Рабинович Ляля
Мой отец
Lib.ru/Классика:
[
Регистрация
] [
Найти
] [
Рейтинги
] [
Обсуждения
] [
Новинки
] [
Обзоры
] [
Помощь
]
Оставить комментарий
Рабинович Ляля
(
yes@lib.ru
)
Год: 1936
Обновлено: 26/08/2022. 37k.
Статистика.
Очерк
:
Мемуары
Об авторе и его творчестве
Скачать
FB2
Ваша оценка:
шедевр
замечательно
очень хорошо
хорошо
нормально
Не читал
терпимо
посредственно
плохо
очень плохо
не читать
Шолом-Алейхем -- писатель и человек: Статьи и воспоминания.
М.: Советский писатель, 1984.
Ляля Рабинович
МОЙ ОТЕЦ
Все прекрасно в Киеве, одно плохо -- мостовые!
Ухабы, выбоины. Когда едешь на дрожках, всю душу вытряхивает.
Вот мы едем -- я с отцом. Мне восемь лет.
Мы едем на вечеринку к нашим родственникам, к присяжному поверенному Мазору
1
.
Отец, сидя на дрожках, поет украинскую песенку:
У сосида хата была,
У сосида шинка мила...
-- Перестань петь! -- говорю я ему: мне стыдно, что он ноет.
-- Почему? -- спрашивает он и смеется, и поет еще громче;
Чем глубже выбоина, чем больше ухаб, чем выше мы подскакиваем, тем громче он поет.
А у мэ-э-э-нэ... ни хатын-ки...
-- Перестань петь! -- говорю я ему строго и тяну его за рукав.-- Слышишь?
Он хохочет. А мне стыдно. Мне стыдно, что у меня такой папа: поет на дрожках!
У Мазоров уже полон дом гостей. Стоят, сидят группами. Все взоры обращаются к входящему отцу. Его небольшая подвижная худая фигура, с длинными, мягкими, белокурыми, кудрявыми волосами на голове, появляется то тут, то там. То тут, то там смех...
А пара детских глаз следит за ним, наблюдает его: странный папа! Не такой, как у всех! Что в нем?..
-----
Мы избалованы. Нас никто никогда не наказывает. Впрочем, если уж чересчур капризничаем, отец "наказывает" нас. Он берет газету, складывает ее наподобие веера и шлепает нас ею. Это называлось "нафицкать".
От этого наказания, по-видимому, больше всех страдает он сам. Он бледнеет и расстраивается. Его руки дрожат.
-----
В зале стоит большой рояль. Отец часто подсаживается к нему и играет по слуху. Его мотивы (всегда грустные) все те же, еврейские, мы знаем их. Он играет аккордами. Он любит сидеть у рояля. "Может быть, я был бы музыкантом, если б не был писателем..."
-----
Мы шумим, а он пишет. Мы деремся -- он пишет. Мы барабаним на рояле -- он пишет.
Мы никогда не мешаем ему.
Он входит к нам в детскую с пером в руках.
-----
Как бы рано ни встать, отец вставал еще раньше и сейчас же к столу -- писать. Писал он стоя, у высокого столика. Писал и сам смеялся. В мягком халате, в ночных туфлях на босу ногу стоит он с раннего утра и пишет и грызет ногти, пишет и грызет ногти...
Я вхожу к нему перед уходом в гимназию, чтобы поцеловать его. По возвращении я смело солгу, что у меня сегодня "пять", чтоб сделать ему приятное.
Он не любит плохих новостей. Он самый большой оптимист у нас в доме.
-----
Мы, дети, понимаем, что живется тяжело, что денег нет, но смеха, веселья и шума полон дом. Конечно, благодаря ему. А может быть... это все устроила мать...
-----
Унылый день. С утра заладил дождь. Отец опоздал к обеду. Теперь он обедает один. Он рассказывает матери, что напрасно пробегал весь день на бирже. Ничего:
-- Ничего?
-- Ничего...
На его тарелке запоздалый обед: кусок перестоявшегося жаркого, половина кислого огурца и "сухожилье". Он тяжело, страшно тяжело вздыхает.
-----
Веселый, радостный день! Праздник в доме. Эй, дети! Папа будет читать сегодня свой новый рассказ.
-- Папа будет читать! Папа будет читать! -- прыгаем мы.
И он, собирая вокруг себя свою "республику" (как он называл нас) или "халястру", читает перед нами, перед детьми, своими первыми слушателями и первыми критиками.
А мы хохочем, заливаемся, слушая рассказ. Мы довольны и радуемся, будто писали его сообща. А рассказов так много, и пишутся они так легко... Деыь-два -- и готово. Эй, дети!
Так же радостны были музыкальные вечера М. Варшавского
2
(автора популярных еврейских песен), который приходил к нам, как только он сочинит новую песню.
Тут, у нашего большого рояля, поет он ее своим приятным баритоном и сам себе аккомпанирует:
Ун дер ребе лерит клейне киндерлех
Дем алеф -- бейс *.
* И учитель учит малых ребят буквам "а", "б"
(евр.).
Раздается его голос в нашей большой низкой зале. Мы, дети, стоим около рояля и смотрим ему прямо в рот.
Мы с ним -- лучшие друзья. Он, Варшавский, умеет также петь петухом, блеять овцой и мяукать кошкой. Не раз мы искали кошку под диваном, когда он приходил к нам. Маленький, толстенький, веселый, добрейший человек. Он кончил свои дни в сумасшедшем доме.
Кажется, отец корректировал его песни.
-----
У отца в кабинете на письменном столе -- разные удивительные штучки. Коробка для сигарет, как ящик, с секретным замком. Только отец умеет открывать ее. А вот знаменитый маленький велосипедик. Он знаменит тем, что каждый, кто приходит к отцу, обязательно должен взять в руки этот велосипедик... И отец, смеясь глазами, молчаливо отбирает его...
Люди приходят разные... Разные люди. Отец говорит с ними серьезно, но его глаза!.. Мы уже знаем: он "представляется". Ах, как он хорошо умеет "представляться"! Он -- замечательный актер. Если б он не был писателем, он, наверно, был бы актером. Потом, когда "гость" уйдет, отец "представит" его, и мы будем хохотать...
Да, смеяться, высмеивать мы любим. Он научил нас.
-----
У этой же удивительной коробки с сигаретами, крутя таинственный замок, отец, не заметив, что и я нахожусь в кабинете, однажды сказал гостю:
-- А нельзя ли у вас будет одолжить двадцать пять рублей?
-----
У отца в ящиках письменного стола хаос -- но удивительные вещи. Какие-то бутылочки с клеем, гвоздички, щипчики, книжечки -- все для писания. Резиновая печать, изображающая две руки в рукопожатии: "Шолом-Алейхем" ("Мир вам!"): он ее ставил в начале письма.
Иногда он наводит "порядок" на столе. И когда уже все стоит в чинном порядке, он садится и... не пишет в тот день. Сидит и смотрит на порядок, и вот как раз не пишется...
-----
Когда нам нужны деньги, мы идем к отцу. Тогда, дети, мы еще не понимали, какое это трудное искусство
давать
и как в совершенстве он владел этим искусством. Таким он остался на всю жизнь: величайший джентльмен в денежных делах. Когда-то, как мы часто слышали в детстве, папа был богат, он сорил деньгами, широкой рукой давал направо и налево, его дом был открыт для всех.
Этого времени мы не помним уже. Для нас это -- легенда, одна из сказок, которые он нам рассказывал в детстве.
-----
Отец одет всегда тщательно, красиво и оригинально. Красивее всех других. Но оригинальнее. Какие-то удивительные запонки. Галстук завязай не так, как у всех. Бархатный жилет с большими пуговицами. Он -- эстет. Он не позволяет нам надеть что-нибудь, что ему кажется некрасивым. Раз он невзлюбил мамину шляпу; так как она долго не могла собраться купить себе другую, он разрезал шляпу пополам и повесил на стенке. В другой раз он нарочно сел на мамину шляпу -- уж ей поневоле пришлось купить себе другую.
Когда он надевает новый костюм, у него появляется на лице новое выражение, торжественное какое-то, особое выражение.
-- Ах, у дяди уже новый костюм! Я узнала по его лицу! -- смеется племянница Наташа Мазор.
-----
У отца есть выигрышный билет, и каждый год ждет он выигрыша, и каждый год разочаровывается.
-----
Бабушка говорит матери:
-- Шолом опять выслал деньги своему брату. Зачем он делает это? У него ведь у самого нету!
Я не понимаю, чем она недовольна.
-----
Отец рассказывает что-то матери с большим увлечением.
-- Ты снова фантазируешь! -- смеется мать.-- Менахем-Меидл!
Отец очень быстро увлекается людьми и так же быстро разочаровывается.
-- Детки, если такой-то придет, скажите -- меня дома нет,
-----
У отца насморк. Он ходит по комнате с громадным полотенцем на плечах,
-- Апчхи! апчхи! Ой-ой-ой!..-- слышно даже на улице.
Он страшно нетерпелив и не переносит малейшей боли.
Каждое лето выезжаем на дачу, в сосновый лес, в Боярку ("Бойберик"). Там мы качаемся в гамаках, пьем кефир и ходим с отцом в "Надсонову долину" (долина в сосновом лесу, где любил сидеть в свое время чахоточный Надсон
3
).
Отец любил природу до страсти. Каждое лето с новым жаром он восхищается лесом, пением птичек, шишками, что иадащт с деревьев.
Каждое лето восхищается он небом, рассветом, закатом солнца, травкой, которая пахнет, если ее растереть в руках...
Он очень любит птичек.
Раннее утро в Боярке. Воздух чист и прозрачен. Тишина. Птички щебечут. Шишки падают...
Отец стоит в саду. Длинные волосы колеблет легкий ветер. Глаза задумчивы и устремлены вдаль. Он держит в руках кусочек хлеба и бросает птичкам крошки. Птички слетаются со всех сторон и клюют из его рук...
-----
Мы растем... Как "дочери Тевье", мы растем во сне.
Нас уже давно не "фицкают" газетой, сложенной веером.
По-видимому, живется все тяжелей и тяжелей, потому что нашу большую залу разделяют на две части. В одной устраивается "приемная", в другой мать открывает зубоврачебный кабинет, и у парадной двери появляется новая вывеска, где золотыми буквами на черном фоне написано:
Зубоврачебный кабинет
4
О. М. Рабинович
Авось эта вывеска поправит дело.
-- Как вы, Ольга Михайловна, смогли, имея пять человек детей, такой дом и хозяйство, посещать еще эубоврачебные курсы? Это прямо удивительно!..
Так говорят матери ее знакомые "толстые дамы". Они, эти толстые дамы, целые дни ничего не делают. Зимой они устраивают вечера с картами, летом они носят на дачах легкие пеньюары...
Отец замечательно копирует их. Он не любит ни этих толстых дам, ни их вечеров, ни всего богатого,
буржуазного
Киева.
-----
Грустных, унылых дней теперь больше, чем веселых. Отец стал разъезжать по разным городам на вечера, где он читал свои произведения.
-- Вы знаете,-- как-то раз радостно сказал он нам,-- что я узнал? Оказывается, Диккенс тоже разъезжал и читал свои произведения...
-----
Уносят рояль.
Отец много пишет. Иногда целые дни напролет.
Он отвечает на каждое полученное письмо. Почерк у него бисерный. Замечательный почерк!
-- Папуля! -- прошу я.-- Перепиши для меня программу для экзаменов своим почерком...
Он переписывает.
-----
Вернувшись из Петербурга, отец рассказывает нам, какое впечатление произвели на него русские писатели, с которыми он там познакомился...
-----
Он всегда хотел, чтобы кто-нибудь из его детей писал.
Он говорил мне:
-- Я читал твое письмо, гуляя по Невскому проспекту, и так хохотал, что городовой чуть не арестовал меня...
-----
Родился еще один -- Нюма. Нюмчик
5
. Теперь нас шестеро.
-----
1905 год. Толпы народа на улицах Киева. Царь даровал конституцию!
Отец в необыкновенном волнении. Он волнуется больше всех.
А вечером -- еврейский погром. Знаменитая гостиница "Империал", где спасались евреи со всех концов города. Швейцар подкуплен и стоит в дверях с иконой. И мы в этой гостинице...
Царь обманул.
Отец, бледный как полотно, не отходит от окна. Он стоит и смотрит, как громят...
Этот вечер решает нашу судьбу. Мы оставляем и Киев и Россию,-- мы эмигрируем.
Без денег, без планов, с громадной семьей, с перинами -- мы едем, мы едем...
Куда?
Куда-нибудь! Куда-нибудь подальше из страны, где отец, стоя у окна, видел то, что он видел...
-----
День отъезда -- день венчания старшей сестры Тиси. В нашем семействе новое лицо -- Беркович.
Встречая его впервые, мы не знаем, мы даже не подозреваем, какую роль этот человек будет играть впоследствии в нашем семействе, как близко подойдет он к отцу, как глубоко сольется с ним. И мы все, дети, должны будем уступить ему самое почетное место около отца и сделаем это без ропота
л
ревности, потому что почувствуем, что ему дает на это право его великая любовь к отцу.
----
Первый этап эмиграции -- австрийская граница. Броды.
-- Слава богу! Мы проехали границу! -- говорит нервно отец.
Мы ошеломлены. Шум, гам, извозчики тянут нас за полы. В суматохе мы растеряли вещи, а что нам делать с нашими перинами?
Мы уезжаем во Львов. Там -- первый большой вечер, и мы видим отца в первый раз при большой публике, слышим аплодисменты. Его качают. Его носят на руках. И маленький Нюма пугается, плачет: куда уносят его папу?
К нам приезжает во Львов Микаэль Кауфман
6
, мой будущий муж. Папа, Беркович, Тися и я -- мы все вместе разъехались по галицийским местечкам, куда папа приглашен читать свои произведения. После каждого вечера происходит провинциальный банкет: неисчерпаемый источник смеха и острот для всех нас.
Папа -- замечательный чтец! Он читает свои произведения неподражаемо.
-----
Нам не сидится. Мы едем дальше. Вот мы уже в Швейцарии, в Женеве.
Мы заезжаем на Рут-Каролин, где перебывали все русские революционеры. Мы бегаем на митинги. Мы слушаем Луначарского и Плеханова. Вера Фигнер
7
дарит нам свои карточки с надписью. Мы очень хотим получить место на лекции В. И. Ленина... Папа с нами.
-- Вот вы увидите,-- говорит он,-- в России будет еще великая революция... Но как дожить до этого времени? Как?!
Но ни отец, ни мать не могут остаться в Женеве. Нет, отец не может гулять на берегу прекрасного Женевского озера. Нужны деньги. Надо ехать в Америку... Маме очень не хочется... Мы видим, как она втихомолку плачет... Они уезжают втроем: папа, мама и маленький Нюма.
Папа пишет нам из Нью-Йорка -- всем вместе и отдельно. Он пишет много, с юмором, интересно и бодро. И, как всегда, грустно приписывает мама.
-----
Но вот они возвращаются, вот папа гуляет с Менделе по Плен-Пале,-- и "дедушка" и "внук" погружены в беседу. Но, кажется, нет у отца тут, в Женеве, того оживления, что раньше. Может быть, он жалеет, что оставил Россию?
-----
К нам приезжает в гости поэт Х.-Н. Бялик, и они оба, папа и Бялик, ведут себя как школьники. Смех и хохот стоят в доме. И тут случилась история с ночными туфлями, которые Бялик забыл у нас, уезжая. Папа сфотографировал их и послал ему вместе с письмом (по-еврейски):
"Ах, Бялик! Бялик! Поклон вам,-- угадайте от кого? От ваших туфель, от ваших ночных туфель. Наутро после вашего отъезда из Швейцарии я встал, как всегда, очень рано и, как всегда, нагнулся под кровать за своими туфлями. Смотрю -- пара туфель. Совершенно незнакомые туфли, клетчатые туфли, с кожаной отделкой. Я осматриваю туфли -- довольно хорошие туфли. Новые туфли. Чьи это туфли? Лишь тогда выясняется, что это Бялика туфли. Каким образом лопали сюда эти туфли Бялика? Вероятно, он забыл тут свои туфли? Словом, поднялась в доме кутерьма: туфли, туфли, туфли! Как вдруг появляется Тися с претензией, что эти туфли должны принадлежать ей. Ее Беркович так дружен с Бяликом, что и туфли должны принадлежать ей. Тогда появляется вторая мой дочь, Ляля, та, что учится на доктора медицины. Туфли, говорит она, по справедливости, должны отдать ей. Почему? Так. У нее нет туфель. Ей уже давно хочется, говорит она, купить себе туфли. Говорит Эмма, третья, что туфли могут быть и ее, потому, что у нее и подавно нет туфель. Пристает младшая, Маруся, и уверяет, что и она тоже не лыком шита, что туфли хороши и на ее ноги. Услышал Нюмчик и вдруг разревелся: "Дай мне туфлю!" От крика проснулся Миша и учинил форменный погром; туфли, говорит он,
его,
потому что Бялик не спал ни с кем, только с ним -- где же совесть?.."
-----
Папе подарили удивительные карманные часы, которые каждые четверть часа играют нежную мелодию. Он то и дело вынимает их из кармана, прикладывает к уху и слушает...
-----
Тут, в Женеве, устраивается для папы большой вечер, после которого революционно настроенная студенческая молодежь устраивает ему овацию.
-----
Папа очень любит маленькую Тамару, дочку Тиси. Каждое утро уходит он писать на "остров Руссо", и она -- с ним. Там он пишет, а она сидит и смотрит на него.
-----
Тут, в Швейцарии, начинает он писать свою автобиографию -- "С ярмарки", которую ему не суждено было кончить... а довести ее до конца он так хотел!
Я первая оставила Швейцарию, и папа говорит, что мы увидимся в России... Увы! Мы увиделись... в Барановичах! Я его еле узнала -- исхудалое, обросшее лицо... потухший взгляд...
Его триумфальные поездки по русским городам, где он читал свои произведения и где народ всюду встречал его с восторгом, с необыкновенной любовью, как своего
народного писателя,
кончились очень трагично.
Читая на вечере в местечке Барановичи, он "впервые встретился с глазу на глаз с его сиятельством, ангелом смерти". Туберкулез. Вся барановическая молодежь с утра до ночи, по очереди, дежурит у его постели. На этот раз его спасли.
Слабым голосом спрашивает он меня, что пишут в газетах о его болезни.
-- Нюмчик! -- (с ним мама и Нюмчик) обращается он к маленькому Нюме.-- А ну, спой ей "Смейся, паяц"... Вот ты что-то услышишь...
Нюма становится в позу и орет благим матом, воображая, что он поет:
Смейся, паяц,
Над раз-би-той лю-бовь-ю...
Очень смешно!
-- Ой, я не выдержу! -- слабым смехом смеется папа и хватается за живот.-- Ну, будем говорить о чем-нибудь веселом... не о болезни...
Празднуется его двадцатипятилетний юбилей. Телеграммы со всех концов света, а он, юбиляр, лежит в постели, больной, и отхаркивает в бутылочку... Катастрофа, потрясшая всю семью, перевернувшая все планы, изменившая совершенно все течение нашей жизни...
Я прощаюсь с ними, когда он уезжает с матерью в Италию (на Ривьеру), к солнцу. Целуясь со мной, он избегает моих губ. У меня сжимается сердце...
Но Италия! Она должна ведь сотворить чудо! И чудо совершилось...
-----
Варшава. Мать приехала сюда "выкупить" сочинения отца к его двадцатипятилетнему юбилею, проданные когда-то им за бесценок. Теперь она должна их выкупить из эксплуататорских издательских рук. Его издатели всегда безжалостно его эксплуатировали. Ее миссия не легкая. Она бегает по целым дням, видится с разными людьми, хлопочет, волнуется... Матрицы, матрицы, матрицы... Вот-вот -- она почти у цели... И вдруг приходит от папы письмо (по-русски, как всегда):
"Дорогая моя! Мне бы страшно хотелось иметь такой халат, как у А. П-го. Синий на красной подкладке, с красными кисточками..."
И подпись: "Твой шалун".
Мама вкладывает письмо в свою большую сумку, где у нее хранятся различные бумаги, письма, рецепты... Пропал халат! Ах! Я чувствую (я тоже тут), как ему хочется такой халат! Точно как мне все эти платья, что я вижу в окнах. Два дня летаю я по Варшаве -- нашла. Синий, на красной подкладке,-- только жаль, без кисточек. Нет красных кисточек во всей Варшаве.
-----
Когда я его снова увидела в Нерви (куда я приехала уже после замужества), он был опять тот же папа, веселый, бодрый, жизнерадостный, с веселым смехом. Он загорел от солнца, избавился совершенно от кашля, был полон надежд...
-- Солнце! Все это чудное солнце! -- говорит он мне, глядя влюбленно на солнце.
Он ведет меня показывать красоты Италии. Синее море. Синее небо.
-- Ты видишь эти горы? Это море? Это все -- мое! И все "то я подарил Тамаре...
Он представляет мне моих сестер:
-- Это -- Эммочка. Моя секретарша. Я не знаю, что бы я делал без нее. Она собирает мои рукописи, письма, заметки, она наводит у меня порядок...
-- А вот -- Маруська. Она следит за моим здоровьем. Она предписывает мне, что кушать, сколько гулять... Я слушаюсь ее во всем...
Весь в белом, гуляет он по берегу моря, по "марине". За ним Тамара. В его руках -- знаменитая маленькая книжечка, в которой он пишет быстро-быстро, на ходу.
"Писатель из России!" -- шепчутся прохожие. Все знаю г его в Нерви под этим именем: "писатель из России".
Здесь много русских, много эмигрантов, много больных. Однажды возвращается он с "марины", и мать спрашивает его:
-- А где твое пальто?
-- Какое пальто?
-- Твое пальто... в котором ты вышел...
-- Ах пальто... Я отдал его одному больному. У него нет пальто.
-----
Тут, в Италии, еще больше закрепляется дружба с М. Горьким, который знакомится с его произведениями, впервые переведенными на русский язык.
Папа пишет удивительно легко. Он может писать всюду и при всяких условиях. А меж тем он страшно строг к своим сочинениям: пишет, зачеркивает, вклеивает, снова пишет, снова черкает... И даже тогда, когда рукопись уже отправлена, не раз случалось, что он вдогонку посылал телеграмму в редакцию: надо изменить какое-нибудь слово.
Так он однажды обратился к М. Кауфману (в Бессарабию), чтоб тот телеграфно сообщил ему какое-нибудь имя собаки по-молдавски. Он писал тогда в Италии свой роман "Блуждающие звезды". Кауфман телеграфировал:
-- Теркуш.
Так строг он был к себе. Теркуш! Теркуш!
-----
Тут, в Италии, много старых ветеранов революции, старых знаменитых революционеров. А вот гуляет сам Герман Лопатин. Он -- "мамин поклонник". Он лечит у нее зубы (она и в Нерви открыла зубоврачебный кабинет), и, так как она отказывается брать у пего деньги, он целует у нее руку...
-----
Вот папа у нас, в Берлине.
Я гуляю с ним по Фридрихштрассе, и он останавливается около каждого писчебумажного магазина, где в окнах выставлены всевозможные писчебумажные принадлежности. Как он любит смотреть на них! Если не покупать, то хоть посмотреть. Любоваться всеми этими перьями, карандашиками, чернильницами и книжечками...
Мы гуляем с ним по богатому Курфюрстеидам. Перед нами идет какая-то толстая дама в великолепном манто.
И он, схватив меня за руку, тащит опередить толстую даму, скорей, подальше от нее.
-----
Баденвейлер. Курорт в Шварцвальде (Германия). Лето. Мы все собираемся у отца.
Тися давно уже там. И как всегда, около него -- Беркович.
Теперь ему живется легче. В России расходятся в тысячах экземпляров его сочинения на русском языке (переводы); его переводят на все иностранные языки. Его навещают разные знаменитости. Люди! Как можно больше людей! Евреи! Как можно больше евреев! Он тоскует по евреям...
Он любит расспрашивать. Прислушивается, а сам молчит.
-- Так! Ну, ну, и что?
Мы идем гулять под зонтиками (идет дождь). Папа, как всегда, под руку с Тисей.
-- Какой чудный воздух!
-- Да... но с Бояркой его сравнить все-таки нельзя... Мы идем смотреть памятник Чехову, который ему поставили русские в Баденвейлере (он здесь умер).
-----
Он входит в наши комнаты и спрашивает:
-- Вам ничего не надо?
В одной руке у него молоток, а в другой -- гвозди. Он любит вбивать гвозди и приделывать крючки к дверям.
-- Не надо ли вам где-нибудь вбить гвоздь?
-----
И еще одно лето -- последнее лето -- Альбек. Немецкий курорт на берегу Балтийского моря. На берегу -- белый песок.
Мы все вместе,
как папа любит. Мы идем фотографироваться, потому что, говорит он, неизвестно, когда мы еще будем все вместе и будем ли...
Будем ли?
Нет! Мы уже никогда больше не будем... Но пока мы еще этого не знаем, мы валяемся на белом песке у солнечного моря, мы снимаем белый домик у немцев. Пана в веселом настроении, с двумя внучками с двух сторон. Они обнимают его.
Хозяйка-немка готовит великолепные обеды. Все так хорошо. Все веселы. Погода -- дивная. Море -- восхитительно.
Однажды мы сидели за обеденным столом:
-- Война!
И все вскочили. Война! Объявлена война между Россией и Германией!
Мы бежим с папой по берегу... Первый, подтвердивший нам, что катастрофа произошла, был поэт Шнейур. На белом песке морского берега, в белом костюме, с черной развевающейся от ветра бородой, он еще издали кричит нам:
-- Война! Русские заняли Кенигсберг... Получены телеграммы...
Папа рассердился на него:
-- Не может быть! Не может быть!
Итак, в пять минут рухнуло все. Все наши планы, лопнули. Русских денег никто не берет. Немка-хозяйка, только что подавшая нам такой великолепный обед, не желает оставлять нас ни минуты больше в своем доме... Она требует, чтобы ей дали в залог вместо денег папины удивительные часы, те самые, которые играют каждые четверть часа нежную мелодию...
На вокзале -- светопреставление! Горы багажа, которого мы никогда больше не увидим...
Мы бежим в Берлин. Белый песок Альбека превращается в кровавый кошмар.
Из Берлина -- в Копенгаген. На берлинском вокзале пересекают нам дорогу первые солдаты, отправляемые на фронт. Высокие, молодые, здоровые гренадеры -- один в один, в голубых шинелях, с мешочками за плечами и в медных касках -- проходят они мимо нас, как длинная голубая лента. Они поют что-то очень веселое -- как весело идти умирать!
Мы стоим и смотрим на них. Папа, бледный, с непередаваемым выражением в глазах, произносит:
-- Война...
Теперь он поверил.
Копенгаген. Случайно собравшиеся, растерянные люди. Отец подавлен. Снова -- без денег, с большой семьей, и снова выступает на сцену Америка.
В Америку!
Наша семья разделяется. Я уезжаю в Россию и, прощаясь с отцом, не предчувствую, что прощаюсь с ним теперь навеки, что вижу его теперь в последний раз. Вот он стоит -- грустный, в дорожной "кепке", низко надвинутой на глаза... Он плохо выглядит. Его мучает жажда. Он беспрерывно пьет воду. Пьет, пьет -- и не может утолить жажду. Где только он ни увидит кран, он откручивает его, делает из бумажечки чашечку и пьет.
-----
Двадцать
лет
назад,
13 мая 1916 года.
Одесса. Весна. Цветет акация. Воздух полон сладкого благоухания. Я стою у нас на балконе. Цветы акации свисают так низко, что можно их коснуться рукой.
Вдруг телеграмма из Нью-Йорка! Наверное, поздравление к моим именинам. Завтра мои именины...
Три слова на незнакомом языке: "Papa very sick" ("папа очень болен").
И одновременно -- телеграмма к Равницкому и Бялику:
"Умер Шолом-Алейхем".
Тринадцатого мая тысяча девятьсот шестнадцатого года.
-----
Есть отдаленная дача на Большом фонтане в Одессе: дача художника Бодаревского.
Маленькие, домики покрыты соломой.
В одном домике живут Бялики. В другом, напротив,-- мы.
Я -- одна. Муж еще не вернулся из госпиталя из города. Беллочка играет около моих ног. Я сижу на веранде и думаю о нем и думаю о том, что теперь дома, в Нью-Йорке, и как перенесла это мать, сестры...
Издали появляется Бялик. Он вернулся из города. Он держит в руках какую-то газету и потрясает ею:
-- Ляля! Завещание! Шолом-алейхемовское завещание!..
А я -- одна. В руках у меня газета, где отпечатано в первый раз -- "Завещание". Я сижу, смотрю на нее и плачу. Одна...
1936
ПРИМЕЧАНИЯ
Мемуары "Мой отец Шолом-Алейхем" напечатаны в журнале "Красная новь" (Москва, 1936, No 11).
Рабинович Ляля (Сарра Соломоновна; 1887--1965) -- дочь Шолом-Алейхема.
1
Мазор Моисей Савельевич был женат на племяннице Шолом-Алейхема Наталии Евсеевие (Наташе). Писатель часто бывал в их доме, читал свои произведения.
2
Варшавский M. M. (1845--1907) -- народный поэт, напевал песни, мелодии к которым возникали у него одновременно со словами. В 1900 году с восторженным предисловием Шолом-Алейхема вышел к свет сборник Варшавского из 25 песеп. Вскоре были изданы и ноты к ним. Многие его песни стали народными. В переводе Б. Слуцкого на русский язык песни Варшавского "Песня о хлебец "Зима", "Соре и Гивкс" и др. помещены в томе "Поэзия народов СССР XIX и начала XX века" (Библиотека всемирной литературы). М., 1977, с. 297-- 303.
3
Надсон С. Я. (1862--1887) -- русский поэт. В 1885 году вышел первый сборник его стихов, удостоенный Пушкинской промни. В произведениях 1-Задсона Шолом-Алейхем высоко ценил мотивы сочувствия к угнетенному народу.
4
О зубоврачебном кабинете жены Шолом-Алейхем в шуточном тоне сообщил писателю Д. Я. Айзману (1800--1922): "Нерви, 11 мая 1909 года. Спешу ответить на "запрос" относительно сверления зубов. Есть у нас решительно все: и "бормашины", и борчики, и всякая чертовщина, которые способны просверлить любой зуб и даже душу вымотать. Однако для человека, проведшего полжизни в Шлиссельбурге, подобное сверление является, вероятно, легким щекотанием, вроде развлечения. В таком случае передайте г. Лопатину (революционер, член Генерального Совета I Интернацрюнала.--
М.
ё.), что мы к его услугам. Будем сверлить" (Собр. соч., т. 6, с. 661).
5
Нюма, Нюмчик -- Наум, младший сын Шолом-Алейхема, родился в 1901 году.
6
Микаэль Кауфман -- муж Ляли Рабинович, врач по профессии. Сохранилась его запись о Шолом-Алейхеме:
"Ясные, синие глаза, задумчивые и добрые, глаза ребенка и мудреца. Он имел привычку смотреть поверх очков, зорко вглядываясь в окружающий мир.
Три глубокие морщины бороздили его лоб, всегда покрытый ворохом каштановых волос без единой сединки. У рта две морщинки. Они придавали мягкость его улыбке.
Говорил он живо. Речь его пересыпана была шуткой и прибауткой... Он обожал чистоту, порядок. Особенно в процессе письма. Писал он четко и красиво. Деньги раздавал по первой просьбе. Любил,
как ребенок, тратить деньги на игрушки. Игрушки у него были в изобилии... Любил красиво одеваться и радовался, словно мальчишка, новому костюму, как, впрочем, и новой игрушке.
Он нежно любил природу, цветы, солнце. В пасмурные дни он с грустью тосковал по солнцу.
Вставал он рано. Первой его заботой было накормить птиц.
Играя с детьми, сам становился ребенком. Прыгал и озорничал, будто он мальчишка из начальных классов. Внучкам он запретил называть его дедушкой. Просил именовать его папой. Когда родилась моя дочь Белла (вторая внучка Шолом-Алейхема), я от пего получил такие стихи (подстрочный перевод.--
М. В.):
То, что Микаэл
Поет: "у меня есть дочь Белла",--
Это простить можно.
Белла -- по-итальянски "красивая",
Пусть она всегда будет обаятельной
И умной к тому же.
Но то, что он вторично
Меня нарек дедушкой,
Заставило меня призадуматься...
Этого я вам обоим не прощу.
Звание "дедушка" не вязалось с его характером и внешностью. Он любил молодость и радовался тому, что у него нет ни единого седого волоса. Он любил веселье. И оно всегда заполняло его дом, даже тогда, когда не хватало на хлеб.
Он не расставался с записной книжечкой, куда заносил свои впечатления. Первое время жители Нерви удивлялись его поведению: гуляет по берегу моря человек, элегантно одетый, и непрестанно пишет, а иногда громко смеется. Вскоре, когда итальянцы узнали, кто этот странный господин в светлом костюме и с "книжечкой" в руках, они уступали ему дорогу.
Для творчества он не искал одиночества. Шум и гам ему не мешали. Напротив, казалось, детский шум и забавы способствовали его творчеству.
Бывало, во время беседы он вдруг уходил в себя, глаза смотрели вниз, на лице улыбка, но он уже ничего не слышал. В таких случаях дети его спрашивали:
-- Папа, ты где?