Кауфман Бел
Папа Шолом-Алейхем

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   
   Шолом-Алейхем -- писатель и человек: Статьи и воспоминания.
   М.: Советский писатель, 1984.
   

Бел Кауфман

ПАПА ШОЛОМ-АЛЕЙХЕМ

   Трудно быть внучкой великого писателя и в то же время писательницей. В прошлом всякий раз, когда меня представляли внучкой Шолом-Алейхема, я, смущенно пожимая плечами и чувствуя себя каким-то самозванцем, говорила: "О, этого мне легче всего было достигнуть". Только после большого успеха моей собственной книги "Вверх по лестнице, ведущей вниз", после таких слов критиков, как: "Она достойна своего звания", я смогла почувствовать, что мне позволено тоже стать писательницей. Вот тогда я по-настоящему влюбилась в Шолом-Алейхема. Конечно, я и раньше читала его с удовольствием и гордостью, но теперь я начала перечитывать его и о нем, изучать его письма, его почерк, рукописные пометки, фотографии и писать статьи о его творчестве и юморе. Я начала также выступать с устными рассказами о нем перед большими аудиториями по всей стране, а также по телевидению и радио.
   Реакция людей, которые приходят послушать меня, потрясающая. Их слезы, смех, овации стоя -- красноречивая дань Шолом-Алейхему. Они бросаются ко мне после моих выступлений, чтобы сказать мне, что они воспитаны на Шолом-Алейхеме, рассказать, как их отцы и дедушки читали Шолом-Алейхема вслух, когда они были детьми. Они приносят мне подарки: книги на идиш, старые письма, выцветшие фотографии. В Монреале, в Канаде, где я выступала в той же еврейской библиотеке, где Шолом-Алейхем однажды читал свои произведения, один больной старик пришел в библиотеку только затем, чтобы дотронуться до меня.
   Я не знаю другого писателя, так любимого своим пародом, как Шолом-Алейхем.
   Меня часто спрашивают, помню ли я его. Я была очень маленькой, когда он умер; кроме того, он умер в Америке, в то время как я со своими родителями жила в России. За исключением одного эпизода, который я действительно помню, остальные факты я черпаю из семейных предании: "Папа всегда...", "Папа никогда...", "Папа обычно..."
   Один эпизод я действительно помню. (Возможно ли это, когда мне было менее трех лет?) Но так как никто не рассказывал мне об этом, должно быть, это в действительности было: либо в Баденвейлере, либо в Альбеке, на балтийских курортах Германии. Папа Шолом-Алейхем и я -- в зоологическом саду. Мы стоим перед обезьяной, которая сидит на ветке. Шолом-Алейхем берет лист бумаги, сворачивает кулек, наполняет водой из ближайшего фонтана и подносит его обезьяне, предлагая ей попить. Обезьяна отказывается. Перевернув кулек вверх дном, Шолом-Алейхем объясняет мне: "Она испуганная", говорит он по-русски. Затем он снова наполняет кулек водой и жадно пьет. Только став взрослой, я узнала, что в то время, за два года до смерти, его мучила неутолимая "псевдодиабетическая" жажда. Но даже по этому поводу он шутил: "Теперь я знаю, что никогда не умру от голода! Я умру от жажды!"
   Это было больше, чем шутка; это была способность не падать духом ни перед каким несчастьем, невзирая на трагедию, одерживать моральную победу над любым бедствием. Это было сущностью его юмора. Это был юмор, помогающий выжить, юмор, который заставлял его читателей, бедное население местечек Восточной Европы, смеяться над собой и своими несчастьями. Придуманная Шолом-Алейхемом Касриловка была таким местечком, "не больше зевка", населенная, евреями, чья нищета была такая же неизбывная, как и их любовь к жизни. "Сам бог не любит бедняка,-- говорит один из персонажей Шолом-Алейхема,-- ибо если бог любил бы бедняка, так бы бедняк бедняком не был". Шолом-Алейхем любил бедняка и понимал, как ему нужен смех, смех сквозь слезы... "Даже если вы не понимаете шутки,-- писал он,-- смейтесь в кредит. Вы сможете попять шутку позже, а если нет, это все равно принесет вам пользу".
   Он оставил в наследство смех. В своем завещании он просит в годовщину его смерти поминать его смехом, собрав всех членов семьи и друзей для чтения вслух одного из его самых веселых рассказов2.
   В нашей семье существует нерушимая традиция: каждый год в годовщину его смерти собираются люди в Нью-Йорке -- в моем доме, который превращается в небольшой театр с рядами стульев, взятых напрокат, чтобы разместить сотни гостей. Читаются вслух четыре или пять смешных рассказов Шолом-Алейхема, люди смеются, пьют чай и уходят домой. Достойная дань!
   Некоторые из стариков, которые приходили в течение 40--50 лет, постепенно исчезают; их места начинают занимать молодые люди. Но так как не все из них понимают идиш, я отступаю от традиции, и один из рассказов читается по-английски. Я верю в молчаливое одобрение этому Шолом-Алейхема, так как он сам был с широкими взглядами и достаточно дальновиден, когда утверждал: "Читайте меня на любом удобном для вас языке".
   Моя двоюродная сестра Тамара и я были единственными внучками, которых Шолом-Алейхем знал при жизни, и он обожал нас. Я называю его "Папа Шолом-Алейхем": мы называли его "папа" вместо "дедушка", потому что он не был похож ни на одного из известных нам дедушек, он был очень моложавым и полон проказ. Когда я родилась, он упрекал моих родителей в юмористическом письме в стихах за то, что они сделали его второй раз дедушкой. Во избежание путаницы Тамара и я называли своих собственных отцов "папочка". Поэтому так и осталось: "папа" и "папочка". С нами он был как ребенок -- всегда через край шуток, фокусов и разной чепухи. Он придумывал рассказы и игры для нас, сочинял специальный язык и учил нас ему, писал смешные стихи, участвовал с нами в шалостях, вроде перепутывания галош, оставленных гостями в передней.
   Он говорил, что Тамара и я помогаем ему писать. Каким образом?! Когда мы, держась за палец его руки, гуляли вместе в Швейцарии, он показывал на отдаленный лес и говорил: "Вы видите тот лес? Я дарю его Тамарочке! Видите это озеро? Я преподношу его Беллочке!"
   Тамара помнит песенку, которой он дразнил ее:
   
   Ах, Тамара, Тамара!
   Ты убила комара!
   
   И она вспоминает ежевечерний ритуал: перед тем как пойти спать, она и Нюма, младший сын Шолом-Алейхема, должны были по очереди встать на стул и петь по-русски: "Смейся, паяц..."
   Младшая дочь Шолом-Алейхема -- Маруся была няней Тамары. Однажды, когда все мы пришли в гости в другую семью, состоящую из отца, матери и маленькой девочки, Тамара спросила: "А где их Маруся?"
   И она же вспоминает трагическое утро его смерти в мае 1916 года. Шолом-Алейхем был очень болен, и дом был полой чужих, причем некоторые из них ночевали. Чтобы освободить место для одного из таких гостей, Тамару переселили из ее кровати в детскую кроватку в комнате Нюмы. В то утро ее отец вошел и сказал: "Дети, вставайте -- папа умирает". В комнате больного Нюма стоял рядом с кроватью отца и все время повторял: "Папочка, не умирай... Папочка не умирай..."
   Но он умер.
   Он умер 13 мая... Он был суеверен и никогда не нумеровал страницы своих рукописей 13-м числом, а только 12-а. Он умер 12-а мая, в убогой, маленькой квартире в Бронксе, в Нью-Йорке. Знаменитый по обе стороны океана, он умер в нищете в возрасте 57 лет... Смерть старшего сына Миши в возрасте 25 лет была трагедией, ускорившей его собственную кончину. "Ошибка,-- писал он моим родителям в Одессу,-- ошибка! Вместо того чтобы сын читал Кадиш3 по своему отцу, отец должен это делать по сыну..."
   Нью-Йорк не знал таких грандиозных похорон; согласно сообщению "Нью-Йорк тайме", 150 тысяч людей, молодые и старые, выстроились вдоль улиц, оплакивая своего Шолом-Алейхема...
   Он похоронен на кладбище Маунт Кармель в Бруклине среди рабочих, бедняков, которые любили и почитали его.
   Он все еще любим и почитаем своим народом. В день 60-летия со дня его смерти в 1976 году я присутствовала на простой и трогательной церемонии, организованной рабочим кружком на его могиле. Дети подходили и клали цветы на его надгробие, некоторые читали один из его рассказов, некоторые пели.
   Не только евреи чтят Шолом-Алейхема. Недавно дом, где он умер, сносили. Мне позвонил человек, который сказал, что он -- строитель, нееврей, и, узнав, что это квартира Шолом-Алейхема, снял "мезузу"4 с двери; не хочу ли я взять ее? Старая порыжевшая маленькая "мезуза" теперь хранится в моей шкатулке.
   А в 1976 году в Национальной портретной галерее в Вашингтоне, на выставке под названием "За границей в Америке", на которой были представлены наиболее известные знаменитости, посетившие Америку в начале века, специальная ниша была посвящена Шолом-Алейхему. На эту выставку я пожертвовала фотографии, страницы рукописей и бюст Шолом-Алейхема. В это же время Смитсониан-институт издал об этой выставке специальную книгу, для которой я написала статью о жизни Шолом-Алейхема в Америке.
   Теперь Шолом-Алейхем известен в каждой цивилизованной стране. Он переведен на 63 языка, хотя сам он писал в основном на идиш. В доме говорили по-русски, но идиш понимали. Как только Шолом-Алейхем закапчивал рассказ, он одевался по этому случаю и читал его своей первой аудитории, своей семье, своей "республике", как он ее называл. "У папы новый рассказ! Папа собирается читать!" Дети дрались из-за места рядом с ним во время его чтения и смеялись вместе с ним.
   Он был веселым человеком. Он знал, как делать праздник из самых обычных событий: приезды, отъезды, еда. Он любил дарить подарки и делать маленькие сюрпризы, но терпеть не мог, когда ему самому преподносили сюрприз. Когда мать Тамары и моя привезли нас в Швейцарию по случаю бармицве5 Нюмы, не предупредив его заранее, он был очень недоволен тем, что его лишили радости подготовки к нашему приезду, поездки на вокзал, чтобы встретить нас, суетливой, шумной заботы о нас.
   У него был талант дарить...
   И у него был талант любить. Он страстно любил природу. Он не переносил вида сорванного цветка.
   -- Нет, нет,-- сказал он однажды дочери, которая собиралась сорвать цветок,-- пусть живет.
   Он любил все маленькое: маленьких детей, маленьких животных, маленькие огурцы, помидоры, безделушки, кармашки для часов, маленькие предметы, письменные принадлежности. Он не мог пройти мимо станционных киосков, чтобы не остановиться и не повосхищаться витринами ручек, карандашей, чернильниц и сургучей. На его письменном столе было много чудес: нечто похожее на чернильное пятно, сделанное, по-видимому, из целлулоида, которое он однажды, чтобы напугать семью, "капнул" на свою рукопись; маленький металлический велосипед, который каждый посетитель не мог не взять и не потрогать; сощурив глаза от смеха, Шолом-Алейхем мягко отбирал его из рук посетителя и ставил на место. Он любил красоту, непривлекательный вид оскорблял его.
   Сам он был хрупкий, стройный, элегантный. Он гордился своей моложавостью; если он случайно находил седой волос в усах, он сейчас же выдергивал его. Одевался он оригинально, в вельветовые пиджаки, цветные жилеты, особым способом завязывал узлом галстуки... Он обладал утонченным вкусом и удивительным тактом. Дураков он не выносил. Моя мать вспоминала, как он однажды своей великолепной мимикой уничтожил какого-то скучного и претенциозного поклонника, который пришел к одной из его четырех дочерей.
   Шолом-Алейхом был не только мимистом, он был непревзойденным актером. "Если бы я не стал писателем,-- говорил он обычно,-- я, конечно, был бы актером".
   Публичные чтения его произведений проходили под шумные приветствия и овации.
   Тамара вспоминает время, когда Шолом-Алейхем и его семья путешествовали из одного города в другой; они все стояли на платформе в ожидании поезда в толпе флегматичных швейцарских бюргеров, когда неожиданно с Шолом-Алейхемом произошло превращение. Он начал бесцельно бегать вокруг, считать и пересчитывать багаж, крича при этом: "Где Нюмчик? Где Эмма? Куда исчезла Тамарочка?" Затем он успокоился и сказал испуганному зятю: "Я не мог вынести вида всех этих бесчувственных типов. Я должен был устроить им шум".
   Рассказы моей матери о нем свидетельствуют о его неудержимом чувстве юмора. В Боярке, на даче около Киева, где Тевье-молочник снабжал семью Шолом-Алейхема молочными продуктами, крыша дала течь. Моя мать застала папу Шолом-Алейхема и младших его детей, исполняющих дикий импровизированный танец вокруг ведра, которое он поставил под капли, стекавшие с потолка.
   Папа Шолом-Алейхем был преданным семьянином, самой большой радостью его было видеть свою семью вокруг себя. Но когда разразилась первая мировая война, семья оказалась разбросанной. Мой отец, мать и я вернулись в Одессу, где у отца была медицинская практика; другая ветвь семьи обосновалась в Копенгагене; третья -- отправилась в Нью-Йорк. Моя мать описывает один июльский день 1914 года, когда мы все отдыхали в Альбеке, счастливый Шолом-Алейхем в кругу своей семьи; Тамара и я мирно играли в песочнице, хозяйка-немка приготовила нам отличный обед. В тот день была объявлена война. Неожиданно мы стали вражескими подданными и должны были спасаться бегством. Вокруг хаос, мы часами простаивали на железнодорожной платформе, Тамара и я со своими ведерками и совками в ожидании поезда, который увезет лас в Берлин, а затем в Копенгаген. Так как для мужчин было более опасно путешествовать в военное время, они тайно уехали первыми. Остальные члены семьи во главе с моей неукротимой бабушкой уехали позже.
   Некоторые истории о Шолом-Алейхеме были рассказаны мне моей бабушкой Ольгой Рабинович. Я хорошо помню эту красивую женщину с импозантной внешностью и прической в стиле Помпадур, с палочкой. Мне трудно было представить ее четырнадцатилетней девушкой, в которую влюбился восемнадцатилетний репетитор Шолом, с которым она в конце концов сбежала. В течение всей его жизни она была его постоянным спутником, наперсницей, критиком, покровителем, импресарио и другом; после его смерти она гордо носила его имя и ревностно охраняла его. Мало кто знает, что в России она была практикующим дантистом. Однажды Шолом-Алейхем попросил своих детей набить за щеку вату и сесть в приемной, держась за опухшие щеки, как будто очень больно, притворяясь пациентами, чтобы показать, как велика необходимость в ней.
   Я помню, как "грейма", так мы ее называли, возвратившись после своего визита в СССР6, рассказывала историю о русском матросе, который сидел напротив нее в поезде, читал книгу и смеялся заразительно, хлопая себя но бедрам.
   -- Что вы читаете? -- спросила она
   -- У нас есть новый советский юморист,-- ответил он.-- Его зовут Шолом-Алейхем. Очень смешной писатель,
   Шолом-Алейхему понравилось бы это. Он любил смех. Только в самом конце жизни, в черные дни, последовавшие за смертью его сына Миши, когда он сам свалился от неизлечимой болезни, он не смеялся, хотя не прекращал писать смешные истории. Шутил он постоянно, начиная с первых его литературных попыток в возрасте четырнадцати лет, когда он составил "Словарь проклятий мачехи", до последней своей шутки на смертном одре, когда он спросил у еврейских писателей, стоявших вокруг него, кому передать привет на том свете.
   Его жизнь была полна драматических контрастов: изобилие и скромная бедность, общественное признание и личные невзгоды. Непрактичный, великодушный, доверчивый, он терпел много неудач. Любимый и почитаемый в тысячах домов, где его читали и хохотали, сам он страдал от мучительной физической боли, лишений, изгнания... Однако никогда не терял вкуса к жизни, любви к творчеству.
   Он всегда надеялся, что один из его шести детей станет писателем. Он обычно говорил моей матери: "Ты могла бы стать писателем, Ляля, если бы не была такой ленивой..." На самом деле моя мать стала профессиональной писательницей, опубликовав за свою жизнь около двух тысяч коротких рассказов. Из всех его детей она больше всех походила на него...
   "Указать на смешное,-- писал Шолом-Алейхем в своей автобиографии, описывая свое детство,-- заставить людей смеяться было моей страстью". Он изображал своих учителей и соседей и получал затрещины за это. И снова, и снова: "Что будет из этого мальчишки,-- спрашивали взрослые,-- знаете ли вы, что из него выйдет?"
   Мы знаем.
   То, что происходит в рассказах Шолом-Алейхема, не всегда смешно, часто это трагично. "С божьей помощью,-- говорит Тевье,-- я трижды в день голодал". А когда дочь Тевье рассказывает, что ее молодой человек -- второй Горький, Тевье с хитрым простодушием спрашивает: "А кто же первый Горький?"
   В другом рассказе Шолом-Алейхем описывает человека, который был слепым на один глаз, близоруким на второй и, будучи слишком бедным, не мог купить очки и носил только оправу без стекол. Когда его спрашивали, почему он это делает, он отвечал: "Это лучше, чем ничего!" Оптимистическая кротость превращает здесь юмор в трагедию.
   "Даже в неудаче надо иметь удачу",-- шутил Шолом-Алейхем.
   В его юморе содержится заряд социальной критики. Так, о ненавистных ему аристократах писатель говорил: "Они настолько богаты, что даже самих себя не хотят взять в родственники".
   Юмор Шолом-Алейхема имеет и философскую окраску. Его любимый герой Тевье-молочник неоднократно повторяет: "Такова жизнь, что поделаешь".
   Наиболее типичной чертой его юмора является то, что я называю, из-за отсутствия более подходящего слова, парадоксальностью, что-то вроде умственной эквилибристики, как у человека, который хвалится своим раввином, беседующим каждый день с богом. "Откуда ты знаешь?" -- спрашивают его. "Мой раввин сказал мне".-- "Быть может, твой раввин лжет?" -- "Идиот ты! Может ли человек, который каждый день беседует с богом, лгать?"
   Юмор Шолом-Алейхема сочувствующий, в нем нет ни злобы, ни вражды. Прежде всего это -- юмор, помогающий жить. Вот цитата из Шолом-Алейхема: "Вы должны оставаться живыми, даже если это убивает вас".
   Я не знаю, может ли чувство юмора передаваться по наследству, но помню, когда я в 12 лет приехала в Америку, мой дядя Нюма заставлял меня и моего маленького брата корчиться от смеха, что бы он ни рассказывал.
   Трудно говорить о себе объективно. Все, что я могу сказать,-- это как я была тронута словами критиков о том, что в моей книге есть юмор и сочувствие. Мне ясно видно, что моя внучка Сьюзан точно имеет способность прапрадедушки видеть смешное, его игривый ум, его чувство юмора.
   Я пишу и смотрю на три фотографии, висящие в один ряд над моим столом. Одна изображает меня в возрасте полутора лет, сидящей на правом колене Шолом-Алейхема, в то время как левым коленом завладела моя двоюродная сестра Тамара, которой шесть лет. Руки Шолом-Алейхема нежно обнимают нас. Широкий шелковый галстук, франтовато завязанный, светлые волосы, длинные по тогдашней моде, элегантная бородка и светлые усы придают ему моложавость. Его глаза сверкают за очками, он слегка улыбается. На мне короткое вышитое платьице, которое он купил мне, и я, не мигая, смотрю в аппарат. Рядом с этой фотографией -- фотография моей дочери, Tea, ей полтора годика. На ней то же платье, которое моя мать тщательно хранила все эти годы. Рядом с ней фотография моей внучки, Сьюзан, в том же возрасте и в том же платье. Моя невестка, мать этого ребенка, хранит это платье в папиросной бумаге -- возможно для прапраправнучки Шолом-Алейхема, чтобы однажды она надела его.
   Но наследство, оставленное папой Шолом-Алейхемом, намного огромнее, чем вышитое платье или воображаемый дар озера в Швейцарии. Он оставил нам в наследство любовь и смех: любовь к простому человеку и смех перед лицом несчастий.
   Нет богаче этого наследия!
   
   1977
   

ПРИМЕЧАНИЯ

   Воспоминания, специально написанные для настоящего сборника.
   Кауфман Бел (р. 1912) -- внучка Шолом-Алейхема. Автор рассказов о нью-йоркских детях и учительском труде. В "Иностранной литературе", 1967, No 6, опубликован ее роман "Вверх по лестнице, ведущей вниз".
   
   1 ...по всей стране.-- Имеются в виду Соединенные Штаты Америки.
   2 В "Завещании" Шолом-Алейхем просил сына в годовщину смерти собраться вместе с дочерьми, внуками "и просто добрыми друзьями и... читать это мое завещание, а также выбрать какой-нибудь рассказ из моих самых веселых рассказов и прочесть вслух на любом понятном им языке. И пусть имя мое будет ими упомянуто лучше со смехом, нежели вообще не упомянуто".
   3 Кадига -- поминальная молитва.
   4 Мезуза -- кусок пергамента, на котором написаны библейские стихи. Свернутый свиток помещается в деревянный или металлический футляр и прикрепляется к косяку дверей. Мезуза -- магическое заклятие, способное, как полагают верующие, уберечь их от злых духов.
   5 Бармицве (буквально: "сын заповеди") -- так называли мальчика, достигшего религиозного совершеннолетия (тринадцати лет), и самый обряд его вступления в число полноправных членов иудейской общины.
   6 Жена Шолом-Алейхема Ольга Михайловна Рабинович (1865--1942) посетила Советский Союз летом 1936 года (см.: "Совстиш Геймланд", 1966, No 5, с. 41).
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru