Аннотация: In Reih und Glied. Текст издания: журнал "Дело", 1867.
СЕМЕЙСТВО ЛѢСНИЧАГО
РОМАНЪ ВЪ ДЕВЯТИ КНИГАХЪ
КНИГА ПЕРВАЯ.
ГЛАВА ПЕРВАЯ.
Былъ поздній лѣтній вечеръ. Солнце закатилось уже за лѣса, но лучи его еще проникали въ безоблачную глубину неба, откуда на землю изливались потоки мягкаго, кроткаго свѣта. Ни малѣйшее дыханіе воздуха не шевелило роскошныхъ вершинъ величавыхъ дубовъ и буковыхъ деревьевъ. Среди беззвучной тишины отчетливѣе разносилось щебетаніе ласточекъ, которыя съ своими птенцами вились вокругъ крыши дома лѣсничаго. Съ колокольни въ деревнѣ Тухгеймѣ, расположенной на противоположномъ спускѣ холма, въ разстояніи около полумили отъ дома лѣсничаго, раздавался такой явственный звонъ, что можно было совершенно отчетливо считать удары.
-- Семь часовъ, сказалъ одинъ изъ двухъ собесѣдниковъ, сидѣвшихъ передъ дверью на скамьѣ съ лѣвой стороны подъ высокой липой. При этомъ онъ вытащилъ изъ кармана своего чернаго жилета большіе часы въ двойномъ томпаковомъ футлярѣ и поднесъ ихъ къ своимъ, не совсѣмъ зоркимъ глазамъ:-- семь часовъ, значитъ мнѣ нужно идти.
-- Ну, подожди еще, дружокъ Антонъ, отозвался другой:-- Мальхенъ надѣялась, что вы останетесь ужинать; слышишь ли, какъ она хлопочетъ въ кухнѣ? Вотъ запахло чѣмъ-то похожимъ на пироги съ яйцами,-- ты какъ думаешь, Понто?
Говоря это, онъ положилъ свою смуглую руку на голову красивой, длинношерстой лягавой собаки, которая, виляя хвостомъ, прижалась къ его колѣну.
Антонъ ничего не отвѣчалъ; нагнувъ опять голову къ груди, онъ смутно глядѣлъ въ землю и, по временамъ, тихонько покашливалъ. Лѣсничій усердно курилъ изъ коротенькой пенковой трубки; его голубые глаза глядѣли на хищную птицу, которая неслась въ неизмѣримой вышинѣ среди эфира, раззолоченнаго солнечнымъ блескомъ.
Пасмурное лицо Антона безпокойно подергивалось. Казалось, изъ души его просвѣчивалось какое-то, тяжелое для него, но твердое намѣреніе. Онъ покашливалъ сильнѣе, чѣмъ прежде, косился украдкой на брата, раза два собирался заговорить, опять откашливался и наконецъ сказалъ:
-- Послушай, Фрицъ!
-- Что скажешь, Антонъ? отозвался лѣсничій, не сводя глазъ съ чуть замѣтной подвижной точки, чернѣвшей въ вышинѣ.
-- Ты можешь оказать мнѣ услугу, большую услугу.
-- Съ удовольствіемъ.
-- Въ какихъ ты теперь отношеніяхъ съ господиномъ.
-- Да, полагаю, не въ худшихъ, чѣмъ обыкновенно,-- а тебѣ-то зачѣмъ? проговорилъ лѣсничій, прикладывая къ щекѣ свою, сжатую въ кулакъ руку и указывая большимъ пальцемъ на хищную птицу, которую онъ могъ теперь различить явственнѣе; птица эта оказалась соколомъ, изъ породы мышелововъ.
-- Мнѣ хотѣлось бы, чтобъ ты... видишь ли, чтобъ ты похлопоталъ у него... Собственно, дѣло это очень важное не для меня, то есть не такъ для меня, какъ для Лео. Да, ты, кажется, меня не слушаешь?
-- Ну, слушаю, братъ, слушаю.
Хищная птица, мѣтко подстороживъ добычу, словно камень устремилась внизъ по прямой линіи и изчезла за лѣсомъ. Лѣсничій обернулся къ брату и повторилъ:
-- Слушаю, слушаю: я насторожилъ уши. У тебя есть дѣло къ господину,-- такъ что ли ты сказалъ.
-- Старый волостной писарь въ Тухгеймѣ лежитъ больной при смерти, заговорилъ Антонъ въ сильномъ волненіи, которое покрыло его блѣдныя щеки чахотошнымъ румянцемъ и замѣтно стѣсняло дыханіе:-- скоро долженъ быть сдѣланъ новый выборъ; мѣсто приноситъ болѣе пятидесяти талеровъ, если бы господинъ подалъ за меня голосъ и похлопоталъ бы обо мнѣ въ совѣтѣ, то, право, я былъ бы непрочь, занять эту вакансію.
-- Тебѣ, волостнымъ писаремъ въ Тухгеймѣ. Нѣтъ, Антонъ, тебѣ не понравится ни эта, ни какая бы то ни было другая хлопотливая служба. Недѣли черезъ четыре -- нѣтъ, что я говорю -- черезъ четыре дня ты опять придешь и станешь ворчать: "пусть кто хочетъ тотъ и будетъ волостнымъ писаремъ, чортъ съ ней -- съ этой скучной возней, для которой я долженъ распрощаться съ своими книгами".-- Я не хочу тебя обидѣть, Антонъ. У тебя голова смышленая и ты могъ бы добиться до чего нибудь лучшаго, чѣмъ заглохнуть въ какомъ ни будь вонючемъ Фельдгеймѣ. Да, жизнь-то ты плохо раскусилъ, Антонъ, къ людямъ не умѣешь приноровиться. Вѣдь въ замкѣ съ тобой обращались хорошо, какъ и со всѣми нами. Но ты самъ хотѣлъ устроить свое положеніе. Ни я, ни другіе не виноваты, что случилось такъ скверно.
Говоря это, лѣсничій выбивалъ свою трубку и такъ какъ при этомъ онъ говорилъ громче, чтобы быть слышимымъ, то слова его звучали суровѣе, чѣмъ сколько этого желалъ говорившій. Чахлое, жолтое лицо его собесѣдника, сидѣвшаго съ нимъ о бокъ, конвульсивно подергивалось. Онъ закрылъ глаза, какъ бы отъ внезапно подступившей физической боли.
-- Скверно, очень скверно случилось, сказалъ онъ глухо.
-- Ну, ничего, ободрялъ лѣсничій: -- каждый изъ насъ несетъ свой крестъ. Главное дѣло въ томъ, какъ мы его несемъ. Многое при этомъ зависитъ отъ насъ самихъ, и успѣхъ нашихъ дѣлъ обезпечивается, смотря по тому, шутя или серьозно мы ими занимаемся, запаслись ли мы немножко терпѣніемъ, или, очертя голову лѣземъ въ петлю. Что же касается твоего желанія....
-- Не трудись тратить словъ, вскричалъ Антонъ, вскакивая съ мѣста: -- я уже довольно слышалъ. Не нужны мнѣ твои хлопоты, не нужны мнѣ барскія милости. Я одинъ найду себѣ дорогу до могилы, какъ одинъ отыскалъ путь въ жизни. Я открылъ ротъ, потому что мнѣ было на сердцѣ слишкомъ тяжело. Эхъ, я зналъ, или по крайней мѣрѣ могъ знать, какого участія мнѣ ждать отъ людей. Ну, и прекрасно, я больше безпокоить тебя не стану.
Судорожно нахлобучилъ онъ на голову фуражку, дрожащими руками всунулъ въ карманъ деревянную табакерку и платокъ, потомъ сталъ искать глазами палку, скатившуюся подъ столъ со скамьи, къ которой онъ прислонился,
-- Да, послушай, Антонъ, сказалъ съ досадою лѣсничій, развѣ твои слова и поступки показываютъ въ тебѣ уже не говорю брата, но христіанина и разсудительнаго человѣка? Полно тебѣ дурачиться, Антонъ! Лѣтъ сорокъ тому назадъ мы таскали другъ друга за волосы, когда ты правильно рѣшалъ задачу, или я находилъ больше птичьихъ гнѣздъ. Тогда мы были оба глупые ребята, и не понимали другого обращенія. Неужто намъ и теперь ссориться, когда наши головы покрыты сѣдиной и когда ни одинъ изъ насъ не можетъ быть судьею, какимъ былъ нашъ отецъ, хватая насъ обоихъ за шиворотъ.
Глубокій голосъ лѣсничаго звучалъ необыкновенно мягко, когда онъ произносилъ эти слова, протягивая брату свою смуглую, плотную руку.
-- Лучше бы отецъ меня убилъ, или никогда не родилъ, сказалъ Антонъ, расхаживая взадъ и впередъ передъ скамьей, на которой сидѣлъ лѣсничій.-- Что принесла мнѣ съ собою жизнь? Горе, заботы, болѣзни! Я былъ хворый, отвратительный ребенокъ. Отецъ презиралъ меня постоянно, вы всѣ также меня презирали, хотя, конечно, и не говорили объ этомъ ни слова. Но я чувствовалъ это отлично, я зналъ это, и оттого преждевременно сдѣлался такимъ робкимъ и запуганнымъ, такимъ нелюдимымъ и гордымъ. И однако я васъ любилъ, и людей любилъ. А они отблагодарили меня по своему. Они оттолкнули меня отъ себя и потомъ сказали, будто я отъ нихъ убѣжалъ. Ну, а въ какія теплыя объятія они заключили бы меня, если бы мнѣ повезло счастье! Но мнѣ рѣшительно не хотѣло повезти счастье -- вотъ въ чемъ вся сила. Этого люди не прощаютъ. Бѣдный и осмѣянный, больной и презрѣнный -- вѣдь это одно и тоже.
Лѣсничій покачалъ головой.
-- Это старая пѣсня, сказалъ онъ: -- впрочемъ отъ стараго дрозда нельзя и требовать, чтобы онъ выучился чему нибудь другому, кромѣ этой пѣсни, которую заводилъ впродолженіи всей своей жизни. Пусть Богъ меня покараетъ, Антонъ, если я когда нибудь тебя презиралъ; напротивъ, я постоянно питалъ къ тебѣ большое уваженіе, хотя ты и былъ младшимъ братомъ. А что у тебя, Антонъ, есть сердце, и сердце, способное любить,-- это также мнѣ хорошо извѣстно. Если бы его у тебя не было, то ты не заперся бы въ деревушкѣ изъ любви къ своей покойной женѣ,-- ты, для котораго былъ открытъ цѣлый свѣтъ. Да развѣ ты не дѣлаешь то же самое и теперь ради маленькаго сына? Ты живешь только для него одного. Ты уже почти совсѣмъ погубилъ свои несчастные слабые глаза отъ книжныхъ занятій, чтобы только порядочно выучить сына. Мой Вальтеръ говоритъ, что Лео все знаетъ -- такой ужасный ученый -- и что его хоть сію минуту примутъ въ первый классъ. Отчего ты не соглашаешься на мое предложеніе? Еще три года тому назадъ, отпуская Вальтера въ городскую школу, я совѣтовалъ тебѣ, чтобы ты посылалъ вмѣстѣ съ нимъ и своего Лео. Я ужь хотѣлъ платить за обоихъ мальчугановъ. Ты этого не пожелалъ, говоря, что и за одного лишняго ученика мнѣ будетъ платить очень трудно. Ну, какъ угодно.. Дѣйствительно, тогда было бы для меня тяжеленько взносить уплату, ну, а теперь дѣло иное. Вальтеръ уже порядкомъ начинилъ свою голову латинскими и французскими вокабулами; теперь ему нужно не шутя подумать и о работѣ, а иначе изъ него не выйдетъ дѣльный лѣсничій. И такъ, мой молодецъ останется здѣсь, руки у меня будутъ посвободнѣе и Лео можетъ заступить его мѣсто. Хочешь, что лиАнтонъ? По рукамъ, пріятель! Богомъ тебѣ клянусь, Антонъ, что все это говорю тебѣ отъ чистаго сердца.
Антонъ опять сѣлъ. По его высохшему лицу пробѣгали болѣзненныя конвульсіи. Очевидно, нелицемѣрное добродушіе брата его глубоко тронуло. Но въ недужной, искалеченной душѣ уже не могъ прозвучать ни одинъ чистый, полный аккордъ. Покручивая свои тонкіе, сѣдые волосы, онъ сказалъ съ сумрачнымъ видомъ.
-- Я вѣрю, Фрицъ, очень вѣрю, но дѣлу все-таки не бывать. Твой сынъ и въ будущемъ времени обойдется для тебя достаточно дорого, когда поступитъ въ солдаты или куда знаетъ. Кромѣ того, ты долженъ таки подумать и о своей дочери, которую вѣроятно не захочешь всегда держать здѣсь въ деревнѣ. Наконецъ ты долженъ заботиться и о сестрѣ Мальхенъ; я тоже повисъ на твоей шеѣ, уже не считая двухъ талеровъ арендной платы, которую владѣлецъ не хочетъ получать отъ меня. Вотъ по всему этому я повторяю свою просьбу о мѣстѣ писаря. Пятьдесятъ талеровъ для меня, при настоящихъ моихъ обстоятельствахъ, цѣлый капиталъ. Мнѣ многаго не нужно, а мой Лео не избалованъ. Тогда я буду имѣть возможность посылать его въ школу, а въ послѣдствіи, можетъ быть, и въ университетъ, ни для кого не становясь въ тягость и не стѣсняя молодой свободы моего сына разными обязательствами съ посторонними людьми. Если ты захочешь поговорить обо мнѣ съ владѣльцемъ, то я, съ своей стороны, похлопочу о себѣ въ городѣ у ландрата. Отказать мнѣ едва ли можно, потому что я еще ни о чемъ не просилъ. Можетъ быть, ты возьмешь къ себѣ моего Лео, пока я буду въ отлучкѣ. Ты видишь, что я также умѣю унижаться и просить, когда это необходимо. Ну, идетъ, что ли, Фрицъ?
Лѣсничій находился въ большомъ замѣшательствѣ. Онъ зналъ, что новый проектъ его брата окажется также мыльнымъ пузыремъ, который лопнетъ при первомъ столкновеніи съ дѣйствительностью. Тѣмъ не менѣе онъ не долженъ былъ проронить ни одного слова о своихъ сомнѣніяхъ и недовѣрчивомъ раздумьѣ, чтобы окончательно не разстроить этого страдальца, больного тѣломъ и находившагося сегодня въ сильномъ душевномъ волненіи. Поэтому лѣсничій поспѣшилъ кивнуть головой и сказалъ:
-- Ну, конечно, Антонъ, разумѣется тутъ и толковать много нечего.
Но глаза его безпокойно бѣгали, какъ бы отыскивая предметъ, который могъ бы сообщить другой оборотъ разговору.
Вдругъ по его загорѣлому лицу пробѣжалъ словно солнечный лучъ. Въ глубокой тѣни деревьевъ между могучими стволами промелькнулъ легкій, двигавшійся силуэтъ дѣвушки, въ свѣтломъ платьѣ; этотъ силуэтъ то исчезалъ, то совершенно скрывался, то, наконецъ выходилъ наружу и былъ видѣнъ очень явственно, подобно блестящему серну луны, плывущему между облаками. Часто дѣвушка наклонялась надъ нѣжной травкой и мхомъ, потомъ опять глядѣла вверхъ на деревья, гдѣ въ густой зелени вершинъ тамъ и сямъ еще щебетала одинокая птичка. Подойдя ближе, дѣвушка, вышла, наконецъ, изъ лѣсу и показалась на открытомъ мѣстѣ, роскошно залитая съ ногъ до головы розовымъ сіяніемъ вечера. У отца запрыгало сердце, когда онъ увидѣла, свою любимицу. Еще никогда не казалась она ему такою прелестною. Какъ стройна и нѣжна ея легкая фигура, и какъ бойко выросло это тринадцатилѣтнее дитя! Точь въ точь какъ взрослая барышня! И какъ шелъ ей къ лицу вѣнокъ изъ дубовыхъ листьевъ, небрежно надѣтый на каштановые волосы, которые ниспадали веселыми и, казалось, черезъ чуръ обильными локонами съ ея хорошенькой головки!
-- Сильвія, позвалъ отецъ, или ко мнѣ, дитя мое!
-- Нѣтъ, папа, ты или ко мнѣ, сказала дѣвочка:-- здѣсь гораздо лучше, чѣмъ передъ дверью; мы еще немножко побѣгаемъ.
Лѣсничій уже почти совсѣмъ было всталъ.
-- Ты балуешь своихъ дѣтей, Фрицъ, замѣтилъ Антонъ наставительнымъ тономъ.
-- Я думаю, что ты правъ, сказалъ съ улыбкою лѣсничій, но чтожъ тутъ дурного?
-- Любяй сына наказуетъ прилежно, возразилъ другой.
-- Если дядя не хочетъ идти съ тобой, то пусть остается, гдѣ сидитъ, закричала Сильвія, догадавшаяся по лицамъ собесѣдниковъ о предметѣ разговора:-- вѣдь я его еще не просила придти.
-- Стыдно такъ говорить, Сильвія, крикнулъ отецъ.
Въ это мгновеніе на порогѣ двери показалась коротенькая, живая женская фигура. Узенькое лицо этой пожилой дѣвы, свѣтившееся добродушіемъ и отраженіемъ кухоннаго огня, было мѣстами усажено маленькими кусочками тѣста. Въ рукахъ она держала деревянную ложку и закричала, какъ только переступила черезъ порогъ.
-- Фрицъ, Антонъ, Сильвія! А гдѣ же дѣти? Черезъ десять минутъ ужинъ будетъ готовъ. Гдѣ дѣти?
-- Сильвія, гдѣ дѣти? крикнулъ отецъ.
-- Тамъ, отвѣчала Сильвія, указывая рукой въ сторону лѣса:-- они подъ большимъ букомъ; я ихъ сейчасъ кликну.
-- Да, моя душа, кликни ихъ! закричалъ лѣсничій. Ну, Антонъ, идемъ; тамъ въ бесѣдкѣ уже накрыто. Я хотѣлъ тебѣ показать мои ульи, времени для этого еще хватитъ.
ГЛАВА ВТОРАЯ.
Весело и легко, какъ молоденькій козленокъ, Сильвія вбѣжала въ лѣсъ, но скоро умѣрила шаги и наконецъ остановилась въ нерѣшительности: исполнить ли ей принятое на себя порученіе. Вѣдь еще за полчаса передъ тѣмъ она сильно поссорилась съ дѣтьми и считала себя совершенно въ правѣ сердиться на зазнавшихся мальчишекъ. Конечно, Лео былъ постоянно гордъ и высокомѣренъ, но Вальтеръ, который прежде не могъ жить безъ сестры, который съ радостью исполнялъ ея малѣйшее желаніе, прощалъ всякій капризъ и часто даже позволялъ ей добровольно себя мучить,-- даже Вальтеръ все время послѣ обѣда не хотѣлъ ни смотрѣть на нее, ни говорить съ нею. "Вы, дѣвочки, этого не понимаете", повторялъ онъ нѣсколько разъ, когда она хотѣла вмѣшаться въ разговоръ. Наконецъ они стали говорить по латыни, чтобъ только ее обидѣть, чтобъ только выставить на видъ ея необразованность, хотя и сами-то они едва отвѣдали латинскаго языка.-- Лео еще туда-сюда, да и тотъ еще спотыкается на каждомъ третьемъ словѣ; но Вальтеръ,-- Господи Боже мой -- что этотъ Вальтеръ только о себѣ думаетъ?! Во вчерашней отмѣткѣ, которую онъ съ собой принесъ, было написано: латинскій языкъ -- посредственно. И когда я ему объ этомъ напомнила, онъ покраснѣлъ, до самыхъ ушей покраснѣлъ, а этотъ Лео презрительно улыбнулся, какъ онъ всегда улыбается, когда считаетъ не нужнымъ мнѣ отвѣчать. Теперь же я опять должна показаться предъ этими грубіянами, опять позволить себя обижать и насмѣхаться надъ собою. Нѣтъ, пусть кто хочетъ зоветъ ихъ къ столу, а я не хочу, нѣтъ -- ни за что на свѣтѣ!
Чувствуя себя глубоко оскорбленной, Сильвія сердилась и считала себя крайне несчастной; она сняла съ своей головы вѣнокъ, который сплела еще прежде, когда проходила черезъ лѣсъ, разорвала его, а листья побросала на землю. Потомъ она сѣла на мохъ, закрыла лицо руками и начала плакать горько, неутѣшно.
Но черезъ нѣсколько минутъ, она опять подняла головку, оттряхнула локоны на спину и засмѣялась. "Глупые мальчишки, какъ бы вы обрадовались, если бы увидѣли, что я плачу! А вѣдь это легко можетъ случиться! Они должны идти здѣсь мимо."
Сильвіи встала и начала прислушиваться. Въ лѣсу не было ни малѣйшаго шелеста вѣтерка. Что-то безпокойное чувствовалось среди этой тишины. Сильвія приложила руку къ тревожнобившемуся сердцу. Не пойти ли назадъ? А если ихъ нѣтъ на той полянѣ, гдѣ она ихъ оставила, и ей придется возвращаться одной чрезъ сумрачное пространство лѣса? Такъ значитъ эти хвастунишки правы, говоря, что всѣ дѣвочки трусливы? Не всѣ! Она не трусиха! Въ этомъ раздумьѣ она пошла далѣе и скоро у окраины увидѣла просвѣтъ между древесными стволами, стоявшими не такъ густо. Она не сбивалась съ дороги. Здѣсь, у опушки лѣса росъ высокій букъ, здѣсь же сидѣли и дѣти въ томъ видѣ, въ какомъ она ихъ оставила. Лео, прислонившись къ дереву, глядѣлъ на равнину, застилаемую вечерними сумерками.
Вальтеръ, сидя на травѣ почти у его ногъ и поддерживая голову согнутой рукой, глядѣлъ вверхъ то въ прозрачное небо, то въ темные глаза своего друга.
-- А гдѣ же лежитъ эта страна, населенная бѣдными дикарями?
-- Она простирается на неизмѣримое разстояніе къ сѣверу отъ Оранжевой рѣки, объяснялъ Лео, указывая рукой на горизонтъ:-- здѣсь деревня, тамъ деревня, но всѣ онѣ въ разстояніи мили одна отъ другой, точно острова среди океана степей, заросшихъ травою, въ которыхъ бродятъ страусы и антилопы. Кто рѣшится въ нихъ пробраться, того окутываетъ трава въ человѣческій ростъ, словно волны утопленника. Онъ долженъ быть готовъ на всякія случайности. Жизнь и смерть должны быть для него сестрами. Такъ сказано въ книжкѣ, которую одолжилъ мнѣ учитель. Число миссіонеровъ уменьшается съ каждымъ годомъ и потому англійское общество миссіонеровъ проситъ извѣщать о себѣ всѣхъ тѣхъ, которые почувствуютъ въ себѣ призваніе продолжать великое начатое дѣло. Я чувствую въ себѣ это призваніе и извѣщу объ этомъ общество, какъ только придетъ мое время.
-- Да вѣдь ты по англійски не понимаешь, Лео!
-- Выучусь.
-- Ты не будешь въ состояніи жить въ тѣхъ странахъ, потому что ты не можешь переносить сильный солнечный зной.
-- Я буду себя пріучать.
Вальтеръ никакъ не могъ одобрить этотъ новый планъ своего отважнаго пріятеля. Онъ не хотѣлъ допустить, чтобы можно было жить счастливо гдѣ бы то ни было за лѣсомъ, среди котораго былъ построенъ домъ его отца. Когда за каникулами приходило время отправляться въ школу и повозка, запряженная двумя плотными вороными конями, катилась по шоссейной дорогѣ, взглядъ Вальтера съ грустью почивалъ на миломъ лѣсѣ, а въ одномъ мѣстѣ, гдѣ шоссе дѣлало крутой поворотъ и рядъ холмовъ скрывалъ видъ родины, глаза мальчика каждый разъ наполнялись слезами. А потомъ, съ какою тоскою мечталъ онъ посреди школьныхъ скамеекъ, въ узкихъ городскихъ улицахъ, между непривѣтливо тѣсными стѣнами его комнатки, о зеленомъ лѣсѣ, солнечномъ блескѣ, шумѣ дождя, пѣніи птичекъ и соколиномъ крикѣ! А вчера, какъ радостно, билось его сердце, когда онъ съ сумкою за плечами брелъ къ родительскому дому, чтобы оттуда уже не возвращаться въ школу, когда наконецъ-то длинныя-предлинныя четыре мили были пройдены и вдали показался горный скатъ съ бѣлѣвшимъ замкомъ, который такъ величаво поднимался изъ за лѣса, покрывавшаго холмы на далекое разстояніе, изъ за того самаго темнаго, милаго лѣса, который въ своей прохладной тѣни скрывалъ все, что для мальчика было дорого и любезно, прекрасно и свято!
-- Я бы не могъ отсюда удалиться, сказалъ Вальтеръ.
-- Да тебѣ это и не нужно, возразилъ его товарищъ:-- ты имѣешь здѣсь все, въ чемъ нуждаешься -- теперь и на будущее время. Когда ты совсѣмъ выучишься и потомъ, можетъ быть, поработаешь года два вмѣстѣ съ отцомъ, онъ передастъ тебѣ свое ремесло. Если ты въ чемъ нибудь и будешь нуждаться, то тебѣ можетъ помочь господинъ. Нѣтъ, Вальтеръ, ты совершенно обезпеченъ: у тебя есть куда преклонить голову. Вотъ я, такъ дѣло другое. Мой отецъ бѣденъ и болѣнъ; я боюсь, что онъ долго не проживетъ. Если онъ помретъ, то я остаюсь одинъ, какъ перстъ. Я самъ долженъ проложить себѣ дорогу въ свѣтѣ. Я хочу этого, я такъ и сдѣлаю. Но не для себя: я о себѣ немного хлопочу. Я хочу выучиться, чтобъ учить другихъ, хочу быть силенъ, чтобы поддерживать другихъ, хочу быть умнымъ, чтобы другихъ надѣлять совѣтами. Вотъ почему я хотѣлъ бы быть римскимъ папою или, покрайней мѣрѣ, генераломъ іезуитовъ. Тогда-то можно было бы производить въ большихъ размѣрахъ то, что мы, маленькіе люди, принуждены дѣлать въ крошечныхъ. Но и теперь мы не должны сидѣть сложа руки. Жатва обильна, а мы всѣ призваны быть жнецами. Быть можетъ и я принадлежу къ младшимъ изъ избранныхъ. Да, Вальтеръ, я вѣрю въ это. Не рѣдко кажется мнѣ, какъ будто я чувствую въ себѣ неизмѣримую силу, какъ будто мнѣ стоитъ только захотѣть, чтобы сдвинуть съ мѣста горы, только заговорить, чтобы все случилось по моему слову. Во снѣ сердце мое прыгаетъ, грудь поднимается, какъ будто хочетъ лопнуть, мнѣ хочется плакать, мнѣ хочется громко закричать отъ боли и радости. Боже мой, вѣдь я не смѣю разсказать обо всемъ этомъ никому, кромѣ тебя! Другіе отвѣтятъ мнѣ смѣхомъ и презрѣніемъ. Да и кто можетъ мнѣ повѣрить?!
-- Я, сказалъ голосъ, полузадавленный слезами.
И Сильвія, тихонько подходившая сюда все ближе и ближе своими легкими ножками и слышавшая все отъ слова до слова, показалась наконецъ предъ мальчиками, протягивая свои сложенныя руки, какъ бы въ умоляющемъ положеніи.
-- Неужели нельзя ни на минуту отъ тебя избавиться, закричалъ онъ, неужели ты вѣчно будешь насъ сторожить и подслушивать?
При этихъ словахъ, брошенныхъ ей грубымъ голосомъ, Сильвія поблѣднѣла. Новое униженіе, нанесенное ей этимъ непривѣтливымъ мальчикомъ, словно ножомъ пронзило ей сердце. Быстро отскочила она на два шага назадъ, и, сложивъ на груди руки, глядѣла на Лео изъ подлобья сердитыми глазами.
-- Я васъ не подстерегала и не подслушивала, сказала она, но меня послали звать васъ къ ужину. Я, глупая, ничѣмъ не виновата, что слышала вашъ разговоръ.
Лео улыбнулся.
-- Пойдемъ, Вальтеръ, сказалъ онъ, вѣдь намъ вовсе не пристало спорить съ дѣвочкой.
Это холодное презрѣніе было черезъ-чуръ обидно для юнаго самолюбія.
Сильвія поблѣднѣла еще больше и хотѣла дать какой-то рѣзкій, отчаянный отвѣтъ, но губы ея шевелились беззвучно. Слезы, которыя она напрасно силилась удержать, потекли изъ ея глазъ.
-- Ну успокойся, Сильвія, утѣшалъ Вальтеръ, Лео вовсе не хотѣлъ тебя обидѣть. Я и самъ перепугался, когда ты явилась такъ неожиданно. Ну полно же, Сильвія!
И добродушный мальчикъ хотѣлъ отнять ея руки отъ слезливаго личика. Сильвія попятилась назадъ.
-- Не тронь меня! закричала она. Подите прочь оба! Я одинаково ненавижу васъ обоихъ! Да, Вальтеръ, и тебя также. Ты страшно низокъ, а иначе ты не позволилъ бы меня обижать этому дерзкому -- нищему!
Какъ только было произнесено послѣднее слово, изъ груди Лео вырвался хриплый крикъ ярости. Сжавъ кулаки, мальчикъ бросился на Сильвію.
Смѣлая дѣвочка стояла на мѣстѣ, какъ вкопанная, и не моргая рѣсницами, глядѣла въ сверкавшіе злостью глаза своего антагониста.
-- Ну чтожъ, бей! проговорила она: вѣдь я не больше, какъ дѣвочка!
Лео опустилъ руки и, отвернувшись, произнесъ нѣсколько грубыхъ, безсвязныхъ словъ сквозь зубы. Сильвія громко захохотала.
-- Прощайте, вѣжливые, молоденькіе господа! вскрикнула она: -- ваше общество для меня слишкомъ высоко!
Она сдѣлала насмѣшливый поклонъ и убѣжала назадъ въ лѣсъ.
Скоро свѣтлая ея фигура скрылась между темными стволами.
Оттуда доносился ея голосъ, но нельзя было разобрать, плакала ли она, или напѣвала веселую пѣсенку. Можетъ быть, она мѣшала и то, и другое вмѣстѣ.
Медленно шли по ея слѣдамъ мальчики. Оба они чувствовали себя неправыми, и совѣсть громко упрекала ихъ въ послѣдней исторіи. Объ отважныхъ планахъ Лео не было болѣе и рѣчи. Молча шли они рядомъ. Весь разговоръ заключался въ слѣдующемъ:
-- Ты всегда грубо обращаешься съ Сильвіей, сказалъ Вальтеръ.
-- Да вѣдь нищіе, Вальтеръ, не понимаютъ вѣжливости.
-- Она сказала это такъ, сгоряча.
-- Да и почему ей этого не сказать, если это правда, проговорилъ Лео съ желчнымъ смѣхомъ.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ.
Рано утромъ на слѣдующій день, лѣсничій, справившись съ своими обыденными дѣлами, собрался идти въ замокъ владѣльца, чтобы представить обычный недѣльный рапортъ и при случаѣ поговорить о дѣлѣ брата.
Трудно было бы найдти болѣе очаровательный ландшафтъ, чѣмъ тотъ, который окружалъ лѣсничаго на его теперешнемъ пути.
Эта часть лѣса, расположенная холмами на пути къ замку, принадлежала уже къ парку владѣльца, но здѣсь были прочищены только тропинки, да въ нѣкоторыхъ, болѣе удобныхъ мѣстахъ, устроены простыя убѣжища для отдыха. Все остальное первобытное величіе лѣса было оставлено нетронутымъ. Самые виды, открывавшіеся по временамъ то на мирную, молчаливую луговину, то на тучно заросшую поляну плодородной страны, возникли не подъ рукою смѣтливаго садовника, а были совершенно случайны, смотря по тому, какъ ихъ распредѣлила капризная фантазія мѣстности.
Въ извѣстныхъ пунктахъ дороги было бы даже позволительно призывать искусственную помощь человѣка. Здѣсь тропинка слишкомъ густо заросла травою, тамъ ручеекъ разрыхлилъ кругомъ глинистую почву. Въ одномъ мѣстѣ даже буря вырвала съ корнемъ ель и опрокинула ее поперегъ дороги.
-- Гмъ, гмъ! бормоталъ лѣсничій, останавливаясь и измѣряя дерево опытнымъ глазомъ въ длину, ширину кубическихъ размѣровъ: -- я что-то слишкомъ становлюсь старъ и лѣнивъ. Дерево лежитъ уже здѣсь, по крайней мѣрѣ, недѣльки съ двѣ, со времени грозы, ночью, съ десятаго на одиннадцатое число,-- а я ничего о томъ не знаю. А какая сдѣлалась отвратительная дорога! Что бы сказала покойная госпожа, если бы увидѣла свое любимое мѣсто гулянья въ такомъ запустѣніи. Но, со времени ея смерти, никто и не позаботился объ этомъ мѣстѣ, даже я, на шеѣ котораго лежитъ это дѣло.
Честный лѣсничій покачалъ головою и медленно побрелъ далѣе.
Когда онъ проходилъ черезъ лѣсъ, ни малѣйшій птичій звукъ, никакой трескъ и осыпаніе сухихъ вѣтвей, никакой шумъ въ кустахъ не тревожили окрестной тишины.
Родившись въ лѣсу, проведя дѣтство, отрочество и зрѣлые года въ лѣсу, этотъ человѣкъ побратался съ лѣсомъ. Пусть себѣ шумитъ дождь, пусть блещетъ солнце -- его симпатія къ природѣ оставалась неизмѣнною. Птица ли свиваетъ гнѣздышко на лиственныхъ верхахъ деревьевъ, лѣсной ли звѣрь карабкается по мшистымъ стволамъ буковъ,-- все это понималъ лѣсничій, знавшій жизнь, потребности и привычки каждаго лѣснаго существа, какъ будто выросъ вмѣстѣ съ ними. Природа, насколько она доступна изощреннымъ чувствамъ человѣка, не имѣла для него никакихъ тайнъ. Быть можетъ, она сообщала ему сама не одинъ секретъ, даже относительно возможнаго напряженія чувствъ. Когда буря хлестала вѣтви, напоенныя дождемъ, и черныя, грозно ползущія тучи почти цѣплялись за вершины деревьевъ,-- или когда заходящее солнце окрашивало своимъ пурпуромъ верхи елей, тогда лѣсничему нерѣдко казалось, будто онъ самъ обращался въ громовую тучу или въ вечерній отблескъ солнца, будто здѣсь исчезало всякое отдѣльное существованіе, будто все сосредоточивалось въ частномъ и частное поглощалось всѣмъ, подобно тому, какъ въ стройномъ аккордѣ органа одинъ тонъ поддерживаетъ всѣ прочіе и поддерживается ими, такъ что отдѣльные тоны уже не слышны, а раздается одна звучная, цѣльная гармонія.
По цѣлымъ часамъ вѣрный другъ лѣса погрузился иногда въ подобное полумистическое раздумье и гораздо болѣе находилъ отраду въ этихъ размышленіяхъ,-- которые, нерѣдко, правда, обращались въ сонъ на яву,-- чѣмъ въ проповѣдяхъ приходскаго пастора. Но въ нынѣшнее утро другія мысли занимали его голову -- заботы о семействѣ, предположенія относительно будущности дѣтей, къ которымъ со вчерашняго вечера онъ причислялъ и сына своего брата.
Сколько-то еще суждено прожить бѣдному Антону! Тяжело было видѣть, какъ онъ ослабѣлъ силами за послѣднія двѣ недѣли: впалыя щеки, большіе, неподвижные глаза, сиплый, грубый голосъ... Бѣдный Антонъ! Да, да, онъ совершенно правъ. Мало радостей удѣлила ему жизнь! Какія только изобрѣтенія не вертѣлись въ его головѣ: воздушные шары, управляемые рулемъ, корабли, плывущіе подъ водою, бомбы, которыми можно было бы уничтожить цѣлые непріятельскіе полки! И что же осуществилось изъ всѣхъ этихъ великихъ замысловъ? Ровно ничего, даже менѣе, чѣмъ ничего! А что вышло изъ этого изобрѣтателя, который бралъ на себя въ жизни такъ много, который все вычислялъ и собою только обчелся? Больной старикъ, добывающій себѣ въ деревнѣ горькій кусокъ хлѣба подаяніемъ! "Безмѣрно несчастный человѣкъ, которому и пособить нельзя, потому что его неотвязчиво преслѣдуютъ разные замыслы, словно фуріи, тогда какъ онъ не обладаетъ ни однимъ изъ тѣхъ условій, которыя необходимы для осуществленія проектовъ." Такъ говоритъ о немъ зачастую самъ фрейгерръ, и теперь братъ мой обращается къ нему съ просьбой, которая едва ли можетъ быть удовлетворена кѣмъ бы то ни было, кто хорошо знакомъ съ характеромъ Антона!
Лѣсничій вздохнулъ. Онъ гордился тѣмъ, что еще ничего не выпрашивалъ у владѣльца замка, такъ какъ и Фрицу не хотѣлось также показывать видъ, будто онъ имѣетъ право просить и заранѣе разсчитывать на удовлетвореніе своей просьбы.
Случаю было угодно, чтобы онъ два раза спасъ жизнь настоящему владѣльцу замка. Въ первый разъ это было въ то время, когда дѣти купались въ мельничномъ пруду и маленькій баронъ быль увлеченъ теченіемъ и непремѣнно утонулъ бы, еслибъ сильный сынъ лѣсничаго не вытащилъ его уже безъ чувствъ изъ водоворота на берегъ. Во второй разъ, это случилось нѣсколькими годами позже, въ эпоху войны съ французами. Непріятельскій армейскій корпусъ наводнилъ страну и, раздраженный многими значительными потерями, распоряжался съ безжалостнымъ свирѣпствомъ въ несчастной мѣстности. Молодой баронъ уже со славою дѣйствовалъ въ полѣ противъ притѣснителей, какъ офицеръ въ отрядѣ волонтеровъ. Тяжело-раненый въ одной стычкѣ, онъ былъ отправленъ въ родительскій замокъ, гдѣ за нимъ стали ухаживать мать и двѣ сестры.
Благодаря измѣнѣ одного служителя, непріятельскій начальникъ узналъ о мѣстѣ жительства молодаго человѣка, за голову котораго была назначена довольно высокая цѣна. Подъ прикрытіемъ ночи отрядъ солдатъ окружилъ домъ лѣсничаго и принудилъ Фрица служить проводникомъ. Онъ долженъ былъ самыми скрытыми путями провести непріятеля къ замку; при первой попыткѣ къ бѣгству ему угрожали смертью. Фрицъ покинулъ отчій домъ, твердо рѣшившись скорѣе умереть, чѣмъ помогать измѣннику погубить патріота. Онъ свернулъ немедленно съ большой дороги въ лѣсъ и довелъ недруговъ до того мѣста, гдѣ высокія деревья, подъ которыми они шли до сихъ поръ, примыкали къ окраинѣ довольно крутаго спуска, котораго подошва окаймлялась нѣсколькими молодыми дубами. Дойдя сюда, Фрицъ смѣлымъ прыжкомъ соскочилъ съ обрыва на рыхлую землю и въ слѣдующее затѣмъ мгновеніе изчезъ въ кустарникѣ. Пробираясь ползкомъ на рукахъ и ногахъ вверхъ и внизъ по холмамъ, карабкаясь, скатываясь, спотыкаясь по мѣстности, гдѣ не было ни одной тропинки, дошелъ онъ, наконецъ, до замка, весь запыхавшійся, окровавленный, въ изорванномъ платьѣ. При вѣсти о приближеніи непріятеля устрашенные слуги замка разбѣжались. Баронесса и ея дочери стонали у постели несчастнаго страдальца, котораго слабость не позволяла ему принять никакихъ мѣръ для своего собственнаго спасенія. Фрицъ съ первой же минуты понялъ, что нужно было дѣлать. Онъ попросилъ бутылку вина, которую выпилъ залпомъ, потомъ поднялъ больнаго на свои широкія, мощныя плечи, далъ знакъ женщинамъ за нимъ слѣдовать и вмѣстѣ съ драгоцѣнной ношей вышелъ изъ замка въ лѣсъ къ тому мѣсту, которое было извѣстно только ему да лисицамъ и гдѣ французы не могли ихъ найдти, хотя и бродили по всей мѣстности до вечера слѣдующаго дня.
Съ того самого мѣста, гдѣ теперь находился лѣсничій, ему можно было видѣть убѣжище, въ которомъ онъ скрылъ въ ту страшную ночь владѣтелей замка. Это была трущоба, окруженная темными елями и пересѣкаемая внутри пѣнистыми каскадами лѣснаго ручья. Это мѣсто, представлявшее лѣтъ тридцать тому назадъ дикую, почти непроницаемую нору, съ тѣхъ поръ сдѣлалось гораздо доступнѣе. Лѣсничій снялъ фуражку и въ раздумьи провелъ по лбу рукою; ему показалось, что и на головѣ его волосы не были такъ густы, какъ тридцать лѣтъ тому назадъ. Тридцать лѣтъ назадъ! Шутка ли,-- и вѣдь кажется, какъ будто это только вчера случилось! Тридцать лѣтъ тому назадъ, какъ-разъ по окончаніи войны старый покойный баронъ устроилъ въ своемъ замкѣ праздникъ мира, на которомъ четверо его дѣтей вмѣстѣ съ четырьмя дѣтьми лѣсничаго танцовали кадриль, и было пропасть гостей, и всѣ они хлопали въ ладоши съ криками: "bravo и da capo!" Вотъ ужъ такъ были четыре парочки! Ихъ подобрали другъ къ дружкѣ по одинакому возрасту, и такъ они были схожи между собою,-- по крайней мѣрѣ, благодаря одинакимъ танцевальнымъ костюмамъ,-- что, къ величайшей потѣхѣ общества, нѣкоторые гости цѣлый вечеръ принимали дочерей лѣсничаго за барышень замка, а съ барышнями говорили, какъ съ лѣсными дѣвочками... Даже обо мнѣ говорили, что въ моемъ видѣ и манерахъ было что-то баронское. Я знаю только, что мы на всю нашу жизнь могли бы обмѣняться мундирами, а что касается до генерала и моего брата Антона, то они дѣйствительно въ то время были поразительно схожи другъ съ другомъ. Собравшись вмѣстѣ въ послѣдній разъ, мы протанцовали передъ нашей молодежью прощальный танецъ и потомъ разбрелись разными путями. Дай-то Богъ, чтобы каждый нашелъ для себя вѣрную дорогу!
Наружность лѣсничаго сдѣлалась еще задумчивѣе, когда онъ, глядя на землю, побрелъ далѣе медленными шагами. Въ оттянутыхъ назадъ углахъ его рта и конвульсивномъ движеніи крѣпко сжатыхъ губъ отразилось даже что-то похожее на досаду, на сдержанное раздраженіе, возникающее въ насъ при внезапномъ непріятномъ воспоминаніи. Вѣдь съ того самаго праздника завязались отношенія между генераломъ, который былъ еще тогда пылкимъ, молодымъ лейтенантомъ, и сестрой Фрица -- Сарой, тѣ глупѣйшія отношенія, которыя породили между людьми столько злыхъ толковъ и столько горя принесли бѣдному брату, сильно дорожившему семейной честью. А между тѣмъ, когда вскорѣ послѣ того померли родители, онъ, Фрицъ, не могъ помѣшать удаленію Сары въ городъ, гдѣ она сдѣлалась экономкой у министра Фалькенштейна, а послѣ и няней маленькаго принца. Конечно, это была блестящая карьера для бѣдной, невоспитанной дочери лѣсничаго, и люди сейчасъ вывели свои заключенія, какимъ образомъ дѣвица Сара добилась такой высокой чести. Почему же ей и не быть нянею принца, если генералъ, пользовавшійся, какъ это всѣмъ было извѣстно, безграничнымъ довѣріемъ стараго короля, впослѣдствіи былъ даже сдѣланъ военнымъ воспитателемъ принца? Ну что ты скажешь противъ этихъ оскорбительныхъ пересудовъ?! фактовъ отвергать было невозможно, хотя лѣсничій съ радостью позволилъ бы себѣ отрубить палецъ и даже, въ порывѣ досады, всю руку, чтобъ только имѣть право сказать: "это ложь!"
Лѣсничій остановился у калитки палисадника, которая вела изъ парка въ самый садъ замка. Онъ отворилъ калитку и вошелъ. Устланныя темнымъ пескомъ и тщательно расчищенныя аллеи, постепенно возвышаясь, рѣзво извивались между восхитительными купами рѣдкихъ, большею частью иноземныхъ, кустовъ и между грядами, на которыхъ въ щедромъ изобиліи красовались цвѣты поздняго лѣта. Картины лѣса и равнины поодаль, были здѣсь живописнѣе и, очевидно, подобраны по зрѣломъ сообразивши, при достаточномъ пониманіи дѣла. Ландшафты, заключенные здѣсь въ естественныя рамки стройныхъ стволовъ и шелестящихъ вершинъ деревьевъ, нерѣдко производили какое-то чарующее впечатлѣніе. Такъ какъ садъ занималъ всю верхнюю часть конусообразной горы и дороги были проведены такимъ образомъ, что по пути къ замку надобно было пройдти всю окружность почти два раза, то это относительно маленькое пространство щеголяло невѣроятнымъ разнообразіемъ прелестнаго и прихотливаго убранства. Здѣсь черезъ ложбинку, въ глубинѣ которой журчалъ ручей, велъ мостъ изъ древесныхъ стволовъ и вѣтвей съ неснятою корою; этотъ мостъ былъ видѣнъ съ вершины балкона, возведеннаго изъ необтесанныхъ камней. Въ другомъ мѣстѣ дорога съуживалась и входила, наконецъ, въ скалистыя ворота; изъ влажнаго полумрака этого прохода можно было подняться на свѣтлую вершину, откуда открывался привольный видъ на далекую мѣстность. Здѣсь была и темная зелень, и прохладные гроты, и два небольшихъ фонтана, которыхъ безмятежный плескъ дѣлалъ теплую, ароматическую тишину сада еще молчаливѣе.
Лѣсничій не могъ довольно налюбоваться всѣми этими красотами, хотя уже почти около полстолѣтія ему приходилось то входить въ замокъ, то выходить изъ него. Сегодня также онъ не въ одномъ мѣстѣ останавливался, погружаясь въ сладостное восхищеніе. Нѣсколько разъ также онъ наклонялся, чтобы выпрямить растеніе, помятое ночнымъ вѣтромъ, или вдохнуть въ себя ароматъ розъ, мѣстами еще не осыпавшихся. Торопиться ему было не зачѣмъ, потому что владѣлецъ замка оставлялъ только около десяти часовъ свой рабочій домъ, отправляясь на прогулку по саду, во время которой, какъ извѣстно было лѣсничему изъ долголѣтняго опыта, баронъ былъ постоянно въ самомъ доступномъ, ласковомъ расположеніи духа.
Въ то время, какъ онъ еще держалъ совѣтъ съ самимъ собою, какимъ бы образомъ поприличнѣе исполнить порученіе брата, вдругъ на него посыпался маленькій цвѣточный дождикъ. Астры, георгины, ночныя фіалки стали падать на его голову и плечи, и въ то же время слухъ его былъ пріятно пораженъ серебристымъ хохотомъ.
-- Здравствуй, господинъ Гутманъ, кричала малютка: -- а что, привелъ ли ты мнѣ Сильвію.
-- Нѣтъ, фрейлейнъ Амелія, отвѣчалъ лѣсничій:-- я здѣсь по дѣламъ.
-- Какой же ты злой, господинъ Гутманъ! Ну, ступай же себѣ домой! кричала малютка:-- бѣдные мои, хорошенькіе цвѣточки! ну, если бы я это знала! Тогда я, право, подарила бы ихъ другому.
-- А развѣ вы мнѣ подарили ваши цвѣточки? Я думалъ, что вы бросили мнѣ ихъ на голову, сказалъ со смѣхомъ лѣсничій: -- ну постойте же, я ихъ подберу...
-- Чтобы еще болѣе сдѣлать ребенка капризнымъ; да когда же вы выучитесь обращаться съ дѣтьми, любезный Гутманъ? сказалъ нѣжный женскій голосъ. При этомъ къ эстрадѣ подошла дама съ блѣднымъ, выразительнымъ лицомъ, стоявшая позади дѣвочки. Обнявъ дитя рукою, она дружески поклонилась лѣсничему. Лѣсничій обнажилъ голову.
-- Мое почтеніе, фрейлейнъ, сказалъ онъ: -- какъ ваше здоровье? Не лучше ли вы почивали послѣ чаю?
-- Да -- благодарю васъ -- чай для меня очень полезенъ; я чувствую, точно я сильно помолодѣла.
-- Да, это замѣтно, сказалъ лѣсничій: -- вы такъ здоровы и свѣжи на лицо, какъ...
-- Какъ тридцать лѣтъ тому назадъ, но правда ли? прервала дама съ улыбкой.
Краска показалась на смугломъ лицѣ лѣсничаго.
-- Вы все таже, замѣтилъ онъ лаконически, но съ нѣкоторой живостью.
-- А вы все тотъ же -- рыцарски любезенъ. Но прощайте. Вы найдете брата въ бельведерѣ. Онъ уже васъ ожидаетъ.
Фрейлейнъ Шарлотта сдѣлала еще одинъ тихій, пріятный поклонъ, Амелія послала поцѣлуй ручкой, послѣ чего обѣ онѣ отошли отъ эстрады.
Лѣсничій пошелъ дальше не прежде, какъ собравъ всѣ цвѣточки и соединивъ ихъ въ хорошенькій букетъ. Онъ былъ такъ же мало способенъ раздавить цвѣтокъ, какъ и животное; притомъ ему казалось, какъ будто цвѣты эти назначались для фрейлейнъ Шарлотты, а все, что находилось въ близкомъ или отдаленномъ отношеніи съ фрейлейнъ Шарлоттою, все это имѣло для него особенную важность и глубокое значеніе.
Тридцать лѣтъ тому назадъ! Странное дѣло! Онъ такъ много размышлялъ нынѣшнимъ утромъ о томъ времени, которое она же сама должна была ему напомнить! Да, она была и теперь все таже, какъ и тогда, все таже неизмѣнно добрая, привѣтливая женщина; она сохранила тѣ же теплые, кроткіе глаза, туже мягкую, сердечную улыбку. Было время, когда эти глаза, эта улыбка доставляли бѣдному Фрицу Гутману не одну тревожную минуту, не одну безсонную ночь; было время, когда по милости этихъ глазъ, онъ уже собирался странствовать въ Америку и до самыхъ конечныхъ предѣловъ земли.
Кто знаетъ, что бы сталъ дѣлать Фрицъ, если бы послѣ смерти отца въ то время, на него не перешелъ долгъ попеченія о младшихъ сестрахъ? Такъ ужь видно онъ былъ обреченъ судьбою: терпѣть и работать. Притомъ, и любовь его къ такой знатной барышнѣ была чистымъ безуміемъ. Равный съ равнымъ -- это и прилично, и сообразно съ природой. Сыну лѣсничаго была дана въ подруги дочь лѣсничаго,-- честная, добрая дѣвушка, которая всегда была для него вѣрной женой. Послѣ многихъ лѣтъ мирной брачной жизни, она родила ему, наконецъ, двоихъ дѣтей, которыми самъ владѣтельный князь могъ бы гордиться. Фрейлейнъ Шарлотта не вышла за мужъ. Ну да это и не удивительно: гдѣ бы она нашла себѣ ровнаго въ цѣломъ свѣтѣ?
Честный Гутманъ такъ погрузился въ свое раздумье, что сильно вздрогнулъ, когда внезапно очутился передъ барономъ, который сидѣлъ въ бельведерѣ, одномъ изъ прелестнѣйшихъ убѣжищъ сада, откуда открывался видъ неизмѣримой далекой мѣстности.
Прекрасное лицо владѣльца замка было лишено сегодня утромъ выраженія той свѣтлой, беззаботной веселости, которымъ оно отличалось обыкновенно. Онъ сидѣлъ передъ небольшимъ каменнымъ столикомъ и мрачными глазами смотрѣлъ на письмо, принесенное съ часъ тому назадъ почтальономъ. Заслышавъ приближавшіеся шаги, онъ также нѣсколько смутился, но поднявъ со вздохомъ голову, вдругъ увидѣлъ передъ собою лѣсничаго.
-- Здравствуй, мой добрый другъ, сказалъ онъ, ты явился какъ разъ кстати. Но разъ въ этой жизни ты былъ полезенъ мнѣ своими умными совѣтами. Посовѣтуй же мнѣ и теперь, но сначала прочти вотъ это.
Съ этими словами онъ подалъ Фрицу письмо и указалъ ему на стулъ по другую сторону стола.
-- Садись, сказалъ онъ, и читай со вниманіемъ:-- дѣло это не спѣшное, но требуетъ серьознаго обсужденія.
Баронъ всталъ и началъ медленно ходить взадъ и впередъ по бельведеру. Лѣсничій сѣлъ и принялся читать.
Письмо это было получено отъ директора столичной гимназіи, гдѣ Генри находился пансіонеромъ. Выпустивъ обстоятельное введеніе, въ которомъ достойный педагогъ распространялся о своей методѣ воспитанія и о блестящихъ результатахъ, которые она продолжаетъ приносить до сихъ поръ, лѣсничій продолжалъ:
"Къ моему сожалѣнію, я долженъ признаться, что съ вашимъ сыномъ я не могъ достигнуть того же успѣха. Его довольно замѣчательныя умственныя способности могли бы позволить ему быть человѣкомъ, въ высшей степени полезнымъ на поприщѣ науки, если бы живость въ его характерѣ -- говорю это съ прискорбіемъ -- не дѣлала для него серьозный трудъ невозможнымъ. Я и другіе наставники, мои товарищи, всѣ сердечно любя этого даровитаго и милаго мальчика, употребляли всѣ усилія, чтобы пробудить въ немъ охоту къ тому или къ другому занятію. Быстрота и смѣтливость, съ какими онъ схватываетъ и постигаетъ все, для него новое, по истинѣ изумительны, но вмѣстѣ съ тѣмъ грустно то отвращеніе, съ какимъ онъ бросаетъ все, потерявшее въ его глазахъ приманку новизны. Вотъ отчего онъ остается и долженъ оставаться позади своихъ товарищей, которыхъ могъ бы опередить.
Впрочемъ, это несчастіе, вызывающее только напряженное вниманіе преподавателей и не приносящее никому положительнаго вреда, не могло бы насъ опечаливать, если бы мы были довольны Генри по крайней мѣрѣ относительно нравственнаго поведенія. Говоря по долгу чистой совѣсти и откровенности, господинъ баронъ, мы въ этомъ-то отношеніи всего менѣе довольны. Его легкій характеръ, который я до сихъ поръ постоянно защищалъ, обнаружилъ въ послѣднее время не только рѣшительное легкомысліе, но даже плачевное безразсудство. Ни его товарищи, ни наставники не могутъ даже и на одинъ часъ находиться въ безопасности отъ его проказъ, которыя далеко не всегда проникнуты характеромъ дѣтской невинности. Еще вчера -- и это послужило поводомъ къ моему настоящему письму -- еще вчера, въ послѣдній день передъ большими вакаціями онъ, въ виду цѣлаго класса, велъ себя относительно одного учителя -- дѣльнаго педагога и полезнаго ученаго -- до того предосудительно, что это уже переходитъ за границы всего, на что можно смотрѣть сквозь пальцы или что можно простить. Съ душевнымъ прискорбіемъ я долженъ сообщить вамъ, что этотъ послѣдній поступокъ требуетъ немедленнаго удаленія вашего сына изъ заведенія."
Взаключеніе директоръ просилъ барона или лично прибыть въ столицу, или, по крайней мѣрѣ, письменно увѣдомить, что надобно было дѣлать съ Генри послѣ того, какъ онъ просидитъ опредѣленное ему время въ карцерѣ, отъ котораго освободить его было рѣшительно невозможно.
-- Ну что ты скажешь, что присовѣтуешь? съ жаромъ спросилъ баронъ, когда лѣсничій прочелъ письмо до конца.
-- Трудно совѣтовать, ваша свѣтлость, отозвался лѣсничій, положивъ письмо на столъ и разглаживая его тихонько ладонью:-- ученые господа, можетъ быть, не совсѣмъ толково взялись за дѣло, а послѣ и Генри началъ вести себя неисправно. Да, я думаю, что нашъ молоденькій господинъ знаетъ, чего хочетъ.
-- О да, вскричалъ баронъ, я также знаю, чего хочу. Я выбью изъ него эту дурь. Солдата -- вотъ чего мнѣ не доставало. Послушай, Фрицъ, мы оба были солдатами и, полагаю, не плохими. И теперь, если-бъ нужно было, какъ тридцать лѣтъ тому назадъ, мы не показали бы себя трусами и, разумѣется, были бы послѣдними изъ числа тѣхъ, которые удерживаютъ своихъ дѣтенышей отъ службы отечеству. Но быть военнымъ въ мирное время! Молодой дворянинъ, убивающій лучшіе года, въ которые человѣкъ долженъ строить прочный фундаментъ для всего своего будущаго существованія, на безтолковую, безсодержательную возню на парадномъ плацу или въ бальной залѣ; молодой дворянинъ, маленькій для всего полезнаго, великій въ одномъ бездѣлья и еще надменный тѣмъ, что онъ не работаетъ и не можетъ работать, подобно честнымъ людямъ.... О, вѣришь ли, Фрицъ, эта мысль переворачиваетъ во мнѣ всю жолчь, и я говорю тебѣ, что мой сынъ не будетъ военнымъ, и если я его...
Баронъ не окончилъ своей фразы. Онъ началъ ходить взадъ и впередъ большими шагами, очевидно, желая утишить свое волненіе.
Спустя нѣкоторое время онъ остановился передъ лѣсничимъ съ заложенными за спину руками и сказалъ спокойнымъ голосомъ.
-- Ты часто упрекалъ меня въ необдуманности и я сознавалъ, что ты всегда былъ правъ, хотя и не говорилъ тебѣ объ этомъ ни слова. Я знаю себя лучше, чѣмъ это показываю, и думаю также, что натура Генри мною хорошо понята. Но именно поэтому мнѣ и хотѣлось бы освободить его ноги отъ тѣхъ камней, о которые и довольно часто спотыкался, при чемъ довольно часто падалъ. Какой же опытъ мы могли бы извлечь изъ нашихъ глупостей, если бы дѣти наши опять должны были идти по той же дорогѣ? Жить болѣе чистой, болѣе благородной жизнью, чѣмъ какая выпала на нашу долю,-- вотъ наша послѣдняя и вмѣстѣ лучшая надежда! Ты, мой старый другъ, можешь быть въ этомъ отношеніи совершенно доволенъ. Да, если я имѣю право тебѣ въ чемъ нибудь завидовать, такъ это въ той твердой увѣренности, съ какою ты можешь предвидѣть будущее развитіе твоего Вальтера. Вотъ мальчикъ, котораго я отъ души желалъ бы имѣть своимъ сыномъ: онъ смышленъ, добръ, честенъ, способенъ и при всемъ этомъ до того скроменъ, что краснѣетъ каждый разъ, когда невольно обнаруживаетъ свои хорошія качества. Да, онъ будетъ для тебя отрадой.
-- Да, да, сказалъ лѣсничій, совсѣмъ смущенный этими похвалами его сыну, который, впрочемъ, былъ его плотью и кровью, частью его самаго: -- да, мой Вальтеръ славный мальчикъ, и я, разумѣется, очень радъ, что онъ такъ хорошо начинаетъ, хотя мнѣ и кажется иногда, что онъ не совсѣмъ удался въ меня. Часто даже я боюсь, что изъ него не выйдетъ хорошій лѣсничій. Я думаю, что у него недостаточно развито зрѣніе. Онъ стрѣляетъ не особенно мѣтко; мнѣ и въ десять лѣтъ стыдно было бы такъ стрѣлять. Правда, онъ любитъ лѣсъ, но не такъ, какъ сынъ лѣсничаго, самъ будущій лѣсничій, а какъ-то особенно, я, право, и сказать не съумѣю какъ.
Баронъ засмѣялся и сказалъ:
-- Эхъ, глупы мы, люди, недовольные обладаніемъ блага въ какомъ бы оно видѣ къ намъ ни пришло, но непремѣнно желающіе приноровить это благо къ удобнѣйшей для насъ формѣ, къ той формѣ, съ которой мы сроднились! Другія времена, другіе нравы, другія птицы, другія пѣсни. Ну что же изъ того, что твой Вальтеръ не будетъ такимъ первокласнымъ лѣсничимъ, какимъ былъ его отецъ, его дѣдъ и другіе Гутманы въ длинномъ генеалогическомъ ряду, память о которомъ утрачена забывчивой исторіей? Такъ за то изъ Вальтера выйдетъ что нибудь другое. Теперь я скажу тебѣ, какъ мальчикъ смотритъ на лѣсъ. Да точно также, какъ ты самъ на этотъ же лѣсъ смотришь, когда окончишь свою дневную работу,-- какъ поэтъ. Недавно ты показывалъ мнѣ его школьныя упражненія, такъ какъ мнѣ хотѣлось видѣть, не обнаружилось ли въ мальчикѣ какое нибудь опредѣленное направленіе. Когда я перелистывалъ его тетрадки, мнѣ пришла въ голову мысль, не вспыхнетъ ли въ Вальтерѣ поэтическій огонекъ, который замѣтенъ у всѣхъ у васъ въ крови, и не появится ли дѣйствительный поэтъ надъ всей этой толпой сонныхъ стихокропателей -- вѣдь ты также, Фрицъ, былъ силенъ въ стихокропательствѣ -- надъ всѣмъ этимъ людомъ съ фантастическими претензіями. Я показывалъ тетрадки Шарлоттѣ, и она также пришла къ этой мысли, хотя я и не думалъ сообщать ей о моей догадкѣ.
-- Да, ужь это и у меня вертѣлось въ головѣ, сказалъ лѣсничій; -- мальчикъ говоритъ иногда такія хорошія слова, напримѣръ, какъ звѣздочка на небѣ за... за... заискрится; но я всегда думалъ, что во всемъ этомъ было мало пригоднаго для сына лѣсничаго, и поэтому я взялъ его изъ школы, конечно, съ большою досадой.
Баронъ схватилъ ружье лѣсничаго, поглядѣлъ на замокъ, взвелъ, потомъ опять спустилъ курокъ, приложилъ ружье къ щекѣ и нѣсколько разъ съ большимъ вниманіемъ прицѣливался въ голубое небо; потомъ судорожнымъ движеніемъ онъ отстранилъ отъ себя ружье и, подойдя близко къ лѣсничему, сказалъ ему:
-- Поручи мнѣ своего мальчика, Фрицъ. Это было всегда моей любимою мыслію, и теперь настала минута для ея осуществленія. Я не хочу лишать тебя сына, но желалъ бы только имѣть право воспитывать и заботиться о немъ до тѣхъ поръ, пока онъ не будетъ болѣе нуждаться ни во мнѣ, ни въ тебѣ. Ты долженъ дать мнѣ на это позволеніе. Не отказывай же мнѣ, Фрицъ! Втеченіи нашей общей жизни я былъ тебѣ такъ много обязанъ, что этимъ хотѣлъ бы, покрайней мѣрѣ, заплатить проценты съ капитала. Притомъ, если я и настаиваю теперь на осуществленіи этого проэкта, то это значитъ, что съ нимъ связаны и мои эгоистическіе виды. Отправлять Генри въ третью гимназію -- тоже, что терять по пусту время и трудъ; онъ и тамъ будетъ вести себя не лучше прежняго. Я опять долженъ его взять, но, разумѣется, не въ мой домъ. Докторъ Урбанъ давно уже думаетъ устроить нѣчто въ родѣ сельской академіи, и, что бы мы о немъ ни говорили, онъ совершенно способенъ къ этому дѣлу. Это человѣкъ достаточно ученый, энергическій и разсудительный. Прекрасно, значитъ онъ можетъ начать съ нашими двумя мальчиками. Глупыя шалости Генри останутся безвредными на вольномъ деревенскомъ воздухѣ, тогда какъ твои сынишка будетъ подвигаться далѣе впередъ въ наукахъ, не вдыхая въ себя школьной атмосферы, которая ему такъ противна. Ну, что ты скажешь, Фрицъ.
Баронъ положилъ обѣ руки на плеча. лѣсничаго и глядѣлъ на него своими, все еще прекрасными глазами такъ дружески, такъ, весело, что Фрицъ Гутманъ съ восторгомъ въ третій разъ рискнулъ бы жизнію для своего возлюбленнаго господина; но онъ также вспомнилъ о блѣднолицомъ, грустномъ призракѣ, сидѣвшемъ вчера вечеромъ на скамьѣ передъ дверью его дома, вспомнилъ онъ и объ угрюмомъ мальчикѣ съ большими, словно запуганными глазами, а затѣмъ сказалъ:
-- Хорошо и достойно я умѣю цѣнить вашу доброту, благородный господинъ, и если бы мой Вальтеръ могъ сдѣлать лучшую карьеру, чѣмъ какую выбрали его предки, то я видѣлъ бы исполненнымъ самое горячее мое желаніе, но...
-- Зачѣмъ же но? прервалъ баронъ съ нѣкоторой досадой.
-- Я знаю другого юношу, который могъ бы быть еще лучшимъ товарищемъ моего молоденькаго господина.
-- Кто же это? спросилъ баронъ.
Лѣсничій пріободрился и разсказалъ о Лео, присоединяя, что всѣ видѣвшіе этого мальчика считали его способнымъ, при средствахъ, сдѣлаться какимъ нибудь великимъ человѣкомъ. Газъ Поводя объ этомъ рѣчь, лѣсничій заговорилъ и о порученіи брата и о надеждѣ Антона, что баронъ не захочетъ отказать его просьбѣ.
-- Однако, Фрицъ, ты вѣдь не дѣло говоришь; тебѣ самому это извѣстно не хуже, какъ и мнѣ. Зачѣмъ же ты мучишь и себя, и меня подобной болтовней.
-- Братъ всегда остается братомъ, пробормоталъ лѣсничій:-- для брата можно говорить и дѣлать то, чего не рѣшишься для себя сказать и сдѣлать ни за что на свѣтѣ.
-- Бѣдный ты добрякъ! сказалъ баронъ: -- чего ты только не натерпѣлся ради этого брата и всему этому до сихъ поръ конца нѣтъ. Мы были очень довольны, когда, наконецъ, утихомирили этого мечтателя въ Тухгеймѣ, послѣ того какъ этотъ человѣкъ тысячу разъ доказалъ свою неспособность ужиться въ людскомъ обществѣ. Вѣдь, какъ хочешь, а жить въ своемъ маленькомъ домикѣ съ женой и сыномъ несравненно лучше, чѣмъ сидѣть въ долговой тюрьмѣ, изъ которой мы его, наконецъ, освободили. Вѣдь онъ самъ съ этимъ согласенъ. Но радость продолжается недолго: умираетъ жена. До тѣхъ поръ онъ имѣлъ, покрайней мѣрѣ, то утѣшеніе, что воображалъ себѣ, будто останется въ деревнѣ ради жены, которая дѣйствительно не желала странствовать. Теперь онъ между прочимъ увидѣлъ, что его одолѣли и болѣзни, и старость, что, наконецъ, онъ сдѣлался безпомощнымъ во всѣхъ отношеніяхъ. Но взять его теперь въ Тухгеймъ,-- его, этаго полупомѣшаннаго чудака, съ которымъ я еще въ дѣтствѣ по могъ ужиться,-- какъ ты, помнишь ли, не могъ ужиться съ генераломъ -- нѣтъ, этого онъ отъ меня не можетъ требовать. Я съ удовольствіемъ удвою его маленькую пенсію, если только онъ...
Ахъ, ты Боже мой, да изъ за чего мы ломаемъ ебѣ голову, когда дѣло такъ просто! Ясно, что Антонъ хочетъ имѣть здѣсь мѣсто только для того, чтобы лучше пристроить Лео; отъ своего желанія, которое ставитъ меня въ такое сильное затрудненіе, онъ откажется, какъ только увидитъ, что будущность его сына упрочена. Ну, если этотъ юноша, дѣйствительно, подаетъ такія блестящія надежды,-- надобно отдать ему справедливость онъ вовсе не глядитъ дуракомъ,-- то нашъ прямой долгъ похлопотать о томъ, чтобы доброе зерно упало на плодородную почву. Итакъ, я беру обоихъ мальчиковъ, потому что едва ли мнѣ можно взятъ одного Вальтера безъ Лео. Притомъ, мнѣ же лучше, лучше учить и воспитывать троихъ мальчиковъ, чѣмъ двоихъ, и всѣ выгоды остаются все-таки на моей сторонѣ. Ты долженъ растолковать это и Антону: вытаскивая его изъ пропасти, надобно всегда показывать видъ, какъ будто онъ же дѣлаетъ одолженіе. Теперь, Фрицъ, дѣло въ шляпѣ. Мы во всемъ и всегда были согласны въ жизни, не разойдемся и при этомъ важномъ случаѣ.-- Что это такое?
-- Сегодня, кажется, день неожиданностей, пробормоталъ баронъ, распечатывая письмо, написанное рукою его брата, генерала.
-- Ну это еще ничего, сказалъ онъ вполголоса, пробѣгая письмо глазами. "Большіе маневры, которые начнутся чрезъ двѣ недѣли, дойдутъ и до нашей мѣстности... волнистая поверхность... благопріятная для совокупнаго дѣйствія всѣхъ трехъ родовъ войскъ... король и наслѣдный принцъ будутъ присутствовать... король надѣется погостить дня два или три у своего стараго пріятеля." Это значитъ, что я долженъ какъ можно скорѣе умолять о счастьи угощать его величество, полу-сердито, полу-смѣясь вскричалъ баронъ. Какъ ты думаешь объ этомъ, Фрицъ? Надобно поспѣшить къ Шарлоттѣ. Ну, пойдемъ со мною, Фрицъ: ты намъ также нуженъ въ военномъ совѣтѣ.
Оба они, оставивъ террассу, отправились въ замокъ.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ.
Рано утромъ того же дня Антонъ Гутманъ подошелъ въ верхней комнаткѣ своего домика къ постели Лео. Положивъ на столъ маленькій узелокъ, завернутый бумажнымъ платкомъ, фуражку и палку, онъ осторожно разбудилъ спавшаго мальчика, который открылъ темные, заспанные глаза и встрѣтилъ отца безсмысленнымъ взглядомъ.,
-- Я хотѣлъ съ тобой проститься, Лео.
Еще вчера, когда они возвращались изъ дома лѣсничаго, Антонъ сообщилъ сыну о своемъ намѣреніи отправиться въ городъ -- къ господину ландрату. Отецъ прибавилъ, что онъ пробудетъ тамъ, быть можетъ, дня два или три и что, на время его отсутствія, Лео останется у дяди, какъ уже и было условлено. На все это мальчикъ, весь погрузись въ свои мысли, не обратилъ особеннаго вниманія, а теперь онъ еще не успѣлъ порядкомъ проснуться.
-- Прощай, пробормоталъ онъ, тогда какъ глаза его опять закрылись и голова склонилась на сторону.
Антонъ Гутманъ тяжело вздохнулъ. Осторожной рукой онъ приподнялъ волосы Лео съ теплаго лба, который поцѣловалъ, нагнувшись надъ полуспящимъ мальчикомъ.
Потомъ, взявъ свой узелокъ, палку и фуражку, онъ тихонько пробрался къ двери, откуда бросилъ еще одинъ долгій, печальный взглядъ на спавшаго и за тѣмъ вышелъ изъ дому.
Пурпуровыя полосы, разрисованныя на бѣлой стѣнѣ утренней зарею, постепенно блѣднѣли; въ комнатѣ становилось свѣтлѣе и свѣтлѣе; солнце, выплывъ изъ за опушки лѣса, ударяло первыми своими горизонтальными лучами въ маленькое окошко, убранное виноградными листьями, и будило сонливца. Онъ привсталъ. Что это -- ужь не приснилось ли ему? Не подходилъ ли къ нему отецъ и не прощался ли съ нимъ? Прощался на день, на два, на три дня. Такъ значитъ Лео одинъ, онъ свободенъ,-- хочешь спи или нѣтъ, хочешь ступай себѣ куда знаешь -- вотъ радость-то! Надо же воспользоваться такимъ завиднымъ положеніемъ!
І5ъ одинъ прыжокъ мальчикъ оставилъ постель и, подъ вліяніемъ радостнаго волненія, сталъ одѣваться дрожащими руками, даже затянулъ пѣсенку; по уже послѣ первыхъ звуковъ онъ замолчалъ, потому что никогда не пѣлъ, и собственный голосъ показался ему страшнымъ.
Ну, а какъ отецъ да остался дома, ну, если онъ вдругъ просунетъ въ дверь голову, удивляясь и озлившись, заслышавъ этотъ непривычный ранній шумъ! Мальчикъ осторожно отворилъ дверь комнатки и сталъ прислушиваться. Старая кошка пробиралась сквозь полуоткрытую дверь, съ мяуканьемъ прокрадываясь между ногами Лео: все прочее было спокойно. Онъ пошелъ на кончикахъ пальцевъ въ нижнее жилое отдѣленіе, гдѣ еще сохранялся знойный, удушливый воздухъ минувшаго дня и сталъ осторожно спускаться по скрипучимъ ступенькамъ гнилой лѣстницы. Двери внизу, въ тѣсныхъ сѣняхъ,-- направо въ безотрадно пустую кухню, налѣво -- въ скудно меблированную комнату отца,-- стояли настежь. Отца, дѣйствительно, не было дома. Мальчикъ тяжело вздохнулъ, возвратился съ нѣсколько облегченнымъ сердцемъ въ свою комнатку и сѣлъ у окна, къ столу, за которымъ многіе часы дня, нерѣдко даже цѣлый день проходили для него въ занятіяхъ.
Что жь ему было и дѣлать, какъ не заниматься?
Но сколько онъ себя помнилъ, ему судьба сулила одно -- работу. Когда деревенскія дѣти играли на улицѣ, или съ пѣснями возвращались изъ лѣса, онъ быль прикованъ къ стулу, училъ вокабулы, дѣлалъ упражненія или, по крайней мѣрѣ, читалъ свои историческія книжки. Онъ не могъ не играть, ни пѣть. Отецъ такъ рано отнялъ у него къ тому охоту. Только одни глупыя дѣти играютъ, говорилъ отецъ, а умныя работаютъ, чтобы быть со временемъ богатыми, сильными и командовать этой сволочью -- тутъ онъ съ презрѣніемъ указывалъ на задорливыхъ деревенскихъ мальчишекъ -- какъ стадомъ барановъ.
-- Ты, вѣдь, также уменъ и много учился, отецъ, возражалъ мальчикъ:-- почему же ты такъ бѣденъ, что намъ часто и хлѣбомъ нельзя досыта наѣсться?
-- Меня постигло несчастье, бормоталъ отецъ: -- впрочемъ, я также не былъ достаточно уменъ, не учился, сколько было нужно. Но ты, Лео, долженъ сдѣлаться умнымъ, умнѣе всѣхъ людей -- тогда ты будешь также и сильнѣе всѣхъ людей.
Какъ пылало сердце мальчика, когда эти и подобныя имъ слова, какъ огненныя искры, залетали въ его душу! Дѣйствительно ли въ знаніи скрытъ тотъ талисманъ, передъ которымъ распадаются голыя скалы, открывая обширные чертоги, гдѣ груды золота и самоцвѣтныхъ камней блещутъ и искрятся? Неужели съ латинскими вокабулами связана сила, могущая обратить жалкую, крытую соломою избушку въ пышный дворецъ,-- въ такой дворецъ, гдѣ по широкой мраморной лѣстницѣ сходитъ царскій сынъ, чтобы милостиво поднять съ земли крестьянскихъ сыновей, стоящихъ на колѣняхъ въ умоляющемъ положеніи на самой нижней ступенькѣ? То были дѣтскія грезы, которыя заставляли улыбаться мальчика, готовившагося быть юношей.
Такой волшебной силой знаніе не обладаетъ, но оно обладаетъ другимъ, не менѣе громаднымъ могуществомъ. Убѣжденіе есть также сила. Убѣжденіе поддерживало ветхозавѣтныхъ пророковъ, а самъ Господь дѣйствовалъ однимъ только своимъ словомъ,-- и это слово покорило половину міра и, безъ сомнѣнія, покоритъ другую. О, какъ горѣла голова мальчика при этой мысли! Какое наслажденіе быть проповѣдникомъ Господа, проникать во всѣ страны, возвѣщать его ученіе,-- ученіе о радости, о мирѣ -- о вѣчномъ мирѣ, которому съ ангельской улыбкой.поклоняется великое, чистое и непорочное человѣчество!
И эта мысль все болѣе, все настойчивѣе овладѣваетъ воображеніемъ мальчика. Все, что онъ ни дѣлаетъ, служитъ только средствомъ къ великой цѣли. Онъ постится, онъ терпитъ голодъ, потому что проповѣдникъ въ пустынѣ не долженъ себя спрашивать: что я буду ѣсть или пить? Онъ спитъ часто на голомъ полу, потому что Сынъ человѣческій также не имѣлъ убѣжища, куда бы приклонить голову. До полуночи, по цѣлымъ ночамъ мальчикъ упорно не хочетъ сомкнуть глазъ, потому что святой часъ на масличной горѣ пробьетъ и для него, тотъ часъ, когда онъ долженъ будетъ засвидѣтельствовать истину своего вѣрованія, когда долженъ будетъ доказать, что онъ какъ самого себя, больше чѣмъ самого себя, любилъ людей, своихъ ближнихъ, своихъ братьевъ!
Люди, братья! У него никогда не было ни брата, ни сестры. Своей матери онъ почти совсѣмъ не помнилъ. Но отецъ -- любитъ ли онъ отца? Да любитъ ли отецъ своего сына? Чѣмъ это онъ доказываетъ? Развѣ онъ былъ когда нибудь ко мнѣ такъ добръ, какимъ всегда былъ дядя къ своимъ дѣтямъ и даже ко мнѣ самому? Развѣ я не помню еще и теперь, какъ онъ меня прежде билъ, мало того -- ногами топталъ, когда я не могъ сказать своего урока безъ запинки? Развѣ онъ не былъ постоянно сердитъ, брюзгливъ и капризенъ? Могу ли я ему когда нибудь угодить? Развѣ не сторожитъ онъ меня повсюду? Развѣ прослѣдитъ за мной на каждомъ шагу? Чѣмъ я виноватъ, что его постигло несчастье? Онъ самъ въ этомъ виноватъ. Вѣдь говоритъ же онъ, что кто дѣлается бѣднымъ и несчастнымъ, тотъ самъ на себя и пеняй. Зачѣмъ онъ бѣденъ и несчастенъ, и за что меня такимъ же дѣлаетъ? Ну, по крайней мѣрѣ, сегодня, а, можетъ быть, денька на два я одинъ, я свободенъ... свободенъ...
И опять мальчикъ пытался запѣть, но опять онъ смолкъ, послѣ первыхъ нотъ, испугавшись собственнаго голоса. Взявъ свою латинскую грамматику, онъ закрылъ страницу рукою и началъ повѣрять самъ себя въ знаніи вчерашняго урока. Ошибки не оказалось. Онъ гордо, самодовольно улыбнулся и углубился въ свою работу.
Но солнце ему мѣшало. Оно пробралось къ столу и озарило страницу. Онъ отодвинулся назадъ; солнце его преслѣдовало. Онъ закрылъ книгу съ досадою. А на дворѣ теплое золото обливало луга и окраину лѣса, надъ которымъ вилась хищная птица. Положивъ голову на руку, мальчикъ выглянулъ въ окошко. И когда онъ туда смотрѣлъ, имъ все сильнѣе и сильнѣе овладѣвала мечта, раздавшаяся въ немъ при видѣ летѣвшей птицы,-- будто онъ также можетъ полетѣть надъ землею выше, выше, гуда -- въ заоблачное небо.
Усидѣть въ комнатѣ было для него уже невозможно. Въ слѣдующую минуту онъ у;не спустился съ лѣстницы, вышелъ на лугъ позади домика и затѣмъ поспѣшилъ къ лѣсу.
Какъ тѣнистъ и прохладенъ былъ лѣсъ! Между широколиственными верхами буковыхъ деревьевъ и дубовъ играло утреннее солнышко, а мѣстами разрозненные лучи проникали внутрь до мшистой почвы. Кругомъ -- тишина; иногда только по сторонамъ слышался въ Чащѣ шелестъ подъ легкими шагами дикаго козленка, испуганнаго раннимъ посѣтителемъ лѣса. По временамъ между вершинами деревьевъ раздавался шопотъ листьевъ, выходившій изъ глубины лѣса и тихо замиравшій въ дальнемъ разстояніи.
Никогда еще Лео не приходилось быть въ лѣсу такъ рано. Новая картина восхищала его впечатлительную душу. Въ первый разъ въ своей жизни онъ почувствовалъ восторгъ полной свободы. Но въ тоже время къ его блаженству, которое онъ едва только началъ вкушать, примѣшивалась безотрадная мысль, что онъ одинокъ, что ему не съ кѣмъ подѣлиться своей радостью. Правда, Вальтеръ его любилъ, и онъ, съ своей стороны, питалъ большое расположеніе къ Вальтеру. Когда Лео разсказывалъ ему о своихъ намѣреніяхъ, о своей будущности, Вальтеръ слушалъ его, но это было все. Настоящимъ пониманіемъ того, что такъ интересовало Лео, его пріятель не обладалъ. Какъ часто сознавалъ это Лео съ сердечной грустью! Еще вчера, когда онъ говорилъ о своемъ проектѣ отправиться миссіонеромъ въ далекія страны, Вальтеръ утверждалъ, что онъ не можетъ разстаться съ своимъ лѣсомъ. А Сильвія? Губы мальчика презрительно сжались, когда онъ громко произнесъ имя своей кузины. Она назвала его нищимъ,-- гордая, злая дикарка! У него была хорошая память, и онъ зналъ, что не проститъ ей никогда этой обиды. Онъ, нищій! Когда же онъ побирался? Нѣтъ, когда онъ даже попросилъ хоть одного человѣка о кускѣ хлѣба или о добромъ словѣ? А вѣдь въ жизни ему приходилось нуждаться въ хлѣбѣ и душевной пріязни. Однако, развѣ онъ не собирался воспользоваться гостепріимствомъ въ домѣ лѣсничаго? Ужь не вернуться ли ему въ свою одинокую комнатку, въ общество кошки, которая уже сегодня утромъ мяукала отъ голода? Ахъ, какимъ тяжелымъ показалось мальчику его одиночество! Какъ онъ былъ одинокъ, оставленъ, несчастенъ! Куда дѣлась вся ароматная свѣжесть, вся красота утра! Какъ докучливо свѣтило это солнце! Какъ страшно, какъ заунывно шелестѣли деревья!
Такъ брелъ онъ нѣсколько часовъ сряду безъ опредѣленной цѣли все далѣе и далѣе чрезъ лѣсъ и, наконецъ, пошелъ подъ верхами могучихъ елей, которыхъ осыпавшіяся, сухія иглы, смѣшиваясь съ каменистой почвой, еще болѣе затрудняли и безъ того неровную дорогу. Къ нѣкоторыхъ мѣстахъ вода, просачивавшаяся сквозь землю, тамъ и сямъ образовала протоки. Къ шелестомъ вѣтерка между вершинами деревьевъ смѣшивалось какое-то болѣе сильное, мѣрное журчаніе, доносившееся отъ лѣснаго ручейка, который, начинаясь въ горѣ, протекалъ въ лѣсу по послѣднимъ террассамъ переднихъ возвышенностей и вливалъ въ ближнюю рѣку на равнинѣ свою довольно обильную воду.
Лео безотчетно пошелъ по направленію къ ручью. Онъ не зналъ, какъ долго пробылъ уже въ лѣсу, но чувствовалъ, что ему хочется отдохнуть, поѣсть и напиться. Теченіе ручья, который, какъ ему было извѣстно, уходилъ изъ лѣсу въ луговину, могло провести его по мѣстности, лишенной тропинокъ.
По мѣрѣ того, какъ журчаніе раздавалось громче, дорога была усѣяна болѣе крупными скалистыми обломками, много затруднявшими шаги мальчика.
Это была чудная картина. По скалистой лѣстницѣ вода сбѣгала внизъ сильными скачками; здѣсь, по широкой ступенькѣ, она разстилалась гладкой массой, тамъ, сильно сдавленная между большими камнями, вздымалась плотными буграми и, кружась, кипя, разсыпаясь пѣной, обрушивалась внизъ, при непрерывномъ шумѣ, ревѣ, громѣ; на такомъ недальнемъ разстояніи это было почти оглушительно.
Лео никогда еще не былъ въ этомъ мѣстѣ, хотя въ семействѣ своего дяди и часто слышалъ разсказы о водопадахъ. Если бы ему не хотѣлось такъ сильно ѣсть и нить, то эта прекрасная картина непремѣнно овладѣла бы его вниманіемъ; но теперь этотъ шумъ, сильно раздражавшій его напряженные нервы, еще больше его раздосадовалъ. Онъ хотѣлъ напиться, но берегъ въ томъ мѣстѣ, гдѣ стоялъ Лео, былъ такъ крутъ, что достать до воды было невозможно. Онъ сталъ карабкаться далѣе по скалѣ, то пробираясь подъ самымъ ручьемъ, то опять возвращаясь въ лѣсъ, если обрывъ былъ слишкомъ крутъ, чтобы подвигаться впередъ, хотя и съ трудомъ, между толстыми стволами, но шишковатымъ корнямъ, которые, какъ вѣтви полиповъ, охватывали мшистые камни. Потомъ, по болѣе отлогой мѣстности, можно было подойдти къ берегу.
Первобытный деревья окружали маленькій заливъ, безпорядочно заваленный каменными глыбами, застланными густымъ мхомъ и исполинскими вѣтвями папоротника. Между камнями были расположены разныхъ размѣровъ логовища, изъ которыхъ многія, въ случаѣ внезапной грозы, могли доставить убѣжище нѣсколькимъ людямъ. Между этимъ мѣстомъ и противолежащимъ берегомъ, спускавшимся къ водѣ гораздо отложе, ручей образовалъ маленькій бассейнъ, котораго зеркальная, невозмутимая поверхность представляла довольно пріятный контрастъ съ клокочущимъ ревомъ верхняго водопада. Книзу бассейнъ примыкалъ къ скалистому заслону, который первоначально и произвелъ это накопленіе воды и надъ которымъ она теперь, какъ надъ естественной плотиной, ниспадала почти равномѣрно съ высоты нѣсколькихъ футовъ. Свѣжесть этого мѣста, тѣнь высокихъ деревьевъ, мѣрный, менѣе оглушительный шумъ воды, невозмутимая тишина и одиночество,-- все это такъ величественно гармонировало между собою, что Лео точно находился подъ обаяніемъ волшебныхъ прелестей. Онъ повалился между скалъ на одѣтую мхомъ землю, склонилъ голову на руки и сталъ глядѣть на чуть подымавшуюся поверхность бассейна, на противоположный берегъ, гдѣ на гладкомъ пескѣ миловидныя чайки завелись своимъ комфортабельнымъ хозяйствомъ.
Въ этомъ уединеніи мальчикъ почувствовалъ себя еще болѣе одинокимъ и покинутымъ, но уже не такимъ несчастнымъ, какъ прежде. Самый голодъ не былъ для него такъ мучителенъ, съ тѣхъ поръ, какъ онъ утолилъ свою жажду. Имъ овладѣло сильное изнеможеніе всего организма, которое, однако, не заключало въ себѣ ничего мучительно безпокойнаго. Но онъ чувствовалъ себя усталымъ, смертельно усталымъ. Ему хотѣлось бы уснуть, чтобы болѣе не просыпаться. Да и кому онъ былъ нуженъ? Быть можетъ, дня черезъ два другіе станутъ отыскивать его трупъ и, ничего не найдя, успокоятся, какъ будто все это было дѣло самое обыкновенное. Кто могъ о немъ печалиться?
А его великіе планы? Ужь будто бы они были одними пустыми сновидѣніями? Такъ, значитъ, онъ не увидитъ чужихъ странъ съ невѣданными людьми, громадными растеніями и диковинными животными? А быть папой или генераломъ іезуитовъ -- все это, слѣдовательно, были ребяческія грезы жалкаго оборвыша, умирающаго отъ изнеможенія и голода въ глубокомъ одиночествѣ лѣса?
Подобныя мысли мучили больной мозгъ мальчика; но скоро къ этимъ сознательнымъ мыслямъ присоединились чудныя, несвязныя видѣнія. Лео видѣлъ себя посреди великолѣпной залы, которой мраморныя стѣны были освѣщены тысячами отраженныхъ огней большой люстры; онъ сидѣлъ за большимъ круглымъ столомъ, уставленнымъ богатѣйшими блюдами съ самыми изысканными кушаньями. Но онъ сидѣлъ не одинъ: множество людей въ пышныхъ одеждахъ размѣстились вокругъ стола. Онъ ихъ не зналъ, даже не могъ различить ихъ лицъ, исключая молодаго человѣка, сидѣвшаго у него по лѣвую руку, имѣвшаго голубые, дерзкіе глаза и высокій, бѣлый лобъ. Передъ этимъ юношей всѣ преклонялись раболѣпно, но онъ обращалъ вниманіе только на одного Лео, не переставая наполнять его тарелку пирожнымъ и плодами, потомъ опять пирожнымъ и плодами, пока, наконецъ, въ тарелкѣ не могла болѣе помѣститься ни одна крошка. Тогда молодой человѣкъ съ дерзкими глазами началъ дерзко хохотать и вдругъ, захлопавъ въ ладоши, закричалъ: "живо! живо!" И вотъ зала, столъ, кушанье и гости -- все изчезло.
А тамъ, по другую сторону, на плоскомъ, песчаномъ берегу стояла Сильвія. Хлопанье въ ладоши относилось къ чайкамъ, которыя потянулись своимъ извилистымъ полетомъ надъ низменностью. "Живо! живо!" закричала еще разъ дѣвочка подпрыгивая. Потомъ она подошла къ самой окраинѣ берега и, нагнувшись впередъ, насколько было можно, стала глядѣть въ воду и кивать своему кивающему отраженію. "Здравствуй, Сильвія! Такъ ты здѣсь одна, безъ тетушки -- ай, ай, ай! Ну, здравствуй! Здравствуй же! Еще разъ здравствуй! Подожди-ка, я пойду къ тебѣ!"
Въ одно мгновеніе она сорвала съ себя чулки и башмаки. Вотъ она сдѣлала пол-шага въ водѣ, лотомъ еще пол-шага, и вдругъ однимъ прыжкомъ отпрянула назадъ, на высохшій, горячій песокъ. Но вода, освѣщенная насквозь солнцемъ, стала искушать ее не на шутку.
Выкупаться одной, безъ докучливаго надзора тетки -- какъ долго она ждала этого наслажденія! Наконецъ-то дождалась -- такой благопріятный случай едва ли можетъ еще представиться. Ну, кто же можетъ ее увидѣть въ такомъ пустынномъ мѣстѣ?
Она остановилась и начала прислушиваться. Дикая голубка пролетѣла мимо и, спустившись посидѣть не въ дальнемъ разстояніи, испустила свой звучный призывъ. Сильвія тяжело дышала. Еще разъ она обернулась, прислушиваясь по всѣмъ сторонамъ, Тихо... вездѣ тихо! Торопливыми руками ока начала снимать съ себя платье.
Очнувшись отъ своего полузабытья, Лео тихонько приподнялся на колѣни и увидѣлъ Сильвію. Первымъ его движеніемъ было желаніе пробраться далѣе между скалами, потомъ онъ сталъ опасаться произвести шумъ, наконецъ, какое-то непонятное любопытство, пригнавшее всю кровь къ его сердцу, заставило его остаться на мѣстѣ. Сначала это была Сильвія -- гордая, ему ненавистная Сильвія, но потомъ, это была уже не Сильвія, а какое-то незнакомое, нездѣшнее существо, котораго бѣлыя, круглыя, полупогруженныя въ воду формы ослѣпительно сверкали на солнцѣ; а дѣвочка, между тѣмъ, высоко всплескивала руками воду и со смѣхомъ разсыпала влажные перлы по своимъ длиннымъ локонамъ.
Какое-то непонятное оцѣпененіе овладѣло мальчикомъ. Къ немъ происходило что-то непостижимое, чего онъ никогда прежде не чувствовалъ. Онъ не можетъ отвести глазъ отъ этого милаго призрака, хотя внутренній голосъ и твердитъ ему, что всякая новая минута, посвященная имъ этому любопытству, сопряжена съ преступленіемъ. Мальчикъ чувствуетъ головокруженіе, въ его ушахъ раздастся шумъ, его дыханіе, стѣсняется, въ его глазахъ, рябитъ. Словно прозрачное покрывало окутываетъ это очаровательное существо; чувства мальчика мѣшаются; онъ держится только послѣднимъ напряженіемъ силъ. Его голова, съ которой упала фуражка, сильно ударяется объ острое ребро скалистаго выступа, подъ которымъ онъ стоялъ на колѣняхъ, и, не произнося ни одного жалобнаго звука, онъ склоняется безъ чувствъ на мягкую мшистую подстилку.
ГЛАВА ПЯТАЯ.
Очнувшись, онъ увидѣлъ надъ собою смуглое лицо своего дяди.
Возвратясь изъ замка, лѣсничій, не мѣшкая, отправился въ Фельдгеймъ, чтобы переговорить съ своимъ братомъ, но, къ величайшему своему прискорбію, узналъ отъ крестьянина, работавшаго въ нолѣ, что докторъ Антонъ еще на разсвѣтѣ, взявъ въ руку палку, а подъ мышку красный узелокъ, вышелъ изъ деревни. Въ сосѣдствѣ всѣ называли Антона докторомъ, потому что онъ постоянно варилъ въ своей химической кухнѣ разныя снадобья и даже думалъ, что, въ числѣ другихъ драгоцѣнностей, имъ былъ открытъ также жизненный элексиръ. О Лео ничего не было извѣстно. "Этотъ мальчишка -- настоящая дикая кошка", отозвалась старуха, жившая въ сосѣдствѣ:-- "чуть только настаетъ вечеръ -- онъ ужь и шмыгъ изъ дому; я вотъ ужь десять лѣтъ живу напротивъ нихъ, а не знаю, какая у него рожа".-- Лѣсничій успокоился, когда нашелъ домикъ запертымъ, и не получилъ никакого отвѣта на свой зовъ. Безъ сомнѣнія, Лео, согласно условію, уже находился въ домѣ лѣсничаго.
Затѣмъ, Фрицъ Гутманъ собрался въ обратный путь и чтобы поскорѣе дойдти домой, пошелъ по той самой лѣсной тропинкѣ, по которой утромъ сначала шелъ Лео, свернувшій съ поя при дальнѣйшемъ своемъ путешествіи по лѣсу. Тропинка вела прямо къ мосту, устроенному изъ двухъ древесныхъ стволовъ, съ прикрѣпленными къ нимъ шаткими перилами; мостъ этотъ, перекинутый черезъ ручей нѣсколько пониже водопадовъ, велъ на прекрасную луговину, откуда до дома лѣсничаго надобно было идти по небольшому пространству лѣсистой мѣстности.
Когда Фрицъ Гутманъ былъ вблизи этого мѣста, ему вспало на мысль, что онъ давно уже не ходилъ къ водопадамъ. Вѣдь они своимъ шумомъ навѣяли на него столько воспоминаній, когда онъ шелъ черезъ гору замка; ему сильно захотѣлось увидѣть ту мшистую пещеру, въ которой онъ скрылъ фрейлейнъ и молодаго больнаго господина. Онъ свернулъ направо и сталъ карабкаться по берегу ручья. Когда онъ подошелъ на близкое разстояніе къ бассейну, то не другую сторону, на противоположномъ берегу бѣжало промежъ стволовъ что-то бѣлое. Но и впечатлѣніе отъ этого явленія было такъ мимолетно, что даже острый и многоопытный глазъ лѣсничаго не могъ разобрать, что бы это было такое. Фрицъ усѣлся у края бассейна на большомъ камнѣ, помѣстилъ ружье между колѣнями, опустилъ голову на руку и погрузился въ глубокую задумчивость.
Подобно мелодіи, отъ которой мы не имѣемъ силъ избавиться, если она разъ затронула нашу душу, лѣсничаго преслѣдовалъ призракъ минувшаго времени. Въ продолжительномъ разговорѣ съ барономъ ему все чудилось, будто онъ слышитъ молодой голосъ былыхъ годовъ,-- а потомъ, когда бесѣда въ замкѣ продолжалась, фрейлейнъ Шарлотта назвала его раза два: "любезный господинъ Гутманъ," и это такъ звучало, какъ будто было сказано не сегодня утромъ, а тридцать лѣтъ тому назадъ. Вотъ оно -- памятное мѣсто. На этомъ самомъ камнѣ онъ сидѣлъ въ ту страшную ночь, когда Шарлотта, подступивъ къ нему, сказала: "не допусти меня достаться имъ живою въ руки! Обѣщай мнѣ это!" II онъ ей обѣщалъ это. Въ первый и послѣдній разъ въ своей жизни тогда она назвала его "ты," но это слово было произнесено въ критическую минуту, которую она, въ своемъ волненіи, считала послѣднею. Да, если бы та минута и была послѣднею -- для него и для ней? Развѣ не сладко было бы для него умереть съ увѣренностью, что онъ былъ любимъ Шарлоттой? Могла ли вся послѣдующая жизнь сравниться съ блаженствомъ этого одного мгновенія?
Такъ сидѣлъ лѣсничій, держа ружье между колѣнями, а голову въ рукѣ,-- и все думалъ, все думалъ. Надъ нимъ вершины деревьевъ словно вели бесѣду о прежнихъ, давно забытыхъ дняхъ; журчаніе воды у его ногъ напоминало о веснѣ, о молодости, о солнечномъ блескѣ,-- миновавшихъ тридцать лѣтъ тому назадъ!
Вдругъ лѣсничій судорожно очнулся отъ своего полу-соннаго состоянія. Какой-то звукъ, похожій на стонъ умирающаго, коснулся его слуха. Еще разъ громче, явственнѣе раздался тотъ же жалобный звукъ. Поспѣшно пробравшись сквозь густой папоротникъ до тою мѣста, откуда слышались стоны, лѣсничій увидѣлъ сына своего брата съ окровавленнымъ чередомъ; мальчикъ казался мертвымъ или умирающимъ...
Сердце лѣсничаго болѣзненно сжалось при видѣ этого несчастій. Но старое многоиспытанное мужество освобождало Фрица отъ безплоднаго ужаса. Когда онъ смылъ водою ручья кровь со лба и глазъ мальчика, что-то похожее на улыбку промелькнуло на лицѣ лѣсничаго, оттушеванномъ лучами солнца. То была не смертельна" рана, а довольно значительный шрамъ, сопровождаемый большею потерею крови, отчего и произошелъ обморокъ.
Тѣмъ не менѣе прошло нѣсколько времени, пока лѣсничему удалось призвать къ жизни мальчика, все еще лежавшаго въ полу-безпамятствѣ.
Умный. Фрицъ не позволялъ себѣ засыпать докучливыми вопросами своего обезсилѣвшаго, блѣднаго племянника. Онъ влилъ въ него порядочный глотокъ изъ своей фляжки, далъ ему кусокъ хлѣба, который постоянно носилъ съ собою въ охотничьей сумѣ. Потомъ онъ повелъ его кратчайшимъ путемъ къ себѣ домой, гдѣ тетушка Мальхенъ уже сильно досадовала на продолжительное отсутствіе брата, боясь, что оно можетъ сдѣлать неудобосъѣдомымъ его любимое кушанье.
Блѣдное лицо и окровавленный лобъ Лео возбудилъ удивленіе, которое лѣсничій старался успокоить съ своимъ обычнымъ благоразуміемъ. Изъ отрывочныхъ словъ, сказанныхъ ему Лео по дорогѣ, онъ заключилъ, что мальчикъ, заблудившись въ лѣсу и обезсилѣвъ отъ голода и усталости, не могъ удержаться на ногахъ и упалъ. Очень естественно, что всѣ прочіе также этому повѣрили. Сильвія сдѣлала безпокойную гримаску, когда услышала отъ отца, что Лео былъ найденъ у водопадовъ. Но такъ какъ въ этой суматохѣ никто не обращалъ на нее вниманія, а ея роскошныя локоны высохли еще прежде, чѣмъ она дошла до дому, то дѣвочка успокоилась. Притомъ, на слѣдующее утро не было больше и помину о несчастій съ Лео. Особенно лѣсничаго занимали совсѣмъ другія заботы. Братъ что-то ужь слишкомъ долго не возвращался изъ города. Живое воображеніе честнаго Фрица создавало уже всевозможные несчастные случаи, которые могли постигнуть больного старика, давно отвыкшаго отъ безпокойной городской жизни, и уже вечеромъ втораго дня лѣсничій хотѣлъ было запрягать лошадь, чтобы ѣхать съ своимъ работникамъ въ городъ, какъ вдругъ во дворѣ дома явился Антонъ, весь измученный, запыленный, съ раскраснѣвшимся лицомъ, посреди котораго, точно одинокая спичка, торчалъ бѣлый носъ. И, очевидно, въ этихъ мрачныхъ, безпорядочныхъ чертахъ лица выражалось не одно физическое истомленіе. Лѣсничій тотчасъ же догадался, что опасенія его оправдались, и Антонъ не достигъ цѣли своей поѣздки.
Господинъ фонъ-Гей, состоявшій тогда въ должности ландрата, принялъ Антона очень непривѣтливо. Господинъ фонъ-Гей, конечно, высказалъ сожалѣніе, что видитъ человѣка такихъ почтенныхъ лѣтъ и такого солиднаго образованія въ горестномъ положеніи, но прибавилъ, что правительство теперь болѣе, чѣмъ когда бы то ни было прежде, имѣетъ причинъ опредѣлять въ общинную службу людей, на которыхъ оно можетъ вполнѣ положиться. Притомъ же, въ этомъ случаѣ, правительство имѣетъ право только утверждать, а не избирать; избирательное же право, какъ не безъизвѣстно просителю, принадлежитъ общинѣ или, точнѣе говоря, барону фонъ-Тухгейму. Думаетъ ли проситель, что баронъ подастъ за него свой голосъ? спрашивалъ господинъ фонъ-Гей. Когда Антонъ, вполнѣ полагаясь на ходатайство брата, счелъ возможнымъ отвѣчать утвердительно, ландратъ сдвинулъ плечами и выразилъ удивленіе, что барону не угодно почтить своимъ выборомъ человѣка номоложо, съ болѣе свѣжими силами. Можетъ ли проситель представить свидѣтельство врача объ удовлетворительномъ здоровьи? спрашивалъ фонъ-Гей. Тогда Антонъ, чтобы ускорить рѣшеніе дѣла, отправился къ знакомому окружному медику, который подвергъ его тщательному освидѣтельствованію.
Дойдя до этого мѣста своего разсказа, Антонъ вдругъ замолчалъ и, понуривъ голову, тупо глядѣлъ въ землю. Потомъ, тяжело вздохнувъ, онъ продолжалъ:
-- Ну, Фрицъ, теперь все со мною кончено: -- я еще нѣсколько времени прострадаю на этомъ свѣтѣ, но, но мнѣнію доктора, всему скоро будетъ конецъ. Да и слава Богу. Опротивѣла мнѣ жизнь, и сели бы я только зналъ, что моему Лео будетъ житься сноснѣе, то лучше умереть сегодня, чѣмъ завтра.
Лѣсничій давно уже опасался за жизнь брата, но ему было очень тяжело слышать, что самъ больной находилъ эти опасенія основательными. Его любящее сердце сильно протестовало.
Онъ не хотѣлъ ничего слышать о смерти, увѣряя, что всѣ Гутманы были очень живучи, что отецъ жилъ восемьдесятъ, а дѣдъ даже восемьдесятъ пять лѣтъ; что мать и бабушка также наслаждались долголѣтней жизнію. Соглашаясь, что Антонъ никогда не пользовался крѣпкимъ тѣлосложеніемъ другихъ членовъ семьи, лѣсничій находилъ, однако, что это ничего не значитъ и что щедушные люди нерѣдко переживаютъ атлетовъ. Все пойдетъ, какъ по маслу, думалъ Фрицъ, лишь бы только Антонъ былъ спокойнѣе душою и совершенно выбросилъ изъ своей головы мысль содержать Лео на собственныя средства. Замѣчая, что его братскія, глубоко прочувствованныя слова производили нѣкоторое впечатлѣніе на Антона, лѣсничій заговорилъ потомъ и о намѣреніи барона. Фрицъ исчислилъ брату, какія выгоды могъ извлечь мальчикъ при подобномъ воспитаніи и объявилъ, что не принять этого великодушнаго предложенія значило бы тоже, что грѣшить противъ собственныхъ дѣтей и обнаруживать черную неблагодарность къ барону, который былъ постояннымъ благодѣтелемъ семейства Гутмановъ.
Побуждаемый тайнымъ опасеніемъ наткнуться на рѣшительный отказъ Антона, лѣсничій говорилъ языкомъ такого живаго и настойчиваго убѣжденія, какой только былъ ему доступенъ. Тѣмъ пріятнѣе онъ удивился, что братъ, не показывая ни малѣйшей тѣни своей обычной щепетильности, сразу согласился съ его доводами.
-- Дѣлайте, что хотите, сказалъ онъ съ безжизненной улыбкой, а я, съ тѣхъ поръ, какъ затворилъ за собой дверь доктора Гомана, не стану ни въ чемъ вамъ перечить.
Найдя брата въ такомъ благопріятномъ настроенія духа, лѣсничій отважился высказать ему и другое свое желаніе. Оба мальчика за два дня до такой степени сдружились между собою, что для Фрица было бы необыкновенно отрадно, если бы ихъ не разлучали, а оставили жить вмѣстѣ, такъ какъ впослѣдствіи они должны же были жить въ тѣсномъ обществѣ въ пансіонѣ доктора Урбана.
Сегодня вечеромъ краснорѣчіе лѣсничаго торжествовало одну побѣду за другою. Антонъ счелъ возможнымъ принять и это предложеніе; онъ даже какъ будто нѣсколько торопился свалить съ своихъ плечь всякую отвѣтственность за дальнѣйшее обезпеченное положеніе своего сына.
Но потомъ имъ овладѣла старая хандра. Онъ хотѣлъ сейчасъ же идти домой и только съ большимъ трудомъ его удержали на ужинъ, за которымъ онъ чуть дотрогивался до тарелокъ. Какъ только ужинъ пришелъ къ концу, онъ собрался домой въ Фельдгеймъ при восходѣ луны, рѣшительно не позволяя проводить себя не только кому нибудь изъ семьи лѣсничаго, но даже собственному сыну.
Итакъ, Лео поселился гостемъ въ домѣ своего дяди; заботливость, съ которою тетушка Мальхенъ починяла и дополняла его бѣдный гардеробъ и скудный запасъ бѣлья, доказывали, что доброй женщинѣ пришлось совершенно по сердцу желаніе брата -- смотрѣть на Лео, какъ полноправнаго члена семьи.
Тетушка Мальхенъ впродолженіи этихъ дней вынесла столько разнообразныхъ душевныхъ потрясеній, что не знала даже, откуда найти время для работы и также для слезъ, на которыя она была такъ неистощимо щедра, имѣя на то самыя законныя побужденія. Близкій конецъ бѣднаго Антона, непонятное упрямство брата Фрица, спавшаго при открытомъ окошкѣ, не смотря на то, что замѣтно уменьшавшіяся дни не рѣдко становились по утрамъ и вечерамъ озязательно холодными, положеніе бѣдняжки Лео, угрожаемаго сиротствомъ, опасность другихъ двухъ дѣтей также остаться одинокими на бѣломъ свѣтѣ въ случаѣ смерти отца, пренебрегающаго своимъ здоровьемъ,-- всѣ эти заботы и мучительныя соображенія могли бы поколебать и болѣе твердое сердце, чѣмъ то, которое стучало въ груди доброй хозяйки. Но и это было невсе. Еще болѣе горя доставило ей новое рѣшеніе, составленное относительно будущности Бальтера. Отчего скажите пожалуйста, быть ему ни тѣмъ, чѣмъ были его отецъ и дѣдъ -- честнымъ, богобоязливымъ, искуснымъ лѣсничимъ? Справедливо и честно ли человѣка, которому самъ Богъ предначерталъ направленіе жизни, сбивать на другую дорогу неизвѣстно куда ведущую? Что принесло двумъ сестрамъ Гутманъ ихъ упрямое бѣгство изъ свѣжаго, зеленаго лѣса въ сѣрый, пыльный городъ, кромѣ несчастья, тоски, да нѣсколькихъ жалкихъ и очень сомнительныхъ выгодъ? Развѣ Антонъ при всѣхъ своихъ дарованіяхъ не сдѣлался несчастнѣйшимъ человѣкомъ? Развѣ совѣсть Сары была такъ чиста, какъ бы она этого желала, когда передъ сномъ она творила Господу Богу свою вечернюю молитву? Да и молилась ли еще Сара? Этотъ пунктъ Мальхенъ подвергла самому серьезному сомнѣнію и, предполагая, что сестра нуждается въ ея заступничествѣ, никогда не пропускала ея имени въ своей молитвѣ. И теперь ея любимчикъ, ея кумиръ, ея Вальтеръ долженъ пойти по тѣмъ же богопротивнымъ слѣдамъ, подвергаться опасности запятнать свою чистую душу въ грязи развратнаго общества, свою здоровую головку затемнить чрезмѣрными умственными истязаніями. Ученіе никогда не было для него такъ необыкновенно легко, какъ для Сильвіи, которая удерживала въ памяти все, что только пробѣгала глазами, какъ для Лео, который былъ совсѣмъ не то, что другіе мальчики, и котораго съ другими дѣтьми и сравнивать невозможно.
Даже допуская, что, Вальтеръ, изучивъ богословіе, сдѣлается проповѣдникомъ -- все-таки остается рѣшить мучительный вопросъ:-- кто же замѣнитъ Фрица, когда его одолѣетъ смерть или старость? Тетушка Мальхенъ должна была мысленно отвѣтить себѣ: другой посторонній человѣкъ его замѣнитъ, незнакомецъ будетъ здѣсь распоряжаться и заправлять мѣстами, съ которыми связано столько воспоминаній, надъ которыми витаетъ духъ милыхъ родныхъ сердцу покойниковъ, давно уже перешедшихъ въ вѣчность. А она, здѣсь родившаяся и здѣсь надѣявшаяся умереть, принуждена будетъ занести ногу черезъ чужой порогъ, грѣться у чужого очага и испустить вздохъ въ комнатѣ, которая угрюмо будетъ глядѣть на нее съ, своими обоями и красками, незнакомыми для глазъ умирающей...
Эта печальная мысль день и ночь преслѣдовала добрую старушку и даже во снѣ являлась ей подъ тѣмъ или инымъ видомъ. Подобно тому, какъ человѣкъ думаетъ и, быть можетъ, не ошибается, что онъ никогда такъ горячо не любилъ близкихъ сердцу, какъ въ минуту разлуки съ ними,-- тетушкѣ Мальхенъ казалось, что никогда домъ лѣсничаго не былъ для нея такою милою родиной какъ теперь, когда она уже распрощалась съ нимъ мысленно.
Привѣтливый одноэтажный домикъ, съ низенькой и далеко выступавшей впередъ крышей; его окна, размѣщенныя по три съ каждой стороны двери, казались нѣсколько покосившимися направо и налѣво; непосвященному могло представиться, что отворить ихъ трудно, а затворить невозможно; но за то, стекла въ нихъ были безукоризненно прозрачны, а гардины ослѣпительно бѣлы. Надъ дверью поднималась еще пристройка съ торчавшимъ вверху оленьимъ рогомъ и двумя окнами, передъ которыми былъ устроенъ большой, выкрашенный зеленой краской цвѣтникъ, гдѣ круглое лѣто цвѣли въ горшкахъ великолѣпнѣйшіе садовые цвѣты. Эта верхняя комната служила съ незапамятныхъ лѣтъ убѣжищемъ тетушки Мальхснъ, которая сама не помнила, когда сюда вошла. Цвѣтникъ составлялъ предметъ ея особенной гордости. Но сколько она можетъ себѣ припомнить, еще никогда онъ не щеголялъ такимъ роскошнымъ изобиліемъ, какъ въ настоящую осень. Она невольно на него поглядывала, когда подъ вечерокъ гуляла на небольшомъ лугу, проходившемъ отъ дома до ближняго лѣса. Лужокъ этотъ былъ освященъ многими воспоминаніями. Здѣсь она въ нѣжномъ дѣтствѣ, на глазахъ родителей, на глазахъ дѣдушки, котораго портретъ висѣлъ въ комнатѣ надъ диваномъ, играла съ своими сестрами -- въ сумерки, когда съ голубаго неба заблещутъ звѣздочки -- въ тѣ прекрасныя дѣтскія игры, которыхъ кроткое обаяніе и полумистическій смыслъ едва ли могутъ быть поняты остывшимъ сердцемъ взрослаго. Здѣсь на этомъ самомъ открытомъ мѣстѣ стоялъ Фрицъ, когда въ ту страшную ночь французы потащили его изъ дому. Здѣсь она видѣла три похоронныя процессіи, сопровождавшія гробы ея дѣда, отца и матери, на гухгеймское кладбище. Здѣсь она приготовляла свадебный столъ, когда Фрицъ ввелъ въ свой домъ дочь лѣсничаго изъ сосѣдняго Шварценбаха,-- прелестную, блѣднолицую, молодую женщину съ прекрасными, кроткими голубыми глазами, которая постоянно хворала и умерла, давъ жизнь двумъ малюткамъ. Тогда тетушка Мальхенъ опять вступила въ свои прежнія права, но вмѣстѣ съ ними должна была принять на себя новую, великую и святую обязанность -- воспитывать бѣдныхъ малютокъ, такъ рано лишившихся матери. Теперь-то наконецъ открылось для доброй, трудолюбивой, готовой на самопожертвованіе старушки обширное поле дѣятельности. Теперь-то она могла себя мучить, цѣлые дни работать, цѣлыя ночи не спать, вкушать и горе, и радости, все хороня въ своемъ честномъ, любящемъ сердцѣ. Но какъ заплатили ой дѣти за ея неутомимыя заботы! Былъ ли между ними кто другой, похожій на Вальтера съ его ангельски непорочными голубыми глазами, съ его послушаніемъ и скромностью, съ его честностью и добродушіемъ! А Сильвія! Добрая женщина впадала въ глубокую задумчивость всякій разъ, какъ пыталась опредѣлить настоящій характеръ этой дѣвочки. Часто ей казалось, что она нашла ключъ къ загадкѣ; но гораздо чаще она грустно покачивала головой и должна была сознаться, что еще далѣе отошла отъ истины. На всѣ предметы Сильвія имѣла свои особенные взгляды, нерѣдко до того странные, что тетушка Мальхенъ не на шутку пугалась. На этого ребенка рѣшительно нельзя было подѣйствовать отборно крупными словами и тѣми моральными назиданіями, на которыя такъ щедры родители и воспитатели. На каждое замѣчаніе въ родѣ: ты должна, она всякій разъ возражала своимъ почему? и ужъ кто ей на эти "почему, да зачѣмъ" и многое подобное новъ состояніи отвѣтить, тотъ напрасно бы сталъ разсчитывать на ея послушаніе. Но за то добрымъ словомъ съ ней можно было сдѣлать все, что угодно, а когда тетушка Мальхенъ въ своемъ замѣшательствѣ и отчаяніи прибѣгала къ слезамъ, что случалось довольно нерѣдко, упрямой Сильвіи рѣшительно нельзя было узнать. Она бросалась къ доброй старушкѣ на шею, осыпала тетушку самыми нѣжными страстными поцfлуями, умоляла ее успокоиться, клялась и божилась, что съ этихъ поръ Сильвія будетъ вести себя какъ самая послушная, умненькая дѣвочка и никогда,-- о, никогда больше, не обидитъ свою милую безцѣнную тетеньку. Однако Мальхенъ никогда не замѣчала, чтобы за этимъ бурно сокрушеннымъ покаяніемъ слѣдовало исправленіе. Полчаса спустя дѣвочка опять обращалась къ своимъ обычнымъ капризнымъ выходкамъ, и въ этомъ случаѣ тетушка Мальхенъ была похожа на добрую индюшку, съ мучительнымъ отчаяніемъ бѣгающую по берегу пруда, въ то время, какъ утенокъ, ввѣренный ея нѣжному попеченію, преспокойно полощется себѣ подалѣе въ своей родной стихіи.
Былъ у тетушки Мальхенъ еще третій питомецъ, котораго ужь ни какъ нельзя сравнить съ шаловливымъ утенкомъ, а скорѣе, быть можетъ, слѣдовало бы назвать молодымъ соколомъ, который съ весны гордо и угрюмо сидитъ на жерди своей, поставленной во дворѣ деревянной клѣтки и злобно поднимаетъ перья когда кто нибудь къ нему подходитъ. Тетушка Мальхенъ ни какъ не могла освободиться отъ мысли, что этотъ мрачный ея питомецъ подобно отцу, не рождеyъ для счастія. Старушку уже безпокоили его черные глаза, наслѣдованные отъ матери, принадлежавшей къ цыганской семьѣ, поселившсйся въ Фельдгеймѣ въ эпоху стараго Фрица (Фридриха великаго). Гартвигъ, молодой королевскій лѣсничій, лѣтъ за двадцать пять передъ тѣмъ застрѣлившійся въ Нессельбрухѣ, обладалъ необыкновенно черными глазами. Добрая старушка чуть не плакала при видѣ глазъ Лео, устремленныхъ вдаль, какъ будто пристально, но съ какимъ-то тускло неопредѣленнымъ выраженіемъ, полнымъ беззвучной грусти. Казалось, что, въ подобныя минуты, мальчикъ читалъ въ книгѣ своего грядущаго. Нѣсколько разъ уже тетушка брала въ руки карты, чтобъ узнать наконецъ, что ожидало его впереди и насколько справедливы были ея опасенія, но каждый разъ тайный ужасъ не позволялъ ей выспросить окончательный отвѣть оракула. Въ числѣ многихъ нравственныхъ правилъ этой робкой. дѣтски вѣрующей души было одно, гласившее, что "писать дьявола на стѣнѣ не слѣдуетъ." Если для Лео впереди не предстоитъ ничего хорошаго, то она, по крайней мѣрѣ, не хотѣла знать, въ какомъ видѣ обрушится на него несчастіе.
ГЛАВА ШЕСТАЯ.
И, однако, эти дни были лучшими въ ряду прожитыхъ Лео до сихъ поръ. Избавляясь отъ назойливаго общества больного, капризнаго старика, который, самъ этого не зная и не желая, мучилъ мальчика съ необыкновенной жестокостью; освободясь отъ образа жизни, который уже началъ подтачивать его крѣпкое здоровье, Лео почувствовалъ присутствіе, надъ домомъ лѣсничаго, отраднаго мира, который проникалъ и въ его юное сердце. По мѣрѣ того, какъ ослаблялось напряженіе его нравственныхъ силъ, на которое осудилъ его отецъ, лучшія стороны его натуры стали разоблачаться все болѣе и болѣе. Въ немъ происходило тоже, что и въ погодѣ: за періодомъ невыносимаго зноя, котораго не могли освѣжить частые и страшные ливни, наступила на дворѣ кроткая, благотворная умѣренность воздуха.
Въ эти прекрасные дни ранней осени домъ лѣсничаго въ Тухгеймѣ представлялъ очаровательное убѣжище. Даже въ раю солнце не могло бы свѣтить лучезарнѣе, а небо блистать болѣе чистой и прозрачною синевою. Старыя буковыя деревья и дубы, окружавшіе поляну, гдѣ былъ расположенъ домъ съ другими постройками, стояли такъ тихо, такъ торжественно, какъ будто уже распрощались съ золотымъ блескомъ солнца, котораго лучи такъ же рѣзво играли въ темнѣющей зелени лѣса въ ожиданіи зимы, оледѣняющей и солнечные лучи, и чрезъ нихъ -- всю жизнь. Въ маленькомъ садикѣ позади дома цвѣли астры, георгины и нѣсколько розовыхъ кустовъ; но бѣлыя лѣтнія нити, летавшія въ воздухѣ, возвѣщали, что время цвѣтовъ уже миновало. За то, сквозь скудную зелень заблестѣли уже яблоки, темнѣе и темнѣе окрашивались грозды на широколиственныхъ виноградныхъ лозахъ, тянувшихся вверхъ по шпалерамъ, почти до самого гребня крыши, по южной сторонѣ стѣны дома.
Эти и другія черты осенняго вида природы отпечатлѣвались въ совершенно одинокомъ пространствѣ съ особенной рѣзкостью и возбуждали поэтическое настроеніе страстнаго мальчика, который выражалъ состояніе своей души то въ грустныхъ, то въ веселыхъ, то въ спокойно-ясныхъ, то въ дико безпорядочныхъ напѣвахъ. Особенно по вечерамъ, когда голоса природы явственнѣе сообщались съ его возбужденными чувствами, онъ ощущалъ въ себѣ какое то непостижимое безпокойство. Глухой звукъ падающаго плода, шелестъ ночнаго вѣтра между листьями, на которыхъ почивало трепетное сіяніе луны, отдаленный крикъ журавлей, пролетающихъ въ тонкомъ воздухѣ поднебесной вышины -- все это сливалось дли Лео въ общую мелодію, для которой слова являлись у него обильной рѣкою. Часто Вальтеръ, спавшій съ нимъ въ одной верхней комнатѣ, удивлялся проснувшись по утру, что бумага, оставшаяся чистою вечеромъ, когда они ложились спать, теперь была исписана стихами, которые добродушному мальчику казались величайшимъ произведеніемъ, какое только когда-нибудь было доступно человѣческому вдохновенію. Вальтеръ былъ одаренъ въ высшей степени впечатлительной душой, но поэтическій зародышъ еще спалъ въ ней, глубоко завернутый въ свою зеленую оболочку. Вальтеръ не думалъ писать стиховъ, не зналъ какъ они пишутся и не постигалъ, откуда Лео бралъ всѣ эти дивныя слова, всѣ эти мелодическія созвучія. Вальтеръ упрекалъ себя въ необыкновенной глупости, когда увидѣлъ, что его болѣе даровитый товарищъ могъ все это набросить съ непостижимой легкостью, какъ бы шутя. Часто ему было грустно также, что онъ не только многаго не понялъ съ перваго разу, но даже и по неоднократномъ прочтеніи. Но никогда зависть не поселялась въ его сердцѣ и еще менѣе сомнѣніе въ геніальности его кузина. Ему не приходило въ голову спросить себя: былъ ли какой нибудь смыслъ въ тѣхъ звучныхъ фразахъ автора, въ которыхъ, дѣйствительно, нельзя было бы отыскать никакого. Лео былъ для него образцомъ, свѣтиломъ, идеаломъ. Произвесть то, что произвелъ Лео, Вальтеръ считалъ для себя такою же невозможностью, какъ полетѣть въ Африку съ ласточками и аистами. Такъ все болѣе и болѣе между двумя мальчиками завязывалась дружба, которая, по крайней мѣрѣ, со стороны Вальтера была проникнута искренностью и энтузіазмомъ; поразительный контрастъ съ нею составляли взаимныя отношенія между Лео и Сильвіей.
Въ этихъ отношеніяхъ, съ тѣхъ торъ, какъ Лео поселялся въ домѣ лѣсничаго, произошла значительная перемѣна. Если ранѣе мальчикъ считалъ Сильвію, бывшую нѣсколькими годами его моложе, существомъ низшимъ и обращался съ нею сообразно съ этимъ мнѣніемъ, то теперь онъ чувствовалъ къ ней, что-то въ родѣ страха. Онъ уже болѣе не возражалъ ей раздражительно и высокомѣрно, какъ это дѣлалъ прежде при всякомъ удобномъ случаѣ, но, подобно человѣку, котораго языкъ связанъ уваженьемъ, встрѣчалъ упорнымъ молчаніемъ всѣ ея странныя, часто непростительныя причуды, даже когда онѣ были направлены прямо противъ него. Эта перемѣна его поведенія рѣзко бросалась всѣмъ въ глаза и сама Сильвія замѣтила ее не позже другихъ. Но удивительно, что Сильвію, вообще такъ легко побѣждаемую снисходительностью, кротость Лео, повидимому, ни сколько не тронула. Можно было бы подумать, что еще вчера вечеромъ онъ нанесъ ей такое чувствительное оскорбленіе, какое нельзя отмолить никакимъ раскаяніемъ. Разумѣется, тетушка Мальхенъ безъ устали усовѣщивала ее быть дружественнѣе. Но упрямая дѣвочка не хотѣла и слышать о примиреніи. "Что ему нужно? что онъ тутъ дѣлаетъ? кричала она:-- ужь не должна ли я быть къ нему добра за то, что черезъ него вы ругаете меня съ утра до вечера? Чѣмъ я виновата, что не могу терпѣть этого противнаго цыганенка? Не довѣряй ему, тетушка, что онъ прикидывается такимъ тихенькимъ барашкомъ. Онъ презираетъ насъ всѣхъ, потому только, что знаетъ крошечку по латыни да пишетъ стишки, какъ говоритъ Вальтеръ. По латыни! Стишки? Я и сама могу быть на это способна, если только захочу!" И дѣвочка дѣлала губами презрительную гримаску, потряхивая роскошными локонами.
Съ отвращеніемъ, которымъ Сильвія нарочно щеголяла передъ всѣми, мало согласовались тѣ неимовѣрныя усилія, какія она дѣлала, чтобы какъ можно ближе подойти къ умственному уровню ненавистнаго мальчишки. Она старалась доставать тѣ книги, изъ которыхъ онъ почерпалъ свѣденія о чужихъ странахъ и народахъ; она цѣлыми сотнями заучивала французскія вокабулы, чтобъ только имѣть предъ нимъ какое-нибудь ничтожное преимущество; она рѣшилась даже унизиться и просила Лео преподавать ей латинскій языкъ. Когда онъ на это согласился, Сильвія, дѣйствительно, въ самое короткое время ознакомилась съ начальными основаніями языка. Но даже и эти совмѣстныя занятія не привели ее къ болѣе кроткому обращенію съ двоюроднымъ братомъ. Она приняла его согласіе трудиться для нея съ суровымъ замѣшательствомъ, не выразивъ ни однимъ словомъ, ни однимъ знакомъ своей благодарности. "Онъ можетъ отказаться -- это его дѣло; онъ можетъ быть уже тѣмъ доволенъ, что я хочу у него учиться" сказала она надменно, когда тетушка упрекала ее въ неблагодарности.-- "Ты завидуешь Лео," сказалъ Вальтеръ, "тебѣ сильно хочется знать, сколько онъ знаетъ и такъ же легко выучиться -- вотъ въ чемъ все дѣло." -- "Когда мнѣ будетъ столько же лѣтъ, сколько Лео," возразила Сильвія, "то и я поровняюсь съ нимъ въ знаніи, а что касается до легкости учиться, то это еще вопросъ; кому изъ насъ легче учиться -- мнѣ или ему." Отецъ, котораго капризное поведеніе Сильвіи серьозно печалило, съ своей стороны усовѣщивалъ ее самыми дружескими, сердечными словами. Кто нарушаетъ долгъ гостепріимства, говорилъ онъ ей, тотъ дѣлаетъ очень и очень дурно; всѣ мы должны любить ближняго, какъ самихъ себя; нуждающійся человѣкъ, какъ ближній, также имѣетъ право на наше участіе, а бѣдный Лео очевидно нуждается въ помощи.-- "Да, это какъ разъ идетъ къ Лео," перебила Сильвія, несчастный, котораго Агаснеръ прогналъ съ своего порога былъ Христосъ, а Лео также воображаетъ себя спасителемъ." -- Какая ты еще дурочка, если мозкешь говорить подобныя вещи, замѣтилъ отецъ.-- "Да ужь я знаю, что говорю," заключила Сильвія.
Честный лѣсничій замолчалъ въ сильномъ недоумѣніи и поспѣшилъ сообщить сестрѣ Мальхенъ странное замѣчаніе дѣвочки. "Просто не знаю, что съ ней дѣлать, сказалъ онъ: эта дѣвочка -- настоящая молоденькая тонкая ель; можно ее сломить, но не согнуть."
Тетушка Мальхенъ покачала головою. "Богъ такъ устроилъ, Фрицъ, что деревья не могутъ рости до неба; онъ же, милосердый, и наше дитя сохранитъ отъ высокомѣрія и грѣха. Однако, Фрицъ, наша отвѣтственность отъ этого не уменьшается и наказаніе за наше нерадѣніе не смягчится."
Лѣсничій, изъ долгаго опыта знавшій о чемъ сестра вела рѣчь, при другихъ обстоятельствахъ прервалъ бы разговоръ сердитымъ ворчаніемъ; но теперь онъ чувствовалъ себя поставленнымъ въ такое затруднительное положеніе, что счелъ нужнымъ принять эту суровую проповѣдь, какъ заслуженную рѣчь.
Лѣсничему вообще не нравились слезы и еще менѣе -- если отъ плачущаго зависѣло унять ихъ теченіе. Однако упрямство Сильвіи и крайнее огрубѣніе ея сердца перепугали его не на шутку; чистая душа его смутилась призракомъ нравственной вины, которую онъ неизвѣстно почему свалилъ на себя. Поэтому на предложеніе Мальхенъ отправиться всей семьѣ въ церковь въ слѣдующее воскресенье, онъ отвѣчалъ почти боязливымъ согласіемъ.
"Человѣкъ живетъ на землѣ не ради одного угожденія самому себѣ", раздумывалъ онъ, когда шелъ лѣсомъ, съ ружьемъ на плечѣ, черезъ четверть часа послѣ этой бесѣды:-- "жить для самого себя никто не можетъ. Другіе должны жить для насъ, мы для другихъ; напримѣръ, для нашихъ дѣтей; наши дѣти въ свою очередь будутъ умнѣе для своихъ и такъ далѣе впродолженіи вѣковъ. Иначе человѣчество существовать и не можетъ: оно, какъ лѣсъ, возрождается изъ самого себя. Въ лѣсу также одно дерево защищаетъ другое, чтобы ненастье не обрушивалось на одно дерево и чтобы дождь и солнечная теплота были распредѣлены равномѣрно между всѣми членами семьи. Въ лѣсу потому именно такъ и хорошо, что тамъ всѣ подчиняются одному общему закону; вотъ почему лѣсъ издаетъ такой могучій шумъ, вотъ почему солнце свѣтитъ здѣсь вдвое привѣтливѣе".
Лѣсничій продолжалъ преслѣдовать эту мысль далѣе, и скоро совершенно примирился съ своей совѣстью. "Да, наконецъ, вѣдь Мальхенъ совершенно права", заключилъ онъ свои размышленія: "не всѣ одинаково мыслятъ, и я не могу требовать, чтобы дѣти мои въ этомъ отношеніи дѣйствовали совершенно подобно мнѣ. Поэтому не надобно закрывать для нихъ дорогу, по которой "теченіи столькихъ вѣковъ шло неисчислимое человѣчество, и которая часто, безъ всякаго сомнѣнія, прямо приводила къ цѣли. Вѣдь я самъ указываю незнакомому съ лѣсомъ не на извилистыя тропинки, извѣстныя одному мнѣ, а на большую, широкую дорогу, на которой трудно кому нибудь заблудиться."
ГЛАВА СЕДЬМАЯ.
Было чудное осеннее утро воскреснаго дня, въ который семейство тухгеймскаго лѣсничаго собралось въ церковь. Дорога вела ихъ черезъ лѣсъ до половины по тому же направленію, но которому надобно было идти въ замокъ. Золотые огоньки пробѣгали по вѣтвямъ, качаемымъ кроткимъ вѣтеркомъ. Кругомъ царила безконечная, словно наскучившая жизнію тишина; какой-то сладкій, просящій смерти покой шелестѣлъ между побурѣвшими листьями, чувствовался въ влажномъ испареніи листопада, мѣстами застилавшаго землю довольно густымъ слоемъ. По временамъ въ ясномъ воздухѣ звучала гармонически замирающая перекличка улетающихъ птицъ. На большой полянѣ у окраины лѣса стояли два оленя, глядѣвшіе издали съ любопытствомъ, но безъ страха на мирную семью благочестивыхъ странниковъ.
Лѣсничій шелъ тихо и задумчиво ровными, медленными шагами. На немъ былъ его лучшій, зеленый форменный мундиръ съ короткой таліей и узкими рукавами, какъ требовала послѣдняя мода, а голову его покрывала праздничная фуражка, которой фасонъ былъ, кажется, скроенъ по образцу фуражекъ ландвера военнаго времени. ЭтоДъ костюмъ дополнялся чернымъ шелковымъ галстукомъ, изъ-за котораго выглядывалъ воротъ рубашки, бѣлымъ, сверху до низу застегнутымъ камзоломъ и желтыми штанами съ сѣрыми штиблетами. Злоязычные увѣряли, что онъ носилъ эти штиблеты изъ желанія щегольнуть своими красивыми ляшками и небольшими, хорошо сформированными ногами, не смотря на небезупречную красоту башмаковъ. Какъ-бы то ни было, лѣсничій Фрицъ Гутманъ былъ очень видный мужчина, и, глядя на него, легко можно было повѣрить, что въ своей молодости онъ отлично танцовалъ, бѣгалъ и прыгалъ на всякія разстоянія и пользовался расположеніемъ прекраснаго пола, хотя по лицу его нельзя было назвать въ строгомъ смыслѣ красавцемъ. Въ глазахъ сестры Мальхенъ онъ не утратилъ ни одного изъ своихъ прежнихъ преимуществъ, и сегодня утромъ она также считала его вполнѣ красивымъ мужчиной, когда онъ прошелся нѣсколько шаговъ передъ нею. Съ самымъ чистымъ наслажденіемъ, какое только можетъ ощущать сердце, она лелѣяла его плотную фигуру своимъ взглядомъ и молила Бога, чтобы оба мальчика, шедшіе возлѣ нея, были современемъ также красивы и сильны, и особенно такъ честны и добродушны, какъ онъ.
Сильвія шла подлѣ тетки. Голубые глазки, обыкновенно глядѣвшіе на все съ такимъ дерзкимъ любопытствомъ, сегодня были прикованы къ землѣ. Тегушка Мальхенъ не преминула надѣлить ее самыми трогательными назиданіями, умоляя, "по крайней мѣрѣ, не осквернять святаго воскреснаго дня грубостью я высокомѣріемъ". Такъ какъ день былъ воскресный и погода стояла прекрасная, то слова доброй старушки произвели свое дѣйствіе на сердце Сильвіи, которое, убаюкиваемое надеждой пріятной прогулки и восхищенное колокольнымъ звономъ, долетавшимъ изъ Тухгейма по ясному воздуху, было настроено сегодня довольно кротко и человѣколюбиво.
Бросившись опять къ теткѣ на шею, она обѣщала со слезами и поцѣлуями во всемъ раскаяться, измѣниться, понравиться. Она всегда будетъ слушаться и любить отца и брата, а что касается до Лео, то она больше никогда -- даже за спиною -- не назоветъ его цыганенкомъ. При этомъ шалунья вся въ слезахъ вдругъ разсмѣялась и сказала: "ну, да право же, тетенька, онъ нохоямъ на цыганенка!" Затѣмъ опять пошли клятвенныя увѣренія, что это было сказано рѣшительно въ послѣдній разъ. Теперь она не хотѣла поднимать вверхъ своихъ длинныхъ рѣсницъ, изъ страха, что фигура Лео опять можетъ возбудить въ ней злую насмѣшку и заставитъ бѣдную дѣвочку согрѣшить, хотя бы только мысленно.
На половинѣ подъема горы замка, дорога повернула въ деревню, направляясь по долинѣ. Къ немалому ужасу тетушки Мальхенъ они дошли до церкви въ то самое время, когда, по окончаніи первой пѣсни и предъ началомъ проповѣди церковныя двери должны были скоро запереться. Неслышными, торопливыми шагами она стала пробираться къ своему мѣсту, сопровождаемая Сильвіей и двумя мальчиками; лѣсничій же предпочелъ постоять близь дверей, у столба, достаточно скрывавшаго его отъ глазъ проповѣдника и прихожанъ.
Сегодня церковь была биткомъ полна народу, отчего докторъ Урбанъ говорилъ необыкновенно хорошо. Его звучный голосъ разносился по всему пространству церкви, проникая въ каждую, самую отдаленную нишу. Докторъ Урбанъ отлично зналъ, что онъ обладаетъ звонкимъ, гибкимъ голосомъ; послѣ многихъ и довольно трудныхъ опытовъ, ему, наконецъ, удалось вполнѣ примѣниться къ акустическому устройству церкви. Онъ мастерски умѣлъ соразмѣрять тоны, и этимъ производилъ, особенно въ концѣ длинной фразы, великолѣпнѣйшій Эффектъ. Казалось, будто окрыленное слово возносилось къ самому небу и тамъ кротко звучало, повторяемое хорами ангеловъ.
Своимъ текстомъ докторъ Урбанъ выбралъ слова апостола: "если бы я говорилъ человѣческими и ангельскими языками, но не имѣлъ бы въ себѣ любви, то былъ бы похожъ на мѣдь звенящую или на кимвалъ бряцающій". Онъ говорилъ о сынахъ міра сего, сладкорѣчивыхъ и словообильныхъ, которые такъ хорошо умѣютъ взывать: Господи! Господи! и всякого обольщаютъ своимъ сладкоязычіемъ, въ сердцѣ же ихъ гнѣздится одна суета, ложь и обманъ. Такъ многіе цвѣты, росписаннью чудными красками, не издаютъ, однако, отъ своихъ лепестковъ никакого отраднаго, язвительнаго благоуханія; такъ тѣла змѣй играютъ при блескѣ лѣтняго солнца радужными цвѣтами, а между тѣмъ, это -- холодныя, ядовитыя твари, осужденныя Господомъ пресмыкаться и пожирать прахъ земной. Но и эти сравненія далеко не имѣютъ всей настоящей силы; человѣкъ, нищій любовью, гораздо гнуснѣе неблагоуханнаго цвѣтка и ядовитой гадины. Человѣкъ, лишенный чувства любви, не можетъ ограничиваться тѣмъ, что не дѣлаетъ ближнему добра; онъ долженъ еще дѣлать ему зло, онъ долженъ вредить, разрушать, уничтожать. Человѣкъ безъ любви ужаснѣе самого дикаго звѣря. Міръ безъ любви обратился бы въ хаосъ -- въ ревущій мракъ, гдѣ кишатъ чудовища, которыя жадными зубами вонзаются другъ въ друга, которыя признаютъ одно право -- право сильнаго надъ слабымъ, одинъ законъ -- беззаконіе,-- ночь и ужасъ, повсемѣстное злодѣйство и холодъ смерти! При сильныхъ звукахъ, которые проповѣдникъ сообщилъ этимъ страшнымъ словамъ, задрожалъ домъ божій, затрепетали сердца благочестивыхъ слушателей. Казалось, словно день былъ омраченъ приближеніемъ ночи, которой ужасъ ораторъ изобразилъ такими потрясающими чертами. Прихожане чуть переводили дыханіе изъ страха, что на нихъ можетъ обрушиться гибель, которая, казалось, витала надъ ихъ головами, въ воздухѣ. Но вдругъ всѣмъ почудилось, что заговорилъ другой человѣкъ голосомъ мягкимъ и успокоивающимъ.
Но что я вижу? говорилъ кроткій голосъ. Въ необъятномъ хаосѣ вдругъ распространяется теплота, и гдѣ теплота эта становится гуще, тамъ вспыхиваетъ пламя,-- сначала здѣсь, потомъ вонъ тамъ, наконецъ вездѣ, подобно тому, какъ на ночномъ небѣ загорается сначала одна звѣздочка, за ней другая, третья -- и вотъ весь небосклонъ засѣвается миріадами сверкающихъ міровъ! Эта теплота, о братія и сестры, это пламя, этотъ свѣтъ -- есть любовь и т. д.
Быть можетъ, въ то мгновеніе, когда съ кафедры было произнесено слово -- любовь, между слушателями не нашлось ни одного, котораго сердце не было бы тронуто этой прекрасной проповѣдью; но впечатлительное сердце Лео было объято пламенемъ. Щеки его пылали; когда рѣчь шла о хаосѣ, лобъ мальчика былъ омраченъ тяжелыми тучами, но когда была восхваляема любовь словами, казалось, звучавшими съ самаго неба, изъ глазъ Лео заструились свѣтлыя капли. Да, да, именно такъ надѣялся онъ со временемъ возвѣщать о Богѣ въ пустынѣ язычникамъ!
Въ пылкомъ увлеченіи мальчикъ поднялся съ своего мѣста. Вотъ онъ стоитъ, весь выпрямившись; высокій лобъ открытъ, длинные, черные волосы откинуты назадъ; глаза, завѣшенные, словно флеромъ, крупными слезами, впились въ лицо проповѣдника. Но проповѣдника нѣтъ; кафедра исчезла; высокій церковный сводъ раздвинулся, и вверху заблестѣло безоблачное голубое небо; толстыя колонны замѣнились величественными елями, между вѣтвями которыхъ рѣзвился утренній вѣтерокъ. Съ шелестомъ лѣса смѣшивался шумъ водопадовъ, а тамъ, по другую сторону, то въ прохладной тѣни деревьевъ, то при блескѣ золотого солнушка -- обнаженныя, бѣлыя формы очаровательнаго призрака плескались въ прозрачной влагѣ