Щепкина-Куперник Татьяна Львовна
Одиночество

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

ОДИНОЧЕСТВО.

(Разсказъ).

I.

   На улицахъ Москвы лежитъ грязный, талый снѣгъ. На колесахъ ѣздить скользко, на саняхъ невозможно,-- полозья скрипятъ о камень мостовой. Несмотря на конецъ ноября, на тротуарахъ лужи; сѣрое небо сумрачно нависаетъ надъ Москвой. Солнца не видать. Въ воздухѣ -- скука и инфлюэнца. И та, и другая царятъ въ городѣ,-- это видно по лицамъ прохожихъ и проѣзжихъ людей. И женщины некрасивы сегодня; ихъ влажные волосы развились, а рѣзкій вѣтеръ непріятно румянитъ ихъ лица. Пальто и подолы юбокъ забрызганы грязью или неграціозно приподняты въ рукѣ. Всѣ куда-то словно спѣшатъ, и понятно: въ эту погоду выходятъ на улицу тѣ, кто торопится по дѣлу или кого гонитъ нужда. У всѣхъ озабоченныя, озлобленныя лица.
   "Такъ же и про меня теперь думаютъ",-- соображаетъ Зоя. Она возвращается домой съ мигренью послѣ безцѣльнаго разсматриванія картинъ ученической выставки, и воздухъ, вялый и сырой, не освѣжаетъ ея пылающихъ висковъ.
   "Можетъ быть, погода виновата; но если это настроеніе будетъ продолжаться, я не вынесу Куда мнѣ дѣваться, что мнѣ дѣлать? Писать нельзя, эти грязные, мутные тона отнимутъ всякое настроеніе. И это ужь третью недѣлю. Ни осень, ни зима.
   "Скука, скука какая! А, вѣдь, я еще живу весело!..."
   Дѣйствительно, Зоя жила весело.
   Молоденькая, миленькая дѣвушка, къ тому же, начинающая пріобрѣтать имя художница, хорошо зарабатывающая и самостоятельная, чего бы еще желать?
   Жизнь ея проходила, улетала куда-то такъ быстро, что она не успѣвала оглянуться. Сегодня -- въ театръ, на первое представленіе пьесы знакомаго драматурга; завтра -- въ другой театръ, на бенефисъ знакомой пѣвицы; послѣ-завтра -- на выставку, гдѣ картина знакомаго художника, а тамъ гастроли французскаго трагика, а тамъ обѣдъ въ честь извѣстнаго профессора, а тамъ ужинъ въ "Эрмитажѣ" съ милою компаніей,-- все это перемѣшанное съ легкимъ флиртомъ и лихорадочною работой порывомъ и запоемъ; вѣчные посѣтители и звонки, то художникъ -- знакомиться съ "юнымъ собратомъ", то модистка съ новымъ костюмомъ, то молодой человѣкъ съ объясненіемъ въ любви, то дама-патронесса съ билетомъ на скучнѣйшій концертъ. Весь этотъ хаосъ, весь этотъ шумъ, наконецъ, начали сводить Зою съ ума, и она ловила себя на томъ, что все и всѣ кажутся ей ненужными и лишними.
   "Полно!-- думала она.-- Я сама лишняя, я никому не нужна!" Въ этомъ было много правды.
   Зоя была сирота и у нея не было близкаго человѣка. Лѣтъ семнадцати, вскорѣ послѣ смерти матери, она сдѣлалась невѣстой, дала слово, потому что жаждала имѣть друга, "родную душу". Она думала найти все это въ своемъ женихѣ, но нашла только страсть и ревность.
   Страсть была непонятна ей; женщина въ ней еще не просыпалась, и чѣмъ чаще она видѣла у него ненавистные огоньки въ глазахъ, чѣмъ чаще онъ на правахъ жениха позволялъ себѣ цѣловать ея руки, плечи, шею, тѣмъ отвратительнѣе становился онъ ей. Женщина прощаетъ мужчинѣ страсть и желаніе только тогда, когда сама испытываетъ хоть нѣчто подобное.
   Ревность же мучила его страшно, тѣмъ болѣе, что, не ограничиваясь ревностью къ мужчинамъ, онъ ревновалъ ее къ подругѣ, которую она цѣловала, къ котенку, котораго она держала на колѣняхъ, къ герою романа, который она похвалила, -- ко всему, что хоть на время отнимало у него ея вниманіе.
   И, что всего ужаснѣе, ревновалъ къ ея кистямъ и краскамъ, къ тому, въ чемъ была вся жизнь и всѣ мечты Зои. Когда она, съ палитрою въ рукахъ, стояла передъ начатою картиной, то отступая, то подходя къ ней ближе, слѣдя измѣнившимся взглядомъ за каждою перемѣной свѣта и тѣни, за каждымъ яркимъ бликомъ солнца,-- онъ не существовалъ для нея. Онъ это чувствовалъ, ненавидѣлъ ея живопись, оскорблялъ ее и смѣялся надъ нею. Это привело, наконецъ, къ полному разрыву. Онъ сначала чуть не сошелъ съ ума, хотѣлъ убить ее, но она съ рѣдкимъ геройствомъ довела дѣло до конца, не поддаваясь ни страху, ни жалости, и онъ уѣхалъ куда-то за границу искать "гдѣ оскорбленному есть чувству уголокъ". Когда она узнала, наконецъ, объ его отъѣздѣ, она подумала:
   "Вотъ я, наконецъ, и совсѣмъ одна!"
   Она вздохнула полною грудью, хотѣла пожалѣть о немъ, но, жалости не нашлось. Она только могла благодарить судьбу, что было еще не поздно освободиться.
   И вотъ жизнь ея пошла одиноко.
   Она рано привыкла къ самостоятельности, никогда не знала хорошенько, что значитъ настоящая семья, и ей вначалѣ не было страшно одной.
   Она заняла маленькую квартирку въ верхнемъ этажѣ, бывшую фотографію съ прекрасною мастерской. И первое время ей пріятно было отсутствіе какого бы то ни было гнета. Она могла работать когда хотѣла, видѣться съ кѣмъ хотѣла, ѣхать куда хотѣла. Она зависѣла только отъ себя самой.
   Но послѣдніе два года нервы ея страшно издергались; неправильная жизнь, волненія, успѣхи, сплетни,-- все это кипѣло въ ней и вокругъ нея. И все чаще были у нея жестокіе припадки сердцебіенія.
   И вотъ, въ первый разъ, проснувшись ночью отъ страшнаго сердцебіенія, не въ силахъ будучи подняться съ постели, чтобы позвонить или зажечь свѣчу и положить на грудь холодный компрессъ, она съ ужасомъ поняла свое одиночество.
   Съ тѣхъ поръ все чаще ее посѣщала эта дума, а вмѣстѣ съ ней и зловѣщій призракъ болѣзни. Онъ приходилъ всегда неожиданно, въ разгаръ шумнаго ужина, во время веселой комедіи, и страхомъ и тоской сжималъ ея сердце и отравлялъ ей все удовольствіе.
   Много друзей, много подругъ; но у всѣхъ у нихъ своя личная жизнь, свои горести и радости, и любимые ими люди: родители, дѣти, мужъ или жена. Кто-нибудь, да былъ; у нея -- никого.
   И она принималась завидовать своей портнихѣ, влюбленной въ писаря. И у той чувство! Отчего же, что это? Не суждено ей было любить? Она понимала, что разъ судьба отняла у нея мать и отца, то теперь она можетъ найти привязанность только въ мужѣ, въ любовникѣ; но мысль выйти замужъ, не любя, пугала ее, а она никого не любила.
   Боже, какъ ей хотѣлось къ кому-нибудь привязаться, любить кого-нибудь, быть любимой, балованной, какъ дитя, узнать ласку, которой она не знала!
   На ея жадный запросъ ей говорили:
   -- Вѣдь, васъ всѣ любятъ!
   Дѣйствительно, ее любили. За ней ухаживали, возили ей копфекты и духи, восхищались ея талантомъ, ея поэтическими замыслами, но видѣли въ ней или только художницу, или еще хуже -- только женщину; человѣка же не видѣлъ никто. Ея порыванія, ея жажду ласки принимали за нервность, за пробуждающіеся инстинкты; и часто, часто вспоминала она о томъ, кто просилъ хлѣба --
   
   "А кто-то камень положилъ
   Въ его протянутую руку!"
   
   Только ей, вмѣсто хлѣба, клали не камень, а позолоченную конфету -- и никто не понималъ, чего ей нужно.
   Прежде ее утѣшало искусство, но теперь она начала извѣриваться и въ немъ.
   Зоя безъ памяти любила все изящное, все красивое; она въ этомъ отношеніи была вполнѣ женщина, и часто мелочами восхищалась больше, чѣмъ того стоило. Но ея сердцу, ея глазамъ говорили всѣ эти изящныя бездѣлки, стройныя вазы, японскіе вѣера, тяжелыя складки плюша, душистые цвѣты; и на полотнѣ она привыкла и любила изображать красивыя лица дѣвушекъ, Яблоновыя вѣтви, жизнерадостныя мордочки дѣтей, яркіе цвѣты, свѣтлые цвѣта, весеннее солнце. Но въ послѣднее время все чаще и чаще кругомъ нея говорилось о недостаточности всего этого, слышались слова: "общечеловѣческія идеи", "вопросы дня" и т. п. И она чуть не плакала, обвиняя себя въ узкости горизонтамъ мелкости чистосубъективнаго таланта.
   -- Вы показали намъ свой талантъ; мы видимъ, что онъ у васъ есть,-- говорилъ ей еще вчера сѣдоволосый профессоръ.-- Дайте же что-нибудь крупное, дайте что-нибудь, въ чемъ бы видно было ваше движеніе впередъ. У васъ смѣлая кисть, сочный мазокъ; но помните, милая юная художница, что этого мало. Задача искусства не въ томъ, чтобы нарисовать переливы солнца на лиловомъ плюшѣ, чайную розу и незакрытую книжку, какъ на вашей послѣдней, правда, прелестной, картинкѣ. У него другія цѣли: передайте намъ на полотнѣ идею, одушевите произведеніе искусства мыслью, заставьте людей задуматься надъ вашею картиной!
   -- Я понимаю васъ,-- съ отчаяніемъ отвѣтила Зоя.-- Но, значитъ, я должна бросить кисти. Я люблю писать всѣ эти глупости, и больше ничего. Я могу искренно плакать надъ нищею старушонкой, надъ больнымъ ребенкомъ, но нарисовать ихъ я не могу,-- выйдетъ банально, вымученно, притворно.
   -- Никто не требуетъ отъ васъ этого,-- это слишкомъ мелко, милое дитя.
   -- Что же не мелко, что?
   -- Ваша свѣтлая головка должна вамъ это подсказать.
   -- А моя свѣтлая головка не подсказываетъ мнѣ ничего!-- безнадежно вскричала Зоя.-- Послушайте, Сергѣй Матвѣевичъ! Вы должны согласиться со мной, что насъ, женщинъ, создаете вы, мужчины. Наши отцы, братья, мужья, -- все это вліяетъ на нашихъ матерей и на насъ самихъ. Мы,-- въ пустякахъ сначала, а потомъ все больше и больше,-- усваиваемъ ваши мысли, ваши взгляды на жизнь. Мы, какъ луна отъ солнца, получаемъ отъ васъ свой свѣтъ. Это видно по всему. Сначала мы дѣтьми играемъ въ то, что видимъ, о чемъ слышимъ. Дѣти актера играютъ въ театръ, дѣти купца -- въ лавку, дѣти прокурора -- въ судъ. Потомъ, становясь старше, мы читаемъ тѣ книги, что находимъ въ кабинетѣ у отца. Мы слушаемъ за обѣдомъ ихъ разговоры, въ то время, когда у насъ, подростковъ, умъ чувствительнѣе воспринимаетъ всякое сѣмя, злое и доброе. Такъ, вѣдь?
   -- Такъ, такъ!-- одобрительно покачалъ головою профессоръ.
   Зоя взволнованно продолжала:
   -- Откуда же мнѣ было взять глубину ума, идеи и все, чего, по-вашему, мнѣ не хватаетъ? Я очень воспріимчива, Сергѣй Матвѣевичъ, и живи я въ тѣ недалекія времена, когда пылко и горячо бились сердца нашихъ дѣдовъ и даже отцовъ, когда работали ихъ мозги надъ новыми, жизненными вопросами, когда у всѣхъ на устахъ были хорошія, честныя слова правды и равенства... Боже мой! Можетъ быть, и я была бы такова, какъ тѣ некрасовскія женщины, что умѣли "гибнуть за идею" Но, Сергѣй Матвѣевичъ, то время давно откипѣло и улеглось, наступила реакція, и вотъ во время этой-то реакціи и пришлось мнѣ взростать. Скажите, пожалуйста, что теперь наши мужчины? Мы переживаемъ тяжелый періодъ, всѣ это говорятъ, у всѣхъ на умѣ рубль, рубль, рубль, а потомъ та-ра-ра-бумбія, капелла Энгеля и адюльтеръ. Простите, что я, дѣвушка, такъ говорю; только, вѣдь, это правда. Возьмите современную литературу, наши пьесы, драмы... Написалъ бы кто-нибудь теперь второго Донъ-Карлоса, и всѣ эти честныя, горячія фразы показались бы дѣтски-наивными и ненужными. "Мы все это слышали, къ чему повторять?" -- сказали бы всѣ. Въ томъ-то и бѣда, что все хорошее-то ужь всѣ слышали, и оно надоѣсть успѣло. А теперь только въ области адюльтера и можетъ разыгрываться фантазія. Послушайте, я честнѣе! Я не приношу пользы, но я за то и вреда не дѣлаю. Я хочу радовать глазъ -- и только!
   -- Много есть правды во всемъ, что вы сказали, Зоя Павловна,-- улыбнулся снисходительно профессоръ.-- Но не всѣ же нынѣшніе мужчины такіе, какъ вы ихъ описали. Неужто просвѣта нѣтъ?
   -- Есть, конечно!-- также возбужденно продолжала Зоя.-- Есть такіе, которые честны какъ-то по инерціи и искренно хотятъ проповѣдывать великія и святыя истины. Только я не понимаю громкихъ словъ! Я еще ребенокъ умомъ! Не требуйте, а научите! Вы куда-то зовете,-- скажите, куда? Велите дѣлать дѣло, проводить идеи,-- объясните, какое дѣло, какія идеи? Будьте руководителями. Вѣдь, если вы мнѣ скажете: здѣсь лужа, не ходи!-- такъ вы укажете рядомъ на сухое мѣсто, а если не укажете, то я не послушаюсь, и разъ мнѣ надо перейти, пойду и въ лужу! И такъ, мы, современныя женщины, несмотря ни на что, идемъ впередъ. Подъ нами земля сыплется, камушки обваливаются, а мы все цѣпляемся за каждую травку, все взбираемся кверху и безъ вашей помощи. Вопросъ только, у кого какая цѣль. Кто хочетъ наверхъ, чтобы взглянуть на всѣхъ съ высоты своего величія, кто затѣмъ, чтобы быть ближе къ Богу, а я, можетъ быть, просто ищу невиданный голубой цвѣтокъ, чтобы перенести его на свое полотно!
   -- Все цвѣты, да цвѣты!-- усмѣхнулся профессоръ.
   -- Да, цвѣты. Лучше цвѣты, чѣмъ прикрашенныя гадости.
   -- Милая моя дѣвушка, да можно брать и цвѣты, и женскія лица. Никто вамъ не запрещаетъ этого. Вопросъ въ томъ, съ какой стороны ихъ брать, только съ внѣшней или съ внутренней. Льстить зрителю конкретнымъ наслажденіемъ или затрогивать въ немъ мысль. Припомните-ка эту картину...Мы вмѣстѣ любовались ею... Христіанская мученица. Она вся въ бѣломъ стоитъ на аренѣ; вотъ-вотъ ее растерзаютъ звѣри. Но кто-то бросилъ къ ея ногамъ бѣлую розу, какъ послѣдній привѣтъ отъ жизни. Вотъ вамъ! И тамъ женщина и роза, больше ничего, а сколько въ этомъ сказано?
   -- Божѣ мой! Ну, я понимаю, что вы правы, но что же мнѣ съ собой подѣлать? Богъ далъ мнѣ небольшой талантъ, я благодарю Его за это и дѣлаю свое маленькое дѣло, не желая другого. Мы, вѣдь, всѣ дѣлаемъ маленькія дѣла. Мы вамъ предоставляемъ большія. Вы управляете банками, а мы, согнувши спины, за тридцать рублей въ мѣсяцъ сводимъ вамъ балансы. Вы строите желѣзныя дороги, съ банкетами и тостами, а мы убиваемъ свою молодость, сидя на одномъ мѣстѣ у васъ въ кассахъ и правленіяхъ. Мы не спимъ ночи у телеграфовъ и телефоновъ, чтобы вамъ было удобнѣе передавать другъ другу и дѣла, и приглашенія на ужинъ. Мы стенографируемъ ваши знаменитыя рѣчи и переводимъ ваши великія творенія. И цѣлая масса женщинъ, дѣвушекъ, умныхъ, молодыхъ, красивыхъ, -- все это за жалкіе гроши у васъ на посылкахъ, въ вашихъ судахъ, редакціяхъ, конторахъ. Мы вамъ не мѣшаемъ дѣлать ваши дѣла. И вы должны были бы порадоваться, видя, что нѣкоторымъ изъ насъ живется легче, благодаря случайно зароненной искоркѣ Божіей. А вы... развѣ вы мнѣ не отравляете моего маленькаго, но любимаго дѣла тѣмъ, что ждете и хотите чего-то необыкновеннаго? А я оставляю все это вамъ, мужчинамъ. Я ничего не требую. Не всѣмъ же быть высокими и великими. На свѣтѣ есть львы, пантеры и удавы, но есть и однодневные мотыльки. Они блестятъ своими красками на солнцѣ нѣсколько часовъ и умираютъ, но никто не вселяетъ имъ въ душу ненужное и напрасное сожалѣніе о томъ, что они не родились бѣлыми слонами.
   Профессоръ расхохотался.
   -- Такъ вы хотите быть мотылькомъ и удовольствуетесь этимъ существованіемъ?
   -- Такъ, вѣдь, довольствуюсь же, зачѣмъ же вселять мнѣ въ умъ безцѣльное желаніе того, чего я не могу добиться?-- нервно воскликнула Зоя.
   -- Вы можете, Зоя Павловна.
   -- Но какъ?... Какъ?...
   -- Работайте, учитесь...
   -- Учите! А, замолчали! Ну, довольно объ этомъ. Я опять слишкомъ взволновалась. Возьмемъ другую тему.
   И они заговорили о бенефисѣ Ермоловой.
   Но, несмотря на то, что Зоя такъ усердно защищала свое направленіе, сомнѣніе уже запало въ ея душу. Она переставала вѣрить въ свои силы. Одиночество помогало этому, нездоровье тоже, и, вотъ, наконецъ, сегодня, возвратясь домой и даже не пересмотрѣвши полученныхъ писемъ и карточекъ, Зоя сѣла въ кресло и задумалась.
   Тусклый зимній день тихо умиралъ. Солнца сегодня не было. Оно невидимо взошло, пряталось гдѣ-то въ свинцовомъ небѣ и ни разу, даже на прощанье, не блеснуло ласковымъ лучомъ,-- словно въ этотъ день и восходъ его былъ какою-то ошибкой.
   Невольно Зоѣ просилось на умъ сравненіе этого сѣраго дня съ какою-нибудь печальною, никому не нужною жизнью. Вотъ, родился человѣкъ, кое-какъ выросъ, трудился всю свою жизнь, чтобы только не помереть съ голоду; не зналъ ни яркихъ радостей, ни даже яркаго страданія... и потомъ незамѣтно заболѣлъ, помучился и такъ же незамѣтно умеръ. Зачѣмъ онъ жилъ?... Зачѣмъ онъ корпѣлъ и работалъ? Неизвѣстно. И его жизнь, и его смерть тоже прошли какою-то страшною ошибкой, какъ этотъ грустный, этотъ безсолнечный день.
   Сумерки спускались въ комнату Зои и темныя тѣни ползли по угламъ. Все теряло ясныя очертанія и сливалось въ общемъ сѣроватомъ тонѣ. Какими-то фантастическими призраками казались гипсовые бюсты, бѣлѣвшіеся на шкафахъ, вверху, тамъ, гдѣ было ужъ совсѣмъ темно, и мольбертъ, на который, какъ саванъ, было накинуто что-то бѣлое, и ваза съ пучкомъ торчащихъ кистей.
   Часы усердно тикали. Изъ сосѣднихъ оконъ слышались жалобные экзерсисы на скрипкѣ. Все это еще пуще наводило тоску на молодую дѣвушку, и молчаніе ея мастерской пугало ее.
   О, какъ она любила прежде это молчаніе, когда она уединялась сюда съ кистями и красками, и съ жадностью писала, не отрываясь, забывая часъ обѣда и все на свѣтѣ!
   Но тогда сомнѣнія не мучили ее; не забирались къ ней насмѣшливо сотни маленькихъ злыхъ духовъ, не портили кистей и не придавали мрачные тона краскамъ. Ей хотѣлось свѣта, цвѣтовъ и солнечныхъ брызгъ, и безъ размышленія, безъ анализа она передавала свои свѣтлыя впечатлѣнія на полотно, любя живопись здоровою, но почти чувственною любовью.
   Тогда, освѣщенная солнцемъ, большая мастерская тоже молчала, словно не желая развлекать Зою и любовно притихая. Но такъ ласково улыбались женскія головки со стѣнъ и растрепанныя пестрыя астры изъ вазъ, и забавная рожица гипсоваго сатира, расплывшаяся въ лукавую улыбку, и Зоя чувствовала, что вся большая комната наполнена веселыми, наивными образами, красивыми и безхитростными, какъ мечты ея восемнадцати лѣтъ.
   Но теперь эти образы улетѣли, исчезли; улыбающіяся головки тонутъ во мракѣ; разсѣянная рука Зои давно забыла ставить цвѣты въ запыленныя вазы и мастерская молчитъ, но что-то враждебное, какой-то затаенный упрекъ чудится Зоѣ въ этомъ молчаніи, и ее охватываетъ болѣзненное, тоскливое чувство. Часы отчетливо отсчитываютъ шесть ударовъ.
   "Часомъ, часомъ ближе къ смерти!" -- вспоминаетъ Зоя старинную польскую присловку и вздрагиваетъ.
   Словно какія-то темныя крылья заслоняютъ ее отъ дневного свѣта. Да, это безстрастный, грозный призракъ смерти крадется сюда вмѣстѣ съ надвигающеюся темнотой, и страшно, страшно становится Зоѣ.
   "Вѣдь, она неизбѣжна!-- думаетъ дѣвушка.-- И я не знаю, когда она придетъ ко мнѣ; можетъ быть, завтра, можетъ быть, сегодня. Неужели же моя жизнь пройдетъ такъ же безплодно, какъ сегодняшній день? Зачѣмъ же жестокая иронія судьбы дала мнѣ талантъ, если я ничего не могу сдѣлать, если я останусь ничтожной, наивной художницей цвѣточковъ -- и только цвѣточковъ? Вѣдь, что-то я чувствую же въ себѣ, что тянетъ меня все выше и выше; что же меня не пускаетъ, въ то же время? Или это только восковыя крылья, что погубили Икара, и я никогда, никогда не поднимусь къ солнцу?" -- и слезы потекли по ея щекамъ.
   "Нѣтъ, нельзя такъ. Надо прогнать это настроеніе",-- подумала она и подошла къ столу. Тамъ лежали письма и карточкѣ. Она машинально просмотрѣла ихъ: просьба о вспомоществованіи, билетъ въ симфоническое, письмо отъ кузины и записочка отъ Инны Павловны, всего нѣсколько словъ:
   "Не забудьте, что сегодня четвергъ".
   Инна Павловна была молодая дама съ удобнымъ мужемъ, независимымъ характеромъ и прелестною квартиркой, гдѣ по четвергамъ собиралось премилое общество. Гостиную ея называли маленькимъ отель Рамбулье; у нея было можно найти послѣдній модный романъ, послѣднее научное сочиненіе и каждую новую знаменитость. Въ карты у нея не играли, и она этимъ очень гордилась. Сама она, изящная женщина съ нервными чертами лица и говорящими огромными глазами, тоненькая, хрупкая, съ врожденною граціей волочившая за собой длиннѣйшій шлейфъ, очень мило предсѣдательствовала въ этомъ салонѣ и подавала примѣръ своимъ посѣтителямъ, никогда не ломаясь, если ее просили пѣть. Голосъ у нея былъ серебристый и чистый въ пѣніи, но чуть-чуть надтреснутый въ разговорѣ. Сначала это казалось недостаткомъ, -- до того шло въ разрѣзъ съ ея дѣвическимъ обликомъ,-- а потомъ начинало притягивать.
   У нея не было дѣтей, и чтобъ не скучать, она готова была на все. Рядомъ съ ней нельзя было оставаться спокойнымъ; она вѣчно вся горѣла, и, пріѣхавъ къ ней, никто не былъ увѣренъ, что его ожидаетъ: можетъ быть, его заставятъ добывать въ декабрѣ "фіалокъ, фіалокъ, фіалокъ!" Можетъ быть, пошлютъ въ Петербургъ смотрѣть новую пьесу, а, можетъ быть, засадятъ вышивать по канвѣ. Словомъ, это была очаровательная женщина: она дѣлала все -- и не дѣлала ничего; говорила обо всемъ -- и не знала ничего; любила всѣхъ -- и не любила никого. Она щипала своихъ горничныхъ, и отдавала все, что у нея было въ кошелькѣ нищему; готова была бѣжать въ бальныхъ туфелькахъ по снѣгу за докторомъ, если кто-нибудь заболѣетъ, и не способна была пожертвовать ему получасомъ, чтобы тихо посидѣть у постели. Всѣ считали ее очень доброй и, можетъ быть, были правы. Она была попечительницей воскресной школы и иногда заѣзжала туда, привозя дѣтямъ коифектъ.
   Зоя писала ея портретъ и очень увлекалась этимъ вѣчно-мѣняющимся лицомъ. Онѣ часто выѣзжали вмѣстѣ, и Инна Павловна съ удовольствіемъ появлялась вмѣстѣ съ Зоей, замѣчая, что къ ея тиціановскимъ волосамъ очень "идутъ" темныя косы Зои. Этимъ ихъ дружба ограничивалась, но Инна Павловна какъ-то всегда умѣла сдѣлать такъ, что ея дружбу цѣнили втрое болѣе того, что она стоила.
   "Поѣду къ ней!" -- рѣшила Зоя, въ надеждѣ, что это поможетъ ей разогнать тоску и забыть одиночество.
   Она зажгла свѣчу и прошла въ свою спаленку. Подойдя къ зеркалу и взглянувъ на себя, она ужаснулась: подъ глазами темные круги, на щекахъ горѣли лихорадочныя пятна.
   "Я положительно слишкомъ часто простужаюсь, -- подумала она.-- Грудь болитъ... надо будетъ полечиться". Она часто теперь объ этомъ думала, но боялась обращаться къ докторамъ, инстинктивно чувствуя, что придется серьезно заняться расшатавшимся здоровьемъ; и воображеніе рисовало ей долгіе дни и безсонныя ночи въ одинокой комнаткѣ, пропитанной запахомъ лѣкарствъ и погруженной въ зеленоватый полумракъ отъ абажура. И теперь она рѣшила поѣхать. Она начала одѣваться. Надѣла корсетъ, печально взглянула на свои худенькія плечи. Хотѣла продолжать, но-тутъ сильный приступъ сердцебіенія заставилъ ее почти безъ сознанія опуститься на стулъ. Она задыхалась.
   Вошла Дарьюшка, ея единственная прислуга, красивая пожилая женщина, и стала уговаривать ее не ѣздить.
   -- Ну, куда вы въ эдакую погоду выѣдете? Опять сляжете,-- съ фамильярною строгостью наставляла она.-- Посидите-ка вы дома, покушайте; опять весь день не ѣмши!
   -- Я не могу, Дарьюшка, одна обѣдать,-- оправдывающимся тономъ произнесла Зоя.
   -- Бога вы гнѣвите, вотъ что! Было бы что ѣсть, а какъ ѣсть, это ужь дѣло пустое.
   -- Хорошо, а ты мнѣ, все-таки, подай платье.
   И черезъ нѣсколько минутъ Зоя уѣхала изъ дому.
   

II.

   -- А, милочка! Какъ разъ во-время!-- радушно привѣтствовала ее Инна Павловна.-- Мы только что собираемся съ Анатоліемъ Петровичемъ пѣть чудную вещь -- Crucifix... Да что это у васъ такой странный видъ?
   -- Мнѣ нездоровится.
   -- Что съ вами?-- съ любезнымъ участіемъ спросила Инна Павловна.
   Зоя, поблѣднѣвъ, отвѣчала:
   -- У меня было страшное сердцебіеніе, и я въ первый разъ... кашляла... съ кровью.
   -- Ахъ, ахъ! Душечка! Вы себя совсѣмъ не бережете!-- съ такимъ равнодушнымъ состраданіемъ протянула Инна Павловна, что Зоѣ даже холодно стало.-- Ну, пойдемъ въ гостиную, выпейте чашку чая, согрѣйтесь и все пройдетъ!-- съ тою же безмятежною любезностью предлагала Инна Павловна, и не подозрѣвая, что эти слова горько отзывались въ душѣ Зои.
   Онѣ прошли въ гостиную, но любезные поклоны и привѣтствія фальшиво звучали въ ушахъ Зои; этотъ ничтожный разговоръ съ Инной Павловной еще рѣзче подчеркнулъ то, что такъ мучило Зою за послѣднее время. Да, ее никто не любилъ. Какая странная насмѣшка судьбы! Вѣдь, ее многіе любили!
   Но какъ?
   Какъ миленькую, талантливую дѣвушку, "украшеніе" гостиной, объектъ для легкаго флирта или даже для серьезнаго увлеченія, но не какъ то, чѣмъ она въ сущности была: бѣднымъ ребенкомъ, жаждущимъ до боли безкорыстной ласки и материнскаго баловства.
   Она сидѣла, откинувшись на спинку кресла, слушая и не слыша разсказы подсѣвшаго къ ней молодого адвоката и отвѣчая ему невпопадъ, потому что все время въ головѣ у нея вертѣлся назойливый, мучительный вопросъ:
   "Отчего я не могу работать? Что мнѣ связало руки? Что?" -- и нелогично, но неизбѣжно вставалъ одинъ и тотъ же отвѣтъ: одгіпочество!
   Да, этотъ неумолимый, властный другъ наполнялъ ея жизнь холодомъ, сжималъ ея сердце ужасомъ, отравлялъ минуты отдыха и приводилъ умъ и волю въ какое-то болѣзненное оцѣпенѣніе.
   И все, все напоминало о немъ: и портретъ мамы надъ кроватью, и букеты на обояхъ спальни, которые она пересчитывала по сотнѣ разъ въ часы безсонницы, и бѣлокурыя головки дѣтей въ окнахъ черезъ улицу.
   Да, особенно они.
   Ихъ было трое: два мальчика и дѣвочка; одинъ еще еле переваливался на толстыхъ, какъ тумбочки, ножонкахъ. И цѣлый день, когда бы Зоя ни подошла къ своимъ окнамъ, она видѣла ихъ, то затѣявшими отчаянную игру по стульямъ и окнамъ, то прижавшимися къ юбкѣ матери, а то ихъ веселыя рожицы смотрѣли на улицу, плотно приплюснувъ носики къ стеклу. Эти картины болью отзывались въ душѣ Зои, и она отходила отъ окна въ слезахъ, заглянувъ въ чужую жизнь, полную смѣха, свѣта и бѣготни...
   Звуки рояля вывели ее изъ полузабытья. Зоя встрепенулась, и ей показалось, что что-то цѣлебное и нѣжное коснулось ея слуха.
   
   "Плачетъ кто горько, приди къ Нему, утретъ Онъ слезы!
   Страждетъ кто долго, приди къ Нему, Онъ исцѣлитъ!"
   
   Плавно и мощно, почти повелительно, раздался мужской голосъ; чистой нѣжно, словно на крыльяхъ ангельскихъ, поднялся къ небу другой; полные звуки рояля вторили имъ прекрасною гармоніей, и они чередовались, одинъ -- звуча твердо и успокоительно, словно говорилъ о томъ, что непобѣдимо и неизбѣжно; другой -- нервно и вдохновенно, возвышаясь до молитвеннаго экстаза:
   
   "О кто несчастенъ, приди къ Нему!
   Приди къ Нему, Онъ облегчитъ тебя!..."
   
   Этотъ великолѣпный гимнъ указаніемъ свыше отдавался во всемъ существѣ Зои. Она слушала его съ широко-раскрытыми глазами и поблѣднѣвшимъ лицомъ, и ей хотѣлось кинуться тутъ же на колѣни и слить свою безумную, неудержную молитву съ этими звуками.
   Очарованіе кончилось, Инна Павловна перестала пѣть. Пошли похвалы, апплодисменты, но Зоя не слышала ихъ: съ послѣднимъ аккордомъ рояля ея уже не было въ гостиной, она исчезла, не въ силахъ будучи ни о чемъ говорить или слушать послѣ этого чувства, захватившаго и потрясшаго душу художницы.

-----

   Свѣча догорала. Поднимался день и на сѣромъ небѣ вырѣзалась туманная розовая полоса. Зоя сидѣла, не шевелясь, на своей постели, охвативъ колѣни руками и застывъ въ этой позѣ. Глаза ея сохранили отпечатокъ страстнаго экстаза и въ ушахъ звучало: "Плачетъ кто горько, приди къ Нему, утретъ Онъ слезы!" -- звучало... звучало... и, наконецъ, слилось съ первымъ ударомъ благовѣста, гулко и гармонично раздавшагося въ предразсвѣтной тишинѣ. Тогда Зоя встала съ постели, лихорадочно быстро-накинула на себя теплую кофточку и платокъ и вышла на лѣстницу.
   Она еле спустилась въ темнотѣ, наконецъ, очутилась на улицѣ. За ночь подморозило и пушистый, нетронутый снѣжокъ покрылъ землю. Зоя быстро шла впередъ. Все ярче разросталась розовая полоса, но небо оставалось сѣро, и въ этомъ полумракѣ пустынная улица блестѣла бѣлизной. Наконецъ, темный силуэтъ церкви, окруженный запушенными инеемъ деревьями, показался за оградой, и на Зою блеснули огоньками ея окна. По тропинкѣ къ церкви уже шла какая-то сгорбленная старушонка, и ея черная фигурка рѣзко выдѣлялась на бѣломъ фонѣ снѣга.
   Зоя вошла въ церковь за ней. Тамъ царила тишина, которую словно и не нарушала служба. Двѣ крестьянки стояли и молились; старикъ-нищій зашелъ, очевидно, погрѣться, и больше въ церкви никого не было. И батюшка, и діаконъ служили въ полголоса, слегка сонными голосами; старушка громко вздыхала, шепча молитвы, и время отъ времени попискивалъ ребятёнокъ на рукахъ одной изъ крестьянокъ. Пахло ладономъ. Свѣчи оплывали; потрескивала лампада передъ кроткимъ образомъ Богородицы "Утоли моя печали". Зоя стала на колѣни въ уголкѣ церкви и простояла такъ всю службу. Она не слышала ея, и своя молитва рвалась у нея изъ сердца вмѣстѣ съ горячими слезами, молитва безъ словъ, дѣтская и благотворная, какъ Божья роса...
   Когда она вышла изъ церкви, какое-то страстное, молитвенное вдохновеніе наполняло ее всю, ей было больно, что еще не совсѣмъ день, не разсвѣло, нельзя схватить кисть и краски и писать лихорадочно, писать ту картину, которая встала передъ ея глазами тамъ, въ уголкѣ полутемной церкви. Картина простая, какъ всѣ русскіе пейзажи.
   Зоѣ чудилась деревенская снѣжная равнина, сѣрый колоритъ воздуха и мрачно нависшее свинцовое небо съ едва занимающеюся полосой розоваго свѣта. Вдали -- черный силуэтъ убогой церкви, и по снѣжной тропинкѣ идетъ къ ней сгорбленная, жизнью придавленная, черная фигурка; въ окнѣ церкви блеститъ первый огонекъ, слово звѣздочка маяка въ морѣ житейскомъ, и она идетъ на этотъ огонекъ.
   "Пріидите къ Нему всѣ страждущіе и обремененные, и Онъ успокоитъ васъ!"
   

III.

   Около мѣсяца прошло. Зоя запоемъ работала надъ своею картиной. По цѣлымъ часамъ сидѣла она на морозѣ за этюдами у одной старой церкви, стараясь уловить то снѣгъ, то воздухъ, то недававшійся куполъ. Она вставала въ седьмомъ часу, не пила и не ѣла; увлекаясь своею картиной, она ее писала съ какимъ-то наслажденіемъ.
   Наконецъ, ея хрупкое здоровье не выдержало, и Дарьюшка разъ нашла ее въ обморокѣ у мольберта. Придя въ себя, она хотѣла опять писать, но ослабѣла до того, что руки отказывались служить, сѣла въ кресло у окна и просидѣла такъ часа два, но безъ дѣла чувствовала себя ужасно. Мелькнула у нея мысль написать записочку Иннѣ Павловнѣ и попросить ее навѣстить. Она еле-еле нацарапала два слова и отдала Дарьюшкѣ.
   Та вернулась съ отвѣтомъ:
   -- Велѣли кланяться, сейчасъ не могутъ, у нихъ гости, а попозже зайдутъ.
   Зоя равнодушно выслушала это и опять застыла въ креслѣ. Живого слова, чьего-нибудь присутствія хотѣлось ей до боли. Она поймала себя на томъ, что говоритъ вслухъ. Она прошла въ кухню. Тамъ было жарко натоплено и уютно. У Дарьи сидѣлъ мужъ, степенный артельщикъ. Они оба поднялись со своихъ мѣстъ, неловко прервавъ тягучую бесѣду, и, очевидно, ждали приказанія и ухода барышни. Зоя улыбнулась сама надъ собой, машинально что-то приказала и ушла, держась за стѣнку. Зазвонилъ звонокъ, она вздрогнула отъ ожиданія. Это почтальонъ принесъ письмо. Она открыла его съ нервною торопливостью. Ей хотѣлось чего-нибудь хорошаго... Это оказалось приглашеніе участвовать въ любительскомъ спектаклѣ.
   "Да,-- подумала Зоя.-- Я жалуюсь на одиночество. Да, вѣдь, захоти я только вмѣсто этой блузки надѣть вечернее платье и маску оживленія на лицо, такъ сейчасъ же найдутся и друзья, и товарищи; и я могу поѣхать поужинать въ "Эрмитажъ" или отправиться въ театръ, и даже въ "Скоморохъ", если угодно. Мнѣ и эту жертву принесутъ".
   Закрывъ лицо руками, она откинулась на спинку кресла. Прошелъ часъ. Она и не слышала звонка, и долго еще просидѣла бы такъ, еслибъ ее не вывелъ изъ забытья знакомый, слегка надтреснутый голосокъ, спрашивающій:
   -- Что это съ дѣточкой? Дѣточка капризничаетъ? Я не подхожу, я съ холоду!
   Инна Павловна стояла въ дверяхъ, разгорѣвшаяся, очаровательная, въ своемъ темно-зеленомъ манто. Съ ней ворвались въ комнату струйка холоднаго воздуху и легкій запахъ Grab-Apple.
   -- Я вамъ гостя привела... Можно?
   -- Пожалуйста...-- произнесла Зоя.
   -- Какой у насъ томный голосокъ! Намъ нездоровится,-- ну, пустяки какіе!... Анатолій Петровичъ, войдите!-- крикнула она.
   Анатолій Петровичъ вошелъ. Онъ умѣлъ только пѣть, молчать, сладко смотрѣть и ходить, какъ тѣнь, за Инной Павловной. Поэтому онъ молча поздоровался и сѣлъ.
   -- Ну, вотъ, я и согрѣлась!-- подходя къ Зоѣ и цѣлуя ее, сказала Инна Павловна.-- Я за вами!
   -- Какъ за мной? Я больна.
   -- Милая, это все воображеніе. Вамъ необходимо загипнотизировать себя. Вамъ вздумалось, что вы больны, и вамъ скверно; подумайте, что вы здоровы, и вамъ станетъ хорошо. А, главное, васъ не надо оставлять одну.
   -- Такъ, можетъ быть, вы посидите у меня, напьетесь чайку...-- слабо протестовала Зоя.
   -- Что вы, что вы, моя крошка! Сегодня пятница и вдругъ меня не будетъ въ театрѣ! Да, вѣдь, пьеса не пойдетъ и актеры играть не станутъ!-- разсмѣялась она и сильно подняла Зою съ дивана.
   Та глядѣла на нее, растерянная. Ея темныя косы свѣсились, а на щекахъ опять горѣли розовыя пятна.
   -- Да чудный у васъ видъ, не притворяйтесь, идемъ одѣваться!-- и она утащила ее въ спальню, живо принялась одѣвать и шнуровать Зою. Та покорялась ей, думая, что, можетъ быть, будетъ лучше въ самомъ дѣлѣ разсѣяться. Она дѣйствительно чувствовала себя немного бодрѣе и, переломивъ себя, она принялась энергично одѣваться. Черезъ пять минутъ она была готова. Бѣлое платьице облегало ея тоненькую фигурку, длинныя черныя перчатки обтягивали узенькую руку; въ волосы она вколола вѣтку ландыша, сорвавъ ее тутъ же. Инна Павловна съ удовольствіемъ оглядѣла ее, съ удовольствіемъ посмотрѣла въ большое зеркало на свою изящную фигуру въ черномъ, на фантастическій бантъ vieuxbleu, такъ мило оттѣняющій темно-золотистую роскошь ея волосъ, и расцѣловала Зою. У нея совершенно не было зависти къ чужой красотѣ.
   Ихъ входъ въ литерную ложу произвелъ маленькую сенсацію. Изъ креселъ на нихъ обратились бинокли, пока, шумя платьями, онѣ усаживались, поправляли перчатки, вынимали бинокли. Анатолій Петровичъ молча поставилъ бомбоньерку на барьеръ ложи и развернулъ афишу. Оркестръ кончилъ играть. Поднялся занавѣсъ, но Зоя не смотрѣла на сцену.
   Она уловила на себѣ пристальный, нехорошій взглядъ изъ креселъ. Это былъ ея бывшій женихъ. Онъ не отрывался отъ нея и она сидѣла, внутренно вздрагивая и ежась подъ этимъ взглядомъ, словно предчувствуя еще какую-то бѣду.
   "Зачѣмъ онъ пріѣхалъ сюда? Неужели опять начнутся эти преслѣдованія?" -- со страхомъ спрашивала она себя, припоминая ту дикую сцену, когда онъ ворвался къ ней.
   Она ясно помнила этотъ вечеръ. Она только что вернулась домой и задремала, присѣвъ отдохнуть въ креслѣ, при свѣтѣ одной лампадки. Была суббота и она хотѣла идти ко всенощной. Вдругъ кто-то грубо схватилъ ее за руку. Она проснулась съ легкимъ крикомъ и увидала надъ собой его блѣдную физіономію и недобрымъ огнемъ горѣвшіе глаза.
   -- Что вамъ нужно?
   Тутъ началась эта мучительная, нелѣпая сцена. Сначала мольбы, потомъ униженное ползанье на колѣняхъ, потомъ проклятія и, наконецъ, выхваченный револьверъ.
   Тутъ ее осѣнило. Она знала, что онъ не убьетъ ее,-- побоится Сибири.
   Она выпрямилась и кинула ему:
   -- А, стрѣлять? Хорошо, только убивайте скорѣе,-- вы слишкомъ надоѣли мнѣ!
   И онъ убѣжалъ, какъ безумный, уронивъ свой револьверъ, съ желаніемъ разбить себѣ голову о первую встрѣчную стѣну,-- до того говорило въ немъ оскорбленное самолюбіе, преобладающее изъ всѣхъ его чувствъ.
   Но головы онъ не разбилъ, а ограничился тѣмъ, что уѣхалъ за границу провѣтриваться и посылалъ оттуда въ какую-то подворотную газетку стишки на тему "какъ онъ благороденъ и какъ она подла".
   И вотъ онъ опять пріѣхалъ сюда. Зачѣмъ? Преслѣдовать? Или глумиться? Одно изъ двухъ непремѣнно! И дурное предчувствіе зашевелилось въ ея душѣ.
   Актъ кончился. Инна Павловна потащила ее въ фойэ смотрѣть фотографіи новой звѣздочки. Зоя остановилась у одной витрины, Инна прошла къ другой, рядомъ. Зоя разглядывала одухотворенное, изящное лицо актрисы и мысленно, привычнымъ взоромъ, опредѣляла погрѣшности фотографа и красоту складокъ и позъ.
   Вдругъ знакомый рѣзкій и всегда циничный голосъ слегка носового тембра коснулся ея уха и точно обжегъ его.
   -- Не правда ли, мила? Одобряете мой вкусъ?
   Другой мужской голосъ отвѣчалъ ему:
   -- Да, съ шикомъ дѣвушка!
   Зоя стояла, какъ окаменѣвшая, и едва была въ силахъ перевести взглядъ туда, откуда раздавался голосъ.
   Онъ стоялъ тамъ съ какимъ-то рыжеватымъ господиномъ и оба улыбались.
   Чтобы не выдать своего волненія, Зоя продолжала смотрѣть на карточки, ничего уже не видя.
   -- Да,-- продолжалъ тотъ начатый разговоръ.-- Вѣдь, она меня потому-то и бросила, что...-- тутъ онъ нагнулся и что-то прошепталъ на ухо собесѣднику.
   -- Да что вы?-- и другой съ любопытствомъ уставился на нее, нахально вскинувъ pince-nez.
   Она съежилась, точно подъ ударомъ, инстинктивно протянувъ впередъ руки, помертвѣвшая подъ этими взглядами, и такая блѣдность разлилась по ея лицу, что обернувшаяся Инна Павловна вскрикнула:
   -- Что съ вами? вамъ дурно?
   -- Ничего...-- прошептала черезъ силу Зоя; та взяла ее подъ руку и увела въ ложу. Въ догонку ей полетѣли, хлестнули ее оскорбительныя слова, сказанныя тѣмъ же циничнымъ голосомъ и только ей понятныя.
   Очутившись въ ложѣ, Зоя почти упала на диванчикъ. Ее била лихорадка, неровный румянецъ смѣнилъ блѣдность. Она вся горѣла и дрожала, въ одно и то же время. Что съ нею, добиться отъ нея не могли.
   Такъ продолжаться не могло. Инна Павловна пропустила уже цѣлый актъ, уговаривая и утѣшая ее. Наконецъ, Зоя какъ-то пришла въ себя и попросила по-дѣтски, жалобно:
   -- Домой... домой!...
   -- Анатолій Петровичъ, проводите ее... Да у нея жаръ! Душечка, вы пошлите за докторомъ!-- Инна Павловна сама укутала ее въ ротонду и возвратилась въ аванъ-ложу, спрашивая себя: что могло быть во второмъ актѣ?
   Зоя вышла, опираясь на руку Анатолія Петровича всею тяжестью. Въ сѣняхъ на ея разгоряченное лицо пахнулъ рѣзкій вѣтеръ; она вся вздрогнула. Онъ отозвался у нея въ самомъ сердцѣ и насквозь пронизалъ ее. На ея лицѣ словно пятно горѣло, жгучее, несмываемое пятно. Она шаталась. Анатолій Петровичъ усадилъ ее въ сани, закрылъ полостью и сѣлъ рядомъ съ нею, придерживая ее за талію.
   Нѣсколько времени они проѣхали молча. Онъ чувствовалъ, что она вся поникла подъ его рукой, какъ сломанный цвѣтокъ.
   -- И заступиться некому! Одна, одна!-- рыданіемъ вырвалось у нея, и она закрыла лицо руками.
   Онъ сильнѣе сжалъ ея талію,-- она этого и не почувствовала. Онъ смотрѣлъ на нее и думалъ:
   "А интересная дѣвочка... она изъ тѣхъ, которыхъ любить кажется преступленіемъ,-- до того думается, что малѣйшее волненіе, поцѣлуй, напримѣръ, убьетъ ее. Привкусъ преступленія. Пикантно!"
   -- Неужели же я нигдѣ не найду ни любви, ни ласки?-- словно въ забытьи, не думая, кто слушаетъ ее, подняла Зоя къ небу блестѣвшіе отъ слезъ глаза.
   Молчаливый человѣкъ принялъ это за намекъ, тѣмъ болѣе, что Зоя не противилась его, все становившемуся тѣснѣе, объятію. Онъ крѣпче сжалъ ее, запрокинулъ ея головку и вдругъ поцѣловалъ ее прямо въ полуоткрытый ротъ.
   Зоя очнулась и съ ужасомъ вырвалась изъ его объятій, схватившись за сердце:
   -- За что?... за что?...
   На ея наболѣвшую душу этотъ неожиданный и грубый поцѣлуй произвелъ впечатлѣніе не ласки, а насилія; издергавшіеся нервы не выдержали и она истерически разрыдалась, а рыданія перешли въ страшный припадокъ кашля, и сконфуженный Анатолій Петровичъ ужь радъ былъ, когда сани остановились и онъ почти внесъ Зою въ полуобморокѣ на третій этажъ и сдалъ Дарьюшкѣ на руки.

-----

   Потянулись мучительные дни болѣзни. Зоя чувствовала, что ей плохо, и ее охватывало прямо отчаяніе, когда она не могла взять кисти въ руки и писать свою завѣтную картину. Она стояла почти конченная. Зоя устроила себѣ спальню въ мастерской, -- со времени болѣзни ей все казалось, что она задыхается,-- и по цѣлымъ часамъ она лежала, подпирая голову руками, и смотрѣла на картину, пока не спускались сумерки и она не сливалась съ общимъ сѣрымъ тономъ всей погружающейся въ безформенный сумракъ мастерской. Тогда Зоя безсильно опускала голову, и когда поднимала ее, подушка была вся влажная отъ слезъ.
   Она и прежде иногда плакала, но тѣ слезы облегчали все ея существо, какъ весенняя гроза природу, а эти, безсильныя, тихія, совсѣмъ подтачивали ее. Лежала она почти все время одна; рѣдко навѣщалъ ее кто-нибудь; у всѣхъ были свои дѣла, развлеченія, занятія. А эти визиты на минутку и точно по обязанности, съ натянутымъ смѣхомъ и неизбѣжнымъ: "Ну, смотрите, выздоравливайте скорѣе!" -- только волновали и раздражали Зою.
   Докторъ, ѣздившій къ ней,-- молодой, но дѣльный ординаторъ N-ской больницы, -- дѣлалъ лицо все озабоченнѣе и озабоченнѣе. Состояніе Зои,-- нервное разстройство, связанное съ неправильностью сердца и опасною простудой,-- требовало внимательнаго и тщательнаго ухода, постояннаго присмотра, новыхъ лѣкарствъ. А на все это средствъ не хватало. Прежде, когда Зоя писала свои "цвѣты" и женскія головки, деньги сыпались къ ней. Былъ большой спросъ на эти изящныя украшенія будуаровъ, на эту безпретенціозную и ласковую живопись. Но послѣдніе два мѣсяца, вся уйдя въ свою картину, она ничего не зарабатывала. Она уже взяла у одного человѣка, обыкновенно занимавшагося продажей ея картинъ, впередъ; и теперь эта неожиданная болѣзнь была очень не кстати.
   Дарьюшка хмурилась, потому что ей уже два мѣсяца было не плачено, и сотни мелкихъ долговъ все наростали и больную, да еще непривычную къ этимъ дрязгамъ, Зою тревожили страшно.
   Докторъ, видѣвшій положеніе дѣла, какъ-то рѣшилск съ нею поговорить и очень резонно и серьезно сталъ убѣждать ее, чтобъ она согласилась лечь къ нимъ въ больницу.
   -- Въ больницу?!-- ужаснулась Зоя.
   -- Ну, вотъ, вотъ!... Милая барышня, не пугайтесь вы этого слова. Повѣрьте, что вы у насъ гораздо лучше и скорѣе поправитесь.
   И онъ долго уговаривалъ ее. Какъ ни была Зоѣ грустна эта мысль, она не могла не согласиться, что онъ правъ, когда здраво взглянула на свое положеніе.
   У нея оставалось меньше ста рублей, изъ которыхъ двѣ трети надо было отдать Дарьюшкѣ и разнымъ поставщикамъ. Оставались пустяки. Правда, за квартиру было уплачено до мая мѣсяца, но жить на эти деньги и лечиться хоть мѣсяцъ было немыслимо. Денегъ же взять было не откуда.
   "Если я лягу въ больницу, -- утѣшала себя Зоя, -- я выпишусь мѣсяца черезъ полтора, говоритъ докторъ; вернусь въ эту же квартиру и тогда заработать мнѣ денегъ ничего не будетъ стоить, а пока надо перенести это испытаніе".
   И она упавшимъ голосомъ отвѣтила доктору, что согласна.
   На другой же день Дарьюшка была отпущена, крошечный чемоданчикъ уложенъ. Послѣдній разъ взглянула Зоя на свою картину, разставаясь съ ней, и прощанье ея съ этою единственною привязанностью было трогательно.
   Зоя долго сидѣла передъ ней, и въ ея головѣ проносились смутныя, горячія мысли.
   "Прощай, милая!-- думала она.-- Ты мнѣ освѣщала мое одиночество, дарила часы высокаго наслажденія и свѣтлыя слезы! Ты была цѣлью моей жизни! Я ухожу, не кончивъ тебя, но всѣ мои мысли будутъ съ тобою, мое сокровище, и я вернусь къ тебѣ, вернусь, не измѣню тебѣ!"
   Она стала на колѣни передъ картиной и, не стыдясь своего порыва, благоговѣйно приложилась къ ней губами. Въ эту минуту передъ ней ясно предсталъ темный уголокъ церкви, гдѣ, какъ Божіе откровеніе, впервые явилась ей эта картина и свѣтомъ засіяли дорогія, вѣчныя слова:
   "Пріидите къ Нему"...
   Черезъ полчаса Зою привезли въ больницу.
   

IV.

   Въ большой палатѣ No 9 было свѣтло и чисто. Зимнее морозное солнце, предчувствуя скорую весну, ярко грѣло высокую комнату и освѣщало крашеныя сѣро-голубыя стѣны, блестящій полъ и однообразныя бѣлыя кровати. Ихъ было всего шесть, изъ которыхъ одна пустая, и стояли онѣ довольно далеко одна отъ другой. Возлѣ каждой стояли небольшой столикъ и стулъ. Кромѣ большой иконы въ углу, надъ каждою кроватью висѣлъ образокъ. Все блестѣло строгою, казенною чистотой, но сегодня, благодаря ласковому солнцу, эта чистота не казалась такою холодной, и всѣ больныя, и даже старуха нянька, смотрѣли какъ-то веселѣе.
   Зоя уже недѣлю лежала здѣсь и жадно приглядывалась къ невиданному до сихъ поръ мірку, и, забывая свою болѣзнь, какъ художница, ловила интересные штрихи и моменты.
   Когда ей становилось лучше и кашель не очень ее мучалъ, она брала привезенный съ собою альбомъ и зачерчивала въ него карандашомъ то, что наиболѣе поражало ее: то няньку, дремлющую надъ чулкомъ, то голову больной на подушкѣ. Она уже знала своихъ товарокъ. Въ ихъ палатѣ сгруппировали больныхъ не особенно опасныхъ, все молодыхъ женщинъ и, къ удивленію, симпатичныхъ, такъ что, вмѣсто той убійственной атмосферы, которой Зоя ждала отъ больницы по разсказамъ и прочитаннымъ книгамъ, она нашла много пищи для наблюденія и мало-по-малу начала привыкать и хорошо себя чувствовать, насколько могла въ своемъ болѣзненномъ состояніи. Кромѣ нея, было четыре больныхъ. Она скоро знала и біографію, и "скорбный листъ" каждой изъ нихъ. Первая была жена мелкаго чиновничка, худенькая, миніатюрная женщина,-- Марья Петровна ее звали, -- лѣтъ двадцати пяти, страдавшая болѣзнью почекъ. Она оживлялась только тогда, когда мужъ приводилъ ей двухъ ея маленькихъ ребятишекъ, а такъ все время лежала тихо и мало разговаривала.
   Вторая, Катенька, была веселая и румяная женщина. Она до того хорошо на видъ себя чувствовала и такъ часто смѣялась, что трудно было повѣрить въ серьезность ея неизлечимой внутренней болѣзни.
   Третья была молоденькая танцовщица, недавно вынесшая горячку, еще совсѣмъ слабенькая и остриженная мальчикомъ.
   Наконецъ, четвертая, тоже молодая дѣвушка, была простая швея, заработавшаяся на праздникахъ до постоянныхъ обмороковъ и попавшая въ больницу лечиться отъ сильнаго малокровія. Наташа была миловидная русская дѣвушка, съ тяжелою косой и ясными сѣрыми глазами. Болѣзнь облагородила ея немного вульгарный прежде овалъ лица, ея руки, придала ея лицу нѣжную бѣлизну и прозрачность, но ясная улыбка не покидала ея блѣдныхъ губокъ, и она по-дѣтски наслаждалась отдыхомъ, правильнымъ сномъ и порядочною пищей. Она бродила по комнатѣ въ своемъ сѣромъ халатикѣ и, съ невольнымъ стыдомъ за свое "ничегонедѣланіе", всячески старалась быть на что-нибудь полезной, помочь больнымъ или нянькѣ,-- то подавала лѣкарство, то брала у няньки чулокъ и вязала, напѣвая тоненькимъ, тихимъ голоскомъ какія-то унылыя пѣсенки.
   Сегодня въ палатѣ царило оживленіе. Къ Марьѣ Петровнѣ пришелъ въ гости мужъ, худой, бѣдно одѣтый человѣкъ, и привелъ дѣтишекъ -- мальчика въ русской рубашонкѣ и крошечную дѣвочку въ удивительномъ капорѣ, которымъ она страшно гордилась; все показывала на него матери ручонками и что-то щебетала; даже мать ее не понимала,-- такой у нея былъ странный языкъ,-- но братишка, очевидно, понималъ ее отлично, и они презабавно объяснялись. Мужъ присѣлъ на ея кровать и поглаживалъ ея руку съ робкою лаской, а она смотрѣла на дѣтей и глаза ея свѣтились яснымъ огнемъ, румянецъ заливалъ щеки и вся она хорошѣла. На нее было мило смотрѣть, и Зоя съ жадностью набрасывала ее и рядомъ съ ней двѣ бѣлобрысенькія головенки, заранѣе мечтая, какъ она изъ этого сдѣлаетъ большую, хорошую картину. И ей уже не казалось, что можно рисовать только хорошенькія женскія головки съ цвѣтами въ волосахъ.
   Она изучала всѣхъ этихъ женщинъ съ новымъ чувствомъ. Теперь въ душу ея прокрадывалось сознаніе, что она слишкомъ мало прежде обращала вниманія на ничтожныхъ міра сего. Она вглядывалась въ нихъ и находила у нихъ умъ неиспорченнѣе, сердце теплѣе, чѣмъ у тѣхъ, кого она видѣла въ свои счастливые дни. Всѣ эти женщины, не связанныя ничѣмъ, удивительно тепло и просто относились другъ къ другу. Придутъ кого-нибудь изъ нихъ навѣстить,-- другія радуются, словно это къ нимъ. Получитъ кто-нибудь непріятную вѣсть изъ дома,-- и всѣ за нее пригорюнятся. Онѣ дѣлились тѣмъ, что имъ приносили, читали и писали Катенькѣ и Наташѣ, неграмотнымъ, письма въ деревню и всячески старались взаимно облегчать свое существованіе тысячью мелкихъ услугъ и сердечныхъ словъ, на какія способны только женщины. Бывали и мелкія вспышки, столкновенія, но за ними Зоя и не хотѣла слѣдить, съ жадностью ловя хорошія чувства и проявленія и отдыхая на нихъ душой. Она мысленно рисовала себѣ, входя въ ихъ жизнь и слушая ихъ разсказы, другое, болѣе полное существованіе по выздоровленіи,-- и любовь къ этимъ сѣренькимъ, не отмѣченнымъ Богомъ, людямъ, и новую, хорошую эпоху своей работы. Открылись уголки простые, безхитростные, но наполнявшіе тепломъ ея душу и обѣщавшіе ей просторъ для кисти и для сердца. Новымъ свѣтомъ освѣтились для нея забытыя и вдругъ вставшія передъ ней картинки далекаго дѣтства: старуха нянька, у которой убили сына на войнѣ и которая пѣшкомъ ушла въ Іерусалимъ; кормилка, рыдавшая отъ счастья, придя навѣстить ее изъ деревни; старая швея, работавшая у нихъ и на послѣдніе гроши покупавшая ей картинки,-- всѣ эти сѣренькіе, скромные образы оживали въ ея памяти и озарялись общимъ свѣтомъ,-- тою любовью, которая и въ маломъ велика.
   И она готова была благодарить судьбу, бѣдная дѣвочка, за испытаніе, посланное ей.
   Больныя всѣ отнеслись къ ней съ какимъ-то почтительнымъ дружелюбіемъ, сразу почуявъ въ ней что-то не изъ ихъ тѣста. И больше всѣхъ другихъ поразила она Наташу.
   Простодушной дѣвушкѣ эта "красавица-барышня" въ такомъ тонкомъ, кружевномъ бѣльѣ, съ нѣжными ручками и нѣжнымъ голоскомъ, казалась какимъ-то высшимъ существомъ, случайно попавшимъ сюда. Она инстинктивно возмущена была видѣть ее здѣсь, наравнѣ съ ними. И вотъ, вся ея потребность за кѣмъ-нибудь ходить, кому-нибудь быть нужной и угождать,-- та потребность, которая дѣлаетъ изъ нашихъ женщинъ такихъ идеальныхъ сестеръ милосердія и сидѣлокъ,-- вся теперь перешла на Зою. Какъ-то съ перваго момента она ее безпрекословно признала госпожей и буквально не отходила отъ Зои, смущая и трогая ее. Она поправляла ей подушки, ночью вскакивала, подавая ей пить, какимъ-то сверхъестественнымъ чутьемъ угадывала, когда нужно молчать, когда, наоборотъ, нужно поговорить съ Зоей, и предупреждала ея малѣйшія желанія.
   Мало-по-малу эта простая, безграмотная дѣвушка, съ едва скрашенною городомъ рѣчью, стала Зоѣ необходимой. Такъ ее еще никто не баловалъ, и теперь она съ ощущеніемъ неиспытаннаго удовольствія отдавалась этимъ ласковымъ заботамъ. Часто, присѣвъ у ея постели и подгорюнившись на локотокъ,-- любимая поза,-- Наташа своимъ слабенькимъ, ровнымъ голоскомъ разсказывала Зоѣ о своемъ дѣтствѣ въ деревнѣ, о разлукѣ съ матерью, объ "ученьи" у модистки и вытерпѣнныхъ побояхъ, холодѣ и голодѣ, о всей некрасной жизни бѣдной швейки, но, разсказывая все это, она не увлекалась, и ея миловидное, блѣдное личико тихо улыбалось, такъ что, въ концѣ-концовъ, Зоя переставала вслушиваться, въ чемъ дѣло, и только пріятна была ей эта спокойная, убаюкивающая рѣчь. Она принимала услуги Наташи такъ же просто и естественно, какъ та предлагала ихъ ей, и обѣимъ было отъ этого легче. Теперь Зоѣ было бы совсѣмъ славно, еслибъ не болѣзнь, усиливающаяся сердцебіеніемъ, которое являлось, главнымъ образомъ, послѣ того, какъ Зоя вспоминала о своей оставленной картинѣ, вспоминала съ такимъ же болѣзненнымъ страданіемъ, какъ горюетъ мать о покинутомъ ребенкѣ. Иногда ей приходили въ голову ужасы, что вдругъ сгорѣла квартира и картина вмѣстѣ съ ней или обрушилась балка и уничтожила ее. Тогда Зоя давала нянькѣ денегъ и умоляла сбѣгать посмотрѣть, все ли цѣло, успокоиваясь только когда нянька возвращалась съ благопріятнымъ отвѣтомъ. То прямо ей казалось, что она не встанетъ и не кончитъ никогда любимой картины; но тутъ ужь нянька помочь горю не могла, и Зоя въ отчаяніи ломала руки и плакала. Всѣ эти волненія все хуже отражались на ней, и Наташа не разъ плакала въ уголкѣ, сокрушаясь о своей ненаглядной "барышнѣ". Такъ она звала ее, а Зоя ее называла прямо Наташей, хотя тоже говорила ей вы.

-----

   Въ одинъ прекрасный день явилась навѣстить Зою Инна Павловна. Она пріѣхала съ цѣлою свитой, во главѣ которой находился молчаливый человѣкъ, нагруженный коробками и корзиночками, и наполнила всю палату шелестомъ шелковыхъ юбокъ, улыбками и ароматомъ Grab-Apple. Она присѣла на кровать Зои, расцѣловала ее и защебетала своимъ оригинальнымъ голоскомъ сразу про тысячу вещей: и про вчерашній юбилей, и про завтрашній спектакль, и про удивительную новую моду.
   Она привезла Зоѣ фруктовъ, конфектъ и французскихъ романовъ; послѣдній романъ Mendés'а страшно неприличенъ, но чудо какъ милъ. Впрочемъ, на него нельзя сердиться,-- онъ самыя неприличныя вещи прилично говоритъ. Она его обожаетъ. Она не хочетъ, чтобъ Зоя скучала. И что это за мысль лечь въ эту глупую больницу, "parmis ces horribles femmes; ce sont des paysannes, n'est ce pas?" И Зоя должна скорѣе выздоравливать и являться въ ея гостиную, потому что та много теряетъ безъ очаровательной, маленькой художницы.
   Потомъ взглядъ ея упалъ на стоявшую у своей кровати Наташу, которая не смѣла сѣсть въ присутствіи этой важной барыни, и съ выраженіемъ комическаго ужаса она вскричала по-французски:
   -- Ну, въ миломъ вы обществѣ! Вѣдь, это мастерица m-me Adèle!
   Зоя взглянула на Наташу и сказала:
   -- Наташа, сядьте.
   Вся кровь, остававшаяся у дѣвушки, залила розовою краской ея ушки и шею и она пробормотала чуть слышно:
   -- Я ничего-съ... я постою.
   -- Наташа, сядьте!-- повелительнѣе повторила своимъ слабымъ голоскомъ Зоя и, не смѣя ей противорѣчить, Наташа смущенно опустилась на стулъ.
   Инна Павловна закусила губки.
   -- Вы капризны, душечка... Впрочемъ, это неудивительно, вы больны!-- произнесла она и, увидѣвъ входящаго ординатора, быстро встала къ нему на встрѣчу.-- До вторъ, вы должны мнѣ все, все разсказать про Зою... Слышите?-- и она утащила его въ корридоръ.
   Молодые люди изъ ея свиты остались съ Зоей и занимали ее разговорами о послѣднихъ скачкахъ. Прежде это заняло бы ее. Но странно... теперь все это дико звучало въ ея ушахъ. Она еле отвѣчала, чувствуя знакомое замираніе сердца... Наташа видѣла, что ей скверно, рвалась къ ней, но не смѣла подойти положить компрессъ, чтобы не помѣшать разговору. И только глаза любящей дѣвушки съ такою безъискусственною, жалостливою нѣжностью смотрѣли на Зою, что ту словно согрѣвали лучи этихъ честныхъ дѣвичьихъ глазъ.
   Въ корридорѣ шелъ оживленный разговоръ.
   -- Неужели же ея положеніе такъ опасно?-- съ очаровательнымъ сожалѣніемъ спрашивала Инна Павловна.-- И отчего все это произошло? Вѣдь, она была такъ недавно здорова и мила, какъ котенокъ?...
   -- Неправильный образъ жизни въ теченіе нѣсколькихъ лѣтъ дастъ себя знать... Больная жаловалась на одиночество...
   -- Странная дѣвочка! Я къ ней такъ мило относилась, она всегда была окружена людьми, гдѣ же тутъ одиночество?-- съ искреннимъ удивленіемъ прервала его Инна Павловна.
   -- Ну-съ, съ этою болѣзнью можно прожить сто лѣтъ, но у нея случилась какая-то непріятность: она, оказывается, вся въ жару вышла изъ театра на холодъ... Началось воспаленіе легкихъ, осложнилось, и теперь одно помогаетъ другому.
   Инна вытерла глаза батистовымъ платочкомъ и вошла въ палату. Странное ощущеніе было у нея въ душѣ: когда она думала, что Зоя непремѣнно выздоровѣетъ, ей было по-своему жаль дѣвушку и она съ нетерпѣніемъ ожидала ея появленія, розовой и хорошенькой, какъ прежде, въ ея гостиной, немного опустѣвшей, какъ казалось ей.
   Но докторъ сказалъ, что Зоя очень опасно больна, и чувство легкаго страха охватило Инну. Ей уже казалось, что она видитъ печать смерти на лицѣ дѣвушки, и ей было жутко и непріятно говорить съ ней, тяжело глядѣть на нее,-- какъ-то словно ужь не зачѣмъ. И небольшую дозу теплоты, бывшую у нея минуту назадъ, замѣнила какая-то принужденная натянутость. Зоя почувствовала это инстинктивно и смутно отгадала причину въ странномъ, немного боязливомъ взглядѣ Инны, который она уловила на себѣ. И ей стало жутко, и она не удерживала Инну, когда та поднялась съ мѣста и мило простилась съ ней, видимо, пересиливъ себя, чтобъ поцѣловать Зою.
   Когда дверь захлопнулась за этою шумною ватагой, Зоя откинулась въ изнеможеніи на подушку, а Наташа прямо сорвалась съ мѣста и въ одинъ мигъ очутилась у постели Зои.
   -- Я ужь давно гляжу, барышня милая, что вамъ компрессикъ нужно и ложечку ди... дигиталису,-- какъ всегда запнувшись, тревожно заговорила она; дѣло закипѣло въ привычныхъ рукахъ, и Зоѣ сразу стало легче отъ ощущенія свѣжей воды съ одеколономъ на горячей груди.
   -- Поди сюда, Наташа, -- прошептала она въ первый разъ на "ты".
   Та подошла.
   -- Ближе... наклонись ко мнѣ... вотъ такъ...-- и, слабо притянувъ къ себѣ голову дѣвушки, она поцѣловала ее въ лобъ. Потомъ она утомленно закрыла глаза, отвернулась къ стѣнкѣ и притворилась спящей, но изъ-подъ ея сомкнутыхъ вѣкъ катились крупныя слезы. А Наташа благоговѣйно поцѣловала ея прозрачную ручку и тихо отошла къ себѣ. На ночь она долго простояла на колѣняхъ, трепетно шепча свои молитвы и стукаясь лбомъ объ полъ каждый разъ, какъ упоминала рабу Божію Зою.
   Зоѣ было совсѣмъ скверно. Она чувствовала, какъ какое-то страшное и томительное предчувствіе охватываетъ ее. Ей стоило закрыть глаза, какъ что-то безформенное становилось позади ея, невѣдомое, но страшное, и она знала... знала, что это такое.
   И въ эту ночь одиночество пугало ее какъ никогда. Не желая будить и безъ того слабенькую Наташу, она позвала няньку и упросила ее просидѣть ночь у ея постели.
   Все заснуло, она не спала. Что-то тревожное сжимало ея сердце и поминутно заставляло ее вздрагивать. Она широко-раскрытыми глазами смотрѣла на добродушное старушечье лицо няньки, прислушивалась къ мѣрному сонному дыханію спящихъ, къ треску лампадки и старалась не думать объ этомъ. Живое существо, бодрствующее рядомъ съ ней, помогало прогонять это. и она нарочно внимательно разсматривала каждую морщинку на лицѣ няньки, каждую пуговицу на ея платьѣ и мѣдныя святыя колечки на пальцахъ. Но нянька зачѣмъ-то вышла и въ одну минуту это пришло, поднялось и стало такъ близко, и такимъ страннымъ гнетомъ наполнило воздухъ, что Зоя чуть не задохлась.
   "Здѣсь... здѣсь эта сѣрая, ужасная фигура... все ближе, ближе... Боже, спаси меня!"
   И Зоя страшно вскрикнула.
   Наташа спала чутко. Крикъ Зои быстро заставилъ ее вскочить съ постели и босикомъ, дрожа отъ холода и волненія, она подбѣжала къ ней:
   -- Барышня моя, что съ вами?
   Зоя глядѣла на нее блуждающимъ взглядомъ, полнымъ смертельной тоски, и помертвѣвшими губами прошептала:
   -- Ничего... Наташечка... это я во снѣ.
   Наташа посмотрѣла на нее и поняла своимъ простымъ сердцемъ, что это было не во снѣ.
   "Смерть приходила къ ней!" -- съ ужасомъ подумала она и тайкомъ перекрестилась, взглянувъ на Зою. Зоя уловила этотъ взглядъ и увидала, что Наташа поняла. Ея исхудавшія ручки упали на плечи Наташи и, крѣпко обнявшись, обѣ онѣ, талантливая художница и безграмотная швейка, заплакали, какъ сестры.
   

V.

   На другой день Зоѣ стало вдругъ легче. Было воскресенье. Она полусидѣла въ постели и обрадовала Наташу до безчувствія, попросивъ чайку съ постнымъ сахаромъ. Ей по-дѣтски капризно захотѣлось этихъ розовыхъ и желтыхъ кусочковъ, которые въ дѣтствѣ ей запрещали трогать.
   И трогательно было видѣть эту картину: изящная, темная головка Зои бѣлизной едва отдѣлялась отъ подушекъ, на которыхъ она полулежала. Глаза ея стали глубже и огромнѣе, оттѣненные голубыми кругами, и вся она, хрупкая, какъ надломленный цвѣтокъ, была хороша какою-то особенною красотой. Она высвободила руки на бѣлое одѣяло и, слабо усмѣхаясь, смотрѣла на Наташу, которая, стоя передъ ней на колѣняхъ, усердно дула на блюдечко и поила ее чаемъ.
   Наташа вся дрожала отъ радости и едва сдерживала свои слезы, глядя съ умиленіемъ, съ какимъ аппетитомъ кушала ея милая барышня, а та послѣ каждаго блюдечка улыбалась ей, потому что говорить было лѣнь, и чувствовалась слабость, но пріятная.
   Докторъ сдѣлалъ большіе глаза и подивился ея "самочувствію". Онъ никакъ не предполагалъ, что такая рѣшительная перемѣна къ лучшему произойдетъ безъ сильнаго внутренняго потрясенія, а его, очевидно, быть не могло въ ихъ монотонной больничной обстановкѣ. Онъ и не подозрѣвалъ, что потрясеніе это было, и внезапное, страстное, какъ все въ этой деликатной натурѣ. Зоя вдругъ почувствовала себя совсѣмъ другой. Проснувшись утромъ, послѣ волненія, причиненнаго ей наѣздомъ Инны съ ея ватагой, и этой ужасной ночи, когда смерть прошла рядомъ съ ея постелью и остановилась на минуту, Зоя какъ-то вдругъ все увидала въ новомъ свѣтѣ, и рядомъ съ пережитымъ ужасомъ ей показалось страшно пустымъ и мелкимъ ея горе.
   Она жаловалась на одиночество! Но гдѣ она искала друзей? Она жила въ средѣ людей, подобныхъ Иннѣ Павловнѣ и Ко. Что-жь можно было требовать отъ нихъ? Даже еслибъ и любили ее эти люди, они ничего не дали бы ни ея уму, ни сердцу. Это были тѣ же красивыя картинки на легкіе сюжеты, отъ которыхъ Зоя отказалась.
   Да и что она смѣла требовать? Какія были ея заслуги? Что она сама давала людямъ? Сколько разъ она проходила мимо горя, не утѣшая, мимо бѣдности, не облегчая. Она была эгоисткой и хотѣла, чтобъ жили для нея; прежде она должна была научиться жить для другихъ.
   Правда, у нея не было родной души, человѣка, который бы заботился о ней. Но теперь, когда она узнала эту простую дѣвушку, которая душу за нее положила, она уже не рискуетъ быть одна въ томъ случаѣ, котораго больше всего боялась: въ случаѣ болѣзни.
   И она взглянула на склоненный профиль Наташи, которая шила у ея постели, и, поймавъ взглядъ Зои, отвѣтила на него робкимъ нѣжнымъ взглядомъ.
   Да, это простая дѣвушка, которая не умѣетъ ни читать, ни писать; по этою ночью онѣ вмѣстѣ плакали такими слезами, которыя сразу ихъ сдѣлали родными и показали Зоѣ, какое сокровище чистой преданности заключалось въ душѣ безхритростной дѣвушки.
   -- Ты знаешь, Наташа, мнѣ такъ хорошо, что я встану,-- сказала Зоя.
   -- Ой, родная моя, полежали бы!-- возразила Наташа.
   -- Нѣтъ, милая, я хоть отсюда хочу службу послушать...-- и съ помощью Наташи она надѣла свой халатикъ и сдѣлала нѣсколько невѣрныхъ шаговъ по комнатѣ. Она совсѣмъ отвыкла держаться на ногахъ, и Наташа поставила ей стулъ у самой двери.
   Большая стеклянная дверь палаты вела въ корридоръ, и изъ нея была чуть видна расположенная наискосокъ домовая церковь, то-есть видны были двѣ-три иконы, согбенныя фигуры молящихся и огни свѣчей -- больше ничего. Но каждое слово, каждый звукъ церковнаго пѣнія гулко и отчетливо раздавался подъ каменными сводами корридора. Обѣдня начиналась. Рядами шли служащіе, нѣкоторые больные. Обыкновенно ходила и Наташа, но сегодня она не могла оторваться отъ своей барышни. И теперь, когда Зоя сѣла на стулъ, прислонясь къ холодному стеклу головою, Наташа стала возлѣ нея и обѣ начали тихо молиться.
   И молитвы ихъ смѣшивались, какъ слезы тогда, горячія молитвы безъ словъ. Зоя держала руку Наташи въ своей, сказавъ ей:
   -- Помолись за меня, Наташечка! Неужто мнѣ умирать?
   Та попробовала ей возразить, но слезы душили ее, и она усердно клала земные поклоны.
   Звуки хора стройно неслись, чередуясь съ возгласами священнослужителей. Слушая и не слыша ихъ, Зоя невольно вспоминала, какъ въ послѣдній разъ была въ церкви; ясно и живо вспоминала мельчайшую подробность, пискъ ребенка, трескъ лампады; всѣ ея чувства получили двойную ясность. И прежній религіозный порывъ, какъ тогда, охватывалъ ее, и она молилась, безудержно молилась сразу обо всемъ: и о томъ, чтобы выздоровѣть, и о томъ, чтобы если ей суждено умереть, то безъ мученій... ни здѣсь, ни тамъ. "Спаси, спаси меня, господи!" -- шептала она. Все въ ней горѣло.знакомымъ экстазомъ, и куда-то уносила, уносила ее свѣтлая волна молитвы, священнаго пѣнія и слезъ.
   И вдругъ металлически-чисто прозвучалъ голосъ священника, начавшаго проповѣдь:
   "Пріидите къ Нему всѣ страждущіе и обремененные и Онъ успокоитъ васъ".
   Но тутъ Наташа едва успѣла подхватить пошатнувшуюся Зою и почти отнесла ее, слабенькая, съ страшною нервною силой, на кровать, рыдающую и потрясенную. Она дала ей лѣкарство, цѣловала ея руки, называла всѣми нѣжными именами, какія знала.
   И Зоя успокоилась.
   Что-то свѣтлое разлилось въ ея душѣ, и она задремала съ такимъ безмятежнымъ выраженіемъ на лицѣ, что смотрѣвшая на нее Наташа сказала нянькѣ:
   -- Ишь ты, ровно ангельчикъ!
   И обѣ умиленно покачали головами.
   Судьба берегла ей радостный сюрпризъ. Въ два часа къ ней явился посѣтитель.
   Это былъ никто иной, какъ ея старый профессоръ, взволнованный и весь красный. Онъ вошелъ къ ней, запыхавшись и не находя словъ отъ охватившаго его волненія. Зоя слабо вскрикнула и протянула ему свои худенькія ручки:
   -- Господи! Сергѣй Матвѣевичъ! А я думала вы меня давно забыли!...
   -- Ну, и глупенькая дѣвочка!-- словно сердясь на самого себя, оправдывался профессоръ.-- Вѣдь, у насъ это подлое размахайство. Какъ я тогда уѣхалъ въ Петербургъ, такъ и проторчалъ тамъ два мѣсяца. И понятія не имѣлъ обо всей этой исторіи. Писать-то, вы знаете, я лѣнивъ, какъ бѣлый медвѣдь. Ну, вчера пріѣхалъ, сегодня же былъ у васъ, узналъ отъ дворника, что вы здѣсь, и вотъ... сюда!...-- Онъ даже лобъ утеръ.
   Зоя улыбнулась, счастливая. Она лихорадочно заторопилась сообщить ему:
   -- Вы знаете, можетъ быть, эта болѣзнь и къ лучшему: Я все о вашихъ словахъ думала, профессоръ. Я какъ-то... такъ теперь поняла, что вы правы. Меня больница... не смѣйтесь... многому научила!
   -- Я и не думаю смѣяться, я васъ очень понимаю, а вы не волнуйтесь, вамъ вредно. Вы мнѣ все потомъ разскажете, а теперь надо скорѣе поправляться.
   -- А вы думаете, я поправлюсь?-- робко спросила Зоя.
   -- Господи! Понятно, поправитесь!-- не выдержала Наташа. Она чуть не прыгала, инстинктивно предвидя что-то свѣтлое на горизонтѣ.
   Зоя взяла ее за руку.
   -- Вотъ, профессоръ... и она меня многому научила. Да, еслибъ не она, я, можетъ быть, не вышла бы отсюда. Это она меня выходила.
   -- Что вы, барышня!-- застыдилась Наташа и вся залилась розовою краской подъ двумя ласковыми взглядами, молодыхъ и старыхъ глазъ, устремленныхъ на нее.
   -- Я съ ней не разстанусь теперь. Если, Богъ дастъ, выздоровлю, такъ она у меня какъ сестра будетъ жить.
   Тутъ ужь Наташа не выдержала и опустилась на колѣни передъ кроватью, цѣлуя руки Зои и плача, и смѣясь, въ одно и то же время.

-----

   Зоя пріѣхала къ себѣ на квартиру, блѣдненькая, похудѣвшая, опираясь на руку профессора, который явился за ней въ каретѣ.
   Квартирку ея безъ нея почистили, убрали.
   Дворникъ встрѣтилъ ее, низко кланяясь, встряхивая головой, и его добродушная улыбка была ей пріятна. Она задыхалась слегка, поднимаясь къ себѣ, и отъ непривычки ходить, и отъ волненія. Да, волненія. Странное чувство охватило ее: эта маленькая квартирка, въ которой она столько разъ плакала надъ своимъ одиночествомъ, теперь показалась ей родною и словно привѣтливо встрѣтила ее Весеннее солнце заливало комнаты, на окнахъ разцвѣли бѣлыя лиліи; въ гостиной на столѣ красовался большой букетъ сирени; все было на прежнихъ мѣстахъ, фотографіи улыбались изъ своихъ рамокъ и Зоя улыбалась имъ въ отвѣтъ, проходя по комнатамъ къ мастерской.
   -- Господи, какъ я рада, что я дома!-- вырвалось у нея. Бѣдной дѣвочкѣ дѣйствительно казалось, что она дома.-- Какъ хорошо здѣсь! И сирень! Это вы, Сергѣй Матвѣевичъ? Вы меня балуете!-- обратилась она съ слабою улыбкой къ старику.-- Спасибо вамъ!
   -- Полно, полно, сконфузила меня!-- отшучивался тотъ.-- Что за баловство, простой вѣникъ.
   Вотъ!... сердце Зои забилось. Сейчасъ она увидитъ свою картину, о которой за время болѣзни думала съ такою страстною тоской. Что, если чувство обманывало ее?Если картина не оправдаетъ ея ожиданій и зданіе выйдетъ построеннымъ на пескѣ?
   Она, вся трепещущая, отворила дверь.
   Сквозь стеклянный потолокъ мастерской глянуло на нее яркоголубое небо.
   Она быстро откинула какую-то матерію, закрывавшую картину, и отступила.
   Наташа громко вскрикнула:
   -- Господи! Совсѣмъ какъ у насъ въ деревнѣ церковь-то!
   Прошла минута молчанія.
   -- Ну, что?-- замирая отъ волненія, прошептала Зоя профессору.
   Онъ крѣпко сжалъ ея руку, потомъ наклонилъ ея головку и поцѣловалъ въ лобъ.

-----

   И опять молчитъ мастерская, залитая солнцемъ.
   Но...
   Теперь это молчаніе не страшно Зоѣ. Она вся ушла въ свою работу, и маленькіе злые духи не смѣютъ мѣшать ей. Можетъ быть, ихъ выгоняетъ и присутствіе Наташи, любящій взглядъ которой, отрываясь отъ вѣчнаго шитья, призываетъ Божіе благословеніе на Зою и на ея работу.
   Чуткая дѣвушка бережетъ Зою и охраняетъ ее отъ мелочей и дрязгъ житейскихъ, а когда Зоя работаетъ, она присаживается тутъ же, тихо, какъ мышка, и только время отъ времени перекидывается съ ней двумя-тремя словами, но всегда съумѣетъ во-время разсказать ей про чужое несчастіе, шепнуть, кому нужна помощь. И Зоя учится у этой простой души великому и простому правилу: для того, чтобъ быть счастливой, надо не себѣ требовать счастья, а самой давать его другимъ. Забѣгаетъ чаще прежняго профессоръ. Прежде, кажется, общество легкомысленныхъ красавицъ на Зоиныхъ картинахъ заставляло его чуждаться этой мастерской. Но теперь, когда чаще съ ея этюдовъ глядятъ на него тѣ старые знакомые, которымъ онъ беззавѣтно посвятилъ свою жизнь, "труждающіеся и обремененные", его такъ и тянетъ сюда.
   И долго и часто бесѣдуютъ они съ нимъ, когда писать больше нельзя и Зоя сумерничаетъ, какъ она любитъ, въ креслахъ у окна, а Наташа подастъ имъ чай и присядетъ тутъ же.
   Онъ говоритъ ей часто:
   -- Не бойтесь одиночества, не страшитесь горя, дитя мое! Мы съ вами несемъ одно знамя. Моя голова посѣдѣла подъ пулями, но я его не бросаю, а вы моложе! Вы сильнѣе! Трудитесь, смѣло идите своимъ путемъ въ вашемъ дорогомъ искусствѣ, а жизнь у васъ еще впереди, и, можетъ быть, у васъ еще будетъ большое счастье!
   И она отвѣчаетъ ему, что теперь она хочетъ, хочетъ жить,-- не для вѣчнаго праздника, не для торжества самолюбія, а жить новою, другою жизнью, которая прежде казалась невозможной, и такъ легка и проста кажется теперь. И она развиваетъ ему планы новыхъ картинъ. А сюжеты для нихъ она ищетъ въ школахъ, на фабрикахъ, въ маленькихъ домишкахъ на самыхъ окраинахъ Москвы, которые узнаетъ и гдѣ бываетъ съ помощью сердобольной Наташи.
   Она дѣлаетъ свое маленькое дѣло, стараясь не пройти мимо чужого горя, а помочь гдѣ можетъ и чѣмъ можетъ, не руководствуясь тѣмъ принципомъ, что прежде нерѣдко слыхала въ своемъ обществѣ:
   "Всѣмъ не помочь, зачѣмъ же именно одному этому помогать?"
   И ей теплѣе жить на свѣтѣ.
   Будетъ ли она счастлива? Кто знаетъ! Но она больше не боится одиночества. Она поняла, что отъ одиночества могутъ спасти трудъ и любовь, великая, безкорыстная любовь ничтожныхъ міра сего.

Т. Щепкина-Куперникъ.

"Русская Мысль", кн.XII, 1894

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru