Lib.ru/Классика: Шерер Вильгельм. Готхольд Эфраим Лессинг

Готхольдъ Эфраимъ Лессингъ.

(Вильгельма Шерера).

Во всѣхъ біографіяхъ Лессинга замѣчается отсутствіе простыхъ контуровъ, легко запечатлѣвающихся въ памяти, и я сомнѣваюсь, найдется ли человѣкъ, кромѣ развѣ историка литературы по профессіи, который умѣлъ бы связывать съ частыми перемѣнами мѣстопребыванія, обозначающими ходъ внѣшней жизни Лессинга, опредѣленное представленіе о внутреннемъ прогрессѣ его. Мнѣ кажется, что жизнь Лессинга распадается на три періода, что Миссъ Сара Сампсонъ -- первый ея періодъ, Эмилія Галотти -- второй, и что смерть поэта завершаетъ третій періодъ. Произведенія перваго періода довольно чужды непосредственному интересу настоящаго времени; произведенія втораго и третьяго еще живутъ среди насъ полною жизнью и справедливо причисляются къ классическимъ сочиненіямъ нѣмецкой литературы. Въ первомъ періодѣ Лессингъ по преимуществу журналистъ, во второмъ -- эстетикъ, въ третьемъ -- теологъ."Во всѣхъ трехъ онъ драматикъ: въ первомъ онъ служитъ сценѣ, во второмъ сцена поднимается вслѣдъ за нимъ къ высшимъ понятіямъ о драмѣ, въ третьемъ онъ дѣлаетъ изъ сцены каѳедру. Въ первомъ онъ учится тому, что могутъ создать другіе; во второмъ онъ учитъ тому, чего никто другой не могъ создать до той поры; въ третьемъ онъ становится пророкомъ, устремляющимъ взоръ на прошедшее и заново открывающимъ въ средневѣковой эпохѣ благороднѣйшее нравственное содержаніе для будущаго. Въ первомъ онъ пространенъ и многорѣчивъ, какъ всѣ его современники, во второмъ онъ приноситъ намъ точность и сжатость, въ третьемъ онъ располагаетъ въ одинаковой мѣрѣ распространенностью и возвышеннымъ или остроумнымъ лаконизмомъ. Я желалъ бы сдѣлать краткую характеристику каждаго изъ этихъ періодовъ и выдвинуть нѣкоторыя черты, быть можетъ, слишкомъ мало принимавшіяся до сихъ поръ въ соображеніе. При этомъ я буду, главныхъ образомъ, имѣть въ виду поэтическую дѣятельность Лессинга, а не научную, такъ какъ эта послѣдняя направляетъ вниманіе на многія стороны и не можетъ служить такимъ прозрачнымъ зеркаломъ души.

Первый періодъ.
(1747--1765).

Въ январѣ 1748 г. въ Лейпцигѣ была представлена и вызвала одобреніе комедія Лессинга Молодой ученый. Съ этого момента имя его дѣлается извѣстнымъ въ нѣмецкой литературѣ. Осенью 1746 г. семнадцатилѣтній Лессингъ поступилъ въ университетъ, и уже въ 1747 г. были напечатаны его мелкія стихотворенія и еще другая комедія., Въ одно время съ нимъ появился на поэтическомъ поприщѣ Клопштокъ и сразу обезпечилъ себѣ такой успѣхъ, какого онъ самъ не могъ превзойти впослѣдствіи, между тѣмъ какъ Лессингъ началъ сравнительно скромно и затѣмъ сталъ подниматься все выше и выше. Въ комедіи Молодой ученый авторъ осмѣялъ самого себя. Онъ самъ былъ ранѣе подверженъ тому педантству, надъ которымъ онъ здѣсь издѣвается. Эмансипаціей отъ самоуслажденія школьнымъ знаніемъ началъ онъ свое поэтическое поприще, хотя съ наукой онъ не распростился. Отъ отца унаслѣдовалъ онъ складъ теолога и ученаго вообще. Онъ родился съ влеченіемъ къ наукѣ, съ любовью къ книгамъ; ему были знакомы радости изслѣдованія, совершенствованія, опроверженія; съ раннихъ поръ и въ теченіе всей своей жизни онъ давалъ доказательства этого. Если учителя его еще въ школѣ восхваляли его и говорили, что нѣтъ ни одной области знанія, на которую не бросался бы его живой умъ, которой онъ не усвоивалъ бы себѣ, то въ этихъ словахъ мы угадываемъ будущаго ученаго, захватившаго сферу филологіи, археологіи, эстетики, исторіи литературы, теологіи и всюду производившаго движеніе. И если учителя порицали его, находя его "дерзкимъ" и называя его "насмѣшникомъ", то мы угадываемъ здѣсь будущаго драматурга, еще студентомъ задумавшаго сдѣлаться нѣмецкимъ Мольеромъ.

Обѣ эти стороны его природы, эстетическая и научная, явственно обозначаются и въ сборникѣ его сочиненій, изданномъ между 1753--1755 гг.,-- сборникѣ, образующемъ внѣшнее заключеніе перваго періода и позволяющемъ сдѣлать весьма удобный обзоръ многоразличной дѣятельности молодаго писателя до его двадцать седьмаго года.

Сборникъ открывается стихотвореніями: пѣснями, одами, баснями, эпиграммами, отрывками изъ дидактическихъ стихотвореній. Обыкновенно эти мелкія вещи отбрасываютъ съ нѣкоторымъ пренебреженіемъ, хотя Гердеръ, свидѣтельствуетъ, что еще въ эпоху смерти Лессинга многія пѣсни его, положенныя на различные мотивы, пѣлись въ его отечествѣ, а эпиграммы приводились въ учебникахъ и были даже въ ходу въ обществѣ, какъ обращики самаго счастливаго остроумія. Лессингъ, конечно, ничего не сдѣлалъ Хля того, чтобы обогатить нѣмецкій стихотворный языкъ и придать ему то таинственное очарованіе, которое онъ пріобрѣлъ въ рукахъ Клопштока и которое затѣмъ Виландъ и Гёте проявили въ болѣе чистыхъ художественныхъ произведеніяхъ. Хотя въ одахъ Лессинга, по большей части оффиціальныхъ стихотвореніяхъ, печатавшихся въ Фоссовой Газетѣ къ Новому году или ко дню рожденія Фридриха Великаго, есть не мало остроумнаго, есть и прекрасныя, сильныя картины, но несомнѣнно, что въ этомъ родѣ поэаіи Лессингъ много уступаетъ Клопштоку, манерѣ котораго онъ нѣсколько подражаетъ. Его басни и разсказы въ стихахъ тоже не имѣютъ самостоятельнаго характера, но совершенно примыкаютъ къ Геллерту и замѣчательны лишь какъ доказательство того, что Лессингъ началъ и въ этой области такъ, какъ всегда приходится начинать, что и здѣсь, прежде чѣмъ попытаться пойти собственнымъ путемъ, онъ научился тому, что могъ создать самый выдающійся изъ его предшественниковъ. За то пѣсни его отличаются своеобразнымъ тономъ, конечно, въ предѣлахъ такого рода поэзіи, какой еще до него находилъ себѣ представителей и въ настоящее время устарѣлъ, но въ тогдашней Германіи имѣлъ большое значеніе по отношенію къ нравамъ и литературѣ, потому что поэты осмѣливались простодушно изливать въ немъ свою радость жизни, пѣли о любви и о винѣ, сближались съ народными мотивами и придавали нѣмецкому языку гладкость и легкость, которыхъ онъ былъ лишенъ до того времени и которыя, однакожь, были необходимымъ условіемъ для достиженія имъ классической прелести. Пѣсни Лессинга принадлежатъ къ анакреоническому роду, то есть написаны въ стилѣ греческихъ стихотвореній, названныхъ по имени Анакреона и возникшихъ въ александрійскую или юстиніановскую эпоху. Нѣтъ числа ихъ переводамъ на новые языки, начиная съ шестнадцатаго столѣтія, нѣтъ числа появившимся въ подражаніе имъ анакреоническимъ или вакхическимъ одамъ и пѣснямъ. Первые нѣмецкіе анакреоники, Глеймъ и друзья его, вскорѣ нашли въ Лессингѣ воспріимчиваго ученика. Но онъ возвратился къ греческимъ подлинникамъ, сталъ неизмѣнно снабжать риѳмою свои стихотворенія и выработалъ на иностранныхъ образцахъ свою собственную манеру. Нѣкоторые изъ этихъ образцовъ имѣютъ видъ распространенныхъ эпиграммъ и сохранили вслѣдствіе этого извѣстную pointe, нѣчто неожиданное при концѣ. Случалось, что Лессингъ еще больше заострялъ ихъ и прямо сводилъ къ эпиграммѣ вложенныя въ нихъ мысли. Кромѣ того, онъ измѣнялъ внѣшнюю оболочку и придавалъ ей современный колоритъ. Если греку нѣтъ дѣла до сокровищъ Гигеса и до престола царя Сардскаго, то Лессингъ восклицаетъ:

"Was frag' ich nach dem Grosssultan

Und Mahomet's Gesetzen?

Was geht der Perser Schach mich an

Mit allen seinen Schätzen?"

(Что мнѣ за дѣло до султана и до законовъ Магомета? Что мнѣ за дѣло до персидскаго шаха со всѣми его сокровищами?)

Послѣ этого вступленія поэтъ высказываетъ подвергавшуюся частымъ варіаціямъ мысль, что онъ хочетъ наслаждаться нынѣшнимъ днемъ, не заботясь о завтрашнемъ, станетъ играть въ кости и пить: "ибо, -- гласитъ греческое стихотвореніе, -- разъ тебя посѣтятъ болѣзнь, это будетъ значить -- отними кубокъ отъ своихъ устъ". Молодой Лессингъ выражаетъ это въ слѣдующихъ тяжеловѣсныхъ стихахъ:

"Damit nicht eine Krankheit spricht,

In die ich schnell versunken:

Nein, länger, länger tinke nicht,

Du hast genug getrunken".

(Чтобы не сказала какая-нибудь болѣзнь, которая быстро овладѣла бы мною: "Нѣтъ, нѣтъ, больше не пей, ты пилъ достаточно").

Но этотъ заключительный мотивъ внушилъ ему его лучшую пѣсню, которая пѣлась, по крайней мѣрѣ, уже въ 1758 г. на голосъ, еще и теперь не забытый: Gestern, Brüder, könnt ihrs glauben (Вчера, братья, можете ли вы повѣрять). Болѣзнь онъ замѣнилъ болѣе близкою народному духу смертью, которая подходитъ къ нему съ угрозой и хочетъ сразить его, и которой онъ, какъ это случается и въ народныхъ фарсахъ, ухитряется дать щелчокъ. Драматическій характеръ, проявляющійся здѣсь въ діалогѣ и въ дѣйствіи, встрѣчается и въ другихъ пѣсняхъ Лессинга. А смерть, осушающая поднесенный ей стаканъ за здоровье своей тетки, чумы, поэть-медикъ (Лессингъ былъ дѣйствительно включенъ въ университетскій списокъ, какъ studiosus medicinae), который обѣщаетъ смерти половину своихъ паціентовъ и за это получаетъ, разрѣшеніе.жюъ до тѣхъ поръ, пока не нацѣлуется досыта и пока вино не опротивѣетъ" ему, и съ торжествомъ восклицаетъ, что такимъ образомъ онъ будетъ жить вѣчно,-- все это превосходно задумано, точно выражено и вполнѣ заслуживаетъ остаться надолго застольною пѣснью. И другая извѣстная хоровая пѣсня о папѣ и султанѣ: Der Papst lebt herrlich in der Welt (Папѣ чудесно живется на свѣтѣ) -- несомнѣнно ведетъ свое происхожденіе отъ пѣсни Лессинга: Die Türken haben schöne Töchter (У турокъ красивыя дочери).

Въ любовныхъ пѣсняхъ характеристическихъ чертъ не много, но онѣ, все-таки, попадаются. Читая ту или другую пѣсню, можно подумать, что въ основаніе ея легло нѣчто пережитое авторомъ. По не стоитъ на нихъ останавливаться. Эта лирика соотвѣтствуетъ, во всякомъ случаѣ, лишь весьма быстро миновавшему фазису въ развитіи Лессинга, за то мелкая эпиграмматическая поэзія проходитъ чрезъ всю его жизнь. И если въ ней онъ часто слѣдуетъ иностраннымъ образцамъ, греческой антологіи, Марціалу, новѣйшимъ латинскимъ писателямъ и французамъ, если около половины "го эпиграммъ оказались подражаніями, то все же эпиграмма была весьма подходящею для его умственнаго склада формой выраженія и первою школой его лаконизма. По своему содержанію эпиграммы Лессинга большею частью невиннаго свойства и не касаются общественныхъ дѣлъ, удовлетворяясь литературною сатирой. Что въ нихъ встрѣчаются Вольтеръ, Готшедъ, Бодмеръ, объ этомъ легко догадаться; но что онъ задорно напалъ на одно изъ раннихъ произведеній Канта, это заслуживаетъ вниманія.

Когда идетъ рѣчь о литературной дѣятельности Лессинга, то всегда упоминаютъ объ его эпиграммахъ. Но его дидактическія стихотворенія возбуждали мало интереса. А, между тѣмъ, въ посланіи "къ господину Марпургу" _t онъ равенъ Альбрехту фонъ-Галлеръ по сжатости и краткости, хотя не страдаетъ неясностью, свойственной Альбрехту фонъ-Галлеръ. Что касается дидактическаго стихотворенія Религія, то это самое глубокое изъ всѣхъ юношескихъ стихотвореній Лессинга, несмотря на обобщеніе фактовъ личной жизни, изобилующее біографическими показаніями. Снова оглядывается онъ на то время, когда умъ его былъ опутанъ школьною мудростью. Теперь онъ видитъ, что мы ничего не можемъ знать и, по примѣру Галлера, ставитъ рядъ вопросовъ, разрѣшеніе которыхъ кажется невозможнымъ. И остальная часть этого отрывка проникнута тѣмъ же пессимизмомъ. Поэтъ говоритъ, какъ и Фаустъ, о широкихъ стремленіяхъ, которыя не сдѣлали его болѣе совершеннымъ. Исторія, языки, древнее искусство, риторика, поэзія (все это въ красивыхъ поэтическихъ образахъ) манили его къ себѣ; увлеченный ими, онъ потерялъ самого себя, забылъ "свое собственное ремесло". И прежде чѣмъ сдѣлать эти призванія, онъ является на сцену съ своею обстановкой и этимъ опять-таки напоминаетъ намъ гётевскаго Фауста, приводящаго въ связь съ своимъ настроеніемъ свою темную каморку, груду книгъ и прадѣдовскую утварь. Разница лишь въ томъ, что молодой ученый чувствуетъ себя уютно въ своей бѣдной комнаткѣ:

"Mein Herz, eröffne dich! Hier in dem stillen Zimmer,

Das nie der Neid besucht und spät der Sonne Schimmer,

Wo mich kein Gold zerstreut, das an den Wänden blitzt,

An welchen es nicht mehr als ungegraben nützt,

Wo mir kein sammtner Stuhl die goldnen Arme breitet,

Der nach dem vollen Tisch zum trägen Schlaf verleitet,

Wo an des Hausraths statt, was finstern Gram besiegt,

Begriffner Bücher Zahl auf Tisch und Dielen liegt --

Hier, Herz, entwickle treu die tiefsten deiner Falten..."

(Откройся, мое сердце! Здѣсь, въ тихой комнатѣ, которую зависть никогда не посѣщаетъ, и куда солнечный свѣтъ заглядываетъ въ поздніе часы, гдѣ на стѣнахъ нѣтъ золота, которое развлекало бы меня своимъ блескомъ и было бы здѣсь такъ же безполезно, какъ еслибъ оно оставалось въ землѣ, гдѣ нѣтъ бархатнаго креслу, которое протягивало бы мнѣ свои золоченыя ручки и склоняло бы къ лѣнивому сну послѣ изобильнаго обѣда, гдѣ, вмѣсто утвари", разложено на столѣ и на полу то, что побѣждаетъ мрачную печаль, множество прочитанныхъ книгъ,-- здѣсь, сердце, раскрой безъ обмана свои глубочайшіе изгибы...)

Поэтъ обвиняетъ себя въ славолюбіи и въ зависти къ Клопштоку: онъ хотѣлъ бы быть творцомъ Мессіады, "вѣчной пѣсни, благодари которой звукъ нѣмецкой рѣчи впервые проникъ въ небеса". Какъ скоро долженъ былъ онъ подняться на иную критическую точку зрѣнія, давшую ему возможность отнестись весьма безпристрастно къ Мессіадѣ и къ одамъ Клопштока и перейти безъ затрудненія отъ похвалы къ порицанію!

Въ ноябрѣ 1748 г. Лессингъ пріѣхалъ въ Берлинъ: его другъ Миліусъ редактировалъ Фоссову Газету; ему самому вскорѣ представился случай заслужить въ ней шпоры критики, и въ февралѣ 1751 года онъ взялъ на себя редакцію "ученаго отдѣла" и ежемѣсячныхъ прибавленій, иначе сказать, фельетона Фоссоеой Газеты, и продолжалъ вести ее до октября 1755 г. Какъ рецензентъ, онъ выказалъ здѣсь чрезвычайную разносторонность и далъ множество отчетовъ о литературныхъ, богословскихъ, философскихъ и историческихъ произведеніяхъ, отчетовъ, изъ которыхъ мы видимъ, къ нашему удовольствію, что во всѣхъ сферахъ онъ схватываетъ руководящія идеи вѣка и никогда не служитъ какой-либо кликѣ. Нѣкоторыя журнальныя статьи перешли въ Письма, образующія вмѣстѣ съ Rettungen (апологіи) научную часть перваго сборника его сочиненій и всюду обличающія смѣлость, проницательность, искусные писательскіе пріемы, любовь къ парадоксамъ и рѣшительное намѣреніе автора заявить свою личность и составить себѣ имя, внушающее уваженіе или страхъ.

Но больше всего удалось ему достигнуть этого уже тогда въ области драмы. Теорія, исторія и практика одинаково интересовали его. Онѣ шли у него рука объ руку, какъ у Готшеда, но гораздо успѣшнѣе. Уже первыя теоретическія попытки его подвинули впередъ нѣмецкую драму, хотя это были ученическія работы, сравнительно съ великими образцами другихъ націй. Но онъ усвоилъ себѣ имѣвшуюся налицо технику, къ діалогу у него былъ врожденный талантъ, и историко-философскія соображенія о характеристическихъ способностяхъ различныхъ націй, нерѣдко проводившіяся въ то время, склонили его къ тому взгляду, что англійская сцена болѣе отвѣчаетъ нѣмецкому характеру, чѣмъ французская; этимъ самымъ они дали ему сильный толчокъ для его практики. Дѣйствительно, англійскія модели лессинговской Миссъ Сара Сампсонъ были признаны съ давнихъ поръ и такъ исключительно принимались въ разсчетъ, что изъ-за нихъ было совершенно упущено изъ вида другое совпаденіе, хотя самъ Лессингъ указалъ на него, вложивъ въ уста интригантки, преступницы пьесы, слѣдующія слова къ герою: "Узри во мнѣ новую Медею!"

Лессингъ не пренебрегаетъ позднѣйшими источниками, если онъ можетъ чему-нибудь научиться отъ нихъ, но, въ то же время, онъ постоянно возвращается къ источникамъ первоначальнымъ. Онъ былъ анакреоникомъ, но возвратился къ греческимъ образцамъ. Онъ былъ баснописцемъ во вкусѣ Геллерта, но позднѣе возвратился къ Эзопу. Онъ писалъ эпиграммы и черпалъ ихъ форму изъ новѣйшихъ литературъ, но, все-таки, всего чаще возвращался къ грекамъ и къ Марціалу. Онъ хотѣлъ сдѣлаться нѣмецкимъ Мольеромъ; но Мольеръ учился у Плавта, и потому Лессингъ самъ возвратился къ Плавту, передѣлывая его, вмѣстѣ съ тѣмъ, на современные нравы, точно такъ же, какъ онъ передѣлывалъ на современные нравы греческія пѣсни. Легко предположить, что у Лессинга являлись подобныя соображенія и по отношенію къ трагедіи. Какъ позднѣе онъ вступаетъ въ состязаніе съ Корнелемъ, такъ еще раньше онъ могъ спросить себя: откуда заимствовалъ свое искусство Корнель? Медея Корнеля, наприм., была переработкою Медеи Сенеки. И потому Лессингъ самъ возвратился къ Сенекѣ. Какъ въ своихъ театральныхъ Приложеніяхъ онъ трактовалъ о Плавтѣ, такъ въ своей Театральной библіотекѣ онъ разсуждаетъ о трагикѣ Сенекѣ. Какъ тамъ онъ перевелъ и подвергъ критикѣ Плѣнниковъ Плавта, такъ здѣсь онъ дѣлаетъ то же самое съ неистовымъ Геркулесомъ и съ Тіэстомъ Сенеки. По поводу Геркулеса онъ обращается и къ Эврипиду, и къ современнымъ переработкамъ этого сюжета и связываетъ съ ними предложеніе современному поэту,-- но все еще предложеніе,-- избрать темою Геркулеса. Своей окончательной идеи онъ не высказываетъ, такъ какъ гораздо позже, въ письмѣ къ своему брату, онъ признается, что ему какъ-то пришелъ на мысль сюжетъ Мазаніелло; онъ думалъ, что напалъ на человѣка, въ лицѣ котораго можно было бы представить современнымъ неистоваго Геркулеса, а въ мотивировкѣ безумія онъ надѣялся превзойти древняго трагика. Точно также можно было бы, по его мнѣнію, изобразить сюжетъ Медеи въ статьѣ, построенной приблизительно такъ: Медея Сенеки, сравненіе съ эврипидовской Медеей и съ остальными, въ особенности съ корнелевской, предложеніе современному поэту, проистекающее изъ критики предшественниковъ. Втайнѣ: намѣреніе предпринять самому модернизацію.

Но здѣсь не нашлось историческаго сюжета, подобнаго Мазаніелло. Тема была прямо перенесена въ буржуазную среду, въ частную жизнь" въ современную эпоху, но не въ нѣмецкомъ костюмѣ, а въ англійскомъ, наиболѣе сродномъ и поэту, и тогдашней публикѣ при такихъ сюжетахъ. А потому его Медея называется Марвудъ, его Язонъ -- Меллифонтъ, его Креуза -- миссъ Сара Сампсонъ. Но въ центрѣ стоитъ трогательная жертва, а не преступница. Защитникомъ Сары, какъ и Креузы, является отецъ; Марвудъ угрожаетъ убійствомъ ребенка, но не приводитъ его въ исполненіе, ибо такого злодѣянія поэтъ не рѣшился приписать своимъ чувствительнымъ современникамъ, но Сару она дѣйствительно отравляетъ, подобна тому, какъ Креуэѣ приноситъ смерть отравленное платье Медеи.

Что Миссъ Сара Сампсонъ Лессинга слезлива и растянута и страдаетъ недостаткомъ мотивировки, этого никто не можетъ отрицать. Но нельзя также не признать, что она необыкновенно отвѣчала вкусу тогдашней нѣмецкой публики. 10 іюля 1755 г. она была въ первый разъ представлена во Франкфуртѣ-на-Одерѣ, въ присутствіи Лессинга, и объ этомъ сохранилось слѣдующее извѣстіе: "Зрители слушали въ продолженіе трехъ съ половиной часовъ, сидѣли неподвижно, какъ статуи, и плакали". Драматическая производительность тоже набросилась на мѣщанскую трагедію, и длинный рядъ подражаній свидѣтельствуетъ о томъ, какимъ событіемъ въ исторіи нѣмецкаго театра была Миссъ Сара Сампсонъ. Всѣ рукоплескали, всѣ думали, что видятъ предъ собою высшее созданіе драматическаго искусства. Только одинъ человѣкъ не думалъ этого: самъ Лессингъ. Онъ и не помышлялъ о томъ, что можетъ когда-нибудь успокоиться и предаться праздности.

Онъ стремился далѣе. Все достигнутое было для него лишь ступенью бъ высшему. Въ томъ же извѣстіи, гдѣ сообщается о сценическомъ успѣхѣ Миссъ Сары Сампсонъ, мы читаемъ, что Лессингъ намѣренъ писать теперь бѣлыми ямбическими стихами, и можемъ заключить отсюда, что его уже не удовлетворяла форма пьесы и что непосредственно послѣ успѣха прозы, только что одержавшей верхъ надъ александрійскимъ стихомъ, онъ думалъ о той стихотворной формѣ, которая сдѣлалась въ Германіи столь же классическою формой, какой она была и въ Англіи.

Второй періодъ.
(1765--1772).

Въ началѣ второй эпохи интересъ къ театру все еще стоитъ на первомъ планѣ; Лессингъ пропагандируетъ между своими друзьями бѣлый пятистопный ямбъ и самъ пользуется имъ въ своихъ тогдашнихъ наброскахъ, хотя выступаетъ съ нимъ публично только въ Натанѣ. Но въ 1758 г. онъ издаетъ военныя пѣсни Глейма и основываетъ Литературныя письма, которыя стали выходить въ январѣ 1759 г.; въ 1759 г. появляются его Philotas и прозаическія басни съ разсужденіями о баспѣ; отъ 1760 г. до 1765'г. онъ живетъ въ Бреславлѣ, въ военной средѣ; въ 1766 г. выходить въ свѣтъ Лаокоонъ, въ 1767 г. Шинна фонъ Баригельмъ, между 1767 и 1769 годами Гамбургская драматургія, въ 1771 г. Замѣтки объ эпиграммѣ, въ 1772 г. Эмилія Галотти. Прежнія основныя направленія его дѣятельности повторяются на болѣе высокой ступени; театръ, какъ раньше, такъ и теперь, интересуетъ его и на практикѣ, и въ теоріи, и въ исторіи, къ которой относится начатая Жизнь Софокла, отчеты Фоссовой Газеты продолжаются въ Литературныхъ письмахъ, басни представляютъ, такъ сказать, лирику Лессинга за это время, т.-е. служатъ памятникомъ его настроенія въ 1756 и 1757 гг. Въ нихъ выражается горделивое чувство собственнаго достоинства, въ нихъ противупоставляются истинное величіе и ложное, дѣйствительныя и мнимыя преимущества; онѣ ратуютъ за правду и борются противъ притворства и лицемѣрія, противъ мечтательности и забвенія дѣйствительности, ратуютъ за признаніе всестороннихъ предѣловъ нашей природы.

Лессингъ, саксонецъ родомъ, стоялъ въ семилѣтнюю войну на сторонѣ Фридриха Великаго. И не только воинственный планъ и тонъ Литературныхъ писемъ, не только проникнутый воинскою удалью Philotas, не только Солдатское счастье Телльгейма и Павла Вернера были результатомъ этого достопамятнаго положенія, но слѣды его замѣтны и дальше. Гренадерскія пѣсни Глейма дали Лессингу представленіе о народной поэзіи и вскорѣ привели его къ изученію древнегерманской литературы. Гренадера онъ сравниваетъ съ Тиртеемъ; пруссаки для него современные "усовершенствованные спартанцы"; героическій образъ мыслей, жажда опасностей, горделивая радость умереть за отечество столь же присущи, по его мнѣнію, пруссаку, какъ и спартанцу. Нѣкоторая доля спартанской мужественности переходитъ и въ поэзію самого Лессинга. Ея идеаломъ становятся безъискусственность и краткость: мы видимъ это въ Воинственномъ гимнѣ спартанцевъ, въ басняхъ, въ Филотасѣ, въ прозаическихъ одахъ. Двѣ изъ этихъ послѣднихъ обращены къ Эвальду фонъ-Клейсть и къ Глейму. Первому онъ желаетъ въ далекомъ будущемъ геройской смерти Шверина и пользуется этимъ случаемъ, чтобы воздать хвалу этому "достойному зависти герою". Глейма онъ призываетъ воспѣть своего короля и пользуется этимъ случаемъ, чтобы высказать свое собственное мнѣніе о Фридрихѣ:

"Что еще удерживаетъ тебя? Воспой его, своего короля, своего храбраго, но человѣколюбиваго, своего коварнаго, но великодушнаго Фридриха!

"Воспой его во главѣ его войска, во главѣ подобныхъ ему героевъ, если только люди могутъ быть подобны богамъ.

"Воспой его въ дыму сраженія, какъ солнце, теряющее за облаками свой блескъ, но не свою теплоту.

"Воспой его въ вѣнцѣ побѣды, погруженнаго въ думы на полѣ битвы, устремляющаго очи, полныя слезъ, на трупы почившихъ товарищей".

Но гораздо лучше продолженіе. Лессингъ становится, повидимому, на точку зрѣнія саксонца, чтобы подвергнуть самой язвительной критикѣ короля, пренебрегающаго изъ-за любовницъ и изъ-за оперы своими обязанностями къ народу:

"Я же, между тѣмъ, буду съ эзоповскою застѣнчивостью, какъ другъ з'вѣрей, проповѣдывать болѣе скромную мудрость:

"Я разскажу сказку о кровожадномъ тигрѣ, который въ то время, какъ безпечный пастухъ шутилъ съ Хлоридой и съ Эхо, растерзалъ и разсѣялъ бѣдное стадо.

"Несчастный пастухъ, когда ты вновь соберешь вокругъ себя разсѣянныхъ ягнятъ? Какъ жалобно взываютъ они къ тебѣ изъ-за терноваго плетня!"

Если рядомъ съ предъидущимъ прославленіемъ Фридриха Великаго требуется доказательство независимости Лессинга, то стоитъ только взглянуть на прозаическую оду Къ Меценату, чтобы найти самую рѣзкую критику. И въ драмахъ его сильно говоритъ чувство свободы; борьба противъ тираніи идетъ начиная съ юношески незрѣлыхъ произведеній и кончая безсмертными созданіями, рядомъ съ которыми, однакожъ, находить себѣ выраженіе и спартанское желаніе умереть за отечество. Самыя же завѣтныя, почерпнутыя изъ личнаго опыта мысли Лессинга воплощаются передъ нами тогда, когда онъ избираетъ своимъ героемъ доктора Фауста.

1755-й годъ ознаменованъ не только пьесой Миссъ Сара Сампсонъ, исходной точкой всѣхъ дальнѣйшихъ стремленій нѣмцевъ къ трагедіи, но и тѣмъ, что величайшая тема современной нѣмецкой поэзіи вновь перешла изъ области народной драмы въ кругозоръ образованныхъ людей и настоящаго поэта. Намъ извѣстно отъ ноября мѣсяца 1755 г., что Лессингъ работаетъ надъ мѣщанскою трагедіей Фаустъ. Герой долженъ былъ имѣть одно только влеченіе, одну только склонность: неугасимую жажду науки и знанія. Сатана думаетъ, что эта страсть отдаетъ ему въ руки Фауста. Мефистофель начинаетъ и, повидимому, довершаетъ свое дѣло; въ пятомъ дѣйствіи адскія воинства уже затягиваютъ побѣдныя пѣсни, но является ангелъ и возвѣщаетъ: "Не торжествуйте! Вы не побѣдили человѣчества и науки; Богъ не затѣмъ далъ человѣку благороднѣйшее влеченіе, чтобы сдѣлать его навѣки несчастнымъ; то, что вы видѣли и что, какъ вы воображаете, находится теперь въ вашей власти, было лишь призракомъ". Но все то, что происходило съ этимъ призракомъ, было сновидѣніемъ для спящаго дѣйствительнаго Фауста.

Къ сожалѣнію, сохранился только небольшой отрывокъ этой пьесы, и даже извѣстія о планѣ ея недостовѣрны. Но мы видимъ уже, что то влеченіе къ истинѣ, которое Лессингъ испытывалъ съ раннихъ лѣтъ и впослѣдствіи съумѣлъ такъ чудесно прославить, то исканіе, которое онъ предпочиталъ обладанію, должно было служить рычагомъ, что пьеса должна была явиться тенденціозною драмой вродѣ болѣе ранняго Вольнодумца и позднѣйшаго Латана, что предполагалась античная развязка при посредствѣ deus ex machina, что, кромѣ того, предъ Лессингомъ носилась хорошо извѣстная ему пьеса Кальдерона Жизнь-сонъ, и что мотивъ былъ разработанъ приблизительно въ томъ видѣ, какъ впослѣдствіи его развилъ Грильпарцеръ, что Лессингъ считалъ необходимымъ не трагическій исходъ народной драмы, а, какъ и Гёте, примиряющее заключеніе, и что въ своемъ стремленіи основать національную литературу онъ уже обратилъ вниманіе и на сюжеты, завѣщанные германскимъ прошедшимъ.

Группа освободительныхъ трагедій восходитъ еще къ 1749 г., когда Іессинга привлекла исторія новаго времени, и онъ возъимѣлъ мысль трагически возвеличить казненнаго въ іюлѣ 1749 году бернскаго революціонера Генци. Революціонною темой былъ и Мазаніелло, его не осуществившійся планъ модернизаціи неистоваго Геркулеса. Пьеса Освобожденный Римъ должна была представить изгнаніе царей. Она была разсчитана только на три дѣйствія и уже поэтому принадлежитъ къ періоду экспериментовъ по окончаніи Миссъ Сары Сампсонъ. Въ первомъ дѣйствіи Лукреція разсказываетъ народу о своемъ позорѣ, закалывается и бросаетъ свой кинжалъ въ толпу съ восклицаніемъ: "Моему отмстителю!" Брутъ поднимаетъ его, и все дальнѣйшее происходитъ между мужчинами. Эта пьеса должна была быть трагедіей безъ любви, какъ и Генци. Но уже въ 1754 г. Лессингъ сдѣлалъ извлеченіе изъ испанской драмы Виргинія, въ 1757 г. онъ самъ сталъ работать надъ этимъ сюжетомъ и въ январѣ 1758 г. могъ заявить, что Виргинія превратилась въ Эмилію Галотти. И этотъ планъ, созрѣвшій лишь четырнадцать лѣтъ спустя, завершаетъ, такимъ образомъ, одно изъ юношескихъ направленій Лессинга. Подобно тому, какъ здѣсь Лессингъ борется противъ тираніи, такъ въ самомъ концѣ его дѣятельности, незадолго до смерти, его занималъ сюжетъ Нерона.

Этой группѣ родственна группа трагедій, гдѣ герои приносятъ себя въ жертву. Образы Сенеки и царя Еодра, надъ которыми работали другіе подъ руководствомъ Лессинга и отчасти по его совѣту, занимали и его самого. Изъ пьесы Глеоннисъ, въ которой, повидимому, предполагалось изобразить отцеубійство, образовался въ 1758 г. Филотасъ -- плѣнный царскій сынъ, желающій принести пользу своему отечеству, умертвивъ себя и лишивъ враговъ цѣннаго заложника. Одно дѣйствіе, безъ женщинъ и въ совершенно геройскомъ духѣ, исполненное воинственныхъ воззрѣній и героическихъ чувствъ. Тотъ фактъ, что героемъ является почти отрокъ, даетъ поводъ къ наивнымъ чертамъ и возвышаетъ тенденціозное впечатлѣніе. Тѣсная рамка, умѣренное пользованіе эффектами представляютъ критику самого Лессинга на Миссъ Сару Сампсонъ, а проницательные наблюдатели усмотрѣли въ этой пьесѣ вліяніе Софокла и Шекспира.

Въ хронологическомъ порядкѣ сюда примыкаетъ Фатима, сохранившаяся въ трехъ наброскахъ, изъ которыхъ самый ранній относятъ къ августу мѣсяцу 1759 г. Начало напоминаетъ Агамемнона Томпсона, котораго сталъ было переводить Лессингъ: ожидается возвращеніе изъ дальняго путешествія господина, и супруга его не радуется ему. Но что препятствуетъ мирнымъ отношеніямъ между мужемъ и женой, остается неяснымъ, хотя мы и узнаемъ, что выдающіяся свойства перваго, задуманнаго сначала преемникомъ пророка, а потомъ пашою, это ревность и жестокость. Очень хорошъ маленькій набросокъ въ третьей переработкѣ въ стихахъ. Фатима выказываетъ себя своеобразною личностью. Она страдаетъ отъ сознанія своей рабской зависимости, въ ея рѣчахъ слышится возмущеніе противъ тираніи ея супруга и властелина, и все это переноситъ насъ на родственную ей почву освободительныхъ трагедій.

Точно такъ же и въ Спартакѣ, о которомъ Лессингъ думалъ еще въ Вольфенбюттелѣ, дѣло идетъ о рабствѣ и человѣческомъ достоинствѣ. Спартакъ очень удачно представленъ простолюдиномъ, тогда какъ его противникъ Крассъ соотвѣтствуетъ типу рабовладѣльца. И въ томъ, какъ Спартакъ, человѣкъ, надѣленный простымъ здравымъ смысломъ, противустоить развращенному міру, мы видимъ подготовленіе мотива Разбойниковъ.

Несомнѣнно, что усиленное изученіе Софокла привело Лессинга къ плану Филоктета и къ наброску Гороскопа, въ которомъ Геттнеръ видѣлъ нѣчто вродѣ трагедіи рока и подражаніе Царю Эдипу. Одному отцу предсказано, что онъ будетъ убитъ своимъ сыномъ; сынъ узнаётъ объ этомъ и, чтобы сдѣлать невозможнымъ исполненіе предсказанія, хочетъ застрѣлиться, но случайно попадаетъ въ отца, убиваетъ его и затѣмъ самъ ищетъ смерти.

Съ бреславльскому періоду Лессинга (1760 -- 1765 гг.) относятъ Алкивіада, дошедшаго до насъ въ двухъ наброскахъ. Въ Алкивіадѣ угасло честолюбіе, но его славное прошедшее становится для него чѣмъ-то роковымъ и не оставляетъ его въ уединеніи и спокойствіи, которыхъ онъ искалъ и которымъ хочетъ отдаться. Здѣсь онъ находитъ себѣ Іонаеана, сына своего противника Фарнабаца, благороднаго юношу. Царь Артаксерксъ желаетъ назначать Алкивіада предводителемъ въ походѣ противъ Греціи. Но Алкивіадъ не соглашается на это; наоборотъ, посламъ изъ Аѳинъ удается растрогать его и, такимъ образомъ, любовь къ отечеству дѣлается рѣшающимъ мотивомъ завязки, по необходимости принимающее трагическій характеръ. Ибо Фарнабацъ, оскорбленный тѣмъ, что Артаксерксъ хочетъ поставить на его мѣсто Алкивіада, заставляетъ царя подслушать разговоръ героя съ аѳинскими послами и этимъ вызываетъ его гнѣвъ противъ него, пробуждая въ немъ, вмѣстѣ съ тѣмъ, религіозную нетерпимость. Алкивіадъ построилъ жертвенникъ генію -- хранителю Сократа. "Смотри, -- говоритъ Фарнабацъ Артаксерксу,-- какъ каждый изъ этихъ невѣрныхъ создаетъ себѣ собственнаго бога! Вмѣсто того, чтобы поклоняться единому богу въ огнѣ, на его вѣчномъ, видимомъ престолѣ, солнцѣ, каждый поклоняется своей собственной выдумкѣ или, что еще смѣшнѣе, какъ ты видишь здѣсь, выдумкѣ своего друга!"

Не изобразилъ ли Лессингъ въ этомъ патріотическомъ мотивѣ нѣчто пережитое имъ самимъ, внутреннюю борьбу саксонца, примкнувшаго къ прусскимъ солдатамъ? Потребность тихой жизни, стремленіе къ уединенію несомнѣнно тоже вылились здѣсь изъ души Лессинга, какъ и у дервиша въ Натанѣ. И во второмъ наброскѣ Алкивіада встрѣчается мотивъ, еще опредѣленнѣе указывающій на Натана. Алкивіадъ удалился изъ "мудрой" Греціи, гдѣ чернью владѣетъ суевѣріе и разнузданная дерзость, а знатью -- честолюбіе и идолопоклонство, въ "варварскую" Персію, гдѣ еще, попрежнему, царятъ правда и добродѣтель. Изъ крушенія, постигшаго его отечество, онъ хотѣлъ бы еще спасти Сократа. Его другъ, сынъ Фарнабаца, сравниваетъ Сократа съ Зороастромъ. Затѣмъ Алкивіадъ восхваляетъ религію персовъ, и другъ его радуется тому, что грекъ относится съ такою справедливостью къ его народу. Контрастъ Алкивіаду представляетъ здѣсь его возлюбленная Тимандра, которой все въ Персіи кажется смѣшнымъ и подозрительнымъ. Вы видите: дружба Алкивіада съ персами -- это связь между народами и религіями, и поэтъ, открывшій эту связь, хочетъ покарать національное и религіозное высокомѣріе, изъ котораго возникло понятіе о варварахъ. Такъ, Лессингъ, еще въ то время, какъ онъ разставался со школой, трактовалъ о, математикѣ варваровъ, вѣроятно, имѣя, все-таки, въ виду прославленіе варваровъ. Такъ, позднѣе онъ началъ одну богословско-полемическую статью слѣдующими словами: "Варвары изобрѣли философію, отъ варваровъ ведетъ свое происхожденіе истинная религія: кто не пожелалъ бы назваться варваромъ?" И точно такъ же съ давнихъ поръ онъ ратовалъ противъ самомнѣнія французовъ, смотрѣвшихъ на нѣмцевъ сверху внизъ, почти какъ на варваровъ.

Съ своей стороны, Лессингъ былъ не такого рода человѣкъ, чтобы слѣпо поддаться національной антипатіи къ французамъ вообще. Онъ давно призналъ въ Дидро союзника, столь же недовольнаго, какъ и онъ, современнымъ французскимъ театромъ,-- союзника, голосъ котораго имѣлъ больше значенія, чѣмъ его протесты. Уже въ 1748 г. Дидро возсталъ противъ неестественности классическаго театра французовъ. Быть можетъ, это дало смѣлость Лессингу эмансипироваться отъ французскихъ правилъ и непосредственно обратиться къ древнимъ. Изъ письма Дидро о глухонѣмыхъ (1751 г.) почерпнуты Лессингомъ нѣкоторые элементы его эстетической теоріи въ Лаокоонѣ. Миссъ Сара Сампсонъ построена на тѣхъ же основахъ, какъ и пьесы Дидро, но она не находится въ зависимости отъ нихъ и возникла раньше. Затѣмъ, своимъ переводомъ театра Дидро, изданнымъ, въ 1760 г., Лессингъ постарался укрѣпить въ Германіи въ пользу общаго дѣла голосъ своего союзника и, въ то же время, засвидѣтельствовалъ ему въ предисловіи свою признательность за то значительное содѣйствіе, которое онъ оказалъ развитію его вкуса.

Превративъ Виргинію въ Эмилію и отдѣливъ судьбу частныхъ лицъ отъ революціи, Лессингъ поступилъ въ духѣ Дидро. Но Дидро совѣтовалъ также выводить на сцену цѣлыя сословія, и въ своемъ Füs naturel онъ изобразилъ характеръ, дѣлавшій какъ бы своею профессіей великодушіе и самоотверженіе. И то, и другое мы находимъ и въ Миннѣ фонъ-Барнгельмъ: военное сословіе въ различныхъ представителяхъ, великодушіе и самоотверженіе въ Телльгеймѣ, настоящемъ героѣ пьесы, въ то же время, впечатлѣнія, вынесенныя самимъ Лессингомъ изъ военной среды, восхваленіе прусскаго войска, памятникъ Клейсту, отраженіе ненависти къ французамъ, разгорѣвшейся благодаря войнѣ, прославленіе великаго короля, который выступаетъ въ концѣ, какъ справедливость Людовика XIV въ мольеровскомъ Тартюфѣ. А бракъ саксонки Минны, хотя она родомъ изъ Тюрингіи, съ прусскимъ офицеромъ Телльгеймомъ, хотя онъ и курляндецъ, вѣроятно, представлялся ему символомъ примиренія политическихъ противорѣчій, волновавшихъ его самого, подобно тому, какъ дружба Алкивіада съ персомъ, а позднѣе родственное сцѣпленіе въ Натанѣ были имъ задуманы, какъ символическое соглашеніе національныхъ или религіозныхъ противорѣчій.

Хотя со времени Миссъ Сары Сампсонъ у Лессинга преобладалъ интересъ къ трагедіи, но все же у него не было недостатка и въ планахъ для комедій. И въ этой области онъ разсчитывалъ выказать обширную производительность подъ вліяніемъ иностраннывъ образцовъ. Такъ, онъ хотѣлъ передѣлать Erede fortunata (Счастливая наслѣдница) Гольдони. Такъ, онъ изучалъ комедіи Отвэя (Otway) и Уайчерлея (Wycherley) съ цѣлью заимствовать у нихъ мотивы. У послѣдняго онъ взялъ планъ къ Легковѣрному,-- слѣдовательно, къ комедіи характеровъ стараго типа; у перваго -- планъ къ комедіи Остряки (послѣ 1759 г.), причемъ одна и та же черта характера должна была быть распредѣлена, по-мольеровски, между разными лицами. Но пьеса Отвэя, внушившая ему этотъ набросокъ, называлась The Soldiers fortune (Солдатское счастье), какъ и Минна фонъ-Бартельмъ подъ вторымъ заглавіемъ.

Отвэй выставилъ двухъ военныхъ, изъ которыхъ одинъ имѣетъ успѣхъ у замужней женщины, другой заключаетъ выгодный бракъ. Первое было главнымъ дѣйствіемъ, второе -- эпизодомъ. Лессингъ возвелъ эпизодъ на степень главнаго дѣйствія, но далъ своему герою товарища съ самостоятельною любовною исторіей: вахмистра Павла Вернера. Неизмѣнными представителями военнаго сословія на тогдашней сценѣ были хвастуны, milites gloriosi. Какъ далеко отстоитъ отъ нихъ Телльгеймъ! Но и въ Вернерѣ, и въ Юстѣ нѣтъ избитой традиціонной черты, только у Рикко она слегка проступаетъ, не имѣя, однако, въ себѣ ничего существеннаго. Противъ Іелльгейма можно было бы, конечно, сдѣлать много возраженій, но въ томъ видѣ, какъ онъ задуманъ, характеръ этотъ выполненъ превосходно. Каждое изъ его дѣйствій характеристично, въ каждомъ изъ нихъ обнаруживается его натура: его строгая честность, его благородство, его возвышенный взглядъ на военное сословіе, его готовность жертвовать собою для друзей, его намѣреніе ничего не принимать для себя, лессинговская безпечность въ денежныхъ дѣлахъ, лессингрискій враждебный людямъ и судьбѣ горькій "мѣхъ въ несчастій.

Всюду Лессингъ стремится высвободиться изъ традиціонной формы комедіи, но всюду онъ и примыкаетъ къ ней. Свита изъ лакеевъ и служанокъ перенесена цѣликомъ съ французской сцены, гдѣ она основывалась на рабахъ римской комедіи: такъ какъ эти дѣйствующія лица играютъ большую роль при завязкѣ интриги, то они чрезвычайно много позволяютъ себѣ, даже по отношенію къ своимъ господамъ. Но Лессингъ создалъ, по крайней мѣрѣ, Юста, совсѣмъ не по старому типу слугъ. За то Франциска его многимъ еще напоминаетъ неизмѣнную фигуру Лизеты въ прежнихъ комедіяхъ Лессинга; онъ не съумѣлъ обойтись безъ условныхъ чертъ и поэтому мотивировалъ ихъ особенными обстоятельствами: Франциска воспитывалась вмѣстѣ съ барышней и училась всему тому, чему училась барышня. Но въ такомъ случаѣ какъ же могла остаться въ ней нѣкоторая наивность? Какъ можетъ она отклонить похвалу за то, что она сдѣлала вѣрное замѣчаніе, такими словами: "Сдѣлала? Развѣ дѣлаютъ то, что приходитъ въ голову?" Здѣсь она опять простолюдинка; точно такъ и простолюдинъ Спартакъ, которому консулъ говорить: "Я слышу, ты философствуешь",-- возражаетъ на это: "Что это значитъ: ты философствуешь? Впрочемъ, я припоминаю",-- и затѣмъ слѣдуетъ разсужденіе, дѣйствительно отзывающееся философіей.

Я не стану долѣе распространяться о недостаткахъ мотивировки и о неправдоподобныхъ или слишкомъ легковѣсныхъ основахъ въ Миннѣ. Франциска въ томъ смыслѣ не условная субретка, что не ей исключительно принадлежатъ тѣ совѣты, изъ которыхъ возникаетъ интрига. За то госпожа ея проявляетъ весьма своенравныя причуды. Она очень привлекательна и даетъ хорошей актрисѣ множество случаевъ показать себя и возбудить наше участіе. Но ея дѣйствія не характеристичны, какъ у Телльгейма. Она вовсе не надѣлена индивидуальностью. Она -- рычагъ дѣйствія. Она дѣлаетъ то, что нужно поэту. Какая-нибудь вспышка, какой-нибудь капризъ ея рѣшительнымъ образомъ измѣняютъ ходъ дѣла. Но мы не видимъ, что капризничать, мучить людей и т. д. составляетъ свойство ея характера.

Совершенство діалога и композиціи во всемъ, что происходитъ передъ нами на сценѣ, выдающійся современный интересъ пьесы, изображеніе событій послѣ заключенія мира и обрисовка самой войны въ избранныхъ представителяхъ,-- все это слишкомъ извѣстно, чтобы нуждаться въ восхваленіяхъ. Въ нѣмецкой литературѣ найдется не много произведеній, которыя представляли бы въ такой степени высшую творческую способность своего времени и, вмѣстѣ съ тѣмъ, это самое время. Но предѣлъ творческой способности Лессинга совпадаетъ какъ разъ съ предѣломъ его опыта. Его изображеніе человѣческой души превосходно -- тамъ, гдѣ онъ наблюдалъ ее, но наблюдать женщинъ ему, повидимому, рѣдко доводилось. И сколько ни сдѣлало искусство для того, чтобы представить Минну и Франциску живыми и интересными существами, какъ ни великъ успѣхъ, достигнутый имъ въ этомъ отношеніи,-- стоитъ только сравнить ихъ съ мужчинами, которымъ выпадаетъ на долю ихъ любовь, чтобы замѣтить, что имъ недостаетъ чего-то.

Гораздо лучше удалась Эмилія. За это время Лессингъ въ Гамбургѣ глубже заглянулъ въ женскую природу. Въ болѣе обильномъ наблюденіи онъ пріобрѣлъ болѣе обильную силу характеристики. Онъ надѣлилъ Эмилію Галотти множествомъ индивидуальныхъ чертъ. Она дѣйствительно центръ, вокругъ котораго все вращается. Если она не часто выступаетъ на сцену, то тѣмъ больше говорится о ней. Живописецъ восхваляетъ ея безукоризненную красоту, ея привлекательность, ея скромность. Маринелли выражаетъ это такъ: только смазливое личико, но цѣлая выставка добродѣтели, чувства и остроумія. По отзывамъ матери, она и самая робкая, и самая рѣшительная изъ всѣхъ женщинъ, никогда не властная надъ своими первыми впечатлѣніями, но послѣ минутнаго размышленія способная найтись во всякихъ обстоятельствахъ, готовая ко всему. И такою видимъ мы ее потомъ; всѣ тѣ свойства, на которыя мы разсчитываемъ, обнаруживаются въ дѣйствіи. Сначала совсѣмъ растерявшаяся послѣ встрѣчи съ принцемъ, она затѣмъ вполнѣ овладѣваетъ собою. И въ такомъ же растерянномъ состояніи духа она сначала позволяетъ унести себя при нападеніи и потомъ уже сознаетъ, что она должна была бы остаться. И снова въ сценѣ съ отцомъ она выказываетъ поразительное спокойствіе, которое объясняетъ слѣдующими словами: "Или ничто не погибло, или же все". Она того мнѣнія, что все погибло. Мысль о томъ, что графъ умеръ, кажется ей столь естественной, что она предупреждаетъ сама сообщеніе объ этомъ фактѣ: "А почему онъ умеръ? Почему?" -- и лишь тогда восклицаетъ: "А, такъ это правда, отецъ?"

Ея спокойствіе есть, конечно, не равнодушіе. Ея спокойствіе есть мрачная рѣшимость, которую испытываетъ человѣкъ, очутившійся лицомъ къ лицу съ дикимъ звѣремъ; онъ знаетъ, что спасти его можетъ только самый цѣлесообразный способъ дѣйствій; онъ находитъ въ себѣ силу подумать объ этомъ, но лишь вслѣдствіе страшнаго возбужденія всѣхъ чувствъ. Такъ и Эмилія стоитъ передъ принцемъ. Такъ и она совѣщается съ отцомъ своимъ о томъ, что слѣдуетъ предпринять. Мысль умертвить принца и Маринелли, или ихъ обоихъ, она отвергаетъ: "Эта жизнь все, что имѣютъ люди порочные",-- какъ будто бы она хотѣла сказать: "Не отнимай у нищихъ ихъ лохмотьевъ". Мы знаемъ давно, что она строго-религіозна. Вѣроятно, она имѣетъ въ виду и то, что Богу подобаетъ опредѣлить наказаніе. Единственнымъ исходомъ представляется ей собственная смерть. Въ страшномъ ясновидѣніи крайняго душевнаго напряженія она находитъ въ себѣ силу высказать то, о чемъ при другихъ условіяхъ стыдъ побудилъ бы ее умолчать: ужасный моментъ неизвѣданнаго чувственнаго очарованія, уясненнаго духовникомъ, лишь съ трудомъ заглушеннаго самыми строгими религіозными упражненіями, неразрывно связанъ съ образомъ принца; воспоминаніе объ этомъ должно вернуться къ ней именно теперь; страхъ предъ высокимъ соблазнителемъ составляетъ одинъ изъ главныхъ элементовъ ея ясновидѣнія, этотъ страхъ наполняетъ ее всецѣло; рядомъ съ нимъ нѣтъ мѣста никакимъ другимъ ощущеніямъ. Она заставляетъ и отца своего поддаться одностороннему взгляду на положеніе...

Въ концѣ пьесы Лессингъ создалъ чудесную и трогательную подробность. Когда Эмилія одѣвалась къ вѣнцу, она воткнула въ волосы одну только розу, чтобы явиться въ такомъ же нарядѣ, въ какомъ она была, когда ее въ первый разъ увидалъ женихъ. Объ этой розѣ говоритъ она во второмъ дѣйствіи, прежде чѣмъ приступить къ своему свадебному туалету; съ этою розой въ волосахъ она входитъ въ загородный замокъ принца послѣ нападенія -- и теперь она хочетъ вынуть шпильку, чтобы умертвить себя, и схватываетъ розу. "Ты еще здѣсь?" Послѣдній моментъ умиленія! Затѣмъ дѣйствіе продолжается въ страстномъ, но слишкомъ ужъ возвышенномъ тонѣ. Заколовъ дочь, старикъ восклицаетъ: "Что я сдѣлалъ?" Эмилія говоритъ: "Сломилъ розу, раньше чѣмъ буря развѣяла ея лепестки". И отецъ повторяетъ потомъ эти слова принцу.

Что касается самого отца, то мы достаточно убѣждены, что онъ былъ способенъ на такой поступокъ. Уже въ прежнемъ наброскѣ Виргиніи Лессингъ чувствовалъ, что самое важное -- это надлежащимъ образомъ представить характеръ отца. Старость и безумныя грёзы о славѣ и почестяхъ вызвали разстройство въ мечтательномъ мозгу Виргинія. Онъ прямо выражаетъ противникамъ свое презрѣніе, онъ бросаетъ на нихъ мрачные взгляды, онъ весь -- торопливость и стремительность. Всѣ знаютъ, какъ онъ могъ бы быть опасенъ: онъ пользуется всеобщимъ уваженіемъ; "его сѣдина, его слава, его живое краснорѣчіе могутъ поднять весь Римъ".

Изъ этого Виргинія возникъ Одоардо Галотти. Его необузданная запальчивость держитъ окружающихъ его въ постоянной тревогѣ. Онъ самъ, въ присутствіи принца, смутно чувствуетъ, что не долженъ поступать опрометчиво. И, такимъ образомъ, тирана спасаетъ простое замѣчаніе: "Успокойтесь, любезный Галотти!"Но разъ пропущенъ благопріятный моментъ, всѣ пути кажутся отрѣзанными, по крайней мѣрѣ, для страстнаго, близорукаго старца, поддавшагося страстному взгляду на положеніе дѣлъ набожной, боязливой женщины. Однако-жь -- остается однако-жъ, и его выдвигали довольно часто. Всемогущество самодержавнаго князя, непроницаемая стѣна, которой онъ можетъ оградить свою особу, безполезность нападенія на него не рисуются передъ нами съ такою наглядностью, съ какою они должны были бы рисоваться, еслибъ Лессингъ хотѣлъ убѣдить насъ въ томъ, что отцу не оставалось ничего другаго, какъ пожертвовать своею дочерью. Здѣсь, слѣдовательно, хладнокровный зритель, не увлеченный напряженностью ситуаціи, усматриваетъ пробѣлъ мотивировки. Измѣнить же конецъ для Лессинга было невозможно, не потому, что этотъ конецъ вытекалъ изъ преданія о Виргинія, но потому, что для него было невозможно представить въ симпатичномъ видѣ убійство государя.

Оставивъ въ сторонѣ государственныя событія и показавъ на примѣрѣ изъ частной жизни разрушительное дѣйствіе княжескаго произвола, Лессингъ не только получилъ средство передѣлать сюжетъ на современные нравы, но и обезпечилъ этимъ за своею пьесой гораздо болѣе сильное впечатлѣніе на слушателей и гораздо болѣе сильное дѣйствіе тенденція. Во ненависть къ тираніи должна была возбудиться въ наивысшей степени, еслибъ принцъ спокойно продолжалъ свое существованіе, еслибъ ужасное происшествіе было только мимолетнымъ эпизодомъ его жизни. Одоардо и Аппіани выражаютъ взглядъ Лессинга,-- взглядъ, который онъ сообщилъ и Телльгейму: дальше отъ великихъ міра, дальше отъ двора! Но гордость независимаго человѣка, не желающаго быть царедворцемъ, проявляетъ себя еще скромно, безъ паѳоса. За то Маринелли показываетъ, что дѣлаетъ дворъ изъ человѣка, зависящаго отъ произвола властелина, какъ деспотизмъ развращаетъ свои орудія и подавляетъ въ нихъ всякое чувство нравственности и чести. Такимъ образомъ, Эжилія Лессинга проповѣдуетъ независимую частную жизнь. Близость принца приноситъ несчастье, хотя онъ и образованъ, чувствителенъ, обладаетъ эстетическимъ развитіемъ и покровительствуетъ искусствамъ. Онъ именно князекъ того времени, эгоистъ, тиранъ,-- не слуга своего государства, а слуга собственной прихоти, человѣкъ съ хорошими задатками, но испорченный всемогуществомъ.

И образъ графини Орсина является тяжелымъ обвиненіемъ противъ принца. Вмѣстѣ съ тѣмъ, она превосходно служитъ поэту, помогая ему преодолѣть трудности четвертаго дѣйствія. И она, вѣроятно, интересовала его, такъ какъ уже въ Миссъ Сарѣ Сампсонъ его занималъ контрастъ между демоническою женщиной и женщиной простой и естественной, и принцъ обращается отъ первой къ послѣдней, какъ Язонъ отъ Медеи къ Креузѣ, какъ Меллифонтъ отъ Марвудъ къ Сарѣ.

Но самымъ тяжелымъ обвиненіемъ остается, все-таки, конецъ перваго дѣйствія, ужасная сцена съ смертнымъ приговоромъ, который принцъ хочетъ легкомысленно подписать, не разсмотрѣвъ его. "Драгоцѣннѣйшій залогъ, ввѣренный рукамъ государей, это жизнь ихъ подданныхъ",-- говоритъ Фридрихъ Великій въ своемъ Anti-Macchiavdli. Онъ говорить это съ горькою полемикой противъ Маккіавелли, который считалъ смертные приговоры пустяками и ни во что не ставилъ человѣческую жизнь.

Возможно, что имя Маккіавелли послужило Лессингу образцомъ для имени его Маринелли. Но, какъ бы то ни было, мы, во всякомъ случаѣ, имѣемъ право сказать: Эмилія Галотти -- его Anti-Macchiavelli. Произведеніе Фридриха Великаго и трагедія бывшаго секретаря одного изъ его генераловъ стоятъ на одной и той же линіи, и въ исторіи нѣмецкой политической мысли они тѣсно примыкаютъ другъ къ другу, какъ самые сильные протесты противъ тираническаго произвола властителей {Чтобы имѣть понятіе о томъ, какъ Лессингъ цѣнилъ Фридриха Великаго, сравните разсужденіе, записанное имъ однажды: "Когда я хорошенько провѣрю себя, то начинаю чувствовать, что завидую всѣмъ царствующимъ нынѣ въ Европѣ государямъ, за исключеніемъ одного короля прусскаго, который одинъ доказываетъ на дѣлѣ, что королевскій санъ есть почетное рабство" (Hempel'sche Ausgabe, 19, 629).}.

Между тѣмъ, Лессингъ велъ и свои битвы, отъ которыхъ самостоятельность нѣмецкой литературы зависѣла въ точно такой же степени, какъ самостоятельность германской великой державы отъ "битвъ семилѣтней войны. Лессингъ установилъ порядокъ въ отечественной литературѣ, объявивъ войну всякому кропательству. Онъ направилъ тяжелые удары за предѣлы ея, противупоставивъ французамъ грековъ и Шекспира. И онъ не удовольствовался ниспроверженіемъ того, что прежде почиталось, онъ не удовольствовался тѣмъ, что вытѣснилъ чужеземные образцы чужеземными, онъ не замѣнилъ французскаго рабства греческимъ или англійскимъ, но, стремясь создать собственную теорію драмы, отдѣлившись отъ Аристотеля и стараясь пробиться отъ формы античной драмы къ ея сущности, онъ изобрѣлъ, въ союзѣ съ господствующею французскою традиціей, новыя правила и новую, хотя и умѣренную свободу, которая расширялась шагъ за шагомъ отъ Минны къ Эмиліи и отъ этой послѣдней къ Натану и осталась въ существенныхъ чертахъ классическою формой нѣмецкой драмы. Нѣтъ болѣе вѣскаго доказательства въ пользу авторитета Лессинга и дѣйствія, произведеннаго его Эмиліей, какъ-то, что онъ остался правъ по вопросу о Гёцѣ фонъ-Берлихиніенъ Гёте, что Гёте лишь въ пьесахъ, начатыхъ до появленія Эмиліи, въ Гёцѣ и въ Фаустѣ, далъ полный произволъ перемѣнамъ декорацій,-- произволъ, скопированный имъ въ слѣпомъ юношескомъ рвеніи съ Шекспира, и что онъ никогда больше не нарушалъ въ такой мѣрѣ и правила объ единствѣ времени.

Но Лессингъ не остановился на драмѣ. И для басни, и для эпиграммы онъ опредѣлилъ теоріи, которыя хотя и могли вызвать поправку и получили ее отъ Гердера, но и въ настоящее время служатъ еще блистательными примѣрами эстетическаго изслѣдованія, благодаря ихъ точному и осторожному изложенію. За исключеніемъ прежнихъ своихъ опытовъ въ области стихотворныхъ разсказовъ, Лессингъ вовсе не пробовалъ своихъ силъ въ эпосѣ, но онъ указываетъ въ Лаокоонѣ такой путь къ техникѣ эпоса, къ технической оцѣнкѣ Гомера, на которомъ до сихъ поръ онъ находилъ мало послѣдователей, но, безъ сомнѣнія, найдетъ многихъ въ будущемъ. Достопамятная смѣлая попытка опредѣлить границы поэзіи и живописи была тоже великимъ дѣломъ, и ея богатые результаты остались бы столь же плодотворны и въ томъ случаѣ, еслибъ дальнѣйшія изысканія опредѣлили эти границы совсѣмъ иначе, чѣмъ счелъ необходимымъ опредѣлить ихъ Лессингъ.

При этомъ ему выпало на долю счастіе возобновить занятія, начатыя имъ въ Лейпцигѣ подъ руководствомъ Приста, возобновить ихъ подъ вліяніемъ перваго, проложившаго новые пути сочиненія Винкельмана, и проникнуть въ классическую древность и со стороны пластическаго искусства. Жизненныя надежды, которыя онъ, быть можетъ, связывалъ съ Лаокоономъ, не осуществились: завѣдываніе королевскою библіотекой и кабинетомъ древностей и медалей въ Берлинѣ было поручено не ему и не Винкельману, а, какъ можно съ увѣренностью выразиться, недостойному французу {Въ 1766 г. умеръ Gauthier de la Crize, завѣдывавшій королевскою берлинскою библіотекой, и на сдѣлавшуюся вакантной должность библіотекаря Фридриху Великому были предложены Винкельманъ и Лессингъ. Съ первымъ онъ не сошелся по вопросу о вознагражденіи (Винкельманъ просилъ 2,000 фр. въ годъ), о Лессингѣ же не хотѣлъ и слышать, вслѣдствіе эпизода съ экземпляромъ вольтеровскаго Siècle de Louie XIV, о которомъ Шереръ упоминаетъ ниже. Въ концѣ-концовъ, библіотекаремъ былъ назначенъ совсѣмъ ничтожный человѣкъ -- бенедиктинскій монахъ Antoine Joseph Pernette. Прим. перев.}. Какъ вклады въ археологическую науку, Лаокоонъ и Письма антикварскаго содержанія тоже не могли имѣть долговѣчнаго значенія, и только статья: Какъ древніе изображали смерть -- стяжала себѣ неувядаемую славу. Но всѣ эти сочиненія -- образцы изложенія и метода, и въ отношеніи нравственнаго взгляда на призваніе ученаго можно найти нѣчто имъ равное только въ богословско-полемическихъ статьяхъ Лессинга третьяго періода.

Третій періодъ.

(1772-1781).

Этотъ третій періодъ легко резюмировать въ двухъ словахъ, касающихся, главнымъ образомъ, поэта Лессинга. Этотъ третій періодъ есть періодъ Натана. Пререканія породили вѣсть мира. Какъ спокойно начались въ 1773 г. Приложенія Лессинга къ Исторіи и литературѣ! Казалось, что онъ хотѣлъ быть только и только многостороннимъ ученымъ, сообщавшимъ изъ сокровищъ довѣренной ему библіотеки {Велико-герцогской библіотеки въ Вольфенбюттелѣ. Прим. перев.} то одну, то другую драгоцѣнность, а порою и менѣе значительныя вещи. По уже въ 1774 г. всплылъ въ нихъ по поводу одного ренегата шестнадцатаго столѣтія вопросъ о вѣротерпимости и появился, не возбудивъ особеннаго вниманія, одинъ изъ тѣхъ отрывковъ Вольфенбюттельскаго апонима, новый рядъ которыхъ въ 1777 и 1778 годахъ вызвалъ нападки теологовъ, и на эти нападки Лессингъ отвѣчалъ столь извѣстными всѣмъ и каждому великолѣпными обращиками нѣмецкой прозы.

Что Лессингъ далъ своему народу Натана Мудраго, что Натанъ принадлежитъ намъ съ 1779 г., этимъ мы обязаны богословскому спору. Но Лессингъ давно уже имѣлъ его въ мысляхъ,-- "много лѣтъ тому назадъ", какъ онъ писалъ въ августѣ мѣсяцѣ 1778 г., онъ уже набросалъ его. И пытаясь выяснить исторію возникновенія Натана, мы вступаемъ въ самую глубокую ассоціацію его развитія.

Не воспринялъ ли онъ проблему терпимости чрезъ посредство фамильной традиціи? Въ 1670 г. дѣдъ Лессинга защищалъ обычный диспутъ при окончаніи университетскихъ занятій. Темой его была религіозная терпимость. Не одно только допущеніе трехъ религій въ Римской имперіи,-- поясняетъ внукъ его, Карлъ Лессингъ,-- а всеобщее допущеніе всѣхъ религій. Неизвѣстно, напечаталъ ли онъ этотъ диспутъ, но Карлъ Лессингъ зналъ объ его существованіи, и старшему брату, гораздо ближе соприкасавшемуся съ теологіей и наукой, этотъ фактъ не могъ остаться неизвѣстнымъ. Онъ, безъ сомнѣнія, слыхалъ о немъ въ родительскомъ домѣ, и развѣ не йогъ примѣръ дѣда укрѣпить его въ его стремленіяхъ, въ его дѣйствіяхъ, въ его творчествѣ? По поводу такихъ вещей мнѣ не очень-то вѣрится въ случай.

Какъ бы то ни было, но Лессингъ съ раннихъ поръ давалъ доказательства своей терпимости. Что его юношескій интересъ къ варварамъ свидѣтельствуетъ, быть можетъ, о такомъ образѣ мыслей, на это я указывалъ выше. И тотчасъ же по выходѣ изъ школы ему привелось бороться противъ личной, религіозной и сословной нетерпимости его семьи, вмѣнявшей ему въ грѣхъ его знакомство съ "вольнодумцемъ" Миліусомъ и съ комедіантами Нейберовской труппы. По Миліусъ остался его лучшимъ другомъ, а комедіантамъ онъ довѣрялъ больше, чѣмъ это годилось для его финансовъ. Въ Берлинѣ отъ вращался и въ обществѣ евреевъ и уже въ 1749 г. написалъ маленькую комедію Жиды. Странная вещь, слабыя стороны которой такъ бьютъ въ глаза! И все же знаменательный памятникъ благородства юнаго Лессинга!

Одному путешественнику посчастливилось спасти помѣщика, на котораго произвели нападеніе разбойники, и открыть этихъ послѣднихъ въ непосредственномъ сосѣдствѣ барона. Онъ пріобрѣтаетъ дружбу барона и любовь его дочери; баронъ, принимающій его за дворянина, заходитъ такъ далеко, что прямо предлагаетъ ему въ жены эту дочь. Тогда незнакомецъ вынужденъ объявить, что онъ еврей, и сразу для всѣхъ становится очевидно, что теперь свадьба состояться не можетъ, хотя христіанинъ и еврей усердно обмѣниваются изъявленіями взаимнаго уваженія.

Баронъ и одинъ изъ негодяевъ, Мартинъ Круммъ, выражаютъ въ самыхъ рѣзкихъ словахъ присущую христіанамъ нетерпимость противъ евреевъ: "Всѣ они, сколько ихъ ни есть, обманщики, воры и разбойники",-- говоритъ Мартинъ Круммъ. Будь онъ королемъ, онъ не оставилъ бы ни одного изъ нихъ въ живыхъ. Всѣхъ проклятыхъ жидовъ онъ отравилъ бы заразъ. Это не мѣшаетъ ему разбойничать въ маскѣ жида, и эта самая маска впослѣдствіи выдаетъ его. Но и баронъ съ удовольствіемъ вѣритъ тому, что на него напали жиды. "Народъ, до такой степени падкій до наживы, не разсуждаетъ о томъ, достается ли она ему по праву, или же онъ получаетъ ее хитростью и насиліемъ. Да онъ и созданъ, повидимому, для торговли, или, говоря по-просту, для обмана. Учтивость, смѣлость, предпріимчивость, скрытность,-- все это свойства, которыя заставили бы насъ цѣнить его, если бы онъ не черезъ-чуръ пользовался ими во вредъ намъ..." Баронъ дѣйствительно приводитъ одинъ случай, когда еврей поступилъ съ нимъ нечестно по поводу вексельнаго долга и на этомъ онъ тотчасъ же основываетъ общее заключеніе: "О, это самые злые, самые низкіе люди!" Самая физіономія ихъ вселяетъ въ него предубѣжденіе, онъ читаетъ въ ихъ глазахъ коварство, недобросовѣстность, своекорыстіе, обманъ и вѣроломство. Но, разумѣется, онъ дѣлаетъ подъ конецъ уступку, объявляя своему спасителю: "О, какъ достойны были бы уваженія евреи, еслибъ всѣ они походили на васъ!"

Дѣйствительно, герой пьесы -- человѣкъ благородный, добросовѣстный до щепетильности. Онъ отклоняетъ всякую благодарность за свой поступокъ; его обязывало къ нему простое человѣколюбіе,-- это былъ его долгъ. Даже по отношенію къ разбойникамъ онъ остерегается быть несправедливымъ; онъ не хочетъ утверждать, что они были убійцами, изъ опасенія "напрасно обвинить ихъ". Первое возникающее у него подозрѣніе противъ Мартина Крумма онъ отстраняетъ со словами: "И подозрѣніемъ своимъ не слѣдуетъ никого оскорблять". А когда улики усиливаются, онъ все еще воздерживается: "Но я буду остороженъ въ своихъ догадкахъ". Даже тогда барону приходится выпытать у него эти подозрѣнія; онъ готовъ взять ихъ назадъ, разъ къ тому представится малѣйшая возможность, и за ложное подозрѣніе, которое онъ имѣлъ противъ своего слуги, онъ старается вознаградить этого послѣдняго, какъ скоро обнаружилась его невинность, на что слуга христіанинъ, только что хотѣвшій убѣжать отъ жида, отвѣчаетъ ему признаніемъ его достоинствъ: "Значитъ, есть-таки жиды, которые не жиды. Вы честный человѣкъ". Нѣтъ ни слѣда эгоизма въ этомъ евреѣ. Онъ не хочетъ называться благодѣтелемъ. Онъ не хочетъ никакой награды. Баронъ не перестаетъ восхвалять его, какъ своего спасителя, своего ангела-хранителя, и открывшій свою національность еврей проситъ въ воздаяніе за все имъ сдѣланное только одного, чтобы баронъ судилъ на будущее время помягче объ евреяхъ и не дѣлалъ о нихъ такихъ общихъ заключеній. Но въ одномъ монологѣ онъ высказываетъ слѣдующіе взгляды: "Если еврей обманываетъ, то изъ девяти разъ христіанинъ, быть можетъ, вынудилъ его къ тому семь разъ. Я сомнѣваюсь, чтобы многіе христіане могли похвалиться чистосердечнымъ обращеніемъ съ евреемъ: и они удивляются, когда онъ старается отплатить имъ тою же монетой! Если желательно, чтобы честность и довѣріе царили между двумя народами, то оба они должны одинаково способствовать этому. Но какъ быть, если у одного изъ нихъ считается религіознымъ пунктомъ или чуть ли не похвальнымъ дѣломъ преслѣдовать другой?"

Когда Лессингъ выражалъ этотъ слабый протестъ противъ религіознаго преслѣдованія, ему было двадцать лѣтъ. Но не призналъ ли въ немъ каждый изъ читателей воззрѣнія Натана, и даже, можетъ быть, нѣчто большее, чѣмъ "воззрѣнія" Натана?

Баронъ и его дочь, и лицомъ къ лицу съ ними спаситель, "ангелъ-хранитель", рѣшительная симпатія дочери къ этому ангелу-хранителю, планъ соединить ихъ бракомъ -- развѣ это не напоминаетъ Натана, Реху и храмовника? Разница лишь въ томъ, что нѣтъ уже той юношеской незрѣлости, которая заставляетъ падать весь свѣтъ на одну, весь мракъ на другую сторону, въ томъ, что отецъ -- благородный еврей, а спаситель -- нетерпимый, исполненный предразсудковъ христіанинъ. Нѣтъ сомнѣнія, что мы видимъ предъ собою схему, еще носившуюся передъ Лессингомъ, когда онъ набрасывалъ Натана.

Бытъ можетъ, онъ набросалъ его очень скоро послѣ того, такъ какъ несовершенство выполненія въ Жидахъ должно было столь же быстро броситься ему въ глаза, какъ и несовершенство его Генци. И подобно тому, какъ онъ перерабатывалъ все съизнова тему политической свободы, точно такъ же онъ, вѣроятно, видоизмѣнялъ и тему свободы религіозной. Какъ тамъ онъ намѣревался ополчиться противъ тираніи Съ оружіемъ драмы въ рукахъ, такъ и здѣсь онъ не могъ не подумать о драматической борьбѣ противъ религіозной тираніи. И если тамъ онъ брался то за одинъ, то за другой сюжетъ, казавшійся пригоднымъ для его цѣди, то здѣсь онъ, быть можетъ, лишь потому не дѣлалъ этого, что одинъ опредѣленный сюжетъ сразу овладѣлъ имъ неотразимо, и ему незачѣмъ было искать лучшаго. Развѣ исторія Натана не могла зародиться въ фантазіи Лессинга въ одно время съ исторіей Эмиліи Галотти иди и еще раньше?

На созвучіе съ Натаномъ, встрѣчающееся въ отрывкахъ изъ Алкивіада, мы уже указывали. Въ одной изъ басенъ Лессинга "многопутешествовавшій пудель" обращается къ своимъ товарищамъ со словами, напоминающими то, что говоритъ дервишъ Патану: "Какъ выродилось въ этой странѣ наше племя! Въ далекой части свѣта, которую люди называютъ Индіей, тамъ еще есть настоящія собаки". Не найдемъ ли мы самое простое объясненіе этому созвучію, если допустимъ, что Натанъ уже существовалъ тогда въ какомъ-нибудь видѣ, хотя бы только въ головѣ своего автора?

Въ 1754 г. Лессингъ защищалъ своихъ Жидовъ противъ одного критика-теолога, объявившаго характеръ еврейскаго путешественника неправдоподобнымъ. Въ томъ же 1754 г. онъ написалъ апологію (Rettung) Кардану съ котораго провозгласили атеистомъ за то, что онъ устроилъ споръ между язычникомъ, евреемъ, магометаниномъ и христіаниномъ о преимуществахъ ихъ религій и оставилъ его безъ разрѣшенія. Лессингъ вступился за него и прибавилъ длинную рѣчь магометанина, въ которой этотъ послѣдній защищаетъ преимущества своей религіи предъ христіанской съ точки зрѣнія деизма. По еще раньше онъ познакомился съ Моисеемъ Мендельсономъ, котораго принято считать прототипомъ Патана. Если Лессинга вообще занимала мысль о драматическомъ прославленіи евреевъ, и если въ назначенной для этой цѣли драмѣ предъ нимъ носился образъ именно Мендельсона, то не всего ли естественнѣе предположить, что его рѣшеніе это сдѣлать совпадаетъ съ моментомъ, когда Мендельсонъ предсталъ предъ своимъ другомъ, какъ новое явленіе, какъ будущій Спиноза безъ его заблужденій, когда образованіе Мендельсона, пріобрѣтенное имъ безъ всякаго руководства, его сила въ языкахъ, въ математикѣ, философіи и поэзіи вызвали въ немъ первый порывъ восторгу?

И нѣчто другое приходится взять въ разсчетъ: дѣйствіе въ Натанѣ разыгрывается въ эпоху крестовыхъ походовъ; храмовникъ -- нѣмецъ. Избравъ этотъ сюжетъ, Лессингъ возвратился ко временамъ рыцарства; онъ захотѣлъ представить въ поэтическихъ образахъ приключенія средневѣковаго нѣмца изъ эпохи третьяго крестоваго похода, послѣ смерти Фридриха Барбароссы. Когда интересовался онъ, насколько это извѣстно, исторіей крестовыхъ походовъ?

Я долженъ сдѣлать здѣсь небольшое отступленіе, чтобы выяснить мимоходомъ одинъ пунктъ, до сихъ поръ почти не принимавшійся въ соображеніе историками литературы, а именно: отношенія Лессинга къ Вольтеру.

Что Лессингъ познакомился съ Вольтеромъ въ 1750 г., что ему было поручено перевести на нѣмецкій языкъ заявленія Вольтера по поводу процесса съ Гиршемъ, что въ теченіе нѣкотораго времени онъ ежедневно обѣдалъ у Вольтера, но что въ началѣ 1752 г. они окончательно разошлись, потому что Лессингъ не довольно старательно оберегалъ отъ чужихъ глазъ экземпляръ Siècle de Louis XIV; полученный имъ до выпуска его въ свѣтъ, все это извѣстно. Но что рядомъ съ этими внѣшними отношеніями неизбѣжно должны были существовать и внутреннія, этого никогда не брали въ разсчетъ біографы Лессинга. А, между тѣмъ, сопоставьте только Лессинга съ Клопштокомъ и ихъ обоихъ съ Вольтеромъ, и вы увидите, что Лессингъ и Вольтеръ родственны по духу, но что Клошитокъ принадлежитъ къ другому племени.

Вольтеръ былъ первымъ писателемъ той эпохи. Молодой человѣкъ, желавшій посвятить себя писательской профессіи, по необходимости долженъ былъ взирать на него съ почтеніемъ. Войти въ личное соприкосновеніе съ нимъ было рѣдкимъ счастіемъ. Мѣстомъ своего жительства онъ избралъ Германію, дворъ величайшаго изъ германскихъ королей, сѣверо-германскую столицу. Органъ удивленія былъ бы весьма мало развитъ у Лессинга, да, наконецъ, онъ весьма мало понималъ бы свою выгоду, еслибъ не постарался какъ можно больше поучиться у Вольтера. И еслибъ начинающій писатель могъ заранѣе окинуть взоромъ свое собственное жизненное поприще, то оно, вѣроятно, представило бы тогда чрезвычайно близкое сходство съ поприщемъ Вольтера. Онъ хотѣлъ быть свободнымъ писателемъ, и положеніе журнальнаго дѣла въ Берлинѣ должно было поставить его въ тѣ необходимыя для этого условія, какими онъ не располагалъ въ Лейпцигѣ. Не такъ, какъ Готшедъ, выступившій подъ охраною каѳедры, хотѣлъ онъ проникнуть въ нѣмецкую литератору, образовать нѣмецкій вкусъ, взять на себя руководство общественнымъ мнѣніемъ и пріобрѣсти вліяніе на нѣмецкую сцену, но какъ Вольтеръ,-- простымъ писателемъ, независимымъ ютъ университетскихъ воззрѣній, возлагающимъ надежды только на перо свое. Вольтеръ написалъ въ 1741 г. нѣсколько совѣтовъ журналисту: онъ рекомендовалъ ему безпристрастіе во всемъ, въ философіи -- уваженіе къ великимъ людямъ, въ исторіи -- особое вниманіе къ культурѣ и предпочтеніе къ новѣйшимъ временамъ, въ драматическомъ искусствѣ -- вѣрность анализа, сдержанность сужденія и сравненіе прочихъ наличныхъ пьесъ на одинаковую тему; по отношенію ко всякой другой эстетической критикѣ точно также сравненіе родственныхъ произведеній, которое онъ ставитъ на ряду съ сравнительною анатоміей по его значенію для ихъ уразумѣнія, въ стилѣ -- примѣръ Вайля (Bayle) съ нѣкоторыми ограниченіями, по отношенію къ языкознанію -- англійскій и итальянскій языки, но въ особенности греческій. Заимствовалъ ли Лессингъ свои журналистическіе принципы изъ этихъ совѣтовъ, сравнивалъ ли онъ между собою драмы съ одинаковымъ сюжетомъ и пошелъ ли онъ по стопамъ Вайля потому, что Вольтеръ считалъ это цѣлесообразнымъ, побудилъ ли его къ его тщательной критикѣ Мессіады обращикъ тщательной критики поэтическаго произведенія все въ тѣхъ же совѣтахъ, объ этомъ мы разсуждать не станемъ. Но несомнѣнно, что образъ дѣйствій Лессинга, какъ журналиста, находится въ соотвѣтствіи съ указаніями Вольтера. И общее направленіе его дѣятельности въ другихъ сферахъ имѣетъ сходство съ дѣятельностью Вольтера. Ихъ лирика, ихъ дидактическая и эпиграмматическая поэзія стоятъ приблизительно на одномъ уровнѣ -- не силы, но стремленія. Оба они занимаются преимущественно драмой. Оба пишутъ ясною, безъискусственною прозой, замѣчательно приспособленною къ каждому движенію мысли. Лессингъ точно такъ же съ раннихъ поръ хорошо знакомъ съ физическими науками, а въ философіи онъ, какъ и Вольтеръ, примыкаетъ къ наиболѣе выдающимся предшественникамъ. Въ теологіи ни къ чему такъ не лежитъ сердце и того, и другаго, какъ къ вѣротерпимости. Эстетическою критикой они оба занимаются, теорія эпоса интересуетъ ихъ обоихъ, и если Лессингъ не писалъ эпическихъ поэмъ и романовъ, то все же онъ составилъ однажды планъ комическаго эпоса и, вмѣстѣ съ тѣмъ, сатиры на Готшеда и съ раннихъ поръ, какъ и Вольтеръ, пробовалъ свои силы на скабрезныхъ разсказахъ. Кто знаетъ, не попалась ли ему въ руки, когда онъ искалъ подобныхъ сюжетовъ у Боккаччіо, исторія о трехъ перстняхъ? Лессингъ не оставилъ историческихъ сочиненій, но какъ разъ въ эпоху своего знакомства съ Вольтеромъ онъ, должно быть, задумывалъ историческія работы. Онъ перевелъ нѣсколько томовъ римской исторіи Ролленя и исторіи арабовъ Мариньи, онъ перевелъ пятнадцать мелкихъ историческихъ статей Вольтера и дѣлалъ частыя указанія на историческую литературу въ Фоссовой Газетѣ. Онъ затронутъ тѣмъ кругомъ идей, который нашелъ себѣ самаго могущественнаго выразителя въ лицѣ Монтескьё. Онъ склоненъ объяснять литературныя явленія особыми свойствами націй, обращать вниманіе на національныя различія и возводить ихъ жъ различію клината. Словомъ, онъ стоитъ на пути Винкельмана и Гердера. Но онъ не долга придерживается его; вмѣсто того, чтобъ истолковывать въ историческомъ смыслѣ имѣющіяся налицо литературныя произведенія, онъ предпочитаетъ заняться изысканіемъ правилъ для будущаго творчества, и если у него и были какіе-нибудь опредѣленные исторіографическіе планы, то они разрѣшились однимъ краткимъ поясненіемъ Литературныхъ писемъ, гдѣ онъ признаетъ имя истиннаго историка только за тѣми, которые описываютъ исторію своего времени и своей страны.

Здѣсь онъ отклоняется отъ Вольтера, хотя и рекомендовавшаго историку новѣйшія времена, но не его собственную эпоху. И помимо этого Лессингъ Литературныхъ писемъ, да и Лессингъ болѣе ранняго періода значительно отдалился отъ Вольтера. Въ области драмы онъ боролся гораздо больше противъ Вольтера, чѣмъ противъ французовъ вообще. Между тѣмъ какъ Вольтеръ совѣтовалъ журналисту слѣдить, чтобы comédie не выродилась въ tragédie bourgeoise, Лессингъ выпустилъ въ свѣтъ какъ разъ мѣщанскую трагедію, и съ этимъ спеціальнымъ наименованіемъ. Гамбургская драматургія рѣшительно направила остріе своей политики противъ Вольтера. Она могла напомнить комментаріи Вольтера къ Корнелю, появившіеся незадолго передъ тѣмъ, и въ своемъ дальнѣйшемъ развитіи должна была еще рѣзче напасть на эти комментаріи, чѣмъ это было сдѣлано ранѣе.

Тѣмъ не менѣе, Лессингъ далеко не отвергалъ всей дѣятельности человѣка, написавшаго въ 1763 г. Трактатъ о терпимости. Его настоящее мнѣніе выражается скорѣе въ его Эпитафіи Вольтеру (1779 г.):

"Hier liegt -- wenn man euch glauben wollte,

Ihr frommen Herrn!-- der lаngst hier liegen sollte.

Der liebe Gott verzeih' aus Gnade

Ihm seine Henriade

Und seine Trauerspiele,

Und seiner Versehen viele:

Denn was er sonst an's Licht gebracht,

Das hat er ziemlich gut gemacht".

(Здѣсь лежитъ -- если вѣрить вамъ, благочестивые господа!-- тотъ, кто давно уже долженъ бы лежать здѣсь. Да проститъ ему Господь по своему милосердію его Генріаду и его трагедіи и многіе изъ его стишковъ: ибо все прочее, что онъ предалъ гласности, написано имъ довольно хорошо).

Тому же Вольтеру обязанъ, быть можетъ, Лессингъ и до нѣкоторой степени обязаны мы появленіемъ Натана. Не потому только, что Вольтеръ работалъ на пользу терпимости, но потому, что онъ былъ для Лессинга руководителемъ, направившимъ его къ среднимъ вѣкамъ и къ самымъ гуманнымъ сторонамъ среднихъ вѣковъ, потому, что Вольтеръ въ сочиненіяхъ, переведенныхъ Лессингомъ, говорилъ о крестовыхъ доходахъ, указывалъ на вѣротерпимость ислама и въ особенности восхвалялъ султана Саладина, какъ вѣротерпимаго правителя, тогда какъ его враговъ, христіанъ, онъ провозглашалъ варварами за ихъ религіозный фанатизмъ. И, прежде всего, потому, что Вольтеръ поощрилъ своимъ примѣромъ молодаго поэта обратиться за поисками сюжета для трагедіи къ средневѣковой исторіи его страны. Вольтеръ, поддавшись вліянію Шекспира, сдѣлалъ новый въ традиціи французскаго театра экспериментъ тотчасъ же по возвращеніи своемъ изъ Англіи, поставивъ 18 января 1734 г. на парижской сценѣ свою Adélaïde du Guesclin. Экспериментъ не удался,-- пьеса провалилась. Но Вольтеръ передѣлалъ ее въ 1751 г. во время своего пребыванія въ Берлинѣ и назвалъ ее Amélie ou le Duc de Foix. Фридриху Великому она понравилась, и Вольтеръ долженъ былъ превратить пятнактную трагедію въ трехъактную, безъ женскихъ ролей, подъ заглавіемъ Duc d'Alenèon, для постановки ея на придворной сценѣ при участіи принцевъ. Amélie появилась въ 1752 г. въ печати, и Лессингъ указывалъ на нее въ Фоссовои Газетѣ съ необычайною похвалой. Amélie, по его мнѣнію, "не только прекрасна мѣстами, но вся безусловно прекрасна, и слезы воспріимчиваго читателя оправдаютъ нашъ отзывъ". Онъ не хочетъ выдать содержанія: "Мы хотимъ, чтобы читатели вполнѣ насладились удовольствіемъ, проистекающимъ отъ неожиданности, и скажемъ имъ только, что это -- трагедія безъ крови, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, поучительный примѣръ того, что трагическое состоитъ не въ одномъ пролитіи крови".

Герцогъ де-Фуа -- человѣкъ такого же бурнаго темперамента, какъ и храмовникъ Лессинга. Въ пылу страсти онъ дѣлаетъ то, чего не долженъ былъ дѣлать и что вызываетъ въ немъ раскаяніе, какъ и у лессинговскаго храмовника. Эта страсть -- любовь, и послѣдствія опрометчивости, въ которой онъ оказывается повиннымъ, у Вольтера, какъ и у Лессинга благополучно предотвращаются извнѣ, безъ его содѣйствія. Не заимствовалъ ли Лессингъ этотъ образъ у Вольтера? Дѣйствіе вольтеровской Amelie разыгрывается, повидимому, въ совсѣмъ иномъ направленіи: предметомъ его служатъ междоусобныя войны при Меровингахъ; вассалы, возставшіе противъ своего короля, два брата, влюбленные въ одну и ту же дѣвушку и принадлежащіе къ противуположнымъ партіямъ, такъ что одинъ изъ нихъ находится въ союзѣ съ арабами,-- совершенно трагическая завязка, которая должна была бы привести къ братоубійству, еслибъ не вмѣшательство Лизуа (Lisois), благороднаго рыцаря, особенно восхитившаго Лессинга и приводящаго пьесу къ счастливому концу, благодаря своей предусмотрительности, своему великодушію и самоотверженію. "Лизуа -- что это за характеръ!" -- восклицалъ Лессишь. Такой сильный, руководящій умъ видѣнъ и въ образѣ Натана, и его человѣколюбивая душа, ничего не хотящая для себя и думающая только о благѣ другихъ, сіяетъ въ лучезарной чистотѣ рядомъ съ близорукими страстями и эгоистическими намѣреніями, которыя ему приходится сдерживать и отражать. Но и здѣсь я только предложу вопросъ: не имѣетъ ли трогательное великодушіе Натана своимъ первоисточникомъ Лизуа, не ведетъ ли свое происхожденіе человѣкъ, принимающій на воспитаніе христіанское дитя, когда только что передъ тѣмъ всѣ его дѣти, его семь сыновей, были убиты христіанами, отъ того рыцаря, который, любя самъ, находитъ въ себѣ самоотверженную силу служить чужой любви? Съ другой стороны, я готовъ дѣйствительно признать вѣроятнымъ толчокъ, данный Вольтеромъ въ общемъ смыслѣ, и его принципіальное поощреніе къ выбору средневѣковаго сюжета и могу поэтому съ нѣкоторою увѣренностью отнести возникновеніе Натана къ началу пятидесятыхъ годовъ прошлаго столѣтія.

Какъ Лессингъ переработалъ новеллу Боккаччіо, на это часто указывали, и мы не будемъ здѣсь повторять этого. Упомянутая новелла имѣетъ свою самостоятельную исторію, переносящую насъ въ Испанію двѣнадцатаго вѣка. Она -- плодъ средневѣковой терпимости, которая развилась, прежде всего, тамъ, гдѣ христіане, евреи и магометане по необходимости должны были уживаться другъ съ другомъ. Крестовые походы еще болѣе укрѣпили эту терпимость, она царитъ въ самыхъ выдающихся нѣмецкихъ произведеніяхъ начала тринадцатаго вѣка, и, возвратившись къ новеллѣ Боккаччіо, Лессингъ заставилъ соприкоснуться родственныя направленія отдѣленныхъ далекимъ пространствомъ эпохъ. То, что терпимость породила, служитъ на пользу терпимости. Другъ евреевъ, Лессингъ является какъ бы продолжателемъ друга язычниковъ, Вольфрама фонъ-Эшенбахъ, о которомъ онъ не имѣлъ никакого понятія. И какъ Вольфрамъ сдѣлалъ Парсиваля братомъ магометанина, такъ Лессингъ даетъ въ племянники султану Саладину христіанина.

Но какъ мнѣ говорить теперь о людяхъ, созданныхъ Лессингомъ въ НатамьЧ Какъ мнѣ распространяться объ этой драмѣ и ея національномъ значеніи? И какъ мнѣ рѣшиться сказать заключительное слово о Лессингѣ?

Все уже высказано, и мнѣ остается только напомнить то, что думали и говорили друзья и почитатели Лессинга при его жизни и послѣ его смерти о немъ самомъ и объ его главномъ твореніи.

Гердеръ писалъ Лессингу: "Я не скажу вамъ ни слова похвалы о вашей пьесѣ: мастера хвалитъ дѣло, а это мастерское произведеніе". Элиза Реймакусъ, гамбургская пріятельница Лессинга, дочь того человѣка, котораго онъ вывелъ въ маскѣ вольфенбюттельскаго анонима, такъ начинаетъ свое благодарственное письмо: "Да благословитъ васъ Богъ сторицею за вашего Латана, любезный Лессингъ! Глотокъ воды въ песчаной пустынѣ далеко, далеко не могъ бы доставить такого освѣженія и подкрѣпленія, какое онъ доставилъ намъ... Этотъ еврей, этотъ султанъ, этотъ храмовникъ, эта Реха, Зитта -- что это за люди! Господи! еслибъ побольше такихъ людей рождалось отъ порядочныхъ отцовъ, то кому же жизнь на землѣ не показалась бы такъ же мила, какъ и жизнь на небѣ? Какъ вы совершенно вѣрно замѣчаете, человѣкъ, все-таки, всегда будетъ дороже человѣку, нежели ангелъ".

Одинъ изъ новѣйшихъ писателей {Генрихъ фонъ Трейчке: "Historische und politische Aufsätze" Neue Folge.} сдѣлалъ однажды, когда въ Германіи еще не была проведена гражданская равноправность евреевъ, слѣдующее замѣчаніе по отношенію къ богословской полемикѣ Лессинга: "И художественное созданіе, возникшее изъ этихъ споровъ, возвышается надъ уровнемъ пониманія его времени -- и не приходится ли сказать мнѣ -- и нашего? Конечно, въ тысячѣ сердецъ живетъ евангеліе терпимости Натана Мудраго. Но это произведеніе заставляетъ насъ почувствовать съ особеннымъ прискорбіемъ, что лучшіе люди нашего народа были героями духа: здѣсь-то и разверзается предъ нами злосчастная пропасть между образомъ мыслей нашего народа и его политическимъ положеніемъ. Лишь тогда, когда идеи Натана окончательно воплотятся въ нашемъ законодательствѣ, лишь тогда можно намъ будетъ хвалиться тѣмъ, что мы живемъ въ просвѣщенное время".

Моисей Мендельсонъ, связанный съ Лессингомъ болѣе чѣмъ тридцатилѣтнею, ничѣмъ неомраченною дружбой и съ неизмѣнною признательностью оплакивавшій своего "благодѣтеля", какъ онъ называетъ его, писалъ брату почившаго: "Если все взвѣсить, то вашъ братъ скончался какъ разъ вовремя... Фонтенель говоритъ о Коперникѣ: онъ обнародовалъ свою новую систему и умеръ. Біографъ вашего брата будетъ имѣть такое же право сказать: онъ написалъ Натана Мудраго и умеръ. Я не могу представить себѣ произведенія человѣческаго духа, которое столь же превосходило бы Натана, сколько эта пьеса превосходитъ въ моихъ глазахъ все, что было до нея написано. Подняться выше онъ могъ только въ такую область, которая совершенно ускользаетъ отъ нашихъ чувственныхъ очей, и онъ сдѣлалъ это. Теперь мы стоимъ, какъ ученики пророка, и съ изумленіемъ смотримъ на то мѣсто, гдѣ онъ вознесся и исчезъ".

О теологическихъ сочиненіяхъ Лессинга, опредѣлившихъ основной тонъ его третьяго періода, и объ его научномъ характерѣ вообще пусть скажетъ послѣднее слово теологъ: опять-таки Гердеръ, заканчивающій некрологъ, посвященный Лессингу, восторженнымъ обращеніемъ къ самому покойному, благородному искателю и поборнику правды, врагу лицемѣрія и вялой, сонной полуистины, которая, прилѣпляясь какъ ржавчина и какъ злокачественная язва ко всякой наукѣ и знанію, съ юныхъ лѣтъ начинаетъ разъѣдать человѣческія души: "Противъ этого чудовища, -- восклицаетъ онъ,-- и всѣхъ его ужасныхъ порожденій ты ополчился, какъ герой, и храбро выдержалъ битву. Сотни мѣстъ въ твоихъ книгахъ, исполненныхъ чистой истины, мужественнаго и твердаго чувства, безцѣнной, вѣчной доброты и красоты, будутъ, пока истина есть истина, пока духъ человѣческій останется тѣмъ, для чего онъ созданъ,-- поощрять, поучать, подкрѣплять и пробуждать людей, которые, какъ и ты, отдадутъ себя безусловному служенію истинѣ, всякой истинѣ, еслибъ даже вначалѣ она казалась страшной и отталкивающей, въ томъ убѣжденіи, что подъ конецъ она все же сдѣлается благотворною, ободряющею, прекрасною истиной".

"Русская Мысль", кн.III, 1890

Оставить комментарий Шерер Вильгельм (перевод: Без указания переводчика) (yes@lib.ru) Год: 1871 Обновлено: 25/05/2021. 90k. Статистика. Статья: Переводы, Публицистика, Критика Сочинения	Скачать FB2 Ваша оценка:
Аннотация: Текст издания: журнал "Русская Мысль", кн.III, 1890.

Шерер Вильгельм Готхольд Эфраим Лессинг

Готхольдъ Эфраимъ Лессингъ.

Шерер Вильгельм
Готхольд Эфраим Лессинг