Какъ богато сердце человѣческое чувствами -- назову божественными; ибо онѣ возносятъ человѣка надъ прочими одушевленными тварями, очевидно ихъ неимѣющими, и приближаютъ его къ Богу, постигаемому разумомъ единственно по ихъ изящности!
Но изо всѣхъ чувствъ изящныхъ жалость есть самое нѣжное, самое глубокое, самое сильное, -- достойнѣйшее твари самой превосходной, будучи подобно Творцу, источникомъ всѣхъ добродѣтелей, Ему любезнѣйшихъ.
Великодушіе, сострадательность, милосердіе безъ сомнѣнія обязаны началомъ своимъ жалости, которая несравненно быстрѣе и проницательнѣе ихъ въ своемъ дѣйствіи; которая возбуждается не только видимымъ предметомъ, но и воображаемымъ, и которая къ тому или другому привязывается независимо отъ общаго нашего характера, но особенно по своему свойству, всегда одинакому, всегда ровному, почти безъ малѣйшаго различія въ степеняхъ. Милосердіе, великодушіе и сострадательность могутъ быть оказаны болѣе или менѣе; ибо онѣ состоятъ не столько въ чувствѣ, сколько въ исполненіи. Но жалость чувствуется всегда въ ровной, всегда въ одинакой мѣрѣ; оказывается и исполняется всегда удовлетворительно; ибо замѣтивши ее, несчастный остается утѣшеннымъ, и ничего уже отъ нее не требуетъ: такъ свято, такъ благодѣтельно ея присутствіе! оно есть истинный бальзамъ для ранъ мopальныxъ.
Подъ ужасными бурями гражданскими и физическими, свирѣпствовавшими въ злополучное время нашей древней Столицы; Провидѣнію угодно было, чтобы я испыталъ чувство жалости не только при всеобщей картинѣ бѣдствія, но и при особенныхъ чертахъ ея, не блистательныхъ въ описаніи, но трогательныхъ въ сущности.
Таковъ былъ тотъ случай, когда 95-лѣтняя старуха, почтенная сверхъ того именемъ {Княгиня Марья Бежановна Баратова, которая и теперь живетъ въ добромъ здоровьи -- на Прѣснѣ. К. Ш.}, а еще болѣе умомъ и памятью, твердыми и свѣжими, вопреки цѣлому вѣку жизни, просила меня со вздохами и слезами, сидя на тотъ разъ въ чужомъ углу за нищенскою, можно сказать, трапезою, чтобы я выхлопоталъ ей дозволеніе войти въ собственное жилище, изъ котораго въ самую полночь при неожиданномъ ужасномъ шумѣ вбѣжавшихъ неприятелей вышла она слабыми, дрожащими ногами, сама незная куда, и которое вскорѣ наполнилось многолюднымъ постоемъ Французской гвардіи. Таковъ былъ тотъ случай, когда живущій и нынѣ подлѣ меня бѣдный церковнослужитель и жена его пришли кр мнѣ съ горькимъ плачемъ и въ совершенномъ отчаяніи, говоря, что Французы отняли у нихъ и послѣднее средство къ пропитанію -- увели и убили корову, не усыпно ими сберегавшуюся,-- что они будутъ довольны, если дадутъ имъ хотя одну внутренность (отъ цѣлой коровы!), и чтобы я объ етомъ постарался, -- Таковъ былъ тотъ случай, когда двѣ женщины моего сосѣда {Г-на Орлова, который уѣзжалъ изъ Москвы. К. Ш.}, съ младенцами на рукахъ, рыдая и задыхаясь, готовы были броситься къ ногамъ моимъ, чтобы я защитилъ ихъ отъ насилія Польскихъ офицеровъ.
!!!!!!!!!!!!!!!
Къ счастію, во всѣхъ сихъ мучительныхъ случаяхъ я имѣлъ утѣшеніе наслаждаться успѣхомъ моего ходатайства.
Таковъ еще былъ и тотъ случай, когда баба упомянутаго же сосѣда, съ изступленнымъ, видомъ кланяясь передо мною въ землю, просила меня перерывающимся голосомъ, чтобы я велѣлъ людямъ моимъ похоронить умершую дочь ея,для которой они и отправили должность дьячка и гробокопателей.
Таково еще слѣдствіе сей горестной епохи въ дѣйствіе ея на здоровье, и прежде очень слабое, родной сестры моей, живущей со мною, которая потомъ вовсе его потеряла -- отъ того, что видѣла, что слышала, чего ожидала и чего страшилась, и которая наконецъ стала для меня всегдашнимъ предметомъ; жалости. -- Не могу позабыть и той, которую производили во мнѣ добрые, усердные люди мои {Которымъ именно обязанъ тѣмъ, что я и семейство мое неумерли съ голоду, и изъ которыхъ одному выстрѣлили въ лицо изъ пистолета (можетъ быть заряженнаго безъ пули) за то, что, не указывалъ господскаго имущества. Всѣ сосѣди видѣли обезображеннаго мученика вѣрности своей,a начальники французскіе приступали ко мнѣ съ допросами, не зажигателъ ли онъ! К. Ш.}, когда я видѣлъ ихъ, безполезно обращавшихъ га меня жалостные взоры, въ рукахъ у неприятелей, долго поступавшихъ съ ними какъ хотѣли.
Чувство жалости до того овладѣло мною, что я не понималъ, какъ можно слышать съ холоднымъ лицемъ или съ веселою улыбкою,которыя видѣлъ я, когда случилось говорить о своихъ или о чужихъ бѣдствіяхъ! не понималъ, какъ можно быть человѣкомъ и не имѣть жалости! Отсутствіе сего простаго чувства человѣческаго представляется мнѣ, послѣ печальныхъ опытовъ, отсутствіемъ всѣхъ чувствъ изящныхъ!
Я готовъ произнести слово жалость на языкѣ нашемъ отъ жала, уязвляющаго сердце; ибо жалость точно какъ будто уязвляетъ его. -- Сердце неуязвляемое симъ жаломъ -- камень.
Вопреки характеристическому остроумію Французскихъ журналистовъ, я люблю читать, нынѣ болѣе нежели когда-нибудь, Делилеву Поему Жалость, Поему, о которой сіи безжалостные люди, приступая критиковать ее, сказали въ епиграфѣ: нѣтъ жалости къ жалости, point de pitié pour La Pitié. Варвары земляки ихъ доказали очень ясно, что не имѣютъ ее не въ одной только игръ словъ, но и въ вещахъ самыхъ важныхъ!...