Шиманский Адам
Мацей Мазур

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

МАЦѢЙ МАЗУРЪ.

Изъ сибирскихъ разсказовъ Адама Шиманьскаго.

   Послѣ выѣзда изъ Якутска я поселился въ X., скверномъ городишкѣ, лежащимъ надъ самою Леной, менѣе широкою и холодною въ этихъ мѣстахъ, за то болѣе дикою и угрюмою. Селенія здѣсь рѣдки, гористая страна на сотни, на тысячи верстъ кругомъ покрыта вѣковою тайгой.
   Едва ли на всемъ свѣтѣ можно найти видъ болѣе мрачный и унылый, чѣмъ тотъ, который представляется взгляду человѣка на всемъ огромномъ пространствѣ, орошаемомъ Леной.
   Тайга безбрежная, дикая и недоступная, слившаяся въ одну массу, покрываетъ здѣсь все: и горы, и ущелья, и равнины. Только кое-гдѣ на ея черномъ фонѣ выдѣляется, какъ гигантскій обелискъ или надгробный памятникъ былыхъ временъ, сѣрая, осыпающаяся скала; отъ времени до времени надъ пустыней взлетитъ на своихъ тяжелыхъ крыльяхъ коршунъ, да въ ея таинственныхъ нѣдрахъ раздастся голосъ единственнаго господина этихъ мѣстъ -- сердитаго медвѣдя.
   Рѣдкія селенія ютятся у подножія скалистыхъ береговъ Лены, единственной артеріи, единственнаго пути всего Якутскаго края. Обитатели этихъ селеній въ постоянномъ общеніи съ дикою природой и сами одичали до такой степени, что у жителей широкихъ долинъ, лежащихъ въ верховьяхъ Лены, слывутъ подъ именемъ волковъ.
   Климатъ здѣсь суровый, и хотя морозы не бываютъ такъ сильны и постоянны, какъ въ Якутскѣ, -- здѣшняя земля, какъ ближайшая сосѣдка Якутской земли, ничѣмъ не защищена отъ страшныхъ якутскихъ вѣтровъ, доносящихся до подножій далекаго Урала.
   При устьѣ одного изъ правыхъ притоковъ Лены находится Большая котловина, когда-то вырытая совмѣстнымъ дѣйствіемъ двухъ могучихъ рѣкъ. Котловина эта, окруженная со всѣхъ сторонъ довольно высокими горами, то отлогими, то почти отвѣсными, на сѣверо-востокѣ замыкается еще болѣе высокимъ и скалистымъ горнымъ кряжемъ, въ которомъ обѣ рѣки прорыли себѣ ложе. Въ этомъ-то сѣверо-восточномъ углу котловины, на небольшой и невысокой скалѣ, нынѣ отдѣленной отъ главнаго кряжа теченіемъ Лены, лежитъ X., главный городъ края, населеннаго людьми волчьяго племени. Высокій горный кряжъ -- противуположный берегъ Лены -- прямо напротивъ города возвышается въ видѣ огромнаго, скалистаго мыса. Вершины его уже вывѣтрились и поросли лѣсомъ, а сторона, обращенная къ городу, напоминаетъ отвѣсную стѣну, гладко отшлифованную льдинами, и стѣсняетъ и безъ того не широкій видъ, разстилающійся передъ жителями!.. Какъ бы для довершенія картины, здѣшніе постоянные вѣтры,-- преимущественно сѣверные, приносящіе лѣтомъ ранніе заморозки, зимой -- вьюги, метели и якутскіе морозы,-- каждый день оглашаютъ улицы города адскою музыкой. Вихри, врывающіеся въ котловину, отраженные отъ скалъ и повторяемые въ глубинахъ тайги эхомъ, наполняютъ всю яму такимъ воемъ, такимъ разноголоснымъ стономъ, что по временамъ человѣкъ поневолѣ спрашиваетъ себя: ужь не попалъ ли онъ дѣйствительно въ волчье логовище?

-----

   То было въ половинѣ ноября, почти за мѣсяцъ до праздника Рождества Христова. Вѣтеръ, по обыкновенію, вылъ на разные голоса, увлекалъ въ своей бѣшеной пляскѣ цѣлые сугробы сухого снѣга, на улицу добрый хозяинъ и собаки бы не выгналъ. Люди-волки попрятались въ свои дома и распивали чай съ твердыми и мягкими {Чай съ хлѣбомъ ячменнымъ, который на другой день по выходѣ изъ печи обыкновенно превращается въ камень, называется "чай съ твердыми", а съ ржанымъ хлѣбомъ -- "съ мягкими, съ мягонькими".}; настоящіе волки вторили поистинѣ волчьему вою вѣтра. Я долго ждалъ, не стихнетъ ли вьюга, но на дворѣ не стихало, и я волей-неволей долженъ былъ выйти изъ дому.
   Нѣсколько дней тому назадъ я обѣщалъ пану Станиславу Святелкѣ зайти къ нему въ теченіе недѣли, чтобы написать письмо,-- по словамъ пана Станислава,-- очень важное; была уже суббота, и дальше своего посѣщенія я уже откладывать не могъ. Хромая нога и занятія рѣдко позволяли пану Станиславу отлучаться изъ дому. Родомъ онъ былъ изъ Краковской земли, кажется, изъ Вислицы, гордился тѣмъ, что родъ Святелокъ принадлежалъ къ самымъ старымъ родамъ древняго города и съ незапамятныхъ временъ занимался сапожнымъ ремесломъ. И панъ Станиславъ былъ сапожникомъ, послѣднимъ сапожникомъ въ своемъ родѣ. Хотя родъ Святелокъ и не кончался имъ, но, какъ Станиславъ самъ говорилъ, "вѣрно ужь такъ Богу было угодно что онъ не можетъ завѣщать своему сыну ремесла отцовъ и дѣдовъ".
   -- Богъ его сохранилъ и, очевидно, хотѣлъ, чтобы мною кончились сапожники-Святелки, -- говорилъ панъ Станиславъ, а говорилъ онъ всегда необыкновенно быстро. По временамъ (впрочемъ, это случалось рѣдко), придя въ спокойное состояніе духа, онъ прибавлялъ: "хотя судьбы Божіи неисповѣдимы... а ну, какъ?... Тогда внукъ будетъ сапожникомъ!" Панъ Станиславъ, открывши свои тайныя мысли, блѣднѣлъ, неспокойно повертывался на мѣстѣ, точно искалъ чего-то, незамѣтно отвертывался, сплевывалъ на сторону и шепталъ: "въ добрый часъ молвить!" -- чтобы не сглазить завѣтную надежду.
   Пока панъ Станиславъ, человѣкъ средняго роста, блондинъ, на половину посѣдѣвшій, бородатый, беззубый, съ толстымъ носомъ и впалыми глазами, сидѣлъ и молчалъ, трудно было догадаться, кто онъ таковъ. Но разъ онъ встанетъ съ мѣста (а панъ Станиславъ, несмотря на помощь неразлучной съ нимъ трости, постоянно двигался какъ-то порывисто), разъ затрещитъ своимъ языкомъ, то сразу догадаешься, что видишь передъ собой настоящаго сына стараго, чисто-польскаго мѣщанства. Панъ Станиславъ не долго занимался въ X. своимъ ремесломъ; сколотивъ немного деньжонокъ, онъ открылъ маленькую лавочку и теперь во всемъ городкѣ считался единственнымъ фабрикантомъ настоящихъ польскихъ колбасъ. При лавочкѣ находилась и квартира его -- маленькая комната и крохотная кухня. Кухарки онъ не держалъ: его поваромъ, товарищемъ и, въ случаѣ нужды, защитникомъ былъ здоровый мужикъ, Мацѣй по имени, съ которымъ я до сихъ поръ не былъ хорошо знакомъ.
   Бывалъ я у Святелки не часто, за покупками приходилъ обыкновенно днемъ, разговаривали мы обыкновенно въ лавкѣ, такъ что Мацѣя я видалъ только мелькомъ и обратилъ на него вниманіе, какъ на нѣчто необыкновенно громадное. Дѣйствительно, то былъ громадный мужичище и,-- что рѣдко встрѣчается,-- одаренный природою не только ростомъ, но и необычайною массивностью. Эта массивность въ соотвѣтствіи съ большимъ ростомъ придавала Мацѣю какой-то особенно внушительный видъ.
   Въ жилищѣ, разсчитанномъ на обыкновенныхъ людей, ему было тѣсно; мебель и разныя вещи, разставленныя въ разсчетѣ на обыкновенный объемъ человѣческаго тѣла, положительно связывали движенія Мацѣя. Въ комнатѣ онъ не могъ сдѣлать двухъ шаговъ, чтобы не зацѣпить за что-нибудь, ступалъ осторожно, медленно, постоянно осматриваясь по сторонамъ, съ пристыженною миной человѣка, чувствующаго себя не на мѣстѣ и твердо убѣжденнаго, что самыя страшныя усилія не избавятъ его отъ неизбѣжной необходимости испортить что-нибудь. Раза два я видѣлъ Мацѣя, когда онъ, въ отсутствіе Святелки, заступалъ роль хозяина въ тѣсной лавочкѣ. Тогда на широкомъ лицѣ Мацѣя отражалось чуть ли не отчаяніе, въ особенности, когда, проходя узкимъ пространствомъ между полками и конторкой, онъ на минуту останавливался и безпокойнымъ взоромъ окидывалъ грозящія ему опасности. А опасностей ему было не мало: на полкахъ стояло множество стклянокъ и тарелокъ и одно неловкое движеніе могло надѣлать много вреда. Этотъ проходъ былъ для него истою Сциллой и Харибдой; Мацѣй всегда казался здѣсь необыкновенно комичнымъ и всегда приходилъ въ такое смущеніе, что черезъ нѣсколько минутъ лобъ его покрывался крупными каплями пота. Однажды я засталъ его въ такомъ положеніи, когда онъ стоялъ на своемъ мѣстѣ, словно на горячихъ угольяхъ, ожидая чьего-нибудь прихода. Ему показалось, что онъ зацѣпился за что-то, что-то столкнулъ на полъ своею широкою спиной, а обернуться назадъ онъ боялся и ожидалъ, не подойдетъ ли кто-нибудь.
   -- Слава Богу, что вы пришли!-- радостно воскликнулъ онъ.-- Стою я здѣсь, какъ пугало на огородѣ, а онъ пошелъ и не думаетъ возвращаться! А и тѣсно же у него, Господи Ты Боже мой! Зацѣпился я за что-то и ни взадъ, ни впередъ,-- сохрани Боже, всѣ эти полочки къ чорту на рога полетятъ.
   Я его высвободилъ изъ неволи, и Мацѣй продолжалъ изливать свои горести:
   -- Наказалъ Богъ, сгибаешься въ этой тѣснотѣ въ три погибели, а ему что?... Самъ онъ то то задѣнетъ, то другое,-- такъ и летаетъ повсюду съ своимъ костылемъ.
   "Онъ", конечно, былъ сапожникъ, который грызся съ Мацѣемъ изъ-за всякаго вздора, хотя ихъ грызня никогда не доходила до крупной ссоры, нервный и порывистный, сапожникъ возмущался тяжеловѣсностью и неловкостью Мацѣя; а Мацѣй, наоборотъ, не могъ понять подвижности сапожника. Но это было не единственною причиной ихъ антагонизма: сапожникъ былъ горожаниномъ, человѣкомъ извѣстной касты, съ глубокимъ убѣжденіемъ въ своемъ превосходствѣ, ходилъ въ сюртукѣ и имѣлъ потребности, которыя Мацѣй считалъ излишними, пожалуй, даже панскими. Въ добавокъ, сапожникъ былъ хозяиномъ, кормильцемъ Мацѣя.
   Несмотря на все это, антагонизмъ, проявляющійся въ ихъ взаимныхъ отношеніяхъ, не проникалъ глубже. Сапожникъ ворчалъ на Мацѣя, острилъ на его счетъ, но дѣлалъ это по-товарищески; такъ сказать, съ сохраненіемъ надлежащаго уваженія къ почтенному крестьянину, т.-е. называлъ его всегда не ты, а вы. Мацѣй отъ ворчанья сапожника отмалчивался, но на остроты отвѣчалъ порою довольно колко. На такія, собственно говоря, сносныя отношенія двухъ не похожихъ другъ на друга обитателей одной комнаты, несмотря на ихъ общую участь и равенство передъ закономъ, вліяли еще и другія, болѣе важныя причины. Сапожникъ, въ сравненіи съ Мацѣемъ, былъ человѣкомъ образованнымъ. Панъ Станиславъ умѣлъ читать и (что придавало ему особенное значеніе и вѣсъ въ глазахъ Мацѣя), хотя медленно и криво, выцарапывать восемнадцать буквъ, изъ которыхъ складывались его имя и фамилія. На счетъ Мацѣя можно было поставить то обстоятельство, что служить его у сапожника заставляла не столько нужда, сколько пріязнь къ соотечественнику. У Мацѣя у самого были деньжонки, нѣсколько сотъ рублей (онѣ хранились у сапожника); кромѣ того,-- и это самое главное,-- Мацѣй былъ честнымъ и хорошимъ человѣкомъ. Еще не знакомый съ положеніемъ дѣлъ, я однажды спросилъ у сапожника, какъ онъ не боится жить съ Мацѣемъ въ одной комнатѣ и оставлять его въ лавкѣ. Панъ Станиславъ повторилъ мой вопросъ съ такимъ удивленіемъ, что я сразу понялъ не основательность моего предположенія, повторилъ и, вопреки своему обычаю, отчеканивая каждое слово, медленно произнесъ:
   -- Мацѣй человѣкъ золотой.

-----

   Тотчасъ же послѣ моего прихода панъ Станиславъ заперъ лавку, и мы вошли въ его помѣщеніе. Въ комнаткѣ возлѣ единственнаго окна помѣщался небольшой столъ съ двумя стульями по бокамъ; за однимъ изъ нихъ, вдоль боковой стѣны, стояла кровать, за другимъ, у противуположной стѣны, маленькій деревянный диванчикъ. Прорубленная въ четвертой стѣнѣ узкая дверь вела въ кухню -- жилище Мацѣя. Мы составили совѣтъ, что и какъ нужно писать; не только сапожникъ, но даже и Мацѣй были настроены на очень высокій ладъ,-- очевидно, они оба придавали писанью писемъ немаловажное значеніе. Сапожникъ досталъ изъ сундука толстую пачку, завернутую въ листъ бумаги, вынулъ оттуда послѣднія письма, полученныя имъ отъ жены и сына, и осторожно подалъ мнѣ. Мацѣй протиснулся въ дверь кухни, но черезъ минуту его голова съ широкимъ краснымъ лицомъ снова показалась на темномъ фонѣ неосвѣщенной кухни.
   -- Отчего вы, Мацѣй, такъ далеко ушли отъ насъ?-- спросилъ я.
   -- Э! да развѣ на этихъ штучкахъ можно сидѣть?... А я вотъ себѣ устроилъ скамейку какъ слѣдуетъ.
   Сапожникъ пробормоталъ что-то о поломанныхъ стульяхъ, но Мацѣй, весь ушедшій въ закуриванье своей будто бы погасшей трубки, не слыхалъ или сдѣлалъ видъ, что не слышитъ ворчанья хозяина.
   Я началъ читать письма. Въ письмѣ жены жалобы на житейскія невзгоды перемѣшивались съ выраженіемъ надежды когда-нибудь вновь свидѣться съ мужемъ. Письмо сына (онъ уже съ полгода какъ освободился отъ обязанностей подмастерья столяра) было довольно легкомысленно: увѣдомляя отца о своемъ освобожденіи, молодой человѣкъ пишетъ, что работа у него бываетъ не всегда, такъ что онъ, не имѣя возможности собрать сумму, потребную для покупки часовъ, проситъ отца прислать ему... ну, приблизительно рублей 40. Я прочелъ письмо и посмотрѣлъ на сапожника, который впился въ меня глазами и слѣдилъ за впечатлѣніемъ, которое произведутъ на меня прочитанныя мною письма. Я старался быть какъ возможно болѣе хладнокровнымъ. Удалось ли мнѣ это, и въ какой степени, я не знаю,-- я больше уже не смотрѣлъ на пана Станислава,-- но черезъ минуту убѣдился, что усилія мои были тщетны. Я услышалъ тревожный вопросъ: "Ну, что вы скажете?" Несомнѣнно, панъ Станиславъ былъ огорченъ письмомъ сына болѣе, чѣмъ я могъ предполагать.
   -- Я тутъ стараюсь, бьюсь какъ рыба объ ледъ, чтобы въ случаѣ, если придется возвратиться на родину, не ходить съ рукою на старости лѣтъ, а этотъ дуралей...
   Мы начали толковать и, въ концѣ-концовъ, рѣшили, что особенно принимать это къ сердцу не слѣдуетъ, что мальчикъ самъ по себѣ, можетъ быть, очень хорошій, да, навѣрное, и дѣйствительно таковъ, а, вѣроятно, избалованъ немного.
   -- Да, вѣдь, онъ единственный сынъ своей матери... я его и въ глаза не видалъ.
   -- Какъ не видали?
   -- Да такъ, никогда... Какъ сейчасъ помню, въ пятницу это было, вечеромъ... Я что-то дѣлалъ около дома, какъ сосѣдъ Квятковскій крикнулъ мнѣ черезъ заборъ: "Берегись, панъ Станиславъ, за тобой идутъ!" Я только что успѣлъ подбѣжать къ окну и крикнуть: "Будь счастлива, Бася, и помни, что и его нужно окрестить Станиславомъ!" -- только и сказалъ... Бася была уже на восьмомъ мѣсяцѣ,-- что дальше было, не знаю; хорошо, что хоть и это довелось сказать; все какая-нибудь память по мнѣ останется.
   -- Слава Богу, что осталась, а еслибъ это былъ бы не сынъ...-- Мацѣй не успѣлъ кончить, какъ сапожникъ обрушился на него съ суровою рѣчью:
   -- Глупости вы болтаете, Мацѣй, хотя и не изъ здѣшнихъ родомъ! А развѣ церковь не дастъ имени святой Станиславы? А развѣ, наконецъ, несмотря на всѣ мои прегрѣшенія, я не могъ предполагать, что слово, сказанное въ такую минуту, что-нибудь да значило передъ Престоломъ Всевышняго? Развѣ не все въ руцѣ Божіей?-- Мацѣй опустилъ глаза и глубоко вздохнулъ. Очевидно, слова пана Станислава оказали свое дѣйствіе.
   Подробности, сообщенныя паномъ Станиславомъ, значительно облегчили нашу задачу; а когда онъ припомнилъ, что мать никогда еще не жаловалась на сына, всегда была имъ довольна, намъ удалось успокоить отца, черезъ-чуръ взволнованнаго предположеніями о будущности единственнаго чада. Чтобы окончательно уяснить дѣло, мы остановились на томъ, что нужно написать къ кому-нибудь изъ солидныхъ и просвѣщенныхъ людей, который бы проэкзаменовалъ мальчика, какъ слѣдуетъ, не упускалъ его изъ вида и увѣдомилъ бы отца о результатахъ экзамена. Остановились мы на этомъ потому, что мать, какъ женщина простая, необразованная, несомнѣнно ослѣпленная своимъ дѣтищемъ, будетъ черезъ-чуръ снисходительнымъ и близорукимъ судьей. Оставалось только выбрать какого-нибудь подходящаго человѣка, а это было не очень-то легко: тотъ умеръ, тотъ разбогатѣлъ, тотъ спился съ-кругу. Мы долго разсуждали, и Богъ знаетъ, чѣмъ бы кончились наши разсужденія, еслибъ панъ Станиславъ не выпалилъ сразу съ миной человѣка, увѣреннаго, что онъ изрекаетъ истину:
   -- Напишемъ къ ксёндзу!
   Мацѣй, обрадованный окончаніемъ длинныхъ и скучныхъ разсужденій, а, можетъ быть, изъ желанія оправдаться отъ взведеннаго на него недавно обвиненія въ глупости, поспѣшно воскликнулъ:
   -- И самое лучшее,-- къ пробощу {Протопопъ.}.
   Я тоже присоединился ко мнѣнію Мацѣя. Положимъ, пробощъ не былъ лично знакомъ съ паномъ Святелкой, но опытный сапожникъ, подкрѣпленный Мацѣемъ ("вѣдь, въ пробощи не назначутъ кого-нибудь съ борку, да изъ-подъ сосенки!"), сразу устранилъ всѣ затрудненія. Рѣшено было, что панъ Станиславъ закажетъ торжественную заупокойную обѣдню по своимъ родителямъ и, посылая десять рублей, при этомъ случаѣ поручитъ своего сына вниманію его высокоблагословенія.
   Я началъ писать письма: къ женѣ, къ сыну и ксёндзу. За время моего пребыванія въ Сибири я написалъ столько подобныхъ писемъ, что пріобрѣлъ большой навыкъ. Останавливаясь только на нѣкоторыхъ наставленіяхъ, я писалъ скоро. Сапожникъ пересѣлъ съ кровати, на которой сидѣлъ до тѣхъ поръ, на стулъ возлѣ столика и внимательно слѣдилъ за движеніемъ моего пера; Мацѣй молча попыхивалъ своею трубкой. Я кончилъ письмо и мы приступили къ чтенію.
   Женѣ панъ Станиславъ посылалъ пятьдесятъ рублей, а такъ какъ о дорогой Басѣ онъ сохранилъ самое теплое воспоминаніе, любилъ ее, можетъ быть, искреннѣе, чѣмъ 20 лѣтъ тому назадъ, и даже теперь не могъ говорить о ней безъ глубокаго душевнаго волненія, то и письмо соотвѣтствовало юношескимъ чувствамъ сапожника.
   Коіда я читалъ письмо, панъ Станиславъ все болѣе и болѣе блѣднѣлъ, хотѣлъ сказать что-то, но слова останавливались въ его горлѣ, губы дрожали. Онъ всталъ съ мѣста, порывисто прошелся по комнатѣ, нѣсколько разъ утеръ носъ и, наконецъ, проговорилъ: "Сейчасъ подпишу". Я указалъ ему мѣсто; сапожникъ надѣлъ очки и началъ:
   -- С... т...-- Онъ уже собирался было выговорить третью букву, какъ неосторожный Мацѣй (который велъ себя превосходно во время моей письменной работы) вдругъ ни съ того ни съ сего воскликнулъ:
   -- Да вы бы...
   Онъ не окончилъ своей фразы. Сапожникъ положилъ перо, высоко поднялъ голову, чтобъ черезъ очки взглянуть на Мацѣя, вѣроятно, раскаивающагося въ своемъ неосторожномъ поступкѣ, и сухо проговорилъ:
   -- Мацѣй, вы мнѣ мѣшаете.
   Мацѣй покраснѣлъ и, конечно, не пикнулъ въ отвѣтъ; сапожникъ дописалъ свое имя безъ всякихъ затрудненій, вынулъ ассигнацію и вмѣстѣ съ письмомъ вложилъ въ заранѣе заготовленный конвертъ.
   Письмо къ сыну, несмотря на то, что во время нашихъ совѣщаній панъ Станиславъ грозился надрать уши "дуралею", было не такъ сурово, какъ я могъ предполагать. Легко можно было догадаться, чѣмъ былъ этотъ сынъ, эта единственная надежда старомѣщанскаго рода для Святелки. Если калѣка-сапожникъ столько лѣтъ работалъ не покладая рукъ, терпѣлъ нужду и горе, если, одинокій и покинутый, побѣдоносно вышелъ изъ омута соблазна дешеваго обогащенія, которыми Сибирь обольщаетъ всѣхъ наивныхъ новичковъ,-- то помимо твердыхъ испытаній, вынесенныхъ изъ роднаго края, онъ, несомнѣнно, во многомъ былъ обязанъ своему сыну. Было ясно, что бѣднякъ желалъ предстать передъ своимъ сыномъ какъ аскетъ передъ судомъ Божіимъ. Мысль, что когда-нибудь онъ будетъ имѣть возможность сказать, сказать громко и смѣло: я не принесъ тебѣ ничего, кромѣ имени, оставшагося чистымъ послѣ всѣхъ испытаній и соблазновъ,-- была его путеводною звѣздой. Соображая все это, я не надиралъ уши "дуралею", не громилъ его, но съ любовью объяснялъ, что значатъ деньги, которыя отецъ посылаетъ своей семьѣ,-- деньги, заработанныя потомъ и кровью, можетъ быть, результатъ тяжелыхъ и долговременныхъ лишеній. Я говорилъ, чѣмъ долженъ быть юноша, обладающій здоровыми руками, почему требованіе денегъ на разные пустяки такъ тяжело отозвалось на сердцѣ его отца и т. д. Писалъ я пространно, спокойно, примѣняясь къ понятіямъ молодаго ремесленника, и въ концѣ благословлялъ его на новую жизненную дорогу.
   При чтеніи, мнѣ приходилось часто останавливаться, чтобы узнать, вѣрно ли я передалъ чувства и намѣренія отца. Что это было такъ, я убѣдился при началѣ чтенія и съ каждою новою строкой все болѣе убѣждался. Панъ Станиславъ, когда я вопросительно смотрѣлъ на него, отвѣчалъ торопливо: "да да, мнѣ именно это и хотѣлось сказать", но, по мѣрѣ моего чтенія, эти "да, да" становились все глуше и отрывистѣе. Въ серединѣ письма онъ раскрылъ было ротъ, но губы его не издали никакого звука. Я взглянулъ еще разъ: сапожникъ припалъ подбородкомъ къ столу, а по его блѣдному лицу ручьемъ струились слезы. Онъ не метался уже изъ стороны въ сторону, какъ это бывало съ нимъ въ минуты его душевныхъ волненій, не кашлялъ, не отиралъ лица платкомъ; онъ только оперся подбородкомъ о столъ, около самой свѣчи, и, залитый ея свѣтомъ, плакалъ передъ нами спокойно, не вздрагивалъ, не рыдалъ, только слезы, вѣроятно", давно не знакомыя этимъ впалымъ глазамъ, текли, не переставая, по его старческимъ щекамъ. Когда я замолкъ, сапожникъ, не поднимая головы и смотря на меня своими большими, разумными глазами, проговорилъ: "да вознаградитъ васъ Богъ!" Мацѣй (онъ и раньше высказывалъ мнѣ свое одобреніе то отрывочными словами, то какимъ-то неопредѣленнымъ мычаніемъ) теперь, пользуясь болѣе продолжительнымъ перерывокъ, рѣшился произнести цѣлую рѣчь:
   -- Ммм... отлично! Разныя письма я слыхивалъ, -- на пріискахъ люди добрые писали и для меня, и для другихъ... да, вотъ, хотя бы здѣсь X. хорошо пишетъ, что ужь тутъ толковать!-- да пишетъ-то какъ-то мудро, словно какъ бы изъ книжки. Слушаешь, а самъ ни чуточки не понимаешь... слова-то какія-то не людскія... сразу видно, что онъ изъ жидовъ, или изъ большихъ господъ, или съ людьми никогда не живалъ, а тутъ тебя такъ за сердце и беретъ. Прочтетъ мужикъ, да и засплакнетъ, какъ баба на проповѣди... А если бы вы,-- да и какъ ужь просить-то васъ, не знаю (тутъ его голосъ, дѣйствительно, зазвучалъ какъ-то несмѣло), -- моимъ бы... письмецо такое же... вотъ бы моя бабенка заревѣла!
   Когда я писалъ письмо въ ксёндзу, Мацѣй былъ спокоенъ, слушалъ внимательно, а, можетъ быть, размышлялъ о томѣ, напишу ли я его бабенкѣ, или обману возлагаемыя на меня надежды. Но когда я дошелъ до мѣста, гдѣ просилъ ксёндза о паннихидѣ по умершимъ родителямъ сапожника, дверь, ведущая въ кухню, затрещала и Мацѣй предсталъ предъ нами во всемъ величій своей фигуры. Выходъ его былъ такъ неожиданъ, сопровождался такимъ шумомъ, что мы съ недоумѣніемъ посмотрѣли на него. Мацѣй былъ самъ на себя не похожъ; мнѣ даже показалось, что онъ дрожитъ. Онъ молча остановился передъ нами съ широко разставленными ногами, по своей обычной привычкѣ, и началъ отыскивать карманъ; не потому ли, что найти его въ необъятныхъ шароварахъ было не легко, или по другой какой-нибудь причинѣ, поиски продолжались довольно долго. Наконецъ, онъ вытащилъ маленькій мѣшечекъ, досталъ оттуда измятую трехрублевую бумажку, подержалъ ее съ минуту и, кладя на столъ дрожащею рукой, проговорилъ просительнымъ, прерывающимся голосомъ:
   -- А коли ужь такъ, то при этой оказіи... при святой паннихидѣ-то... можетъ быть, и за насъ, грѣшныхъ, помолятся... Напишите-ка, пусть, тамъ... Всевышняго и Богородицу... можетъ быть, и смилуются...
   -- Можетъ быть, и смилуются,-- какъ эхо повторилъ сапожникъ, стоявшій рядомъ съ Мацѣемъ.
   И стоятъ передо мною оба эти старика, посѣдѣлые въ житейской невзгодѣ, какъ стоятъ дѣти, сознающія свое безсиліе передъ суровымъ отцомъ: стоитъ калѣка-сапожникъ съ глубоко впавшими глазами, опираясь на свой костыль, стоить рослый мужикъ съ повисшими могучими руками, съ покорно опущенною головой и шепчетъ тихимъ голосомъ свою просьбу...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

------

   И долго оставались бы мы въ глубокой задумчивости, еслибъ среди насъ не было пана Станислава. Сапожникъ первый опомнился отъ напавшей на насъ летаргіи.
   -- Что это такое, мы словно бабы какія-нибудь? Мацѣй, поворачивайтесь, да живѣй! А то, пожалуй, колбаса подгоритъ, а водка выдохнется! Ну, ну, живѣй!
   Мацѣй двинулся въ кухню и, хотя не особенно скоро, возвратился къ намъ съ блюдомъ отлично поджареной колбасы. Отъ нашей летаргіи, все-таки, мы освобождались медленно. Сапожникъ провозгласилъ тостъ, чтобы желанія, высказанныя въ нашихъ письмахъ, осуществились всѣ до единаго; Мацѣй сказалъ "аминь" и вздохнулъ при этомъ, какъ кузнечный мѣхъ. Водка, однако, дѣлала свое дѣло: можетъ быть, ея вліянію помогало и то волненіе, которое мы только что испытали, только послѣ нѣсколькихъ рюмокъ развѣ какой-нибудь мудрецъ могъ бы догадаться, что мы тутъ дѣлали и перечувствовали. Послѣдніе слѣды грусти разсѣялись вмѣстѣ съ пѣсней, которую затянулъ панъ Станиславѣ:
   
   Когда въ лѣсу деревья рубятъ,
   То щепки падаютъ отъ нихъ...
   Дѣтей отцы тогда и любятъ,
   Когда хоронятъ въ землю ихъ.
   
   Но и противъ слабаго отзвука этой грусти развеселившійся Мацѣй тотчасъ же энергически запротестовалъ:
   -- Э, оставьте вы въ покоѣ этихъ дѣтей! У меня ихъ пятеро, а я объ нихъ забочусь не больше, чѣмъ вы объ одномъ!
   Сапожникъ, вѣроятно, согласился съ вѣрностью этого замѣчанія, потому что замолкъ, махнулъ рукой и приказалъ поставить самоваръ. Мацѣй шумно и весело принялся за свою работу въ кухнѣ. О своемъ излюбленномъ постѣ -- "скамеечкѣ, что покрѣпче", онъ совсѣмъ забылъ и явился къ намъ въ комнату. Его голосъ, совершенно не пропорціональный съ размѣрами комнаты, гремѣлъ, какъ, можетъ быть, когда-то на поляхъ мазовецкихъ. Когда Мацѣй говорилъ, то не ограничивался одною интонаціей: если говоритъ о работѣ, то жестикулируетъ, махаетъ руками, гдѣ нужно встать -- встаетъ, сѣсть -- садится; онъ ёжился, сводилъ и разводилъ пальцы, но продѣлывалъ все это, какъ и говорилъ, медленно и аккуратно. Всякая его фраза непремѣнно сопровождалась соотвѣтственнымъ мимическимъ движеніемъ. Я переспросилъ:
   -- Такъ у васъ было пять человѣкъ дѣтей?
   -- Пятеро, какъ пять пальцевъ на рукѣ,-- отвѣтилъ Мацѣй и, смѣясь, растопырилъ передъ моими руками свою громадную руку. А смѣялся онъ при всякомъ удобномъ случаѣ, смѣялся долго и душевно, тѣмъ смѣхомъ, какимъ умѣютъ смѣяться только дѣти.
   Но въ немъ и кромѣ смѣха было много чего-то дѣтскаго. Широкое лицо Мацѣя своимъ душевнымъ спокойствіемъ напоминало мнѣ лицо ребенка, котораго работа внутренней мысли не успѣла еще ни украсить, ни исказить. Голова Мацѣя, въ сравненіи съ его тѣломъ, казалась меньше, чѣмъ была въ дѣйствительности. Когда Мацѣй сидѣлъ, по своему обыкновенію, положивъ руки на колѣни, то сзади походилъ на стогъ сѣна съ остроконечною верхушкой, а съ боку напоминалъ тѣ неуклюжія, но суровыя изваянія, которыя вытёсывало когда-то изъ камня человѣчество давно минувшихъ лѣтъ.
   Чѣмъ большимъ онъ мнѣ представлялся, тѣмъ сильнѣе меня разбирало желаніе узнать поближе этого гиганта, познакомиться съ нимъ покороче. Я рѣшился воспользоваться счастливою случайностью, которая, вѣроятно, мнѣ не скоро представится,-- просидѣть цѣлый вечеръ у сапожника.
   Мацѣй окончательно разговорился, не обращая вниманія, спрашиваютъ его или нѣтъ, и хотя говорилъ онъ нескладно, часто отвлекаясь отъ предмета разсказа, я слушалъ, его все съ болѣе и болѣе возростающимъ вниманіемъ. Подробнѣе всего Мацѣй останавливался на жизни своей на пріискахъ. Мнѣ довольно хорошо была извѣстна эта жизнь,-- меня интересовало узнать, какимъ образомъ онъ сколотилъ нѣсколько сотъ рублей тамъ, гдѣ нажиться можно всякими путями, да только эти пути не отличаются своею прямизной...
   Ужь и работалъ же я, работалъ на этихъ пріискахъ, -- тянулъ Мацѣй, возвратившись изъ кухни.-- Поставили меня сначала въ шахту, и долго стоялъ бы я тамъ, еслибъ меня не увидалъ самъ управляющій {Здѣсь говорится о частныхъ пріискамъ Олекминско-Витимскаго округа.}.
   -- Что это за великанъ такой?-- спрашиваетъ. Точно, собака, настоящихъ людей никогда не видывалъ.
   Ему говорятъ: "Мацѣй, изъ поляковъ".
   -- Хорошій полякъ, давай его сюда.
   Послали меня къ нему. Прихожу, шапку снялъ, -- и Мацѣй потянулся руками къ головѣ,-- только не кланяюсь, нѣтъ!-- чего мнѣ кланяться?
   -- Ты откуда, дуракъ?-- спрашиваетъ.
   -- Ха, ха, ха! откуда же мнѣ быть, коли я изъ Польши?
   А онъ опять:
   -- А хлѣбы,-- говоритъ,-- печь умѣешь?
   "Смѣется что ли онъ надо мной?" -- думаю я, но виду не показалъ и говорю:
   -- Бабье это дѣло, не мужицкое, такъ пусть оно бабьимъ и останется.-- Понялъ ли онъ, нѣтъ ли,-- шутъ его знаетъ,-- только приказалъ меня взять на подмогу хлѣбопекамъ.
   А въ пекарнѣ-то развратъ, пьянство, мерзость, Боже Ты мой милостивый! Я ни во что не вмѣшиваюсь, дѣлаю, что мнѣ приказано, -- не начальство, вѣдь. Видятъ мои хлѣбопеки, что я ихъ только слушаю, а ни во что не лѣзу, давай гулять еще больше,-- пошло море разливанное, словно въ любой корчмѣ. Приходить управляющій разъ, другой, хлѣбопеки пьяны, только я одинъ таскаю кули съ мукой. Посмотрѣлъ онъ на это и пошелъ. Приходитъ на другой день, а у насъ баталія идетъ: перепились и въ драку. Приказалъ онъ ихъ посадить въ каталажку, а меня опять спрашиваетъ:
   -- Умѣешь теперь хлѣбы печь, научился?
   Я смѣюсь,-- думаю, дурачитъ меня.
   -- Какже, научился, научился,-- говорю.
   И наказалъ онъ мнѣ быть старшимъ хлѣбопекомъ. А муки у насъ было не мало: каждый день пекли на двѣсти человѣкъ слишкомъ. Пеку я себѣ да разсчитываю, чтобъ на всѣхъ хватило; только недѣля кончилась, а управляющій опять тутъ какъ тутъ:
   -- Ну, что, Матвѣй,-- говоритъ,-- муки хватило?
   Я, не говоря ни слова, веду его въ амбаръ и показываю, что осталось, а осталось безъ малаго три куля, по пяти пудовъ. Онъ какъ увидалъ, такъ и глаза вытаращилъ.
   -- Ну, хорошо, хорошо!-- говоритъ.
   Позвалъ сейчасъ матеріальнаго {Завѣдывающій провіантскимъ магазиномъ.} и приказалъ ему, чтобы онъ изъ каждаго остатка половину отписывалъ въ пользу магазина, а половину -- мнѣ, въ награду.
   На пріискахъ разно бываетъ: то людей нахлынетъ видимо-невидимо, дѣвать ихъ некуда, а то начнутъ уходить, и въ шахту поставить некого. Случалось и у насъ такъ: работы по горло, а людей нѣтъ.
   Взяли у меня спервоначалу одного работника, потомъ другаго. По недѣлѣ и больше приходилось оставаться только съ однимъ, а то выпадали дни -- и вовсе безъ работника. Когда у меня работниковъ заберутъ, управляющій видитъ, что съ меня потъ ручьями течетъ, и кричитъ:
   -- Водки Матвѣю давать, сколько захочетъ! Пей, -- говорить,-- сколько хочешь.-- Водку, признаться, я люблю, а, все-таки, у меня въ день, на худой конецъ, стаканъ оставался, а то и съ полбутылки. Это ужъ мое,-- глядишь, на рубль въ день и продашь {Водка на пріискахъ имѣется только въ магазинахъ и складахъ владѣльцевъ и выдается въ крайне ограниченныхъ порціяхъ. Поэтому контрабанда водкой здѣсь страшно развита. Ведро спирта, по большей части сквернаго, продается обыкновенно но 100 рублей. Трезвый и сильный работникъ, который можетъ обойтись безъ водки, не безъ большой выгоды для себя сбываетъ свою порцію.}.
   Скоро, отъ работы ли, или отъ чего другаго, захворалъ я, да сразу какъ-то, по тѣлу пошли черныя пятна, руки и ноги отнялись, а зубы, какъ клавиши на органѣ, трясутся. Въ больницу. Докторъ говоритъ: цинга. Цинга ли, не цинга, а мнѣ все хуже. А тутъ одинъ изъ рабочихъ, -- въ больницѣ онъ лежалъ тоже, бродяга, человѣкъ бывалый,-- и говорить мнѣ: "Ты ихъ не слушай, не слушай и доктора,-- залечить онъ тебя на тотъ свѣтъ. Меня лучше послушай: пошли кого-нибудь въ тайгу за мухоморами, накроши ихъ въ бутылку, налей водкой, дай настояться и пей, сколько влѣзетъ". Я такъ и сдѣлалъ, а черезъ недѣлю съ меня какъ рукой все сняло.
   Только этотъ самый рабочій приходитъ ко мнѣ скоро за угощеніемъ. Я угостилъ его хорошо, а онъ говорить:
   -- Ну, что ты думаешь?
   -- А то думаю, что штука хорошая, только не до трехъ разъ.
   -- Вѣрно, -- говорить бродяга.-- А ты видалъ когда-нибудь, какъ поваръ для управляющаго на котлеты мясо съ жилъ обираетъ?
   -- Какъ не видать,-- говорю,-- видѣлъ.
   -- Ну, такъ вотъ, если ты здѣсь останешься, такъ и съ тебя все мясо оберутъ, всю силу твою вытянутъ. Собралъ деньжонки и бѣги отсюда, по сторонамъ не оглядывайся.
   Вышелъ я изъ больницы и за "разсчетомъ". Ужь и крику тутъ было! Останься, говорятъ, останься, и пенсію тебѣ дадимъ, и та, и сё. А я уперся: "Хороши,-- говорю,-- ваши денежки, да больно дорого достаются". Управляющій страсть какъ разгнѣвался: "дуракъ!" -- кричитъ. Разсчитали меня и досталось мнѣ безъ полутораста рублей тысяча.

-----

   -- И вы дѣйствительно пили этотъ настой, Мацѣй?
   -- О, первое лѣкарство!-- отвѣтилъ Мацѣй.
   А сапожникъ прибавилъ, чтобъ изгладить во мнѣ послѣднюю тѣнь недовѣрія:
   -- Конечно, такой машинѣ и двѣ бутылки мухоморовъ нипочемъ.
   Мацѣй никакъ не могъ примириться съ этимъ сравненіемъ и воскликнулъ:
   -- Что я за машина такая? Бога вы побоялись бы! Меня и половины не осталось!
   -- Развѣ вы еще толще были?
   -- То-то и есть, не таковъ былъ! Что я теперь? Словно собаченка захудалая... Это развѣ рука?-- и Мацѣй, заворотивъ рукавъ рубашки, показалъ намъ руку, которой позавидовала бы любая нога.-- Это нога, что ли?-- и онъ съ искреннимъ сожалѣніемъ погладилъ по своему аршинному сапогу.-- Нѣтъ, не таковъ я былъ!-- закончилъ онъ со вздохомъ.
   Легко было догадаться, что вздохнулъ онъ не безъ умысла; почва была хорошо подготовлена. Мацѣй, которому возможность выложить наружу всѣ свои душевныя треволненія представлялась такъ рѣдко, теперь уже не требовалъ поощренія. Самоваръ давнымъ-давно вскипѣлъ, но Мацѣй рѣшительно отказался повиноваться сапожнику и разливать чай.
   -- Ужь будто мнѣ и поговорить ни съ кѣмъ нельзя! Что я, говорю съ кѣмъ-нибудь, что ли? Вы всегда въ лавкѣ, вы знаете, какъ и съ кѣмъ говорить, а я ни съ кѣмъ не умѣю: не только что съ здѣшними, а и со своими даже... куда мнѣ, человѣкъ я простой! Тошно мнѣ здѣсь,-- не даромъ я съ тѣла спадаю,-- а ни къ кому не лѣзу, знаю, что всякому и со мной тошно будетъ. А онъ всякое слово мужичье понимаетъ, не смѣется, не дурачитъ меня,-- я говорю съ нимъ, какъ со своимъ. И на сердцѣ легче становится. Налейте сами, а мнѣ этого вашего чаю не надо.
   Сапожникъ, сначала взволнованный очевиднымъ нарушеніемъ обычнаго порядка, однако, успокоился, а Мацѣй, уволенный отъ отправленія одной изъ самыхъ тяжелыхъ обязанностей, пришелъ еще въ лучшее расположеніе духа.
   Мы оба усѣлись на диванчикъ. Мацѣй долженъ былъ разсказывать намъ свою исторію. Къ нашему удивленію, онъ какъ-то вдругъ замолкъ и хотя я два раза повторилъ: "ну, и что-жь, Мацѣй?" -- Мацѣй молчалъ. Только по его тяжелому сопѣнію можно было заключить, что онъ замкнулся не надолго. Несомнѣнно, это признакъ, что въ глубинѣ души нашего разскащика происходитъ усиленная работа мысли.
   Мацѣй сидѣлъ, какъ прежде, съ широко разставленными колѣнями, на которыхъ покоились его руки, сидѣлъ неподвижно, съ глазами, устремленными въ отдаленное пространство, которое, можетъ быть, въ настоящую минуту представлялось ему, только лицо его краснѣло все болѣе и болѣе. Я уже собирался было сдѣлать ему новый энергическій вопросъ, чтобы вызвать его изъ глубокой задумчивости, какъ вдругъ Мацѣй, не смотря ни на меня, ни на сапожника, началъ такъ.

-----

   -- Слыхали вы, вѣроятно, что-нибудь о большой, быстрой рѣчкѣ, что Наревой зовется? Недалеко отъ той рѣки стоятъ три деревни, Силачи по имени. Много деревень разныхъ я видывалъ, на разныхъ людей много насмотрѣлся, видалъ и большія татарскія деревни, и челданскія {Ссыльные всѣхъ безъ исключенія природныхъ сибиряковъ зовутъ челданами, а послѣдніе ссыльныхъ -- варнаками. И то, и другое -- кличка презрительная.}, что словно города раскинулись, и братскіе {Мѣстное населеніе бурятъ называетъ братскими.} улусы, и надъ Ангарой, и заморскіе {Заморскими называются земли, лежащія за Байкаломъ.}, и въ деревняхъ у семейскихъ бывалъ, что зовутъ себя поляками {Старообрядцы, живущіе за Байкаломъ, называются семейскими; они выселены сюда въ XVIII столѣтіи изъ Польши.} и живутъ за моремъ, а такихъ деревень, какъ наши Силачи, не видывалъ. Чего тамъ нѣту, Господи Ты мой милосердый!-- и, поднявъ сильныя руки, Мацѣй простеръ ихъ передъ собою.
   А луга эти, а поля, а сѣнокосы -- словно степь безконечная! А лѣса, а хлѣба -- словно золото!... Тутъ все велико, да нескладно какъ-то: что тутъ въ тайгѣ увидишь, чему въ полѣ порадуешься? Кругомъ словно могила: въ небѣ стоитъ коршунъ и не двинется, въ тайгѣ медвѣдь зарычитъ,-- вотъ тебѣ и вся радость. У насъ иначе. Выйдешь утромъ и гаркнёшь по росѣ, -- такъ и загудитъ въ воздухѣ! Посмотришь на всю веселую тварь Божію, услышишь, какъ все вокругъ тебя и поетъ, и стрекочетъ, какъ все это несется и изъ-подъ земли, и съ деревьевъ, и изъ поднебесья, такъ самому на душѣ весело станетъ! А съ луговъ и съ поля запахъ идетъ, словно изъ кадила въ костёлѣ; наберешь въ себя этого духу и самъ видишь, какъ сила въ тебѣ ростетъ. Нигдѣ и никогда я не чуялъ въ себѣ столько силы, какъ въ нашихъ Силачахъ, когда выходилъ встрѣчать солнце. Тутъ и разсвѣтъ не такой: ни птица, ни звѣрь, ни челданъ его не знаютъ. У насъ не такъ.
   Много земель я видалъ, всю Сибирь до моря прошелъ и заморской не мало, а такой земли, какъ наша, не нашелъ, да только теперь узналъ объ этомъ. Теперь только... Да и одинъ я, что ли? Есть у насъ люди мудрые: и ксёндзы, и паны, и мужики, да никто не знаетъ, что у него въ рукахъ!...

-----

   У каждой изъ деревень, что Силачами зовутъ, есть еще и свое прозвище. Одна, самая старшая, прозывается Коренистая, другая -- Сухая, а третья -- младшая -- Мокрая. Я изъ Сухихъ Силачей.
   Деревня большая, баринъ у насъ былъ панъ Ольшевскій, а мы были крѣпостными. При барщинѣ, сами вы знаете, нельзя сказать, чтобы хорошо жилось. Подросъ я,-- мнѣ было уже около двадцати лѣтъ, -- панъ Ольшевскій приказалъ взять меня во дворъ.
   И сердитъ же онъ былъ: желтый, сухой, маленькій, злой, словно чортъ надъ грѣшными душами. Какъ разсердится, бывало, то такъ и рветъ, и мечетъ; а сердился онъ изъ-за всякаго пустяка, хотя, слава Богу, не надолго. Накричитъ, нашумитъ, пожелтѣетъ еще больше, а какъ только уймется, тогда говори ему, что хочешь,-- ничего не сдѣлаетъ. Справедливъ былъ. Кто помоложе, тѣ нельзя сказать, чтобы любили его, а старики всегда намъ говорили: не смотри на него, что кричитъ,-- изъ двухъ собакъ лучше та, что громко лаетъ. И правду они говорили: онъ никого не обижалъ, людей не засѣкалъ, но я объ этомъ узналъ уже послѣ. Тогда я зналъ одно, что панъ Ольшевскій злой, и боялся его, какъ огня. Вотъ и сталъ я сторониться отъ него подальше, а онъ,-- ужь и самъ я не знаю почему,-- все ко мнѣ ближе да ближе. Пристаетъ все ко мнѣ, дивуется, какъ будто я чудище какое, а не Божіе твореніе. Но я помню, что мнѣ отецъ наказывалъ: "не смотри, что онъ злой, помни, что онъ справедливый, терпи",-- терплю и ни слова не промолвлю. И долго бы я терпѣлъ эти издѣвки, еслибъ мой Ольшевскій не пересолилъ. Насмѣхался онъ надо мной, а подъ конецъ, чтобы меня задѣть за живое, началъ меня звать,-- мнѣ и теперь вспомнить тошно,-- "верзилой и безмозглою дубиной".
   Какъ только, бывало, выйдетъ на дворъ, какъ только завидитъ меня, хоть я всегда прятался отъ него, какъ заяцъ отъ охотничьей собаки, такъ и кричитъ: "Эй ты, верзила! эй, дубина безмозглая!" А голосъ-то у него былъ совсѣмъ не по немъ: правда, тонкій, пискливый, за то такой пронзительный, что за версту услышишь. Какъ онъ назоветъ меня верзилой дли дубиной, такъ у меня все нутро и повернется.
   Для него-то я былъ, можетъ быть, глупъ, по дворовые меня такимъ не считали. Въ корчмѣ ли при скрипкѣ, въ полѣ ли за самою тяжелою работой,-- во всей деревнѣ не было парня, который бы могъ потягаться со мной. Отъ работы и отъ забавы я никогда не бѣгалъ, а сила у меня тогда была, по правдѣ сказать, не такая, какъ теперь; кто чего сдѣлать не сможетъ, ко всему Мацѣя приставляли. А тутъ съ чего напасть такая, такія издѣвки? "Ну, хорошо, думаю, будетъ съ тебя, вдоволь насмѣялся, пусть будетъ воля Божья, покажу я тебѣ, какой я верзила, какая дубина безмозглая". Теперь я не знаю, смогъ ли бы я, а тогда не было у насъ ни одной четверки, которой бы я не задержалъ. Какъ возьмешься за заднюю ось, бей лошадей сколько хочешь, убей на мѣстѣ,-- ни на пядь не двинутся. Съ цуговыми я не пробовалъ,-- кучеръ не давалъ,-- "еще,-- говоритъ,-- карету сломаешь, а потомъ мнѣ же за тебя достанется".-- Ну, думаю, будь что будетъ,-- попробую".
   Въ праздникъ это было. Приказалъ панъ запрягать, только не въ костёлъ, потому что вышелъ одинъ (въ городъ, видно, собирался), вышелъ, усѣлся, дверцы заперъ и ждетъ; а онъ любилъ, чтобы кони брали съ мѣста, и брали сразу.
   А я ужь стою сзади, ноги разставилъ хорошенько, чтобы было на что опереться, одною рукой взялъ за задокъ кареты, а сердце во мнѣ такъ молотомъ и бьетъ. Не удержать мнѣ такихъ лошадей; хуже всего, если они рванутъ сразу. Собралъ я всѣ силы, понатужился, кони рванули такъ, что у меня рука затрещала, рванули разъ, рванули два и -- ни шагу съ мѣста.
   -- Пошелъ!-- запищалъ панъ, а тутъ пани съ паненками стоятъ у окна и платочками махаютъ.
   -- Пошелъ, скотъ!-- запищалъ панъ, но теперь ужь съ сердцемъ.
   Видно, старый Вахъ догадался, въ чемъ штука: какъ увидалъ, что кони на дыбы становятся и съ мѣста ни на шагъ, то хлестать ихъ не сталъ, чтобы, храни Богъ, грѣха какого не случилось, а обернулся къ пану и говоритъ:
   -- Куда я поѣду, коли Мацѣй сзади держитъ?
   Панъ какъ вскочитъ, словно его кипяткомъ ошпарили, затрясся, позеленѣлъ весь, задыхается, обернулся назадъ (карета была раскидная) и смотритъ мнѣ прямо въ глаза. А я тоже съ него глазъ не свожу, только отъ натуги жилы во мнѣ напряглись, кровь ударила въ голову,-- ужь каковъ я былъ, не знаю,-- а панъ на меня посмотрѣлъ, посмотрѣлъ... Я думаю, Богъ знаетъ, что онъ теперь со мной сдѣлаетъ, а онъ... понялъ, видно... усмѣхнулся и сказалъ только: "Вотъ такъ сила, вотъ такъ сила! Ну, теперь, Мацѣй, пусти!"
   Я пустилъ и кони рванули сразу, я думалъ, что понесутъ...
   Мацѣй, измученный, опустился на свою скамейку. Всю послѣднюю сцену онъ воспроизводилъ съ полнѣйшею точностью, одною рукой ухватился за воображаемую ось кареты и грозно смотрѣлъ въ глаза пану своими налитыми кровью глазами.
   И если теперь, посѣдѣлый, ослабѣвшій, на половину спавшій съ тѣла Мацѣй казался мнѣ прекраснымъ и грознымъ, если и теперь его глаза метали молніи, то какимъ же онъ долженъ былъ быть въ давно прошедшее время, когда предсталъ передъ паномъ въ защиту своего человѣческаго достоинства?

-----

   Мацѣй остановился на минуту и продолжалъ:
   -- Съ той поры перемѣнился мой панъ. Не сразу, правда,-- сначала сторонился отъ меня, и хоть не бранился, а долго я отъ него слова не слыхалъ. "Ну, думаю себѣ, плохо дѣло, вѣрно надумалъ что-нибудь такое, что до новыхъ вѣниковъ не забудешь". Но нѣтъ, ничего. Началъ и заговаривать со мною, и всегда какъ слѣдуетъ, полюдски, а не прошло и года, какъ я попалъ къ нему въ милость. Послать ли кого съ деньгами, или пани съ паненками свозить куда-нибудь,-- все Мацѣя. А потомъ, какъ узналъ меня хорошенько, такъ ужь и не наказывалъ: "Не напейся, лошадей не замори",-- скажетъ, бывало; то, молъ, и то,-- все и обдѣлаешь, какъ слѣдуетъ. И полюбилъ же онъ меня! И сколько лѣтъ потомъ я ни прожилъ въ его дворѣ, слова дурнаго отъ него не слыхалъ. Хорошо мнѣ было. При дворѣ-то хорошо, а нужно было и о себѣ подумать. Правду сказать, еслибъ не отецъ, я и не думалъ бы о себѣ, что я парень на возрастѣ. Чего тутъ хотѣть лучшаго, когда мнѣ и такъ хорошо было, а отъ добра никто не бѣгаетъ. Работы было много, да и веселья не мало.
   Хоть бы жатву вспомнить!... А какъ, бывало, въ воскресенье въ корчмѣ нашъ скрипачъ заиграетъ, такъ и у стариковъ сами ноги заходятъ. А дѣвки наши? Иихъ!... нигдѣ такихъ нѣтъ!
   -- Всякій куликъ свое болото хвалитъ. А я думаю, что у насъ въ Вислицѣ нашлись бы почище вашихъ!-- Мацѣй окинулъ сапожника презрительнымъ взоромъ и, не отвѣчая на его слова, продолжалъ свое повѣствованіе:
   -- Придешь, бывало, куда онѣ соберутся, смотришь -- словно цвѣтики полевые! А услышишь, какъ они хихикаютъ изъ-за фартуковъ, а сами нѣтъ-нѣтъ, да и блеснутъ глазами, такъ тебя въ плясъ и потянетъ...
   Мацѣй непремѣнно пустился бы въ плясъ, еслибъ сапожникъ, не забывшій недавняго оскорбленія, не осадилъ его замѣчаніемъ:
   -- Фартуками закрываются? Извѣстно, деревня, невѣжество...
   Мацѣй остановилъ свой порывъ, снова усѣлся на мѣсто, не. все-таки, возразилъ:
   -- Невѣжество? Конечно, не то что въ городѣ,-- тамъ все сразу на-показъ. Да не вамъ бы смѣяться... И изо всѣхъ этихъ дѣвокъ одна больше всѣхъ пришлась мнѣ по сердцу...
   -- Каська?-- вставилъ сапожникъ.
   -- Нѣтъ, не Каська, а Марися. Первая дѣвка изъ всѣхъ на ъшихъ; одна въ домѣ была, мать умерла, и со всѣмъ управлялась, работа въ рукахъ такъ и горѣла.
   -- Въ полѣ всегда впереди всѣхъ. Когда, бывало, станетъ жать, другую и не видно въ хлѣбу, а Марися моя всегда на виду. Дѣвка была здоровая, плечистая, румяная, словно макъ въ огородѣ. Сталъ я подходить къ ней поближе,-- вижу, дѣвка и сама отъ того не прочь, нѣтъ-нѣтъ, да и посмотритъ искоса, и танцуетъ со мной охотнѣй, чѣмъ съ другими. Только, думаю, нужно узнать все хорошенько. Вотъ разъ въ воскресенье, вечеромъ, я и высмотрѣлъ, какъ она шла на танцы, а ей нужно было перелѣзть черезъ плетень около старостинаго сарая. Остановился я и жду; слышу, идетъ, а ее услыхать можно было издали. Пришла, перелѣзла черезъ плетень, хотѣла было соскочить на другую сторону... тутъ я не вытерпѣлъ, подскочилъ и схватилъ ее. А она хвать меня въ одну щеку, хвать въ другую, а сама кричитъ во все горло:
   -- Спасите, ради Бога, спасите!-- Я и опамятоваться не могу, чую только, что дѣвка сильная, и у меня лицо пухнетъ, такъ она меня захлестала. Перестала, наконецъ, сѣла на плетень и ну меня грызть:
   -- Не ждала я отъ тебя, Мацѣй, такого сраму! Что я, дворовая, что ли, путанная, что ты ко мнѣ сразу дорогу отыскалъ?
   У меня еще въ головѣ туманъ какой-то стоялъ, я и говорю:
   -- Такъ что же за бѣда?
   -- Какъ,-- кричитъ,-- что за бѣда? Какъ же я безъ отцовской воли? Коли такъ, дуракъ ты, ничего больше!
   У меня сердце такъ размякло, что я чуть не разревѣлся.
   -- А отдадутъ тебя за меня?-- спрашиваю.
   -- Что-жь, ты кривой или горбатый, или тебя отецъ мой не знаетъ?
   -- А ты сама, Марися?
   -- Какъ отецъ велитъ.
   Гмм...-- думаю, -- дѣвка хорошая! И такъ она мнѣ полюбилась, что я не посмотрѣлъ бы ни на что и опять обнялъ бы ее, да тутъ кто-то подошелъ къ намъ. Она соскочила съ плетня и побѣжала танцовать, а я домой,-- у меня щеки распухли, какъ ломжинскія булки, что, бывало, отецъ привозилъ съ ярмарки. Я и не ужиналъ, завалился спать на вышкѣ, а на утро пошелъ къ отцу, говорю: такъ и такъ, чтобъ сейчасъ и свататься. Отецъ дивился, отчего у меня такъ загорѣлось, но я уперся на своемъ и упросилъ; оставалось одно -- упросить пана. Безъ него ничего не подѣлаешь. Вотъ мы и пошли къ нему. Онъ меня обласкалъ, отпустилъ изъ дворни, далъ засѣянное поле и посадилъ на хозяйство на двадцати десятинахъ. Такой свадьбы, какъ наша, во всѣхъ Силачахъ не запомнятъ. И мой отецъ, и ея отецъ хотя и не богатые, а все были люди съ достаткомъ, водки и пива самъ панъ прислалъ... вотъ мы и гуляли, и гуляли!...
   Голосъ Мацѣя вдругъ какъ-то сразу оборвался.
   -- И не было мнѣ житья на свѣтѣ, какъ эти семь лѣтъ,-- началъ онъ снова, но медленно съ разстановкой, какъ будто отчеканивая каждое слово.-- Марися и дѣвкой была хороша, а бабой стала еще лучше.
   Каждый годъ, около Рождества Христова, родитъ, бывало,-- все мальчики, и всѣ въ меня, какъ двѣ капли воды.
   Грусть, которая послышалась въ голосѣ Мацѣя, его долгія остановки,-- все это предвѣщало близкій конецъ описанію веселой поры его жизни.
   -- А въ домѣ-то всего было полная чаша, только птичьяго молока недоставало...
   Мацѣй замолкъ и мы почувствовали какъ-то инстинктивно, что съ послѣднимъ словомъ порвалась золотая нить этой жизни,-- поняли, что дальнѣйшее повѣствованіе будетъ носить совсѣмъ другой характеръ. Намъ стало жалко этого безвременно загубленнаго, безхитростнаго счастья, и тщетно мы старались обмануть себя надеждой, что вновь хоть на мгновеніе мы услышимъ веселый смѣхъ разкащика, увидимъ хоть краешекъ картины его невозмутимаго домашняго счастья. Но Мацѣй свѣсилъ на грудь свою голову и хранилъ угрюмое молчаніе. Можетъ быть, онъ ловилъ послѣдній отблескъ невозвратнаго, свѣтлаго прошлаго; можетъ быть, передъ нимъ рисовались послѣдовавшіе за тѣмъ дни скорби и тревоги...

-----

   На дворѣ бушевала вьюга; въ нашу тихую комнатку ясно долетали отголоски ея дикаго бѣснованія. Вдругъ что-то завыло еще громче, рвануло ставень, точно хотѣло сорвать его съ петель. Вѣроятно, это замѣтилъ и Мацѣй, потому что поднялъ голову и, какъ бы покончивъ со своими мыслями, наконецъ, проговорилъ:
   -- И до сего дня, можетъ быть, все шло бы попрежнему, еслибъ не кара Божія...
   Намъ теперь было жалко уже не прежней жизни Мацѣя, а его самого. Видя, что онъ страдаетъ, мы оба сдѣлали то, что только могли сдѣлать: я придвинулся къ нему еще ближе, сапожникъ перекочевалъ со своей кровати на диванчикъ и также усѣлся около Мацѣя; можетъ быть, ему станетъ легче, если онъ почувствуетъ, что около него находятся сочувствующіе ему люди.
   -- Если бы не кара Божія...-- медленно повторилъ Мацѣй.
   Какъ началась эта неурядица, жизнь въ нашихъ Силачахъ совсѣмъ другая пошла. Парни, что получше, всѣ разбрѣлись. И я дома, пожалуй, не усидѣлъ бы, да панъ говоритъ: "Нѣтъ, тамъ и безъ тебя все обдѣлаютъ, а тутъ ты будешь нуженъ..." -- ну, онъ лучше знаетъ, я и остался. Сначала мы съ Марисей голову ломали, зачѣмъ онъ оставилъ меня здѣсь,-- сидишь по цѣлымъ недѣлямъ безъ работы,-- какъ вдругъ какъ-то ночью, передъ разсвѣтомъ, въ селѣ поднялась суматоха, пріѣхало нѣсколько человѣкъ верхами, и не успѣешь прочитать два раза Богородицу, какъ по всей деревнѣ разнеслось: "Идутъ, идутъ!"
   А какъ это по деревнѣ разнеслось, Богъ вѣсть, словно однимъ крикомъ. Ну, и поднялось все и высыпало на дорогу: рѣдкая баба или дѣвка въ юбкѣ, а то какъ спали -- въ однѣхъ рубахахъ.
   Тогда-то и прислали за мной, звать на панскій дворъ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Съ той поры нашлась и для меня работа, съ той поры я рѣдкій день дома ночевалъ. Все я зналъ, какъ свои пять пальцевъ, на десять миль вокругъ; какъ понадобится что, меня повсюду: и съ письмами, и безъ писемъ, и верхомъ, и пѣшкомъ; леталъ я цѣлые дни и цѣлыя ночи. То отвезти, то привезти, то проводить. Бывало, только вернешься домой и сядешь ужинать, а тутъ ужь панъ стучитъ въ окошко. Сунешь за пазуху краюху хлѣба и кусокъ сыра, да и въ дорогу. Марися заплачетъ только, да и то потихоньку.
   Но Богъ хранилъ меня. Верхомъ я не охотникъ былъ ѣздить,-- лошади подо мной скоро уставали,-- пѣшкомъ мнѣ легче было ходить.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Такъ прошло съ полгода. Помню, пришелъ я въ послѣдній разъ, кажется, изъ Пекелка. Это такъ называлось лѣсное болото; черезъ него только знающій человѣкъ дорогу отыщетъ. Пришелъ я домой, сижу день, другой сижу,-- не присылаютъ за мной изъ панскаго дома. Сижу третій,-- тоже ничего не видно.
   -- Что за напасть? Захворалъ панъ, что ли?-- спрашиваю у дворовыхъ.-- Нѣтъ,-- говорятъ,-- ходитъ, даже верхомъ ѣздитъ, только сталъ самъ не свой, кричать даже пересталъ.-- Опять спрашиваю: не наказывалъ ли мнѣ чего-нибудь?-- Нѣтъ,-- говорятъ,-- не наказывалъ.
   Что бы это такое было, и въ голову себѣ не возьму. Марися, -- извѣстно, баба дура, -- та и рада: "шатаешься ты,-- говоритъ,-- а мнѣ въ домѣ безъ тебя тоска смертная". Ну, а какъ я сказалъ ей: "зажми ротъ, а то я самъ тебѣ зажму",-- видитъ баба, что я не шутки шучу, и замолчала.
   Только ужь на четвертый день не выдержалъ, пріодѣлся и иду на панскій дворъ. Вотъ уже полгода, какъ я безъ спроса входилъ въ панскіе покои и днемъ, и ночью, а тутъ пошелъ на кухню, попросилъ доложить, что Мацѣй пришелъ.
   Позвалъ къ себѣ. Прихожу, поклонился, а онъ и въ самомъ дѣлѣ самъ не свой: ходитъ какъ ошпаренный, въ бумагахъ что-то ищетъ, а когда со мной говоритъ, то и не взглянетъ. А то, бывало, глядимъ другъ другу въ глаза, и что онъ ни скажетъ, я все понимаю. А теперь совсѣмъ не таковъ.
   -- Ну, здравствуй, Мацѣй,-- говоритъ.-- Что скажешь?
   Что я ему скажу? А спрашиваетъ -- нужно сказать что-нибудь. Я и говорю: "Пришелъ, молъ, оттуда, куда вы посылали, не будетъ ли еще какого приказа?"
   Онъ опять свое: "Хорошо, -- говоритъ,-- хорошо, я и самъ думалъ послать за тобой, письмо нужно отвезти въ Коренистые". Сѣлъ, написалъ и подаетъ.
   "Вижу я, что тутъ что-нибудь не ладно, никакихъ у него дѣлъ съ Коренистыми не было, да мнѣ ли глупымъ своимъ разумомъ понимать все? Не по нутру, мнѣ пришелся такой приказъ; однако, я пріободрился и сталъ посмѣлѣе. Въ Коренистые я смахалъ однимъ духомъ и опять къ пану,-- спрашиваю, когда опять придти прикажетъ?
   -- Теперь,-- говоритъ,-- спѣшнаго ничего нѣтъ; когда будетъ, я сейчасъ же пришлю за тобой.-- Самъ говоритъ, а на меня не смотритъ. Кольнуло это меня въ сердце,-- я зналъ, что онъ и самъ летаетъ повсюду и посылаетъ такихъ, какихъ раньше не посылалъ. Сдержался я, ничего не сказалъ, пошелъ домой и жду
   Жду день, два, недѣлю, а изъ панскаго дома ни слуху, ни духу. Я и самъ никуда не выходилъ. Правду сказать, за то время, когда я ходилъ съ панскими письмами, работы набралось не мало. Управился я кое-какъ, починилъ сарай и выползъ на Божій свѣтъ.
   Въ субботу, вечеромъ, иду въ корчму, прохожу мимо старостина сарая и слышу, что за угломъ люди разговариваютъ. Меня они изъ-за угла не видали, а какъ поровнялся я съ ними, такъ всѣ и замолкли, словно ихъ кто пришибъ, переглядылаются только другъ съ другомъ. Я было сказалъ: "во имя Отца и Сына и Святаго Духа",-- только одинъ Андрей пробормоталъ мнѣ въ отвѣтъ: "во вѣки вѣковъ". "Ну, думаю, можетъ быть, о какомъ-нибудь своемъ дѣлѣ толкуютъ", и прошелъ мимо.
   Въ корчмѣ то же самое; мужиковъ собралось много, какъ всегда бываетъ подъ праздникъ, гулъ стоитъ... Только что я вошелъ, всѣ замолкли, словно по командѣ. Я ничего не замѣчаю, присѣлъ къ столу, приказалъ подать себѣ пива, но вижу, что люди со мной, словно съ чужимъ, разговариваютъ. Что-жь это такое, Господи Ты Боже мой?
   За мою службу пану, что ли? И о службѣ моей, и о томъ, то я хоть и дѣлаю все по его приказу, но служу не ему, тоже люди знали, а не смотрѣли на меня такъ. Значитъ, тутъ что нибудь другое... Я самъ не свой вернулся домой.
   Марися взглянула на меня, видитъ, что я самъ не свой, и ну причитывать: "Что съ тобой, желанный ты мой?" -- извѣстно, Баба. Начала разспрашивать меня, а у самой въ головѣ Богъ вѣсть что. Я разсказываю: "Вотъ что, сосѣди всѣ на меня смотрятъ волками, а изъ-за чего, и самъ не знаю". Только что я сказалъ это, Марися руками всплеснула: "Знаю,-- говоритъ,-- откуда все это: тутъ,-- говоритъ,-- Матвѣй всему злу корень".
   А Матвѣй былъ мой старшій братъ, и хотя люди говорятъ, что яблоко отъ яблони не далеко падаетъ, но этотъ разъ неправда. Ни отцы, ни дѣды наши такими не были,-- подлецъ и ничего больше.
   -- Какъ,-- спрашиваю,-- Матвѣй?
   -- Да такъ. Люди о немъ плохо говорятъ, а хоть не прямо мнѣ въ глаза, но я слышала, что толкуютъ: "Оба бѣгать начали, только посмотрите: одинъ здѣсь, а другой тамъ". А другіе прибавляютъ: "Ворона воронѣ глаза не выклюетъ: что Мацѣй въ панскомъ домѣ ни вывѣдаетъ, то все колонисту-нѣмцу или Матвѣю передастъ; что одинъ посѣетъ, то другой пожнетъ",-- ну, и еще разное толковали...
   Но я уже не слыхалъ,-- у меня волосы встали дыбомъ.
   -- Что-жь ты раньше мнѣ не сказала, подлая?
   Я поднялъ на нее руку, но Марися меня словно кипяткомъ ошпарила:
   -- Ты,-- говоритъ,-- вѣрно, бѣлены объѣлся или совсѣмъ съ ума спятилъ. Я было хотѣла тебѣ сказать, а кто приказалъ мнѣ молчать?
   Я совсѣмъ ослабѣлъ, ноги у меня такъ и подкашивались, еле-еле дотащился до лавки.
   Господи Ты Боже мой, вѣдь, неправда же это! А если и правда, то, вѣдь, братъ за брата не отвѣтчикъ, и отецъ за грѣхи сына не отвѣчаетъ! Лежу я и думаю, всю ночь глазъ не сомкнулъ, а въ голову лѣзутъ разныя мысли. На другой день пошелъ въ костёлъ, помолился, -- отлегло немного отъ сердца. Думаю, нужно пойти къ брату, разспросить его, какъ и что.
   А въ костёлѣ, вижу, люди сторонятся отъ меня, словно отъ волка. Кончилась обѣдня, пошелъ я черезъ погостъ, а тутъ ребятишки играютъ, и такимъ словомъ меня обозвали, что у меня свѣтъ Божій въ глазахъ помутился... Спаси меня, Господи, думаю, а самъ и глазъ поднять не смѣю.
   Зашелъ сначала въ отцовскую избу. Отецъ какъ увидалъ меня, такъ обрадовался, а я ему говорю: "Осрамилъ насъ Матвѣй, пойти мнѣ переговорить съ нимъ, что ли?" Отецъ говорить: "Давно бы пора; только будь остороженъ, а то, кто его знаетъ, что онъ съ тобой сдѣлаетъ".
   Что сдѣлаетъ! Хуже того не сдѣлаетъ, что сдѣлалъ!... Покропилъ я себя святою водой и иду, -- по дорогѣ крикнулъ на Марисю, та уцѣпилась за меня: "Не ходи,-- говоритъ,-- не ходи, шутъ съ нимъ! Люди потолкуютъ, потолкуютъ, а потомъ сами узнаютъ, что ты ни въ чемъ не виноватъ". Пришелъ къ брату и говорю ему:
   -- Мнѣ бы съ тобой потолковать нужно.
   -- Потолкуемъ,-- говоритъ.
   -- Дѣло такое, что поговорить нужно какъ слѣдуетъ, одинъ на одинъ и сейчасъ же.
   Смѣшался онъ,-- видно, понялъ, въ чемъ дѣло.
   -- Ну,-- говоритъ,-- выйдемъ на дворъ.
   -- На дворѣ неловко,-- мимо народъ ходитъ; лучше въ поле пойдемъ.
   Онъ посмотрѣлъ на меня изъ подлобья и, вѣрно, что-нибудь недоброе замыслилъ.
   -- Хорошо,-- говоритъ, -- пойдемъ; только я на минуточку къ сосѣду зайду, -- нужно.
   Вернулся онъ скоро, мы вышли за гумны, въ поле, а за полемъ невдалекѣ и лѣсъ начинается. Только я смотрю -- за гумномъ Матвѣя стоитъ его сосѣдъ, Валекъ, мужиченко тоже скверный, большой пріятель брата. Братъ какъ завидѣлъ его, такъ усмѣхнулся, да усмѣхнулся какъ-то нехорошо. У меня по кожѣ прошли мурашки, я примолкъ и ни слова.
   -- Ну, что же?-- спрашиваетъ Матвѣй и смотритъ на меня словно съ усмѣшкой.
   Мнѣ еще тошнѣй стало. Такъ мы вошли въ лѣсъ; тамъ братъ заговорилъ,-- я и до сихъ поръ помню каждое его слово:
   -- Вотъ ты хотѣлъ говорить со мной о чемъ-то, а оказывается, что говорить-то нужно мнѣ. Оно, можетъ быть, хорошо, что ты пришелъ ко мнѣ,-- послушай добраго совѣта: не будетъ толку изъ твоего шатанья. Пора взяться за умъ: денегъ столько наживешь, что тебѣ хватитъ не на годъ, не на два, да и мнѣ кое-что перепадетъ... Нѣмецъ-колонистъ, что живетъ въ той колоніи...
   Больше я ничего не слыхалъ, а онъ, вѣрно, не смотрѣлъ на меня,-- если бы взглянулъ, то, навѣрное, убѣжалъ бы... Кровь ударила мнѣ въ голову, отхлынула, ударила опять, я зарычалъ, какъ дикій звѣрь, и бросился на него... Говорить я ничего не могъ, только сила во мнѣ выросла страшная... Скрутилъ я ему поясомъ руки, а Валька стиснулъ такъ, что кости затрещали. Валекъ и безъ того стоялъ ни живъ, ни мертвъ.
   Пустилъ я его, вынулъ ножъ изъ-за голенища и подалъ Вальку. "Бей!" -- говорю, и повернулъ къ нему Матвѣя лѣвымъ бокомъ.
   Ударилъ онъ, -- ножъ былъ отточенный, -- по самый черенокъ... кровь хлынула.
   На другой день меня схватили. "Ты?" -- спрашиваютъ.-- Я.-- "За что?" -- За то и за то.-- Больше ни о чемъ и не спрашивали. Осудили на каторгу на всю жизнь.
   Я посмотрѣлъ на Мацѣя; онъ былъ блѣденъ, какъ трупъ, блѣднѣе стѣны, у которой сидѣлъ. И мнѣ стало горько, что я заставилъ его пережить вновь страшную сцену его жизни. Упрекая себя, я взглянулъ на него и теперь поблѣднѣлъ уже самъ: на меня смотрѣли чистые и ясные глаза, невинные и спокойные, какъ глаза младенца.

-----

   На дворѣ свирѣпѣла сѣверная вьюга, завывала дикая метель. Страшно мнѣ было, когда я возвращался домой вдоль пустыннаго берега Лены, по безлюднымъ улицамъ глухаго городишка.
   Страшно мнѣ было и дома. Вьюга злилась еще болѣе, тайга еще жалостнѣй стонала. И когда я, совершенно измученный и разбитый, вскакивалъ съ постели и подбѣгалъ къ окну, чтобы приложиться горящимъ лбомъ къ обледенѣвшему стеклу, мнѣ казалось, что всѣ эти отголоски бури сливаются въ одинъ аккордъ томящаго, невыносимаго человѣческаго горя.

В. Л.

"Русская Мысль", кн.III, 1888

   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru