ, не безъ нѣкоторыхъ усилій, по счастію только заложенную засовомъ калитку, находившуюся въ концѣ очень длиннаго, узкаго корридора. Такимъ образомъ я вышелъ въ небольшой дворикъ. Низкія, окружавшія его постройки могли быть прежде кухнями, прачешными, дровяными сараями; теперь всѣ онѣ были пусты и уныло глядѣли, съ своими окопными рамами безъ стеколъ и изломанными черепичными крышами, на облуплепное, обвалившееся главное зданіе, словно свора голодныхъ собакъ на своего господина, которому самому ѣсть нечего.
   Я былъ уже вовсе не ребенокъ, еще менѣе имѣлъ нѣжную организацію и нелегко поддавался фантастическому настроенію; но, признаюсь, какое-то странное ощущеніе произвели на меня всѣ эти скелеты домокъ, изъ которыхъ, очевидно, душа давнимъ давно уже улетѣла. До сихъ поръ мнѣ не пришлось наткнуться хотя бы на малѣйшій слѣдокъ дѣятельной человѣческой жизни. Весь этотъ окружавшій меня притонъ совъ и воробьевъ, крысъ и мышей долженъ былъ уже многіе годы простоять въ томъ же видѣ. Замокъ, околдованный самой злой волшебницей, не могъ представлять болѣе плачевнаго вида, и я не думаю, что на меня напалъ бы сильный ужасъ, если бы сама вѣдьма, вдругъ поднявшись съ косматыми волосами изъ большого котла прачешной, въ которую я заглянулъ,-- улетѣла въ длинную трубу на метлѣ, которая находилась тутъ же. Одинъ изъ выходовъ прачешной былъ обращенъ къ небольшой площадкѣ, обнесенной заборомъ и прорѣзанной глубокой канавой, чрезъ которую вела сгнившая дощечка. Это мѣсто, какъ можно было заключить по яичнымъ скорлупамъ и костямъ, служило резервуаромъ для кухонныхъ остатковъ. Но сорная куча заросла травою, а въ канавѣ два -- три дикіе кролика прошмыгнули въ свои норки. Конечно, они могли слышать о томъ времени, когда канава была наполнена водою и когда здѣсь водились крысы. Но, должно быть, то было въ глубокой древности, а можетъ быть все это было но больше, какъ теологическіе вымыслы.
   Отъ этого лобнаго мѣста пробраться въ садъ чрезъ заборъ было, повидимому, не трудно. Я услышалъ шорохъ, производимый, вѣроятно, человѣкомъ. Пройдя далѣе по направленію шума, я увидѣлъ какого-то старика, наваливавшаго въ телѣгу сухіе колья, которые онъ вынималъ изъ высокаго палисадника при помощи топора. Палисадникъ служилъ прежде оградой для звѣринаго парка; на лугу, въ высокой травѣ, лежали развалины нѣсколькихъ загоновъ, сваленныхъ вѣтромъ; олени, кормившіеся тамъ изъ яслей и стучавшіе гордыми рогами о заборы, по всей вѣроятности, перешли уже въ кухню; почему же и палисаднику не сгинуть тою же дорогою?
   Такъ полагалъ и грушевидный старикъ, котораго я засталъ за такой странной работой. Когда онъ поступилъ въ имѣніе -- это было еще при жизни покойнаго барона -- въ паркѣ было 40 штукъ четвероногой дичи; но въ 1809 году, когда французы высадились на островъ, и сильно похозяйничали въ замкѣ, болѣе половины животныхъ было убито; другіе же разбѣжались и но были уже пойманы, частью однако были убиты потомъ на охотахъ въ сосѣднихъ лѣсахъ принца Прора.
   Послѣ этого старикъ снова принялся за свою работу, и я напрасно старался вовлечь его въ дальнѣйшій разговоръ. Его стремленіе къ сообщительности казалось было удовлетворено; и я только еще съ трудомъ добился отъ него, что баринъ уѣхалъ на охоту, и если вернется, то, во всякомъ случаѣ, врядъ ли ранѣе вечера.
   -- А барышня?
   -- Вѣроятно тамъ, сказалъ старикъ, показавъ рукояткою топора на паркъ, надѣлъ на свои старческія плечи лямку тачки, и тихо поѣхалъ къ замку по заросшей травою дорожкѣ.
   Я смотрѣлъ вслѣдъ за нимъ, пока онъ не скрылся за кустами; до слуха моего долетало поскрипываніе его тачки, и потомъ все затихло.
   Тутъ, также какъ и въ замкѣ, было все безмолвно, по безмолвіе это не было такъ уныло; тутъ все-таки синѣло небо, на которомъ не било видно ни малѣйшаго облачка; тутъ свѣтило блестящее утреннее солнце на голубомъ небѣ, и обрисовывало тѣни маститыхъ, деревьевъ на обширной полянѣ, и отражалось въ дождевыхъ капляхъ, висѣвшихъ еще по кустамъ послѣ ночной бури. И кромѣ того иногда проносился вѣтерокъ, и нагибались мокрыя отъ дождя вѣтки, а на полянѣ покачивались высокіе стебли.
   Картина была прелестная. Я вдыхалъ всей грудью свѣжій, ароматическій воздухъ, и снова почувствовалъ блаженство, которое ощутилъ вчера, когда надо мною пролетѣли дикіе лебеди. Какъ часто, какъ часто вспоминалъ я впослѣдствіи этотъ вечеръ и то утро, и говорилъ себѣ, что несмотря ни на что, ни на глупость, ни на легкомысліе, ни на злость былъ счастливъ, безконечно счастливъ. Конечно, это было кратковременное, обманчивое счастье -- я знаю, но тѣмъ не менѣе счастье; рай, въ которомъ мы не можемъ оставаться, изъ котораго грубая жизнь и сама природа изгоняютъ насъ -- и все-таки рай!
   Тихо подвигаясь, вошелъ я глубже въ зеленую пустыню, настоящую пустыню. По переросшимъ сорнымъ травамъ я дикимъ кусточкамъ едва можно было разпознать дорогу, но которой нѣкогда ходили прелестныя дамы, или прыгали веселыя дѣти, держась за руку няни. Почва была холмистая; паркъ приходилъ къ концу; надо мною склонялись мощные вѣнцы вѣковыхъ буковъ. Потомъ дорожка стала спускаться съ холма, лѣсъ раздвинулся, и я очутился на берегу чрезвычайно большого круглаго пруда, въ черныя воды котораго смотрѣлись гигантскія деревья, всюду стоявшія у самаго края.
   За нѣсколько шаговъ отъ меня, на нѣсколько возвышенномъ мѣстечкѣ берега, у ногъ четырехвѣкового дерева стояла низенькая дерновая скамейка, на скамейкѣ лежали книга и перчатка. Я осмотрѣлся кругомъ, и сталъ прислушиваться: все было мертво и тихо, только яркіе солнечные лучи пробивались сквозь зеленыя вѣтви, и иногда на темныя воды пруда падалъ какой нибудь листокъ.
   Я не могъ устоять противъ любопытства, подошелъ къ скамейкѣ и взялъ книгу. Это была "Жизнь бездѣльника" Эйхендорфа. Я никогда ничего не слыхивалъ объ Эйхендорфѣ, и, тѣмъ болѣе, ничего не читалъ изъ него. Заглавіе заставило меня разсмѣяться; мнѣ показалось, что точно меня кто нибудь зоветъ такъ; но тогда меня не особенно интересовали книги; такимъ образомъ, я положилъ книгу также раскрытой, какъ нашелъ ее, и взялъ перчатку, предварительно еще разъ осмотрѣвшись, чтобы хозяйка ея не очутилась какъ нибудь свидѣтельницей моей дерзости.
   Вѣдь эта перчатка принадлежала хорошенькой кузинѣ Артура; кому же иначе могла она принадлежать? Заключеніе было очень просто, какъ и самый фактъ, что молодая дѣвушка оставила перчатку на томъ мѣстѣ, гдѣ отдыхала, и для человѣка благоразумнаго ничего тутъ необыкновеннаго не было. Но девятнадцатилѣтній юноша моего темперамента все принимаетъ серьезно; по крайней мѣрѣ, я долженъ сознаться, что когда я взялъ въ руки перчатку, и топкій запахъ ея долетѣлъ до меня, то сердце мое забилось совершенно безумно. А вѣдь я уже не мало ухаживалъ за Эмиліей Геккепфеннигъ, и разъ даже, впродолженіи четырехъ недѣль, носилъ на сердцѣ ленточку, которую она подарила мнѣ во время танцевъ! Въ ленточкѣ не было такой притягательной силы, какъ въ этой перчаткѣ; тутъ вѣроятно было какое нибудь волшебство.
   Я сѣлъ на дерновую скамейку и предался мечтамъ. Перчатку я то бралъ, то клалъ подлѣ себя, и смотрѣлъ на нее все съ большимъ и большимъ вниманіемъ, какъ будто она была ключемъ къ тайнѣ моей жизни.
   Такъ сидѣлъ я, можетъ быть, съ четверть часа, какъ вдругъ, вздрогнувъ, сталъ прислушиваться. Точно съ неба долетали до меня звуки инструмента я голоса, сначала тихіе, а потомъ все громче я громче, и, наконецъ, я сталъ ясно различать женскій голосъ и звенящіе звуки гитары. Голосъ пропѣлъ нѣсколько словъ, которыя могли быть или началомъ или припѣвомъ пѣсни:
   
   Красное солнышко дня
   Оно любитъ меня...
   
   "Красное солнышко" раздалось еще разъ, по уже совершенно вблизи, и тутъ я увидѣлъ пѣвицу, скрывавшуюся отъ меня до сихъ поръ за толстыми стволами буковъ.
   Она спустилась по тропинкѣ, поднимавшейся довольно круто между деревьями, и, остановись теперь на мѣстечкѣ, куда чрезъ лиственный сводъ падали яркіе лучи солнца, запѣла, глядя на вверхъ. Образъ ея въ этомъ положеніи запечатлѣлся; въ моемъ сердцѣ навѣки, и даже теперь, черезъ столько лѣтъ, я ее вижу такою, какою видѣлъ тогда.
   Какою видѣлъ тогда: прелестной, чрезвычайно смуглой дѣвушкой, необыкновенно пропорціональные члены которой нѣсколько сбавляли ея настоящій ростъ. Фантастическій костюмъ изъ темнозеленаго бархата, обшитаго золотыми шнурками, какъ нельзя болѣе шелъ къ ея странному, и, можно сказать, нѣсколько цыганскому характеру лица. Черезъ плечо, на пунцовой лентѣ, висѣла у нея небольшая гитара, по струнамъ которой скользили ея пальцы, точно такъ-же какъ по ней самой скользили солнечные лучи, черезъ тихо колыхавшіяся вѣтви.
   Бѣдная Констанція! Дитя солнца! зачѣмъ, если оно такъ любило тебя, не убило оно тебя своимъ лучемъ, чтобы я могъ вырыть тебѣ могилу въ этой лѣсной глуши, вдали отъ свѣта, къ которому сердце твое такъ пламенно стремилось, твое бѣдное, глупое сердце!
   Я стоялъ, углубясь въ созерцаніе и совершенно растерянный, когда она, глубоко вздохнувъ, очнулась отъ своей мечты, и, спускаясь съ тропинки, увидала меня. Я замѣтилъ, что она слегка вздрогнула, какъ человѣкъ, нашедшій живое существо тамъ, гдѣ онъ ожидалъ найти одно дерево, но движеніе это было мгновенное. Потомъ я замѣтилъ, какъ она пристально вглядывалась въ меня сквозь опущенныя рѣсницы, и по губамъ ея промелькнула едва замѣтная мимолетная улыбка. Могла ли удержаться отъ улыбки дѣвушка, сознающая свою красоту, видя на моемъ лицѣ выраженіе удивленія, доходившаго почти до безумія!
   Теперь я уже не знаю, кто изъ насъ заговорилъ первый; да и вообще изъ всего этого перваго разговора у меня въ памяти остался только звукъ ея нѣжнаго, нѣсколько низкаго голоса, казавшагося мнѣ прелестной музыкой. Потомъ, должно быть мы вмѣстѣ вышли изъ лѣсной чащи на высокій берегъ, и вѣтеръ, дувшій съ моря, должно быть привелъ меня въ себя, потому что я помню, что передъ нами безгранично разстилалось тихое голубое море, а футовъ на сто подъ нами, между береговыми камнями шли бѣлыя полосы пѣны и двѣ большія чайки, качавшіяся взадъ и впередъ, вдругъ уходили въ воду и, выплывай, блестѣли, точно звѣзды. Я помню, какъ колыхалась трава на скалѣ, на которой мы стояли, какъ плескались волны о крутой берегъ, и сквозь вео это я слышу голосъ Констанціи.
   "Мать моя была испанка, прелестная какъ день, и отецъ соблазнилъ се, когда пріѣхалъ туда въ гости къ одному другу, съ которымъ познакомился въ Парижѣ. Другъ этотъ былъ братъ моей матери, и очень любилъ отца, но все-таки онъ не хотѣлъ, чтобы они женились, потому что онъ былъ ярый католикъ, а отецъ мой не только не хотѣлъ сдѣлаться католикомъ, но, и кромѣ того, смѣялся и шутилъ надъ всѣми религіями. Послѣ этого они потихоньку убѣжали, а испанецъ пустился за ними и догналъ ихъ ночью посреди уединенной пустыни. Они стали говорить тутъ крупно, и дѣло дошло до шпагъ, и отецъ мой прокололъ брата своей возлюбленной. Но она узнала объ этомъ гораздо позже, такъ какъ во время поединка лежала въ обморокѣ, и отецъ мои могъ ее увѣрить, что дружески разстался съ деверемъ. Потомъ они пріѣхали сюда, ко мать моя постоянно скучала о родинѣ и все говорила, что у нея болѣло сердце, какъ будто на душѣ лежало убійство. Наконецъ, она какъ-то случайно узнала, какимъ образомъ умеръ ея братъ, котораго она безгранично любила, сошла съ ума и стала ходить день и ночь, и спрашивать у всѣхъ встрѣчныхъ, гдѣ дорога въ Испанію.
   Тутъ отецъ принужденъ былъ запереть ее, но этого вынести она не могла и сдѣлалась совершенно бѣшеной, такъ что хотѣла лишить себя жизни; припадки ея бѣшенства продолжались до тѣхъ поръ, пока ее снова не выпустили и она не стала опять спрашивать, гдѣ дорога въ Испанію. Разъ утромъ она бросилась въ это море, и когда со вытащили, она была уже мертвая. Мнѣ было тогда три года, и я не помню ея лица, по люди говорятъ, что она была красивѣе меня".
   Мнѣ казалось это невозможнымъ, и я, думая о бѣдной женщинѣ, утонувшей тутъ, высказалъ это такъ серьезно, что Констанція снова улыбнулась и сказала, что я положительно лучшій человѣкъ въ мірѣ, и что мнѣ можно говорить все, что пріидетъ на умъ и сорвется съ языка, и что это очень пріятно; что за это я всегда долженъ остаться у нихъ и быть ея вѣрнымъ Георгомъ и убить для нея всѣхъ драконовъ въ мірѣ. И согласенъ ли я на это?--
   Я сказалъ, что вполнѣ согласенъ.
   На губахъ ея снова промелькнула улыбка.
   -- Я была въ этомъ увѣрена; но какъ попали вы къ вамъ, и чего хочетъ отъ васъ отецъ? Сегодня утромъ, когда онъ уѣзжалъ, онъ очень заинтересовалъ меня вами, такъ какъ вообще онъ но имѣетъ обыкновенія заботиться о благосостояніи своихъ ближнихъ; вы же должно быть у него въ большой милости. И почему это на васъ надѣта матрозская шапка и къ тому же такая противная? Мнѣ казалось, вы говорили, что бѣжали изъ школы? Развѣ бываютъ такіе большіе ученики? Сколько же вамъ лѣтъ?
   Такъ болтала дѣвушка, хотя въ сущности говоря, это не было болтанье, потому что при этомъ она оставалась постоянно серьезною, даже и тогда, когда улыбалась, и мнѣ часто казалось, что она, говоря все это, думала совершенно о другомъ; по крайней мѣрѣ, ея темные глаза обращались на меня или рѣдко, или смотрѣли такъ, какъ будто я не живой человѣкъ, а какой-то образъ. И часто она задавала второй вопросъ, не дождавшись отвѣта на первый.
   Мнѣ это было съ руки; такъ, по крайней мѣрѣ, я могъ набраться смѣлости иногда взглядывать на нее, и, наконецъ, даже дошелъ до того, что совершенно не отводилъ отъ нея глазъ.
   -- Еще вы свалитесь туда, сказала она, тихо дотронувшись пальцемъ до моего локтя, когда мы шли по окраинѣ крутого берега.-- Кажется вы не подвержены головокруженію?
   -- Нѣтъ, сказалъ я.
   -- Пойдемте наверхъ, сказала она.
   Почти на самомъ верху возвышавшагося мыса находились развалины древняго Церенбурга, обросшія кустарникомъ. Противъ бурь, времени и моря устояла только огромная круглая башня, почти вся Покрытая плющомъ. Это была та башня, на которую указывалъ вчера Артуръ -- та самая башня, въ виду которой я долженъ былъ отказаться отъ Эмиліи Геккепфенигъ въ пользу Артура. Вчера я не хотѣлъ съ этимъ согласиться, а сегодня что мнѣ было за дѣло до Эмиліи Геккепфенигъ!
   Прелестная дѣвушка сѣла на камень, поросшій мхомъ, и пристально смотрѣла въ даль; я стоялъ подлѣ нея, облокотившись на старую башню, и пристально смотрѣлъ на ея лицо.
   -- Все это когда-то принадлежало намъ, сказала она, тихо проведя рукой но линіи горизонта,-- и вотъ все, что осталось отъ прошлаго великолѣпія.
   Она быстро встала и начала спускаться по узенькой тропинкѣ, идущей съ вершины мыса между кустарниками. Я пошелъ за пей. Мы пришли назадъ въ буковый лѣсъ и къ пруду, гдѣ на дерновой скамейкѣ лежала ея гитара. Я почувствовалъ гордость, когда она дала мнѣ ее нести, сказавъ при этомъ, что никому еще не довѣряла своего инструмента, такъ какъ онъ достался ей отъ матери; но что я постоянно буду носить его ей, и что она будетъ учить меня играть и пѣть, если я останусь съ нею, или, можетъ быть, я не останусь-съ нею?
   Я сказалъ, что не знаю, не надѣюсь; и мысль уѣхать, теперь тяжело легла мнѣ на сердце.
   Мы дошли до замка.
   -- Дайте мнѣ гитару, сказала она,-- и идемте домой. Завтракали ли вы?
   -- Нѣтъ.
   -- Ахъ, вы бѣдняга, бѣдный Георгъ! Хорошо, что намъ не встрѣтилось дракона. А вѣдь вы вѣрно едва на ногахъ держитесь!
   Боковая дверь, которой я прежде не замѣтилъ, вела въ ту часть нижняго этажа, гдѣ жили отецъ и дочь. Констанція позвала старую служанку, которой приказала дать мнѣ завтракать; а сама пошла къ себѣ въ комнату, протянувъ мнѣ руку, съ той грустной, быстро мелькавшей улыбкой, которую уже я такъ часто видѣлъ на ея прелестныхъ устахъ.
   

VII.

   Завтракъ, принесенный мнѣ черезъ полчаса угрюмой, молчаливой старухой; которую Констанція назвала "Паленъ", могъ бы повториться черезъ весьма короткое время, такъ какъ онъ состоялъ только изъ чернаго хлѣба, масла, сыру и бутылки коньяку. Коньякъ былъ отличный, все же остальное могло бы быть лучше. Хлѣбъ былъ кислый и смѣшанъ съ плѣсенью, масло горькое, а сыръ жесткій, какъ камень. Но что до этого за дѣло девятнадцатилѣтнему юношѣ, въ теченіи двѣнадцати часовъ ничего неѣвшему, и глупое сердце котораго трепещетъ отъ первой любви! Мнѣ казалось, что никогда въ жизни не ѣлъ я лучшаго завтрака, и я искренно благодарилъ старуху за ея труды. "Паленъ", казалось, не знала, что ей со мной дѣлать, она раза два бросила на меня искоса испытующій взглядъ, и на мои вопросы отвѣчала какими-то ворчащими звуками, изъ которыхъ я могъ заключать все, что мнѣ угодно.
   Комнату, гдѣ я теперь находился,-- это была таже самая, куда сначала привели меня вчера, когда я пріѣхалъ съ господиномъ фонъ-Церенъ -- можно было назвать жилой, въ сравненіи съ заброшенными верхними покоями, хотя коверъ подъ столомъ былъ во многихъ мѣстахъ прорванъ, рѣзныя дубовые стулья не всѣ твердо стояли на своихъ ногахъ, и большой старинный, гладкій буфетъ въ углу положительно видѣлъ лучшіе дни. Окна выходили на дворъ, куда я теперь, окончивъ завтракъ, взглянулъ въ первый разъ. Дворъ былъ огромный, и амбаръ и конюшни такихъ большихъ размѣровъ, какіе бываютъ только въ значительныхъ усадьбахъ; это дѣлало еще замѣтнѣе царствовавшую тамъ тишину. Посреди двора возвышалась каменная голубятня, но вокругъ нея не летали голуби, а мимо только торопливо пронеслась ласточка. Тутъ былъ и прудъ для утокъ, но утокъ не было, на навозной кучѣ, сколько я могъ видѣть, не рылось ни одной курицы -- только на изломанномъ палисадникѣ сидѣлъ павлинъ -- а все остальное казалось точно вымершимъ. Не слышно тамъ было живыхъ движеній работающихъ людей, мычанія коровъ, ржанія лошадей; все было мертво и тихо, и только павлинъ на палисадникѣ издавалъ иногда свой непріятный крикъ, да шумѣли воробьи въ вѣтвяхъ старыхъ лишь, росшихъ передъ домомъ.
   Такъ какъ Констанція оставила меня ничего не сказавъ, и Паленъ, на вопросъ мой объ обѣдѣ, отвѣчала, что развѣ я еще хочу и обѣдать, то я могъ разсчитывать, что предоставленъ самому себѣ на нѣсколько часовъ. Я вышелъ на дворъ и увидѣлъ, что часть замка, гдѣ мы помѣщались, былъ флигель, пристроенный по одной линіи къ главному зданію, который прежде вѣроятно служилъ жилищемъ управляющаго. Въ самомъ же замкѣ нижній этажъ былъ закрытъ ставнями съ широкими желѣзными болтами,-- что никакъ но придавало старому зданію пріятнаго вида. Пустой дворъ же достаточно доказывалъ, что домъ для управляющаго давно уже былъ лишнимъ. Дѣйствительно, тутъ нечѣмъ было болѣе управлять. Строенія, казавшіяся еще издали довольно сносными, оказались ветхими развалинами при ближайшемъ осмотрѣ. Соломенныя крыши провалились и покрылись толстымъ мохомъ; украшенія всюду обвалились, лѣпная работа попортилась и тоже частью обвалилась, ворота и двери висѣли криво, на перержавленныхъ петляхъ, или даже ихъ вовсе не было. Конюшня, куда я заглянулъ, была когда-то выстроена по крайней мѣрѣ на сорокъ стойлъ, теперь же въ углу стояли четыре Ободранныхъ клячи, заржавшія мнѣ съ голоду. Когда я снова вошелъ на дворъ, по неровной мостовой покачиваясь ѣхалъ плохо нагруженный возъ хлѣба, запряженный другими четырьмя ободранными лошадьми, и изчезъ въ широко раскрытыя темныя ворота гигантскаго амбара, какъ гробъ въ могильномъ склепѣ.
   Я побрелъ дальше и дошелъ до полей мимо двухъ развалившихся домишекъ, гдѣ въ пескѣ играли полунагіе ребятишки, а два парня, скорѣе похожіе на бандитовъ, чѣмъ на работниковъ, шатались, ничего не дѣлая, и бросали на меня полудержіе, полуиспуганные взгляды. Солнце свѣтило ярко, но видѣло мало такого, чтобы могло доставить ему удовольствіе: оно видѣло голыя мѣста, тамъ и сямъ перерѣзанныя полосами, гдѣ среди рѣдкаго овса колыхались отъ вѣтру синіе васильки и красные цвѣты мака, немного выжженной пшеницы, и моргена два, гдѣ рожь стояла еще грудами сноповъ -- довольно поздно по времени года -- и накладывался второй возъ работниками, такого же страннаго вида, какъ и тѣ, что встрѣтились мнѣ прежде, и точно также какъ тѣ, они бросали на меня удивленно-испуганные взгляды, но отвѣчая на мой поклонъ. Въ нѣкоторомъ отдаленіи, сквозь деревья и кусты, проглядывали крыши другихъ фермъ, къ которымъ вѣроятно принадлежали поля гораздо лучше обработанныя, до которыхъ я теперь дошелъ. Вправо, на довольно далекомъ разстояніи, вокругъ бѣлой церковной колокольни виднѣлось довольно много зданій. Влѣво тянулась большая пустошь, окаймленная бѣлыми песчаными буграми, за которыми вѣроятно было море. Но мнѣ по хотѣлось продолжать далѣе своего путешествія, меня тянуло назадъ въ паркъ, куда я и пришелъ обходомъ съ другой стороны, чтобы не видѣть замка и угрюмой "Паленъ".
   Я надѣялся снова встрѣтить тутъ Констанцію. Но напрасно ходилъ я почти цѣлый часъ между кустами и деревьями, и издали смотрѣлъ на замокъ такъ пристально, что зналъ всякую сломаную черепицу на крышѣ и всякое мѣстечко, гдѣ дождь промывалъ столько лѣтъ известку и разрушалъ стѣны. Но никого не было видно, ничего не было слышно, все было мертво и тихо, между тѣмъ, какъ вечернее солнце горѣло на оконныхъ стеклахъ, или тѣнь отъ бѣлыхъ облаковъ тихо проходила надо всѣмъ.
   Сердце болѣзненно сжалось у меня въ груди, глядя на эту безотрадную пустыню, освѣщенную солнцемъ. Я вполнѣ чувствовалъ, какъ тишина, подобно волшебной сѣти, все крѣпче опутываетъ меня, такъ что я едва осмѣливался двигаться и даже дышать. Вмѣсто своевольной беззаботности, всегда мнѣ свойственной, меня охватила глубокая грусть. Какъ я очутился тутъ? Что мнѣ дѣлать тутъ? Чего мнѣ надо тутъ, гдѣ никому до меня дѣла нѣтъ? Развѣ все пережитое мною со вчерашняго вечера не есть странный сонъ, и не видѣлъ ли я только во снѣ прелестную дѣвушку съ томными глазами и утомленной улыбкой?
   Меня охватила точно тоска по родинѣ. Я мысленно увидѣлъ городъ съ узкими искривленными улицами, между строгими домами съ фронтонами; увидѣлъ свою маленькую комнатку, куда я пришелъ бы въ это время изъ школы, кинулъ на столъ несносныя книги, чтобы броситься потомъ къ другу своему Артуру, вѣроятно уже устроившему въ гавани катанье на лодкѣ. Увидѣлъ, какъ сидитъ отецъ подлѣ окна у своего бюро, въ зданіи таможни, и какъ я пробираюсь у самой стѣны, чтобы не быть имъ замѣченнымъ. Какъ принялъ отецъ побѣгъ мой? Безпокоился ли онъ? Конечно безпокоился, потому что вѣдь онъ все-таки любилъ меня, не смотря на наши дурныя отношенія. Что станетъ онъ дѣлать, когда узнаетъ -- а узнать когда нибудь онъ долженъ -- что я у дикаго Церена? Оставитъ ли онъ меня здѣсь? Потребуетъ ли онъ, чтобы я вернулся, или, можетъ быть, самъ пріѣдетъ за мною?
   При этой мысли я со страхомъ осмотрѣлся кругомъ. Ужасно было бы вернуться назадъ въ дувшую школу, снова выслушивать, подобно маленькому мальчику, брань профессора Лсдерера. Уѣхать отсюда! Не видать болѣе фрейленъ фонъ Церенъ -- Констанціи! Нѣтъ, и тысячу разъ нѣтъ! Отецъ выгналъ меня изъ дому, и пусть послѣдствія падутъ на него. Не ворочусь къ нему, и скорѣе сдѣлаюсь бандитомъ и контрабандистомъ...
   Когда послѣднее слово сорвалось у меня съ языка, но знаю ужь какъ, но я помню очень хорошо, и потомъ часто думалъ объ этомъ, что когда я произнесъ его, такъ, не придавая ему никакого особаго значенія, а прошептавъ просто, какъ геройскую фразу, я вдругъ обернулся, потому что мнѣ показалось, что кто-то вблизи меня произнесъ его. Въ то же время, отдѣльные факты послѣдней ночи, и все, что я сейчасъ видѣлъ и наблюдалъ, представились мнѣ въ опредѣленной связи -- точно какъ когда смотришь въ подзорную трубу, сначала небо и земля колеблятся какъ-то неясно, потомъ вдругъ, когда наведешь на настоящую точку, является ясная во всѣхъ мелочахъ картина. Какъ я могъ быть такимъ слѣпымъ, такимъ недогадливымъ Господинъ фонъ-Церенъ у Пиннофа; странныя отношенія, существовавшія, очевидно, между дворяниномъ и кузнецомъ; предостереженіе Кристели, поведеніе Пиннофа въ отношеніи меня, ночная поѣздка въ такую страшную бурю! И къ этому всему, этотъ заброшенный домъ, развалившіяся службы, опустѣлыя поля, заглохшій паркъ, отдаленное положеніе замка на далекомъ, выступающемъ въ море мысѣ! Изъ многочисленныхъ разговоровъ моего отца съ его товарищами по службѣ я зналъ, какая сильная производится контрабанда въ нашихъ мѣстахъ; какое это было рискованное дѣло, и какъ человѣкъ, рѣшившійся рисковать своею жизнію, могъ много пріобрѣсти! Конечно это было такъ, это должно было быть такъ!
   -- Я съума сошелъ, подумалъ я, придя къ этому заключенію;-- совершенно съума сошелъ! Такой дворянинъ, какъ фонъ-Церенъ! Это хорошо для простого человѣка! Очень можетъ быть, что старикъ Пиннофъ! Да, по господинъ фонъ-Церенъ изъ Церендорфа!-- Фи!
   Я всѣми силами старался уничтожить непріятное чувство, которое, дѣйствительно, было мнѣ невыносимо. И тутъ я еще разъ снова увидѣлъ, что всѣ мы, какъ ни считаемъ себя свободными,-- и, дѣйствительно, можетъ быть въ душѣ отъ многаго освободившіеся,-- часто незамѣтно, но тѣмъ не менѣе сильно связаны съ впечатлѣніями нашего дѣтства или нашей молодости ко всѣхъ нашихъ чувствахъ, если не въ нашихъ мысляхъ. Отецъ мой былъ педантически строгій таможенный чиновникъ, и потому, въ моихъ понятіяхъ занятіе контрабандиста было ужаснымъ порокомъ. Но въ тоже время мрачныя двери ада, около которыхъ воображеніе мальчика такъ часто пугливо проносится, были окружены какимъ-то дьявольскимъ очарованіемъ. И какъ могло это быть иначе, когда я слышалъ о лишеніяхъ, которымъ такъ часто и съ такою твердостью подвергались эти люди, о хитрости, съ какою они обманывали самую строжайшую бдительность чиновника, о смѣлости, съ какою они нерѣдко шли на очевидную опасность! Этого бы не слѣдовало знать мальчику, по подобныя исторіи слишкомъ были извѣстны въ нашемъ городѣ, и всего хуже было то, что самыя лучшія, самыя ужаснѣйшія исторіи я слышалъ изъ устъ своего собственнаго отца, конечно, всегда съ прибавленіемъ глубокаго нравственнаго негодованія. Послѣднее противуядіе, разумѣется, не могло совершенно уничтожить яда. Разъ было даже, что мы съ Артуромъ, передъ однимъ изъ экзаменовъ, въ которомъ мы не были увѣрены, подняли вопросъ: не сдѣлаться ли намъ контрабандистами, если мы провалимся, или даже прежде. Вопросъ этотъ мы серьезно обсуждали цѣлые дни и напугали другъ друга этими размышленіями. Это было четыре года тому назадъ, и хотя съ тѣхъ поръ колебанія дѣтскихъ антипатій и симпатій, пришли въ болѣ разумную форму, тѣмъ не менѣе, мысль находиться въ рукахъ контрабандиста и въ эту минуту имѣла надо мной такую власть, что сильно заставила биться мое сердце.
   Я одурѣлъ, я съума сошелъ! "Такой человѣкъ -- можетъ ли это быть!" все повторялъ я, идя по той же дорогѣ, по какой шелъ сегодня утромъ черезъ паркъ въ лѣсъ, пока снова но пришелъ къ дерновой скамейкѣ у пруда, тихая вода котораго мрачно смотрѣла на меня. Я думалъ: глубокъ ли этотъ прудъ; и какъ странно и въ сущности страшно, что фрейленъ фонъ-Церенъ выбрала мѣстомъ отдохновенія именно этотъ уголокъ.
   За дерновой скамейкой лежала другая перчатка -- сегодня утромъ мы тщетно искали ее. Я спряталъ ее къ себѣ.
   Потомъ пошелъ я на возвышенный берегъ, мимо развалинъ, на самое высокое мѣсто, которое было въ тоже самое время самымъ высокимъ пунктомъ мыса.
   Войдя туда я долго смотрѣлъ внизъ. Вѣтеръ нѣсколько усилился, полосы пѣны между большими каменьями и безчисленными утесами уступа стали шире, иногда въ голубой дали виднѣлся бѣлый гребень катившейся волны. Къ юго-западу лежала твердая земля; я могъ бы видѣть башни моего роднаго города, если бы ихъ не закрывалъ высокій берегъ, поднимавшійся съ моря и казавшійся теперь стальнымъ отъ вечерняго солнца.
   -- Вотъ что только осталось отъ всего великолѣпія, сказалъ я словами Констанціи, когда обернувшись взоръ мой упалъ на развалины замка.
   Я сошелъ внизъ и легъ между развалинами на мягкій мохъ. Не было мѣста удобнѣе для мечтаній! Неба сколько угодно, а за береговою полосою громадное пространство моря, и вокругъ меня колыхавшіяся растенія. На небѣ бѣлыя облака, на морѣ мелькавшій парусъ, въ растеніяхъ шумѣвшій вѣтерокъ! Лежать, ничего не дѣлая, и мечтать! мечтать о сладкой любви, столь пріятной для праздности; эта мечта самая пріятная; конечно, чтобы любовь была полна борьбы и съ нѣкоторыми опасностями, что необходимо для сердца девятнадцатилѣтняго юноши! Да, дѣйствительно, любовь должна быть такою! Я хотѣлъ быть спасителемъ дѣвушки. На своихъ рукахъ хотѣлъ я вынести ее изъ этого опустѣлаго замка, служившаго чудной красавицѣ самой печальной темницей; спасти хотѣлъ я ее отъ ужаснаго отца; а эти развалины долженъ былъ я возстановить въ прекраснѣйшій дворецъ, для того, чтобы когда постройка будетъ окончена, и. величественные зубцы заблестятъ при вечернемъ солнцѣ, ввести ее въ замокъ, и, униженно ставъ передъ нею на колѣни, такъ сказать ей: "Все это твое, живи счастливо! меня ты болѣе никогда не увидишь! "
   Такимъ образомъ блуждали мои мысли, пока солнце склонялось къ горизонту, и окрашивало бѣлыя облака въ пурпуровый вечерній цвѣтъ. Да и что было дѣлать моимъ мечтамъ? Да и что можетъ дѣлать молодой человѣкъ, бѣжавшій изъ школы, безъ гроша въ карманѣ, съ чужой шляпой на головѣ, которую не знаетъ куда преклонить -- что ему дѣлать, какъ не строить воздушные замки?
   

VIII.

   Когда я вошелъ черезъ небольшую калитку въ стѣнѣ парка по дворъ, тамъ выпрягались лошади изъ легкаго экипажа. Подлѣ экипажа стоялъ мужчина въ охотничьемъ платьѣ, съ ружьемъ черезъ плечо; это былъ господинъ фонъ-Церенъ.
   Я начерталъ себѣ не знаю какой-то дипломатическій образъ дѣйствій относительно своего хозяина; но такъ какъ впродолженіи всей своей жизни я былъ дурнымъ актеромъ, и кромѣ того слишкомъ было мало времени мнѣ выучить эту новую роль, то меня сразу же выбили изъ колеи дружеская улыбка и серьезное пожатіе руки, съ которыми онъ меня встрѣтилъ. Я тоже улыбался, и съ такой живостью отвѣчалъ на пожатіе руки, какъ будто бы впродолженіи цѣлаго дня мечталъ только о минутѣ, когда снова увижу своего друга и защитника. Однимъ словомъ, я былъ совершенно но власти очарованія, которое странный человѣкъ этотъ съ первой минуты произвелъ на мое молодое, неопытное сердце.
   Да впрочемъ и болѣе разумный человѣкъ по устоялъ бы противъ этой чарующей любезности. Самая внѣшность этого человѣка имѣла для меня что-то привлекательное, и когда онъ стоялъ теперь передо мною, смѣясь и шутя, съ веселымъ выраженіемъ лица, помолодѣвшаго отъ дня, проведеннаго на охотѣ, и снявъ круглую шляпу одной рукою, а другой поднявъ со лба мягкіе кудри его кое-гдѣ посѣдѣвшихъ волосъ, мнѣ казалось, что я не видывалъ никогда мужчины болѣе красиваго.
   -- Сегодня утромъ я стоялъ у вашей постели, шутя говорилъ онъ;-- но вы спали такъ крѣпко, что у меня не достало духа разбудить васъ. Конечно, если бы я зналъ, что вы также ловко дѣйствуете ружьемъ, какъ веслами и парусами! А это мнѣ слѣдовало бы знать, потому что уженье рыбы и ловля птицъ, и кое-что другое тѣсно между собою связано, какъ сидѣнье за печкой и спанье. Но это можно наверстать; у насъ, слава Богу, стрѣльбы по на одинъ день. Ну, а теперь идемте въ комнату и поболтаемъ, пока намъ приготовятъ поужинать.
   Комната господина фонъ Церена была съ главнаго фасада дома рядомъ съ столовой; подлѣ его комнаты была его спальня. Онъ раздѣвался въ спальнѣ и говорилъ со мною черезъ растворенную дверь, стуча въ тоже время умывальникомъ, такъ что я съ трудомъ могъ разобрать, что онъ говорилъ. По я все-таки понялъ, что онъ еще сегодня написалъ къ брату своему, штейеррату, чтобы тотъ извѣстилъ отца моего о моемъ временномъ пребываніи, что отецъ мой, вѣроятно, при настоящихъ обстоятельствахъ будетъ доволенъ, что я нашелъ пріютъ въ домѣ друга до тѣхъ поръ, пока не устрою свои дѣла. Часто въ подобныхъ случаяхъ временная разлука замѣняетъ вѣчную. Вѣдь мы вчера вечеромъ могли встрѣтиться дорогой въ ту минуту, когда я хотѣлъ ѣхать на островъ. Почему же молодому человѣку, выгнанному отцомъ изъ дому, не идти куда глаза глядятъ и не встрѣтить дорогой человѣка, у котораго въ экипажѣ было пустое мѣсто, и который спросилъ молодого человѣка, не хочетъ ли онъ ѣхать съ нимъ? Вѣдь все это такъ просто и естественно. Такъ онъ и написалъ сегодня утромъ къ своему брату. Старику Пиннофу онъ еще вчера вечеромъ объяснилъ все. И вообще лучше бы мнѣ не говоритъ никому, гдѣ мы съ нимъ встрѣтились,-- Господинъ фонъ-Церенъ говорилъ это, роясь въ своемъ платяномъ шкафѣ, и я понялъ только слово "неудобство".
   У меня какъ камень свалился съ сердца. Сонъ сегодняшняго утра, о которомъ я не думалъ цѣлый день, снова пришелъ мнѣ на память съ вечерними сумерками. Въ первый разъ испугала меня мысль, что отецъ могъ подумать, что я сдѣлалъ что нибудь надъ собой; но эта мысль явилась только на одну минуту. Юношамъ всегда кажется невѣроятнымъ, что другіе серьезнѣе ихъ смотрятъ на вещи. По изъ этого всего мнѣ было ясно, что мнѣ надо дать знать о себѣ отцу. Ну, а что потомъ? Тамъ можетъ быть опять наступятъ прежнія бѣдствія, отъ которыхъ я едва убѣжалъ; во всякомъ случаѣ пребываніе мое здѣсь не будетъ продолжительно. Вдругъ мнѣ представился выходъ изъ этого лабиринта. Я зналъ, что штейерратъ, какъ непосредственный начальникъ, былъ въ глазахъ моего честнаго и ревностнаго отца какимъ-то высшимъ существомъ, стоявшимъ ниже только четырехъ лицъ въ мірѣ: а именно господина провинціалъ -- штейердиректора, господина генералъ штейердиректора, господина министра торговли и, наконецъ, его величества самаго короля. Конечно, король, какъ существо совершенно опять другого рода, былъ отдѣленъ отъ его сіятельства господина министра цѣлой пропастью. Такимъ образомъ, если господинъ фонъ-Церенъ оставитъ меня у себя, и штейерратъ замолвитъ отцу моему словечко въ пользу этого проэкта...-- но замолвитъ ли онъ? штейерратъ никогда особенно не былъ расположенъ ко мнѣ, а вчера вечеромъ, кромѣ того, я тяжко оскорбилъ его. Это сомнѣніе я высказалъ господину фонъ-Церену.
   -- Ну, объ этомъ позвольте позаботиться мнѣ, отвѣчалъ онъ, выходя изъ спальни, и потирая только-что вымытыя руки.
   -- Ну, какъ же вы провели сегодняшній день? продолжалъ онъ, садясь въ кресло и протянувъ ноги.-- Видѣли вы мою дочь? Да? Ну, можете считать себя счастливымъ; я часто по цѣлымъ днямъ ее не вижу. А поѣсть вамъ дали? Но скверно, я объ закладъ добьюсь; у меня ѣдятъ дурно, когда я самъ дома; и отвратительно когда меня нѣтъ дома. Луна и бифштексъ не могутъ ужиться вмѣстѣ, и если я хочу хорошенько поѣсть, надо отправляться изъ дому -- вечеромъ -- у старика Пиннофа -- гм!?-- развѣ не было прекрасно? романтично? Братъ Тукъ и черный рыцарь, и, кромѣ того, вы какъ Дешидадо, "лишенный наслѣдства". Такія небольшія приключенія я люблю больше всего на свѣтѣ!
   И онъ такъ удобно растянулся въ креслѣ и засмѣялся такъ искренно, что я въ душѣ снялъ съ него всякое подозрѣніе, и назвалъ себя простакомъ и глупцомъ за то, что мнѣ могла прійти въ голову такая мысль.
   Странный человѣкъ продолжалъ толковать, разспрашивалъ меня объ отцѣ, о моемъ семействѣ, о прошедшемъ -- но все съ такимъ дружескимъ участіемъ, что трудно было разсердиться. Казалось ему очень нравились мои отвѣты; и я, со своей стороны, тоже не разсердился, когда онъ по вчерашнему разражался смѣхомъ надъ нѣкоторыми моими возраженіями. Онъ всегда, послѣ такого смѣха, успокоивалъ мою обидчивость дружескими словами; я чувствовалъ, что этотъ человѣкъ расположенъ ко мнѣ, и теперь я еще убѣжденъ, что онъ съ первой минуты почувствовалъ ко мнѣ сердечное расположеніе, и если это была прихоть, которую онъ почувствовалъ къ молодому, нуждавшемуся въ помощи человѣку, то прихоть эта была такого рода, къ какой способны только люди съ возвышенной душой.
   -- Но что же не даютъ намъ ѣсть? вскричалъ онъ, нетерпѣливо вскочивъ и заглянувъ въ столовую.
   -- А, ты тутъ Констанція!
   Онъ вышелъ, и черезъ полуотворенную дверь я слышалъ, какъ онъ шепотомъ говорилъ съ дочерью. У меня забилось сердце, самъ не знаю отчего.
   -- Что же вы не идете, вскричалъ онъ изъ столовой.
   Я вошелъ; Констанція стояла подлѣ стола, казавшагося непривычнымъ взорамъ моимъ богато накрытымъ. Свѣтъ отъ висячей лампы падалъ на нее сверху. Другое ли освѣщеніе или другая прическа -- теперь волосы ея были зачесаны наверхъ въ видѣ темной короны съ пропущенной золотой лентою, покоившеюся на ея прелестной головкѣ,-- другой ли нарядъ,-- голубое, чрезвычайно простое, совершенно гладкое платье, съ довольно глубокимъ косымъ вырѣзомъ, который едва прикрывался кружевнымъ воротникомъ, завязаннымъ въ видѣ платка,-- все ли это вмѣстѣ и, кромѣ того, измѣненное выраженіе ея прелестнаго личика, въ которомъ проглядывало теперь что-то неизъяснимо-дѣтское, но я едва узналъ се. Можно было подумать, что сегодня утромъ я видѣлъ страстную сестру, стартую нѣсколькими годами этого свѣтлаго, юнаго существа.
   -- Вторая половина прошлаго столѣтія, сказалъ господинъ фонъ-Церенъ.-- Лотта, какъ? Не достаетъ еще какихъ нибудь двухъ бантиковъ и, можетъ быть, Вертера, а то все отлично!
   По лицу Констанціи пробѣжала тѣнь, брови ея нахмурились. Я не совсѣмъ понялъ намеки господина фонъ-Церепа, но тѣмъ не менѣе мнѣ сдѣлалось больно. Констанція была такъ хороша, и какъ можно было, видя ее, говорить что нибудь иное, кромѣ того, что она хороша?
   Я съ удовольствіемъ сказалъ бы ей это, но у меня едва доставало смѣлости взглянуть на нее, не только что говорить съ ней; она же, съ своей стороны, была молчалива и безучастна, едва прикасалась къ кушаньямъ, и я до сихъ поръ не помню, видѣлъ ли я ее когда нибудь за ѣдой. Впрочемъ, обѣдъ состоявшій изъ рыбы и куропатокъ, настрѣленныхъ сегодня на охотѣ господиномъ фонъ-Цереномъ, былъ приготовленъ собственно для одного хозяина, проявившаго страшный голодъ дикаря. Кромѣ того, онъ пилъ много отличнаго краснаго вина и постоянно просилъ меня не отставать отъ него, причемъ онъ исключительно обращался ко мнѣ со своими очень умными замѣчаніями. Я былъ точно ослѣпленъ огнемъ его рѣчей, и такъ какъ многое я понималъ вполовину, а иное и совсѣмъ не понималъ, то нѣсколько разъ начиналъ хохотать не въ попадъ, что вызывало шумную веселость моего хозяина. Втеченіи этого, неслишкомъ продолжительнаго обѣда я понялъ очень хорошо только одно: натянутыя, чтобы не сказать враждебныя отношенія, существовавшія между отцемъ и дочерью. Эти отношенія скоро понимаются, въ особенности если такъ хорошо подготовленъ, какъ былъ я, разгадывать значеніе кажущагося равнодушія; торопливо брошенный вопросъ, безмолвное долгое молчаніе, пока не послѣдуетъ отвѣта, и раздраженный тонъ, съ какимъ отвѣтъ этотъ высказывается -- были слишкомъ явными признаками натянутости отношеній.. Давно ли это было, когда мы съ отцемъ сидѣли такъ другъ противъ друга, и я въ глубинѣ души своей благодарилъ Бога, когда тяжелая бесѣда прерывалась какимъ нибудь случаемъ ранѣе положеннаго срока? Теперь мнѣ слѣдовало бы быть безпристрастнымъ, но я уже былъ влюбленъ въ дочь, какъ, мнѣ кажется, только могъ быть влюбленъ молодой безголовый юноша, т. е. выше всякой мѣры; и кромѣ того отецъ ея совершенно подчинилъ меня своимъ умомъ и любезностью. Такимъ образомъ, сердце разрывалось на двое. Принявъ два часа тому назадъ героическое рѣшеніе защитить прекрасную дочь отъ отчаяннаго отца, теперь я твердо былъ убѣжденъ, что настоящей задачей моей было соединить между собою эти прекрасныя существа пріятнымъ любовнымъ союзомъ. Душа моя не думала о томъ, что мнѣ гораздо приличнѣе воротиться къ дверямъ извѣстнаго маленькаго домика въ Гофенгасѣ, въ X., гдѣ жилъ старикъ, котораго я тяжко оскорбилъ.
   Я тяжело вздохнулъ, когда по неровной мостовой прокатилъ экипажъ и остановился передъ дверью. Это были два сосѣда-помѣщики и товарищи по охотѣ, о посѣщеніи которыхъ господинъ Церенъ предупредилъ насъ.
   Констанція тотчасъ же поднялась и, не смотря на желаніе, высказанное отцемъ ея почти повелительнымъ тономъ: "прошу тебя остаться" -- она хотѣла выйти изъ комнаты, когда уже вошли гости.
   Одинъ изъ нихъ былъ высокій, широкоплечій, бѣлокурый молодой человѣкъ съ красивымъ правильнымъ лицомъ, большими выпуклыми голубыми глазами, съ какимъ-то добродушнымъ удивленіемъ смотрѣвшими на міръ божій; хозяинъ мой представилъ мнѣ его, какъ господина Ганса-фонъ-Трантофа изъ Трантовица.
   Другой -- маленькій, кругленькій человѣчекъ, которому голова съ покатымъ назадъ лбомъ почти безъ затылка, и такая маленькая, что почти негдѣ было помѣститься коротко обстриженнымъ темнымъ волосамъ, курносый носъ и широкій, почти всегда открытый ротъ, украшенный большими бѣлыми зубами,-- придавали большое сходство съ бульдогомъ -- назывался Господиномъ Іоахимомъ-фонъ-Трантофомъ, изъ Мельгофа. Онъ былъ офицеромъ, и получивъ нѣсколько мѣсяцевъ толу назадъ значительное наслѣдство, поселился въ этихъ мѣстахъ.
   Констанція по необходимости должна была остаться, потому что маленькій господинъ фонъ-Трантофъ тотчасъ же осыпалъ ее, какъ казалось, непреодолимымъ потокомъ словъ, а высокій господинъ фонъ-Трантофъ неподвижно остановился такъ близко у открытой двери, что мимо его нельзя было пройдти. Я съ первой минуты почувствовалъ враждебное чувство къ нимъ обоимъ; къ маленькому за то, что онъ смѣлъ подойти такъ близко къ хорошенькой дѣвушкѣ и такъ много говоритъ съ ней. А къ высокому за то, что хотя онъ и не говорилъ, но пристально смотрѣлъ на нее своими большими голубыми стекляными глазами, что казалось мнѣ еще оскорбительнѣе.
   -- У насъ сегодня была дурная охота, сударыня, кричалъ человѣчекъ пискливымъ голосомъ;-- но третьяго дня у графа Гребенофа охота была поразительная. Три дупеля въ одинъ день, это что нибудь да значитъ, но за то какая зависть, какая зависть! Они меня чуть было въ клочья не разорвали. Принцъ Прора былъ совершенно внѣ себя. "Вы настоящій дьяволъ, Гранофъ", сказалъ онъ нѣсколько разъ. "Счастье необходимо для молодаго человѣка, ваше высочество", отвѣчалъ я. "Я моложе васъ", сказалъ онъ. "Вашему высочеству не нужно счастья", сказалъ я. "Почему"? спросилъ онъ. "Потому что достаточно счастья быть принцемъ Прора-Викомъ". Развѣ не замѣчательно сказано?
   И господинъ фонъ-Гранофъ затрясся отъ смѣху и втянулъ свою маленькую головку такъ глубоко между своихъ круглыхъ плечъ, что казалось будто у него совсѣмъ нѣтъ головы.
   -- Такъ принцъ былъ тоже тамъ? сказала Констанція.
   Это было первое слово, которымъ она отвѣтила на болтовню маленькаго человѣчка. Можетъ быть мнѣ это такъ показалось, потому что я, стоя тутъ безучастно, такъ какъ господинъ фонъ-Церенъ вышелъ къ себѣ въ комнату, а господинъ фонъ-Трантофъ не покидалъ своего поста у дверей,-- сталъ теперь слушать.
   -- Да развѣ вы этого не знали? вскричалъ человѣчекъ.-- Да вѣдь вашъ батюшка не ѣздитъ на охоты Грибенофа; но я думалъ, что вамъ разсказалъ это Трантофъ.
   -- Мы съ господиномъ фонъ-Трантофомъ не считаемъ нужнымъ сообщатъ другъ другу о томъ, что дѣлаемъ, отвѣчала Констанція.
   -- Право, сказалъ господинъ фонъ-Гранофъ; -- возможно ли? Да бишь, что я хотѣлъ сказать: принцъ былъ тамъ, говорятъ что онъ женится на молодой графинѣ Грибенофъ. А между тѣмъ онъ поселился въ Россофѣ,-- единственномъ своемъ имѣніи въ этихъ мѣстахъ, знаете-ли. Въ немъ есть что-то въ родѣ господскаго дома, и кромѣ того это совсѣмъ близко отъ имѣнія Грибенофъ. Отличный предлогъ, если только для принцевъ нужны предлоги. Это годится для насъ бѣдняковъ, ха, ха, ха!
   И маленькая головка снова изчезла между круглыхъ плечъ.
   Я стоялъ довольно близко отъ говорившихъ, могъ слышать ихъ каждое слово и видѣть выраженіе ихъ лицъ, и ясно замѣтилъ, что когда господинъ фонъ-Гранофъ упомянулъ о молодомъ принцѣ, то Констанція, стоявшая до тѣхъ поръ въ полуоборотъ съ равнодушнымъ, скучнымъ выраженіемъ лица, вдругъ живо обернулась и прямо уставила глаза свои на говорившаго, въ то время какъ щеки ея покрывались яркимъ румянцемъ. Впослѣдствіи мнѣ предстояло много поводовъ припомнить это обстоятельство, разгадывать которое мнѣ было тогда некогда, такъ какъ господинъ фонъ-Церенъ пришелъ съ сигарами, за которыми онъ ходилъ, и Констанція поспѣшно удалилась, протянувъ господину фонъ Гранофу кончики пальцевъ, мнѣ подавъ руку съ видимымъ добросердечіемъ, а господину фонъ-Трантофу, все еще стоявшему неподвижно у дверей, важно, едва замѣтно кивнувъ головой.
   Господинъ фонъ-Трантофъ провелъ рукою по лбу, когда затворилась дверь за прекрасною дѣвушкой и, обративъ на меня свои большіе и выпуклые глаза, медленно сталъ подходить ко мнѣ. Я отвѣчалъ на этотъ взглядъ, въ которомъ мнѣ казалась мрачная угроза, но возможности нагло, и когда великанъ остановился передо мной, пристально глядя на меня -- я былъ готовъ на все.
   -- Это тотъ молодой другъ, о которомъ я говорилъ вамъ, Гансъ, подходя сказалъ господинъ фонъ-Церенъ.-- Думаете ли вы, что справитесь съ нимъ?
   Гансъ-фонъ-Трантофъ пожалъ плечами.
   -- Я побился съ Гансомъ объ закладъ, что вы сильнѣе его, продолжалъ хозяинъ -- онъ слыветъ въ окрестности за самаго сильнаго мужчину, и я счелъ своею обязанностію обратить его вниманіе на такого опаснаго соперника.
   -- Но не сегодня вечеромъ, сказалъ Гансъ, протягивая мнѣ руку такъ, какъ если бы большая собака, въ которой мы не совсѣмъ увѣрены, укуситъ ли она насъ, или нѣтъ, вдругъ сѣла передъ нами и положила на колѣни свою могучую лапу. Я беззаботно отвѣчалъ на пожатіе,
   -- Боже упаси, вскричалъ господинъ фонъ-Церенъ,-- этого еще не доставало. Я надѣюсь, что молодой другъ мой долго еще останется у меня. Онъ хочетъ сдѣлаться сельскимъ хозяиномъ, и гдѣ же скорѣй онъ можетъ достигнуть этой дѣли, какъ не при моемъ образцовомъ хозяйствѣ!
   Господинъ фонъ-Церенъ захохоталъ, а Гранофъ закричалъ, что это отлично; молчаливый Гансъ не сказалъ ничего, а я смутился.
   Господинъ фонъ-Церенъ въ передобѣденномъ разговорѣ ничего не сказалъ, что я могу остаться у него ученикомъ. Зачѣмъ онъ не сказалъ этого? Вѣдь это была отличная мысль, сразу уничтожавшая всѣ затрудненія моего положенія, что же касается до его "образцоваго хозяйства," то почему бы мнѣ не превратить въ истину это иронически сказанное слово? Да, теперь предстоитъ мнѣ новая задача, тѣсно связанная съ первой! Помирить отца съ дочерью, поправить раззоренное имѣніе, снова возвести замокъ ихъ отцевъ, однимъ словомъ быть добрымъ геніемъ-хранителемъ дома и фамиліи!
   Все это тѣснилось у меня въ головѣ, когда гости садились за карточный столъ, и я не покидалъ этихъ мыслей, когда вышелъ подъ предлогомъ подышать свѣжимъ воздухомъ изъ комнаты и изъ дома въ паркъ и пошелъ между темными кустами по хорошо уже извѣстной мнѣ дорожкѣ.
   Мѣсяцъ еще не изошелъ, но свѣтлое пространство на восточномъ горизонтѣ предвѣщало его близость. Звѣзды блестѣли въ тепломъ ночномъ воздухѣ. Въ кустахъ и на деревьяхъ журчали и стрекотали насѣкомыя, гдѣ-то въ чащѣ крикнулъ сычъ, все же остальное было мрачно и безмолвно, и только въ одномъ окнѣ нижняго этажа замка виднѣлся свѣтъ и доносились оттуда тихіе звуки гитары. Сердце мое сильно стало биться, я не могъ устоять противъ искушенія, и, затаивъ дыханіе и пугаясь малѣйшаго шума отъ шаговъ своихъ, я подходилъ все ближе и ближе, пока не дошелъ до каменной балюстрады, окружавшей широкую и низкую террасу.
   Тутъ я увидѣлъ, что свѣтъ выходилъ изъ широко отворенной стеклянной двери, черезъ которую могъ бросить взглядъ въ слабо освѣщенную комнату. На обоихъ окнахъ вправо и влѣво были спущены тяжелыя занавѣски. Съ моего мѣста нельзя было видѣть обитательницы комнаты, я съ бьющимся сердцемъ только что началъ обдумывать, рѣшусь ли идти далѣе, какъ она вдругъ появилась въ дверяхъ. Я затаилъ дыханіе и плотно прижался къ большой каменной вазѣ, около которой стоялъ и тамъ долженъ былъ остаться, чтобы не быть замѣченнымъ. Гитара висѣла у ней черезъ плечо. Она брала то ту, то другую поту, потомъ взяла нѣсколько нетвердыхъ аккордовъ, какъ бы отыскивая мелодію. Наконецъ, аккорды сдѣлались опредѣленными, и она запѣла:
   
   Красное солнышко дня
   Оно любитъ меня;
   А я же люблю
   Лишь ночную звѣзду,
   Лишь ночную звѣзду
   Что блеститъ въ тишинѣ;
   Я подъ лаской ея
   Предаюсь вся мечтѣ,
   Предаюсь вся мечтѣ
   И рыдаю и плачу
   О томъ миломъ, безцѣнномъ
   Разлюбившемъ меня.
   Разлюбившемъ меня
   Когда его избрала,
   Когда душу свою
   За него отдала.
   
   послѣднія слова она пропѣла нетвердымъ голосомъ, потомъ прислонила голову къ дверному косяку, и я слышалъ, какъ она заплакала и зарыдала. Мое волненіе было такъ велико, что я не могъ болѣе соблюдать предосторожностей, необходимыхъ въ моемъ положеніи. Изъ вывѣтрившейся балюстрады съ террасы скатился камень. Констанція вздрогнула и спросила нетвердымъ голосомъ: "кто тамъ"?
   Я считалъ опаснымъ подслушивать долѣе и вышелъ, назвавъ себя.
   -- Ахъ, это вы, сказала она.
   -- Да, отвѣтилъ я;-- простите меня, я слышалъ, какъ вы играли, и это привлекло меня; я знаю, какъ это невѣжливо -- пожалуйста, простите меня.
   Я стоялъ теперь подлѣ нея, свѣтъ изъ комнаты падалъ прямо на ея лицо, на ея темные, поднятые на меня глаза.
   -- Вы добрѣйшій, сказала она мягкимъ голосомъ,-- или вы не расположены ко мнѣ?
   Я не могъ ничего отвѣчать, но она съумѣла объяснить мое молчаніе.
   -- Да, сказала она,-- вы мой добрый оруженосецъ, мой вѣрный Георгъ. Если бы я сказала: сегодня ночью до самаго утра стереги эту террасу -- не правда ли вы сдѣлали бы это?
   -- Да, отвѣтилъ я.
   Она улыбнулась мнѣ.
   -- Ахъ, какъ пріятно, знать, что на свѣтѣ есть мнѣ преданное существо. Какъ пріятно!
   Она протянула мнѣ руку, которую я взялъ въ свою дрожащую РУКУ -- Но ничего подобнаго я отъ васъ не потребую, сказала она,-- а мнѣ нужно вотъ что: чтобы вы не уѣхали отсюда, когда вамъ вздумается безъ моего позволенія. Обѣщайте мнѣ это? Да? какъ это хорошо! Ну, а теперь отправляйтесь! Прощайте!
   Она высвободила свою руку изъ моей, послѣ тихаго пожатія, и вошла опять въ комнату. Отойдя нѣсколько шаговъ, я слышалъ, какъ заперлась стекляная дверь. Я остановился подъ однимъ изъ высокихъ деревьевъ парка, и сталъ смотрѣть назадъ, по направленію къ дому. Мѣсяцъ показался надъ опушкою лѣса, темное зданіе яснѣе вырѣзалось въ темнотѣ, и въ одномъ изъ оконъ верхняго этажа блеснулъ какой-то неясный свѣтъ. Свѣча въ комнатѣ Констанціи свѣтила мнѣ тѣмъ магическимъ свѣтомъ, который освѣщаетъ только разъ въ жизни.
   По полянѣ, лежавшей передо мною въ тѣни, начали скользить первые лучи мѣсяца, и мнѣ показалось, будто, съ другой стороны, тихо приближалась къ окну Констанціи какая-то тѣнь. Случай этотъ самъ по себѣ былъ незамѣчателенъ, такъ какъ это могъ быть работникъ; но вѣрному оруженосцу надо было самому во всемъ убѣдиться, и потому я, по размышляя болѣе, пошелъ черезъ поляну, къ фигурѣ. Къ несчастью, нога моя наступила на сухой сучекъ, который громко щелкнулъ. Фигура остановилась, и поспѣшно направила назадъ легкіе быстрые шаги по тому же направленію, и"" которому пришла.
   Фигура не на много опередила меня, по густой кустарникъ, окаймлявшій съ этой стороны поляну, и образовавшій вмѣстѣ съ тѣмъ границу парка, была, недалеко, и она дошла туда за нѣсколько минутъ передо мною. Я ясно слышалъ, какъ она ломала сучья, по какъ я ни торопился догнать ее, все-таки не могъ; ужь я сталъ думать, не привлекъ ли меня слухъ по ложному направленію, но шумъ и трескъ, раздавшійся неподалеку, убѣдилъ меня, что я шелъ туда, куда слѣдовало. Этотъ трескъ могъ произойти только отъ перелѣзанія черезъ гнилой деревянный палисадникъ, черезъ который я самъ сегодня перелѣзалъ уже два раза, и которымъ кончался паркъ съ этой стороны. Теперь фигура не могла болѣе уйти отъ меня; по ту сторону забора было обширное паровое поле, и я еще не встрѣчалъ никого, кто бы бѣгалъ шибче меня. Но въ тотъ самый моментъ, какъ я выбѣгалъ уже на поле, до слуха моего долетѣлъ стукъ копытъ, и, взглянувъ, я увидалъ скакавшаго по нолю всадника, ярко освѣщеннаго мѣсяцемъ. Лошадь казалась великолѣпнымъ скакуномъ, и управлялась хорошимъ наѣздникомъ. Копыта касались земли такъ легко, и скачки ея были такъ велики, что меньше чѣмъ черезъ полминуты и лошадь и всадникъ скрылись изъ моихъ глазъ; еще съ полминуты слышался стукъ копытъ, по потомъ и онъ стихъ, и я могъ бы подумать, что все это видѣлъ во снѣ, если бы не чувствовалъ волненія и страшнаго біенія сердца отъ скорой ходьбы, и окрававленныя руки не доказывали мнѣ противнаго.
   Кто былъ этотъ дерзкій смѣльчакъ? Ужь конечно по простой воръ; а кто нибудь, кого привлекалъ свѣтъ изъ окна Констанціи, и сегодня привлекалъ не въ первый разъ; онъ, вѣроятно, часто проходилъ во тьмѣ ночной этотъ путь.
   Я не думалъ о какомъ нибудь счастливомъ любовникѣ; подобное предположеніе показалось бы мнѣ самымъ отвратительнымъ преступленіемъ передъ прелестной дѣвушкой, съ грустными глазами, вовсе не похожей на счастливую любовницу. Ея печальная пѣсня и слезы -- все это было признаками несчастной любви. Такъ все-таки значитъ любви? Да, впрочемъ, для себя я ничего не хотѣлъ! Какъ могъ я осмѣлиться поднять на нее глаза! Я могъ только жить или умереть для нея, и при первой возможности сломать шею дерзновенному, осмѣлившемуся проникнуть въ эту святыню, подъ прикрытіемъ ночи и тьмы.
   Это размышленіе нѣсколько успокоило мою подавленную душу, но конечно прежнее блаженство невозвратно исчезло. Я чувствовалъ волненіе и безпокойство, возвратившись въ комнату, гдѣ играли въ карты.
   Игру начали вистомъ, а теперь игроки сидѣли за фараономъ. Хозяинъ держалъ банкъ, онъ должно быть выигралъ значительно. На стоявшей передъ нимъ тарелкѣ лежала куча серебряныхъ денегъ, между которыми тамъ и сямъ проглядывали золотыя монеты, эта тарелка стояла на другой тарелкѣ, полной смятыми банковыми билетами. Оба гостя уже проиграли всѣ свои наличныя деньги, такъ какъ они весьма часто прибѣгали къ роспискамъ въ большую или меньшую сумму, которыя выказывали рѣшительную склонность отправляться туда же, куда отправились и деньги. Господинъ фонъ-Трантофъ, казалось, съ большимъ хладнокровіемъ переносилъ свое несчастіе. Его доброе, красивое лицо оставалось но прежнему безстрастнымъ, только краска на немъ стала, можетъ быть, нѣсколько поярче, и большіе голубые глаза смотрѣли еще пристальнѣе. Но все это могло быть слѣдствіемъ вина, котораго выпито было, по крайней мѣрѣ, бутылокъ шесть. Нервы господина фонъ-Гранофа были болѣе воспріимчивы къ пораженіямъ судьбы. Онъ то привставалъ со стула, то вдругъ опять садился на него; онъ божился и бранился то громко, то шепотомъ, и очевидно былъ въ отвратительномъ расположеніи духа, къ тайной, какъ мнѣ казалось, радости господина фонъ-Церена, темные глаза котораго вспыхивали удовольствіемъ всякій разъ, какъ ему приходилось съ вѣжливымъ сожалѣніемъ брать деньги круглаго человѣчка.
   Я сѣлъ къ игрокамъ, чтобы лучше наблюдать за шансами игры, достаточно знакомой мнѣ, но робкимъ школьнымъ попыткамъ, когда господинъ фонъ-Церенъ пододвинулъ мнѣ кучу банковыхъ билетовъ и сказалъ:
   -- Играйте и вы тоже.
   -- Извините, прошепталъ я.
   -- Не церемоньтесь, сказалъ онъ,-- зачѣмъ вы хотите идти къ себѣ въ комнату, за деньгами? Тутъ довольно.
   Онъ зналъ, что все мое имущество заключалось менѣе чѣмъ въ одномъ талерѣ, я вѣдь ему сказалъ это наканунѣ вечеромъ.
   Я страшно покраснѣлъ отъ этого, но не имѣлъ духу, обличить ложь моего хозяина; я придвинулся къ столу съ видомъ человѣка, нежелавшаго разстроивать игры, и началъ ставить.
   Разумѣется, вначалѣ ставки мои были небольшія, какъ и слѣдовало, и я твердо рѣшился оставаться спокойнымъ, но это продолжалось недолго и во мнѣ вспыхнула какая-то непріятная лихорадка Сердце мое стало биться все сильнѣй и сильнѣй, дыханіе спиралось, голова моя и глаза горѣли. Между ставками я пилъ стаканъ за стаканомъ вино, чтобы развязать себѣ языкъ; дрожащей рукой я собиралъ выигрышъ. Пріютомъ я выигрывалъ почти безпрерывно; если какая нибудь карта и падала противъ меня, за то слѣдующая приносила мнѣ втрое и впятеро. Мнѣ казалось, что сердце у меня выскочитъ изъ груди, когда деньги разрослись передо мной въ сумму, какой до сихъ поръ я еще по видывалъ -- тутъ было двѣсти или триста талеровъ, какъ я мысленно перечелъ ихъ.
   Послѣ этого наступилъ промежутокъ; я не выигрывалъ болѣе, но и не проигрывалъ; потомъ я началъ проигрывать сначала тихо, а потомъ все скорѣе и скорѣе. Моровъ пробѣгалъ у меня по кожѣ, когда отъ моего выигрыша отдѣлялась одна бумажка за другой, но я только-что находилъ слишкомъ отвратительнымъ поведеніе господина фонъ-Гранофа, чтобы впасть въ туже самую ошибку. Я проигрывалъ, какъ проигрывалъ Гансъ-фонъ-Трантофъ, не измѣняя выраженія лица, за что и заслужилъ одобрительныя слова господина фонъ-Церена. Выигрышъ мой уже убавился на половину, когда Гансъ-фонъ-Трантофъ, зѣвая, объявилъ, что онъ слишкомъ усталъ и больше играть не можетъ. Господинъ фонъ-Гранофъ говорилъ, что еще не поздно, но догорѣвшія свѣчи и большіе стѣнные часы, показывавшіе половину третьяго, были положительно другого мнѣнія. Оба гостя закурили свѣжія сигары и сѣли въ давно уже поданный экипажъ, уговорившись предварительно на счетъ охоты, въ которой я долженъ принять участіе.
   Мы воротились въ комнату, наполненную винными парами и табачнымъ дымомъ, гдѣ старуха Паленъ, для которой, казалось, несуществовало различія между днемъ и ночью, занята была уборкою. Господинъ фонъ-Церенъ отворилъ окно, и выглянулъ въ него. Я подошелъ къ нему, онъ положилъ мнѣ руку на плечо и сказалъ:
   -- Какъ прелестно свѣтятъ звѣзды, и какъ ароматиченъ ночной воздухъ! А здѣсь -- онъ рукою указалъ на комнату -- какъ противно!-- и какъ скверно пахнетъ! Отчего это нельзя играть въ банкъ при свѣтѣ звѣздъ и при этомъ вдыхай, запахъ левкоя и резеды? И зачѣмъ, послѣ каждой веселой ночи, должно являться раскаяніе въ видѣ старухи, которая, покачивая головою, считаетъ пустыя бутылки и прибираетъ золу? Такъ это глупо! Но это не должно мучить до сѣдины, она и безъ того явится. А теперь спать! спать! Я вижу, что у васъ на сердцѣ сотни вещей, во завтра передъ нами еще день, а если нѣтъ -- то тѣмъ лучше. Прощайте! Покойной ночи!
   Но прошло долго, прежде чѣмъ на мнѣ исполнилось пожеланіе моего хозяина. Цѣлая толпа колдуній красивыхъ и отвратительныхъ танцовали бѣсовскій танецъ породъ моими закрытыми въ лихорадочной полудремотѣ глазами; Констанція, "Дикій", его карточные товарищи, темная фигура въ паркѣ, и между ними отецъ мой и профессоръ Ледереръ и кузнецъ Пиннофъ -- и всѣ они хотѣли, чтобы я спасъ ихъ отъ большей или меньшей опасности -- профессоръ Ледереръ отъ двухъ толстыхъ лексиконовъ, которые въ сущности были двѣ громадныя устрицы, разѣвавшія свои скорлупы на тощаго ученаго, въ то время, какъ совѣтникъ коммерціи, стоя поодаль, хохоталъ до упаду; и все это кружилось и вертѣлось, и ласкало и грозило мнѣ, и плѣняло и безпокоило меня до тѣхъ поръ, пока, наконецъ, тяжелый сонъ но смѣнилъ этихъ призраковъ, когда уже утренній свѣтъ бросилъ блѣдные лучи свои на разорванные обои моей комнаты.
   

IX.

   Если по единодушнымъ замѣчаніямъ путешественниковъ, ѣхавшихъ но этой дорогѣ, путь въ адъ убранъ хорошими намѣреніями, то я убѣжденъ, что нѣсколько квадратныхъ сажень этого пути сдѣланы, уже мною, и преимущественно въ первыя двѣ недѣли пребываніи моего въ Церендорфѣ. И трудно было найти почву, гдѣ бы все было такъ богато подготовлено для этой легкой и пріятной работы. Куда ни пойди, гдѣ ни остановись, куда ни обрати взоръ -- всюду по дорогѣ лежалъ готовый матерьялъ, и я былъ слишкомъ молодъ, слишкомъ неопытенъ и, смѣю сказать, съ слишкомъ хорошимъ сердцемъ, чтобы обѣими руками по хвататься за него. Въ какой невыразимой глупости былъ я виновенъ, желая поправить на путь истинный сбившійся съ колеи міръ, въ которомъ я теперь вращался, еще такъ недавно доказавъ, что я никакимъ образомъ не могъ и не хотѣлъ приноровиться къ міру, вполнѣ установленному, въ которомъ я выросъ. Мысль эта пришла мнѣ уже гораздо позднѣе. Въ тоже время я былъ глубоко убѣжденъ въ высокой задачѣ своей и благословлялъ свою звѣзду, выведшую меня изъ противнаго рабства школы, изъ отеческаго дома, гдѣ я прозябалъ, изъ тѣсныхъ узъ филистерскихъ отношеній, связывавшихъ свободный полетъ моей героической души и такъ счастливо приведшей въ эту пустынную свободу, казавшуюся безъ границъ и за которой долженъ находиться Ханаанъ, гдѣ текли молоко дружбы и медъ любви, завоевать которые я геройски рѣшился. Но смотря на то, письмо, присланное моимъ отцомъ на слѣдующій день господину фонъ-Не р е и у, при большомъ ящикѣ съ моими вещами, на нѣкоторое время поразило меня.
   Содержаніе письма, состоявшаго изъ нѣсколькихъ строчокъ заключалось въ томъ, что онъ, т. е. мой отецъ, убѣжденный въ невозможности направить меня на путь добродѣтели,-- волею или неволею,-- принужденъ предоставить меня самому себѣ, желая при этомъ только, чтобы я не слишкомъ былъ показанъ за свое непослушаніе и упрямство. Господинъ фонъ-Цсренъ далъ мнѣ прочесть письмо и увидѣвъ, что я задумался, сказалъ: "хотите вернуться?", но потомъ онъ тотчасъ же прибавилъ: "не возвращайтесь, это вамъ не годится! Старикъ хотѣлъ васъ сдѣлать рабочей лошадью. Но это не ваше дѣло, какъ вы ни велики и ни сильны. Вы охотничья лошадь, для которой никакой ровъ не широкъ, никакой плетень не высокъ. Идемте, я видывалъ на привязи молодцовъ двадцати четырехъ лѣтъ. Мы передъ обѣдомъ еще поговоримъ объ этомъ".
   Я былъ этимъ доволенъ; я находилъ, что отецъ мой слишкомъ скоро отказался отъ меня, что онъ могъ бы сдѣлать еще попытку удержать меня, что онъ оставилъ за собой право угрожать мнѣ еще небесной карой. Тѣмъ не менѣе мнѣ было непріятно, когда черезъ часъ "дикій", изстрѣлявъ всѣ свои пыжи, вынулъ изъ кармана письмо моего отца и шутливо сказалъ, что нужда пляшетъ, нужда скачетъ, разорвалъ его на четыре куска и вбилъ въ оба ствола своего ружья. Я почувствовалъ, что случится, что непремѣнно должно случиться какое нибудь несчастіе. Но ружье не разорвало, куропатки падали но прежнему внизъ, а отъ письма остались только тлѣвшіе кусочки бумаги, упавшей на сухую жниву и на которое господинъ фонъ-Церенъ наступилъ, запихивая дичь въ сумку.
   Впрочемъ, если бы даже я и сомнѣвался хорошо, ли я сдѣлалъ, что сталъ на свои собственныя ноги, какъ я говорилъ о своемъ поступкѣ, то письмо Артура, явившееся вскорѣ послѣ этого, могло только утвердить меня въ заблужденіи, что я, наконецъ, достигнулъ свободы.
   "Ты по прежнему счастливый Иванъ царевичъ", писалъ Артуръ: "ты бѣжишь изъ школы и тебя допускаютъ бѣжать, какъ будто это такъ и должно быть, въ то время, какъ меня излавливаютъ, какъ бѣжавшаго раба, садятъ на три дня въ карцеръ, ежечасно стыдятъ меня и но всѣхъ отношеніяхъ отравляютъ мнѣ жизнь. Даже самъ папа ведетъ себя такъ, какъ будто бы я надѣлалъ богъ знаетъ что, и только мама благоразумна и говоритъ мнѣ, чтобы я этимъ не очень огорчался, что отецъ принужденъ такъ вести себя, а иначе Ледереръ посадитъ меня въ первый классъ и исторія протянется еще дольше. А что о тебѣ, тутъ говорятъ! Ледереръ теперь постоянно молится пятью минутами долѣе за заблудшую овцу (какъ онъ называетъ тебя страшнаго грѣшника); юстицратъ Гекепфеннигъ, говорятъ, сказалъ, что ужь по лицу твоему видно, что ты умрешь въ оковахъ; на вечеринкахъ Эмиліи порѣшено вырвать изъ альбома всѣ листочки, на которыхъ ты увѣковѣчилъ себя, а у дяди, коммерціи совѣтника была третьяго дня изъ-за тебя ужасная сцена. Дядя сказалъ за столомъ, что тебѣ надо дѣлать гигантскіе шаги, чтобы избѣжать этого (и при этомъ онъ рукою показалъ на шею), тутъ Герминія начала страшно плакать, а фрейленъ Дуффъ сказала, что смѣшно говорить подобныя вещи въ присутствіи ребенка. Такимъ образомъ ты видишь, что въ дамскомъ обществѣ у тебя есть еще сильные друзья, такъ какъ ты съ давнихъ поръ былъ счастливъ съ этой стороны, да и теперь вѣроятно еще счастливъ. Смотри только, искуситель, не сдѣлай несчастной мою прелестную кузину!"
   "Р. S. Папа говорилъ много разъ, что Констанція получаетъ отъ какой-то испанской тетки ежегодно большую сумму денегъ, въ которой вѣроятно не нуждается; можетъ быть, можно достать денегъ отъ нея; ты помогъ бы мнѣ дружески..."
   При чтеніи этого письма, дававшаго мнѣ такой удобный случай, собрать грозу на голову все еще любимаго друга, я тотчасъ же рѣшилъ, частью выигрыша въ первый же карточный вечеръ, выпутать его изъ затруднительныхъ обстоятельствъ, но и этому намѣренію -- о которомъ я едва ли могу сказать, что оно было въ какомъ бы то ни было отношеніи хорошее -- не суждено было сбыться. А именно вечеромъ того же дня, когда, въ имѣніи Ганса фонъ-Трантофа, "Дикій" хотѣлъ доставить случай своимъ партнерамъ отыграться, я не только проигралъ, при сильномъ біеніи сердца, всѣ выигранныя деньги до послѣдняго талера, но и довольно значительную сумму, которую одолжилъ мнѣ мой добрѣйшій хозяинъ, снова выигравшій. Это несчастіе страшно поразило меня, хотя будь я хоть нѣсколько умнѣе, я долженъ бы былъ предвидѣть его. Не смотря на все свое легкомысліе, я былъ всегда до точности добросовѣстенъ въ своихъ денежныхъ дѣлахъ; и по возможности скоро и охотно платилъ самые незначительные долги, и поэтому, отправляясь домой уже на разсвѣтѣ, я чувствовалъ себя несчастнымъ, какимъ не былъ никогда еще въ жизни.
   Когда я буду въ состояніи возвратить такую сумму, тѣмъ болѣе, что я рѣшился никогда болѣе не брать картъ въ руки? Какъ взгляну я при дневномъ свѣтѣ въ лицо человѣку, сидящему подлѣ меня,-- человѣку, которому я и безъ того столькимъ обязанъ? Господинъ фонъ-Церенъ былъ въ отличномъ расположеніи духа и громко расхохотался, когда я высказалъ ему свое горе.
   -- Милѣйшій мой Георгъ, сказалъ онъ,-- теперь онъ называлъ меня просто по имени -- не сердитесь на меня, но право вы иногда говорите глупости. Какъ могли вы предположить, что я хоть на минуту могъ свалить на васъ отвѣтственность за то, что вы дѣлаете но моему желанію? Кто дастъ несовершеннолѣтнимъ деньги, тотъ дѣлаетъ это на свой страхъ, а вы вѣрно помните, что я вамъ просто навязалъ деньги.
   -- Зачѣмъ?
   -- А, чортъ знаетъ, зачѣмъ? ну потому что я люблю васъ, потому что за картами мнѣ пріятно видѣть ваше честное, разгоряченное лицо, и сравнивать его съ физіономіей Гранофа, похожаго на висѣльника, и съ вѣчно соннымъ лицомъ Трантофа. И если молодой человѣкъ, дорогой гость мой, ради моего удовольствія, отправляется со мной на охоту, и за карточный столъ, не имѣя ни ружья, ни денегъ, то, конечно, само собою разумѣется, совершенно коротко и ясно, что я отдаю въ его распоряженіе свой шкафъ съ ружьями и кошелекъ. А теперь перестаньте говорить объ этихъ пустякахъ, и дайте мнѣ сигару, или у насъ больше нѣтъ сигаръ?
   Я далъ ему его портъ-сигаръ, который онъ отдалъ мнѣ на сохраненіе, и пробормоталъ, что доброта его уничтожаетъ меня, и что единственное утѣшеніе мое заключается въ надеждѣ, что когда нибудь представится мнѣ возможность какимъ нибудь образомъ отдать ему свой долгъ. Онъ снова засмѣялся и сказалъ, что я гордъ, какъ Люциферъ, и что это ему нравится, что же касается до возможности отблагодарить его когда нибудь, то въ его жизни случайности и несчастія играютъ такую важную роль, что было бы удивительно, если бы не представилось этой возможности. А до тѣхъ поръ мы порѣшили болѣе не касаться этого вопроса.
   Такимъ образомъ шуткою старался онъ усыпить угрызенія моей совѣсти, но это ему удалось не вполнѣ Я заснулъ въ это утро и проснулся черезъ нѣсколько часовъ, съ твердымъ намѣреніемъ серьезно заняться приведеніемъ въ исполненіе моего другого предположенія, а именно заняться, въ качествѣ ученика, заброшеннымъ хозяйствомъ, въ скорое время довести его до полнаго благосостоянія и, при помощи проницательности и неусыпнаго прилежанія и примѣненія всѣхъ своихъ силъ, превратить это заброшенное имѣніе въ короткое время, т. е. въ годъ или два, въ настоящій рай, и, такимъ образомъ, избавить моего добрѣйшаго хозяина отъ необходимости пріобрѣтать картами деньги, которыя онъ можетъ получать изъ болѣе вѣрныхъ источниковъ.
   Съ этой минуты я особенно сталъ интересоваться призрачными конюшнями, скотнымъ дворомъ, на которомъ вымеръ весь скотъ, за исключеніемъ нѣсколькихъ жалкихъ штукъ рогатаго скота, и нѣсколькихъ десятковъ меланхолическихъ овецъ. Господинъ фонъ-Церенъ, чрезвычайно зорко подмѣчавшій во всемъ смѣшную сторону, до упаду хохоталъ надо мною, пока не случилось одного происшествія, заставившаго его говорить серьезно, и положить, въ нѣкоторомъ родѣ, предѣлъ моимъ хозяйственнымъ занятіямъ.
   Старикъ, котораго я встрѣтилъ въ первый день въ паркѣ, называвшійся Христіаномъ Гальтерманомъ, или просто коротко Христіаномъ, былъ жалкой душой жалкаго хозяйства, въ качествѣ помощника управляющаго (или штатгальтера, какъ называли его въ тѣхъ мѣстахъ), за неимѣніемъ хозяина, который ни о чемъ не заботился, и за неимѣніемъ самого управляющаго. Все, что имѣло хотя какой нибудь видъ порядка, дѣлалось имъ; и не нужно было особой проницательности, чтобы видѣть, что парни, игравшіе роль работниковъ, не походившіе болѣе на бандитовъ, дѣлали все, что хотѣли. Когда старикъ, какъ я раза два замѣтилъ, приходилъ въ безсильную ярость и бранился страннымъ пискливымъ, птичьимъ тономъ, скорѣе для своего собственнаго облегченія, чѣмъ въ надеждѣ достигнуть этимъ до чего нибудь, они смѣялись ему прямо въ сморщенное лицо, и дѣлали свое, совершенно открыто выказывая ему пренебреженіе. При этомъ отличался особенно одинъ, Іохенъ Шварцъ -- огромный верзила, широкоплечій, съ руками длинными, какъ у обезьяны, лицомъ котораго юстицратъ Гекепфеннигъ остался бы еще менѣе доволенъ, чѣмъ моимъ, и о страшной силѣ котораго разсказывались неслыханныя вещи.
   Газъ утромъ я опять засталъ этого человѣка въ спорѣ съ старикомъ. Предметомъ спора былъ возъ съ хлѣбомъ, который старикъ велѣлъ выгрузить, а работники не выгружали. Споръ этотъ происходилъ передъ воротами въ амбаръ, на заваленномъ соломою мѣстѣ. Съ полдюжины другихъ парней стояли слушателями вокругъ, и, очевидно, были на сторонѣ долговязаго работника, всякая плоская шутка котораго встрѣчалась громкимъ смѣхомъ.
   Я уже издали наблюдалъ за всей этой сценой, и потому, къ тому времени, какъ я подошелъ къ группѣ, кровь моя кипѣла отъ ярости. Грубо оттолкнувъ двухъ изъ хохотавшихъ парней, я всталъ передъ Іохеномъ и спросилъ его, исполнитъ ли онъ приказаніе стараго Христіана или нѣтъ? Іохенъ отвѣчалъ мнѣ грубымъ смѣхомъ и дерзкими словами. Въ ту же минуту мы оба лежали на раскинутой соломѣ, а въ слѣдующую я наступилъ колѣнкой на побѣжденнаго, и такъ осязательно доказывалъ ему всю неловкость его положенія, что онъ сначала громко звалъ на помощь, по видя, что всѣ остолбенѣли отъ ужаса, и онъ былъ совсѣмъ у меня въ рукахъ, сталъ просить пощады.
   Я только-что выпустилъ полу-задушеннаго и страшно избитаго грубіяна, какъ къ намъ торопливо подошелъ господинъ фонъ-Церенъ, который, съ своей стороны, видѣлъ все изъ окна своей комнаты. Онъ сказалъ долговязому работнику, что его отдѣлали по дѣломъ, и чтобы онъ и впредь намоталъ себѣ это на усъ, побранилъ и другихъ, но, какъ мнѣ показалось, не довольно внушительно, лотомъ взялъ меня подъ руку, и, отойдя нѣсколько шаговъ, откуда насъ не могли уже слышать работники, сказалъ:
   -- Это хорошо, Георгъ, что работники знаютъ, какъ вы сильны; но мнѣ не хотѣлось бы, чтобы вы баловали меня такими экзекуціями.
   Я съ удивленіемъ посмотрѣлъ на него.
   -- Да, продолжалъ онъ,-- вамъ хотѣлось бы въ тысячѣ другихъ случаяхъ расправиться точно также, и вы думаете, что наши сильныя руки справятся съ этой геркулесовской работой.
   -- Надо попробовать дѣйствовать такъ, сказалъ я.
   -- Нѣтъ пробовать этого не надо, возразилъ онъ.
   -- Но иначе, все хозяйство погибнетъ, вскричалъ я, все еще сильно горячась.
   Дикій пожалъ плечами и засмѣялся:
   -- До этого ему уже не далеко, такъ уступимъ ему нѣсколько лишнихъ шаговъ. И такъ, Георгъ, рѣшено, что все остается но старому! Что же касается до людей, то если они и не похожи на пчелъ но трудолюбію, то похожи тѣмъ, что если ихъ раздражить, они также легко кусаются. Поэтому впередъ будьте нѣсколько осторожнѣе!
   Онъ говорилъ это улыбаясь, но слышно было, что онъ говорилъ совершенно серьезно, и мнѣ, слѣдовательно, нужно было оставить намѣреніе создать свой рай. Рай, въ которомъ бы могли безнаказанно бездѣльничать эти бандиты, слишкомъ противорѣчилъ моей мечтѣ, чтобы я, не смотря на все свое легкомысліе, самъ но увидѣлъ этого.
   Не скажу, чтобы мнѣ было слишкомъ грустно отказаться отъ своей роли создателя. Я мечталъ преимущественно о ней, потому что надѣялся уплатить такимъ образомъ долгъ своему хозяину. Но если онъ не хотѣлъ получить платы этой монетой, то конечно мнѣ нечего было дѣлать, и такъ какъ онъ ежедневно повторялъ мнѣ, что ему нужна только моя особа, что общество мое ему пріятнѣе всего на свѣтѣ и, такъ сказать, онъ считаетъ его даромъ небеснымъ, цѣну котораго онъ и опредѣлить не можетъ,-- какъ же могъ я не вѣрить увѣреніямъ, столь для меня лестнымъ, какъ могъ я устоять противъ прелестей жизни, столь подходившихъ къ моимъ потребностямъ.
   Удить рыбу и ловить птицъ!-- въ этомъ заключалось зловѣщее предостереженіе, справедливость котораго испыталъ я впослѣдствіи, вслѣдствіе серьезныхъ причинъ; но до сихъ поръ я не могу избѣжать очарованія, сопряженнаго съ этимъ занятіемъ. Нельзя удить рыбу, не смотря при этомъ въ воду, и подстерегать птицъ, не гляди на небо, а блуждающія волны и несущіяся облака -- всегда привлекали меня -- привлекали съ самой ранней молодости! Какъ часто, я, еще мальчикомъ, ходилъ изъ школы, дѣлая крюкъ, чтобы хоть съ полчасика посидѣть въ гавани, на краю насыпи, съ портфелемъ подъ мышкой, и убаюкиваться легкимъ плескомъ волнъ! Какъ часто, сидя за скучными книгами въ своей комнаткѣ, подъ самой крышей, смотрѣлъ я въ поднебесье, гдѣ бѣлые голуби сосѣда описывали круги! И постоянно я мечталъ о возможности вволю наслушаться плеска волнъ, вволю насмотрѣться на облака! Потомъ, конечно, когда я сталъ старше, и кругъ моихъ похожденій расширился, для меня наступили счастливые часы: катанья на веслахъ по морю, набѣги въ сосѣдній лѣсъ, неудачныя охоты на прибрежныхъ птицъ съ какимъ нибудь заржавленнымъ ружьемъ Пиннофа -- но это были все-таки только часы, неудовлетворявшіе юношеской отвагѣ, и которые, кромѣ того, приходилось выкупать вѣчнымъ сидѣньемъ къ комнатѣ и школѣ, и такими заботами, нуждою, непріятностями и бранью!
   Ну, наконецъ, у меня было -- въ первый разъ въ жизни -- вдоволь того, къ чему я такъ страстно стремился: лѣсовъ и полянъ, луговъ и шорскаго берега -- неизмѣримое пространство! а времени гулять по этому пространству сколько угодно -- съ самаго утра до поздней ночи, и даже ночью; и притомъ съ товарищемъ, лучше котораго не могъ желать юноша, горѣвшій честолюбіемъ, какъ можно скорѣе усвоить себѣ сознательно безполезныя, пагубныя искуства. Глазъ и рука "Дикаго", можетъ быть, не были теперь такъ вѣрны, какъ десять, двадцать лѣтъ тому назадъ, тѣмъ не менѣе онъ все-таки былъ отличный стрѣлокъ, и мастеръ по охотничьей части. Никто не зналъ лучше его, гдѣ и когда надо искать какую нибудь дичь, ни у кого не было такъ хорошо выдрессированныхъ собакъ, и никто лучше его не умѣлъ обходиться съ ними, никто не умѣлъ такъ ловко извлечь пользу изъ случайностей охоты, а главное, никто не былъ лучшимъ товарищемъ. Во время охоты страстность его увлекала всѣхъ, но приходила пора отдыха въ прохладной лѣсной чащѣ, или въ тѣни деревьевъ около оврага, и никто не умѣлъ имъ такъ наслаждаться и забавлять утомленное общество искусно разсказанными анекдотами, пересыпанными шутками и насмѣшками, какъ фонъ-Церенъ.
   Само собою разумѣется, что всего милѣе казался онъ мнѣ, когда мы ходили съ нимъ вдвоемъ. На большихъ охотахъ въ немъ проявлялся какой-то деспотизмъ, и большая удача кого нибудь изъ товарищей возбуждала въ немъ зависть, проявлявшуюся въ ѣдкихъ сарказмахъ, чего въ обществѣ со мною не оставалось ни малѣйшаго слѣда. Онъ училъ меня разнымъ охотничьимъ штукамъ и уловкамъ, которыя были знакомы ему въ совершенствѣ, и приходилъ въ восторгъ, когда ученикъ оказывался понятливымъ, и отъ души хохоталъ всякій разъ, когда я подстрѣливалъ у него подъ носомъ птицу, на которую онъ разсчитывалъ самъ.
   А бесѣды его, въ которыхъ я постоянно находилъ новое очарованіе! Они состояли изъ странной смѣси отлично-разсказанныхъ охотничьихъ исторій и анекдотовъ, глубокомысленныхъ наблюденій надъ природою, и ѣдкихъ сатиръ на человѣчество, преимущественно на прекрасную половину его. Въ жизни господина фонъ-Церена женщины играли чрезвычайно большую и важную роль. Какъ многіе изъ людей съ страстнымъ темпераментомъ и пылкой чувственностью, онъ никогда не искалъ истинной любви, но всегда ставилъ въ вину женщинамъ, что ни въ одной изъ нихъ не встрѣтилъ ее, не встрѣтилъ даже и въ той несчастной дѣвушкѣ, которую увезъ при такихъ страшныхъ обстоятельствахъ изъ родины, и которая принесла ему только проклятіе родителей, черезъ чуръ быстро отцвѣтшую красоту, и совершенно неразвитый умъ, полный предразсудковъ, и даже, можетъ быть, носившій въ себѣ зародышъ съумашествія. Ему конечно и въ голову но приходило приписать единственно самому себѣ, какъ человѣку много видавшему и опытному, вину неудачи и несчастія, происшедшихъ отъ такого безсмысленнаго брака. Онъ считалъ себя человѣкомъ, относительно котораго грѣшили болѣе, нежели грѣшилъ онъ самъ; считалъ себя жертвою своего великодушія, обманутымъ въ счастьи своей жизни! Какъ могъ сдѣлаться домосѣдомъ человѣкъ, которому скверно было у себя дома, какъ могъ онъ привыкнуть къ покою подлѣ жены, день и ночь проявлявшей съумашествіе и суевѣріе?
   "Да, да, милѣйшій мой Георгъ, я строилъ великіе планы, мнѣ хотѣлось возсоздать этотъ, разрушенный еще французами, замокъ, въ его первобытномъ блескѣ, хотѣлось пріобрѣсти снопа всѣ земли, которыми владѣли когда-то фонъ-Церены -- но это не удалось; не удалось въ тѣ годы, когда я былъ еще молодъ и полонъ надеждъ, а вы хотите обратить теперь устарѣвшаго, одичавшаго человѣка въ бережливаго хозяина -- вы, юный вѣтреникъ, полный надеждъ. А вотъ дичь-то и улетѣла! Это отъ того что мы болтаемъ. Нѣтъ, не стрѣляйте, слишкомъ далеко. Діана сюда, моя старушка! Ты вѣрно не такая вѣтреница, это стыдно для почтенныхъ лѣтъ! Да, что бишь я хотѣлъ сказать, Георгъ. Берегитесь женщинъ, онѣ составили несчастіе моей жизни, да и несчастіе всѣхъ мужчинъ. Возьмите моего брата! Извѣстнаго вамъ штейеррата! Человѣкъ этотъ былъ созданъ, чтобы составить себѣ хорошую карьеру, потому что онъ влюбленъ, какъ вороватая сорока, въ блестящія вещи этого міра, при Этомъ онъ хитеръ, какъ лисица, изворотливъ, какъ угорь и -- какъ человѣкъ безстрастный -- не имѣетъ притязаній относительно своей личности, слѣдовательно легко пріобрѣтаетъ. Если уже онъ непремѣнно хотѣлъ жениться, то ему слѣдовало жениться въ то время, когда еще онъ не могъ имѣть претензій,-- жениться на простой дѣвушкѣ, которая бы была ему подъ стать. Вмѣсто этого, докладчикъ, безъ гроша задутой, ловится какой-то баронессою Киппенрейтеръ, принесшей ему только пятидесяти-лѣтнее родословное дерево, каждый сучекъ котораго исписанъ долговыми обязательствами. Ну, тутъ начались его несчастій. Могла ли баронесса Киппенрейтеръ даромъ отказаться отъ своихъ предковъ; за это мужъ у нея долженъ былъ быть, по крайней мѣрѣ, министромъ. Хитрая, непритязательная лисица навѣрно пробралась бы въ курятника, но лисицу, превратившуюся отъ голода и долговъ въ вороватаго волка, выгонятъ палками, каменьями и пинками. Впослѣдствіи ему дадутъ пенсіонъ, чтобы разъ навсегда отдѣлаться отъ него. Потомъ, младшій братъ мой Эрнстъ. Онъ человѣкъ геніальный и, слѣдовательно, какъ всѣ истинные геніи, уменъ, великодушенъ, какъ Донъ-Кихотъ, и потому полонъ филантропическихъ бредней, чрезмѣрно непрактиченъ и безпомощенъ, какъ ребенокъ. Ему надо было взять жену съ рѣшительнымъ характеромъ, которая привела бы въ порядокъ его геніальныя бредни, и стремилась бы создать изъ него что-нибудь дѣльное. Для этого въ немъ было довольно матеріалу, и оставалось только употребить его въ дѣло! Что же дѣлаетъ онъ? Еще двадцатилѣтнимъ поручикомъ -- такъ какъ онъ, почти ребенкомъ, блестящимъ образомъ дрался въ войнѣ за независимость, и воротился увѣшанный крестами,-- на него было обращено вниманіе, и передъ нимъ открывалась завидная карьера -- да что я хотѣлъ сказать? Да, онъ влюбляется въ сироту, дочь, кажется, какого-то живописца, или что-то въ этомъ родѣ, который партизаномъ ходилъ съ нимъ въ походъ, въ его баталіонѣ, и умирая поручилъ ее его великодушному сердцу; онъ женился на ней -- и прощайте генеральскіе эполеты и чины. Поручику, непремѣнно желавшему вступить въ неравный бракъ, даютъ отставку и чинъ капитана, дѣлаютъ его директоромъ смирительнаго дома, и, такимъ1 образомъ, онъ впродолженіи двадцати пяти лѣтъ сидитъ въ С.... съ полуслѣпою женою, цѣлою кучею дѣтей,-- посѣдѣвшій и состарившійся прежде времени, какъ жалкій инвалидъ -- и все это ради маленькой глупой дѣвочки, для которой годился бы первый встрѣченный портной или перчаточникъ. О, женщины, женщины! Георгъ, берегитесь женщинъ!"
   Говоря такимъ образомъ со мною, имѣлъ ли фонъ-Церенъ какую нибудь опредѣленную цѣль? Не думаю. Я бывалъ почти постоянно съ нимъ, мы часто уходили очень рано, рѣдко бывали къ обѣду дома, и возвращались большею частью поздно ночью, и, вслѣдствіе этого, я мало видѣлъ Констанцію, и видѣлъ ее почти всегда въ присутствіи его, когда постоянная вражда между отцомъ и дочерью такъ смущала меня, что я едва осмѣливался поднимать глаза на прелестную дѣвушку; онъ пикапъ не могъ знать, какъ я восхищался его дочерью, какъ съ каждымъ днемъ находилъ ее все прекраснѣе и прекраснѣе, и какъ билось мое сердце, когда, я слышалъ шелестъ ея платья.
   Кромѣ того, было другое основаніе, почему онъ не безпокоился съ этой стороны. Хотя онъ меня очень любилъ по своему и непритворно удивлялся моей понятливости во всемъ, касавшемся охоты и моей необыкновенной силѣ, которую я любилъ передъ нимъ выказывать -- онъ все-таки не смотрѣлъ на меня, какъ на равнаго себѣ. Не смотря на свою бѣдность, не смотря на многолѣтнія свои загадочныя средства, онъ все-таки не могъ позабыть и никогда не забывалъ своего происхожденія отъ стариннаго дворянскаго рода, господствовавшаго на островѣ, когда еще тамъ не было и рѣчи о принцахъ Прора-Викъ и когда,-- впослѣдствіи могущественный ганзейскій городъ X.,-- моя родина состояла изъ рабочихъ хижинъ. Я убѣжденъ, что онъ -- подобно низверженному королю -- никогда въ душѣ не отказывался отъ могущества и богатства, которыми владѣли нѣкогда его предки; что господа фонъ-Трантофы и Гранофы и нѣсколько другихъ человѣкъ благородныхъ и но благородныхъ господъ, жившихъ въ окрестныхъ помѣстьяхъ, которыя принадлежали прежде Церенамъ, но его мнѣнію, завладѣли этими помѣстьями вслѣдствіе какихъ нибудь случайныхъ превратностей судьбы и во всякомъ случаѣ никакъ не по праву, которое бы онъ признавалъ, и что онъ, охотясь гдѣ бы то ни было, считалъ, что охотиться въ своихъ владѣніяхъ. Это мистическое поклоненіе могуществу уже несуществовавшему болѣе и даже обратившемуся въ совершенно противное, но обладателемъ котораго онъ себя считалъ, придавало главамъ его гордый взглядъ, смѣлость всей его фигурѣ, любезность его разговору, что обыкновенно встрѣчается у царствующихъ принцевъ, политическая власть которыхъ такъ велика и законность которыхъ такъ неоспорима, что они позволяютъ себѣ быть вполнѣ любезными.
   Господинъ фонъ-Церенъ фанатически относился къ праву старшаго сына и находилъ непозволительнымъ, что младшіе братья осмѣливаются продолжать дворянскій родъ, представителями котораго они не могутъ быть. "Я ничего не имѣю противъ штейеррата и даже противъ директора смирительнаго дома, говорилъ онъ, только эти люди должны бы были называться Миллерами, Шульцами, а никакъ не Церенами."
   Кромѣ того, онъ рѣзко отличалъ старое и настоящее дворянство отъ новоиспеченнаго; къ первому, напримѣръ, принадлежали Трантофы, которые могли возвести свое родословное дерево до половины пятнадцатаго столѣтія, въ то время, какъ у господина фонъ-Гранофа прадѣдомъ былъ пастухъ, дѣдомъ мелкій арендаторъ, а отцомъ помѣщикъ, пріобрѣтшій дворянство. "И этотъ человѣкъ ведетъ себя иногда такъ, какъ будто онъ мнѣ равный! Честь проигрывать мнѣ свои ничтожныя деньги, кажется, вскружила его некрѣпкую голову и мнѣ кажется, что скоро онъ придетъ и спроситъ: не желаю ли я быть тестемъ потомка пастуха? Конечно глупо, что Констанція такъ гордо обращается съ этимъ бѣднымъ Ганцомъ. Трантофъ такой малый, какого трудно найти, онъ можетъ сѣсть подъ стеклянный колпакъ и никто не найдетъ въ немъ недостатка. Вы, молодая птица! Вы думаете, что онъ пороху не выдумалъ, и что если онъ будетъ продолжать такую жизнь, то онъ окончательно пропьетъ остатки своего ума? Ну! Первое дѣлаетъ его способнымъ быть хорошимъ мужемъ, что же касается послѣдняго, то мнѣ достовѣрно извѣстно, что онъ засматривается въ стаканъ своими мутными глазами чисто отъ отчаянія. Бѣдняга! Право, мнѣ отъ души жаль его, какъ, впрочемъ, и всякаго, кто связывается съ женщинами. Остерегайтесь женщинъ, Георгъ, остерегайтесь, женщинъ!"
   Могъ ли человѣкъ съ подобнымъ взглядомъ и говорившій со мной такимъ образомъ, подозрѣвать о моихъ чувствахъ? Никакъ! Я былъ для него молодымъ человѣкомъ, котораго онъ принялъ изъ великодушія къ себѣ въ домъ, который смѣлъ ходить съ нимъ на, охоту и съ которымъ онъ говорилъ о различныхъ предметахъ, потому что любилъ говорить, а говорить болѣе ему было но съ кѣмъ. Бывали минуты, когда это я вполнѣ чувствовалъ, но сердиться на него я не могъ. Онъ былъ правъ. Чѣмъ могъ я быть иначе, я, бѣдный голышъ, выгнанный изъ отцовскаго дома, какъ не оруженосцемъ моего рыцаря, готовымъ служить ему моею кровью и жизнью, и котораго глубоко огорчало лишь то, что онъ въ то же время не могъ открыто предложить тѣхъ же услугъ прелестной дочери этого рыцаря.
   

X.

   Я говорилъ уже, что рѣдко видѣлъ Констанцію; но я все-таки видѣлъ ее еще довольно часто, слишкомъ часто для моего юнаго, мечтавшаго о любви сердца, и такъ какъ я не могъ досыта насмотрѣться на нее, то мнѣ и пришло въ голову выпросить себѣ комнату -- вмѣсто прежней въ главномъ фасадѣ дома -- одну изъ множества пустыхъ, выходившихъ въ паркъ. Въ эту комнату я мало-по-малу собралъ старинную мебель, частью очень дорогую, лежавшую и стоявшую въ пустыхъ комнатахъ верхняго этажа.
   Господинъ фонъ-Церенъ сильно хохоталъ, прійдя разъ звать меня къ обѣду, который я прозѣвалъ, и заставъ меня, за разстановкою моего источеннаго и порыжѣлаго богатства.
   -- Слишкомъ пестро, вскричалъ онъ,-- но для антикварія эта дрянь имѣла бы, можетъ быть, какой нибудь интересъ; право, все это похоже на какую-то главу изъ шотландскаго романа! Вонъ въ этомъ креслѣ, можетъ быть, сидѣлъ самъ мистеръ Дрейсдуетъ; надо доставить его сюда, если только оно не полетитъ вверхъ ногами, но приставленное къ стѣнѣ. Такъ; еще немного ближе къ окну! Развѣ мебель эта не великолѣпна? Она времени моего прадѣда Мальте. Онъ былъ посланникомъ при дворѣ Августа Сильнаго -- единственный, сколько мнѣ извѣстно, изъ старшихъ въ родѣ, служившій въ государственной службѣ. Онъ привезъ съ собой изъ Дрездена превосходныя вазы, отъ которыхъ вонъ тамъ стоитъ еще обломокъ, и положительную любовь къ неграмъ, попугаямъ и женщинамъ. Но dе mortuis... Право, а вѣдь еще ловко сидѣть на старой мебели, и какой отсюда видъ въ паркъ! А часто буду навѣщать васъ. Да, тутъ прелестно.
   Дѣйствительно, онъ пришелъ ко мнѣ раза два выкурить сигару и поболтать въ слѣдующіе же дни, такъ какъ проливной дождь задерживалъ насъ дома; по лишь только погода прояснилась, онъ не думалъ болѣе о посѣщеніяхъ, а я не намѣренъ былъ напоминать ему о своемъ музеумѣ. Вѣдь я устроилъ его только для того, чтобы быть ближе къ Констанціи, и имѣть возможность наблюдать паркъ, по запущеннымъ дорожкамъ котораго она такъ любила блуждать. Кромѣ того я могъ видѣть часть террасы, передъ ея окнами, хотя, къ сожалѣнію, только крайнюю часть, потому что пристройка, гдѣ жила Констанція, шла почти къ ширину всей террасы глубже главнаго фасада. Но съ меня было и этого довольно: слабый свѣтъ, отражавшійся по вечерамъ на балюстрадѣ, выходилъ изъ ея комнатъ, и иногда я видѣлъ неясный очеркъ ея фигуры, когда она ходила взадъ и впередъ по террасѣ, или, облокотясь на каменную балюстраду, смотрѣла въ паркъ, надъ которымъ ночь разстилала свой темный покровъ. А если мнѣ не удавалось ее видѣть, то все-таки я слышалъ ея игру и пѣсни, изъ которыхъ моей любимой была та, что я слышалъ въ первый вечеръ, каждое слово которой я зналъ теперь наизусть.
   
   Красное солнышко дня
   Оно любитъ меня,
   Я же люблю
   Лишь ночную звѣзду.
   
   Да, и мнѣ надо было любить ночную звѣзду, потому что часто, очень часто, когда смутная тѣнь изчезала съ балюстрады я пѣніе, восхищавшее меня, прекращалось, я все еще сидѣлъ у открытаго окна и смотрѣлъ на звѣзды, спокойнымъ блескомъ горѣвшія въ сентябрской ночи и прислушивался къ торжественнымъ звукамъ вѣтра въ вѣковѣчныхъ вершинахъ парка.
   Съ той незабвенной прогулки съ нею но лѣсу къ береговымъ руинамъ, я долгое время не оставался съ нею наединѣ. Въ ненастные дни я видѣлъ ее только за обѣдомъ и иногда, возвращаясь съ охоты, за ужиномъ, т. е. въ присутствіи ея отца и но большей части господъ фонъ-Трантофа и фонъ-Гранофа, нашихъ товарищей по охотѣ и картамъ. Но тогда она едва поднимала свои глаза отъ пустой тарелки, въ то время, какъ Ганцъ фонъ-Трантофъ по прежнему не спускалъ съ нея глазъ, а маленькій фонъ-Гранофъ не прекращалъ потока своихъ рѣчей, вслѣдствіе ея холоднаго молчанія, а господинъ фопъ-Церенъ, всегда странно возбужденный присутствіемъ своей дочери, пускалъ въ нее не одну острую саркастическую стрѣлу. Для меня всегда часы ути казались грустными и горькими, тѣмъ болѣе горькими, что я, при всей своей готовности принести себя въ жертву и оказать помощь, чувствовалъ себя совершенно безпомощнымъ, и еще хуже того, замѣчалъ даже, что она не дѣлала для меня никакого исключенія въ отвращеніи, которое открыто выказывала друзьямъ своего отца. Первые же дни, между тѣмъ, все было иначе. Въ первые дни у нея постоянно находился для меня быстрый дружескій взглядъ, случайно тихо сказанное слово, сердечное, хотя и мимолетное пожатіе руки. Теперь все это кончилось. Она болѣе не говорила со мной, болѣе не глядѣла на меня, а если это и случалось, то съ такимъ злымъ и презрительнымъ выраженіемъ лица, что всякій разъ надрывала мнѣ этимъ сердце. Да впрочемъ если бы я былъ настолько близорукъ, что могъ бы обманывать себя въ значеніи этихъ взглядовъ, то вскорѣ разговоръ старухи Паленъ уничтожилъ бы послѣднее сомнѣніе въ этомъ отношеніи.
   Со временемъ отвратительная старуха стала нѣсколько довѣрчивѣе. Я вскорѣ замѣтилъ, что она страшно корыстолюбива и потому не преминулъ, подъ разными предлогами, всунуть ей въ черныя, грязныя руки нѣсколько талеровъ изъ тѣхъ, что я выигралъ -- само собой разумѣется, что я скоро отказался отъ намѣренія никогда не играть болѣе. Серебряный дождь размягчилъ ея жестокое сердце; она не ворчала и не рычала болѣе, когда я позволялъ себѣ заговаривать съ нею, и даже раза два принесла сама мнѣ въ комнату кофе. Когда мнѣ показалось, что она уже достаточно стала ручной, я рѣшился на самый важный для себя вопросъ о ея молодой госпожѣ. Она бросила на меня злобный взглядъ и когда и нерѣшительно повторилъ свой вопросъ, она показала свое старое противное лицо и оскалила зубы, и эти жесты, вѣроятно, остались бы для меня совершенно непонятными, если бы она тотчасъ же не разъяснила ихъ слѣдующими словами: "Стараго воробья на мякинѣ не обманешь, молодой человѣкъ, оставьте все это, вамъ не перехитрить старухи Паленъ".
   Что надо было мнѣ оставить?
   Такъ какъ я не былъ въ состояніи найти какой нибудь подходящій отвѣтъ, то на слѣдующій день опять заговорилъ съ старухой, прося объясненія непонятныхъ для меня словъ.
   -- Ну не притворяйтесь, будто вы но знаете, отвѣчала она, съ нѣкоторымъ почтеніемъ, которое вѣроятно внушило невинное выраженіе моего лица, что она конечно приняла за искуснѣйшее притворство -- я не продамъ своей барышни за какіе нибудь нѣсколько талеровъ. Ужъ довольно мнѣ было непріятно и то, что мнѣ пришлось помочь намъ убрать эту комнату, она не мало на это жаловалась.
   -- Ахъ, Боже мой, вскричалъ я,-- да я съ удовольствіемъ опять перейду въ свою прежнюю комнату, если это угодно фрейленъ. Конечно мнѣ и въ голову не приходило, что ей будетъ такъ непріятно, если* я разъ, другой лившій увижу ее. Мнѣ это и въ голову не приходило!
   -- А больше вамъ ничего не надо было? спросила старуха.
   Я ничего не отвѣчалъ. Въ отчаяніи, что я оскорбилъ -- Богъ видитъ, противъ моего желанія -- обожаемую дѣвушку, и вмѣстѣ съ тѣмъ довольный, что узналъ, наконецъ, чѣмъ я ее оскорбилъ, я, какъ дуракъ, забѣгалъ взадъ и впередъ но большей комнатѣ и кричалъ:
   Сегодня же перейду изъ этой комнаты, даже на ночь не останусь здѣсь, скажите это своей барышнѣ и скажите, что я тотчасъ же и совсѣмъ уѣхалъ бы отсюда, но только не знаю, что сказать мнѣ господину фонъ-Церену.
   Не смотря на опасность переломать полусгнившую мебель, я бросился въ большое кресло и въ отчаяніи уставилъ впередъ глаза.
   Тонъ моего голоса, выраженіе моего лица, даже самые слова, вѣроятно, убѣдили старуху въ моей искренности.
   -- Да, да, сказала она; -- что вы ему скажете? Онъ навѣрное не отпуститъ васъ, хотя я не знаю, зачѣмъ, въ сущности, вы ему нужны. И вотъ поэтому вамъ слѣдуетъ остаться въ этой комнатѣ; онъ станетъ спрашивать, зачѣмъ вы опять перешли. Оставайтесь ужь здѣсь, а я поговорю съ своей фрейленъ.
   -- Поговорите, милѣйшая, добрѣйшая фрау Паленъ, вскричалъ я, вскочивъ и схвативъ старуху за костлявую руку.-- Поговорите съ ней, скажите ей -- я вспыхнулъ -- и говорилъ самъ не знаю что, умоляя всѣми богами старуху -- поговорить съ ея госпожей.
   Старуха, постоянно смотрѣвшая на меня какъ-то странно и проницательно, подумала нѣсколько минутъ, потомъ коротко сказала, что посмотритъ, что ей дѣлать, и вышла.
   Я остался въ страшномъ смущеніи. Увѣренность, что отвратительная старуха разгадала мою тайну, была очень тяжела, но потомъ я утѣшилъ себя мыслью, что если она дѣйствительно, какъ казалось, была повѣренною Констанціи, то мнѣ, конечно, нечего стыдиться сдѣлать ее и моей повѣренной, и наконецъ сдѣланнаго уже не воротишь, и если Констанція даже и узнаетъ -- да, что узнаетъ?-- что я ее люблю, что я готовъ все для нея сдѣлать и претерпѣть, то конечно она проститъ мнѣ то, что я сдѣлалъ. Господи, что же я сдѣлалъ? Какъ могла она, такъ дружески встрѣтившая меня въ первый день, выбравшая меня, хотя въ шутку, но съ серьезнымъ оттѣнкомъ, въ свои оруженосцы, взявшая съ меня въ тотъ вечеръ обѣщаніе, не уходить, по получивъ отъ нея позволенія -- какъ могла она оскорбиться тѣмъ, гдѣ, въ худшемъ случаѣ, могла видѣть только знаки моей любви, моего удивленія?
   Такимъ образомъ запутывались въ неопытныхъ моихъ рукахъ нити моихъ сердечныхъ отношеній, все болѣе и болѣе, въ крѣпкій узелъ, и черезъ часъ вошелъ я съ сильно-бьющимся сердцемъ въ столовую, гдѣ, кромѣ обычныхъ гостей, находились еще человѣка три, четыре постороннихъ. Ждали только позволенія фрейленъ, чтобы сѣсть за столъ. Послѣ же обѣда предполагалась небольшая охота.
   Констанція, какъ обыкновенно, довела до послѣдней крайности нетерпѣніе своего отца. Наконецъ она появилась, и я менѣе чѣмъ когда либо могъ понять, что это собраніе, преимущественно молодыхъ людей, сразу вдругъ не смолкло и не сдѣлалось скромнѣе, а напротивъ того вело себя какъ будто ничего не произошло, и какъ будто сама красота не появилась среди нихъ, и продолжало шумѣть, размахивать руками, смѣяться, кричать и разсказывать охотничьи и военныя происшествія.
   Не знаю, какимъ образомъ случилось, что я, вообще занимавшій при гостяхъ мѣсто на крайнемъ концѣ стола, на этотъ разъ очутился рядомъ съ Констанціей. Конечно, я это сдѣлалъ неумышленно. При моемъ тогдашнемъ настроеніи я скорѣе готовъ былъ бы подвергнуться какой угодно опасности, чѣмъ добровольно подсѣсть такъ близко къ моей прелестной непріятельницѣ. Поэтому я едва смѣлъ поднять глаза въ то время, какъ сердце у меня стучало въ груди, и я съ страшнымъ смущеніемъ наполнялъ свою тарелку кушаньями, хотя боялся, что подавлюсь каждымъ кускомъ. Ну, и какъ же я радостно былъ испуганъ, когда Констанція, посидѣвъ но обыкновенію минуты двѣ молча, вдругъ тихо спросила меня, есть ли маѣ время налить ей стаканъ вина.
   -- Зачѣмъ же не сказали вы этого мнѣ, воскликнулъ господинъ фонъ-Гранофъ, сидѣвшій но другую сторону ея.
   -- Я люблю дѣлать, что мнѣ угодно, отвѣчала Констанція, повернувшись почти спиною къ маленькому человѣку и продолжая говорить со мною.
   Я отвѣчалъ какъ умѣлъ, и такъ какъ она говорила тихо, то и я сталъ говорить тихо и наклонился къ ней, чтобы лучше слышать; наклонившись, мнѣ пришлось смотрѣть въ ея темные глаза, отчего я забывалъ, что она спрашивала, или отвѣчалъ не впопадъ, а видя, что она смѣется, я тоже смѣялся, и все это вмѣстѣ составляло очаровательнѣйшую интимную бесѣду, хотя мы говорили о совершенныхъ пустякахъ. Все остальное и всѣ остальные для меня изчезли. Только разъ увидѣлъ я, что Гансъ фонъ-Трантофъ. сидѣвшій напротивъ, смотрѣлъ на насъ, широко открывъ глаза, но я не обращалъ на это вниманія; глаза добраго Ганса могли смотрѣть какъ имъ угодно.
   Тутъ господинъ фонъ-Церенъ всталъ изъ-за стола -- слишкомъ впрочемъ для меня скоро.-- Передъ домомъ сновали босые и безъ шапокъ парни съ коробами за спиною, собаки лаяли и скакали на парней, охотники собирали свои охотничьи снаряды и заряжали ружья, Констанція вышла вмѣстѣ съ нами, чего прежде никогда не дѣлала, и когда мы отправились, она закричала мнѣ:
   -- Не смѣю желать вамъ счастья, а несчастья желать не хочу!
   Потомъ она дружески махнула мнѣ рукой, сказала любезность, относившуюся ко всѣмъ, и ушла къ себѣ.
   -- Куда отправляемся мы сегодня? спросилъ я у господина Церена, подойдя къ нему.
   -- Кажется, за обѣдомъ довольно говорилось объ этомъ, вы только были очень разсѣянны.
   Онъ говорилъ со мной такимъ неласковымъ тономъ въ первый разъ. Вѣроятно, на лицѣ моемъ выразилось смущеніе, потому что онъ тотчасъ же прибавилъ:
   -- Ну, я это говорю не по злобѣ, тѣмъ болѣе, что вы тутъ ни въ чемъ не виноваты.
   Мы пришли на выжатое уже поле, и охота началась. Господинъ фонъ-Церенъ помѣстилъ меня на лѣвое крыло, а самъ всталъ на правое, такимъ образомъ онъ былъ раздѣленъ со мной, и не сходился во время всей охоты. Этого еще никогда не бывало; онъ вообще ставилъ меня всегда рядомъ съ собою, и радовался, когда мы вдвоемъ настрѣливали дичи болѣе, чѣмъ всѣ остальные вмѣстѣ. Въ этотъ разъ я стрѣлялъ скверно; счастье, подаренное мнѣ неожиданной добротой Констанціи, было отравлено недовольствомъ отца. Я стоялъ и размышлялъ, а куропатки, между тѣмъ, сгоняемыя моимъ Каро -- господинъ фонъ-Церенъ подарилъ, мнѣ одну изъ лучшихъ своихъ собакъ -- улетали нетронутыя,-- и размышлялъ я о несчастныхъ отношеніяхъ между отцомъ и дочерью, и о томъ, что я не могъ выказать кому нибудь изъ нихъ привязанности, не оскорбивъ этимъ другого, и что. при такихъ обстоятельствахъ, можетъ выйдти изъ моего любимаго проекта помирить отца съ дочерью.
   Я стоялъ совершенно погруженный въ эти печальныя размышленія, когда ко мнѣ подошелъ господинъ фонъ-Гранофъ. Начинало уже смеркаться и настоящая охота уже кончилась, только иногда раздавались тамъ и сямъ въ кустарникахъ пустоши и гдѣ-то въ дали одинокіе выстрѣлы. Порядокъ между охотниками уже прекратился и вскорѣ мы съ фонъ-Гранофомъ, перейдя черезъ холмикъ, очутились вдвоемъ.
   -- Что у васъ съ нимъ вышло? спросилъ господинъ фонъ-Гранофъ, вскинувъ ружье на плечо и подойдя ко мнѣ вплоть.
   -- Что же могло выйти? спросилъ я его въ отвѣтъ.
   -- Однако, сказалъ человѣчекъ,-- мнѣ такъ показалось, да и не мнѣ одному. Другіе это уже замѣтили. Могу васъ увѣрить, что за обѣдомъ онъ дѣлалъ раза два такое лицо, какъ будто бы хотѣлъ съѣсть насъ.
   -- Я ничѣмъ не задѣлъ его, сказалъ я.
   -- Вѣрю, продолжалъ человѣчекъ,-- а сегодня послѣ обѣда онъ едва съ вами сказалъ слово.
   Я замолчалъ, потому что не зналъ, что говорить.
   -- Да, да, сказалъ фонъ-Гранофъ; -- да не бѣгите же такъ, вѣдь за вами поспѣть нельзя, вѣдь намъ торопиться некуда -- да, положеніе ваше скверное.
   -- Почему? спросилъ я.
   -- Будто вы дѣйствительно этого не знаете?
   -- Нѣтъ.
   Господинъ фонъ-Гранофъ былъ такъ убѣжденъ въ своемъ умѣ, что ему и въ голову не пришло, что мое незнаніе могло быть притворное, только для того, чтобы заставить его говорить.
   -- Да, да, говорилъ онъ; -- вы еще молоди, въ молодости многаго не видишь и не слышишь, что замѣтно съ перваго взгляда, для нашего брата, знающаго свѣтъ. Старикъ живетъ съ дочерью, какъ кошка съ собакой; ну и то надо сказать, если посмотрѣть повнимательнѣе, то нѣтъ причины имъ любить другъ друга. Она ведетъ такую жалкую жизнь по его винѣ, а онъ радъ былъ бы сбыть ее съ рукъ; но кто возьметъ се? А обдумывалъ это дѣло со всѣхъ сторонъ, но оно неподходящее, дѣйствительно неподходящее.
   Слушая подобныя рѣчи моего спутника, я не зналъ, прибить ли мнѣ его за его безстыдство или громко расхохотаться. А взглянулъ на него съ боку, взглянулъ на этого маленькаго человѣчка съ топавшими ножками, на глупую рожицу съ полуоткрытымъ ртомъ, раскраснѣвшуюся отъ утомительной охоты,-- и не могъ удержаться отъ хохота, и сталъ хохотать, хохотать во все горло.
   -- Не понимаю, надъ чѣмъ вы хохочете, сказалъ онъ болѣе удивленный, нежели задѣтый.-- Не можетъ быть, чтобы сцена, которую она съиграла сегодня за обѣдомъ съ вами, или съ нами со всѣми, такъ сказать, вскружила вамъ голову? А именно по поводу этой сцены-то я и хотѣлъ поговорить съ вами.
   -- Что вы хотите этимъ сказать? спросилъ я.
   Веселость моя прошла, я вдругъ опять сталъ совершенно серьезенъ.
   -- Сцену, что она со мной съиграла? Что вы хотите этимъ сказать? повторилъ я еще настойчивѣе прежняго.
   Господинъ фонъ-Гранофъ, удалившійся отъ меня на нѣсколько шаговъ, подошелъ снова ко мнѣ и довѣрчиво сказалъ:
   -- Въ сущности я не могу на васъ за это сердиться. Господи, вы еще такъ молоды, а иногда я и самъ право не знаю, въ какихъ я отношеніяхъ къ этой дѣвушкѣ. Мнѣ, однакоже, ясно только одно, что изъ одного глупаго упрямства передъ отцемъ -- можетъ быть, впрочемъ, частью изъ разсчета, чтобы придать себѣ болѣе цѣны, можетъ быть, тоже потому, что она думаетъ, что все-таки ничто не поможетъ,-- но преимущественно изъ чистаго упрямства и злобы, она приняла съ нѣкоторыхъ поръ эти манеры принцессы, и дѣлаетъ видъ какъ, будто бы для нея не существуетъ никого на свѣтѣ. Ну и когда она вдругъ начинаетъ такимъ образомъ кокетничать съ вами въ моемъ, или лучше сказать въ нашемъ присутствіи -- то, конечно, это само по себѣ не имѣетъ ни малѣйшаго значеніи, потому что это съ ея стороны только шутка, безъ всякихъ дальнѣйшихъ послѣдствій -- но тѣмъ не менѣе это должно злить старика, и разозлило его. Вы это, какъ видно, не замѣтили, но я могу увѣрить васъ, что онъ кусалъ губы и дергалъ себя за бороду, какъ дѣлаетъ это всегда, когда что нибудь раздражаетъ его.
   Человѣчекъ и не подозрѣвалъ, какую бурю онъ возбудилъ въ моей груди; онъ принялъ мое молчаніе за согласіе и сочувствіе его высшей мудрости, и довольный, что можетъ говорить о такихъ интересныхъ предметахъ, и имѣть внимательнаго слушателя, онъ продолжалъ:
   -- Господи, я думаю, что поведеніе фрейленъ разстроиваетъ всѣ его разсчоты. Знаете, сколько проигралъ я ему въ теченіи шести мѣсяцевъ, что я живу здѣсь? Около восьми сотъ талеровъ! А Гансъ фонъ-Трантофъ почти вдвое, и другіе жалуются тоже на несчастіе. Онъ баснословно счастливъ; конечно, это не вѣки будетъ такъ продолжаться, а когда онъ проигрываетъ, приходится брать его вино и коньякъ, и въ какую цѣну онъ ихъ ставитъ, можете сами вообразить. Конечно, за свои наличныя деньги всякому хочется имѣть что нибудь хорошее; но вѣдь для такой хорошенькой дѣвушки можно бросить сотни двѣ талеровъ, и смотрѣть сквозь пальцы на продѣлки старика. Прежде вѣдь все шло совершенно иначе. Прежде она сама играла, курила сигары съ мужчинами, ходила на охоту, ѣздила верхомъ на самыхъ бѣшеныхъ лошадяхъ. Это была жизнь язычниковъ, какъ говорить Силофъ, а онъ это дѣло долженъ знать. Но съ этого лѣта, со времени исторіи съ принцемъ.
   -- Что это за исторія? спросилъ я.
   Вся душа моя пламенно жаждала выслушать все, что могъ сказать фонъ-Гранофъ. Я сдѣлался нечувствителенъ къ презрѣнію, выказываемому этимъ человѣчкомъ къ моему хозяину и обожаемой дѣвушкѣ, и если оно задѣвало меня, то я думалъ, что разсчитаюсь потомъ, а что теперь прежде всего мнѣ надо выслушать все, все.
   -- Какъ, вы и этого не знаете? съ жаромъ спросилъ онъ; -- да, впрочемъ, кто же могъ разсказать вамъ! Трантофъ молчаливъ какъ рыба, а другіе не знаютъ, какъ къ вамъ относиться. Я считаю васъ честнымъ малымъ и по думаю, что вы шпіонъ, или дѣйствуетъ за одно съ старикомъ -- сегодня за обѣдомъ у него было слишкомъ странное лицо. Не правда ли, вѣдь вы не передадите ему того, что мы съ вами говоримъ тутъ про него?
   -- Нѣтъ, нѣтъ, сказалъ я.
   -- Ну такъ, вотъ какая это исторія. Нынѣшнимъ лѣтомъ старикъ ѣздилъ съ ней на нѣсколько недѣль въ Д... на воды. Репутація его хотя довольно плоха, но все-таки рѣшительный человѣкъ можетъ быть съ нимъ знакомымъ передъ цѣлымъ свѣтомъ. Кромѣ того на. водахъ вообще смотрятъ на. это снисходительнѣе. Молодой принцъ Прора былъ тоже тамъ, увѣрилъ своихъ докторовъ, что ему необходимы морскія купанья; поэтому его и послали туда съ воспитателемъ. Старый принцъ находился тогда въ резиденціи, точно такъ же, какъ и нынче, а молодой пользовался безъ него свободою. Я же получилъ здѣсь на проклятыхъ болотахъ страшный ревматизмъ, и отправился на недѣльку или болѣе тоже въ Д.... гдѣ и видѣлъ нѣчто, а остальное мнѣ разсказывали. Разумѣется, игра шла сильная, въ особенности въ частныхъ домахъ, такъ какъ въ игорной залѣ дозволяется только умѣренная ставка. Принцъ былъ постоянно въ обществѣ старика, одни говорили -- для того, чтобы играть, другіе для того, чтобы ухаживать за фрейленъ; кажется и тѣ и другіе были правы. Я, по крайней мѣрѣ, довольно часто видѣлъ, какъ они по вечерамъ сидѣли и гуляли въ общественномъ саду, и могу засвидѣтельствовать, что въ поощреніи съ ея стороны не было недостатка. Старику не везло, и говорятъ, онъ проигралъ принцу двадцать тысячъ талеровъ, которые обязался заплатить въ три дня. Откуда ему было взять денегъ? И тутъ-то, говорятъ, онъ предложилъ принцу свою дочь, другіе говорятъ, что онъ требовалъ за нее пятьдесятъ тысячъ, а нѣкоторые говорятъ сто тысячъ. Конечно, для человѣка съ деньгами это немного, потому что фрейленъ, когда захочетъ, то хороша до безумія и любезна. Къ сожалѣнію, у молодого принца денегъ нѣтъ. Ему остается еще два года до совершеннолѣтія, и только тогда, если старикъ будетъ живъ, получитъ онъ въ руки состояніе своей покойной матери, изъ котораго врядъ ли къ тому времени многое останется. Однимъ словомъ, торговля эта затянулась, и въ одинъ прекрасный день, старый принцъ, услыхавъ объ этомъ происшествіи, бросился опрометью изъ резиденціи, намылилъ голову юношѣ, и предлагалъ Церену упомянутую сумму, если онъ уѣдетъ съ Констанціей за границу до тѣхъ поръ, пока молодой принцъ не женится. Можетъ быть, все это и устроилось бы -- потому что въ сущности Церену было всего важнѣе сдѣлаться опять человѣкомъ съ деньгами -- если бы между принцемъ и старикомъ не возникли личности. Старикъ вѣдь бываетъ иногда гордъ, какъ дьяволъ; онъ настаивалъ на. томъ, чтобы вести переговоры лично самому съ принцемъ, изъ чего и вышелъ весь скандалъ. Говорятъ, сцена была ужасная, и принца замертво снесли въ отель. Что такое случилось -- никому неизвѣстно. Вѣрно только одно: покойная принцесса, урожденная графиня Силофъ -- я слышалъ эту исторію отъ молодого Силофа, родственника графской линіи -- любила господина фонъ-Церена, когда тотъ былъ молодымъ человѣкомъ, жилъ съ принцемъ въ резиденціи и посѣщалъ придворные балы, и вышла замужъ за принца только потому, что надо было выйти. Принцъ зналъ это уже тогда, или узналъ послѣ -- не знаю, но только они жили чрезвычайно несчастливо. Во время переговоровъ рѣчь зашла объ этой старой исторіи; и, какъ обыкновенно, слово за слово, дошло до того, что Церенъ пришелъ въ ярость, принцъ тоже не уступалъ -- и тутъ все кончилось. Церенъ уѣхалъ, принцъ уѣхалъ тоже дня черезъ два послѣ него, съ синими пятнами на шеѣ, отъ прикосновенія пальцевъ Церена.
   -- А молодой принцъ? спросилъ я далѣе.
   -- Развѣ тотъ о чемъ нибудь заботился? Тому всѣ хорошенькія дѣвушки равны, ну а тамъ -- хоть трава не рости... Удивился бы я очень, если бы на этотъ разъ въ немъ было что нибудь серьезное. Онъ теперь двѣ недѣли въ Россовѣ. Для меня было бы непріятно жить въ этихъ мѣстахъ послѣ всего, что произошло. Я никогда въ жизни не хотѣлъ бы встрѣтиться съ господиномъ фонъ-Цереномъ, если бы зналъ, что отецъ мой смертельно оскорбилъ его.
   -- Каковъ онъ на видъ?
   -- О! онъ красивый малый, очень высокаго роста, изященъ и любезенъ; могу себѣ представить, что фрейленъ Констанція не очень благодарна отцу, что онъ разстроилъ эту партію. Надо полагать, къ ея чести, что она не знаетъ, какого рода была вся эта торговля. Другіе, конечно, говорятъ, будто она знаетъ это отлично и вполнѣ была согласна на извѣстную сдѣлку.
   Этотъ разсказъ моего спутника я слушалъ съ такимъ нетерпѣніемъ, какъ будто бы дѣло шло о моей жизни. Такъ это былъ онъ? Молодой принцъ фонъ-Прора, котораго она "избрала, когда душу свою за него отдала!" Теперь я вспомнилъ, какъ она вспыхнула, когда въ тотъ вечеръ господинъ фонъ-Гранофъ упомянулъ о принцѣ, и въ тоже время вспомнилъ темную фигуру, скрывавшуюся отъ меня въ тотъ вечеръ въ. паркѣ. Если бы онъ попался мнѣ въ руки!
   Я громко застоналъ отъ злости и боли.
   -- Вы устали, сказалъ добродушный человѣкъ; -- мы, какъ я вижу, по мало пробѣжали. Теперь надо держаться вправо, но тутъ болото, и я боюсь, что въ такой темнотѣ намъ черезъ него не перейти. Лучше пойдемъ вокругъ. Однако вы. люди высокаго роста, Богъ знаетъ какъ мало можете вынести. Въ моемъ полку былъ одинъ офицеръ господинъ фонъ-Вестенъ, малый едва ли не выше васъ ростомъ, только, можетъ быть, не такой широкоплечій.-- Вестенъ, говорю я ему разъ, держу съ вами пари, что пройду... Господи, что это тамъ?
   Изъ за пригорка вдругъ показался человѣкъ, котораго мы не замѣчали въ потьмахъ, и даже не могли замѣтить, такъ какъ онъ шелъ шаговъ за двадцать передъ нами, и то показывался,то опять изчезалъ.
   -- Подойдемте поближе, сказалъ я.
   -- Ради Бога нѣтъ, прошепталъ человѣчекъ, схвативъ меня за охотничью сумку.
   -- Съ этимъ человѣкомъ, можетъ быть, случилось какое нибудь несчастіе, сказалъ я.
   -- Боже упаси! сказалъ человѣчекъ;-- а вотъ съ нами такъ можетъ случиться, если мы будемъ у него на дорогѣ. Прошу насъ -- идемте!
   Господинъ фонъ-Гранофъ просилъ такъ убѣдительно и такъ сильно тянулъ меня, что я уступилъ ему; по я не могъ удержаться, чтобы не постоять еще нѣкоторое время и посмотрѣть назадъ. Фигура снова появилась и, казалось, наблюдала за нами; потомъ послышался легкій свистъ. Тотчасъ же на томъ самомъ мѣстѣ появилась вторая фигура, которая пошла за первой черезъ болото, потомъ третья и четвертая -- я насчиталъ восемь человѣкъ. У нихъ у всѣхъ были большіе тюки за спинами, но это не мѣшало имъ идти скорымъ шагомъ на извѣстномъ другъ отъ друга разстояніи. Черезъ нѣсколько минутъ темныя фигуры ихъ изчезли, какъ будто ихъ проглотила черная почва болота.
   Господинъ фонъ-Гранофъ глубоко вздохнулъ.
   -- Видите, сказалъ онъ;-- какъ я былъ правъ! Проклятый народъ, они точно крысы, ходятъ по такимъ мѣстамъ, гдѣ всякій честный христіанинъ утонетъ. Я объ закладъ побьюсь, что тутъ были и ваши люди.
   -- Что вы хотите сказать? спросилъ я.
   -- Ахъ, Господи, продолжалъ онъ;-- всѣ мы здѣсь занимаемся нѣсколько контрабандою, или, по крайней мѣрѣ, извлекаемъ изъ нея выгоду, Я недавно самъ убѣдился, что иначе и жить невозможно, и что если не смотрѣть на это сквозь пальцы, то работники подожгутъ со всѣхъ четырехъ сторонъ и домъ и всѣ службы, приходится даже почти-что потворствовать имъ. Вотъ третьяго дня, стою я у забора своего сада, и вижу бѣжитъ человѣкъ и говоритъ мнѣ, чтобы я его спряталъ, потому что вблизи за нимъ идетъ жандармъ. Ну, говоря по чести, я спряталъ его въ хлѣбную печь, потому что вблизи другого мѣста не было, и самъ бросилъ охапку соломы къ дверцамъ, а когда, минутъ черезъ пять, пришелъ жандармъ, то я сказалъ ему, что видѣлъ, какъ паренъ побѣжалъ въ лѣсъ. Право, мнѣ было совѣстно, но что же прикажете дѣлать? И я не сталъ бы ничего говорить противъ вашего старика, если бы онъ не дѣйствовалъ такъ безумно. Но онъ ужъ переливаетъ черезъ край, говорю я вамъ, онъ переливаетъ черезъ край; онъ кончитъ плохо; это всѣ говорятъ въ одинъ голосъ.
   -- Однако, сказалъ я, употребляя всѣ возможныя усилія говорить какъ можно спокойнѣе;-- вотъ я ужь здѣсь около трехъ недѣль, и даю вамъ слово -- я теперь слишкомъ часто слышалъ подобныя рѣчи, чтобы съумѣть при случаѣ примѣнить ихъ -- что не случилось рѣшительно ничего такого, что бы могло подтвердить дурную репутацію, какою, я къ ужасу своему слышу, господинъ фонъ-Церенъ пользуется даже между своими друзьями. Да, я признаюсь вамъ, что въ первые дни мнѣ самому, не знаю почему, приходили такія мысли, но въ душѣ я давно выпросилъ прощеніе у господина фонъ-Церена за подобное подозрѣніе.
   -- Подозрѣніе, сказалъ человѣчекъ, говори при этомъ все съ большимъ жаромъ, и дѣлая все болѣе поспѣшные и мелкіе шаги; -- кто говоритъ о подозрѣніи? Дѣло это также вѣрно, какъ аминь въ церкви. Если вы ничего не замѣтили,-- что впрочемъ меня увеселяетъ, но вы увѣряете честью, и я вѣрю -- то это потому, что погода была слишкомъ хороша. Однако, какъ вы сами видѣли, торговля не совсѣмъ пріостановлена; право какъ-то странно когда подумаешь, что живешь среди такихъ дѣлъ. Я еще въ четвергъ взялъ у него партію краснаго вина и коньяку, а Трантофъ за два дня до меня взялъ столько же, а Силофъ, который кажется дѣлится съ кѣмъ-то другимъ, еще болѣе.
   -- Но почему же господину фонъ-Церену не удѣлить своимъ добрымъ знакомымъ излишекъ изъ своихъ запасныхъ винъ? съ упрямствомъ спросилъ я.
   -- Изъ запасныхъ винъ? вскричалъ господинъ фонъ-Гранофъ.-- Да, да, съ прошлой осени должно быть осталось много; у него въ погребахъ должно быть еще столько, что онъ можетъ снабдить виномъ половину острова. Карманамъ его не легко, потому что контрабандистамъ капитанамъ надо платить наличными деньгами, а сбытъ въ X., какъ слышно, плохъ. Тамъ въ послѣднее время стали сильно трусить. Съ тѣхъ поръ какъ этимъ ремесломъ стали заниматься очень многіе, никто другъ другу недовѣряетъ. Прежде, какъ слышно, было только двѣ почтенныя фирмы. Но все это вамъ должно быть гораздо лучше извѣстно, нежели мнѣ. Вѣдь отецъ вашъ таможенный чиновникъ?
   -- Да, сказалъ я,-- и я тѣмъ болѣе удивленъ, что никогда не слыхивалъ имени господина фонъ-Церена между такимъ множествомъ другихъ именъ. Это странно, если подозрѣнія ваши дѣйствительно основательны.
   -- Вы все толкуете о подозрѣніи, со злостью уже вскричалъ человѣчекъ.-- Въ этомъ случаѣ какъ и вездѣ: маленькаго вора вѣшаютъ, а крупные разгуливаютъ на свободѣ. Господа чиновники очень хорошо знаютъ, что дѣлаютъ; нѣсколько талеровъ или луидоровъ, данныхъ во время, дѣлаютъ свое дѣло, а когда у кого нибудь, какъ у господина фонъ-Церена, братъ штейерратъ, то повѣрьте таможенные надсмотрщики не сдѣлаютъ такой нелюбезности, и не изловятъ брата господина штенеррата.
   - Это оскорбительно, господинъ фонъ-Гранофъ, въ ярости вскричалъ я;-- я уже говорилъ вамъ, что отецъ мой таможенный чиновникъ.
   -- Ну, ну, сказалъ фонъ-Гранофъ;-- мнѣ кажется вы не совсѣмъ ладно живете съ отцемъ. И если отецъ выгналъ васъ, то...
   -- То до этого никому нѣтъ дѣла, вскричалъ я;-- кромѣ господина фонъ-Церена, взявшаго меня въ домъ и относившагося ко мнѣ все время хорошо и дружественно. Если отецъ мой выслалъ меня или, какъ вы говорите, выгналъ меня, то я подалъ ему для этого достаточно поводовъ, но это не касается его честности, и я убью какъ собаку того, кто вздумаетъ затронуть его честь.
   Такъ какъ господинъ фонъ-Гранофъ не зналъ, и не могъ знать, какъ рвалъ онъ на тысячу частей мое сердце всѣмъ, что говорилъ, и что ярость моя искала только случая, чтобы выразиться, то все это казалось ему непонятнымъ и ужаснымъ. Молодой человѣкъ и прежде казавшійся ему подозрительнымъ, а теперь еще болѣе подозрительный, образчики физической силы котораго ему приводилось видѣть не разъ,-- говорилъ такимъ голосомъ объ убійствѣ! Къ этому ко всему прибавьте пустое мѣсто и наступившую ночь. Маленькій человѣчекъ прошепталъ какія-то непонятныя слова, и отошелъ отъ меня какъ только могъ подальше, но потомъ, боясь вѣроятно моего заряженнаго ружья, снова подошелъ и кротко объяснилъ мнѣ, что не имѣлъ намѣренія оскорбить меня, и что это совершенно немыслимо, чтобы такой честный таможенный чиновникъ, какъ мой отецъ, завѣдомо послалъ своего сына къ такому извѣстному контрабандисту; а что, съ другой стороны, подозрѣніе, что я служу правительственнымъ шпіономъ никакъ не сходится съ моимъ честнымъ лицомъ и прямыми манерами; что онъ отъ всей души готовъ согласиться, что все, что говорятъ противъ господина фонъ-Церена, берется съ вѣтру,-- что люди болтаютъ такъ много только для того чтобы болтать, а онъ, еще такъ недавно поселившійся въ этихъ мѣстахъ, менѣе всякаго другого можетъ знать объ этихъ сплетняхъ. Что, наконецъ, онъ почтетъ за честь и отъ души будетъ радъ видѣть меня гостемъ у себя въ домѣ -- освѣщенныя окна котораго мы уже видѣли и куда вѣроятно добрались ужо другіе охотники,-- и выпить со мною бутылочку вина.
   Я едва понималъ, что говорилъ этотъ человѣкъ; въ душѣ моей происходила страшная буря. Я отвѣчалъ коротко, что все это хорошо и что я не думаю, чтобы онъ желалъ оскорбить меня. Потомъ я просилъ его извинить меня передъ господиномъ фонъ-Цереномъ, и пошелъ отъ него черезъ пустотъ, но направленію ближайшей, мнѣ хорошо извѣстной дороги, шедшей изъ Мельгофа, помѣстья Гранофа, въ Церендорфъ.
   

XI.

   Слѣдующее утро было такъ восхитительно прекрасно, что могло успокоить сердце еще болѣе огорченное, чѣмъ мое. Кромѣ того, я былъ такъ утомленъ, что уснулъ, едва положивъ на подушку свою молодую беззаботную, голову, и спалъ такъ крѣпко, что долженъ былъ долго припоминать, что такое могло вчера вечеромъ вывести меня изъ себя. Конечно, я мало-по-малу припомнилъ все, и тогда голова моя разгорѣлась, и въ комнатѣ, стало тѣсно.
   Мнѣ не сидѣлось болѣе въ стѣнахъ, и я почувствовалъ, какъ чувствовалъ постоянно въ трудныя минуты, что на воздухѣ, подъ открытымъ голубымъ небомъ мнѣ будетъ легче, и я поспѣшно сошелъ но крутой лѣсенкѣ въ паркъ.
   Я бродилъ между тихо колебавшимися отъ утренняго вѣтерка вѣтвями высокихъ деревьевъ, между освѣщенныхъ солнцемъ кустарниковъ то по заросшимъ дорожкамъ, и глядѣлъ на небо, то, мрачно скрестивъ руки, смотрѣлъ на землю, то слѣдилъ за птицею, монотонно распѣвавшей свою осеннюю пѣсню, или наблюдалъ за какой нибудь гусеницей, висѣвшей на паутинѣ на вѣткѣ, качавшейся взадъ и впередъ и старавшейся разрѣшить загадку столь трудную для юноши: ясно сознать свое собственное положеніе.
   Вчера я сказалъ господину фонъ-Гранофу правду; что съ тѣхъ поръ какъ я находился въ имѣніи господина фонъ-Церена, тутъ ничего не случилось такого, что бы могло оправдать подозрѣніе первого дня. Вѣдь все это время я почти не отходилъ отъ него. Въ домъ не являлись чужіе люди, не было видно никакихъ подозрительныхъ сборищъ, не привозилось никакихъ товаровъ, и, за исключеніемъ двухъ боченковъ вина, отосланныхъ сосѣдямъ, болѣе никуда ничего не отпускалось. Конечно, люди, работавшіе въ имѣніи, казались болѣе способными на какое нибудь другое занятіе, чѣмъ на честное ремесло; въ особенности у моего долговязаго, избитаго пріятеля Іохена Шварца врядъ ли была чиста совѣсть; но всѣ поселяне вокругъ на другихъ помѣстьяхъ и около морскаго берега походили на погибшую, развратную пиратскую сволочь, изъ которой многіе занимались рыболовствомъ и судоходствомъ.
   Кромѣ того, если согласиться, что фонъ-Церенъ дѣйствительно таковъ, какимъ называетъ его молва, въ концѣ концовъ онъ поступаетъ не хуже другихъ. Мы всѣ занимаемся немного контрабандою -- сказалъ мнѣ фонъ-Гранофъ; и если всѣ эти дворянчики не стѣсняются наполнять погреба свои виномъ, доставленнымъ, какъ имъ извѣстно, контрабандою -- а укрыватель все равно что воръ,-- то дикій былъ, вѣроятно, тутъ, какъ и вездѣ умнымъ человѣкомъ, рѣшавшимся дѣлать то, что другіе съ удовольствіемъ сдѣлали бы сами.
   И наконецъ я обязанъ былъ ему глубокою благодарностью! Могъ ли я, на основаніи подозрѣнія и сплетенъ болтуна, оставить его, всегда такого ко мнѣ добраго и внимательнаго, подарившаго мнѣ лучшую свою собаку и свое лучшее ружье, нѣтъ!-- двухъ своихъ лучшихъ собакъ, и два свои лучшія ружья, чей кошелекъ, и ящикъ съ сигарами (ахъ! и какія дорогія сигары, я никогда не думалъ, чтобы существовали такія сигары!) во всякое время были готовы къ моимъ услугамъ! Нѣтъ, и тысячу разъ нѣтъ! А если онъ въ самомъ дѣлѣ контрабандистъ, настоящій контрабандистъ по ремеслу! Но какъ узнать мнѣ, точно ли онъ контрабандистъ?
   Нѣтъ ничего проще, какъ обратиться къ нему самому, и я имѣлъ на то право. Въ обществѣ сомнѣвались въ моей честности, и не знали, что обо мнѣ думать, этого оставить такъ я не могъ. Господинъ фонъ-Цсренъ не могъ требовать, чтобы я изъ за него подвергался оскорбительному подозрѣнію -- считаться шпіономъ или соумышленникомъ. Ну а если онъ скажетъ тогда: "Идите, я васъ не держу"!
   Я сѣлъ у опушки лѣса въ паркѣ на каменную скамью, поставленную тамъ подъ вѣтвистымъ кленомъ, и, положивъ локти на полуразвалившійся столъ и сжавъ руками лобъ, сталъ смотрѣть на замокъ, тѣнь котораго далеко разстилалась но лугу, освѣщенному золотистымъ утреннимъ солнцемъ
   Какъ полюбилъ я старый развалившійся домъ! Какъ зналъ я хорошо каждую высокую трубу, каждую травинку, ростущую въ порыжѣлой, покрытой мхомъ черепичной крышѣ! три балкона, два маленькихъ, висячихъ справа и слѣва, и въ серединѣ большой, на которой вели три большія стеклянныя двери изъ верхней залы, и который стоялъ на четырехъ неуклюжихъ колоннахъ съ необыкновенно вычурными капителями! Какъ хорошо зналъ я каждое окно съ обвѣтшалыми ставнями! Нѣкоторые изъ ставней висѣли на одной петлѣ, а на третьемъ окнѣ съ правой стороны ставень вѣчно стучалъ но ночамъ, когда вѣтеръ дулъ съ запада -- я часто хотѣлъ прикрѣпить его, да все забывалъ. Тамъ въ углу слѣва были два окна моей комнаты, моей поэтической комнаты, съ дорогой старинной мебелью, которая внушала мнѣ почтеніе, такъ что среди ея казался я себѣ юнымъ королевскимъ сыномъ. Какіе счастливые часы пережилъ уже я въ короткое время въ этой комнатѣ! Рано по утрамъ, когда я, довольный предстоящей охотой, одѣвался и приготовлялъ патроны, напѣвая, и поздно по вечерамъ, когда я возвращался домой съ друзьями и товарищами по охотѣ, разгоряченный игрою и виномъ и веселой болтовней, и смотрѣлъ въ окно, куря сигару, и полной грудью вдыхая ночной воздухъ,-- въ то время, какъ въ головѣ пробѣгало столько мыслей, безумныхъ, сентиментальныхъ мыслей, окончательно сходившихся на прелестной дѣвушкѣ, которая тамъ, подо мною, на террасѣ, вѣроятно, покоилась уже давно въ сладкомъ снѣ!
   Что говорилъ такое про нее вчера этотъ отвратительный человѣкъ? Я едва рѣшался повторить въ душѣ эти обвиненія; я не понималъ, какъ могъ я выслушать ихъ, и какъ оставилъ его не тронутымъ, услушавъ, какъ онъ низвергалъ мою святыню! Несчастный, жалкій человѣкъ, высокомѣрная, надутая, завистливая гадина! Конечно, съ ея стороны, огромное преступленіе не хотѣть слышать о такомъ возлюбленномъ, и не хотѣть знать вообще о дрянныхъ дворянчикахъ! И за это презираютъ ее; увѣряютъ, что она хотѣла продаться, она, великая, чистая, прекрасная, для которой и королевскій престолъ слишкомъ низокъ! Есть ли на свѣтѣ голова достойнѣе діадемы? Есть ли фигура болѣе достойная пурпуровой мантіи? Господи! Мнѣ для себя ничего не надо; вѣдь я былъ и тѣмъ доволенъ, что смѣлъ дотрогиваться до края ея платья! Но другіе должны се уважать точно такъ же какъ и я! Никто, ни принцъ, ни король не должны смѣть приблизиться къ ней безъ ея позволенія. Если бы она позволила мнѣ только, какъ шутя сказала въ тотъ вечеръ, быть сторожемъ, на ея порогѣ!
   Такъ унималъ я свое полное, молодое сердце, которое готово было разорваться отъ страсти и желаній. И я дѣйствовалъ такъ но искреннему убѣжденію, въ непоколебимой вѣрѣ въ величіе и чистоту существа, такъ горячо любимаго. Я смѣю сказать, что во мнѣ не было ни единой капли крови, которая не принадлежала бы ей; я пожертвовалъ бы своей жизнью, чтобы служить ей, если бы только она этого потребовала, если бы оцѣнила во мнѣ вѣрное сердце; если бы откровенно поговорила со мной. Было ли это предчувствіемъ не продолжительности времени, оставшагося для моей слѣпой, непоколебимой вѣры въ неприкосновенность святыни, заставившее меня опустить голову на руки и проливать горячія слезы?
   Я быстро вскочилъ, потому что послышался сзади меня шелестъ, и я дѣйствительно не ошибся. Изъ-за кустовъ, между которыми вилась дорога далѣе въ лѣсъ, вышла Констанція. Видѣла ли она, что я сидѣлъ тутъ? Я вскочилъ въ страшномъ смущеніи со скамейки, и сталъ передъ нею, не успѣвъ вытерѣть слѣды слезъ съ своихъ пылавшихъ глазъ.
   -- Пустите меня сѣсть подлѣ васъ, сказала она, поклонившись мнѣ съ своей меланхолической улыбкой;-- я чувствую себя утомленною, я такъ давно уже встала. Знаете, гдѣ я была? Въ лѣсу у пруда, и на верху у развалинъ. А вѣдь мы не были болѣе вмѣстѣ? Я сегодня утромъ объ этомъ думала, и сожалѣла. Тамъ на верху такъ хорошо, и съ вами ходить такъ славно. Отчего вы никогда не зайдете за мною? А знаете, что вы еще обѣщали мнѣ? Вы хотѣли быть моимъ вѣрнымъ Георгомъ, и убивать на пути моемъ всѣхъ драконовъ? Сколько вы уже убили?
   Она взглянула изъ подъ длинныхъ рѣсницъ своими темными глазами, неизмѣримо глубокими, прямо мнѣ въ глаза, которые я въ смущеніи опустилъ.
   -- Отчего вы не отвѣчаете? сказала она.-- Развѣ отецъ мой запретилъ вамъ это?
   -- Нѣтъ, отвѣчалъ я;-- но я не знаю, шутите ли вы или нѣтъ. Все послѣднее время вы были такъ холодны ко мнѣ, что я не смѣлъ не только говорить съ вами, по даже глядѣть на гасъ
   -- И вы дѣйствительно не подозрѣваете, почему въ послѣднее время я не такъ ласкова съ вами?
   -- Нѣтъ, сказалъ я, и шопотомъ прибавилъ:-- вѣроятно потому что я такъ хорошъ съ вашимъ отцомъ; но какъ же мнѣ быть иначе?
   По челу ея пробѣжало облако.
   -- А если и потому? сказала она; -- можете ли вы упрекать меня въ этомъ? Отецъ мой не любитъ меня; онъ ужь много разъ доказалъ мнѣ это. Какъ же я могу любить кого нибудь, кто "такъ хорошъ съ моимъ отцомъ" -- она какимъ-то огорченнымъ тономъ произнесла послѣднія слова -- кто передаетъ ему, можетъ быть, каждое слово, которое я произношу, и такимъ образомъ увеличиваетъ число сплетниковъ и лазутчиковъ, которыми я уже окружена, и становится тѣмъ болѣе опаснымъ, что я и безъ того кругомъ выдана всѣми.
   -- Выдана, и выдана мною? въ страхѣ вскричалъ я.
   -- Выдана, да; сказала она тихо, скоро и горячо. Я знаю, что Софи, моя горничная, подкуплена; я знаю, что Христіанъ день и ночь бродитъ вокругъ и стережетъ меня, какъ плѣнницу; я ничуть не увѣрена, что Паленъ, выказывающая мнѣ преданность, не продастъ меня за пригоршню талеровъ. Да, я выдана, со всѣхъ сторонъ выдана, но выдана ли я вами -- ради вашихъ добрыхъ голубыхъ глазъ мнѣ хотѣлось бы думать, что я обманулась, хотя у меня есть дѣйствительно основательныя причины подозрѣвать васъ.
   Слыша это отъ Констанціи, я былъ внѣ себя, я просилъ, я умолялъ ее сказать мнѣ, за что она на меня сердится, какое отвратительное подозрѣніе имѣетъ противъ меня: а что это только подозрѣніе, я докажу ей, только бы ока все мнѣ сказала, непремѣнно все.
   -- Ну хорошо, продолжала она;-- подозрѣніе это или истина, что вы въ первый же день вашего пребыванія здѣсь, но приказанію отца моего, который и привезъ васъ для этой цѣли, стояли карауломъ подъ моимъ окномъ въ то время, какъ хотѣли увѣрить меня, что васъ привлекла моя игра?
   Послѣднія слова страшно испугали меня, потому что они сопровождались мрачнымъ испытующимъ взглядомъ.
   -- Вамъ не надо болѣе сознаваться, продолжала она съ горечью.-- Вы еще не довольно хорошо выучились представляться. А я-то простодушная дурочка воображала, что вы мой вѣрный Георгъ!
   Я готовъ былъ расплакаться отъ злости и огорченія,
   -- Ради Бога, вскричалъ я.-- не осуждайте меня, не выслушавъ! Я пошелъ въ паркъ безъ всякой опредѣленной цѣли, не подозрѣвая, что встрѣчу кого нибудь. Если бы я зналъ, что человѣкъ, котораго я увидѣлъ отсюда, когда онъ выходилъ изъ чащи, пришелъ сюда не безъ вашего позволенія, я не помѣшалъ бы ему, и спокойно пустилъ бы его туда, гдѣ его, какъ видно, ожидали.
   -- Кто говоритъ вамъ, что онъ пришелъ не безъ моего позволенія, что его ожидали? съ сердцемъ спросила Констанція.
   -- Вы сами, быстро отвѣчалъ я;-- и то обстоятельство, что вы знаете то, что можемъ знать только мы съ нимъ.
   Констанція взглянула на меня и мимолетно улыбнулась.-- Э! сказала она; -- какъ ловко вы соображаете, кто бы могъ подумать это! Но вы ошибаетесь. Это правда, что я знаю это отъ него, по тѣмъ не менѣе я не ждала его и не давала ему позволенія. Еще болѣе того, клянусь вамъ, я даже не подозрѣвала, что онъ такъ близко отъ меня.-- А теперь гдѣ онъ? спрашиваете вы меня взоромъ.-- Теперь онъ отъ меня такъ же далеко, какъ и прежде. Онъ нашелъ случай, объяснять который не зачѣмъ, написать мнѣ, что дѣйствительно старался въ тотъ вечеръ увидѣть меня, чтобы сообщить нѣчто, о чемъ онъ не желаетъ, чтобы я узнала черезъ другихъ. Я ему отвѣчала тѣмъ же путемъ, что ужо узнала это черезъ другихъ, и что прошу его, ради своего и его спокойствія, не дѣлать попытокъ видѣть меня. Вотъ все что было, и больше ничего не будетъ. Я не имѣю привычки требовать отъ тѣхъ, кто меня любитъ, чтобы они жертвовали мнѣ своимъ будущимъ и своей судьбою. А тутъ это непремѣнно было бы. Этотъ человѣкъ не можетъ вступить въ бракъ безъ согласія отца, а мой отецъ позаботился, чтобы этого согласія никогда не послѣдовало. Онъ будетъ свободенъ послѣ смерти своего отца. Но до этого могутъ протянуться годы. А онъ но долженъ принести мнѣ въ жертву даже этотъ годъ.
   -- И онъ соглашается на все это? вскричалъ я въ негодованіи;-- онъ не предпочитаетъ отказаться отъ своихъ титуловъ и наслѣдства, чтобы не лишиться васъ? онъ не позволяетъ скорѣе разорвать себя въ куски, чѣмъ отречься отъ васъ? И у этого человѣка милліоны и онъ называется принцемъ!
   -- Такъ вы знаете, кто это былъ? сказала Констанція, сильно испуганная, и потомъ съ горечью прибавила:-- Конечно, какъ же вамъ но знать! Вѣдь вы повѣренный моего отца, которому вы во всякомъ случаѣ тотчасъ же передали все происшествіе.
   -- Я никому не передавалъ объ этомъ происшествіи! вскричалъ я;-- точно такъ же какъ господинъ фонъ-Церенъ никогда не произносилъ въ моемъ присутствіи имени принца.
   -- Развѣ нужно имя? сказала Констанція.-- Можно не называя имени говорить очень ясно. Но чтобы тамъ онъ вамъ ни говорилъ онъ навѣрное но сказалъ вамъ, что мы съ Карло уже обручились, и что бракъ не состоялся единственно только по его винѣ; что онъ безжалостно пожертвовалъ моимъ счастьемъ ради высокомѣрія, чтобы отомстить отцу моего возлюбленнаго въ ущербъ намъ, и что онъ, вмѣсто того, чтобы предложить мнѣ взамѣнъ блестящей будущности. отнятой имъ у меня, хотя какое нибудь сносное существованіе, ежедневно и ежечасно превращаетъ жизнь мою въ мученіе. Онъ убилъ мою мать, онъ убьетъ и меня.
   -- Ради Бога не говорите такъ, вскричалъ я.
   -- Эта жизнь -- не жизнь; это смерть, хуже чѣмъ смерть! прошептала она, опустивъ голову на доску стола.
   -- Такъ вы все еще любите того, кто измѣнилъ вамъ? сказалъ я.
   -- Нѣтъ, отвѣчала она, выпрямившись,-- нѣтъ! Я сказала уже вамъ, что все кончено и на вѣки кончено. Я свободна и отъ всего отказалась. Я слишкомъ горда, чтобы отдать свое сердце -- единственное свое богатство -- человѣку, который отдастъ мнѣ не все. Георгъ, можно ли отдать что нибудь болѣе своего сердца?
   Я хотѣлъ отвѣчать: въ такомъ случаѣ вы имѣете отъ меня все, Констанція; по дрожащія уста мои не могли произнести никакого звука и я могъ бросить только на нее взглядъ, въ которомъ выразилось все мое сердце -- полное, безумное, переполненное чистой, вѣрной любовью, сердце девятнадцатилѣтняго юноши.
   Она пожала мою руку и сказала:
   -- Милый Георгъ, я хочу, я должна думать, что вы расположены ко мнѣ. Ну, а теперь, какъ мы объяснились и снова друзья, идемте домой, гдѣ меня ждетъ съ завтракомъ моя старуха Паленъ.
   Она снова заговорила тѣмъ тономъ, которымъ начала разговоръ и не перемѣняла его.
   -- Что вы отправляетесь сегодня на охоту? Любите вы охоту? Я прежде тоже ходила, но это ужо давно, очень давно. Прежде я была хорошая наѣздница, а теперь мнѣ врядъ ли усидѣть на сѣдлѣ. Я теперь всему разучилась, въ особенности разучилась быть веселой. А вы всегда веселы, Георгъ! Я слышу иногда но утрамъ, какъ вы ноете такія прекрасныя, веселыя пѣсни, у васъ славный голосъ. Вамъ надо выучить меня своимъ пѣснямъ. Я знаю только печальныя пѣсни.
   Какое очарованіе находилъ въ этой болтовнѣ. Какъ въ послѣднее время немилость ея дѣлала меня молчаливымъ и боязливымъ, такъ точно теперь неожиданная доброта ея ко мнѣ производила на меня тоже самое дѣйствіе.
   Я шелъ съ полуспущенной, полусчастливой улыбкой подлѣ нея черезъ большой лугъ къ дому, гдѣ, прощаясь ни террасѣ, она еще разъ пожала мнѣ руку.
   Въ три прыжка влетѣлъ я но крутой лѣстницѣ, съ шумомъ отворилъ дверь къ себѣ въ комнату и остановился въ какомъ-то испугѣ ни. порогѣ, увидѣвъ, что господинъ фонъ-Церенъ сидитъ въ большомъ креслѣ у окна.
   Онъ полу-обернулъ голову и сказалъ:
   -- Вы заставили меня долго ждать, я сижу тутъ уже цѣлый часъ.
   Это ничуть не было для меня успокоительнымъ; съ этого кресла видѣнъ былъ весь дугъ парка и скамейка подъ кленомъ. Если господинъ фонъ-Церенъ сидѣлъ тутъ цѣлый часъ, то онъ, во всякомъ случаѣ, видѣлъ зоркими глазами своими гораздо болѣе, чѣмъ могъ желать.
   Вслѣдствіе этого на поклонъ его я отвѣчалъ съ большимъ смущеніемъ, которое ничуть не убавилось, когда онъ жестомъ показалъ на скамейку и сказалъ:
   -- Марія Стюартъ, Георгъ? Такъ? Жестокій тюремщикъ сиръ Полетъ, съ большою связкою ключей? Фанатическій Мортимеръ: жизнь есть только мигъ, и смерть тоже только мигъ? Такъ? Невѣрный лордъ Лестеръ, обладающій удобной привычкой переѣзжать во Францію на кораблѣ всякій разъ, когда дѣло идетъ о головѣ и шеѣ!
   Онъ съ презрительнымъ жестомъ отряхнула, пепелъ съ своей сигары и, взглянувъ на меня съ быстротою молніи измѣнилъ расположеніе духа, началъ громко хохотать и сказалъ:
   -- Нѣтъ, милѣйшій Георгъ, не смотрите на меня такъ сердито. А право люблю васъ, я сказалъ уже вамъ вчера, что вы въ этомъ невиноваты. Отъ души прошу у васъ извиненія, что вчера я хотя на. минуту обвинилъ васъ въ томъ, въ чемъ вы дѣйствительно невиноваты. Она должна играть комедію, она съ дѣтства играла ее, и иначе не можетъ. Право я не разъ боялся, что это перешло къ ней отъ ея несчастной матери. Не мало людей страдало отъ этого -- и я не мало страдалъ; васъ хотѣлось бы мнѣ избавить отъ подобной участи, я часто косвенно предупреждалъ васъ, а теперь предупреждаю прямо. Что вы хотите дѣлать?
   При послѣднихъ его словахъ, я сталъ ходить взадъ и впередъ по комнатѣ, и теперь взялъ фуражку, висѣвшую на двери.
   -- Что вы хотите дѣлать? вскричалъ онъ еще разъ, вскочивъ съ кресла и хватая меня за руку.
   -- Уйти, прошепталъ я, чувствуя, что глаза мои наполняются слезами, и что мнѣ не удержать ихъ;-- уйти отсюда! Я не могу вынести, когда говорятъ такъ о фрейленъ Констанціи.
   -- И кромѣ того это благопріятный случай уйти отъ меня? сказалъ господинъ фонъ-Церенъ, проницательно устремивъ на меня свои темные глаза;-- не правда ли?
   -- Да, сказалъ я собравъ всѣ свои силы;-- чтобы уйти и отъ васъ.
   -- Ну такъ идите, сказалъ онъ.
   Я пошелъ къ двери, и сталъ искать ручку ощупью, такъ какъ глаза мои были полны слезъ.
   -- Георгъ! вскричалъ господинъ фонъ-Церенъ;-- Георгъ!
   Голосъ его поразилъ меня въ самое сердце, я вернулся, схватилъ и сжалъ его обѣ руки, и вскричалъ:
   -- Нѣтъ, нѣтъ, я не могу! Вы были слишкомъ добры ко мнѣ, я не могу добровольно уйти отъ васъ.
   Онъ тихо подвелъ меня къ креслу, и въ то время, какъ я положилъ голову на обѣ свои руки, онъ ходилъ взадъ и впередъ но комнатѣ. Потомъ остановился передо мною.
   -- Что говорилъ вамъ вчера Гранофъ? оклеветалъ ли онъ меня передъ вами, такъ какъ оклеветалъ васъ передъ мной? Остерегалъ ли васъ отъ меня, какъ меня отъ васъ? Нѣтъ, не отвѣчайте мнѣ, мнѣ не для чего это знать, потому что я все это хорошо знаю, какъ будто бы шелъ съ вами и все слышалъ. Вѣдь извѣстно, что болтаютъ старыя двуличныя бабы.
   -- Такъ это не правда, вскричалъ я вскочивъ.-- Да. конечно, конечно, это неправда. Я этому никогда не вѣрилъ и вчера ни въ одномъ словѣ не повѣрилъ несчастному.
   -- И только теперь тамъ въ паркѣ! сказалъ господинъ фонъ-Церенъ, снова устремивъ на меня проницательный взглядъ.
   Но, на этотъ радъ я не опустилъ глазъ. Я отвѣчалъ на его взглядъ и сказалъ тихо и твердо:
   -- Я этому не повѣрю, пока не услышу это отъ васъ самихъ.
   -- А если я вамъ отвѣчу утвердительно, что тогда?
   -- Тогда я буду просить васъ, какъ только съумѣю, чтобы вы больше этого не дѣлали! Это не можетъ хорошо кончиться, а мнѣ страшно подумать, что это можетъ дурно кончиться.
   -- Вы думаете, сказалъ дикій, и мрачная улыбка изказила его лицо,-- что будетъ непріятно читать въ газетахъ: сегодня осуждается Мальте фонъ-Церенъ изъ Церондорфа на двадцать лѣтъ въ рабочій домъ, и отправляется для этого въ смирительный домъ въ С.... директоръ котораго, какъ извѣстно, братъ осужденнаго? Не въ первый разъ Церенъ будетъ сидѣть въ тюрьмѣ! нѣтъ!
   Онъ громко захохоталъ, и съ жаромъ продолжалъ говорить, то ходя взадъ и впередъ по комнатѣ, то останавливаясь передо мною:
   -- Да, да, не въ первый разъ. Въ дни моей юности -- лѣтъ тридцать или болѣе тому назадъ -- въ вашемъ проклятомъ гнѣздѣ, въ пустомъ мѣстѣ между стѣною и валомъ, стояла полусгнившая висѣлица, а на висѣлицѣ были прибиты заржавленные желѣзные щиты, на которыхъ виднѣлись на половину вытертыя имена, и одно изъ этихъ именъ было Мальте фонъ-Церенъ, и надъ нимъ стоялъ 1536 годъ, и по этому-то числу я его узналъ и одинъ разъ ночью съ другомъ своей юности Гансомъ фонъ-Трантофомъ, отцемъ нашего Ганса, сорвалъ щитъ, а висѣлицу срубилъ, и перебросилъ ее черезъ валъ въ городской ровъ. Знаете, какимъ образомъ попало туда имя моего предка? Онъ враждовалъ съ вашими властями, и они поклялись повѣсить его, если поймаютъ. И хотя онъ зналъ очень хорошо, что они ему не спустятъ, онъ, тѣмъ не менѣе, пробрался на маслянницѣ переодѣтымъ въ городъ, ради одной хорошенькой дѣвушки, которую рыцарь любилъ и былъ любимъ взаимно. Вы видите, любезный Георгъ, женщины всѣмъ несчастіямъ причина. И точно, рано утромъ, когда онъ уходилъ отъ своей возлюбленной, его поймали и посадили въ тюрьму, съ тѣмъ чтобы повѣсить на слѣдующее утро для потѣхи добрыхъ гражданъ. Но оруженосецъ, который сопровождалъ его, убѣжалъ и передалъ все Ганцу фонъ-Трантофу, а Ганцъ посадилъ на лошадей двадцать слугъ, разослалъ ихъ но всему острову, чтобы предупредить всѣхъ родственниковъ и друзей, самъ тоже ѣздилъ и ночью они перебрались на двадцати лодкахъ въ городъ, въ количествѣ двухсотъ человѣкъ, освободили изъ тюрьмы моего предка, подожгли это проклятое гнѣздо съ четырехъ сторонъ, такъ что оно вспыхнуло, какъ свѣчка; а за это граждане, не имѣя болѣе въ рукахъ Малые фонъ-Церена, прибили къ висѣлицѣ его имя.
   "Что же была за причина вражды? Пошлина на Зундѣ, которую фонъ-Церены уничтожили уже нѣсколько столѣтій тому назадъ и которую чортовы дѣти водворили въ свою пользу. Съ какого права, спрашиваю я васъ, съ какого права? Когда это торговое гнѣздо состояло только изъ лачугъ, въ которыхъ жили одни рыбаки, Церены господствовали уже какъ повелители и начальники, живя сначала въ деревянномъ домѣ, обнесенномъ валомъ, какъ водилось въ древнія времена, а потомъ въ каменномъ замкѣ съ башнями и шпилями. И насколько видѣлъ глазъ сверху съ замка въ лѣса и бухты, ни въ одномъ домѣ и ни въ одной хижинѣ не подымался дымъ около котораго не грѣлись бы вассалы или подчиненные замку, и насколько видѣлъ глазъ сверху изъ замка но морю, не бѣлѣло ни одного паруса и не развѣвалось ни одного флага, который не платилъ бы дани замку. Вы думаете, молодой человѣкъ, что нѣчто подобное забывается? Вы думаете, что я когда нибудь подчинюсь закону вмѣстѣ съ сволочью, которая пресмыкалась передъ моими предками? или признаю надъ собою власть? Я логъ бы съ такимъ же достоинствомъ и правомъ сидѣть тамъ, гдѣ они сидятъ теперь, мои гербы красовались бы на каждой заставѣ и гауптвахтѣ, и моимъ именемъ взимались бы подати и пошлины. А теперь,-- чортъ возьми! теперь я сижу ничего неимущимъ въ этомъ каменномъ сундукѣ, который скоро обрушится мнѣ на голову, и ли единаго клока земли, даже пыли, что можетъ пристать къ моимъ сапогамъ, мнѣ не принадлежитъ. Вотъ -- продолжалъ онъ, подойдя къ открытому окну, и дрожащей отъ волненія рукой указывая на лѣсъ -- вы спрашивали меня, почему я не обращу это въ деньги, что тутъ въ лѣсу лежатъ тысячи и тысячи. Я сказалъ, что у меня недостаетъ духу вырубить старыя деревья -- ну и это правда, я не могу, и единственное право мое на нихъ пока я живу,-- это не рубить ихъ. Мнѣ не принадлежитъ болѣе ни одного дерева, ни деревца, ни единаго куска, котораго бы достало мнѣ даже на гробъ -- все это принадлежитъ тому шуту, вашему Крезу, что зовутъ совѣтникомъ коммерціи. Я какъ теперь вижу эту треску, какъ онъ исказилъ свое кривое рыло, когда отсчиталъ мнѣ на столъ свои нечистыя деньги и засунулъ въ карманъ контрактъ. Онъ думалъ, что этого не на долго станетъ, а потомъ онъ пуститъ себѣ нулю въ лобъ. Ну, дѣйствительно, денегъ на долго не хватило, а что касается до другого, то вѣдь до этого дѣло не дойдетъ. Но я не знаю, что это я такъ разболтался сегодня утромъ; неужели знакомство съ этой прачкой, фонъ-Гранофомъ заразило меня: или я хочу наверстать то, чего лишенъ былъ вчера вечеромъ? Право, Георгъ, васъ маѣ вчера не доставало. Трантофъ, добрякъ, привезъ меня домой, чисто изъ состраданія, потому что видѣлъ, какъ тяжело мнѣ будетъ выкурить одному мою послѣднюю сигару. А кромѣ того мнѣ чертовски дорого стоило, что васъ не было около меня. Вчера мнѣ не везло, Георгъ, страшно не везло; они такъ пощипали меня, стараго ястреба, что только перья летѣли; но сегодня вечеромъ мы отплатимъ имъ; сегодня мы у Трантофа, тамъ мнѣ всегда везетъ, но вы не должны отходить отъ меня. Ну, а теперь напейтесь кофе, и черезъ полчаса приходите внизъ, мнѣ надо будетъ написать нѣсколько писемъ. Господинъ штейерратъ проситъ, чтобы я выпуталъ его изъ тысячи первой бѣды, но на итогъ разъ помочь ему я не могу, по крайней мѣрѣ, никакъ не сегодня, пусть подождетъ. И такъ черезъ полчаса мы отправимся на морской берегъ. У меня небольшая лихорадка, морской воздухъ поможетъ мнѣ.
   Онъ ушелъ, оставивъ меня въ странномъ настроеніи духа. Я чувствовалъ, что онъ сказалъ мнѣ все, по когда началъ обдумывать, то увидѣлъ, что это были тѣ и самыя слова, которыя онъ часто говорилъ мнѣ. А между тѣмъ я чувствовалъ, что какъ будто я отдался ему душою и тѣломъ, что его таинственность была для меня мучительнымъ гнетомъ. Но именно по этому-то теперь меня влекло болѣе, чѣмъ когда либо, къ странному человѣку. Если онъ былъ на столько великодушенъ, что не хотѣлъ брать меня съ собою на корабль, который долженъ былъ погибнуть, то могъ ли я спокойно оставаться на берегу, и смотрѣть, какъ онъ борется съ волнами, и какъ тѣ поглощаютъ его? Мое юношеское воображеніе съ жадностью ухватилось за. романическую исторію того рыцаря, что враждовалъ съ моимъ роднымъ городомъ. Мнѣ хотѣлось быть участниковъ этого происшествія: я мечталъ о роли того оруженосца, который ускользнулъ съ опасностью жизни, и принесъ своему любимому рыцарю помощь и спасеніе. Могъ ли я быть менѣе великодушнымъ и менѣе дѣйствовать рѣшительно, чѣмъ тотъ юноша? И не находимся ли мы почти въ одинаковомъ положеніи? Развѣ мой рыцарь не доведенъ до крайности? Развѣ чортовы дѣти не все у него отняли, ничего ему не оставивъ изъ наслѣдія его отцовъ, ему, человѣку королевской крови? Какимъ онъ стоялъ тутъ благороднымъ, с. грустью на блѣдномъ, убитомъ лицѣ, окаймленномъ густой бородой! Онъ хотѣлъ продать свою дочь? А такой человѣкъ, какъ совѣтникъ коммерціи будетъ когда нибудь здѣсь господствовать вмѣсто рыцаря? Человѣкъ съ гладко-выбритымъ лисьимъ лицомъ, съ прищуренными воровскими глазами, и тупыми, жадными пальцами, тотъ самый, который и мнѣ предсказывалъ висѣлицу? Да, они обошлись со мною не лучше, чѣмъ съ моимъ рыцаремъ, и слава Богу, что они поступили такъ, что я могу теперь ненавидѣть ихъ, хотя прежде только презирало.
   Такъ безумная голова моя разгорячалась все болѣе и болѣе. Стремленіе къ приключеніямъ, душевная склонность къ безпорядочной жизни, которую я называлъ свободою, благодарность, юношескій пылъ, первая страстная любовь -- все, все, привязывало меня къ этому кружку, бывшему для меня цѣлымъ міромъ, вполнѣ поглощавшему меня, и влекло меня съ непреодолимой силой къ этому человѣку, казавшемуся мнѣ совершеннѣйшимъ образцомъ рыцаря и героя, и къ прелестной дѣвушкѣ, досягаемой для меня только въ смѣлыхъ мечтахъ. И то обстоятельство, что эти оба существа, одинаково для меня дорогія, находились въ такихъ враждебныхъ отношеніяхъ, усиливало во мнѣ только чувство моего къ нимъ долга. Они, каждый но своему, только-что выказали мнѣ довѣріе, и исполненіе моего самаго пламеннаго желанія: примирить ихъ обоихъ, никогда не казалось мнѣ столь близкимъ, какъ въ это утро, когда я ходила взадъ и впередъ по своей комнатѣ, и смотрѣлъ въ окно на голубое небо, гдѣ неподвижно стояли большія бѣлы я облака, и на паркъ, величественныя группы деревьевъ и громадныя зеленыя лужайки котораго были освѣщены чарующими, прелестными солнечными лучами.
   Могъ ли я думать, что эти бѣлыя облака развернутся въ мрачный погребальный покровъ, и затмятъ солнце! и что я въ послѣдній разъ видѣлъ свой рай въ этомъ волшебномъ блескѣ.
   

XII.

   Увѣренность, съ какою господинъ фонъ-Церенъ отправлялся на вечеръ, чтобы вознаградить крупную потерю предъидущаго дня, однако обманула его. Можетъ быть, происшествіе, случившееся передъ самымъ вечеромъ, лишило его хладнокровія, болѣе чѣмъ когда либо необходимаго ему въ этотъ вечеръ.
   Когда мы шли съ берега, гдѣ были убиты нами между дюнами штуки двѣ дикихъ кроликовъ, по пустоши къ Трантовицу, съ нами вдругъ на поворотѣ проселочной дороги встрѣтилась кавалькада, состоявшая изъ нѣсколькихъ мужчинъ и дамъ, за которыми ѣхали два ливрейныхъ лакея. Не знаю, какъ это случилось, но изъ всего общества я видѣлъ ясно только молодого, высокаго человѣка, ѣхавшаго на чудной англійской лошади, который, проѣзжая мимо меня, съ улыбкой наклонилъ свое блѣдное лицо, украшенное только-что выступавшей бородкой, къ молодой дамѣ, ударомъ хлыста подгонявшей въ ту минуту свою лошадь. Съ минуту я смотрѣлъ вслѣдъ за наѣздниками, и когда обернулся къ господину фонъ-Церену желая спросить: кто это? я испугался, увидѣвъ его лицо. Мы только-что весело болтали другъ съ другомъ; теперь же лицо его было искажено мрачной злобой, и онъ, какъ будто желая пустить выстрѣлъ вслѣдъ за удалявшимися, сбросилъ ружье съ плеча и началъ взводить курокъ. Потомъ онъ опять вскинулъ его на плечо, и молча прошелъ нѣсколько шаговъ около меня, пока наконецъ не разразился бѣшеной бранью, какой я отъ него, не смотря на его вспыльчивость, никогда еще не слыхивалъ.
   -- Собака, вскричалъ онъ;-- смѣетъ появляться сюда, на землю и владѣнія друга моего Трантофа. И я стою спокойно, и но пускаю выстрѣла въ его проклятое тѣло! Знаете, Георгъ, кто это такой? Мальчишка, который когда нибудь будетъ владѣтелемъ сотни помѣстій, но праву принадлежащихъ мнѣ, предки котораго были вассалами моихъ отцовъ, и мошенникъ отецъ котораго явился ко мнѣ, въ мою собственную комнату, чтобы сказать, что онъ желаетъ порядочно женить своего сына, и надѣется расплатиться со мною. Я зажалъ ему проклятую глотку, и задушилъ бы его, если бы не подоспѣли къ нему на помощь. Вотъ, Георгъ, эта исторія постоянно безпокоила меня съ тѣхъ поръ, какъ я узналъ, что мальчишка поселился тутъ недалеко. И знаете ли вы, почему мы съ Констанціей живемъ такъ не въ ладахъ. Богъ знаетъ, какими мечтами она себя убаюкиваетъ, но меня приводитъ въ бѣшенство, когда я вижу, что она все еще думаетъ объ этомъ негодяѣ, оскорбившемъ ее такъ, какъ только мужчина могъ оскорбить женщину, надругавшимся надъ моимъ гербомъ, и который долженъ бы былъ драться со мною на жизнь и смерть, если бы...
   Онъ замолчалъ, и шелъ подлѣ меня, не произнося ни слова и кусая нижнюю губу. При этомъ онъ, не обращая вниманія на неровную, дурную дорогу, раза два споткнулся. Все это, вмѣстѣ съ выраженіемъ его лица, морщины котораго, при каждомъ страстномъ порывѣ, глубоко врѣзывались, придавало ему видъ стараго, дряхлаго человѣка, снѣдаемаго безсильной злобой. Никогда до сихъ поръ не казался онъ мнѣ такимъ жалкимъ, такимъ безпомощнымъ, и никогда до сихъ поръ не сожалѣлъ я его такъ, и не желалъ такъ помочь ему. Въ то же время я думалъ, что врядъ ли представится болѣе удобный случай разъяснить недоразумѣніе между отцомъ и дочерью, очевидно возникшее вслѣдствіе обоюдныхъ отношеній къ принцу. Поэтому я собрался съ духомъ и спросилъ:
   -- Знаетъ ли фрейленъ Констанція, какъ страшно ее оскорбили?
   -- Какъ такъ? Что вы хотите этимъ сказать? въ свою очередь спросилъ господинъ фонъ-Церенъ.
   Я разсказалъ ему, что говорилъ утромъ съ Констанціей, какъ она, казалось, не подозрѣвала, что принцъ былъ передъ нею виновенъ, и какъ, напротивъ того, она положительно мнѣ сказала, что была обручена съ принцемъ, и что бракъ не состоялся только по винѣ господина фонъ-Церена, но что она тѣмъ не менѣе добровольно отказалась отъ мысли и возможности союза между нею и принцемъ. Я умолчалъ однакожъ о дерзости принца, старавшагося приблизиться къ ней, и о перепискѣ, возникнувшей между ними, ибо чувствовалъ, что это обстоятельство снова вызоветъ гнѣвъ дикаго, и сдѣлаетъ его глухимъ ко всѣмъ разумнымъ причинамъ.
   Но я и безъ этого говорилъ напрасно. Онъ выслушалъ меня со всѣми признаками нетерпѣнія, и когда я замолчалъ, едва переводя духъ отъ волненія, то онъ вскричалъ:
   -- Она это говоритъ? Еще чего не говоритъ ли она! и еще теперь, когда я разсказывалъ ей не разъ, а сотни разъ, чего отъ меня требовали, какъ запачкали грязью пашу честь, наше имя. Не станетъ ли она еще утверждать, что за нее сватался китайскій императоръ, и что я виноватъ, что она не китайская императрица? Почему не такъ? Роль Турандамы такъ же хороша, какъ и роль Маріи Стюартъ. Приготовьтесь къ тому, чтобы увидѣть ее вскорѣ въ китайскомъ костюмѣ!
   Легко было видѣть, какъ маю шуточнаго въ словахъ этого человѣка, и я не смѣлъ продолжать болѣе такого тяжелаго разговора. Кромѣ того черезъ нѣсколько минутъ мы дошли до Трантовица, гдѣ на порогѣ своего дома встрѣтилъ насъ съ добродушной улыбкой Гансъ, и повелъ къ себѣ въ комнату, рядомъ съ его спальней, составлявшихъ двѣ единственно жилыя комнаты во всемъ большомъ домѣ, и гдѣ уже собрались остальные гости.
   Вечеръ прошелъ какъ почти всѣ вечера. Передъ обѣдомъ сѣли за карты, а послѣ стали прибѣгать къ бутылкамъ, игра продолжалась. Я рѣшился не играть, и легко могъ исполнить это намѣреніе, тѣмъ болѣе, что всѣ -- за исключеніемъ, можетъ быть, нашего хозяина, котораго трудно было вывести изъ апатіи -- были взволнованы необыкновенно-большой игрой, и, разумѣется, не имѣли времени думать обо мнѣ. Потомъ я вдругъ былъ пробужденъ отъ полудремоты какимъ-то дикимъ шумомъ, огласившимъ комнату. Игроки вскочили съ своихъ мѣстъ и кричали другъ на друга съ дикимъ выраженіемъ лицъ и грозными жестами; но все это успокоилось такъ же скоро, какъ и началось, игроки опять молча усѣлись надъ картами, и я подъ шумъ ночнаго вѣтра и ливень дождя спокойно уснулъ.
   Рука, опустившаяся мнѣ на плечо, разбудила меня. Это былъ господинъ фонъ-Церенъ. Съ перваго взгляда на его блѣдное лицо, на которомъ непріятно горѣли большіе глаза, я понялъ, что онъ проигралъ, и онъ это подтвердилъ, когда мы шли назадъ въ Церендорфъ, темной, бурной ночью.
   Конецъ мой пришелъ, говорилъ онъ;-- старое счастье покинуло меня; чѣмъ скорѣе я пущу себѣ пулю въ лобъ, тѣмъ лучше. Конечно у меня впереди есть еще цѣлая недѣля; Силофъ, добрый малый, далъ мнѣ недѣлю срока, въ это время, быть можетъ что нибудь уладится, надо посмотрѣть, надо посмотрѣть.
   Онъ говорилъ скорѣе самъ съ собою, нежели со мною. Потомъ онъ остановился, взглянулъ на темныя, нависшія тучи, пошелъ далѣе и пробормоталъ сквозь зубы:
   -- Но я это зналъ, я это зналъ, когда встрѣтилъ этого негодяя, это должно было принести мнѣ несчастіе; смотрѣть, какъ они глотаютъ пѣну съ кубка жизни, оставляя намъ одни горькія дрожжи! И не быть въ состояніи мстить! и лишить ихъ жизни!
   ' Мы уже дошли почти до дому, въ рощу, примыкавшую къ самому парку. Тутъ ночь казалась еще темнѣе, тѣмъ не менѣе я замѣтилъ, именно въ ту минуту, какъ господинъ фонъ-Церенъ произносилъ послѣднія слова, шага за три отъ насъ, фигуру мужчины, прижавшагося къ стволу дерева. Стволъ былъ нѣсколько свѣтлѣе, и я зналъ отлично его форму, такъ что ничего не было удивительнаго, что я замѣтилъ человѣка, прижавшагося вплоть къ стволу, въ густой чащѣ, и считавшаго себя въ совершенной безопасности. Дрожь пробѣжала по всему моему тѣлу; я зналъ, кто былъ этотъ человѣкъ; мнѣ стоило только сдѣлать прыжокъ, и въ рукахъ у меня былъ бы человѣкъ, осмѣлившійся преслѣдовать Констанцію, оскорбившій господина фонъ-Церена, которому послѣдній только-что желалъ отомстить.
   -- Что съ вами? Что вы остановились? спросилъ господинъ фонъ-Церенъ.
   -- Я наткнулся на камень, сказалъ я, бросившись впередъ, и, схвативъ господина фонъ-Церена подъ руку, потащилъ его вмѣстѣ съ собою.
   -- И ради этого мнѣ надо ломать себѣ шею? вскричалъ онъ, съ сердитымъ смѣхомъ, освобождаясь отъ меня.
   Я глубоко вздохнулъ; опасность миновалась, опасность для темной фигуры. При такомъ настроеніи, въ какомъ былъ дикій, для него было бы наслажденіемъ пролить кровь врага, не жалѣя при этомъ и своей собственной.
   Въ дверяхъ насъ по обыкновенію встрѣтилъ старый Христіанъ, никогда не спящій. Онъ сказалъ, что съ нарочнымъ присланы письма, которыя онъ положилъ на письменный столъ.
   -- Идемте со мною, сказалъ господинъ фонъ-Церенъ;-- и докурите кашу сигару, а я между тѣмъ посмотрю, къ чемъ дѣло.
   Мы вошли.
   -- Это вамъ, и это тоже, сказалъ онъ. подавая мнѣ два письма изъ числа лежавшихъ на столѣ.
   Первое письмо было отъ друга моего Артура, слѣдующаго содержанія:
   "Ты не прислалъ мнѣ денегъ, о которыхъ я просилъ тебя недавно; впрочемъ, если намъ самимъ хорошо, то друзья могутъ изворачиваться. какъ знаютъ. Сегодня я пишу тебѣ только для того. чтобы просить черезъ тебя дядю, помочь, наконецъ, отцу. Дѣла наши вѣроятно очень плохи, потому что когда сегодня къ намъ пришелъ купецъ Г.,-- ты вѣдь знаешь -- у котораго я занялъ двадцать пять талеровъ, то мнѣ не пришлось выслушать никакой брани. Но за то мама воетъ сегодня цѣлый день. Мнѣ хотѣлось бы быть у чорта на куличкахъ.
   P. S. Папа только-что воротился отъ дяди совѣтника коммерціи, съ вытянутой физіономіей. Ясно, что Филистеръ ничего не хочетъ одолжить намъ; говорю тебѣ, надо чтобы дядя помогъ намъ, иначе будетъ скверно".
   Другое письмо было отъ моего отца. Вотъ оно:
   "Сынъ мой! Отказывая мнѣ въ сыновьемъ послушаніи, ты принудилъ меня отказаться отъ тебя. Я далъ себѣ клятву, не протягивать тебѣ руки примиренія, пока ты не сознаешься въ своей винѣ, и самъ не обратишься ко мнѣ, и клятву эту я сдержу. Въ выборѣ, сдѣланномъ самимъ тобою, я не дѣлалъ ни малѣйшихъ препятствій; предоставилъ тебѣ полную свободу, которой ты такъ давно жаждалъ, и намѣренъ и впередъ такъ же дѣйствовать. Все это, однакоже, не можетъ помѣшать мнѣ желать отъ всего сердца, чтобы тебѣ было хорошо идти по избранному тобою пути, въ чемъ я сильно сомнѣваюсь, и почему я не могу удержаться, чтобы не предостеречь тебя тамъ, гдѣ это кажется мнѣ необходимымъ. Теперь именно это необходимо. До меня дошли о господинѣ Церенѣ слухи, которые, я смѣю надѣяться, основаны на недоразумѣніи, но тѣмъ не менѣе слухи эти такого рода, что я не могу безъ страха подумать, что сынъ мой, хотя и отказавшійся отъ меня, находится въ домѣ человѣка, на котораго можетъ, хотя, можетъ быть, и несправедливо, падать подобное подозрѣніе. Чего касается это подозрѣніе, сказать тебѣ я но могу, такъ какъ свѣденія эти получены мною служебнымъ путемъ. Я знаю очень хорошо, что ты, несмотря на свое непослушаніе, неспособенъ на дурной поступокъ, и что, слѣдовательно, если, эти подозрѣнія оправдаются, чего Боже сохрани, то они тебя все-таки не коснутся; но тѣмъ не менѣе я прошу тебя, если тебѣ хотя еще сколько нибудь дорого мое спокойствіе, оставить домъ господина фонъ-Церена. При этомъ едва ли нужно мнѣ прибавлять, что я буду для послушнаго сына тѣмъ, чѣмъ былъ! всегда -- строгимъ, но справедливымъ отцемъ."
   Я два раза прочелъ это письмо, и будучи не въ состояніи привести мысли своя въ порядокъ, сидѣлъ, устремивши взоръ на бумагу, пока меня вывели изъ задумчивости слова господина фонъ-Церена:
   -- Ну, Георгъ, что съ вами?
   Я подалъ ему оба письма. Онъ прочелъ ихъ, положилъ на столъ, прошелся взадъ и впередъ по комнатѣ, потомъ остановился передо мною, и сказалъ:
   -- Что же вы хотите дѣлать?
   -- Это удобный случай, продолжалъ онъ, видя; что я колеблюсь отвѣчать;-- я получилъ письмо отъ штейеррата, вслѣдствіе котораго долженъ ѣхать сейчасъ же въ городъ. Я возьму васъ съ собою; теперь двѣнадцать часовъ, въ три мы можемъ быть въ городѣ: вы позвоните у стараго отца, просидите еще часа два въ своей комнатѣ подъ крышей, о которой вы такъ часто разсказывали мнѣ, завтра утромъ можете поблагодарить Бога, что избавились отъ дикаго, и -- снова начать ходить въ школу.
   Послѣднія слова онъ произнесъ съ нѣкоторой насмѣшкой, задѣвшей чувствительную струну -- ложный стыдъ въ сердцѣ молодого человѣка.
   -- Я отправлюсь съ вами, куда бы то ни было! вскричалъ я, вскочивъ.-- Я ужь сказалъ вамъ это сегодня поутру, и повторяю это теперь: говорите же, что мнѣ дѣлать.
   Господинъ фонъ-Церенъ сталъ ходить взадъ и впередъ по комнатѣ, потомъ остановился передо мною, и сказалъ взволнованнымъ голосомъ:
   -- Останьтесь здѣсь, останьтесь для меня еще дня два, пока я не вернусь. Вы этимъ окажете мнѣ услугу.
   Я вопросительно взглянулъ на него.
   -- Если вы теперь вернетесь, сегодня вернетесь, продолжалъ онъ,-- это поведетъ только къ подтвержденію слуховъ, о которыхъ пишетъ вамъ отецъ. Люди скажутъ, что крысы выходятъ изъ дому, и будутъ правы. А именно теперь мнѣ очень важно, чтобы про меня ничего не говорили, чтобы какъ можно менѣе было обо мнѣ толковъ. Понимаете, Георгъ?
   -- Нѣтъ, сказалъ я;-- отчего же именно теперь?
   Я пристально взглянулъ на него, онъ старался вынести мой взглядъ, и прошло нѣсколько минутъ, пока онъ тихо и медленно отвѣтилъ мнѣ:
   -- Не спрашивайте меня болѣе, Георгъ! можетъ быть, я сказалъ бы вамъ, если бы вы могли мнѣ помочь, а, можетъ быть нѣтъ. Они говорятъ, что я выжимаю сокъ изъ людей, и бросаю ихъ, когда они мнѣ болѣе не нужны. Можетъ быть, но вѣдь я не зналъ, что люди стоятъ лучшихъ отношеній. Можно бить только или наковальней или молотомъ, а я не умѣю бить наковальней. Съ вами мнѣ не хотѣлось бы поступать такъ, потому что я васъ люблю. И потому отправляйтесь спать, предоставьте дикому продолжать далѣе игру. Можетъ быть, я взорву банкъ, но только обѣщаю вамъ, что это будетъ въ послѣдній разъ.
   Въ это время къ дверямъ подъѣхалъ экипажъ; пока я читалъ письмо отца, Христіанъ получилъ приказаніе запречь лошадей.
   Господинъ фонъ-Церенъ сталъ рыться у себя въ бумагахъ, нѣкоторыя засунулъ въ карманъ, а остальныя заперъ въ шкафъ. Потомъ, съ помощью Христіана, надѣлъ охотничью шубу, шапку, и, подойдя ко мнѣ, протянулъ руку.
   Я въ какомъ-то забытьи смотрѣлъ на все механически.
   -- Не могу ли я вамъ помочь, сказалъ я тутъ.
   -- Нѣтъ, отвѣчалъ онъ;-- или можете помочь тѣмъ, что спокойно останетесь здѣсь до моего возвращенія. У васъ рука холодна, какъ ледъ, отправляйтесь спать.
   Я проводилъ его за дверь. Тамъ стоялъ охотничій экипажъ, на переднемъ сидѣньѣ, кромѣ работника, исправлявшаго должность кучера, сидѣлъ долговязый Іохенъ.
   -- Экипажъ довезетъ меня только до перевоза, а потомъ вернется обратно, сказалъ господинъ фонъ-Церенъ.
   -- А Іохенъ Шварцъ? прошепталъ я.
   -- Ѣдетъ со мною.
   -- Возьмите меня вмѣсто него, настойчиво сказалъ я.
   -- Не. годится, отвѣчалъ онъ, стоя одной ногой ужь на подножкѣ.
   -- Умоляю васъ, сказалъ я, хватая его за платье.
   -- Не годится, повторилъ онъ; -- намъ нельзя терять ни минуты. Прощайте. Пошелъ!
   Экипажъ покатился, собаки завыли и залаяли, а потомъ опять все смолкло. Старикъ Христіанъ поплелся съ фонаремъ черезъ дворъ, и изчезъ въ одномъ изъ зданій. Я остался одинъ подъ шумѣвшими деревьями. Начался проливной дождь; я задрожалъ, и пошелъ домой, тщательно заперевъ за собою дверь.
   Въ комнатѣ господина фонъ-Церена свѣча оставалась непотушенною; я пошелъ за нею и вмѣстѣ съ тѣмъ хотѣлъ взять письма, оставшіяся на столѣ. Въ то время, какъ я несъ къ себѣ свѣчку, я замѣтилъ на полу бумажку. Я поднялъ ее, чтобы посмотрѣть, что это такое. На бумажкѣ были написаны слѣдующія слова, которыя я прочелъ самъ не зная, что дѣлаю и что читаю: "Игра пришла для меня къ концу, если не удастся наше дѣло. Ты такъ часто помогалъ мнѣ, помоги и на этотъ разъ.
   Умоляю тебя, всѣмъ для тебя святымъ, нашимъ древнимъ именемъ, въ которое они станутъ бросать грязью, умоляю тебя, помоги мнѣ, но не медли! Сожги это сейчасъ же".
   Записка была безъ подписи, но рука мнѣ была хорошо знакома; я часто видѣлъ ее въ бумагахъ на рабочемъ столѣ отца; да, я могъ бы подписаться подъ этимъ письмомъ -- я довольно часто старался подражать аристократическому росчерку подписи вмѣстѣ съ неизбѣжнымъ "фономъ ".
   Письмо, вѣроятно, выскочило у господина фонъ-Церена, когда онъ хотѣлъ засунуть его въ карманъ вмѣстѣ съ другими бумагами.
   Я еще разъ взглянулъ на письмо, и еще разъ попытался отгадать загадочное содержаніе его, какъ вдругъ свѣчка ужо догоравшая начала тухнуть.-- Сожги это тотчасъ же!
   Какъ будто какой-то голосъ, которому я долженъ былъ повиноваться, повторилъ мнѣ эти послѣднія слова, я поднесъ бумажку въ потухавшему пламени. Легкій листокъ вспыхнулъ и въ тоже время потухла свѣча, къ ногамъ моимъ полетѣло нѣсколько догорѣвшаго пепла, и потомъ въ комнатѣ сдѣлалось совершенно темно.
   Я ощупью вышелъ изъ комнаты въ столовую и въ сѣни, ощупью поднялся по узкой лѣстницѣ къ себѣ въ комнату, и, тщетно поискавъ спичку, бросился въ постель.
   На дворѣ поднялась страшная буря, вѣтеръ бушевалъ вокругъ стараго зданія, и потрясалъ его до основанія. Черепица слетала съ крыши, заржавленные флюгера скрипѣли, ставни стучали, а одна изъ нихъ, съ правой стороны, дѣлала бѣшеныя попытки сорваться теперь съ единственной петли, на которой она висѣла цѣлые годы. Сычи жалобно кричали въ стѣнныхъ щеляхъ, собаки завывали, а ливень такъ и билъ въ окна.
   Казалось, будто старый церендорфскій замокъ зналъ, что предстояло его обитателямъ и ему самому.
   А я, ворочаясь отъ безсонницы на своей постели, въ ужасѣ вздрагивалъ, когда, вслѣдствіе возбужденныхъ нервовъ моихъ, мнѣ слышались то человѣческій голосъ, призывавшій на помощь, то торопливо приближавшіеся шаги; все это слышалось мнѣ сквозь бѣшеный рева., и оглушительныя звуки,-- я все думалъ и думалъ какъ бы спасти ихъ, моихъ любимцевъ, отъ погибели, казавшейся мнѣ столь близкой, и о которой даже сами стихіи напоминали мнѣ, и вмѣстѣ съ тѣмъ я проклиналъ свою трусость, нерѣшительность, безпомощность.
   Эта ночь была ужасна. Наконецъ къ утру буря утихла; вмѣстѣ съ спокойствіемъ погоды и я сталъ спокойнѣе и могъ заснуть.
   

XIII.

   Первое впечатлѣніе мое, когда я на другой день поздно проснулся, была благодарность, что ночь эта миновалась, а второе, стыдъ за свой страхъ, въ продолженіи ночи. Еще когда я былъ маленькимъ, я считалъ самой обидной вещью назвать своего противника трусомъ, а. въ это утро я могъ дать названіе это самому себѣ. Это происходитъ оттого, говорилъ я самъ себѣ, одѣваясь, что мы не смотримъ на вещи прямо, и не говоримъ людямъ правды. Зачѣмъ а просто не сказалъ ему: я знаю, что ты затѣваешь, и онъ взялъ бы меня съ собою, и мнѣ не пришлось бы сидѣть здѣсь спокойно, какъ ребенку, котораго оставляютъ дома во время дождя,
   Я отворилъ окно, и бросилъ мрачный взглядъ въ паркъ. Зрѣлище не было пріятное. Вѣтеръ, дувшій съ запада, несъ разбросанныя сѣрыя массы тумана сквозь громадныя деревья, нагибавшія свои вершины въ разныя стороны, точно отъ страшныхъ страданій, -несъ ихъ но обширнымъ лугамъ, высокая, качавшаяся трава которыхъ такъ часто восхищала меня. Теперь же луга эти казались какимъ-то гнилымъ болотомъ. Стая воронъ расхаживала по лужайкѣ, и, каркая, поднималась иногда въ туманномъ поднебесьи, откуда, подобно клочьямъ, разлеталась въ разныя стороны. Въ ту самую минуту вѣтеръ такъ сильно хлопнулъ одной ставней, что гнилое дерево полетѣло мимо моей головы. Я злобно оборвалъ остатки съ петли и сбросилъ внизъ. Эта, по крайнѣй мѣрѣ, не будетъ безпокоить меня сегодня ночью, сказалъ я, затворяя окно,-- и другія подвергнутся той же участи.
   Я вышелъ изъ своей комнаты, и обошелъ верхній этажъ. Въ комнатѣ, гдѣ лежали груды книгъ, съ дюжину крысъ, торопливо спрыгнувъ съ подоконниковъ, бросились въ щели, когда я отворилъ дверь. Черезъ разбитыя стекла въ комнату натекъ дождь, и ея непрошенные обитатели наслаждались давно желаннымъ питьемъ. Ну, вы еще не ушли изъ дому, прошепталъ я, припоминая слова господина фонъ-Церена;-- неужели мнѣ сдѣлаться трусливѣе васъ, трусы?
   Я прошелъ по грудѣ книгъ въ ближайшую дверь и побрелъ далѣе по пустымъ комнатамъ, тамъ прикрѣпляя ставни, гдѣ еще можно было прикрѣплять ихъ, тутъ снимая съ петель и сбрасывая внизъ уже слишкомъ сгнившія. Ставня съ третьяго окна, на которую я особенно точилъ зубы, сама прекратила безпокойную свою жизнь, и скончалась въ эту ночь.
   Возвращаясь назадъ, я дошелъ до большей лѣстницы, гдѣ теперь, при полумракѣ, падавшемъ сквозь стекла, попорченныя снаружи солнцемъ и залитыя дождемъ, задернутыя извнутри паутиной, пылью, казалось таинственнѣе, чѣмъ когда либо. Рыцарское облаченіе, повѣшенное на нѣкоторомъ возвышеніи на стѣнѣ, можно было принять, не обладая особенно пылкимъ воображеніемъ, за повѣшеннаго. Я спрашивалъ себя: не латы ли это того Мальте фонъ-Церена, имя котораго, за неимѣніемъ его самого, прибили къ висѣлицѣ мои почтенные сограждане?
   Не знаю, что понудило меня спуститься внизъ по лѣстницѣ, и пойти по узкимъ корридорамъ нижняго этажа. Шаги мои какъ-то глухо раздавались по пустымъ корридорамъ, а отъ голыхъ стѣнъ несло какимъ-то могильнымъ запахомъ и сыростью, къ которой тѣло мое, разгоряченное лихорадочной ночью, было особенно чувствительно. Можетъ быть, я хотѣлъ наказать себя за ночной страхъ, и доказать себѣ какой я еще ребенокъ. Тѣмъ не менѣе я вздрогнулъ отъ страха, когда замѣтилъ вдругъ подлѣ себя мѣсто, гдѣ я прежде проходилъ постоянно, ничего не видя особеннаго, съ отверзтіемъ въ стѣнѣ, въ которое виднѣлась какая-то мрачная пропасть, гдѣ мерцалъ слабый свѣтъ.
   Вглядѣвшись попристальнѣе, я замѣтилъ, несмотря на полумракъ корридора, первыя ступени лѣстницы. Съ опасностью сломить себѣ шею, и не подумавъ ни минуты, я началъ спускаться по чрезвычайно крутой и узкой лѣстницѣ, осторожно держась за стѣну вправо и влѣво, и не вернулся даже и тогда, когда вдругъ свѣтъ внизу изчезъ. Но я снова увидѣлъ его дойдя до пола подвала.
   Это не былъ уже неясный, по дѣйствительный свѣтъ, горѣвшій въ фонарѣ, и двигавшійся въ нѣкоторомъ отъ меня разстояніи, съ которымъ какой-то человѣкъ ходилъ по подвалу. Такъ какъ я шелъ скорѣе итого человѣка, тяжелые шаги котораго заглушали мои, то я скоро догналъ его. и положилъ старику Христіану -- это былъ онъ -- руку на плечо. Онъ глухо вскрикнулъ, остановился, не уронивъ къ счастію фонаря, и сталъ смотрѣть на меня своимъ маленькимъ, сморщеннымъ лицомъ съ какимъ-то отчаяніемъ.
   -- Что вы тутъ дѣлаете, Христіанъ? сказалъ я.
   Онъ продолжалъ все безмолвно смотрѣть на меня.
   -- Вамъ нечего бояться меня, продолжалъ я; вы знаете, что я другъ вашъ.
   -- Дѣло не во мнѣ, отвѣчалъ наконецъ старикъ.-- Я не смѣю никого брать сюда съ собой, онъ убьетъ меня за это.
   -- Да вы и не брали меня съ собой, сказалъ я.
   Христіанъ, старые члены котораго отказались служить отъ страха, сѣлъ на ящикъ, стоявшій но близости, и поставилъ фонарь подлѣ. Пока старикъ приходилъ въ себя, я не могъ удержаться, чтобы не осмотрѣться въ подвалѣ.
   Это была огромная, низкая комната, потолокъ которой со сводами поддерживался тамъ и сямъ толстыми балками, и края которой скрывались во мракѣ. Куда я ни взглядывалъ, всюду стояли бочки и ящики, разложенное въ извѣстномъ торговомъ порядкѣ; надо было много лѣтъ, чтобы опустошить эти бочки и опорожнить эти ящики; при этомъ вѣроятно терялось и пріобрѣталось не мало талеровъ -- но мало жизней человѣческихъ ставилось на карту и погибало. Въ то время не проходило года, чтобы въ той мѣстности на морѣ и на сушѣ контрабанда не поглощала чьей нибудь жизни. А сколько, кромѣ того, умиряло людей, смерть которыхъ не дѣлалась извѣстною, потому что родственники Іохена, но которому таможенная стража стрѣляла, и который смертельно раненный доползъ до своей избы, или Карла, потонувшаго при бѣгствѣ въ болотѣ -- потому, говорю я, что родственники и друзья ихъ находили благоразумнѣе какъ можно менѣе распространяться, о постигшихъ ихъ потеряхъ,
   Все это, и многое другое въ этомъ же родѣ, часто слышалъ я отъ отца, и отъ товарищей отца, и все это пришло мнѣ на память теперь, когда я осматривался въ подвалѣ, освѣщенномъ тусклымъ свѣтомъ фонаря, и казавшемся какимъ-то могильнымъ склепомъ, гдѣ навалены были гробы, уже отслужившіе свою службу, а за ними, тамъ, въ темныхъ углахъ, вѣроятно, свѣжія могилы распространяли гнилой запахъ, наполнявшій этотъ подвалъ.
   И такъ вотъ на чемъ стоялъ домъ господина фонъ-Церена! Надъ этимъ могильнымъ склепомъ жило знатное дворянское семейство! Этою гнилью оно существовало! Конечно, поля могли оставаться невоздѣланными и амбары разваливаться! Тутъ былъ и посѣвъ и жатва -- дурной посѣвъ, который вообще едва ли могъ принести что нибудь иное, какъ дурную же и жатву.
   Я не могу утверждать, что въ головѣ моей пролетали именно эти мысли и именно въ этомъ порядкѣ, въ то время, какъ я стоялъ подлѣ старика, и осматривалъ подвалъ. Я знаю только, что чувство отвращенія къ ремеслу, въ таинственную мастерскую котораго я попалъ, всею силою охватило меня, и на этотъ разъ охватило съ положительнымъ сознаніемъ, что я самъ принадлежу къ этой мастерской, и что я все знаю, и что со стороны старика весьма глупо, и частію даже оскорбительно скрывать отъ меня то, о чемъ я такъ хорошо знаю и въ тайну чего проникаю.
   -- Ну, Христіанъ, сказалъ я, закуривая на фонарѣ сигару, чтобы доказать спокойствіе душевное, и садясь противъ старика;-- что мы на этотъ разъ получимъ?
   -- Чай или шелкъ, проворчалъ старикъ;-- если бы было вино, коньякъ или соль, онъ велѣлъ бы пріѣхать подводамъ.
   -- Конечно, тогда онъ велѣлъ бы пріѣхать подводамъ, повторялъ я, какъ нѣчто, что само собою разумѣется.-- А когда ждете вы его обратно?-- Сегодня ночью онъ говорилъ мнѣ, что не можетъ навѣрное назначить.
   -- Вѣроятно завтра; но я на всякій случай отомкну большія двери; нельзя знать.
   -- Конечно, нельзя знать, сказалъ я.
   Старикъ всталъ и снова взялъ въ руки фонарь. Я тоже всталъ.
   Мы пошли далѣе въ другой подвалъ, наполненный виннымъ запахомъ, и гдѣ лежали наваленныя другъ на друга бочки, которыя старикъ освѣтилъ, поднявъ фонарь.
   -- Все это лежитъ еще съ прошлаго года, сказалъ онъ.
   -- Да, сказалъ я, повторяя слова Гранофа -- торговля идетъ теперь плохо; жители X. стали трусливы, съ тѣхъ поръ, какъ дѣломъ этимъ стало заниматься столько народа.
   Старикъ, представлявшій въ лицѣ своемъ само молчаніе, ничего не отвѣчалъ, но казалось, что я достигнулъ желанія своего сдѣлать его довѣрчивымъ. Онъ кивалъ и ворчалъ, желая выразить свое согласіе, и тихими шагами плелся далѣе.
   Подвалъ казался безъ конца. Наконецъ старикъ поставилъ фонарь на полъ; передъ нами открылась широкая лѣстница, надъ которой устроенъ былъ изъ толстыхъ досокъ скатъ для бочекъ и тяжелыхъ ящиковъ. На верху лѣстницы виднѣлась прочная, окованная желѣзомъ дверь, съ громадными запорами. Старикъ отворилъ запори, въ чемъ и я помогъ ему.
   -- Такъ, сказалъ онъ;-- теперь они могутъ войти, когда имъ угодно.
   -- Когда имъ угодно, повторилъ я.
   Мы пошли назадъ тѣмъ же путемъ, которымъ и пришли, и поднялись въ корридоръ по крутой лѣстницѣ. Христіанъ пожалъ какую-то пружину, и дверь въ отверстіи стѣны закрылась. Дверь такъ искустно приходилась и была одинаковаго грязнаго цвѣта со стѣной, что ее могли замѣтить, и тѣмъ болѣе отворить, только люди, посвященные въ тайну.
   Старикъ задулъ фонарь, и пошелъ передо мною до конца корридора, гдѣ мы разстались на дворикѣ съ обвалившимися строеніями. Онъ пошелъ черезъ маленькую калитку на главный дворъ; я же, выждавъ его у входа, сталъ осматриваться: не наблюдаетъ ли кто за мною. За мною никто не наблюдалъ, развѣ ворона, сидѣвшая на низкой крышѣ и, склонивъ голову на сторону, смотрѣвшая на меня. И въ ясный день на этомъ маленькомъ дворикѣ было всегда какъ-то уныло, а тутъ въ дождь онъ казался еще болѣе жалкимъ. Строенія какъ-то жались другъ къ другу, какъ будто хотѣли защититься отъ вѣтра и сырости, и все-таки подвергались ежеминутной опасности развалиться. Кто могъ искать тутъ входа въ таинственный подвалъ? А между тѣмъ входъ долженъ былъ находиться тутъ. Я въ подробности замѣтилъ направленіе и величину подваловъ. Мнѣ хотѣлось знать все, узнавъ разъ кое-что; я не хотѣлъ болѣе оставаться въ невѣденіи относительно происходившаго вокругъ меня.
   Мои соображенія подтвердились. Въ старой, закопченной людской кухнѣ, изъ которой шла большая дверь въ мѣстечко для помойной ямы, загороженное заборомъ, я открылъ подъ кучею, какъ я замѣтилъ теперь, искусно наваленныхъ старыхъ боченковъ, досокъ, полусгнившей соломы, потайную дверь, у которой старикъ только-что отворилъ запоры въ подвалъ. Снаружи дверь эта запиралась здоровымъ запоромъ и замкомъ, ключъ отъ котораго долженъ былъ находиться, во всякомъ случаѣ, у господина фонъ-Церена.
   Я снова завалилъ ее хламомъ, и сталъ отходить со страхомъ, точно воръ. Дождь шелъ еще сильнѣе прежняго, но туманъ нѣсколько разсѣялся, и клубился тяжелыми сѣрыми массами надъ вершинами деревьевъ. Я остановился въ паркѣ у каменнаго стола подъ кленомъ, густыя вѣтви котораго защищали меня немного, и не сводилъ глазъ съ большого, меланхолическаго дома, который казался мнѣ сегодня, послѣ открытія своихъ тайнъ, совершенно другимъ. Знаетъ ли она то, что знаю теперь я? Не можетъ быть! Это была невозможная мысль, чтобы она могла это знать. Но ей надо было знать это, и какъ можно скорѣе. Нѣтъ, знать этого ей не слѣдовало! Но ей слѣдовало удалиться отсюда, гдѣ грозила ей гибель. Удалиться! Куда? Къ кому? Съ кѣмъ? Что я былъ за несчастный, жалкій человѣкъ, что я ничего не могъ предложить ей, кромѣ сердца, бьющагося для нея, кромѣ рукъ, достаточно сильныхъ, чтобы унести ее, какъ ребенка, и которыми я все-таки не зналъ, что дѣлать, развѣ въ отчаяніи скрестить ихъ на груди. Нѣтъ, нѣтъ! пусть со мною будетъ, что будетъ, но она должна быть,-- должна быть спасена. Пусть отецъ ея принесетъ въ жертву меня, но она должна быть! свободна.
   Тутъ вдругъ кто-то показался съ террасы -- это была старуха Паленъ. Она шла прямо ко мнѣ, и еще издали махала мнѣ своими костлявыми руками, въ то время, какъ сѣдые волосы ея развѣнались по вѣтру изъ подъ грязнаго чепца, и всякому другому она вѣроятно казалась бы колдуньей, собиравшей ураганъ. Для меня же она была радостнымъ явленіемъ. Отъ кого могла идти она, какъ не отъ нея? Я бросился къ ней на встрѣчу, а черезъ нѣсколько минутъ входилъ уже, съ страшно бьющимся сердцемъ, въ дверь комнатъ Констанціи.
   Я входилъ туда въ первый и, какъ оказалось, въ послѣдній разъ, и едва ли могъ бы сказать какого вида были эти комнаты. Я смутно помню, что тамъ были растенія съ большими листьями, старинный, открытый флигель, разбросанныя ноты, книги и предметы дамскаго туалета, нѣсколько портретовъ на стѣнѣ у и что весь, полъ былъ покрытъ ковромъ. Послѣднее обстоятельство возбудило особенное мое удивленіе. Ковры во всю комнату были большею рѣдкостью въ то время, въ особенности въ добромъ городѣ X. Я только слыхивалъ о подобной роскоши, и потому теперь не зналъ, куда мнѣ ступить, хотя коверъ, кажется, былъ очень вѣтхъ и даже мѣстами дырявъ.
   Но, какъ я сказалъ уже, все это у меня осталось въ памяти весьма смутно, и ясно выдается только образъ Констанціи. Она сидѣла на диванѣ, недалеко отъ окна, и при входѣ моемъ опустила себѣ на колѣни вышиванье, протянувъ мнѣ въ то же время руку, съ обычною своей меланхолическою улыбкой.
   -- Вы не сердитесь, что я позвала васъ, сказала она, сдѣлавъ знакъ, чтобы я сѣлъ подлѣ нее, что привело меня въ немалое смущеніе, потому что диванъ былъ очень низокъ, а сапоги мои не настолько чисты, какъ было бы желательно молодому человѣку, въ первый разъ принимаемому дамою его сердца въ комнатѣ, покрытой ковромъ.-- Я хотѣла насъ попросить кое о чемъ; Паленъ ты можешь идти, мнѣ надо наединѣ поговорить съ господиномъ Гартвигомъ.
   Старуха недовѣрчиво посмотрѣла на меня и не рѣшалась удалиться до тѣхъ поръ, пока Констанція не повторила приказанія своего рѣзкимъ тономъ.
   -- Вотъ видите, вотъ зачѣмъ я призвала васъ, Георгъ, сказала Констанція, указывая рукою на дверь, въ которую вышла старуха.-- Вѣдь я знаю, какъ вы добры, и какъ вы расположены ко мнѣ: я это снова знаю со вчерашняго дня, хотя я и была такъ слаба, что считала васъ нѣкоторое время не лучше другихъ. Но эти другіе... Вы не знаете, да и знать не должны. Такой кладъ надо скрывать, вы слишкомъ хороши для этого жалкаго міра. Развѣ вы не того же мнѣнія?
   Такъ какъ я не понималъ о чемъ спрашивала обожаемая дѣвушка. моего мнѣнія, то и удовольствовался тѣмъ, что глядѣлъ на нее съ благоговѣніемъ и вопросительно. Она опустила глаза снова на работу и продолжала уже менѣе рѣшительнымъ тономъ:
   -- Отецъ мой, какъ я слышу, уѣхалъ; не знаете ли вы куда и на долго ли? Да, впрочемъ, если онъ вамъ и сказалъ, то это все равно: отецъ мой не имѣетъ обыкновенія стѣснять себя; когда онъ уѣзжалъ, случалось, на три недѣли, онъ возвращался черезъ три дня; а иногда уѣзжалъ на три дня, и я напрасно ждала его болѣе трехъ недѣль. Въ этотъ разъ онъ тоже вѣроятно не сдѣлаетъ исключенія изъ своего правила, и намъ надо распорядиться своимъ временемъ, будетъ ли онъ въ отсутствіи долгое или короткое время. Очень непріятно оставаться одной въ пустомъ, непріютномъ домѣ, въ особенности въ такую бурную и дождливую ночь, какъ сегодня; пріятно знать, что подлѣ живетъ человѣкъ, на вѣрность и силу котораго -- вѣдь вы должны быть очень сильны, Георгъ!-- можно разсчитывать во всякое время; но тѣмъ не менѣе это должно быть такъ; вы сочувствуете мнѣ въ этомъ, Георгъ?
   На этотъ разъ я зналъ чего отъ меня хотѣли; мнѣ надо было уйти отсюда,-- и оставить ее теперь одну, въ то время, какъ я тщетно мучился, какой бы найти предлогъ удалить ее отсюда; въ то время, когда нервы мои, крайне напряженные отъ безсонной ночи и отъ утренняго происшествія, говорили мнѣ, что надъ этимъ домомъ и надъ обитателями его виситъ несчастіе! Я не зналъ, что сказать мнѣ, и какъ сказать, я смотрѣлъ на Констанцію въ безпомощномъ смущеніи.
   -- Вы теперь думаете, какъ нелюбезно, какъ негостепріимно это съ моей стороны, сказала она послѣ нѣкотораго молчанія и тщетнаго ожиданія моего отвѣта;-- было бы любезнѣе и гостепріимнѣе. если бы я сама уѣхала на это время къ какой нибудь пріятельницѣ, и я согласна съ вами, что другая, на моемъ мѣстѣ, сдѣлала бы такъ; но у меня нѣтъ пріятельницы. Отецъ не заботился обо мнѣ и въ этомъ отношеніи. Развѣ, пока вы здѣсь, пріѣзжала къ намъ какая нибудь дама? Развѣ вы слышали, чтобы я говорила когда нибудь о пріятельницѣ или даже о знакомой? Констанція фонъ-Церенъ знается только съ мужчинами! и знаю, что говорятъ про меня; но Богъ видитъ, виновата ли я въ этомъ. Неужели вы хотите, мой добрый, мой вѣрный Георгъ, чтобы слава моя стала еще хуже, чѣмъ теперь, или вы вмѣстѣ съ другими думаете, что слава моя не можетъ быть еще хуже? Нѣтъ, сидите; почему друзьямъ, какъ мы съ вами, не обсуждать спокойно какъ дѣйствовать въ подобныхъ случаяхъ! А подумала, что вѣдь у васъ есть друзья. Господинъ фонъ-Гранофъ открыто ухаживаетъ за вами, потомъ хорошій сосѣдъ нашъ господинъ фонъ-Трантофъ былъ бы, я думаю, очень радъ, если бы вы прогостили у него дня два. Въ послѣднемъ случаѣ вы будете все-таки отъ меня такъ близко, что мнѣ можно будетъ, когда захочу, позвать васъ, а вы вѣдь знаете, что если бы мнѣ понадобился другъ, то я ни къ кому не обращусь кромѣ васъ, какъ къ своему единственному другу.
   Она съ очаровательной улыбкой протянула мнѣ руку, какъ будто бы хотѣла сказать; не правда ли, вы согласны?
   Ея улыбка, пожатіе руки, довершили смущеніе, въ которое я приходилъ отъ каждаго ея слова; но я преодолѣлъ себя съ отчаяннымъ усиліемъ и заговорилъ:
   -- Вы сочтете меня наглецомъ и не знаю чѣмъ, что я допустилъ васъ говорить такъ долго о предметѣ, который бы долженъ былъ понять съ первыхъ вашихъ словъ, и который я дѣйствительно съ первыхъ словъ и понялъ; но я не могу выразить-вамъ, какъ трудно будетъ мнѣ уйти отсюда именно теперь, оставить васъ именно теперь. Господинъ фонъ-Церенъ положительно просилъ меня остаться здѣсь, и не выходить изъ дому до его пріѣзда, который, во всякомъ случаѣ, послѣдуетъ черезъ нѣсколько дней, можетъ быть даже завтра. И хотя я не знаю съ какой цѣлью онъ просилъ объ этомъ, но увѣренъ, что съ хорошею -- вѣроятно, ради васъ, чтобы вблизи васъ кто нибудь былъ, чтобы вы не оставались однѣ въ пустомъ домѣ, чтобы...
   Я не зналъ, что говорить далѣе. Констанція взглянула на меня съ такимъ страннымъ выраженіемъ, да и вообще я никогда не обладалъ способностью лгать.
   -- Отецъ мой не выказывалъ прежде такой нѣжной заботливости, сказала она.-- Можетъ быть, онъ думаетъ, что чѣмъ старше я становлюсь, тѣмъ болѣе нуждаюсь въ надзорѣ. Вы знаете о чемъ я говорю, или вы уже забыли нашъ вчерашній разговоръ?
   -- Нѣтъ, я не забылъ его, вскричалъ я, быстро вскочивъ отъ волненія съ дивана,-- я не хочу болѣе заслуживать вашъ гнѣвъ, я ухожу, и ухожу навсегда, если вы этого хотите; но другіе, точно такъ же недостойные васъ, не должны быть счастливѣе меня, и если они, несмотря на это, все-таки смѣютъ приближаться къ вамъ, и блуждать около, подобно лисицамъ вокругъ голубятни, то пусть и подвергаются опасности, а я впередъ не буду такъ заботливъ, какъ вчера вечеромъ.
   -- Что вы затѣваете? О комъ говорите? Что подразумѣваете? вскричала Констанція, точно такъ же вспрыгнувъ при послѣднихъ моихъ словахъ.
   Лицо ея поблѣднѣло, и приняло совершенно другое выраженіе.
   -- О комъ я говорю? сказалъ я;-- о томъ, что помните, въ тотъ вечеръ, когда я стоялъ сторожемъ, подъ вашимъ окномъ, убѣжалъ отъ меня, какъ трусъ, и кто вчера, т. е. сегодня ночью, когда я шелъ съ вашимъ отцомъ но лѣсу, прижимался къ деревьямъ, и кого я изъ жалости пощадилъ, потому что я зналъ, что господинъ фонъ-Церенъ убилъ бы его, какъ собаку, если бы я сказалъ ему: вотъ стоитъ онъ и жмется несчастный, жалкій человѣкъ! Пусть онъ побережется и не встрѣчается мнѣ болѣе ни ночью, ни днемъ, а то онъ увидитъ, какъ мало обращаю я вниманія на его знатное происхожденіе.
   Констанція отвернулась въ то время, какъ я такимъ образомъ высказывалъ свое отчаяніе быть разлученнымъ на вѣки съ любимой дѣвушкой. Вдругъ она снова повернула ко мнѣ свое блѣдное лицо, съ глубокими, странно-горѣвшими глазами, и вскричала, какъ бы съ мольбой поднявъ руки:
   -- И это маѣ приходится выслушивать отъ васъ -- отъ васъ! Что же мнѣ дѣлать, если этотъ человѣкъ -- если только вы не ошиблись, что весьма вѣроятно,-- здѣсь ходитъ, волнуемый своей нечистой совѣстью? Тѣмъ хуже для него, если это такъ; но что мнѣ до этого за дѣло? и какой я подвергаюсь отъ этого опасности? И если бы теперь, или когда бы то ни было и гдѣ бы-то ни было, онъ встрѣтился со мною, что могу я ему сказать и что скажу я ему, кромѣ: "Мы съ тобою на вѣки разлучены! И не знаемъ другъ друга!" Я думала, Георгъ, что все это вы знаете и безъ меня; что же тутъ удивительнаго, что меня не знаютъ другіе, когда вы судите обо мнѣ такъ ложно, такъ жестоко!
   Она сѣла на диванъ и закрыла лицо обѣими руками.
   Я былъ внѣ себя, въ отчаяніи ломалъ себѣ руки, бѣгалъ взадъ и впередъ по комнатѣ, и видя, что она все еще такъ сидитъ, и прекрасная грудь ея судорожно поднимается и опускается, я бросился къ ногамъ ея.
   -- Добрый, милый Георгъ, сказала она, положивъ обѣ руки ко мнѣ на плечи;-- вѣдь я знаю, что вы любите меня, какъ и я васъ люблю.
   Я громко зарыдалъ, спрятавъ лицо свое на ея колѣни, и цѣлуя ея платье и руки.
   -- Встаньте, Георгъ, прошептала она;-- Паленъ идетъ.
   Я вскочилъ. Дѣйствительно, дверь тихо отворилась -- кажется она и не была затворена -- въ нее выглянула отвратительная старуха и спросила: не звали ли со?
   Констанція заявила, что ее звали для того, чтобы она позаботилась, не надо ли чего нибудь господину Георгу, который отправляется на два дня къ господину фонъ-Трантофу.
   -- Прощайте, сказала Констанція, обратясь ко мнѣ;-- прощайте на нѣсколько дней! а потомъ, приближая лицо свое къ моему, и посылая мнѣ губами воздушный поцѣлуй, она тихо и таинственно прибавила:
   -- Прощай, прощай!
   Я вышелъ на террасу; дождь, начавшійся слова, хлесталъ мнѣ въ разгорѣвшееся лицо; но я итого не чувствовалъ -- дождь и буря, бѣжавшія тучи, и шумѣвшія деревья, все казалось мнѣ прекраснымъ! Возможно ли, чтобы міръ былъ такъ хорошъ! возможно ли, чтобы я былъ такъ счастливъ! возможно ли, чтобы она любила меня!
   Прійдя къ себѣ въ комнату, я выразилъ свой безумный восторгъ въ тысячѣ глупыхъ порывовъ. Я танцовалъ, прыгалъ, бросался въ кресло и цѣловалъ полинялую обивку, и плакалъ, и снова вскакивалъ, смѣялся и опять танцовалъ, и, наконецъ, одумавшись, взялъ охотничью сумку и положилъ въ нее все, что мнѣ нужно было на два дня, думая при этомъ, что теперь она имѣетъ право ожидать отъ меня точнаго выполненія ея приказаній. Да, теперь мнѣ надо было уйти отсюда, теперь я хотѣлъ уйти, уйти я уйти.
   И я вскинулъ на плечо ружье, позвалъ Каро, печально лежавшаго подъ столомъ, и вышелъ изъ своей комнаты и изъ замка.
   

XIV.

   Но дорогѣ въ Трантоницъ, идя между качавшихся изъ. я такъ былъ взволнованъ, что едва видѣлъ куда шелъ и не разъ подвергался опасности свалиться то скользкой дорожки въ глубокіе рвы, наполненные теперь дождевой водою. Кромѣ того, я не разъ останавливался и оборачивался къ замку, гдѣ осталась она. Каро, уныло бѣжавшій за мной точно такъ же тогда останавливался и смотрѣлъ на меня. Я разсказывалъ ему, что она меня любитъ, что мы будемъ счастливы, что все будетъ хорошо, что когда я сдѣлаюсь важнымъ бариномъ, то и его житье будетъ тоже хорошее, и что я не покину его до самой смерти. Каро движеніемъ хвоста давалъ мнѣ понять, какъ онъ убѣжденъ въ моихъ добрыхъ намѣреніяхъ и какъ, въ нѣкоторомъ родѣ, даже тронутъ ими. Но темные глаза его смотрѣли такъ уныло, какъ будто въ такой пасмурный день онъ не могъ составить себѣ яснаго понятія о болѣе свѣтлой будущности. "Ты глупое животное, Каро", сказалъ я. "доброе, но глупое животное и не знаешь, что со мною случилось". Каро дѣлалъ отчаянное усиліе взглянуть на все это съ свѣтлой стороны, махая при этомъ сильнѣе прежняго хвостомъ и показывая свои бѣлые зубы; но потомъ вдругъ, какъ бы въ доказательство, что его отлично выдресированный, исключительно для охоты, образъ дѣйствій пришелъ теперь въ совершенную необузданность, прыгнулъ съ бѣшенымъ лаемъ на человѣка, показавшагося изъ за ивовыхъ кустовъ, тянувшихся влѣво отъ дороги и направлявшагося прямо ко мнѣ.
   Человѣкъ этотъ былъ одѣтъ полу-рыбакомъ. полу-городскимъ ремесленникомъ, и безпечное, широкое лицо котораго при видѣ меня такъ дружески засмѣялось, что Каро тотчасъ же понялъ непристойность своего поведенія и, повѣсивъ уши отъ стыда, воротился ко мнѣ. Я же, узнавъ человѣка, пошелъ къ нему, протянувъ руку.
   -- Съ какого чорта Клаусъ, попалъ ты сюда?
   -- Да ужъ именно съ какого чорта, сказалъ Клаусъ, отвѣчая на мое пожатіе своей широкой, жесткой рукой и показывая при этомъ, подобно Каро, два ряда зубовъ, которые въ бѣлизнѣ могли бы соперничать съ зубами собаки.
   -- И ты шелъ ко мнѣ? продолжалъ я.
   -- Да, конечно, къ вамъ, сказалъ Клаусъ;-- я часъ тому назадъ пріѣхалъ сюда на катерѣ: Кристель тоже со мной. Вѣдь старая бабушка умерла -- вчера утромъ мы ее похоронили. Царство ей небесное; она была хорошая старуха, хоть и оглохла въ послѣднее время немного и порядочно помучила бѣдную Кристель. Ну, да вѣдь это все уже прошло; да. что бишь я хотѣлъ сказать -- да, что отецъ былъ такъ добръ, что самъ сюда перевезъ меня сегодня, и Кристель тоже со мной, мы идемъ съ ней въ Цановицъ, проститься съ теткой Юліей, знаете, съ сестрой отца. Вы раза два были тамъ,-- продолжалъ Клаусъ,-- тетка Юлія видѣла васъ, но вы никогда не замѣчали ее; а теперь вѣрно не помните ее; она прежде часто бывала у отца. Да и кромѣ того, вы стали такимъ виднымъ бариномъ!-- И Клаусъ съ удивленіемъ смотрѣлъ на мое охотничье платье, на высокіе сапоги, на хвостъ Каро, который дѣлалъ видъ, что не слушаетъ нашего разговора и смотрѣлъ, навостривъ уши, въ ровъ, какъ будто бы никогда не видывалъ водяной крысы, убѣгавшей въ свою нору.
   -- Ну, оставимъ это, Клаусъ, сказалъ я, подвигая выше на, плечо ремень моего ружья; -- такъ ты пришелъ проститься? Куда же ты отправляешься?
   -- Я получилъ мѣсто слесаря въ Берлинѣ, въ механическомъ заведеніи господина совѣтника коммерціи, сказалъ Клаусъ.-- Господинъ Шульцъ, знаете, механикъ на Пингвинѣ, очень рекомендовалъ меня, и я надѣюсь оправдать его рекомендацію.
   -- Это безъ сомнѣнія такъ и будетъ, сказалъ я дружески одобрительнымъ и вмѣстѣ съ тѣмъ покровительственнымъ тономъ, не безъ нѣкотораго смущенія обдумывая между тѣмъ, что мнѣ дѣлать съ Клаусомъ, который пришелъ ко мнѣ въ гости, и съ которымъ не могъ же я стоять тутъ на большой дорогѣ, подъ дождемъ. Какое бы удивленіе выказалъ добрый малый, если бы я могъ свести его къ себѣ въ поэтическую комнату; но теперь это было невозможно. Положеніе для меня становилось тягостнымъ, и у меня дѣйствительно точно камень свалился съ сердца, когда Клаусъ, взявъ меня за руку, сказалъ:
   -- Ну, а теперь прощайте, мнѣ надо въ Цановицъ. Карлъ Петерсъ нагрузилъ хлѣбъ для совѣтника коммерціи, онъ отчаливаетъ черезъ полчаса и беретъ меня съ собой. Я съ удовольствіемъ бы остался подольше съ вами, но у васъ вѣрно есть какое нибудь другое дѣло и я не хочу задерживать васъ долѣе.
   -- У меня нѣтъ никакого дѣла, Клаусъ, сказалъ я;-- и если ты хочешь, то я провожу тебя въ Цановицъ, и повидаюсь при случаѣ съ Кристель. Когда же свадьба, Клаусъ?
   Клаусъ покачалъ головой, когда мы рядомъ пошли далѣе.
   -- Это дѣло все на ладъ нейдетъ, сказалъ онъ; -- старикъ думаетъ, что мы еще молоды, хотя, но моему, чѣмъ раньше женишься, тѣмъ лучше. Вы какъ объ этомъ думаете?
   -- Совершенно такъ же, какъ и ты, вскричалъ я съ жаромъ, чрезвычайно обрадовавшимъ Клауса; сколько мнѣ извѣстно, я двумя годами моложе тебя, но могу тебѣ сказать, что я тотчасъ бы женился, тотчасъ же; но все это зависитъ отъ обстоятельствъ, Клаусъ, все отъ обстоятельствъ.
   -- Да, конечно, со вздохомъ произнесъ Клаусъ; -- я могъ бы теперь прокормить ее, потому что буду работать прилежно, а при прилежаніи можно кое-что собрать: ну, да, и Кристель не сидѣла бы сложа руки; но все это ровно ничего не значитъ, когда старикъ не хочетъ, а вѣдь онъ опекунъ Кристели, и она въ сущности обязана ему всѣмъ, даже жизнію, потому что она бѣдняга навѣрное умерла бы на берегу, если бы отецъ не послалъ мать туда собирать сплавной лѣсъ, и мать не нашла бы ее и не взяла бы съ собою. О такомъ дѣлѣ, слѣдуетъ подумать, и хотя онъ по очень добръ съ нею. и я не знаю почему онъ такъ дурно обходился со мною весь этотъ годъ, но все-таки въ заповѣди говорится: чти отца твоего и матерь твою. Но такъ какъ матери у меня давно нѣтъ, то мнѣ надо вдвойнѣ чтить отца. Какъ вы объ этомъ думаете?
   На этотъ разъ я ему ничего не отвѣтилъ. У меня въ карманѣ лежало письмо моего отца, въ которомъ онъ приказывалъ мнѣ тотчасъ же уѣхать отъ господина фонъ-Церена и возвратиться къ нему. Я не послушался его приказанія; я не смѣлъ уѣхать до возвращенія господина фонъ-Церена, да и могъ ли я уѣхать теперь, теперь!-- Я бросилъ взглядъ назадъ, на замокъ, мрачно смотрѣвшій на насъ изъ за мрачныхъ деревьевъ, и глубоко вздохнулъ.
   Клаусъ подошелъ ко мнѣ съ другой стороны, по размытой дождемъ песчаной дорогѣ, я несмотря на то, что вокругъ насъ въ полѣ никого не было видно, онъ сказалъ мнѣ таинственнымъ тихимъ тономъ:
   -- Пожалуйста извините меня, я право не хотѣлъ огорчить васъ"
   -- Я вѣрю тебѣ, Клаусъ, сказалъ я.
   -- Котъ видите ли. сказалъ Клаусъ; -- я вѣдь знаю, что вы въ дурныхъ отношеніяхъ съ вашимъ батюшкой, но вѣдь батюшка вашъ такой честный человѣкъ, что навѣрное никому зла не желаетъ, и въ особенности своему собственному сыну; а что про васъ говорятъ люди, что вы ведете такую дурную жизнь и... и... но я этому не вѣрю. Я знаю васъ лучше. Конечно, вы, можетъ быть, немного кутите, ни всегда были горячи,-- но дурнымъ!.. Боже упаси. Я скорѣе повѣрю, если люди станутъ говорить, что самъ я дурной.
   -- Такъ про меня такъ говорятъ? насмѣшливо спросилъ я.-- Но кто бы напримѣръ?
   Клаусъ снялъ шляпу и почесалъ въ затылкѣ.
   -- Трудно сказать, въ смущеніи отвѣчалъ онъ; -- Если говорить по совѣсти, такъ собственно всѣ, конечно за исключеніемъ моей Кристели, привязанной къ вамъ, а всѣ остальные перебираютъ васъ по косточкамъ.
   -- Да кто же всѣ? сказалъ я:-- но моему, они могутъ всѣ къ чорту провалиться, мнѣ до нихъ дѣла нѣтъ.
   -- Ну, я этого не могу сказать, замѣтилъ Клаусъ.
   Я долго не могъ заставить говорить добраго парня. Ему казалось ужаснымъ сознаться, что въ моемъ добромъ, родномъ городѣ, гдѣ каждый зналъ другъ друга, гдѣ каждый принималъ большое, хоть не всегда искреннее, участіе къ судьбѣ ближняго, всѣ вообще считали меня потеряннымъ человѣкомъ. Истопники на Пигвинѣ говорили объ этомъ, и отставные капитаны, облокотившись на балюстраду въ гавани, задумчиво сплевывая табачный сокъ въ воду, тоже говорили объ этомъ. Куда бы ни приходилъ Клаусъ, котораго всѣ считали моимъ добрымъ пріятелемъ, его всюду спрашивали: не знаетъ ли онъ, что сталось съ дурнымъ человѣкомъ. Георгомъ Гаргвигомъ, который, должно быть, шатается въ подозрительныхъ мѣстностяхъ острова, но дворянскимъ помѣстьямъ, въ видѣ шута пьяныхъ дворянчиковъ, съ ними ведетъ развратную жизнь, и вѣроятно въ одинъ вечеръ проигрываетъ болѣе денегъ, чѣмъ бѣдный отецъ его получаетъ въ продолженіи цѣлаго года, а откуда достаются ему эти деньги, одинъ Богъ знаетъ! Все это съ грустію на сердцѣ Клаусъ рѣшился передать мнѣ. повторяя нѣсколько разъ, что онъ самъ не вѣритъ тутъ ни одному слову. Вчера вечеромъ, Клаусъ пошелъ проститься къ юстицрату Геккепфенигу, крестному отцу Бристоль, къ которому Клаусъ заходилъ иногда. Все семейство сидѣло за чайнымъ столомъ; Элиза Коль, пріятельница Эмиліи, была тоже тамъ. Услыхавъ, что Клаусъ отправляется на слѣдующій день въ Цановицъ. и имѣетъ намѣреніе повидаться со мною, ему оказали честь и предложили чашку чаю. Юстицратъ убѣдительно совѣтовалъ ему не дѣлать этого, такъ какъ давнишнее мнѣніе его, что я умру въ оковахъ, недавно еще болѣе утвердилось, но какимъ образомъ, онъ высказать не можетъ. Потомъ судить меня стали дѣвушки и говорили, что мнѣ можно простить все другое, но что никогда не простятъ мнѣ того, что я сталъ любовникомъ фрейленъ фонъ-Дерепъ; что все это они слышали отъ Артура, которому все это должно быть хорошо извѣстно, и что Артуръ разсказывалъ такія вещи о своей кузинѣ, что порядочныя дѣвушки едва, ихъ могли слышать, по уже никакъ не могли повторять.
   Клаусъ испугался, увидавъ какое дѣйствіе произвели на меня эти слухи. Напрасно онъ повторялъ и увѣрялъ, что не вѣритъ этимъ сплетнямъ, и что тоже самое онъ объявила, дѣвушкамъ. Я клялся, что отказываюсь теперь на вѣки отъ невѣрнаго, коварнаго друга, и что, рано или поздно, жестоко отомщу ему. Я высказалъ страшныя угрозы и проклятія. Съ приличнымъ случаю пафосомъ, я объявила., что никогда добровольно нога моя но будетъ въ этомъ городѣ; и что если бы я могъ, то стеръ бы его съ лица земли; что если до сихъ поръ меня постоянно мучила совѣсть, не слишкомъ ли я поторопился оставить отца вслѣдствіе такой пустой причины, то теперь отецъ мой можетъ сотни разъ приказывать мнѣ возвратиться, но я не возвращусь. Что же касается до господина фонъ-Церена и его дочери, то каждый волосокъ на ихъ головахъ дороже для меня всего X., и что я готовъ за нихъ обоихъ умереть на мѣстѣ, вотъ въ этихъ же охотничьихъ сапогахъ, и чтобы чортъ разбилъ этими же самыми сапогами тупую голову юстицрату Геккопфенигу.
   Добрый Клаусъ замолкъ и смутился, слыша, какъ я скверно бранюсь. Ему вѣроятно пришло въ голову, что спасти душу мою гораздо труднѣе, чѣмъ онъ предполагалъ, но онъ этого не высказалъ. Онъ просто замѣтилъ, что ему очень подозрительно непослушаніе мое отцу; что я знаю, какъ онъ, Клаусъ, былъ всегда расположенъ ко мнѣ, несмотря на всѣ людскія сплетни, и что онъ, какъ всегда, такъ и до сихъ поръ, склоненъ во всемъ меня оправдывать; но тутъ, вѣроятно, я не правъ, и что если дѣйствительно отецъ мой приказывалъ мнѣ возвратиться къ нему, то онъ никакъ не можетъ понять, отчего я не исполнилъ этого приказанія, и что ему всегда хотѣлось высказать, какъ безпокоило его мое непослушаніе противъ отца и что теперь, высказавъ все это, онъ уѣдетъ спокойнѣе.
   Я ничего не отвѣчалъ, и Клаусъ не осмѣливался продолжать разговоръ, видимо столь непріятный для меня. Онъ молча шелъ подлѣ, бросая по временамъ на меня печальный взглядъ, подобно Каро, шедшему повѣся уши съ другой стороны. Такъ какъ дождь шелъ сильнѣе, то Каро никакъ не могъ понять, что означаетъ эта безцѣльная бѣготня по мокрому песку.
   Такимъ образомъ пришли мы въ Цановицъ, гдѣ печальныя мазанки, разбросанныя тамъ и сямъ между песчаными буграми, казалось, играли въ прятки другъ съ другомъ. Между домами всюду проглядывало открытое море. Я всегда, любилъ смотрѣть на эту картину, когда солнце ярко освѣщало и бѣлый песокъ, и голубую воду, и бѣлыхъ чаекъ, весело носившихся по голубой водѣ. Но сегодня песокъ казался сѣрымъ, сѣро было и небо, сѣро было и море, катившееся тяжелыми валами. Даже чайки, съ крикомъ летавшія у берега, казались сѣрыми. Картина была унылая и совершенно въ духѣ моего настроенія, вслѣдствіе разговора съ Клаусомъ.
   -- Я вижу, Петерсъ уже готовъ, сказалъ Клаусъ, указывая на большое судно, стоявшее на якорѣ и качавшееся въ нѣкоторомъ отдаленіи отъ берега; -- я думаю мы тотчасъ же отчалимъ, отецъ и Кристель вѣроятно тамъ ждутъ меня.
   Мы пошли вдоль берега, гдѣ стаскивали множество маленькихъ лодочекъ, лежавшихъ на пескѣ. Этимъ занималась цѣлая толпа людей, между которыми я замѣтилъ старика Пинофа и Кристель, и тетку Клауса -- Юлію, толстую вдову рыбака, которую я помнилъ еще съ раннихъ лѣтъ.
   Бѣдному Клаусу едва оставалась минута для прощанья. Лодочникъ Петерсъ, нанятый для клади совѣтника коммерціи, которую онъ долженъ былъ еще сегодня доставить въ X., ругался за проклятую медленность, Пинофъ ворчалъ, что вѣтренникъ дѣлаетъ глупости, Кристель не отводила заплаканныхъ глазъ отъ своего Клауса, котораго она не надѣялась увидать скоро; тетка Юлія передникомъ утирала, слезы и дождевыя капли съ своего добраго толстаго лица; а глухонѣмой ученикъ Яковъ, стоявшій тоже тутъ, постоянно смотрѣлъ на своего хозяина, какъ будто въ первый разъ видалъ его красный носъ и голубые очки. Клаузъ казался очень смущеннымъ и несчастнымъ, онъ не говорилъ ни слова и, взявъ въ лѣвую руку узелокъ, поданный ему Кристелью, протянувъ правую всѣмъ по очереди, прыгнулъ въ лодку и взялъ одно изъ веселъ. Два рыбака вошли въ воду оттолкнуть лодку; лодка поплыла, весла были вложены и скорлупка заплясала по валамъ къ яхтѣ, на которой уже поднимали паруса.
   Когда я обернулся, Кристели уже не было и толстая тетка тоже уходила за нею. Бѣдняжкѣ вѣрно хотѣлось въ тиши вылить съ трудомъ удерживаемыя слезы. Я думалъ доставить ей удовольствіе, задержавъ немного отца ея на берегу. Но господинъ Пинофъ и не торопился уходить. Глаза его, отличавшіеся, какъ мнѣ было извѣстно, превосходнымъ зрѣніемъ, смотрѣли черезъ голубые очки на пѣнящіяся волны, а самъ онъ обмѣнивался съ цановицкими рыбаками замѣчаніями, которыя обыкновенно высказываются остающимися на берегу морскими крысами вслѣдъ за отплывшимъ судномъ.
   У обитателей Цановица, съ свѣтло-голубыми прищуренными глазами, костлявыя, худыя, загорѣлыя лица никакъ не внушали довѣрія; но стоя тутъ и разсматривая ихъ, я не могъ не согласиться, что лицо моего стараго друга еще гораздо менѣе другихъ внушало довѣріе. Злобныя, жестокія морщины вокругъ его широкаго рта, съ толстыми плотно сжатыми зубами, едва шевелившимися даже тогда, когда онъ говорилъ, никогда прежде не поражали меня такъ сильно, можетъ быть, потому, что теперь я смотрѣлъ на него другими глазами.
   Дѣйствительно, со вчерашняго вечера меня снова волновало подозрѣніе, такъ часто являвшееся мнѣ, что старикъ Пинофъ сильно запутанъ въ опасныхъ предпріятіяхъ господина фонъ-Церена. А готовъ былъ утвердительно сказать, что онъ приметъ дѣятельное участіе и въ настоящей экспедиціи, и въ слѣдствіе этого былъ чрезвычайно удивленъ, услыхавъ отъ Клауса, что отецъ самъ привезъ сюда его и Кристель. А между тѣмъ, несмотря на свои постоянныя сношенія съ фонъ-Цереномъ, на этотъ разъ онъ не былъ участникомъ, что меня чрезвычайно обрадовало.
   Кузнецъ, казалось, не забылъ ссоры нашей въ тотъ вечеръ. Онъ постоянно дѣлалъ видъ, какъ будто не замѣчаетъ меня, и оборотился во мнѣ своей широкой спиной въ то время, какъ разсказывалъ своимъ собесѣдникамъ, какъ скоро переѣхалъ сего, дня по утру на островъ, но что онъ, съ своей стороны, никакъ не рѣшился бы на это въ такую погоду, при своихъ слабыхъ глазахъ, которые становятся съ каждымъ днемъ все слабѣе и слабѣе, если бы Клаусъ не спѣшилъ такъ. Но если къ вечеру погода не стихнетъ, то ему не хотѣлось бы брать съ собой Кристель; она можетъ остаться у его сестры: а что вмѣсто нее онъ возьметъ отсюда одного или двухъ сильныхъ парней въ помощь себѣ, такъ какъ онъ не можетъ положиться на дурака Якова.
   Жующіе табакъ обитатели Цановица слушали и говорили: да, или нѣтъ, и думали свое.
   Пребываніе на берегу, гдѣ вѣтеръ несъ въ лицо дождь и морскую пѣну, было чрезвычайно непріятно. Поэтому я пошелъ отъ разговаривавшихъ вверхъ по берегу. Я зналъ, гдѣ былъ домъ тетки Юлія, мнѣ хотѣлось пройти мимо него и посмотрѣть, не удастся ли сказать Кристель хоть нѣсколько дружескихъ словъ. Но точно угадавъ мое намѣреніе, и желая помѣшать ему, за мною пошелъ Пинофъ въ сопровожденіи нѣсколькихъ подозрительныхъ лицъ; я отказался на а тотъ разъ отъ своего намѣренія и сталъ подниматься поперегъ деревни на бугры, чтобы пройти оттуда черезъ пустошь въ Трантовицъ. Только-что я вошелъ на самый высокій бугоръ -- названный бѣлымъ, вслѣдствіе чрезвычайно бѣлаго песка его, и съ котораго берегъ виденъ былъ со всѣхъ сторонъ -- какъ вдругъ услышалъ, что меня кто-то зоветъ по имени. Я обернулся, и увидѣлъ женскую фигуру, сидѣвшую на корточкахъ въ углубленіи подъ самымъ острымъ гребнемъ бугра, съ противоположной отъ моря и деревни стороны, и живо махавшую мнѣ рукою. Къ немалому удивленію своему, я узналъ Кристель. Быстро прошелъ я обратно пройденное мною пространство. Когда я остановился передъ нею, она стащила меня въ углубленіе, и болѣе знаками, чѣмъ словами, дала мнѣ понять, чтобы я сидѣлъ смирно, и придержалъ собаку.
   -- Что все это значитъ, Кристель? спросилъ я.
   -- Времени терять нельзя, отвѣчала она;-- мнѣ надо все сказать въ двѣ минуты. Сегодня ночью въ три часа пріѣхалъ къ нему господинъ фонъ-Церенъ; они думали, что я спала, но я не спала, потому что плакала о бабушкѣ, и нее слышала. Сегодня вечеромъ сюда прійдетъ мекленбургская яхта, съ шелкомъ; господинъ фонъ-Церенъ поѣхалъ на почтовыхъ въ Р., чтобы сказать капитану, который остановился тамъ и ждетъ, чтобы онъ шелъ сюда; самъ онъ пріѣдетъ на яхтѣ. Потомъ они разсуждали, какъ привезти товаръ съ яхты сюда, и онъ предложилъ, такъ какъ туманъ разсѣялся, перевезти самому на лодкѣ, между тѣмъ, какъ вообще, товары всегда прятались здѣсь въ Даковицѣ, и назначенные для города онъ увозилъ потомъ и при случаѣ изъ Церендорфа. Когда же господинъ фонъ-Церенъ сказалъ, что можетъ броситься въ глаза, что онъ пойдетъ въ море безъ всякой особенной причины, и къ тому же въ такую дурную погоду, то онъ отвѣчалъ, что Клаусъ желалъ до своего отъѣзда повидаться съ теткой, то онъ перевезетъ его сюда, а чтобы не возбудить подозрѣнія, онъ возьметъ меня съ собою. Потомъ они позвали Іохена Шварта, бывшаго въ то время въ мастерской, и господинъ фонъ-Церенъ приказалъ ему тотчасъ же отправиться сюда черезъ перевозъ и приготовить здѣсь къ вечеру двѣнадцать надежныхъ человѣкъ изъ Церендорфа, которые поѣдутъ вмѣстѣ къ яхтѣ,-- носильщиками, понимаете. Іохенъ ушелъ, а черезъ четверть часа ушелъ и господинъ фонъ-Церенъ, опять же черезъ четверть часа воротился Іохенъ, что меня очень удивило, потому что господинъ фонъ-Церенъ точно и нѣсколько разъ сказалъ ему, не терять ни минуты и отчаливать сейчасъ же; но отецъ вѣрно сдѣлалъ ему знакъ, или прежде сговорился съ нимъ. Ну, они уткнулись головами и стали такъ тихо шептаться, что я ничего не могла понять; но дурное что нибудь было, потому что онъ раза два тихо вставалъ и прислушивался, у моей двери, по шевелюсь ли я. Лотомъ онъ ушелъ, а Іохенъ остался. Такъ прошло я думаю съ часъ, и начало уже свѣтать, какъ онъ пришелъ еще съ кѣмъ-то; это былъ таможенный ревизоръ Планкъ. Онъ былъ не въ формѣ, но я его тотчасъ же узнала, даже но голосу. Всѣ они трое пошептались другъ съ другомъ и потомъ вскорѣ вмѣстѣ ушли. Черезъ часъ онъ воротился одинъ и постучался у меня въ дверь, такъ какъ я не смѣла выйти, и сказалъ, развѣ я не хочу вставать сегодня? Что Клаусъ сейчасъ пріидетъ и что мы вмѣстѣ поѣдемъ въ Дано вицъ, и чтобы я взяла съ собою немного бѣлья, такъ какъ онъ можетъ быть оставитъ меня у тетки.
   Разсказывая это, Кристель раза два осторожно поднимала голову надъ бугромъ, чтобы удостовѣриться, что за нами никто не слѣдилъ. Теперь она опять привстала и заговорила быстро въ то время, какъ кругленькія щечки ея живо вспыхнули и на голубыхъ глазкахъ блеснули слезы.
   -- Я не знала, что мнѣ дѣлать. Клаусу я не могла этого сказать, потому что онъ, какъ дитя, ничего не знаетъ и ничего не долженъ знать, и я благодарю Бога, что онъ уѣхалъ. Я совѣтовала ему сходить къ вамъ, думая, что, можетъ быть, вы пріѣдете съ нимъ, какъ и случилось, а мнѣ хотѣлось, если будетъ возможно, сообщить это вамъ, для того, чтобы вы помогли господину фонъ-Церену. Отецъ такъ разсердился, что я послала Клауса къ вамъ, такъ разсердился! но это ни къ чему не повело. Господинъ фонъ-Церенъ всегда былъ ко мнѣ такъ добръ и еще въ послѣдній разъ сказалъ, что позаботится о Клаусѣ и обо мнѣ, и что мнѣ нечего бояться старика, потому что онъ знаетъ очень хорошо, что онъ исполнитъ то, что ему сказалъ и убьетъ его, если онъ будетъ со мной дурно обращаться. И съ тѣхъ поръ, точно, отецъ оставилъ меня въ покоѣ, но за то такъ страшно ругалъ господина фонъ-Церена, говорилъ, что утопитъ его или доведетъ до висѣлицы.
   Кристель хотѣла начать плакать, но потомъ рѣшительно обтерла рукою слезы и сказала:
   -- Къ несчастію, я ничѣмъ не могу помочь; посмотрите, не можете ли вы что нибудь сдѣлать, обо мнѣ не безпокойтесь, даже въ томъ случаѣ, если- узнаютъ, что разсказала это я.
   Лицо ея вспыхнуло, но храбрая дѣвушка рѣшилась на все и продолжала:
   -- Я уже говорила съ теткой, что теперь, когда умерла бабушка, которой онъ всегда стыдился, я не возвращусь болѣе къ нему. Тетка хочетъ оставить меня у себя, у нея здѣсь много знакомыхъ и онъ не рѣшится дѣйствовать противъ нея. А теперь мнѣ надо домой. Сбѣгите скорѣй съ бугра, тамъ внизу не будетъ васъ видно, и прощайте!
   Я пожалъ Кристель руку и сбѣжалъ съ высокаго, голаго холма, къ которому прилегали другіе, менѣе высокіе, частью заросшіе жидкой и сорной травой, между которой меня трудно было замѣтить. Но тѣмъ не менѣе я шелъ далѣе согнувшись, и выпрямился только тогда, когда прошелъ шаговъ двѣсти и вышелъ на пустошь. гдѣ не могъ долѣе скрываться. Обернувшись къ бѣлому бугру, я не видѣлъ болѣе Кристель; очевидно она, воспользовалась благопріятной минутой и, оглядѣвшись, проскользнула въ деревню,
   

XV.

   Въ то время, какъ я скорѣе бѣжалъ, чѣмъ шелъ по узкой тропинкѣ въ Траптовицъ, Каро не имѣлъ причины быть довольнымъ поведеніемъ своего хозяина. Я не говорилъ съ нимъ, какъ обыкновенно, не обращалъ вниманіи на двухъ несчастныхъ зайцевъ, выгнанныхъ имъ изъ сырого убѣжища, чтобы разсѣять свою скуку, или на стаю чаекъ, прилетѣвшихъ отъ морской бури на пустошь, гдѣ тоже было не мало воды. Я бѣжалъ съ такою поспѣшностью, какъ будто бы жизнь или смерть зависѣла отъ того, пріиду ли я въ Трантовицъ пятью минутами раньше, или пятью минутами позже; хотя совершенно вѣрно было то, что когда я сообщу Гансу все, что узналъ, онъ растеряется не меньше меня. Но Ганцъ фонъ-Траятофъ былъ добрый малый, и я зналъ, что онъ былъ преданъ отъ души господину фопъ-Церену. А кромѣ того, вѣдь онъ любилъ Констанцію! Не будь у него никакихъ другихъ побудительныхъ причинъ, то ради Констанціи онъ долженъ былъ помочь мнѣ спасти отца Констанціи, если только спасеніе было еще возможно.
   Такимъ образомъ бѣжалъ я туда. Подъ ногами моими брызгала вода изъ мокрой почвы, въ которую я уходилъ иногда но щиколку, дождь хлесталъ мнѣ въ лицо и чайки кричали, летая надо мной съ опущенными внизъ длинными носами. Изъ Цановица въ Трантовицъ ходьбы было не болѣе получаса, но эти полчаса показались мнѣ вѣчностью. Наконецъ, добрался и до дому, который и въ хорошую-то погоду казался всегда какимъ-то голымъ и непріютнымъ, а теперь въ дождь казался просто отвратительнымъ. Передъ одноэтажнымъ жилымъ помѣщеніемъ съ восемью высочайшими тополями, тонкія вершины которыхъ качались отъ дождя и вѣтра -- стоялъ запряженный охотничій экипажъ фонъ-Гранофа. Слѣдовательно противный человѣчекъ былъ тутъ; но что бы тамъ ни было, мнѣ нужно было говорить съ Гансомъ наединѣ, хотя бы для этого пришлось выбросить господина фонь-Гранофа за дверь.
   Когда я вошелъ, хозяинъ и гость сидѣли за завтракомъ; нѣсколько пустыхъ бутылокъ, стоявшихъ на столѣ, доказывали, что они сидѣли тутъ уже довольно долго. При входѣ моемъ, Гранофъ покраснѣлъ. Вѣроятно, я своимъ раскраснѣвшимся, взволнованнымъ лицомъ, промоченнымъ насквозь платьемъ и сапогами, до верху покрытыми пескомъ и болотною грязью, казался очень подозрительнымъ, тѣмъ болѣе, что совѣсть Гранофа не была очень чиста. Когда я вошелъ, Трантофъ, не вставая, взялъ не вдалекѣ стоявшій стулъ, пододвинулъ его къ столу и, протянувъ мнѣ руку, кивнулъ на бутылки и блюда. Кто доброе лицо было уже очень красно и его большіе глаза нѣсколько стекловидны; очевидно, что на его долю пришлась большая часть бутылокъ.
   -- Такъ вы не были на охотѣ въ эту скверную погоду, сказалъ господинъ фонъ-Гранофъ, сдѣлавшійся со мною вдругъ очень любезнымъ и обязательно пододвинувъ мнѣ хлѣбъ, масло и ветчину, за который я. несмотря на свое безпокойство, принялся съ аппетитомъ, такъ какъ я былъ очень голоденъ и душная атмосфера комнаты довела меня до какого-то изнеможенія.
   -- Мы сидимъ уже тутъ часа два и раздумываемъ, какъ бы намъ провести сегодняшній день. А предложилъ небольшую игру, но Гансъ не хочетъ играть; онъ вообще не хочетъ болѣе играть. Онъ говоритъ, что игра есть грѣхъ.
   -- Ну да, оно такъ и есть, проворчалъ Гансъ.
   -- И въ особенности, когда онъ выигрываетъ, сказалъ Гранофъ и захохоталъ своей остротѣ.-- Онъ находитъ грѣхомъ брать деньги отъ другихъ, которымъ, можетъ быть, они необходимы; ему же самому не нужно денегъ -- не такъ ли Гансъ?
   -- Къ чему мнѣ деньги, сказалъ Гансъ.
   -- Ну, вотъ вы слышите сами къ чему деньги. Ему надо жениться, вотъ въ чемъ дѣло. Тогда онъ будетъ знать, къ чему ему деньги. Мы только-что объ этомъ говорили.
   Краска на лицѣ добраго Ганса увеличилась, и онъ бросилъ на меня боязливый взглядъ, мнѣ показалось, что въ разговорѣ ихъ и я игралъ нѣкоторую роль.
   -- Ему это будетъ не такъ легко, какъ вамъ; вамъ вѣдь стоитъ только пожелать, сказалъ я.
   -- Вы полагаете, сказалъ человѣчекъ съ нѣкоторымъ безпокойствомъ.
   -- Я полагаю, что вы сами сказали мнѣ это третьяго дня вечеромъ, отвѣчалъ я.-- Вы назвали даже имена; но это дѣло неподходящее, дѣйствительно неподходящее, хотя господинъ фонъ-Гранофъ со всѣхъ сторонъ обдумывалъ этотъ предметъ.
   Я произнесъ послѣднія слова, обернувшись къ Гансу, и въ ироническомъ тонѣ. Гансъ, голова котораго никогда не была особенно ясна, въ такой пасмурный день, конечно не могла сообразить моихъ словъ, но за то господинъ фонъ-Гранофъ понялъ меня отлично.
   -- Шутку и слѣдуетъ понимать какъ шутку, сказалъ онъ. наливая себѣ дрожащей рукой стаканъ вина.
   -- Или лучше,-- не надо шутить съ извѣстными предметами, отвѣчалъ я. слѣдуя его примѣру.
   -- Я ужъ не мальчикъ, и могу обойтись безъ вашихъ наставленій, сказалъ человѣчекъ, дѣлая жалкое усиліе смутить меня.
   -- И вы также не выучились держать языкъ за зубами, отвѣчалъ я, смотря на него въ упоръ.
   -- Кажется, вы намѣрены оскорблять меня, молодой человѣкъ! закричалъ онъ, сильно ударивъ по столу стаканомъ, отъ котораго онъ только-что отпилъ.
   -- Что же, не разъяснить ли мнѣ вамъ это, бросивъ въ голову этотъ стаканъ вина?
   -- Господа! сказалъ Гансъ.
   -- Довольно! вскричалъ человѣчекъ, оттолкнувъ назадъ свой стулъ и вскочивъ.-- Я не позволю болѣе оскорблять себя такимъ образомъ; мнѣ нужно удовлетвореніе, если только господинъ этотъ способенъ дать удовлетвореніе,
   -- Отецъ мой почтенный таможенный чиновникъ, сказалъ я; -- дѣдъ мой былъ пасторомъ и прадѣдъ тоже -- вашъ, кажется, былъ пастухомъ?
   -- Мы поговоримъ потомъ, прошипѣлъ человѣчекъ, и, бросившись изъ комнаты, захлопнулъ за собою дверь.
   Черезъ минуту мы услыхали, какъ экипажъ его быстро покатилъ по мостовой двора.
   -- Однако, что все это значитъ? спросилъ Гансъ, не шевельнувшійся со стула въ продолженіи всей сцены.
   Я дико захохоталъ.
   -- Это значитъ, вскричалъ я,-- что господинъ фонъ-Гранофъ дуракъ, дерзнувшій говорить объ одной дамѣ, которую мы оба уважаемъ, стоитъ еще и не того; къ тому же мнѣ хотѣлось выжить его, мнѣ надо поговорить съ вами, надо, чтобы вы помогли мнѣ, надо, чтобы вы помогли ему...
   Я не зналъ какъ начать, и взволнованный недавней сценой бѣгалъ, какъ безумный, взадъ и впередъ но комнатѣ.
   -- Выпейте сразу полбутылки вина, глубокомысленно сказалъ Гансъ.-- Это отличное средство, оно освѣжаетъ голову.
   Но и безъ отличнаго средства добраго Ганса, а успокоился настолько, что могъ сообщить ему о томъ, что такъ надрывало мое сердце. Я разсказалъ ему все съ самаго начала, мои прежнія подозрѣнія, совершенно успокоившіяся до тѣхъ поръ, пока ихъ снова не пробудила болтливость Гранофа, потомъ что-то въ родѣ сознанія господина фонъ-Церена вчера номеромъ, и обстоятельства его отъѣзда, причемъ я умолчалъ только о письмѣ штейеррата, что въ сущности было не моей тайной; потомъ путешествіе сегодня утромъ но подваламъ, и наконецъ разговоръ съ Кристелью. Все это я заключилъ словами:
   -- Господинъ фонъ-Трантофъ, я не знаю, какого вы мнѣнія объ его занятіи; но я знаю, что вы любите его, и что вы, продолжалъ я покраснѣвъ;-- уважаете Констанцію, фрейленъ фонъ-Церенъ. Помогите мнѣ, если можете; а рѣшился употребить всѣ усилія, чтобы не допустить его попасть въ канканъ, очевидно для него разставленный.
   Въ продолженіи моего разсказа, у Ганса потухла сигара, и онъ не дѣлалъ попытки снова закурить ее, что могло служить доказательствомъ напряженнаго вниманія, съ какимъ онъ слушалъ мои слова. Теперь же, когда я кончилъ, онъ протянулъ мнѣ черезъ столъ свою большую руку и хотѣлъ что-то сказать, по замѣтивъ, что стаканы наши пусты, онъ налилъ ихъ, потомъ опрокинулся на спинку стула и впалъ въ глубокую задумчивость.
   -- Если они поймаютъ его, продолжалъ я, поощренный молчаливымъ участіемъ Ганса;-- если они поймаютъ его. Я убѣжденъ, онъ не сдастся добровольно и прибѣгнетъ къ оружію.
   Ганса, кивнулъ головой, чтобы показать, что въ этомъ не можетъ быть ни малѣйшаго сомнѣнія.
   -- А потомъ вы подумайте, что они затѣютъ съ нимъ пронесъ, посадятъ его въ тюрьму! Господинъ фонъ-Трантофъ, неужели мы до этого допустимъ, когда можемъ не допустить? Онъ еще вчера разсказывалъ мнѣ исторію, какъ одинъ изъ его предковъ, котораго звали тоже Малые, былъ освобожденъ однимъ изъ вашихъ, котораго звали тоже Гансомъ, когда его посадили въ тюрьму въ X. Предокъ вашъ, Гансъ фонъ-Трантофъ, освободилъ его вслѣдствіе донесенія вѣрнаго юноши -- оруженосца. Сегодня опять это все подтверждается. Я вѣрный оруженосецъ и мы съ вами выручимъ его, такъ какъ ничего другого сдѣлать нельзя.
   -- Да, выручимъ, вскричалъ Гансъ, такъ хлопнувъ своимъ тяжелымъ кулакомъ но столу, что бутылки и стаканы запрыгали.-- Люди, посадившіе его, поплатятся.
   -- Ну, такъ далеко дѣло еще не зашло, сказалъ я, несмотря на свою озабоченность, невольно смѣясь надъ добродушнымъ, слѣпымъ рвеніемъ Ганса.-- Надо прежде всего предупредить его, прежде всего добраться до него, чтобы разстроитъ весь планъ, составленный на подлой измѣнѣ Пинофа и Іомена. Но какъ? какъ?
   -- Да, какъ? повторилъ Гансъ потирая лобъ.
   Гансъ довольствовался играть роль ревностнаго слушателя и постоянно подливалъ вина въ стаканы, вѣроятно, для того, чтобы помочь моей изобрѣтательности. Я же высказывалъ сотни плановъ, изъ которыхъ одинъ былъ неисполнимѣе другого, пока наконецъ не остановился на слѣдующемъ, который, какъ впрочемъ и всѣ другіе -- заслужилъ полнѣйшее одобреніе добраго Ганса.
   Если у измѣнниковъ были намѣреніе поймать господина фонъ-Церена на самомъ дѣлѣ -- а можно ли было въ этомъ сомнѣваться послѣ словъ Христели?-- то всего вѣроятнѣе, что ему подготовлена засада, какъ обыкновенно дѣлается въ подобныхъ дѣлахъ. Эта засада могла быть подготовлена только на томъ пути, по которому его или хотѣли заманить нарочно, или но которому онъ долженъ былъ идти по необходимости. Само собою разумѣется, что въ лирномъ случаѣ ничего нельзя было предпринять, въ послѣднемъ же случаѣ можно было положительно сказать, что засада будетъ находиться вблизи отъ дома. Во всякомъ случаѣ, надо стараться какъ можно скорѣе увидѣться съ нимъ. Для этого было только одно средство. Надо отчалить въ одно время съ Пинофомъ, то есть, принудить самого его взять насъ съ собою, такъ какъ, конечно, старикъ добровольно не захочетъ принять такихъ подозрительныхъ союзниковъ. Только случай могъ указать, какъ привести все это въ исполненіе, главное же дѣло заключалось въ томъ, чтобы быть во время въ Цановицѣ. До сумерекъ во всякомъ случаѣ Пинофъ не могъ отчалить, такъ какъ контробандистская яхта могла придти безъ сомнѣнія только ночью. Попавъ разъ на лодку, мы нашли бы, что дѣлать,
   Потомъ былъ разобранъ второй вопросъ. Ни и, ни Гансъ не сомнѣвались, что дѣло не обойдется безъ насилія. Съ ружьями въ потьмахъ нечего было дѣлать, а тѣмъ менѣе съ кортиками у я и охотничьими ножами противъ Пинофа и его товарищей, постоянно вооруженныхъ ножами. Слѣдовательно, надо было взять пистолеты.
   У Ганса была пара, но пары было недостаточно; другая пара висѣла въ комнатѣ у господина фонъ-Церена. Надо было ее достать. На запрещеніе Констанціи входить нм. домъ до пріѣзда ея отца, я могъ не обращать вниманія, такъ какъ тутъ дѣло шло о Вещахъ болѣе важныхъ, т. е. о жизни или смерти. Мы подняли даже вопросъ, не будетъ ли лучше намекнуть объ этомъ фрейлейнъ фонъ-Церенъ, но потомъ рѣшили, что не надо, потому что помочь она намъ не можетъ, слѣдовательно напрасно только будетъ безпокоиться. Но за то намъ казалось нужнымъ довѣриться во всемъ старику Христіану, на котораго, во всякомъ случаѣ, можно было положиться. Съ нимъ надо было сговориться относительно какого нибудь знака, напримѣръ, чтобы онъ поставилъ въ слуховомъ окнѣ свѣчку, или что нибудь подобное, на тотъ случай, что если мы доберемся невредимыми въ Церендорфъ, мы могли бы знать, чистъ или нечистъ воздухъ въ усадьбѣ или около нея.
   Было два часа, когда мы все это порѣшили, до сумерекъ времени у насъ было, по крайней мѣрѣ, часа три, въ продолженіи которыхъ мы могли упражняться въ терпѣніи, для меня весьма непріятномъ, такъ какъ въ жилахъ у меня горѣло нетерпѣніе. Гансъ игралъ роль самаго любезнаго хозяина. Онъ досталъ свои лучшія сигары и свое лучшее вино и былъ такъ разговорчивъ, какъ я его никогда не видывалъ: надежды на приключеніе такого серьезнаго свойства, какое намъ предстояло, казалось, благодѣтельно вывело его изъ его обычной летаргіи. Онъ разсказалъ безконечно простую исторію своей жизни, какъ онъ рано лишился своихъ родителей, какъ его отдали въ одинъ изъ столичныхъ пансіоновъ для того, чтобы онъ могъ ходить въ гимназію, гдѣ онъ на семнадцатомъ году добился до четвертаго класса. Потомъ сдѣлался сельскимъ хозяиномъ и но достиженіи совершеннолѣтія, вступилъ во владѣніе своимъ родовымъ помѣстьемъ, гдѣ и живетъ шесть лѣтъ. Теперь ему тридцатый годъ, и онъ живетъ тихо и скромно, стрѣляетъ въ лѣсу и поляхъ дичь, сѣетъ хлѣбъ, стрижетъ овецъ, куритъ сигары, пьетъ свое вино и поигрываетъ въ карты. Въ продолженіи всей его прозаической жизни, романична была только его любовь къ Констанціи. Въ тотъ самый годъ, какъ имъ вступилъ во владѣніе своимъ помѣстьемъ, она возвратилась къ своему отцу и на долю бѣднаго юноши выпало полюбить Констанцію при первомъ взглядѣ на нее, и продолжать ее любить, несмотря на то, что давно стала совершенно очевидной безнадежность его страсти, и но возможности топить въ винѣ эту. безнадежную страсть. Онъ съ полнѣйшимъ спокойствіемъ подчинялся своей судьбѣ, убѣжденный, что онъ не можетъ самъ измѣнить ее, точно такъ, какъ когда-то не могъ самъ приготовлять свои школьные уроки. Зачѣмъ или для кого мучить ему себя такимъ труднымъ дѣломъ? Для самого себя? Въ настоящее время у него было все, что ему нужно, а будущаго для него не существовало. Онъ былъ послѣднимъ въ родѣ и не имѣлъ даже родственниковъ. Послѣ его смерти, имѣніе его, за отсутствіемъ наслѣдниковъ, должно было перейти въ казну. Пусть казна посмотритъ, что ей дѣлать съ развалившимися амбарами и конюшнями и съ устарѣлымъ барскимъ домомъ Транговица. Онъ же предоставлялъ разваливаться тому, что разваливается, и ломаться тому, что ломалось. Ему нужна была только одна комната и въ этой-то комнатѣ сидѣли мы теперь, и Гансъ разсказывалъ все это однообразнымъ тономъ, а дождь, постукивая въ низенькія окна, казался меланхолическимъ акомпаниментомъ печальнаго разсказа.
   Разговоръ, темой котораго было имя Констанціи, хотя и но называемой. но постоянно подразумѣваемой,-- имѣлъ для меня необыкновенно странное, болѣзненное очарованіе. Хотя Гансъ ни однимъ словомъ не обвинилъ прелестной дѣвушки, тѣмъ не менѣе изъ всего было видно, что сначала она одобряла его нерѣшительное сватовство и только послѣ встрѣчи съ принцемъ Прора на водахъ, два мѣсяца тому назадъ, произошла перемѣна ея поведенія. Очевидно, что Гансъ былъ не единственный человѣкъ, имѣвшій причины надѣяться получить ея руку. Карлъ фонъ-Силофъ, Фрицъ фонъ-Сарентинъ -- однимъ словомъ почти всякій изъ шайки молодыхъ дворянъ, составлявшей кружокъ дикаго Церена, могъ прежде или послѣ, съ большими или меньшими правами считать себя избраннымъ. Даже Гранофъ, несмотря на то. что служилъ предметомъ насмѣшекъ своихъ товарищей, могъ хвалиться, что былъ отличенъ прелестной дѣвушкой въ первые мѣсяцы своего знакомства, такимъ образомъ, что Гансъ до сихъ поръ не считалъ дѣло Гранофа проиграннымъ, потому что человѣчекъ чрезвычайно богатъ, "и она выйдетъ только за богатаго", сказалъ Гансъ и, глубоко вздохнувъ, снова набилъ себѣ стаканъ вина.
   При послѣднихъ словахъ Ганса, а вскочилъ и отворилъ окно. Мнѣ казалось, что я задыхаюсь, что низкій комнатный потолокъ, съ глубоко-выгнутыми балками, каждую минуту можетъ упасть на меня.
   -- Дождь еще идетъ! спросилъ Гансъ.
   Въ эту минуту дождя не было, съ моря поднимался туманъ, какъ въ продолженіи всего этого дня.
   -- Настоящая бандитская погода, сказалъ Гансъ; -- старикъ долженъ бы былъ постыдиться заставлять выходить въ подобный день своихъ друзей. Но это ни чему не поможетъ. Не хотите ли роспить еще бутылочку! Сегодня ночью будетъ чертовски холодно,
   Мнѣ казалось, что мы уже черезчуръ много выпили и что пора окончить.
   -- Ну такъ я стану одѣваться, сказалъ Гансъ.
   Онъ всталъ и пошелъ къ себѣ въ спальню, гдѣ я слышалъ, что онъ перебиралъ свои охотничьи снаряды.
   Я всегда думалъ, что отношусь къ опасностямъ чрезвычайно хладнокровно, но въ Гансѣ я встрѣтилъ человѣка еще болѣе хладнокровнаго. Сквозь полуотворенную дверь я слышалъ, какъ онъ, разбирая вещи, такъ спокойно насвистывалъ:, стою я во мракѣ полуночи", какъ будто мы отправлялись на охоту за зайцами и какъ будто не намѣревались рисковать своей жизнью. "Конечно, думалъ я, онъ любитъ Констанцію безнадежно, а господинъ фонъ-Церенъ его другъ, сосѣдъ и товарищъ по сословію, поддержать котораго противъ ненавистной полиціи онъ считаетъ своею обязанностью". Мнѣ и въ голову не приходило, что Гансъ, вмѣшиваясь въ дѣло, въ сущности нисколько его не касавшееся, дѣлалъ гораздо болѣе меня, или, по крайнѣй мѣрѣ, дѣйствовалъ безконечно болѣе безкорыстно, чѣмъ я.
   Онъ вышелъ изъ своей комнаты, хотя не вполнѣ дикимъ воиномъ, но тѣмъ не менѣе, человѣкомъ, котораго съ удовольствіемъ можно выбрать товарищемъ въ предпріятіи, гдѣ нуженъ сильный и крѣпкій человѣкъ. Его длинныя ноги обуты были въ высокіе сапоги, а сверхъ короткой, плотно-обтягивавшей фуфайки, на немъ надѣта была шерстяная жакетка, которую онъ носилъ зимой на охотѣ, и которая могла застегиваться поясомъ, или надѣваться такъ, просто безъ пояса. Теперь она была не застегнута, а поясъ былъ надѣтъ на фуфайкѣ, за него были заткнуты пистолеты и тутъ же пристегнутъ мѣшечекъ съ пулями. Онъ показалъ мнѣ съ добродушнѣйшей улыбкой свое одѣяніе и спросилъ: не хочу ли я такую же жакетку, что у него есть лишняя. Я пошелъ и надѣлъ ее.-- "Мы имѣемъ видъ двухъ братьевъ", сказалъ Гансъ, и точно: такъ какъ мы были одного росту и одинаково широки въ плечахъ, то теперь, одѣтыхъ въ одинаковыя жакетки, насъ можно было принять за двухъ братьевъ.
   Если ихъ не слишкомъ много, то мы съ ними справимся, намѣтилъ Гансъ.
   -- Такъ, по полдюжинѣ на брата, сказалъ я и засмѣялся, хотя на душѣ у меня было не до смѣху. Когда мы заперли за собою дверь, то Каро, которого мы принуждены были оставить, сталъ жалобно лаять и выть. Бѣдный Каро! сегодня утромъ онъ былъ нравъ, напомнивъ мнѣ своей печальной физіономіей, что нельзя хвалить день, не дождавшись его конца!
   

XVI.

   Когда мы вышли, было только четыре часа, но несмотря на это, сумерки уже разстилались по выжатымъ полямъ, черезъ которыя мы шли по тропинкѣ въ Цорендорфъ. О небѣ и облакахъ рѣчи быть не могло, такъ какъ весь воздухъ былъ полонъ водяными нарами, сквозь который каждый предметъ казался какимъ-то мрачнымъ и чрезвычайно непріятнымъ. Мы шли то рядомъ, то одинъ вслѣдъ за другимъ, такъ какъ тропинка была очень узка и оченекользка -- вслѣдствіе безконечныхъ дождей. Только-что мы стали говорить о томъ, что сказать намъ Конетанціи, въ случаѣ, если мы противъ желанія своего ее встрѣтимъ, какъ увидали въ одно и тоже время но дорогѣ, окаймленной ивами и находившейся отъ насъ шаговъ на сто, ѣхавшую изъ замка запряженную двумя лошадьми карету, съ такой быстротой, что она менѣе чѣмъ въ полминуты скрылась отъ насъ въ туманѣ и до слуха нашего только долетали удары бича, которымъ гнали лошадей и стукъ колесъ о дорожный камень. Мы съ Гансомъ съ удивленіемъ взглянули другъ на друга.
   -- Кто бы это могъ быть? спросилъ Гансъ.
   -- Штейерратъ, сказалъ я.
   -- Зачѣмъ онъ пріѣзжалъ сюда? сказалъ Гансъ.
   Я ничего не отвѣчалъ, потому что не могъ разсказать Гансу о письмѣ, доказывавшемъ прямое или косвенное участіе штейеррата, и что онъ вѣроятно пріѣзжалъ предупредить брата послѣ того, какъ дѣло стало болѣе или менѣе разглашаться. Но какого рода вѣсти привезъ онъ? Вили ли онѣ благопріятны для несчастнаго человѣка, надъ которымъ тяготѣло подозрѣніе?
   -- Пойдемте какъ можно скорѣе, вскричалъ я и, не дожидаясь отвѣта Ганса, побѣжалъ впередъ; а онъ, какъ хорошій ходокъ, не отставалъ отъ меня.
   Черезъ нѣсколько минутъ мы были уже у воротъ, черезъ которыя съ этой стороны былъ входъ во дворъ. На каменной скамейкѣ подлѣ воротъ сидѣлъ, или лучше сказать, лежалъ старый Христіанъ. Изъ свѣжей раны на лбу его струилась кровь по морщинистому лицу. Въ ту минуту, какъ мы входили, онъ нѣсколько пришелъ въ себя и смотрѣлъ на насъ помутившимися глазами. Мы приподняли его, Гансъ горстью зачерпнулъ дождевой воды изъ близъ стоявшей кадки и плеснулъ ею въ лицо старика. Рана была неглубока и, казалось, была произведена какимъ-то тупымъ оружіемъ.
   -- Что случилось. Христіанъ? спрашивалъ я уже разъ шесть, когда наконецъ бѣдный старикъ настолько пришелъ въ себя, что могъ отвѣтить слабымъ голосомъ:
   -- Что могло случиться? Она уѣхала, и онъ ударилъ меня но лицу рукояткой бича, когда я хотѣлъ запереть передъ нимъ ворота.
   Для меня было довольно. Какъ хищный звѣрь, у котораго украли дѣтеныша, бросился я въ домъ. Двери стояли настежь: и дверь въ столовую, и дверь въ кабинетъ господина фонъ-Церена. Я бросился туда, когда услышалъ тамъ шорохъ и шумъ.
   Передъ письменнымъ столомъ, на колѣняхъ, стояла старуха Паленъ и, злобно ругаясь, кухоннымъ ножемъ и долотомъ ломала замокъ. Она не слыхала моихъ шаговъ. Я схватилъ ее и поставилъ на ноги, она же отступила и смотрѣла на меня взоромъ, выражавшимъ безсильную ярость. Сѣдые волосы ея прядями выпадали изъ подъ грязнаго чепца, въ правой рукѣ она держала еще ножъ. Безстыдная старуха, злобный нравъ которой быль теперь очевиденъ, была отвратительна. Но я не былъ расположенъ обращать вниманія на ея злобу, хотя бы она была вдвое сильнѣе.
   -- Куда она уѣхала? закричалъ я.-- Вы должны это знать, потому что вы помогали ей!
   -- Да. я помогала ей, кричала вѣдьма; -- помогала, и теперь Вотъ наказываетъ меня за это! Неблагодарная, недостойная дѣвушка, обѣщала взять меня съ собою и бросила меня со стыдомъ и срамомъ здѣсь, въ разбойничьемъ гнѣздѣ; но она припомнитъ еще это, онъ броситъ ее на дорогѣ....
   -- Ни слова больше, старуха, или я убью тебя на мѣстѣ! вскричалъ я, съ угрозою поднявъ кулакъ.
   Старуха разразилась хриплымъ смѣхомъ.
   -- Ну теперь этотъ начинаетъ, вскричала она;-- они натянули ему славный носъ! Дурочекъ думалъ, что онъ одинъ пѣтушекъ, въ то время, какъ другой всякую ночь просиживалъ у нея, да и къ тому же еще ушелъ для того, чтобы другой пріѣхалъ въ каретѣ и увезъ свою прелестную мамзель.
   И старуха снова разразилась яростнымъ смѣхомъ.
   -- Ну, они могутъ дѣлать, что имъ угодно, сказалъ я, подавивъ передъ отвратительной старухой горе, надрывавшее мое сердце.-- Съ вами, во всякомъ случаѣ, поступлено справедливо, и если вы не хотите, чтобы я выгналъ васъ со двора, какъ воровку, какой вы оказались, такъ убирайтесь тотчасъ же сами.
   -- Эй, смотри пожалуйста, прошипѣла старуха, подперевъ руки въ бока;-- какъ этотъ тутъ командуетъ! Воровка? Какже! и хочу взять только свои деньги, я уже полгода не получала жалованья отъ этой шайки воровъ и контрабандистовъ,
   Въ продолженіи моего двухмѣсячнаго пребыванія въ Церендорфѣ, она получила отъ меня навѣрно болѣе своего содоваго жалованья, и я самъ видѣлъ, какъ господинъ фонъ-Церенъ нѣсколько дней тому назадъ отсчиталъ eu жалованье и прибавилъ порядочную сумму на водку.
   -- Прочь, вскричалъ я,-- прочь и вонъ изъ дому тотчасъ же!
   Старуха хватилась за ножъ, но увидала, что меня не легко испугать; она отступила отъ меня и ускользнула изъ комнаты и изъ дому, громко произнося при этомъ самую ужаснѣйшую брань и дикія угрозы противъ господина фонъ-Церена, противъ Констанціи и противъ меня. Я самъ заперъ за нею ворота и обернулся тогда, къ Гансу, выходившему изъ людской, куда онъ перенесъ старика Христіана.
   Гансъ билъ страшно блѣденъ и, подходя ко мнѣ, не смотрѣлъ на меня. Онъ узналъ отъ Христіана довольно, и могъ болѣе не спрашивать у меня подробностей объ отъѣздѣ Констанціи. Ему не хотѣлось выказать, какъ страшно поразилъ его ударъ, такъ жестоко низвергавшій въ грязь его божество и разбивавшій его единственную иллюзію, послѣдній проблескъ поэзіи его бѣдной жизни. Я взялъ его руку и пожалъ ее. Тогда мы въ одно время обернулись и спросили въ одинъ голосъ: что дѣлать?
   При домѣ служилъ молодой, еще не вполнѣ взрослый парень, справлявшій всевозможную работу, котораго остальные работники страшно мучили. Онъ подошелъ къ намъ и сказалъ, что Іохенъ взялъ съ собою Карла, рѣзавшаго солому, и Гана, сидѣвшаго въ людской, такъ что ему пришлось взять на себя работу Карла, и, работая въ темномъ сараѣ, онъ ничего не видѣлъ и не слышалъ о происшедшемъ.
   Дать простому, безсмысленному парню роль, которую мы хотѣли поручить Христіану, было бы глупо; но такъ какъ это былъ добрый юноша, то ему можно было поручить заботы о старикѣ и о домѣ. Онъ долженъ былъ по временамъ обходить домъ съ собакой, которую я спустилъ съ цѣпи и ни подъ какимъ условіемъ не впускать вѣдьмы, которую я только-что выгналъ и отъ которой ожидалъ всего самаго сквернаго. Парень обѣщалъ исполнить мое приказаніе. Послѣ этого я торопливо засунулъ пистолеты за поясъ, висѣвшіе на стѣнѣ у господина фонъ-Церена, взялъ запасъ нуль и сказалъ Гансу, стоявшему тутъ безучастно, съ уставленными на полъ печальными глазами, что намъ надо поторопиться, чтобы выиграть потерянное время.
   -- Если бы осѣдлать мнѣ своего каряго, догнать его и снести черепъ! сказалъ Гансъ,
   -- Отлично, сказалъ я,-- если бы онъ соблазнилъ ее; но такъ какъ она добровольно поѣхала, то -- идемте; все это дѣло не стоитъ, чтобы объ немъ думать даже минуту.
   Но мы оба врядъ ли думали о чемъ нибудь другомъ въ то время, какъ шли быстрыми шагами черезъ поля, луга и пустоши въ Цановицъ. Какъ ни старался я направить мысли на дѣло, предстоявшее намъ, но онѣ все возвращались къ прошедшему, хотя совершенно тщетно. Ударъ былъ слишкомъ неожиданный, слишкомъ ужасный; во мнѣ не было никакого положительнаго чувства: ни боли, ни злобы, и все это лежало тяжелымъ камнемъ на сердцѣ. Только когда мы дошли до песчаныхъ бугровъ, необходимость принять какой нибудь опредѣленный планъ заставила меня придти въ себя.
   Погода между тѣмъ нѣсколько прояснилась, вѣтеръ утихъ, дождикъ прекратился и туманъ разсѣялся: казалось, будто солнце только-что сѣло и теперь на морѣ было свѣтлѣе, чѣмъ часъ тому назадъ. Взглянувъ съ бугровъ на Цановицъ, я увидѣлъ берегъ, свѣтлой полосой отдѣлявшійся отъ темнаго моря, все еще волновавшагося, хотя не такъ сильно, какъ но утру. Большія суда на рейдѣ я могъ разсмотрѣть лишь съ трудомъ, Гансъ же. соколиное зрѣніе котораго при этомъ свѣтѣ не было такъ зорко, не видѣлъ ихъ: по онъ ясно различалъ рядъ лодокъ, вытащенныхъ на берегъ, и только-что подъѣхавшую небольшую шлюпку къ группѣ людей, стоявшихъ на, берегу. Если это были люди изъ шайки Пинофа, то намъ нельзя было терять ни минуты. Очень могло быть, что эти темныя фигуры были таможенные чиновники, по конечно первое предположеніе было гораздо правдоподобнѣе. Цановицъ былъ набитъ контрабандистами, и врядъ ли Пинофъ рѣшился бы на открытую измѣну. Они бы не стали пытаться силой остановить экспедицію таможенныхъ, управляемую имъ, но если бы онъ дѣйствовалъ открыто, то съ этой самой минуты, онъ бы подвергался мести контрабандистовъ и жизнь его не была бы въ безопасности. Такимъ образомъ, какъ бы ни устроена была измѣна, но измѣнники, во всякомъ случаѣ, позаботились, чтобы дѣйствія ихъ были скрыты отъ всѣхъ.
   Все это обдумать намъ было некогда. Поэтому мы ничего не обдумали, а просто сбѣжали съ бугровъ. Когда мы подошли къ группѣ, отъ нея отдѣлился одинъ человѣкъ и направился къ намъ. Онъ поднялъ воротникъ своего пальто и совсѣмъ надвинулъ на лобъ шапку, по тѣмъ не менѣе я тотчасъ же узналъ его.
   -- Здравствуйте, Пинофъ, сказалъ я.
   Онъ не отвѣчалъ.
   -- Хорошо, что я васъ встрѣтилъ, продолжалъ я;-- сегодня утромъ я слышалъ отъ васъ, что если будетъ возможно, то вы сегодня же поѣдете въ X.; мнѣ хотѣлось попросить васъ взять съ собою меня и вотъ этого господина, моего пріятеля.
   Пинофъ ничего не отвѣчалъ.
   -- Впрочемъ, вы будете принуждены взять насъ, продолжалъ я; -- мы совсѣмъ готовы для отъѣзда. Посмотрите -- я распахнулъ свою жакетку и вынулъ изъ-за пояса одинъ изъ пистолетовъ -- они хорошо заряжены. У пріятеля моего тоже пара.
   Пинофъ ничего не отвѣчалъ.
   -- Можетъ быть, вы хотите попробовать сейчасъ на себѣ, заряжены ли они? спросилъ я, доставая пистолеты и взводя курокъ.
   -- Пойдемте, сказалъ Пинофъ.
   Я спустилъ курокъ, снова засунулъ пистолетъ за поясъ и пошелъ но правую сторону Пинофа въ то время, какъ Гансъ пошелъ но лѣвую. Я сказалъ ему:
   -- Не думайте, что вы найдете защиту тамъ, у тѣхъ людей; мы не отойдемъ отъ васъ, и при первомъ вашемъ словѣ, которымъ вы укажете имъ на насъ,-- вы погибли. Сколько человѣкъ набрано уже у васъ въ лодку?
   -- Десять человѣкъ, пробормоталъ Пинофъ.-- Но вообще я не знаю, чего вы отъ меня хотите; будете ли съ нами, или не будете, мнѣ отъ этого ни тепло, ни холодно.
   -- Это мы посмотримъ, сказалъ я.
   Мы подошли тутъ къ группѣ людей, состоявшей изъ моего долговязаго пріятеля Іохена, Карла и Гана, нашихъ работниковъ, и глухонѣмаго Якова, пріѣхавшаго на шлюпкѣ.
   -- Они хотятъ съ нами ѣхать, сказалъ Пинофъ лаконически и сталъ толкать шлюпку глубже въ воду.
   Мнѣ казалось, что я замѣтилъ на грубомъ лицѣ Іохена удивленіе, что мы будемъ ихъ спутниками. Онъ старался найти объясненіе загадки во взорахъ своего соумышленника, но Пинофъ былъ занятъ исключительно шлюпкой, а два другихъ работника стоили тутъ же и очевидно не понимали, что все это значитъ.
   -- Лодка больше пяти человѣкъ не подниметъ, сказалъ Пинофъ.
   -- И этого совершенію достаточно, сказалъ я.-- Вы, Карлъ и Ганенъ, отправляйтесь домой и ждите тамъ спокойно, слышите ли?
   -- Я тоже могу отправиться домой, злобно сказалъ Іохенъ.
   -- Ступи только шагъ, закричалъ я, поднимая пистолетъ къ его лицу,-- и ты послѣдній разъ стоишь на своихъ длинныхъ ногахъ. Маршъ въ лодку!
   Іохенъ Шварцъ повиновался.
   -- Теперь вы, Пинофъ.
   Пинофъ исполнилъ мое приказаніе.
   Мы съ Гансомъ вошли вслѣдъ за ними. Когда мы поѣхали къ судну, я громко сказалъ Гансу:
   -- Вы знаете, о чемъ мы условливались: разъ, два, три! Если же нужно, то на разъ. Друга, своего Пинофа беру я себѣ, вамъ же остается Іохенъ Шварцъ.
   Гансъ кивнулъ головой.
   До судна намъ надо было грести двадцать минутъ, потому что волненіе было сильное и судно стояло на якорѣ довольно далеко. Это обстоятельство разстроило планъ, составленный мною въ послѣднія минуты, а именно: отправить всю шайку обратно на берега, и отправиться къ яхтѣ съ Пинофомъ и Іохеномъ. Но тутъ я увидѣлъ, что, даже и при благопріятныхъ обстоятельствахъ, на суднѣ придется ѣхать цѣлый часъ, а вся суть дѣла заключалась въ томъ, чтобы по возможности поскорѣй увидаться съ господиномъ фонъ-Цереномъ. Мало ли что могло произойти въ часъ.
   Мы причалили къ судну, качавшемуся на волнахъ на цѣпи отъ якоря, подобно лошади, нетерпѣливо ожидавшей отъѣзда. Мы подъѣхали вдоль судна и я выскочила, на палубу въ самую середину мрачныхъ фигуръ.
   -- Здравствуйте господа, сказалъ я;-- я и вотъ пріятель мой хотимъ ѣхать съ вами. Нѣкоторые изъ васъ должны меня знать. Вы знаете, что я другъ господина фонъ-Церена, впрочемъ за насъ ручаются Пинофъ и Іохенъ.
   Мнѣ кажется, что ручательства этого, на которое названныя лица отвѣчали молчаніемъ, совсѣмъ было и не надо. Я постоянно (еще даже третьяго дни) бывалъ съ господиномъ фонъ-Цереномъ въ Цановицѣ и навѣрное съ каждымъ изъ этихъ людей говорилъ хоть разъ. Мои короткія отношенія къ господину фонъ-Церену были имъ хорошо извѣстны, поэтому они, казалось, ничего не нашли страннаго въ томъ, что я хочу принять участіе въ экспедиціи, предпринимаемой для нихъ и, въ нѣкоторомъ родѣ, для моего патрона. Они мнѣ ничего не отвѣчали -- такъ какъ люди эти не любятъ терять слова, но охотно очистили мѣсто. Предположеніе мое, что Пиннофъ и Іохенъ единственные измѣнники, утвердилось. Такимъ образомъ, пока онъ былъ у меня въ рукахъ, если бы я сообщилъ присутствующимъ то, что зналъ самъ, то вѣроятно негодяи полетѣли бы черезъ бортъ. Жители Цановица не любили шутокъ въ такихъ дѣлахъ.
   Я сообщилъ это Пинофу, ставъ подлѣ него къ рулю.
   -- Дѣлайте что хотите, проворчалъ онъ, засунувъ въ широкій ротъ табакъ для жвачки.
   Хотя показанія Христель были положительны, но невозмутимое спокойствіе этого человѣка теперь, когда онъ зналъ, что жизнь его стоитъ на картѣ, тѣмъ не менѣе поражало меня. Неужели Христель, будучи въ волненіи, обманулась и ослышалась? Неужели я и добрякъ Гансъ безъ нужды попали въ общество этихъ непривлекательныхъ товарищей, занимавшихся своимъ ремесломъ ночью и въ туманѣ?
   Между тѣмъ судно, отличію устроенное, понеслось но волнамъ. Небо все болѣе и болѣе разъяснялось; было настолько свѣтло, что за двѣсти, за триста шаговъ можно было видѣть все довольно ясно. Но за то холодъ былъ страшный, и морскіе валы, часто обливавшіе все судно, не улучшали нашего положенія. Небольшое судно съ пятнадцатью пассажирами было совершенно полно. Куда ни обращался взоръ, всюду лежала или сидѣла темная фигура. Цинофъ помѣстился у руля. Не отходя отъ него ни на шагъ, и слѣдовательно имѣя возможность внимательно наблюдать за нимъ, я съ каждой минутой все болѣе и болѣе сомнѣвался, не происходило ни все это отъ какого нибудь недоразумѣнія. Подлѣ меня сидѣлъ широкоплечій старикъ, и ни одинъ мускулъ въ его лицѣ не дрогнулъ. По временамъ онъ медленнымъ движеніемъ руки перекладывалъ жвачку изъ за одной щеки за другую и обращалъ г.оркіе глаза свои то на парусъ, то на море. Такъ какъ намъ приходилось крейсировать, то онъ командовалъ ежеминутно и при командѣ голосъ его звучалъ такъ же спокойно, какъ и всегда. Возможно ли было, чтобы у измѣнника была такая вѣрная рука, такой спокойный взглядъ и чтобч, онъ могъ такъ хладнокровно жевать табакъ.
   -- Долго ли мы, думаете вы. еще проѣдемъ, пока не встрѣтимъ яхты? спросилъ я.
   -- Мы можемъ встрѣтить ее каждую минуту, проворчалъ Пинофъ;-- а можетъ быть, и совсѣмъ не встрѣтимъ.
   -- Это значитъ?
   -- Это значитъ, что если покажется таможенная лодка, то они устроютъ такъ, что уйдутъ въ открытое море.
   -- А долго ли вы будете искать ихъ?
   -- Часъ; такъ у насъ условлено.
   -- Между вами и господиномъ фонъ-Церспомъ или между вами и таможеннымъ ревизоромъ Бланкомъ?
   Пинофъ выплюнулъ жвачку за бортъ и проворчалъ:
   -- Послѣдній разъ говорю я вамъ, что я не знаю, чего вы хотите отъ меня. Если, какъ кажется, васъ увѣрила эта дурища Христель, что я предатель, то, вѣроятно, все это устроила она сама. Мнѣ было бы очень жаль, если бы она предала стараго пріемнаго отца своего для того, чтобы избавиться отъ него: но такая влюбленная кошка на все способна.
   Эти слова, грубо произнесенныя кузнецомъ, странно поразили меня. Не испыталъ ли я на дѣлѣ часъ тому назадъ, на что способна влюбленная дѣвушка, которая хочетъ исполнить свое желаніе; а вѣдь Пинофъ былъ только пріемнымъ отцомъ Христели. Неужели она выдумала всю эту правдоподобную сказку, чтобы возстановить господина фонъ-Церена и меня противъ старика. Неужели доносъ, въ которомъ она обвиняла Пинофа, сдѣлалъ ею самой; она объявила все таможеннымъ чиновникамъ, чтобы такимъ образомъ освободиться отъ него; а желать освободиться отъ него -- причинъ было у нея достаточно. И неужели только въ послѣднюю минуту заговорила у нея совѣсть, когда она подумала, что вмѣстѣ съ старикомъ она губитъ господина фонъ-Церена, которому обязана благодарностью. Признаніе ея не было ли только попыткой спасти черезъ меня господина фонъ-Церена.
   Я согласенъ, что одной минуты спокойнаго обдумыванья было бы достаточно, чтобы совершенно убѣдить меня въ невозможности моего предположенія; но какъ могла снизойти на меня такая минута въ моемъ положеніи и при моемъ настроеніи духа!
   Подлѣ меня сидѣлъ Гансъ, низко опустивъ голову на грудь. Онъ давно сидѣлъ такъ неподвижно и я думалъ, что его сильно отуманило горе. Я наклонился къ нему, желая спросить его мнѣнія. "Господинъ фонъ-Трантофъ"! сказалъ я. Онъ не отвѣчалъ. Я дотронулся до его плеча, онъ не двигался. "Господинъ фонъ-Трантофъ"! еще разъ повторилъ я. Громкій храпъ былъ мнѣ отвѣтомъ. Онъ спалъ. Онъ могъ спать могъ спать въ то время, когда ожиданіе, нетерпѣніе бѣгало но всѣмъ моимъ жиламъ, въ то время, какъ голова моя горѣла отъ мыслей, бушевавшихъ въ моемъ мозгу! На меня напала дикая веселость. Я громко расхохотался. Да и развѣ можно было не смѣяться надъ тѣмъ, что меня водили за носъ двѣ дѣвушки, и въ благодарность за это одну изъ нихъ а въ душѣ поцѣловалъ, а другую, по крайней мѣрѣ, отъ души обнялъ и, водимый ими. бѣгалъ съ рвеніемъ и ослѣпленіемъ, несмотря на бурю и дождь и тысячи безпокойствъ. Право, лучше было бы, еслибы я все это время проспалъ, какъ спалъ теперь добрякъ Гансъ! Но это я въ послѣдній разъ попадаюсь въ такой просакъ. Да, въ послѣдній разъ!
   -- Посмотрите, сказалъ Пинофъ, тронувъ меня за плечо и въ тоже время произнося команду какимъ-то страшнымъ, затаеннымъ голосомъ.
   Шаговъ за двѣсти передъ нами плыла лодка, чрезвычайно изящно оснащенная; я, съ перваго же взгляда, узналъ таможенную лодку "Молнію"; я слишкомъ часто самъ ѣздилъ на ней. Я слишкомъ часто рисовалъ ее во всѣхъ положеніяхъ и не могъ обмануться.
   -- Это "Молнія", вскричалъ я.
   Почти въ ту же минуту, какъ судно наше поворачивало по командѣ Пинофа, "Молнія" тоже повернулась и пошла за нами.
   "Ботъ, стой"! раздалось въ рупоръ по шумящимъ и бушующимъ волнамъ.
   Кровь остановилась у меня въ жилахъ и рука хватилась за пистолетъ. Если бы Пинофъ повернулъ, измѣна его была бы очевидна.
   "Ботъ, стой", снова раздалось оттуда.
   -- Натяни фокъ! скомандовалъ Пинофъ.
   Я вздохнулъ. Команда Пинофа значила: спасайся, кто можетъ.
   "Ботъ, стой", раздалось въ третій разъ и почти въ ту же минуту съ таможенной лодки что-то блеснуло и вдали, несмотря на шумъ волнъ, раздался выстрѣлъ.
   "Отпустить кливеръ! скомандовалъ Пинофъ.
   Рука моя разжала пистолетъ. Теперь не было болѣе сомнѣнія, что Пинофъ употреблялъ всѣ усилія, чтобы уйти отъ преслѣдованія лодки. Я чувствовалъ ликованіе въ глубинѣ души своей; человѣкъ, сидѣвшій подлѣ меня и котораго, можетъ быть, незаслуженно я такъ сильно любилъ, не былъ предателемъ! Чтобы я сдѣлалъ, если бы я зналъ, что все это были искусно подготовленныя штуки, что хладнокровному старому негодяю глупое вмѣшательство мое ничуть не помѣшало выполнить составленный планъ, что встрѣча съ таможенной лодкой была условлена, для того, чтобы навести ее на слѣдъ; что преслѣдованіе и бѣгство дѣлались только для виду, чтобы скрыть предательство отъ другихъ коытробандистовъ и что три. четыре холостыхъ заряда, пущенныхъ съ таможенной лодки, дѣлались съ тою же цѣлью! Что сдѣлалъ бы я, если бы зналъ это? Но, къ счастью, я этого не зналъ и руки мои, по крайней мѣрѣ, не обагрены человѣческой кровью!
   Судно, окрѣпившее подъ тяжестью своего паруса, полетѣло, какъ стрѣла и "Молнія" осталась назади; прошло немного времени и таможенные исчезли изъ виду.
   Въ экипажѣ судна, молчаливомъ и почти неподвижномъ до сихъ поръ, появилась нѣкотораго рода жизнь. Всѣ приподняли головы и сообщали другъ другу замѣчанія свои относительно этого случая, который впрочемъ казался очень обыкновеннымъ. Каждый изъ сидѣвшихъ на лодкѣ сталкивался съ таможенными. Свобода, можетъ быть, жизнь каждаго висѣла на волоскѣ.
   Поэтому волненіе было не слишкомъ велико и не менѣе, чѣмъ у самаго Пинофа. Онъ сидѣлъ у руля точно также, какъ прежде, зорко глядя на паруса и въ туманную даль, пожевывая табакъ и не измѣняя выраженія лица. Онъ ни слова не говорилъ со мною, какъ будто старому опытному человѣку не стоило говорить съ юношей о вещахъ, которыхъ онъ не понимаетъ. У меня въ горлѣ такъ пересохло, что мнѣ пришлось раза два прокашляться и въ то же время я плотнѣе запахнулъ жакетку свою, чтобы прикрыть пистолеты.
   Сквозь ночной туманъ снова появилось какое-то судно и на этотъ разъ это была давно желаемая яхта: судно средней величины съ однимъ только парусомъ и палубой. Черезъ нѣсколько минуть мы пристали къ ней, и товарные тюки, уже приготовленные на палубѣ, были тотъ часъ же сняты съ яхты экипажемъ нашего судна и переложены къ намъ. Все это дѣлалось необыкновенно молчаливо и только изрѣдка слышалось подавленное проклятіе или какое нибудь приказаніе капитана яхты, отдаваемое хриплымъ шопотомъ.
   Я однимъ изъ первыхъ вскочилъ на яхту, но тщетно искалъ я глазами господина фонъ-Церена. Я уже думалъ, что могу избавиться отъ страха найти его тутъ, какъ вдругъ онъ показался изъ люка, выходившаго изъ капитанской каюты. Первый взглядъ его упалъ на меня, второй на Ганса, который, проснувшись, вскочилъ за мною. Господинъ фонъ-Церенъ подошелъ къ намъ, шатаясь, какъ я предполагалъ, отъ колебанія судна.
   -- Чортъ возьми, какъ вы попали сюда? вскричалъ онъ хриплымъ голосомъ. Но мнѣ некогда было дать ему обстоятельнаго отвѣта. Кладь была переложена на судно и капитанъ яхты, выступивъ. сказалъ: "ну, отправляйтесь". Онъ. только-что узналъ, что судно встрѣтило таможенную лодку и не хотѣлъ рисковать остальнымъ грузомъ. "Ну, отправляйтесь же", повторилъ онъ второй разъ грубымъ голосомъ.
   -- Такъ завтра вечеромъ въ это время, сказалъ господинъ фонъ-Церенъ.
   -- Это мы увидимъ, сказалъ капитанъ и бросился къ рулю, потому что на яхтѣ былъ поднятъ уже якорь и поднимался большой парусъ, отчего она начала приходить въ движеніе.
   За этимъ послѣдовала сцена смятенія. Движеніе яхты, направленное безъ всякаго вниманія на подлѣ находившееся судно, чуть не опрокинуло послѣднее; раздались громкія проклятія, трескъ, скрипъ; вслѣдствіе опасности упасть въ море, поспѣшные прыжки съ яхты на судно, послѣ чего мы наконецъ отъѣхали, а яхта, направленная по вѣтру, понеслась на всѣхъ парусахъ.
   Все это произошло такъ быстро, къ тому же толкотня множества народу на небольшомъ суднѣ во время постановки паруса и укладки товаровъ на носу, была такъ велика, что я только спустя нѣкоторое время могъ подойти къ господину фонъ-Церену.
   Онъ еще ругалъ подлеца капитана, труса, испугавшагося глупой таможенной лодки, которую онъ могъ бы уничтожить до тла. Между проклятіями онъ снова спросилъ: "откуда вы?"
   Я былъ въ смущеніи и не зналъ, какъ отвѣчать на этотъ вопросъ. Подозрѣніе мое относительно Пинофа счастливо разрѣшилось, а самъ Пинофъ сидѣлъ рядомъ съ нами и слышалъ громкій вопросъ фонъ-Церена. Поэтому я удовольствовался отвѣтомъ:
   -- Я боялся, что съ вами случится какое нибудь несчастіе и хотѣлъ быть при васъ.
   -- Несчастіе! вскричалъ онъ; -- глупость, трусость -- вотъ несчастіе. Чортъ бы побралъ глупыхъ, трусливыхъ товарищей!
   Онъ подсѣлъ къ Пинофу и сталъ тихо говорить съ нимъ; потомъ снова обратился ко мнѣ:
   -- Вы отослали двухъ работниковъ домой.-- этого вы могли бы и не дѣлать. Люди мнѣ необходимый; каждый тюкъ стоитъ теперь мнѣ тысячу талеровъ, или вы, можетъ быть, хотите сами тащить ихъ.
   Онъ сказалъ все это злобнымъ голосомъ, вскипятившимъ всю мою кровь. Если я дѣйствовалъ необдуманно, то все-таки намѣреніе мое было доброе. Быть выруганнымъ за мою вѣрность въ присутствіи Пинофа было для меня слишкомъ тяжело. На языкѣ у меня вертѣлся дерзкій отвѣтъ, но я затаилъ свою злобу и ушелъ на носъ.
   Онъ не позвалъ меня назадъ, не подошелъ ко мнѣ сказать дружеское слово, какъ дѣлалъ обыкновенно, когда чѣмъ нибудь задѣвалъ меня: по за то я слышалъ, какъ онъ хриплымъ голосомъ бранилъ кого-то изъ работниковъ, но за что -- я не могъ разобрать; этотъ же хриплый голосъ, совершенно мнѣ въ немъ не знакомый, объяснилъ мнѣ теперь то, чего я боялся, когда только-что увидѣлъ его: онъ былъ пьянъ.
   Ужасное чувство отвращенія и злобы охватило меня.
   Ради этого человѣка, который теперь размахивалъ руками, какъ безумный, хлопоталъ я цѣлый день; ради него находился я теперь тутъ, среди дикой шайки соучастникомъ преступленія, которое съ дѣтства казалось мнѣ ужаснымъ; ради него чуть не сдѣлался убійцей! И тутъ, въ карманѣ у меня, было еще письмо отца, въ которомъ старикъ предупреждалъ меня, въ которомъ приказывалъ вернуться къ нему, если мнѣ хотя сколько нибудь дорого его спокойствіе!
   Я ощупалъ письмо и пистолеты, заткнутые за поясомъ. Я чувствовалъ странное желаніе застрѣлить себя тутъ же на мѣстѣ, посреди этой шайки контрабандистовъ, въ глазахъ ихъ пьянаго капитана. Въ то же время я вспомнилъ -- въ первый разъ съ тѣхъ поръ, какъ судно шло за парусахъ -- о добрякѣ Гансѣ. Я его не видалъ болѣе, я зорко искалъ его межъ темныхъ фигуръ, но его тутъ не было. Неужели, когда мы прыгали въ судно изъ яхты, онъ упалъ въ море, или остался на яхтѣ? Я надѣялся на это и вскорѣ убѣдился, что оно такъ и было. Я вспомнилъ теперь, что когда яхта пошла на парусѣ, то съ нея кто-то кликнулъ меня по имени. Это могъ быть только Гансъ.
   "Слава Богу, прошепталъ я, по крайней мѣрѣ онъ спасенъ".
   "Ботъ, стой"! раздалось снова; какъ прежде съ "Молніи", показавшейся въ туманѣ, раздались въ нашу сторону два выстрѣла.
   Это было сигналомъ къ охотѣ, которая продолжалась по крайней мѣрѣ съ часъ и во время которой судно смѣлыми поворотами, желавшее уйдти отъ преслѣдованія, все болѣе и болѣе приближалось къ тому мѣсту берега, относительно котораго Пинофъ условился съ таможенными. Мѣсто это было въ-полмили выше Цановица и глубина дозволяла судну подойти почти вплоть къ берегу. Оттуда въ Церендорфъ можно было пройти или по протоптанной дорожкѣ вдоль берега черезъ Цановицъ, а изъ Цановица пустошью, или прямо пустошью, но переходя вначалѣ большое и скверное болото тропинкою, извѣстною только контрабандистамъ. Можно было побиться объ закладъ, что съ того мѣста, куда причалило судно, господинъ фонъ-Церенъ выберетъ дорогу не по берегу, а пойдетъ по болоту.
   Пока замѣченная лодка охотилась за нашимъ судномъ, я не двинулся съ мѣста, твердо рѣшившись, что бы тамъ ни было, не принимать активнаго участія въ дѣлѣ. Господинъ фонъ-Церенъ облегчилъ мнѣ эту пассивную роль: онъ не обращалъ на меня ни малѣйшаго вниманія всякій разъ, когда бывалъ не далеко отъ меня. Въ послѣднее время волненіе, кажется, увеличило его хмѣль и онъ мнѣ казался точно бѣшенымъ. Онъ требовалъ, чтобы Пинофъ напалъ и разгромилъ таможенную лодку; на выстрѣлы таможенныхъ онъ отвѣчалъ выстрѣлами изъ стараго ружья Пинофа, найденнаго гдѣ-то въ каютѣ, хотя "Молнія" держалась въ отдаленіи, такъ что до нея не достигъ бы выстрѣлъ даже изъ хорошаго ружья; и когда судно, порядочно прогулявши но морю, возвратилось назадъ и безпрепятственно достигло берега, онъ тотчасъ же перепрыгнулъ черезъ бортъ прямо въ воду и работники должны были слѣдовать его примѣру, причемъ каждому изъ нихъ было положено на плечи по тяжелому тюку, приготовленному для этой цѣли. Было одинадцать носильщиковъ, такъ какъ Пинофъ прибавилъ своего лодочника, взятаго имъ изъ Цановица, объясняя, что онъ теперь справится одинъ съ глухонѣмымъ Яковомъ. Такимъ образомъ былъ замѣненъ одинъ изъ двухъ работниковъ, отправленныхъ мною изъ Цановица домой; но былъ еще двѣнадцатый тюкъ, оставшійся на суднѣ, итакъ какъ за исключеніемъ меня некому было его нести, то я столкнулъ его сначала на край судна, потомъ, спрыгнувъ въ воду, навалилъ его къ себѣ на плечи. Если бы я въ эту же ночь оставилъ господина фонъ-Церена, то онъ не могъ бы сказать, что я лишилъ его двѣнадцатой доли барыша, купленнаго съ такимъ трудомъ, съ такими заботами, цѣною свободы и жизни столькихъ людей, наконецъ, цѣною его собственной чести.
   Когда я вышелъ изъ судна, за мною раздался грубый смѣхъ. Смѣялся Пинофъ, и онъ зналъ надъ чѣмъ смѣялся.
   Судно, выгрузившись, снова двинулось въ путь, и когда я достигъ берега и обернулся, оно тихо уходило въ море. Оно исполнило свою позорную службу.
   Странно! Въ ту минуту въ душѣ у меня сказалось: "а вѣдь онъ предатель"! Не знаю, возбудилось ли мое подозрѣніе вслѣдствіе чего нибудь другого, но идя послѣднимъ въ шайкѣ, предводительствуемой Іохеномъ Шварцомъ и господиномъ фонъ-Цереномъ, я говорилъ въ душѣ: теперь должно все рѣшиться.
   

XVII.

   Мы перешли черезъ песчаные бугры и шли уже по другую сторону, по песчаной пустынѣ, одинъ вслѣдъ за другимъ. Никто не говорилъ ни слова, каждому было довольно работы, такъ какъ каждому приходилось нести тяжелый тюкъ; мнѣ, вѣроятно, было тяжелѣе всѣхъ, хотя силою я могъ равняться развѣ только съ Іохеномъ ІІІварцомъ; но въ этихъ вещахъ все дѣло въ привычкѣ. И, кромѣ того, помимо груза, вѣсившаго, можетъ быть, центнеръ, я несъ еще другую тяжесть, какой другіе не несли и которая давила меня гораздо сильнѣе: тяжесть стыда, что сынъ моего отца тащилъ этотъ тюкъ шелку, чтобы обмануть таможенныхъ чиновниковъ, и долженъ былъ его нести, чтобы не подвергнуть опасности человѣка, хлѣбъ котораго онъ ѣлъ въ теченіи двухъ мѣсяцевъ. Потомъ думалъ я, что еще сегодня утромъ вышелъ я изъ Церендорфа блаженнымъ, какъ какой нибудь святой, а теперь возвращусь туда, обманутый дочерью, поруганный отцомъ и замаранный грязью отвратительнаго дѣла, которому я помогалъ, и что вотъ конецъ блаженству и свободѣ, о которыхъ я мечталъ... Но это еще не былъ конецъ.
   Мы шли безостановочно; мокрый песокъ скрипѣлъ подъ ногами торопившихся работниковъ, когда отъ предводители партіи раздалось слово: "стой!" передававшееся другъ другу и, наконецъ, дошедшее до меня.
   Мы дошли до окраины болота. Съ этой стороны былъ только узкій переходъ, по которому можно было пройти, потомъ тянулось сухое мѣсто, въ родѣ острова, окаймленнаго съ двухъ сторонъ болотомъ, длиною тысячи въ двѣ маговъ и кончавшееся съ другой стороны точно такимъ же узкимъ проходомъ, черезъ который могъ пройти человѣкъ, нагруженный тяжестью, не боясь потонуть; потомъ шла пустошь между полями Трантофа и Церендорфа съ одной стороны, и песчаными буграми Цаноница съ другой, черезъ которые я прошелъ сегодня уже три раза.
   Мѣсто, на которомъ мы остановились, было именно то, на которомъ я три вечера тому назадъ стоялъ съ господиномъ фонъ-Гранофомъ. Я узналъ его но двумъ ивамъ, растущимъ въ углубленіи, изъ котораго вышли тогда контрабандисты. Это углубленіе оставалось теперь влѣво шаговъ на пятьдесятъ. При настоящемъ мракѣ я, вѣроятно, не разглядѣлъ бы деревьевъ, если бы не обладалъ необыкновенно острымъ зрѣніемъ. Вслѣдствіе этой темноты, люди, чтобы не сбиться съ узкой тропинки, должны были идти близко другъ къ другу; вотъ причина, по которой мы должны были на минуту остановиться.
   И мы остановились, дѣйствительно, на минуту, а потомъ пошли въ болото по узкой тропинкѣ. Вправо и влѣво между травою, колыхавшейся отъ ночного вѣтра, слабо просвѣчивала болотная вода и даже почва, на которую мы вступили, пришла въ какое-то странное колебаніе, когда мы зашагали но тропинкѣ.
   Переходъ былъ пройденъ, мы пошли всѣ тише; вдругъ до моего слуха долетѣлъ звукъ щелкнувшаго курка. Я ясно слышалъ, что звукъ этотъ былъ за мною; кромѣ того я зналъ, что ни у кого изъ нашей шайки нѣтъ съ собою ружья. Я невольно остановился и сталъ прислушиваться, и снова услышалъ такой же стукъ, и въ то же время ясно увидѣлъ, какъ на только-что пройденномъ нами мѣстѣ, между тростникомъ появилась фигура, а за ней другая и третья. Не думая сваливать съ плечь своихъ тяжесть и даже не чувствуя ея, я, съ быстротой молніи, опередилъ всѣхъ шедшихъ передо мною и, дотронувшись до плеча господина фонъ-Церена, шедшего впереди съ Іохеномъ Шварцомъ, сказалъ ему: "насъ преслѣдуютъ! "
   -- Глупости, отвѣчалъ господинъ фонъ-Церенъ.
   -- Стой, стой! крикнулъ вслѣдъ за тѣлъ сильный голосъ за нами.
   -- Впередъ! вскричалъ господинъ фонъ-Церенъ.
   -- Стой, стой! и вслѣдъ за этилъ раздалось съ полдюжины выстрѣловъ и нули просвистали надъ нашими головами.
   Вся наша шайка въ одинъ мигъ разсѣялась но обыкновенію контрабандистовъ, когда ихъ серьезно преслѣдуютъ, и когда они, какъ было и въ настоящемъ случаѣ, не приготовились или не желаютъ обороны. Я увидѣлъ всюду, за исключеніемъ той стороны, гдѣ находились преслѣдователи, фигуры, бросавшія свои тюки и разбѣгавшіяся; нѣкоторыя старались скрыться ползкомъ. Не прошло и минуты, какъ мы остались вдвоемъ съ господиномъ фонъ-Цереномъ.
   За нами раздался стукъ стальныхъ шемполовъ. Таможенные заряжали разряженныя ружья. Это произвело кратковременную остановку.
   Мы съ господиномъ фонъ-Цереномъ остановились.
   -- Много ли ихъ? тихо спросилъ онъ.
   -- Я не могу разсмотрѣть, такъ же тихо отвѣчалъ я;-- мнѣ кажется ихъ собирается все больше и больше: теперь ихъ будетъ съ дюжину.
   -- Они не рѣшатся идти далѣе въ такой темнотѣ, сказалъ онъ.
   -- Они уже идутъ, настойчиво говорилъ я.
   -- Стой, кто тутъ? раздалось со стороны нашихъ преслѣдователей, бывшихъ отъ насъ шаговъ на сто (впрочемъ разстояніе опредѣлить было трудно), и надъ нашими головами снова просвистали пули.
   -- Прошу васъ! сказалъ я, схвативъ господина фонъ-Церена за руку.
   Я его буквально протащилъ нѣсколько шаговъ. Но вдругъ онъ, какъ будто пробудившись отъ сна, сказалъ своимъ старимъ голосомъ и старой манерой:
   -- Но какъ, чортъ возьми, очутились вы здѣсь? Долой это! и онъ съ силою сбросилъ тюкъ съ моихъ плечь.
   -- Я всю дорогу несъ его, прошепталъ я.
   -- Срамъ! проговорилъ онъ;-- срамъ, но что же дѣлать? Бѣдный юноша! бѣдный юноша! А гдѣ же Гансъ? Развѣ Ганса тутъ не было? или я видѣлъ это во снѣ?
   Хмѣль, которымъ онъ по возможности старался заглушить въ себѣ чувство стыда, разсѣялся; я это замѣтилъ. Онъ былъ снова такимъ, какимъ бывалъ въ хорошія минуты, и во мнѣ въ то же время воротилась моя старая любовь. Сердце мое сильно забилось, и я снова былъ готовъ отдать жизнь свою за него.
   -- Надо торопиться! сказалъ я, взявъ его за холодную руку;-- право, время не терпитъ.
   -- Далѣе идти они не рѣшатся, повторилъ онъ;-- если даже съ ними есть проводникъ; одинъ не можетъ вести всѣхъ. Но тутъ есть измѣна. Кажется, вы мнѣ говорили уже объ этомъ?
   -- Да, и измѣнники: Пиннофъ и Іохенъ Шварцъ.
   -- Іохенъ-то и совѣтовалъ идти этой дорогой.
   -- Еще бы!
   -- И негодяй убѣжалъ первымъ!
   -- Онъ торопился соединиться съ своими новыми друзьями.
   Такъ говорили мы короткими, отрывочными фразами, идя въ то же время торопливыми шагами, походившими скорѣе на бѣгъ, черезъ ровную площадь, гдѣ, по случаю вновь наступившей особенной темноты, только и можно было найти убѣжище отъ преслѣдователей. Полилъ мелкій дождь; и можно было сказать въ полномъ смыслѣ слова, что эти не было видно. Таможенныхъ, что были за нами, не было болѣе ни видно, ни слышно.
   -- Дураки явились слишкомъ поздно, сказалъ господинъ фонъ-Церенъ;-- очевидно они хотѣли схватить насъ на переходѣ. Если негодяи тотчасъ же не разбѣжались бы, мы шли бы теперь далѣе совершенно безопасно.
   -- Но вѣдь намъ нельзя вернуться въ Церендорфъ, сказалъ я.
   -- Отчего нѣтъ?
   -- Если Іохенъ Шварцъ выдалъ насъ, въ чемъ я готовъ поклясться, то въ Церендорфѣ навѣрное производятъ обыскъ.
   -- Пусть попробуютъ, вскричалъ дикій; -- я спроважу ихъ съ разбитыми головами! Нѣтъ, нѣтъ, на это они не рѣшатся, или давно ужь рѣшились бы! Въ Церендорфѣ мы будемъ въ такой же безопасности, какъ подъ тѣнью маорійскаго дуба.
   Именно въ то время, какъ онъ произносилъ эти слова, передъ нами блеснуло что-то въ родѣ слабой молніи. Но я не успѣлъ еще составить яснаго понятія о томъ, что видѣлъ, какъ снова появился блескъ болѣе ясный и уже не изчезалъ -- свѣтъ, увеличивавшійся съ каждой минутой, распространялъ по черному небу красныя полосы.
   -- Горитъ Трантовицъ, вскричалъ господинъ фонъ-Церенъ.
   Это былъ не Трантовицъ, это не могъ быть Трантовицъ, потому что онъ былъ гораздо лѣвѣе и дальше. Кромѣ того тамъ не было высокихъ деревьевъ, вершины которыхъ я видѣлъ ясно теперь при свѣтѣ то желтѣвшемъ, то краснѣвшемъ, по становившимся все ярче и ярче.
   -- Чортъ возьми, да это моя усадьба, вскричалъ господинъ фонъ-Церенъ, невольно бросившись впередъ. Но онъ пробѣжалъ только нѣсколько шаговъ, потомъ остановился и захохоталъ. Онъ захохоталъ громко и отвратительно.
   -- Это весело, вскричалъ онъ;-- теперь сгоритъ и весь хламъ это значитъ совсѣмъ выкурить старую лисицу.
   Казалось, будто онъ думаетъ, что и это сдѣлали его преслѣдователи. Но мнѣ съ душевной горечью припомнились угрозы старухи Паленъ, когда я выгонялъ ее изъ дому. Я вспомнилъ, что она говорила о томъ, что пуститъ "на крышу краснаго пѣтуха."
   Но какъ бы тамъ ни начался пожаръ, охватившій старый барскій домъ, но онъ не могъ произойти въ болѣе роковую минуту для владѣтеля его. Хотя мы были еще на четверть мили отъ дома, но пламя, возвышавшееся надъ громадными деревьями парка, почти освѣщало все вокругъ насъ, и въ то время какъ этотъ свѣтъ отражался въ черныхъ тучахъ, принявшихъ теперь пурпуровый оттѣнокъ, вся окрестность была въ какомъ-то непріятномъ полусвѣтѣ. Я могъ ясно разсмотрѣть лицо господина фонъ-Церсна; онъ былъ, или казался блѣденъ, какъ мертвецъ.
   -- Ради Бога идемте, чтобы выбраться отсюда, вскричалъ я.
   -- Охота сейчасъ начнется, сказалъ онъ.
   И дѣйствительно охота началась. Отрядъ, занявшій выходъ, и который вѣроятно прежде не имѣлъ никакого другого намѣренія, какъ отрѣзать намъ отступленіе, отлично воспользовался теперь страннымъ случаемъ, предоставившимъ ему возможность идти далѣе. Образовавъ родъ цѣпи застрѣльщиковъ, не приближаясь однако слишкомъ къ болоту, тянувшемуся вправо и влѣво и двигаясь быстро впередъ, таможенные тали передъ собою контрабандистовъ, которые частью пробирались ползкомъ по широкой площади къ выходу, частью сидѣли въ углубленіяхъ, выжидая окончанія преслѣдованія. Вскорѣ въ красномъ полумракѣ раздались тамъ и сямъ выстрѣлы; выстрѣлы продолжались и всюду виднѣлись тѣпи преслѣдуемыхъ и преслѣдующихъ и слышались дикіе крики: "стой, держи держи" и радостныя восклицанія и смѣхъ, когда бѣгущіе попадались преслѣдователямъ.
   У меня кровь остановилась въ жилахъ и потомъ сильно прилила къ сердцу! Быть пойманнымъ такимъ образомъ и подстрѣленнымъ, какъ заяцъ на охотѣ съ гончими,-- это возмутительно!
   -- И нѣтъ оружія, проговорилъ господинъ фонъ-Церенъ.
   -- Есть, вскричалъ я, вытаскивая пистолеты изъ-за пояса и подавая ему одинъ.
   -- Заряженъ?
   -- Да.
   -- Ну такъ впередъ!
   Мы пустились бѣгомъ до самаго выхода, обозначавшагося согнутой ивой и двумя орѣховыми кустами, какъ вдругъ я увидѣлъ въ этихъ кустахъ ружейные стволы. Чего я боялся, то и случилось; и этотъ выходъ былъ занятъ.
   -- Я знаю еще выходъ, прошепталъ господинъ фонъ-Церенъ,-- можетъ быть, онъ сдержитъ насъ, а нѣтъ...
   Я не далъ ему окончить.
   -- Идемте, идемте, вскричалъ я.
   Мы повернули на право, въ камыши, которыми кончалось болото. Но насъ уже узнали. Послышался крикъ: "стой" и выстрѣлы, и нѣсколько человѣкъ бросились за нами.
   -- Должно быть тутъ, сказалъ господинъ фонъ-Церенъ, раздвигая высокіе камыши и изчезая въ нихъ; я изчезъ вслѣдъ за нимъ.
   Мы двигались тихо, осторожно, согнувъ спины. Мѣсто было ужасное. Не разъ уходилъ я ниже колѣнъ въ черную болотную почву. Я твердо рѣшился въ томъ случаѣ, если я увязну, пустить себѣ пулю въ лобъ въ послѣднюю минуту.
   -- Дѣло идетъ на ладъ, тихо сказалъ господинъ фонъ-Церенъ, обернувшись ко мнѣ; "-- самое дурное мы уже прошли. Я знаю мѣсто отлично, я весной ходилъ тутъ на куликовъ; негодяй Іохенъ былъ со мною. Ну, теперь мы прошли.
   Онъ поднялся изъ камышей и въ ту же самую минуту подлетѣло къ намъ три человѣка, отдѣлившихся отъ другихъ таможенныхъ и въ продолженіи нѣсколькихъ минутъ лежавшихъ шаговъ за двѣнадцать отъ перехода. Первымъ былъ долговязый Іохенъ Шварцъ.
   -- Собака! заревѣлъ фонъ-Церенъ. Онъ поднялъ пистолетъ и долговязый Іохенъ упалъ, чтобы никогда не вставать болѣе.
   Я выстрѣлилъ почти въ одно время съ нимъ. Одинъ изъ двухъ оставшихся таможенныхъ зашатался и съ крикомъ упалъ на колѣни. Третій выстрѣлилъ изъ своего ружья и пустился бѣгомъ назадъ по окраинѣ болота, откуда пришелъ. Раненый всталъ и ковыляя бросился бѣжать, не переставая кричать. Господинъ фонъ-Церенъ подбѣжалъ къ лежавшему ницъ. Я подбѣжалъ тоже и взявъ лежавшаго за оба плеча, хотѣлъ его поставить на ноги. Но когда я сталъ его немного приподнимать, голова его тяжело упала. У меня дрожь пробѣжала по тѣлу:
   -- Господи! вѣдь онъ умеръ! вскричалъ я.
   -- Да, онъ другого и не хотѣлъ, сказалъ господинъ фонъ-Церенъ.
   Тѣло покойника выскользнуло у меня изъ рукъ; я всталъ, весь дрожа, голова моя кружилась; что же такое произошло? Тутъ стоялъ человѣкъ держа въ правой рукѣ разряженный пистолетъ, тутъ же на землѣ лежалъ другой человѣкъ, какъ обрубокъ, и красноватый свѣтъ, какъ свѣтъ ада, освѣщалъ человѣка, неподвижно стоявшаго и другого, неподвижно лежавшаго на землѣ. Въ воздухѣ пахло порохомъ, а въ тростникахъ болота шипѣли точно тысячи змѣй.
   Но какъ ни было сильно впечатлѣніе грустнаго зрѣлища и ужасной картины, отчаяніе мое, вѣроятно, длилось только одну минуту, потому что я помню, что все поглотилось одною мыслію: спасти его, онъ не долженъ попасться имъ въ руки! Мнѣ кажется, я былъ бы въ состояніи вынести несчастнаго, совершившаго все это, на своихъ, рукахъ въ случаѣ его сопротивленія, подобно львицѣ, которая въ пасти уноситъ своего дѣтеныша отъ преслѣдованія охотника; но онъ не сопротивлялся. Теперь я знаю, что онъ бѣжалъ не для того, чтобы спасти свою жизнь; теперь я знаю, что онъ не тронулся бы съ мѣста, еслибы зналъ, что въ карманѣ у меня лежитъ кожаный мѣшокъ съ зарядами, но тогда онъ зналъ только, что онъ обезоруженъ, а живымъ онъ не хотѣлъ отдаться въ руки.
   

XVIII.

   У окраины болота, гдѣ мы теперь находились, спускался обрывъ, изъ котораго, между болѣе или менѣе топкими, занесенными длинной осокою впадинами, торчали, словно островки, густыя кусты ольхъ, орѣшника и изъ. Для всякаго, не такъ хорошо знакомаго съ каждымъ шагомъ въ этой затруднительной мѣстности, было бы рѣшительно невозможно отыскать здѣсь дорогу; но старый охотникъ, обратившійся теперь въ лису, преслѣдуемую собаками, не колебался ни на одно мгновеніе относительно настоящаго направленія, и твердо шагалъ во безслѣдной дорогѣ, которая вела насъ чрезъ эту пустыню. И впослѣдствіи я никакъ не могъ понять, чтобы человѣкъ его лѣта, подобно ему утомленный яростной погоней, и къ тому же еще раненый,-- о чемъ онъ сказалъ мнѣ на пути,-- чтобы такой человѣкъ могъ преодолѣть неимовѣрныя трудности, почти подламывавшія мою молодую силу; и каждый разъ, когда потомъ я видѣлъ стараго скакуна, который, послѣ неудачи, почуявъ благородную кровь, своей силою, огнемъ, упорствомъ одерживалъ постыдный верхъ надъ своими молодыми конкурентами,-- мнѣ невольно приходилъ на память дикій Церенъ посреди этой угрюмой ночи. Онъ пробирался сквозь почти непроницаемыя трущобы, словно то были злачные колосья, перескакивалъ, какъ олень, чрезъ глубочайшія рытвины, и въ своемъ бѣшеномъ бѣгѣ остановился не прежде того, какъ изъ-за обрыва мы вышли на песчаныя отмели.
   Здѣсь мы перевели духъ, и стали держать кратковременный совѣтъ, куда намъ идти далѣе. Справа у насъ былъ расположенъ Цаповицъ.
   Если бы мы могли благополучно туда добраться, то тотъ или другой изъ нашихъ друзей, безъ всякаго сомнѣнія, помогъ бы намъ спастись моремъ,-- въ крайнемъ случаѣ, я былъ настолько морякъ, что съумѣлъ бы одинъ управлять парусной лодкой; однако, надо было ожидать непремѣнно, что прибрежная деревня и вся ея окрестность уже были заняты солдатами, чтобы захватить направившихся туда бѣглецовъ. Пробовать пробраться между Церендорфомъ и Трантовицемъ въ плоскую мѣстность къ одному изъ пріятелей господина фонъ-Церена, было бы теперь положительно безуміемъ, такъ какъ отъ постоянно увеличивавшагося пожара по всему небу было разлито красное зарево и, слѣдовательно, въ степи было, конечно, свѣтло, какъ днемъ. Итакъ, намъ оставалась только одна возможность: держаться лѣвѣе по берегу до мыса, далѣе тамъ, въ мѣстѣ развалинъ, вскарабкаться на мѣловой берегъ, чтобы оттуда пробраться въ буковый лѣсъ парка, бывшій послѣднимъ участкомъ бора, тянувшагося у взморья почти на двѣ мили разстоянія.
   -- Какъ-то я справлюсь съ своей рукой, когда мы туда доберемся, сказалъ господинъ фонъ-Церенъ; -- вѣдь начинаетъ болѣть нестерпимо.
   Только теперь я узналъ, что онъ былъ раненъ повыше локтя. Сначала онъ самъ этого не зналъ, а потомъ полагалъ, что какъ нибудь наткнулся рукою на острый сукъ, по теперь возраставшая боль, сопровождаемая приливомъ крови, открыла намъ истину. Я просилъ его позволить мнѣ освидѣтельствовать его руку, но онъ сказалъ, что теперь некогда съ этимъ возиться, и я долженъ былъ ограничиться только тѣмъ, что перевязалъ ему руку его носовымъ платкомъ какъ можно туже, что, разумѣется; помогало немного.
   Здѣсь, между отмелями, я въ первый разъ вспомнилъ, что въ моемъ карманѣ еще оставались боевые припасы, и здѣсь же, по приказанію г. фонъ-Церена я опять зарядилъ пистолеты. Странная дрожь охватила меня всего, когда онъ подалъ мнѣ свой пистолетъ и когда я дотронулся до холоднаго, влажнаго желѣза. Однако, то была не кровь, хотя и можно было такъ додумать при красномъ, матовомъ отблескѣ; нѣтъ, то было ничего больше, какъ сырость, садившаяся изъ напоеннаго дождемъ воздуха.
   Мы вышли изъ-за песчаныхъ бугровъ на ровное взморье, чтобы нѣсколько скорѣе подвигаться по твердому песку. Теперь, когда, вѣроятно, загорѣлся уже цѣлый дворъ, зарево разливалось такъ ярко, что даже на море ложился матовый пурпуровый отблескъ отъ раскаленныхъ до красна облаковъ. Даже высокіе, обрывистые мѣловые берега, подъ которыми мы пробирались нѣсколько медленнѣе, глядѣли на насъ съ призрачной торжественностью. Во всемъ этомъ было что-то невыразимо жуткое, несмотря на значительное разстояніе, отдѣлявшее насъ отъ пожарища, несмотря на горы и лѣса, заграждавшіе отъ насъ пламя, несмотря на то, что крутая береговая стѣна, возвышавшаяся болѣе чѣмъ на сто футовъ, заслоняла отъ насъ пожарище. Казалось, будто земля передавала небу, а небо сообщало морю о томъ, что случилось, и будто земля, небо и море кричали намъ въ одинъ голосъ: для васъ нѣтъ спасенія!..
   Несчастный человѣкъ, шедшій возлѣ меня, должно быть, весь отдался тому же ощущенію. Когда мы карабкались въ у щелки, гдѣ отъ низменнаго взморья до береговыхъ возвышенностей извивалась между густыми кустами крутая тропинка, онъ проговорилъ раза два: "ну, слава Богу, тутъ, по крайней мѣрѣ, темно!"
   И въ то время, когда мы взбирались на верхъ, онъ опять сталъ жаловаться на свою, нестерпимо-болѣвшую руку и, напослѣдокъ, еле-еле передвигалъ ноги, несмотря на то, что я поддерживалъ его насколько доставало моихъ силъ. Я надѣялся, что когда мы, наконецъ, встащимся и онъ немножко переведетъ духъ, то сила -- эта чудовищная сила, еще такъ недавно проявлявшаяся такимъ блистательнымъ образомъ,-- опять къ нему возвратится; но въ ту самую минуту, когда мы взошли на вершину площадки, онъ повалился навзничь на мои руки. Правда, въ тоже мгновеніе онъ опять приподнялся и замѣтилъ, что это была минутная слабость, не больше, какъ припадокъ. Однако, онъ едва еще могъ держаться на ногахъ, и я былъ очень радъ, что довелъ его, наконецъ, до развалины, гдѣ полузасыпанное углубленіе между каменными стѣнами, по крайней мѣрѣ, давало какую нибудь защиту отъ холоднаго восточнаго вѣтра, рѣзко дувшаго надъ гладкими горными хребтами мыса.
   Здѣсь я просилъ его сѣсть и подождать, пока я, для утоленія мучившей его жгучей жажды, принесу воды изъ ущелья, гдѣ, на половинѣ высоты, въ море сбѣгалъ обильный источникъ и гдѣ мы, поднимаясь на верхъ, уже дѣлали кратковременный привалъ. Къ счастью, для защиты отъ дождя, я надѣлъ сегодня утромъ на свою голову покрытую клеенкой, матросскую шляпу, съ которою я явился въ Церендорфъ, хотя до сихъ поръ и не надѣвалъ ее ни разу, такъ какъ она рѣшительно не нравилась Констанціи. Теперь шина должна была служить мнѣ ведромъ, и я былъ въ восторгѣ, когда мнѣ удалось, наконецъ,-- хотя и не безъ нѣкотораго труда,-- наполнить ее до краевъ. И вотъ, стараясь не пролить драгоцѣнной добычи, я поспѣшилъ, какъ только могъ, назадъ, полный тревожнаго участія къ человѣку, къ которому сердце мое привязывалось еще болѣе, чѣмъ сильнѣе неумолимая судьба обрушивала на него свои ужасные удары. Что-то постигнетъ его, если онъ вскорѣ не будетъ въ состояніи продолжать бѣгство?..
   Послѣ того, что происходило у окраины болота, безъ всякаго сомнѣнія, будутъ употреблены всѣ усилія, чтобы захватить насъ, а что для этой цѣли не было недостатка въ людяхъ -- это было несомнѣнно. Второй бродъ былъ занятъ солдатами -- я самъ видѣлъ это совершенно явственно. Какъ же долго могло продолжиться, пока они успѣютъ придти сюда? Если мы хотѣли убѣжать, то должны били, до наступленія утра, находиться, по крайней мѣрѣ, на разстояніи двухъ миль отсюда, и я съ содроганіемъ вспомнилъ, какъ онъ два раза лишался силъ на моихъ рукахъ и какъ въ безсвязныхъ словахъ онъ просилъ у меня воды: "горитъ у меня все внутри, ой, горитъ, хоть бы утушить чѣмъ..." Ну, можетъ быть, питье возвратитъ ему бодрость, вѣдь я такъ твердо полагался на его неистощимую силу!.. Такъ старался я вдохнуть въ самого себя мужество, поспѣшая осторожно къ развалинѣ съ водою въ шляпѣ и, изъ опасенія споткнуться, почти не смѣлъ я бросить взглядъ въ ту сторону, откуда надъ буковымъ лѣсомъ извивалось пламя пожара. Уже съ нѣкотораго разстоянія мнѣ показалось, будто я слышу голосъ господина фонъ-Церена, который громко звалъ меня по имени,-- потомъ раздавался безумный хохотъ, и когда я съ ужасомъ поспѣшилъ на то мѣсто, несчастный стоялъ у входа въ выбоину съ лицомъ, обращеннымъ къ пламени; онъ съ жаромъ жестикулировалъ своей здоровой рукою, потомъ произносилъ страшныя проклятія, дико хохоталъ или просилъ воды, такъ какъ у него "внутри все горѣло." Я опять оттащилъ его ниже, между стѣнами, и потомъ мнѣ удалось устроить ему изъ привольно-росшаго вверху вереска родъ постели, которую я прикрылъ своей шинелью; наконецъ, очнувшись отъ непродолжительнаго обморока, онъ съ жадностью напился коды и потомъ поблагодарилъ меня голосомъ, котораго мягкій тонъ рѣзко отличался отъ прежняго пронзительнаго визга и глубоко тронулъ меня.
   -- А я-то вѣдь думалъ, сказалъ онъ,-- что и ты также меня оставишь, и что я долженъ буду околѣть здѣсь, какъ подстрѣленный олень. Вѣдь какая странная, подумаешь, судьба: послѣдній Церенъ, заслуживающій носить это имя, долженъ съ развалинъ родового замка своихъ предковъ глядѣть, какъ пламя пожираетъ домъ, выстроенный позднѣйшими поколѣніями... Какими это судьбами занялся огонь? Какъ вы полагаете? Вѣдь мнѣ вообще вѣчно нужно тебя о многомъ разспрашивать (онъ называлъ меня ты и вы безъ разбору). Но во мнѣ творится что-то такое странное, въ головѣ бродятъ такія диковинныя мысли, чего ужъ со мной еще никогда не было, а тутъ еще разболѣлась рука, да вѣдь какъ!.. Нѣтъ, ужь видно не сдобровать дикому Церену, капутъ, значитъ, приходитъ... Дай-ка мнѣ, Георгъ, тутъ спокойно полежать и издохнуть. А пока до того огонь проберется подземнымъ ходомъ, и старый Церенбургъ взлетитъ на луну!..
   Такъ въ его разгоряченномъ мозгу здравый разсудокъ и безуміе затѣяли страшную игру. Нѣсколько отдохнувши, онъ то говорилъ совершенно сознательно и ясно о томъ, что намъ нужно было дѣлать, то вдругъ видѣлъ передъ собою лежащаго на землѣ Іохена Шварца, потомъ это былъ уже не Іохенъ, а Альфонсо, братъ похищенной имъ женщины, которому онъ проткнулъ сердце своею шпагою.
   Но странно,-- и впослѣдствіи, раздумывая о характерѣ этого удивительнаго человѣка, я часто объ этомъ размышлялъ,-- что во всѣхъ этихъ ужасныхъ горячечныхъ воспоминаніяхъ не было ни одного слова, которое хотя бы издали намекало на раскаяніе его въ томъ, что онъ сдѣлалъ. Напротивъ, всѣмъ имъ по дѣломъ досталось, и каждый, осмѣлившійся вооружиться противъ него, вполнѣ заслужилъ бы такую же участь. Если они сожгли его домъ, то пусть же горятъ всѣ замки и деревни на нѣсколько миль въ окружности! Ужь онъ-то съумѣетъ по свойски справиться съ своими вассалами, поступившими противъ него такъ предательски! Онъ хотѣлъ карать, бичевать ихъ, пока они не взвоютъ о пощадѣ!.. Эти и подобныя вспышки гордости, еще сильнѣе распаляемыя горячечнымъ жаромъ, бушевавшимъ въ его жилахъ, находились въ ужасающемъ противорѣчіи съ нашимъ настоящимъ, безгранично-жалкимъ положеніемъ. Въ то время, какъ онъ воображалъ, будто воютъ въ деревняхъ, зажженныхъ его яростью, лихорадочный ознобъ потрясалъ его члены, и челюсти его съ силою стучали одна о другую. Время подходило къ утру и меня самого холодъ пронизывалъ до костей, и каждый разъ, когда несчастный, голова котораго покоилась на моихъ колѣняхъ, нѣсколько утихалъ, голова моя склонялась впередъ или въ сторону -- къ холодной стѣнѣ, возлѣ которой я сидѣлъ, прислонившись, и мнѣ стоило мучительныхъ усилій преодолѣть мою усталость, давившую меня точно свинцовой тяжестью. Что-то будетъ съ нами, если сила меня оставитъ? Нѣтъ, что-то ожидаетъ насъ уже теперь? Вѣдь подобное положеніе продолжаться долго не могло, я долженъ былъ бояться, что господинъ фонъ-Церенъ, въ этомъ безлюдномъ захолустья, испуститъ духъ на, моихъ рукахъ. И какую помощь я югъ доставить ему не погубивъ его, не выдавъ его нашимъ гонителямъ? И какъ вообще могъ я оставить его одного, когда онъ хотѣлъ то разбить себѣ голову о каменистую стѣну, то выпитъ въ одинъ глотокъ цѣлое море, чтобы потушить терзавшую его жажду?..
   Въ продолженіе ночи я нѣсколько разъ ходилъ къ источнику; господинъ фонъ-Церенъ, каждый разъ по моемъ возвращеніи, очень благодарилъ меня, да и вообще, по мѣрѣ того какъ приближалось утро, онъ становился тише и тише, такъ что я уже утѣшалъ себя надеждой, что скоро, несмотря ни на что, мы въ состояніи будемъ сняться въ походъ. Наконецъ-таки невыносимое истощеніе, побороло меня, я заснулъ и проспалъ, должно быть, довольно долго, потому что когда я проснулся отъ прикосновенія чьей-то руки къ моему плечу, въ выбоинѣ, между стѣнами, уже просвѣчивало утро. Господинъ фонъ-Церенъ стоялъ передо мною; я взглянулъ на него съ ужасомъ и теперь только увидѣлъ, что онъ долженъ былъ выстрадать въ эту адскую ночь. Его обыкновенно свѣжее, смуглое лицо подернулось какимъ-то зловѣщимъ, блеклымъ оттѣнкомъ, большіе, блестящіе глаза глубоко засѣли въ своихъ впадинахъ, густая борода была всклокочена, губы покрылись смертельной блѣдностью, платье было изорвано, запачкано кровью и грязью,-- нѣтъ, это былъ вовсе не тотъ человѣкъ, котораго я зналъ, а скорѣе призракъ этого человѣка, ужасный призракъ...
   И вдругъ теперь на его блѣдныхъ губахъ заиграла какая-то страшная улыбка, словно то былъ остатокъ его прежней привѣтливости, и въ самомъ голосѣ его звучало что-то, напоминавшее его прежнюю свѣтлую веселость, когда онъ сказалъ мнѣ:
   -- Отъ души жаль, мой бѣдный юноша, что я долженъ былъ тебя разбудить, но вѣдь уже давно пора,
   Я вскочилъ на ноги и надѣлъ сюртукъ, которымъ онъ заботливо прикрылъ мои плечи.
   -- То есть пора для тебя, сказалъ онъ.
   -- Это что значитъ? спросилъ я съ испугомъ.
   -- Нѣтъ, братъ, ужь я далѣе не сойду, продолжалъ онъ съ угрюмой улыбкой; -- пробовалъ-было уже, да нѣтъ, видно не въ моготу.
   И онъ усѣлся на выступѣ стѣны и опустилъ голову на свою правую руку.
   -- Ну, такъ я я остаюсь, сказалъ я.
   -- Нельзя, вѣдь скоро насъ могутъ найти здѣсь.
   -- Вотъ поэтому-то я и остаюсь.
   Онъ поднялъ голову.
   -- Ты больше ничего, какъ великодушный глупецъ, сказалъ онъ, съ грустной усмѣшкой;-- одинъ изъ тѣхъ людей, которые нею свою жизнь остаются наковальней. Какая мнѣ польза, скажи пожалуйста, изъ того, что они схватятъ тебя вмѣстѣ со мною? И изъ-за чего тебѣ попадаться въ сѣти? Зачѣмъ такъ отчаиваться въ выигрышѣ партіи? Развѣ ты уже не имѣешь никакихъ шансовъ. рѣшительно никакихъ? Развѣ ты старая, подстрѣленная лисица, которую выгнали куревомъ изъ ея логовища и за которою по слѣдамъ гонятся собаки? Нѣтъ, братъ, лучше убирайся себѣ но добру по здорову и не заставляй долго себя упрашивать, потому что мнѣ говорить трудно. Прощай!
   Онъ протянулъ мнѣ свою холодную, какъ ледъ, дрожащую руку, и я, съ силою удерживая ее въ своей рукѣ, вскричалъ со слезами на глазахъ:
   -- Какъ можете вы этого отъ меня требовать? Да вѣдь я былъ бы отъявленный подлецъ, если бы оставилъ васъ въ подобномъ положеніи. Пусть будетъ, что будетъ, а я остаюсь здѣсь!
   -- А я хочу, чтобы ты ушелъ,-- я приказываю тебѣ...
   -- Приказывать этого вы мнѣ не можете, Вы сами хорошо должны это чувствовать, Вы не можете требовать, чтобы я запятналъ себя позоромъ.
   -- Ну, такъ выслушай же мое признаніе, сказалъ онъ;-- случай лишилъ меня возможности идти далѣе, но если бы даже я былъ въ состояніи бѣжать, то самъ не хотѣлъ бы и не хочу. Я не хочу, чтобы сзади меня публиковались позорныя объявленія, какъ о бѣгломъ бродягѣ, не хочу, чтобы они гонялись за мной по всей мѣстности, какъ за какимъ нибудь обыкновеннымъ преступникомъ. Нѣтъ, лучше буду ждать ихъ здѣсь, гдѣ мои предки такъ часто отбивали нападенія этой сволочи, буду защищаться до послѣдней крайности: не удастся имъ живымъ взять меня, съ этого мѣста. Не знаю, чтобы я сдѣлалъ, если бы находился совершенно одинъ. Быть можетъ, тогда ничего бы этого не случилось. Я хотѣлъ помочь въ нуждѣ моему брату, и за эту глупость мнѣ пришлось поплатиться слишкомъ дорого. И кромѣ того, у меня вѣдь есть дочь; я не люблю ее, точно также, какъ и она меня не любитъ, по именно поэтому не хочу я, чтобы она имѣла право сказать, что ея отецъ трусъ и не умѣетъ умирать, когда это нужно.
   -- Не думайте, ради Бога, о вашей дочери! вскричалъ я внѣ себя,-- Она порвала сама ту связь, которая соединяла васъ съ нею, и я разсказалъ ему въ короткихъ, отрывочныхъ словахъ о бѣгствѣ Констанціи.
   Я имѣлъ намѣреніе, во что бы то ни стало, отнять у него всякій предлогъ, какой только онъ могъ привести, чтобы не дѣлать того, что, по его понятіямъ, было недостойно имени Церона. Конечно, говорить ему это въ подобную минуту было въ высшей степени необдуманно, но мое знаніе людей, которымъ я и теперь не могу особенно похвастаться, тогда было еще недостаточное. Къ тому же мозгъ мой былъ сильно потрясенъ ужасами послѣднихъ тридцати шести часовъ и страхомъ за этого несчастнаго, сидѣвшаго передо мною человѣка.
   И, какъ казалось, намѣреніе мое увѣнчалось успѣхомъ. Когда я окончилъ мой немногословный разсказъ, онъ всталъ на ноги и сказалъ спокойно:
   -- Вотъ она штука-то въ чемъ! Чтожь, если я бродяга, и дочка моя развратница, то вѣдь позволительно же мнѣ сдѣлать то, что сдѣлали бы другіе люди на моемъ мѣстѣ. Но прежде чѣмъ мы пустились въ путь, принеси-ка мнѣ еще напиться, Георгъ. Это меня подкрѣпитъ, а силы мнѣ теперь очень нужны. Отправляйся-ка!
   Въ радости, что, наконецъ, мнѣ удалось убѣдить его, я схватилъ шляпу. Когда я отошелъ уже шага два, онъ опять позвалъ меня назадъ.
   -- Не сердись, пожалуйста, Георгъ, сказалъ онъ;-- что я доставляю тебѣ столько хлопотъ: спасибо тебѣ за все!
   -- Полно вамъ говорить это, сказалъ я; -- не выходите только на холодный, сквозной вѣтеръ, а я вернусь много черезъ пять минутъ.
   Мигомъ поспѣшилъ я оттуда. Нельзя было терять времени. На востокѣ уже обрисовывались свѣтлыя полосы одна надъ другой. Чрезъ полчаса должно было взойти солнце. Я надѣялся въ это время поспѣть отсюда въ самую глубокую чащу лѣса, находившуюся въ разстояніи нѣсколькихъ миль.
   Скоро подошелъ я къ источнику въ ущельи; однако, наполнить шляпу было не совсѣмъ-то легко: ночью я развалилъ землю, камни скатились внизъ и загромоздили то мѣсто, откуда струился источникъ. Когда я нагнулся, чтобы расчистить препятствіе,-- вдругъ до слуха моего дошелъ глухой звукъ. А встрепенулся и инстинктивно схватился за пистолетъ, еще торчавшій у меня за поясомъ. А другой-то остался возлѣ него! Ну, что если?.. Чего добраго? Вѣдь онъ меня отослалъ отъ себя!..
   Не могъ я подождать, пока потечетъ опять вода: нужно было поторопиться назадъ. Какъ преслѣдуемый олень, помчался я вверхъ по ущелью, перебѣжалъ черезъ плоскость къ развалинѣ!
   Опасенія мои сбылись.
   На томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ я видѣлъ его въ послѣдній разъ, гдѣ въ послѣдній разъ пожималъ его руку,-- онъ застрѣлился. Пороховой дымъ еще носился въ разсѣлинѣ между стѣнами; пистолетъ лежалъ возлѣ него, голова склонилась на бокъ, къ стѣнѣ. Онъ уже не дышалъ,-- онъ былъ мертвъ. Дикій Церенъ хорошо зналъ, куда нужно прицѣлиться, чтобы выстрѣлъ поразилъ на повалъ.
   

XIX.

   Все еще сидѣлъ я, не будучи въ состояніи собраться съ мыслями, передъ мертвецомъ, когда но его блѣдному лицу пробѣжали первые лучи солнца, поднимавшагося во всемъ своемъ блескѣ изъ-за моря. Неописанный ужасъ овладѣлъ мною; быстро вскочилъ я на ноги и стоялъ, дрожа всѣми членами. Потомъ такъ скоро, какъ только это позволяли мои подгибавшіяся ноги, побѣжалъ я вдоль тропинки, которая вела отъ развалины въ лѣсъ. Сегодня я самъ рѣшительно не могъ бы сказать, въ чемъ заключалось мое настоящее намѣреніе. Хотѣлъ ли я просто бѣжать отъ этого ужаснаго мѣста, отъ близости мертвеца, глядѣвшаго на всходившее солнце своими стеклянными глазами? Хотѣлъ ли звать на помощь? Или, быть можетъ, мнѣ хотѣлось теперь для одного себя привести въ исполненіе планъ бѣгства, который былъ составленъ мною для обоихъ; быть можетъ, я хотѣлъ спасти себя? Ничего этого я и самъ хорошенько не знаю.
   Такъ дошелъ я лѣсомъ до пруда, котораго вода сумрачно глядѣла на меня между поблекшими листьями, сметенными съ исполинскихъ деревьевъ вчерашней бурею. Въ этой водѣ утопилась жена человѣка, который увлекъ ее изъ ея далекой родины по трупу ея брата,-- и теперь этотъ же самый человѣкъ лежалъ бездыханный между развалинами своего прадѣдовскаго замка. Дочь ихъ обоихъ бросилась въ объятія безпутнаго негодяя, измѣнивъ своему отцу, сыгравъ со мною самимъ такую постыдную шутку! Все это вдругъ возникло въ моей душѣ, словно въ цѣльной ужасающей картинѣ, всплывшей на почернѣвшемъ фонѣ воды. Казалось, будто прежде какое-то гнѣвное божество отдернуло завѣсу со всего этого пандемоніума, представившагося раемъ моимъ убогимъ глазамъ, и теперь два послѣдніе мѣсяца моей жизни показались мнѣ такими, каковы они были въ дѣйствительности. Меня обуялъ какой-то безотчетный страхъ,-- я думаю не столько за себя, сколько за то общество, въ которомъ все это случилось, гдѣ все это могло быть пережито. Если справедливо, что духи злорадства каждаго человѣка, хотя одинъ разъ въ его жизни, заманиваютъ и увлекаютъ на край безумія, то такая минута настала теперь для меня. Я чувствовалъ въ себѣ непреодолимое желаніе броситься въ эту черную и -- какъ говорила молва -- бездонную воду, и я, право, не знаю, что могло бы случиться, если бы въ это самое мгновеніе я не услышалъ голоса людей, спускавшихся но дорогѣ, которая вела отъ пруда въ паркъ. Во мнѣ съ живостью встрепенулось чувство самосохраненія, обыкновенно не легко умолкающее въ девятнадцатилѣтнемъ юношѣ. Больно не хотѣлось мнѣ попасть въ руки тѣхъ, отъ которыхъ со вчерашняго вечера мнѣ нужно было бѣжать съ такими неимовѣрными трудностями. Въ нѣсколько прыжковъ я очутился на заборѣ, окружавшемъ прудъ, потомъ перескочилъ черезъ заборъ и осторожно притаился въ кустахъ и сгнивавшихъ листьяхъ, чтобы пропустить приближавшихся мимо себя и затѣмъ уже продолжать бѣгство. Спустя минуты двѣ, они появились на томъ, самомъ мѣстѣ, которое я только-что оставилъ. Такъ какъ здѣсь дорога къ развалинамъ раздѣлялась, то они тихонько остановились и стали держать совѣтъ. "Вотъ это должно быть наша дорога", сказалъ одинъ изъ пикъ. "Стало быть, что наша, коли другой нѣтъ, чучело ты эдакое!" отозвался другой. "Впередъ, впередъ!" крикнулъ третій голосъ, принадлежавшій, повидимому, унтеръ-офицеру: "а не то лейтенантъ опередитъ насъ. Впередъ!"
   Патруль сталъ взбираться по дорогѣ къ развалинѣ, а я осторожно поднялъ голову и видѣлъ, какъ они изчезли между деревьями. Когда они, по моимъ соображеніямъ, отошли уже далеко, я вскочилъ на ноги и сталъ пробираться далѣе въ глубь лѣса. Жажда смерти во мнѣ уже миновала, и я имѣлъ только одно желаніе -- спастись бѣгствомъ; счастье, съ какимъ я избавился, казалось, отъ неотвратимой гибели почти чудеснымъ образомъ -- вдохнуло въ меня новую надежду, подобно тому, какъ первая удачная ставка пріободряетъ игрока, проигрывавшаго въ теченіе цѣлаго вечера.
   Когда мы, мальчуганы моего роднаго города, играли въ еловомъ лѣску въ "разбойниковъ и жандармовъ", я всегда умѣлъ устроить дѣло такимъ образомъ, чтобы попасть въ партію разбойниковъ, и разбойники постоянно выбирали меня своимъ атаманомъ. Въ качествѣ разбойничьяго атамана я всегда дѣйствовалъ такъ блистательно, что напослѣдокъ никто не хотѣлъ быть жандармомъ. Тогда, въ веселой, дѣтской игрѣ, часто хвалился я, что никто меня не поймаетъ, если я самъ не захочу даться въ руки. Теперь мнѣ представлялся случай подтвердить эту похвальбу въ горькой, кровавой дѣйствительности. Къ несчастью, теперь, когда на карту были поставлены моя жизнь и свобода, мнѣ недоставало самаго нужнаго -- свѣжей, неистраченной силы, которую я вносилъ въ геройскіе подвиги дѣтства и которая теперь была подломана страшными душевными потрясеніями и непосильными физическими тягостями послѣдняго дня. Къ этому вскорѣ присоединились мучительный голодъ и жгучая жажда.
   Держась постоянно въ наибольшей глубинѣ лѣса, я не встрѣчалъ ни одного источника, ни одной рытвины. Рыхлая почва лѣса давно уже всосала въ себя вчерашній дождь, а незначительная влажность, которую я высасывалъ изъ сухихъ листьевъ, еще болѣе усиливала мое мученіе.
   Я намѣревался пройти по всей длинѣ лѣса, тянувшагося у взморья на разстояніе почти двухъ миль, чтобы какъ можно далѣе оставить позади себя моихъ гонителей, прежде чѣмъ попытаться оставить островъ здѣсь или въ другомъ мѣстѣ, гдѣ укажетъ случай. Эти двѣ мили я разсчитывалъ пройти не позже, какъ до полудня, но скоро долженъ былъ убѣдиться, что при тогдашнемъ моемъ положеніи, которое притомъ съ минуту на минуту становилось хуже, объ этомъ нечего было и думать. Къ тому же я не имѣлъ ни малѣйшаго понятія о тѣхъ препятствіяхъ, какія мнѣ предстояло преодолѣть. Часто въ моей жизни приходилось мнѣ бродить въ лѣсу, безъ дорогъ, но всегда на недальнія разстоянія и еще никогда не случалось мнѣ при этомъ держаться совершенно опредѣленнаго направленія и вмѣстѣ съ тѣмъ робко избѣгать всякой возможности быть замѣченнымъ. Но здѣсь я долженъ былъ, во избѣжаніе далекихъ обходовъ, пробираться сквозь трущобы, едва проходимыя для меня, или же, на оборотъ, дѣлать нарочно обходъ и далеко отходить отъ моего настоящаго направленія, чтобы миновать поляну, непредставлявшую для меня надежной защиты. Мало того, я долженъ былъ притаиваться въ листьяхъ и кустахъ, чтобы убѣдиться, дѣйствительно ли заслышанный мною шумъ былъ производимъ человѣческими голосами, и поджидать, пока все стихнетъ; нужно было проходить черезъ нѣсколько пересѣкавшихъ лѣсъ дорогъ, гдѣ надобно было удвоить осторожность, а между тѣмъ силы мои истощались самымъ плаченнымъ образомъ, и я съ ужасомъ ожидалъ, что вотъ-вотъ я упаду и уже больше не буду въ состояніи подняться. И какой ужасъ -- лежать здѣсь, лежать бездыханнымъ трупомъ, съ неподвижными, стеклянными глазами, совершенно такъ, какъ я это только-что видѣлъ,-- его-то люди, по крайней мѣрѣ, теперь уже нашли, подобрали, должны были схоронить такъ или иначе, а я-то вѣдь какъ долго долженъ былъ бы лежать въ этомъ ледяномъ морозѣ, пока меня найдутъ... найдутъ лисицы! Признаюсь, въ мысли быть съѣденнымъ лисицами не было для меня ровно ничего утѣшительнаго!
   Но зачѣмъ же мнѣ бѣжать-то? Что я сдѣлалъ такого, что заслуживало бы страшнаго наказанія? Да и что могло быть ужаснѣе тѣхъ мученій, какія я теперь испытывалъ... Однако, что тамъ такое?! Ага, это началась дорога, которая въ полчаса времени выведетъ меня изъ лѣсу! Пожалуй еще наткнешься какъ нибудь на. жандармовъ. Чтожъ, тѣмъ лучше, семь бѣдъ одинъ отвѣтъ...
   И я, дѣйствительно, побрелъ далѣе но лѣсной дорогѣ, но вдругъ опять остановился. А что-то скажетъ отецъ, когда они поведутъ тебя съ собою по X. а сзади станутъ горланить уличные мальчишки?!... О, нѣтъ, нѣтъ, лучше тысячу разъ быть съѣденнымъ лисицами.
   И я опять повернулъ въ лѣсъ, но еще мучительнѣе было для меня бороться съ моей усталостью. Колѣни мои подкашивались, холодный потъ струился но лбу. Нѣсколько разъ я долженъ былъ прислоняться къ деревьямъ, такъ какъ въ глазахъ у меня становилось темно, и я боялся упасть въ обморокъ. Такъ протащился я еще съ полчаса,-- но моимъ соображеніямъ тогда было около двухъ часовъ по полудни -- и страхъ обморока прошелъ. У окраины поляны, до которой я теперь дошелъ, стояла низкая, легко набросанная изъ древесныхъ вѣтвей и соломенныхъ циновокъ хижинка, въ родѣ собачьей капуры, уже полу-осѣвшая внизъ и устроенная, вѣроятно, какими-нибудь дровосѣками или лѣсными ворами. Я пробрался полякомъ въ хижину, помѣстился въ соломѣ и листьяхъ, покрывавшихъ ея полъ на футъ вышиною и, къ счастью, еще сухихъ д., о нѣкоторой степени, и скоро заснулъ такимъ сномъ, который, былъ поразительно сходенъ съ своимъ двойникомъ -- смертью. Когда я проснулся, было уже совершенно темно и не скоро я могъ настолько придти въ себя, чтобы отдать себѣ отчетъ, гдѣ я находился и что со мною случилось. Наконецъ, во мнѣ пробудилось сознаніе моего ужаснаго положенія. Съ большимъ трудомъ выползъ я изъ хижины, такъ какъ члены мои были точно всѣ переломаны и первые шаги заставляли меня страдать невыносимо. Впрочемъ я скоро обошелся. Сонъ все-таки подкрѣпилъ меня и только разбудившій меня голодъ былъ такъ мучителенъ, что я рѣшился утолить его, чего бы это мнѣ ни стоило. А чувствовалъ, что если не похлопочу объ этомъ, то силы очень скоро опять меня оставятъ. Но что тутъ было дѣлать? Наконецъ-то мнѣ представился исходъ, который могло внушить мнѣ только одно отчаянье. А хотѣлъ пробраться чрезъ лѣсъ, въ лѣвой его сторонѣ, чтобы выйти на открытое мѣсто, что по моимъ разсчетамъ займетъ не болѣе одного часа времени. Далѣе я хотѣлъ отправиться въ первое строеніе и, добромъ или худомъ, доставить себѣ то, въ чемъ я нуждался -- подкрѣпить себя пищею и. быть можетъ, запастись также провіантомъ на слѣдующій день.
   Случай, повидимому, благопріятствовалъ осуществленію этого плана. Спустя нѣсколько минутъ я вышелъ въ охотничью аллею, которою продолжалъ идти далѣе, хотя она не совсѣмъ согласовалась съ желаемымъ мною направленіемъ. Каково же было мое удивленіе и ужасъ, когда я вышелъ изъ лѣса гораздо скорѣе, чѣмъ надѣялся, я, при блескѣ звѣздъ, увидѣлъ передъ собою мѣстность, такъ сильно врѣзавшуюся мнѣ въ памяти. Вправо, у опушки лѣса, были расположены (фермерскія постройки имѣнія господина фонъ-Гринофа -- Мельгофа,-- тамъ, посреди роскошныхъ деревьевъ, красовался и ельховскій господскій дворъ, а на небольшомъ возвышеніи поднималась бѣлая колокольня недавно отстроенной сельской церкви. Далѣе влѣво и глубже въ равнинѣ разстилался Трантовицъ, еще полѣвѣе и повыше былъ расположенъ Дорсидорфъ,-- и даже какъ бы для того, чтобы окончательно убѣдить меня въ томъ, что я находился на старомъ знакомомъ пепелищѣ, вдругъ въ томъ мѣстѣ, гдѣ находился дворъ, опять занялось пламя и такъ ярко, что вся мельгофская колокольня была облита розовымъ отблескомъ.
   Однако огонь должно быть не находилъ для себя болѣе поживы или, быть можетъ, люди втеченіи дня хорошо запаслись всѣми средствами для потушенія пожара, потому что пламя вскорѣ опять ослабѣло, яркій свѣтъ изчезъ и отъ всего огня осталось только то, что бываетъ отъ кучи сухой картофельной ботвы, которую дѣти зажигаютъ въ открытомъ полѣ.
   И такъ, напрягая всѣ мои силы, я ничего больше не дѣлалъ, какъ только цѣлый день кружился и теперь, съ наступленіемъ ночи, находился почти тамъ же, откуда вышелъ сегодня на разсвѣтѣ. Это было вовсе неутѣшительно, но это было смѣшно, и я смѣялся -- можетъ бытъ и не очень громко и не очень весело -- однако все-таки смѣялся, и въ тоже мгновеніе мнѣ пришло на мысль, не долженъ ли я поблагодарить своего добраго духа, который опять привелъ меня сюда вопреки моему желанію. Гдѣ будутъ меня искать менѣе, чѣмъ именно здѣсь? Гдѣ были у меня лучшіе друзья, чѣмъ здѣсь,-- напримѣръ, въ Трантовицѣ, гдѣ каждый въ господскомъ дворѣ и въ деревнѣ зналъ меня, гдѣ я могъ постучаться въ любую дверь и быть увѣреннымъ въ помощи и покровительствѣ? Притомъ же то обстоятельство, что я за цѣлый день не повстрѣчалъ ни одного человѣка,-- увѣрило меня, что преслѣдованіе было вовсе не такъ серьезно, да и наконецъ, я просто помиралъ съ голоду и не имѣлъ никакого другого выбора.
   И такъ я побрелъ далѣе по полямъ къ Трантовицу, почти не прибѣгая ни къ какимъ предосторожностямъ и только раздумывая, что-то сталось съ Гансомъ? Если контрабандная яхта была захвачена,-- а это было весьма вѣроятно -- то добрый Гансъ сидѣлъ уже теперь за замками и засовами,-- и я-то, я приготовилъ ему эту горькую участь! Страшно, жутко стало у меня на душѣ, когда я объ этомъ подумалъ. Гансъ подъ засовами и замками -- невеселая то была картина. Эдакъ, пожалуй, можно было вообразить себѣ только бѣлаго медвѣдя въ должности пароходнаго кочегара...
   По дорогѣ въ деревню я какъ-то противъ воли подошелъ къ господскому двору ближе, чѣмъ было нужно. Съ ноля дорога вела въ тянувшуюся на нѣсколько десятинъ пустошь, гдѣ виднѣлись картофельные и капустные огороды, салатныя гряды, кусты крыжовника и приземистыя фруктовыя деревья; все это Гансъ, въ своемъ странномъ ослѣпленіи, постоянно называлъ своимъ садомъ и очень любилъ это мѣсто, потому что здѣсь онъ могъ вдоволь пострѣлять зимою зайцевъ, изъ окна своей спальни. Я невольно обратилъ глаза на эту, прославленную во всемъ околодкѣ спальню и представьте же мое удивленіе, когда я примѣтилъ въ ней слабый огонекъ... Окно было отворено; подойдя нѣсколько ближе, я замѣтилъ, что свѣтъ выходилъ изъ жилой комнаты, которой дверь въ спальню не была затворена. Я насторожилъ уши и услышалъ стукъ ножа и вилки. Эге, да нѣтъ, Гансъ, кажется, уже успѣлъ вернуться домой! Не могъ я противиться искушенію, влѣзъ въ окно спальни, отворилъ незапертую дверь -- и вотъ передо мною сидѣлъ Гансъ, какимъ я его видѣлъ вчера утромъ,-- за парою бутылокъ и огромнымъ окорокомъ, отъ котораго онъ теперь поднялъ голубые глаза, чтобы встрѣтить вошедшаго скорѣе удивленнымъ, чѣмъ испуганнымъ взглядомъ.
   -- Вечеръ добрый, господинъ фонъ-Трантофъ, сказалъ я.
   Хотѣлось мнѣ сказать и еще болѣе, хотѣлось сказать, какъ я сюда попалъ, но мои дрожащія руки, точно противъ моей воли, ухватились за едва начатую бутылку, которую я опорожнилъ не отнимая это рта. Гансъ кивнулъ головою, словно хотѣлъ сказать: вотъ это но нашему, это элексиръ противъ всѣхъ страданій. Потомъ онъ всталъ, не произнося ни слова, вышелъ изъ комнаты и заперъ ставни обѣихъ оконъ; послѣ того опять возвратился, заложилъ засовомъ дверь, молча усѣлся противъ меня, закурилъ сигару и, казалось, сталъ спокойно выжидать, пока я утолю мой волчій апетитъ, чтобы быть въ состояніи говорить.
   -- Хотѣлось бы мнѣ слышать пока отъ васъ, какъ-то вы отбоярились, сказалъ я, но поднимая глазъ отъ тарелки.
   Гансу нечего было много разсказывать, и это немногое онъ сообщилъ въ возможно-краткихъ словахъ. Онъ оставался на яхтѣ -- ужъ какъ это случилось, онъ и самъ хорошенько не зналъ. Капитанъ яхты сильно ругался я безобразничалъ насчетъ непрошеннаго пассажира, но такъ какъ Гансъ былъ не такой человѣкъ, чтобы позволить вышвырнуть себя за бортъ безъ дальнѣйшихъ церемоній -- а у капитана таки немножко почесывались къ тому руки -- то послѣдній счелъ за лучшее покориться обстоятельствамъ. Когда же, спустя часъ, онъ узналъ, что ему нечего бояться преслѣдованій, то пригласилъ даже Ганса въ свою каюту, заварилъ грогу, о которомъ Гансъ объявилъ, что такого отмѣннаго грогу ему не приходилось еще отвѣдывать въ своей жизни. Господина фонъ-Церена капитанъ ругалъ самымъ усерднымъ образомъ, только Гансъ не помнилъ за что именно. Эдакъ около четырехъ часовъ утра они, пользуясь попутнымъ вѣтромъ, подошли къ рейду городка Г.; Гансъ причалилъ къ берегу и спалъ богатырскимъ сномъ до полудня въ маленькомъ трактирѣ. Потомъ сѣлъ въ почтовую карету и опять спалъ, пока не пріѣхалъ около 4 часовъ вечера въ X. Далѣе онъ отправился обычной дорогой, на паромѣ, потомъ въ повозкѣ, взятой имъ въ деревнѣ, до Трантовица, куда и прибылъ съ полчаса тому назадъ. Дорогою извозчикъ разсказывалъ ему о всѣхъ ужасахъ, происшедшихъ здѣсь во время отсутствія благороднаго господина: какъ вчера ночью таможенные, подкрѣпляемые половиной роты солдатъ, затѣяли травлю на контрабандистовъ, захватили четырехъ или пятерыхъ изъ нихъ, которые всѣ должны быть повѣшены. Одинъ солдатъ будто бы потонулъ въ болотѣ, одинъ таможенный былъ раненъ, а Іохена Шварца убили на повалъ. Господинъ же фонъ-Церенъ былъ найденъ мертвымъ сегодня утромъ въ замкѣ. Ему-то, пожалуй, и хорошо, что онъ не пережилъ того, какъ отъ него дала тягу его дочь и какъ Паленъ, конюхъ Фрицъ и старый Христіанъ были захвачены, подожгли дворъ, такъ что камня на камнѣ не осталось. Его бы непремѣнно повѣсили, также какъ повѣсили бы и Георга Гартвига, сына таможеннаго сборщика изъ X., только не успѣли-то они еще изловить этого молодца, бывшаго непремѣнно предводителемъ контрабандистовъ.
   Вотъ почти все, что я могъ вывѣдать отъ Ганса посредствомъ моихъ усердныхъ распросовъ. Гансъ сильно пріунылъ; сознаніе нѣсколько комической роли, которую онъ игралъ въ этой драмѣ, было ему далеко не по сердцу.
   -- Я-то хотѣлъ распорядиться хорошо, сказалъ онъ,-- да дѣло-то просто не дается въ руки; мнѣ никогда по удается дѣлать то, что я собственно хочу.
   Были и другія обстоятельства, еще тяжелѣе лежавшія у насъ на сердцѣ. Имя Констанціи между нами не упоминалось, но мы то и дѣло, что заговаривали о печальной кончинѣ господина фонъ-Церена. Нѣсколько разъ мнѣ приходилось разсказывать, какимъ я видѣлъ "дикаго" передъ смертью, и въ то время, какъ я, со слезами на глазахъ, заводилъ объ этомъ рѣчь, Гансъ покачивалъ большой головой изъ стороны въ сторону, глубоко вздыхалъ и при этомъ еще болѣе учащалъ усердные пріемы вина.
   Напослѣдокъ, вдоволь насытившись горемъ, какъ это говорится, стали мы разсуждать, что предстояло дѣлать каждому изъ насъ въ подобномъ положеніи. Благодаря счастливому случаю, который позволилъ ему скрыться изъ виду всѣхъ въ самую критическую минуту, Гансъ былъ, разумѣется, замѣшанъ въ эту исторію гораздо менѣе, чѣмъ я; однако уже одно то обстоятельство, что онъ захотѣлъ принять участіе въ экспедиціи, могло обойтись ему довольно дорого. Для Ганса это была совершенно новая точка зрѣнія, очевидно не разсчитанная для его глазъ.
   -- Не знаю, право, что вы хотите, сказалъ онъ,-- но друга я никогда не оставлю, когда онъ находится въ крайности и нуждается во мнѣ. О, если бы мнѣ удалось только помочь! А то!.. Впрочемъ мнѣ все равно, что будетъ послѣ. Буду выжидать спокойно.
   Можетъ быть, лучшаго Гансъ не могъ ничего придумать; онъ былъ какъ нельзя лучше способенъ терпѣливо выжидать исходъ дѣла.
   Но что я находился въ совершенно иномъ, гораздо худшемъ положеніи, это было ясно самому Гансу. Я заставилъ Пиннофа, съ пистолетомъ въ рукѣ, взять меня съ собою; я принималъ прямое, дѣятельное участіе въ походѣ; я стрѣлялъ въ таможенныхъ; наконецъ, я сопровождалъ господина фонъ-Цорена въ его отчаянномъ бѣгствѣ. Все это въ глазахъ закона не могло показаться особенно доблестными подвигами, и для меня, конечно, было бы гораздо лучше какъ можно рѣже приходить въ столкновеніе съ закономъ.
   -- Не въ этомъ, однако, моя наибольшая печаль, сказалъ я,-- но отецъ мой никогда не переживетъ позора -- видѣть сына въ исправительномъ домѣ, и потому я буду бѣжать такъ далеко, какъ только надъ нами свѣтитъ голубое небо.
   Гансъ одобрительно кивнулъ головою и, повидимому, находился также въ недоумѣніи, какъ далеко это могло, въ самомъ дѣлѣ, простираться.
   -- А что если я пущусь въ Америку?
   Разумѣется, Гансъ долженъ былъ аплодировать моей блестящей мысли, которая однако разомъ устраняла всѣ трудности положенія. Скоро, однако, я увидѣлъ, что блестящіе планы, чуть дѣло коснется ихъ осуществленія, показываютъ свои некрасивыя, мрачныя стороны.
   Денежный вопросъ Гансъ задумалъ порѣшить тѣмъ, что отправился къ своей незапертой и, вѣроятно, незапиравшейся конторкѣ, вынулъ оттуда ящикъ и все, что тамъ находилось, высыпалъ между нами на столъ. Тутъ были четыреста или пятьсотъ талеровъ золотомъ, серебромъ и банковыми билетами, и деньги эти были перемѣшаны съ пригласительными записками на охоты, оплаченными и неоплаченными счетами, орденомъ Котильона (конечно изъ прежняго времени), разсыпанными спичками, крупной дробью, раскатившейся по полу и разбудившею Каро, который спалъ подъ диваномъ и теперь, потягиваясь, выползъ оттуда, вѣроятно полагая, что дробь, такъ или иначе, принадлежала къ его вѣдомству.
   Гансъ объявилъ, что въ настоящую минуту въ цѣломъ домѣ -- сколько ему извѣстно -- едва можно было отъискать больше, но что если этого будетъ мало, онъ пощупаетъ въ своихъ сюртукахъ, гдѣ, отъ времени до времени имъ были находимы, за подкладкой, довольно значительныя суммы.
   Доброта Ганса тронула меня; но даже если бы я хотѣлъ ею воспользоваться, какимъ образомъ мнѣ было предпринять это бѣгство? Человѣкъ, доставившій Ганса съ парома, разсказывалъ -- и это было болѣе чѣмъ вѣроятно -- что меня вездѣ искали. Ну, какъ же тутъ мнѣ было пробраться, не будучи задержаннымъ, въ Гамбургъ, Бременъ или другое какое мѣсто, откуда я могъ бы отправиться на кораблѣ въ Америку,-- особенно въ первые дни, когда я былъ бы окруженъ самой строгой бдительностью?
   Послѣ долгихъ обсужденій и соображеній, Гансъ напалъ на слѣдующій планъ, также внушенный ему его честнымъ, теплымъ сердцемъ. Я долженъ былъ предварительно скрываться у него, пока уймется первый жаръ преслѣдованія. Потомъ -- и все въ томъ предположеніи, что его самого не потревожатъ -- мы разсчитывали смѣло пуститься въ путь вмѣстѣ -- я долженъ былъ переодѣться его кучеромъ или слугою. Оставалось только похлопотать о паспортѣ, безъ котораго, какъ я зналъ, никого не пускали на бортъ корабля. Но и здѣсь изобрѣтательный Гансъ успѣлъ пособить горю. Нѣкто господинъ Шульцъ, бывшій при немъ инспекторомъ, задумалъ этой весной эмигрировать и съ этой цѣлію запасся нужными бумагами, но отошелъ въ вѣчность, прежде чѣмъ могъ исполнить свое намѣреніе. Бумаги-то его были взяты Гансомъ и мы ихъ нашли послѣ непродолжительныхъ поисковъ Къ сожалѣнію оказалось, что невзлюбившій Европу инспекторъ былъ не девятнадцати, а сорока лѣтъ отъ роду и не шести футоваго роста., безъ каблуковъ, подобно мнѣ, а всего-то четырехъ, что ли, футовъ съ половиной, и вдобавокъ былъ щедро изукрашенъ глубокими оспенными ямками. Но Гансъ замѣтилъ, что ужь не будутъ же они приглядываться такъ пристально, а банковый билетъ, безъ всякаго сомнѣнія, скроетъ кое-какія противорѣчія въ показаніяхъ паспорта.
   Было уже часа два, когда мы окончательно составили этотъ остроумный планъ и въ то же время глаза Ганса начали слипаться отъ усталости. Такъ какъ онъ непремѣнно хотѣлъ, чтобы я спалъ въ его постели, то мнѣ пришлось встать съ дивана, на которомъ онъ не успѣлъ еще порядкомъ растянуться, какъ захрапѣлъ самымъ молодецкимъ образомъ. Я прикрылъ его плащомъ и отправился въ другую комнату, гдѣ, несмотря на усталость, совершилъ крайне нужныя для меня омовенія, благодаря незатѣйливымъ умывальнымъ аппаратамъ, здѣсь имѣвшимся. Затѣмъ, опять одѣвшись, я улегся на постели Ганса.
   Спалъ я спокойно часика два, и когда проснулся при первомъ сѣренькомъ разсвѣтѣ утра, въ душѣ моей сознательно возникло рѣшеніе, съ которымъ я еще прежде легъ въ постель. Я хотѣлъ просто уйти тайкомъ: не хотѣлось мнѣ впутывать добряка Ганса въ еще болѣе серьезныя передряги. Чѣмъ долѣе я у него оставался бы, тѣмъ легче предъ другими обнаружилось бы его ко мнѣ участіе, котораго теперь, можетъ быть, еще никто не примѣтилъ, и тѣмъ скорѣе оно подало бы поводъ къ дурнымъ толкамъ. Кромѣ того, не слишкомъ-то много я полагался на паспортъ покойнаго четырех-футоваго инспектора, да и наконецъ, какъ молодой, нелишенный великодушія человѣкъ, я твердо считалъ своимъ долгомъ принимать на одного себя послѣдствія моихъ собственныхъ поступковъ, насколько это отъ меня зависѣло.
   Итакъ, потихоньку всталъ я съ постели, написалъ записочку, въ которой благодарилъ Ганса за всю его доброту, извѣщая его, что я наполнилъ свой ягдташъ остатками вчерашняго ужина; записочку эту я воткнулъ въ горлышко винной бутылки на столѣ, въ томъ, совершенно логическомъ предположеніи, что тамъ-то онъ найдетъ бумажку всего скорѣе; затѣмъ, въ знакъ прощальнаго привѣта, я кивнулъ головою доброму товарищу, спавшему все на томъ же диванѣ, погладилъ Каро, давъ ему понять, что мнѣ нельзя взять его съ собою,-- схватилъ ружье и вышелъ тѣмъ же окномъ, въ которое влѣзъ вчера вечеромъ.
   

XX.

   Я ища, питье и сонъ совершенно возвратили мнѣ мою прежнюю силу, и въ слѣдующіе дни я съ большимъ успѣхомъ, чѣмъ въ первый день, могъ продолжать мою роль въ этой игрѣ въ разбойники и жандармы.
   Эти дни -- ихъ было три или четыре -- образуютъ довольно странный эпизодъ въ исторіи моей жизни, и мнѣ часто кажется, словно это не было пережито мною самимъ, а только было вычитано изъ какой нибудь сказочной книги. Да. послѣ столькихъ лѣтъ -- теперь тому миновалъ уже тридцатый годъ -- чистой сказкой представляется мнѣ воспоминаніе о тѣхъ дняхъ,-- сказкой о зломъ, заблудившемся въ лѣсу мальчикѣ, который встрѣчалъ тамъ всякія невзгоды и напасти, однако такъ привольно дышалъ небеснымъ голубымъ воздухомъ, такъ много тѣшился золотымъ солнечнымъ свѣтомъ, такой вольной птицею могъ двигаться по прекрасной землѣ, что иной, право, отдалъ бы многія удобства изъ ровной аллеи своего гладко-протореннаго существованія, чтобы только хотя разъ насладиться самому этимъ сказочнымъ счастьемъ и страданіемъ...
   И во время этого, полнаго приключеній, бѣгства два-три чудныхъ Дениса поздней осени озаряли божій міръ, словно само небо хотѣло приласкать злого мальчугана, который если что и сдѣлалъ дурного, то сдѣлалъ по молодости и глупости, и который, можетъ быть, въ концѣ концовъ ужь совсѣмъ не былъ такъ золъ. Дождливые вѣтры послѣдняго времени сдѣлали воздухъ прозрачно-яснымъ, такъ что самая отдаленная мѣстность будто разстилалась передъ самыми моими глазами. Съ безоблачнаго неба разливался яркій, но необыкновенно кроткій солнечный свѣтъ, проникавшій въ самыя мрачныя чащи лѣса, съ исполинскихъ деревьевъ котораго внизъ осыпались желтые листья къ другимъ листьямъ, уже покрывавшимъ мѣстами почву. Молчалива была эта солнечная пустыня, и только по временамъ изъ-за кустовъ звучало унылое чириканье овсянки или хриплое, далеко отдававшееся карканье вороны, которой ружье за плечомъ молодого человѣка казалось подозрительнымъ предметомъ,-- да съ неизмѣримой вышины доносился глухой крикъ журавлей, которые, ни мало не заботясь о кропотливой жизни на землѣ, направляли свой гордый, поднебесный полетъ къ югу.
   И вотъ опять лежалъ я посреди лѣса, на круто-обрывавшемся со всѣхъ сторонъ холмѣ, который могъ быть древней могилой гунновъ,-- и видѣлъ я, какъ промежъ огромныхъ каменьевъ выползала хитрая кумушка-лиса изъ своего логовища, тогда какъ нѣсколько шаговъ подалѣе ея дѣтеныши-недоростки гонялись другъ за другомъ съ самой забавной игривостью. Когда же свѣтила луна, я видѣлъ, какъ чрезъ поляну прокрадывалась стая оленей и впереди ихъ красовался главный вожакъ съ гордо-поднятой головой, которую онъ по временамъ опускалъ, чтобы сорвать травку, и сзади его спокойно двигались лани.
   Далѣе стоялъ я на высокомъ, крутомъ берегу, у самого обрыва массивныхъ мѣловыхъ скалъ и жадно глядѣлъ на безконечное голубое море, на крайнемъ горизонтѣ котораго маленькое облачко обозначало то мѣсто, гдѣ изчезъ пароходъ, за которымъ я слѣдилъ цѣлый часъ, тогда какъ поближе виднѣлись паруса нѣсколькихъ рыбачьихъ лодокъ. Облачко изчезло, бѣлые паруса становились меньше,-- и я со вздохомъ повернулъ опять въ лѣсъ, почти лишившись надежды когда нибудь выбраться съ острова.
   Два раза уже пытался я осуществить эту мысль. Первый разъ что было въ маленькой рыбачьей деревушкѣ, засѣвшей между мѣловыми скалами, въ глубинѣ узкой бухты, и представлявшей настоящую картину одиночества и отрѣзанности. Но всѣ мужчины, забравъ годныя для плаванья въ морѣ лодки, отправились на рыбную ловлю; кромѣ женщинъ и дѣтей оставался только какой-то ужь больно ветхій старичина съ парой недоростковъ. Если промыселъ удаченъ, то мужчины вернутся домой не раньше двухъ дней, да и тогда онъ, старикъ, не думаетъ, чтобы кто нибудь рѣшился везти меня такъ далеко. Такъ говорилъ мнѣ старичина, а возлѣ насъ стояли рыжія дѣти, тупо глядѣвшія на меня своими выпученными глазами; подошедшая къ намъ старуха подтвердила слова старика. И въ это время солнце погружалось въ море, свѣжій вѣтеръ дулъ изъ ущелья къ морю, котораго вода начинала темнѣть. Это было на второй день моего странствованія. Первую ночь провелъ я въ оставленномъ овчарномъ загонѣ; я полагалъ, что мнѣ позволено будетъ на этотъ разъ выспаться подъ крышей,-- и достойная хозяйка, къ которой относилось мое заявленіе, съ готовностью отвела для меня комнатку своего сына, куда-то отплывшаго три года тому назадъ и еще до сихъ поръ подававшаго о себѣ никакой вѣсти. въ этомъ, отъ всего свѣта отрѣзанномъ убѣжищѣ, я могъ бы, пожалуй, пробыть нѣсколько дней, не будучи открытымъ, но желаніе оставить, наконецъ, островъ было во мнѣ очень сильно,-- и вотъ на слѣдующее утро я чуть свѣтъ опять пустился въ путь, чтобы попытать счастья въ другомъ мѣстѣ.
   Въ другой, болѣе обширной рыбачьей слободѣ я повторилъ мою попытку. Въ лодкахъ и людяхъ здѣсь не было недостатка, но никто не хотѣлъ меня везти, несмотря на то, что за непродолжительный перевозъ въ двѣ-три мили (далѣе и не могло быть до мекленбургскаго берега, гдѣ я разсчитывалъ находиться относительно въ большой безопасности) я предлагалъ десять талеровъ -- половину всего моего наличнаго капитала. Знали ли они, кто я таковъ -- въ чемъ не было ничего невозможнаго -- или молодой дико глядѣвшій парень, съ ружьемъ за плечомъ, хотѣвшій перевезтись на чужой берегъ, показался имъ подозрительной личностью; хотѣли ли, наконецъ, выманить у меня большую плату, такъ какъ я очень торопился и, повидимому, не имѣлъ недостатка въ деньгахъ -- только одинъ изъ нихъ объявилъ, наконецъ, что онъ повезти повезетъ, если Іоганнъ Петерсъ дастъ спою лодку, а тотъ былъ самъ непрочь ѣхать, но не иначе, какъ въ лодкѣ Карла Больмана, тогда какъ стоявшій съ заложенными въ штаны руками Христіанъ Рикманнъ объявилъ, что ужъ такъ и быть, онъ пошлетъ со мною своего парнишку, по послѣдняя его цѣна -- тридцать талеровъ, ни копѣйки дешевле. Затѣмъ всѣ они сдвинулись головами, и мало-по-малу собралась вся слобода, со включеніемъ женщинъ и дѣтей. Такъ прошелъ цѣлый часъ, и я счелъ, наконецъ, благоразумнѣе не выжидать результата этихъ дебатовъ, быстро повернулъ въ сторону, да и пошелъ большими шагами къ отмелямъ. Съ полдюжины этихъ олуховъ вздумали было за мною слѣдовать, но я издали показалъ имъ мое ружье, и они, какъ благоразумные люди, остановились, соображая совершенно вѣрно, что береженаго и Богъ бережетъ.
   Въ этотъ же самый день я могъ убѣдиться, что меня преслѣдовали таки серьезно, въ чемъ впрочемъ я вовсе и не сомнѣвался. Было уже подъ вечоръ, когда я, рекогносцируя изъ-за опушки лѣса часть открытой мѣстности, по которой мнѣ предстояло идти, увидѣлъ двухъ конныхъ жандармовъ, довольно долго говорившихъ съ овчаремъ, гнавшимъ свое стадо по степи между большой дорогою и лѣсомъ. А замѣтилъ, что они нѣсколько разъ указывали на лѣсъ, однако овчарь, должно быть, доставилъ имъ удовлетворительныя свѣденія, потому что они понеслись въ противоположномъ направленіи и скоро скрылись въ углубленіи мѣстности. Когда они, по моему соображенію, находились уже далеко, я вышелъ изъ своей засады и присоединился къ овчарю, вязавшему длинный черный чулокъ и дававшему мнѣ достаточную гарантію въ безопасности своей глупой физіономіей. На мои разспросы овчарь сообщилъ мнѣ, что жандармы освѣдомлялись о комъ-то, который, должно быть, убилъ кого-то. Отыскиваемый былъ здоровенный, молодой парень, но скверный-прескверный человѣкъ, и жандармы сказали, что еще не успѣли его заграбастать.
   Пылкая фантазія вязальщика въ короткое время, между отъѣздомъ жандармовъ и моимъ появленіемъ, уже успѣла нарисовать портретъ преслѣдуемаго лица до крайности ужасными красками. Само собою разумѣется, что въ этомъ портретѣ ему невозможно было меня узнать; онъ простодушно считалъ меня тѣмъ, за кого я себя выдавалъ,-- охотникомъ, бывшимъ въ гостяхъ, въ одномъ изъ сосѣднихъ имѣній и заблудившимся, но незнанію мѣстности. Онъ подробно разсказалъ мнѣ всѣ дороги, поблагодарилъ за мелкую монету, которую я ему всунулъ въ руку, и въ удивленіи спустилъ петлю своего вязанья, когда я, вмѣсто того, чтобы идти указанною мнѣ дорогою, чрезъ степь, юркнулъ въ лѣсъ.
   Близость жандармовъ заставила меня однако удвоить осторожность, и я рѣшился эту ночь провести въ лѣсу. Скверная эта была ночь. Какъ днемъ было тепло, такъ теперь, но захожденіи солнца, сдѣлалось холодно, и чѣмъ далѣе сгущалась ночь, тѣмъ становилось холоднѣе и холоднѣе. Напрасно я зарылся на цѣлый футъ во влажныхъ блеклыхъ листьяхъ, напрасно старался согрѣться ходьбою. Густой туманъ, поднимавшійся съ земли, смачивалъ мое платье и пронизывалъ меня до костей холодомъ. Безконечно тянулась эта длинная осенняя ночь.
   Я думалъ, что день-то уже никогда не настанетъ. И къ этому физическому страданію холода, отъ котораго я но могъ защитить себя, къ нестерпимому голоду, котораго я не могъ утолять, наконецъ, къ истощенію, съ которымъ я не имѣлъ силъ бороться, присоединилось воспоминаніе о всемъ, пережитомъ мною такъ недавно, и чѣмъ болѣе длилась ночь, чѣмъ нетерпѣливѣе меня мучила лихорадка, тѣмъ болѣе ужасающія картины рисовало мнѣ мое воображеніе. Полумертвый отъ усталости бродилъ я взадъ и впередъ въ сыромъ туманѣ на открытомъ мѣстѣ, подъ высокими деревьями, и въ это время грезилось мнѣ, будто я нахожусь возлѣ господина фонъ-Церена, на болотѣ, и трупъ Іохена Шварца лежалъ у нашихъ ногъ, а надъ ними дико бушевало зарево зажженнаго двора, но гораздо ярче, чѣмъ это было въ дѣйствительности,-- такъ ярко пылало оно, что мнѣ казалось, будто весь лѣсъ горитъ кругомъ меня и будто я бродилъ посреди адскаго огня, хотя всѣ члены мои дрожали отъ стужи и зубы стучали болѣе и болѣе ускореннымъ тактомъ. Потомъ передо мною сидѣлъ господинъ фонъ-Церенъ, какимъ я видѣлъ его въ послѣдній разъ, съ потускнѣвшими глазами, въ которые заглядывало восходящее солнце, потомъ опять это былъ не господинъ фонъ-Церенъ, а мой отецъ или профессоръ Ледереръ или другія лица; но всѣ они были мертвы, и солнце свѣтило въ ихъ потухшія очи. Послѣ этого я опять сознательно представлялъ себѣ мое положеніе и понималъ, что меня окружала мрачная ночь, что я смертельно озябъ, что меня терзала лихорадка и что я, рискуя даже быть открытымъ, долженъ буду развести дѣйствительный огонь, вмѣсто того ужаснаго, зловѣщаго пламени, которое мерещилось мнѣ въ лихорадочномъ бреду, совершенно подобно тому, какъ въ ушахъ мучимаго жаждою на знойной дорогѣ отдается обманчивый шелестъ тѣнистыхъ деревьевъ и плескъ прохладной воды...
   На тотъ случай, который теперь представился, я имѣлъ въ своемъ ягташѣ большой кусокъ трута, который я вырвалъ изъ дупла одного дерева. Съ помощью его мнѣ удалось, спустя нѣкоторое время, зажечь кучу сухого дерева, и я не могу описать того отраднаго чувства, которое охватило меня всего, когда, наконецъ, пламя высоко вспыхнуло. Передъ его. торжественнымъ блескомъ всѣ дикія страшилища скрылись въ породившей ихъ темнотѣ; передъ его благодѣтельной теплотою изчезъ ледяной холодъ изъ моихъ жилъ; я таскалъ топлива еще и еще, а не могъ довольно насладиться видомъ теплаго курева, блестящимъ пламенемъ, разлетавшимся изъ него искрами. Потомъ усѣлся я у своего лѣсного очага и сталъ раздумывать, что мнѣ предпринять, чтобы избавиться отъ итого положенія, которое, какъ я хорошо видѣлъ, не могло быть продолжительно. Наконецъ, мнѣ показалось, что я нашелъ, чего искалъ. Я долженъ былъ пробраться -- конечно, переодѣтымъ, иначе меня легко бы открыли на первыхъ же норахъ,-- въ одно изъ тѣхъ мѣстъ, откуда производились правильныя сообщенія съ твердой землею, хотя до сихъ поръ я имѣлъ свои основательныя причины умышленно избѣгать тѣ мѣста. Трудность заключалась только въ пріисканіи себѣ подходящаго костюма, но и тутъ ко мнѣ подоспѣла на выручку счастливая мысль. Въ комнатѣ матроса., гдѣ я провелъ послѣднюю ночь, на стѣнѣ висѣлъ полный костюмъ моряка; можетъ быть, думаю себѣ, добрая старушка согласится продать маѣ это платье; мнѣ лишь бы выбраться только въ этомъ переодѣваньи съ острова, раздумывалъ я, а тамъ ужь какъ нибудь, ночными переходами, доберусь до мекленбургской границы. Дальше поможетъ счастливый случай.
   Чуть только проглянуло туманно-сѣренькое утро, я послѣдовалъ этому рѣшенію и послѣ восхода солнца опять вернулся въ уединенную рыбачью слободу, хотя и отошелъ уже отъ нея съ двѣ или три мили. Честная старушка и слышать ничего не хотѣла о продажѣ; мнѣ нужны вещи -- и шабашъ, полагала она, можетъ быть, другой выручитъ и ея сына изъ нужды, если онъ еще живетъ гдѣ нибудь въ дальней сторонушкѣ,-- и при этомъ слезы потекли по ея ветхимъ, морщинистымъ щекамъ. Пистолетъ свой я оставилъ у Ганса, а прочія мои вещи и ружье она хотѣла припрятать у себя; я могъ получить ихъ обратно въ каждую минуту, когда возвращусь въ эту деревню. За кого-то принимала меня эта добрая старуха? Право, не знаю. Думаю, за человѣка, который казался застигнутымъ крайностью, утверждалъ, что только этимъ можно, помочь его бѣдѣ, и потому она помогла ему согласно съ его желаньемъ. Спасибо тебѣ, честная душа! Впослѣдствіи я, къ счастью, былъ въ состояніи вознаградить ее за ея доброе дѣло, если только добрыя дѣла вообще могутъ быть вознаграждены соотвѣтствующимъ образомъ. И вотъ опять пустился я въ путь-дорогу, но на этотъ разъ посреди многихъ опасностей, напрямикъ чрезъ островъ, къ тому мѣсту, гдѣ я хотѣлъ подождать вечера, чтобы отправиться въ ту деревню, которая была мѣстомъ перевоза и куда я могъ дойдти въ часъ времени. Твердо полагаясь на свой матроскій костюмъ, бывшій мнѣ какъ нельзя лучше въ пору и -- какъ я думалъ -- сообщившій мнѣ совершенно другую наружность,-- я хотѣлъ выбрать прямѣйшій путь въ X. И вотъ, въ этомъ нарядѣ, я долженъ былъ прогуляться по родному городу... Но, быть можетъ, меня искали здѣсь всего менѣе, и притомъ же -- что правда, то правда!-- Въ то время нужно было очень немногаго, чтобы раздразнить мою прежнюю упрямую шаловливость, которая въ моей молодой жизни уже надѣлала мнѣ столько скверныхъ хлопотъ. Съ ехидною радостью воображалъ я себѣ, какъ я пройду по мирнымъ улицамъ родного города, и уже раздумывалъ, не написать ли мнѣ на дверяхъ ратуши старое изреченіе о нюренбергцахъ съ надписью моего имени?.. Однако до наступленія ночи я не отважился идти къ перевозу.
   Я не поспѣлъ къ срочному отплытію лодки; слѣдующій и послѣдній въ этотъ день перевозъ долженъ былъ происходить чрезъ полчаса. Чрезъ окно трактира, расположеннаго на самомъ берегу я увидѣлъ, что посѣтителей въ очень обширной комнатѣ заведенія почти совершенно не было, и такъ какъ я долженъ былъ подкрѣпить себя для ночного похода, то я вошелъ въ трактиръ, усѣлся, лицомъ къ стѣнѣ, за самымъ отдаленнымъ столомъ и приказалъ дѣвочкѣ, прислуживавшей въ буфетѣ, подать мнѣ ужинъ.
   Та отправилась исполнять мое порученіе. На столѣ, возлѣ свѣчки, зажженной дѣвочкою, лежалъ сильно испачканный пивными пятнами номеръ х--скаго еженедѣльнаго листка за вчерашнее число, и тутъ же возлѣ лежалъ другой, болѣе опрятный экземпляръ того же номера; я взялъ его въ руки, и глаза мои прежде всего остановились на слѣдующихъ строчкахъ:

Объявленіе.

   "Прежній, нынѣ бѣглый воспитанникъ х--свой гимназіи, Фридрихъ Вильгельмъ Георгъ Гартвигъ, сильно подозрѣваемый въ систематическомъ занятіи контрабандою, въ дѣятельномъ сопротивленіи государственнымъ властямъ, а также въ убійствѣ, еще до сихъ поръ умѣлъ избѣгнуть задержанія, несмотря на все усердіе, обнаруженное административными лицами. Такъ какъ интересы общества требуютъ, чтобы этотъ, въ высшей степени опасный и ознаменовавшій себя всѣми возможными преступленіями человѣкъ подвергся аресту и соотвѣтственному наказанію, то симъ объявляется, чтобы само общество содѣйствовало указанной цѣли, и чтобы каждый, кому извѣстно мѣстопребываніе и пр. онаго Гартвига, безотлагательно донесъ о томъ нижеподписавшемуся. Сверхъ сего, всѣмъ властямъ -- туземнымъ и за предѣлами страны, почтительнѣйше и убѣдительнѣйше предлагается наистрожайшимъ образомъ слѣдить за онымъ Гартвигомъ (но указаннымъ ниже примѣтамъ), буде представится. случай арестовать его и препроводить его къ намъ на нашъ счетъ, за что и мы усерднѣйшіе предлагаемъ дѣйствовать взаимно въ потребномъ случаѣ.
   X., 2-го ноября 1833 г.

.....скій окружной судъ.
Подписано: Хеккепфенигъ.

   Прилагаемое описаніе наружности выписывать я не стану. Изъ него читатель узналъ бы только, что въ то время а билъ бравый дѣтина, съ темно-русыми кудрявыми волосами, шести футовъ ростомъ, безъ сапогъ, почто особыхъ примѣтъ во мнѣ не имѣлось, по крайней мѣрѣ, въ глазахъ господина юстиціи совѣтника Хеккепфенига.
   Притомъ же въ тотъ роковой для меня часъ едва ли я что нибудь вычиталъ изъ этого канцелярскаго изображенія моей особы; съ меня уже было достаточно одного сообщеннаго объявленія. Когда вчера вечеромъ пастухъ сказалъ мнѣ, что человѣкъ, преслѣдуемый жандармами, кажись кого-то убилъ, то я ни на одно мгновеніе но принималъ этого за чистую монету. Овчаръ этотъ по виду казался такимъ олухомъ, и притомъ, кто знаетъ, подумалъ я, что наговорили ему господа жандармы, для приданія себѣ пущей важности и для устрашенія мужичка Но тутъ, на сѣрой бумагѣ х--скаго еженедѣльнаго листка, это было напечатано большими, совершенно отчетливыми литерами, и такъ какъ другія газеты попадали въ мои руки довольно рѣдко, то листокъ этотъ для моего юнаго, некритическаго умишка былъ запечатлѣвъ какимъ-то недосягаемымъ авторитетомъ, я могъ бы даже сказать -- печатью непогрѣшимости. Сильно подозрѣваемый въ убійствѣ?! Это что за околесная! Неужели же меня считали убійцею Іохена Шварца -- меня, который такъ горячо возблагодарилъ Бога, когда человѣкъ, въ котораго я стрѣлялъ, поспѣшно убѣжалъ, прихрамывая... Меня, единственное утѣшеніе котораго въ эти послѣдніе горестные дни, заключалось въ томъ, что на моей совѣсти еще не лежала ни одна человѣческая жизнь! А тутъ всему свѣту трубили во всеуслышаніе, что я злодѣй, что я убійца!!...
   Дѣвочка принесла заказанный ужинъ и, кажется, понукала меня не терять времени, такъ какъ паромъ скоро долженъ былъ отчалить. Я пропустилъ мимо ушей то, что она говорила, не дотронулся до кушанья и все испуганно глядѣлъ въ листовъ, первую страницу котораго, при входѣ дѣвочки, я торопливо загнулъ, какъ будто мое напечатанное имя могло меня выдать. Но вотъ на второй страницѣ, подъ, рубрикою: городскія извѣстія, я опять наткнулся", на интересную статью слѣдующаго содержанія:
   "Вчера вечеромъ, необъясненнымъ еще до сихъ поръ образомъ, въ городѣ распространился слухъ, будто Георгъ Гартвигъ, сдѣлавшійся вездѣ ходячей молвою, бѣжалъ въ домъ своего отца, господина таможеннаго сдатчика, и тамъ скрывается. Вслѣдствіе этого, огромная толпа народа, въ которой на худой конецъ можно было насчитать сто человѣкъ, пожалуй, и болѣе, собралась въ Прибрежной улицѣ и грозно требовала выдачи юнаго преступника. Напрасно несчастный отецъ съ порога своего дома убѣждалъ, что его сына нѣтъ подъ его крышей и что не въ его правилахъ ставить препятствія закону; напрасны были также и энергическія старанія нашихъ храбрыхъ городовыхъ -- Луда и Боллвина; только краснорѣчивымъ увѣщаніямъ нашего достопочтеннаго бургомистра, поспѣшившаго туда при первомъ извѣстіи о безпорядкѣ, удалось разсѣять постоянно возраставшую буйную массу.
   "Не можемъ не обратить вниманія нашихъ согражданъ на все безразсудство и въ нѣкоторой степени преступность подобнаго поведенія, хотя и соглашаемся охотно, что дѣло, послужившее къ тому поводомъ и, къ сожалѣнію, принимающее, повидимому, все большіе размѣры, дѣйствительно, какъ нельзя лучше способствуетъ волненію умовъ. Но мы обращаемся къ благоразумнымъ, то есть къ огромному большинству нашихъ согражданъ, и спрашиваемъ: неужели мы не можемъ питать полнѣйшаго довѣрія къ нашимъ властямъ? Неужели не должны мы быть убѣждены, что въ ихъ рукахъ было наше гарантированіе лучше, чѣмъ въ рукахъ буйной, безмозглой толпы? А что касается вчерашняго случая, то мы въ особенности аппелируемъ къ честному чувству всѣхъ добропорядочныхъ людей. Пусть они вспомнятъ, что отецъ несчастнаго Георга Гартвига принадлежитъ къ числу наиболѣе уважаемыхъ людей нашего города. Онъ самъ говоритъ -- и мы въ этомъ глубоко убѣждены -- что онъ былъ бы послѣднимъ, который задерживаетъ ходъ правосудія и скрываетъ преступника отъ справедливаго возмездія. Сограждане! Будемъ уважать эти слова, будемъ уважать человѣка, ихъ произнесшаго! Сограждане! будемъ справедливы, но не жестоки, и прежде всего не допустимъ, чтобы репутація порядка и законности, такъ долго и, по всей справедливости, утвержденная за нашимъ добрымъ старымъ городомъ, погибла по милости этого постыднаго буйства".
   Съ моста пристани раздался хорошо знакомый мнѣ сигналъ, сзывавшій пассажировъ на паромъ; въ это же самое мгновеніе къ столу опять подошла дѣвушка, напоминая мнѣ, что нужно поторопиться.
   -- Ахъ, да вы ни кусочка и не скушали! вскричала она, выпучивъ на меня удивленные, испуганные глаза: должно быть физіономія моя была таки порядкомъ блѣдна и разстроенна.
   Я пробормоталъ ей что-то такое, вмѣсто отвѣта, положилъ на столъ талеръ и поспѣшно вышелъ изъ штата.
   Несмотря на поздній часъ, паромъ былъ биткомъ наполненъ пассажирами, въ среднемъ пространствѣ стояли двѣ осѣдланныя лошади, которыя могли принадлежать только жандармамъ, и споро я примѣтилъ также ихъ всадниковъ. Какъ оказалось изъ бесѣды, которую они вели съ своими сосѣдями -- мужичками, это были тѣ же самые жандармы, которыхъ мнѣ случилось видѣть вчера. Они разражались крѣпкой бранью, досадуя на свой отъѣздъ, тогда какъ они твердо надѣялись поймать негодяя, который, безъ всякаго сомнѣнія, все еще скрывается гдѣ нибудь на островѣ, хотя они, при помощи еще двухъ конныхъ и двухъ пѣшихъ товарищей, уже обшарили всю мѣстность вдоль и поперегъ. Ну, вотъ теперь другимъ дадутъ награды, тогда какъ имъ приказываютъ содѣйствовать возстановленію спокойствія въ городѣ, что совсѣмъ не ихъ дѣло, такъ какъ для этого приставлены Волльянъ и Луцъ.
   Стоя къ нимъ очень близко, я могъ слышать все и при этомъ подумалъ, какъ-то обрадовались бы мои молодцы, если бы я вдругъ всталъ съ мѣста да и сказалъ: "я, молъ ребята, тотъ самый негодяй-то и есть!"
   Но радость эту не могъ я имъ доставить. То, что я рѣшился сдѣлать, должно было исходить изъ моего добровольною) побужденія. Итакъ, я держалъ себя смирненько, а этимъ мудрымъ слугамъ закона, конечно, и въ голову не приходило, что этотъ молодой матросикъ, повидимому такъ усердно ихъ слушавшій, былъ тотъ самый, кого они искали.
   При благопріятномъ вѣтрѣ плаванію наше шло быстро; спустя полчаса паромъ присталъ къ мосту въ пристани. Лошади стучали копытами, жандармы отпускали усердную ругань, пассажиры проталкивались съ парома и поднимались съ своими узлами по мосту.
   Вверху на набережной, стоялъ толстый Петеръ Генрихъ, хозяинъ матросской харчевни, у воротъ своего заведенія; онъ спрашивалъ, не заночую ли я у него, но я отвѣчалъ: что ночлегъ приготовленъ для меня въ другомъ мѣстѣ.
   Такимъ образомъ чрезъ обвалившіяся и никогда не запиравшія ея ворота пристани, вошелъ я въ примыкавшую къ нимъ улицу. Дойдя до маленькаго домика, я на минуту остановился. Тихо и темно было въ домѣ, тихо и темно было кругомъ на улицѣ; но третьяго дня мѣсто это было довольно оживлено, и отецъ мой, выйдя вонъ тамъ, на порогъ сказалъ, что не въ его правилахъ ставить препятствія закону; онъ не долженъ былъ еще разъ подвергнуться подозрѣнію въ томъ, что скрываетъ сына въ своемъ домѣ; онъ долженъ былъ видѣть, что сынъ этотъ все-таки дорожитъ добрымъ именемъ отца, что у него хватитъ мужества признаться но всемъ, что онъ сдѣлалъ.
   Назидательное воззваніе листка къ публикѣ не осталось втунѣ; маленькій городокъ точно весь вымеръ, и такимъ энергическимъ людямъ, какъ Луцъ и Болльянъ, при всемъ ихъ пылкомъ усердіи, ничего не оставалось дѣлать. Шаги мои громко отдавались въ опустѣвшихъ улицахъ, показавшихся мнѣ теперь какъ-то особенно узкими и убогими; тамъ и сямъ еще мелькали огни въ окнахъ; въ городѣ X. люди ложились спать рано, и потому магистрата) могъ пораньше тушить уличные фонари, особенно теперь, когда луна, въ своей первой четверти, надъ крышею ветхой церкви св. Николая, задумчиво озаряла изъ за кочующихъ облаковъ мирную рыночную площадь.
   Я остановился на этой площади передъ домомъ юстиціи совѣтника Хеккепфенига. Это былъ одинъ изъ наиболѣе красивыхъ домовъ. Какъ часто проходилъ я здѣсь, возвращаясь около полудня изъ школы и бросилъ почтительно-страстный взглядъ налѣво, въ послѣднее окно верхняго этажа, гдѣ Эмилія но обыкновенію сидѣла передъ вазой съ золотыми рыбками, и всякій разъ, когда я проходилъ здѣсь, мнѣ случалось, конечно нечаянно, поднимать что нибудь съ площади, причемъ маленькое, полустертое зеркальце играло роль посредника. Теперь опять глядѣлъ я въ то окно, но съ совершенно иными чувствами. Огонь свѣтился въ комнатѣ -- жилой комнатѣ семейства. Юстиціи совѣтникъ имѣлъ обыкновеніе выкуривать здѣсь свою вечернюю трубку. Надо было полагать, что куреніе ея едва ли продолжится во все время предстоявшаго ему визита.
   Прежде чѣмъ обитатели предадутся ночному отдохновенію, ворота, домовъ въ X. обыкновенно не запирались; но или безпорядки послѣдняго времени, противъ которыхъ такъ отважно и не безплодно боролись городовые Луцъ и Болльянъ, внушали большую осторожность, или юстиціи совѣтникъ, въ своемъ двойственномъ значеніи богатаго человѣка и законника, и относительно итого пункта соблюдалъ строжайшій порядокъ,-- только домъ его былъ запертъ, и прошло не малое время, прежде чѣмъ на мой неоднократный трезвонъ голосъ не безъ нѣкоторой робости окликнулъ сквозь замочную скважину: "кто тамъ?" Я отвѣчалъ: "человѣкъ, желающій немедленно говорить съ господиномъ юстиціи совѣтникомъ "Отвѣтъ этотъ, казалось, не совсѣмъ успокоилъ привратницу, которая была никто иная, какъ хорошенькая горничная -- Іетта. Послышался топотъ, изъ котораго я заключилъ, что Іетта кликнула также кухарку Мальхенъ; затѣмъ слышно было хихиканье и, наконецъ, воспослѣдовала резолюція, что молъ, доложимъ барину. Въ моемъ нетерпѣніи сталъ я исправлять должность часоваго, расхаживая взадъ и впередъ предъ домомъ, какъ вдругъ окно вверху, въ жилой комнатѣ, отворилось, и господинъ юстиціи совѣтникъ, собственной своей особой, высунувъ чуточку голову наружу, повторилъ вопросъ своей служанки и получилъ отъ меня тотъ же отвѣтъ.
   -- О чемъ такомъ говорить? освѣдомился осторожный хозяинъ.
   -- Я съ острова, отозвался я на удачу.
   -- А! произнесъ онъ, и захлопнулъ окошко.
   Уже нѣсколько дней сряду юстиціи совѣтникъ только и дѣлалъ, что допрашивалъ людей, которые могли доставить ему свѣдѣніе объ извѣстномъ важномъ дѣлѣ,-- допрашивалъ даже такихъ, которые не могли ничего сообщить ему. Морякъ или рыбакъ, прибывшій съ острова и безотлагательно желавшій говорить съ нимъ въ десять часовъ ночи, могъ явиться только съ одною цѣлью: сдѣлать важное показаніе, бросающее, можетъ быть, новый -- я, дѣйствительно, весьма нужный -- свѣтъ на это темное дѣло. Съ своей стороны, я думаю, что господинъ юстиціи совѣтникъ узналъ меня но голосу, и что восклицаніе его означило только слѣдующее: "а голубчикъ, наконецъ-то ты являешься." Вскорѣ пришлось мнѣ убѣдиться, какъ сильно ошибался я въ этомъ случаѣ.
   Дверь дома была отперта и я поспѣшно вошелъ. Но чуть только лице мое было вскользь освѣщено пламенемъ свѣчки, которую Іетта держала въ своей поднятой правой рукѣ,-- какъ дѣвушка громко взвизгнула, уронила свѣчку, вмѣстѣ съ подсвѣчникомъ, и убѣжала со всѣхъ ногъ; кухарка, слѣдуя ея примѣру, тоже взвизгнула и тоже дала тягу; ей-то, какъ болѣе пожилой женщинѣ, можно было, пожалуй, вести себя и поблагоразумнѣе, но она знала меня только по виду и въ послѣднее время наслышалась обо мнѣ такихъ ужасовъ, что сердиться на нее мнѣ ужь никакъ не приходилось. Но поведеніе хорошенькой Іетты было непростительно. Съ ея госпожою, а также и съ нею самой я всегда былъ необыкновенно любезенъ.
   Она сама всегда подтверждала это самымъ очевиднымъ образомъ, плутовски улыбаясь мнѣ, гдѣ и когда только могла со мной повстрѣчаться, и каждый разъ, когда я являлся въ ихъ домъ, она никогда не забывала привѣтствовать меня самымъ дружескимъ книксеномъ, и вдругъ сегодня... однако сегодня мнѣ некогда было размышлять о неблагодарности горничныхъ. Вотъ прошелъ я чрезъ мрачныя сѣни, поднялся но хорошо знакомой мнѣ лѣстницѣ и постучалъ въ дверь рабочей комнаты совѣтника, которая находилась рядомъ съ жилой комнатой и въ которую, конечно, уже успѣлъ отправиться совѣтникъ, чтобы принять поздняго посѣтителя.
   -- Войдите! сказалъ юстиціи совѣтникъ.
   Я послѣдовалъ этому приглашенію.
   И вотъ передо мною стоялъ самъ юстиціи совѣтникъ, какимъ я и ожидалъ его встрѣтить: это была жирная, здоровенная фигура, закутанная къ пространный, усѣянный крупными цвѣтами халатъ, съ длинной трубкой въ рукахъ. Сморщивъ жирными складками свой узкій, низенькій лобъ, на которомъ, словно щетина, торчали короткіе густые волосы, онъ глядѣлъ на вошедшаго посѣтителя своими маленькими, глуповатыми глазками.
   -- Ну-съ, что принесли съ собою, мой милый? вопросилъ-юстиціи совѣтникъ.
   -- Меня самого, отвѣчалъ я тихимъ, но твердымъ тономъ, подходя къ нему ближе.
   Опасеніе мое, что у этого господина трубка перестанетъ куриться отъ моего визита, сбылось въ той степени, что онъ просто выронилъ ее изъ рукъ и, не произнося ни слова, подобравъ обоими руками полы своего цвѣтистаго халата, искалъ спасенія въ смежной семейной комнатѣ.
   И вотъ стоялъ я передъ разбитою трубкою, потомъ растопталъ горящую золу, выпавшую на маленькій коврикъ передъ рабочимъ столомъ, возлѣ котораго стоялъ юстиціи совѣтникъ. Въ этомъ, надѣюсь, не очень преступномъ занятіи я былъ встревоженъ крикомъ, призывавшимъ изъ сосѣдняго открытаго окна сторожа съ площади. То былъ голосъ юстиціи совѣтника, но голосъ этотъ звучалъ такъ хрипло и жалостливо, точно кто душилъ кричавшаго за горло.
   Я подошелъ къ двери семейной комнаты и постучался.
   -- Господинъ юстиціи совѣтникъ!
   Никакого отвѣта.
   -- Госпожа совѣтница!
   Все но прежнему тихо.
   -- Фрейленъ Эмилія!
   Пауза и за ней испуганный голосокъ, такъ часто отдававшійся смѣхомъ въ моихъ ушахъ, голосокъ, съ которымъ я пропѣлъ столько дуэтовъ во время водяныхъ и всякихъ другихъ катаній.
   -- Что вамъ угодно?
   -- Скажите пожалуйста, фрейленъ Эмилія, вашему папашѣ, что если онъ еще разъ позоветъ сторожа и не потрудится сію же минуту пожаловать въ свой кабинетъ, то я уйду и ужъ больше не вернусь.
   Я сказалъ это твердымъ, но чрезвычайно вѣжливымъ тономъ, который не могъ не произвести своего дѣйствія. Близь двери послышался діалогъ или скорѣе совѣщаніе трехъ голосовъ. Дамы, казалось, умоляли супруга и отца не подвергать свою драгоцѣнную жизнь такой очевидной опасности, тогда какъ супругъ и отецъ старался усмирить всеобщую панику геройскими сентенціями въ такомъ родѣ: по вѣдь это мой долгъ! или: пожалуй, еще какъ разъ слетишь съ мѣста!
   Наконецъ, восторжествовала добродѣтель, подкрѣпляемая такими полновѣсными соображеніями. Я услышалъ жалкое откашливанье; дверь медленно отворилась, и за цвѣтистымъ халатомъ я могъ бросить бѣглый взглядъ на чепецъ фрау совѣтницы и на папильотки фрейленъ Эмиліи, которой вьющіеся русые локоны я всегда считалъ прелестнѣйшей игрой природы.
   Увы, что значитъ это маленькое разочарованье въ ряду многихъ крупныхъ иллюзій, разбитыхъ опытомъ послѣднихъ дней!...
   Юстиціи совѣтникъ- медленно притворилъ за собою дверь и медленно приблизился ко мнѣ на нѣсколько шаговъ, потомъ остановился и старался твердо заглянуть мнѣ въ глаза, что ему съ нѣкоторымъ трудомъ почти удалось.
   -- Вы одни, молодой человѣкъ? спросилъ онъ.
   -- Какъ видите, господинъ юстиціи совѣтникъ.
   -- И безъ оружія?
   -- Безъ оружія.
   -- Безъ всякаго оружія?
   -- Безъ всякаго оружія.
   И я разстегнулъ свою матросскую куртку, желая убѣдить его въ истинѣ моего показанія. Юстиціи совѣтникъ съ явнымъ удовольствіемъ перевелъ дыханіе.
   -- Зачѣмъ же вы явились?
   -- Чтобы подвергнуть себя вашему правосудію...
   -- Отчего жъ было не сказать этого прямо.
   -- Вы выбѣжали такъ скоро, по какой-то спѣшной надобности...
   Юстиціи совѣтникъ бросилъ смущенный взглядъ на свою разбитую, валявшуюся на полу трубку, сталъ откашливаться и, повидимому, не зналъ, что ему дѣлать въ такомъ экстренномъ случаѣ.
   Настала пауза.
   Надо полагать, что дамы опасались, чтобы я не воспользовался этой паузой для перерѣзанія горла ихъ супругу и отцу; дверь быстро распахнулась, и фрау совѣтница въ ночномъ шлафорокѣ, съ чепцомъ на отлетѣ, ринулась на цвѣтистый халатъ, въ который она вцѣпилась со всѣми признаками смертельнаго страха, тогда какъ Эмилія, послѣдовавшая за шлафорокомъ, обратилась ко мнѣ съ театральной торжественностью, поднявъ обѣ руки до высоты своихъ папильотокъ.
   -- Онъ хочетъ убить тебя, Хеккенфенигъ, визжалъ шлафрокъ.
   -- Пощадите моего стараго отца! издыхала папильотка.
   И вдругъ теперь отворилась также дверь передней. Іети и Мальхенъ, рискуя даже погибнуть вмѣстѣ съ своимъ господиномъ, хотѣли, по крайней мѣрѣ, посмотрѣть, что такое дѣлается на верху, и съ громкими воплями появились на порогѣ. Это доказательство самоотверженія и вѣрности тронуло ночной шлафрокъ до такой степени, что онъ ударился въ истерическое рыданіе, а папильотка изнеможенно потащилась къ дивану съ явнымъ намѣреніемъ упасть тамъ въ обморокъ.
   Здѣсь юстиціи совѣтникъ представилъ вторичное доказательство, что великіе характеры въ критическіе моменты способны къ великимъ дѣяніямъ. Съ кроткимъ усиліемъ онъ высвободилъ свой цвѣтистый халатъ изъ объятій ночнаго шлафрока и сказалъ голосомъ, въ которомъ звучала твердая рѣшимость отважиться на все:
   -- Іетти, подай мнѣ сюртукъ!
   Это послужило сигналомъ къ сценѣ неописаннаго смятенія, изъ котораго, спустя минутъ пять, совѣтникъ -- эта жертва вѣрности долгу -- вышелъ побѣдителемъ, въ сюртукѣ, шляпѣ и съ тростью, и сей высокоторжественный спектакль въ нѣкоторой степени нарушался только тою мизерною дисгармоніей, что ноги героя все еще были всунуты въ вышитые туфли, и самъ онъ замѣтилъ обстоятельство это въ то время, когда уже было поздно пособить горю, именно когда мы уже шли по рыночной мостовой.
   -- Это ничего не значить, господинъ юстиціи совѣтникъ, сказалъ я, когда онъ хотѣлъ уже вернуться,-- васъ пожалуй, еще задержатъ, а вѣдь тутъ всего нѣсколько шаговъ.
   Дѣйствительно, маленькая, старенькая ратуша была расположена по другую сторону вовсе не широкой площади, и мостовая была совершенно суха, такъ что жертва вѣрности долгу не рисковала даже получить насморка.
   -- Господинъ юстиціи совѣтникъ, сказалъ я, когда мы проходили чрезъ рыночную площадь,-- вѣдь вы скажете моему отцу, что я представился совершенно добровольно, безъ всякаго понужденія, неправда ли? А ужь за то и я обѣщаю ни передъ кѣмъ не проронить ни слова о разбитой трубкѣ....
   Много наговорилъ я глупостей и неразсудительнаго вздору въ моей жизни, но, признаюсь, глупѣе и неразсудительнѣе этого едва ли что нибудь можно себѣ представить.
   Единственный, важный для меня пунктъ во всемъ этомъ дѣлѣ заключался въ томъ, чтобы дѣйствовать наперекоръ отрекшемуся отъ меня отцу, но указывая на это обстоятельство, я забывалъ, что очень больно наступаю на пару вышитыхъ туфлей, которыя, никогда не простятъ мнѣ этой обиды,-- и, дѣйствительно, они мнѣ этого никогда не простили. Кто знаетъ, какой оборотъ принялъ бы мой процессъ, еслибы я, вмѣсто моей непростительной глупости, воспѣлъ хвалебный гимнъ доблестному человѣку, который, хотя и умѣетъ беречься возможнаго, даже весьма вѣроятнаго нападенія, однако всегда неукоснительно исполняетъ свой долгъ, не смущаясь послѣдствіями, каковы бы они ни были.
   Да и могъ ли я, простодушный молокососъ и глупецъ, постигать подобныя тонкости?..
   И вотъ дошли мы до открытой галлереи ратуши, гдѣ старая пирожница сидѣла днемъ въ отпиленной бочкѣ передъ столомъ, котораго не всегда чистая скатерть (гдѣ лежали пироги, булки и конфекты) вѣчно вздымалась туда и сюда по волѣ вѣтра, дувшаго изъ галлереи. Но теперь столь быль безъ скатерти и представлялъ весьма печальную картину, точно бы всѣ пироги, булки и бомбошки на свѣтѣ вымерли, включительно съ самою теткою Меллера". Какая-то необъяснимая тоска овладѣла мною. Въ первый и въ послѣдній разъ, въ этотъ вечеръ, во мнѣ возникла мысль, не лучше ли будетъ дать тягу. Кто могъ меня удержать? Ужь конечно не отважный туфленосецъ, шедшій рядомъ со мною; также мало годился для этой роли и старый ночной сторожъ Рютербушъ, который лѣниво слонялся взадъ и впередъ передъ своей караульней въ галлереѣ при тускломъ освѣщеніи фонаря, качавшагося въ высотѣ свода. Но я вспомнилъ о моемъ отцѣ, подумалъ, какъ можетъ упрекать его совѣсть, когда онъ на слѣдующее утро услышитъ, что я сижу въ тюрьмѣ,-- и вотъ теперь я стоялъ спокойно и слушалъ, какъ ночной сторожъ Рютербушъ докладывалъ господину юстиціи совѣтнику Хеккепфенигу, что тутъ ничего не подѣлаешь, такъ какъ вслѣдствіе многихъ арестовъ за послѣдніе дни вся арестантская была биткомъ набита народомъ.
   Арестантская была зловѣщаго вида пристройка ратуши, выходившая лицевой стороной на очень узкій переулокъ, въ которомъ шаги отдавались всегда какъ-то страшно. Ни одинъ житель X. не проходилъ этимъ переулкомъ, если могъ его избѣжать; въ той зловѣщей пристройкѣ ратуши вовсе не было дверей и вмѣсто нихъ тянулись рядомъ только маленькія, четырехугольныя, защищенныя желѣзными брусьями окна, вдобавокъ еще полузакрытыя деревянными заслонками; тамъ и сямъ изъ этихъ оконъ выглядывали блѣдныя, горемычныя лица...
   Спустя четверть часа, когда совѣщаніе между господиномъ юстиціи совѣтникомъ Хеккепфенигомъ и господиномъ ночнымъ сторожемъ Рютербушемъ пришло къ благополучному соглашенію, я сидѣлъ за однимъ изъ этихъ рѣшетчатыхъ оконъ.
   

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

I.

   Узкій переулокъ ратуши моего родного города, гдѣ шаги прохожихъ отдавались такъ глухо, еще никогда, даже въ воспоминаніи самыхъ старыхъ воронъ съ колокольни сосѣдней церкви св. Николая, не пользовался такою зловѣщею славою нечистаго мѣста, какъ въ два послѣдніе мѣсяца итого и въ два первые слѣдующаго года. Было замѣчено даже, что снѣгъ въ переулкѣ еще никогда не лежалъ такъ высоко, и что еще ни въ одномъ году не смеркалось такъ рано. Тетка Меллеръ пирожница изъ галлереи ратуши -- убиравшая прежде свои снадобья во время зимняго сезона всегда вмѣстѣ съ боемъ пяти часовъ съ башенной колокольни, теперь постоянно отправлялась домой за полчаса раньше, такъ какъ она утверждала, что въ сумеркахъ всегда откуда-то несетъ мертвечиной, и скатерть на ея столѣ такъ сильно развѣвается туда и сюда, что тутъ, право, было что то недоброе. Съ другой стороны, дядя Рютербушъ, ночной сторожъ, напротивъ, всеторжественно заявлялъ, что съ своего мѣста онъ не замѣчалъ ни въ галереѣ, ни въ переулкѣ ничего такого страшнаго между двѣнадцатымъ и первымъ часомъ, когда нечистая сила обыкновенно любить потѣшаться.-- уже не говоря о другихъ часахъ. Тѣмъ не менѣе всѣ были склонны вѣрить скорѣе старой торговкѣ, чѣмъ еще болѣе удрученному лѣтами сторожу, такъ какъ первая, если и творила иногда сонные поклоны, то во всякомъ случаѣ болѣе бодрствовала, чѣмъ дремала, тогда какъ о послѣднемъ обычные посѣтители ближняго погреба, которые ночью должны были проходить мимо караульни, единогласно свидѣтельствовали совершенно другое. Подобными рѣчами, обычные гости погреба глубоко и тяжко огорчали доброе сердце дяди Рютербуша, но нисколько не приводили его въ замѣшательство: "Вотъ что доложу я вамъ, господа", говорилъ дядя Рютербутъ,-- "теперь, напримѣръ, присяжный сторожъ не спитъ никогда, а только вотъ теперь, напримѣръ, притворяется спящимъ, чтобы не потревожить тѣхъ господъ, которые, передо мною, старикомъ, устыдились бы своей распутной жизни. Мои показанія я готовъ подтвердить присягой, а они этого не могутъ. Если многіе изъ нихъ -- вотъ хоть бы теперь, напримѣръ, столярный мастеръ Карлъ Боббинъ -- и ходятъ цѣлыхъ двадцать лѣтъ сряду по той же дорожкѣ, то привычка все-таки не служба; я вотъ теперь, напримѣръ, еще никогда не слыхивалъ, чтобы гости магистратскаго погреба были обязаны ходить туда по долгу присяги, а вѣдь о послѣдней пасхѣ кончилось пятьдесятъ годковъ, какъ я состою на службѣ; я вотъ теперь, напримѣръ, еще парнишкою ходилъ въ школу съ отцомъ Карла Боббина; тоже ни къ чему негодящій человѣкъ былъ покойникъ... "
   Какъ бы то ни было, по влеченіе зимнихъ мѣсяцевъ съ тридцать третьяго на тридцать четвертый годъ, въ городкѣ X. господствовало только одно всеобщее мнѣніе, что если въ узкомъ переулкѣ ратуши дѣло было не ладно, то и нечего было удивляться такому скверному положенію вещей.
   А вѣдь положеніе-то вещей было изъ рукъ вонъ скверно, и всего хуже для меня, который -- въ чемъ соглашался каждый -- игралъ главную роль въ великомъ процессѣ о контрабандѣ, въ томъ запутанномъ процессѣ, къ который, благодаря инквизиторскому генію слѣдственнаго судьи, юстиціи совѣтника Хеккепфенига -- разрослось дѣло, въ моихъ глазахъ въ высшей степени простое и не хитрое. Какъ будто стоило интересоваться, клеимъ представлялось дѣло это въ моихъ глазахъ! Какъ будто вообще стоило хотя малѣйшаго труда добиваться, чего я собственно хотѣлъ! Впрочемъ, нѣтъ, надо отдать юстиціи совѣтнику Хеккепфенигу и его ассистенту, юстиціи совѣтнику Бостельмину полнѣйшую справедливость: они очень ревностно хлопотали объ этомъ, да только не хотѣли искать истину тамъ, гдѣ она была и гдѣ я указывалъ имъ искать ее. Почему я ушелъ отъ моего отца? Потому что онъ указалъ мнѣ на дверь?-- "Прекрасное объясненіе! Сердитые или выведенные изъ терпѣнія родители иногда указываютъ сыновьямъ своимъ на дверь, и однако сыновьямъ вслѣдствіе этого вовсе не приходитъ фантазіи рыскать по бѣлу свѣту. Тутъ кроется, безъ сомнѣнія, нѣчто другое. Вамъ, пожалуй, самимъ хотѣлось быть выгнанными?" -- "Я съ этимъ въ нѣкоторой степени согласенъ." -- "Можетъ быть, вы согласны безусловно." -- "Пожалуй, согласенъ безусловно!" -- "Прекрасно! Господинъ секретарь, потрудитесь записать показаніе допрашиваемаго, который безусловно сознается, что онъ хотѣлъ быть выгнаннымъ своимъ отцомъ. Ну-съ, теперь, гдѣ и когда вы завели знакомство съ господиномъ фонъ-Цереномъ, первое знакомство?" -- "Вечеромъ, у кузнеца Пиннофа." -- "А прежде вы никогда его не видѣли?" -- "Никогда, сколько мнѣ помнится." -- "И у кузнеца Пиннофа не видѣли? Онъ утверждаетъ, что господинъ фонъ-Церенъ бывалъ у него по вечерамъ такъ часто,-- и вы также,-- что было бы настоящимъ чудомъ, еслибы вы не встрѣчались еще прежде." -- "Пиннофъ лжетъ, и онъ самъ хорошо знаетъ, что лжетъ." -- "Итакъ, вы настаиваете на томъ, что встрѣча ваша съ господиномъ фонъ-Цереномъ произошла совершенно случайно?" -- "Разумѣется." -- "Сколько денегъ было при васъ, когда вы оставили вашего отца?" -- "Двадцать пять зильбергрошей, сколько могу припомнить." -- "Имѣли ли вы въ виду какое либо прочное дли себя положеніе?" -- "Нѣтъ." -- "Вы не имѣли въ виду ничего подобнаго, у насъ было деньгами двадцать пять зильбергрошей, вы показываете, ч то отецъ прогналъ васъ, и еще утверждаете, что встрѣтились вечеромъ случайно съ человѣкомъ, у котораго сейчасъ же нашли убѣжище и съ которымъ оставались вмѣстѣ до самой катастрофы. Вы настолько проницательны, что сами можете видѣть, какъ все это въ высшей степени неправдоподобно, а потому я спрашиваю васъ въ послѣдній разъ, можете ли вы, рискуя сильно заподозрить въ нашихъ глазахъ вашу искренность, утвердительно настаивать на вашемъ упомянутомъ показаніи?" -- Да."
   Юстиціи совѣтникъ Хеккепфенигъ, бросилъ на секретаря Унтервассера внушительный взглядъ, точно хотѣлъ сказать: прошу покорно совладать съ такою наглостію!
   Секретарь Унтервассеръ сострадательно улыбнулся, горестно покачалъ головою и заскрипѣлъ перомъ по бумагѣ, какъ будто записываніе такихъ непостижимыхъ вещей чернымъ по бѣлому составляло для него моральное успокоеніе.
   Такъ продолжалась эта исторія, чрезъ цѣлый рядъ засѣданій и допросовъ: тутъ были и предварительный допросъ, и развѣдываніе сущности дѣла, и заключительный допросъ. Очень часто я рѣшительно не постигалъ, о чемъ они хлопотали и къ чему могли послужить всѣ эти длиннохвостые вопросы и коротенькіе, перекрестные, околичные вопросцы, въ которыхъ былъ такъ силенъ юстиціи совѣтникъ Хекксифенигъ. Я горько жаловался на это моему защитнику, ассессору Перлебергу, присоединяя, что вѣдь я все сказалъ этимъ господамъ, или -- какъ имъ угодно выражаться -- во всемъ сознался.
   -- И, почтеннѣйшій мой, сказалъ ассессоръ,-- во-первыхъ, неправда, что вы во всемъ сознались,-- напримѣръ, вы не хотѣли сказать, кто былъ тотъ другой, съ которымъ вы взошли на контрабандное судно, а во-вторыхъ, что такое сознаніе, спрашиваю я васъ? Мы, спеціалисты уголовнаго права, придаемъ сознанію только второстепенное значеніе. Подумайте, сколько есть преступниковъ, которыхъ ничѣмъ не принудишь къ сознанію, и какъ много есть субъектовъ, которые дѣлаютъ ложныя сознанія, или впослѣдствіи отъ нихъ отпираются. Главная цѣль допрашивающаго заключается въ вывѣдываніи виновности. Сообразите только, почтеннѣйшій мой, что вѣдь все ваше, такъ-называемое сознаніе могло быть чистѣйшимъ вымысломъ. Случались уже этакія штуки, лѣтописи уголовнаго судопроизводства... и пошелъ, и пошелъ.
   Совсѣмъ было заморилъ меня, окаянный! Сей мой защитникъ, надо сказать, впослѣдствіи сдѣлался свѣтиломъ и гордостью юриспруденціи, по уже я въ то время, не будучи профессоромъ, тайнымъ совѣтникомъ, или всесвѣтной знаменитостью, въ своей скромной роли ассессора при верхнемъ судѣ, былъ смышленая голова и глубокій ученый, да ужь и больно же ученъ онъ былъ для меня, горемычнаго! Съ своими во-первыхъ, да во-вторыхъ онъ нарядилъ бы судъ присяжныхъ ангеловъ противъ самой невинности, уже не говоря о сонмищѣ высокоученыхъ судей, которые, но его милости, пришли къ тому заключенію, что ужь если приходилось защищать человѣка съ такимъ неимовѣрнымъ напряженіемъ ума и учености, то должно быть человѣкъ этотъ былъ великій преступникъ. Какъ теперь вижу его сидящимъ на краю утвержденнаго желѣзными болтами къ стѣнѣ стола въ моей тюрьмѣ, съ длинными, сухими болтающимися ногами, съ длинными, сухими, махавшими въ воздухѣ руками, точно это былъ большой паукъ, выпустившій петлю въ своей ткани.
   Ахъ должно быть, таки очень трудно было, даже и для такого многоученаго паука хорошенько выпутать научнымъ образомъ бѣдную, глупенькую муху, залетѣвшую, невзначай, въ своемъ ослѣпленіи въ эту паутину и тамъ копошившуюся самымъ неловкимъ образомъ... Да и въ самомъ дѣлѣ, теперь только я ст ль подозрѣвать, какъ ложно сплетены легли этой сѣти и какъ много мухъ, кромѣ меня, въ нихъ безвыходно запутались...
   Ну, то были очень ехидныя мухи, которыя, подъ маскою многоуважаемыхь гражданъ и достопочтенныхъ купцовъ моего роднаго города и нѣкоторыхъ сосѣднихъ городовъ, давно уже ноли въ обширныхъ размѣрахъ торговлю контрабандными товарами и наказали достоуважаемое таможенное управленіе на многія, очень многія тысячи. То были мухи грязнаго, пакостнаго вида. Чуть только одна изъ нихъ дотрогивались лапкой до сѣти и находила труднымъ улизнуть изъ нея, то сейчасъ же становилась измѣнницей другимъ мухамъ -- своимъ подругамъ и успокоивалась тогда только, когда всѣ онѣ крѣпко попадались въ сѣти.
   Были тамъ и другого сорта, гораздо болѣе честныя мухи, далеко "сумѣвшія, однако, кривляться такимъ достопочтеннымъ образомъ. То были мои добрые пріятели, закаленные въ непогодѣ, молчаливые табакожеватели, изъ Цановлца и другихъ прибрежныхъ рыбачьихъ деревень. Имъ-то въ этихъ дѣлишкахъ приходилось не такъ сладко, какъ господчикамъ за прилавками и въ конторахъ. Они должны были бороться съ бурею и непогодою, должны были ночей недосыпать, сторожить, голодать и мерзнуть, нести на рынокъ свою собственную шкуру за ничтожную плату, и очень многіе изъ нихъ, безъ сомнѣнія, пускались во всѣ нелегкія только для того, чтобы доставить жалкое, кровью облитое пропитаніе себѣ, женѣ и дѣтямъ; но хотя четверо изъ нихъ и были захвачены въ страшную ночь на болотѣ, слѣдствіе не могло, однако, ни до чего допытаться съ этой стороны. Ни одинъ изъ нихъ не измѣнилъ товарищу, ни одинъ не зналъ, кто да кто были его соумышленники. "Темнятъ-то ночью была хоть глазъ выколи, кто его тамъ разберетъ въ такую пору. Опять же каждому было много хлопотъ и съ собою самимъ. Если Пиннофъ говоритъ, что былъ такой то и такой-то, то вѣрно можетъ въ томъ присягнуть -- ужь это его дѣло." Напрасно господинъ юстиціи совѣтникъ старался пустить въ ходъ самые коварные вопросы, напрасно онъ нѣжно заигрывалъ, угрожалъ,-- все-таки дюжины съ двѣ парней, засаженныхъ но сильному подозрѣнію, пришлось выпустить на волю и еще радоваться, что имѣются, по крайней мѣрѣ, четыре молодца, захваченные на самомъ мѣстѣ преступнаго дѣянія.
   Да, оригинальныя то были мухи, вмѣстѣ съ другими попавшіяся въ сѣти закона,-- эдакая грубая, упрямая порода, конечно, весьма надоѣдливая для блюстителей своихъ кармановъ, знаменующихъ государственное хозяйство,-- во все-таки въ своемъ родѣ честная порода, которую никакъ нельзя было назвать, въ моральномъ смыслѣ, грязью, какою были мухи перваго сорта.
   Тѣ и другія мухи давно уже работали со всеусердіемъ, но безъ правильной системы, и потому также безъ правильнаго успѣха. Только четыре года тому назадъ дѣло это получило внезапный, сильный толчекъ. Жилъ былъ нѣкто, подобно всѣмъ прочимъ помѣщикамъ по взморью, получавшій до сихъ поръ свое вино, коньякъ, соль, табакъ небольшими партіями отъ контрабандистовъ, и ему-то пришла въ голову мысль, что тутъ не доставало между поставщиками и принимателями посредника, который устроилъ бы для контрабанды складочное мѣсто или пакгаузъ и, такимъ образомъ, доставилъ бы возможность поставщикамъ заготовлять большія партіи за одинъ разъ, а принимателямъ -- получать товаръ сообразно съ потребностью и въ самое удобное время.
   Это весьма здравое экономическое соображеніе, порожденное нуждой" и радостно одобренное романтическимъ характеромъ этого господина, принялся онъ проводить на практикѣ съ смѣлостью, осторожностью и энергіей, бывшими всегда его отличительными чертами. Уединенное положеніе его имѣнія на длинномъ, выступившемъ далеко мысѣ, съ одной стороны открытое море, съ другой заливъ -- какъ нельзя лучше благопріятствовали его цѣли. Если прежде дѣло заключалось только въ нагрузкѣ лодокъ, то теперь цѣлые корабельные грузы снимались за одинъ разъ или въ два-три вечера, скрывались въ погребахъ его замка и мало-по-малу сбывались далѣе принимателямъ, сосѣднимъ помѣщикамъ, купцамъ изъ внутреннихъ городковъ острова, въ портовыхъ городахъ твердой земли. И тутъ же дѣйствовалъ прежде всѣхъ кузнецъ Пиннофъ, въ рукахъ котораго находилась вторая часть работы. Кузнецъ Пиннофъ давно уже былъ извѣстенъ, какъ контрабандистъ, не одинъ разъ находился подъ слѣдствіемъ, подвергался наказаніямъ, но вдругъ его постигла опасность ослѣпнуть: онъ долженъ былъ носить большіе синіе очки и только при очень хорошей погодѣ и съ помощью своего глухонѣмого ученика могъ не болѣе часа или около того возитъ гостей изъ X. на своемъ катерѣ. Несчастье это постигло почтеннаго кузнеца въ то самое время, когда знаменитый вождь контрабандистовъ, съ острова явился ночью въ его соломенную хижину я, такъ сказать, завербовалъ въ свою службу человѣка, въ которомъ ему рекомендовали чрезвычайно пригоднаго помощника. Съ этихъ норъ оба они стали работать вмѣстѣ, и кузнецъ за четыре года успѣлъ зашибить такую деньгу, что ему никогда и въ голову бы не пришло измѣнить своему начальнику, еслибы ревность не съиграла съ старымъ грѣховодникомъ такую глупую шутку. "Если вы не оставите дѣвушку въ покоѣ, я застрѣлю васъ, какъ собаку", сказалъ дикій, а кузнецъ Пиннофъ былъ не такой человѣкъ, чтобы спокойно принять эту фразу, которая, какъ онъ хорошо зналъ, была произнесена не на вѣтеръ.
   И съ этого времени въ городѣ, особенно въ таможенномъ управленіи разошелся неизвѣстно откуда исходившій слухъ, что дикій Церенъ, изъ Церендорфа, сдѣлался душою контрабандной торговли, которая дѣятельно процвѣтала на протяженіи многихъ миль по взморью въ обѣ стороны. Молва эта не находила большой вѣры. Правда, именемъ дикаго Церена въ X. пугали маленькихъ дѣтей; правда, о немъ были извѣстны или мнимо-извѣстны такія вещи, какія страшно было даже пересказывать шепотомъ на-ушко: что онъ закололъ своего зятя, что онъ звѣрски обращался съ своей женой и, наконецъ, утопилъ ее въ озерѣ, находившемся въ лѣсу, и много въ этомъ родѣ; но все это были черты, которыя могли характеризовать дикаго Церена, но контрабанда,-- фи, это просто невозможно. Человѣкъ, принадлежащій къ самой родовитой, древнѣйшей знати, человѣкъ, братъ котораго къ тому же занималъ первое должностное мѣсто въ таможенной администраціи округа!!...
   Таково было всеобщее мнѣніе. Но посреди этого говора тамъ и сямъ разрозненные голоса твердили, разумѣется, потихоньку, что какъ ни различны были братья между собою по своимъ взглядамъ на вещи, положенію къ жизни и даже по наружности, тѣмъ не менѣе они поразительно были схожи другъ съ другомъ въ томъ отношенія, что каждый изъ нихъ имѣлъ гораздо болѣе долговъ, чѣмъ сколько могъ выплатить, а вѣдь одинокія причины легко могутъ породить одинокія дѣйствія.
   Если подвиги дикаго сопровождались впродолженіи многихъ лѣтъ такимъ изумительнымъ счастьемъ, то причину тому надобно искать, быть можетъ, въ т мъ, что таможенные соглядатаи, конечно, не знали, гдѣ и когда подвизался дикій, а онъ, съ своей стороны, былъ хорошо извѣщенъ, гдѣ и когда надобно было дѣйствовать, чтобы не -наткнуться на упомянутыхъ соглядатаевъ...
   Эти толки и пересуды еще долго могли бы продолжаться въ тиши, если бы несчастный случай не помогъ измѣнѣ Пиннофа самимъ удивительнымъ образомъ. Въ ту самую ночь, когда Пиннофъ, при помощи Іохена Шварца, отвративъ свое измѣнническое и вообще очень некрасивое сердце отъ своего начальника, сдѣлалъ доносъ таможенному ревизору Брауну, въ городъ X. прибылъ изъ главнаго мѣста провинціи областной таможенный директоръ. Ревизоръ, принадлежащій къ партіи недовѣрявшихъ своему начальнику, обратился не къ нему -- такъ какъ онъ, безъ сомнѣнія, сдѣлалъ бы доносъ безвреднымъ,-- а прямо къ таможенному директору, и тотъ съ величайшей осторожностью и энергіей сейчасъ же принялъ мѣры, чтобы нанести контрабандистамъ рѣшительный ударъ, и ударъ пришелся, что называется, не въ бровь, а прямо въ глазъ.
   Былъ ли тутъ замѣшанъ и штейерратъ? Прямыхъ доказательствъ но имѣлось. Штейерратъ постоянно утверждалъ, что онъ прервалъ всѣ личныя сношенія съ споимъ братомъ, такъ какъ его поступки и поведеніе -- хотя онъ замѣтно исправился -- все-таки могли компрометировать такого честнаго чиновника, какъ онъ, штейейрратъ. Дѣйствительно, втеченіи послѣднихъ лѣтъ дикій ни разу не показывался ни у своего брата, ни даже въ городѣ. Если же личныя сношенія всс-таки продолжались, то свиданія были, разумѣется, окружены на "возможной таинственностью. Нѣкоторыя письма брата, штейейрратъ, безъ всякаго сомнѣнія, немедленно уничтожили, и если дикій не придерживался такой строгой осторожности, то вѣдь онъ отправился въ елисейскія, замокъ е о сгорѣлъ до тля -- кто могъ свидѣтельствовать противъ штейейррата?
   Свидѣтельствовать противъ него могъ только одинъ человѣкъ, и этотъ человѣкъ быль -- я. Очень хорошо врѣзались у меня въ памяти всѣ выраженія господина фонъ-Церена, когда онъ говорилъ о братѣ; я зналъ, что послѣдняя экспедиція была предпринята главнѣйшимъ образомъ въ интересахъ этого братца; въ томъ письмѣ я имѣлъ у себя въ рукахъ доказательство его виновности -- и я уничтожилъ письмо.
   Казалось, будто судьи подозрѣвали нѣчто подобное. Въ допросахъ, которымъ меня подвергли, вдругъ было произнесено имя штейеррата; меня стали допытывать самымъ назойливымъ образомъ, что мнѣ было извѣстно изъ отношеній господина фонъ-Церена къ своему брату. А твердо стоялъ на томъ, что знать ничего не знаю, вѣдать не вѣдаю.
   -- Гмъ, почтеннѣйшій, сказалъ ассессоръ Пергебергъ,-- изъ за чего валъ щадить этого господина? Во-первыхъ, онъ не стоитъ пощады, потому что это отъявленный негодяй, съ какой стороны его ни поверните, а во-вторыхъ, вы ухудшаете наше положеніе самымъ плаченнымъ образомъ; вспомните мое слово: дай Богъ, чтобы вы отдѣлались только пятилѣтнимъ заключеніемъ, потому что во-первыхъ...
   -- Оставьте меня, Бога ради, въ покоѣ! сказалъ я.
   -- Вы съ каждымъ днемъ дѣлаетесь невыносимѣе, замѣтилъ ассессоръ Пергебергъ. И въ этомъ онъ былъ совершенно правъ. Да если бы было иначе, то, признаюсь, это было бы настоящее чудо.
   Уже почти полгода сидѣлъ я за желѣзными рѣшетками, въ полумрачной комнатѣ, которую я могъ измѣрить пятью шагами въ длину и четырьмя въ ширину. Прескверное убѣжище для молодого человѣка въ моемъ родѣ, но хуже, но сто кратъ отвратительнѣе были тѣ нравственныя муки, которыя я долженъ быль здѣсь выносить. Вѣра въ людей, до сихъ поръ наполнявшая мое сердце, изчезла безслѣдно. Если я жилъ прежде между ними такъ, какъ на старыхъ картинахъ изображаютъ блаженнаго Адама, шествующаго посреди созданныхъ тварей, то теперь завѣса спала съ моихъ очей, и я увидѣлъ, что съ тиграми, змѣями и крокодилами но уживешься вмѣстѣ: о, да, они были жестоки, лживы, коварны, именно какъ тигры, змѣи и крокодилы!.. Что никто не посѣщалъ меня въ моемъ заключеніи, за это я, конечно, долженъ быль поблагодарить господина юстиціи совѣтника Хеккепфенига, который считалъ безусловно необходимыми отрѣзать такому опасному преступнику всякое сообщеніе съ внѣшнимъ міромъ; но чтобы люди, которымъ я не сдѣлалъ никакого зла, которымъ развѣ только какъ нибудь неловко досадили, принялись еще глубже втаптывать въ грязь лежачаго -- вотъ ужи этого я никакъ не могъ простить. Десять свидѣтелей были вызваны, чтобы аттестовать мою нравственность, и изъ этихъ десяти только одинъ, котораго я больше всѣхъ другихъ оскорблялъ и дразнилъ -- профессоръ Ледерерь -- промолвилъ робкое словечки въ мое оправданіе и просили снисхожденіи. Всѣ прочіе -- закадычные пріятели моего отца, сосѣди, отцы сыновей, бывшихъ моими друзьями,-- всѣ они не могли найти довольно словъ, чтобы сказать, какой великій негодяй я былъ во все время моей жизни. Чтоже я имъ сдѣлалъ, Господи ты мой милосердный?! Одному, можетъ быть, напихалъ щенокъ въ трубку, у другого изловилъ двухъ голубей, сыновей третьяго отправилъ домой съ расквашенными носами... И за это, только за это!
   Я этого никакъ не могъ постичь, но то, что я постигалъ, наполняло меня невыразимой горечью, которая разъ даже сказалась наружу въ горячихъ слезахъ, и именно это было въ тотъ самый разъ, когда я узналъ отъ моего защитника, что Артуръ -- мой когда-то возлюбленный Артуръ -- спрошенный о своихъ отношеніяхъ ко мнѣ, прямо сказалъ, что я давно уже поговаривалъ о своемъ намѣреніи сдѣлаться контрабандистомъ, старался даже увлечь и его на эту дорогу, что съ кузнецомъ Пиннофомъ я давно находился въ самыхъ интимныхъ связяхъ, и что если бы его, Артура, спросили, считаетъ ли онъ меня способнымъ къ приписываемымъ мнѣ преступнымъ дѣяніямъ, то онъ безъ запинки отвѣчалъ бы: да.
   -- Ну, это дастъ вамъ прескверную нахлобучку, сказалъ ассесоръ Перлебергъ,-- вѣдь пахнетъ-то семью годками тюрьмы, потому что во-первыхъ...
   Я отеръ слезы, обильно катившіяся но моимъ щекамъ, дико захохоталъ и впалъ въ ярость, близкую къ помѣшательству, послѣ чего наступила совершенная апатія. Нѣкоторое участіе сохранилъ я только къ воробьямъ, которыхъ пріучилъ прилетать каждое утро и раздѣлять со мною мой тюремный паекъ. Ко всему остальному я былъ совершенно равнодушенъ. Безъ малѣйшаго внутренняго движенія слышалъ я, что Констанція покинута своимъ романтическимъ принцемъ, который уступилъ просьбамъ и угрозамъ своего отца; что Гансъ фонъ-Трантофъ изчезъ изъ своего имѣнія, такъ что никто не зналъ, куда онъ запропастился, и должно было полагать, что онъ погибъ гдѣ нибудь въ лѣсу или въ болотѣ; слышалъ я также, что старый Христіанъ не могъ успокоиться послѣ бѣгства фрейленъ, послѣ смерти своего господина и раззоренія стараго замка, и, будто, въ одно утро старика нашли мертвымъ на пепелищѣ, откуда никакъ нельзя было его выманить; напротивъ. Паленъ, будто бы, вырвалась изъ окружной тюрьмы въ Б., куда ее засадили. И все это я слушалъ равнодушно, и съ тою-же невозмутимо-равнодушной физіономіей выслушалъ мой приговоръ. Ассессоръ Перлебергъ вѣрно отгадалъ: во-первыхъ и во-вторыхъ. Я былъ приговоренъ къ семилѣтнему тюремному заключенію въ смирительномъ домѣ въ Ш.
   -- Ну, еще счастье ваше, что не больше, сказалъ ассессоръ Перлебергъ,-- я-то присудилъ бы васъ къ десяти годкамъ, потому что во-первыхъ...
   Конечно, моей юношеской вѣтрености надобно было приписать то, что это ученое и, безъ сомнѣнія, весьма поучительное разглагольствованіе моего защитника -- къ тому же въ послѣдній разъ!-- не нашло во мнѣ ни малѣйшаго вниманія. Но я думалъ, разумѣется, совершенно о другомъ: я размышлялъ, что сталъ бы дѣлать дикій Церенъ, если бы онъ еще жилъ, и если бы узналъ, ч то его вѣрный оруженосецъ запертъ въ тюрьмѣ, и что тюремнымъ сторожемъ къ нему приставили родного брата покойника?..
   

II.

   Въ одинъ майскій вечеръ экипажъ, въ которомъ меня везли, сопровождаемый двумя конными жандармами, приближался къ мѣсту моего назначенія. Съ лѣвой стороны большой дороги, окаймленной приземистыми фруктовыми деревьями, видѣлъ я многихъ людей работавшихъ на новомъ шоссейномъ трактѣ, который долженъ былъ соединять мой родной городъ съ главнымъ мѣстомъ округа; справа разстилалась волнистая луговина до самого моря, лежавшаго широкой темноголубой полосой. По ту сторону воды незамѣтными уступами поднимались зеленѣющія поля, отъ низменнаго песчанаго берега до умѣренной высоты, увѣнчанной лѣсомъ. То былъ островъ, который я видѣлъ теперь въ первый разъ послѣ долгого времени и который въ этомъ мѣстѣ гораздо болѣе приближался къ берегу твердой земли, чѣмъ въ моемъ родномъ городѣ. По передо мною, на полмили разстоянія, двѣ три массивныя башни торчали надъ хребтами холмовъ, на которые мы теперь медленно взбирались.
   Что-то такое странное дѣлалось у меня на душѣ. До сихъ поръ, выглядывая впродолженіи всей дороги сквозь отверстія маленькой закупоренной кареты, я высматривалъ только случай къ побѣгу. Но при всемъ моемъ твердомъ намѣреніи немедленно воспользоваться хотя бы самомалѣйшимъ удобствомъ, ни одинъ, даже самый ничтожный поводъ, не представлялся. Два жандарма, изъ которыхъ одинъ уже гонялся за мною на островѣ, ѣхали возлѣ кареты, одинъ съ правой, другой съ лѣвой стороны, не обмѣниваясь между собою ни единымъ словечкомъ и устремивъ свои холодно-стеклянные взгляды на дорогу, только по временамъ взглядывали на карету. Нѣтъ сомнѣнія, что при первой попыткѣ арестанта бѣжать, приклады изъ карабиновъ въ тотъ же мигъ пришли бы въ соприкосновеніе съ ихъ баками, а завязывать дѣло съ двумя хорошо-вооруженными, проворными и отважными парнями значило бы искать не свободы, а только смерти.
   И притомъ же до сихъ поръ не представлялась ни одна изъ благопріятныхъ случайностей, нарисованныхъ мнѣ моимъ воображеніемъ. На пути не встрѣчался намъ никакой мостъ, чрезъ перила котораго я могъ бы броситься стремглавъ въ бурную рѣчку, футовъ на тридцать внизъ,-- мы не проѣзжали ни чрезъ какую кипѣвшую народомъ, рыночную площадь, гдѣ бы я могъ ринуться въ толпу и улизнуть рука объ руку съ неизвѣстнымъ благодѣтелемъ. Ничего подобнаго не было, и двѣ-три мили пути мы проѣхали шагомъ или легкой рысцою, безъ малѣйшихъ остановокъ и безъ всякихъ приключеній,-- а тамъ передо мною торчали башни, осѣнявшія уготованную мнѣ тюрьму.
   При всемъ томъ въ этотъ рѣшительный часъ я вовсе не находился въ такомъ ядовитомъ, озлобленномъ настроеніи, какое не покидало меня во все послѣднее время слѣдственнаго допроса. Нѣсколько часовъ, проведенныхъ на открытомъ воздухѣ, подѣйствовали на меня въ высшей степени благодѣтельно. Прежде шелъ непродолжительный дождь; я высунулъ руки, чтобы почувствовать на нихъ дождевыя капли; а съ жадностью впивалъ въ себя свѣжій вѣтерокъ, продувавшій чрезъ карету. Теперь опять показалось солнце, разлившее, незадолго передъ споилъ заходомъ, красноватыя полосы по зеленѣющимъ засѣвамъ и лоснящимся лугамъ. Между деревьями, въ сторонѣ дороги, щебетали и распѣвали птички; передъ пали съ востока, на темныхъ облакахъ, обрисовалась блестящая радуга -- однимъ концомъ на твердой землѣ, другимъ на островѣ'. Эта спокойная, кроткая природа была такъ чужда всякаго гнѣва и злобы, напротивъ, всюду кругомъ было столько свѣтлаго мира, столько теплой красоты -- что сердце мое, съ самыхъ малыхъ моихъ лѣтъ привыкшее чувствовать за одно съ природою, не устояло противъ сладкаго соблазна. Оно щебетало вмѣстѣ съ птичками, оно носилось на влажныхъ крыльяхъ кроткаго вѣтра надъ лугами и полями, отрадно свѣтилось въ цвѣтистой радугѣ, которая поднималась отъ земли къ небу и опять спускалась съ неба на землю. Все это -- и птичье пѣніе. и дуновеніе вѣтра, и роскошный блескъ радуги -- какъ-то отождествлялось со мною самимъ, и вмѣстѣ съ этимъ чувствомъ, вмѣстѣ съ сознаніемъ, что я горькимъ узникомъ сижу въ острожной каретѣ, во мнѣ родилось какое-то странное состраданіе къ себѣ самому, чего я еще никогда не испытывалъ. И закрывъ лицо руками, я рыдалъ, горячо рыдалъ отъ счастья и горя, отъ радости и состраданія...
   Солнце зашло и облака на западѣ и востокѣ загорѣлись самыми причудливыми огнями; карета проѣхала но мосту въ ворота крѣпости, заковыляла по двумъ, нарочито ухабистымъ улицамъ и, наконецъ, остановилась передъ проѣздными воротами у высокой облаженной стѣны. Затворы медленно распахнулись, карета опять пришла въ движеніе и проѣхала, чрезъ обширный дворъ, окруженный высокими, голыми стѣнами, и большими угрюмыми зданіями и, наконецъ, остановилась у подъѣзда самаго массивнаго и угрюмаго изъ нихъ. И вотъ пріѣхалъ я въ то мѣсто, гдѣ долженъ былъ промаяться семь лѣтъ за то, что хотѣлъ предохранить моего друга и покровителя отъ послѣдствій того преступленія, которымъ самъ я глубоко гнушался.
   Шутка сказать -- семь лѣтъ! Но я рѣшился въ глубинѣ души во что бы то ни стало сократить этотъ срокъ. Хотя графъ Монте-Кристо въ то время еще дремалъ въ изобрѣтательной головѣ своего будущаго творца, и, слѣдовательно, я еще ничего не зналъ о чудесныхъ похожденіяхъ узника въ замкѣ Ифъ, однако я уже прочиталъ похожденія барона фонъ-Тренка и кое-что зналъ о томъ" какъ люди проламываютъ стѣны саженной толщины и подкапываются подъ крѣпостные валы.
   Итакъ, чуть только дверь затворилась за. ворчливымъ сторожемъ, первымъ моимъ долгомъ было осмотрѣть мою келью такъ обстоятельно, какъ только это позволялъ скудный, еще не окончательно потухшій свѣтъ окончившагося дня.
   Если всѣ арестанты были помѣщены такъ хорошо, то, безъ сомнѣнія, между ними многіе далеко не были окружены такими удобствами на свободѣ. Правда, стѣны не очень просторной комнаты были просто выбѣлены, но не болѣе изящными стѣнами щеголяла и моя комната подъ кровлею родительскаго дома. Но за то тутъ стояла желѣзная кровать съ довольно сносной, какъ казалось, постелью, тогда какъ прочую мебель составляли комодъ для бѣлья, большой столъ съ замыкавшимся ящикомъ, въ единственномъ окошкѣ пара деревянныхъ стульевъ и -- что меня чрезвычайно удивило -- старинное, обтянутое кожей кресло, просторное и удобное, сильно напоминавшее мнѣ мою комнату въ церендорфскомъ замкѣ.
   Да и въ самомъ дѣлѣ, вѣдь я опять находился въ гостяхъ у Церена, хотя на этотъ разъ это былъ только остроумный директоръ. Ужь видно мнѣ на роду было написано вѣчно связываться съ этими Церенами. Счастья-то принесли они мнѣ очень мало, и почтенный блескъ, озарявшій прежде это имя въ моихъ глазахъ, сильно помрачился. Штейерратъ, бывшій для мальчика воплощеніемъ недосягаемаго на землѣ авторитета, для арестанта былъ только лицемѣромъ и лжецомъ, въ десять, во сто разъ болѣе заслуживавшимъ горькую участь людей, которые были неизмѣримо лучше его. А онъ-то, происходя изъ такого рода, согласился принять подобную должность... нѣтъ онъ былъ еще хуже, чѣмъ лицемѣръ и лжецъ! Но я рѣшился дать ему почувствовать все мое презрѣніе, чуть только съ нимъ встрѣчусь; я хотѣлъ сказать ему, что если онъ пожелалъ быть тюремщикомъ, то пересталъ бы, по крайней мѣрѣ, носить имя своего благороднаго брата, который рѣшился лучше умереть отъ своей собственной руки, чѣмъ попасть во власть тѣхъ, которые съ полною радостью засадили бы его сюда, подъ эти крѣпкіе засовы, за эти толстыя желѣзныя рѣшетки.
   Окно было продѣлано гораздо шире, чѣмъ въ арестантской ратуши, и я сталъ съ любопытствомъ глядѣть сквозь желѣзные болты. Видъ могъ быть, пожалуй, и похуже. Правда, съ лѣвой стороны, передъ глазами, торчала только высокая и совершенно обнаженная стѣна, но за то направо виднѣлся обсаженный деревьями дворъ, на которомъ, въ небольшомъ разстояніи, двухъ-этажный домъ обращалъ ко мнѣ свой фронтонъ, украшенный виноградными шпалерами. Позади дома, какъ надо было догадываться, былъ расположенъ садъ, по крайней мѣрѣ оттуда выглядывали цвѣты фруктовыхъ деревьевъ. Все это представляло необыкновенно-мирную, граціозную картину въ матовомъ цвѣтѣ весенняго вечера, и звонкое щебетаніе ласточекъ, неугомонно сновавшихъ передъ моимъ окномъ, заставило бы меня позабыть, что я находился въ тюрьмѣ, если бы о томъ слишкомъ рѣзко не напомнилъ мнѣ одинъ изъ желѣзныхъ острыхъ брусьевъ рѣшетки, къ которой я прислонился головой.
   Я схватился обѣими руками за рѣшетку и потрясъ ее изо всѣхъ силъ. Шестимѣсячное заключеніе еще не успѣло подломить мою молодецкую силу; я чувствовалъ это хорошо. Казалось, что мнѣ стоитъ только разъ хорошенько схватиться, чтобы вырвать долой рѣшетку,-- ага, кажись наша взяла! Показалось ли мнѣ такъ, или въ самомъ дѣли рѣшетка немножко пошатнулась!.. Болты-то, вѣрно, разрыхлѣли или дерево сгнило -- въ эту минуту я не могъ хорошенько разсмотрѣть,-- ни, повидимому, не такой рѣшеткѣ было удержать меня. Сердце забилось у меня отъ напряженія и отъ радостнаго испуга. Я готовъ былъ поклясться, что не удастся имъ промучить меня семь лѣтъ. Однако осторожность! осторожность! Не одна рѣшетка дѣлала меня арестантомъ. Еслибы даже окно не имѣло рѣшетки, то все-таки оно, по крайней мѣрѣ, на тридцать футовъ было выше вымощеннаго камнемъ двора. Да если бы я находился уже внизу, то тутъ опять приходилось бороться съ новыми препятствіями, и неудачная попытка къ бѣгству еще неизмѣримо ухудшила бы мое положеніе.
   Въ коридорѣ послышался шумъ. Чьи-то шаги приближались къ моей комнатѣ; я отскочилъ отъ окна и сталъ посреди комнаты, и вдругъ снаружи зазвенѣли ключи, дверь отворилась и мимо сторожа вошелъ высокій мужчина, за которымъ дверь въ тоже мгновеніе затворилась. Вошедшій сначала остановился на порогѣ и потомъ подошелъ ко мнѣ тихими, сдержанными шагами. Вечернія облака бросали еще слабый розовый отблескъ въ мою комнату, въ этомъ розовомъ свѣтѣ я всегда вижу этого человѣка, когда о немъ думаю,-- и какъ часто, какъ часто я о немъ вспоминаю. Съ какимъ постоянно-свѣжимъ чувствомъ признательности и душевной теплоты вспоминаю я о немъ!..
   Вотъ здѣсь, надъ столомъ, за которымъ я пишу это, виситъ его портретъ, начертанный милой рукою. Сходство здѣсь поразительное. При помощи портрета я могъ бы воскресить въ своей памяти каждую забытую черту,-- но я не забылъ ни одной черты, хотя бы я закрылъ глаза, все-таки онѣ живо представили бы мнѣ, какимъ я видѣлъ его въ тотъ вечеръ, посреди розоваго сіянія, и не менѣе отчетливо могъ бы я припомнить себѣ его голосъ, котораго мягкій, кроткій звукъ я услышалъ тогда въ первый разъ и первымъ словомъ котораго было слово состраданія и участія;
   -- Бѣдный молодой человѣкъ!
   Какъ глубоко сердце мое было отравлено острожнымъ воздухомъ, если ни эти слова, ни тонъ, какимъ они были произнесены, рѣшительно меня не тронули! О, съ какою мучительною горечью во мнѣ возникаетъ воспоминаніе о томъ, что я могъ такъ грубо оттолкнуть отъ себя руку благороднѣйшаго человѣка и умышленно уязвить это теплое сердце! Однако умолчать объ этомъ я не могу, потому что нишу не романъ, но исторію моей жизни, а вѣдь такая исторія потеряла бы всякую цѣну, если бы не была написана честно и правдиво. И притомъ часто случается мнѣ раздумывать, могъ ли бы я любить его такъ горячо, если бы обошелся съ нимъ менѣе грубо, еслибы не предоставилъ ему случай окружить меня всею своею добротою и любовью. Но едва ли нужно смущаться подобными мыслями. Есть благородные камни такого высокаго достоинства и такого яснаго блеска, что для нихъ контрастъ мрачной фольги рѣшительно не нуженъ.
   -- Бѣдный молодой человѣкъ! повторилъ онъ, поднявъ вверхъ бѣлую, прозрачную руку и опять опуская ее, тогда, какъ я, вмѣсто того, чтобы схватить эту руку и съ благоговѣніемъ прижать ее къ моимъ губамъ -- какъ я сдѣлалъ бы непремѣнно, если бы уже тогда зналъ его -- только стоялъ съ скрещенными на груди руками и, кажется, отступилъ шагъ назадъ.
   -- Да, сказалъ онъ, и голосъ его, казалось, звучалъ еще мягче,-- очень горька и очень тяжела участь, постигшая васъ за преступленіе, которое въ глазахъ другихъ людей, и особенно моихъ собственныхъ, вовсе не такъ гнусно, какимъ оно можетъ казаться въ глазахъ судьи, привыкшаго судить но мертвой буквѣ закона. Я братъ человѣка, за вину котораго вы страдаете.
   Онъ, казалось, выжидалъ отъ меня отвѣта или, по крайней мѣрѣ, какого нибудь возраженія, но я быль далекъ оттого, чтобы исполнить его желаніе. Мнѣ нехотѣлось любезно помогать моему тюремщику рисоваться предо мною въ другомъ свѣтѣ, чѣмъ въ какомъ онъ мнѣ казался.
   -- Случаю было угодно, продолжалъ онъ, послѣ небольшой паузы, и все тѣмъ же спокойнымъ, мягкимъ тономъ,-- чтобы одинъ братъ заплатилъ вамъ въ нѣкоторой степени за то, въ чемъ былъ виновенъ предъ вами другой братъ, и я очень радъ этому случаю, которымъ воспользуюсь, какъ я думаю, совершенно правильно, если... однако объ этомъ поговоримъ въ другой разъ. Сегодня для васъ слишкомъ тягостно первое дурное впечатлѣніе, которое неизбѣжно должно произвести это мѣсто на характеръ, подобный вашему. Если бы и даже заговорилъ языкомъ ангеловъ, то все-таки напрасно старался бы найти дорогу къ вашему сердцу, которое слишкомъ полно ненависти и желчнаго раздраженіи. Я явился только для того, чтобы исполнить долгъ, налагаемый на меня моей службою и -- смѣло утверждаю это -- также моимъ сердцемъ. Итакъ, прошу васъ отвѣчать мнѣ совершенно свободно, не опасаясь въ чемъ нибудь измѣнить вашей гордости: имѣете ли вы какія либо желанія, которыя исполнить было бы въ моей власти?
   Нѣтъ, отвѣчалъ я съ ироніей,-- вѣдь не можете же вы позволить мнѣ поохотиться на церендорфскихъ степяхъ.
   Горестная улыбка промелькнула на тонкихъ губахъ директора смирительнаго дома.
   -- Я слышалъ, сказалъ онъ,-- что вы много охотились съ моимъ несчастнымъ братомъ, и даже сдѣлались отличнымъ охотникомъ. Натура охотника невольно высказывается наружу, и мнѣ кажется, что я понимаю васъ, потому, что я самъ въ душѣ охотникъ. Но на тюремныхъ дворахъ и даже въ садахъ -- плохая охота. Отпускъ даютъ мнѣ рѣдко и пользуюсь я имъ еще рѣже. Съ этой стороны, я не имѣю никакаго преимущества передъ моими арестантами и не хочу его имѣть. Хуже было бы, если бы къ моей прежней страсти присоединялась былая сила, и потому для меня было почти счастьемъ, что въ лейпцигскомъ сраженіи, въ 1813 году, мнѣ прострѣлили легкое и теперь богатѣйшія американскія охотничьи пространства помогли бы мнѣ весьма мало. Съ тѣхъ поръ я выучился дѣйствовать на болѣе узкомъ полѣ. Любимымъ развлеченіемъ служитъ для меня токарный станокъ. Это работа не трудная, а между тѣмъ, и она подъ часъ становится не въ моготу такому жалкому инвалиду. Кажется, придется скоро отказаться и отъ этого удовольствія и заняться болѣе скромнымъ дѣломъ. Только совершенное бездѣйствіе было бы для меня невыносимо. Теперь вы еще не знаете, но придется узнать и вамъ: какъ благодѣтельно дѣйствуетъ на заключеннаго механическое занятіе, которое сосредоточиваетъ его блуждающія мысли на непосредственно къ нему близкомъ, легко достижимомъ, дѣлающимся иродъ его глазами и въ его рукахъ, и сообщаетъ его застоявшимся сокамъ благотворную циркуляцію. Теперь позвольте васъ оставить. Мнѣ нужно сдѣлать еще нѣсколько визитовъ и отправиться въ мой обычный вечерній обходъ по заведенію. Еще скажу вамъ только одно: старикъ, приставленный къ вамъ для прислуги, несмотря на свои брюзгливыя ухватки, въ сущности, очень добрый малый, извѣстный мнѣ втеченіи многихъ лѣтъ, и уже оказавшій мнѣ въ жизни довольно важныя услуги. Вы можете имѣть къ нему полнѣйшее довѣріе. Спите съ Богомъ спокойно и мечтайте о свободѣ, которая, надѣюсь, будетъ возвращена вамъ скорѣе, чѣмъ вы думаете.
   Онъ дружески кивнулъ мнѣ головою и вышелъ изъ комнаты тѣми же тихими, медленными шагами, какими вошелъ сюда прежде. Долго глядѣлъ я ему въ слѣдъ неподвижными глазами и потомъ провелъ рукою по лицу: мнѣ казалось, будто въ тихой комнатѣ вдругъ сдѣлалось очень темно.
   Я стоялъ все на томъ же мѣстѣ и былъ не въ состояніи ухватиться ни за какую опредѣленную мысль, не могъ даже пошевелиться, когда дверь опять отворилась и въ комнату пошелъ старый, еще прежде встрѣтившій меня, тюремный сторожъ, принесшій зажженную свѣчку, которую онъ поставилъ на столъ; потомъ опять вернулся къ двери и взялъ изъ рукъ какой-то, показавшейся у порога, женщины подносъ, на которомъ была уставлена закуска. Тутъ же аппетитно красовалась бутылка вина. Накрывъ одинъ уголъ большаго дубоваго стола бѣлою, какъ снѣгъ, салфеткою, старикъ поставилъ и размѣстилъ все это чистенько, отошелъ немного назадъ, бросилъ самодовольный взглядъ на свою работу, потомъ довольно сердитый -- на меня, и сказалъ такимъ голосомъ, который ни дать, ни взять былъ похожъ на глубокое ворчаніе, вырывающееся изъ широкой груди здоровеннаго бульдога:
   -- Кушать, что ли, пожалуйте!
   -- Это приготовлено, кажется, для меня?
   -- А то для кого же? проворчалъ старина.
   Жаркое на тарелкѣ пахло въ высшей степени искусительно; ужь съ полгода не приходилось мнѣ отвѣдывать ни одной капли вина, но, что было главное, противъ грубаго сторожа я нечувствовилъ вовсе такого озлобленія, какъ противъ вѣжливаго, медоточиваго директора. Но я рѣшился не принимать никакихъ благодѣяній въ этомъ мѣстѣ и отъ этихъ людей.
   -- Если не ошибаюсь, я обязанъ этимъ добротѣ господина директора? спросилъ я, отступая отъ стола. между молотомъ а наковальней.
   -- Да, и за многое другое нужно было-бъ ему поклониться, сказалъ старикъ.
   -- За что же, напримѣръ?
   -- Да хоть бы за то, что вамъ отведена лучшая келья, откуда видѣнъ хозяйственный дворъ, вмѣсто какой побудь конуры въ острожномъ дворѣ, гдѣ не видно ни солнца, ни мѣсяца.
   -- Благодарю, сказалъ я,-- можетъ быть и еще что нибудь есть?
   -- Да вотъ спасибо слѣдовало бы сказать и за то, что вамъ позволено удержать вашъ красивый городской костюмъ, вмѣсто платья изъ небѣленнаго тика, въ которомъ тоже можно щеголять хоть куда.
   -- Очень благодаренъ, сказалъ я,-- еще же за что долженъ я благодарить?
   -- Да еще и за то, что къ вамъ приставленъ сторожемъ вахмистръ Зюсмильхъ.
   -- Съ которымъ имѣю честь?...
   -- Онъ самый.
   -- Весьма обязанъ.
   -- То-то оно и есть.
   Я поднялъ глаза, чтобы внимательнѣе приглядѣться къ человѣку, котораго присутствіе было для меня такъ лестно и обязательно. Это былъ плотный дѣдъ, давно уже перевалившій за пятый десятокъ, но все еще очень крѣпко-державшійся на своихъ дебелыхъ и -- какъ я теперь замѣтилъ -- сильно вывороченныхъ наружу ногахъ. Съ широкихъ плечъ свѣшивались несоразмѣрно длинныя руки съ большими, черными, обросшими въ волосахъ, пальцами, которые, какъ надо было полагать, еще очень крѣпко могли схватись за шиворотъ. На изборожденномъ многочисленными морщинами и морщинками лицѣ, которое во время оно, вѣрно, было очень красиво, изъ подъ пушистыхъ сѣдыхъ бровей выглядывали свѣтлые привѣтливые глаза, напрасно изо всѣхъ силъ старавшіеся глядѣть дико и злобно. Короткіе, курчавые, сѣдые волосы еще довольно густо окружали темный лобъ, а подъ большимъ орлинымъ носомъ спускались подъ массивный подбородокъ еще совершенно черные, удалые усы. Сторожъ Зюсмильхъ впродолженіи многихъ лѣтъ былъ мнѣ вѣрнымъ, преданнымъ другомъ; въ тяжелыя минуты жизни онъ оказалъ мнѣ неоцѣненныя услуги, выучилъ моихъ двухъ старшихъ мальчугановъ верховой ѣздѣ, и когда мы пять лѣтъ тому назадъ проводили его въ послѣднее жилище, онъ былъ оплаканъ отъ искренняго сердца всѣми нами. Но въ ту минуту я только раздумывалъ о томъ, какое сопротивленіе онъ можетъ мнѣ противопоставить въ томъ случаѣ, который я считалъ весьма вѣроятнымъ, и не жаль ли будетъ мнѣ спровадить на тотъ свѣтъ этого стараго чудака, который былъ такъ уморителенъ своею ворчливостью.
   -- Ну, кажись, довольно наглядѣлись на вахмистра Зюсмильха, пора приняться и за ужинъ; не будетъ же онъ вкуснѣе, коли долго такъ простоитъ.
   -- Для меня-то онъ можетъ стоять еще очень долго, отозвался я.-- Что-то не чувствую я аппетита къ жаркому и красному вину господина директора.
   -- Такъ бы и сказали сразу, замѣтилъ господинъ Зюсмильхъ, принимаясь опять убирать все на подносъ.
   -- Почемъ мнѣ знать здѣшніе порядки, ѣдко сказалъ я.
   -- А тутъ такіе порядки, что кто хочетъ поѣсть, тотъ долженъ сначала работать.
   -- Ну, ужъ это неправда, сказалъ я.-- Я приговоренъ не къ рабочему и не къ смирительному дому, а къ семилѣтнему тюремному заключенію, и долженъ былъ бы собственно находиться въ крѣпости, куда ссылаютъ всѣхъ благопристойныхъ людей.
   -- А къ нимъ мы присчитываемъ и себя.
   -- Еще бы.
   -- Такъ, да не такъ, возразилъ господинъ Зюсмильхъ, успѣвшій уже все убрать со стола.-- Въ тюрьмѣ тоже нужно работать, если у кого нѣтъ отца или какого другого человѣка, который позаботился бы о содержаніи. Ну, а тутъ есть папенька, и чрезъ своего папеньку можно получить но десять зильбегрошей въ день.
   -- Господинъ Зюсмильхъ! вскричалъ я, подступая къ самому носу старика,-- я вѣрю, что вы говорите правду, и вотъ вамъ мой отвѣтъ: скорѣй я соглашусь издохнуть съ голоду, какъ крыса въ пустой норѣ, чѣмъ принять отъ моего отца хотя бы одну полушку.
   -- Ну, завтра будетъ другая пѣсня.
   -- Никогда во вѣки вѣковъ.
   -- Тогда ужь надо работать.
   -- Посмотримъ.
   -- Ладно, посмотримъ.
   Зюсмильхъ отошелъ отъ меня, по у двери опять остановился и сказалъ, поворачивая голову чрезъ плечо:
   -- Такъ принести казенную порцію, что выдается каждому вновь прибывшему, что ли, а?
   -- Ничего не хочу, сказалъ я, отвернувшись къ нему спиною.
   -- Стало быть и свѣчки-то не нужно, вѣдь она. тоже не казенная.
   Я ничего не отвѣчалъ. Слышалъ я, какъ старина опять подошелъ къ столу, взялъ свѣчку, поставилъ на подносъ и опять направился къ двери. Тамъ онъ остановился, вѣроятно, для того, чтобы выждать, не приду ли я къ другимъ мыслямъ. Я не шевелился. Дѣдъ закашлялъ,-- я ни гу-гу. Въ слѣдующее мгновеніе я находился въ темнотѣ -- одинъ.
   -- Вотъ такъ лучше, пробормоталъ я,-- убирайтесь къ чорту всѣ вы съ вашей привѣтливостью и грубостью! Не нужно мнѣ ни того, ни другого! Я не хочу быть обязаннымъ никому, никому!...
   Громкій хохотъ вырвался изъ моей груди; я опять схватился за желѣзные болты рѣшетки, покачнулъ ее и сталъ бѣгать, какъ дикій звѣрь, взадъ и впередъ но мрачной комнатѣ. Кровь но мнѣ кипѣла, пульсъ яростно бился, въ вискахъ точно раздавался стукъ молотовъ, я думалъ, что съума сойду... Наконецъ, бросился я, не раздѣваясь, на постель, и, опершись локтемъ, лежалъ въ нѣмомъ отчаяньи, размышляя о моей судьбѣ, которая никогда не казалась мнѣ такою ужасною. Я лелѣялъ свою дикую злобу противъ людей, причинившихъ мнѣ столько зла,-- противъ моихъ судей, противъ моего защитника, противъ моего отца, противъ всего свѣта,-- я старался укрѣпить себя въ моемъ намѣреній не измѣнять моей гордости, ни передъ кѣмъ не унизиться до просьбы, не связывать себя относительно кого бы то ни было признательностью и, въ особенности. возвратить себѣ свободу во что бы то ни стало
   Такъ пролежалъ я долго; наконецъ, заснулъ,-- и вотъ мнѣ пригрезились во снѣ вѣчно-цвѣтущіе луга, надъ которыми летали пестрые мотыльки; я гонялся за ними, но никакъ не могъ поймать, потому что какъ только я до нихъ дотрогивался, мотыльки обращались въ красныя розы. И эти красныя розы, когда я хотѣлъ ихъ сорвать, вдругъ начинали свѣтиться и звенѣть, потомъ, ярко свѣтясь и звеня, поднимались на небо и улыбались мнѣ оттуда въ видѣ цвѣтущихъ лицъ дѣвушекъ. Это было такъ мило и такъ забавно, что я въ безумной радости кувыркался но лугу. Но проснувшись, я уже не смѣялся; при моемъ пробужденіи Зюсмильхъ, стоявшій передъ постелью, сказалъ:
   -- На работу.
   

III.

   Работалъ я уже двѣ недѣли сряду, и брался за самую трудную работу, какая въ то время имѣлась въ вѣдомствѣ рабочаго смирительнаго дома и тюремнаго замка. Этого отъ меня нисколько не требовалось ни буквою закона, предписывавшаго только употреблять для работъ арестантовъ, сообразно съ ихъ способностями, ни но распоряженію директора, который, напротивъ, предоставилъ выборъ занятія совершенно на мой произволъ и даже запрашивалъ меня, не могу ли я составлять вѣдомости и вести счеты, которые требовались въ конторѣ заведенія и матеріалъ для которыхъ мнѣ должны были доставлять въ мою келью. Для собственнаго же моего развлеченія мнѣ предлагали въ большомъ саду заведенія, который въ то время расширялся, полнѣйшую свободу заняться болѣе пріятнымъ, но здоровымъ дѣломъ. Я отвѣчалъ -- и разумѣется сказалъ сущую правду -- что никогда не славился хорошимъ бухгалтеромъ, и что но части садоводства я былъ рѣшительный олухъ. Я пожелалъ -- если только мнѣ позволено будетъ выразить мое желаніе -- болѣе тяжелой, совершенно грубой работы. Господинъ директоръ самъ изволилъ замѣтить, что такая работа какъ нельзя лучше соотвѣтствуетъ человѣку моего тѣлосложенія. Въ первую минуту я хотя съ этимъ и не согласился, но по зрѣломъ обсужденіи нашелъ, что господинъ директоръ былъ совершенно правъ, Да, я долженъ былъ даже сознаться, что но мнѣ родилось непреодолимое желаніе колоть дрова, разбивать камни, переносить большія тяжести.
   И теперь я также не солгалъ. Крѣпкое тѣло мое, дѣйствительно, невыносимо страдало вслѣдствіе принужденнаго бездѣйствія. Если до сихъ поръ -- почти безсознательно для самого меня -- поведеніе мое опредѣлялось постоянно желаніемъ досадить отцу, если я на зло ему убѣжалъ изъ его дома, на зло ему самъ отдалъ себя но власть суда, то и теперь, также наперекоръ ему, я отказался отъ предлагаемой имъ мнѣ поддержки и захотѣли, взвалить на себя самую грубую работу. Пусть же онъ не скажетъ, что я, даже находясь въ тюрьмѣ, сдѣлался для него бременемъ, пусть узнаетъ, что его сыну выпала настоящая, горькая доля преступника, какимъ я и былъ въ его глазахъ!
   Не хотѣлось мнѣ также, чтобы медоточивый директоръ имѣлъ право сказать: "и не хотѣлъ дать молодому человѣку испить горькую чашу наказанія и усладилъ его заключеніе; все-таки вѣдь онъ сынъ почтенныхъ родителей...."
   И, наконецъ, грубая работа, которую, разумѣется, пришлось бы производить подъ открытымъ небомъ, предоставляла мнѣ лучшіе шансы для осуществленія моего плана, о которомъ я раздумывалъ день и ночь; мнѣ по прежнему хотѣлось вырваться на свободу хитростью или силою, или тѣмъ и другимъ вмѣстѣ.
   Правда, работа въ саду, которую мнѣ предлагали, могла бы, повидимому, легче содѣйствовать достиженію моей цѣли. Тамъ надзоръ былъ бы послабѣе, особенно для меня, которому, но той или иной причинѣ, такъ явно покровительствовалъ директоръ. Но тутъ во мнѣ заговорило чувство, которое, пожалуй, можетъ показаться страннымъ для человѣка въ моемъ положенія, но котораго я, быть можетъ, но имѣлъ никакихъ причинъ стыдиться. Я не хотѣлъ употребить но зло довѣріе, которымъ меня удостоивали. Въ прежней моей жизни никогда я не поступалъ такимъ образомъ, и не хотѣлъ выучиться атому теперь, даже будучи арестантомъ, даже цѣною золотой свободы. Если, согласно съ моимъ желаніемъ, меня допустятъ работать вмѣстѣ съ арестантами смирительнаго дома, какъ такого же заключеннаго, то должны будутъ и обращаться со мною также, какъ съ такими содержимыми,-- въ противномъ случаѣ тѣмъ хуже для нихъ, непризнавшихъ меня тѣмъ, за кого я себя выдавалъ, и тѣмъ лучше для меня, такъ какъ это освобождало меня отъ всякихъ робкихъ соображеній, и мнѣ не было уже надобности щадить кого или что бы то ни было.
   Вотъ какія мысли проходили у меня въ головѣ, когда на слѣдующій день я опять стоялъ передъ директоромъ, но на этотъ разъ внизу, въ его присутственномъ кабинетѣ, гдѣ я заявилъ ему мою просьбу.
   Тотъ пытливо посмотрѣлъ ни меня своими большими кроткими глазами и заговорилъ:
   -- Всякій, кого неволею присылаютъ въ это мѣсто,-- несчастный человѣкъ, а всякій несчастный впередъ можетъ навѣрное разсчитывать на мое состраданіе. Если же участь ваша въ особенности близка моему сердцу, то это такъ понятно, что едва ли тутъ нужно еще какое либо объясненіе. Вьт отклонили отъ себя участіе, съ какимъ были встрѣчены мною, не оскорбляя меня. По всему, что я о васъ слышалъ, по вашему поведенію во время процесса, я непремѣнно долженъ былъ этого ожидать. Хорошо ли вы поступаете, отклоняя отъ себя помощь, предлагаемую вамъ отцомъ,-- въ этомъ я могъ бы усумниться уже потому, что этимъ вы еще болѣе удаляете его отъ себя, а вѣдь мы, въ наилучшемъ случаѣ, всегда такъ много обязаны отцу, что могли бы даже принять на себя униженіе передъ нимъ и отъ него. Впрочемъ я долженъ предоставить это вашему собственному чувству. Если вы теперь хотите непремѣнно стать въ положеніе лишеннаго всякихъ средствъ арестанта, который долженъ работать для своего содержанія, то вѣдь вамъ, тѣмъ не менѣе, извѣстно, что я имѣлъ для васъ въ виду другое занятіе, болѣе соотвѣтствующее вашимъ способностямъ, вашимъ познаніямъ. Вы говорите, что тяжелая, нешуточно-тяжелая работа составляетъ для васъ потребность. Очень можетъ быть. Вы необыкновенно крѣпкій мужчина -- настоящій Геркулесъ сравнительно со мною, бѣднымъ инвалидомъ,-- и душный воздухъ тюрьмы -- отрава для вашего организма, отрава не только для тѣла, но и для духа. Продолжительный и, какъ но всему видно, до жестокости суровый арестъ во время слѣдствія глубоко ожесточилъ васъ. И когда ваша широкая грудь провѣтрится на открытомъ воздухѣ, когда захирѣвшіе соки опять придутъ въ движеніе при тяжелой работѣ,-- тогда вы опять сдѣлаетесь великодушнымъ, добрымъ, теплымъ человѣкомъ, какимъ вы были съ дѣтства, какимъ всегда остаетесь въ моихъ глазахъ. Для васъ, быть можетъ, также необходимо съ силою уравновѣшивать бушующія внутри васъ страсти. Итакъ, я не имѣю рѣшительно ничего противъ вашего желанія. Зюсмильхъ укажетъ намъ ваше мѣсто. Предупреждаю васъ только, что это карательная работа и что вы попадете въ дурное общество; чтожъ, тѣмъ скорѣе вы заглянете въ себя и увидите, что вы добрый, добрый человѣкъ...
   Онъ сдѣлалъ привѣтливый знакъ рукою и глазами, и я былъ отпущенъ. Когда, отвернувшись отъ него, я направился къ двери, на глаза мои -- самъ не знаю, какимъ образомъ -- навернулись слезы, но я съ силою подавилъ ихъ между рѣсницами и разсуждалъ самъ съ собою: все это прекрасно, но я не хочу быть добрымъ человѣкомъ, хочу быть свободнымъ -- и баста!
   Въ крайнемъ углу обводной каменной стѣны заведенія, на нѣсколько возвышенномъ мѣстѣ, строилась новая больница. Смѣта, планы, рисунки -- все было составлено самимъ директоромъ, который былъ очень свѣдущъ но строительной части.
   Работу -- въ особенности первую, черную работу -- должны были производить арестанты смирительнаго дома. Теперь они были заняты рытьемъ фундамента; работа была довольно тяжелая. На томъ мѣстѣ когда-то возвышалась старая башня городской стѣны, и теперь приходилось раскапывать развалины этой башни, которыя, осыпавшись впродолженіи многихъ столѣтіи, въ видѣ мусора, опять затвердѣли вмѣстѣ, вслѣдствіе вывѣтриванья, въ сплошную массу. Наконецъ, добрались до основныхъ стѣнъ, которыми отчасти предположено было воспользоваться для новаго зданія.
   При этой работѣ были заняты десятка два людей. Главнымъ надзоромъ завѣдывалъ вахмистръ Зюснильхъ, находившійся почти безъ дѣла, такъ какъ я былъ единственный его арестантъ, да и то теперь былъ отправленъ на мѣсто работы. Для рабочихъ изъ смирительнаго дома были назначены кромѣ того два особыхъ надзирателя.
   Рабочіе эти по большей части были молодые, крѣпкіе, совершенно годные для этого дѣла ребята и, по наружности, казались такими, каковы были бы всякіе другіе люди, если бы ихъ не нарядили въ тиковые балахоны, помѣстили подъ надзоръ двухъ дюжихъ надсмотрщиковъ и запретили курить, свистать, пѣть и тихо между собою бесѣдовать. Послѣднее обстоятельство сначала было удивило меня, когда Зюсмильхъ замѣчалъ рѣзкимъ тономъ тому или другому, желавшему завязать съ своимъ сосѣдомъ какое нибудь привѣтное и задушевное объясненіе:
   -- Нечего тутъ наушничать одинъ другому; прямо кричи во все горло; а нѣтъ, такъ лучше молчи вовсе.
   Это внушеніе особенно часто обращалось къ одному парню, съ прибавленіемъ, что ему-то въ особенности слѣдовало бы держать ухо востро.
   Это былъ дѣтина геркулесовскаго тѣлосложенія -- единственный, въ физіономіи котораго было нѣчто, напоминавшее висѣлицу, и который, дѣйствительно, спасъ свою драгоцѣнную жизнь только благодаря тому обстоятельству, что убійство, въ которомъ его сильно подозрѣвали, но мнѣнію его ученыхъ судей, не могло быть доказано съ достаточной фактической ясностью. Звали его Каспаромъ,-- другое его достопочтенное прозвище я позабылъ,-- но товарищи прозвали его Котомъ за то, что онъ будто бы видѣлъ въ темнотѣ также хорошо, какъ среди бѣлаго дня и, несмотря на своя мощныя плечи, умѣлъ пролѣзать сквозь такія норы, въ которыя можетъ проползти только кошка.
   Съ перваго же дня я одержалъ побѣду надъ этимъ парнемъ, надѣленнымъ такимъ блестящимъ даромъ и художествами. Тогда какъ другіе бросали на меня только косые, недовѣрчивые взгляды, умышленно избѣгали меня и не удостаивали ни слова, Каспаръ-Котъ, напротивъ, всякій разъ старался подойти ко мнѣ какъ можно ближе, подмигивалъ мнѣ украдкой глазами, потомъ взглядывалъ искоса, на надзирателей и всячески старался дать мнѣ понять, что ему желательно было бы вступить со мною въ интимныя отношенія и въ особенности непринужденно со много объясниться.
   Я же могу только сказать, что какой-то тайный ужасъ овладѣлъ много при видѣ этого человѣка, котораго, правда, таки довольно рѣзко характеризовали глубоко вросшіе въ низкій лобъ волосы, пара злыхъ, ядовитыхъ глазъ и огромный, звѣрскій ротъ,-- такъ что этого человѣка каждый сталъ бы невольно остерегаться, даже и не зная, что руки его были запятнаны злодѣйски пролитой кровью. Но я превозмогъ свой страхъ, внутрешю соображая, что этотъ человѣкъ обладалъ рѣшимостью для всякаго смѣлаго предпріятія, и при помощи своей силы и хитрости съумѣлъ бы исполнить задуманное. Поэтому я, съ своей стороны, старался съ нимъ сблизиться, и какъ только мнѣ это удалось,-- на четырнадцатый день моихъ рабочихъ занятій въ томъ мѣстѣ,-- то я не замедлилъ сдѣлать открытіе, что Каспаръ-Котъ, кромѣ извѣстныхъ уже мнѣ по наслышкѣ художествъ, обладалъ новымъ, которое, какъ убѣдился я, и какъ можетъ всякій убѣдиться на дѣлѣ, тоже не дается безъ науки. Это искуство заключалось въ томъ, что онъ поразительно, подражая зѣванью, съ поднятой ко рту рукой, то закрывалъ, то открывалъ этотъ ротъ, и чрезъ это умѣлъ образовать выдыхаемые звуки, какимъ-то непостижимымъ образомъ складывавшіеся въ слова. Такъ, къ моему немалому изумленію, я слышалъ, что посредствомъ самаго естественнаго зѣванья, вышла фраза: "камень, камень, пребольшущій камень, помогай мнѣ!"
   Значеніе этихъ словъ я понялъ спустя нѣсколько минутъ.
   Въ послѣдніе дни были привезены на то мѣсто камни для фундамента; одинъ изъ нихъ, особенно большой, но неловкости людей, скатился съ телѣги въ вырытую яму. Казалось невозможнымъ, безъ особыхъ мѣръ, стащить этотъ камень съ мѣста, къ которому онъ вовсе не принадлежалъ. Вахмистръ Зюсмильхъ исправнѣйшимъ образомъ ругалъ проклятую неосторожность. Вотъ опять, молъ, придется провозиться часа два чортъ знаетъ изъ-за чего. Каспаръ-Котъ, обратившійся прежде ко мнѣ съ таинственными словами, теперь вдругъ громко возвысилъ голосъ, которымъ умѣлъ говорить такъ тихо, и сказалъ:
   -- Бѣды большой нѣтъ, господинъ Зюсмильхъ,-- я бы одинъ вытащилъ.
   -- Зубами, что ли, проворчалъ господинъ Зюсмильхъ.
   Другіе засмѣялись. Каспаръ-Котъ обозвалъ ихъ неумытыми рылами, говоря, что куды-какъ трудно потѣшаться надъ бѣднымъ человѣкомъ, которому не позволяютъ показать, что онъ можетъ сдѣлать.
   Каспаръ хорошо зналъ характеръ дѣда. Лицо честнаго вахмистра побагровѣло; пригладивъ свои длинные усы, онъ сказалъ громко:
   -- Во-первыхъ, не смѣть разсуждать, а во-вторыхъ, не хвастаться, а показать на дѣлѣ свою удаль, сейчасъ же!
   Каспаръ не заставлялъ повторять себѣ это позволеніе. Схвативъ валявшійся вблизи массивный ломъ, онъ спрыгнулъ въ углубленіе.
   Камень лежалъ на выложенной досками дорогѣ, но которой возили въ тачкахъ раскапываемый мусоръ. Какой нибудь великанъ, пожалуй, и могъ, мало-по-малу, вскатить его на верхъ, при помощи рычага, и Каспаръ-Котъ доказалъ, что природа дала ему, по крайней мѣрѣ, не дюжинную силищу. Вогнавъ свой ломъ подъ камень, онъ такъ сильно привелъ въ движеніе каменную глыбу, что еще немножко -- и она была бы подхвачена разомъ. Дѣйствительно, это былъ такой изумительный подвигъ, что люди громко вскрикнули: ура! и даже въ вахмистрѣ и въ обоихъ другихъ надзирателяхъ было возбуждено живѣйшее участіе къ дѣлу. Вдругъ силы Каспара-Кота, повидимому, стали истощаться; казалось, будто напиравшій назадъ камень вотъ-вотъ придавитъ его къ земляной стѣнѣ.
   -- Другого нужно на подмогу! закричалъ онъ.
   Я вовсе и не подозрѣвалъ, что вся эта исторія была только военная хитрость, придуманная этимъ лукавымъ силачемъ. Схвативъ другой ломъ и не дожидаясь позволенія вахмистра, я въ одинъ прыжокъ очутился въ ямѣ, вогналъ ломъ подъ камень и изо всей силы сталъ напирать плечами на конецъ рычага. Камень перевалился на другую сторону.
   -- Урра!... кричали сзади.
   -- Потише, потише, малый, сказалъ Каспаръ-Котъ, когда я возлѣ него возился съ камнемъ;-- потише, братъ, такъ-то мы опять скоро вылѣземъ на верхъ...
   Теперь ему не было надобности прибѣгать къ зѣванью; волненіе между людьми и надзирателями было такъ сильно, что на нѣкоторое время неизбѣжно нарушился порядокъ работы, и притомъ мы находились, по крайней мѣрѣ, на пятнадцать футовъ ниже уровня земли. Каснаръ-Котъ умѣлъ превосходно пользоваться удобнымъ случаемъ.
   Въ то время, какъ мы плечо-о-плечо боролись съ камнемъ, онъ отпускалъ довольно пошлыя остроты, обращаясь на верхъ къ своимъ товарищамъ, и въ промежуткахъ говорилъ мнѣ быстрыми, отрывистыми фразами.
   -- Не хочешь ли держать съ нами за одно руку?-- Теперь-то какъ разъ для насъ настоящая нора, лучшаго случая, пожалуй, и не будетъ,-- а тутъ и нужно всего два такихъ молодца, какъ я да ты,-- всѣхъ-то ихъ десять,-- но двое должны начать,-- духу-то ни у кого изъ нихъ не станетъ, кромѣ какъ у меня, да, можетъ, у тебя,-- завтра послѣдній день, чрезъ ворота, но мосту, чрезъ стѣну на гласисъ, къ берегу,-- только держись меня, не бойсь, выведу на чистоту,-- а кто станетъ поперегъ дороги, душу вышибемъ вонъ,-- и прежде всѣхъ этому собакѣ вахмистру. А коли измѣнишь намъ...
   -- Ну, нечего тамъ растабаривать, работать, коли взялся! крикнулъ вахмистръ.
   -- Нѣтъ, видно не сладить, сказалъ Каспаръ-Котъ, бросая ломъ на землю.
   Онъ достигъ своей цѣли, и теперь ему не изъ-за чего было безъ всякой пользы надрываться.
   -- Вылѣзай на верхъ! скомандовалъ вахмистръ, совершенно довольный тѣмъ, что онъ былъ правъ и вдвойнѣ нравъ, такъ какъ два самые сильные человѣка во всей командѣ не могли сдѣлать того, за что хвастливо брался одинъ Каспаръ-Котъ.
   Порядокъ былъ опять возстановленъ, работа пошла своимъ обычнымъ ходомъ. Я работалъ за двоихъ, чтобы скрыть волненіе, овладѣвшее мною послѣ интимной бесѣды съ разбойникомъ и убійцею. Планъ его былъ для меня и прежде достаточно понятенъ, но обозначился передо мною съ совершенной ясностью, когда я, воспользовавшись представившимся случаемъ, помѣстился на высочайшемъ пунктѣ строившагося зданія, откуда можно было обозрѣвать мѣстность поверхъ стѣнъ. Непосредственно возлѣ мѣста работъ, въ каменной стѣнѣ были продѣланы проѣздныя ворота, которыми мы нерѣдко пользовались при постройкѣ и отъ которыхъ ключъ находился у вахмистра въ карманѣ. За воротами находился короткій мостъ, также поддерживавшій но срединѣ другіе ворота, защищенныя испанскими всадниками; мостъ этотъ былъ перекинутъ чрезъ широкій ровъ, бывшій прежде обводнымъ городскимъ рвомъ, также какъ стѣна нашей тюрьмы была частью городской стѣны. По ту сторону рва былъ расположенъ высокій бастіонъ, увѣнчанный двумя орудіями, хотя я никогда не замѣчалъ тамъ часоваго. Съ правой стороны бастіона находился гораздо болѣе низкій валъ, который довольно удобно можно было обозрѣвать съ моего наблюдательнаго пункта. По ту сторону вала я замѣчалъ верхушки деревьевъ. То былъ, должно быть, гласисъ, о которомъ говорилъ Каспаръ-Котъ. Между деревьями просвѣчивалась маленькая полоса синяго моря, а, но ту его сторону я могъ даже бросить бѣглый взглядъ на островъ, котораго низменный, песчаный берегъ блестѣлъ въ вечернемъ солнцѣ.
   Довольно уже я насмотрѣлся и поспѣшилъ сойти внизъ, чтобы не возбудить подозрѣнія. Вскорѣ затѣмъ раздался вечерній звонъ колокола. Работа окончилась.
   Я отправился назадъ, въ мою келью, въ сопровожденіи вахмистра, но хорошо извѣстной мнѣ дорогѣ вдоль сада и чрезъ хозяйственный дворъ.
   Въ эту ночь сонъ рѣшительно бѣжалъ отъ меня. Я безостановочно перебиралъ въ моей головѣ всевозможныя обстоятельства предумышленнаго бѣгства. Что планъ Каспара-Кота былъ совершенно практиченъ -- въ этомъ я былъ теперь твердо убѣжденъ, также какъ и въ томъ, что такой пронырливый, отважный человѣкъ какъ нельзя лучше годился для осуществленія задуманнаго.
   Мѣсто было совершенно удобное: высокая стѣна, густо заросшій гласисъ, далѣе берегъ, а насупротивъ -- островъ, до котораго я, въ наихудшемъ случаѣ, могъ совершенно легко добраться вплавь. Мнѣ бы только туда добраться, а тамъ ужь я зналъ теперь, какъ надо было уходить, какъ легко было дать тягу. Платье мое еще находилось у старухи, въ маленькой прибрежной деревушкѣ, и тамъ же были мое ружье и охотничья сумка. Дойти до Трантовица также было не трудно, а въ помощи добраго Ганса я нисколько ни сомнѣвался. Тогда я было отклонилъ ее отъ себя, но теперь, когда я бѣжалъ изъ-за гробовыхъ стѣнъ острога, между которыми они схоронили меня заживо, теперь я долженъ былъ рѣшиться принять эту помощь. И какъ только я запасся бы нужными деньгами -- передо мною былъ бы открыть весь свѣтъ; теперь-то я твердо надѣялся найти дорогу въ Америку. А тамъ -- прощай слѣдственный арестъ и тюрьма, прощай достопочтенный судейскій ареопагъ, ученая защита, острожный директоръ и полицейскіе сбиры!... Я былъ свободный человѣкъ и могъ въ волюшку надъ вами потѣшаться, также какъ и надъ вами, почтеннѣйшіе граждане X., такъ сурово меня аттестовавшіе,-- а отецъ... ну, онъ-то пусть вѣдается, какъ знаетъ, съ своею совѣстью, послѣ того, какъ своимъ жестокимъ обращеніемъ оттолкнулъ отъ себя своего сына, котораго онъ, и только одинъ онъ, сдѣлалъ преступникомъ.
   До сихъ поръ не былъ я имъ; только теперь я долженъ былъ, я рѣшился быть преступникомъ, и уже внутренно чувствовалъ себя такимъ. Или, быть можетъ, сообщество съ такимъ человѣкомъ, какъ Каспаръ-Котъ, даже одно прикосновеніе къ нему уже дѣлаетъ другого преступникомъ... Было ясно, что тутъ безъ дѣйствительнаго, настоящаго преступленія, безъ убійства и крови -- дѣло не обойдется. У вахмистра въ карманѣ были ключи отъ воротъ, а также и отъ другого выхода на мосту; а вѣдь вахмистръ вовсе не былъ похожъ на человѣка, который легко уступаетъ и отдаетъ добровольно то. чего отъ него требуютъ, особенно въ подобномъ случаѣ. Да и кромѣ того, тутъ были два другіе надзирателя -- тоже, повидимому, парни не очень робкаго десятка. Втроемъ они станутъ сопротивляться, пока будутъ въ состояніи двигаться. Ихъ нужно было съ перваго же разу сшибить съ ногъ и притомъ, по возможности, такъ, чтобы они не могли приподняться, потому что, для удачи нашего бѣгства, къ суматохѣ долженъ былъ присоединиться ужасъ.
   Я всталъ съ постели; сердце бѣшено стучало у меня между ребрами. Каспаръ-Котъ разсчитывалъ на меня прежде всѣхъ другихъ, и онъ былъ совершенно правъ. Только въ томъ случаѣ, когда одновременно двое подняли бы суматоху, представлялась возможность успѣха; одинъ человѣкъ, по всей вѣроятности, не нашелъ бы послѣдователей. Итакъ, одинъ изъ надзирателей, можетъ быть самъ вахмистръ, долженъ былъ пасть отъ моей руки.
   Отъ моей руки!!..
   Однако, это легче было подумать, чѣмъ сдѣлать. Ну, а что если въ рѣшительную минуту мужество мнѣ измѣнитъ? Правда, я стрѣлялъ въ таможеннаго стража, но тогда дѣло касалось не только моей свободы, но прежде всего также свободы моего покровителя, моего благодѣтеля, моего друга. И какъ возблагодарилъ я небо изъ глубины сердца, когда пуля моя не попала въ цѣль!.. А тутъ товарищемъ моимъ былъ не любимый, и могъ бы даже сказать -- обожаемый мною человѣкъ, а Каспаръ-Котъ; теперь дѣло заключалось не въ томъ, чтобы встрѣтить пистолетнымъ выстрѣломъ какую-то мрачную, враждебную фигуру, внезапно и съ угрожающимъ видомъ, заграждающую дорогу,-- нѣтъ, тутъ нужно было совершить хорошо обдуманное убійство, нужно было убить человѣка безоружнаго заступомъ, топоромъ, ломомъ, что попадется въ руки убійцѣ. Да и, наконецъ, какія усилія я ни употреблялъ, чтобы ненавидѣть моего тюремщика, однако это было невозможно. Во всей его грубости замѣчалось такъ много настоящей доброты, что нѣсколько разъ мнѣ уже казалось, что онъ нарочно прикидывается такимъ ужаснымъ букой, самъ зная, какъ онъ въ сущности мягокъ. И если до сихъ поръ я уже не находился съ нимъ на дружеской ногѣ, то кто же былъ тому виною, какъ не я же самъ, такъ грубо оттолкнувъ отъ себя его предупредительность?.. Однако, онъ и не думалъ вымѣщать на мнѣ своей досады и ни на одну минуту не измѣнилъ своего, правда, суроваго, но, безъ сомнѣнія, честнаго и пріязненнаго обращенія. Если не считать его нѣсколько страннаго способа выражаться, онъ обращался со мной постоянно не какъ тюремный сторожъ съ своимъ арестантомъ, но скорѣе, какъ вѣрный преданный слуга, который слишкомъ много позволяетъ себѣ, чтобы наставить на путь истины ввѣреннаго ему молодого и въ чемъ нибудь напроказившаго барина. И часто, во время работы, его свѣтлые, голубые глаза глядѣли на меня съ такимъ страннымъ выраженіемъ, какъ будто онъ постоянно бормоталъ себѣ подъ носъ: бѣдный юноша! бѣдный юноша!-- и будто онъ съ радостью бросилъ бы свою надзирательскую палку, чтобы схватить кирку и работать за меня. Когда мы возвращались вмѣстѣ назадъ, онъ даже говорилъ мнѣ нѣсколько разъ: "ну, что, не опротивѣла еще работа!" или: "упрямствомъ ничего не подѣлаешь, развѣ только отравишь жизнь господину ротмистру" -- вахмистръ только въ крайнемъ случаѣ называлъ своего прежняго офицера директоромъ -- "и себѣ самому".
   -- Какъ же это господину ротмистру? спрашивалъ я.
   -- Что толковать-то, когда не хотите понимать! отвѣчалъ старина и при этомъ глядѣлъ необыкновенно грустно.
   Такъ я, значитъ, не хотѣлъ понимать! Чтожь, это было совершенно вѣрно. Но если самъ передъ собою прикидываешься ничего непонимающимъ, будто отъ этого понимаешь менѣе? Каково бы ни было побужденіе или побужденія, изъ которыхъ проистекало участіе директора ко мнѣ и моей горькой долѣ,-- могъ ли я отвергать, что участіе это, дѣйствительно, существуетъ, и что оно уже обнаружилось съ самой сердечной, глубоко-сочувствующей искренностью? Въ моихъ ушахъ до сихъ поръ еще отдавались его слова, звучалъ тонъ, съ какимъ онъ говорилъ со мною, и этотъ тонъ такъ живо напоминалъ мнѣ голосъ человѣка, который когда-то былъ и еще теперь въ памяти оставался моимъ героемъ. Этого мало: чѣмъ чаще приходилось мнѣ видѣть директора -- а я видѣлъ его теперь почти ежедневно -- тѣмъ болѣе меня поражало сходство между нимъ и его несчастнымъ братомъ. Это была та же высокая фигура, только болѣзнь и напряженный трудъ, можетъ быть, также горе и заботы подломили гордую силу. Это было то же прекрасное лицо, только гораздо благороднѣе, симпатичнѣе, мягче, тѣ же большіе, темные глаза, но они глядѣли съ большей серьезностью, съ выраженіемъ болѣзненной скорби. И когда ротъ былъ даже закрытъ. глаза эти привѣтствовали меня такъ ласково,-- они глядѣли на меня также въ ту ночь, когда я боролся съ искушеніемъ,-- глядѣли кротко и грустно, будто спрашивали: "и ты можешь на это рѣшиться? И въ твоемъ сердцѣ можетъ это гнѣздиться? И рука твоя не дрогнетъ передъ такимъ дѣломъ?..."
   Но я хочу быть свободнымъ, я долженъ быть свободнымъ! что-то яростно кричало во мнѣ. Что мнѣ за дѣло до вашихъ глупыхъ законовъ?... Если вы привели меня въ отчаяніе,-- ну, и можете ожидать отъ меня только подвиговъ отчаяннаго головорѣза! Изъ училища сюда, изъ острога въ другой! А прежде освободилъ себя отъ притѣсненія, потому что оно было для меня нестерпимо. Чтожь, развѣ я стану сносить это бремя, которое давитъ меня гораздо мучительнѣе?... Развѣ я не имѣю права силу отражать силою?
   Что-то сталъ бы дѣлать дикій Церенъ, если бы онъ жилъ и узналъ, что его любимецъ запрятанъ въ острогъ?... Ужь онъ-то старался, бы меня освободить отсюда, хотя бы для того нужно было зажечь тюрьму и самый городъ со всѣхъ четырехъ концовъ, подобно тому, какъ добрые сподвижники выхватили въ древности его предка изъ башни. На что онъ могъ бы рѣшиться,-- на тоже отважусь и я. Чтожь, при худшемъ исходѣ я могу поплатиться только жизнію, а вѣдь дикій Церенъ научилъ меня безъ сожалѣнія разставаться съ жизнію, если она и плевка не стоитъ...
   Такъ бушевала и клокотала во мнѣ кровь, точно бы цѣлый адъ разверзся въ моей груди. Еще теперь, послѣ столькихъ лѣтъ, теперь, когда я каждый разъ съ радостнымъ и насколько это для меня возможно-чистымъ сердцемъ благодарю восходящее солнце, обѣщающее мнѣ день честнаго труда и мирнаго счастья въ кругу моей семьи -- даже теперь сердце во мнѣ содрогается, и дрожитъ рука пишущая эти строки, которыя воскрешаютъ въ моей памяти всѣ ужасы той ночи и того времени, когда такъ живо юноша искалъ выхода изъ лабиринта, въ которомъ онъ блуждалъ въ безутѣшномъ, мучительномъ отчаяньи?
   И не бросайте въ него камнемъ за то, что онъ такъ далеко свихнулся съ настоящаго пути. Хорошо тебѣ -- кто бы ты ни былъ -- котораго лобъ при чтеніи этихъ строкъ стягивается неумолимо-строгими е, кладками,-- да. хорошо тебѣ, если счастливая смѣсь твоей крови предохранила тебя отъ слѣпой ярости разнузданныхъ страстей, если разумное воспитаніе вооружило тебя яснымъ взглядомъ на сложный механизмъ жизни и услужливо выровняло для тебя твою жизненную колею? Поблагодари же свою счастливую звѣзду, милостиво доставившую тебѣ все это и, бытъ можетъ, удалившую отъ тебя даже возможность великаго заблужденія. Но гдѣ же не встрѣчается подобная возможность? Она всегда можетъ явиться. Молись же отъ всего сердца, чтобы и на тебя не нашло искушеніе, чтобы и для тебя не настала ночь въ родѣ той, какую было суждено выстрадать мнѣ,-- ночь, когда темнота царитъ вокругъ тебя и въ тебѣ самомъ, ночь, о которой ты спустя тридцать лѣтъ не можешь вспомнить безъ содроганія!!
   Утро, заглянувшее въ мою келью послѣ этой ночи, застало меня съ пылавшими висками, тогда какъ ледяная лихорадочная дрожь пробѣжала по всему тѣлу. Должно быть очень ужь я былъ блѣденъ и разстроенъ, если первыми словами вахмистра, когда онъ меня увидѣлъ, было:
   -- Захворалъ, стало быть; ну, сегодня не надобно выходить на работу.
   Мнѣ самому было до нельзя чувствительно, что я захворалъ. Было ли то предостереженіе судьбы? Можетъ быть, она не хотѣла допустить того, что я задумалъ. Если бы я сегодня не вышелъ на работу, то заговоръ не могъ бы осуществиться. Каспаръ-Котъ разсчитывалъ на меня, на мою силу, на мое мужество, намою рѣшительность. Мой примѣръ -- примѣръ человѣка, о которомъ они знали и чувствовали, что онъ билъ въ нѣкоторомъ смыслѣ волонтеромъ между ними, что онъ имъ не ровня -- долженъ былъ сильно на нихъ подѣйствовать, долженъ былъ вдохнуть въ нихъ неудержимую ярость. Каспаръ-Котъ хорошо это понималъ; безъ меня онъ не могъ бй и не посмѣлъ бы ни на что рѣшиться.
   -- На работу сегодня не выходить, сказалъ еще разъ вахмистръ,-- тутъ такая распроклятая оказія, что лица-то совсѣмъ не видно. Вчера маленько понатужился,-- не семь же чувствъ у человѣка. какъ у медвѣдя.
   Не знаю, что хотѣлъ сказать вахмистръ послѣдними загадочными словами, которые онъ примѣнялъ довольно часто. Но видно, что смыслъ ихъ былъ пріязненъ, потому голубые глаза говорившаго соредоточенно глядѣли на меня съ выраженіемъ глубокаго участія.
   -- Ну, нѣтъ, пустое, сказалъ я;-- на чистомъ воздухѣ мнѣ непремѣнно сдѣлается лучше; я не могу сносить только этого тюремнаго воздуха.
   -- Никому-то онъ особенно не сладокъ, проворчалъ вахмистръ.
   -- А мнѣ онъ въ особенности противенъ, уже такъ противенъ, что такъ бы вотъ и удралъ отсюда во всѣ лопатки...
   Я пристально взглянулъ на старика; хотѣлось мнѣ, чтобы онъ въ глазахъ моихъ прочиталъ то, что было мною задумано. Но тотъ только улыбнулся и замѣтилъ:
   -- Не многіе же тутъ бы остались, если бы удрали всѣ тѣ, у кого есть къ тому охота; самъ не усидѣлъ бы...
   -- Отчего же вы не уйдете?
   -- Двадцать пять годковъ уже состою при господинѣ ротмистрѣ, при немъ и останусь, пока не околѣю.
   -- Что можетъ случиться не сегодня, такъ завтра.
   И опять я значительно взглянулъ на дѣда. На этотъ разъ выраженіе моей физіономіи бросилось ему въ глаза.
   -- Нечего глядѣть-то такимъ медвѣдемъ, точно убить или придушить кого хочется.
   -- Чего хочется, то еще можно сдѣлать, сказалъ я;-- ну, что если бы я, напримѣръ, сдавилъ вамъ горло; вѣдь я втрое сильнѣе васъ.
   -- Полно вздоръ-то городить,-- вскричалъ вахмистръ,-- не медвѣжья же силища, прости Господи, да и старый солдатъ не какая нибудь ковырялка въ зубахъ.
   Тѣмъ достопочтенный господинъ Вюсмилі.хъ и порѣшилъ дѣло; мы отправились къ мѣсту постройки, такъ какъ я рѣшительно не хотѣлъ оставаться въ своей кельѣ и еще менѣе соглашался, чтобы ко мнѣ былъ позванъ тюремный врачъ.
   Дорогою я долженъ былъ остановиться, потому что въ глазахъ моихъ такъ потемнѣло, что я ужь читалъ себѣ отходную. Тоже состояніе нѣсколько разъ повторялось втеченіи итого, невыносимо жаркаго дня. Впрочемъ объ этомъ ужасномъ днѣ во мнѣ сохранилось только какое-то дикое, обманчивое воспоминаніе. Адская лихорадка бушевала въ моихъ жилахъ; съ ужасающей быстротой приближалась, даже обнаружилась тяжкая болѣзнь. Докторъ Снелліусъ говорилъ мнѣ впослѣдствіи и даже сказалъ нѣсколько дней тому назадъ, когда обѣдалъ у меня и усердно бесѣдовалъ съ бутылкою,-- что онъ до сихъ поръ никакъ не можетъ постичь, какимъ образомъ человѣкъ въ томъ положеніи, въ какомъ я тогда неизбѣжно долженъ былъ находиться, могъ не только цѣлый день держаться на ногахъ, но даже заниматься тяжелой работой. Въ этомъ докторъ видѣлъ поразительное доказательство того, какъ далеко можетъ зайти желѣзная, сильно напряженная воля, борющаяся contra natuiam, противъ суровыхъ требованій природы. "Разумѣется", прибавилъ онъ съ улыбкой, дружески трепля меня но плечу,-- "это подъ силу только такимъ богатырямъ, какъ вы, простой смертный двадцать разъ околѣлъ бы... "
   Но за то что только пришлось мнѣ выстрадать! Когда богъ сна хочетъ сыграть со мною особенно злую шутку, то ведетъ меня въ глубокую яму, гдѣ нечетъ немилосердное солнце, и вотъ мнѣ грезится, будто я беру въ руку ломъ, и принимаюсь наносить имъ яростные удары въ скалистую землю, но только эта твердая, скалистая земля -- моя собственная голова, и каждый ударъ глубоко врѣзывается мнѣ въ мозгъ,-- и потомъ злой богъ сновидѣній наполняетъ яму дьяволами въ человѣческомъ образѣ, которые, подобію мнѣ, работаютъ ломами, заступами, лопатами и затычками; у этихъ чертей грубыя, тупыя рыла и злые глаза, которыми они безпрестанно пожираютъ меня, моргаютъ мнѣ: знаемъ мы, молъ, какая заварится каша, знаемъ, что ты отлично исполнишь дьявольское дѣло. И между ними отъ времени до времени высовывается голова съ еще болѣе, чѣмъ у всѣхъ, ядовитыми глазами, и голова эта широко раскрываетъ свой ужасный ротъ и, словно изъ адской пасти, зѣваетъ ко мнѣ: такъ значитъ, по рукамъ -- передъ заходомъ солнца. Смѣлѣе, товарищъ! И за Ролльмана, ты за вахмистра. Черепъ-то ему эдакъ снеси, махомъ!" Отвяжись отъ меня, ужасный сонъ!..
   Но ужаснѣе предстоитъ еще разсказать.
   Вотъ ужь остается только полчаса до захожденія солнца. Чрезъ полчаса раздастся звонъ колокола, работа окончится, и не только на сегодняшній день; нужное углубленіе готово, камни для фундамента доставлены на мѣсто.
   Завтра за работу примутся настоящіе каменщики, нѣкоторые изъ арестантовъ смирительнаго дома будутъ еще помогать, но прочіе будутъ заняты въ другихъ мѣстахъ. Это послѣдній вечеръ, когда одинадцать человѣкъ, между которыми я былъ двѣнадцатый, должны находиться вмѣстѣ. Настала рѣшительная минута -- теперь или никогда... И сигналъ уже поданъ.
   Онъ заключается въ томъ, что Каспаръ-Котъ затѣетъ ссору съ своимъ сосѣдомъ, въ которой мало-по-малу примутъ участіе и другіе, тогда какъ надзиратели,-- и во главѣ ихъ вахмистръ,-- станутъ разнимать мнимо-разсвирѣпѣвшихъ, угрожая посадить дерзкаго нарушителя порядка на хлѣбъ и на воду и подъ одиночный арестъ. Но тѣ ничего не слушаютъ, напротивъ отъ словъ переходятъ къ дѣйствіямъ, толкаясь и мѣняясь ударами другъ съ другомъ и собираются въ болѣе и болѣе сгущающуюся толпу, стараясь захватить надзирателей въ этомъ омутѣ.
   Эта прелюдія должна была продолжаться недолго, чтобы необычный шумъ въ спокойномъ заведеніи не привлекъ на, мѣсто другихъ надзирателей и, такимъ образомъ, но разрушилъ всего плана.
   Попалъ ли невольно также и я въ эту дикую свалку или самъ туда бросился -- не знаю. Помогаю ли надзирателямъ разнять ссорящихся или только стараюсь увеличить суматоху -- не знаю и этого; но я бушую громче всѣхъ другихъ, горланю, издаю дикіе побѣдные крики, схватывая за шиворотъ какихъ-то двухъ субъектовъ и бросаю ихъ на, землю, точно бы это были картонныя куклы; я обезумѣлъ, совершенно-таки рехнулся, хотя и самъ того не замѣчаю, хотя и другіе этого не замѣчаютъ, не видитъ этого также и Каспаръ-Котъ, который, протиснувшись ко мнѣ, кричитъ:
   Смѣлѣе, товарищъ!
   Въ эту роковую минуту изъ калитки сосѣдняго сада торопливыми шагами приближается къ мѣсту ужаса высокая человѣческая фигура -- это директоръ; прелестная пятнадцатилѣтиля дѣвочка, которой стройный станъ я уже часто видѣлъ мелькомъ чрезъ калитку сада, ведетъ его за, руку и, повидимому, удерживаетъ его или въ крайнемъ случаѣ желаетъ раздѣлить съ нимъ страшную опасность; въ калитку сада выглядываютъ пара мальчишекъ отъ десяти до двѣнадцати лѣтъ и горланятъ: урра! Они, конечно, и не подозрѣваютъ всей серьезности этой сцены.
   И вотъ передъ нами высокая фигура этого человѣка. Онъ высвобождаетъ свою лѣвую руку изъ руки молоденькой дѣвочки и прижимаетъ эту руку къ своей больной, запыхавшейся отъ поспѣшнаго бѣга, груди. Другую руку онъ поднимаетъ кверху, желая усмирить толпу, такъ какъ говорить онъ еще не въ состояніи. Его обыкновенно блѣдныя щеки горятъ лихорадочнымъ жаромъ; его большіе глаза сверкаютъ; они должны говорить, такъ какъ губы еще не могутъ произнести ни одного звука.
   И разъяренные, обезумѣвшіе въ свалкѣ мятежники поняли этотъ нѣмой языкъ. Всѣ они -- это раньше, кто позже -- привыкли съ робкимъ почтеніемъ глядѣть на блѣднаго человѣка, который всегда былъ такъ серьезенъ и такъ привѣтливъ, даже когда долженъ былъ наказывать, но еще ни одинъ не запомнитъ отъ него несправедливаго наказанія. Они ко всему изготовились,-- не подумали только о возможности въ послѣднюю минуту стать лицомъ къ-лицу съ этимъ человѣкомъ. Они чувствуютъ, что игра ихъ проиграна, даже признаютъ себя уже побѣжденными.
   Не думаетъ объ этомъ только одинъ изъ нихъ. Этотъ одинъ рѣшился выиграть или поставить все на кровавую карту. Экое горе, вѣдь такъ-то игра можетъ, пожалуй, пойти еще лучше! Если повалить на землю этого человѣка,-- тогда что могло удержать его, главнаго мятежника, что могло удержать другихъ?...
   Съ дикимъ, отвратительнымъ ноемъ, какой только можетъ выйти изъ груди кровожаднаго звѣря, бросается онъ съ поднятымъ заступомъ на стоявшаго въ нѣсколькихъ шагахъ директора. Молоденькая дѣвочка бросается передъ отцомъ, чтобы принять смертельный ударъ, угрожающій его дорогой жизни. Но другой, лучше умѣющій защитить этого человѣка, подоспѣваетъ еще скорѣе. Въ одинъ прыжокъ онъ помѣщается между нимъ и свирѣпымъ разбойникомъ, и попадается послѣднему подъ руку. Правда, опустившееся остріе заступа поражаетъ его въ голову, но что значитъ это въ сравненіи съ муками, терзавшими эту голову уже впродолженіи нѣсколькихъ часовъ....
   -- А, поганый песъ! рычитъ Каспаръ-Котъ,-- такъ-то ты намъ измѣняешь! и опять онъ замахивается заступомъ. Но не успѣлъ онъ поднять свое оружіе вверхъ,-- какъ уже валяется на землѣ, а на немъ сидитъ кто-то другой, котораго сила, до неимовѣрнаго изступленія напряженная горячечнымъ жаромъ, не знала бы въ цѣломъ свѣтѣ себѣ соперницы.
   Но это только на одно мгновеніе. Далѣе онъ видитъ только передъ собою страшно-исковерканное лицо Каспара-Кота. Потомъ и чьи-то другія руки стараются отнять его руки отъ полу-задавленнаго бунтовщика, но затѣмъ все вокругъ него погружается въ глубокую, непроглядную ночь....
   

IV.

   Глубокая, непроглядная ночь окружала меня, бывшая долгимъ, безконечнымъ продолженіемъ страшнаго сна, пока, наконецъ, отъ времени до времени, посреди этой ночи сталъ мерцать брезжащій свѣтъ,-- тотъ кроткій, блѣдный свѣтъ, передъ которымъ изчезаютъ ужасные призраки, уступая мѣсто болѣе привѣтливымъ образамъ. Потомъ они опять скрываются въ глубокую ночь, но она не такъ ужасна, какъ была прежде: это какое-то сладкое погруженіе въ отрадное нѣчто, и каждый разъ, когда я опять нѣсколько прихожу въ себя, образы эти обрисовываются явственнѣе, такъ что мнѣ уже чисто удается различить ихъ между собою, тогда какъ прежде они незамѣтно сливались вмѣстѣ. Не могу я себѣ, право, никакъ взять въ толкъ, что это такое дѣется, теряюсь въ догадкахъ и, наконецъ, засыпаю. Когда же опять пробуждаюсь, надо мною наклоняется кто-то съ темными усами и карими глазами; онъ поразительно похожъ на одного человѣка, котораго я знаю, хотя я никакъ не могу себѣ.припомнить, гдѣ и когда доводилось мнѣ его видѣть. Но мнѣ такъ отрадно и вмѣстѣ такъ жутко при видѣ этого незнакомаго знакомца, и при этомъ мнѣ кажется, что я обязанъ ему безконечной признательностью, хотя и самъ я не знаю -- за что. И это благодарное чувство во мнѣ пробуждается такъ живо, что я тихо беру его руку, лежащую на моихъ рукахъ, и медленно-медленно -- потому что я былъ почти лишенъ всякихъ силъ -- подношу ее къ своимъ губамъ и закрываю глаза, изъ которыхъ по моимъ щекамъ струятся слезы неисчерпаемаго блаженства. Мнѣ хочется что-то сказать, но не могу, начинаю раздумывать, и когда опять открываю глаза -- этого человѣка возлѣ меня нѣтъ, комната пуста, наполнена просвѣчивающими сумерками -- и я съ удивленіемъ озираюсь вокругъ.
   Это довольно просторная комната съ двумя окнами; у оконъ опущены бѣлыя гардины, и на этихъ гардинахъ сверху внизъ рѣзвятся тѣни виноградныхъ лозъ. Долго гляжу на эту милую игру; въ ней какъ бы изображаются мои собственныя мысли, которыя также блуждаютъ изъ стороны въ сторону, стараются ухватиться за какую нибудь твердую точку, но не могутъ, и опять начинаютъ колебаться туда и сюда. Потомъ я опять заглядывалъ въ комнату, и теперь глаза мои нашли точку, на которой могутъ остановиться. Это -- картина, висящая противъ меня, на сѣроватой стѣнѣ: прелестная молодая вдова съ мальчикомъ на рукахъ. Кротко и задумчиво глядятъ глаза молодой матери -- тихо и даже болѣзненно, точно бы она раздумывала о какой нибудь тайнѣ,-- тогда какъ глаза мальчугана смотрятъ подъ выпуклымъ лбомъ не по лѣтамъ твердо, почти надменно и смѣло, глядятъ вдаль, въ безконечность, точно бы хотѣли обнять весь свѣтъ своимъ взглядомъ.
   Не могу отвести глазъ отъ картины. Мое наслажденіе такъ чисто, такъ простодушно. Я не имѣю ни малѣйшаго понятія о подлинникѣ, не знаю, что это превосходный списокъ съ знаменитой картины величайшаго изъ художниковъ; я знаю только, что такой красоты мнѣ еще никогда не приходилось видѣть въ жизни.
   Подъ картиною виситъ маленькая этажерка съ двумя рядами опрятно переплетенныхъ книгъ. Подъ этажеркой стоитъ старомодный, выпуклый комодъ съ модными ручками; на комодѣ -- рабочая корзинка, откуда выползаютъ ниточки красной шерсти.
   Между комодомъ и окномъ помѣщается, очевидно, нарочно отодвинутый мольбертъ, на немъ -- перевороченная назадъ рисовальная доска; по другую сторону двери стоитъ піанино, котораго верхняя часть имѣетъ странную лировидную форму.
   Самъ не знаю, почему мнѣ вдругъ пришла на память Констанція. Можетъ быть, этотъ лировидный инструментъ напомнилъ мнѣ ея гитару. Да, да, это такъ, потому что во всемъ прочемъ эта комната нисколько не напоминала комнату Констанціи. Тамъ былъ вѣчный безпорядокъ, дикая безалаберность, здѣсь же все такъ чисто, такъ привѣтливо; тутъ не видно было изорванныхъ, протертыхъ ковровъ на бѣломъ полу, гдѣ отражаются, освѣщенныя солнцемъ, окна, и опять играютъ тѣни виноградныхъ лозъ, только ужь слабѣе, чѣмъ на бѣлыхъ гардинахъ. Нѣтъ, нѣтъ, я не въ замкѣ Церена!.. Во всемъ церенскомъ замкѣ не было такой веселой, такой отрадной, такой чистой комнаты. И притомъ же -- вдругъ вспомнилось мнѣ -- вѣдь говорили, будто церенскій замокъ сгорѣлъ до тла: значитъ, я не въ томъ замкѣ, но гдѣ же, гдѣ я?..
   Опять взглядываю я на прекрасную молодую женщину, изображенную на картинѣ, словно хочу допытаться отъ нея отвѣта. Но при видѣ ея совсѣмъ забываю, о чемъ я хотѣлъ спросить. Меня наполняемъ только одно чувство -- какъ хорошо и спокойно можно здѣсь спать, подъ кроткимъ взглядомъ такихъ глазъ,-- удивляюсь, почему прелестный мальчикъ не склонитъ свою голову на плечо, на грудь матери, не закроетъ большихъ смѣлыхъ глазъ и не заснетъ сладко, сладко...
   Продолжительный отрадный сонъ укрѣпилъ меня какъ бы чудесною силою. Пробудившись, я немедленно бодро приподымаюсь, опираюсь на локоть и съ удивленіемъ гляжу на вахмистра Зюсмильха, сидящаго у моей постели, съ своимъ морщинистымъ лицомъ, голубыми глазами, большимъ ястребинымъ носомъ и длинными сѣдыми усами.
   Старикъ глядитъ на меня съ неменьшимъ изумленіемъ. Потомъ привѣтливая улыбка пробѣгаетъ изъ-подъ усовъ, промежъ глубокихъ морщинъ, уходитъ въ голубые глаза, остается тамъ, и зарится, и играетъ чрезвычайно весело. Онъ прикладываетъ три пальца правой руки къ своему лбу и говоритъ;
   -- Serviteur?
   Это выходитъ такъ смѣшно, что я сильно долженъ расхохотаться. Теперь уже я могу смѣяться, и старикъ смѣется также и говоритъ:
   -- Хорошо вздремнули?
   -- Отлично, говорю,-- должно быть долго таки я спалъ, а?
   -- Ничего, отвѣчаетъ старина ласково,-- завтра будетъ восемь недѣль.
   -- Гмъ, восемь недѣль, повторяю я механически,-- долго, долго я спалъ,-- и при этомъ разсѣянно провожу рукою по головѣ.
   Голова моя обыкновенно была покрыта очень густыми, очень курчавыми и, несмотря на это, очень мягкими кудрями нѣсколько красноватаго цвѣта; а теперь я ощупываю на себѣ какія-то очень короткія иглы, какъ въ щеткѣ, гдѣ отъ времени образовались кромѣ того "значительныя безволосыя пространства.
   -- Это что за странная оказія? говорю я.
   -- Ничего, отростетъ, утѣшаетъ вахмистръ,-- меня тоже порядкомъ обчекрыжили, когда я получилъ вотъ эту царапину,-- и онъ указываетъ на глубокій рубецъ, скрытый въ густыхъ сѣдыхъ волосахъ надъ правымъ вискомъ и только теперь замѣченный мною,-- ну, а послѣ опять отросла шерсть, какъ у медвѣдя...
   -- Съ семью чувствами, прибавляю я, и опять невольно хохочу надъ моей остротою,-- мнѣ, право, такъ и кажется, будто къ моимъ широкимъ плечамъ приставили дѣтскую голову.
   Старикъ тоже смѣется отъ всего сердца,-- но потомъ вдругъ дѣлается совершенно серьезенъ и говоритъ:
   -- Ну, теперь нужно замолчать и опять заснуть, какъ...
   Онъ не оканчиваетъ своей любимой фразы, вѣроятно изъ опасенія возбудить во мнѣ новую и при моемъ положеніи вредную для меня веселость. Но я все-таки продолжаю смѣяться и при этомъ засучиваю рукава моей рубашки, которые кажутся мнѣ какими-то чудовищной величины мѣшками.
   Рукава были не шире обыкновеннаго, но руки мои сдѣлались тоньше,-- онѣ такъ тонки, что я едва могу считать ихъ своими.
   -- Ничего, наростетъ мясцо, говоритъ вахмистръ.
   -- Да что же это такое, неужели я такъ сильно былъ боленъ?
   -- Да, чуть было не протянули ножки, говоритъ вахмистръ,-- ну, а я все свое да свое, будемъ, молъ, еще жить да поживать,-- и онъ съ удовольствіемъ потираетъ себѣ руки.-- А теперь довольно болтать, прибавляетъ онъ повелительнымъ голосомъ,-- мы имѣемъ строгое приказаніе не вступать ни въ какіе споры съ больнымъ, когда онъ проснется, и сейчасъ же доложить объ этомъ по начальству.
   Вахмистръ хочетъ встать съ мѣста. Я кладу свою руку на одну изъ его смуглыхъ рукъ и прошу его еще остаться; я чувствую себя совершенно сильнымъ, могу говорить безъ всякаго труда, а слушать еще легче и я очень желалъ бы узнать, какими это судьбами я попалъ въ подобное состояніе, гдѣ нахожусь, кто были тѣ люди, которые меня окружали, и которыхъ образы смутно скользили въ моихъ туманныхъ сновидѣніяхъ. Не былъ ли тутъ большой, добрый бульдогъ, который меня защищаетъ и при этомъ всегда ворчитъ изъ самой глубины груди...
   Старикъ глядитъ на меня съ безпокойствомъ, будто раздумываетъ, что видно подъ щетинистымъ, до половины лысымъ черепомъ дѣло-то обстоитъ не совсѣмъ благополучно, и что давно пора отправиться съ докладомъ къ начальству. Онъ кладетъ мои руки на одѣяло и говоритъ: "вотъ такъ, вотъ такъ!" -- приглаживаетъ подушку и опять говоритъ: "вотъ такъ, вотъ такъ!". Я совершенно отдаюсь на его волю, закрываю глаза и слышу, какъ онъ встаетъ тихо-тихо и уходитъ на wипочкахъ. Но чуть только дверь за нимъ затворилась, я опять открываю глаза и рѣшительно стараюсь самъ добиться отвѣтовъ на тѣ вопросы, которые я предлагалъ старому вахмистру.
   Когда мы съ высокой горы глядимъ на туманное море, то мало-по-малу мерцаютъ предъ нами тамъ и сямъ разрозненныя свѣтленькія точки -- позолоченная солнцемъ нива, хижина, часть дороги, маленькое озеро съ тучными, заросшими травою берегами, и, наконецъ, вся мѣстность отчетливо обрисовывается предъ нами; только надъ немногими мѣстами еще стелятся сѣрыя туманныя полосы, медленнѣе другихъ уплывающія вверхъ по горнымъ ущельямъ: также точно передъ сознательнымъ свѣтомъ моей души разсѣялась ночь, въ которую было погружено мое недавнее прошлое во время болѣзни. О опять припомнилъ я себѣ, что вѣдь я нахожусь въ тюрьмѣ, и за что именно, что старикъ съ сѣдыми усами былъ мнѣ не другъ, не человѣкъ, приставленный для ухода за больными, а мой тюремный сторожъ, котораго я хотѣлъ прежде, въ случаѣ надобности, убить, чтобы опять вырваться на свободу. И такимъ образомъ я припомнилъ себѣ все, что происходило вокругъ меня, припомнилъ и послѣдній ужасный день, но только очень смутно? очень сбивчиво; да, воспоминанія мои объ этомъ днѣ были такъ смутны, такъ сбивчивы, какими остаются въ моей душѣ и до настоящаго времени. Смутно, тягостно вспоминалъ я объ этомъ, но странно! это тягостное чувство теперь исключительно обратилось противъ меня же самого. Ненависть, ядовитое ожесточеніе, злоба, отчаянье, изступленіе дикой страсти, всѣ демоны, населявшіе прежде мою бѣдную душу -- были точно изгнаны пылающимъ мечемъ ангела, быть можетъ, витавшаго надо мною ангела смерти. Но даже и этотъ остатокъ горестнаго чувства перешелъ въ благодарность судьбѣ за то, что она пощадила меня отъ самаго ужаснаго угрызенія совѣсти -- быть убійцею своего ближняго ради одной своей личной выгоды.
   И когда я лежалъ, размышляя объ этомъ, взглядъ мой упалъ да прекрасную молодую вдову, такъ заботливо державшую своего малютку въ теплыхъ, крѣпкихъ объятіяхъ,-- тогда руки мои невольно сложились, и я вспомнилъ о моей родной, такъ рано скончавшейся матери; раздумывалъ, что все пошло бы совершенно иначе, если бы она постоянно поддерживала меня своей любящей рукою, если бы среди моихъ юныхъ страданій и сомнѣній я могъ найти на ея отрадной груди защиту, совѣтъ и утѣшеніе. Вспомнилъ я также и объ отцѣ, который теперь былъ такъ одинокъ, котораго надежды я обманулъ такъ жестоко, котораго гордость такъ глубоко я уязвилъ,-- и раздумывалъ я о немъ въ первый разъ безъ всякой злобы, только съ чувствомъ глубокаго состраданія къ несчастному, всѣми докинутому старику.
   -- Но вѣдь онъ еще будетъ жить, говорилъ я самъ съ собою -- и я тоже не номеръ еще; Богъ дастъ буду жить и все опять поправлю къ лучшему. Ну, нѣтъ, не все! Прошлаго уже не воротишь,-- только будущее принадлежитъ мнѣ... даже въ тюрьмѣ.
   Въ тюрьмѣ!! Но можно ли было назвать тюрьмою то мѣсто, гдѣ я находился -- эту привѣтливую комнату, которой окна были чуть омрачены только рѣзвящимися виноградными лозами, въ которой все обличало тихую, свѣтлую, уютную жизнь доброй женщины...
   Женщины!.. Я и самъ не знаю, какимъ образомъ мнѣ это опять пришло въ голову; но я не могъ отвязаться отъ этой мысли, и притомъ же вонъ тамъ изъ рабочей корзинки висятъ красныя гарусныя ниточки. Зачѣмъ бы очутиться рабочей корзинкѣ съ гарусомъ въ комнатѣ мужчины?..
   . И опять принимался я думать и думать, но толку не могъ добиться никакого. Туманная полоса не двигалась съ мѣста, казалось даже распространялась тонкимъ флеромъ, опять застилавшимъ все вокругъ меня. Чтожъ, это ничего не значило. Я ужь видѣлъ многое вокругъ себя и зналъ, что еще увижу и опять услышу голоса, доходившіе теперь до моего слуха откуда-то издалека, и между ними я все еще различалъ глухое ворчаніе моего вѣрнаго бульдога и мягкій, кроткій голосъ, съ которымъ каріе глаза свѣтились среди моей ночи. Настала опять ночь, но теперь я уже не боялся.
   И когда я опять проснулся, меня, дѣйствительно, окружила ночь или, во всякомъ случаѣ, было уже такъ поздно за вечеръ, что на столѣ горѣла маленькая, зажженная лампадка, и при матовомъ ея отблескѣ я увидѣлъ какого-то сидѣвшаго предъ моей постелью мужчину. Узнать его по лицу я не могъ, такъ какъ голова сидѣвшаго была опущена на руку. Но когда я повернулся въ постели и онъ спросилъ меня: "какъ вы себя чувствуете?" -- тогда я зналъ, кто сидѣлъ передо мною. Тихій кроткій голосъ все еще звучалъ въ моихъ ушахъ, и я узналъ бы его между тысячью другихъ голосовъ. Какимъ-то непостижимымъ, чудеснымъ для меня образомъ, теперь я вдругъ узналъ, хотя и не долженъ былъ прибѣгать къ раздумыванью,-- что домъ, гдѣ я находился уже впродолженіи восьми недѣль, гдѣ за мною все это время ухаживали, какъ за малымъ ребенкомъ, былъ домъ директора, домъ человѣка, заботливо сидѣвшаго сегодня, вѣроятно, не въ первый разъ, у моего изголовья. О узналъ я это теперь такъ отчетливо, точно бы мнѣ кто нибудь подробно разсказалъ обо всемъ этомъ впродолженіи моего восьминедѣльнаго сна.
   И вотъ директоръ заговорилъ ко мнѣ такимъ сердечнымъ, теплымъ тономъ, какой только можетъ откликнуться въ душѣ любящаго отца для своего сына.
   И склонившись надо мною, взявъ меня за руку, онъ продолжалъ говорить далѣе, однако я чуть слышалъ его слова, заглушаемыя другимъ голосомъ, громче и громче кричавшимъ во мнѣ самомъ: "я недостоинъ!"
   Заставить голосъ этотъ замолчать -- я никакъ не могъ. Недостоинъ! недостоинъ! твердилъ во мнѣ внутренній голосъ и, наконецъ, изъ груди моей вырвался громкій крикъ: "я недостоинъ!"
   -- Вы несправедливы къ себѣ, другъ мой, сказалъ кроткій голосъ;-- я знаю, что вы вполнѣ достойный человѣкъ, хотя и сами слышать о томъ не хотите.
   -- Нѣтъ, нѣтъ, я недостоинъ! возражалъ я, и сердце тревожно билось во мнѣ, когда я говорилъ это;-- вы не знаете, кому покровительствуете, не знаете, чью руку пожимаетъ ваша рука.
   И теперь, повинуясь неопреодолимому внутреннему протесту, вызываемому въ сущности честнымъ чувствомъ, я старался отклонить отъ себя незаслуженную признательность и исповѣдовался передъ директоромъ въ своемъ тяжкомъ прегрѣшеніи, чистосердечно признаваясь, что я рѣшился на все, чтобы вырваться изъ тюрьмы; что хотя я и не искалъ сближенія съ страшнымъ разбойникомъ, однако и не держалъ себя отъ него вдали, что мнѣ извѣстенъ былъ заговоръ, извѣстно было время, назначенное для его осуществленія, и что только не постигаю я, отчего въ послѣднюю минуту у меня не хватило духа исполнить задуманное, и какими судьбами рука моя обратилась противъ моего же, совершенно добровольно выбраннаго союзника, хотя теперь я положительно долженъ былъ обвинять себя въ злонамѣренномъ съ нимъ замыслѣ.
   Директоръ далъ мнѣ высказать все это спокойно, только съ легкимъ пожатіемъ удерживалъ мою руку каждый разъ, когда я хотѣлъ ее у него вырвать въ теченіи моей исповѣди. Когда же я окончилъ, онъ заговорилъ ко мнѣ своимъ мягкимъ голосомъ,-- и еще теперь, послѣ столькихъ лѣтъ, когда я внезапно пробуждаюсь ночью, мнѣ чудится этотъ добрый голосъ, говорившій мнѣ:
   -- Послушайте, мой дорогой, юный другъ, только то, что мы дѣйствительно дѣлаемъ въ извѣстную минуту, показываетъ всю нашу душевную подноготную въ настоящемъ свѣтѣ, а не то, что по нашимъ соображеніямъ, желаніямъ и ожиданіямъ представляется намъ возможнымъ, даже необходимымъ, не то, что мы считаемъ нужнымъ или возможнымъ сдѣлать, или даже что рѣшили привести въ исполненіе. Трусъ считаетъ себя героемъ до той самой минуты, когда ясно обнаружится, что онъ -- трусъ; отважный человѣкъ надѣется не подвергать себя опасности, но когда крикъ о помощи доходитъ до его слуха, онъ очертя голову бросается въ опасность. Вы вотъ полагали, что будете въ состояніи поднять руку на безоружнаго, но когда безоружный, при вашихъ глазахъ, очутился подъ рукою злодѣя, вы стали защищать безоружнаго противъ убійцы. И ужь, пожалуйста, не говорите мнѣ, бу^то сдѣлали это, сами того не сознавая,-- или если вы и не знали того, что дѣлали, то именно слѣдовали непреодолимому побужденію вашей натуры, и въ эту-то самую минуту показали себя въ своемъ настоящемъ, естественномъ свѣтѣ. Я и мои домашніе -- всѣ мы будемъ видѣть въ васъ человѣка, спасшаго мнѣ жизнь, рискуя своей собственной жизнію.
   -- Вы дѣлаете меня лучшимъ, несравненно лучшимъ, чѣмъ каковъ я въ дѣйствительности, пробормоталъ я.
   -- Да если бы это было и такъ, отозвался онъ съ дружеской улыбкой,-- но сдѣлать человѣка лучшимъ, чѣмъ каковъ онъ на самомъ дѣлѣ -- что можетъ быть выше этого наслажденія?.. Но вы хотите сказать, что я считаю васъ лучшимъ,-" -- и съ этимъ я также легконогъ бы примириться. Не всякій можетъ имѣть такъ часто случай, какъ я, убѣдиться, что вѣрнѣйшее средство, часто единственное средство сдѣлать человѣка лучшимъ -- это считать его лучшимъ. О, дай Богъ, чтобы этотъ секретъ моего ремесла мнѣ приходилось всегда примѣнять такъ легко, какъ къ вамъ! И если бы я дѣйствительно могъ -- какъ я радостно надѣюсь -- содѣйствовать очищенію благороднаго металла вашей натуры отъ шлаковъ, быть можетъ, еще его затемняющихъ, если бы я могъ озарить вашу душу передъ вами самими, освѣтить передъ вами жизненную дорогу, представляющуюся въ вашихъ глазахъ такою мрачною,-- такъ какъ вы полагаете, будто съ нея сбились или, можетъ быть, и въ самомъ дѣлѣ немного сбились,-- однимъ словомъ, если бы мнѣ удалось сдѣлать васъ тѣмъ, чѣмъ вы можете и, слѣдовательно, должны быть,-- то все это значило бы только оказать вамъ справедливое вознагражденіе за вопіющую несправедливость, упрятавшую васъ сюда, и съ моей стороны этимъ путемъ я могъ бы заплатить вамъ -- долгъ благодарности, обязывавшій меня по отношенію къ вамъ еще прежде, чѣмъ вы переступили за порогъ этого дома, уже не говоря о томъ, что вы сохранили отца моимъ дѣтямъ,-- надолго ли, извѣстно конечно одному Богу.
   Матовый отсвѣтъ лампадки падалъ на его прекрасное, блѣдное лицо, и оно, какъ бы окруженное звѣзднымъ блескомъ, свѣтилось ко мнѣ изъ темноты, тогда какъ мягкій голосъ отрадно отдавался въ моихъ ушахъ, точно голосъ добраго духа, бесѣдующаго въ ночной тишинѣ съ страдающей, просящей помощи человѣческой душою. Я лежалъ неподвижно, не сводя съ него глазъ, мнѣ хотѣлось все слышать этотъ голосъ, и я тихо просилъ его говорить еще и еще.
   -- Быть можетъ, я поступаю эгоистически, продолжалъ онъ,-- если теперь, когда душа ваша пробуждается къ свѣжей жизни и дѣтски-наивными глазами озираетъ вновь просіявшій для нея божій свѣтъ,-- пользуюсь первой же минутой, чтобы познакомить васъ со мною, заставить васъ полюбить меня также, какъ я знаю и люблю васъ,-- и повторяю, не съ сегодняшняго только дня. Я зналъ васъ прежде, чѣмъ вы сюда явились. Вы глядите на меня съ изумленіемъ, а между тѣмъ это совершенно просто. Я горячо любилъ своего старшаго брата, хотя мы прожили вмѣстѣ только дѣтскіе годы, а послѣ были разлучены, чтобы уже никогда не принадлежать другъ другу, даже ни разу не видѣться за послѣдніе пятнадцать или двадцать лѣтъ. Какимъ бы ни сдѣлали его людской свѣтъ и страсти, это была золотая, благороднѣйшая, отважнѣйшая человѣческая натура, какая только когда либо могла выйти изъ рукъ творящей природы. Представьте же себѣ, какъ глубоко должно было меня потрясти извѣстіе о его ужасной кончинѣ, съ какимъ горестнымъ любопытствомъ я наводилъ справки обо всемъ, что относилось къ его смерти и въ сопровождавшимъ ее обстоятельствамъ и съ какимъ горячечнымъ усердіемъ воспользовался я случаемъ просмотрѣть акты процесса, имѣвшаго отношеніе къ имени и поступкамъ моего несчастнаго брата. Вы были замѣшаны въ его дѣлѣ какимъ-то роковомъ образомъ, и изъ этихъ документовъ я впервые съ вами познакомился. Мое положеніе часто заставляетъ меня просматривать подобные документы, и въ нихъ я давно уже привыкъ читать между строками. Но еще никогда это искуство не было для меня такъ необходимо, какъ въ настоящемъ случаѣ, потому что еще никогда крючкодѣйскій умъ юриста или лучше крючкодѣйская безтолковость не обнаруживалась въ такомъ безобразіи, какъ по отношенію къ вамъ; никогда рука судебнаго пачкуна еще не ухитрялась сдѣлать изъ совершенно яснаго ярко-просвѣчивающаго юношескаго типа болѣе ужасную карикатуру, съ ногъ до головы усердно заляпанную грязными чернилами подъячаго. Мнѣ кажется, что я могъ бы отвергнуть каждую черту, приданную вамъ обвинительнымъ актомъ, и положительно доказать ея лживость. Если бы даже дѣло вовсе не касалось моего брата, моего когда-то горячо любимаго брата -- вѣдь вамъ пришлось только отвѣчать за его вину -- если бы весь процессъ, вмѣсто того, чтобы изъ тысячи причинъ возбуждать съ моей стороны самое горестное волненіе, былъ для меня совершенно постороннимъ дѣломъ,-- то и тогда я принялъ бы ваше положеніе близко къ сердцу, я бы старался спасти васъ, насколько это было въ моихъ силахъ. Сдѣлать что нибудь для васъ полезное я былъ рѣшительно не въ состояніи, и могъ только употребить все мое вліяніе, чтобы васъ помѣстили сюда, а не въ Н., куда вы были сначала назначены.
   Вы явились. Я увидѣлъ васъ такимъ, какимъ всегда представлялъ себѣ, и нашелъ, что портретъ, нарисованный моимъ воображеніемъ, совершенно соотвѣтствовалъ дѣйствительности. Да и въ самомъ дѣлѣ, кого я могъ въ васъ.видѣть, какъ не юношу, погубившаго себя, чтобы спасти моего брата,-- какъ не юношу, добровольно подвергнувшаго себя суду, чтобы люди не сказали, что родной отецъ былъ его соумышленникомъ?.. Каждая черта обличала въ васъ человѣка, умышленно испортившаго свое дѣло передъ судомъ,-- своимъ упорнымъ отказомъ дать какія либо свѣдѣнія о своихъ соумышленникахъ, и однако полнѣйшая откровенность этого юноши во всѣхъ прочихъ обстоятельствахъ дѣла могли бы тронуть любое сердце,-- только ужь, разумѣется, не заскорузлое сердце судейскаго приказнаго. И вотъ передо мною стоялъ человѣкъ, глубоко оскорбленный людьми подъ личиною закона; затхлый воздухъ острога омрачилъ его свободную душу и этотъ юноша, выражаясь словами моего любимаго поэта, изъ полноты любви зачерпнулъ ненависть къ ближнему ("Sich Menschenhass aus der Fьlle der Liebe getrunken"). Вы поступили совершенно сообразно съ своимъ достоинствомъ, нисколько не скрывая этой ненависти и гордо отклонивъ отъ себя все, что въ вашу пользу предлагали и за что другіе жадно схватились бы обѣими руками. Позвольте мнѣ высказать все покороче. Благодаря своей замѣчательно-крѣпкой натурѣ, вы довольно боролись съ подтачивавшею васъ болѣзнію, однако она скоро проявилась со всею яростною силою. Наступилъ кризисъ. Въ безумномъ изступленіи слишкомъ возбужденныхъ чувствъ вы хотѣли показать людямъ: смотрите, вотъ кѣмъ вы меня сдѣлали,-- однако послѣдствія показали васъ такимъ, каковъ вы на самомъ дѣлѣ.
   Васъ замертво вынесли изъ ужаснаго мѣста. Поспѣшно призванный врачъ хотя и подавалъ надежду, однако, прибавляя, что спасти васъ удастся, можетъ быть, но только при самомъ тщательномъ уходѣ. Гдѣ же намъ было окружить васъ этимъ уходомъ, какъ не здѣсь, у меня? Кто могъ усерднѣе оберегать вамъ жизнь, какъ не тотъ, кому вы ее спасли? И въ подобномъ случаѣ, что мнѣ было за дѣло до порядковъ заведенія, до толковъ.между людьми? Мы отнесли васъ въ первую комнату, представлявшую случайно наилучшія удобства для нашей цѣли. Мы, т. е.,-моя жена, дочь -- она по умственному развитію старше своихъ настоящихъ лѣтъ -- старый вѣрный Зюсмильхъ, врачъ, котораго вы любите, какъ онъ этого заслуживаетъ, наконецъ я -- всѣ мы, мужественно и непоколебимо боролись съ угрожавшей вамъ смертью; я* смѣло могу сказать это, потому что вѣдь это совершенно само собою разумѣется. Женщины въ радости плакали, мужчины пожимали другъ другу руки, когда ваша могучая натура осилила, наконецъ, врага, и когда врачъ съ недѣлю тому назадъ подошелъ къ намъ и сказалъ: онъ спасенъ.-- Теперь, мой дорогой, юный другъ, на сегодня мы побесѣдовали довольно, быть можетъ, даже уже слишкомъ много. Если изъ этой бесѣды вы вынесете впечатлѣніе, что васъ окружаютъ любящіе друзья, и если будете засыпать съ такою мыслію -- то это все, чего я желалъ. Вотъ уже кажется, идетъ Зюсмильхъ; я хотѣлъ освободить его на сегодняшнюю ночь, но онъ упорно утверждаетъ, что не долженъ покидать своего арестанта. Спите съ Богомъ!
   Тихо провелъ онъ по глазамъ рукою и вышелъ изъ комнаты. Слова его глубоко запали мнѣ въ душу. Этимъ тономъ не говорилъ ко мнѣ ни одинъ человѣкъ. Не вылетѣла ли изъ меня помраченная душа во время продолжительной болѣзни и не уступила ли мѣсто болѣе свѣтлому духу? Какъ бы то ни было,-- но мнѣ было такъ отрадно, такъ невыразимо сладко, что долго едва ли это могло продолжаться. Но я старался какъ можно долѣе удержать это сладостное обаянье, подобно тому, какъ иногда стараешься, затвердить мотивъ какой нибудь прекрасной мелодіи. Я лежалъ, не шевеля ни однимъ членомъ, не открывалъ глазъ -- и вдругъ услышалъ легкій шорохъ въ комнатѣ: мой вѣрный сторожъ дѣлалъ свои приготовленія на ночь.
   Могъ ли я не спать отрадно, осѣняемый такой любящей рукою? Могъ ли не спать спокойно, такъ вѣрно охраняемый?..
   

V.

   Въ крайнемъ углу тѣнистаго сада, исключительно предназначеннаго для директора и его семейства, находится маленькій, прислоненный къ старой городской стѣнѣ домикъ, носившій въ семействѣ пышное названіе "бельведера", потому что отсюда изъ оконъ, чрезъ городскія стѣны, можно было бы полюбоваться восхитительнымъ видомъ на большую полосу морскаго пролива и на еще болѣе значительную часть острова, если бы только можно было открывать окна. Но старыя сгнившія окна совершенно затекли сыростью, и притомъ ени очень узки, а ихъ маленькія, оправленныя въ свинецъ оконицы изъ разноцвѣтнаго стекла, составляли во время оно часть оконъ сосѣдней, давнимъ давно уже разрушенной часовни, и тогда, вѣроятно, были сдѣланы по какому нибудь опредѣленному образцу, отъ котораго теперь не осталось почти и слѣдовъ. Вообще домикъ весь угрожаетъ развалиться, такъ какъ дерево, послужившее для его постройки, не могло втеченіи многихъ лѣтъ противостоять вліяніямъ солнца, дождя и морского вѣтра, и потому хозяева дома заходятъ сюда очень рѣдко -- гораздо рѣже, чѣмъ на площадку передъ домикомъ, служащую для семьи настоящимъ мѣстомъ лѣтнихъ прогулокъ, гдѣ она проводитъ каждый досужій часъ, при хорошей лѣтней погодѣ.
   И площадка вполнѣ заслуживаетъ оказываемое ей предпочтеніе. Расположенная на одной высотѣ съ садовымъ домикомъ и съ краемъ городской стѣны, она постоянно освѣжается дыханіемъ ближняго моря, тогда какъ сквозь густую зелень старыхъ, окружающихъ ее чинаровъ только рѣдкій лучъ полуденнаго солнца проникаетъ здѣсь до земли. Промежутки между древесными стволами заняты зеленой стѣною живой изгороди, еще болѣе увеличивающею уютность, отрадную затишь этого мѣста; отъ зеленой изгороди изящно отдѣляются шесть гермесовъ, сдѣланныхъ изъ песчаника. По правую и лѣвую руку манятъ къ работѣ и мечтательности два круглые еловые стола, обведенные зеленой краской и обставленные необходимымъ числомъ стульевъ.
   Въ одинъ очаровательный августовскій вечеръ, двѣ недѣли спустя послѣ того, какъ я въ первый разъ вышелъ изъ комнаты, здѣсь сидѣли два человѣческія существа -- одно, занятое мечтами, если только мечтать вообще значитъ чѣмъ нибудь заниматься,-- другое же работало съ совершенно серьезнымъ усердіемъ. Мечтателемъ былъ я самъ, и легкое одѣяло, лежавшее на моихъ колѣняхъ, несмотря на очень теплую погоду, повидимому, намекало, что я находился еще въ періодѣ выздоровленія, когда мечтать дозволяется, а работа еще. запрещена; возлѣ меня сидѣла молоденькая дѣвушка, всего четырнадцати лѣтъ отъ роду, и работа ея заключалась въ томъ, что она рисовала на мольбертѣ голову a deux crayons и въ натуральную величину. При этомъ дѣвушка, весьма естественно, должна была часто поднимать на меня свои глаза изъ-за края мольберта, и если уже мнѣ все говорить откровенно, то я долженъ сознаться, что предметомъ моихъ мечтаній были именно эти глазки.
   Впрочемъ, чтобы испытать на себѣ ихъ приковывающую силу, не нужно было имѣть двадцать лѣтъ отъ роду, быть выздоравливающимъ и именно тѣмъ, на кого эти глазки такъ часто поднимались съ какимъ-то страннымъ, твердымъ и вмѣстѣ сомнительнымъ взглядомъ, проникавшимъ и внутрь, и скользившимъ наружу,-- да, не нужно было даже всего этого, вмѣстѣ взятаго. Большіе, голубые глаза художника, взглядывавшаго на свою модель, были глубоки, но то была глубина, имѣющая поверхность, и каждое движеніе души, каждый свѣтлый лучъ, въ ней пробивавшійся, каждая тѣнь, ложившаяся на нее, отражались на этой поверхности, однако все-таки оставалось что-то, чего никакъ нельзя было постичь. Еще такъ недавно я глядѣлъ уже разъ въ неразгаданные глазки -- по крайней мѣрѣ для меня -- но какъ были не похожи на нихъ вотъ эти другіе милые глаза! Я чувствовалъ всю громадную разницу, хотя и не могъ бы тогда опредѣлить, въ чемъ она заключалась. Я зналъ только, что эти глаза не приводили меня въ замѣшательство, не нагоняли тревоги, не погружали сегодня въ жгучее пламя, завтра въ ледяной холодъ, но что въ нихъ я постоянно могъ заглядывать съ безмятежнымъ, святымъ наслажденіемъ, какъ глядишь только на божье небо, и -при этомъ ни одно желаніе, ни одно стремленіе не родится въ созерцающей душѣ, кромѣ, можетъ быть, сожалѣнія, отчего за плечами у меня нѣтъ крыльевъ -- улетѣлъ бы...
   Эти большіе глубокіе глаза были самой прелестной принадлежностью лица, и, быть можетъ, это обстоятельство заставляло казаться ихъ еще крупнѣе и глубже. Другіе находили, что если въ этомъ лицѣ и было что нибудь хорошаго, то это только одни эти глаза, но я уже тогда не могъ раздѣлять этого мнѣнія, а теперь могу согласиться съ нимъ еще менѣе по весьма уважительнымъ причинамъ, о которыхъ читатель узнаетъ, можетъ быть, въ свое время. Черты лица были, пожалуй, неправильны; безъ всякаго сомнѣнія, не имѣли въ себѣ ничего такого, что поражаетъ съ перваго взгляда, но неблагороднаго въ нихъ ничего не было; напротивъ, все въ*нихъ было тонко и своеобразно, все дышало умомъ и внутренней осмысленностью, все было обведено мягкими, но тѣмъ не менѣе опредѣленными линіями. Нѣжная типичность, теплота и осмысленность характеризовали въ особенности ротъ и, казалось, будто эти благородныя губы говорили, даже когда сохраняли свое обычное закрытое положеніе.
   Двѣ роскошныя косы обильныхъ темносѣрыхъ волосъ проходили, согласно съ тогдашней модою, съ висковъ назадъ, подъ ушами, и образовали прелестную раму для этого теплаго, умнаго, нѣсколько блѣднаго личика,-- казалось даже слишкомъ тяжелую раму для такой нѣжной головки, обыкновенно наклоненной впередъ или на сторону. Эта осанка, въ соединеніи съ обычной серьезностью лица, дѣлала дѣвушку старше ея настоящихъ лѣтъ. Но трудъ и заботы также заставляютъ увядать цвѣтъ молодости, и она, бывшая почти ребенкомъ, была знакома съ работою слишкомъ хорошо, тогда какъ заботы уже набросили достаточно мрачныя тѣни на ея юную жизнь.
   Но вотъ въ это мгновеніе улыбка промелькнула по серьезному личику. Дѣвушка взглянула изъ-за края мольберта и сказала:
   -- Можете встать, если вамъ угодно.
   -- А вы развѣ кончили? отозвался я, немедленно пользуясь даннымъ мнѣ позволеніемъ и становясь за ея стуломъ;-- э, да вы все еще возитесь съ глазами.... И откуда это у васъ берется терпѣніе?
   -- А у васъ нетерпѣніе?.... замѣтила она, спокойно продолжая рисовать далѣе;-- вы право разсуждаете такъ, какъ нашъ маленькій Оскаръ. Онъ посадитъ въ землю фасоль, а чрезъ пять минутъ опять выкапываетъ ее, чтобы посмотрѣть, не выросла ли она.
   -- Ну, да вѣдь ему всего-то наберется семь лѣтъ отъ роду.
   -- Въ такихъ лѣтахъ, однако, уже можно знать, что Зобы не поспѣваютъ такъ скоро.
   -- Вотъ вы все журите Оскара, а вѣдь онъ вашъ любимчикъ.
   -- Кто это вамъ сказалъ?
   -- Бенно передалъ мнѣ это вчера подъ строгимъ # секретомъ и просилъ, чтобы я ни за что не пересказалъ этого вамъ.
   -- Въ такомъ случаѣ вы напрасно сдѣлали, что пересказали"
   -- Ну, а все-жъ таки это правда.
   -- Нисколько, по моему онъ не правъ. Оскаръ -- самый маленькій мой братъ, и. потому я наиболѣе должна о немъ заботиться. Бенно и Буртъ обойдутся безъ меня раньше. *
   -- Даже въ ихъ. упражненіяхъ, которыя вы исправляете.
   -- Однако, садитесь-ка опять.
   -- А говорить мнѣ все-таки можно?
   -- Разумѣется.
   Опять усѣлся я на прежнее мѣсто, но впродолженіи нѣсколькихъ минутъ сначала слѣдилъ глазами за работою. Лучъ вечерняго солнца, пробравшійся сквозь густую зелень большихъ деревьевъ, коснулся нѣжной головки и окружилъ ее золотымъ ореоломъ.
   -- Фрейленъ Паула, произнесъ я.
   -- Паула, поправила она, не поднимая глазъ.
   -- Извольте,-- Паула!
   -- Что скажете?
   -- Право мнѣ бы хотѣлось имѣть такую сестрицу, какъ вы.
   -- Да вѣдь у васъ, кажется, есть сестра.
   -- О, она гораздо старше меня лѣтами и притомъ никогда особенно обо мнѣ не заботилась, а теперь-то и подавно не захочетъ обо мнѣ ничего слышать.
   -- Гдѣ она живетъ? Вы мнѣ говорили какъ-то...
   -- На польской границѣ. Она замужемъ за однимъ таможеннымъ чиновникомъ -- вотъ ужь будетъ лѣтъ десять; у ней много дѣтей.
   -- Чтожъ, у ней много хлопотъ и съ ними, и вы не вправѣ на нее сердиться.
   -- Я и не думаю на нее сердиться, даже почти ее не знаю; если бы мнѣ случилось повстрѣчаться съ ней на улицѣ, право, я думаю, что прошелъ бы мимо, не останавливаясь.
   -- О, это уже не хорошо: братья и сестры должны держаться другъ за друга. Если бы десяти или двадцати лѣтъ мнѣ довелось встрѣтиться съ Бенно или Куртомъ,-- или даже хоть съ маленькимъ Оскаромъ,-- и они бы не узнали меня, то это было бы для меня очень, очень больно.
   -- Ну, васъ-то они узнаютъ, хоть бы прошло и пятьдесятъ лѣтъ.
   -- Тогда я была бы уже старуха, но такою старою я не буду.
   -- Почему же не будете?
   -- До того времени мальчики давно подѣлались бы мужчинами, безъ сомнѣнія уже имѣли бы женъ и дѣтей, отецъ и мать давно бы померли,-- ну, что же тогда мнѣ оставалось бы дѣлать на свѣтѣ?...
   -- Но вы тоже выйдете замужъ.
   -- Никогда.
   Это слово звучало такъ серьезно и при этомъ большіе голубые глаза, устремленные на мой лобъ изъ-за мольберта, были полны такого задумчиво-сосредоточеннаго выраженія, что я рѣшительно не могъ смѣяться, хотя и чувствовалъ къ тому маленькую охоту.
   -- Отчего же? спросилъ я.
   -- До того времени, когда дѣти не будутъ болѣе во мнѣ нуждаться, я буду уже очень стара.
   у -- Нельзя же вамъ, однако, весь свой вѣкъ поправлять ошибки въ ихъ упражненіяхъ.
   А вотъ мнѣ, не знаю почему, кажется, какъ будто я всегда должна буду этимъ заниматься.
   -- Даже когда они станутъ учиться полатыни и погречески?
   -- Я ужь и теперь учусь полатыни вмѣстѣ съ ними,-- почему же мнѣ не учиться и погречески?
   -- Ну, греческій языкъ безсовѣстно труденъ, такъ ужь труденъ.... Вспомните мое слово, Паула,-- неправильныхъ глаголовъ не одолѣетъ ни одинъ живой человѣкъ, кромѣ развѣ гимназическихъ учителей, но мнѣ трудно вѣрится, чтобы они были такіе же настоящіе люди, какъ мы.
   -- Ну, это только одна изъ вашихъ насмѣшекъ, но вамъ бы слѣдовало удержаться отъ нихъ передъ Бенно,-- вѣдь онъ хочетъ со временемъ быть учителемъ.
   -- Я постараюсь отклонить его отъ этого намѣреніи.
   -- Ахъ, пожалуйста, не дѣлайте этого! И почему хе ему не быть учителемъ, когда у него есть къ тому и охота, и способности? Я сама не знаю ничего болѣе пріятнаго, какъ выучить другого чему нибудь доброму, или для него полезному. И притомъ же это совершенно пригодное занятіе для мальчика, въ положеніи Бенно. По крайней мѣрѣ, я слышала, что у кого нѣтъ слишкомъ высокихъ видовъ, для того всего лучше удовольствоваться скромнымъ существованіемъ. Правда, отецъ думаетъ иначе; онъ желаетъ, чтобы изъ Бенно вышелъ медикъ или естествоиспытатель. А вѣдь при этомъ ученыя занятія обойдутся не дешево, хотя бы отецъ и не терялъ своей бодрости... Однако я не знаю, всегда ли это можетъ продолжаться.
   Паула наклонила голову надъ мольбертомъ и принялась рисовать еще усерднѣе; только я видѣлъ, что она раза два быстро провела платкомъ по своимъ глазамъ. Этотъ жестъ глубоко запалъ мнѣ въ сердце: я зналъ, какъ безпокоилась Паула -- и безъ сомнѣнія не безъ причины -- о здоровьи отца.
   -- Фрейленъ Паула, окликнулъ я.
   На этотъ разъ она меня не поправила,-- можетъ быть, также ничего не слышала.
   -- Фрейленъ Паула, сказалъ я еще разъ,-- вы напрасно тревожите себя такими грустными мыслями. Вѣдь вашъ папаша совсѣмъ не боленъ, и притомъ вы забываете, какая живучая порода -- всѣ Церены. Господинъ фонъ-Церенъ говорилъ, что штейерратъ былъ всегда не очень крѣпкаго тѣлосложенія, однако могъ поспорить силами со многими людьми, извѣстными своею крѣпкою натурою; самъ господинъ фонъ-Церенъ былъ точно вылитъ изъ стали, а все-таки разъ сказалъ, что самый младшій его братъ управится съ двумя такими силачами, какъ онъ. А вѣдь, знаете ли, такая крѣпкая комплекція -- это все, что нужно, какъ говоритъ докторъ Снелліусъ, и затѣмъ тоже самое повторяю я.
   -- Ну если вы это говорите...
   Паула взглянула вверхъ и вокругъ ея милаго рта заиграла грустная улыбка.
   -- Вы хотите сказать, что такая жалкая кляча, какою я сижу здѣсь, не смѣетъ говорить о силѣ?
   -- О, Мѣтъ, я знаю, что вы были очень сильны, прежде чѣмъ заболѣли, и знаю также, что опять скоро бы окрѣпли, еслибы берегли себя, какъ слѣдуетъ, что вы не всегда дѣлаете... напримѣръ, вы никогда не должны были бы сидѣть безъ одѣяла, а вотъ вы опять спустили его внизъ. Только я не думаю...
   -- Чего не думаете? спросилъ я, послушно подбирая одѣяло на колѣни.
   -- Не думаю я, чтобъ уже все, рѣшительно все заключалось въ крѣпкомъ тѣлосложеніи. Куртъ, напримѣръ, очень сильный мальчикъ -- въ этомъ нѣтъ сомнѣнія -- а, между тѣмъ Оскаръ пишетъ, читаетъ и дѣлаетъ арифметическія задачи ни чуть не хуже Курта, хотя Курту уже девять лѣтъ, тогда какъ Оскару всего только семь.
   -- Ну, ужь извѣстно Оскаръ вашъ любимчикъ.
   -- Не хорошо съ вашей стороны говорить это.
   Она произнесла это кроткимъ, дружескимъ тономъ и безъ малѣйшаго слѣда горечи, а между тѣмъ я чувствовалъ, что вся кровь бросилась мнѣ въ щеки. Мнѣ было такъ жутко и стыдно, точно бы я поколотилъ бѣднаго, беззащитнаго малютку.
   -- Правда, правда, вскричалъ я съ волненіемъ,-- это было не хорошо, очень не хорошо, просто гадко; я самъ не знаю, какъ могъ я выказать себя передъ вами такимъ негодяемъ; но мнѣ уже такъ долго выставляли прилежныхъ мальчиковъ образцами и при этомъ на мою долю приходилось столько непріятныхъ словъ, что кровь всегда мутитъ мнѣ мозгъ, когда я слышу подобныя похвалы. При этомъ я долженъ думать, какъ глупъ я самъ...
   -- Не годится тоже называть себя глупымъ.
   -- Ну, все жъ таки я долженъ думать, что мало я знаю, такъ какъ я лѣниво учился.
   -- Въ этомъ виноваты только вы сами... если это, дѣйствительно, такъ.
   -- Ужъ я вамъ говорю, что это такъ, отозвался я.-- Страшно самому дѣлается, когда подумаешь, какъ мало я знаю. Уже не говоря о греческомъ языкѣ,-- такъ какъ я продолжаю утверждать, что онъ упаси Богъ, какъ труденъ и нарочно выдуманъ учителями для нашего мученія,-- но въ латыни я тоже не очень далеко ушелъ, и ужь это была моя собственная вина, такъ какъ я видѣлъ, что Артуръ, бывшій вѣдь не особенно умнѣе меня, отлично выучивалъ свои уроки, когда хотѣлъ. Вотъ вы много читаете ваши англійскія книжки, но для меня онѣ тоже написаны на какой-то греческой тарабарщинѣ, а что до французскаго языка, то я право не знаю, съумѣлъ ли бы я проспрягать порядочно avoir и être. А вотъ еще въ чемъ я вамъ признаюсь. Вчера Бенно не могъ справиться съ своими примѣрами и приставалъ во мнѣ, чтобы я ему показалъ; ну, я и сказалъ ему, что пусть самъ дѣлаетъ, какъ знаетъ. Ужь какъ онъ примется за дѣло -- я недоумѣвалъ, но когда онъ потомъ, дѣйствительно, самъ совладалъ съ трудностями, я втайнѣ устыдился передъ одинадцатилѣтнимъ мальчуганомъ,-- какъ никогда не стыдился передъ нашимъ математикомъ -- д-ромъ Бушемъ, когда онъ въ моихъ тетрадяхъ каждый разъ отмѣчалъ: основательно дурно, или отмѣнно скверно, или отлично переписано съ чужого, или ставилъ, другія насмѣшливыя помѣтки въ этомъ родѣ.
   Въ то время, какъ я сокрушенно исповѣдывался въ своихъ грѣхахъ, Паула не сводила съ меня своихъ большихъ глазъ и нѣсколько разъ покачивала головою, точно не довѣряя своимъ ушамъ.
   -- Если это, дѣйствительно, правда...
   -- Зачѣмъ вы, Паула, постоянно говорите это если? Какъ я ни плохо учился, однако, все-таки выучился, покрайней мѣрѣ, говорить правду, а ужь вамъ-то и подавно я ни въ чемъ бы не могъ солгать.
   Дѣвушка покраснѣла до своихъ русыхъ косъ.
   -- Извините меня, сказала она,-- вѣдь я вовсе не хотѣла васъ обидѣть, хотя мнѣ, право, съ трудомъ вѣрится, чтобы вы... чтобы вы такъ плохо употребили ваше время, когда находились въ училищѣ; я хотѣла только сказать, что вы опять должны поправить все къ лучшему, и какъ можно скорѣе вознаградить безъ пользы потерянное время.
   -- Ну, это легко сказать, Паула! Какими же судьбами я могу сдѣлать такое чудо? Бенно знаетъ гораздо болѣе меня во французскомъ языкѣ, географіи и математикѣ, а вѣдь ему всего одинадцать лѣтъ, тогда какъ мнѣ въ слѣдующемъ мѣсяцѣ стукнетъ второй десятокъ.
   Паула отодвинула на столѣ мольбертъ передъ собою и опустила голову на руку, чтобы лучше поразмыслить о такомъ отчаянно-критическомъ казусѣ. Вдругъ она подняла голову и сказала скоро и тихо:
   -- Вамъ бы не мѣшало поговорить съ моимъ отцомъ.
   -- Что же мнѣ сказать ему?
   -- Да все, что вы сказали теперь мнѣ.
   -- Это мнѣ тоже поможетъ немного.
   -- О, напротивъ. Вы представить себѣ не можете, какъ много знаетъ мой отецъ. Просто все знаетъ, все умѣетъ.
   -- Я, этому охотно вѣрю, Паула; но что же мнѣ-то изъ того за польза? Вѣдь не можетъ же онъ удѣлить мнѣ своего знанія, даже еслибы, при своей добротѣ, отъ души этого желалъ.
   -- Конечно, этого онъ не можетъ сдѣлать -- но вы-то сами должны усердно работать и работать. А онъ вамъ скажетъ, какъ надо лучше всего приняться за дѣло, какъ должно работать скорѣе. Что же, хотите?
   -- Я бы хотѣлъ съ большимъ удовольствіемъ, но...
   -- Нѣтъ, тутъ не должно быть никакихъ Я перестану говорить если, а отъ васъ тоже не хочу слышать никакихъ но!.. Хотите или нѣтъ?
   -- Да.
   Это да я произнесъ громко и смѣло, такъ какъ оно стоило мнѣ нѣкотораго усилія. Паула сложила руки, наклонила головку, точь-въ-точь будто молилась, чтобы мое да получило благословеніе свыше. На площадкѣ сдѣлалось тихо-тихо; только гдѣ-то щебетала одинокая птичка и красные лучи вечерняго солнца играли промежъ вѣтвей. Было ли то дѣйствіе мягкаго настроенія, еще неоставлявшаго меня послѣ болѣзни,-- не знаю, но только на душѣ у меня было какъ-то такъ чудно и странно... И казалось мнѣ, будто я находился въ святомъ храмѣ и только-что произнесъ-торжественный обѣтъ, окончательно разрывавшій мою связь съ прошлымъ и посвятившій меня новой жизни, новымъ обязанностямъ. И при этомъ я все глядѣлъ на милую дѣвушку, продолжавшую сидѣть съ поникшей умной головкой, съ сложенными руками -- и глядѣлъ я на нее такъ пристально, что слезы навернулись у меня на глаза, и за этимъ покрываломъ изчезли храмъ и жрица -- площадка съ высокими деревьями, свѣтившимися въ солнечныхъ лучахъ,-- и молоденькая дѣвушка съ молитвенно-сложенными руками.
   И вдругъ изъ сада послышался чей-то звонкій голосъ. То были братья Паулы, окончившіе свои учебныя занятія, и теперь радостно спѣшившіе на свою любимую площадку, гдѣ они разсчитывали навѣрное найти свою сестру. Паула убрала свои рисовальныя принадлежности и уже готовилась было закрыть рисунокъ листомъ тонкой бумаги, когда мальчуганы на всемъ бѣгу подскакали къ намъ вверхъ по холмистой отлогости.
   -- А я первый, а я первый! кричалъ маленькій Оскаръ, кубаремъ сваливаясь на руки сестры.
   -- Еще бы, когда мы сами пропустили тебя впередъ, сказалъ Куртъ, бросаясь ко мнѣ на колѣни съ ловкостью эквилибриста.
   -- Покажи-ка, Паула, сказалъ Бенно, опуская руку на плечо Паулы.
   Паула сняла бумагу; Бенно принялся внимательно разсматривать рисунокъ и потомъ устремилъ испытующій взглядъ на оригиналъ; Куртъ быстро слѣзъ съ моего колѣна, чтобы тоже посмотрѣть на работу сестры; даже маленькій Оскаръ просунулъ свою кудрявую голову подъ руку сестры и также хотѣлъ знать, въ чемъ тутъ было дѣло. Милая, прелестная то была группа -- три рѣзвые мальчугана близко притиснувшіеся къ сестрѣ и быстро поводившіе своими блестящими глазенками, то на меня, то на картину.
   -- Это дядя докторъ! сказалъ Оскаръ.
   Паула улыбнулась и нѣжно провела рукою по русымъ кудрямъ хорошенькаго мальчика.
   -- Дурачекъ ты, дурачекъ, сказалъ Куртъ,-- вѣдь у доктора на носу есть очки.
   -- Ничего, хорошо, Паула, замѣтилъ Бенно съ видомъ знатока.
   -- Въ самомъ дѣлѣ? спросила Паула.
   -- Да, ничего, сказалъ Бенно,-- только онъ ужь вовсе не такой же хорошенькій.
   -- Ну, дѣти, довольно насмотрѣлись, сказала Паула рѣшительнымъ тономъ.-- Бенно, отнеси-ка ты это въ бельведеръ.
   -- Я, я отнесу! сказалъ Куртъ.
   -- Нѣтъ, я, нѣтъ, я, кричалъ Оскаръ.
   -- Слышали, кажется, что я долженъ отнести! сказалъ Бенно;-- куда вамъ, клопамъ...
   -- А ты-то ужь ухъ какой большой! сказалъ Куртъ, подтрунивая.
   -- Тише, полно вамъ! вмѣшалась Паула; -- вы никогда не должны объ этомъ спорить. Кто старше, тотъ и больше, и ужь этого онъ измѣнить не можетъ,-- а кто моложе, тотъ меньше, и онъ тоже въ этомъ не виноватъ.
   -- Нѣтъ, Паула, ты это несправедливо говоришь, сказалъ Куртъ;-- вотъ, напримѣръ, Георгъ моложе папаши, а вѣдь посмотри-ка -- онъ больше папаши.
   -- Вотъ идетъ отецъ, сказала Паула,-- и съ нимъ также мать; ну, смотрите жъ, перестаньте шумѣть.
   По дорогѣ шелъ директоръ, ведя подъ руку свою жену, но медленно-медленно, какъ это было необходимо для почти ослѣпшей директорши, которой глаза были прикрыты широкимъ зеленымъ зонтикомъ. Позади ихъ, то съ правой, то съ лѣвой стороны дороги шла какая-то приземистая,поджарая фигурка, державшая голову то вверхъ, то внизъ, бравшая палку то въ правую, то въ лѣвую руку, и такому же частому перемѣщенію изъ одной руки въ другую подвергалась шляпа шедшаго мужчины. Совершенно облысѣвшее темя его безобразно-большой головы, свѣтилось въ вечернемъ солнцѣ, ни дать, ни взять, какъ билліардный шаръ, освѣщенный пламенемъ газовой лампы.
   Это былъ д-ръ Виллибродъ Снелліусъ -- домашній врачъ и другъ въ семействѣ директора и въ тоже время тюремный врачъ въ Н.
   Я всталъ и сдѣлалъ нѣсколько шаговъ навстрѣчу приближавшимся.
   -- Ну, что какъ поживаете, спросилъ директоръ, протягивая мнѣ руку.-- Хорошо ли подѣйствовалъ на васъ первый продолжительный выходъ на открытый воздухъ?
   -- Ну, объ этомъ мы спросимъ завтра утромъ, гмъ, гмъ, гмъ!...
   Докторъ Снелліусъ любилъ сопровождать свои бесѣды какими-то особенными носовыми звуками, походившими отчасти на ворчаніе, частію на глухое жужжаніе; эти звуки были какъ разъ на цѣлую октаву глубже его настоящаго голоса -- довольно жиденькаго и обладавшаго необыкновенно высокимъ тономъ. Для доктора, какъ для человѣка со вкусомъ, этотъ жиденькій голосишка, называемый имъ фистулой, былъ просто предметомъ ужаса. Своимъ, спускавшимся на цѣлую октаву, ворчаніемъ онъ -- по собственному сознанію -- хотѣлъ убѣдиться, точно ли онъ человѣкъ, а не пѣтухъ, такъ какъ если судить только по качеству своего голоса, то онъ необходимо долженъ былъ бы причислить себя въ послѣдней категоріи.
   -- Но вѣдь вы сами, докторъ, прописали ему открытый воздухъ, сказалъ директоръ.
   -- А я развѣ по этому могу знать, хорошо или дурно это на него подѣйствуетъ, гмъ, гмъ, гмъ!.. отозвался докторъ Снелліусъ.-- И это тоже лекарство, какъ лекарство. Эге, если бы я впередъ навѣрное зналъ, какое дѣйствіе произведутъ мои рецепты, то непремѣнно померъ бы барономъ Виллибродомъ Снелліусомъ въ Снелліусбургѣ, гмъ, гмъ, гмъ!...
   -- Слыша васъ, невольно подумаешь, право, что вся ваша наука -- пустая ложь, сказала госпожа фонъ-Церенъ, усаживаясь на стулѣ, придвинутомъ ей Паулою.
   -- Вы-to въ особенности не имѣете никакихъ причинъ считать насъ чародѣями, благородная фрау!
   -- И именно потому, что вы не кажетесь мнѣ чародѣями, я и не требую отъ васъ ничего, быть можетъ, и въ саломъ дѣлѣ недостижимаго.
   Госпожа фонъ-Церенъ сняла свой зонтикъ и съ благодарнымъ чувствомъ подняла усталые глаза къ древеснымъ вершинамъ, ослаблявшимъ все еще довольно сильный свѣтъ неокончившагося дня. Какъ хороши, вѣрно, били эти глаза, когда еще искрились молодостью и счастьемъ! Какъ очаровательно было это лицо, прежде чѣмъ болѣзнь смяла прелестныя черты и такъ рано -- потому что госпожѣ фонъ-Церенъ теперь едва было сорокъ лѣтъ -- осеребрила роскошную, густоволосую голову! Да, эта блѣдная дама была еще хороша,-- по крайней мѣрѣ, для меня; хотя я находился не долго вблизи ея, однако уже успѣлъ узнать, какъ она была ангельски добра, какъ сердце ея было всегда открыто и полно сочувствія ко всему, что страдало, несмотря на всю безконечную ея любовь къ мужу и роднымъ малюткамъ.
   -- А вотъ мы скоро поджидаемъ къ себѣ вашего пріятеля Артура, сказалъ мнѣ директоръ, отведя меня нѣсколько въ сторону;-- впрочемъ вы, кажется, говорили, что онъ поступилъ относительно васъ не совсѣмъ по-пріятельски.
   -- Если бы я говорилъ иначе, то долженъ былъ бы лгать. Но какимъ образомъ онъ можетъ явиться сюда?
   -- Передъ пасхой, онъ окончилъ свой экзаменъ и теперь зачисленъ прапорщикомъ въ нашъ батальонъ. При этомъ случаѣ мы увидимъ у себя его родителей и, можетъ быть, также коммерціи совѣтника, если только онъ самъ захочетъ хлопотать о своемъ дѣлѣ. Тутъ видите ли, идетъ разбирательство объ оставшемся имуществѣ моего брата, насколько оно уже не конфисковано въ пользу суда и кредиторовъ, а вѣдь вамъ извѣстно, что между заимодавцами покойнаго коммерціи совѣтникъ занимаетъ первое мѣсто. Дѣло нѣсколько затрудняется тѣмъ обстоятельствомъ, что при пожарѣ замка пропали и всѣ немногія, еще остававшіяся бумаги. Но зато Констанція прислала изъ Неаполя формальное отреченіе отъ наслѣдства, и такимъ образомъ претендентами остаются только мой братъ и коммерціи совѣтникъ, потому что я, съ своей стороны, желалъ бы рѣшительно оградить себя отъ участія въ дѣлежѣ и даже могу сказать, что если бы мы не должны были съ достоинствомъ переносить неизбѣжное, то я ожидалъ бы нашей встрѣчи только съ самымъ тягостнымъ чувствомъ. О чемъ тутъ только не заведутъ рѣчь? Чего не станутъ раскапывать изъ могилы?..-- А что тебѣ, дитя мое?
   Оскаръ долженъ былъ показать отцу бѣдненькаго жучка, пробиравшагося чрезъ дорогу; я же усѣлся въ садовомъ домикѣ и весь отдался такимъ горестнымъ мыслямъ, какія еще не посѣщали меня съ тѣхъ поръ, какъ я нѣсколько оправился отъ болѣзни. Артуръ! Констанція!! Артуръ, такъ подло отступившійся отъ меня, Констанція, такъ низко меня обманувшая! Штейерратъ, коммерціи совѣтникъ!!.. О первомъ я зналъ, что онъ былъ подлый, трусливый помощникъ своего мужественнаго брата, а коммерціи совѣтникъ спекулировалъ легкомысліемъ дикаго и если самъ не былъ виною его гибели, то во всякомъ случаѣ умышленно ускорилъ ее, въ чемъ я былъ убѣжденъ положительно. Какой страшный хаосъ ощущеній, уже прежде достаточно меня терзавшихъ, взбудоражили во мнѣ всѣ эти имена! Какимъ отвратительнымъ показалось мнѣ мое прошлое, исторія котораго навсегда была связана съ этими именами, съ подобными людьми! Оно было такъ отвратительно, какимъ казался мнѣ и островъ сквозь загрязненное, сѣрожелтое стекло окошка, у котораго я стоялъ. И теперь, когда я со вздохомъ обернулся, взглядъ мой упалъ, чрезъ широко-растворенную дверь на площадку подъ чинарами, наполненную чистымъ, прекраснымъ вечернимъ свѣтомъ, и на людей, двигавшихся въ этомъ отрадномъ свѣтѣ.
   Директоръ и докторъ, занявшись довольно оживленной бесѣдой, расхаживали взадъ и впередъ, причемъ докторъ переходилъ то по ту, то по другую сторону своего собесѣдника; два старшіе мальчика рѣзвились возлѣ колѣнъ матери, тогда какъ мать весело шутила съ ними и смѣялась; Паула приняла изъ рукъ служанки принадлежности стола, чтобы накрыть его для ужина, такъ какъ при хорошей погодѣ семья всегда садилась за столъ подъ открытымъ небомъ. И какъ беззвучны, тихи были эти приготовленія Паулы,-- чтобы же помѣшать разговору мужчинъ, чтобы стукъ тарелокъ не подѣйствовалъ раздражительно на больной слухъ матери! И какъ это молоденькая дѣвушка находила время при этомъ болтать съ маленькимъ Оскаромъ, слѣдовавшимъ за нею шагъ за шагомъ, и искать глазами меня, чтобы увидѣть, не былъ ли также и я гдѣ нибудь близко! О! да, это свѣтлое, мирное настоящее было лучше моего мрачнаго, бурнаго прошлаго! Но мнѣ все отчего-то казалось, будто тѣнь минувшаго ложилась на это настоящее. Что если Артуръ, явившись сюда и -- чего надо было ожидать -- поселившись въ домѣ, какъ членъ семьи, станетъ вкрадываться въ довѣріе этихъ безхитростныхъ людей своимъ гладкимъ языкомъ, станетъ, благодаря своей лживой душонкѣ, пріобрѣтать ихъ благосклонность, что если онъ, еще въ раннихъ лѣтахъ бывшій записнымъ любезникомъ, осмѣлится -- а на что подлецъ не осмѣлится!-- ухаживать по старой привычкѣ, за Паулою,-- кузинъ за кузиною!-- Должно быть я былъ еще очень слабъ, потому что при этой мысли сильно затрясся всѣмъ тѣломъ съ головы до ногъ,-- и вдругъ въ это мгновеніе кто-то показался въ садовой аллеѣ, приближаясь къ площадкѣ подъ чинарами. Мнѣ ужь такъ и казалось, что вотъ является когда-то горячо-любимый другъ, обратившійся теперь въ ненавидимаго всею душою недруга.
   Однако это былъ вовсе не заново испеченный прапорщикъ, во всемъ блескѣ своего новаго мундира: посѣтитель этотъ былъ сухощавый, весь одѣтый въ черный костюмъ господинъ, имѣвшій на себѣ очень узкій бѣлый воротничекъ и плоскую шляпу, снабженную очень широкими полями. Снявъ шляпу эту для вѣжливаго поклона, онъ обнажилъ свою голову, покрытую гладкими темными, неэлегантно длинными волосами, зачесанными за уши и по срединѣ подстриженными на макушкѣ. Этого господина я зналъ очень хорошо. Довольно часто доводилось мнѣ его видѣть, когда онъ медленными шагами и съ поникшей головой пробирался чрезъ тюремные дворы, входилъ въ ту или другую дверь, а послѣ, можетъ быть, выходилъ оттуда,-- все съ тою же смиренною осанкою. Честь личнаго съ нимъ знакомства также была мнѣ уже предоставлена, такъ какъ во время моей болѣзни онъ разъ какъ-то совершенно неожиданно вошелъ въ мою комнату и сталъ говорить мнѣ о спасеніи моей души, и я имѣлъ бы это счастье пожалуй, еще очень часто, если бы подоспѣвшій д-ръ Снелліусъ не возмутился противъ этой конкуренціи, причемъ онъ намекалъ, что теперь нужно было хлопотать не столько о спасеніи моей души, сколько объ исцѣленіи тѣла, и для этой цѣли подобные безпокойные разговоры были всего менѣе умѣстны. Это различіе мнѣній розыгралось тоже передъ дверью моей комнаты въ довольно оживленный диспутъ, и мнѣ показалось, что въ этомъ состязаніи дѣло не обошлось даже безъ очень крѣпкихъ словъ. Сообразивъ все это, нельзя было не убѣдиться въ миролюбивыхъ намѣреніяхъ господина діакона и тюремнаго проповѣдника Эвальда фонъ-Кроссова, когда онъ теперь, пожелавъ семейству добраго вечера, не менѣе любезно привѣтствовалъ также и доктора, а мнѣ даже протянулъ руку, чуть только отыскалъ меня глазами.
   -- Ваше здоровье, мой милый? спросилъ онъ своимъ тихимъ голоскомъ;-- однако оно, безъ всякаго сомнѣнія, должно находиться въ удовлетворительномъ состояніи, если я вижу васъ еще на открытомъ воздухѣ, несмотря на то, что уже замѣтно посвѣжѣло. Не принимайте этого, пожалуйста, за сомнѣніе въ вашемъ глубокомъ знаніи, почтеннѣйшій докторъ! Вѣдь мнѣ тоже очень хорошо извѣстно, что praesente medico nihil nocet (въ присутствіи врача ничто не вредитъ).
   Докторъ дернулъ правой ногой, точно пѣтухъ, готовящійся къ бою и закудахталъ самыми высокими нотами:
   -- Право, жаль и -очень жаль, что когда Адамъ скушалъ свое роковое яблоко, тамъ не было никакого врача. Бѣдняга жилъ бы, можетъ быть, и по нынѣ. Гмъ, гмъ.
   Онъ уставилъ въ пастора чрезъ очки яростный взглядъ, желая узнать, по вкусу ли ему пришлась эта заноза. Пасторъ кротко улыбнулся.
   -- Ого, господинъ докторъ, вы все не сходите со скамьи, гдѣ сидятъ насмѣшники?
   -- Ужь я привыкъ оставаться тамъ, гдѣ нахожусь, и нисколько не принадлежу къ тѣмъ людямъ, которые никогда не затрудняются перескочить на хорошее мѣстечко.
   -- А принадлежите къ тѣмъ, что всегда имѣютъ про запасъ острыя шпильки.
   -- Не все то остро, отчего ежатся клейстерныя, кисло-сладкія душенки.
   -- Вы знаете, что я -- слуга мира.
   -- Можете перемѣнить службу.
   -- И что долгъ мой приказываетъ прощать.
   -- Если долгъ сей полученъ отъ Бога, то не мѣшало бы присоединить къ нему хоть крупицу здраваго смысла.
   -- Господинъ докторъ!
   -- Господинъ фонъ-Кроссовъ!
   Вся бесѣда между двумя антагонистами собственно не предназначалась для моихъ ушей, по крайней мѣрѣ, пасторъ говорилъ все время чрезвычайно тихо и даже послѣднее свое восклицаніе; "господинъ докторъ!" произнесъ смиреннымъ тономъ оскорбленной невинности. Затѣмъ онъ пожалъ плечами съ видомъ горестнаго сожалѣнія и присоединился въ прочимъ.
   Видя, что противникъ неожиданно отъ него увернулся, докторъ, точно задорливый пѣтухъ, нѣсколько минутъ злобно глядѣлъ предъ собою, потомъ разразился хриплымъ, куринымъ хохотомъ, взмахнулъ руками, точно это были крылья, и обратился ко мнѣ, какъ будто имѣлъ величайшую охоту продолжать со мною прерванную перебранку.
   -- А вамъ бы таки не мѣшало убраться въ свою комнату.
   -- Я ждалъ только вашего приказанія.
   -- Оно уже воспослѣдовало, и я самъ похлопочу о точномъ его исполненіи. Онъ подхватилъ меня подъ руку и потащилъ за собой такъ быстро, что я едва успѣлъ пожелать остававшимся спокойной ночи. Докторскій гнѣвъ еще не разсѣялся; мой спутникъ то сопѣлъ, то свисталъ, то прищелкивалъ языкомъ и въ промежуткахъ бормоталъ: "скотъ, скотина, скотинаріусъ".
   -- Вы что-то не очень высокаго мнѣнія о нашемъ духовномъ пастырѣ, замѣтилъ я.
   -- Пожалуйста, молодой человѣкъ, хоть вы-то не пускайтесь въ злостную иронію! вскричалъ докторъ, вытаращивъ на меня глаза; -- высокое мнѣніе!! Что это за чепуха!.. Развѣ можно быть другого мнѣнія о подобномъ субъектѣ?
   -- А между тѣмъ директоръ постоянно обходится съ нимъ очень привѣтливо.
   -- Да потому что онъ слишкомъ ласковъ со всякимъ и не подумаетъ при этомъ, что вѣдь это -- не мужчина и вообще не человѣкъ, а змѣя, скверная, вредная гадина, пресмыкающаяся въ травѣ и готовая ужалить неосторожную грудь, согрѣвающую это холодное чудовище. Ласковъ, привѣтливъ! Чтожъ, это не очень трудно, если на другихъ честныхъ людей возлагается обязанность поступать тѣмъ съ большей грубостью.
   -- Это не составляетъ для васъ большаго труда, докторъ.
   -- Эй, не сердите меня, пріятель! Говорятъ вамъ, что это дѣло не шуточное, потому что если я не загрызу этого барина, то, рано или поздно, онъ перекусаетъ всѣхъ насъ и преждѣ всѣхъ своего привѣтливаго друга -- доктора. И вамъ онъ уже успѣлъ поставить загвоздку, да?..
   Мнѣ?!
   -- Ну, да, вамъ, директору и мнѣ -- этотъ негодяй хочетъ однимъ махомъ убить трехъ мухъ.
   -- Да разскажите же, сдѣлайте милость, докторъ, въ чемъ дѣло?..
   -- Еще бы, конечно разскажу, хоть бы вы меня о томъ и не просили. Садитесь-ка вонъ тамъ въ кресло и располагайтесь поудобнѣе. Кажется, сегодня въ послѣдній разъ вы будете сидѣть здѣсь.
   Мы были въ моей комнатѣ. Докторъ силою усадилъ меня въ кресло, а самъ стоялъ передо мною -- то на той, то на другой ногѣ, рѣдко на обѣихъ -- и при этомъ говорилъ:
   -- Настоящее положеніе наше до нельзя просто и ясно. Гуманистъ-директоръ и матеріалистъ-докторъ должны быть въ высшей степени противны піэтистическому, высоко-аристократическому ханжѣ и изувѣру, попавшему въ тюремные проповѣдники для того, чтобы блистать передъ людьми своимъ игривымъ христіанскимъ стремленіемъ. Эдакому гусю гуманность представляется демократической слабостью, а матерію онъ уважаетъ только, когда можетъ жрать ее. Съ покойнымъ пасторомъ Михаэлисомъ, принадлежавшимъ къ старой, добропорядочной школѣ мы жили просто какъ въ раю; онъ и господинъ фонъ-Церенъ -- или скорѣе господинъ фонъ-Церенъ и онъ -- въ продолженіи своей совокупной, почти двадцати-лѣтней дѣятельности сдѣлали заведеніе это такимъ, каково оно въ дѣйствительности,-- т. е. образцовымъ заведеніемъ во всемъ значеніи слова, и я, въ теченіи пяти проведенныхъ мною здѣсь лѣтъ, старался, сколько могъ сжиться съ убѣжденіями этихъ людей, и полагаю, что это мнѣ достаточно удалось. Но вотъ будетъ уже около полу-года съ тѣхъ поръ, какъ померъ Михаэлисъ, и эта піэтистическая гадюка заползла въ нашъ рай; вмѣстѣ съ тѣмъ нашъ прежній миръ отправился ко всѣмъ чертямъ; змѣя заползаетъ во всѣ закоулки, а ужъ гдѣ она побывала, тамъ вездѣ остаются слѣды ея. ядовитаго, тлетворнаго дыханія. Чиновники деморализируются, арестанты подстрекаются къ преступленіямъ. Такой формальный заговоръ, какой былъ затѣянъ Каспаромъ-Котомъ, прежде былъ бы положительно невозможенъ. Слава Богу, что мы, наконецъ, отдѣлались отъ этого гуся: сегодня его благополучно перевезли въ Н., куда собственно его и слѣдовало препроводить съ самаго начала. Да, такъ этотъ Каспаръ-Котъ былъ, изволите ли видѣть, любимецъ господина пастора, зрѣвшаго въ немъ нечистый, но весьма драгоцѣнный сосудъ, и такъ какъ, по мнѣнію нашего проповѣдника, очищеніе сего сосуда принадлежало по праву ему, то онъ и выконючилъ, чтобы его фаворита освободили изъ одиночнаго заключенія, изъ предосторожности назначеннаго ему директоромъ. Такъ вотъ изволите видѣть -- оно все такъ у насъ и идетъ: богослуженіе publice, молитвенное бдѣніе -- privatim, душеспасительные происки -- privatissime! Іуда интригуетъ противъ насъ гдѣ и какъ только можетъ; льститъ директору въ глаза, смиренно сноситъ мои грубости и думаетъ: ладно, голубчики, погодите-ка, попадетесь вы мнѣ, какъ куръ во щи. И ужь онъ полагаетъ, что на-вотъ такъ ужь и схватилъ насъ за хвостъ. Вы знаете, что правительственный президентъ, такой же коварный великопосникъ, доводится ему дядей. И вотъ дядюшка и племянничекъ дѣйствуютъ сообща -- рука, знаете, руку моетъ... Президентъ, какъ непосредственный начальникъ директора, давно бы уже смѣстилъ его, если бы господина фонъ-Церена не поддерживалъ, правда слабой рукою, его другъ и покровитель -- министръ фонъ-Альтенбергъ, одинъ изъ послѣднихъ, еще уцѣлѣвшихъ столбовъ изъ великой эпохи возстанія. Альтенбергъ очень старъ, боленъ и со дня на день можетъ умереть. А между тѣмъ подкопы идутъ съ наивозможнымъ усердіемъ, матеріалъ собирается и, вѣроятно, послужитъ рычагомъ для приведенія въ дѣйствіе новаго высокопревосходительства. А еще, вотъ что я вамъ скажу, только, слушайте хорошенько: ассесоръ Лерхъ, мой добрый пріятель, былъ вчера у президента. "Вотъ любезный Лерхъ", говоритъ президентъ, "вы вѣрно можете доставить подробную реляцію объ этомъ дѣлѣ. Вѣдь опять, поступилъ доносъ на директора фонъ-Церена.-- "Опять, господинъ президентъ61 спрашиваетъ Лерхъ.-- "Да опять, говоритъ, опять новый доносъ, къ моему глубокому прискорбію. Все прочее я могъ оставлять безъ всякихъ послѣдствій, хотя и не безъ вниманія, а вѣдь это такой скандальный казусъ, что я долженъ обслѣдовать его строго и донести его высокопревосходительству. Вообразите, любезный Лерхъ, нашъ добрый фонъ-Церенъ сдѣлалъ непростительную... какъ бы эдакъ выразиться... необдуманность что ли относительно молодаго человѣка изъ Узелина, пріобрѣвшаго себѣ такую печальную извѣстность въ процессѣ о контрабандѣ..." ну, а тутъ онъ разсказалъ, какъ директоръ, послѣ катастрофы, расписанной доносчикомъ, разумѣется, самыми своеобразными красками, помѣстилъ васъ не въ старую, съѣденную плѣсенью больницу, гдѣ бы вы неизбѣжно околѣли, а въ свою собственную квартиру, гдѣ и оставилъ васъ и удерживаетъ до сихъ поръ, несмотря на то, что вы уже три недѣли находитесь въ періодѣ выздоровленія. Далѣе президентъ сообщилъ, что директоръ обращается съ вами, какъ съ равнымъ себѣ, что онъ ввелъ васъ въ свое семейство, и что вы сдѣлались, такъ сказать, членомъ его семьи,-- ну, однимъ словомъ, что вамъ еще яснѣе разжевывать, гмъ, гмъ, гмъ.
   Докторъ раскудахтался самыми верхними нотами самаго высокаго строя и долженъ былъ проворчать, по крайней мѣрѣ, двумя октавами ниже, чтобы пріобрѣсти утѣшительную увѣренность въ томъ, что онъ не пѣтухъ.
   -- Вы въ самомъ дѣлѣ считаете этого человѣка доносчикомъ? вскричалъ я, бѣшено вскакивая и совершенно забывая о своемъ еще довольно слабомъ здоровьѣ.
   -- Мнѣ нечего считать, потому что я знаю это положительно. А иначе могъ ли бы я говорить сегодня такъ грубо.
   Я невольно долженъ былъ расхохотаться. Какъ будто для Филакса нужно было какое нибудь особенное поддразниванье, чтобы вцѣпиться въ горло Дипса Тулліона! Однако, дѣло это имѣло свою, довольно серьезную сторону. Для меня была невыносима мысль, что господинъ фонъ-Церенъ, такъ высоко мною уважаемый, заслуживающій отъ меня такую безграничную признательность, могъ чрезъ меня попасть въ такое затруднительное положеніе.
   -- Посовѣтуйте же, помогите, господинъ докторъ! упрашивалъ я съ необыкновеннымъ жаромъ.
   -- То-то же оно и есть -- посовѣтуйте, помогите!-- А не я ли всегда говорилъ, что это вамъ даромъ не обойдется? Впрочемъ вы совершенно правы: тутъ непремѣнно надобно пособить горю, и притомъ я знаю только одинъ исходъ. Мы должны предупредить гадюку, и если это удастся, то на этотъ разъ ея ядовитый зубъ будетъ сломанъ. Я знаю нашего директора. Если бы онъ хотя сколько нибудь могъ подозрѣвать, что васъ хотятъ отнять у него, то скорѣе позволилъ бы отсѣчь себѣ руку, чѣмъ выдалъ бы васъ. Поэтому еще сегодня вечеромъ жалуйтесь на головную боль и повторите тоже самое завтра вечеромъ. Ваша комната расположена въ уровень съ землею, другой незанятой въ настоящую минуту не имѣется. Ну, чтожъ, мы назовемъ болѣзнь intermitlers, пропишемъ хининъ, высокое? доступное для воздуха помѣщеніе,-- и послѣ завтра вы опять сидите въ вашей прежней кельѣ,-- ужь предоставьте только похлопотать мнѣ!
   И я предоставилъ доктору Виллибраду Снелліусу хлопотать, какъ онъ найдетъ за лучшее, и спустя два дня я опять сидѣлъ если не за замками и запорами, то все-таки за рѣшетками моей прежней кельи.
   

VI.

   На слѣдующее утро я стоялъ за этими желѣзными рѣшетками и грустно глядѣлъ въ открытое окно. Странно! Вчера вечеромъ я вовсе не думалъ, чтобы эти рѣшетки еще могли вызывать во мнѣ какое либо непріятное впечатлѣніе, однако случилось именно такъ. Онѣ живо напоминали мнѣ все, о чемъ я уже почти совсѣмъ позабылъ втеченіи послѣднихъ недѣль, напоминали мнѣ, что какъ бы тамъ ни было, а я все-таки былъ арестантомъ! "Все остается постарому", сказалъ мнѣ директоръ вчера на разставаньи, и всѣ наперерывъ старались обратить послѣдній день, проведенный мною гостемъ подъ ихъ крышею, въ семейный праздникъ, но такъ или иначе, а не все уже было по старому. Завтракъ сегодня утромъ далеко не показался мнѣ вкуснымъ, какъ въ прежніе дни, когда я ѣлъ его подъ высокими деревьями тихаго сада въ обществѣ Паулы и госпожи фонъ-Церенъ, и если я и теперь могъ, когда хотѣлъ, сойти въ садъ, привѣтливо заглядывавшій въ мою келью, то все-таки долженъ былъ опять сюда возвратиться спустя нѣкоторое время!
   Сюда!!.
   Я осмотрѣлся кругомъ въ кельѣ, и только теперь замѣтилъ, какъ усердно старались мои друзья заставить меня позабыть, гдѣ я находился.
   Картина сикстинской мадонны съ младенцемъ, такъ полюбившаяся мнѣ во время болѣзни, опять висѣла противъ моей кровати совершенно такъ, какъ прежде въ комнатѣ Паулы. На комодѣ стояли тѣже двѣ вазы изъ обожженной земли и въ каждой изъ нихъ помѣщалось нѣсколько свѣжихъ розъ. Тутъ же было кресло то самое кресло, въ которомъ я сидѣлъ не въ послѣдній разъ, вопреки предсказанію д-ра Снелліуса, и на стѣнкѣ висѣло знакомое мнѣ вязаное одѣяло, лежавшее у меня на колѣняхъ, когда работала Паула;, здѣсь же стояла та самая этажерка, съ тѣми же прекрасно-переплетенными книгами -- Фаустомъ Гете, сочиненіями Шиллера, Лессинга, и хотя Паула настоятельно рекомендовала мнѣ чтеніе этихъ книгъ, однако я до сихъ поръ почти въ нихъ не заглядывалъ. О, да, они старались какъ могли сдѣлать мою тюрьму отрадною и привѣтливою, насколько было возможно. Но не доказывало ли это самое участіе, что меня окружала все-таки тюрьма, и что эпизодъ моей мнимой свободы уже окончился? Да они были добры, безконечно добры ко мнѣ, какъ сердобольный самаританинъ къ болящему при смерти, но эту привѣтливую личину нужно было снять, чуть только проходящій мимо фарисей захотѣлъ искоса взглянуть на это трогательное зрѣлище. Нѣтъ, тысячу разъ нѣтъ! Я былъ и оставался арестантомъ, какъ они тамъ не украшаютъ розами мои цѣпи!
   И почему же я не могъ разорвать ихъ? Конечно, той тактикой, какую я употребилъ сначала, ни до чего нельзя было добиться; но кто же виноватъ въ томъ, что я началъ безтолково? Зачѣмъ я не оставался вѣрнымъ самому себѣ, не полагаясь спокойно на свои собственныя силы и на какой нибудь счастливый случай? Вѣдь рано или поздно онъ могъ представиться. Теперь, послѣ всего случившагося, когда эти люди такъ много обязали меня признательностью и пріобрѣли мою душевную привязанность, я самъ вдвойнѣ арестантъ. За отрадную чечевичную похлебку дружбы и любви я продалъ первое, священнѣйшее, неотчуждаемое право, родившееся вмѣстѣ съ человѣкомъ и служащее живительнымъ воздухомъ для его души -- я продалъ право свободы. Семь лѣтъ, семь длинныхъ, безконечныхъ лѣтъ!
   Я сталъ прохаживаться взадъ и впередъ по комнатѣ. Въ первый разъ послѣ моей болѣзни во мнѣ пробудилась часть моей былой силы -- почти ничтожная часть, но этого было достаточно, чтобы возвратить мнѣ также отчасти мое судорожное настроеніе, мою прежнюю необузданность. Да и могло ли быть иначе въ то время, когда я только-что почувствовалъ себя самимъ собою! Развѣ не могло мое положеніе приводить меня въ бѣшенство, когда ничто меня въ немъ не удерживало, кромѣ меня самого? Не лучше ли было бы оставить меня въ прежней неволѣ и съ мечтой когда нибудь разорвать ея оковы, хотя бы этой мечтѣ никогда не суждено было осуществиться...
   -- Тамъ какой-то молодой человѣкъ желаетъ говорить съ нами, доложилъ вахмистръ.
   Со времени моей болѣзни, когда "мы" такъ много провозились вмѣстѣ, онъ часто говорилъ со мною въ этомъ множественномъ числѣ, такъ какъ имѣлъ привычку удостоивать ею всѣхъ, пріобрѣвшихъ право на привязанность его честнаго сердца,-- напримѣръ, директора и всѣхъ членовъ его семейства включительно съ докторомъ.
   -- Какой такой человѣкъ? спросилъ я, потрясенный какимъ-то радостнымъ испугомъ. Впродолженіе всего, моего заключенія еще въ первый разъ какой-то посторонній посѣтитель имѣлъ надобность говорить со мною, и я -- самъ не зная почему,-- приводилъ въ связь это странное посѣщеніе съ мыслями, наполнявшими теперь мою голову.
   -- По виду, онъ смахиваетъ на моряка, что ли, объяснялъ вахмистръ,-- и говоритъ, что принесъ съ собою извѣстіе о вашемъ покойномъ братѣ.
   Все это было въ высшей степени неправдоподобно. Мой братъ Фрицъ померъ еще пять лѣтъ тому назадъ; въ одну очень бурную ночь онъ упалъ съ репфокъ-мачты чрезъ бортъ и утонулъ. Судно же послѣ этого вернулось назадъ въ совершенной сохранности, и смерть моего брата не была окружена никакими таинственными обстоятельствами. Если же теперь кто-то являлся ко мнѣ съ извѣстіями о кончинѣ моего брата, то видно, что у этого посѣтителя было на сердцѣ нѣчто совершенно другое.
   -- А можно мнѣ говорить съ нимъ, Зюсмильхъ? спросилъ я притворно-равнодушнымъ тономъ, тогда какъ сердце мое просто рвалось у меня изъ груди.
   -- Коли желаете говорить, отчего же -- можно.
   -- Такъ впустите его сюда, Зюсмильхъ,-- да еще послушайте-ка,-- Зюсмильхъ, коли это -- морякъ, то вѣрно ему захочется промочить глотку: не можете ли вы раздобыть чего нибудь подходящаго?
   Сколько безполезныхъ хлопотъ доставляетъ человѣкъ съ нечистой совѣстью себѣ и другимъ! Мнѣ всегда было очень тяжело, лгать, но теперь я необходимо долженъ былъ прибѣгнуть ко лжи, чтобы какъ нибудь отдѣлаться отъ старика, и честный Зюсмильхъ нисколько не требовавшій лично присутствовать при моемъ свиданіи съ незнакомцемъ, долженъ былъ бѣжать въ кухню -- двѣ лѣстницы внизъ.
   -- Ну, а мы-то сами не должны пить ни капли, сказалъ старикъ вопросительно.
   -- Будьте спокойны.
   И онъ ушелъ, предварительно позвавъ въ комнату угловатую фигуру какого-то смуглаго и совершенно незнакомаго мнѣ человѣка въ матросскомъ костюмѣ.
   Съ нѣмымъ изумленіемъ уставилъ я.глаза на незнакомца, такъ какъ въ его наружности и пріемахъ, въ самомъ дѣлѣ, было -- чтобы выразиться помягче -- что-то ужь очень необыкновенное; но я перепугался не на шутку, когда онъ -- чуть только дверь затворилась за вахмистромъ -- принялся, не произнося ни слова, срывать съ себя платье, съ поспѣшностью помѣшаннаго, но также и съ ловкостью площаднаго клоуна, и вдругъ -- о чудо!-- онъ стоялъ передо мною въ томъ самомъ костюмѣ, котораго различныя принадлежности лежали передъ его ногами, тогда какъ торжествующая улыбка на его лицѣ обнаружила два ряда ослѣпительно-бѣлыхъ зубовъ.
   -- Клаусъ! вскричалъ я въ радостномъ испугѣ,-- ты ли это, Клаусъ!
   Челюсти смѣявшагося открылись до послѣднихъ коренныхъ зубовъ. Онъ схватилъ меня за обѣ протянутыя руки, однако сейчасъ же вспомнилъ, что подобныя изъявленія дружбы не принадлежали къ его роли, и потому онъ сказалъ торопливымъ шепотомъ:
   -- Скорѣе, скорѣе переодѣвайтесь; придется въ пору,-- тутъ фальшивые швы, сами раздадутся, только скорѣе, пока онъ не пришелъ.
   -- А ты, Клаусъ?
   -- Я останусь здѣсь.
   -- Вмѣсто меня?
   -- Да.
   -- Да вѣдь, послушай, много чрезъ пять минутъ все это откроется.
   -- Ну, чтожъ, времени хватитъ, чтобъ вамъ выйти отсюда, а для васъ выйти и уйти одно и тоже.
   -- Но неужели ты думаешь, что это пройдетъ для тебя безнаказанно.
   -- Чтожъ, вѣдь они только могутъ запереть меня вмѣсто васъ, но это будетъ продолжаться не богъ вѣсть какъ долго. Съ замками я бы справился скоро, а вотъ этимъ -- онъ показалъ часовую пилку, вытащивъ ее изъ своихъ густыхъ волосъ -- я распилю вамъ любую рѣшетку въ какіе нибудь четверть часа.
   -- Послушай, Клаусъ, вѣдь это все взялось не изъ твоей головы.
   Нѣтъ, придумала-то Кристель; ну же, ну же, пожалуйста поскорѣе.
   Я швырнулъ ногою подъ постель матросскій костюмъ, все еще лежавшій на полу, такъ какъ въ эту минуту въ корридорѣ послышались шаги вахмистра. Онъ постучался въ дверь, и когда я отворилъ ее, старикъ передалъ мнѣ бутыль съ водкою и рюмку.
   Клаусъ поглядѣлъ съ неописаннымъ изумленіемъ, когда страшный тюремный сторожъ обратился, въ его глазахъ, въ такого скромнаго служителя. Я опять затворилъ дверь и бросился на шею доброму Клаусу. Слезы навернулись у меня на глаза.
   -- Добрый Клаусъ, голубчикъ мой Клаусъ! вскричалъ я,-- ты и твоя Кристель -- чудеснѣйшіе люди въ цѣломъ свѣтѣ; но я не могу принять вашей великодушной жертвы, не принялъ бы ея ни при какихъ обстоятельствахъ и ни подъ какимъ условіемъ, а теперь и подавно объ этомъ не можетъ быть рѣчи. Я бы могъ уйти отсюда во всякую минуту, еслибы захотѣлъ. Но я не хочу, Клаусъ, повѣрь мнѣ, Клаусъ, я самъ не хочу.
   -- Тутъ я опять обнялъ Клауса и далъ полную волю до сихъ поръ сдерживаемымъ слезамъ. Мнѣ. казалось, будто теперь только а узналъ, что меня засадили въ тюрьму -- теперь, когда языкъ мой сказалъ, что я самъ хочу здѣсь оставаться,-- когда я самъ сдѣлалъ себя арестантовъ. Клаусъ, разумѣется, не могъ подозрѣвать, что во мнѣ происходило, и, робко поглядывая на дверь, все еще старался тихими словами вынудить у меня согласіе, чтобы онъ остался здѣсь вмѣсто меня; онъ давалъ голову на. отрѣзъ, что чрезъ двадцать четыре часа тутъ и слѣдъ его простынетъ.
   -- Клаусъ, дорогой Клаусъ! вскричалъ я, трепля его по толстымъ щекамъ,-- ты хочешь обмануть меня, пріятель. Признайся, что ты и самъ не разсчитываешь улепетнуть такъ скоро.
   -- Такъ-то такъ, отвѣчалъ онъ застыдившись,-- да только жена ноя думала...
   -- Жена твоя, Клаусъ, какъ такъ жена?!
   -- Вотъ ужь восьмая недѣля, какъ мы перевѣнчаны.
   Я притиснулъ Клауса въ кресло, самъ усѣлся передъ нимъ и просилъ все разсказать мнѣ. Я убѣждалъ его, что онъ оказалъ бы мнѣ величайшее наслажденіе, еслибы сказалъ, что дѣла его идутъ хорошо; мнѣ же здѣсь вовсе не такъ худо, какъ онъ представлялъ себѣ въ своей честной преданной душѣ,-- и при этомъ, въ короткихъ словахъ я сдѣлалъ ему очеркъ моихъ приключеній въ тюрьмѣ -- моей попытки къ бѣгству, моей болѣзни и дружескихъ отношеній къ директору и его семейству.
   -- Ты видишь, заключилъ я,-- что мнѣ во всѣхъ отношеніяхъ здѣсь сносно, и теперь я долженъ непремѣнно знать, какъ живется тебѣ и всѣмъ вамъ, и какими судьбами вы такъ скоро сдѣлались мужемъ и женою. Вѣдь тебѣ всего двадцать два года, Клаусъ, и ужь ты женатъ! Шагаешь, братъ, немилосердно шагаешь! И твоя Кристель рѣшилась тебя отпустить отъ себя! Ну, знаешь ли, дружокъ, Клаусъ, это мнѣ не очень нравится.
   Я смѣялся ему подъ носъ, тогда какъ Клаусъ, убѣдившись, наконецъ, въ безполезности его отважнаго плана, тоже смѣялся, по не отъ свободнаго сердца.
   -- Такъ-то оно такъ, сказалъ онъ,-- то-то злую гримасу скорчитъ моя Кристель, когда я возвращусь безъ васъ!..
   -- Говори безъ тебя, Клаусъ! сказалъ я,-- теперь я слышать ничего не хочу, чтобы ты отказывался отъ нашего стараго братства; а то я могу подумать, что ты стыдишься быть теперь на ты съ арестантомъ.-- Да, такъ гримасу она сдѣлаетъ, когда ты вернешься безъ меня, а?.
   -- И еще какую, упаси Боже! отвѣчалъ Клаусъ; -- мы себѣ живемъ, слава Богу, припѣваючи, а все же тотъ или другой, нѣтъ-нѣтъ да и промолвитъ: а нашъ-то бѣдненькій сидитъ въ тюрьмѣ, сидитъ... Ну, ужь гдѣ тутъ толковать о счастіи, особенно когда сама Кристель собственно виновата, что вы... что ты засаженъ сюда; еслибы въ то утро она тебя въ Цановицѣ...
   -- А знаешь ли, Клаусъ, прервалъ я,-- вѣдь довольно долго я думалъ, что Кристель сама сдѣлала показаніе, чтобъ только отдѣлаться отъ твоего отца!..
   -- Ну, нѣтъ, сказалъ Клаусъ,-- до этого, благодареніе Всевышнему, она еще не доходила, хотя уже нѣсколько разъ на душѣ у ней было такъ тяжко, что она хотѣла наложить на себя руки.
   Клаусъ отеръ лобъ рукою; я навелъ разговоръ на очень грустный предметъ. Нѣсколько времени мы сидѣли молча другъ противъ друга, наконецъ, Клаусъ опять началъ:
   -- Правда, тоже вѣдь нѣтъ худа безъ добра: онъ -- Клаусъ свыкся уже съ условнымъ языкомъ Кристели, никогда не называвшей "его" по имени -- онъ, разумѣется само собою, долженъ былъ отказаться отъ опекунства надъ Кристелью, а что до самого меня, то и со мною ему не удалое^ поладить своими увѣщаніями; Кристель проживала нѣкоторое время у тетки Юльхенъ въ Дановицѣ, и эта тетка сдѣлала ей приданое, такъ что мы могли бы зажить царьками, да то бѣда, что... Клаусъ показалъ своей объемистой головою, устремивъ на меня до-нельзя грустный взглядъ.
   -- Ну, а ты все еще находишься въ Берлинѣ и работаешь на машинной фабрикѣ коммерціи совѣтника? спросилъ я, чтобы дать другое направленіе его мыслямъ.
   -- Какже, все тамъ! сказалъ онъ,-- и меня назначили даже старшимъ приказчикомъ въ моемъ отдѣленіи.
   -- Должно быть зашибаешь порядочную деньгу?
   -- Ничего, живемъ.
   -- Кристель, вѣдь, хозяйка перваго сорта...
   -- Да, все стираетъ да гладитъ, такъ что во всемъ нашемъ углу вѣчно несетъ мыломъ и утюгами.
   Клаусъ оскалилъ свои бѣлые зубы. Я пожалъ ему руку, чтобы засвидѣтельствовать свое полное сочувствіе къ его счастію, хотя восхищавшіе его запахи никогда особенно мнѣ не нравились; но еще настойчивѣе я желалъ теперь знать, какъ могла рѣшиться эта молодая чета затѣять такую жестокую игру своимъ счастіемъ.
   -- Вѣдь я уже говорилъ тебѣ, отозвался Клаусъ, что тутъ не было настоящаго счастія. Куда бы мы ни пошли, гдѣ бы ни находились, хоть бы обоимъ отъ- всей души было весело, а все-таки намъ постоянно досаждала мысль: эхъ, если бы онъ-то былъ теперь съ нами! Ну, а за пивною похлебкою, недѣли четыре тому назадъ, было ужъ просто не въ моготу.
   -- За пивною похлебкою? спросилъ я съ удивленіемъ.
   -- Ну да, вѣдь лѣтомъ ты всегда заказывалъ въ кузницѣ эту пивною похлебку, когда хотѣлъ поѣсть чего нибудь по вкусу, помнишь, а? Кристель еще стряпала для тебя такъ часто. Ну, такъ вотъ когда мы недѣли четыре тому назадъ въ первый разъ ѣли пивную похлебку -- въ Берлинѣ, братъ, просто объяденіе, а-не пиво, куда лучше нашего; наше-то немножко горьковато...-- да, такъ я, знаешь, ѣлъ себѣ во весь ротъ, а Кристель-то уронила изъ рукъ ложку и давай голосить во всю глотку. Ясно ужь знаю, куда оно пошло -- давай и себѣ голосить, и мы ѣдимъ, знаешь, и ревемъ, какъ коровы, а какъ поѣли, то и говоримъ точно въ одинъ голосъ: нѣтъ такъ долго жить нельзя! Вотъ мы и давай держать совѣтъ...
   -- Какъ въ тотъ вечеръ, когда я встрѣтилъ васъ въ степи, правда, Клаусъ!
   -- Да, и таки, наконецъ, порѣшили, продолжалъ Клаусъ, покраснѣвшій при моемъ нескромномъ замѣчаніи, если только это могъ допустить обычный цвѣтъ его лица,-- все знаешь, придумала Кристель. Она гдѣ-то вычитала такую же исторію, только тамъ въ тюрьму посаженъ царскій сынъ, а освободитель его былъ рыцарь, переодѣвшійся священникомъ; ну, такъ-то сдѣлать было нельзя, а нарядиться матросомъ можно было очень ловко, говорила Кристель, потому что въ рабочемъ домѣ въ Ш., навѣрное, сидѣли многія морскія акулы, и ужь, разумѣется, къ нимъ навѣдывались со стороны посѣтители. Ну, да и кромѣ того въ портовомъ мѣстѣ матросскій костюмъ лучше всегр годился для этой штуки, какъ думала Кристель. Однимъ словомъ, мы немножко попривыкли къ этой комедіи...
   -- Привыкли?
   -- Ну, да, вѣдь штука-то была нелегкая; цѣлую недѣлю, когда и возвращался съ работы, у насъ была такая знатная муштровка, пока Кристель не сказала, что какъ нибудь удастся.
   -- Отлично удалоь, Клаусъ!
   -- Да что въ томъ толку-то! произнесъ Клаусъ, грустно заглядывая подъ кровать,-- что толку въ томъ, что я далъ просверлить себѣ уши, чтобы продѣть въ нихъ сережки! И вѣдь это Кристель каждое утро терла мнѣ рожу свинымъ саломъ....
   -- Это зачѣмъ?
   -- А какже, я долженъ былъ вѣдь смахивать на человѣка, только-что бывшаго на суднѣ, говорила Кристель, а для этого лучше всего намазаться садомъ, а послѣ простоять около жара плавильной печи.
   -- Ну, братъ, Клаусъ, ты глядишь мулатомъ.
   -- Кристель также это говорила; ну, да теперь что толку, хоть бы я былъ похожъ на негра, коли ты не хочешь уйти отсюда.
   -- Много, много толку, Клаусъ! вскричалъ я, опять бросаясь на шею этому преданному человѣку,-- ты доставилъ мнѣ счастливѣйшую минуту! Да, Клаусъ, ты подарилъ мнѣ, ужь такую счастливую минуту, какой я, безъ сомнѣнія, не имѣлъ бы, если бы захотѣлъ принять твое великодушное предложеніе. Да наградитъ васъ Богъ, добрый Клаусъ; за вашу ко мнѣ любовь, и да поможетъ онъ мнѣ скорѣе освободиться отсюда, тогда я надѣюсь за все заплатить вамъ съ процентами. Ну, теперь, голубчикъ Клаусъ, тебѣ пора идти отсюда, потому что въ этотъ часъ я долженъ представиться директору. Да послушай, Клаусъ, отправляйся-ка ты, братъ, отсюда прямо домой, не мѣшкай ни одной лишней минуты и еще одно: если первый твой ребенокъ будетъ парнишка...
   -- То мы назовемъ его Георгомъ, ужъ не безпокойся, такъ еще прежде было у насъ рѣшено, сказалъ Клаусъ, оскаливая свои бѣлые зубы.
   Я выпроводилъ Клауса за дверь и принялся шагать по комнатѣ, все еще до глубины души взволнованный недавнимъ посѣщеніемъ,-- и вдругъ изъ подъ кровати мнѣ бросился въ глаза матросскій костюмъ, засунутый туда прежде и совершенно забытый нами, въ жару бесѣды. Я вытащилъ его оттуда и не могъ противиться искушавшему меня желанію примѣрить сшитую изъ грубаго сукна куртку. Клаусъ сказалъ правду. На рукахъ, спинѣ и полахъ швы были прилажены такъ искусно, мнѣ стоило только ихъ слегка дернуть, чтобы они разошлись въ рознь, и хотя я былъ цѣлой головой выше Клауса и на полфута шире въ плечахъ,-- куртка была точно по заказу на меня сшита. Также легко было облечься въ камзолъ и штаны; все было такъ хорошо и удобно, что я свободно могъ надѣть нарядъ сверхъ моего платья, и это было тѣмъ легче сдѣлать, что теперь я замѣтно спалъ съ тѣла.
   Только-что я окончилъ маскарадъ, вдругъ послышался стукъ въ дверь. Навѣрное, то могъ быть только вахмистръ или директоръ, имѣвшій обыкновеніе приходить въ это время. Я усѣлся за столъ, спиною въ двери, и закричалъ:
   -- Войдите!
   То былъ вахмистръ.
   Онъ просунулъ только свою голову и заговорилъ:
   -- Сегодня намъ бы слѣдовало сходить къ господину ротмистру, только нераньше одинадцати часовъ, а то...
   Тутъ онъ какъ будто поперхнулся; должно быть ему показалось очень страннымъ, что какой-то посторонній матросъ сидитъ такъ смирно, тогда какъ я ни откуда не показывался. Вахмистръ вошелъ всѣмъ тѣломъ въ комнату и спросилъ:
   -- А гдѣ же мы-то?
   -- У чорта въ гостяхъ! отвѣчалъ я необорачиваясь и подражая, какъ могъ, басистому нижненѣмецкому произношенію, съ которымъ такъ искусно умѣлъ представиться Клаусъ, такъ какъ этотъ акцентъ также принадлежалъ къ его роли.
   -- Нечего вздоръ-то молоть! проворчалъ старикъ.
   -- А теперь и я туда же!.. крикнулъ я, вскакивая и бросаясь мимо испуганнаго вахмистра къ двери, послѣ чего я захлопнулъ дверь и повернулъ ключъ въ замкѣ.
   Передо мною -- длинный корридоръ и нигдѣ ни. одной живой души. Мнѣ ничего не стоило сбѣжать по лѣстницамъ въ хозяйственный дворъ, а оттуда выбраться въ переулокъ чрезъ боковую калитку, никогда незапиравшуюся въ это время, какъ мнѣ хорошо было извѣстно. Спросить, въ какомъ заѣзжемъ дворѣ остановился Клаусъ -- тоже было бы для меня нетрудно; пожалуй, я могъ его еще застать здѣсь -- и въ какіе нибудь десять минутъ мы могли по добру, по здорову вмѣстѣ удрать изъ города, но....
   -- Здравія желаю, господинъ Зюсмильхъ, все ли въ добромъ здоровья изволите обрѣтаться? спросилъ я, опять отворяя дверь. Вахмистръ все еще стоялъ на своемъ мѣстѣ и -- какъ было видно по его честному, озадаченному лицу -- до сихъ поръ не постигалъ, что тутъ такое около него творилось. Я снялъ широкополую шляпу и, отставивъ правую ногу далеко назадъ, сдѣлалъ глубокій реверансъ съ словами:
   -- Имѣю честь стать опять подъ надзоръ вашей достоуважаемой милости.
   -- Послѣ этого всякую паршивую спичку надо считать бревномъ, закричалъ старина, начинавшій, наконецъ-то, немножко догадываться, въ чемъ было дѣло.-- Вишь ты, паскудная лисица, обмазанная сажей! Тутъ поневолѣ сдѣлаешься медвѣдемъ съ семью чувствами...
   -- Тсссъ! предостерегъ я,-- кажись идетъ директоръ! Ни слова ему, любезный мой Зюсмильхъ, ни одного словечка!-- и я выпроводилъ старика за дверь, въ ту же минуту пропустившую доктора Снелліуса, вошедшаго второпяхъ и -- по своему обыкновенію -- съ шляпой въ рукѣ. Онъ остановился, точно остолбенѣлый, взглянулъ на меня, осмотрѣлся кругамъ въ комнатѣ, опять поглядѣлъ на меня и, не произнося ни слова, вышелъ опять за дверь. Я быстро сорвалъ съ себя матросской костюмъ, засунулъ его подъ кровать и закричалъ въ дверь самымъ естественнымъ моимъ голосомъ:
   -- Что же это вы опять такъ скоро уходите, докторъ?
   Онъ сейчасъ хе обернулся назадъ, вошелъ въ мою комнату, усѣлся противъ меня на стулѣ и вытаращилъ на меня изумленные глаза сквозь свои круглые очки. Мнѣ показалось, будто онъ былъ смертельно блѣденъ, и я боялся, что шутка моя зашла слишкомъ далеко и что я серьезно разсердилъ этого желчнаго человѣка.
   -- Любезный докторъ... началъ я.
   -- Со мною только-что случилось нѣчто необычайное, прервалъ онъ съ тѣмъ же неподвижнымъ, изумленнымъ взглядомъ.
   -- Что съ вами докторъ? спросилъ я, взволнованный его страннымъ видомъ и необыкновенно кроткимъ тономъ его словъ.
   -- Теперь-то ничего, но вотъ только-что я имѣлъ въ высшей степени замѣчательную галлюцинацію.
   -- Что, что такое вы изволили имѣть?
   -- Галлюцинацію, говорятъ вамъ, какъ есть настоящую галлюцинацію; представьте себѣ, мой дружокъ, когда я въ первый разъ вошелъ въ вашу комнату -- вижу, стоитъ передо мною матросъ одного съ вами роста -- только, можетъ быть, чуточку пониже -- но съ такими же широкими плечами... грубая матросская, куртка, сѣрые штаны, широкая соломенная шляпа, какъ у моряковъ, побывавшихъ въ Вестъ-Индіи... съ вашими, какъ двѣ капли воды.... нѣтъ, не то, чтобы ужъ таки съ вашими, но ей-богу, почти съ вашими чертами лица... и я видѣлъ эту фигуру также отчетливо, какъ вижу теперь васъ.... ну, ни дать ни взять какъ въ дѣйствительности. Обманъ зрѣнія былъ до такой степени поразителенъ, что я уже полагалъ, будто васъ перевели въ другую комнату, и вышелъ спросить объ этомъ у Зюсмильха: какъ это иглъ его угораздило отдать самую здоровую комнату въ заведеніи первому новоприбывшему? Нечего тутъ улыбаться, малый дружокъ. Смѣшного-то здѣсь очень мало, по крайней мѣрѣ, для меня. Эдакая оказія случается со мною еще въ первый разъ, хотя я и долженъ былъ ея ожидать, какъ подверженный приливамъ крови къ головѣ. Ужь я знаю, что мнѣ придется околѣть отъ апоплексіи головного мозга, да если бы и не зналъ этого, то эдакій случай хоть кого вразумитъ.
   Онъ вынулъ свои часы и сталъ щупать себѣ пульсъ.
   -- Пульсъ идетъ совершенно нормально -- тутъ самъ бѣсъ ничего не разберетъ! Да и все утро я чувствовалъ себя въ самомъ вожделѣнномъ состояніи здоровья....
   -- Кто можетъ знать, любезный докторъ, что вы тамъ такое видѣли! сказалъ я.-- У васъ вѣдь, ученыхъ людей, сплошь и рядомъ бываютъ эдакія диковинныя фантазіи, и только одному Аллаху извѣстно, изъ какой мухи вы сотворили такого ученаго слона.
   -- Вишь ты куда хватилъ -- ученаго слона! сказалъ докторъ,-- кто бы могъ ожидать подобныхъ выраженій отъ такого неученаго мамонта, какъ вы.... Все это прекрасно, однако вы, милый мой, ошибаетесь; это можетъ относиться къ другимъ, но ни въ какомъ случаѣ не ко мнѣ; я наблюдаю слишкомъ хладнокровно, чтобы не быть въ состояніи наблюдать, какъ слѣдуетъ. Вѣдь докладывалъ я уже вамъ, что пульсъ мой бьется нормально, совершенно нормально и всѣ мои отправленія обстоятъ благополучно. Тутъ, слѣдовательно, скрывается болѣе глубокая физіологическая причина, въ настоящую минуту ускользающая отъ моего наблюденія, потому что психологическое объясненіе, которое я могъ бы привести, удовлетворило бы развѣ только какого-нибудь ужь черезъ чуръ выспренняго психолога.
   -- Ну, все-таки у васъ есть, по крайней мѣрѣ, подъ руками психологическое объясненіе, сказалъ я, довольно неловко позволяя себѣ потѣшаться сомнѣніями моего ученаго друга.
   -- Это-то есть, и я, пожалуй, сообщу вамъ кое-что въ этомъ родѣ, даже рискуя еще болѣе дать пищу вашимъ ехиднымъ усмѣшкамъ. Вѣдь всю-то ночь вы мнѣ снились, эдакій мамонтъ, и мнѣ досаждалъ неотступно все одинъ и тотъ же сонъ, хотя и въ самыхъ разнообразныхъ формахъ,-- именно, будто вы отсюда удрали, то спустившись по веревкѣ изъ окна, то вскарабкавшись на крышу, то спрыгнувъ со стѣны, или тамъ инымъ какимъ либо отважнымъ экспериментомъ, согласующимся съ вашими моральными или физическими качествами. И при этомъ вы показывались мнѣ все въ различныхъ костюмахъ -- то трубочистомъ, то каменьщикомъ; то плясуномъ на канатѣ и такъ далѣе. Ну, вотъ послѣ пробужденія, я и спрашиваю себя, что сей сонъ означать можетъ, и отвѣчаю слѣдующее: Георгъ Гартвигъ, конечно, сидитъ теперь въ своей тюрьмѣ, однако для него все-таки продолжается исключительное положеніе, и хотя я-то самолично отъ всего сердца желаю ему этой исключительности въ первой линіи, все же въ подобномъ, противномъ уставу и правиламъ, положеніи -- тутъ ужь надо въ этомъ признаться -- скрывается опасность для нашего благороднаго друга -- директора. Всякому живому существу, разсуждалъ я, хорошо только въ той стихіи, для которой онъ родился. Лягушка спрыгнетъ съ раззолоченнаго стула въ родное болото, а птица улетитъ въ поднебесье, коли сможетъ, хотя бы ты посадилъ ее за сахарную рѣшетку. Ну, чтожъ было бы мудренаго, если бы и этотъ парень улепетнулъ отсюда... Вѣдь его, также какъ и всякаго другого, подмываетъ вырваться на волю. Развѣ онъ не можетъ въ минуту слабости забыть, какъ осторожно онъ долженъ вести себя, ради господина фонъ-Церена, принявшаго вѣдь собственно на свой рискъ упомянутое исключительное положеніе,-- и въ этой слабой, роковой забывчивости удрать отсюда безъ оглядки?.. И вотъ, знаете ли, юный мамонтъ, мнѣ, также, какъ я полагаю, немножко замѣшанному въ вашемъ дѣлѣ, хотѣлось поговорить съ вами по душѣ, съ глазу-на-глазъ, и выпросить у васъ слово, что когда подобная минута станетъ искушать васъ, вы бы думали только о своей чести и больше ни о чемъ другомъ. Порѣшивъ на этомъ, я вошелъ въ корридоръ, сильно занятый всѣми этими мыслями, но былъ въ нерѣшительности, сообразивъ", что слово-то вы вѣрно уже дали сами себѣ и, слѣдовательно, не изъ-за чего было хлопотать, чтобы вы дали его еще и мнѣ. Но теперь, послѣ этого страннаго продолженія моего сна на яву -- тутъ, было для меня своего рода memento mori -- я прошу васъ ради жизни и смерти дать мнѣ упомянутое слово! Гмъ, гмъ, гмъ|
   Я давно уже пересталъ смѣяться, и теперь съ глубокимъ чувствомъ протянулъ руку добродушному доктору въ то время, какъ онъ спускался на свои нижнія ноты.
   -- Отъ всего сердца я даю вамъ это слово, сказалъ я;-- хотя, дѣйствительно, самъ уже обязалъ себя имъ и притомъ еще не будетъ и десяти минутъ тому назадъ. Что же касается галлюцинаціи, то на этотъ счетъ, почтеннѣйшій докторъ, вы можете совершенно успокоиться. Вотъ здѣсь лежитъ ваше memento шогі!
   Съ этими словами я вытащилъ матросскій костюмъ изъ-подъ кровати, потомъ напялилъ на себя куртку и надѣлъ на голову шляпу, чтобы представить все дѣло еще убѣдительнѣе.
   -- Эге, да вы въ самомъ дѣлѣ хотѣли улепетнуть? сказалъ докторъ, какъ умный человѣкъ, совершенно отказываясь отъ мысли о галлюцинаціи, чтобы, по крайней мѣрѣ, отстоять правдивость свовядѣнія.
   -- Нѣтъ, сказалъ я;-- ничуть не бывало, но другіе искушали меня къ тому, я имъ, однако, противился, и вотъ она оставили у меня этотъ гардеробъ.
   -- Вы можете повѣсить его на стѣнахъ храма, какъ жертвенное приношеніе, замѣтилъ д-ръ Снелліусъ.-- Хотя я и не знаю, какъ все это случилось, однако хорошо вижу, что вы избавились отъ большой опасности.
   

VII.

   Вымышленная сказка о какомъ-то матросѣ, принесшемъ мнѣ извѣстіе о моемъ погибшемъ братѣ, оффиціальнымъ путемъ дошла до слуха директора, и когда я, часъ спустя, явился передъ нимъ, онъ спросилъ меня тономъ участія, какого рода было полученное мною извѣстіе.
   Въ заведеніи существовало общепринятое мнѣніе, что всѣмъ можно было что нибудь соврать, но только не директору. Въ это утро мнѣ пришлось убѣдиться, что мнѣніе это заключало въ себѣ совершенную истину.
   Директоръ фонъ-Церенъ умѣлъ смотрѣть на тѣхъ, съ кѣмъ говорилъ, такимъ взглядомъ, что только развѣ мѣдный лобъ могъ оставаться нечувствительнымъ передъ его страннымъ, проникающимъ дѣйствіемъ. И нельзя сказать, чтобы взглядъ этотъ нарочно старался устремляться на человѣка, какъ можно острѣе, пристальнѣе. Въ глазахъ директора не было рѣшительно ничего вывѣдывающаго, инквизиторскаго. Напротивъ, эти большіе глаза были свѣтлы, ясны, какъ глаза ребенка, но именно въ этой ясности и заключалась для другихъ людей вся ихъ чарующая сила. Такъ какъ онъ желалъ добра всякому, съ кѣмъ говорилъ, и, съ своей стороны, ничего не долженъ былъ таить отъ людей,-- то эти свѣтлые, большіе, черные глаза глядѣли на собесѣдника съ необыкновенной твердостью, словно то былъ взглядъ блаженныхъ, лучезарныхъ боговъ, ненуждающихся въ миганіи рѣсницами, на что обреченъ слабый смертный, живущій во мракѣ и окруженный всякими тайнами...
   И когда директоръ, устремивъ на меня этотъ взглядъ, спросилъ о человѣкѣ, посланномъ отъ него ко мнѣ сегодня утромъ, то я сказалъ ему чистосердечно, кто былъ этотъ человѣкъ и съ какимъ намѣреніемъ онъ собственно ко мнѣ явился. Далѣе я разсказалъ, въ какомъ настроеніи засталъ меня этотъ посѣтитель и какъ я былъ близокъ поддаться искушенію, однако побѣдилъ его безъ помощи и совѣсти добраго доктора,-- и я могъ бы даже сказать: побѣдилъ теперь и навсегда.
   Директоръ выслушалъ мой разсказъ со всѣми признаками живѣйшаго участія.
   Когда я окончилъ, онъ пожалъ мнѣ руку, потомъ повернулся къ своему рабочему столу и подалъ мнѣ только-что полученную, по его словамъ, бумагу, прося ее пробѣжать.
   То былъ составленный въ вѣжливыхъ, но опредѣленныхъ выраженіяхъ запросъ президента, что послужило поводомъ къ полученному имъ доносу. Во всякомъ случаѣ, директору фонъ-Церену внушалось немедленно прекратить этотъ странный порядокъ, сильно компрометировавшій его положеніе и званіе,-- и держать упомянутаго молодого человѣка во всей строгости, согласной съ достоинствомъ закона, съ достоинствомъ судей, наконецъ, съ его собственнымъ личнымъ достоинствомъ.
   -- Вы желаете знать, какъ я намѣренъ теперь поступить? сказалъ директоръ, когда я опять положилъ бумагу съ вопросительнымъ взглядомъ.-- Да совершенно такъ, какъ бы совсѣмъ ничего не было мною получено. Д-ръ Снелліусъ, побуждаемый дружбою ко мнѣ, часто въ касающихся меня дѣлахъ проницательнѣе, чѣмъ я самъ; я рѣшительно не желаю знать, захотѣлъ ли онъ только разыграть маленькую комедію, когда увелъ васъ вчера изъ нашего общества такъ внезапно, но я все-таки благодаренъ ему или случаю, что было такъ, а не иначе. Гордость моя сильно была бы уязвлена, если бы я долженъ былъ, такъ искренно полюбивъ васъ, пожертвовать вами какой нибудь низкой ябедѣ. По внѣшности люди, пожалуй, и правы, если утверждаютъ, что арестантъ не можетъ гостить въ домѣ тюремнаго директора,-- и въ этомъ я долженъ былъ бы имъ уступить. Но за то я твердо рѣшился не уступать болѣе ни въ чемъ, ни на одинъ шагъ. Я самъ долженъ опредѣлять, въ какому роду работъ болѣе пригоденъ ввѣренный мнѣ арестантъ и какъ онъ долженъ проводить свои досужіе часы; это составляетъ мое неоспоримое право, и я не позволю уменьшить его ни на волосъ, буду отстаивать чрезъ всѣ инстанціи, хоть бы мнѣ пришлось дойти до самого короля. Я нисколько не жалѣю о томъ, что такъ именно случилось и не жалѣю, потому, что это даетъ вамъ случай выйти на свѣжую воду относительно вашего взаимнаго положенія и относительно той дороги, по которой мы должны будемъ идти въ будущемъ. Если вамъ угодно будетъ выслушать, что я думаю объ этомъ предметѣ, такъ отправимтесь вмѣстѣ въ садъ. Сегодня мои легкія что-то опять плохо служатъ мнѣ въ комнатномъ воздухѣ.
   Мы вышли изъ его рабочаго кабинета въ садъ. Я предложилъ ему мою руку, чувствуя себя достаточно сильныхъ для подобной услуги,-- и такихъ образомъ мы прошли между цвѣточными грядами, вдыхая въ себя ароматъ левкоя и резёды, донесенный къ намъ теплымъ полдневнымъ вѣтромъ; наконецъ, насъ пріютила отрадная тѣнь рослыхъ чинаровъ на площадкѣ. Директоръ помѣстился на одной изъ скамеекъ, далъ мнѣ знакъ придвинуться поближе къ нему и, бросивъ благодарный, молчаливый взглядъ на дышавшія прохладой вершины благородныхъ деревьевъ, заговорилъ ко мнѣ привѣтливо:
   -- Наказаніе есть право неправды, если вѣрить законникамъ, и слова ихъ повторяются теперь вездѣ учащимися. Опредѣленіе это выгодно заявляетъ себя присяжнымъ логикамъ своею просто* тою, но я не думаю, чтобы оно было совсѣмъ въ духѣ ученія Христа. Онъ не былъ того мнѣнія, что блудница имѣла, право быть побитою каменьями; напротивъ, призывая того, кто не чувствовалъ за собою грѣховъ, бросить въ несчастную женщину первый камень, онъ этимъ хотѣлъ показать, что подъ гладко-лоснящейся, логическою поверхностью общепринятаго въ странѣ права, скрывается болѣе глубокое основаніе, замѣтное, разумѣется, только для зрячаго глаза, для чувствующаго сердца. Подобному глазу и подобному сердцу всегда скоро будетъ ясно, что эта неправда, долженствующая быть наказанною, чтобы дойти до своего права, если не безусловно всегда, то почти всегда дѣлается неправдою изъ вторыхъ, третьихъ, сотыхъ рукъ, поэтому наказаніе почти никогда не поражаетъ того, кто его именно заслужилъ, а, какъ лотерейный билетъ, достается тому, кого подставилъ подъ него слѣпой случай; поэтому въ наилучшемъ случаѣ самый справедливый судья, волею или неволею, похожъ на кроваваго легата, присуждавшаго каждаго десятаго человѣка къ смерти не за то, что онъ виновнѣе прочихъ девяти, а за то только, что судьба поставила его десятымъ.
   -- Но, какъ я уже сказалъ, это нисколько не очевидно для присяжнаго логика, сладко улыбающагося, чуть только онъ не пришелъ во враждебное столкновеніе съ идеею тождественности или противорѣчія; не больше смыслитъ тутъ и судья, разбирающій только отдѣльные случаи, выхваченные изъ общей связи явленій. И онъ долженъ постановлять приговоръ, когда не имѣетъ подъ рукою всѣхъ соприкасающихся взаимно частей, уже не говоря о видимо-невидимой нити, необходимо связывающей всѣ эти части. Оба они -- и судья, и присяжный логикъ -- похожи на диллетанта, который судитъ о картинѣ только по производимому ею впечатлѣнію, но ужь никакъ не на знатока, понимающаго, какихъ образомъ она возникла, какія краски художникъ имѣлъ на своей палитрѣ, какъ онъ ихъ смѣшивалъ, какъ направлялъ кисть, какія трудности долженъ былъ побѣдить и какимъ образомъ онъ съ ними справился или почему не достигъ своей дѣли. Истинная критика должна быть проникнута творческимъ характеромъ, должна судить, опираясь на тайны искуства, и потому настоящимъ критикомъ можетъ быть только художникъ; также точно и о человѣческихъ поступкахъ могутъ судить только люди, оправдывающіе на себѣ изреченіе древняго же мудреца, что для нихъ ничто человѣческое не чуждо, потому что они все горе человѣчества съ жизненныхъ трепетомъ испытали на себѣ и на своихъ близкихъ братьяхъ -- людяхъ. А для этого, какъ ужь сказалъ я, нужно глубоко-чувствующее сердце и зрячій глазъ, да кромѣ того, и еще нѣчто, безъ чего немного узнаешь даже съ чувствующимъ сердцемъ и зоркимъ взглядомъ,-- это практическій опытъ, иначе говоря, полнѣйшая возможность упражнять и изощрять глазъ и сердце.
   -- Это же можетъ болѣе имѣть эту возможность, какъ не начальникъ заведенія, гдѣ, по словамъ философа, неправда получаетъ свое право,-- какъ не директоръ острога? Кто можетъ лучше знать все это, какъ не онъ и врачъ заведенія, если они находятся въ пріязненныхъ отношеніяхъ, руководятся одинаковыми воззрѣніями и рука объ руку идутъ къ одной и той же цѣли! Они -- и только они одни -- могутъ узнать то, что сокрыто отъ самаго добросовѣстнаго судьи,-- именно, отчего человѣкъ, выброшенный изъ среды общества навсегда или только временно, сдѣлался такою, а не другою личностью, почему онъ, будучи произведенъ на свѣтъ извѣстными родителями, вырощенъ при извѣстныхъ условіяхъ, долженъ былъ, въ извѣстномъ критическомъ положеніи, дѣйствовать такъ, а не иначе. Когда же директоръ, необходимо ставъ въ положеніе исповѣдника арестанта, узнаетъ исторію его жизни во всѣхъ подробностяхъ, когда врачъ обнаружитъ въ сердцѣ поврежденіе, которымъ человѣкъ прострадалъ уже цѣлый рядъ годовъ, тогда между директоромъ и врачемъ, на ихъ совѣщаніяхъ, не можетъ быть ужь и рѣчи о воздаяніи неправдѣ подобающаго ей права, тогда они станутъ говорить только о томъ, нельзя ли помочь несчастному страдальцу и какимъ образомъ можно помочь ему,-- тогда они будутъ видѣть, въ такъ называемомъ, карательномъ заведеніи поперемѣнно то исправительное заведеніе, то больницу. Вѣдь почти всѣ сюда поступающіе -- больны, въ настоящемъ, обыкновенномъ смыслѣ, и физіологія опять заставитъ юриспруденцію констатировать этотъ, въ высшей степени, важный фактъ. Почти всѣ они страдаютъ болѣе или менѣе серьезными поврежденіями организма, головной мозгъ почти у всѣхъ, ниже средней мѣры, обусловливающей нормальную дѣятельность этого органа у человѣка и правильную жизнь, держащую субъекта вдали отъ враждебныхъ столкновеній съ существующимъ порядкомъ.
   -- Да-и могло ли быть иначе. Почти всѣ они -- дѣти нужды и страданія, моральнаго я физическаго извращенія, паріи общества; съ грубымъ эгоизмомъ оно проходитъ мимо нечистаго, подбирая платье и затыкая носъ,-- и когда эта несчастная, загрязненная личность станетъ поперегъ его дороги, оно отталкиваетъ его отъ себя съ неумолимой жестокостью. Право неправды! Высокомѣріе фарисейства! Придетъ время, когда разсѣется мракъ невѣжества, породившій такія чудовищныя-измышленія.
   -- Да, день этотъ непремѣнно настанетъ, но не такъ еще скоро. Мы еще по колѣни завязли въ средневѣковомъ болотѣ; еще нельзя видѣть, когда окончится этотъ потокъ слезъ и крови, и какъ бы далеко не проникалъ взглядъ нѣсколькихъ смышленыхъ людей въ грядущіе вѣка,-- прогрессъ человѣчества подвигается съ самой плачевной медленностью. Куда бы мы ни оглянулись въ нашемъ времени -- вездѣ видны некрасивые остатки прошлаго, тогда какъ мы воображаемъ себѣ, будто давно уже отъ нихъ отдѣлались. Вездѣ представляется вамъ роковой выборъ между молотомъ и наковальней. То, чему мы учились, что узнали, что видимъ вокругъ себя -- все, повидимому, доказываетъ, что третьяго исхода нѣтъ. А между тѣмъ, трудно себѣ вообразить болѣе глубокое непониманіе истинныхъ, раціональныхъ отношеній, а между тѣмъ есть не только третій исходъ, но онъ-то одинъ исключительно и имѣется, или скорѣе этотъ, но виду, третій исходъ составляетъ единственный истинный путь, первобытную гармонію въ природѣ, какъ и въ человѣческомъ обществѣ, составляющемъ также часть природы. Мы должны были бы образовать изъ себя не молотъ или наковальню, но молотъ и наковальню, потому что каждый предметъ и каждый человѣкъ во.всякую минуту дѣлаются одновременно тѣмъ и другимъ. Съ тою же силою, съ какою молотъ ударяетъ наковальню, въ свою очередь наковальня отбиваетъ молотъ; стѣна отражаетъ мячъ подъ тѣмъ же угломъ, подъ какимъ Онъ встрѣтится съ нею, когда былъ брошенъ. Растеніе должно возвратить стихіямъ столько же вещества, сколько было заимствовано имъ изъ. стихіи -- и такъ въ вѣчной равномѣрности во всей природѣ, во всѣ времена, во всѣхъ пространствахъ. Если же природа безсознательно слѣдуетъ этому великому закону взаимодѣйствія, образуя именно вслѣдствіе этого космосъ, а не хаосъ, то человѣкъ, подчиняющійся въ своемъ земномъ существованіи совершенно тѣмъ же принципамъ, долженъ одушевить законъ этотъ разумнымъ сознаніемъ, долженъ сознательно строить на немъ свою жизнь, и достоинство его падаетъ или возвышается въ той мѣрѣ, въ какой сознаніе это представляется ему ясно, въ какой жизнь его съ свѣтлымъ сознаніемъ строится на основаніи этого закона. Хотя законъ самъ по себѣ и остается всегда неизмѣннымъ -- игнорируетъ ли его человѣкъ или нѣтъ -- однако въ примѣненіи къ человѣку онъ уже не будетъ всегда тѣмъ-же. Тамъ, гдѣ чиновникъ уважаетъ законъ этотъ, признаетъ неразрывность, солидарность человѣческихъ интересовъ, неотвратимую необходимость дѣйствія и противодѣйствія,-- тамъ процвѣтаютъ свобода, нравственная порядочность, справедливость -- что все служитъ только другими формулами того же закона. Но гдѣ человѣкъ знать ничего не хочетъ объ этомъ великомъ принципѣ, гдѣ онъ, въ своемъ ослѣпленіи, воображаетъ, будто можетъ безнаказанно эксплуатировать своихъ ближнихъ -- тамъ, въ тлетворномъ изобиліи, гнѣздятся рабство и тираннія, суевѣріе и цеховое ханжество, ненависть и презрѣніе. Какой естественный, толковый человѣкъ не захотѣлъ бы быть скорѣе молотовъ, чѣмъ наковальней, если бы думалъ, что въ этомъ отношеніи ему предоставленъ свободный выборъ? Но какой здравомыслящій человѣкъ не отказался бы охотно отъ роли молота, хорошо понявъ, что ему все-таки неизбѣжно придется быть и наковальней, что каждый наносимый имъ ударъ задѣваетъ также и по его достопочтенной ланитѣ, что какъ господинъ деморализируетъ раба, также точно и рабъ деморализируетъ своего господина, и что въ политической сферѣ оскудѣніе интеллекта въ одинаковой мѣрѣ постигаетъ и опекуна, и находящихся подъ его опекунской ферулой. О, если бы истина эта, наконецъ, проникла въ сознаніе нѣмецкаго народа,-- вѣдь въ этомъ такая вопіющая необходимость.
   -- Да, это нужно, безотлагательно нужно! Что грѣха таить -- можетъ быть, ни одинъ изъ культурныхъ народовъ не относится съ такимъ глубокимъ и всеобщимъ непониманіемъ въ сказанному великому принципу всякаго человѣческаго существованія, какъ мы, мы -- нѣмцы; хотя мы самодовольно считаемъ себя цвѣтомъ націй, народомъ мыслителей, настоящими представителями раціональнаго человѣчества. Гдѣ же, скажите Бога ради, молодое человѣческое растеніе окружается болѣе раннимъ, строгимъ и въ особенности болѣе узкимъ воспитаніемъ, чѣмъ это дѣлается именно у насъ? Гдѣ его юный, вольный ростъ стѣсняется, искалечивается съ болѣе систематической жестокостью, чѣмъ у насъ? Куда ни посмотришь вокругъ, почти всюду встрѣчаешь мерзость, гадость, и капральскій деспотизмъ, и прокустовская кровать экзаменовъ, и многовѣтвистая лѣстница различныхъ іерархій -- вѣдь все это всякому благомыслящему между нами гонитъ на лицо краску стыда и негодованія! Вѣдь это по справедливости сдѣлалось неистощимою темою насмѣшекъ для нашихъ сосѣдей. Яростная страсть повелѣвать, рабское наслажденіе повиноваться -- вотъ двѣ змѣи, давящія нѣмецкаго Геркулеса, дѣлающія его презрѣннымъ карликомъ. Онѣ-то и стѣсняютъ свободное обращеніе его соковъ, производятъ здѣсь гипертрофическія, тамъ атрофическія немочи, жестоко подтачивающія тѣло народа; впрыскивая свой ядъ въ жилы народа, эти тлетворныя чудовища отравляютъ его мозгъ и низводятъ всю расу на степень жалкаго, выродившагося поколѣнія; наконецъ, имъ-то, этимъ гадюкахъ, мы обязаны тѣмъ, что наши рабочіе и исправительные дома оказываются тѣсными для всего числа заключаемыхъ. Я ничего не преувеличиваю, если скажу, что девять десятыхъ изъ всѣхъ присылаемыхъ сюда арестантовъ никогда не явились бы въ это мѣсто, если бы они не были сдѣланы наковальнями путемъ грубаго насилія? Сердце разрывается у меня на части, когда объ этомъ подумаю, да и какъ же мнѣ не думать объ этомъ -- въ особенности въ настоящую минуту, когда я васъ вижу передъ собою и задаюсь вопросомъ: какими судьбами въ этомъ убѣжищѣ преступленія и порока очутился этотъ юноша, обладающій тѣломъ самого сильнаго мужчины и честными голубыми глазами незлобиваго ребенка?...
   -- О, мой юный, любезный другъ, если бы отвѣтъ затруднялъ меня хоть сколько нибудь болѣе! Если бы также и ваша жизнь не могла быть въ точности опредѣлена изъ той же общей формулы! Еслибъ я не зналъ, что неестественность нашихъ соціальныхъ условій можно сравнить только съ ядовитыхъ самумомъ, который сушитъ траву и также уноситъ лиственную одежду дуба...
   -- Изъ того, что вы уже разсказывали мнѣ съ такой правдивой искренностью о вашей прежней жизни, о вашихъ семейныхъ обстоятельствахъ, объ окружавшей васъ средѣ, о жизни и привычкахъ обитателей вашего родного города -- изъ всего этого я пробовалъ уже загрунтовать фонъ, чтобы набросать на немъ ваше изображеніе. Какъ грустенъ колоритъ моей грунтовки. Какъ онъ гармонируетъ съ мутнымъ свѣтомъ, въ какомъ я вообще вижу условія нашего общественнаго быта! Всюду мелочность, ограниченность, презрѣнное мелкодушіе, пристрастіе къ старому, отжившему, школьная застѣнчивость, педантическая муштровка человѣка,-- всюду узкія, отгороженныя дорожки, вездѣ свободный взглядъ на жизнь загроможденъ стѣнами предразсудковъ, торчащими вверхъ колоссальными башнями! Вы говорили мнѣ, будто со слезами умоляли вашего отца пустить васъ на море, но что онъ съ упорствомъ настаивалъ на томъ, что вы должны сдѣлаться современемъ ученымъ или, по крайней мѣрѣ,-- чиновникомъ. Если вы постоянно высказывали ваше задушевное желаніе, то, вопреки взводимому вами, самими на себя обвиненію, тутъ была не одна только приманка праздности, страсть къ приключеніямъ, и отецъ вашъ поступилъ не хорошо, если изъ какихъ бы тамъ, ни было побужденій -- отказалъ вамъ въ исполненіи этого желанія. Онъ ужь лишился на морѣ одного сына -- ничего не значитъ! Есть еще другое море -- море сильной, дѣятельной жизни въ торговой сферѣ, въ области искусствъ и ремеслъ. Вотъ этого онъ ужь не долженъ былъ запрещать вамъ, а между тѣхъ къ этому морю васъ-то собственно и тянуло, и настоящее видимое море съ его бурями и волненіями служило для васъ только осязательнымъ представленіемъ перваго, такъ что вы смѣшали видимое представленіе съ первоначальнымъ идеаломъ.
   -- Не хорошо поступилъ вашъ отецъ, это правда,-- но не его мы должны призвать въ строгому отвѣту -- этого несчастнаго старика, ожесточеннаго семейнымъ горемъ, оставшагося преждевременно одинокимъ, раздраженнаго противорѣчіемъ сына и фактическимъ сыновнимъ. неповиновеніемъ, нѣтъ, не его.... Но что сказать о вашихъ педантахъ-учителяхъ, изъ которыхъ ни одинъ не умѣлъ, какъ слѣдуетъ, понять юношу, тогда какъ весь характеръ его можно назвать воплощенной искренностью?
   -- Что сказать объ этихъ благодушныхъ людяхъ, поднявшихъ негодующій крикъ противъ страшнаго злодѣя, соблазнявшаго ихъ сыновей къ глупымъ шалостямъ,-- что сказать объ этихъ господахъ, считавшихъ богоугоднымъ дѣломъ еще болѣе ссорить отца съ сыномъ? Ахъ, другъ мой, васъ постигло только то, что пришлось уже испытать на вѣку многимъ честнымъ нѣмецкимъ юношамъ, подростающимъ въ такихъ безсовѣстно-ординарныхъ условіяхъ мѣщанскаго быта, что, дѣйствительно, они горячо должны благодарить небо, когда имъ удастся убѣжать на далекій американскій западъ и скрыться за деревьями первобытнаго лѣса, гдѣ уже не видно и слѣдовъ этого жалкаго мѣщанскаго порядка. Правда, въ своемъ бѣгствѣ изъ давящей тѣсноты родительскаго дома вы не добрались до американскихъ первобытныхъ лѣсовъ, но, къ сожалѣнію, попали только въ лѣса Церенбурга, и это переполнило мѣру вашего несчастія.
   -- Тамъ повстрѣчались вы съ довольно замѣчательнымъ человѣкомъ и необходимо должны были почувствовать къ нему непреодолимое влеченіе, такъ какъ по своей натурѣ вы представляли съ нимъ, во многихъ отношеніяхъ, поразительное сходство. И этотъ человѣкъ въ значительной степени также былъ подломанъ вслѣдствіе нашихъ общественныхъ условій. И вотъ онъ создалъ вокругъ себя искуственную пустыню, гдѣ бы могъ двигаться съ необузданнымъ произволомъ, принимаемымъ имъ за свободу. Да, то была именно пустыня -- въ настоящемъ и моральномъ смыслѣ; послѣ всего, что вы сообщали мнѣ о его взглядахъ, и что была обнаружено послѣдствіями, надобно прійти въ заключенію, что вмѣстѣ съ предразсудками онъ вышвырнулъ за бортъ также разсудокъ, вмѣстѣ съ узкой, умственной близорукостію" -- также благоразумную осмотрительность, вмѣстѣ съ трусливымъ соображеніемъ -- также серьезное обдумыванье, вмѣстѣ съ ошибками нѣмецкаго характера -- также добрыя качества нѣмецкаго и всякаго человѣческаго порядочнаго сердца,-- и отъ всего этого ему остались только страсть къ приключеніямъ и какое-то фантастическое великодушіе, заключавшее въ себѣ зачастую, какъ вы это узнали сами, болѣе фантастическаго элемента, чѣмъ великодушнаго импульса.
   -- Какъ бы то ни было, но этотъ человѣкъ не могъ не произвести на васъ импонирующаго дѣйствія уже потому, что онъ составлялъ рѣшительную противоположность со всѣми прочими людьми, до сихъ поръ встрѣчавшимися вамъ на вашей жизненной дорогѣ. О притомъ онъ настолько обладалъ рыцарскими качествами, что вы, какъ неопытный юноша, должны были непремѣнно видѣть въ немъ свой идеалъ. Прибавьте къ этому вольный воздухъ на широкихъ степяхъ, гордыхъ горныхъ вершинахъ, на далекомъ-далекомъ взморьи!.. Не долженъ ли онъ былъ, вскружить вамъ голову, опьянить вашъ мозгъ, отуманенный школьной пылью?..
   -- Но эта свобода, эта независимость, эта бодрая свѣжая жизнь -- все это былъ только очаровательный, но обманчивый миражъ, фата-моргана цвѣтущаго берега, и она неизбѣжно, должна была потонуть въ волнахъ, а за нею васъ ждали слѣдственный арестъ и рабочій домъ.
   -- Обратить для васъ рабочій домъ въ садъ гесперидъ -- я не въ состояніи, другъ мой, да еслибы и могъ, то едва ли сдѣлалъ бы такое превращеніе. Одного только я надѣюсь достичь: здѣсь, гдѣ васъ уже не можетъ преслѣдовать прежнее извращенное воспитаніе, гдѣ судьи думали лишить васъ послѣдняго остатка ненавистной самостоятельности,-- въ этомъ мѣстѣ вы должны очнуться, заглянуть въ самого себя, строго уяснить себѣ направленіе и мѣру вашихъ силъ,-- здѣсь, въ рабочемъ домѣ, вы должны выучиться работать.
   

VIII.

   Не стану утверждать, чтобы этотъ благородный человѣкъ говорилъ все это въ то самое утро и буквально тѣми же словами, какія были приведены въ предъидущей главѣ. Очень можетъ быть, и это даже весьма вѣроятно, что здѣсь я привелъ въ общей связи результатъ многихъ разговоровъ, и что тамъ и сямъ могло вкрасться, лично мнѣ принадлежащее выраженіе или риторическая фигура. Впрочемъ, едва ли. Его философія проникла глубоко въ мою жаждущую душу, какъ сходитъ благодѣтельный дождь на засохшее поле,-- и въ то время, какъ я старался передать здѣсь его мысли, весь образъ его возникаетъ въ моемъ воспоминаніи такъ живо, что мнѣ чудится, будто я слышу тонъ его голоса, даже его собственныя выраженія.
   Въ это время, я каждый день могъ наслаждаться бесѣдою съ нимъ, часто по нѣскольку часовъ сряду. Мнѣ было невозможно исполнить обѣщаніе, данное мною Паулѣ, такъ какъ отецъ ея не ждалъ, чтобы я первый попросилъ его указать мнѣ, какъ можно было работать скорѣе и лучше. Однако я все-таки передалъ ему разговоръ мой съ Паулою по этому поводу, и онъ, выслушавъ меня, улыбнулся.
   -- Ей хочется сдѣлать изъ васъ ученаго, сказалъ онъ,-- я же не хочу распоряжаться вами по моему личному капризу, я желаю, чтобы вы были тѣмъ, чѣмъ можете быть, мы обратимся къ маленькому опыту. Несомнѣнно только, что вы очень годитесь для ручной работы -- вы доказали это вполнѣ, и мнѣ отъ всей души пріятно, что вы прошли этотъ кратковременный курсъ. Артистъ долженъ былъ бы знать послѣдніе пріемы ремесла, породившаго его искуство и служащаго ему еще основаніемъ, а не только умѣть правильно смотрѣть на дѣло: нѣтъ, онъ долженъ былъ бы самъ помогать, наставлять, содѣйствовать вездѣ, гдѣ имѣется въ томъ надобность. Только въ этомъ случаѣ дѣло принадлежитъ ему вполнѣ, какъ отцу его дитя, составляющее не только духъ отъ его духа, но также и плоть отъ его плоти. Вотъ здѣсь у меня планъ новой больницы, вотъ фундаментъ, вырытый при вашей помощи, когда вы сами участвовали въ перенесеніи сюда насыпей. Стѣна эта будетъ утверждена на фундаментѣ; она вмѣщаетъ столько-то въ вышину и столько-то въ толщину. Вы можете легко убѣдиться и безъ всякихъ вычисленій, что такой фундаментъ въ состояніи будетъ выдержать тяжесть стѣны такихъ размѣровъ. Ну, развѣ вамъ самимъ не пріятно взглянуть на эдакій чистенькій, опрятненькій рисунокъ, гдѣ тоненькая черточка означаетъ часовую работу, быть можетъ, работу нѣсколькихъ дней? Паула говорила мнѣ, что вы обладаете правильнымъ глазомѣромъ и вѣрной рукою. Мнѣ нужна копія съ этихъ плановъ. Не желаете ли вы ее изготовить?.. Эта работа, какъ нельзя лучше соотвѣтствуетъ состоянію выздоравливающаго, а употребленіе циркуля, линейки и рейсфедера я могу показать вамъ въ пять минутъ.
   Съ этого утра я работалъ въ конторѣ директора, то снимая легкіе очерки, то оттушевывая фасадъ, то переписывая на-бѣло смѣты,-- и при этомъ самъ я никакъ не постигалъ, чтобы человѣкъ могъ работать съ такою охотою, съ такимъ страстнымъ увлеченіемъ. Но кто же имѣлъ когда нибудь такого учителя -- безгранично-добраго, умнаго, терпѣливаго, внушавшаго своему ученику такое полное къ себѣ довѣріе! И какъ отрадны были для меня его похвалы, какъ сильно я нуждался въ нихъ послѣ того, какъ въ училищѣ меня постоянно бранили и бранили, такъ что я по неволѣ долженъ былъ считать свою работу изъ рукъ вонъ скверною и, наконецъ, не признавать за собою положительно никакихъ человѣческихъ способностей. Мой новый наставникъ открылъ мнѣ, что способности эти только дремали въ бездѣйствіи, и что я очень хорошо могъ постигать то, что въ моихъ глазахъ заслуживало быть понятымъ. Такимъ образомъ, прежде, я было рѣшительно отказался отъ надежды когда нибудь одолѣть начальныя основанія математики,-- и теперь вдругъ, къ моему неописанному изумленію, узналъ, что эти чудовищныя формулы, эти запутанныя фигуры, вытекали изъ самыхъ простыхъ понятій, изъ простѣйшихъ представленій и слагались съ удивительной послѣдовательностью, совершенно доступною для моего пониманія и доставлявшею мнѣ живѣйшее наслажденіе.
   -- Удивляюсь самъ себѣ, сказалъ я разъ,-- въ бытность мою у господина фонъ-Церена, мнѣ казалось, что во всемъ свѣтѣ нѣтъ ничего болѣе пріятнаго, какъ охота на привольной степи въ солнечное утро прекраснаго осенняго дня; теперь же я нахожу, что правильно примѣнить трудную формулу гораздо пріятнѣе, чѣмъ направить меткій выстрѣлъ, убивающій бѣдную куропатку.
   -- Все дѣло заключается въ томъ, замѣтилъ мой наставникъ,-- употребляемъ ли мы наши силы и способности согласно съ ихъ натуральнымъ складомъ. Только этимъ путемъ мы можемъ узнать, точно ли мы живемъ, а вѣдь въ концѣ концовъ всякое живое существо, въ каждую минуту, ни о чемъ больше не хлопочетъ. Разумѣется, еще гораздо лучше, если мы можемъ добиться того, что дѣятельность наша не только доказываетъ фактъ нашего существованія, но приноситъ пользу также другимъ. Мы, люди, къ счастью, почти всегда находимся въ подобномъ положеніи. О, какъ жаль, что мой несчастный братъ никогда и не подозрѣвалъ всей истины этой идеи!
   Разговоръ нашъ -- особенно въ первое время -- довольно часто самъ собою касался жизни "дикаго".
   -- Онъ получилъ прозваніе это еще мальчуганомъ, разсказывалъ директоръ,-- всѣ называли его "дикимъ", и даже казалось невозможнымъ назвать его какъ нибудь иначе.* Въ этой огненной натурѣ было какое-то непреодолимое стремленіе чрезмѣрно напрягать свою богатую силу и отваживаться на самые смѣлые, даже невозможные подвиги. Какое широкое поле представляло для подобнаго мальчика мѣстоположеніе нашего родового имѣнія -- вы это сами знаете. Скакать на необъѣзженныхъ коняхъ съ крутыхъ прибрежныхъ возвышенностей, въ утломъ челнокѣ пускаться въ море при самой яростной бурѣ, бродить въ глухую, темную ночь по болотистой пустынѣ, карабкаться въ паркѣ на вершины исполинскихъ буковъ за какимъ нибудь жалкимъ птичьимъ гнѣздомъ или нырять на дно пруда за кладомъ, оставленнымъ тамъ будто бы со временъ шведской войны, все это составляло для него только любимыя забавы. Я уже, право, и сказать не могу, какъ часто жизнь его находилась въ опасности,-- да собственно говоря, она никогда и не была внѣ опасности, потому что ему въ каждую минуту могла прійти фантазія рискнуть этой забубенной жизнію.
   -- Разъ, какъ-то мы стояли въ верхнемъ этажѣ передъ окномъ и увидѣли, что разсвирѣпѣвшій быкъ преслѣдовалъ мужика чрезъ дворъ. "Мнѣ нужно идти на выручку", сказалъ Мальте,и спрыгнулъ во дворъ съ двадцати-футовой вышины совершенно такъ, какъ другой соскочилъ бы со стула. И вотъ, братъ отважно побѣжалъ противъ быка, но звѣрь успѣлъ пока одуматься и покорно позволилъ дерзкому мальчугану гнать себя на скотный дворъ второпяхъ подобранною палкой.
   -- Конечно, только благодаря счастливому случаю, мальчикъ не переломалъ себѣ" рукъ, ногъ или не попалъ на рога разъяреннаго животнаго; но такъ какъ случай этотъ постоянно ему покровительствовалъ, то человѣкъ и вообразилъ себѣ, что нѣтъ ничего невозможнаго для его молодецкой удали, которой онъ и безъ того угождалъ всегда и черезъ чуръ неумѣренно.
   -- Но вѣдь случай -- капризный богъ и любитъ невзначай сыграть злую шутку съ самымъ любезнымъ своимъ фаворитомъ. Гораздо худшаго врага братъ мой имѣлъ въ обстоятельствахъ, окружавшихъ его юный возрастъ и, дѣйствительно, изъ рукъ вонъ скверныхъ. Единственное, чему его выучили, заключалось въ томъ, что родъ его былъ самый старинный на всемъ островѣ, и что ему самому судьба даровала первородство. Вотъ изъ этихъ-то двухъ членовъ вѣры онъ и создалъ себѣ свою религію и особенный культъ своего мистическаго значенія. И культъ этотъ проявлялся тѣмъ фантастичнѣе, чѣмъ рѣзче голая, неумолимая дѣйствительность расходилась съ его завѣтными мечтами.
   -- Отецъ нашъ былъ дворянинъ необузданной, самоправной школы и одичалаго типа восемнадцатаго столѣтія. Онъ-то всего менѣе былъ способенъ руководить такого пылкаго, высокомѣрнаго мальчика, какимъ былъ мой братъ. Мать хила при дворахъ, среди аристократическаго разврата, и безполезно растратила свои драгоцѣннѣйшіе дары, полученные отъ природы. Она все грустила о минувшемъ блескѣ; одиночество лѣсной жизни было для нея нестерпимо, грубая неотесанность ближнихъ людей оскорбляла ее. Супруги далеко не наслаждались домашнимъ счастьемъ; зная, что мужъ ее больше не любилъ, жена, съ своей стороны, разлюбила дѣтей и видѣла въ нихъ только живое воспроизведеніе отца,-- права или не права она была въ этомъ отношеніи -- мы разсуждать не будемъ.
   -- Въ свою очередь, отецъ питалъ нѣкотораго рода нѣжность только къ своему у перворожденному и съ радостью согласился отдать второго сына, Артура, одной богатой и бездѣтной теткѣ. Я думаю даже, что онъ охотно отдалился бы также и отъ меня -- самаго младшаго сына -- и отъ Кордулы, нашей единственной сестры, да только никто не хотѣлъ взять насъ. И вотъ, такимъ образомъ, я сталъ подростать, какъ могъ и хотѣлъ; то у меня былъ наставникъ, то не было никакого, и я былъ бы совершенно предоставленъ на произволъ судьбы, если бы мой старшій братъ не принималъ во мнѣ участія, конечно, по своему. Онъ любилъ своего братишку, бывшаго десятью годами его моложе, съ страстнымъ чувствомъ, съ бурною и -- какъ я теперь думаю объ этомъ -- съ трогательною нѣжностью. Правда, впослѣдствіи я сильно развился, но тогда былъ слабосильнымъ, хворымъ мальчикомъ. Онъ, какъ отважный защитникъ, удалялъ отъ меня самую тѣнь опасности, хранилъ и берегъ меня, какъ зеницу ока, по цѣлымъ днямъ забавлялся со мною, когда я былъ здоровъ. Когда же я заболѣвалъ, онъ многія ночи сряду просиживалъ у моего изголовья. Я былъ единственнымъ существомъ, подчинявшимъ "дикаго" одному своему слову, одному взгляду,-- однако, что значило все это вліяніе?.. То была тонкая нить, легко порвавшаяся, когда двадцатилѣтній юноша, послѣ особенно бурной сцены съ отцомъ, оставилъ внезапно родительскій домъ, чтобы цѣлыхъ десять лѣтъ не являться въ него обратно.
   -- Онъ исколесилъ, какъ о немъ говорили, весь Божій свѣтъ, но въ самомъ непродолжительномъ времени совершенно прекратилась и безъ того недостаточная поддержка, доставляемая ему болѣе и болѣе впадавшимъ въ бѣдность отцомъ. И вотъ онъ долженъ былъ жить, какъ самъ умѣлъ, и такъ какъ на свой счетъ жить ему было невозможно, то онъ и пробивался, подобно многимъ "благороднымъ" искателямъ приключеній, на счетъ другихъ -- сегодня въ скаредной нищетѣ, завтра по горло въ золотѣ, сегодня братаясь съ самой плебейской чернью, завтра заводя дружбу съ князьями. Куда бы ни являлся онъ -- вездѣ одерживалъ сердечныя побѣды, благодаря своей блестящей личности, но самъ умѣлъ избѣжать оковъ, и безъ отдыха перелеталъ съ одного конца Европы на другой. Онъ побывалъ въ Англіи, Италіи, Испаніи, во Франціи, гдѣ пробылъ особенно долго. Въ шумной, пестрой суматохѣ французской столицы онъ нашелъ свою настоящую стихію, и блаженствовалъ въ объятіяхъ французскихъ барынь въ то время, какъ ихъ супруги и братья опустошали огнемъ и мечомъ его родину.
   -- Пять или шесть лѣтъ сряду мы не имѣли о немъ никакого слуха; мать скончалась; никто не зналъ, куда послать ему извѣстіе о ея смерти. Сестра наша была выдана замужъ -- чтобъ не сказать продана -- за человѣка, уже тогда носившаго въ своемъ портфелѣ наше родовое имѣніе въ формѣ отсроченныхъ векселей. Отецъ, преждевременно сломанный и обезсилѣвшій, быстро приближался въ гробу; къ опустошенію родового имѣнія врагомъ нашей національности, онъ оставался совершенно равнодушнымъ, кутилъ съ французскими офицерами, ставя для нихъ послѣднюю бутылку изъ своего погреба. Я былъ не въ состояніи терпѣливо сносить этотъ позоръ и вызвалъ на поединокъ французскаго полковника, распѣвавшаго за столомъ моего отца обидныя для нѣмцевъ пѣсни съ аккомпаниманомъ гитары. Полковникъ со смѣхомъ приказалъ отнять шпагу у семнадцати-лѣтняго юноши -- то была модная бальная шпаженка, съ голубой портупеей, висѣвшая, какъ украшеніе, на стѣнѣ, и схваченная мною въ порывѣ яростнаго негодованія -- да, полковникъ смѣялся, предоставляя себѣ удовольствіе завтра же разстрѣлять дерзкаго мальчугана.
   -- Ночью явился спаситель, хотя на него я всего менѣе могъ возлагать надежды. При извѣстіи о народномъ возстаніи въ отечествѣ, когда начали формироваться первые волонтерные отряды, дикій вырвался изъ объятій парижскихъ прелестницъ въ паркетныхъ салонахъ Сенъ-Жерменскаго предмѣстья и поспѣшилъ на родину, когда война находилась въ самомъ свирѣпомъ разгарѣ. Не успѣвъ попасть въ волонтерный отрядъ, окруженный въ здѣшней крѣпости, онъ обратился на островъ, съ намѣреніемъ организовать тамъ партизанскую войну противъ вторгнувшагося непріятеля. И вотъ онъ подоспѣлъ какъ разъ во-время, чтобы спасти своего брата отъ вѣрной смерти. Въ сопровожденіи немногихъ преданныхъ сподвижниковъ, на-скоро собранныхъ, онъ ворвался съ изумительной смѣлостью въ мою тюрьму и растворилъ для меня ея запоры.
   -- Съ этой минуты мы, въ теченіи пяти лѣтъ, оставались неразлучно вмѣстѣ и братски дѣлили труды и опасности, сначала въ качествѣ простыхъ партизановъ, потомъ офицерами въ одномъ и томъ же полку дѣйствующей арміи. Я держалъ себя тоже не худо, но имя моего брата скоро сдѣлалось извѣстнымъ по всей арміи и опять всѣ называли его "дикимъ", какъ будто для подобнаго человѣка нельзя было прибрать никакого другого названія. О его храбрости, о его бѣшеной отвагѣ ходили безконечные разсказы, и, всѣ твердили въ одинъ голосъ, будто онъ искалъ смерти, тогда какъ онъ на самомъ дѣлѣ нисколько о ней не думалъ, потому что презиралъ жизнь. Въ немъ проявлялся ѣдкій смѣхъ, когда онъ слышалъ наши мечтанія о возрожденіи отечества, объ освобожденіи родной земли отъ чужихъ тирановъ. Еще и теперь мнѣ памятна его любимая поговорка о молотѣ и наковальнѣ,-- поговорка, которую онъ приводилъ довольно часто и охотно, такъ какъ онъ говорилъ, что въ ней, какъ въ простѣйшей формулѣ, выражалась вся его философія. "Братство, равенство! подтрунивалъ онъ,-- отстаньте вы, Бога ради, отъ меня съ этими трескучими фразами! До сихъ поръ вы были наковальней подъ исполинскимъ молотомъ Наполеона, а теперь вотъ сами захотѣли играть роль молота. Ну, ну, поглядимъ, какъ-то далеко вы зайдете. Мнѣ сдается, что небольно ужь далеко. У васъ если и есть талантъ, то только для того, чтобы быть наковальнею.
   -- Зачѣмъ же ты присоединился къ намъ, чтобы сражаться противъ Наполеона? спросилъ я.
   -- Скучно сдѣлалось въ Парижѣ, взялъ да и пріѣхалъ, отвѣчалъ онъ.
   Но онъ самъ былъ противъ себя не правъ. Онъ былъ болѣе глубокимъ человѣкомъ, чѣмъ пустымъ героемъ интрижекъ, хотя и выставлялъ себя въ такомъ свѣтѣ. Въ своей безсодержательной, полной пикантныхъ приключеній, жизни онъ растратилъ сокровища своего сердца, богатаго сердца, какъ рудникъ Плутона; но все-таки у него осталась частица этого сердца, и въ этой частицѣ таилась если и не теплая любовь къ родинѣ и человѣчеству, то все-таки упорная симпатія къ угнетенному, гордо протестующая противъ притѣснителя, будь онъ геніальный завоеватель или-безтолковый туземный деспотъ.
   -- И послѣ того, какъ завоеватель былъ прикованъ къ скалѣ св. Елены, когда братъ мой увидѣлъ, что герои столькихъ битвъ опять приняли привычное, иго на терпѣливую выю, когда онъ увидѣлъ, что-весь гордый энтузіазмъ къ свободѣ завязъ въ болотѣ рабской услужливости,-- тогда-то онъ сломалъ свою шпагу и проклялъ угнетателей, проклялъ рабовъ, говоря, что отнынѣ опять вся земля божья сдѣлалась его родиной, потому что свободный человѣкъ въ раболѣпномъ вѣкѣ не можетъ имѣть никакого другого отечества.
   -- Не спорю, въ этой идеѣ было много натянутаго, болѣзненнаго, но въ ней было также здоровое зерно. Послѣдствія вполнѣ это доказали: невыразимо мелкое, тощее идеями, духомъ и дѣлами время эпигоновъ, въ которое мы прозябаемъ, совершенно подтверждаетъ его предчувствіе, его пророческое предсказаніе.
   И вотъ опять сталъ онъ блуждать по-бѣлу свѣту бездомнымъ искателемъ приключеній, съ тою только разницею, что прежде, въ надменномъ сознаніи своей силы, онъ игралъ съ людьми, а теперь принялся ихъ холодно эксплуатировать, глубоко презирая ихъ. "Я хотѣлъ своею кровью заплатить за индульгенцію моего прошлаго, но даже цѣна крови ни къ чему не повела,-- что мнѣ теперь за дѣло до моего настоящаго, до будущаго". О, какъ часто я долженъ былъ раздумывать надъ этими словами, сказанными имъ мнѣ при разставаніи! Онѣ служили мнѣ всегда ключомъ къ этому загадочному характеру.
   -- И опять впродолженіи нѣсколькихъ лѣтъ я о немъ ничего не слышалъ.
   -- Отецъ померъ. Имѣніе подпало секвестру. Мой второй братъ Артуръ, обманутый теткою въ своихъ надеждахъ, тянулъ лямку въ неблагодарной государственной службѣ; сестра съ году на годъ чувствовала себя несчастнѣе въ постыломъ бракѣ; я сидѣлъ уже четыре года въ искалѣченномъ видѣ и все еще потѣлъ надъ азбукой моего ремесла. О Мальтэ -- ни слуху, ни духу. И вдругъ онъ появляется опять, да въ добавокъ еще съ женою, послѣдовавшею за авантюристомъ на его родину и объявляетъ о своемъ намѣреніи взять въ свои руки отцовское наслѣдіе; съ моей стороны было оказано ему для этой цѣли всякое содѣйствіе, Артуръ согласился быть удовлетвореннымъ наличною суммою, хотя теперь и отпирается, что она тогда была ему выплачена. Кредиторы были рады получить хоть что нибудь и одинъ изъ нихъ, по крайней мѣрѣ, утѣшалъ себя надеждою, что отсрочка еще не конецъ дѣлу, и что и при новомъ владѣльцѣ, какъ при прежнихъ, церенское имѣніе также вѣрно не уйдетъ отъ его рукъ.
   -- Мнѣ съ нимъ не удалось свидѣться при его возвращеніи; тогда я никакъ не могъ отсюда вырваться; съ своей стороны, онъ не обнаруживалъ желанія возобновить прежнюю дружбу. Когда мы разстались, я готовился вступить въ бракъ, казавшійся неровной, скандальной партіей въ глазахъ представителя древняго дворянскаго рода. Теперь я уже нѣсколько лѣтъ занималъ казенную должность, а, по его мнѣнію, занимать казенную должность, да еще подобную должность, значило тоже, что отречься отъ самого себя, попрать ногами прирожденное право рыцарей молота и сдѣлаться презрѣнной наковальней. Съ тому же мой отказъ принять отъ него выкупную сумму, задѣлъ его за живое. Въ его глазахъ этимъ поступкомъ я отказывалъ перворожденному главѣ семейства въ повиновеніи, въ вассальномъ подданствѣ. Онъ никакъ не могъ простить мнѣ того, что я въ немъ болѣе не нуждался, что у меня не было долговъ, для уплаты которыхъ онъ самъ долженъ былъ бы пуститься въ долги, однимъ словомъ, что я не былъ въ этомъ отношеніи такъ подрученъ, какъ братъ Артуръ, показавшій себя, можетъ быть, ужь черезчуръ податливымъ.
   -- Съ другой стороны,то, что я о немъ слышалъ -- а онъ нисколько не хлопоталъ о прекращеніи о себѣ толковъ -- утвердило меня еще болѣе въ грустной увѣренности, что насъ уже раздѣляла бездна и что ее не могла закрыть даже искренняя любовь къ нему, все попрежнему остававшаяся въ моемъ сердцѣ. Я наслышался о его вѣтреной жизни въ обществѣ сосѣдей-дворянъ, обѣднѣвшихъ вслѣдствіе войны, слышалъ о попойкахъ, карточной игрѣ, сумасбродныхъ шалостяхъ" которыхъ онъ былъ зачинщикомъ. Уже тогда ходилъ смутный слухъ о томъ, что онъ взялся всячески поддерживать контрабандную торговлю, процвѣтавшую въ той мѣстности въ военное время. Тогда ее поощряло само правительство, начавшее затѣмъ, весьма естественно, преслѣдовать этотъ промыселъ строжайшими мѣрами. Самые злые пересуды касались, разумѣется, печальныхъ его отношеній въ несчастной женщинѣ, вывезенной имъ изъ ея родины. Говорили, будто онъ обходился съ ней чрезвычайно дурно, держалъ ее подъ запоромъ въ погребѣ; всѣ пожимали плечами и удивлялись, какъ это полицейскія власти глядятъ на такой скандалъ сквозь пальцы.
   -- Не вѣря ни слову изъ всего этого, я не могъ сносить всей подобной болтовни, рѣзко противорѣчившей въ сущности благородному и честному характеру брата. Однако легко понятный страхъ удерживалъ меня отъ всякаго вмѣшательства во всѣ эти дрязги, но вдругъ полученное мною письмо положило конецъ этой нерѣшительности. Письмо было написано на ломаномъ французскомъ языкѣ, и уже первыя его слова открыли мнѣ, что несчастная женщина, писавшая его, должна была находиться въ сумасшествіи. "Я слышала, что вы знаете дорогу въ Испанію" -- такъ начиналось это письмо, оканчивавшееся словами: "ахъ, ради всего святого, умоляю васъ сказать мнѣ, куда ведетъ дорога въ Испанію". Я въ тотъ же часъ выѣхалъ отсюда и послѣ долгихъ лѣтъ опять увидѣлъ и родительскій домъ, и моего брата. Грустное то было свиданіе.
   Отчій домъ обратился въ развалину, братъ сдѣлался тѣнью -- нѣтъ, хуже!-- безобразной личиной того, чѣмъ онъ былъ прежде! О, другъ мой, другъ мой! Теорія молота жестоко подшутила надъ самымъ ревностнымъ своимъ приверженцемъ. Если бъ вы видѣли, какъ неуклюжая наковальня изуродовала артистическй молотъ, какъ онъ сдѣлался неблагороденъ, въ такъ глубоко презираемомъ имъ людскомъ свѣтѣ! "Попробуй только презирать науку и искуство", заставляетъ Гете говорить духа лжи,-- "и я навѣрное уже имѣю тебя въ своей власти". Я же говорю:презирай только людей и ты увидишь, какъ скоро сдѣлаешься презрѣннымъ въ глазахъ другихъ и своихъ собственныхъ.
   -- Я сообщилъ ему о цѣли своего посѣщенія; онъ повелъ меня въ садъ и указалъ на бродившую между деревьями и кустами женщину, въ фантастическомъ костюмѣ, съ цвѣтами и сорною травою въ черныхъ, блестящихъ и полу-распущенныхъ волосахъ, съ гитарою въ рукахъ, съ которой свѣшивались до половины разорванныя струны.
   -- Ты видишь, что люди безсовѣстно лгутъ, увѣряя, будто я держу ее подъ запоромъ. Многіе другіе, конечно, поступали бы такимъ образомъ на моемъ мѣстѣ. Признаюсь тебѣ, показывать людямъ подобныя вещи не совсѣмъ пріятно.
   -- Такъ отвези ее назадъ, на ея родину, сказалъ я.
   -- Попробуй-ка, замѣтилъ онъ,-- да она выскочитъ изъ экипажа, бросится съ корабля въ море. А если бы ты вздумалъ отправить ее насильно, закованною въ цѣпи,-- чтожь небось хороша было бы ея дальнѣйшая судьба?.. Ея бы упрятали въ темницу какого нибудь монастыря, стали бы голодомъ и палочными ударами изгонять изъ нея нечистую силу, приворожившую ея сердце къ еретику. Если я теперь ее болѣе и не люблю, то все-таки любилъ когда-то или, по крайней мѣрѣ, она была моею: ни одна грязная рука присяжнаго ханжи не смѣетъ прикоснуться къ тому, что было когда-то моимъ.
   Я сказалъ ему, что было страшно слышать, какъ онъ могъ такъ говорить о своей женѣ, о матери своего ребенка.
   -- Съ чего ты взялъ, что она мнѣ жена? отозвался онъ.
   Я посмотрѣлъ на него съ испугомъ и удивленіемъ. Онъ пожалъ плечами.
   -- Это опять возмущаетъ твою непобѣдимую добродѣтель, сказалъ онъ.-- Но я сдѣлалъ бы ее госпожею фонъ-Церенъ, несмотря на то, что ея отецъ -- гидальго довольно сомнительной родословной древности; я женился бы на ней, если бы у меня родился тогда мальчикъ. А что мнѣ за дѣло до дѣвочки? Она не можетъ продолжать нашего рода; такъ, пусть же онъ и сгинетъ вмѣстѣ со, мною.
   -- Ему было все равно, могъ ли я почувствовать себя глубоко обиженнымъ этими словами. Онъ вовсе не хотѣлъ меня оскорбить и, дѣйствительно, не считалъ Цереномъ острожнаго директора, женившагося на дочери бѣднаго живописца..
   -- Я просилъ его поручить мнѣ дитя, если онъ былъ къ нему такъ равнодушенъ, и хотѣлъ воспитывать ребенка съ моей Паулой, тогда только-что родившейся на свѣтъ; въ настоящемъ положеніи, убѣждалъ я, дитя можетъ погибнуть морально и физически, а вѣдь, можетъ быть, придетъ время, когда онъ захочетъ имѣть родное дитя, все-равно законное или незаконное, мальчика или дѣвочку.
   -- Ну, тогда, значитъ настанетъ уже мой послѣдній часъ, отвѣчалъ онъ, пожимая плечами и отворачиваясь отъ меня.
   -- Чтожъ мнѣ оставалось дѣлать при подобныхъ обстоятельствахъ? Я вовсе не пріѣхалъ за тѣмъ, чтобы, охотиться съ братомъ, сопровождать его въ кутежахъ или за карточнымъ столомъ, къ чему онъ приглашалъ меня съ иронической вѣжливостью. Я заговорилъ къ несчастной безумной, но она меня не поняла и уже совсѣмъ ничего не помнила о томъ, что писала ко мнѣ, какъ и ко многимъ другимъ, которыхъ имена узнала какъ нибудь случайно. Потомъ я покачалъ на рукахъ прелестнаго, какъ ангелъ, ребенка, пожалъ руку старому Христіану, сохранившему прежнюю ко мнѣ привязанность и остававшемуся теперь единственнымъ слугою, еще незабывшимъ меня; я просилъ его беречь бѣдное покинутое существо,-- прошелъ еще разъ чрезъ паркъ, привѣтствуя мѣста моихъ дѣтскихъ игръ, еще разъ взглянулъ на заходившее солнце надъ домомъ, гдѣ когда-то стояла моя колыбель -- и въ грустномъ раздумьи удалился. Нѣчто подобное должно было бы чувствовать дерево, вырванное со всѣми корнями изъ родной почвы. Однако надо благодарить небо за то, что человѣкъ, будучи выгнанъ изъ своей родины, можетъ пріобрѣсти для себя новую; когда за нами затворятся врата дѣтскаго рая, предъ нами открывается новый міръ, и хотя мы должны завоевать его себѣ и заработать въ потѣ лица, однако именно поэтому онъ и дѣлается нашею дѣйствительною, родною сферой.
   

IX.

   Разумѣется, наставникъ мой вовсе не имѣлъ намѣренія возбудить во мнѣ прилежаніе -- потому что теперь это было ненужно -- постоянно возвращаясь въ своихъ бесѣдахъ къ той мысли, что свободный, добровольный, освященный любовью трудъ есть верхъ премудрости, настоящее назначеніе, высшее благо человѣка. Это былъ только послѣдній результатъ его практической философіи, къ которому необходимо приводили всѣ его воззрѣнія,-- касались ли онѣ отдѣльно взятаго человѣка или всего человѣчества. И такъ какъ бесѣды эти почти всегда происходили въ промежуткахъ между работою, оставляемою нами, чтобы опять къ ней возвратиться, то они могли быть названы отрадными арабесками къ серьезной и -- ка-къ я теперь думаю -- трогательной картинѣ взаимной дѣятельности, связывавшей неутомимаго, талантливаго наставника и усерднаго любознательнаго ученика.
   Дѣятельность эта шла съ строгой правильностью. Случай захотѣлъ, что во время моего выздоровленія скончался пожилой и давно уже прихварывавшій писецъ въ конторѣ. Такъ какъ директоръ принялъ себѣ за постоянное и неизмѣнное правило, чтобы всѣ тѣ работы, которыя должны быть исправляемы имѣвшимися въ заведеніи силами, дѣйствительно были ими производимы, то, несмотря на противорѣчіе президента фонъ-Крассова, директоръ и вошелъ съ непосредственнымъ докладомъ къ королю относительно того, чтобы, не назначая новаго конторскаго секретаря, передать его должность мнѣ, въ знакъ особенной милости, а вмѣстѣ съ тѣмъ опредѣлить мнѣ и извѣстное вознагражденіе, совращенное по масштабу прочаго задѣльнаго гонарарія для заключенныхъ. Министръ фонъ-Альтенбергъ подкрѣпилъ это предложеніе своего друга ходатайствомъ съ своей стороны. Господинъ діаконъ фонъ-Крассовъ поздравилъ меня съ этимъ "повышеніемъ", скроивъ кислосладкую мину, но д-ръ Снелліусъ громко закудахталъ въ восторгѣ, да и во всей директорской семьѣ событіе это было принято, какъ какое нибудь радостное торжество. У меня самого, благодаря этому обстоятельству, точно тяжелый камень свалился съ сердца. Теперь мнѣ уже нечего было опасаться, что этотъ благородный, и такъ много уже сдѣлавшій для меня, человѣкъ своею добротою могъ навлечь на себя серьезныя непріятности. Вѣдь въ обществѣ президента уже поговаривали о дисциплинарномъ слѣдствіи, смѣщеніи съ должности или, по крайней мѣрѣ, объ увольненіи съ пенсіономъ! Но такъ какъ теперь мои отношенія къ нему приняли оффиціальный характеръ, то опасность была устранена, и я могъ съ легкимъ сердцемъ глядѣть чрезъ открытое окно передъ нашимъ рабочимъ столомъ -- въ задумчивый садъ, гдѣ надъ цвѣтами жужжали усердныя пчелы, тогда какъ межъ высокихъ деревьевъ щелкали и щебетали птички, а утромъ между цвѣтами прогуливалась госпожа фонъ-Церенъ, опираясь на руку своей дочери или около полудня, послѣ учёбныхъ уроковъ, рѣзвились дѣти или работали на своихъ цвѣточныхъ грядахъ.
   У каждаго изъ нихъ, даже у Оскара, былъ свой цвѣтничекъ и всякій долженъ былъ держать его въ порядкѣ; я всегда съ новымъ удовольствіемъ глядѣлъ, какъ эти забавные Карапузики возились съ своими лейками и другими рабочими принадлежностями, употребляя ихъ съ ловкостью настоящихъ ученыхъ садовниковъ. И однако, это удовольствіе, ощущаемое мною при этой отрадной картинѣ, не было свободно отъ нѣкоторой горечи. Каждый разъ я долженъ былъ вспоминать при этомъ мое собственное дѣтство и раздумывать, какъ безплодно и безотрадно прошло оно сравнительно съ этой юной жизнію, развившеюся здѣсь передо мною во всей богатой красѣ. Кто училъ меня употреблять мои свѣжія, молодыя силы съ такою пользою? Кто наставлялъ меня вносить смыслъ въ мои дѣтскія забавы? Ахъ, при всей моей тѣлесной величинѣ и силѣ меня могли бы до-сыта накормить хлѣбныя крохи, падавшія съ такого богатаго стола! Матери своей я почти не зналъ, отецъ мой былъ серьезенъ отъ природы, и этотъ замкнутый, мрачный характеръ, еще болѣе сосредоточившійся въ себѣ послѣ смерти любимой жены, былъ всегда непонятенъ и страшенъ живому, рѣзвому мальчику. Какъ искренно и горячо онъ желалъ мнѣ добра, какъ добросовѣстно хотѣлъ мнѣ быть добрымъ отцемъ, насколько было его умѣнья -- это я подозрѣвалъ еще тогда и вполнѣ понялъ впослѣдствіи,-- но природа дала моему честному отцу косноязычіе Моисея, а тутъ не случилось услужливаго Аарона, который растолковалъ бы мнѣ смыслъ суровыхъ законовъ. Сестра и братъ были гораздо старше меня лѣтами. Мнѣ было всего восемь лѣтъ, когда шестнадцатилѣтній братъ Францъ отправился въ море, и только десять, когда сестра моя выходила замужъ двадцати лѣтъ отъ роду. У брата была кровь легкая, свѣжая, и онъ также мало обо мнѣ заботился, какъ о чемъ или о комъ бы то ни было другомъ на бѣломъ свѣтѣ; сестра наслѣдовала крутой характеръ отца, но безъ его искренной сердечной теплоты. Заступивъ для меня мѣсто матери, она постоянно мучила меня своей педантической строгостью,-- часто мелочной жестокостью, и я убѣгалъ отъ нея къ старой служанкѣ, слышавшей отъ нея постоянныя побранки и награждавшей меня за мою привязанность разсказами о разбойникахъ и привидѣніяхъ. Когда же сестра Сара выходила замужъ^и хотѣла мнѣ, съ послѣднимъ утѣшеніемъ, дать прощальный поцѣлуй, я сказалъ ей въ присутствіи моего отца, ея нарѣченнаго и всего свѣтскаго общества, что мнѣ не нужны ни ея увѣщанія, ни поцѣлуи и что я очень, очень радъ тоау, что на будущее время не буду имѣть объ ней ни слуху, ни духу. Другіе видѣли въ этомъ доказательство моей возмутительной неблагодарности, и юстиціи совѣтникъ Хеккепфеннигъ, бывшій также въ числѣ присутствовавшихъ, въ первый разъ высказалъ при этомъ случаѣ свое глубоко-прочувствованное и совершенно-оправдавшееся впослѣдствіи убѣжденіе относительно меня, что "какъ волка ни корми, онъ все въ лѣсъ глядитъ".
   Нѣтъ, никто не могъ поставить мнѣ въ укоръ того, что въ то время, когда я глядѣлъ черезъ окно на моихъ маленькихъ друзей во мнѣ родилось такое желаніе: о, если бы и ты былъ также счастливъ, если бы и тебѣ судьба послала такого добраго и вмѣстѣ такого умнаго отца, такую нѣжную, любящую мать, если бы ты имѣлъ такихъ отрадно-рѣзвыхъ товарищей въ играхъ и работѣ, но въ особенности если бы у тебя была такая сестра!
   -- Да, да, такая сестра!...
   Сначала она все напоминала мнѣ собою какую-то сказку,-- только я никакъ не могъ припомнить, какую именно. Ужь конечно не "бѣлую лебедушку", потому что бѣлая лебедушка была въ тысячу разъ прекраснѣе самой прелестной царицы, а Паулу собственно нельзя было назвать красавицей. "Красная шапочка" сюда тоже нейдетъ, потому что красная шапочка -- если хорошенько пораздумать -- была преглупенькая, маленькая дѣвочка, неумѣвшая отличить своей доброй старой бабушки отъ злого волка, а Паула была большая, стройная, да такая умная! Ужь говорить ли еще о "Замарашкѣ?" Паула была такая чистенькая, что къ ней не могла пристать никакая пылинка, и притомъ ей никакіе голуби не помогали собирать горошекъ,-- напротивъ, она сама должна была все дѣлать и всегда дѣлала все сама. Она была скорѣе одна изъ чудесныхъ фей -- ихъ самихъ не видно, какъ онѣ приходятъ и уходятъ, и только по оставленному ими подарку можно догадываться, что онѣ здѣсь были,-- или же Паула была похожа на милыхъ, добрыхъ геніевъ, чистенько убирающихъ кухню, чердакъ и погребъ, когда служанки спятъ! И продирая заспанные глаза, онѣ видятъ, что все уже сдѣлано, и сдѣлано несравненно лучше, чѣмъ онѣ съумѣли бы распорядиться сами.
   Да, она навѣрное была фея, и только въ избыткѣ доброты къ своимъ питомцамъ приняла видъ стройной, голубоглазой дѣвушки съ русою головкой! А иначе могла ли она съ ранняго утра до поздняго вечера быть занятою дѣломъ и при этомъ, какъ казалось, ни мало не утомляться? Гдѣ только въ ней имѣлась надобность, она тутъ какъ тутъ, и при этомъ всякаго умѣла внимательно выслушать, и ни малѣйшая тѣнь дурного расположенія духа не омрачала ея милаго личика, уже не говоря о томъ, что съ ея губъ не могло сойти ни одно сердитое слово. По виду она была, правда, серьезна, обыкновенно говорила не больше того, чѣмъ сколько было нужно, но въ ея серьозности не было ничего тягостнаго; разъ или два мнѣ удалось даже слышать, что она болтала пріятнымъ полушепотомъ, какой возможенъ только для фей, когда онѣ говорятъ человѣческимъ языкомъ.
   Свое открытіе я сообщилъ моему другу, д-ру Снелліусу.
   -- Отстаньте отъ меня, пожалуйста, съ эдакою чепухою! вскричалъ онъ,-- экую околесную понесъ: фея!! И тутъ все тотъ же лессинговскій желѣзный горшокъ, желающій, чтобъ его снимали съ огня серебрянымъ ухватомъ. Что же она дѣлаетъ ужь такого необычайнаго? Ведетъ хозяйство въ домѣ, учитъ маленькихъ братьевъ, служитъ нѣжнымъ другомъ отцу, утѣшаетъ мать, ухаживаетъ за обоими во время болѣзни. Все это должна дѣлать всякая порядочная дѣвушка; тутъ еще нѣтъ ничего особенно удивительнаго; все это только въ порядкѣ вещей. Ну, а въ двадцать лѣтъ отъ роду эдакой фантастической головѣ вещи и люди, разумѣется, представляются не такими, каковы они въ дѣйствительности. Женитесь-ка, милѣйшій, на ней! Это самое лучшее средство для того, чтобы узнать, что ангелы съ самыми длинными лазарево-голубыми крыльями все-таки остаются женщинами съ плотью и кровью.
   Я провелъ рукою по волосамъ, замѣтно приблизившимся къ своему прежнему обилію, и сказалъ въ раздумьи:
   -- Мнѣ жениться на Паулѣ?! Это никогда быть не можетъ. Не знаю, какой мужнина можетъ быть достоинъ ея руки, но хорошо знаю, что я этого не стою. Обратите вниманіе -- что я?
   -- Ну теперь-то вы пока присуждены къ семилѣтнему заключенію въ ш...скомъ смирительномъ домѣ и слѣдовательно имѣете много досуга, чтобы поразмыслить, чѣмъ вы можете быть, когда выйдете отсюда. Надо надѣяться, что сдѣлаетесь порядочнымъ, полезнымъ человѣкомъ, а по моему порядочный человѣкъ достоинъ любой дѣвушки.
   -- Тутъ есть еще, докторъ, и другая причина, почему я все-таки не могу на ней жениться.
   -- Напримѣръ?
   -- Да просто потому, что до того времени вы сами на ней будете женаты.
   -- Ахъ, вы гадкій, насмѣшливый мамонтъ! Вы полагаете, что она захочетъ выйти замужъ за подобный билліардный шаръ, имѣющій шансы околѣть отъ апоплексіи?...
   Сердило ли доброго доктора встрѣченное имъ противорѣчіе, когда онъ такъ далеко отклонялъ отъ себя то, что предлагалъ мнѣ такъ близко, или была какая либо другая причина -- только кровь такъ яростно ударила ему въ лысую голову, что онъ въ самомъ дѣлѣ поразительно смахивалъ на интересный предметъ, имъ названный, и при этомъ закукурикалъ такими отчаянно-высокими нотами, что даже ужь не пробовалъ спуститься на болѣе низкіе тоны.
   Дня два сряду слова доктора не выходили у меня изъ головы. Я совершенно соглашался, что порядочный, полезный человѣкъ можетъ быть достоинъ любой дѣвушки и, такимъ образомъ, съ этой стороны не было никакихъ причинъ отчаяваться, чтобы рано или поздно я могъ назвать Паулу моей женою. Но потомъ -- ужь самъ не знаю, какъ это было -- прежнее мое мнѣніе опять брало верхъ, и когда я видѣлъ, съ какимъ ангельскимъ терпѣніемъ она хозяйничала и всѣмъ заправляла, внутренній голосъ говорилъ во мнѣ: рѣшительно неправда, чтобы всѣ дѣвушки, даже такъ называемыя хорошія, были похожи на Паулу, и почтенный докторъ, утверждая, что я когда нибудь могу быть ея достоинъ, тоже вѣдь сморозилъ ужаснѣйшую чепуху!
   Свѣтлый воздухъ, великолѣпные вечера, блеклые листья опять возвѣщали приближеніе осени. Все это живо напоминало мнѣ время, прожитое въ церендорфскомъ замкѣ. То были тѣже симптомы увядающей природы, къ которымъ я тогда приглядывался съ такимъ вниманіемъ, и они воскресили теперь въ моей душѣ цѣлый слой воспоминаній. Я думалъ, что воспоминанія эти были уже глубоко схоронены, но теперь увидѣлъ, что онѣ были прикрыты только тонкимъ покрываломъ, и что его могло приподнять одно легкое дуновеніе заунывнаго осенняго вѣтра. Часто даже казалось мнѣ, что раны, мучившія меня не болѣе года тому назадъ, опять готовы были открыться. Опять я переживалъ все прошлое, но то было какое-то припоминаніе очень занимательнаго сна при свѣтломъ, сознательномъ пробужденіи. То, что въ сновидѣніи, при неполномъ отправленіи нашихъ душевныхъ силъ, кажется намъ очень естественнымъ, совершенно логичнымъ,-- теперь рисуется предъ нами причудливой фантасмагоріей; то, что мучило насъ тогда своею непостижимостью, теперь мы умѣемъ уяснить себѣ отчетливо, потому что можемъ наполнить пустые пробѣлы, оставленные капризнымъ воображеніемъ. Мнѣ стоило только какъ бы нарисовать мое тогдашнее положеніе на настоящемъ -- и странная, дикая картина была готова. Тогда я воображалъ себя свободнымъ существомъ, а на самомъ дѣлѣ былъ запутанъ въ самыхъ грустныхъ, тягостныхъ обстоя телъ^ ствахъ, какъ муха въ паутинѣ; теперь я каждую ночь спалъ за желѣзными рѣшетками, но однако чувствовалъ полнѣйшее внутреннее успокоеніе и безопасность, какъ бываетъ $ъ человѣкомъ, когда онъ выходитъ изъ зыбкаго челнока на твердую землю. Тогда я полагалъ, будто мною достигнуто мое настоящее назначеніе, а теперь ясно видѣлъ, что такая жизнь была только продолженіемъ и, въ нѣкоторомъ смыслѣ, послѣднимъ результатомъ безсодержательной, безолаберной юношеской непосидячести. Но въ какомъ свѣтѣ представились мнѣ люди, въ судьбѣ которыхъ я принималъ тогда такое горячее участіе, когда я началъ сравнивать ихъ съ тѣми людьми, которыхъ теперь полюбилъ всею душою,-- когда я сравнивалъ "дикаго" съ его мягкимъ, умнымъ братомъ! И такъ какъ дѣло дошло до сравненій, то здоровенный, тяжеловѣсный, вѣчно, заспанный Гансъ фонъ-Трантофъ -- куда-то дѣвался добрый Гансъ, если не номеръ? Нѣкоторые говорили, что онъ слава Богу поживаетъ себѣ помаленьку и что имъ извѣстно, гдѣ онъ поживаетъ,-- да, бишь, такъ Гансъ представлялъ рѣзкій контрастъ съ приземистымъ, подвижнымъ, умнымъ балагуромъ, докторомъ Снелліусомъ; даже старый, захирѣвшій Христіанъ долженъ былъ стушеваться передъ молодцоватымъ вахмистромъ Зюсмильхомъ. Но всего болѣе меня занимало сравненіе прелестной, фантастической Констанціи съ скромной, дѣвственно-чистой Паулой.
   Да и можно ли вообразить себѣ болѣе поразительное несходство? Можетъ быть, именно поэтому фигура одной изъ нихъ вызывала воспоминаніе о другой. Но гдѣ-то была теперь Констанція? Послѣднее ея письмо было отправлено изъ Италіи.
   Тамъ ли она еще находилась теперь и каково поживала? Что возлюбленный ее бросилъ -- это мнѣ было уже извѣстно. Когда я только-что узналъ объ этомъ, мнѣ пришла охота громко расхохотаться. Теперь ужь я не смѣялся. Не безъ чувства глубокого состраданія вспоминалъ я о ней, раздумывая, что ее такъ позорно оскорбили, что она безъ крова, пристанища и родины бродила авантюристкой по бѣлу свѣту, подобно тому, какъ отецъ ея былъ также искателемъ приключеній. Впрочемъ ей не могло быть худо въ обыкновенномъ смыслѣ слова. Вѣдь она съ гордостью и презрѣніемъ отказалась отъ всякаго притязанія на наслѣдство своего отца. Ужь не было ли теперь ей извѣстно, что ея надменный отецъ не захотѣлъ удостоить ея мать чести быть его женою? Могла ли она любить человѣка, сдѣлавшаго ея мать такою безгранично-несчастною? Человѣка, который, по словамъ своихъ застольныхъ пріятелей, считалъ ея красоту только приманкою для глупыхъ рыбъ, желающихъ попасться въ его сѣти?... Можно ли было такой дѣвушкѣ, происходившей отъ подобныхъ родителей, выросшей въ одиночествѣ и среди подобнаго общества, съизмала избалованной грубой лестью неотесанныхъ сельскихъ дворянчиковъ -- можно ли было строго судить ее за то, что она сдѣлалась жертвою развратника, обольстившаго ее всѣми соблазнами богатства, высокого происхожденія, всѣмъ блескомъ цвѣтущей молодости? Бѣдная, бѣдная Констанція! Твоя пророческая пѣснь о зломъ человѣкѣ, ради котораго ты погубила свою юную душу,-- пѣсня эта сбылась со всею жестокою правдивостью. Злой поступилъ съ тобою жестоко, чудовищно жестоко! А другой-то? О, онъ хотѣлъ убить злыхъ драконовъ, подстерегавшихъ тебя на дорогѣ! Твой вѣрный Георгъ, твой преданный оруженосецъ!.. Ты съ презрѣніемъ посмѣялась надъ его горячей преданностью и нельзя винить тебя за то, что ты и о довѣряла силѣ и благоразумію юноши, посвятившаго всего себя служенію тебѣ. Приведется ли ему когда нибудь съ тобою видѣться?
   Я зналъ, что она отказалась принимать участіе въ предстоявшемъ семейномъ совѣщаніи. Однако, чѣмъ ближе подходилъ еровъ; тѣмъ чаще меня занимала мысль, что, при всемъ ея легкомысліи, она можетъ придти къ другому намѣренію и вдругъ очутится передо мною, совершенно также, какъ мой другъ Артуръ въ одинъ прекрасный вечеръ -- когда я говорилъ съ Паулою въ бельведерѣ -- внезапно стоялъ передо мною во всемъ блескѣ своего прапорщичьяго мундира.
   

ГЛАВА X.

   День былъ дождливый и пасмурный, и расположеніе духа моего вполнѣ соотвѣтствовало погодѣ. Утромъ у директора пошла горломъ кровь, и я въ первый разъ сидѣлъ въ конторѣ одинъ и часто поднималъ голову отъ работы, смотрѣлъ на пустое мѣсто противъ, и прислушивался къ легкимъ, торопливымъ шагамъ, проходившимъ по корридору мимо двери, изъ комнаты, гдѣ лежалъ директоръ, въ дѣтскую, гдѣ уже съ недѣлю лежалъ маленькій Оскаръ, захворавшій какою-то дѣтскою болѣзнію. Я постоянно надѣялся, что легкіе и торопливые шаги остановятся у моей двери; но сегодня феи было слишкомъ много дѣла -- и она могла меня забыть.
   Но она не забыла меня.
   Это было къ вечеру. Такъ какъ было уже темно, то я сложилъ свои вещи и сидѣлъ еще на табуретѣ, положивъ голову на руку, когда въ дверь кто-то тихо постучалъ. Я пошелъ отворить -- это была Паула.
   -- Вы цѣлый день не выходили изъ комнаты, сказала она,-- дождикъ пересталъ; я свободна на полчаса, хотите идти въ садъ?
   -- Какъ поживаютъ?
   -- Лучше, гораздо лучше.
   Слова эти она произнесла неутѣшительнымъ тономъ, кромѣ того она была поразительно молчалива, когда мы шли рядомъ къ бельведеру, и я старался, насколько могъ, скрыть безпокойство свое подъ ободряющими рѣчами. Ребенокъ, говорилъ я, внѣ опасности, а съ директоромъ такой припадокъ не въ первый разъ, и онъ всегда скоро послѣ него оправлялся. Тоже самое полагаетъ и докторъ Снелліусъ.
   Паула ни разу но взглянула на меня, пока я это говорилъ, и дойдя до бесѣдки, она неспѣшно вошла въ нее. Я же остался за дверью и смотрѣ ль на вечернія облака, чудно освѣщенныя заходивишмъ солнцемъ. Я посвалъ Паулу посмотрѣть на прелестное зрѣлище; она мнѣ не отвѣтила, и я вошелъ въ бесѣдку; она сидѣла за столомъ, закрывъ лицо руками, и шакала.
   -- Паула, милая Паула, сказалъ я.
   Она подняла голову, и хотѣла улыбнуться, но это ей не удалось, она снова закрыла лицо руками, и.заплакала громко.
   Я'никогда не видывалъ се еще въ такомъ положеніи, и потому это поразило меня тѣмъ сильнѣе. Сильно взволнованный я въ первый разъ рѣшился дотронуться до ея головы, и приглаживая рукою ея бѣлокурые волосы, заговорилъ съ нею, какъ говорятъ съ ребенкомъ, котораго хотятъ, утѣшить. Да развѣ пятнадцати-лѣтняя дѣвушка не была въ сравненіи со мною, снова пріобрѣтшимъ всю свою силу, безпомощнымъ ребенкомъ?
   -- Вы такъ добры, рыдая говорила она;-- такъ добры! Я не знаю, отчего именно сегодня мнѣ все кажется въ такомъ мрачномъ свѣтѣ. Можетъ быть оттого, что я такъ долго крѣпилась или отъ пасмурной погоды, но сегодня у меня не выходитъ ужасная мысль изъ головы. Что будетъ съ бѣдной матушкой, что будетъ съ братьями.
   Она печально покачала головою, и подняла глаза, полные слезъ.
   Дождь снова началъ идти, и ярко окрашенныя облака извратились въ грязно-сѣрыя тучи; вѣтеръ зашумѣлъ въ деревьяхъ, и сухіе листья неслись но саду. И вотъ я опять въ жалчайшемъ положеніи: безсильный при видѣ горя любимыхъ людей! Можетъ быть, Констанція и отецъ ея не заслуживали моего сожалѣнія; но я все-таки страдалъ и жалѣлъ ихъ; а эти люди,-- я зналъ, что они стоили, чтобы имъ жертвовали до послѣдней капли крови. Да и жертвовать могъ я только своею кровью! Можетъ быть, жертвовать своею кровью самая высокая, самая послѣдняя жертва, какую можетъ одинъ человѣкъ принести другому; но какъ часто другому это ни къ чему не служитъ, какъ часто такая жертва похожа на монету, непринимаемую на рынкѣ жизни! Горсть талеровъ, кусокъ хлѣба, шерстяное одѣяло могли бы спасти; но и эти пустяки мы не можемъ добыть всей нашей кровью!
   Стоя въ дверяхъ бесѣдки, и смотря то на милую плачущую дѣвушку, то на влажныя деревья, съ сердцемъ полнымъ горя и злобы, я далъ себѣ клятву, что несмотря ни на что, я дойду до положенія, въ которомъ буду имѣть кромѣ желанія и возможность помогать тѣмъ, кого люблю.
   Какъ часто впослѣдствіи приходилось мнѣ припоминать эту минуту! Клятва моя казалась такъ невыполнима! То, чего я хотѣлъ достигнуть было такъ далеко, и тѣмъ не менѣе, моимъ теперешнимъ положеніемъ я обязанъ большей частью убѣжденію, вспыхнувшему тогда въ моей душѣ. Такъ утопающій пловецъ на легкомъ челнѣ, борясь съ волнами, только на одинъ мигъ увидитъ спасительный берегъ, но этого мига ему достаточно, чтобы знать, куда ему мыть, для избѣжанія гибели.
   -- Надо домой, сказала Паула.
   Мы пошли рядомъ по дорогѣ обратно съ бельведера. Сердце у меня такъ сжималось, что я не могъ говорить; Паула тоже молчала. По дорогѣ намъ встрѣтилась вѣтка, висящая такъ низко, что должна была задѣть за голову Паулы; я приподнялъ ее, и съ нее на дѣвушку ливмя полились дождевыя капли. Она тихо вскрикнула и засмѣялась, увидавъ, что я въ смущеніи остановился.
   -- Это освѣжило меня, сказала она.
   Она точно благодарила меня, хотя я дѣйствительно ее испугалъ. Я взялъ милую дѣвушку за руку и сказалъ:
   -- Какая вы добрая, Паула!
   -- А какой вы злой! отвѣчала она, взглянувъ на меня съ очаровательной улыбкой.
   -- Здравствуйте! проговорилъ подлѣ насъ голосъ.
   По дорожкѣ съ правой стороны къ намъ вышелъ молодой человѣкъ, въ блестящемъ мундирѣ, къ которому онъ столько лѣтъ стремился, опираясь лѣвой рукой на эфесъ сабли, и кокетливо приложивъ три пальца правой руки въ бѣлой перчаткѣ къ козырьку. Онъ смотрѣлъ своими карими глазами на насъ съ любопытствомъ, и не то насмѣшливая, не то злобная улыбка скользила на его лицѣ, казавшемся въ сумеркахъ еще блѣднѣе и истощеннѣе.
   -- Имѣю честь представиться, началъ онъ, все не отнимая трехъ пальцевъ отъ козырька фуражки: -- Артуръ фонъ-Церенъ, прапорщикъ въ сто-двадцатомъ полку. Былъ уже у васъ въ домѣ и, къ величайшему моему прискорбію, узналъ, что дядя не совсѣмъ здоровъ. Тетушки тоже нигдѣ не видно, и я не хотѣлъ отказать себѣ, по крайней мѣрѣ, въ удовольствіи привѣтствовать мою хорошенькую кузину.
   Все это онъ прокартавилъ чрезвычайно жеманнымъ тономъ, нисколько не глядя на меня и даже какъ бы вовсе не замѣчая моего присутствія, тогда какъ я давно уже выпустилъ руку Паулы изъ моей руки.
   -- Жаль очень, кузенъ Артуръ, что ты являешься въ такое безпокойное время, сказала Паула; -- мы вѣдь ждали тебя только на слѣдующей недѣлѣ.
   -- У меня такъ и было рѣшено сначала, сказалъ Артуръ,-- но нашъ полковникъ, удостаивающій меня своего особеннаго, лестнаго расположенія, поторопилъ изготовленіе моего патента, такъ что я могъ выѣхать еще вчера, и сегодня утромъ доложить о себѣ здѣсь. Папаша и мамаша свидѣтельствуютъ дядѣ и теткѣ свое сердечное расположеніе: они будутъ здѣсь въ началѣ слѣдующей недѣли, а къ тому времени дядя, надѣюсь, понравится здоровьемъ. Очень, очень бы желательно было его видѣть: онъ вѣрно, какъ двѣ капли воды, похожъ на нашего дѣда Мальте, котораго третъ виситъ у насъ въ большой залѣ. А тебя-то, милая кузина, я ужь никакъ бы не узналъ: въ твоихъ чертахъ лица очень мало фамильнаго. Темные волосы, каріе глаза -- вотъ настоящіе физіономическіе признаки всѣхъ Цереновъ.
   Дорога не была настолько широка, чтобы трое могли идти по ней рядомъ, и потому они пошли впереди меня, тогда какъ я слѣдовалъ въ нѣкоторомъ разстояніи, по достаточно близко для того, чтобы быть въ состояніи слышать каждое слово. Въ послѣднее время я вспоминалъ, о моемъ прежнемъ, когда-то такъ горячо любимомъ другѣ, съ самыми смѣшанными ощущеніями. Но теперь, когда онъ егозилъ передо мною, идя рядомъ съ милой дѣвушкой, оглушалъ ее своей истасканной болтовней, называлъ ты и кузина и при послѣднемъ словѣ -- нечаянно или умышленно -- дотрогивался къ ней локтемъ,-- теперь ощущеніе мое было самаго несмѣшаннаго характера. Теперь я бы съ величайшимъ удовольствіемъ свернулъ господину прапорщику кокетливую, темноволосую голову, подпертую краснымъ воротникомъ.
   Мы подошли къ дому.
   -- Я пойду узнать, не можетъ ли, по крайней мѣрѣ, мамаша на одну минуту поговорить съ тобою, сказала Паула,-- а ты пока останься, пожалуйста, здѣсь; вѣдь еще ты не привѣтствовалъ ни однимъ словомъ твоего стариннаго друга.
   Паула побѣжала вверхъ по ступенькамъ. Артуръ разстался съ ней, приложивъ три пальца къ козырьку, и стоялъ ко мнѣ спиною. Вдругъ онъ быстро повернулся ко мнѣ на каблукахъ и сказалъ мнѣ своимъ нахальнымъ тономъ:
   -- Теперь я могу пожелать тебѣ добраго вечера, но прошу замѣтить, что въ присутствіи другихъ людей мы не должны показывать, что знаемъ другъ друга; я нахожу совершенно лишнимъ излагать причины, почему я такъ думаю.
   Артуръ былъ цѣлой головой ниже меня и потому, произнося эти наглыя слова, долженъ былъ глядѣть на меня вверхъ. Обстоятельство это было для него не особенно благопріятно. Грубости, высказываемыя снизу вверхъ, всегда какъ-то не очень ловки,-- но мнѣ показалось страшно забавно, что этотъ карапузъ, котораго я могъ бы сшибить съ ногъ однимъ щелчкомъ, такъ распѣтушился, и я не могъ удержать громкаго, яростнаго хохота.
   По блѣдному лицу Аргура разлилась яркая краска адской злобы.
   -- Ты, кажется, хочешь оскорбить меня, сказалъ онъ,-- но, къ счастію, мое положеніе гарантируетъ меня отъ оскорбленія людей, тебѣ подобныхъ. Я слышалъ, что тебя тутъ ужь черезчуръ балуютъ. Дядя долженъ будетъ сдѣлать выборъ между мной и тобою! Надо полагать, что онъ не затруднится въ выборѣ.
   Теперь ужь я не смѣялся. Вѣдь этого мальчугана я любилъ когда-то болѣе, чѣмъ съ нѣжностью брата, такъ сказать, молился ему съ колѣнопреклоненіемъ, былъ для него вѣрнѣйшимъ слугою, съ готовностью поддерживалъ его во всѣхъ его глупыхъ проказахъ -- и какъ часто принималъ за него на себя отвѣтственность! Я защищалъ, оберегалъ его противъ каждаго недруга, противъ всякой напасти, дѣлилъ съ нимъ послѣднюю кроху -- только всегда отдавая ему большую часть -- а теперь... когда я находился въ несчастій, а онъ гордо блисталъ на вершинѣ всякаго благополучія -- теперь онъ могъ говорить мнѣ подобныя вещи! Я не совсѣмъ могъ понять это, по то, что я понялъ, было для меня невыразимо противно. Я подарилъ его такимъ взглядомъ, передъ которымъ у всякаго другого опустились бы глаза, потомъ отвернулся и ушелъ. За мною раздался насмѣшливый хохотъ.
   -- Смѣйся, смѣйся, подумалъ я; -- посмотримъ, будешь ли ты потомъ смѣяться.
   Раздумывая о поведеніи Паулы при этой встрѣчѣ, мнѣ казалось, что оно могло бы быть другимъ, и что она могла бы открыто принять мою сторону. Вѣдь она знала, какъ Артуръ бросилъ меня въ несчастій, какъ въ тюрьмѣ онъ не утѣшилъ своего стараго товарища, но открыто отказался отъ меня и оклеветалъ и очернилъ подобно другимъ.
   -- Это несправедливо -- это дурно со стороны Артура! говорила она мнѣ не разъ; а теперь?... Я былъ очень недоволенъ Паулой.
   Послѣ мнѣ пришлось часто быть недовольнымъ, да и вообще для меня наступили плохія времена. На слѣдующій день Артуръ снова явился и былъ принятъ директоромъ и всѣми членами семейства весьма радушно. Я, какъ человѣкъ жившій всегда одиноко, не могъ выработать въ себѣ чувства уваженія къ семейнымъ отношеніямъ, и не могъ понять, что случайность носитъ одно имя и происходить отъ одного рода могла имѣть такое значеніе, какое ей тутъ придавалось. "Милый племянникъ", говорилъ директоръ; "милый племянникъ", говорила госпожа фонъ-Церенъ. "Кузенъ Артуръ", говорила Паула; "кузенъ Артуръ", кричали мальчики. И, разумѣется, племянникъ Артуръ и кузенъ Артуръ былъ сама любезность. Онъ былъ почтителенъ къ дядѣ, внимателенъ къ теткѣ, рыцарски любезенъ съ Паулой, и въ товарищескихъ отношеніяхъ съ мальчиками. Я издали наблюдалъ за всѣмъ этимъ. Директоръ не могъ еще выходить изъ комнаты, и я, пользуясь этимъ предлогомъ, работалъ прилежнѣе, чѣмъ когда либо въ конторѣ, откуда я выходилъ очень рѣдко, и гдѣ совсѣмъ зарылся въ бумаги и чертежи, чтобы не видѣть и не слышать того, что дѣлалось.
   Къ несчастію, я и видѣлъ и слышалъ слишкомъ много. Погода снова прояснилась, и за первыми дождями настала поздняя прелестная осень. У мальчиковъ были каникулы, и все семейство почти не выходило изъ сада, кузенъ Артуръ былъ постоянно тутъ. Кузену Артуру рѣшительно нечего было дѣлать, а его баталіонный командиръ заслуживалъ тюремнаго заключенія за то, что позволялъ такъ баклушничать своему прапорщику!
   Однако тюрьма меня не сдѣлала лучше, какъ я часто воображалъ. Когда прежде волновало мою душу чувство зависти и злобы! Когда я измѣнилъ девизу своему: "жить, и другимъ не мѣшать жить!" А теперь сердце мое билось отъ злобы всякій разъ, какъ я видѣлъ въ саду Артура, какъ онъ поглаживалъ черные усики, начинавшіе пробиваться у него надъ губою, или слышалъ его голосъ. Я завидовалъ его чернымъ усикамъ -- мнѣ какъ арестанту не позволялось носить усовъ, да и во всякомъ случаѣ мои усы были бы ярко рыжаго цвѣта; я завидовалъ его звучному голосу -- мой голосъ былъ басистъ, и съ тѣхъ поръ какъ я пересталъ пѣть, онъ сталъ сиплый; я завидовалъ его свободѣ, которой онъ, но моему мнѣнію, такъ злоупотреблялъ; и даже завидовалъ, что онъ живетъ. Развѣ онъ не ужасно омрачилъ мою жизнь, прояснившуюся такъ въ послѣднее время, и не вытягивался на солнышкѣ, откуда вытѣснилъ меня.
   А въ сущности у меня не было основанія жаловаться. Директоръ, поправлявшійся гораздо медленнѣе, чѣмъ мы надѣялись, приходилъ иногда въ контору, и былъ со мною ласковъ и любезенъ, какъ прежде, и послѣ того, какъ я въ продолженіи двухъ недѣль подъ равными предлогами отказывался отъ приглашеній идти въ садъ, госпожа фонъ-Церенъ и Паула вѣроятно утомились ухаживать за мною; а мальчики конечно предпочли веселаго кузена Артура, который игралъ съ ними въ солдатиковъ, грустному Георгу, нежелавшему болѣе играть съ ними. Но мнѣ казалось, что всѣ покинули меня, и я былъ бы въ отчаяніи, не будь у меня двухъ друзей, оставшихся мнѣ вѣрными и принимавшихъ или открыто или втайнѣ мою сторону.
   Эти два друга были: докторъ Снелліусъ и вахмистръ Зюсмильхъ.
   Прапорщикъ на другой день своего пріѣзда не поладилъ съ вахмистромъ. Онъ безцеремонно похлопалъ его по плечу и назвалъ: "старикашкой". "Я не старикашка для такого молокососа", говорилъ честный вахмистръ, сообщая мнѣ еще съ краской негодованія въ лицѣ объ этомъ оскорбленіи;-- и я могъ бы носить теперь маіорскія эполеты, если бы захотѣлъ; я покажу этому дворянчику, какой я старикашка."
   У доктора была тоже причина жаловаться на дерзость гостя. Однажды вечеромъ онъ ходилъ по саду, держа по обыкновенію шляпу въ рукахъ, и Артуръ позволилъ себѣ разныя замѣчанія о лысой головѣ почтеннаго доктора, и наконецъ вѣжливо спросилъ его, не употреблялъ ли уже онъ макассарское масло Рауланда, о необыкновенномъ дѣйствіи котораго такъ много говорятъ.
   -- Какъ вамъ это кажется? сказалъ докторъ.-- "Я самъ умѣю острить надъ своей лысой головой, и не люблю конкуренціи", отвѣчалъ я ему. Скажите, что это было грубо, или нѣтъ? Но вы, конечно, ничего не отвѣтите, потому что также благоволите къ этому припомаженному, противному шаркуну, какъ и я. И этотъ молокососъ еще долго будетъ здѣсь кривляться. Нашъ гуманный другъ считаетъ своимъ долгомъ выказать арабское гостепріимство родственнику -- да еще бѣдному, потому что, говорятъ, дѣла штейеррата очень плохи. Единственное утѣшеніе мое, что повадится кувшинъ по воду ходить, тутъ ему и голову сломить.
   -- Ну, а что же семейное совѣщаніе? спросилъ я.
   -- Откроется вѣроятно послѣ завтра. Гуманистъ пригласилъ ихъ всѣхъ остановиться у него въ домѣ. Тотъ, въ ожиданіи будущихъ благъ, конечно, принялъ приглашеніе, но что меня болѣе всего удивляетъ, такъ это то, что и крезъ принялъ его не только для себя, по и для своей золотой дочки и для ея гувернантки. Слѣдовательно, уединеніе наше будетъ разстроено пятью лишними особами.
   Такъ ворчалъ докторъ Снелліусъ и, переступивъ на другую ногу, вышелъ изъ комнаты. Я, съ своей стороны, былъ сильно взволнованъ извѣстіемъ о будущемъ прибытіи давно ожидаемыхъ гостей. Уже пребываніе Артура такъ стѣснило меня. Что же будетъ, когда они пріѣдутъ всѣ? Какъ встрѣчусь я съ штейерратомъ и совѣтникомъ коммерціи. Первый такъ безстыдно злоупотреблялъ великодушіемъ своего брата; а второй такъ ловко опуталъ безразсуднаго въ критическую минуту! Мое отвращеніе къ нимъ было старинное и небезпричинное. Но зачѣмъ мнѣ съ ипми встрѣчаться? Если я не пойду къ нимъ, то врядъ ли они пріидутъ ко мнѣ. А маленькая Герминія? Такіе ли у нея все еще синіе глаза, какъ были въ то утро на палубѣ "Пингвина"? А нравоучительная гувернантка? все ли она носитъ свои желтые локоны? Когда я видѣлъ ихъ обѣихъ въ послѣдній разъ, то былъ веселый солнечный день, но солнышко проглянуло слишкомъ рано и вечеръ окончился дождемъ,-- дождемъ и густымъ туманомъ, сквозь который съ угрозою смотритъ на меня блѣдное лицо моего отца.
   -- Что вы вздыхаете? спросилъ докторъ Снелліусъ, разсматривавшій въ это время планъ, надъ которымъ я работалъ въ послѣдніе дни.-- Вы дѣлаете необыкновенные успѣхи; я никогда не повѣрилъ бы, чтобы такая чистая, прелестная работа могла выйти изъ подъ рукъ мамонта. Прощайте, мамонтъ!
   Докторъ Снелліусъ отъ души пожалъ мнѣ руку и выскочилъ изъ комнаты. А грустно посмотрѣла ему вслѣдъ, такъ грустно, какъ будто я билъ въ самомъ дѣлѣ мамонтъ, и зналъ, что долженъ пролежать три тысячи лѣтъ подъ снѣгомъ и льдомъ, чтобы потомъ быть поставленнымъ въ музеумъ.
   

ГЛАВА XI.

   Желаніе мое и надежда остаться ненамѣченнымъ во время совѣщанія были обмануты самымъ страннымъ образомъ. Мнѣ предназначено было играть въ этой семейной драмѣ роль, и къ тому же роль довольно значительную.
   Гости пріѣхали и были ловко размѣщены въ небольшой квартирѣ директора. Вечеромъ всѣ обѣдали вмѣстѣ и тутъ же обѣдалъ докторъ Снелліусъ. На слѣдующее утро онъ ранешенько пришелъ ко мнѣ, чтобы облегчить свое сердце.
   Докторъ Снелліусъ былъ страшно взволнованъ. Я слышалъ это съ первыхъ словъ, потому что онъ заговорилъ еще высокопарнѣе, чѣмъ обыкновенно.
   -- Вѣдь я это зналъ, ворчалъ онъ.-- Что за безуміе навязать себѣ на шею всю эту стаю саранчи; они объѣдятъ совсѣмъ моего бѣднаго гуманиста, на которомъ и безъ того уже не много зеленыхъ листьевъ. Да развѣ это общество? Вы мнѣ и сотой доли не говорили объ нихъ того дурного, что можно сказать объ этихъ людяхъ. Людяхъ! Да развѣ не обидно называть ихъ людьми? Люди развѣ потому, что на двухъ ногахъ; и это наши милые гости! Да послѣ этого не существуетъ естественной исторіи! Коммерціи совѣтникъ на золотыхъ ножкахъ и съ моргающими хитрыми глазками. Я разсмотрѣлъ его пристально; кажется, онъ весь зарытъ въ золотѣ. Господинъ штейерратъ тоже но похожъ на человѣка, хотя дѣлаетъ отчаянныя усилія казаться человѣкомъ. У него длинные пальцы, очень длинные; но могутъ ли быть у человѣка такіе длинные пальцы, которыми онъ такъ медленно вертитъ, изгибая при этомъ по кошачьи свою длинную шею, и такая бѣлая гладкая, улыбающаяся, фальшивая, воровская рожа? А объ урожденной баронессѣ Кипепрейтеръ всякій на слово повѣритъ, что она занимала высокой положеніе въ странѣ обезьянъ и только съ послѣднимъ кораблемъ пріѣхала въ Европу. Она не измѣнила себѣ и до сихъ поръ, какъ въ былое время, постукиваетъ своими длинными, желтыми зубами.
   -- А фрейлевъ Дуффъ? спросилъ я.
   -- Дуффъ! вскричалъ онъ.-- Это что за фрейленъ Дуффъ?
   -- Гувернантка маленькой Герминіи.
   -- А, маленькой красавицы, къ которой я былъ позванъ? Такъ ее зовутъ фрейленъ Дуффъ? Славное имя! Она похожа на резеду, засохшую въ комодѣ между фланелевыхъ фуфаекъ. Ужь не зовутъ ли ее Эльвирой? Амаліей,-- говорите вы; ну это опечатка. Ничто въ ней не напоминаетъ "разбойниковъ".
   -- А зачѣмъ васъ звали къ малюткѣ?
   -- Она объѣлась яблочными пирожпыми. Какъ будто пирожпыя могли повредить маленькой милліонершѣ. Будь это черный хлѣбъ! Я такъ и сказалъ огорченному отцу. "Она во всю свою жизнь не съѣла крошки чернаго хлѣба", вскричало чудовище, похлопывая себя но животу. "И сквозь золото слезы льются!" проговорила гувернантка, и прибавила: "это вѣковая истина". Чортъ ее знаетъ, что она хотѣла этимъ сказать.
   Докторъ пошелъ по своимъ больнымъ: а я отправился въ контору, прижимаясь къ забору, и пробираясь въ домъ заднимъ ходомъ изъ страха быть замѣченнымъ кѣмъ нибудь изъ гостей. Но меня никто не замѣтилъ.
   За то въ продолженіи утра я видѣлъ ихъ изъ за угла своего окна. Сначала показался коммерціи совѣтникъ, совершавшій свою утреннюю прогулку по саду съ длинной трубкой во рту. Онъ, казалось, размышлялъ о какихъ-то важныхъ предметахъ. По временамъ онъ останавливался и задумывался на нѣсколько минутъ. Безъ сомнѣнія, онъ что-то высчитывалъ, я замѣтилъ, какъ онъ умножалъ неуклюжими пальцами, и потомъ писалъ концемъ трубки цифры на воздухѣ. Разъ онъ улыбнулся чрезвычайно самодовольно; что могъ онъ вычислять?
   Вторымъ явился штейерратъ. Онъ черезъ часъ вышелъ въ садъ съ братомъ. Штейерратъ говорилъ что-то съ жаромъ, и постоянно ударялъ себя въ грудь правой рукой, какъ будто желалъ въ чемъ-то убѣдить. Директоръ шелъ опустивъ глаза; казалось, предметъ разговора былъ ему непріятенъ. Когда они были недалеко отъ моего окна, онъ съ безпокойствомъ взглянулъ на верхъ, и повелъ брата за изгородь. Очевидно, онъ по хотѣлъ сдѣлать меня свидѣтелемъ жестикуляцій брата.
   Я снова наклонился надъ работой съ горькимъ чувствомъ, что я для нихъ человѣкъ лишній и обременительный, какъ вдругъ дверь изъ сада въ контору отворилась, и въ нее поспѣшно вошелъ штейерратъ. Я вздрогнулъ, какъ вздрагиваетъ самый храбрый человѣкъ, когда вдругъ черезъ дорогу переползетъ ему змѣя. Штейерратъ очень любезно улыбнулся, и протянулъ мнѣ свою бѣлоснѣжную руку, которую граціознымъ движеніемъ отстранилъ, замѣтивъ, что я не протягиваю ему своей.
   -- Мой милый юный другъ, сказалъ онъ;-- и какъ пришлось намъ встрѣтиться.
   Я ничего не отвѣчалъ, да и что могъ я отвѣчать на фразу, въ которой каждое слово, каждый звукъ былъ ложью?
   -- Какъ бы жалѣлъ я васъ, продолжалъ онъ,-- если бы судьба не привела васъ сюда къ моему брату, безъ сомнѣнія лучшему человѣку въ мірѣ. Онъ мнѣ только-что, во время нашей прогулки, говорилъ такъ много хорошаго и добраго объ васъ. Я хотѣлъ пожать вамъ руку, хотя думалъ, что вы, по примѣру вашего отца, отвернетесь отъ человѣка, уже право достаточно преслѣдуемаго судьбою.
   И человѣкъ, преслѣдуемый судьбою, опустился на кресло и закрылъ глаза бѣлою, длинною рукою, указательный палецъ которой былъ украшенъ огромнымъ перстнемъ съ печатью.
   -- Я не хочу его въ этомъ упрекать, Боже меня упаси! Вѣдь я сколько лѣтъ его знаю! Онъ принадлежитъ къ числу самыхъ строгихъ людей, страхъ которыхъ къ нарушенію закона такъ силенъ и вмѣстѣ съ тѣмъ такъ слѣпъ, что въ ихъ глазахъ обвиняемый является уже виновнымъ.
   Послѣднее замѣчаніе было совершенно вѣрно, такъ что я въ душѣ, и вѣроятно выраженіемъ своего лица, выразилъ согласіе, потому что штейерратъ сказалъ меланхолически улыбаясь:
   -- Вы впрочемъ на себѣ это испытали! Ну я не буду прикасаться къ ранѣ, наболѣвшей у васъ болѣе, чѣмъ у другихъ; но вы только ранѣе узнали то, что всѣ когда нибудь должны узнать: что у людей, самыхъ близкихъ къ намъ, мы встрѣчаемъ всего меньше сочувствія и поддержки нашимъ намѣреніямъ, надеждамъ и даже положенію.
   И въ этомъ была правда, и я не могъ удержаться, чтобы не взглянуть привѣтливѣе на говорившаго.
   -- Я только-что испыталъ это. Братъ мой Эрнестъ, какъ я уже говорилъ, одинъ изъ лучшихъ людей, а тѣмъ но менѣе какого труда стоило ему поставить себя въ мое положеніе! Конечно, онъ, всю жизнь прожившій такъ акуратно, не знаетъ, что значитъ потерять въ одну ночь половину своего жалованья, и безъ того уже ограниченнаго; онъ не знаетъ, что значитъ уговаривать кредиторовъ, ставить на карту существованіе и свое и своего семейства, и увы не знаетъ самаго горькаго -- быть въ зависимости отъ прихоти безсердечнаго богача.
   Тутъ бѣлая рука съ перстнемъ отерла слезу, появившуюся въ дальнемъ закоулкѣ праваго глаза, и потомъ скромно опустилась на колѣни отставленнаго штейеррата.
   Онъ всталъ и сказалъ:
   -- Извините меня, но несчастный чувствуетъ непреодолимое влеченіе къ другому несчастному, а вѣдь вы другъ вашего дома, и были лучшимъ товарищемъ моего Артура. Вамъ не слѣдуетъ сердиться на бѣднаго юношу, хоть удовольствіе носить саблю и отуманило его немного. Вѣдь вы знаете его! Сердце его не знаетъ десятой доли того, что болтаетъ языкъ, а онъ признался мнѣ, что, считая себя обязаннымъ ради своего прапорщицкаго достоинства, онъ глупо велъ себя съ вами. Право, надо простить ему.
   Онъ снова улыбнулся, кивнулъ годовой и хотѣлъ протянуть мнѣ руку, но потомъ вспомнивъ, что я руки своей ему не подалъ, онъ еще разъ улыбнулся, но очень грустно и пошелъ черезъ садовую дверь, которую тихо отперъ и также тихо за собою заперъ.
   Я посмотрѣлъ вслѣдъ за нимъ, не то съ удивленіемъ, не то съ чувствомъ стыда. Неужели этотъ человѣкъ, говорившій такъ кротко и плакавшій въ моемъ присутствіи о своемъ положеніи, былъ тотъ же самый, на котораго я, бывши мальчикомъ, смотрѣлъ, какъ на полубога? Если положеніе его было такъ отчаянно, а судя по всему, что я зналъ, оно было именно таково, то мнѣ слѣдовало бы обойтись съ нимъ поласковѣе, сказать ему нѣсколько утѣшительныхъ словъ и никакъ не отказывать ему въ пожатіи руки.
   Кровь бросилась мнѣ въ голову; первый разъ въ жизни я грубо обошелся съ человѣкомъ въ несчастій. Я спрашивалъ себя, неужели заключеніе сдѣлало меня хуже, и радовался, что я ничего не проговорился о томъ, что я зналъ объ отношеніяхъ штейеррата къ его покойному брату, и въ особенности, что такъ вѣрно сохранилъ тайну письма даже относительно директора, которому довѣрялъ безусловно. Чувствовалъ ли штейерратъ, что я могъ говорить, когда бы хотѣлъ и не пришелъ ли сегодня поблагодарить меня за молчаніе?
   Штейерратъ внезапно явился мнѣ въ совершенно иномъ и лучшемъ свѣтѣ. Невольно чувствуется какая-то склонность къ людямъ, обязаннымъ намъ благодарностью, если они догадываются дать намъ замѣтить, что совершенно проникнуты чувствомъ своей признательности къ намъ.
   Артуру тоже слѣдуетъ дать замѣтить, что я прощаю ему его глупость. Штейерратъ правъ; онъ дѣйствительно не знаетъ и десятой доли того, что болтаетъ его языкъ.
   Въ то время, когда я принималъ это великодушное рѣшеніе, снова раздался стукъ -- и на этотъ разъ въ дверь, выходившую въ сѣни. На мое: "войдите", на порогѣ показался коммерціи совѣтникъ, чуть было незаставившій меня громко расхохотаться. Онъ былъ не въ халатѣ и туфляхъ съ длинной трубкой но рту, какъ недавно, а въ синемъ фракѣ съ золотыми пуговицами, въ высокомъ черномъ галстухѣ, изъ подъ котораго торчали вверхъ на четыре дюйма остроконечные воротнички, въ пестромъ жилетѣ, пріятно согрѣвавшемъ толстое брюшко, въ чисто выглаженномъ жабо и въ черныхъ панталонахъ, не настолько длинныхъ, чтобы нельзя было видѣть, какъ твердо стояли плоскія ноги въ чистовычищенныхъ сапогахъ. Въ воспоминаніяхъ моего дѣтства человѣкъ этотъ являлся мнѣ всегда въ этомъ костюмѣ, и такъ какъ я въ своемъ дѣтскомъ невѣденіи всегда хохоталъ надъ этимъ смѣшнымъ, но моему мнѣнію, явленіемъ, то вѣроятно это и было причиною, почему мнѣ и теперь захотѣлось расхохотаться,-- хотя теперь это было не кстати.
   -- Какъ пожинаете мой милѣйшій молодой другъ, сказалъ коммерція совѣтникъ, такимъ тономъ, какъ будто справлялся о здоровья безнадежно-больного.
   Онъ сѣлъ въ то же кресло, съ котораго только-что всталъ штейерратъ, и смотрѣлъ на меня съ печалью, низко склонивъ голову на сторону, какъ склоняетъ гусь, когда въ ясную погоду вдругъ загремитъ громъ. Фигура его была такъ комична, что я не могъ не смѣяться и смѣясь отвѣчалъ:
   -- Благодарю за доброе участіе, господинъ коммерціи совѣтникъ. какъ видите, отлично.
   -- Вы плутишка, вскричалъ коммерціи совѣтникъ, тотъ часъ же перейдя въ веселый тотъ.-- Вы правы, мы живемъ только разъ и надо дружиться съ своимъ положеніемъ. Я это еще вчера говорилъ вашему батюшкѣ, котораго встрѣтилъ на улицѣ. Ахъ ты Господи, сказалъ я ему, чтожъ тутъ важнаго; мы всѣ были когда-то молоды, а у молодежи всегда вѣтеръ въ головѣ. Зачѣмъ вы бросили общество, сказалъ я; вѣдь онъ не лишенъ правъ, національная кокарда останется при немъ; вѣдь онъ приговоренъ только къ заключенію. Наконецъ это можетъ со всѣми случиться, а вы, сказалъ я, такой честный человѣкъ, что мы всѣ за честь почли бы играть съ вами въ бостонъ, хотя бы въ острогѣ у васъ сидѣло четыре сына".
   Голова коммерціи совѣтника снова склонилась на сторону; должно быть при послѣднихъ его словахъ лицо мое стало очень серьезно,
   -- Конечно, сказалъ онъ; -- многіе не такъ горячо принимаютъ это. Вотъ какъ зять мой. Не желалъ бы я быть на его мѣстѣ, несмотря на то, что отецъ его былъ старинный дворянинъ, а мой простой булавочный мастеръ. Онъ едва отдѣлался отъ слѣдствія. Подумаешь, вѣдь онъ на всю жизнь обезпеченъ; но козни свои онъ не можетъ оставить. Господи! вѣдь это страмъ, что стоило мнѣ это семейство! Повѣрите-ли, я изъ своего кармана заплатилъ за приданое своей жены! А потомъ владѣтель Церендорфа и его векселя! А propos! никогда не говорилъ онъ вамъ, что уже нѣсколько лѣтъ тому назадъ заложилъ мнѣ весь Церендорфъ? Приномните-ка; оіи. вѣрно когда нибудь говорилъ вамъ. Онъ но любилъ держать языкъ за зубами. Ну, а штейерратъ! Чего я для него не дѣлалъ; а теперь эти претензіи относительно уплаты! Нашъ братъ тоже хочетъ жить; и если у насъ нѣтъ сына, который не могъ бы выработать себѣ куска хлѣба, то есть дочь, которую мы не хотимъ уморить съ голоду. Вырывайтесь-ка поскорѣе на свободу, юноша! Дѣвочка по десяти разъ въ день спрашиваетъ объ васъ! Интересуется вами, да!
   И коммерціи совѣтникъ всталъ и, стоя подлѣ меня со шляпою въ рукѣ, нѣжно ткнулъ меня въ бокъ.
   -- Это очень милостиво со стороны фрейленъ, отвѣчалъ я.
   -- Господи, какъ вы еще можете краснѣть, сказалъ коммерціи совѣтникъ; -- право, точно какъ я. Уваженіе къ дамамъ! не надо быть только сердцеѣдомъ! а то ничто не удастся. Но вамъ не слѣдуетъ называть моего Германна фрейлейнъ: этого не любитъ мамзель Дуффъ, которая желаетъ чтобы фрейлейнъ называли ее, хотя она дала бы многое, чтобы ее не пришлось называть ни мамзель, ни фрейлейнъ.
   И коммерціи совѣтникъ подмигнулъ глазами, надулъ щеки, и нѣжно ткнулъ меня въ бокъ.
   -- Врядъ ли мнѣ удастся какъ нибудь называть ее, сказалъ я.
   -- Ну! сказалъ коммерціи совѣтникъ;-- не надо трагизма. Мы здѣсь все свои. Я уже говорилъ съ зятемъ; вамъ надо обѣдать сегодня съ нами. Германъ -- вы знаете -- я зову ее Германомъ!-- непремѣнно хочетъ видѣть васъ! прощайте!
   И коммерціи совѣтникъ, чмокнувъ концы своихъ неуклюжихъ пальцевъ, вышелъ изъ комнаты, подмигнувъ мнѣ въ дверяхъ еще разъ.
   Что значили эти посѣщенія? Чего надо было высокородному штейеррату, и гордому богатствомъ коммерціи совѣтнику отъ бѣднаго арестанта? Я тщетно ломалъ бы себѣ голову, если бы послѣ обѣда не пришелъ въ контору директоръ, и не проронилъ нѣсколькихъ словъ, разрѣшившихъ мнѣ загадку.
   -- Какъ я желалъ бы, чтобы эти три дня прошли поскорѣе, сказалъ онъ; -- вы не повѣрите, любезный Георгъ, какъ противны мнѣ эти переговоры, въ матеріальномъ отношеніи неимѣющіе для меня ни малѣйшаго значенія. Меня собственно они выбираютъ посредникомъ, и льстятъ надеждой, что заранѣе подчинятся моему рѣшенію. Но могу ли я произнести рѣшеніе въ дѣлѣ, которое нельзя изслѣдовать, и которое къ тому же еще нарочно затемняется обѣими сторонами? На васъ тоже расчитываютъ, любезный Георгъ, такъ какъ вы единственный человѣкъ, близко стоявшій въ послѣднее время къ моему несчастному брату, и, можетъ быть, вы можете сказать что нибудь о нѣкоторыхъ вещахъ, которыя намъ хочется разъяснить. Ну, а теперь идите въ садъ; вамъ со Снелліусомъ непремѣнно слѣдуетъ помочь мнѣ занимать общество. А то мы съ бѣдной женой право не выдержимъ;
   Съ этими словами онъ взялъ меня подъ руку и свелъ внизъ по ступенькамъ въ садъ и повелъ вверхъ къ бельведеру, откуда насъ издали привѣтствовали крики дѣтей. Со времени своего несчастія я въ первый разъ вступалъ въ настоящее общество. Я многое пріобрѣлъ въ тюрьмѣ, чѣмъ я гордился, но вмѣстѣ съ тѣмъ во мнѣ явилось одно, чего я стыдился, а именно: я не могъ избавиться отъ біенія сердца, слыша все ближе и ближе голоса разговаривающихъ, и видя дамскія платья, мелькавшія сквозь изгороди, облысѣвшія отъ осеннихъ вѣтровъ.
   Я могъ быть доволенъ пріемомъ; мальчики бросились ко мнѣ, а Куртъ кричалъ, что я долженъ играть съ ними, потому что кузенъ Артуръ все съ Герминіей и Паулой, и что это скучно, и что Герминіи всего десять лѣтъ, значитъ ей нечего важничать.
   -- Герминія не важничаетъ, но вы слишкомъ шалите, сказала Паула, держа за руку Герминію, въ то время, какъ Артуръ стоялъ нѣсколько поодаль, и съ видимымъ смущеніемъ крутилъ свои новорожденные усики.
   Я поочереди приподнялъ мальчиковъ на семь футовъ вверхъ, и тѣмъ по возможности скрылъ свое, смущеніе, по сводя въ тоже время глазъ съ Германіи. Впрочемъ трудно было представить себѣ что нибудь милѣе и привлекательнѣе этого крошечнаго существа въ бѣломъ платьицѣ, съ голубыми лентами, точно такомъ же какъ тогда на пароходѣ". Ея большіе голубые глаза смотрѣли на меня съ такимъ любопытствомъ, какъ будто она вдругъ увидѣла во мнѣ сказочнаго царевича.
   -- Это онъ? шепотомъ спросила она Паулу; -- и онъ точно можетъ укрощать львовъ?
   Я не слыхалъ, что отвѣтила Паула на такой странный вопросъ, потому что долженъ былъ обратиться къ госпожѣ фонъ-Церенъ, сидѣвшей на скамейкѣ между своей невѣсткой и фрейленъ Дуффъ. Госпожа фонъ-Церенъ была еще блѣднѣе обыкновеннаго, и ея слѣпые глаза обратились ко мнѣ какъ бы прося помощи, въ то время, какъ на устахъ ея скользила смущенно-страдальческая улыбка!
   Она протянула мнѣ руку, и приподнялась со скамейки, потомъ вспомнила, что ей не слѣдовало привставать, и она. улыбнулась еще болѣзненнѣе.
   Я пожелалъ, чтобы урожденная баронесса Кипенрейтеръ съ длинными желтыми зубами, и воспитательница съ длинными желтыми локонами, смотрѣвшія на меня въ лорнеты, провалились сквозь землю.
   Директоръ тоже подошелъ и сказалъ:
   -- Не хочешь ли пройтись, Элиза? Ты можешь озябнуть, гости твои вѣрно извинятъ тебя.
   -- Позвольте мнѣ проводить вашу супругу! вскричала, рѣшительно вскакивая, урожденная Кипенрейтеръ.
   Директоръ едва замѣтно пожалъ плечами.
   -- Вы сами не изъ крѣпкихъ, милая невѣстка, сказалъ онъ.
   -- Я крѣпка, когда того требуетъ долгъ, отвѣчала урожденная Кипенрейтеръ, таща съ собою бѣдную госпожу фонъ-Церенъ.
   -- Это великія слова! прошептала фрейленъ Дуффъ,-- хорошо кто можетъ сказать это про себя! и блѣдная гувернантка уныло закачала своими желтыми локонами, и, обративъ потомъ на меня тусклыя глаза, прошептала: -- Ричардъ, живой Ричардъ! ахъ! какъ онъ долженъ быть несчастливъ! Но не отчаивайтесь! ищите и обрящете! Это вѣковая истина!
   -- Какъ ваше здоровье, фрейленъ Дуффъ? спросилъ я, только для того, чтобы сказать что нибудь.
   -- И все таже способность принимать участіе въ судьбѣ другихъ, несмотря на свою горькую судьбу! Это хорошо, это чудно! прошептала воспитательница;-- мнѣ надо, право, надо попытаться завладѣть сердцемъ.
   Она положила три пальца мнѣ на руки, и боязливо указала зонтикомъ по тому направленію, куда двинулась между тѣмъ вся компанія.
   -- А какъ вы тутъ поживаете? прошептала она, когда мы пошли по саду; -- да что я спрашиваю? тихо и безмятежно какъ Вильгельмъ Телль! Вѣдь тутъ все идиллія! Не говорите мнѣ о тюрьмѣ. Свѣтъ есть всюду тюрьма! я это знаю лучше другихъ!
   -- Я полагалъ, фрейленъ Дуффъ, что воспитаніе такого милого существа...
   -- Да, она милая! отвѣчала блѣдная гувернантка съ порывомъ истинной теплоты; -- милая, какъ майское утро; но вы знаете: о невозмутимыхъ радостяхъ жизни!-- и у такого ребенка такой....
   Она со страхомъ осмотрѣлась и продолжала глухимъ голосомъ:
   -- Представьте себѣ, онъ зоветъ ее Германомъ, и но три раза въ день спрашиваетъ се, зачѣмъ она не мальч... fi donc! говорить даже противно. Ахъ, сердце мое разрывается, что такія грубыя руки дотрогиваются до нѣжныхъ струнъ этой дѣвственной души! Свѣтъ любить затемнять все блестящее! кто этого не знаетъ! но только родной отецъ конечно никто менѣе меня не можетъ жаловаться на него. Онъ подалъ мнѣ -- вы благородный человѣкъ, Карлосъ!-- на вашу душу я нолагаюсь -- онъ подалъ мнѣ надежду, которая вскружила бы голову женщинѣ не съ такой силой души, какъ у меня. Пріобрѣсти милліонъ -- пріятно; отказаться отъ него -- божественно; а стать матерью этого ребенка, это, я часто думаю, должно быть небесное блаженство! Но что вы скажете, что я говорю все о себѣ, что скажете вы вашему другу, насмѣшнику?
   -- Моему другу насмѣшнику?
   Фрейленъ Дуффъ отступила шагъ назадъ, и, прикрывая глаза отъ вечерняго солнца прозрачной рукой, сказала, кокетливо улыбаясь:
   -- Карлосъ, вы ведете фальшивую игру. Согласитесь, что вы хотите ускользнуть отъ меня въ этомъ лабиринтѣ! Это названіе можно дать здѣсь только одному, и этотъ одинъ -- великанъ но уму! Онъ необъятенъ! Онъ чуденъ! Онъ совершенно очаровалъ меня! И такого человѣка называете вы вашимъ другомъ, и вы можете жаловаться, что вы въ тюрьмѣ! О! дорогой мой, кто не промѣнялъ бы свою свободу на ваше заключеніе, чтобы пріобрѣсти такихъ друзей!
   Фрейленъ Дуффъ приложила платокъ къ глазамъ и громко взвизгнула, почувствовавъ, что сзади ее кто-то держитъ и, обернувшись, увидала, что лягавая собака Герминіи вцѣпилась острыми зубами въ рубецъ ея платья и злобно смотрѣла на нее. Въ тоже самое время общество стало сходиться съ различныхъ сторонъ, такъ что явилось множество зрителей борьбы гувернантки съ длинношерстымъ чудовищемъ. А старался освободить ее, но еще ухудшилъ все дѣло, потому что Церлина не отставала, и тащила и рвала платье съ ожесточеніемъ; мальчики дѣлали видъ, что тоже помогаютъ, а потихоньку еще поддразнивали собаку. Никто не могъ удержаться отъ смѣху. Коммерціи совѣтникъ хохоталъ во все горло. При подобныхъ обстоятельствахъ фрейленъ Дуффъ но оставалось ничего болѣе, какъ упасть безъ чувствъ на руки доктору Снелліусу, привлеченному этимъ шумомъ.
   -- Не безпокойтесь, господа, сказалъ коммерціи совѣтникъ; -- это случается съ нею по три раза въ день!
   -- Варваръ! прошептала несчастная блѣдными губами, и освободилась изъ рукъ доктора, который, несмотря на его восхваляемую необъятность, представлялъ тутъ весьма жалкую фигуру. Фрейленъ Дуффъ попыталась сквозь слезы, затуманивавшія ея стекловидные глаза, взглядомъ уничтожить смѣявшагося, и, отстранивъ руку доктора со словами: "Благодарю васъ, я одна дойду до дому!", она поспѣшила уйти, прижимая платокъ къ лицу; въ. то же время Церлина бросилась къ своей маленькой госпожѣ съ радостнымъ лаемъ, и торжественно помахивала своимъ мохнатымъ хвостомъ.
   -- Я думаю она когда-нибудь помѣшается, сказалъ коммерціи совѣтникъ, какъ бы въ оправданіе только-что случившагося.
   -- Тѣмъ болѣе вамъ слѣдуетъ щадить ее, въ особенности въ присутствіи постороннихъ, сказалъ директоръ.
   Я воспользовался этимъ случаемъ удалиться отъ общества, и пошелъ бродить но отдаленнымъ дорожкамъ сада, какъ вдругъ не вдалекѣ увидалъ Паулу съ Герминіей. Паула держала одну руку на плечѣ кузины, которая, въ свою очередь, обнимала ее за талію. Герминія съ жаромъ говорила что-то Паулѣ, Паула дружески улыбалась, и говорила иногда что-то, что казалось, вызывало противорѣчіе дѣвочки.
   Десятилѣтняя прелестная дѣвочка съ блестящими темными волосами и большими блестящими голубыми глазами, съ разгорѣвшимся отъ живости прелестнымъ личикомъ, и пятнадцатилѣтняя высокая дѣвушка съ кроткой улыбкой на тонкихъ устахъ, шли освѣщенныя лучами багроваго вечерняго солнца, выглядывавшаго изъ-за стѣнъ сада. Какъ часто впослѣдствіи припоминалъ я эту картину!
   Онѣ увидали меня, и я слышалъ, какъ Паула сказала:
   -- Да спроси его сама! а Герминія отвѣчала: -- "Да, спрошу!"
   Она отошла отъ Паулы, подбѣжала ко мнѣ, остановилась передо мною, и, смѣло взглянувъ мнѣ въ глаза, сказала:
   -- Можете вы укрощать львовъ, или не можете?
   -- Не думаю, смѣясь отвѣчалъ я; -- и зачѣмъ?
   -- Да, или нѣтъ? спросила она, тихо топая ногою.
   -- Ну, такъ нѣтъ!
   -- Вы должны умѣть укрощать, возразила она, гнѣвно смотря на меня; -- я этого хочу.
   -- Если вы этого хотите, то я при случаѣ употреблю всѣ старанія.
   -- Видишь, Паула! вскричала малютка, обертываясь побѣдоносно; -- вѣдь я говорила, вѣдь я говорила, и она захлопала въ ладоши и запрыгала какъ бѣснующаяся, за одно съ Церлиной, потомъ бросилась бѣжать по лужайкѣ, куда вслѣдъ за нею съ громкимъ лаемъ бросилась и Церлина.
   -- Что она подразумѣваетъ подъ этимъ страннымъ вопросомъ? спросилъ я Паулу.
   -- Кажется, фрейленъ Дуффъ постоянно сравнивала васъ съ Ричардомъ Львиное Сердце.
   -- Меня, съ Ричардомъ Львиное сердце?
   -- Ну да, потому что вы бѣлокурый, ловкій и такой высокій и сильный, ну Герминія и вообразила, что вы должны умѣть укрощать львовъ. Серьезно-ли говоритъ она это, или шутитъ; я думаю она и сама этого хорошенько не знаетъ.
   -- Вы считаете ее вѣтреной?
   -- Она еще ребенокъ, а жизнь ее такъ легка, мнѣ, кажется, ей слишкомъ облегчаютъ ее; неудивительно, если она нѣсколько и вѣтрена. Но я хотѣла еще поблагодарить васъ, что вы пришли сегодня въ садъ. Это очень любезно съ вашей стороны, тѣмъ болѣе, что я замѣтила, что вамъ не совсѣмъ пріятно въ этомъ обществѣ.
   -- А вамъ?
   -- Я не смѣю спрашивать себя, пріятно-ли мнѣ. Вѣдь это наши родные.
   -- И это конечно извиняетъ все.
   Я не безъ желчи сказалъ это, думая о ея дружбѣ къ Артуру, но сильно сконфузился, когда она подняла на меня свои кроткіе, милые глаза и невинно спросила:
   -- Что вы хотите этимъ сказать?
   Къ счастію, мнѣ не пришлось отвѣчать. Докторъ Снелліусъ шелъ къ намъ и еще издали кричалъ: "Фрейленъ Паула, фрейленъ Паула!"
   -- Надо домой, сказала Паула; -- еще надо похлопотать о многомъ; да прошу, не смотрите такъ сердито; вы въ послѣднее время совсѣмъ не были такъ милы, какъ всегда; вы недовольны мною.
   У меня недостало духу сказать: "Да", когда я взглянулъ на ея серьезное лицо, обращенное ко мнѣ.
   -- Кто можетъ быть вами недоволенъ, сказалъ я.-- Вы въ тысячу разъ лучше насъ всѣхъ.
   -- Это такъ, сказалъ докторъ Снелліусъ, услыхавъ послѣднія слова.-- Богъ да благословитъ ее!
   Онъ посмотрѣлъ вслѣдъ за убѣгавшей дѣвушкой, и по лицу его пробѣжала тѣнь грусти. Потомъ онъ обѣими руками нахлобучилъ себѣ шляпу на лысину до самыхъ ушей, и сердито сказалъ:
   -- Чортъ возьми! Она слишкомъ хороша, слишкомъ хороша, она не можетъ быть счастлива. Прошли тѣ времена, когда хорошимъ людямъ все удавалось" если только онѣ когда-нибудь существовали. Надо быть сквернымъ, до мозга костей сквернымъ; надо лицемѣрить, лгать, обманывать, подставлять ближнему ногу, смотрѣть на весь міръ, какъ на свою лавочку, нечаянно попавшую въ чужія руки и которую хочешь возвратить назадъ. Но для этой цѣли надо быть воспитаннымъ, а какъ воспитываютъ насъ? какъ будто бы жизнь -- идиллія Геснера. Скромность, любовь къ ближнему, любовь къ правдѣ! Проживи-ка съ этимъ! Развѣ коммерціи совѣтникъ скроменъ; развѣ онъ любитъ ближнихъ? Развѣ любитъ правду? Да ни на грошъ. А онъ милліонеръ, и ближніе снимаютъ передъ нимъ шапки; и общество трубитъ, что онъ благороднѣйшій человѣкъ, потому что онъ бросаетъ иногда бѣднымъ талеръ, который уже не влѣзаетъ въ его набитый кошелекъ. Вы подумаете, пожалуй, что въ душѣ у него адъ. Держите карманъ! Онъ считаетъ себя отличнѣйшимъ, добрѣйшимъ, умнѣйшимъ малымъ, и когда по вечерамъ ложится спать, онъ говоритъ себѣ: я честно заслужилъ себѣ этотъ отдыхъ! Убирайтесь вы съ вашей голодной, голой честностью.
   -- Да я ничего не возражалъ, докторъ.
   -- Но вы постоянно улыбались, пока я говорилъ; какъ будто бы хотѣли сказать: ну, такъ будьте нечестны. Вотъ видите-ли, на это-то я и злюсь. Мы вслѣдствіе этого жалкаго воспитанія такъ честны, что не можемъ быть негодяями, какъ бы того ни хотѣли; и несмотря ни на что мы остаемся честными и должны оставаться. Если мы не можемъ, то какъ же можно требовать этого отъ женщины!
   Докторъ пристально посмотрѣлъ туда, гдѣ въ кустахъ скрылась Паула, потомъ снялъ съ себя большіе, круглые очки, стекла въ которыхъ какъ-то затуманились.
   -- Вамъ нельзя нападать на, женщинъ, докторъ, сказалъ я;-- фрейленъ Дуффъ....
   -- Сдѣлала мнѣ формальное предложеніе, сказалъ докторъ Снелліусъ, поспѣшно падѣвая очки; -- а вонъ тамъ идетъ кто-то, кто хочетъ вамъ сдѣлать такое же. Берегитесь этого мундирнаго гуся.
   Докторъ нахлобучилъ шляпу и пошелъ, не отвѣчая на любезный поклонъ, съ которымъ подходилъ къ намъ Артуръ.
   -- Я радъ, что онъ оставилъ насъ однихъ, сказалъ Артуръ, подходя ко мнѣ, и какъ въ былое время беря меня подъ руку;-- мнѣ надо поговорить съ тобою, или лучше сказать мнѣ надо кое о чемъ попросить тебя; отецъ мой, конечно, это уже сдѣлалъ для меня, но если я и самъ сдѣлаю, то это не повредитъ. Ты знаешь, о чемъ я говорю.
   -- Да, сказалъ я.
   -- Я глупо велъ себя, видитъ Богъ, продолжалъ прапорщикъ; -- но тебѣ не слѣдуетъ сердиться на меня. Я думалъ, что такова моя обязанность относительно этой вещи... Онт, лѣвой ногой ударилъ по саблѣ.
   -- Артуръ, сказалъ я останавливаясь, и освобождая свою, руку; -- я, можетъ быть, не такъ уменъ, какъ ты, но совсѣмъ дуракомъ тебѣ не слѣдуетъ считать меня. Ты отказался отъ меня еще задолго передъ полученіемъ этой цацы. Ты это сдѣлалъ потому, что я тебѣ былъ ненуженъ, потому, что тебѣ казалось выгоднымъ вмѣстѣ съ другими чернить меня, потому что....
   -- Ну да, перебилъ меня Артуръ; -- я вѣдь не отрицаю этого.
   Я былъ въ такомъ проклятомъ зависимомъ положеніи, что долженъ былъ по волчьи выть. Если бы я высказалъ свое истинное мнѣніе, то Дедереръ навѣрное не допустилъ бы меня выдержать выпускной экзаменъ, а дядя никогда не заплатилъ бы за мое прапорщицье окопированіе.
   -- А теперь, вѣроятно, вѣтеръ дуетъ съ другой стороны, и поэтому намъ надо натянуть паруса.
   -- Ахъ полно! смѣясь вскричалъ Артуръ; -- не будь такъ строгъ ко мнѣ. Я говорю многое, за что не могу отвѣчать. Это ты давно зналъ и все-таки любилъ меня; я не измѣнился, за что же ты сердишься? Повѣрь мнѣ, я остался прежнимъ, несмотря на новое платье, которое, мимоходомъ будь сказано, не долго придется мнѣ носить. И безъ того, какихъ неимовѣрныхъ усиліи стоило, чтобы приняли меня въ полкъ; полковникъ самъ сказалъ мнѣ, что онъ это дѣлаетъ только ради дяди, здѣшняго директора, товарища его по войнѣ за независимость, и что онъ только ради него не обращаетъ вниманія на слухи, ходящіе про моего отца, хотя въ сущности это его обязанность. Но не въ этомъ одномъ мое горе. Дѣла отца ужасно дурны, кредиторы не хотятъ ждать, если теперь обстоятельства не перемѣнятся, онъ раззоренъ, и я, разумѣется, вмѣстѣ съ нимъ; и имя мое тотчасъ же будетъ выключено изъ офицерскихъ списковъ.
   -- Но вслѣдствіе чего могутъ измѣниться обстоятельства? спросилъ я.
   -- Господи! я и самъ хорошенько не знаю, отвѣчалъ Артуръ, сбивая концомъ сабли траву.-- Дядя, коммерціи совѣтникъ, долженъ заплатить отцу часть наслѣдства отъ дѣда, котораго онъ не получилъ, и, кромѣ того, что приходится на нашу долю послѣ дяди Мальтэ. Но старый жидъ хочетъ отстранить насъ, и говоритъ, что отцу уплачено уже все въ пять разъ и въ десять разъ больше. Ну, и я тутъ ничего не понимаю; я знаю только, что не получалъ отъ дяди ни гроша наличными деньгами, и что завидую всякому, кто можетъ до сыта наѣдаться.
   -- Бѣдняга! сказалъ я и взялъ его за руку, которую передъ тѣмъ отстранилъ.
   -- Это еще не самое главное, продолжалъ Артуръ печальнымъ голосомъ: "Отецъ вашъ любитъ дѣлать долги, сказалъ полковникъ:-- и такъ какъ я вижу, что вы идете но его слѣдамъ, то намъ не служить вмѣстѣ." Теперь, я спрашиваю тебя, какъ не дѣлать долговъ, получая гроши? Завтра мнѣ надо уплатить небольшой вексель, вытянутый у меня проклятымъ евреемъ. Я сказалъ объ этомъ и отцу и матери; они оба говорятъ, что у нихъ нѣтъ денегъ на обратный путь, а не только что для меня, и что я могу навертываться, какъ умѣю. Ну я и извернусь, только не такъ, какъ они думаютъ.
   И прапорщикъ свиснулъ и мрачно задумался.
   -- Сколько тебѣ надо, Артуръ? спросилъ.я.
   -- Пустяки, двадцать пять талеровъ.
   -- Я дамъ тебѣ ихъ.
   -- Ты?
   -- У меня есть около этого въ тюремной кассѣ, а то, чего недостаетъ, кассиръ мнѣ дастъ въ долгъ.
   -- Такъ это не шутка, милый, добрый, прежній Георгъ! вскричавъ Артуръ, взявъ меня за обѣ руки и пожимая ихъ.
   -- Но не придавай же этому такой важности, сказалъ я, стараясь отдѣлаться отъ шумной благодарности прапорщика.
   

ГЛАВА XII.

   Оба брата фонъ-Церенъ сидѣли на слѣдующее утро уже цѣлый часъ съ зятемъ своимъ коммерціи совѣтникомъ и занимались совѣщаніемъ, для котораго всѣ они съѣхались. Совѣщаніе было, кажется, очень жаркое. Комната, гдѣ они сидѣли, находилась какъ разъ надъ конторою, и хотя домъ былъ хорошей постройки, однако я раза два слышалъ звонкій голосъ коммерціи совѣтника.
   Я почувствовалъ какое-то безпокойство, какъ будто дѣло шло тамъ о моемъ благѣ или несчастій. Развѣ странными стеченіями обстоятельствъ я не былъ точно связанъ постоянно съ этимъ семействомъ! Развѣ я не принималъ участія, какъ другъ, какъ повѣренный въ серьезныхъ случаяхъ; развѣ собственная судьба моя совершенно не измѣнилась вслѣдствіе моихъ отношеній сначала къ одному, а потомъ къ другому члену этой семьи! Если бы въ то утро Артуръ не захотѣлъ принять участіе въ поѣздкѣ на "Пингвинѣ",-- если бы вечеромъ послѣ сцены съ отцемъ я не встрѣтился у кузнеца Пинофа съ Дикимъ, если бы....
   -- Пожалуйте-ка на верхъ къ господамъ, сказалъ вахмистръ Зюсмильхъ, просунувъ въ дверь свою сѣдую курчавую голову.
   -- Такъ все-таки! сказалъ я, кладя не безъ сердечнаго трепета перо.
   -- Такъ все-таки что? сказалъ вахмистръ входя въ комнату и запирая за собою дверь.
   -- Я надѣялся, что не понадоблюсь тамъ, сказалъ я, со вздохомъ слезая съ табурета.
   -- Зачѣмъ? спросилъ ветеранъ, поглаживая свои длинные усы, и сердито смотря на меня.
   -- Это длинная исторія, уклончиво отвѣчалъ я, поправляя свой галстукъ передъ бутылкой съ чернилами на письменномъ столѣ, отражавшей нѣсколько странно лицо мое.
   -- Которую вамъ не угодно разсказывать старому медвѣдю съ семью чувствами, потому что онъ и не пойметъ ее, отвѣчалъ задѣтый вахмистръ.
   -- Нѣтъ, потомъ я разскажу вамъ ее, сказалъ я.
   Въ это самое время на верху послышались два голоса и такъ двинулись два стула, что мы съ вахмистромъ многозначительно взглянули другъ на друга. Вахмистръ подошелъ ко мнѣ и довѣрчиво, глухимъ голосомъ проговорилъ:
   -- Сбросьте-ка ихъ обоихъ съ лѣстницы, а я ужь ихъ выпровожу въ дверь и изъ дому.
   -- А вотъ мы посмотримъ, сказалъ я улыбаясь и пожимая руку старому церберу, произнесшему послѣднія слова отъ глубины души.
   Когда я открылъ на верху дверь, взорамъ моимъ представилось странное зрѣлище. Изъ троихъ присутствующихъ за круглымъ столомъ, покрытомъ бумагами, сидѣлъ только директоръ. Коммерціи совѣтникъ стоялъ опершись одной рукой о стулъ, а другой, размахивая, обращался къ штейеррату, который быстро ходилъ но комнатѣ, какъ человѣкъ, желавшій говорить, но которому противникъ не даетъ начать рѣчь. Онъ иногда останавливался, поднималъ руку, пробуя заговорить, потомъ пожималъ плечами и снова начиналъ бѣгать. Мой приходъ замѣтилъ только директоръ; онъ подозвалъ меня къ себѣ, и словами и жестами указалъ на мое присутствіе коммерціи совѣтнику. Но тотъ не останавливалъ потокъ своихъ рѣчей..
   -- И для того, кричалъ онъ,-- я въ продолженіи восемнадцати лѣтъ не получалъ процентовъ съ своего капитала, чтобы со мной играли такія штуки? Вы честный человѣкъ, господинъ директоръ, повторяю, честный человѣкъ, и во всемъ этомъ дѣлѣ съ самаго начала до настоящей минуты вели себя какъ нельзя болѣе благородно, а этотъ господинъ -- и неуклюжими пальцами своими онъ съ жаромъ показалъ на штейеррата -- этотъ господинъ, братъ вашъ и мой зять, кажется, имѣетъ какой-то особенный взглядъ на дѣла. Конечно, и мнѣ было бы выгодно заставить платить себѣ за одинъ и тотъ же товаръ но два, по три раза, но только у насъ въ законахъ есть нѣкоторыя статьи....
   -- Зять, вскричалъ штейерратъ подходя къ коммерціи совѣтнику, и съ угрозой поднимая руку.
   Совѣтникъ отскочилъ за стулъ и закричалъ:
   -- Не думаете ли вы, что испугали меня? Я стою подъ защитою законовъ.
   -- Не кричите такъ, господинъ коммерціи совѣтникъ! сказалъ я, кладя руку на правое его плечо и сажая его на стулъ.
   Я видѣлъ, какъ съ каждымъ словомъ спорящихъ блѣдныя щеки директора становились все краснѣе и краснѣе, и болѣзненная морщина около глазъ все больше и больше углублялась.
   Коммерціи совѣтникъ потеръ себѣ плечо, и, съ удивленіемъ взглянувъ на меня, замолчалъ, какъ умолкаетъ плачущій ребенокъ, когда съ нимъ случится вдругъ что нибудь необыкновенное.
   Директоръ улыбнулся, и пользуясь этимъ внезапнымъ молчаніемъ, сказалъ:
   -- Я просилъ прійти сюда нашего молодого друга, потому что въ самомъ дѣлѣ не зналъ какъ скорѣе и лучше рѣшить дѣло, о которомъ вы заспорили, такъ какъ никто лучше его не разъяснитъ намъ нѣкоторыя обстоятельства. Георгъ, намъ хочется знать, именно, какого рода была обстановка церендорфскаго господскаго дома, мебель, серебро и такъ дальше; кромѣ того намъ хотѣлось бы, чтобы вы описали, какія были хозяйственныя постройки, и представили бы намъ инвентарь всего существующаго и погибшаго, если это возможно. Какъ вы думаете, можете это сдѣлать?
   -- Попытаюсь, сказалъ я, и сообщилъ нее, что зналъ.
   Во время моей рѣчи, коммерціи совѣтникъ не спускалъ съ меня своихъ маленькихъ сѣрыхъ глазъ, и я замѣтилъ, что, но мѣрѣ того, какъ я говорилъ, хитрое лицо его все болѣе и болѣе прояснялось, тогда какъ лицо штейеррата въ той же мѣрѣ становилось длиннѣе и смущеннѣе.
   -- Вотъ видите, зять, что я былъ правъ, воскликнулъ коммерціи совѣтникъ;-- что...
   -- Вы предоставили мнѣ руководить совѣщаніемъ, сказалъ директоръ, и потомъ обращаясь къ штейеррату, онъ прибавилъ:-- Кажется, Артуръ, показанія Георга, за исключеніемъ самыхъ мельчайшихъ подробностей, сходятся съ инвентаремъ, составленнымъ еще за три года до пребыванія тамъ Георга....
   -- И слѣдовательно, закричалъ коммерціи совѣтникъ,-- сумма, которую я далъ вашему брату, врядъ ли была такъ незначительна. Такъ какъ господинъ штейерратъ не можетъ доказать, что деньги, выплаченныя въ 1818 году, черезъ меня, не были суммою, за которую онъ отказывался отъ своихъ правъ, то онъ долженъ согласиться что я еще при жизни его брата былъ настоящимъ владѣтелемъ Церендорфа, и слѣдовательно претензіи его на наслѣдство -- чистая иллюзія, чистая иллюзія...
   И коммерціи совѣтникъ опрокинулся на спинку стула, сощурилъ глаза, и сталъ самодовольно тереть руку.
   -- Мнѣ кажется, сердито началъ штейерратъ,-- что нельзя говорить подобныя вещи въ присутствіи третьяго....
   Я всталъ, взглянувъ на директора.
   -- Извини, любезный Артуръ, сказалъ директоръ;-- ты далъ свое согласіе, даже желалъ, чтобы мы пригласили нашего молодого друга на наши переговоры; надо было предвидѣть, что въ его присутствіи многое...
   -- Будетъ высказано, что не совсѣмъ пріятно господину штейеррату, сказалъ коммерціи совѣтникъ съ злобной усмѣшкой, перелистывая бумаги.
   -- Я долженъ просить васъ, зять, сказалъ директоръ...
   -- Я тоже долженъ просить васъ, вскричалъ штейерратъ,-- чтобы эти переговоры велись болѣе спокойнымъ тономъ. Если я дню слово дворянина, что мой покойный братъ въ самое послѣднее время нѣсколько разъ увѣрялъ меня, что только самая незначительная, самая маленькая часть церендорфскаго лѣса...
   -- Такъ, закричалъ коммерціи совѣтникъ;-- это что еще такое; сначала былъ домъ, потомъ инвентарь, а теперь лѣсъ -- вотъ опись.
   -- Ну, сказалъ штейерратъ, отстраняя рукою бумагу, которую подавалъ ему черезъ столъ коммерціи совѣтникъ.-- Я уже видѣлъ это. Эта опись не неоспорима.
   -- Эта рука нашего брата, съ упрекомъ сказалъ директоръ.
   -- Но составлено такъ поверхностно, возразилъ штейерратъ.
   -- А по вашему мнѣ слѣдовало вписать каждое дерево отдѣльно, вскричалъ коммерціи совѣтникъ.-- Это просто неслыханно, какъ со мною здѣсь поступаютъ. Я говорю не объ васъ, господинъ директоръ, вы настоящій дворянинъ, но если здѣсь мнѣ поминутно говорятъ, что я долженъ уважать честное слово дворянина, а потомъ, что такая опись не имѣетъ значенія, хотя она собственноручно составлена тоже дворяниномъ, и кромѣ того написана его рукою...
   Коммерціи совѣтникъ для разнообразія впалъ въ грустный тонъ.
   -- Можетъ быть, и это можетъ разъяснить намъ нашъ молодой другъ, сказалъ директоръ.-- Не помните-ли вы, Георгъ, какихъ нибудь разговоровъ нашего покойнаго брата объ этомъ предметѣ?
   Штейерратъ бросилъ на меня быстрый и безпокойный взглядъ; коммерціи же совѣтникъ посматривалъ то на меня, то на штейеррата, какъ будто желая уловить между нами какіе нибудь тайные знаки. Директоръ вопросительно устремилъ на меня свои большіе, ясные глаза.
   -- Очень помню, отвѣчалъ я.
   -- Ну! вскричалъ коммерціи совѣтникъ.
   Я сообщилъ этимъ господамъ признаніе, сдѣланное мнѣ дикимъ, когда онъ пришелъ ко мнѣ въ комнату утромъ въ послѣдній день передъ своей смертью, что изъ всего величественнаго лѣса ему не останется настолько, чтобы сдѣлать себѣ гробъ.
   Когда я говорилъ это, голосъ мой задрожалъ. Мнѣ припомнилось то утро, когда въ послѣдній разъ прелестный паркъ былъ великолѣпно освѣщенъ; образъ страннаго человѣка, сознававшаго, что онъ погибъ, и въ такихъ страстныхъ выраженіяхъ выражавшаго это сознаніе; его движенія, его слова, тонъ его голоса,-- и я отвернулся, чтобы не дать замѣтить слезъ, выступившихъ у меня на глазахъ.
   -- Теперь дѣло это было бы для меня рѣшеннымъ, если бы я не считалъ его уже давно рѣшеннымъ, сказалъ директоръ, вставая и подходя ко мнѣ.
   -- И для меня такъ же, вскричалъ коммерціи совѣтникъ, бросая на штейеррата торжествующій взглядъ.
   -- А для меня нѣтъ, сказалъ штейеррата; -- какъ бы я ни желалъ вѣрить въ правдивость, или, лучше сказать, въ хорошую память нашего молодого друга, но его показанія такъ расходятся съ тѣмъ, что я слышалъ изъ устъ моего брата, что я не хочу и не могу отказаться отъ своихъ прежнихъ словъ. Мнѣ жаль, что я долженъ быть такимъ упорнымъ, но я долженъ быть такимъ. Я обязанъ быть такимъ ради самого себя и ради моего семейства. Послѣднія восемнадцать лѣтъ я приносилъ цѣлый рядъ жертвъ нашему старшему брату. Еще за нѣсколько дней до его трагической кончины, онъ просилъ меня достать ему значительную сумму денегъ; я искалъ ее но всему городу, я былъ и у васъ, зять; вы можете это припомнить. Вы отказали мнѣ -- не совсѣмъ вѣжливо, я написалъ моему несчастному брату, чтобы онъ подождалъ и что я помогу ему; я умолялъ его воздержаться отъ отчаянныхъ средствъ. Онъ не послушался. Неужели письмо это пропало!
   -- Я вамъ вѣроятно болѣе не нуженъ, господинъ директоръ, сказалъ я, и не дожидаясь отвѣта вышелъ изъ комнаты, и пришелъ въ контору въ такомъ волненіи, ладъ которымъ я съ грустью смѣюсь теперь -- послѣ столькихъ лѣтъ. Что такого важнаго случилось со мною? Нѣкто, разсуждая о серьезныхъ предметахъ, нагло солгалъ! Впослѣдствіи я убѣдился, что это не такъ рѣдко случается; что ложь въ нѣкоторомъ родѣ допускается въ дѣловыхъ вещахъ, но тогда я былъ такъ молодъ, такъ неопытемъ и, смѣю сказать, такъ невиненъ,-- а иначе чувства мои въ ту минуту не были бы такъ горьки. Я стоялъ передъ чѣмъ-то ужаснымъ, отвратительнымъ. Я ничего не могъ сообразить; мнѣ казалось, что весь міръ долженъ распасться. Разъ ужъ нѣчто подобное со мною случилось: когда я узналъ о бѣгствѣ Констанціи и что она меня обманула, но тогда въ моихъ глазахъ было извиненіе, мнѣ понятное,-- страстная любовь. Настоящій же случай я не понималъ; я не понималъ, чтобы за какіе нибудь жалкіе двѣсти или тысячу талеровъ можно было оклеветать покойнаго, обмануть ближнихъ и самому погрузиться въ грязь. Но въ ту же минуту мнѣ стало ясно одно, и въ продолженіе всей моей жизни я твердо держался убѣжденія, что правда есть скорѣе форма, рядомъ съ которой идетъ другая, что она есть основаніе и условіе существованія человѣка, какъ природа; что каждая ложь потрясаетъ и уничтожаетъ это основаніе настолько, насколько простирается дѣйствіе лжи. Впослѣдствіи конечно я увидѣлъ, что дѣйствіе лжи далеко не простирается, что нравственный міръ постоянно старается поддержать правду и устранить вредное вліяніе лжи.
   Но эта утѣшительная мысль не явилась въ то утро успокоить бурю, клокотавшую у меня въ груди. "Лжецъ, отвратительный, противный лжецъ", постоянно твердилъ я; ты стоишь того, чтобы я вывелъ тебя на свѣжую воду, чтобы я пришелъ и сказалъ, что было въ послѣднемъ твоемъ письмѣ къ брату, и что вышло вслѣдствіе этого письма.
   Мнѣ кажется, что если бы это состояніе продолжалось долѣе, то я не могъ бы удержаться отъ потребности высказать всю правду, какъ ни противно мнѣ было бы разыграть роль палача. Вскорѣ за мною въ контору вошелъ директоръ.
   Какъ щеки его были красны во время переговоровъ, такъ блѣдны онѣ были теперь; глаза его были мутны, какъ -у человѣка, только-что перенесшаго тяжелую операцію; онъ шатаясь подошелъ къ стулу, на который упалъ -- въ то время какъ я подбѣжалъ, чтобы поддержать его.
   Черезъ минуту онъ оправился, пожалъ мнѣ руку, и сказалъ, улыбаясь:
   -- Благодарю васъ, теперь прошло, извините эту слабость, но все это меня разстроило болѣе, чѣмъ я думалъ. Подобный споръ, что это твое, а это мое,-- вообще отвратителенъ, даже если слушать его издали, не говори уже о томъ, если приходится глотать грязь, которую бросаютъ прямо въ лицо. Ну, дѣло теперь кончено; я и прежде предлагалъ полюбовную сдѣлку, но ее не хотѣли подписать. Братъ мой, конечно, просилъ весьма умѣреннаго удовлетвореніи, которое послѣ вашихъ словъ потеряло для меня всякое право. Онъ говоритъ, что онъ нищій!
   Директоръ горько улыбнулся и продолжалъ тихо, какъ будто говоря самъ съ собою:
   -- И такъ послѣдніе остатки наслѣдія нашихъ отцовъ вырваны изъ нашихъ рукъ! Прошло старое время, по оно тянулось долго! Лѣса мнѣ жаль, непріятно видѣть, какъ валятъ деревья, сквозь вершины которыхъ въ дѣтствѣ мы привѣтствовали первые лучи солнца, и подъ тѣнью которыхъ играли. Теперь они упадутъ; для него, новаго владѣтеля, это только лѣсной матеріалъ, который надо обратить въ деньги. Деньги! Конечно они управляютъ свѣтомъ, онъ это знаетъ; онъ знаетъ, что теперь наступилъ чередъ его и его братій, что они теперь рыцари времени. Это старая игра, въ нѣсколько измѣненной формѣ. Долго ли она будетъ играться? Думаю, что не слишкомъ долго. Потомъ....
   Онъ поднялъ на меня взглядъ задумчивый и ласковый.
   -- А потомъ наступитъ нашъ чередъ, то есть людей, попившихъ, что есть справедливость, что надъ этой справедливостью шутить нельзя, и что эту справедливость мы жаждемъ всей душой, всемъ сердцемъ. Не такъ ли, Георгъ?
   

ГЛАВА XIII.

   Мы съ докторомъ Виллибродомъ надѣялись, что тягостные постояльцы, занявшіе домъ директора, удалятся, когда цѣль посѣщенія ихъ будетъ достигнута; но надеждамъ нашилъ суждено было исполниться только вполовину.
   -- Не хочу ѣхать въ обществѣ человѣка, сдѣлавшаго меня нищимъ, говорилъ штейерратъ.
   -- Тра ля, ля, ля, говорилъ коммерціи совѣтникъ, пришедшій послѣ обѣда ко мнѣ въ контору, въ дорожномъ платьѣ, чтобы проститься со мною;-- онъ всю жизнь былъ нищимъ, и повѣрите ли? Пять минутъ тому назадъ онъ опять клянчилъ, что у него нѣтъ денегъ на обратный путь, чтобы я ему далъ сто талеровъ. Я ему далъ ихъ; конечно мнѣ ихъ больше не видать. А propos! васъ не надо мнѣ терять изъ виду. Право, вы все больше и больше мнѣ нравитесь, вы человѣкъ капитальный....
   -- Ну, изъ меня не извлекли бы вы большого капитала, господинъ совѣтникъ.
   -- Капитала, ну, сказалъ старикъ толкая меня въ бокъ,-- посмотримъ, посмотримъ! Когда вы освободитесь, первый вашъ визитъ долженъ быть ко мнѣ. Ужъ я устрою что нибудь для васъ, у меня есть много чего -- тутъ коммерціи совѣтникъ сощурился-есть кирпичный заводъ, торфяныя кони, лѣсопильная мельница -- ужь помѣщу васъ. Долго ли вамъ тутъ быть?
   -- Еще шесть лѣтъ.
   Коммерціи совѣтникъ свиснулъ.
   -- Пф! это страшно долго. Не могу ли я сдѣлать чего нибудь для васъ? Я имѣю вѣсъ у властей. Если подать просьбу. А?
   -- Я вамъ очень благодаренъ, но не надѣюсь на послѣдствія вашихъ стараній.
   -- Жаль, жаль. Я съ удовольствіемъ доказалъ бы вамъ свою благодарность. Сегодня вы мнѣ оказали дѣйствительно большую услугу. Этотъ человѣкъ могъ бы мнѣ надѣлать еще множество непріятностей. Что вы скажете насчетъ небольшого вознагражденія? Говорите откровенно! Я человѣкъ дѣловой, и мнѣ ровно ничего не стоитъ какая нибудь сотня талеровъ.
   -- Если вы хотите со мной разстаться въ хорошихъ отношеніяхъ, то прошу не говорить объ этомъ, серьезно сказалъ я.
   Коммерціи совѣтникъ бистро спряталъ опять толстый бумажникъ, который уже вытащилъ изъ кармана и для большей безопасности застегнулъ золотую пуговицу своего синяго фрака.
   -- Воля человѣка священна. Ну, пойдемте по крайней мѣрѣ проститься съ моей Германіей; кажется, дѣвочка не захочетъ ѣхать, если вы не подойдете къ каретѣ, или вы и въ этомъ откажете?
   -- Нѣтъ, сказалъ я, и пошелъ за коммерціи совѣтникомъ на дворъ, гдѣ собралось уже все общество вокругъ большого дорожнаго экипажа милліонера.
   Въ то время, какъ онъ хвастливо превозносилъ удобство кареты и красоту пары массивныхъ карихъ лошадей, обмахивавшихся длинными хвостами, и прощался, неловко кланяясь, и отпуская глупыя фразы,-- Герминія порхала отъ одного человѣка къ другому, смѣясь и рѣзвясь въ перегонку съ своей Церлиной, постоянно скакавшей и отвратительно лаявшей. Такимъ образомъ она раза два пронеслась мимо меня, не обращая на меня ни малѣйшаго вниманія. Вдругъ кто-то тронулъ меня сзади за руку. Это была фрейленъ Дуффъ. Она мнѣ подмигнула глазами, чтобы я отошелъ въ сторону и сказала таинственно и торопливо: -- "Она любитъ васъ".
   Фрейленъ Дуффъ была такъ взволнована, ея вѣчно искусно примазанные локоны разлетались сегодня вокругъ ея худаго лица, ея мутные глаза такъ странно бѣгали, что мнѣ пришло въ голову: не лишилась ли она и остального своего разсудка.
   -- Не смотрите на меня такъ страшно, Ричардъ! сказала она.-- Счастье падаетъ съ неба! Это вѣковая истина, которую здѣсь можно снова примѣнить. Сегодня утромъ она призналась мнѣ въ этомъ съ такими страстными слезами, что надорвала мнѣ все сердце, я плакала вмѣстѣ съ нею. Я тоже родилась въ Аркадіи, но слезы дала мнѣ только кроткая весна.
   Фрейленъ Дуффъ вытерла, свои мутные глаза, наполнившіеся какой-то влагой, и потомъ бросила стыдливый взглядъ на доктора Снелліуса, который съ кислымъ выраженіемъ лица выслушивалъ въ то время благодарность коммерціи совѣтника.
   -- Юношеская душа! прошептала она.-- Оболочка можетъ быть горька, но зерно вѣрно не горько. О, Господи, что я сказала! Вы узнали тайну дѣвственнаго сердца; но вы не оскверните ее. А теперь простимся, Ричардъ! Послѣднее мое слово: ищите и обрящете! Иду, иду!
   Она обернулась и махая зонтикомъ въ знакъ прощанья съ обществомъ, поспѣшила къ экипажу, въ которомъ уже сидѣлъ коммерціи совѣтникъ и Герминія высовывала въ дверцы свою собаку и заставляла ее лаять. Я былъ пораженъ страшными рѣчами фрейленъ Дуффъ и стоялъ въ отдаленіи; маленькая Герминія не взглянула даже на того, кого любила по словамъ старой дѣвы. Она смѣялась, шалила и шутила, но когда лошади тронулись, прелестное личико ея болѣзненно исказилось, и она съ невѣроятнымъ увлеченіемъ бросилась въ объятія своей гувернантки, чтобы скрыть слезы, брызнувшія у нея изъ глазъ.
   -- Ну, отъ этихъ мы отдѣлались, сказалъ докторъ Снелліусъ,-- надо надѣяться, что завтра мы отдѣлаемся и отъ остальныхъ.
   Но надежда доктора не сбылась, ни на слѣдующій день, ни на третій день; и прешло двѣ недѣли, а господинъ гатейерратъ и урожденная баронеса Киппенрейтеръ все еще гостили въ домѣ директора,
   -- Я отравлю ихъ, если они скоро не уѣдутъ, ворчалъ докторъ.
   -- Право, можно превратиться въ медвѣдя съ семью чувствами, бормоталъ вахмистръ.
   И точно, это было настоящее бѣдствіе, упавшее на домъ почтеннаго человѣка, на которое мы, трое союзниковъ, сѣтовали каждый по своему, но никто но сѣтовалъ громче доктора.
   -- Вотъ вы увидите, говорилъ онъ; -- они тутъ останутся на зиму. Домъ не великъ, но ежъ умѣетъ пріютиться и у хомяка; уходъ хорошъ, въ любезностяхъ недостатку нѣтъ, хотя на нихъ не обращается большого вниманія! Гдѣ только гуманистъ беретъ терпѣніе! А онъ страдаетъ, страдаетъ очень серьезно отъ кичливаго, собачьяго характера своего братца, точно такъ же, какъ добрѣйшая жена его отъ острыхъ когтей, желтыхъ зубовъ, урожденной Киппенрейтеръ! Боже ты мой! и мы должны дышать однимъ воздухомъ съ подобными людьми, и ѣсть съ ними изъ одного блюда! Чѣмъ мы согрѣшили?
   -- Точно такъ же сказали бы объ насъ и урожденные Киппенрейтеръ.
   -- Вы хотите разсердить меня, но ни правы. Вдвое правы, потому что урожденные Киппенрейтеръ не только что говорятъ это, но и дѣйствуютъ согласно съ этимъ, и запрещаютъ намъ воздухъ, которымъ они дышутъ, и если можно, не допускаютъ къ блюду, изъ котораго ѣдятъ, нисколько не заботясь о томъ, по задохнемся ли мы отъ этого и не умремъ ли съ голоду; вѣроятно даже желаютъ, чтобы все это съ нами случилось,
   -- Предисловіе къ теоріи директора о молотѣ и наковальнѣ, сказалъ я.
   На лысинѣ доктора показался потъ.
   -- Не напоминайте мнѣ этой добродушной глупости, вскричалъ онъ громко.-- Кто слабъ, или добродушенъ, или то и другое, а онъ и слабъ и добродушенъ -- тотъ съ самаго сотворенія міра побивался сильнымъ и злымъ, и будетъ всегда побиваться, до тѣхъ поръ, пока вода не побѣжитъ вверхъ, а овца не будетъ ѣсть волка. Молотъ и наковальня! Право, старикъ Гете хорошо зналъ свѣтъ.
   -- А чтобы вы сдѣлали, докторъ, если бы у васъ поселились бѣдные родственники и наконецъ надоѣли бы вамъ?
   -- Я, я -- какой глупый вопросъ; я не знаю, чтобы я сдѣлалъ, но это ничего не доказываетъ, ровно ничего, развѣ только то, что я, несмотря на свою воркотню, все-таки въ концѣ концовъ представляю изъ себя несчастную наковальню. А въ заключеніе вотъ что я вамъ скажу: мы съ ними ни въ кумовствѣ, ни въ родствѣ, намъ нечего церемониться и надо ихъ отсюда выпроводить.
   -- Счастливая мысль, докторъ.
   -- Еще бы, сказалъ докторъ, перепрыгивая съ одной ноги на другую.-- Я готовъ на все, на все! Надо сдѣлать имъ жизнь здѣсь, и соленою, и горькою, и кислою -- однимъ словомъ нестерпимою.
   -- Но какъ?
   -- Да, какъ? Вы кроткій мамонтъ, подумайте сами объ этомъ. Урожденную я беру на себя. Она думаетъ, что если у нея скверное сердце, то оно должно быть и больное. Она такъ боится смерти, какъ будто недѣлю тому назадъ пробовала жариться на адскомъ огнѣ. Она вѣруетъ въ меня.
   Еще въ тотъ же день докторъ Виллибродъ Сислліусъ сталъ приводить въ исполненіе свой дьявольскій планъ. Лишь только ему случалось быть не далеко отъ урожденной Киппенрейтеръ, онъ тотчасъ же начиналъ говорить о кровотеченіяхъ, венахъ, артеріяхъ, порокахъ сердца, воспаленіи сердечной оболочки, о біеніи сердца. Онъ говорилъ, что чувствуетъ, что надоѣдаетъ дамамъ такими разговорами, но что онъ пишетъ монографію объ этихъ предметахъ, а что у кого болитъ, тотъ о томъ и говоритъ. Кромѣ того, онъ не можетъ отрицать, что ненамѣренно желаетъ обратить вниманіе гостьи на этотъ предметъ, и хотя не можетъ безъ основательнаго изслѣдованія утверждать, что сердце ея бьется не совсѣмъ правильно, но есть нѣкоторые симптомы, которые онъ замѣтилъ, и что предосторожность есть не только мать мудрости, но и кромѣ того можетъ часто на нѣсколько лѣтъ продолжить жизнь.
   Урожденная никакъ не пользовалась моимъ расположеніемъ, по тѣмъ не менѣе я часто чувствовалъ жалость, когда видѣлъ, какъ вертѣлась и жалась несчастная жертва подъ ножомъ своего мучителя. Какъ могла она отдѣлаться отъ него? Какъ женщина, хваставшаяся своимъ образованіемъ, она не могла избѣгать ученаго, разговора; какъ гостья, она должна была быть любезною съ другомъ дома, и наконецъ для нея, какъ для воображаемой больной, явилась страшная прелесть въ этихъ разговорахъ, которыхъ она боялась, какъ ребенокъ привидѣнія. Она блѣднѣла, когда докторъ Виллибродъ входилъ въ комнату, и все-таки со страхомъ обращала къ нему свои маленькіе круглые глаза, какъ птичка, когда въ гнѣздо ея смотритъ змѣя; она не могла устоять противъ притягательной силы, и черезъ минуту послѣ его появленія, она подзывала его къ себѣ, и спрашивала, что дѣлаетъ его монографія?
   -- Можно съума сойти, говорилъ докторъ Виллибродъ; -- не можетъ больше жить безъ меня, и безъ моихъ страшныхъ исторій; сегодня я разсказалъ ей случай, что одна дама ея лѣтъ, тѣлосложенія и положенія, разговаривая съ своимъ докторомъ о приливахъ къ сердцу, вдругъ умерла отъ удара -- она улыбнулась мнѣ поблѣднѣвшими губами, чуть не упала въ обморокъ, я ужь думалъ, что она пошлетъ за каретой -- и что же? Завтра разскажите мнѣ объ о томъ еще, сказала она мнѣ, движеніемъ руки давая понять, что я могу удалиться.
   -- Она крѣпко тутъ засѣла, докторъ! сказалъ я;-- вамъ ее не сдвинуть.
   -- А надо сдвинуть, со всѣми ея чемоданчиками, крикнулъ докторъ; -- я стою на этомъ какъ человѣкъ, какъ другъ, какъ врачъ.
   Я засмѣялся, но въ душѣ совершенно раздѣлялъ мнѣніе доктора. Присутствіе этихъ людей было для семейства директора чрезвычайно тягостно. Это не могло укрыться отъ меня, потому что я съ глубокой почтительной любовью слѣдилъ за всѣмъ, что касалось этого семейства. Я видѣлъ, что директоръ съ каждымъ днемъ становился все задумчивѣе, и что принуждалъ себя отвѣчать на вѣчные вопросы штейеррата: "не такъ ли, любезный братъ?" "Ты вѣрно того же мнѣнія, любезный братъ?" Я видѣлъ какъ искажались прекрасныя, болѣзненныя черты хозяйки, всякій разъ какъ до слуха ея долеталъ рѣзкій голосъ болтливой невѣстки. Я видѣлъ, что Паула взяла на себя и эту тяжесть, и несла терпѣливо, какъ терпѣливо переносила все; но вмѣстѣ съ тѣмъ я видѣлъ, какъ это ей тяжело.
   Разъ я сидѣлъ съ грустью въ сердцѣ въ конторѣ, и грызъ перо, какъ вдругъ услышалъ черезъ окно, которое я отворилъ, чтобы пустить въ комнату свѣжаго воздуха, нагрѣтаго рѣзкимъ уже солнцемъ, отвратительный, рѣзкій голосъ урожденной Кипненрейтеръ.
   -- Ты конечно сдѣлаешь мнѣ удовольствіе, любезная Паула, я и не просила бы тебя объ этомъ,-- я знаю молоденькія дѣвушки всегда влюблены въ свои комнаты,-- но моя комната право слишкомъ мрачна, съ своимъ вѣчнымъ видомъ тюремныхъ стѣнъ, а кромѣ того я боюсь, что она сыра, и въ настоящее время года и при моей болѣзни сердца не сильный даже ревматизмъ убьетъ меня. Не правда ли, милая Паула, я могу разсчитывать, можетъ быть, даже сегодня, это было бы очаровательно?
   -- Сегодня это трудно, милая тетушка, я только-что сегодня...
   -- Ну все равно, завтра. Ты видишь я всѣмъ довольна, и вотъ что я хотѣла еще сказать тебѣ, моя милая, красное вино, что мы пьемъ за обѣдомъ,-- между нами будь сказано,-- не очень-то хорошо, и не нравится мужу. Онъ въ этомъ отношеніи нѣсколько избалованъ. Я знаю, у васъ есть въ погребѣ другое, мы пили его въ первые дни, не такъ ли?
   -- Да, тетушка, къ сожалѣнію, тамъ остались только бутылки двѣ, и я ихъ берегу для отца...
   -- Ну хоть и двѣ бутылки, все лучше чѣмъ ничего. Господи! опять этотъ человѣкъ стоитъ тамъ у окна! здѣсь нельзя шагу сдѣлать, чтобы не наткнуться на этого человѣка!
   Можетъ быть, послѣднія слова я не долженъ былъ слышать, но слухъ у меня былъ очень тонокъ, а голосъ урожденной очень внятенъ и рѣзокъ. Понятно, что она говорила обо мнѣ, а не о комъ нибудь другомъ, потому что я стоялъ у окна, а кромѣ того урожденная бросила на меня очень неблагосклонный взглядъ, и быстро повернула назадъ.
   Но что мнѣ было за дѣло, нравился ли я урожденной, или не нравился, я совсѣмъ не думалъ о себѣ, я думалъ только о милой бѣдной дѣвушкѣ, которая, оставшись одна, пошла по дорожкѣ, обтирая слезы у себя со щекъ. Въ одинъ мигъ соскочилъ я съ табурета, выбѣжалъ изъ комнаты и догналъ ее.
   -- Но уступайте ей комнаты, Паула, сказалъ я.
   -- Вы слышали?
   -- Да, и уступать не надо. Это единственная комната съ хорошимъ освѣщеніемъ, и...
   -- Да зимой мнѣ все равно не удастся рисовать, будетъ много дѣла.
   -- Такъ вы думаете, что они останутся тутъ всю зиму?
   -- Да, еще сегодня тетушка говорила объ этомъ.
   Паула старалась улыбнуться, но какъ ни умѣла вообще владѣть собою, на этотъ разъ ей не удалось это. Прелестный ротикъ ея болѣзненно подернулся, а глаза снова наполнились слезами.
   -- Мнѣ непріятно за отца и мать, сказала она какъ бы оправдываясь.-- Отцу теперь именно такъ необходимо спокойствіе, а вы знаете, какъ страдаетъ мать, когда ей приходится болтать по цѣлымъ часамъ. Но недайте замѣтить что нибудь, Георгъ!
   И она серьезно приложила палецъ къ губамъ, и со страхомъ подняла на меня свои большіе голубые глаза.
   Я прошепталъ что-то, что она приняла за согласіе, потому что дружески улыбнулась мнѣ, и поспѣшила къ дому, откуда и раздавался пронзительный голосъ урожденной, кричавшій изо всѣхъ силъ -- нѣтъ, съ такимъ голосомъ легкіе не могли быть повреждены -- штейеррата, обрывавшаго въ концѣ сада на солнечной сторонѣ забора, между пожелтѣвшими листьями, нѣсколько оставшихся персиковъ, которые директоръ заботливо берегъ отъ холода.
   Крупными шагами, непредвѣщавшими штейеррату ничего хорошаго, поспѣшно пошелъ я по дорожкѣ прямо къ нему.
   -- А, это вы! сказалъ онъ, не прерывая своего занятія -- васъ вѣрно послала жена моя? но посмотрите сами, есть ли по всей стѣнѣ хоть нѣсколько порядочныхъ персиковъ. И кромѣ того они кислы, какъ уксусъ.
   -- Вамъ не надо ихъ ѣсть.
   -- Знаете, это все-таки лучше чѣмъ ничего; отставные чиновники знаютъ это.
   -- Право!
   Слово это я произнесъ съ насмѣшливымъ хохотомъ, который внезапно прекратилъ мечту штейеррата осчастливить меня своимъ ласковымъ разговоромъ. Онъ взглянулъ на меня, такъ какъ смотритъ собака, когда не знаетъ, бѣжать ли ей отъ преслѣдователя или броситься на него.
   -- Господинъ штейерратъ! сказалъ я;-- мнѣ надо кое о чемъ просить васъ...
   Нерѣшимость его прекратилась.
   -- Къ другое время я съ удовольствіемъ выслушаю васъ, сказалъ штейерратъ,-- теперь же мнѣ право некогда...
   И онъ хотѣлъ пройти мимо меня, но я загородилъ ему дорогу.
   -- Я могу въ трехъ словахъ сказать вамъ, что хотѣлъ: вамъ надо отсюда уѣхать!
   -- Мнѣ надо, что?
   -- Отсюда уѣхать! повторилъ я, чувствуя, что лицо мое краснѣетъ отъ негодованія;-- и скорѣе, не позже какъ черезъ три дня.
   -- Мнѣ кажется, вы съ ума сошли молодой человѣкъ, отвѣчалъ штейерратъ, стараясь придать лицу спокойное выраженіе, которому однакожъ противорѣчили блѣдныя губы его.-- Помните ли вы, съ кѣмъ говорите?
   -- Не безпокойтесь, презрительно сказалъ я;-- тѣ времена, когда я смотрѣлъ на васъ съ почтительнымъ удивленіемъ, давно миловали. Я не уважаю васъ болѣе нисколько, и не хочу, чтобы вы оставались здѣсь.
   -- Это неслыханно! вскричалъ штейерратъ,-- я скажу брату, какимъ оскорбленіемъ я подвергаюсь здѣсь...
   -- Если вы это сдѣлаете, то я...
   Рѣшительное слово не срывалось у меня съ языка; я такъ долго таилъ его въ душѣ, и даже за молчаніе мнѣ было прибавлено лишнихъ два года тюремнаго заключенія; оружіе, которое я хотѣлъ употребить противъ несчастнаго, было ядовитое; но я подумалъ о лицѣ милой дѣвушки, залитомъ слезами, потомъ взглянулъ на лицо злого штейеррата, искаженное злобою и гнѣвомъ, и сквозь сжатые мои зубы медленно вылетѣли слова:-- "разскажу о письмѣ," которое вы писали ему,-- я указалъ но направленію къ острову -- вслѣдствіе котораго онъ предпринялъ послѣднюю поѣздку; о письмѣ, которое изобличаетъ васъ какъ сообщника, или какъ главнаго виновника, и которое сгубило бы васъ, если бы я не смолчалъ.
   Впродолженіе моей рѣчи, штейерратъ отступилъ назадъ, какъ будто наступилъ на ядовитую змѣю; онъ, выпучивъ глаза, смотрѣлъ за движеніемъ моихъ рукъ, онъ боялся, что я засуну ихъ въ ботовой карманъ и вытащу страшный листокъ.
   -- Письмо, о которомъ вы говорите, и которымъ вы во всякомъ случаѣ завладѣли не прямымъ путемъ, не доказываетъ ничего, проговорилъ онъ;-- не доказываетъ ровно ничего. Мнѣ совершенно все равно, если вы покажете его моему брату, или если вы хотите, если вы хотите...
   -- Я не могу никому его показать, потому что я его сжегъ.
   Штейерратъ подпрыгнулъ. Отъ страха ему не приходило въ голову, что письмо могло быть или потеряно, или уничтожено. Дѣло приняло теперь совсѣмъ другой оборотъ!
   Насмѣшливая улыбка появилась на его лицѣ, оживившемся снова румянцемъ.
   -- Ну, такъ чего вы болтаете; чего вамъ надо? вскричалъ онъ сиплымъ голосомъ, странно противорѣчившимъ съ его обыкновенно гладкими рѣчами;-- чортъ его знаетъ, что это за письмо, которое вы видѣли, или говорите, что видѣли! Потому что все это дѣло похоже на обманъ и на весьма неловкій обманъ. Милостивый государь, оставьте меня, не трогайте меня! Я закричу и къ вашимъ семи годамъ заключенія прибавится еще семь! Не трогайте меня, говорю я вамъ!
   На лицѣ моемъ вѣроятно было столько угрозы, что онъ отскочилъ отъ меня къ стѣнѣ, и дрожа прижался къ шпалерному дереву. Я подошелъ къ нему вплоть и тихо сказалъ:
   -- Я ничего вамъ не сдѣлаю, жалкій вы плутъ, потому что я уважаю въ васъ вашихъ братьевъ, изъ которыхъ одного вы уморили, а другому хотите отравить драгоцѣнную его жизнь. Если мнѣ никто не повѣритъ, что я читалъ и сжегъ письмо, то онъ повѣритъ мнѣ. Вы знаете, что онъ повѣритъ мнѣ. И если поутру ни третій день вы еще будете здѣсь, то онъ узнаетъ, кого онъ пріютилъ подъ одной съ собою кровлей. Вы знаете его. Онъ можетъ многое прощать и прощаетъ многое, но никогда не проститъ, когда узнаетъ, какъ нагло вами обмануты и онъ, и коммерціи совѣтникъ, и весь міръ.
   Штейерратъ зналъ, что я нравъ; это я видѣлъ по его лицу, сдѣлавшемуся чрезвычайно смѣшнымъ отъ страха передъ безпощаднымъ побѣдителенъ, къ которому онъ попалъ въ руки.
   Но пора было кончить, потому что черезъ минуту побѣда могла быть и не на моей сторонѣ. Въ саду показалась помощь побѣжденному. Урожденная Киппенрейтеръ еще издали кричала, чтобы мы и для нея сорвали персика два.
   Разумный полководецъ не даетъ новаго сраженія, если онъ боится поставить на карту ужо выигранную побѣду. Я не испугался гнѣвныхъ взоровъ штейеррата, но передъ желтыми зубами урожденной я испытывалъ нѣчто, что могъ назвать страхомъ, если только уваженіе, которымъ мы обязаны дамамъ, можетъ допустить подобное чувство въ сердцѣ мужчины.
   Какъ бы то ни было, по когда я услышалъ уже вблизи шелестъ желто-коричневаго шелковаго платья урожденной, я счелъ нужнымъ, бросивъ штейеррату многозначительный взглядъ и молча поклонившись подходившей помощи, поспѣшно удалиться по дорожкѣ, усыпанной поблекшими листьями къ себѣ, въ контору.
   Подѣйствуетъ ли моя угроза?
   Я далъ ему два дня льготы, слѣдовательно рѣшеніе должно послѣдовать скоро.
   Странно! я сознавалъ, что сдѣлалъ все это съ безкорыстной цѣлью, отъ сердца, которое билось только для ближнихъ, тѣмъ не менѣе душа моя была полна безпокойнаго чувства, зрѣніе мое и слухъ постоянно были напряжены, и я все ждалъ, надѣялся и боялся. Прошелъ и слѣдующій день -- сколько я могъ замѣтить все оставалось но старому; даже комната Паулы -- та самая, въ которой я лежалъ больной -- была уступлена; я видѣлъ, какъ черезъ сѣни проносили ея мольбертъ, ея папки, и скрежеталъ зубами.
   Но поутру слѣдующаго дня въ контору вошелъ директоръ съ лицомъ озабоченнымъ еще болѣе обыкновеннаго, и, взявъ у меня нѣкоторыя бумаги, онъ уже въ дверяхъ сказалъ:
   -- Скажите мнѣ, Георгъ! Вы въ этомъ дѣлѣ безпристрастный судья -- не замѣтили ли вы въ обращеніи моемъ или кого нибудь изъ насъ, что нибудь, что доказывало бы брату, что мы ему не рады?
   Въ эту самую минуту мнѣ приходилось проводить очень тонкія черты, и потому я, не поднимая головы отъ работы, отвѣчалъ на вопросъ директора:
   -- Я ничего не замѣчалъ.
   -- Мнѣ тоже кажется, сказалъ онъ. и въ голосѣ его слышалась грусть; -- мнѣ было бы очень, очень больно, если бы я долженъ былъ бояться, что братъ мой можетъ не только сказать, но даже подумать: онъ не уважилъ моего несчастія, и оттолкнулъ меня въ то время, какъ домъ его былъ моимъ единственнымъ убѣжищемъ. Да, дѣла его находятся въ такомъ положеніи. Пенсія его такъ ничтожна для такихъ избалованныхъ людей; сумма отъ коммерціи совѣтника убавилась при нашемъ содѣйствіи, кромѣ того у него долги, а работать? могъ ли онъ научиться работѣ, будучи чиновникомъ! Ихъ пріѣздъ не принесъ новаго благополучія нашему дому -- зачѣмъ лгать утверждая противное; -- но онъ мой братъ и гость, и мнѣ не хотѣлось бы, чтобы онъ уѣзжалъ.
   Добрѣйшій директоръ надѣялся услышать отъ меня успокоительный отвѣтъ; по черты въ планѣ были слишкомъ тонки -- и мнѣ надо было наклонить голову еще ниже. Онъ глубоко вздохнулъ и вышелъ изъ комнаты.
   Я вздохнулъ, когда дверь за нимъ затворилась, и черезъ минуту я увидалъ въ черномъ зеркалѣ толстой бутыли съ чернилами на конторкѣ свою длинную фигуру, дѣлавшую руками и ногами такія штуки, которыя дѣйствительно могли назваться радостной и побѣдной пляской.
   -- Какъ ты однакожъ доволенъ, раздался за мною голосъ.
   Со страха я забылъ, что одна нога у меня еще на воздухѣ и сдѣлалъ на другой ногѣ такой прыжокъ, которымъ заслужилъ бы похвалу знатока.
   Впослѣдствіи Артуръ сдѣлался знатокомъ этихъ вещей; въ то же время онъ еще имъ не былъ, и потому-то лицо его, когда онъ бросился на стулъ, сіяло никакъ не восторгомъ, я тонъ его голоса былъ крайне печаленъ, когда онъ, подпирая рукою свою кудрявую голову, продолжалъ:
   -- Конечно у тебя есть на то причины, ты достигъ своей цѣли; съ завтрашняго дня ты одинъ будешь тутъ опять царить.
   Я между тѣмъ поставилъ другую ногу тоже на полъ, и стоялъ твердо передъ своимъ новымъ врагомъ -- я смотрѣлъ на Артура, какъ на противника. Но я ошибался. Артуръ пришелъ не съ тѣмъ, чтобы упрекать меня.
   -- У меня есть причины, сказалъ онъ,-- не желать, чтобы старики оставались тутъ. Знаешь, отецъ со времени своего несчастія совсѣмъ потерялъ репутацію; онъ клянчитъ у встрѣчнаго и поперечнаго,-- а propos, я могу тебѣ возвратить двадцать пять талеровъ, что ты мнѣ далъ,-- вчера мнѣ везло баснословное счастье,-- мы играли у лейтенанта фонъ-Гильманна -- жаль, что деньги не со мной, но завтра я навѣрное отдамъ тебѣ. Что я хотѣлъ сказать: отецъ ведетъ себя такъ, что ни на что не похоже и скоро совершенно скомпрометируетъ меня; полковникъ ужь сталъ страшно ко мнѣ взыскателенъ. Поэтому нечего намъ ссориться, Георгъ. Вѣдь ты выпроваживалъ его -- не отпирайся; я знаю это отъ матушки. Она бѣсится на тебя; но я сказалъ ей, что она должна еще радоваться, что ты былъ такъ скроменъ и не разсказалъ о письмѣ. И поэтому я пришелъ спросить тебя, въ какихъ мы отношеніяхъ?
   -- Что ты хочешь сказать? спросилъ я не безъ смущенія.
   Нечего намъ морочить другъ друга, сказалъ прапорщикъ, ударяя себя саблей но подошвѣ лѣвой ноги, которую наложилъ на правое колѣно; -- я мало цѣнилъ тебя; теперь я вижу, что ты тутъ играешь главную роль, и мнѣ хотѣлось бы соединиться съ тобою и жить въ мирѣ. Если дядя не будетъ мнѣ немного помогать, я долженъ умереть съ голоду или выйти въ отставку; кромѣ того полковникъ захочетъ знать, почему я не смѣю болѣе сюда показываться. Ты добрый малый, и не захочешь сдѣлать меня несчастнымъ.
   -- Ни въ какомъ случаѣ, сказалъ я.
   И я тоже не такъ дуренъ, продолжалъ прапорщикъ; -- я нѣсколько безпутенъ, по вѣдь въ наши года всѣ такіе; ты вѣроятно былъ бы тоже такимъ, если бы былъ обставленъ иначе, и не жилъ бы въ этомъ проклятомъ гнѣздѣ. А то право со мной можно жить, и здѣсь меня всѣ любятъ: и дядя, и тетка, и мальчики, и...
   Артуръ снялъ лѣвую ногу съ праваго колѣна и сказалъ: "Послушай, Георгъ, я не сказалъ бы тебѣ этого, если бы не вполнѣ вѣрилъ въ твою честность, но все-таки -- я прошу тебя дать мнѣ честное слово, что ты не будешь объ этомъ говорить. Мнѣ кажется, что я нравлюсь своей хорошенькой кузинѣ; третьяго дня вечеромъ она мнѣ прямо сказала, да если бы и не сказала, то вѣдь есть примѣты...
   И прапорщикъ сталъ покручивать себѣ усики, и оглядываться въ комнатѣ, вѣроятно, ища зеркала, котораго не было; ему пришлось бы взять вмѣсто зеркала бутылку съ чернилами, которую я въ эту минуту съ удовольствіемъ разбилъ бы на десять тысячъ кусочковъ о его красивую голову.
   -- Артуръ! послышался изъ саду голосъ Паулы.-- Артуръ!
   Прапорщикъ бросилъ на меня взглядъ, казалось, говорившій: Видишь, какой я счастливчикъ! И бросился въ садъ, забывъ запереть за собою дверь.
   Я былъ совершенно ошеломленъ, и въ открытую дверь смотрѣлъ на длинную аллею, по которой они шли рядомъ, она по своему обыкновенію молча, а онъ вертясь подлѣ нея, и потомъ остановились; она смотрѣла на него, а онъ, увѣряя въ чемъ-то, прижималъ руку свою къ груди.
   У меня сердце заболѣло отъ какого-то необъяснимаго чувства. Я зналъ это чувство, я разъ уже испыталъ его въ то время, какъ узналъ, что Констанція принадлежала другому; но тогда оно не было такъ сильно. Мнѣ хотѣлось закрыть лицо руками, заплакать, какъ ребенку. Мнѣ въ голову не приходило, что Артуръ логъ обмануть меня или самъ обманулся. Его признаніе, крикъ Паулы, прогулка въ такое время, когда въ саду никого не было все это случилось такъ вдругъ, такъ кстати -- и все казалось такъ правдоподобнымъ! Кромѣ того Артуръ былъ такой отчаянно-красивый юноша, и могъ быть, когда хотѣлъ, такимъ милымъ -- я зналъ это отлично, вѣдь я такъ любилъ его! И съ тѣхъ поръ, какъ онъ появился, развѣ Паула не перемѣнилась ко мнѣ? не стала сдержаннѣе? скрытнѣе? Я давно уже замѣтилъ это; я давно страдалъ отъ этого, не зная еще, что произвело эту перемѣну -- теперь я зналъ!
   Суета! суета суетъ! На что я надѣялся? На что могъ я надѣяться, отверженный, приговоренный на долгіе года заключенія.
   Голова моя поникла на грудь. Я унижалъ себя, унижалъ въ прахъ передъ чудной, милой дѣвушкой, казавшейся мнѣ чѣмъ-то небеснымъ.
   Потомъ я съ гнѣвомъ выпрямился. Развѣ, любя подобнаго человѣка, она могла быть такою, какою я, почитая и обожая ее, желалъ, чтобы она была?
   Тутъ било страшное противорѣчіе, которое видимо легко было разрѣшить, и которое я и разрѣшилъ бы, и даже, можетъ быть, оно никогда не пришло бы мнѣ и въ голову, будь я хотя на Іоту умнѣе или тщеславнѣе, а такъ какъ я не былъ ни уменъ, ни тщеславенъ, то и путался въ немъ года.
   -- Совершаются чудеса и знаменія, сказалъ докторъ Виллибродъ, входя ко мнѣ въ комнату вечеромъ и едва переводя духъ. Я сидѣлъ передъ топившейся печкой, углубясь въ грустныя думы, и смотрѣлъ, какъ искры перебѣгали но углямъ.-- Знаменія и чудеса! Они хотятъ снять лагерь, и отрясти прахъ отъ ногъ своихъ. Осанна въ вышнихъ!
   Докторъ бросился на стулъ и потиралъ лысину, на которой блестѣли капли поту.
   -- Господь сжалился надъ нами, продолжалъ онъ тономъ, выказывавшимъ его душевное волненіе.-- Кто могъ думать, что я, маленькій Давидъ, буду въ состояніи пробить мѣдный лобъ этого Голіафа безстыдства, а между тѣмъ это совершилось? Урожденная не можетъ болѣе переносить здѣшняго воздуха, она сдѣлала послѣднюю попытку занявъ комнату Паулы. Попытка неудалась, и она ѣдетъ. Осанна въ вышнихъ!
   -- Это она сама вамъ сказала?
   -- Да, и супругъ ея подтвердилъ, и говорилъ объ ипохондрическихъ причудахъ, которымъ подвержены самыя умныя женщины. и за которыхъ приходится думать любезнымъ супругамъ. Въ заключеніе онъ отвелъ меня въ сторону и взялъ у меня сто талеровъ, говоря, что онъ не при деньгахъ, и ему не начто тотчасъ же уѣхать.
   -- Вамъ ужь больше не видать ихъ.
   -- Денегъ или важныхъ путешественниковъ.
   -- И тѣхъ и другихъ.
   -- Счастливаго пути! счастливаго пути, и дай Богъ намъ никогда не встрѣчаться,
   Докторъ впалъ въ благочестивое молчаніе, и, кажется, въ душѣ произносилъ благодарственную молитву.
   -- Знаютъ ли здѣсь, что они уѣзжаютъ! послышался за нами густой басъ. Это входилъ вахмистръ съ зажженной лампой.
   -- Завтра утромъ, ровно къ девяти часамъ, надо нанять карету у извощика Геппа, продолжалъ старикъ; -- мнѣ кажется и въ восемь часовъ было бы не рано.
   Онъ съ удовольствіемъ потиралъ себѣ руки и увѣрялъ, что ему также хорошо, какъ медвѣдю, у котораго дѣйствуютъ всѣ семь чувствъ. Вдругъ улыбка изчезла съ его морщинистаго лица, и онъ сказалъ глухимъ голосомъ, облокачиваясь на стулъ доктора:
   -- Ну теперь намъ надо выжить молодца, господинъ доктора., непремѣнно надо! Молодой хуже еще старыхъ!
   -- А того же мнѣнія! сказалъ докторъ, вскакивая; -- старикамъ я выдалъ отпускъ; а съ молодцомъ надо управиться вамъ, мамонтъ, право такъ!
   Я ничего не отвѣчалъ, и не сводилъ глазъ съ углей, хотя я сталъ видѣть ихъ точно сквозь какой-то туманъ.
   

ГЛАВА XIV.

   И точно сквозь туманъ вижу я года -- слѣдующіе года моего заключенія!-- сквозь туманъ, сгущенный временемъ, но не настолько, чтобы человѣкъ, оглядывающійся назадъ, не могъ разсмотрѣть сквозь него всякую черту и краску.
   Всего яснѣе представляется мнѣ зданіе, гдѣ разыгрывалась долгая драма моей жизни. Даже теперь, послѣ столькихъ лѣтъ, я могу во всякое время -- въ особенности если закрою глаза -- представить себѣ зданіе во всѣхъ мельчайшихъ подробностяхъ. При двухъ освѣщеніяхъ я представляю его себѣ съ большей ясностью и удовольствіемъ.
   Первое освѣщеніе -- это ясное весеннее, утреннее. Голубое небо тянется надъ старымъ зданіемъ, острые фронтоны возвышаются такъ высоко, какъ будто мысль о тюрьмѣ существуетъ только въ головѣ дурно проспавшагося ипохондрика; на выступахъ фронтоновъ и на высокой кровлѣ чирикаютъ воробьи -- и не знаю отчего это, по до сихъ поръ чириканье воробьевъ по утрамъ представляетъ мнѣ свѣтъ на двѣ тысячи лѣтъ моложе; и я думаю, что эти хитрецы чирикали при Адамѣ и Евѣ также весело и безсовѣстно.-- Солнце поднимается выше, освѣщаетъ старыя стѣны, заросшія плющемъ, и еще пустынный дворъ, и привратникъ, идущій со связкою ключей, несмотря на свой угрюмый характеръ, весело подсвистываетъ въ это чудное утро, какъ будто бы онъ не можетъ вѣрить въ запоры и замки, онъ -- знакомый съ ними лучше другихъ.
   Другое освѣщеніе -- это вечернее, позднею осенью. На западѣ за отлогимъ медовымъ берегомъ острова заходитъ солнце; и тяжелыя тучи, тянувшіяся по горизонту, горятъ тысячью багровыхъ тѣней. Вѣтеръ свѣжѣетъ, дуя со стороны моря, а волны шумятъ все сильнѣе и сильнѣе,-- шумъ ихъ слышится ясно, хотя съ бельведера не видно черезъ тюремную стѣну берега. въ высокихъ деревьяхъ сада тоже поднимается шелестъ, и желтые листья летятъ кучами, шелестя о мои ноги, въ то время, какъ я иду къ дому. Сегодня вечеромъ, какъ и всегда, мнѣ будетъ радо все семейство, но я не могу выносить этихъ дружескихъ взоровъ. Мои взоры еще мрачнѣе взглянули, еще съ большимъ отчаяніемъ смотрѣли на вечернія тучи, и старый демонъ проснулся во мнѣ и шепталъ мнѣ: еще два года, цѣлыхъ два года, и одинъ шагъ увлечетъ меня отсюда, и первая попавшаяся лодка перенесетъ въ привольный міръ. И я возвращусь-ли въ свою тюрьму, въ четыре стѣны, гдѣ меня держитъ только добрая моя воля? Добрая воля! какъ давно лишенъ я этой воли! Я продалъ ее -- дальше, дальше надо отъ дому -- скорѣе къ себѣ въ комнату, и скорѣе выйти изъ этого гнилого, туманнаго міра за замкомъ и запоромъ.
   Въ то время на душѣ у меня становилось все яснѣе и яснѣе, и желаніе моего друга, второго отца, давно уже исполнилось; я выучился работать въ рабочемъ домѣ. Трудъ сталъ для меня необходимостью; и я считалъ тотъ день потеряннымъ, въ который вечеромъ не могъ сказать себѣ, что хорошо поработалъ. И я пріобрѣлъ навыкъ ко всякой работѣ, сметку, вѣрный глазъ и ловкость руки. Въ заведеніи учатъ почти всѣмъ ремесламъ, я мало-по-малу выучился имъ всѣмъ, и въ короткое время превзошелъ старыхъ, учениковъ. Директоръ постоянно повторялъ, что я лучшій работникъ заведенія, это всегда возбуждало во мнѣ и гордость и вмѣстѣ съ тѣмъ унижало меня; возбуждало гордость потому, что похвала изъ устъ такого человѣка доставляла мнѣ самую высшую на землѣ честь, а унижало потому, что всѣмъ этимъ я обязанъ ему. Онъ направилъ грубую силу, незнавшую ни мѣры, ни цѣли, и готовую разбиться о каменныя груды: онъ прежде всего выучилъ меня смотрѣть на частичку здраваго смысла, дарованнаго мнѣ природой, и ни къ чему непримѣненнаго въ школѣ, какъ на драгоцѣнное благо, которое можетъ замѣнить геніальность, или, какъ онъ говорилъ иногда смѣясь, которое и есть сама геніальность. Онъ не мучилъ меня надъ тѣмъ, что, очевидно, не укладывалось въ моей головѣ, онъ нашелъ, что я буду всегда съ трудомъ выражаться и на нѣмецкомъ языкѣ, и потому предоставилъ мнѣ изучать иностранные языки только настолько, насколько это было необходимо. Онъ зналъ, что меня восхищаетъ величіе псалмовъ, и что я не могу достаточно начитаться Гете, Шиллера и Лессинга; по не требовалъ, чтобы я вступалъ въ пренія съ нимъ и Паулой о новѣйшей литературѣ. Но за то онъ позволялъ и мнѣ до конца исчерпывать источникъ его математическихъ и физическихъ познаній, и чрезвычайно любилъ, когда я дѣлалъ какую нибудь изобрѣтенную имъ машину подъ его надзоромъ и руководствомъ, въ небольшой мастерской, устроенной имъ нѣсколько лѣтъ тому назадъ.
   Подъ его надзоромъ! въ то время какъ самъ онъ долженъ былъ оставаться празднымъ. Самый легкій физическій трудъ покрывалъ члены его холоднымъ потомъ и могъ грозить серьезной опасностью его жизни.
   -- Не знаю, что буду безъ васъ дѣлать, говорилъ онъ грустно, сидя на своемъ стулѣ;-- я живу вашей силой; ваша рука -- это моя рука, ваше дыханіе -- что мое дыханіе. Черезъ годъ вы покинете меня, слѣдовательно мнѣ остается жить только годъ; человѣкъ безъ рукъ и дыханія -- мертвецъ.
   Въ первый разъ говорилъ онъ такъ безнадежно, потому это меня страшно поразило. Я привыкъ видѣть его всегда такимъ бодрымъ, такимъ безстрашнымъ, заботящимся всегда о настоящемъ, и живущимъ имъ -- я со страхомъ взглянулъ на него, и мнѣ казалось, что я въ первый разъ увидѣлъ перемѣну, совершившуюся въ эти шесть лѣтъ въ его лицѣ и во всей его фигурѣ.
   Шесть лѣтъ! мнѣ пришлось подумать: точно-ли прошли шесть лѣтъ. Въ это долгое время такъ мало произошло перемѣнъ? Мало? можетъ быть, подумавъ хорошенько, я увижу, что не такъ мало. Виноградныя лозы, доходившія шесть лѣтъ тому назадъ, когда я лежалъ больной въ комнатѣ Паулы, только до оконъ, растянулись теперь до самой крыши; большая бесѣдка изъ жимолости, которую мы дѣлали и засаживали тогда у персиковой стѣны съ мальчиками, совершенно обросла, и стала любимымъ мѣстомъ Паулы, такъ какъ изъ лея видѣнъ домъ, а изъ бесѣдки на бельведерѣ его не видно.
   Въ бесѣдкѣ на бельведерѣ теперь стало непріятно, потому что Бенно сталъ старше на шесть лѣтъ, и, прочтя "Фауста," захотѣлъ имѣть "готическую, узкую комнату и со сводами," которую онъ могъ бы наполнить "банками, инструментами, старинной утварью," для чего ему всего удобнѣе было взять вѣтхую бесѣдку съ остроконечными окнами. Бенно рѣшилъ теперь, что отецъ, желавшій, чтобы онъ сдѣлался медикомъ или естествоиспытателемъ совершенно нравъ, а Паула, хотѣвшая сдѣлать изъ него филолога, очень ошибалась. Бенно долженъ знать это лучше всѣхъ, потому что ему семнадцать лѣтъ, слѣдовательно онъ въ такихъ годахъ, когда человѣкъ мало кого признаетъ умнѣе себя.
   Онъ на цѣлую голову выше брата своего Курта, который и не соперничаетъ съ нимъ, видя, что ростомъ Бенно пошелъ въ Цереновъ, и будетъ еще пожалуй выше отца. Но за то у Курта широкія плечи, сильныя руки и, подъ курчавыми волосами, широкій лобъ настоящаго работника. Онъ чрезвычайно скроменъ и безъ всякихъ претензій, но взглядъ у него необыкновенно вѣрный и губы плотно сжимаются, когда онъ сидитъ надъ математической задачей или пробуетъ точить что нибудь, что ему всегда удается.
   Мы съ Куртомъ большіе пріятели, и, насколько возможно, неразлучные, тѣмъ не менѣе, если говорить по правдѣ, то двѣнадцатилѣтній Оскаръ -- любимецъ мой. У него большіе, блестящіе каріе глаза Цереновъ, которыми я такъ восхищался у друга моего Артура, когда тотъ былъ еще мальчикомъ; у него и манеры и стройность Артура;-- и мнѣ иногда кажется, что я снова вижу передъ собою Артура, четырнадцать лѣтѣ тому назадъ. въ моихъ глазахъ это не могло служить въ его пользу, но когда онъ, встряхивая длинными кудрями, бѣжитъ ко мнѣ съ разгорѣвшимися отъ радости и живости глазами, я не могу, чтобы не открыть ему своихъ объятій. Часто спрашиваю я себя, не вслѣдствіе ли этого сходства Оскаръ сталъ любимцемъ сестры? Паула говоритъ теперь, какъ говорила и прежде, что Оскаръ младшій братъ, и болѣе другихъ нуждается въ ней, въ немъ замѣтенъ положительный талантъ къ живописи, а это и дѣлаетъ его ученикомъ ея въ полномъ смыслѣ слова,-- и что за такую случайность ее обвинять нельзя.
   Шесть лѣтъ тому назадъ Паула говорила точно также; я ясно помню, когда она, въ одинъ лѣтній день, вскорѣ послѣ моего выздоровленія, снимала съ меня большой портретъ -- на площадкѣ подъ чинарами -- такъ ясно, какъ будто это было вчера. И когда я смотрю на Паулу, я съ трудомъ вѣрю, что знаю ее уже шесть лѣтъ, и что въ слѣдующемъ мѣсяцѣ ей минетъ двадцать лѣтъ. Тогда она казалась старѣе своего возврата, теперь она кажется мнѣ моложе. Можетъ быть, теперь она нѣсколько выросла и станъ ея сталъ круглѣе и женственнѣе, но въ ея миломъ личикѣ столько дѣтской невинности и въ движеніяхъ ея проглядываетъ еще боязливость и даже иногда неловкость молоденькой дѣвушки. Конечно, при взглядѣ на ея глаза, ни у кого не хватитъ смѣлости считать ее за ребенка. Глаза эти не горятъ отважнымъ пламенемъ, въ нихъ нѣтъ выраженія страха или стыда пансіонерки, только-что прочитавшей запрещеннаго любимаго лирика -- они горятъ тихимъ, постояннымъ огнемъ весталки, забывающей и вмѣстѣ съ тѣмъ обнимающей весь міръ, какъ должны горѣть глаза художника.
   И въ эти шесть лѣтъ Паула стала художницей; у нея не было учителя, за исключеніемъ какого-то доморощеннаго генія, бывшаго на короткое время въ рабочемъ домѣ и впослѣдствіи жившаго милостью директора, до самой смерти, скосившей его нѣсколько лѣтъ тому назадъ. Она но ходила ни въ какую академію и не видѣла никакихъ картинъ, за исключеніемъ нѣсколькихъ старыхъ фамильныхъ портретовъ и отличной гравюры Сикстинской Мадонны, украшавшихъ стѣны директорскаго дома. Она стала художницей сама собою, своимъ взглядомъ, проникающимъ каждому человѣку въ сердце и въ глубь каждой вещи; своей собственной рукой, которая не была бы такъ гибка и нѣжна, если бы душа этой дѣвушки не доходила до концовъ ея пальцевъ и не дѣлала ихъ способными производить великое; наконецъ своимъ прилежаніемъ, энергіею и неутомимостью, совершенно непостижимыми, когда подумаешь, сколько, кромѣ этого труда, несется обязанностей этими нѣжными плечами. Каждую свободную минуту она посвящаетъ своему любимому искуству и умѣетъ выбрать время въ такихъ случаяхъ, когда другіе торжественно объявили бы, что теряютъ голову. Богатство ея рисунковъ, всевозможныхъ этюдовъ, эскизовъ и копій необыкновенное. Но было мало-мальски замѣчательной головы между арестантами острога, которая ускользнула бы отъ ея вниманія. Во всемъ заведеніи считалось завидной частью и благополучіемъ, возбуждавшимъ гордость, быть срисованнымъ фрейленъ. Но главною моделью ея, какъ былъ, такъ и будетъ старикъ Зюсмильхъ, прелестная голова котораго съ короткими сѣдыми кудрями, съ энергическимъ лицомъ дѣйствительно могла быть отрадою художника. Старикъ фигурировалъ Несторомъ, Мерлиномъ, вѣрнымъ Эккертомъ, Велисаріемъ, Гецемъ Берлихингенскимъ и даже Швейцеромъ изъ "Разбойниковъ". Все это были этюды для большихъ историческихъ картинъ, о которыхъ мечтала дѣвушка, думая о своемъ будущемъ. Пока же начата была только одна: Ричардъ Львиное Сердце, больной, въ палаткѣ посѣщается арабскимъ вралемъ. Сюжетъ взятъ былъ изъ Вальтеръ-Скотта, моментъ изъ крестовыхъ походовъ. Ни задаемъ фонѣ англійскій йомэнъ, печально смотрѣвшій на своего господина, и фигура молодого норманскаго дворянина злобно и пытливо вглядывавшагося въ врача, положа руку на мечъ. Гичарда-Львипое сердце изображалъ я въ томъ видѣ, какъ она рисовала меня тогда на бельведерѣ, во время моего выздоровленія; въ арабскомъ врачѣ -- чрезвычайно странной, фантастической фигурѣ -- докторъ Виля вбродъ увѣрялъ, что узнаетъ себя, хотя у араба не было очковъ, и его, безъ сомнѣнія, лысая голова покрыта была зеленымъ тюрбаномъ меккскихъ пилигримовъ, йомэна изображалъ вахмистръ Зюсмильхъ, англійскаго рыцаря съ короткими темными кудрями и блестящими карими глазами -- чрезвычайно привлекательная, юношеская фигура -- Артуръ.
   Случайно-ли или нѣтъ, но именно эта фигура, отдѣланная болѣе другихъ, и почти оконченная- необыкновенно очаровательна.
   У меня нѣтъ ни малѣйшаго основанія для отвѣта на этотъ вопросъ, за исключеніемъ личнаго впечатлѣнія. Артуръ, давно уже получившій чинъ поручика, и прикомандированный весною того года въ столичную военную академію, конечно бывалъ еще довольно часто у насъ, но посѣщенія его съ каждымъ годомъ дѣлались рѣже, и я не могу сказать, чтобы онъ сталъ съ Паулой короче, чѣмъ прежде. По вѣдь была же какая нибудь причина, что онъ становился все сдержаннѣе и дальше отъ меня, человѣка ничего ему несдѣлавшаго, постоянно бывшаго съ нимъ любезнымъ, хотя и противъ своего желанія, и въ послѣднее время сталъ даже избѣгать встрѣчи со мною. Его денежный долгъ мнѣ -- возросшій съ годами до значительной суммы для человѣка въ моемъ положеніи -- не могъ быть причиною, потому что я давалъ ему -- вѣчно намѣревавшемуся изъ-за недостатка пустить себѣ пулю въ лобъ -- деньги охотно, никогда не вспоминалъ объ отдачѣ, и, напротивъ того, постоянно увѣрялъ его, что ему нечего спѣшить отдачею ихъ;-- нѣтъ, причиною этому не могли быть деньги. Не боится-ли онъ встрѣтить во мнѣ соперника? Господи! кажется, я не опасенъ ему! Можно-ли опасаться арестанта, будущее котораго представляетъ книгу съ семью печатями, въ которой врядъ-ли встрѣтятся отрадныя главы! Неужели онъ но можетъ простить мнѣ, что Паула какъ прежде, такъ и теперь, добра и ласкова со мной? Развѣ я не заслуживаю этого, угадывая но глазамъ всѣ малѣйшія ея желанія.
   Не знаю тоже, случайно или нѣтъ, Паула перестала писать эту картину съ той минуты, какъ Артуръ уѣхалъ въ Берлинъ. А между тѣмъ онъ ей для картины менѣе всѣхъ былъ нуженъ, такъ какъ въ фигурѣ его недоставало только нѣсколькихъ штриховъ. Долго, долго бился я надъ этими вопросами. И когда, наконецъ, рѣшился спросить объ этомъ Паулу, то она отвѣтила съ непривычнымъ ей колебаніемъ: "Картина мнѣ опротивѣла." Опротивѣла? Вотъ еще новый вопросъ, который мнѣ показался труднѣе предъидущихъ, и котораго мнѣ не слѣдовало бы касаться, если бы я былъ поумнѣе.
   Но я не былъ уменъ, и не могъ выбить этого изъ головы, а такъ какъ голова моя не могла совладѣть съ этимъ, то я и предложилъ вопросъ этотъ доктору Виллиброду.
   -- Скажите, докторъ, отчего картина могла опротивѣть фрейленъ Паулѣ?
   -- Кто сказалъ это? спросилъ докторъ,
   -- Она сама.
   -- Ну такъ и спрашивайте ее!
   -- Если бы я хотѣлъ или могъ это сдѣлать, мнѣ не для чего было бы знать ваше мнѣніе.
   -- Зачѣмъ мнѣ имѣть объ этомъ мнѣніе? вскричалъ докторъ.-- Что мнѣ за дѣло, что Паула не хочетъ продолжать картину? Мнѣ все равно, буду ли я доконченъ на картинѣ, когда природа меня не докончила.
   Я видѣлъ, что далеко такъ не уйду, и потому рѣшился намекнуть, что не и мѣлъ-я и отъѣздъ Артура вліянія на рѣшеніе Паулы?
   -- Наконецъ и кошку поймали на кашку? ворчалъ докторъ Виллибродъ.-- Она конечно думаетъ, что мы не замѣчали, какъ она облизываетъ лапки? А кашка такъ сладка, ахъ какъ сладка! совершенно какъ мысль, что такая дѣвушка могла отдать свое сердце подобному молодцу. Это невозможно, говоритъ мастеръ Гипцъ, и борода его топорщится отъ неудовольствія. Отчего невозможно? Что невозможно? Ей Богу, многое невозможно, но у людей все возможно. Развѣ жизнь отца -- не постоянная жертва, развѣ она не дочь этого отца? Разъ начавъ, было трудно удержаться на полпути, и овечка съ радостью пожертвуетъ собой, чтобы спасти волка. Право, веселое дѣло спасать волковъ, но еще веселѣе присутствовать при этомъ спокойнымъ наблюдателемъ, не поднимая палки для ударовъ, а постоянно спрашивая: не полагаето-ли вы, почтеннѣйшій, что наконецъ волкъ все-таки съѣстъ овечку? Ахъ, убирайтесь вы всѣ, носящіе названіе человѣка!
   Докторъ Виллибродъ кричалъ такъ громко, и такъ поразительно походилъ на красный билліардный шаръ, что мнѣ стало жаль, что я завелъ этотъ разговоръ, и къ тому же началъ такъ неловко. Я припоминаю теперь, что докторъ въ послѣднее время постоянно волновался, лишь только рѣчь какимъ нибудь образомъ касалась Паулы. Иногда онъ говорилъ о ней такъ, что не зная, какъ онъ боготворитъ ее, можно было подумать, будто онъ ее ненавидитъ. Когда ему замѣчали это, онъ все сваливалъ на жару. Только чортъ, но его мнѣнію, могъ оставаться хладнокровнымъ въ подобное время, такъ какъ онъ привыкъ въ аду къ жарѣ. Людей же нельзя упрекать, если они нѣсколько горячатся при двадцати восьми градусахъ въ тѣни.
   Дѣйствительно, жара въ послѣдніе лѣтніе мѣсяцы стала совершенно невыносима. День за днемъ солнце проходило но безоблачному ясному небу и сжигали все, что попадалось подъ его лучи. Трава давно сгорѣла; бастіонъ, крѣпостныя стѣны приняли какой-то желтокоричневый цвѣтъ, цвѣты преждевременно поблекли, листья преждевременно облетѣли съ деревьевъ; все живое ходило повѣся голову и какъ-то клонилось къ землѣ, отъ которой несло, какъ отъ раскаленной печи. Состояніе здоровья въ городѣ было очень плохо, и мы радовались, что, по крайней мѣрѣ, мальчики проводили каникулярное время въ сосѣднемъ помѣстьѣ у однихъ хорошихъ знакомыхъ. Въ острогѣ тоже не все шло по желанію директора и доктора, сильно безпокоившихся о состояніи больныхъ, хотя послѣдній постоянно утверждалъ, что нѣтъ ничего глупѣе, какъ лезть изъ кожи изъ-за ближнихъ. Въ особенности, говорилъ онъ, гуманисту, у котораго осталась только половина легкаго, слѣпая жена и четверо дѣтей и пріютомъ ни гроша за душой. Что изъ этого будетъ?
   Я помню, что этотъ вопросъ былъ сдѣланъ докторомъ въ разговорѣ со мной, и я постоянно повторялъ его, когда черезъ часъ стоялъ одинъ на площадкѣ бельведера, ничего не видя и не слыша, и смотрѣлъ, какъ ночь спускалась со стороны моря. Я не видѣлъ, что по небу, впродолженіе нѣсколькихъ недѣль совершенно ясному, распространялся туманъ, уныло заслонявшій послѣдній вечерній свѣтъ; я но слышалъ, что съ моря неслись какіе-то жалобные протяжные звуки; я даже не обернулся, когда мнѣ подъ самое ухо чей-то басъ проговорилъ вопросъ, на который я постоянно старался отвѣтить: "что изъ этого будетъ?"
   Это былъ старикъ Зюсмильхъ. И онъ, подойдя ко мнѣ, показалъ на западъ, гдѣ собирался густой туманъ.
   -- Буря; что же больше, отвѣчалъ я безсознательно.
   Мнѣ казалось, что тяжесть, давившая природу и мою душу, должна была разразиться бурей.
   

XV.

   Буря была такая, какой люди не помнили на этихъ берегахъ, часто обдаваемыхъ однакожъ порядочными бурями.
   Это было въ полночь. Я проснулся отъ какого-то дьявольскаго шума и треска, отъ которыхъ все старое зданіе дрогнуло до основанія, и вслѣдъ за которымъ раздался грохотъ падавшихъ кирпичей, стукъ дверей и ставень, какъ залпъ батареи съ пушками и всякими орудіями.
   Это была буря, начавшаяся уже давно. Первая моя мысль была объ обитателяхъ дома въ саду. Я тотчасъ же спрыгнулъ съ постели и въ одинъ мигъ одѣлся. Въ это самое время въ дверяхъ показалась сѣдая голова вахмистра.
   -- Ужь встали? сказалъ онъ;--да впрочемъ это мертваго разбудитъ. Онъ вѣрно тоже всталъ.
   Старикъ не говорилъ, кто онъ; между нами было это лишнее.
   -- Я хочу идти къ нему, сказалъ я.
   -- Дѣло, сказалъ старикъ.-- А я пока останусь тутъ. Тутъ будетъ нуженъ кто нибудь съ головой. Вѣдь это настоящій адъ; это хуже чѣмъ восемь лѣтъ тому назадъ, а и тогда арестанты не хотѣли оставаться въ палатахъ. Чуть-чуть дѣло не дошло до убійства.
   Впродолженіи этой краткой бесѣды страшные удары повторились раза два еще съ большей силой. При этомъ слышался такой вой и крикъ, что мы должны были говорить громко, чтобы понять другъ друга. Криви эти шли изъ палатъ -- иначе быть не могло!
   Я удостовѣрился въ этомъ черезъ минуту, проходя по тюремному двору. Надъ землею лежалъ мракъ, какъ толстый черный погребальный покровъ; на небѣ не было ни звѣздочки, и ни одного яснаго пятнышка. Вѣтеръ бушевалъ между высокихъ стѣнъ, какъ хищный звѣрь въ первый разъ попавшійся въ клѣтку. Несмотря на свою силу и крѣпкое тѣлосложеніе, я едва боролся съ нимъ, бросавшимъ меня то въ ту, то въ другую сторону. Такимъ образомъ пробирался я во мракѣ, между летѣвшими съ крыши черепицами, до дому директора, гдѣ то тамъ, то сямъ замелькали огни.
   Внизу въ сѣняхъ я встрѣтилъ Паулу. Она шла со свѣчою въ рукахъ. Свѣтъ падалъ на ея блѣдное лицо и большіе глаза, наполнившіеся слезами, когда она подняла ихъ на меня.
   -- Я знала, что вы прійдете, сказала она.-- Какая ужасная ночь. Онъ хочетъ непремѣнно идти туда въ тюрьму, а послѣдніе дни ему такъ сильно нездоровилось! Я не смѣю просить его не ходить. Ему надо идти, когда требуетъ того долгъ. Какъ хорошо, что вы пришли.
   Слезы, наполнявшія ея глаза, полились теперь но ея блѣднымъ щекамъ.
   -- Не смѣйтесь надо иною, сказала она;-- но всѣ эти дни я чувствую, что случится какое нибудь несчастіе.
   -- Это со всѣми бываетъ, милая Паула. И что за эгоизмъ думать, что буря, разразившаяся надъ тысячами, непремѣнно должна насъ поразить.
   Я хотѣлъ это сказать спокойно, но голосъ мой задрожалъ и, при послѣднихъ словахъ, мнѣ пришлось потупить взоръ.
   -- Я пойду къ отцу, Паула, сказалъ я.
   -- Да, вотъ онъ и самъ, сказала она.
   Директоръ выходилъ изъ кабинета; въ то время, какъ онъ запиралъ дверь, я замѣтилъ тамъ бѣлую фигуру, которую онъ дружескими словами и движеніями, принудилъ остаться въ комнатѣ. Это была госпожа фонъ-Церенъ. Неужели и она чувствовала приближеніе какого-то несчастія. Можетъ быть, болѣе насъ.
   Лицо директора выражало глубокую печаль, тотчасъ же смѣнившуюся улыбкой удивленія, когда онъ увидѣлъ насъ тутъ обоихъ. Онъ походилъ на человѣка, пробиравшагося по узкому ущелью, съ. челомъ затуманеннымъ мрачными тѣнями, и который, вдругъ повернувъ по мрачной тропинкѣ, видитъ у ногъ своихъ широкую долину, и его вдругъ осѣняютъ золотые лучи солнца.
   -- Тутъ оба мои милые, сказалъ онъ.
   Онъ протянулъ намъ обѣ руки.
   -- Оба мои милые, повторилъ онъ.
   Видалъ ли онъ насъ въ долинѣ свѣтлаго далекаго будущаго. Впослѣдствіи я часто спрашивалъ себя объ этомъ, когда вспоминалъ счастливую улыбку, съ которой отецъ видѣлъ въ то время любимую дочь подлѣ человѣка, котораго любилъ, какъ родного сына.
   Но это продолжалось одну минуту, и потомъ дѣйствительность вошла въ свои права.
   -- Пойдемте со мною, Георгъ! сказалъ онъ;-- мнѣ надо сдѣлать обходъ но тюрьмѣ. Всѣ послѣдніе дни въ воздухѣ было что-то тяжелое, что вѣроятно чувствовали и бѣдные арестанты, иначе и быть не могло. Тамъ дѣло не обойдется безъ воя, скрежета зубовъ и криковъ. Помнишь. Паула, сентябрьскую ночь восемь лѣтъ тому назадъ? Они были точно бѣшеные.
   Паула кивнула головою.
   -- Какже помню, сказала она;-- какъ не помнить? Ты такъ отъ нея страдалъ потомъ. Вотъ идетъ и Дорисъ съ фонаремъ, продолжала они поспѣшно, вспыхнувъ отъ стыда, что хотѣла удержать отца отъ исполненія его долга.
   Она взяла изъ дрожавшихъ рукъ испуганной дѣвушки большой фонарь съ зажженными двумя свѣчами и передала его мнѣ. Директоръ дружески кивнулъ ей, застегнулъ пальто, надвинулъ на себя фуражку и, обращаясь ко мнѣ, сказалъ:
   -- Идемъ, Георгъ!
   Мы вышли. Въ лѣвой рукѣ я несъ фонарь, а правую подалъ директору. Я думалъ, что мнѣ придется тащить его, ослабѣвшаго отъ болѣзни послѣднихъ недѣль, и точно, первые шаги его были неровные и слабые, какъ больного, только-что вставшаго послѣ продолжительнаго недуга. Но вдругъ онъ выпрямился и бодро пошелъ, не опираясь на мою руку.
   -- Слышите, Георгъ? Я такъ и говорилъ!
   Мы проходили подъ окнами одной изъ самыхъ большихъ палатъ, въ которой въ эту ночь было заперто болѣе ста арестантовъ. Во мракѣ виднѣлась только свѣтлая стѣна, въ окнахъ было темно, вѣтеръ свистѣлъ и бился объ окна и о желѣзныя рѣшетки; но громче бури кричали и выли люди, хотѣвшіе вырваться изъ этого зданія. "Свѣчей, свѣчей! слышались голоса.-- Мы хотимъ огня! Мы хотимъ выйти!"
   -- Скорѣе, Георгъ, сказалъ директоръ, идя передо мною такими быстрыми шагами, что я едва могъ поспѣть за нимъ. Мы вошли, черезъ отворенную дверь, въ широкій корридоръ, гдѣ застали споръ между вахмистромъ, инспекторомъ и нѣсколькими смотрителями.
   -- Вы увидите, что онъ согласится со мною, слышался голосъ старика.-- Надо быть медвѣдемъ съ семью чувствами, и не умѣть отличить зубочистки отъ каретной оглобли! Зажигайте всѣ фонари, чортъ васъ возьми!
   -- Да, зажигайте фонари! подходя сказалъ директоръ.
   Всѣ почтительно разступились, только инспекторъ ворчливо сказалъ:
   -- Нѣтъ никакого основанія, господинъ директоръ, нарушать заведенный порядокъ, и арестанты знаютъ, что нѣтъ основанія; но они пользуются случаемъ -- вотъ и все!
   -- Можетъ быть, не совсѣмъ такъ, господинъ Мюллеръ, сказалъ директоръ,-- Мы съ вами вѣдь не сидѣли въ заперти, въ числѣ ста человѣкъ, въ потьмахъ и въ такую ночь, какъ сегодняшняя, когда точно начинается свѣтопредставленіе. Страхъ заразителенъ, какъ и отвага. Идемте со мною, и вы, и Зюсмильхъ, и еще двое, и зажгите фонари.
   Меня онъ не упомянулъ; не знаю, думалъ ли онъ, что само собою разумѣется я пойду за нимъ. Мы пошли по корридору и дошли до дверей большой палаты, подъ окнами которой проходили. "Огня! огня!" слышалось изъ нея.
   -- Отворите! сказалъ директоръ привратнику.
   Тотъ бросилъ испуганный взоръ на инспектора, потупившаго въ то время глаза.
   -- Отворите! повторилъ директоръ.
   Привратникъ нерѣшительно вложилъ ключъ въ замокъ. Нерѣшительно отдернулъ одну задвижку и потомъ другую. Но, дотронувшись до третьей, онъ еще разъ взглянулъ со страхомъ на директора, на устахъ котораго мелькала улыбка.
   -- Обыкновенно у васъ бывало сердце на мѣстѣ, Мартынъ, сказалъ онъ.
   Мартынъ отдернулъ задвижку и двери распахнулись; мнѣ никогда до глубокой старости не забыть страшнаго зрѣлища, представившагося тутъ намъ.
   Отъ первой двери фута на три, на четыре шла другая рѣшетчатая желѣзная дверь, доходившая до потолка, а за этой рѣшеткой лежала груда человѣческихъ тѣлъ, изъ которой торчали тамъ руки, тамъ ноги, какъ куча труповъ, наваленныхъ послѣ битвы въ общую могилу, но разница была въ томъ, что эта груда шевелилась, барахталась и отвсюду виднѣлись глаза, смотрѣвшіе со страхомъ, злобою, отчаяніемъ и безуміемъ.
   -- Ребята! вскричалъ директоръ, и его вообще слабый голосъ былъ теперь настолько громокъ, что пересилилъ шумъ;-- не стыдно ли вамъ? Что вы хотите погубить себя, чтобы избѣжать опасности, которая существуетъ только у васъ въ воображеніи, отъ окружающей васъ темноты?
   Голосъ ли такъ бодро говорившій, присутствіе ли директора, дѣйствіе ли свѣта, распространившагося отъ фонаря привратника -- но груда разсыпалась, руки опустились внизъ, ноги встали на полъ, и даже глаза потеряли безумное выраженіе, нѣкоторые изъ арестантовъ опустили ихъ внизъ, не знаю -- отъ стыда ли, или отъ сильнаго свѣта.
   -- Пустите, ребята! сказалъ директоръ;-- дайте отворить дверь.
   Они отступили; рѣшетку отворили, и директоръ вмѣстѣ съ нами вошелъ въ палату.
   -- Ну видите, ребята, какъ вы глупы, продолжалъ онъ дружескимъ тономъ; -- вотъ вы стоите тутъ въ однихъ рубашкахъ, дрожите и трясетесь -- право стыдно. Ну ложитесь или одѣньтесь, я велю зажечь вамъ фонари для того, чтобы каждый изъ васъ, увидѣлъ какой трусъ у него сосѣдъ, и какой самъ онъ храбрецъ.
   Арестанты посмотрѣли другъ на друга, и на нѣкоторыхъ лицахъ, только-что искаженныхъ страхомъ, явились добродушныя улыбки, а сзади послышался даже смѣхъ.
   -- Вотъ это такъ, сказалъ директоръ;-- смѣйтесь! смѣхъ хорошее дѣло, ну а теперь прощайте! надо побывать и у другихъ.
   Между тѣмъ смотрители спустили четыре большіе фонаря, висѣвшіе надъ потолкомъ, и зажгли въ нихъ свѣчи. Но большой палатѣ распространился пріятный свѣтъ. За стѣнами бушевала и свирѣпствовала буря но прежнему: а въ стѣнахъ добрыя рѣчи утишили ее въ мрачныхъ сердцахъ.
   -- Идемте къ другимъ, сказалъ директоръ.
   И мы пошли далѣе но обширнымъ корридорамъ, гдѣ шумъ отъ бури заглушалъ даже наши шаги. Всюду, куда мы приходили, мы видѣли страшное безпокойство арестантовъ, если угодно весьма неосновательное, всюду одно и тоже требованіе, высказанное или съ дикими проклятіями, или съ самыми убѣдительными просьбами, требованіе огня и больше свѣту въ эту страшную ночь. Но всюду директору удавалось успокоить спокойною рѣчью обезумѣвшихъ заключенныхъ, и только въ одной палатѣ они не слушали никакихъ доводовъ. Эта палата находилась во флигелѣ зданія, которое еще болѣе подвергалось свирѣпости урагана, чѣмъ другія части дома, и гдѣ вѣтеръ свирѣпствовалъ ужасно. Порывы вѣтра ударялись о старыя стѣны съ страшнымъ воемъ, визгъ, завываніе, и вмѣстѣ съ тѣмъ жалобные звуки, были такъ ужасны, что могли возбудить страхъ и въ благоразумномъ человѣкѣ. Кромѣ того, въ то время, какъ мы подходили къ этой палатѣ, вѣтеръ опрокинулъ съ сосѣдняго зданія трубу, которая упала на крышу этого флигеля, и, отбивъ множество черепицы, катясь, увеличивала если не опасность, то все-таки шумъ. Арестанты требовали, чтобы ихъ выпустили, крича, что они употребятъ всѣ усилія, чтобы выйти, и не хотятъ быть заживо похороненными!
   -- Право, говорилъ директоръ; -- здѣсь вы въ большей безопасности чѣмъ гдѣ либо; эта палата прочнѣе всѣхъ другихъ во всемъ зданіи.
   -- Ему хорошо говорить, проворчалъ одинъ коренастый курчавый парень;-- онъ отправится домой и ляжетъ спать на мягкую постель.
   -- Дай-ка мнѣ твой матрацъ, другъ, сказалъ директоръ.
   Парень съ удивленіемъ посмотрѣлъ на него.
   -- Матрацъ твой, другъ, повторилъ директоръ; -- одолжи мнѣ его на сегодняшнюю ночь; я хочу посмотрѣть, точно ли онъ жесче моего, и точно ли здѣсь такъ худо спать.
   Вслѣдъ за шумомъ послѣдовала мертвая тишина; всѣ въ смущеніи смотрѣли другъ на друга, они не знали, шутитъ ли директоръ или говоритъ серьезно. Но директоръ по трогался съ мѣста. Молча, подперевъ подбородокъ и поникнувъ головою, стоялъ онъ; никто, не исключая и меня, не смѣлъ заговорить съ нимъ. Всѣ взоры были устремлены на дерзкаго арестанта, который стоялъ, какъ приговоренный къ смерти и ожидалъ казни. Упрямство его было побѣждено; онъ молча пошелъ, взялъ свой матрацъ и принесъ его директору.
   -- Положи его сюда, другъ, сказалъ директоръ;-- я усталъ, и благодарю тебя за постель.
   Арестантъ положилъ матрацъ на полъ, директоръ легъ на него, и сказалъ: Ну ребята ложитесь и вы, А вы господинъ Мюллеръ, идите въ лазаретъ: и спросите, не нуженъ ли я тамъ. Вы, Георгъ, останетесь со мною.
   Инспекторъ ушелъ съ привратникомъ; двери затворились, мы остались одни.
   Одни, среди восьмидесяти арестантовъ, по большей части самыхъ тяжкихъ и закоренѣлыхъ преступниковъ изъ всего заведенія!
   Фонари бросали полусвѣтъ на ряды коекъ, тянувшихся по стѣнамъ и въ три ряда посреди палаты. Арестанты стали ложиться, а нѣкоторые усѣлись на своихъ койкахъ. Тотъ, который отдалъ матрацъ свой директору, могъ бы тоже лечь, потому что въ комнатѣ было съ полдюжины лишнихъ кроватей, но онъ не смѣлъ подойти къ нимъ, и помѣстился на голомъ полу въ темпомъ углу. Я стоялъ, скрестивъ руки, у каменной колонны, поддерживавшей потолокъ посреди палаты и смотрѣлъ на странное зрѣлище, совершавшееся передо мною, и прислушивался къ бурѣ, свирѣпствовавшей съ неутомимою яростью. Директоръ лежалъ совершенно тихо, согнувъ локти и подложивъ подъ голову руку. Онъ или спалъ или дѣлалъ видъ, что спитъ; но мнѣ казалось, что онъ иногда вздрагивалъ всѣмъ тѣломъ. Въ палатѣ было тепло, но когда мы проходили но двору, насъ насквозь промочилъ дождь; онъ лежалъ безъ одѣяла, и недавно былъ такъ болѣнъ! Чѣмъ все это кончится, съ грустью думалъ я.
   Вдругъ подлѣ меня всталъ человѣкъ, передъ тѣмъ нѣсколько разъ поворачивавшій голову къ директору и, осторожно ступая босыми ногами, подошелъ ко мнѣ и прошепталъ:
   -- Ему нельзя тутъ лежать, онъ умретъ отъ этого.
   Я, пожавъ плечами, сказалъ: что же намъ дѣлать?
   Потомъ подлѣ меня остановился еще человѣкъ, и другой грубый голосъ прошепталъ: "ему надо идти домой, что онъ тутъ лежитъ и зябнетъ изъ за кудряваго негодяя. Мы не хотимъ принимать грѣха на душу".
   -- Нѣтъ, мы не хотимъ принимать грѣха на душу, шепчутъ другіе голоса. Въ одинъ мигъ вокругъ меня собралась толпа, увеличивавшаяся съ каждой минутой. Подобно мнѣ, никто изъ этихъ людей не засыпалъ. Всѣ, несмотря на свои грубыя сердца, думали тоже, что и я. Они хотѣли поправить свою вину, но не знали, какъ это сдѣлать. Одинъ, наконецъ, придумалъ: "онъ долженъ идти самъ просить его!" -- "Да, пусть идетъ!" -- "Гдѣ онъ?" -- "Тамъ." -- "Сюда его!"
   Они бросились въ уголъ, гдѣ сидѣлъ курчавый. Дюжина сильныхъ рукъ поставили его на полъ и потащили къ директору, который, видя ихъ приближеніе, поднялся на своемъ жесткомъ ложѣ. Свѣтъ отъ ближайшаго фонаря освѣщалъ его блѣдное лицо, окаймленное темными волосами и бородой. Счастливая улыбка играла на его устахъ, а большіе глаза его горѣли необыкновеннымъ блескомъ.
   -- Благодарю васъ, сказалъ онъ,-- благодарю васъ. Часы моей жизни, которую вы оберегаете, будутъ посвящены вамъ. И вотъ еще что ребята: смотрите на этого человѣка, какъ на меня. Что вы сдѣлаете ему, то все равно будто вы сдѣлаете мнѣ. Горе тому, кто хоть волосъ тронетъ на его головѣ.
   Курчавый арестантъ упалъ передъ нимъ на колѣни, а онъ положилъ ему свою руку на голову и, послѣ этого, мы направились къ двери. Я обернулся назадъ; изъ арестантовъ никто не трогался съ мѣста; взоры всѣхъ были устремлены на любимаго директора, который, опираясь на мою руку, выходилъ изъ палаты. Но мнѣ кажется, не всѣ видѣли его, потому что во многихъ глазахъ виднѣлись слезы.
   

XVI.

   Било уже два часа, когда мы пришли домой; при первыхъ звукахъ колокольчика Паула явилась въ корридорѣ, по директоръ только дружески улыбнулся ей и, потрепавъ по щекѣ, прошелъ мимо къ себѣ въ спальню, куда я пошелъ за нимъ. Онъ не говорилъ съ дочерью, потому что не могъ говорить. Лицо его было блѣдно, какъ у мертвеца, въ то время, какъ на впалыхъ щекахъ горѣли два темно красныхъ пятна. Онъ движеніемъ руки показалъ мнѣ, чтобы я помогъ ему раздѣться и лечь въ постель. Потомъ глазами поблагодарилъ меня и закрылъ ихъ въ смертельномъ утомленіи.
   Я сѣлъ на его постель и не сводилъ глазъ съ благороднаго блѣднаго лица его. Оно приняло необыкновенно спокойное выраженіе и со щекъ изчезли красныя пятна, никакое колыханіе не поднимало этой груди и не доказывало, что въ ней бьется сердце и подъ этимъ высокимъ челомъ господствуетъ умъ; мнѣ казалось, что я сижу около покойника.
   Такимъ образомъ медленно и торжественно проходили часы ночи. Какой странный контрастъ представляло это спокойное лицо спящаго человѣка и дикое бѣшенство бури за стѣнами!
   Въ эту ночь мнѣ припомнилось, какъ я держалъ въ своихъ рукахъ, въ развалинахъ Церенбурга, контрабандиста, только-что сдѣлавшагося убійцей, и какъ онъ, мучаясь отъ ранъ, проклиналъ и судьбу и себя. И тотъ человѣкъ былъ братомъ этому! Казалось невѣроятнымъ, чтобы одна мать могла выносить двухъ столь различныхъ людей, чтобы одно солнце могло свѣтить двумъ столь различнымъ существамъ; потомъ мнѣ вдругъ показалось, что оба они -- "Дикій" и "Добрый" -- ненавистникъ людей и гуманистъ -- одно лицо; какъ будто я видѣлъ ужь когда-то это блѣдное лицо, какъ будто это тоже самое лицо, мертвенное чело котораго было освѣщено солнцемъ, восходившемъ, послѣ страшной ночи въ развалинахъ, изъ за моря, въ багровомъ заревѣ.
   Конечно, все это было воображеніемъ человѣка, слишкомъ утомленнаго. Послѣ этого я должно быть уснулъ, потому что когда поднялъ голову, то свѣтъ уже проникалъ черезъ спущенныя гардины. Директоръ все еще лежалъ, какъ лежалъ ночью, съ закрытыми глазами, и съ скрещенными на груди бѣлыми руками. Я тихо всталъ, и тихо вышелъ изъ комнаты. Мнѣ надо было подышать свѣжимъ воздухомъ il постараться избавиться отъ тяжести, лежавшей у меня на сердцѣ.
   Проходя но корридору, я удивился, что стрѣлка большихъ часовъ внизу лѣстницы показывала уже восемь часовъ. Судя по полумраку, можно было подумать, что не болѣе пяти, шести часовъ. Выйдя изъ дому, я увидѣлъ почему не могло быть свѣтлѣе. Черная гробовая покрышка, покрывавшая ночью землю, обратилась изъ черной въ сѣрую, въ какія-то сумерки, которыя нельзя было назвать ни днемъ ни ночью. Буря не унялась. Когда я вышелъ изъ дому, я едва могъ удержаться на ногахъ. Нагибаясь впередъ, пошелъ я черезъ садъ, который казался теперь какой-то пустыней! Въ немъ лежали деревья, вырванныя съ корнемъ и другія, переломленныя у самаго корня. Дорожки были усѣяны сучками и вѣтками, а воздухъ буквально наполненъ сухими листьями. Только старые чинары на бельведерѣ, казалось, хотѣли побороться съ бурей, хотя величественныя вершины ихъ и бились другъ объ друга. Я направился къ бельведеру, какъ къ единственному мѣсту, съ котораго было хотя немного видно вдаль. Я боялся, устояла ли ветхая бесѣдка противъ непогоды; но она еще была цѣла; вѣроятно, со защитилъ высокій бастіонъ. Я пошелъ въ бесѣдку и, отворивъ поспѣшно дверь, увидалъ Паулу у одного изъ узкихъ окопъ.
   -- Вы здѣсь Паула? со страхомъ вскричалъ я.-- Вы здѣсь въ такую погоду, когда бесѣдка эта каждую минуту можетъ обрушиться на васъ!
   -- Какъ здоровье отца? спросила Паула.
   -- Онъ спитъ, отвѣчалъ я.-- А вы не спали?
   Щеки ея были страшно блѣдны и большіе глаза впали глубоко. Она повернулась я указала на окно, гдѣ стояла, и которое было теперь просто окопнымъ отверстіемъ, потому что вѣтеръ выбилъ всѣ до единаго пестрыя стекла.
   -- Не ужасно ли это? сказала она.
   И точно это было ужасно- Небо было свинцоваго цвѣта и море тоже, а между небомъ и моремъ мелькали бѣлыя точки въ родѣ снѣжныхъ хлопьевъ, разносимыхъ поябрьскимъ вѣтромъ. Бѣлыя точки эти были -- чайки, и жалобный крикъ ихъ доносился до насъ. На высокомъ бастіонѣ противъ насъ буря примяла высокую траву, всегда такъ весело кивавшуюся отъ вѣтра, примяла такъ, какъ будто по ней прокатили тяжелые камни, а надъ низкой стѣной поднимались повременамъ блестящія полосы. Появленіе этихъ полосъ я никакъ не могъ объяснить вначалѣ. Неужели это гребни волнъ? Этого бытъ не могло. Я зналъ, что стѣна была двадцати футовъ вышины, и кромѣ того за нею тянулся обширный песчаный берегъ, гдѣ устроено было купальное заведеніе весьма посѣщаемое публикою. Море виднѣлось обыкновенно черезъ стѣну только издали; но эти полосы, если только это были волны, прыгали не на морѣ; я ясно видѣлъ какъ они поднимались и опускались, и катясь разбивались пѣной и брызгались, и переливались чрезъ стѣну. Это было наводненіе, и наводненіе дошло до верху стѣны.
   -- Что изъ этого будетъ? спросила Паула.
   Тотъ же самый вопросъ задалъ я себѣ вчера вечеромъ именно на этомъ самомъ мѣстѣ, хотя совершенно въ другомъ смыслѣ. Я думалъ только о ней, стоявшей теперь передъ мною съ безпокойствомъ, съ устремленными на меня большими глазами. Но въ моей головѣ, разстроенной безсонной ночью, смѣшались и природа и человѣческая судьба.-- "Паула! " сказалъ я.
   Она посмотрѣла на меня.
   -- Паула! повторилъ я, и голосъ мой дрожалъ, а рука искала ея руку.-- Если буря жизни когда нибудь постигнетъ васъ -- обратитесь ли вы за помощью и защитой ко мнѣ? Скажите, Паула, обратитесь или нѣтъ?
   По ея блѣднымъ щекамъ разлился яркій румянецъ; она отняла отъ меня руку, которую я и не удерживалъ.
   -- Вы принадлежите къ тому разряду добрыхъ людей, Георгъ, которые хотѣли бы помочь всѣмъ, и которые поэтому считаютъ, что имѣютъ права на всѣхъ.
   -- Это не отвѣтъ, Паула, сказалъ я.
   Она открыла ротъ, но я не узналъ, вѣрно ли мое толкованіе ея отвѣта, потому что въ ту самую минуту порывъ вѣтра ударился о бесѣдку, сносъ съ нея крышу и разбилъ остальныя стекла, часть которыхъ долетѣла даже до насъ. Я схватилъ Паулу за талью и вытащилъ изъ бесѣдки, которая вслѣдъ же за нами съ трескомъ развалилась. Паула въ страхѣ закричала и крѣпко прижалась ко мнѣ. Сердце у меня чуть не выпрыгнуло, когда я держалъ такимъ образомъ любимую дѣвушку въ своихъ объятіяхъ; но она тотчасъ же отодвинулась отъ меня.
   -- Какія слабыя -- мы женщины! сказала она.-- Вы, мужчины, право можете подумать, что мы созданы на свѣтъ только для того, чтобы вѣчно быть подъ вашей защитой.
   При этихъ словахъ, лицо ея и глаза выражали нѣчто въ родѣ гнѣва; а уста дрожали отъ сдержаннаго плача.
   Что въ эту минуту происходило у нея въ душѣ? Я узналъ только черезъ нѣсколько лѣтъ.
   Мы пошли, борясь съ вѣтромъ, домой. Болѣе не говорили мы ни слова; руку свою я не смѣлъ предложить, и потому мы шли отдѣльно. Также ли она отвергнетъ и руку другого? спрашивалъ я себя.
   Черезъ часъ я сидѣлъ въ конторѣ, грустный, какъ не бывалъ никогда. Быть обязаннымъ работать съ такимъ безпокойствомъ на сердцѣ и гнетомъ въ головѣ, и въ такой день! Сначала исполни долгъ свой, а потомъ все остальное придетъ само собою! Это были всегдашнія слова директора, и съ этими словами я сѣлъ за работу, сталъ списывать бумаги, дѣлать вычисленія и не ошибался. Свое продолжительное время ученія я употребилъ съ пользою, и могу сказать, что выучился работать.
   Часовъ въ двѣнадцать я пошелъ къ директору, чтобы дать ему подписать изготовленныя мною бумаги. Войдя въ прихожую, передъ его кабинетомъ, я остановился, услыхавъ въ отворенную дверь разговоръ.
   -- Какой это прекрасный случай, говорилъ кроткій голосъ, рѣдко раздававшійся въ послѣдніе два года въ домѣ директора;-- прекрасное время, это время Господа, который проявляется въ бурѣ и непогодѣ, чтобы страхомъ отвлечь сердце преступнаго человѣка отъ злодѣяніи. Воспользуемся этимъ временемъ, господинъ директоръ! Не заставимъ тщетно взывать Господа!
   -- Извините, если я не соглашусь съ вами, господинъ фонъ-Кроссофъ, еще сегодня ночью я видѣлъ примѣръ, къ какому безумію можетъ привести суевѣрный страхъ этихъ ожесточенныхъ людей. Если вы. хотите объяснять имъ явленія природы, то я готовъ помогать вамъ въ вашихъ стараніяхъ; по въ обыкновенной проповѣди я не вижу никакой пользы, и потому долженъ къ сожалѣнію отказать.
   Директоръ сказалъ это спокойно и убѣдительно, но казалось не убѣдилъ своего противника. Наступило кратковременное молчаніе, потомъ кроткій голосъ снова заговорилъ:
   -- Я забылъ сказать вамъ, что господинъ президентъ, отъ котораго я только-что пришелъ, и которому сообщалъ о своемъ планѣ, раздѣляетъ мое мнѣніе, и даже высказалъ желаніе, чтобы во всѣхъ церквахъ звонили въ колокола и народъ собрали для молитвы. Ему будетъ очень непріятно, что здѣсь... именно здѣсь... какъ мнѣ выразиться... желаніемъ его пренебрегаютъ...
   -- Я полагаю, отвѣчалъ директоръ:-- что сегодня многіе будутъ принуждены не оказывать должнаго почтенія желаніямъ господина президента; я полагаю, что колокола будутъ звонить, но не для того, чтобы призывать народъ въ церковь, а для того, чтобы призывать его на работу. Если буря скоро не прекратится, то до ночи будетъ еще много тяжелаго труда.
   Сквозь ревъ бури раздался какой-то визгливый звукъ, точно будто съ неба, и повторился нѣсколько разъ; въ ту же минуту дверь въ сѣни распахнулась и въ комнату влетѣлъ запыхавшійся докторъ.
   -- Какъ я предполагалъ, такъ и случилось, проговорилъ онъ, проходя мимо меня въ комнату директора, куда и я прошелъ за нимъ отъ волненія, но не изъ любопытства.-- Какъ я предполагалъ, такъ и случилось, повторилъ онъ, снимая очки и вытирая съ лица мокрый песокъ и грязь, покрывавшіе всю его фигуру,-- черезъ часъ, много черезъ два, вода перейдетъ черезъ стѣну, если только до тѣхъ поръ не прорветъ гдѣ нибудь, что можно ожидать во многихъ мѣстахъ.
   -- Какія же принимаются предосторожности?
   -- Сидятъ сложа руки,-- развѣ этого мало? Я какъ вихрь бѣгалъ къ директору полиціи, и къ президенту для того, чтобы они послали на стѣну всѣхъ, кто только можетъ работать, и чтобы воротили батальонъ. Можете себѣ представить эту глупость! Такъ какъ отмѣны приказа по послѣдовало, то два часа тому назадъ баталіонъ выступилъ на маневры и теперь шагаетъ себѣ по шоссе, если только буря не разбросала его направо и налѣво во рвы, что мнѣ кажется вѣроятнѣе.-- Во всякомъ случаѣ, баталіонъ не далеко и могъ бы скоро воротиться, если бы за нимъ послали верховыхъ. Здѣсь солдаты нужнѣе, чѣмъ во рвахъ по шоссе. Все это я высказалъ этимъ господамъ. Какъ вы думаете, что отвѣчалъ мнѣ директоръ полиціи? Что онъ самъ былъ солдатомъ и знаетъ, что офицеръ долженъ исполнять приказаніе, что нечего и думать, чтобы маіоръ Капцаумъ вернулъ баталіонъ по его просьбѣ. А президентъ? Это ханжа... Что такое? А! господинъ фонъ-Кроссофъ! Вы тутъ! Очень жаль, что вамъ придется услышать мое мнѣніе о вашемъ дядюшкѣ; но уже дѣло сдѣлало и его не воротишь. Я убѣжденъ, что онъ только съ виду благочестивъ, если въ подобномъ несчастіи говоритъ о карающемъ Господѣ, и что противъ рожна идти нельзя.
   -- Я за долгъ поставлю себѣ передать дядюшкѣ о враждѣ, какую высказываютъ здѣсь къ нему по стѣсняясь, сказалъ господинъ фонъ-Кроссофъ, хватая дрожащими отъ гнѣва руками свою шляпу съ широкими полями и бросаясь къ двери.
   - Скатертью дорога, вскричалъ докторъ, пробѣжавъ за нимъ своими коротенькими пожками нѣсколько шаговъ, какъ пѣтухъ, котораго противникъ оставилъ одного на мѣстѣ битвы.-- Скатертью дорога, закричалъ онъ еще разъ въ отворенную дверь, и не помня себя отъ гнѣва и прозрѣнія, съ бѣшенствомъ захлопнулъ ес.
   -- Черезъ это вы лишитесь мѣста, серьезно сказалъ директоръ.
   -- Все-таки президентъ теперь знаетъ, какого я о немъ мнѣнія, проворчалъ докторъ.
   -- Какая въ этомъ важность, сказалъ директоръ; а важно то, что вы здѣсь докторомъ и важно особенно для меня. Надо подумать, какъ уладить это дѣло.
   Директоръ сталъ ходить медленными шагами по комнатѣ, заложивъ но своему обыкновенію руки за спину; докторъ мялся съ ноги на ногу и казался очень озадаченнымъ и смущеннымъ.
   -- Что такое? спросилъ директоръ привратника, съ безпокойствомъ вошедшаго въ дверь.
   -- Тамъ множество народу, господинъ директоръ.
   -- Гдѣ?
   -- Передъ воротами, господинъ директоръ.
   -- Какого народа?
   -- Изъ Брюкенгассе, господинъ директоръ, и другихъ улицъ на берегу. Они говорятъ, что имъ приходится тонуть. А такъ какъ наше мѣсто выше...
   Директоръ, не отвѣчая ни слова, вышелъ изъ комнаты и изъ дому; мы пошли за нимъ черезъ дворъ.
   Онъ вышелъ, какъ былъ дома, въ короткомъ шелковомъ сюртучкѣ и безъ фуражки. Такъ шелъ онъ передъ нами, а вѣтеръ, носившійся по двору, развѣвалъ его жидкіе темные волоса и поднималъ концы его длинныхъ усовъ.
   Мы пришли къ воротамъ, заставивъ ворчливаго привратника отпереть ихъ. Наканунѣ вечеромъ, когда отворились тюремныя двери, мнѣ пришлось видѣть страшную картину; теперь же картина была трогательная и грустная, но тоже неизгладимо врѣзавшаяся въ мою память.
   Тутъ было человѣкъ пятьдесятъ, большею частію женщинъ, по были тоже и мужчины старые и молодые, и дѣти, частію на рукахъ у своихъ матерей. Почти всѣ несли въ рукахъ какія нибудь вещи; нѣкоторые положили добро свое на землю, вѣроятно не лучшее, а то, что въ попыхахъ и въ страхѣ первое попалось имъ подъ руку. Одна женщина несла на плечѣ большую лоханку, которую съ трудомъ держала, какъ будто она сломалась бы, если бы она поставила ее на землю. Одинъ мужчина песъ пустую клѣтку, отъ вѣтра качавшуюся взадъ и впередъ. Лишь только отворились ворота, какъ вся эта толпа хлынула по дворъ. Привратникъ хотѣлъ воспротивиться этому, по директоръ остановилъ его за руку.,
   -- Пусти ихъ, сказалъ онъ.
   Мы отошли въ сторону, и пропустили мимо себя этотъ потокъ, разлившійся теперь но двору, и частью бросившійся къ дверямъ зданій.
   -- Стой! крикнулъ директоръ.
   Всѣ остановились.
   -- Впустите дѣтей и женщинъ, сказалъ онъ своимъ сторожамъ;-- и стариковъ и больныхъ. Вы же, мужчины, тоже можете выйти погрѣться, но черезъ десять минутъ должны возвратиться, теперь не время лежать на печи.
   Тутъ въ воротахъ снова показались новые гости. "Впускайте ихъ, впускайте всѣхъ!" вскричалъ директоръ.
   Въ ворота влетѣла молодая женщина съ ребенкомъ на рукахъ, подошла къ директору и вскричала: "Отдайте мнѣ моего мужа! Зачѣмъ держите вы его подъ замкомъ? А не могу снести заразъ всѣхъ этихъ уродовъ; если я не найду ихъ, вы можете утопить и этого!"
   Она хотѣла положить ребенка на землю, какъ вдругъ, увидавъ стоявшаго тутъ доктора, она передала его ему, а гама бросилась изъ воротъ. У этой молодой женщины были необыкновенно длинные бѣлокурые волосы; они свободно разсыпались, и когда она бросилась опрометью въ ворота, они летѣли за нею тысячью прядей.
   -- Сбудьте куда нибудь это сокровище, улыбаясь сказалъ директоръ;-- теперь вамъ надо принять здѣсь вмѣсто меня начальство. Присмотрите за женщинами и дѣтьми, любезный другъ, и позаботьтесь, чтобы арестантовъ накормили черезъ четверть часа обѣдомъ; потомъ велите имъ выйти сюда всѣмъ, слышите, всѣмъ, за исключеніемъ больныхъ.
   Докторъ бросилъ вопрошающій взглядъ на директора. Вдругъ но его добродушному лицу промелькнула точно молнія, и, прижимая къ груди своей ребенка, онъ торопливыми шагами бросился въ домъ исполнить приказаніе.
   -- Останься здѣсь Георгъ! сказалъ мнѣ директоръ,-- и поговори съ этими людьми, вѣдь ты это можешь, а я буду готовъ черезъ десять минутъ.
   Онъ пошелъ, а я съ удивленіемъ посмотрѣлъ ему вслѣдъ. Что это такое? Въ первый разъ сказалъ онъ мнѣ ты! Онъ прямо смотрѣлъ на меня, и не оговорился, по и по сказалъ это съ умысломъ; я инстинктивно чувствовалъ и зналъ, что минута эта была слишкомъ торжественна, и что въ такія великія, минуты въ глазахъ и такого человѣка стираются мелкія преграды, установленные между людьми жизненными условіями. Я зналъ, что онъ хотѣла дѣлать, я зналъ, что онъ приготовлялся къ борьбѣ на жизнь и смерть, и пошелъ проститься со своими. Дрожь пробѣжала по моему тѣлу, грудь моя поднялась высоко, а голова гордо откинулась назадъ.
   -- Добрые люди! вскричалъ я:-- успокойтесь, онъ поможетъ вамъ, если только это во власти человѣка.
   Они, столпившись вокругъ меня, твердили съ отчаяніемъ, что со вчерашней ночи вода поднималась по два фута въ часъ; что съ этого времени прошло уже двѣнадцать часовъ, а вышина стѣны всего двадцать пять футовъ, что Брюкенгассе и слѣдующая Швепденгассе только немного выше надъ поверхностью спокойнаго моря,и что если стѣну прорветъ, то всѣ они погибнутъ. Начальникъ лоцмановъ Вальтеръ, понимающій дѣло это хорошо, всегда говорилъ, что должна когда нибудь случиться бѣда; но для предотвращенія ея у нихъ денегъ нѣтъ, онѣ пошли на бастіоны, да на казармы.
   -- А моихъ обоихъ сыновей одѣли они въ пестрые мундиры, сказалъ какой-то старикъ;-- они теперь на шоссе, и конечно не могутъ намъ помочь.
   -- Но онъ поможетъ, сказалъ я.
   Старикъ недовѣрчиво посмотрѣлъ на меня. "Онъ добрый человѣкъ, сказалъ онъ;-- это извѣстно каждому малому ребенку; по что можетъ онъ сдѣлать?"
   Тутъ директоръ снова вышелъ изъ дому; въ тоже время изъ трехъ различныхъ дверей въ разныхъ флигеляхъ стали выходить арестанты, въ числѣ четырехсотъ человѣкъ. Все это были большею частью люди крѣпкіе, одѣтые въ старыя куртки и вооруженные ужо заступами, лопатами, топорами, веревками и всѣмъ что можно было достать необходимаго въ мастерской заведенія. Во главѣ ихъ шли смотрителя.
   -- Сюда, друзья! крикнулъ директоръ громовымъ голосомъ. Арестанты подошли и устремили взоры на него. Онъ стоялъ задумчиво, съ поникнутой головой. Вдругъ онъ встрепенулся, взглядъ его оживился, и онъ вскричалъ голосомъ, заглушившимъ бурю:
   -- Друзья! У каждаго изъ насъ есть въ жизни минута, которую онъ желалъ бы, во что бы то ни стало выкупить. Сегодня на вашу долю выпадаетъ большее счастье; каждый изъ васъ, кто бы онъ ни былъ, и что бы онъ ни сдѣлалъ -- каждый можетъ выкупить эту минуту, и снова стать передъ Богомъ и добрыми людьми тѣмъ, чѣмъ онъ былъ прежде. Вамъ уже сказано, въ чемъ тутъ дѣло. Надо рискнуть своей жизнью на окопахъ, за жизнь другихъ, за жизнь женщинъ и дѣтей! Я не дѣлаю вамъ пустыхъ обѣщаній, я не говорю вамъ, что за вашъ поступокъ вы будете свободны. Я говорю вамъ, напротивъ того: вы воротитесь сюда точно такъ же, какъ вышли отсюда. Васъ не ожидаетъ никакой награды, ни свободы, ничего, когда дверь эта снова затворится за нами; ничего, кромѣ благодарности вашего директора, стакана крѣпкаго грога, и мягкой подушки, какая обыкновенно бываетъ у честныхъ людей! Хотите ли вы при этихъ условіяхъ слѣдовать за вашимъ директоромъ? Кто хочетъ, пусть подниметъ правую руку и громко закричитъ: "Да!"
   Четыреста рукъ поднялись въ верхъ, и четыреста мужскихъ голосовъ закричали: "Да!"
   Въ одинъ мигъ толпа, къ которой присоединились и прибѣжавшіе горожане, раздѣлилась на три части, изъ которыхъ первую велъ Зюсмильхъ, вторую я, а третью одинъ арестантъ, по имени Матесъ, человѣкъ весьма умный и энергичный, который былъ прежде корабельнымъ мастеромъ. Смотрителя стали гдѣ попало.
   -- Сегодня всякій самъ себѣ смотритель! сказалъ директоръ.
   Такимъ образомъ вышли мы изъ воротъ.
   Улица, на которую выходили главныя ворота, была не длинна, и мы скоро прошли ее, но въ старыхъ и довольно узкихъ воротахъ въ концѣ улицы, мы встрѣтили неожиданное, странное препятствіе, доказывавшее болѣе всего остального, свирѣпость бури. Вмѣсто воротъ здѣсь было просто отверстіе въ стѣнѣ въ видѣ свода; тѣмъ не менѣе, намъ пришлось употребить на проходъ черезъ него болѣе времени, чѣмъ если бы понадобилось выбить тяжелую желѣзную дверь, такъ сильно напиралъ вѣтеръ въ это узкое отверстіе. Вѣтеръ, точно гигантъ съ сотнею рукъ, стоялъ съ другой стороны, и отталкивалъ каждаго боровшагося съ нимъ, какъ слабаго ребенка; только при общемъ усиліи, когда мы всѣ взялись за руки, цѣпляясь за стѣнки, удалось намъ пробраться въ это отверстіе. Потомъ дорога шла по бульвару, обсаженному деревьями, между высокимъ бастіономъ съ одной стороны, и городскимъ валомъ и нашимъ рабочимъ домомъ съ другой, которую мы прошли быстро и достигли наконецъ мѣста, гдѣ была нужна наша помощь. Это была та низенькая стѣна, которая непосредственно примыкала къ бастіону, и черезъ которую я такъ часто бросалъ съ бельведера страстные взгляды на море и на островъ. Длина ея была шаговъ въ пятьсотъ, потомъ шла гавань съ высокой каменной плотиной, далеко выдававшейся въ море. Мнѣ тотчасъ же стало ясно, почему это мѣсто находилось въ такой опасности въ подобную бурю: потому что вода, прибитая съ моря, оставалась между плотиной и высокимъ бастіономъ точно въ мѣшкѣ, и не могла уйти ни вправо, ни влѣво, и слѣдовательно, принуждена была напирать на препятствіе. Прорви она стѣну и весь нижній городъ долженъ былъ погибнуть. Это было очевидно всякому, кто смотрѣлъ со стѣны назадъ въ городъ въ узкіе переулки гавани, кровли которой большею частью едва доходили вышиною до стѣны, такъ что черезъ нихъ видно было среднюю гавань, находившуюся съ противуположпой стороны гаванскаго предмѣстья, и гдѣ теперь корабельныя мачты качались точно тростинки.
   Кажется и четверти минуты довольно было, чтобы ясно представить себѣ положеніе, да больше этого не было и времени. Мозгъ и душа были слишкомъ поражены опасностью, бороться съ которой мы сюда пришли. Мнѣ казалось, что я, всю жизнь прожившій на морскомъ берегу, впродолженіи цѣлыхъ дней качавшійся по волнамъ въ большихъ и маленькихъ лодкахъ, наблюдавшій съ берега съ неутомимымъ вниманіемъ и симпатіей за каждой сильной бурей,-- что я знаю море, но теперь я видѣлъ, что вовсе не знаю его, какъ человѣкъ, который не знаетъ бомбы, когда не видѣлъ какъ се разорвало и какъ она губила вокругъ себя людей. А не могъ даже ничего представить себѣ подходящаго къ дѣйствительности. Это было уже не море воды изъ маленькихъ и большихъ волнъ, бьющихся съ большей или меньшей силой о берегъ -- это было какое-то чудовище, цѣлый міръ чудовищъ, подлетавшихъ съ крикомъ, воемъ, съ широко-раскрытою частью, полною пѣной. Море представляло гибель всѣхъ формъ и всѣхъ цвѣтовъ; хаосъ, готовый поглотить все живущее.
   Кажется, на каждаго изъ всей толпы зрѣлище это производило одинаковое впечатлѣніе. Я точно будто вижу, какъ эти четыреста человѣкъ вбѣжали на стѣну съ блѣдными лицами и устремили испуганные глаза то на свирѣпствующій хаосъ, то на сосѣда, а потомъ на человѣка, который привелъ ихъ сюда, и одинъ былъ въ состояніи сказать, что тутъ должно случиться и что тутъ молитъ случиться.
   И никогда не бывало лучшаго руководителя у такой безсмысленной толпы.
   Чудный человѣкъ! Какъ часто смотрю я въ прошедшее взоромъ, полнымъ любви, я припоминаю его въ различныхъ положеніяхъ всегда прекраснымъ и великимъ, по никогда не былъ онъ лучше, какъ въ ту минуту, когда стоялъ на самомъ возвышенномъ мѣстѣ стѣны, схватившись одной рукой за толстую палку флага, который онъ велѣлъ тутъ вывѣсить, и стоялъ такъ крѣпко на своихъ болѣзненныхъ ногахъ, какъ чугунная статуя стараго героя. Его большіе глаза горѣли геройствомъ, точно также, какъ и движенія, которыми онъ поднималъ голову и руку, и геройство слышалось въ голосѣ, когда онъ отдавалъ въ короткихъ словахъ необходимыя приказанія.
   Однихъ онъ послалъ но улицамъ гавани достать пустыхъ бочекъ и ящиковъ, другихъ съ лопатами, корзинами и тачками на бастіонъ, гдѣ было земли въ изобиліи, третьихъ съ топорами и веревками на сосѣдній гласисъ срубить молодыя деревья, уже нѣсколько лѣтъ ждавшія врага, который пришолъ наконецъ сегодня -- хотя и подъ другимъ видомъ; четвертыхъ -- на ближайшую пристань требовать, чтобы плотники, строившіе лодки помогли намъ, а также достать добромъ или силою дюжины двѣ большихъ балокъ, крайне необходимыхъ. Не прошло и получаса, какъ работа, распредѣленная съ необыкновенной предусмотрительностію, шла въ полномъ разгарѣ. Тутъ приносили коробки съ землей и вываливали ихъ въ отверстія, размытыя моремъ въ стѣнѣ; тамъ вбивали столбы и соединяли ихъ плетнемъ; тамъ складывали стѣну изъ балокъ. И все это тащило, рыло, вываливало, рубило и стучало, и волокло страшныя тяжести съ такой силой, съ такимъ самоотверженнымъ мужествомъ, что даже теперь, когда я думаю объ этомъ, глаза мои наполняются слезами. Когда я думаю, что это были люди, отвергнутые обществомъ, люди, которые, можетъ быть, ради какихъ нибудь грошей, ради какого нибудь ребяческаго желанія сдѣлались простыми ворами, люди, которыхъ я часто видѣлъ съ грустью проходившими на работу по двору заведенія -- люди, которыхъ вчерашняя буря, свирѣпствовавшая около стѣнъ ихъ тюрьмы, могла довести до такого отчаяннаго страха! Городъ былъ тутъ подъ ними; они могли броситься въ него, грабить, жечь и убивать сколько ихъ душѣ угодно -- кто могъ помѣшать имъ въ этомъ? Имъ открыта была свобода, они могли бѣжать -- кто могъ ихъ удержать? Тутъ была работа болѣе трудная и утомительная, чѣмъ имъ приходилось дѣлать когда либо -- кто могъ ихъ принудить къ ней? Тутъ въ ужасномъ видѣ свирѣпствовала буря, передъ которой они вчера дрожали -- почему не дрожали они теперь? Почему шли они на очевидную опасность шутя и смѣясь, когда дѣло шло о томъ, чтобы достать большую мачту, принесенную изъ гавани и бившуюся о стѣну, грозя пробить ее? Почему? Я думаю, что еслибы все человѣчество отвѣтило одинаково со мною на это почему, то тогда не пѣли бы больше старой печальной пѣсни о молотѣ, нежелавшемъ быть наковальней, тогда -- но зачѣмъ желать отвѣчать на "почему", на которое можетъ отвѣтить только исторія? Зачѣмъ выставлять чувства наши свѣту, равнодушно проходящему мимо, не взглядывая даже, или взглядывая лишь для того, чтобъ посмѣяться!
   Кто видѣлъ эту работу, кто видѣлъ этихъ людей, пожалѣвшихъ своей плоти и крови для дѣла, вовсе ихъ некасавшагося -- тотъ не смѣялся; это видѣли бѣдные обитатели гаванскихъ улицъ, большею частью женщины и дѣти,-- такъ какъ мужчины должны были работать тутъ же,-- которыя стоя внизу за стѣной со страхомъ и удивленіемъ смотрѣли на верхъ на сѣрыя куртки, на которыя вообще онѣ смотрѣли издали съ недовѣріемъ и боязнью, когда тѣ проходили но улицамъ подъ надзоромъ смотрителей, возвращаясь съ какой нибудь работы пнѣ тюрьмы. Теперь онѣ не боялись сѣрыхъ куртокъ; сегодня онѣ молились за нихъ и призывали благословеніе на ѣду и питье ихъ, которыя сами добровольно принесли имъ. Онѣ не боялись этихъ четырехсотъ; онѣ даже желали бы, чтобы число ихъ удвоилось или утроилось.
   Но были люди, жившіе въ мѣстахъ, отдаленныхъ отъ опасности, имущество и жизнь которыхъ были внѣ опасности въ ту минуту, которые поэтому ужасались, что тутъ происходило страшное и беззаконное дѣло.
   Я помню, что между прочими директоръ полиціи фонъ-Раубахъ, правительственный президентъ фонъ-Кроссофъ, однорукій генералъ-лейтенантъ и комендантъ крѣпости фонъ-Вестенъ-Таменъ пришли къ намъ и осыпали нашего директора просьбами, приказаніями и угрозами, чтобы онъ увелъ и снова, заперъ свой страшный полкъ. Да, я помню, что они собрались здѣсь съ цѣлію осадить директора общими силами, и мнѣ и теперь даже смѣшно, когда я вспоминаю, съ какимъ яснымъ спокойствіемъ нашъ директоръ отвѣчалъ на ихъ осаду.
   -- Что вамъ угодно, господа? говорилъ онъ.-- Неужели вы дѣйствительно предпочли бы, чтобъ сотни людей лишились жизни и тысячи имущества, изъ боязни, что дюжина или даже двѣ этихъ бѣдняковъ воспользуются свободою, которую честно заслужили сегодня? Когда минуетъ опасность, я уведу ихъ назадъ, а до тѣхъ поръ никто меня отсюда не прогонитъ, развѣ только силою, но силою, къ счастію, никто изъ васъ, господа, прогнать меня не въ состояніи! А теперь, господа, разговоръ этотъ намъ надо прекратить; смеркается; намъ остается не болѣе получаса приготовить все для ночи. Честь имѣю кланяться, господа!
   И при этихъ словахъ онъ сдѣлалъ движеніе рукою тремъ мѣстнымъ властямъ, отошедшимъ съ плачевными лицами, и повернулся туда, гдѣ онъ былъ нуженъ.
   Въ эту минуту -- передъ наступленіемъ ночи -- буря точно собрала всѣ свои силы и стала нападать еще рѣшительнѣе.
   Я боялся, что мы не устоимъ, и что шестичасовая работа была напрасна. Гигантскіе валы но отлетали болѣе назадъ -- гребни ихъ обрывались и скатывались черезъ стѣну и разносились далеко но улицамъ. Крича отъ страха, разбѣжалась толпа, собравшаяся внизу; изъ насъ, работниковъ, никто не могъ болѣе оставаться на верху; я видѣлъ, какъ нѣкоторые арестанты, до сихъ поръ шутившіе съ опасностью, поблѣднѣли и, качая головою, говорили: невозможно, теперь ужь больше невозможно.
   Но тутъ наступило самое ужасное дѣйствіе этой страшной драмы.
   Маленькое, голландское морское судно, стоявшее на рейдѣ, сорвалось съ якоря и понеслось но разлившейся водѣ, поднимаясь я опускаясь, какъ орѣховая скорлупка, и съ каждой волною подбрасывавшей его, неслось все ближе и ближе къ стѣнкѣ, которую мы защищали. Мы видѣли отчаянные жесты несчастныхъ, привязанныхъ къ мачтѣ, намъ казалось, будто мы слышимъ даже крикъ ихъ.
   -- Неужели мы ничего не можемъ для нихъ сдѣлать? вскричалъ s, смотря на директора съ отчаяніемъ и со слезами на глазахъ.
   Онъ печально покачалъ головою.
   -- Можетъ быть одно, сказалъ онъ; -- что если судно выброситъ сюда на верхъ, мы попробуемъ удержать его, чтобы волною не унесло его назадъ. Если это не удастся, то и тѣ погибнутъ, и мы тоже, потому что судно пробьетъ у насъ отверстіе, которое мы не успѣемъ задѣлать. Вели привязать къ самымъ крѣпкимъ столбамъ самыя толстыя веревки. Это хотя и слабая надежда, по все-таки надежда. Идемъ!
   Мы поспѣшили къ тому мѣсту, куда очевидно несло судно и отъ котораго оно было только на разстояніи нѣсколькихъ сотъ футовъ. Весь народъ сошелъ со стѣны и спрятался гдѣ могъ отъ страшной бури; но теперь, видя, что директоръ самъ взялъ топоръ въ руки, всѣ арестанты снова собрались и принялись за работу съ какимъ-то бѣшенствомъ, сравнительно съ которымъ все, что они дѣлали до сихъ поръ, казалась ребяческой игрой.
   Веревки были прикрѣплены. Я и еще трое арестантовъ, какъ самые сильные, стояли на стѣнѣ, выжидая благопріятную минуту. Страшное ожиданіе, отъ котораго у самыхъ храбрѣйшихъ застывала въ жилахъ кровь, у юношей могли посѣдѣть волосы!
   И то, что считалось едва возможнымъ -- удалось! Гигантскій валъ принесъ на спинѣ своей судно. Валъ разбился -- мы всѣ были облиты, какъ потопомъ; но мы устояли, цѣпляясь ногтями за столбы, и когда могли опять видѣть другъ друга, судно лежало уже какъ пойманный китъ на боку, на верху стѣны. Мы бросились къ нему; согни рукъ въ одно время привязывали веревки къ мачтамъ, а сотни другихъ отвязывали блѣдныхъ людей -- ихъ было пятеро -- отъ мачтъ, къ которымъ они привязали себя. Все было сдѣлано прежде чѣмъ подошелъ слѣдующій валъ. Неужели онъ отниметъ у насъ нашу добычу? Валъ подошелъ, за нимъ другой, третій; но веревки держутъ; слѣдующіе валы слабѣе перваго и наконецъ четвертый не достигаетъ стѣны, а пятый остается еще далѣе; -- въ страшныхъ раскатахъ грома, оглушавшихъ насъ въ продолженіи столькихъ часовъ наступаетъ промежутокъ; флаги на качавшихся мачтахъ въ гавани, развивавшіеся къ востоку, вдругъ опали, и потомъ полетѣли къ западу; буря утомилась, вѣтеръ перемѣнился, и побѣда за нами!
   Побѣда за нами! Всѣ понимали это тогда. Изъ устъ этихъ грубыхъ людей вылетѣло безконечное ура. Они пожимали другъ другу руки; даже обнимались другъ съ другомъ -- ура! ура! и ура! раздавалось со всѣхъ сторонъ.
   Побѣда за нами -- но дорого она куплена.
   Когда взоры мои искали того, кому всѣмъ были обязаны, его не было на томъ мѣстѣ, гдѣ я въ послѣдній разъ его видѣлъ. Но я видѣлъ какъ народъ бѣжалъ къ тому мѣсту, и я побѣжалъ вмѣстѣ съ нимъ; я бѣжалъ скорѣе погоняемый безпокойствомъ, придавшимъ мнѣ крылья. Я протиснулся сквозь нѣсколько десятковъ человѣкъ, стоявшихъ кучей, и смотрѣвшихъ на человѣка, лежавшаго на землѣ и головою прислонившагося на колѣни вахтмистра. Человѣкъ этотъ былъ блѣденъ, какъ смерть; ротъ его былъ покрытъ кровавой пѣной, а вокругъ него земля окрасилась кровью, свѣжей кровью, кровью сердца лучшаго изъ людей.
   -- Что онъ, умеръ? спросилъ одинъ изъ присутствующихъ.
   Но герой этотъ еще не долженъ былъ умереть; ему надо было исполнить еще одинъ долгъ. Онъ кивнулъ мнѣ, когда я къ нему наклонился, и уста его что-то прошептали, но звука уже не было слышно. Я понялъ, и, взявъ обѣими руками, поднялъ его. Высокая фигура его поднялась, опираясь на меня. Всѣ арестанты, которыхъ опъ привелъ сюда и хотѣлъ увести, могли видѣть его. Онъ снова кивнулъ мнѣ, и глазами показалъ на руку; я поднялъ эту безсильную восковой бѣлизны руку, и она указала арестантамъ на дорогу, по которой мы пришли днемъ. И никто не смѣлъ ослушаться этого безмолвнаго торжественнаго приказанія. Всѣ собрались въ кучу, и встали рядами; мы съ вахтмистромъ понесли умиравшаго предводителя. За нами двинулись арестанты, и пошли мы въ обратный путь торжественно и медленно.
   Наступила ночь, изрѣдка порывы бури напоминали о самомъ ужаснѣйшемъ днѣ, какой только привелось намъ прожить. Арестанты, работавшіе сегодня внѣ стѣнъ тюрьмы, спали на ложахъ спокойной совѣсти, о которыхъ говорилъ имъ директоръ. Директоръ ихъ тоже спалъ, и ложе его было такъ мягко, какъ только можетъ быть мягко ложе смерти послѣ добрыхъ дѣлъ.
   

ГЛАВА XVII.

   Спустя годъ послѣ этого происшествія, одинокій путешественникъ поднимался на одинъ изъ холмовъ, которыми окруженъ съ нагорной стороны благочестивый городъ X. Онъ шелъ тихо, какъ человѣкъ утомленный долгой ходьбой, и нога его съ трудомъ передвигалась по песку, но которому плещется иногда море. Но путникъ не былъ утомленъ, онъ впродолженіи цѣлаго дня прошелъ только нѣсколько миль, а для него было бы ребяческой игрой, если бы онъ даже прошелъ вдвое болѣе. Узелокъ, который онъ несъ на палкѣ, на плечѣ, тоже не могъ утомить его, потому что былъ черезчуръ малъ, а тѣмъ не менѣе, чѣмъ ближе онъ подходилъ къ тремъ соснамъ, возвышавшимся на верху холма, тѣмъ онъ шелъ тише и тише. Онъ даже постоянно останавливался и прижималъ руку къ сердцу, какъ будто ему не доставало духу пройти еще нѣсколько оставшихся шаговъ. На верху, подъ соснами, онъ опять остановился; палка и узелокъ упали у него съ плеча; онъ протянулъ руки къ городку на морскомъ берегу, вмѣстѣ съ моремъ, открывшемуся его взорамъ. Потомъ этотъ человѣкъ, высокій и сильный, упалъ подъ соснами въ траву, и рыдалъ и плакалъ, какъ ребенокъ; потомъ привсталъ, качая головою, положилъ локти на землю, и такъ лежалъ онъ долго, долго, и смотрѣлъ на морской городокъ, лежавшій внизу, острые фронтоны и кровли котораго были освѣщены багровымъ вечернимъ солнцемъ.
   Какія мысли роились въ головѣ одинокаго путника? Какія чувства наполняли его безпокойно волнующуюся грудь?
   Поэту, легкомысленно поставившему своего героя въ подобное положеніе, пришлось бы задуматься надъ отвѣтомъ на этотъ вопросъ. Я же могу отвѣчать на него безъ труда, потому что, къ счастію, путникъ на холмѣ подъ соснами -- это я самъ. И съ тѣхъ поръ, какъ я лежалъ тамъ, прошло не такъ много лѣтъ, чтобы я могъ забыть часъ и мѣсто и мысли, волновавшія меня тогда.
   Что волновало меня?
   Рои воспоминаній изъ тѣхъ лѣтъ, когда я былъ еще мальчикомъ, и когда все, что я видѣлъ здѣсь предъ собою, было мѣстомъ моихъ игръ: городъ отъ самыхъ глубокихъ рвовъ около вала до шпиля башни, сады, поля, луга и пустоши, окружавшія его, до холма, на которомъ я лежалъ; гавань съ лодками и съ блестящимъ моремъ, по которому я любилъ кататься въ челнокѣ, когда городскія башни багровѣли также, какъ и теперь отъ вечерняго солнца.
   Взоры мои обращались то въ ту, то въ другую сторону и всюду встрѣчали мѣста, привѣтствовавшія меня, какъ старые знакомые, но они не останавливались ни на чемъ долго, подобно тому, какъ мы, перелистывая знакомую намъ книгу, отыскиваемъ извѣстнаго мѣста и переворачиваемъ листъ за листомъ, гдѣ каждая строчка, попадавшаяся намъ на глаза, намъ знакома, и тѣмъ не менѣе это все-таки не то мѣсто, которое мы ищемъ.
   Конечно, старый одноэтажный домъ въ узкой "Гафенгассе" съ низенькимъ фронтономъ, такъ низокъ, а "Гафенгассе" вся закрыта большими домами главной городской улицы; какъ же могъ я видѣть съ этого мѣста маленькій домъ съ низкимъ фронтономъ.
   А все-таки зачѣмъ прошелъ я этотъ путь, эти четыре мили отъ мѣста моего заключенія -- первый путь человѣка, снова ставшаго свободнымъ -- затѣмъ, чтобы видѣть домъ и если посчастливится, то видѣть хоть въ щель ставни того, кто живетъ въ немъ! Прійти же къ нему, взглянуть ему прямо въ глаза, обнять его, какъ рвалось мое сердце -- на это я не смѣлъ надѣяться, не смѣлъ надѣяться послѣ того, что случилось. Вѣдь въ короткихъ письмахъ, которые онъ писалъ въ отвѣтъ на мой, въ продолженіи всѣхъ долгихъ семи лѣтъ заключенія, никогда не было ни слова любви, утѣшенія, прощенія.
   На послѣднее письмо мое, посланное недѣлю тому назадъ, въ которомъ я заранѣе поздравлялъ его съ днемъ рожденія -- ему должно было минуть шестьдесятъ семь лѣтъ -- и писалъ ему, что день этотъ будетъ днемъ моего освобожденія, и спрашивалъ его могу ли я осмѣлиться показаться ему въ этотъ день -- явиться другимъ человѣкомъ и, какъ я надѣюсь, исправившимся; на это письмо, которое я писалъ со слезами на глазахъ и дрожащей рукой, я не получилъ даже отвѣта.
   Съ высокихъ кровель и остроконечныхъ фронтоновъ, съ развѣвавшихся флаговъ кораблей въ гавани, съ обѣихъ церковныхъ колоколенъ изчезъ наконецъ багровый солнечный свѣтъ; легкій туманъ поднялся съ луговъ и нолей, тянувшихся отъ холма къ городу; но шоссе, обсаженному хилыми фруктовыми деревьями, проѣхала почта. А слѣдилъ взоромъ за тихо катившимся экипажемъ, пока тотъ не скрылся за первыми домами предмѣстья. Тамъ и сямъ по узкимъ тропинкамъ между полями двигались къ городу фигуры работниковъ, наконецъ и они изчезли. Ночь приближалась все болѣе и болѣе, туманъ дѣлался гуще, все живущее стало исчезать и только виднѣлись два зайца, скакавшіе но сжатому нолю, и огромная стая воронъ, вылетѣвшихъ изъ сосѣдняго сосноваго лѣса, гдѣ я обыкновенно игралъ съ своими товарищами въ разбойниковъ и жандармовъ, и темнымъ облакомъ на свѣтломъ вечернемъ небѣ, каркая, потянулась къ старымъ церковнымъ колокольнямъ.
   Теперь насталъ часъ.
   Я всталъ, снова повѣсилъ узелокъ на палку и, тихо спустившись съ холма, пошелъ къ городу по нолямъ, покрытымъ туманомъ. Не доходя до города, я еще разъ остановился -- мнѣ казалось, что еще было не довольно темно. Я никого не боялся и мнѣ нечего было бояться кого нибудь. Даже передъ своимъ жесточайшимъ врагомъ, юстицратомъ Геккепфеннгомъ, если бы я встрѣтилъ его; даже передъ страшнымъ Луцемъ и Фильяномъ, городскими сторожами, но потупилъ бы я глазъ и не свернулъ бы въ сторону, и тѣмъ не менѣе, мнѣ казалось, что еще не довольно темно.
   Въ полуобнаженныхъ вершинахъ буковыхъ деревьевъ, у стволовъ которыхъ я стоялъ, вѣтеръ зашелестѣлъ сильнѣе; взглянувъ на верхъ, я сквозь вѣтви увидѣлъ загорѣвшуюся звѣзду и рѣшился идти.
   Какъ глухо раздавались таги мои но пустымъ улицамъ и какъ глухо билось сердце мое въ стѣсненной груди! Когда я шелъ подъ навѣсомъ ратуши, старикъ Рютербушь, ночной сторожъ, стоялъ съ непокрытой головой и безъ оружія подлѣ сторожки, и задумчиво смотрѣлъ на пустой столъ и бочку, гдѣ помѣщалась пирожная торговля тетушки Меллеръ, а часы на башнѣ церкви св. Николая прозвонили въ это время восемь разъ. Не умерла ли тетушка, что старикъ Рютербушь такъ задумчиво смотритъ на пустую бочку и не взглянетъ даже на своего стараго знакомаго изъ тюрьмы?
   Умерла? Отчего же ей и не умереть. Она была стара, когда я ее въ послѣдній разъ видѣлъ, такъ же стара, какъ мой отецъ -- она это разъ мнѣ сама сказала, когда я протранжиривалъ у все свои карманныя деньги. Такъ же стара, какъ мой отецъ!-- Рѣзкій вѣтеръ пронесся подъ навѣсомъ; я вздрогнулъ отъ головы до ногъ и пошелъ ускореннымъ шагомъ, похожимъ скорѣе на бѣгъ, черезъ маленькую площадь, но покатымъ улицамъ, къ гавани.
   Тамъ была Гафенгассе, тамъ былъ домъ! Слава Богу! Сквозь ставни двухъ оконъ съ лѣвой стороны виднѣлся огонь. Слава Богу!
   Теперь я хотѣлъ и долженъ былъ сдѣлать то, что долженъ былъ бы сдѣлать тогда, и чего не сдѣлалъ: идти къ нему и сказать ему: прости меня! Я взялся за мѣдную ручку звонка -- она лежала какъ кусокъ льду у меня въ горячей рукѣ. Колокольчикъ какъ-то сипло прозвонилъ, и послѣ этого на порогѣ комнатки съ правой стороны, появилась, точно также какъ въ тотъ достопамятный вечеръ, вѣрная Рикхенъ. Нѣтъ, не совсѣмъ была она такою, какъ въ тотъ вечеръ. Ея маленькая, сморщенная фигура была одѣта вся въ черное. Черная лента вилась но бѣлоснѣжному чепцу, широкія оборки котораго въ видѣ сіянія окаймляли ея сморщенное лицо. А изъ этого сморщеннаго лица выглядывали два заплаканныхъ глаза.
   -- Рике! сказалъ я -- больше я ничего не могъ проговорить.
   -- Георгъ! Боже ты мой! вскричала старуха, поднявъ руки и бросившись ко мнѣ.-- Георгъ!
   Она взяла меня за обѣ руки, и смотрѣла на меня безмолвно рыдая, въ то время, какъ слезы текли по ея щекамъ и губы дрожали. Ей нечего было говорить; я не спрашивалъ, что случилось; а спросилъ только: "Когда?"
   -- Сегодня ровно недѣля, проговорила старуха; -- не дожилъ даже и до дня рожденія.
   -- Чѣмъ онъ умеръ?
   -- Не знаю, и никто не знаетъ; докторъ Бальтазаръ говоритъ, что онъ и понять не можетъ; онъ не быль здоровъ съ тѣхъ поръ, какъ ты ушелъ, и ему становилось все хуже и хуже, хотя онъ не хотѣлъ въ этомъ сознаться, а двѣ недѣли тому назадъ онъ слегъ въ постель, и лежалъ и смотрѣлъ такъ спокойно, и иногда писалъ только въ своей тетрадкѣ, писалъ еще вечеромъ наканунѣ смерти, а когда я пришла поутру, онъ былъ уже мертвый, а тетрадка торчала изъ подъ одѣяла, и я взяла се и никому не показывала, когда пришли сюда все опечатывать; мнѣ все казалось, что я должна это спрятать для тебя, онъ часто шепталъ твое имя, когда писалъ въ этой тетради; что такое онъ писалъ, я не знаю -- вѣдь я не умѣю читать. Я схожу за ней.
   Она между тѣмъ отворила дверь въ комнату отца. Тамъ было чисто, какъ всегда, грустно чисто, но еще непріютнѣе -- бѣлые шнурки на замкахъ конторки и шкапа въ углу смотрѣли на меня какъ-то знаменательно.
   -- Зачѣмъ на столѣ горитъ лампа? спросилъ я.
   -- Вѣдь они пріѣдутъ сегодня вечеромъ.
   -- Кто пріѣдетъ?
   -- Сарра съ мужемъ и вѣроятно съ дѣтьми. Развѣ ты этого не знаешь?
   Я ничего не знаю, ничего! А вотъ лежитъ мое письмо, нераспечатанное! Даже и прочесть-то ему не удалось его.
   Я опустился на стулъ, стоявшій передъ письменнымъ столомъ. Я никогда не сидѣлъ на этомъ стулѣ, и едва смѣлъ дотрогиватся до него. Это пришло мнѣ тогда въ голову вмѣстѣ со многими, многими другими грустными- мыслями и голова моя поникла на руки; я съ удовольствіемъ заплакалъ бы; по плакать я не могъ.
   Тутъ пришла старуха и принесла тетрадь, о которой говорила. Я зналъ ее; эта была толстая тетрадь въ четвертушку листа, въ кожаномъ переплетѣ, и съ застежками. Я часто видѣлъ ее въ рукахъ отца но вечерамъ, послѣ окончанія работы: но я никогда не смѣлъ заглянуть въ нее, если бы даже и представился случай, что впрочемъ бывало не часто, потому что отецъ тщательно пряталъ ее. Теперь она лежала передо мною открытою; я перевертывалъ одинъ листокъ за другимъ грубой толстой бумаги, испещренной опрятнымъ, педантическимъ почеркомъ отца, столько знакомымъ мнѣ. Почеркъ не перемѣнился, хотя въ тетради писалось въ теченіе сорока лѣтъ, и чернила на первыхъ страницахъ почти совсѣмъ пожелтѣли. Только на послѣдней страницѣ сила эта, казалось, надломилась. Буквы становились все угловатѣе и неправильнѣе, и казались печальными развалинами того, чѣмъ онѣ были прежде; послѣднее слово едва уже можно было разобрать. Это было мое имя.
   И всюду на первыхъ страничкахъ, за послѣдніе двадцать семь лѣтъ, встрѣчалось мое имя.
   "Сегодня родился у меня сынъ -- крѣпкій мальчишка; бабушка говоритъ, что она во всю свою жизнь не видывала такого крѣпкаго ребенка; онъ точно святой Георгій. Георгомъ онъ и будетъ называться и будетъ радостью моей жизни и опорою старости. Это предопредѣленіе Божіе!
   "Георгъ быстро ростетъ -- стояло на другой страницѣ -- онъ уже выше брата своего Фритца, хотя и тотъ не малъ, и кажется голова у него хорошая; онъ, несмотря на свои три года, выказываетъ иногда столько ума, что надо удивляться. Скоро придется отдать его въ школу."
   Въ другомъ мѣстѣ опять стояло: "Кистеръ Фельрадъ не можетъ нахвалиться моимъ Георгомъ; можетъ быть учиться онъ могъ бы лучше, но сердце, говорилъ мнѣ старикъ, у мальчика добрѣйшее; онъ будетъ когда нибудь хорошимъ человѣкомъ, я, конечно, не доживу до этого, вы же доживете, и тогда вспомните, что я говорилъ вамъ это".
   Такимъ образомъ шло еще нѣсколько страницъ: "Георгъ, мой славный мальчикъ! Чудный малый мой Георгъ!"
   Потомъ пришли другія времена; Георгъ не вертѣлся уже болѣе постоянно у него на языкѣ, Георгъ не былъ уже его славнымъ мальчикомъ, его чуднымъ малымъ. Георгъ не хотѣлъ вести себя порядочно ни въ школѣ, ни дома, ни на улицѣ и нигдѣ. Георгъ былъ негодяй! Нѣтъ, нѣтъ, это уже слишкомъ, онъ могъ бы быть и долженъ бы быть лучше, и онъ вѣрно исправится!
   Потомъ шло нѣсколько страницъ, на которыхъ не попадалось болѣе имени Георга. Тамъ говорилось о разныхъ семейныхъ дѣлахъ: о смерти матери, ужасномъ извѣстіи о смерти брата, и дочь Сарра опять, въ третій, въ четвертый разъ, родила ему внука, или внучку, и что его потребовали къ казначею и дали прибавку и потомъ дали награду -- но имя Георга не появлялось.
   Не появлялось и на послѣднихъ страницахъ, гдѣ рѣчь шла опять о "немъ"; что "его" въ тюрьмѣ всѣ такъ любятъ, и что господинъ директоръ, фонъ-Цоренъ, еще сегодня спрашивалъ снова, неужели "онъ" до сихъ поръ не кажется достойнымъ прощенія отца.
   "Я пробовалъ написать ему сегодня все, что у меня на сердцѣ, по я не могу преодолѣть себя, я скажу ему, когда онъ возвратится, если ему еще значитъ что нибудь моя любовь, любовь стараго, дряхлаго отца; но написать этого я не могу!"
   На послѣдней страницѣ было: "Это неправда, навѣрное неправда! Шесть съ половиною лѣтъ былъ онъ хорошъ, примѣрно велъ себя, и вдругъ во второй половинѣ седьмаго года вдругъ сталъ никуда негоднымъ! Я слышу, что полаго директора не очень хвалятъ; покойный -- вотъ былъ благородный человѣкъ и всегда такъ хвалилъ его; нѣтъ, нѣтъ, что бы ни думали о немъ, а мальчикъ мой не дурной человѣкъ, нѣтъ не дурной".
   Самое послѣднее было; "Черезъ недѣлю онъ свободенъ, и за! станетъ меня больнымъ, въ постели, если только застанетъ. Я желаю этого ради него; вѣдь ему все-таки будетъ больно, если онъ не застанетъ меня. Всѣ., эти года я думалъ, что онъ не любитъ меня, потому что иначе онъ не огорчилъ бы меня такъ сильно, но сегодня я видѣлъ сонъ, что онъ тутъ, и я обнималъ его. Я говорилъ ему: Георгъ".
   Я смотрѣлъ разгорѣвшимися глазами на пустую страницу, какъ будто на ней должны были явиться слова, которыя отецъ во снѣ сказалъ мнѣ; но слова не явились, какъ пристально ни смотрѣлъ я, и, наконецъ, отъ слезъ, капавшихъ у меня изъ глазъ, я ничего болѣе не видѣлъ.
   -- Не плачь такъ, Георгъ, сказала добрая старушка;-- я знаю, что онъ любилъ тебя болѣе чѣмъ другихъ, гораздо, гораздо болѣе. И хоть онъ и умеръ отъ печали но тебѣ -- но вѣдь онъ былъ старикъ и теперь онъ успокоился у нашего небеснаго Отца, гдѣ ему хорошо, гораздо лучше, чѣмъ здѣсь, хотя Господу извѣстно, что впродолженіи этихъ двадцати лѣтъ, я только и заботилась о томъ, чтобы ему было хорошо.
   -- Я знаю это, знаю, и благодарю тебя тысячу, тысячу разъ, вскричалъ я, схвативъ морщинистыя, коричневыя руки старухи.-- А теперь скажи, что ты будешь дѣлать, что могу я для тебя сдѣлать?
   Она посмотрѣла на меня и покачала головою; вѣроятно ей показалось страднымъ, что Георгъ изъ острога хотѣлъ для нее что нибудь сдѣлать.
   Я повторилъ вопросъ свой.
   -- Ахъ ты бѣдняга, сказала она;-- тебѣ довольно будетъ заботы и о самомъ себѣ, потому что послѣ него навѣрное осталось немного; онъ былъ слишкомъ добръ, помогалъ всѣмъ, и мнѣ онъ купилъ помѣщеніе въ богадѣльнѣ на нѣсколько лѣтъ, что мнѣ осталось прожить. Многаго ты не получишь, Сарра тоже хочетъ взять свою долю; они думали, что получатъ все, но надо раздѣлить между вами все поровну, это я слышала изъ собственныхъ устъ его, и могу поклясться въ этомъ, и поклянусь, если они вздумаютъ оспаривать у тебя, такъ какъ онъ не оставилъ завѣщанія.
   Въ эту минуту кто-то сильно позвонилъ въ колокольчикъ.
   -- Ахъ ты Господи! воскликнула старуха, всплеснувъ руками;-- это они!
   Она заковыляла изъ комнаты, дверь которой осталась незакрытой. Мнѣ пришло въ голову, что я никогда не любилъ сестры, что я нѣсколько лѣтъ тому назадъ разстался съ нею враждебно, и что въ этотъ промежутокъ времени не полюбилъ ее; но что теперь до этого,-- теперь, когда и я и она лишились отца, когда мы оба должны протянуть другъ другу руки черезъ могилу отца?
   Я вышелъ къ небольшія сѣни, почти биткомъ набитыя пріѣхавшими; тамъ стояли: высокая блѣдная женщина вся въ черномъ, маленькій, круглый, красный человѣкъ въ формѣ таможеннаго чиновника, и, сколько я могъ разсмотрѣть, съ полдюжины дѣтей отъ двѣнадцати или десяти лѣтъ до грудного ребенка, котораго высокая худая женщина прижала къ себѣ, когда я показался на порогѣ, бросивъ при этомъ на меня скорѣе враждебный, чѣмъ испуганный взглядъ. Маленькій толстякъ въ формѣ всталъ съ смущеннымъ лицомъ между мною и группою дѣтей съ матерью и сказалъ, потирая неуклюжія руки свои:
   -- А мы не ждали васъ здѣсь, гм! зятюшка! гм! Но это хорошо, что вы здѣсь! гм! Милая жена моя только оправится немного, гм! А мы пока пойдемъ въ комнату покойнаго батюшки, и тамъ на свободѣ можемъ поговорить. Не такъ ли, милая жена?
   Человѣкъ повернулся на каблукахъ къ своей милой женѣ, которая, вмѣсто всякаго отвѣта, вошла, ведя передъ собою дѣтей, въ комнату старой служанки. Онъ снова повернулся на каблукахъ и еще съ большимъ смущеніемъ сталъ потирать себѣ руки и сказалъ: "Гм!"
   Мы вошли въ комнату отца; я сѣлъ на рабочій стулъ отца, зять же мой былъ такъ взволнованъ, что сидѣть не могъ. Онъ ходилъ мелкими торопливыми шагами взадъ и впередъ по комнатѣ, и подходя къ двери, всякій разъ останавливался и прислушивался, наклоняя нѣсколько голову на бокъ, не зоветъ ли его милая его жена, послѣ чего каждый разъ произносилъ: "Гм!"
   Долго толковалъ мнѣ маленькій человѣкъ, безъ устали прохаживаясь отъ двери до печки и отъ печки до двери, о всякой всячинѣ, и все, что онъ толковалъ, было такъ глупо и неловко, какъ и самъ онъ. Кажется, онъ и его милая жена твердо надѣялись, что я никогда не выйду ужъ изъ тюрьмы, въ особенности же послѣ того, какъ я еще сверхъ срока въ наказаніе былъ подвергнутъ на полгода заключенію. Хотя онъ очень радовался, что опасенія его и жены его не исполнились, но, тѣмъ не менѣе, я долженъ былъ согласиться, что тяжело королевскому чиновнику быть зятемъ человѣка, сидѣвшаго въ рабочемъ домѣ. Что неужели я думаю, что чиновникъ съ такимъ родствомъ можетъ сдѣлать карьеру? Что это просто ужасно, такъ сказать, невообразимо, и что если бы онъ могъ это предвидѣть...
   Маленькій человѣкъ брюзгливо взглянулъ на меня. Я сидѣлъ спокойно и пристально смотрѣлъ на него. Я былъ просто гигантомъ сравнительно съ нимъ, и только-что вышелъ изъ тюрьмы. Въ концѣ концовъ неблагоразумно было говорить со мною такимъ тономъ, и потому начался длинный разсказъ о печальной жизни мелкаго чиновника съ большой семьей на польской границѣ. Хотя но желанію своей милой жены, желавшей ухаживать за своимъ старымъ отцомъ, онъ перешелъ сюда; но вдругъ старикъ, который вѣроятно отлично принялъ бы ихъ -- умеръ, а жизнь здѣсь гораздо дороже, и кромѣ того дорога съ такимъ количествомъ дѣтей, а маленькому всего шестьнадцать недѣль, и если они даже и получатъ наслѣдство, то цифра дѣлителя удвоилась, и если дѣлимое невелико...
   Съ меня было довольно, я наслышался до сыта.
   -- Знали ли вы прежде эту тетрадь? сказалъ я, кладя руку на отцовскій дневникъ.
   -- Нѣтъ, отвѣчалъ человѣчекъ.
   -- Отдайте мнѣ эту тетрадь, и я отказываюсь отъ отцовскаго наслѣдства. Это дневникъ отца, неимѣющій для васъ ни малѣйшаго интереса. Согласны?
   -- Конечно, то есть, гм! я не знаю, какъ моя милая жена -- надо вѣдь посмотрѣть, отвѣчалъ зять, въ смущеніи потирая руки, и устремляя на тетрадь маленькіе припухшіе глаза.
   -- Такъ посмотрите.
   Теперь я началъ ходить по комнатѣ, въ то время, какъ мужъ своей милой жены сѣлъ за столъ ревизовать подозрительную тетрадь.
   Казалось, что обыкновенное чтеніе не могло удовлетворить его; поэтому онъ сталъ ревизовать ее инымъ способомъ: онъ взялъ за переплетъ, открылъ тетрадь и энергически трясъ ее съ полминуты. Но такъ какъ и этотъ методъ ни къ чему не привелъ, то онъ отказался отъ дальнѣйшихъ розысковъ, какъ отъ дѣла безнадежнаго, и, положивъ книгу, всталъ и сказалъ потирая руки: "Гм!"
   -- Согласны? сказалъ я.
   -- Да, конечно, разумѣется, такъ сказать, то есть, вѣдь дѣло это надо сдѣлать на бумагѣ -- строчки двѣ только -- чтобы пока хоть имѣть въ рукахъ,-- потомъ можно будетъ у нотаріуса...
   -- Что вамъ угодно, и какъ вамъ угодно.
   -- Вотъ!
   Человѣчекъ взглянулъ на бумагу и на меня, а я между тѣмъ завязывалъ тетрадку къ себѣ въ узелокъ и взялъ палку въ руки. Онъ не зналъ, что ему со мною дѣлать, и кажется сталъ считать меня помѣшаннымъ; это ясно сказалось въ выраженіи его лица; -- во всякомъ случаѣ онъ былъ очень радъ отдѣлаться отъ меня.
   -- Ужь идете! сказалъ онъ;-- развѣ вы не хотите видѣть мою милую жену?..
   Мнѣ не надо было видѣть его милую жену, и потому я прошепталъ что-то въ родѣ извиненія, вышелъ изъ комнаты и, пожавъ мимоходомъ руку старой Рикѣ, очутился на улицѣ.
   Я какъ-то смутно помню, что было потомъ. Хотя это не былъ сонъ, но точно какъ во снѣ я отправился на кладбище на Мюленфорштадтъ, постучался къ сторожу могильщику, который ложился уже спать, сталъ на колѣни передъ свѣжей могилой далъ потомъ денегъ старику, провожавшему меня съ фонаремъ, и просилъ его на слѣдующее же утро покрыть могилу дерномъ; потомъ я пошелъ обратно и проходилъ у городскихъ воротъ мимо виллы коммерціи совѣтника, гдѣ всѣ окна были освѣщены, и въ освѣщенныя окна виднѣлись танцующія пары, но музыки я не слыхалъ, потомъ я спрашивалъ себя, танцуетъ ли теперь и Гермипія, и мнѣ пришло въ голову, что хорошенькой дѣвочкѣ теперь должно быть уже семнадцать лѣтъ, если только она тоже не умерла.
   Мнѣ стало невыразимо тяжело и казалось, будто весь свѣтъ вымеръ, и живъ я одинъ, и тѣни усопшихъ танцуютъ вокругъ меня по музыкѣ, которой я не слышу.
   Такъ шелъ я по городу, по пустыннымъ, безмолвнымъ улицамъ къ гавани, шелъ безсознательно той же дорогой, которую любилъ всего болѣе въ юности.
   Морской вѣтеръ несся мнѣ на встрѣчу и пріятно прохлаждалъ мою пылавшую голову.
   Я полной грудью впивалъ морской воздухъ. Нѣтъ, нѣтъ, свѣтъ не вымеръ, я не одинъ остался въ живыхъ, и есть еще другая музыка, чудная музыка, музыка вѣтра, играющая вокругъ мачтъ и снастей, и музыка волнъ, плещущихся около гаванской насыпи и около кораблей! Нѣтъ, нѣтъ, она не умерла, еще существуютъ люди, которые меня любятъ, и которыхъ я смѣлъ опять любить всемъ сердцемъ!
   На пристани, гдѣ обыкновенно приставалъ пароходъ, и гдѣ онъ и теперь стоялъ, толпилась цѣлая куча народа. Мнѣ пришло въ голову, что я могу проѣхать въ столицу на этомъ пароходѣ.
   Когда я, размышляя объ этомъ, остановился на пристани, мимо меня пронесли носилки, на какихъ обыкновенно носятъ тяжелыхъ больныхъ -- на носилкахъ только не было покрышки, ее въ торопяхъ или забыли, или по случаю ночи не сочли нужнымъ взять.
   -- Что это? спросилъ я у кого-то.
   -- Истопникъ съ парохода "Елизавета", сломалъ себѣ ногу, проворчалъ одинъ изъ носильщиковъ, въ которомъ я узналъ своего стараго знакомаго, городскаго сторожа Луца.
   -- И надо намъ снести его въ госпиталь, сказалъ его товарищъ, ужасный Фольянъ.
   -- Бѣдняга, сказалъ я.
   -- Да, сказалъ Луцъ;-- а жена его только-что родила.
   -- А дѣтей-то было ужъ восемь человѣкъ.
   -- Нѣтъ семь! сказалъ Луцъ,
   -- Нѣтъ восемь! утверждалъ Фольянъ.
   Толпа, стоявшая на пристани, зашевелилась.
   -- Вотъ и положили его! сказалъ Луцъ.
   -- Нѣтъ восемь! сказалъ Фольянъ, который казалось не любилъ уступать въ спорѣ.
   Луцъ былъ правъ; больного вынесли съ парохода и положили на пристань. Это былъ очень высокій, здоровый мужчина, котораго несли шесть человѣкъ, и который, несмотря на свое крѣпкое тѣлосложеніе, все-таки стоналъ и бился отъ боли. Когда городскіе сторожа хотѣли больного приподнять на носилки, они вѣроятно очень неловко взялись за это дѣло, потому что тотъ громко закричалъ. А растолкалъ толпу и подошелъ къ нему. Они снова положили его на полъ; я распросилъ его, какъ удобнѣе будетъ его взять и самъ сталъ помогать. "Слава Богу, прошепталъ больной попался умный человѣкъ".
   Больного понесли, и я шелъ нѣкоторое время подлѣ, чтобы посмотрѣть все ли въ порядкѣ. Довольно ли ему тепло, спросилъ я его, и хорошо ли его несутъ? Онъ отвѣчалъ, что ему довольно тепло, а что нести его могли бы поосторожнѣе. "Вотъ это вамъ", сказалъ я моимъ старымъ знакомымъ, кладя имъ въ руки по монетѣ; -- "и несите его такъ, какъ бы вы несли своего брата или сына". Потомъ я наклонился къ больному и прошепталъ ему нѣчто на ухо, чего не должны были слышать Луцъ и Фольянъ, и далъ ему нѣчто, чего не должны были видѣть Луцъ и Фольянъ. Потомъ пошелъ обратно къ толпѣ, все еще стоявшей на пароходной сходкѣ и на пристани и разсуждавшей о необыкновенномъ происшествіи.
   Въ эту минуту на сходню вошелъ капиталъ и, оборотившись къ толпѣ, сказалъ: "не хочетъ ли кто пнъ васъ поступить вмѣсто Карла Никяапа, только на одинъ рейсъ? я хорошо заплачу.
   Присуствущіе перегляпулись: "Я не могу, Карлъ, сказалъ одинъ: -- ты по можешь ли?" -- "Нѣтъ, Карлъ, сказалъ тотъ;-- а ты, Карлъ?" -- "Я тоже не могу, сказалъ третій Карлъ".
   -- Я могу, сказалъ я, подходя къ капитану.
   Коренастый капитанъ взглянулъ на меня.
   -- Ну, сказалъ онъ, тебѣ это будетъ подъ силу.
   -- Я думаю, отвѣчалъ я.
   -- А можешь ли ты тотчасъ же приняться за дѣло, спросилъ онъ.
   -- Меня тутъ ни что но держитъ, отвѣчалъ я.
   

ГЛАВА XVIII.

   Сѣренькое туманное утро слѣдовало за холодною ночью. "Елизавета" вышла изъ гавани въ шесть часовъ, я же съ трехъ часовъ былъ занятъ топкою. Работа быстро у меня пошла на ладъ и я почти не нуждался въ указаніяхъ ворчливаго неповоротливаго машиниста. Раза два я невольно улыбнулся, когда человѣкъ этотъ бросалъ на меня полусердитый, полуудивленный взоръ за то, что я но спрашивалъ его, самостоятельно поправлялъ то то, то другое въ машинѣ. Я сказалъ ему -- и сказалъ истинную правду,-- что совершенный новичекъ въ этой службѣ; по я ему не сказалъ и до этого ему не было никакого дѣла, что я, учась у моего незабвеннаго учителя механизму пароходной машины, въ совершенствѣ изучилъ на превосходной моделѣ всѣ отдѣльныя части ея до мельчайшихъ подробностей, и что если я исполнялъ впродолженіи нѣсколькихъ часовъ службу истопника, то это будетъ продолжаться только до тѣхъ поръ, пока я буду имѣть видъ истопника. Чтобы сберечь свою одежду, я снялъ ее и нарядился въ блузу моего несчастнаго предшественника. Блуза была мнѣ совершенно впору -- доказательство, что если мое объемистое тѣло было порокомъ, какъ мнѣ часто казалось, то въ этомъ несчастій у меня, по крайней мѣрѣ, былъ товарищъ. Кромѣ того, возня съ углемъ и дѣйствіе дыму, который впродолженіи десяти минутъ вырывался при растопливаніи изъ печки прямо мнѣ въ лицо, сдѣлали то, что самъ другъ мой, докторъ Спелліусъ, такъ гордившійся своею памятью на лица, не узналъ бы меня.
   Конечно, мнѣ было до этого теперь все равно -- къ счастію мнѣ надо было заботиться о другихъ вещахъ.
   Къ счастію! Потому что въ головѣ моей было скверно, а въ сердцѣ еще хуже. Смерть отца, разставшагося съ жизнію прежде, чѣмъ я могъ пожать ему еще разъ строгую, честную руку -- встрѣча съ сострой, которая считала, что дѣти ея при мнѣ не въ безопасности -- мысль о будущемъ, казавшемся тѣмъ мрачнѣе, чѣмъ долѣе было у меня времени подумать, что выйдетъ изъ меня въ этомъ будущемъ -- все это въ то время совсѣмъ убило бы меня, если бы передо мною не было печки, въ которой не горѣли бы такъ славно уголья, не взвивалось бы такъ весело пламя, и не было бы машины, работавшей безъ отдыха неутомимо. Только трудъ даетъ намъ свободу, говаривалъ мнѣ мой учитель: свободный трудъ! Я вѣрилъ ему на слово, но понялъ въ сущности это только тогда, когда почувствовалъ, что отъ утомительной работы тяжесть у меня на сердцѣ становилась легче и легче, и туманъ въ головѣ все болѣе и болѣе разсѣевался. Я почувствовалъ даже какую-то гордость, что сижу тутъ внизу какъ будто дома; и я вспомнилъ о томъ дымѣ восемь лѣтъ тому назадъ, когда я точно такъ-же ѣхалъ на "Пингвинѣ" и ходилъ къ другу моему Клаусу внизъ къ машинѣ, и что машина казалась мнѣ, разгоряченному виномъ, чѣмъ-то страшнымъ, годнымъ только для того, чтобы измолоть себя ею. Добрый Клаусъ! Сколько надѣлалъ я ему тогда хлопотъ и безпокойства; и вѣроятно надѣлаю безпокойства опять и теперь, когда явлюсь къ нему, чтобы при его помощи стать хорошимъ работникомъ. Надѣлаю безпокойства -- по немного; сегодня утромъ я увидалъ, что стою на погахъ тверже, чѣмъ думалъ.
   И тверже, чѣмъ мой тогдашній товарищъ, бородатый машинистъ, стоялъ на своихъ. А стоялъ онъ вовсе не твердо, и мутные глаза и заспаное выраженіе его вовсе непривлекательнаго лица, и неароматическій запахъ водки, распространившійся вокругъ него, безъ труда заставляли догадываться, что походка его невѣрна вовсе не вслѣдствіе морской качки. Онъ не былъ пьянъ; можетъ ли быть пьянъ порядочный машинистъ, даже если онъ просидѣлъ до двухъ часовъ утра съ товарищами со шведскаго почтоваго парохода въ гаванскомъ кабачкѣ, и пилъ тамъ шведскій пуншъ -- по и трезвъ онъ не былъ, не былъ трезвъ навѣрное, такъ что я съ своей стороны началъ наблюдать недовѣрчиво за своимъ товарищемъ, когда онъ, стоя у машины и размышляя о качествѣ шведскаго пунша, впадалъ въ задумчивость, иногда весьма похожую на спокойный сонъ.
   -- Господинъ Вейергангъ, скорѣе грѣлку на переднюю палубу! закричалъ машинисту сверху человѣкъ. Господинъ Вейергангъ мотнулъ мнѣ головой; это дѣло касалось меня спеціально. И я зналъ въ чемъ оно заключалось. Я ѣздилъ довольно часто въ холодную и бурную погоду на пароходахъ, когда отъ качки, дамы, подверженныя морской болѣзни, не могли оставаться въ каютѣ, а отъ сильнаго сѣвернаго вѣтра и брызгъ пребываніе на палубѣ было почти невыносимо, совершенно невыносимо, если бы не являлся истопникъ я не клалъ подъ ноги грѣлокъ изъ желѣзныхъ плитъ, приспособленныхъ для этой пѣли.
   Въ то утро истопникомъ былъ я. Мнѣ было какъ-то странно; во всю свою жизнь я никогда не исправлялъ такой должности, никогда не думалъ, что долженъ буду исправлять ее. Долженъ? Да развѣ я долженъ? Да, я принялъ обязанность заболѣвшаго истопника, а это было частью его обязанности, слѣдовательно я долженъ былъ исполнить ее, и черезъ пять минутъ явился на палубу, неся въ рукахъ, обернутыхъ паклею, нагрѣтую плиту.
   Въ первый разъ я вышелъ на палубу въ полдень. Воздухъ былъ туманенъ и сыръ, за нѣсколько шаговъ ничего не было видно. Вѣтеръ былъ противный, и хотя дулъ не сильно, но пароходъ все-таки качался и волны, разбиваясь о бока, обливали холодными брызгами палубу.
   Палуба была почти пуста, по крайней мѣрѣ такъ казалось, потому что бывшіе тутъ десятка два пассажировъ жались по угламъ, за стѣнками у колесъ, у входа въ каюты, и во всѣхъ защищенныхъ мѣстахъ.
   -- Сюда, любезный другъ, сюда! послышался голосъ, показавшійся мнѣ знакомымъ, и обернувшись я отъ ужаса чуть не уронилъ грѣлки. Передо мною стоялъ мужчина, одѣтый хотя въ старомодное сѣрое пальто съ широкими рукавами на синемъ фракѣ съ золотыми пуговицами, и въ шапкѣ, нахлобученной на глаза, а не на затылкѣ, какъ бывало прежде, но тѣмъ не менѣе это былъ никто иной, какъ мой старый пріятель и закадычный другъ коммерціи совѣтникъ Штреберъ.
   -- Сюда, любезный другъ! вскричалъ онъ еще разъ и показалъ правой рукой -- лѣвой онъ судорожно держался за кабестань,-- на женскую фигуру, сидѣвшую на низенькомъ креслѣ ко мнѣ спиной почти на другомъ краю палубы за высоко-наваленнымъ якорнымъ канатомъ. Фигура плотно запахнулась въ клѣтчатый теплый бурнусъ и повернула ко мнѣ личико, окаймленное лебяжьимъ пухомъ, которымъ былъ обшитъ ея капоръ.
   Это было привлекательное, хорошенькое личико дѣвушки, на щекахъ которой морской вѣтеръ обратилъ нѣжный румянецъ въ яркую краску, и темно синіе блестящіе глаза которой представляли пріятный контрастъ съ сѣрой водой и сѣрымъ воздухомъ. Семь лѣтъ не видалъ я этого лица. Изъ ребенка вышла дѣвушка, во у дѣвушки лицо, или покрайней мѣрѣ ротъ и глаза, были еще ребенка, и но этому рту и глазамъ я узналъ ее. Я невольно вздрогнулъ, и покрѣпче ухватился за грѣлку, чуть-чуть не выпавшую у меня изъ рукъ; кромѣ того я почувствовалъ, какъ кровь прилила у меня къ щекамъ. Не ужасно ли было предстать въ подобной, одеждѣ и съ такимъ выпачканнымъ лицомъ передъ маленькой подругой дѣтства.
   Но эта одежда и грязь послужили къ моему счастью: она взглянула на меня съ нѣкоторымъ удивленіемъ, но узнавая меня.
   -- Такъ, любезный другъ, сказала она,-- положите ее тутъ! и опрокинувшись на спинку кресла, она приподняла немного платье, и изъ подъ него на минуту показались очаровательнѣйшія въ мірѣ ножки, приподнимавшіяся на каблукахъ на мокромъ полу.
   Я всталъ на колѣни и сталъ исполнятъ слою обязанность, но вѣроятно не вполнѣ хорошо, потому что она сказала мнѣ: "Потомъ принесите мнѣ еще грѣлку, когда у васъ будетъ побольше времени; а теперь кажется вамъ некогда".
   -- Да сейчасъ принесите и мнѣ плиту, закричалъ коммерціи совѣтникъ.
   -- И мнѣ тоже, смѣю попросить васъ! послышался тоненькій голосокъ изъ угла между входомъ въ каюту и передней мачтой, гдѣ изъ множества шалей и платковъ выглядывалъ кончикъ краснаго носа, а но вѣтру развѣвался жидкій желтый локонъ, который не могъ принадлежать никому другому, кромѣ какъ Амаліи Дуффь.
   -- Мнѣ тоже! мнѣ тоже! послышались со всѣхъ сторонъ голоса подобныхъ же закутанныхъ фигуръ, съ быстротою отчаянія понявшихъ удобство теплой грѣлки на сырой палубѣ.
   -- Но мнѣ прежде! закричалъ коммерціи совѣтникъ, испугавшійся подобной конкуренціи;-- вѣдь вы знаете, кто я?
   Я не счелъ нужнымъ увѣрять комерціи совѣтника, какъ хорошо знаю я его, и поспѣшилъ уйти съ палубы, гдѣ мнѣ стало жарче, чѣмъ передъ своею печкой. Я пришелъ внизъ въ страшномъ смущеніи, и мысль, что мнѣ надо опять идти на палубу, заставила выступить нотъ на моемъ лицѣ; по когда я подумалъ хорошенько объ этомъ, то убѣдился, что чувство это было одно пустое тщеславіе. Мнѣ не хотѣлось явиться передъ хорошенькой дѣвушкой выпачканнымъ чудовищемъ -- вотъ и больше ничего; при этомъ я стоялъ передъ давно уже нагрѣтыми грѣлками, а сверху между тѣмъ прислуга уже три раза кричала мнѣ, что неужели проклятыя грѣлки до сихъ поръ не готовы.
   -- Экой странъ, сказалъ я самъ себѣ;-- бѣдныя женщины тамъ на верху зябнутъ за то, что я одѣтъ въ изодранную блузу, и что на лицѣ у меня нѣсколько грязныхъ пятенъ.-- Экой стыдъ!
   И я устыдился и поднялся на верхъ и смѣлыми шагами пошелъ къ тому мѣсту, гдѣ сидѣла бѣдная полузамершая гувернантка и корчилась отъ сырости.
   Она мутными глазами посмотрѣла на меня съ выраженіемъ безпомощнаго страданія, и, стуча зубами отъ холода, сказала: "Ахъ, вы добрый человѣкъ, вы мой спаситель!"
   -- Зачѣмъ не сидите вы въ каютѣ? спросилъ я, не прибѣгая къ простонародному нарѣчію, чтобы измѣнить свой голосъ, потому что сильный сѣверный вѣтеръ или смущеніе, или то и другое вмѣстѣ, сдѣлали его неестественно грубымъ и басистымъ.
   -- Я умерла бы внизу, проговорила несчастная.
   -- Ну такъ сядьте по крайней мѣрѣ тамъ, за стѣною у колеса и за вѣтромъ. Вы выбрали тутъ самое худое мѣсто.
   -- Ахъ, вы добрѣйшій, сказала гувернантка;-- вотъ ужь вѣковая истина, что всюду есть добрые люди.
   Я закусилъ губы.
   -- Не могу ли я помочь вамъ? сказалъ я;-- если васъ не пугаетъ моя рабочая блуза...
   -- Не платье человѣка краситъ, прошептала гувернантка, опираясь на мою руку.
   -- Куда ты отправляешься, милая Дуффъ? раздался за нами веселый голосокъ, и Герминія, соскочившая съ своего мѣста, быстро подошла къ намъ, вѣроятно для того, чтобы помочь своей наставницѣ. Но при всемъ своемъ желаніи сдѣлать что нибудь, она не могла отъ хохота исполнить своего намѣренія. Она захлопала въ ладоши и хохотала, показавъ свои бѣлые зубы и потомъ вскричала:-- Плутонъ и Прозерпина. Дуффочка, Дуффочка, вѣдь я всегда говорила, что тебя похитятъ отъ меня!
   И она запрыгала вокругъ по сырому полу такъ же бѣшено, какъ прыгала восемь лѣтъ тому назадъ съ своей собакой по палубѣ "Пингвина", освѣщенной солнцемъ.
   -- Ну приходите же наконецъ ко мнѣ, вы! закричалъ коммерціи совѣтникъ, съ неудовольствіемъ смотрѣвшій на мои заботы о гувернанткѣ.
   -- Еще мнѣ надо принести дамамъ, сказалъ я.
   -- Но вѣдь я просилъ прежде! закричалъ онъ съ нетерпѣніемъ, топнувъ обоими ногами.
   -- Дамамъ всегда отдается преимущество, господинъ коммерціи совѣтникъ, улыбаясь сказалъ капитанъ, проходившій мимо насъ.
   -- Вамъ хорошо говорить, вы привыкли къ этому собачьему холоду! крикнулъ коммерціи совѣтникъ.
   Я снова пошелъ внизъ и не засиживался тамъ. Требованіе грѣлокъ стало всеобщимъ, и мнѣ приходилось исполнять желанія, высказываемыя со всѣхъ сторонъ. При этомъ вѣтеръ становился все холоднѣе и холоднѣе, а туманъ гуще; я замѣтилъ, что веселое лицо капитана становилось все серьезнѣе, и разъ мимоходомъ слышалъ, какъ онъ говорилъ одному пассажиру, вѣроятно тоже моряку: "Хоть бы намъ пройти поскорѣе этотъ проходъ. При такомъ вѣтрѣ въ него могутъ войти большіе корабли, а теперь за сто шаговъ ничего не видно."
   Я достаточно зналъ морское дѣло, чтобы вполнѣ понять страхъ капитана; да кромѣ того у меня были свои причины бояться болѣе него.
   А именно, товарищъ мой, машинистъ Вейергангъ, очевидно съ каждымъ часомъ задумывался все болѣе и болѣе о непосредственныхъ слѣдствіяхъ обильнаго употребленія шведскаго пунша, и хотя машинально исправлялъ еще свою обязанность, весьма пустую когда пароходъ на ходу, тѣмъ не менѣе я отходилъ отъ машины постоянно съ нѣкоторымъ безпокойствомъ. Въ такомъ узкомъ проходѣ легко могла встрѣтиться необходимость какого нибудь сложнаго маневра, а развѣ этотъ человѣкъ качавшійся у машины, былъ способенъ исполнить его?
   Я пошелъ на верхъ съ новой грѣлкой, предназначенной для голубоокой, надмѣнной красавицы. Она снова заняла прежнее мѣсто у каната и дружески кивнула мнѣ, когда я подошелъ.
   -- Я такъ безпокою васъ, сказала она.
   -- Готовъ служить, отвѣчалъ я наклоняясь.
   -- Вы изъ здѣшнихъ мѣстъ? продолжала она, въ то время какъ я подставлялъ грѣлку.
   -- Нѣтъ, отвѣчалъ я, намѣреваясь уйти поскорѣе.
   -- По вѣдь вы говорите на нашемъ простонародномъ языкѣ, торопливо сказала она, бросивъ на меня удивленный и пристальный взглядъ.
   Я почувствовалъ, что слой грязи на моемъ лицѣ долженъ быть очень толстъ, чтобы прикрыть краску, покрывшую мнѣ щеки.
   "Корабль въ виду!" вдругъ закричалъ матросъ на носу.
   Огромная темная масса показалась изъ сѣраго тумана. Я страшно испугался -- конечно не за себя -- и закричалъ что было мочи: "Корабль въ виду!" и бросился съ быстротой молніи огромными шагами черезъ палубу внизъ но лѣстницѣ къ машинѣ, въ то время, какъ капитанъ, стоя на верху, какъ сумашедшій кричалъ въ рупоръ машинисту: "Стопъ! Назадъ!" что очевидно не исполнялось, потому что пароходъ продолжалъ шипѣть впередъ.
   Какъ я сбѣжалъ внизъ, я по помню. Помню только, что оттолкнулъ пьянаго машиниста, повернулъ въ другую сторону рычагъ, и въ то же время открылъ клапанъ, чтобы выпустить весь паръ.
   За этимъ послѣдовалъ сильный толченъ, пароходъ задрожалъ какъ въ предсмертныхъ судорогахъ и заработалъ въ водоворотѣ, произведенномъ колесами, завертѣвшимися въ противуположную сторону. Толченъ мой, или можетъ быть сильное сотрясеніе парохода, разбудили пьянаго. Съ просонья онъ какъ-то ложно объяснилъ свое положеніе и бросившись на меня, какъ бѣшенный, сталъ такъ толкать меня съ своего мѣста, что я съ трудомъ могъ устоять противъ него.
   Минута была ужасная, въ продолженіи которой я въ каждою секунду десять разъ ожидалъ столкновенія двухъ пароходовъ.
   Но минута прошла и съ нею прошла и опасность, такъ какъ но моему разсчету столкновеніе могло произойти только въ первую минуту. Послѣ этого раздалась команда: "стопъ!"
   Я повернулъ рычагъ въ средину и закрылъ клапанъ. Мое быстрое исполненіе команды, которую машинистъ ясно разслышалъ, сразу привело его въ чувство. Только теперь, кажется, онъ понялъ, что я говорилъ въ то время ему, когда мы боролись. Бородатое лицо его покрылось смертельною блѣдностью, когда онъ услышалъ, что кто-то спускается съ лѣстницы.
   -- Не сдѣлайте меня несчастнымъ, прошепталъ онъ.
   Это шелъ капитанъ, желавшій видѣть, что такое произошло тутъ внизу. Съ его красиваго, добраго лица не изчезъ еще страхъ передъ только что миновавшей опасностью.
   -- Что это значитъ, Вейергангъ? крикнулъ онъ машинисту.
   -- Я я былъ пробормоталъ тотъ.
   -- Былъ занятъ топкою, сказалъ я за него.
   -- И тогда.... снова началъ машинистъ.
   -- Мы поговоримъ потомъ, сказалъ капитанъ, строго взглянувъ на несчастнаго.
   Капитанъ зналъ свой экипажъ. Онъ видѣлъ, что машинистъ, несмотря на то, что былъ только-что пьянъ, теперь совершенно отрезвился и могъ остаться при своемъ дѣлѣ.
   -- Мы поговоримъ потомъ, повторилъ онъ, и обращаясь ко мнѣ, сказалъ: пойдемте со мною на верхъ.
   Я пошелъ за капитаномъ, по передъ тѣмъ обернулся еще разъ къ машинисту, который теперь уже окончательно пересталъ размышлять о дѣйствіи шведскаго пунша и совершенно испуганный страшнымъ будущимъ, бросилъ на меня умоляющій взглядъ.
   -- Что такое произошло? спросилъ меня капитанъ.
   Я счелъ своею обязанностію сказать ему правду, прибавивъ при этомъ просьбу -- простить машиниста, если это возможно.
   -- Онъ вообще трезвѣйшій человѣкъ въ мірѣ, сказалъ капитанъ; -- это случилось въ первый разъ.
   -- И вѣроятно въ послѣдній, отвѣчалъ я,
   -- Не понимаю, сказалъ капитанъ;-- онъ говорилъ со мной, какъ съ равнымъ.
   -- Вы оказали мнѣ большую услугу, продолжалъ онъ; -- кто вы такой?-- Мнѣ кажется, точно я васъ уже видѣлъ: дамы тамъ говорятъ тоже самое.
   -- Оставимъ этотъ разговоръ, капитанъ.
   Этотъ короткій разговоръ происходилъ въ то время, когда мы поднимались на палубу. Капитанъ но могъ болѣе удовлетворять своему любопытству, очевидно мучившему его: ему было довольно дѣла.
   Войдя на палубу, я прежде всего началъ невольно искать глазами парохода, угрожавшаго намъ гибелью и изчезавшаго теперь въ туманѣ; потомъ Герминію, возившуюся съ своей горничной дѣвушкой около безчувственной гувернантки. Пріятное чувство довольства, нелишенное совершенно гордости, охватило мою душу. Въ такомъ состояніи, вѣроятно, находится полководецъ, выигравшій битву, которую безъ стыда могъ проиграть.
   Бѣдная гувернантка была не единственной жертвой страха, произведеннаго на пассажировъ "Елизаветы" страшной опасностью, очевидной для всѣхъ. Тамъ и сямъ сидѣли еще другія дамы съ смертельно-блѣдными лицами. Мужчины были тоже блѣдны и смущены, и начинали только теперь разсуждать объ этомъ происшествіи. Дѣйствительно, положеніе было ужасное: встрѣтившійся пароходъ,-- громаднѣйшихъ размѣровъ -- управлялся такъ неосторожно, что несмотря на отступленіе и полные нары, "Елизавета" была отъ него только на нѣсколько футовъ; къ этому надо прибавить сотрясеніе парохода, скрипъ погнувшихся досокъ, трескъ отъ полдюжины сломавшихся колесныхъ лопатокъ -- право, можно было не имѣть слабыхъ нервъ фрейленъ Амаліи Дуффъ, чтобы при подобныхъ обстоятельствахъ лишиться чувствъ.
   Положеніе и теперь не было пріятно. Пароходъ все еще качался на высокихъ волнахъ, такъ какъ машина, вслѣдствіе сломанныхъ колесъ, не могла работать. Къ счастію вѣтеръ былъ благопріятный и можно было продолжать путь, поднявъ парусъ. Всѣ свободныя руки занялись теперь починкою колесныхъ лопатокъ. Въ продолженіи моего тюремнаго заключенія, я достаточно насмотрѣлся на плотничью работу, которой учился и самъ, и потому могъ быть тутъ полезнымъ. Время было дорого, и я былъ радъ, что могъ скрыться отъ испытующихъ взглядовъ Герминіи и фрейлейнъ Дуффъ, которая обладала способностями такъ же скоро приходить въ себя, какъ и падать въ обморокъ, и въ настоящее время уже говорила съ своей ученицей, и предметомъ разговора должно быть былъ я.
   -- Смотри на меня, смотри! говорилъ я про себя; -- несмотря ни на что, я не хуже многихъ другихъ, на которыхъ останавливались и будутъ останавливаться твои хорошенькіе глазки.
   Тѣмъ не менѣе мнѣ было пріятно, что я могъ скрыться къ колесу, когда она, казалось, хотѣла подойти ко мнѣ. Колесо было въ самомъ жалкомъ видѣ, и оказывалось, что вслѣдствіе сильнаго морскаго вѣтра мы должны были довольствоваться необходимымъ.
   Работа была окончена въ теченіе часа, и насъ позвали на палубу, гдѣ бокшпритъ встрѣтившагося парохода ободралъ часть обшивки.
   Когда я вылѣзъ изъ колеса, то былъ очень доволенъ, увидавъ, что палуба пуста и что Герминіи нѣтъ на верху; но лишь только я дошелъ до входа въ каюты, какъ передо мною очутились она и гувернантка ея. Встрѣча эта была не случайная, потому что воспитательница тотчасъ же удалилась; молодая же особа осталась и, смѣло смотря на меня своими большими голубыми глазами, сказала:
   -- Вы Георгъ Гартвигъ, или нѣтъ?
   -- Да, отвѣчалъ я.
   -- Какимъ образомъ вы здѣсь? зачѣмъ вы здѣсь? Что вы матросъ, или истопникъ, или что? и зачѣмъ? Развѣ вы не можете заняться чѣмъ нибудь лучшимъ? развѣ это годится для васъ?
   Всѣ. эти вопросы сыпались такъ быстро одинъ вслѣдъ за другимъ, что я могъ отвѣтить только на послѣдній, и сказалъ:
   -- Отчего же не годится? Истопникомъ быть нѣтъ никакого стыда.
   -- Но вы такой -- такой черный -- такой грязный -- такой ужасный; мнѣ не правятся такіе черные люди; прежде вы были гораздо красивѣе.
   Я не зналъ, что отвѣчать, и довольствовался тѣмъ, что пожалъ плечами.
   -- Вамъ надо выйти отсюда, сказала красавица;-- ваше мѣсто не здѣсь.
   -- А все-таки хорошо, что сегодня я былъ здѣсь, сказалъ я съ нѣкоторымъ чувствомъ гордости, котораго я тотчасъ же устыдился.
   -- Я знаю, отвѣчала она.-- Капитанъ сказалъ намъ это; это на васъ похоже, и потому-то намъ и не слѣдуетъ оставаться тутъ, вы способны на что нибудь лучшее.
   -- Благодарю васъ, фрейлейнъ, за. ваше милостивое участіе, серьезно отвѣчалъ я;-- на что я способенъ, это покажетъ будущее, а теперь я хочу идти тѣмъ путемъ, какимъ ведетъ меня судьба.
   Она взглянула на меня не то недовѣрчиво, не то печально и быстро прибавила:
   -- Вы бѣдны; можетъ быть вы поэтому здѣсь и въ такомъ... такомъ... непривлекательномъ видѣ; отецъ мой поможетъ вамъ, отецъ мой очень богатъ.
   -- Я знаю это, милая фрейлейнъ! сказалъ я;-- и именно поэтому то не приму отъ него помощи.
   Щеки ея покрылись яркимъ румянцемъ, голубые глаза сверкнули, а губы сжались.
   -- Въ такомъ случаѣ, сказала она; -- я не удерживаю васъ долѣе.
   Она быстро повернулась и пошла отъ меня.
   Я еще стоялъ въ смущеніи на прежнемъ мѣстѣ, какъ вдругъ ко мнѣ вышла фрейленъ Дуффъ изъ за дверей каюты, гдѣ она была внимательной хотя и невидимой свидѣтельницей нашего разговора. Ея мутные глаза, въ которыхъ плавали теперь слезы состраданія, были подняты на меня, и она прошептала нѣжнымъ голосомъ: "Ищите и обрящете!" Потомъ благоразумно избѣгая вопроса съ моей стороны, она поспѣшила за молодой дѣвушкой.
   Черезъ часъ мы пристали къ пристани Штетинской гавани.
   Я былъ внизу, около машины, гдѣ теперь было довольно дѣла. И это было мнѣ по сердцу. Такимъ образомъ я только вполовину слышалъ возню на верху, на палубѣ, съ которой спѣшили сойти пассажиры, прожившіе на ней такія скверныя минуты. Она тоже сошла съ палубы. Врядъ ли предстояло намъ еще когда нибудь встрѣтиться съ нею. И зачѣмъ намъ встрѣчаться съ нею?
   Вопросъ этотъ казался мнѣ совершенно естественнымъ, тѣмъ не менѣе я вздохнулъ, сдѣлавъ его себѣ.
   Прощаніе мое съ машинистомъ было коротко, но не непріязненно. Онъ уже прежде сказалъ мнѣ, что дѣло его съ капитаномъ уладилось. Въ сущности онъ казался хорошимъ малымъ, и я разстался съ нимъ успокоенный.
   Я надѣялся уйти съ парохода незалѣченнымъ, но капитанъ позвалъ меня, когда я проходилъ съ своимъ узелкомъ черезъ палубу. Онъ сказалъ мнѣ, что узналъ, что я сынъ умершаго таможеннаго чиновника Гартвига изъ X., котораго онъ очень хорошо зналъ. О судьбѣ моей онъ тоже слышалъ; по это его не касается. Что я оказалъ въ настоящій день услугу и обществу и ему лично. И поэтому онъ обязанъ поблагодарить меня и спросить, не могутъ ли быть мнѣ полезными общество и одъ самъ.
   Я отвѣчалъ:
   -- Да, если вы окажете болѣе обыкновеннаго вниманіе человѣку, мѣсто котораго я занималъ, и который во всякомъ случаѣ сдѣлалъ бы тоже самое, что сдѣлалъ я.
   Капитанъ видѣлъ, что напрасно будетъ продолжать со мною разговоръ. Онъ обѣщалъ исполнить мое желаніе, и пожимая мою руку, сказалъ, что будетъ считать зачесть встрѣтиться еще разъ со мною.
   Этотъ разговоръ задержалъ меня на нѣкоторое время, тѣмъ не менѣе экипажъ изъ отеля, который я замѣтилъ, когда мы еще причаливали, все еще стоялъ у пристани. Но въ ту минуту какъ я сходилъ нерѣшительными шагами съ парохода и подходилъ къ экипажу, онъ тронулся съ мѣста.
   Я замѣтилъ, что молоденькое личико въ капорѣ съ лебяжьимъ пухомъ поспѣшно откинулось отъ окна, въ которое оно слѣдило за чѣмъ-то или за кѣмъ-то на пристани.
   Нарядный экипажъ покатился; я со вздохомъ посмотрѣлъ ему вслѣдъ. Вздыхалъ я не но экипажу съ двумя сильными конями! Конечно, отъ Штетипа до столицы было еще двадцать миль, и я долженъ былъ беречь деньги, скопленныя мною въ тюрьмѣ. Но я давно зналъ, что могъ пройти ежедневно миль шесть, семь, безъ малѣйшаго труда, а я чувствовалъ себя сильнѣе и бодрѣе чѣмъ когда либо. Слѣдовательно, вздыхалъ я никакъ не по экипажу съ двумя лошадьми.
   

ГЛАВА XIX.

   Стеченіи дня я прошелъ много, много миль по безконечному шоссе. Тополи по бокамъ его сходились передо мною остримъ угломъ въ отдаленіи, и никогда не расходились и не приближались, что могло привести въ отчаяніе и болѣе терпѣливаго путешественника. Къ тому же осенніе дождливые дни сдѣлали дорогу грязною и скользкою. Все утро какъ-то уныло шелестѣли полуобнаженныя тополи, потомъ къ полудню пошелъ дождь, и все припало унылый видъ: и песчаные холмы, и обнаженныя поля по обѣ стороны дороги, и всѣ встрѣчавшіеся люди и даже животныя. Я уже отказался отъ надежды добраться въ тотъ вечеръ до столицы, и невыразимо обрадовался, увидавъ легкое зарево на горизонтѣ, и когда спросилъ объясненіе этого феномена у одинокаго путника, котораго я для этого догналъ, то услыхалъ, что это обозначаетъ приближеніе города. И дѣйствительно, враги мои тополи уступили тутъ мѣсто домамъ предмѣстья. Предмѣстье хоть и было велико, по не тянулось такъ, какъ тополи. "Вотъ и ворота городскіе", сказалъ спутникъ и пожелалъ мнѣ доброй ночи.
   Я подошелъ къ воротамъ. Они были не очень красивы и мало обращали на себя мое вниманіе. Но за то я съ любопытствомъ взглянулъ на группу зданій, тянувшихся тотчасъ же за воротами влѣво вдоль улицы, и, судя по величинѣ домовъ и колоссальнымъ окнамъ, освѣщеннымъ какимъ-то красноватымъ свѣтомъ, это должно быть была фабрика. Высокіе ворота съ рѣшеткой отдѣляли дворъ отъ улицы. Въ рѣшеткѣ одна половинка была отворена и изъ пся выходили работники, сначала по одиночкѣ, а потомъ по нѣскольку вдругъ, такъ что наконецъ стали появляться густыми толпами, и разсыпались въ разныя стороны; нѣкоторые работники останавливались въ воротахъ и образовывали группы, въ которыхъ во большей части шелъ живой разговоръ. Я постоянно слышалъ слова: поденная работа, работа но подряду, сбавка, отказъ; но я не понималъ связи, и потому не могъ спросить о чемъ идетъ рѣчь. За нѣсколько шаговъ отъ меня, у самой рѣшетки, стояла ко мнѣ спиною молодая женщина и держала передъ собою мальчика, уцѣпившагося за рѣшетку и жадно смотрѣвшаго на дворъ фабрики, по которому все еще шли темныя фигуры, хотя не въ такомъ количествѣ, какъ прежде.
   -- Что это за фабрика? спросилъ я, подходя къ молодой женщинѣ.
   Она повернулась и черезъ плечо сказала мнѣ:
   -- Механическая фабрика коммерціи совѣтника Штребера. Стой смирно, Георгъ, отецъ сейчасъ придетъ.
   Слабый свѣтъ ближайшаго фонаря упалъ на хорошенькое круглое личико молодой женщины. "Механическая фабрика коммерціи совѣтника -- Георгъ, отецъ котораго сейчасъ выйдетъ -- добрые привѣтливые глаза -- алый ротикъ, это должно быть она; Христель Меве. Христель Пяноффъ! вы ли это? сказалъ я.
   -- Ахъ ты Господи, Боже мой! вскричала молодая женщина, отцѣпляя мальчика отъ рѣшетки и ставя его передъ собою;-- вы ли это господинъ Георгъ? Смотри, Георгъ, вотъ твой крестный! и она подняла насколько могла высоко мальчика, чтобы дать ему разсмотрѣть хорошенько такого необыкновеннаго человѣка.-- Ну, а какъ обрадуется Клаузъ!
   Она снова поставила мальчика на землю; а тотъ, почувствовавъ себя на свободѣ, снова сталъ цѣпляться за рѣшетку. Я взялъ его на руки. "Ты великанъ?" спросилъ меня ребенокъ, хлопая ручонками меня по головѣ.
   Въ эту минуту изъ воротъ быстро вышелъ коренастый черный человѣкъ и казалось былъ очень удивленъ, заставъ жену свою въ жаркомъ разговорѣ съ чужимъ мужчиной, который держалъ его Георга на рукахъ; по прежде чѣмъ Христель или я успѣли произнести слово, онъ скинулъ свою мѣховую черную шапку съ головы, взмахнулъ ею, какъ побѣднымъ флагомъ въ воздухѣ и закричалъ: "Ура! онъ тутъ; Георгъ тутъ!" Давно уже человѣческій голося. не выкрикивалъ отъ радости при видѣ меня; вѣроятно вслѣдствіе этого, привѣтствіе добраго Клауза заставило выступить на глаза мои слезы; такъ что всѣ окружавшіе меня предметы: зданіе фабрики, дома, фонари, проѣзжавшіе экипажи, черныя фигуры работниковъ, даже лица собесѣдниковъ моихъ скрылись на нѣсколько минутъ за густымъ туманомъ.
   Когда я пришелъ снова въ себя, мы пошли вдоль улицы. Клаузъ держалъ подъ руку большаго Георга одной рукой, а на другой песъ маленькаго; Христель же шла впередъ, всякую минуту оборачивая къ намъ черезъ плечо свое улыбающееся личико.
   Къ счастію дорога была не дальняя. Вскорѣ мы дошли до большого, и на мой взглядъ красиваго дома, внутреннее помѣщеніе котораго мало соотвѣтствовало наружному его виду. Сѣни были плохо освѣщены и полъ покрытъ грязью, принесенною ногами безчисленнаго числа людей вошедшихъ и вышедшихъ. Дворъ, куда мы вошли, былъ окруженъ высокими домами, за нѣкоторыми освѣщенными окнами котораго повсюду была тишина, желательная для спокойныхъ жильцевъ. Каменная лѣстница, по которой мы стали подниматься, была крута и еще плоше освѣщена и грязнѣе сѣней. Кромѣ того намъ постоянно попадались на встрѣчу жильцы, вовсе не знакомые съ правилами вѣжливости. Мнѣ стало даже страшно, какъ мы поднимались на одинъ этажъ вслѣдъ за другимъ, и впередъ шедшій Клаузъ все не останавливался, такъ что я спросилъ, скоро ли мы наконецъ дойдемъ.
   -- Ботъ мы и дома! сказалъ Клаузъ, постучавъ въ одну изъ дверей, которую тотчасъ же отворили изнутри, и изъ которой на насъ пахнулъ паръ, какой обыкновенно бываетъ въ комнатѣ, гдѣ цѣлый день водятъ горячими утюгами но накрахмаленному бѣлью. Относительно существованія этого пара ошибиться было тѣмъ болѣе трудно, что и въ минуту нашего прихода двѣ молодыя дѣвушки работали утюгами, и при нашемъ появленіи устремили на насъ взоръ съ такимъ же любопытствомъ, какъ смотрѣла и третья дѣвушка, отворившая намъ дверь.
   -- Вотъ это такъ цѣлый день, сказалъ Клаузъ, глядя съ восхищеніемъ на жену, подошедшую къ гладильщицамъ;-- цѣлый день -- развѣ только по вечерамъ она вздохнетъ четверть часика и придетъ за мной на фабрику.
   -- Ты счастливецъ, Клаузъ! сказалъ я, тщетно стараясь вздохнуть полной грудью въ этой атмосферѣ.
   -- Не правда ли! отвѣчалъ Клаузъ, показавъ при этомъ зубы, непотерявшіе своей бѣлизны; -- но это еще немного значитъ. Теперь вамъ надо...
   -- Тебѣ надо, Клаузъ.
   -- Отлично! тебѣ надо посмотрѣть ея мальчиковъ!
   -- И твоихъ Клаузъ!
   -- Ну да, и моихъ, сказалъ Клаузъ такимъ тономъ, какъ будто не стоило продолжать разговора о такомъ неинтересномъ предметѣ;-- надо тебѣ ихъ посмотрѣть!
   -- Одного ужь я знаю, Клаузъ!
   -- Да, ну а другихъ! всѣ они похожи на нее, какъ двѣ капли воды; просто даже смѣшно... право смѣшно, говорилъ Клаузъ, смотря все съ тѣмъ же восхищеніемъ на. свою маленькую, круглую жену.
   -- Ты самъ не знаешь, что болтаешь, дурачокъ, сказала та, бистро обертываясь и зажимая ротъ своему мужу здоровой, но бѣлой и маленькой ручкой.-- Идемте въ комнату, извините, что задержала васъ здѣсь такъ долго.
   Мы вошли въ комнату, но Клаузъ не успокоился до тѣхъ поръ, пока Христель не свела насъ въ спальню, гдѣ рядомъ съ двумя большими кроватями, стояло четыре маленькихъ, и въ нихъ спало четыре ребенка, такъ какъ моего маленькаго теску тоже уже уложила одна изъ гладильщицъ.
   -- Развѣ это не роскошь? сказалъ Клаузъ, водя меня отъ одной кровати къ другой; -- и все мальчики, все мальчики; но я этимъ доволенъ; дѣвочку я бы хотѣлъ не иначе, какъ совершенно похожую на нее, а вѣдь это совершенно невозможно, совершенно невозможно.
   Тутъ Христель вытолкнула меня изъ комнаты.
   -- А ты оставайся тутъ, сказала она своему мужу;-- и вымойся и пріуберись, какъ слѣдуетъ, когда у насъ такой гость. Охъ ты чудовище!
   Клаузъ показалъ свои зубы и нашелъ шутку жены прелестной.
   -- Онъ находитъ все прелестнымъ, сказала Христель, захлопнувъ съ притворнымъ сердцемъ дверь передъ самымъ его выпачканнымъ лицомъ.
   -- Хуже било бы, если бы онъ находилъ противное, сказалъ я.
   -- Да, по иногда это бываетъ черезъ край. Что могутъ подумать люди? я часто стыжусь. И съ каждымъ годомъ это усиливается, такъ что я право не знаю, до чего это дойдетъ, когда мальчики выростутъ; я часто объ этомъ думаю, что они не будутъ уважать отца.
   Высказывая въ подобныхъ словахъ свое горе, она въ тоже время накрывала на столъ, а я, стоя передъ печкою, въ которой весело пылали дрова, думалъ о прошлыхъ временахъ, о томъ вечерѣ, когда я впервые встрѣтилъ Дикаго въ кузницѣ Пиноффа, и какъ Христель накрывала на столъ и прислуживала намъ и какъ потомъ просила меня не ѣхать съ Дикимъ. Если бы тогда я послѣдовалъ ея совѣту! Все вышло бы иначе! иначе! можетъ быть лучше, а можетъ быть и хуже. Теперь же дѣло сдѣлано, н...
   -- Прошу не прогнѣваться, чѣмъ богаты тѣмъ и рады, сказала Христель.
   -- За все спасибо, Христель, сказалъ я, схвативъ руки молодой женщины и сжимая ихъ съ жаромъ, казалось испугавшимъ ее.
   -- Какой вы все еще неукротимый, сказала она, смотря на меня своими большими голубыми глазами, выражавшими удивленіе, но по неудовольствіе.-- Совершенно какъ въ былое время.
   -- Вѣдь это вамъ не непріятно, Христель?
   Она улыбаясь покачала головой.
   -- Какъ бывало иногда весело, сказала она.
   -- Зимою, за глинтвейномъ, сказалъ я.
   -- Ну и лѣтомъ, за холоднымъ пивомъ, прибавила она.
   Въ особенности когда старика не бывало дома, сказалъ я.
   -- Конечно, проговорила она, по при этомъ лицо ея приняло серьезное выраженіе, и она продолжала, грустно поднявъ на меня глаза:-- Вѣдь вы знаете?
   -- Что знаю, Христель?
   -- Что онъ...
   Она приложила палецъ ко рту и съ безпокойнымъ взоромъ указала мнѣ на дверь въ спальню.-- Ему не надо этого слышать... онъ все еще не можетъ привыкнуть, хотя уже съ тѣхъ поръ прошло нѣсколько мѣсяцевъ.
   -- Съ чего прошло нѣсколько мѣсяцевъ, Христель? спросилъ я съ испугомъ, такъ какъ молодая женщина поблѣднѣла и съ смущеніемъ обращала взоры то на меня, то на дверь въ спальню.
   -- Произнести страшно, сказала она.-- Онъ подъ конецъ жилъ совершенно одинокимъ, потому что никто не хотѣлъ болѣе имѣть съ нимъ дѣла, даже глухонѣмой Яковъ отошелъ отъ него; никто не зналъ, что онъ дѣлалъ, и по цѣлымъ недѣлямъ никто не видѣлъ его, пока наконецъ разъ сборщикъ пришелъ къ нему за податью, и нашелъ его... нашелъ его повѣшеннымъ въ кузницѣ надъ горномъ, и никто не знаетъ, долго ли онъ тамъ висѣлъ.
   -- Бѣдный Клаузъ! сказалъ я.-- Ему вѣрно было тяжело, хотя...
   -- Конечно, сказала Христель:-- и никто не знаетъ, какъ онъ умеръ, самъ ли это сдѣлалъ или другіе, такъ какъ они поклялись ему, что утопятъ его, знаете, тѣ... тогда...
   -- Очень можетъ быть, очень можетъ быть! сказалъ я.
   -- Вотъ и я, сказалъ Клаузъ, входя въ дверь въ домашнемъ платьѣ, и съ лицомъ покраснѣвшимъ отъ холодной воды, простого мыла и грубаго полотенца.
   Ужипъ, за который съ нами сѣли и молоденькія помощницы Христели, былъ скоро съѣденъ, и когда скатерть была снята, помощницы отпущены, и Христель стала приготовлять намъ грогъ, рецептъ котораго она еще не позабыла, мы съ Клаузомъ сѣли бесѣдовать, какъ бесѣдуютъ обыкновенно старые пріятели, которые не видались нѣсколько лѣтъ и въ это время пережили многое. Клаузъ заставилъ меня разсказать ему всю жизнь мою въ тюрьмѣ съ перваго года, когда онъ посѣтилъ меня и чуть было не познакомился съ карательными законами. Всего разсказать я ему не могъ, да и не хотѣлъ; самыхъ закадычныхъ друзей мы не допускаемъ заглянуть черезъ стѣны, которыми окружена крѣпость нашей души -- но все-таки разсказы мои сильно возбудили участіе добраго Клауза, и онъ съ особенно страстнымъ интересомъ слушалъ о послѣднемъ времени моего заключенія, когда я попалъ въ руки новаго директора и его помощника, благочестиваго дьякона фонъ-Крософфа, и выкупилъ семью тощими мѣсяцами семь жирныхъ лѣтъ, пережитыхъ мною ранѣе.
   -- Мерзкіе! негодяи! Возможно ли это? Позволительно ли это? шепталъ добрый Клаузъ.
   -- Позволительно ли это было, милый Клаузъ, отвѣчалъ я,-- я не знаю; но что это было возможно -- это вѣрно. Подъ самымъ пустѣйшимъ въ мірѣ предлогомъ меня удалили отъ мѣста секретаря и обрекли меня на жизнь обыкновеннаго, или лучше сказать необыкновеннаго дурного и неисправимаго преступника, и такъ какъ все это не могло еще удовлетворить мести, то меня присудили къ семи мѣсяцамъ лишняго заключенія.
   -- Что же говорилъ на это старый, добрый смотритель, котораго я видѣлъ тогда у тебя? спросилъ Клаузъ.
   -- Вахмистръ Зюсмильхъ? отвѣчалъ я.-- Онъ вѣрно очень сердился бы, если бы видѣлъ это. Къ счастью, черезъ недѣлю послѣ смерти господина фонъ-Церена, онъ съ семействомъ его уѣхалъ сюда.
   -- Этого бы я не сдѣлалъ! сказалъ рѣшительно Клаузъ; -- я не оставилъ бы тебя одного въ вертепѣ.
   -- Но у него были болѣе важныя обязанности, Клаузъ!
   -- Мнѣ все равно, сказалъ Клаузъ;-- я не оставилъ бы тебя одного.
   Потомъ я разсказалъ, какъ наконецъ я освободился, каково было первое мое посѣщеніе родного города, и какая печаль ожидала меня тамъ.
   -- Ахъ ты бѣдный, бѣдный Георгъ! сказалъ Клаузъ, покачивая своей большой головой.
   -- Ну вѣдь и ты самъ испыталъ тоже горе, бѣдняга, сказалъ я.
   -- Отъ кого ты это знаешь? живо спросилъ Клаузъ.
   -- Отъ нее, отвѣчалъ я, указывая на спальню, гдѣ Христель впродолженіи пяти минутъ тщетно старалась успокоить своего меньшого сына.
   -- Тс! сказалъ Клаузъ;-- не надо говорить объ этомъ громко; намъ, мужчинамъ, это ничего, а женщинѣ -- она всегда этимъ такъ растраивается; я всегда выхожу изъ себя, когда приходитъ бумага о дѣлѣ по наслѣдству.
   -- Отецъ твой вѣрно оставилъ порядочное состояніе?
   -- Какое! сказалъ Клаузъ; -- его или обокрали, или онъ богатство зарылъ, то и другое очень возможно, такъ какъ въ послѣднее время онъ не довѣрялъ никому, да вѣдь не было причины довѣрять! А скрытнымъ онъ вѣдь всегда былъ. А знаешь ли, мы вѣдь думали, что Христель приплыла къ землѣ гола, какъ рыба, выброшенная моремъ, безъ всякой надежды не только узнать ея имя, но даже имя корабля, на которомъ она прибыла. И вдругъ въ стѣнномъ шкапу, знаешь, противъ двери, мы нашли связку бумагъ въ жестяномъ сундучкѣ, очевидно приплывшемъ съ того же корабля; это были бумаги капитана и на нихъ написано имя его и имя корабля, и что онъ былъ женатъ на молодой женщинѣ которая родила на морѣ, и къ этому приложена записка, что онъ не можетъ спасти корабля, точно такъ же, какъ не можетъ спасти и жизнь свою, и что поэтому онъ спускаетъ ребенка своего съ бумагами, положенными имъ въ жестяную шкатулку, на кускѣ пробковаго дерева, и что, если Богу угодно, то дѣвочка приплыветъ къ землѣ. Нѣтъ никакого сомнѣнія, что моя Христель и есть этотъ ребенокъ голландскаго капитана, имя котораго Тронпъ, Петеръ Троппъ, а названіе его корабля -- Принцъ Оранскій; шелъ онъ изъ Явы. Но все это меня ничуть не удивляетъ, заключилъ Клаузъ; -- я не удивился бы, если бы она была даже дочерью императора мароккскаго...
   -- И спустилась бы съ неба въ колесницѣ, запряженной двѣнадцатью павлинами, сказалъ я.
   -- И тогда не удивился бы, подумавъ немного, съ большою энергіей, отвѣчалъ Клаузъ.
   -- А что ты сдѣлалъ съ бумагами? улыбаясь спросилъ я.
   -- Мнѣ ихъ перевели и больше ничего, отвѣчалъ Клаузъ.
   -- Но вѣдь это несправедливо, сказалъ я.-- По этимъ бумагамъ можно было бы открыть какого нибудь богатаго дядю, или кого нибудь другого; или все было сдѣлано, Клаузъ?
   -- Такъ полагаетъ и докторъ Снелліусъ, сказалъ онъ.
   -- Полагаетъ кто? спросилъ я съ удивленіемъ.
   -- Докторъ Снелліусъ, повторилъ Клаузъ.-- Твой тюремный другъ; вѣдь онъ фаб