Шекспир Вильям
Шекспир

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    В 1838 году вышло в Лондоне третие издание книги: Characters of Shakspeare"s plays (Характеры пьес Шекспира). Автор ее, Вилліамъ Газзлит (William Hazlitt), называемый издателями патриотом, метафизиком и критиком, уже окончил земное свое поприще...

ШЕКСПИРЪ.

   Въ 1838 году вышло въ Лондонѣ третіе изданіе книги: Characters of Shakspeare's plays (Характеры пьесъ Шекспира). Авторъ ея, Вилліамъ Газзлитъ (William Hazlitt), называемый издателями патріотомъ, метафизикомъ и критикомъ, уже окончилъ земное свое поприще.
  
   Но вотъ, что сказано о немъ въ началѣ примѣчательной книги его. "Многіе изъ лучшихъ и полезнѣйшихъ дѣйствователей на обширномъ поприщѣ и на поприщѣ тѣсномъ, на станкахъ типографій и въ кабинетахъ чтенія, въ литературныхъ обществахъ и въ механическихъ заведеніяхъ, обязаны непосредственнымъ возбужденіемъ и счастливыми успѣхами способностей своихъ силѣ и жизни сочиненій Газлитта. Ни одинъ изъ Англійскихъ писателей не превзошелъ его въ великомъ искуствѣ -- заставлять читателей своихъ мыслить. Собственныя же мысли его, даже въ такихъ мѣстахъ, гдѣ онѣ, по небрежности или прихоти автора, не вполнѣ достигаютъ той степени истины, которая всегда бываетъ ихъ цѣлію, могутъ служить для читателя руководствомъ и образцемъ критики. Это особенно чувствуешь въ сочиненіи, теперь предлагаемомъ публикѣ. Можетъ быть, сужденія Газлитта несовершенны и ошибочны въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ, въ другихъ сомнительны и несовсѣмъ примѣняются къ практикѣ, за-то удивительно полны мыслей и всегда блестятъ живымъ выраженіемъ. Справедливы онѣ, или нѣтъ, вы никогда не прочтете равнодушно этой книги, потому-что, какъ бы ни замѣтны были ошибки Газлитта, никогда вы не встрѣтите у него ничтожнаго замѣчанія."
  
   Сочиненіе Газлитта начинается довольно большимъ предисловіемъ, которое такъ любопытно, что мы надѣемся угодить нашимъ читателямъ, выписывая его здѣсь почти слово-въ-слово.

*

   Попъ сказалъ: "Никто изъ писателей не заслужилъ такъ названія "оригинальный", какъ Шекспиръ. "Самъ Гомеръ не обязанъ природѣ искуствомъ своимъ такъ непосредственно: у него оно проходило чрезъ Египетскіе водопроводы и каналы, и являлось къ нему уже съ проблескомъ ученія, уже съ легкими перстами образцовъ, видѣнныхъ имъ. Поэзія Шекспира была истинное вдохновеніе: онъ не столько подражатель природѣ, сколько ея орудіе -- и справедливѣе сказать: природа говоритъ посредствомъ его, нежели: "онъ говорить по ея внушенію."
   "Въ характерахъ его такъ много самой природы, что несправедливо было бы назвать ихъ столь оскорбительнымъ для нихъ именемъ копій съ нея. Въ характерахъ, другихъ поэтовъ есть постоянное общее сходство, доказывающее, что поэты заимствовали ихъ одинъ отъ другаго и были только распространителями однаго и того же образа: каждая картина, какъ обманчивая радуга, есть только отраженіе отраженія. Но у Шекспира каждый характеръ, взятый по-одиначкѣ, есть отдѣльное, живое лице; невозможно найти двухъ совершенно сходныхъ -- и даже тѣ, которые, по сродству или связи въ какомъ-нибудь отношеніи, кажутся наиболѣе сходствующими, когда внимательнѣе сравнишь ихъ, то увидишь, что они очень различны. Къ этой жизни и разнообразію характеровъ мы должны прибавить еще, съ какою точностію они выдерживаются: если бы всѣ рѣчи пьесъ напечатаны были безъ именъ дѣйствующихъ лицъ -- можно безошибочно угадать каждое."
   Предметомъ предлагаемой здѣсь книги будетъ развитіе этихъ замѣчаній Попа съ примѣненіемъ ихъ къ каждой пьесѣ. Сорокъ лѣтъ тому назадъ, Мезонъ (Mason), авторъ книги: Treatise on Ornamental Gardening, началъ сочиненіе въ такомъ же родѣ, но смерть воспрепатствовала ему окончить -- и онъ успѣлъ написать только сравненіе характеровъ Макбета и Ричарда III-то, сравненіе, представляющее чрезвычайно остроумный образецъ аналитической критики. Ричардсонъ, въ своихъ Опытахъ, говоритъ только о нѣкоторыхъ изъ главныхъ характеровъ Шекспира. Единственное сочиненіе, послѣ котораго, казалось, не-зачѣмъ было намъ издавать своего, написано Шлегелемъ, подъ названіемъ: Драматическія Чтенія. Эта прекрасная книга конечно лучшій до-сихъ-поръ отчетъ о пьесахъ Шекспира. Германской критикъ исполнилъ свое дѣло съ большимъ искуствомъ -- развѣ только можно сказать что-нибудь противъ его мистицизма въ слогѣ и прибавить нѣсколько объясненій на нѣкоторыя мѣста Шекспира по собственнымъ же его пьесамъ, чего Шлегель не могъ допустить въ своемъ сочиненіи по обширности плана его. Мы сознаемся въ тоже время, что къ исполненію настоящаго предпріятія содѣйствовала нѣсколько и оскорбленная національность: намъ досадно было, что чужеземному критику предоставлено объяснить причины, почему мы -- Англичане такъ высоко цѣнимъ Шекспира. Конечно, ни одинъ изъ писателей нашихъ не показалъ ни такаго энтузіазма къ его генію, ни такой философической проницательности, изображая его характеристическое предъ всѣми поэтами превосходство. Сказавши здѣсь все, что нужно было сказать объ этомъ предметѣ, мы представляемъ теперь общій отчетъ Шлегеля о Шекспирѣ: вотъ въ чемъ онъ заключается.
  
   "Никогда, можетъ быть, не было таланта, одареннаго столь великою проницательностію, въ изображеніи характеровъ, какъ былъ талантъ Шекспира. Онъ не только схватываетъ всѣ особенности званій, пола и возраста, начиная отъ зари младенчества; не только заставляетъ короля и нищаго, героя и обманщика, мудреца и глупца говорить и дѣйствовать съ равною истиною; не только переносится въ вѣка давно минувшіе и къ народамъ чуждымъ, и описываетъ, съ величайшею точностію и небольшими только отступленіями въ костюмахъ, и древнихъ Римлянъ, и Французовъ во время войнъ ихъ съ Англичанами, и самихъ Англичанъ въ продолженіе большей части ихъ исторіи, и южныхъ Европейцевъ (во многихъ комедіяхъ), и образованное общество того времени, и прежнее грубое и варварское состояніе сѣвера; человѣческіе характеры его имѣютъ не только такую глубину и точность, что не могутъ раздѣлиться на классы и уже неистощимы при самомъ зарожденіи своемъ -- нѣтъ, этотъ Прометей не только творитъ людей -- онъ отворяетъ входъ въ волшебный міръ духовъ, вызываетъ полуночныя тѣни, представляетъ намъ вѣдьмъ посреди ихъ нечестивыхъ таинствъ, населяетъ воздухъ веселыми нимфами и сильфидами -- и эти существа, живущія только въ воображеніи, такъ полны истины и вещественности, что даже въ видъ безобразныхъ чудовищъ, подобныхъ Келибану, они исторгаютъ у насъ сознаніе, что если бы могли быть такія существа, они поступали бы такимъ образомъ. Однимъ словомъ, принося съ собою самое плодовитое и смѣлое воображеніе въ царство природы, онъ, съ другои стороны, вноситъ природу въ міръ фантазіи, далеко за предѣлы существенности. Мы теряемся въ изумленіи, видя чрезвычайное, чудесное, доселѣ неслыханное -- въ такомъ близкомъ отъ себя разстояніи!"
   "Если характеры Шекспира достойны удивленія нашего, точно тоже надобно сказать и о его выраженіи страсти, принимая это слово въ самомъ обширномъ значеніи, т. е. включая сюда каждое движеніе души, каждый оживленный звукъ ея отъ легкой веселости до изступленія и отчаянія. Онъ разсказываетъ намъ исторію ума и чувствъ, открываетъ предъ нами въ одномъ словъ цѣлый рядъ предшествовавшихъ явленій. Страсти его не изображаются съ перваго разу на всей высотѣ своей, какъ это бываетъ у многихъ трагическихъ поэтовъ, называемыхъ Лессигомъ совершенными мастерами законнаго слога любви. Онъ самымъ неподражаемымъ образомъ описываетъ постепенные успѣхи душевныхъ движеній. Онъ представляетъ, по словамъ Лессинга, живую картину всѣхъ малѣйшихъ и тайныхъ обольщеній, посредствомъ которыхъ чувство закрадывается въ душу вашу; всѣхъ незамѣтныхъ пріобрѣтеній, которыми оно усиливается тамъ; всѣхъ хитростей, которыми покоряетъ власти своей каждую другую страсть, до-тѣхъ-поръ, пока не сдѣлается единственнымъ тираномъ желаній и отвращеній вашихъ. Изъ всѣхъ поэтовъ, можетъ быть, онъ одинъ живо описалъ умственныя болѣзни -- меланхолію, безуміе, лунатизмъ -- съ такою невыразимою и такою положительною во "всѣхъ отношеніяхъ истиною, что врачъ могъ бы обогатить познанія свои его описаніями точно также, "какъ наблюденіемъ надъ дѣйствительными случаями.
   "Джонсонъ говоритъ, что въ патетическихъ мѣстахъ Шекспиръ не всегда выдерживаетъ естественность и свободу. Правда, у него есть нѣсколько мѣстъ, гдѣ поэзія его выходитъ за предѣлы настоящаго разговора, гдѣ слишкомъ выспренній полетъ воображенія, слишкомъ утонченное остроуміе разочаровываютъ полное, драматическое обольщеніе. За исключеніемъ этихъ немногихъ мѣстъ, возраженіе Джонсона остается несправедливымъ. Оно происходитъ отъ положительнаго, т. е. прозаическаго образа мыслей, для котораго все, несогласное съ холодною безжизненностію, кажется неестественнымъ. Отсюда составилось понятіе, что простое и натуральное выраженіе страсти должно заключаться въ восклицаніяхъ совершенно безцвѣтныхъ и нисколько не выходящихъ изъ ежедневнаго тона. Но сильныя страсти электризуютъ весь составъ умственныхъ способностей и слѣдовательно при движеніяхъ души необыкновенной выражаются и остроумно и иносказательно. Часто замѣчали, что негодованіе дѣлаетъ людей краснорѣчивыми; и если бываетъ, что отчаяніе изливается смѣхомъ, отъ чего жъ не обнаружиться ему иногда и антитезами?
   "Гораздо важнѣе другое возраженіе. Говорятъ, что Шекспиръ оскорбляетъ наши чувствованія развитіемъ самыхъ безнравственныхъ качествъ, что онъ безжалостно терзаетъ сердце представленіемъ самыхъ ненавистныхъ зрѣлищъ. Конечно, онъ никогда не украшалъ дикихъ и кровожадныхъ страстей пріятною наружностію; никогда не прикрывалъ преступленія и безнравственности ложнымъ видомъ величія души -- и въ этомъ случаѣ онъ достоинъ похвалы. На счастье драматическому искуству Шекспиръ жилъ въ такомъ вѣкѣ, который чрезвычайно живо принималъ благородныя и нѣжныя впечатлѣнія, но который въ тоже время столько наслѣдовалъ твердости отъ бодрой старины, что не трепеталъ отъ ужаса при каждой разительной и жестоко-сильной картинѣ. Въ наше время, мы видимъ трагедіи, которыхъ печальная развязка заключается въ обморокѣ влюбленной принцессы. У Шекспира встрѣчается иногда противоположная крайность. Но его благородное заблужденіе получило начало свое въ полнотѣ гигантской силы: и этотъ трагическій Титанъ, потрясающій небесами и грозящій поколебать основанія земли, этотъ второй и еще ужаснѣйшій Эсхилъ, отъ котораго поднимаются дыбомъ волоса и стынетъ кровь въ жилахъ, обладаетъ въ тоже время непреодолимою прелестію сладчайшей поэзіи. Онъ играетъ любовью, какъ дитя -- и пѣсни его нѣжны какъ тихо-исчезающіе вздохи. Геній его соединяетъ въ себѣ и удивительную возвышенность и еще болѣе удивительную глубину: въ немъ мирно живутъ вмѣстѣ самыя чуждыя другъ другу и по наружности самыя несогласимыя между собою способности. Міръ духовъ и природа повергли къ ногамъ его всѣ сокровища свои. Исполинъ по силѣ, предсказатель по дальновидности, благодѣтельный духъ высшаго рода по всеобъемлющей мудрости, онъ нисходитъ до смертныхъ какъ будто въ невѣдѣніи своего превосходства и бесѣдуетъ съ ними со всѣмъ простодушіемъ и незлобіемъ младенца.
   "Комическій талантъ Шекспира удивителенъ столько же, какъ удивительно все то, что показалъ онъ въ родѣ страстномъ и трагическомъ: возвышенность, обширность и глубина равно изумительны и здѣсь. Онъ чрезвычайно изобрѣтателенъ въ комическихъ положеніяхъ и мотивахъ. Почти невозможно "показать, откуда взяты многіе изъ нихъ, между-тѣмъ какъ для важнѣйшей части драмы своей онъ обыкновенно бралъ что-нибудь уже извѣстное. Комическіе характеры его также истинны, разнообразны и глубоки, какъ и важные. Онъ очень мало склоненъ былъ къ карикатурѣ. Напротивъ, многія черты его слишкомъ тонки и нѣжны для театра. Судя по ихъ необыкновенной граціи, и того почти нельзя сказать о нихъ, что онѣ могли быть съ точностію схвачены а только великимъ актеромъ и вполнѣ постигнуты только самыми остроумными слушателями. Онъ нетолько вѣрно описалъ намъ нѣсколько родовъ безумія, но умѣлъ вывести на сцену и пошлую глупость самымъ веселымъ и занимательнымъ образомъ."
   Мы тѣмъ-охотнѣе пользуемся свидѣтельствомъ симъ чужестраннаго критика въ похвалу Шекспира, что соотечественникъ нашъ Д. Джонсонъ не такъ благосклоненъ къ нему. О Шекспирѣ можно сказать: кто не за него, тотъ противъ него -- потому-что равнодушіе къ нему есть высочайшая несправедливость. Позволено иногда для большой правды сказать маленькую неправду, въ отношеніи къ Шекспиру излишній энтузіазмъ извинительнѣе, нежели холодность, потомучто восторгъ и удивленіе наше едва ли могутъ превзойти его геній. Мы глубоко уважаемъ душевныя качества и умъ Д. Джонсона, даже чувствуемъ къ нему что-то похожее на личную привязанность: но онъ никогда не былъ ни поэтомъ, ни надлежащимъ судьей въ поэзіи. Онъ могъ быть судьей въ такой только поэзіи, которая не выходила изъ предѣловъ и правилъ прозы, но не такой, которая была настоящею поэзіей. Менѣе всего онъ могъ быть судьею Шекспира, котораго однаго назвать должно поэтомъ въ высочайшей степени фантастическимъ. Мы не говоримъ, что человѣкъ, желающій сдѣлаться критикомъ, долженъ непремѣнно быть поэтомъ; но чтобъ быть хорошимъ критикомъ, онъ не долженъ быть дурнымъ поэтомъ. Предисловіе Д. Джонсона къ его изданію Шекспира есть тяжелая диссертація, въ которой онъ старается скучною фразеологіей помрачить отличительныя достоинства автора и взвѣсить совершенства и недостатки его на одинаковыхъ вѣсахъ, унизанныхъ высокопарными фигурами и звонкими эпитетами. Это и не могло быть иначе. Привыкнувъ обо всемъ судить по извѣстнымъ формамъ, Джонсонъ притупилъ въ себѣ критическую воспріемлемость. Всѣ идеи его приняли одностороннее направленіе; онѣ жили только правилами и системою. Шекспиръ представлялъ въ себѣ совершенно противное. Умственныя способности Джонсона обращались только съ круглыми числами: дроби для него не существовали. Онъ приводилъ все въ указную мѣру -- и самое изящное превосходство дѣйствовало на него только тогда, когда могло быть переложено на языкъ мѣрной прозы. У него излишество красоты называлось ошибкою, оно казалось ему чѣмъ-то похожимъ на наростъ, и воображеніе его слѣпнуло отъ яркаго свѣта. Сочиненія его не сіяли лучами природнаго генія и не отражали ихъ. Перемѣнчивые виды фантазіи, радужные цвѣта предметовъ не дѣлали на него никакаго впечатлѣнія: онъ брался только за прочное и осязаемое. Онъ имѣлъ истинное понятіе только о тѣхъ произведеніяхъ природы, которыя могъ измѣрить доухъ-футовою линѣйкою, или сосчитать на десяти пальцахъ. Такимъ же образомъ судилъ онъ и о природѣ человѣка -- по расположенію и виду. Онъ зналъ одно только опредѣленное, положительное и практическое; онъ зналъ круглыя формы вещей, а не разительныя различія; классы ихъ, а не степени. Скорѣе можно сказать, что онъ былъ человѣкъ, одаренный большимъ количествомъ здраваго смысла и практической мудрости, нежели человѣкъ геніальный и чувствительный. Онъ удерживалъ въ памяти правильныя, обыкновенныя впечатлѣнія существенныхъ предметовъ, во не. могъ слѣдовать за быстрымъ полетомъ фантазіи или за сильными движеніями страсти. То есть, его отношеніе къ поэту было тоже, что отношеніе описывающаго мирную жизнь къ изображающему исторію. Здравый смыслъ сочувствуетъ со всѣми впечатлѣніями вещей на обыкновенные умы въ обыкновенныхъ обстоятельствахъ; геній схватываетъ мгновенныя соображенія, мелькающія предъ мысленными взорами нашими подъ вліяніемъ страсти. Ближайшая обязанность дидактическаго писателя состоитъ въ томъ, чтобы онъ собиралъ свѣдѣнія о такихъ нравственныхъ явленіяхъ, которыя постоянно повторяются и всегда остаются тѣже, которыя совершаются одно за другимъ въ правильной послѣдовательности, которыя обнаруживаются въ многочисленныхъ классахъ людей, и отражаются въ принятыхъ обычаяхъ, законахъ, языкѣ и учрежденіяхъ. Джонсонъ обязанъ своею славою наблюденіямъ, сравненію и разсужденіямъ, которыя касалось этихъ нравственныхъ явленій. Но онъ не ногъ промѣнять общихъ правилъ къ особеннымъ случаямъ; не могъ показать, какъ измѣняется человѣческая природа отъ сильнаго вліянія страсти, или какъ безконечны переливы мысли и ощущенія -- слѣдовательно онъ не могъ судить ни о высотѣ, ни о глубокости поэзіи. Это еще не все. Сознавая великія способности свои и чувствуя, что онѣ имѣли направленіе противное, нежели способности разбираемаго имъ автора, онъ хотѣлъ судить поэзію по чуждымъ ей законамъ и сдѣлать изъ критики родъ эшафота для генія, гдѣ бы онъ могъ съ воображенія срѣзать все до дѣйствительности, подчинить страсти разсудку, и преобразить все цѣлое въ логическія доказательства и риторическую декламацію. Такимъ образомъ, противорѣча замѣчаніямъ Попа и чувствамъ всѣхъ другихъ читателей, онъ сказалъ, что каждый характеръ Шекспира есть родовой, а не индивидуальный, Конечно, онъ находилъ въ Шекспировыхъ характерахъ родовыя понятія или дидактическую форму, единственную вещь, которой онъ искалъ и о которой заботился; но не находилъ индивидуальности или драматическихъ отличій, привитыхъ Шекспиромъ къ этой общей природѣ; не находилъ ихъ -- потому что не занимался ими. Смѣлый и счастливый полетъ воображенія Шекспира былъ равно потерянъ для нашего критика. Онъ не имѣлъ не только никакой особенно тонкой органической чувствительности, живо постигающей каждое могучее слово для слуха и глазъ, чувствительности, необходимой живописцу иди музыканту, но даже не имѣлъ той напряженности страсти, которая, стараясь увеличить все, что возбуждаетъ чувство удовольствія, и образуя впечатлѣнія натуральныхъ предметовъ согласно съ желаніемъ воображенія, производитъ стремленіе къ поэзіи. Слѣдуя понятіямъ Джонсона -- гора высока, а роза прекрасна, потому-что такъ говоритъ опредѣленіе ихъ. Но онъ столь же мало можетъ дать понятіе о Дуврской скалѣ въ Королѣ Лирѣ, или о цвѣтахъ въ Зимней-Сказкѣ (The Winter's Tale), какъ описать предметы шеста то чувства; и даже мы не думаемъ, чтобы онъ могъ глубоко постичь красоту тѣхъ мѣстъ, на которыя мы ссылаемся здѣсь. Какая-нибудь обыкновенная величавость, какъ напримѣръ, описаніе развалинъ въ The Mourning Bride Конгрева, столько же, или даже болѣе согласовалась бы съ требованіями Джонсона, нежели первое описаніе. Обильный наборъ благоухающихъ цвѣтовъ не такъ противорѣчилъ бы всегдашнему требованію его воображенія, какъ эти прелестныя, сладкія строки Пердиты въ Зимней-Сказкѣ.
  
   "Нарцизы, появляющіеся прежде -- нежели смѣетъ прилетѣть ласточка, и въ красотѣ колеблющіеся подъ вѣяніемъ вѣтерка въ мартѣ; фіалки тусклыя, но болѣе плѣнительныя, нежели вѣки, покрывающія глаза Юноны, нежели дыханіе Цитереи."
  
   Не чувствуя очарованія, внушаемаго этими предметами, нельзя итти рядомъ съ воображеніемъ, которое старается выразить ощущеніе равносильно, а иногда еще и живѣе; нельзя постигнуть этой страстной любви къ природѣ безъ живѣйшей природной чувствительности. Для простаго, буквальнаго понятія, неподражаемо-отличительный эпитетъ фіалки тусклыя долженъ скорѣе показывать недостатокъ, нежели красоту. Всякому, непостигающему всей силы этаго сравненія, представляющаго что-то похожее на сонные взоры любви, намѣкъ на вѣки глазъ Юноны долженъ казаться страннымъ и безсмысленнымъ. Шекспиръ находилъ слова и образы для самой утонченной чувствительности, для природы, борющейся съ выраженіемъ: описанія его были тожественны съ самыми вещами, представляемыми прекраснымъ посредничествомъ страсти. Отнимите отъ нихъ это соотношеніе и попытайтесь подвергнуть ихъ обыкновеннымъ понятіямъ и обыкновеннымъ правиламъ -- и они сдѣлаются такъ странны и грубы, какъ вамъ угодно. Низводя такимъ образомъ геній Шекспира до указной мѣры изобрѣтенія по общимъ мѣстамъ, легко было показать, что ошибки его также велики, какъ и красоты. Превосходство, заключающееся только въ соблюденіи правилъ, не значительнѣе техническаго нарушенія ихъ. Другое обстоятельство, подавшее Джонсону поводъ къ его безотчетной похвалѣ или порицанію Шекспира, есть самый слогъ его. Джонсонъ писалъ нѣкотораго рода рифмованной прозой, въ которой онъ столько же принужденъ былъ оканчивать различныя свои рѣченія и уравнивать періоды одинъ противъ другаго, сколько писатель героическихъ стиховъ -- держаться строкъ въ десять слоговъ съ одинакими окончаніями. Едва успѣетъ онъ признать достоинство автора въ одной строкѣ, какъ уже новое словотеченіе переноситъ силу мнѣнія его совершенно на сторону возраженій -- и такимъ образомъ поддерживается безпрестанная перемѣна совершенствъ и ошибокъ. Чтобы лучше показать это, мы выписываемъ слѣдующія строки. "Въ трагическихъ сценахъ его всегда не достаетъ чего-то; во комедія его часто превосходитъ ожиданіе или желаніе. Комедія его нравится мыслями и языкомъ: трагедія же по большой части побочными происшествіями и дѣйствіемъ. Трагедія его походитъ на искуство, комедія -- на инстинктъ." Теперь, сказавъ, что трагедія его походила на искусство. Джонсонъ утверждаетъ на слѣдующей страницѣ: декламація его была обыкновенно холодна и слаба, потому-что власть его была власть природы: когда онъ старался, подобно другимъ трагическимъ писателямъ, ловить случаи къ распространенію и, не заботясь о томъ, чего требовали обстоятельства пьесы, показать, какъ а великъ запасъ учености его, онъ рѣдко избѣгалъ сожалѣнія или негодованія своего читателя. Бѣдный Шекспиръ! Порицаемый за недостатокъ природы въ первомъ примѣрѣ, и за недостатокъ искуства во второмъ, онъ едва не подвергается совершенному обвиненію. И опять: "но почитатели сего великаго поэта должны болѣе всего жаловаться тогда, когда онъ, подходя на ближайшее разстояніе къ своему высочайшему превосходству, кажется совершенно готовымъ погрузить ихъ въ печаль или растрогать всѣми нѣжными движеніями души, угрожая паденіемъ величію, опасностью невинности, страданіями -- любви. Онъ скоро оставляетъ то, что дѣлаетъ лучше всего. Лишь только начнетъ онъ трогать, какъ уже и противодѣйствуетъ самому себѣ: и ужасъ и жалость, при первомъ возбужденіи своемъ въ душѣ, останавливаются и разрушаются внезапною холодностію." Во всемъ этомъ, критикъ нашъ, кажется, думаетъ болѣе о сохраненіи равновѣсія въ слогѣ своемъ, нежели о существѣ или истинѣ своихъ сужденій.

*

   Въ книгѣ Газлитта, за этимъ предисловіемъ, которое заключаетъ общую характеристику Шекспира, слѣдуютъ разборы тридцати двухъ его драматическихъ сочиненій, потомъ отдѣльно разсмотрѣны пьесы, приписываемыя Шекспиру, и наконецъ его поэмы и сонеты. Желая познакомить читателей нашихъ съ книгою, столь поучительною и любопытною, мы конечно не ограничимся предисловіемъ, хотя оно и само по себѣ представляетъ полную и занимательную критику Шекспира какъ автора вообще. Но прежде-нежели представимъ что-нибудь изъ частныхъ разборовъ Газлитта, мы находимъ здѣсь очень удобный случай, пока мнѣнія великихъ критиковъ Англіи и Германіи передъ глазами, привести ихъ, сколько можно, къ общему заключенію.
  
   Попъ въ немногихъ словахъ болѣе всѣхъ сказалъ о Шекспирѣ и ближе всѣхъ подошелъ къ его истинной характеристикѣ. Безъ энтузіазма, всегда наводящаго на какое-то сомнѣніе, онъ опредѣлилъ, какое мѣсто занимаетъ Шекспиръ во всемірной исторіи поэзіи, и что въ его созданіяхъ составляетъ существенную отличительность. Удивительнѣе всего, что Попъ, самъ нѣсколько холодный поэтъ и очень пристрастный къ правильности искуства, такъ ясно видѣлъ совершенства Шекспира. Понятно, отъ чего онъ выразился такъ точно и опредѣлительно. Съ его умомъ зоркимъ и вѣрнымъ нельзя говорить иначе. Одаренный поэтическимъ чувствомъ, хотя преобладаніе разсудка и современное ему общее стремленіе къ излишней формальности охладили это чувство, онъ гармонически сошелся съ великимъ драматикомъ и въ благоговѣніи передъ нимъ самъ явился истиннымъ поэтомъ. Хотя его взглядъ подобенъ только зерну, изъ котораго не развилось растеніе, но для опытнаго глаза въ этомъ зернѣ ощутительно полное будущее явленіе. Шекспиръ изъ всѣхъ поэтовъ самый независимый геній, не столько поэтъ - подражатель природѣ, сколько поэтъ, паралельный ей (если можно такъ выразиться для точности идеи), и образователь существъ, принадлежащихъ міру дѣйствительному, а не героевъ метафизическихъ. Въ этихъ трехъ отличіяхъ Шекспира все его достоинство какъ поэта, и въ нихъ же вся піитика, если только позволено говорить о ней безъ вреда искуству.
   Шлегель разбираетъ какъ метафизикъ, Пріучивши умъ свой анализировать каждое явленіе, Онъ не довольствуется простымъ изложеніемъ своего мнѣнія, одобряющаго или несогласнаго, но доказываетъ его раздробленіемъ каждой части. Эта система обнаруживаетъ только его Германское умонаправленіе. Мы впрочемъ не думаемъ, чтобы она приводила всякаго къ принятію истины, чтобы она замѣняла убѣжденіе, которое часто зависитъ отъ однаго вдохновеннаго слова, отъ одной неотразимой мысли. Шлегель болѣе обнимаетъ сторонъ въ созданіяхъ Шекспира, нежели Попъ. Онъ указываетъ на всеобъятность его таланта при изображеніи человѣка въ неисчислимыхъ его положеніяхъ, эпохахъ и въ самой даже мѣстности; на могущество его фантазіи, разширяющей предѣлы созерцаемаго нами міра, безъ нарушенія общихъ законовъ природы; на глубокую проницательность ума, когда онъ разоблачаетъ передъ нами всѣ тайны страстей -- и наконецъ Шлегель говоритъ едва ли не о важнѣйшемъ въ Шекспирѣ, т. е. о его равносильномъ чувствѣ красоты прямой и комической. Эта болѣе систематическая и полнѣе изложеннная характеристика ни однимъ положеніемъ своимъ не противорѣчитъ первой. Она только дополняетъ нѣкоторыя въ ней мѣста.
   Джонсонъ, какъ и большая часть ученыхъ людей безъ вдохновенія или безъ художническаго таланта, расходятся съ приводимыми критиками въ одномъ только своемъ воззрѣніи. Его пугаетъ безграничный разливъ высокихъ страстей Шекспира. То, что въ обыкновенной жизни бываетъ такъ рѣдко, до чего не домыслишься спокойнымъ наблюденіемъ, Джонсону кажется ошибкою. На красотѣ комической онъ мирится съ Шекспиромъ и даже восхищается имъ, потому-что ея идеальная сторона немного выше сценъ, по частямъ знакомыхъ каждому. Но страсти сильныя, особенно тайна ихъ послѣдовательнаго разоблаченія, не могутъ быть постигнуты безъ геніальнаго ума или безъ собственныхъ опытовъ. Даже и въ этихъ случаяхъ еще потребно особенное сознаніе того, что въ насъ или въ другихъ происходитъ. Здѣсь много условій для человѣка, природою не поставленнаго на высотѣ избранныхъ, а наукою увлеченнаго въ изслѣдованія. Но и Джонсонъ незамѣтно для себя высказываетъ могущественное вліяніе Шекспира на душу. Ему нечуждо дѣйствіе общее; только въ частностяхъ онъ теряется. Упоминая о власти природы, объ инстинктѣ, объ искуствѣ, онъ приближается къ главной идеѣ Попа и Шлегеля. Онъ и безъ сознанія чувствуетъ, что Шекспиръ обладалъ какою-то неизъяснимою силою. Что касается до его разбора Шекспировскаго слога, здѣсь онъ юно входитъ въ толпу мелочныхъ критиковъ, не понимающихъ, что великое созданіе (если мы уже чувствуемъ его) своимъ явленіемъ доказываетъ присутствіе истиннаго своего слога. Геніальный писатель можетъ сдѣлать ошибку противъ правилъ грамматики, но не противъ слога, т. е. не противъ себя.
   Такимъ образомъ всѣ они согласны, что Шекспиръ идетъ не за природою, но рядомъ съ нею. Въ этомъ заключается тайна созданій его, дѣйствующихъ на каждаго читателя. Подобно природѣ, съ которою такъ счастливо соперничествуетъ онъ, его произведенія образуютъ міръ прекрасный, разнообразный и необъятный для изученія самаго долговременнаго. На всѣхъ существахъ, имъ созданныхъ, самобытность остается въ гармоніи съ общими законами природы. Отвлеченной какой-нибудь одной идеи, получающей у другихъ сочинителей безцвѣтный образъ для осуществленія частной истины, Шекспиръ не вывелъ на сцену. Онъ съ каждымъ лицемъ соединилъ полноту души, неисчерпаемой въ мысляхъ и чувствованіяхъ. Это вознесло его надъ всѣми поэтами и въ тоже время преобратило въ загадку, надъ которою одни глумятся, и предъ которою другіе благоговѣютъ. Но самъ онъ, обогатившій міръ искуства такимъ множествомъ дѣйствующихъ лицъ, не обозначилъ себя ни на одномъ. Какъ Протей, принявъ разъ на себя каждый изъ этихъ образовъ, ни съ однимъ не слился -- и остался для васъ невидимымъ.
   Читать Шекспира, поучаться въ немъ человѣковѣдѣнію -- можетъ всякой, безъ различія возраста и пола, образованности и націи. Литератору онъ руководитель самый вѣрный и самый безопасный. Непричастный господству какой-нибудь школы, безъ привязанности къ одному какому-нибудь тону или взгляду, онъ вноситъ въ душу вашу только ИСТИНЫ ВѢЧНЫЯ. Что вѣкъ и нація сообщили ему, того никто не возметъ; но что вы займете у него, то принадлежитъ человѣчеству: слѣдственно это ваша собственность.

"Современникъ", т. XIII, 1839

  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru