Lib.ru/Классика: Шелли Перси Биши. Эпипсихадион

Эпипсихадіонъ.

Поэма Перси Биши Шелли.

Стихи, посвященные благородной и несчастной леди Эмиліи В., нынѣ заточенно въ монастырь св. Анны, въ Пизѣ.

L'anima amante si slancia fuori del créa to, e si créa nel infinite un Mondo tutto per essa, diverse assai da questo oscuro e pauroso baratro.

Любящая душа устремляется за предѣлы созданнаго и создаетъ себѣ въ безконечности міръ, всецѣло ей одной принадлежащій и совершенно отличный отъ этой темной бездны, полной ужасовъ.

Ея собственныя слова.

1821 г.

ОТЪ ПЕРЕВОДЧИКА.

Поэма Шелли Эпипсихидіонъ является геніальнымъ гимномъ любви. Въ то время, какъ десятки и сотни поэтовъ, воспѣвая любовь, создаютъ эротическія стихотворенія, гдѣ человѣкъ остается человѣкомъ, гдѣ чувство любви отличается вполнѣ земнымъ характеромъ, Шелли наравнѣ съ средневѣковыми итальянцами понимаетъ любовь, какъ синонимъ благородства, связываетъ это чувство съ гуманитарною утонченностью. Въ любви онъ стремится къ сліянію съ мірового красотой, съ тою незримою, но универсальною силой (some unseen Power), которая освящаетъ все, къ чему ни прикоснется.

Поэма Эттсихидіонъ была написана за полтора года до смерти Шелли, и внѣшній толчекъ къ ней данъ былъ знакомствомъ съ молодою дѣвушкой, итальянкой, графиней Эмиліей Вивіани. Живя осенью 1820 года въ Пизѣ, Шелли познакомился съ однимъ чрезвычайно типичнымъ аббатомъ-вольтеріанпемъ, профессоромъ Паккіани. Этотъ "il diavolo Pacchiani", какъ его называли въ Пизѣ, былъ духовникомъ благородной фамиліи Вивіани и однажды разсказалъ Шелли слѣдующее. Графъ Вивіани женился вторично и, ne желая держать въ домѣ двухъ своихъ дочерей, которыя были немного моложе мачихи, заточилъ ихъ, каждую порознь, въ монастырь, подъ предлогомъ завершенія ихъ воспитанія. Старшая дѣвушка, Тереза Эмилія, уже въ теченіе двухъ лѣтъ томилась въ монастырѣ св. Анны. "Бѣдняжка,-- говорилъ Паккіани,-- она тоскуетъ, какъ птичка въ клѣткѣ. Будучи создана для любви, она находится въ тюрьмѣ". Шелли, энтузіастъ свободы и женственности, понятно, былъ крайне заинтересованъ несчастною дѣвушкой и, благодаря посредничеству Паккіани, познакомился съ ней. Вотъ какъ описываетъ ее одинъ изъ друзей Шелли, Медвинъ: "Она была дѣйствительно изящна и интересна. Ея пышные черные волосы были убраны самымъ неприхотливымъ образомъ, точно волосы какой-нибудь греческой музы, оставляя открытымъ высокій лобъ, прекрасный и чистый, какъ мраморъ... Въ чертахъ ея лица была рѣдкостная безукоризненность, профиль отличался почти античною красотой. Ея глаза напоминали глаза Беатриче Ченчи, если не цвѣтомъ, то сонною, лѣнивою страстностью. Дѣйствительно, ихъ цвѣтъ былъ совершенно неопредѣленнымъ, онъ мѣнялся согласно съ перемѣной настроенія, темнѣлъ и свѣтлѣлъ, смотря по тому, чѣмъ оживлялась ея душа. Щеки ея также были мраморно-блѣдными, благодаря заключенію и недостатку воздуха или, быть можетъ, благодаря мыслю" (The Life of P. B. Shelley, by E. Dowden, Vol. II, 371). Шелли полюбилъ Эмилію въ тотъ самый моментъ, когда увидалъ,-- полюбилъ не какъ существо, которымъ желаешь обладать, а такъ, какъ всѣ мы любили,-- въ лучшіе моменты нашей жизни,-- синее небо, шорохъ листьевъ, симфонію Бетховена или картину Мурильо. Одновременно съ поэтомъ два дорогія ему женскія существа, Мэри Годвинъ и Клэра Клэрмонтъ, прониклись такою же горячею любовью къ очаровательной Эмиліи. "Я думаю, что у нея большой талантъ, если не геній,-- говорила Мэри,-- еслибъ у нея не было внутренняго источника, какъ могла бы она пріобрѣсти это мастерство языка или эти идеи, такъ возвышающія ее надъ уровнемъ другихъ итальянцевъ?" Эмилія писала краснорѣчивыя письма, стихи, хорошо знала великихъ поэтовъ Италіи и, не будучи знакома съ Платономъ, писала о платонической любви прекрасныя страницы, свидѣтельствующія о необыкновенной деликатности чувства и благородствѣ мысли. Шелли и Мэри посылаютъ узницѣ книги, Corinne, La Nouvelle Héloïse, обмѣниваются письмами, цвѣтами. Мистрисъ Шелли получаетъ названіе "милой дорогой сестры" и "обожаемой Мэри" въ пламенныхъ письмахъ Эмиліи, написанныхъ на самомъ изысканномъ итальянскомъ языкѣ. Поэтъ получаетъ названіе "чуткаго" (sensibile Percy), дѣлается ея "дорогимъ братомъ" (саго fratello) и "обожаемымъ супругомъ" (adorato sposo), причемъ послѣдній терминъ нужно, конечно, понимать въ утонченномъ трансцендентальномъ смыслѣ. Одно небольшое письмо можетъ отчасти охарактеризовать тѣ отношенія, которыя связывали Эмилію съ великимъ англійскимъ поэтомъ, хотя, при переводѣ этихъ строкъ на другой языкъ, они, конечно, въ значительной степени утрачиваютъ неуловимое вѣяніе грустной, трогательной женственности: "Дорогой другъ мой, я дѣйствительно несчастна! Вотъ судьба! Я глубоко страдаю и являюсь причиной тысячи огорченій для другихъ. О, Боже! Не лучше ли было бы мнѣ умереть? Я перестала бы страдать или, по крайней мѣрѣ, перестала бы доставлять страданіе другимъ. Теперь я предметъ ненависти для другихъ и для самой себя. Я доставляю огорченіе самымъ дорогимъ и самымъ благороднымъ людямъ. О, несравненный другъ мой, angelica creatura, думали ли вы когда-нибудь, что я должна буду причинять вамъ столько терзаній? Вотъ видите, съ кѣмъ вамъ пришлось столкнуться! Простите меня, другъ мой, простите меня". Вскорѣ послѣ знакомства съ Шелли Эмилія Вивіани получила возможность оставить монастырь, но дальнѣйшая ея судьба еще болѣе несчастна. Она вышла замужъ за одного молодого итальянца, прожила съ нимъ нѣсколько лѣтъ въ безпрерывныхъ раздорахъ, розошлась съ нимъ окончательно, поселилась одна въ полуразрушенномъ пустынномъ домѣ, гдѣ вѣтеръ, вѣющій съ Аппенинскихъ горъ, могъ свободно гулять по комнатамъ, и здѣсь умерла отъ скоротечной чахотки. На своемъ смертномъ ложѣ она вспоминала объ умершемъ поэтѣ и плакала о немъ горькими слезами.

"Эпипсихидіонъ -- мистерія,-- говорилъ Шелли въ одномъ изъ своихъ писемъ.-- Что касается плоти и крови, вы знаете, что я не имѣю съ ними ничего общаго; вы могли бы съ такимъ же успѣхомъ обратиться въ какую-нибудь винную лавочку, чтобы получить баранью ногу, какъ ожидать отъ меня чего-нибудь человѣческаго и земного... Нѣкоторые изъ насъ, въ своемъ прежнемъ существованіи, любили Антигону, и потому не могутъ больше находить полнаго удовлетворенія ни въ одной смертной связи... Я думаю написать свой Пиръ, чтобы объяснить все это". Дѣйствительно, Эпипсихидіонъ нуждается въ нѣкоторыхъ разъясненіяхъ, какъ всѣ крупныя поэтическія созданія. "Эта поэма,-- говоритъ Тодгёптеръ (Study of Shelley, by J. Todhunter, 235),-- является романомъ внѣ времени и пространства -- пѣснью стихійнаго духа, заключеннаго, какъ въ тюрьмѣ, въ этой "хрупкой вселенной" и извѣстнаго среди людей подъ именемъ Шелли,-- духа, котораго всякая смертная любовь должна была оставить неудовлетвореннымъ". Поэтому онъ всею душой тяготѣетъ къ иной любви, къ эѳирному сверхчувственному сліянію съ тѣми избранными натурами, на комъ лежитъ отпечатокъ божественнаго свѣта, оставленный мимолетнымъ соприкосновеніемъ съ интеллектуальною силой, одухотворяющей весь міръ, съ безсмертнымъ Геніемъ Красоты (Spirit of Beauty). "Каждый отдѣльный образъ красоты долженъ быть разсматриваемъ просто какъ образъ, помогающій духу стать въ болѣе тѣсное соприкосновеніе съ вѣчнымъ Духомъ Красоты. Иначе то, что должно было бы являться только преддверіемъ, дѣлается гробницей. Каждая индивидуальная форма есть ничто иное, какъ одна изъ ступеней божественной лѣстницы Платона" (Todhunter, 239). Въ этомъ смыслѣ ни одна изъ женщинъ не можетъ представлять изъ себя въ любви того полнаго совершенства, котораго Шелли напрасно жаждалъ всю жизнь. Эмилія также не была желаннымъ совершенствомъ, потому что она была земною женщиной, но въ ней, быть можетъ, сильнѣе, чѣмъ въ комъ-нибудь другомъ, отражалось неземное; отсюда -- исключительный паѳосъ любви къ ней, бывшей заблужденіемъ,-- заблужденіемъ блестящимъ, создавшимъ одну изъ лучшихъ жемчужинъ поэзіи.

Эпипсихидіонъ полонъ личныхъ намековъ, но изъ субъективныхъ своихъ отношеній авторъ взялъ лишь то, что въ нихъ было художественно-типическаго. "Одна, вся полная отравы", чей взглядъ жжетъ и манитъ "изъ-подъ куста лазурной белладоны", является символомъ чувственной любви, не согрѣтой благороднымъ жаромъ души (Pandemian Venns платоновскаго Пира). Холодная Діана, чья любовь свѣтитъ, но не грѣетъ, подобно лунѣ, до извѣстной степени опредѣляетъ Мэри; ея любовь -- ласковая, но нерѣдко слишкомъ холодная -- должна была слишкомъ болѣзненно дѣйствовать на утонченную впечатлительность Шелли. То, что говорится о лунномъ затмѣніи и бурѣ, должно, по мнѣнію нѣкоторыхъ біографовъ, обозначать два трагическія событія въ жизни Шелли, о которыхъ нужно или говорить очень подробно, или не говорить совсѣмъ. "Чудно-дикая Комета" обозначаетъ страсть,-- губительную, если она не связана съ любовью,-- творчески-прекрасную, если она сочетается съ экстазомъ души.

Во второй половинѣ Эпипсихидіона Шелли придаетъ своей любви страстный характеръ жажды обладанія и, такимъ образомъ, отнимаетъ у своей поэмы платоническій элементъ, окрашивающій первую ея половину.

Будучи продиктована исключительнымъ настроеніемъ исключительной артистической натуры, поэма Эпипсихидіонъ затрогиваетъ одновременно умъ, сердце и фантазію. Кто любитъ поэзію, въ томъ она оставитъ впечатлѣніе неизгладимое.

И. Б.

ПРЕДИСЛОВІЕ.

Авторъ нижеслѣдующихъ стиховъ умеръ во Флоренціи, въ то время, какъ онъ приготовлялся къ путешествію въ одну изъ самыхъ дикихъ мѣстностей; онъ пріобрѣлъ ее въ собственность, возстановилъ руины стариннаго зданія и надѣялся осуществить здѣсь схему жизни, быть можетъ, согласную съ тѣмъ лучшимъ и болѣе счастливымъ міромъ, гдѣ онъ теперь, но врядъ ли осуществимую въ этомъ. Его жизнь была необычна, не столько въ силу романическихъ превратностей, ее отличавшихъ, сколько въ силу идеальной окраски, которую ей придали его характеръ и чувства. Настоящая поэма, также какъ Vita Nuova Данте, въ достаточной степени понятна для извѣстнаго класса читателей и безъ ознакомленія съ ея фактическою основой; для другого извѣстнаго класса читателей она вѣчно будетъ непонятна, благодаря отсутствію общаго органа для познаванія идей, о которыхъ здѣсь идетъ рѣчь. Но, во всякомъ случаѣ, "да будетъ стыдно тому, кто, воспѣвая что-нибудь подъ покровомъ образа или риторическихъ украшеній и будучи спрошенъ, что это значитъ, не съумѣлъ бы совлечь съ своихъ словъ это одѣяніе настолько, чтобы обнаружился ихъ истинный смыслъ" (Gran vergogna sarebbc а colui, che rimasse cosa sotto veste di figura, о di colore rettorico: e domandato non sapesse denudare le suc parole da cotai veste, in guisa che avessero verace intendimento. Dante).

Настоящая поэма, согласно замыслу автора, должна была, повидимому, являться только посвященіемъ къ другой, болѣе обширной. Стихотворный отрывокъ, помѣщенный на слѣдующей страницѣ, представляетъ изъ себя почти дословный {При переводѣ съ итальянскаго на англійскій, а съ англійскаго на русскій, эта "дословность", конечно, многое утратила; но я умышленно переводилъ этотъ отрывокъ съ англійскаго, потому что въ данномъ случаѣ важна не близость къ тексту Данте, а посильно-близкая передача того, что хочетъ сказать Шелли. К. Б.} переводъ знаменитой канцоны Данте:

Voi, ch'intendendo, il terzo ciel movete, etc.

Притязательное примѣненіе заключительныхъ строкъ къ собственному произведенію, которое дѣлаетъ мой несчастный другъ, можетъ вызвать улыбку: пусть это будетъ улыбка не презрѣнія, а состраданія.

Шелли.

-----

Мой гимнъ, я полонъ опасенья,

Что мало кто тебя какъ слѣдуетъ пойметъ,--

Въ тебѣ такъ много думъ и тайнаго значенья,

Ты -- въ темномъ ульѣ скрытый медъ.

Но если ты придешь случайно

Къ тому, кто холодно посмотритъ на тебя,

Утѣшься, будь собой, мистическая тайна,

Живи всецѣло для себя.

Что значитъ для тебя чужихъ непониманье?

Заставь ихъ увидать, что въ ихъ душѣ темно,

И вынуди у нихъ признанье,

Что ты и красота -- одно!

ЭПИПСИХИДІОНЪ.

О, нѣжный Духъ! Сестра той сироты,

Чье царство только въ имени условномъ!

Въ душѣ влюбленной, въ храмѣ безгрѣховномъ,

Сплетаю я поблекшіе цвѣты.

Прими гирлянды розъ обѣтованныхъ,

Воспоминаній блѣдныхъ и туманныхъ.

О, птичка! Бѣдный плѣнный Соловей,

Ты плачешь въ клѣткѣ! Вздохъ тоски твоей

Такъ сладокъ, такъ плѣнителенъ для слуха,

Что могъ бы и тюремщиковъ смягчить,

Когда-бъ ихъ сердце не было такъ глухо.

Пусть этихъ словъ измѣнчивая нить

Для глазъ твоихъ сплетается букетомъ,

Они, мерцая, свѣтятъ Соловью;

Хотя они горятъ померкшимъ свѣтомъ,

Въ нихъ нѣтъ шиповъ, чтобъ ранить грудь твою.

Ты, сердце, окрыленное стремленьемъ!

Надъ жизнью повседневной и тупой

Парило ты заоблачнымъ видѣньемъ.

Теперь же, оскорбленное судьбой,

Ты тратишь безполезныя усилья,

Ты бьешься въ мертвомъ царствѣ душной тьмы,

О жесткую рѣшетку ранишь крылья,

Пятнаешь нѣжной кровью сводъ тюрьмы!

Я плачу, я къ тебѣ свой взоръ склоняю,

Хочу помочь, и какъ помочь -- не знаю.

О, Духъ, небеснымъ призракамъ родной,

Сверхчувственная нѣжность Серафима!

Ты скрыла въ формѣ женщины земной

Все, что въ тебѣ для глазъ невыносимо

По яркости, любви и чистотѣ

И пламенно-безсмертной красотѣ!

Ты -- Славы блескъ во мракѣ безконечномъ!

Святая Благодать въ Проклятьи вѣчномъ!

Луна превыше тучъ! Къ Добру ступень!

Звѣзда надъ Бурей! Въ царствѣ Смерти -- День!

Ты -- Лучъ, что гаснетъ, еле обнаружась!

Ты -- чудный Сонъ, ты -- Красота, ты -- Ужасъ!

Гармонія Природы! Жизнь Мечты!

Ты -- Зеркало, въ которомъ всѣ черты,

Всѣ формы блещутъ свѣтомъ отраженнымъ,

Все дышетъ и живетъ преображеннымъ!

А! Даже эти тусклыя слова,

Которыми тебя я затемняю,

Съ тобой соприкасаяся едва,

Блестятъ нежданно,-- что со мной, не знаю,

Въ себѣ самомъ я чувствую зарю,

Какъ молнія, сверкаю и горю.

Молю, взгляни безсмертными глазами

На этотъ гимнъ любви, на вздохъ больной,

Росой священной, чистыми слезами

Омой его отъ всей тщеты земной,

Рыдай надъ нимъ рыданіемъ кипучимъ,

Пока не станетъ скорбь восторгомъ жгучимъ,

Тогда взгляни съ улыбкой на него,--

И онъ навѣкъ останется пѣвучимъ,

Вкусивши отъ безсмертья твоего!

Не смѣлъ я ждать подобнаго блаженства,

Не думалъ, что увижу наяву

Тотъ сонъ, которымъ съ юности живу,

Такое воплощенье совершенства.

И я не въ царствѣ смерти? Я не сплю?

Эмилія! Люблю тебя! Люблю!

Я знаю, что мишурными словами

Никто не освятитъ моей любви,

Но ты сама ее благослови.

О, если бы мы были близнецами!

О, если-бъ ты была сестрою той,

Кто также свѣтитъ нѣжной красотой,

Кому я отдалъ сердце! Еслибъ сила

Моей любви могла васъ вмѣстѣ слить,

Какъ два луча единаго свѣтила!

Но я не знаю, какъ мнѣ говорить,

Какъ выразить всю преданность, всю нѣжность

Любви къ тебѣ кипучую безбрежность.

Я твой во всемъ, что чувствую, любя.

О, что я! Нѣтъ, не твой: я -- часть тебя.

Лампада ночи! Духъ мой неумѣлый,

Стремясь къ тебѣ, какъ жадный мотылекъ,

Въ любви своей безумной крылья сжегъ;

А то запѣлъ бы я, какъ лебедь бѣлый,

Когда онъ видитъ смерть. О, такъ любя,

Я жить въ вѣкахъ заставилъ бы тебя!

Скажи, не рождена ли ты для счастья

Любить и быть любимой навсегда?

Вѣдь, ты во тьмѣ вражды огонь участья?

Вѣдь, ты одна недвижная звѣзда

Среди небесъ, исполненныхъ движенья?

Ты нѣжный вздохъ средь криковъ раздраженья?

Блаженства гармоническій языкъ?

Особый міръ, гдѣ все необычайно?

Никѣмъ еще непознанная тайна?

Запечатлѣнный сладостный родникъ?

Прибѣжище, Восторгъ, Уединенье?

Святая Лютня, чей пѣвучій звукъ

Отъ черныхъ думъ, отъ самыхъ горькихъ мукъ

Даетъ бальзамъ цѣлебнаго забвенья?

Я цѣлый міръ фантазій прохожу,

Но всюду, вмѣсто свѣтлаго сравненья,

Лишь собственную слабость нахожу.

На жизненномъ пути средь жесткихъ терній

Она ко мнѣ, Чужому, подошла,

И нѣжно къ сладкой смерти увлекла,

Смѣнился яркимъ свѣтомъ часъ вечерній,

Печаль смѣнилась мирной тишиной,

Зима, уснувъ, проснулася Весной!

Когда газель, прислушавшись пугливо,

Застынетъ вся какъ будто въ чарахъ сна,

Она не такъ воздушна и красива,

Она не такъ плѣнительно-нѣжна.

Когда луна въ безвѣтренномъ пространствѣ

Сквозь облако проходитъ неспѣша,

Она не такъ свѣтла въ своемъ убранствѣ,

Какъ въ этомъ тѣлѣ свѣтлая душа.

Ея уста съ улыбкою румяной

Какимъ-то страстнымъ ропотомъ полны,

Какъ чашечки цвѣтовъ росой медвяной,

Въ сіяньи опьяняющей весны.

И эти звуки будятъ вздохъ отвѣтный

И кажутся туманной сказкой мнѣ,

Какъ дальній трепетъ музыки планетной,

Услышанной въ безумно-сладкомъ снѣ.

Въ глазахъ безсмертныхъ пляшутъ духи свѣта,

Безмолвная сверкаетъ глубина,

И тщетно разумъ ищетъ въ нихъ отвѣта,

И тонетъ чувство, тщетно ищетъ дна.

И таетъ воздухъ, дышетъ напряженно

Единымъ вездѣсущимъ Божествомъ,

И шепчетъ, проникаяся влюбленно

Ея движеньемъ, свѣтомъ и тепломъ.

И какъ по высямъ горъ воздушно-снѣжнымъ

Скользитъ румянцемъ юная заря,

Такъ въ этомъ тѣлѣ женственномъ и нѣжномъ

Краснѣетъ кровь, о жизни говоря.

Воздушныя трепещутъ очертанья,

Стремясь уйти на лоно Красоты,

Что льетъ во все, вездѣ, свое сіянье,

Чуть видное отъ высшей чистоты.

Одежды теплымъ дышутъ ароматомъ.

Живетъ волна распущенныхъ кудрей:

Озарены немеркнущимъ закатомъ,

Онѣ горятъ въ объятіяхъ лучей.

И если прядь одна освободится,

Струей отдѣльной въ воздухѣ блеснетъ,

Влюбленный вѣтеръ вкругъ нея томится,

Къ любимицѣ блестящей нѣжно льнетъ.

Смотри! Она стоитъ, и въ формѣ смертной

Ты видишь свѣтъ, и жизнь, и божество,

Ты видишь образъ пламенно-безсмертный,

Блаженства сверхземного торжество.

То высшій Свѣточъ, кормчій третьей сферы,

Предѣлъ всего, чѣмъ живо наше "я",

То сонъ, что выше разума и мѣры,

Владыка волнъ тяжелыхъ бытія!

О, горе мнѣ! На что дерзнулъ я? Горе!

Куда я поднялся? Куда идти?

О, какъ мнѣ быть теперь въ такомъ просторѣ?

И какъ опять на землю путь найти?

Любовь равняетъ всѣхъ. Любя упорно,

Я въ сладость этой истины проникъ:

Я знаю, что червякъ подъ глыбой дерна,

Любя, въ своей любви, какъ Богъ, великъ.

Сестра! Супруга! Ангелъ! Свѣтъ надъ бездной!

Звѣзда ладьи, чей путь во тьмѣ беззвѣздной

Былъ такъ угрюмъ! Хочу тобой дышать!

Ты слишкомъ поздно стала мной любима,

Я слишкомъ скоро началъ обожать --

Тебя, мой кормчій, призракъ серафима!

Тебя я долженъ былъ бы повстрѣчать

Впервые тамъ, въ заоблачномъ пространствѣ,

Въ поляхъ безсмертья, въ свѣтлой полумглѣ,

Божественность въ божественномъ убранствѣ.

Тебя я долженъ былъ бы на землѣ

Сопровождать отъ самаго рожденья,

Какъ тѣнь, дрожать, склоняясь и любя,

Горѣть тобой, и жить, какъ отраженье;

Не какъ теперь... О, я люблю тебя!

Я чувствую въ своей душѣ влюбленной

Родникъ запечатлѣнныхъ чистыхъ водъ,

Онѣ трепещутъ жизнью полусонной

И для тебя проснутся въ свой чередъ.

Не созданы ли мы съ тобою оба,

Чтобъ слиться здѣсь въ единое звено,

Рука съ рукой идти до двери гроба?

И развѣ намъ, скажи, не суждено

Предстать четой двухъ звуковъ гармоничныхъ,

Живущихъ внѣ вражды, хотя различныхъ,

Исполниться дыханьемъ красоты,

Въ сліяніи восторженномъ и гордомъ,

Звучать такимъ магическимъ аккордомъ,

Чтобъ, слыша насъ, всѣ духи, какъ листы

Подъ вѣтромъ безпрерывнымъ, трепетали,

Подъ блескомъ звуковъ бились и блистали?

Твой мудрый умъ живетъ въ моихъ словахъ,

Въ моей душѣ ты будишь дерзновенье,

Велишь зажечь маякъ на тѣхъ скалахъ,

Что вѣчно были мѣстомъ преткновенья

Для лучшихъ, благороднѣйшихъ умовъ.

Я не былъ никогда въ числѣ рабовъ,

Я не былъ членомъ секты многолюдной,

Гдѣ каждый долженъ выбрать для себя

Подругу или друга доли скудной

И жить вдвоемъ, любя и не любя,

Изъ долгой жизни сдѣлать умиранье,

Другихъ же,-- пусть на нихъ добра печать,--

Изгнать изъ узкой сферы обожанья

И цѣлый міръ забвенію предать;

И такъ идти избитыми путями,

И каждый день предъ тусклымъ очагомъ

Томиться съ другомъ, скованнымъ цѣпями,

Иль, можетъ быть, съ ревнивѣйшимъ врагомъ.

Любовь -- не прахъ, не золото, не глина,

Дѣлить ее не значитъ -- отнимать.

Она, какъ умъ: кто хочетъ понимать,

Предъ тѣмъ весь міръ -- знакомая картина,

И та картина свѣтитъ все яснѣй

Отъ созерцанья истинъ разнородныхъ.

Любовь свѣтлѣе всѣхъ земныхъ огней,

Она какъ блескъ мечтаній благородныхъ,

Она какъ свѣтъ фантазіи живой,

Межь тысячью зеркалъ она блуждаетъ,

Въ землѣ глубокой, въ тверди голубой,

Сквозь бездну призмъ измѣнчиво блистаетъ,

Безбрежный міръ исполненъ ей вездѣ,

О ней во тьмѣ звѣзда поетъ звѣздѣ,

Она сверкаетъ въ радостяхъ улыбки,

И некому поставить ей предѣлъ,

И остріемъ ея блестящихъ стрѣлъ

Вездѣ убитъ зловредный червь ошибки.

Какъ узки тѣ сердца и тѣ умы,

Что, выбравъ искру свѣта въ царствѣ тьмы,

Въ ней видятъ все! Какъ узки тѣ стремленья,

Что, позабывъ огромный міръ тѣней

И выбравъ между формъ одно видѣнье,

Въ немъ строятъ гробъ для вѣчности своей!

Когда мы дѣлимъ съ кѣмъ-нибудь страданье,--

Настолько можемъ мы уменьшить зло,

Чтобъ горе навсегда совсѣмъ прошло;

Когда же дѣлимъ свѣтлыя мечтанья,

Мышленіе, восторги и любовь,--

То, что мы дѣлимъ, мы сливаемъ вновь,

И цѣлое, въ сравненьи съ каждой частью,

Ничтожнѣе и меньше,-- и опять,

Любви кипучей творческою властью,

Мы можемъ эти блага раздѣлять,

И тѣмъ полнѣй служить людскому счастью,

Полнѣе зло и горе устранять.

То -- истина, великая, святая,

Въ ней кроется родникъ живой воды,

Въ ней бьется лучъ негаснущей звѣзды,

Дрожитъ надежда вѣчно-молодая.

И каждый, кто вкушалъ отъ чистыхъ водъ,

Склонившись, поднимался освѣженный,

Яснѣе видѣлъ синій небосводъ,

И эту землю, садъ опустошенный.

Здѣсь мудрые, чей умъ горитъ свѣтло,

Чьи радостны священныя печали,

Смотря на этихъ чистыхъ водъ стекло,

Грядущимъ поколѣньямъ завѣщали

Воздѣлывать забытыя поля,

Служить зачатьямъ нѣжно-ароматнымъ,

Чтобъ въ лучшій часъ пустынная земля

Забрезжилась Эдемомъ благодатнымъ.

Есть Существо, есть женственная Тѣнь,

Желанная въ видѣніяхъ печальныхъ.

На утрѣ лѣтъ моихъ первоначальныхъ

Она ко мнѣ являлась каждый день,

И каждый мигъ, среди лѣсныхъ прогалинъ,

Среди завороженныхъ дикихъ горъ,

Среди воздушныхъ замковъ и развалинъ,

Она плѣняла дѣтскій жадный взоръ.

Мѣняясь въ очертаньяхъ несказанныхъ,

Скользя своей стопой по ткани сновъ,

Она пришла съ далекихъ береговъ,

Изъ областей загадочно-туманныхъ,

Красавицей нездѣшнихъ острововъ.

И въ лѣтній день, ликующій и жаркій,

Когда небесный сводъ огнемъ блисталъ,

Она прошла такой чудесно-яркой,

Что я, увы, ее не увидалъ.

Въ глубокой тишинѣ уединенья,

Среди благоуханія цвѣтовъ,

Подъ шумъ ручьевъ, подъ звонкое ихъ пѣнье,

Сквозь гулъ неумолкающихъ лѣсовъ,

Она со мною тихо говорила,

И все дышало только ей одной,--

Рѣка съ своей серебряной волной,

И сонмы тучъ, и дальнія свѣтила,

Влюбленный воздухъ, нѣжный вѣтерокъ,

И дождевой сверкающій потокъ,

И пѣнье лѣтнихъ птицъ, и все, что дышитъ,

Что чувствуетъ, звучитъ, живетъ и слышитъ.

Въ словахъ высокихъ вымысловъ и сновъ,

И въ пѣсняхъ, и въ пророчествахъ глубокихъ,

Въ наслѣдіи умчавшихся вѣковъ,

Отшедшихъ дней, и близкихъ, и далекихъ,

Въ любви къ другимъ, въ желаньи свѣтлымъ быть,

Въ сказаньяхъ благороднаго ученья,

Что намъ велитъ навѣкъ себя забыть

И познавать блаженный смыслъ мученья,--

Во всемъ она сквозила и жила,

Въ чемъ правда и гармонія была.

И я покинулъ сонныя пещеры

Фантазій смутныхъ, юношескихъ грёзъ,--

Порывъ стремленья въ высь меня унёсъ,

Къ звѣздѣ полярной, въ облачныя сферы;

Какъ мотылекъ, предъ пышной смертью дня,

Презрѣвъ цвѣты, бѣжавъ отъ аромата,

Безумно мчится вверхъ къ лучамъ заката,

Себя своей поспѣшностью гоня,

И видитъ смерть, и смерть ему отрадна,--

Такъ я бѣжалъ стремительно и жадно,

Въ сандаліяхъ изъ яркаго огня.

Но Та, предъ кѣмъ я все забылъ на свѣтѣ,

Не вняла ни рыданьямъ, ни мольбамъ;

На огнекрылой искристой планетѣ,

Какъ Богъ, она прошла по небесамъ,

Быстрѣй и все быстрѣй впередъ стремилась

И тщетно къ ней рвалась душа моя:

Она прошла, сверкнула и сокрылась

За тѣневой пустыней бытія.

Угрюмо предо мной разверзлась бездна,

И сброситься хотѣлъ я съ дикихъ скалъ,

Но чей-то голосъ властно мнѣ сказалъ:

"Слѣпецъ! Твое стремленье безполезно.

Куда скользишь безумною стопой?

Ты ищешь тѣни,-- эта тѣнь съ тобой".

Я вскрикнулъ: "гдѣ"?-- и, точно геній смѣха,

Стозвучнымъ "гдѣ* отвѣтило мнѣ Эхо.

Я вопрошалъ листы въ ночной тиши,

Я вопрошалъ безмолвіе лазури,

Я спрашивалъ у молніи, у бури,

Куда ушла душа моей души.

Завѣтныя шепталъ я заклинанья,

Волшебныя твердилъ я имена,

Но скрылась Тѣнь, ушло очарованье;

И мракъ густѣлъ, и ночь была темна;

И все же тлѣло, теплилось мерцанье,

Я видѣлъ сновидѣнье наяву,

Еще я полонъ былъ воспоминанья,

Ушедшему молился Божеству;

И, движимый дыханіемъ надежды,

Средь Хаоса пошелъ я наугадъ,

Въ предчувствіи лучей дрожали вѣжды,

Искалъ весны тревожно смутный взглядъ,

Но всюду предо мной была завѣса

Замерзшаго безлиственнаго лѣса.

Безплодная дышала темнота.

И я спѣшилъ, я падалъ, поднимался,

Къ ошибкѣ отъ ошибки тщетно рвался:

Вселенная кругомъ была пуста.

И новыя видѣнья возникали,

И къ новымъ заблужденьямъ увлекали,

Скитался я средь жителей лѣсныхъ,

Моя душа искать не уставала:

Быть можетъ, Тѣнь сокрылась между нихъ,

Не здѣсь ли гдѣ-нибудь она скрывала

Свой обликъ неземной въ чертахъ земныхъ?

Тогда Одна, вся полная отравы,

Склонилась у завѣтнаго ключа,

И ключъ сверкалъ, заманчиво журча,

Дышали сладкимъ сномъ ночныя травы,

Манилъ и жегъ закрытый дымкой взглядъ,

Изъ-подъ куста лазурной белладоны,

И въ воздухѣ незримый таялъ ядъ,

И точно отзвукъ струнъ дрожали стоны;

Какъ искры синеватаго огня,

Желанія окутали меня,

Дурманомъ сладострастнымъ охватили,

Горѣла грудь, горѣло пламя щекъ,

И въ сердцѣ каждый юный лепестокъ

Воспринялъ гнетъ цвѣточной сладкой пыли.

И лживый вздохъ срывался съ женскихъ устъ,

И жадно росъ дышавшій страстью кустъ,--

Потомъ листы украдкой поблѣднѣли,

Надъ юной, чуть расцвѣтшею весной

Они склонились грязной сѣдиной,

Свернулись, разошлись, окоченѣли

И стиснули меня средь черной тьмы

Въ объятьяхъ преждевременной зимы.

Скользя по смертнымъ формамъ бѣглымъ взглядомъ

Вездѣ искалъ я отблеска мечты:

Въ однѣхъ дышала радость красоты,

Но съ красотой превратность дремлетъ рядомъ,

И быстро вянутъ нѣжные цвѣты;

Другія были мудры,-- мудрость лжива;

И лишь Одна всегда была правдива,--

Увы, со всѣми, только не со мной.

И вотъ, уставъ бѣжать въ глуши лѣсной,

Дрожа, изнемогая, задыхаясь,

Какъ раненый, затравленный олень,

Я всталъ, росой кровавой обливаясь,

И хмурился холодный, тусклый день,

Невольнымъ состраданьемъ проникаясь.

И думалъ я, что жизни въ жизни нѣтъ,

Что все кругомъ -- сплошное заблужденье,

Какъ вдругъ зарей нежданной вспыхнулъ свѣтъ,

Заискрилось опять освобожденье.

Стояла на моемъ пути Одна,

Чья свѣтлая улыбка походила

На тѣнь того сверхчувственнаго сна,

Какъ вѣчно-перемѣнная луна

На вѣчно-неизмѣнное свѣтило

Побѣднаго зиждительнаго дня,

Холодная, безстрастная Богиня,

Ковчегъ пловучій блѣднаго огня,

Чьей лаской смягчена небесъ пустыня,

Кто свѣтитъ, но не грѣетъ никогда,

Чей ликъ, смотря загадочно и странно,

Блѣднѣя и мѣняясь безпрестанно,

Одинъ и тотъ же всюду и всегда.

Какъ юный Духъ, сошедшій съ этой сферы,

Она меня мерцаньемъ обняла,

Къ магическому склепу привела,

Проникла въ глубь таинственной пещеры;

Какъ легкій дымъ, влекомый вѣтеркомъ,

Я шелъ за ней, и въ сердцѣ было ясно

Она была мистически-прекрасна,

И блѣдный свѣтъ, струясь, дрожалъ кругомъ.

Я легъ, я спалъ, она сидѣла рядомъ,

Она за мной слѣдила долгимъ взглядомъ,

И страненъ былъ мой чудный смутный сонъ:

Средь сумерекъ, мерцанья и тумана,

Ко мнѣ склонялась блѣдная Діана,

А я душою былъ Эндиміонъ.

Когда она съ улыбкою склонялась,

Улыбкой я блисталъ въ глубокомъ снѣ,--

И все темнѣло горестно во мнѣ,

Когда она мгновенно затемнялась.

Такъ море чутко спитъ во мглѣ ночной,

Смѣется или хмурится съ луной.

И я застылъ въ постели непорочной:

Увы, я не былъ мертвъ, я не былъ живъ:

На нѣжный мелодическій призывъ,--

Забывши о своей борьбѣ урочной,--

Сошлися жизнь и Смерть, какъ двѣ сестры,

Какъ два ребенка въ радостяхъ игры,

Два дѣтища одной нѣмой печали;

Въ пещерѣ мглистой, всюду видя ночь,

Они безъ крылъ носились и кричали:

"Здѣсь спитъ чужой, не нашъ! Умчимся прочь!"

Я горько плакалъ, и хотя бы это

Все было сномъ, я плачу безъ конца.

Что было дальше? Блескъ ея лица

Блѣднѣлъ и гасъ, все меньше было свѣта,

Безжизненныя дрогнули уста,

Какъ будто вдругъ, проклятіемъ затмѣнья,

Луны померкшей стерлась красота;

Душой владѣло темное волненье,

Лазурь моихъ небесъ была пуста;

И встала Буря въ этой тьмѣ беззвѣздной,

И чей-то Духъ парилъ надъ дикой бездной;

И чьи-то дуновенья проползли,

Морозомъ жесткимъ сжали ширь пучины,

И къ берегу отъ берега легли

Недвижныя, безжизненныя льдины...

И вновь пучина дрогнула до дна,

Подъ силой новой Бури льды распались,

И снова серебрилася Луна,

Ея лучи, какъ прежде, улыбались.

Но не хочу, чтобъ кто-нибудь проникъ

Въ сокрытый смыслъ моихъ рѣчей туманныхъ,

Иначе въ нихъ откроется родникъ

Безсмѣнныхъ слезъ, рыданій несказанныхъ.

И, наконецъ, за горемъ и стыдомъ,

Среди шиповъ, снѣговъ и запустѣнья,

Какъ вздохъ Весны, желанное Видѣнье

Повѣяло сквозь темный лѣсъ кругомъ.

Оно пришло, и сонныя растенья,

Услышавъ звукъ медлительныхъ шаговъ,

Украсились мерцаньемъ лепестковъ;

Подъ нѣжными воздушными стопами

Цвѣты, сплетаясь, выткали коверъ;

Чтобъ радовать такой любовный взоръ,

Деревья сочеталися вѣтвями,

И всѣ листы сплелись въ одинъ узоръ,

Заботливо склоняясь легкой сѣнью

Надъ формой, возродившей міръ чудесъ,

Надъ женственной зиждительною тѣнью;

И вѣтеръ смолкъ, и слушалъ старый лѣсъ

Пѣвучій вздохъ мелодіи лучистой,

Сіяньемъ разливавшейся вокругъ,

И въ звукахъ лѣса былъ единый звукъ,

И слезы счастья въ зелени росистой,

Внимая, какъ листы кругомъ поютъ,

Лучамъ давали искристый пріютъ;

Повѣяло душистымъ ароматомъ

Отъ свѣжихъ пышно-вьющихся волосъ,--

И таялъ между снѣжныхъ горъ Морозъ,

Съ Тепломъ обнявшись, точно съ кроткимъ братомъ.

Она пришла въ мой склепъ, какъ символъ Дня,

Какъ воплощенье Солнца золотого,

Своимъ тепломъ наполнила меня;

Какъ дымъ встаетъ отъ дѣйствія огня,

Мой Духъ воскресъ, любовь дышала снова,

Я всталъ, я жилъ, я чувствовалъ зарю,

Я зналъ, какимъ я пламенемъ горю,

Я ждалъ давно желаннаго привѣта,--

И вотъ святая тѣнь ко мнѣ пришла,

Я видѣлъ блескъ сверхчувственнаго свѣта,

Передо мной Эмилія была.

О, сестры-близнецы, союзъ любовный,

Двѣ Сферы свѣта! Въ морѣ бытія

Вы правите землей безпрекословной,

Вы правите моимъ влюбленнымъ "я".

Даете жизнь листамъ, плодамъ душистымъ,

Лелѣете нѣмыя сѣмена,

Могуществомъ магически-лучистымъ

Весь темный міръ пронзаете до дна.

И влагу претворяете въ туманы,

Даруете законы облакамъ,

И волнъ морскихъ сѣдые караваны

Къ назначеннымъ влечете берегамъ.

Изъ радуги сплетаете постели,

Смягчая дымныхъ тучекъ полумракъ,

Для шумныхъ бурь въ ихъ прежней колыбели

Возводите роскошный саркофагъ.

И какъ весь міръ земной равно украшенъ

Луной и солнцемъ, братскою четой,

Когда они горятъ съ небесныхъ башенъ

Различной, но единой красотой,

Такъ вы, мои лучистыя царицы,

Пусть правите по очереди мной,

Во всѣ мгновенья ночи -- до денницы,

Во всѣ мгновенья дня -- до мглы ночной.

И ты, Любовь, не презри блескъ заемный,

Когда начнешь царить надъ пышнымъ днемъ,

И ты, Луна, блистая ночью темной,

Не спорь съ далекимъ пламеннымъ огнемъ.

Свѣтите мнѣ отъ ласковаго Мая

До Осени печальной и сухой,

И пусть, въ могилѣ зимней засыпая,

Я встану снова съ лучшею мечтой.

И ты, о, чудно-дикая Комета,

Мой хрупкій духъ привлекшая къ себѣ,

Ты, вся -- вражда, ты, вся -- восторгъ привѣта,

Крушенье потерпѣвшая въ борьбѣ,

Зажгись опять, приди въ предѣлы наши.

Свѣти любви предутренней звѣздой,

Въ лазурномъ царствѣ пей изъ полной чаши,

Вкушай напитокъ солнца золотой.

Когда твоей послѣднею улыбкой

Царица Ночи будетъ смущена,

Покровомъ легкихъ тучъ въ лазури зыбкой

Свой нѣжный серпъ окутаетъ она,

Въ вуали изъ сквозного перламутра

Передъ тобой пойдетъ по небесамъ;

Передъ тобой и Сумерки, и Утро

Струить не перестанутъ ѳиміамъ.

Ты будешь духомъ Смерти и Рожденья,

Тебя Надежда выберетъ царемъ,

Передъ тобой померкнетъ Опасенье,

Весь міръ твоимъ предстанетъ алтаремъ.

Владычица моя, не будь сурова

Къ цвѣтамъ поблекшимъ помысловъ моихъ,

Взгляни съ улыбкой солнечной на нихъ,--

Цвѣткомъ инымъ они возникнутъ снова,

Какъ пышный цвѣтъ Эдема.

День пришелъ,

И ты со мной бѣжишь отъ черныхъ золъ,

Къ странѣ иной, лучистой и свободной.

Для тусклыхъ чувствъ, чѣмъ связанъ я съ землей,

Останься навсегда моей сестрой,

Весталкой цѣломудренно-холодной;

Но для души, горящей сквозь меня,--

Глубокой, напряженной и нетлѣнной,--

Для свѣточа небеснаго огня

Подругой будь, невѣстой нареченной.

Твой часъ насталъ: твоей судьбы Звѣзда

Зайдетъ надъ опустѣвшею тюрьмою;

Хоть стража здѣсь не дремлетъ никогда,

Хоть дверь крѣпка, и плотною стѣною

Тюремный дворъ, какъ панцыремъ, одѣтъ,--

Для истинной любви преграды нѣтъ.

Какъ молнія, она прорвется всюду,

Прорѣжетъ мглу, скрывающую твердь,

Она во всемъ, она сильна, какъ смерть,

Чей бѣгъ -- стремленье мысли, чье движенье

Вездѣ влачитъ губительную тѣнь,

Средь городовъ и мирныхъ деревень,

Среди морей, среди полей сраженья;

Любовь сильнѣй, чѣмъ смерть: она всему

Даетъ блаженство новаго рожденья,

Разрушивъ склепъ, оттуда гонитъ тьму,

И пріобщаетъ къ свѣту своему

Всѣхъ мертвыхъ, кто раздавленъ былъ скорбями,

Кто въ хаосѣ стоналъ, гремя цѣпями.

Эмилія, сестра моей души,

Насъ ждетъ корабль, онъ дышетъ парусами,

И шепчетъ шорохъ волнъ: "Спѣши! Спѣши!"

Подвижными живыми полосами

Блуждаетъ пѣна, ждетъ морской просторъ,

И легкій вѣтеръ вѣетъ съ дальнихъ горъ.

Есть путь въ просторѣ водъ среди тумана,

Никто не бороздилъ его до насъ,

Не слышно тамъ о козняхъ Океана,

Тамъ дремлютъ острова,-- и каждый часъ,

И каждый мигъ чуть слышно плещутъ волны,

Волна бѣжитъ любовно за волной,

Отъ кротости онѣ почти безмолвны;

Скажи, ты хочешь плыть туда со мной?

Довѣримся испытаннымъ матросамъ,

Пусть искрится и пѣнится потокъ,--

Корабль нашъ будетъ мчаться альбатросомъ,

Туда, гдѣ спитъ пурпуровый Востокъ,--

И между крылъ его сидѣть мы будемъ,

И День пройдетъ, и Ночь придетъ за Днемъ,

Мы будемъ плыть, мы все кругомъ забудемъ,

И Бурю мы въ союзницы возьмемъ.

Подъ небомъ іоническимъ, въ просторѣ

Прозрачныхъ водъ, есть островъ голубой,

Жемчужина, взлелѣянная въ морѣ,

Готовая принять меня съ тобой.

Съ землей въ союзѣ тамъ живетъ безъ крова

Пастушескій безхитростный народъ,

Хранящій здѣсь отъ вѣка золотого

Негаснущихъ восторговъ сочный плодъ.

Излюбленный пріютъ песковъ огнистыхъ,

Ласкаемыхъ эгейскою волной,

Сѣдыхъ пещеръ, загадочныхъ и мглистыхъ,

Исполненныхъ священной тишиной.

Мелодіи порою возникаютъ

То здѣсь, то тамъ, то тише, то звучнѣй,

И чѣмъ-то смутнымъ въ воздухѣ мелькаютъ,

Какой-то смѣной красокъ и тѣней.

Встаютъ и таютъ свѣтлые туманы,

Вдоль берега живетъ семья вѣтровъ;

Въ лѣсахъ изъ-за вѣтвей глядятъ сильваны

И прячутся опять среди стволовъ.

А сколько тамъ озеръ, лѣсныхъ затоновъ,

Ручьевъ, чей звонкій рокотъ нѣжитъ слухъ,

Тропинокъ мшистыхъ вдоль зеленыхъ склоновъ,

Гдѣ только разъ въ году идетъ пастухъ.

Въ глуши какъ будто что-то вродѣ сада,

Сплетаетъ цѣпкій плющъ листы свои;

И въ ладъ съ могучимъ стономъ водопада

Полдневные грохочутъ соловьи.

Вездѣ ростутъ душистые лимоны,

Ихъ сладкимъ цвѣтомъ воздухъ отягченъ,

Къ жонкилямъ наклонились анемоны,

И нѣжной мукой сонный духъ смущенъ.

Какъ отзвуки давно-забытой сказки,

Сливаются всѣ вмѣстѣ въ унисонъ

Движенья, ароматы, звуки, краски,

Въ душѣ души встаетъ старинный сонъ,

Что снился ей когда-то до рожденья.

То островъ между Небомъ и Землей,

Средь Воздуха и Моря,-- отраженье

Нездѣшнихъ сновъ. Прозрачной полумглой

Взлелѣянъ, убаюканъ, спитъ онъ, чудный,

Какъ Люциферъ небесно-изумрудный,

Предвѣстникъ утра, ласковый Эдемъ.

Его покой не возмущенъ никѣмъ,

Ничѣмъ и никогда. Угрюмый Холодъ,

Война, Чума, Землетрясенье, Голодъ

Не зажигали здѣсь костровъ своихъ;

Какъ коршуны слѣпые, въ часъ фатальный,

Несутъ они толпою погребальной

Свой бичъ въ предѣлъ иной, для странъ другихъ;

Крылатыхъ бурь безжизненные хоры

Другимъ краямъ въ суровый день зимы

Поютъ свои громовые псалмы;

Когда-жь случайно видятъ эти горы,

Весь этотъ миръ лѣсовъ, полей, луговъ,

Они смущенно смотрятъ съ облаковъ

И плачутъ,-- и алмазною росою

Сверкаютъ золотистыя поля,

Луга смѣются, дышетъ вся земля

Безсмертной, обновленной красотою.

И съ моря поднимаются, съ небесъ

Медлительно спускаются туманы,

То волны зыбко-вьющихся завѣсъ,

Измѣнчиво-живые караваны;

За ними чьи-то очи и уста

Смѣются, незнакомыя съ печалью,

За каждой тучкой скрыта красота,

И каждый разъ, когда за синей далью

То Солнце вспыхнетъ, то Луна блеснетъ,

То вѣтеръ упоительный дохнетъ,

Вуаль спадаетъ въ небѣ за вуалью,

И все лазурнѣй блещутъ небеса,

И все яснѣй становятся лѣса,

Отчетливѣй цвѣты и травы луга,

И, наконецъ, какъ юная супруга,

Смущенная своею наготой

И полная восторженности жгучей,--

Весь островъ блещетъ цѣльной красотой.

Но здѣсь еще свѣтильникъ есть могучій,--

Хотя и сокровенный, онъ царитъ,--

Онъ въ самомъ сердцѣ острова горитъ,--

Безсмертная Душа, лучистый атомъ,

Отъ Вѣчности отпавшій, онъ во всемъ,

Въ листахъ, въ цвѣтахъ съ ихъ юнымъ ароматомъ,

Въ сѣдыхъ утесахъ, въ небѣ голубомъ,--

Во всемъ его улыбка ощутима,

Хотя для смертныхъ глазъ она незрима.

Но главнымъ украшеньемъ той страны

Является таинственное зданье,

Что спитъ среди священной тишины,

Высоко поднимая очертанья.

Кто выстроилъ его, когда, зачѣмъ,--

Никто изъ мѣстныхъ жителей не знаетъ,

А голосъ дней давно минувшихъ нѣмъ.

Предъ этимъ зданьемъ гордый духъ склоняетъ

Свою главу; но то не крѣпость, нѣтъ,--

Какой-нибудь Владыка Океана,--

Въ той свѣтлой мглѣ еще невинныхъ лѣтъ,

Когда земля не вѣдала обмана,

Здѣсь выстроилъ на зависть островамъ

Пріютъ своей сестрѣ, своей супругѣ,

Восторговъ чистыхъ радостной подругѣ,

И передалъ позднѣйшимъ временамъ

Святилище непопраннаго чувства;

И мы едва въ томъ зданьи узнаемъ

Людскую мысль, созданіе искусства:

Есть что-то Титаническое въ немъ;

Взлелѣяно родимою Землею,

Оно какъ будто выросло изъ горъ,

И такъ стоитъ и дремлетъ съ давнихъ поръ,

Исполнившись безмолвіемъ и мглою,--

Созданіе изъ камня и мечты.

Всѣ надписи фантазіи забытой

Поблекли, стерлись. Вмѣсто нихъ листы

Развѣсились гирляндой перевитой,--

То плющъ и виноградные кусты.

Межъ ними чужеядныя растенья

Мерцаютъ изумрудною росой,

Слезу роняютъ съ листьевъ за слезой,

Чтобъ дать заснувшимъ сводамъ освѣщенье;

Когда-жь они завянутъ, въ часъ ночной

Роняетъ небо искристыя пятна

Въ отверстья этой ткани кружевной,

Въ нихъ смотрятъ звѣзды съ блѣдною Луной,

Потомъ Заря, чья свѣжесть ароматна,

Разсыплетъ брызги новаго огня,

И свѣтятъ здѣсь живыя краски Дня,

Мозаикой сквозною покрывая

Паросскіе полы. И такъ всегда,

Зажжется-ль вновь вечерняя звѣзда,

Заря ли снова глянетъ золотая,

Всегда благословенный мирный часъ

Гармоніей плѣнительной украшенъ.

И чудится въ безмолвіи террасъ,

И кажется съ высокихъ стройныхъ башенъ,

Что все кругомъ чуть дышетъ въ полуснѣ,

Отдавшись благодатной тишинѣ,

Что Море спитъ съ Землей въ объятьи нѣжномъ,

И снятся имъ луга, цвѣты, лѣса,

Сѣдыя скалы, тучи, небеса,

Они смѣются этимъ снамъ безбрежнымъ,

И мы, когда улыбки ихъ прочтемъ,

Тѣ сны своей реальностью зовемъ.

Тотъ островъ мой. Тѣ смутные чертоги

Тебя своей царицей назовутъ;

Есть между ними избранный пріютъ,

Гдѣ утромъ солнце дремлетъ на порогѣ

И вѣтры, улыбаяся, плывутъ,

Какъ волны надъ лазурными волнами.

Туда послалъ я много чудныхъ книгъ,

Тамъ лютня будетъ звучно плакать съ нами,

Я ввелъ туда зиждительный родникъ,

Чьи воды лучшимъ въ мірѣ сладко пѣли

И вызвать заклинаньями умѣли

Минувшее изъ тьмы его гробницъ,

Грядущее изъ хрупкой колыбели,

Гдѣ еле брезжутъ тѣни дѣтскихъ лицъ,

А радостямъ и мыслямъ настоящимъ

Рыдали гимномъ звонко-золотымъ,

Такимъ могучимъ, звучнымъ и блестящимъ,

Что Вѣчность наклонилась жадно къ нимъ.

И будемъ мы, страница за страницей,

Читать святую книгу бытія;

Жить вмѣстѣ, всюду только ты и я,

Не нуженъ намъ наемникъ блѣднолицый,

Что Роскошью зовется у людей:

Напрасной ухищренностью своей

Онъ только портитъ свѣтлое блаженство --

Быть съ Матерью-Природой заодно,

Сливаться съ ней въ могучее звено,

Вкушать невинность, кротость, совершенство.

Намъ дикій голубь станетъ ворковать

О томъ, какъ любитъ онъ свою подругу,

Какъ сладко знать любовь и тосковать,--

И мы съ улыбкой склонимся другъ къ другу.

Когда погаснетъ вечеръ золотой,

Вкругъ башенъ, молча, совы будутъ виться,

Звѣзда зажжется въ небѣ за звѣздой,

И дѣтски будутъ всѣ онѣ дивиться

На этотъ миръ, любовь и тишину;

Волна пробудитъ сонную волну,

И безъ конца мгновенья будутъ длиться;

Надъ гладью водъ лупа свой дискъ зажжетъ,

Покинувъ тьму заморскаго чертога;

Лѣсная лань погрѣться къ намъ придетъ

И будетъ спать у нашего порога,

И ночь задержитъ медленный полетъ.

Вотъ нашъ очагъ. Здѣсь будемъ жить съ тобою.

Когда же годы къ вѣчности уйдутъ,

И всѣ мечты, гонимыя судьбою,

Поблекшими листами опадутъ,

Пусть будемъ мы зарею незакатной,

Душой страны, лучисто-ароматной,

Сознательной, единой навсегда.

Но эти дни отъ насъ еще далеко.

Пока намъ свѣтитъ юности звѣзда,

Мы будемъ жить и чувствовать глубоко,

Бродить вдвоемъ по зелени луговъ,

Подъ небомъ перламутрово-лазурнымъ,

Любить, мечтать, внимать вѣтрамъ безбурнымъ.

Слѣдить полетъ воздушныхъ облаковъ,

А то смотрѣть на море съ береговъ --

И видѣть, какъ встаютъ и таютъ струи,

Бѣгутъ ласкать прибрежные пески,

Какъ быстрые морскіе поцѣлуи

Запѣнились отъ страсти и тоски.

И все, въ чемъ есть блаженство и безпечность,

Зажжетъ для насъ привѣтные огни,

И мы благословимъ и мигъ, и вѣчность,

Всегда -- вдвоемъ, всегда, вездѣ -- одни,

Другъ въ другѣ, словно тучки, нѣжно тая,

Другъ другомъ такъ любовно обладая,

Что жизнь съ любовью будетъ свѣтъ одинъ.

Потомъ, уставъ бродить среди долинъ,

Уйдемъ къ какой-нибудь пещерѣ мрачной,

Гдѣ лунный свѣтъ, забывъ, что ночь прошла,

Какъ будто спитъ,-- и насъ покроетъ мгла,

И къ намъ смотрѣть не станетъ день прозрачный.

И нашъ восторгъ на время отдохнетъ,

И свѣжій сонъ, роса любви усталой,

Крѣпительной прохладою дохнетъ,

И вновь проснется страсть -- зарею алой.

Мы будемъ говорить; потомъ когда

Теченье мысли будетъ слишкомъ нѣжно,--

Уста вздохнутъ и смолкнутъ безмятежно,

И нашей страсти юная звѣзда

Зажжется въ долгихъ взглядахъ: сердце станетъ

Шептать слова, которыхъ не забыть,--

Другое сердце, дрогнувъ, нѣжно взглянетъ

И скажетъ: "я хочу тебя любить!" --

И тишина звучать не перестанетъ.

Прижмется къ груди грудь; въ блаженный мигъ

Смѣшаются дыханія стыдливо,

Уста къ устамъ прильнутъ краснорѣчиво,

И въ каждомъ тотъ завѣтнѣйшій родникъ,

Что въ самой сокровенной кельѣ бьется,

Для радости ликующей проснется,--

И эти волны высшей красоты

Сольются въ яркомъ свѣтѣ чистоты,

Объятыя одной безгрѣшной страстью,

Заискрятся, какъ горные ключи.

Когда они бѣгутъ на встрѣчу счастью,

Привѣтствуя весенніе лучи.

И будемъ мы однимъ созданьемъ свѣта,

Одной душой влюбленной въ двухъ тѣлахъ,

Одною страстью въ двухъ родныхъ сердцахъ.

Зачѣмъ же въ двухъ? Ты будешь какъ комета,

Я буду какъ летучій метеоръ,

И мы сплетемъ лучи въ одинъ узоръ,

Смѣшаемся, другъ другомъ озаримся,

Въ сліяньи огневомъ преобразимся,

Себя самихъ сіяніемъ затмимъ,

Другъ въ другѣ поселимъ восторги рая,

Всегда горя и вѣчно не сгорая,

Давая жизнь свѣтильникамъ своимъ

Взаимной страстью, яркимъ совершенствомъ,

Той сущностью, что свѣтитъ только намъ,

И дышетъ нескончаемымъ блаженствомъ,

И рвется къ безграничнымъ небесамъ:

Огонь одной надежды въ двухъ желаньяхъ,

Одно желанье въ царствѣ двухъ умовъ,

Одинъ восторгъ весенній двухъ громовъ,

Одинъ Эдемъ въ двоякихъ очертаньяхъ,

Однихъ небесъ немеркнущая твердь,

Одна любовь, одна нѣмая смерть,

Одно уничтоженье въ мукѣ жгучей,

Одинъ восторгъ безсмертья.

Горе мнѣ!

Своей душой, крылатой и кипучей,

Хочу взлетѣть къ надзвѣздной вышинѣ,

Гдѣ вѣчно, ночь за ночью, дни за днями,

Любовь горитъ, какъ свѣточъ Божества,

Но мой полетъ свинцовыми цѣпями

Влекутъ къ землѣ безсильныя слова.

Стремясь душой къ заоблачному раю,

Я падаю, дрожу, изнемогаю!

О, слабые стихи, идите къ ней,

Къ владычицѣ моихъ печальныхъ дней,

И, павъ къ стопамъ блистательной царицы,

Промолвите: "Твой рабъ смиренный ждетъ,--

Вели,-- и онъ, какъ тѣнь, къ тебѣ придетъ!"

И въ сумрачномъ забвеніи гробницы

Найдите вашихъ братьевъ и сестеръ

И, слившись съ ними въ дружный, звучный хоръ,

Запойте громко: "Свѣтъ любви чудесенъ,

Прекрасна даже скорбь любовныхъ мукъ;

Но міръ земной -- для высшей нѣги -- тѣсенъ;

Лишь кто свершилъ земныхъ стремленій кругъ,

Въ иныхъ мірахъ извѣдаетъ отраду,

Любви блаженной высшую награду".

И станете вы жить, когда меня

Не будетъ здѣсь. И, спѣвши гимнъ согласный

Подъ свѣточемъ плѣнительнаго дня,

Найдите вы въ толпѣ людей безстрастной

Марину, Ванну, Прима и другихъ,

Скажите имъ, чтобъ ласковѣй любили,

Чтобъ въ пылкости любви друзьями были.

Потомъ, бѣжавъ отъ всѣхъ для васъ чужихъ,

Отдайтесь чистой нѣгѣ думъ влюбленныхъ

И весело ко мнѣ вернитесь вновь,--

Я буду ждать въ предѣлахъ отдаленныхъ,

Гдѣ царствуетъ безсмертная Любовь.

К. Бальмонтъ.

"Русская Мысль", кн. XI, 1895

Оставить комментарий Шелли Перси Биши (перевод: Константин Бальмонт) (yes@lib.ru) Год: 1821 Обновлено: 28/11/2024. 124k. Статистика. Поэма: Поэзия, Переводы Поэмы	Скачать FB2 Ваша оценка:
Аннотация: Epipsychidion. Перевод К. Бальмонта. Текст издания: "Русская Мысль", кн. XI, 1895.

Шелли Перси Биши Эпипсихадион

Эпипсихадіонъ.

ОТЪ ПЕРЕВОДЧИКА.

ПРЕДИСЛОВІЕ.

ЭПИПСИХИДІОНЪ.

Шелли Перси Биши
Эпипсихадион