Шоу Бернард
Человек и сверхчеловек

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    (Man and Superman)
    Комедия и философия.
    Перевод Николая Эфроса (1911).
    <Посвятительное послание> Артуру Бингаму Воклей. Перевод Н. Г-зера (1911).

   

Б. Шоу.

ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ.

Томъ II.

Изданіе B. М. Саблина.

ЧЕЛОВѢКЪ И СВЕРХЧЕЛОВѢКЪ.

Комедія и философія.

   

Переводъ съ англійскаго
Н. Эфроса и Н. Г-зера.

Москва.-- 1911.

   

Артуру Бингаму Воклей.

Перев. Н. Г-зера.

   

Дорогой Воклэй!

   Вы какъ-то спросили меня, почему я не напишу пьесу на тему о донъ Жуанѣ. Легкомысліе, съ которымъ вы взяли на себя эту ужасную отвѣтственность, вѣроятно помогло вамъ въ настоящее время забыть о ней; но день возмездія насталъ: вотъ ваша пьеса! Я говорю -- ваша пьеса, потому что qui facie per alium, facit per se. Мнѣ принадлежатъ выгоды, а также и трудъ: но мораль, манера, философія и вліяніе на молодежь, заключающіяся въ пьесѣ, лежатъ на вашей отвѣтственности. Вы были совершеннолѣтнимъ, когда внушали эту мысль, и кромѣ того вы хорошо знали, съ кѣмъ имѣете дѣло. Прошло едва пятнадцать лѣтъ съ тѣхъ поръ, какъ двое близнецовъ-піонеровъ новаго журнализма того времени -- мы двое,-- создали новую эпоху въ области театральной и оперной критики, сдѣлавъ ее поводомъ для пропаганды нашихъ собственныхъ взглядовъ на жизнь. Поэтому вы не можете оправдываться незнаніемъ характера той силы, которую привели въ движеніе. Вы предлагали мнѣ épater le bourgeois; и если онъ теперь запротестуетъ, я этимъ письмомъ отсылаю его къ вамъ, какъ къ отвѣтственному лицу.
   Предупреждаю васъ, что, если вы вздумаете отказываться отъ отвѣтственности, я начну подозрѣвать, что пьеса слишкомъ добропорядочна на вашъ вкусъ. Послѣднія пятнадцать лѣтъ состарили меня и сдѣлали болѣе серьезнымъ, Въ васъ я не могу найти той же перемѣны къ лучшему. Ваше легкомысліе и сама смѣлость подобна той любви и тому счастью, къ которымъ стремилась Дездемона: они все увеличиваются вмѣстѣ съ вашимъ возрастомъ. Теперь вы уже не довольствуетесь одними дерзновеніями журналиста-піонера; одинъ только величественный "Times" находится достаточно внѣ подозрѣній, чтобы покровительствовать вамъ; но даже и онъ долженъ иногда благодарить свою счастливую звѣзду за то, что новыя пьесы появляются на свѣтъ не каждый день, такъ какъ послѣ каждаго такого случая солидность Times'а компрометируется, его обычная плоскость превращается въ эпиграмму, его тяжеловѣсность -- въ остроуміе, его точность -- въ изысканность и даже его добропорядочность -- въ шаловливость, благодаря вашимъ критическимъ статьямъ, которыя традиціи газеты не позволяютъ вамъ подписать вашимъ именемъ, но на которыя вы стараетесь наложить отпечатокъ ихъ принадлежности вашему перу путемъ самыхъ своеобразныхъ украшеній между строкъ.
   Я не увѣренъ въ томъ, что это не предвѣстникъ революціи. Во Франціи восемнадцатаго столѣтія конецъ былъ близокъ, когда люди покупали Энциклопедію и находили въ ней Дидро, Когда я покупаю "Times" и нахожу тамъ васъ,-- мое чуткое ухо слышитъ бряцаніе революціоннаго оружія двадцатаго столѣтія.
   Но какъ бы то ни было, въ настоящее время я забочусь не объ этомъ. Вопросъ въ томъ, не разочаруетъ ли васъ пьеса о донъ Жуанѣ, въ которой ни одно изъ mille е tre приключеній этого героя не выведено на сцену. Чтобы умилостивить васъ, позвольте оправдаться. Вы возразите мнѣ, что я вообще только это и дѣлаю: ваша любимая острота по моему адресу состоитъ въ томъ, что будто бы то, что я называю драмой, на самомъ дѣлѣ не что иное, какъ самооправданіе! Но вы не должны разсчитывать, что я стану слѣдовать вашимъ необъяснимымъ фантастическимъ, капризнымъ, искусственнымъ пріемамъ: вы должны примириться со мной такимъ, каковъ я есть, а именно -- благоразумнымъ, терпѣливымъ, постояннымъ, благожелательнымъ, трудолюбивымъ человѣкомъ, съ темпераментомъ школьнаго учителя и стремленіями церковнаго дьячка. Правда, литературный шумъ, возбуждаемый мною и занимающій почему-то англійскую публику, отвлекаетъ вниманіе отъ моего характера; но характеръ мой тѣмъ не менѣе остается попрежнему твердымъ, какъ кремень, У меня есть совѣсть, а совѣсть всегда стремится оправдаться. Вы же, напротивъ, думаете, что человѣкъ, разсуждающій о своей совѣсти, очень похожъ на женщину, разсуждающую во всеуслышаніе о своей скромности. Единственная моральная сила, которую вы милостиво признаете, -- это сила вашего остроумія; единственное требованіе, которое вы выражаете публично, это -- требованіе вашего же артистическаго темперамента, стремящагося къ симметріи, изяществу, стилю, граціи, утонченности и чистотѣ, которая непосредственно слѣдуетъ на благочестіемъ, если не предшествуетъ ему. Моя же совѣсть -- не что иное, какъ чистѣйшее порожденіе церковной каѳедры: меня, волнуетъ, если я вижу, что людямъ пріятно, когда имъ должно бы быть непріятно; и я настойчиво добиваюсь того, чтобы заставить ихъ мыслить въ томъ направленіи, которое приведетъ ихъ къ сознанію ихъ грѣховности. Если вамъ не нравится моя проповѣдь, отвернитесь отъ нея. Я же, право, ничего не могу съ этимъ подѣлать.
   Въ предисловіи къ моимъ "Пьесамъ для пуританъ" я выяснилъ положеніе нашей современной англійской драмы, принужденной имѣть дѣло почти исключительно съ случаями полового влеченія и вмѣстѣ съ тѣмъ лишенной возможности не только приводить примѣры этого влеченія, но даже касаться его природы. Ваше упоминаніе о томъ, что мнѣ слѣдовало бы написать пьесу о донъ Жуанѣ, было вызовомъ, заставившимъ меня обработать драматически эту тему. Вызовъ былъ достаточно трудно выполнимъ, и поэтому стоило его принять. Если вы припомните, -- у насъ достаточно драмъ, въ которыхъ герои и героини влюблены другъ въ друга и должны въ концѣ пьесы или жениться или погибнуть, а также драмъ, описывающихъ людей, взаимоотношенія которыхъ осложнились вслѣдствіе брачныхъ законовъ, не говоря уже о тривіальномъ сортѣ пьесъ, которыя трактуютъ избитую тему о томъ, что тайная любовь грѣховна, но вмѣстѣ съ тѣмъ особенно пріятна; но у насъ совсѣмъ нѣтъ современныхъ англійскихъ пьесъ, въ которыхъ естественное влеченіе половъ другъ къ другу было бы выведено въ качествѣ главной пружины дѣйствія. Вотъ почему мы настаиваемъ на томъ, чтобы актеры были красивы, отличаясь этимъ отъ тѣхъ странъ, которыя нашъ другъ Вильямъ Аргеръ приводитъ намъ какъ образецъ серьезности.
   Ихъ Юліи и Изольды, Ромео и Тристаны годятся намъ въ матери и отцы. Не то, что англійская актриса. Героинѣ которую она изображаетъ, не позволено обсуждать элементарнѣйшія взаимоотношенія мужчины и женщины: вся ея романтическая болтовня о любви выкроена по образцу книжекъ для дѣтей старшаго возраста, всѣ ея совершенно благонамѣренныя разсужденія, была ли она замужемъ или была "соблазнена", совершенно не затрогивають нашего сердца и только утомляютъ нашъ умъ. Чтобы утѣшиться, намъ необходимо взглянуть на нее. Мы это дѣлаемъ, -- и ея красота вновь зажигаетъ наши гаснущія чувства. Иногда мы совершенно не галантно ворчимъ на эту даму за то, что ея игра не такъ хороша, какъ ея наружность. Но въ драмѣ, которая, несмотря на всѣ свои старанія затронуть вопросы пола, совершенно лишена интереса половыхъ отношеній, красивая внѣшность нужнѣе, чѣмъ актерское искусство.
   Позвольте мнѣ особенно настойчиво указать вамъ на это обстоятельство, такъ какъ вы слишкомъ умны, чтобы поднимать крикъ и обвинять меня въ парадоксальности каждый разъ, когда я подхожу къ вопросу съ правильнаго конца, вмѣсто того чтобы приняться за него съ другой, неправильной стороны. Почему встрѣчающіяся иногда у насъ попытки освѣщенія полового вопроса при помощи сцены, такъ отталкивающе-плохи и такъ отвратительны, что даже тѣ, кто настаиваетъ, чтобы половой вопросъ былъ открытъ для всѣхъ и обсужденіе его было совершенно свободно, не могутъ сказать, что имъ по вкусу эти печальныя попытки общественнаго оздоровленія? Какова обычная формула этихъ пьесъ? Женщина вслѣдствіе какого-нибудь обстоятельства въ прошломъ вступила въ конфликтъ съ закономъ, регулирующимъ половыя отношенія. Мужчина, влюбившись въ нее или женившись на ней, приходитъ въ столкновеніе съ общественнымъ мнѣніемъ, которое отвергло эту женщину. Правда, коллизіи отдѣльныхъ индивидовъ съ закономъ и общественнымъ мнѣніемъ могутъ быть драматизированы, какъ и всякія другія человѣческія коллизіи; но онѣ имѣютъ чисто академическій интересъ; и то обстоятельство, что намъ гораздо интереснѣе пропущенныя въ пьесѣ отношенія между мужчиной и женщиной, чѣмъ отношенія ихъ обоихъ къ судебнымъ мѣстамъ и къ судамъ, состоящимъ изъ добродѣтельныхъ матерей семейства, производитъ это ощущеніе недовольства, бездоказательности, пустоты, безцѣльной непріятности, неудачности общей конструкціи, неумѣнья заинтересовать,-- ощущеніе, одинаково хорошо знакомое какъ вамъ, такъ и мнѣ, когда я также посѣщалъ эти неудобныя театральныя помѣщенія и находилъ, что наши популярные драматурги (какъ они сами думаютъ) подражаютъ Ибсену.
   Я думаю, что, когда вы просили меня написать пьесу о донъ Жуанѣ, вы не имѣли въ виду чего-либо въ этомъ родѣ. Да и никто этого не имѣетъ въ виду: успѣхъ, которымъ иногда пользуются подобныя пьесы, достигается условной мелодрамой, посредствомъ которой опытный популярный авторъ. инстинктивно спасается отъ провала.
   Но чего хотѣли вы? Вслѣдствіе вашей несчастной привычки -- неудобство которой, я надѣюсь, вы сами чувствуете -- не выражать своихъ мыслей съ достаточной ясностью, я принужденъ былъ самъ отыскивать смыслъ вашего желанія. Прежде всего я долженъ былъ спросить себя, что такое докъ Жуанъ?
   Согласно пошлому представленію, онъ -- просто развратникъ.
   Но ваша ненависть ко всему пошлому доходитъ до того, что дѣлается недостаткомъ (всеобъемлющій умъ невозможенъ безъ нѣкотораго налета пошлости); но даже если бы вы были въ состояніи пріобрѣсти вкусъ къ пошлому, вы могли бы пресытиться уже существующими произведеніями, не безпокоя меня. Поэтому я понялъ васъ въ томъ смыслѣ, что-вы требовали отъ меня донъ Жуана въ философскомъ освѣщеніи.
   Въ философскомъ отношеніи донъ Жуанъ -- человѣкъ достаточно одаренный, чтобы особенно ясно видѣть разницу между добромъ и зломъ. Но онъ предпочитаетъ слѣдовать своимъ инстинктамъ, не считаясь съ обычными законами, установленіями и церковными правилами; и вслѣдствіе этого, пріобрѣтая горячую симпатію нашихъ бунтующихъ инстинктовъ (которые пріятно польщены блескомъ, приданнымъ имъ донъ Жуаномъ), вступаетъ въ отчаянный конфликтъ съ существующими установленіями и защищается при помощи обмана и насилія, безъ зазрѣнія совѣсти, точно такъ же, какъ фермеръ защищаетъ отъ зловредныхъ насѣкомыхъ свою жатву. Прото-типъ донъ Жуана, сочиненный въ началѣ XVI столѣтія однимъ испанскимъ монахомъ, былъ изображенъ въ соотвѣтствіи съ идеями того времени въ видѣ врага Бога, приближеніе мести Котораго чувствуется въ теченіе всей драмы и дѣлается каждую минуту все боліе угрожающимъ. Ни одинъ менѣе значительный соперникъ не причиняетъ донъ Жуану особаго безпокойства: онъ легко справляется съ полиціей свѣтской и духовной; и когда какой-нибудь возмущенный отецъ пытается защищать свою честь при помощи шпаги, то донъ Жуанъ убиваетъ его безо всякаго усилія. И только когда убитый отецъ возвращается съ небесъ въ качествѣ Божьяго посла, въ видѣ своего собственнаго надгробнаго памятника,-- онъ побѣждаетъ убійцу и тащитъ его въ адъ. Мораль -- чисто монашеская: кайтесь и исправляйтесь теперь; такъ какъ завтра, можетъ быть, будетъ уже поздно. Это собственно -- единственный пунктъ, къ которому донъ Жуанъ относится скептически, ибо онъ горячо вѣритъ въ предстоящій адъ и рискуетъ геенной огненной только потому, что еще очень молодъ, и ему кажется, что съ раскаяніемъ можно подождать до того времени, когда онъ окончательно пресытится наслажденіемъ.
   Но почти никогда не случается, чтобы мораль, которую имѣетъ въ виду авторъ, соотвѣтствовала той морали, которую человѣчество находитъ въ его книгѣ. То, что привлекаетъ насъ и производитъ на насъ впечатлѣніе въ El Burlador de Sevilla,-- это не необходимость немедленнаго раскаянія, а героизмъ, съ которымъ герой рѣшается стать врагомъ Бога. Начиная съ Прометея и вплоть до моего собственнаго "Ученика Дьявола", такіе враги Бога всегда были популярны. Донъ Жуанъ сталъ такимъ любимцемъ, что человѣчество не могло переносить его осужденія. Оно сантиментально помирило его съ Богомъ и въ теченіе цѣлаго столѣтія шумно требовало его канонизаціи обращаясь съ нимъ точно такъ же, какъ англійская печать обращалась съ комическимъ врагомъ Боговъ -- Пэнчемъ.
   Мольеровскій донъ Жуанъ приближается къ оригиналу въ смыслѣ нераскаянности, но въ смыслѣ набожности онъ уклоняется далеко въ сторону. Правда, онъ тоже предполагаетъ раскаяться, но въ какихъ выраженіяхъ! "Oui, ma foi! il faut s'amender. Encore vingt ou trente ans de cette vie-ci, puis nous songerons à nous". Послѣ Мольера идетъ артистъ-волшебникъ, величайшій изъ великихъ, Моцартъ, который обнаруживаетъ духъ, героя въ магической гармоніи, сказочныхъ звукахъ и создастъ блестящіе ритмы, какъ бы сотканные изъ лѣтней молніи. Здѣсь вы находите спокойствіе въ любви и морали и очаровательныя насмѣшки по поводу рабскаго отношенія къ нимъ; онѣ заинтересовываютъ васъ, соблазняютъ и необъяснимымъ образомъ заставляютъ отодвинуть героя и его противника-статую въ трансцендентальную область, предоставляя чопорной дочери и ея надутому любовнику дальнѣйшее благочестивое существованіе внизу, на маленькой землѣ.
   Послѣ этихъ законченныхъ произведеній фрагментъ Байрона не имѣетъ особаго философскаго значенія. Наши странствующіе развратники не имѣютъ съ этой точки зрѣнія большаго интереса, чѣмъ моряки, имѣющіе по женѣ въ каждомъ портѣ. А герой Байрона въ концѣ концовъ -- не что иное какъ странствующій развратникъ. Кромѣ того, онъ нѣмъ: онъ не ведетъ бесѣдъ со Сганарелемъ-Лепорелло или съ отцами и братьями своихъ любовницъ; онъ даже не разсказываетъ исторіи своей жизни, какъ это сдѣлалъ Казанова. Въ дѣйствительности онъ -- вовсе не настоящій донъ Жуанъ; онъ не болѣе -- врагъ Бога, чѣмъ любой романтическій молодой человѣкъ, теряющій постепенно свой юношескій пылъ. Если бы вы или я были на его мѣстѣ въ его годы, кто знаетъ, не сдѣлали бы мы того же, что сдѣлалъ онъ. Байронъ былъ такъ же мало философомъ, какъ и Петръ Великій: оба были представителями этой рѣдкой и полезной, но непостоянной разновидности человѣка, которую представляетъ изъ себя энергичный геній, рожденный безъ предразсудковъ и суевѣрій своихъ современниковъ. Проистекающее отсюда, свободное отъ угрызеній спокойствіе мысли сдѣлало Байрона большимъ поэтомъ, чѣмъ былъ Уордствортъ точно такъ же, какъ оно Петря сдѣлало большимъ государемъ, чѣмъ былъ Георгъ III, Но такъ какъ оно было въ концѣ концовъ качествомъ только отрицательнымъ, то оно не помогло Байрону сдѣлаться религіозной силой, подобно Шелли. Поэтому оставимъ въ сторонѣ Байроновскаго донъ Жуана, Моцартовскій донъ Жуанъ -- послѣдній изъ настоящихъ докъ Жуановъ; ибо, когда онъ былъ уже на возрастѣ, его родственникъ Фаустъ стараніями Гете занялъ его мѣсто и вывелъ его мятежность и его примиреніе съ богами далеко за предѣлы обыкновенныхъ любовныхъ интригъ, въ сферу политики, высокаго искусства, новыхъ исканій и признанія вѣчно-женскаго принципа во вселенной. Гётевскій Фаустъ и Моцартовскій донъ Жуанъ были послѣдними словами, сказанными въ XVIII столѣтіи по этому поводу. И вѣжливые критики XIX столѣтія, не будучи знакомы съ Вильямомъ Блэкомъ, такъ же какъ XVIII столѣтіе не было знакомо съ Гогартомъ или XVII -- съ Бутаномъ, перешагнули черезъ сценическое творчество періода Диккенса-Маколэй-Діома-Гизо, а также періода Стендаля-Мередита-Тургенева и столкнулись съ философской фикціей, принадлежащей такимъ писателямъ, какъ Ибсенъ и Толстой, Въ это время донъ Жуанъ перемѣнилъ полъ и превратился въ донну Жуаниту, убѣгающую изъ Кукольнаго Дома и доказывающую, что она обладаетъ индивидуальностью, а не представляетъ изъ себя простую маріонетку въ вопросахъ морали.
   Разумѣется, вамъ легко требовать отъ меня пьесы о донъ Жуанѣ въ началѣ XX столѣтія; но изъ вышеприведеннаго обзора вамъ станетъ ясно, что допъ Жуанъ уже цѣлое столѣтіе назадъ пересталъ быть современнымъ какъ для васъ, такъ и для меня; и если еще и существуютъ милліоны менѣе развитыхъ въ литературномъ отношеніи людей, которые все еще живутъ въ XVIII столѣтіи, то не достаточно ли для нихъ Моцарта и Мольера, искусство которыхъ никому не удастся превзойти? Вы стали бы насмѣхаться надо мною, если бы я въ наше время сталъ описывать дуэли, привидѣнія и "женственныхъ" женщинъ. Что касается простого разврата, то вы же первый напомнили бы мнѣ, что "Festin" Мольера -- не подходящая пьеса для эротиковъ и что даже небольшая частица чувственной сентиментальности Гуно или Бизэ показалась бы грязнымъ пятномъ въ примѣненіи къ донъ Жуану. Даже самыя отвлеченныя части пьесы о донъ Жуанѣ стали негодными къ употребленію: такъ напримѣръ, -- сверхъестественный противникъ донъ Жуана тащилъ тѣхъ, кто не хотѣлъ раскаяться, и бросалъ въ озера, наполненныя кипящею сѣрой, гдѣ ихъ должны были мучить черти съ рогами и хвостами. Отъ такого представленія о противникѣ и отъ такого представленія о раскаяніи много ли осталось матеріала, которымъ я могъ бы воспользоваться для пьесы, посвященной мною вамъ? Съ другой стороны та власть мнѣнія среднихъ классовъ общества, которая почти не существовала для испанскаго дворянина во времена перваго донъ Жуана, въ настоящее время восторжествовала повсемѣстно. Цивилизованное общество -- не что иное, какъ одна сплошная огромная буржуазія: ни одинъ аристократъ не посмѣетъ въ наше время возбудить недовольство своего зеленщика. Женщины "marchesane, principesse, cameriere, ciltadine" и всѣ остальныя стали одинаково опасны: этотъ полъ воинственъ и могущественъ: когда женщины обижены, онѣ не собираются въ группы съ цѣлью патетически пропѣть "Protegga il giusto cielo"; онѣ хватаются за страшное оружіе закона и общественнаго мнѣнія и мстятъ. Политическія партіи рушатся, общественныя карьеры гибнутъ вслѣдствіе какой-нибудь одной нескромности. Лучше человѣку пригласить къ себѣ на ужинъ всѣ лондонскія статуи за разъ, какъ бы уродливы онѣ ни были, чѣмъ по обвиненію донны Эльвиры предстать передъ судилищемъ нонконформистовъ.
   Въ результатѣ мужчина пересталъ быть подобно донъ Жуану побѣдителемъ въ поединкѣ половъ. Очень сомнительно, былъ ли онъ имъ вообще когда-нибудь на самомъ дѣлѣ; во всякомъ случаѣ, огромное преимущество положенія женщины въ этомъ вопросѣ сказывается все сильнѣе и сильнѣе. Что же касается того, чтобы таскать нонконформистовъ за бороду, подобно тому какъ донъ Жуанъ оттаскалъ за бороду статую командора во Францисканскомъ монастырѣ, -- объ этомъ въ настоящее время и рѣчи быть не можетъ: благоразуміе и хорошія манеры не позволятъ поступить подобнымъ образомъ ни одному герою. Кромѣ того борода самого донъ Жуана находится въ постоянной опасности. Будучи далекъ отъ того, чтобы впасть въ ханжество, какъ этого боялся Сганарель, онъ неожиданно нашелъ мораль въ своей имморальности. Все возрастающее сознаніе его новой точки зрѣнія налагаетъ на него все больше отвѣтственности. Свои прежнія шутки онъ принужденъ принимать также въ серьезъ, какъ я былъ принужденъ принимать въ серьезъ шутки м-ра Жильберта.
   Его скептицизмъ, который нѣкогда считался однимъ изъ наиболѣе непростительныхъ его недостатковъ, въ настоящее время пріобрѣлъ настолько преобладающее значеніе, что онъ не можетъ больше заниматься остроумнымъ отрицаніемъ и, чтобы спастись отъ превращенія въ полнѣйшій нуль, принужденъ занять положительную позицію. Его тысяча, и три приключенія, превратившись самое большее въ двѣ незрѣлыхъ интриги, ведущихъ къ пошлымъ и затяжнымъ осложненіямъ и униженіямъ, были признаны недостойными его философскаго значенія и компрометирующими занятое имъ новое положеніе основателя цѣлой школы. Вмѣсто того чтобы дѣлать видъ, что онъ читаетъ Овидія, онъ на самомъ дѣлѣ читаетъ Шопенгауэра, Ницше, изучаетъ Вестермарка; и онъ заботится о будущемъ человѣческаго рода, вмѣсто того чтобы заботиться о спокойствіи своихъ собственныхъ инстинктовъ.
   Такимъ образомъ то, что онъ былъ отчаянный и что самъ чортъ ему былъ не братъ, вмѣстѣ съ другими анахронизмами и предразсудками отошло туда же, куда попали его шпага и мандолина, а именно -- въ лавку старьевщика. На самомъ дѣлѣ онъ сталъ скорѣе Гамлетомъ, чѣмъ донъ Жуаномъ; правда, Въ уста исполнителя вложены слова, которыя должны показать, что Гамлетъ-философъ представляетъ изъ себя большей частью не болѣе какъ гармонично-звучащую пошлость, которая, если освободись ее отъ музыки словъ, стала бы годной для Пексниффа. Но если вы отдѣлите истиннаго героя, не высказывающагося и мало понятнаго самому себѣ, отъ актера, принужденнаго во что бы то ни стало разговаривать въ продолженіе цѣлыхъ пять актовъ; и если вы сдѣлаете то, что всегда слѣдуетъ дѣлать по отношенію къ трагедіямъ Шекспира, а именно отдѣлите безсмысленныя сенсаціонныя приключенія и физическія насилія отъ самобытной ткани Шекспира, -- вы получите настоящаго врага боговъ въ стилѣ Прометея; у него инстинктивное отношеніе къ женщинамъ очень походитъ на ту позицію, которую въ настоящее время принужденъ занять донъ Жуанъ. Съ этой точки зрѣнія Гамлетъ былъ развившимся донъ Жуаномъ, котораго Шекспиръ загримировалъ почтеннымъ человѣкомъ, такъ же какъ онъ загримировалъ бѣднаго Макбета -- убійцей.
   Въ настоящее время нѣтъ больше никакой надобности ни въ какомъ гримѣ (по крайней мѣрѣ, на вашъ и на мой взглядъ), потому что донжуанство теперь больше не вызываетъ недоразумѣній и не кажется простымъ казановствомъ. Донъ Жуанъ почти аскетиченъ въ своемъ желаніи избѣжать этого недоразумѣнія. Такимъ образомъ моя попытка сдѣлать его современнымъ, представивъ его современнымъ англичаниномъ, въ современной англійской обстановкѣ, дала фигуру, съ перваго взгляда совершенно непохожую на героя Моцарта.
   И все-таки у меня не хватаетъ духу разочаровать васъ окончательно въ другой точкѣ зрѣнія на моцартовскаго dissolute punïto и его противника -- статую. Я увѣренъ, что вы бы хотѣли знать побольше объ этой статуѣ, которая является, чтобы увести донъ Жуана, когда онъ окончитъ, такъ сказать, свои обязанности. Чтобы удовлетворить васъ, я рѣшился прибѣгнуть къ уловкѣ антрепренеровъ странствующихъ театровъ, анонсирующихъ приключенія Синдбада-мореходца плакатами, оставшимися отъ представленія Али-Бабы. На самомъ дѣлѣ они ограничиваются тѣмъ, что бросаютъ нѣсколько мѣховъ съ масломъ въ долину, гдѣ лежатъ алмазы. Я усвоилъ себѣ этотъ способъ,.включивъ просто-напросто въ совершенно современную трехъактную пьесу совершенно неотносящійся къ ней четвертый актъ, въ которомъ мой герой, завороженный напѣвами Сіерры, видитъ сонъ; здѣсь его моцартовскій предокъ появляется и долго философствуетъ въ Шау о Сократовскихъ діалогахъ съ дамой, статуей и дьяволомъ.
   Но эта шутка не составляетъ сущности пьесы. По поводу этой сущности я не имѣю своего мнѣнія. Вы предложили драматически обработать извѣстную соціальную тему, и я обрабатываю ее для васъ.
   Я не примѣшиваю къ получившемуся продукту афродизіаковъ и не разбавляю его романтизмомъ и водой; ибо я только исполняю ваше порученіе, а не собираюсь создать популярную рыночную пьесу. Поэтому вы должны (если только, подобно большинству мудрыхъ людей, вы не читаете сначала пьесу, а затѣмъ предисловіе) приготовиться прочесть полную обмана исторію изъ современной лондонской жизни, жизни, въ которой, какъ вамъ извѣстно, главнѣйшей задачей мужчины, является обыкновенно отысканіе средствъ на поддержаніе положенія и привычекъ джентльмэна, а обычнымъ занятіемъ женщины -- стараніе выйти замужъ.
   Въ 9,999 случаяхъ изъ 10,000 вы можете быть увѣрены, что они не дѣлаютъ ничего ни благороднаго ни низкаго, что бы не согласовалось съ этой цѣлью; и эта увѣренность свидѣтельствуетъ, что вы знаете ихъ религію, ихъ нравственность, ихъ принципы, патріотизмъ, репутаціи, ихъ честь и т. д.
   Въ общемъ это -- разумный и достаточный фундаментъ для общества. Деньги означаютъ питаніе, а бракъ означаетъ дѣтей; а то, что мужчины ставятъ на первый планъ питаніе, а женщины -- дѣтей, вообще говоря, есть законъ Природы, а не велѣніе личнаго честолюбія. Тайна успѣха прозаическаго человѣка, такого, каковъ онъ есть, заключается въ простотѣ, съ которой онъ стремится къ этой цѣли; тайна неуспѣха артистически настроеннаго человѣка, такого, какимъ онъ бываетъ, заключается въ измѣнчивости, съ которой онъ стремится во всѣхъ направленіяхъ, гонясь за выдуманными идеалами. Артистъ бываетъ или поэтомъ или дармоѣдомъ: какъ поэтъ онъ не можетъ глядѣть на все глазами прозаическаго человѣка и видѣть, что рыцарство въ концѣ концовъ не что иное какъ романтическое самоубійство; какъ Дармоѣдъ онъ не замѣчаетъ, что не стоитъ труда выпрашивать, лгать, хвастать и пренебрегать своей личностью. Поэтому не поймите невѣрно моего откровеннаго признанія основного строя лондонскаго общества и не подумайте, что это -- упрекъ ирландца по адресу вашей націи. Съ того самаго дня, какъ я впервые вступилъ на эту чужую почву, я узналъ цѣну тѣхъ прозаическихъ качествъ, стыдиться которыхъ англичанъ научили ирландцы, точно такъ же какъ узналъ призрачность тѣхъ поэтическихъ качествъ, гордиться которыми англичане научили ирландцевъ.
   Ибо ирландецъ намѣренно обезцѣниваетъ то качество, которое дѣлаетъ англичанина опаснымъ для него; а англичанинъ инстинктивно поощряетъ недостатокъ, который дѣлаетъ для него ирландца безопаснымъ и забавнымъ. Недостатокъ прозаическаго англичанина есть недостатокъ, общій прозаическимъ людямъ всѣхъ странъ: а именно глупость. Жизнь, которая ставитъ на первый планъ питаніе и дѣтей, а небо и адъ нѣсколько позади, процвѣтаніе же общества совсѣмъ ни во что не ставитъ, -- можетъ успѣшно прозябать среди стаднаго спокойствія. Но среди націй XIX столѣтія и въ имперіяхъ XX вѣка рѣшимость всякаго мужчины во что бы то ни стало разбогатѣть и всякой женщины -- во что бы то ни стало выйти замужъ, должна привести къ разорительному развитію нищеты, безбрачія, проституціи, дѣтской смертности, дегенераціи и ко всему тому, чего мудрый человѣкъ долженъ бояться больше всего. Короче говоря, люди, которые, хотя и переполнены грубой жизнеспособностью, но недостаточно умны и недостаточно политически воспитаны, чтобы быть соціалистами, не имѣютъ передъ собой никакого будущаго. Поэтому не поймите меня неправильно и въ другомъ отношеніи: если я цѣню жизнеспособность англичанъ такъ же, какъ я цѣню жизнеспособность пчелъ, то это не значитъ, что я увѣренъ въ томъ, что англичане подобно пчеламъ не будутъ изгнаны и медъ ихъ не будетъ отнятъ существами менѣе совершенными, чѣмъ они, въ любостяжаніи, воинственности и плодовитости, но превосходящими ихъ воображеніемъ и находчивостью.
   Впрочемъ пьеса о донъ Жуанѣ должна имѣть дѣло съ половымъ влеченіемъ, а не съ питаніемъ, и изображать это влеченіе среди такого общества, въ которомъ важныя обязанности пола предоставлены мужчинами женщинамъ, а важныя заботы о пропитаніи предоставлены женщинами мужчинамъ.
   Правда, мужчины въ качествѣ защиты отъ черезмѣрнаго натиска женскихъ обязанностей создали слабую и романтическую условность, согласно которой иниціатива въ отношеніяхъ половъ всегда должна исходить отъ мужчины; но эта претензія такъ ничтожна, что даже въ театрѣ -- этомъ послѣднемъ прибѣжищѣ условности -- она производитъ впечатлѣніе только на неопытныхъ людей. Въ пьесахъ Шекспира иниціативу принимаетъ на себя всегда женщина. Какъ въ его философскихъ пьесахъ, такъ и въ народныхъ любовная интрига заключается въ томъ, что женщина охотится за мужчиной. Она можетъ дѣлать это путемъ лести, какъ Розалинда, или путемъ хитрости, какъ Маріана; но во всякомъ случаѣ отношеніе между женщиной и мужчиной остается тѣмъ же; она, женщина, является въ роли, преслѣдовательницы и насильницы, мужчина -- въ роли преслѣдуемаго и насилуемаго. Когда же она терпитъ неудачу, подобно Офеліи, то сходитъ съ ума и совершаетъ самоубійство; а мужчина прямо съ ея похоронъ отправляется на турниръ.
   Безъ сомнѣнія по отношенію къ очень молодымъ людямъ Природа можетъ избавить женщину отъ необходимости строить козни: Просперо знаетъ, что ему будетъ достаточно свести Фердинанда и Миранду вмѣстѣ, чтобы они спарились, подобно двумъ голубямъ; и Пердигѣ нѣтъ надобности ловить Флоризеля, какъ это дѣлаетъ госпожа докторша во "Все хорошо, что хорошо кончается" (предшественница Ибсеновскихъ героинь) по отношенію къ Бертраму.
   Но всѣ случаи встрѣчъ между взрослыми людьми иллюстрируютъ шекспировскій законъ. Единственное кажущееся исключеніе -- Петруччіо -- на самомъ дѣлѣ вовсе не исключеніе: онъ тщательнѣйшимъ образомъ охарактеризованъ какъ спекулирующій бракомъ.
   Какъ только онъ убѣждается, что у Катарины есть деньги, онъ принимаетъ рѣшеніе жениться на ней, даже еще не видавъ ея. Въ дѣйствительной жизни мы встрѣчаемъ не только типы, подобные Петруччіо, но и подобныя Манталинѣ и Доббинсу, которые преслѣдуютъ женщинъ посредствомъ обращенія къ ихъ милосердію, или ревности, или тщеславію, или же цѣпляются за нихъ глупо-романтическимъ образомъ. Такія нѣженки не считаются въ міровой схемѣ: даже Бенеби, падающій подобно зачарованной птицѣ въ когти миссисъ Мачъ Стингеръ, по сравненію съ ними является истинно трагическимъ объектомъ сожалѣнія и ужаса. Въ моихъ собственныхъ пьесахъ я нахожу, что женщина, проэцируясь въ драматическомъ произведеніи при помощи моего собственнаго творчества (процессъ, которымъ я, увѣряю васъ, могу управлять не больше, чѣмъ своей собственной женой), ведетъ себя точно такъ же, какъ въ пьесахъ Шекспира.
   Такимъ образомъ, вашъ донъ Жуанъ явился проэкціей на сценѣ траги-комической охоты женщины за мужчиной; и мой донъ Жуанъ является дичью, вмѣсто того чтобы быть охотникомъ. И вмѣстѣ съ тѣмъ онъ -- настоящій донъ Жуанъ, обладающій сознаніемъ своего дѣйствительнаго положенія, исключающимъ всякую условность, и бравирующій до конца ту судьбу, которая въ концѣ концовъ побѣждаетъ его. Женщина нуждается въ немъ для того, чтобы имѣть возможность продолжать наиболѣе важную работу Природы, но не можетъ одержать верхъ надъ нимъ до тѣхъ поръ, пока его сопротивленіе не доводитъ ея энергію до высшаго напряженія. Это напряженіе позволяетъ ей отбросить ея обычное слѣдованіе условнымъ, излюбленнымъ и навязаннымъ ей позамъ и требовать отъ него, на основаніи естественнаго права, осуществленіе цѣли, которая во много разъ превосходитъ по своему значенію личныя цѣли ихъ обоихъ въ отдѣльности.
   Среди друзей, которымъ я читалъ эту пьесу въ рукописи, оказалось нѣсколько человѣкъ нашего пола, которые были шокированы "беззастѣнчивостью", съ какой женщина стремится къ своей цѣли. Іімъ не приходитъ въ голову, что если бы женщины были такъ же избалованы, какъ мужчины, въ моральномъ и физическомъ отношеніи, то человѣческому роду скоро пришелъ бы конецъ. Есть ли что-либо болѣе, низкое, чѣмъ взваливать необходимую работу на другихъ и затѣмъ относиться къ ихъ работѣ съ презрѣніемъ, считая ее недостойной и грубой? Мы смѣемся надъ чванливымъ американцемъ, который заставляетъ негра чистить себѣ сапоги и затѣмъ въ доказательство своего моральнаго и физическаго превосходства надъ негромъ приводитъ то обстоятельство, что негръ -- чистильщикъ сапогъ; но мы сами всю тяжесть продолженія рода взваливаемъ на одинъ полъ и затѣмъ требуемъ, чтобы ни одна женщина, какъ бы женственна и нѣжна она ни была, не смѣла брать на себя иниціативу въ этомъ отношеніи. Въ этомъ вопросѣ мужскому ханжеству нѣтъ границъ. _Нѣтъ сомнѣнія, что бываютъ минуты, когда половыя особенности мужчины становятся для него въ высшей степени унизительными. Когда наступаетъ страшный моментъ родовъ, ихъ высокое значеніе, сверхчеловѣческое усиліе, необходимое, чтобы ихъ перенести, и опасность, связанная съ ними, опасность, въ. которой отецъ не принимаетъ никакого участія,-- ставятъ его въ самое унизительное положеніе: онъ уступаетъ въ это время дорогу первой попавшейся юбкѣ и счастливъ, если можетъ, будучи изгнана изъ дома, утопитъ въ винѣ свое униженіе" Но когда кризисъ проходить, онъ вознагражаетъ себя тѣмъ, что хвастаетъ своимъ качествомъ кормильца семьи и говоритъ о "сферѣ", доступной для женщины, такъ снисходительно, какъ будто кухня и дѣтская имѣютъ меньше значенія, чѣмъ контора въ Сити. Когда его хвастовство изсякаетъ, то онъ впадаетъ въ эротическое настроеніе и сантиментальное бабничество; тогда Теннисоновскій Король Артуръ превращается въ домъ Кихота, ползающаго передъ Дульцинеей. Вы должны будете согласиться, что здѣсь Природа побѣждаетъ Комедію: самый дикій феминистскій или антифеминистскій фарсъ кажется безвкуснымъ рядомъ съ такимъ обыкновеннѣйшимъ "кусочкомъ жизни". Предпосылка, согласно которой женщины, никогда не берутъ на себя иниціативы -- также входитъ въ составъ фарса. Вѣдь весь міръ усѣянъ западнями и волчьими ямами, предназначенными для ловли мужчинъ женщинами. Предоставьте женщинамъ право голоса, и черезъ пять лѣтъ появится подавляюще-тяжелый налогъ на холостяковъ. Съ другой стороны мужчины пристегиваютъ къ браку различныя невыгодныя послѣдствія, лишающія женщинъ собственности, свободы распоряженія своимъ тѣломъ и того древняго символа безсмертія, который заключается въ правѣ расположиться въ церкви по-домашнему, снявъ шляпу. Мужчины лишаютъ женщину всего того, чего они могутъ ее лишить, не будучи принуждены сами раздѣлять этихъ лишеній. И все напрасно. Женщина должна выходить замужъ, ибо иначе человѣческій родъ погибнетъ: если опасность смерти, увѣренность въ предстоящихъ мукахъ и невыразимыхъ не. пріятностяхъ не въ состояніи удержать ее, то боязнь рабства и связанности ужъ навѣрное не удержатъ. И, несмотря на это, мы воображаемъ, что сила, которая помогаетъ женщинѣ побѣждать всѣ эти опасности и затрудненія, почтительно останавливается передъ нашимъ правомъ на иниціативу по отношенію къ дѣвушкамъ. Мы воображаемъ, что дѣвушка должна неподвижно ждать, пока ей не сдѣлаютъ предложенія. Дѣйствительно, она часто ждетъ неподвижно. Подобно тому какъ паукъ ждетъ муху. Но паукъ плететъ свою паутину. И когда муха, подобно моему герою, выказываетъ такую силу, которая можетъ помочь ей освободиться, -- то паукъ быстро выходитъ изъ своей неподвижности и открыто начинаетъ накидывать на свою жертву петлю за петлей, пока муха не запутается окончательно!
   Если бы истинно замѣчательныя книги и другія произведенія искусства создавались обыкновенными людьми, то они выражали бы больше боязни женскаго преслѣдованія, чѣмъ любви къ ихъ призрачной красотѣ. Но обыкновенные люди не могутъ создавать замѣчательныхъ произведеній искусства. Тѣ же, кто можетъ ихъ создавать, -- это геніальные люди, то-есть люди, предназначенные Природой къ тому, чтобы совершать работу духовнаго познаванія ея собственныхъ инстинктивныхъ цѣлей. Поэтому мы находимъ въ геніальномъ человѣкѣ всю ту беззастѣнчивость и все то "самопожертвованіе" (ибо оба эти качества, въ сущности -- одно и то же), которыя свойственны женщинѣ. Онъ пойдетъ на костеръ и на плаху; будетъ, если нужно, всю свою жизнь медленно умирать съ голоду въ мансардѣ; изучать женщинъ и жить ихъ заботами и трудами, какъ Дарвинъ изучалъ червей и жилъ жизнью овцы; онъ будетъ изматывать свои нервы, не получая за это никакого вознагражденія, представляя изъ себя величайшаго альтруиста, въ смыслѣ полнаго невниманія къ самому себѣ, и ужаснаго эгоиста, въ смыслѣ сдоего пренебреженія къ дру-гимъ людямъ. Здѣсь женщина сталкивается съ задачей, не менѣе безличной и не менѣе неудержимой, чѣмъ ея собственная задача, и это столкновеніе иногда принимаетъ трагическій оборотъ. Когда же эта коллизія усложняется тѣмъ, что и самъ геній -- женщина, тогда зрѣлище становится достойнымъ короля критиковъ: Жоржъ-Сандъ становится матерью для того, чтобы получить новый матеріалъ для романа и для того, чтобы развиться. Она пожираетъ геніевъ-мужчинъ, въ родѣ Шопена, Мюссе и другихъ, какъ устрицъ,
   Разумѣется, я указываю на крайній случай; но то, что относится къ великимъ мужчинамъ, которые воплощаютъ философское сознаніе жизни, и къ женщинамъ, которыя воплощаютъ ея плодовитость, относится также отчасти и ко всѣмъ талантамъ и ко всѣмъ женщинамъ. Поэтому выходитъ, что книги на землѣ пишутся, картины рисуются, статуи изваизаются, симфоніи сочиняются людьми, свободными отъ тираніи пола, которая безраздѣльно властвуетъ надъ всѣми остальными людьми.
   Это приводитъ насъ къ заключенію, поразительному для толпы, а именно, что искусство, вмѣсто того чтобы быть прежде всего выраженіемъ нормальнаго положенія поле выхъ проблемъ, на самомъ дѣлѣ представляетъ изъ себя единственную область, въ которой полъ играетъ второстепенную и незначительную роль и гдѣ половое сознаніе такъ запутано и задачи пола такъ извращены, что освѣщеніе половыхъ проблемъ кажется обыкновенному человѣку чистѣйшей фантазіей. Становится ли артистъ поэтомъ или философомъ, моралистомъ паи основателемъ религій, -- его половая доктрина всегда представляетъ изъ себя лишь безплодное и узкое восхваленіе удовольствія и возбужденія, а также требованіе знанія, когда онъ молодъ, и созерцательнаго спокойствія, когда онъ старъ и пресыщенъ. Романтизмъ и аскетизмъ, эротизмъ и пуританство, одинаково неестественны въ обширномъ буржуазномъ мірѣ. Міръ, описываемый въ книгахъ, будь это этическія произведенія, или откровенія, или своды законовъ, или политическіе трактаты, или философскія системы,-- никогда не соотвѣтствуетъ настоящей совокупности всего міра: это всегда только индивидуальное міросозерцаніе отдѣльныхъ ненормальныхъ людей, обладающихъ специфическимъ артистическимъ талантомъ и темпераментомъ. Это обстоятельство весьма важно для васъ и для меня, такъ какъ человѣкъ, міросозерцаніе котораго не соотвѣтствуетъ міросозерцанію большинства, -- является сумасшедшимъ; а старинный обычай поклоненія сумасшедшимъ все больше уступаетъ новому обычаю запирать ихъ въ сумасшедшіе дома. Съ тѣхъ поръ какъ то, что мы называемъ образованіемъ и воспитаніемъ, превратилось для большинства не во что иное, какъ въ замѣну жизненнаго опыта чтеніемъ, жизни -- литературой, современно реальнаго -- устарѣлой фикціей, -- образованіе, какъ вы безъ сомнѣнія замѣтили, будучи въ Оксфордѣ, стало разрушать этой замѣной всякій разсудокъ, недостаточно сильный, чтобы разглядѣть обманъ и чтобы находить въ великихъ художникахъ не болѣе того, что они дѣйствительно изъ себя представляютъ: а именно видѣть, что великіе художники -- это создатели въ высокой степени сомнительныхъ методовъ мышленія и фабриканты въ высокой степени сомнительныхъ и для большинства наполовину негодныхъ представленій о жизни. Школьникъ, употребляющій своего Гомера на то, чтобы запустить имъ въ голову товарища, дѣлаетъ изъ него быть можетъ наиболѣе разумное и безопасное употребленіе. Я съ удовлетвореніемъ вспоминаю, что и вы въ вашей юности дѣлали при случаѣ то же самое съ вашимъ Аристотелемъ.
   Къ счастью для нашихъ умовъ, такъ исковерканныхъ литературой,-- то, что создаетъ всѣ эти трактаты, поэмы и писанія всѣхъ сортовъ, есть не что иное какъ борьба жизни за пріобрѣтеніе божественнаго самосознанія взамѣнъ слѣпого шатанья изъ стороны въ сторону по линіи наименьшаго сопротивленія. Поэтому во всѣхъ книгахъ, трактующихъ о такихъ предметахъ, по отношенію къ которымъ писатель, даже будучи высоко одареннымъ, является все-таки нормальнымъ человѣкомъ и не имѣетъ своей исключительной, индивидуальной основы міросозерцанія,-- во всѣхъ такихъ книгахъ есть стремленіе къ истинѣ. Коперникъ не имѣлъ основаній вводить людей въ заблужденіе относительно положенія солнца въ солнечное системѣ: онъ такъ же честно стремился найти выходъ изъ этой проблемы, какъ пастухъ ищетъ дорогу, будучи окруженъ туманомъ. Но Коперникъ не могъ бы написать научной любовной исторіи. Когда дѣло доходитъ до половыхъ отношеній, геніальный человѣкъ не подвергается, подобно обыкновенному человѣку, опасности быть пойманнымъ, а геніальная женщина не подвергается опасности обычной спеціализаціи. Поэтому-то наши писанія и другія произведенія искусства, когда они имѣютъ дѣло съ любовью, превращаются изъ честныхъ попытокъ научнаго разрѣшенія физическихъ проблемъ въ романтическій вздоръ, эротическій экстазъ или же въ сухой аскетизмъ пресыщенности ("путь эксцессовъ ведетъ во дворецъ мудрости",-- сказалъ Вильямъ Блэкъ -- ибо "никогда нельзя познать, мѣры прежде чѣмъ не испытаешь, чрезмѣрнаго").
   Этотъ самый половой вопросъ можно также разсматривать съ точки зрѣнія политической, но эта точка зрѣнія слишкомъ широка для моей комедіи и слишкомъ связана съ даннымъ моментомъ, чтобы возможно было стать нанее, не погрѣшивъ слишкомъ большимъ легкомысліемъ. Невозможно доказывать, что иниціатива въ половыхъ отношеніяхъ всегда принадлежитъ женщинѣ и что эта иниціатива все больше и больше дѣлается ея достояніемъ, по мѣрѣ того какъ исчезаютъ насиліе, съ одной стороны, и боязнь показаться навязчивой -- съ другой, безъ того чтобы не быть вовлеченнымъ въ очень серьезныя размышленія о томъ, что эта иниціатива въ политическомъ отношеніи важнѣе всѣхъ другихъ иниціативъ, потому что нашъ политическій опытъ относительно демократіи -- этого послѣдняго прибѣжища дешеваго неумѣнья управлять -- погубитъ насъ въ случаѣ, если наши граждане будутъ плохо воспитаны.
   Въ тотъ моментъ, когда родились мы съ вами, эта страна все еще подчинялась господству избраннаго класса, воспитаннаго на политическихъ бракахъ. Коммерческій классъ тогда еще не достигъ двадцатипятилѣтія своего участія въ политической власти; и самъ этотъ классъ былъ подобранъ по денежному критерію и воспитанъ если не на политическихъ бракахъ, то, по крайней мѣрѣ, на достаточно ригористическихъ классовыхъ бракахъ. Аристократія и плутократія все еще образуютъ краеугольный камень политики; но онѣ въ настоящее время зависятъ отъ голосованія массъ смѣшаннаго происхожденія. И случилось это какъ разъ въ то время, когда политическія задачи вышли изъ узкой сферы очень ограниченнаго и случайнаго вмѣшательства во внутреннія неурядицы маленькаго благочестиваго острова, со случайными незначительными вспышками династическихъ войнъ, и замѣнились промышленнымъ перерожденіемъ Британіи, созиданіемъ интернаціональной республики и раздѣленіемъ всей Африки, а можетъ быть и всей Азіи, между цивилизованными державами. Можете ли вы представить себѣ, чтобы народъ, у котораго представленія объ общественности и объ образѣ жизни, сила вниманія и кругъ интересовъ измѣряются современнымъ англійскимъ театромъ, каковымъ вы его знаете, могъ самостоятельно справиться съ этой колоссальной задачей или же понять и поддержать тотъ видъ ума и характера, который былъ бы въ состояніи (по крайней мѣрѣ сравнительно) справиться съ ней? Ибо не забудьте, что каковы наши избиратели въ партерѣ и на галлереѣ, таковыми же они остаются и передъ избирательной урной. Всѣ мы въ настоящее время находимся подъ тѣмъ, что Бёркъ называлъ "копытами толпы свиней". Выраженіе Бёрка казалось очень оскорбительнымъ, потому что допущенныя исключенія изъ всеобщаго его примѣненія сдѣлали его оскорбленіемъ, нанесеннымъ одному классу; а ужъ конечно не однимъ бы это говорить и не другимъ бы слушать. Аристократія, которую онъ защищалъ, обладала умомъ, исковерканнымъ глупыми школьными учителями и гувернантками, характеромъ извращеннымъ слишкомъ легко доставшейся роскошью и самоуваженіемъ, совершенно извратившимся вслѣдствіе лести, несмотря на политическіе браки, которыми она старалась охранить свое благородство. Дѣло обстоитъ не лучше и въ наши дни, да и никогда не будетъ лучше обстоять: даже наши крестьяне обладаютъ болѣе жизненными моральными свойствами, которыя иногда проявляются въ какомъ-нибудь Буніанѣ, Бёрисѣ или Карлейлѣ. Но замѣтьте: эта аристократія, побѣжденная въ 1832--1885 годахъ средними классами, вернулась къ власти при помощи голосованія "свинской массы". Томъ Пэйнъ одержалъ побѣду надъ Эдмундомъ Бёркомъ; и свиньи въ настоящее время стали избирателями, за которыми ухаживаютъ. Много ли представителей ихъ собственнаго класса эти избиратели послали въ парламентъ? Не болѣе дюжины изъ всѣхъ 670 членовъ нижней палаты. Толпа этимъ самымъ произноситъ свой приговоръ своимъ собственнымъ качествамъ: она сама признаетъ себя неспособной управлять и подаетъ свой голосъ только за тѣхъ, кто морфологически и органически переродился подъ вліяніемъ городской жизни, портновскаго искусства и общенія съ аристократіей. Но мы-то съ вами хорошо знаемъ этихъ переродившихся господъ, этихъ побывавшихъ въ университетѣ parvenus, этихъ носящихъ монокли Альджи и Бобби, этихъ игроковъ въ крикетъ, которымъ годы принесли вмѣсто мудрости -- игру въ гольфъ, эти продукты плутократіи.
   Я не знаю, смѣяться или плакать при мысли, что они, эти несчастные проходимцы, будутъ управлять нѣсколькими материками такъ же, какъ они управляютъ четверкой лошадей; что имъ предстоитъ превратить безпорядочную анархію случайной торговли и спекуляціи въ упорядоченную производительность; и наконецъ объединить наши колоніи въ міровую державу первой величины.
   Дайте этимъ людямъ самое совершенное политическое устройство и самую здоровую политическую программу, которую можетъ создать для нихъ благожелательная мудрость,-- они превратятъ ихъ въ обыкновенное модное увлеченіе или въ приторную благотворительность -- такъ же несомнѣнно, какъ дикарь превращаетъ философское богословіе шотландскаго миссіонера въ грубое африканское идолопоклонничество.
   Я не знаю, сохранили ли вы какія-нибудь иллюзіи относительно воспитанія, прогресса и тому подобнаго.
   У меня такихъ иллюзій больше нѣтъ. Каждый фельетонистъ можетъ указать путь къ улучшенію; но тамъ, гдѣ нѣтъ желанія, нѣтъ и пути къ улучшенію. Моя нянька говорила, что невозможно сдѣлать шелковаго кошелька изъ свиного уха; и чѣмъ больше я наблюдаю за усиліями церкви, университетовъ и мудрыхъ писателей поднять толпу выше ея собственнаго уровня, тѣмъ болѣе я убѣждаюсь, что моя нянька была права. Прогрессъ можетъ повести только къ тому, чтобы довести имѣющіяся въ насъ качества до высшаго развитія, но и это высшее развитіе, очевидно, не было бы достаточнымъ даже въ томъ случаѣ, если бы тѣ изъ насъ, кто уже поднялся надъ низменнымъ уровнемъ, дали возможность остальнымъ сдѣлать попытку подняться въ свою очередь. Мыльный пузырь наслѣдственности лопнулъ: увѣренность въ томъ, что новыя пріобрѣтенія не стоятъ вниманія въ качествѣ элементовъ практической наслѣдственности, разрушила надежды сторонниковъ воспитанія, а также и страхи проповѣдниковъ дегенераціи; и мы теперь знаемъ, что не существуетъ наслѣдственнаго "правящаго класса", такъ-же какъ не существуетъ наслѣдственнаго хулиганства. Намъ необходимо развивать политическія способности, чтобы не погибнуть подъ натискомъ демократіи, выдвинутой неудачнымъ исходомъ всѣхъ прежнихъ альтернативъ. Однако если деспотизмъ потерпѣлъ неудачу вслѣдствіе одного только отсут ствія способнаго и благожелательнаго деспота, то какая же судьба предстоитъ демократіи, для существованія которой необходимо цѣлое народонаселеніе, состоящее изъ способныхъ избирателей, т.-е. изъ политическихъ критиковъ, неспособныхъ, быть можетъ, управлять лично вслѣдствіе недостатка энергіи и специфическихъ административныхъ талантовъ, но могущихъ, по крайней мѣрѣ, найти и оцѣнить способности и благожелательность въ тѣхъ, кого они избираютъ и, такимъ образомъ, могущихъ управлять при посредствѣ способныхъ и благожелательныхъ людей? Гдѣ въ наше время найдешь такихъ избирателей? Ихъ нѣтъ. Невѣрное воспитаніе создало слабость характера и сдѣлало людей слишкомъ робкими, чтобы допустить всю остроту борьбы за существованіе, а также слишкомъ лѣнивыми и ничтожными, чтобы организоваться на основахъ коопераціи. Будучи трусами, мы отрицаемъ естественный подборъ, прикрываясь филантропіей: будучи лѣнтяями, мы пренебрегаемъ искусственнымъ подборомъ, прикрываясь деликатностью и соображеніями морали.
   И однако, если мы не пріобрѣтемъ способныхъ къ критикѣ избирателей, то намъ предстоитъ пасть, какъ пали Римъ и Египетъ. Въ настоящее время на нашихъ глазахъ нарождается эпоха упадка, подобная періоду римскаго "panem et circenses". Наши газеты и наши мелодрамы трубятъ о нашемъ имперіалистическомъ будущемъ; но наши глаза и наши сердца всецѣло обращены въ сторону американскаго милліонера. Когда его рука опускается въ карманъ, наши пальцы инстинктивно поднимаются къ полямъ нашей шляпы. Наше стремленіе къ благосостоянію имѣетъ въ виду не благосостояніе промышленнаго сѣвера, а благосостояніе острова Уайта, Фолькстона, Рамсгэта, Ниццы и Монте-Карло, Только этого рода счастье изображается на нашей сценѣ, гдѣ работниками являются только камердинеры и камеристки, тогда какъ герои и героини по волѣ Провидѣнія снабжены неограниченными доходами и питаются даромъ, подобно рыцарямъ изъ романовъ, излюбленныхъ донъ Кихотомъ. Газеты болтаютъ о соревнованіи Бомбея съ Манчестеромъ и тому подобномъ. А истиннымъ соревнованіемъ является соревнованіе Риджентъ-стрита съ улицею Риволи, Брайтона и южнаго берега съ Ривьерой изъ-за денегъ американскихъ трестовъ. Что означаетъ эта, все возрастающая любовь къ внѣшнему блеску, эта шумливая лояльность, это услужливое вскакиванье и сниманье шляпы передъ каждымъ мановеніемъ знамени или при звукѣ военнаго оркестра? Имперіализмъ? Ничего подобнаго. Угодливость, раболѣпство, жадность, вспыхнувшую, когда, особенно сильно запахло деньгами.
   Когда Карнеджи тряхнулъ своими милліонами, то вся Англія превратилась въ одну сплошную, жадную и угодливую толпу. Только когда Родсъ (прочитавшій, вѣроятно мой "Соціализмъ для милліонеровъ") заявилъ, что ни одинъ лѣнтяй не унаслѣдуетъ его царства, согнутыя спины недовѣрчиво выпрямились на минуту. Возможно ли, что алмазный король въ концѣ концовъ окажется вовсе не джентльменомъ? Однако богатому человѣку легко можно было простить неудачное выраженіе. Антиджентльменскія слова были забыты; и спины скоро опять согнулись и пришли такимъ образомъ въ свое нормальное положеніе.
   Но я слышу вашъ взволнованный вопросъ: неужели же я включилъ всѣ эти тяжеловѣсныя разсужденія въ пьесу о донъ Жуанѣ? Нѣтъ, этого я не сдѣлалъ. Я только сдѣлалъ своего донъ Жуана политическимъ памфлетистомъ и въ качествѣ приложенія къ пьесѣ привелъ весь памфлетъ полностью. Мнѣ больно признаться, что писатели обычно объявляютъ своихъ героевъ изумительными геніями и затѣмъ предоставляютъ всецѣло воображенію читателей возсозданіе ихъ произведеній; такъ что, дойдя до конца книги, вы потихоньку признаетесь сами себѣ, что, если бы не предварительныя торжественныя завѣренія автора, вы бы врядъ ли повѣрили, что описываемый господинъ обладалъ хотя бы простымъ здравымъ смысломъ. Меня вамъ не удастся обвинить въ этомъ. Я не только утверждаю, что мой герой написалъ руководство для революціонера, но и привожу это руководство полностью, чтобы вы могли убѣдиться сами, если только захотите его прочесть. И въ этомъ руководствѣ вы найдете политику полового вопроса въ томъ видѣ, въ какомъ, ни мой взглядъ, потомокъ донъ Жуана долженъ ее исповѣдовать. Не то чтобы я отклонялъ полнѣйшую отвѣтственность за его мнѣнія и за мнѣнія всѣхъ другихъ дѣйствующихъ лицъ, пріятныхъ и непріятныхъ. Всѣ они правы со своихъ различныхъ точекъ зрѣнія; кромѣ того, ихъ точки зрѣнія, поскольку касаются даннаго драматическаго момента, вполнѣ согласны съ моей точкой зрѣнія. Это можетъ раздражить людей, вѣрящихъ въ то, что существуетъ такая вещь, какъ абсолютно правильная точка зрѣнія -- обычно, ихъ собственная. Имъ, можетъ быть, кажется, что никто изъ сомнѣвающихся въ этомъ не можетъ спастись. Но, какъ бы то ни было, одно несомнѣнно, а именно, что человѣкъ, согласный съ ними, абсолютно не можетъ быть драматическимъ писателемъ или кѣмъ-либо инымъ, чья дѣятельность направлена къ изученію человѣческаго рода. Впрочемъ, было указано, что у Шекспира не было убѣжденій. Въ этомъ смыслѣ и у меня ихъ нѣтъ.
   Вы можете, однако, напомнить мнѣ, что этому моему отступленію въ область политики предшествовала очень убѣдительная демонстрація невозможности для художника усвоить себѣ точку зрѣнія обыкновеннаго человѣка, вслѣдствіе принадлежности художника къ совершенно иному порядку мышленія. Сначала я доказываю, что, что бы я ни написалъ по поводу отношенія половъ, непремѣнно будетъ ошибочно; а затѣмъ приступаю къ пьесѣ о донъ Жуанѣ. Ну, если вы будете настаивать на вопросѣ, почему я такъ глупо поступаю, то я могу только отвѣтить, что и вы меня объ этомъ просили и что во всякомъ случаѣ моя обработка этого вопроса можетъ оказаться подходящей для художниковъ, забавной для любителей и по меньшей мѣрѣ не совсѣмъ непонятной для профановъ. Каждый, кто записываетъ свои иллюзіи,-- увеличиваетъ матеріалъ для чисто научной психологіи, которой міръ еще до сихъ поръ не дождался.
   Я цѣню свое мнѣніе о существующихъ въ наиболѣе высоко цивилизованномъ обществѣ отношеніяхъ между мужчинами и женщинами не дороже) чѣмъ оно того стоитъ. Это -- такое же отдѣльное мнѣніе, какъ и всѣ другія, не болѣе; оно не ошибочно и не правильно, но, я надѣюсь, что моя точка зрѣнія на этотъ предметъ включаетъ въ обычный порядокъ причинъ и слѣдствій, достаточный матеріалъ фактовъ и опыта, чтобы заинтересовать хоть васъ, если не лондонскую театральную публику. Я, конечно, выказалъ въ моемъ произведеніи мало вниманія по отношенію къ этой публикѣ; но я знаю, что публика дружески расположена къ вамъ и ко мнѣ постольку, поскольку она имѣетъ понятіе о нашемъ существованіи. Она понимаетъ, что то, что я пишу для васъ, должно находиться въ значительно болѣе высокой плоскости, чѣмъ ея простое романтическое міросозерцаніе. Она приметъ на вѣру мои книги и мою талантливость и не усомнится въ томъ, что я создаю произведенія такого качества, которое достойно ея одобренія. Такимъ образомъ мы можемъ оставаться въ нашей собственной сферѣ и не спускаться съ вершины нашего міросозерцанія. Если же кто-нибудь укажетъ на то, что ни это посвященіе, ни сонъ донъ Жуана въ 3-мъ актѣ слѣдующей за симъ комедіи не годятся для немедленнаго сценическаго воспроизведенія въ какомъ-нибудь общедоступномъ театрѣ, то намъ нѣтъ надобности возражать на это.
   Наполеонъ далъ возможность Тальмѣ играть передъ партеромъ, состоящимъ изъ королей; и неизвѣстно, какое вліяніе это обстоятельство, оказало на игру Тальмы. Что же касается меня, то я всегда мечталъ о партерѣ, состоящемъ изъ философовъ; и эта моя пьеса предназначается для такого партера.
   Я бы принесъ формальное извиненіе всѣмъ авторамъ, которыхъ я ограбилъ въ послѣдующихъ страницахъ, если бы только могъ ихъ всѣхъ припомнить.
   Кража піиты-разбойника у сэра Артура Конанъ-Дойля совершена мною сознательно; а превращеніе Лепорелло въ Энри Стракера, инженеръ-механика И человѣка новѣйшей формаціи, является сочиненнымъ драматическимъ очеркомъ эмбріона того дѣятельнаго класса инженеровъ, который, согласно предсказаніямъ м-ра X. Г. Уэльса, въ концѣ-концовъ сотретъ болтуновъ съ пути цивилизаціи. Въ то время, какъ я занимался чтеніемъ корректуры моей пьесы, м-ръ Барри также очаровалъ Лондонъ изображеніемъ слуги, который знаетъ больше своихъ хозяевъ. Компаніей Мендозы я обязанъ нѣкоему вестъ-индскому колоніальному секретарю, который рекомендовалъ энциклопедисту Веббу образовать акціонерную компанію для вящшей выгоды акціонеровъ. Это было въ то время, когда этотъ секретарь, я и м-ръ Сидней Веббъ бросали въ землю наши политическія сѣмена, не подозрѣвая, что можетъ послѣдовать такой удивительный урожай. Октавія я безъ перемѣнъ заимствую у Моцарта и симъ уполномочиваю каждаго актера, ксіторый будетъ его изображать, пѣть "Dalia sua pace" (если онъ только умѣетъ) во всякій подходящій моментъ въ теченіе всего спектакля. Образъ Анны былъ мнѣ внушенъ голландской пьесой пятнадцатаго столѣтія, называющейся "Каждый человѣкъ", которую м-ръ Вильямъ Поль недавно воскресилъ съ такимъ громаднымъ успѣхомъ. Я надѣюсь, что онъ будетъ дальше разрабатывать эту золотоносную жилу и признаетъ, что чушь періода Елисаветинскаго Возрожденія такъ-же невыносима послѣ средневѣковой поэзіи, какъ невыносимъ Скрибъ послѣ Ибсена. Когда я сидѣлъ въ Чэртергаузѣ и смотрѣлъ "Каждаго человѣка", я спросилъ себя, почему бы не "Каждая женщина"? Въ результатѣ появилась Анна: не каждая женщина -- Анна; но Анна -- "каждая женщина".
   Для васъ не будетъ новостью, что авторъ "Каждаго человѣка" былъ не только художникомъ, но и художникомъ-философомъ, и что я принимаю совсѣмъ въ серьезъ исключительно только такихъ художниковъ. Даже Платонъ и Босуэль, какъ драматурги, сочинившіе Сократа и д-ра Джонсона, производятъ на меня болѣе глубокое впечатлѣніе, чѣмъ романтическіе писатели. Съ тѣхъ поръ, какъ я впервые, будучи мальчикомъ, вдохнулъ воздухъ трансцендентальныхъ высотъ на представленіи Моцартовской "Волшебной флейты", я былъ застрахованъ отъ увлеченія мишурной роскошью и пьянаго возбужденія обычной сценической комбинаціей, состоящей изъ Таппертировскаго романтизма и полицейскаго дознанія. Буніанъ, Блэкъ, Хохартъ и Тэрнеръ (эти четверо прежде всего и больше чѣмъ остальные англійскіе классики), Гете, Шелли, Шопенгауэръ, Вагнеръ, Ибсенъ, Моррисъ, Толстой и Ницше принадлежатъ къ писателямъ, за которыми я признаю своеобразное міросозерцаніе, болѣе или менѣе родственное моему міросозерцанію.
   Обратите вниманіе на выраженіе "своеобразное".
   Я читаю Диккенса и Шекспира безъ стыда и безъ смущенія; но ихъ яркія наблюденія и замѣчанія по поводу жизни не координированы въ какую бы то ни было философскую или религіозную систему: напротивъ, сантиментальныя предпосылки Диккенса совершенно опровергаются его же наблюденіями; а пессимизмъ Шекспира -- не что иное, какъ оскорбленная человѣчность.
   Оба обладаютъ специфическимъ геніемъ сочинителей и высокой степенью симпатіи къ обычному человѣческому чувству и мышленію. Ихъ мысли часто здоровѣе и ярче, чѣмъ мысли философовъ, точно такъ, же какъ мысли Санчо-Пансо часто были здоровѣе и ярче, чѣмъ мысли донъ Кихота. Они сметаютъ со своего пути тяжелую грудь подавляющей серьезности при помощи чувства комическаго. Чувство комическаго, въ концѣ концовъ, не что иное, какъ комбинація здороваго моральнаго сужденія съ легкимъ добродушнымъ юморомъ. Но ихъ занимаетъ разнообразіе міра, а не его единство: они настолько мало религіозны, что пользуются народной религіей для профессіональныхъ цѣлей безъ всякой деликатности и безъ зазрѣнія совѣсти (напримѣръ, Сидней Картонъ или Тѣнь въ Гамлетѣ): они анархичны и неспособны противопоставить изображеннымъ ими Анжело и Догберри, сэру Лестеру Дедлоку и м-ру Тайту Барнаклю образъ какого-либо пророка или народнаго вождя: у нихъ нѣтъ созидательныхъ идей; они смотрятъ на тѣхъ, кто обладаетъ такими идеями, какъ на опасныхъ фанатиковъ; во всѣхъ ихъ фикціяхъ нѣтъ руководящей идеи или вдохновенія, за которыя кто бы то ни было могъ рискнуть хотя бы тѣмъ, чтобы испортить свою шляпу подъ дождемъ, тѣмъ менѣе -- жизнью. Оба одинаково принуждены заимствовать сюжеты для оживленія своихъ дѣйствующихъ лицъ изъ обычнаго склада мелодраматическихъ эффектовъ; такъ что Гамлета приходится подгонять предразсудками полисмэна, а Макбета -- вожделѣніями бродяги. Диккенсъ, котораго нельзя извинить необходимостью фабриковать мотивы для дѣятельности Гамлетовъ и Макбетовъ, просто предоставляетъ своимъ дѣйствующимъ лицамъ плыть внизъ по теченію, отдѣлываясь искусственными комбинаціями, которыя я предоставляю описывать вамъ. Моя память становится совершенно втупикъ передъ самыми простыми вопросами, какъ напримѣръ передъ монахами въ Оливеръ Твистѣ, или же передъ давно утраченнымъ родствомъ Смайна, или передъ отношеніями между семействами Дорритъ и Кленкамъ, которыя такъ не кстати были открыты господиномъ Риго Бландуа. Дѣло въ томъ, что міръ былъ для Шекспира большимъ "театромъ сумасшедшихъ", передъ которымъ онъ стоялъ въ полнѣйшемъ недоумѣніи, Онъ не находилъ никакого смысла въ жизни; а Диккенсъ только потому не отчаялся, что принялъ міръ за доказанную посылку и занялся однѣми мелочами. Ни одинъ изъ нихъ не могъ создать серьезнаго позитивнаго характера: они могли показать вамъ человѣческій образъ, отличающійся большой правдоподобностью; но когда приходило время заставить этотъ образъ жить и двигаться, то оказывалось, что въ ихъ рукахъ -- мертвая кукла, способная только на то, чтобы вызвать ихъ смѣхъ. Поэтому имъ приходилось придумывать какой-нибудь искусственный внѣшній стимулъ, чтобы заставить ее двигаться. Таковъ Гамлетъ отъ начала до конца: у него вовсе нѣтъ воли, исключая моменты вспышекъ его темперамента. Наивные критики дѣлаютъ изъ этого добродѣтель, соотвѣтствующую ихъ вкусамъ: они объясняютъ, что эта пьеса представляетъ изъ себя трагедію нерѣшительности; но всѣ шекспировскіе образы, даже отличающіеся всей глубиной гуманности, на которую только онъ былъ способенъ, страдаютъ тѣмъ же недостаткомъ: ихъ характеры и манеры правдоподобны; но ихъ поступки навязаны имъ извнѣ, и эта внѣшняя сила совершенно неумѣстна за исключеніемъ тѣхъ случаевъ, когда она совершенно условна, какъ, напримѣръ, въ Генрихѣ V. Фальстафъ живѣе, чѣмъ всѣ эти другіе серьезно разсуждающіе образы, потому что онъ дѣйствуетъ самъ по себѣ: его мотивами являются его аппетиты, инстинкты и настроенія. Ричардъ III тоже очарователенъ въ качествѣ капризнаго комедіанта, останавливающаго похороны для того, чтобы ухаживать за вдовой покойника; но когда въ слѣдующемъ актѣ онъ превращается въ театральнаго злодѣя, убивающаго дѣтей и отрывающаго людямъ головы,-- мы чувствуемъ себя возмущенными этимъ обманомъ. Фолконбриджъ, Коріоланъ, Леонтъ представляютъ изъ себя удивительныя описанія инстинктивныхъ темпераментовъ: несомнѣнно, Коріоланъ -- величайшая комедія Шекспира; но описаніе -- не философія, а комедія не опредѣляетъ автора. Объ авторѣ надо судить по тѣмъ его героямъ, въ которыхъ онъ вкладываетъ то, что знаетъ о самомъ себѣ, по его Гамлетамъ, Макбетамъ, Лирамъ и Просперо. Если эти герои проявляютъ себя въ искусственныхъ мелодраматическихъ убійствахъ, отмщеніяхъ и тому подобномъ, будучи лишены всякаго истиннаго содержанія, тогда какъ комическія фигуры стоятъ на твердой почвѣ, будучи живыми и забавными, то вы можете сдѣлать выводъ, что авторъ можетъ многое указать, но ничему не можетъ научить. Сравненіе Фальстафа и Просперо подобно сравненію Микаубера съ Давидомъ Копперфильдомъ. Въ концѣ книги вы узнаете, что такое Микауберъ, тогда какъ относительно Давида вы узнаете только, что съ нимъ случилось, и недостаточно заинтересовываетесь имъ, чтобы спрашивать, каковы его политическія или религіозныя убѣжденія, если только вообще допускаете, что что-либо подобное религіозной, политической или какой-либо иной отвлеченной идеѣ можетъ оказаться въ его головѣ. Его можно выносить, какъ можно выносить ребенка; но никогда онъ не становится человѣкомъ и можетъ быть цѣликомъ выпущенъ изъ своей собственной біографіи. Единственная его цѣнность заключается въ его роли театральнаго резонера, подобной роли Гораціо или "Карла -- его друга", какъ обычно называется въ мелодрамѣ лицо, замѣняющее древне-греческій хоръ въ трагедіяхъ.
   Что же касается произведеній художниковъ-философовъ, то вы не можете сказать о нихъ того же самаго. Вы не можете сказать этого, напримѣръ, о "The Pilgrim's Progress". Поставьте вашего шекспировскаго героя и труса, Генриха V и Пистоля или Парроллэса рядомъ съ м-ромъ Вальянтомъ и м-ромъ Фирингомъ -- и вы сразу получите увѣренность въ существующей между этими двумя писателями пропасти. Одинъ изъ нихъ -- модный авторъ, неспособенъ былъ видѣть въ мірѣ ничего кромѣ своихъ собственныхъ стремленій, трагедіи неудачнаго ихъ исхода и комедіи ихъ несоотвѣтствія другъ съ другомъ; другой -- сельскій проповѣдникъ, достигшій добродѣтели и смѣлости отождествившій себя съ цѣлью міра, какъ онъ ее понималъ. Контрастъ огроменъ. Буніановскій трусъ больше волнуетъ вашу кровь, чѣмъ шекспировскій герой, оставляющій васъ въ дѣйствительности холоднымъ и втайнѣ враждебнымъ. Вы внезапно видите, что Шекспиръ со всѣмъ его блескомъ и вдохновеніемъ никогда не понималъ доблести и храбрости и никогда не могъ представить себѣ, чтобы человѣкъ, не будучи сумасшедшимъ, могъ, подобно герою Буніана, оглянуться назадъ съ берега рѣки смерти на пройденный имъ путь, полный труда и опасности, и воскликнуть: "И все-таки я не раскаиваюсь".
   Истинная радость жизни заключается въ томъ, чтобы отдавать себя на то, что самъ считаешь могучей цѣлью; чтобы быть добросовѣстно использованнымъ до конца, прежде чѣмъ быть выброшеннымъ въ мусорную кучу. Быть силой природы, а не лихорадочнымъ, эгоистическимъ, маленькимъ комкомъ страданій и недовольства, жалующимся на то, что міръ не посвящаетъ себя всецѣло удовлетворенію вашихъ потребностей. А также единственная истинная трагедія въ жизни заключается въ томъ, что эгоистичные люди пользуются тобою для такихъ цѣлей, которыя самъ считаешь низкими. Только это одно является несчастьемъ, рабствомъ, адомъ на землѣ; и протестъ противъ этого -- единственно достойная человѣка работа, доступная бѣдному художнику, котораго эгоистичные богатые люди съ такой охотой заставили бы разыгрывать роль сводника, шута, торговца красотой и т. п.
   На первый взглядъ между Бутаномъ и Ницше -- цѣлая пропасть; однако разница между ихъ заключеніями отличается чисто формальнымъ характеромъ. Взглядъ Буніанл на справедливость, какъ на грязный мусоръ, его презрѣніе къ г-жѣ Законности въ деревнѣ "Нравственности", его отрицаніе церкви, какъ института, подмѣнивающаго религію, его особенное уваженіе къ храбрости, какъ къ добродѣтели изъ добродѣтелей, его мнѣніе, что карьера условно почтеннаго и благоразумнаго г-на Свѣтскаго Мудреца нисколько не лучше, въ концѣ концовъ, чѣмъ жизнь и смерть г-на Дурного Человѣка,-- все это высказано Буніаномъ въ выраженіяхъ доморощеннаго богословія; а Ницше высказалъ то же самое въ выраженіяхъ послѣ-Дарвиновской и послѣ-Шопенгауэровской философіи; Вагнеръ высказалъ то же самое въ выраженіяхъ политеистической миѳологіи, а Ибсенъ -- въ выраженіяхъ, свойственныхъ парижской драматургіи половины XIX столѣтія. Во всемъ этомъ -- ничто не ново за исключеніемъ новыхъ словъ: такъ напримѣръ является новшествомъ называть оправданіе путемъ вѣры словомъ "Wille", а оправданіе путемъ дѣлъ словомъ "Vorstellung". Единственная польза отъ этихъ новшествъ въ томъ, что вы и я покупаемъ и читаемъ сочиненіе Шопенгауэра о "Волѣ и Представленіи", тогда какъ намъ бы и въ голову не пришло покупать цѣлый ворохъ проповѣдей о Вѣрѣ и Дѣлахъ. Въ основѣ же противопоставленіе одно и то же, и драматическіе результаты одни и.тѣ же. Буніанъ не пытается выставить своихъ паломниковъ болѣе разумными или отличающимися лучшимъ поведеніемъ, чѣмъ м-ръ Свѣтскій Мудрецъ. Худшіе враги м-ра W. W.: м-ръ Расточитель, м-ръ Никогда Исходящій по Воскресеньямъ въ Церковь, м-ръ Плохой, м-ръ У бійца, м-ръ Бродяга, м-ръ Пьяница, м-ръ Подстрекатель и т. д., всѣ они могутъ прочесть "Pilgrim's Progress" и. не найдутъ тамъ ни одного слова, сказаннаго противъ нихъ. Тогда какъ почтенные люди, которые презираютъ ихъ и сажаютъ ихъ въ тюрьму, какъ, напр., самъ м-ръ W. W. и его молодой другъ, Вѣжливость, формалистъ и Ханжество, и Тупоуміе и Нахальство (которые были молодыми людьми съ университетскимъ образованіемъ, изъ хорошаго семейства и очень благовоспитанъ), а также этотъ вспыльчивый юноша Невѣжество, Больтливость, Краснобайство и его теща лэди Ломака, а также другіе почтенные люди, и. граждане осуждаются съ большой строгостью.
   Даже малютка Вѣра, хотя ее въ концѣ концовъ и берутъ на небо, принуждена признать, что ее недаромъ обижали братья Лживое Сердце, Недовѣріе и Вина, всѣ трое -- признанные члены общества и истинные столпы закона,
   Вся эта аллегорія представляетъ изъ себя постоянное нападеніе на нравственность и почтенность и не заключаетъ въ себѣ ни одного слова, направленнаго противъ порока и преступленія. То-есть, отличается тѣмъ самымъ недостаткомъ, въ которомъ упрекаютъ Ницше и Ибсена, неправда ли? Тотъ же недостатокъ можно было бы поставитъ въ упрекъ и всей остальной литературѣ, которая достаточно значительна и достаточно стара, чтобы быть канонизированной офиціально или неофиціально. Не дѣлается это только потому, что книги зачисляются въ разрядъ классической литературы толпою, признающей ихъ величіе, когда извращается ихъ смыслъ. Поэтому пасторъ можетъ признавать пророка, имѣя въ виду его вдохновенный слогъ, и вмѣстѣ съ тѣмъ не имѣть ничего общаго съ его неудержимымъ радикализмомъ. Да что говорить! Даже я самъ, добиваясь съ перомъ въ рукахъ, признанія и популярности, убѣждаюсь, что вся сила моихъ насмѣшекъ парализуется политикой непротивленія. Напрасно я удваиваю рѣзкость своихъ выраженій, въ которыхъ я проповѣдую мои ереси. Я издѣваюсь надъ теистической довѣрчивостью Вольтера, надъ любовными предразсудками Шелли, надъ воскрешеніемъ тривіальныхъ истинъ и идолопоклонническихъ обрядовъ, которые Хёксли назвалъ наукой. Точнотакже смѣюсь я надъ чепухой, которая пытается оправдать существованіе системы насилія и грабительства и зоветъ ее закономъ и промышленностью. Даже атеисты упрекаютъ меня въ невѣріи, а анархисты -- въ нигилизмѣ потому, что а не могу выносить ихъ нравственныхъ тирадъ. И все-таки, вмѣсто того чтобы воскликнуть: "Отправьте этого безбожнаго слугу Дьявола на костеръ", почтенныя газеты отзываются обо мнѣ въ своихъ замѣткахъ: "Еще одна книга этого блестящаго и вдумчиваго автора". А обыкновенный обыватель, убѣжденный, что авторъ, о которомъ хорошо отзываются почтенныя газеты, не можетъ быть дуренъ, читаетъ меня съ твердымъ сознаніемъ своей собственной правоты. Говорятъ, что въ семидесятыхъ годахъ ХІХ-го столѣтія одна старая дама, будучи очень набожной методисткой, переѣхала изъ Кольчестера въ одинъ домъ, находившійся по сосѣдству съ улицей Сити въ Лондонѣ. Выйдя на улицу, она приняла Академію Наукъ за церковь. Войдя внутрь академіи, она усѣлась у ногъ Чарльза Брэдло и съ увлеченіемъ слушала его краснорѣчіе, не справляясь о его религіозныхъ убѣжденіяхъ и ни на волосъ не измѣнивъ своей вѣры. И это продолжалось въ теченіе многихъ лѣтъ. Я боюсь, что буду такимъ же образомъ лишенъ заслуженнаго мною мученическаго вѣнца.
   Однако я отвлекаюсь въ сторону, какъ это всегда случается съ человѣкомъ, который чѣмъ-нибудь обиженъ. Въ концѣ концовъ, единственный критерій, опредѣляющій цѣнность книги, заключается не въ качествѣ проповѣдуемыхъ ею мнѣній, а въ томъ фактѣ, что у писателя вообще есть мнѣнія., Старая дама изъ Кольчестера была права, что согрѣвала свою простую душу въ лучахъ блестящихъ и геніальныхъ вѣрованій и сомнѣній Брэдло, вмѣсто того чтобы морозить ее на холодѣ софизмовъ. Мое презрѣніе къ изящной литературѣ и къ любителямъ, которые становятся героями поклонниковъ литературной виртуозности, основана Не на иллюзіи, что тѣ формы мышленія (назовите ихъ мнѣніями), путемъ которыхъ я пытаюсь внушить свои стремленія другимъ людямъ, болѣе прочны, чѣмъ остальныя. Для людей болѣе молодыхъ онѣ уже вышли изъ моды; хотя онѣ и не потеряли своей логичности, также какъ пастель XVIII-го столѣтія не потеряла своихъ красокъ и своего рисунка, однако, подобно этой пастели, онѣ становятся затасканными и будутъ дѣлаться все болѣе затасканными, пока не потеряютъ всякое значеніе. Тогда мои книги или погибнутъ или же, въ случаѣ, если міръ будетъ все еще достаточно неразвитъ, чтобы нуждаться въ нихъ, снѣ будутъ держаться, также какъ и сочиненія Буніана, хотя изъ нихъ выдохнется всякій темпераментъ. Будучи убѣжденъ въ этомъ, я не могу быть беллетристомъ. Несомнѣнно я принужденъ признать необходимость занимательности въ своемъ повѣствованіи, подобно тому какъ это уже признавалъ древній мореплаватель, если я хочу, чтобы мои гости слушали меня. Но ради одного только "Искусства" я бы не написалъ ни единой фразы. Я знаю, что есть люди, которымъ нечего сказать и нечего написать, но которые, несмотря на это, такъ влюблены въ краснорѣчіе и въ литературу, что имъ доставляетъ наслажденіе повторять то, что имъ удалось понять изъ сказаннаго или написанного уже раньше другими людьми. Я знаю, что тѣ праздныя штуки, которыя имъ удается продѣлывать надъ разбавленными и ошибочно понятыми мыслями, благодаря отсутствію собственнаго убѣжденія, создаютъ для нихъ пріятную игру, которую они называютъ Стилемъ. Я могу сожалѣть объ ихъ дарованіи и даже симпатизировать ихъ капризамъ.
   Но истинно-оригинальнаго стиля нельзя достигнуть, стремясь только къ самому стилю. Человѣкъ можетъ заплатить отъ одного шиллинга до цѣлой гинеи, смотря по своимъ средствамъ, за то, чтобы видѣть, слышать или прочесть произведеніе искусства другого человѣка; но онъ не заплатитъ всей своей жизнью и всей своей душой за то, чтобы сдѣлаться литературнымъ виртуозомъ, проявляющимъ совершенство, которое не принесетъ ему даже денегъ, какъ игра на скрипкѣ. Опредѣленность утвержденія,-- вотъ Альфа и Омега всякаго стиля. Тотъ, кому нечего утверждать, не можетъ обладать никакимъ стилемъ: тотъ же, кому есть, что утверждать, достигнетъ той силы стиля, которая будетъ соотвѣтствовать важности и искренности его убѣжденій. Опровергните это утвержденіе, послѣ того какъ оно высказано,-- стиль все-таки сохранится. Дарвинъ нисколько не повредитъ стилю Іова или Генделя, также какъ Мартинъ Лютеръ нисколько не нарушилъ стиля Джотто. Всѣ утвержденія рано или поздно опровергаются. И мы видимъ, что міръ наполненъ великолѣпными осколками художественныхъ ископаемыхъ, лишенныхъ всякаго правдоподобнаго содержанія, но сохранившихъ свою прекрасную форму.
   Вотъ почему старые мастера такъ сильно превосходятъ нашихъ современниковъ. Современный членъ Королевской Академіи воображаетъ, что онъ можетъ овладѣть стилемъ Джотто, не обладая его вѣрой, а кстати также исправить его перспективу. Современный литераторъ думаетъ, что можетъ пріобрѣсти стиль Буніана или Шекспира, не имѣя убѣжденій Буніана и наблюдательности Шекспира. То же случается съ вашими учеными музыкантами, которые думаютъ, что они могутъ научиться искусству Палестрины изъ трактата Керубини, и создаютъ для этого цѣлыя коллекціи диссонансовъ по всѣмъ правиламъ, почерпнутымъ изъ произведеній великихъ композиторовъ.
   Все это академическое искусство гораздо отвратительнѣе, чѣмъ торговля поддѣлками подъ старинную мебель: ибо человѣкъ, который продаетъ мнѣ дубовое кресло и клянется, что оно было сдѣлано въ XIII столѣтіи, тогда какъ онъ самъ сфабриковалъ его не далѣе, какъ вчера,-- не претендуетъ по крайней мѣрѣ на то, что въ этомъ креслѣ заключаются какія-либо современныя идеи; тогда какъ академическій копировщикъ ископаемыхъ выдаетъ ихъ за самыя послѣднія достиженія человѣческаго духа и, что хуже всего, заманиваетъ къ себѣ въ ученики молодыхъ людей, убѣждая ихъ, что его ограниченность -- не что иное, какъ слѣдованье правиламъ, его подражаніе -- высокая техника, его робость -- проявленіе хорошаго вкуса, его пустота -- чистота стремленій. А когда онъ заявляетъ, что искусство не должно быть дидактичнымъ, то всѣ люди, которымъ нечему учить, и всѣ, кому лѣнь учиться, восторженно соглашаются съ нимъ.
   Я горжусь тѣмъ, что не принадлежу къ числу этихъ легковѣрныхъ. Если вы присмотритесь ближе, къ тому электрическому освѣщенію, какъ вы въ насмѣшку называете мою способность освѣщать вопросы, то найдете, что васъ окружаетъ громадное количество очень чувствительной мѣдной проволоки, которая сильно заряжена электричествомъ, но не даетъ вовсе никакого свѣта. Иногда попадается кусочекъ особенно нечувствительнаго, особенно сильно способнаго къ сопротивленію матеріала; и этотъ кусочекъ не пропускаетъ тока его сквозь себя, накапливаясь до тѣхъ поръ, пока не начнетъ приносить реальную пользу въ видѣ двухъ жизненныхъ качествъ электричества и литературы, а именно въ видѣ свѣта и тепла. И вотъ, если я хочу быть не простымъ любителемъ, сдѣланнымъ изъ обыкновенной мѣдной проволоки, а дѣйствительно свѣтящимъ и грѣющимъ авторомъ, то мнѣ необходимо быть очень упорнымъ человѣкомъ, способнымъ дѣйствовать какъ правильно, такъ и неправильно, и носящимъ въ себѣ, опасность пожара. Въ этомъ и заключаются мои недостатки; и увѣряю васъ, иногда я такъ сильно не нравлюсь самому себѣ, что когда какой-нибудь раздражительный критикъ какъ разъ въ такой моментъ усердно ущипнетъ меня, я чувствуй себя несказанно успокоеннымъ и благодарнымъ ему. Ни мнѣ никогда и въ голову не приходитъ желаніе исправиться, такъ какъ я знаю, что долженъ мириться съ собою такимъ, каковъ я есть, и дѣлать то, что я могу. Все это вы поймете, ибо между нами существуетъ общность натуръ: оба мы -- критики жизни и критики искусства. И вы, быть можетъ, когда-нибудь говорили сами себѣ, когда я проходилъ подъ вашими окнами: "Если бы не милость Божья, то я былъ бы такимъ же, какъ тотъ, кто сейчасъ проходитъ тамъ". Страшное и очищающее размышленіе,-- пусть оно будетъ заключительнымъ аккордомъ въ этомъ чрезмѣрно длинномъ письмѣ уважающаго васъ

Ж. Бернарда Шоу.

   Вокингъ, 1903.
   
   PS. Среди небывалаго шума критики, поднявшагося вокругъ этой нашей книги, вашъ голосъ -- увы!-- не прозвучалъ! я вижу, что мнѣ необходимо приготовить новое изданіе. При этомъ я пользуюсь случаемъ, чтобы исправить двѣ-три ошибки. Вы, можетъ быть, замѣтили (никто другой не замѣтилъ), что я угостилъ васъ цитатой изъ "Отелло" и нечаянно отнесъ ее къ "Зимней Сказкѣ". Я съ сожалѣніемъ исправляю эту ошибку, ибо половина ея умѣстности исчезаетъ съ устраненіемъ Флоризеля и Пердиты. Однако не слѣдуетъ шутить съ Шекспиромъ; поэтому я вернулъ Дездемонѣ ея собственность.
   Въ общемъ книга имѣла отличную судьбу. Сильные критики взволнованы; слабые устрашены; знатоки пріятно поражены моей литературной бравадой (включенной въ книгу для вашего удовольствія): только юмористы, какъ это ни странно, читаютъ мнѣ проповѣди. Они выбиты изъ своей обычной позиціи и впали въ благонамѣреннѣйшія моральныя разсужденія. Не всѣ мои критики поняли меня: подобно англичанину, пріѣхавшему во Францію и спокойно произносящему двугласныя своего родного острова, считая ихъ чистѣйшими французскими, многіе изъ нихъ преподносятъ въ качествѣ образчиковъ Шоуовской философіи товаръ изъ своей собственной лавочки. Другіе сдѣлались жертвами ассоціаціи представленій: они называютъ меня пессимистомъ потому, что мои замѣчанія оскорбляютъ ихъ самодовольство, и ренегатомъ потому, что я хотѣлъ бы, чтобы толпа состояла сплошь изъ Цезарей, вмѣсто того чтобы состоять изъ Томовъ, Диковъ и Гарри. Хуже-же всего то, что меня обвинили въ проповѣди грядущаго моральнаго сверхчеловѣка: нашего стараго друга господина Справедливаго Человѣка превратили въ Совершенство. Это недоразумѣніе такъ грубо, что я кладу перо не говоря больше ни слова, чтобы избѣжать искушенія написать постскриптумъ длиннѣе самаго письма.
   

Человѣкъ и Сверхчеловѣкъ.

Переводъ Н. Эфроса.

   

ДѢЙСТВІЕ I.

   Ребукъ Рамсденъ сидитъ у себя въ рабочемъ кабинетѣ и просматриваетъ утреннюю почту. Комната меблирована красиво и солидно и говоритъ о большомъ достаткѣ. Нигдѣ ни пылинки; видно, что по крайней мѣрѣ три горничныя служатъ въ нижнемъ этажѣ и распоряжается ими строгая экономка. И черепъ Ребука -- точно отполированный; въ солнечный день онъ могъ бы геліографировать свои приказанія въ отдаленный лагерь однимъ кивкомъ головы. Впрочемъ, онъ ничѣмъ не похожъ на воина. У него пріятно-серьезное лицо, полное достоинства ожиданія уваженія къ себѣ, и обличающій волю ротъ, который съ тѣхъ поръ, какъ Ребукъ добился успѣха, сталъ мягче и красивѣе, благодаря сдержанности оппозиціи ему и признанію его заслугъ, достоинствъ и силы. Это -- всѣми высоко уважаемый человѣкъ; больше того,-- онъ точно созданъ быть президентомъ высоко уважаемыхъ людей; предсѣдателемъ директоровъ, ольдерменомъ совѣтниковъ, бургомистромъ ольдерменовъ. Четыре клока сѣдыхъ, точно сталь, волосъ, которые скоро станутъ совсѣмъ бѣлыми, растутъ двумя симметрическими прядями надъ его ушами и по угламъ выдающихся челюстей. На немъ черный сюртукъ, бѣлый жилетъ -- сейчасъ весна -- и брюки не черные и не синіе, но тѣхъ неуловимыхъ, смѣшанныхъ тоновъ, которые изобрѣтены современными суконными фабрикантами, чтобы они гармонировали съ религіозными воззрѣніями почтенныхъ людей,
   Ребукъ сегодня еще не выходилъ изъ дому, и потому еще въ туфляхъ, а сапоги стоятъ на коврикѣ передъ каминомъ. Можно догадаться, что у него нѣтъ лакея, нѣтъ также секретаря-стенографа и пишущей машины. Изъ этого можно заключить, какъ еще мало коснулись новая мода и новыя привычки домашняго обихода нашихъ зажиточныхъ буржуа.
   Сколько Ребуку лѣтъ? Вопросъ этотъ представляетъ большую важность на порогѣ идейной драмы: иногда все зависитъ отъ того4 въ шестидесятыхъ или восьмидесятыхъ годахъ протекала юность даннаго лица. Ребукъ родился въ 1839 году и съ отроческихъ лѣтъ былъ фритрэдоромъ, а послѣ выхода въ свѣтъ "Происхожденія видовъ" -- эволюціонистомъ. Вслѣдствіе этого онъ всегда причислялъ себя къ прогрессивнымъ мыслителямъ и къ безстрашнымъ рѣшительнымъ реформаторамъ.
   Онъ сидитъ за письменнымъ столомъ: направо отъ него -- окно, выходящее на Портландскую площадь. Любопытный прохожій можетъ видѣть въ это окно, точно изъ ложи на просценіумѣ, его профиль, поскольку не мѣшаютъ занавѣски. Налѣво отъ него -- стѣна съ величественнымъ книжнымъ шкафомъ и дверью, которая не совсѣмъ посрединѣ стѣны, дальше отъ Ребука. У противуположной стѣны -- два бюста на колоннахъ: налѣво -- Джона Брайта, направо Герберта Спенсера, Между ними висятъ -- гравюра, изображающая Ричарда Кобдэна, увеличенныя фотографіи Мартино, Гёксли и Джорджа Эліотта; автотипіи съ аллегорическихъ картинъ Г. Ф. Уатса (Ребукъ признаетъ изящныя искусства со всею серьезностью человѣка, ничего въ нихъ не понимающаго); далѣе -- копія съ Дюпоновской гравюры съ "Полукруга" Де-ла-Рошеля, изображающаго великихъ людей всѣхъ вѣковъ. На стѣнѣ позади его, надъ каминомъ, виситъ какой-то фамильный портретъ, до того темный, что ничего нельзя разобрать.
   Около письменнаго стола стоитъ стулъ для приходящихъ по дѣлу. Два другихъ стула -- у стѣны съ бюстами между ними.
   Входитъ горничная съ визитной карточкой. Ребукъ беретъ карточку и съ очень радостнымъ видомъ киваетъ головой. Очевидно пріятный гость.
   
   Рамсденъ. Просите сюда.
   Горничная выходитъ и затѣмъ, возвращается съ гостемъ. Мистеръ Робинзонъ.
   Робинзонъ -- необычайно красивый юноша. Очевидно -- думаетъ каждый,-- это молодой любовникъ пьесы, потому что было бы совершенно нелѣпо предположить, что въ той же пьесѣ участвуетъ еще второе, столь привлекательное мужское лицо. Стройная, тонкая фигура, изящный костюмъ, говорящій о глубокомъ траурѣ, маленькая голова и правильныя черты лица, красивые тонкіе усы, откровенные ясные глаза, здоровый румянецъ молодой кожи, гладко причесанные блестящіе волосы красиваго темнаго цвѣта, мягко изогнутыя брови, прямой лобъ и слегка заостренный подбородокъ,-- все выдаетъ въ немъ человѣка, который будетъ любить и страдать. И будетъ онъ дѣлать симпатично,--за это ручается влекущая искренность и чрезвычайная услужливость, печать которыхъ такъ въ немъ ясна и дѣлаетъ его очень милымъ человѣкомъ; При его появленіи лицо Рамсдена озаряется отеческой любовью и отеческой привѣтливостью, но тотчасъ же принимаетъ выраженіе печали, когда подходитъ къ нему юноша, одѣтый въ трауръ и со скорбью въ чертахъ. Рамсденъ знаетъ, повидимому, какую юноша понесъ потерю. Когда гость молча подходитъ къ письменному столу, старикъ встаетъ и безъ словъ трясетъ ему протянутую черезъ столъ руку. Долгое, полное любви пожатіе, въ которомъ -- цѣлая повѣсть о только что перенесенной общей утратѣ.
   Рамсденъ выпускаетъ руку гостя и начинаетъ говорить нѣсколько веселѣе. Да, да, Октавій. Это -- общая наша участь. Всѣ мы, рано или поздно, обречены на это. Садитесь. Октавій садится на стулъ у стола; Рамсденъ занимаетъ прежнее свое мѣсто.
   Октавій, Да, мистеръ Рамсденъ, всѣ мы должны это пережить. Но я былъ такъ многимъ ему обязанъ. Родной отецъ не могъ бы сдѣлать столько для меня.
   Рамсденъ. Да, вѣдь у него не было сыновей.
   Октавій. Но двѣ дочери, и все-таки онъ относился къ моей сестрѣ, какъ къ нимъ. И умеръ онъ такъ внезапно. Я всегда былъ полонъ желанія отблагодарить его, показать ему, что я отнюдь не принимаю заботъ обо мнѣ, какъ что-то само собою понятное, какъ обыкновенно принимаетъ каждый сынъ заботы отца. Но я ждалъ удобнаго случая. И вотъ его уже нѣтъ. Умеръ вдругъ! И никогда онъ не узнаетъ, что я къ нему чувствовалъ. Вынимаетъ платокъ и искренне плачетъ,
   Рамсденъ. Развѣ можемъ мы, Октавій, быть въ этомъ убѣждены? Можетъ быть, онъ и знаетъ. Никто не въ состояніи сказать. Ну, не плачьте. Октавій овладѣваетъ собой и прячетъ платокъ. Вотъ такъ. А теперь я вамъ вотъ что скажу, это должно васъ утѣшить. Когда я видѣлъ его въ послѣдній разъ -- вотъ въ этой самой комнатѣ -- онъ сказалъ мнѣ: "Тэви -- благородный юноша, олицетворенное сознаніе долга. И когда я вижу, какъ мало уважаютъ сыновья своихъ отцовъ, я понимаю, насколько лучше онъ относился ко мнѣ, чѣмъ мой родной сынъ". Ну, развѣ это васъ не радуетъ?
   Октавій. Мистеръ Рамсденъ, онъ часто говорилъ мнѣ, что онъ встрѣтилъ на землѣ лишь одного человѣка, который былъ олицетвореніемъ чувствъ долга,-- Ребука Рамсдена
   Рамсденъ. О, онъ былъ ко мнѣ пристрастенъ: вы знаете, мы были старыми друзьями. Но не разъ говорилъ онъ мнѣ про васъ еще и другое. Ужъ не знаю долженъ ли я вамъ передавать это или нѣтъ.
   Октавій. Рѣшите сами.
   Рамсденъ. Это касалось его дочери.
   Октавій съ жаромъ. Аннъ? О, скажите мнѣ, мистеръ Рамсденъ!
   Рамсденъ. Хорошо. Онъ говорилъ, что собственно очень радъ, что вы -- не сынъ ему. Потому что онъ надѣялся, что когда-нибудь Аннъ и вы... Октавій краснѣетъ. Пожалуй, мнѣ не слѣдовало бы передавать вамъ этого. Но онъ говорилъ мнѣ вполнѣ серьезно.
   Октавій. Ахъ, если бы я могъ только подняться, Вы знаете, мистеръ Рамсденъ, меня совершенно не интересуютъ деньги или то, что зовутъ положеніемъ. И не могу я заставить себя интересоваться борьбою за это. Конечно, Аннъ -- совершенно исключительное существо. Но она такъ избалована, она считаетъ недостойнымъ человѣка, въ которомъ нѣтъ честолюбія. Если бы она и захотѣла вытти за меня замужъ, она бы стала стыдиться меня, потому что я не могу разсчитывать на большой успѣхъ ни на какомъ поприщѣ.
   Рамсденъ встаетъ и прислоняется къ камину. Пустяки, дитя мое, совершенные пустяки. Вы слишкомъ скромны. Что можетъ она въ ея годы понимать объ истинныхъ достоинствахъ людей. Серьезно, Къ тому же въ ней очень развито сознаніе долга. Желаніе отца будетъ для нея священно. Развѣ вы не знаете, съ тѣхъ поръ какъ она стала совершеннолѣтнею, она никогда не руководится собственнымъ желаніемъ. Она всегда говоритъ: "Отецъ желаетъ, чтобы я"... "Матери было бы непріятно, если бы я"... Знаете, это даже ужъ черезчуръ. Я чаете говорилъ ей, что она должна научиться сама думать и рѣшать.
   Октавій качаетъ головой. Я не счелъ бы возможнымъ добиваться ея руки только потому, что этого хотѣлъ ея отецъ.
   Рамсденъ. Пожалуй. Даже, конечно, нѣтъ, само собою разумѣется! Я вполнѣ согласенъ. Но если вы побѣдите Аннъ своими собственными достоинствами, она будетъ очень счастлива, что исполняетъ не только свое желаніе, но и желаніе такъ горячо ею любимаго отца. Развѣ не такъ? Такъ будете просить ея руки, а?
   Октавій съ печальной улыбкой. Во всякомъ случаѣ могу вамъ обѣщать, что никогда не буду просить ничьей руки.
   Рамсденъ. О, вамъ и не придется. Она приметъ ваше предложеніе, дитя мое... Но только... онъ дѣлается очень серьезенъ. У васъ есть одинъ очень большой недостатокъ.
   Октавій съ тревогою. Какой недостатокъ, мистеръ Рамсденъ? Впрочемъ, мнѣ надо бы спросить,-- какой изъ моихъ недостатковъ имѣете вы въ виду?
   Рамсденъ. Я вамъ скажу, Октавій. Беретъ со стола книгу въ красномъ переплетѣ. Вотъ экземпляръ самой позорной, безстыдной, зловредной книги, которая когда-либо избѣгала рукъ публичнаго палача. Я не читалъ ея. Никогда не сталъ бы я грязнить свою душу такой пошлостью. Но я читалъ отзывы газетъ. Съ меня совершенно довольно и заглавія. Читаетъ. "Катехизисъ разрушителя" Джонна Таннера, члена общества богатыхъ лѣнтяевъ.
   Октавій, улыбаясь. Это -- Жакъ...
   Рамсдинъ, нахмурившись. Ради Бога, не называйте его, подъ моею кровлею Жакомъ. Съ гнѣвомъ бросаетъ книгу на столъ. Затѣмъ, успокоившись, подходитъ къ Октавію и говоритъ ему съ убѣжденіемъ и важностью. Октавій, я знаю, что мой покойный другъ былъ правъ, считая васъ благороднымъ юношею. Этотъ человѣкъ былъ съ вами въ хорошихъ отношеніяхъ, потому что когда-то васъ связывала дѣтская дружба. Но прошу васъ обратить вниманіе, какъ измѣнились обстоятельства. Къ вамъ относились въ домѣ моего друга какъ къ сыну. Вы жили у него, и было немыслимо указать вашему другу дверь. Ради васъ съ дѣтства бывалъ тамъ этотъ Таннеръ. Онъ звалъ Аннъ, какъ и вы, уменьшительнымъ именемъ. Пока былъ живъ отецъ дѣвушки, это было его дѣло. Въ его глазахъ Таннеръ все оставался мальчикомъ. Взгляды Таннера смѣтили моего друга, какъ шляпа взрослаго на головѣ мальчугана. Но теперь Таннеръ -- взрослый мужчина, Аннъ -- взрослая дѣвушка, а отецъ Аннъ умеръ. Мы еще не знаемъ точно, какова его послѣдняя воля, какія распоряженія сдѣланы въ его завѣщаніи, но онъ часто говорилъ со мною объ этомъ. И я такъ же мало сомнѣваюсь въ томъ, что онъ меня назначилъ попечителемъ Аннъ, какъ въ томъ, что вотъ вы сейчасъ сидите здѣсь у меня. И я долженъ вамъ сказать разъ навсегда: я не могу допустить, чтобы изъ-за васъ Аннъ была въ дружескихъ отношеніяхъ съ этимъ господиномъ. Этого быть не должно, и надо этому положить конецъ... Какъ вы думаете поступить?
   Октавій. Но Аннъ сама сказала Жаку, что, каковы бы ни были его воззрѣнія, онъ всегда будетъ желаннымъ гостемъ въ ихъ домѣ, потому что онъ зналъ ея дорогого отца.
   Рамсденъ, потерявъ послѣднее терпѣніе. Эта дѣвчонка совсѣмъ помѣшалась на своемъ чувствѣ долга относительно родителей. Онъ точно разъяренный быкъ бросается къ бюсту Джона Брайта, но въ чертахъ лица послѣдняго не находитъ тебѣ никакого сочувствія. Тогда въ большомъ возбужденіи взглядываетъ онъ на Герберта Спенсера, но тотъ встрѣчаетъ его еще холоднѣе. Простите, Октавій, но есть предѣлъ терпимости общества. Вы знаете, я не педантъ, я не зараженъ предразсудками. Вы знаете, меня зовутъ просто Ребукъ Рамсденъ, тогда какъ другіе, куда менѣе сдѣлавшіе, чѣмъ я, украсили свое имя титулами; я всегда выступалъ на защиту свободы совѣсти и равенства, а они покорно служили церкви и аристократіи. Насъ Уайтфильда и меня, всегда обходили за наши прогрессивные взгляды. Но я отрицаю анархизмъ, свободную любовь и тому подобное. Если я буду попечителемъ Аннъ, она узнаетъ, что у нея есть обязанности и относительно меня. И я не допущу, не допущу! Аннъ должна отказать Джону Таннеру отъ дома. И вы должны.
   Входитъ горничная.
   Октавій. Но...
   Рамсденъ, обращая его вниманіе на вошедшую. Шш! Что такое?
   Горничная. Мистеръ Таннеръ желаетъ васъ видѣть, мистеръ.
   Рамсденъ. Мистеръ Таннеръ?
   Октавій. Жакъ!
   Рамсденъ. Какъ могъ мистеръ Таннеръ осмѣлиться пройти ко мнѣ; Скажите, что я не могу его принять.
   Октавій оскорбленнымъ тономъ. Мнѣ очень жаль, что вы въ такой формѣ закрываете передъ моимъ другомъ дверь.
   Горничная спокойно. Онъ не ждетъ у двери. Онъ наверху, въ пріемной. Онъ пріѣхалъ съ миссисъ Уайтфильдъ, съ миссъ Аннъ и миссъ Робинсонъ.
   Нельзя передать словами чувства Рамсдена.
   Октавій, смѣется. Это очень похоже на Жака, мистеръ Рамсденъ. Вы должны его принять, хотя бы для того, чтобы сказать, что не желаете его принимать.
   Рамсденъ отчеканиваетъ слова со сдерживаемою яростью. Пойдите наверхъ и передайте мистеру Таннеру, чтобы онъ былъ столь любезенъ и пожаловалъ сюда. Горничная уходитъ, Рамсденъ подходитъ опять къ камину и занимаетъ тамъ укрѣпленную позицію Долженъ признаться, такого безстыдства... Такъ ведутъ себя анархисты. И это можетъ вамъ нравиться! И Аннъ съ нимъ! Аннъ! О!.. Почти задыхается.
   Октавій. Да, это меня удивляетъ. Онъ такъ боится Аннъ, избѣгаетъ ея. Очевидно, что-то случилось.
   Джонъ Таннеръ открываетъ дверь и входитъ. Онъ слишкомъ молодъ, чтобы его обозначить такъ: "большой человѣкъ съ бородой". Но ужъ можно замѣтить, что въ среднемъ возрастѣ онъ будетъ принадлежать къ этой категоріи. Въ немъ еще сохранилась стройность юноши, но впечатлѣнія юности онъ не даетъ. Его сюртукъ шелъ бы премьеръ-министру, и высокія плечи, посадка головы и олимпійское величіе, съ которымъ грива или, точнѣе, громадный пукъ каштановыхъ волосъ откинуты назадъ надъ выдающимся лбомъ, скорѣе годились бы для Юпитера, чѣмъ для Апполона. Онъ говоритъ поразительно быстро, безпокоенъ, раздражителенъ (обратите вниманіе на его раздувающіяся ноздри и на бѣгающіе голубые глаза, разрѣзъ которыхъ на дюйма больше, чѣмъ обыкновенно), пожалуй,-- немножко безуменъ. Одѣтъ изыскано, не изъ тщеславія, которое не можетъ обойтись безъ внѣшняго великолѣпія, но отъ сознанія, что онъ всему въ своемъ поведеніи придаетъ значеніе. Поэтому онъ придаетъ и своему визиту столько же значенія, сколько другіе придаютъ вступленію въ бракъ или постановкѣ памятника. Онъ -- человѣкъ чуткій, легко возбуждающійся, склонный къ преувеличеніямъ, серьезный, слегка помѣшанъ на своемъ величіи и погибъ бы, не будь у него юмора. Но сейчасъ ему не до юмора. И всѣ его настроенія -- лишь фазы возбужденности. Сейчасъ онъ -- въ стадіи отчаянія, и онъ идетъ прямо къ Рамсдену, точно намѣренъ тутъ же у камина его пристрѣлить. Однако, онъ вытаскиваетъ изъ бокового кармана не пистолетъ, но документъ; тычетъ его Рамсдену подъ носъ и кричитъ: Рамсденъ, знаете вы, что это такое?
   Рамсденъ надменно. Нѣтъ, милостивый государь.
   Таннеръ. Копія съ завѣщанія Уайтфильда. Аннъ получила ее сегодня утромъ.
   Рамсденъ. Говоря "Аннъ", вы, вѣроятно, имѣете въ виду миссъ Уайтфильдъ?
   Таннеръ. Я имѣю въ виду нашу Аннъ, вашу Аннъ, его Аннъ, а теперь, помоги мнѣ Господи, и мою Аннъ!
   Октавій встаетъ; онъ очень блѣденъ. Что, ты хочешь, этимъ сказать? На что ты намекаешь?
   Таннеръ. Намекаю? Высоко подымаетъ завѣщаніе. Знаете вы, кто назначенъ этимъ завѣщаніемъ опекуномъ Аннъ?
   Рамсденъ. Полагаю, что я.
   Таннеръ. Вы. Вы и я! Понимаете вы, мистеръ? Я! Я! Я! Мы оба! Бросаетъ завѣщаніе на письменный столъ.
   Рамсденъ. Вы? Этого не можетъ быть!
   Таннеръ. Къ великому ужасу, это такъ-съ. Бросаете на стулъ Октавія. Рамсденъ, помогите вы мнѣ какъ-нибудь, избавьте! Вы не знаете Аннъ такъ, какъ я ее знаю. Она совершитъ всякое преступленіе, на какое только способна приличная женщина, а потомъ будетъ оправдывать его тѣмъ, что это было желаніе ея отца или попечителя. Она будетъ валить на насъ все, что ей вздумается, а мы, мы сумѣемъ устеречь ее не больше, чѣмъ пара мышекъ -- кошку.
   Октавій. Я просилъ бы тебя, Жакъ, не говорить такъ объ Аннъ.
   Таннеръ. Этотъ мальчикъ влюбленъ въ нее. Вотъ еще новое затрудненіе. Она или выставитъ его и скажетъ, что это я отклонилъ его предложеніе, или выйдетъ за него замужъ и скажетъ, что это вы ее принудили. Говорю вамъ, худшаго удара нельзя было нанести мнѣ.
   Рамсденъ. Позвольте мнѣ взглянуть на завѣщаніе. Идетъ къ столу и беретъ бумагу. Не могу повѣрить, чтобы мой старый другъ Уайтфильдъ проявилъ такъ мало довѣрія ко мнѣ и меня поставилъ рядомъ съ такимъ... Пока онъ читаетъ, лицо его дѣлается все мрачнѣе.
   Таннеръ. И я самъ во всемъ виноватъ,-- вотъ въ чемъ самая страшная иронія. Какъ-то онъ мнѣ сказалъ, что выбралъ васъ въ попечители Аннъ. И я, какъ дуракъ, началъ ему доказывать, что это безуміе -- ставить молодую дѣвушку подъ контроль старика, у котораго такія отжившія понятія, какъ у васъ.
   Рамсденъ внѣ себя. У меня отжившія понятія!!!
   Таннеръ. Совершенно. Я тогда только что окончилъ статью "Долой правительство сѣдовласыхъ" и былъ начиненъ доказательствами и примѣрами. Я говорилъ ему, что самое правильное было бы сочетать опытъ старости съ жизненною силою юности. И, чортъ меня побери совсѣмъ, онъ повѣрилъ мнѣ, онъ измѣнилъ свое завѣщаніе, -- завѣщаніе датировано двумя недѣлями позднѣе этого нашего разговора. Взялъ и вписалъ меня рядомъ съ вами попечителемъ.
   Рамсденъ поблѣднѣлъ, рѣшительно. Я воздержусь отъ принятія этого порученія.
   Таннеръ. А что толку? Я всю дорогу изъ Ричмонда сюда отказывался, но Аннъ настаиваетъ. Говоритъ, что теперь она сирота, и, конечно, можетъ желать, чтобы люди, которые съ такой радостью бывали въ домѣ ея отца, немного позаботились объ ней. Это ея послѣдній козырь. Сирота! Когда она говоритъ такъ, такое впечатлѣніе, точно броненосецъ жалуется, что его, беззащитнаго, отдали на волю вѣтрамъ и волнамъ.
   Октавій. Не надо такъ говорить, Жакъ. Аннъ -- сирота, и вы должны протянуть ей руку помощи.
   Таннеръ. Ей,-- руку помощи. Да какая же грозитъ ей опасность? На ея сторонѣ -- законъ^ на ея сторонѣ -- общее сочувствіе. У нея есть деньги и нѣтъ совѣсти, и нужно ей, чтобы я взвалилъ себѣ на плечи всю нравственную отвѣтственность за всѣ ея поступки. Я не имѣю возможности наблюдать за нею, и она можетъ компрометировать меня, сколько только ей вздумается Совершенно такъ же, какъ если бы я былъ ея мужемъ.
   Рамсденъ. Вы имѣете полную возможность отказаться принять попечительство. Во всякомъ случаѣ я откажусь быть попечителемъ вмѣстѣ съ вами.
   Таннеръ. Да, а она что скажетъ! Что уже говоритъ! Для нея, видите ли, святы желанія ея отца, и она всегда будетъ смотрѣть на меня, какъ на своего попечителя, все равно, соглашусь я принять на себя отвѣственность, или нѣтъ. Отказаться? Не угодно ли отказаться! Не угодно ли отказаться отъ объятій, боа-констриктора, когда онъ уже началъ обвиваться вокругъ васъ своими кольцами.
   Октавій. Твои слова оскорбляютъ меня, Жакъ!
   Таннеръ встаетъ и идетъ къ Октавію, чтобы успокоить его, но все еще жалуется. Разъ ужъ былъ ему непремѣнно нуженъ молодой попечитель, почему онъ не выбралъ Тэви
   Рамсденъ. Да, въ самомъ дѣлѣ.
   Октавій. Я вамъ отвѣчу. Онъ спрашивалъ меня, но я уклонился, потому что я люблю Аннъ. Я не могъ допустить, чтобы ея отецъ назначилъ меня ея попечителемъ. Онъ говорилъ съ нею объ этомъ, и она нашла, что я былъ правъ. Вы знаете, мистеръ Рамсденъ, я люблю Аннъ, и Жакъ это знаетъ. Если бы Жакъ любилъ кого-нибудь, я никогда не сравнилъ бы любимую имъ женщину въ его присутствіи съ боа-констрикторомъ, хотя бы она и очень мнѣ. не нравилась. Онъ садится на стулъ между бюстами и отворачивается къ стѣнѣ.
   Рамсденъ. Увѣренъ, что Уайтфильдъ былъ не въ здравомъ умѣ, когда составлялъ это завѣщаніе. Вы сказали, мистеръ Таннеръ, что онъ составилъ завѣщаніе подъ вашимъ вліяніемъ.
   Таннеръ. Вы должны быть только признательны мнѣ за это вліяніе. Онъ оставилъ вамъ 2500 фунтовъ за ваши труды. А Тэви онъ оставилъ 5000 фунтовъ и приданое его сестрѣ..
   Октавій опять начинаетъ плакать. О, я не могу это принять. Онъ былъ слишкомъ добръ къ намъ...
   Таннеръ. Другъ мой, ты ничего не получишь, если Рамсденъ не признаетъ завѣщанія.
   Рамсденъ. Да, вижу, что вы устроили мнѣ западню.
   Таннеръ. А мнѣ онъ оставилъ только заботы о нравственности Аннъ на томъ основаніи, что у меня и такъ уже больше, чѣмъ мнѣ нужно. Развѣ это не доказываетъ, что онъ былъ въ здравомъ умѣ?
   Рамсденъ сердито. Да, съ этимъ я согласенъ.
   Октавій встаетъ и выходитъ впередъ. Мнѣ кажется, мистеръ Рамсденъ, вы предубѣждены противъ Жака, Онъ -- человѣкъ чести и неспособенъ...
   Таннеръ. Перестаньте, Тэви. Нѣтъ, я не человѣкъ чести, но меня придавила рука мертвеца. Теперь, Тэви, ты долженъ, наконецъ, жениться на ней и получить ее изъ моихъ рукъ. А я бы, кажется, жизни не пожалѣлъ, только бы спасти тебя отъ нея.
   Октавій. О, Жакъ, ты спасалъ бы меня отъ высшаго моего счастья.
   Таннеръ. Да, отъ счастья на всю жизнь. Если бы, Тэви, дѣло шло лишь о блаженствѣ на полчаса, я бы купилъ его тебѣ хоть на послѣдній свои пенни. Но блаженство на всю жизнь! Да никакой смертный не можетъ это вынести! Это -- адъ.
   Рамсденъ съ силою. Что за нелѣпость, мистеръ! Или говорите серьезно, или оставьте насъ и не отнимайте у насъ времени. Я слишкомъ занятой человѣкъ, чтобы слушать вашу глупую, безсмысленную болтовню. Идетъ къ столу и садится на свой стулъ.
   Таннеръ. Слышишь, Тэви. Въ его головѣ нѣтъ ни одной мысли, которая явилась бы послѣ 1886 года. На должны мы оставлять Анну безъ второго попечителя, который могъ бы дать ей совѣтъ.
   Рамсденъ. Горжусь тѣмъ, что мой характеръ и мои взгляды возбуждаютъ въ васъ гнѣвъ. А ваши взгляды, повидимому, изложены вотъ въ этой книгѣ?
   Таннеръ быстра подходить къ столу. Какъ, у васъ моя книга? Что вы объ ней скажете?
   Рамсденъ. Неужели вы можете думать, что я стану читать такую книгу?
   Таннеръ. Тогда зачѣмъ же вы ее покупали.
   Рамсденъ. Я не покупалъ ее, мистеръ. Ее прислала какая-то сумасшедшая, вѣроятно, очень ужъ пораженная вашими взглядами. Я только что собирался вышвырнуть ее, но пришелъ Октавій. Съ вашего позволенія, я сдѣлаю это теперь. Съ такой стремительностью бросаетъ книгу въ корзину, что Таннеръ отступаетъ назадъ, ему показалось, будто книгу запустили ему въ голову.
   Таннеръ. У васъ манеры -- не лучше чѣмъ у меня! Что жъ, это только избавляетъ насъ обоихъ отъ всякихъ церемоній, опять садится Ну, такъ какъ же вы думаете поступить съ этимъ завѣщаніемъ?
   Октавій. Могу я предложить одинъ вопросъ?
   Рамсденъ. Конечно, Октавій.
   Октавій. Мы упускаемъ изъ виду, что вѣдь и у самой Аннъ могутъ быть извѣстныя желанія.
   Рамсденъ. Вполнѣ согласенъ, что. надо считаться и съ желаніями Аннъ, но она -- еще дѣвушка и очень юная, къ тому же она совершенно неопытна въ такого рода вопросахъ.
   Таннеръ. Рамсденъ, я начинаю жалѣть васъ.
   Рамсденъ запальчиво. Прошу васъ, мистеръ Таннеръ, избавить меня отъ вашихъ сожалѣній,
   Таннеръ. Аннъ будетъ поступать только такъ, какъ ей захочется. А что гораздо хуже,-- она будетъ вынуждать насъ совѣтовать ей поступать именно такъ, какъ ей хочется. А когда выйдетъ что-нибудь скверное,-- всю отвѣтственность она свалитъ на насъ же. Но разъ Тэви такъ уже жаждетъ увидать ее...
   Октавій робко. Да я вовсе...
   Таннеръ. Лжешь, Тэви! Жаждешь узрѣть ея ликъ. Что жъ, попроси ее сюда, и мы спросимъ, что намъ дѣлать. Ступай, Тэви, приведи ее. Тэви поворачивается и хочетъ итти. Только не пропадай тамъ очень ужъ долго. Наши натянутыя отношенія съ Рамсденомъ сдѣлаетъ Ожиданіе не особенно пріятнымъ. Рамсденъ кусаетъ губы, но ничего не отвѣчаетъ.
   Октавій. Не сердитесь на него, мистеръ Рамсденъ. Онъ шутитъ. Уходитъ.
   Рамсденъ отчеканиваетъ каждое слово. Мистеръ Таннеръ, болѣе безстыднаго человѣка я еще никогда не встрѣчалъ.
   Таннеръ. Знаю, Рамсденъ.И все-таки, представьте, никакъ не могу совсѣмъ одолѣть чувства стыда. Мы живемъ въ атмосферѣ, насквозь пропитанной этимъ чувствомъ стыда. Стыдимся всего, что намъ приходится дѣлать каждый часъ. Стыдимся самихъ себя, своихъ родственниковъ, своихъ средствъ, своихъ выраженій, своихъ мнѣній, своего опыта совершенно такъ же, какъ стыдимся своей наготы, господи, да мы стыдимся, Рамсденъ, ходить пѣшкомъ,.стыдимся ѣздить въ омнибусѣ стыдимся нанять извозчика и не имѣть своего экипажа, стыдимся, что у насъ одна лошадь, а не двѣ, что нѣтъ у насъ кучера и лакея. И чѣмъ больше человѣкъ стыдится, тѣмъ больше ему почета. Вы, напримѣръ, стыдитесь купить мою книгу, стыдитесь ее прочесть, единственно, чего вы не стыдитесь, это -- осуждать меня за ея содержаніе, котораго не знаете; и даже это доказываетъ только, что вы стыдитесь имѣть мнѣнія, расходящіяся съ общественными. Обратите вы вниманіе, какое я произвожу впечатлѣніе лишь оттого, что фея не положила мнѣ въ колыбель дара стыда. У меня всѣ добродѣтели, какія только могутъ быть у человѣка,, нѣтъ лишь......
   Рамсденъ. Весьма радъ, что вы такого лестнаго о себѣ мнѣнія.
   Таннеръ. Этимъ вы хотите только сказать, что я долженъ бы стыдиться говорить о своихъ достоинствахъ. Вы прекрасно знаете, что я -- совершенно такой же хорошій и почтенный гражданинъ, какъ и вы. Какъ человѣкъ, я совершенно такъ же, какъ и вы, достоинъ довѣрія, а въ смыслѣ политическомъ и моральномъ я даже ушелъ далеко впередъ.
   Рamсденъ пораженъ въ самое чувствительное мѣсто. Неправда, отрицаю это. Ни вамъ, ни кому другому не позволю я относиться ко мнѣ такъ, точно я -- лишь одинъ изъ британской толпы. Я ненавижу ея предразсудки, я презираю ея черствую узость. Я требую свободы мысли. Вы разыгрываете передового человѣка. Позвольте вамъ сказать, что я былъ уже передовымъ человѣкомъ, когда васъ еще на свѣтѣ-то не было.
   Таннеръ. Я зналъ, что это было очень давно.
   Рамсденъ. И всегда мыслилъ прогрессивно. Вы не можете доказать, что я когда-нибудь опускалъ знамя Съ каждымъ днемъ иду я все впередъ.
   Таннеръ. По пути лѣтъ, Полоній.
   Рамсденъ. Полоній. А вы, очевидно, Гамлетъ.
   Таннеръ. Нѣтъ, я только безстыднѣйшій человѣкъ, какого вы встрѣчали. И потому произвожу на васъ впечатлѣніе глубоко испорченной натуры. Но прежде чѣмъ сказать мнѣ свое мнѣніе обо мнѣ, раньше спросите себя, только совсѣмъ честно, въ чемъ можете вы со спокойной совѣстью упрекнуть меня. Кто я? Воръ? Лжецъ? Мошенникъ? Клятвопреступникъ? Обжора? Пьяница? Ни одно изъ этихъ опредѣленій не идетъ ко мнѣ. И вамъ придется вернуться все къ тому же, къ тому, что мало во мнѣ чувства стыда. Съ этимъ я согласенъ. И даже поздравляю себя съ этимъ, потому что, если бы я стыдился самого себя, я представлялъ бы изъ себя такую же глупую фигуру, какъ и каждый изъ васъ. Поупражняйтесь немного, Рамсденъ, въ безстыдствѣ,-- и изъ васъ выйдетъ настоящій человѣкъ, вполнѣ стоящій вниманія.
   Рамсденъ. У меня нѣтъ никакого...
   Таннеръ. У васъ нѣтъ никакого желанія быть такимъ человѣкомъ. И благослови васъ Господь! Я былъ такъ же увѣренъ, что услышу именно такой отвѣтъ, какъ увѣренъ, что изъ автомата выпадетъ коробка спичекъ, когда я опущу въ отверстіе монету. Вы не могли бы отвѣтить что-нибудь другое,-- васъ остановилъ бы стыдъ.
   Рамсденъ собирается уже съ силами, чтобы дать уничтожающій отвѣтъ; на отвѣтъ такъ и пропалъ; какъ разъ въ этотъ мигъ возвращается Октавій съ миссъ Аннъ Уайтфильдъ и ея матерью. Рамсденъ вскакиваетъ и спѣшитъ къ дверямъ, имъ навстрѣчу. Красива Аннъ или нѣтъ? Это зависитъ отъ вкуса, пожалуй -- еще больше отъ возраста и пола того, кто судитъ. Для Октавія она -- очаровательнопрекрасна, въ ея присутствіи весь міръ преображается, и тѣсныя границы личнаго сознанія вдругъ безгранично расширяются таинственнымъ воспоминаніемъ о всей жизни человѣчества отъ его возникновенія на востокѣ и даже отъ временъ рая. Для Октавія Аннъ -- олицетвореніе романтическаго, внутренній смыслъ безсмысленнаго прозрѣніе очей его, освобожденіе его души, разрѣшеніе отъ оковъ мѣста, времени, обстоятельствъ, превращеніе его крови въ бурные потоки изначальнаго жизненнаго элексира, откровеніе всѣхъ тайнъ и освященіе всѣхъ догматовъ.
   Для своей матери она, выражаясь помягче,-- ничего подобнаго. Это вовсе еще не значитъ, что восхищеніе Октавія -- смѣшно или глупо. Аннъ высокаго роста, отлично воспитана, граціозна, изящна, съ прелестными глазами и волосами. Къ тому же она одѣта въ траурное платье изъ чернаго и лиловаго шелка, что дѣлаетъ честь ея покойному отцу и вмѣстѣ свидѣтельствуетъ о традиціи ихъ семьи мужественно не считаться со старыми обычаями.
   Однако, всего атогэ недостаточно, чтобы объяснить производимое Аннъ очарованіе. Вздерните ея носъ, удлините глаза, замѣните черное съ лиловымъ платье фартукомъ,-- и все-таки Аннъ очаровывала бы мужчинъ, заставляла бы ихъ грезить о себѣ. Жизненная сила такое же обычное явленіе, какъ самъ человѣкъ; но и человѣкъ подымется иногда до генія, а Аннъ -- геній жизненности. Она отнюдь нсъезр мѣрно чувственная натура. Она -- вполнѣ порядочная, въ совершенствѣ владѣющая собой женщина -- и именно такое производитъ впечатлѣніе, хотя она держится очень по-современному, свободно и смѣло, Какъ человѣкъ, она внушаетъ довѣріе, какъ женщина -- скорѣе страхъ. Она не сдѣлаетъ ничего, чего не хочетъ, и сдѣлаетъ все, чего хочетъ, и будетъ обращать вниманіе на людей и на то, что почитается правильнымъ, лишь постольку, поскольку это безусловно необходимо. Коротко говоря, она -- то, что болѣе слабыя представительницы ея же пола иногда зовутъ кошачьей натурой.
   Ничего не можетъ быть скромнѣе того, какъ она вошла въ комнату и поцѣловала Рамсдена. Покойный мистеръ Уайтфильдъ остался бы на томъ свѣтѣ очень доволенъ, если бы могъ видѣть вытянувшіяся лица мужчинъ -- за исключеніемъ Таннера, который нервно возбужденъ -- безмолвныя рукопожатія, передвиганіе стульевъ, въ которомъ было столько сочувствія, всхлипыванія вдовы и влажные глаза дочери; отъ полноты чувствъ она не въ силахъ говорить. Рамсденъ и Октавій берутъ по стулу отъ стѣны и подаютъ дамамъ, но Аннъ подходитъ къ Таннеру и садится на его стулъ, который онъ ей уступаетъ рѣзкимъ движеніемъ; онъ разряжаетъ свое возбужденіе, сѣвъ съ дѣланною небрежностью на край стола. Октавій подвигаетъ стулъ миссисъ Уайтфильдъ и самъ садится на свободный стулъ, который Рамсденъ поставилъ какъ разъ у бюста Герберта Спенсера. Къ слову сказать, миссисъ Уайтфильдъ -- маленькая женщина съ плоскими выцвѣтшими волосами, похожими на солому. У нея -- выраженіе смущеннаго лукавства, въ голосѣ -- протестующія ноты и вообще такой видъ, точно она кого-то болѣе крупнаго толкаетъ локтемъ. Въ ней чувствуется одна изъ тѣхъ женщинъ, которымъ всегда кажется, что къ нимъ относятся пренебрежительно, не цѣнятъ, и которыя не умѣютъ заставить относиться къ себѣ иначе, но и не желаютъ ни за что помириться съ своей долей, Октавій относится къ ней съ изысканной внимательностью, почти рыцарской почтительностью, даже въ тѣ минуты, когда его душа полна Аннъ.
   Рамсденъ торжественно подходитъ къ своему предсѣдательскому мѣсту у письменнаго стола, не обращая вниманія на Таннера, и открываетъ засѣданіе.
   Рамсденъ. Мнѣ безконечно жаль, милая Аннъ, что я въ столь скорбныя минуты вынужденъ утомлять тебя дѣловымъ разговоромъ. Но завѣщаніе твоего бѣднаго почившаго отца выдвинуло одинъ очень серьезный вопросъ. Тебѣ, конечно, извѣстно содержаніе завѣщанія?
   Аннъ отвѣчаетъ утвердительнымъ кивкомъ головы; она слишкомъ взволнована, чтобы говорить. Долженъ признаться, я весьма изумленъ, что вашимъ попечителемъ, твоимъ и Родъ, назначенъ вмѣстѣ со мною мистеръ Таннеръ. Пауза. У всѣхъ очень смущенный видъ, но никто ничего не можетъ сказать. Рамсденъ, слегка задѣтый этимъ молчаніемъ, продолжаетъ. Не знаю, могу ли я при такихъ условіяхъ принять на себя возлагаемую на меня завѣщаніемъ обязанность. У мистера Таннера, конечно, также есть нѣкоторыя возраженія, но я никакъ не могу его понять. Конечно, онъ будетъ говорить за себя самъ. Но въ одномъ пунктѣ оба мы согласны, а именно: мы не можемъ принять никакого рѣшенія, не зная твоего мнѣнія. Боюсь, намъ придется предоставить тебѣ выбирать между много и мистеромъ Таннеромъ, такъ какъ очень сомнѣваюсь, чтобы было возможно соглашеніе между нами обоими.
   Аннъ глубокимъ мелодическимъ голосомъ. Мама...
   Мис. Уайтфильдъ быстро. Прошу тебя, Аннъ, меня оставитъ. Въ этомъ вопросѣ у меня нѣтъ никакого мнѣнія, да если бы и было, на него по всѣмъ вѣроятіямъ не обратили бы никакого вниманія. Я согласна со всѣмъ, что рѣшите вы трое.
   Таннеръ поворачиваетъ голову и пристально смотритъ на Рамсдена.
   Аннъ, не обращая вниманія на тонъ матери, продолжаетъ тѣмъ же нѣжнымъ голосомъ. Мама знаетъ, что она не на столько сильный человѣкъ, чтобы самой нести всю отвѣтственность за меня и за Родъ. Ей нуженъ совѣтчикъ и помощникъ. Родъ необходимъ попечитель; я, правда, старше его, но я думаю, нельзя молодую дѣвушку предоставлять всецѣло самой себѣ. Надѣюсь, дѣдушка вы согласны со мной?
   Таннеръ вскочилъ. Дѣдушка!.. Ужъ не собираетесь ли вы звать своихъ попечителей старичками?
   Аннъ. Успокойтесь, Жакъ, Мистеръ Рамсденъ всегда былъ для меня дѣдушкой Ребукомъ. Я -- Аннъ дѣдушки, а онъ дѣдушка Аннъ. Я стала называть его такъ, какъ только научилась говорить.
   Раы е динъ саркастически. Надѣюсь, вы удовлетворены, мистеръ Танеръ. Продолжай, Аннъ. Да, я совершенно съ тобой согласенъ.
   Аннъ. Хорошо,-- но разъ я должна имѣть попечителя, какъ же я могу отстранить того, кого мнѣ выбралъ мой дорогой отецъ.
   Рамсденъ кусаетъ губы. Значитъ ты согласна съ выборомъ твоего отца?
   Аннъ. Я не могу ни соглашаться, ни не соглашаться. Я могу лишь подчиняться. Отецъ любилъ меня и зналъ лучше меня, что для меня полезно.
   Рамсденъ. Конечно, Аннъ, я вполнѣ понимаю твои чувства. Ничего иного я и не могъ бы ждать отъ тебя, и такія чувства дѣлаютъ тебѣ честь. Но этимъ не разрѣшается вопросъ. Представь себѣ такой случай. Ты вдругъ узнаешь, что я совершилъ какой-нибудь позорный поступокъ, что я совсѣмъ не такой человѣкъ, за кого меня считалъ твой покойный отецъ. Неужели ты и въ такомъ случаѣ считала бы, что я все-таки непремѣнно долженъ быть попечителемъ Рода?
   Аннъ. Не могу себѣ представить, чтобы ты, дѣдушка, могъ сдѣлать что-нибудь позорное.
   Таннеръ Рамсдену. Дѣдушка, вы же никогда ничего подобнаго и не сдѣлали?
   Рамсденъ раздраженно. Никогда, сэръ!
   Мис. Уайтфильдъ нѣжно. Такъ зачѣмъ же намъ и говорить объ этомъ?
   Аннъ. Видите, дѣдушка, мама не хочетъ, чтобы я допускала что-либо подобное.
   Рамсденъ въ замѣшательствѣ. Обѣ вы такъ переполнены нѣжнымъ чувствомъ, что очень трудно со всею откровенностью представить вамъ истинное положеніе вещей.
   Таннеръ. И не дѣлайте этого, други мои, лучше не представляйте положенія со всею откровенностью.
   Рамсденъ съ досадою. Въ такомъ случаѣ пожалуйста сдѣлайте это вы.
   Таннеръ. Хорошо. Аннъ! Рамсденъ полагаетъ, что я не гожусь вамъ въ попечители. И я совершенно съ нимъ согласенъ. Онъ полагаетъ, далѣе, что вашъ отецъ не оказалъ бы мнѣ такого довѣрія, если бы прочелъ мою книгу. Эта книга и есть тотъ позорный поступокъ, на который только что намекалъ Рамсденъ. И онъ считаетъ, что вашъ долгъ по отношенію къ Роду -- просить Рамсдена принять попечительство, а мнѣ дать отставку. Скажите лишь слово, и я съ благодарностью откажусь.
   Аннъ. Я вѣдь не читала вашей книги, Жакъ.
   Таннеръ ищетъ въ корзинѣ, вытаскиваетъ оттуда книгу и подаетъ ей. Въ такомъ случаѣ сейчасъ же прочтите и рѣшайте.
   Рамсденъ возбужденно. Если я долженъ остаться твоимъ попечителемъ, я запрещаю тебѣ, Аннъ, читать эту книгу. Ударяетъ по столу кулакомъ и встаетъ.
   Аннъ. Я, конечно, не стану ее читать, разъ вы не желаете. Кладетъ книгу на столъ.
   Таннеръ. Одинъ изъ вашихъ попечителей запрещаетъ вамъ читать книгу другого вашего попечителя,-- какъ же намъ тогда быть? Ну, представьте вы себѣ, что я приказываю вамъ прочитать ее? Какъ же вамъ тогда поступить?
   Аннъ любезно. Убѣждена, что никогда вы, Жакъ, сознательно не поставите меня въ такое положеніе передъ такой дилеммой.
   Рамсденъ раздраженно. Да, да, Аннъ, конечно, все это такъ, само собой разумѣется. Но все-таки ты должна рѣшить, Мы стоимъ передъ столь же большой дилеммой, какъ и ты.
   Аннъ. Чувствую, что я слишкомъ молода, слишкомъ неопытна, чтобы рѣшать. Для меня священна воля моего отца.
   Мис. Уайтфильдъ. Разъ вы, двое мужчинъ, никакъ не можете притти къ соглашенію, то какъ же вы хотите взвалить отвѣтственность на Аннъ. Я должна сказать,-- это слишкомъ. Впрочемъ, люди всегда хотятъ взвалить отвѣтственность на другихъ.
   Рамсденъ. Къ сожалѣнію, миссисъ Уайтфильдъ, это не такъ.
   Аннъ патетично. Значитъ, дѣдушка, ты отказываешься быть моимъ попечителемъ?
   Рамсденъ. Никогда ничего подобнаго я не говорилъ. Я только рѣшительно противъ того, чтобы быть попечителемъ вмѣстѣ съ мистеромъ Таннеромъ. Вотъ и все.
   Мис. Уайтфильдъ. Но почему? Что же можно сказать противъ бѣднаго Жака?
   Таннеръ. Видите ли, мои взгляды кажутся ему слишкомъ передовыми.
   Рамсденъ яростно. Они вовсе не передовые, я утверждаю это.
   Аннъ. Разумѣется, нѣтъ. Какіе пустяки! Развѣ можно быть болѣе передовымъ человѣкомъ, чѣмъ дѣдушка! Убѣждена, что всѣ эти затрудненія создалъ самъ Жакъ. Ну же. Жакъ, будьте ко мнѣ добрѣе, у меня такое горе. Вѣдь вы не станете отказываться быть моимъ попечителемъ? Правда -- нѣтъ?
   Таннеръ угрюмо. Нѣтъ. Пусть будетъ, что будетъ. Долженъ подчиниться. Отворачивается къ шкафу съ книгами и стоитъ танъ, сердито разглядывая корешки книгъ.
   Аннъ встаетъ и съ сдержаннымъ, но все же прорывающимся восторгомъ говоритъ. Въ такомъ случаѣ всѣ мы согласны, и воля моего дорогого отца будетъ исполнена. Вы представить себѣ не можете, какая это радость для меня и для моей матери! Подходитъ къ Рамсдену и жметъ ему обѣ руки. И будетъ у меня мой дѣдушка и будетъ онъ мнѣ помогать, совѣтовать. Бросаетъ взглядъ въ сторону Таннера. И Жакъ также, сокрушитель гигантовъ. Идетъ, проходя мимо матери, къ Октавію. И неразлучный другъ Жака, Рики-Тики-Тэви. Тотъ краснѣетъ; видъ у него -- невыразимо глупый.
   Мис. Уайтфильдъ встаетъ и расправляетъ свое вдовье платье. Теперь, мистеръ Рамсденъ, вы, какъ попечитель Аннъ, должны поговорить объ ея привычкѣ давать всѣмъ прозвища. И какъ они только выносятъ! Идетъ къ двери.
   Аннъ. Какъ ты можешь такъ говорить, мама? Не можетъ быть, чтобы ты была права. Неужели я была дерзка? Обращается къ Октавію; тотъ сидитъ верхомъ на стулѣ, положивъ локти на спинку. Она кладетъ руки ему на лобъ и вдругъ поднимаетъ ему лицо. Хотите вы, чтобы я обращалась съ вами, какъ со взрослымъ? Называла васъ мистеръ Робинзонъ?
   Октавій серіозно. О, пожалуйста, зовите меня Рики-Тики-Тэви, прошу васъ. "Мистеръ Робинзонъ" -- я это принялъ бы за грубое оскорбленіе. Аннъ смѣется и треплетъ его по щекѣ, затѣмъ опять подходитъ къ Рамсдену.
   Аннъ. Знаете, я и въ самомъ дѣлѣ начинаю думать, что "дѣдушка" -- это немножко безцеремонно. Но никогда мнѣ и въ голову не могло притти, что это можетъ васъ обидѣть.
   Рамсденъ брюзгливо, ласково поглаживая ее по плечу. Какія глупости, милая Аннъ! Настаиваю на "дѣдушкѣ". И откликаться не стану ни на какое другое имя.
   Аннъ презрительно. Всѣ вы такъ балуете меня, всѣ, кромѣ Жака.
   Таннеръ черезъ плечо, стоя у книжнаго шкафа. По-моему меня вамъ бы слѣдовало называть "мистеръ Таннеръ".
   Аннъ любезно. Нѣтъ, Жакъ, вы не думаете этого. И вообще говорите вы все это только для того, чтобы позлить. Тотъ, кто васъ знаетъ, не обращаетъ на это вниманія. Но, если вамъ угодно, я буду васъ звать по имени вашего прославленнаго предка -- "Донъ-Жуанъ".
   Рамсденъ. Донъ-Жуаномъ!
   Аннъ невинно. Развѣ это дурно? Я и не знала! Въ такомъ случаѣ, конечно, не стану. Разрѣшите называть васъ "Жакомъ", пока я не придумаю чего-нибудь? Можно?
   Таннеръ. Ахъ, ради Бога, не старайтесь придумывать! Покоряюсь, согласенъ на Жака. Вотъ какъ кончается моя первая и послѣдняя попытка поддержать свой авторитетъ.
   Аннъ. Видишь, мама, имъ всѣмъ очень нравятся ихъ прозвища.
   Мис. Уайтфильдъ. Ты могла бы воздержаться отъ нихъ хоть на время траура.
   Аннъ съ укоромъ, задѣтая за живое. О, Зачѣмъ ТЫ мнѣ напоминаешь, мама? Поспѣшно уходитъ, чтобы скрыть волненіе.
   Мис. Уайтфильдъ. Ну, конечно, я же виновата... Какъ всегда... Идетъ за Аннъ.
   Таннеръ. Отходитъ отъ книжнаго шкафа и подходитъ къ Рамсдену. Итакъ, мы разбиты...
   Рамсденъ. Странная женщина. Идетъ за миссисъ Уайтфипьдъ.
   Таннеръ, оставшись вдвоемъ съ Октавіемъ, странно смотритъ на него. Тэви, хочешь ты быть чѣмъ-нибудь и въ жизни занять какое-нибудь положеніе?
   Октавій. Да, я хочу быть поэтомъ. Хотѣлъ бы написать большую вещь.
   Таннеръ. И чтобы героиней ея была Аннъ?
   Октавій. Да, признаюсь.
   Таннеръ. Будь остороженъ, Октавій. Поэма съ Аннъ въ качествѣ героини -- это еще не бѣда. Но если ты не будешь остороженъ, смотри, она женитъ тебя на себѣ.
   Октавій со вэпохомъ. Ахъ, нѣтъ, Жакъ, такого счастія не можетъ быть.
   Таннеръ. Слушай! Г олова твоя -- въ пасти у львицы; она уже наполовину проглотила тебя и съѣстъ въ три глотка: Рики -- разъ, Тики -- два, Тэви -- три. И конецъ, нѣтъ тебя.
   Октавій. Она со всѣми одинакова, Жакъ. Ты знаешь ее.
   Таннеръ. Да, каждому она разбиваетъ голову своими лапами. Но вопросъ въ томъ, кого изъ насъ она сожретъ. По-моему, она собирается сожрать тебя.
   Октавій встаетъ, возмущенный. Ужасно слышать, что такъ говорятъ о ней, когда она тамъ наверху и оплакиваетъ своего отца. Но я такъ хочу, чтобы она "сожрала" меня, какъ ты говоришь, что могу вынести даже твои грубости. Онѣ все-таки подаютъ мнѣ надежду.
   Таннеръ. Да вѣдь въ томъ, Тэви, и состоитъ демонизмъ прелести женщины, что мы сами жаждемъ собственной гибели.
   Октавій. Это -- не гибель, это -- достиженіе цѣли.
   Таннеръ. Да -- цѣли Аннъ. И эта цѣль -- не тво счастіе, даже не ея счастье, а воля природы. Сила жизни въ женщинѣ -- слѣпое стремленіе къ размноженію. Ему приноситъ она въ жертву самое себя. Такъ задумается ли она принести въ жертву тебя?
   Октавій. Вотъ именно потому, что женщина приноситъ въ жертву самое себя, не будетъ она жертвовать тѣми, кого она любитъ.
   Таннеръ. Глубочайшее изъ всѣхъ заблужденій, Тэви. Именно жертвующая собой женщина совершенно спокойно приноситъ въ жертву другихъ. Женщины -- эгоистки и потому въ мелочахъ добры. Но у нихъ есть цѣль, и эта цѣль -- не ихъ личная, но цѣль всего міра1 и для нихъ мужчина лишь средство къ этой цѣли.
   Октавій. Нѣтъ, ты не правъ, Жакъ. Онѣ окружаютъ насъ нѣжными заботами.
   Tаннеръ. Да, какъ солдатъ свое ружье, или музыкантъ свой инструментъ. Но позволяютъ ли онѣ намъ добиваться какой-нибудь нашей личной цѣли? Можетъ ли вырваться отъ женщины и сильнѣйшій мужчина, разъ она завладѣла имъ? Женщины дрожатъ, когда намъ грозитъ опасность, и плачутъ, когда мы умираемъ; на эти слезы -- не о насъ, не о потерянномъ отцѣ, но о разбитой возможности родить сына. Онѣ упрекаютъ насъ, что мы смотримъ на нихъ лишь какъ на средство нашего наслажденія. Но развѣ слабая и преходящая страсть, эгоистическое наслажденіе мужчины можетъ хотя приблизительно такъ подчинять женщину, какъ воплощенная въ женщинѣ единственная цѣль природы способна поработить мужчину?
   Октавій. Что жъ изъ этого, разъ это рабство дѣлаетъ насъ счастливыми?
   Таннеръ. Конечно, ничего, разъ у кого-нибудь нѣтъ никакой цѣли, и, онъ, какъ и большинство мужчинъ, зарабатываетъ свой хлѣбъ. Но ты, Тэви -- художникъ, есть, значитъ, у тебя своя такая же всепоглощающая и безсовѣстная цѣль, какъ и та, что владѣетъ женщиной такая же безпощадная, все себѣ подчиняющая.
   Октавій. Отнюдь не безпощадная цѣль.
   Таннеръ. Совершенно безпощадная. Истинный художникъ скорѣе заставитъ жену голодать, позволитъ. дѣтямъ ходить босыми и старухѣ-матери биться изъ-за куска, но не будетъ работать ни для чего, кромѣ своего искусства.
   По отношенію къ женщинамъ онъ -- то вивисекторъ, то вампиръ. Онъ вступаетъ съ ними въ близкія отношенія, чтобы изучать ихъ, чтобы сорвать съ лица маску условности и проникнуть въ ихъ самыя глубокія, сокровеннѣйшія тайны, потому что онъ знаетъ, что онѣ умѣютъ пробуждать его глубочайшую творческую энергію, высвобождать его изъ плѣна его холоднаго разума, наполняютъ его грезами,-- умѣютъ, какъ онъ говоритъ, вдохновлять его. Онъ убѣждаетъ женщинъ, что все дѣлаетъ только ради нихъ, но на самомъ дѣлѣ желаетъ, чтобы онѣ работали для его цѣлей. Онъ воруетъ у своей матери молоко и превращаетъ его въ типографскую краску, чтобы съ ея помощью осмѣять мать и воспѣть хвалу идеальнымъ женскимъ образамъ. Онъ обѣщаетъ избавить женщину отъ всѣхъ страданій дѣторожденія, чтобы ему были отданы вся нѣжность и всѣ заботы, которыя по праву принадлежатъ ребенку. Съ тѣхъ самыхъ поръ, какъ существуетъ бракъ, большой художникъ всегда считался плохимъ мужемъ. Но онъ хуже того: онъ похищаетъ дѣтей, онъ высасываетъ кровь, онъ -- лицемѣръ и лжецъ. Пусть гибнетъ человѣчество, пусть увядаютъ тысячи женщинъ, если толь ко благодаря этой жертвѣ онъ лучше сыграетъ Гамлета, напишетъ болѣе красивую картину, создастъ болѣе сильную поэму, болѣе значительную пьесу, болѣе глубокую философскую систему! Потому что, замѣть это Тэви, задача художника -- показать, каковы мы въ дѣйствительности Вся наша духовная жизнь лишь въ по знаніи насъ самихъ. И тотъ, кто прибавляетъ хотя бы одну іоту къ этому познанію, творитъ новую науку! Это такъ же вѣрно, какъ то, что женщина творитъ новую духовную жизнь. Въ этой-то творческой страсти онъ столь же грубъ, какъ женщина, столь же опасенъ ей, какъ она -- ему, и столь же страшно очарователенъ. Нѣтъ борьбы, которая бы была такъ богата предательствами и такъ бѣдна пощадою, какъ борьба между мужчиною-художникомъ и женщиною-матерью. Кто изъ нихъ уничтожитъ другого? Вотъ великій вопросъ. И вопросъ тѣмъ болѣе страшный, что эти ожесточенные противники будто бы любятъ другъ друга. Такъ по крайней мѣрѣ увѣряетъ романтикъ.
   Октавій. Да если бы даже все это было и такъ -- и то бы я ни на секунду не согласился съ этимъ! Вѣдь самыя благородныя наши свойства родятся именно изъ смертельной борьбы.
   Таннеръ. Вспомни объ этомъ, когда встрѣтишься съ медвѣдемъ или съ бенгальскимъ тигромъ.
   Октавій. Я говорю про то, когда тутъ участвуетъ любовь.
   Таннеръ. О, и тигръ будетъ тебя любить! Нѣтъ больше любви, чѣмъ любовь къ пищѣ. По-моему Аннъ любитъ тебя совершенно такъ же. Она вотъ тутъ трепала тебя по щекѣ такъ, точно ты -- очень вкусная котлетка.
   Октавій. Знаешь, Жакъ, мнѣ бы слѣдовало бѣжать отъ тебя. Но я разъ навсегда рѣшилъ не обращать вниманія. на твои слова. У тебя бываютъ иногда возмутительные взгляды!
   Рамсденъ возвращается съ Аннъ. Они быстро входятъ. Прежнее выраженіе мягкой печали замѣнилось въ лицѣ Аннъ тревогою; лицо Рамсдена выдаетъ негодованіе. Онъ подходитъ къ Таннеру и Октавію и хочетъ заговорить съ послѣднимъ по взглядываетъ на Таннера и сдерживается,
   Рамсденъ. Я недумалъ, мистеръ Таннеръ, что еще застану васъ здѣсь.
   Таннеръ. Я мѣшаю? Въ такомъ случаѣ -- доброе утро, попечитель. Идетъ къ двери.
   Аннъ. Постойте, Жакъ. Дѣдушка, онъ же долженъ рано или поздно узнать.
   Рамсденъ. Октавій, я долженъ передать вамъ одно очень серьезное извѣстіе. Оно -- совершенно частнаго и весьма деликатнаго свойства,-- и долженъ съ огорченіемъ добавить, очень прискорбно. Желаете вы, чтобы мистеръ Таннеръ присутствовалъ при нашемъ разговорѣ.
   Октавій, поблѣднѣвъ. У меня нѣтъ секретовъ отъ Жака.
   Рамсденъ. Но я долженъ васъ предупредить: это касается вашей сестры, и то, что я вамъ скажу -- ужасно.
   Октавій. Віолетта? Что съ ней? Что случилось? Она умерла?...
   Рамсденъ. Не знаю, можетъ быть то, что случилось еще хуже смерти.
   Октавій. Она тяжело ранена? Несчастіе какое-нибудь?
   Рамсденъ. Нѣтъ, нѣтъ, совсѣмъ другое.
   Таннеръ. Аннъ, будьте же вы добры, не томите и скажите прямо, что случилось?
   Аннъ почти шопотомъ. Не могу! Віолетта сдѣлала что-то ужасное. И намъ придется удалить ее... Подходитъ къ письменному столу, садится на мѣсто Рамсдена и предоставляетъ мужчинамъ переговорить о случившемуся.
   Октавій. Такъ это правда, мистеръ Рамсденъ?
   Рамсденъ. Да. Октавій падаетъ какъ подкошенный на стулъ Боюсь, что одно несомнѣнно: Віолетта не была, какъ всѣ мы думали, эти три недѣли съ Пэрри Уайтфильдъ въ Чэстбурнѣ. Вчера она между прочимъ была у одного врача, и на пальцѣ у нея было, обручальное кольцо. Ее тамъ случайно встрѣтила миссисъ Пэрри Уайтфильдъ, и такъ все это стало извѣстно.
   Октавій встаетъ, сжавъ кулаки. Кто этотъ негодяй? Аннъ. Она отказывается назвать его.
   Октавій снова падаетъ на стулъ. Какая ужасная катастрофа!
   Таннеръ съ злымъ сарказмомъ О, страшная! Уничтожающая! Хуже чѣмъ смерть, какъ сказалъ Рамсденъ. Подходитъ къ Октавію. Чего бы только ты не далъ, Тэви, чтобы вмѣсто случившагося было какое-нибудь тамъ крушеніе поѣзда, при которомъ Віолетта переломала бы себѣ всѣ руки и ноги, или тамъ еще что-нибудь въ этомъ родѣ почтенное и заслуживающее сочувствія!
   Октавій. Не надо быть жестокимъ, Жакъ! Не надо издѣваться,
   Таннеръ. Издѣваться! Да о чемъ ты плачешь? Была дѣвушка, про которую мы всѣ думали, что она рисуетъ плохія акварельки, плохо играетъ Грига и Брамса, ѣздитъ по концертамъ и пикникамъ и такъ растрачиваетъ свою жизнь и свои деньги. И вдругъ мы узнаемъ, что отъ этихъ глупостей она поднялась до выполненія высшей своей цѣли и высшаго своего назначенія -- до размноженія, до увеличенія жизни на землѣ. И вмѣсто того, чтобы восхищаться ея смѣлостью, вмѣсто того, чтобы радоваться, что заговорилъ въ ней голосъ природы, вмѣсто того, чтобы увѣнчать торжествующую женственность и воскликнуть: "Родилось дитя! Дарованъ намъ сынъ!" -- вмѣсто этого всѣ вы, которые такъ бодро несли печаль по умершимъ, стоите съ вытянувшимися лицами, опустили отъ стыда глаза, точно эта дѣвушка совершила позорнѣйшее преступленіе.
   Рамсденъ внѣ себя отъ ярости. Я не позволю, чтобы въ моемъ домѣ проповѣдывали такое безстыдство! Ударяетъ кулакомъ по столу.
   Таннеръ. Послушайте, вы! Если вы еще разъ оскорбите меня, я въ самомъ дѣлѣ уйду изъ вашего дома. Аннъ, гдѣ сейчасъ Віолетта?
   Аннъ. На что вамъ? Вы хотите итти къ ней?
   Таннеръ. Конечно, хочу итти къ ней. Ей нужна помощь, ей нужны деньги, нужно вниманіе къ ней и къ ея ребенку! А такъ какъ, по всей видимости, отъ васъ ей этого не дождаться, то пусть получитъ отъ меня Гдѣ она?
   Аннъ. Не надо быть упрямымъ, Жакъ. Она наверху
   Таннеръ. Какъ! Подъ благочестивою кровлей Рамсдена? Такъ бѣгите же, Рамсденъ, исполните свой жалкій долгъ -- вышвырните ее на улицу. Защитите порогъ вашъ отъ этой заразы. Поддержите чистоту вашего англійскаго домашняго очага. Я сейчасъ схожу за экипажемъ.
   Аннъ. Нѣтъ, этого вы не сдѣлаете!
   Октавій встаетъ, говоритъ со скорбью. Я увезу ее, мистеръ Рамсденъ. Она не имѣла никакого права пріѣзжать въ вашъ домъ.
   Рамсденъ раздраженно. Но я самъ хочу помочь ей. Обращается къ Таннеру. Какъ вы смѣли приписывать мнѣ такія неблагородныя намѣренія? Я самымъ энергичнымъ образомъ протестую. Я готовъ отдать свой послѣдній пенни, лишь бы избавить Віолетту отъ необходимости обращаться за помощью къ вамъ!
   Таннеръ, смягчившись. Въ такомъ случаѣ все устраивается наилучшимъ образомъ. Вы въ данномъ случаѣ не собираетесь поступать согласно вашимъ принципамъ. Значитъ, рѣшено: всѣ мы поддержимъ Віолетту.
   Октавій. Но кто же тотъ человѣкъ? Онъ можетъ все поправить: пусть женится на ней. И онъ долженъ это сдѣлать, иначе ему придется имѣть дѣло со мной.
   Рамсденъ. Да, долженъ это сдѣлать. Ты говоришь теперь, Октавій, какъ настоящій мужчина.
   Таннеръ. Значитъ, ты уже не считаешь его негодяемъ?
   Октавій. Не считаю негодяемъ? Онъ безсердечный негодяй!
   Рамсденъ. Мерзавецъ! Прости, Аннъ, что я такъ выражаюсь. Подлецъ!
   Таннеръ. Значитъ, мы должны выдать твою сестру, чтобы сдѣлать ее лучше, за мерзавца, за подлеца? Честное слово, всѣ вы, кажется, съ ума сошли!
   Аннъ. Не говорите глупостей! Какъ! Конечно, Тэви, вы совершенно правы; но вѣдь мы не знаемъ, кто онъ. Віолетта отказывается сказать намъ.
   Таннеръ. Господи, да какое намъ дѣло, кто онъ! Онъ свое сдѣлалъ, теперь Віолетта должна сдѣлать свое.
   Рамсденъ при себя. Нелѣпость! Безуміе! Въ нашей средѣ есть негодяй, развратникъ, подлецъ, хуже, чѣмъ убійца,-- и мы даже не должны знать -- кто это? И, не зная его имени, можетъ быть, будемъ пожимать ему руку, принимать его у себя, довѣрять ему своихъ дочерей, ему... ему...
   Аннъ. Не говорите, дѣдушка, такъ громко. Во всякомъ случаѣ все это страшно непріятно, съ этимъ всѣ должны согласиться. А если Віолетта такъ и не захочетъ сказать намъ, кто онъ. Что можемъ мы тогда сдѣлать? Ничего, прямо-таки -- ничего.
   Рамсденъ. Гм!.. Я не такъ въ этомъ увѣренъ. Кто-то оказывалъ ей особое вниманіе,-- и мы легко узнаемъ, кто. Если есть среди насъ человѣкъ, полная безпринципность и безнравственность котораго внѣ сомнѣній, то это...
   Tаннеръ. Ага!
   Рамсденъ, повышая голосъ. Да-съ, сэръ, дасъ! Повторяю, если есть среди насъ человѣкъ, чья безпринципность и безнравственность -- внѣ сомнѣній..
   Таннеръ. Или человѣкъ со всѣмъ извѣстнымъ недостаткомъ самообладанія...
   Рамсденъ гнѣвно. Не собираетесь ли вы намекнуть, что я способенъ на такого рода позорны# поступокъ?
   Таннеръ. Милый мой Рамсденъ, на такой поступокъ способенъ каждый мужчина. Аннъ подъ сильнымъ впечатлѣніемъ уходитъ; дверь за собой не затворяетъ. Подозрѣніе, которое вы только что бросили мнѣ въ лицо,-- да, отъ него никто не защищенъ. Оно такъ же пятнаетъ плащъ судьи и мантію кардинала, какъ лохмотья бродяги. Ну же, Тэви, не дѣлай такого ужаснаго лица; и я былъ бы способенъ на такой поступокъ, и Рамсденъ, и всякій другой. И если бы мы его совершили, ничего бы мы не могли подѣлать, и стали бы лгать и протестовать.. Вотъ какъ сейчасъ собирается протестовать Рамсденъ...
   Рамсденъ не въ силахъ выговорить слова. Я... я... я... Таннеръ. Сама вина не могла бы сильнѣе заикаться.
   И все-таки ты можешь быть вполнѣ убѣжденъ, Тэви, онъ не виноватъ.
   Рамсденъ, обезсилѣлъ. Радъ, что вы признаете это, мистеръ Таннеръ. Долженъ согласиться, въ вашихъ словахъ есть искорки правды, хотя вы и очень преувеличиваете, чтобы потѣшить свое злое остроуміе Надѣюсь, Октавій, въ вашей душѣ нѣтъ мѣста такимъ подозрѣніямъ? Меня вы не подозрѣваете?
   Октавій. Подозрѣвать васъ! Нѣтъ, ни на одну секунду!
   Таннеръ сухо. Кажется, меня онъ все-таки чуточку подозрѣваетъ.
   Октавій. Жакъ, ты не былъ бы способенъ., ты не сталъ бы...
   Таннеръ. Отчего же?!.
   Октавій съ отчаяніемъ. Какъ,-- отчего же?!.
   Таннеръ. Я тебѣ скажу отчего. Во-первыхъ, тогда бы ты счелъ своимъ долгомъ поссориться со мной. Во-вторыхъ,-- Віолетта меня не любитъ. Въ-третьихъ, если бы я имѣлъ честь быть отцомъ ребенка Віолетты, я бы этимъ гордился, а не отрицалъ. Такимъ образомъ, можешь совершенно успокоиться,-- ничто не угрожаетъ нашей дружбѣ.
   Октавій. Я съ отвращеніемъ отшвырнулъ бы отъ себя такое подозрѣніе. Но ты такъ странно относишься къ подобнымъ фактамъ, такіе у тебя странные взгляды. Прости меня!
   Таннеръ. Простить! Что за пустяки!
   Аннъ возвращается.
   Таннеръ. Что происходитъ тамъ наверху? Показываетъ на потолокъ.
   Аннъ. Віолетта ждетъ въ комнатѣ управляющаго... конечно, одна.
   Таннеръ. Почему же не въ пріемной?
   Аннъ. Какой вы странный, Жакъ! Въ пріемной -- миссъ Рамсденъ съ моей матерью. Онѣ обсуждаю;ъ что дѣлать.
   Таннеръ. Ахъ, вотъ какъ! Комната управляющаго -- въ родѣ исправительной тюрьмы. И заключенный ждетъ, когда поведутъ его къ его судьямъ. Старыя кошки!
   Аннъ. Жакъ!
   Рамсденъ. Вы сейчасъ находитесь, мистеръ Таннеръ, въ домѣ одной изъ этихъ старыхъ кошекъ. Моя сестра -- здѣсь хозяйка.
   Таннеръ. Она и меня съ превеликимъ удовольствіемъ заперла бы въ комнату управляющаго! Ну,-- все равно, беру своихъ "старыхъ кошекъ" назадъ. Кошки были бы благоразумнѣе. Аннъ, какъ вашъ попечитель, приказываю вамъ немедленно итти къ Віолеттѣ и быть съ нею особенно любезной.
   Аннъ. Я видѣла ее, Жакъ; и къ сожалѣнію должна сказать, что врядъ ли она согласится уѣхать, она будетъ энергично сопротивляться. По-моему, Тэви долженъ бы поговорить съ нею.
   Октавій. Да какъ же мнѣ говорить съ нею о подобномъ...
   Аннъ. Не падайте духомъ, Рики. Постарайтесь быть сильнымъ, мужественно снесите то, что случилось. Сдѣлайте это ради насъ всѣхъ!
   Рамсденъ. Жизнь, Октавій,-- не одна'лишь игра и поэзія. Посмотрите судьбѣ прямо въ глаза, какъ мужчина.
   Таннеръ снова встаетъ. Дорогой, бѣдный братъ! Дорогіе, бѣдные друзья дома! Милыя, бѣдныя сплетницы и кошки! Всѣ достойны сожалѣнія, но только не женщина, которая хочетъ рискнуть своей жизнью, чтобы дать начало новой жизни. Да развѣ же ты, Тэви, не оселъ, себялюбивый оселъ! Ступай, поговори съ Віолеттой и приведи ее сюда, если она захочетъ. Октавія встаетъ. Скажи ей, что всѣ мы -- за нее.
   Рамсденъ встаетъ. Извините, сэръ! Но я...
   Tаннеръ также встаетъ и перебиваетъ его. О, мы отлично понимаемъ, это -- противъ вашихъ убѣжденій. Но. все-таки вы сдѣлаете такъ.
   Октавій. Увѣряю всѣхъ васъ честнымъ словомъ, никогда не хотѣлъ я быть эгоистомъ. Такъ трудно знать, какъ нужно поступить, когда искренно стремишься быть справедливымъ.
   Таннеръ, Милый мой Тэви,-- у тебя благочестивая англійская привычка видѣть въ мірѣ какую-то гимназію нравственности, спеціально для тогой созданную, чтобы укрѣплять твой характеръ; и оттого ты начинаешь раздумывать о своихъ проклятыхъ принципахъ какъ разъ тогда, когда необходимо думать о другихъ. А сейчасъ важно одно: счастливая мать и здоровый ребенокъ. Направь свою энергію въ эту сторону,-- и такъ ясенъ будетъ твой путь! Октавій уходитъ въ сильномъ смущеніи.
   Рамсденъ выразительно глядитъ на Таннера. А мораль, мистеръ Таннеръ? Съ нею что будетъ?
   Таннеръ. А мораль, очевидно, заинтересована въ томъ, что и кающаяся Магдалина и невинное дитя заклеймены клеймомъ позора? Благодарю покорно! Пусть эта мораль идетъ ко всѣмъ чертямъ!
   Рамсденъ. Ну, конечно, я такъ и думалъ. Мораль пусть идетъ къ чорту въ угоду нашимъ развратникамъ мужского и женского пола. И это -- будущность Англіи? Не такъ ли?
   Таннеръ. О, Англія какъ-нибудь переживетъ ваше осужденіе! Я, между прочимъ, думаю, что въ практическомъ отношеніи вы въ данномъ случаѣ вполнѣ со мной согласны.
   Рамсденъ. Только не въ томъ смыслѣ, какъ вы думаете; и по инымъ соображеніямъ.
   Таннеръ. Ну, что жъ, когда-нибудь здѣсь на землѣ или на небесахъ потребуютъ отъ васъ отчета, вотъ и изложите эти свои соображенія. Отворачивается и подходитъ вплотную къ бюсту Герберта Спенсера и съ мрачнымъ лицомъ разглядываетъ его.
   Аннъ встаетъ и подходитъ къ Рамсдену. Можетъ быть, дѣдушка, вы бы пошли въ гостиную и передали имъ какъ вы думаете поступить?
   Рамсденъ пристально смотритъ на Таннера. Мнѣ не хотѣлось бы оставлять тебя наединѣ съ этимъ господиномъ. Не пойдешь ли ты со мной?
   Аннъ. Миссъ Рамсденъ врядъ ли будетъ пріятно говорить объ этомъ въ моемъ присутствіи. Лучше я останусь здѣсь:
   Рамсденъ. Ты права. Я не подумалъ, Ты -- хорошая дѣвушка. Похлопываетъ ее по плечу. Она поднимаетъ на него свои сіяющіе глаза, и онъ уходитъ, растерянный. Покончивъ съ Рамсденомъ, она принимается за Таннера. Такъ какъ онъ стоитъ къ ней спиной, она нѣсколько секундъ оглядываетъ свой костюмъ и весь свой видъ, затѣмъ ласково подходитъ къ нему и говоритъ почти на ухо.
   Аннъ. Жакъ! Онъ сразу поворачивается къ ней. Вы рады, что вы -- мой попечитель? Надѣюсь, вы ничего не имѣете противъ того, чтобы нести за меня отвѣтственность?
   Таннеръ. Послѣднее пріобрѣтеніе въ вашей коллекціи козловъ отпущенія? Не такъ ли?
   Аннъ. Ахъ, эта глупая, старая шутка! Пожалуйста, бросьте ее! Зачѣмъ вы говорите то, отъ чего мнѣ больно? Я дѣлаю все, Жакъ, чтобы только вамъ понравиться; теперь вы -- мой попечитель, и я могу вамъ это сказать. Я буду чувствовать себя очень несчастной, если мы не будемъ друзьями.
   Таннеръ разглядываетъ ее такъ же мрачно, какъ только что разглядывалъ бюстъ. Мое уваженіе должно, быть для васъ совершенно безразлично. Я считаю васъ существомъ совершенно лишеннымъ совѣсти. Вы только притворяетесь. И даже не замѣчаете разницы между искренностью и притворствомъ. Но есть въ васъ что-то, что влечетъ къ вамъ, есть въ васъ какая-то способность очаровывать. Я всегда безпокоюсь о васъ. И, если бы я васъ потерялъ, мнѣ чего-то не хватало бы.
   Аннъ спокойно беретъ его подъ руку и начинаетъ ходить взадъ и впередъ по комнатѣ. Да развѣ это не вполнѣ естественно? Мы знаемъ другъ друга съ дѣтства. Вспомните...
   Таннеръ рѣзко вырываетъ руку. Не надо! Все помню.
   Аннъ. О, конечно, я согласна, мы часто дѣлаемъ большія глупости, но...
   Таннеръ. Не надо, Аннъ! Я теперь -- не школьникъ, но и не выжившій изъ ума девяностолѣтній старикъ, какимъ, конечно, буду, если проживу достаточно долго. То прошло. Позвольте мнѣ забыть.
   Аннъ. Развѣ не счастливое это было время. Пробуетъ взять опять его подъ руку.
   Таннеръ. Сядьте и ведите себя прилично. Усаживаетъ ее на ближайшій къ письменному столу стулъ. Да, несомнѣнно, это было счастливое время... для васъ. Вы были хорошей дѣвочкой и никогда не компрометировали себя. И все-таки у самаго сквернаго, непослушнаго ребенка не могло быть болѣе веселаго времени. Я могу понять вашъ успѣхъ, которымъ вы хвастались передъ другими дѣвочками. Имъ импонировала ваша добродѣтель. Но скажите мнѣ, знали вы когда-нибудь хорошаго мальчика?
   Аннъ. Конечно. Всѣ мальчики дѣлаютъ иногда глупости. Но Тэви всегда былъ дѣйствительно хорошимъ мальчикомъ.
   Таннеръ пораженъ. Да, вы правы. Вотъ почему вы Тэви никогда не искушали.
   Аннъ. Не искушалаі Жакъ!
   Таннеръ. Да, моя милая леди Мефистофель: искушали. Любопытство у васъ было ненасытное, вы непремѣнно хотѣли узнать, на что можетъ быть способенъ мальчикъ, и вы были чертовски умны, когда нужно было сломить его сдержанность и вывѣдать у него его самыя сокровенныя тайны.
   Аннъ. Что за вздоръ! И все это только потому, что у васъ была привычка разсказывать мнѣ безконечныя исторіи о всѣхъ своихъ продѣлкахъ, о всякихъ мальчишескихъ глупостяхъ. И это вы зовете сокровеннѣйшими тайнами! Тайны мальчиковъ -- совершенно тоже, что тайны мужчинъ, а что такое эти тайны -- вызнаете.
   Таннеръ упрямо, Нѣтъ, не знаю. Пожалуйста, скажите, какія это тайны?
   Аннъ. Извольте -- тайны, которыя мужчина разсказываетъ всѣмъ и каждому.
   Таннеръ. Клянусь вамъ, я говорилъ вамъ то, чего не говорилъ ни одному человѣку. Вы заставили меня дать вамъ слово, что не будетъ у насъ другъ отъ друга никакихъ секретовъ, что все будемъ мы разсказывать другъ другу. Конечно, вы-то ничего не разсказывали мнѣ.
   Аннъ. Вы не хотѣли слушать меня, Жакъ. Вы хотѣли говорить только о себѣ.
   Таннеръ. Да, это правда, совершеннѣйшая правда.-- Іо какимъ же нужно быть чертенкомъ, чтобы подмѣтить эту мою слабость и, играя на ней, тѣшить свое любопытство! На что только не былъ я готовъ, лишь бы казаться вамъ интереснымъ! И я сталъ продѣлывать самыя отчаянныя вещи единственно для того, чтобы потомъ расказывать вамъ. Я вступалъ въ драку съ мальчиками, съ которыми у меня не было никакой вражды; я лгалъ тамъ, гдѣ могъ бы совершенно спокойно говорить правду, кралъ вещи, которыя ни на что мнѣ не были нужны, цѣловалъ маленькихъ дѣвочекъ, которыя вовсе мнѣ не нравились. Все это было только удальство, озорство, но совсѣмъ не было въ этомъ увлеченія, страсти.
   Аннъ. Я никогда не выдавала васъ, Жакъ.
   Таннеръ. Правда. Но если бы вы хотѣли, чтобы я пересталъ быть такимъ, вы бы разсказывали, что я дѣлаю. Но вы именно хотѣли, чтобы я продолжалъ дѣлать все это.
   Аннъ. О, неправда, неправда, Жакъ! Никогда я не хотѣла, чтобы вы дѣлали все это, всѣ эти ваши дикіе, страшные, грубые, смѣшные поступки. Я всегда надѣялась, что сдѣлаете вы, наконецъ, что-нибудь по-настоящему героическое. Поправляется. Простите, Жакъ, но ваши поступки, ахъ, они были всегда такъ мало похожи на тѣ, которыхъ я хотѣла бы отъ васъ. Часто я была очень недовольна вами, но не могла же я доносить на васъ и причинять вамъ непріятности, и вы же были все-таки только мальчикъ. Я знала, станете вы старше, и все это пройдетъ. Можетъ быть, я была и неправа.
   Таннеръ съ насмѣшкою. Успокойте свою совѣсть, Аннъ, пусть она не угрызается. По крайней мѣрѣ девятнадцать изъ двадцати подвиговъ, въ которыхъ я вамъ признавался, были просто выдумками. Я очень скоро замѣтилъ, что разсказы правдивые вамъ неинтересны и сталъ сочинять.
   Аннъ. Я, конечно, знала, что не все это было правдою. Но...
   Таннеръ. Вы хотите мнѣ напомнить, что нѣкоторые постыднѣйшіе поступки все-таки были сдѣланы на самомъ дѣлѣ.
   Аннъ нѣжно, сильно пугая его. Ни о чемъ я не хочу вамъ напоминать. Но я знала тѣхъ, съ которыми это случилось, и слышала отъ нихъ.
   Таннеръ. Да. Но и то, что было на самомъ дѣлѣ, я очень разукрашивалъ въ своихъ разсказахъ. Толстокожихъ взрослыхъ пошляковъ очень, конечно, потѣшаютъ униженія, переживаемыя чуткимъ мальчикомъ. Но онъ-то чувствуетъ ихъ болѣзненно-остро, чувствуетъ какъ позоръ и не въ силахъ онъ въ нихъ признаться, страстно ихъ отрицаетъ. А впрочемъ, можетъ быть, я былъ вполнѣ правъ, что слегка преувеличивалъ. Потому что одинъ разъ сказалъ я вамъ правду,-- и вы пригрозили мнѣ, что выдадите.
   Аннъ. О, никогда, ни разу!
   Таннеръ. Да, да, грозили. Помните вы черноглазую дѣвочку, Рашель Розтри. Аннъ на мгновеніи нахмурилась. Я дурачился съ ней. Какъ-то ночью мы встрѣтились съ нею въ саду и бродили, обнявшись, а когта разставались, поцѣловались. Настроеніе было самое романтическое. Если бы этотъ романъ продолжался, онъ надоѣлъ бы мнѣ до смерти. Но онъ сразу оборвался: Рашель узнала, что я вамъ все разсказалъ. Какъ могла она это узнать, отъ кого? Конечно, отъ васъ. Вы пошли къ ней, и эта ея тайна повисла надъ дѣвочкой точно Дамокловъ мечъ. Вы пригрозили, что выдадите ее, и она вся согнулась подъ этимъ гадкимъ страхомъ.
   Аннъ. Что жъ, и очень хорошо сдѣлала. Я считала своимъ долгомъ спасти ее отъ дурного поступка, и она мнѣ теперь очень благодарна.
   Таннеръ. Такъ ли?
   Аннъ. По крайней мѣрѣ, должна бы быть благодарна.
   Таннеръ. А меня спасти отъ дурного поступка вы не считали своимъ долгомъ?
   Аннъ. Чтобы удержать васъ, я и удержала ее.
   Таннеръ. Увѣрены ли вы въ этомъ? Вы отняли у меня этимъ возможность разсказывать вамъ о своихъ похожденіяхъ. Но почемъ вы знаете, положили ли вы конецъ и самымъ похожденіямъ?
   Аннъ. Что же, вы хотите сказать, что вы такъ же вели себя и съ другими дѣвочками?
   Таннеръ. Нѣтъ. Съ меня было довольно и этихъ романтическихъ глупостей съ Рашелью.
   Аннъ, не вполнѣ вѣря ему. Но тогда почему же вы перестали быть откровеннымъ съ мною, отдалились отъ меня?
   Тан.неръ загадочно. Какъ разъ тогда-то я пережилъ то, что хотѣлъ сохранить только для себя, чѣмъ не хотѣлъ дѣлиться съ вами
   Аннъ. Убѣждена, что я и не стала бы требовать отъ васъ, разъ вы хотѣти сохранить это дтя себя одного.
   Таннеръ. Это была не коробка конфетъ, Аннъ. Это было то, чего вы ни за что не оставили бы мнѣ, непремѣнно захотѣли бы завладѣть этимъ.
   Аннъ недовѣрчиво. Что же такое?
   Таннеръ. Моя душа.
   Аннъ. Ну, зачѣмъ говорить глупости.
   Таннеръ. Нѣтъ, Аннъ, я говорю очень и очень серьезно. Вы тогда не замѣтили, что и въ васъ заговорила душа. А она заговорила. Вовсе не такъ, безъ причины, вдругъ почувствовали вы нравственный долгъ позаботиться о непорочности Рашели, объ ея исправленіи. До этого времени вы хорошо поступали безсознательно, потому что вы -- хорошая дѣвочка. Но никогда вы не чувствовали, что есть какой-то долгъ по отношенію къ другимъ. И я не чувствовалъ. До этой минуты я мальчишески игралъ въ разбойники, и было у меня меньше совѣсти, чѣмъ у лисицы въ курятникѣ. Но тутъ я узналъ, что такое угрызенія совѣсти, что такое долгъ. Я увидалъ, что любовь къ правдѣ и честь -- не просто парадныя выраженія въ устахъ взрослыхъ, что они обязываютъ.
   Аннъ спокойно. Да, вы, кажется, правы. Вы начали быть мужчиной, а я женщиной.
   Таннеръ. Увѣрены ли вы, что намъ не предстояло на этомъ пути стать и чѣмъ-то большимъ? Что такое въ глазахъ большинства начало возмужалости? Начало любви. Но для меня любовь началась уже много раньше. Въ самыхъ раннихъ моихъ грезахъ и шалостяхъ, какія я могу вспомнить, "любовь" играла главную роль,-- можетъ быть, я долженъ бы сказать: въ самыхъ раннихъ грезахъ и шалостяхъ, какія мы можемъ вспомнить? Хотя мы не понимали еще, что такое любовь. Нѣтъ, тотъ поворотъ, который произошелъ во мнѣ, былъ рожденіемъ сильнаго нравственнаго чувства. А нравственное чувство,-- я говорю вамъ это по своему опыту,-- оно -- единственное истинное чувство.
   Аннъ. Ахъ, всѣ чувства должны быть нравственными, Жакъ.
   Таннеръ. Должны! Неужели вы думаете, что что-нибудь настолько сильно, чтобы поставить границы страсти, кромѣ еще болѣе сильной страсти?
   Аннъ. Наше нравственное сознаніе всегда слѣдитъ за страстями. Не надо говорить глупости, Жакъ.
   Таннеръ. Наше нравственное сознаніе?! Да развѣ и оно -- не страсть? Или всѣ страсти, какъ и всѣ красивыя мелодіи,-- отъ дьявола? Если бы нравственное сознаніе не было страстью, если бы не было самою сильною изъ страстей, конечно, всѣ другія страсти смели бы его, какъ ураганъ уноситъ листья. Именно рожденіе этой страсти обращаетъ мальчика въ мужчину.
   Аннъ. Есть и другія чувства, Жакъ. И очень сильныя.
   Таннеръ. Всѣ другія чувства уже раньше шумѣли во мнѣ. Но были они лѣнивыя и безцѣльныя,-- это были лишь дѣтскіе порывы, любопытство, фантазія, привычка и суевѣріе, такія смѣшныя и нелѣпыя въ свѣтѣ зрѣлаго разума. И вдругъ всѣ они начали свѣтиться, какъ только что заженные огни, и засвѣтились не свѣтомъ, который въ нихъ самихъ, но и лучезарнымъ сіяніемъ раскрывшагося нравственнаго чувства. Оно облагородило всѣ другія, озарило ихъ сознаніемъ, открыло цѣлое множество желаній, влеченій, организовало ихъ въ цѣлое войско цѣлей и убѣжденій. Изъ этого чувства родилась моя душа.
   Аннъ. Я замѣтила тогда, что вы вдругъ стали благоразумнымъ. До того вы были ужасно испорченнымъ мальчишкой. Какимъ-то разрушителемъ.
   Таннеръ. Разрушителемъ? Чепуха! Я былъ только злорадный.
   Аннъ. О, Жакъ, вы уничтожали всѣ молодыя, хорошенькія сосенки, отбивая у нихъ деревяннымъ мечомъ верхушки. Разоряли всѣ парники. Подожгли сѣно. Полиція арестовала Тэви, потому что онъ убѣжалъ оттуда, не въ силахъ помѣшать вамъ. Вы...
   Таннеръ. Три-та-та! Это были битвы, бомбардировки, походы, чтобы спасти наши скальпы отъ краснокожихъ. У васъ, Аннъ, нѣтъ воображенія. Я сейчасъ въ десять разъ болѣе разрушитель, чѣмъ тогда, Нравственное чувство подчинило себѣ мой духъ разрушенія и сдѣлало изъ него хорошее употребленіе. Я сталъ реформаторомъ и, какъ всѣ реформаторы, разрушителемъ. Только я разоряю уже не парники и не изгороди, -- я разбиваю вдребезги вѣрованія и ниспровергаю идоловъ.
   Аннъ со скукою. Боюсь, я слишкомъ -- женщина, чтобы видѣть какую-нибудь цѣль въ разрушеніи. Разрушеніе только разрушаетъ.
   Таннеръ. Да. Потому-то оно такъ полезно. Кто строитъ -- загораживаетъ почву учрежденіями, какія придумали всякіе хлопотуны; разрушеніе же очищаетъ почву и даетъ намъ просторъ и свободу.
   Аннъ. Все равно, Жакъ, ни одна женщина не согласится съ вами.
   Таннеръ. Это оттого, что вы путаете "строить" и "разрушать" съ творчествомъ и смертью. Это совсѣмъ не одно и то же. Я преклоняюсь предъ творчествомъ, и съ отвращеніемъ отворачиваюсь отъ смерти. Да, преклоняюсь передъ творчествомъ въ каждомъ деревѣ, въ каждомъ цвѣткѣ, въ птицѣ и звѣрѣ, даже въ васъ. Радость и благосклонность сгоняютъ съ лица Аннъ все нараставшее смущеніе и скуку. Что, какъ не влеченіе къ творчеству, руководило вами, когда вы старались приковать меня къ себѣ тѣми цѣпями, слѣды которыхъ и сейчасъ на мнѣ? Да, Аннъ, старая дѣтская дружба между нами была безсознательной любовью...
   Аннъ. Жакъ!
   Таннеръ. О, не бойтесь...
   Аннъ. Я и не боюсь.
   Таннеръ. А вамъ слѣдовало бы бояться: а ваши принципы?
   Аннъ. Серьезно вы говорите, или нѣтъ?
   Таннеръ. О чемъ? О нравственномъ чувствѣ?..
   Аннъ. Нѣтъ, нѣтъ... о другомъ... Смущенно. Ахъ, такой вы странный; никогда не знаешь, какъ къ вамъ относиться.
   Таннеръ. Вы должны относиться ко мнѣ вполнѣ серьезно. Я -- вашъ попечитель и обязанъ развивать вашъ духъ.
   Аннъ, Значитъ, дружба наша прошла? Да? Должно быть, я вамъ надоѣла?
   Таннеръ. Нѣтъ; но нравственное чувство сдѣлало невозможною нашу дѣтскую дружбу. Во мнѣ заговорило ревнивое сознаніе своей новой индивидуальности.
   Аннъ. Бѣдный Жакъ, вы не могли больше выносить, что къ вамъ относятся, какъ къ мальчику.
   Таннеръ. Да, допускать отношеніе къ себѣ, какъ къ мальчику, значитъ оставаться мальчикомъ! Я сталъ другимъ человѣкомъ, и тѣ, которые знали меня прежняго, поднимали меня на смѣхъ. Единственный человѣкъ, который отнесся ко мнѣ благоразумно, былъ мой портной. Каждый разъ, какъ я вновь приходилъ къ нему, онъ снималъ съ меня новую мѣрку, а всѣ другіе оставались при старой мѣркѣ и хотѣли ею мѣрить меня.
   Аннъ. Вы стали страшно высокаго о себѣ мнѣнія.
   Таннеръ. Если бы вы поднялись, Аннъ, на небо, вы приблизительно годъ были бы очень высокаго мнѣнія о своихъ крыльяхъ. И если бы вы тамъ встрѣтили своихъ родныхъ, и они попрежнему продолжали бы относиться къ вамъ какъ къ смертной, вамъ было бы нестерпимо тяжело съ ними. И вы постарались бы попасть туда, гдѣ васъ знали только ангеломъ, а не человѣкомъ.
   Аннъ. Значитъ, въ концѣ концовъ, лишь ваше тщеславіе заставляло васъ бѣжать отъ насъ?
   Таннеръ. Да, только тщеславіе, какъ вамъ угодно это называть,
   Аннъ. Но отъ меня-то вамъ не слѣдовало сторониться.
   Таннеръ. Отъ васъ -- прежде всего! Вы сильнѣе, чѣмъ кто-нибудь, боролись противъ моего самоосвобожденія.
   Аннъ серьезно. О, какъ вы несправедливы! Я сдѣлала бы для васъ все.
   Таннеръ. Все! Кромѣ одного: не выпустили бы вы меня изъ своей власти. Уже тогда вы инстинктивно пустили въ ходъ этотъ обычный проклятый женскій пріемъ: женщина наваливаетъ на мужчину бремя всякихъ обязанностей, сама дѣлается такой безпомощной, во всемъ лишь отъ него зависящей, пока онъ, наконецъ, уже и шага ступить не смѣетъ безъ ея разрѣшенія. Я знаю одного несчастнаго. У него -- одно единственное желаніе въ жизни: удрать отъ жены. Но она держитъ его при себѣ угрозой, что бросится подъ локомотивъ того самаго поѣзда, въ которомъ онъ уѣдетъ отъ нея. Если бы мы дерзнули пойти туда, куда вы насъ не пускаете, никакой законъ не помѣшалъ бы намъ. Но едва мы сдѣлали бы первый шагъ, подъ нашими ногами уже лежало бы ваше тѣло. Вы бросаетесь намъ подъ колеса, едва мы хотимъ тронуться въ путь. Меня ни одна женщина никогда не поработитъ такъ.
   Аннъ. Но, Жакъ, не можете же вы жить такъ, не обращая вниманія на другихъ людей,
   Таннеръ. Да на какихъ людей! Вотъ это-то вниманіе къ другимъ -- вѣрнѣе, этотъ трусливый страхъ передъ другими -- и дѣлаетъ насъ такими подлыми рабами. "Обращать вниманіе", какъ вы это называете, значитъ -- поставить вашу волю на мѣсто моей воли. Ну, а если ваша воля ничтожнѣе, чѣмъ моя? Развѣ женщина больше образована, чѣмъ мужчина? Развѣ толпа избирателей образованнѣе, чѣмъ правители? Да, конечно, хуже. Что же будетъ представлять изъ себя свѣтъ, въ которомъ государственные дѣятели будутъ "обращать вниманіе" на массу избирателей, а мужчины -- на женщинъ?
   Аннъ кротко. Я очень рада, что вы все-таки имѣете понятіе о политикѣ. Это вамъ очень пригодится, если вы попадете въ парламентъ, онъ съеживается, какъ проткнутый пузырь. Но мнѣ очень жаль, что вы считали мое вліяніе на васъ вреднымъ.
   Таннеръ. Я не говорю, что оно было вредно. Только, вредное оно или полезное, не хотѣлъ я быть сшитымъ по вашей мѣркѣ. И теперь не хочу.
   Аннъ. Никто, Жакъ, не требуетъ этого отъ васъ. Увѣряю васъ, даю вамъ честное слово, я далека отъ мысли осуждать васъ за ваши странные, сумасбродные взгляды. Вы же знаете, всѣ мы воспитаны въ прогрессивныхъ убѣжденіяхъ. Почему вы думаете, что мой кругозоръ -- такой узкій?
   Таннеръ. Вотъ это-то -- самое опасное. Я знаю, вы ничего не станете возражать мнѣ; вы отлично понимаете, что вамъ совершенно все равно, какіе у меня взгляды. Boa constrictor совершенно равнодушенъ къ тому, что думаетъ олень; онъ просто обвивается своими кольцами вкругъ его тѣла.
   Аннъ встаетъ, вдругъ сообразивъ. О-о-о!.. Теперь я понимаю, почему вы предостерегали отъ меня Тэви и говорили, что я -- boa constrictor. Мнѣ дѣдушка передалъ. Смѣется и набрасываетъ свое боа ему на шею. Развѣ въ этомъ боа не хорошо, не уютно?
   Таннеръ. Ахъ, невѣроятная вы женщина! Бросьте вы хоть лицемѣрить-то!
   Аннъ. Я съ вами никогда не лицемѣрю, Жакъ. Вы разсердились? Снимаетъ съ него боа и бросаетъ на стулъ. Конечно, мнѣ не слѣдовало этого дѣлать.
   Таннеръ съ гнѣвомъ, Опять лицемѣріе! Почему не слѣдовало, разъ это васъ забавляетъ?
   Аннъ робко. Да потому... потому... Говоря про constrictor... Вы... имѣли это въ виду. Обвивается рукой вкругъ его шеи.
   Таннеръ пристально смотритъ на нее. Поразительная дерзость! Она смѣется и гладитъ его по щекѣ, вѣдь ни одна душа не повѣрила бы мнѣ, если бы я разсказала вотъ этотъ эпизодъ, и въ то же время, если бы вы обвинили меня въ этомъ, а я сталъ бы отрицать, мнѣ также никто не повѣрилъ бы...
   Аннъ съ достоинствомъ снимаетъ свою руку. Вы, Жакъ, неисправимы. Но не слѣдовало шутить надъ нашей привязанностью. Всякій понялъ бы это чувство. Надѣюсь, и вы правильно понимаете его?
   Таннеръ. За меня говоритъ моя кровь, Аннъ, Бѣдный Рики-Тики-Тэви.
   Аннъ быстро вскидываетъ на него глаза, точно что-то сразу озарилось для нея новымъ свѣтомъ. Надѣюсь, вы не станете ревновать къ Тэви? Это было бы слишкомъ смѣшно.
   Таннеръ. Ревновать! Чего ради? Но я ничуть не удивляюсь, что вы охотитесь за нимъ. Чувствую, какъ вы и меня самого оплетаете своими сѣтями, хотя со мной вы только играете.
   Аннъ. Вы думаете, у меня есть виды на Тэви?
   Таннеръ. Не думаю, а знаю.
   Аннъ серьезно. Будьте осторожнѣй, Жакъ. Вы можете сдѣлать Тэви очень несчастнымъ, если введете его въ заблужденіе на мой счетъ.
   Таннеръ. Не безпокойтесь. Онъ отъ васъ не ускользнетъ.
   Аннъ. Знаете, я готова усомниться, правда ли, что вы -- умный человѣкъ.
   Таннеръ. Почему же вдругъ такое сомнѣніе?
   Аннъ. Вы какъ будто понимаете все то, чего я не понимаю,-- и вы совершеннѣйшее дитя въ томъ, что понимаю я.
   Таннеръ. Во всякомъ случаѣ, я понимаю, что чувствуетъ къ вамъ Тэви.
   Аннъ. И, конечно, думаете, что понимаете мои чувства къ нему? Вѣдь такъ?
   Таннеръ. Я только слишкомъ ясно вижу, что предстоитъ пережить этому бѣдному Тэви.
   Аннъ. Право, если бы не трауръ, я бы расхохоталась во все горло. Берегитесь, Жакъ. Вы можете сдѣлать Тэви очень несчастнымъ.
   Таннеръ. Да. Но онъ, бѣдняга, ничего не узнаетъ. Онъ слишкомъ хорошъ для васъ, въ тысячу разъ лучше васъ. И потому-то онъ собирается сдѣлать страшную ошибку.
   Аннъ. По-моему, мужчины дѣлаютъ ошибки скорѣе потому, что слишкомъ умны, а не потому, что слишкомъ хороши. Садится; на лицѣ ея -- гримаса гнѣва на весь мужской полъ.
   Таннеръ. О, я знаю, вамъ очень мало дѣла до Тэви. Но всегда одинъ цѣлуетъ, а другой только позволяетъ себя цѣловать; вы только будете подставлять щеку, и стоитъ объявиться кому-нибудь получше,-- вы выбросите этого Тэви за бор.ъ.
   Аннъ, обиженная. Вы не имѣете права говорить такъ. Это -- ложь и это очень грубо. Не моя вина, что вамъ и Тэви угодно дѣлать обо мнѣ какія-то нелѣпыя представленія.
   Таннеръ съ раскаяніемъ. Простите мою грубость. Не вы, Аннъ, но этотъ хитрый злобный міръ поднимаетъ во мнѣ такія чувства. Она вскидываетъ на него глазами; въ нихъ радость b прощfніе. Онъ сейчасъ же настораживается. Какъ бы тамъ ни было, очень бы я хотѣлъ, чтобы Рамсденъ ужъ вернулся. Съ вами я никогда не чувствую себя увѣренно Есть въ васъ какая-то дьявольская прелесть -- или нѣтъ, не прелесть, а что-то, что притягиваетъ къ вамъ. Она смѣется. Да, да, и вы это знаете и торжествуете! Торжествуете откровенно, безстыдно!
   Аннъ. Какая, однако, у васъ манера ухаживать!
   Таннеръ. Ухаживать!! У меня!?
   Аннъ. Да, ухаживать. Вы все время обижаете женщину, дѣлаете ей больно. И все-таки никогда не хотите совсѣмъ отойти отъ нея.
   Таннеръ. Я позвоню. Наша бесѣда и такъ зашла гораздо дальше, чѣмъ я имѣлъ въ виду.
   Возвращаются Рамсденъ и Октавій съ миссъ Рамсденъ. Она -- стройная пожилая дѣвушка въ гладкомъ коричневомъ шелковомъ платьѣ. Носитъ кольца, цѣпочки, брошки; это должно показать, что одѣвается она такъ просто изъ принципа, а не отъ бѣдности. Она очень рѣшительно входитъ въ комнату; мужчины идутъ за нею, смущенные, убитые. Анни встаетъ и торопливо идетъ ей навстрѣчу. Таннеръ отходитъ къ стѣнѣ между бюстами и дѣлаетъ видъ, что разглядываетъ картины. Рамсденъ идетъ къ своему столу, Октавій становится неподалеку отъ Таннера.
   Миссъ Рамсденъ почти отталкиваетъ Аннъ, идетъ къ стулу, на которомъ раньше сидѣла миссисъ Уайтфильдъ, и энергично усаживается на него. Я умываю руки во всей этой исторіи.
   Октавій очень убитымъ голосомъ. Я знаю, вы хотѣли бы, миссъ Рамсденъ, чтобы я удалилъ Віолетту. Я это сдѣлаю. Онъ рѣшительно направляется къ двери.
   Рамсденъ. Нѣтъ, нѣтъ...
   Миссъ Рамсденъ. Какъ ты можешь говорить "нѣтъ", Рсбукъ? Октавій знаетъ,-- я никогда не указала бы на дверь женщинѣ, которая искренно готова раскаяться. Но разъ женщина не только поступаетъ дурно, но и не хочетъ иначе поступать, считаетъ себя правою, наши дороги расходятся.
   Аннъ. Какъ, миссъ Рамсденъ? Віолетта сказала?..
   Рамсденъ. Віолетта, дѣйствительно, очень упрямая. Она не желаетъ уѣзжать изъ Лондона. Отказываюсь ее понять.
   Миссъ Рамсденъ. А я очень хорошо понимаю. Это совершенно ясно: она не хочетъ уѣхать, потому что не желаетъ разстаться съ этимъ господиномъ.
   Аннъ. О, конечно, конечно! Октавій, вы говорили съ ней?
   Октавій. Она ничего не хочетъ намъ сказать. Она желаетъ раньше съ кѣмъ-то посовѣтоваться. Ну, конечно, съ тѣмъ мерзавцемъ, который обманулъ ее.
   Таннеръ Октавію. Ну, такъ что же, почему и не посовѣтоваться съ нимъ? Онъ будетъ только очень радъ, если ушлютъ ее отсюда. Такъ въ чемъ же затрудненіе?
   Миссъ Рамсденъ, отвѣчая за Октавія. Затрудненіе, мистеръ Жакъ, въ томъ, что я согласилась, правда, ей помочь, но вовсе не желаю быть соучастницей въ ея поступкѣ. Или она дастъ слово, что никогда больше не увидитъ этого человѣка, ити пусть ищетъ себѣ друзей въ другомъ мѣстѣ, и чѣмъ.:корѣе, тѣмъ лучше.
   Въ дверяхъ показывается горничная. Аннъ быстро садится на свое прежнее мѣсто и принимаетъ самый равнодушный видъ. Октавій инстинктивно слѣдуетъ ея примѣру.
   Горничная. Экипажъ поданъ, миссъ.
   Миссъ Рамсденъ, Какой экипажъ?
   Горничная. Экипажъ для миссъ Робинзонъ.
   Миссъ Рамсденъ. Хорошо. Горничная уходитъ. Она посылала за экипажемъ!
   Таннеръ. Я полчаса назадъ предложилъ послать за нимъ.
   Миссъ Рамсденъ. Я очень рада, что она понимаетъ, въ какое поставила себя положеніе.
   Рамсденъ. Нѣтъ, я не хочу, Сусанна, чтобы она такъ уѣхала отъ насъ. Намъ бы не слѣдовало относиться къ ней такъ сурово.
   Октавій. Я очень, очень вамъ благодаренъ. Но миссъ Рамсденъ совершенно права. Віолетта не имѣетъ права оставаться здѣсь.
   Аннъ. Можетъ быть, Тэви, вамъ бы слѣдовало поѣхать съ нею?
   Октавій. Она не хочетъ.
   Миссъ Рамсденъ. Ну, еще бы! Желаетъ отправиться прямо къ тому господину.
   Таннеръ. Что же, это -- только естественное слѣдствіе того благороднаго пріема, какой она встрѣтила здѣсь.
   Рамсденъ въ сильномъ смущеніи. Слышишь, Сусанна! И въ этомъ есть доля правды. Я бы хотѣлъ, чтобы твои принципы не помѣшали тебѣ отнестись къ этой дѣвушкѣ нѣсколько терпимѣе. Она такъ еще молода. Всему -- свое время.
   Миссъ Рамсденъ. О, конечно, у мужчинъ она встрѣтитъ полное участіе! Удивляюсь тебѣ, Ребукъ.
   Таннеръ. И я удивленъ, Рамсденъ, но такъ пріятно удивленъ.
   Въ дверяхъ показывается Віолетта. Она -- молодая, съ большимъ самообладаніемъ. Небольшая голова, маленькій энергичный ротъ и подбородокъ; гордо-отчетливая рѣчь; изысканныя манеры; одѣта съ тонкимъ изяществомъ; очень красивая шляпа, украшенная птицей. Существо исключительно красивое и опасное. Это не сирена, какъ Аннъ. Ею восхищаются, помимо ея желанія, она даже не интересуется этимъ. Кромѣ того, Аннъ -- кокетлива, въ ней же этого нѣтъ совсѣмъ; пожалуй, нѣтъ въ ней и ласковости. Ею руководятъ умъ и гордость, но не состраданіе. Голосомъ напоминаетъ школьную учительницу, когда та читаетъ наставленіе нашалившимъ дѣвочкамъ; зачѣмъ сна пришла,-- она говоритъ съ полнымъ самообладаніемъ и даже какъ будто слегка неохотно.
   Віолетта. Я зашла лишь затѣмъ, чтобы сказать миссъ Рамсденъ, что браслетъ, который она мнѣ подарила къ рожденію, она найдетъ въ комнатѣ управляющаго.
   Таннеръ. Войдите, Віолетта, и поговорите съ нами какъ слѣдуетъ.
   Віолетта. Благодарю васъ. Съ меня совершенно довольно семейныхъ объясненій, какія были утромъ. Твоя мать, Аннъ, убѣжала въ слезахъ домой. Во всякомъ случаѣ, я теперь узнала, чего стоятъ нѣкоторые изъ моихъ такъ называемыхъ друзей. Прощайте.
   Таннеръ. Постойте одну только секунду. Я долженъ вамъ сказать,-- и прошу васъ выслушать меня. Она взглядываетъ на него безъ малѣйшаго любопытства, но, очевидно, все-таки ждетъ, что скажетъ Таннеръ; одѣваетъ перчатки. Во всей этой исторіи я -- всецѣло на вашей сторонѣ. Я отъ всей души и съ самымъ глубокимъ уваженіемъ привѣтствую вашъ поступокъ. Вы совершенно правы, и совершенно неправа ваша семья. Сенсація, Аннъ и миссъ Рамсденъ встаютъ и поворачиваются къ Віолеттѣ и Таннеру, Віолетта поражена больше всѣхъ, забываетъ про перчатку и смущенная выходитъ на середину комнаты. Лишь Октавій не трогается съ мѣста, даже не подымаетъ головы, весь подавленный стыдомъ.
   Аннъ, убѣждая Таннера быть благоразумнымъ. Жакъ!
   Миссъ Рамсденъ, оскорбленная. Да, могу сказать. Віолетта рѣзко Таннеру, Кто вамъ разсказалъ?
   Таннеръ. Конечно, Рамсденъ и Тэви. Почему они должны были молчать.
   Віолетта. Но они и сами не знаютъ,
   Таннеръ. Чего не знаютъ?
   Віолетта. Не знаютъ, что я права.
   Таннеръ. О, великолѣпно знаютъ, хотя и думаютъ, что всякіе глупые предразсудки о морали, о собственности и тому подобномъ обязываютъ ихъ порицать васъ. Но я-то знаю, и, право, весь свѣтъ знаетъ, хоть и нѣтъ у него смѣлости сознаться, что вы, слѣдуя своему инстинкту, были правы, что сила жизни и смѣлость -- лучшія качества, какія могутъ украшать женщину, что въ материнствѣ женщина достигаетъ высшаго и торжественнѣйшаго своего раскрытія, а тотъ фактъ, что вы не вѣнчаны по закону, не въ силахъ умалить ни вашего достоинства, ни искренняго уваженія къ вамъ другихъ.
   Віолетта, красная отъ негодованія. О! Значитъ и вы считаете меня, какъ другіе, за дурную женщину! Вы не только думаете, что я совершила гадкій поступокъ, по что я раздѣляю ваши ужасные взгляды. Миссъ Рамсденъ, я выносила ваши жесткія слова, потому что я знала: стоитъ вамъ только узнать правду, и вы возьмете эти слова назадъ. Но такого оскорбленія, какъ и привѣтствія Жака, я не желаю выносить. Онъ принимаетъ меня за одну изъ тѣхъ ужасныхъ женщинъ, которымъ сочувствуетъ. Я держала въ тайнѣ нашъ бракъ ради моего мужа. Но теперь я требую, чтобы ко мнѣ относились какъ къ замужней женщинѣ и не наносили мнѣ оскорбленій.
   Октавій поднимаетъ голову съ чувствомъ невыразимаго облегченія. Ты замужемъ?
   Віолетта. Да. И ты могъ бы самъ догадаться объ этомъ. Почему всѣ вы рѣшили, что я не имѣю права носить обручальное кольцо? Никто изъ васъ даже не спросилъ меня. Этого я не могу забыть.
   Таннеръ, уничтоженный. Я совершенно разбитъ, Я думалъ... у меня были самыя лучшія намѣренія... Прошу простить, почтительно прошу простить.
   Віолетта. Надѣюсь, впредь вы будете осторожнѣе, не станете такъ неосмотрительно говорить такія вещи. Къ нимъ нельзя относиться серьезно, но они очень непріятны и немного безвкусны.
   Таннеръ наклоняется, точно полъ натискомъ бури. Нѣтъ мнѣ извиненія. Теперь я буду знать, что не надо становиться на сторону женщины. Всѣ мы въ вашихъ глазахъ покрыли себя позоромъ, всѣ, кромѣ Аннъ, которая осталась вамъ вѣрна. Ради Аннъ простите намъ.
   Віолетта. Да, Аннъ отнеслась ко мнѣ очень хорошо; но она знала все.
   Таннеръ. А!..
   Миссъ Рамсденъ напыщенно. А кто, позволю себѣ спросить,-- тотъ господинъ, который не желаетъ открыто признать свою жену.
   Віолетта быстро. Это ужъ мое дѣло, миссъ Рамсденъ, а не ваше. У меня есть основанія держать пока нашъ бракъ въ тайнѣ.
   Рамсденъ. Я могу только сказать, Віолетта, что мы глубоко сожалѣемъ. Мнѣ очень стыдно, что мы могли такъ къ вамъ отнестись,
   Октавій неловко, Прости мнѣ, Віолетта. Это все, что я могу сказать.
   Миссъ Рамсденъ, все еще не желая слаться. Само собою разумѣется, то, что вы намъ сейчасъ сказали, придаетъ всему совсѣмъ иное освѣщеніе. Но все-таки я должна...
   Віолетта рѣзко перебиваетъее. Вы должны извиниться, миссъ Рамсденъ. Если бы вы были замужней женщиной, аы бы также не очень-то желали сидѣть въ комнатѣ управляющаго и выслушивать, какъ молодыя дѣвушки и старыя дамы, не знающія никакихъ серьезныхъ обязанностей, обращаются съ вами, какъ съ провинившимся ребенкомъ.
   Таннеръ. Не добивайте насъ, Віолетта, мы и такъ уже повержены во прахъ. Конечно, мы вели себя, какъ дураки, но, право, вы же сами дурачили насъ.
   Віолетта. Васъ, Жакъ, это во всякомъ случаѣ совершенно не касалось.
   Таннеръ. Меня не касалось! Да вѣдь Рамсденъ чуть не прямо заподозрилъ, что этотъ неизвѣстный господинъ -- вѣроятно.
   Рамсденъ дѣлаетъ негодующее и протестующее движеніе; Віолетта вся загорается гнѣвомъ,
   Віолетта. Вы? О, какъ это подло! Какъ низко! Хорошо же вы всѣ говорили обо мнѣ! Если бы зналъ это мой мужъ, онъ бы запретилъ мнѣ сказать съ кѣмъ-нибудь изъ васъ хоть слово. Рамсдену. Право, вы могли бы все-таки немного пощадить меня.
   Рамсденъ. Но увѣряю васъ, я никогда не говорилъ, что... Во всякомъ случаѣ это -- такое чудовищное извращеніе смысла того, что я сказалъ...
   Миссъ Рамсденъ. Тебѣ нечего оправдываться, Ребукъ. Она сама во всемъ виновата. Это она должна оправдываться, потому что ввела насъ въ заблужденіе.
   Віолетта. Я къ вамъ, миссъ Рамсденъ, не могу отнестись очень строго. Тутъ есть все-таки смягчающія обстоятельства. Вы не понимаете, что я должна была чувствовать. Но отъ людей, у которыхъ больше опыта, я могла бы ждать и больше чуткости. Какъ бы тамъ ни было, я отлично знаю, что вы очутились въ очень тяжеломъ положеніи, и самое лучшее, что я могу сдѣлать, это -- сейчасъ же удалиться. Прощайте. Уходитъ, всѣ ошеломлены.
   Миссъ Рамсденъ. Да, могу сказать!
   Рамсденъ съ досадою. Не думаю, чтобы она была къ намъ совсѣмъ справедлива.
   Таннеръ. Вамъ, Рамсденъ, какъ и всѣмъ намъ, остается только капитулировать передъ обручальнымъ кольцомъ. Мѣра постыдныхъ нашихъ поступковъ полна.
   

ДѢЙСТВІЕ II.

   На дорогѣ въ паркѣ дачи подъ Ричмондомъ стоитъ сломавшійся автомобиль. Онъ остановился у группы деревьевъ, отъ которой дорога загибаетъ къ дому; домъ слегка виденъ сквозь листву. Таннеръ стоитъ на дорогѣ налѣво отъ автомобиля; налѣво отъ себя онъ могъ бы видѣть западную часть дома, если бы не былъ такъ занятъ парою ногъ въ голубыхъ штанахъ, выглядывающихъ изъ-подъ машины. Таннеръ напряженно слѣдитъ за ними, наклонившись впередъ и упершись руками въ колѣни. По кожаной курткѣ и шапкѣ съ козырькомъ можно заключить, что онъ -- одинъ изъ высадившихся пассажировъ.
   
   Шофферъ. Ага, теперь нашелъ.
   Таннеръ. Все въ порядкѣ?
   Шофферъ. Все въ порядкѣ.
   Таннеръ наклоняется, беретъ за щиколотки ноги и вытаскиваетъ, точно тачку, ихъ обладателя; тотъ ползетъ на рукахъ, съ молоткомъ въ зубахъ. Это -- юноша въ красивомъ голубомъ костюмѣ, гладко выбритый, съ темными глазами, широкими пальцами, короткими аккуратно приглаженными черными волосами и довольно неправильными недовѣрчивыми бровями. Когда онъ манипулируетъ около машины, движенія его стремительны и быстры, но вмѣстѣ увѣренны и осторожны. Съ Таннеромъ и друзьями Таннера держится отнюдь не подобострастно, но холодно и говоритъ мало, чѣмъ держитъ ихъ въ нѣкоторомъ отдаленіи, хотя и не даетъ имъ никакихъ поводовъ жаловаться на него. Но въ его манерѣ смотрѣть на нихъ есть что-то циничное, какъ у человѣка, слишкомъ хорошо узнавшаго темной стороны жизни. Говоритъ медленно и съ оттѣнкомъ сарказма. Въ манерѣ выражаться онъ отнюдь не подражаетъ англійскому джентльмену; по всему видно, что онъ полонъ самоуваженія къ своему классу, но не къ тому классу, которому служитъ.
   Онъ влѣзаетъ въ автомобиль, чтобы испробовать машину, и надѣваетъ кэпи и пальто. Таннеръ снимаетъ свою кожаную куртку и бросаетъ въ экипажъ. Шофферъ, или автомобилистъ, или управляющій моторомъ, или какъ тамъ еще въ Англіи въ данный моментъ желаютъ его называть,-- вопросительно оглядывается кругомъ и убираетъ свой молотокъ.
   
   Шофферъ. Теперь съ васъ довольно? а?
   Таннеръ. Я съ удовольствіемъ прошелъ бы этотъ кусочекъ дороги пѣшкомъ, чтобы размять немного кости и успокоить нервы. Смотритъ на часы. Знаете, мы проѣхали изъ Гайдъ-Паркъ-Корнера до Ричмонда въ 21 минуту.
   Шофферъ. Мнѣ бы и четверти часа за глаза, если бы все время была хорошая дорога.
   Таннеръ. Собственно, чего ради вы это дѣлаете? Изъ любви къ спорту или потому, что васъ забавляетъ нагонять на своихъ пассажировъ страху?
   Шофферъ. Да вы чего же боитесь?
   Таннеръ. Полиціи и сломать себѣ шею.
   Шофферъ. Да, если вы предпочитаете ѣхать спокойно, рекомендую вамъ ѣздить на омнибусѣ. Это куда дешевле, Вы платите мнѣ за то, чтобы я экономилъ вамъ время и чтобы развивалъ ту скорость, какая полагается машинѣ Въ тысячу фунтовъ. Спокойно садится.
   Таннеръ. Я -- рабъ этого автомобиля и вашъ. Мнѣ даже по ночамъ снится проклятый автомобиль.
   Шофферъ. Это скоро пройдетъ. Если вы зайдете въ домъ, позвольте спросить, сколько вы тамъ пробудете? Если вы собираетесь проболтать съ дамами все утро, я ввезу машину и устроюсь поудобнѣе; если же нѣтъ,-- я подожду здѣсь, пока вы вернетесь.
   Таннеръ. Лучше подождите здѣсь. Мы не долго пробудемъ. Ждутъ одного молодого американца, мистера Мэлона. Онъ везетъ мистера Робинзона въ новомъ американскомъ паровомъ экипажѣ.
   Шофферъ быстро выскакиваетъ изъ автомобиля. Въ американскомъ паровомъ экипажѣ! На пари? Кто ѣдетъ за нами изъ Лондона?
   Таннеръ. Они, можетъ быть, уже здѣсь.
   Шофферъ. Еслибы я это зналъ! Съ глубокимъ укоромъ. Почему же вы мнѣ не сказали, мистеръ Таннеръ?
   Таннеръ. Потому что мнѣ разсказывали, что автомобиль можетъ сдѣлать восемьдесятъ четыре мили въ часъ, а я знаю, на что вы способны, когда рядомъ другой экипажъ. Во всякомъ случаѣ, успокойтесь. Мы проведемъ весь день совершенно по вашему вкусу. Американецъ повезетъ мистера Робинзона съ сестрой и миссъ Уайтфильдъ, а мы -- миссъ Родъ.
   Шофферъ утѣшился; его вниманіе занято другимъ. Это, кажется, сестра миссъ Уайтфильдъ?
   Таннеръ. Да.
   Шофферъ. А сама миссъ Уайтфильдъ поѣдетъ въ другомъ автомобилѣ? Не съ вами?
   Таннеръ. А почему ей ѣхать со мной? Вѣдь мистеръ Робинзонъ поѣдетъ въ другомъ экипажѣ. Шофферъ взглядываетъ на Таннера съ недовѣріемъ, затѣмъ переводитъ глаза на машину и тихо насвистываетъ какую-то пѣсенку, Таннеръ слегка раздосадованъ и собирается продолжать на ту же тему, но слышитъ, какъ захрустѣлъ гравій подъ чьими-то ногами; это подходитъ Октавій; онъ вышелъ изъ дому, одѣтъ для поѣздки на автомобилѣ, но безъ пальто. Слава Богу, мы проиграли пари. Мистеръ Робинзонъ уже здѣсь. Ну, Тэви, каковъ американскій автомобиль?
   Октавій. Мы доѣхали изъ Гайдъ-Парка въ семнадцать минутъ. Шофферъ сердито съ выкрикомъ досады ударяетъ по своей машинѣ. А ты во cколько доѣхалъ?
   Таннеръ. Минутъ въ сорокъ пять.
   Шофферъ, протестуя. Ну ужъ, мистеръ Таннеръ, оставьте! Мы легко могли бы сдѣлать это разстояніе менѣе чѣмъ въ четверть часа.
   Таннеръ. Кстати, позвольте васъ познакомить: мистеръ Октавій Робинзонъ, мистеръ Энри Стракеръ.
   Стракеръ. Очень радъ познакомиться. Мистеръ Таннеръ предпочитаетъ говорить Энри Стракеръ. Другіе говорятъ Генри. Впрочемъ, мнѣ совершенно безразлично, какъ вамъ угодно.
   Таннеръ. Ты думаешь, Тэви, что я просто хочу поддразнить его! Ошибаешься. Этотъ господинъ больше старается откинуть отъ своего имени букву Г, чѣмъ его отецъ когда-то старался пріобрѣсти эту букву. Для него, это отличіе его класса. Никогда еще не случалось мнѣ встрѣчать человѣка, въ которомъ была бы такъ сильна классовая гордость, какъ въ Энри.
   Стракеръ. Тише, тише! Умѣрьте немного свой пылъ, мистеръ Таннеръ.
   Таннеръ. Умѣрьте немного свой пылъ! Слышишь, Тэвй? Ты конечно, скажешь, что надо относиться къ этому шутя. Но этотъ молодецъ получилъ образованіе. А главное, онъ знаетъ, что мы про себя этого не можемъ сказать. Стракеръ, гдѣ вы учились?
   Стракеръ. Въ Шерброкъ-Родѣ.
   Таннеръ. Шерброкъ-Родъ! Да развѣ кто нибудь изъ насъ сказалъ съ такимъ тономъ сарказма: Ричби! Или Гаррау? Или Этомъ! Въ Шерброкъ-Родѣ мальчики чему-нибудь учатся. А въ Этомъ мальчиковъ посылаютъ только потому, что дома они мѣшаютъ, и затѣмъ, чтобы потомъ въ жизни они могли называть своимъ школьнымъ товарищемъ даже герцога.
   Стракеръ. Вы этого не понимаете, мистеръ Таннеръ. Не общинная школа даетъ знанія, а политехникумъ.
   Таннеръ. Это былъ его университетъ, Тэви. Не Оксфордъ, Кембриджъ, Дурхамъ, Дублинъ или Глазго и не одна изъ нашихъ конуръ въ Уэльсѣ. Нѣтъ, нѣтъ. Регентъ-стритъ, Шельзи, Бороу,-- я не знаю и половины э-ихъ проклятыхъ именъ,-- вотъ его университеты. Не правда ли, вы вѣдь презираете Оксфордъ?
   Стракеръ. Нѣтъ, не презираю. По-моему, Оксфордъ -- отличное мѣсто для тѣхъ, которые любятъ такія вещи. Тамъ обучаютъ, какъ быть джентльменемъ. А въ политехникумѣ учатъ, какъ сдѣлаться инженеромъ и т. п.
   Таннеръ. Вотъ это сарказмъ! Тэви! Сарказмъ! О, если бы ты только могъ разглядѣть въ душѣ Энри всю глубину его презрѣнія къ джентльмену, прочесть всю его великую гордость тѣмъ, что онъ -- инженеръ, ты бы испугался. Ему доставляетъ громадное удовольствіе, когда сломается наша машина, потому что тутъ ясно обнаруживается и полная безпомощность моей благовоспитанности и вся его ловкость, умѣлость, находчивость.
   Стракеръ. Не обращайте вниманія, мистеръ Робинзонъ. Мистеръ Таннеръ любитъ поболтать.
   Октавій серьезно. А между тѣлъ, въ сущности, въ томъ, что онъ говоритъ -- много правды. Я вполнѣ признаю достоинство труда.
   Стракеръ, на котораго эти слова не произвели никакого впечатлѣнія. Это оттого, мистеръ Робинзонъ, что вы никогда не трудились. Я только и хочу избавиться отъ всякой работы. Вы отъ моей машины и отъ меня получите больше работы, чѣмъ отъ двадцати рабочихъ. И пью я не столько, сколько они.
   Таннеръ, Ради Бога, Тэви, не пускайся съ нимъ въ политико-экономическіе разговоры. Въ этой области онъ знаетъ все, а мы ничего не знаемъ. Ты, Тэви, только -- соціалистъ-поэтъ, а онъ -- соціалистъ научный.
   Стракеръ совершенно спокойно. Да, это интересный разговоръ. Только мнѣ нужно присмотрѣть за машиной. А вамъ, господа, я знаю, хочется поговорить о дамахъ.
   Отходитъ, начинаетъ возиться около машины, затѣмъ уѣзжаетъ по направленію къ дому
   Таннеръ. Очень важное соціальное явленіе.
   Октавій. Кто?
   Таннеръ. Стракеръ. Мы, писатели и ученые, все пропагандировали "новую женщину", а не замѣтили, какъ пришелъ "новый мужчина". Стракеръ -- такой новый мужчина.
   Октавій. Не вижу въ немъ ничего новаго; ново лишь то, какъ онъ тебя занимаетъ. Но сейчасъ я хотѣлъ бы поговорить не о немъ; мнѣ нужно поговорить съ тобой объ Аннъ.
   Таннеръ. Видишь, Стракеръ это понялъ; должно быть, его и этому обучили въ его политехникумѣ. Ну-съ, такъ что же такое съ Аннъ? Сдѣлалъ предложеніе?
   Октавій. Да, я былъ настолько глупъ, что сдѣлалъ это вчера вечеромъ.
   Таннеръ. Настолько глупъ? Что это значитъ?
   Октавій торжественно. Жакъ! Всѣ мы, мужчины,-- грубыя животныя. Никогда не понимаемъ мы тончайшихъ, нѣжныхъ чувствъ женщины. Ну, какъ я могъ сдѣлать такую вещь?
   Таннеръ. Да что такое ты сдѣлалъ? Ахъ, сентиментальный ты идіотъ!
   Октавій. Да, идіотъ! Если бы ты только слышалъ, Жакъ, ея голосъ, если бы ты видѣлъ ея слезы! Цѣлую ночь я не спалъ и все думалъ объ этомъ. Если бы она стала меня упрекать, мнѣ было бы легче...
   Таннеръ. Слезы! Это опасно. Что же она сказала?
   Октавій. Она спросила, какъ могъ я допустить, что она въ состояніи теперь думать о чемъ-нибудь, кромѣ дорогого отца. И зарыдала... Умолкаетъ, удрученный.
   Таннеръ хлопаетъ его по плечу. Снеси это, какъ мужчина, "Гэви, хотя бы почувствовалъ ты это какъ оселъ. Знакомыя пѣсни! Просто, ей еще не надоѣло играть съ тобой.
   Октавій нетерпѣливо. О, не говори такъ, Жакъ. Неужели ты думаешь, что этотъ вѣчный, отвратительный цинизмъ можетъ произвести хоть какое-нибудь впечатлѣніе на такую натуру, какъ она?
   Таннеръ. Гм... Говорила она еще что-нибудь?
   Октавій. Да, и именно поэтому-то я насъ... себя и ее... подвергаю твоей насмѣшкѣ, разсказываю тебѣ, что произошло...
   Таннеръ. Я не насмѣхаюсь, даю тебѣ честное слово. Но во всякомъ случаѣ, продолжай.
   Октавій. Сознаніе долга въ ней такъ сильно, такъ глубоко, такъ...
   Таннеръ. Знаю, знаю! Дальше.
   Октавій. Видишь ли, теперь вы, т.-е. ты и Рамсденъ,-- ея попечители. И она считаетъ, что какъ раньше была обязана повиноваться во всемъ отцу, такъ теперь ея долгъ -- повиноваться вамъ обоимъ. По-моему, это уже крайность. Я вдругъ долженъ итти къ тебѣ и формально просить у тебя, какъ у ея попечителя, ея руки.
   Таннеръ. Радъ, что любовь еще не совсѣмъ убила въ тебѣ юморъ.
   Октавій. Этого отвѣта ей будетъ мало.
   Таннеръ. А мой офиціальный отвѣтъ коротокъ и ясенъ! "Да благословятъ васъ небеса, дѣти мои. Будьте счастливы!"
   Октавій. Пожалуйста перестань шутить. Можетъ быть, для тебя это и несерьезно, но для меня -- очень серьезно.
   Таннеръ. Ты отлично знаешь, что Аннъ можетъ сдѣлать свой выборъ совершенно такъ же свободно, какъ ты самъ.
   Октавій. Но она думаетъ иначе.
   Таннеръ. О, да, иначе! Несомнѣнно! Во всякомъ случаѣ скажи, чего же ты отъ меня хочешь. Что я долженъ сдѣлать?
   Октавій. Хочу, чтобы ты вполнѣ серьезно и откровенно сказалъ ей, что ты обо мнѣ думаешь. Хочу, чтобы ты ей сказалъ, что смѣло можешь довѣрить ее мнѣ... т.-е., конечно, если ты чувствуешь, что можешь.
   Таннеръ. Не сомнѣваюсь, что могу. Смущаетъ меня другое: могу ли я тебя довѣрить ей. Читалъ ты книгу Метерлинка о пчелахъ?
   Октавій, съ трудомъ сдерживая досаду. Я говорю сейчасъ не о литературѣ.
   Таннеръ. Капельку терпѣнія, Тэви! И я говорю не о литературѣ. Эта книга о пчелахъ -- очень назидательное чтеніе. Человѣкъ можетъ многому тамъ научиться. Ты считаешь, что ты добиваешься Аннъ, что ты долженъ завоевать ее, убѣдить, побѣдить, покорить. Глупый! Это ты, ты -- намѣченная преслѣдуемая добыча, загнанная дичь! Нечего тебѣ сидѣть и съ томленіемъ смотрѣть сквозь петли западни на приманку. Дверца раскрыта настежь и будетъ раскрыта, пока не захлопнется за тобою навсегда.
   Октавій. Хотѣлъ бы, чтобы это было такъ, сколько ты ни пугаешь меня этимъ.
   Таннеръ. Да сообрази ты, несчастный: ну, что еще ей дѣлать, кромѣ какъ искать себѣ мужа? Призваніе жеи, щины -- какъ можно скорѣе выйти замужъ, а призваніе мужчины -- какъ можно дольше оставаться свободнымъ. У тебя твои поэмы, твои трагедіи, ты можешь работать надъ ними. А у Аннъ ничего нѣтъ.
   Октавій. Я не умѣю писать безъ вдохновенія, а вдохновлять меня можетъ только Аннъ.
   Таннеръ. Не вѣрнѣе ли бы было, если бы ты вдохновлялся ею издали? Петрарка видѣлъ свою Лауру много рѣже, чѣмъ ты теперь Аннъ, или Данте -- свою Беатрису, а между тѣмъ они создали замѣчательнѣйшія произведенія, такъ по крайней мѣрѣ всѣ признаютъ. Они никогда не подвергали своихъ кумировъ испытанію семейной обстановки и не измѣнили этому до самой смерти. Женись на Аннъ, и черезъ какую-нибудь недѣлю она будетъ вдохновлять тебя не больше, чѣмъ бутербродъ.
   Октавій. Ты думаешь, она мнѣ надоѣстъ?
   Таннеръ. Отнюдь нѣтъ. Бутерброды не надоѣдаютъ, только и вдохновенія не даютъ. Такъ и она перестанетъ вдохновлять тебя, какъ только перестанетъ быть мечтою поэта, а обратится въ добродѣтельную жену. И ты будешь искать другихъ женщинъ. Тогда-то подымется шумъ и гамъ.
   Октавій. Къ чему такъ говорить, Жакъ! Ты не можешь этого понять. Ты никогда не былъ влюбленъ.
   Таннеръ. Я? Да я никогда не переставалъ быть влюбленнымъ. Я даже и въ Аннъ влюбленъ. Но я не хочу быть ни рабомъ любви, ни ея шутомъ. Посмотри, поэтъ, на пчелъ, поучись у нихъ. Клянусь небомъ, если бы женщины могли обходиться безъ нашего труда и если бы мы ѣли хлѣбъ ихъ дѣтей, а не добывали его, онѣ убивали бы насъ, какъ пауки убиваютъ своихъ самцовъ или пчелы -- трутней. И онѣ были бы совершенно правы, разъ мы только на то и годились бы чтобы любить.
   Октавій. О, если бы мы дѣйствительно умѣли любить! Нѣтъ ничего, что могло бы сравняться съ любовью, нѣтъ ничего, кромѣ любви. Безъ нея міръ сталъ бы пошлымъ, отвратительнымъ сномъ.
   Таннеръ. И это говоритъ человѣкъ, который проситъ у меня руки Аннъ! Знаешь, Тэви, насъ должно быть подмѣнили въ колыбели, и истинный потомокъ дона Жуана -- ты, не я.
   Октавій. Прошу тебя не говорить обо мнѣ ничего подобнаго Аннъ.
   Таннеръ. Можешь не безпокоиться. Она рѣшила сдѣлать тебя своей собственностью, и ужъ ничто не можетъ удержать ее. Ты -- обреченный. Стракеръ возвращается съ газетой. А, идетъ "новый человѣкъ", деморализующій себя уличнымъ листкомъ.
   Стракеръ. Повѣрите ли, мистеръ Робинзонъ, мь беремъ съ собой въ дорогу двѣ газеты. Для него Times, для меня Leader, или "Эхо", и я, кажется, еще ни разу не могъ почитать свою газету. Онъ уноситъ мой Leader, и мнѣ приходится набивать себѣ голову этимъ Тітея'омъ.
   Октавій. Развѣ въ Тітез'ѣ не печатаютъ о результатахъ скачекъ?
   Таннеръ. Энри не интересуется скачками. Его слаіость -- автомобильные рекорды. Ну, что новаго?
   Стракеръ. Пробѣгъ изъ Парижа въ Бискру, со средней скоростью въ 40 миль въ часъ, не считая Средиземнаго моря.
   Таннеръ. И сколько раздавленныхъ?
   Стракеръ. Два глупыхъ барана... Бараны стоятъ дешево. Ихъ хозяева даже очень рады получить за нихъ деньги безъ возни съ мясникомъ. Но, конечно, все равно подымется крикъ, и французское правительство запретитъ совсѣмъ гонки. Вотъ это-то и бѣситъ меня: мистеръ Таннеръ не желаетъ ѣхать съ настоящей скоростью, пока еще можно.
   Таннеръ. Помнишь ты моего дядю Якова?
   Октавій. Помню. А что?
   Таннеръ. У дяди Якова была первоклассная кухарка. Онъ могъ ѣсть только то, что готовила эта артистка. Бѣдняга ненавидѣлъ людей, общество. Но его кухарка была горда своимъ талантомъ и желала готовить обѣды для принцевъ и посланниковъ! И, чтобы не потерять ее, несчастному старику приходилось два раза въ мѣсяцъ давать большіе обѣды и терпѣть всякія неудобства. Вотъ такъ и я и этотъ вотъ Энри Стракеръ, "новый человѣкъ". Я ненавижу путешествія, но желаю сохранить Энри. А ему -- все вздоръ, только бы нестись въ кожаной курткѣ и очкахъ, подъ толстымъ слоемъ пыли, со скоростью 60 миль въ часъ и съ опасностью для моей и его жизни. Не считая, конечно, того времени, что онъ лежитъ на спинѣ въ грязи подъ машиною и ищетъ, что тамъ въ ней испортилось. И если я не стану соглашаться по крайней мѣрѣ разъ въ двѣ недѣли на поѣздку миль въ тысячу, онъ уйдетъ отъ меня. Броситъ меня и перейдетъ къ какому-нибудь американскому милліонеру, а мнѣ придется удовольствоваться аккуратнымъ почтительнымъ парнемъ, который будетъ снимать шапку и знать свое мѣсто. Я -- рабъ Энри, какъ дядюшка Яковъ былъ рабомъ своей кухарки.
   Стракеръ внѣ себя. Чортъ возьми Хотѣлъ бы я имѣть машину, которая шла бы такъ же быстро, какъ вы говорите, мистеръ Таннеръ. Я только говорю, что стоитъ тратиться на авто лишь въ томъ случаѣ, если пользоваться его работоспособностью. Вамъ бы лучше завести дѣтскую колясочку вмѣсто этого автомобиля и меня, и пусть васъ катаетъ въ ней нянька.
   Таннеръ. Совершенно справедливо, Энри, совершенно справедливо, Мы поѣдемъ черезъ полчаса.
   Стракеръ возвращается къ машинѣ, садится въ автомобиль и, перевернувъ послѣднюю-страницу газеты, ищетъ новостей,
   Октавій. Чуть не забылъ совсѣмъ, тебѣ письмо отъ Родъ. Передаетъ Таннеру письмо.
   Таннеръ вскрываетъ письмо. Повидимому, Родъ ищетъ повода поссориться съ Аннъ. Англійская дѣвушка обыкновенно ненавидитъ больше, чѣмъ свою мать, лишь свою старшую сестру. А Родъ свою мать любитъ несомнѣнно больше, чѣмъ Аннъ... Она... Съ негодованіемъ. О, что же это значитъ?!
   Октавій. Что случилось?
   Таннеръ. Родъ охотно поѣхала бы со мною въ автомобилѣ, но Аннъ, пишетъ она, ей запретила это.
   Стракеръ вдругъ начинаетъ демонстративно насвистывать свою любимую мелодію. Пораженные и оскорбленные насмѣшливымъ ея тономъ, Таннеръ и Октавій оборачиваются и вопросительно смотрятъ на него. Но Стракеръ занятъ своей газетой и совершенно не обращаетъ на нихъ вниманія.
   Октавій овладѣваетъ собой. Что же, приводитъ она какія-нибудь основанія?
   Таннеръ. Основанія! Оскорбленіе -- не основаніе. Аннъ просто запрещаетъ ей оставаться со мной вдвоемъ. Говорить, что я -- не изъ числа тѣхъ, съ которыми дѣвушкѣ можно проводить время. Что ты теперь скажешь о своемъ кумирѣ?
   Октавій. Не забывай, послѣ смерти отца на ней лежитъ такая большая отвѣтственность. Миссисъ Уайтфильдъ слишкомъ слаба, чтобы слѣдить за Родъ.
   Таннеръ смотритъ на него въ упоръ. Словомъ, ты одобряешь поведеніе Аннъ?
   Октавій. Нѣтъ, но, кажется, я понимаю его. Согласись, твои взгляды врядъ ли годятся для развитія души и характера молодой дѣвушки.
   Таннеръ. Нѣтъ, не соглашусь ни съ чѣмъ подобнымъ. Да, развивать душу и характеръ молодой женщины принято тѣмъ, что разсказываютъ ей всякія небылицы. Но я протестую противъ выдумки, будто злоупотребляю довѣріемъ молодыхъ дѣвушекъ.
   Октавій. Вѣдь Аннъ и не говорила этого.
   Таннеръ. Какой же еще смыслъ ея словъ?
   Стракеръ, увидавъ Аннъ, которая подходитъ со стороны дома Господа, миссъ Уайтфильдъ отъѣзжаетъ по дорогѣ, съ видомъ человѣка, знающаго, что его присутствіе будетъ лишнимъ,
   АННъ подходитъ къ Октавію и Таннеру. Здравствуйте, Жакъ. Я пришла сказать вамъ, что у бѣдняжки Родъ опять мигрень и она не можетъ поѣхать съ вами въ автомобилѣ. Бѣдная дѣвочка въ такомъ отчаяніи!
   Таннеръ. Что ты теперь скажешь, Тэви?
   Октавій. Ты долженъ это понять, Таннеръ. Это только доказываетъ, что Аннъ хочетъ быть къ тебѣ какъ можно деликатнѣе и для этого готова даже на ложь.
   Аннъ. Что вы хотите сказать?
   Таннеръ. Вы бы хотѣли, чтобы у Родъ прошла голова?
   Аннъ. Я думаю.
   Таннеръ. Въ такомъ случаѣ, скажите ей то, что сейчасъ сказали мнѣ, и кстати прибавьте, что вы пришли къ намъ приблизительно минуты черезъ двѣ послѣ того, какъ я получилъ и прочиталъ ея письмо.
   Аннъ. Родъ писала вамъ!
   Таннеръ. Очень подробно.
   Октавій. Не обращайте на него вниманія, Аннъ Вы были правы... совершенно правы. Аннъ только исполнила свой долгъ, Жакъ. И ты самъ отлично это понимаешь. И сдѣлала это самымъ деликатнымъ образомъ.
   Аннъ подходитъ къ Октавію. Какой вы хорошій, Тэви; какой добрый и какъ вы меня понимаете. Октавій улыбается.
   Таннеръ. О, змѣя все тѣснѣе обвивается вокругъ твоей шеи. Вѣдь ты любишъ ее, Тэви, да?
   Октавій. Аннъ знаетъ, что я люблю ее.
   Аннъ. Перестаньте! Какъ вамъ, Тэви, не стыдно!
   Таннеръ. О, пожалуйста, не стѣсняйтесь! Я вашъ попечитель, Аннъ, и сейчасъ оставлю васъ на нѣкоторое время на попеченіе Тэви. А я прокачусь на автомобилѣ.
   Аннъ. Нѣтъ, Жакъ. Я должна съ вами поговорить о Родъ. Рики, будьте такъ любезны, пойдите домой и займите вашего американскаго пріятеля. Онъ съ утра мѣшаетъ мамѣ. А ей надо похлопотать по хозяйству.
   Октавій. Лечу, дорогая Аннъ, цѣлуетъ ей руку.
   Аннъ нѣжно. Рики! Тики! Тэви!
   Таннеръ рѣзко. На этотъ разъ вы попались, Аннъ, и, если бы Тэви не былъ въ васъ такъ безнадежно влюбленъ, онъ бы понялъ что вы -- неисправимая лгунья.
   Аннъ, Вы невѣрно понимаете меня, Жакъ. Я не посмѣла сказать Тэви правду.
   Таннеръ. Нѣтъ, обыкновенно вы, напротивъ, очень смѣлы. Какого чорта вамъ понадобилось говорить Родъ, что я слишкомъ порочный человѣкъ, чтобы у насъ могли быть съ нею хорошія отношенія? Да какъ же я могу теперь установить съ ней человѣческія отношенія, когда вы такъ ужасно отравили ей душу.
   Аннъ. Я знаю, что вы неспособны поступить съ нею дурно.
   Таннеръ Тогда зачѣмъ же вы налгали Родъ?
   Аннъ. Я была вынуждена.
   Таннеръ. Вынуждены?
   Аннъ. Мать заставила меня.
   Таннеръ. Его глаза сверкнули. Ну, еще бы, мать! Всегда мать!
   Аннъ. Всему виною ваша страшная книга. Вы знаете, какъ мать всего боится. Всѣ робкія женщины -- рабы условности, приличій. И мы должны съ этимъ считаться, иначе мы создадимъ такія страшныя недоразумѣнія. Даже вы, мужчина, -- не можете вполнѣ откровенно высказывать свои мнѣнія, или васъ не поймутъ, подымутъ на смѣхъ. Да, я была вынуждена унизить васъ въ глазахъ Родъ. Или вы хотите, чтобы и мою бѣдненькую сестру также ложно поняли, унизили? Правильно ли поступила бы мама, если бы подвергла этому Родъ, пока та еще слишкомъ молода и сама не можетъ судить объ этомъ
   Таннеръ. Словомъ, короче говоря, чтобы избѣжать недоразумѣній, нужно непремѣнно лгать, дѣлать гадкіе намеки, клеветать. Вотъ, кажется, смыслъ вашего послушанія матери.
   Аннъ. Я люблю свою мать Жакъ
   Таннеръ. Такъ неужели же это основаніе отрекаться отъ своей души? Протестую противъ этого порабощенія юности старостью. Да всмотритесь вы въ современное общество, въ то, какое вы знаете. Чѣмъ хочетъ оно показаться? Какимъ-то изысканнымъ танцемъ нимфъ. Но что оно на самомъ дѣлѣ? Какая-то страшная процессія жалкихъ дѣвушекъ, которыя находятся въ когтяхъ циничныхъ, прожженныхъ, жадныхъ, невѣжественныхъ, все испытавшихъ, духовно испорченныхъ, старыхъ женщинъ. Этихъ женщинъ зовутъ матерями, и назначеніе ихъ въ томъ, чтобы испортить душу своихъ дочерей и продать тому, кто больше дастъ. Почему эти несчастныя рабыни готовы выйти замужъ за перваго попавшагося, какой бы это ни былъ старикъ и пошлякъ, только бы выйти? Да потому что бракъ -- единственное для нихъ средство вырваться отъ этихъ старыхъ фурій, которыя подъ маскою материнскаго долга и материнской нѣжности прячутъ свои эгоистическія желаньица, свою ревнивую ненависть къ молодымъ соперницамъ. Это низко, отвратительно! Голосъ природы требуетъ, чтобы о дочери заботился отецъ, о сынѣ -- мать. Отношеніями отца и сына, матери и дочери правитъ не законъ любви. Но законъ возмущенія, освобожденія, законъ замѣны старыхъ и отжившихъ -- молодыми и жизнеспособными. Говорю вамъ -- первый долгъ и мужчины и женщины -- проявленіе своей независимости; мужчина, покорный авторитету своего отца -- не мужчина; и женщина, покорная авторитету матери -- неспособна рождать своей странѣ гражданъ.
   Аннъ смотритъ на него со спокойнымъ любопытствомъ. Я думаю, когда-нибудь, Жакъ, вы серьезно займетесь политикою.
   Таннеръ совершенно сбитъ съ толку. Что такое?.. Старается собрать мысли. Да какое же это имѣетъ отношеніе къ тому, что я только что говорилъ?
   Аннъ. Вы такъ хорошо говорите.
   Таннеръ. Говорю! Говорю! Для васъ все это только -- "говорить". Ну, что жъ, идите къ своей матери, помогайте ей отравлять душу Родъ, какъ она отравила вашу. Прирученные слоны любятъ, когда приручаютъ дикихъ.
   Аннъ. Однако, я дѣлаю успѣхи. Вчера была boa constrictor, а сегодня -- уже слонъ.
   Таннеръ. Мнѣ не до шутокъ. Больше мнѣ нечего сказать вамъ.
   Аннъ. Какой вы глупый и упрямый! Ну, что я могу сдѣлать?
   Таннеръ. Сдѣлать! Разбейте вы свои цѣпи! Идите вы своей дорогой, которую указываетъ вамъ ваша совѣсть, а не той, которую вамъ предписываетъ ваша мать. Очистите, укрѣпите вашъ духъ и научитесь радоваться быстрой ѣздѣ на автомобилѣ, вмѣсто того чтобы видѣть въ ней лишь поводъ для гадкой хитрости. Поѣдемте со мной въ Алжиръ и Бискру,-- по 60 миль въ часъ. Если хотите, ѣдемъ хоть на мысъ Доброй Надежды. Вотъ это было бы настоящимъ проявленіемъ самостоятельности, а потомъ вы могли бы написать объ этомъ книгу. Это добьетъ вашу мать и сдѣлаетъ изъ васъ женщину.
   Аннъ въ раздуміи. По-моему, отчего же, въ этомъ нѣтъ ничего такого. Вы -- мой попечитель, вы замѣняете мнѣ отца по его же желанію. И никто не могъ бы ничего сказать противъ нашей поѣздки вмѣстѣ. Это было бы прелестно! Тысячу разъ благодарю васъ. Я согласна.
   Таннеръ въ ужасѣ. Согласны!
   Аннъ. Конечно.
   Таннеръ. Но... обрываетъ, сильно пораженный, затѣмъ говоритъ слабымъ голосомъ. Нѣтъ... Послушайте, Аннъ, разъ въ этомъ нѣтъ ничего "такого", то и не стоитъ этого дѣлать...
   Аннъ. Что вы за нелѣпый человѣкъ! Вѣдь не хотите же вы скомпрометировать меня, нѣтъ?
   Таннеръ. Хочу. Въ этомъ и былъ весь смыслъ моего предложенія.
   Аннъ. Вы говорите страшную безсмыслицу и сами это знаете. Никогда вы не захотите сдѣлать мнѣ зло.
   Таннеръ. Хорошо, разъ вы не хотите быть скомпрометированной, не ѣздите.
   Аннъ просто и серьезно. Нѣтъ, я поѣду, конечно, если хотите. Вы -- мой попечитель, и, право, намъ надо чаще видѣться и лучше узнать другъ друга. Съ благ парностью. Это такъ, хорошо, такъ мило, что вы предложили мнѣ эту прелестную поѣздку, особенно послѣ того, что. я сказала Родъ. Вы въ самомъ дѣлѣ добрый, гораздо добрѣе и лучше, чѣмъ сами думаете. Когда мы поѣдемъ?
   Таннеръ. Но...
   Ихъ бесѣду прерываетъ приближеніе миссъ Уайтфильдъ. Она подходитъ изъ дома. Съ нею американецъ; за ними -- Рамсденъ и Октавій, Гекторъ Мэлонъ -- восточный американецъ. Но онъ ничуть не стыдится своей національности. Благодаря этому англійское свѣтское общество относится къ нему хорошо, какъ къ юношѣ, который достаточно смѣлъ и открытъ, безъ всякихъ стараній замаскировать или смягчить, показываетъ свое происхожденіе. Чувствуютъ, что не слѣдуетъ заставлять страдать его за то, въ чемъ не онъ виноватъ, и стараются быть съ нимъ особенно любезными. Его рыцарское обращеніе съ женщинами и возвышенныя нравственныя чувства, безкорыстныя и необычныя, дѣйствуютъ на англичанъ слегка непріятно; они находятъ его склонность къ юмору довольно забавною; но когда это перестаетъ смущать ихъ (какъ бывало вначалѣ; но все же они даютъ ему понять, что онъ не долженъ разсказывать свои анекдоты, а также что его ораторское искусство -- принадлежность болѣе низкой стадіи культуры, чѣмъ та, съ которой онъ теперь столкнулся. Самъ Гекторъ не вполнѣ въ этомъ убѣжденъ: онъ все еще думаетъ, что британцы склонны видѣть въ своихъ глупостяхъ заслугу и во всякихъ своихъ недостаткахъ -- выраженіе хорошаго воспитанія. Англійская жизнь, кажется ему, страдаетъ недостаткомъ назидательной риторики, которую онъ зоветъ моральнымъ тономъ; въ поведеніи англичанъ видится ему отсутствіе уваженія къ женщинѣ, англійская рѣчь кажется ему грубой и англійскій образъ жизни -- нуждающимся въ оживленіи черезъ игры, скандалы и иныя развлеченія. И онъ отнюдь не склоненъ усваивать эти недостатки, такъ какъ потратилъ много усилій, чтобы образцово воспитать себя передъ тѣмъ, какъ переправиться черезъ Атлантическій океанъ. Онъ находитъ, что англичане или совершенно равнодушны къ этой культурѣ его души, какъ они вообще равнодушны ко всякой культурѣ, или скорѣе любезно-пренебрежительны, такъ какъ, правду сказать, эта культурность Гектора,-- не что иное, какъ перенасыщеніе нашей литературой, вывезенной изъ Англіи лѣтъ тридцать назадъ; а теперь онъ импортировалъ обратно этотъ багажъ и готовъ распаковать его и при каждомъ удобномъ случаѣ разложить напоказъ этотъ залежалый товаръ, когда заходитъ рѣчь объ англійской литературѣ, искусствѣ, наукѣ.
   То всеобщее смущеніе, какое вызываютъ эти его экскурсіи, укрѣпляетъ его въ его убѣжденіи, что онъ содѣйствуетъ образованію Англіи. Когда при немъ беззаботно болтаютъ объ Анатолѣ Франсѣ и Ницше, онъ обрушиваетъ на головы говорящихъ Матью Арнольда и даже Маколея. И, такъ какъ онъ въ сущности очень религіозенъ, онъ сна чала непочтительной шуткой заставляетъ неосторожнаго собесѣдника въ спорахъ на моральныя темы оставить въ сторонѣ ходячую теологію, а затѣмъ приводитъ его въ замѣшательство вопросомъ: не было ли стремленіе къ идеалу очевидною волею Всемогущаго Господа, когда создавалъ онъ честнаго мужчину и чистую женщину. Привлекательная свѣжесть его личности и поражающая дряхлость его культуры дѣлаютъ очень труднымъ рѣшить, стоитъ ли близко съ нимъ знакомиться; потому что общество его безспорно пріятно, съ нимъ весело, но нельзя услыхать отъ него ничего новаго, тѣмъ болѣе, что онъ презираетъ политику и старательно избѣгаетъ говорить о промышленности и торговлѣ, въ которыхъ, вѣроятно, понимаетъ много больше своихъ англійскихъ друзей-капиталистовъ.
   По внѣшности Гекторъ -- хорошо сложенный юноша, 24 лѣтъ, съ короткой, аккуратно подстриженной бородой, свѣтлыми, красивой формы глазами, пріятнымъ, живымъ выраженіемъ лица. Одѣтъ безукоризненно, по послѣдней модѣ. Онъ идетъ съ миссъ Уайтфильдъ по дорогѣ отъ дома и старается занимать ее и потому наваливаетъ на ея слабый умъ такой грузъ, къ какому она не привыкла; англичанинъ предоставилъ бы ее самой себѣ, такъ какъ счелъ бы, что такъ и полагается скучать съ нею и не обращать на нее вниманія; и сама бѣдная леди предпочитала бы, чтобы ее оставили совсѣмъ въ покоѣ или же болтали съ нею о томъ, что можетъ ее интересовать.
   Рамсденъ подходитъ къ автомобилю и разглядываетъ его. Октавій подходитъ къ Гектору.
   
   Аннъ радостно къ матери. Ахъ, мама, представьте! Жакъ предлагаетъ мнѣ поѣхать съ нимъ въ автомобилѣ въ Ниццу. Какой восторгъ! Я -- счастливѣйшій человѣкъ во всемъ Лондонѣ.
   Таннеръ съ отчаяніемъ. Миссъ Уайтфильдъ будетъ противъ этого. Увѣренъ, будетъ противъ. Не правда ли, Рамсденъ?
   Рамсденъ. Хотѣлъ бы думать, что -- да.
   Аннъ. Вѣдь ты ничего не имѣешь противъ, мама, не правда ли?
   Миссъ Уайтфильдъ. Я -- противъ! Почему? Это будетъ тебѣ, Аннъ, вѣроятно, полезно. Подходя къ Таннеру. Я бы попросила васъ какъ-нибудь взять съ собой и Родъ. Она слишкомъ много сидитъ дома; но это уже когда вы вернетесь.
   Таннеръ. О, какая бездна коварства!
   Аннъ быстро, чтобы отвлечь вниманіе отъ этого его восклицанія. Ахъ, да, я и забыла: вы еще не знакомы съ мистеромъ Мэлономъ. Мистеръ Таннеръ, мой попечитель; мистеръ Гекторъ Мэлонъ.
   Гекторъ. Очень радъ познакомиться, мистеръ Таннеръ. Я бы съ удовольствіемъ присоединился къ вашей поѣздкѣ въ Ниццу.
   Аннъ. Вотъ и отлично, поѣдемте всѣ вмѣстѣ. Такъ рѣшено?
   Гекторъ. У меня также автомобиль. Если бы миссъ Робинзонъ была такъ любезна согласиться -- мой экипажъ къ ея услугамъ.
   Октавій. Віолетта!
   Общее смущеніе.
   Аннъ глухимъ голосомъ. Войдемъ, мама, надо приготовиться; позаботиться о дорожномъ костюмѣ.
   Миссъ Уайтфильдъ очень смущена; Аннъ осторожно увлекаетъ ее за собой; онѣ исчезаютъ за поворотомъ дороги по направленію къ дому.
   Гекторъ. Я думаю, смѣю разсчитывать на согласіе миссъ Робинзонъ.
   Замѣшательство продолжается.
   Октавій. Боюсь, намъ придется оставить Віолетту здѣсь. Нѣкоторыя обстоятельства дѣлаютъ для нея невозможнымъ принять участіе въ этой поѣздкѣ.
   Гекторъ весело, совершенно не убѣжденный этими словами. Или это было бы слишкомъ по-американски? Молодой дѣвушкѣ нужна стража?
   Октавій. Совсѣмъ не то, Мэлонъ. Во всякомъ случаѣ не только это.
   Гекторъ. Вотъ какъ! Смѣю спросить, что же такое?
   Таннеръ съ нетерпѣньемъ. Да скажите вы ему, скажите. Все равно, нельзя же сохранить это въ тайнѣ, непремѣнно всѣ узнаютъ. Мистеръ Мэлонъ, если вы поѣдете съ Віолетъ въ Ниццу -- вы поѣдете съ чужой женой. Она -- замужемъ.
   Гекторъ страшно пораженный. Да что вы говорите!
   Таннеръ. Я говорю совершенно серьезно.
   Рамсденъ боится, что Мэлонъ можетъ заподозрѣть мезальянсъ, и потому лицо его принимаетъ важный видъ. Этотъ бракъ пока держится въ тайнѣ, Віолетта желаетъ, чтобы сейчасъ объ этомъ еще не объявляли.
   Гекторъ. Готовъ уважать желанія леди. Но, можетъ быть, не будетъ нескромностью спросить,-- кто ея супругъ? Можетъ быть, представится удобный случай поговорить съ нимъ по поводу этой нашей поѣздки.
   Таннеръ. Мы и сами не знаемъ, кто онъ.
   Гекторъ съ подчеркнутой скромностью. Разъ такъ, я не могу, конечно, ничего сказать...
   Всѣ еще болѣе смущены.
   Октавій. Вамъ должно это показаться очень страннымъ.
   Гекторъ. Да, нѣсколько необычнымъ. Простите, что я такъ говорю.
   Рамсденъ. Молодая леди вышла замужъ тайно. Ея мужъ, повидимому, запретилъ ей назвать намъ его имя. Мы должны это сказать вамъ, такъ какъ вы интересуетесь миссисъ... Віолеттой.
   Октавій съ сочувствіемъ. Надѣюсь, это не огорчило васъ.
   Гекторъ, смутившись и дѣлаясь менѣе сдержаннымъ. Да, но все-таки я пораженъ. Не могу понять, какъ можетъ мужъ ставить свою жену въ такое положеніе. Что-то такое необычное. Въ этомъ есть что-то недостойное мужчины.
   Октавій. Конечно. Вы понимаете, что и намъ это очень тяжело.
   Рамсденъ брюзжитъ. Навѣрное, какой-нибудь глупый юнецъ, непонимающій, съ чѣмъ сопряжены такого рода мистификаціи.
   Гекторъ, не скрывая своего нравственнаго отвращенія. Вѣроятно нужно быть очень ужъ юнымъ и очень неумнымъ, чтобы поступать такъ. Вы очень снисходительны, мистеръ Рамсденъ. По-моему, даже чрезмѣрно снисходительны. Бракъ долженъ непремѣнно облагораживать мужчину.
   Таннеръ съ насмѣшкой. Вотъ какъ!
   Гекторъ. Долженъ ли я, мистеръ Таннеръ, заключить изъ этого вашего восклицанія, что вы не согласны со мной?
   Таннеръ сухо. Женитесь и испытайте сами на себѣ. Нѣкоторое время это пожалуй и покажется вамъ очаровательнымъ, но ужъ, конечно, не облагораживающимъ. Мужчина и женщина вмѣстѣ вовсе еще не непремѣнно выше, чѣмъ мужчина одинъ.
   Гекторъ, Мы въ Америкѣ думаемъ, что нравственный уровень женщины выше, чѣмъ уровень мужчины, что болѣе чистая природа женщины возвышаетъ мужчину, дѣлаетъ его лучше.
   Октавій убѣжденно. И это правда.
   Таннеръ. Не удивительно, что американскія женщины предпочитаютъ жить въ Европѣ. Это гораздо удобнѣе, чѣмъ всю жизнь стоять на алтарѣ и принимать поклоненіе. Во всякомъ случаѣ, мужъ Віолетты не облагородился отъ брака. Что же съ нимъ подѣлаешь?
   Гекторъ, качая головой. Я не могу отнестись къ поведенію этого человѣка такъ легко, какъ относитесь вы, мистеръ Таннеръ. Но, во всякомъ случаѣ, я умолкаю. Кто бы онъ ни былъ, онъ супругъ миссъ Робинзонъ, и я былъ бы поэтому очень адъ думать о немъ возможно лучше.
   Октавій тронутъ, угадываетъ скрываемую печаль Гектора. Я очень сожалѣю, Мэлонъ, очень.
   Гекторъ признательно. Вы такъ добры, Робинзонъ. Благодарю.
   Таннеръ. Поговоримъ о чемъ-нибудь другомъ. Віолетта идетъ.
   Гекторъ. Я былъ бы, господа, вамъ очень признателенъ, если бы вы позволили мнѣ сказать съ леди нѣсколько словъ наединѣ. Вѣроятно, придется отказаться отъ этой поѣздки, а это такъ грустно...
   Рамсденъ, обрадовавшись, что можетъ уйти. О, конечно, конечно. Пойдемте, Таннеръ. Пойдемте, Тэви. Проходитъ мимо автомобиля и уходитъ съ Октавіемъ и Таннеромъ въ паркъ. Віолетта идетъ по дорогѣ и подходитъ къ Гектору.
   Віолетта. Видно имъ насъ?
   Гекторъ. Нѣтъ.
   Она цѣлуетъ его.
   Віолетта. Пришлось тебѣ лгать?
   Гекторъ. Лгаты Лгать -- это слишкомъ мягко. Гораздо больше. Я дошелъ до какого-то экстаза лжи. Знаешь, Віолетта, лучше позволь мнѣ имъ сказать прямо.
   Віолетта сразу дѣлается серьезна; рѣшительно. Нѣтъ, нѣтъ, Гекторъ. Ты обѣщалъ мнѣ не дѣлать этого.
   Гекторъ. И сдержу обѣщаніе, пока ты не освободишь меня отъ него. Но мнѣ такъ тяжело лгать этимъ людямъ и скрывать, что ты моя жена. Такъ это тяжело.
   Віолетта. Что же дѣлать, когда твой отецъ такой нелѣпый.
   Гекторъ. Нѣтъ, съ своей точки зрѣнія онъ даже правъ. У него предубѣжденіе противъ англійскаго средняго класса.
   Віолетта. Это же смѣшно! Ты знаешь, какъ мнѣ непріятно говорить тебѣ это, Гекторъ, но если бы я хотѣла... ну, все равно, не надо.
   Гекторъ. Я знаю, если бы ты захотѣла выйти замужъ за сына англійскаго военнаго подрядчика, твои друзья сочли бы это мезальянсомъ. А мой старый, глупый папа, самый крупный военный поставщикъ въ свѣтѣ, указалъ бы мнѣ на дверь, если бы я женился на совершеннѣйшей дѣвушкѣ всей Англіи, но у которой нѣтъ титула. Конечно, это нелѣпо. Но я говорилъ тебѣ, Віолетта, мнѣ не хочется его обманывать. У меня такое чувство, точно я краду его деньги. Почему ты не хочешь, чтобы я ему сказалъ?
   Віолетта. Мы не можемъ себѣ этого позволить, Ты можешь сколько тебѣ угодно быть романтикомъ въ любви, но нельзя тебѣ быть романтикомъ въ вопросахъ денежныхъ.
   Гекторъ, колеблясь между своей угодливостью передъ женою и своимъ обычнымъ возвышеннымъ строемъ нравственныхъ чувствъ. Это очень по-англійски, Віолетта, но вѣдь папа все равно узнаетъ же когда-нибудь.
   Віолетта. Ну, конечно, только позднѣе. Но не станемъ, дорогой, говорить объ этомъ каждый разъ, какъ мы встрѣчаемся. Ты обѣщалъ...
   Гекторъ. Правда! Правда! Я...
   Віолетта, не давая ему сказать. Это я, а не ты, страдаю оттого, что мы держимъ нашъ бракъ въ тайнѣ. Но я опредѣленно не желаю бѣдности, борьбы и тому подобнаго. Это слишкомъ глупо.
   Гекторъ. Ты и не будешь знать ихъ. Я придумаю, какъ добыть денегъ у моего папочки, пока я не стану на собственныя ноги. А тогда я сумѣю все ему сказать и все ему вернуть.
   Віолетта встревожена, съ негодованіемъ, Не собираешься ли ты работать! Или ты хочешь разрушить наше счастье?
   Гекторъ. Я только не хочу, чтобы бракъ унизилъ меня. Твой другъ, мистеръ Таннеръ, уже подсмѣивался надо мною и...
   Віолетта. Это животное! Я ненавижу Жака Таннера.
   Гекторъ великодушно. О, онъ очень славный малый. Ему только не достаетъ любви хорошей женщины, которая бы облагородила его душу. Кстати, онъ предлагаетъ поѣхать на автомобиляхъ въ Ниццу. И я хотѣлъ предложить тебѣ.
   Віолетта. Это очень весело.
   Гекторъ. Да. но какъ же намъ это устроить? Видишь ли, они предостерегали меня, не совѣтовали ѣхать съ тобою. И по секрету признались, что ты замужемъ.
   Возвращаются Таннеръ и Стракеръ; Стракеръ подходитъ къ автомобилю.
   Таннеръ. Вашъ моторъ, мистеръ Мэлонъ, это -- большой шагъ впередъ. Сейчасъ только показывалъ его вашъ инженеръ мистеру Рамсдену.
   Гекторъ страстно, забывшись. Пойдемъ, Віо...
   Віолетта холодно, давая ему знакъ глазами. Простите, мистеръ Мэлонъ, но я не совсѣмъ поняла...
   Гекторъ, спохватившись. Позвольте, миссисъ Робинзонъ, показать вамъ мой маленькій американскій паровой экипажъ.
   Віолетта. Съ большимъ удовольствіемъ. Уходятъ вмѣстѣ по аллеѣ.
   Таннеръ. Ну, собирайтесь въ путь. Стракеръ.
   Стракеръ возится около экипажа. Да?
   Таннеръ. Миссисъ Уайтфильдъ собирается ѣхать со мною.
   Стракеръ. Такъ и думалъ..
   Таннеръ. И мистеръ Робинзонъ поѣдетъ съ нами. Стракеръ. Ага!
   Таннеръ. Ну, такъ вотъ. Если бы вы устроили такъ, чтобы побольше обращаться ко мнѣ, а мистера Робинзона предоставить миссисъ Уайтфильдъ, онъ былъ бы вамъ очень благодаренъ.
   Стракеръ, взглянувъ на него. Очевидно.
   Таннеръ. "Очевидно"! Вашъ дѣдъ просто кивнулъ бы головой.
   Стракеръ. Мой дѣдъ приподнялъ бы фуражку.
   Таннеръ. А я далъ бы вашему милому почтительному дѣду золотую монету.
   Стракеръ. Нѣтъ, вѣрнѣе пять шиллинговъ. Оставляетъ автомобиль и подходитъ къ Таннеру. А чего желала бы леди?
   Таннеръ. Она такъ же желаетъ быть съ мистеромъ Робинзономъ, какъ онъ -- съ нею. Стракеръ смотритъ на своего хозяина съ равнодушнымъ скептицизмомъ, затѣмъ возвращается къ экипажу, насвистывая свою любимую пѣсенку. Бросьте вы эту свою музыку. Что вы хотите этимъ сказать?
   Стракеръ спокойно продолжаетъ свою пѣсенку и доканчиваетъ ее. Таннеръ любезно дослушиваетъ ее, затѣмъ снова обращается къ Стракеру, на этотъ разъ очень серьезно. Энри, я всегда былъ горячимъ приверженцемъ распространенія музыки въ массахъ, но я протестую противъ того, чтобы вы начинали этотъ вашъ аккомпанементъ всякій разъ, какъ произнесутъ имя миссисъ Уайтфильдъ. Вы уже продѣлали это сегодня утромъ.
   Стракеръ упрямо. Ни къ чему это. Мистеру Робинзону лучше бросить.
   Таннеръ. Почему?
   Стракеръ. Почему? Вы и сами знаете. Конечно, не мое это дѣло. Только не для чего вамъ обманывать меня.
   Таннеръ. И не думаю обманывать. Серьезно, не знаю,-- почему?
   Стракеръ добродушно-сердито. О, прекрасно. Прекрасно. Не мое дѣло.
   Таннеръ съ выраженіемъ. Надѣюсь, я всегда буду знать разстояніе, какое отдѣляетъ хозяина и его шоффера, и не буду обременять васъ своими частными дѣлами. Даже наши дѣловыя отношенія подчинены контролю вашего союза. Но не злоупотребляйте выгодами своего положенія. Позвольте вамъ напомнить: еще Вольтеръ сказалъ: "Что слишкомъ глупо сказать, можно спѣть".
   Стракеръ. Это не Вольтеръ. Это Боу-Мар-Шоу.
   Таннеръ. Вы совершенно правы, конечно, Бомарше. Ну, а вы, кажется, думаете, что то, что не ловко сказать, можно просвистать. Къ сожалѣнію вашъ свистъ хотя и очень мелодиченъ, совершенно непонятенъ. Такъ говорите прямо. Никто насъ не подслушиваетъ, ни мой милые знакомые, ни секретарь вашего проклятаго союза.
   Какъ мужчина мужчинѣ скажите, Энри, почему вы думаете, что у моего друга нѣтъ шансовъ на успѣхъ у миссисъ Уайтфильдъ?
   Стракеръ. Потому что она хочетъ поймать кого-то другого.
   Таннеръ. Какой вздоръ! Кого же?
   Стракеръ. Васъ.
   Таннеръ, Меня!!
   Стракеръ. Что жъ, вы, можетъ быть, не знали? Перестаньте, мистеръ Таннеръ!
   Таннеръ серяито и серьезно. Что вы, ломаетесь, или въ самомъ дѣлѣ думаете это?
   Стракеръ, вспыхнувъ. Никогда я не ломаюсь. Болѣе спокойно. Да это же совершенно ясно. Если вы не видите, значитъ ничего вы не понимаете въ этихъ вещахъ, Совсѣмъ спокойно. Вы простите, мистеръ Таннеръ. Но вы спрашивали меня, какъ мужчина мужчину, и я сказалъ вамъ какъ мужчина мужчинѣ..
   Таннеръ, дико взывая къ небесамъ. Значитъ, это я... я -- трутень, паукъ, намѣченная жертва, добыча.
   Стракеръ. На счетъ трутней и пауковъ я не знаю. А что намѣченная жертва -- вы, это ужъ вѣрно, и не сомнѣвайтесь. И по-моему очень это даже хорошо для насъ.
   Таннеръ, Генри Счракеръ, лучшая минута въ на шей жизни наступила.
   Стракеръ. Не понимаю, о чемъ вы говорите.
   Таннеръ. О рекордѣ въ Бискру.
   Стракеръ оживленно. Да?
   Таннеръ. Побейте его.
   Стракеръ дѣлается достойнымъ этого возвышеннаго момента/ Вы серьезно?
   Таннеръ. Совершенно.
   Стракеръ. Когда?
   Таннеръ. Сейчасъ. Машина въ порядкѣ?
   Стракеръ, растерявшись. Но не можете же в....
   Таннеръ не даетъ ему досказать и вскакиваетъ въ экипажъ. Ѣдемъ! Сначала въ банкъ за деньгами, затѣмъ ко мнѣ за чемоданомъ, затѣмъ къ вамъ за вашимъ чемоданомъ, затѣмъ рекордъ отъ Лондона до Дувра или Фолькстона, затѣмъ черезъ каналъ и дальше въ Марсель, Гибралтаръ и Геную, въ какой-нибудь портъ, откуда можемъ отплыть въ какую-нибудь мусульманскую страну, гдѣ мужчины защищены отъ женщинъ.
   Стракеръ. Шутите вы!
   Таннеръ рѣшительно. Ну, тогда оставайтесь здѣсь. Если вы не хотите ѣхать, я ѣду одинъ. Пускаетъ автомобиль.
   Стракеръ бѣжитъ за нимъ. И я! Мистеръ! Одну минуту! Постойте! Онъ на ходу вскакиваетъ въ автомобиль.
   

ДѢЙСТВІЕ III.

   Вечеръ въ Сіерра-Невадѣ. Волнообразные склоны горы, поросшіе въ обработанныхъ частяхъ оливковыми деревьями вмѣсто яблонь въ дикихъ -- рѣдкими грушами вмѣсто дрока и папоротника. Выше -- острыя скалы и обрывы, полные красоты и величія. Природа здѣсь совсѣмъ не дикая; скорѣе это -- весьма аристократическій горный ландшафтъ, написанный изысканнымъ художникомъ. Нѣтъ пошлаго обилія растительности; скорѣе на частыхъ каменистыхъ площадкахъ чувствуется ея недостатокъ. Всюду сочетаніе испанскаго великолѣпія и испанской расчетливости.
   Немного на сѣверъ отъ того мѣста, гдѣ горная дорога по ущелію перекрещивается съ тунелемъ желѣзной дороги изъ Малаги въ Гренаду, расположенъ одинъ изъ горныхъ амфитеатровъ Сіерры. Если смотрѣть на него съ дальняго конца образуемой имъ подковы, то немного направо можно увидать противъ обрыва романтическую пещеру. Въ дѣйствительности это -- заброшенная каменоломня, а немного налѣво -- небольшой холмъ, господствующій надъ видомъ на дорогу, огибающую амфитеатръ по лѣвой его сторонѣ. На холмѣ стоитъ какой-то человѣкъ и смотритъ на дорогу. Онъ -- или испанецъ или шотландецъ. Вѣроятно -- испанецъ, потому что на немъ одежда испанскаго пастуха, и онъ, повидимому, чувствуетъ себя въ Сіеррѣ-Невадѣ, какъ дома; но все-таки онъ очень напоминаетъ и шотландца. Въ ложбинѣ по откосу, который ведетъ къ каменоломнѣ -- человѣкъ двѣнадцать; они небрежно развалились вкругъ кучи сухихъ листьевъ и хворосту, которые слабо тлѣютъ подъ сѣрымъ пепломъ. Ихъ позы и лица какъ бы говорятъ, что они вполнѣ сознаютъ, что представляютъ живописную группу бездѣльниковъ на красивомъ фонѣ Сіерры и украшаютъ ея пейзажъ, Но художникъ врядъ ли призналъ бы ихъ живописными, и горы лишь терпятъ ихъ, какъ левъ терпитъ вшей. Англійскій полицейскій или наблюдающій за исполненіемъ закона о бѣдныхъ, призналъ бы въ нихъ постоянную банду бродягъ и дюжихъ нищихъ.
   Это ихъ описаніе стоитъ вниманія. Всякій, кто внимательно присматривался къ бродягамъ или къ дюжему населенію работныхъ домовъ, согласится, что выброшенные за бортъ общества -- далеко не непремѣнно пьяницы и обезсиленные. Нѣкоторые среди нихъ просто не соотвѣтствовали тому классу, въ которомъ родились. Какъ разъ тѣ самыя качества, которыя изъ образованнаго джентльмена дѣлаютъ артиста, могутъ необразованнаго чернорабочаго обратить въ тунеядца, нищаго. Конечно, есть такіе, которые неотвратимо обречены на работный домъ, потому что ни на что негодны; но есть и та. кіе, которые попали туда лишь потому, что есть въ нихъ достаточно силы и смѣлости, чтобы не считаться съ соціальными условностями, когда стоитъ передъ ними альтернатива -- или итти въ работный домъ, выдать себя за неимущаго, или согласно буквѣ закона о бѣдныхъ получить лучшую пищу, одежду и кровь, или самому съ громаднымъ напряженіемъ силъ добывать себѣ это. Когда человѣкъ, рожденный поэтомъ, отказывается отъ мѣста въ конторѣ маклера и голодаетъ въ мансардѣ или предпочитаетъ быть прихлебателемъ у какой-нибудь бѣдной мѣщанки или у своихъ друзей и родныхъ, чѣмъ зарабатывать кусокъ хлѣба, или когда женщина, потому что она женщина, предпочитаетъ какую угодно жизнь паразита мѣсту кухарки или горничной -- мы готовы относится къ нимъ съ самою широкою терпимостью. Но совершенно такъ же заслуживаютъ этой терпимости и нищій-тунеядецъ и его разновидность -- бродяга.
   Затѣмъ, человѣку съ воображеніемъ нуженъ досугъ, чтобы самому себѣ разсказывать всякія сказки и имѣть такое положеніе, которое можно разукрасить вымысломъ. Положеніе чернорабочаго не лаетъ такой возможности. Мы страшно эксплуатируемъ рабочаго, И когда человѣкъ не хочетъ, чтобы его эксплуатировали, мы не имѣемъ права говорить, что онъ отказывается отъ честной работы. Будемъ тутъ откровенны; лишь при этомъ условіи можно безъ лицемѣрія получить удовольствіе отъ настоящей пьесы. Если бы мы были благоразумны, предусмотрительны, четыре пятыхъ насъ обратились бы къ попечительствамъ о бѣдныхъ за помощью и разбили бы въ куски весь соціальный строй. Но дѣлаемъ мы этого потому, что мы работаемъ, какъ пчелы или муравьи по инстинкту или привычкѣ, совсѣмъ не разсуждая, И потому, когда является человѣкъ, способный разсуждать и примѣнять къ своему поведенію кантовское мѣрило, онъ можетъ смѣло сказать намъ, "если бы каждый поступалъ такъ, какъ я, міръ былъ бы вынужденъ преобразоваться въ промышленномъ отношеніи, отмѣнить рабство и нищету, к вторыя существуютъ лишь потому, что всѣ поступаютъ, какъ вы". И мы должны почитать такого человѣка и серьезно подумать о томъ, насколько выгодно послѣдовать его примѣру. Такой человѣкъ -- физически и духовно здоровый пролетарій. Будь онъ джентльменъ, добивающійся получить пенсію или синекуру, вмѣтсо того чтобы мести улицы -- никто но сталъ бы хулить его за то, что онъ, стоя передъ альтернативой жить прилично на счетъ общества или позволить обществу жить на его счетъ,-- выбралъ меньшее изъ двухъ золъ. Вѣдь предпочесть зло большее было бы безуміемъ.
   Мы! о кемъ такимъ образомъ смотрѣть на бродягъ Сіерры безъ предубѣжденія и согласиться, что наши цѣли -- которыя, коротко говоря, въ томъ, чтобы быть счастливыми, тѣ же, что и у нихъ. И что различіе въ нашихъ положеніяхъ, способахъ дѣйствія -- только случайное. Одного, двухъ изъ нихъ, можетъ быть, было бы благоразумнѣе прямо убить, потому что бываютъ двуногіе совершенно также, какъ четвероногія, которыхъ слишкомъ опасно оставлять на свободѣ безъ намордника и которые не могутъ же желать, чтобы другіе люди тратили свою жизнь на то, чтобы ихъ стеречь. Но такъ какъ у общества нѣтъ мужества убивать ихъ, оно, поймавъ ихъ, заставляетъ ихъ искупить свои вины и для этого подвергаетъ ихъ всякимъ мученіямъ и лишеніямъ, а затѣмъ снова выпускаетъ на свободу съ еще увеличившимися наклонностями ко злу. И потому совершенно естественно, что они свободно бродятъ по горамъ Сіерры, руководимые своимъ атаманомъ, который, повидимому, можетъ приказать разстрѣлять ихъ при первомъ съ ихъ стороны вызовѣ на то. Этотъ предводитель сидитъ въ центрѣ группы на обломкѣ скалы. Онъ высокій сильный человѣкъ съ выгнутымъ какъ у попугая носомъ, блестящими черными волосами, остроконечной бородой, закрученными кверху усами; въ немъ есть мефистофельская аффектація, и она импонируетъ, быть можетъ потому, что эта сцена допускаетъ размашистость. Можетъ быть потому, что есть въ этомъ человѣкѣ нѣкоторая сантиментальность, и она придаетъ ему трогательность, извиняющую рисовку. Глаза и ротъ совсѣмъ не какъ у мошенника, у него красивый голосъ и живой умъ. Онъ кажется самымъ сильнымъ человѣкомъ во всей компаніи, хотя можетъ быть это только такъ кажется. Во всякомъ случаѣ онъ лучше всѣхъ откормленъ, лучше всѣхъ одѣтъ и лучше всѣхъ воспитанъ. То, что онъ говоритъ по-англійски, хотя мы и въ Испаніи, не является неожиданностью; за исключеніемъ одного, котораго можно принять за спившагося торреадора, и одного несомнѣннаго француза -- всѣ они или американцы или изъ лондонской черни, и потому въ этой странѣ плащей и сомбреро почти всѣ въ поношенныхъ пальто, шерстяныхъ шарфахъ, котелкахъ и грязныхъ коричневыхъ перчаткахъ. Лишь очень немногіе одѣты какъ ихъ предводитель, у котораго широкая сомбреро съ пѣтушинымъ перомъ за лентой и широкій плащъ, падающій до высокихъ сапоговъ, словомъ костюмъ не англійскій. Ни одинъ изъ нихъ не вооруженъ. Тѣ, у которыхъ нѣтъ перчатокъ, держатъ руки въ карманахъ, такъ какъ они у себя привыкли, что подъ открытымъ небомъ ночью бываетъ очень холодно и это опасно. А вечеръ такой теплый, что лучше и желать нельзя.
   За исключеніемъ пьянаго торреадора, лишь одинъ во всей компаніи на видъ старше, скажемъ 33-хъ лѣтъ. Это -- маленькій человѣчекъ съ рыжими бакенбардами, близорукими глазами и робнимъ взглядомъ мелкаго торговца въ нуждѣ. У него у одного цилиндръ. Въ лучахъ заходящаго солнца цилиндръ блеститъ; должно быть его очень часто чистятъ патентованной щеткой, а послѣ каждой щетки онъ дѣлается еще хуже, чѣмъ до нея. Воротникъ и манжеты изъ целулоида, коричневый сюртукъ съ бархатнымъ воротникомъ довольно приличный. Онъ самый пожилой членъ въ этой компаніи, ему за сорокъ, быть можетъ за пятьдесятъ. Онъ -- направо отъ предводителя; налѣво -- три человѣка въ ярко-красныхъ галстукахъ, одинъ изъ этихъ трехъ французъ, двое другихъ -- англичане. Одинъ положительный, угрюмый и упрямый, другой шумливый и злобный. Предводитель встаетъ, живописнымъ жестомъ закидываетъ конецъ плаща за лѣвое плечо и обращается къ нимъ съ рѣчью. Его встрѣчаютъ рукоплесканіями, которыя говорятъ, что онъ -- любимый ораторъ.
   Предводитель. Друзья и товарищи-разбойники, хочу сдѣлать собранію одно предложеніе. Мы уже истратили три вечера на дебаты по вопросу о томъ, въ комъ выше личная храбрость, въ анархистахъ или соціалъ-демократахъ. Мы углубились въ разсмотрѣніе принциповъ анархизма и соціалъ-демократіи. Дѣло анархизма нашло достойнаго истолкователя въ лицѣ одного изъ нашихъ анархистовъ, который, впрочемъ, и самъ не знаетъ, что такое анархизмъ, смѣхъ.
   Анархистъ встаетъ. Прошу слова къ порядку дня! Мендоза...
   Мендоза съ силою. Ну, нѣтъ-съ! Въ послѣдній разъ вы говорили къ порядку дня цѣлыхъ полчаса. И потомъ анархисты не могутъ признавать порядка...
   Анархистъ просто, вѣжливо, но настойчиво; онъ очень приличный, пожилой человѣкъ, въ целлулоидовомъ воротничкѣ и мажетахъ. Это -- только ходячее заблужденіе. Я могу доказать...
   Мендоза. Къ дѣлу, къ дѣлу...
   Остальные кричатъ. Къ дѣлу! Къ дѣлу! Садитесь. Предсѣдатель! Пусть замолчитъ!
   Анархистъ долженъ подчиниться.
   Мендоза. Съ другой стороны, въ нашей средѣ -- три соціалъ-демократа. Но они изложили передъ нами три совершенно различныхъ и непримиримыхъ между собою точки зрѣнія на соціалъ-демократію.
   Трое мужчинъ въ ярко-красныхъ шарфахъ:
   1. Г. предсѣдатель, я протестую. По личному вопросу.
   2. Это ложь. Я никогда этого не говорилъ. Будь справедливъ, Мендоза. 3. Je demande la parole. C'est absolument faux. C'est faux, faux, faux. Assas-s-s-s-sin!!l
   Мендоза. Къ дѣлу! Къ дѣлу!
   Остальные. Къ дѣлу, къ дѣлу, къ дѣлу! Предсѣдатель...
   Соціалъ-демократы должны подчиниться.
   Мендоза. Итакъ, мы терпимо относимся ко всякимъ взглядамъ. Но въ концѣ концовъ, товарищи, значительное большинство насъ -- не анархисты и не соціалъ-демократы, но джентльмены и христіане.
   Большинство кричатъ. Слушайте! Слушайте! Это вѣрно, мы -- джентльмены и христіане.
   Буйный соціалъ-демократъ. Его мучаетъ, что онъ долженъ молчать. Ты -- не христіанинъ, ты -- жидъ.
   Мендоза съ уничтожающимъ великодушіемъ. Другъ мой, и -- исключеніе изъ правила. Совершенно вѣрно, я имѣю честь быть евреемъ; и если бы сіонистамъ былъ нуженъ вождь, который собралъ бы нашу расу на ея исторической почвѣ, въ Палестинѣ, Мендоза былъ бы не послѣднимъ среди готовыхъ осуществить это дѣло. Сочувственные аплодисменты, крики: "слушайтеі опушайте!" и т. п. Но я не рабъ предразсудковъ. Я проглотилъ всѣ формулы, даже формулы соціализма, хотя, кто разъ сталъ соціалистомъ, въ нѣкоторомъ смыслѣ ужъ будетъ всегда соціалистомъ.
   Соціалъ-демократы. Слушайте, слушайте!..
   Мендоза. Но я отлично понимаю, что обыкновенный человѣкъ -- даже и обыкновенный разбойникъ, котораго лишь съ большой натяжкой можно назвать обыкновеннымъ человѣкомъ -- "слушайте, слушайте" -- не философъ. Съ него довольно и здраваго смысла; а въ нашихъ дѣловыхъ вопросахъ и я готовъ довольствоваться этимъ здравымъ смысломъ. А въ чемъ же наше дѣло здѣсь, въ Сіерра-Невадѣ, которую испанцы назвали прекраснѣйшей жемчужиной Испаніи? Въ томъ ли, чтобы дебатировать важнѣйшіе вопросы политической экономіи? Конечно, нѣтъ. Наше дѣло захватывать автомобили и добиваться болѣе справедливаго распредѣленія богатства.
   Мрачный соціалъ-демократъ. Которое, должны вы добавить, создается лишь трудомъ.
   Мендоза любезно. Несомнѣнно. Которое создается трудомъ и которое богатые бродяги готовы расточать въ притонахъ порока, пятнающихъ облитые солнцемъ берега Средиземнаго моря. Мы перехватываемъ это богатство, мы возвращаемъ его тому классу, который его произвелъ и который болѣе всего въ немъ нуждается,-- рабочему классу. И дѣлаемъ мы это, рискуя своей жизнью, своею свободой, проявляя тутъ всѣ таланты храбрости, отреченія, осторожности и воздержанія,-- прежде всего воздержанія. Я самъ вотъ уже три дня не ѣмъ ничего кромѣ грушъ и жареныхъ кроликовъ.
   Мрачный соціалъ-демократъ грубо. И мы!
   Мендоза съ негодованіемъ. Бралъ ли я себѣ больше, чѣмъ полагалось на мою долю?
   Буйный соціалъ-демократъ. И не долженъ былъ брать.
   Анархистъ. Почему? Каждому по его потребностямъ, отъ каждаго -- по его средствамъ.
   Французъ грозитъ анархисту кулакомъ. Fumiste!
   Мендоза дипломатически. Согласенъ и съ вами и съ вами.
   Настоящіе англійскіе разбойники. Слушайте! Слушайте! Браво, Мендоза.
   Мендоза. И я говорю вамъ лишь одно,-- будемъ обращаться другъ съ другомъ, какъ джентльмены и будемъ стараться превосходить одинъ другого въ личной храбрости лишь тогда, когда придетъ время дѣйствовать.
   Буйный соціалъ-демократъ презрительно. Какой Шекспиръ.
   Доносится свистъ. Это свиститъ пастухъ на холмѣ. Онъ вскакиваетъ и возбужденно показываетъ вдоль дороги, на сѣверъ.
   Пастухъ. Автомобиль, автомобиль! Онъ сбѣгаетъ съ холма и присоединяется къ остальнымъ. Всѣ вскакиваютъ.
   Мендоза громовымъ голосомъ. Къ оружію! У кого ружье?
   Мрачный соц.-демократъ, протягивая Мендозѣ карабинъ. Вотъ.
   Мендоза. Гвозди разбросаны по дорогѣ?
   Буйный соц.-демократъ. Да, фунтика два.
   Мендоза. Хорошо! Французу. Сюда, ко мнѣ, Дюваль. Если гвозди не сдѣлаютъ своего дѣла, пробейте шину пулей. Даетъ карабинъ Дювалю; тотъ идетъ слѣдомъ за нимъ вверхъ по холму. Мендоза наводитъ бинокль. Другіе спѣшатъ къ дорогѣ и исчезаютъ на сѣверѣ;
   Мендоза на холмѣ, наводя бинокль. Ихъ всего двое,-- капиталистъ и его шофферъ. Повидимому, англичане.
   Дюваль. Англичане? О, да. Cochons! Наводя карабинъ. Faut tirer, n'est-ce-pas?
   Мендоза. Нѣтъ. Гвоздики сдѣлали свое дѣло. Шина лопнула. Остановились.
   Дюваль кричитъ другимъ. Fondez sur eux, nom de Dieu!
   Мендоза, порицая его за возбужденность. Du calme, Дюваль. Уймите свой пылъ. Они сдѣлаютъ все, что нужно. Спустимся и встрѣтимъ этихъ господъ.
   Мендоза сходитъ внизъ, проходитъ мимо костра и выходитъ впередъ. Разбойники ведутъ Таннера и Стракера. Оба въ очкахъ автомобилистовъ, кожаныхъ курткахъ и фуражкахъ.
   Таннеръ. Вотъ этого джентльмена называли вы своимъ патрономъ? Онъ говоритъ по-англійски?
   Буйный соц.-демократъ. Конечно, говорить. Или вы думаете, что мы, англичане, выбрали бы себѣ патрономъ какого-то испанца?
   Мендоза съ достоинствомъ. Позвольте представиться. Мендоза, президентъ лиги СіеррыІ Рисуется. Я -- разбойникъ; живу тѣмъ, что граблю богачей.
   Таннеръ живо. А я -- джентльменъ; живу тѣмъ, что граблю бѣдныхъ. Мой привѣтъ.
   Англійскіе соц.-демократы. Слушайте! Слушайте.
   Общій смѣхъ; настроеніе -- веселое. Таннеръ и Мендоза пожимаютъ другъ другу руки. Разбойники снова размѣщаются по прежнимъ мѣстамъ.
   Стракеръ. Эге! Куда это я попалъ?
   Ганнеръ представляетъ его. Мой другъ и шофферъ.
   Мрачный соц.-демократъ раздражительно. Да, но кто же именно? Другъ или шоу-фуръ? Въ этомъ, знаете, есть разница.
   Мендоза объясняетъ. Дѣло въ томъ, что если это -- другъ,-- мы потребуемъ за него выкупъ. Профессіональный же шофферъ свободенъ въ этихъ горахъ. Даже больше того, онъ получаетъ извѣстный процентъ съ выкупа, взятаго съ его принципала, если, конечно, онъ сдѣлаетъ намъ честь и приметъ деньги.
   Стракеръ. Понимаю; это должно дать мнѣ желаніе еще разъ поѣхать этой дорогой. Хорошо, я по думаю.
   Дюваль стремительно бросается къ Стракеру. Mon frere! Страстно обнимаетъ его и цѣлуетъ въ обѣ щеки.
   Стракеръ, Э, бросьте, глупости. Кто вы?
   Дюваль. Дюваль. Соціалъ-демократъ.
   Стракеръ. Ого, вы -- соціалъ-демократъ? Вы?
   Анархистъ. Онъ хочетъ сказать, что продалъ себя шарлатанству парламентаризма и буржуазіи. Компромиссъ! Вотъ его символъ вѣры.
   Дюваль въ бѣшенствѣ. Я понимаю, что онъ говоритъ. Онъ говоритъ: буржуа. Онъ говоритъ: компромиссъ. Jamais, de la vie! Misérable menteur...
   Стракеръ. Скажите, капитанъ Мендоза, и много вы тратите здѣсь времени вотъ на такую болтовню? Имѣемъ мы удовольствіе кататься въ горахъ или мы на соціалистическомъ митингѣ?
   Большинство. Слушайте! Слушайте! Молчите, заткните себѣ глотку! Садитесь, и т. д. и т. д. Соц.-демократовъ и анархистовъ оттѣсняютъ на задній планъ. Стракеръ, полюбовавшись этимъ зрѣлищемъ, садится налѣво отъ Мендозы; Таннеръ -- по правую руку Мендозы.
   Мендоза. Можемъ мы предложить вамъ что-нибудь? Жареныхъ кроликовъ, дикихъ грушъ?
   Таннеръ. Благодарю васъ. Мы уже пообѣдали.
   Мендоза своей свитѣ. Джентльмены, на сегодня всѣ дѣла покончены. Вы свободны, до утра.
   Разбойники лѣниво расходятся группами. Нѣкоторые уходятъ въ пещеру. Другіе усаживаются спать подъ открытымъ небомъ. Нѣсколько человѣкъ вынимаютъ карты и бредутъ по дорогѣ: свѣтятъ звѣзды, и они знаютъ, что у автомобиля фонари и при ихъ свѣтѣ можно сыграть въ карты.
   Стракеръ кричитъ имъ въ слѣдъ. Смотрите, экипажъ не трогать! Понимаете вы?
   Мендоза. Не безпокойтесь, monsieur le chauffeur. Первый автомобиль, который мы взяли въ плѣнъ, отучилъ насъ отъ этого.
   Стракеръ заинтересовался. Т.-е.? Не понимаю.
   Мендоза. Онъ увезъ трехъ нашихъ славныхъ товарищей въ Гренаду. Они не знали, какъ его остановить. И привезъ ихъ прямо къ полицейскому посту. Съ тѣхъ поръ мы не прикасаемся къ автомобилю въ отсутствіи шоффера. Хотите, поболтаемъ?
   Таннеръ. Конечно.
   Таннеръ, Мендоза и Стракеръ усаживаются на траву около костра. Мендоза любезно отказывается отъ своихъ предсѣдательскихъ правъ, признакомъ которыхъ было то, что онъ сидѣлъ на квадратномъ обломкѣ камня, и садится подобно своимъ гостямъ на землю, а къ камню только прислоняется спиною.
   Мендоза. Въ Испаніи уже такой обычай -- откладывать всякое дѣло на завтра. Собственно, вы прибыли уже въ неприсутственные, такъ сказать, часы. Впрочемъ, если вы предпочитаете теперь же, не откладывая, покончить съ вопросомъ о выкупѣ,-- я къ вашимъ услугамъ.
   Таннеръ. По мнѣ, отложимъ до завтра. Я достаточно богатъ, чтобы заплатить вамъ, если вы потребуете сумму справедливую.
   Мендоза почтительно, весьма пораженный такимъ согласіемъ Вы -- замѣчательный человѣкъ, сэръ. Обыкновенно наши гости стараются прикинуться такими бѣдными.
   Таннеръ. Ну, у бѣдняковъ не бываетъ своихъ автомобилей.
   Мендоза. Вотъ именно. Это мы и отвѣчаемъ имъ.
   Таннеръ. Обойдитесь съ нами хорошо. Мы не заплатимъ неблагодарностью.
   Стракеръ. Только знаете, не угощайте вы насъ дикими грушами и жареными кроликами. И пожалуйста не разсказывайте вы мнѣ, будто не найдется у васъ чего-нибудь получше.
   Мендоза. За наличныя можно получить вина, козьяго мяса, молока, сыра, хлѣба.
   Стракеръ любезно. Вотъ это куда лучше.
   Таннеръ. И вы всѣ здѣсь -- соціалисты, если позволите спросить васъ?
   Мендоза, опровергая это унизительное заблужденіе. О, нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ; ничего подобнаго, увѣряю васъ. Конечно, у насъ современные взгляды на несправедливость Существующаго распредѣленія богатства. Иначе мы перестали бы уважать себя. Но мы совсѣмъ не то, что вы думаете, мы отнюдь не соціалисты, развѣ два-три фантазера...
   Таннеръ. Я и въ мысляхъ не имѣлъ сказать ничего обиднаго. Вѣдь я и самъ немного соціалистъ.
   Стракеръ сухо. Да вѣдь большинство богатыхъ людей -- соціалисты.
   Мендоза. Совершенно вѣрно. Согласенъ, соціализмъ проникъ и къ намъ. Онъ разлитъ въ воздухѣ нашего вѣка.
   Стракеръ. Да, должно быть, очень онъ распространенъ, если коснулся и вашихъ молодчиковъ.
   Мендоза. Это правда, сэръ. То движеніе, которое захватило лишь философовъ и честныхъ людей,-- никогда не можетъ имѣть политическаго значенія. Такихъ людей слишкомъ мало. Пока движеніе не способно распространиться среди разбойниковъ, оно не можетъ разсчитывать на большинство въ политикѣ.
   Таннеръ. Но развѣ ваши разбойники -- менѣе честные люди, чѣмъ обыкновенные граждане.
   Мендоза. Сэръ, я буду съ вами откровененъ. Разбой -- дѣло ненормальное. А ненормальное занятіе привлекаетъ двѣ категоріи людей: тѣхъ, которые недостаточно хороши для обыкновенной буржуазной жизни, и тѣхъ, которые для нея слишкомъ хороши. Мы, сэръ,-- подонки и пѣнки жизни, подонки самые грязные, пѣнки -- самыя чистыя.
   Стракеръ. Ну, будьте осторожны, а то подонки могутъ услышать васъ.
   Мендоза. Ничего! Каждый разбойникъ считаетъ себя непремѣнно пѣнками, и ему пріятно слышать, что другихъ зовутъ подонками.
   Таннеръ. Однако, вы остроумны. Мендоза польщенъ, кланяется. Могу я задать вамъ одинъ нескромный вопросъ?
   Мендоза. Все, что вамъ угодно.
   Таннеръ. Что за охота такому талантливому человѣку, какъ вы, пасти такое вотъ стадо и питаться жареными кроликами и дикими грушами? видѣлъ я людей куда менѣе одаренныхъ и, готовъ поклясться, менѣе честныхъ, у которыхъ за ужиномъ въ ресторанахъ было foie gras и шампанское.
   Мендоза. Э! Всѣ они въ свое время сидѣли на жареныхъ кроликахъ. А я еще буду ужинать и въ роскошныхъ ресторанахъ. Когда-то я тамъ уже бывалъ... въ качествѣ лакея.
   Таннеръ. Лакея! Я пораженъ!
   Меня ОЗА задумчиво. Я, Мендоза изъ Сіерры, былъ лакеемъ. Отсюда, можетъ быть, и мой космополитизмъ. Съ внезапною силою. Хотите, я разскажу вамъ исторію моей жизни?
   Стракеръ испугался. Если только она не через чуръ ужъ длинная, старикъ...
   Таннеръ, перебиваетъ его. Ш-ш... Вы -- филистеръ, Генри, въ васъ нѣтъ ничего романтическаго. Мендозѣ. Вы чрезвычайно интересуете меня, президентъ. На Генри не обращайте вниманія: онъ можетъ ложиться спать.
   Мендоза. Женщина, которую я любилъ...
   Стракеръ. А, это -- любовная исторія? Тогда другое дѣло. Продолжайте! А я испугался, думалъ, вы станете разсказывать все о себѣ самомъ.
   Мендоза. О себѣ самомъ! Ради нея я пожертвовалъ собой. Вотъ почему я здѣсь. Но это все равно: за нее я готовъ бы отдать весь міръ. Клянусь вамъ: такой прекрасной головки, такихъ волосъ -- я никогда не видалъ. Она была остроумна, умна, готовила она въ совершенствѣ, темпераментъ у нея былъ бурный, и оттого она была полна неожиданностей, все въ ней мѣнялось, была она прихотлива, жестока, словомъ -- очаровательна.
   Стракеръ. Вообще совсѣмъ женщина изъ шестишиллинговыхъ романовъ. И звали ее, конечно, леди Глэдисъ Плантагенетъ?
   Мендоза. Нѣтъ, сэръ, она не была дочерью графа. По фотографіямъ въ иллюстрированныхъ журналахъ я познакомился съ внѣшностью дочерей англійскихъ пэровъ. И я могу совершенно честно сказать, все отдалъ бы я -- ихъ судьбу, ихъ лицо, ихъ приданое, одежду, титулы, все,-- за одну улыбку той женщины. А она была только дочь рабочаго; иначе я,-- позвольте мнѣ на вашу откровенность отвѣтить откровенностью,-- иначе я презиралъ бы ее.
   Таннеръ. И были бы совершенно правы. Что же она отвѣчала на вашу любовь?
   Мендоза. Развѣ былъ бы я тогда здѣсь? Она отказалась вытти замужъ за еврея.
   Таннеръ, Изъ религіозныхъ соображеній?
   Мендоза. Нѣтъ, она была свободомыслящая. Но она говорила, что каждый еврей въ сердцѣ своемъ считаетъ англичанъ народомъ грязныхъ нравовъ.
   Таннеръ, изумленный. Грязныхъ нравовъ?
   Мендоза. Это доказываетъ, что она замѣчательно знала людей. Потому что она несомнѣнно права. Наши тщательно разработанныя санитарныя правила дѣлаютъ насъ чрезмѣрно презрительными къ язычникамъ.
   Таннеръ. Слыхали вы что-нибудь подобное, Генри?
   Стракеръ. То же самое говорила моя сестра. Онакак то служила кухаркой въ одной еврейской семьѣ.
   Мендоза. И я не могъ этого отрицать. Не могъ я побѣдить то впечатлѣніе, какое это произвело на ея душу. Всякое другое возраженіе я могъ бы опровергнуть, но ни одна женщина не въ силахъ вынести, когда подозрѣваютъ деликатность ея чувствъ. Всѣ мои старанія были напрасны: она всегда отвѣчала, что недостаточно хороша для меня, и совѣтовала мнѣ жениться на какой-то проклятой трактирщицѣ Реббекѣ Лодзарусъ, которую я ненавидѣлъ. Я грозилъ, что покончу съ собою; она предложила мнѣ пакетъ съ порошкомъ отъ насѣкомыхъ. Я далъ ей понять, что способенъ убить ее,-- она упала въ истерикѣ. И я уѣзжалъ въ Америку, чтобы она могла спокойно спать и не чудилось ей, что я крадусь въ ея комнату съ ножомъ въ рукахъ. Въ Америкѣ я поѣхалъ на западъ и встрѣтился съ человѣкомъ, котораго разыскивала полиція, потому что его профессіей было грабить поѣзда. Онъ-то и далъ мысль заняться нападеніями на автомобили на югѣ Европы,-- какая счастливая идея для отчаявшагося и незнающаго, что съ собою дѣлать. Онъ далъ мнѣ нѣсколько очень цѣнныхъ рекомендацій къ подходящимъ капиталистамъ. Я образовалъ синдикатъ; настоящее наше дѣло -- его результатъ. Я сталъ руководителемъ, благодаря своему уму и воображенію. Но, несмотря на всю свою расовую гордость, я отдалъ бы все, что у меня есть, за то, чтобы быть англичаниномъ. Я -- точно влюбленный мальчикъ: я вырѣзаю ея имя на деревьяхъ, и ея иниціалы -- на дернѣ. Когда я одинъ, я Дежу и рву на себѣ волосы и кричу: Луиза...
   Стракеръ, вздрогнувъ. Луиза?
   Мендоза. Да, ее такъ зовутъ... Луиза... Луиза Стракеръ...
   Таннеръ. Стракеръ!
   Стракеръ, вскочивъ на колѣни, въ сильномъ негодованіи. Послушайте, вы! Луиза Стракеръ -- моя сестра. Слышишь? Что ты такое болтаешь о ней?
   Мендоза. Какое драматическое совпаденіе! Вы -- Энри, ея любимый братъ?
   Стракеръ. Кого это вы зовете "Энри"? Кто далъ вамъ право такъ вольно обращаться съ ея и съ моимъ именемъ? Съ великимъ удовольствіемъ содралъ бы съ васъ кожу.
   Мендоза съ величественнымъ спокойствіемъ. А если я позволю вамъ это сдѣлать, обѣщаете вы мнѣ, что похвастаетесь этимъ передъ нею? Это все-таки напомнило бы ей о Мендозѣ. А только этого я и хочу.
   Таннеръ. Вотъ это -- настоящая любовь, Генри. Вы должны ее уважать.
   Стракеръ яростно. Не вѣрнѣе ли -- презирать?
   Мендоза вскакиваетъ. Презирать? Молодой человѣкъ, я происхожу отъ славной семьи дуэлистовъ. И -- ваша сестра это хорошо знаетъ -- вы такъ же можете тягаться со мной, какъ дѣтская колясочка съ вашимъ автомобилемъ.
   Стракеръ оробѣлъ, но вскакиваетъ съ безстрашнымъ видомъ, точно готовъ сейчасъ же помѣриться силами. Не боюсь я васъ. И съ вашей Луизой! Луиза! Смѣю думать, до вольно съ васъ и миссисъ Стракеръ.
   Мендоза. Я хотѣлъ бы, чтобы вы убѣдили ее въ этомъ.
   Стракеръ завѣшенъ. Сейчасъ же...
   Таннеръ быстро вскочилъ и всталъ между ними. Перестаньте, Генри. Если бы даже вы могли побѣдить президента,-- не можете вы побѣдить всю лигу Сіерры. Садитесь и будьте друзьями. Кошка можетъ смотрѣть на короля и даже президентъ разбойниковъ можетъ смотрѣть на вашу сестру. Вся эта семейная гордость, право, давно уже вышла изъ моды.
   Стракеръ подчиняется, но продолжаетъ ворчать. Пусть смотритъ. Но почему онъ намекаетъ, что и она заглядывалась на него? Снова неохотно садится на свое мѣсто на землѣ. Послушать его, такъ она Съ нимъ... Поворачивается спиной и укладывается спать.
   Мендоза Таннеру; онъ дѣлается болѣе откровеннымъ, онъ теперь съ глазу на глазъ съ симпатичнымъ слушателемъ среди ночной тишины горъ; всѣ другіе къ этому времени уже заснули. Вотъ совершенно такъ же, сэръ, было и съ ея сестрой. Умомъ своимъ она принадлежала уже двадцатому вѣку, а по соціальнымъ предразсудкамъ, по семейнымъ привязанностямъ принадлежала далекой темной старинѣ. Ахъ, сэръ, какъ мѣтко выражаютъ слова Шекспира всякое потрясеніе нашихъ чувствъ; я люблю Луизу; сорокъ тысячъ братьевъ такъ любить не могутъ. И такъ дальше. Забылъ, какъ дальше. Зовите это, если хотите безуміемъ, помѣшательствомъ. Я -- человѣкъ способный, сильный: въ десять лѣтъ я могъ бы завести себѣ первоклассный отель. Но я встрѣтилъ ее и -- видите -- я разбойникъ, я -- отверженный обществомъ. Даже Шекспиръ не можетъ выразить вполнѣ вѣрно то, что я чувствую къ Луизѣ. Позвольте мнѣ прочесть вамъ нѣсколько строкъ, которыя я самъ написалъ о ней. Можетъ быть, ихъ литературныя достоинства незначительны, но онѣ выражаютъ то, что я чувствую, лучше, чѣмъ чьи-нибудь слова/ Вынимаетъ пачку счетовъ изъ гостиницы, исписанныхъ его рукою, и наклоннется къ огню, чтобы разобрать ихъ. Онъ разрываетъ груду пепла, чтобы огонь сталъ поярче.
   Таннеръ грубо хлопаетъ его по плечу. Бросьте все это въ огонь, президентъ.
   Мендоза. Какъ! Ошеломленъ.
   Таннеръ. Вы приносите свою карьеру въ жертву мономаніи.
   Мендоза. Знаю!
   Таннеръ. Нѣтъ, не знаете. Ни одинъ человѣкъ не совершилъ бы такого преступленія противъ самого себя, если бы онъ дѣйствительно давалъ себѣ отчетъ въ томъ, что онъ дѣлаетъ. Неужели можете вы смотрѣть на эти величавые. холмы, на это божественное небо, вдыхать этотъ нѣжный ароматный воздухъ и потомъ говорить, какъ наемный писака съ подмостковъ Блумсбгори?
   Мендоза качаетъ головой. Сіерра не лучше Блумсбюри, когда она потеряетъ прелесть новизны. И потомъ, эти горы будятъ грезу о женщинахъ,-- о женщинахъ съ прекрасными волосами.
   Таннеръ. Короче -- о Луизѣ. Меня онѣ не заставятъ грезить о женщинахъ, другъ мой. Мое сердце глухо къ любви.
   Мендоза. Не зарекайтесь до утра, сэръ. Это -- страшная страна, полная таинственныхъ чаръ.
   Таннеръ. Хорошо, посмотримъ. А пока -- покойной ночи. Ложится и собирается спать.
   Мендоза со вздохомъ слѣдуетъ его примѣру, и на нѣсколько мгновеній все затихаетъ въ Сіеррѣ. Вдругъ Мендоза садится и съ мольбою говоритъ Таннеру.
   Мендоза. Все-таки позвольте, прежде чѣмъ вы заснете, прочитать нѣсколько строчекъ. Мнѣ очень хотѣлось бы услыхать ваше мнѣніе.
   Таннеръ, засыпая. Хорошо, читайте, я слушаю.
   Мендоза.
   
   Я впервые тебя увидалъ въ Троицынъ день,
   Луиза, Луиза...
   
   Таннеръ, приподнимаясь. Дорогой мой, Луиза очень красивое имя, но, право, оно совсѣмъ не рифмуется съ Троицынымъ днемъ.
   Мендоза. Конечно, нѣтъ. И не должно рифмовать... Луиза не рифма, а припѣвъ.
   Таннеръ, соглашаясь. А, припѣвъ. Ну, тогда простите. Продолжайте.
   Мендоза. Да и вообще слѣдующіе стихи, я надѣюсь, вамъ больше понравятся. Онъ декламируетъ нарасе лъ и нѣжно:
   
   Луиза, люблю тебя.
   Люблю тебя, Луиза.
   Луиза, Луиза, Луиза, люблю тебя.
             Одно лишь имя и фраза одна
             Мнѣ какъ музыка звучатъ, Луиза,
   Луиза, Луиза, Луиза, люблю тебя.
             Мендоза возлюбленный твой,
             Возлюбленный твой Мендоза.
   Мендоза обожаетъ Луизу, лишь ею онъ живъ,
             Ничего нѣтъ для Мендозы на свѣтѣ,
   Кромѣ Луизы, Луиза, Мендоза тебя обожаетъ.
   
   Съ аффактаціей. Нѣтъ, конечно, никакой заслуги сочинять хорошіе стихи, когда есть такое имя. Луиза -- очень красивое имя, не правда ли?
   Таннеръ уже почти совсѣмъ заснулъ, что-то бормочетъ въ отвѣтъ.
   Мендоза.
   
             О, если бы ты, Луиза,
             Мендозы стала женой,
             Мендозы Луизой,
             Луизой Мендозы --
   Какъ прекрасна была бы жизнь Луизы Мендозы,
   И какъ счастливъ своею любовью былъ бы Мендоза!
   
   Вотъ это -- настоящая поэзія -- отъ сердца -- отъ сердца сердецъ. Какъ вы думаете, тронетъ это ее?
   Отвѣта нѣтъ.
   Покорно. Заснулъ, какъ и всѣ. Для всѣхъ -- это вирши, для меня музыка небесная! Какой я идіотъ, что открываю имъ свое сердце! Укладывается спать. Бормочетъ. Луиза, люблю тебя, люблю тебя, Луиза, Луиза, Луиза, Луиза, я...
   Стракеръ храпитъ, поворачивается на другой бокъ и снова засыпаетъ. Тишина объяла Сіерру, Темнота дѣлается все гуще. Огонь подъ бѣлымъ пепломъ снова совсѣмъ погасъ. На фонѣ звѣзднаго неба вырисовывались черными силуэтами вершины скалъ, затѣмъ заѣзды гаснуть и пропадаютъ, и, кажется, само небо куда-то пропало изъ вселенной. Какъ будто на мѣсто Сіерры стало какое-то ничто, абсолютное ничто. Ни неба, ни скалъ, ни свѣта, ни звука. Нѣтъ ни времени, ни пространства. Великая пустота. Затѣмъ гдѣ-то занимается блѣдный свѣтъ и вмѣстѣ съ нимъ какой-то слабый трепещущій звукъ, точно безъ конца дрожитъ все та же нота какой-то призрачной віолончели, Потомъ пара призрачныхъ скрипокъ исполняетъ слѣдующую мелодію:

0x01 graphic

   Въ блѣдномъ свѣтѣ обозначается въ пустотѣ фигура человѣка, безтѣлеснаго, но видимаго; и онъ, какъ это ни нелѣпо, сидитъ "ни на чемъ". На мгновеніе онъ приподнимаетъ голову, когда волна музыки проплываетъ мимо него. Затѣмъ съ тяжелымъ вздохомъ и крайне опечаленный спускается на землю. Скрипки въ безнадежности повторяютъ свою мелодію и, наконецъ, обрываютъ ее; ее заглушаютъ слѣдующіе жалобные звуки какихъ-то невидимыхъ духовыхъ инструментовъ:

0x01 graphic

   Все это очень странно. Можно узнать въ этомъ Моцартовскій напѣвъ, и по этому намеку, а также отъ какихъ-то фіолетовыхъ отсвѣтовъ начинаешь угадывать одежду человѣка и узнавать въ немъ испанскаго дворянина XV--XVI вѣка. Конечно, это донъ Жуанъ: но почему онъ здѣсь, какъ, зачѣмъ? И въ то время, когда онъ слегка приподнимаетъ свое лицо, прикрытое полями шляпы, узнаешь въ намъ какое-то странное сходство съ Таннеромъ.. Лицо болѣе скептическое, пренебрежительное, красивое, болѣе блѣдное и холодное, нѣтъ въ немъ Таннеровской порывистой довѣрчивости и энтузіазма, нѣтъ налета современной плутократической пошлости; но сходство все-таки несомнѣнное, почти тождество. Оно даже и въ имени: донъ Жуанъ Тенаріо -- Джонъ Таннеръ. Куда унеслись мы отъ двадцатаго вѣка и отъ Сіерры?
   Въ пустотѣ загорается еще новый свѣтъ, наэтотъ разъ уже Не фіолетовый, а непріятный дымчато-желтый. И въ то же время какой-то призрачный кларнетъ съ невыразимой печалью исполняетъ слѣдующую музыкальную фразу:

0x01 graphic

   Желтоватый зыбкій свѣтъ движется. Это старая женщина, сгорбленная и безъ зубовъ, бродитъ въ пустотѣ. Она одѣта насколько можно догадаться въ грубую коричневую одежду какого-то монашескаго ордена. Какъ-то безнадежно и медленно бродитъ она все взадъ и впередъ; вотъ такъ оса все носится въ своемъ дѣловомъ движеніи, пока не наткнется на то, чего ищетъ. Со вздохомъ облегченія несчастная старуха сжимаетъ кулаки, увидавъ человѣка, и своимъ сухимъ неласковымъ голосомъ, въ которомъ одинаково -- и гордая рѣшимость и страданіе, говоритъ ему.
   Старая женщина. Простите меня, но я такъ одинока, а здѣсь такъ страшно...
   Донъ Жуанъ. Новый пришлецъ съ земли?
   Старая женщина. Да. Кажется, я умерла сегодня утромъ. Я исповѣдовалась, и меня соборовали. Я лежала въ постели, моя семья была вокругъ меня. И я не отрывала глазъ отъ распятія. Затѣмъ все потемнѣло. А когда стало снова свѣтло, я уже ничего не различала при этомъ свѣтѣ и пошла. Четыре часа шла я въ страшномъ одиночествѣ.
   Донъ Жуанъ мдыжаоть. А, вы еще не потеряли сознаніе времени? Въ вѣчности скоро теряешь его.
   Старая женщина. Гдѣ мы?
   Донъ Жуанъ. Въ аду.
   Старая женщина испуганно. Въ аду? Я -- въ аду? Какъ смѣете вы говорить это!
   Донъ Жуанъ равнодушно. А почему же нѣтъ, синьора?
   Старая женщина. Вы не знаете, съ кѣмъ вы говорите. Я -- благородная дама и вѣрная дщерь церкви.
   Донъ Жуанъ. Не сомнѣваюсь.
   Старая женщина. но какъ въ такомъ случаѣ могу я быть въ аду? Ну, въ чистилищѣ -- пожалуй. Я не безъ грѣховъ. Кто же безгрѣшенъ? Но въ аду! О, вы солгали!
   Донъ Жуанъ. Въ аду, въ аду, синьора, увѣряю васъ, и еще въ лучшей его части, т.-е. тамъ, гдѣ болѣе всего пустынно. Но вы, можетъ быть, предпочитаете общество.
   Старая женщина. Но я такъ искренно раскаивалась; я исповѣды залась.
   Донъ Жуанъ. Во многихъ грѣхахъ?
   Старая женщина. Да, исповѣдывалась, даже больше, чѣмъ было у меня въ самомъ дѣлѣ грѣховъ. Я любила исповѣдываться.
   Донъ Жуанъ. О, это такъ же дурно, какъ исповѣдываться мало. Но во всякомъ случаѣ, синьора, случайно это, или нѣтъ, но вы несомнѣнно осуждены подобно мнѣ самому; и ничего вамъ не остается какъ получше здѣсь устроиться.
   Старая женщина съ негодованіемъ. О! А я вѣдь могла быть гораздо болѣе грѣшной! И всѣ мои добрыя дѣла ничему не помогли! Это -- несправедливо,
   Донъ Жуанъ. Нѣтъ, васъ вполнѣ ясно предупреждали. За ваши дурныя дѣла -- искупленіе, милость безъ справедливости, а за добрыя дѣла -- справедливость безъ милости. У насъ здѣсь хорошій есть народъ.
   Старая женщина. Вы были хорошимъ человѣкомъ?
   Донъ Жуанъ. Я былъ убійцей.
   Старая женщина. Убійцей! О, какъ же они смѣли послать меня къ убійцамъ! Я была вовсе не такая дурная. Я была хорошей женщиной. Тутъ какое-то недоразумѣніе. Гдѣ здѣсь можно его выяснить и исправить ошибку?
   Донъ Жуанъ. Не знаю, можно ли здѣсь выяснить недоразумѣнія. Вѣроятно, они не желаютъ признаваться въ ошибкѣ, даже если допустили ее.
   Старая женщина. У кого же я могу узнать?
   Донъ Жуанъ. Я бы спросилъ Дьявола, синьора: онъ здѣсь знаетъ всѣ пути.
   Старая женщина. Дьявола! Что бы я говорила съ Дьяволомъ!
   Донъ Жуанъ. Въ аду, синьора, Дьяволъ стоитъ во главѣ лучшаго общества.
   Старая женщина. Я знаю, что я не въ аду.
   Донъ Жуанъ. Но почему вы это можете знать?
   Старая женщина. Потому что я не чувствую никакихъ мученій.
   Донъ Жуанъ. О, тогда нѣтъ никакого недоразумѣнія: вы дѣйствительно осуждены.
   Старая женщина. Что вы хотите этимъ сказать?
   Донъ Жуанъ. Адъ, синьора, предназначенъ для злыхъ. А злые чувствуютъ себя здѣсь очень уютно: все въ аду приспособлено для нихъ. Вы говорите, что не чувствуете мукъ? Отсюда я дѣлаю, выводъ, что вы одна изъ тѣхъ для кого существуетъ адъ.
   Старая женщина. Вы тоже не чувствуете мукъ?
   Донъ Жуанъ. Я не принадлежу къ числу злыхъ, синьора. И потому мнѣ здѣсь скучно, невыразимо, невѣроятно скучно!
   Старая женщина. Не принадлежите къ числу злыхъ! Вы же сами сказали, что вы были убійцей.
   Донъ Жуанъ. Я убилъ только на дуэли. Я пронзилъ своей шпагой одного старика, который хотѣлъ пронзить меня.
   Старая женщина. Если вы были джентльменомъ, то это -- не убійство.
   Донъ Жуанъ. Но старикъ называлъ это убійствомъ, потому что онъ, по его словамъ, защищалъ. честь своей дочери. Я былъ безумно влюбленъ въ нее и признался ей въ этомъ, а она подняла крикъ. И тогда онъ хотѣлъ убить меня, предварительно осыпавъ меня градомъ ругательствъ. Это онъ называлъ защищать честь дочери.
   Старая женщина. Вы пыли, какъ всѣ мужчины. Всѣ вы развратники и убійцы!
   Донъ Жуанъ. А вотъ теперь, дорогая синьора, встрѣчаюсь здѣсь съ вами.
   Старая женщина. Послушайте меня. Мой отецъ былъ убитъ вотъ совершенно такимъ же негодяемъ, какъ и вы, совершенно на такой же дуэли и по совершенно такому же поводу. Я закричала. Это былъ мой долгъ. Мой отецъ бросился на напавшаго на меня. И погибъ. Это было наградой за его чувство чести. И вотъ я здѣсь въ аду, говорите вы мнѣ. Это награда за долгъ. Есть ли въ небесахъ справедливость?
   Донъ Жуанъ. Небеса слишкомъ высоки для этихъ жалкихъ людскихъ понятій. Милости прошли въ адъ, синьора. Адъ -- пріютъ чести, долга, справедливости и всѣхъ остальныхъ семи смертныхъ добродѣтелей. Все злое на землѣ совершено во имя ихъ; такъ гдѣ же, какъ не въ аду, и получить имъ свою награду? Развѣ я не говорилъ вамъ, что воистину осужденные тѣ, которые счастливы въ аду?
   Старая женщина. А вы, вы счастливы Здѣсь?
   Донъ Жуанъ, вскакивая. Нѣтъ. И это загадка, которую я никакъ ні могу ргзг дать, хожу, какъ впотьмахъ. Почему я здѣсь? Я, который отвергалъ всякій долгъ, топталъ ногами честь, смѣялся въ лицо справедливости!
   Старая женщина. Ахъ, что мнѣ за дѣло, по чему вы здѣсь! Почему я, я здѣсь? Я, которая принесла всѣ свои склонности въ жертву женской добродѣтели и чистотѣ?
   Донъ Жуанъ. Терпѣніе, леди. Вы будете вполнѣ счастливы здѣсь -- совсѣмъ какъ дома. Какъ сказалъ поэтъ: "Адъ -- городъ, который больше всего похожъ на Севилью".
   Старая женщина. Счастлива! Здѣсь! Гдѣ я -- ничто! Гдѣ я -- никто!
   Донъ Жуанъ. Не совсѣмъ такъ: вы -- благородная дама, а гдѣ дама, тамъ адъ. Не изумляйтесь и не пугайтесь: вы найдете здѣсь все, чего только можетъ желать дама, вплоть до дьяволовъ, которые будутъ служить вамъ изъ чистой любви къ раболѣпству и будутъ превозносить васъ, чтобы казалась почетнѣе ихъ служба. Нѣтъ лучшихъ слугъ!
   Старая женщина. Моими слугами будутъ дьяволы!
   Донъ Жуанъ. Были ли у васъ когда-нибудь слуги, которые бы не были дьяволами?
   Старая женщина. Никогда. Всѣ они были дьяволами, форменными дьяволами. Но вѣдь это только такъ говорится! Я думала, вы хотите сказать, что моими слугами будутъ здѣсь дьяволы настоящіе.
   Донъ Жуанъ. Не болѣе настоящіе, чѣмъ вы -- будете настоящей синьорой. Нѣтъ здѣсь ничего настоящаго. Въ этомъ-то и заключается весь ужасъ проклятія.
   Старая женщина. О, это -- безуміе. Это еще хуже, чѣмъ огонь и черви.
   Донъ Жуанъ. Впрочемъ, для васъ найдется и утѣшеніе. Ну, напримѣръ, сколько было вамъ лѣтъ, когда вы изъ временнаго бытія перешли въ вѣчность небытія?
   Старая женщина. Не спрашивайте меня, сколько Мнѣ было лѣтъ. Точно я -- что-то такое, чего больше ужъ нѣтъ. Мнѣ сейчасъ семьдесятъ семь лѣтъ.
   Донъ Жуанъ. Зрѣлый возрастъ, синьора. Но въ аду старости не терпятъ. Она -- слишкомъ реальна. Здѣсь мы поклоняемся любви и красотѣ. Такъ какъ души наши навсегда осуждены, мы воспитываемъ паши сердца. Какъ семидесятисемилѣтняя женщина, вы не завели бы въ аду ни одного знакомства.
   Старая женщина. Такъ что же я могу подѣлать со своими годами?
   Донъ Жуанъ. Вы забыли, что оставили свои годы за собою въ реальности времени. Теперь вамъ не семьдесятъ семь, какъ и не семь, или семнадцать, и не двадцать семь.
   Старая женщина. Какая чепуха!
   Донъ Жуанъ. Подумайте, синьора: не было ли это вѣрно и тогда, когда вы жили на землѣ. Когда вамъ было 70, развѣ были вы, несмотря на свои морщины и сѣдины, въ самомъ дѣлѣ старше, чѣмъ въ тридцать лѣтъ?
   Старая женщина. Нѣтъ, моложе. Въ тридцать лѣтъ я была глупая. Но что толку быть чувствами моложе, а видомъ старше?
   Донъ Жуанъ. Вотъ видите, синьора, внѣшность ваша была только иллюзіей, обманомъ. Ваши морщины лгали совершенно такъ же, какъ лжетъ гладкая нѣжная кожа какой-нибудь глупой семнадцатилѣтней дѣвчонки, у которой тяжелый характеръ и старческія мысли. Ну, а здѣсь у насъ нѣтъ тѣла. И если мы все-таки видимъ другъ друга въ оболочкѣ тѣла, такъ это только потому, что привыкли непремѣнно такъ представлять себѣ другъ друга, когда мы были живыми; и мы все еще продолжаемъ думать попрежнему, не умѣемъ думать иначе. Но мы можемъ представляться другъ другу въ такомъ возрастѣ, какой сами выберемъ. Вы только пожелайте вернуть себѣ одинъ изъ прежнихъ своихъ образовъ, и онъ вернется къ вамъ.
   Старая женщина. Не можетъ этого быть!
   Донъ Жуанъ. Попробуйте.
   Старая женщина. Тогда -- семнадцать лѣтъ.
   Донъ Жуанъ. Постойте. Прежде чѣмъ вы рѣшите, я долженъ васъ предупредить: вѣдь это вопросъ моды. Было время, когда мы особенно страстно любили семнадцать лѣтъ. Но это продолжалось недолго. Какъ разъ теперь самый модный возрастъ -- сорокъ лѣтъ. Или скажемъ тридцать семь. Но уже есть признаки, что мода готова опять перемѣниться. Если вы были красивы въ 27 лѣтъ, я посовѣтовалъ бы вамъ попробовать именно этотъ возрастъ и положить начало новой модѣ.
   Старая женщина. Я не вѣрю ни одному вашему слову. Ну, хорошо, пускай 27. Порывъ вѣтра. Старуха превращается въ молодую и въ такую красивую, что по тому сіянію, которымъ наполнилось вдругъ ея раньше тусклое, желтое лицо, можно принять ее за Аннъ Уайтфильдъ.
   Донъ Жуанъ. Донна Анна де Уллоа!
   Анна, Какъ? Вы знаете меня!
   Донъ Жуанъ. А вы забыли меня?
   Анна. Не могу разглядѣть ваше лицо. Онъ снимаетъ шляпу. Донъ Жуанъ Теноріоі Чудовище! Убійца моего отца! Даже здѣсь вы преслѣдуете меня!
   Донъ Жуанъ. Протестую. Я не преслѣдую насъ. Позвольте мнѣ удалиться.
   Идетъ.
   Анна хватаетъ его за руку. Не оставляйте меня одну въ этомъ ужасномъ мѣстѣ.
   Донъ Жуанъ. Съ условіемъ, что вы не истолкуете этого, какъ преслѣдованіе.
   Анна выпускаетъ его руку. Вы можете, конечно, удивляться: я выношу ваше присутствіе. Мой дорогой, дорогой отецъ!
   Донъ Жуанъ. Хотѣли бы вы увидать его?
   Анна. Мой отецъ здѣсь!!!
   Донъ Жуанъ. Нѣтъ, онъ въ небесахъ.
   Анна. Я знала это. Мой благородный отецъ. Онъ смотритъ теперь на насъ оттуда, съ небесной высоты. Что долженъ онъ чувствовать, видя, что дочь -- здѣсь, въ этомъ мѣстѣ, и разговариваетъ съ его убійцей!
   Донъ Жуанъ. Ну, а если бы мы съ нимъ встрѣтились...
   Анна. Какъ можемъ мы съ нимъ встрѣтиться? Вѣдь онъ въ небесахъ.
   Донъ Жуанъ. Время Отъ времени Онъ спускается сюда, чтобы взглянуть на насъ. Скучно ему на небѣ Такъ позвольте же васъ предостеречь; если вы встрѣтитесь съ нимъ и будете говорить обо мнѣ, какъ о его убійцѣ, -- онъ будетъ смертельно оскорбленъ. Онъ утверждаетъ, что онъ дерется на шпагахъ гораздо лучше меня, и если бы не поскользнулся, то непремѣнно меня убилъ бы. Нѣтъ никакого сомнѣнія, онъ говоритъ правду: я никогда не былъ хорошимъ фехтовальщикомъ. Я никогда не спорю съ нимъ объ этомъ, и мы теперь -- большіе друзья.
   Анна. Нѣтъ для воина ничего постыднаго гордиться своимъ умѣніемъ владѣть оружіемъ.
   Донъ Жуанъ. Вѣроятно, вы предпочитали бы не встрѣчаться съ нимъ.
   Анна. Какъ вы смѣете говорить это!
   Донъ Жуанъ. О, здѣсь обыкновенно всѣ чувствуютъ такъ. Припомните, развѣ на землѣ -- конечно, мы никогда въ этомъ не признаемся,-- къ смерти каждаго знакомаго, даже кого особенно любили, не примѣшивалось всегда чувство нѣкотораго удовлетворенія что, наконецъ-то, отъ него отдѣлались.
   Анна. Никогда, никогда!
   Донъ Жуанъ спокойно. Вижу, вамъ знакомо это чувство. Да, похороны всегда праздникъ, хотя и въ траурныхъ одеждахъ, особенно же похороны родственника. Во всякомъ случаѣ родственный связи здѣсь поддерживаются очень рѣдко. Вашъ отецъ совершенно къ этому привыкъ: онъ не будетъ ждать отъ васъ никакой преданности.
   Анна. Несчастный! Я всю жизнь носила по немъ трауръ.
   Донъ Жуанъ. Да, это къ вамъ шло. Но одно дѣло носить трауръ всю жизнь, совсѣмъ другое дѣло -- всю вѣчность. И потомъ здѣсь вы такая же мертвая, какъ и онъ. Ну, можетъ ли быть что-нибудь смѣшнѣе, чѣмъ мертвецъ, носящій трауръ по другому мертвецу? Не возмущайтесь, дорогая Анна, и не пугайтесь: адъ кишитъ всякими обманами (сказать правду -- ничего другого въ немъ и нѣтъ), но тѣ обманы, которые связаны со смертью, возрастомъ и съ обмѣномъ любезностями, здѣсь оставлены, потому что всѣ мы здѣсь мертвые и всѣ вѣчные. Вы скоро привыкните къ этому.
   Анна. И всѣ мужчины будутъ меня звать своей дорогой Анной?
   Донъ Жуанъ. Нѣтъ, это просто сорвалось у меня съ языка. Прошу простить.
   Анна почти нѣжно. Жуанъ, вы въ самомъ дѣлѣ любили меня, когда такъ гадко поступили со мною?
   Донъ Жуанъ нетерпѣливо. О, прошу васъ не начинайте разговоровъ о любви. Здѣсь никто ни о чемъ другомъ и не говоритъ,-- только о красотѣ любви, объ ея святости, объ ея возвышенности, чортъ ихъ знаетъ о чемъ еще! Простите, но мнѣ все это такъ надоѣло! И никто не имѣетъ ровно никакого понятія о томъ, о чемъ говоритъ. О, я-то знаю! Они думаютъ, что достигли совершеннѣйшей любви, потому что стали безтѣлесными. Настоящій развратъ воображенія! Какая гадость!
   Анна. Неужели даже смерть не сумѣла облагородить вашу душу, Жуанъ? Неужели тотъ страшный приговоръ, исполнителемъ котораго была статуя моего отца, не научилъ васъ быть почтительнымъ?
   Донъ Жуанъ. Кстати, какъ поживаетъ сія достопочтенная статуя? Продолжаетъ ли она посѣщать ужины распутниковъ и потомъ ввергать ихъ сюда, въ эту бездонную пропасть?
   Анна. Ахъ, эта статуя стоила мнѣ очень много денегъ! Мальчишки изъ монастырской школы не давали ей покоя: сорванцы отбивали отъ нея куски, а прилежные писали на ней свои имена. Пришлось въ два года сдѣлать три новыхъ носа и безконечное число новыхъ пальцевъ. Наконецъ, пришлось предоставить ее на волю судьбы. Теперь, боюсь, она въ ужасномъ видѣ. Бѣдный мой отецъ!
   Донъ Жуанъ. Тише! Слушайте! Раздаются два сильныхъ аккорда синкопами: D миноръ и аго доминатта. А! Моцартовская музыка статуи командора. Вашъ отецъ! Вамъ бы лучше исчезнуть, а я тѣмъ временемъ подготовлю его.
   Она исчезаетъ.
   Изъ пустоты выступаетъ кривая статуя бѣлаго мрамора, представляющая величественнаго старика. Онъ несетъ свое величіе съ безконечнымъ изяществомъ; выступаетъ какъ на пружинахъ, каждая морщина на его лицѣ сіяетъ торжественной радостью. Скульпторъ придалъ ему безукоризненно стройную фигуру, и онъ бодро и гордо несетъ ее. Концы усовъ закручены кверху, какъ пружины, и это придаетъ ему видъ, который можно бы назвать фатоватымъ, если бы не его испанское благородство. Онъ въ очень хорошихъ отношеніяхъ съ дономъ Жуаномъ. Голосъ его, съ очень изысканными интонаціями, до того похожъ на голосъ Ребука Рамсдена, что невольно улавливаешь ихъ сходство, хотя у нихъ совершенно различный фасонъ бороды и усовъ.
   Донъ Жуанъ. А, вотъ и вы, мой другъ. Почему вы до сихъ поръ не научились вѣрно пѣть прелестную музыку, которую написалъ для васъ Моцартъ.
   Статуя. Къ несчастью, онъ написалъ ее для баса. А я -- героическій теноръ. Ну, что, раскаялись, наконецъ?
   Донъ Жуанъ. Я слишкомъ уважаю васъ, чтобы раскаиваться, донъ Гонзало. Если бы я это сдѣлалъ, у васъ уже не было бы основаній спускаться сюда съ небесъ, чтобы вести со мной дебаты.
   Статуя. Совершенно вѣрно. Продолжайте упорствовать, мой юный другъ. Очень сожалѣю, что не убилъ васъ. Непремѣнно сдѣлалъ бы это, если бы не поскользнулся. Тогда сюда отправили бы меня, а вамъ воздвигли бы статую и дали почетную репутацію, на высотѣ которой пришлось бы вамъ оставаться всю жизнь. Есть какія-нибудь новости?
   Донъ Жуанъ. Да. Умерла ваша дочь.
   Статуя, недоумѣвая. Моя дочь? вспомнивъ. Ахъ, да! Съ которой у васъ были дѣла? Постойте, какъ это ее звали?
   Донъ Жуанъ. Анна.
   Статуя. Совершенно вѣрно, Анна. Если не обманываетъ память,-- хорошенькая. Предупредили вы -- какъ бишь его звали!-- ея мужа!
   Донъ Жуанъ. Моего друга Октавіо? Нѣтъ, я еще не видалъ его послѣ того, какъ прибыла сюда Анна.
   Появляется Анна, негодующая.
   Анна. Что это значитъ? Оттавіо здѣсь и вашъ другъ! А вы, отецъ, даже забыли, какъ меня зовутъ. Очевидно, вы въ самомъ дѣлѣ обратились въ камень.
   Статуя, Дорогая моя. Меня мраморнаго почитали гораздо больше, чѣмъ живого. И я предпочелъ сохранить ту форму, какую мнѣ придалъ скульпторъ. Согласитесь, это былъ одинъ изъ замѣчательнѣйшихъ людей своего времени.
   Анна. Отецъ! Такое тщеславіе! И въ васъ!
   Статуя. Ахъ, дочь моя!-- ты уже переросла эти слабости. Вѣдь теперь тебѣ ужъ восемьдесятъ. А я погибъ, благодаря несчастному случаю, когда мнѣ шелъ шестьдесятъ четвертый годъ. И потому я много моложе тебя. Къ тому же, дитя мое, здѣсь, въ этомъ мѣстѣ надо бросить то, что нашъ легкомысленный другъ назвалъ бы пародіей на отеческую мудрость. Прошу тебя, не смотри на меня какъ на своего отца.
   Анна. Вы говорите теперь какъ этотъ негодяй.
   Статуя. Жуанъ, Анна,-- трезвый мыслитель. Онъ плохо фехтуетъ, но мыслитель онъ трезвый.
   Анна въ ужасѣ. Я начинаю понимать. Это дьяволы насмѣхаются надо мною. Лучше стану молиться.
   Статуя утѣшаетъ ее. Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ, дочь моя. Не надо молиться. Если ты будешь молиться, то лишишься лучшаго, что здѣсь есть. Здѣсь надъ вратами написаны слова: "Вы, входящіе сюда, оставьте всякую надежду". Подумай только, какое это великое облегченіе! Что такое надежда? Только одинъ изъ видовъ нравственной отвѣтственности. Здѣсь нѣтъ надежды, и потому нѣтъ ни долга, ни труда, ничего, чего мы достигаемъ молитвою и теряемъ, когда дѣлаешь только то, что пріятно. Однимъ словомъ, адъ -- такое мѣсто, въ которомъ нужно только забавляться. Донъ Жуанъ глубоко вздыхаетъ. Вздыхаете, донъ Жуанъ? Но если бы вы пребывали всегда въ небесахъ, какъ я, вы бы поняли, насколько ваше положеніе лучше.
   Донъ Жуанъ. Вы сегодня въ хорошемъ настроеніи, командоръ. Прямо въ блестящемъ. Въ чемъ дѣло?
   Статуя. Другъ мой, я пришелъ къ одному очень важному рѣшенію. Но прежде всего, гдѣ вашъ другъ-дьяволъ? Мнѣ нужно съ нимъ посовѣтоваться. Да и Анна, вѣроятно, не прочь съ нимъ познакомиться.
   Анна. Вы готовите мнѣ какую-нибудь пытку.
   Донъ Жуанъ. Все это предразсудки, Анна. Успокойтесь. Вспомните, не такъ страшенъ чортъ, какъ его малюютъ.
   Статуя. Пригласимъ его.
   По мановенію руки статуи вновь раздаются сильные аккорды. Но теперь музыка Моцарта смѣшнымъ образомъ переплетается съ музыкой Гуно, Начинаетъ свѣтиться ярко-красный кругъ, и въ немъ появляется дьяволъ, очень смахивающій на Мефистофеля, и вмѣстѣ напоминающій Мендозу, хотя и менѣе интересный, чѣмъ онъ. Онъ на видъ старше; раньше времени полысѣлъ. Несмотря на большой запасъ добродушія и дружелюбія, онъ раздражается и брюзжитъ, когда не отвѣчаютъ на его любезности. Онъ не внушаетъ большого довѣрія къ его выносливости, трудоспособности. Въ цѣломъ -- самодовольная личность; но онъ уменъ, замѣтно болѣе воспитанъ, чѣмъ Жуанъ и командоръ, и гораздо меньше въ немъ жизни, чѣмъ въ Аннѣ.
   Дьяволъ сердечно. Имѣю снова честь привѣтствовать у себя знаменитаго командора Калатравы. Холодно. Вашъ слуга, донъ Жуанъ, віжлню. И незнакомая леди? Привѣтъ вамъ, синьора!.
   Анна. Вы...
   Дьяволъ кланяется. Люциферъ къ вашимъ услугамъ.
   Анна. Я съ ума сойду!
   Дьяволъ любезно. Ахъ, синьора, не безпокойтесь. Вы пожаловали къ намъ съ земли. Вы принесли съ собою предразсудки и ужасы этого царства поповъ. Вы слышали тамъ обо мнѣ только дурное. Но, повѣрьте, у меня здѣсь много друзей.
   Анна. Да? Вы царите въ ихъ сердцахъ.
   Дьяволъ качаетъ головой. Вы льстите мнѣ, синьора, но вы ошибаетесь. Правда, свѣтъ і.е можетъ обойтись безъ меня. Но онъ никогда не платилъ мнѣ за это благодарностью. Въ сердцѣ своемъ онъ недовѣряетъ мнѣ и ненавидитъ меня. Всѣ свои симпатіи онъ отдаетъ нищетѣ, бѣдности, убіенію юности и сердца. Я же зову его сочувствіе къ радости, къ любви, къ счастью, красотѣ...
   Донъ Жуанъ съ отвращеніемъ. Простите, я ухожу Вы знаете, я этого не выношу.
   Дьяволъ съ раздраженіемъ. Да, знаю -- я не изъ вашихъ друзей.
   Статуя. Что онъ вамъ сдѣлалъ, Жуанъ? По-моему, онъ говорилъ очень умно и вѣрно, когда вы его прервали.
   Дьяволъ горячо жметъ руку статуи. Благодарю васъ, другъ мой, благодарю. Вы всегда понимали меня, а онъ всегда унижалъ меня и избѣгалъ.
   Донъ Жуанъ. Я всегда относился къ вамъ съ безукоризненной вѣжливостью.
   Дьяволъ. Вѣжливость! При чемъ тутъ вѣжливость? На что мнѣ одна пустая вѣжливость? Дайте мнѣ теплоту сердца, истинную искренность, симпатію, согрѣтую любовью и радостью.
   Донъ Жуанъ. Я становлюсь отъ вашихъ словъ больнымъ.
   Дьяволъ. Не угодно ли! Обращается къ статуѣ. Слышите, сэръ? О, какая злая иронія судьбы! Этотъ холодный эгоистъ посланъ ко мнѣ въ мое царство, а васъ взяли въ ледяныя небесныя сферы.
   Статуя. Я не смѣю жаловаться. Я былъ лицемѣромъ, и за это меня сослали на небо.
   Дьяволъ. Почему бы вамъ, сэръ, не присоединиться къ намъ и не оставить тѣ сферы, для которыхъ вашъ характеръ слишкомъ симпатиченъ, ваше сердце слишкомъ тепло, и ваша способность къ радости слишкомъ велика?
   Статуя. Я сегодня уже рѣшилъ сдѣлать это. Отнынѣ, прекрасный Сынъ Утра, я вашъ. Навсегда покинуль небо.
   Дьяволъ снова беретъ его за руку. Ахъ, какая честь для меня. Какое торжество для всего нашего дѣла! Благо дарю васъ, благодарю! А теперь, другъ мой, наконецъ-то, я смѣю называть васъ такъ,-- не убѣдите ли вы его занять ваше мѣсто тамъ наверху?
   Статуя качаетъ головой. Я по совѣсти не могу посовѣтовать никому изъ своихъ друзей добровольно обречь себя на скуку и непріятность.
   Дьяволъ. Конечно, нѣтъ! Но можетъ быть ему тамъ было бы очень хорошо? Конечно, вамъ лучше знать. Вы сами отправили его сюда, и мы возлагали на него самыя большія надежды. Его чувства какъ нельзя болѣе подходили къ лучшимъ изъ моихъ людей. Помните, какъ онъ пѣлъ: начинаетъ пѣть въ носъ, какъ оперный баритонъ, тремолируя и злоупотребляя французской манерой пѣнья.
   
   Vivan le femmine!
   Viva il buon vino!
   
   Статуя подхватываетъ мотивъ октавой выше.
   
   Sostegno е gloria
   D'umanita...
   
   Дьяволъ. Вотъ именно. Ну, а теперь онъ уже никогда не поетъ.
   Донъ Жуанъ. И вы жалѣете объ этомъ? Весь адъ наполненъ любителями музыки: музыка -- водка для грѣшниковъ въ аду. Неужели хоть одной душѣ не будетъ разрѣшена трезвость?
   Дьяволъ. Вы осмѣливаетесь издѣваться надъ благороднѣйшимъ изъ искусствъ.
   Донъ Жуанъ холодно. Вы говорите, какъ истерическая женщина, разсыпающаяся въ любезностяхъ передъ скрипачомъ.
   Дьяволъ. Я не сержусь. Мнѣ только жаль васъ. У васъ нѣтъ души, и вы сами не понимаете, чего лишаетесь. А вы, синьоръ командоръ, -- природный музыкантъ. Какъ вы прекрасно поете! Моцартъ былъ бы въ восторгѣ; но онъ соскучился въ аду и ушелъ на небо. Странно, какъ умные люди, казалось бы -- прямо рожденные быть у насъ популярными, вдругъ оказываются совершенно непригодными для общества. Вотъ какъ донъ Жуанъ.
   Донъ Жуанъ. Мнѣ, право, очень жаль, что я такъ непригоденъ для общества.
   Дьяволъ. Не подумайте, будто мы не цѣнимъ вашего ума. Мы цѣнимъ. Но я смотрю съ вашей же точки зрѣнія. Вы съ нами не ладите. Это мѣсто вамъ не нравится. Дѣло въ томъ, что у васъ не то что нѣтъ сердца -- мы знаемъ, подъ этимъ вашимъ напускнымъ цинизмомъ бьется въ васъ горячее сердце, -- но...
   Донъ Жуанъ, вздрогнувъ. Не надо, пожалуйста, не надо...
   Дьяволъ, раздраженный. Но вы лишены способности наслаждаться. Удовлетворяетъ васъ такая формула?
   Донъ Жуанъ. Если разрѣшите, я, какъ всегда, уединюсь.
   Дьяволъ. Почему бы вамъ лучше не уйти на небо? Вотъ самое для васъ подходящее мѣсто. Аннѣ. Пожалуйста, синьора, можетъ быть, вы убѣдите его для его же собственной пользы попробовать перемѣнить обстановку.
   Анна. Да развѣ отъ его желанія зависитъ попасть на небо?
   Дьяволъ. А что же могло бы помѣшать?
   Анна. Развѣ каждый, развѣ я, если захочу, могу тоже попасть на небо?
   Дьяволъ, слегка раздосадованный. Конечно, разъ это вамъ нравится.
   Анна. Но, тогда почему же всѣ не идутъ на небо?
   Статуя смѣется. Я могу тебѣ отвѣтить, дорогая. Потому что небо-идеально-скучное мѣсто, нѣтъ скучнѣе во всемъ мірозданіи, вотъ почему.
   Дьяволъ. Его превосходительство командоръ выразилъ это съ чисто военной прямотою и откровенностью. Весь складъ жизни на небесахъ невыносимъ. Ходятъ слухи, будто меня оттуда выгнали. Но на самомъ дѣлѣ ничто не могло заставить меня остаться тамъ. Просто, я оставилъ небо и устроилъ это мѣсто.
   Статуя. Я этому не удивляюсь. Никто не могъ бы вынести вѣчность въ небесахъ.
   Дьяволъ. О, нѣтъ, нѣкоторымъ это нравится. Будемъ справедливы, командоръ. Это вопросъ темперамента. Меня ангельскій темпераментъ въ восторгъ не приводитъ. Не понимаю я его. И не стану говорить, что хотѣлъ бы понять. Но вѣдь о вкусахъ не спорятъ. Есть такіе, которымъ это нравится. Думаю, и дону Жуану поправилось бы.
   Донъ Жуанъ. Но, простите за откровенность,-- стоитъ ли вамъ въ самомъ дѣлѣ только захотѣть, чтобы вернуться туда, или же -- "зеленъ виноградъ".
   Дьяволъ. Вернуться туда? Да я часто бываю тамъ. Читали вы когда-нибудь книгу Іова? Можете ли вы сослаться на какой-нибудь каноническій авторитетъ въ подтвержденіе того, что нашъ кругъ и кругъ неба раздѣлены непроходимою преградою?
   Анна. Конечно, они раздѣлены пропастью.
   Дьяволъ. Дорогая леди, не надо притчу понимать слишкомъ буквально. Подъ пропастью подразумѣвается различіе между ангельскимъ и дьявольскимъ темпераментомъ. Развѣ можетъ быть пропасть болѣе непроходимая. Подумайте о томъ, что вы видѣли на землѣ. Нѣтъ никакой реальной пропасти между кабинетомъ философа и ареной для боя быковъ. Но, несмотря на это, торреодора не пускаютъ въ кабинетъ философа. Бывали вы когда-нибудь въ той странѣ, гдѣ у меня болѣе всего послѣдователей въ Англіи? У нихъ есть большіе ипподромы, а также концертныя залы, гдѣ они исполняютъ классическія произведенія друга его превосходительства Моцарта. Тѣ, которые обыкновенно ходятъ на бѣга, могли бы, если бы захотѣли, вмѣсто нихъ пойти на классическій концертъ. Никакой законъ этого не воспрещаетъ, потому что англичане никогда не согласятся быть рабами. Они свободны дѣлать все, конечно если это разрѣшается, правительствомъ и общественнымъ мнѣніемъ. И вѣдь классическій концертъ принято считать чѣмъ-то гораздо болѣе высокимъ, культурнымъ, поэтичнымъ, облагораживающимъ, чѣмъ бѣга. Но развѣ спортсмены бросятъ свой спортъ, чтобы бѣжать на концертъ? Конечно, нѣтъ. Они страдали бы на концертѣ всѣми тѣми муками, какими командоръ страдалъ на небѣ. Вотъ та великая пропасть, о которой говоритъ притча. Черезъ пропасть только физическую можно бы было перешагнуть. Или я бы въ крайнемъ случаѣ самъ перекинулъ черезъ нее мостъ. На землѣ столько чортовыхъ мостовъ. Но пропасть между вкусами -- непроходимая, вѣчная. И только эта пропасть раздѣляетъ моихъ здѣшнихъ друзей отъ тѣхъ, кого съ такой злой ироніей зовутъ блаженными.
   Анна. Я тотчасъ же пойду на небо.
   Статуя. Дитя мое, позволь сначала предостеречь тебя. Позволь мнѣ дополнить сравненіе моего Друга Люцифера, его слова о классическомъ концертѣ. На каждомъ концертѣ въ Англіи можно встрѣтить цѣлую толпу усталыхъ людей; они здѣсь вовсе не потому, что дѣйствительно любятъ классическую музыку, но только потому, что считаютъ обязательнымъ ее любить. Ну, такъ вотъ, совершенно то же и съ небомъ. Множество людей возсѣдаетъ тамъ въ небесномъ блескѣ не потому, что это доставляетъ имъ счастіе; но они считаютъ, что ихъ положеніе требуетъ этого отъ нихъ. И почти все это -- англичане.
   Дьяволъ, Да, южане не выдерживаютъ этого и переходятъ на мою сторону, совершенно такъ же, какъ вы. Англичане, повидимому, въ самомъ дѣлѣ, не даютъ себѣ отчета, когда они по-настоящему несчастливы. Англичанинъ разъ ему отчего-нибудь неудобно, уже считаетъ себя героемъ нравственности.
   Статуя. Однимъ словомъ, дочь моя, если ты отправишься на небо, непредназначенная къ тому самой природой, тебѣ тамъ совсѣмъ не понравится.
   Анна. А кто же посмѣетъ сказать, что я не предназначена къ тому природою? Самые выдающіеся учители Церкви никогда не задавали себѣ такого вопроса. Мой долгъ передъ самой собой -- сейчасъ же покинуть это мѣсто.
   Дьяволъ оскорбленъ. Какъ вамъ угодно, синьоръ. Я думалъ, что у васъ лучшій вкусъ.
   Анна. Отецъ, надѣюсь, что и ты поѣдешь со мной. Не можешь же ты оставаться здѣсь. Что будутъ говорить?
   Дьяволъ. Что будутъ говорить? Да кто? Вѣдь всѣ лучшіе -- здѣсь, и учители Церкви, и иные. Очень немногіе идутъ на небо, и очень многіе -- сюда. Число блаженныхъ на небѣ все убываетъ. Тѣ, которые въ вѣка минувшіе были святыми, учителями, избранниками, теперь считаются фантазерами, отверженными.
   Дьяволъ. Правда. Отъ начала моей карьеры я зналъ, что, несмотря на поднятую противъ меня кампанію лжи и клеветы, я останусь побѣдителемъ въ этой долгой борьбѣ, и благодаря лишь тому, что за меня общественное мнѣніе. Въ концѣ концовъ, вселенная -- учрежденіе конституціонное, въ ней все рѣшаетъ большинство, и, такъ какъ за мною -- большинство, то я не могу долго быть не у дѣлъ.
   Донъ Жуанъ. Кажется, Анна, вамъ лучше бы остаться здѣсь.
   Анна ревниво. Вы не хотите, чтобы я пошла вмѣстѣ съ вами?
   Донъ Жуанъ. Вы, конечно, не захотите пойти на небо рядомъ съ такимъ отверженнымъ, какъ я.
   Анна. Всѣ души одинаково цѣнны. Вѣдь вы раскаиваетесь, да?
   Донъ Жуанъ. Ахъ, Анна, какъ вы наивны. Неужели вы думаете, что небо подобно землѣ, гдѣ люди увѣрены, будто стоитъ лишь раскаяться, чтобы сдѣланное стало несдѣланнымъ? Стоитъ лишь взять слово назадъ, чтобы сказанное стало несказаннымъ, и что правда можетъ уничтожиться только оттого, что всѣ уговорились считать ее ложью? Нѣтъ. Небо -- пріютъ властителей дѣйствительности. Вотъ почему я иду туда.
   Анна. Благодарю васъ. Я иду на небо за счастьемъ. Довольно съ меня дѣйствительности и на землѣ.
   Донъ Жуанъ. Тогда вамъ лучше остаться здѣсь; потому что адъ -- истинный пріютъ недѣйствительнаго и тѣхъ, кто ищетъ счастья. Адъ -- единственное убѣжище, куда можно укрыться отъ неба, этого пріюта властителей дѣйствительности, и отъ земли, этого пріюта рабовъ дѣйствительности. Земля -- дѣтская, въ которой мужчины и женщины играютъ въ героевъ и героинь, въ святыхъ и грѣшниковъ, но ихъ тѣлесность гонитъ ихъ вонъ изъ этого рая безумцевъ: голодъ, холодъ, жажда, старость, дряхлость, болѣзнь, а прежде всего -- смерть порабощаютъ дѣйствительности. Трижды въ день надо ѣсть и переваривать пищу; трижды въ столѣтіе должно являться новое поколѣніе; во всѣ эпохи, были-ли то эпохи вѣры, поэзіи, науки, въ сущности одна лишь произносилась молитва: "Сдѣлай, чтобы я былъ счастливымъ животнымъ". А здѣсь человѣкъ освобождается отъ тираніи тѣла, здѣсь онъ уже неживотное. Онъ -- духъ, призракъ, иллюзія, условность, здѣсь онъ безсмертенъ и не имѣетъ возраста; словомъ, здѣсь онъ -- безтѣлесность. Здѣсь, не существуетъ ни соціальныхъ вопросовъ, ни политическихъ, ни религіозныхъ, нѣтъ и вопросовъ санитарныхъ, и это пожалуй лучше всего. И здѣсь человѣкъ зоветъ свою наружность красотою, свое волненіе -- любовью, свои " чувства -- героизмомъ, свои влеченія -- добродѣтелью, совершенно такъ же, какъ и на землѣ. Но здѣсь нѣтъ грубыхъ фактовъ, которые становятся въ противорѣчіе съ чувствами, нѣтъ полныхъ ироніи контрастовъ между потребностями и требованіями, нѣтъ человѣческой комедіи, а только вѣчная поэзія, универсальная мелодрама. Какъ говоритъ въ своей поэмѣ нашъ нѣмецкій другъ: "невѣроятное здѣсь -- дѣйствительность, и вѣчно-женственное влечетъ насъ къ себѣ",-- хотя мы и не двигаемся съ мѣста. И вы хотите оставить этотъ рай!
   Анна. Но если такъ прекрасенъ адъ, то какъ же великолѣпны должны быть небеса!
   Дьяволъ, Статуя и донъ Жуанъ всѣ вмѣстѣ бурно протестуютъ; затѣмъ, сконфуженные, умолкаютъ.
   Донъ Жуанъ. Прошу простить меня.
   Дьяволъ. Да, пожалуйста, простите. Я перебилъ васъ.
   Статуя. Вы хотѣли что-то сказать.
   Донъ Жуанъ. Когда вы кончите, господа?
   Дьяволъ дону Жуану. Вы такъ краснорѣчиво говорите г преимуществахъ моего царства, я предоставляю вамъ же изобразить темныя стороны конкурирующаго со мной учрежденія.
   Донъ Жуанъ. Въ небесахъ, дорогая леди, какъ я себѣ ихъ рисую, живутъ и работаютъ, вмѣсто того чтобы играть и притворяться. Вещи представляются такими, какія онѣ въ дѣйствительности; слову даютъ постоянство и гибель. Если на землѣ и здѣсь разыгрывается непрестанный спектакль, и вся вселенная -- сцена, то небеса -- это то, что за сценой, Это -- кулисы. Но нельзя изобразить небо метафорою.. И я иду теперь, туда, потому что тамъ, надѣюсь, избавлюсь я, наконецъ, отъ лжи и отъ скучной, пошлой погони за счастьемъ, буду проводить свои зоны въ созерцаніи.
   Статуя. Ухъ!
   Донъ Жуанъ, синьоръ командоръ, я не порицаю васъ за это ваше извращеніе: скучно въ картинной галлереѣ слѣпому. Но, какъ вамъ доставляетъ удовольствіе созерцать такіе романтическіе миражи, какъ красота и удовольствіе,-- такъ я буду наслаждаться созерцаніемъ того, что меня больше всего интересуетъ, -- созерцаніемъ жизни; той силы, что всегда стремится къ возможно большему самосозерцанію. Какъ вы думаете, что развило мой мозгъ? Не необходимость двигаться, потому что крыса двигается такъ же хорошо, какъ и я, хотя у нея вдвое меньшій мозгъ. Не потребность дѣйствовать, но потребность знать, что я дѣлаю, потому что въ несознанныхъ усиліяхъ дѣйствовать я бы, навѣрное, сгубилъ себя.
   Статуя. Вы погубили бы себя, мой другъ, своей попыткой драться на дуэли, если бы не моя нога.
   Донъ Жуанъ. Храбрый вояка, вы перестанете смѣяться и свалитесь въ бездну еще до наступленія утра.
   Статуя. Хе-хе! Помните, какъ я испугалъ васъ, когда сказалъ вамъ нѣчто подобное съ моего пьедестала въ Севильѣ? Безъ моихъ тромбоновъ это звучитъ достаточно жалко.
   Донъ Жуанъ. Говорятъ, это звучитъ, командоръ, очень жалко и подъ аккомпанементъ вашихъ тромбоновъ.
   Анна. Ахъ, отецъ, не прерывай его такими пустыми шутками. Итакъ, донъ Жуанъ, на небѣ нѣтъ ничего, кромѣ созерцанія?
   Донъ Жуанъ. Въ небесахъ, которыхъ я ищу, нѣтъ иного дѣла. Но тамъ помогаютъ жизни въ ея борьбѣ за движеніе впередъ. Подумайте, какъ сильно жизнь расточаетъ и опустошаетъ себя, сколько громоздитъ она сама себѣ препятствій и губитъ себя въ своемъ невѣдѣніи и своей темнотѣ. Этой неодолимой силѣ такъ нуженъ умъ, чтобы въ своемъ невѣдѣніи не уничтожила она самое себя. "Какое дивное созданіе человѣкъ!" -- говоритъ поэтъ. Да, но и сколько въ немъ несовершенствъ! Онъ -- высшее чудо, какое сотворила жизнь, въ немъ силы жизни напряженнѣе, чѣмъ въ комъ-нибудь еще, онъ -- наиболѣе сознательный изъ живыхъ существъ. И все-таки какъ жалокъ его умъ! Глупость -- какъ она груба и какъ жестока оттого, что дѣйствительность сгибается подъ тяжестью работы и нищеты; а фантазія предпочитаетъ умереть съ голоду, только бы не посмотрѣть этой дѣйствительности прямо въ лицо, громоздитъ обманы и иллюзіи, только бы спрятаться отъ нея, и сама себя зоветъ мудростью и геніемъ! И каждая обвиняетъ другую въ своемъ же. недостаткѣ: глупость винитъ фантазію въ безуміи, фантазія винитъ глупость въ невѣжествѣ, хотя глупость обладаетъ всѣми знаніями и фантазія -- всѣмъ умомъ.
   Дьяволъ. И какую кашу дѣлаютъ они изъ всего этого. Развѣ я не говорилъ, когда устраивалъ дѣла Фауста, что весь умъ человѣка тратился лишь на то, чтобы сдѣлать его самымъ грубымъ животнымъ среди всѣхъ животныхъ. Одно прекрасное тѣло стоитъ ума сотни напыщенныхъ и страдающихъ несвареніемъ желудка философовъ.
   Донъ Жуанъ. Вы забываете, что была уже попытка создать это великолѣпіе тѣла безъ ума. Уже существовали созданія во всѣхъ отношеніяхъ болѣе высокія, чѣмъ человѣкъ, только безъ его ума. И они погибли. Прошли по землѣ мегатеріи и ихтіозавры, шагали шагами въ два десятка миль и затмевали свѣтъ солнца своими громадными, какъ облако, крыльями. Гдѣ они теперь? Ихъ остатки можно найти только въ музеяхъ, и такъ ихъ мало, такъ они незначительны, что за обломокъ кости или зубъ готовы заплатить жизнью тысячи солдатъ. Эти существа жили и хотѣли жить; но не было въ нихъ ума, и потому не знали они, какъ достичь этой цѣли и потому губили сами себя.
   Дьяволъ. А развѣ человѣкъ меньше губитъ себя, хотя и есть у него этотъ хваленый умъ? Вы не бродили въ послѣднее время по землѣ? А я бродилъ. Я приглядывался къ поразительнымъ изобрѣтеніямъ человѣка. И я скажу вамъ,-- ничего не изобрѣлъ человѣкъ для увеличенія жизни, но въ искусствѣ сѣять смерть -- превзошелъ онъ саму природу; его химія и механика убиваютъ лучше мора, чумы и голода. Крестьянинъ, котораго я хочу сейчасъ соблазнить, ѣстъ и пьетъ то же, что ѣли и пили крестьяне десять тысячъ лѣтъ назадъ, и домъ, въ которомъ онъ живетъ за тысячу вѣковъ, измѣнился меньше, чѣмъ мѣняется мода женской шляпки въ теченіе какихъ-нибудь недѣль. Но когда этотъ крестьянинъ идетъ убивать, онъ беретъ съ собой чудеснѣйшій механизмъ, и стоитъ ему лишь двинуть слегка пальцемъ, чтобы привести въ движеніе, громадную скрытую энергію; остались гдѣ-то далеко позади копье, стрѣла и другое оружіе его отцовъ. Въ искусствахъ мира человѣка -- ничтожный пачкунъ. Видалъ я его хлопчато-бумажныя фабрики и т. под. съ машинами, которыя могъ бы изобрѣсти-жалкій песъ, если бы ему вмѣсто пищи были нужны деньги. Я знаю его неуклюжіе типографскіе станки, аляповатые локомотивы и отвратительные велосипеды; это -- дѣтскія игрушки рядомъ съ пушкой Максима и подводной лодкой. Въ машинахъ, которыми пользуется человѣкъ въ промышленности, не сказалось ничего, кромѣ его жадности и лѣни; сердце его -- въ его оружіи. Та дивная сила жизни, которой вы такъ хвастаетесь,-- лишь сила смерти: свое могущество человѣкъ мѣряетъ способностью къ разрушенію. Въ чемъ его религія? Въ томъ, чтобы оправдывать ненависть ко мнѣ. Въ чемъ его право? Въ томъ, чтобы оправдывать висѣлицы для васъ. Въ чемъ его мораль? Въ томъ, чтобы оправдывать тѣхъ, которые потребляютъ, ничего не производя. Въ чемъ его искусство? Въ томъ, чтобы оправдывать тѣхъ, которые жадными глазами впиваются въ изображенія бойни. Въ чемъ его политика? Или въ преклоненіи передъ деспотомъ, потому что деспотъ можетъ убить, или въ парламентскихъ пѣтушиныхъ бояхъ. Недавно я провелъ вечеръ въ одномъ прославленномъ законодательномъ собраніи. И я слышалъ, какъ горшокъ отчитывалъ котелъ за то, что онъ черенъ, и какъ министры отвѣчали на запросы. Когда я уходилъ оттуда, я написалъ на дверяхъ старую дѣтскую поговорку: "Не задавай вопросовъ, и тебѣ не будутъ лгать". Я купилъ шестипенсовый семейный журналъ; онъ былъ переполненъ картинками, изображающими, какъ молодые люди разстрѣливаютъ и закалываютъ другъ друга. Я видѣлъ, какъ умиралъ одинъ человѣкъ: это былъ лондонскій каменщикъ, и у него было семь человѣкъ дѣтей. Послѣ него осталось семнадцать фунтовъ. И его жена истратила всѣ эти деньги на его похороны, а на слѣдующій день пошла съ дѣтьми въ работный домъ. Она не истратила и семи пенсовъ на образованіе своихъ дѣтей, и законъ принудилъ ее посылать дѣтей въ безплатную школу, но на смерть она истратила все, что у нея было. У этихъ людей разгорается фантазія и напрягается энергія при мысли о смерти; они любятъ ее; и чѣмъ смерть страшнѣе, тѣмъ больше она ихъ радуетъ... Адъ -- мѣсто, недоступное ихъ пониманію, свое представленіе о немъ они получили отъ двухъ величайшихъ безумцевъ, какіе когда-либо жили,-- отъ одного итальянца и одного англичанина. Итальянецъ изображалъ его царствомъ грязи, холода, огня, ядовитыхъ змѣй. Одна сплошная пытка. Этотъ глупецъ, истощивъ всѣ свои лживыя выдумки про меня, сталъ бормотать о какой-то женщинѣ, которую разъ встрѣтилъ на улицѣ. А англичанинъ изобразилъ меня изгнаннымъ изъ рая пушками и порохомъ. И сейчасъ каждый британецъ убѣжденъ, что вся эта глупая исторія разсказана въ библіи. Что еще онъ говорилъ, я не знаю. Потому что все это онъ написалъ въ видѣ такой длинной поэмы, которой до конца не осилилъ ни я, ни кто другой. Высшая форма литературы -- трагедія, пьеса, въ которой къ концу всѣхъ убиваютъ. Въ старыхъ хроникахъ мы читаемъ о землетрясеніяхъ и эпидеміяхъ и говоримъ, что это доказываетъ всемогущество и величіе Бога и ничтожество человѣка. Теперь хроники повѣствуютъ о сраженіяхъ. Въ сраженіяхъ двѣ толпы людей засыпаютъ одна другую пулями и разрывными снарядами, пока одна толпа не обратится въ бѣгство, и тогда другая преслѣдуетъ бѣгущихъ и крошитъ въ куски. И это, прибавляетъ хроника, доказываетъ величіе и могущество побѣдителей и ничтожество побѣжденныхъ. Послѣ такихъ сраженій народъ высыпаетъ на улицы, оглашаетъ воздухъ криками восторга и поощряетъ свое правительство расточатъ сотни милліоновъ на бойню, тогда какъ самые вліятельные министры не смѣютъ истратить лишняго пенни на борьбу съ бѣдностью и эпидеміей, которыя кишатъ ежедневно вокругъ нихъ. Я могъ бы привести вамъ тысячу примѣровъ. Но всѣ они сводятся къ одному и тому же: правитъ на землѣ не сила жизни, но сила смерти. И жизнь влеклась къ сотворенію человѣческаго существа не потому, что была ей нужна высшая форма бытія; нѣтъ, было ей нужно только болѣе дѣйствительное орудіе разрушенія. Чума, голодъ, землетрясеніе буря все это было въ своей работѣ разрушенія слишкомъ непостоянно, дѣйствовало точно спазмами; тигръ и крокодилъ слишкомъ легко насыщались и были недостаточно кровожадны. Понадобилось что-то болѣе постоянное и болѣе безпощадное, болѣе изобрѣтательное въ разрушеніи. И этимъ чѣмъ-то явился человѣкъ, который изобрѣлъ пытку, костеръ, висѣлицу, казнь электричествомъ, изобрѣлъ мечъ и порохъ, изобрѣлъ, наконецъ, правосудіе, долгъ, патріотизмъ и всѣ другіе "измы", благодаря которымъ даже люди, достаточно умные, чтобы быть человѣколюбивыми, превращаются въ самыхъ страшныхъ разрушителей.
   Донъ Жуанъ. Э, все это очень старо. Ваша слабая сторона, мой другъ дьяволъ, въ томъ, что вы всегда были слишкомъ довѣрчивы. Вы оцѣниваете человѣка такъ, какъ онъ самъ себя оцѣниваетъ. Ничто такъ не польстило бы ему, какъ ваше мнѣніе о немъ. Онъ любитъ считать себя дерзкимъ и злымъ. Но онъ не дерзокъ и не золъ: онъ только, жалкій трусъ. Назовите его тираномъ, разбойникомъ, убійцей, буяномъ -- и онъ будетъ обожать васъ и хвастаться тѣмъ, что въ жилахъ его -- кровь старыхъ викинговъ. Назовите его лжецомъ и воромъ,-- и онъ только привлечетъ васъ къ суду за клевету. Но попробуйте вы назвать его трусомъ -- и онъ обезумѣетъ отъ ярости, онъ жизнью готовъ рискнуть, только бы доказать, что эта непреложная правда -- ложь. Человѣкъ приводитъ. всякія объясненія своего поведенія, кромѣ одного, находитъ всякія извиненія своимъ преступленіямъ, кромѣ одного, всякіе доводы въ пользу своей безопасности, кромѣ одного... И это одно и единственно вѣрное,-- его трусость. А вѣдь вся его цивилизація основана на его трусости, на его жалкой кротости, которую онъ зоветъ благопристойностью. Мулъ, оселъ -- и тѣ не все стерпятъ. А человѣкъ позволяетъ принижать его до того, что это его униженіе дѣлается отвратительнымъ даже для тѣхъ, которые унижаютъ его. и они сами вынуждены измѣнить это.
   Дьяволъ. Совершенно вѣрно. И въ этомъ-то существѣ вы видите воплощеніе того, что зовете силою жизни!
   Донъ Жуанъ. Да, вижу. Мы подходимъ теперь къ самому поразительному.
   Статуя. Къ чему же?
   Донъ Жуанъ. Къ тому, что вы можете любого; изъ этихъ; трусовъ обратить въ храбреца, стоитъ лишь; вамъ вложить ему въ голову какую-нибудь идею.
   Статуя. Вздоръ! Какъ старый солдатъ, я признаю существованіе трусости, она универсальна какъ морская болѣзнь и такъ же несерьезна. Но вздоръ, чепуха, будто можно ее побѣдить, вложивъ человѣку въ голову идею. Въ сраженіи, чтобы заставить драться, нужно только немного разгорячить кровь и дать понять, что опаснѣе проиграть сраженіе, чѣмъ его выиграть.
   Донъ Жуанъ. Вотъ почему, можетъ быть, сраженія такъ безполезны. Но, чтобы одолѣть свой страхъ,, человѣку непремѣнно нужно вообразить, что дерется онъ во имя какой-то высокой цѣли,-- борется за идею, какъ это называютъ. Почему крестоносецъ былъ храбрѣе пирата? Потому что онъ дрался не за себя, а за Распятіе. Сила людей, боровшихся не за себя, а за исламъ, отняла у насъ Испанію, хотя мы дрались за свой очагъ, за свой домъ. Но, когда мы, въ свою очередь, стали драться за великую идею, за католическую церковь, мы отбросили ихъ назадъ въ Африку.
   Дьяволъ съ ироніей. Какъ! Вы, синьоръ донъ Жуанъ -- католикъ? Вы -- набожный? Имѣю честь поздравить.
   Статуя серьезно. Перестаньте. Какъ солдатъ, я не могу слышать, когда говорятъ противъ церкви.
   Донъ Жуанъ. Не бойтесь, командоръ: эта идея католической церкви переживетъ исламъ, христіанство, переживетъ даже то, что вы зовете арміей.
   Статуя. Жуанъ, вы заставите меня потребовать у васъ удовлетворенія за такія слова.
   Донъ Жуанъ. Совершенно напрасно. Я не умѣю драться на дуэли. Всякая идея, за которую человѣкъ готовъ умереть,-- католическая идея. Когда испанецъ научится, наконецъ, понимать, что онъ ничѣмъ не лучше сарацина и его пророки не выше Магомета, онъ -- еще болѣе католикъ, чѣмъ когда-нибудь,-- подымется и умретъ за всеобщую свободу и равенство на баррикадѣ, которую соорудитъ на той самой грязной улицѣ, на которой голодалъ.
   Статуя. Чепуха!
   Донъ Жуанъ. То, что вы зовете чепухой, единственное, за что люди имѣютъ смѣлость умирать. Потомъ и свобода окажется недостаточно католической идеей. Тогда люди будутъ умирать за совершенствованіе человѣческаго рода; ему съ радостью принесутъ въ жертву всякую свободу.
   Дьяволъ. О, у людей никогда не будетъ недостатка въ оправданіяхъ убійства.
   Донъ Жуанъ. Ну, такъ что же? Важна не смерть, но страхъ смерти. Не убійство и смерть унижаютъ насъ, но подлость жизни, но пользованіе выгодами униженія. Лучше десять мерзавцевъ, чѣмъ одинъ живой рабъ. Еще возстанетъ человѣкъ на человѣка, отецъ на сына и братъ -- на брата, и будутъ убивать другъ друга за великую католическую идею уничтоженія рабства.
   Дьяволъ. Да, когда свобода и равенство, о которыхъ вы болтаете, сдѣлаютъ свободныхъ бѣлыхъ христіанъ на рынкѣ труда дешевле чернокожихъ языческихъ рабовъ.
   Донъ Жуанъ. Не бойтесь этого! Придетъ чередъ и бѣлымъ рабамъ. Но я сейчасъ вовсе не защищаю какую-нибудь преходящую форму, въ которую облекается великая идея. Я только привожу вамъ примѣры того факта, что это существо, человѣкъ, который въ личныхъ своихъ дѣлахъ -- трусъ, за идею способенъ бороться, какъ герой. Онъ, можетъ быть, ничтоженъ какъ гражданинъ по онъ страшенъ, какъ фанатикъ. Его можно держать въ рабствѣ лишь до тѣхъ поръ, пока онъ достаточно слабъ духомъ, чтобы слушаться доводовъ разума. Я говорю вамъ, господа, дайте только человѣку дѣло, которое онъ теперь зоветъ божьимъ дѣломъ, а потомъ будетъ называть всякими другими именами, -- и онъ совсѣмъ забудетъ о себѣ, о послѣдствіяхъ этого дѣла лично для него. Анна. Да, онъ освободитъ себя отъ всякой отвѣтственности и взвалитъ ее всецѣло на жену.
   Статуя. Отлично сказано, дочь моя! Не позволяй ему сбивать тебя съ пути здраваго смысла.
   Дьяволъ. Ахъ, синьоръ командоръ, мы заговорили на тему о женщинѣ, и онъ будетъ говорить безъ конца. Впрочемъ, признаюсь, для меня это -- особенно интересная тема.
   Донъ Жуанъ. Въ глазахъ женщины, синьора, весь долгъ и вся отвѣтственность мужчины исчерпываются заботами о хлѣбѣ для его дѣтей. Въ глазахъ женщины мужчина -- только орудіе созданія дѣтей и ихъ воспитанія.
   Анна. Вотъ какъ вы понимаете душу женщины! А я называю это цинизмомъ и отвратительнымъ матеріализмомъ.
   Донъ Жуанъ. Простите, Анна, но я вѣдь ничего не говорилъ о душѣ женщины. Я говорилъ только о ея взглядѣ на мужчину, какъ на существо другого пола. И это ничуть не болѣе цинично, чѣмъ ея взглядъ на себя самое, какъ прежде всего на мать. Въ половомъ отношеніи женщина является въ рукахъ природы средствомъ закрѣпленія ея высшаго творенія. И въ томъ же половомъ отношеніи мужчина является для женщины средствомъ осуществленія наиболѣе экономичнымъ путемъ заповѣди природы. Она инстинктивно знаетъ, что въ далекомъ прошломъ процессѣ эволюціи она диференцировалась отъ него и создала его, чтобы произвести нѣчто высшее, чѣмъ могъ бы дать однополый процессъ. Пока онъ выполняетъ то назначеніе, для котораго она его создала, она благосклонно относится къ его грезамъ, къ его безумствамъ, къ его идеаламъ, его героизму, по при одномъ непремѣнномъ условіи: центромъ всего этого должно всегда быть преклоненіе передъ женщиной, материнствомъ, семьей, любовью. но какъ было опрометчиво и опасно создавать существо, у котораго единственное назначеніе -- оплодотвореніе женщины! Посмотрите, къ чему это повело. Во-первыхъ, мужчина сталъ размножаться на счетъ женщины, пока число ихъ не сравнялось, и женщина могла воспользоваться для своихъ цѣлей лишь частью той громадной энергіи, которую уступила ему, избавивъ его отъ изнуряющаго труда беременности. Этотъ излишекъ энергіи пошелъ на развитіе его мозга и его мускуловъ. Мужчина сталъ слишкомъ силенъ, чтобы женщина могла управлять имъ, и его воображеніе, его мысль слишкомъ выросли, чтобы онъ могъ довольствоваться лишь размноженіемъ. Онъ самостоятельно, не совѣтуясь съ женщиной, создалъ цивилизацію и положилъ въ основу этой послѣдней домашній трудъ женщины.
   Анна. Вотъ это во всякомъ случаѣ вѣрно.
   Дьяволъ. Да. А эта цивилизація,-- что она такое, въ концѣ концовъ?
   Донъ Жуанъ. Въ концѣ концовъ -- превосходный гвоздь, на который можно вѣшать наши циничныя общія мѣста; но прежде всего она -- попытка мужской половины человѣчества сдѣлать изъ себя нѣчто большее, чѣмъ средство для достиженія цѣлей женщины. До сихъ поръ результатомъ постояннаго усилія жизни не только поддерживать себя, но и достигать ея высшихъ органическихъ формъ и все болѣе полнаго самосознанія, была въ лучшемъ случаѣ сомнительная война между ея силами и силами смерти и вырожденія. И сраженія въ этой войнѣ, какъ и настоящія военныя сраженія, по большей части выигрываются совершенно независимо отъ командировъ.
   Статуя. Это ужъ намекъ на меня. Но все равно, продолжайте, продолжайте!
   Донъ Жуанъ. Нѣтъ, это -- намекъ на силу гораздо болѣе высокую, чѣмъ вы, командоръ. Но вы въ своей профессіи должны были замѣтить, что даже и глупый генералъ можетъ выиграть сраженіе, когда генералъ противной стороны еще глупѣе его.
   Статуя очень серьезно. Совершенно вѣрно, вы правы, Жуанъ, совершенно вѣрно. Иногда дуракамъ поразительно везетъ.
   Донъ Жуанъ, Ну, такъ вотъ, и сила жизни -- глупа, но она не такъ глупа, какъ сила смерти и вырожденія. Впрочемъ, эти послѣднія силы всегда зависятъ отъ силы жизни. Итакъ жизнь все-таки побѣждаетъ! Мы обладаемъ всѣмъ, что только можетъ дать избытокъ плодородія и что можетъ удержать наша алчность. И непремѣнно выживетъ та форма цивилизаціи, которая создастъ лучшее ружье и лучше упитаннаго солдата.
   Дьяволъ. Вотъ именно! Выживаютъ не наиболѣе дѣйствительныя орудія жизни, но наиболѣе дѣйствительныя орудія смерти. Вы постоянно возвращаетесь къ моей точкѣ зрѣнія, несмотря на всѣ свои увертки, отступленія и софизмы, несмотря на невыносимое многословіе вашихъ рѣчей.
   Донъ Жуанъ. А кто первый началъ произносить длинныя рѣчи? Во всякомъ случаѣ, если я чрезмѣрно обременяю вашъ умъ, вы можете оставить насъ и поискать общества любви, красоты и всякихъ другихъ такъ любимыхъ вами скучныхъ вещей.
   Дьяволъ оскорбленъ. Это несправедливо, донъ Жуанъ, и не любезно. И я -- интеллигентъ. Никто такъ не цѣнитъ ума, какъ я. Я спорю съ вами вполнѣ корректно и, думаю, сумѣю разбить васъ. Если угодно, будемъ продолжать хоть еще цѣлый часъ.
   Донъ Жуанъ. Съ удовольствіемъ.
   Статуя. Я, правда, не предвижу, Жуанъ, чтобы вы пришли къ какому-нибудь соглашенію; но такъ какъ намъ приходится здѣсь убивать не время, а вѣчность, то во всякомъ случаѣ продолжайте.
   Донъ Жуанъ немного нетерпѣливо. Моя точка зрѣнія, лишь нѣсколько выше вашей, старый шедевръ искусства съ мраморной головою. Согласимся, что жизнь есть сила, которая произвела несчетныя попытки организовать себя; что мамонтъ и человѣкъ, мышь и мегатерій, мухи, блохи и отцы Церкви,-- все это только болѣе или менѣе успѣшныя попытки выразить эту грубую силу во все болѣе высокихъ индивидуальностяхъ, а идеалъ такой индивидуальности -- всемогущество, всевѣдѣніе, непогрѣшимость и полное, ничѣмъ незатемненное самосознаніе; словомъ -- божество.
   Дьяволъ. Допустимъ, это такъ, чтобы облегчить вамъ вашу аргументацію.
   Статуя. Согласимся, чтобы избавиться отъ этихъ аргументацій.
   Анна. Я категорически протестую противъ вашихъ словъ объ отцахъ Церкви. Я просила бы васъ ихъ оставить въ покоѣ, и не вводить въ вашу аргументацію.
   Донъ Жуанъ. Я упомянулъ о нихъ только для примѣра; больше не буду. Итакъ, разъ мы во всемъ этомъ согласились,-- отцовъ Церкви я исключаю; не согласимся ли мы далѣе и въ томъ, что жизнь въ своихъ стремленіяхъ къ божественному не заботилась о красотѣ или тѣлесномъ совершенствѣ своихъ достиженій; вѣдь въ обоихъ этихъ отношеніяхъ птицы, какъ это уже очень давно доказалъ нашъ другъ Аристофанъ, неизмѣримо выше человѣка,-- и умѣньемъ летать, и красотою своего оперенія, и, смѣю прибавить, трогательною поэзіею своей любви, своимъ искусствомъ вить гнѣзда. Если бы цѣлью жизни была красота и любовь, было бы непостижимо, почему она, разъ создавъ птицъ, продолжала свою созидательную работу и создавала неуклюжаго слона и отвратительную обезьяну, нашу прапрабабку.
   Анна. Аристофанъ былъ язычникъ. Боюсь, что вы, Жуанъ, немногимъ лучше его.
   Дьяволъ. Значитъ, вы приходите къ выводу, что жизнь стремится къ неуклюжести и безобразію?
   Донъ Жуанъ. Нѣтъ, упрямый дьяволъ, тысячу разъ нѣтъ. Жизнь стремилась къ созданію мозга, какъ къ самому драгоцѣнному,-- къ этому органу, при помощи. котораго она можетъ достигать не только самосознанія, но и самопониманія.
   Статуя. Все это, метафизика, Жуанъ. На кой дьяволъ... дьяволу. Пожалуйста простите.
   Дьяволъ. Не стѣсняйтесь. Я всегда считалъ это употребленіе моего имени для усиленія эффекта самымъ лестнымъ мнѣ комплиментомъ. Мое имя, командоръ, вполнѣ къ вашимъ услугамъ.
   Статуя. Благодарю васъ. Это очень мило съ вашей стороны. Даже на небесахъ я никакъ не могу отдѣлаться отъ моей старой привычки выражаться. Я хотѣлъ только спросить Жуана, чего ради жизнь старалась создать мозгъ? На что ей нужно понимать себя? Почему ей не удовольствоваться тѣмъ, чтобы наслаждаться?
   Донъ Жуанъ. Безъ мозга, командоръ, вы наслаждались бы, потому что не сознавали бы, что наслаждаетесь. И такимъ образомъ пропала бы всякая радость.
   Статуя. Вѣрно, совершенно вѣрно, но съ меня вполнѣ достаточно мозга, сознающаго, что я наслаждаюсь. Мнѣ не для чего знать, почему я наслаждаюсь. Я даже и не хочу этого знать. Мой опытъ говоритъ, мнѣ, что удовольствіямъ только вредитъ, когда раздумываешь надъ ними.
   Донъ Жуанъ. Вотъ почему умъ такъ не популяренъ, Но жизни, этой силѣ, которая стоитъ за человѣкомъ, умъ совершенно необходимъ, потому что безъ него она заблуждалась бы и попа ла бы въ ла и и смерти. Совершенно такъ же, какъ жизнь, послѣ вѣковъ борьбы, выработала этотъ дивный тѣлесный органъ -- глазъ и живой организмъ могъ видѣть, куда онъ идетъ, что приближается ему на помощь или что ему угрожаетъ, и тѣмъ избѣгъ тысячи опасностей, которыя раньше сгубили бы его, совершенно такъ теперь она вырабатываетъ глаза души, которые бы видѣли не физическій міръ, но цѣли жизни, и тѣмъ позволяли индивиду работать для этой цѣли вмѣсто того, чтобы ей противодѣйствовать и мѣшать своими близорукими личными цѣлями. Но и при теперешнихъ условіяхъ лишь одна категорія людей была счастлива, была окружена всеобщимъ уваженіемъ среди всѣхъ столкновеній интересовъ и всѣхъ иллюзій.
   Статуя. Вы имѣете въ виду военныхъ?
   Донъ Жуанъ. Нѣтъ, командоръ, не о военныхъ я говорю. Когда приближается военный, всѣ спѣшатъ спрятать ложки и убрать подальше женщинъ. Я воспѣваю не оружіе и не героя, но философа, того, кто старается въ созерцаніи постичь міровую волю, найти средства для ея исполненія и выполнить ее найденными имъ средствами. Всѣ другіе люди надоѣли мнѣ. Они -- скучные неудачники. Когда я былъ на землѣ, вокругъ меня увивались всякаго рода профессора и искали во мнѣ какого-нибудь уязвимаго мѣстечка, къ которому могли бы придраться. Доктора медицины старались обратить мое вниманіе на то, что я долженъ сдѣлать, чтобы спасти свое тѣло, и предлагали всякія шарлатанскія средства отъ несуществующихъ болѣзней. Я отвѣчалъ имъ, что я -- не ипохондрикъ. Тогда они называли меня невѣждой и уходили прочь. Доктора богословія старались обратить мое вниманіе на то, что долженъ я сдѣлать для спасенія своей души; но я былъ такъ же мало боленъ ипохондріей духовной и не желалъ безпокоиться объ этомъ; тогда они звали меня атеистомъ и уходили отъ меня. Затѣмъ приходилъ политикъ и говорилъ, что есть у природы одна только цѣль -- провести его въ парламентъ. Я отвѣчалъ, что мнѣ въ высокой степени безразлично, попадетъ онъ въ парламентъ или нѣтъ. Тогда онъ называлъ меня негодяемъ и уходилъ прочь. Затѣмъ приходилъ романтикъ, художникъ со своими любовными пѣснями, со своими картинами и поэмами. И онъ въ теченіе нѣсколькихъ лѣтъ доставлялъ мнѣ много наслажденія и нѣкоторую пользу: благодаря ему я развивалъ свои чувства, его пѣсни учили меня лучше слышать, его картины -- лучше видѣть, его поэмы -- глубже чувствовать. Но въ концѣ концовъ онъ втянулъ меня въ преклоненіе передъ женщиной.
   Анна. Жуанъ!
   Донъ Жуанъ. Да. Я сталъ вѣрить, что въ ея голосѣ -- вся музыка пѣсенъ, въ ея лицѣ -- вся красота живописи, въ ея душѣ -- весь трепетъ чувствъ поэмы.
   Анна. И разочаровались? Но не она же виновата, что вы приписали ей всѣ эти совершенства.
   Донъ Жуанъ. Отчасти и она. Потому что она съ поразительной инстинктивной хитростью молча принимала все это и позволяла мнѣ славословить ее, продолжать заблуждаться въ своихъ представленіяхъ о ней, мысляхъ и чувствахъ. А мой другъ романтикъ обыкновенно бывалъ слишкомъ бѣденъ и слишкомъ робокъ, чтобы приближаться къ женщинамъ, прекраснымъ и достаточно утонченнымъ для осуществленія его идеала. И онъ унесъ въ могилу вѣру въ свои грезы. Ко мнѣ природа и обстоятельства были милостивѣе. Я былъ благороднаго происхожденія, я былъ богатъ, и если даже не нравился я самъ, мой разговоръ льстилъ; впрочемъ. мнѣ обыкновенно вообще везло.
   Статуя. Фатъ!
   Домъ Жуанъ. Да, но мое фатовство всегда нравилось. И вотъ я замѣтилъ, всякій разъ, какъ мнѣ удавалось затронуть воображеніе женщины, она не мѣшала мнѣ думать, что любитъ меня. Но когда я добивался своего, она никогда не говорила: "я счастлива, любовь моя удовлетворена", но всегда сначала говорила: "Наконецъ-то, пали всѣ преграды"; и потомъ:-- "когда вы опять, придете?"
   Анна. Вотъ именно это говорятъ всегда мужчины.
   Донъ Жуанъ. Протестую, никогда я не говорилъ этого. Но это говорятъ всѣ женщины. И эти двѣ фразы всегда наполняли меня тревогой: первая означала, что единственнымъ стремленіемъ женщины было обезоружить и завоевать меня; а вторая откровенно говорила, что отнынѣ эта женщина смотритъ на меня какъ на свою собственность, считаетъ, что мое время въ полномъ ея распоряженіи.
   Дьяволъ. Вотъ въ этомъ и сказывалось ваше безсердечіе.
   Статуя качаетъ головой. Вы не должны бы, Жуанъ, повторять слова женщины,
   Анна сурооо. Они должны бы быть священными для васъ.
   Донъ Жуанъ. Затѣмъ женщина, которая до того была счастлива и достаточно безпечна, становилась боязлива, тревожилась за меня, все время интриговала, выслѣживала, подстерегала, шпіонила, заботилась лишь о томъ, чтобы не упустить свою добычу,-- добыча же, понимаете, это -- я. Это было уже совсѣмъ не то, чего я добивался. Быть можетъ, это было и очень естественно, но это была уже не музыка, не живопись, не поэзія, не радость, воплощенная въ прекрасной женщинѣ. Я убѣгалъ отъ этого. Убѣгалъ очень часто. И то, что я убѣгалъ, прославило меня.
   Анна. Опозорило васъ, хотите вы сказать.
   Донъ Жуанъ. Отъ васъ я не убѣжалъ. Станете ли вы обвинять меня за то, что убѣгалъ отъ другихъ женщинъ?
   Анна. Глупости! Вы говорите это женщинѣ 77-ми лѣтъ. Представься вамъ возможность, вы бы и отъ меня убѣжали, если бы я вамъ позволила. Со мной это было бы вамъ не такъ легко, какъ съ другими. Если мужчина самъ не хочетъ быть вѣрнымъ своему семейному очагу и своему долгу, его надо къ этому принудить. Не сомнѣваюсь, что всѣ вы были бы не прочь жениться на очаровательныхъ воплощеніяхъ музыки, живописи и поэзіи. Но вы не находите ихъ, потому что ихъ и нѣтъ. Если вамъ мало одной плоти и крови, -- откажитесь совсѣмъ отъ женщинъ. Вотъ и все. Женщинѣ приходится довольствоваться лишь тѣломъ мужа, а иногда и этого у него весьма мало, такъ и вы довольствуетесь плотью и кровью женщины. Дьяволъ съ сомнѣніемъ качаетъ головой, статуя дѣлаетъ кислое лицо. Вижу, всѣмъ вамъ это не нравится. И все-таки это такъ.
   Донъ Жуанъ. Дорогая синьора, вы выразили въ нѣсколькихъ фразахъ всѣ мои возраженія противъ романтика. Именно потому я и отвернулся отъ своего романтическаго друга съ его артистической натурою, какъ онъ называлъ свое заблужденіе. Я былъ ему благодаренъ за то, что онъ научилъ меня. пользоваться зрѣніемъ и слухомъ, но я сказалъ ему, что его преклоненіе предъ красотою, его погоня за счастіемъ, его идеализированіе женщины,-- все это никуда не годится въ качествѣ философіи жизни. Тогда онъ назвалъ меня филистеромъ и ушелъ отъ меня.
   Анна. Повидимому, женщина, несмотря на всѣ свои недостатки, все-таки кое-чему васъ научила.
   Донъ Жуанъ. Она сдѣлала больше. Она объяснила мнѣ всѣ другія ученія. Ахъ, друзья мои, когда впервые пали всѣ преграды, какое это было для меня поразительное прозрѣніе! Я ждалъ безумій, опьяненія, всѣхъ иллюзій юношеской любовной грезы. Но -- увы! Никогда мысль моя не была болѣе трезвой, никогда критика моя не была болѣе безпощадной. Ни одна ревнивая соперница моей возлюбленной не видала болѣе ясно всѣ ея недостатки, чѣмъ я. Я не заблуждался на ея счетъ. Я не былъ подъ дѣйствіемъ наркотиковъ.
   Анна. Но все-таки вы взяли ее.
   Донъ Жуанъ. Въ этомъ и было мое прозрѣніе. До этого момента я никогда не переставалъ чувствовать, что я самъ себѣ господинъ. Я никогда сознательно не дѣлалъ ни одного шага безъ того, чтобы мой разумъ не обсудилъ его и не одобрилъ. Я пришелъ къ убѣжденію, что во мнѣ впереди всего разумъ, что я -- мыслитель. Я повторялъ за безумнымъ философомъ: "я мыслю, значитъ -- я существую". А женщина научила меня говорить. "Я существую, значитъ я мыслю". А также: "Я могъ бы больше думать, значитъ я могъ бы быть чѣмъ-нибудь лучшимъ".
   Статуя. Это отдаетъ метафизикой, Жуанъ. Если бы вы были поконкретнѣе и облекали свои открытія въ форму занимательныхъ анекдотовъ о вашихъ любовныхъ похожденіяхъ,-- ваши слова были бы гораздо доступнѣе.
   Донъ Жуанъ. Что мнѣ еще прибавить? Неужели вы не понимаете, что, когда я стоялъ лицомъ къ лицу съ женщиной, каждая фибра моего яснаго критическаго мозга побуждала меня щадить ее и себя. Моя мораль говорила "не надо", моя совѣсть говорила "не надо", мое рыцарское отношеніе и жалость къ ней говорили -- "не надо". Чувство самосохраненія говорило "не надо". Мой слухъ, изощренный тысячами пѣсенъ и симфоній, мой глазъ, изощренный тысячами картинъ, безпощадно разлагали ея голосъ и ея красоту. Я улавливалъ всѣ черты ея предательскаго сходства съ отцомъ и матерью и онѣ показывали мнѣ, во что обратятся онѣ черезъ тридцать лѣтъ. Улыбающіяся губы показывали мнѣ блескъ золота пломбы въ ея зубѣ. Въ этотъ роковой часъ улетали отъ меня видѣнія моихъ поэтическихъ грезъ, въ которыхъ рисовался мнѣ рай съ существомъ безсмертнымъ и не старѣющимся, созданнымъ изъ коралла и слоновой кости. Я вспоминалъ свои грезы, я дѣлалъ отчаянныя усилія найти ихъ осуществленіе; но теперь я видѣлъ въ нихъ лишь вздорную выдумку. Сужденіе мое не затемнялось, и мой мозгъ не переставалъ говорить мнѣ: "не надо". И въ то же время, какъ я собирался сказать ей "прости", жизнь хватала меня и бросала въ ея объятія, какъ морякъ бросаетъ рыбу въ клювъ морской птицы.
   Статуя. Вы могли бы уйти отъ нея, Жуанъ, и безъ такихъ долгихъ размышленій. Вы похожи на всѣхъ умныхъ людей. Вы уже слишкомъ мудрите.
   Дьяволъ. И этотъ опытъ, синьоръ донъ Жуанъ, не сдѣлалъ васъ болѣе счастливымъ?
   Донъ Жуанъ. Болѣе счастливымъ? Нѣтъ! Но болѣе мудрымъ. Эти минуты впервые открыли мнѣ глаза на самого себя, а черезъ меня и на весь міръ. Я увидалъ, какъ ничтожны всѣ усилія ставить какія-нибудь условія неодолимой силѣ жизни, проповѣдовать благоразуміе, строгую разборчивость, добродѣтель, честь, непорочность.
   Анна. Донъ Жуанъ, каждое слово противъ непорочности звучитъ оскорбленіемъ мнѣ.
   Донъ Жуанъ. Я ничего не говорю, синьора, противъ вашей непорочности, съ тѣхъ поръ какъ она облеклась въ форму супруги двѣнадцати дѣтей. Что еще могли бы вы сдѣлать, даже если бы вы были самою порочною женщиной.
   Анна. Я могла бы имѣть двѣнадцать мужей и ни одного ребенка. Вотъ, что я могла бы еще сдѣлать, Жуанъ. И позвольте мнѣ сказать вамъ,-- это не было бы безразлично для земли, населеніе которой я увеличивала.
   Статуя. Браво, Анна! Жуанъ, вы разбиты, посрамлены, уничтожены!
   Донъ Жуанъ. Нѣтъ. Правда, это была бы очень серьезная разница. Возраженіе донны Анны, долженъ признаться, весьма существенно, но оно отнюдь не касается ни любви, ни чистоты, ни даже постоянства, потому что двѣнадцать дѣтей отъ двѣнадцати различныхъ мужей еще лучше увеличило бы населеніе земли. Предположите, что мой другъ Октавій умеръ, когда вамъ было тридцать лѣтъ. Вдовой вы бы не остались. Для то о вы были бы слишкомъ прекрасны. Предположите, что преемникъ Октавія умеръ бы, когда вамъ было сорокъ, и вы все еще продолжали бы быть неотразимой, а женщина, у которой было два мужа, непремѣнно выйдетъ замужъ и.въ третій разъ, если представится случай. Двѣнадцать законныхъ дѣтей, рожденныхъ безупречной женщиной отъ трехъ отцовъ -- въ этомъ ничего нѣтъ невозможнаго, и это даже не осуждается общественнымъ мнѣніемъ. Вѣдь такая женщина меньше нарушаетъ законъ, чѣмъ бѣдная дѣвушка, которую мы обыкновенно выбрасываемъ на улицу за то, что она родила незаконнаго ребенка. Но посмѣете ли вы сказать, что она строже къ себѣ?
   Анна. Она менѣе добродѣтельна. Съ меня довольно этого.
   Донъ Жуанъ. Въ такомъ случаѣ, что такое добродѣтель? Присмотримся къ фактамъ, дорогая Анна. Сила жизни уважаетъ бракъ только потому, что онъ является какъ-бы гарантіей большая о числа дѣтей и большей о нихъ заботы. Чести же, чистотѣ и всѣмъ другимъ вашимъ моральнымъ выдумкамъ онъ ничего не даетъ. Бракъ -- самое развратное изъ всѣхъ человѣческихъ установленій.
   Анна. Жуанъ.
   Статуя протестуетъ. Да, въ самомъ дѣлѣ....
   Донъ Жуанъ увѣренно. Повторяю, -- самое развратное изъ всѣхъ человѣческихъ установленій. Въ этомъ -- тайна его популярности. И женщина, ищущая мужа,-- самый безсовѣстный изъ всѣхъ хищниковъ. Смѣшеніе брака съ моралью больше развращало совѣсть человѣчества, чѣмъ всякое другое заблужденіе. Не возмущайтесь, Анна. Вы лучше всѣхъ насъ знаете, что бракъ -- это только ловушка, въ которую заманиваютъ мужчину на приманку притворныхъ совершенствъ и обманчивыхъ идеаловъ. Когда ваша благочестивая мать заставляла васъ выговорами и наказаніями выучить играть полдюжины пьесъ на спинетѣ,-- а музыку она ненавидѣла не Меньше васъ,-- какая была у нея цѣль. Да она только хотѣла, чтобъ ваши поклонники повѣрили, что у вашего супруга будетъ въ домѣ ангелъ и будетъ онъ наполнять этотъ домъ сладкими звуками или хоть убаюкивать мужа послѣ обѣда. Вы вышли замужъ за моего друга Оттавіо. Скажите, открывали ли вы спинетъ хоть разъ съ того часа, какъ церковь соединила васъ?
   Анна. Это нелѣпо, Жуанъ. У молодой жены слишкомъ много дѣлъ, кромѣ игры на спинетѣ, И такъ она понемногу разучивается играть.
   Донъ Жуанъ. Не разучилась бы, если бы-дѣйствительно любила музыку. Нѣтъ, повѣрьте мнѣ, она просто выкидываетъ вонъ приманку, когда птичка уже попалась въ западню.
   Анна съ горечью. А мужчины, очевидно, никогда не сбрасываютъ съ себя маску, когда ихъптичка попалась въ силки. Мужъ никогда не дѣлается небрежнымъ эгоистомъ, грубымъ -- никогда?!
   Донъ Жуанъ. Но что же доказываютъ, Анна, эти обвиненія? Только то, что герой ничѣмъ не лучше героини.
   Анна. Все это глупости. Большинство браковъ совершенно счастливые.
   Донъ Жуанъ. "Совершенно" -- это слишкомъ сильное выраженіе, Анна. Вы хотите, вѣроятно, сказать, что благоразумные люди стараются приспособиться другъ къ другу. Сошлите меня на галеры и прикуйте меня къ одной цѣпи съ преступникомъ, номеръ котораго случайно оказался рядомъ-съ моимъ. И я примирюсь съ тѣмъ, что неизбѣжно, я постараюсь установить съ нимъ какія-нибудь товарищескія отношенія. Мнѣ разсказывали, что иногда такіе невольные товарищи бываютъ даже трогательно нѣжными, а большинство по крайней мѣрѣ живетъ мирно. Однако, это ничуть не дѣлаетъ цѣпь желаннымъ украшеніемъ, а галеры -- раемъ. О благости брака и о незыблемости брачныхъ обѣтовъ говорятъ больше всего тѣ самые, которые объявляютъ, что если бы цѣпи были уничтожены и преступники выпущены на свободу, всю соціальную машину взорвало бы на воздухъ. Вы не можете пользоваться такого рода доводами. Если узникъ счастливъ, зачѣмъ его запирать? А если нѣтъ,-- зачѣмъ увѣрять, что онъ счастливъ?
   Анна. Во всякомъ случаѣ, позвольте мнѣ опять воспользоваться своей привилегіей старухи и сказать вамъ, что бракъ населяетъ землю, а развратъ нѣтъ.
   Донъ Жуанъ. А какъ же быть, если наступитъ такое время, когда это перестанетъ быть правдой? Развѣ вы не знаете, что золя всегда найдетъ средство осуществить себя? Что разъ человѣкъ дѣйствительно желаетъ что-нибудь сдѣлать, онъ въ концѣ концовъ сумѣетъ это сдѣлать. Вы, добродѣтельныя женщины, и тѣ, которыя думаютъ такъ же, какъ вы, сдѣлали все, что могли, чтобы всецѣло подчинить душу мужчины честной любви, какъ высшему благу, и заставить его видѣть въ этой честной любви поэзію, красоту и счастье обладанія красивой, утонченной, изящной и любящей женой. Вы научили женщинъ выше всего цѣнить Свою молодость, здоровье, благополучіе и утонченность. Хорошо, какое же мѣсто въ этомъ очаровательномъ раю занимаютъ ревъ ребятъ и заботы о хозяйствѣ? Вѣдь неизбѣжно, чтобы въ концѣ концовъ человѣческая воля сказала человѣческой мысли: отыщи мнѣ средство, какъ получить любовь, красоту, поэзію, трепетъ чувствъ, огонь страсти безъ ихъ злополучныхъ спутниковъ,-- безъ расходовъ, терзаній, ссоръ, болѣзней, риска смерти, безъ всей этой свиты слугъ, нянекъ, докторовъ и учителей.
   Дьяволъ. Все это, синьоръ донъ Жуанъ, уже осуществлено здѣсь въ моемъ царствѣ.
   Донъ Жуанъ. Да, осуществлено цѣною смерти. Человѣкъ не хочетъ платить за это смертью. Онъ требуетъ поэтическихъ наслажденій вашего ада еще тамъ, на землѣ. Ну, хорошо, средства эти будутъ найдены: умъ сумѣетъ ихъ найти, разъ воля серьезно этого хочетъ. Наступитъ день, когда въ великихъ націяхъ населеніе съ каждою переписью будетъ становиться все меньше, когда дача въ шесть комнатъ будетъ стоить дороже семейнаго дома; когда только преступно безпечный бѣднякъ и глупо благочестивый богачъ будутъ замедлять вымираніе человѣчества; а люди благоразумные, бережливые эгоистичные и честолюбивые, мечтатели и поэты любители денегъ и солиднаго комфорта, поклонники успѣха, искусства и любви,-- всѣ противопоставятъ силѣ жизни лозунгъ безплодія.
   Статуя. Все это, мой юный другъ, очень краснорѣчиво. Но если бы вы дожили до лѣтъ Анны или до моихъ, вы бы поняли, что тѣ, которые освобождаютъ себя отъ страха бѣдности, дѣтей и иныхъ семейныхъ заботъ, пользуются этой свободой только для того, чтобы терзаться страхомъ передъ старостью уродствомъ, безсиліемъ и смертью. Бездѣтный рабочій мучается гораздо сильнѣе бездѣліемъ его жены, ея постояннымъ требованіемъ забавъ и развлеченій, чѣмъ если бы у нихъ было двадцать дѣтей. И его женѣ еще хуже, чѣмъ ему. Я зналъ тщеславіе. Когда я былъ молодъ, женщины восхищались мною, и художественные критики восхваляли меня, какъ статую. Но, признаюсь, если бы не было у меня иного дѣла, какъ купаться въ этихъ удовольствіяхъ, я перерѣзалъ бы себѣ горло. Когда я женился на матери Анны -- чтобы быть вполнѣ точнымъ, я долженъ бы сказать: когда я, наконецъ, позволилъ матери Анны женить меня на себѣ,-- я зналъ, что вонзаю шипы въ свое изголовье и что бракъ для меня, хвастливаго молодого офицера, не знавшаго стѣсненій,-- пораженіе и плѣнъ.
   Анна возмущенная. Отецъ!
   Статуя. Очень сожалѣю, что оскорбляю твой слухъ, моя любимая; но послѣ того какъ Жуанъ, лишилъ нашъ споръ всякихъ покрововъ приличія, и я считаю необходимымъ говорить одну голую правду.
   Анна. Гм!.. Повидимому, я была однимъ изъ шиповъ.
   Статуя. Ничего подобнаго. Ты была скорѣе розою. Видишь ли, самыя большія непріятности ты причинила своей матери.
   Донъ Жуанъ. Въ такомъ случаѣ, позвольте васъ спросить, командоръ,-- зачѣмъ вы оставили небо и пришли сюда, чтобы, какъ вы выразились, купаться въ удовольствіяхъ? Вѣдь вы сами признавались,-- они непремѣнно довели бы васъ однажды до самоубійства.
   Статуя поражена. А вѣдь правда!
   Дьяволъ, встревоженный. Какъ? Вы отказываетесь отъ своего слова? Дону Жуану. Всѣ ваши философствованія были только маской для вашего прозелитизма. Статуѣ. Развѣ вы уже забыли ту нестерпимую скуку, отъ которой я предлагаю вамъ спастись здѣсь? Дону Жуану. А ваши слова о томъ, что надвигается вымираніе рода человѣческаго -- развѣ не побуждаютъ они только къ тому, чтобы еще полнѣе отдаться наслажденіямъ искусствами и любовью, которая, какъ вы сами признали, утончила васъ, возвысила, развила?
   Донъ Жуанъ. Я никогда не говорилъ о вымираніи человѣчества. Жизнь не можетъ желать своего уничтоженія ни въ своемъ аморфномъ состояніи, ни въ какой-нибудь другой формѣ, въ которую она организовалась. Его превосходительство перебилъ меня, и я не кончилъ своей мысли.
   Статуя. Я начинаю сомнѣваться, мой другъ, кончите ли вы когда-нибудь. Вы никогда не устанете слушать самого себя.
   Донъ Жуанъ. Правда. Но разъ вы уже терпѣли такъ долго, потерпите до конца. Еще задолго до того, какъ вымираніе, о которомъ я говорю, станетъ всѣмъ очевидною возможностью, начнется реакція. Великая центральная цѣль развитія расы, ея поднятіе до высоты, теперь почитаемой сверхчеловѣческою, сейчасъ еще плотно окутана удушливымъ облакомъ любви, романтики, жеманства, презрѣнія; но эта цѣль ясно проступитъ впередъ въ яркомъ солнечномъ свѣтѣ, какъ цѣль, которую уже нельзя больше смѣшивать съ удовлетвореніемъ личныхъ прихотей, съ грезами юношей и дѣвушекъ о блаженствѣ или съ потребностью стариковъ въ обществѣ и деньгахъ. Истинныя цѣли брака, ясно выражаемыя въ богослуженіи нашей церкви, уже не будутъ скрываться и урѣзываться какъ неприличныя. Трезвая скромность, серьезность и авторитетность заявленій объ истинной цѣли брака будутъ встрѣчать признаніе и уваженіе, а романтическіе обѣты и клятвы въ вѣрности до гроба и тому подобное будутъ изгнаны, какъ невыносимая ложь. Отдайте, синьора, справедливость моему полу, мы, мужчины, всегда признавали, что половыя отношенія -- не отношенія личныя или дружескія.
   Анна. Не личныя или дружескія отношенія? Да какія же отношенія въ-большей степени личныя, болѣе священныя, святыя?
   Донъ Жуанъ. Пожалуй, если вамъ угодно -- священныя и святыя, но не отношенія личной дружбы. Ваше отношеніе къ Богу -- священно и свято; но неужели вы назовете его отношеніемъ личной дружбы. Въ половыхъ отношеніяхъ универсальная творческая энергія беретъ верхъ надъ всѣми личными Соображеніями, устраняетъ ихъ и расторгаетъ всѣ личныя отношенія. Мужчина и женщина могутъ быть совершенно чуждыми другъ другу, могутъ говорить на разныхъ языкахъ, могутъ быть различной расы и различнаго цвѣта кожи, различнаго возраста и различныхъ склонностей, и нѣтъ между ними иной связи, кромѣ возможности производить потомство. И ради этой цѣли сама жизнь бросаетъ ихъ въ объятія другъ друга, едва они обмѣняются первымъ взглядомъ. Не подтверждается ли это тѣмъ, что мы допускаемъ, чтобы родители устраивали браки, не посовѣтовавшись даже съ невѣстой? Не возмущались ли вы сами безнравственностью англійскаго народа, гдѣ женщины и мужчины высшаго круга знакомятся между собою и заключаютъ браки совершенно такъ же, какъ крестьяне. А много ли знаетъ крестьянинъ о своей невѣстѣ или она о немъ до помолвки? Вы никогда не сдѣлали бы своимъ адвокатомъ или домашнимъ врачомъ человѣка, котораго еле знаете. А между тѣмъ вы отдаете ему свою любовь и выходите за него замужъ.
   Анна. Да, Жуанъ, вамъ знакома философія разврата. Вы только всегда забываете, какія послѣдствія влечетъ она для женщины.
   Донъ Жуанъ. Да, послѣдствія. Эти послѣдствія оправдываютъ то, что она держитъ мужчину въ своихъ когтяхъ. Но, конечно, вы не назовете эту связь -- связью чувствъ. Съ совершенно такимъ же правомъ могли бы вы назвать связью любви отношеніе тюремщика къ заключенному,
   Анна. Видите, вамъ самому приходится признаться, что бракъ необходимъ, хотя, по-вашему, любовь -- самое незначительное изъ всѣхъ человѣческихъ отношеній.
   Донъ Жуанъ. Откуда вы знаете, что она -- не самое важное изъ всѣхъ отношеній? слишкомъ важное, чтобы быть личнымъ дѣломъ? Развѣ могъ бы. вашъ отецъ служить родинѣ, если бы онъ отказался убить врага Испаніи, хотя бы лично и не питалъ къ нему ненависти? Можно ли служить своей странѣ, отказываясь выйти замужъ за человѣка, котораго не любишь? Въ: знаете, что женщина-аристократка выходитъ замужъ, какъ мужчина аристократъ сражается, по соображеніямъ политическимъ и семейнымъ, но отнюдь не по личнымъ.
   Статуя, убѣжденная этими доводами, Очень благоразумная мысль, Жуанъ. Я долженъ подумать объ этомъ. У васъ, въ самомъ дѣлѣ, много всякихъ идей. Какъ дошли вы до такой мысли?
   Донъ Жуанъ. Меня научилъ этому опытъ. Когда я былъ на землѣ и дѣлалъ женщинамъ тѣ предложенія, которыя всѣми осуждаются, но тѣмъ не менѣе сдѣлали изъ меня такого интереснаго героя легенды,-- мнѣ не разъ приходилось сталкиваться съ такимъ фактомъ: дама говорила, что благосклонно относится къ моему предложенію, если оно честное. И когда я начиналъ разбирать, что она подразумѣваетъ подъ этимъ "если", я видѣлъ, что подразумѣвается тутъ вотъ что: я долженъ предложить ей или завладѣть ея средствами, или, если у нея ихъ нѣтъ, самому поддерживать ее всю жизнь своими средствами; я долженъ желать всегда ея общества, ея бесѣдъ, ея совѣтовъ, до конца моихъ дней, и обязаться подъ страхомъ всяческихъ каръ всегда быть ими очарованнымъ, а главное, разъ навсегда отвернуться отъ всѣхъ другихъ женщинъ, Я не возражалъ противъ этихъ условій, противъ ихъ чрезмѣрности и безчеловѣчности; но меня повергала въ ужасъ ихъ необычайная нелѣпость. Я каждый разъ неизмѣнно отвѣчалъ съ полнѣйшей откровенностью, что никогда и не грезилось мнѣ ничего подобнаго, что если характеръ и умъ женщины равенъ моимъ или даже ниже ихъ, то бесѣда съ нею можетъ принижать меня, а совѣты ея могутъ вредить мнѣ; что постоянное ея общество можетъ сдѣлаться для меня невыносимымъ; что не могу я отвѣчать за свои чувства даже за недѣлю, а не. то что до конца жизни; что, отрывая меня отъ всѣхъ естественныхъ отношеній съ другими мнѣ подобными существами, она или сдѣлаетъ меня узкимъ, изуродуетъ меня, если я этому требованію подчинюсь, или же, если не подчинюсь, заставитъ скрываться; что, наконецъ, мое предложеніе не имѣло ничего общаго со всѣмъ этимъ, что въ немъ выражалось лишь простое мое влеченіе, какъ мужчины, къ ней, какъ къ женщинѣ.
   Анна. Но вы не сказали, что это было влеченіе безнравственное.
   Донъ Жуанъ. То, что вы, дорогая синьора, зовете безнравственнымъ, это -- природа. Я могу краснѣть отъ стыда за нее, но я не могу ничего съ нею подѣлать, Природа -- сводница, время -- разрушитель, смерть -- убійца. Я всегда предпочитаю смотрѣть этимъ фактамъ прямо въ лицо и строить человѣческія учрежденія на ихъ признаніи. А вы предпочитаете умилостивлять этихъ трехъ дьяволовъ, восхваляя ихъ чистоту, ихъ полезность, ихъ нѣжную доброту, и строить свои учрежденія на этой лжи. Такъ что же удивительнаго, если учрежденья такъ плохо функціонируютъ?
   Статуя. Что же обыкновенно отвѣчали вамъ женщины, Жуанъ?
   Донъ Жуанъ. Откровенность за откровенность: сначала скажите мнѣ, что вы обыкновенно говорили женщинамъ?
   Статуя. Я? О, я клялся, что буду вѣренъ до могилы, что я умру, если она откажетъ мнѣ, Что ни одна-женщина никогда не будетъ для меня тѣмъ, чѣмъ была она...
   Анна. Она? Кто?
   Статуя. Да та, которая въ это время была передо мной, дорогая. Были слова, которыя я всегда говорилъ. Такъ я всегда говорилъ, что даже когда будетъ мнѣ восемьдесятъ лѣтъ, сѣдой волосъ любимой женщины наполнитъ меня большимъ волненіемъ, чѣмъ самая густая золотистая коса на самой красивой молодой головкѣ. Еще я всегда повторялъ, что не въ силахъ вынести мысль, что какая-нибудь другая женщина будетъ матерью моихъ дѣтей.
   Донъ Жуанъ, возмущенный. О, старый лгунъ!
   Статуя великодушно. Ничего подобнаго! Вѣдь въ ту минуту я всею душою вѣрилъ въ то, что говорилъ. У меня было сердце. Не то что у васъ. И именно моя искренность обезпечивала мнѣ успѣхъ..
   Донъ Жуанъ. Искренность! Было настолько безумнымъ, чтобы вѣрить въ глупую, очевидную, грубую ложь,-- вотъ что вы зовете искренностью! Такъ жадно желать женщину, чтобы, стараясь обмануть ее, обманывать и самого себя,-- вотъ что вы зовете искренностью.
   Статуя. Да будь она проклята ваша софистика! Я былъ человѣкомъ, который любитъ, а не адвокатомъ. И женщины за это любили меня, да будутъ онѣ благословенны!
   Донъ Жуанъ. Онѣ только заставляли васъ думать, что любятъ. Что вы мнѣ скажете, если я признаюсь вамъ, что хотя я и говорилъ съ ними такъ безсердечно, онѣ и меня заставляли думать такъ? И я зналъ безумныя минуты, въ которыя дѣлалъ безконечныя глупости и вѣрилъ во все это. Иногда желаніе доставить удовольствіе красивыми словами дѣлалось подъ напоромъ чувствъ такимъ сильнымъ, что я не могъ устоять и неудержимо говорилъ эти красивыя слова. А бывали минуты, когда я разоблачалъ самого себя съ такой дьявольскою холодностью, и онѣ плакали... Но я видѣлъ, что и въ томъ и въ другомъ случаѣ одинаково трудно убѣжать отъ женщины. Когда инстинктъ женщины влекъ ее ко мнѣ, оставалось одно изъ двухъ -- или на всю жизнь сдѣлаться ея рабомъ или бѣжать отъ нея.
   Анна. И вы смѣете хвастаться передо мною и моимъ отцомъ, что всѣ женщины находили васъ неотразимымъ?
   Донъ Жуанъ. Развѣ я хвастаюсь? Мнѣ кажется, я изобразилъ свою роль въ самомъ жалкомъ видѣ. Правда, я сказалъ: "когда инстинктъ женщины влекъ ее ко мнѣ". Но вѣдь не всегда было такъ. А потомъ,-- о, небо!-- какіе взрывы благороднаго негодованія! Какое подавляющее презрѣніе къ подлому соблазнителю! Какія сцены!
   Анна. Я не устраивала никакихъ сценъ. Я просто позвала моего отца.
   Донъ Жуанъ. И онъ пришелъ, со шпагою въ рукѣ, чтобы убить меня и тѣмъ отомстить за поруганную честь и оскорбленную нравственность.
   Статуя. Убить? Что вы хотите этимъ сказать? Я убилъ васъ, или вы убили меня?
   Донъ Жуанъ. Кто изъ насъ умѣлъ лучше драться на дуэли?
   Статуя. Я.
   Донъ Жуанъ. Конечно, вы. И вотъ вы, герой тѣхъ скандальныхъ похожденій, о которыхъ вы намъ только что разсказывали, вы имѣли наглость выступить мстителемъ за оскорбленную нравственность и обрекать меня на смерть! И вы бы закололи меня, если бы не случайность.
   Статуя. Отъ меня требовали этого, Жуанъ. Такъ ужъ устроено на землѣ. Я не былъ преобразователемъ общества. Я всегда поступалъ только такъ, какъ принято въ нашемъ дворянскомъ кругу.
   Донъ Жуанъ. Этимъ еще можно оправдать вашъ вызовъ, но не возмутительное лицемѣріе всего вашего Послѣдующаго поведенія, какъ статуи.
   Статуя. Все это было вызвано тѣмъ, что я попалъ на небо.
   Дьяволъ. Я все-таки не вижу, синьоръ донъ Жуанъ, почему эти эпизоды вашей земной карьеры и карьеры синьора командора хотя сколько-нибудь опровергаютъ мой взглядъ на жизнь. Здѣсь, повторяю, къ вашимъ услугамъ все, что вы искали, и нѣтъ ничего, что васъ пугало на землѣ.
   Донъ Жуанъ. Напротивъ, здѣсь -- все, что наполняло меня разочарованіемъ, и нѣтъ ничего, чего бы я еще не испыталъ и чѣмъ не былъ удовлетворенъ. Говорю вамъ, разъ я могу представить себѣ что-нибудь лучшее, чѣмъ я самъ, не могу успокоиться, пока не попытаюсь внести это лучшее въ жизнь или хотя бы расчистить этому путь. Въ этомъ -- законъ моей жизни. Въ этомъ выражается мое неутолимое влеченіе къ высшимъ формамъ жизни, къ болѣе широкому, глубокому, напряженному самосознанію, къ болѣе ясному самопониманію. И это превращало для меня любовь лишь въ мимолетное удовольствіе, искусство -- лишь въ изощреніе моихъ воспріятій, религію -- лишь въ оправданіе лѣни. Она утверждала бытіе Бога, взиравшаго на міръ и находившаго его прекраснымъ, а мой инстинктъ, смотрѣвшій сквозь мои глаза на міръ, находилъ, что его нужно бы улучшить. Говорю вамъ,-- въ погонѣ за своими личными удовольствіями, личнымъ здоровьемъ, личнымъ состояніемъ я никогда не зналъ счастья. Не любовь къ женщинѣ бросала меня въ ея объятія,-- но усталость, изнеможеніе. Когда я, ребенкомъ, ударялся головою о камень,-- я бѣжалъ къ первой женщинѣ, которая была поближе ко мнѣ, и, уткнувшись въ ея фартукъ, выплакивалъ свою боль. Когда я выросъ и ударялся душою о грубость и глупость тѣхъ, съ которыми мнѣ приходилось столкнуться,-- я поступалъ совершенно такъ же, какъ въ дѣтствѣ. Правда, послѣ борьбы я зналъ радость отдыха, возстановленія силъ, успокоенія, но я.предпочелъ бы скитаться по всѣмъ кругамъ ада, изображеннымъ безумнымъ итальянцемъ, чѣмъ скитаться среди удовольствій Европы. Вотъ почему это мѣсто вѣчныхъ удовольствій стало для меня такимъ ужаснымъ. И отсутствіе въ васъ того инстинкта, о которомъ я говорилъ, сдѣлало васъ этимъ страннымъ чудовищемъ, которое зовутъ дьяволомъ. Тотъ успѣхъ, съ которымъ вы отвлекали людей отъ ихъ истинной цѣли, совпадающей въ большей или меньшей степени съ моей цѣлью, и привлекали къ своей цѣли, упрочилъ за вами имя Искусителя. Они исполняютъ вашу волю или, точнѣе, ваше безволіе, вмѣсто того чтобы исполнять свою,-- и это-то дѣлаетъ ихъ такими непріятными, такими лживыми, безпокойными, неискренними, грубыми, ничтожными.
   Дьяволъ, больно задѣтый. Синьоръ Жуанъ, вы очень нелюбезны съ моими друзьями.
   Донъ Жуанъ. Вздоръ! Чего ради быть мнѣ любезнымъ съ ними или съ вами? Въ этомъ замкѣ лжи одна-днѣ правды не принесутъ вамъ особаго вреда. Ваши друзья -- самыя лѣнивыя существа, какихъ я только знаю. Они некрасивы,-- они только разукрашены. Они не чисты,-- они только выбриты и завиты. Они не благородны,-- они только прилично одѣты. Они не образованы,-- у нихъ есть только школьный дипломъ. Они не религіозны,-- они только абонированы на мѣста въ церкви. Они не нравственны,-- они только покорны условностямъ. Они не добродѣтельны, они только трусливы; Они даже не порочны,-- они только "слабы". Они не артистичны,-- они только похотливы. Они не знаютъ благосостоянія, -- они только богаты. Они не лойяльны, -- они только рабы. Они не долгу покорны, а только не знаютъ дерзанія; въ нихъ не общественное чувство, а только узкій патріотизмъ; не храбрость, а задоръ, не стойкость, а упрямство, не величіе, а высокомѣріе, не самообладаніе, а тупость, не уваженіе къ себѣ, а тщеславіе, не доброта, а сентиментальность; не уваженіе къ другимъ, а приличіе, не умъ, а ходячіе взгляды; они не прогрессивны, но только мятежны; въ нихъ не воображеніе, но суевѣріе, не чувство справедливости, а мстительность, не терпимость, но безразличіе; они не дисциплинированы, а только вымуштрованы, а меньше всего правдивы,-- всѣ они лжецы, до самаго дна своей души.
   Статуя. Какой удивительный потокъ словъ, Жуанъ! Какъ бы я хотѣлъ умѣть говорить такъ со своими солдатами,
   Дьяволъ. Конечно, все это только слова. Все это было уже сказано мною раньше васъ, но измѣнило ли это хоть что-нибудь? Было ли обращено на это хоть какое-нибудь вниманіе?
   Донъ Жуанъ. Да, только слова. Но почему только слова? Потому, друзья мои, что и красота, чистота, честность, религія, мораль, искусства, патріотизмъ, храбрость и все остальное -- только слова, которыя, можно вывернуть какъ перчатку. Если бы они были дѣйствительностью, вы послѣ моего обвинительнаго акта должны бы сказать "да, виновны", но къ счастью, для вашего уваженія къ самому себѣ, мой другъ діаволъ, это не дѣйствительность, это -- только, какъ вы сказали, слова и они нужны для того, чтобы обманомъ заставить варваровъ подчиниться цивилизаціи, а цивилизованнымъ бѣднякамъ позволить себя грабить и порабощать. Это семейная тайна правящей касты. И если бы мы, принадлежащіе къ этой кастѣ, больше стремились къ жизни для всего міра, чѣмъ къ силѣ и роскоши для своихъ жалкихъ особъ, эта тайна сдѣлала бы насъ великими. Подумайте же, какъ мнѣ, слишкомъ посвященному въ эту тайну, должны быть противны ваши нескончаемые гимны всѣхъ этихъ моральныхъ выдумокъ. И какъ ужасно, что вы приносите имъ въ жертву свои жизни! Если бы еще вы настолько вѣрили въ эту свою моральную игру, чтобы играть честно, это было бы все-таки интересно; но вѣдь этого нѣтъ: вы на каждомъ шагу плутуете, а если вашъ партнеръ сплутуетъ, вы опрокидываете столъ и покушаетесь его убить.
   Дьяволъ. На землѣ это, можетъ быть, отчасти и такъ, потому что люди не образованы и не въ состояніи оцѣнить мою религію любви и красоты; но здѣсь...
   Донъ Жуанъ. О, да, я знаю. Здѣсь -- только любовь и красота. Это все равно, что цѣлую вѣчность смотрѣть первый актъ приличной пьесы, до того, какъ начнется завязка. Никогда, даже въ худшія минуты суевѣрнаго ужаса на землѣ, не представлялось мнѣ, что адъ такъ ужасенъ. Я живу точно парикмахеръ въ постоянномъ созерцаніи красоты и играю шелковыми волосами. Я дышу атмосферою сладостей точно приказчикъ въ кондитерской. Командоръ, есть на небѣ красивыя женщины?
   Статуя. Ни одной. Абсолютно ни одной. И ужасно одѣты. Никакихъ украшеній. Похожи на 50-лѣтнихъ мужчинъ.
   Донъ Жуанъ. Горю нетерпѣніемъ отправиться туда. Тамъ не говорятъ о красотѣ? Есть тамъ художники?
   Статуя. Даю вамъ слово, они не любуются красивой статуей, даже когда они проходятъ мимо нея.
   Донъ Жуанъ. Иду туда.
   Дьяволъ. Донъ Жуанъ, можно мнѣ быть съ вами откровеннымъ?
   Донъ Жуанъ. Развѣ до сихъ вы не были откровенны?
   Дьяволъ. Да, насколько находилъ возможность. Но теперь пойду дальше и признаюсь вамъ, что все надоѣдаетъ человѣку, небо не менѣе чѣмъ адъ. И вся исторія -- не что иное, какъ воспоминаніе о колебаніяхъ міра между этими двумя крайностями, каждая эпоха -- только качаніе маятника, хотя каждое поколѣніе и думаетъ, что міръ прогрессируетъ, потому только, что онъ постоянно движется. Но когда вы будете такъ же стары, какъ я, когда вамъ тысячу разъ надоѣстъ небо, какъ надоѣло оно мнѣ и командору, и тысячу разъ надоѣстъ адъ, какъ надоѣлъ онъ теперь вамъ, вы уже перестанете воображать, будто каждый переходъ отъ неба къ аду представляетъ освобожденіе, а каждый переходъ отъ ада къ небу -- эволюцію. Тамъ, гдѣ теперь вы видите преобразованіе, прогрессъ, осуществленіе вашихъ стремленій, непрерывное восхожденіе человѣка по каменнымъ ступенямъ къ высшимъ формамъ бытія и т. д.,-- вы не увидите тамъ ничего, кромѣ нескончаемой комедіи иллюзій. Вы постигнете глубокую правду словъ моего друга, что ничего нѣтъ новаго подъ солнцемъ. Vanitas vanitatum...
   Донъ Жуанъ, потерянъ всякое терпѣніе. Клянусь небесами, это еще хуже, чѣмъ ваши гимны любви и красотѣ. Ахъ, умный вы дуракъ,-- да развѣ человѣкъ хуже червя, собаки или волка только оттого, что ему все надоѣдаетъ? Развѣ перестанетъ онъ ѣсть оттого, что ѣдой портитъ себѣ аппетитъ? И развѣ гибнетъ поле, когда оно оставлено подъ паромъ? Можетъ ли командоръ растрачивать здѣсь свою адскую энергію, не накопляя энергіи небесной для того времени, когда опять наступитъ для не о блаженство? Допустимъ, что великая сила дѣйствуетъ, какъ часовой механизмъ, и земля для него гиря; что исторія всѣхъ колебаній, которая намъ, ея дѣйствующимъ лицамъ, кажется такой новой,-- что она только точно повторяетъ исторію предыдущаго колебанія; даже больше -- что въ безконечности времени, которую мы и представить себѣ не можемъ, солнце тысячи разъ отбрасываетъ землю и снова ловитъ ее, какъ жонглеръ въ циркѣ бросаетъ мячъ, и что сумма всѣхъ нашихъ эпохъ -- лишь мгновеніе между тѣмъ, какъ подбросилъ Мячъ и поймалъ его. И все-таки, развѣ тотъ колоссальный механизмъ не имѣетъ цѣли?
   Дьяволъ. Никакой, другъ мой. Вы думаете, что разъ у васъ есть цѣль, непремѣнно есть она и у природы? Но вы съ такимъ же основаніемъ могли бы тогда сказать, что у нея есть пальцы на рукахъ и ногахъ, потому что они есть у васъ.
   Донъ Жулнъ. Но у меня не было бы ихъ, если бы они были ни на что не нужны. И я, мой другъ, такая же часть природы, какъ мой палецъ -- часть меня. Если мой палецъ -- органъ, которымъ я держу мечъ и мандолину, то мой мозгъ -- органъ, которымъ природа старается уразумѣть себя. Мозгъ моей собаки служитъ лишь цѣлямъ собаки; но мой мозгъ вырабатываетъ знанія, которыя лично мнѣ не даютъ ничего; только омрачаютъ мое существованіе, потому что открываютъ мнѣ неизбѣжность дряхлости и смерти. Если бы не было у меня дѣла внѣ меня самого, я предпочиталъ бы быть пахаремъ, а не философомъ; потому что пахарь живетъ столько же, сколько и философъ, больше ѣстъ, лучше спитъ и съ меньшими сомнѣніями наслаждается въ объятіяхъ своей жены. Но философа держитъ въ своихъ когтяхъ сила жизни. Эта сила жизни говоритъ ему: "Я сотворила тысячу чудесныхъ вещей безсознательно, одною волею къ жизни и идя по пути наименьшаго сопротивленія; теперь я хочу познать себя и свое назначеніе, хочу сама выбрать свой путь; а потому я создала особый мозгъ, мозгъ философа,-- чтобы онъ управлялъ знаніями, какъ пахарь управляетъ плугомъ. И это,-- говоритъ сила жизни философу,-- ты долженъ стараться сдѣлать для меня, пока не умрешь, а когда ты умрешь, я создамъ другой мозгъ и другого философа для той же цѣли".
   Дьяволъ. Для чего нужны знанія?
   Донъ Жуанъ. Они сдѣлаютъ возможнымъ выбирать линію наибольшей пользы вмѣсто того, чтобы позволять толкать себя по пути наименьшаго сопротивленія. Развѣ судно не вѣрнѣе плыветъ къ мѣсту своего назначенія, чѣмъ бревно, которое бросаетъ во всѣ стороны? Философъ -- кормчій природы. И вотъ разница между нами:-быть въ аду -- это нестись по волѣ волнъ, быть въ раю -- это плыть съ рулемъ.
   Дьяволъ. И вѣроятнѣе всего -- наскочить на скалу.
   Донъ Жуанъ. А какое судно чаще наскакиваетъ на скалы или идетъ ко дну, то ли, которое несутъ по своей прихоти волны, или то, на борту у котораго стоитъ рулевой.
   Дьяволъ. Хорошо, хорошо, идите своимъ путемъ, донъ Жуанъ. Я предпочитаю быть самъ себѣ господиномъ,. а не орудіемъ какой-то слѣпой универсальной силы. Я знаю, что на красоту пріятно смотрѣть, что музыку пріятно слушать, что любовь пріятно испытывать и что обо всемъ этомъ пріятно думать и говорить. Я знаю, что нужно быть существомъ утонченнымъ и развитымъ, чтобы вполнѣ наслаждаться этими чувствами, эмоціями, занятіями. Что бы ни говорили обо мнѣ на землѣ въ церквахъ, я знаю, что вездѣ въ хорошемъ обществѣ признаютъ, что князь тьмы -- джентльмэнъ. И съ меня этого довольно. А эта ваша сила жизни, которую вы считаете непобѣдимой,-- ничто такъ легко не побѣждаетъ человѣкъ съ нѣкоторымъ характеромъ, какъ ее. Но если вы отъ природы пошлы и суевѣрны, какъ и всѣ преобразователи, она прежде всего толкнетъ васъ къ религіи, и вы будете кропить младенцевъ водою, чтобы спасти отъ меня ихъ души; затѣмъ она отъ религіи броситъ васъ въ науку, и вы уже перестанете кропить младенцевъ водой, но будете дѣлать имъ всякія. прививки, чтобы застраховать ихъ отъ случайной заразы; потомъ вы обратитесь къ политикѣ и сдѣлаетесь игрушкой въ рукахъ подкупныхъ чиновниковъ и слугою честолюбивыхъ плутовъ; и въ результатѣ всего этого будутъ разочарованіе и дряхлость, разбитые нервы и разбитыя надежды, напрасныя жалобы на эту худшую и безсмысленнѣйшую изъ жертвъ, жертву своею силою и радостью, словомъ,-- вы будете наказаны, какъ глупецъ, который гонится за лучшимъ, не обезпечивъ себѣ хорошаго.
   Донъ Жуанъ. Но я по крайней мѣрѣ не буду знать скуки. Хоть такое-то преимущество есть, во всякомъ случаѣ, у служащихъ силѣ жизни. Такъ всего хорошаго, синьоръ сатана.
   Дьяволъ любезно. Всего хорошаго, донъ Жуанъ. Я часто буду думать о вашей интересной болтовнѣ. Желаю вамъ всякаго счастья. Небо, какъ я уже говорилъ, нѣкоторымъ и подходитъ. Но если взгляды ваши измѣнятся, не забывайте, что здѣсь всегда открыты двери для раскаявшихся. Если вы когда-нибудь почувствуете искреннюю теплоту сердца, неподдѣльную привязанность, невинную радость и теплую трепещущую дѣйствительность...
   Донъ Жуанъ. Почему бы прямо не сказать -- плоть и кровь, хотя всѣ мы и оставили позади себя два этихъ грубыхъ общихъ мѣста?
   Дьяволъ огорченно. Значитъ, вы не хотите, донъ Жуанъ, принять мои дружескія напутствія?
   Донъ Жуанъ. Напротивъ. Но если отъ дьявола Циничнаго можно многому научиться, то дьявола сенти, ментальнаго я не выношу. Синьоръ командоръ, вы знаете дорогу къ границѣ между адомъ и небомъ. Будьте такъ добры, проводите меня.
   Статуя. О, границей служитъ лишь различіе между двумя точками зрѣнія на предметы. Любая дорога приведетъ васъ, если вы въ самомъ дѣлѣ хотите итти туда.
   Донъ Жуанъ. Хорошо. Кланяется доннѣ Аннѣ. Синьора, вашъ слуга.
   Анна. Но я иду съ вами.
   Донъ Жуанъ Я могу самъ найти свою дорогу къ небу, Анна. Но не могу найти вашу дорогу, исчезаетъ.
   Статуя кричитъ ему въ слѣдъ. Bon voyage, Жуанъ! Онъ посылаетъ ему вслѣдъ, на прощаніе, заключительныя ноты своего большого, громового аккорда. Доносится въ отвѣтъ слабое эхо первой мелодіи призраковъ. А, вотъ онъ идетъ! Испускаетъ глубокій вздохъ. Ну, и мастеръ же онъ говорить, Они тамъ въ небесахъ никогда этого не вынесутъ.
   Дьяволъ уныло. Его уходъ -- политическое пораженіе. Не умѣю удерживать здѣсь этихъ поклонниковъ жизни. Всѣ они уходятъ, Это -- самая большая моя утрата съ тѣхъ поръ, какъ ушелъ отъ меня одинъ художникъ, который рисовалъ 70-лѣтнюю вѣдьму съ такимъ же удовольствіемъ, какъ 20-лѣтнюю Венеру.
   Статуя. Припоминаю,-- онъ пошелъ на небо. Рембрандтъ.
   Дьяволъ. Да, Рембрандтъ. Есть въ этихъ господахъ что-то неестественное. Не слушайте ихъ ученія, синьоръ командоръ,-- это опасно. Остерегайтесь стремиться къ сверхчеловѣческому,-- это ведетъ къ презрѣнію ко всему человѣческому. Для. человѣка -- лошадь, собака, кошка -- только видовыя различія и стоятъ за предѣлами моральнаго міра, Вотъ совершенно такъ же и для сверхчеловѣка мужчина и женщина -- только видовыя различія и, значитъ, стоятъ за предѣлами моральнаго міра. Этотъ донъ Жуанъ былъ ласковъ съ женщинами и вѣжливъ, съ мужчинами совершенно такъ же, какъ ваша дочь была ласкова съ котенкомъ и щенкомъ; но такая ласковость есть отрицаніе исключительно человѣческаго существа души.
   Статуя. А что же такое, чортъ его возьми, этотъ сверхчеловѣкъ?...
   Дьяволъ. О, это -- послѣдняя мода у фанатиковъ силы жизни. Не случалось вамъ встрѣчать въ небесахъ, среди вновь прибывшихъ, нѣмецко-польскаго безумца... постойте, какъ это его зовутъ? Да,-- Ницше?
   Статуя. Никогда не слышалъ.
   Дьяволъ. Ну такъ вотъ, сначала онъ пришелъ сюда, прежде чѣмъ не обрѣлъ опять своего разума. Я возлагалъ на него нѣкоторыя надежды, но онъ былъ закоренѣлымъ поклонникомъ силы жизни. Это онъ откопалъ сверхчеловѣка, который такъ же старъ, какъ Прометей; а XX вѣкъ будетъ бѣгать за этими новѣйшими изъ старыхъ игрушекъ, когда надоѣстъ ему міръ, плоть и вашъ покорный слуга.
   Статуя. Сверхчеловѣкъ -- это хорошій лозунгъ; а хорошій лозунгъ половина дѣла въ бою. Я бы съ удо. вольствіемъ посмотрѣлъ на этого Ницше,
   Дьяволъ. Къ несчастью, онъ встрѣтилъ здѣсь Вагнера и поссорился съ нимъ.
   Статуя. Вполнѣ съ тѣмъ согласенъ. Я -- за Моцарта.
   Дьяволъ. О, они поссорились не изъ-за музыки. Вагнеръ одно время также склонялся къ преклоненію передъ силою жизни и создалъ сверхчеловѣка по имени Зигфридъ. Но потомъ онъ взялся за умъ. И, когда они здѣсь встрѣтились, Ницше назвалъ его ренегатомъ. А Вагнеръ написалъ памфлетъ, въ которомъ доказывалъ, что Ницше -- еврей. И кончилось тѣмъ, что Ницше въ порывѣ гнѣва ушелъ на небо. Но, другъ гой, поспѣшимъ въ мой дворецъ и отпразднуемъ ваше прибытіе большимъ музыкальнымъ праздникомъ.
   Статуя. Съ удовольствіемъ. Вы очень любезны.
   Дьяволъ. Вотъ сюда, командоръ. Мы спустимся Въ традиціонный трапъ. Становится на люкъ.
   Статуя. Хорошо. Вѣраздуньи. А все-таки сверхчеловѣкъ -- это красивая мысль. Есть въ этомъ что-то монументальное. Также становится на люкъ, около дьявола. Начинаютъ медленно опускаться. Изъ отверстія люка вырывается красный огонь. Ахъ, это напоминаетъ мнѣ доброе старое время.
   Дьяволъ. И мнѣ.
   Анна. Постойте. Трапъ останавливается.
   Дьяволъ. Вамъ, синьора, нельзя этимъ путемъ. Для васъ будетъ апоѳеозъ. Но вы будете во дворцѣ раньше насъ.
   Анна. Я не затѣмъ остановила васъ. Скажите мнѣ,-- гдѣ я могу найти сверхчеловѣка.
   Дьяволъ. Онъ еще не сотворенъ, синьора.
   Статуя. И, вѣроятно, никогда не будетъ сотворенъ. Продолжимъ наше путешествіе, а то я отъ краснаго огня расчихаюсь. Проваливаются.
   Анна. Еще не сотворенъ! Значитъ, мое дѣло еще не кончено. Набожно крестится. Вѣрую въ жизнь грядущую. Кричитъ во вселенную. Отца, отца для сверхчеловѣка!..
   Исчезаетъ въ пустотѣ. И опять ничего нѣтъ; все сущее какъ бы потонуло въ безконечности. Затѣмъ смутно доносится какой-то живой человѣческій голосъ. Вдругъ проступаетъ очертаніе горной вершины. Снова спускается небо, и зритель вспоминаетъ, гдѣ онъ. Звукъ дѣлается отчетливымъ и рѣзкимъ, обращается въ крикъ: "Автомобиль! Автомобиль!" Моментально возвращается вся дѣйствительность. Въ Сіеррѣ разсвѣло. Разбойники вскочили и бѣгутъ къ дорогѣ, а пастухъ сбѣгаетъ съ холма, давая имъ знать, что приближается еще одинъ моторъ. Таннеръ и Мендоза, удивленные, встаютъ и, плохо сообразная, смотрятъ другъ на друга. Стракеръ садится, зѣваетъ, потомъ вскакиваетъ, дѣлая видъ, что не обращаетъ никакого вниманія на волненіе разбойниковъ. Мендоза окидываетъ взоромъ свою банду, чтобы убѣдиться, что она услыхала сигналъ; затѣмъ обмѣнивается нѣсколькими словами съ Таннеромъ.
   Мендоза. Снилось вамъ что-нибудь?
   Таннеръ. Что-то ужасное. А вамъ?
   Мендоза. Да, только забылъ, что. И вы мнѣ снились, Таннеръ. А вы -- мнѣ. Поразительно!
   Мендоза. Я предупреждалъ васъ. Съ дороги доносится выстрѣлъ. Болваны! Они шалятъ ружьемъ. Разбойники бѣгутъ назадъ, испуганные. Кто стрѣлялъ? Дювалю. Вы?
   Дюваль, еле переводя духъ. Я не стрѣлялъ. Они выстрѣлили первые.
   Анархистъ. Я говорилъ вамъ, что надо начать съ уничтоженія государства. Теперь всѣ мы погибли.
   Бурный соціалъ-демократъ бѣжитъ по амфитеатру. Спасайся, кто можетъ.
   Мендоза хватаетъ его за шиворотъ, опрокидываетъ на спину и выхватываетъ ножъ. Я зарѣжу всякаго, кто пошевельнется. Загораживаетъ дорогу. Бѣгство останавливается. Что такое случилось?
   Мрачный соціалъ-демократъ. Автомобиль...
   Анархистъ. Въ немъ трое мужчинъ...
   Дюваль. Deux femmes...
   Мендоза. Трое мужчинъ и двѣ женщины! Почему ыы не привели ихъ сюда? Испугались?
   Бурный с.-д., вставая, Съ ними стража. Ради Бога, Мендоза, бѣжимъ.
   Мрачный с.-д. Въ концѣ долины -- двѣ повозки съ солдатами.
   Анархистъ. Выстрѣлъ былъ сдѣланъ въ воздухъ. Это былъ сигналъ.
   Стракеръ насвистываетъ свою любимую мелодію, которая звучитъ разбойникамъ, какъ похоронный маршъ.
   Таннеръ. Это не стража, но экспедиція, посланная изловить васъ. Намъ предлагали подождать ее и ѣхать вмѣстѣ, но я очень спѣшилъ.
   Мрачный с.-д. въ смертельномъ страхѣ. А мы, о, Боже милосердный, стоимъ здѣсь и дожидаемся! Въ горы!
   Мендоза. Идіотъ, какое вы имѣете понятіе о горахъ? Развѣ вы испанецъ? Первый пастухъ, который васъ встрѣтитъ, выдастъ васъ. И потомъ ихъ пули все равно достанутъ васъ.
   Бурный с.-д. Но...
   Мендоза. Молчать! Предоставьте все мнѣ. Таннеру. Товарищъ, вы не выдадите насъ?
   Стракеръ. Кого это вы зовете товарищемъ?
   Мендоза. Вчера преимущество было на моей сторонѣ. Грабящій бѣдняковъ былъ во власти грабящаго богатыхъ. Вы протянули мнѣ руку. Я принялъ ее.
   Таннеръ. Я ни въ чемъ не обвиняю васъ, товарищъ. Мы провели пріятно вечеръ, вотъ и все.
   Стракеръ. Я никому не протягивалъ руки.
   Мендоза обращается къ нему очень выразительно. Молодой человѣкъ, если меня арестуютъ, я разскажу, что заставило меня покинуть Англію, мой домъ и отказаться отъ исполненія своего долга. Хотите вы, чтобы почтенное имя Стракера волочили въ грязи испанскаго суда? Полиція обыщетъ меня и найдетъ портретъ Луизы. Его напечатаютъ въ газетахъ. Вы вздрогнули. Все это случится по вашей винѣ, имѣйте въ виду.
   Стракеръ съ яростью. Нѣтъ мнѣ никакого дѣла до суда. Но не хочу я, чтобы наше имя соединяли съ вашимъ, черномордая свинья!
   Мендоза. Языкъ, недостойный брата Луизы. Но все равно, вы смутились, и этого съ насъ довольно.
   Оборачивается къ своимъ; они пятятся по амфитеатру къ пещерѣ, чтобы укрыться въ ней. Въ это время съ дороги приближается ноі а компанія въ костюмахъ автомобилистовъ, въ очень шумномъ настроеніи. Первой входитъ Анна и идетъ прямо къ Таннеру; за нею -- Віолетта, которую подъ правую руку ведетъ Гекторъ, подъ лѣвую -- Рамсденъ. Мендоза идетъ къ своему камню, служащему предсѣдательскимъ мѣстомъ, и спокойно усаживается; его люди группируются сзади него; по бокамъ -- его штабъ: Дюваль и анархистъ по правую руку, два соціалъ-демократа -- по лѣвую,
   Анна. Это Жакъ!
   Таннеръ. Попался!
   Гекторъ. Конечно, онъ! Я говорилъ, что это вы, Таннеръ. Намъ пришлось остановиться, потому что шина на что то наскочила и лопнула. Вся дорога усыпана гвоздями.
   Віолетта. Что вы дѣлаете здѣсь со всѣми этими людьми?
   Аннъ. Почему вы уѣхали, даже не предупредивъ?
   Гекторъ. Я выигралъ букетъ розъ, миссисъ Уайтфильдъ. Таннеру. Когда мы увидали, что вы уѣхали, миссисъ Уайтфильдъ держала со мной пари въ букетъ розъ, что моя машина не догонитъ вашу раньше МонтеКарло.
   Таннеръ. Но это не дорога въ Монте-Карло.
   Гекторъ. Все равно. Миссисъ Уайтфильдъ выслѣживала васъ на каждой остановкѣ. Она -- настоящій Шерлокъ Холмсъ.
   Таннеръ. Сила жизни! Я пропалъ.
   Октавій радостно бѣжитъ съ дороги къ амфитеатру и становится около Таннера и Стракера. Ахъ, Я такъ радъ, что вы невредимы! Мы боялись, что васъ захватили разбойники.
   Рамсденъ пристально вглядывается въ Мендозу. Я какъ будто припоминаю лицо вашего друга. Мендоза вѣжливо встаетъ и подходитъ съ улыбкой къ Аннѣ и Рамсдену.
   Гекторъ. Да, и я тоже.
   Октавій. Я знаю васъ очень хорошо, сэръ, Только не могу вспомнить, гдѣ мы встрѣчались.
   Мендоза Віолеттѣ. А вы помните меня, madame?
   Віолетта. О, очень хорошо. Но я такъ плохо запоминаю имена!
   Мендоза. Это было въ отелѣ Савойя. Гектору. Вы, сэръ, обыкновенно пріѣзжали съ этой леди, показывая на Віолетту, завтракать. Октавію. А вы, сэръ, часто пріѣзжали съ этой дамой, указывая на Анну, и съ ея матерью по пути въ театръ "Lyceum". Рамсдену. А вы, сэръ, обыкновенно приходили ужинать съ... понижаетъ свой голосъ до шопота, однако вполнѣ внятно слышнаго -- различными дамами.
   Рамсденъ разсерженный. Хорошо, вамъ-то какое до этого дѣло, позвольте васъ спросить?
   Ѳктлвій. Какъ, Віолетта, а я думалъ, что вы и Мэлонъ раньше, до этой поѣздки, никогда не встрѣчались.
   Віолетта съ досадой. Кажется этотъ господинъ, былъ тамъ метръ-д'отелемъ.
   Мендоза. Лакеемъ, мадамъ. Я сохранилъ объ васъ обо всѣхъ самое хорошее воспоминаніе. По вашей щедрости я могъ заключить, что вы были вполнѣ довольны рестораномъ..
   Віолетта. Какое безстыдство! Отворачивается отъ него II идетъ съ Гекторомъ вверхъ по холму.
   Рамсденъ. Другъ мой, надѣюсь, вы не ожидаете, чтобы эти дамы относились къ вамъ какъ къ знакомому, потому что вы прислуживали имъ за столомъ.
   Мендоза. Простите, вѣдь это вы напомнили о нашемъ знакомствѣ. И дамы. послѣдовали вашему примѣру. Ну, что жъ, сказались лишній разъ дурныя манеры вашего класса, и этотъ.. инцидентъ исчерпанъ. Впредь вы будете добры относиться ко мнѣ съ тѣмъ уваженіемъ, съ какимъ надо относиться къ иностранцу и спутнику въ путешествіи, величественно отворачивается и спять садится на свое предсѣдательское мѣсто.
   Таннеръ. Вотъ! Я встрѣтилъ въ своемъ путешествіи одного человѣка, способнаго разумно разговаривать, а вы всѣ оскорбляете его. Даже "новый человѣкъ" ничѣмъ не лучше любого изъ васъ Унри, вы вели себя совершенно какъ жалкій джентльмэнъ.
   Стракеръ, Джентльмэнъ! Нѣтъ!
   -- Рамсденъ. Знаете, Таннеръ, этотъ тонъ...
   Анна, Не обижайтесь, дѣдушка. Неужели вы до сихъ поръ не узнали его?
   Беретъ его подъ руку и уводитъ къ холму, чтобы присоединиться къ Віолеттѣ и Гектору. Октавій идетъ за нею, точно песъ.
   Віолетта съ холма. Вотъ и солдаты. Слѣзаютъ со своихъ автомобилей.
   Дюваль въ ужасѣ. О, nom de Dieu!
   Анархистъ. Дураки! Государство готово раздавить васъ, потому что вы щадили его, уступая власть политическимъ лизоблюдамъ буржуазіи.
   Мрачный с. д. не сдается до конца. Только завладѣвъ государственною машиною...
   Анархистъ. Вотъ она сейчасъ завладѣетъ вами...
   Бурный с.-д. въ чрезвычайномъ страхѣ. Да бросьте вы... Зачѣмъ мы здѣсь? Чего мы ждемъ?
   Мендоза сквозь зубы. Продолжайте, толкуйте о политикѣ, идіоты: ничто не звучитъ такъ солидно. Продолжайте, я вамъ говорю.
   Солдаты располагаются по дорогѣ, ружьями къ амфитеатру. Разбойники, борясь съ неопреодолимымъ желаніемъ спрятаться другъ за друга, стараются казаться спокойными. Мендоза встаетъ, величественный, съ безстрашнымъ видомъ. Офицеръ, командующій солдатами, идетъ съ дороги къ амфитеатру; пристально смотритъ на разбойниковъ, за, тѣмъ обращается къ Таннеру.
   Офицеръ. Кто эти люди, синьоръ англичанинъ?
   Таннеръ. Моя стража.
   Мендоза съ мефистофельской улыбкой низко кланяется. По лицамъ разбойниковъ пробѣгаетъ неудержимая гримаса. Они снимаютъ шляпы, за исключеніемъ анархиста, который скрестилъ на груди руки въ знакъ презрѣнія къ государству,
   

ДѢЙСТВІЕ IV.

   Садъ при виллѣ въ Гренадѣ. Тотъ, кто хочетъ знать, что онъ представляетъ, долженъ отправиться въ Гренаду и самъ взглянуть. Можно прозаично указать на группу холмовъ съ виллами, на Альгамбру на вершинѣ одного изъ холмовъ и на большой городъ въ долинѣ, съ пыльными бѣлыми дорогами, на которыхъ дѣти какъ-то автоматично выпрашиваютъ полу-пенсовыя монеты и протягиваютъ за ними свои маленькія коричневыя ладошки. Но въ этомъ описаніи нѣтъ ничего, кромѣ Альгамбры, нищихъ и цвѣта дороги, что бы не подходило къ Суррею такъ же, какъ и Испанія. Разница лишь въ томъ, что холмы Суррея сравнительно малы и некрасивы и ихъ можно бы назвать горбомъ Суррея. А холмы Испаніи похожи на горы; и оттого, что онѣ -- нѣжнаго характера, онѣ не перестаютъ быть величавыми.
   Упомянутый садъ расположенъ на холмѣ противъ Альгамбры; а вилла шикарна и претенціозна, какъ полагается быть виллѣ, которая сдается на недѣлю богатымъ американцамъ и англичанамъ. Если встать на лужайкѣ у нижней части сада и посмотрѣть наверхъ, то горизонтъ будетъ замыкаться каменной балюстрадой вкругъ площадки съ флагами на вершинѣ холма, за которой -- безграничность горъ. Между ними и этой площадкой -- садъ въ цвѣтахъ съ круглымъ бассейномъ и фонтаномъ посрединѣ, съ геометрически правильными цвѣточыми клумбами, посыпанными пескомъ дорожками и аккуратнѣйшимъ образомъ подстриженными деревьями. Садъ выше площадки, и къ нему подымаются по нѣсколькимъ ступенькамъ въ срединѣ его ограды. А платформа въ свой чередъ выше сада, и нужно подняться на нѣсколько ступеней, чтобы полюбоваться черезъ балюстраду красивымъ видомъ города въ долинѣ и разбѣгающихся холмовъ, которые тамъ вдали становятся уже горами. Налѣво отъ площадки вилла, куда поднимаешься по ступенямъ отъ лѣваго угла сада. Возвращаясь отъ площадки черезъ садъ и внизъ къ лужайкѣ (тогда вилла остается позади, по правую руку), можно замѣтить, что часть теперешнихъ обитателей виллы интересуется литературою: нѣтъ ни тенниса, ни площадки для крокета, зато налѣво -- небольшой желѣзный садовый столъ, и на немъ книги, по большей части въ желтыхъ обложкахъ; и передъ столомъ -- стулъ. На стулѣ направо также лежитъ пара раскрытыхъ книгъ. Газетъ нѣтъ, и это обстоятельство, вмѣстѣ съ отсутствіемъ игръ, можетъ дать внимательному зрителю понятіе о томъ, какого сорта люди живутъ на виллѣ, Однако, эти размышленія зрителя прерываются въ этотъ прекрасный полдень появленіемъ въ калиткѣ слѣва Генри Стракера въ его костюмѣ. Онъ открываетъ калитку передъ пожилымъ господиномъ и входитъ, слѣдомъ за нимъ, на лужайку. Пожилой господинъ, несмотря на жару Испаніи, въ черномъ сюртукѣ, цилиндрѣ, въ брюкахъ въ узкихъ темно-сѣрыхъ и лиловыхъ полоскахъ и черномъ галстукѣ, завязанномъ узломъ на безупречномъ бѣльѣ. По всей видимости, этотъ человѣкъ, соціальное положеніе котораго требуетъ постояннаго заботливаго отношенія къ костюму, несмотря на климатъ; онъ, вѣроятно, былъ бы совершенно одинаково одѣтъ и въ центрѣ Сахары, и на вершинѣ. Монъ-Блана, И такъ какъ нѣтъ на немъ отпечатка того класса, который главной своей миссіей считаетъ поддерживать первоклассныхъ портныхъ и модные магазины и быть имъ живою рекламою, то видъ у него въ этомъ нарядѣ достаточно жалкій; въ платьѣ рабочаго онъ былъ бы куда представивительнѣе. У него полное и красное лицо, волосы -- щетиной, узкіе глаза, крупный ротъ съ опущенными углами, крутой подбородокъ. Отъ лѣтъ кожа стала дряблой главнымъ образомъ на шеѣ и нижней части щекъ, кожа же надо ртомъ -- твердая какъ яблоко, такъ что верхняя часть лица кажется моложе нижней. Въ немъ есть самоувѣренность человѣка, нажившаго деньги, и какая-то свирѣпость добывшаго ихъ въ ожесточающей войнѣ, и его вѣжливость скрываетъ подъ собою ясную угрозу, что въ случаѣ нужды онъ можетъ поступать и иначе. Въ общемъ, человѣкъ, который скорѣй всѣхъ возбуждаетъ жалость, когда не возбуждаетъ страха; есть въ немъ иногда что-то трогательное: точно та ужасная промышленная машина, навсегда включившая его въ сюртукъ, оставила ему очень мало его собственной личности и не дала удовлетворенія его личнымъ склонностямъ По первымъ же его словамъ ясно, что онъ ирландецъ и что сохранилъ онъ прирожденный выговоръ, несмотря на частую перемѣну мѣстъ и условій жизни. Можно догадаться, что первоначальнымъ его языкомъ было угрюмое нарѣчіе Керри, но та порча языка, которая происходитъ въ Лондонѣ, Гласго, Дублинѣ и другихъ большихъ городахъ, такъ долго вліяла на его рѣчь, что ужъ никто ни скажетъ, что онъ говоритъ на нарѣчіи Керри; исчезла его музыкальность, но сохранилась его грубость. Стракеръ, этотъ настоящій сынъ лондонской улицы, внушаетъ ему великое-презрѣніе, какъ глупый англичанинъ, не умѣющій какъ слѣдуетъ говорить даже на своемъ языкѣ. Стракеръ же, со своей стороны, считаетъ, что Провидѣніе нарочно дало такое произношеніе этому старику, чтобы потѣшать британскую расу, и обыкновенно обращается съ нимъ съ пренебрежительной снисходительностью, но иногда и съ негодованіемъ -- въ тѣхъ случаяхъ когда старикъ даетъ понять, что желаетъ, чтобы его ирландскую глупость принимали всерьезъ.
   
   Стракеръ. Я пойду скажу молодой леди. Она говорила, что вы предпочитаете побыть здѣсь. Онъ поворачивается и хочетъ итти черезъ садъ къ виллѣ.
   Ирландецъ съ большимъ любопытствомъ осматриваетъ все кругомъ него. Молодой леди? Это -- миссъ Віолетта, да?
   Стракеръ останавливается на ступенькахъ. Въ немъ вдругъ шевельнулось подозрѣніе. Вы знаете ее или нѣтъ?
   Ирландецъ. Знаю ли я?
   Стракеръ вспыхнулъ. Да, знаете или нѣтъ?
   Ирландецъ. А вамъ какое дѣло?
   Стракеръ въ сильномъ негодованіи сходитъ со ступеней и становится лицомъ къ лицу съ гостемъ.
   Стракеръ. Я вамъ скажу, какое мнѣ дѣло. Миссъ Робинзонъ...
   Ирландецъ перебиваетъ. А, ея фамилія -- Робинзонъ? Да? Благодарю васъ.
   Стракеръ. Какъ, вы даже не знаете, какъ ее зовутъ?
   Ирландецъ. Теперь знаю, вы мнѣ сказали.
   Стракеръ на мгновеніе ошеломленъ тѣмъ, какъ ловко умѣетъ старикъ отвѣчать. Скажите, что это значитъ. Какъ же вы сѣли въ мой экипажъ и велѣли везти сюда, а между тѣмъ вы не то лицо, къторому я передалъ письмо.
   Ирландецъ. А кому же, позвольте спросить, вы передали письмо?
   Стракеръ. Передалъ мистеру Эктору Мэлону, по порученію миссъ Робинзонъ,-- поняли? Миссъ Робинзонъ не моя хозяйка. Я только сдѣлалъ ей любезность. Я знаю мистера Мэлона, и вы -- не онъ, совсѣмъ не онъ. Въ отелѣ мнѣ сказали, что ваше имя -- Экторъ Мэлонъ...
   Ирландецъ. Гекторъ Мэлонъ.
   Стракеръ спокойно, съ сознаніемъ своего превосходства. "Гекторъ" говорятъ у васъ, въ провинціальныхъ городахъ Ирландіи и Америки. А здѣсь вы Экторъ. Еся вы еще не замѣтили этого, то скоро замѣтите.
   Все нарастающій въ силѣ споръ прерывается приходомъ Віолетты, Она вышла изъ виллы, прошла садомъ, спустилась по ступенямъ и стала между Стракиромъ и Мэлономъ.
   Віолетта Стракеру. Исполнили вы мое порученіе?
   Стракеръ, Да, миссъ. Я отвезъ письмо въ отель и послалъ наверхъ; я ожидалъ увидѣть молодого мистера Мэлона. А вмѣсто него вышелъ вотъ этотъ человѣкъ и сказалъ: "хорошо, я поѣду съ вами". Такъ какъ въ отелѣ мнѣ сказали, что это мистеръ Экторъ Мэлонъ, я привезъ его сюда. А теперь онъ говоритъ совсѣмъ другое. Но, если онъ не тотъ человѣкъ, котораго вы имѣли въ виду, скажите только одно слово, и я тотчасъ же увезу его назадъ.
   Мэлонъ. Я счелъ бы большою честью, madame, еслибы могъ немного побесѣдовать съ вами. Я -- отецъ Гектора, какъ этотъ блестящій британецъ могъ догадаться черезъ какой-нибудь часъ.
   Стракеръ. Нѣтъ, и черезъ годъ не догадался бы. Когда мы васъ отполировали бы какъ его, тогда, быть можетъ, вы и стали бы немножко походить на него. А сейчасъ далеко вамъ до него. Віолеттѣ любезно. Если вамъ, миссъ, угодно поговорить съ нимъ, я не стану вамъ мѣшать. Ласково кланяется Мэлону и уходитъ въ калитку.
   Віолетта очень вѣжливо. Мнѣ такъ непріятно, м-ръ Мэлонъ, если этотъ человѣкъ былъ съ вами грубъ. Да что съ нимъ подѣлаешь? Онъ -- нашъ шофферъ, Мэлонъ. Вашъ -- что?
   Віолетта. Проводникъ нашего автомобиля. Онъ можетъ дѣлать на автомобилѣ по семьдесятъ миль въ часъ и починить его въ случаѣ порчи. Мы зависимъ отъ нашихъ автомобилей, а наши автомобили зависятъ отъ него, и, такимъ образомъ, мы зависимъ отъ него.
   Я замѣтилъ, madame, что каждая тысяча долларовъ, которую пріобрѣтаетъ англичанинъ, увеличиваетъ число тѣхъ, отъ кого онъ зависитъ. Но во всякомъ случаѣ вамъ не для чего извиняться за этого человѣка: я нарочно вызывалъ его на разговоръ. Такимъ образомъ я узналъ, что вы находитесь здѣсь въ Гренадѣ съ компаніей англичанъ, въ томъ числѣ -- съ моимъ сыномъ Гекторомъ.
   Віолетта. Да. Мы хотѣли поѣхать въ Ниццу, но намъ пришлось догонять одного эксцентричнаго члена нашей компаніи, который уѣхалъ раньше и поѣхалъ сюда. Не присядете ли? Снимаетъ со стула книги.
   Мэлонъ, тронутый этимъ вниманіемъ. Благодарю васъ. Садится, съ любопытствомъ разглядываетъ ее, пока она идетъ въ желѣзному столу, чтобы положить на него книги. Когда она возвращается, онъ говоритъ. Если не ошибаюсь, миссъ Робинзонъ?
   Віолетта садится. Да.
   Мэлонъ вынимаетъ изъ кармана письмо. Ваше письмо къ Гектору гласитъ. Віолетта не въ силахъ скрыть изумленія. Онъ дѣлаетъ паузу и надѣваетъ очки въ золотой оправѣ, "Дорогой мой. Они всѣ ушли въ Альгамбру. Я сказала, что у меня болитъ голова, и садъ въ моемъ полномъ распоряженіи. Садъ и автомобиль Жака. Стракеръ мигомъ домчитъ тебя сюда. Скорѣй, скорѣй, скорѣй! Любящая тебя Віолетта". Поднимаетъ на нее глаза; она уже успѣла овладѣть собой и встрѣчаетъ его взглядъ совершенно спокойно. Онъ продолжаетъ, медленно произнося слова. Я не знаю, какъ держитъ себя молодежь въ англійскомъ обществѣ; въ Америкѣ такое вотъ письмецо свидѣтельствовало бы объ очень значительной близости.
   Віолетта. Да, я очень близко знакома съ вашимъ сыномъ, м-ръ Мэлонъ. Есть у васъ какія нибудь возраженія?
   Мэлонъ, слегка озадаченный. Нѣтъ, ничего собственно не могу возразить. Но мой сынъ во всемъ зависитъ отъ меня, и онъ долженъ посовѣтоваться со мной, прежде чѣмъ сдѣлать какой-нибудь серьезный шагъ.
   Віолетта. Я увѣрена, м-ръ Мэлонъ, вы не посовѣтуете ему ничего неразумнаго.
   Мэлонъ. Надѣюсь, что нѣтъ, миссъ Робинзонъ. Но въ ваши годы можетъ казаться неразумнымъ то, что мнѣ такимъ не кажется.
   Віолетта, слегка вздрогнувъ. Зачѣмъ намъ играть съ вами, м-ръ Мэлонъ, въ прятки. Гекторъ хочетъ жениться на мнѣ.
   Мэлонъ. Я уже могъ усмотрѣть это изъ вашего письма. Конечно, миссъ Віолетта, онъ можетъ поступать, какъ хочетъ; но, если онъ женится на васъ, онъ не получитъ отъ меня ни гроша. Снимаетъ очки и вмѣстѣ съ письмомъ кладетъ въ карманъ.
   Віолетта довольно строго. Это не очень любезно ко мнѣ, м-ръ Мэлонъ.
   Мэлонъ. Я ничего не возражаю противъ васъ миссъ-Робинзонъ: вѣроятно, вы очень милая и хорошая дѣвушка; но у меня другіе планы для Гектора,
   Віолетта. Но у Гектора, м-ръ Мэлонъ, другихъ плановъ нѣтъ.
   Мэлонъ. Очень можетъ быть. Тогда пусть не разсчитываетъ на меня, вотъ и все. Вѣроятно вы къ этому готовы. Когда молодая дѣвушка пишетъ молодому человѣку, чтобы онъ пріѣзжалъ къ ней скорѣй, скорѣй, скорѣй, деньги, повидимому, для нея не имѣютъ значенія, и имѣетъ значеніе только одна лишь любовь.
   Вюлиттл рѣако. Прошу меня извинить, м-ръ Мэлонъ,-- у меня нѣтъ такихъ глупыхъ взглядовъ, У Гектора должны быть средства.
   Мэлонъ изумленный. О, конечно, конечно. Несомнѣнно, онъ можетъ ихъ заработать.
   Віолетта. Какая польза имѣть деньги, если нужно ихъ зарабатывать. Нетерпѣливо встаетъ. Все это нелѣпо, м-ръ Мэлонъ: вы должны дать вашему сыну возможность жить такъ, какъ того требуетъ его положеніе. Онъ имѣетъ на это право.
   Мэлонъ сурово. Я не посовѣтовалъ бы вамъ, миссъ Робинзонъ, выходить за него въ расчетѣ на такое его право,
   Віолетта готова потерять самообладаніе, но дѣлаетъ надъ собой усиліе; ломаетъ пальцы и снова садится съ дѣланнымъ спокойствіемъ.
   Віолетта. Будьте добры сказать, что можете вы имѣть противъ меня? Мое общественное положеніе вст всякомъ случаѣ не хуже, чѣмъ Гектора. Онъ признаетъ это.
   Мэлонъ съ силою. И вы это, конечно, время отъ времени говорите ему? Общественное положеніе Гектора въ Англіи, миссъ Робинзонъ, будетъ такое, какое я рѣшу ему купить. Я сдѣлалъ ему отличное предложеніе. Пусть выберетъ себѣ самый славный историческій домъ, замокъ или аббатство, какіе только есть въ Англіи. Въ тотъ день, когда онъ мнѣ скажетъ, что ему это нужно, что его жена достойна традицій такого дома, я куплю ему его и дамъ средства содержать его.
   Віолетта. Что вы подразумѣваете подъ женою, достойною традицій такого дома? Развѣ каждая хорошо воспитанная женщина не можетъ вести такой домъ?
   Мэлонъ. Нѣтъ, она должна быть рождена для этого.
   Віолетта. А Гекторъ рожденъ для этого?
   Мэлонъ. Его бабка была босоногая ирландская дѣвушка, выкормившая меня у очага, въ которомъ горѣлъ торфъ. Пусть онъ женится на такой дѣвушкѣ, и я дамъ ему все, что хотѣлъ. Пусть онъ при помощи моихъ денегъ или самъ возвысится въ своемъ общественномъ положеніи или возвыситъ кого-нибудь другого. Въ обоихъ случаяхъ мои деньги не будутъ истрачены зря. Для кого-нибудь должна быть польза. Бракъ же съ вами -- ничего не измѣнитъ,
   Віолетта. Нѣкоторые изъ моихъ родственниковъ могли бы возразить очень многое противъ моего брака съ внукомъ простой женщины. Пускай это -- предразсудокъ. Но вѣдь и ваше желаніе женить сына на титулѣ -- такой же предразсудокъ.
   Мэлонъ встаетъ и смотритъ на нее испытующими глазами въ нихъ -- невольное уваженіе. Повидимому, вы -- очень честная и откровенная дѣвушка.
   Віоллетта. Не знаю, почему должна я стать несчастной изъ-за того только, что я не могу быть вамъ полезной. Зачѣмъ хотите вы сдѣлать несчастнымъ Гектора?
   Мэлонъ. Онъ перенесетъ это очень легко. Мужчины гораздо легче справляются съ разочарованіями въ любви, чѣмъ съ денежными непріятностями. Вѣроятно вамъ кажутся мои слова низостью. Но я знаю, что я говорю. Мой отецъ умеръ въ Ирландіи голодною смертью въ черный 47-й годъ. Можетъ быть вы слышали про это?
   Віолетта. Былъ голодъ?
   Мэлонъ страстно. Нѣтъ. Но онъ умеръ голодной смертью. Когда страна полна съѣстныхъ припасовъ и ихъ вывозятъ, нельзя говорить о голодѣ, а мой отецъ умеръ голодной смертью. А меня голодъ погналъ ребенкомъ въ Америку. Англійское правительство выгнало меня и моихъ родныхъ изъ Ирландіи... Ну, что же, берите себѣ Ирландію. Я и мнѣ подобные вернулись, чтобы купить Англію. И мы купимъ самое въ ней лучшее. Я не хочу для Гектора ни состоянія, ни жены изъ средняго класса. Яговорю такъ же искренно, какъ вы, не правда ли?
   Віоллетта холодно сожалѣетъ о сантиментальности. Право, м-ръ Мэлонъ, я поражена, что человѣкъ вашихъ.лѣтъ и здраваго ума говоритъ такъ романтически. Неужели вы предполагаете, что англійское дворянство станетъ продавать вамъ свои имѣнія потому только, что вамъ этого захотѣлось?
   Мэлонъ. Я имѣю предложеніе относительно двухъ старѣйшихъ фамильныхъ замковъ Англіи. У одного собственника съ историческимъ именемъ не хватаетъ средствъ на то, чтобы хоть мести всѣ комнаты; другой не имѣетъ средствъ уплатить наслѣдственныя пошлины. Что вы теперь скажете?
   Віолетта. Конечно, это очень постыдно; но вы, конечно, знаете, что правительство рано или поздно положитъ конецъ всѣмъ этимъ соціалистическимъ нападкамъ на собственность.
   Мэлонъ съ усмѣшкой. И вы думаете, что оно сумѣетъ сдѣлать это раньше чѣмъ я куплю домъ... или, вѣрнѣе, аббатство? Оба дома, о которыхъ я говорилъ -- аббатства.
   Віолетта съ нетерпѣніемъ, уклоняясь отъ этого разговора. Ну, хорошо, поговоримъ благоразумно, м-ръ Мэлонъ. Вы, вѣроятно, сами видите, что до сихъ поръ мы говорили не такъ.
   Мэлонъ. Нѣтъ, я говорилъ именно такъ, я говорилъ только то, что думалъ.
   Віолетта. Значитъ вы не знаете Гектора такъ, какъ я его знаю. Онъ романтиченъ и мечтателенъ,-- думаю, у него это отъ васъ,-- и ему нужна жена положительная, которая могла бы позаботиться о немъ. Не мечтательница.
   Мэлонъ. Вообще, что-нибудь въ родѣ васъ?
   Віолетта спокойно. Да, именно. Но вы, конечно, не можете же требовать, чтобы я ваяла это на себя, совершенно не имѣя средствъ для поддержанія его положенія?
   Мэлонъ испуганно, Постойте, постойте, Я, кажется, вовсе не требую, чтобы вы что-нибудь взяли на себя,
   Віолетта. Конечно, м-ръ Мэлонъ, мнѣ очень трудно говорить съ вами, если вы умышленно не хотите понимать меня.
   Мэлонъ немного смущенный. Я вовсе не хочу къ этому прибѣгать, но мы, кажется, нѣсколько уклонились въ сторону,
   Стракеръ, съ видомъ человѣка, который спѣшитъ, открываетъ калитку и впускаетъ Гектора. Тотъ, возмущенный, идетъ по лужайкѣ. прямо къ отцу, но Віолетта, очень испуганная, вскакиваетъ и удерживаетъ его, Стракеръ уходитъ, по крайней мѣрѣ его не видно.
   Віолетта. Ахъ, какъ не во-время. Прошу васъ, Гекторъ, молчите. Уходите, позвольте мнѣ кончить разговоръ съ вашимъ отцомъ.
   Гекторъ. Нѣтъ, Віолетта. Я хочу теперь же выяснить. Отстраняетъ ее, проходитъ мимо нея и подходитъ въ упоръ къ отцу, у котораго лицо темнѣетъ отъ закипѣвшей въ немъ ирландской крови. Отецъ, вы поступили неблагородно.
   Мэлонъ. Что ты хочешь этимъ сказать?
   Гекторъ. Вы вскрыли письмо, адресованное мнѣ. Вы выдали себя за меня и такъ проникли къ этой леди. Это -- безчестно.
   Мэлонъ угрожающе. Подумай о томъ, что ты говоришь, Гекторъ! Подумай, говорю я тебѣ.
   Гекторъ. Я подумалъ. Я думаю! Я думаю о своей чести и о своемъ положеніи въ англійскомъ обществѣ.
   Мэлонъ съ жаромъ. Твое положеніе куплено моими деньгами,-- знаешь ты это?
   Гекторъ. Да, и вы лишили меня этого положенія, вскрывъ письмо. Письмо отъ англійской леди, адресованное не вамъ,-- конфиденціальное, любовное письмо. И это сдѣлалъ мой отецъ! Такихъ вещей въ Англіи не прощаютъ! И чѣмъ скорѣе мы уйдемъ отсюда, тѣмъ лучше. Онъ молча призываетъ небеса въ свидѣтели позора и горя ихъ обоихъ.
   Віолетта останавливаетъ его; она не выноситъ сценъ. Не надо быть неблагоразумнымъ, Гекторъ. Вполнѣ естественно, что м-ръ Мэлонъ вскрылъ мое письмо: на конвертѣ было его имя.
   Мэлонъ. Вотъ видишь! У тебя нѣтъ никакого здраваго смысла, Гекторъ. Благодарю васъ, миссъ Робинзонъ.
   Гекторъ. И я благодарю васъ. Это очень любезно. Отцу только это и было нужно.
   Мэлонъ въ бѣшенствѣ сжимаетъ кулаки. Гекторъ!..
   Гекторъ съ неустрашимой нравственной силой. Ахъ, не кричите вы на меня. Частное письмо -- всегда частное письмо. И ничего вы съ этимъ не подѣлаете.
   Мэлонъ, все возвышая голосъ. Я не желаю, чтобы ты читалъ мнѣ нравоученія, слышишь ты!
   Віолетта. Тише! Прошу васъ, пожалуйста! Всѣ идутъ сюда.
   Отецъ и сынъ замолчали и смотрятъ другъ на друга. Въ калитку входятъ Таннеръ съ Рамсденомъ, за ними -- Октавій и Анна.
   Віолетта. Уже вернулись!
   Таннеръ. Альгамбра сегодня заперта.
   Таннеръ дѣлаетъ нѣсколько шаговъ впередъ и оказывается между Гекторомъ и чужимъ старикомъ, которые повидимому готовы броситься другъ на друга. Онъ смотритъ то на одного, то на другого, желая понять, въ чемъ дѣло. Они угрюмо избѣгаютъ его взглядовъ, затаивъ въ себѣ свою злобу.
   Рамсденъ. Ну, развѣ это благоразумно, Віолетта? Вы съ такой головной болью вышли на солнце.
   Таннеръ. А вы уже отдохнули, Мэлонъ.
   Віолетта. Ахъ, я забыла. Вы еще не знакомы. М-ръ Мэлонъ, представьте вашего отца.
   Гекторъ съ твердостью римлянина. Не желаю. Онъ не отецъ мнѣ.
   Мэлонъ съ сильной досадою. Такъ вы отрекаетесь отъ отца въ присутствіи своихъ англійскихъ друзей? Да?
   Віолетта. Ради Бога, не надо сценъ!
   Анна и Октавій, остановившіеся у калитки, обмѣниваются удивленными взглядами и скромно поднимаются по ступенямъ въ садъ, откуда могутъ слѣдить за происходящимъ, никому не мѣшая. Анна со ступеней посылаетъ Віолеттѣ легкую гримаску нѣмого сочувствія. Віолетта стоитъ спиною къ столику и съ безнадежною тоскою смотритъ, какъ ея мужъ все выше подымается волною морали и. уже не обращаетъ никакого вниманія на милліоны старика.
   Гекторъ. Я очень сожалѣю, миссъ Робинзонъ, но я отстаиваю принципъ. Да, я сынъ и, надѣюсь, сынъ, полный сознанія своего долга. Но прежде всего я -- человѣкъ! И когда отецъ обращается съ моими письмами, какъ со своими собственными, и осмѣливается сказать, что я не долженъ жениться на васъ, въ то время какъ я гордъ и счастливъ, что подучилъ ваше согласіе,-- тогда я могу только махнуть рукой и уйти.
   Таннеръ. Жениться на Віолеттѣ?
   Рамсденъ. Въ умѣ ли вы?
   Таннеръ. Развѣ вы забыли, что мы вамъ говорили.
   Гекторъ равнодушно. Какое мнѣ дѣло до того, что вы мнѣ говорили.
   Рамсденъ возмущенъ. Ну-ну-ну, сэръ! Чудовищно! Выбѣгаетъ въ калитку; его локти трясутся отъ негодованія.
   Таннеръ. Вотъ еще сумасшедшій, Этихъ влюбленныхъ запирать надо. Онъ оставляетъ Гектора, какъ безнадежнаго, и идетъ къ саду., Но Мэлонъ, почувствовавъ новую обиду, идетъ за нимъ и заставляетъ его остановиться своимъ вызывающимъ тономъ.
   Мэлонъ. Я'не понялъ васъ. Прошу мнѣ отвѣтить вы считаете Гектора недостойнымъ этой леди?
   Таннеръ. Дорогой сэръ, эта леди уже замужемъ. Гекторъ знаетъ это. И все-таки настаиваетъ на своемъ безумномъ желаніи. Отвезите его домой и заприте.
   Мэлонъ съ горечью. Такъ вотъ каково то аристократическое общество, которое я оскорбилъ моимъ невѣжественнымъ, некультурнымъ поведеніемъ. Добиваться любви замужней женщины! Подходитъ къ Гектору и Віолеттѣ и почти кричитъ Гектору на ухо. Такъ эту-то привычку британской аристократіи ты усвоилъ себѣ, да?
   Гекторъ. Не безпокойтесь на этотъ счетъ. У отвѣчаю за нравственную безупречность того, что дѣлаю
   Таннеръ подходитъ къ Гектору справа съ пылающими глазами. Хорошо сказано, Мэлонъ! Значитъ и вы видите, что законы о бракѣ -- еще не нравственность! Я съ вами вполнѣ согласенъ. Но, къ несчастью, Віолетта думаетъ не такъ.
   Мэлонъ. Позволю себѣ въ этомъ усомниться, сэръ. Обращается къ Віолеттѣ. Позвольте мнѣ Сказать вамъ, миссисъ Робинзонъ, или какъ бы васъ ни звали на самомъ дѣлѣ, вы не имѣли права посылать такое письмо моему сыну, разъ вы жена другого.
   Гекторъ, оскорбленный. Больше я не могу выдержать, отецъ, вы оскорбили мою жену.
   Мэлонъ. Вашу жену!
   Таннеръ, Такъ это вы -- тайный супругъ? Еще одинъ обманъ! Ударяетъ себя по лбу и падаетъ на стулъ Мэлона.
   Мэлонъ. Вы женились безъ моего согласія?
   Рамсденъ. Вы водили насъ сознательно за носъ, сэръ!
   Гекторъ, Довольно я уже терзался. Да, Віолетта и я,-- мы женились. Вотъ и все. Ну, что же станете вы теперь говорить?
   Мэлонъ. Я знаю, что я скажу. Она вышла замужъ за нищаго.
   Гекторъ. Нѣтъ, она вышла замужъ за работника. Его американское произношеніе придаетъ особую выразительность этому простому и непопулярному слову. И еще сегодня я начну зарабатывать средства къ жизни.
   Мэлонъ съ насмѣшливой улыбкой. Да, ты теперь очень смѣлъ, потому что ты только вчера или сегодня утромъ получилъ чекъ. Подождемъ, когда эти деньги будутъ истрачены. Тогда смѣлость въ тебѣ поубавится.
   Гекторъ вынимаетъ изъ бумажника чекъ. Вотъ онъ. Суетъ отцу чекъ. Берите свой чекъ и вычеркните себя изъ моей жизни. Обойдусь и безъ вашего чека и безъ васъ. Я не продаю за тысячу долларовъ права оскорблять мою жену.
   Мэлонъ, глубоко задѣтый и полный участія къ сыну. Гекторъ, ты не знаешь, что такое бѣдность.
   Гекторъ страстно. Что жъ, теперь узнаю! Я хочу быть человѣкомъ. Віолетта, пойдемте, я провожу васъ.
   Октавій сбѣгаетъ изъ сада на лужайку и подбѣгаетъ къ Гектору слѣва. Надѣюсь, Гекторъ, прежде чѣмъ уйти, вы позволите мнѣ пожать вамъ руку. Я такъ восхищаюсь вами, такъ уважаю васъ, что не могу выразить. Они пожимаютъ другъ другу руки; онъ растроганъ почти до слезъ.
   Віолетта также почти готова заплакать, но отъ досады. Ахъ, Тэви, не будь ты идіотомъ. Гекторъ такъ же годится въ труженики, какъ ты.
   Таннеръ встаетъ со стула и подходитъ къ Гектору съ другой стороны. Не бойтесь, миссисъ Мэлонъ, вѣдь не землекопомъ же ему придется быть. Гектору. Право, совсѣмъ не трудно достать для начала средства. Смотрите на меня, какъ на друга, и положитесь на меня.
   Октавій съ чувствомъ. И на меня,.
   Мэлонъ ревниво. Кому нужны ваши жалкія деньги?
   На кого еще ему полагаться, какъ не на собственнаго отца? Таннеръ и Октавій отходятъ назадъ; Октавій нѣсколько огорченъ, Таннеръ же доволенъ, тѣмъ что денежныя затрудненія устранены. Глаза Віолетты полны надежды. Гекторъ, не будь безразсуднымъ, мой мальчикъ. Я очень сожалѣю о своихъ словахъ. Я вовсе не хотѣлъ обидѣть Віолетту. Я беру назадъ всѣ свои слова, Она какъ разъ такая жена, какая тебѣ нужна.
   Гекторъ, ударяя его по плечу. Отлично, все значитъ въ порядкѣ, папа. Молчи, молчи, мы снова друзья. Только я ни отъ кого уже не возьму денегъ.
   Мэлонъ молчитъ. Не будь жестокъ ко мнѣ, Гекторъ. Я предпочелъ бы, чтобы ты поссорился со мной, но взялъ деньги, чѣмъ былъ въ дружбѣ и умиралъ съ голоду. Ты не знаешь жизни, а я знаю.
   Гекторъ. Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ. Это рѣшено, и рѣшено неизмѣнно. Проходитъ мимо отца и подходитъ къ Віолеттѣ. Идемте, миссъ Мэлонъ. Вы теперь переѣдете ко мнѣ въ отель и займете свое надлежащее мѣсто въ свѣтѣ.
   Віолетта. Но я должна зайти на виллу, дорогой мой, и сказать Тэви, чтобы онъ уложилъ вещи. Можетъ быть, вы пойдете впередъ и велите приготовить мнѣ комнату съ окнами въ садъ. Черезъ полчаса я пріѣду къ вамъ.
   Гекторъ. Отлично, Можетъ быть пообѣдаете съ нами, папа?
   Мэлонъ горитъ желаніемъ примирить его съ собою. Ко нечно, конечно.
   Гекторъ. Значитъ, до скораго свиданія. Дѣлаетъ рукою знакъ Аннѣ, которая присоединяется въ саду къ Таннеру, Октавію, Рамсдену, и выходитъ въ калитку, оставивъ отца съ Віолеттой на лужайкѣ. t
   Мэлонъ. Вы, конечно, постараетесь его образумить, Віолетта? Я знаю, вы сдѣлаете это.
   Віолетта. Я и понятія не имѣла, что онъ такъ непреклоненъ. Если онъ и впредь будетъ такой, что же я могу сдѣлать.
   Мэлонъ. Не теряйте надежды. Домашній гнетъ дѣйствуетъ медленно, но вѣрно. Вы переломите его; обѣщайте мнѣ, что сдѣлаете это.
   Віолетта. Я сдѣлаю все, что могу. Конечно, это совершенная нелѣпость -- добровольно обрекать насъ на бѣдность.
   Мэлонъ. Совершеннѣйшая нелѣпость!
   Віолетта, немного подумавъ. Вы бы дали мнѣ тотъ чекъ. Онъ ему понадобится, чтобы расплатиться въ отелѣ. А я посмотрю, не удастся ли мнѣ уговорить его взять чекъ. Не сейчасъ, конечно, немного позднѣе.
   Мэлонъ съ жаромъ. Да, да, да, совершенно вѣрно, Протягиваетъ ей чекъ на 1000 долларовъ и прибавляетъ лукаво. Вы понимаете, это только карманныя деньги холостяка.
   Віолетта равнодушно. О, конечно. Беретъ чекъ. Благодарю васъ. Кстати, м-ръ Мэлонъ, тѣ два дома, о которыхъ вы упоминали,-- аббатства?
   Мэлонъ. А что?
   Віолетта. Не покупайте, пока я не посмотрю. Никогда, хорошенько не осмотрѣвъ, нельзя знать, насколько домъ годится.
   Мэлонъ. Несомнѣнно. Будьте вполнѣ спокойны-я ничего не сдѣлаю, не посовѣтовавшись съ вами.
   Віолетта любезно, но безъ тѣни признательности. Благодарю васъ, такъ будетъ лучше всего. Идетъ снова на на виллу; Мэлонъ провожаетъ ее до верхняго конца сада.
   Таннеръ, обращая вниманіе Рамсдена на любезную позу Мэлона, съ которой онъ разстается съ Віолеттой. и этотъ старикашка -- милліардеръ! Одинъ изъ властителей вѣка. И ведетъ его на веревочкѣ, какъ моську, первая дѣвушка, которая дала себѣ трудъ возненавидѣть его. Хотѣлъ бы я знать, будетъ ли когда-нибудь то же и со мной? Спускается на лужайку. Рамсденъ идетъ за нимъ.
   Рамсденъ. И чѣмъ скорѣй, тѣмъ лучше для васъ.
   Мэлонъ, потирая руки, идетъ по саду. Это будетъ замѣчательная жена для Гектора. Я не промѣнялъ бы ее на десять герцогинь. Спускается на лужайку и подходитъ къ Таннеру и Рамсдену.
   Рамсденъ обращается очень вѣжливо къ милліардеру. Такое неожиданное удовольствіе встрѣтиться съ вами, мистеръ Мэлонъ, въ этомъ уголкѣ. Не пріѣхали ли вы затѣмъ, чтобы купить Альгамбру.
   Мэлонъ. Не скажу, что не могъ бы ее купить. Думаю, что въ моихъ рукахъ она была бы лучше, чѣмъ въ рукахъ испанскаго правительства, но я не затѣмъ пріѣхалъ сюда. Сказать вамъ правду, около мѣсяца назадъ я подслушалъ разговоръ двухъ господъ насчетъ какихъ-то акцій. Они не сходились въ цѣнѣ. Это были молодые люди, жадные до денегъ, и они не понимали, что если ужъ эти акціи стоили того, сколько за нихъ давали, то они несомнѣнно стоили и того, сколько за нихъ просили, потому что разница была слишкомъ незначительна... Чтобы позабавиться, я вмѣшался въ разговоръ и купилъ эти акціи. Но.вотъ до сихъ поръ никакъ не могъ узнать, что это за предпріятіе. Правленіе его въ этомъ городѣ и зовется оно "Акціонерная компанія Мендоза". Что это такое -- Мендоза? Рудникъ, пароходная линія, банкъ, патентованное изобрѣтеніе?
   Таннеръ. Это -- человѣкъ, я знаю его. Принципы его строго коммерческіе. Поѣдемтъ съ нами прокатиться вокругъ города въ нашемъ автомобилѣ, мистеръ Мэлонъ, и по дорогѣ посѣтимъ его.
   Мэлонъ. О, съ большимъ удовольствіемъ. А смѣю я спросить, съ кѣмъ имѣю честь?
   Таннеръ. Мистеръ Ребукъ Рамсденъ. Старый другъ вашей невѣстки.
   Мэлонъ, Я очень счастливъ, мистеръ Рамсденъ, познакомиться съ вами.
   Рамсденъ. Благодарю. Мистеръ Таннеръ также принадлежитъ къ нашему кругу.
   Мэлонъ. Радъ познакомиться и съ вами, мистеръ Таннеръ.
   Таннеръ. Благодарю. Мэлонъ и Рамсденъ уходятъ, дружески разговаривая, въ калитку. Таннеръ кричитъ Октавію, который гуляетъ по саду съ Аннъ. Тэви! Тэви подходитъ къ ступенямъ. Таннеръ громко шепчетъ ему. Віолетта вышла замужъ за финансиста разбойниковъ. Таннеръ поспѣшно уходитъ, догоняя Мэлона и Рамсдона. Аннъ спускается по ступенямъ, хочетъ поддразнить Октавія.
   Аннъ. А вы, Октавій, не хотите пойти съ ними?
   Октавій. Глаза его вдругъ наполняются слезами. Вы разрываете мнѣ сердце, Аннъ, прогоняя меня, онъ спускается на лужайку, чтобы скрыть отъ ноя свое лицо; она ласково идетъ за нимъ.
   Аннъ. Бѣдный Рики-Тики-Тэви! Бѣдное ваше сердечко!
   Октавій. Оно принадлежитъ вамъ, Аннъ. Простите, но я долженъ это сказать, Я люблю васъ, вы знаете, что я люблю васъ.
   Аннъ. Зачѣмъ это, Тэви. Вы же знаете, что моя мать рѣшила, что я выйду замужъ за Жака.
   Октавій пораженный. За Жака!
   Аннъ. Это кажется нелѣпымъ, не правда ли?
   Октавій. Что же, значитъ Жакъ все это время игралъ со мной? Уговаривалъ меня не жениться на васъ, потому что самъ имѣлъ намѣреніе жениться?
   Аннъ испуганно. Нѣтъ, нѣтъ, вы не должны дать ему понять, будто я сказала это. Я никогда не вѣрю, чтобы Жакъ зналъ свои собственныя намѣренія. Но вполнѣ очевидно, что мой отецъ желалъ, чтобы я вышла за Жака, и мать настаиваетъ на этомъ.
   Октавій. Но вы не обязаны всегда приносить себя въ жертву своимъ родителямъ.
   Аннъ. Отецъ любилъ меня, мать любитъ меня, несомнѣнно лучше руководиться ихъ желаніями, чѣмъ собственнымъ эгоизмомъ.
   Октавій. О, я знаю, вы совсѣмъ не эгоистка, Аннъ. Но повѣрьте мнѣ,-- хотя я и говорю сейчасъ въ своихъ интересахъ -- повѣрьте мнѣ, есть въ этомъ вопросѣ и другая сторона. Честно ли вы поступаете по отношенію къ Жаку, выходя за него замужъ безъ любви? Честно ли губить и мое ваше счастіе, разъ вы можете полюбить меня?
   Аннъ смотритъ на него съ нѣкоторымъ состраданіемъ. Тэви, дорогой мой, вы -- очень хорошій человѣкъ, славный мальчикъ!
   Октавій удрученъ. И это все?
   Аннъ со злостью, несмотря на состраданіе. Это очень много, увѣряю васъ. Вѣдь вы всегда будете обожать ту землю, по которой я ступаю. Будете?
   Октавій. Да! Боготворю васъ. Это звучитъ смѣшно, но я не преувеличиваю. Боготворю и буду всегда боготворить.
   Аннъ. Всегда -- это слишкомъ большое слово, Тэви. Видите ли, мнѣ пришлось бы всегда оставаться на высотѣ, на которую вы вознесли меня. Я не думаю, что я могла бы сдѣлать это, выйдя за васъ замужъ. А если я выйду за Жака, вы никогда не разочаруетесь, ну, по крайней мѣрѣ, пока я не очень состарюсь.
   Октавій. И я состарюсь. Когда мнѣ будетъ 80, одинъ сѣдой волосъ женщины, которую я люблю, за. ставитъ меня сильнѣе трепетать, чѣмъ самая густая золотистая коса на самой прекрасной молодой головкѣ.
   Аннъ тронута. О, это -- поэзія, Тэви, настоящая поэзія. Это вызываетъ во мнѣ такое странное чувство Точно донеслось до меня эхо какой-то прежней жизни Это всегда кажется мнѣ самымъ убѣдительнымъ доказательствомъ, что душа наша безсмертна.
   Октавій. Вѣрите вы, что я говорю правду?
   Аннъ. Тэви, чтобы это было правдою, вы должны разстаться со мною и любить меня издали.
   Октавій. О! Онъ садится на маленькій столъ и закрываетъ лицо руками.
   Аннъ убѣжденно. Тэви, я не хотѣла бы ни за что на свѣтѣ разбивать ваши иллюзіи. Я ясно вижу вашу судьбу. Вы останетесь изъ-за меня чувствительнымъ старымъ холостякомъ.
   Октавій съ отчаяніемъ. Аннъ, я убью себя!
   Аннъ. О, нѣтъ, вы не сдѣлаете этого. Это было бы жестоко. Вамъ еще будетъ очень хорошо. Вы будете очень любезны съ женщинами и будете часто ходить въ оперу. Разбитое сердце очень пріятный недугъ для мужчины въ Лондонѣ, если у него хорошія средства.
   Октавій. Гораздо холоднѣе, но санъ увѣренный, что снова вернулъ себѣ самообладаніе. Я знаю, вы думаете, Аннъ, что вы добры ко мнѣ. Жакъ убѣдилъ васъ, что тонъ цинизма самый подходящій для разговоровъ со мною. Встаетъ со спокойнымъ достоинствомъ. Аннъ лукаво слѣдитъ за нимъ.
   Аннъ. Вотъ видите, я уже разочаровываю васъ. Этого я и боялась.
   Октавій. Разочаровать Жака вы не боитесь.
   Аннъ. Ея лицо зажигается злымъ экстазомъ; плачетъ. Это -- невозможно У него нѣтъ никакихъ иллюзій на мой счетъ. Жака я буду изумлять иначе. Гораздо легче побѣждать неблагопріятное впечатлѣніе, чѣмъ жить на высотѣ идеала. О, я еще буду приводить Жака въ восторгъ.
   Октавій снова впадаетъ въ спокойное отчаяніе и начинаетъ, самъ того не замѣчая, любоваться своимъ разбитымъ сердцемъ. Не сомнѣваюсь въ этомъ. Вы всегда будете приводить его въ восторгъ. А онъ, дуракъ, думаетъ, что вы сдѣлали бы его несчастнымъ.
   Аннъ. Да, и въ этомъ все затрудненіе.
   Октавій самоотверженно. Хотите, я ему скажу, что вы любите его?
   Аннъ быстро. О, нѣтъ, онъ опять убѣжитъ.
   Октавій возмущенно. Неужели, Аннъ, вы выйдете замужъ за человѣка, который этого не хочетъ.
   Аннъ. Какой вы поразительный человѣкъ, Тэви. Нѣтъ такого человѣка, который искренно хотѣлъ бы жениться. Зло смѣется. То, что я говорю, конечно, возмущаетъ васъ. А знаете, вы и сами испытываете нѣкотораго рода удовлетвореніе, что теперь вы внѣ опасности.
   Октавій вздрогнулъ. Удовлетвореніе! Съ укоромъ. и это вы говорите мнѣ.
   Аннъ. Конечно. Если бы это была настоящая мука, неужели вы стали бы желать, чтобы она стала еще больше.
   Октавій. А развѣ я желаю этого?
   Аннъ. Вы предложили сказать Жаку, что я егб люблю. Вѣдь это, конечно, самопожертвованіе, но оно должно вамъ дать нѣкоторое удовлетвореніе. Должні быть, это потому, что вы -- поэтъ. Вы подобны птицѣ, которая прижимается грудкой къ острому шипу, чтобы заставить себя пѣть.
   Октавій. Это очень просто. Я люблю васъ и я хочу, чтобы вы были счастливы. Вы меня не любите, и потому самъ я не могу сдѣлать васъ счастливой. Но я могу помочь другому мужчинѣ сдѣлать это.
   Аннъ. Какъ будто это очень просто. Не сомнѣваюсь, что мы когда-нибудь знали, почему мы поступаемъ такъ или иначе. Дѣйствительно просто только одно: итти прямо къ тому, чего хочешь, и взять это. Мнѣ кажется, что я не люблю васъ, Тэви, но порою я чувствую, что мнѣ хотѣлось бы сдѣлать изъ васъ человѣка. Вы слишкомъ глупы съ женщинами.
   Октавій довольно холодно. Я не желаю быть въ этомъ отношеніи инымъ.
   Аннъ. Тогда бѣгите отъ нихъ и только мечтайте о нихъ. Я бы ни за что на свѣтѣ не вышла за васъ замужъ, Тэви.
   Октавій. У меня и нѣтъ никакой надежды, Аннъ, я принимаю мою горькую участь. Но не думаю, чтобы вы вполнѣ понимали, какъ это тяжело.
   Аннъ. Вы такъ мягкосердечны. Поразительно, какъ вы не похожи на Віолетту. Віолетта тверда какъ сталь.
   Октавій. Ѳ, нѣтъ, я увѣренъ, у Віолетты очень женственное сердце.
   Аннъ, немного нетерпѣливо. Зачѣмъ вы это говорите? Развѣ не женственно быть разсудительной, серьезной, чувствительной? Или вы хотите, чтобы Віолетта была идіоткой, или еще чѣмъ-нибудь похуже, въ родѣ меня.
   Октавій. Чѣмъ-нибудь еще похуже, въ родѣ васъ! Что вы хотите этимъ сказать, Аннъ?
   Аннъ. Ну, конечно, я не думаю этого. Но я очень уважаю Віолетту. Она всегда идетъ своей дорогой.
   Октавій со вздохомъ. Какъ и вы.
   Аннъ. Но. она всегда дѣлаетъ это увѣренно, ни къ чему не подлаживаясь, не желая разжалобить окружающихъ.
   Октавій. Ну, кажется, Віолетта никого не въ состояніи разжалобить, хотя она и очень красива.
   Аннъ. О, нѣтъ, очень могла бы, если бы захотѣла.
   Октавій. Но, конечно, ни одна дѣйствительно порядочная женщина, не станетъ такимъ образомъ пользоваться инстинктами мужчины.
   Аннъ, закидывая руки за голову. Ахъ, Тэви, Тэви, Рики-Тики-Тэви. Пусть небеса помогутъ женщинѣ, которая выйдетъ за васъ замужъ.
   Октавій. Отъ этого имени опять вспыхиваетъ его страсть. О, зачѣмъ, зачѣмъ, зачѣмъ вы это говорите! Не мучайте меня, я не понимаю васъ.
   Аннъ. Предположите, что ей пришлось бы прибѣгать къ выдумкамъ и лгать мужчинѣ.
   Октавій. Неужели вы думаете, что я могу жениться на такой женщинѣ? Я, который зналъ и любилъ васъ.
   Аннъ. Гм... Во всякомъ случаѣ, если бы она была благоразумна, она не согласилась бы выйти за васъ замужъ. Ну, а теперь я не могу больше говорить. Скажите, что вы прощаете меня и что мы покончили съ этимъ.
   Октавій. Мнѣ не за что прощать васъ. И если даже рана раскрыта, то вы никогда не увидите, какъ сочится изъ нея кровь.
   Аннъ. Вы до конца остаетесь поэтомъ, Тэви. Ну, прощайте, дорогой мой. Гладитъ его по щекѣ, хочетъ поцѣловать его, но чувство отвращенія удерживаетъ ее; наконецъ убѣгаетъ черезъ садъ въ виллу.
   Октавій снова прислоняется къ столу, опускаетъ голову на руки и тихо всхлипываетъ. Входитъ въ калитку миссисъ Уайтфильдъ, Она бѣгала по лавкамъ Гренады. Въ рукахъ у нея цѣлая куча маленькихъ покупокъ. Миссисъ Уайтфильдъ замѣчаетъ Октавія,
   Миссъ Уайтфильдъ подбѣгаетъ къ нему и поднимаетъ ему голову. Что случилось, Тэви, вы больны?
   Октавій. Нѣтъ, ничего, ничего...
   Миссъ Уайтфильдъ все еще держитъ его голову, съ тревогою. Но вы плакали? Изъ-за того, что Віолетта вышла замужъ?
   Октавій. Нѣтъ, нѣтъ, кто вамъ сказалъ про Віолетту.
   Миссъ Уайтфильдъ, выпуская его голову. Я встрѣтила Ребука и этого безобразнаго стараго ирландца. Вы увѣрены, что вы не больны? Что же случилось?
   Октавій нѣжно. Ничего. Мужчина съ разбитымъ сердцемъ. Не правда ли, это звучитъ смѣшно?
   Миссъ Уайтфильдъ. Да въ чемъ же все-таки дѣло? Аннъ что-нибудь сдѣлала?
   Октавій. Аннъ не виновата. Но не думайте, что я упрекаю васъ.
   Миссъ Уайтфильдъ изумленно. Меня? Въ чемъ?
   Октавій жмотъ ея руку. Ни въ чемъ, ни въ чемъ. Я же сказалъ, я не упрекаю васъ.
   Миссъ Уайтфильдъ. Да я ничего и не сдѣлала. Что же такое случилось?
   Октавій съ грустной улыбкой. Вы не догадываетесь? Вѣроятно, вы правы, предпочитая мнѣ Жака, какъ мужа для Аннъ. Но я люблю Аннъ и я страдаю. Онъ встаетъ и уходитъ отъ нея на средину лужайки.
   Миссъ Уайтфильдъ, торопливо идя за кимъ, Неужели же Аннъ сказала вамъ, что это я желаю, чтобы она вышла за Жака?
   Октавій. Да, сказала.
   Миссъ Уайтфильдъ въ раздумьи. Тогда, Тэви, мнѣ очень жаль васъ. Это она сама хочетъ выйти за Жака. Очень мало заботится она о томъ, что я говорю и чего я хочу.
   Октавій. Но если бы она не думала, что это такъ, она бы не сказала этого. Не подозрѣваете же вы Аннъ во... лжи?
   Миссъ Уайтфильдъ. Ну, все равно. Не знаю, что лучше для юноши. Знать слишкомъ мало, вотъ какъ вы, или слишкомъ много, какъ Жакъ.
   Таннеръ возвращается.
   Таннеръ. Ну, я помогъ старому Мэлону. Я познакомилъ его съ "Акціонерной компаніей Мендоза" и оставилъ разбойниковъ вдвоемъ, чтобы они потолковали. Ахъ, Тэви, что съ тобой? Какая-нибудь бѣда случилась у тебя?
   Октавій. Вижу, мнѣ надо пойти умыть лицо. Миссисъ Уайтфильдъ. Скажите ему про ваше желаніе. Таннеру. Могу прибавить, Жакъ, что Аннъ одобряетъ.
   Таннеръ смущенъ. Что одобряетъ?
   Октавій. Желаніе миссисъ Уайтфильдъ. Уходитъ, полный достоинства, на виллу.
   Таннеръ, обращаясь къ миссисъ Уайтфильдъ. Это очень таинственно. Какое у васъ желаніе? Оно должно быть во всякомъ случаѣ исполнено.
   Миссъ Уайтфильдъ съ плаксивой благодарностью садится. Таннеръ приноситъ отъ стола другой стулъ и садится, положивъ локти на колѣни. Онъ весь вниманіе. Не знаю, почему чужія дѣти такъ милы со мною, а мои собственныя дѣти такъ мало со мною считаются. Нѣтъ ничего удивительнаго, что я кажусь неспособною такъ любить Аннъ и Родъ, какъ васъ, Тэви и Віолетту. Удивительно, прежде все было такъ просто, такъ ясно, а теперь, кажется, никто не чувствуетъ и не думаетъ такъ, какъ бы нужно. Все пошло по-иному съ тѣхъ поръ, какъ профессоръ Тиндаль произнесъ свою рѣчь въ Бельфастѣ.
   Таннеръ. Жизнь гораздо сложнѣе, чѣмъ обыкновенно думали. Но что долженъ я для васъ сдѣлать?
   Миссъ Уайтфильдъ. Сейчасъ скажу. конечно, вы женитесь на Аннъ, хочу я этого или нѣть.
   Таннеръ, вскакивая. Кажется, я женюсь на Аннъ, независимо отъ того, хочу я самъ этого или не хочу.
   Миссъ Уайтфильдъ спокойно. О, конечно, вы женитесь. Вы вѣдь знаете, разъ она что-нибудь задумала... Только я тутъ ни при чемъ. Меня не вините. Только объ этомъ я и прошу васъ. Тэви только что сказалъ мнѣ, что она ему призналась, будто это я непремѣнно желаю выдать ее за васъ. И это разбиваетъ бѣдному мальчику сердце, потому что онъ самъ влюбленъ въ нее, хотя я не знаю, что онъ видитъ въ ней такого прекраснаго. Безцѣльно увѣрять Тэви, что Аннъ всегда убѣждаетъ другихъ, будто она исполняетъ только мои желанія, хотя они мнѣ никогда и въ голову не приходили. Это только вооружитъ Тэви противъ меня. Но вы-то отлично знаете, что это такъ. И если вы женитесь на ней, то не ругайте за это меня.
   Таннеръ съ силою. Я никогда и не собирался жениться на ней.
   Миссъ Уайтфильдъ лукаво. Она къ вамъ больше подходить, чѣмъ къ Тэви. Вы -- ей пара. Я рада, что она нашла себѣ человѣка подъ пару.
   Таннеръ. Никогда мужчина не бываетъ подъ пару женщинѣ, и во всякомъ случаѣ я не буду ей подъ пару. Я буду только ея рабомъ.
   Миссъ Уайтфильдъ. Нѣтъ, она боится васъ. Вы будете по крайней мѣрѣ говорить правду о ней самой. И ей не удастся увертываться отъ васъ, какъ онъ всегда увертывается отъ меня,
   Таннеръ. Каждый назвалъ бы меня грубымъ, безчувственнымъ животнымъ, если бы я сталъ говорить Аннъ правду объ ней въ выраженіяхъ ея кодекса морали; прежде всего Аннъ не очень-то церемонится въ своихъ словахъ съ правдою.
   Миссъ Уайтфильдъ. Я рада, что хоть кто-нибудь не считаетъ ее ангеломъ.
   Таннеръ. Короче, какъ сказалъ бы мужъ, выведенный наконецъ изъ себя -- она лгунья. Она кружила Тэви голову любовью, хотя никогда не имѣла ни малѣйшаго намѣренія выйти за него замужъ,-- значитъ, она кокетка. Потому что кокетка -- это женщина, которая разжигаетъ страсть къ себѣ, безъ намѣренія дать и ея удовлетвореніе. Теперь она заставила васъ пожелать принести меня въ жертву на брачномъ алтарѣ. Для того только, чтобы я сказалъ ей въ лицо, что она -- лгунья. Изъ этого я могу заключить, что она къ тому же и хвастлива. Мужчинъ она не можетъ такъ морочить, какъ женщинъ, и потому она безъ зазрѣнія совѣсти пускаетъ въ ходъ свое личное обаяніе, чтобы заставить мужчинъ исполнять все, что она хочетъ. Этому я даже не подберу приличнаго имени.
   Миссъ Уайтфильдъ съ легкимъ упрекомъ. Но не можете же вы ждать совершенства, Жакъ.
   Таннеръ. Я и не жду. Но меня злитъ, что его ждетъ Аннъ. Я отлично знаю, что всѣ эти слова томъ, что она лгунья, хвастлива, кокетка и т, д., только выдуманныя моральныя обвиненія. Ихъ можно бросить каждому человѣку. Всѣ мы лжемъ, всѣ мы хвастливы, насколько хватаетъ у насъ на это смѣлости. Всѣ мы добиваемся того, чтобы нами восхищались, не заботясь о томъ, чтобы быть достойными этого восхищенія; всѣ мы, насколько хватаетъ силъ, извлекаемъ выгоды изъ своей способности нравиться. Сознайся въ этомъ Аннъ -- я бы не ссорился съ нею. Но она не желаетъ признаться. Если у насъ будутъ дѣти, она будетъ радоваться тому, что они лгутъ, потому что это дастъ ей возможность ихъ наказывать; если другая женщина взглянетъ на меня, она скажетъ, что не можетъ быть знакомой съ кокеткой. Она всегда будетъ дѣлать то, что ей нравится, и все-таки будетъ настаивать на томъ, что другіе должны дѣлать лишь то, что предписываетъ кодексъ условной морали. Коротко говоря, все я могу вынести, но не это ея отвратительное лицемѣріе.
   Миссъ Уайтфильдъ увлечена тѣмъ, что слышитъ, такъ краснорѣчиво выраженныя свои собственныя мнѣнія. О, да, она лицемѣрка, лицемѣрка, конечно!
   Таннеръ, Такъ почему же вы хотите, чтобы я женился на ней?
   Миссъ Уайтфильдъ сердито. Ну, вотъ, я виновата! Да я никогда и не думала объ этомъ, пока Тэви не сказалъ мнѣ съ ея словъ, будто я этого хочу. Знаете, я очень люблю Тэви, онъ мнѣ въ родѣ сына, и я не хочу, чтобы его портили и дѣлали несчастнымъ.
   Таннеръ. А что будетъ со мною, вамъ все равно?!
   Миссъ Уайтфильдъ. О, вы -- совсѣмъ другое дѣло! Вы сумѣете защитить себя, вы сумѣете взять надъ ней верхъ. А потомъ должна же она за кого-нибудь выйти замужъ?
   Таннеръ. Ага! Это говоритъ инстинктъ жизни! Вы ненавидите ее, но чувствуете, что надо ее выдать замужъ.
   Миссъ Уайтфильдъ встаетъ оскорбленная. Вы думаете, что я ненавижу свою родную дочь? Конечно, вы не можете считать меня такой скверной и противоестественной за то только, что я вижу ея недостатки.
   Таннеръ съ цинизмомъ. Значитъ, вы ее любите?
   Миссъ Уайтфильдъ. Конечно, люблю. Какъ странно вы говорите, Жакъ. Нельзя не любить своихъ родныхъ.
   Таннеръ, Можетъ быть, нужно такъ говорить, но я склоненъ думать, что въ основѣ кровнаго родства лежитъ естественное отвращеніе, встаетъ.
   Миссъ Уайтфильдъ. Вы не должны бы, Жакъ, говорить подобныя вещи. Надѣюсь, вы не разскажете Аннъ, о чемъ мы съ вами говорили. Я хотѣла только объяснить вамъ и Тэви. Я не хотѣла сидѣть молча, какъ дура, и чтобы меня считали во всемъ виноватой.
   Таннеръ вѣжливо. Само собою разумѣется.
   Миссъ Уайтфильдъ, неудовлетворенная его отвѣтомъ. А теперь только еще хуже вышло. Тэви злится на меня за то, что я не преклоняюсь передъ Анной, а когда мнѣ вбили въ голову, что Аннъ должна выйти за васъ замужъ,-- что же я могу сказать кромѣ того, чти это -- даже очень хорошо?
   Таннеръ. Благодарю васъ.
   Миссъ Уайтфильдъ. Небудьте глупымъ и не выворачивайте моихъ словъ наизнанку, не приписывайте мнѣ того, чего я вовсе не хотѣла сказать.
   Изъ виллы выходитъ Аннъ съ Віолеттой. Віолетта одѣта въ дорожный костюмъ.
   Аннъ подходитъ къ матери справа; въ голосѣ -- и угроза и нѣжность. Кажется, дорогая мама, вы очень пріятно побесѣдовали съ Жакомъ. Намъ наверху было почти все слышно.
   Миссъ Уайтфильдъ поблѣднѣвъ. Ты подслушивала?
   Таннеръ. Не бойтесь. Аннъ только... какъ это мы только что опредѣлили эту ея привычку? Она не слышала ни одного слова.
   Миссъ Уайтфильдъ съ силою. Мнѣ совершенно все равно, слышала она или нѣтъ. Я имѣю право говорить все, что хочу.
   Віолетта спускается на лужайку и подходитъ къ миссъ Уайтфильдъ и Таннеру. Я пришла проститься съ вами. Иду наслаждаться своимъ медовымъ мѣсяцемъ.
   Миссъ Уайтфильдъ плачетъ. О, не говорите этого, Віолетта. Безъ свадьбы, безъ свадебнаго обѣда, и подвѣнечнаго платья, безъ всего...
   Віолетта ласкаетъ ее. Я ненадолго.
   Миссъ Уайтфильдъ. Не позволяйте ему увозить васъ въ Америку. Обѣщайте мнѣ.
   Віолетта очень рѣшительно. Этого не будетъ, дорогая. Не плачьте. Я отправлюсь только въ отель.
   Миссъ Уайтфильдъ. Но вы въ этомъ платьѣ, съ багажомъ, -- можно подумать... Задыхается, потомъ продолжаетъ. Какъ бы я хотѣла, Віолетта, чтобы вы были моя дочь.
   Віолетта успокаиваетъ ее. Да, да, вѣдь я же ваша дочь. Видите, Аннъ ревнуетъ.
   Миссъ Уайтфильдъ. Ахъ, Аннъ нѣтъ до меня никакого дѣла.
   Аннъ. Фи, мама! Но не надо плакать. Вы вѣдь знаете, Віолетта этого не любитъ, миссъ Уайтфильдъ вытираетъ глаза и успокаивается,
   Віолетта. Прощайте, Жакъ.
   Таннеръ. Прощайте, Віолетта,
   Віолетта. Чѣмъ скорѣе вы женитесь, тѣмъ лучше: тогда васъ гораздо больше будутъ понимать.
   Таннеръ. Увѣренъ, что еще сегодня меня женятъ. Повидимому, все это вы окончательно рѣшили.
   Віолетта. Вы могли бы сдѣлать еще хуже, обнимаетъ миссъ Уайтфильдъ. Позвольте мнѣ взять васъ съ собой въ отель. Вамъ хорошо проѣхаться. Пойдите и возьмите шаль. Ведетъ ее къ виллѣ.
   Миссъ Уайтфильдъ, когда они идутъ черезъ садъ. Не знаю, что я буду дѣлать, когда вы уйдете и въ домѣ останется одна Аннъ. А она всегда занята мужчинами! Нечего ждать, чтобы вашъ мужъ захотѣлъ скучать съ такой старухой, какъ я. О, не возражайте. Это очень любезно, но я вѣдь знаю, что думаютъ... Уходятъ.
   Аннъ, раздумывая о совѣтѣ Віолетты, подходитъ къ Таннеру; нѣсколько мгновеній осматриваетъ его съ насмѣшкою, наконецъ, высказываетъ свою мысль.
   Аннъ. Віолетта совершенно права! вамъ нужно жениться.
   Таннеръ бурно. Аннъ, я не женюсь на васъ. Слышите? Не хочу, не хочу, не хочу, не хочу! Не хочу я жениться на васъ.
   Аннъ спокойно. Никто и не просилъ васъ, сэръ, сказала она, сказала она, сказала она. Это рѣшено.
   Таннеръ. Да, никто не просилъ меня; но всѣ рѣшили, что это будетъ. Это точно разлито въ воздухѣ. Когда мы встрѣчаемся, всѣ уходятъ подъ какимъ-нибудь нелѣпымъ предлогомъ, чтобы оставить васъ вдвоемъ; Рамсденъ уже не хмурится на меня; его глаза смѣются, точно онъ уже повѣнчалъ насъ въ церкви. Тэви отсылаетъ меня къ вашей матери и благословляетъ меня; Стракеръ открыто относится къ вамъ, какъ къ своей будущей хозяйкѣ Это онъ первый сказалъ мнѣ, что я женюсь.
   Аннъ. Поэтому вы и убѣжали отъ насъ?
   Таннеръ, Да, но для того, чтобы меня задержалъ больной отъ любви разбойникъ и чтобы меня вернули назадъ, какъ убѣжавшаго школьника.
   Аннъ. Что жъ, разъ вы не хотите жениться, и не женитесь. Отворачивается отъ него и удобно усаживается.
   Таннеръ идетъ за ней. Развѣ кто-нибудь хочетъ, чтобы его повѣсили? И все-таки нѣкоторые позволяютъ повѣсить себя безъ борьбы. Хотя могли бы наставить синяковъ. Мы исполняемъ не свою волю, но міровую волю. У меня такое странное чувство, что я позволю женить себя, потому что міровая воля хочетъ, чтобы у васъ былъ мужъ.
   Аннъ. Вѣроятно, когда-нибудь онъ у меня и будетъ.
   Таннеръ. Но почему это долженъ быть именно я. Изо всѣхъ мужчинъ -- я? Бракъ для меня -- измѣна себѣ, профанація святилища моей души. Насиліе надъ моей личностью. Продажа моего первородства, позорная сдача, постыдная капитуляція, признаніе своего пораженія. Я уподоблюсь вещи, которая исполнила свое назначеніе и ее вышвырнули вонъ; изъ человѣка съ будущимъ я превращусь въ человѣка, у котораго есть только прошлое; въ грязныхъ глазахъ всѣхъ другихъ мужей буду я видѣть радость, что вотъ привели и еще одного узника и онъ раздѣлитъ съ ними ихъ позоръ. Юноши будутъ презирать меня, какъ продавшаго себя; для женщинъ я, всегда бывшій загадкою, возможностью, превращусь просто въ чью-то собственность, въ испорченное добро; въ лучшемъ случаѣ -- въ человѣка изъ вторыхъ рукъ.
   Аннъ. Но ваша жена можетъ надѣть чепецъ и сдѣлать себя безобразною, чтобы поддержать въ васъ бодрость, какъ это дѣлала моя бабка,
   Таннеръ. И тѣмъ сдѣлать свое торжество еще болѣе оскорбительнымъ; публично отбросить приманку, какъ только западня захлопнулась за жертвой.
   Аннъ. Въ концѣ концовъ, какая же разница?.. Вѣдь и красота прекрасна лишь на первый взглядъ; но кто смотритъ на нее, когда она хоть три дня походитъ у него въ домѣ? Я съ большой любовью смотрѣла на наши картины, когда папа купилъ ихъ; но затѣмъ я годы даже не взглянула на нихъ. Вы никогда не интересовались моей внѣшностью, вы слишкомъ ко мнѣ привыкли. Я могла бы превратиться въ вѣшалку, и вы...
   Таннеръ. Лжете вы, вампиръ, лжете!
   Аннъ. Льстецъ! Зачѣмъ вы стараетесь обольстить меня, Жакъ, если не хотите жениться на мнѣ.
   Таннеръ. Сила жизни! Я въ когтяхъ силы жизни!
   Аннъ. Я не понимаю этого.
   Таннеръ. Почему вы не выходите замужъ за Тэви? Онъ этого хочетъ. Или вамъ непремѣнно нужно, чтобы ваша добыча сопротивлялась?
   Аннъ поворачивается къ нему, точно хочетъ открыть ему тайну. Тэви никогда не женится. Развѣ вы не замѣтили, такого сорта мужчины никогда не женятся.
   Таннеръ. Какъ! Мужчина, который боготворитъ женщинъ! Который видитъ во всей природѣ лишь романическую декорацію для любовныхъ дуэтовъ. Тэви, этотъ рыцарь, такой вѣрный, мягкосердечный и правдивый, Тэви никогда не женится! Да онъ рожденъ для того, чтобы его повела за собою первая пара голубыхъ глазъ, которая встрѣтится ему на улицѣ.
   Аннъ. Да, я знаю. И все-таки, Жакъ, люди, подобные ему, всегда живутъ съ разбитымъ сердцемъ на холостой квартирѣ; ихъ обожаютъ ихъ квартирныя хозяйки, и они никогда не женятся. А такіе, какъ аы, всегда женятся.
   Таннеръ. Какая страшная, ужасная правда. Всю мою жизнь она смотритъ мнѣ прямо въ лицо, но я до сихъ поръ никогда ее не замѣчалъ.
   Аннъ. О, совершенно то же и съ женщинами. Поэтическія натуры, конечно, очень привлекательны, милы, кротки и поэтичны, но натуры остаются старыми дѣвами.
   Таннеръ. Безплодныя натуры. Сила жизни проходитъ мимо нихъ,
   Аннъ. Если вы это зовете силою жизни,-- да.
   Таннеръ. Вамъ не нравится Тэви?
   Аннъ оглядывается, чтобы убѣдиться, что Тэви не можетъ се слышать. Нѣтъ.
   Таннеръ, И нравлюсь я?
   Аннъ встаетъ и грозитъ ему пальцемъ. Теперь, Жакъ, ведите себя прилично.
   Таннеръ. Безстыдная, проклятая женщина! Дьяволъ.
   Аннъ. Боа-констрикторъ! Слонъ!
   Таннеръ. Лицемѣрка.
   Аннъ спокойна. Должна быть ею ради моего будущаго мужа.
   Таннеръ. Ради меня? поправляется, Я хочу сказать, ради него.
   Аннъ по замѣчаетъ, что онъ поправился. Да, ради васъ. Вамъ гораздо лучше, жениться на такой женщинѣ, которую вы зовете лицемѣркой. Женщины-нелицемѣрки носятъ раціональное платье, нарываются на всякія оскорбленія, ввязываются во всякія бурныя исторіи, втягиваютъ въ нихъ своихъ мужей. И тѣ живутъ въ постоянномъ страхѣ какихъ-нибудь осложненій. Неужели вы не предпочитаете жену, на которую можете положиться?
   Таннеръ. Нѣтъ, тысячу разъ нѣтъ! Эти бурныя исторіи -- стихія революціонера. Людей чистятъ, какъ горшки изъ-подъ молока, тѣмъ, что ихъ выпариваютъ кипяткомъ.
   Аннъ. Холодная вода такъ же полезна. Она здорова.
   Таннеръ съ отчаяніемъ. О, вы находчивы. Въ послѣдній моментъ сила жизни одаряетъ васъ всякими качествами. Что жъ, и я могу быть лицемѣромъ. Вашъ отецъ въ своемъ завѣщаніи назначилъ меня вашимъ попечителемъ, но не вашимъ женихомъ. Я оправдаю оказанное мнѣ довѣріе.
   Аннъ обольстительнымъ тономъ. Прежде чѣмъ составить завѣщаніе, отецъ спросилъ меня, кого бы я хотѣла имѣть своимъ попечителемъ, и я выбрала васъ.
   Таннеръ. Значитъ, это было ваше желаніе, значитъ западня была поставлена съ самаго начала?
   Аннъ собираетъ ясѣ силы своихъ чаръ. Съ самаго начала... съ дѣтства... для насъ обоихъ... поставила ее сила жизни.
   Таннеръ. Я не женюсь на васъ. Не женюсь!
   Аннъ. О, женитесь, женитесь!
   Таннеръ. А я говорю вамъ -- нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ!
   Аннъ. А я говорю -- да, да, да!
   Таннеръ. Нѣтъ!
   Аннъ ласково, умоляюще, почти внѣ себя. Да, да.
   Ганнеръ пораженъ, точно слышитъ отзвукъ того, что когда-то было. Какъ будто когда-то все это ужъ было со мной Мы не спимъ?
   Аннъ вдругъ лишилась своей храбрости, со страхомъ, котораго не умѣетъ скрыть. Нѣтъ, мы проснулись и вы сказали:, нѣтъ. Все кончено.
   Таннеръ грубо. То-есть что?
   Аннъ. Я ошиблась. Вы не любите меня.
   Таннеръ обнимаетъ ое. Нѣтъ, неправда: люблю. См. ла жизни зачаровала меня. Когда я обнимаю васъ, точно весь міръ держу я въ своихъ объятіяхъ. Но я борюсь за свою свободу, за свою честь, за самого себя, единаго и недѣлимаго.
   Аннъ. Ваше счастіе стоитъ всего этого.
   Таннеръ. Вы отдали бы за счастіе свободу, честь, себя?
   Аннъ. Для меня это не будетъ счастіемъ. Можетъ быть смертью.
   Таннеръ стонетъ. О, объятія сжимаютъ меня. О, какъ эти когти впились въ меня и терзаютъ. Что вы разбудили во мнѣ? Развѣ есть сердце отца, какъ есть сердце матери?
   Аннъ. Будьте осторожнѣе, Жакъ: если кто-нибудь застанетъ насъ такъ, вамъ придется жениться.
   Таннеръ. Если бы мы оба стояли у края пропасти, я бы крѣпко сжалъ васъ въ своихъ объятіяхъ и бросился въ нее.
   Аннъ вся трепещетъ, все болѣе и болѣе слабѣетъ отъ волненія. Жакъ, пустите. Я была безстрашна... Но это длилось дольше, чѣмъ я думала. Пустите меня, я не могу вынести.
   Таннеръ. И я не могу. Пусть это убьетъ насъ.
   Аннъ. Да, мнѣ все равно. Силы мои истощились. Мнѣ все равно. Кажется, я лишусь чувствъ.
   Въ этотъ моментъ изъ виллы выходятъ Віолетта и Октавій и миссъ Уайтфильдъ, которая накинула на себя шаль. Въ то же время входятъ въ калитку Мэлонъ и Рамсденъ, за ними Мендоза и Стракеръ. Таннеръ сконфуженный оставляетъ Аннъ; она прижимаетъ руки ко лбу, почти въ обморокѣ,
   Мэлонъ. Посмотрите, съ Леди что-то случилось.
   Рамсденъ. Что такое?
   Віолетта подбѣгаетъ къ Аннъ и Таннеру. Ты больна?
   Аннъ дѣлаетъ надъ собою чрезвычайное усиліе. Я дала Жаку слово выйти за него замужъ. Лишается чувствъ, Віолетта опускается передъ ней на колѣни и гладитъ ея руку. Таннеръ беретъ другую ея руку и старается приподнять ея голову. Октавій подходитъ къ Віолеттѣ, чтобы помочь ей, но не знаетъ, что дѣлать. Миссъ Уайтфильдъ бѣжитъ назадъ къ виллѣ. Октавій, Мэлонъ и Рамсденъ подбѣгаютъ къ Аннъ, окружаютъ ее, хотятъ помочь. Стракеръ подходить къ ногамъ Аннъ, Мендоза къ ея головѣ, оба -- совершенно не растерялись.
   Стракеръ. Леди и джентельмены, не нужно тѣсниться вокругъ нея, ей нуженъ воздухъ, какъ можно больше воздуха. Позвольте, господа, мелокъ и Рамсденъ позволяютъ ему тихо оттѣснить себя отъ Аннъ и черезъ лужайку уходятъ въ садъ, гдѣ присоединяется къ нимъ Октавій, убѣдившись, что ничего не можетъ сдѣлать. Стракеръ идетъ за ними, но на минуту останавливается, чтобы дать совѣтъ Таннеру. Не подымайте ей головы, мистеръ Таннеръ, пусть лежитъ низко, чтобы къ ней опять прилила кровь.
   Мендоза. Онъ правъ, мистеръ Таннеръ, положитесь на благодатный воздухъ Сіерры. Онъ деликатно отходить къ ступенямъ, ведущимъ въ садъ.
   Таннеръ всталъ. У васъ лучшія познанія по физіологіи, Генри. Отходитъ къ углу лужайки, Октавій тотчасъ же подбѣгаетъ къ нему.
   Тэви тихо Таннеру, пожимая его руку. Жакъ, будьте очень-очень счастливы.
   Таннеръ тихо Тэви. Я никогда не просилъ ея руки. Это была западня. Идетъ въ садъ, Октавій остается на мѣстѣ ошеломленный.
   Мендоза идетъ навстрѣчу миссъ Уайтфильдъ, которая вышла изъ виллы съ рюмкой водки. Это что такое, мадамъ? Верстъ у нея стаканъ.
   Миссъ Уайтфильдъ. Немного водки.
   Мендоза. Ничего не можетъ быть вреднѣе для нея. Позвольте мнѣ. Выпиваетъ. Положитесь на благодатный, воздухъ Сіерры.
   На мгновеніе всѣ забываютъ про Аннъ и смотрятъ на Мендозу.
   Аннъ на ухо Віолеттѣ, обнявъ ее. Скажи, сказалъ Жакъ что-нибудь, когда я упала въ обморокъ?
   Віолетта. Нѣтъ.
   Аннъ. А! Со вздохомъ облегченія опять падаетъ въ обморокъ.
   Миссъ Уайтфильдъ. Ахъ, она опять лишилась чувствъ.
   Всѣ готовы снова броситься къ ней, но Мендоза останавливаетъ ихъ угрожающимъ жестомъ.
   Аннъ. Нѣтъ, это не обморокъ, это отъ счастія.
   Таннеръ вдругъ рѣшительно подходитъ къ ней и беретъ у Віолетты руку Аннъ, чтобы пощупать пульсъ. Пульсъ у нея совсѣмъ полный! Ну, встаньте. Какая глупость! Встаньте же. Поднимаетъ ее.
   Аннъ. Да, я опять чувствую себя сильной. Но все-таки Жакъ, вы чуть не убили меня.
   Мэлонъ. Грубый женихъ, а? Но, миссъ Уайтфильдъ,-- это -- самые лучшіе женихи. Поздравляю мистера Таннера и надѣюсь, что вы оба будете частыми гостями въ аббатствѣ.
   Аннъ. Благодарю васъ. Идетъ мимо Мэлона и Октавія. Рики-Тики-Тэви, поздравьте меня. Шопотомъ. Пролейте за меня послѣднія слезы.
   Тэви твердо. Не надо больше слезъ. Я счастливъ нашимъ счастіемъ. И я вѣрю въ васъ, несмотря ни на что.
   Рамсденъ подходитъ къ Мэлону и Таннеру. Вы -- счастливый человѣкъ, Жакъ Таннеръ, я завидую вамъ.
   Мендоза подходитъ къ Таннеру и Віолеттѣ. Сэръ, въ жизни бываютъ двѣ трагедіи. Одна -- въ томъ, что не исполняются желанія сердца, другая въ томъ, что они исполняются. Первая трагедія моя, вторая -- ваша, сэръ.
   Таннеръ. Мистеръ Мендоза, у меня нѣтъ желаній сердца. Рамсденъ, вамъ очень легко называть меня счастливымъ человѣкомъ: вы только зритель въ жизни, а я -- одно изъ главныхъ дѣйствующихъ лицъ. Я знаю лучше, что такое счастіе, Аннъ. Перестаньте обольщать Тэви и пойдите ко мнѣ.
   Аннъ, исполняя его желаніе. Вы -- нелѣпый человѣкъ Жакъ. Беретъ руку, которую онъ ей предложилъ.
   Таннеръ продолжаетъ. Торжественно заявляю: нѣтъ, я не счастливый человѣкъ. У Аннъ сейчасъ видъ счастливый, но и она только тріумфаторша, побѣдительница. Это -- не счастіе, но та цѣна, за которую сильные люди продаютъ свое счастіе. Сегодня мы оба отреклись отъ счастія, отреклись отъ. свободы, покоя, отреклись отъ романтической возможности невѣдомаго будущаго ради заботъ о хозяйствѣ и семьѣ. Прошу, чтобы никто не воспользовался этимъ случаемъ для опьяненія и не говорилъ глупыхъ спичей, грубыхъ шутокъ на мой счетъ. Мы хотимъ устроить мой домъ по своему вкусу. И я заявляю: семь или восемь дорожныхъ часовъ, четыре или пять сундуковъ съ багажомъ, салатникъ, приборъ для рыбы и мяса, Тениссона въ дорогомъ переплетѣ и всѣ другіе подарки, которыми вы готовы засыпать насъ, все это будетъ немедленно продано, и вся выручка будетъ обращена на распространеніе "Руководства для революціонера". Вѣнчаніе будетъ имѣть мѣсто черезъ три дня послѣ нашего возвратившись въ Англію. По особому разрѣшенію, въ канцеляріи суперъ-интенданта округа въ присутствіи моего адвоката и его письмоводителя, которые какъ и его кліенты будутъ въ обычномъ уличномъ костюмѣ...
   Віолетта съ сильнымъ убѣжденіемъ. Вы грубое животное, Жакъ.
   Аннъ смотритъ на него съ нѣжною гордостью я подаетъ ему руку. Не слушай ее, дорогой, говори дальше.
   Таннеръ. Я продолжаю!

Всѣ смѣются.

   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru