Сервантес Мигель Де
Славный рыцарь Дон-Кихот Ламанчский. Часть первая

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Оценка: 2.00*3  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Перевод С. М. (1895).

СЛАВНЫЙ РЫЦАРЬ ДОНЪ-КИХОТЪ ЛАМАНЧСКІЙ.

Мигеля Сервантеса.

Томъ I

НОВЫЙ ПОЛНЫЙ ПЕРЕВОДЪ С. М.

СЪ ПОРТРЕТОМЪ СЕРВАНТЕСА и З6-тью КАРТИНАМИ

Густава Доре.

МОСКВА.

Изданіе книжнаго магазина Г. Кольчугина.

1895.

http://az.lib.ru/

  

0x01 graphic

  

ДОНЪ-КИХОТЪ ЛАМАНЧСКІЙ.

  

ПРЕДИСЛОВІЕ.

   Досужій читатель, ты мнѣ и безъ клятвы повѣришь, конечно, если я тебѣ скажу, что я желалъ-бы, чтобы эта книга, дитя моего ума, была прекраснѣйшей и остроумнѣйшей изъ книгъ, какія только можно себѣ представить. Но увы! для меня оказалось невозможнымъ избѣжать закона природы, требующаго, чтобы всякое существо рождало только себѣ подобное существо. Что же иное могъ произвести такой безплодный и плохо образованный умъ, каковъ мой, кромѣ исторіи героя сухого, тощаго, сумасброднаго, полнаго причудливыхъ мыслей, никогда не встрѣчающихся ни у кого другого,-- такого, однимъ словомъ, какимъ онъ и долженъ быть, будучи произведенъ въ тюрьмѣ, гдѣ присутствуютъ всякія непріятности и гнѣздятся всѣ зловѣщіе слухи. Сладкій досугъ, пріятный образъ жизни, красота полей, ясность небесъ, журчаніе ручьевъ, спокойствіе духа -- вотъ что обыкновенно дѣлаетъ плодотворными самыя безплодныя музы и позволяетъ имъ дарить міру произведенія, которыя его чаруютъ и восхищаютъ.
   Когда какому-нибудь отцу случается имѣть некрасиваго и неловкаго сына, то любовь, которую онъ питаетъ къ ребенку, кладетъ ему повязку на глаза и не дозволяетъ ему видѣть недостатковъ послѣдняго; онъ принимаетъ его дурачества за милыя забавы и разсказываетъ о нихъ своимъ друзьямъ, какъ будто это -- самое умное и самое оригинальное изъ всего, что только есть на свѣтѣ... Что касается меня, то я, вопреки видимости, не отецъ, а только отчимъ Донъ-Кихота; поэтому я не послѣдую принятому обыкновенію и не стану со слезами на глазахъ умолять тебя, дорогой читатель, простить или не обращать вниманія на недостатки, которые ты можешь замѣтить въ этомъ моемъ дѣтищѣ. Ты ни его родственникъ, ни его другъ; ты полный и высшій господинъ своей воли и своихъ чувствъ; сидя въ своемъ домѣ, ты располагаешь ими совершенно самодержавно, какъ король доходами казны, и, конечно, знаешь обычную пословицу: Подъ своимъ плащемъ я убиваю короля; поэтому, необязанный мнѣ ничѣмъ, ты освобожденъ и отъ всякаго рода уваженія ко мнѣ. Такимъ образомъ, ты можешь говорить объ этой исторіи, какъ ты сочтешь для себя удобнымъ, не боясь наказанія за дурной отзывъ и не ожидая никакой награды за то хорошее, что тебѣ заблагоразсудится сказать о ней.
   Я хотѣлъ бы только дать тебѣ эту исторію совсѣмъ голою, не украшая ее предисловіемъ и не сопровождая ее по обычаю обязательнымъ каталогомъ кучи сонетовъ, эпиграммъ и эклогъ, который имѣютъ привычку помѣщать въ заголовкѣ книгъ; потому что, я тебѣ откровенно признаюсь, хотя составленіе этой исторіи и представляло для меня нѣкоторый трудъ, еще болѣе труда стоило мнѣ написать это предисловіе, которое ты читаешь въ эту минуту. Не одинъ разъ бралъ я перо, чтобы написать его, и затѣмъ опять клалъ, не зная, что писать. Но вотъ въ одинъ изъ такихъ дней, когда я сидѣлъ въ нерѣшимости, съ бумагой, лежащей предо мною, съ перомъ за ухомъ, положивъ локоть на столъ и опершись щекою на руку, и размышлялъ о томъ, что мнѣ написать -- въ это время неожиданно входитъ одинъ изъ моихъ друзей, человѣкъ умный и веселаго характера, и, видя меня такъ сильно озабоченнымъ и задумавшимся, спрашиваетъ о причинѣ этого. Я, ничего не скрывая отъ него, сказалъ ему, что я думалъ о предисловіи къ моей исторіи Донъ-Кихота,-- предисловіи, которое меня такъ страшитъ, что я отказался уже его написать, а, слѣдовательно, и сдѣлать для всѣхъ извѣстными подвиги такого благороднаго рыцаря. "Потому что, скажите пожалуйста, какъ мнѣ не безпокоиться о томъ, что скажетъ этотъ древній законодатель, называющійся публикою, когда онъ увидитъ, что, проспавъ столько лѣтъ въ глубокомъ забвеніи, я снова теперь появляюсь старый и искалѣченный, съ исторіей сухою, какъ тростникъ, лишенной вымысла и слога, бѣдной остроуміемъ и, кромѣ того, не обнаруживающей никакой учености, не имѣющей ни примѣчаній на поляхъ, ни комментаріемъ въ концѣ книги тогда какъ я вижу другія произведенія, хотя бы и вымышленныя и невѣжественныя, такъ наполненныя изреченіями изъ Аристотеля, Платона и всѣхъ другихъ философовъ, что читатели приходятъ въ удавленіе и считаютъ авторовъ этихъ книгъ за людей рѣдкой учености и несравненнаго краснорѣчія? Не также-ли бываетъ и тогда, когда эти авторы цитируютъ священное писаніе? Не называютъ-ли ихъ тогда святыми отцами и учителями церкви? Кромѣ того они съ такою щепетильностью соблюдаютъ благопристойность, что, изобразивъ влюбленнаго волокиту, непосредственно же за этимъ пишутъ очень милую проповѣдь въ христіанскомъ духѣ, читать или слушать которую доставляетъ большое удовольствіе. Ничего этого не будетъ въ моей книгѣ; потому что для меня было-бы очень трудно дѣлать примѣчанія на поляхъ и комментаріи въ концѣ книги; кромѣ того, я не знаю авторовъ, которымъ я могъ бы при этомъ слѣдовать, чтобы дать въ заголовкѣ сочиненія списокъ ихъ въ алфавитномъ порядкѣ, начиная съ Аристотеля и оканчивая Ксенофонтомъ или, еще лучше, Зоиломъ и Зевксисомъ, какъ это дѣлаютъ всѣ, хотя бы первый былъ завистливымъ критикомъ, а второй -- живописцемъ. Не найдутъ въ моей книгѣ и сонетовъ, составляющихъ обыкновенно начало книги, по крайней мѣрѣ сонетовъ, авторы которыхъ были бы герцоги, маркизы, графы, епископы, знатныя дамы или прославленные поэты; хотя, по правдѣ сказать, если бы я попросилъ двухъ или трехъ изъ моихъ услужливыхъ друзей, то, навѣрное, они дали бы мнѣ свои сонеты и притомъ такіе, что сонеты нашихъ наиболѣе извѣстныхъ писателей не могли бы выдержать сравненія съ ними.
   "Въ виду всего этого, милостивый государь и другъ мой",-- продолжаю я -- "я рѣшилъ, чтобы сеньоръ Донъ-Кихотъ оставался погребеннымъ въ архивахъ Ламанчи, пока не будетъ угодно небу послать кого-нибудь, который могъ бы снабдить его всѣми недостающими ему украшеніями; потому что при моей неспособности и недостаткѣ учености, я чувствую себя не въ силахъ сдѣлать это и, будучи отъ природы лѣнивымъ, имѣю мало охоты дѣлать изысканія въ авторахъ, которые говорятъ то же самое, что и самъ я могу очень хорошо сказать безъ нихъ. Вотъ отчего и происходятъ моя озабоченность и моя задумчивость, въ которыхъ вы меня застали и которыя, безъ сомнѣнія, теперь оправдали въ вашихъ глазахъ моими объясненіями".
   Выслушавъ это, мой другъ ударилъ себя рукой по лбу и, разразившись громкимъ смѣхомъ, сказалъ: "Право, мой милый, вы сейчасъ вывели меня изъ одного заблужденія, въ которомъ я постоянно находился съ того давняго времени, какъ я васъ знаю: я васъ всегда считалъ человѣкомъ умнымъ и здравомыслящимъ, но теперь я вяжу, что вы такъ же далеки отъ этого, какъ земля далека отъ неба... Какъ можетъ случиться, чтобы такіе пустяки и такая маловажная помѣха имѣли силу остановить и держать въ нерѣшимости такой зрѣлый, какъ вашъ, умъ, привыкшій побѣждать и превосходить другія болѣе серьезныя трудности? Поистинѣ, это происходитъ не отъ отсутствія таланта, а отъ излишка лѣности и недостаточности размышленія. Хотите видѣть, что все сказанное мной вѣрно? Хорошо, послушайте меня и вы увидите, какъ я во мгновеніе ока восторжествую надъ всѣми трудностями и найду вамъ все, чего какъ недостаетъ; я уничтожу всѣ глупости, которыя васъ останавливаютъ и настолько пугаютъ, что даже мѣшаютъ, по вашимъ словамъ, опубликовать и подарить міру исторію вашего знаменитаго Донъ-Кихота, совершеннѣйшее зеркало всего странствующаго рыцарства".-- "Говорите же, возразилъ я, выслушавъ его, какъ думаете вы наполнить эту пугающую меня пустоту и расчистить этотъ хаосъ, въ которомъ я не вижу ничего, кромѣ путаницы?"
   Онъ мнѣ отвѣтилъ на это: "Что касается перваго затрудняющаго васъ обстоятельства, этихъ сонетовъ, эпиграммъ и эклогъ, которыхъ вамъ недостаетъ, чтобы поставить въ заголовкѣ книги, и которыя, какъ желали бы вы, должны быть составлены важными и титулованными лицами, то я вамъ укажу средство: вамъ стоитъ только взять на самого себя трудъ написать ихъ, а потомъ вы можете окрестить ихъ тѣмъ именемъ, какое вамъ понравится, приписавъ ихъ или пресвитеру Индіи Хуану или императору Трапезондскому, которые, какъ я положительно знаю, были превосходные поэты: а если бы это было и не такъ и если бы придирчивые педанты вздумали неожиданно уязвить васъ, оспаривая это увѣреніе, то ни на мараведисъ не заботьтесь объ этомъ; допуская даже, что ложь замѣтятъ, вѣдь вамъ не отрѣжутъ за то руки, написавшей ее.
   "Для того же, чтобы на поляхъ привести книги и авторовъ, откуда вы почерпнули достопамятныя изреченія и слова, которые вы помѣстите въ своей книгѣ, вамъ нужно только устроить такъ, чтобы при случаѣ употребить какія-нибудь изъ латинскихъ изреченій, которыя вы знали бы на память или могли бы безъ большого труда отыскать ихъ. Напримѣръ, говоря о свободѣ и рабствѣ, вы приводите:
  
   Non bette pro toto libertas vendrtur auro,
  
   и сейчасъ-же на поляхъ помѣчаете Горація или того, кто это сказалъ. Если вы говорите о силѣ смерти, тотчасъ же представляются стихи:
  
   Pallida mors aequo pulsst pede pauperum tabernas
   Regumque turres.
  
   "Если говорится о расположеніи и любви, которыя Богъ повелѣваемъ вамъ имѣть къ нашимъ врагамъ, то немедленно Вы обращаетесь къ священному писанію, это стоитъ труда, и приводите не болѣе, не менѣе, какъ слова самого Бота: Ego autem dico vobis: Diligite inimicos vestros. Если вопросъ касается дурныхъ мыслей, то вы прибѣгаете къ евангелію: De corde exeunt cogitationes malae. Если -- непостоянства друзей, то Катонъ даетъ вамъ свое двустишіе:
  
   Donec eris felix, multos numerabis amicos;
   Tempera si fuerint nubila, solus eris.
  
   "И благодаря этимъ латинскимъ и другимъ подобнымъ фразамъ, васъ сочтутъ, по крайней мѣрѣ, за гуманиста, что въ наше время считается не малою честью и значительнымъ преимуществомъ.
   "Для того, чтобы помѣстить въ концѣ книги примѣчанія и комментарій, вотъ какимъ образомъ можете вы поступать совершенно спокойно: если вамъ приходится назвать въ вашемъ сочиненіи какого-нибудь великана, то сдѣлайте такъ, чтобы это былъ великанъ Голіаѳъ, и, благодаря этому, вы съ небольшимъ трудомъ получите великолѣпный комментарій; вы можете сказать: Великанъ Голіатъ или Голіаѳъ былъ филистимлянинъ, котораго пастухъ Давидъ убилъ однимъ ударомъ пращи въ долинѣ Теребинтской, какъ это разсказано въ книгѣ Царей, глава... и здѣсь указаніе главы, въ которой находятся эта исторія, послѣ этого, чтобы показанъ себя человѣкомъ ученымъ и хорошимъ космографомъ, устроите такимъ образомъ, чтобы въ вашей книгѣ была упомянута рѣка Таго, и вотъ въ вашемъ распоряженіи превосходный комментарій; вамъ стоитъ только сказать: Рѣка Таго, названная такъ въ честь одного древняго испанскаго короля, беретъ истокъ въ такомъ то мѣстѣ и впадаетъ въ океанъ, омывъ стѣны славнаго города Лиссабона. Увѣряютъ, что она несетъ золотые пески и т. д. Если вы говорите о разбойникахъ, то я разскажу вамъ исторію Како, которую знаю наизусть, если -- о женщинахъ легкихъ нравовъ, то епископъ Мондовьедо представитъ вамъ Ламію, Лаиду и Флору, и это примѣчаніе доставитъ вамъ большое уваженіе; если о жестокихъ женщинахъ, то Овидій дастъ вамъ Медею; если о чародѣйкахъ или волшебницахъ,-- Гомеръ заставитъ явиться предъ вами Калипсо, а Виргилій -- Цирцею; если -- о доблестныхъ полководцахъ, то Юлій Цезарь предложитъ вамъ самого себя въ своихъ комментаріяхъ и Плутархъ дастъ вамъ тысячу Александровъ. Когда вы говорите о любви, то совѣтуйтесь съ Леономъ Гебрео, если вы только знаете хотя нѣсколько словъ по итальянски, и вы найдете все нужное въ полной мѣрѣ, если же вамъ непріятно обращаться къ иностранному, то у васъ подъ руками трактатъ Фонсеки О любви Бога, который заключаетъ всѣ, что вы только можете пожелать и что могъ бы пожелать самый разумный человѣкъ относительно этого предмета. Однимъ словомъ приводите только эти имена и упоминайте въ вашей исторіи тѣ исторій, которыя я только что вамъ сказалъ, и поручите мнѣ примѣчанія и комментаріи; я берусь наполнить ими всѣ поля вашей книги и даже нѣсколько листовъ въ концѣ ея.
   "Перейдемъ теперь къ этимъ ссылкамъ на авторовъ, имѣющимся въ другихъ сочиненіяхъ и отсутствующимъ въ вашемъ. Средство исправить это -- одно изъ самыхъ легкихъ: вамъ достаточно отыскать книгу, которая приводила бы ихъ всѣхъ отъ А до Z, какъ вы говорите, и эту же самую азбуку помѣстите вы въ вашемъ произведеніи. Предположимъ, что это воровство откроютъ, и эти авторы принесутъ вамъ только посредственную пользу,-- какое вамъ до этого дѣло? А можетъ быть, попадется такой простодушный читатель, который подумаетъ, что вы со всѣхъ ихъ собрали дань, въ своей простой и безхитростной исторіи. Хорошо и то, что этотъ длинный перечень авторовъ придастъ на первый взглядъ книгѣ нѣкоторую авторитетность. И, кромѣ того, кому придетъ въ голову, если онъ не имѣетъ къ тому интереса, провѣрять, пользовались мы ими или нѣтъ? Сверхъ того, если я не обманываюсь, ваша книга не имѣетъ надобности ни въ чемъ изъ всего того, что, какъ вы говорите, ей недостаетъ; потому что, вѣдь она отъ доски до доски ничто иное, какъ сатира на рыцарскія книги,-- о которыхъ Аристотель ничего не зналъ, Цицеронъ не имѣлъ ни малѣйшаго понятія и святой Василій не сказалъ ни слова.
   "Нѣтъ надобности смѣшивать эти фантастическіе вымыслы съ точною истиною или съ астрономическими вычисленіями. Мало значенія имѣютъ для нихъ геометрическія измѣренія и сужденія педантичной реторики. Развѣ они имѣютъ цѣлью кого-нибудь поучать, представляя смѣсь божественнаго съ грѣховнымъ,-- смѣсь непристойную, которой долженъ избѣгать всякій истинно христіанскій умъ? Надо подражать только въ слогѣ, и, чѣмъ полнѣе будетъ ваше подражаніе, тѣмъ ближе будетъ вашъ слогъ къ совершенству. И, такъ какъ ваше сочиненіе имѣетъ только цѣлью разрушить то странное довѣріе, которымъ пользуются въ мірѣ рыцарскія книги, то какая нужда вамъ выпрашивать изреченія у философовъ, наставленія у священнаго писанія, басни у поэтовъ, рѣчи у риторовъ и чудеса у святыхъ? Старайтесь только легко и естественно, употребляя соотвѣтствующія, ясныя и хорошо расположенныя слова, сдѣлать вашу фразу гармоничной и разсказъ занимательнымъ; пусть языкъ вашъ описываетъ насколько возможно живо все, что вы задумали, и пусть онъ выражаетъ ваши мысли, не затемняя и не запутывая ихъ. Старайтесь только, чтобы, читая вашу исторію, меланхолики не могли удержаться отъ смѣха, люди, склонные въ смѣху, чувствовали свою веселость удвоившейся, чтобы простые люди не соскучились отъ вашихъ вымысловъ, чтобы умные имъ удивлялись, серьезныя особы не пренебрегали ими, и мудрецы были вынуждены похвалить ихъ. Наконецъ, попытайтесь ловко разрушить эти шаткія подмостки рыцарскихъ книгъ, столькими людьми проклинаемыхъ, но еще большимъ числомъ ихъ восхваляемыхъ. Если вамъ это удастся, то вы пріобрѣтете не малую заслугу".
   Я безмолвно выслушалъ то, что говорилъ мнѣ мои другъ, и его доводы произвели на меня такое сильное впечатлѣніе, что я, безъ всякаго спора, призналъ ихъ превосходство и рѣшилъ составить это предисловіе, въ которомъ ты узнаешь, мой милый читатель, умъ и здравый разсудокъ моего друга, мое счастье находить въ такой крайней нуждѣ подобнаго совѣтника, и преимущество, которое ты извлечешь, найдя во всей ед простотѣ исторію славнаго Донъ-Кихота Ламанчскаго, бывшаго, до мнѣнію жителей округа Монтіэльской долины, самымъ цѣломудреннымъ любовникомъ и самымъ храбрымъ рыцаремъ изъ всѣхъ, какихъ только видѣли въ теченіе многихъ лѣтъ въ этой мѣстности. Я не хочу слишкомъ хвалиться услугой, которую я тебѣ оказываю, знакомя съ такимъ замѣчательнымъ и благороднымъ рыцаремъ; но ты, надѣюсь, будешь мною доволенъ за то, что я познакомилъ тебя съ его оруженосцемъ Санчо Панса, въ которомъ, какъ мнѣ кажется, я представляю тебѣ собраніе всѣхъ блестящихъ качествъ оруженосца, остававшихся до сихъ поръ разсѣянными въ неисчислимой кучѣ пустыхъ рыцарскихъ книгъ. А затѣмъ, да сохранитъ тебѣ Богъ здоровье и мнѣ также. Vale!

0x01 graphic

  

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

ГЛАВА I.

Разсказывающая о характерѣ и привычкахъ славнаго Донъ-Кихота Ламанчскаго.

   Въ одномъ мѣстечкѣ Ламанчи -- объ имени его мнѣ не хочется вспоминать -- жилъ недавно одинъ изъ тѣхъ гидальго, у которыхъ имѣются копье въ козлахъ, старинный круглый щитъ, тощій конь и борзая собака. Мясное блюдо, состоявшее чаще изъ говядины, чѣмъ изъ баранины {Баранина въ Испаніи дороже говядины.} и соусъ съ приправами почти каждый вечеръ, блюдо скорби печали {Такъ называлось кушанье изъ потроховъ животныхъ, которое кастильскіе дворяне обыкновенно ѣли по субботамъ въ исполненіе обѣта, даннаго послѣ битвы при Ласъ-Навасъ-де-Толоза.} по субботамъ, чечевица по пятницамъ, и, сверхъ всего, нѣсколько молодыхъ голубей по воскресеньямъ, все это поглощало три четверти его дохода. Остальную часть онъ тратилъ на кафтанъ изъ тонкаго сукна, на штаны изъ плиса и туфли изъ той же матеріи для праздниковъ; въ будни же носилъ платье изъ прочнаго, однако не особенно толстаго сукна. У него жили экономка, которой было уже за сорокъ лѣтъ, племянница, не имѣвшая еще и двадцати лѣтъ, и молодой парень для полевыхъ работъ и другихъ порученій, умѣвшій и осѣдлать лошадь и работать садовымъ ножемъ. Нашему гидальго, было лѣтъ подъ пятьдесятъ; онъ былъ крѣпкаго тѣлосложенія, сухощавъ тѣломъ, тощъ лицомъ, очень рано вставалъ и былъ большимъ охотникомъ. Говорили, что онъ назывался Кихада или Кесада (между авторами, писавшими о немъ, существуетъ разногласіе по этому вопросу); но по наиболѣе вѣроятнымъ догадкамъ, имя его было, кажется, Кихана. Впрочемъ для нашей исторіи это имѣетъ мало значенія: достаточно того, чтобы въ разсказѣ ли на іоту не удаляться отъ истины.
   Но надо знать, что вышеупомянутый гидальго въ минуты своего досуга, то-есть почти круглый годъ, предавался чтенію рыцарскихъ книгъ и притомъ съ такимъ увлеченіемъ и такою страстью, что почти совершенно забывалъ охотничьи забавы и даже управленіе своимъ имѣніемъ. Наконецъ, его манія, его сумасбродство въ этомъ дошли до того, что онъ продалъ нѣсколько десятинъ своей лучшей земли, чтобы накупить рыцарскихъ книгъ для чтенія, и собралъ ихъ въ своемъ домѣ столько, сколько могъ достать. Но изъ всѣхъ книгъ ни одна не казалась ему такъ интересна, какъ сочиненія знаменитаго Фелиціана-де-Сильва; такъ какъ ясность его прозы его восхищала, а запутанные періоды были для него настоящими драгоцѣнностями, въ особенности, когда ему приходилось читать объясненія въ любви или вызовы въ письмахъ, гдѣ онъ довольно часто находилъ выраженія въ родѣ слѣдующихъ: безразсудное сужденіе о моемъ разсужденіи въ такой степени колеблетъ мое сужденіе, что я не безъ разсужденія сожалѣю о вашей граціи и красотѣ; или онъ читалъ: высокія небеса, которыя помощію звѣздъ вашу божественность божественно укрѣпляютъ и дѣлаютъ васъ заслуживающими тѣхъ заслугъ, которыхъ заслуживаетъ ваше величіе.
   Читая такія прекрасныя вещи, бѣдный гидальго терялъ разсудокъ. Онъ лишился сна, стараясь понять ихъ, пытаясь извлечь какой-либо смыслъ со дна этихъ хитросплетеній -- этого не удалось бы сдѣлать и самому Аристотелю, если бы онъ нарочно воскресъ для этого. Онъ былъ только наполовину доволенъ ранами, нанесенными и полученными Донъ-Беліанисомъ, и представлялъ себѣ, что, несмотря на все искусство врачей, которые лѣчили его, Донъ-Беліанисъ необходимо долженъ былъ имѣть все тѣло и лицо покрытыя рубцами и ранами. Но тѣмъ не менѣе онъ одобрялъ остроумный способъ автора окончивать свою книгу обѣщаніемъ продолженія этихъ нескончаемыхъ приключеній. Ему даже часто приходила охота взяться за перо и окончить книгу, какъ обѣщалъ это авторъ; и, безъ сомнѣнія, онъ бы это сдѣлалъ и благополучно исполнилъ, если бы другія, болѣе великія мысли не мѣшали ему постоянно. Нѣсколько разъ спорилъ онъ съ мѣстнымъ священникомъ, мужемъ начитаннымъ и получившимъ ученую степень въ Силуэнцѣ, {Въ то время въ Испаніи было только два большихъ университета -- въ Саламанкѣ и Алькалѣ. Слѣдовательно, объ ученой степени священника Сервантесъ говоритъ съ ироніей.} по вопросу о томъ, кто былъ лучшимъ рыцаремъ -- Пальмеринъ Англійскій или Амадисъ Гальскій. Но сеньоръ Николай, цирюльникъ изъ той же деревни, говорилъ, что имъ обоимъ далеко до рыцаря Феба и если съ этимъ и можетъ кто-нибудь сравниться, такъ это донъ-Галаоръ, братъ Амадиса Гальскаго; потому что онъ, поистинѣ, обладалъ всѣми желательными качествами, не будучи ни кривлякой, ни плаксой, какъ его братъ, и, по крайней мѣрѣ, равняясь ему въ храбрости.
   Короче сказать, нашъ гидальго такъ углубился въ чтеніе, что проводилъ за этимъ занятіемъ и день съ утра до вечера, и ночь съ вечера до утра, и, благодаря чтенію и безсонницѣ, онъ такъ изсушилъ свой мозгъ, что лишился разума. Его воображенію рисовалось все, что онъ читалъ въ своихъ книгахъ: волшебныя чары, ссоры, вызовы, битвы, раны, объясненія, любовь, жестокости и прочія безумства; онъ крѣпко забралъ себѣ въ голову, что вся эта куча бредней была сущей истиной, и потому для него во всемъ мірѣ не существовало никакой другой болѣе достовѣрной исторіи. Онъ говорилъ, что Сидъ-Рюи-Діацъ былъ прекрасный рыцарь, но что ему было все-таки далеко до рыцаря Пламеннаго Меча, который однимъ ударомъ перерубилъ пополамъ двухъ огромныхъ и свирѣпыхъ великановъ. Онъ питалъ больше симпатіи къ Вернардо дель-Карпіо за то, что въ Ронсевальской долинѣ онъ умертвилъ Роланда Очарованнаго, употребивъ при этомъ пріемъ Геркулеса, которыя задушилъ Антея, сына Земли, въ своихъ объятіяхъ. Онъ также очень хорошо отзывался о великанѣ Моргантѣ, который, хотя и происходилъ изъ породы великановъ, всегда отличавшейся заносчивостью и гордостью, однако представлялъ исключеніе и былъ любезенъ и хорошо воспитанъ. Но всѣмъ имъ онъ предпочиталъ Рейнальда Монтальванскаго, въ особенности, когда онъ представлялъ его себѣ выходящимъ изъ замка грабить всѣхъ, кто попадется по дорогѣ, или похищающимъ по ту сторону пролива идолъ Магомета, отлитый изъ золота, какъ утверждаетъ исторія. Что же касается этого измѣнника Гамелона, то за возможность порядкомъ поколотить его, онъ охотно отдалъ бы свою экономку и даже племянницу въ придачу.
   Наконецъ, когда онъ окончательно потерялъ разсудокъ, ему пришла въ голову самая странная изъ всѣхъ мыслей, которымъ когда либо предавались сумасшедшіе; она заключалась въ слѣдующемъ: ему казалось полезнымъ и даже необходимымъ, какъ для своего личнаго прославленія, такъ и для блага родины, сдѣлаться самому странствующимъ рыцаремъ и, на конѣ и съ оружіемъ въ рукахъ, отправиться по свѣту искать приключеній, продѣлывая все то, что, какъ онъ читалъ, продѣлывали странствующіе рыцари, исправлять всякаго рода несправедливости и постоянно подвергаться все новымъ и новымъ опасностямъ, преодолѣвая которыя онъ могъ-бы пріобрѣсти себѣ безсмертное имя. Нашъ бѣдный мечтатель уже видѣлъ чело свое увѣнчаннымъ короною и притомъ короною, по крайней-мѣрѣ, Трапезондской имперіи. Поэтому, полный этихъ пріятныхъ мыслей и ощущаемаго отъ нихъ удовольствія, онъ поспѣшилъ приняться за исполненіе своего проекта. И первымъ его дѣломъ было вычистить доспѣхи, которые принадлежали его предкамъ и которые, изъѣденные ржавчиной и покрытые плѣсенью, въ теченіе вѣковъ покоились забытыми въ углу. Онъ вычистилъ и поправилъ ихъ, на сколько могъ, хорошо. Но, замѣтивъ, что этому вооруженію недостаетъ очень важной вещи и что, вмѣсто полнаго шлема у него имѣлся только одинъ шишакъ, онъ, помощію своего искусства, устранилъ и этотъ недостатокъ: онъ сдѣлалъ изъ картона нѣчто вродѣ полу-шлема, придѣлалъ къ нему шишакъ, и въ его глазахъ онъ явился цѣлымъ шлемомъ. Надо сказать правду, что когда онъ, для испытанія его прочности извлекъ свой мечъ и нанесъ шлему два удара, то первый же ударъ уничтожилъ работу цѣлой недѣли. Легкость, съ какою онъ обратилъ свои шлемъ въ куски, не совсѣмъ ему понравилась; и для того, чтобы надежно предохранить себя отъ подобной же погибели, онъ, принявшись снова за его возстановленіе, снабдилъ его внутри желѣзными полосами съ цѣлію придать ему достаточную прочность. Новаго испытанія онъ дѣлать не пожелалъ и принялъ его пока за настоящій шлемъ съ забраломъ самаго лучшаго закала.
   Послѣ этого, онъ осмотрѣлъ своего коня; и хотя у бѣднаго животнаго пороковъ было больше, чѣмъ членовъ тѣла, и болѣе жалкій видъ, чѣмъ у лошади Гонела {Шутъ герцога Борзо-де-Фирраре, живш. въ XV ст.} которая tantum pellis et ossa fuit, тѣмъ не менѣе нашему гидальго казалось, что ни Буцефалъ Александра Великаго, ни Бабіэка Сида не могли сравняться съ его конемъ. Онъ въ теченіе четырехъ дней старался рѣшитъ, какое имя дать ему; потому что, какъ говорилъ онъ себѣ, было бы несправедливостью, если бы лошадь такого славнаго рыцаря, и сама по себѣ такая замѣчательная, осталась безъ имени, подъ которымъ она впослѣдствіи сдѣлалась-бы извѣстной; и онъ ломалъ себѣ голову, пытаясь изобрѣсти такое имя, которое указывало-бы, чѣмъ она была до того времени, пока не стала принадлежать рыцарю, и чѣмъ она стала потомъ. Сверхъ того, нѣтъ ничего болѣе справедливаго, какъ то, чтобы конь мѣнялъ свое названіе, и принялъ-бы новое, блестящее и звучное, какъ это приличествуетъ новому порядку вещей и новому ремеслу, которое ему предстояло. Такимъ образомъ, послѣ изряднаго количества именъ, который нашъ гидальго въ своемъ умѣ и воображеніи поочередно составлялъ, отбрасывалъ, укорачивалъ, удлинялъ, разъединялъ и вновь соединялъ, ему наконецъ удалось назвать своего коня Россинантомъ -- именемъ, по его мнѣнію, замѣчательнымъ, гармоничнымъ и многозначительнымъ, безподобно выражающимъ и то, чѣмъ лошадь была прежде, и то, чѣмъ она будетъ постоянно въ будущемъ,-- то есть первымъ изъ всѣхъ коней въ мірѣ.
   Выбравъ такъ счастливо имя для своего коня, онъ пожелалъ дать имя и самому себѣ, и изобрѣтенію его онъ посвятилъ еще восемь дней, по истеченіи которыхъ онъ рѣшилъ назваться Донъ-Кихотомъ; вотъ благодаря этому-то, авторы этой правдивой исторіи, а также и другіе, имѣли впослѣдствіи поводъ утверждать, что онъ назывался Кихада, а не Кесада. Но, вспоминая, что доблестный Амадисъ не довольствовался однимъ только именемъ Амадиса, но къ своему имени прибавилъ также и названіе своей родной страны, чтобы прославить и ее, и называлъ себя Амадисомъ Гальскимъ, нашъ гидальго, какъ истинный рыцарь, рѣшилъ тоже прибавить къ своему имени имя своей родины и назваться Донъ-Кихотомъ Ламанчскимъ. Такимъ образомъ, онъ, какъ нельзя лучше, по его мнѣнію, обозначалъ и свое происхожденіе и свою родину и воздавалъ почтеніе этой послѣдней, дѣлая изъ ея имени свое прозвище. Послѣ того, какъ онъ вычистилъ вооруженіе, сдѣлалъ изъ шишака цѣлый шлемъ, далъ имя лошади и исправилъ свое собственное, онъ убѣдился, что ему остается только найти даму и влюбиться въ нее; потому что странствующій рыцарь безъ любви былъ бы подобенъ дереву безъ листьевъ и плодовъ, тѣлу безъ души. Онъ говорилъ себѣ: "Если въ наказаніе за мои грѣхи, или, вѣрнѣе, вслѣдствіе благосклонности судьбы я встрѣчусь когда-нибудь съ великаномъ, какъ это обыкновенно случается съ странствующими рыцарями, и если я, при первой же стычкѣ, собью его съ лошади или перерублю пополамъ или, наконецъ, покорю его и пощажу ему жизнь, то хорошо было-бы для такого случая имѣть даму, въ распоряженіе которой было-бы можно послать его; тогда онъ, войдя къ моей милой дамѣ и преклонивъ предъ ней колѣни, сказалъ-бы ей голосомъ робкимъ и покорнымъ: "Сеньора, я великанъ Каракуліамбро, господинъ острова Малиндраніа, побѣжденный на поединкѣ превосходящимъ всѣ похвалы рыцаремъ Донъ-Кихотомъ Ламанчскимъ, который приказалъ мнѣ представиться вашей милости, чтобы ваше величіе могло располагать мною, какъ вамъ будетъ угодно". О, какъ восхищался нашъ рыцарь этой мыслью, въ особенности, когда онъ нашелъ ту, которую онъ могъ назвать своей дамой! Это была, какъ разсказываютъ, молоденькая и очень хорошенькая крестьянка изъ сосѣдней деревни; онъ въ короткое время плѣнился ею, чего она такъ-таки никогда и не узнала и на что менѣе всего обращала вниманіе. Имя ея было Альдонса Лоренсо. Ей онъ и разсудилъ пожаловать титулъ госпожи его думъ; и поискавъ для нея имени, которое, не разнясь значительно съ его именемъ, представляло бы ее, какъ знатную даму и принцессу,-- онъ, наконецъ, назвалъ ее Дульцинеей Тобозской, такъ какъ ея родная деревня называлась Тобозо. Это имя, по его мнѣнію, было необыкновенно удачно выбрано, гармонично и многозначуще, какъ и другія имена, данныя имъ своему коню и самому себѣ.

0x01 graphic

  

ГЛАВА II.

Разсказывающая о первомъ выѣздѣ, сдѣланномъ славнымъ Донъ-Кихотомъ изъ своей страны.

   Окончивъ эти приготовленія, онъ не хотѣлъ далѣе откладывать исполненія своего плана; потому что его и такъ уже угнетала мысль, что это дальнѣйшее откладываніе явилось бы большимъ зломъ для міра, въ которомъ, по его мнѣнію, накопилось слишкомъ много оскорбленій, жаждущихъ удовлетворенія, зла и несправедливостей, требующихъ возмездія, злоупотребленій, ждущихъ исправленія, и долговъ, подлежащихъ уплатѣ. Вотъ почему, не повѣривъ ни одной живой душѣ своего намѣренія и никѣмъ незамѣченный, онъ утромъ одного изъ самыхъ жаркихъ дней поля вооружился всѣми доспѣхами, сѣлъ на Россинанта, украсивъ предварительно свою голову сдѣланнымъ имъ какъ-никакъ шлемомъ, надѣлъ на руку свой щитъ, взялъ копье и черезъ ворота задняго двора выѣхалъ въ поле, полный радости при мысли о томъ, съ какой легкостью онъ началъ осуществлять такой прекрасный проектъ. Но едва только очутился онъ въ полѣ, какъ его охватило страшное раздумье -- раздумье, едва не оказавшееся настолько сильнымъ, чтобы заставить его покинуть начатое предпріятіе: ему пришло на умъ, что онъ не былъ посвященъ въ рыцари и поэтому онъ не могъ и не долженъ былъ вступать въ поединокъ ни съ какимъ рыцаремъ; и что, если бы онъ даже и былъ посвященъ, то, какъ новопосвященный, онъ обязанъ былъ носить бѣлое вооруженіе, безъ девиза на щитѣ, до тѣхъ поръ, пока онъ не заслужитъ этого девиза своею храбростью. Эти мысли поколебали его рѣшимость; но его безуміе одержало верхъ надъ всѣми размышленіями и онъ рѣшилъ заставить перваго встрѣчнаго посвятить его въ рыцари, въ подражаніе многимъ другимъ находившимся въ подобномъ же положеніи и, какъ онъ прочиталъ въ книгахъ, поступавшимъ именно такимъ образомъ; что же касается бѣлаго вооруженія, то онъ далъ себѣ обѣщаніе при первомъ же случаѣ такъ натереть свое собственное, чтобы оно стало бѣлѣе горностаеваго мѣха. Послѣ этого онъ успокоился и продолжалъ свой путь, лежавшій именно туда, куда желалъ конь, такъ какъ въ этомъ, по мнѣнію Донъ-Кихота, состояла вся доблесть приключеній.
   И вотъ, направляясь своимъ путемъ, нашъ новоиспеченный искатель приключеній разговаривалъ самъ съ собою: "Могу-ли я сомнѣваться, что въ недалекомъ будущемъ, когда напечатается истинная исторія моихъ славныхъ подвиговъ, мудрецъ, описавшій ихъ, разсказывая о моемъ первомъ раннемъ выѣздѣ, выразится такимъ образомъ: "Лишь только свѣтлый Фебъ успѣлъ разбросать по лицу необозримой земли золотыя кудри своихъ прекрасныхъ волосъ, лишь только маленькія птички съ блестящими перышками запѣли на своихъ легкихъ языкахъ тихую, прелестную пѣсенку, привѣтствуя появленіе розоперстой Авроры, которая, покинувъ мягкое ложе своего ревниваго супруга, показалась для смертныхъ съ высоты кастильскаго горизонта,-- какъ славный Донъ-Кихотъ Ламанчскій, оставивъ ложе бездѣйствія, сѣлъ на своего славнаго коня Россинанта и отправился въ путь по древней и знаменитой Монтіэльской долинѣ". Дѣйствительно, въ этотъ моментъ онъ находился въ этой долинѣ; потомъ онъ прибавилъ: "Счастливъ, трижды счастливъ вѣкъ, который увидитъ появленіе разсказа о моихъ славныхъ подвигахъ, достойныхъ быть выгравированными на бронзѣ, высѣченными на мраморѣ и изображенными красками на деревѣ, чтобы на всегда остаться живыми въ памяти будущихъ вѣковъ!... О ты, кто-бы ты ни былъ, мудрецъ волшебникъ, которому небомъ суждено написать эту чудную исторію, не забывай, прошу тебя, моего добраго Россинанта, вѣчнаго моего сотоварища во всѣхъ моихъ подвигахъ и скитаніяхъ". Потомъ онъ снова началъ, какъ будто бы онъ былъ дѣйствительно влюбленъ: "О, принцесса Дульцинея, владычица этого плѣненнаго сердца! какой ударъ нанесли вы мнѣ, удаливъ меня отъ себя со строгимъ запрещеніемъ никогда не появляться въ присутствіи вашей красоты! Удостойте, о сеньора, вспомнить объ этомъ вѣрноподданномъ сердцѣ, изъ любви къ вамъ испытывающемъ столько мученій!" Къ этимъ глупостямъ онъ еще прибавилъ другія въ томъ же родѣ, составленныя по образцу прочитанныхъ имъ въ своихъ книгахъ, языку которыхъ онъ, насколько могъ, старался подражать. А между тѣмъ онъ ѣхалъ такъ медленно, солнце же поднималось такъ быстро и грѣло съ такою силою, что могло бы растопить ему мозгъ, если такового хоть немного осталось у него.
   Онъ проѣхалъ цѣлый день, не встрѣтивъ ничего, что стоило бы разсказывать, и это приводило его въ отчаяніе, потому что ему хотѣлось возможно скорѣй встрѣтить кого-нибудь, на комъ бы онъ могъ испытать силу своей могучей руки. Нѣкоторые авторы говорятъ, что первое его приключеніе случилось въ Лаписскомъ проходѣ. По словамъ же другихъ первое приключеніе было съ вѣтряными мельницами. Но что я могу положительно сказать относительно этого предмета и что я нашелъ засвидѣтельствованнымъ въ лѣтописяхъ Ламанчи, это то, что онъ мирно проѣхалъ весь этотъ день и при наступленіи ночи и онъ самъ и конь его были истомлены усталостью и умирали отъ жажды. Посматривая во всѣ стороны въ надеждѣ увидать какой-нибудь замокъ или хотя-бы хижину пастуха, гдѣ-бы онъ могъ найти ночлегъ и что-нибудь для утоленія голода и страшной жажды, онъ замѣтилъ невдалекѣ отъ своей дороги постоялый дворъ, сіявшій въ глазахъ его подобно звѣздѣ, ведущей къ спасительной гавани. Подогнавъ коня; онъ поспѣлъ туда къ ночи. У воротъ случайно были двѣ довольно молодыхъ женщины изъ тѣхъ, которыхъ называютъ продажными; онѣ шли въ Севилью вмѣстѣ съ погонщиками муловъ, рѣшившими на эту ночь остановиться на постояломъ дворѣ. И такъ какъ все, что видѣлъ или чѣмъ бредилъ нашъ искатель приключеній, представлялось ему повтореніемъ того, что онъ вычиталъ въ рыцарскихъ книгахъ, то и при видѣ постоялаго двора, онъ вообразилъ себѣ, что это замокъ съ четырьмя башнями и съ капителями изъ блестящаго серебра, у котораго и подъемные мосты, и рвы, и всѣ другія принадлежности, всегда встрѣчающіяся въ описаніяхъ подобныхъ замковъ. Онъ приблизился къ постоялому двору, принимаемому имъ за замокъ, и, когда былъ уже недалеко отъ него, попридержалъ за узду Россинанта въ ожиданіи, что вотъ появится карликъ между стѣнными зубцами и звукомъ рога подастъ сигналъ о приближеніи рыцаря къ замку. Но, видя, что карликъ медлитъ появиться, а Россинантъ спѣшить въ конюшню, онъ приблизился къ воротамъ и увидѣлъ стоявшихъ тамъ двухъ погибшихъ женщинъ, которыя показались ему прекрасными благородными дѣвицами или дамами, развлекавшимися передъ воротами дома.
   Въ этотъ моментъ, по милости случая, одинъ свинопасъ, собиравшій въ поляхъ стадо свиней (не моя вина, онѣ такъ называются), задудѣлъ въ рожокъ, на звукъ котораго собираются эти животныя; и тотчасъ же Донъ-Кихотъ вообразилъ, какъ ему это хотѣлось, что карликъ возвѣщаетъ его прибытіе. Поэтому, полный радостнаго чувства, онъ приблизился къ постоялому двору и дамамъ. Эти же, видя приближающагося человѣка, вооруженнаго съ головы до ногъ, съ копьемъ и щитомъ, поспѣшили въ испугѣ вбѣжать въ домъ; но Донъ-Кихотъ, понимая чувство, обратившее ихъ въ бѣгство, поднялъ картонное забрало и, открывая свое сухое и запыленное лицо, съ любезнымъ видомъ и почтительнымъ голосомъ, проговорилъ, обращаясь къ нимъ: "Пусть сеньоры не спѣшатъ убѣжать и не опасаются съ моей стороны никакой обиды; потому что въ уставахъ рыцарства, строго соблюдаемыхъ мною, считается неприличнымъ и недозволеннымъ обижать кого-либо, въ особенности, дѣвицъ такого высокаго происхожденія, какъ я могу заключить но вашему виду" Женщины поглядѣли на него и старались черезъ плохое забрало разглядѣть лицо его. Но когда онѣ услыхали, что онъ ихъ называетъ "дѣвицами" -- именемъ, не подходящимъ къ ихъ положенію, то онѣ не могли удержаться отъ смѣха; это, наконецъ, разсердило Донъ-Кихота и онъ имъ сказалъ: "Вѣжливость свойственна красотѣ, безосновательный-же смѣхъ неприличенъ... Но я говорю это не для того, чтобы обидѣть васъ или нарушить ваше веселое настроеніе, такъ какъ я готовъ, чѣмъ могу, служить вамъ." Такой языкъ, совершенно новый для этихъ дамъ, и странная фигура нашего рыцаря могли только еще болѣе возбудить ихъ смѣхъ; его гнѣвъ отъ этого только увеличился; и дѣло могло-бы принять дурной оборотъ, если бы въ эту самую минуту не появился хозяинъ постоялаго двора, человѣкъ чрезвычайно полный и, слѣдовательно, очень миролюбивый, который, видя эту странную фигуру въ смѣшномъ и такомъ разнокалиберномъ вооруженіи, какъ его копье, щитъ и нагрудникъ, готовъ былъ тоже принять участіе въ смѣхѣ двухъ дѣвицъ. Однако, немного устрашенный этими военными снарядами, онъ рѣшился говорить вѣжливо съ незнакомцемъ: "Если ваша милость, господинъ рыцарь, сказалъ онъ ему, ищете ночлега, то, за исключеніемъ постели, потому что на этомъ постояломъ дворѣ нѣтъ ни одной постели, все остальное вы найдете въ изобиліи", Донъ-Кихотъ, видя кротость начальника крѣпости -- именно такими казались ему постоялый дворъ и его хозяинъ -- отвѣчалъ: "Для меня, господинъ кастелянъ, достаточно того, что есть, потому что: мой нарядъ -- оружіе, мой отдыхъ -- битвы и пр. {Изъ стариннаго испанск. романса.} Хозяинъ подумалъ, что незнакомецъ потому назвалъ его кастеляномъ, что принялъ его за бѣглеца изъ Кастиліи, тогда какъ онъ былъ андалузцемъ, притомъ изъ Санъ-Лукана, мошенникомъ не менѣе самого Како и такимъ же проказникомъ, какъ какой-нибудь школьникъ или пажъ; поэтому онъ ему отвѣтилъ: "Поэтому ложемъ вашей милости должна быть твердая скала, и вашимъ сномъ постоянное бодрстованье. {Оттуда-же.} Если это такъ, то вы можете остановиться въ полной увѣренности, что вы найдете здѣсь тысячу причинъ противъ одной, чтобы не спать не только одну ночь, но цѣлый годъ."
   Говоря это, онъ придержалъ стремя Донъ-Кихоту, который слѣзъ съ лошади съ большимъ трудомъ и усиліями, какъ человѣкъ не ѣвшій со вчерашняго дня. Онъ немедленно-же попросилъ хозяина очень заботливо обходиться съ его конемъ, потому что это было лучшее животное, которое когда-либо ѣло ячмень на этомъ свѣтѣ. Хозяинъ осмотрѣлъ лошадь, но не нашелъ ее даже на половину хорошей, сравнительно съ тѣмъ, какъ описывалъ ее Донъ-Кихотъ. Это, впрочемъ, не помѣшало ему отвести ее въ конюшню и позаботиться объ удовлетвореніи ея потребностей; послѣ этого онъ возвратился, чтобы узнать, чего желаетъ гость. Между тѣмъ дѣвицы, примирившіяся уже съ Донъ-Кихотомъ, занимались освобожденіемъ его изъ подъ вооруженія; но, стащивъ съ него броню и нашейникъ, онѣ никакъ не могли разстегнуть и снять несчастный шлемъ, который нашъ рыцарь привязалъ зелеными лентами. За невозможностью развязать эти ленты, необходимо было ихъ перерѣзать; но Донъ-Кихотъ ни за что не хотѣлъ на это согласиться и предпочелъ лучше всю эту ночь пробыть со шлемомъ на головѣ, представляя изъ себя самую страшную и самую забавную фигуру, какую только можно вообразить. Въ продолженіе этой церемоніи, вполнѣ убѣжденный, что веселыя дѣвицы, разоблачавшія его, были знатными дамами замка, онъ, съ неподражаемой любезностью, говорилъ имъ:
  
   "Никто изъ рыцарей не видѣлъ,
   Чтобы ему такъ служили дамы,
   Какъ это пришлось видѣть Донъ-Кихоту,
   Когда онъ уѣхалъ изъ своей деревни:
   Благородныя дѣвицы заботились о немъ,
   И принцессы о его конѣ. *)
   *) Сервантесъ приводитъ старый романсъ, замѣнивъ имя Ланселотъ -- Донъ-Кихотомъ.
  
   -- Россинантъ -- такъ называется мой конь, меня же самого зовутъ Донъ-Кихотомъ Ламанческимъ. Я далъ себѣ обѣщаніе не открывать своего имени раньше, чѣмъ меня откроютъ подвиги, совершенные въ честь вашу, и только желаніе примѣнить къ настоящимъ обстоятельствамъ этотъ старый романсъ о Ланселотѣ было причиною того, что вы узнали мое имя ранѣе назначеннаго времени. Но настанетъ время, благородныя госпожи, когда вы дадите мнѣ повелѣнія и когда я буду имѣть счастье имъ повиноваться, и мужество моей руки покажетъ вамъ, какъ сильно мое желаніе быть вашимъ слугою." Обѣ дѣвицы, не привыкшія къ подобнаго рода реторткѣ, не отвѣчали ему ни слова. Онѣ удовольствовались тѣмъ, что спросили, не хочетъ-ли онѣ поѣсть чего-нибудь. "Я буду охотно ѣсть все, что только подадутъ, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ, и мнѣ кажется, что все поданное будетъ кстати."
   Къ несчастію, это происходило въ пятницу, и на постояломъ дворѣ нашлось только нѣсколько кусковъ сушеной рыбы, называемой, смотря по мѣстности, трескою, форелькою. Его спросили, согласится-ли его милость ѣсть форельку, потому что только эту рыбу могутъ предложить ему. "Нѣкоторое число форелекъ, отвѣчалъ Донъ-Кихотѣ, равняется одной форели, потому что разницы не будетъ, дадутъ-ли мнѣ восемь монетъ по одному реалу каждая, или одну монету въ восемь реаловъ. Форелька можетъ быть еще лучше форели, какъ мясо теленка нѣжнѣе мяса быка, а мясо козленка нѣжнѣе мяса козы. Но чтобы тамъ ни было, пусть только поскорѣе приносятъ; потому что, чтобы выдерживать усталость и тяжесть оружія, надо, какъ слѣдуетъ удовлетворить желудокъ". Для него накрыли столъ на открытомъ воздухѣ, у воротъ постоялаго двора, и хозяинъ принесъ ему порцію трески, плохо приправленной и еще хуже вываренной; и хлѣба такого-же чернаго и такого же заплѣсневѣлаго, какъ оружіе Донъ-Кихота. Смѣшно было смотрѣть, какъ онъ ѣлъ; потому что, имѣя на головѣ шлемъ съ поднятымъ забраломъ, онъ ничего не могъ подносить ко рту своими руками, и нужно было, чтобы кто-нибудь другой кормилъ его. Но дать ему напиться оказалось ни для кого невозможнымъ; и это такъ никогда и не удалось-бы, если бы хозяинъ не догадался сдѣлать изъ тростника трубку и, вставивъ одинъ ея конецъ ему въ ротъ, черезъ другой наливать вина. Все это нашъ рыцарь переносилъ съ терпѣніемъ, лишь только бы не рѣзать лентъ шлема. Въ это время къ постоялому двору пришелъ какой-то свинопасъ, который при этомъ пять или шесть разъ свистнулъ въ свою тростниковую дудку. Это окончательно убѣдило Донъ-Кихота, что онъ находится въ какомъ-нибудь знаменитомъ замкѣ, что во время послѣобѣденнаго отдыха его слухъ услаждаютъ музыкой, что такъ называемая форелька была настоящая форель, хлѣбъ былъ испеченъ изъ лучшей пшеницы, веселыя дѣвицы были благородныя дамы и хозяинъ двора былъ кастелянъ замка. Такъ радовался онъ завершенію своего перваго выѣзда. Единственнымъ безпокоившимъ его обстоятельствомъ было то, что онъ еще не былъ посвященъ въ рыцари; потому что, по его мнѣнію, не получивъ рыцарскаго званія, онъ, конечно, не могъ пускаться ни въ какое приключеніе.

0x01 graphic

  

ГЛАВА ІІI

Въ которой разсказывается, какимъ забавнымъ способомъ Донъ-Кихотъ былъ посвященъ въ рыцари.

   Мучимый этой мыслью, онъ поспѣшилъ съѣсть свой тощій ужинъ; когда же онъ покончилъ его, онъ вызвалъ хозяина, привелъ его въ конюшню и, оставшись съ нимъ вдвоемъ, сталъ передъ нимъ на колѣни, говоря: "Я ни за что не подвинусь съ этого мѣста, благородный рыцарь, до тѣхъ поръ, пока ваша любезность не осчастливитъ меня однимъ даромъ, который я у васъ попрошу и который послужитъ къ вашей славѣ и ко благу коего человѣческаго рода". Когда хозяинъ увидалъ гостя у своихъ ногъ и услыхалъ эти слова, онъ смотрѣлъ на него крайне удивленный, не зналъ ни что дѣлать, ни что сказать, и пытался было его поднять. Но нашъ рыцарь не соглашался на это, пока хозяинъ не обѣщалъ ему пожаловать желаемое. "Я другого и не ожидалъ отъ вашей щедрости, отвѣтилъ Донъ-Кихотъ, и теперь я вамъ объявляю: тотъ даръ, о которомъ я какъ прошу и который ваша милость обѣщали мнѣ, состоитъ въ томъ, чтобы вы завтра посвятили меня въ рыцари. Эту ночь я проведу на стражѣ оружія въ часовнѣ вашего замка, а завтра, какъ я уже сказалъ, свершится то, чего я такъ желаю, чтобы имѣть возможность отправиться на всѣ четыре стороны свѣта, ища приключенія для блага нуждающихся согласно долгу рыцарства и странствующихъ рыцарей, которыхъ, подобно мнѣ, склонность побуждаетъ къ подобнаго рода подвигамъ".
   Хозяинъ, бывшій, какъ уже сказано довольно большимъ хитрецомъ и начинавшій уже подозрѣвать, что мозгъ его гостя находится не въ особенно хорошемъ состояніи. окончательно убѣдился въ этомъ, услыхавъ такія рѣчи. Тѣмъ не менѣе, чтобы можно было позабавиться въ эту ночь, онъ рѣшилъ притвориться и сказалъ Донъ-Кихоту, что находить его желаніе и просьбу совершенно разумными, что такое рѣшеніе совершенно естественно въ знатныхъ господахъ, къ которымъ, судя по благородной наружности, принадлежитъ и его гость. Онъ самъ будто-бы годы своей молодости посвятилъ этому почетному занятію; онъ насчиталъ много разныхъ посѣщенныхъ имъ мѣстностей, не забывъ назвать Малаги, острововъ Ріаранскихъ, предмѣстій городского округа Севильи, водопровода Сеговіи, оливковыхъ садовъ Валенціи, городскихъ валовъ Гренады, приморскихъ береговъ Санъ-Лукара, конскихъ заводовъ Кордовы, кабачковъ Толедо и другихъ тому подобныхъ мѣстностей, гдѣ онъ проявлялъ легкость своихъ рукъ и ногъ, совершивъ кучу мошенничествъ, обманувъ многихъ вдовъ и дѣвушекъ, обокравъ нѣсколькихъ сиротъ и познакомившись наконецъ съ большею частью судебныхъ и полицейскихъ мѣстъ Испаніи. Въ концѣ концовъ онъ рѣшилъ удалиться въ свой собственный замокъ, гдѣ и живетъ на собственные доходы и на доходы другихъ, собирая вокругъ себя странствующихъ рыцарей всѣхъ сословій и званій, единственно только изъ любви, питаемой имъ къ этимъ людямъ и изъ-за того, что они, въ награду за его гостепріимство, дѣлятся съ нимъ всѣмъ, что имѣютъ. Онъ прибавилъ также, что въ его замкѣ нѣтъ часовни, гдѣ-бы было можно стать на стражѣ оружія, потому что ее сломали, чтобы выстроить новую; но ему извѣстно, что, въ случаѣ надобности, стоять на стражѣ оружія можно всюду, гдѣ покажется удобнымъ, и потому его гость можетъ просторожить эту ночь въ одномъ изъ дворовъ замка. Съ наступленіемъ же утра, будутъ произведены, съ Божьей помощью, всѣ желаемыя церемоніи, такъ что его дорогой гость послѣ этого можетъ считать себя самымъ настоящимъ образомъ посвященнымъ въ рыцари.
   Онъ спросилъ его, имѣются-ли у него деньги. Донъ-Кихотъ отвѣчалъ, что у него нѣтъ съ собой ни одного мараведиса и что онъ не читалъ ни въ одной исторія странствующихъ рыцарей, чтобы кто-нибудь изъ нихъ носилъ съ собой деньги. На это хозяинъ возразилъ, что онъ заблуждается; въ исторіяхъ не упоминается объ этомъ только потому, что авторы ихъ не считали нужнымъ писать о такомъ простомъ и естественномъ дѣлѣ, какъ о запасѣ деньгами и чистыми сорочками, и изъ этого не слѣдуетъ заключать, чтобы странствующіе рыцари не носили съ собой денегъ. Напротивъ онъ знаетъ навѣрно, что всѣ рыцари, разсказами о которыхъ такъ полны книги, носили съ собой на всякій случай туго набитый кошелекъ, такъ же какъ и сорочки и маленькій ящичекъ съ мазью для лѣченія полученныхъ ранъ; потому что, добавилъ хозяинъ, въ долинахъ и пустыняхъ, гдѣ имъ приходится сражаться и получать раны, не всегда можетъ случиться человѣкъ, который изъявилъ бы готовность перевязать раны, если только у рыцаря нѣтъ друга, какого нибудь мудраго волшебника, который немедленно явился-бы на помощь, приведя на облакѣ по воздуху дѣвицу или карлика со стклянкою воды такой силы, что двухъ или трехъ влитыхъ капель достаточно, чтобы исцѣлить раненаго совершенно отъ всякихъ поврежденій. Но, за неимѣніемъ такихъ могущественныхъ друзей, старинные рыцари постоянно слѣдили, чтобы ихъ оруженосцы имѣли при себѣ деньги и другіе необходимые запасы, какъ корпія и цѣлебная мазь; если у рыцаря не оказывалось оруженосца, что случалось очень рѣдко, то они сами возили все это сзади сѣдла въ такихъ маленькихъ сумочкахъ, что онѣ съ трудомъ были замѣтны, какъ будто бы это былъ какой-нибудь другой, очень цѣнный предметъ; за исключеніемъ же этого случая, возить съ собою сумки было не принято у странствующихъ рыцарей. Въ виду всего этого онъ даетъ ему совѣтъ, а если нужно, даже приказаніе, какъ своему крестнику по оружію въ близкомъ будущемъ не пускаться съ этого времени въ путь безъ денегъ и безъ всего остального, и онъ самъ пойметъ, когда подумаетъ объ этомъ, какъ можетъ пригодиться эта предосторожность. Донъ-Кихотъ обѣщалъ въ точности исполнить всѣ его совѣты.
   Послѣ этого ему былъ отданъ приказъ стать на стражѣ оружія на большомъ заднемъ дворѣ, находившимся рядомъ съ домомъ; и Донъ-Кихотъ, собравъ всѣ части своего вооруженія, помѣстилъ ихъ въ корытѣ близъ колодца. Затѣмъ онъ надѣлъ на руку свой щитъ, взялъ копье и съ воинственнымъ видомъ началъ расхаживать передъ водопоемъ. Когда онъ началъ свою прогулку, наступила ночь. Но хозяинъ разсказалъ всѣмъ находившимся на постояломъ дворѣ про безумство своего гостя, про стражу оружія и просьбу посвятить его въ рыцари. Удивленные страннымъ родомъ сумасшествія, всѣ наблюдали за Донъ-Кихотомъ издали и видѣли, какъ онъ то прохаживался медленнымъ и размѣреннымъ шагомъ, то, опираясь на копье, устремлялъ свои взоры на оружіе и долго, казалось, не могъ ихъ оторвать отъ него. Ночь окончательно настала; но луна разливала такой свѣтъ, что могла бы соперничать со свѣтиломъ, которое она замѣнила, и потому все, что дѣлалъ новопосвящаемый рыцарь, было прекрасно видно всѣмъ.
   Въ это время одинъ изъ остановившихся на этомъ постояломъ дворѣ погонщиковъ муловъ вздумалъ дать воды своимъ муламъ и для этого ему потребовалось снять оружіе Донъ-Кихота, лежавшее въ корытѣ. Этотъ, видя, что кто-то приближается, сказалъ ему громкимъ голосомъ: "О, кто-бы ты ни былъ, смѣлый рыцарь, имѣющій намѣреніе прикоснуться къ оружію храбрѣйшаго изъ странствующихъ рыцарей, которые когда-либо опоясывались мечемъ, не дерзай прикасаться къ моему оружію, если не хочешь поплатиться жизнью за свою смѣлость". Но погонщикъ, себѣ на бѣду, не позаботился принять къ свѣдѣнію это предостереженіе, иначе ему не пришлось бы потомъ заботиться о своемъ здоровьи, онъ взялъ латы за ремни и отбросилъ ихъ далеко отъ себя. Увидавъ это, Донъ Кихотъ поднялъ глаза къ небу и подумалъ, вѣроятно, о своей дамѣ Дульцинеѣ; "Помогите мнѣ, моя дама", проговорилъ онъ "въ этомъ первомъ оскорбленіи, испытанномъ вѣрнымъ подвластнымъ вамъ сердцемъ! Пусть ваша помощь и защита не оставляютъ меня въ минуту этой первой опасности". Произнеся это и нѣсколько другихъ подобныхъ же словъ, онъ отбросилъ свой щитъ, поднялъ обѣими руками копье и обрушилъ такой ударъ на голову погонщика, что опрокинулъ его на землю и другимъ такимъ ударомъ навсегда избавилъ бы его отъ труда звать врача. Совершивъ это, онъ поднялъ оружіе и продолжалъ свой прогулку съ прежнимъ спокойствіемъ.
   Минуту спустя, не зная о происшедшемъ, такъ какъ погонщикъ все еще лежалъ совершенно оглушенный, одинъ изъ его товарищей тоже возымѣлъ намѣреніе напоить муловъ и подошелъ, чтобы поднять оружіе и освободить корыто. Тотчасъ же, не произнеся ни одного слова, и не попросивъ ни у кого помощи, Донъ-Кихотъ снова бросилъ щитъ, снова поднялъ свое копье и страшнымъ ударомъ чуть не разбилъ головы погонщика начетверо; на крики сбѣжались всѣ находившіеся на постояломъ дворѣ и самъ хозяинъ. При видѣ ихъ, Донъ-Кихотъ надѣлъ свой щитъ и взялъ въ руку мечъ. "O, прекрасная дама, воскликнулъ онъ, укрѣпи и помоги этому слабому, теряющему мужество сердцу; настала минута, когда твое величіе должно обратить своя очи на рыцаря, твоего плѣнника, которому предстоитъ такое страшное приключеніе". Послѣ этого онъ почувствовалъ себя одушевленнымъ такою смѣлостью, что, если бы на него напали всѣ погонщики муловъ въ мірѣ, онъ и тогда не отступилъ бы и на пядь земли. Товарищи раненыхъ, видя ихъ въ такомъ положеніи, начали осыпать Донъ-Кихота градомъ камней. Онъ, насколько могъ, укрывался щитомъ, но не отходилъ отъ корыта, не желая оставить оружія. Хозяинъ кричалъ и просилъ ихъ оставить рыцаря въ покоѣ, такъ какъ имъ уже сказано, что это -- сумасшедшій и, въ качествѣ сумасшедшаго, онъ не подлежалъ бы отвѣтственности даже въ томъ случаѣ, если-бы онъ убилъ всѣхъ. Съ своей стороны Донъ-Кихотъ кричалъ еще сильнѣе, называя ихъ безчестными и измѣнниками, а владѣльца замка, позволяющаго такое обращеніе со странствующими рыцарями,-- вѣроломнымъ и наглымъ рыцаремъ. "Еслибы я уже получилъ рыцарское званіе, добавилъ онъ, я бы далъ ему почувствовать, что онъ измѣнникъ; а васъ подлыя и низкія твари, я презираю. Бросайте, подходите и нападайте на меня, собравъ всѣ свои силы, и вы дорогою цѣною заплатите за такую наглость. Онъ говорилъ это съ такимъ внушительнымъ видомъ, что нападающіе струсили; по крайней мѣрѣ, уступивъ съ одной стороны страху, съ другой, увѣщаніямъ хозяина, они перестали бросать камни. Тогда Донъ-Кихотъ допустилъ убрать раненыхъ и снова началъ стражу своего оружія съ тѣмъ же спокойствіемъ и съ тою-же невозмутимостью, какъ и прежде. Хозяину не совсѣмъ понравились шутки его гостя; онъ рѣшилъ поскорѣе положить имъ конецъ и, пока не случилось другого несчастія, дать ему злополучное рыцарское званіе. Поэтому, подойдя къ нему, онъ извинился за наглость, съ какою, по его мнѣнію, вели себя эти негодные люди: онъ совершенно не зналъ этого, и, кромѣ того, они достаточно наказаны за свою дерзость. Онъ повторилъ, что въ замкѣ его нѣтъ часовни, но для того, что оставалось сдѣлать, можно было обойтись и безъ нея. "Сущность посвященія въ рыцари, на сколько я знаю этотъ церемоніалъ, добавилъ онъ, состоитъ въ двухъ ударахъ по затылку и по плечу; а это можно сдѣлать и среди поля. Что-же касается до стражи оружія, то вами исполнено все, что требуется правилами; потому что и двухъ часовъ стражи достаточно, вы же просторожили четыре."
   Донъ-Кихотъ, въ простотѣ душевной, повѣрялъ этому. Онъ сказалъ хозяину, что онъ готовъ ему повиноваться, и попросилъ его исполнить все это возможно скорѣе, добавивъ, что, если на него нападутъ вторично, когда онъ уже будетъ посвященъ въ рыцари, то онъ не оставятъ ни одной живой души въ замкѣ, пощадивъ изъ уваженія къ владѣльцу замка, только тѣхъ, на кого тотъ укажетъ. Предувѣдомленный такимъ образомъ и не совсѣмъ успокоившйся кастелянъ отправился за книгой, въ которой онъ записывалъ расходъ соломы и ячменя, выдаваемыхъ погонщикамъ муловъ, и въ скоромъ времени, сопровождаемый мальчикомъ, несшимъ огарокъ свѣчи, и двумя, знакомыми намъ дѣвицами, возвратился къ мѣсту, гдѣ его ожидалъ Донъ-Кихотъ, приказалъ стать ему на колѣни, а самъ притворился, будто читаетъ въ своей книгѣ какую то благоговѣйную молитву. Въ срединѣ чтенія онъ поднялъ руку и далъ Донъ-Кихоту изрядный ударъ по затылку. Послѣ этого, тѣмъ же мечемъ своего крестника, онъ ударилъ его второй разъ по плечу, все время бормоча сквозь зубы, какъ будто бы онъ читалъ молитвы. Сдѣлавъ это, онъ предложилъ одной изъ дамъ опоясать Донъ-Кихота мечемъ, что та очень охотно и ловко исполнила. Всѣ присутствующіе, глядя на эту церемонію, едва удерживались отъ смѣха, но подвиги, совершенные недавно новопосвященнымъ рыцаремъ, были у всѣхъ въ памяти и охлаждали желаніе расхохотаться. Опоясывая его мечемъ, благородная дама сказала ему: "Да содѣлаетъ Богъ вашу милость очень счастливымъ рыцаремъ и да ниспошлетъ вамъ успѣхъ во всѣхъ битвахъ!" Донъ-Кихотъ спросилъ у ней ея имя, желая знать, кому онъ обязанъ полученною имъ милостью, чтобы впослѣдствіи сдѣлать и ее участницей въ почестяхъ, которыя онъ пріобрѣтетъ силою своей руки. Она съ большою скромностью отвѣчала, что ее зовутъ Толозой, что она дочь толедскаго портного-старьевщика, торгующаго въ рядахъ Санчо-Бьенайа; что, гдѣ бы она ни была, она всюду готова ему служить и считать за своего господина. Въ отвѣтъ на это Донъ-Кихотъ просилъ ее, изъ любви къ нему, принять частицу донъ и съ этихъ поръ называться донья Толоза. Это ему было обѣщано сдѣлать. Другая подвязала ему шпоры и съ нею онъ имѣлъ почти такой же разговоръ, какъ и съ опоясавшей его мечемъ. Онъ спросилъ у ней ея имя; она отвѣчала, что ее зовутъ Моливерой и что она дочь честнаго аптекарскаго мельника; на что Донъ-Кихотъ, отдавая себя въ распоряженіе обѣихъ дамъ, и ее просилъ принять частицу донъ и называться донья Молинера. Когда эти новыя церемоніи были совершены на скорую руку, Донъ-Кихотъ не могъ бороться съ своимъ нетерпѣніемъ и желаніемъ видѣть себя на конѣ и отправиться въ поиски за приключеніями; онъ поспѣшно осѣдлалъ Россинанта, сѣлъ на него и, обнявъ хозяина, насказалъ ему, въ благодарность за посвященіе въ рыцари, такихъ нелѣпицъ, что мы отказываемся передавать ихъ. Хозяинъ, желавшій, чтобы онъ какъ можно скорѣе убрался съ постоялаго двора, отвѣчалъ на его любезности въ томъ же тонѣ, хотя и короче и не спрашивая съ него денегъ за постой, съ Богомъ отправилъ его въ путь.

0x01 graphic

  

ГЛАВА IV.

О томъ, что случилось съ нашимъ рыцаремъ по выѣздѣ съ постоялаго двора.

   Разсвѣтъ только что начинался, когда Донъ-Кихотъ выѣхалъ съ постоялаго двора, такъ довольный и восхищенный своимъ посвященіемъ въ рыцари, что чуть не прыгалъ на сѣдлѣ. Но вспомнивъ совѣты хозяина постоялаго двора относительно необходимыхъ запасовъ, которые онъ долженъ захватить съ собой въ особенности относительно того, что касалось денегъ и сорочекъ, онъ рѣшился возвратиться домой, чтобы запастись всѣмъ этимъ, а также и оруженосцемъ; въ услуженіе себѣ онъ разсчитывалъ взять одного земледѣльца, своего сосѣда, бѣднаго и обремененнаго дѣтьми, но вполнѣ пригоднаго, чтобы быть оруженосцемъ странствующаго рыцаря. Съ этой мыслью онъ направилъ своего Россинанта въ сторону своей деревни, и этотъ, какъ будто почуявъ свое стойло, пустился бѣжать съ такою прытью, что, казалось, ноги его не касалась земли.
   Недолго проѣхалъ Донъ-Кихотъ, какъ ему показалось; что въ чащѣ лѣса, находившагося у него съ правой стороны, раздѣвались пронзительные крики, какъ будто кто плакалъ и жаловался. "Благодареніе небу, сказалъ онъ тогда, за милость, которую оно мнѣ посылаетъ, представляя случай исполнить долгъ моего званія и пожать плоды моихъ высокихъ намѣреній. Эти крики, безъ сомнѣнія, идутъ отъ какого-нибудь несчастнаго или несчастной, которые нуждаются въ моей помощи и защитѣ". Онъ пришпорилъ Россинанта и направился въ ту сторону, откуда, казалось, доносились крики. Едва только онъ въѣхалъ въ лѣсъ, какъ увидѣлъ лошадь, привязанную къ одному дубу, и мальчика лѣтъ пятнадцати, привязаннаго къ другому дубу и обнаженнаго до половины тѣла. Онъ-то и кричалъ такъ жалобно и, дѣйствительно, не безъ основанія, такъ какъ здоровый крестьянинъ жестоко билъ его мѣднымъ поясомъ, сопровождая каждый ударъ такимъ совѣютъ вмѣсто припѣва: "Закрой ротъ, приговаривалъ онъ, смотри весело" На что мальчикъ отвѣчалъ: "Я больше не буду, господинъ мой, клянусь Богомъ, я больше не буду. Я обѣщаю вамъ впередъ лучше заботиться о садѣ". При видѣ этой сцены, Донъ-Кихотъ закричалъ голосомъ полнымъ ярости: "Недостойный рыцарь, стыдно вамъ нападать на того, кто не можетъ защищаться. Садитесь на вашу лошадь и возьмите ваше копье (къ дереву, у котораго была привязана лошадь за узду, было прислонено копье), {Нѣтъ ничего удивительнаго въ томъ, что крестьянинъ носилъ копье,-- въ теченіе восьмивѣковой борьбы съ маврами, испанцы всѣхъ сословій пріобрѣли привычку носить оружіе.} и я вамъ докажу, что только трусы поступаютъ такъ, какъ вы." Крестьянинъ, видя надъ собою вооруженное привидѣніе, размахивающее копьемъ передъ самымъ его носомъ, испугался и отвѣчалъ лукаво и смущеннымъ тономъ: "господинъ рыцарь, этотъ мальчикъ, котораго я только, что наказывалъ,-- мой слуга, и я заставляю его стеречь стадо овецъ въ этой мѣстности. Но онъ такъ небреженъ, что не проходить дня, чтобы не пропадала одна овца; и такъ какъ я наказываю его за небрежность или плутовство, то онъ говоритъ, что я это дѣлаю изъ скупости, чтобы не платить ему жалованья; но, клянусь Богомъ и моей душой, онъ лжетъ" -- "Лжетъ! мнѣ! безстыдный негодяй! возразилъ Донъ-Кихоть, клянусь освѣщающимъ насъ солнцемъ, я съ большою охотою проткнулъ бы ваше тѣло этимъ копьемъ. Платите жалованье сію минуту и безъ возраженій,-- иначе, Богъ свидѣтель, я убью и уничтожу васъ въ ту же минуту. Ну, отвязать его!" Крестьянинъ склонилъ голову и, не говоря ни слова, отвязалъ своего слугу, у котораго Донъ-Кихотъ спросилъ, сколько ему долженъ хозяинъ. "За девять мѣсяцевъ, отвѣчалъ тотъ, до семи реаловъ въ мѣсяцъ." Донъ-Кихоть сосчиталъ; онъ нашелъ, что сумма равнялась шестидесяти тремъ реаламъ, и велѣлъ крестьянину сейчасъ же раскошеливаться, если онъ не хочетъ умереть. Дрожа, негодяй отвѣчалъ, что, какъ онъ уже клялся (онъ совсѣмъ не клялся до сихъ поръ), сумма не была такъ велика; потому что надо принять въ расчетъ и скинуть за три пары башмаковъ, которыми онъ его снабдилъ, и одинъ реалъ за два кровопусканія, сдѣланныя ему во время болѣзни. "Пусть будетъ это такъ, возразилъ Донъ-Кихотъ; но башмаки и кровопусканія идутъ въ зачетъ ударовъ, нанесенныхъ ему вами незаслуженно. Если онъ разорвалъ кожу на купленныхъ вами башмакахъ, то вы разорвали ему кожу на тѣлѣ; и если цирюльникъ пустилъ ему кровь во время болѣзни, то вы пустили ему кровь, когда онъ находился въ добромъ здоровьи. Стало быть, вы сквитались!" -- "Но тутъ одно неудобство, господинъ рыцарь, у меня нѣтъ съ собою денегъ; пусть Андрей пойдетъ со мной домой, и я ему заплачу тамъ всю сумму, которую я ему долженъ, до послѣдняго реала".-- "Чтобы я пошелъ съ нимъ! воскликнулъ мальчикъ; сохрани Богъ! Нѣтъ, господинъ, и подумать то объ этомъ мнѣ страшно. Если мы останемся съ нимъ одинъ на одинъ, онъ съ меня съ живого сдеретъ кожу, какъ со св. Варѳоломея".-- "Онъ не сдѣлаетъ вамъ ничего, возразилъ Донъ-Кихотъ, достаточно моего приказанія, чтобы онъ чувствовалъ ко мнѣ уваженіе, и если онъ поклянется законами рыцарства, къ которому онъ принадлежитъ, то я отпущу его на свободу и поручусь за уплату".-- "Но, ваша милость, обратите вниманіе на то, что вы говорите, сказалъ мальчикъ, мой хозяинъ вовсе не рыцарь и никогда не принадлежалъ ни къ какому рыцарскому ордену; онъ -- Иванъ Гальдудо, прозванный Богачемъ, и живущій въ Гинтанарѣ". -- "Что-же изъ этого! отвѣчалъ Донъ-Кихотъ, могутъ быть также и Гальдудо рыцарями; и, кромѣ того, каждый сынъ своихъ дѣяній".
   -- "Это такъ, сказалъ Андрей, но сынъ какихъ дѣяній мой хозяинъ, не желающій платить мнѣ жалованья, трудомъ и потомъ заслуженной мною награды"? -- "Я вовсе не отказываюсь, другъ мой Андрей, отвѣчалъ крестьянинъ; сдѣлайте одолженіе, пойдемте со мною и, клянусь вамъ всѣми рыцарскими орденами въ свѣтѣ, я, какъ уже сказалъ, уплачу вамъ всю сумму, и даже съ процентами".-- "Отъ процентовъ я васъ освобождаю, возразилъ Донъ-Кихотъ, уплатите должную сумму и достаточно. Но позаботьтесь исполнить то, въ чемъ вы только что поклялись; иначе, клянусь въ свою очередь и тою же клятвой, я возвращусь, чтобы отыскать и наказать васъ, и я васъ найду, хотя бы вы умѣли такъ ловко прятаться, какъ ящерица. Если-же вамъ любопытно знать, кто даетъ вамъ это приказаніе,-- что еще болѣе обяжетъ васъ исполнить обѣщанное, то знайте, что я храбрый Донъ-Кихотъ Ламанчскій, разрушитель несправедливостей и мститель за притѣсненія. А теперь, прощайте!.. Не забывайте того, что вы обѣщали и въ чемъ вы клялись, подъ страхомъ обѣщаннаго наказанія." Проговоря это, онъ пришпорилъ Россинанта и черезъ минуту скрылся.
   Крестьянинъ проводилъ его глазами и, когда убѣдился, что Донъ-Кихотъ выѣхалъ изъ лѣса и не можетъ болѣе его слышать, обернулся къ своему слугѣ Андрею со словами: "Ну, сынъ мой, пойдемте, я уплачу, что я вамъ долженъ, какъ мнѣ это приказано разрушителемъ несправедливостей".-- "Клянусь, отвѣчалъ Андрей, пусть ваша милость въ точности исполнитъ приказаніе рыцаря, которому да пошлетъ Богъ тысячу лѣтъ жизни за его мужество и справедливость, и который, какъ святъ Богъ, возвратится исполнить обѣщанное, если вы мнѣ не заплатите". -- "Я тоже клянусь вамъ въ этомъ, возразилъ крестьянинъ, и ради любви, которую я къ вамъ питаю, я хочу увеличить мой долгъ, чтобы увеличить платежъ", И, взявъ его за руку, онъ привязалъ его къ дубу и билъ его до тѣхъ поръ, пока не оставилъ полумертвымъ. "Зовите теперь, господинъ Андрей, говорилъ крестьянинъ, зовите разрушителя несправедливостей, и посмотримъ, разрушитъ ли онъ сдѣланное, хотя, но моему мнѣнію, оно не совсѣмъ додѣлано, потому что меня разбираетъ сильная охота содрать съ васъ живого кожу, какъ вы того опасались." Наконецъ, онъ его отвязалъ и пустилъ отыскивать своего судью, чтобы тотъ привелъ въ исполненіе произнесенный приговоръ. Андрей ушелъ, полный злобы и клянясь, что онъ пойдетъ искать храбраго Донъ-Кихота Ламанчскаго, которому онъ въ точности разскажетъ обо всемъ происшедшемъ, и тотъ сторицей отплатить его хозяину. Но какъ бы то ни было, онъ ушелъ въ слезахъ, а xoзяинъ его продолжалъ смѣяться. Такимъ то образомъ исправилъ одно зло храбрый Донъ-Кихотъ.
   Между тѣмъ Донъ-Кихотъ, восхищенный приключеніемъ, которое представлялось ему счастливымъ и величественнымъ началомъ его рыцарскаго поприща, продолжалъ путь къ своей деревнѣ, разговаривая въ полголоса: "Ты можешь считать себя счастливѣйшею среди всѣхъ женщинъ, живущихъ къ настоящее время на земномъ шарѣ, о прекраснѣйшая изъ прекрасныхъ, Дульцинея Тобозская! ибо тебѣ отданъ въ покорные и преданные рабы такой храбрый и славный рыцарь, каковъ есть и будетъ Донъ-Кихотъ Ламанчскій, который вчера только передъ всѣмъ міромъ принялъ рыцарское званіе и сегодня уже, вырвавъ бичъ изъ руки, этого безжалостнаго чудовища, терзавшаго тѣло нѣжнаго ребенка, пресѣкъ ужаснѣйшее зло, какое, только могли изобрѣсти несправедливость и совершить жестокосердіе".
   Разговаривая такимъ образомъ, онъ доѣхалъ до того мѣста, гдѣ дорога шла на четыре стороны и сейчасъ же ему вспомнилось о перекресткахъ, на которыхъ странствующіе рыцари останавливаются въ раздумьи, какую дорогу имъ выбрать, и, въ подражаніе имъ, онъ тоже на мгновеніе остановился. Затѣмъ, подумавъ хорошенько, онъ пустилъ поводья Россинанта, предоставивъ выборъ дороги на волю своего коня, который и остался вѣрнымъ своему первоначальному намѣренію держать путь въ свою конюшню. Проѣхавъ около двухъ миль, Донъ-Кихотъ замѣтилъ большую толпу людей, оказавшихся, какъ узнали впослѣдствіи, толедскими купцами, которые ѣхали въ Мурцію закупать шелкъ. Ихъ было шестеро; въ рукахъ они несли зонтики и имѣли при себѣ четырехъ конныхъ слугъ и четырехъ пѣшихъ погонщиковъ муловъ. Увидавъ ихъ, Донъ-Кихотъ вообразилъ, что ему предстоитъ новое приключеніе, и, сгорая отъ желанія совершить какой-либо подвигъ въ подражаніе прочитанному имъ въ книгахъ, онъ рѣшилъ, что для этого теперь ему представляется самый благопріятный случай.
   Вотъ почему онъ свободно и гордо укрѣпился въ стременахъ, сжалъ въ рукѣ копье, прикрылъ грудь щитомъ и, расположившись подлѣ дороги, сталъ дожидаться приближенія странствующихъ рыцарей -- по его мнѣнію, это были именно они. Когда они приблизились настолько, что могли его разглядѣть и услыхать, Донъ-Кихотъ возвысилъ свой голосъ и вызывающимъ тономъ сказалъ имъ: "Стойте всѣ, если всѣ вы не признаете, что во всей вселенной нѣтъ дѣвицы болѣе прекрасной, чѣмъ императрица Ламанчи, несравненная Дульцинея Тобозская." При этихъ словахъ купцы остановились, чтобы разсмотрѣть странную фигуру говорившаго; и по фигурѣ, а также и по словамъ, они безъ труда угадали безуміе нашего героя; но имъ хотѣлось поближе узнать, къ чему могло клониться требуемое отъ нихъ признаніе, и потому одинъ изъ нихъ -- порядочный насмѣшникъ и притомъ остроумный -- отвѣчалъ Донъ-Кихоту: "Господинъ рыцарь, мы не знаемъ этой благородной дамы, о которой вы говорите. Покажите намъ её, и, если она дѣйствительно такъ прекрасна, какъ вы увѣряете, то мы съ охотой и безъ всякаго принужденія признаемъ требуемую вами истину."
   -- "Если бы я вамъ показалъ ее,-- возразилъ Донъ-Кихотъ,-- какая заслуга была бы съ вашей стороны признать такую очевидную истину? Важно то, чтобы, не видя ее, вы были готовы этому вѣрить, это признавать, утверждать, въ этомъ клясться и даже защищать это съ оружіемъ въ рукахъ. Въ противномъ случаѣ, готовьтесь въ бой, гордые и дерзкіе люди, и, станете ли вы нападать на меня одинъ на одинъ, какъ это принято у рыцарей, или, по привычкѣ и недостойному обычаю людей вашего рода, нападете на меня всѣ вмѣстѣ,-- все равно я твердо буду ждать васъ здѣсь, вѣря въ правоту моего дѣла!"
   -- Господинъ рыцарь,-- возразилъ купецъ,-- чтобы не отягощать нашей совѣсти признаніемъ того, чего мы никогда не видали и не слыхали и что служитъ также къ явному ущербу императрицы Эстрамадуры и городского округа Толедо, я, отъ имени всѣхъ, сколько насъ есть здѣсь, принцевъ, умоляю вашу милость показать намъ какой-нибудь портретъ этой дамы. Пусть онъ будетъ не больше ячменнаго зерна, мы по образчику будемъ судить о цѣломъ: это успокоить нашу совѣсть и вы получите полное удовлетвореніе. И я даже думаю, мы настолько предубѣждены въ ея пользу, что, если на портретѣ она предстанетъ намъ на одинъ глазъ кривой, а другимъ изливающей киноварь и сѣру,-- несмотря на это, мы все-таки, чтобы угодить вашей милости, скажемъ въ похвалу ея все, что вамъ будетъ угодно.
   -- Она не изливаетъ ничего, подлая тварь,-- закричалъ Донъ-Кихотъ, воспламененный гнѣвомъ,-- она не изливаетъ ничего, кромѣ мускуса и амбры; она не крива и не горбата, а прямѣе гвадаррамскаго веретена. За ужаснѣйшую хулу, произнесенную вами на такую совершенную красоту, какъ красота моей дамы, вы мнѣ поплатитесь!
   И сказавъ это, онъ такъ яростно бросился съ опущеннымъ копьемъ на разговаривавшаго съ нимъ, что если бы, къ счастію, Россинантъ среди бѣга не спотыкнулся и не упалъ, то купцу пришлось бы раскаяться въ своей смѣлости, но Россинантъ упалъ, и господинъ его далеко покатился по землѣ. Донъ-Кихотъ пытался подняться, но этого не удавалось, такъ какъ ему сильно мѣшали копье, щитъ, шпоры и шлемъ, не считая уже тяжести его стариннаго вооруженія. И, дѣлая невѣроятныя усилія подняться, онъ не переставалъ кричать: "Не убѣгайте, трусы, не убѣгайте, презрѣнные рабы! Знайте, это не моя вина, это вина моей лошади въ томъ, что я упалъ".
   Одинъ погонщикъ муловъ, бывшій въ свитѣ купцовъ и не отличавшіяся, очевидно, особенно сдержаннымъ характеромъ, не могъ снести столькихъ произнесенныхъ рыцаремъ хвастливыхъ угрозъ, не посчитавъ ему въ отвѣтъ реберъ. Поэтому онъ подбѣжалъ, отнялъ у него копье и, сдѣлавъ изъ послѣдняго нѣсколько кусковъ, началъ однимъ изъ нихъ такъ жестоко бить нашего Донъ-Кихота, что, несмотря на латы, чуть не переломалъ ему костей. Его господа напрасно ему кричали не бить и оставить рыцаря въ покоѣ,-- негодяю понравилось это занятіе, и онъ не хотѣлъ оставить его, пока не изольетъ своего гнѣва безъ остатка; и, собравъ другіе обломки копья, онъ доломалъ и ихъ объ упавшаго несчастнаго, этотъ же, несмотря на градъ сыпавшихся на его тѣло ударовъ, кричалъ однако не тише прежняго, посылая угрозы небу и землѣ, а также и тѣмъ, кого онъ принималъ за маландринцевъ. Наконецъ погонщикъ усталъ, и купцы продолжали свою дорогу, разсказывая до время путешествія о бѣдномъ избитомъ сумасшедшемъ.
   Увидѣвъ себя оставленнымъ, Донъ-Кихотъ снова попытался встать, но, если это не удавалось ему тогда, когда онъ былъ въ добромъ здоровьѣ, то какъ онъ могъ сдѣлать это теперь, избитый и наполовину обезсиленный? Несмотря на то, онъ все-таки чувствовалъ себя счастливымъ, считая свое несчастіе обычнымъ явленіемъ для странствующихъ рыцарей и цѣликомъ приписывая его винѣ своей лошади. Но подняться ему было все-таки невозможно -- настолько было избито его тѣло.

0x01 graphic

  

Глава V.

Въ которой продолжается разсказъ о приключеніи нашего рыцаря.

   Видя, наконецъ, что сдвинуться съ мѣста ему невозможно, Донъ-Кихотъ рѣшилъ прибѣгнуть къ своему обыкновенному лѣкарству, т. е. къ воспоминаніямъ нѣкоторыхъ мѣстъ изъ своихъ книгъ, и его безуміе привело ему на память эпизодъ съ Бальдовиносомъ и маркизомъ Мантуанскимъ, когда Карлотта оставляетъ перваго раненымъ въ горахъ -- исторія знакомая дѣтямъ, небезъизвѣстная молодымъ людямъ, восхваляемая и даже принимаемая на вѣру стариками и, однако, настолько же истинная, насколько истинны и чудеса Магомета. Она казалась ему какъ нельзя болѣе подходящею къ его настоящему положенію и потому, съ признаками живѣйшей печали, онъ началъ кататься до землѣ и повторять, тяжко вздыхая, тѣ же слова, которыя произносилъ, какъ говорятъ, раненый рыцарь рощи:
  
   "О моя дама! куда вы сокрылись?
   Иль мое горе васъ вовсе мы трогаетъ?
   Или о немъ вы совсѣмъ и не знаете?
   Или, забывъ обо мнѣ, вы избрали другого?"
  
   И онъ продолжалъ въ этомъ же родѣ романсъ до стиховъ:
  
   "O, благородный маркизъ Мантуанскій,
   Дядя и господинъ мой природный?.
  
   Едва успѣлъ онъ окончить эти стихи, какъ этой же дорогой случилось проходить крестьянину изъ его деревни, его сосѣду, который возилъ хлѣбъ на мельницу и теперь возвращался домой. Видя простертаго на землѣ человѣка, крестьянинъ подошелъ къ нему и спросилъ, кто онъ и что за горѣ испытываетъ, такъ печально жалуясь. Донъ-Кихоту, навѣрное, представилось, что это его дядя, маркизъ Мантуанскій, и потому, вмѣсто всякаго отвѣта, онъ продолжалъ свой романсъ, въ которомъ онъ разсказывалъ о своемъ несчастіи и о любви его жены и сына императора, все это точь-въ-точь такъ, какъ поется въ романсѣ. Крестьянинъ былъ не мало удивленъ, услыхавъ такія нелѣпости; снявъ забрало; разломанное ударами палки въ куски, онъ вытеръ покрытое пылью лицо рыцаря. Тогда только, узнавъ его, онъ воскликнулъ: "О, Боже мой, синьоръ Кихада (таково было имя гидальго въ то время, когда онъ еще пользовался здравымъ разсудкомъ и не превращался въ странствующаго рыцаря), кто это насъ довелъ до этого?" Но тотъ на всѣ вопросы отвѣчалъ только продолженіемъ своего романса.
   Видя это, бѣднякъ снялъ съ него, какъ могъ, нагрудникъ и наплечникъ, чтобы посмотрѣть, нѣтъ ли у него раны; но слѣдовъ крови онъ не замѣтилъ. Тогда онъ постарался приподнять рыцаря и ему не безъ труда удалось взвалить его на осла, показавшагося ему болѣе смирнымъ, чѣмъ Россинантъ, животнымъ. Потомъ онъ собралъ оружіе, до обломковъ копья включительно, и, связавъ ихъ, положилъ на Россинанта. Затѣмъ, взявъ Россинанта за узду, а осла за недоуздокъ, онъ отправился въ свою деревню, подвергаясь непріятности выслушивать нелѣпости, разсказываемыя Донъ-Кихотомъ. Не меньшія непріятности испытывалъ дорогой самъ Донъ-Кихотъ, который былъ настолько избитъ и взломанъ, что не могъ держаться на ослѣ и по временамъ посылалъ глубокіе вздохи къ небу, такъ что крестьянинъ счелъ себя обязаннымъ еще разъ спросить, какое у него горе. Но, вѣроятно, самъ дьяволъ приводилъ Донъ-Кихоту на память, всѣ исторіи, имѣвшія хоть какое-нибудь отношеніе къ его приключенію, потому что, вдругъ позабывъ въ эту минуту Бальдовиноса, онъ вспомнилъ о маврѣ Абиндарразсѣ, котораго анфекерскій губернаторъ Родригъ Нарваззскій беретъ въ плѣнъ и приводитъ въ свой укрѣпленный замокъ. Когда крестьянинъ спросилъ его, какъ его здоровье и что онъ чувствуетъ, то рыцарь отвѣчалъ ему тѣми же словами, какими плѣнный Абиндарраэсъ отвѣчаетъ Родригу Нарваэзскому, какъ объ этомъ разсказывается въ Діанѣ Георга Монтемайорскаго; при этомъ онъ припоминалъ всѣ подробности съ такою точностью, что крестьянинъ, выслушивая эту кучу глупостей, призывалъ всѣхъ чертей. Тогда-то онъ узналъ, что его сосѣдъ рѣшительно сумасшедшій, и сталъ спѣшить въ деревню, чтобы избавиться отъ скуки, нагнанной на него нескончаемой болтовней Донъ Кихота. Этотъ же, оканчивая разсказъ, добавилъ: "Пусть знаетъ ваша милость, Донъ-Родригъ Нарваэзскій, что эта Харифа, о которомъ я только что говорилъ, есть въ настоящее время прекрасная Дульцинея Тобозская и для нея я совершалъ, совершаю и совершу славнѣйшіе изъ подвиговъ рыцарства, какіе только видѣлъ, видитъ и увидятъ міръ.
   -- Но, ради Бога, сеньоръ,-- отвѣчалъ крестьянинъ,-- сообразите, пожалуйста, что я ни Родригъ Нарваэзскій, ни маркизъ Мантуанскій, а просто Петръ Алонсо, вашъ сосѣдъ; и что ваша милость ни Бальдовиносъ, ни Абиддарраэсъ, но только уважаемый гидальго, сеньоръ Кихада.
   -- Я знаю, кто я, возразилъ Донъ-Кихотъ,-- я знаю, что я могу быть не только тѣми, кого я сейчасъ назвалъ, но даже двѣнадцатью пэрами Франціи и девятью рыцарями славы {Изъ нихъ было трое евреевъ: Іисусъ Навинъ, Давидъ и Іуда Маккавей; трое язычниковъ: Гекторъ, Александръ и Цезарь, и трое христіанъ: Артуръ, Карлъ Великій и Годфридъ Бульонскій.}, потому что совершенные ими подвиги, всѣ вмѣстѣ и каждый въ отдѣльности, должны быть превзойдены моими.
   Среди подобныхъ разговоровъ, они къ закату солнца прибыли въ деревню; но крестьянинъ подождалъ, пока наступила совсѣмъ ночь, чтобы никто не видѣлъ нашего гидальго совершающимъ свой въѣздъ въ такомъ жалкомъ видѣ и на ослѣ.
   Когда насталъ благопріятный часъ, крестьянинъ въѣхалъ въ деревню и подъѣхалъ къ дому Донъ-Кихота. Въ домѣ въ это время происходила большая суматоха. Въ немъ собрались и священникъ, и деревенскій цирюльникъ -- оба большіе друзья Донъ-Кихота -- и экономка жалобнымъ голосомъ говорила имъ: "Что вы думаете, господинъ лиценціатъ Перо Пересъ (такъ назывался священникъ) и какъ вы полагаете, какое несчастіе могло случиться съ моимъ господиномъ? Вотъ уже шесть дней, какъ мы не видимъ ни его, ни коня, ни щита, ни копья, ни оружія... Ахъ, я несчастная! Я въ этомъ не сомнѣваюсь, и это также вѣрно, какъ то, что я родилась для того, чтобы умереть,-- это проклятыя рыцарскія книги, его единственное и постоянное чтеніе, вскружили ему голову. Я теперь вспоминаю, что я много разъ слыхала отъ него, какъ бы желалъ онъ сдѣлаться странствующимъ рыцаремъ и отправиться по свѣту искать приключеній. Пусть сатана унесетъ эти книги, погубившія наиболѣе тонкій умъ во всей Ламанчѣ!" Племянница, съ своей стороны, сказала то же самое и добавила еще: "Знаете, сеньоръ Николай (такъ было имя цирюльника), часто случалось, что дядя мой проводилъ два дня и двѣ ночи подрядъ на чтеніемъ этихъ гнусныхъ и злополучныхъ книгъ, послѣ чего онъ внезапно отбрасывалъ книгу, схватывалъ мечъ и начиналъ сражаться со стѣною. Когда же онъ утомлялся и переставалъ, то онъ говорилъ, что убилъ четырехъ великановъ, каждый вышиною съ башню, а потъ, катившійся съ него отъ усталости, онъ считалъ кровью изъ ранъ, полученныхъ имъ въ битвѣ. Потомъ онъ залпомъ выпивалъ большую кружку холодной воды и послѣ этого находилъ себя отдохнувшимъ и исцѣленнымъ, разсказывая, что эта вода -- драгоцѣнный напитокъ, который ему принесъ мудрый Эскифъ, великій чародѣй и другъ его. Но во всемъ этомъ виновата одна я: я не сообщала вамъ ничего про безумства моего дяди; вы бы тогда употребили какое-нибудь лѣкарство прежде, чѣмъ это дошло до такой степени, и сожгли бы эти проклятыя книжки, которыми полонъ домъ, потому что они заслуживаютъ сожженія не менѣе, чѣмъ еретическія сочиненія.-- Таково же и мое мнѣніе, проговорилъ священникъ, и завтрашній день онѣ непремѣнно будутъ присуждены къ сожженію, и мы устроимъ ауто-да-фе. Тогда ужъ онѣ ни въ кого больше не вселятъ желанія дѣлать то, что сдѣлалъ, вѣроятно, нашъ бѣдный другъ".
   Донъ-Кихотъ и крестьянинъ слушали уже у воротъ всѣ эти разговоры, и послѣдній окончательно убѣдился въ болѣзни своего господина. Поэтому онъ принялся кричать: "Отворите немедленно сеньору Бальдовиносу и сеньору маркизу Мантуанскому, возвращающимся тяжело раненными, и сеньору мавру Абиндарраэсу, котораго приводитъ плѣнникомъ храбрый Родригъ Нарваэзскій, губернаторъ антекерскій." Всѣ выбѣжали на эти крики и поспѣшили обнять Донъ-Кихота, сейчасъ же узнавъ въ немъ, одни -- своего друга, другіе -- дядю и господина, у котораго между тѣмъ не хватало силъ слѣзть съ осла. Но рыцарь произнесъ: "Остановитесь всѣ! Я возвращаюсь тяжело раненный по винѣ своей лошади; пусть меня отнесутъ въ постель и позовутъ ко мнѣ, если возможно, мудрую Урганду, чтобы она осмотрѣла и полѣчила мои раны. Ну, вотъ,-- воскликнула тогда экономка,-- не чувствовало ли мое сердце, на какую ногу хромаетъ мой господинъ. Поднимайтесь же, сеньоръ, съ Божьей помощью; вовсе нѣтъ надобности звать эту Урганду, потому что мы и безъ нея сумѣемъ васъ полѣчить. Пусть будутъ прокляты, повторяю я, тысячу разъ прокляты эти рыцарскія книги, которыя довели васъ до такого состоянія." Сейчасъ же отнесли Донъ-Кихота въ постель, но, когда вздумали осмотрѣть раны, то не нашли ни одной. "У меня только, сказалъ онъ, разбито тѣло при страшномъ паденіи, которое я потерпѣлъ вмѣстѣ съ конемъ моимъ Россинантомъ, сражаясь противъ десяти великановъ, громаднѣйшихъ и страшнѣйшихъ изъ всѣхъ, какіе только могутъ быть на пространствѣ трехъ четвертей земли." -- Ба, ба! -- сказалъ священникъ,-- вотъ и великаны появились! Клянусь знаменемъ креста, завтра же до вечера онѣ будутъ сожжены!" Всѣ задавали Донъ-Кихоту тысячу вопросовъ, но на всѣ вопросы онъ отвѣчалъ только, чтобы ему дали поѣсть и оставили заснуть, въ чемъ онъ болѣе всего нуждался. Такъ и сдѣлали. Потомъ священникъ долго освѣдомился у крестьянина обо всѣхъ обстоятельствахъ, относящихся къ его встрѣчѣ съ Донъ-Кихотомъ. Тотъ разсказалъ все, упомянулъ и о нелѣпостяхъ, которыя ему довелось услышать такъ, на мѣстѣ встрѣчи, и дорогой. Это только еще болѣе могло усилитъ желаніе священника сдѣлать то, что дѣйствительно сдѣлалъ онъ на слѣдующій день, то есть послать за своимъ другомъ цирюльникомъ Николаемъ и вмѣстѣ съ нимъ отправиться въ домъ Донъ-Кихота.

0x01 graphic

  

ГЛАВАѴІ.

О великомъ и пріятномъ изслѣдованіи, произведенномъ священникомъ и цирюльникомъ въ библіотекѣ нашего славнаго рыцаря.

   Донъ-Кихотъ все еще спалъ. Священникъ спросилъ у племянницы ключи отъ комнаты, въ которой были книги вредныхъ авторовъ, и та съ радостью ихъ отдала. Всѣ, въ сопровожденіи экономки, вошли въ комнату и нашли тамъ болѣе ста большихъ, хорошо переплетенныхъ томовъ и нѣсколько книгъ небольшого формата. При видѣ ихъ экономка поспѣшно выбѣжала изъ комнаты и вскорѣ же возвратилась съ чашей святой воды и кропиломъ. "Возьмите, господинъ лиценціатъ,-- сказала она,-- окропите эту страшную комнату на случай, если здѣсь находится какой-нибудь волшебникъ изъ тѣхъ, которыми наполнены книги -- чтобы онъ не могъ очаровать насъ въ наказаніе за наши угрозы выгнать изъ міра его и его собратій." Священникъ засмѣялся надъ простотой экономки и попросилъ цирюльника подавать ему книги по одной, чтобы можно было разсмотрѣть, о чемъ каждая говоритъ, такъ какъ могли встрѣтиться и такія, которыя совсѣмъ не заслуживали сожженія. "Нѣтъ,-- сказала племянница,-- не слѣдуетъ щадить ни одной, потому что всѣ онѣ приносятъ только вредъ. Лучше всего выбросить ихъ за окно, сложить въ кучу и поджечь, или еще лучше отнести ихъ на задній дворъ, и тамъ мы устроимъ изъ нихъ костеръ, чтобы дымъ ихъ не безпокоилъ насъ." Экономка высказала то же намѣреніе -- такъ сильно обѣ онѣ желали смерти этихъ бѣдныхъ невинныхъ книгъ; но священникъ не соглашался на это, не прочитавъ предварительно хотя бы заглавій. И первымъ сочиненіемъ, которое вручилъ ему сеньоръ Николай, были четыре тома Амадиса Гальскаго; относительно его священникъ сказалъ: Мнѣ кажется, что такъ случилось неспроста; какъ я слыхалъ, это -- первая рыцарская книга, напечатанная въ Испаніи, я отъ нея-то получили происхожденіе другія этого-же рода; поэтому я думалъ, что, какъ основательницу гнусной ереси, мы должны безъ всякаго сожалѣнія приговорить ее къ сожженію.-- Нѣтъ, сеньоръ,-- возразилъ цирюльникъ,-- а я также слыхалъ, что это лучшая изъ книгъ, написанныхъ въ этомъ родѣ, и потому, какъ образецъ, она заслуживаетъ помилованія.-- Это правда, сказалъ священникъ,-- и на этомъ основаніи мы пока пожалуемъ ей жизнь. Посмотримъ теперь другую рядомъ! -- Это,-- сказалъ цирюльникъ, Подвиги Эспландіана, законнаго сына Амадиса Гальскаго.-- По моему мнѣнію,-- сказалъ священникъ,-- заслуги его отца не должны быть причиною снисходительности къ его сыну. Возьмите, госпожа экономка, откройте это окно и выбросьте эту книгу на дворъ: пусть она положитъ начало костру, на которомъ мы устроимъ нашъ потѣшный огонь." Экономка отъ всего сердца повиновалась,-- и храбрый Эспландіанъ полетѣлъ во дворъ терпѣливо ожидать угрожавшаго ему сожженія. "Дальше! -- сказалъ священникъ.-- Затѣмъ идетъ,-- сказалъ цирюльникъ, Амадисъ Греческій и всѣ, которыя на этой сторонѣ, тоже, кажется, изъ семейства Амадисова.-- Ну, такъ пусть всѣ онѣ отправляются во дворъ! сказалъ священникъ -- право, за удовольствіе сжечь королеву Пинтиклиіэстру и пастуха Даринэля съ его эклогами, а также запутанныя рѣчи и дьявольскія разсужденія самого автора, я согласился бы вмѣстѣ съ ними сжечь моего собственнаго отца, если бы онъ мнѣ предсталъ въ образѣ странствующаго рыцаря.-- Я думаю тоже самое, сказалъ цирюльникъ.-- И я то же, добавила племянница.-- Такъ давайте же ихъ мнѣ,-- проговорила экономка,-- и онѣ отправятся во дворъ." Ей передали книги (ихъ было много) и, чтобы избавиться отъ трудовъ спускаться съ лѣстницы, она и ихъ отправила внизъ черезъ окно.
   "Это что за толстый томъ? спросилъ священникъ.-- Это,-- отвѣчалъ цирюльникъ,-- Донъ Оливантъ де Лаура,-- Авторъ этой книги,-- сказалъ священникъ,-- тотъ самый, который сочинилъ Садъ цвѣтовь; и, по правдѣ сказать, я затруднялся бы рѣшить, какая изъ этихъ книгъ болѣе истинна или, скорѣе, менѣе ложна. Я могу пожелать только, чтобы она шла тоже во дворъ за свою нелѣпость и надутый тонъ -- Теперь идетъ, сказалъ цирюльникъ,-- Флорисмарсь Гирканскій.-- Какъ! -- воскликнулъ священникъ,-- здѣсь есть также и сеньоръ Флорисмарсъ? Ну, такъ пусть поспѣшитъ онъ вслѣдъ за другими, несмотря на свое иностранное происхожденіе и фантастическія приключенія; потому что только этого онъ и заслуживаетъ за грубость и сухость своего слога... Во дворъ и того и другого, госпожа экономка.-- Съ большимъ удовольствіемъ,-- отвѣчала та и съ радостью исполнила данное ей распоряженіе. Вотъ Рыцарь Платиръ,-- сказалъ цирюльникъ. -- Это старая книга, замѣтилъ священникъ, но въ ней нѣтъ ничего заслуживающаго пощады. Пусть она безъ возраженія идетъ въ ту же компанію. " Это было тоже выполнено.
   Открыли другую книгу и увидали заглавіе Рыцарь Креста "Такое святое имя, какимъ называется эта книга, заслуживало бы,-- сказалъ священникъ,-- чтобы отнестись снисходительно къ ея невѣжеству. Но не надо забывать обычной поговорки: за крестомъ прячется дьяволъ. Пусть же идетъ эта книга въ огонь!" цирюльникъ взялъ другую книгу и сказалъ: "Вотъ Зеркало рыцарства. -- Я ужи имѣлъ честь съ ней познакомиться,-- сказалъ священникъ;-- въ ней является сеньоръ Рейнальдъ Монтальванскій со своими друзьями и товарищами, мошенниками побольше Како, я двѣнадцать пэровъ Франціи и истинный историкъ Тюрпенъ. Я полагалъ бы достаточнымъ приговорить ихъ всѣхъ къ вѣчному заключенію изъ уваженія къ тому, что онѣ вдохновили знаменитаго Матео Байардо и послужили нитью замысла для христіанскаго поэта Людовика Аріосто. Что же касается этого послѣдняго, то, если онъ попадется мнѣ здѣсь говорящимъ на какомъ-нибудь другомъ языкѣ, кромѣ своего, я не окажу ему никакого почтенія; но если онъ встрѣтится на своемъ родномъ языкѣ, то я его приму со всѣмъ моимъ уваженіемъ.-- У меня онъ есть на итальянскомъ языкѣ,-- сказалъ цирюльникъ,-- но я не понимаю этого языка.-- Было бы не лучше, если бы вы его понимали,-- отвѣчалъ священникъ,-- и было-бы не хуже, еслибы, по милости Божіей, его не понималъ и извѣстный капитанъ, который перевелъ Аріосто по-испански и изукрасилъ по-кастильски; потому что своимъ переводомъ онъ сильно понизилъ цѣну сочиненія. Такъ, впрочемъ, случается со всѣми, которые рѣшаются перевести стихотворныя произведенія на другой языкъ; сколько бы заботъ они ни прилагали, какое бы искусство они ни выказывали, они никогда не придадутъ этимъ произведеніямъ того совершенства, которымъ эти послѣднія обладаютъ на родномъ языкѣ. Однимъ словомъ, мое мнѣніе таково, чтобы эту книгу, а также и всѣ тѣ изъ найденныхъ нами, которыя говорятъ о дѣлахъ Франціи,-- положить или бросить въ сухой колодецъ до тѣхъ поръ, пока намъ будетъ можно на досугѣ обсудить, что съ ними сдѣлать. Я, конечно, исключаю отсюда извѣстнаго Бернардо дель Карпіо, навѣрно находящагося здѣсь, и еще другую книгу подъ названіемъ Ронсевальское ущелье, которыя, если попадутъ въ мои руки, немедленно же перейдутъ въ руки экономки, а оттуда въ огонь безъ всякой пощады."
   Все это было одобрено цирюльникомъ, находившимъ это, какъ нельзя болѣе, справедливымъ и превосходно придуманнымъ; потому-что въ глазахъ его священникъ былъ такимъ добрымъ христіаниномъ и другомъ истины, что ни за что въ свѣтѣ не сказалъ бы ничего противнаго послѣдней. Затѣмъ, открывъ другой томъ, онъ увидѣлъ, что это былъ Пальмеринъ Оливскій, а рядомъ съ нимъ находилась еще книга, озаглавленная Пальмеринъ Англійскій. Увидавъ ихъ, лиценціатъ сказалъ: "Эту оливу пусть сожгутъ и чтобы не оставалось даже и пеплу отъ нея; что-же касается этой англійской пальмы, то ее слѣдуетъ тщательно сохранять, какъ единственную вещь въ своемъ родѣ, и она достойна такого же драгоцѣннаго ящика какой нашелъ Александръ въ добычѣ Дарія и предназначилъ для храненія произведеній поэта Гомера. Эту книгу, кумъ, можно вдвойнѣ рекомендовать: прежде всего -- благодаря ея внутреннимъ достоинствамъ, а затѣмъ и потому, что она, какъ говорятъ, произведеніе португальскаго короля настолько же богатаго воображеніемъ, насколько и мудраго. Всѣ приключенія въ замкѣ Мирагарда превосходны и разсказаны съ большимъ искусствомъ; рѣчи -- естественны, изящны, удачно и умно приспособлены къ тѣмъ характерамъ, которые ихъ произносятъ. Поэтому, съ вашего позволенія, господинъ Николай, я скажу, что эта книга и Амадисъ Гальскій избавляются отъ огня; все же остальное, безъ всякой другой формы процесса, пусть погибнетъ немедленно.-- Нѣтъ, кумъ,-- возразилъ цирюльникъ,-- у меня сейчасъ въ рукахъ Донъ Беманисъ.
   -- Что касается этого,-- отвѣчалъ священникъ,-- то второй, третьей и четвертой части его слѣдовало бы дать немного ревеню, чтобы очистить ихъ отъ излишка желчи; слѣдовало бы также исключить всю эту исторію замка Славы и другія еще болѣе возмутительныя нелѣпости. А посему этой книгѣ слѣдуетъ дать заморскій срокъ {Заморскій срокъ (termino ultramarino), необходимый для того, чтобы имѣть возможность вызвать въ судъ кого-либо изъ жившихъ въ испанскихъ колоніяхъ, равнялся шести мѣсяцамъ.} и, смотря по тому, насколько она улучшится, мы или поступимъ съ нею со всею строгостью или окажемъ ей помилованіе. Пока же, берегите ее у себя, кумъ, и не давайте никому читать" -- "Охотно",-- отвѣчалъ цирюльникъ. И, не утруждая себя болѣе разборомъ рыцарскихъ книгъ, священникъ приказалъ экономкѣ взять всѣ большіе томы выбросить ихъ на дворъ.
   Онъ сказалъ это не дураку и не глухому, а человѣку, у котораго желаніе сжечь ихъ было сильнѣе, чѣмъ заказать ткачу кусокъ полотна, хотя бы и очень большой кусокъ и очень тонкаго полотна. Поэтому экономка схватила въ охабку съ полдюжины этихъ книгъ и бросила ихъ за окно; но желая взять слишкомъ много сразу, она уронила одну книгу къ ногамъ цирюльника. Тотъ поднялъ ее, чтобы посмотрѣть, что это такое, и прочиталъ заглавіе: Исторія славнаго рыцаря Тиранта Бѣлаго.
   -- Слава Богу! -- воскликнулъ священникъ -- у насъ Тирантъ Бѣлый! Передайте мнѣ его, кумъ; по моему мнѣнію, мы нашли въ немъ сокровищницу веселья и источникъ пріятнаго времяпрепровожденія. Въ этой книгѣ описываются и храбрый рыцарь Киріе-Елейсонъ Монтальванскій, и его братъ Ѳома Моитальванскій, и рыцарь Фонеоса, и бой, происходившій между Тирантомъ и охотничьей собакой, и остроумныя уловки дѣвицы Удовольствія моей жизни, а также любовь и хитрости вдовы, Спокойствія и императрица, влюбленная въ своего оруженосца. По истинѣ, скажу вамъ, кумъ, эта книга по своему стилю лучшая во всемъ мірѣ. Въ ней вы увидите, какъ рыцари ѣдятъ, спятъ, умираютъ въ своихъ постеляхъ, передъ своей кончиной составляютъ завѣщанія, и пропасть другого, что отсутствуетъ во всѣхъ книгахъ этого рода. Такъ что я васъ могу увѣрить, что тотъ, кто составилъ ее, заслуживалъ бы за добровольное изобрѣтеніе столькихъ глупостей вѣчной ссылки на галеры. Возьмите эту книгу къ себѣ, прочитайте ее и вы увидите, вѣрно ли то, что я вамъ сказалъ.-- Хорошо, отвѣчалъ цирюльникъ; но что будемъ мы дѣлать съ остальными маленькими томами?
   -- Это, должно-быть, не рыцарскія книги,-- сказалъ священникъ, -- а поэтическія произведенія".
   Онъ открылъ одну изъ нихъ и увидѣлъ, что кто была, Діана {Пастушескій романъ, написанный португальцемъ на испанскомъ языкѣ.} Георга Монтемайорскаго. Думая, что и другія книги того же рода, онъ сказалъ: "Эти не заслуживаютъ быть сожженными вмѣстѣ съ другими, потому, что они не могутъ принести вреда, какой приносятъ рыцарскія книги. Эти книги доставляютъ безопасное развлеченіе читателю.-- Ахъ, сеньоръ,-- сказала племянница,-- лучше бы вы сдѣлали, если бы приговорили ихъ къ сожженію вмѣстѣ съ другими, потому что, если мой дядя излѣчился отъ болѣзни странствующаго рыцарства, то, читая эти книги, онъ, чего добраго, заберетъ себѣ въ голову сдѣлаться пастухомъ и расхаживать по лугамъ и лѣсамъ, распѣвая пѣсни и играя на свирѣли; или, что еще хуже, задумаетъ сдѣлаться поэтомъ, а это, говорятъ, болѣзнь заразительная и неизлѣчимая.-- Дѣвушка права,-- сказалъ священникъ,-- я благоразумнѣе всего убрать съ глазъ нашего друга всякій поводъ къ сумасшествію. Діану-же Монтемайорскую я полагаю не сжигать, а только уничтожить въ ней все, что говорится о мудрой Фелиція и о волшебной водѣ, и почти всѣ большіе стихами. Пусть она остается съ своей прозой и съ честью быть первой изъ книгъ этого рода.
   -- Затѣмъ идетъ,-- говорилъ цирюльникъ,-- Діана, называемая Вторая Саламантина, а вотъ другая съ тѣмъ же заглавіемъ, авторъ которой Хиль Поло,-- Діана Саламантина,-- сказалъ священникъ, -- пусть увеличитъ собой число приговоренныхъ на заднемъ дворѣ; что же касается Діаны Хиль Поло {Валансьенскій поэтъ, написавшій продолженіе Діаны Монтемайора.}, то ее слѣдуетъ такъ хранить, какъ будто бы она принадлежала самому Аполлону. Будемъ, однако, продолжать, кумъ, и поспѣшимъ, потому что уже поздно.-- Это,-- сказалъ цирюльникъ, открывая другой томъ,-- Десять книгъ Фортуны любви, составленныя Антоніо де-Лофрасо, сардинскимъ поэтомъ.-- Въ силу полученной мною власти,-- сказалъ священникъ, -- я полагаю, что съ тѣхъ поръ, какъ Аполлонъ сталъ Аполлономъ, музы стали музами и поэты -- поэтами, никто еще не составлялъ болѣе забавной и сумасбродной книги. Она, въ своемъ родѣ, лучшая и наиболѣе рѣдкостная изъ всѣхъ появившихся при свѣтѣ дня книгъ; кто не читалъ ее, тотъ не читалъ ничего забавнаго. Передайте мнѣ ее, кумъ; право, найдя ее, я считаю себя болѣе счастливымъ, чѣмъ если бы мнѣ подарили рясу изъ флорентійской тафты". И онъ, восхищенный, отложилъ ее въ сторону.
   -- Потомъ слѣдуютъ,-- продолжалъ цирюльникъ,-- Иберійскій пасторъ, Генаресскія нимфы и Лѣкарства противъ ревности.-- Ну,-- сказалъ священникъ,-- ихъ лучше всѣ передать въ руки свѣтской власти -- экономки, и не спрашивайте меня почему, иначе мы никогда не кончимъ!
   -- Теперь вотъ Пастухъ Филиды.-- Это не пастухъ,-- сказалъ священникъ,-- а скорѣе умный и просвѣщенный придворный; берегите эту книгу, какъ драгоцѣнность.-- У этого большого тома,-- сказалъ цирюльникъ,-- заглавіе: Сокровищница различныхъ стиховъ.-- Если бы ихъ въ ней не было такъ много,-- сказалъ священникъ,-- она отъ этого была бы только лучше. Эту книгу. слѣдуетъ освободить отъ нѣсколькихъ бездарныхъ произведеній, перемѣшанныхъ съ прекрасными вещами. Пусть, однако, она сохранится, такъ-какъ авторъ ея мой другъ, и изъ уваженія къ другимъ его болѣе возвышеннымъ и болѣе героическимъ произведеніямъ. -- Это -- Пѣсенникъ Лопеса Мальдонадо,-- продолжалъ цирюльникъ.-- Авторъ этой книги -- оказалъ священникъ,-- тоже одинъ изъ моихъ хорошихъ друзей. Стихи его въ его устахъ восхищаютъ всѣхъ, кто ихъ слышитъ, и голосъ его имѣетъ такую прелесть, что, когда онъ ихъ поетъ, онъ очаровываетъ. Его эклоги -- немного длинны; но, что у него есть хорошаго, на длинноту того никогда нельзя пожаловаться. Пусть положатъ ее къ пощаженнымъ. Но что это за книгу вижу я рядомъ? -- это Галатея Мигеля Сервантеса. -- Сервантесь мой давнишній и хорошій пріятель; онъ болѣе опытенъ въ несчастіяхъ, чѣмъ въ поэзіи. Его книга не лишена нѣкоторой изобрѣтательности; но онъ начинаетъ и не оканчиваетъ. Подождемъ второй части, которую онъ обѣщаетъ. Можетъ быть, исправясь, онъ получитъ совершенное прощеніе, въ которомъ ему отказываютъ теперь. До тѣхъ же поръ, кумъ, берегите у себя книгу, какъ плѣнника. -- Согласенъ,-- отвѣчалъ цирюльникъ! -- вотъ три еще появляются вмѣстѣ: Араукана Донъ-Алонсо де-Эрсилья, Аустріадо Хуана Руфо, кордовскаго судьи, и Монсерратъ, валансьенскаго поэта Кристоваля де-Вируеса.-- Всѣ три,-- сказалъ священникъ,-- лучшія изъ героическихъ стихотвореній, написанныхъ на испанскомъ языкѣ, и могутъ соперничать съ славнѣйшими изъ итальянскихъ. Заботливо берегите ихъ, какъ драгоцѣннѣйшіе памятники, которыми обладаетъ Испанія".
   Священникъ утомился, разбирая такъ много книгъ, и потому выразилъ желаніе, чтобы все остальное, безъ дальнѣйшихъ замѣчаній, бросили въ огонь. Но цирюльникъ держалъ уже раскрытой одну книгу, называвшуюся Слезы Ангелины.-- Право,-- сказалъ священникъ, услыхавъ это названіе,-- я бы самъ пролилъ столько же слезъ, сколько пролила ея героиня, если бы я заставилъ сжечь такую книгу, потому что авторъ ея былъ однимъ изъ славнѣйшихъ поэтовъ не только Испаніи, но и всего міра, и необыкновенно удачно перевелъ нѣсколько басенъ Овидія.
  

ГЛАВА VII.

О второмъ выѣздѣ нашего рыцаря Донъ-Кихота Ламанчскаго.

   Въ то время, какъ они бесѣдовали такимъ образомъ, Донъ-Кихотъ принялся страшно кричать: "Сюда, храбрые рыцари,-- вопилъ онъ.-- Здѣсь вы должны показать силу вашихъ страшныхъ рукъ; иначе придворные отнимутъ у васъ призъ турнира!" Всѣ бросились на шумъ и оставили не разобранными много другихъ книгъ; поэтому предполагаютъ, что Королева и Леонъ Испанскій, безъ дальнѣйшаго разслѣдованія, пошли въ огонь вмѣстѣ съ Подвигами Императора, составленными Донъ-Луисомъ де-Авила и, вѣроятно, находившимися въ библіотекѣ; если бы эти книги видѣлъ священникъ, можетъ быть, онѣ подверглись бы менѣе суровому приговору,
   Когда всѣ прибѣжали къ Донъ-Кихоту, то увидали, что онъ уже оставилъ постель и продолжалъ вопить и безумствовать, коля и рубя мечемъ направо и налѣво, но уже совершенно проснувшись. Его схватили въ охапку и насильно уложили снова въ постель. Когда онъ немного успокоился, то, оборотясь къ священнику, произнесъ: "Поистинѣ, господинъ архіепископъ Тюрпенъ, страшный позоръ надаетъ на насъ, называющихся двѣнадцатью пэрами, за то, что мы позволили придворнымъ рыцарямъ отнятъ у насъ побѣду этого турнира послѣ того, какъ во всѣ три предыдущіе дня она оставалась за нами, странствующими рыцарями".-- Оставимъ это, кумъ,-- отвѣчалъ священникъ,-- если угодно Богу, счастье опять перейдетъ на вашу сторону, и то, что проиграно сегодня, снова можетъ быть выиграно завтра. Теперь же не заботьтесь ни о чемъ, кромѣ своего здоровья; потому что вы, кажется, истомлены усталостью, если при томъ еще и не ранены тяжело.-- Я не раненъ,-- проговорилъ Донъ-Кихотъ, но избитъ и изломанъ, это слишкомъ вѣрно, этотъ выродокъ Роландъ колотилъ меня стволомъ цѣлаго дуба; и единственно изъ злобы, потому что только я одинъ не трушу его самохвальства. Но пусть не буду я Рейнальдомъ Монтальванскимъ, если онъ мнѣ за это не заплатитъ, когда я встану съ постели. Теперь же пока пусть мнѣ дадутъ поѣсть, потоку что это мнѣ всего нужнѣе, и пусть предоставятъ мнѣ самому заботу о своемъ отмщеніи. Это было исполнено: ему принесли поѣсть, послѣ чего онъ снова заснулъ, оставивъ всѣхъ въ изумленіи отъ его безумія.
   Въ этотъ же вечеръ экономка предала сожженію всѣ книги, которыя только оказались на заднемъ дворѣ и въ остальномъ домѣ; при этомъ пламя истребило навѣрное между книгъ и такія, которыя заслуживали бы быть хранимыми въ безсмертныхъ архивахъ. Но злая судьба ихъ, вслѣдствіе лѣности ихъ изслѣдователя, судила иначе, и такимъ образомъ на нихъ осуществилась поговорка, что праведнику часто приходятся расплачиваться за грѣшника.
   Однимъ изъ лѣкарствъ, придуманныхъ священникомъ и цирюльникомъ для излѣченія болѣзни ихъ друга, было задѣлать дверь комнаты съ книгами такъ, чтобы онъ не нашелъ ее, когда встанетъ (причина будетъ устранена, можетъ быть, исчезнетъ и ея слѣдствіе, болѣзнь, разсуждали друзья), и затѣмъ сказать ему, что какой-то волшебникъ унесъ все -- и кабинетъ, и книги. Это было съ возможною поспѣшностью приведено въ исполненіе. Черезъ два дня Донъ-Кихотъ поднялся. Первымъ его дѣломъ было отправиться посмотрѣть свои книги: и, не находя болѣе кабинета, гдѣ онъ ихъ оставилъ, онъ заходилъ искать его и съ той, и съ другой стороны. Онъ подходилъ къ мѣсту, гдѣ прежде была дверь, ощупывалъ его руками и по нѣскольку разъ поводилъ кругомъ глазами, не говоря ни слова. Наконецъ, по истеченіи довольно долгаго времени, онъ спросилъ у экономки, гдѣ комната съ книгами. Экономка, хорошо подученная, отвѣчала ему:
   -- Какую несуществующую комнату ищете вы, ваша милость? Въ вашемъ домѣ нѣтъ уже ни этой комнаты, ни книгъ; самъ чертъ явился и все унесъ.-- Не чертъ,-- возразила племянница,-- а волшебникъ, который явился въ слѣдующую же ночь послѣ вашего отъѣзда въ облакѣ, сидя верхомъ на драконѣ, спустился сверху и вошелъ, въ вашъ кабинетъ; потомъ я не знаю, что-то онъ тамъ подѣлалъ и улетѣлъ черезъ крышу, наполнивъ весь домъ дымомъ; и кoгда мы захотѣли посмотрѣть, что онъ тамъ натворилъ, то не нашли ни комнаты, ни книгъ. Мы только хорошо помнимъ -- экономка и я, -- что, улетая, этотъ злой старикъ закричалъ намъ сверху, что тайная вражда, питаемая имъ къ владѣльцу книгъ и комнаты, побудила его сдѣлать въ домѣ опустошеніе, которое замѣтятъ послѣ. Онъ сказалъ также, что его зовутъ Мюньятономъ. -- Фристономъ, сказалъ онъ навѣрное,-- проговорилъ Донъ-Кихотъ.
   -- Не знаю,-- возразила экономка,-- назвался ли онъ Фристономъ или Фритономъ; знаю только, что имя его оканчивалось на тонъ. -- Да! -- сказалъ Донъ-Кихотъ,-- этотъ ученый волшебникъ -- мой большой врагъ, такъ какъ его искусство открыло ему, что черезъ нѣкоторое время мнѣ придется вступить въ поединокъ съ рыцаремъ, которому онъ покровительствуетъ, и изъ этого поединка я выйду побѣдителемъ, что бы онъ ни дѣлалъ. Вотъ почему онъ и старается дѣлать мнѣ всякія непріятности, какія только можетъ. Но пусть онъ знаетъ, что трудно ему избѣгать того, что предназначено самимъ небомъ.-- Кто въ этомъ сомнѣвается? -- сказала племянница.-- Но зачѣмъ, дядя, вмѣшиваться въ подобнаго рода раздоры? Не лучше ли оставаться спокойно дома, чѣмъ отправляться искать до свѣту приключеній, позабывъ о томъ, что многіе пускались добыть шерсти и вернулись еще болѣе остриженными? -- О, племянница,-- отвѣтилъ Донъ-Кихотъ,-- какъ велика ваша простота! прежде чѣмъ меня остригутъ, я самъ обрѣю и вырву бороду всѣмъ, кто осмѣлится дотронуться хотя бы до кончика моихъ волосъ!
   Видя, что его гнѣвъ опять начинаетъ разгораться, обѣ женщины удержались отъ дальнѣйшихъ возраженій.
   Какъ бы тамъ ни было, онъ пятнадцать дней оставался въ домѣ, очень спокойный и не обнаруживая, ни малѣйшихъ признаковъ желанія снова приняться за старое. Въ теченіе этого времени онъ велъ со своими друзьями -- священникомъ и цирюльникомъ -- очень занятные разговоры, увѣряя, что самую сильную надобность міръ ощущаетъ въ странствующихъ рыцаряхъ и что поэтому надо воскресить странствующее рыцарство. Священникъ иногда ему возражалъ, иногда притворялся, какъ будто бы соглашается съ его мнѣніемъ, потому что, безъ подобныхъ хитростей съ нимъ было невозможно разговаривать.
   Между тѣмъ Донъ-Кихотъ велъ тайныя совѣщанія съ однимъ крестьяниномъ, своимъ сосѣдомъ, человѣкомъ честнымъ (если только такой титулъ можно дать бѣдному человѣку), но имѣвшимъ, надо сознаться, мало мозгу въ головѣ. Онъ ему столько вещей насказалъ, такъ сильно убѣдилъ его и надавалъ столько обѣщаній, что бѣднякъ рѣшился отправиться вмѣстѣ съ нимъ и служить ему оруженосцемъ. Между прочимъ Донъ-Кихотъ сказалъ ему, что онъ долженъ безъ колебанія рѣшиться ему слѣдовать; такъ какъ съ минуты на минуту можетъ представиться такое приключеніе, въ которомъ онъ, Донъ-Кихотъ, однимъ ударомъ руки пріобрѣтетъ цѣлый островъ и потомъ губернаторомъ этого острова сдѣлаетъ своего оруженосца на всю жизнь. Соблазненный этимъ и тому подобными обѣщаніями, Санчо Панса (такъ звали крестьянина) оставилъ жену и дѣтей своихъ и поступилъ оруженосцемъ къ своему сосѣду. Донъ-Кихотъ немедленно позаботился раздобыть денегъ и, продавъ одно, заложивъ другое, во всемъ терпя убытки, собралъ нѣкоторую сумму. Въ то же время онъ досталъ себѣ щитъ, одолженный ежу однимъ изъ друзей, и, насколько могъ, исправилъ разбитый шлемъ; потомъ онъ увѣдомилъ своего оруженосца Санчо о днѣ и часѣ, когда онъ думаетъ отравиться въ путь, чтобы тотъ также запасся всѣмъ, что считалъ для себя необходимымъ. Донъ-Кихотъ въ особенности совѣтовалъ ему захватить сумку. Тотъ отвѣчалъ, что онъ ее не позабудетъ, и сообщилъ вдобавокъ о своемъ намѣреніи взять съ собою и своего осла, потому что онъ самъ не обладаетъ ни привычкой, ни склонностью дѣлать пѣшкомъ длинные переходы. Донъ-Кихотъ нѣкоторое время размышлялъ по этому поводу, стараясь отыскать въ своей памяти такого рыцаря, котораго бы сопровождалъ оруженосецъ, ѣздя на ослѣ. Но его память никакъ не могла представитъ ему ни одного такого примѣра. Однако онъ позволилъ Санчо захватить осла, предполагая впослѣдствіи снабдить его болѣе подходящимъ животнымъ, отнявъ лошадь у перваго же встрѣтившагося непокорнаго рыцаря. Наконецъ, слѣдуя совѣту хозяина постоялаго двора, Донъ-Кихотъ запасся также сорочками и другими вещами, которыя только могъ себѣ достать.
   Совершивъ все это, они, не простившись, Панса -- съ своей женой и дѣтьми, Донъ-Кихотъ -- съ своей экономкой и племянницей; выѣхали въ одинъ прекрасный вечеръ изъ деревни никѣмъ не замѣченные и всю ночь, такъ быстро ѣхали, что въ разсвѣту могли себя считать уже въ безопасности отъ погони, если бы на самомъ дѣлѣ кто-либо вздумалъ пуститься на поиски ихъ. Санчо Панса ѣхалъ, подобно патріарху, на своемъ ослѣ, съ сумкой и мѣхомъ и съ сильнымъ желаніемъ видѣть себя губернаторомъ острова, обѣщаннаго ему его господиномъ. Донъ-Кихотъ поѣхалъ въ томъ же направленіи и по той же дорогѣ, какъ и въ прошлый свой выѣздъ, т. е. черезъ Монтіельскую долину, по которой онъ, однако, путешествовалъ теперь съ меньшею непріятностью, чѣмъ прошлый разъ, такъ какъ было раннее утро и солнце бросало на путниковъ косые лучи, то они и не ощущали отъ этого никакого неудобства. Между тѣмъ Санчо сказалъ своему господину: "Попомните же объ этомъ, ваша милость, господинъ странствующій рыцарь! не забывайте обѣщаннаго вами острова. Я способенъ быть его губернаторомъ, какъ бы онъ великъ ни былъ". На это Донъ-Кихотъ отвѣчалъ; "Знай, другъ Саячо, что у странствующихъ рыцарей былъ нѣкогда очень распространенный обычай дѣлать своихъ оруженосцевъ правителями завоеванныхъ острововъ или королевствъ, и я, съ своей стороны, рѣшилъ не нарушать такого похвальнаго обычая. Болѣе того, я хочу отличиться въ этомъ отъ своихъ предшественниковъ; часто и даже очень часто дожидались они, пока ихъ оруженосцы сдѣлаются старыми, потеряютъ силы у нихъ на службѣ и утомятся отъ безпокойныхъ дней и еще болѣе безпокойныхъ ночей; тогда они давали имъ титулъ графа или маркиза съ болѣе или менѣе значительною областью въ придачу. Но если мы оба будемъ живы, можетъ случиться, что я менѣе, чѣмъ въ пять или шесть дней покорю королевство, окруженное нѣсколькими подвластными королевствами, вотъ тогда-то ты будешь короновавъ королемъ одного изъ нихъ. И ты не удивляйся этому: рыцарямъ приходится встрѣчать приключенія такія необыкновенныя, удивительныя, что мнѣ было бы легко дать тебѣ даже больше, чѣмъ я обѣщаю. Въ такомъ случаѣ,-- проговорилъ Санчо,-- если, благодаря одному изъ этихъ чудесъ, я сдѣлаюсь королемъ, то моя жена Хуана Гутьересъ -- чего добраго -- будетъ, стало быть, королевой, не больше и не меньше, а дѣти мои -- инфантами. Кто же въ этомъ сомнѣвается? -- сказалъ Донъ-Кихотъ.-- Я,-- отвѣчалъ Санчо Панса,-- потому что если бы Богъ посылалъ, какъ дождь, короны на землю, то и тогда ни одной не пришлось бы по головѣ Маріи Гутьересъ; знайте, господинъ, такая королева не стоитъ и двухъ мараведисовъ. Еще графиней быть пристало ей лучше, и то да поможетъ ей Богъ въ этомъ. -- Ну и предоставь это Богу, Санчо,-- возразилъ Донъ-Кихотъ,-- Онъ подастъ твоей женѣ то, что будетъ ей всего подходящѣе. Но ты никогда не удовлетворяйся меньшимъ, чѣмъ титулъ, по крайней мѣрѣ, правителя области.-- Конечно,-- отвѣтилъ Санчо,-- въ особенности имѣя въ вашей милости такого могущественнаго господина, который сумѣетъ дать то, что лучше всего подойдетъ къ моему росту и что могутъ вынести мои плечи.
  

ГЛАВА VII.

О второмъ выѣздѣ нашего рыцаря Донъ-Кихота Ламанчскаго.

   Въ то время, какъ они бесѣдовали такимъ образомъ, Донъ-Кихотъ принялся страшно кричать: "Сюда, храбрые рыцари,-- вопилъ онъ.-- Здѣсь вы должны показать силу вашихъ страшныхъ рукъ; иначе придворные отнимутъ у васъ призъ турнира!" Всѣ бросились на шумъ и оставили не разобранными много другихъ книгъ; поэтому предполагаютъ, что Королева и Леонъ Испанскій, безъ дальнѣйшаго разслѣдованія, пошли въ огонь вмѣстѣ съ Подвигами Императора, составленными Донъ-Луисомъ де-Авила и, вѣроятно, находившимися въ библіотекѣ; если бы эти книги видѣлъ священникъ, можетъ быть, онѣ подверглись бы менѣе суровому приговору,
   Когда всѣ прибѣжали къ Донъ-Кихоту, то увидали, что онъ уже оставилъ постель и продолжалъ вопить и безумствовать, коля и рубя мечемъ направо и налѣво, но уже совершенно проснувшись. Его схватили въ охапку и насильно уложили снова въ постель. Когда онъ немного успокоился, то, оборотясь къ священнику, произнесъ: "Поистинѣ, господинъ архіепископъ Тюрпенъ, страшный позоръ надаетъ на насъ, называющихся двѣнадцатью пэрами, за то, что мы позволили придворнымъ рыцарямъ отнятъ у насъ побѣду этого турнира послѣ того, какъ во всѣ три предыдущіе дня она оставалась за нами, странствующими рыцарями".-- Оставимъ это, кумъ,-- отвѣчалъ священникъ,-- если угодно Богу, счастье опять перейдетъ на вашу сторону, и то, что проиграно сегодня, снова можетъ быть выиграно завтра. Теперь же не заботьтесь ни о чемъ, кромѣ своего здоровья; потому что вы, кажется, истомлены усталостью, если при томъ еще и не ранены тяжело.-- Я не раненъ,-- проговорилъ Донъ-Кихотъ, но избитъ и изломанъ, это слишкомъ вѣрно, этотъ выродокъ Роландъ колотилъ меня стволомъ цѣлаго дуба; и единственно изъ злобы, потому что только я одинъ не трушу его самохвальства. Но пусть не буду я Рейнальдомъ Монтальванскимъ, если онъ мнѣ за это не заплатитъ, когда я встану съ постели. Теперь же пока пусть мнѣ дадутъ поѣсть, потоку что это мнѣ всего нужнѣе, и пусть предоставятъ мнѣ самому заботу о своемъ отмщеніи. Это было исполнено: ему принесли поѣсть, послѣ чего онъ снова заснулъ, оставивъ всѣхъ въ изумленіи отъ его безумія.
   Въ этотъ же вечеръ экономка предала сожженію всѣ книги, которыя только оказались на заднемъ дворѣ и въ остальномъ домѣ; при этомъ пламя истребило навѣрное между книгъ и такія, которыя заслуживали бы быть хранимыми въ безсмертныхъ архивахъ. Но злая судьба ихъ, вслѣдствіе лѣности ихъ изслѣдователя, судила иначе, и такимъ образомъ на нихъ осуществилась поговорка, что праведнику часто приходятся расплачиваться за грѣшника.
   Однимъ изъ лѣкарствъ, придуманныхъ священникомъ и цирюльникомъ для излѣченія болѣзни ихъ друга, было задѣлать дверь комнаты съ книгами такъ, чтобы онъ не нашелъ ее, когда встанетъ (причина будетъ устранена, можетъ быть, исчезнетъ и ея слѣдствіе, болѣзнь, разсуждали друзья), и затѣмъ сказать ему, что какой-то волшебникъ унесъ все -- и кабинетъ, и книги. Это было съ возможною поспѣшностью приведено въ исполненіе. Черезъ два дня Донъ-Кихотъ поднялся. Первымъ его дѣломъ было отправиться посмотрѣть свои книги: и, не находя болѣе кабинета, гдѣ онъ ихъ оставилъ, онъ заходилъ искать его и съ той, и съ другой стороны. Онъ подходилъ къ мѣсту, гдѣ прежде была дверь, ощупывалъ его руками и по нѣскольку разъ поводилъ кругомъ глазами, не говоря ни слова. Наконецъ, по истеченіи довольно долгаго времени, онъ спросилъ у экономки, гдѣ комната съ книгами. Экономка, хорошо подученная, отвѣчала ему:
   -- Какую несуществующую комнату ищете вы, ваша милость? Въ вашемъ домѣ нѣтъ уже ни этой комнаты, ни книгъ; самъ чертъ явился и все унесъ.-- Не чертъ,-- возразила племянница,-- а волшебникъ, который явился въ слѣдующую же ночь послѣ вашего отъѣзда въ облакѣ, сидя верхомъ на драконѣ, спустился сверху и вошелъ, въ вашъ кабинетъ; потомъ я не знаю, что-то онъ тамъ подѣлалъ и улетѣлъ черезъ крышу, наполнивъ весь домъ дымомъ; и кoгда мы захотѣли посмотрѣть, что онъ тамъ натворилъ, то не нашли ни комнаты, ни книгъ. Мы только хорошо помнимъ -- экономка и я, -- что, улетая, этотъ злой старикъ закричалъ намъ сверху, что тайная вражда, питаемая имъ къ владѣльцу книгъ и комнаты, побудила его сдѣлать въ домѣ опустошеніе, которое замѣтятъ послѣ. Онъ сказалъ также, что его зовутъ Мюньятономъ. -- Фристономъ, сказалъ онъ навѣрное,-- проговорилъ Донъ-Кихотъ.
   -- Не знаю,-- возразила экономка,-- назвался ли онъ Фристономъ или Фритономъ; знаю только, что имя его оканчивалось на тонъ. -- Да! -- сказалъ Донъ-Кихотъ,-- этотъ ученый волшебникъ -- мой большой врагъ, такъ какъ его искусство открыло ему, что черезъ нѣкоторое время мнѣ придется вступить въ поединокъ съ рыцаремъ, которому онъ покровительствуетъ, и изъ этого поединка я выйду побѣдителемъ, что бы онъ ни дѣлалъ. Вотъ почему онъ и старается дѣлать мнѣ всякія непріятности, какія только можетъ. Но пусть онъ знаетъ, что трудно ему избѣгать того, что предназначено самимъ небомъ.-- Кто въ этомъ сомнѣвается? -- сказала племянница.-- Но зачѣмъ, дядя, вмѣшиваться въ подобнаго рода раздоры? Не лучше ли оставаться спокойно дома, чѣмъ отправляться искать до свѣту приключеній, позабывъ о томъ, что многіе пускались добыть шерсти и вернулись еще болѣе остриженными? -- О, племянница,-- отвѣтилъ Донъ-Кихотъ,-- какъ велика ваша простота! прежде чѣмъ меня остригутъ, я самъ обрѣю и вырву бороду всѣмъ, кто осмѣлится дотронуться хотя бы до кончика моихъ волосъ!
   Видя, что его гнѣвъ опять начинаетъ разгораться, обѣ женщины удержались отъ дальнѣйшихъ возраженій.
   Какъ бы тамъ ни было, онъ пятнадцать дней оставался въ домѣ, очень спокойный и не обнаруживая, ни малѣйшихъ признаковъ желанія снова приняться за старое. Въ теченіе этого времени онъ велъ со своими друзьями -- священникомъ и цирюльникомъ -- очень занятные разговоры, увѣряя, что самую сильную надобность міръ ощущаетъ въ странствующихъ рыцаряхъ и что поэтому надо воскресить странствующее рыцарство. Священникъ иногда ему возражалъ, иногда притворялся, какъ будто бы соглашается съ его мнѣніемъ, потому что, безъ подобныхъ хитростей съ нимъ было невозможно разговаривать.
   Между тѣмъ Донъ-Кихотъ велъ тайныя совѣщанія съ однимъ крестьяниномъ, своимъ сосѣдомъ, человѣкомъ честнымъ (если только такой титулъ можно дать бѣдному человѣку), но имѣвшимъ, надо сознаться, мало мозгу въ головѣ. Онъ ему столько вещей насказалъ, такъ сильно убѣдилъ его и надавалъ столько обѣщаній, что бѣднякъ рѣшился отправиться вмѣстѣ съ нимъ и служить ему оруженосцемъ. Между прочимъ Донъ-Кихотъ сказалъ ему, что онъ долженъ безъ колебанія рѣшиться ему слѣдовать; такъ какъ съ минуты на минуту можетъ представиться такое приключеніе, въ которомъ онъ, Донъ-Кихотъ, однимъ ударомъ руки пріобрѣтетъ цѣлый островъ и потомъ губернаторомъ этого острова сдѣлаетъ своего оруженосца на всю жизнь. Соблазненный этимъ и тому подобными обѣщаніями, Санчо Панса (такъ звали крестьянина) оставилъ жену и дѣтей своихъ и поступилъ оруженосцемъ къ своему сосѣду. Донъ-Кихотъ немедленно позаботился раздобыть денегъ и, продавъ одно, заложивъ другое, во всемъ терпя убытки, собралъ нѣкоторую сумму. Въ то же время онъ досталъ себѣ щитъ, одолженный ежу однимъ изъ друзей, и, насколько могъ, исправилъ разбитый шлемъ; потомъ онъ увѣдомилъ своего оруженосца Санчо о днѣ и часѣ, когда онъ думаетъ отравиться въ путь, чтобы тотъ также запасся всѣмъ, что считалъ для себя необходимымъ. Донъ-Кихотъ въ особенности совѣтовалъ ему захватить сумку. Тотъ отвѣчалъ, что онъ ее не позабудетъ, и сообщилъ вдобавокъ о своемъ намѣреніи взять съ собою и своего осла, потому что онъ самъ не обладаетъ ни привычкой, ни склонностью дѣлать пѣшкомъ длинные переходы. Донъ-Кихотъ нѣкоторое время размышлялъ по этому поводу, стараясь отыскать въ своей памяти такого рыцаря, котораго бы сопровождалъ оруженосецъ, ѣздя на ослѣ. Но его память никакъ не могла представитъ ему ни одного такого примѣра. Однако онъ позволилъ Санчо захватить осла, предполагая впослѣдствіи снабдить его болѣе подходящимъ животнымъ, отнявъ лошадь у перваго же встрѣтившагося непокорнаго рыцаря. Наконецъ, слѣдуя совѣту хозяина постоялаго двора, Донъ-Кихотъ запасся также сорочками и другими вещами, которыя только могъ себѣ достать.
   Совершивъ все это, они, не простившись, Панса -- съ своей женой и дѣтьми, Донъ-Кихотъ -- съ своей экономкой и племянницей; выѣхали въ одинъ прекрасный вечеръ изъ деревни никѣмъ не замѣченные и всю ночь, такъ быстро ѣхали, что въ разсвѣту могли себя считать уже въ безопасности отъ погони, если бы на самомъ дѣлѣ кто-либо вздумалъ пуститься на поиски ихъ. Санчо Панса ѣхалъ, подобно патріарху, на своемъ ослѣ, съ сумкой и мѣхомъ и съ сильнымъ желаніемъ видѣть себя губернаторомъ острова, обѣщаннаго ему его господиномъ. Донъ-Кихотъ поѣхалъ въ томъ же направленіи и по той же дорогѣ, какъ и въ прошлый свой выѣздъ, т. е. черезъ Монтіельскую долину, по которой онъ, однако, путешествовалъ теперь съ меньшею непріятностью, чѣмъ прошлый разъ, такъ какъ было раннее утро и солнце бросало на путниковъ косые лучи, то они и не ощущали отъ этого никакого неудобства. Между тѣмъ Санчо сказалъ своему господину: "Попомните же объ этомъ, ваша милость, господинъ странствующій рыцарь! не забывайте обѣщаннаго вами острова. Я способенъ быть его губернаторомъ, какъ бы онъ великъ ни былъ". На это Донъ-Кихотъ отвѣчалъ; "Знай, другъ Санчо, что у странствующихъ рыцарей былъ нѣкогда очень распространенный обычай дѣлать своихъ оруженосцевъ правителями завоеванныхъ острововъ или королевствъ, и я, съ своей стороны, рѣшилъ не нарушать такого похвальнаго обычая. Болѣе того, я хочу отличиться въ этомъ отъ своихъ предшественниковъ; часто и даже очень часто дожидались они, пока ихъ оруженосцы сдѣлаются старыми, потеряютъ силы у нихъ на службѣ и утомятся отъ безпокойныхъ дней и еще болѣе безпокойныхъ ночей; тогда они давали имъ титулъ графа или маркиза съ болѣе или менѣе значительною областью въ придачу. Но если мы оба будемъ живы, можетъ случиться, что я менѣе, чѣмъ въ пять или шесть дней покорю королевство, окруженное нѣсколькими подвластными королевствами, вотъ тогда-то ты будешь короновавъ королемъ одного изъ нихъ. И ты не удивляйся этому: рыцарямъ приходится встрѣчать приключенія такія необыкновенныя, удивительныя, что мнѣ было бы легко дать тебѣ даже больше, чѣмъ я обѣщаю. Въ такомъ случаѣ,-- проговорилъ Санчо,-- если, благодаря одному изъ этихъ чудесъ, я сдѣлаюсь королемъ, то моя жена Хуана Гутьересъ -- чего добраго -- будетъ, стало быть, королевой, не больше и не меньше, а дѣти мои -- инфантами. Кто же въ этомъ сомнѣвается? -- сказалъ Донъ-Кихотъ.-- Я,-- отвѣчалъ Санчо Панса,-- потому что если бы Богъ посылалъ, какъ дождь, короны на землю, то и тогда ни одной не пришлось бы по головѣ Маріи Гутьересъ; знайте, господинъ, такая королева не стоитъ и двухъ мараведисовъ. Еще графиней быть пристало ей лучше, и то да поможетъ ей Богъ въ этомъ. -- Ну и предоставь это Богу, Санчо,-- возразилъ Донъ-Кихотъ,-- Онъ подастъ твоей женѣ то, что будетъ ей всего подходящѣе. Но ты никогда не удовлетворяйся меньшимъ, чѣмъ титулъ, по крайней мѣрѣ, правителя области.-- Конечно,-- отвѣтилъ Санчо,-- въ особенности имѣя въ вашей милости такого могущественнаго господина, который сумѣетъ дать то, что лучше всего подойдетъ къ моему росту и что могутъ вынести мои плечи.

0x01 graphic

  

ГЛАВА VIII.

О блестящимъ успѣхѣ доблестнаго Донъ-Кихота въ ужасномъ и невообразимомъ приключеніи съ вѣтряными мельницами, а также и о другихъ событіяхъ, достойныхъ пріятнаго воспоминанія.

   Въ эту минуту они заѵѣтади на полѣ тридцать или сорокъ вѣтряныхъ мельницъ. Увидя ихъ, Донъ-Кихотъ сейчасъ же сказалъ своему оруженосцу: "Судьба посылаетъ намъ дѣла даже лучшія, чѣмъ мы могли бы желать. Посмотри, другъ Санчо, вотъ передъ нами, по крайней мѣрѣ, тридцать огромныхъ великановъ; я намѣреваюсь вступить съ ними въ битву и хочу убить ихъ всѣхъ, сколько ихъ есть. Добычею, отнятою у нихъ, мы начнемъ свое обогащеніе, будетъ хорошимъ дѣломъ и большой заслугой передъ Богомъ стереть съ лица земли эту породу.-- Какихъ великановъ?-- спросилъ Санчо.-- Тѣхъ, которыхъ ты видишь тамъ, отвѣтилъ его господинъ,-- съ большими руками, длина которыхъ равняется почти двумъ милямъ.
   -- Берегитесь-же,-- возразилъ Санчо,-- то, что мы видимъ тамъ, не великаны, а вѣтряныя мельницы, а то, что вы принимаете за руки,-- просто крылья, которыя ворочаются отъ вѣтра и двигаютъ мельничный жерновъ.
   -- Сразу видно,-- сказалъ Донъ-Кихотъ,-- что ты неопытенъ въ дѣлѣ приключеній: это великаны, говорю я тебѣ; и если ты боишься, то отойди подальше и стань на молитву, а я въ это время дамъ имъ эту неравную, но страшную битву. И сказавъ это, онъ далъ шпоры своему коню Россинанту, не обращая вниманія на увѣренія своего оруженосца Санчо, кричавшаго ему, что, въ самомъ дѣлѣ, онъ нападаетъ на вѣтряныя мельницы, а не на великановъ. Донъ-Кихотъ же, въ полномъ убѣжденіи, что это -- великаны, не слушалъ криковъ своего оруженосца Санчо и даже, когда былъ совсѣмъ близко, не узналъ дѣйствительности. Напротивъ, онъ ѣхалъ все впередъ, крича: "Не бѣгите, подлыя и презрѣнныя твари, на васъ нападаетъ только одинъ рыцарь!" Въ это время поднялся маленькій вѣтеръ и крылья мельницъ начали вращаться; видя это, Донъ-Кихотъ крикнулъ: "Можете размахивать руками сильнѣе, чѣмъ великанъ Вріарэ, все равно вы мнѣ поплатитесь". Онъ говоритъ это отъ глубины своего сердца, поручаетъ себя своей дамѣ Дульцинеѣ, прося ее помочь ему въ такомъ опасномъ дѣлѣ, затѣмъ, прикрывшись щитомъ, направивъ копье и заставивъ Россинанта бѣжать самымъ сильнымъ галопомъ, бросается и нападаетъ на первую попавшуюся мельницу; но въ ту минуту, когда онъ сильнымъ ударомъ копья пробилъ насквозь крыло, вѣтеръ повернулъ это послѣднее съ такою силою, что оно разломало копье въ куски и потащило за собою лошадь и рыцаря, который и покатился во землѣ въ самомъ несчастномъ состояніи.
   Санчо Панса поспѣшилъ къ нему на помощь, насколько хватило прыти у его осла, и, приблизившись, нашелъ, что господинъ его не можетъ ничѣмъ двинуться, такъ какъ сильно расшибся при паденіи вмѣстѣ съ Россинантомъ. "Господи помилуй! -- сказалъ Санчо,-- не говорилъ ли я вашей милости, чтобы вы остерегались это дѣлать, потому что это -- просто вѣтряныя мельницы, и только тотъ можетъ сомнѣваться въ этомъ, у кого такія же мельницы въ головѣ.
   -- Молчи, другъ Санчо,-- отвѣтилъ Донъ-Кихотъ,-- дѣла воины болѣе, чѣмъ какія-либо другія, подвержены постояннымъ превратностямъ; кромѣ того, по моему мнѣнію,-- и я въ этомъ, кажется, не обманываюсь -- мудрый Фристонъ, похитившій мой кабинетъ и мои книги, превратилъ и этихъ великановъ къ мельницы, чтобы лишить меня славы побѣды надъ ними -- такъ непримирима его ненависть. Мы, въ концѣ концовъ, его проклятое искусство все-таки не побѣдитъ силы моего меча,-- Да будетъ на то воля Божія, отвѣчалъ Санчо Панса. И онъ помогъ своему господину сначала подняться, а затѣмъ влѣзть на Россинанта, у котораго одна нога была наполовину вывихнута.
   Разговаривая все еще о приключеніи, они направились по дорогѣ къ Лаписскому проходу, гдѣ, какъ говорилъ Донъ-Кихотъ, не могло оказаться недостачи во всякаго рода приключеніяхъ, акъ какъ этимъ мѣстомъ ѣздило много народу. Донъ-Кихотъ ѣхалъ сильно опечаленный тѣмъ, что потерялъ свое копье и, разговаривая объ этомъ прискорбномъ обстоятельствѣ съ своимъ оруженосцемъ, сказалъ ему: "Я читалъ, помнится мнѣ, что одинъ испанскій рыцарь, но имени Діегъ Пересъ-де-Варгасъ, разбивъ въ сраженіи свой мечъ, сломилъ съ дуба здоровый сукъ и этимъ оружіемъ въ тотъ же день совершилъ столько подвиговъ и умертвилъ столько мавровъ, что получилъ названіе Палицы, которое онъ и его потомки съ тѣхъ поръ прибавляли къ имени де-Варгасъ. Я говорю это тебѣ потому, что съ перваго-же дуба или вообще съ перваго дерева, которое попадется мнѣ на дорогѣ, я хочу сломать такой же здоровый сухъ я съ нимъ надѣюсь совершить такіе подвиги, что мы почтешь себя счастливымъ, удостоившись быть свидѣтелемъ и очевидцемъ чудесъ, которымъ впослѣдствіи весь міръ повѣритъ съ трудомъ. -- Да будетъ воля Божья,-- отвѣтилъ Санчо,-- и вѣрю всему, что вы говорите. Но не мѣшало бы вашей милости немного выпрямиться; мнѣ кажется, что вы держитесь довольно криво и, должно быть, еще чувствуете свое паденіе.-- Ты правъ,-- проговорилъ Донъ-Кихотъ,-- и если я не жалуюсь на свою боль, то только потому, что странствующему рыцарю не позволяется жаловаться ни на какія раны, хотя бы ему распороли животъ и внутренности вывалились оттуда.-- Если это такъ,-- возразилъ Санчо,-- то мнѣ нечего сказать болѣе, но видитъ Богъ, какъ-бы я былъ радъ, если бы ваша милость жаловались въ тѣхъ случаяхъ, когда вы ощущаете какую-либо непріятность. Что же касается меня, то я буду жаловаться при малѣйшей боли, если только, конечно, это запрещеніе жаловаться не распространяется также и на оруженосцевъ странствующихъ рыцарей". Донъ-Кихоть не могъ не посмѣяться простотѣ своего оруженосца и объяснилъ ему, что онъ можетъ совершенно спокойно жаловаться, когда и сколько ему будетъ угодно, по охотѣ или безъ всякой охоты, такъ какъ ничего противнаго этому онъ не читалъ въ рыцарскихъ законахъ.
   Тогда Санчо замѣтилъ ему, что наступилъ часъ обѣда, но Донъ-Кихотъ отвѣтилъ, что у него нѣтъ сейчасъ никакого аппетита, но что онъ, Санчо, можетъ обѣдать, когда ему захочется. Получивъ это позволеніе, Санчо устроился, насколько могъ удобнѣе, на своемъ ослѣ и, вынувъ изъ сумки положенные туда запасы, продолжалъ путь сзади своего господина, закусывая съ большимъ удовольствіемъ; отъ времени-же до времени онъ, запрокинувъ голову, пилъ изъ своего мѣха съ такою ловкостью, что вселялъ бы зависть въ любого кабатчика изъ Малаги. И когда онъ ѣхалъ такимъ образомъ, попивая по глоточку, то онъ не думалъ ни объ одномъ изъ обѣщаній, данныхъ ему его господиномъ, и считалъ вовсе не трудомъ, а скорѣе истиннымъ отдохновеніемъ, отправляться на поиски за приключеніями, даже самыми опасными, какія только могутъ быть.
   Эту ночь они провели среди большихъ деревьевъ, у одного изъ которыхъ Донъ-Кихоть отломилъ сухой сукъ, годный для того, чтобы, въ случаѣ нужды, служить копьемъ, и насадилъ на него желѣзный наконечникъ отъ сломаннаго копья. Донъ-Кихотъ не спалъ всю ночь, думая о своей дамѣ Дульцинеѣ, въ подражаніе прочитанному имъ въ книгахъ о томъ, какъ странствующіе рыцаря проводили многія ночи безъ сна въ лѣсахъ и пустыняхъ, всецѣло занятые воспоминаніями о своихъ дамахъ. Санчо Панса провелъ ночь совсѣмъ иначе; желудокъ его былъ полонъ и полонъ не цикорной водой, поэтому онъ спалъ безъ просыпу и разбудить его не могли ни солнечные лучи, падавшіе ему прямо въ лицо, ни пѣніе тысячи птичекъ, радостно привѣтствовавшихъ наступленіе новаго дня: чтобы проснуться, ему нужно было услыхать голосъ и зовъ своего господина. Открывъ глаза, Санчо ласково погладилъ свой мѣхъ и, найдя его немного болѣе тощимъ, чѣмъ наканунѣ, опечалился въ своемъ сердцѣ, такъ какъ ему казалось, что имъ не придется наполнять его въ скоромъ времени. Что касается Донъ-Кихота, то онъ отказался завтракать, предпочитая, какъ сказалъ онъ, подкрѣплять свои силы бодрыми воспоминаніями.
   Они снова отправились по дорогѣ къ Лаписскому проходу и къ тремъ часамъ пополудни прибыли къ началу его. "Здѣсь,-- сказалъ Донъ-Кихотъ при видѣ его,-- здѣсь, другъ Санчо, можемъ мы дать работу рукамъ до самыхъ локтей въ томъ, что называется приключеніями. Но, будь остороженъ! если бы даже ты увидалъ меня въ страшнѣйшей опасности, то и тогда ты не долженъ обнажать своего меча на защиту меня, развѣ только въ томъ случаѣ, если увидишь, что на меня нападаетъ чернь или какіе-нибудь негодяи,-- только въ этомъ случаѣ ты можешь помочь мнѣ; но если нападать будутъ рыцари, то рыцарскіе каковы никакъ мы допускаютъ и не позволяютъ тебѣ являться на помощь мнѣ, пока ты самъ не будешь посвященъ въ рыцари.-- Повѣрьте моей чести, господинъ,-- отвѣтилъ Санчо,-- въ этомъ я буду добросовѣстно слушаться вашей милости: тѣмъ болѣе, что я отъ природы очень миролюбивъ и всегда питалъ отвращеніе къ вмѣшательству въ шумъ и распри. Однако, предупреждаю васъ, что если только дѣло коснется защиты своей собственной особы, то я мало буду обращать вниманія на эти законы; потому что, въ концѣ концовъ, законы божескіе и человѣческіе позволяютъ каждому защищаться, кто-бы ни нападалъ на него.-- Я ничего не имѣю противъ того,-- проговорилъ Донъ-Кихотъ,-- но что касается помощи мнѣ противъ рыцарей, то въ этомъ ты долженъ постараться сдерживать свою природную пылкость.
   -- Хорошо, отвѣтилъ Санчо, я буду соблюдать этотъ приказъ такъ-же точно, какъ праздновать воскресенье."
   Въ то время, какъ они такъ бесѣдовали, на дорогѣ показались два монаха изъ ордена св. Бенедикта, сидѣвшіе верхомъ, и видимому, на двухъ дромадерахъ, такъ какъ мулы, на которыхъ они ѣхали казались неменьшаго роста. На глазахъ у нихъ были дорожныя очки, а въ рукахъ -- зонтики. Сзади нихъ ѣхала карета, которую сопровождали четыре или пять человѣкъ верховыхъ и два пѣшихъ конюха. Въ этой каретѣ находилась, какъ стало извѣстно потомъ, дама изъ Бискайи, ѣхавшая въ Севилью, гдѣ находился ея мужъ, собиравшійся отправиться въ Индію на значительную должность. Монахи ѣхали не вмѣстѣ съ нею, но по одной дорогѣ. Едва только Донъ-Кихотъ замѣтилъ ихъ, онъ сказалъ своему оруженосцу: "Или я сильно обманываюсь или мнѣ предстоитъ славнѣйшее приключеніе, какое только когда-либо видѣли, потому что эти черныя привидѣнія, появившіяся тамъ, должны быть -- и, безъ сомнѣнія, это такъ и есть на самомъ дѣлѣ -- волшебники, которые везутъ въ этой каратѣ какую-нибудь похищенную принцессу, и на мнѣ лежитъ долгъ употребить всю мою силу для исправленія этого зла.-- Это приключеніе,-- отвѣтилъ Санчо,-- кажется мнѣ, будетъ еще хуже, чѣмъ приключеніе съ вѣтряными мельницами. Будьте осторожны, мой господинъ, эти привидѣнія -- монахи бенедиктинцы, а карета принадлежитъ какимъ-нибудь путешественникамъ. Остерегайтесь, повторяю я, остерегайтесь дѣлать то, что вы задумали, и пусть чертъ не соблазняетъ васъ. -- Я уже тебѣ сказалъ, Санчо,-- возразилъ Донъ-Кихотъ,-- что ты мало понимаешь въ дѣлѣ приключеній. То, что я сказалъ, совершенно вѣрно, и мы это увидимъ сію же минуту."

0x01 graphic

   Сказавъ это, онъ подвинулся впередъ и сталъ посреди дороги, которою ѣхали монахи, и, когда онъ увидалъ ихъ настолько близко къ себѣ, что ему можно было услыхать ихъ, громко сказалъ имъ: "Призраки и слуги дьявола! немедленно освободите высокихъ принцессъ, которыхъ вы силою увозите въ этой каретѣ; иначе готовьтесь принять скорую смерть, какъ справедливое возмездіе за ваши злодѣянія." Монахи остановились и, не менѣе удивленные наружностью Донъ-Кихота, чѣмъ его рѣчью, отвѣтили ему: "Господинъ рыцарь, мы не призраки и не слуги дьявола, а просто два монаха ордена св. Бенедикта, ѣдемъ своею дорогой и не знаемъ, сидятъ ли въ этой каретѣ высокія принцессы или нѣтъ. -- Отъ меня не отдѣлаться прекрасными словами,-- снова проговорилъ Донъ-Кихотъ,-- и я хорошо васъ знаю, безчестная сволочь!" И, не дожидаясь отвѣта, онъ пришпорилъ Россинанта и, съ опущеннымъ копьемъ, бросился на перваго монаха съ такою силою и стремительностью, что, не свались тотъ заранѣе съ своего мула, онъ былъ бы сброшенъ на землю съ порядочною раною, если бы не былъ даже совсѣмъ убитъ ударомъ. Другой монахъ, видя, какъ поступили съ его товарищемъ, обхватилъ ногами шею своего добраго мула и съ быстротою вѣтра помчался по полю. При видѣ монаха лежащимъ на землѣ, Санчо Панса, легко соскочивъ со своего осла, бросился съ упавшему и началъ снимать съ него платье. Между тѣмъ подбѣжали слуги двухъ монаховъ и спросили его, зачѣмъ онъ обираетъ ихъ господина. Санчо отвѣтилъ, что эта добыча принадлежитъ ему по закону, вслѣдствіе одержанной его господиномъ побѣды. Слуги, не любившіе шутить и не понимавшіе прекрасныхъ выраженій о добычѣ и побѣдахъ, замѣтили, что Донъ-Кихотъ удалялся для переговоровъ съ людьми, сидѣвшими въ каретѣ; поэтому они накинулись на Санчо, повалили его на землю и, вырвавъ сначала у него бороду почти до послѣдняго волоса, начали потомъ осыпать его ударами до тѣхъ поръ, пока онъ не растянулся на землѣ бездыханнымъ и безпамятнымъ. Монахъ, не теряя ни минуты, снова влѣзъ на своего мула дрожащій, испуганный и безъ кровинки въ лицѣ; затѣмъ, устроившись верхомъ на немъ, онъ направился къ своему товарищу, который ожидалъ его на нѣкоторомъ разстояніи, посматривая, что произойдетъ изъ этой внезапной суматохи; и оба они, не желая ожидать конца приключенія, поѣхали дальше своею дорогою, творя крестныя знаменія чаще, чѣмъ если бы за ними по пятамъ гнался дьяволъ.
   Что-же касается Донъ-Кихота, то онъ вступилъ въ разговоръ, какъ уже сказано, съ дамой въ каретѣ; онъ сказалъ ей; "Ваша красота, сеньора, можетъ отнынѣ располагать собою по своему желанію, ибо тамъ валяется теперь во прахѣ гордость вашихъ похитителей, ниспровергнутая этой грозной рукой. И чтобы вамъ избѣжать затрудненія въ угадываніи имени вашего избавителя, знайте, что я Донъ-Кихотъ Ламанчскій, странствующій рыцарь, плѣненный несравненно-прекрасной доньей Дульцинеей Тобозской. И въ вознагражденіе за услугу, оказанную мною вамъ, я прошу у васъ только одного, это -- отправиться въ Тобозо, представиться отъ меня этой дамѣ и разсказать ей все, что я совершилъ для вашего освобожденія." Всю эту рѣчь Донъ-Кихота слышалъ одинъ изъ всадниковъ, сопровождавшихъ карету. Это былъ бискаецъ. Видя, какъ, вмѣсто того, чтобы отпустить карету въ путь, нашъ герой приказываетъ дамамъ немедленно отправиться въ Тобозо,-- бискаецъ подошелъ къ Донъ-Кихоту, схватилъ его копье и грубымъ, не то кастильскимъ, не то бискайскимъ языкомъ, сказалъ ему: "Уходи, рыцарь, что ты пристаешь? клянусь Богомъ, создавшимъ меня, если ты не отпустишь кареты, то такъ не вѣрно, какъ то, что я бискаецъ, быть тебѣ мертвымъ." Донъ-Кихотъ понялъ его очень хорошо и съ изумительнымъ хладнокровіемъ отвѣтилъ. "Если бы ты былъ рыцаремъ, на котораго ты ни мало по похожъ, низкая тварь, то я бы наказалъ твою дерзость и грубость." На это бискаецъ возразилъ: "Я -- не рыцарь? Клянусь Богомъ, никогда христіанинъ не лгалъ больше этого. Если ты бросишь копье и вытащищь свой мечъ, то скоро узнаешь это, когда полетишь ко всѣмъ чертямъ. Бискаецъ на сушѣ, гидальго на морѣ, гидальго -- чертъ знаетъ, а ты лжешь, если говоришь иначе.
   -- Это мы посмотримъ, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ. И, бросивъ копье на землю, онъ обнажаетъ свой мечъ, беретъ щитъ и устремляется на бискайца съ твердымъ намѣреніемъ умертвить его.
   Бискаецъ, видя его приближеніе, хотѣлъ-было соскочить со своего плохого наемнаго мула, на котораго онъ не могъ положиться; но успѣлъ только обнажить свой мечь. Къ своему счастью, находясь вблизи кареты, онъ имѣлъ возможность схватить одну подушку, которая и послужила ему щитомъ. Вслѣдъ за тѣмъ они бросились другъ на друга, какъ будто они были смертельными врагами. Присутствовавшіе хотѣли было разнять ихъ; но это оказалось невозможнымъ, такъ какъ бискаецъ клялся на своемъ странномъ языкѣ, что если будутъ мѣшать поединку, то онъ убьетъ и госпожу свою и всякаго, кто осмѣлился бы вступиться. Дама въ каретѣ, одновременно и удивленная и испуганная всѣмъ ею видѣннымъ, приказала кучеру свернуть немного въ сторону и на нѣкоторомъ разстояніи стала смотрѣть на страшную встрѣчу.
   Въ этой битвѣ бискаецъ обрушился такимъ свирѣпымъ ударомъ меча на плечо Донъ-Кихота, что, не прикройся послѣднія щитомъ, онъ былъ бы разсѣченъ до самаго пояса. Донъ-Кихотъ, почувствовавъ тяжесть этого удара, издалъ громкій крикъ и сказалъ: "О, владычица моей души, Дульцинея, цвѣтъ красоты, помогите вашему рыцарю, который, желая угодить вамъ, какъ вы того заслуживаете, находится въ такой крайности." Произнести эти слова, сжать мечъ, прикрыться щитомъ и напасть на бискайца -- было дѣломъ одного момента; онъ былъ убѣжденъ, что все зависѣло отъ единственнаго удара. Бискаецъ уже по одному виду, съ какимъ приближался его противникъ, угадалъ его ярость и рѣшился употребить тотъ же пріемъ, какой употребилъ Донъ-Кихотъ; поэтому онъ ожидалъ его, хорошо прикрывшись своей подушкой, но повернуть мула ему не удалось ни на ту, ни на другую сторону, такъ какъ бѣдное животное; измученное усталостью и мало привычное къ подобнаго рода потѣхамъ, было не въ силахъ сдѣлать ни одного шага. И вотъ, какъ уже было сказано, Донъ-Кихотъ бросился съ поднятымъ мечемъ на благоразумнаго бискайца, рѣшившись разрубить его пополамъ, бискаецъ же ожидалъ его съ обнаженнымъ мечемъ и подъ прикрытіемъ подушки. Всѣ присутствовавшіе въ страхѣ и съ любопытствомъ ожидали исхода этихъ ужасныхъ ударовъ. Дама, сидѣвшая въ каретѣ, и ея служанки возсылали тысячи молитвъ и давали тысячи обѣтовъ наиболѣе уважаемымъ иконамъ и наиболѣе извѣстнымъ церквамъ Испаніи, моля Бога защитить ихъ оруженосца и освободить ихъ самихъ отъ опасности... Но, къ несчастію, на этомъ самомъ мѣстѣ авторъ этой исторіи оставляетъ битву нерѣшенной и въ свое извиненіе говоритъ, что относительно этихъ подвиговъ Донъ-Кихота онъ не нашелъ никакихъ другахъ письменныхъ свидѣтельствъ, кромѣ того, что было имъ уже разсказано. Однако другой авторъ этого сочиненія не хотѣлъ вѣрить тому, чтобы такая любопытная исторія могла быть поглощена рѣкою забвенія и чтобы у лучшихъ умовъ Ламанчи не хватило заботливости сохранить въ своихъ архивахъ и книгохранилищахъ рукописи, разсказывающія объ этомъ славномъ рыцарѣ. Вотъ эта, именно, мысль и не позволяла ему терять надежду отыскать конецъ этой занимательной исторіи и, дѣйствительно, онъ нашелъ этотъ конецъ -- какимъ способомъ, это будетъ сообщено во второй части.

0x01 graphic

  

ГЛАВА IX.

Въ которой происходитъ и оканчивается битва между храбрымъ бискайцемъ и доблестнымъ уроженцемъ Ламанчи.

   Мы оставили въ первой части этой исторіи мужественнаго бискайца и славнаго Донъ-Кихота съ обнаженными и поднятыми мечами, готовыхъ обрушиться другъ на друга двумя такими яростными ударами острой стали, что, нанеси они ихъ полностью, они разрубили бы другъ друга сверху до низу и открылись бы пополамъ подобно двумъ разрѣзаннымъ яблокамъ, но именно на этомъ то опасномъ мѣстѣ мы о видимъ эту интересную исторію оставшейся безъ продолженія; точно обрѣзанную, при чемъ авторъ даже не указалъ намъ, гдѣ бы можно было найти ея продолженіе. Это причинило мнѣ большое огорченіе: удовольствіе, полученное отъ немногаго прочитаннаго, смѣнилось неудовольствіемъ, когда я представилъ себѣ, какъ будетъ мнѣ, трудно разыскать недостающее такому интересному повѣствованію. Тѣмъ неменѣе, мнѣ казалось невозможнымъ и несогласнымъ, со всѣми добрыми обычаями, чтобы для такого храбраго рыцаря не осталось какого-нибудь мудреца, который бы возложилъ на себя обязанность описать его изумительные подвиги: въ этомъ не ощущалъ недостатка ни одинъ изъ странствующихъ рыцарей, про которыхъ народъ говоритъ, что они отправляются на свои приключенія, и каждому изъ такихъ рыцарей всегда такъ кстати случалось имѣть одного для двухъ мудрецовъ, описывавшихъ не только всѣ его дѣла и тѣлодвиженія, но выслѣживавшихъ даже его самыя незначительныя и пустыя мысли, какъ-бы глубоко онѣ не были спрятаны. Не могъ-же такой доблестный рыцарь быть настолько несчастливымъ, чтобы на имѣть того, что въ такой широкой степени было дано Платиру и ему подобнымъ. Поэтому не могъ-ли я допустить, что исторія была нарѣзана на куски и искалѣчена, и вину въ этомъ приписать злобѣ всепожирающаго и всеистребляющаго времени, уничтожившаго или скрывшаго и эту исторію. Кромѣ того я говорилъ себѣ, такъ какъ между книгами нашего героя нашлись и, такія современныя, какъ Средства, противъ ревности и Генаресскіе нимфы, и пастухи, то исторія его должна быть тоже современной и, даже, если предположить, что она не была написана, ее все-таки можно возстановить, пользуясь воспоминаніями жителей его деревни и окрестной страны.
   Эта мысль не переставала занимать меня, и я горѣлъ самымъ сильнымъ желаніемъ узнать цѣликомъ жизнь и чудесные подвиги нашего славнаго испанца Донъ-Кихота Ламанчскаго, свѣточа и зеркала ламанчскаго рыцарства, перваго въ нашъ вѣкъ и въ эти бѣдственныя времена избравшаго для себя призваніе странствующаго рыцаря, перваго давшаго обѣтъ исправлять несправедливости, помогать вдовамъ, защищать дѣвицъ,-- даже такихъ дѣвицъ, которыя верхомъ на лошади, съ хлыстомъ въ рукѣ и со всею тяжестью и неудобствомъ своей дѣвственности, разгуливали по горамъ и долинамъ, такъ что, если, даже, какой-нибудь вѣроломный рыцарь, или вооруженный негодяй, или громадный великанъ и не употребляли надъ ними насилія, то все-таки такая дѣвица подъ конецъ восьмидесяти лѣтъ жизни, не проведя ни одной ночи подъ крышею, сходила въ могилу такою же цѣломудренною, какъ и родившая ее махъ. Я говорю, что въ этомъ отношеніи и во многихъ другихъ нашъ великодушный Донъ-Кихотъ достоинъ великихъ и вѣчныхъ похвалъ; нельзя отказать въ нихъ и мнѣ самому за весь тотъ трудъ, который я предпринялъ для разысканія конца этой занимательной исторіи, принимая, впрочемъ, въ соображеніе, что, если бы небо, судьба и обстоятельства не пришли мнѣ на помощь, то міръ лишился бы пріятнаго времяпровожденія, которое теперь въ теченіе почти двухъ часовъ доступно всякому, кто только пожелаетъ прочесть эту исторію со вниманіемъ. Вотъ какимъ образомъ сдѣлалъ я это открытіе:
   Находясь однажды въ Толедо, на улицѣ Алькалы, я увидѣлъ мальчика, продававшаго старыя бумаги торговцу шелковыми товарами. Я всегда питалъ истинную страсть къ чтенію, такъ что съ удовольствіемъ сталъ-бы собирать клочки бумагъ, выброшенныхъ на улицу. Я читалъ ихъ, побуждаемый моей природной склонностью, я взялъ одну изъ тетрадей, которыя продавалъ мальчикъ, и увидалъ, что буквы были на ней арабскія. Узнать-то я ихъ узналъ, но прочитать ихъ я былъ, все-таки, не въ состояніи, а потому сталъ посматривать по сторонамъ -- нѣтъ ли по близости какого-нибудь объиспанившагося мориска, который съумѣлъ-бы прочитать ихъ мнѣ; найти такого толмача стоило мнѣ небольшого труда, такъ какъ, еслибы мнѣ понадобился таковой даже для болѣе уважаемаго и болѣе древняго языка, то и тогда я, навѣрное, нашолъ бы желаемое. {Сервантесъ намекаетъ на множество евреевъ въ Толедо.} И вотъ, когда случай привелъ мнѣ одного, я сообщилъ ему о своемъ желаніи, вручивъ книгу. Онъ открылъ ее посрединѣ, почиталъ одну минуту и разсмѣялся. Я спросилъ его, чему онъ смѣется. "Надъ однимъ примѣчаніемъ,-- сказалъ онъ -- которое сдѣлано на поляхъ этой книги". Я попросилъ его прочитать вслухъ это примѣчаніе. Онъ, все еще смѣясь, продолжалъ: "Вотъ что написано на поляхъ:. "Эта Дульцинея Тобозская, о которой такъ часто упоминается въ этой исторіи, была, говорятъ, первой мастерицей солить свиней между всѣми женщинами Ламанчи". Когда я услыхалъ имя Дульцинеи Тобозской, я былъ пораженъ; такъ какъ немедленно-же вообразилъ, что эти бумаги содержатъ исторію Донъ-Кихота. Подъ вліяніемъ этой мысли, я сталъ настоятельно проситъ мориска прочесть мнѣ заглавіе, и онъ, въ угоду мнѣ, переводя прямо съ арабскаго на кастильскій, сказалъ, что эта тетрадь начинается такъ: исторія Донъ-Кихота Ламанчскаго, написанная арабскимъ историкомъ Сидъ Гамедомъ Бенъ-Энгели. Мнѣ потребовалось не малое благоразуміе, чтобы скрыть радость, которую я испыталъ, услыхавъ заглавіе произведенія. Я вырвалъ его изъ рукъ торговца шелкомъ и купилъ всѣ эти старыя бумаги у ребенка за полреала; но, еслибы у него хватило ума догадаться, какъ сильно я желаю ихъ пріобрѣсти, онъ могъ бы воспользоваться этимъ и нажить отъ продажи ихъ болѣе шести реаловъ.
   Поспѣшно уйдя оттуда вмѣстѣ съ морискомъ, я ввелъ его за ограду собора и тамъ просилъ его перевести мнѣ по-кастильски всѣ эти тетради или, по крайней мѣрѣ, имѣющія отношеніе къ Донъ-Кихоту, обѣщая уплатить ему за эту работу, сколько онъ пожелаетъ. Онъ удовольствовался тѣмъ, что попросилъ полтора пуда изюма и четыре четверика пшеницы и далъ слово мнѣ перевести тетради, насколько возможно, вѣрно и быстро. Я-же, чтобы еще болѣе облегчить дѣло и не упустить изъ рукъ такой драгоцѣнной находки, увелъ мориска къ себѣ, гдѣ онъ менѣе, чѣмъ въ шесть недѣль, перевелъ всю исторію такъ, какъ она разсказана здѣсь.
   Въ первой тетради съ замѣчательною вѣрностью изображена битва Донъ-Кихота съ бискайцемъ; оба они находятся въ томъ положеніи, въ какомъ ихъ оставила исторія,-- съ подмятыми мечами и закрывшихся одинъ -- щитомъ, другой -- подушкой. Мулъ бискайца былъ нарисованъ съ такою вѣрностью, что на разстояніи мушкетнаго выстрѣла въ немъ можно-было бы узнать наемнаго мула. Подъ ногами бискайца были написаны слова: Донъ-Санчо-де-Аспейтіа, такъ, вѣроятно, было его имя; у ногъ Россинанта можно было прочитать: Донъ-Кихотъ. Россинантъ былъ чудесно представленъ,-- такой длинный, неуклюжій, тонкій и худой, съ сильно выдавшимся крестцомъ и чахлой шеей, что своимъ видомъ онъ ясно свидѣтельствовалъ, какъ справедляво и удачно далъ ему его господинъ названіе Россинанта. Около него находился Санчо Панса, придерживавшій за недоуздокъ своего осла; у ногъ его была видна надпись, гласившая: Санчо Санкасъ, каковое имя происходило, вѣроятно, оттого, что онъ, какъ представлялъ его рисунокъ, имѣлъ толстый животъ, короткое тѣло, слабыя и кривыя ноги; это объясняетъ прозвища Панса и Санкасъ, которыя исторія даетъ ему поперемѣнно.
   Можно было-бы отмѣтить еще нѣсколько мелкихъ подробностей; но онѣ имѣютъ мало значенія и не прибавляютъ ничего къ истинности этой исторіи, то есть ея главному достоинству, ибо разсказъ не можетъ быть плохъ, если онъ только вѣренъ. Если и можетъ возникнуть какое-либо сомнѣніе въ его искренности, такъ развѣ только то, что авторъ его -- арабъ, а люди этой породы пользуются плохимъ довѣріемъ, но въ этомъ отношеніи, вслѣдствіе ненависти, которую они къ намъ питаютъ, писателя можно заподозрить скорѣе въ замалчиваніи происшедшаго, чѣмъ въ томъ, что онъ перешелъ границы дѣйствительности. Таково, признаюсь, мое мнѣніе; потому что, когда онъ могъ бы и долженъ-бы былъ распространяться въ похвалахъ такому славному рыцарю, онъ, очевидно, обходитъ ихъ молчаніемъ; это -- нехорошо, вообще, и еще хуже, если это дѣлается намѣренно, такъ какъ историки должны быть правдивы, точны и свободны отъ всякаго пристрастія; ни личный интересъ, ни страхъ; ни ненависть, мы дружба не должны уклонять ихъ съ пути истины, ибо истина есть мать исторіи -- соперницы времени, хранилища человѣческихъ дѣяній, свидѣтельницы прошедшаго, примѣра настоящему, поученія будущему. Я знаю, что здѣсь найдутъ все, что только можно пожелать отъ самой пріятной исторіи; если же чего-либо хорошаго и недостаетъ въ ней, то въ этомъ слѣдуетъ, по моему мнѣнію, обвинять скорѣе собаку -- автора, {Такими названіями награждали другъ друга испанцы и мавры.} чѣмъ безплодность сюжета. Затѣмъ, согласно переводу, вторая часть начинается такимъ образомъ.
   При видѣ острыхъ мечей, поднятыхъ въ воздухѣ двумя храбрыми и разъяренными противниками, всякій сказалъ бы, что сражающіеся грозятъ небу, землѣ и преисподней,-- столько было могущества и рѣшимости въ ихъ позахъ! Первымъ нанесъ ударъ пылкій бискаецъ и ударилъ съ такой силой и яростью, что, не уклонись его мечь съ своего пути, этого одного удара было-бы достаточно, чтобы положить конецъ страшной битвѣ и всѣмъ приключеніямъ нашего рыцаря. Но счастливая звѣзда послѣдняго, сохранявшая его для болѣе важныхъ дѣлъ, отвратила мечъ его противника, успѣвшій только задѣть лѣвое плечо, и единственный вредъ, который онъ причинилъ, состоялъ въ томъ, что онъ лишилъ вооруженія всю эту сторону, захвативъ по дорогѣ добрый кусокъ шлема и половину уха; все это съ страшнымъ громомъ упало на землю. Великій Боже! кто можетъ разсказать, какою яростью исполнилось сердце сына Ламанчи, когда онъ это увидалъ! Съ меня довольно только сказать, что онъ снова поднялся на стременахъ и, сжавъ покрѣпче обѣими руками свой мечъ, съ такой яростью обрушился на бискайца, ударивъ его сразу и по подушкѣ и по головѣ, что, не смотря на свою крѣпкую защиту, бѣдняку показалось, будто цѣлая гора обвалилась на него. Кровь хлынула у него изъ носа, рта и ушей; онъ былъ уже готовъ, повидимому, упасть съ мула и, неминуемо, упалъ-бы, еслибы не обвилъ руками шеи животнаго. Но, все-таки, ноги его выскочили изъ стремянъ, затѣмъ и руки разжались, а мулъ, испуганный этимъ страшнымъ ударомъ, побѣжалъ по полю и, послѣ трехъ или четырехъ скачковъ, повалился вмѣстѣ съ своимъ всадникомъ.
   Донъ-Кихотъ наблюдалъ все это съ величайшимъ хладнокровіемъ, когда же онъ увидѣлъ, что его противникъ упалъ, онъ соскочилъ съ коня, быстро подошелъ къ упавшему и, приставивъ остріе копья между его глазъ, предлагалъ ему сдаться, въ противномъ случаѣ угрожая отрубить ему голову. Бискаецъ, совсѣмъ разбитый, не могъ отвѣтить ни одного слова и ему пришлось бы очень плохо -- настолько Донъ-Кихотъ былъ ослѣпленъ гнѣвомъ -- но дамы, которыя сидѣли въ каретѣ и смотрѣли на бой, ежеминутно готовыя упасть въ обморокъ, подбѣжали къ рыцарю и, осыпая его великими похвалами, стали умолять его сжалиться и, изъ любви къ нимъ, пощадить жизнь ихъ оруженосцу. На это Донъ-Кихотъ, со значительною важностью и величіемъ, отвѣтилъ: "Конечно, благородныя и прекрасныя дамы, я буду счастливъ сдѣлать то, чего вы требуете, но только подъ однимъ условіемъ: пусть этотъ рыцарь даетъ мнѣ обѣщаніе отправиться въ деревню Тобозо и отъ моего имени представиться несравненной доньѣ Дульцинеѣ, которая можетъ располагать имъ, какъ ей будетъ угодно". Дрожащія и огорченныя дамы, не пытаясь даже объяснить себѣ, чего желалъ Донъ-Кихотъ, и не спрашивая, кто эта Дульцинея, обѣщали нашему герою, что ихъ оруженосецъ въ точности исполнитъ все то, что будетъ приказано ему рыцаремъ. "Въ такомъ случаѣ,-- произнесъ Донъ-Кихотъ,-- полагаясь на ваше слово, я согласенъ даровать ему жизнь, хотя онъ вполнѣ заслужилъ смерть".
  

ГЛАВА X.

О забавной бесѣдѣ, которую вели между собою Донъ-Кихотъ и Санчо Панса, его оруженосецъ.

   Спустя нѣкоторое время Санчо Панса, съ которымъ не совсѣмъ вѣжливо обошлись слуги монаховъ, поднялся и, наблюдая съ большимъ вниманіемъ битву своего господина Донъ-Кихота, отъ всего сердца молилъ Бога даровать ему побѣду, чтобы его господинъ этой побѣдой могъ пріобрѣсти какой-нибудь островъ и губернаторомъ этого острова, согласно своему обѣщанію, сдѣлать его, Санчо. Увидя потомъ, что поединокъ окончился и господинъ его собирается снова сѣсть на Россинанта, онъ подбѣжалъ поддержать ему стремя; но, прежде чѣмъ пустить его сѣсть, онъ сталъ передъ нимъ на колѣни, попросилъ у него руку и поцѣловалъ ее со словами: "Соблаговолите, ваша милость, мой добрый господинъ Донъ-Кихотъ, дать мнѣ управленіе островомъ, завоеваннымъ вами въ этой жестокой битвѣ; какъ бы великъ онъ ни былъ, я чувствую въ себѣ достаточно силы, чтобы управлять имъ такъ хорошо, какъ никто не управлялъ никакимъ островомъ во всемъ мірѣ". Донъ Кихотъ отвѣтилъ на это: "Подожди, другъ Санчо, это приключеніе не изъ тѣхъ, въ которыхъ завоевываются острова, это только -- одна изъ встрѣчъ, обыкновенныхъ на большихъ дорогахъ,-- встрѣчъ, изъ которыхъ можно извлечь только ту выгоду, что разобьешь себѣ голову и потеряешь ухо. Но вооружись терпѣніемъ, намъ представятся еще другія приключенія, благодаря которымъ я буду имѣть возможность сдѣлать тебя не только губернаторомъ, но чѣмъ-нибудь получше". Санчо съ живостью поблагодарилъ Донъ-Кихота и снова поцѣловалъ его руку и низъ кирассы; онъ помогъ ему влѣзть на Россинанта, самъ взобрался на своего осла и послѣдовалъ за господиномъ, который, позабывъ думать о дамахъ въ каретѣ, быстро поскакалъ и вскорѣ въѣхалъ въ лѣсъ, находившійся неподалеку.
   Санчо старался поспѣвать за нимъ во всю прыть его осла; но Россинантъ бѣжалъ такъ быстро, что нашъ оруженосецъ скоро отсталъ и потому былъ принужденъ крикнуть своему господину, чтобы онъ его подождалъ. Донъ-Кихоть попридержалъ тогда Россинанта и дождался, пока къ нему не присоединился его отставшій оруженосецъ. Этотъ-же, подъѣхавши, сказалъ ему: "Мнѣ кажется, господинъ, съ нашей стороны было бы очень благоразумно укрыться гдѣ-нибудь въ церкви, потому что вы такъ нехорошо поступили съ человѣкомъ, съ которымъ у васъ произошелъ бой, что онъ, пожалуй, вздумаетъ сообщить объ этомъ святой германдадѣ и посадить насъ въ тюрьму. А право, если это случится, то намъ придется порядкомъ похлопотать, прежде чѣмъ удается выйти изъ тюрьмы.
   -- Молчи -- ты, -- сказалъ Донъ-Кихотъ,-- гдѣ ты это видѣлъ, или читалъ, чтобы странствующій рыцарь былъ привлекаемъ къ суду, какое-бы количество смертоубійствъ онъ ни совершилъ? -- Я не знаю за собой никакихъ смертоубійствъ, -- отвѣчалъ Санчо,-- и во всю мою жизнь никто не могъ упрекнуть меня въ этомъ. Только я знаю хорошо, что тѣмъ, которые дерутся въ странѣ, приходится имѣть дѣло со святой германдадой, что я и хочу сказать.-- Ну, такъ не безпокойся, мой другъ,-- отвѣтилъ Донъ-Кихотъ,-- я вырву тебя, если будетъ нужно не только изъ рукъ святой германдады, а даже изъ рукъ самихъ филистимлянъ. Но скажи мнѣ; видалъ ли ты во всю свою жизнь, въ цѣлой вселенной, болѣе храбраго рыцаря, чѣмъ я? Читалъ ли ты въ какихъ-нибудь исторіяхъ про кого-нибудь другого, у котораго было-бы больше стремительности въ нападеніи, больше твердости въ битвѣ, больше быстроты наносить удары и больше ловкости сбрасывать противника съ лошади? -- По правдѣ сказать вамъ,-- отвѣтилъ Санчо,-- я никогда не читалъ никакой исторіи по той причинѣ, что не умѣю ни читать, ни писать; но осмѣлюсь сказать вамъ, что во всю мою жизнь я не служилъ болѣе отважному господину, и молю Бога, чтобы Онъ не допустилъ васъ поплатиться за свою отвагу такъ, какъ я только что говорилъ. Но теперь я посовѣтовалъ бы вашей милости перевязать ваше ухо, потому что изъ него сильно течетъ кровь. У меня есть въ сумкѣ корпія и бѣлая мазь. -- Все это было бы излишнимъ, если бы я позаботился заранѣе приготовить банку бальзама Фьерабраса,-- сказалъ Донъ-Кихотъ, -- достаточно было-бы одной капли его, чтобы сберечь и время и лѣкарства. -- Что это за банка и что за бальзамъ? -- спросилъ Санчо. -- Это такой бальзамъ, -- отвѣтилъ Донъ-Кихотъ,-- рецептъ его остался у меня въ памяти,-- имѣя который нѣтъ надобности бояться ни смерти, ни смертельной раны. Поэтому, когда я его приготовлю и отдамъ тебѣ на храненіе, ты долженъ дѣлать только одно: если ты увидишь, что въ какой нибудь битвѣ меня перерубили пополамъ, какъ это много разъ бывало, то поспѣши подобрать упавшую на землю часть моего тѣла и, пока еще не запеклась кровь, приставь эту частъ, насколько возможно, ровнѣе къ другой половинѣ, которая осталась въ сѣдлѣ, заботясь при этомъ, чтобы обѣ части тѣла пришлись другъ къ другу какъ можно плотнѣе; затѣмъ ты мнѣ дашь выпить только два глотка этого бальзама, и послѣ этого опыта я предстану предъ тобою свѣжѣе, чѣмъ роза. -- Если это такъ, -- проговорилъ Санчо,-- то я съ этой минуты отказываюсь отъ губернаторства на обѣщанномъ островѣ и въ награду за мои добрыя и многочисленныя заслуги желаю только, чтобы ваша милость дали мнѣ рецептъ этой чудесной жидкости; я думаю, что она вездѣ будетъ стоить, по крайней мѣрѣ, два реала за унцію, а въ такомъ случаѣ мнѣ больше ничего не надобно, чтобы порядочно и безъ заботъ прожить всю жизнь. Но вопросъ въ томъ -- дорого-ли будетъ стоить приготовить побольше этой жидкости? -- Менѣе чѣмъ на три реала,-- сказалъ Донъ-Кихотъ,-- этого бальзама можно приготовитъ болѣе трехъ пинтъ. -- Великій Боже! -- воскликнулъ Санчо,-- что-же вашей милости мѣшаетъ сдѣлать его и научить меня этому? -- Погоди, другъ, отвѣтилъ Донъ-Кихотъ,-- я надѣюсь научить тебя многимъ другимъ секретамъ и осчастливить многими другими милостями, теперь-же помоги мнѣ полѣчиться, потому что это ухо причиняетъ мнѣ больше страданій, чѣмъ я бы желалъ".
   Санчо вынулъ изъ сумки корпію и мазь. Но едва Донъ-Кихотъ замѣтилъ свой разбитый шлемъ, онъ едва не потерялъ разсудка; положивъ руку на мечъ и поднявъ глаза къ небесамъ, онъ воскликнулъ: "На четырехъ Евангеліяхъ я на какомъ угодно мѣстѣ въ нихъ приношу клятву Творцу всей вселенной вести жизнь такую, какую велъ великій маркизъ Мантуанскій, когда онъ поклялся отмстить за смерть своего племянника Бальдовиноса, то есть не ѣсть хлѣба со скатерти, не любезничать съ женщиной и отказаться отъ многаго другого (чего я сейчасъ не могу припомнить, но я подразумѣваю все это въ моей клятвѣ) до тѣхъ поръ, пока не произведу страшнаго мщенія надъ тѣмъ, кто причинилъ мнѣ такое поврежденіе". Услыхавъ это, Санчо сказалъ ему: "Обратите вниманіе, ваша милость, господинъ Донъ-Кихотъ, на то, что, если рыцарь исполнитъ данное вами ему порученіе, отправившись представиться госпожѣ Дульцинеѣ Тобозской, то онъ тѣмъ заплатятъ вамъ свой долгъ и не будетъ заслуживать болѣе никакого наказанія, если только, конечно, онъ не совершитъ новаго проступка. -- Ты замѣтилъ это очень разумно и, какъ нельзя лучше, указалъ на затрудненіи,-- отвѣтить Донъ-Кихотъ; и потому я уничтожаю мою клятву въ томъ, что касается мщенія виновному; но повторяю и подтверждаю ее снова относительно упомянутаго мною образа жизни, который я буду вести до тѣхъ поръ, пока не отниму у какого-нибудь рыцаря другого шлема, такого-же прочнаго и прекраснаго. И не думай, Санчо, что я говорю это на вѣтеръ, нѣтъ! въ этомъ я даже не лишенъ образца, потому что точь въ точь также произошло со шлемомъ Мамбрина, стоившимъ такъ дорого Сакрипану. -- Э, господинъ мой,-- возразилъ Санчо,-- пошлите вы къ черту всѣ эти клятвы, такъ же вредныя для здоровья, какъ и стѣснительныя для совѣсти. Скажите мнѣ, пожалуйста, что будемъ дѣлать мы въ томъ случаѣ, если мы, какъ нарочно, не встрѣтимъ человѣка, наряженнаго въ шлемъ? Будете-ли вы тогда исполнять вашу клятву, несмотря на многія непріятности и неудобства, какъ, напримѣръ,-- спать совсѣмъ одѣтымъ, не спать въ жиломъ мѣстѣ, и тысячу другихъ наказаній, содержащихся въ клятвѣ этого стараго безумца маркиза Мантуанскаго, которую ваша милость хотите теперь подтвердить? Подумайте только, прошу васъ, что этими дорогами не ѣздятъ вооруженные люди, а только погонщики муловъ да ямщики, которые не только не носятъ шлемовъ, но даже никогда и не видали этого рода головного убора,
   -- Ты въ этомъ ошибаешься,-- возразилъ Донъ-Кихотъ,-- потому что не проѣдемъ мы и двухъ часовъ по этимъ перекрещивающимся дорогамъ, какъ увидимъ вооруженныхъ людей болѣе, чѣмъ передъ замкомъ Альбраки, въ войнѣ за прекрасную Алгелику. -- Тогда впередъ и пусть будетъ такъ! -- сказалъ Санчо,-- пусть будетъ угодно Богу, чтобы все шло такъ хорошо, и чтобы поскорѣе наступила та минута, когда будетъ завоеванъ этотъ островъ, стоившій мнѣ такъ дорого,-- хотя-бы я умеръ отъ радости при этомъ!
   -- Я уже сказалъ тебѣ, Санчо, чтобы ты не безпокоился объ этомъ; допустимъ даже, что мы не найдемъ острова, то вотъ тебѣ, напримѣръ, королевство Динамаркское или Собрадисское, которыя точно созданы для тебя, какъ кольцо для пальца; они тебѣ тѣмъ болѣе подходящи, что расположены на твердой землѣ. Но оставимъ это до поры до времени. Посмотри въ сумкѣ, нѣтъ-ли у тебя чего-нибудь поѣсть, а потомъ мы отправимся на поиски какого-нибудь замка, гдѣ бы мы могли провести ночь и приготовить этотъ бальзамъ, о которомъ я тебѣ говорилъ; потому что, право, это ухо причиняетъ мнѣ жестокія страданія. -- У меня есть одна луковица, немного сыру и, не знаю, сколько-то черствыхъ корокъ хлѣба,-- сказалъ Санчо,-- но эти блюда, пожалуй, не годятся для такого храбраго рыцаря, какъ вы.
   -- Какая глупость! -- воскликнулъ Донъ-Кихотъ. -- Знай, Санчо, что не ѣсть по цѣлому мѣсяцу составляетъ славу странствующихъ рыцарей; когда же они ѣдятъ, то довольствуются тѣмъ, что найдутъ подъ рукой. Если бы ты прочиталъ столько исторій, сколько я, то ты-бы не сомнѣвался въ этомъ. Я прочиталъ ихъ тысячи, и ни въ одной изъ нихъ я не встрѣчалъ упоминанія, чтобы странствующіе рыцари ѣли, кромѣ рѣдкихъ случаевъ и нѣсколькихъ великолѣпныхъ праздниковъ, даваемыхъ въ честь ихъ, чаще-же они питались однимъ воздухомъ. И хотя не слѣдуетъ думать, чтобы она могли жить, не ѣвши и не удовлетворяя другихъ естественныхъ надобностей, потому что вѣдь все-таки они были такіе-же люди, какъ и мы, но отсюда слѣдуетъ заключитъ, что, находясь по обыкновенію среди пустыней и лѣсовъ и не имѣя при томъ повара, они для своихъ обыденныхъ обѣдовъ удовольствовались такими-же грубыми кушаньями, какія ты мнѣ предлагаешь сейчасъ. Поэтому, другъ мой Санчо, не огорчайся тѣмъ, что доставляетъ мнѣ удовольствіе, и не пытайся передѣлать міръ и измѣнить древніе обычаи странствующаго рыцарства. -- Прошу извиненія,-- отвѣтилъ Санчо,-- не умѣя ни читать, ни писать, какъ я уже вамъ сказалъ, я не могъ пріобрѣсти познаній въ правилахъ рыцарскихъ занятій; но съ этихъ поръ я буду снабжать сумку всякаго рода сухими плодами для вашей милости, какъ рыцаря; для себя-же, такъ какъ я не рыцарь, я буду припасать другіе, болѣе существенные предметы. -- Я не говорю того, Санчо,-- возразилъ Донъ-Кихотъ,-- будто-бы странствующіе рыцаря были обязаны не ѣсть ничего, кромѣ плодовъ, о которыхъ я тебѣ говорилъ; я сказалъ только, что ихъ обычная пища должна состоять изъ плодовъ и нѣкоторыхъ растущихъ на полѣ травъ, которыя они умѣли распознавать и которыя я тоже знаю. -- Это очень полезно,-- сказалъ Санчо,-- знать такія травы и, если я не ошибаюсь, такое знаніе пригодится намъ не одинъ разъ". Послѣ этого, онъ вытащилъ изъ сумки все, что, по его словамъ, у него было, и оба вмѣстѣ мирно занялись ѣдой. Но, такъ какъ на ночь имъ желалось отыскать ночлегъ, то они торопились поскорѣе покончить съ своимъ сухимъ и бѣднымъ ужиномъ. Затѣмъ они сѣли опятъ на своихъ животныхъ и поспѣшили отыскать какое-нибудь жилище засвѣтло; но, когда они подъѣхали къ шалашамъ пастуховъ козъ, солнце уже, скрылось, а съ нимъ вмѣстѣ скрылась и ихъ надежда найти то, чего они искали. Поэтому они и рѣшили здѣсь провести ночь. Насколько велика была досада Санчо, когда имъ не удалось найти жилого мѣста, настолько же сильную радость испытывалъ его господинъ при мысли о возможности спать подъ открытымъ небомъ, потому что, въ глазахъ Донъ-Кихота, каждый случай такого рода являлся какъ-бы новымъ актомъ воздержанія, облегчавшимъ для него испытанія въ орденѣ странствующаго рыцарства.
  

ГЛАВА XI.

О происшедшемъ между Донъ-Кихотомъ и пастухами.

   Пастухи оказали Донъ-Кихоту хорошій пріемъ; Санчо, пристроивъ поудобнѣе Россинанта и своего осла, направился тоже къ нимъ, соблазненный запахомъ, который издавали нѣсколько кусковъ козьяго мяса, варившіеся въ котелкѣ на огнѣ. Онъ хотѣлъ-было немедленно-же освѣдомиться, сварилось-ли мясо настолько, чтобы можно было отправить его изъ котелка въ желудокъ; но этого онъ не успѣлъ сдѣлать, потому что пастухи сняли уже котелокъ съ огня. Они постлали на землю нѣсколько бараньихъ кожъ, старательно собрали свой простой ужинъ и очень гостепріимно пригласили двухъ пришельцевъ раздѣлить его съ ними. Всѣ они -- компанія состояла изъ шестерыхъ -- сѣли, поджавъ ноги, вокругъ кожъ, попросивъ сначала со своею деревенскою вѣжливостью Донъ-Кихота сѣсть на деревянное корыто, опрокинутое ими для того, чтобы оно могло служить сидѣньемъ. Донъ-Кихотъ сѣлъ и Санчо-же сталъ сзади него, чтобы подавать ему пить изъ простой роговой чаши. Его господинъ, увидавъ, что онъ стоитъ, сказалъ ему: "Чтобы ты видѣлъ, Санчо, какія преимущества заключаетъ въ себѣ странствующее рыцарство, и насколько всякій, по какому-либо праву, принадлежащій къ нему, достоинъ почестей и уваженія, -- я хочу, чтобы ты сѣлъ рядомъ со мною и, въ обществѣ этихъ добрыхъ людей, представлялъ одно со мною, твоимъ хозяиномъ и природнымъ господиномъ, чтобы ты ѣлъ съ одного блюда со мною и пилъ изъ той-же чаши, изъ которой пью я; ибо о странствующемъ рыцарствѣ можно сказать точь въ точь тоже самое, что о любви, которая равняетъ всѣхъ и всѣ; -- Много благодаренъ,-- отвѣтилъ Санчо,-- но осмѣлюсь доложить вашей милости, что я, стоя и въ сторонкѣ, угощаюсь такъ-же хорошо и даже еще лучше, чѣмъ сила бокъ о бокъ съ самимъ императоромъ; и даже, по правдѣ сказать, мнѣ доставляетъ больше удовольствія ѣсть хотя-бы только лукъ да хлѣбъ, но за то въ своемъ уголкѣ и безъ всякихъ церемоній, чѣмъ кушать индѣйку за такимъ столомъ, гдѣ надо жевать медленно, пить маленькими глотками, каждую минуту утираться, и гдѣ я не могу ни чихнуть, ни кашлянуть, когда мнѣ захочется, ни позволить себѣ другія вольности, которыя допускаютъ уединеніе и свобода. Поэтому, господинъ мой, тѣ почести, которыя ваша милость хотите оказать мнѣ, какъ члену странствующаго рыцарства и вашему оруженосцу, благоволите превратить во что-нибудь другое, что представляло-бы для меня больше пригодности и пользы, потому что отъ этихъ почестей, хотя я ихъ и высоко цѣню, я отнынѣ и до вѣка отказываюсь. -- Все-таки ты сядь,-- сказалъ Донъ-Кихотъ,-- Богъ возноситъ смиряющагося"; и, взявъ его за руку, онъ заставилъ его сѣсть рядомъ съ собою.
   Пастухи, ничего не понимавшіе въ этомъ языкѣ оруженосцевъ и странствующихъ рыцарей, продолжали ѣсть, молча и поглядывая на своихъ гостей, которые тоже съ хорошимъ аппетитомъ и съ наслажденіемъ уписывали куски величиною въ кулакъ. Покончивъ съ мяснымъ блюдомъ, пастухи высыпали на кожи нѣкоторое количество сладкихъ желудей и поставили на ту же скатерть половину такого твердаго сыра, какъ будто онъ былъ сдѣланъ изъ известки. Между тѣмъ рогъ не бездѣйствовалъ: онъ съ такою быстротою ходилъ вокругъ, являясь то полнымъ, то пустымъ, подобно ковшамъ водоливнаго колеса, что вскорѣ осушилъ одинъ изъ двухъ имѣвшихся мѣховъ.
   Когда Донъ-Кихотъ вполнѣ удовлетворилъ свой желудокъ, онъ взялъ горсть желудей, подержалъ въ своей рукѣ и, со вниманіемъ посмотрѣвъ на нихъ, выразился приблизительно такъ: "Счастливы тѣ времена, которымъ древніе дали имя золотого вѣка, счастливы не потому, что этотъ металлъ, такъ высоко цѣнимый въ нашъ желѣзный вѣкъ, добывался безъ всякаго труда въ ту блаженную эпоху, но потому, что жившіе тогда не знали этихъ двухъ словъ: твое и мое. Въ то святое время всѣ вещи были общими. Чтобы добыть себѣ нужное для ежедневнаго поддержанія жизни, каждому стоило только протянуть руку и достать себѣ пищу съ вѣтвей могучихъ дубовъ, которые свободно приглашали его насладиться ихъ вкусными плодами. Свѣтлые ручейки и быстрыя рѣчки въ изобиліи предлагали каждому свои прозрачныя, восхитительныя воды. Въ расщелинахъ скалъ и дуплахъ деревьевъ трудолюбивыя пчелы устраивали свои республики, безвозмездно предоставляя рукамъ перваго пришедшаго обильную жатву своего мирнаго труда. Какъ будто желая бытъ предупредительными, крѣпкія пробковыя деревья обнажали сами себя отъ широкой и толстой коры, которою люди начали покрывать хижины, воздвигнутыя на простыхъ столбахъ съ единственною цѣлью имѣть убѣжище отъ небесныхъ невзгодъ. Всюду были миръ, дружба, согласіе. Кривое желѣзо тяжелаго плуга не дерзало еще открывать и разрывать темную утробу нашей первой матери, ибо послѣдняя и безъ принужденія, на всѣхъ мѣстахъ своего обширнаго и плодороднаго лона, предлагала все нужное для питанія и наслажденія произведенныхъ ею дѣтей. Въ это же самое время прекрасныя и невинныя пастушки бродили по холмамъ и лугамъ, съ непокрытою головой, съ волосами, ниспадающими длинными прядями, и безъ всякихъ лишнихъ одеждъ кромѣ тѣхъ, которыя скромно прикрывали то, что цѣломудріе прикрывало и всегда будетъ прикрывать. Ихъ украшенія нисколько не походили на тѣ, которыя носятъ теперь, и не были такими дорогими; онѣ не украшали себя ни шелковъ, ни тирскимъ пурпуромъ, а вплетали себѣ въ волосы только листья плюща и въ этомъ нарядѣ казались такими же прекрасными и величественными, какъ и наши придворныя дамы, прибѣгающія для своего украшенія къ причудливымъ и дорогимъ выдумкамъ -- плодамъ ихъ праздности и любопытства. Нѣжныя движенія души обнаруживались тогда просто, непринужденно,-- именно такъ, какъ они чувствовались, и не искали для своего выраженія ложныхъ оборотовъ искусственнаго языка. Обманъ, ложь, злоба не являлись еще и не примѣшивались къ откровенности и довѣрію. Царствовали одна справедливость, пристрастіе же и себялюбіе, теперь преслѣдующія и угнетающія ее, не осмѣливались тогда возвышать своего голоса. Духъ произвола не овладѣвалъ еще умами судей, ибо въ то время некого и нечего было судить. Молодымъ дѣвушкамъ съ ихъ неразлучною спутницею -- невинностью, гдѣ бы онѣ ни находились, какъ я уже сказалъ, не было причинъ опасаться безстыдныхъ рѣчей и преступныхъ покушеній; если и случалось имъ падать, то это происходило по ихъ доброй волѣ. Въ нашъ же развращенный вѣкъ, ни одна дѣвушка не можетъ считать себя безопасной: хоть будь она заперта и спрятана въ новомъ критскомъ лабиринтѣ, услуги проклятаго волокитства вползутъ черезъ его малѣйшія щели, вмѣстѣ съ воздухомъ проникнетъ любовная чума, и тогда прощай всѣ добрыя правила!.. Вотъ для исцѣленія этого-то зла, которое съ теченіемъ времени не переставало расти вмѣстѣ съ развращенностью, былъ учрежденъ орденъ странствующихъ рыцарей, чтобы оказывать защиту дѣвушкамъ, покровительство вдовамъ, помощь сиротамъ и нуждающимся. Братья пастухи! я принадлежу къ этому ордену и благодарю васъ за любезный пріемъ, оказанный вами мнѣ и моему оруженосцу. Хотя, по естественному закону, всѣ живущіе на землѣ обязаны помогать странствующимъ рыцарямъ, но вы, и не зная этой обязанности, тѣмъ не менѣе приняли меня и обошлись со мной хорошо; а потому, по справедливости, я долженъ отъ всего сердца поблагодарить васъ за ваше доброе расположеніе".
   Всю эту многословную рѣчь, ради которой, пожалуй, ему и не стоило бы трудиться, нашъ рыцарь произнесъ только благодаря тому, что предложенные ему желуди возбудили въ немъ воспоминанія о золотомъ вѣкѣ и внушили мысль обратиться, кстати или некстати, съ этой рѣчью къ пастухамъ, слушавшимъ его молча и съ изумленіемъ. Санчо тоже хранилъ молчаніе, глотая желуди и частенько посѣщая другой мѣхъ, который повѣсили на вѣтвяхъ пробковаго дерева, чтобы сохранить вино болѣе свѣжимъ. Донъ-Кихоть говорилъ долго, почти до конца ужина; когда же онъ кончилъ, одинъ изъ пастуховъ сказалъ: "Для того, чтобы ваша милость, господинъ рыцарь, могли по справедливости сказать, что мы угостили васъ, какъ могли, мы хотимъ доставить вамъ также удовольствіе и развлеченіе, заставивъ одного изъ нашихъ товарищей, который скоро вернется, спѣть пѣсню. Онъ -- парень смышленый и влюбчивый, кромѣ того, онъ грамотный, да еще и музыкантъ, такъ какъ чудесно играетъ на рабелѣ". {Старинный испанскій инструментъ, похожій на скрипку съ тремя струнами.} Не успѣлъ пастухъ произнести послѣднія слова, какъ присутствующіе услыхали звукъ рабеля и почти одновременно увидали игравшаго на немъ красиваго парня, лѣтъ двадцати двухъ. Товарищи спросили его, ужиналъ-ли онъ; онъ отвѣчалъ утвердительно. Тогда хвалившій его таланты сказалъ ему: "Въ такомъ случаѣ, Антоніо, ты доставишь намъ большое удовольствіе, если споешь что-нибудь; пусть этотъ господинъ, нашъ гость, узнаетъ, что въ горахъ и лѣсахъ тоже попадаются порядочныя музыканты. Мы хвалили ему твои таланты, а теперь покажи ихъ самъ и докажи, что мы говорили правду. Поэтому, сядь, пожалуйста, и пропой намъ романсъ о твоей любви, тотъ, который составилъ твой дядя церковникъ и который такъ понравился всѣмъ въ нашей деревнѣ". -- "Съ охотой",-- отвѣтилъ молодой человѣкъ. И, не заставляя себя просить болѣе, онъ сѣлъ на дубовый пень, настроилъ рабель и послѣ этого очень мило пропѣлъ свой романсъ:
  
   "Олалья, знаю я навѣрно,
   Что я тобой любимъ,
   Хоть рѣчь твоя скрытна чрезмѣрно
   И взглядъ неуловимъ.
  
   "Тебѣ любовь моя не тайна --
   Въ томъ счастья мнѣ залогъ:
   Кто страсть въ другомъ открылъ случайно,
   Самъ полнъ ея тревогъ.
  
   "Ахъ, правда, часто безучастной,
   Жестокой ты была,
   И думалъ я, что у прекрасной
   Не сердце, а скала.
  
   "Но вопреки пренебреженью,
   Уму наперекоръ,
   Надежды вѣрилъ я внушенью,
   Ея я видѣлъ взоръ.
  
   "Тебѣ таить любовь въ молчаньи
   Стыдъ дѣвичій велѣлъ;
   Постигнувъ то, я въ упованьи,
   Что счастье -- мой удѣлъ.
  
   "Когда простое увѣренье
   Въ любви -- права даетъ,
   Ужели къ цѣли обхожденье
   Мое не приведетъ?
  
   "Взгляни на мой нарядъ привычной,
   Какъ онъ преображенъ!
   И въ праздники и въ день обычный
   Кого-бъ не скрасилъ онъ?
  
   "Нарядъ съ любовью неизмѣнно
   Рука съ рукой идетъ;
   Меня наряднымъ непремѣнно
   Всегда твой взоръ найдетъ.
  
   "Оставилъ танцы для тебя я
   И только въ честь твою,
   Когда луна взойдетъ, сіяя,
   Передъ окномъ пою.
  
   "О всѣхъ хвалахъ мной расточенныхъ
   Зачѣмъ упоминать?--
   О дѣвахъ ими огорченныхъ
   Довольно разсказать.
  
   "Тереза Берроваль сказала,
   Услышавъ разъ меня:
   "Глупецъ, стыдись! богиней стала
   "Мартышка для тебя.
  
   "Ну, чѣмъ нашелъ ты восторгаться?
   "Ну, чѣмъ обвороженъ?
   "На ней, не трудно догадаться,
   "Румяна и шиньонъ".
  
   "Я возразилъ. Она озлилась
   И брата позвала.
   Межъ нами ссора приключилась;
   Концомъ дуэль была.
  
   "Олалья, вѣрь! не увлеченье
   Мою волнуетъ кровь --
   Прими свободы приношенье
   И вѣчную любовь.
  
   "Пусть церковь узами святыми
   Сердца соединитъ
   И насъ молитвами своими
   На бракъ благословитъ.
  
   "Когда откажешь мнѣ,-- клянуся
   Святымъ всѣмъ для меня!--
   Уйду и раньше не вернуся,
   Какъ капуциномъ, я" *).
   *) Этотъ и слѣдующіе переводы стиховъ принадлежатъ М. О.
  
   Пастухъ пересталъ пѣть. Донъ-Кихотъ сталъ было просить его спѣть еще что-нибудь, но Санчо Панса не далъ на это своего согласія, чувствуя больше расположенія ко сну, чѣмъ къ слушанью пѣсенъ. -- Ваша милость,-- сказалъ онъ своему господину,-- лучше бы вы теперь поискали себѣ пріюта для ночлега, а то этимъ добрымъ людямъ послѣ ихъ дневной работы не годится проводить ночи въ пѣніи. -- Понимаю тебя, Санчо,-- отвѣтилъ Донъ-Кихотъ,-- и безъ труда замѣчаю, что послѣ сдѣланныхъ тобою посѣщеній мѣха, тебѣ сонъ нужнѣе, чѣмъ музыка.
   -- Слава Богу! -- произнесъ Санчо,-- никто изъ насъ не побрезговалъ.
   -- Не спорю,-- возразилъ Донъ-Кихотъ,-- такъ устраивайся себѣ, гдѣ и какъ тебѣ будетъ угодно; людямъ же моего званія приличествуетъ болѣе бодрствовать, чѣмъ спать. Однако было бы хорошо, Санчо, еслибы ты показалъ мнѣ ухо, которое, право, заставляетъ меня страдать болѣе, чѣмъ нужно". Санчо хотѣлъ повиноваться, но одинъ изъ пастуховъ, увидавъ рану, просилъ Донъ-Кихота не безпокоиться и сказалъ ему, что онъ знаетъ лѣкарство, которое ее скоро излѣчитъ. Сорвавъ затѣмъ нѣсколько листьевъ розмарина росшаго тамъ въ изобиліи, онъ пожевалъ ихъ, смѣшалъ съ небольшимъ количествомъ соли и, приложивъ крѣпко и привязавъ этотъ пластырь къ уху, сталъ увѣрять, что ни въ какомъ другомъ лѣкарствѣ нѣтъ надобности. Это, въ самомъ дѣлѣ, оказалось вѣрнымъ.
  

ГЛАВА XII.

О томъ, что разсказалъ пришедшій пастухъ тѣмъ, которые были съ Донъ-Кихотомъ.

   Въ это время пришелъ другой парень изъ тѣхъ, которые отправились въ деревню за провизіей. -- Товарищи,-- сказалъ онъ,-- знаете-ли, что случилось въ нашей мѣстности? -- Почемъ-же мы можемъ знать? -- отвѣчалъ одинъ изъ нихъ. -- Ну, такъ знайте,-- снова заговорилъ пастухъ,-- что сегодня утромъ умеръ извѣстный Хризостомъ, студентъ-пастухъ, и говорятъ, что умеръ отъ любви къ этой проклятой Марселлѣ, дочери богача Гильермо, которая бѣгаетъ по нашимъ лугамъ въ одеждѣ пастушки. -- Къ Марселлѣ, говоришь ты? -- спросилъ одинъ изъ пастуховъ. -- Къ ней самой, говорю я тебѣ,-- отвѣчалъ парень.-- И всего лучше то, что онъ въ своемъ завѣщаніи велитъ похоронить себя, точно мавра, посреди полей и, именно, у подошвы утеса, гдѣ ключъ Пробковаго дерева; потому что, какъ говорятъ въ народѣ (увѣряютъ, будто-бы онъ самъ это высказывалъ), на этомъ самомъ мѣстѣ онъ въ первый разъ увидалъ ее. Онъ приказываетъ еще кое-что, чего, какъ говорятъ члены нашего аббатства, непристойно и не слѣдуетъ исполнять, такъ какъ слишкомъ отзывается язычествомъ. Напротивъ, его лучшій другъ, студентъ Амброзіо, подобно ему тоже надѣвшій пастушеское платье, говоритъ, что надо исполнить все безъ исключенія и точь въ точь такъ, какъ распорядился Хризостомъ; по этому поводу въ деревнѣ сильное волненіе. Но все-таки, всѣ говорятъ, что надо сдѣлать такъ, какъ хотятъ Амброзіо и всѣ его пріятели пастухи. Завтра съ большою торжественностью предадутъ его погребенію на томъ мѣстѣ, про которое я вамъ уже говорилъ; это будетъ любопытно посмотрѣть и, еслибы даже мнѣ не было надобности завтра возвращаться въ деревню, я все-таки непремѣнно пошелъ-бы туда. -- Такъ же сдѣлаемъ и всѣ мы,-- отозвались пастухи,-- мы бросимъ жребій, кому оставаться стеречь козъ за другихъ. -- Ладно, Педро,-- сказанъ одинъ изъ нихъ,-- но нѣтъ надобности прибѣгать къ бросанію жребія; я останусь за всѣхъ. Не думайте, что я хочу принести этимъ жертву или не чувствую любопытства; вовсе нѣтъ! а просто потому, что заноза, два дня тому назадъ воткнувшаяся мнѣ въ ногу, мѣшаетъ мнѣ ходить. -- Тѣмъ не менѣе мы тебѣ благодарны",-- отвѣтилъ Педро.
   Тогда Донъ-Кихотъ попросилъ Педро оказать ему, кто этотъ умершій и эта пастушка. Педро отвѣтилъ, что онъ знаетъ только, что умершій былъ молодымъ человѣкомъ изъ благороднаго и богатаго семейства, живущаго въ одномъ мѣстечкѣ въ этихъ горахъ; что онъ нѣсколько лѣтъ учился въ Саламанкѣ, по прошествіи которыхъ онъ вернулся въ страну съ репутаціей очень ученаго и начитаннаго. "Говорятъ,-- добавилъ Педро,-- что онъ въ особенности зналъ науку о звѣздахъ и все, что тамъ наверху, въ небѣ, дѣлаютъ солнце и луна; потому что онъ намъ точь въ точь предсказывалъ потемнѣнія луны и солнца. -- Затмѣнія, мой другъ, а не потемнѣнія,-- прервалъ его Донъ-Кихотъ,-- такъ называется внезапное помраченіе этихъ двухъ большихъ свѣтилъ". Но Педро, не обращая вниманія на подобные пустяки, продолжалъ свой разсказъ: "Онъ угадывалъ также, какой годъ будетъ урожайнымъ и какой -- безъурожайнымъ. -- Неурожайнымъ, хотите вы сказать, мой другъ,-- прервалъ его снова Донъ-Кихотъ. -- Неурожайнымъ или безъурожайнымъ, это -- все одно,-- отвѣтилъ Педро. -- И вотъ, говорю я, слѣдуя его совѣтамъ, его родственники и друзья все богатѣли и богатѣли. Этотъ годъ, говорилъ онъ, сѣйте ячмень, а не пшеницу; этотъ вы можете сѣять горохъ, а не ячмень; въ слѣдующемъ году будетъ большой урожай для масла, а затѣмъ въ теченіе трехъ лѣтъ вы не соберете его ни одной капли. -- Эта наука называется астрологіей,-- сказалъ Донъ-Кихотъ. -- Не знаю, какъ она тамъ называется,-- возразилъ Педро,-- но знаю только, что онъ зналъ все это и много другихъ вещей. Наконецъ, не прошло нѣсколькихъ мѣсяцевъ со дня возвращенія его изъ Саламанки, какъ въ одинъ прекрасный день его увидѣли бросившимъ свой длинный студенческій плащъ и одѣтымъ въ пастушеское платье и съ посохомъ въ рукѣ. Въ то же время и его большой другъ и товарищъ по ученію, Амброзіо, тоже нарядился пастухомъ, и забылъ вамъ сказать, что покойный Хризостомъ былъ большой мастеръ слагать пѣсни, а всѣ рождественскія пѣснопѣнія и представленія, играемыя нашими парнями на святкахъ, были сочинены имъ и всѣмъ очень нравилась. Когда въ нашей деревнѣ увидали двухъ студентовъ одѣтыхъ пастухами, то всѣ были очень удивлены и никто не могъ догадаться, что имъ вздумалось такъ нарядиться. Къ этому времени отецъ Хризостома уже умеръ и оставилъ сыну въ наслѣдство большое состояніе въ видѣ движимаго и недвижимаго, кромѣ значительнаго числа крупнаго и мелкаго скота, и много наличными деньгами. Молодой человѣкъ остался полнымъ и единственнымъ хозяиномъ всего, и, по правдѣ сказать, онъ вполнѣ этого заслуживалъ, такъ какъ дѣлалъ много добра, былъ добрымъ товарищемъ и другомъ честныхъ людей и имѣлъ привлекательную наружность. Впослѣдстніи узнали, что онъ перемѣнилъ свое платье единственно для того, чтобы бѣгать по слѣдамъ пастушкій Марселлы, о которой вамъ уже говорили и въ которую бѣдный покойный Хризостомъ былъ влюбленъ.
   -- Хотѣлось бы мнѣ теперь сказать вамъ, что за созданіе эта Марселла; потому что вамъ, можетъ быть и, даже, безъ сомнѣнія, никогда не прядется услыхать ничего подобнаго, хоть проживите вы еще долѣе, чѣмъ старая Сарна. -- Скажите Сарра,-- возразилъ Донъ-Кихотъ, немогшій выносить искаженій пастуха. -- Сарра или Сарна -- почти все равно,-- отвѣтилъ пастухъ,-- если-же вы, господинъ, будете придираться ко всякому моему слову, то намъ не придется и въ цѣлый годъ окончить. -- Но помилуй, мой другъ,-- сказалъ Донъ-Кихотъ,-- между Саррой и Сарной есть разница. Впрочемъ, продолжайте вашу исторію, я больше не стану васъ прерывать. -- Надо вамъ сказать, дорогой мой господинъ,-- снова заговорилъ пастухъ,-- что въ нашей деревнѣ жилъ земледѣлецъ, по имени Гильермо, еще болѣе богатый, чѣмъ отецъ Хризостома; кромѣ его большого богатства, Богъ даровалъ ему дочку, мать которой умерла рождая ее на свѣтъ. Матъ ея была сажая уважаемая во всей окрестности женщина. Я какъ будто сейчасъ вяжу ея доброе лицо, свѣтлое подобно солнцу или лунѣ; за свое трудолюбіе и милосердіе, мнѣ думается, она теперь въ другомъ мірѣ покоится во славѣ Господа. Съ горя отъ смерти такой доброй жены вскорѣ умеръ и самъ Гильермо, оставивъ дочь свою Марселлу малолѣтнею и богатою на попеченіе ея дяди, священника и владѣльца прихода въ нашей мѣстности. Дѣвочка росла и, выростая, становилась такою красивой, что напоминала намъ свою мать. Та была очень красивой, а, все-таки, многіе говорили, что дочка, современемъ будетъ еще красивѣе ея. И дѣйствительно, когда ей едва исполнилось четырнадцать-пятнадцать лѣтъ, никто, видя ее, не могъ не благословить Бога за то, что Онъ создалъ ее такою прекрасною; большинство-же влюблялось въ нее до безумія. Дядя воспитывалъ ее съ большимъ стараніемъ и, насколько возможно, въ уединеніи; тѣмъ не менѣе, слухъ объ ея замѣчательной красотѣ такъ распространился, что многіе молодые люди не только этой мѣстности, но даже на нѣсколько милъ въ окружности, просили ея руки и докучали дядѣ своими предложеніями. Но онъ былъ, по истинѣ, добрымъ христіаниномъ, и хотя желалъ бы пораньше выдать ее замужъ, но принуждать ее къ этому ни за что не хотѣлъ и поступалъ онъ такъ вовсе не изъ желанія попользоваться ея состояніемъ, которое должно было отойти отъ него вмѣстѣ съ выходомъ ея замужъ. За это много хвалили священника на вечеринкахъ, у насъ въ деревнѣ. А вы, конечно, знаете, господинъ странникъ, что въ такихъ маленькихъ мѣстностяхъ говорятъ обо всемъ и все пересуживаютъ, и будьте увѣрены, какъ увѣренъ въ томъ я, что священникъ долженъ быть сторицею добръ, чтобы заставить прихожанъ хорошо говорятъ о себѣ, въ особенности, въ деревняхъ. -- Совершенно вѣрно,-- воскликнулъ Донъ-Кихотъ,-- но продолжайте, пожалуйста, ваша исторія очень интересна и вы разсказываете ее очень мило.
   "Пусть Господь не лишитъ меня своей милости, вотъ что главное! -- сказалъ Педро.-- И нужно вамъ, кромѣ того, сказать, что дядя всегда сообщалъ племянницѣ о представляющихся партіяхъ и разсказывалъ о.качествахъ каждаго сватающагося, заставляя ее рѣшать и выбирать по своему желанію; но она всегда отвѣчала, что еще не хочетъ выходить замужъ, такъ какъ она еще молода и чувствуетъ себя неспособной принять обязанности по хозяйству. Слушая эти извиненія, казавшіяся ему основательными, дядя пересталъ ее торопить и стадъ ждать, пока она сдѣлается постарше и сама сумѣетъ выбрать себѣ человѣка по-сердцу; потому что, какъ онъ очень умно говорилъ, родители не должны устраивать жизнь своихъ дѣтей противъ желанія послѣднихъ. Но вотъ въ одно прекрасное утро, неожиданно для всѣхъ, спѣсивая Марселла переодѣвается пастушкой, и, несмотря на уговоры своего дяди и сосѣдей, вмѣстѣ, съ другими дѣвушками деревни, отправляется въ поле и начинаетъ сама сторожить стадо; послѣ того, какъ она появилась со своею красотою передъ всѣмъ народомъ, то, не сумѣю вамъ сказать, сколько богатыхъ молодыхъ людей, изъ благородныхъ и крестьянскихъ семействъ, надѣли костюмъ Хризостома и отправились въ поле ухаживать за нею.
   Въ числѣ ихъ, вы уже знаете, былъ и нашъ покойникъ, который, какъ говорили, не любилъ, а обожалъ ее. Не думайте однако, что, начавъ такую свободную жизнь и освободившись отъ всякаго присмотра, Марселла сдѣлала, хотя бы по наружности, что-либо такое, что могло бы послужить въ ущербъ ея непорочности; напротивъ, она берегла свою честь съ такою строгостью, что изъ всѣхъ тѣхъ, которые ухаживали за ней и дѣлали ей предложенія, никто не могъ и не можетъ ласкать себя хотя бы малѣйшею надеждою получить желаемое. Она не избѣгаетъ ни общества, ни разговора съ пастухами и обходится съ ними очень привѣтливо и благосклонно, но, какъ только кто-либо изъ нихъ вздумаетъ открыть ей свое намѣреніе, хотя бы такое законное и чистое, каковъ бракъ, такъ сейчасъ же она спроваживаетъ его отъ себя и не позволяетъ къ себѣ приближаться ближе, какъ на разстояніе мушкетнаго выстрѣла. Съ такимъ характеромъ она дѣлаетъ у насъ больше опустошеній, чѣмъ сдѣлала бы сама чума, еслибы она здѣсь появилась; своею привѣтливостью и красотой она привлекаетъ къ себѣ сердца всѣхъ видящихъ ее, и они начинаютъ вскорѣ угождать ей и любить ее, своею же холодностью и презрѣніемъ она приводитъ ихъ въ отчаяніе. И всѣ они въ одинъ голосъ громко называютъ ее неблагодарной и жестокой и другими подобными именами, которыя хорошо опредѣляютъ ее характеръ, если вы, господинъ, пробудете здѣсь нѣсколько дней, то вы услышите въ этихъ горахъ и лугахъ звуки жалобъ преслѣдующихъ ее, но отвергнутыхъ его ухаживателей.
   Недалеко отсюда есть мѣсто, гдѣ ростутъ двадцать большихъ буковъ, и между ними нѣтъ ни одного, на корѣ котораго не было бы написано и вырѣзано имя Марселлы; иногда надъ ея именемъ найдете вырѣзанную корону, какъ будто ея обожатель хотѣлъ сказать этимъ, что Марселла есть истинная царица красоты. Здѣсь вздыхаетъ одинъ пастухъ, тамъ изливается въ жалобахъ другой; здѣсь слышатся пѣсни любви, тамъ -- стансы грусти и отчаянія. Тотъ проводитъ цѣлую ночь подъ дубомъ или у подошвы скалы, и солнце застаетъ его погруженнымъ въ печальныя мысли и несомкнувшимъ своихъ мокрыхъ отъ слезъ рѣсницъ; другой, въ самый жаркій часъ лѣтняго дня, растянувшись на горячемъ пескѣ, не перестаетъ вздыхать, моля жалости у неба. И тотъ, и другой, и всѣ прочіе покорены беззаботной, торжествующей прекрасной Марселлой. Всѣмъ намъ, знающимъ ее, любопытно знать, чѣмъ кончится ея гордость и кто будетъ тѣмъ счастливцемъ, которому удастся покорить такой суровый нравъ и овладѣть такою длиною красотою. Все, что я вамъ разсказалъ, совершенно вѣрно, какъ вѣрно, я думаю, и то, что разсказалъ намъ нашъ товарищъ по поводу смерти Хризостома. Вотъ почему, господинъ, я совѣтую вамъ присутствовать на его погребеніи: оно будетъ очень интересно, такъ какъ у Хризостома было много друзей; отсюда же до мѣста, гдѣ онъ завѣщалъ себя похоронить, менѣе одной полумили. -- Я непремѣнно поѣду,-- отвѣтилъ Донъ-Кихотъ,-- благодарю васъ на удовольствіе, доставленное мнѣ разсказомъ такой интересной исторіи. -- О, я не знаю,-- возразилъ пастухъ,-- и пловины приключеній съ ухаживателями Марселлы; но, можетъ быть, завтра, по дорогѣ, мы встрѣтимъ какого-нибудь пастуха, который и разскажетъ намъ еще о чемъ-нибудь. Теперь-же вамъ бы хорошо пойти спать подъ крышу; потому что вечерняя роса можетъ оказаться вредной для вашей раны, хотя вамъ положено такое лѣкарство, что нечего бояться ухудшенія".
   Санчо Панса, давно уже посылавшій въ чорту пастуха и его болтовню, тоже сталъ настаивать, чтобы его господинъ шелъ спать въ хижину Педро. Донъ-Кихотъ пошелъ туда, но только съ тою цѣлью, чтобы, въ подражаніе поклонникамъ Марселлы, посвятить остатокъ ночи воспоминаніямъ о своей дамѣ Дульцинеѣ. Что-же касается Санчо Панса, то онъ постарался поудобнѣе устроиться между Россинантомъ и своимъ осломъ и заснулъ, не какъ отвергнутый любовникъ, но какъ человѣкъ, съ полнымъ желудкомъ и помятыми боками.
  

ГЛАВА XIII.

Въ которой оканчивается исторія о пастушкѣ Марселлѣ и разсказываются другія событія.

   Заря только что начала восходить на высоты востока, когда пятеро изъ шести пастуховъ поднялись, позвали Донъ-Кихота и сказали ему, что, если онъ еще не покинулъ своего намѣренія идти смотрѣть любопытное погребеніе Хризостома, то они готовы его сопровождать. Донъ-Кихотъ, болѣе всего желавшій этого, всталъ и приказалъ Санчо осѣдлать Россинанта и осла. Санчо проворно повиновался и, ни мало немедля, всѣ отправились въ путь.
   Не успѣли они сдѣлать и четверти мили, какъ, при поворотѣ дороги, увидѣли шестерыхъ пастуховъ, одѣтыхъ въ куртки изъ черныхъ кожъ; ихъ головы были увѣнчаны кипарисомъ и олеандромъ, въ рукахъ-же они держали здоровыя пальмовыя палки. Съ ними вмѣстѣ ѣхали верхомъ два господина, одѣтые въ прекрасный дорожный костюмъ, въ сопровожденіи трехъ пѣшихъ слугъ. Сойдясь вмѣстѣ, обѣ толпы вѣжливо привѣтствовали другъ друга и, взаимно освѣдомившись о цѣли путешествія, узнали, что всѣ направляются къ тому мѣсту, гдѣ должно происходить погребеніе; тогда они рѣшили держать путь вмѣстѣ. Одинъ изъ всадниковъ, обращаясь къ другому, сказалъ: "Мнѣ кажется, господинъ Вивальдо, мы не будемъ сожалѣть о томъ, что нѣсколько запоздаемъ благодаря этой церемоніи: она, вѣроятно, будетъ очень занимательной, если судить по тому, что намъ разсказали эти добрые леди о покойномъ пастухѣ и о жестокосердой пастушкѣ. -- Я тоже думаю,-- отвѣчалъ Вивальдо,-- да, чтобы видѣть ее, я согласился бы запоздать не только на день, но даже на четыре дня".
   Донъ-Кихотъ спросилъ ихъ, что они слышали о Марсиллѣ и Хризостомѣ. Путешественникъ отвѣчалъ, что сегодня утромъ они встрѣтили этихъ пастуховъ и, видя ихъ въ такомъ траурномъ нарядѣ, спросили, по какому поводу они такъ одѣлись, тогда одинъ изъ пастуховъ разсказалъ имъ о красотѣ и жестокости пастушки по имени Марселлы, о множествѣ влюбленныхъ въ нее и о смерти этого Хризостома, на погребеніе котораго они отправлялись. Однимъ словомъ, путешественникъ повторилъ все то, что Педро уже разсказалъ Донъ-Кихоту.
   За этимъ разговоромъ послѣдовалъ другой. Всадникъ, называвшійся Вивальдо, спросилъ Донъ-Кихота, что заставляетъ его путешествовать вооруженнымъ во время полнаго міра и въ совершенно спокойной странѣ. "Избранное мною званіе и данные обѣты,-- отвѣтилъ на это Донъ-Кихотъ,-- не позволяютъ мнѣ ѣхать въ иномъ видѣ. Покой, сладкое бездѣйствіе, лакомая ѣда выдуманы для изнѣженныхъ придворныхъ; трудъ, заботы, оружіе по праву принадлежатъ тѣмъ, которыхъ міръ называетъ странствующими рыцарями; я же имѣю честь быть членомъ, хотя и недостойнымъ и самымъ послѣднимъ, этого сословія.
   Услыхавъ такія рѣчи, всѣ приняли его за сумасшедшаго; но чтобы еще болѣе въ этомъ убѣдиться и узнать хорошенько, какого рода было его помѣшательство, Вивальдо опять навелъ разговоръ на занятія Донъ-Кихота и спросилъ его: что такое -- странствующіе рыцари?
   -- Не приходилось-ли когда-нибудь вамъ, господа,-- отвѣтилъ Донъ-Кихотъ,-- читать хроники Англіи, гдѣ разсказывается о славныхъ подвигахъ короля Артура, котораго мы, кастильцы, называемъ Артусомъ, и о которомъ преданіе, извѣстное во всемъ королевствѣ Англіи, разсказываетъ, что онъ не умеръ, но былъ только чарами волшебниковъ обращенъ въ ворона и что современемъ Артуръ придетъ и снова приметъ свою корону и скипетръ -- преданіе, сдѣлавшееся причиною того, что съ того времени ни одинъ Англичанинъ, какъ это достовѣрно извѣстно, ни за что не убиваетъ ворона? Такъ вотъ во времена этого добраго короля былъ учрежденъ славный рыцарскій орденъ, названный орденомъ Круглаго стола, и въ это же время жили и любили другъ друга точь въ точь, какъ объ этомъ разсказывается, Ланселотъ и королева Женьевра, имѣвшіе своей повѣренной и посредницей почтенную дуэнью Квинтаніону; ихъ любовь, вмѣстѣ съ дивнымъ рядомъ другихъ любовныхъ приключеній и рыцарскихъ подвиговъ того-же героя, воспѣвается въ романсѣ, извѣстномъ всякому въ Испаніи: "Никто изъ рыцарей не былъ такъ хорошо принятъ дамами, какъ Ланселотъ по своемъ возвращеніи изъ Англіи". Съ тѣхъ поръ этотъ рыцарскій орденъ, не переставая, развивался и распространялся въ различныхъ частяхъ свѣта, и къ нему принадлежатъ такіе знаменитые своими высокими подвигами рыцари, какъ храбрый Амадисъ Гальскій съ своими сыновьями и внуками до пятаго колѣна, а также мужественный Феликсъ-Марсъ Гирканскій, превосходящій всѣ похвалы Тиранъ Бѣлый и, наконецъ, почти современный нашъ непобѣдимый рыцарь Донъ-Веланисъ Греческій. Вотъ, господа, что значитъ быть странствующимъ рыцаремъ и вотъ о какомъ рыцарскомъ орденѣ говорю я вамъ; и я, хотя и грѣшникъ, присоединился къ этому ордену и стараюсь поступать такъ, какъ поступали только что названные: мною рыцари.. Это вамъ объяснитъ, почему я странствую по этимъ пустынямъ, отыскивая приключенія, съ твердымъ намѣреніемъ броситься съ самое опасное предпріятіе, какое укажетъ мнѣ судьба, если только дѣло коснется помощи слабымъ и нуждающимся",.
   Эти слова окончательно убѣдили путешественниковъ въ томъ, что Донъ-Кихотъ не въ полномъ разумѣ и дали понять имъ, какого рода было его помѣшательство. Вивальдо -- человѣкъ остроумный и веселаго права -- желая позабавиться во время дороги, рѣшилъ датъ Донъ-Кихоту новый поводъ продолжать свои сумасбродныя рѣчи.
   -- Мнѣ кажется, господинъ странствующій рыцарь,-- сказалъ онъ ему,-- что ваша милость принадлежите къ самому строгому ордену, какой только существуетъ на землѣ; если я не ошибаюсь, даже уставъ братьевъ картезіанцевъ не такъ стѣснителенъ.
   -- Можетъ быть, и такъ-жe стѣснителенъ,-- отвѣчалъ Донъ-Кихотъ,-- но чтобы онъ былъ такъ-же необходимъ для міра,-- въ этомъ я позволю себѣ сомнѣваться. По правдѣ говоря, солдатъ, исполняющій приказанія начальника, дѣлаетъ не меньшее дѣло, чѣмъ этотъ начальникъ. Я хочу тѣмъ сказать, что монахи въ мирѣ и спокойствіи испрашиваютъ у неба блага для земли; мы-же, солдаты и рыцари, приводимъ въ исполненіе то, о чемъ они упоминаютъ въ своихъ молитвахъ, и распространяемъ это благо среди людей, дѣйствуя мы подъ покровомъ отъ невзгодъ погоды, но подъ открытымъ небомъ, подвергаясь и палящимъ лучамъ солнца и леденящему холоду зимы. Мы министры Бога на землѣ и орудія его правосудія. Но, такъ какъ дѣла войны и всѣ другія, имѣющія къ нимъ отношеніе, могутъ исполняться только чрезмѣрнымъ трудомъ, потомъ и кровью, то отсюда слѣдуетъ, что сдѣлавшіе изъ нихъ свое призваніе совершаютъ дѣло неоспоримо большее, чѣмъ тѣ, которые мирно и безмятежно довольствуются испрашиваніемъ у Бога покровительства для слабыхъ и несчастныхъ. Отъ меня, конечно, далека мысль, будто-бы званіе странствующаго рыцаря святѣе званія затворившагося въ монастырѣ инока; изъ испытываемыхъ мною лишеній я хочу вывести только то заключеніе, что это званіе влечетъ за собою больше труда, страданій и бѣдствій и что избравшіе его чаще подвергаются голоду, жаждѣ, нищетѣ, нечистотѣ. Въ самомъ дѣлѣ, нельзя сомнѣваться въ томъ, что странствующіе рыцари минувшихъ вѣковъ въ теченіе своей жизни испытали много печали и страданій; и если нѣкоторые изъ нихъ и достигали, благодаря мужеству своихъ рукъ, трона, то, право, онъ стоилъ имъ много пота и крови. Кромѣ того, и достигшимъ такого высокаго положенія необходимо было покровительство волшебниковъ и мудрецовъ, безъ чего не исполнились бы ихъ желанія и рушились бы ихъ надежды.
   -- Таково-же и мое мнѣніе,-- возразилъ путешественникъ,-- но одно смущаетъ меня въ странствующихъ рыцаряхъ, именно -- когда имъ приходится отважиться на какое-нибудь большое и опасное приключеніе, то, въ эти минуты, они не вспоминаютъ Бога, чтобы поручить ему свою душу, что обязанъ дѣлать всякій добрый христіанинъ въ подобномъ случаѣ; напротивъ, они поручаютъ себя своимъ дамамъ съ такимъ жаромъ обожанія, какъ будто-бы онѣ были для нихъ Богомъ: это, по моему, отзывается язычествомъ. -- Сеньоръ,-- отвѣтилъ Донъ-Кихотъ,-- этого невозможно уничтожить, и рыцарь, который поступалъ бы иначе, принесъ бы самому себѣ вредъ. Среди странствующаго рыцарства принято и стало обычаемъ, чтобы странствующій рыцарь, готовясь вступить въ бой въ присутствіи своей дамы, обращалъ къ ней съ влюбленныхъ видомъ глаза, какъ будто взглядомъ прося ее помочь ему въ опасности, которой онъ подвергается; и даже тогда, когда никто его не можетъ слышать, онъ обязанъ сквозь зубы прошептать нѣсколько словъ, чтобы отъ всего сердца поручить себя ей. Въ исторіяхъ существуютъ многочисленные примѣры этого, но, однако, не слѣдуетъ думать, чтобы странствующіе рыцари отказывались поручать свои души Богу; для этого у нитъ достаточно времени во время самаго дѣла.
   -- Несмотря на то,-- возразилъ путешественникъ,-- у меня все-таки остается сомнѣніе. Мнѣ случалось много разъ читать, что двое рыцарей, поспоривъ между собою, слово за слово, закипаютъ враждою; они повертываютъ лошадей, разъѣзжаются на нѣкоторое разстояніе и сейчасъ-же, безъ разговора, во всю прыть скачутъ другъ на друга, поручая себя во время скачки своимъ дамамъ. Обыкновенно случается, что одинъ изъ рыцарей надаетъ съ лошади, насквозь пронзенный копьемъ своего противника, да и другой тоже свалился бы на землю, еслибы не успѣлъ удержаться за гриву своего коня. Когда же убитый имѣлъ время поручить себя Богу въ теченіе такъ быстро свершившагося дѣла? Не лучше-ли было-бы для него, вмѣсто того, чтобы употреблять слова, поручающія его дамѣ,-- употребить ихъ для исполненія долга христіанина? Тѣмъ болѣе, что, по моему мнѣнію, не у всѣхъ странствующихъ рыцарей есть дамы, которымъ бы можно было себя поручать, такъ какъ не всѣ-же они влюблены.-- Этого не можетъ быть! -- съ живостью проговорилъ Донъ-Кихотъ,-- нѣтъ, не существуетъ ни одного странствующаго рыцаря безъ дамы, потому что для нихъ такъ-же естественно быть влюбленными, какъ для неба имѣть звѣзды. Положительно можно сказать, что никогда не видали такихъ исторій, въ которыхъ бы являлся странствующій рыцарь безъ любви; если же и появлялся, то онъ не считался тамъ законнымъ рыцаремъ, а выродкомъ. Про него можно было-бы сказать, что онъ вошелъ въ крѣпость ордена не черезъ большія ворота, а перелѣзши черезъ стѣну подобно разбойнику и вору.
   -- Тѣмъ не менѣе,-- возразилъ путешественникъ,-- если мнѣ память не измѣняетъ, я, кажется, читалъ, что у Донъ-Галаора, брата Амадиса Гальскаго, не было собственной дамы, которой онъ могъ-бы себя поручать въ опасности; однакоже это нисколько никому не мѣшало считать его очень храбрымъ и знаменитымъ рыцаремъ.
   -- Сеньоръ,-- отвѣчалъ Донъ-Кихотъ,-- одна ласточка не дѣлаетъ весны. Кромѣ того, я знаю изъ хорошихъ источниковъ, что тайно этотъ рыцарь былъ сильно влюбленъ; его-же склонность ухаживать за всѣми дамами, какихъ только ему приходилось видѣть, обусловливается его природнымъ нравомъ, котораго онъ былъ не въ силахъ передѣлать. Но, какъ нельзя лучше, было доказано, что у него была дама, верховная властительница его думъ и желаній, которой онъ часто поручалъ себя, но втайнѣ, такъ какъ отличался чрезвычайною скромностью.
   -- Такъ какъ быть влюбленнымъ -- существенное качество всякаго странствующаго рыцаря,-- снова заговорилъ путешественникъ,-- то надо думать, что и ваша милость не нарушали этого правила своего званія, и если ваша милость не отличается такой строгой скрытностью, какъ Донъ-Галаоръ, то я, отъ имени всего этого общества и своего собственнаго, настоятельнѣйше умоляю васъ сообщить намъ объ имени, отечествѣ, званіи и прелестяхъ вашей дамы. Она, конечно, будетъ очень польщена, если весь міръ узнаетъ, что ее любятъ и ей служитъ такой рыцарь, какимъ являетесь ваша милость. -- Увы! -- сказалъ Донъ-Кихотъ, испуская глубокій вздохъ,-- я не могъ бы навѣрно сказать, желаетъ или нѣтъ моя прелестная непріятельница, чтобы весь міръ зналъ, что я -- ея слуга. Я могу только сказать въ отвѣтъ на обращенную ко мнѣ съ такою вѣжливостью просьбу, что имя ея -- Дульцинея, отечество -- Тобозо, ламанчская деревня; ея званіе -- по крайней мѣрѣ, принцесса, ибо она моя царица и дама; наконецъ, ея прелести превосходятъ человѣческія понятія, такъ какъ въ нихъ воплощается вся та красота, которою поэты въ мечтахъ надѣляли своихъ возлюбленныхъ. Волосы ея -- золото, ея чело -- елисейскія поля, ея брови -- небесныя радуги, ея глаза -- солнце, ея ланиты -- розы, ея уста -- кораллы, ея зубы -- жемчугъ, ея шея -- алебастръ, ея грудь -- мраморъ, ея руки -- изъ слоновой кости, цвѣтъ-же лица равенъ бѣлизнѣ снѣга, и, по моему, въ тѣхъ прелестяхъ, которыя ея цѣломудріе похищаетъ у взоровъ смертныхъ, столько совершенства, что можно только ими восхищаться и восхвалять ихъ, не находя выраженій для сравненія.
   -- Теперь,-- сказалъ Вивальда,-- намъ желательно было бы узнать ея происхожденіе и родословную". На это Донъ-Кихотъ отвѣтилъ: "Она не происходитъ ни отъ Курціевъ или Кайевъ, или Сципіоновъ древняго Рима, ни отъ Колона или Урсини современнаго, ни отъ Монкада или Реквезеновъ Каталонскихъ, на отъ Ребелла или Рилланова Валенціанскихъ, ни отъ Палафоксовъ, Нуза, Рокаберти, Корелла, Луна, Алагоновъ, Урреа, Фоцовъ или Гурреа Аррагонскихъ; ни отъ Серда, Манрико, Мендосовъ или Гусмановъ Кастильскихъ, ни отъ Аленнастро, Лалья или Минезесовъ Португальскихъ; она изъ рода Тобозо Ламанчскаго,-- рода новаго, правда, но которому, навѣрно, суждено послужить для грядущихъ вѣковъ знаменитою колыбелью славнѣйшихъ фамилій. И пусть на это никто ничего не возражаетъ, развѣ только согласившись на условія. написанныя Зербиномъ у подножія трофеевъ оружія Роланда:
  
   Да не дерзаетъ коснуться ихъ никто,--
   Съ Роландомъ будетъ драться онъ за то.
  
   -- Хотя бы мой родъ,-- отвѣтилъ путешественникъ, происходилъ отъ ларедскихъ Качопиновъ, {Качопинами назывались въ Испаніи всѣ тѣ, которыхъ бѣдность вынудила переселиться въ колоніи.} я и тогда не осмѣлился бы сравнить его съ родомъ Тобозо Ламанчскимъ; однако, по правдѣ сказать, я до сихъ поръ ничего не слыхалъ объ этомъ имени. -- Я крайне удивляюсь этому,-- возразилъ Донъ-Кихотъ.
   Всѣ путешественники съ большимъ вниманіемъ прислушивались къ разговору и вскорѣ даже для пастуховъ козъ стало ясно, что ихъ знакомый не въ полномъ разумѣ. Только одинъ Санчо Панса всѣ, что говорилъ его господинъ, считалъ чистою истиною, такъ какъ онъ хорошо съ самаго своего дѣтства зналъ, что за человѣкъ былъ Донъ-Кихотъ. Если что и возбуждало его сомнѣнія, такъ это подробности о прелестной Дульцинеѣ Тобозской, потому что ему совсѣмъ не были извѣстны ни это имя, ни эта принцесса, хотя онъ жилъ вблизи этой деревни.
   Разговаривая такимъ образомъ, они продолжали свои путь и скоро увидѣли въ ущельи между двумя высокими горами десятка два спускающихся внизъ пастуховъ, одѣтыхъ въ черныя шерстяныя куртки, въ тисовыхъ и кипарисныхъ вѣнкахъ, какъ оказалось потомъ. Шестеро изъ нихъ несли носилки, покрытыя множествомъ цвѣтовъ и зеленыхъ вѣтвей. При видѣ ихъ одинъ пастухъ козъ воскликнулъ: "Вотъ несутъ тѣло Хризостома, у подошвы этой горы онъ хотѣлъ быть похороненымъ". Эти слова заставили всѣхъ ускорить шаги, и наши путешественники подошли въ ту минуту, когда несшіе поставили носилки на землю и четверо изъ нихъ начали острыми ломами рыть могилу у подошвы твердаго утеса. Обѣ толпы, съ вѣжливыми привѣтствіями, соединялись вмѣстѣ. Донъ-Кихотъ и его спутники стали разсматривать носилки на которыхъ былъ положенъ трупъ, одѣтый въ костюмъ пастуха и весь засыпанный цвѣтами. По виду, это былъ человѣкъ лѣтъ тридцати, красивый и прекрасно сложенный. Вокругъ него и даже на самыхъ носилкахъ было разложено нѣсколько книгъ и разныхъ рукописей, раскрытыхъ и закрытыхъ.
   Разсматривавшіе его, какъ и рывшіе могилу и всѣ прочіе присутствовавшіе, сохраняли поразительную тишину, пока одинъ изъ несшихъ не сказалъ одному изъ своихъ товарищей: "Смотри, Амброзіо, про это ли самое мѣсто говорилъ Хризостомъ, потому что ты хочешь въ точности исполнить все, о чѣмъ распорядился Хризостомъ въ своемъ завѣщаніи.-- Это самое, -- отвѣтилъ Амброзіо,-- мой бѣдный другъ сто разъ разсказывалъ мнѣ свою плачевную исторію. Здѣсь, какх говорилъ онъ мнѣ, онъ въ первый разъ увидѣлъ эту безжалостную губительницу рода человѣческаго; здѣсь въ первый разъ онъ открылся ей въ своей такъ-же чистой, какъ и страстной любви; здѣсь, наконецъ, Марселла, своей холодностью, своимъ презрѣніемъ заставила его окончательно предаться отчаянію и трагически окончить печальную драму его жизни... И здѣсь-же, въ воспоминаніе о столькихъ несчастіяхъ, онъ хотѣлъ быть погруженнымъ въ лоно вѣчнаго забвенія". Обращаясь затѣмъ къ Донъ-Кихоту и путешественникамъ, онъ продолжалъ свою рѣчь въ слѣдующихъ выраженіяхъ: "Это тѣло, господа, разсматриваемое вашими полными жалости глазами, еще недавно заключало душу, которую небо одарило своими богатѣйшими дарами. Это тѣло Хризостома, единственнаго по уму и любезности, несравненнаго по благородству, феникса въ дружбѣ, великодушнаго безъ разсчета, гордаго безъ надменности, веселаго безъ пошлости, однимъ словомъ, человѣка, бывшаго первымъ, какъ по своимъ достоинствамъ, такъ и по своимъ несчастіямъ. Онъ любилъ и былъ ненавидимъ; онъ обожалъ и былъ пренебрегаемъ; онъ хотѣлъ укротить дикаго звѣря, смягчить мраморъ, догнать вѣтеръ, заставить услышать себя въ пустынѣ; однимъ словомъ, онъ привязался къ неблагодарности и она вознаградила его за это тѣмъ, что предала его смерти въ срединѣ жизни, прерванной одной пастушкой, которую онъ хотѣлъ сдѣлать безсмертною въ памяти людей. Это могли-бы доказать бумаги, на которыя вы обращаете свои взоры, еслибы я не былъ обязанъ сжечь ихъ, какъ только мы предадимъ его погребенію. -- Это будетъ суровѣе, чѣмъ поступилъ-бы съ ними самъ авторъ ихъ,-- сказалъ Вивальдо.-- Несправедливо и неразумно исполнить въ точности волю того, кто приказываетъ что-либо противное разсудку. Весь міръ предалъ бы порицанію Августа, еслибы онъ согласился исполнить волю божественнаго мантуанскаго пѣвца. Поэтому, господинъ Амброзіо, удовлетворитесь тѣмъ, что предайте землѣ тѣло вашего друга, но не предавайте забвенію его произведеній. Если приказанія даны человѣковъ бъ возбужденномъ состояніи, то вамъ нѣтъ основанія становиться его слѣпымъ орудіемъ. Напротивъ, оставляя жить эти писанія, вы увѣковѣчите тѣмъ жестокость Марселлы, чтобы она служила примѣромъ для будущаго времени и чтобы люди остерегались впадать въ подобные-же пропасти. Въ самомъ дѣлѣ, мы, всѣ присутствующіе здѣсь, знаемъ о любви вашего друга и его отчаяніи; намъ извѣстны привязанность, соединявшая васъ съ нимъ, причина его смерти и распоряженія, оставленныя имъ, прежде чѣмъ положить конецъ теченію своихъ дней; и эта грустная исторія превосходно показываетъ всѣмъ величіе его любви, жестокость Марселлы, вашу преданность въ дружбѣ, а также и печальный конецъ, ожидающій всѣхъ, кто слѣпо предается гибельнымъ соблазнамъ любви. Вчера вечеромъ мы узнали о смерти Хризостома и о томъ, что его должны предать погребенію въ этомъ мѣстѣ; и столько же изъ сочувствія, сколько изъ любопытства, мы свернули съ дороги, чтобы посмотрѣть на того, разсказъ о комъ насъ живо тронулъ. Въ вознагражденіе за одушевляющее насъ чувство,-- увы! единственное, что мы можемъ предложить вамъ въ несчастіи,-- мы просилъ васъ, благоразумный Амброзіо,-- по крайней мѣрѣ, я, съ своей стороны, умоляю отказаться отъ сожженія этихъ рукописей и позволить мнѣ взять нѣкоторыя изъ нихъ". И, не дожидаясь отвѣта, Вивальдо протянулъ руку и взялъ нѣсколько ближайшихъ къ нему листовъ. На это Амброзіо сказалъ ему: "Изъ вѣжливости, господинъ, я согласенъ оставить у васъ то, что вы взяли; но вы сильно бы ошиблись, если бы подумали, что я могу отказаться отъ сожженія остального".
   Вивальдо, горя желаніемъ узнать, что заключали эти бумаги, тотчасъ-же развернулъ одну изъ нихъ и прочиталъ ея заглавіе: Пѣснь отчаянія. "Вотъ,-- сказалъ Амброзіо, услыхавъ это,-- вотъ послѣдніе стихи, написанные несчастнымъ, и чтобы всѣ видѣли, до чего довели его страданія, прочитайте стихотвореніе вслухъ; вы успѣете это сдѣлать, пока кончатъ рыть могилу. -- Съ удовольствіемъ,-- отвѣчалъ Вивальдо. Всѣ присутствующіе окружили его, такъ какъ всѣ раздѣляли его любопытство, и онъ громко прочиталъ слѣдующее:
  

ГЛАВА XIV.

Въ которой приводятся и разсказываются другія неожиданныя событія.

   Пѣснь Хризостома.
  
   Когда, жестокая, ты хочешь, чтобъ о дикой
   Суровости твоей переходила
   Молва изъ устъ въ уста и въ родъ изъ рода,
   То пусть самъ адъ груди моей печальной
   Звукъ жалобный внушитъ и звукомъ этимъ
   Замѣнитъ мой обычный голосъ.
   И, моему желанью повинуясь
   Все разсказать: и о моемъ страданьи
   И о твоихъ поступкахъ злобы полныхъ,
   Пусть страшный крикъ изъ устъ моихъ раздастся
   И къ моему жестокому страданью
   Прибавятся минутъ послѣднихъ муки.
   Внемли-жъ не пѣсни гармоничнымъ звукамъ,
   Но гулу смутному, который рвется
   Изъ глубины груди моей скорбящей
   На зло тебѣ, а мнѣ на утѣшенье.
  
   Пусть льва рычанье, волка вой свирѣпый,
   Ужасное въ лѣсу змѣи шипѣнье,
   Невѣдомыхъ чудовищъ крикъ ужасный,
   Пророческое вороновъ вѣщанье,
   Свистъ бурю подымающаго вѣтра,
   Быка предсмертное мычанье въ циркѣ,
   Стонъ жалобный покинутой голубки,
   Совы въ ночи таинственные крики
   И вопль всей черной рати преисподней --
   Пусть жалобѣ души моей все вторитъ
   И все сольется въ звукъ единый съ звукомъ,
   Который чувства возмутить всѣ долженъ.
   Чтобъ разсказать правдиво о мученьи,
   Что сердце мнѣ на части разрываетъ,
   Нуждаюсь въ новыхъ я и сильныхъ средствахъ.
  
   Ни Таго златоноснаго долины,
   Ни сѣнь оливковыхъ лѣсовъ Бетиса
   Того смятенья звуковъ не услышатъ,
   На скалахъ лишь и въ пропастяхъ глубокихъ
   На мертвомъ языкѣ живая повѣсть
   Моихъ терзаній всѣхъ распространите.
   Внимать ей будутъ мрачныя долины
   И берега безплодные морскіе
   И тѣ мѣста, которыя не видятъ
   Въ году ни разу солнца золотого;
   Внимать ей будутъ гадовъ миріады,
   Гнѣздящіяся въ илѣ тучномъ Нила.
   И, прозвучавъ въ пустыняхъ дикихъ, горя
   Души моей, твоей-же несравненной
   Жестокости глухіе отголоски,
   Подъ покровительствомъ судьбы злосчастной,
   Во всѣ концы вселенной разнесутся.
  
   Пренебреженье смерть намъ посылаетъ;
   Души восторженной святую вѣру
   Измѣны призракъ безвозвратно губитъ,
   И сердце ревность намъ язвитъ жестоко;
   Въ разлукѣ долгой таятъ жизни силы,
   И страху быть забытымъ никакая
   Надежда противостоять не можетъ --
   Во всемъ грозитъ намъ смерть неотвратимо.
   Но я... но я, неслыханное чудо!
   Все живъ еще, и ревностью томимый,
   И долгою разлукой, угнетенный
   Пренебреженіемъ и убѣжденный,
   Что истинны мои всѣ подозрѣнья.
   Въ забвеніи, когда любовь сильнѣе
   Я чувствую, среди мученій столькихъ,
   И тѣни взоръ надежды мой не ищетъ.
   Отчаявшись, ея я не желаю --
   Напротивъ, чтобы жаловаться могъ я,
   Клянуся избѣгать ее и вѣчно.
  
   Возможно-ли въ одно и тоже время
   И страху и надеждѣ предаваться?
   И хорошо-ли дѣлать это, если
   Для страха вѣрныя у насъ причины?
   Ужель глаза свои закрыть я долженъ,
   Когда является предъ ними ревность,
   Когда ея я не могу не видѣть,
   Страдающій отъ тысячъ ранъ жестокихъ,
   Которыми душа моя покрыта?
   Кто недовѣрчивость и страхъ отринетъ,
   Когда увидитъ ясно равнодушье
   И въ подозрѣніяхъ всѣхъ убѣдится
   Своихъ изъ горькихъ опыта уроновъ,
   Когда предъ истиной глава прозрѣютъ
   И истина предстанетъ безъ покрова?
   О Ревность, о тиранъ Амура царства,
   На руки эти наложи оковы!
   Пренебреженье, казнью жизнь прерви мнѣ!--
   Но, нѣтъ! увы! жестокую побѣду
   Свою надъ вами празднуетъ Страданье!..
   Я умираю, наконецъ, и, чтобы
   Надежды не лелѣять на вниманье
   Твое ни въ жизни этой, ни за гробомъ,
   Останусь твердо при своемъ рѣшеньи.
   Скажу, что счастье намъ любовь приноситъ,
   Что тотъ, кого рабомъ своимъ избрала
   Она,-- свободнѣй всякаго другого.
   Скажу, что та, кого врагомъ считалъ я,
   Душой прекрасна такъ же, какъ и тѣломъ,
   Что въ равнодушьи я ея виновенъ
   И что Амуръ страданья посылаетъ
   Намъ, чтобы миръ царилъ въ его владѣньяхъ.
   Пусть эта мысль и, жалкая веревка
   Ускорятъ роковой конецъ, къ какому
   Меня презрѣніе твое приводитъ,
   И я умру, и прахъ мой вѣтръ развѣетъ,
   И славы лавръ меня не увѣнчаетъ.
  
   О, ты, которая жестокосердьемъ
   Принудила меня разстаться съ жизнью,
   Кого я ненавижу и боюся!
   Взгляни на это раненое сердце;
   Взгляни, какъ радостно оно трепещетъ,
   Испытывая всѣ твои удары.
   И если окажуся я достойнымъ,
   Чтобы изъ глазъ твоихъ слеза скатилась,--
   Прошу, остановись въ порывѣ добромъ:
   Я сожалѣнья не приму въ отплату
   За стоившія жизни мнѣ мученья.
   Напротивъ, въ эту мрачную минуту
   Пусть смѣхъ раздается твой и всѣмъ докажетъ,
   Что праздникъ для тебя -- моя кончина,
   Но, какъ я простъ, совѣтъ такой давая,
   Когда твое въ томъ состоитъ желанье,
   Чтобъ смерть моя скорѣе наступила!
  
   Часъ пробилъ!.. Васъ молю, страдальцы ада!
   Явитесь! Танталъ, жаждою томимый,
   Сизифъ подъ бременемъ тяжелымъ камня!
   Ты, Прометей, явись съ своею птицей!
   Иксіонъ, не переставай вращаться!
   Вы, дочери Даная, лейте воду!..
   Пусть всѣ они соединятъ мученья
   Свои и ими сердцѣ мнѣ наполнятъ,
   Пусть похоронную они мнѣ пѣсню
   Споютъ (когда прилично пѣть надъ гробомъ
   Того, кто кончилъ жизнь самоубійствомъ).
   Пустъ пѣсня эта прозвучитъ надъ тѣломъ,
   Котораго и въ саванъ не одѣнутъ.
   Пусть трехголовый сторожъ адскій, Церберъ,
   И тысячи другихъ химеръ и чудищъ
   Свой голосъ присоединятъ унылый
   Къ напѣву этой пѣсни погребальной!
   Какая тризна болѣе прилична
   Надъ гробомъ павшаго отъ стрѣлъ Амура?
  
   О пѣснь отчаянья! жестокосердой
   Не призывай къ погибшему участья,
   Когда раздашься надъ моей могилой:
   Чѣмъ съ большей выскажешь печаль ты силой,
   Тѣмъ болѣе ты ей доставишь счастья.
  
   Всѣ присутствовавшіе одобряли стихи Хризостома. Вивальдо, читавшій ихъ, замѣтилъ только, что эта пѣсня кажется не совсѣмъ согласною съ тѣмъ, что разсказывали о скромности и добродѣтели Марселлы; бѣдный влюбленный мучается, если судить по пѣснѣ, ревностью, подозрѣніями, разлукой, а это все можетъ служить только въ ущербъ доброй славѣ его возлюбленной. Но Амброзіо, знавшій самыя тайныя мысли своего друга, отвѣтилъ: "Надо вамъ сказать, господинъ, чтобы разсѣять ваши сомнѣнія, что въ то время, когда несчастный сочинялъ это стихотвореніе, онъ находился вдали отъ Марселлы, покинутой имъ добровольно съ цѣлью испытать, имѣетъ-ли разлука для него ту силу, какое обыкновенно ей приписываютъ; а такъ какъ на отсутствующаго любовника всегда нападаютъ всякія подозрѣнія и опасенія, то, понятно, и Хризостомъ страдалъ слишкомъ дѣйствительными муками ревности, которымъ, однако, основаніе было только въ его воображенія. Поэтому, остается внѣ всякаго сомнѣнія все, что утверждаетъ заслуженная репутація Марселлы, которую, за исключеніемъ того, что она жестока, немного горда и довольно надменна, даже зависть не можетъ упрекнуть въ малѣйшемъ порокѣ".
   Вивальдо отвѣтилъ ему, что онъ правъ, и собрался было уже прочитать другую изъ бумагъ, спасенныхъ имъ отъ огня, но этому помѣшало чудное видѣніе, представшее его глазамъ. На утесѣ, у подошвы котораго рыли могилу, появилась пастушка Марселла съ своей дивной, превосходившей всякія описанія, красотой. Всѣ -- и не видавшіе ея прежде ни разу, и привыкшіе ее часто видѣть -- замерли на своихъ мѣстахъ, погрузившись въ безмолвное, восторженное созерцаніе. Но какъ только Амброзіо ее замѣтилъ, онъ полнымъ негодованія голосомъ воскликнулъ, обращаясь къ ней: "Явилась-ли ты, дикій василискъ этихъ горъ съ ядовитымъ взоромъ, нарочно, чтобы посмотрѣть, не потечетъ ли кровь изъ ранъ этого несчастнаго, у котораго твоя жестокость отняла жизнь? Явилась-ли ты порадоваться и насладиться гнуснымъ торжествомъ твоего необыкновеннаго своенравія? Или же ты хочешь съ высоты этого холма видѣть, подобно второму безжалостному Нерону, зрѣлище Рима, объятаго пожаромъ, или попрать ногами этотъ несчастный трупъ подобно тому, к&съ безчеловѣчная дочь Тарквинія попирала трупъ своего отца? {Туллія, жена Тарквинія, велѣла проѣхать своей колесницѣ по трупу ея отца, Сервія Туллія. Сервантесъ, по разсѣянности, дѣлаетъ ошибку, называя ее дочерью Тарквинія.}. Скажи-же намъ скорѣе: что приводитъ тебя сюда и чего ты желаешь отъ насъ? Зная, насколько всѣ мысли Хризостома были подчинены тебѣ во время его жизни, я увѣренъ, что и теперь, когда его уже нѣтъ болѣе, ты найдешь то же послушаніе среди всѣхъ, кого онъ называлъ своими друзьями.
   -- Я явилась сюда не за тѣмъ, о Амброзіо, зачѣмъ ты предположилъ,-- отвѣтила Марселла.-- Я явилась только за тѣмъ, чтобы защититься и доказать, какъ неправы тѣ, которые обвиняютъ меня въ причиненіи имъ страданій и упрекаютъ въ смерти Хризостома. Поэтому я прошу васъ, всѣхъ присутствующихъ здѣсь, выслушать меня со вниманіемъ,-- мнѣ не потребуется ни много времени, ни много словъ, чтобы обнаружить истину для такихъ разумныхъ людей, какъ вы.
   "Небо, по вашимъ словамъ, сотворило меня прекрасной; моя красота заставляетъ васъ любить меня, и вы не можете противиться этому влеченію: въ награду-же за любовь ко мнѣ, вы говорите и требуете, чтобы и я любила васъ. Благодаря природному разуму, дарованному мнѣ Богомъ, я признаю, что все прекрасное -- достойно любви, но я не признаю того, чтобы любимое, какъ прекрасное, обязано было за то только, что оно любимо, любить любящаго его, тѣмъ болѣе, что любящій прекрасное самъ можетъ быть дуренъ; и такъ какъ все дурное заслуживаетъ только отвращенія, то было бы странно сказать: я люблю тебя, потому что ты прекрасна, ты должна любить меня, хотя я и дуренъ. Но предположимъ, что съ той и другой стороны красота равна; все таки и тогда еще мало основанія, чтобы желанія были одинаковы, такъ какъ не всякая красота внушаетъ любовь,-- есть такая красота, которая ласкаетъ глазъ, не подчиняя себѣ желанія. Еслибы всякая красота имѣла силу трогать и покорять сердца, то весь міръ представилъ-бы хаосъ, въ которомъ блуждаютъ и сталкиваются желанія, не знающія на чемъ остановиться, потому что сколько бы было красивыхъ предметовъ, столько же было бы и желаній. Истинная же любовь, какъ я слыхала, не умѣетъ раздѣляться, она должна быть добровольна, а не вынуждена. Если это такъ, какъ я думаю, то зачѣмъ хотите вы, чтобы мое сердце уступило принужденію и только потому, что вы меня любите? Но, скажите мнѣ, еслибы небо вмѣсто того, чтобы создать меня прекрасной, создало меня дурной, имѣла-ли бы я право жаловаться на то, что вы меня не любили-бы? Вы должны, кромѣ того, принять во вниманіе, что приписываемую мнѣ красоту не я сама выбрала, а такой, какъ она есть, мнѣ даровало ее небо по своей милости, безъ всякихъ просьбъ съ моей стороны; и, какъ ехидна не заслуживаетъ упрековъ за свой ядъ, хотя и смертельный, потому что ядъ этотъ вложила въ нее природа, такъ и я не заслуживаю упрековъ за то, что рождена прекрасной; красота въ честной женщинѣ подобна далекому огню или неподвижно лежащему мечу -- ни тотъ не жжетъ, ни другой не ранитъ тѣхъ, которые держатся отъ нихъ на нѣкоторомъ разстояніи. Честь и добродѣтель лучшія украшенія души, безъ которыхъ тѣло можетъ, но не должно казаться прекраснымъ; почему-же, если честность есть лучшее украшеніе души и тѣла, почему женщина, которую любятъ за ея красоту, должна терять это главное изъ своихъ благъ, чтобы только удовлетворить желаніямъ мужчины, старающагося единственно только въ виду собственнаго удовольствія отнять у ней это благо? Я рождена свободной и, чтобы имѣть возможность вести свободную жизнь, я избрала уединеніе полей. Деревья этихъ горъ составляютъ мое общество, чистыя воды ручейковъ служатъ мнѣ зеркалами: единственно только деревьямъ и ручейкамъ довѣряю я свои мысли и свою красоту. Я сравниваю себя съ далекимъ огнемъ, съ мечемъ, котораго невозможно достать. Тѣхъ, кого я заставила влюбиться моею наружностью, я разочаровала своими словами. И если желанія поддерживаются надеждами, то, такъ какъ я ни Хризостому, ни кому другому надежды не подавала, то можно сказать, что въ его смерти виновато скорѣе его упорство, чѣмъ моя жестокость. Если мнѣ возразятъ, что желанія его были честны и что потому я была обязана согласиться на нихъ, то я отвѣчу, что на этомъ самомъ мѣстѣ, гдѣ теперь предаютъ его могилѣ, онъ мнѣ открылъ свое тайное намѣреніе, я же сообщила ему свое желаніе жить въ вѣчномъ одиночествѣ и предать землѣ непорочными останки моей дѣвственной красоты; и если, несмотря на это предостереженіе, онъ захотѣлъ все-таки упорствовать въ своей надеждѣ и, плыть противъ вѣтра, то удивительно ли, что ему пришлось потерпѣть крушеніе въ водоворотѣ собственнаго неблагоразумія. Если бы я ему подала надежду, я бы солгала; если бы я приняла его предложеніе, я измѣнила-бы своему святому рѣшенію. Онъ упорствовалъ въ своихъ обманутыхъ надеждахъ, онъ пришелъ въ отчаяніе, не будучи ненавидимъ. Теперь вы видите, справедливо-ли наказывать меня за его ошибку! Пусть жалуется на меня тотъ, кого я обманула; пусть отчаивается тотъ, кто получилъ отъ меня напрасныя обѣщанія; пусть пребываетъ въ увѣренности тотъ, кого я ободрила въ его склонности; пусть торжествуетъ тотъ, кому я подарила свою любовь! Но имѣетъ ли право называть меня жестокой и убійцей тотъ, кого я не обманывала, кому я ничего не обѣщала и кто не видѣлъ отъ меня ни одобренія, ни расположенія? До сихъ поръ небо не захотѣло, чтобы любить было моею участью; ошибается тотъ, кто думаетъ, что я буду любить по выбору. Пусть это служитъ общимъ предостереженіемъ для всѣхъ, кто домогается меня въ своихъ личныхъ видахъ, и пусть впредь знаютъ, что, если кто умретъ изъ-за меня, то это не отъ ревности и не отъ презрѣнія, потому что та, которая никого не любитъ, не можетъ никому внушить ревности, выводить же людей изъ ихъ заблужденія не значитъ ихъ презирать. Пусть тотъ, кто называетъ меня василискомъ и дикимъ звѣремъ, избѣгаетъ меня, какъ ненавистную и опасную тварь; пусть тотъ, кто называетъ меня неблагодарной, не даритъ меня своими заботами; называющій меня своенравной, пусть не ищетъ знакомства со мной; называющій меня жестокой, пусть откажется отъ преслѣдованій меня -- этотъ дикій звѣрь, этотъ василискъ, эта неблагодарная, жестокая, эта женщина своенравнаго характера не проситъ для себя знаковъ ихъ преданности и, ни въ какомъ случаѣ, не будетъ ихъ искать и преслѣдовать. Если нетерпѣніе и жаръ желаній заставили умереть Хризостома, виновата-ли въ томъ моя честность, моя осмотрительность? Если я сохраняю мою добродѣтель среди деревьевъ этихъ уединенныхъ мѣстъ, зачѣмъ-же пытается заставить меня потерять ее тотъ, кто желаетъ, чтобы я хранила ее между людьми? Какъ вамъ извѣстно, у меня есть нѣкоторое состояніе; я не желаю состоянія другихъ. Я дорожу своей независимостью и не сумѣла бы подчиняться чужой волѣ. Я не люблю и не ненавижу никого; про меня не могутъ сказать, что я, обманывая одного, ласкаю другого; что, суровая съ тѣмъ, я кротка и обходительна съ другимъ. Честное общество пастуховъ и уходъ за своими козами -- вотъ мои удовольствія. Что-же касается моихъ желаній, то они не выходятъ изъ предѣловъ этихъ горъ, развѣ только для того, чтобы созерцать красоту неба, къ которому душа всегда должна стремиться, какъ къ своему естественному пребыванію".
   Произнеся эти слова и не желая ничего больше слушать, пастушка удалилась и исчезла въ чащѣ сосѣдняго лѣса, оставивъ всѣхъ слушавшихъ ее въ большомъ удивленіи какъ отъ ея ума, такъ и отъ красоты. Нѣкоторые изъ присутствовавшихъ, которыхъ ранили могучія стрѣлы, брошенныя ея прекрасными глазами, обнаружили намѣреніе за нею послѣдовать, не обративъ вниманія на довольно ясное, только-что данное ею предупрежденіе. Но это замѣтилъ Донъ-Кихотъ; и, найдя случай удобнымъ, чтобы исполнить рыцарскій долгъ, подавъ помощь нуждающейся дѣвицѣ, онъ положилъ руку на рукоятку своего меча и воскликнулъ громко и внятно: "Пусть никто, къ какому-бы онъ званію или состоянію не принадлежалъ, не осмѣливается слѣдовать за прекрасной Марселлой, подъ страхомъ подвергнуться моему гнѣву и ярости. Она неопровержимыми доводами доказала, что она почти и даже совершенно безупречна въ смерти Хризостома и далека отъ намѣренія снизойти на обѣщанія кого-либо изъ своихъ любовниковъ. Вотъ почему вмѣсто того, чтобы быть преслѣдуемой, она должна быть уважаема и почитаема, всѣми честными людьми въ мірѣ, потому что, по всей вѣроятности, она единственная женщина, проводящая свою жизнь въ такихъ постоянныхъ уваженія чувствахъ".
   Вслѣдствіе-ли угрозъ Донъ-Кихота или вслѣдствіе напоминанія Амброзіо о томъ, что они еще въ долгу передъ своимъ другомъ,-- только никто изъ пастухомъ не дѣлалъ больше шагу, чтобы удаляться до тѣхъ поръ, пока не вырыли могилу, сожгли бумаги Хризостома и положили тѣло его въ могилу; преданіе тѣла землѣ вызвало у всѣхъ присутствовавшихъ слезы на глаза. Могилу прикрыли большимъ обломкомъ скалы на то время, пока не будетъ готовъ надгробный камень, на которомъ, по словамъ Амброзіо, онъ предполагалъ заказать высѣчь такую эпитафію:
  
   "Здѣсь прахъ покоится холодный
   Того, кто рокомъ былъ гонимъ.
   Хоть жребій пастыря свободный
   Онъ несъ, но рабствомъ былъ томимъ
  
   "Любви и жертвой палъ несчастной
   Презрѣнья гордой красоты:
   Она съ улыбкою безстрастной
   И жизнь сгубила и мечты."
  
   Затѣмъ на могилу набросали цвѣтовъ и вѣтвей, и всѣ пастухи разстались съ Амброзіо, свидѣтельствуя своему другу участіе къ его горю. Вивальдо и его спутникъ поступили такъ-же. Донъ-Кихотъ тоже простился съ своими хозяевами, пастухами и путешественниками, приглашавшими его отправиться съ ними въ Севилью, городъ, по ихъ словамъ, настолько обильный приключеніями, что на каждомъ углу улицы ихъ найдешь больше, чѣмъ въ какомъ-либо другомъ городѣ во всемъ мірѣ. Донъ-Кихотъ поблагодарилъ ихъ за это свѣдѣніе, а также и за выраженныя ему чувства, во добавилъ при этомъ, что онъ не хочетъ и не долженъ ѣхать въ Севилью прежде, чѣмъ не очиститъ всѣ эти горы отъ разбойниковъ, которыми онѣ кишатъ.
   Узнавъ про такое благое намѣреніе, путешественники не стали больше настаивать и, снова простившись съ нимъ, отправились въ путь, все время не прерывая своего разговора, предметомъ котораго служили то исторія Марселлы и Хризостома, то безумство Донъ-Кихота. Рыцарь-же рѣшилъ отправиться на поиски пастушки Марселлы и, отыскавъ ее, предложить своя услуги. Но этого плана ему не удалось исполнить, какъ это увидятъ изъ продолженія этой правдивой исторіи, вторая часть которой оканчивается на этомъ мѣстѣ.

0x01 graphic

  

ГЛАВА XV.

Въ которой разсказывается о печальномъ приключеніи, происшедшемъ съ Донъ-Кихотомъ при встрѣчѣ съ нѣсколькими безчеловѣчными ангуэзцами.

   Мудрый Сидъ Ганедъ Бенъ-Энгелли разсказываетъ, что, простившись со всѣми присутствовавшими на погребеніи пастуха Хризостома, Донъ-Кихотъ, въ сопровожденіи своего оруженосца, въѣхалъ въ лѣсъ, въ которомъ скрылась прекрасная Марселла; но, проблуждавъ тамъ въ напрасныхъ поискахъ повсюду часа два, они выѣхали на покрытую зеленой травой лужайку, посреди которой протекалъ прелестный свѣтлый ручеекъ, и, соблазненные красотой мѣста, рѣшили провести здѣсь часы полуденнаго отдыха, такъ какъ жара давала сильно себя чувствовать. Донъ-Кихотъ и Санчо слѣзли на землю и, пустивъ на волю Россинанта и осла пользоваться травой, росшей на лугу въ изобиліи, сани произвели нападеніе на сумку, и, безъ всякихъ церемоній, господинъ и слуга, вкупѣ и влюбѣ, принялись поѣдать ея содержимое.
   Санчо не позаботился связать ноги Россинанту, зная его спокойный характеръ, такъ мало склонный къ грѣху плоти, что всѣ кобылы кордовскихъ пастбищъ не представили бы для него ни малѣйшаго соблазна. Но по волѣ судьбы, а также и никогда недремлющаго чорта, случилось такъ, что въ той-же самой долинѣ паслось стадо галиційскихъ кобылъ, которыхъ гнали янгуэзскіе погонщики муловъ. Эти погонщики имѣютъ обыкновеніе отдыхать въ полдень съ своими стадами въ мѣстахъ, гдѣ есть трава и вода, и, стало быть, мѣсто, гдѣ остановился Донъ-Кихотъ, было очень удобно для нихъ. Вдругъ на этотъ разъ Россинанта разобрала охота приволокнуться за госпожами кобылами, какъ только онъ почуялъ ихъ, и вотъ онъ, позабывъ своя добрыя привычки и природную походку, не спросивъ позволенія у своего господина, помчался мелкою щегольскою рысью повѣдать имъ свое любовное желаніе; но кобылы, нуждавшіяся, кажется, больше въ кормѣ, чѣмъ въ чемъ-либо другомъ, принялись его лягать и кусать, въ одну минуту порвали на немъ сѣдельные ремни и лишили всего его наряда. Но его ожидала и другая, болѣе чувствительная невзгода: погонщики муловъ, увидавъ его насильственное покушеніе на ихъ кобылъ, прибѣжали съ палками и стали такъ жестоко бить его, что въ скоромъ времени онъ очутился лежащимъ вверхъ ногами на лугу. Увидавъ пораженіе Россинанта, Донъ-Кихотъ и Санчо прибѣжали, запыхавшись, и рыцарь оказалъ своему оруженосцу: "Повидимому, эти люди не рыцари, а негодяи и подлая чернь. Поэтому ты можешь съ совершенно спокойною совѣстью помочь мнѣ отомстить за оскорбленіе, нанесенное у насъ на виду Россинанту.
   -- Какое къ чорту мщеніе,-- отвѣтилъ Санчо,-- когда ихъ двадцать, а насъ два человѣка или, даже скорѣе, полтора. -- Я одинъ стою сотни человѣкъ", возразилъ Донъ-Кихотъ, и, безъ дальнѣйшихъ разговоровъ, онъ схватилъ мечъ и бросился на янгуэзцевъ. Воодушевленный примѣромъ своего господина, Санчо послѣдовалъ за нимъ.
   При первомъ нападеніи Донъ-Кихотъ нанесъ такой сильный ударъ мечемъ одному изъ погонщиковъ, что просѣкъ надѣтую на немъ кожаную куртку, а также и добрую часть плеча. Янгуэзцы, которыхъ была порядочная компанія, увидѣвъ, что на нихъ нападаютъ только двое, прибѣжали со своими дубинками и, окруживъ толпою обоихъ смѣльчаковъ, осыпали ихъ градомъ палочныхъ ударовъ. При второмъ же приступѣ они свалили Санчо на землю, а вскорѣ и Донъ-Кихотъ, несмотря на всю свою ловкость и мужество, подвергся той-же участи. Звѣзда его судьбы пожелала такъ, что онъ упалъ у ногъ Россинанта, все еще не имѣвшаго силъ подняться,-- обстоятельство, показывающее, какъ удивительно исправно исполняетъ свою службу палка въ грубыхъ и расходившихся рукахъ. Янгуэзцы-же, при видѣ учиненнаго ими злодѣянія, проворно осѣдлали своихъ кобылъ и пустились въ путь, оставивъ нашихъ искателей приключеній въ довольно дурномъ расположеніи духа и не менѣе того дурномъ состояніи.
   Первымъ пришелъ въ чувство Санчо Панса и, лежа рядомъ со своимъ господиномъ, сказалъ ему жалобнымъ и печальнымъ голосомъ: "Господинъ Донъ-Кихотъ! А, господинъ Донъ-Кихотъ! -- Что хочешь ты, мой братъ Санчо? -- отозвался такъ-же плачевно рыцарь. -- Я хотѣлъ-бы, если это возможно,-- отвѣтилъ Санчо,-- чтобы ваша милость дали мнѣ глотка два этого питья Фьербласо, если оно у васъ имѣется подъ рукою. Можетъ быть, оно такъ-же полезно при переломѣ костей, какъ и при ранахъ. -- Ахъ, еслибы оно было у меня, несчастнаго,-- отвѣтилъ Донъ Кнхотъ,-- чего-бы намъ тогда не доставало? Но, клянусь тебѣ честію странствующаго рыцаря, Санчо Панса, что не пройдетъ и двухъ дней -- развѣ только судьба распорядится иначе -- у меня будетъ этотъ бальзамъ, если только не потеряю употребленія своихъ рукъ. -- Двухъ дней! -- возразилъ Санчо;-- а черезъ сколько дней, по мнѣнію вашей милости, будемъ мы въ состояніи пустить въ употребленіе свои ноги? -- Относительно себя,-- отвѣтилъ избитый рыцарь,-- я не могу сказать числа; но я сознаюсь, что вся вина въ этомъ несчастіи падаетъ на меня, такъ какъ я не долженъ былъ обнажать меча противъ людей, непосвященныхъ въ рыцари; и, безъ сомнѣнія, за это самое нарушеніе рыцарскихъ законовъ Богъ битвъ допустилъ меня принять такое наказаніе. Вотъ почему, мой дорогой Санчо, я считаю нужнымъ тебѣ сообщить кое-что касающееся нашего общаго благополучія, именно -- если ты увидишь, что подобная сволочь сдѣлаетъ что-либо оскорбительное противъ насъ, то не дожидайся, чтобы я обнажилъ мечъ для наказанія ихъ -- чего я не сдѣлаю ни въ какомъ случаѣ,-- а бери самъ мечъ и расправляйся съ ними по своему. Если же къ нимъ на помощь придутъ рыцари, тогда я самъ сумѣю тебя защитить и, какъ слѣдуетъ, поразить ихъ. Вѣдь ты уже видѣлъ на множествѣ опытовъ, до чего простирается мужество этой грозной руки". Настолько преисполненъ былъ нашъ бѣдный рыцарь высокомѣрія со времени своей побѣды надъ бискайцемъ. Но Санчо не совсѣмъ одобрилъ совѣтъ своего господина и счелъ долгомъ отвѣтить на него: "Господинъ,-- сказалъ онъ,-- я человѣкъ смирный, спокойнаго и миролюбиваго характера и умѣю прощать всякія оскорбленія, потому что у меня есть жена, которую я обязанъ кормить, и дѣти, которыхъ я долженъ воспитывать. И потому примите къ свѣдѣнію, ваша милость, это заявленіе -- я не могу сказать это распоряженіе,-- что я никогда, ни въ какомъ случаѣ не возьму меча въ руки ни противъ простолюдина, ни противъ рыцаря и что отнынѣ и до самаго страшнаго суда я прощаю всѣ обиды и тѣ, которыя уже сдѣланы, и тѣ, которыя будутъ сдѣланы мнѣ, отъ кого-бы они не происходили, отъ знатной-ли особы, или простого человѣка, отъ богатаго-ли, или бѣднаго, отъ дворянина или мужика, безъ исключенія всякаго званія и состоянія". Услыхавъ это, господинъ его отвѣчалъ ему: "Хотѣлось бы мнѣ посвободнѣе дышать, чтобы выражаться ясно, и успокоить чѣмъ-нибудь боль, испытываемую мною въ помятомъ боку, чтобы объяснить тебѣ, Панса, въ какомъ ты заблужденіи. Слушай-же нераскаянный грѣшникъ! Если вѣтеръ судьбы, до сихъ поръ дувшій противъ насъ, повернетъ въ нашу сторону и наполнитъ паруса нашихъ желаній, чтобы привести насъ, безъ опасностей и безъ бурь, къ гавани какого-нибудь острова, обѣщаннаго мною тебѣ,-- что будетъ съ тобою, когда я, покоривъ этотъ островъ, захочу сдѣлать тебя его господиномъ? Мнѣ будетъ невозможно это сдѣлать, потому что ты не рыцарь и не хочешь быть имъ, не имѣешь ни мужества, ни даже желанія мстить за свои оскорбленія и защищать свою владѣтельную особу. Ты вѣдь знаешь, что во всѣхъ вновь покоренныхъ областяхъ или королевствахъ умы обитателей не настолько спокойны и не настолько привязаны къ ихъ новому господину, чтобы можно было не опасаться съ ихъ стороны волненій и желанія, какъ говорится, попытать счастья. Слѣдовательно, новому повелителю необходимо имѣть достаточно разума, чтобы умѣть себя вести, и достаточно храбрости, чтобы принимать, смотря по обстоятельствамъ, то оборонительное, то наступательное положеніе. -- Въ приключеніи, которое только что произошло съ нами,-- отвѣтилъ Санчо,-- мнѣ бы очень хотѣлось имѣть этого разума и этой храбрости, о которыхъ говоритъ ваша милость; но сейчасъ, клянусь вамъ честью бѣдняка, мнѣ больше нуженъ пластырь, чѣмъ проповѣди. Ну-те-ка, попробуйте подняться, а потомъ мы поможемъ подняться и Россинанту, хоть онъ этого и не заслуживаетъ совсѣмъ, такъ какъ онъ главный виновникъ всего происшедшаго съ нами. Вотъ совсѣмъ не ожидалъ я такого поведенія отъ Россинанта, котораго я считалъ за такую-же цѣломудренную и миролюбивую особу, какъ и я. Правду, должно быть, говорятъ, что нужно много времени, чтобы узнать людей и что нѣтъ ничего надежнаго въ этой жизни. Кто могъ-бы сказать, что послѣ страшныхъ ударовъ мечемъ, нанесенныхъ вашею милостью этому несчастному странствующему рыцарю, скоро разразится и надъ вашими плечами въ свою очередь эта сильная буря палочныхъ ударовъ. -- Еще твои плечи, вѣроятно, привыкли къ подобнымъ ливнямъ,-- отвѣтилъ Донъ-Кихотъ,-- но что касается моихъ, привыкшихъ нѣжиться въ тонкомъ голландскомъ полотнѣ, то они, вѣроятно долго будутъ ощущать боль послѣ этой невзгоды, и если бы я не думалъ -- что я говорю, не думалъ! -- если бы я не былъ увѣренъ, что всѣ такія непріятности необходимо связаны съ званіемъ рыцаря, то я умеръ бы здѣсь отъ стыда и досады". Оруженосецъ отвѣтилъ на это: "Господинъ, если такія непріятности составляютъ преимущества рыцарей, то не можете-ли вы мнѣ сказать, случаются-ли онѣ круглый годъ или-же для нихъ существуютъ постоянныя и опредѣленныя времена, какъ для уборки хлѣба: потому что мнѣ кажется, что послѣ двухъ такихъ жатвъ, какъ эта, мы, пожалуй, будемъ не въ состояніи собрать третью, развѣ только Богъ въ своемъ безконечномъ милосердіи явится къ намъ на помощь. -- Знай-же, другъ Санчо,-- отвѣтилъ Донъ-Кихотъ,-- что жизнь странствующихъ рыцарей подвержена всякаго рода опасностямъ и несчастіямъ; но имъ также постоянно представляется возможность сдѣлаться королями и императорами, какъ это доказано опытомъ очень многихъ рыцарей, исторія которыхъ мнѣ отлично извѣстна; еслибы боль не мѣшала мнѣ, я могъ бы тебѣ разсказать про нѣкоторыхъ изъ такихъ рыцарей, которые только силою собственной руки достигли самаго высокаго положенія. А, между тѣмъ, эти-же самые рыцари подвергались до этого и послѣ этого всякаго рода бѣдствіямъ и лишеніямъ. Такъ храбрый Амадисъ Гальскій видѣлъ себя во власти своего смертельнаго врага, волшебника Архилая, и достовѣрно извѣстно, что этотъ волшебникъ, держа его въ плѣну, далъ ему болѣе двухъ сотъ ударовъ ременными поводами своей лошади, привязавъ его къ столбу во дворѣ собственнаго замка. Неизвѣстный, но заслуживающій довѣрія авторъ разсказываетъ также, что рыцарь Фебъ, будучи схваченъ въ потаенной ямѣ, раскрывшейся подъ его ногами въ одномъ замкѣ, былъ брошенъ въ глубокое подземелье съ связанными рукаѵи и ногами; тамъ его подчивали такимъ лѣкарствомъ, составленнымъ изъ песку и снѣга, что бѣдный рыцарь былъ на волосокъ отъ смерти и, навѣрно, погибъ-бы, еслибы въ такомъ бѣдственномъ положеніи не явился къ нему на помощь одинъ мудрецъ, его большой другъ. Слѣдовательно, и я могу пройти чрезъ тѣ-же самыя испытанія, чрезъ какія прошли эти благородныя личности; онѣ терпѣли болѣе тяжелыя оскорбленія, чѣмъ только-что испытанное нами. Кромѣ того, ты долженъ еще знать, Санчо, что раны, нанесенныя орудіями, которыя случайно попались подъ-руку, не имѣютъ ничего позорнаго для того, кто эти раны получаетъ; такъ въ законѣ о поединкахъ въ точныхъ выраженіяхъ сказано: "Если одинъ башмачникъ, говорится тамъ, ударитъ другого колодкой, которую онъ держитъ въ рукѣ, та, хотя эта колодка и сдѣлана изъ дерева, все-таки нельзя сказать, что получившій ударъ былъ побитъ." Говорю это я тебѣ затѣмъ, чтобы ты не вздумалъ предполагать, будто-бы мы, побитые въ этой схваткѣ, были тѣмъ самымъ обезчещены; этого вовсе нѣтъ, такъ какъ оружіемъ, которое носили эти люди, было ничто иное, какъ колья, и ни у кого изъ нихъ, насколько мнѣ помнится, не было ни меча, ни кортика, ни кинжала. -- Мнѣ они не дали разглядѣть себя подробно,-- отвѣтилъ Санчо,-- потому что, прежде чѣмъ я успѣлъ взмахнуть моей Тисоной, {Названіе одного изъ мечей Сида.} они такъ погладили мои плечи своими дубинками, что свѣтъ пропалъ у меня изъ глазъ, а сила -- изъ ногъ, я я повалился на то самое мѣсто, гдѣ я еще я теперь покоюсь. И злитъ меня вовсе не мысль, что эти удары нанесли мнѣ безчестіе, а боль отъ полученныхъ ударовъ, которые такъ-же долго останутся запечатлѣвшимися у меня въ памяти, какъ и на плечахъ. -- И все-таки,-- отвѣтилъ Донъ-Кихотъ,-- я тебѣ напомню, мой дорогой Санчо, что нѣтъ огорченія, котораго не изглаживало-бы время, и боли, которой не излѣчивала-бы смерть.-- Такъ-то такъ,-- возразилъ Санчо,-- да вѣдь что же можетъ быть хуже той боли, которая проходятъ только современемъ и излѣчивается лишь со смертью? Еслибы, по крайней мѣрѣ, ваше бѣдствіе было однимъ изъ тѣхъ, которыя облегчаются однимъ или двумя пластырями, это было-бы все еще ничего; но мнѣ кажется, что всѣхъ больничныхъ припарокъ было-бы мало, чтобы поставить насъ на ноги,-- Ну, Санчо,-- сказалъ Донъ-Кихотъ,-- перестань жаловаться и примирись съ судьбою; я подамъ тебѣ въ этомъ примѣръ. Посмотримъ-ка, какъ поживаетъ Россинантъ, потому что на долю бѣднаго животнаго, мнѣ кажется, выпало тоже порядкомъ. -- Тутъ нечему удивляться,-- отвѣтилъ Санчо, -- вѣдь онъ -- тоже странствующій: рыцарь; но меня удивляетъ, что мой оселъ остался здравъ и невредимъ и ни волоска не потерялъ тамъ, гдѣ мы поплатились своей шкурой. -- Въ несчастія,-- отвѣтилъ Донъ-Кихотъ,-- судьба всегда оставляетъ одну дверь открытой для выхода; я говорю такъ потому, что это доброе животное можетъ на время замѣнить Россинанта и довезти меня до какого-нибудь замка, гдѣ-бы полѣчили мои раны. Тѣмъ болѣе, что я не считаю позорнымъ ѣхать на этомъ животномъ; и читалъ, помнится мнѣ, что добрый, старый Силенъ, воспитатели и наставникъ бога радости, въѣзжая въ стовратный городъ, сидѣлъ верхомъ на красивомъ ослѣ. -- Все-таки, надо сидѣть верхомъ, какъ вы говорите,-- отвѣтилъ Санчо;-- а то вѣдь есть разница между человѣкомъ, сидящимъ верхомъ, и человѣкомъ, положеннымъ поперекъ осла точно мѣшокъ муки.-- Раны, получаемыя въ битвахъ,-- проговорилъ важно Донъ-Кихотъ,-- приносятъ честь, которой ничто не можетъ отнять. Потому, другъ Санчо, не возражай больше, но, какъ я уже тебѣ сказалъ, поднимись, насколько для тебя это возможно, и положи меня на осла, какъ только можешь, поудобнѣе, а затѣмъ поѣдемъ отсюда, пока не застала насъ ночь въ этомъ уединенномъ мѣстѣ.-- Но я часто слыхалъ отъ вашей милости,-- отвѣчалъ Санчо,-- что странствующіе рыцари привыкли спать въ пустыняхъ при свѣтѣ звѣздъ и что это имъ нравится лучше всего. -- Конечно, такъ, -- отвѣтилъ Донъ-Кихотъ,-- когда они не могутъ устроиться иначе или когда они влюблены; и совершенно вѣрно, что среди нихъ встрѣчался и такой рыцарь, который оставался на утесѣ, подвергаясь солнечнымъ лучамъ, холоду и всѣмъ суровостямъ погоды впродолженіи цѣлыхъ двухъ лѣтъ, причемъ его дама ничего объ этомъ не знала. Однимъ изъ такихъ былъ и Амадосъ, который, назвавшись Мрачнымъ Красавцемъ, выбралъ своимъ мѣстопребываніемъ утесъ Бѣдный и провелъ тамъ, не могу сказать точно, восемь-ли лѣтъ или восемь мѣсяцевъ, потому что неувѣренъ въ своей памяти: достаточно знать, что онъ тамъ пребывалъ, наложивъ на себя эпитемью изъ-за какой-то непріятности, полученной имъ отъ своей дамы Оріаны. Но кончимъ все это, Санчо, пока не случилось какого-нибудь несчастія съ осломъ, какъ съ Россинантомъ.
   -- Это было-бы чортъ знаетъ что,-- возразилъ Санчо. И затѣмъ, испустивъ тридцать вздоховъ, вскрикнувъ разъ шестьдесятъ "ой! и пославъ сто двадцать ругательствъ и проклятій тѣмъ, которые довели его до того, онъ наконецъ-то поднялся на ноги, но, остановившись въ своемъ предпріятіи на полдорогѣ, онъ такъ и остался согнутымъ, какъ дуга, не будучи въ состояніи выпрямиться окончательно. Наконецъ, несмотря на страданія, ему удалось поймать и взнуздать осла, который, воспользовавшись свободой этого дня, тоже сталъ себя вѣсти нѣсколько вольно. Потомъ онъ поднялъ Россинанта, который, если бы у него былъ языкъ, чтобы жаловаться, не уступилъ-бы въ этомъ господину и слугѣ. Въ концѣ всего этого Санчо устроилъ Донъ-Кихота на ослѣ, привязалъ Россинанта сзади и, взявъ своего скота за недоуздокъ, зашагалъ въ ту сторону, гдѣ, по его предположенію, должна была находиться большая дорога. По прошествіи часа ходьбы смилостивившаяся судьба привила его неожиданно къ большой дорогѣ, гдѣ онъ увидалъ постоялый дворъ, который, наперекоръ его мнѣнію, въ воображеніи Донъ-Кихота оказался замкомъ. Санчо утверждалъ, что это -- постоялый дворъ, а господинъ его упорствовалъ, говоря, что это, несомнѣнно, замокъ. Споръ ихъ окончился только тогда, когда они приблизились къ воротамъ постоялаго двора, въ которыя и въѣхалъ Санчо со всѣмъ своимъ караваномъ, бросивъ дальнѣйшія увѣренія.

0x01 graphic

  

ГЛАВА XVI.

О томъ, что случилось съ знаменитымъ рыцаремъ на постояломъ дворѣ, принятомъ имъ за замокъ.

   Хозяинъ постоялаго двора, при видѣ Донъ-Кихота лежащимъ поперекъ осла, спросилъ Санчо, чѣмъ боленъ этотъ человѣкъ. Санчо отвѣтилъ, что его господинъ ничѣмъ не боленъ, что онъ только скатился съ верхушки одного утеса внизъ и тѣмъ помялъ себѣ немного ребра. Хозяинъ имѣлъ жену, бывшую, не въ примѣръ прочимъ женщинамъ ея званія, отъ природы человѣколюбивой и исполненной состраданія къ скорбямъ ближняго. Она скоро прибѣжала и начала ухаживать за Донъ-Кихотомъ; въ этомъ помогала ей ея дочь, молодая дѣвушка, стройная и съ хорошенькимъ личикомъ.
   На этомъ же постояломъ дворѣ была служанка астурійка съ широкимъ лицомъ, плоскимъ затылкомъ и сплюснутымъ носомъ, которая; кромѣ того, была крива на одинъ глазъ, да и другой имѣла не совсѣмъ въ исправности. Изящество ея тѣла восполняло эти легкія несовершенства: ростомъ она была не болѣе семи четвертей съ головы до пятъ, а плечи ея настолько выдавались, что заставляли ее смотрѣть въ землю немного больше, чѣмъ она желала бы. Эта прелестная особа помогала хозяйской дочери; и обѣ онѣ изготовили Донъ-Кихоту скверную постель на чердакѣ, служившемъ, по всей видимости, долгіе годы сѣноваломъ. Тутъ же спалъ одинъ погонщикъ, лежавшій немного подальше Донъ-Кихота; и, хотя постель мужика была устроена изъ сѣделъ и попонъ, она, все-таки, была много удобнѣй постели рыцаря, потому что послѣдняя состояла просто изъ четырехъ негладкихъ досокъ, положенныхъ на двѣ неодинаковой вышины скамейки, матрацъ такой тонкій, что имѣлъ видъ одѣяла, былъ весь покрытъ какими-то выпуклостями, которыя на ощупь можно было принять за камни, если бы нѣсколько дыръ въ матрацѣ не обнаруживали, что это была свалявшаяся шерсть; двѣ буйволовыхъ кожи служили вмѣсто простыни, а въ одѣялѣ можно было сосчитать всѣ до одной ниточки. На такомъ-то негодномъ ложѣ распростерся Донъ-Кихотъ и хозяйка съ дочерью принялись растирать его мазью съ ногъ до головы въ то время, какъ Мариторна -- такъ было имя астурійки свѣтила.
   Во время этой операціи хозяйка, увидя у Донъ-Кихота синяки и ушибы въ столькихъ мѣстахъ, сказала, что, повидимому, они скорѣе произошли отъ ударовъ, чѣмъ отъ паденія. "Вовсе не отъ ударовъ,-- отвѣтилъ Санчо,-- и это произошло отъ того, что утесъ, съ котораго онъ падалъ, былъ покрытъ острыми выступами, и каждый изъ нихъ положилъ свою отмѣтину". Потомъ онъ прибавилъ: "Сдѣлайте милость, сударыня, оставьте нѣсколько капель, я знаю кой-кого, кому они тоже были-бы не лишни, потому что мнѣ тоже здорово ломитъ поясницу. -- Развѣ вы тоже упали? -- спросила его хозяйка. -- Совсѣмъ нѣтъ,-- возразилъ Санчо. -- но отъ страха и потрясенія, которые я испыталъ при видѣ паденія моего господина, у меня появилась такая боль въ тѣлѣ, какъ будто я получилъ сотню палочныхъ ударовъ.-- Это можетъ случиться,-- сказала дѣвушка,-- мнѣ часто грезится, что я падаю съ высокой башни и никакъ не могу долетѣть до земли; и когда я просыпаюсь, то чувствую себя такой утомленной и разбитой, какъ будто я въ самомъ дѣлѣ упала,-- Вотъ именно, сударыня,-- воскликнулъ Санчо,-- также и со мной было! Разница только та, что я не грезилъ, а бодрствовалъ даже еще больше, чѣмъ теперь, и вотъ покрытъ тѣми же слѣдами ударовъ, какъ и мой господинъ Донъ-Кихотъ. -- Какъ вы называете этого господина? -- спросила астурійка Мариторна. -- Донъ-Кихотъ Ламанчскій,-- отвѣтилъ Санчо Панса,-- лучшій и храбрѣйшій изъ странствующихъ рыцарей, когда-либо видѣвныхъ на землѣ. -- Что такое странствующій рыцарь?-- спросила миловидная служанка. -- Вотъ какъ! -- произнесъ Санчо,-- вы такъ неопытны въ жизни, что не знаете этого? Ну такъ знайте же, моя милая, что странствующій рыцарь -- такой человѣкъ, котораго одинаково могутъ и поколотить, могутъ и сдѣлать императоромъ, сегодня онъ самое несчастное и нуждающееся существо въ мірѣ, завтра же онъ можетъ отдать своему оруженосцу три или четыре королевскихъ короны. -- Въ такомъ случаѣ,-- сказала хозяйка,-- какимъ образомъ вы, оруженосецъ такого превосходнаго рыцаря, не имѣете до сихъ поръ, по крайней мѣрѣ, графства? -- Пока еще рано,-- отвѣтилъ Санчо,-- только еще мѣсяцъ прошелъ, какъ мы отправились въ поиски за приключеніями и до сихъ поръ не нашли еще ничего, что могло бы назваться этимъ именемъ. Вѣдь иногда, случается искать одно, а находить другое. Но пусть только мой господинъ Донъ-Кихотъ поправится отъ этихъ ранъ или, вѣрнѣе, отъ этого паденія и пусть я самъ не останусь изувѣченнымъ,-- тогда я не промѣняю моихъ надеждъ на лучшую область Испаніи".
   Весь этотъ разговоръ Донъ-Кихотъ слушалъ съ большимъ вниманіемъ, лежа въ постели. Приподнявшись, насколько онъ могъ, и нѣжно взявъ на руку хозяйку, онъ сказалъ ей: "Повѣрьте мнѣ, прекрасная и благородная дама, вы можете назвать себя счастливой, такъ какъ приняли въ своемъ замкѣ такую особу, что, если я не хочу хвалиться, то только потому, что, какъ извѣстно, похвалы самому себѣ унизительны; но мой оруженосецъ сообщитъ вамъ, кто я. Съ меня же будетъ довольно сказать, что я навѣки сохраню запечатлѣвшейся въ памяти оказанную вами услугу и всю мою жизнь буду питать къ вамъ призвательность. И если бы небу не было угодно, чтобы любовь подчинила уже меня своимъ законамъ и сдѣлала меня рабомъ очей одной неблагодарной красавицы, имя которой я шепчу про себя, то глаза этой прелестной дѣвицы были бы отнынѣ верховными повелителями моей свободы". Хозяйка, ея дочь и добрая Мариторна стояли въ изумленіи отъ рѣчей странствующаго рыцаря, въ которыхъ онѣ ровно ничего не понимали, какъ будто бы онъ говорилъ по-гречески. Онѣ догадались, правда, что онъ говоритъ что-то вродѣ благодарности и любезностей; но мало привыкшія къ подобному языку, онѣ съ удивленіемъ переглядывались между собою и посматривали на Донъ-Кихота, казавшагося имъ совсѣмъ необыкновеннымъ человѣкомъ. Поблагодаривъ за его любезность съ учтивостью, свойственной людямъ ихъ званія, хозяйка и ея дочь оставили его, а Мариторна принялась лѣчить Санчо, нуждавшагося въ этомъ не меньше своего господина.
   Надо, однако, знать, что погонщикъ муловъ и служанка уговорились между собою коротать вмѣстѣ эту ночку. Она дала слово ему, что, какъ только гости удалятся и хозяева заснутъ, придетъ къ нему и предоставитъ себя въ полное его распоряженіе. Разсказываютъ, кромѣ того, что эта добрая дѣвушка никогда не давала подобныхъ словъ понапрасну, хотя-бы ей пришлось давать ихъ въ лѣсной глуши безъ всякихъ свидѣтелей,-- она передъ всѣми хвалилась своимъ благороднымъ происхожденіемъ, котораго, какъ говорила она, не можетъ унизить ея служба на постояломъ дворѣ, такъ какъ только несчастія и превратности судьбы довели ее до такого положенія.
   Жесткая, узкая, грязная и непрочная постель, на которой покоился Донъ-Кихотъ, стояла первой посреди этого чердака, въ потолокъ котораго заглядывали звѣзды. Санчо помѣстился съ нимъ рядомъ, устроивъ свою постель изъ простой тростниковой рогожи и одѣяла, состоявшаго, повидимому, скорѣе изъ конскаго волоса, чѣмъ изъ шерсти. За этими двумя постелями слѣдовала постель погонщика, сдѣланная, какъ уже сказано, изъ сѣделъ и попонъ его двухъ лучшихъ муловъ; онъ велъ всего двѣнадцать тучныхъ, живыхъ и сильныхъ муловъ, тактъ какъ это былъ одинъ изъ богатыхъ аревальскихъ погонщиковъ, какъ увѣряетъ въ томъ авторъ этой исторіи, обращающій на названнаго погонщика особенное вниманіе, потому что онъ его близко зналъ и даже, по слухамъ, былъ нѣсколько сродни ему {Въ Испаніи въ началѣ XVII вѣка большая часть погонщиковъ муловъ были мавры.}. Сидъ Гамедъ Бэнъ-Энгели былъ и вообще очень тщательнымъ и точнымъ историкомъ относительно всѣхъ обстоятельствъ; это неоспоримо подтверждается тѣмъ, что онъ съ своей стороны не обходитъ молчаніемъ ни одной подробности, какъ-бы проста и ничтожна по значенію она ни была. Такое отношеніе къ дѣлу могло-бы служить примѣромъ для важныхъ и серьезныхъ историковъ, которые разсказываютъ намъ дѣла своихъ героевъ такъ лаконически кратко, что не успѣешь ихъ и раскусить хорошенько, и которые въ своей чернильницѣ оставляютъ по небрежности, невѣжеству или по злобѣ всю главную суть ихъ сочиненія. Тысячи похвалъ автору Тобланта Рикамонтскаго и повѣствователю о подвигахъ и дѣяніяхъ Графа Томильяса! Какая точность въ ихъ разсказахъ и описаніяхъ!
   Возвращаюсь, однако, къ нашей исторіи. Погонщикъ, посмотрѣвъ своихъ муловъ и давъ имъ второй пай ячменя, растянулся на своей сбруѣ и сталъ поджидать точной Мариторны. Санчо Панса, хорошо натертый мазью, улегся, но, не смотря на всѣ его старанія, боль въ ребрахъ не давала ему заснуть. Донъ-Кихотъ, ощущая боль въ томъ-же мѣстѣ, лежалъ тоже съ открытыми, какъ у зайца, глазами. Во всемъ постояломъ дворѣ царило молчаніе, и не было нигдѣ другого свѣта кромѣ зажженнаго ночника, висѣвшаго у входа. Эта полная таинственности тишина и мысли, не перестававшія роиться въ умѣ нашего рыцаря благодаря воспоминанію и приключеніяхъ, которыя встрѣчаются на каждой страницѣ принесшихъ ему несчастіе книгъ, создали въ его воображеніи одно изъ самыхъ странныхъ и безумныхъ представленій, какія только можно придумать. Онъ былъ убѣжденъ, что прибылъ въ знаменитый замокъ, такъ какъ всѣ постоялые дворы, въ которыхъ онъ останавливался, были въ его глазахъ замками, что дочь хозяина двора была дочь владѣльца замка и что, покоренная его красотою и любезностью, эта дѣвица влюбилась въ него и рѣшилась тайно отъ родителей придти къ нему въ эту самую ночь и раздѣлить съ нимъ ложе. Принявъ всѣ эти имъ же самимъ составленныя химеры на дѣйствительность, онъ сталъ безпокоиться при мысли о томъ, какая страшная опасность грозитъ его цѣломудрію, и въ глубинѣ сердца онъ принялъ твердое рѣшеніе не допускать себя до измѣны своей дамѣ Дульцинеѣ Тобозской, даже въ томъ случаѣ, если бы явилась искушать его сама королева Женьевра, въ сопровожденія дуэньи Квинтильоны.
   Между тѣхъ какъ онъ погружался умомъ въ такія сумасбродныя мечтанія, время шло и наступилъ роковой для него часъ, когда, согласно своему обѣщанію, пришла астурійка, которая въ одной сорочкѣ, съ босыми ногами и съ волосами, собранными въ бумажномъ чепчикѣ, прокрадывалась по-волчьи въ помѣщеніе, гдѣ спали гости, направляясь къ погонщику муловъ. Но едва только переступила она порогъ, какъ Донъ-Кихотъ уже услыхалъ её, сѣлъ на постели, позабывъ о своей боли въ поясницѣ и о пластыряхъ, простеръ руки, чтобы принять очаровательную астурійскую дѣвицу, которая, вся сжавшись, еле дыша и выставивъ впередъ руки, ощупью отыскивала своего возлюбленнаго. Она угодила прямо въ объятія Донъ-Кихота, который крѣпко схватилъ её за рукавъ рубахи и, притянувъ ее, не смѣвшую пикнуть ни слова, къ себѣ, посадилъ на свою постель. Онъ пощупалъ ея рубашку, сшитую изъ грубаго мѣшечнаго холста, но показавшуюся ему сдѣланной изъ тончайшаго полотна. На рукахъ у астурійки были надѣты стеклянные браслеты, пріобрѣвшіе въ его глазахъ красоту драгоцѣннѣйшаго жемчуга востока; ея волосы, своею жесткостью и цвѣтомъ нѣсколько напоминавшіе лошадиную гриву, онъ принялъ за пряди тончайшаго аравійскаго золота, сіяніе которыхъ помрачало сіяніе солнца, а ея дыханіе, отзывавшееся вчерашнимъ салатомъ изъ чесноку, показалось ему источавшимъ сладостное благовоніе. Однимъ словомъ, въ своемъ воображеніи онъ надѣлилъ её тѣми же самыми прелестями и уборами, какіе имѣлись у той принцессы, которая, какъ онъ читалъ въ своихъ книгахъ, пришла ночью къ раненому рыцарю, будучи не въ силахъ бороться съ своей пламенной любовью къ нему. Ослѣпленіе бѣднаго гидальго было такъ сильно, что ничто его не могло разочаровать: ни прикосновеніе, ни дыханіе, ни нѣкоторыя другія особенности, отличавшія бѣдную дѣвку и настолько пріятныя, что могли-бы возбудить рвоту у всякаго другого, кромѣ погонщика, несмотря ни на что, онъ воображалъ, что держитъ въ своихъ объятіяхъ богиню любви и, прижавъ ее крѣпко къ себѣ, говорилъ ей тихимъ и нѣжнымъ голосомъ: "Благородная и очаровательная дама! я страстно-бы желалъ быть въ состояніи отплатить вамъ за то безконечное счастье, которое вы мнѣ дарите видомъ вашей несравненной красоты; но судьбѣ, никогда не перестающей преслѣдовать добрыхъ, угодно было бросить меня въ эту постель, гдѣ я лежу настолько избитый и изломанный, что, если бы даже моя воля соотвѣтствовала вашей, и тогда дѣло оставалось бы все-таки невозможнымъ. Но къ этой невозможности присоединяется еще большая; это -- клятва, данная несравненной Дульцинеѣ Тобозской, единой повелительницѣ моихъ самыхъ сокровенныхъ мыслей. Если бы такія препятствія не мѣшали исполненію моихъ желаній, то, безъ сомнѣнія, я оказался бы не настолько глупымъ рыцаремъ, чтобы упустить счастливый случай, которымъ даритъ меня ваша безконечная доброта".
   Бѣдная, крѣпко стиснутая Донъ-Кихотомъ Мариторна, не обращая вниманія на эти рѣчи и ни говоря ни слова, металась въ смертельной тоскѣ и всячески старалась высвободиться.
   Погонщикъ, которому грѣшныя желанія не давали спать, слышалъ свою красавицу съ того самаго момента, какъ только она переступила порогъ, и затѣмъ внимательно прислушивался ко всему, что говорилъ Донъ-Кихотъ. Мучимый ревностью и разсерженный на астурійку, измѣнившую своему слову ради другого, онъ поднялся, подошелъ поближе къ Донъ-Кихоту и сталъ, притаившись, ожидать, чѣмъ кончатся всѣ эти рѣчи, которыхъ онъ никакъ не могъ понять; но когда онъ увидалъ, что бѣдная дѣвка усиливается вырваться, а Донъ-Кихотъ, напротивъ, старается ее удержать, то, недовольный такою шуткою, онъ поднялъ кулакъ и со всего размаху такъ здорово хватилъ имъ по узкимъ челюстямъ влюбленнаго рыцаря, что у того весь ротъ заполнился кровью; не довольствуясь, однако, и этимъ, онъ вскочилъ къ нему на грудъ и ногами перещупалъ ему всѣ ребра сверху до-низу. Но въ это время тонкая и непрочная кровать не могла выдержать добавившагося вѣса погонщика, провалилась и упала. Отъ треска и шума ея паденія проснулся хозяинъ, сталъ звать во все горло Мариторну и, не получивъ отъ вся никакого отвѣта, сейчасъ же догадался, что это должны быть ея проказы. Съ этимъ подозрѣніемъ онъ всталъ, зажегъ ночникъ и на правился въ ту сторону, откуда шелъ шумъ. Служанка, услыхавъ шаги своего хозяина, жестокій нравъ котораго ей былъ извѣстенъ, поспѣшила укрыться на постели все еще спавшаго Санчо Панса и свернулась тамъ въ клубокъ. Хозяинъ вошелъ и крикнулъ: "Гдѣ ты, каналья? я ужъ знаю, что это твои продѣлки!" Въ эту минуту Санчо проснулся и, ощущая на своемъ животѣ какую-то необыкновенную тяжесть, принялся совать кулакомъ то въ ту, то въ другую сторону, подумавъ, что его душитъ кошмаръ. Добрая доля этихъ тумаковъ попала Мариторнѣ и та, отъ боли потерявъ всякое терпѣніе, принялась отплачивать Санчо тою же монетою, чѣмъ окончательно довершила его пробужденіе. Получая такія угощенія и не понимая, кому и чему онъ ими обязанъ, Санчо постарался, какъ могъ, подняться, схватилъ Мариторну въ охабку, я оба противника вступили между собою въ жесточайшую и презабавнѣйшую поволочку въ мірѣ. Между тѣмъ, погонщикъ, увидавъ при свѣтѣ лампы опасное положеніе своей дамы, бросилъ Донъ-Кихота и поспѣшилъ на помощь красавицѣ. Хозяинъ послѣдовалъ за нимъ, но съ другимъ намѣреніемъ: онъ хотѣлъ наказать астурійку, вполнѣ убѣжденный, что она единственная причина всей этой суматохи. И подобно тому, какъ говорится кошка за крысу, крыса за веревку, веревка за палку, такъ происходило и здѣсь: погонщикъ дубасилъ Санчо, Санчо -- дѣвку, дѣвка -- Санчо, хозяинъ -- дѣвку, и всѣ они работали такъ ловко и усердно, что не давали другъ другу ни минутки отсрочки. Къ довершенію забавности приключенія ночникъ у хозяина погасъ, и сражающіеся, внезапно очутившись въ совершенной темнотѣ, осыпали другъ друга ударами ужъ безъ всякаго разбора и безъ всякаго милосердія, внося разрушеніе всюду, куда только доставали ихъ руки.
   Эту же ночь случилось ночевать на постояломъ дворѣ одному полицейскому стражу изъ такъ называемой старой толедской святой германдады. Услыхавъ шумъ свалки, полицейскій вооружился своимъ чернымъ жезломъ и ящичкомъ изъ бѣлаго желѣза, хранившимъ его права, и, ощупью войдя въ помѣщеніе, гдѣ происходила битва, "Стой!-- воскликнулъ онъ,-- остановитесь!-- почтеніе къ правосудію! почтеніе къ святой германандѣ"!
   Первымъ попавшимся ему подъ руку былъ нашъ несчастный Донъ-Кихотъ, растянувшійся на развалинахъ своего ложа съ разинутымъ ртомъ и безъ сознанія. Полицейскій, схвативъ его за бороду, снова крикнулъ: "Помощь правосудію"! Но, замѣтивъ, что его плѣнникъ не дѣлалъ ни малѣйшаго движенія, онъ вообразилъ себѣ, что это -- мертвый, а остальные были его убійцами. Когда ему пришла въ голову такая мысль, онъ еще громче заоралъ: "Заперетъ ворота дома и смотрѣть, чтобы никто не вышелъ оттуда! Здѣсь убили человѣка". Этотъ крикъ испугалъ сражавшихся, и битва прекратилась, какъ только раздался голосъ полицейскаго. Хозяинъ удалился въ свою комнату, служанка -- въ свою конуру, и погонщикъ -- на свою упряжь. Только двое несчастныхъ, Донъ-Кихотъ и Санчо, были не въ состояніи сдвинуться съ мѣста. Полицейскій выпустилъ наконецъ бороду Донъ-Кихота и вышелъ добыть свѣта, чтобы возвратиться потомъ и арестовать преступниковъ, но свѣта онъ не нашелъ, такъ какъ хозяинъ по возвращеніи позаботился погасить ночникъ. Поэтому полицейскому пришлось слазить въ печку, и только послѣ долгаго времени и порядочнаго труда ему, наконецъ, удалось зажечь свѣтильню.

0x01 graphic

  

ГЛАВА XVII.

Въ которой продолжается исторія безчисленныхъ непріятностей, испытанныхъ храбрымъ Донъ-Кихотомъ вмѣстѣ съ своимъ добрымъ оруженосцемъ Санчо Панса на постояломъ дворѣ, который рыцаремъ, къ несчастію, былъ принятъ за замокъ.

   Между тѣмъ Донъ-Кихотъ пришелъ въ сознаніе и такимъ же жалобнымъ голосомъ, какимъ наканунѣ его звалъ оруженосецъ, когда они оба распростертые лежали въ долинѣ приключенія съ дубинками, началъ звать Санчо, говоря: "Санчо, другъ мой, ты спишь? ты спишь, мой другъ Санчо? -- Куда къ черту спать! -- отвѣтилъ Санчо съ горечью и отчаяніемъ -- когда въ эту ночь всѣ черти ада сорвались съ цѣпи и бросились на меня! -- Ахъ, ты, вѣроятно, правъ, думая такъ,-- отвѣтилъ Донъ-Кихотъ,-- потому что, или я сильно ошибаюсь, или этотъ замокъ заколдованъ. Надо тебѣ сказать... Но прежде чѣмъ я буду продолжать, ты мнѣ поклянешься, что сказанное мною будешь держать въ тайнѣ до самой моей смерти. -- Хорошо, я клянусь,-- отвѣтилъ Санчо. -- Я требую отъ тебя этой клятвы,-- заговорилъ опять Донъ-Кихотъ,-- потому что ни за что въ свѣтѣ не хотѣлъ бы вредить чести кого-либо. -- Да говорю вамъ, что клянусь,-- повторилъ Санчо,-- и буду молчать о сказанномъ до конца вашей жизни!.. Дай Богъ только, чтобы завтра-же моя клятва разрѣшилась. -- Какъ, Санчо! -- сказалъ Донъ-Кихотъ,-- развѣ я такъ дурно обходился съ тобой, что ты желаешь мнѣ смерти. -- Вовсе не потому,-- возразилъ Санчо,-- а потому что я не люблю долго хранить тайны и боюсь, что, если я буду скрывать ихъ слишкомъ долго, то онѣ, пожалуй, сгніютъ внутри меня. -- Какъ бы тамъ ни было,-- сказалъ Донъ-Кихотъ,-- я вполнѣ полагаюсь на твою привязанность ко мнѣ и вѣрность. Знай-же, что со мною въ эту ночь случилось одно изъ удивительнѣшихъ приключеній, которое могло бы послужитъ къ моей славѣ. Короче говоря, нѣсколько минутъ тому назадъ ко мнѣ приходила дочь владѣльца этого замка, прелестнѣйшая и милѣйшая изъ всѣхъ земныхъ дѣвъ. Какъ описать тебѣ красоту этой особы, изящество ея ума и другія сокрытыя прелести, которыя вслѣдствіе клятвы, данной мною моей дамѣ Дульцинеѣ Тобозской, я оставляю нетронутыми и обхожу молчаніемъ. Скажу только, что или небо позавидовало посланному мнѣ судьбою необычайному счастью или, можетъ быть,-- и это даже болѣе вѣроятно -- этотъ замокъ, какъ я уже сказалъ,-- очарованъ; чтобы тамъ ни было, только въ то время, какъ я велъ съ нею самую нѣжную влюбленную бесѣду, вдругъ, невидимо и неожиданно для меня, кулакъ какого-то огромнаго великана нанесъ мнѣ такой сильный ударъ по челюстямъ, что онѣ и до сихъ поръ всѣ еще въ крови. Потомъ великанъ колотилъ и мялъ меня такъ, что я теперь нахожусь въ худшемъ положеніи, чѣмъ вчера, когда, какъ ты знаешь, насъ изъ-за волокитства Россинанта побили погонщики муловъ. На основаніи этого я догадываюсь, что сокровище красоты этой дѣвицы поручено на храненіе какому-нибудь волшебному мавру, а потому оно существуетъ не для меня. -- Ни для меня, тѣмъ менѣе,-- отвѣтилъ Санчо,-- потому что больше четырехъ сотъ мавровъ такъ дубили мою кожу, что въ сравненіи съ этимъ молотьба дубинками просто благодать. Ну, скажите мнѣ, господинъ, какъ можете вы называть рѣдкимъ и прекраснымъ такое приключеніе, изъ котораго мы выходимъ въ такомъ видѣ. Еще вашей милости бѣда не такъ велика, потому что вы хоть держали въ объятіяхъ эту несравненную красоту; о которой вы говорите; но я то, Господи Боже мой! я что пріобрѣлъ кромѣ здоровеннѣйшихъ тумаковъ, какіе только можно получить въ жизни? Горе мнѣ и родившей меня въ свѣтъ матери! я не рыцарь и не думаю никогда имъ сдѣлаться, а между тѣмъ большая доля во всѣхъ непріятностяхъ попадаетъ мнѣ. -- Какъ! -- воскликнулъ Донъ-Кихотъ,-- тебя тоже колотили? -- Проклятіе моему роду! -- вскричалъ Санчо,-- что-же я вамъ и говорю-то? -- Не огорчайся, мой другъ,-- сказалъ Донъ-Кихотъ,-- я сейчасъ приготовлю драгоцѣнный бальзамъ, и онъ исцѣлитъ васъ въ одно мгновеніе ока".
   Въ эту минуту полицейскій святой германдады появился съ зажженнымъ ночникомъ, чтобы посмотрѣть на человѣка, котораго онъ счелъ за мертваго. Когда Санчо увидѣлъ входящимъ человѣка довольно противной наружности, въ рубашкѣ, съ головой, обвернутой чернымъ платкомъ, и съ ночникомъ въ рукѣ, онъ спросилъ своего господина: "Господинъ, не очарованный ли это мавръ, вернувшійся для того, чтобы снова разгладить намъ спины, если только у него еще не уходились руки и ноги? -- Нѣтъ,-- отвѣтилъ Донъ-Кихотъ,-- это не мавръ, потому что очарованные не даютъ себя видѣть. -- Ну, если они не даютъ себя видѣть, то порядкомъ даютъ себя чувствовать,-- сказалъ Санчо;-- если вы сами не убѣдились, такъ можете получить много свѣдѣній относительно этого отъ моихъ плечей.-- Мои могли бы тоже кое-что поразсказать,-- отвѣтилъ Донъ-Кихотъ,-- но этого указанія еще недостаточно для предположенія, что тотъ, кого мы видимъ,-- очарованный мавръ". Полицейскій приблизился и остановился, когда нашелъ ихъ тамъ спокойно разговаривающими; впрочемъ, Донъ-Кихотъ все еще лежалъ съ разинутымъ ртомъ, потерявъ способность двигаться, благодаря полученнымъ ударамъ и облѣплявшимъ его пластырямъ. Полицейскій подошелъ къ нему. "Ну,-- сказалъ онъ,-- какъ себя чувствуешь, пріятель? -- Я говорилъ бы повѣжливѣе,-- замѣтилъ Донъ-Кихотъ, -- если бы былъ на вашемъ мѣстѣ. Развѣ въ этой странѣ принято говорить такъ съ странствующими рыцарями, грубый невѣжа вы!" Полицейскій, встрѣтивъ подобное возраженіе отъ человѣка такого печальнаго вида, былъ взбѣшенъ его заносчивостью и, замахнувшись ночникомъ, бывшимъ у него въ рукахъ, бросилъ его со всѣмъ масломъ въ голову Донъ-Кихота, такъ что едва не раскололъ ему черепа; а затѣмъ онъ удалился, оставивъ опять все помѣщеніе въ темнотѣ.
   -- Ну, теперь нѣтъ сомнѣнія, господинъ,-- сказалъ Санчо Панса,-- что это -- очарованный мавръ, который бережетъ сокровище для другихъ, для васъ же приберегаетъ только удары кулакомъ да ночникомъ.
   -- Должно быть, что такъ,-- отвѣтилъ Донъ-Кихотъ,-- но не слѣдуетъ обращать вниманія на эти волшебства и еще менѣе того сердиться и досадовать на нихъ; вѣдь это невидимыя или фантастическія существа, и, сколько-бы мы ихъ не искали, все равно не нашли бы никого, кому отомстить. Подымись, Санчо, если можешь, позови начальника этой крѣпости и скажи, чтобы онъ далъ мнѣ немного масла, вина, соли и розмарина -- я хочу составить свой спасительный бальзамъ. Право, я думаю, что онъ мнѣ теперь очень нуженъ, потому что я теряю много крови изъ раны, нанесенной мнѣ этимъ привидѣніемъ".
   Санчо поднялся, ощущая боль до самаго мозга костей, и ощупью отправился искать хозяина. Встрѣтивъ полицейскаго, подслушивавшаго у двери, что будетъ дѣлать его несчастный противникъ, онъ сказалъ ему: "господинъ, кто бы вы ни были, будьте добры, сдѣлайте милость, дайте намъ немного розмарина, масла, вина и соли, это намъ нужно для того, чтобы полѣчить лучшаго изъ странствующихъ рыцарей, какіе только существуютъ на землѣ, онъ лежитъ сейчасъ въ постели тяжело раненый мавромъ, живущимъ въ этомъ домѣ". Услыхавъ такія слова, полицейскій принялъ Санчо за человѣка не въ полномъ разумѣ. Но такъ какъ начинало уже разсвѣтать, то онъ отворилъ дверь и, позвавъ хозяина, разсказалъ ему, чего желаетъ этотъ простакъ. Хозяинъ снабдилъ Санчо всѣмъ желаемымъ и тотъ поспѣшилъ все отнести Донъ-Кихоту, который, обхвативъ голову обѣими руками, жаловался на сильную боль отъ удара ночникомъ, не причинившаго, впрочемъ, никакого другого поврежденія, кромѣ двухъ вскочившихъ на лбу довольно большихъ шишекъ; то же, что рыцарь принималъ за кровь, было простымъ потомъ, вызваннымъ усталостью и треволненіями послѣдней бури. Донъ-Кихотъ взялъ всѣ принесенныя вещества, смѣшалъ ихъ вмѣстѣ и довольно долго кипятилъ всю смѣсь на огнѣ до тѣхъ поръ, пока ему не показалось, что его лѣкарство готово. Онъ попросилъ тогда бутылку, чтобы вылить въ нее жидкость, но такъ какъ бутылки не оказалось во всемъ постояломъ дворѣ, то онъ рѣшилъ довольствоваться жестянкой изъ-подъ масла, которую ему любезно подарилъ хозяинъ. Затѣмъ онъ прочиталъ надъ жестянкой разъ восемьдесятъ слишкомъ Pater mater, столько же Ave Maria, Salve и Credo, съ каждымъ словомъ крестя свое лѣкарство. При этой церемоніи присутствовали Санчо, хозяинъ и полицейскій, погонщикъ же въ это время спокойно занимался уходомъ за своими мулами.
   Совершивъ все это, Донъ-Кихотъ рѣшилъ немедленно-же испытать на себѣ силу столь драгоцѣннаго, по его мнѣнію, бальзама и, потому, выпилъ добрую половину всего, что не помѣстилось въ жестянкѣ и осталось въ чугунчикѣ. Но едва онъ кончилъ пить, какъ у него поднялась сильная рвота, послѣ которой, навѣрно, ничего не осталось въ его желудкѣ. Отъ напряженія и мученій при тошнотѣ у него появился очень обильный потъ; тогда онъ попросилъ прикрытъ себя потеплѣе въ постели и оставить одного. Его послушались, и онъ проспалъ больше четырехъ часовъ, послѣ чего, пробудившись и почувствовавъ свое тѣло сильно облегченнымъ и исцѣлившимся отъ побоевъ, рѣшилъ, что онъ совершенно выздоровѣлъ. Такое быстрое исцѣленіе серьезно навело его на мысль, что онъ нашелъ бальзамъ Фьерабраса и, обладая такимъ лѣкарствомъ, можетъ безъ малѣйшаго страха вступать во всякія столкновенія и битвы, какія-бы опасности онѣ не представляли. Санчо Панса, которому выздоровленіе его господина тоже показалось чудеснымъ, допросилъ позволенія допить остальную довольно изрядную долю жидкости въ чугунчикѣ. Донъ-Кихотъ далъ ему это позволеніе, и Санчо съ чувствомъ простодушной вѣры обхватилъ чугунчикъ обѣими руками и вылилъ себѣ въ глотку почти столько-же, сколько его господинъ.
   Но желудокъ у бѣднаго Санчо, должно быть, былъ не такъ нѣженъ, какъ у его господина, и, потому, передъ рвотой его столько разъ прошибалъ холодный потъ, такъ сильно мутило, такъ страшно жгло у него на сердцѣ, что, испытывая столько страданій, онъ былъ вполнѣ увѣренъ въ близости своего послѣдняго часа и въ своихъ страшныхъ мукахъ проклиналъ не только бальзамъ, но и злодѣя, предложившаго ему такое лѣкарство. При видѣ его мученій, Донъ-Кихотъ сказалъ ему: "Я полагаю, Санчо, что всѣ твои страданія происходятъ отъ того, что ты не посвященъ въ рыцари, потому что, по моему мнѣнію, эта жидкость не можетъ быть полезна для тѣхъ, кто не рыцарь.-- Проклятіе на меня и на весь мой родъ! -- вскричалъ Санчо,-- если ваша милость знали это, зачѣмъ же вы угостили меня ею". Въ эту минуту напитокъ возымѣлъ, наконецъ, дѣйствіе,и бѣдный оруженосецъ началъ опрастываться черезъ оба природные канала съ такою стремительностью, что рогожа, на которой онъ почивалъ, и покрывавшее его холщевое одѣяло сдѣлались навсегда негодными къ употребленію. Въ тоже время онъ такъ сильно потѣлъ и мучился такими припадками и конвульсіями, что не только онъ самъ, но и всѣ присутствовавшіе не сомнѣвались въ близости его кончины. Припадки и опасное положеніе длились у него около двухъ часовъ, и, когда они миновали, бѣдный оруженосецъ не только не испыталъ облегченія, какъ его господинъ, но, напротивъ, чувствовалъ себя такъ сильно утомленнымъ и изломаннымъ, что не могъ держаться на ногахъ.
   Но Донъ-Кихотъ, убѣжденный въ своемъ полномъ выздоровленіи и чувствовавшій себя даже бодрѣе, чѣмъ когда либо, рѣшилъ немедленно-же отправиться въ путь на поиски приключеній. Въ безграничномъ довѣріи, питаемомъ имъ отнынѣ къ своему бальзаму, онъ смотрѣлъ за то время, которое онъ промѣшкалъ въ этомъ мѣстѣ, какъ на потерянное для міра и для угнетенныхъ, ожидавшихъ его помощи. Поэтому, сгарая нетерпѣніемъ, онъ самъ осѣдлалъ Россинанта и осла и помогъ Санчо одѣться и вскарабкаться на своего осла. Потомъ онъ сѣлъ верхомъ на коня, проѣхалъ въ уголъ двора и взялъ стоявшую тамъ пику сторожа, которою онъ рѣшилъ замѣнить копье. Всѣ находившіеся на постояломъ дворѣ (болѣе двадцати человѣкъ) смотрѣли на него; въ числѣ ихъ была также и хозяйская дочь, съ которой онъ, съ своей стороны, тоже не сводилъ глазъ, испуская повременамъ вздохи, съ мученіемъ вырывавшіеся, казалось, изъ глубины его внутренностей. впрочемъ, присутствовавшіе объясняли эти вздохи иначе, предполагая, что онъ испытываетъ сильную боль; въ особенности, такъ думали тѣ, кто видѣлъ его наканунѣ намазаннымъ и облѣпленнымъ пластырями.
   Когда они оба, рыцарь и оруженосецъ, усѣлись верхомъ, Донъ-Кихотъ, остановившись у дверей, позвалъ хозяина и твердымъ и важнымъ голосомъ оказалъ ему: "Полученныя мной въ вашемъ замкѣ милости велики и многочисленны, господинъ владѣлецъ замка, и, пока я живъ, я обязанъ сохранять сердечную признательность къ вамъ за нихъ. Если я могу отблагодарить и отплатить вамъ за нихъ, предавъ мщенію какого-нибудь нахала, нанесшаго какъ какое-либо оскорбленіе, то знайте, что мои обязанности въ томъ только и состоятъ, чтобы помогать слабымъ, мстить за оскорбленныхъ и наказывать всякія вѣроломныя дѣянія. Обратитесь къ вашей памяти и если вы найдете поручить мнѣ что-либо въ этомъ родѣ, то вамъ стоитъ только сказать, и я носимымъ мною званіемъ рыцаря обѣщаю дать вамъ всякое удовлетвореніе, какое только вы пожелаете".
   Хозяинъ такъ-же спокойно отвѣтилъ ему: "Мнѣ нѣтъ надобности, господинъ рыцарь, чтобы ваша милость мстили за меня какую-либо обиду, потому что, когда меня обидятъ, я сумѣю самъ за себя отомстить... Я желаю только, чтобы ваша милость заплатили мнѣ за все забранное вами сегодня ночью на моемъ постояломъ дворѣ, какъ за солому и ячмень, которые были даны этимъ двумъ животнымъ, такъ за ужинъ и постели. -- Какъ! -- воскликнулъ Донъ-Кихотъ,-- это, стало быть, постоялый дворъ? -- И очень извѣстный,-- отвѣтилъ хозяинъ. -- Въ такомъ случаѣ,-- сказалъ Донъ-Кихотъ,-- я до сихъ поръ страннымъ образомъ заблуждался, потому что, по правдѣ сказать, я думалъ, что это -- замокъ и даже не изъ плохихъ. Но такъ какъ это постоялый дворъ, а не замокъ, то съ вашей стороны лучше всего отказаться отъ полученія платы за издержки, потому что я не могу нарушать правилъ странствующихъ рыцарей, которые,-- какъ я знаю изъ надежныхъ источниковъ, не читавъ ничего противорѣчащаго этому,-- никогда не платили ни за постой, ни за что другое на какомъ-либо постояломъ дворѣ. Въ самомъ дѣлѣ, по своимъ правамъ и особымъ преимуществамъ, они должны находить хорошій пріемъ всюду, куда они являются, въ вознагражденіе за невыносимые труды, которымъ они предаются въ поискахъ за приключеніями ночью и днемъ, зимой и лѣтомъ, пѣшкомъ и на лошади, испытывая жажду и голодъ, стужу и жаръ, подвергаясь всѣмъ небеснымъ невзгодамъ и земнымъ неудобствамъ. -- Я ничего этого знать не хочу,-- отвѣтилъ хозяинъ,-- заплатите, что вы мнѣ должны, и бросьте разсказы о рыцаряхъ, въ томъ и состоитъ мое занятіе, чтобы не упускать ничего своего. -- Вы -- наглецъ и неучъ,-- проговорилъ Донъ-Кихотъ;-- затѣмъ, пришпоривъ Россинанта и взявъ наперевѣсъ пику, онъ выѣхалъ, никѣмъ не остановленный, и поскакалъ, не заботясь о томъ, слѣдуетъ ли за нимъ его оруженосецъ или нѣтъ.
   Когда хозяинъ увидѣлъ, что рыцарь уѣхалъ, не заплативъ ничего, то сталъ требовать уплаты долга у Санчо Панса. Но и этотъ тоже отвѣтилъ, что такъ какъ господинъ его не хотѣлъ платить, то и онъ заплатитъ не болѣе того, и что, будучи оруженосцемъ странствующаго рыцаря, онъ имѣетъ право пользоваться преимуществами своего господина и не платить за своя издержки ни въ гостинницахъ, ни на постоялыхъ дворахъ. Сколько хозяинъ ни бѣсился, какъ вы грозилъ ему порядкомъ намять бока, если онъ все еще будетъ отказываться отъ уплаты, Санчо стоялъ на своемъ и клялся рыцарскими законами своего господина, что онъ не заплатитъ вы одного мараведиса, хотя бы это стоило ему жизни, такъ какъ онъ не хочетъ, чтобы черезъ него исчезъ этотъ древній и превосходный обычай странствующихъ рыцарей и чтобы оруженосцы преемниковъ его господина жаловались и упрекали его въ нарушеніи ихъ законныхъ преимуществъ.
   По волѣ злой судьбы несчастнаго Санчо, между людьми, бывшими на постояломъ дворѣ, находились четыре суконщика изъ Сеговіи, три кордовскихъ разнощика и два проѣзжихъ севильскихъ купца -- всѣ люди веселые, изобрѣтательные и любившіе пошутить, эти молодцы, какъ будто сговорившись одновременно, приблизились къ Санчо, стащили его съ осла и, когда одинъ изъ нихъ стащилъ и принесъ одѣяло съ постели хозяйки, бросили на это одѣяло бѣднаго оруженосца. Однако, поднявъ глава, они замѣтили, что потолокъ сѣней немного низокъ для исполненія ихъ намѣренія, и потому рѣшили отправиться на задній дворъ, которому крышей служило только одно небо. Тамъ они растянули Санчо на одѣялѣ и стали подбрасывать его на воздухъ, играя имъ, какъ играютъ собакою во время карнавала.
   Пронзительные криви несчастнаго Санчо дошли до ушей его господина, который, остановившись съ цѣлью повнимательнѣе прислушаться, сначала подумалъ, что ему представляется какое нибудь новое приключеніе; скоро, однако, онъ положительно убѣдился, что кричитъ такъ отчаянно никто иной, какъ его оруженосецъ. Поэтому, повернувъ коня, онъ ускореннымъ галопомъ возвратился къ постоялому двору и, найдя ворота запертыми, объѣхалъ вокругъ, чтобы посмотрѣть, нельзя-ли проникнуть внутрь какимъ-нибудь другимъ путемъ. Но только что онъ подъѣхалъ къ невысокому забору двора, какъ увидалъ злую шутку, жертвой которой былъ его оруженосецъ. Онъ увидѣлъ, какъ необыкновенно легко и граціозно порхалъ Санчо внизъ и вверхъ по воздуху, и, навѣрно, самъ разразился-бы хохотомъ при такомъ зрѣлищѣ, еслибы тому не препятствовалъ душившій его гнѣвъ. Онъ пробовалъ было взобраться со своей лошади на стѣну, но, избитый и обезсиленный, не могъ даже твердо стоять на ногахъ. Принужденный оставаться на лошади, рыцарь сталъ посылать качающимъ Санчо столько ругательствъ и вызововъ, что перечислить всѣ ихъ нѣтъ возможности, Но, несмотря на всѣ его проклятія, качающіе по-прежнему продолжали заниматься своимъ дѣломъ и потѣшаться, а порхающій Санчо не прекращалъ своихъ полетовъ и жалобъ, поперемѣнно присоединяя къ послѣднимъ то угрозы, то просьбы. Ничто не помогало и шутники только отъ усталости бросили. свою потѣху.
   Приведи тогда осла, посадили на него Санчо и закутали его въ плащъ. Увидавъ его такимъ излученнымъ, сострадательная Мариторна сочла своимъ долгомъ предложить ему кувшинъ воды и для этого накачала изъ колодца свѣжей. Санчо взялъ кувшинъ и поднесъ его уже ко рту, но въ туже минуту остановился, услыхавъ голосъ своего господина, кричавшаго ему: "Санчо, сынъ моя, не пей этой воды! не пей ея, дитя мое! она тебя убьетъ. Вѣдь у меня есть благодѣтельный бальзамъ (и онъ показалъ ему свою жестянку); достаточно выпить тебѣ двѣ капли, и ты непремѣнно будешь здоровъ". Санчо обратилъ свои глаза въ ту сторону и еще громче крикнулъ: "Или ваша милость опять позабыли, что я не рыцарь? или вы хотите, чтобы у меня вырвало и послѣднія внутренности, которыя еще остались отъ вчерашняго? Берегите вашъ напитокъ для всѣхъ чертей, а меня оставьте въ покоѣ". Произнеся послѣднія слова, онъ началъ было пить, но, съ перваго-же глотка разобравъ, что это была вода, отдалъ кувшинъ обратно и попросилъ Мариторну дать ему вина, что она исполнила съ большою любезностью и даже заплатила за вино изъ своихъ денегъ, такъ какъ, говорятъ, несмотря на свои слабости, она несовсѣмъ была лишена христіанскихъ добродѣтелей.
   Выпивши вино, онъ толкнулъ пятками своего осла и выѣхалъ въ открытыя настежь ворота двора, радуясь, до крайней мѣрѣ, тому, что какъ-никакъ выпутался изъ бѣды, хотя-бы и въ ущербъ своимъ плечамъ, расплачиваться которыми у него стало обыкновеніемъ. Хозяинъ, правда, оставилъ себѣ его сумку въ уплату за долгъ; но Санчіо выѣхалъ настолько разстроенный, что и не замѣтилъ этой дочери. По выѣздѣ его хозяинъ хотѣлъ было запереть ворота, но начальники воспротивились его намѣренію, потому что это были такіе молодцы, что, будь Донъ-Кихотъ хоть самимъ рыцаремъ круглаго стола, они и тогда ни крошки не струсили бы.

0x01 graphic

  

ГЛАВА XVIII.

Въ которой разсказывается о бесѣдѣ, происходившей между Санчо Панса и его господиномъ Донъ-Кихотомъ, а также и о другихъ приключеніяхъ, достойныхъ упоминанія.

   Санчо присоединился къ своему господину настолько измученнымъ и слабымъ, что даже не въ состояніи былъ подогнать своего осла. При видѣ его болѣзненнаго состоянія Донъ-Кихотъ сказалъ: "Теперь, добрый Санчо, я окончательно убѣдился, что этотъ замокъ или, если хочешь, постоялый дворъ -- очарованъ. Иначе, кѣмъ могутъ быть тѣ, которые тамъ жестоко играли тобою, какъ не призраками и выходцами съ того свѣта? Въ этой мысли меня особенно утверждаетъ то, что въ то время,какъ я смотрѣлъ на эту печальную трагедію черезъ заборъ двора, я не могъ не только перелѣзть черезъ него, но даже слѣзть съ лошади. Это происходило несомнѣнно оттого, что я самъ былъ очарованъ ими. Клянусь честью, что, еслибы я могъ перелѣзть черезъ заборъ или слѣзть съ лошади, я отомстилъ бы за тебя этимъ негодяямъ такъ, что у нихъ навсегда осталась бы память о своей скверной продѣлкѣ, хотя-бы мнѣ пришлось при этомъ преступить рыцарскіе законы, запрещающіе рыцарю, какъ я уже много разъ говорилъ тебѣ, поднимать руку противъ не-рыцаря, иначе, какъ только для защиты собственной жизни и въ крайнихъ случаяхъ. -- Я тоже,-- отвѣтилъ Санчо,-- самъ порядкомъ отомстилъ бы за себя -- все равно, рыцарь я или нѣтъ,-- еслибы только могъ, да въ томъ то и дѣло, что я не могъ. Однако я вполнѣ увѣренъ, что негодяи, забавлявшіеся мною, не были ни призраками, ни очарованными людьми, какъ это думаетъ ваша милость, но такими же людьми изъ мяса и костей, какъ и мы; я у каждаго изъ нихъ было свое имя, какъ это я слышалъ въ то время, какъ они меня подбрасывали: одного звали Педро Мартинесь, другого Теноріо Фернандесъ, а хозяину было имя Хуанъ Паломекъ Лѣвша. Стало быть, господинъ, если вы не могли, ни перепрыгнуть черезъ заборъ, ни слѣзть на землю, то это происходило отъ другой причины, а не отъ очарованія. Что-же касается меня, то я вижу изъ всего случившагося, что эти приключенія, искать которыя мы отправляемся, доведутъ насъ, въ концѣ концовъ, до такихъ злоключеній, что мы не сумѣемъ отличить вашу правую ногу отъ лѣвой. Лучше и благоразумнѣе всего было-бы, по моему сужденію, вернуться въ свою деревню, теперь-же, во время жатвы, чѣмъ странствовалъ, попадая безпрестанно каждый день, какъ говорится, изъ огня да въ полымя. -- Ахъ, Санчо,-- произнесъ Донъ-Кихотъ, -- какъ ты невѣжественъ въ дѣлахъ странствующаго рыцарства! Молчи и вооружись терпѣніемъ. Настанетъ день, когда ты собственными глазами увидишь, какое это прекрасное и благородное званіе. Скажи мнѣ, пожалуйста, развѣ не высшая на свѣтѣ радость и не сладчайшее удовольствіе одерживать побѣды и торжествовать надъ своимъ врагомъ. -- Это все можетъ быть,-- возразилъ Санчо,-- но объ этомъ я еще ничего не знаю. А знаю я только то, что съ тѣхъ поръ, какъ мы стали странствующими рыцарями, или, по крайней мѣрѣ, вы стали такимъ, потому что я не имѣю права считать себя принадлежащимъ къ такому почетному братству,-- съ тѣхъ поръ мы не одержалъ ни одной побѣды, кромѣ побѣды надъ бискайцемъ, да и изъ той ваша милость вышли съ потерею половины уха и половины шлема. Во все остальное время только и происходило, что насъ дубасили палками да кулаками, кулаками да палками, въ выдачу, и еще удостоился чести быть качаемымъ и, притомъ, очарованными людьми, которымъ я не могу отомстить, а слѣдовательно, и испытать, такъ-ли велико, какъ утверждаетъ ваша милость, удовольствіе побѣды надъ своимъ врагомъ. -- Это-то и огорчаетъ меня, да и тебя тоже, вѣроятно,-- отвѣтилъ Донъ-Кихотъ.-- Но отнынѣ я постараюсь добыть мечъ такъ искусно выкованный, что для носящаго его не страшны никакія очарованія. Очень можетъ быть, что судьба мнѣ подарить тотъ мечъ, который носилъ Амадись въ то время, когда онъ назывался рыцаремъ Пламеннаго Меча -- лучшаго меча, какимъ когда-либо владѣлъ рыцарь. Онъ не только имѣлъ силу, про которую я тебѣ говорю, но онъ, кромѣ того, рѣзалъ какъ бритва, и ни одно вооруженіе не могло противустоять его ударамъ, какъ бы оно ни было крѣпко или очаровано. -- Меня все-таки беретъ сомнѣніе,-- произнесъ оруженосецъ;-- если такое счастье и въ самомъ дѣлѣ случится съ вами и вы достанете такой мечъ, то вѣдь я-то ничего не выиграю, потому что онъ, какъ и бальзамъ, приноситъ пользу, вѣроятно, только настоящимъ рыцарямъ: а оруженосцамъ отъ него не легче! -- Не бойся, Санчо,-- оказалъ Донъ-Кихотъ,-- небо смилостивится и надъ тобою.
   Такъ бесѣдовали оба искателя приключеній, когда на дорогѣ, по которой они ѣхали, Донъ-Кихотъ замѣтилъ приближавшееся къ нимъ густое облако пыли. Тогда, обратясь къ своему оруженосцу, онъ сказалъ: "Насталъ день, о Санчо, когда наконецъ-то проявится высокое назначеніе, приготовленное мнѣ судьбою. Насталъ день, когда я долженъ показать силу моей руки и совершить подвиги, которые останутся вписанными въ книгѣ славы на изумленіе всѣмъ грядущимъ вѣкамъ. Видишь ли ты, Санчо, эту пыль, столбомъ кружащуюся предъ нами? она поднята огромною арміей, составленной изъ безчисленныхъ и самыхъ разнообразныхъ націй и идущей съ этой стороны. -- Въ такомъ случаѣ,-- отозвался Санчо,-- идутъ двѣ арміи, должно быть, потому что съ противоположной стороны подымается другой столбъ пыли." Донъ-Кихотъ живо оборотился и, убѣдившись, что Санчо говорятъ правду, преисполнился необыкновенной радости, вообразивъ, что это были двѣ арміи, идущія одна на другую съ цѣлью дать сраженіе на этой обширной долинѣ. Его умъ былъ ежечасно и ежеминутно полонъ битвами, волшебствами, приключеніями, любовью, вызовами, вообще всѣмъ тѣмъ, что разсказывается въ книгахъ о странствующемъ рыцарствѣ, и все, что онъ думалъ, говорилъ или дѣлалъ, носило на себѣ отпечатокъ этихъ бредней.

0x01 graphic

   На самомъ же дѣлѣ замѣченные ими столбы пыли были подняты двумя большими стадами барановъ, шедшими по одной дорогѣ, но въ противоположномъ направленіи; эти стада были такъ скрыты пылью, что разглядѣть ихъ можно было лишь тогда, когда они подошли совсѣмъ близко. Донъ-Кихотъ такъ настойчиво утверждалъ, что это были двѣ арміи, что Санчо, наконецъ, повѣрилъ ему. "Что же мы будемъ дѣлать? -- спросилъ онъ. -- Что мы будемъ дѣлать? -- отозвался Донъ-Кихотъ,-- помогать слабымъ и нуждающимся. Знай, Санчо, что у этой арміи, которая идетъ впереди насъ, предводитель -- великій императоръ Алифанфаронъ, владѣтель великаго острова Тапробана; ту же армію, идущую сзади насъ, ведетъ его врагъ, король Гаранантскій Пентаполинъ Обнаженная Рука, прозванный такъ потому, что въ битвахъ онъ обнажаетъ руку до локтя. -- А изъ-за чего же,-- спросилъ Санчо,-- хотятъ драться эти государи? -- Изъ-за того,-- отвѣтилъ Донъ-Кихотъ,-- что этотъ Алифанфаронъ, свирѣпый язычникъ, влюбился въ дочь Пентаполина, прекраснѣйшую и разумнѣйшую дѣвицу, притонъ же христіанку, но ея отецъ не хочетъ отдавать свою дочь языческому королю, если только тотъ не согласится отречься отъ религіи своего лже-пророка Магомета и принять христіанскую. -- Клянусь моей бородой!-- воскликнулъ Санчо,-- Пентаполинъ сто разъ правъ, и я, насколько въ силахъ, помогу ему. -- Ты этимъ исполнишь только свой долгъ, Санчо,-- сказалъ Донъ-Кихотъ,-- чтобы принимать участіе въ подобныхъ битвахъ, нѣтъ нужды быть посвященнымъ въ рыцари. -- Я тоже самое думаю, отвѣтилъ Санчо. -- Но куда денемъ мы этого осла, чтобы можно была найти его снова по окончаній свалки? Вѣдь врядъ-ли до сихъ поръ былъ случай, чтобы кто-нибудь сражался въ битвѣ на такомъ животномъ. -- Правда твоя,-- сказалъ Донъ-Кихотъ,-- но тебѣ лучше всего пустить его на волю. Если и пропадетъ онъ, бѣда невелика; послѣ побѣды въ нашемъ распоряженіи будетъ столько лошадей, что даже самому Россинанту грозитъ опасность бытъ замѣненнымъ другимъ конемъ. Но молчи, наблюдай и слушай меня со вниманіемъ. Я тебѣ покажу наиболѣе замѣчательныхъ рыцарей, которые идутъ съ этими арміями, а чтобы тебѣ было можно разсмотрѣть ихъ лучше, взойдемъ на тотъ холмикъ,-- оттуда легко можно разсмотрѣть обѣ арміи".
   Свернувъ съ дороги, они взобрались на маленькое возвышеніе, откуда, дѣйствительно, было-бы легко различить оба стада, принятыя Донъ-Кихотомъ за арміи, еслибы облака пыли не мѣшали ихъ видѣть. Но, видя въ своемъ воображеніи то, чего онъ не мотъ видѣть глазами, какъ не существующее въ дѣйствительности, Донъ-Кихотъ громкимъ голосомъ началъ: "Тотъ рыцарь, котораго ты видишь тамъ въ золоченомъ вооруженіи и у котораго на щитѣ изображенъ коронованный левъ, лежащій у ногъ молодой дѣвушки,-- это мужественный Лауркальво, владѣтель Серебрянаго моста. Этотъ другой съ золотыми цвѣтами на оружіи и тремя коронами на лазуревомъ полѣ его щита,-- это грозвый Микоколимбо, великій герцогъ Кироційскій. По правую сторону отъ него, рыцарь огромныхъ размѣровъ,-- это неустрашимый Брандабарбаранъ Болихійскій, повелитель трехъ Аравій; броней ему, какъ ты видишь, служить змѣиная кожа, а вмѣсто щита -- дверь, принадлежавшая, по преданію, къ храму, который разрушилъ Самсонъ, когда, цѣною собственной жизни, онъ такъ страшно отомстилъ своимъ врагамъ филистимлянамъ. Но обрати теперь свои глаза въ эту сторону, и ты увидишь во главѣ другой арміи вѣчнаго побѣдителя и никогда не побѣжденнаго Тимонеля Каркахонскаго, принца Новой Бискайи, онъ носитъ оружіе, покрытое лазурью, синоплемъ, серебромъ и золотомъ, а на щитѣ у него изображена золотая кошка и четыре буквы Міои, составляющія начало имени его дамы, какъ предполагаютъ, несравненной Міулины, дочери Альфеникена Альгарнскаго. Тотъ, подъ тяжестью котораго гнется спина сильной кобылы и чье вооруженіе бѣло, какъ снѣгъ, и чей щитъ безъ девиза,-- это новопосвященный рыцарь, французъ Пьеръ Напэнъ, владѣтель Утрикійскихъ баронствъ. Другой, широкіе стремена котораго бьютъ во пестрымъ бокамъ быстрой зебры и у котораго вооруженіе украшено лазурными чашами,-- это Эспартафилардо Лѣсной, избравшій себѣ эмблемою на щитѣ поле спаржи съ девизомъ на испанскомъ языкѣ: Rastrea mi suerte" {Познай мою судьбу.}.
   Донъ-Кихотъ долго называлъ все въ томъ-же родѣ массу рыцарей, которыхъ его безумное воображеніе рисовало ему то въ той, то въ другой арміи, снабжая каждаго изъ нихъ оружіемъ, его цвѣтами и девизами; и, не останавливаясь ни на минуту, онъ продолжалъ: -- эти войска, которыя ты видишь прямо противъ насъ, составлены изъ безконечнаго множества различныхъ народностей. Вотъ тѣ, которые пьютъ сладкія воды знаменитаго Ксанѳа. Здѣсь -- горцы, обитающіе на поляхъ масидіанскихъ; тамъ тѣ, что просѣиваютъ мелкій золотой песокъ счастливой Аравіи, тамъ тѣ, что пользуются свѣжими водами свѣтлаго Термодона; тамъ тѣ, что тысячами каналовъ истощаютъ золотоносный Пактолъ; тамъ лукавые нумидійцы, персы, знаменитые своею ловкостью въ стрѣльбѣ изъ лука, парѳяне и индійцы, сражающіеся набѣгу; арабы съ кочевыми шатрами; скиѳы, сердца которыхъ такъ же жестоки, какъ бѣла ихъ кожа; эѳіопы съ продѣтыми сквозь губы кольцами; наконецъ, масса другихъ націй, очертанія лицъ и нарядъ которыхъ я узнаю, но имена которыхъ ускользаютъ у меня изъ памяти. Въ другой армія идутъ тѣ, что пьютъ кристальныя воды богатаго оливками Бетиса; тѣ, что омываютъ свое лицо въ золотыхъ струяхъ Таго; тѣ, что пользуются плодотворными водами божественнаго Хениля, и тѣ, что кочуютъ на тучныхъ пастбищахъ полей тартесійскихъ, и тѣ, что беззаботно рѣзвятся на блаженныхъ поляхъ Хереса; и богатые, свѣтлокудрые сыны Ламанчи, и древніе, благородные остатки крови готовъ, покрывающіе себя желѣзомъ, и ты, что купаются въ Писуэргѣ, славной мягкостью своихъ струй, и тѣ, что пасутъ безчисленныя стада на обширныхъ равнинахъ извилистой Гвадіаны, знаменитой таинственностью своего истока, и тѣ, что дрожатъ въ тѣнистыхъ лѣсахъ отъ холоднаго пиринейскаго вѣтра или подъ хлопьями снѣга, блестящаго на вершинахъ Апеннинъ. Однимъ словомъ, всѣ различные народы, какіе только Европа заключаетъ въ своихъ предѣлахъ". Всецѣло погруженный въ воспоминанія прочитаннаго имъ въ рыцарскихъ книгахъ, онъ назвалъ и еще много странъ и народовъ, каждому изъ нихъ придавая, безъ всякаго затрудненія, его наиболѣе отличительные признаки. Между тѣмъ, Санчо, не говоря ничего, внимательно слушалъ его слова и, по временамъ, оборачивалъ только голову, чтобы поглядѣть на великановъ и рыцарей, описываемыхъ его господиномъ. Не замѣтивши, однако, ни одного, несмотря на всѣ своя старанія, онъ, наконецъ, воскликнулъ: "Клянусь честью, господинъ, пусть чортъ подеретъ меня, если я вижу хоть одного человѣка, великана или рыцаря,-- сколько вы ихъ тамъ вы называли. Ни чорта я не вижу, должно быть, это опять -- очарованные, какъ призраки вчерашней ночи. -- Какъ ты можешь это говорить!-- возразилъ Донъ-Кихотъ,-- развѣ ты не слышишь ржанія лошадей, звуковъ трубъ, боя барабановъ? -- Ничего не слышу, отвѣтилъ Санчо,-- кромѣ блеянія ягнятъ и овецъ". Это было совершенно вѣрно, такъ какъ оба стада были уже совсѣмъ близко. "Это твой страхъ мѣшаетъ тебѣ видѣть и слышать то, что есть въ дѣйствительности,-- сказалъ Донъ-Кихотъ;-- потому что одно изъ дѣйствій страха -- это извращать чувства и давать вещамъ лживый видъ. Но если твой страхъ такъ великъ. то удались отсюда и оставь меня одного. Я одинъ склоню побѣду на ту сторону, на которой будетъ помощь моей руки". Сказавъ это, онъ вонзаетъ шпоры въ бока Россинанта и, взявъ копье наперевѣсъ, съ быстротою молніи опускается съ холмика. Санчо изо всѣхъ силъ кричалъ ему вслѣдъ: "Стойте, господинъ Донъ-Кихотъ, стойте! клянусь Богомъ, вы нападаете на барановъ и овецъ. Остановитесь, клянусь душою моего родного отца!.. Что за безуміе! Посмотрите-же! вѣдь нѣтъ ни великана, ни рыцаря, ни кошки, ни цѣльнаго, ни раздѣленнаго вооруженія, ни лазурнаго поля, ничего другаго изъ этихъ чертовскихъ вещей... Ахъ, я несчастный грѣшникъ! Что это онъ хочетъ дѣлать"?
   Но крики его не остановили Донъ-Кихота; онъ самъ кричалъ еще сильнѣе: "Мужайтесь, рыцари, сражающіеся подъ знаменемъ храбраго императора Пентаполина Обнаженная Рука! Слѣдуйте за мною, и вы увидите, съ какою легкостью я отомщу его врагу Алифанфарону Тапробанскому". Съ этими словами онъ бросается въ средину войска овецъ и начинаетъ съ жаромъ и яростью поражать ихъ копьемъ, какъ будто своихъ смертельныхъ враговъ. Пастухи, гнавшіе стадо, сначала кричали, чтобы онъ пересталъ, но потомъ, увидавъ, что ихъ предупрежденія ни къ чему не ведутъ, отвязали свои пращи и принялись подчивать его камнями величиною съ кулакъ. Донъ-Кихотъ-же, не взирая на камни, сыпавшіеся дождемъ на него, скакалъ взадъ и впередъ, крича: "Гдѣ ты, пышный Алифанфаронъ? Подходи ко мнѣ! только одинъ рыцарь хочетъ помѣряться съ тобою силами грудь съ грудью и отнять жизнь у тебя въ наказаніе за огорченія, причиненныя тобою мужественному Пентаполину Гарамантскому". Но едва онъ успѣлъ произнести эти слова, какъ одинъ изъ гостинцевъ пастуховъ угодилъ ему въ правый бокъ и вдавилъ внутрь пару реберъ. Получивъ такой ударъ, рыцарь подумалъ, что онъ убитъ или, по крайней мѣрѣ, тяжело раненъ и, вспомнивъ сейчасъ-же про свой бальзамъ, вынулъ жестянку, поднесъ ее къ губамъ и началъ вливать въ желудокъ драгоцѣнную жидкость. Но, прежде чѣмъ онъ успѣлъ проглотить столько, сколько, по его мнѣнію, ему требовалось, вдругъ налетаетъ другая пилюля и такъ ловко попадаетъ ему по рукѣ и по жестянкѣ, что разбиваетъ послѣднюю, раздробляетъ два пальца и по дорогѣ выхватываетъ у него изо рта три или четыре зуба. Сила перваго и второго ударовъ были такъ велики, что бѣдный рыцарь не могъ болѣе держаться и упалъ съ лошади на землю. Пастухи приблизились къ нему и, подумавъ, что онъ убитъ, поспѣшили собрать свои стада, взвалили на плечи мертвыхъ овецъ (такихъ было штукъ восемь) и, немедля болѣе, быстро удалились.
   Все это время Санчо, оставаясь на холмикѣ, наблюдалъ безумства, какія продѣлывалъ его господинъ, рвалъ свою бороду и проклиналъ тотъ часъ, когда судьба познакомила его съ Донъ-Кихотомъ. Когда-же онъ увидалъ, что рыцарь лежитъ на землѣ, а пастухи удалились, то спустился съ холма, приблизился къ своему господину и нашелъ его въ жалкомъ состояніи, хотя и не лишившимся чувствъ. "Ну, господинъ Донъ-Кихотъ,-- сказалъ онъ ему,-- не просилъ ли я васъ вернуться и не говорилъ ли я, что вы нападаете не на армію, а за стадо барановъ. -- Увы! -- отвѣтилъ Донъ-Кихотъ,-- такъ можетъ измѣнять и превращать вещи этотъ злодѣй-волшебникъ, кой врагъ. Знай, Санчо, что этимъ людямъ ничего не стоитъ представить намъ то, что они желаютъ, и потому преслѣдующій меня чародѣй, завидуя славѣ, которую я пріобрѣлъ-бы въ этой битвѣ, превратилъ полки солдатъ въ стадо овецъ. Если не вѣришь, Санчо, то, ради Бога, сдѣлай слѣдующее, чтобы выдти изъ своего заблужденія и убѣдиться въ истинности моихъ словъ: сядь на своего осла и незамѣтно поѣзжай за ними. Тогда ты увидишь, что, какъ только они отъѣдутъ подальше, такъ сейчасъ-же примутъ свой прежній видъ и, сбросивъ оболочку барана, снова станутъ настоящими людьми, такими, какъ я тебѣ ихъ сначала описывалъ. Но погоди уѣзжать сейчасъ-же, мнѣ нужны твои услуги. Подойди и посмотри, сколько у меня недостаетъ зубовъ. Право, мнѣ кажется, что въ моемъ рту не осталось ни одного зуба". Санчо такъ близко подвинулся въ своему господину, что глаза его почти влѣзли въ ротъ Донъ-Кихота. Но въ эту самую минуту бальзамъ оказалъ дѣйствіе на желудокъ послѣдняго и, только что Санчо собрался осмотрѣть состояніе его челюстей, какъ нашъ рыцарь съ стремительностью выстрѣла изъ аркебуза извергнулъ изъ себя все содержавшееся въ его тѣлѣ и залилъ имъ лицо сострадательнаго оруженосца.-- "Святая Дѣва!-- воскликнулъ Санчо,-- что это случилось со мною? Ну, стало быть этотъ грѣшникъ смертельно раненъ, если его уже тошнить кровью изо рта". Но, разглядѣвъ поближе, онъ по цвѣту, запаху и вкусу вскорѣ узналъ, что это была не кровь, а бальзамъ изъ жестянки, выпитый, какъ онъ видѣлъ, его господиномъ. Тогда и его начало такъ мутить и такъ зажгло на сердцѣ, что немедленно-же стошнило прямо въ лицо господину, и нѣкоторое время они оба стояли необыкновенно хорошо разукрашеными.
   Санчо побѣжалъ къ своему ослу взять, чѣмъ бы вытереть и полѣчить своего господина, и, не найдя тамъ своей сумки, чуть не потерялъ разсудка. Онъ снова разразился проклятіями и, въ глубинѣ сердца, рѣшилъ покинуть своего господина и возвратиться въ деревню, чтобы отъ этого ему пришлось потерять жалованье за свою службу и отказаться отъ губернаторства на обѣщанномъ островѣ. Донъ-Кихотъ, между тѣмъ, поднялся и, прикрывъ лѣвою рукою ротъ, чтобы не далъ выпасть оставшимся зубамъ, другою взялъ за узду Россинанта, который все время оставался около своего господина -- такъ добръ былъ его характеръ и непоколебима его честность. Затѣмъ рыцарь подошелъ къ своему оруженосцу, который, опершись грудью на осла и щекою на руку, стоялъ въ положеніи человѣка, погруженнаго въ самое глубокое раздумье.
   Догадавшись изъ его позы объ его грусти, Донъ-Кихотъ сказалъ ему:-- "Знай, о Санчо, что одинъ человѣкъ не больше всякаго другого, если его дѣла не больше дѣлъ другого. Всѣ эти бури, разразившіяся надъ нами, могутъ только служить признаками того, что погода скоро прояснится и дѣла наши примутъ лучшій оборотъ. Ни зло, ни добро не постоянны,-- откуда слѣдуетъ, что, если зло длилось слишкомъ долго, то добро должно быть очень близко. Слѣдовательно ты не долженъ огорчаться непріятностями, случающимися со мною, тѣмъ болѣе, что ты отъ нихъ не страдаешь. -- Какъ такъ! -- отозвался Сдичо,-- развѣ тотъ, кого вчера качали, не былъ сыномъ моего отца? развѣ сумка, пропавшая у меня сегодня со всей моей поклажею, принадлежала кому другому, а не мнѣ? -- Какъ, у тебя ужъ нѣтъ сумки, Санчо? -- спросилъ Донъ-Кихотъ. -- Нѣтъ,-- отвѣтилъ Санчо. -- Стало быть, какъ нечего ѣсть сегодня,-- проговорилъ Донъ-Кихотъ. -- Было бы нечего ѣсть,-- отвѣтилъ Санчо,-- если бы на лугахъ не росли растенія, которыя ваша милость, какъ вы увѣряли меня, хорошо знаете; въ нуждѣ и они могутъ служить пищею бѣднымъ странствующимъ рыцарямъ, подобнымъ вамъ. -- Но все-таки,-- сказалъ Донъ-Кихотъ,-- я бы съ большимъ удовольствіемъ съѣлъ ломоть хлѣба, даже довольно толстый, и пару головъ селедки, чѣмъ всѣ растенія, которыя описалъ Діоскоридъ, комментированный знаменитымъ докторомъ Лагуною. Какъ бы тамъ ни было, мой добрый Санчо, садись на своего осла и слѣдуй за мною. Богъ, заботящійся обо всѣхъ, не оставить безъ своей помощи и насъ, служащихъ ему, ибо Онъ печется и о мошкѣ воздушной, и о червѣ земляномъ, и о водяныхъ насѣкомыхъ. Онъ, милосердый, велитъ своему солнцу свѣтить добрымъ и злымъ и кропитъ дождемъ правыхъ и неправыхъ. -- По правдѣ сказать, вамъ пристало болѣе быть проповѣдникомъ, чѣмъ странствующимъ рыцаремъ,-- отвѣтилъ Санчо. -- Странствующіе рыцари, Санчо,-- снова заговорилъ Донъ-Кихотъ,-- знали и должны звать все, и въ прошлые вѣка не одинъ разъ видали странствующихъ рыцарей, останавливающихся, чтобы посреди большой дороги произнести проповѣдь или рѣчь, какъ будто они были удостоены ученой степени отъ парижскаго университета. Вполнѣ справедливо говорятъ, что мечъ никогда не притуплялъ пера, а перо -- меча. -- Въ добрый часъ! -- отвѣтилъ Санчо,-- пусть будетъ такъ, какъ желаетъ ваша милость. Поѣдемте отсюда и постараемся на ночь найти себѣ ночлегъ. Да пошлетъ только Богъ такое мѣсто, гдѣ-бы не было ни качанья, ни качальщиковъ, ни призраковъ, ни очарованныхъ мавровъ, потому что, если они опять мнѣ встрѣпятся, то я пошлю въ черту всѣ эти приключенія. -- Проси у Бога этой милости,-- сказалъ Донъ-Кихотъ,-- и веди меня, куда хочешь; на этотъ разъ я хочу тебѣ предоставить выборъ вашей остановки, но, сначала, дай-ка мнѣ твою руку и пощупай пальцемъ, сколькихъ зубовъ недостаетъ у меня на правой сторонѣ верхней челюсти: въ этомъ мѣстѣ я чувствую боль". Санчо всунулъ руку ему въ ротъ и тщательно ощупалъ челюсти пальцемъ. "Сколько зубовъ,-- спросилъ онъ,-- было у васъ на этой сторонѣ? -- Четыре,-- отвѣтилъ Донъ-Кихотъ,-- и всѣ -- цѣлые, здоровые, не считая глазного. -- Вспомните хорошенько,-- снова сказалъ Санчо. -- Говорю тебѣ, четыре, если даже не пять,-- повторилъ Донъ-Кихотъ,-- ни разу въ жизни мнѣ не выдергивали ни одного зуба и ни одного я не терялъ ни отъ гнилости, ни отъ флюса. -- Ну, такъ вотъ здѣсь внизу, -- отвѣтилъ Санчо,-- только два зуба съ половиною, а здѣсь, вверху, у васъ нѣтъ вы одного, даже половинки зуба и той нѣтъ. Гладко, какъ на ладони. -- О я несчастный! -- произнесъ Донъ-Кихотъ, услыхавъ печальныя новости, сообщенныя ему оруженосцемъ,-- лучше-бы у меня отняли руку, только не ту, которая владѣетъ мечемъ; знай, Санчо, что ротъ безъ зубовъ подобенъ мельницѣ безъ жернова, и зубомъ слѣдуетъ такъ-же дорожить, какъ алмазомъ. Но, впрочемъ, мы, обрѣтшіе свое призваніе въ суровомъ орденѣ странствующаго рыцарства, должны ожидать всяческихъ невзгодъ. Ну, садись на своего осла и веди. Я войду за тобой, куда ты захочешь".
   Санчо исполнилъ, что приказывалъ его господинъ, я направился, не покидая довольно многолюдной въ этомъ мѣстѣ большой дороги, въ ту сторону, гдѣ онъ думалъ вѣрнѣе найти ночлегъ. Они поѣхали медленно, потому что боль, испытываемая Донъ-Кихотомъ въ челюстяхъ, не оставляла его и не позволяла ѣхать быстро. Чтобы разсѣять и развлечь своего господина, Санчо затѣялъ разговоръ и, между многимъ прочимъ, сказалъ ему то, что узнаютъ изъ слѣдующей главы.

0x01 graphic

  

ГЛАВА XIX.

Объ остроумной бесѣдѣ, происходившей между Санчо и его господиномъ, о приключеніи, случившемся у нашего рыцаря съ мертвымъ тѣломъ, и о другихъ славныхъ событіяхъ.

   -- "Мнѣ кажется, господинъ, что всѣ эти несчастія, случившіяся съ нами въ послѣдніе дни, посланы вамъ въ наказаніе за грѣхъ, который совершили ваша милость противъ рыцарскаго устава, не исполнивъ данной вами клятвы -- не ѣсть со скатерти, не любезничать съ королевой, не дѣлать ничего прочаго, пока вы не достанете шлема Маландрина, или какъ тамъ называется этотъ мавръ, я хорошенько не помню его имени. -- Ты совершенно правъ, Санчо,-- отвѣтилъ Донъ-Кихотъ;-- но, по правдѣ тебѣ сказалъ, это совершенно вышло у меня изъ памяти, я ты тоже можешь быть увѣренъ, что приключеніе съ качаньемъ случилось съ тобою за то, что и ты не безъ грѣха въ этомъ дѣлѣ, такъ какъ во-время не напомнилъ мнѣ о клятвѣ. Но я немедленно же исправлю свою вину, потому что въ рыцарскихъ правилахъ существуютъ наставленія на грѣхи всякаго рода. -- Да развѣ я самъ въ чемъ нибудь клялся? -- проговорилъ Санчо. -- Это ничего не значитъ, что ты не клялся,-- возразилъ Донъ-Кихотъ,-- достаточно того, что ты не совсѣмъ свободенъ отъ упрека въ соучастничествѣ. Но такъ или не такъ, намъ надо постараться исправить свою ошибку. -- Ну, если такъ,-- сказалъ Санчо,-- то постарайтесь ваша милость не забывать этой новой клятвы, какъ забыли ту; а то вѣдь привидѣніямъ можетъ опять придти охота позабавиться мною и даже вашей милостью, если они увидятъ, что мы снова принимаемся за старые грѣхи".
   За подобными разговорами ихъ застала ночь посреди дороги, и они были не въ состояніи что-либо разглядѣть и узнать, гдѣ они находятся. Хуже всего было то, что они просто умирали отъ голода, такъ какъ вмѣстѣ съ сумкой исчезли и всѣ ихъ запасы. Къ довершенію несчастія, съ ними случилось приключеніе, которое на этотъ разъ дѣйствительно заслуживало этого имени. Настала уже ночь, и очень темная, но они все-таки продолжали ѣхать, такъ какъ Санчо надѣялся, что по большой дорогѣ, на которой она находились, имъ не придется сдѣлать болѣе одной или двухъ миль, какъ на пути попадется постоялый дворъ. Между тѣмъ, какъ они ѣхали въ эту темную ночь -- оруженосецъ, умирая отъ голода, да я рыцарь, не лишенный порядочнаго аппетита,-- вдругъ на той же самой дороги они замѣтили громадное множество огней, похожихъ на движущіяся звѣзды и приближающихся къ нимъ. При этомъ зрѣлищѣ у Санчо душа ушла въ пятки, да и самого Донъ-Кихота подралъ немного морозъ по кожѣ. Одинъ придержалъ своего осла за недоуздокъ, другой -- коня за узду, и оба остановились, съ большимъ вниманіемъ разглядывая, что бы это такое могло быть. Они увидали, что огни прямо идутъ на нихъ и, по мѣрѣ приближенія, какъ бы возрастаютъ въ числѣ.
   Санчо дрожалъ всѣмъ тѣломъ, а у Донъ-Кихота волосы стали дыбомъ. Тѣмъ не менѣе, пріободрившись немного, онъ сказалъ: "Вотъ, безъ сомнѣнія,-- великое и опасное приключеніе, въ которомъ я буду принужденъ обнаружить вою мою силу и все мое искусство. -- Ахъ, я несчастный!-- воскликнулъ Санчо,-- если это опять приключеніе съ привидѣніями,-- а оно очень похоже на то,-- откуда-же мнѣ взять тогда реберъ для него? -- Я не позволю никакимъ привидѣніямъ даже дотронуться до твоей одежды,-- сказалъ Донъ-Кихотъ. -- Если они въ послѣднія разъ забавлялись тобою, то это только потому, что я не могъ перелѣзть черезъ стѣну задняго двора, но теперь мы въ чистомъ полѣ, гдѣ и могу работать мечемъ, какъ мнѣ хочется. -- А если они васъ самихъ очаруютъ и обезсилитъ,-- возразилъ Санчо,-- то какая польза будетъ вамъ отъ чистаго поля? -- Во всякомъ случаѣ,-- сказалъ Донъ-Кихотъ,-- я умоляю тебя, Санчо, не терять мужества, въ моемъ же ты убѣдишься на опытѣ. -- Да пошлетъ его мнѣ Богъ, тогда оно у меня будетъ",-- отвѣтилъ Санчо. И оба они, свернувъ съ дороги въ сторону, стали внимательно разсматривать, чѣмъ бы могли быть эти движущіеся огни.
   Они вскорѣ разглядѣли множество людей, одѣтыхъ сверхъ своихъ платьевъ въ бѣлыя сорочки. Отъ этого ужаснаго видѣнія Санчо такъ упалъ духомъ, что у него начали щелкать зубы, какъ будто его трепала сильнѣйшая лихорадка. Онъ еще болѣе струсилъ, и зубы его застучали еще звонче, когда они разобрали еще яснѣй, что это такое было, они увидали, что, по крайней мѣрѣ, двадцать человѣкъ, одѣтые въ сорочки, ѣхали верхомъ и держали зажженые факелы, а сзади нихъ несли носилки, сопровождаемые шестью всадниками, закутанными въ трауръ до самыхъ ногъ ихъ муловъ, по спокойному шагу которыхъ можно было угадать, что это мулы, а не лошади. Двигаясь, эти бѣлыя привидѣнія тихимъ и жалобнымъ голосомъ бормотали какія-то слова.
   Такое странное явленіе, въ такой часъ и въ такомъ пустынномъ мѣстѣ, было въ состояніи наполнить ужасомъ сердце Санчо и даже сердце его господина, если бы этотъ былъ кто-нибудь другой, а не Донъ-Кихотъ. Дѣйствительно, въ то время, какъ Санчо терялъ послѣдніе жалкіе остатки своего мужества, противоположное происходило съ Донъ-Кихотомъ, которому безумная фантазія немедленно внушила, что ему представляется одно изъ приключеній, встрѣчающихся въ рыцарскихъ книгахъ. Онъ вообразилъ себѣ, что на носилкахъ несутъ убитаго или тяжело раненаго рыцаря, обязанность мщенія за котораго лежитъ на немъ одномъ. Безъ дальнѣйшихъ размышленій, онъ покрѣпче усѣлся на сѣдлѣ, взялъ на перевѣсъ свою пику и съ самымъ рѣшительнымъ видомъ сталъ посреди дороги, гдѣ необходимо должны были проходить наряженые люди. Когда они приблизились, онъ, возвысивъ голосъ, сказалъ имъ:-- "Стойте, рыцари! кто бы вы ни были, стойте и повѣдайте мнѣ, кто вы, куда и откуда вы идете и что вы несете на этихъ носилкахъ. Повидимому, или вы сдѣлали или вамъ сдѣлали, какое нибудь зло, а потому мнѣ необходимо знать все, чтобы или васъ заставить понести наказаніе за содѣянное вами зло или отомстить за васъ тому, кто причинилъ вамъ таковое. -- Мы спѣшимъ, а постоялый дворъ еще далеко,-- отвѣтилъ одинъ изъ людей въ сорочкахъ,-- и потому мы не можемъ дать вамъ отчета, котораго вы требуете". И, пришпоривъ мула, онъ двинулся впередъ. Но Донъ-Кихотъ, услыхавъ такой отвѣтъ, возмутился и, схвативъ мула за удила: "Стой! -- сказалъ онъ,-- будьте повѣжливѣй и дайте мнѣ отвѣтъ на все, о чемъ я васъ спрашивалъ. Иначе готовьтесь къ бою и обнажайте мечъ!" Мулъ былъ пугливъ; почувствовавъ, что его схватили за удила, онъ испугался, взвился на дыбы и упалъ навзничь вмѣстѣ съ своимъ всадникомъ. Слуга, шедшій пѣшкомъ, увидя паденіе всадника, принялся бранить Донъ-Кихота, но уже разъяренный рыцарь, не дожидаясь ничего болѣе, наклонилъ копье и, бросившись на одного изъ всадниковъ, одѣтыхъ въ трауръ, сильнымъ ударомъ повергъ его во прахъ. Потомъ, ринувшись на другихъ, онъ съ поразительною быстротою напалъ на нихъ и одного за другимъ началъ опрокидывать на землю. Говорятъ даже, что въ эту минуту какъ будто и у Росскнанта выросли крылья -- такъ гордо и легко онъ скакалъ.
   Всѣ одѣтые въ бѣлые плащи были робкими и безоружными людьми, Поэтому, при первомъ же нападеніи, они съ своими горящими факелами пустились бѣжать по полю, напоминая собою ряженыхъ, бѣгавшихъ, какъ сумасшедшіе, ночью во время карнавала. Люди же въ черныхъ плащахъ такъ запутались въ своихъ длинныхъ одѣяніяхъ, что не могли двинуться съ мѣста, и потому Донъ-Кихоту легко было при помощи копья заставить ихъ отступить и, безъ полнаго урока для себя, прогнать съ поля битвы. Въ ихъ представленіи онъ быхъ не человѣкомъ, но самимъ чортомъ, явившимся изъ ада, чтобы отнять трупъ, который они несли въ носилкахъ. Санчо, между тѣмъ, смотрѣлъ на все это, удивляясь неустрашимости своего господина и говоря себѣ: "А и вправду, мой господинъ такъ храбръ и тамъ мужественъ, какъ онъ самъ въ этомъ увѣряетъ".
   Одинъ факелъ еще горѣлъ на землѣ около перваго человѣка, опрокинутаго муломъ. При свѣтѣ его Донъ-Кихотъ замѣтилъ этого человѣка. Онъ приблизился къ нему и, приставивъ остріе копья къ его горлу, громко приказывалъ сдаться, грозя иначе убить его. "Я и такъ уже совсѣмъ сдался,-- отвѣчалъ лежавшій,-- такъ какъ не могу сдвинуться съ мѣста и одна нога у меня переломлена. По, если вы -- дворянинъ и христіанинъ, я умоляю вашу милость не убивать меня. Вы этимъ совершили бы большое преступленіе -- я лиценціатъ и получилъ первый духовный чинъ. -- А какой чортъ привелъ сюда васъ, духовнаго? -- спросилъ Донъ-Кихотъ. -- Кто привелъ, господинъ? -- отвѣтилъ тотъ,-- мое несчастіе. -- Ну, такъ вамъ угрожаетъ другое, еще большее,-- проговорилъ снова Донъ-Кихотъ,-- если вы не отвѣтите сейчасъ же на всѣ вопросы, которые я вамъ предложилъ сначала. -- Легко могу удовлетворить любопытство вашей милости,-- отвѣтилъ лиценціатъ.-- Вы должны знать, поэтому, что, хотя я и назвалъ себя сейчасъ лиценціатомъ, я пока еще просто баккалавръ. Зовуть меня Алонсо Лопесъ, уроженецъ Альковенды. Иду я изъ города Баэзы съ одиннадцатью другими священниками, именно тѣми, которые разбѣжались съ факелами. Направляемся мы въ Сеговію, сопровождая мертвое тѣло, лежащее въ носилкахъ. Это тѣло одного дворянина умершаго въ Баэзѣ, гдѣ онъ нѣсколько дней пролежалъ въ склепѣ. Но, какъ я уже вамъ сказалъ, мы несемъ его прахъ въ Сеговію, гдѣ у него есть собственная фамильная усыпальница. -- Кто же его убилъ? -- спросилъ Донъ-Кихотъ. -- Богъ, пославъ ему жестокую горячку,-- отвѣтилъ баккалавръ. -- Въ такомъ случаѣ,-- сказалъ Донъ-Кихотъ,-- Господь освободилъ меня отъ труда мщенія, который мнѣ пришлось бы взять на себя, если бы его убилъ кто другой. Но ударъ послѣдовалъ отъ такой руки, что если бы даже эта рука обрушилась на меня самого, то мнѣ и тогда оставалось бы только молчать и пожать плечами. Я долженъ сообщить вашему преподобію, что я -- ламанчскій рыцарь, по имени Донъ-Кихотъ, и что мое занятіе -- странствовать по свѣту, уничтожая зло и исправляя несправедливости. -- Не знаю, какъ вы уничтожаете зло,-- отвѣтилъ баккалавръ,-- потому что мнѣ, по правдѣ сказать, вы только причинили его, сломавъ мою ногу, которая не выпрямится во всю жизни и исправили несправедливость для меня только тѣмъ, что сдѣлали меня самого навѣки неисправимымъ. Поэтому я считаю истиннымъ злоключеніемъ мою встрѣчу съ вами, искателемъ приключеній. -- Не всѣ дѣла удаются одинаково,-- отвѣтилъ Донъ-Кихотъ.-- Все зло произошло оттого, господинъ баккалавръ Алонсо Лепесъ, что вы и ваши товарищи ѣхали ночью, одѣтые въ стихари, съ факелами въ рукахъ, бормоча губами и нарядившись въ трауръ. Благодаря этому, вы совершенно походили на привидѣній съ того свѣта. Я не могъ уклоняться отъ долга напасть на васъ и исполнилъ бы свой долгъ даже въ томъ случаѣ, если бы зналъ изъ вполнѣ вѣрнаго источника, что вы демоны, явившіеся изъ преисподней, какъ я это думалъ и предполагалъ. -- Стало быть тактъ хотѣла моя злая судьба,-- отвѣтилъ баккалавръ,-- теперь же я умоляю васъ, господинъ странствующія рыцарь, жертвою странности котораго сталъ я, помочь мнѣ высвободиться изъ подъ это-то мула. Сѣдло и стремя прижали мою ногу. -- Вы такъ бы я разговаривали до завтра? -- сказалъ Донъ-Кихотъ.-- Что же вы раньше не говорили мнѣ, что вамъ нужно?"
   Онъ немедленно позвалъ Санчо, но тотъ не особенно спѣшилъ, такъ какъ былъ занятъ разгрузкой одного мула, на котораго добрые священники навьючили много превосходныхъ закусокъ. Санчо сдѣлалъ изъ своего кафтана нѣчто въ родѣ котомки и, наполнивъ ее всѣмъ, что только туда влѣзло, взвалилъ на осла, а затѣмъ побѣжалъ на крики своего господина и помогъ ему высвободить баккалавра изъ-подъ мула. Потомъ они посадили церковника въ сѣдло, вручили факелъ, и Донъ-Кихотъ разрѣшилъ ему отправиться въ путь за своими товарищами, поручивъ попросить у нихъ отъ его имени извиненія за невольное оскорбленіе, которое онъ, по винѣ обстоятельствъ, нанесъ имъ. Санчо, кромѣ того, сказалъ ему: "На случай, если эти господа полюбопытствуютъ узнать, кто этотъ храбрецъ, нанесшій имъ пораженіе, то пусть ваша милость скажетъ имъ, что это -- славный Донъ-Кихотъ Ламанчскій, иначе называемый рыцаремъ Печальнаго образа". Затѣмъ баккалавръ удалился.
   Когда Донъ-Кихотъ спросилъ Санчо, на какомъ основаніи назвалъ онъ его рыцаремъ Печальнаго образа, чего прежде никогда не дѣлалъ:
   -- Я вамъ сейчасъ скажу почему,-- отвѣтилъ Санчо,-- а потому, что я съ минуту посмотрѣлъ на васъ при свѣтѣ факела, который былъ въ рукахъ у этого несчастнаго калѣки, и, по правдѣ сказать, у васъ въ это время былъ такой жалкій образъ, какого я давно не видывалъ. Это произошло, вѣроятно, или отъ утомленія въ битвѣ, или отъ потери вами зубовъ. -- Нѣтъ, это не потому; -- отвѣтилъ Донъ-Кихотъ,-- но мудрецъ, на котораго однажды будетъ возложена честь писаніи исторіи моихъ подвиговъ, навѣрное, счелъ нужнымъ, чтобы я выбралъ себѣ какое-нибудь многозначительное прозваніе, по образцу рыцарей прошлаго времени.. Такъ одинъ изъ нихъ назывался рыцаремъ Пламеннаго меча, другой -- Единорога, этотъ -- Дѣвъ, тотъ -- Феникса, иной -- рыцаремъ Гриффа и другой -- рыцаремъ Смерти, и подъ этими прозваніями и обозначеніями они были извѣстны на всемъ земномъ шарѣ. Итакъ, говорю я, мудрецъ этотъ внушилъ твоей мысли и языку имя рыцаря Печальнаго образа, которое я отнынѣ предполагаю носить. Для того же, чтобы это имя ко мнѣ лучше подходило, я намѣреваюсь, при первомъ же представившемся случаѣ, велѣть изобразить на моемъ щитѣ самый печальный образъ. -- Право, господинъ,-- сказалъ Санчо,-- не стоитъ тратитъ время, трудъ и деньги на изображеніе этого образа. Достаточно вашей милости показать свой образъ и оборотиться лицомъ къ тѣмъ, у которыхъ есть досугъ разсматривать его,-- и я вамъ ручаюсь, что безъ всего прочаго, безъ изображенія и безъ щита, всѣ въ ту же минуту назовутъ васъ рыцаремъ Печальнаго образа. Повѣрьте, что я говорю правду; и, съ позволенія вашего, чѣмъ хотите, могу увѣрять вашу милость, что отъ голода и потери зубовъ у васъ самое жалкое лицо, такъ что, право, можно легко обойтись безъ изображенія".
   Донъ-Кихотъ улыбнулся выходкѣ своего оруженосца, но все-таки рѣшилъ принять это прозвище и изобразить на щитѣ задуманное. Онъ добавилъ: "А знаешь, Санчо, меня пожалуй, отлучатъ отъ церкви за то, что я насильственнымъ образомъ поднялъ руки на священныя вещи, согласно статьѣ: Si quis suadenie diabolo и пр.; хотя, по правдѣ сказать, я поднялъ не руки, а это копье. Кромѣ того, я не имѣлъ намѣренія оскорблять ни священниковъ, ни чего другого, касающагося церкви, которую я люблю и уважаю, какъ христіанинъ и истинный католикъ. Я только нападалъ на привидѣнія и выходцевъ съ того свѣта. Впрочемъ, если бы это было даже и такъ, то я помню, что подобное же случилось съ Сидомъ Руи Діасомъ, который передъ его святѣйшествомъ папою разбилъ кресло посланника какого-то короля. За такой поступокъ добрый Родригъ де Виваръ былъ отлученъ папою отъ церкви, но это нисколько не мѣшаетъ считать его поведеніе въ этотъ день достойнымъ всякаго честнаго и мужественнаго рыцаря".
   Такъ какъ баккалавръ уже удалился, то Донъ-Кихотъ захотѣлъ посмотрѣть, лежитъ ли, въ самомъ дѣлѣ, на носилкахъ трупъ или нѣтъ. Но Санчо воспротивился этому. "Господинъ,-- сказалъ онъ ему,-- ваша милость развязались съ этимъ приключеніемъ дешевле, чѣмъ съ тѣми, которыя я до сихъ поръ видѣлъ. Берегитесь же! Эти люди хотя и побѣждены и обращены въ бѣгство, но могутъ все-таки подумать о томъ, что всего только одинъ человѣкъ ихъ разбилъ. Отъ стыда и досады они могутъ возвратиться, чтобы отомстить намъ, и тогда какъ, я думаю, не поздоровится. Послушайтесь меня, оселъ нагруженъ, гора близко, голодъ васъ мучаетъ -- поэтому мы лучше всего сдѣлаемъ, если потихонбку поѣдемъ отсюда. Пусть же, какъ говорится, "мертвый идетъ въ склепъ, а живой -- за обѣдъ". И, взявъ своего осла за поводья, онъ сталъ просить своего господина опять слѣдовать за нимъ, и тотъ, признавая правоту доводовъ Санчо, послѣдовалъ за нимъ безъ возраженій.
   Проѣхавъ нѣкоторое время между двумя косогорами, они очутились на широкомъ и свѣжемъ лугу, гдѣ и спустились на землю. Санчо быстро облегчилъ своего осла, а затѣмъ Донъ-Кихотъ и его оруженосецъ, растянувшись на зеленой травѣ и приправляя кушанья только своимъ аппетитомъ, завтракали, обѣдали, полдничали и ужинали одновременно, угощая своя желудки на счетъ цѣлой корзины холодной говядины, которую церковники, сопровождавшіе трупъ (эти господа рѣдко забываютъ себя), позаботились нагрузить на мула. Но тутъ съ ними случилась другая непріятность, которую Санчо нашелъ хуже всѣхъ: у нихъ не было ни вина и даже ни капли воды, чтобы промочить горло. Жажда мучила ихъ. Видя, что лугъ, на которомъ они были, покрытъ свѣжею травою, Санчо сказалъ своему господину то, что будетъ приведено въ слѣдующей главѣ.
  

ГЛАВА XX.

О неслыханномъ и невѣроятномъ приключеніи, которое покончилъ мужественный Донъ-Кихотъ съ меньшею опасностью, чѣмъ это случалось съ какимъ-либо другимъ славнымъ рыцаремъ.

   "Не можетъ быть, господинъ мой, чтобы здѣсь не было родника или ручейка, который бы,орошалъ и поилъ эту лужайку,-- безъ него трава не была бы такъ зелена. Не мѣшало-бы намъ проѣхаться немного впередъ,-- тамъ мы, вѣроятно, найдемъ, тѣмъ утолить страшную одолѣвающую насъ жажду, муки которой еще хуже мукъ голода". Донъ-Кихотъ одобрилъ этотъ совѣтъ. Онъ взялъ своего Россинанта за узду, а Санчо -- своего осла за недоуздокъ, предварительно положивъ на его спину остатки ужина, и оба они отправились въ дорогу, идя по лугу ощупью, потому что ночь была такая темная, что ни зги не было видно. Но не прошли, они и двухъ сотъ шаговъ, какъ слухъ ихъ былъ пораженъ сильнымъ шумомъ воды, шедшимъ какъ будто отъ большого водопада, падавшаго съ вершины высокой скалы. Этотъ шумъ возбудилъ въ нихъ живѣйшую радость, но, остановившись, чтобы прислушаться, съ какой стороны онъ шелъ, они вдругъ услыхали другой шумъ, гораздо менѣе для нихъ пріятный, въ особенности для Санчо, отъ природы порядочнаго труса. Они услыхали сильные, глухіе и мѣрные удары, сопровождаемые бряцаньемъ желѣза и цѣпей, которые, вмѣстѣ со страшнымъ шумомъ воды, наполнили бы ужасомъ всякое другое сердце, но не сердце Донъ-Кихота. Ночь была, какъ только что сказано, очень темна, и наши путники стояли среди нѣсколькихъ большихъ деревьевъ, листья которыхъ, волнуемые вѣтромъ, издавали пріятный и въ то же время пугающій шелестъ. Уединенное мѣстоположеніе, мракъ, шумъ воды и шелестъ листьевъ -- все внушало страхъ и ужасъ, тѣмъ болѣе, что удары ни на минуту не переставали раздаваться, а вѣтеръ -- дуть. Разсвѣтъ все еще не начинался, и это мѣшало Донъ-Кихоту и Санчо узнать, наконецъ, мѣсто, гдѣ они находились.
   Но Донъ-Кихотъ, котораго никогда не покидала его неустрашимость, быстро вскочилъ на Россинанта и, надѣвъ на руку свой щитъ и взявъ копье: -- Санчо, мой другъ! -- воскликнулъ онъ,-- знай,-- волею неба я родился въ нашъ желѣзный вѣкъ, чтобы воскресить въ немъ золотой. Для меня сохранены непреодолимыя опасности, громкія дѣла, мужественные подвиги! Это я, вновь повторяю, долженъ воскресить двадцать пять паладиновъ Круглаго стола, двѣнадцать пэровъ Франціи и девять рыцарей Славы! Мнѣ суждено заставить забыть Слатировъ, Фебовъ, Беліанисовъ, Таблантовъ, Оливантовъ, Тирантовъ и всю безчисленную толпу славныхъ странствующихъ рыцарей прошлыхъ вѣковъ, совершивъ въ вашемъ вѣкѣ настолько великіе и чудесные подвиги, что они затмятъ самыя блестящія дѣла, какими только могутъ хвалиться другіе. Обрати вниманіе, честный и вѣрный оруженосецъ, на мракъ и глубокое безмолвіе этой ночи, на глухой и неясный шумъ этихъ деревьевъ, на ужасный гулъ этой воды, которую мы искали и которая, кажется, низвергается съ высотъ горъ Луны, наконецъ, на безпрестанный стукъ этихъ ударовъ, раздирающихъ какъ слухъ. Всѣ эти явленія, не только вмѣстѣ взятыя, но и каждое въ отдѣльности, способны наполнить страхомъ, ужасомъ, трепетомъ душу самого бога Марса, тѣмъ болѣе сердце человѣка, не привыкшаго ни къ такимъ встрѣчамъ, ни къ подобнымъ приключеніямъ. И что же? все, описанное мною, только возбуждаетъ мое мужество, и сердце стучитъ въ моей груди отъ ощущаемаго мною желанія испытать это приключеніе, какъ бы опасно оно ни казалось. Итакъ, Санчо, подтяни немного подпруги Россинанта и оставайся здѣсь водъ защитой Бога. Жди меня здѣсь въ теченіе трехъ дней, не болѣе. Послѣ этого, если я не вернусь, ты можешь возвратиться въ нашу деревню, а оттуда, чтобы оказать мнѣ услугу и сдѣлать доброе дѣло, ты пойдешь въ Тобозо, гдѣ скажешь Дульцинеѣ, моей несравненной дамѣ, что плѣненный ею рыцарь погибъ, совершая подвигъ, который сдѣлалъ бы его достойнымъ называться ея рыцаремъ". Когда Санчо услыхалъ такія слова отъ своего господина, онъ съ необыкновенною нѣжностью принялся плакать. "Господинъ,-- говорилъ онъ ему,-- не знаю, зачѣмъ ваша милость непремѣнно хочетъ пускаться въ это ужасное приключеніе. Сейчасъ ночь, васъ никто не видитъ, мы можемъ перемѣнить дорогу и уйти oотъ опасности, хотя бы намъ пришлось оттого не пить цѣлыхъ три дня. А если никто васъ во видитъ, то никто и не можетъ назвать насъ трусами. Притомъ же я часто слыхалъ, какъ священникъ нашей: мѣстности, котораго ваша милость хорошо знаетъ, говорилъ въ проповѣди, что кто ищетъ погибели, тотъ въ ней, въ концѣ концовъ, и погибнетъ. Не слѣдуетъ искушать Бога, бросаясь въ такое дѣло, изъ котораго можно выдти только благодаря чуду. Довольно вамъ и тѣхъ чудесъ, которыя небо до сихъ поръ явило, сохранивъ васъ отъ качанья, испытаннаго мною, и выведя васъ здравымъ и невредимымъ и побѣдителемъ изъ толпы провожатыхъ покойника. Если же ничто изъ этого не можетъ тронуть или смягчить ваше безчувственное сердце, то пусть оно тронется хоть тою мыслью, что не успѣетъ ваша милость сдѣлать шага отсюда, какъ я, отъ страха, отдамъ свою душу первому, кто только пожелаетъ ее взять. Я оставилъ свою страну, покинулъ жену и дѣтей, чтобы слѣдовать за вами и служить вашей милости, предполагая стать отъ этого скорѣе дороже, чѣмъ дешевле. Но, какъ говорятся, желаніе положить слишкомъ много въ мѣшокъ разрываетъ его; такъ и моя жадность разрушила мои надежды, потому что когда я уже вообразилъ себѣ, что наконецъ-то получаю этотъ злополучныя островъ, столько разъ мнѣ обѣщанный вашею милостью, какъ вдругъ взамѣнъ и въ награду за мою службу, вы хотите теперь покинуть меня въ этомъ мѣстѣ, отрѣзанномъ отъ всякаго сообщенія съ людьми. Ахъ, ради самого Бога, господинъ мой, не принимайте на себя грѣха жестокости ко мнѣ. И если ваша милость не хочетъ окончательно отказаться отъ этого приключенія, то подождите, по крайней мѣрѣ, до утра; до разсвѣта вѣдь остается не болѣе трехъ часовъ, какъ я могу вамъ, навѣрное, сказать, помня науку, которую я узналъ, когда былъ пастухомъ. Въ самомъ дѣлѣ, отверстіе Рожка {Такъ испанскіе пастухи называютъ созвѣздіе Малой Медвѣдицы.} находится уже надъ головой Креста, а въ полночь оно стоятъ на линіи его лѣвой половины. -- Какъ ты это видишь, Санчо,-- отвѣтилъ Донъ-Кихотъ,-- и эту линію и гдѣ стоятъ рожокъ и голова, когда ночь такъ темна, что во всемъ небѣ не видать ни одной звѣздочки? -- Что правда, то правда,-- сказалъ Санчо,-- но у страха глаза велики, и если они, какъ говорится, видятъ подъ землею, то еще легче имъ видѣть надъ землею, на небѣ. Да и такъ легко догадаться, что до разсвѣта недалеко. -- Далеко или близко,-- сказалъ Донъ-Кихотъ,-- я не хочу чтобы обо мнѣ можно было сказать, теперь или въ какое-нибудь другое время, будто бы слезы и просьбы отклонили меня отъ исполненія обязанностей, налагаемыхъ званіемъ рыцаря. Поэтому, прошу тебя, Санчо, замолчать; Богъ, вложившій мнѣ въ сердце желаніе отважиться на это неслыханное и отчаянное приключеніе, позаботится о моемъ спасеніи и утѣшитъ твое горе. Тебѣ остается только подтянуть подпруги на Россинантѣ и ожидать меня здѣсь. Обѣщаю тебѣ скоро возвратиться, живымъ или мертвымъ".
   Убѣдившись въ непоколебимомъ рѣшеніи своего господина и увидавъ, какъ мало вліянія имѣютъ на него просьбы, совѣты и слезы, Санчо рѣшилъ употребить хитрость и, во что бы то ни стало, заставить его, волею или неволею, подождать дня. Съ этою цѣлью онъ, подтягивая подпруги лошади, тихо и незамѣтно связалъ обѣ ноги Россинанта недоуздкомъ, снятымъ съ осла, и потому, когда Донъ-Кихотъ хотѣлъ отправиться въ путь, то это оказалось для него невозможнымъ -- конь могъ двигаться только прыжками. Увидавъ, что его хитрость удалась, Санчо Панса сказалъ Донъ-Кихоту: "Вотъ видите, господинъ! самому небу, тронувшемуся моими слезами и мольбами, угодно, чтобы Россинантъ не могъ двинуться съ мѣста и, если вы и послѣ того будете стоить на своемъ и мучить бѣдное животное, то это значитъ гнѣвить судьбу и, какъ говорятся, прать противъ рожна".
   Между тѣмъ Донъ-Кихотъ приходилъ въ отчаяніе, но, сколько онъ ни пришпоривалъ коня, тотъ ни на шагъ не подвигался. Наконецъ, не подозрѣвая того, что ноги Россинанта были связаны, онъ рѣшилъ вооружиться терпѣніемъ и подождать, пока или настанетъ день, или коню возвратится способность двигаться. Не догадываясь, что все это происходитъ благодаря изобрѣтательности Санчо, онъ сказалъ ему: "Если ужъ такъ случилось, что Россинантъ не хочетъ двигаться, то я долженъ примириться съ мыслью ожидать разсвѣта, хотя бы мнѣ пришлось взбѣситься за то время, пока онъ не появится. -- Не отъ чего бѣситься,-- отвѣтилъ Санчо,-- я буду забавлять вашу милость сказками всю ночь напролетъ, если только вы не предпочтете слѣзть съ лошади и, по обычаю странствующихъ рыцарей, малость поспать на травѣ, чтобы получше отдохнуть и набраться силъ для завтрашняго ужаснаго приключенія. -- Что говоришь ты о слѣзаньи съ лошади и о спаньѣ?-- сказалъ Донъ-Кихотъ,-- развѣ я изъ тѣхъ рыцарей, что предаются отдыху во время опасности? Спи ты, рожденный для сна, и дѣлай, что хочешь. Я же буду дѣлать то, что болѣе согласуется съ моими намѣреніями. -- Не гнѣвайтесь, ваша милость, мой дорогой господинъ,-- отвѣтилъ Санчо,-- я сказалъ это безъ злого умысла", и, подойдя, къ нему, онъ положилъ руку на переднюю луку сѣдла, другую помѣстилъ сзади и такимъ образомъ обнялъ лѣвую ляшку своего господина, не осмѣливаясь ни на шагъ отойти отъ него -- настолько пугали его удары, продолжавшіе стучать по временамъ.
   Донъ-Кихотъ велѣлъ Санчо разсказывать сказку, какъ тотъ предлагалъ сначала. -- Отъ всего бы сердца разсказалъ,-- отвѣчалъ оруженосецъ,-- если бы страхъ не связывалъ мнѣ языка. Но все-таки попытаюсь разсказать вамъ такую исторію, что, если мнѣ удастся разсказать ее, какъ слѣдуетъ, ничего не пропустивъ,-- это будетъ лучшая исторія въ свѣтѣ. Будьте же внимательны, ваша милость, я начинаю.
   "Случилось однажды то, что случилось... Да пошлется добро всѣмъ людямъ, а зло тѣмъ, кто зла ищетъ!.. Замѣтьте, пожалуйста, господинъ мой, начало у этихъ сказокъ, которыя разсказывали старики по вечерамъ. Это вѣдь не первый встрѣчный сказалъ, а изрекъ Катонъ, римскій цензоръ: И зло тому, кто зла ищетъ!.. Это изреченіе подходитъ къ намъ, какъ кольцо къ пальцу, и говоритъ, чтобы ваша милость оставались спокойными и не искали бы зла нигдѣ, и чтобы направились мы поскорѣе по другой дорогѣ, потому что никто не заставляетъ насъ силой ѣхать по этой, гдѣ насъ осаждаетъ столько страховъ. -- Продолжай твою сказку, Санчо,-- сказалъ Донъ-Кихотъ, -- и предоставь мнѣ позаботиться о дорогѣ, по которой мы поѣдемъ.
   "Итакъ, говорю я,-- продолжалъ Санчо,-- въ одномъ мѣстѣ Эстрамадуры жилъ одинъ козій пастухъ, я хочу сказать, человѣкъ, пасшій козъ, который, то есть пастухъ или человѣкъ, пасшій козъ, назывался Лопе Руисомъ. И былъ этотъ Лопе Руисъ влюбленъ въ одну пастушку овецъ, которую, то есть пастушку овецъ, звали Торральвой, и эта пастушка овецъ, по имени Торральва, была дочерью одного богатаго владѣльца стадъ. И этотъ богатый владѣлецъ стадъ... -- Ну, Санчо, если ты такъ будешь разсказывать исторію,-- прервалъ Донъ-Кихотъ,-- повторяя по два раза все, что хочешь сказать, то ты и въ два дня ея не кончишь. Говори только то, что слѣдуетъ по разсказу и такъ, какъ долженъ разсказывать умный человѣкъ. Иначе можешь не оканчивать ея. -- Такимъ образомъ, какъ я вамъ разсказываю,-- отвѣтилъ Санчо,-- въ моей мѣстности разсказываются всѣ исторіи на вечеринкахъ. Я не умѣю разсказывать ея иначе, и ваша милость поступаете несправедливо, заставляя меня изобрѣтать новый способъ. -- Ну разсказывай, какъ знаешь,-- сказалъ Донъ-Кихотъ,-- и продолжай, если ужъ моя несчастная судьба принуждаетъ меня слушать тебя. -- Такъ вотъ да будетъ вамъ извѣстно, господинъ души моей,-- продолжалъ Санчо,-- что, какъ я уже вамъ сказалъ, этотъ пастухъ былъ влюбленъ въ Торральву, пастушку, которая была краснощекой, толстой и грубоватою дѣвкой и немножко даже смахивала на мужчину; потому что надъ губами у ней были маленькіе усы. Я какъ будто сейчасъ вижу ее передъ собой. -- Ты стало быть зналъ ее? -- спросилъ Донъ-Кихотъ. -- Нѣтъ, знать-то я ее не звалъ,-- отвѣтилъ Санчо,-- но тотъ, кто разсказывалъ мнѣ эту исторію, говорилъ мнѣ, что она такъ истинна и несомнѣнна, что, когда мнѣ самому придется разсказывать ее кому-нибудь, то я могу клясться въ ней и увѣрять, какъ-будто все это я самъ видѣлъ... ну, дни проходили и наступали новые и чортъ, который никогда не дремлетъ и старается всюду напутать, устроилъ такъ, что любовь пастуха къ пастушкѣ обратилась вдругъ въ ненависть и злобу; причиной тому, какъ говорятъ злые языки, были также отчасти и ревнивые упреки, которыми пастушка осыпала его безпрестанно, такъ что они не на шутку могли надоѣсть. Съ этого времени ненависть пастуха стала такъ сильна, что онъ не могъ видѣть пастушку и потому рѣшилъ покинуть свою страну и идти въ такое мѣсто, гдѣ бы она не попадалась ему на глаза. Но Торральва, какъ только увидѣла, что Лопе ее ненавидитъ, сейчасъ же стала его любить даже сильнѣе, чѣмъ любила прежде. -- Таковъ нравъ и обычай женщинъ,-- замѣтилъ Донъ-Кихотъ,-- ненавидѣть любящихъ ихъ и любить тѣхъ, это ихъ ненавидитъ. Продолжай. -- Случилось, стало быть,-- снова заговорилъ Санчо,-- что пастухъ исполнилъ свое намѣреніе и, погнавъ своихъ козъ передъ собою, зашагалъ по эстрамадурскимъ полямъ въ королевство Португалію. Узнавъ объ этомъ, Торральва пустилась за нимъ въ погоню. Она шла за нимъ вдалекѣ пѣшкомъ, безъ башмаковъ, съ посохомъ въ рукѣ и съ маленькой сумкою на шеѣ; въ сумкѣ, говорятъ, были кусокъ зеркала, половина гребешка и еще, кажется, -- навѣрно не знаю,-- маленькая коробочка съ какимъ-то притираньемъ для лица. Ну да что бы она тамъ ни несла, мнѣ этого теперь некогда провѣрять,-- вѣрно только то, что пастуху пришлось съ своимъ стадомъ переправляться черезъ Гвадіану въ то время, когда воды въ ней прибавилось столько, что рѣка вышла почти изъ береговъ. На томъ-же берегу, гдѣ онъ былъ, не случилось ни барки, ни лодки, ни лодочника, чтобы перевезти его на ту сторону. Это его очень бѣсило, такъ какъ онъ видѣлъ, что Торральва приближалась, и ожидалъ, что она будетъ надоѣдать ему своими просьбами и слезами. Сталъ онъ посматривать вокругъ и вотъ, наконецъ, замѣтилъ рыбака, рядомъ съ которымъ стояла лодка, но такая маленькая, что въ ней могли помѣститься только одинъ человѣкъ и одна коза. Все-таки онъ позвалъ рыбака и уговорился, чтобы тотъ перевезъ на ту сторону его и триста козъ, которыхъ онъ гналъ. Рыбакъ сѣлъ въ лодку, взялъ одну козу и перевезъ ее. Онъ возвратился, взялъ другую козу и еще перевезъ. Онъ возвратился снова, взялъ еще одну козу и еще перевезъ... Ахъ да! потрудитесь ваша милость хорошенько считать козъ, которыхъ перевозитъ рыбакъ, потому что, какъ только вы забудете хоть одну козу, такъ ужъ больше нельзя будетъ ни слова сказать и сказка останется безъ конца. Такъ я продолжаю. Противоположный берегъ, гдѣ приходилось приставать лодкѣ, былъ крутъ и глинистъ и потому рыбакъ терялъ много времени на свои поѣздки туда и обратно. Но все-таки онъ возвратился захватить еще одну козу, потомъ еще одну, потомъ еще одну... -- Ахъ, Боже мой! ну предположи,что онъ уже всѣхъ ихъ перевезъ,-- воскликнулъ Донъ-Кихотъ,-- и перестань перечислять всѣ поѣздки и возвращенія, потому что иначе тебѣ въ цѣлый годъ не перевезти всѣхъ твоихъ козъ. -- А сколько онъ перевезъ ихъ до сихъ поръ? -- спросилъ Санчо. -- Чортъ его знаетъ,-- отвѣтилъ Донъ-Кихотъ. -- Вѣдь я же просилъ вашу милость хорошенько считать ихъ,-- сказалъ Санчо.-- Ну, теперь моя исторія кончилась и продолжать ее нѣтъ возможности. -- Какъ же это можетъ быть?-- спросилъ Донъ-Кихотъ.-- Развѣ для твоей исторіи такъ существенно необходимо знать точное число козъ, которыя уже перевезены, что если на одну случится ошибка, то ты уже не можешь окончить разсказа? -- Нѣтъ, не могу, -- отвѣтилъ Санчо, потому что, какъ только я спросилъ вашу милость, сколько козъ переѣхало, и вы мнѣ отвѣтили, что не знаете,-- такъ въ ту же минуту все, что оставалось мнѣ сказать, вылетѣло у меня изъ памяти, а это было, навѣрное,-- самое лучшее и самое занимательное. -- Стало быть твоя исторія кончилась? -- спросилъ Донъ-Кихотъ. -- Какъ жизнь моей матери,-- отвѣтилъ Санчо. -- Ну, въ такъ случаѣ, могу тебя увѣрить,-- возразилъ Донъ-Кихотъ,-- что ты разсказалъ одну изъ чудеснѣйшихъ сказокъ и исторій, какія только можно выдумать на свѣтѣ, и что такого способа разсказывать и оканчивать никто еще не слыхалъ и никогда не услышитъ. Я, впрочемъ, и не долженъ былъ ожидать ничего иного отъ твоего высокаго разума. Да и чему тутъ удивляться? Можетъ быть, эти удары, стукъ которыхъ не перестаетъ слышаться, немного помутили твой умъ. -- Все это можетъ быть,-- отвѣтилъ Санчо;-- но, что касается моей исторіи, я говорю, что она кончается тамъ, гдѣ начинается ошибка въ счетѣ козъ, которыя переѣзжаютъ. -- Ну, ладно! -- сказалъ Донъ-Кихотъ, пусть она кончается, гдѣ ей хочется! Посмотримъ-ка теперь, не двинется-ли Россинантъ". Съ этими словами онъ снова принялся работать шпорами, и лошадь снова принялась дѣлать прыжки, не двигаясь съ мѣста -- такъ хорошо была она связана.
   Случилось въ эту минуту такъ, что, вслѣдствіе ли свѣжести утра, дававшаго уже себя чувствовать, или оттого, что наканунѣ вечеромъ Санчо съѣлъ что-нибудь слабительное, или наконецъ, вѣрнѣе всего, тутъ просто дѣйствовала сама природа,-- только Санчо почувствовалъ потребность сдѣлать то, чего никто иной не могъ-бы сдѣлать за него. Но страхъ такъ овладѣлъ всѣмъ его существомъ, что онъ ни на волосокъ не осмѣливался отойти отъ своего господина. Съ другой стороны пытаться побороть необходимость было невозможно. Въ такихъ затруднительныхъ обстоятельствахъ, онъ рѣшился освободить правую руку, которою онъ уцѣпился за луку сѣдла. Потомъ онъ, потихоньку и чуть шевелясь, развязалъ шнурокъ, поддерживавшій его штаны, которые отъ этого упали къ его пяткамъ и остались на ногахъ въ видѣ путъ, поднялъ поудобнѣе рубашку и выставилъ на воздухъ обѣ половинки своей неособенно тощей задней части. Когда онъ это сдѣлалъ и уже подумалъ, что совершилъ все труднѣйшее для того, чтобы освободиться отъ этого ужаснаго и гнетущаго томленія, его стало мучить новое, еще болѣе жестокое безпокойство -- ему показалось, что онъ не можетъ облегчиться, не издавъ нѣкотораго шума, и вотъ, стиснувъ зубы и сжавъ плечи, онъ, насколько могъ, сталъ удерживать свои порывы. Но, несмотря на всѣ предосторожности, къ своему несчастію, онъ, въ концѣ концовъ, произвелъ легкій шумъ, вовсе непохожій на тотъ, который привелъ въ такое волненіе его и его господина. Донъ-Кихотъ услыхалъ. "Что это за шумъ, Санчо"? -- спросилъ онъ тотчасъ-же. -- Не знаю, господинъ,-- отвѣчалъ тотъ;-- но это, кажется, что-то новое, вѣдь приключенія и злоключенія никогда не ограничиваются немногимъ". Потомъ онъ снова сталъ пытать счастья и на этотъ разъ съ такимъ успѣхомъ, что безъ всякаго огорченія и тревоги освободился отъ тяжести, ставившей его въ такое сильное затрудненіе.
   Но у Донъ-Кихота чувство обонянія было такъ же тонко, какъ и чувство слуха, и такъ какъ Санчо стоялъ очень близко,точно пришитый, къ нему, то испаренія шли почти по прямой линіи къ головѣ рыцаря и неизбѣжно должны были коснуться и его носа. Когда онъ ощутилъ ихъ, то на защиту своего обонянія онъ призвалъ большой и указательный пальцы, зажавъ между ними свой носъ, и слегка гнусливымъ голосомъ сказалъ: -- "Санчо, ты, кажется, сильно трусишь сію минуту". -- Это правда, отвѣтилъ Санчо; -- но почему ваша милость думаете, что я трушу сію минуту сильнѣе, чѣмъ незадолго передъ тѣмъ? -- А потому, что сію минуту отъ тебя пахнетъ сильнѣе, чѣмъ незадолго передъ тѣмъ,-- отвѣтилъ Донъ-Кихотъ,-- и не амброй, по правдѣ сказать. -- Это можетъ быть,-- возразилъ Санчо,-- но въ томъ не я виноватъ, а виноваты ваша милость тѣмъ, что водите меня въ неположенные часы по такимъ глухимъ мѣстностямъ. -- Другъ мой, отойди на пять, на шесть шаговъ,-- сказалъ Донъ-Кихотъ, все еще держа свой носъ между пальцами,-- и отнынѣ будь поосторожнѣе относительно собственной особы и оказывай побольше уваженія къ моей. Я позволяю тебѣ слишкомъ свободно обращаться съ собою; оттого-то и происходитъ твоя непочтительность. -- Я готовъ побиться объ закладъ,-- возразилъ Санчо,-- что ваша милость думаетъ, будто я сдѣлалъ изъ своей особы что-нибудь такое, чего-бы я не долженъ былъ дѣлать. -- Оставь, оставь,-- закричалъ Донъ-Кихотъ,-- этого предмета лучше не трогать.
   Въ такомъ и подобныхъ ему разговорахъ провели ночь господинъ и слуга. Какъ только Санчо увидѣлъ, что начинаетъ свѣтать, онъ потихоньку развязалъ Россинанта и подтянулъ свои штаны. Россинантъ, почувствовавъ себя свободнымъ, ощутилъ въ своемъ сердцѣ, повидимому, приливъ бодрости и, отъ природы необладавшій особою пылкостью, принялся топать ногами, потому что дѣлать прыжки онъ былъ не мастеръ, прошу у него въ томъ извиненія. Донъ-Кихотъ, замѣтивъ, что Россинанту, наконецъ, возвратилась способность движенія, счелъ это знакомъ того, что наступила пора, когда онъ можетъ предпринять это страшное приключеніе. Между тѣмъ разсвѣло окончательно, и окружающіе предметы ясно обозначились. Донъ-Кихотъ увидѣлъ, что онъ находится подъ группой высокихъ каштановъ, дающихъ очень густую тѣнь; по что касается ударовъ, не перестававшихъ ни на минуту раздаваться, то причины ихъ онъ и теперь не могъ открыть. Бросивъ дальнѣйшія ожиданія, онъ далъ шпоры Россинанту и, еще разъ простившись съ Санчо, приказалъ ему дожидаться его здѣсь не болѣе трехъ дней, какъ онъ сказалъ уже раньше, по прошествіи которыхъ, если Санчо не увидитъ его возвратившимся, онъ можетъ быть увѣренъ, что его господинъ по волѣ Божьей погибъ въ этомъ отчаянномъ приключеніи. Онъ напомнилъ ему затѣмъ о посольствѣ, возложенномъ на него, Санчо, къ его дамѣ Дульцинеѣ, и добавилъ, чтобы Санчо не безпокоился о своемъ жалованьи, такъ какъ онъ, Донъ-Кихотъ, передъ отъѣздомъ изъ своей мѣстности, оставилъ завѣщаніе, въ которомъ находится распоряженіе вознаградить его за все время, которое онъ прослужитъ,-- Но,-- продолжалъ онъ,-- если небу будетъ угодно вывести меня живымъ и невредимымъ изъ этой опасности, то ты можешь считать полученіе обѣщаннаго мною острова самымъ несомнѣйшимъ дѣломъ на свѣтѣ". Когда Санчо услыхалъ эти трогательныя рѣчи своего господина, онъ снова принялся плакать и рѣшилъ не покидать его до полнаго и совершеннаго рѣшенія дѣла. На основаніи этихъ слезъ и такого почтеннаго рѣшенія Санчо Панса авторъ нашей исторіи выводитъ заключеніе, что Санчо былъ добрымъ и стариннымъ христіаниномъ {Старинными христіанами въ Испаніи называютъ тѣхъ, у кого въ числѣ предковъ нѣтъ ни евреевъ, ни мавровъ, обратившихся въ христіанство.}. Горе его до нѣкоторой степени растрогало его господина, но не настолько, чтобы заставить его обнаружить хотя-бы малѣйшую слабость. Напротивъ, насколько можно, сдерживая себя, онъ направился къ тому мѣсту, откуда, казалось, шелъ этотъ не умолкавшій шумъ воды и ударовъ. Санчо слѣдовалъ за нимъ пѣшкомъ, ведя, до своему обыкновенію, за недоуздокъ осла, постояннаго товарища его счастливой и злой судьбы. Проѣхавъ нѣкоторое время подъ темною листвою каштановъ, они выѣхали на маленькую лужайку у подножья нѣсколькихъ скалъ, съ высоты которыхъ съ сильнымъ шумомъ свергался красивый водопадъ. Внизу, около скалъ, стояло нѣсколько плохенькихъ домиковъ, которые легко было-бы можно принять за развалины; изъ средины ихъ-то, какъ замѣтили теперь наши путники, исходилъ стукъ этихъ ударовъ, продолжавшійся и теперь. Шумъ воды и стукъ ударовъ напугали Россинанта, но Донъ-Кихотъ, успокоивъ голосомъ и рукою своего коня, сталъ понемногу приближаться къ лачугамъ, отъ всего сердца поручая себя своей дамѣ, которую онъ умолялъ оказать ему покровительство въ этомъ ужасномъ предпріятіи, и въ тоже время моля Бога о помощи. Санчо тоже не отставалъ отъ своего господина и, вытягивая шею и изощряя зрѣніе, старался изъ-подъ брюха Россинанта разсмотрѣть, что такъ долго было причиною его волненія и тревогъ. Они сдѣлали еще сотню шаговъ. Тогда, наконецъ, за поворотомъ одного утеса ихъ глазамъ ясно представилась причина этого адскаго гула, всю ночь продержавшаго ихъ въ смертельной тревогѣ. -- Это просто были (о читатель! не предавайся ни сожалѣніямъ, ни досадѣ) шесть молотовъ валяльныхъ мельницъ, которые, поперемѣнно ударяя, и производили весь этотъ шумъ.
   При видѣ этого Донъ-Кихотъ онѣмѣлъ и похолодѣлъ съ головы до ногъ. Санчо посмотрѣлъ на него и увидалъ, что голова его опустилась на грудь, какъ у человѣка смущеннаго и упавшаго духомъ. Донъ Кихотъ тоже посмотрѣлъ на Санчо и, когда онъ увидалъ его съ двумя вздувшимися щеками и готовымъ, казалось, задохнуться отъ смѣха, то, несмотря на всю свою грусть, не могъ самъ удержаться отъ улыбки при видѣ забавной рожи Санчо. Санчо, видя, что господинъ его засмѣялся первый, далъ волю своему веселому настроенію и разразился такимъ смѣхомъ, что былъ принужденъ, во избѣжаніе опасности лопнуть, подпереть свои ребра кулаками. Четыре раза онъ успокаивался и четыре раза вновь начиналъ смѣяться такъ-же неистово, какъ и первый разъ. Донъ-Кихотъ посылалъ себя къ черту, въ особенности, когда онъ услышалъ, какъ Санчо, передразнивая его голосъ и движенія, воскликнулъ: "Узнай, другъ Санчо, что я по волѣ неба родился въ нашъ желѣзный вѣкъ, чтобы воскресить золотой вѣкъ. Это для меня сохранены грозныя опасности, громкія дѣла, мужественные подвиги!" Далѣе онъ повторялъ всѣ или почти всѣ рѣчи, которыя держалъ Донъ-Кихотъ, когда они въ первый разъ услыхали удары молотовъ. Замѣтивъ тогда, что Санчо надъ нимъ явно насмѣхается, Донъ-Кихотъ воспылалъ гнѣвомъ и, поднявъ рукоятку копья, нанесъ своему оруженосцу два такихъ сильныхъ удара, что еслибы тотъ, вмѣсто плечъ, встрѣтилъ ихъ головою, то его господину пришлось бы платитъ жалованье не ему лично, а развѣ только его наслѣдникамъ. Когда Санчо увидѣлъ, что шутки его вознаграждаются плохо, то, опасаясь какъ-бы господинъ его не пожаловалъ ему новой награды, сказалъ ему покорнымъ тономъ и съ почтительнымъ видомъ: "Успокойтесь, ваша милость; развѣ вы не видите, что я шучу? -- Потому-то я и не шучу, что вы шутите,-- отвѣтилъ Донъ-Кихотъ.-- Подите сюда, господинъ насмѣшникъ, и отвѣчайте: вы, можетъ быть, думаете, что еслибы эти валяльные молоты дѣйствительно представляли опасное приключеніе, то у меня не хватило-бы храбрости предпринять и покончить его? Да развѣ я, будучи рыцаремъ, обязанъ умѣть различать звуки и распознавать, происходить ли шумъ, который я слышу, отъ валяльныхъ молотовъ или отъ чего другого? Развѣ не могло случиться -- и это такъ въ дѣйствительности и есть,-- что я никогда не видѣлъ и не слыхалъ ихъ, какъ видѣли и слышали ихъ вы, мужикъ, родившійся и выросшій въ сосѣдствѣ съ ними? Попробуйте-ка превратить эти шесть молотовъ въ шестерыхъ великановъ, затѣмъ пустите ихъ на меня по одиночке или всѣхъ вмѣстѣ и, если у меня не хватитъ смѣлости вступить съ ними въ бой, тогда насмѣхайтесь надо мною, сколько вамъ будетъ угодно. -- Довольно, мой дорогой господинъ,-- возразилъ Санчо;-- я и такъ сознаюсь, что я слишкомъ много позволилъ себѣ. Но скажите мнѣ теперь, когда миръ заключенъ (пусть Богъ выводитъ васъ изъ всѣхъ приключеній такимъ же здравымъ и невредимымъ, какъ Онъ вывелъ изъ этого), скажите мнѣ, развѣ не надъ чѣмъ посмѣяться и нечего поразсказать послѣ всѣхъ великихъ страховъ, которые мы испытали или, по крайней мѣрѣ, я испыталъ, потому что ваша милость, какъ мнѣ это извѣстно, никогда не испытывали страха и ничего похожаго на него? -- Я не отрицаю того, -- отвѣтилъ Донъ-Кихотъ,-- что происшедшее съ нами дѣйствительно смѣшно, но не думаю, чтобы это стоило разсказа, такъ какъ не всѣ люди имѣютъ настолько смысла и ума, чтобы умѣть всѣмъ вещамъ опредѣлить надлежащее мѣсто. -- За то вы, господинъ мой,-- возразилъ Санчо,-- съумѣли опредѣлить надлежащее мѣсто палкѣ вашего копья, потому что только по милости Бога и благодаря моему старанью увернуться случилось такъ, что вы, цѣлясь мнѣ въ голову, попали по плечамъ. Но довольно! все позабывается и я часто слыхалъ: тотъ тебя крѣпко любитъ, кто заставляетъ тебя плакать. Да къ тому-же знатные господа, побранивъ своего слугу, имѣютъ обыкновеніе послѣ этого дарить ему платье. Не знаю, что они дарятъ ему послѣ палочныхъ ударовъ, но думаю, что странствующіе рыцари въ такихъ случаяхъ дарятъ острова или королевства на твердой землѣ. -- Дѣла могутъ пойти я такъ, что все, что ты говоришь, осуществится,-- сказалъ Донъ-Кихотъ.-- Сначала, прости за все случившееся: ты разсудителенъ и знаешь, что первыя движенія не въ нашей власти. Я хочу, кромѣ того, кое-что впредь объявить тебѣ, чтобы, если возможно, удержать тебя отъ излишняго разговора со мной: дѣло въ томъ, что ни въ одной изъ рыцарскихъ книгъ, прочитанныхъ мною,-- а прочиталъ я безконечное множество -- я не встрѣчалъ, чтобы какой-либо оруженосецъ такъ смѣло, какъ ты, болталъ со своимъ господиномъ. И, до правдѣ сказать, мы оба въ этомъ одинаково виноваты: ты -- за свое недостаточное почтеніе ко мнѣ, я -- за то, что не внушаю тебѣ почтенія къ себѣ. Вотъ тебѣ, напримѣръ, Гандалинъ, оруженосецъ Амадиса Гальскаго, ставшій потомъ графомъ Твердаго острова; разсказываютъ, что онъ иначе и не разговаривалъ со своимъ господиномъ, какъ снявъ шляпу, наклонивъ голову и согнувъ туловище, more turquesco. А что сказать о Газабалѣ, оруженосцѣ Донъ-Галаора, который былъ такъ мало разговорчивъ, что, съ цѣлью показать совершенство его необыкновеннаго молчанья, имя его только одинъ разъ упоминается во всей этой обширной и истинной исторіи. Изъ всего сказаннаго мною ты долженъ заключить, Санчо, что необходимо дѣлать различіе между господиномъ и слугой, государемъ и вассаломъ, рыцаремъ и оруженосцемъ. И такъ будемъ отнынѣ въ обращеніи другъ съ другомъ соблюдать больше сдержанности, не позволяя себѣ ни болтовни, ни вольности; вѣдь отчего-бы я не разсердился на васъ, во всякомъ случаѣ тѣмъ хуже будетъ для кувшина. {Испанская пословица: Если камень ударитъ до кувшину, тѣмъ хуже для кувшина; если кувшинъ ударитъ по камню, тѣмъ хуже для кувшина.} Награды и благодѣянія, обѣщанныя мною, явятся въ свое время, а если и не явятся, то, какъ я уже вамъ сказалъ, вы не потеряете своего жалованья, по крайней мѣрѣ. -- Все, что сказали ваша милость,-- очень хорошо,-- отвѣтилъ Санчо,-- но мнѣ хотѣлось-бы знать, въ тѣхъ случаяхъ, когда время для наградъ совсѣмъ не наставало и приходилось удовольствоваться однимъ жалованьемъ, сколько въ прежнія времена получалъ оруженосецъ странствующаго рыцаря и нанимался-ли онъ помѣсячно или поденно, какъ каменьщики? -- Насколько я знаю,-- отвѣтилъ Донъ-Кихотъ,-- въ прежнія времена оруженосцы служили не на жалованьи, а даромъ, а если я и опредѣлялъ тебѣ вознагражденіе въ завѣщаніи, которое я оставилъ дома, то только въ виду разныхъ, могущихъ произойти, случайностей; потому что, по правдѣ тебѣ сказать, я еще не знаю хорошенько, какой успѣхъ будетъ имѣть рыцарство въ наши бѣдственныя времена, и не хочу, чтобы такіе пустяки, какъ твое жалованье, тяготили мою душу на томъ свѣтѣ. На этомъ же свѣтѣ, надо тебѣ знать, Санчо, нѣтъ положенія болѣе труднаго, опаснаго, чѣмъ положеніе искателя приключеній! -- Охотно вѣрю тому,-- произнесъ Санчо,-- потому что простой шумъ валяльныхъ молотовъ можетъ смущать и безпокоить сердце такого храбраго странствующаго искателя приключеній, каковъ -- ваша милость. Впрочемъ, вы можете быть вполнѣ увѣрены, что отнынѣ я не позволю себѣ рта раскрыть, чтобы посмѣяться надъ вашими дѣлами, и буду чтить и уважать васъ, какъ моего господина и природнаго повелители. -- Въ такомъ случаѣ,-- возразилъ Донъ-Кихотъ,-- ты долголѣтенъ будешь на землѣ, ибо послѣ родителей больше всего надо почитать господъ, такъ какъ они заступаютъ ихъ мѣсто!"

0x01 graphic

  

ГЛАВА XXI.

Разсказывающая о славномъ и драгоцѣнномъ завоеваніи шлема Мамбрина *), а также и о другихъ событіяхъ, происшедшихъ съ нашимъ непобѣдимымъ рыцаремъ.

   *) Волшебный шлемъ принадлежавшій мавру Мамбрину и дѣлавшій неуязвимымъ того, кто его носилъ (Боярдо и Аріосто).
  
   Въ эту минуту пошелъ маленькій дождикъ, и Санчо хотѣлъ было укрыться отъ него въ валяльныхъ мельницахъ. Но Донъ-Кихотъ такъ возненавидѣлъ ихъ на злую шутку, которую онѣ надъ нимъ сыграли, что ни за что не соглашался ступить въ нихъ ногой. Онъ круто повернулъ направо, и они выѣхали на дорогу, похожую на ту, но которой они ѣхали наканунѣ.
   Проѣхавъ нѣсколько времени, Донъ-Кихотъ замѣтилъ всадника, у котораго на головѣ была надѣта какая-то вещь, блестѣвшая точно золотая. Едва только онъ увидѣлъ это, какъ, обратившись къ Санчо, сказалъ: "Нѣтъ, кажется мнѣ, Санчо, пословицы, смыслъ которой не былъ бы справедливъ, потому что всѣ онѣ являются изрѣченіями, основанными на опытѣ, общемъ источникѣ всѣхъ знаній. Въ особенности же это вѣрно относительно пословицы: Когда закрывается одна дверь, открывается другая. Въ самомъ дѣлѣ, судьба, вчера вечеромъ жестоко обманувшая насъ этими валяльными молотами и тѣмъ закрывшая для насъ дверь приключенія, которое мы искали, теперь настежь растворяетъ передъ нами дверь другого лучшаго и болѣе надежнаго приключенія, и если я и въ этотъ разъ не сумѣю найти входъ въ него, то въ этомъ виноватъ буду ужъ я самъ, не имѣя возможности извиниться ни моимъ незнаніемъ, ни темнотою ночи, какъ въ случаѣ съ валяльными мельницами. Говорю я это тебѣ потому, что, если не ошибаюсь, въ нашу сторону ѣдетъ кто-то, имѣющій на головѣ шлемъ Мамбрина, по поводу котораго я произнесъ клятву, какъ ты знаешь. -- Ради Бога, господинъ,-- отвѣтилъ Санчо,-- будьте осторожны въ своихъ словахъ и, въ особенности, въ своихъ дѣлахъ; не хотѣлось-бы мнѣ, чтобы мы наткнулись на другіе валяльные молоты, которые-бы окончательно изваляли и вымолотили у насъ всякое соображеніе. -- Чортъ побери этого человѣка! -- закричалъ Донъ-Кихотъ,-- что общаго между шлемомъ и молотами? -- Я не знаю -- отвѣтилъ Санчо,-- но, право, еслибы я могъ говорить по прежнему, то я вамъ представилъ-бы, думается мнѣ, такія доказательства, что ваша милость увидали бы свое заблужденіе. -- Какъ могу я заблуждаться въ томъ, что я говорю, трусъ и измѣнникъ? -- спросилъ Донъ-Кихотъ.-- Скажи мнѣ, развѣ ты не видишь этого рыцаря, приближающагося къ намъ, сидящаго на сѣрой въ яблокахъ лошади и имѣющаго на головѣ золотой шлемъ? -- Я вижу только,-- отвѣтилъ Санчо,-- человѣка, сидящаго на такомъ-же сѣромъ ослѣ, какъ мой, и имѣющаго на головѣ какую-то блестящую вещь. -- Такъ вотъ эта-то вещь и есть шлемъ Мамбрина,-- сказалъ Донъ-Кихотъ. -- Отъѣзжай въ сторону и оставь меня одного съ нимъ. Ты увидишь, какъ, не говоря ни слова для сбереженія времени, я быстро покончу съ этимъ приключеніемъ, и такъ сильно желаемый мною шлемъ останется въ моемъ обладаніи. -- Отъѣхать-то въ сторону, я отъѣду -- отвѣтилъ Санчо,-- но дай Богъ, чтобы это было, въ самомъ дѣлѣ, что-нибудь путное, а не валяльные молоты. -- Я уже вамъ говорилъ, голубчикъ, сказалъ Донъ-Кихотъ,-- чтобы вы перестали надоѣдать мнѣ съ этими валяльными молотами. Клянусь Богомъ... я остановлюсь... и вымолочу вамъ душу изъ тѣла!" Санчо сейчасъ-же замолчалъ, боясь, какъ-бы его господинъ не исполнилъ клятвы, произнесенной имъ почти съ пѣной у рта.
   На самомъ-же дѣлѣ, вотъ чѣмъ были этотъ шлемъ, эта лошадь и этотъ рыцарь, которыхъ увидалъ Донъ-Кихотъ. Въ окрестности было двѣ деревни: одна -- маленькая, въ которой не было ни аптекаря, ни цирюльника, другая -- побольше, имѣвшая и того, и другого. Поэтому цирюльнику большой деревни приходилось имѣть практику и въ маленькой, гдѣ одинъ житель былъ боленъ и нуждался въ кровопусканіи, а лругой имѣлъ обыкновеніе брить себѣ бороду. Съ этого цѣлью цирюльникъ и отправился туда, захвативъ съ собою тазикъ изъ красной мѣди; но такъ какъ, по волѣ судьбы, въ дорогѣ его засталъ дождикъ, то, чтобы не попортить своей шляпы, вѣроятно, совсѣмъ новой, онъ надѣлъ на голову тазикъ для бритья, который былъ хорошо вычищенъ и, потому, блестѣлъ чуть не на полъ-мили. Онъ ѣхалъ верхомъ на сѣромъ ослѣ, какъ вѣрно сказалъ Санчо; Донъ-Кихоту же представились и сѣрая въ яблокахъ лошадь, и рыцарь, и золотой шлемъ, потому что все, что попадалось ему на глаза, онъ съ удивительною легкостью приспосабливалъ къ своему рыцарскому бреду и странствующимъ мыслямъ.
   Когда онъ увидалъ, что бѣдный рыцарь приближается, то, не входя въ предварительные переговоры, онъ бросился впередъ во весь галопъ Россинанта, съ опущеннымъ копьемъ и съ твердой рѣшимостью проткнуть насквозь несчастнаго. Но въ тотъ моментъ, когда онъ уже почти достигъ его, онъ, не умѣряя страшной стремительности своего нападенія, крикнулъ: "Защищайся, подлая тварь, или добровольно отдай то, что принадлежитъ мнѣ по справедливости". Цирюльникъ, нежданно-негаданно увидавшій передъ своимъ носомъ нападавшее на него привидѣніе, не придумалъ лучшаго средства уберечься отъ удара копья, какъ свалиться на землю съ своего осла; очутившись на землѣ, онъ вскочилъ проворнѣе меня и пустился бѣжать по полю съ такою легкостью, что его не догнать-бы самому вѣтру. Онъ бросилъ свой тазикъ на землю, а это только и было нужно Донъ-Кихоту, который объяснилъ себѣ такой поступокъ тѣмъ, что язычникъ не такъ былъ глупъ и поступилъ подобно бобру, когда тотъ, чтобы избавиться отъ преслѣдованія охотниковъ, своими собственными зубами откусываетъ свое украшеніе, понимая природнымъ инстинктомъ, что его и преслѣдуютъ изъ-за этого украшенія.
   Донъ-Кихотъ, затѣмъ, приказалъ Санчо поднять шлемъ, и тотъ, взвѣшивая его въ рукѣ, сказалъ: "Право, тазикъ недуренъ и стоитъ пару реаловъ, какъ мараведиса", и отдалъ его господину. Рыцарь-же надѣлъ его на голову и долго вертѣлъ его во всѣ стороны, стараясь отыскать застежки; но, не найдя ничего, онъ сказалъ: "Должно быть у этого язычника, по мѣркѣ котораго былъ первоначально выкованъ шлемъ, была громадная голова; но хуже всего то, что шлему недостаетъ цѣлой половины". Когда Санчо услыхалъ, что онъ называетъ цирюльничій тазикъ шлемомъ, то прыснулъ было со смѣху, но сейчасъ-же спохватился, вспомнивъ про гнѣвъ своего господина. "Чему ты смѣешься? -- спросилъ Донъ-Кихотъ. -- Мнѣ смѣшно,-- отвѣтилъ Санчо,-- когда я подумаю, что за громадная башка была, должно быть, у язычника, которому сначала принадлежалъ этотъ шлемъ, точь въ точь похожій на цирюльничій тазъ. -- Знаешь, что я думаю, Санчо? -- снова заговорилъ Донъ-Кихотъ.-- Эта знаменитая вещь, этотъ очарованный шлемъ, должно быть, благодаря какому-нибудь странному случаю, попалъ въ руки человѣка, неспособнаго понять и оцѣнить его стоимость, и его новый владѣлецъ, не вѣдая, что творитъ, и видя только, что это чистое золото, переплавилъ, должно быть, половину шлема, чтобы обратить ее въ деньги; такъ что другая половина его стала въ этомъ видѣ, дѣйствительно, какъ ты говоришь, нѣсколько похожей на цирюльничій тазъ. Но чтобы тамъ ни было, для меня, понимающаго въ немъ толкъ, это превращеніе имѣетъ мало значенія. Въ первой же деревнѣ, гдѣ я найду кузницу, я приведу его въ прежній видъ, такъ что ему не прядется завидовать даже тому шлему, который былъ выкованъ богомъ кузнечнаго искусства для бога брани. Пока-же буду носить его, какъ могу, потому что лучше что-нибудь, чѣмъ ничего, и, кромѣ того, онъ совершенно достаточенъ, чтобы защитить меня, по крайней мѣрѣ, отъ удара камнемъ. -- Да,-- подтвердилъ Санчо,-- если только ихъ не будутъ бросать пращею, какъ это было въ битвѣ двухъ армій, когда вамъ такъ хорошо поправили челюсти и разбили въ дребезги посудину съ этимъ благословеннымъ напиткомъ, отъ котораго меня вырвало всѣми моими потрохами. -- Я не особенно сожалѣю о томъ, что лишился бальзама, сказалъ Донъ-Кихотъ,-- потому что, какъ тебѣ извѣстно, Санчо, я помню его рецептъ. -- Я тоже знаю его наизусть, отвѣтилъ Санчо,-- но пусть пропаду я, если я его сдѣлаю или еще разъ въ жизни попробую! Мало того, я даже не думаю ставить опять себя въ такое положеніе, чтобы нуждаться въ немъ; напротивъ, я рѣшилъ теперь принимать всякія предосторожности при помощи моихъ пяти чувствъ, чтобы меня не ранили и чтобы мнѣ самому кого-нибудь не ранить. Что-же касается до вторичнаго качанья, то я ничего не хочу говорить о немъ; это одно изъ такихъ несчастій, которыхъ почти невозможно предвидѣть, и когда они случаются, то самое лучшее, что можно сдѣлать, это -- пожать плечами, подавить свой вздохъ, закрыть глаза и отправляться туда, куда васъ досылаютъ судьба и одѣяло.
   -- "Ты плохой христіанинъ, Санчо,-- сказалъ Донъ-Кихотъ, услыхавъ послѣднія слова,-- потому что, разъ тебѣ нанесли обиду, ты ужъ не забываешь ее никогда. Знай-же, благородному и великодушному сердцу не свойственно обращать вниманіе на подобные пустяки. Скажи мнѣ, какая нога у тебя хромаетъ? какое ребро у тебя сломано? какой глазъ потерялъ ты въ дракѣ, чтобы быть не въ состояніи забыть этой шутки? вѣдь если хорошенько разобрать дѣло, то это была только шутка и забава. Если бы я это понималъ иначе, то я возвратился бы туда и въ отомщеніе за тебя произвелъ бы больше опустошеній, чѣмъ сдѣлали Греки, мстя за похищеніе Елены, которая, навѣрно, не была бы такъ знаменита своею красотою, если бы она жила въ наше время или моя Дульцинея жила въ ея время". Съ этими словами онъ испустилъ глубокій вздохъ, поднявшійся до облаковъ. -- "Ну, хорошо,-- сказалъ Санчо, будемъ считать это шуткой, когда мы не можемъ отомстить не въ шутку. Только я-то лучше всякаго другого знаю, что тутъ, въ самомъ дѣлѣ, шуточнаго и нешуточнаго, и это приключеніе изгладится изъ моей памяти не прежде, чѣмъ съ моихъ плечъ. Но оставимъ его, и скажите мнѣ, пожалуйста, господинъ, что вамъ дѣлать съ этой сѣрой въ яблокахъ лошадью, у которой видъ точь въ точь такой-же, какъ у сѣраго осла, и которую бросилъ на долѣ битвы этотъ Mapтынъ, такъ ловко повергнутый на землю вашею милостью. Судя по тому, какъ онъ навострилъ лыжи и улепетывалъ, трудно предположить, чтобы онъ возвратился взять его, а, его скотина, клянусь моей бородой, не совсѣмъ плоха. -- Я не имѣю обыкновенія,-- отвѣчалъ Донъ-Кихотъ,-- обирать побѣжденныхъ мною, и съ рыцарскими обычаями несогласно отнимать у нихъ лошадей и тѣмъ заставлять ихъ идти пѣшкомъ, если только побѣдитель самъ не потерялъ лошадь въ битвѣ; тогда дозволяется взять лошадь побѣжденнаго, какъ пріобрѣтенную законнымъ образомъ. Итакъ, оставь, Санчо, эту лошадь или этого осла, или назови ее тамъ, какъ хочешь: хозяинъ, вѣроятно возвратится и возьметъ ее, какъ только мы уѣдемъ. -- Это еще Богъ знаетъ, хочу ли я его увести,-- возразилъ Санчо,-- или только промѣнять на своего осла, который, мнѣ кажется, будетъ похуже. По правдѣ сказать, рыцарскіе законы очень узки, если они не дозволяютъ даже обмѣнять одного осла на другого. Но мнѣ хотѣлось-бы знать, могу-ли я обмѣняться, покрайней мѣрѣ, сбруей? -- Этого я не знаю навѣрное,-- отвѣтилъ Донъ-Кихотъ,-- а потому, пока я въ сомнѣніи и не вполнѣ ознакомился съ этимъ вопросомъ, ты можешь, я думаю, произвести этотъ обмѣнъ, если чувствуешь въ томъ крайнюю нужду. -- "Такую крайнюю,-- отвѣтилъ Санто,-- что если бы эта сбруя была для моей собственной особы, то и тогда она не была бы мнѣ такъ необходима". И, воспользовавшись позволеніемъ, онъ произвелъ то, что называется mutatio capparum, и такъ нарядилъ своего осла, что самъ никакъ не могъ достаточно налюбоваться имъ.
   Затѣмъ они позавтракали остатками припасовъ, снятыхъ ими съ мула благочестивыхъ отцовъ, и напились воды изъ ручья валяльныхъ мельницъ, не оборачивая, однако, головы, чтобы посмотрѣть на нихъ,-- такъ возненавидѣли они ихъ за волненія прошлой ночи. Наконецъ, когда гнѣвъ и дурное расположеніе рыцаря прошли вмѣстѣ съ аппетитомъ, они опять сѣли верхомъ и, не избирая себѣ опредѣленнаго пути, чтобы полнѣе подражать странствующимъ рыцарямъ, отправились по той дорогѣ, какую выбрала воля Россинанта, увлекавшая за собою волю своего господина и даже волю осла, который слѣдовалъ за своимъ руководителемъ, какъ подобаетъ вѣрному и доброму товарищу. Такимъ образомъ они выбрались на большую дорогу, по которой и поѣхали наудачу и безъ опредѣленнаго намѣренія.
   По дорогѣ Санчо сказалъ своему господину: "Господинъ, не соблаговолите-ли ваша милость дать мнѣ позволеніе немного поговорить съ вами? Потому что съ того времени, какъ вы отдали мнѣ строгій приказъ молчанія, вотъ ужъ больше четырехъ хорошихъ вещицъ сгнило у меня въ желудкѣ и сейчасъ на кончикѣ, языка у меня одна такая штучка, которую мнѣ не хотѣлось-бы видѣть тоже погибшей. -- Скажи, -- отвѣтилъ Донъ-Кихотъ,-- но будь кратокъ, длинная рѣчь никогда но можетъ быть пріятной. -- Я говорю, господинъ,-- началъ Санчо,-- что вотъ ужъ нѣсколько дней я размышляю о томъ, какъ мало выигрываютъ и пріобрѣтаютъ тѣ, кто, подобно вашей милости, ищетъ приключеній въ этихъ пустыняхъ и странствованіяхъ по большимъ дорогамъ, гдѣ сколько ни преодолѣвай опасностей, сколько ни одерживай побѣдъ, никто этого не увидитъ и не узнаетъ, и такъ онѣ и останутся преданными вѣчному забвенію къ большому ущербу благихъ намѣреній и заслугъ вашея милости. Поэтому, мнѣ кажется, было бы лучше, если только ваша милость не имѣетъ лучшихъ видовъ, отправиться намъ къ какому нибудь императору или принцу, которому приходятся вести войну; у него на службѣ ваша милость могли-бы показать мужество вашей руки, вашу великую силу и вашъ еще болѣе великій умъ. Когда это увидятъ государь, которому мы будемъ служить, онъ наградятъ насъ каждаго по заслугамъ. Тамъ найдутся и писатели, которые составятъ описаніе подвиговъ вашей милости, чтобы увѣковѣчить ихъ въ памяти людской. Что касается моихъ, но о нихъ я ничего не говорю, такъ какъ они не выходятъ изъ границъ славы оруженосцевъ; но все-таки осмѣлюсь сказать, что еслибы у рыцарей былъ обычай описывать и подвиги оруженосцевъ, то, я думаю, мои тоже не были-бы забыты. -- Ты говорилъ недурно, Санчо,-- отвѣтилъ Донъ-Кихотъ;-- на прежде, чѣмъ являться туда, надо сначала, въ видѣ испытанія, постранствовать по свѣту, поискать приключеній и пріобрѣсти въ нихъ себѣ имя и извѣстность. Рыцарь долженъ быть уже извѣстенъ своими дѣлами, когда онъ представляется ко двору какого-нибудь великаго монарха, такъ чтобы, едва онъ въѣхалъ въ городскія ворота, мальчики окружили его и бѣжали за нимъ, крича вслѣдъ: "Вотъ рыцарь Солнца", или хоть Змѣи, или какого-нибудь другого отличительнаго знака, подъ которымъ онъ совершалъ великіе подвиги. "Вотъ тотъ,-- скажутъ они,-- который побѣдилъ въ поединкѣ страшнаго великана Брокабруно; вотъ тотъ, который разочаровалъ персидскаго Мамелюка изъ долгаго очарованія, въ которомъ онъ пребывалъ около девятисотъ лѣтъ"; и они будутъ бѣжать за нимъ, провозглашая одно за другимъ его великія дѣла. И вотъ на шумъ дѣтей и толпы народа выйдетъ король этого королевства на балконъ своего королевскаго дворца, и какъ только онъ увидитъ рыцаря, котораго онъ узнаетъ по цвѣту вооруженія и девизу на его щитѣ, то громко воскликнетъ: "Пусть всѣ рыцари, который находятся при моемъ дворѣ, выйдутъ на встрѣчу приближающемуся къ намъ цвѣту рыцарства". По этому повелѣній всѣ выйдутъ, и онъ самъ сойдетъ до половины лѣстницы навстрѣчу рыцарю. И крѣпко обниметъ онъ его и запечатлѣетъ на его лицѣ лобзаніе мира. Затѣмъ, взявъ за руку, онъ проведетъ его въ покои королевы, гдѣ рыцарь найдетъ ее вмѣстѣ съ инфантой, ея дочерью, непремѣнно, прелестнѣйшей и очаровательнѣйшей изъ молодыхъ дѣвицъ, какихъ только можно встрѣтить на большей части земной поверхности. И немедленно тогда-же случится такъ, что инфанта кинетъ взоръ на рыцаря, а рыцарь -- на инфанту, и каждый изъ нихъ покажется другому скорѣе божественнымъ, чѣмъ человѣческимъ, существомъ, и, сами не сознавая, какъ и почему, окажутся они пойманными и запутанными въ неразрѣшимыя сѣти любви съ сердцемъ, полнымъ безпокойнаго желанія переговорить и открыть другъ другу своя чувства, желанія и муки. Отсюда конечно, рыцаря поведутъ въ какой-нибудь богато-обставленный покой дворца, гдѣ, снявъ съ него вооруженіе, ему подадутъ одѣться въ богатую пурпурную тунику; и если наружность его была прекрасна въ вооруженіи, то еще прекраснѣй предстанетъ она въ придворномъ платьѣ. Наступаетъ вечеръ, и онъ ужинаетъ вмѣстѣ съ королемъ, королевой и инфантой и не можетъ оторвать главъ отъ юной принцессы, безпрестанно посматривая на нее украдкой отъ присутствующихъ; она съ невинною ловкостью отвѣчаетъ ему тѣмъ-же, потому что она особа очень разумная, какъ я уже сказалъ. Ужинъ конченъ; и вотъ видятъ, въ дверь покои входятъ отвратительный карла, а за нимъ прекрасная дама съ двумя великанами, которая предлагаетъ для разрѣшенія какое-нибудь дѣло, составленное древнимъ мудрецомъ самыхъ отдаленныхъ временъ, и такое, что кто рѣшитъ его, тотъ будетъ считаться лучшимъ рыцаремъ въ свѣтѣ. Немедленно-же король повелѣваетъ тогда, чтобы всѣ рыцари его двора произвели этотъ опытъ, но никому не удается покончить это дѣло, кромѣ незнакомаго рыцаря, рѣшающаго его къ своей еще большей славѣ и къ великой радости инфанты, которая сочтетъ себя счастливѣйшей изъ смертныхъ, найдя такого достойнаго избранника своихъ думъ. Но суть дѣла состоитъ въ томъ, что король или принцъ, или кто-бы онъ тамъ ни былъ, будетъ вести жестокую войну съ такимъ-же могущественнымъ принцемъ, какъ онъ, и рыцарь, его гость, проведя нѣсколько дней въ его дворцѣ, попросить у него позволенія отправиться служить ему въ этой войнѣ. Король съ большою любезностью даетъ ему это позволеніе, и рыцарь вѣжливо поцѣлуетъ ему руки за пожалованную милость. И въ ту же ночь онъ идетъ проститься съ своей дамой, инфантой, черезъ рѣшетку сада, въ который выходитъ ея спальня; здѣсь онъ уже нѣсколько ранъ бесѣдовалъ съ нею при посредничествѣ одной фрейлины, повѣренной всѣхъ ея тайнъ. Онъ вздыхаетъ, она лишается чувствъ, фрейлина приноситъ воды и сильно безпокоится, видя, что наступаетъ день, потому что не хочетъ, оберегая честь своей повелительницы, чтобы они были открыты. Наконецъ, инфанта приходитъ въ сознаніе и черезъ рѣшетку протягиваетъ рыцарю своя бѣлыя руки и онъ покрываетъ ихъ тысячею поцѣлуевъ и орошаетъ слезами, они условливаются, какъ подавать другъ другу добрыя и худыя вѣсти, и принцесса умоляетъ его, какъ можно меньше отсутствовать; онъ даетъ ей въ этомъ обѣщаніе, подтверждая его тысячею клятвъ и, поцѣловавъ еще разъ ея руки, удаляется съ такихъ горемъ въ душѣ, что чуть отъ него не умираетъ. Онъ возвращается въ свои покои, бросается въ постель, но не смыкаетъ глазъ отъ тоски, вызванной этой жестокой разлукой. Рано утромъ онъ поднимается, идетъ проститься съ королемъ, королевой и инфантой; но король и королева при прощаньи съ нимъ говорятъ, что инфанта нездорова и потому не можетъ принять его посѣщенія. Рыцарь догадывается, что причина этого нездоровья -- огорченіе вслѣдствіи разлуки съ нимъ, сердце надрывается отъ скорби, и онъ самъ едва въ силахъ скрывать свое горе. Фрейлина, повѣренная инфанты, присутствуетъ при этой сценѣ, она все замѣчаетъ и потомъ разсказываетъ своей повелительницѣ, которая со слезами слушаетъ ее и говоритъ, что самую сильную печаль испытываетъ она оттого, что не знаетъ, королевской крови ея рыцарь или нѣтъ. Фрейлина увѣряетъ, что столько изящества, любезности и мужества могутъ встрѣчаться только въ рыцарѣ королевскаго рода. Огорченная инфанта принимаетъ это утѣшеніе; она старается успокоиться, чтобы не возбуждать подозрѣнія въ своихъ родителяхъ и черезъ два дня показывается людямъ. Между тѣмъ рыцарь уѣхалъ. Онъ принимаетъ участіе въ войнѣ, бьетъ и одолѣваетъ врага короля, покоряетъ много городовъ, одерживаетъ много побѣдъ. Онъ возвращается ко двору, видитъ свою даму на обычномъ мѣстѣ ихъ свиданій и условливается съ всю, что въ награду за свои услуги онъ будетъ проситься руки у ея отца. Король, не зная, кто рыцарь, не хочетъ отдавать ему принцессы, но все-таки принцесса, или черезъ похищеніе, или какимъ-нибудь другимъ способомъ,дѣлается женою рыцаря, и король, наконецъ, самъ начинаетъ считать этотъ бракъ великой честью, такъ какъ удалось открыть, что этотъ неизвѣстный рыцарь оказывается сыномъ храбраго короля, не знаю какого королевства, потому что его, кажется, нѣтъ на картѣ. Отецъ умираетъ, инфанта ему наслѣдуетъ, и вотъ рыцарь -- король. Тогда-то настаетъ время осыпать щедротами своего оруженосца и всѣхъ тѣхъ, кто помогалъ ему достигнуть такого высокаго положенія. Онъ женитъ своего оруженосца на фрейлинѣ инфанты,-- той, конечно, которая была ихъ повѣренною и которая, по происхожденію, дочь герцога первой степени. -- Вотъ это такъ!-- воскликнулъ Санчо;-- вотъ чего мнѣ и требуется, а тамъ пусть будетъ, что будетъ! Да я на это крѣпко разсчитываю и непремѣнно все такъ и случится буква въ букву, если только вы называетесь рыцаремъ Печальнаго образа. -- Не сомнѣвайся въ этомъ, Санчо,-- отвѣчалъ Донъ-Кихотъ,-- потому что по этимъ, именно степенямъ и тѣмъ-же самымъ способомъ, какъ я тебѣ разсказалъ, возвышались нѣкогда, возвышаются еще и теперь странствующіе рыцари до сана короля и императора. Остается только отыскать, какой христіанскій или языческій король ведетъ въ настоящій моментъ войну и имѣетъ прекрасную дочь. Но у насъ еще есть время подумать объ этомъ, потому что, какъ я уже тебѣ сказалъ, прежде чѣмъ представляться ко двору, надо сначала пріобрѣсти извѣстность. Затѣмъ, вотъ еще чего мнѣ недостаетъ. Предположимъ, что мы найдемъ короля съ войною и прекрасною дочерью и что я добылъ невѣроятную славу во всей вселенной, но я, все-таки, не знаю, какъ это можетъ случиться, чтобы я оказался потомкомъ короля или, по крайней мѣрѣ, дальнимъ родственникомъ императора; потому что, прежде чѣмъ король вполнѣ не увѣрится въ томъ, онъ не согласится отдать мнѣ свою дочь въ жёны, какъ бы вы были блестящи совершенные мною подвиги; и вотъ, вслѣдствіе не имѣнія царственнаго родства, я рискую потерять то, что вполнѣ заслужила моя рука. Правда, я сынъ гидальго почтеннаго рода, имѣю наслѣдственную собственность и могу, въ случаѣ обиды, требовать пятьсотъ су вознагражденія. {По готскимъ законамъ (Fuero-Juzgo) оскорбленный кѣмъ-либо дворянинъ могъ требовать судомъ пятьсотъ sueldos вознагражденія. Простолюдинъ могъ требовать только 300.} Можетъ быть даже, мудрецъ, который будетъ писать мою исторію, откопаетъ и составитъ такъ мою родословную, что я окажусь въ пятомъ или шестомъ колѣнѣ правнукомъ императора. Ты долженъ знать, Санчо, что есть два рода дворянства и родословныхъ: одни происходятъ отъ принцевъ и монарховъ, но, съ теченіемъ времени, мало по малу приходятъ въ упадокъ и оканчиваются точкой, подобно пирамидамъ; другіе ведутъ свое происхожденіе отъ людей низкаго званія, но постепенно возвышаются и дѣлаются вельможами; и между обоими ими та разница, что одни были тѣмъ, чѣмъ они перестали быть, другіе же стали теперь чѣмъ, чѣмъ они прежде небыли. И такъ какъ я тоже могу принадлежать къ первому разряду и изслѣдованіе подтвердить и удостовѣритъ мое знатное и славное происхожденіе, то король, мой будущій тесть, навѣрно этимъ удовлетворится, а то можетъ случиться и такъ, что инфанта влюбится въ меня безъ памяти и, наперекоръ волѣ отца, изберетъ меня своимъ супругомъ и господиномъ, хотя-бы она знала навѣрно, что я сынъ водовоза. Въ такомъ случаѣ мнѣ пришлось бы похитить и увести ее, куда мнѣ заблагоразсудится, до тѣхъ поръ, пока время или смерть не укротили бы гнѣва ея родителей. -- Въ этомъ случаѣ,-- сказалъ Санчо,-- не мѣшаетъ вспомнить, что говорятъ разные негодяи: не проси отдать добровольно то, что ты можешь взять насильно. Другое-же изрѣченіе здѣсь еще болѣе кстати: прыжокъ черезъ заборъ пригоднѣе, чѣмъ молитва честныхъ людей. Я говорю это къ тому, что если господинъ король, тесть вашей милости, не согласится на просьбы и не выдастъ за васъ инфанту, то ничего не останется дѣлать, какъ говорите вы, какъ только похитить ее и припрятать въ надежное мѣстечко. Но вотъ въ чемъ бѣда: пока-то вы тамъ помиритесь со всѣми и станете мирно управлять королевствомъ, все то время бѣдному оруженосцу придется, въ ожиданіи будущихъ благъ, положить зубы на полку, если только фрейлина-наперсница, которая должна сдѣлаться его женою, не убѣжитъ вмѣстѣ съ инфантой и не станетъ вмѣстѣ съ ней вести бѣдную жизнь до тѣхъ поръ, пока по волѣ неба не устроится все иначе. Мнѣ кажется, что его господинъ можетъ сейчасъ-же отдать ее въ законныя супруги своему оруженосцу. -- Кто-же мѣшаетъ тому? -- отвѣтилъ Донъ-Кихотъ. -- Стало быть, намъ остается только поручить себя Богу и предоставить все дѣло на волю судьбы, сказалъ Санчо. -- Да, подтвердилъ Донъ-Кихотъ, пусть сотворитъ Богъ согласно моему желанію и твоей нуждѣ, Санчо. Тотъ-же, кто себя ни за что не считаетъ, пусть и будетъ ничѣмъ. -- Слава Богу! -- воскликнулъ Санчо,-- я старинный христіанинъ; чтобы быть графомъ, этого совершенно достаточно. -- И даже слишкомъ,-- возразилъ Донъ-Кихотъ;-- если бы этого даже и не было, то дѣло отъ того нисколько-бы не пострадало; разъ я буду король, я могу дать тебѣ дворянство, котораго тебѣ не нужно будетъ ни покупать, ни пріобрѣтать заслугами. Если же я тебя сдѣлаю графомъ, то ты вмѣстѣ съ тѣмъ станешь и дворяниномъ, а тамъ пусть говорятъ, что хотятъ, злые языки; они все-таки будутъ принуждены смотрѣть на тебя, какъ на вельможу. -- Еще-бы,-- воскликнулъ Санчо,-- я ужъ съумѣю заставить себя уважать. Я однажды былъ церковнымъ сторожемъ при одномъ братствѣ, и, право, одежда сторожа такъ хорошо шла во мнѣ, что всѣ говорили, что но моей осанкѣ мнѣ слѣдовало-бы быть церковнымъ старостой. А что будетъ, Господи Боже мой, когда я надѣну на спину герцогскую мантію и наряжусь въ золото и жемчугъ, какъ иностранный графъ! Я увѣренъ, что тогда будутъ приходить смотрѣть на меня миль за сто. -- Да, у тебя довольно представительная наружность,-- отвѣтилъ Донъ-Кихотъ,-- но тебѣ слѣдуетъ почаще брить бороду, а то она у тебя такая густая, всклокоченная и грязная, что если ты не будешь тщательно бриться, хотя-бы черезъ день, то, благодаря ей, тебя будутъ узнавать на разстояніи выстрѣла изъ аркебуза. -- Это пустяки,-- возразилъ Санчо, -- стоитъ только завести у себя цирюльника на жалованьи, а нужно будетъ, такъ я даже заставлю его ходить за собою, какъ оруженосца знатнаго господина. -- А почему ты знаешь,-- спросилъ Донъ-Кихотъ, что знатные господа водятъ за собою своихъ оруженосцевъ? -- А вотъ почему,-- отвѣтилъ Сапчо;-- нѣсколько лѣтъ тому назадъ мнѣ пришлось пробыть мѣсяцъ въ столицѣ, и тамъ я видѣлъ прогуливающимся одного очень маленькаго господина, котораго всѣ однако называли очень великимъ, и за нимъ, куда бы онъ ни отправлялся, ѣздилъ человѣкъ верхомъ, точно онъ былъ его хвостомъ. Я спросилъ, почему этотъ человѣкъ не ѣздитъ рядомъ съ господиномъ, а всегда сзади него; тогда мнѣ отвѣтили, что эхо его оруженосецъ и что у знатныхъ особъ существуетъ обычай водить за собой такихъ людей. Съ тѣхъ поръ я ужъ зналъ это очень хорошо и никогда не забывалъ. -- Ты правъ,-- сказалъ Донъ-Кихотъ,-- ты можешь водить за собою цирюльника. Обычаи не всѣ сразу завелись на свѣтѣ, а устанавливались постепенно, по одному; а потому ты можешь быть первымъ графомъ, который станетъ водить за собой цирюльника. Кромѣ того, лицо, на которое возложена обязанность брить бороду, должно быть облечено большимъ довѣріемъ, чѣмъ тотъ, кто сѣдлаетъ коня. -- Ужъ, что касается цирюльника, я самъ позабочусь,-- сказалъ Санчо,-- а вы только постарайтесь стать королемъ и сдѣлать меня графомъ. -- Что и будетъ, съ Божьей помощью,-- отвѣтилъ Донъ-Кихотъ, и, поднявъ глаза, увидѣлъ то, о чемъ будетъ сказано въ слѣдующей главѣ.

0x01 graphic

  

ГЛАВА XXII.

О томъ, какъ Донъ-Кихотъ возвратилъ свободу нѣсколькимъ несчастнымъ, которыхъ вели противъ ихъ воли туда, куда-бы они съ удовольствіемъ не пошли.

   Сидъ Гаметъ Бенъ-Энгели, арабскій и ламанчскій писатель, разсказываетъ въ этой серьезной, величественной, скромной, пріятной и остроумной исторіи, что послѣ того, какъ славный Донъ-Кихотъ Ламанчскій и его оруженосецъ Санчо Панса обмѣнялись мыслями, приведенными въ концѣ главы XXI, Донъ-Кихотъ поднялъ глаза и увидѣлъ, что по той же дорогѣ, по которой ѣхалъ онъ, шли пѣшкомъ человѣкъ двѣнадцать, своими шеями нанизанные, подобно зернамъ въ четкахъ, на желѣзную цѣпь, и съ кандалами на рукахъ. Ихъ сопровождали двое верховыхъ и двое пѣшихъ; верховые были вооружены аркебузами, а пѣшіе пиками и мечами. Когда Санчо замѣтилъ ихъ, "Вотъ -- воскликнулъ онъ, -- цѣпь каторжниковъ короля, которыхъ ведутъ работать на галерахъ. -- Какъ, каторжниковъ короля! -- спросилъ Донъ-Кихотъ,-- возможно-ли, чтобы король дѣлалъ надъ кѣмъ-бы то ни было насиліе? -- Я не говорю этого,-- сказалъ Санчо,-- я говорю только, что эти люди осуждены насильно служить королю на галерахъ. -- Какъ бы тамъ ни было,-- возразилъ Донъ-Кихотъ,-- этихъ людей ведутъ насильно, а не по ихъ собственной волѣ?-- Безъ сомнѣнія, -- отвѣтилъ Санчо. -- Ну въ такомъ случаѣ, -- сказалъ Донъ-Кихотъ,-- мнѣ придется здѣсь исполнить свой долгъ -- препятствовать насиліямъ и помогать несчастнымъ.-- Но обратите вниманіе на то,-- возразилъ Санчо,-- что правосудіе, которое есть самъ государь, не дѣлаетъ ни насилія, ни вреда подобнымъ людямъ, но только наказываетъ ихъ за ихъ преступленія". Въ эту минуту партія каторжниковъ приблизилась къ нимъ, и Донъ-Кихотъ съ безупречною вѣжливостью обратился къ конвойнымъ съ просьбой соблаговолить сообщить ему причину или причины, вслѣдствіе которыхъ ведутъ въ такомъ видѣ этихъ бѣдныхъ людей. -- это каторжники, отправляющіеся служить его величеству на галерахъ; -- отвѣтилъ ему одинъ изъ верховыхъ конвойныхъ,-- больше нечего мнѣ вамъ сказать, а вамъ меня спрашивать. -- "Но мнѣ бы хотѣлось,-- возразилъ Донъ-Кихотъ,-- знать причину несчастія каждаго изъ нихъ въ отдѣльности". Къ этому онъ прибавилъ еще нѣсколько такихъ любезностей для большей убѣдительности своей просьбы, что другой верховой конвойный, наконецъ, отвѣтилъ ему: "У насъ есть съ собою списокъ преступленій каждаго изъ этихъ негодяевъ; но сейчасъ не время останавливаться и читать его. Приблизьтесь къ нимъ, ваша милость, и спросите ихъ самихъ. Если они захотятъ, они вамъ отвѣтятъ, да и навѣрное они захотятъ, потому что подобнымъ людямъ разсказывать свои плутни доставляетъ, пожалуй, не меньше удовольствія, чѣмъ ихъ совершать". Получивъ такое позволеніе, которое и самъ бы далъ себѣ Донъ-Кихотъ, еслибы ему было въ немъ отказано, онъ приблизился къ цѣди и спросилъ шедшаго впереди каторжника, за какіе грѣхи подвергнутъ онъ такому наказанію. "За то, что былъ влюбленъ,-- отвѣчалъ тотъ. -- Какъ! только за это! -- воскликнулъ Донъ-Кихотъ;-- право, если людей приговариваютъ къ галерамъ за то, что они были влюблены, то мнѣ-бы ужъ давно слѣдовало тамъ работать! -- О, моя любовь была не такова, какъ предполагаете ваша милость,-- отвѣтилъ каторжникъ. -- Я безъ памяти влюбился въ корзину съ бѣльемъ и такъ крѣпко сжималъ ее въ своихъ объятіяхъ, что еслибы судъ не вырвалъ у меня ее насильно, то я и сечасъ-бы не прекратилъ своихъ ласкъ. Я былъ захваченъ на мѣстѣ преступленія, въ допросѣ не было надобности, дѣло рѣшили живо. Почесали мои плечи сотней плетей и вдобавокъ попросили меня три года косить большой лугъ. Вотъ и дѣлу конецъ. -- Что это значитъ -- косить большой лугъ? -- спросилъ Донъ-Кихотъ. -- "Значитъ грести на галерахъ",-- отвѣтилъ каторжникъ, бывшій молодымъ человѣкомъ, лѣтъ двадцати четырехъ, родомъ, по его словамъ, изъ Пьедрахиты.
   Донъ-Кихотъ съ тѣми-же разспросами обратился ко второму каторжнику, но тотъ, погруженный въ глубокую печаль, не хотѣлъ отвѣчать ни слова; тогда первый отвѣчалъ за него: "Этотъ идетъ на галеры, господинъ, въ качествѣ канарейки, то есть, собственно говоря, музыканта и пѣвца. -- Какъ такъ! -- возразилъ Донъ-Кихотъ,-- развѣ музыкантовъ и пѣвцовъ тоже ссылаютъ на галеры? -- Да, господинъ,-- отвѣтилъ каторжникъ,-- хуже ничего не можетъ быть, какъ пѣть въ мученіяхъ. -- Напротивъ,-- сказалъ Донъ-Кихотъ,-- пословица говоритъ: кто распѣваетъ, свое горе развѣваетъ. -- Ну, а у насъ наоборотъ,-- возразилъ каторжникъ,-- кто разъ попоетъ, тотъ всю жизнь поплачетъ. -- Не понимаю", произнесъ Донъ-Кихотъ. Но одинъ изъ конвойныхъ отвѣтилъ ему: "У этихъ храбрыхъ людей пѣть въ мученьяхъ значитъ признаваться на пыткѣ. Этотъ негодяй былъ подвергнутъ допросу и сознался въ своемъ преступленія, которое состоитъ въ кражѣ скота; и послѣ его признанія его приговорили къ шести годамъ на галерахъ и, кромѣ того, къ двумъ стамъ ударовъ плетью, которые теперь уже получены его плечами. Онъ идетъ постоянно печальнымъ и пристыженнымъ, потому что другіе воры, идущіе съ нимъ вмѣстѣ, относятся къ нему съ пренебреженіемъ и насмѣшкою и всячески стараются обижать его за то, что у него не хватило мужества запереться въ своемъ преступленіи и онъ сознался. Они говорятъ, что въ нѣтъ столько-же слоговъ, какъ и въ да, и обвиняемому гораздо лучше держать на своемъ языкѣ свою жизнь и смерть, чѣмъ на языкѣ свидѣтелей и доказчиковъ... По моему, въ этомъ они не совсѣмъ не правы. -- И я тоже думаю",-- отвѣтилъ Донъ-Кихотъ. Потомъ, приблизившись къ третьему, онъ обратился къ нему съ тѣми же вопросами, какъ и къ другимъ. Этотъ, не заставляя еще разъ просить себя, отвѣтилъ развязнымъ тономъ: "Я отправляюсь навѣстить госпожи галеры на пять лѣтъ, за неимѣніемъ десяти дукатовъ. -- Я съ охотою далъ-бы двадцать, чтобы выручить васъ изъ нужды,-- сказалъ Донъ-Кихотъ. -- Я бы былъ тогда похожъ на того человѣка, который находится среди моря съ полнымъ кошелькомъ и несмотря на то умираетъ отъ голоду, такъ какъ не можетъ купить, чего ему требуется. Говорю я это къ тому, что, будь у меня во-время двадцать дукатовъ, предлагаемые теперь вашей милостью, и бы съумѣлъ смазать писца при судѣ и подбодрить умъ и языкъ моего защитника; и былъ бы я теперь посреди Зокодоверской площади въ Толедо, а не плелся бы по этой дорогѣ, привязанный, какъ охотничья собака. Но великъ Богъ, терпѣніе, довольно!"
   Донъ-Кихотъ перешелъ къ четвертому. Это былъ человѣкъ почтенной наружности, съ длинной, бѣлой бородой, покрывавшей ему всю грудь. Услышавъ обращенный къ нему вопросъ, какъ очутился онъ въ цѣпи, онъ принялся плакать, не отвѣчая ни слва. Но пятый осужденный отвѣтилъ за него: "Этотъ почтенный бородачъ,-- сказалъ онъ,-- отправляется на четыре года на галеры, прогулявшись сначала съ великимъ торжествомъ въ пышныхъ одеждахъ по улицамъ. -- Если я не ошибаюсь,-- прервалъ Санчо,-- это значитъ, что онъ былъ подвергнутъ публичному покаянію. -- Вотъ именно,-- подтвердилъ каторжникъ,-- а преступленіе, за которое онъ подвергнутъ такому наказанію, состояло въ томъ, что онъ былъ маклеромъ по части ушей и даже цѣлаго тѣла. Я хочу сказать, что этотъ господинъ былъ извѣстнаго рода посредникомъ и, кромѣ того, чуточку занимался колдовствомъ. -- Оставивъ въ сторонѣ эту чуточку колдовства,-- возразилъ Донъ-Кихотъ,-- я скажу, что, если этотъ человѣкъ и заслуживаетъ быть отправленнымъ на галеры за свое занятіе посредничествомъ, то только развѣ для того, чтобы быть тамъ распорядителемъ и генераломъ. Въ самомъ дѣлѣ, должность посредника не похожа на другія. Это -- должность, требующая людей умныхъ и ловкихъ, необходимая во всякомъ благоустроенномъ государствѣ, и занимать ее должны только порядочные и хорошо воспитанные люди. Для нея, какъ и для прочихъ должностей, слѣдовало-бы учредить инспекторовъ и испытателей и установить опредѣленное число членовъ этого занятія, какъ это сдѣлано для торговыхъ маклеровъ. Благодаря этому было бы можно избѣжать многихъ золъ, происходящихъ оттого, что къ этому ремеслу приступаютъ много людей, неимѣющихъ ни познаній, ни навыка, бабы, мелкіе прислужники, юные и неопытные негодяи; такіе люди въ самыхъ трудныхъ обстоятельствахъ, когда болѣе всего требуется изобрѣтательности и ловкости, не умѣютъ отличить своей правой руки отъ лѣвой и даютъ супу застыть на пути отъ тарелки ко рту. Мнѣ бы хотѣлось развить эту мысль и доказать, почему слѣдовало бы дѣлать выборъ лицъ, которыя занимали бы въ государствѣ такую важную должность, но сейчасъ не мѣсто и не время для того; я поговорю въ свое время съ кѣмъ-нибудь, кто въ состояніи объ этомъ позаботиться. Сейчасъ-же я скажу только, что сожалѣніе, которое я испытываю при видѣ этихъ сѣдинъ и почтеннаго лица, подвергнутыхъ такому тяжелому наказанію за исполненіе нѣсколькихъ любовныхъ порученій, успокоивается другимъ обвиненіемъ въ колдовствѣ. Впрочемъ, я знаю, что въ мірѣ не существуетъ ни порчи, ни мотовства, которыя могли-бы принуждать или совращать нашу волю, какъ это думаютъ нѣкоторые простаки. У всякаго изъ насъ есть свободная воля, и никакія травы, ни какіе наговоры не имѣютъ силы надъ нею. Какія-нибудь бабы по своей простотѣ или плуты изъ мошенническихъ видовъ составляютъ разные напитки, смѣси -- истинные яды, которыми они сводятъ людей съ ума, заставляя ихъ вѣрить, будто-бы эти снадобья обладаютъ свойствомъ внушать любовь, тогда какъ, повторяю, нашу волю принудить не возможно. -- Вы совершенно правы,-- воскликнулъ старецъ,-- но по совѣсти скажу, господинъ мой, что касается колдовства, то мнѣ не въ чемъ упрекать себя. Отъ любовныхъ порученій я не могу отречься; но я этимъ никогда не думалъ принести зла, а хотѣлъ только способствовать тому, чтобы всѣ люди веселились и жили въ мирѣ и спокойствіи, безъ раздоровъ и печалей. Однако это человѣколюбивое желаніе не помѣшало мнѣ отправиться туда, откуда уже не думаю больше возвратиться,-- я уже такъ обремененъ лѣтами и, кромѣ того, страдаю каменною болѣзнію, ни на минуту не перестающей мучить меня". При этихъ словахъ добрякъ сталъ плакать самымъ жалостнымъ образомъ, и Санчо почувствовалъ къ нему такое состраданіе, что вынулъ изъ кармана монету въ четыре реала и подалъ ее ему какъ милостыню.
   Продолжая свой допросъ, Донъ-Кихотъ спросилъ у слѣдующаго, въ чемъ состоитъ его преступленіе. Этотъ каторжникъ отвѣтилъ такимъ-же веселымъ и развязнымъ тономъ, какъ и предъидущій: "Я попалъ за то, что слишкомъ свободно пошалилъ въ двумя своими двоюродными сестрицами и съ двумя другими двоюродными сестрицами, не моими. Добаловался я съ ними до того, что получилось приращеніе семейства, до такой степени запутавшее все родство, что въ немъ теперь на разобраться самому остроумному генеалогу. Я былъ изобличенъ въ этомъ доказательствами и свидѣтельствами, обратиться за покровительствомъ мнѣ было не къ кому, денегъ у меня не было, и увидалъ и тутъ, что грозитъ мнѣ неминуемая бѣда. Присудили меня на талеры на шесть лѣтъ, а я не позаботился и обжаловать приговоръ. Я несу наказаніе за свою ошибку; но я молодъ, жизнь длинна и на все существуетъ лекарство. Если ваша милость, господинъ рыцарь, можете чѣмъ-нибудь помочь этимъ бѣднымъ людямъ, то Богъ наградитъ васъ за это на небѣ, а мы на землѣ не позабудемъ въ нашихъ молитвахъ просить Бога, чтобы онъ послалъ какъ такую долгую и счастливую жизнь, какой ваша почтенная особа заслуживаетъ". Этотъ каторжникъ былъ въ одеждѣ студента, и одинъ изъ конвойныхъ сказалъ, что онъ большой краснобай и силенъ въ латыни.
   Сзади всѣхъ нихъ шелъ человѣкъ лѣтъ тридцати, хорошо сложенный и, можно было сказать, пріятной наружности, еслибы онъ, когда смотрѣлъ, не сводилъ обоихъ глазъ вмѣстѣ. Онъ скованъ былъ нѣсколько иначе, чѣмъ его товарищи: на немъ была надѣта такая такая длинная цѣпь, что она, поднимаясь вверхъ, обхватывала все его тѣло; кромѣ того, на шеѣ у него были два кольца -- одно склепанное съ цѣпью, другое вродѣ ошейника, отъ послѣдняго шли двѣ желѣзныхъ полосы, спускавшіяся до пояса и оканчивавшіяся двумя наручниками, въ которыхъ руки его были заперты двумя большими висячими замками; вслѣдствіе этого онъ не могъ ни поднять своихъ рукъ къ головѣ, ни склонить своей головы къ рукамъ. Донъ-Кихотъ спросилъ, почему этотъ человѣкъ закованъ крѣпче другихъ. Конвойный отвѣтилъ: "А потому что онъ одинъ совершилъ больше преступленій, чѣмъ всѣ другіе вмѣстѣ; кромѣ того, это -- такой смѣлый и хитрый мошенникъ, что даже, ведя его въ такомъ положеніи, мы не совсѣмъ увѣрены въ томъ, что удержимъ его, и потому постоянно боимся, какъ бы не удалось ему отъ насъ улизнуть. -- Но,-- возразилъ Донъ-Кихотъ, -- что за ужасныя преступленія совершилъ онъ, если они заслуживаютъ только галеръ? -- Онъ отправляется туда на десять лѣтъ,-- отвѣтилъ конвойный,-- а это ведетъ за собою гражданскую смерть. Достаточно будетъ вамъ сказать, что это знаменитый Хинесъ де-Пассамонтъ, иначе называемый Хинесиломъ де-Паранилья. -- Эй, господинъ коммисаръ,-- сказалъ на это каторжникъ,-- потише, пожалуйста; не будемъ забавляться коверканіемъ чужихъ именъ и прозвищъ. Меня зовутъ Хинесомъ, а не Хинесилом, и фамилія моя Пассамонтъ, а вовсе не Парапилья, какъ вы говорите. Пусть каждый оглядываетъ и разбираетъ самаго себя, это будетъ лучше. -- Разговаривайте потише, господинъ первосортный мошенникъ,-- возразилъ коммисаръ,-- если вы не желаете, чтобы я заставилъ васъ замолчать противъ вашего желанія. -- Извѣстно, то человѣкъ живетъ, какъ Богу угодно,-- сказалъ каторжникъ,-- но настанетъ день, когда кое-кто узнаетъ, зовутъ-ли меня или нѣтъ Хинесиломъ де-Парапилья. -- Да развѣ тебя не такъ зовутъ, негодяй? -- закричалъ конвойный. -- Такъ, конечно, -- отвѣтилъ каторжникъ,-- но я приму мѣры, чтобы меня такъ больше уже не называли, или я вырву себѣ бороду, клянусь въ этомъ... Господинъ рыцарь, если вы хотите что-нибудь дать намъ, такъ давайте поскорѣе и отъѣзжайте себѣ съ Богомъ, потому что ваше распрашиванье жизни ближняго, начинаетъ намъ надоѣдать, и если вамъ любопытно узнать мою жизнь, то знайте, что я -- Хинесъ де-Пассамонтъ, исторія котораго написана пятью пальцами этой руки. -- Онъ правду говоритъ, -- сказалъ конвойный, -- онъ самъ написалъ свою исторію, да такъ, что лучше и желать нельзя; но свою рукопись онъ заложилъ въ тюрьмѣ за двѣсти реаловъ. -- И непремѣнно выкуплю ее, хотя бы она была заложена за двѣсти дукатовъ,-- воскликнулъ Хинесъ.
   -- Развѣ она такъ хороша? -- спросилъ Донъ-Кихотъ. -- Такъ хороша, -- отвѣчалъ каторжникъ, что Лазарильо Термезскій {Первый изъ романовъ, принадлежащихъ къ тому разряду, который называютъ въ Испаніи literatura picaresca, т. е. повѣствующая о жизни и похожденіяхъ преступниковъ. Эта книга, появилась въ 1539 г. и считается принадлежащей Донъ-Діого Хуртадо де Мендоса, министру и посланнику Карла V.}, и всѣ сочиненія прошлаго, настоящаго и будущаго времени въ томъ-же родѣ никуда не годятся въ сравненіи съ нею. Могу сказать вашей милости, что она содержитъ одну только истину, но эта истина такъ пріятна и занимательна, что никакому вымыслу не сравниться съ нею. -- А какъ заглавіе сочиненія? -- спросилъ Донъ-Кихотъ. -- Жизнь Хинеса де-Пассамонтѣ, -- отвѣтилъ каторжникъ. -- И оно окончено? -- опять спросилъ Донъ-Кихотъ. -- Какъ можетъ быть она окончена, когда моя жизнь еще не кончилась? Написанное обнимаетъ всю жизнь мою со дня моего рожденія до того времени, какъ меня въ этотъ послѣдній разъ приговорили къ галерамъ. -- Стало быть, вы уже были тамъ? -- спросилъ Дон-Кихотъ. -- пробылъ тамъ разъ четыре года, чтобы послужить Богу и королю, -- отвѣтилъ Хинесъ, -- и знаю вкусъ сухарей и ременныхъ плетей. Впрочемъ, я не особенно сожалѣю о томъ, что возвращаюсь туда опять; у меня тамъ будетъ возможность окончить мое сочиненіе. Мнѣ остается поразсказать еще пропасть вещей, а на испанскихъ галерахъ досуга даже больше, чѣмъ мнѣ требуется; къ тому же мнѣ нужно немного времени, написать остальное, вѣдь я все знаю наизусть. -- Ты уменъ, -- сказалъ ему Донъ-Кихотъ. -- И не счастливъ, -- отвѣтилъ Хинесъ, -- потому что несчастіе всегда преслѣдуетъ умъ. -- Преслѣдуетъ злодѣйство! -- воскликнулъ коммисаръ.
   -- Я уже васъ просилъ, господинъ коммисаръ, говорить повѣжливѣй, -- возразилъ Пассамонтъ, -- начальство дало вамъ въ руки эту черную палку не для того, чтобы обижать бѣдныхъ людей, но чтобы отвести насъ туда, куда повелѣваетъ его величество. Иначе, клянусь жизнью... но довольно. Можетъ быть, пятнышки, сдѣланныя на постояломъ дворѣ, и попадутъ когда-нибудь въ отмывку. Пусть всякій молчитъ, хорошо живетъ и еще лучше говоритъ. А затѣмъ будемъ продолжать нашъ путь, потому что довольно намололи мы всякаго вздору." Коммисаръ поднялъ было палку, чтобы отвѣтить на угрозы Пассамонта, но Донъ-Кихотъ, вмѣшавшись, просилъ не обижать этого несчастнаго.
   -- Нѣтъ ничего удивительнаго,-- сказалъ Донъ-Кихотъ,-- если у того, чьи руки связаны, немного слишкомъ свободный языкъ." Заѣмъ, обратившись къ каторжникамъ, онъ сказалъ имъ слѣдующее: -- Изъ всего разсказаннаго вами, мои возлюбленные братья, я вижу ясно, что хотя вы и несете кару за свои проступки, но наказанія, которымъ вы подвергнуты, не совсѣмъ вамъ нравятся и что всѣ вы идете на галеры совершенно противъ своей воли. Я вижу также, что недостатокъ мужества, обнаруженный при допросѣ однимъ, неимѣніе денегъ у другого, отсутствіе покровительства у того и, наконецъ, ошибка или пристрастіе судьи стали причинами вашей погибели и лишили васъ должной справедливости. Все это приходитъ мнѣ на умъ, чтобы заставить меня показать вамъ, для чего небо произвело меня на свѣтъ и повелѣло мнѣ вступить въ рыцарскій орденъ, членомъ котораго я состою, и для чего я далъ обѣтъ защищать слабыхъ и нуждающихся отъ угнетенія сильными. Но благоразуміе, я знаю, запрещаетъ дѣлать то силою, что можетъ быть сдѣлано кроткостью, и потому я обращаюсь къ господамъ конвойнымъ я господину коммисару съ просьбою благоволить освободить васъ и отпустить съ миромъ: другіе въ болѣе подходящихъ случаяхъ не замедлять послужить за васъ королю; дѣлать же рабами тѣхъ, кого Богъ и природа создали свободными, по моему мнѣнію, слишкомъ жестоко. Кромѣ того, господа конвойные,-- добавилъ Донъ-Кихотъ,-- эти несчастные ничѣмъ не обидѣли лично васъ. Такъ предоставьте же каждому заботы о его грѣхахъ. На небѣ есть Богъ, которыя не забываетъ наказывать злого и вознаграждать добраго; честнымъ же людямъ непристойно дѣлаться палачами другихъ людей, разъ они не видятъ въ томъ никакой выгоды для себя. Я васъ прошу объ этомъ спокойно и кротко, и буду весьма благодаренъ, если вы исполните мою просьбу, если же вы не согласитесь на все добровольно, то это копье и этотъ мечъ, съ помощью моей мужественной руки, заставятъ васъ силою повиноваться мнѣ. -- Вотъ это, право, милая шутка! -- воскликнулъ коммисаръ,-- стоило такъ долго разглагольствовать изъ-за такой нелѣпости. Послушайте, пожалуйста, онъ, кажется, хочетъ, чтобы мы отпустили каторжниковъ, какъ будто мы имѣемъ власть возвратить имъ свободу и какъ будто онъ можетъ давать намъ приказанія. Ну-те-ка, господинъ, поѣзжайте своей дорогой, поправивъ сперва тазъ на головѣ, и не ищите понапрасну пятой лапы у нашего кота. -- Вы сами котъ, крыса и грубіянъ, -- крикнулъ Донъ-Кихотъ и, произнеся эти слова, бросился на него съ такою яростью, что, прежде чѣмъ тотъ успѣлъ приготовиться къ защитѣ, сбросилъ его тяжело раненаго ударомъ копья на землю. Къ счастью рыцаря, это былъ именно человѣкъ, вооруженный аркебузомъ. Другіе конвойные сначала остолбенѣли отъ изумленія при этомъ неожиданномъ нападеніи; но потомъ, придя въ себя, они схватились, конные -- за свои мечи, пѣшіе -- за свои пики, и всѣ вмѣстѣ напали на Донъ-Кихота, ожидавшаго ихъ съ удивительнымъ хладнокровіемъ. Безъ сомнѣнія, ему пришлось бы плохо, еслибы каторжники, пользуясь прекраснымъ случаемъ возвратить себѣ свободу, не стали тоже употреблять усилій съ этой цѣлью разорвать цѣпь, къ которой они были прикованы. Тогда произошла такая сумаѵоха, что конвойные, то подбѣгая къ освобождавшимся каторжникамъ, то защищаясь отъ нападеній Донъ-Кихота, не могли сдѣлать ничего путнаго. Санчо помогъ освободиться Хинесу де-Пассамонту, который первый и очутился на свободѣ, и, сейчасъ же бросившись на поверженнаго коммисара, отнялъ у него мечъ и аркебузъ и сталъ наводить послѣдній поперемѣнно то на того, то на другого, не стрѣляя однако ни въ кого; благодаря такому маневру онъ вскорѣ очистилъ поле сраженія отъ всѣхъ конвойныхъ, поспѣшившихъ убѣжать, спасаясь отъ аркебуза Пассамонта и отъ камней, которые дождемъ сыпали на нихъ освободившіеся каторжники. Прекрасный успѣхъ этого приключенія сильно безпокоилъ Санчо, опасавшагося, какъ-бы бѣглецы не отправились донести объ этомъ дѣлѣ святой германдадѣ, которая, въ такомъ случаѣ, при звонѣ колоколовъ немедленно выступила-бы на преслѣдованіе виновниковъ; онъ сообщилъ эти опасенія своему господину и сталъ просить его удалиться поскорѣе отъ дороги и скрыться въ сосѣднихъ горахъ. "Хорошо,-- отвѣтилъ Донъ-Кихотъ,-- но я знаю, что мнѣ слѣдуетъ сдѣлать прежде всего." Онъ позвалъ всѣхъ каторжниковъ, которые бѣжали въ разсыпную, обобравъ сначала коммисара догола, и, когда эти честные люди собрались вокругъ него, чтобы узнать, что ему отъ нихъ нужно, обратился къ нимъ съ такими словами: "Порядочные люди всегда бываютъ признательными за получаемыя ими благодѣянія, и неблагодарность -- одинъ изъ самихъ неугодныхъ Богу грѣховъ. Я говорю это потому, господа, что вы видѣли сейчасъ на очевидномъ опытѣ благодѣяніе, оказанное мною вамъ, и въ отплату за него я желаю и даже требую, чтобы вы, съ тяжестью этой самой цѣпи, отъ которой я освободилъ ваши руки и ноги, немедленно-же отправились въ городъ Тобозо, представились тамъ госпожѣ Дульцинеѣ Тобозской и сказали ей, что ея рыцарь Печальнаго образа шлетъ ей привѣтъ, разскажите ей отъ слова до слова всѣ подробности этого славнаго приключенія до того самаго момента, когда я вамъ возвратилъ столь желанную свободу. Послѣ этого вы можете удалиться и идти каждый своею дорогой."
   Хинесъ де-Пассамонтъ отъ лица всѣхъ своихъ сотоварищей сказалъ Донъ-Кихоту: "Ваше приказаніе, господинъ и освободитель, намъ совершенно невозможно исполнить, такъ какъ мы должны идти не по большимъ дорогамъ и не всѣ вмѣстѣ, а всѣ въ сторонѣ отъ дороги, по одиночкѣ, стараясь спрятаться въ нѣдрахъ земли, чтобы не попасть въ руки святой германдады, которая, безъ сомнѣнія, выпуститъ на наши слѣды своихъ ищеекъ. Все, что по справедливости можетъ требовать ваша милость, это -- взамѣнъ путешествія къ госпожѣ Дулцинеѣ Тобозской, произнести изъ уваженія къ вамъ нѣсколько разъ Credo и Ave Maria. По крайней мѣрѣ, это будетъ для насъ такимъ покаяніемъ, которымъ можно будетъ заниматься ночью и днемъ, въ дорогѣ и на отдыхѣ, въ мирѣ и въ войнѣ. Но полагать, что мы возвратимся теперь въ котлы египетскіе, то есть опять надѣнемъ на себя цѣпь, это значитъ думать, что сію минуту ночь, когда, на самомъ дѣлѣ, нѣтъ и десяти часовъ утра, и требовать этого отъ насъ -- все равно, что требовать грушъ отъ вяза. -- Ну, такъ клянусь Богомъ,-- закричалъ Донъ-Кихотъ, воспламенившись гнѣвомъ,-- клянусь, донъ бездѣльникъ, донъ Хинесиль де-Парапилья, или какъ васъ тамъ зовутъ, что вы пойдете туда одни, склонивъ голову и поджавъ хвостъ, со всею цѣпью на спинѣ." Пассимонтъ -- человѣкъ отъ природы не особенно сдержанный и къ тому жe не замѣчавшій, что у Донъ-Кихота мозгъ не совсѣмъ въ порядкѣ, о чемъ онъ могъ бы догадаться изъ того великаго безумства, которое совершилъ рыцарь, возвративъ имъ свободу.-- Пассамонтъ увидавъ, какъ дерзко обращаются съ нимъ, мигнулъ глазомъ товарищамъ, и тѣ, отбѣжавъ на нѣкоторою разстояніе, начали осыпать Донъ-Кихота такимъ градомъ камней, что онъ не успѣвалъ прикрываться отъ нихъ своимъ щитомъ; бѣдный-же Россинантъ совсѣмъ не обращалъ вниманія на шпоры, какъ будто онъ былъ вылитъ изъ бронзы. Что-же касается Санчо, то онъ пригнулся за своимъ осломъ и укрывался за нимъ, какъ за щитомъ, отъ тучи камней, которая разразилась надъ ними обоими. Донъ-Кихотъ, сколько ни старался, не могъ такъ хорошо укрыться, чтобы порядочное число увѣсистыхъ булыжниковъ не попали ему по тѣлу и съ такою силою, что свалили его на землю. Какъ только онъ упалъ, студентъ вскочилъ на него и, снявъ у него съ головы цирюльничій тазъ, ударилъ рыцаря три или четыре раза этой вещью по плечамъ, потомъ, швырнувъ столько-же разъ этотъ тазъ на землю, чуть не разбилъ его на куски. Злодѣи сняли затѣмъ съ рыцаря камзолъ, носимый имъ поверхъ вооруженія, и стащили-бы даже чулки, еслибы латные набедренники не помѣшали этому. Они отняли также и у Санчо его кафтанъ, оставивъ его въ одной курткѣ, и, подѣливъ между собою военную добычу, пошли каждый въ свою сторону, больше заботясь о томъ, какъ бы ускользнуть отъ страшной для нихъ святой германдады, чѣмъ о томъ, чтобы задѣть цѣпь себѣ на шею и пойти представиться госпожѣ Дульцинеѣ Тобозской. На полѣ битвы остались только оселъ, Россинантъ, Санчо и Донъ-Кихотъ; оселъ, съ наклоненной головой, погруженный въ задумчивость и время отъ времени дергавшій ушами, какъ будто дождь камней до сихъ поръ еще не прекращался; Россинантъ, тоже распростертый другимъ залпомъ камней на землю, рядомъ со своимъ господиномъ; Санчо въ одной рубашкѣ, дрожавшій при мысли о появленіи святой германдады, и, наконецъ, Донъ-Кихотъ, съ болью въ душѣ думавшій, какъ дурно поступили съ нимъ тѣ, которымъ онъ оказалъ такое великое благодѣяніе.

0x01 graphic

  

ГЛАВА ХХШ.

О томъ, что случилось съ славнымъ Донъ-Кихотомъ въ горахъ Сьерры Мораны *), то есть объ одномъ изъ самыхъ рѣдкихъ приключеній, разсказываемыхъ этой правдивой исторіей.

   *) Сьерра Морана (темныя горы) -- горная цѣпь, идущая отъ устья Эбро до мыса св. Викентія въ Португаліи и отдѣляющая Ламанчу отъ Андалузіи.
  
   Въ такомъ печальномъ положеніи Донъ-Кихоъ сказалъ своему оруженосцу: "Я часто слыхалъ, Санчо, что дѣлать добро негодяямъ все равно, что лить воду въ море. Еслибы я тебѣ повѣрилъ, я бы избѣжалъ этой бѣды, но дѣло сдѣлано, остается только вооружиться терпѣніемъ и воспользоваться этимъ для будущаго. -- Скорѣе я стану туркомъ, чѣмъ вы воспользуетесь урокомъ,-- отвѣтилъ Санчо. -- Но такъ какъ вы говорите, что еслибы повѣрили мнѣ, то избѣжали бы бѣды,-- повѣрьте мнѣ теперь и вы избѣгнете гораздо большей, такъ какъ объявляю вамъ, что святая германдада не признаетъ никакого рыцарства, и всѣ странствующіе рыцари въ свѣтѣ не стоютъ для нея и двухъ мараведисовъ. Вотъ ужъ мнѣ кажется, что я слышу свистъ ея стрѣлъ. {Св. германдада умерщвляла стрѣлами преступниковъ, приговоренныхъ къ смерти.} -- Ты отъ природы трусъ Санчо,-- возразилъ Донъ-Кихотъ;-- но, чтобы ты не могъ сказать, что я упрямъ и никогда не слушаюсь твоихъ совѣтовъ, я соглашаюсь на твое предложеніе укрыться отъ этого мщенія, которое кажется тебѣ такимъ страшнымъ, но только на одномъ условіи; никогда, ни при жизни, ни по смерти, ты никому не скажешь, будто-бы я удалился, уклоняясь отъ опасности изъ страха, а не изъ-за того, что уступилъ твоимъ мольбамъ. Если ты скажешь такъ, то ты солжешь, и, отнынѣ на будущее время и отъ будущаго времени до нынѣ, я уличаю тебя и говорю, что ты лжешь и солжешь всякій разъ, какъ скажешь или подумаешь что-либо подобное. Ни слова, прошу тебя; даже только подумать, что я удаляюсь отъ опасности, и, въ особенности, отъ этой, гдѣ можетъ показаться, что я обнаруживаю хотя-бы ничтожную тѣнь страха,-- стоитъ мнѣ только подумать объ этомъ, и мною овладѣваетъ желаніе остаться здѣсь и одному ожидать не только эту святую германдаду или братство, которое тебя такъ пугаетъ, но даже и братьевъ двѣнадцати колѣнъ Израиля и семерыхъ Маккавеевъ, и Кастора съ Поллуксомъ, и всякаго рода братьевъ, coбратьевъ и собратствъ на свѣтѣ. -- Господинъ,-- отвѣтилъ Санчо,-- отступать не значитъ бѣжать, и ожидать опасность, превосходящую всѣ надежды и силы,-- вовсе неразумно. Умный человѣкъ долженъ приберегать себя сегодня для завтрашняго дня и не ставить всего на одинъ день; знаете, какъ ни грубъ и ни необразованъ я, однако имѣю кое-какое понятіе о томъ, что называется умно распоряжаться собою. Итакъ не раскаивайтесь въ томъ, что послѣдовали моему совѣту. Садитесь поскорѣе на Россинванта, если можете; если-же нѣтъ, то:я валъ помогу, и слѣдуйте за мною, такъ какъ что-то говоритъ моему сердцу, что наши ноги теперь намъ нужнѣе рукъ!" Донъ-Кихотъ, не возразивъ ни слова, влѣзъ на своего скота, и вмѣстѣ съ Санчо, ѣхавшемъ впереди на своемъ ослѣ, они въѣхали въ одинъ изъ проходовъ Сіерры Морены, находившійся по близости отъ нихъ. Намѣреніемъ Санчо было пересѣчь весь хребетъ и выдти изъ горъ близъ Визо или Альмодовара дель Кампо, пропрятавшись нѣсколько дней въ этихъ пустынныхъ мѣстахъ, чтобы скрыться отъ святой германдады, еслибы она стала ихъ преслѣдовать. Подкрѣпляло его въ этомъ намѣреніи то, что онъ нашелъ свой мѣшокъ съ запасами какимъ-то чудомъ уцѣлѣвишимъ отъ грабежа каторжниковъ, которые тщательно обшарили всю его поклажу и утащили все, что нашли для себя подходящимъ. Наши путешественники въ ту же ночь добрались до средины Сьерры Морэны, гдѣ Санчо разсудилъ, что было-бы не дурно въ этомъ мѣстѣ остановиться и даже провести нѣсколько дней до тѣхъ поръ, по крайней мѣрѣ, пока хватитъ съѣстныхъ припасовъ. Они устроились на ночь между двумя скалами, среди нѣсколькихъ большихъ пробковыхъ деревьевъ. Но судьба, которая, по мнѣнію иныхъ непросвѣщенныхъ свѣтомъ истинной вѣры, распоряжается и управляетъ всѣмъ по своей фантазіи, устроила такъ, что Хинесъ де-Пассамонтъ, этотъ отъявленный злодѣй, освобожденный изъ оковъ мужествомъ и безуміемъ Донъ-Кихота и объятый теперь вполнѣ основательнымъ страхомъ передъ святою германдадою, вздумалъ тоже укрыться въ этихъ горахъ; мало того, она распорядилась такъ, что негодяй былъ приведенъ своею звѣздою и своимъ страхомъ именно въ то мѣсто, гдѣ находились Донъ-Кихотъ и Санчо Панса. Онъ немедленно же ихъ узналъ и предоставилъ имъ мирно заснуть. Такъ какъ негодяи всегда неблагодарны, такъ какъ необходимость дѣлаетъ людей ворами и настоящее заставляетъ забывать будущее, то Хинесъ, такъ-же мало отличавшійся признательностью, какъ и благими намѣреніями, рѣшился украсть осла у Санчо Панса, выказавъ полной пренебреженіе къ Россинанту, который показался ему негоднымъ ни для заклада, ни для продажи. Санчо спалъ, а Хинесъ укралъ у него въ это время осла и до наступленія дня былъ уже слишкомъ далеко, чтобы можно было его догнать.
   Заря загорѣлась, принеся радость всей землѣ и горе доброму Санчо Панса, который, увидавъ пропажу своего осла, сталъ изливать скорби въ самыхъ печальныхъ и самыхъ горькихъ вопляхъ; пробужденный его жалобами, Донъ-Кихотъ услышалъ, какъ онъ говорилъ, рыдая: "О, сынъ моей утробы, рожденный въ моемъ домѣ, забава моихъ дѣтей, отрада моей жены, зависть моихъ сосѣдей, облегченіе коихъ трудовъ и, наконецъ, кормилецъ половины моей особы, ибо двадцатью шестью мараведисами, которые ты ежедневно зарабатывалъ, я покрывалъ половину моихъ расходовъ!.." Донъ-Кихотъ, узнавъ причину слезъ Санчо, сталъ утѣшать его самыми убѣдительными доводами, какіе онъ только могъ придумать, и обѣщалъ дать ему письмо на полученіе трехъ ослятъ изъ пяти, оставленныхъ имъ въ своей конюшнѣ. Послѣ этого Санчо утѣшился, осушилъ свои слезы, успокоилъ рыданія и поблагодарилъ своего господина за оказанную милость.
   У Донъ-Кихота-же, какъ только онъ вступилъ въ эти горы, казавшіяся ему мѣстами, исключительно подходящими для приключеній, сердце переполнилось радостью. Онъ перебиралъ въ своей памяти чудесныя происшествія, которыя случались съ странствующими рыцарями въ подобныхъ же пустынныхъ мѣстахъ, и эти мысли до такой степени поглощали и увлекали его, что онъ забывалъ все остальное. Что-же касается Санчо, то съ тѣхъ поръ, какъ онъ рѣшилъ, что путешествуетъ въ безопасномъ мѣстѣ, у него не было другой заботы, кромѣ заботы начинять свой желудокъ припасами, остававшимися еще отъ поживы у церковниковъ. Онъ шелъ не спѣша сзади своего господина, нагруженный всѣмъ, что долженъ бы былъ везти оселъ, и иногда потаскивалъ изъ мѣшка, чтобы уложить вытащенное въ свой желудокъ. Ему до такой степени нравилось подобное путешествіе, что за встрѣчу съ какимъ-нибудь приключеніемъ онъ, навѣрное, не далъ бы ни одного обола. Но вотъ онъ поднялъ глаза и увидѣлъ, что господинъ его остановился и остріемъ копья пытается поднять что-то лежащее на землѣ. Поспѣшивъ къ нему на помощь, онъ приблизился въ тотъ моментъ, когда Донъ-Кихотъ концемъ своей пики поднялъ подушку и чемоданъ, связанные вмѣстѣ, оба въ лохмотьяхъ и на половину сгнившіе. Но эти вещи были такъ тяжелы, что Санчо долженъ былъ взятъ ихъ въ руки, и его господинъ приказалъ ему посмотрѣть, что есть въ чемоданѣ. Санчо поспѣшилъ исполнить это приказаніе и, хотя чемоданъ былъ запертъ замкомъ съ цѣпью, однако въ дыры, сдѣланныя плѣсенью, можно было видѣть, что онъ содержалъ. Въ немъ были четыре сорочки изъ тонкаго голландскаго полотна и другое изящное и чистое бѣлье, кромѣ того въ платкѣ Санчо нашелъ порядочную кучку червонцевъ. "Благословеніе всему небу,-- воскликнулъ онъ,-- посылающему намъ, наконецъ, приключеніе, въ которомъ можно кое-чѣмъ поживиться". Потомъ, принявшись опять за поиски, онъ нашелъ небольшой, богато-переплетенный объемъ. Донъ-Кихотъ взялъ этотъ альбомъ у него, позволивъ ему оставивъ себѣ деньги. Санчо поцѣловалъ руки своему господину и, выгрузивъ изъ чемодана, переложилъ бѣлье въ свой мѣшокъ съ провизіей. Принявъ въ соображеніе всѣ обстоятельства, Донъ-Кихотъ сказалъ своему оруженосцу: "Я, кажется, не ошибусь, Санчо, предположивъ, что какой-нибудь заблудившійся путешественникъ захотѣлъ пересѣчь эту горную цѣпь, но разбойники, напавъ на него въ этомъ проходѣ, убили и похоронили его въ этой пустынѣ. -- Этого не можетъ быть,-- отвѣтилъ Санчо,-- разбойники не оставили бы денегъ. -- Ты правъ, -- проговорилъ Донъ-Кихотъ, -- и я не могу, въ такомъ случаѣ догадаться, что бы это могло быть. Но погоди, посмотримъ нѣтъ-ли въ альбомѣ какой-нибудь замѣтки, которая могла бы насъ направить на слѣды того, что мы отыскиваемъ!" Онъ открылъ альбомъ и первою вещью, написанною на-черно, но прекраснымъ почеркомъ, нашелъ сонетъ, который онъ и прочиталъ вслухъ, чтобы Санчо слышалъ. Вотъ этотъ сонетъ.
  
   "Иль справедливою любовь быть не умѣетъ,
   Иль богъ любви завѣдомо жестокъ,
   Иль приговоръ его чрезмѣрно строгъ,
   Который надо мной грозою тяготѣетъ.
  
   "Когда-жъ любовь названье божества имѣетъ,--
   (Противное кто утверждать бы могъ?)
   Жестокосердымъ быть не можетъ богъ.
   Кого-жъ началомъ бѣдъ назвать мой умъ посмѣетъ.
  
   "Васъ, Фили, обвинять во всемъ безумно-бъ было:
   Возможно-ль, чтобы зло отъ блага исходило
   И небо посылало адъ тревогъ?..
  
   "Я долженъ умереть, мое въ томъ убѣжденье --
   Болѣзни корень скрытый -- вотъ предлогъ
   И доктору терять надежду на спасенье."
  

0x01 graphic

  
   -- "Ну, изъ этой пѣсенки немного узнаешь, -- замѣтилъ Санчо, -- въ ней поется про филина, а намъ нужно самого соловья. -- Про какого филина ты говоришь? -- спросилъ Донъ-Кихотъ. -- Мнѣ показалось,-- отвѣтилъ Санчо, -- что ваша милость помянули что-то про филина, отвѣтилъ Санчо. -- Я сказалъ Фили,-- возразилъ Донъ-Кихотъ, -- это, должно быть, имя дамы, на которую жалуется авторъ этого сонета. И, по правдѣ сказать, онъ изрядный поэтъ, или я ничего не смыслю въ этомъ занятіи. -- Какъ, -- спросилъ Санчо,-- развѣ ваша милость и пѣсни сочинять умѣете? -- И даже больше, чѣмъ ты думаешь, -- отвѣтилъ Донъ-Кихотъ. -- Ты съ этимъ познакомишься на опытѣ, когда понесешь моей дамѣ Дульцинеѣ Тобозской письмо, -- сверху до низу написанное стихами. Нужно тебѣ знать, Санчо, что всѣ или, по крайней мѣрѣ, большая часть странствующихъ рыцарей прошлыхъ временъ были величайшими трубадурами, то есть великими поэтами и музыкантами, и эти два таланта или, вѣрнѣе, два дара существенно необходимы влюбленнымъ странствователямъ. Правда, что въ поэзіи старинныхъ рыцарей больше силы, чѣмъ изящества. -- Продолжайте же читать, -- сказалъ Санчо, -- можетъ быть, вы найдете что-нибудь болѣе положительное." Донъ-Кихотъ перевернулъ листъ. -- "Вотъ проза, -- сказалъ онъ, -- что-то похожее на письмо. -- На посланіе? -- спросилъ Санчо. -- Судя по началу, кажется, -- любовное письмо, -- отвѣтилъ Донъ-Кихотъ. -- Ну-те-ка, прочитайте его, пожалуйста, вслухъ, -- сказалъ Санчо, -- я страхъ какъ люблю всякія любовныя исторіи. -- Съ удовольствіемъ," -- отвѣтилъ Донъ-Кихотъ и, прочитавъ вслухъ, какъ объ этомъ просилъ Санчо, нашелъ слѣдующее:
   "Лживость твоихъ обѣщаній и несомнѣнность моего несчастья ведутъ меня въ такое мѣсто, откуда до твоихъ ушей скорѣе донесется вѣсть о моей смерти, чѣмъ мои упреки и жалобы. Ты измѣнила мнѣ, неблагодарная, для человѣка, обладающаго большимъ, но не стоящаго больше, чѣмъ я; если бы достоинства цѣнились наравнѣ съ богатствомъ, то мнѣ не пришлось-бы завидовать счастью другихъ и оплакивать свое собственное несчастіе. То, что сдѣлала твоя красота, уничтожили твои поступки: благодаря первой я думалъ, что ты ангелъ, благодаря вторымъ я узналъ, что ты только женщина. Живи въ мирѣ, ты, объявившая войну несчастному, и да сокроетъ небо навсегда отъ тебя вѣроломство твоего супруга, чтобы тебѣ не пришлось раскаиваться въ своемъ дѣлѣ и чтобы я не получилъ отмщенія за то, чего я больше не желаю."
   Когда Донъ-Кихотъ окончилъ чтеніе этого письма: "Изъ него мы узнаемъ еще менѣе, чѣмъ изъ стиховъ, -- сказалъ онъ, -- именно только то, что оно написано какимъ-нибудь отвергнутымъ любовникомъ." Потомъ, перелистовавъ весь альбомъ, онъ нашелъ тамъ другіе стихи и письма, изъ которыхъ только нѣкоторые онъ могъ прочитать, другія-же уже стерлись. Но всѣ они содержали только жалобы, слезы, упреки или ласки и презрѣніе, наслажденія и муки, первыя съ восторгомъ превозносимыя, вторые-же горько оплакиваемыя.
   Пока Донъ-Кихотъ знакомился съ содержаніемъ альбома, Санчо въ это время ознакомился съ содержаніемъ чемодана, не позабывъ въ немъ, а также и въ подушкѣ, осмотрѣть всѣ углы, порыться въ каждой складкѣ, распороть всѣ швы и внимательно ощупать каждый комокъ шерсти, чтобы ничего не потерять отъ недостатка заботливости и старанія; такъ возбудила его аппетитъ находка червонцевъ (ихъ было не менѣе сотни). Больше, однако, онъ ничего не нашелъ, но и безъ того онъ теперь забылъ и простилъ и прыжки на одѣялѣ, и рвоту отъ фьерабрасовскаго бальзама, и ласки дубинокъ, и тумаки погонщика муловъ, и пропажу сумки, и кражу кафтана, и всѣ муки голода, жажды и усталости, которыя ему пришлось претерпѣть на службѣ своего добраго господина, такъ какъ теперь онъ считалъ себя съ лихвой вознагражденнымъ за все это найденнымъ кладомъ.
   Рыцарю Печальнаго образа сильно хотѣлось узнать, кто былъ хозяиномъ этого чемодана,-- догадываясь по сонету, письму, червонцамъ и тонкимъ сорочкамъ, что этотъ чемоданъ принадлежалъ, навѣрно, какому-нибудь знатному влюбленному, котораго пренебреженіе и жестокосердіе дамы довели до отчаяннаго конца. Но такъ какъ въ этихъ пустынныхъ и дикихъ мѣстахъ не было никого, кто-бы могъ сообщить ему какія-либо свѣдѣнія, то онъ и рѣшилъ ѣхать далѣе, по такой дорогѣ, которая была болѣе подходяща для Россинанта, то есть идти по которой бѣдному животному стоило немногихъ усилій; онъ все еще воображалъ, что въ этой пустынѣ ему непремѣнно представится какое-нибудь необыкновенное приключеніе. Между тѣмъ какъ онъ ѣхалъ, погруженный въ задумчивость, вдругъ на вершинѣ одного пригорка, возвышавшагося прямо передъ нимъ, онъ увидалъ человѣка, который бѣжалъ, съ удивительною легкостью перескакивая со скалы на скалу и съ куста на кустъ. Рыцарь успѣлъ замѣтить, что этотъ человѣкъ былъ почти голый и съ непокрытой головой, что у него была черная, густая борода, длинные, спутанные волосы и босыя ноги. Штаны, сшитые, повидимому, изъ желтаго бархата, прикрывали ему бедра, но были такъ изодраны, что открывали тѣло въ нѣсколькихъ мѣстахъ. Несмотря на то, что это видѣніе явилось и исчезло съ быстротою молніи, отъ вниманія рыцаря Печальнаго образа не ускользнули все-таки эти подробности, и онъ хотѣлъ было за нимъ послѣдовать, но способность бѣгать по такой каменистой почвѣ не была дана слабымъ ногамъ Россинанта, отъ природы обладавшаго короткимъ шагомъ и флегматическимъ нравомъ. Донъ-Кихотъ сейчасъ же догадался, что это хозяинъ чемодана и про себя рѣшилъ, во чтобы то ни стало, найти его, хотя-бы ради этого ему пришлось проѣздить цѣлый годъ. Съ этой цѣлью онъ приказалъ Санчо обойти по одной сторонѣ пригорка, а самъ намѣревался объѣхать по другой, надѣясь благодаря этой уловкѣ настигнуть человѣка, такъ быстро скрывшагося у нихъ изъ глазъ. "Никакъ не могу исполнить вашего приказанія,-- отвѣтилъ Санчо,-- потому что, какъ только я покину вашу милость, такъ сейчасъ же мнѣ начнутъ мерещиться всякія страхи и привидѣнія. Запомните и на будущее время то, что я говорю вашей милости, и впредь ни на палецъ не удаляйте меня отъ собственной особы. -- Согласенъ на это,-- сказалъ рыцарь Печальнаго образа;-- меня радуетъ твое довѣріе къ моему мужеству, въ которомъ ты не ощутишь недостатка, даже въ томъ случаѣ, еслибы твоему тѣлу недоставало души. Слѣдуй-же за мною шагъ за шагомъ, или какъ ты тамъ можешь, и гляди во всѣ глаза. Мы объѣдемъ вокругъ этихъ холмовъ, и, можетъ быть, намъ удастся встрѣтить этого человѣка, котораго мы только что видѣли и который, безъ сомнѣнія, и есть хозяинъ нашей находки. -- Въ такомъ случаѣ лучше его не искать,-- возразилъ Санчо,-- потому что если мы его найдемъ и если онъ, въ самомъ дѣлѣ, окажется хозяиномъ денегъ, то мнѣ, конечно, придется ихъ ему возвратить; а потому, говорю я, пусть лучше я, не производя безполезныхъ поисковъ, по чистой совѣсти, останусь владѣльцемъ этихъ денегъ, пока ихъ настоящій хозяинъ не отыщется самъ безъ всякихъ поисковъ и стараній съ нашей стороны; авось это случится тогда, когда я уже истрачу всѣ деньги и взятки будутъ съ меня гладки. -- Ты заблуждаешься, Санчо,-- отвѣтилъ Донъ-Кихотъ,-- разъ у насъ зародилось подозрѣніе, что деньги принадлежатъ тому человѣку, котораго мы видѣли, то мы обязаны отыскать его и возвратить ихъ ему; еслибы мы не стали его искать, то, имѣя основанія только догадываться, что онъ и есть ихъ хозяинъ, мы были-бы такъ же виноваты, какъ еслибы онъ въ дѣйствительности былъ ихъ владѣльцемъ. Итакъ, другъ, Санчо, ищи его и не горюй, потому что я буду очень радъ, когда его найду." Съ этими словами онъ далъ шпоры Россинанту, и Санчо послѣдовалъ за нимъ на своемъ ослѣ. {Сервантесъ, повидимому, забылъ здѣсь, что оселъ у Санчо украденъ.}
   Они объѣхали уже почти вокругъ всей горы, когда на берегу одного ручья нашли трупъ мула, еще съ сохранившимися сѣдломъ и уздою, но уже на половину съѣденный собаками; это еще болѣе подкрѣпило ихъ догадки, что видѣнный ими бѣглецъ былъ хозяиномъ чемодана и мула. Продолжая все еще разсматривать трупъ, они услыхали свистъ, какимъ обыкновенно пастухъ скликаетъ свои стада, и вскорѣ, слѣва отъ нихъ, дѣйствительно появилось множество козъ, а за ними на горѣ показался и ихъ пастухъ, пожилой уже человѣкъ. Донъ-Кихотъ громко окликнулъ его и попросилъ спуститься къ нимъ. Тотъ въ отвѣтъ тоже крикнулъ, спрашивая путешественниковъ, какъ они попали въ это мѣсто, гдѣ бродятъ только дозы да водки и другіе дикіе звѣри. -- Санчо отвѣтилъ ему, что ему стоитъ только спуститься, и ему объяснятъ все въ подробностяхъ. Тогда пастухъ спустился и, подойдя къ Донъ-Кихоту, сказалъ ему: "Бьюсь объ закладъ, что вы смотрите на мертваго мула, который лежитъ въ этомъ оврагѣ! -- Прошло, какъ бы не соврать -- пожалуй уже мѣсяцевъ шесть, какъ онъ лежитъ на одномъ и томъ же мѣстѣ. Но, скажите мнѣ, ни встрѣтили-ли вы гдѣ-нибудь его хозяина? -- Встрѣтить мы никого не встрѣтили,-- отвѣчалъ Донъ-Кихотъ; -- а недалеко отсюда мы нашли подушку и чемоданъ. -- Мнѣ тоже попадался этотъ чемоданъ, -- сказалъ пастухъ;-- но я не подумалъ даже подойти къ нему поближе, боясь, какъ-бы не случилось какого-нибудь несчастія или не обвинили-бы меня въ воровствѣ его. Чортъ вѣдь хитеръ, онъ всегда сумѣетъ подбросить что-нибудь вамъ подъ ноги, чтобы вы спотыкнулись и упали, сами не зная ни какъ, ни почему это съ вами случилось. -- Вотъ именно то-же и я подумалъ,-- отвѣтилъ Санчо; -- я тоже видѣлъ этотъ чемоданъ, но не посмѣлъ подойти къ нему ближе, какъ только можно добросить до него камень. Тамъ онъ такъ и остался, какъ былъ; я вѣдь не охотникъ подвязывать собакамъ погремушки. -- Скажите мнѣ, добрый человѣкъ,-- спросилъ Донъ-Кихотъ,-- не знаете-ли вы, кто хозяинъ этихъ вещей? -- Все, что я знаю,-- отвѣтилъ пастухъ,-- это то, что вотъ уже около шести мѣсяцевъ -- немного больше, немного меньше -- къ пастушескимъ шалашамъ -- они въ трехъ миляхъ отсюда -- пріѣхалъ молодой человѣкъ, стройный и нарядный, на этомъ самомъ мулѣ, который теперь лежитъ тамъ мертвый, и съ тѣмъ самымъ чемоданомъ, который, по вашимъ словамъ, вы нашли и не тронули. Онъ спросилъ насъ, гдѣ самое уединенное и самое дикое мѣсто на горѣ. Мы указали ему на то самое мѣсто, гдѣ мы находимся сію минуту, и въ самомъ дѣлѣ, если вы проѣдете еще полмили подальше, то вамъ, можетъ быть, даже не удастся оттуда больше выбраться; удивительно, какъ вы и сюда-то могли попасть, потому что нѣтъ ни дороги, ни тропинки, которыя вели-бы сюда. Выслушавъ нашъ отвѣтъ, молодой человѣкъ повернулъ своего мула и отправился къ тому мѣсту, на которое мы ему указали, а мы остались въ восторгѣ отъ его красоты и въ удивленіи отъ его распросовъ и поспѣшности, съ которою онъ направился къ этимъ горамъ. Съ тѣхъ поръ мы его не видали нѣсколько дней, но потомъ онъ встрѣтился одному изъ нашихъ пастуховъ, загородилъ ему дорогу и, подойдя къ нему, надавалъ ему здоровыхъ тумаковъ, кулакомъ и ногами; потомъ подбѣжалъ къ ослицѣ, схватилъ весь сыръ и хлѣбъ, которые лежали на ней, и затѣмъ во весь духъ пустился бѣжать и скрылся въ горахъ. Узнавъ объ этомъ случаѣ, мы -- нѣсколько пастуховъ и я -- почти цѣлыхъ два дня проискали его въ самой чаще лѣсовъ этихъ горъ и, наконецъ, нашли спрятавшимся въ дуплѣ одного большого пробковаго дерева. Онъ со спокойнымъ видомъ подошелъ въ намъ; одежда его вся изорвалась, и лицо такъ загорѣло и почернѣло отъ солнца, что мы насилу его узнали; только по платью -- хотя оно и было изорвано, но мы его хорошо помнили -- и догадались мы, что это -- тотъ самый, кого намъ надобно. Онъ вѣжливо привѣтствовалъ насъ и въ краткихъ, но прекрасныхъ выраженіяхъ просилъ насъ не удивляться его жалкому состоянію, говоря, что это нужно ему для того, чтобы совершить нѣкоторое покаяніе, которое онъ наложилъ на себя за свои многочисленные грѣхи. Мы попросили его сказать намъ, кто онъ, во этого вамъ не удалось добиться отъ него. Мы просили его также, если ему требуется пища, указать намъ, гдѣ было-бы можно найти его, и тогда мы охотно стали-бы ее приносить ему; или если такъ ему не нравится, то пусть онъ санъ приходитъ просить пищи, а не отнимаетъ ее силою у пастуховъ. Онъ благодарилъ васъ за ваши предложенія, извинялся за совершенную имъ грубость и обѣщалъ намъ впредь просить пищи ради Бога и не обижать никого. Жилищемъ-же, по его словамъ, ему служитъ первое попавшееся мѣсто, гдѣ застанетъ его ночь; подъ конецъ разговора онъ такъ трогательно расплакался, что мы были-бы каменными, если-бы при этомъ не заплакали сами, въ особенности когда вспомнили и сравнили, какимъ мы его видѣли въ первый разъ и какимъ онъ сталъ теперь. Я уже вамъ говорилъ, что въ то время это былъ стройный и красивый колодой человѣкъ, въ разговорѣ и во всемъ обращеніи котораго было столько вѣжливости и благородства, что и для насъ, мужиковъ, стали понятны его знатное происхожденіе и хорошее воспитаніе. Вдругъ, прервавъ посрединѣ свою рѣчь, онъ умолкаетъ и долго не сводитъ глазъ съ земли, мы съ удивленіемъ, съ безпокойствомъ и жалостью ждемъ, чѣмъ кончится этотъ припадокъ. Дѣйствительно, когда мы увидали, какъ онъ то открывалъ, то закрывалъ глаза, то смотрѣлъ, ни мигнувъ ни разу, въ землю, какъ онъ сжималъ губы и морщилъ брови, мы догадались, что на него нашло безуміе, да онъ и самъ вскорѣ показалъ намъ, что мы не ошиблись, потому что, вдругъ разсвирѣпѣвъ, онъ вскочилъ съ мѣста, гдѣ лежалъ, и съ такою яростью кинулся на перваго, кто ближе стоилъ къ нему, что, еслибы мы не вырвали своего товарища изъ его рукъ, онъ-бы убилъ его, колотя кулакомъ, кусая зубами и крича при этомъ: "А, безчестный Фернандъ! Наконецъ-то ты заплатишь за твою подлую штуку, сыгранную со мной. Эти руки вырвутъ у тебя сердце, въ которомъ гнѣздится множество всякихъ злодѣйствъ, въ особенности-же вѣроломство и измѣна!" Къ этому онъ прибавилъ еще много другихъ дурныхъ словъ о Фернандѣ и его вѣроломствѣ. Наконецъ намъ не безъ труда удалось отнятъ у него изъ рукъ нашего товарища, и тогда онъ, не говоря ни слова, со всѣхъ ногъ пустился бѣжать отъ васъ и такъ быстро скрылся между скалами и кустарниками, что никому и въ голову не пришло догонять его. Благодаря этому мы догадались, что на него по временамъ находило безуміе и что кто-то по имени Фернандъ, сыгралъ, должно быть, съ нимъ какую-нибудь злую шутку, если о ней судить по тому крайнему положенію, въ которое она его привела. Наши догадки болѣе и болѣе подтверждались съ каждымъ разомъ, какъ онъ, попадался намъ навстрѣчу, то прося у пастуховъ дать ему поѣсть, то отнимая пищу у нихъ силою; когда имъ овладѣвалъ припадокъ безумія, то, сколько-бы пастухи ни предлагали ему добровольно все, что у нихъ есть, онъ ничего не хочетъ такъ бралъ, а отнимаетъ все насильно. Напротивъ-же, когда онъ въ здравомъ умѣ, онъ всегда кротко и учтиво проситъ дать ему ради Бога и, получивъ желаемое, нѣсколько разъ благодарить и при томъ плачетъ. И откровенно вамъ скажу, господинъ,-- продолжалъ пастухъ,-- вчера мы рѣшили -- я и еще четверо пастуховъ -- отыскать его, волею или неволею отвезти въ городъ Альмодоваръ, который находится въ восьми миляхъ отсюда, и тамъ полѣчить, если его болѣзнь излѣчима; если-же нѣтъ, то, по крайней мѣрѣ, когда онъ будетъ въ здравомъ умѣ, мы узнаемъ, кто онъ и есть-ли у него родственики, которыхъ можно было-бы увѣдомить объ его несчастіи. Вотъ, господинъ, все, что я могу сообщить вамъ о томъ; вы меня спрашивали, и будьте увѣрены, что хозяинъ попавшихся вамъ вещей и есть тотъ самый человѣкъ, котораго вы видѣли бѣгущимъ съ такою легкостью, потому что его не стѣсняетъ никакая одежда"!. (Донъ-Кихотъ разсказалъ передъ этимъ пастуху, въ какомъ нарядѣ видѣлъ онъ этого человѣка прыгающимъ по уступамъ горъ).
   Нашъ рыцарь былъ сильно изумленъ всѣмъ слышаннымъ; въ немъ еще сильнѣе загорѣлось желаніе узнать, кто этотъ несчастный сумасшедшій, и потому онъ рѣшилъ привести въ исполненіе свое первоначальное намѣреніе и поискать его по всей горѣ, не оставивъ не осмотрѣнными на ней ни одной пещеры, ни одной трещины, до тѣхъ поръ, пока не будетъ достигнута цѣль поисковъ. Но судьба устроила дѣла лучше, чѣмъ онъ ожидалъ. Въ эту самую минуту въ горномъ проходѣ, выходившемъ на ихъ сторону, показался тотъ молодой человѣкъ, котораго хотѣлъ искать Донъ-Кихотъ. Онъ шелъ, бормоча про себя какія-то слова, которыя было-бы трудно разобрать и вблизи, а издалека и совсѣмъ невозможно было понять. Одѣтъ онъ былъ такъ, какъ уже описано; только, когда онъ приблизился, Донъ-Кихотъ замѣтилъ, что лохмотья платья на его плечахъ были нѣкогда камзоломъ изъ душистой замши; это окончательно убѣдило рыцаря, что особа, носившая подобное платье, не могла быть изъ низкаго сословія. Подойдя, молодой человѣкъ привѣтствовалъ ихъ грубымъ и хриплымъ голосомъ, но очень вѣжливо. Донъ-Кихотъ съ не меньшею вѣжливостью отвѣчалъ на его привѣтствія и, слѣзши на землю, съ необычайною сердечностью заключилъ его въ свои объятія и нѣсколько минутъ крѣпко прижималъ его въ своей груди, какъ будто они долгіе годы были знакомы между собой. Молодой человѣкъ, котораго мы можемъ назвать оборванцемъ дурной наружности, какъ Донъ-Кихота рыцаремъ Печальнаго образа, освободившись отъ объятій, отступилъ немного назадъ и, положивъ обѣ руки на плечи Донъ-Кихота, сталъ разсматривать его, очевидно пытаясь его узнать и, можетъ быть, не менѣе изумляясь наружности, манерамъ и вооруженію Донъ-Кихота, чѣмъ Донъ-Кихотъ удивлялся его жалкому положенію. Наконецъ, послѣ взаимныхъ объятій, оборванецъ заговорилъ первымъ и сказалъ то, что будетъ приведено нами ниже.

0x01 graphic

  

ГЛАВА XXIV.

Въ которой продолжается разсказъ о приключеніи въ горахъ Сьерра-Морэна.

   Исторія передаетъ, что Донъ-Кихотъ съ большимъ вниманіемъ слушалъ жалкаго рыцаря горы, который въ разговорѣ сказалъ ему: "Кто-бы вы ни были, незнакомый мнѣ господинъ, я приношу вамъ благодарность за тѣ знаки сочувствія и любезности, которыми вы меня почтили, и мнѣ хотѣлось бы имѣть возможность отвѣчать вамъ не однимъ только добрымъ расположеніемъ къ вамъ, какое вы обнаружили ко мнѣ вашимъ сердечнымъ пріемомъ; но моя печальная судьба не позволяетъ отвѣчать на оказанныя мнѣ услуги иначе, какъ только простымъ желаніемъ признать ихъ. -- Мое-же желаніе -- служить вамъ,-- отвѣтилъ Донъ-Кихотъ. Я рѣшилъ не выходить изъ этихъ горъ до тѣхъ поръ, пока не отыщу васъ и не узнаю отъ васъ самихъ, нельзя-ли для горя, о которомъ даетъ понять странность избранной вами жизни, найти какое-нибудь лѣкарство; въ случаѣ, если таковое существуетъ, то я приложу всѣ мой старанія, чтобы отыскать его. Если-же ваше несчастіе изъ такихъ, для которыхъ закрыты двери всякаго рода утѣшенія, то я желалъ-бы помочь вамъ нести его, смѣшавъ мои слезы и стенанія съ вашими, ибо найти сочувствующаго служитъ большимъ облегченіемъ для страждущаго. Если же мои добрыя намѣренія заслуживаютъ награды въ видѣ какого-нибудь знака любезности, то я умоляю васъ добротою, святящейся въ вашихъ глазахъ, и заклинаю васъ предметомъ, который вы когда-либо любили или теперь любите больше всего на свѣтѣ, сказать мнѣ, кто вы и какая причина побудила васъ жить и умирать подобно дикому звѣрю, среди этихъ пустынь, гдѣ вы томитесь въ положеніи настолько отличномъ отъ того, въ которомъ вы, навѣрное, жили прежде, какъ о томъ свидѣтельствуетъ ваша наружность. Клянусь,-- продолжалъ Донъ-Кихотъ,-- клянусь рыцарскимъ уставомъ, мною, грѣшникомъ и недостойнымъ, принятымъ, и званіемъ странствующаго рыцаря, что если вы согласитесь уважить мою просьбу, то я буду служить вамъ со всѣмъ рвеніемъ и со всею преданностью, на какія я только способенъ, или стараясь облегчить ваше несчастіе, если существуетъ лѣкарство для него, или, какъ я вамъ уже обѣщалъ, проливая вмѣстѣ съ вами слезы".
   Рыцарь Лѣса, слушая такія слова рыцаря Печальнаго образа, продолжалъ разсматривать и разбирать его съ ногъ до головы, когда же онъ достаточно насмотрѣлся, то сказалъ: "Если вы можете дать мнѣ чего-нибудь поѣсть, то дайте ради Бога, и когда я поѣмъ, то сдѣлаю, что вамъ будетъ угодно, въ признательность за обнаруженныя добрыя намѣренія." Немедленно-же Санчо вынулъ изъ своей сумки, а пастухъ -- изъ своей котомки, все, что было нужно оборванцу для утоленія голода, и послѣдній, какъ озвѣрѣвшее и неразумное существо, набросился на пищу и принялся съ страшною жадностью пожирать ее, глотая, почтя не жуя, и одинъ кусокъ погоняя другимъ. Пока онъ ѣлъ, ни онъ, ни смотрѣвшіе на него не проронили ни одного слова: покончивъ съ ѣдой, онъ далъ имъ знакъ слѣдовать за собой и привелъ ихъ на небольшой зеленый лугъ, находившійся недалеко отъ того мѣста, за поворотомъ одной скалы. Придя сюда, онъ легъ на траву. Спутники послѣдовали его примѣру, продолжая сохранять молчаніе, пока, наконецъ, рыцарь-оборванецъ, устроившись на своемъ мѣстѣ поудобнѣе, не обратился къ нимъ съ такою рѣчью: "Если вы, господа, желаете, чтобы я въ короткихъ словахъ разсказалъ вамъ обо всѣхъ моихъ неисчислимыхъ несчастіяхъ, то обѣщайте мнѣ, что вы ни словомъ, ни движеніемъ не станете прерывать нити моей печальной исторіи; иначе я въ туже минуту прерву мой разсказъ". Это предисловіе оборванца вызвало въ умѣ Донъ-Кихота воспоминаніе объ исторіи, которую ему началъ разсказывать его оруженосецъ, но никакъ не могъ кончить, не зная числа перевезенныхъ козъ. Между тѣмъ оборванецъ продолжалъ: "Я дѣлаю это предостереженіе для того,-- сказалъ онъ,-- чтобы поскорѣе разсказать повѣсть моихъ несчастій, потому что всякое воспоминаніе о нихъ причиняетъ мнѣ только новыя страданія и, чѣмъ менѣе будете вы предлагать мнѣ вопросовъ, тѣмъ скорѣе я кончу свой разсказъ о нихъ. Впрочемъ, желая вполнѣ удовлетворить ваше любопытство, я не пропущу ничего сколько-нибудь важнаго." Донъ-Кихотъ отъ лица всѣхъ обѣщалъ исполнить его просьбу и, положившись на это обѣщаніе, разсказчикъ началъ такъ:
   "Мое имя -- Карденіо, отечество мое -- одинъ изъ главныхъ городовъ Андалузіи, мой родъ -- знатенъ, мои родители -- богаты и несчастіе мое -- такъ велико, что сколько-бы ни плакали, сколько-бы ни скорбѣли о немъ мои родители и родственники, они не въ силахъ уменьшить его всѣми своими богатствами, ибо блага состоянія не могутъ облегчить горя, посылаемаго намъ небомъ. Въ той-же мѣстности жилъ ангелъ небесный, котораго любовь одарила всѣмъ своимъ сіяніемъ, всѣми совершенствами, какія я только могъ-бы пожелать: такова была красота Люсинды, дѣвушки такой-же благородной, такой-же богатой, какъ и я, но болѣе счастливой и менѣе постоянной, чѣмъ того заслуживали мои благородныя чувства. Эту Люсинду я любилъ, я обожалъ съ самаго моего нѣжнаго возраста. Съ своей стороны и она любила меня съ невинностью и простотой, свойственными ея юнымъ лѣтамъ. Родители наши знали нашу взаимную склонность, но не препятствовали ей, такъ какъ были увѣрены, что, зародившись еще въ дѣтствѣ, она должна окончиться бракомъ, который вполнѣ допускало равенство нашего благороднаго происхожденія и состояній. Между тѣмъ мы росли, и вмѣстѣ съ нами росла и наша любовь. Для соблюденія приличій, отецъ Люсинды, подобно родителямъ столь прославленной поэтами Тисбеи, счелъ нужнымъ воспретить мнѣ входъ въ ихъ домъ; подобное запрещеніе только сильнѣе воспламеняло нашу страсть и, налагая молчаніе на наши уста, было не въ состояніи наложить его на наши перья, а перо часто свободнѣе языка передаетъ тому, кому мы желаемъ, волнующія нашу душу чувства, высказать которыя не рѣшается самый смѣлый языкъ, нѣмѣющій въ присутствіи любимаго человѣка. О небо! сколько записокъ написалъ я ей! и сколько милыхъ и очаровательныхъ отвѣтовъ я отъ нея получилъ! сколько сложилъ я стиховъ, пѣсенъ любви, въ которыхъ душа моя открывала свои сокровенныя чувства, изображала свои пылкія желанія, предавалась воспоминаніямъ и ласкала себя надеждою! Наконецъ, чувствуя, что душа моя сгораетъ отъ нетерпѣливаго желанія видѣть опять Люсинду, я рѣшился привести въ исполненіе то, что казалось мнѣ необходимымъ для полученія желанной и, можетъ быть, заслуженной моею любовью награды, то есть просить ее у отца ея въ законныя супруги. Я такъ я сдѣлалъ. Онъ отвѣтилъ мнѣ, что онъ весьма польщенъ моимъ намѣреніемъ почтить его и самого себя этимъ союзомъ, но что, такъ какъ мой отецъ еще живъ, то право дѣлать такое предложеніе принадлежитъ по справедливости ему; потому что если этотъ проектъ не получитъ его полнаго и безусловнаго одобренія, то Люсинда не изъ тѣхъ особъ, которыхъ было-бы можно тайкомъ брать или отдавать замужъ. Все сказанное имъ я нашелъ справедливымъ и поблагодарилъ его за доброе расположеніе ко мнѣ, вполнѣ увѣренный, что отецъ мой дастъ свое согласіе, какъ только я скажу ему объ этомъ. Съ такой надеждой я отправился сообщить моему отцу о моемъ намѣреніи, но, войдя къ нему въ комнату, я засталъ его съ раскрытымъ письмомъ въ рукахъ, которое онъ передалъ мнѣ прежде, чѣмъ я успѣлъ произнести хотя одно слово. "Карденіо,-- сказалъ онъ мнѣ,-- изъ этого письма ты увидишь, что герцогъ Рикардо желаетъ тебѣ добра." Герцогъ Рикардо, какъ вамъ, господинъ, это должно быть извѣстно, одинъ изъ грандовъ Испаніи, имѣющій свои земли въ прекраснѣйшей мѣстности Андалузіи. Я взялъ письмо, прочиталъ его; оно было написано въ такихъ сердечныхъ, убѣдительныхъ выраженіяхъ, что я самъ нашелъ невозможнымъ для отца не исполнить того, что у него просили; а, между тѣмъ, герцогъ просилъ прислать меня возможно скорѣе къ нему, говоря, что онъ хочетъ сдѣлать меня не слугою, а компаніономъ его старшаго сына и что онъ даетъ слово доставить мнѣ положеніе соотвѣтствующее его любви ко мнѣ. Прочитавъ письмо, я не могъ произвести ни одного слова, въ особенности когда услыхалъ слова отца: "Черезъ два дня, Карденіо, ты отправишься да службу къ герцогу, и благодари Бога, открывающаго тебѣ такую дорогу, по которой ты можешь достигнуть всего, чего ты заслуживаешь." Къ этимъ словамъ онъ присоединилъ еще нѣсколько отеческихъ совѣтовъ. Въ ночь наканунѣ отъѣзда я имѣлъ разговоръ съ Люсиндой и сообщилъ ей все, что произошло. На слѣдующій день я разсказалъ о происшедшемъ также и ея отцу, умоляя его нѣкоторое время держатъ свое слово и отказываться отъ другой партіи, могущей представиться его дочери, хотя-бы до тѣхъ поръ, пока я не узнаю, чего желаетъ отъ меня герцогъ Рикардо. Онъ обѣщалъ мнѣ это, а Люсинда подтвердила это обѣщаніе многочисленными клятвами и обмороками. Затѣмъ я отправился къ герцогу Рикардо и былъ принятъ имъ такъ благосклонно, что немедленно же этимъ возбудилъ зависть, въ особенности между старыми служителями дома: имъ показались обидны знаки участія, оказанные мнѣ герцогомъ. Hо самую сильную радость при моемъ появленіи обнаружилъ второй сынъ герцога, по имени Фернандъ, красивый, благородный, щедрый и увлекающійся молодой человѣкъ. Между нимъ и мною установилась вскорѣ такая дружба, что всѣ объ этомъ стали говорить. Старшій его братъ тоже любилъ и отличалъ меня, но въ его чувствѣ не было ничего похожаго на ту страстную привязанность, какую питалъ ко мнѣ донъ-Фернандъ. Такъ какъ между друзьями не бываетъ тайнъ, а мы съ донъ-Фернандомъ вскорѣ сдѣлались истинными друзьями, то онъ открылъ мнѣ свою душу и, между прочимъ, повѣдалъ о своей нѣсколько безпокоившей его любви. Онъ любилъ молодую дѣвушку, дочь одного земледѣльца, хотя и богатаго, но все-таки бывшаго ихъ вассаломъ. Она была такъ прекрасна, умна, добра и мила, что всѣ знакомые съ ней не знали, какое изъ ея достоинствъ болѣе всего достойно похвалы. Столько прелестей соединенныхъ въ прекрасной крестьянкѣ до того воспламенили желанія донъ-Фернанда, что онъ рѣшилъ, ради обладанія ею, дать ей слово на ней жениться, такъ какъ инымъ путемъ достичь своей цѣли ему было невозможно. Во имя дружбы, связывавшей насъ, я сначала счелъ себя обязаннымъ самыми сильными доводами и убѣдительными примѣрами, какіе я только могъ представить, постараться отклонить его отъ такого рѣшенія, но, увидавъ всю безуспѣшность моихъ увѣщаній, я рѣшилъ потомъ все открытъ герцогу, его отцу. Однако ловкій и хитрый донъ-Фернандъ догадался, что я, какъ вѣрный слуга, не могу поступить иначе и скрыть дѣло, которое можетъ послужить въ ущербъ чести герцога, моего господина. Желая отклонить меня отъ этого намѣренія, онъ сказалъ мнѣ, что не находитъ лучшаго средства изгладить изъ своего сердца воспоминаніе о плѣнившей его красотѣ, какъ только уѣхать для этого на нѣсколько мѣсяцевъ отсюда, и потому онъ желалъ бы со мной вдвоемъ отправиться къ моему отцу, отпросившись у герцога подъ предлогомъ покупки нѣсколькихъ хорошихъ лошадей на моей родинѣ, славившейся лучшими лошадьми во всей вселенной. Моя любовь заставила бы меня одобрить и менѣе разумное рѣшеніе, такъ какъ благодаря ему мнѣ представлялась счастливая возможность снова увидѣться съ моей Люсиндой, и потому я съ восторгомъ отнесся къ его намѣренію и плану и посовѣтовалъ ему поскорѣе осуществить его, говоря, что разлука оказываетъ дѣйствіе даже на самыя сильныя чувства. Но, какъ я потомъ узналъ, донъ-Фернандъ сдѣлалъ мнѣ это предложеніе уже послѣ того, какъ онъ соблазнилъ дочь земледѣльца, давъ обѣщаніе на ней жениться, и теперь, опасаясь гнѣва своего отца за свой проступокъ, старался только скрыться, прежде тѣмъ его обманъ будетъ открытъ. Такъ какъ у большинства молодыхъ людей любовь вовсе не заслуживаетъ этого имени и бываетъ только мимолетнымъ желаніемъ которое не имѣетъ другой цѣли, кромѣ наслажденія, и гаснетъ послѣ достиженіи этой цѣли, чего не бываетъ съ истинной любовью, то и въ донъ-Фернандѣ, послѣ того, какъ онъ овладѣлъ крестьянкою, желанія пресытились и пламя угасло; если онъ сначала притворялся, будто онъ хочетъ удалиться, чтобы не принимать на себя обязательства, то теперь онъ дѣйствительно уѣзжалъ для того, чтобы не исполнять его. Герцогъ позволилъ ему совершить это путешествіе и мнѣ поручилъ его сопровождать. Мы пріѣхали въ мой родной городъ; отецъ мой принялъ донъ-Фернанда, какъ должно. Я вскорѣ увидѣлъ Люсинду, и мои никогда не умиравшія и не охлаждавшіяся чувства усилились еще болѣе. Къ своему несчастію, я, полагая, что между друзьями не должно быть тайнъ, сообщилъ о своей любви донъ-Фернанду, и въ такихъ выраженіяхъ восхвалялъ ему красоту, любезность и умъ Люсинды, что мои похвалы возбудили въ немъ желаніе увидѣть особу, украшенную столькими прелестями, и былъ настолько неблагоразуменъ, что удовлетворилъ его желаніе и показалъ ее ему ночью, при свѣтѣ восковой свѣчи, въ окнѣ, у котораго мы обыкновенно вели бесѣду. Она и въ утреннемъ платьѣ была такъ прекрасна, что, увидавъ ее, онъ немедленно же забылъ всѣхъ красавицъ, видѣнныхъ имъ до сихъ поръ. Съ этого времени онъ сталъ молчаливъ, задумчивъ, разсѣянъ, и въ концѣ концовъ имъ овладѣла сильнѣйшая любовь, какъ вы это потомъ увидите изъ моей печальной повѣсти. Какъ будто для того, чтобы еще болѣе воспламенить его желаніе, которое онъ тщательно скрывалъ отъ меня и довѣрялъ только небу, судьбѣ было угодно, чтобы онъ однажды увидалъ записку, написанную Люсиндой съ цѣлью побудить меня просить ея руки, записку настолько полную прелести, невинности и любви, что, прочитавъ ее, онъ мнѣ сказалъ, что только въ одной Люсиндѣ соединены всѣ прелести ума и красоты, распредѣленныя между всѣми другими женщинами. По правдѣ сказать,-- почему мнѣ не признаться теперь въ этомъ? -- догадываясь объ истинныхъ причинахъ, заставлявшихъ донъ-Фернанда восхвалять Люсивду, я почувствовалъ нѣкоторое неудовольствіе отъ похвалъ въ его устахъ и, не безъ основанія, началъ тревожиться и недовѣрять ему. Въ самомъ дѣлѣ, ему ежеминутно хотѣлось говорить о Люсиндѣ, и онъ, кстати и некстати, наводилъ разговоръ на этотъ предметъ. Все это возбуждало во мнѣ нѣкотораго рода ревность: я не боялся непостоянства и невѣрности Люсинды, и все-таки мой рокъ заставлялъ меня опасаться именно того, что онъ мнѣ готовилъ. Донъ-Фернандъ постоянно старался прочитывать ея и мои записки, которыми мы обмѣнивались, и въ объясненіе этого говорилъ, что ему доставляетъ большое удовольствіе читать искусныя выраженія нашей нѣжной любви.
   "Случилось однажды, что Люсинда попросила у меня почитать одну рыцарскую книгу, которую она очень любила,-- Амадиса Гальскаго"... Едва только Донъ-Кихотъ услышалъ слово "рыцарская книга", какъ онъ воскликнулъ: "Еслибы ваша милость сказали въ началѣ своего разсказа, что госпожа Люсинда любила рыцарскія книги, то для васъ были бы излишни другія похвалы, чтобы дать возможность мнѣ оцѣнить ея высокій умъ, который не былъ-бы такъ замѣчателенъ, какъ вы его мнѣ описывали, еслибы она не любила такого избраннаго и прекраснаго чтенія. По моему мнѣнію, теперь нѣтъ надобности восхвалять ея красоту, достоинства и умъ; для меня достаточно знать ея любимое чтеніе, чтобы объявить ее прекраснѣйшей и умнѣйшей изъ женщинъ. Вашей милости слѣдовало-бы только вмѣстѣ съ Амадисомъ Гальскимъ послать ей славнаго Донъ-Ругеля Греческаго, такъ-какъ я увѣренъ, что госпожа Люсинда была-бы въ восторгѣ отъ Дараиды и Гарайи и остроумныхъ рѣчей пастуха Даринеля {Дѣйствующія лица въ Хроникѣ донъ-Флоризеля Никейскаго, соч. Фелиціано де-Сильва.} и отъ его восхитительныхъ буколикъ, которыя онъ распѣвалъ и игралъ съ такою граціей и весельемъ; но время еще не ушло и исправить эту ошибку вовсе не трудно. Вамъ стоитъ только отправиться со мною въ мою деревню, потому что тамъ я могу дать вамъ болѣе трехсотъ сочиненій, составляющихъ отраду моей души и отдохновеніе моей жизни... Хотя, помнится мнѣ, коварство и зависть злыхъ волшебниковъ не оставили изъ нихъ ни одного. Простите-же это нарушеніе нашего обѣщанія не прерывать нашего разсказа; но какъ только я услышу разговоръ о рыцарствѣ и странствующихъ рыцаряхъ, то мнѣ такъ-же трудно удержаться, чтобы не присоединять къ этому своего слова,какъ было-бы невозможно лучамъ солнца перестать распространять теплоту или лучамъ луны -- сырость. Поэтому простите мнѣ и продолжайте разсказывать дальше".
   Въ то время, какъ Донъ-Кихотъ произносилъ вышеприведенную рѣчь, Карденіо опустилъ свою голову на грудь, какъ человѣкъ, впавшій въ задумчивость; Донъ-Кихотъ два раза повторилъ свою просьбу продолжать разсказъ, но онъ все по прежнему оставался съ опущенной головой и молчалъ. Наконецъ, послѣ долгаго молчанія онъ поднялъ голову и сказалъ: "Я не могу отогнать отъ себя одну мысль, и никто въ свѣтѣ не отгонитъ ея отъ меня, и тотъ былъ-бы большимъ бездѣльникомъ, кто думалъ-бы и полагалъ иначе: я увѣренъ, что этотъ отъявленный пройдоха Элизабадъ былъ въ связи съ королевою Мадасимой. -- О, нѣтъ! этого не было, чортъ побери! -- гнѣвно воскликнулъ Донъ-Кихотъ, по обыкновенію въ черезчуръ сильныхъ выраженіяхъ опровергая ложь.-- По истинѣ, только злой сплетникъ или, вѣрнѣе сказать, большой негодяй можетъ говорить такъ! Королева Мадасима была благородная и добродѣтельная принцесса, и никакъ нельзя предположить, чтобы такая высокая дана могла состоять въ любовной связи съ лѣкаремъ грыжъ. И кто это скажетъ, тотъ солгалъ, какъ презрѣнный негодяй. И я ему это докажу пѣшимъ или на конѣ, вооруженнымъ или безоружнымъ, днемъ или ночью,-- однимъ словомъ, какъ ему будетъ угодно". Карденіо, которымъ овладѣло вновь его безуміе, упорно смотрѣлъ въ это время на него; онъ былъ такъ-же не въ состояніи продолжать своей исторіи, какъ Донъ-Кихотъ ея слушать -- настолько этотъ послѣдній былъ задѣтъ за живое оскорбленіемъ королевы Мадасимы. Странное дѣло! онъ заступился за нее, какъ будто она была его настоящей и законной повелительницей -- такъ его проклятыя книги перевернули ему мозги! Но Карденіо, на котораго снова напало его безуміе, услыхавъ такое опроверженіе и названіе плута и другія подобныя любезности, обидѣлся такою шуткой и, поднявъ большой камень, попавшійся ему подъ руку, такъ сильно хватилъ имъ по груди Донъ-Кихота, что тотъ упалъ навзничь. Санчо Панса, видя какъ поступаютъ съ его господиномъ, съ сжатыми кулаками бросился на сумасшедшаго; но сумасшедшій принялъ его такъ, что однимъ тумакомъ бросилъ на землю, а затѣмъ, вскочивъ на брюхо, порядкомъ помялъ ему ребра. Пастухъ, хотѣвшій было защитить Санчо, потерпѣлъ ту-же участь, и, поколотивъ и помявъ всѣхъ трехъ, нашъ несчастный помѣшанный оставилъ ихъ и преспокойно скрылся въ лѣсахъ горы. Санчо поднялся и, разъяренный тѣмъ, что его такъ ни за что ни про что поколотили, накинулся на пастуха, говоря, что во всемъ этомъ виноватъ онъ, такъ какъ онъ не предупредилъ ихъ о припадкахъ безумія, случающихся съ этихъ человѣкомъ,-- еслибы они знали, они бы приняли предосторожности. Пастухъ отвѣтилъ, что онъ имъ это говорилъ и что если они его не послушались, то это не его вина. Слово за слово, и послѣ этихъ перебранокъ Санчо и пастухъ вцѣпились другъ другу въ бороду и начали взаимно угощать другъ друга такими тумаками, что, еслибы Донъ-Кихотъ ихъ не рознялъ, они переломали бы себѣ всѣ ребра. Санчо, не выпуская пастуха, говорилъ: "Не мѣшайте мнѣ, господинъ рыцарь Печальнаго образа! онъ такой-же мужикъ, какъ и я, онъ не посвященъ къ рыцари, и я могу, какъ мнѣ угодно, отмстить за нанесенное мнѣ имъ оскорбленіе, сражаясь въ рукопашную, какъ честный человѣкъ. -- Это вѣрно,-- сказалъ Донъ-Кихотъ,-- но только онъ невиноватъ въ случившемся съ нами". Сказавъ это, онъ заставилъ ихъ помириться. Затѣмъ онъ опять спросилъ пастуха, можно-ли будетъ найти Карденіо, потому что ему сильно хотѣлось знать окончаніе его исторіи. Пастухъ повторилъ ему, какъ онъ говорилъ уже ранѣе, что онъ въ точности не знаетъ, гдѣ скрывается Карденіо; но что, объѣхавъ окружающую мѣстность, навѣрно можно найти его или въ здравомъ умѣ или безумнымъ.

0x01 graphic

  

ГЛАВА XXV.

Повѣствующая объ удивительныхъ дѣдахъ, случившихся въ горахъ Сьерра-Морэна съ доблестнымъ ламанчскимъ рыцаремъ, и о покаяніи, которое онъ наложилъ на себя въ подражаніе Мрачному Красавцу.

   Донъ-Кихотъ, простившись съ пастухомъ, сѣлъ на Россинанта и приказалъ слѣдовать за собою Санчо, который, хотя и не охотно, повиновался ему, сѣвши на своего осла. {Опять та-же ошибка.} Мало по малу они пробрались въ самую глушь. Санчо умиралъ отъ желанія поболтать съ своимъ господиномъ, но, боясь нарушить данный ему приказъ, хотѣлъ, чтобы самъ Донъ-Кихотъ завязалъ разговоръ. Наконецъ, у него не хватило силъ выдерживать такое долгое молчаніе, и онъ сказалъ: "Господинъ Донъ-Кихотъ, соблаговолите, ваша милость, дать мнѣ свое благословеніе и отпускъ; мнѣ хочется, ни мало не медли, вернуться домой, къ моей женѣ и дѣтямъ, съ которыми, по крайности, я могу говорить и болтать, сколько мнѣ угодно; вѣдь требовать, наконецъ, чтобы я ѣздилъ съ вашей милостью по этимъ пустынямъ, днемъ и ночью, и чтобы я не промолвилъ вамъ ни одного слова, когда придетъ охота,-- это все равно, что зарыть меня живымъ въ землю. Еслибы еще судьбѣ было угодно, чтобы животныя умѣли говорить, какъ это было во времена Езопа, тогда еще бѣда была-бы невелика: я сталъ-бы бесѣдовать съ моимъ осломъ или съ первымъ встрѣчнымъ скотомъ обо всемъ, что придетъ въ голову, и терпѣливо переносилъ-бы свое несчастіе. Но вѣдь это жестокая мука, съ которой я никакъ не могу свыкнуться,-- постоянно разыскивать приключенія и ничего другого не находить, кромѣ ударовъ кулакомъ, ударовъ ногами, ударовъ камнями и прыжковъ по одѣялу; и притомъ зашей себѣ ротъ и не смѣй пикнуть ни о чемъ, что лежитъ у тебя на сердцѣ, какъ будто нѣмой! -- Понимаю тебя, Санчо,-- отвѣтилъ Донъ-Кихотъ,-- ты умираешь отъ желанія освободиться отъ запрета, наложеннаго мною на твой языкъ. Ну, ладно! снимаю его. Говори все, что хочешь, но только съ условіемъ, что эта отсрочка запрещенія продолжится только то время, которое мы пробудемъ въ этихъ горахъ. -- Ладно,-- сказалъ Санчо,-- хорошо, что теперь можно говорить, а тамъ Богъ знаетъ еще, что будетъ. И, чтобы начать пользоваться этимъ милостивымъ разрѣшеніемъ, позвольте васъ спросить, съ какой стати ваша милость такъ горячо заступились за эту королеву Махимасу, или какъ она тамъ называется? Какое дѣло вамъ до того, былъ ли этотъ Илья аббатъ ея любовникомъ или нѣтъ? Еслибы ваша милость не трогали этого дѣла, въ которомъ не вамъ быть судьею, то сумасшедшій разсказалъ-бы дальше свою исторію, а мы бы убереглись, вы -- отъ камня но брюху, а я -- отъ полдюжины, по крайней мѣрѣ, тумаковъ и пинковъ ногами. -- Повѣрь мнѣ,-- отвѣтилъ Донъ-Кихотъ,-- что, еслибы ты зналъ такъ-же хорошо, какъ и я, что за благородная и добродѣтельная дама была эта королева Мадасима, то и ты нашелъ бы -- я въ этомъ увѣренъ,-- что я оказался очень терпѣливъ, если не разбилъ рта, произнесшаго подобныя клеветы; ибо это страшная клевета говорить или думать, будто королева находится въ любовной связи съ какимъ-то лѣкаремъ. Правда, этотъ господинъ Элизабадъ, о которомъ говорилъ сумасшедшій, былъ очень умнымъ человѣкомъ и превосходнымъ совѣтникомъ и служилъ королевѣ одновременно и въ качествѣ правителя и въ качествѣ лѣкаря; но думать, будто-бы она была его возлюбленной, это -- нелѣпость, заслуживающая самаго жестокаго наказанія. Да, чтобы убѣдиться въ томъ, что Карденіо самъ не понималъ, что онъ говоритъ, тебѣ достаточно вспомнить, что, когда онъ говорилъ это, съ нимъ случился уже припадокъ. -- Вотъ это-то именно я и говорю,-- возразилъ Санчо,и потому-то не слѣдовало обращать вниманія на слова сумасшедшаго;-- вѣдь не попади вамъ, по волѣ вашей счастливой звѣзды, камень, вмѣсто головы, въ животъ, вамъ бы пришлось порядкомъ поплатиться за желаніе защитить эту прекрасную даму, которая по волѣ Бога теперь уже, навѣрно, сшила. -- Пойми, Санчо, что даже безуміе Карденіо не въ состояніи оправдать его,-- возразилъ Донъ-Кихотъ.-- Нѣтъ, и противъ умныхъ и противъ безумныхъ каждый странствующій рыцарь обязанъ вступаться за честь женщинъ, кто-бы онѣ вы были; тѣмъ болѣе за честь такихъ высокихъ принцессъ, какою была королева Мадасима, къ которой я питаю особое уваженіе за ея рѣдкія достоинства; потому что, кромѣ своей красоты, она выказала себя необыкновенно благоразумной, терпѣливой и мужественной въ многочисленныхъ удручавшихъ ея несчастіяхъ. Вотъ въ это-то время ей и оказали большую помощь совѣты и общество лѣкаря Элизабада тѣмъ, что дали ей возможность съ умомъ и твердостью переносить ея горе; а невѣжественная и злонамѣренная чернь воспользовалась этимъ случаемъ, чтобы говорить и думать, будто-бы она была его любовницей. Но они лгали, повторяю я, и двѣсти разъ солгутъ всѣ тѣ, которые осмѣлятся говорить или думать что-либо подобное. -- Я не говорю и даже не думаю ничего подобнаго,-- отвѣтилъ Санчо,-- а кто распускаетъ такія сплетни, пусть тотъ и ѣстъ ихъ съ хлѣбомъ. Любились они между собою или нѣтъ, въ этомъ они отдадутъ отчетъ Богу. А я иду изъ своихъ виноградниковъ, ничего не знаю и не люблю копаться въ чужой жизни; тотъ-же, кто покупаетъ и вретъ, все это потомъ въ своемъ кошелькѣ найдетъ. Притомъ-же, какъ я родился, нагъ и остаюсь, не проигрываю, и не выигрываю, и если что и было между ними, мнѣ-то какое дѣло! Многіе разсчитываютъ тамъ найти куски сала, гдѣ нѣтъ и крючковъ-то, чѣмъ-бы взять ихъ. Кто же можетъ поставить ворота на полѣ? Да развѣ не хулили самаго Бога? -- Господи помилуй! -- закричалъ Донъ-Кихотъ. -- Сколько глупостей нанизалъ ты одну на другую, Санчо! и какая связь между предметомъ нашего разговора и твоими пословицами? Заклинаю тебя твоею жизнью, Санчо, замолчи ты разъ навсегда и лучше занимайся съ этихъ поръ разговоромъ со своимъ осломъ, не вмѣшиваясь въ то, что тебя не касается. Вбей себѣ хорошенько въ голову при помощи твоихъ пяти чувствъ, что все, что я дѣлалъ, дѣлаю и буду дѣлать, находится въ согласія съ истиннымъ разумомъ и вполнѣ соотвѣтствуетъ рыцарскимъ законамъ, которые я знаю лучше, чѣмъ всѣ рыцари, дѣлавшіе когда-либо въ мірѣ изъ нихъ свое призваніе. -- Но, господинъ мой,-- возразилъ Санчо,-- развѣ хорошо то рыцарское правило, изъ-за котораго мы шатаемся, точно отчаянные, безъ пути, безъ дороги по этимъ горамъ, отыскивая этого сумасшедшаго, которому, когда мы его найдемъ, можетъ быть, придетъ охота докончить то, что онъ уже началъ, только не исторію свою, а голову вашей милости и мои ребра, то есть въ конецъ доломать ихъ на этотъ разъ. -- Замолчи ты, Санчо, повторяю я тебѣ,-- проговорилъ Донъ-Кихотъ,-- ты долженъ знать, что въ эти пустынныя мѣста ведетъ меня не одно только желаніе встрѣтить этого сумасшедшаго, но также и намѣреніе совершить подвигъ, который увѣковѣчитъ мое имя по лицу всей земли и завершитъ рядъ достоинствъ, отличающихъ истиннаго и славнаго странствующаго рыцаря. -- А этотъ подвигъ -- очень опасенъ? -- спросилъ Санчо. -- Нѣтъ,-- отвѣчалъ рыцарь Печальнаго образа,-- хотя жребій можетъ выпасть и такъ, что меня постигнетъ неудача; но все зависитъ отъ твоего старанія. -- Отъ моего старанія? -- спросилъ Санчо. -- Да,-- отвѣтилъ Донъ-Кихотъ,-- потому что, чѣмъ скорѣе возвратишься ты оттуда, куда я тебя хочу послать, тѣмъ скорѣе кончится мое испытаніе и тѣмъ скорѣе начнется моя слава. Но несправедливо съ моей стороны держать тебя въ недоумѣніи, въ незнаніи той цѣли, къ которой клонятся моя рѣчь, и потому ты долженъ знать, Санчо, что славный Амадисъ Гальскій былъ однимъ изъ самыхъ совершенныхъ странствующихъ рыцарей; что говорю я, одинъ изъ самыхъ совершенныхъ! одинъ, единственный, первый, господинъ тѣхъ рыцарей, существовавшихъ во времена его на свѣтѣ. Меня сердятъ тѣ, которые увѣряютъ, будто-бы Донъ-Беліанисъ равнялся ему въ чемъ-либо -- клянусь, они заблуждаются! Съ другой стороны, говорю я, когда художникъ хочетъ усовершенствоваться въ своемъ искусствѣ, то онъ старается подражать оригиналамъ лучшихъ извѣстныхъ ему художниковъ; это правило примѣнимо ко всѣмъ искусствамъ и занятіямъ, составляющимъ славу государствъ. Тамъ долженъ поступать и поступаетъ и тотъ, кто желаетъ получить извѣстность благоразумнаго и терпѣливаго человѣка: онъ подражаетъ Улиссу, въ лицѣ и испытаніяхъ котораго Гомеръ нарисовалъ какъ живой образецъ терпѣнія и благоразумія, равно какъ въ лицѣ Энея Виргилій изображалъ намъ мужество почтительнаго сына и искусство мудраго полководца; при этомъ оба они представили своихъ героевъ не такими, какими они были въ дѣйствительности, но такими, какими они должны бы были быть, чтобы тѣмъ побудить людей стремиться въ достиженію такихъ законченныхъ образцовъ добродѣтелей. Точно также и Амадисъ былъ полярною звѣздою и солнцемъ храбрыхъ и влюбленныхъ рыцарей, и ему-то должны подражать всѣ мы, вступившіе подъ знамена любви и рыцарства. На этомъ основаніи, Санчо, я полагаю, что тотъ странствующій рыцарь, который лучше всего будетъ подражать ему, болѣе всего приблизится и къ рыцарскому совершенству. Но одно изъ дѣлъ, въ которыхъ рыцарь самымъ блестящимъ образомъ проявилъ свой умъ, свое мужество, свою твердость, свое терпѣніе и свою любовь, онъ совершилъ тогда, когда, вслѣдствіе пренебреженія, оказаннаго ему его дамой Оріаной, онъ удалился совершить покаяніе на утесъ Бѣдный, перемѣнивъ свое имя на ими Мрачнаго Красавца -- имя, безъ сомнѣнія, многозначительное и, какъ нельзя лучше, соотвѣтствовавшее той жизни, которой онъ себя добровольно подвергъ. Такъ какъ мнѣ ему въ этомъ подражать легче, чѣмъ поражать великановъ, обезглавливать драконовъ, убивать вампировъ, разбивать арміи, потоплятъ флоты и разрушать очарованія, и такъ какъ, кромѣ того, эти мѣста удивительно удобны для исполненія такихъ намѣреній, то я и не хочу упускать случая, съ такою предупредительностью предлагающаго мнѣ кончикъ своихъ волосъ. -- Что-же, въ концѣ концовъ, ваша милость намѣреваетесь дѣлать въ этомъ уединенномъ мѣстѣ?-- спросилъ Санчо. -- Развѣ я тебѣ уже не говорилъ,-- отвѣтилъ Донъ Кихотъ,-- что я хочу подражать Амадису, изображая здѣсь отчаявшагося, обезумѣвшаго и разъяреннаго, и подражая въ то же время и мужественному Донъ-Роланду, когда онъ на деревьяхъ, окружавшихъ одинъ ручей, нашелъ признаки того, что Анжелика прекрасная пала въ объятіяхъ Медора. Это причинило ему такое сильное горе, что онъ совсѣмъ обезумѣлъ и началъ вырывать съ корнемъ деревья, мутить воду въ свѣтлыхъ ручейкахъ, убивать пастуховъ, опустошать стада, поджигать хижины, разрушать дома, таскать свою кобылу и продѣлывать тысячи другихъ безумствъ, достойныхъ вѣчной славы. По правдѣ сказать, я не думаю точь-въ-точь подражать Роланду, или Орланду, или Ротоланду (у него было сразу три имени) во всѣхъ безумствахъ, которыя онъ сдѣлалъ, сказалъ или подумалъ,-- но все-таки попытаюсь воспроизвести, какъ могу, тѣ изъ нихъ, которыя мнѣ покажутся наиболѣе существенными. Можетъ быть даже я удовлетворюсь простымъ подражаніемъ Амадису, который, не совершая такихъ дорогихъ безумствъ, только своею печалью и слезами пріобрѣлъ больше славы, чѣмъ кто-либо другой. -- Я думаю,-- сказалъ Санчо,-- что рыцари, поступавшіе такимъ образомъ, были къ этому чѣмъ-нибудь вызваны и имѣли свои причины продѣлывать всѣ эти глупости и покаянія; ну, а вамъ-то, господинъ мой, какой смыслъ сходить съ ума? Какая дама насъ отвергла и что за признаки отыскали вы, которые могли бы заставить васъ думать, что госпожа Дульцинея Тобозская позволила себѣ баловаться съ какимъ нибудь мавромъ или христіаниномъ? -- Въ томъ-то и сущность и преимущество моего предпріятія,-- отвѣтилъ Донъ-Кихотъ.-- Когда странствующій рыцарь сходитъ съ ума, имѣя причины для этого,-- тутъ еще нѣтъ ничего удивительнаго; похвально потерять разсудокъ безъ всякаго повода и заставить сказать свою даму: если онъ дѣлаетъ такія вещи хладнокровно, то что онъ надѣлаетъ сгоряча? Кромѣ того, развѣ не можетъ для меня служить достаточнымъ предлогомъ долгая разлука съ моей обожаемой дамой Дульцинеей Тобозской, потому что ты самъ знаешь, какъ сказалъ этотъ пастухъ Амброзіо, что отсутствующій испытываетъ всѣ муки, которыхъ онъ страшится. Поэтому, другъ Санчо, не теряй напрасно времени, пытаясь отклонить меня отъ такого рѣдкаго, счастливаго и неслыханнаго подражанія. Безуменъ я теперь и безуменъ я долженъ быть до тѣхъ поръ, пока ты не вернешься съ отвѣтомъ на письмо, которое я предполагаю тебѣ поручить отнести моей дамѣ Дульцинеѣ. Если это будетъ такой отвѣтъ, какого заслуживаетъ моя преданность, то немедленно-же прекратятся мое безуміе и покаяніе; если же случится иначе, то я въ самомъ дѣлѣ сойду съ ума, и утрачу всѣ чувства. Слѣдовательно, каковъ бы ни былъ ея отвѣтъ, я освобожусь отъ неизвѣстности и мученій, въ которыхъ ты меня оставишь, буду-ли я въ полномъ разумѣ наслаждаться доброю вѣстью, которую ты мнѣ принесешь, или отъ безумія потеряю окончательно ощущеніе моихъ страданій. Но скажи мнѣ, Санчо, тщательно ли ты сохранилъ шлемъ Мамбрина? Я видѣлъ, что ты поднялъ его съ земли послѣ того, какъ этотъ неблагодарный хотѣлъ разбить его въ куски, но не могъ этого сдѣлать, что ясно доказываетъ, какъ крѣпокъ его закалъ!" Санчо отвѣтилъ ему на это: "Ей Богу, господинъ рыцарь Печальнаго образа, я не могу терпѣливо выносить нѣкоторыхъ вещей, которыя говоритъ ваша милость. Онѣ могутъ заставить меня предположить, что всѣ ваши разсказы о рыцарскихъ приключеніяхъ, о завоеваніи королевствъ и имперій, о раздаваніи острововъ и о другихъ милостяхъ и щедротахъ по примѣру странствующихъ рыцарей, все это -- вздоръ и ложь и пустыя бредни; потому что, если бы кто-нибудь услыхалъ, какъ ваша милость называете цирюльничій тазъ шлемомъ Мамбрина и вотъ уже четыре дня упорствуете въ этомъ заблужденіи, то, какъ вы полагаете, не подумалъ-ли бы тотъ человѣкъ, что у того, кто говоритъ и утверждаетъ нѣчто подобное, мозги не совсѣмъ въ порядкѣ? Цирюльничій тазъ у меня въ сумкѣ, совсѣмъ изогнутый, и я повезу его исправить домой и буду брить съ нимъ бороду, если только Господь не лишитъ меня своей милости и снова приведетъ когда-нибудь увидѣться съ моей женой и дѣтьми. -- Знаешь ли ты, Санчо,-- возразилъ Донъ-Кихотъ,-- клянусь тебѣ Богомъ, котораго ты только-что призывалъ, что ни у одного оруженосца въ свѣтѣ не было такого ограниченнаго разума, какъ у тебя. Возможно ли, чтобы за все время, которое ты находиться въ моемъ обществѣ, ты не могъ замѣтить, что всѣ дѣла странствующихъ рыцарей похожи на бредни, нелѣпости и безумства и что всѣ они устраиваются навыворотъ? Но это не потому, что это такъ и есть въ дѣйствительности, а потому, что среди насъ безпрестанно дѣйствуетъ толпа волшебниковъ, которые измѣняютъ, превращаютъ всѣ по своей волѣ, смотря по тому, хотятъ ли они намъ покровительствовать или -- погубить насъ. Вотъ почему тотъ предметъ, который тебѣ кажется цирюльничьимъ тазомъ, мнѣ кажется шлемомъ Мамбрина, а другому покажется еще чѣмъ-нибудь. И, по истинѣ, это рѣдкая заботливость покровительствующаго мнѣ волшебника -- устроить такъ, чтобы весь міръ принималъ за цирюльничій тазъ то, что въ дѣйствительности есть шлемъ Мамбрина, потому что, еслибы знали о драгоцѣнности этого предмета, всѣ стали бы преслѣдовать меня, чтобы отнять его; но теперь видятъ, что это ничто иное, какъ цирюльничій тазъ, а потому и не стараются добыть его, какъ это доказалъ тотъ, который пробовалъ его разбить и оставилъ на землѣ, потому что, знай онъ, что это такое, онъ не оставилъ-бы его,-- будь въ томъ увѣренъ. Береги же его теперь у себя, другъ, пока мнѣ нѣтъ надобности въ немъ; потому что мнѣ слѣдуетъ снять съ себя и все это вооруженіе и остаться голымъ, какимъ я вышелъ изъ чрева матери, если только я желаю подражать въ своемъ покаяніи больше Роланду, чѣмъ Амадису".
   Бесѣдуя такимъ образомъ они прибыли къ подошвѣ высокой горы, одиноко возвышавшейся въ видѣ остроконечной скалы среди другихъ окружавшихъ ее горъ. У подошвы этой горы протекалъ свѣтлый ручей, а вокругъ простирался мягкій зеленый лугъ, радуя останавливавшійся на немъ взоръ. Множество раскиданныхъ тамъ и сямъ деревьевъ и обиліе полевыхъ цвѣтовъ еще болѣе украшали этотъ очаровательный уголокъ. Его-то и выбралъ рыцарь Печальнаго образа мѣстомъ своего покаянія; только что увидавъ его, онъ громко закричалъ, какъ будто уже потерявъ разсудокъ: "Вотъ мѣсто, о небо, избранное мною для оплакиванія несчастія, въ которое ты меня повергло. Вотъ мѣсто, гдѣ слезы моихъ глазъ сольются съ водами этого маленькаго ручейка, гдѣ мои безпрерывные и глубокіе вздохи не перестанутъ волновать листьевъ этихъ деревьевъ въ знакъ и свидѣтельство скорби, раздирающей мое опечаленное сердце. О вы, кто-бы вы ни были, боги природы, избравшіе своимъ пребываніемъ эти необитаемыя мѣста, услышьте жалобы этого несчастнаѵо любовника, долгой разлукой и воображаемыми муками ревности приведеннаго въ эту пустыню рыдать и оплакивать суровость неблагодарной красавицы, образца и послѣдняго предѣла человѣческой красоты. О вы, нимфы лѣсовъ и долинъ, обыкновенно обитающія въ глубинѣ этихъ горъ, пусть легкомысленные и сладострастные сатиры, тщетно обожающіе васъ, никогда не нарушатъ вашего мирнаго покоя, если вы поможете мнѣ оплакивать мои несчастія или, по крайней мѣрѣ, не утомитесь моими жалобами. О Дульцинея Тобозская, день моихъ ночей, слава моихъ испытаній, полярная звѣзда моихъ странствованій, свѣточъ моей судьбы! да ниспошлетъ небо исполненіе всѣмъ мольбамъ, которыя тебѣ будетъ угодно обратить къ нему, если ты соблаговолишь обратить вниманіе на то, въ какое мѣсто и какое состояніе привела меня разлука съ тобою, и отвѣтить, наконецъ, какимъ-нибудь милостивымъ знакомъ на мою неизмѣнную преданность. О вы, уединенныя деревья, отнынѣ долженствующія бытъ моими единственными товарищами, легкимъ шелестомъ вашихъ листьевъ повѣдайте мнѣ, что мое присутствіе не причиняетъ вамъ непріятности. И ты, мой оруженосецъ, веселый и вѣрный товарищъ въ моей счастливой и злой судьбѣ, заботливо сохрани въ своей памяти все, что и сдѣлаю здѣсь при тебѣ, дабы съ точностью разсказать объ этомъ той, которая служить единственною причиною моихъ страданіи". Съ этими словами онъ слѣзъ на землю и поспѣшилъ снять съ Россинанта узду и сѣдло; затѣмъ, слегка ударивъ его по крупу, онъ сказалъ: "Получай свободу отъ того, кто самъ потерялъ ее, о скакунъ настолько же превосходный по своему бѣгу, насколько несчастный по своей участи; иди, избирай себѣ, какой хочешь, путь, ибо на лбу у тебя написано, что никто не равнялся съ тобою въ легкости, ни гиппогрифь Астольфа, ни славный Фронтинъ, {Orlando furioso, пѣснь IV.} такъ дорого стоившій Брадаманту". Видя это, Санчо сказалъ: "Право, хорошо, что кто-то избавилъ насъ отъ труда развьючивать моего ослика! а то, пришлось бы, я полагаю, и ему расточать много ласкъ и похвалъ. Но еслибы онъ былъ здѣсь, развѣ я позволялъ бы кому-нибудь развьючивать его? да и къ чему? Мало было-бы дѣла ему до влюбленныхъ и отчаявшихся, такъ какъ хозяинъ его не былъ ни тѣмъ, ни другимъ, потому что его хозяиномъ былъ я, пока такъ было угодно Богу... Право, господинъ рыцарь Печальнаго образа, если мой отъѣздъ и ваше сумашествіе будутъ не въ шутку, а на самомъ дѣлѣ, то не мѣшало-бы снова осѣдлать Россинанта, чтобы онъ замѣнилъ мнѣ осла, тогда я скорѣе съѣзжу и возвращусь; если же я пущусь въ дорогу пѣшкомъ, то я не знаю, ни когда я приду, ни когда я вернусь, ужъ очень я плохой ходокъ. -- Говорю тебѣ, Санчо,-- отвѣтилъ Донъ-Кихотъ,-- дѣлай, какъ хочешь; я нахожу твою мысль не особенно глупой и добавляю, что ты отправишься черезъ три дня, дабы ты могъ за это время увидѣть, что я здѣсь дѣлаю и говорю ради нея и разсказать объ этомъ ей. -- Что же мнѣ еще глядѣть послѣ того, что я уже видѣлъ? -- спросилъ Санчо. -- Ты еще не доглядѣлъ до конца,-- отвѣтилъ Донъ-Кихотъ,-- не слѣдуетъ-ли мнѣ теперь разодрать свои одежды, разбросать свое вооруженіе и начать кувыркаться черезъ голову по этимъ скаламъ, а также продѣлывать и другія подобныя вещи, способныя возбудить въ тебѣ удивленіе? -- Ради Бога,-- возразилъ Санчо,-- дѣлайте поосторожнѣй, ваша милость, эти кувырканья, вы можете попасть на какой-нибудь выступъ такимъ мѣстомъ, что при первомъ же прыжкѣ кончатся всѣ ваши покаянные труды. По моему, ужъ если ваша милость находите такъ необходимыми эти кувырканья, что дѣло безъ нихъ не можетъ обойтись, то согласитесь, такъ какъ все это только притворство и для смѣха,-- согласитесь, говорю я, дѣлать ихъ въ водѣ или на чѣмъ-нибудь мягкомъ, вродѣ ваты; а объ остальномъ предоставьте позаботиться мнѣ, я ужъ сумѣю сказать госпожѣ Дульцинеѣ, что ваша милость продѣлывали свои кувырканія по остріямъ скалъ, которыя были тверже алмаза. -- Я тебѣ признателенъ за твое доброе намѣреніе, другъ Санчо,-- отвѣтилъ Донъ-Кихотъ,-- но долженъ тебѣ сказать, что все, что я здѣсь дѣлаю, я дѣлаю, совсѣмъ не смѣясь, а вполнѣ серьезно; иначе это противорѣчило-бы рыцарскимъ правиламъ, запрещающимъ намъ всякую ложь подъ страхомъ оказаться отступникомъ, и дѣлать одно дѣло вмѣсто другого, это значитъ лгать. Поэтому-то мои кувырканія должны быть чистосердечны, непринужденны и неподдѣльны, свободны отъ всякаго рода софистики и фантастичности; необходимо даже, чтобы ты оставилъ мнѣ немного корпіи, такъ какъ судьбѣ было угодно лишить насъ бальзама.-- Но еще хуже съ ея стороны было лишить насъ осла,-- отвѣтилъ Санчо, потому что вмѣстѣ съ нимъ потеряли мы и корпію и все прочее. Умоляю вашу милость не вспоминать болѣе объ этомъ проклятомъ питьѣ; потому что при одномъ только имени его у меня выворачиваетъ душу наизнанку, не говоря уже о желудкѣ. Кромѣ того, я умоляю вашу милость счесть уже прошедшими три дня, назначенные мнѣ вами для того, чтобы я могъ видѣть безумства, которыя вы собираетесь совершить: я объявляю, что эти безумства мною, какъ слѣдуетъ, видѣны, какъ будто они ужъ въ самомъ дѣлѣ сдѣланы, и наскажу о нихъ чудесъ госпожѣ Дульцинеѣ. Соблаговолите-же написать письмо и отправить меня поскорѣе; потому что меня разбираетъ сильная охота поскорѣе возвратиться и извлечь васъ изъ чистилища, въ которомъ я васъ оставляю.-- Чистилища, говоришь ты, Санчо? -- сказалъ Донъ-Кихотъ.-- Ты бы могъ сказать изъ ада, и даже еще хуже, если только есть что-нибудь хуже его. -- Для того, кто въ адѣ,-- возразилъ Санчо,-- nulla est retentio, {In inferno nulla est redemptio.} какъ мнѣ приходилось слышать. -- Я не понимаю, что означаетъ слово retentio,-- сказалъ Донъ-Кихотъ.-- Retentio,-- сказалъ Санчо,-- значитъ то, что кто въ адѣ, тотъ уже не выйдетъ и не можетъ выйти оттуда. Съ вашей же милостью будетъ совсѣмъ иначе, если только я не потеряю способности владѣть пятками и угощать ими бока Россинанта. Разъ только пустите вы меня въ Тобозо предъ лицо вашей дамы Дульцинеи, то я того наскажу ей о всѣхъ дурачествахъ и безумствахъ (вѣдь это все одно), которыя вы надѣлали и еще въ эту минуту дѣлаете, что, въ концѣ концовъ, сдѣлаю ее мягче перчатки, хотя бы мнѣ пришлось найти ее тверже пробки. Получивъ отъ нея пріятный и сладкій, какъ медъ, отвѣтъ, я подобно волшебнику, по воздуху примчусь назадъ и вытащу вашу милость изъ этого чистилища, кажущагося адомъ, не будучи имъ однако, потому что у васъ есть надежда выйти изъ него, тогда какъ ея нѣтъ у тѣхъ, кто находится въ аду; и я не думаю, чтобы ваша милость были другого мнѣнія.-- Да, это правда,-- отвѣтилъ рыцарь Печальнаго образа,-- но какъ мы устроимся, чтобы написать письмо для вся? -- А также и записку на полученіе осликовъ,-- добавилъ Санчо. -- Разумѣется,-- отвѣтилъ Донъ-Кихотъ,-- за неимѣніемъ бумаги, намъ бы слѣдовало, подобно древнимъ, написать на листьяхъ деревьевъ или на восковыхъ дощечкахъ, но найти воскъ, по правдѣ сказать, также трудно, какъ бумагу. Но я придумалъ, на чѣмъ удобнѣе всего написать,-- въ альбомѣ Карденіо. Позаботься только заставить переписать письмо на большой листъ бумаги красивымъ почеркомъ въ первой же деревнѣ, гдѣ ты найдешь школьнаго учителя; если же не найдешь учителя, то пусть тебѣ перепишетъ первый-же попавшійся церковный ключарь; но не довѣряй этого дѣла какому-нибудь писарю, потому что у этихъ господъ такой запутанный почеркъ, что самъ сатана не сумѣетъ его разобрать. -- А какъ-же насчетъ подписи? -- спросилъ Санчо,-- Амадисъ никогда не подписывалъ своихъ писемъ,-- отвѣтилъ Донъ-Кихотъ. -- Очень хорошо,-- возразилъ Санчо,-- но письмо на полученіе осленковъ должно быть непремѣнно подписано; а если я заставлю его переписать, то скажутъ, что подпись у него ненастоящая, и я останусь тогда безъ осленковъ. -- Это письмо,-- сказалъ Донъ-Кихотъ,-- такъ и останется съ моею подписью въ альбомѣ, и когда моя племянница увидитъ ее, то не найдетъ никакого затрудненія исполнить написанное. На любовномъ же письмѣ помѣстишь вмѣсто подписи: до гроба вашъ рыцарь Печальнаго образа. Это ничего не значитъ, что рука будетъ чужая, потому что, если память мнѣ не измѣняетъ, Дульцинея не умѣетъ ни читать, ни писать и во всю свою жизнь не видала ни одного письма, ни одного слова, написаннаго моей рукой. Любовь наша, въ самомъ дѣлѣ, была всегда только платоническою и не шла дальше невиннаго обмѣна взглядами. Да и это случалось такъ рѣдко, что я смѣю съ совершенно спокойною совѣстью поклясться въ томъ, что въ теченіе двѣнадцати лѣтъ, какъ я люблю ее больше, чѣмъ зеницу своихъ очей, которыя когда нибудь будутъ съѣдены земляными червями, я не видалъ ее и четырехъ разъ, да и изъ этихъ четырехъ разъ она можетъ быть вы разу не замѣтила, что я смотрѣлъ на все,-- въ такомъ одиночествѣ воспитали ее ея отецъ Лоренсо Корчуэло и ни мать Альдонса Ногалесъ. -- Что! Какъ! -- воскликнулъ Санчо,-- это дочь Лоренсо Корчуэло и есть госпожа Дульцинея Тобозская, иначе называемая Альдонсой Лоренсо? -- Она самая и есть,-- отвѣтилъ Донъ-Кихотъ,-- и она достойна быть царицей надъ всей вселенной. -- О! я ее хорошо знаю,-- отвѣтилъ Санчо,-- и могу сказать, что она швыряетъ брусьями такъ-же хорошо, какъ самый здоровый парень во всей деревнѣ. Ей богу! это дѣвка смышленая, здоровая и красивая и сумѣетъ намылить голову всякому странствующему рыцарю, который вздумалъ-бы взять ее въ свои дамы. Чортъ возьми! а какой голосъ у ней, какая здоровенная грудь! Надо вамъ сказать, что одинъ разъ она влѣзла на деревенскую колокольню и стала звать слугъ фермы, работавшихъ на полѣ ея отца, и, хоть они были полъ-мили отъ нея, они все-таки слышали ее такъ-же хорошо, какъ еслибы были у самой колокольни. Но главное, что она не чванится, у нее самый веселый нравъ, она со всѣми шутитъ и, при всякомъ удобномъ случаѣ, хохочетъ и балуетъ. Теперь скажу я вамъ, господинъ рыцарь Печальнаго образа, что ваша милость не только можете и должны дѣлать безумства ради нея, но вы имѣете полное право даже совсѣмъ отчаяться и удавиться, и всякій, узнавъ объ этомъ, скажетъ только, что вы сдѣлали хорошо, хотя бы васъ чортъ побралъ. Право, мнѣ хотѣлось-бы быть уже теперь въ дорогѣ только ради одного того, чтобы посмотрѣть на нее, потому что я давно уже ея не видалъ. Навѣрное, она сильно измѣнилась, ничто такъ быстро не портитъ цвѣта лица женщинъ, какъ постоянная ходьба по полямъ, на открытомъ воздухѣ и подъ солнцемъ. Долженъ сознаться вамъ, господинъ Донъ-Кихотъ, что я находился въ большомъ заблужденіи, спроста думая, что госпожа Дульцинея -- какая-нибудь принцесса, въ которую ваша милость влюбились, или, по крайней мѣрѣ, какая-нибудь особа высокаго сословія, достойная тѣхъ богатыхъ подарковъ, которые вы послали ей, напримѣръ, побѣжденнаго бискайца, освобожденныхъ каторжниковъ и такъ-же много другихъ, какъ много побѣдъ было, вѣроятно, одержано, вашей милостью въ то время, когда я еще не былъ у васъ оруженосцемъ. Но если такъ, то какая радость госпожѣ Альдонсѣ Лоренсо, то есть госпожѣ Дульцинеѣ Тобозской, смотрѣть, какъ приходятъ и преклоняютъ предъ ней колѣна всѣ побѣжденные, посланные вашея милостью? при томъ же можетъ еще такъ случиться, что они явятся въ то время, когда она треплетъ пеньку или молотитъ хлѣбъ на гумнѣ; тогда эти люди, видя ее за такими занятіями, могутъ разгнѣваться, да и сама она будетъ и сердиться, и смѣяться въ одно и тоже время. -- Много разъ говорилъ ужъ я тебѣ, Санчо,-- отвѣтилъ Донъ-Кихота,-- что ты большой болтунъ и съ своимъ тупоуміемъ постоянно стараешься шутить и говоритъ разныя колкости, но, чтобы ты самъ призналъ, насколько ты глупъ, а я уменъ, я разскажу тебѣ одну маленькую исторію. Слушай-же. Одна молодая, красивая, свободная и богатая вдова влюбилась въ одного здороваго и веселаго дѣтину съ толстой шеей. Когда узналъ объ этомъ ея старшій братъ, онъ рѣшилъ сдѣлать ей братское увѣщаніе. "Я не безъ основанія удивляюсь, сударыня, сказалъ онъ прекрасной вдовушкѣ, тому, что женщина съ вашимъ положеніемъ, съ вашей красотой и вашимъ богатствомъ могла влюбиться въ человѣка такого низкаго званія и такого ничтожнаго ума; между тѣмъ какъ въ томъ же самомъ домѣ столько докторовъ, учителей и богослововъ, изъ которыхъ вы могли-бы выбирать любого и сказать: этотъ мнѣ по сердцу, а тотъ мнѣ не нравится". Но вдова очень откровенно и остроумно отвѣтила ему: "Вы сильно заблуждаетесь, мой дорогой братецъ, и разсуждаете совсѣмъ по-старинному, если предполагаете, что я ошиблась, избравъ этого человѣка, какимъ бы глупцомъ онъ вамъ ни казался; вѣдь для того, что мнѣ отъ него надобно, онъ такъ-же силенъ въ философіи, какъ и Аристотель, и даже сильнѣе". Точно также, Санчо, и для того, что мнѣ надобно отъ Дульцинеи Тобозской, она такъ-же годится, какъ и самая знатная принцесса на землѣ. Не слѣдуетъ думать, будто всѣ поэты дѣйствительно знали тѣхъ дамъ, которыхъ они воспѣвали подъ вымышленными именами. Ты думаешь, что всѣ эти Аварильи, Фили, Сильвіи, Діаны, Галатеи и многія другія, которыми наполнены книги, романсы, лавки цирюльниковъ и театральныя представленія, въ самомъ дѣлѣ были живыми существами съ тѣломъ и костями и дамами прославлявшихъ ихъ? Вовсе нѣтъ, большинство поэтовъ выдумали ихъ только для того, чтобы имѣть сюжетъ для стиховъ и чтобы люди считали ихъ влюбленными или, по крайней мѣрѣ, способными быть влюбленными. Поэтому и для меня достаточно думать и вѣрить, что Альдонса Лоренсо прекрасна и умна. До ея рода намъ нѣтъ дѣла; мы не собираемся дѣлать изслѣдованіе этого вопроса, чтобы облачить ее потомъ въ одежду канониссы, я-же считаю ее самой знатной принцессой на свѣтѣ. Въ самомъ дѣлѣ, ты долженъ знать, Санчо, если до сихъ поръ еще этого не зналъ, что два достоинства больше, чѣмъ всѣ другія, способны возбуждать любовь: красота и добрая слава. Но этими двумя достоинствами Дульцинея обладаетъ въ высокой степени, ибо въ красотѣ съ ней не сравняется никто, а въ доброй славѣ она имѣетъ мало себѣ равныхъ. Короче сказать, я воображаю, что такъ и есть на самомъ дѣлѣ, какъ я говорю, не больше и не меньше, и рисую ее себѣ именно такою прекрасной и благородной, какою мнѣ желательно, чтобы она была; и потому ни одна женщина не сравнится съ нею, ни Елена, ни Лукреція, никакая другая героиня прошлыхъ вѣковъ, греческая, римская или варварская. Пусть всякій говоритъ объ этомъ, что хочетъ; если меня порицаютъ невѣжды, то, по крайней мѣрѣ, строгіе люди ни въ чемъ не упрекнутъ меня. -- И я говорю,-- сказалъ Санчо,-- что ваша милость во всемъ правы, а я просто оселъ. И зачѣмъ только это слово приходитъ мнѣ на языкъ, вѣдь въ домѣ удавленника не слѣдуетъ говорить о веревкѣ. Но готовьте письмо, а затѣмъ я отправлюсь.
   Донъ-Кихотъ взялъ альбомъ Карденіо и, отойдя въ сторону, началъ съ большимъ хладнокровіемъ писать письмо. Кончивъ писать, онъ позвалъ Санчо и высказалъ желаніе прочитать ему написанное, чтобы тотъ выучилъ его наизусть на случай, если письмо потеряется дорогой,-- "ибо злая судьба моя,-- сказалъ Донъ-Кихотъ,-- заставляетъ меня всего опасаться".-- Ваша милость сдѣлали-бы лучше,-- отвѣтилъ Санчо,-- еслибы написали письмо въ альбомѣ два или три раза, а потомъ отдали мнѣ. Я буду беречь его; но думать, будто-бы я могу выучить письмо наизусть -- глупо; у меня такая скверная память, что я часто забываю даже свое собственное имя. Все-таки вы прочитайте мнѣ его, я послушаю съ большимъ удовольствіемъ, вѣдь оно должно быть такъ написано, что хоть печатай.-- Слушай-же, сказалъ Донъ-Кихотъ,-- вотъ оно:

Письмо Донъ-Кихота къ Дульцинеѣ Тобозской.

"Высокая и самодержавная дама!

   Жестоко изъязвленный иглами разлуки, раненый въ тайникъ самаго сердца желаетъ тебѣ, дульцинѣйшая Дульцинея Тобозская, добраго здоровья, которымъ онъ самъ уже больше не наслаждается. Если твоя красота меня презираетъ, если твои достоинства неблагосклонны ко мнѣ и если твоя суровость поддерживаютъ мои терзанія, то трудно мнѣ, хотя-бы и въ достаточной степени закаленному въ терпѣніи, пребыть непреклоннымъ въ этомъ ужасномъ положеніи, не только мучительномъ, но и продолжительномъ. Мой добрый оруженосецъ Санчо представитъ тебѣ полный разсказъ, о неблагодарная красавица, о обожаемая непріятельница, о томъ состояніи, въ которое я ввергнутъ тобою. Если угодно тебѣ придти мнѣ на помощь, я -- твой; если нѣтъ,-- поступай по своему произволу, я-же, окончивъ мои дни, удовлетворю тѣмъ твою жестокость и мое желаніе.

До гроба твой
Рыцарь Печальнаго образа".

   -- "Клянусь жизнью моего отца! -- воскликнулъ Санчо, когда письмо было прочитано,-- это чудеснѣйшая штука изъ всѣхъ слышанныхъ мною. Чортъ возьми! какъ хорошо вы высказываете все, что вамъ хочется сказать! и какъ ловко вы подогнали къ подписи рыцаря Печальнаго образа. Право, можно подумать, что вы самъ чортъ и нѣтъ ничего на свѣтѣ, чего бы вы не знали. -- Для того званія, съ которому принадлежу я, необходимо все знать,-- отвѣтилъ Донъ-Кихотъ. -- Ну теперь,-- сказалъ Санчо,-- поверните страницу и составьте письмецо насчетъ трехъ осленковъ и подпишите его поотчетливѣй, чтобы всякій посмотрѣвшій сейчасъ-же узналъ вашу руку. -- Съ удовольствіемъ", сказалъ Донъ-Кихотъ и, написавъ другое письмо, тоже прочиталъ его Санчо:
   "Благоволите, госпожа моя племянница, предъявителю сего письма Санчо Панса, моему Оруженосцу, выдать трехъ изъ пяти осленковъ, оставленныхъ мною дома и ввѣренныхъ попеченіямъ вашей милости; за каковые три осленка я отъ него соотвѣтствующую сумму наличными сполна получилъ и разсчетъ за каковые, согласно сему письму и его роспискѣ, заключается. Дано въ ущельяхъ Сьерры-Морены двадцать седьмого августа настоящаго года".
   -- "Очень хорошо,-- восадикнулъ Санчо,-- теперь вашей милости остается только подписать. -- Подпись не нужна,-- отвѣтилъ Донъ-Кихотъ;-- я только поставлю свою отмѣтку; ея, все равно, что и подписи, было-бы достаточно для полученія не только трехъ, но трехъ сотъ ословъ. -- Вполнѣ полагаюсь на вашу милость,-- сказалъ Санчо;-- позвольте мнѣ теперь осѣдлать Россинанта и приготовьтесь дать мнѣ благословеніе; я хочу немедленно-же отправиться въ путъ, не дожидаясь тѣхъ безумствъ, которыя вы собираетесь дѣлать; впрочемъ я съумѣю сказать, что я ихъ вдоволь насмотрѣлся отъ вашей милости. -- Но все-таки я хочу и считаю необходимымъ,-- сказалъ Донъ-Кихотъ,-- чтобы ты посмотрѣлъ, какъ я безъ всякихъ другихъ одѣяній, кромѣ своей кожи, совершу дюжину или двѣ безумныхъ дѣлъ. Это продолжится не болѣе получаса. Когда ты увидишь своими собственными глазами, тогда тебѣ будетъ можно съ совершенно спокойною совѣстью разсказывать и обо всѣхъ тѣхъ, которая ты заблагоразсудишь прибавить, и увѣряю тебя, что тебѣ не выдумать столько безумствъ, сколько я ихъ собираюсь сдѣлать. -- Ради Господа Бога, господинъ мой,-- воскликнулъ Санчо,-- позвольте мнѣ не смотрѣть на кожу вашей милости: это сильно разстроитъ меня, я я непремѣнно заплачу, а у меня и такъ болитъ еще голова со вчерашняго вечера отъ слезъ по моемъ осликѣ, и мнѣ не хотѣлось-бы опять плакать. Если ужъ вашей милости непремѣнно хочется показать мнѣ нѣсколько своихъ безумствъ, то сдѣлайте одѣтымъ, какія покороче и скорѣе придутъ вамъ въ голову. А по моему, и совсѣмъ этого не нужно; какъ я уже вамъ сказалъ, безъ этого скорѣе настанетъ время моего возвращенія и вы скорѣе получите вѣсти, которыхъ ваша милость такъ желаетъ и заслуживаетъ. Иначе, клянусь Богомъ, пусть госпожа Дульцинея поостережется! если она не отвѣтить, какъ слѣдуетъ, то даю передъ всѣми торжественный обѣтъ ногами и кулаками вырвать у ней надлежащій отвѣтъ изъ нутра. Чтобы такой славный странствующій рыцарь сходилъ съ ума безъ толку, безъ смыслу изъ-за какой-нибудь... Пусть ваша дама не заставляетъ меня говорятъ изъ-за какой, потому что, ей Богу! я дамъ волю своему языку и все, что онъ скажетъ, выплюну ей въ лицо. Я покажу ей себя, она еще меня плохо знаетъ; иначе сперва помолилась-бы да поговѣла, прежде чѣмъ разговаривать со иной. -- Право, Санчо,-- сказалъ Донъ-Кихотъ,-- ты, кажется, нисколько не умнѣе меня. -- Я не такой сумашедшій, я только сердитѣй васъ,-- возразилъ Санчо. -- Но оставимъ это; скажите мнѣ, ваша милость, что вы будеѵе ѣсть до моего возвращенія? Развѣ вы, подобно Карденіо, будете прятаться въ засаду и силой отнисать у пастуховъ пищу? -- Объ этомъ не безпкойся,-- отвѣтилъ Донъ-Кихотъ,-- даже еслибы у меня въ изобилія имѣлись всякіе сьѣстные припасы, я и тогда питался-бы только травами и плодами, растущими на этихъ лугахъ и деревьяхъ. Окончательная цѣль моего предпріятія въ томъ и состоитъ, чтобы совсѣмъ ничего не ѣсть и претерпѣть другія лишенія. -- Кстати, знаете чего я боюсь? -- сказалъ Санчо.-- Я, пожалуй, не найду обратной дороги къ тому мѣсту, гдѣ я васъ покину, вѣдь оно очень пустынно и глухо. -- Запоминай по дорогѣ всѣ примѣты,-- отвѣтилъ Донъ-Кихотъ,-- а я не буду удаляться изъ этой мѣстности и даже буду влѣзать на самыя высокія изъ этихъ скалъ, чтобы посматривать, не возвращаешься-ли ты. Кромѣ того, чтобы тебѣ вѣрнѣе не заблудиться и не потерять меня, ты нарѣжь вѣтвей дрока, растущаго вокругъ, и бросай ихъ черезъ нѣкоторыя разстоянія, дока ты не выѣдешь на долину. Эти вѣтви послужатъ тебѣ примѣтами и проводниками и, подобно ниткѣ, употребленной Персеемъ {Донъ-Кихотъ хотѣлъ сказать: Тезеемъ.} въ лабиринтѣ, помогутъ тебѣ найти меня. -- Это я сдѣлаю",-- отвѣчалъ Санчо. И, нарѣзавъ нѣсколько вѣтвей кустарника, онъ испросилъ благословеніе у своего господина и простился съ нимъ, причемъ они оба всплакнули. Потомъ, сѣвъ на Россинанта и выслушавъ увѣщанія Донъ-Кихота, настоятельно просившаго его заботиться объ его конѣ, какъ о своей собственной особѣ, вѣрный оруженосецъ направился по дорогѣ къ долинѣ, разбрасывая по пути, какъ ему совѣтовалъ его господинъ, вѣтви дрока и вскорѣ скрылся къ великому сожалѣнію Донъ-Кихота, сильно желавшаго продѣлать на его глазахъ, по крайней мѣрѣ, хоть парочку безумствъ.
   Но не отъѣхавъ и сотни шаговъ, Санчо воротился и сказалъ своему господину: "Я говорю, что ваша милость были правы: для того, чтобы я могъ со спокойною совѣстью клясться въ томъ, что я видѣлъ, какъ вы дѣлали безумства, мнѣ необходимо увидать, по крайней мѣрѣ, одно изъ нихъ, хотя самое ваше намѣреніе остаться здѣсь кажется мнѣ порядочнымъ безумствомъ. -- Не говорилъ-ли я тебѣ этого? -- сказалъ. Донъ-Кихотъ,-- погоди-же, Санчо; не успѣешь ты прочитать credo, я сдѣлаю, что нужно." Онъ немедленно же разулся и скинулъ съ себя все платье, кромѣ рубашки; потомъ, безъ дальнѣйшихъ церемоній, онъ щелкнулъ себя пяткой по заду, два раза подпрыгнулъ на воздухъ и два раза кувыркнулся внизъ головой и вверхъ ногами, выставивъ при этомъ наружу такія вещи, что Санчо, чтобы въ другой разъ не смотрѣть за нихъ, повернулъ коня и снова пустился въ путь, считая себя въ полномъ правѣ клятвенно увѣрять въ безуміи своего господина. А затѣмъ мы оставимъ его ѣхать своей дорогой вплоть до времени его возвращенія, которое не замедлитъ наступить.
  

ГЛАВА XXVI.

Въ которой продолжаются прекрасные любовные подвиги, совершенные Донъ-Кихотомъ въ горахъ Сьерры-Морены.

   Возвратимся къ повѣствованію о томъ, что сдѣлалъ рыцарь Печальнаго образа, оставшись одинъ. Какъ только Донъ-Кихотъ, голый внизъ отъ пояса и одѣтый вверхъ отъ пояса, кончилъ свои прыжки и кувырканія и увидалъ, что Санчо уѣхалъ, не захотѣвъ дожидаться другихъ сумасбродствъ,-- онъ взлѣзь на вершину высокой скалы и принялся размышлять надъ однимъ вопросомъ, неоднократно уже занимавшимъ его мысль и до сихъ поръ еще надлежащимъ образомъ не рѣшеннымъ: ему хотѣлось опредѣлить, что лучше для него и болѣе приличествуетъ обстоятельствамъ, подражать-ли опустошительнымъ неистовствамъ Роланда или-же томной печали Амадиса. Разсуждая самъ съ собою, онъ говорилъ: "Что удивительнаго, что Роландъ былъ такимъ храбрымъ и мужественнымъ рыцаремъ, какимъ его всѣ считаютъ? Вѣдь онъ былъ очарованъ и никто не могъ лишить его жизни иначе, какъ только вонзивъ черную шпильку въ подошву его ноги. Поэтому-то онъ и носилъ постоянно на своихъ башмакахъ семь желѣзныхъ подметокъ и все-таки его волшебство не помогло ему въ битвѣ съ Бернардо дель-Карпіо, который открылъ хитрость и задушилъ его въ своихъ объятіяхъ въ Ронсевальской долинѣ. Но оставимъ въ сторонѣ все, что касается его мужества, и перейдемъ къ его безумству. Несомнѣнно извѣстно, что онъ потерялъ разсудокъ, когда на деревьяхъ, окружавшихъ ручей, нашелъ нѣкоторыя примѣты и узналъ отъ пастуха, что Анжелика нѣсколько разъ во время полуденнаго отдыха покоилась сномъ вмѣстѣ съ Медоромъ, этилъ маленькимъ мавромъ съ курчавыми волосами, пажемъ Аграманта. И дѣйствительно, разъ онъ убѣдился, что это извѣстіе вѣрно и его дама, въ самомъ дѣлѣ, сыграла съ нимъ такую штуку,-- ему нетрудно было сойти съ ума. Но какъ-же я-то могу уподобляться ему въ безумствахъ, когда у меня нѣтъ подобнаго-же повода? Потому что относительно Дульцинеи Тобозской я могу поклясться, что она во всю свою жизнь не видала и тѣни живого настоящаго мавра и до сихъ поръ пребываетъ такою-же, какою ее произвела на свѣтъ мать. Слѣдовательно, я нанесъ бы ей явное оскорбленіе, еслибы, подумавъ о ней что-либо подобное, предался того-же рода безумству, какъ и неистовый Роландъ. Съ другой стороны, я вижу, что Амадисъ Гальскій, не теряя разума и не совершая разныхъ сумасбродствъ, пріобрѣлъ, какъ любовникъ, такую-же и даже большую славу, чѣмъ кто-либо другой. Однако-же, но словамъ его исторіи, онъ только всего и сдѣлалъ, что, не вынеся пренебреженія своей дамы Оріаны, запретившей ему появляться въ ея присутствіи безъ ея позволенія, удалился на утесъ Бѣдный въ сообществѣ съ однимъ пустынникомъ и тамъ давалъ волю своимъ рыданіямъ до тѣхъ поръ, пока небо не оказало ему помощи въ его горѣ и печали. Если въ самомъ дѣлѣ было такъ -- а въ этомъ нельзя и сомнѣваться,-- то съ какой стати стану я теперь догола раздѣваться и наносить вредъ этимъ бѣднымъ, ни въ чемъ неповиннымъ передо иною деревьямъ? И для чего мнѣ нужно мутить воду въ этихъ свѣтлыхъ ручейкахъ, всегда готовыхъ дать мнѣ напиться, когда мнѣ только захочется? Итакъ, да живетъ память объ Амадисѣ, и пусть ему, насколько возможно, подражаетъ Донъ-Кихотъ Ламанчскій, о которомъ могутъ сказать тоже, что говорятъ о другомъ героѣ,-- если онъ и не совершилъ великихъ дѣлъ, то онъ погибъ, чтобы ихъ предпринять {Овидій такъ говоритъ о Фаэтонѣ (Мет., кн. II).}. И если я не видалъ ни оскорбленія, ни пренебреженія отъ моей Дульцинеи, то не достаточно-ли съ меня, какъ я уже сказалъ, и одной разлуки? Мужайся-же и принимайся за работу! Явитесь-же моей памяти прекрасныя дѣла Амадиса и научите меня, чѣмъ долженъ я начать свое подражаніе вамъ. Но я уже знаю это, большую часть своего времени онъ употреблялъ на чтеніе молитвъ; тоже буду дѣлать и я." И онъ, вмѣсто четокъ, набралъ десятокъ большихъ пробковыхъ шариковъ и нанизалъ ихъ другъ на друга, болѣе всего досадуя на то, что у него нѣтъ отшельника, который бы могъ его исповѣдать и утѣшить. Такимъ образомъ проводилъ онъ время, то прогуливаясь по лугамъ, то сочиняя и чертя на корѣ деревьевъ и на пескѣ множество стиховъ, разсказывавшихъ о его грусти и воспѣвавшихъ иногда Дульцинею. Но уцѣлѣвшими и доступными для чтенія въ то время, когда его самого нашли въ этихъ мѣстахъ, оказались только слѣдующія строфы:
  
   "Полей питомцы и дубравы,
   Деревья съ зеленью своей,
   Душистые цвѣты и травы!
   Коль вамъ мой плачъ не для забавы,
   Внемлите жалобѣ моей.
   Пускай ничто васъ не смущаетъ:
   Ни эти слезы, ни затѣи --
   Судьба вамъ славу посылаетъ:
   Среди васъ Донъ-Кихотъ рыдаетъ
   Вдали отъ доньи Дульцинеи
             Тобозской.
  
   "Вотъ мѣсто то, куда отъ милой
   Любовникъ вѣрный удаленъ,
   Не знаетъ онъ, зачѣмъ, чьей силой
   Въ разлукѣ горькой и постылой
   Къ страданью онъ приговоренъ.
   Имъ страсть жестокая играетъ,
   Его сосутъ сомнѣнья змѣи;
   Онъ кадь слезами наполняетъ,--
   Такъ сильно Донъ-Кихотъ рыдаетъ
   Вдали отъ доньи Дульцинеи
             Тобозской.
  
   "Отыскивая приключенья
   Повсюду средь суровыхъ скалъ
   И находя лишь злоключенья,
   Онъ въ дни несчастья и сомнѣнья
   Суровой сердце проклиналъ.
   Ударомъ плети награждаетъ
   Здѣсь вдругъ Амуръ его по шеѣ,
   А не повязкой ударяетъ,
   И горько Донъ-Кихотъ рыдаетъ
   Вдали отъ доньи Дульцинеи
             Тобозской."
  
   Немало смѣялись нашедшіе эти стихи надъ этимъ добавленіемъ Тобозской къ имени Дульцинеи; предполагаютъ, что Донъ-Кихотъ воображалъ, будто строфа будетъ непонятна, если онъ, называя Дульцинею, не добавитъ Тобозской и, дѣйствительно, онъ въ этомъ самъ потомъ признался. Онъ написалъ много другихъ стиховъ, но, какъ уже было сказано, только эти три строфы и можно было разобрать. Влюбленный рыцарь то наполнялъ свои досуги подобными занятіями, то вздыхалъ, призывалъ фавновъ и сильфовъ этихъ лѣсовъ, нимфъ этихъ ручейковъ. печальное воздушное эхо, заклиная ихъ всѣхъ услышать и дать ему отвѣтъ и утѣшеніе; по временамъ онъ оѵыскввалъ съѣдобныя травы, чтобы поддерживать ими свою жизнь въ ожиданіи возвращенія Санчо. И еслибы Санчо вмѣсто того, чтобы пробыть въ отлучкѣ три дня, отсутствовалъ три недѣли, то рыцарь Печальнаго образа такимъ-бы печальнымъ образомъ измѣнился, что его не узнала-бы родная мать. Но оставимъ его пока занятымъ вздохами и стихами я поговоримъ немного о Санчо Панса и о случившемся съ нимъ во время его посольства.
   Выѣхавъ на большую дорогу, Санчо принялся разыскивать Тобозо и на слѣдующій день пріѣхалъ къ тому постоялому двору, въ которомъ онъ испыталъ непріятность прыжковъ на одѣялѣ. Какъ только онъ его замѣтилъ, ему сейчасъ-же представились новые воздушные полеты и потому онъ рѣшилъ не въѣзжать во дворъ, хотя время было какъ нельзя болѣе подходящее для этого -- былъ обѣденный часъ, и Санчо, давно уже не ѣвшаго ничего, кромѣ холодныхъ яствъ, разбирала сильная охота отвѣдать чего-нибудь горяченькаго. Повинуясь однако своему желудку, онъ подъѣхалъ къ постоялому двору, еще не рѣшивъ навѣрное, остановится онъ или будетъ продолжать путь. Пока онъ пребывалъ въ такомъ колебаніи, изъ дома вышли два человѣка; замѣтивъ Санчо, одинъ изъ нихъ сказалъ другому. "Какъ вы думаете, господинъ лиценціатъ, вѣдь этотъ человѣкъ на лошади, кажется, Санчо Панса, тотъ самый, который, по увѣренію экономки нашего искателя приключеній, послѣдовалъ за ея господиномъ въ качествѣ оруженосца? -- Онъ самый,-- отвѣтилъ лиценціатъ,-- и подъ нимъ лошадь нашего Донъ-Кихота." -- И, въ самомъ дѣлѣ, имъ было не трудно узнать нашего путешественника и лошадь, потому что эти два человѣка были цирюльникъ и священникъ, которые нѣкогда предали суду и аутодафе рыцарскія книги. Окончательно убѣдивишсь, что они узнали Санчо и Россинанта, они, съ цѣлью получить извѣстія о Донъ-Кихотѣ, приблизились къ всаднику, и священникъ, назвавъ его по имени, сказалъ ему. "Другъ Санчо Панса, что подѣлываетъ вашъ господинъ?" Санчо сейчасъ-же ихъ узналъ, но рѣшилъ скрыть мѣсто и положеніе, въ которыхъ онъ оставилъ своего господина. Поэтому онъ отвѣтилъ имъ, что господинъ его занятъ въ нѣкоторомъ мѣстѣ нѣкоторымъ дѣломъ, имѣющимъ необыкновенную важность, и что, подъ страхомъ потерять собственные глаза во лбу, онъ не можетъ сказать имъ ничего болѣе. "Ну, нѣтъ, Санчо Панса,-- возразилъ цирюльникъ,-- если вы не скажете намъ, гдѣ онъ и что онъ дѣлаетъ, то мы подумаемъ -- да мы и теперь уже имѣемъ право это думать, что вы его убили и ограбили; потому что вы вѣдь ѣдете на его лошади; клянусь, или вы дадите намъ свѣдѣнія о хозяинѣ лошади, или берегитесь! -- О!-- отвѣтилъ Санчо,-- вы грозите мнѣ понапрасну, я не такой человѣкъ, чтобы убивать или грабить кого-нибудь; пусть всякій помираетъ собственною смертью, какъ угодно Господу Богу, его Создателю. Мой господинъ остался въ прекрасномъ мѣстечкѣ среди этихъ горъ, чтобы на волѣ заняться тамъ покаяніемъ". Затѣмъ, залпомъ, не переводя духа, Санчо разсказалъ имъ о положеніи, въ которомъ онъ его оставилъ, о приключеніяхъ, встрѣченныхъ ими, и о письмѣ, имѣвшемся у него къ госпожѣ Дульцинеѣ Тобозской, дочери Лоренсо Корчуэло, въ которую его господинъ по уши влюбился.
   Немало дивились священникъ и цирюльникъ всему, что разсказалъ имъ Санчо; хотя имъ и были извѣстны сумасшествіе Донъ-Кихота и странный характеръ этого сумасшествія, но все-таки ихъ изумленіе росло съ каждымъ разомъ, какъ они слышали что-нибудь новое объ этомъ. Они попросили Санчо показать имъ письмо, которое онъ везъ къ Дульцинеѣ Тобозской. онъ отвѣтилъ имъ, что оно написано въ альбомѣ и что, согласно приказанію его господина, онъ долженъ въ первой же встрѣтившейся ему деревнѣ отдать переписать это письмо на хорошую бумагу. На это священникъ возразилъ, что если Санчо покажетъ ему письмо, то онъ самъ берется его переписать. Санчо Панса сейчасъ-же запустилъ руку за пазуху и принялся тамъ искать альбомъ; но онъ его тамъ не нашелъ, да и не нашелъ-бы никогда, еслибы онъ даже по сію минуту его искалъ, потому что альбомъ остался у Донъ-Кихота; написавъ въ немъ письмо, Донъ-Кихотъ позабылъ передать его Санчо, и Санчо позабылъ его спросить. Увидавъ, что альбома не оказывается, добрый оруженосецъ покрылся холоднымъ потомъ и смертельною блѣдностью. Потомъ онъ принялся поспѣшно ощупывать все свое тѣло сверху до низу, но, не найдя и тутъ ничего, онъ, безъ разговору, обѣими руками вцѣпился себѣ въ бороду, вырвалъ половину ея и потомъ, не передохнувъ, закатилъ себѣ по челюстямъ и по носу съ полдюжины такихъ здоровыхъ тумаковъ, что раскровянилъ себѣ все лицо. Увидавъ съ его стороны такое неистовое обращеніе съ самимъ собою, священникъ и цирюльникъ оба сразу спросили его, что съ нимъ случилось. "Что со мной случилось! -- воскликнулъ Санчо,-- а то случилось, что я сразу потерялъ трехъ ослятъ, изъ которыхъ самый маленькій стоилъ дворца. -- Какъ такъ? спросилъ цирюльникъ. -- А такъ,-- отвѣтилъ Санчо,-- что я потерялъ альбомъ съ письмомъ къ Дульцинеѣ, а вмѣстѣ съ нимъ и записку моего господина, въ которой онъ приказываетъ своей племянницѣ выдать мнѣ трехъ ослятъ изъ четырехъ или пяти, стоящихъ въ конюшнѣ". И затѣмъ Санчо разсказалъ имъ о потерѣ осла. Священникъ постарался утѣшить его, говоря, что, когда онъ встрѣтится съ его господиномъ, онъ попроситъ его возобновитъ свой даръ, на этотъ разъ на отдѣльномъ листѣ бумаги, какъ того требуютъ законъ и обычаи, потому что обязательства, написанныя въ альбомахъ, не принимаются и не оплачиваются. Утѣшенный этими словами, Санчо сказалъ, что въ такомъ случаѣ онъ мало горюетъ о потерѣ письма къ Дульцинеѣ, такъ какъ онъ знаетъ его почти наизусть и потому можетъ дать переписать его гдѣ и когда угодно. "Ну, такъ прочитайте его намъ,-- сказалъ на это цирюльникъ,-- а потомъ мы его перепишемъ". Санчо помолчалъ немного и почесалъ затылокъ, чтобы вспомнить письмо, перевалился сперва на одну ногу, потомъ на другую, посмотрѣлъ на небо, посмотрѣлъ на землю, наконецъ, изгрызши до половины ноготь и истомивъ ожиданіемъ священника и цирюльника, онъ воскликнулъ послѣ долгаго молчанія: "Клянусь Богомъ, хоть тресни, ничего не помню изъ этого письма! Постойте, оно начиналось такъ: Высокая и самонравная дама. -- Не самонравная, а, должно быть, самодержавная дама,-- прервалъ цирюльникъ. -- Да это все равно,-- воскликнулъ. Санчо.-- Потомъ, помнится мнѣ... дальше дня слова: Раненый и безсонный... и уязвленный цѣлуетъ у вашей милости ручки, неблагодарная и очень неузнаваемая красота. Потомъ, ужъ я не знаю, онъ что-то говорилъ о добромъ здоровьѣ и о болѣзни, которыя онъ ей посылаетъ, и въ этомъ родѣ говорится до самаго конца, а въ концѣ: Вашъ до гроба рыцарь Печальнаго образа." Обоимъ слушателямъ такая прекрасная память Санчо доставила немало удовольствія. Они произнесли множество похвалъ ему и просили его еще два раза повторить письмо, чтобы ихъ можно было выучить его наизусть и при случаѣ переписать. Санчо повторилъ еще три раза и въ эти три раза наговорилъ три тысячи другихъ нелѣпостей. Затѣмъ онъ принялся разсказывать имъ о приключеніяхъ своего господина, не проронивъ однако ни одного слова о качаньи, испытанномъ имъ на этомъ постояломъ дворѣ, въ который онъ все еще не рѣшался войти. Онъ добавилъ потомъ, что какъ только господинъ его получитъ ожидаемый благопріятный отвѣтъ отъ своей дамы Дульцинеи Тобозской, такъ сейчасъ-же отправится въ походъ и постарается сдѣлаться императоромъ или, по крайней мѣрѣ, монархомъ, какъ у нихъ уже былъ объ этомъ уговоръ; что это очень простое и легкое дѣло для его господина при его мужествѣ и силѣ его руки; и что потомъ, какъ только онъ взойдетъ на тронъ, онъ женитъ и его, Санчо, который къ тому времени уже непремѣнно овдовѣетъ, потому что иначе ему никакъ нельзя быть, и въ жены дастъ ему фрейлину императрицы, наслѣдницу богатаго и большого государства на твердой землѣ, а до острововъ и островковъ ему теперь мало заботы.
   Санчо расписывалъ все это съ такою увѣренностью, по временамъ утирая себѣ носъ и бороду, и такъ былъ самъ похожъ на сумасшедшаго, что оба слушателя только диву давались при мысли о томъ, какъ сильно должно быть безуміе Донъ-Кихота, если оно могло заразить и разсудокъ этого бѣдняка. Они сочли пока безполезнымъ выводить его изъ заблужденія, въ которомъ онъ находился, такъ какъ его совѣсти отъ этого не представлялось никакой опасности, а имъ самимъ будетъ забавно иногда послушать его болтовню. Поэтому они только посовѣтовали ему молиться Богу за здоровье его господина, которому въ будущемъ, можетъ быть, дѣйствительно предстоитъ сдѣлаться императоромъ или архіепископомъ, или какой-нибудь другой важной особой одинаковаго достоинства.-- "Въ такомъ случаѣ, господа,-- возразилъ Санчо,-- если судьба повернетъ дѣла такъ, что господинъ мой броситъ мысль сдѣлаться императоромъ, а захочетъ быть архіепископомъ,-- мнѣ хотѣлось бы знать, чѣмъ обыкновенно странствующіе архіепископы жалуютъ своихъ оруженосцевъ? -- Они обыкновенно ихъ жалуютъ,-- отвѣтилъ священникъ,-- или простую бенефицію, или бенефицію съ приходомъ, или какое-нибудь капелланство, приносящее имъ порядочный постоянный доходъ, не считая случайнаго дохода такого-же размѣра. Но вѣдь для этого,-- возразилъ Санчо,-- нужно, чтобы оруженосецъ былъ холостъ и умѣлъ, по крайней мѣрѣ, отслужить обѣдню. Если это такъ, то горе мнѣ -- я, какъ на грѣхъ, и женатъ и не знаю ни одной буквы въ азбукѣ! Господи Боже мой! Что будетъ со мною, если моему господину придетъ фантазія сдѣлаться архіепископомъ, а не императоромъ, какъ обыкновенно дѣлаютъ странствующіе рыцари? -- Не огорчайтесь, другъ Санчо,-- сказалъ цирюльникъ; -- мы попросимъ вашего господина, мы ему посовѣтуемъ, въ случаѣ надобности затронемъ даже его совѣсть, чтобы онъ сдѣлался императоромъ, а не архіепископомъ; да это и легче для него, потому что у него больше храбрости, чѣмъ учености. -- И я тоже думаю такъ,-- отвѣтилъ Санчо,-- но только долженъ вамъ сказать, что онъ на все гораздъ. Ну, а пока мнѣ остается только молить Господа Бога, чтобы Онъ направилъ моего господина туда, гдѣ-бы онъ могъ найти счастье для себя и средство оказать мнѣ побольше милостей. -- Вы сейчасъ говорите, какъ умный человѣкъ, и намѣреваетесь поступить, какъ добрый христіанинъ,-- сказалъ на это священникъ.-- Но теперь главное -- постараться извлечь вашего господина изъ этого безполезнаго покаянія, которымъ, по нашимъ словамъ, онъ тамъ забавляется; чтобы обсудить, какія намъ надо принять мѣры для этого, а также и пообѣдать, потому что для обѣда теперь самая настоящая пора,-- мы хорошо сдѣлаемъ, если зайдемъ на этотъ постоялый дворъ". Санчо отвѣтилъ, что они могутъ идти туда, но что самъ онъ останется наружи, и обѣщалъ послѣ сказать, что за причины мѣшаютъ ему сопровождать ихъ; онъ попросилъ только принести ему чего-нибудь поѣсть, лучше коего горяченькаго, и ячменя для Россинанта. Оба друга оставили Санчо, и черезъ нѣсколько минутъ цирюльникъ принесъ ему пообѣдать.
   Потомъ священникъ и цирюльникъ стали обдумывать, какимъ-бы способомъ имъ достигнуть своей цѣли и первому пришла въ голову мысль, которая, какъ нельзя болѣе, соотвѣтствовала и характеру Донъ-Кихота и ихъ намѣреніямъ. "Вотъ что я придумалъ,-- я надѣну костюмъ странствующей дѣвицы,-- сказалъ священникъ своему товарищу,-- а вы получше переодѣньтесь оруженосцемъ; потомъ мы отыщемъ Донъ-Кихота и тогда я, изображая изъ себя оскорбленную и нуждающуюся въ помощи дѣвицу, попрошу у него милости, въ которой онъ, какъ мужественный рыцарь, не сумѣетъ мнѣ отказать, а эта милость будетъ заключаться въ томъ, что я попрошу его слѣдовать за мною туда, куда я захочу его проводить, чтобы исправить нѣкоторое зло, причиненное мнѣ однимъ безчестнымъ рыцаремъ. Я буду умолять его не требовать, чтобы я поднялъ вуаль, и не распрашивать о моихъ дѣлахъ до тѣхъ поръ, пока онъ не отомститъ этому недостойному рыцарю. И будьте увѣрены, что Донъ-Кихотъ непремѣнно согласится на все, что только попросимъ у него въ этомъ родѣ, и ни такимъ образомъ вытащимъ его оттуда и приведемъ опять въ нашу мѣстность, гдѣ ужъ попытаемся найти какое-нибудь лѣкарство противъ его страннаго сумасшествія."
  

ГЛАВА XXVII.

О томъ, какъ священникъ и цирюльникъ привели въ исполненіе свой планъ, а также и о другихъ дѣлахъ достойныхъ быть разсказанными въ этой великой исторіи.

   Цирюльникъ ничего не имѣлъ противъ выдумки священника, и оба друга, окончательно остановясь на этой мысли, немедленно-же принялись за ея исполненіе. Они попросили хозяйку постоялаго двора одолжить имъ юбку и головной уборъ, оставивъ ей въ залогъ за эти вещи новую рясу священника, цирюльникъ сдѣлалъ себѣ большую бороду изъ рыжаго коровьяго хвоста, на который хозяинъ постоялаго двора обыкновенно нацѣплялъ свой гребень. Хозяйка спросила, зачѣмъ имъ все это понадобилось, и священникъ разсказалъ ей въ немногихъ словахъ о безуміи Донъ-Кихота и объяснилъ, что это переодѣванье нужно имъ для того, чтобы вытащить его изъ горъ, въ которыя онъ уединился. Хозяинъ и хозяйка вскорѣ догадались, что этотъ сумасшедшій -- ихъ гость, изобрѣтатель бальзама и господинъ оруженосца, преданнаго нѣкогда качанью, я разсказали священнику обо всемъ происшедшемъ у нихъ, не умолчавъ и о томъ, что такъ упорно замалчивалъ Санчо. Потомъ хозяйка преуморительно нарядила священника; она дала ему надѣть суконную юбку, обшитую черными бархатными лентами въ пядь шириною, съ зубцами на подолѣ, и зеленый бархатный лифъ съ каймою изъ бѣлаго сатина; весь этотъ нарядъ, должно быть, помнилъ еще времена добраго короля Вамбы {Одинъ изъ послѣднихъ готскихъ королей Испаніи VII вѣка. Головного убора священникъ не захотѣлъ надѣть, онъ только покрылъ свою голову маленькой стеганой полотняной шапочкой, которую онъ имѣлъ обыкновеніе надѣвать на сонъ грядущій. Одной широкой черной тафтяной повязкой онъ обвязалъ свой лобъ, а изъ другой сдѣлалъ нѣчто вродѣ вуаля, закрывавшаго ему бороду и все лицо. Сверхъ всего этого онъ надвинулъ свою священническую шляпу, которая была настолько велика, что могла служить ему въ то же время и зонтикомъ, и, накинувъ на плечи свой плащъ, усѣлся по-женски на своего мула; цирюльникъ украшенный полурыжей, полубѣлой бородой, сдѣланной изъ хвоста рыжесаврасой коровы и падавшей ему до пояса, тоже сѣлъ верхомъ на своего мула. Они со всѣми простились, даже и съ доброй Мариторной, которая, хотя и грѣшница, обѣщала имъ перебрать за нихъ на молитвѣ четки, чтобы Богъ послалъ имъ успѣхъ въ такомъ трудномъ и вполнѣ христіанскомъ дѣлѣ. Но едва только священникъ выѣхалъ съ постоялаго двора, какъ его умомъ овладѣло сомнѣніе: ему пришла въ голову мысль, что рядиться такимъ образомъ, хотя-бы и съ добрыхъ намѣреніемъ, нехорошо и непристойно для священника. "Кумъ,-- сказалъ онъ цирюльнику, сообщивъ ему о своихъ размышленіяхъ,-- помѣняемтесь-ка костюмами, пожалуйста; вамъ приличнѣе изображать странствующую дѣвицу, а я буду представлять оруженосца, что будетъ менѣе оскорбительно для моего сана. Если-же вы откажетесь, то я дальше не сдѣлаю мы шагу, хотя-бы самъ чортъ собирался унести Донъ-Кихота".
   Въ эту минуту прибылъ Санчо и, увидавъ обоихъ друзей въ такомъ нарядѣ, не могъ не расхохотаться. Цирюльникъ согласился на предложеніе священника, и они помѣнялись ролями. Тогда священникъ принялся наставлять своего кума, какъ себя вести и что говорить Донъ-Кихоту, чтобы заставить его отправиться съ ними я покинуть уединеніе, избранное имъ для своего безплоднаго покаянія. Цирюльникъ отвѣтилъ, что онъ и безъ подучиванія сыграетъ, какъ слѣдуетъ, свою роль. Онъ не захотѣлъ наряжаться сейчасъ-же, рѣшивъ подождать, пока они подъѣдутъ поближе къ Донъ-Кихоту; поэтому онъ сложилъ свой нарядъ, священникъ приладилъ себѣ бороду, и они пустились въ путь, предводимые Санчо Панса. По дорогѣ послѣдній разсказалъ имъ, какъ его господинъ и онъ встрѣтили на горѣ сумасшедшаго и что у нихъ съ нимъ произошло, умолчавъ однако о находкѣ чемодана и его содержимаго -- какъ ни глупъ былъ парень, а выгоду свою умѣлъ оберегать.
   На слѣдующій день путники подъѣхали въ мѣсту, гдѣ Санчо набросалъ вѣтвей дрока, чтобы легче найти своего господина. Узнавъ мѣстность, онъ сказалъ своихъ спутникамъ, что они у самаго входа въ горы и что имъ слѣдуетъ теперь переодѣться, если только ихъ переодѣванье можетъ чѣмъ-нибудь послужить къ освобожденію его господина. Друзья, въ самомъ дѣлѣ, сказали ему, что ихъ переодѣванье и путешествіе чрезвычайно важны и имѣютъ цѣлью отвлечь его господина отъ той дурной жизни, которой онъ теперь предался. Кромѣ того, они не велѣли ему говорить своему господину, кто они такіе и что онъ ихъ знаетъ, и сказали, что если Донъ-Кихотъ вздумаетъ спросить его, какъ это навѣрное и случится,-- вручилъ-ли онъ письмо Дульцинеѣ, то пусть онъ отвѣтитъ, что вручилъ, но что его дама, не умѣя читать, удовольствовалась тѣмъ, что велѣла только передать своему рыцарю приказаніе немедленно-же явиться къ ней по весьма важному дѣлу, подъ страхомъ подвергнуться немилости за ослушаніе. Наконецъ, друзья добавили, что такимъ отвѣтомъ и тѣми словами, которыя будутъ сказаны ими самими, они вполнѣ увѣренно разсчитываютъ возвратить его господина къ лучшей жизни и заставить его отправиться въ путь, чтобы сдѣлаться императоромъ или монархомъ; опасаться-же, что онъ захочетъ сдѣлаться архіепископомъ, нѣтъ уже больше никакихъ основаній.
   Все это Санчо слушалъ съ необыкновеннымъ вниманіемъ, стараясь хорошенько запомнить, и потомъ долго благодарилъ ихъ за ихъ доброе намѣреніе посовѣтовать его господину сдѣлаться императоромъ, а не архіепископомъ, такъ какъ онъ, съ своей стороны, былъ вполнѣ убѣжденъ, что отъ императоровъ оруженосцамъ слѣдуетъ ожидать больше наградъ, чѣмъ отъ странствующихъ архіепископовъ. "Не мѣшаетъ,-- добавилъ онъ,-- пойти мнѣ впередъ, отыскать своего господина и сообщить ему отвѣтъ его дамы. Можетъ быть, и этого будетъ довольно, чтобы вывести его оттуда, и вамъ не нужно будетъ такъ трудиться самимъ". Друзья одобрили мнѣніе Санчо и рѣшили подождать, пока онъ не извѣститъ ихъ о томъ, что онъ нашелъ своего господина. Санчо скрылся въ глубинѣ горныхъ проходовъ, а священникъ и цирюльникъ остались въ узкомъ ущельѣ, которое, журча, пересѣкалъ маленькій ручей и одѣвали освѣжительною тѣнью высокія скалы и деревья, росшія по сторонамъ ихъ. Былъ августъ мѣсяцъ, когда жара въ этой мѣстности очень сильна, около трехъ часовъ пополудни. Все это дѣлало мѣстечко особенно пріятнымъ и соблазняло нашихъ путешественниковъ остаться здѣсь поджидать Санчо. Такъ они и рѣшили сдѣлать. Но въ то время, какъ они, сидя въ тѣни, мирно отдыхали, внезапно до слуха ихъ донеслись звуки необыкновенно нѣжнаго, чистаго и пріятнаго голоса, пѣвшаго безъ всякаго акомпанемента какую-то пѣсню. Это немало удивило ихъ, не думавшихъ, чтобы въ этомъ мѣстѣ можно встрѣтить такого хорошаго пѣвца. Дѣйствительно, хотя и говорятъ обыкновенно, что среди полей и лѣсовъ встрѣчаются пастухи съ восхитительными голосами, только это чаще бываетъ плодомъ воображенія поэтовъ, чѣмъ истиною. Ихъ удивленіе возрасло еще болѣе, когда они разобрали, что они слышатъ не грубоватую пѣсню пастуховъ, а изящные стихи горожанъ. Вотъ, впрочемъ, слышанные ими стихи:
  
   "Что превращаетъ жизнь мою въ мученье?
             Презрѣнье.
   А что мнѣ умножаетъ огорченье?
             Сомнѣнье.
   А что въ терпѣніи моемъ наука?
             Разлука.
   Такъ стало-быть моей болѣзни мука
   Продлится вѣкъ. Искать лѣкарствъ напрасно,
   Когда надежду губитъ ежечасно
   Презрѣніе, сомнѣнье и разлука.
  
   "Что скорби ядъ въ мою вливаетъ кровь?
             Любовь.
   Что отдалило моего блаженства срокъ?
             Рокъ.
   А что мнѣ посылаетъ огорченье?
             Провидѣнье.
   Такъ стало-быть надежду на спасенье
   Оставить разумъ мнѣ повелѣваетъ.
   И я умру, когда того желаетъ
   Все -- и любовь, и рокъ, и Провидѣнье.
  
   "Что кончитъ горькое мое раздумье?
             Безумье.
   Что будетъ лучшей участи причина?
             Кончина.
   А покорило что Амура царство?
             Коварство.
   Такъ стало-быть и всякое лѣкарство
   Помочь въ моей болѣзни не но власти --
   Три средства лишь дѣйствительны отъ страсти
   Безуміе, кончина и коварство."
  
   Время, погода, уединеніе, прекрасный голосъ и искусство пѣвца -- все способствовало тому, чтобы возбудить удивленіе и восторгъ въ слушателяхъ, и они сидѣли неподвижно, надѣясь услышать еще что-нибудь. Пѣвецъ однако молчалъ довольно долго, и они уже было рѣшились отправиться на поиски его, но только что они поднялись, какъ тотъ же самый голосъ вновь донесся до ихъ слуха и удержалъ ихъ на мѣстѣ. Онъ пѣлъ слѣдующій сонетъ:
  
   "Святая дружба, жизнь земную покидая,
   Чтобъ легкій свой полетъ направить къ небесамъ,
   Свое подобіе оставила ты намъ,
   Сама-жъ, блаженная, живешь въ чертогахъ рая.
  
   "Оттуда ясный ликъ свой намъ явить желая,
   Ты поднимаешь свой покровъ по временамъ,
   И свѣтъ твой насъ ведетъ къ благимъ дѣламъ,
   Но слѣдомъ зло идетъ, плоды ихъ истребляя.
  
   "Сойди для насъ, о дружба, съ высоты небесной
   И повели лжи скинуть твой уборъ чудесный,
   Чтобъ дать взойти стремленій чистыхъ сѣменамъ.
  
   "Когда-же ей свое подобье ты оставишь,
   Ты родъ людской предашь раздору и слезамъ
   И въ хаосѣ страстей погибнуть міръ заставишь."
  
   Пѣніе закончилось глубокимъ вздохомъ. Слушатели долго и внимательно прислушивались въ надеждѣ услыхать новыя пѣсни. Но когда музыка смѣнилась воплями и рыданіями, то они поспѣшили узнать, кто -- этотъ печальный пѣвецъ, стоны котораго были на столько-же трогательны, насколько восхитителенъ былъ его голосъ. Имъ пришлось недолго искать: обогнувъ выступъ скалы, они увидали человѣка, по наружности очень похожаго на того, котораго описалъ имъ Санчо, разсказывая исторію Карденіо. При видѣ ихъ этотъ человѣкъ не обнаружилъ ни испуга, ни удивленія; какъ онъ былъ, такъ и остался на томъ-же мѣстѣ, съ опущенной на грудь головою, погруженнымъ въ глубокую задумчивость и не поднимая даже глазъ, чтобы посмотрѣть на подошедшихъ къ нему, какъ будто-бы они уже не въ первый разъ неожиданно появляются передъ нимъ. Священникъ, отъ природы одаренный краснорѣчіемъ и вскорѣ по сообщеннымъ ему Санчо примѣтамъ узнавшій незнакомца, приблизился къ нему и въ краткихъ, но умныхъ и прочувствованныхъ словахъ сталъ убѣждать его бросить такую презрѣнную жизнь въ этой пустынѣ, говоря, что иначе ему угрожаетъ опасность окончательно погибнуть здѣсь, что было-бы величайшимъ изъ всѣхъ несчастій. Карденіо былъ въ то время въ здравомъ умѣ и свободнымъ отъ припадковъ ярости, такъ часто выводившихъ его изъ себя. Поэтому, увидавъ двухъ человѣкъ, одѣтыхъ въ одежду необычную для посѣщающихъ часто эти уединенныя мѣста, онъ испыталъ нѣкоторое удивленіе, увеличившееся еще болѣе послѣ того, какъ онъ понялъ изъ обращенныхъ къ нему словъ священника, что его исторія была извѣстна этимъ людямъ. Онъ отвѣтилъ имъ слѣдующими словами: "Кто бы вы ни были, господа, я увѣренъ, что небо, помогающее добрымъ, а часто и злымъ, посылаетъ и мнѣ, недостойному этой милости, въ этихъ удаленныхъ отъ человѣческаго общенія мѣстахъ людей, которые, живо изобразивъ передъ моими глазами, какъ безумно вести такую жизнь, какую я веду, пытаются вывести меня изъ этого печальнаго одиночества для болѣе пристойнаго существованія. Но они не знаютъ того, что знаю я, не знаютъ, что, избѣгнувъ зла, въ которомъ я нахожусь теперь, я подвергся-бы еще худшему злу, а потому они, вѣроятно, считаютъ меня за человѣка слабоумнаго, а можетъ быть, и совсѣмъ лишеннаго всякаго разсудка. Да и нѣтъ ничего удивительнаго, если это случится въ дѣйствительности; я и самъ замѣчаю, что воспоминанія о моихъ несчастіяхъ такъ постоянны, такъ живы во мнѣ и такъ неудержимо влекутъ меня къ погибели, что я часто, не имѣя силъ бороться въ ними, остаюсь, подобно камню, лишеннымъ всякаго чувства и всякаго сознанія. Я по необходимости долженъ признать эту истину, когда представляя доказательства, мнѣ разсказываютъ о томъ, что я дѣлаю во время ужасныхъ припадковъ, овладѣвающихъ мною. Тогда я могу только предаваться безполезнымъ жалобамъ, напрасно проклинать свою злую судьбу и, въ оправданіе своего безумія, разсказываю его причину всѣмъ, кто только захочетъ послушать. Узнавъ причину, умные люди не удивляются слѣдствіямъ. Если они и не находятъ для меня лѣкарства, то, по крайней мѣрѣ, перестаютъ обвинять меня, и страхъ передъ моими безумствами смѣняется въ нихъ жалостью къ моимъ несчастіямъ. Поэтому, господа, если вы пришли сюда съ такимъ-же намѣреніемъ, какъ и другіе, то умоляю васъ, прежде чѣмъ продолжать ваши мудрыя увѣщанія, выслушайте мою злополучную повѣсть. Узнавъ ее, вы, можетъ быть, убѣдитесь, что утѣшать меня въ такомъ несчастіи, которое недоступно никакому утѣшенію,-- совершенно безполезный трудъ".
   Священникъ и цирюльникъ, сгоравшіе отъ желанія услыхать отъ самаго Кардеаіо исторію его несчастій, настоятельно просили его разсказать ее имъ, обещаясь сдѣлать только то, что онъ самъ пожелаетъ для исцѣленія или облегченія своихъ страданіи. Тогда печальный рыцарь началъ свою грустную повѣсть почти въ тѣхъ-же выраженіяхъ и съ тѣми-же подробностями, какъ онъ разсказывалъ ее Донъ-Кихоту и пастуху, когда, по винѣ лѣкаря Элизабада и щепетильной точности Донъ-Кихота въ исполненіи рыцарскаго долга, она такъ и осталась неоконченной. Но теперь припадокъ, къ счастію, не овладѣвалъ Карденіо и даль ему время довести повѣствованіи до конца.
   Когда Карденіо разсказалъ о томъ, какъ донъ-Фернандо нашелъ записку въ одномъ томѣ Амадиса Гальскаго, онъ продолжалъ: "Она у меня сохранилась въ памяти, вотъ, что было написано въ ней:

Люсинда къ Карденіо.

   "Съ каждымъ днемъ я открываю въ васъ новыя достоинства, заставляющія меня уважать васъ все болѣе и болѣе. Если вы желаете, чтобы я безъ ущерба для своей чести исполнила свой долгъ къ вамъ, то вы легко можете этого достигнуть. Мой отецъ, знающій васъ и любящій васъ, не принуждая моего желанія, удовлетворитъ ваше справедливое желаніе, если только дѣйствительно вы меня такъ сильно любите, какъ вы меня въ этомъ увѣряете и какъ я думаю".
   "Я уже вамъ разсказывалъ, что эта самая записка побудила меня просить руки Люсинды. Благодаря этой-же запискѣ донъ-Фернандъ составилъ мнѣніе о Люсинде, какъ о самой разумной женищиѣ нашего времени, и эта-же самая записка, зародила въ немъ желанія погубить меня раньше, чѣмъ исполнились мои желанія. Я уже сообщилъ донъ-Фернанду о томъ, что, согласно желанію отца Люсинды, мой отецъ самъ долженъ просить ее руки для меня, и что я не осмѣливаюсь сказать объ этомъ своему отцу изъ боязни, что онъ, пожалуй, не согласится на это, не согласится не потому, что бы онъ не зналъ званія, добродѣтелей и красоты Люсинды, достоинства которой могли-бы принести честь всякому дону въ Испаніи, а потому, что, какъ я предполагалъ, онъ не позволитъ мнѣ жениться до тѣхъ поръ, пока не узнаетъ, что хочетъ сдѣлать изъ меня герцогъ Рикардо. Однимъ словомъ, я сказалъ ему, что не рѣшаюсь открыться моему отцу, какъ вслѣдствіе этой причины, такъ и потому, что со страхомъ предчувствую много другихъ препятствій, которыя, какъ кажется мнѣ, хотя я въ этомъ и не могу отдать себѣ яснаго отчета, никогда не позволятъ моимъ желаніямъ осуществиться. Донъ-Фернандъ отвѣтилъ мнѣ на это, что онъ самъ берется уговорить моего отца просить для меня руки Люсинды... О лживый Марій! жестокосердый Катилина! вѣроломный Ганелонъ {Ганелонъ, по прозванію Измѣнникъ,-- одинъ изъ двѣнадцати пэровъ Карла Великаго, предавшій христіанскую армію Сарацинамъ.}! измѣнникъ Вельидо {Вельидо Дольфосъ -- имя убійцы короля Санчо Сильнаго, при осадѣ Саморы въ 1673 г.}! Что тебѣ сдѣлалъ этотъ несчастный, съ такою искренностью повѣрявшій тебѣ всѣ тайны, всѣ радости своего сердца? Чѣмъ я тебя оскорбилъ? Какія слова сказалъ я, какіе совѣты я далъ тебѣ, которые не имѣли-бы единственною цѣлью принести тебѣ пользу и честь? Но къ чему послужатъ жалобы? увы! развѣ это не всѣмъ извѣстно, что когда по волѣ злой судьбы на насъ стремительно обрушивается несчастіе, то никакая сила на землѣ не можетъ его остановить, никакое человѣческое благоразуміе не можетъ его предупредить? Кто-бы могъ себѣ представить, что донъ-Фернандъ, дворянинъ знатнаго рода, одаренный свѣтлымъ умомъ, обязанный мнѣ признательностью за мои услуги и бывшій настолько могущественнымъ, что могъ доставлять удовлетвореніе всякому своему любовному желанію,-- рѣшится отнять у меня моего единственнаго ягненка, которымъ я еще и не обладалъ? Но оставимъ эти безполезныя размышленія и послѣдуемъ за прерванною нитью моей печальной исторіи.
   "Донъ-Фернандъ, которому мое присутствіе было помѣхой для исполненія его безчестнаго плана, рѣшился послать меня къ своему старшему брату подъ предлогомъ взять у того нѣкоторую сумму денегъ для уплаты за шестерыхъ лошадей, купленныхъ имъ въ тотъ-же день, когда онъ вызвался говорить съ моимъ отцомъ, единственно съ тою цѣлію, чтобы удалить меня и быть свободнымъ въ своихъ поступкахъ. Могъ-ли и я предвидѣть подобную измѣну, могла-ли она придти мнѣ на мысль? О, нѣтъ; напротивъ, а съ радостью изъявилъ готовность ѣхать немедленно, довольный такою покупкою. Ночью я видѣлся съ Люсиндой; и разсказалъ ей о нашемъ уговорѣ съ донъ-Фернандомъ, убѣждая и ее имѣть крѣпкую надежду на исполненіе нашихъ справедливыхъ и честныхъ желаній. Такъ-же, какъ и я, не подозрѣвая возможности измѣны со стороны донъ-Фернанда, она просила меня возвращаться поскорѣе, потому что наши желанія, какъ думала она, немедленно же исполнятся, какъ только переговорятъ между собою наши отцы. Не знаю, какъ это произошло, но только, когда она произносила эта слова, глаза ея наполнились слезами и голосъ задрожалъ,-- казалось, что-то узломъ сжимало ея горло и не позволяло ей произнести еще другія слова, которыя она силилась мнѣ сказать. Меня поразило это новое, никогда до сихъ поръ мною невиданное явленіе. Въ самомъ дѣлѣ всякій разъ, какъ счастливый случаи или мое стараніе давали намъ возможность видѣться, никогда къ нашему радостному разговору не примѣшивалось ни слезъ, ни вздоховъ, ни упрековъ, ни подозрѣній. Я только наслаждался своимъ счастьемъ имѣть ее своею дамою; я гордился ея красотою, я восхищался ея достоинствами и умомъ. Она простодушно отвѣчала мнѣ тѣмъ-же, хваля во мнѣ то, что, въ своей любви ко мнѣ, она считала достойнымъ похвалъ. Мы болтали во время нашихъ свиданій о тысячѣ пустяковъ, разсказывали другъ другу разные случаи, происшедшіе у нашихъ сосѣдей или знакомыхъ, и смѣлость моя ни разу не шла дальше того, что я иногда, почти насильно, бралъ ея прелестныя, бѣлыя ручки и прижималъ ихъ къ своимъ губамъ -- насколько мнѣ эта дозволяли желѣзныя полосы раздѣлявшаго насъ низкаго окна. Но въ ночь, предшествовавшую печальному дню моего отъѣзда, она плакала, стонала, вздыхала и, наконецъ, скрылась, оставивъ меня въ смущеніи, тоскѣ и испугѣ отъ этихъ новыхъ и печальныхъ признаковъ горя и сожалѣнія, однако, чтобы не разрушать самому своихъ надеждъ, я приписалъ все это сильной любви... питаемой ею ко мнѣ, и огорченію, всегда испытываемому при разлукѣ съ любимымъ человѣкомъ. Я уѣхалъ печальный и разстроенный, съ душою полною страха и подозрѣній, хотя и не зналъ, чего страшиться и что подозрѣвать,-- слишкомъ ясныя знаменія ожидавшаго меня удара.
   "Прибывъ къ мѣсту моего назначенія, я передалъ письмо брату донъ-Фернанда, былъ хорошо принятъ имъ, но отравленъ обратно нескоро; къ моему великому неудовольствію, онъ велѣлъ мнѣ ждать восемь дней въ такомъ мѣстѣ, гдѣ-бы меня не мотъ видѣть герцогъ отецъ, такъ какъ донъ-Фернандъ писалъ ему прислать денегъ безъ вѣдома отца. Все это было лишь хитростью и вѣроломствомъ,-- денегъ у него было достаточно, и онъ могъ-бы отправить меня немедленно-же. Я имѣлъ право ослушаться такого непредвидѣннаго приказанія, потому что мнѣ казалось невозможнымъ жить столько времени вдали отъ Люсинды, въ особенности послѣ того, какъ и оставилъ ее въ такой глубокой печали: но, какъ вѣрный слуга, я повиновался, хотя и зналъ, что это повиновеніе послужитъ въ ущербъ моему спокойствію, моему здоровью. На четвертый день моего пріѣзда ко мнѣ является человѣкъ, искавшій меня, чтобы передать письмо отъ Люсинды, какъ я объ этомъ сразу узнать на почерку, которымъ была написана надпись. Весь дрожа отъ страха, я вскрываю его, догадываясь, что, вѣроятно, важная причина заставила ее написать ко мнѣ, что она дѣлала очень рѣдко, когда я бывалъ вблизи ея. Прежде чѣмъ прочиталъ письмо, я спрашиваю человѣка, кто ему далъ это письмо и сколько времени онъ былъ въ дорогѣ, Онъ отвѣчаетъ мнѣ, что, когда онъ проходилъ случайно въ полдень по одной городской улицѣ, то его позвала къ окну какая-то прекрасная дама и сказала ему поспѣшно и со слезами на главахъ: "Братъ мой, если вы христіанинъ, какъ кто по всему видно, то именемъ Бога умоляю васъ, поскорѣе, поскорѣе отвезите это письмо; вы этимъ сдѣлаете дѣло, угодное Богу; мѣсто и человѣкъ, которому это письмо посылается, указаны въ адресѣ и извѣстны всѣмъ; а чтобы для васъ не было никакихъ затрудненій въ этомъ дѣлѣ, возьмите, что есть въ этомъ платкѣ." -- Сказавъ это,-- добавилъ посланный,-- она бросила изъ окна платокъ, въ платкѣ оказалось сто реаловъ, этотъ золотой перстень, который я теперь ношу, и письмо, которое теперь у васъ. Затѣмъ, не дожидаясь моего отвѣта, она отошла отъ окна, посмотрѣвъ сначала, какъ я поднялъ письмо и платокъ и далъ ей понять знаками, что я исполню ея порученіе. Получивъ впередъ такую хорошую плату за трудъ и узнавъ изъ адреса, что письмо для васъ, мой господинъ, я рѣшилъ, тронутый слезами этой прекрасной дамы, не довѣряться никому и самому отнести это письмо по назначенію: и вотъ съ тѣхъ поръ, какъ она мнѣ дала его, прошло шестнадцать часовъ, и за это время я сдѣлалъ восемнадцать миль! -- Въ то время, какъ признательный посланный передавалъ мнѣ всѣ эти подробности, я жадно прислушивался въ его словамъ и отъ сильной дрожи едва могъ стоять на ногахъ. Наконецъ, я вскрылъ письмо, бывшее приблизительно слѣдующаго содержанія:
   "Слово, которое далъ вамъ донъ-Фернандъ,-- уговорить вашего отца переговорить съ моимъ -- онъ сдержалъ скорѣе для своего удовлетворенія, чѣмъ для вашей пользы. Знайте, милостивый государь, что онъ просилъ моей руки, и отецъ мой, соблазненный тѣми преимуществами, которыми, по его мнѣнію, донъ-Фернандъ обладаетъ въ сравненіи съ вами, согласился на его предложеніе. Дѣло очень серьезно, такъ какъ черезъ два дня должно произойти мое обрученіе, но оно хранится въ тайнѣ и свидѣтелями его будутъ только небо и домашніе. Въ какомъ положеніи я нахожусь и слѣдуетъ-ли вамъ пріѣхать -- судите сами; люблю-ли я васъ или нѣтъ -- покажетъ вамъ будущее. Да будетъ угодно Богу, чтобы мое письма дошло до вашихъ рукъ прежде, чѣмъ я буду вынуждена соединить свою руку съ рукою человѣка, умѣющаго такъ дурно исполнять разъ данное обѣщаніе."
   "Такова была сущность содержанія письма. Какъ только я его прочиталъ, я немедленно-же уѣхалъ, не дожидаясь ни отвѣта, ни письма -- теперь я уже ясно видѣлъ, что донъ-Фернандъ послалъ меня къ брату не для покупки лошадей, а съ единственною цѣлью развязать себѣ руки. Ярость, воспламенившаяся во мнѣ на донъ-Фернанда, и страхъ потерять сердце, пріобрѣтенное мною долгими годами любви и обожанія, придавали мнѣ крылья, и на слѣдующій-же день я былъ въ своемъ родномъ городѣ, именно въ тотъ часъ, когда мнѣ было возможно видѣться съ Люсиндой. Я вошелъ тайно, оставивъ мула, на которомъ я ѣхалъ, у добраго человѣка, привезшаго мнѣ письмо. По счастію, я засталъ Люсинду у низкаго окна, давно уже бывшаго свидѣтелемъ нашихъ любовныхъ бесѣдъ. Она тотчасъ-же узнала меня и я ее узналъ; но не такъ должна бы была она увидаться со мною и не такою надѣялся я ее найти... Увы! кто на свѣтѣ можетъ льстить себѣ надеждою, что онъ проникъ, измѣрилъ всю бездну смутныхъ мыслей и измѣняющагося настроенія женщинъ? Никто, навѣрное... Увидавъ меня, Люсинда сказала: "Карденіо, я одѣта въ свадебное платье; въ залѣ меня уже ожидаютъ вѣроломный донъ-Фернандъ и мой честолюбивый отецъ съ другими свидѣтелями, которые скорѣе станутъ свидѣтелями моей смерти, чѣмъ моего обрученія. Не падай духомъ, другъ мой, и постарайся присутствовать при этомъ жертвопривошеніи; на случай, если мои слова скажутся безсильными, я спрятала у себя кинжалъ, который сумѣетъ избавить меня отъ всякаго принужденія, не дастъ пасть моимъ силамъ и прервавъ нить моей жизни, запечатлѣетъ тѣмъ мои увѣренія въ любви къ тебѣ". Съ тоской и поспѣшностью отвѣтилъ я ей, боясь, что у меня не хватить для это-то времени: "Пусть твои поступки оправдаютъ твои слова, о Люсинда! если у тебя есть кинжалъ, чтобы исполнить свое обѣщаніе, то при мнѣ -- мой мечъ, чтобы защитить тебя или убить себя, когда судьба окажется противъ насъ." Не думаю, чтобы она слышала всѣ мои слова -- ее въ то время поспѣшно позвали и повели туда, гдѣ ждалъ ее женихъ. Тогда то, могу сказать, закатилось солнце моей радости и окончательно настала ночь моего горя. Изъ глазъ моихъ исчезъ свѣтъ, голова лишилась разума, я былъ не въ состояніи ни найти входъ въ домъ, ни двинуться съ мѣста. Вспомнивъ, однако, какъ важно мое присутствіе въ такомъ трудномъ и важномъ дѣлѣ, я, какъ могъ, ободрился и вошелъ въ домъ. Давно зная всѣ ходы въ немъ, я проникъ туда никѣмъ не замѣченный, воспользовавшись царившей въ немъ суматохой; мнѣ удалось пробраться къ укромное мѣстечко, образовавшееся у окна залы и закрытое складками двухъ занавѣсовъ, черезъ которыя я, невидимый никому, могъ видѣть все, что происходило въ комнатѣ. Кто можетъ выразить теперь, какъ тревожно билось мое сердце все время, проведенное мною въ этомъ уголкѣ! какія мысли во мнѣ бушевали! какія рѣшенія мною принимались! Это были такія рѣшенія, что повторять ихъ теперь невозможно, да и не слѣдуетъ. Достаточно вамъ сказать, что женихъ вошелъ въ залу, одѣтый по обыкновенному, безъ всякаго особеннаго наряда. Свидѣтелемъ бракосочетанія у него былъ двоюродный братъ Люсинды, и во всей залѣ не было никого, кромѣ служителей дома. Немного позднѣе вышла изъ уборной въ сопровожденіи своей матери и двухъ камеристокъ и Люсинда, одѣтая и наряженная такъ, какъ того требовали ея происхожденіе и ея красота и насколько могло достигнуть совершенство ея изящнаго вкуса, Волненіе, въ которомъ я находился, не дало мнѣ разсмотрѣть подробностей ея костюма; я замѣтилъ въ немъ только красный и бѣлый цвѣта и блескъ богатыхъ драгоцѣнностей, украшавшихъ ея прическу и все платье. Но ничто не могло сравниться съ необыкновенной красотой ея бѣлокурыхъ волосъ, своимъ сіяніемъ поражавшихъ глаза сильнѣе, чѣмъ всѣ драгоцѣнные камни, сильнѣе, чѣмъ четыре факела, освѣщавшихъ залу. О воспоминаніе, смертельный врагъ моего покоя! зачѣмъ рисуетъ оно мнѣ теперь несравненныя прелести этой боготворимой мною измѣнницы? Не лучше-ли будетъ, жестокое воспоминаніе, напомнить и представить мнѣ совершенное ею потомъ, чтобы такое явное оскорбленіе побудило меня искать, если не мщенія, то, по крайней мѣрѣ, конца моей жизни? Не утомляйтесь, господа, моими отступленіями; моя печальная повѣсть не изъ такихъ, которыя разсказываются скоро и въ краткихъ словахъ; каждое ея событіе стоитъ, по моему мнѣнію, долгой рѣчи."
   Священникъ отвѣтилъ ему, что они не только не испытываютъ утомленія отъ его разсказа, но, напротивъ, слушаютъ съ большимъ интересомъ всѣ эти подробности, заслуживающія такого-же вниманія, какъ и самая сущность разсказа.
   Затѣмъ Карденіо продолжалъ: "Когда всѣ собрались въ залѣ,-- сказалъ онъ, -- немедленно-же ввели приходскаго священника, который взялъ жениха и невѣсту за руки, чтобы совершить требующуюся церемонію. Когда онъ произносилъ эти торжественныя слова: "Желаете-ли вы, госпожа, взялъ находящагося здѣсь господина донъ-Фернанда въ свои законные супруги, какъ то повелѣваетъ святая матерь церковь?" -- я выставилъ голову и шею изъ-за занавѣсовъ и съ напряженнымъ вниманіемъ и съ душевнымъ трепетомъ сталъ прислушиваться, ожидая для себя отъ ея отвѣта или смертнаго приговора, или пощады моей жизни. О, зачѣмъ я не покинулъ тогда своего уединенія? зачѣмъ я не крикнулъ: "Люсинда, Люсинда! посмотри, что ты дѣлаешь, вспомни о своемъ долгѣ ко мнѣ; подумай, что ты принадлежишь мнѣ и не можешь принадлежать другому, что произнести "да" и отнять у меня жизнь будетъ дѣломъ одного и того-же мгновенія. А ты, вѣроломный донъ-Фернандъ, похититель моего счастья, убійца моей жизни, чего ты хочешь? чего ты требуешь? развѣ ты не видишь, что, какъ христіанинъ, ты не можешь удовлетворять своихъ желаній, ибо Люсинда -- моя жена, а я -- ея супругъ?". Несчастный безумецъ! теперь, когда опасность давно миновала, я говорю о томъ, что я долженъ-бы былъ сдѣлать и чего, я не сдѣлалъ; теперь послѣ того, какъ я допустилъ похитить мое драгоцѣннѣйшее сокровище, я тщетно проклиналъ похитителя, которому я могъ-бы отомстить, еслибы у меня тогда хватило духу драться, какъ теперь хватаетъ его жаловаться! А если я былъ тогда глупъ и трусливъ, то такъ и слѣдуетъ мнѣ теперь умирать въ стилѣ, раскаяніи и безумствѣ. Священникъ все еще ожидалъ отвѣта. Люсинды, долгое время собиравшейся съ силами его произнести; и, когда я уже подумалъ, что она вынимаетъ кинжалъ и хочетъ сдержать свое обѣщаніе или собирается съ духомъ, чтобы объявить истину и сказать въ мою пользу,-- я вдругъ слышу, какъ она слабымъ и трепещущимъ голосомъ произноситъ: "Да, я его беру". Донъ-Фернандъ сказалъ тѣ-же слова, надѣли ему на палецъ обручальное кольцо, и они соединились неразрѣшимыми узами. Супругъ приблизился, чтобы обнять свою супругу, но она, положивъ руку на сердце, безъ чувствъ упала въ объятія своей матери.
   "Теперь мнѣ остается только сказать, что со мною было, когда, услышавъ это роковое да, я понялъ гибель моихъ надеждъ, лживость обѣщаній и словъ Люсинды и невозможность когда-либо вновь найти счастье, утраченное мною въ эту минуту. Я стоялъ лишенный разсудка, и покинутый небомъ и ставшій для земли предметомъ злобы; вздохи мои не находили воздуха, для моихъ слезъ не было влаги; только огонь росъ непрестанно, и все мое сердце пылало ревностью и бѣшенствомъ. Обморокъ Люсинды привелъ въ волненіе все собраніе. Когда ея мать разшнуровала ее, чтобы освободить дыханіе, то на груди у ней нашли спрятанной бумагу, которую донъ-Фернандъ сейчасъ-же схватилъ и сталъ читать при свѣтѣ одного изъ факеловъ. Прочитавъ ее, онъ бросился въ кресло и такъ и остался въ немъ, подперевъ голову рукою, какъ глубоко задуѵавшійся человѣкъ, и не принимая никакого участія въ заботахъ, употребляемыхъ всѣми съ цѣлью привести его жену въ чувство. Я же, при видѣ смятенія и суматохи во всемъ домѣ, рискнулъ выйти, не безпокоясь о томъ, какъ бы меня не увидѣли, и твердо рѣшившись, въ этомъ случаѣ, устроитъ такую кровавую потѣху, чтобы всѣмъ стало извѣстно справедливое негодованіе, которое побудило мое сердце подвергнуть карѣ измѣнника и эту непостоянную, все еще лежавшую безъ чувствъ. Но моей звѣздѣ, сохранявшей меня, навѣрное, для еще большихъ золъ, если только большія могутъ существовать, угодно было, чтобы у меня оставалось тогда слишкомъ много разсудка, который она у меня потомъ совсѣмъ отняла. Поэтому я вмѣсто того, чтобы мстить своимъ злѣйшимъ врагамъ, что я могъ-бы легко сдѣлать, такъ какъ никто не думалъ въ это время обо мнѣ,-- разсудилъ произвести мщеніе надъ самимъ собой и самого себя наказать той мукой, которую они заслужили; мое наказаніе, безъ сомнѣнія, тяжелѣе, чѣмъ то, которому я могъ-бы ихъ тогда подвергнуть, еслибы я предалъ ихъ смерти,-- смерть, поражающая неожиданно, быстро прекращаетъ казнь, тогда какъ долгія нескончаемыя мученья убиваютъ постоянно, не отнимая жизни. Итакъ я выбѣжалъ изъ дома и направился въ человѣку, у котораго оставилъ своего мула. Я велѣлъ сейчасъ же осѣдлать его и покинулъ городъ, не простившись ни съ кѣмъ и не смѣя, подобно Лоту, повернуть головы, чтобы посмотрѣть на него. Когда я увидалъ, что я одинъ, среди поля, покрытаго мракомъ ночи и какъ-бы манившаго меня своимъ безмолвіемъ дать волю рыданіямъ, отбросивъ всякое опасеніе быть услышаннымъ или узнаннымъ,-- я пересталъ сдерживаться и разразился проклятіями на Фернанда и Люсинду, какъ будто мстя имъ за нанесенное мнѣ оскорбленіе. Въ особенности я обвинялъ ее, давая ей названія жестокой, неблагодарной, лживой, клятвопреступницы и, кромѣ того, корыстолюбивой и скупой, потому что только богатство моего врага ослѣпило ей глаза и соблазнило ее предпочесть мнѣ того, кого судьба щедрѣе надѣлила своими дарами. Потомъ, среди этого потока горячихъ изліяній, я сталъ извинять ее: "Можно-ли тому удивляться,-- говорилъ я,-- что молодая дѣвушка, воспитанная въ одиночествѣ, постоянно жившая у своихъ родителей и привыкшая имъ всегда повиноваться, согласилась уступить ихъ желанію и теперь, когда они давали ей въ супруги такого благороднаго, богатаго и красиваго дворянина, что, отказываясь отъ него, она дала-бы поводъ считать себя или сумасшедшей, или уже отдавшей свое сердце другому, а это послѣднее сильно повредило-бы ея доброй славѣ?" Но первоначальное чувство вновь овладѣвало мною, и я говорилъ: "Зачѣмъ-же она не сказала, что я ея супругъ? тогда всѣ увидали-бы, что она сдѣлала не такой плохой выборъ, чтобы не нашлось оправданія для нея; вѣдь, прежде чѣмъ донъ-Фернандъ сдѣлалъ предложеніе, сами родители ея не могли желать лучшаго, чѣмъ я, супруга для своей дочери, если только они умѣли соразмѣрять своя желанія съ разсудкомъ. Развѣ она не хотѣла, прежде чѣмъ рѣшаться на этомъ послѣдній и ужасный шагъ, прежде чѣмъ отдавать свою руку,-- развѣ она не могла сказать, что она уже отдала ее мнѣ, потому что я бы съ радостью подтвердилъ все, въ чемъ бы она ни вздумала притвориться?" Подъ конецъ я убѣдился, что недостатокъ любви, недостатокъ разсудительности и излишество честолюбія и властолюбивыхъ желаній заставили ее позабыть обѣщаній, которыми она убаюкивала, обманывала и поддерживала мои честныя и постоянныя надежды. Въ такомъ волненіи и въ такихъ разговорахъ съ самимъ собою я проѣхалъ всю остальную часть ночи и къ разсвѣту очутился у одного изъ входовъ въ эти горы. Я вступилъ въ нихъ изъ теченіе цѣлыхъ трехъ дней, безъ всякой дороги, продолжалъ ѣхать впередъ; наконецъ, я пріѣхалъ ихъ какому-то лугу, мѣстоположеніе котораго я плохо помню, и спросилъ у бывшихъ тамъ пастуховъ, гдѣ самое глухое и самое дикое мѣсто въ этихъ горахъ. Они указали мнѣ его, и я немедленно отправился туда, рѣшившись тамъ окончить свою жизнь. Войдя въ это ужасное уединеніе, мой мулъ палъ мертвымъ отъ голода и утомленія, а, можетъ быть, какъ я скорѣе склоненъ думать, и для того, чтобы освободиться отъ такой безполезной тяжести, какъ моя особа. Я остался изнуренный усталостью, мучными голодомъ, не имѣя и не желая имѣть никого, кто-бы помогъ мнѣ. Пролежавъ въ такомъ состояніи на землѣ, не знаю сколько времени, я поднялся, не ощущая болѣе голода, я увидалъ около себя нѣсколькихъ пастуховъ, навѣрно, тѣхъ, которые позаботились о моихъ потребностяхъ. Дѣйствительно, они разсказали мнѣ, какъ они меня нашли и какъ я имъ наговорилъ столько безсмыслицъ и нелѣпостей, что мое безуміе сдѣлалось для нихъ вполнѣ очевиднымъ. Увы! съ этой минуты я и самъ чувствую, что кой разумъ не всегда свободенъ и здоровъ, но, напротивъ, такъ ослабленъ и такъ удрученъ, что я совершаю тысячи безумствъ -- раздираю мою одежду, громко разговариваю среди этой пустыми, проклинаю мою злосчастную судьбу и безпрестанно повторяю милое имя моей измѣнницы, ничего другого не жилая, какъ только вмѣстѣ съ этими криками испустить и мой духъ. Приходя въ себя, я чувствую такое утомленіе и такой упадокъ силъ, что съ трудомъ могу держаться на ногахъ. Обычнымъ жилищемъ служитъ мнѣ дупло одного пробковаго дерева, достаточно большое для того, чтобы укрыть это несчастное тѣло. Пастухи, пасущіе свои стада на этихъ горахъ, изъ состраданія приносятъ мнѣ виду, которую они кладутъ на дорогахъ и скалахъ, гдѣ только, по ихъ мнѣнію, я могу найти ее; потому что, даже во время припадковъ моего безумія, голосъ необходимости говоритъ во мнѣ и природный инстинктъ внушаетъ мнѣ желаніе отыскивать пищу и утолять свой голодъ. Иногда же, какъ разсказываютъ они мнѣ, когда встрѣчаютъ меня въ здравомъ разумѣ, я устраиваю засаду на дорогахъ и отнимаю силой съѣстные припасы, которые носятъ пастухи изъ деревни въ свои хижины, хотя они мнѣ и отдаютъ ихъ добровольно. Такъ влачу я остатокъ своей несчастной жизни до того времени, пока небу будетъ угодно положить ей послѣдній предѣлъ или же лишить меня памяти и совершенно изгладить во мнѣ воспоминаніе о красотѣ и невѣрности Люсинды и оскорбленіяхъ донъ-Фернанда. Если небо пошлетъ мнѣ эту милость, не лишая жизни, то мои мысли придутъ снова въ порядокъ; въ противномъ же случаѣ, мнѣ останется только молить его быть милосердымъ къ моей душѣ, такъ какъ я уже не нахожу въ себѣ ни мужества, ни силы, чтобы избавить свое тѣло отъ тѣхъ лишеній, къ которымъ я приговоренъ своимъ собственнымъ выборомъ. Вотъ, господа, горькая повѣсть моихъ несчастій. Скажите же, можно-ли разсказывать ее съ меньшими сожалѣніями и меньшей скорбью? Не трудитесь же напрасно, стараясь разубѣдить меня своими совѣтами, какіе вамъ подскажетъ вашъ разумъ для исцѣленія моихъ несчастій.-- Эти совѣты были-бы такъ-же безполезны для меня, какъ безполезно прописанное врачемъ лѣкарство для больного, не желающаго его принимать. Я не желаю исцѣленія безъ Люсинды; если же ей хотѣлось принадлежать другому, когда она принадлежала или должна была принадлежатъ мнѣ, то и я хочу отдаться несчастью, тогда какъ могъ-бы наслаждаться счастіемъ. Своимъ легкомысліемъ она захотѣла сдѣлать мою погибель неизбѣжной; такъ пусть же, погубивъ себя, я удовлетворю тѣмъ ея желанія. Отнынѣ будутъ говорить, что только мнѣ одному недоставало послѣдней поддержки для всѣхъ несчастныхъ, которымъ утѣшеніемъ служитъ самая невозможность быть утѣшенными; для меня же, наоборотъ, это -- причина живѣйшихъ сожалѣній и сильной печали, такъ какъ мнѣ думается, что мои муки не прекратятся и послѣ моей смертна.
   Такъ закончилъ Карденіо длинную и печальную повѣсть своей любви. Священникъ собрался было уже обратить къ нему нѣсколько словъ утѣшенія, но его удержалъ голосъ, внезапно донесшійся до его слуха и жалобнымъ тономъ говорившій то, о чемъ разскажетъ четвертая часть этого повѣствованія; третью же часть мудрый и рачительный историкъ Сидъ Гаметъ Бенъ-Энгели оканчиваетъ на этомъ мѣстѣ.

0x01 graphic

  

ГЛАВА XXIII.

Разсказывающая о новомъ и пріятномъ приключеніи, представившемся священнику и цирюльнику въ горахъ Сьерры-Морэны.

   Счастливы, трижды счастливы тѣ времена, когда явился свѣту отважный рыцарь Донъ-Кихотъ Ламанчскій! Въ самомъ дѣлѣ, благодаря тому, что онъ принялъ благородное рѣшеніе воскресить почти исчезнувшій и мертвый орденъ странствующаго рыцарства,-- мы наслаждаемся теперь, въ ваше бѣдное развлеченіями и весельемъ время, не только прелестями его подлинной исторіи, но также и заключающимися въ ней разсказами и повѣстями, въ большинствѣ случаевъ, не менѣе пріятными, не менѣе остроумными и истинными, чѣмъ сама исторія. Возвращаясь снова къ нити своего замысловатаго и разнообразно украшеннаго повѣствованія, исторія разсказываетъ, что въ ту минуту, когда священникъ намѣревался, какъ могъ, утѣшить Карденіо, ему въ этомъ помѣшалъ какой-то голосъ, печальные звуки котораго донеслись до его слуха. "О, Боже мой,-- говорилъ этотъ голосъ,-- дѣйствительно ли мною найдено мѣсто, могущее послужить одинокой гробницей этому тѣлу, гнетущую тяжесть котораго я ношу противъ своей воли? Да, на это я надѣюсь, если только меня не лишатъ также и уединенія, которое обѣщаютъ эти горы. Увы! насколько пріятнѣе мнѣ общество этихъ скалъ и кустарниковъ, позволяющихъ мнѣ въ жалобахъ повѣдать небу о моихъ несчастіяхъ, чѣмъ общество какого-бы то ни было человѣка въ свѣтѣ, потому что на землѣ нѣтъ никого, отъ кого было бы можно ожидать совѣта въ затрудненіяхъ, облегченія въ печали, помощи въ бѣдствіяхъ!" Священникъ и его товарищи слышали эти печальныя слова; такъ какъ имъ показалось, что слова эти произнесены гдѣ-то совсѣмъ близко отъ нихъ, то они сейчасъ же поднялись, чтобы отыскать того, кто такъ изливалъ свою печаль. Не сдѣлали они и двадцати шаговъ, какъ за поворотомъ одной скалы увидали сидящимъ подъ ясенемъ мальчика, одѣтаго по-крестьянски, лица котораго они видѣть не могли, такъ какъ онъ наклонился и мылъ ноги въ протекавшемъ тамъ ручьѣ. Собесѣдники подошли такъ тихо, что мальчикъ совсѣмъ не слыхалъ ихъ, да онъ и не обращалъ ни на что вниманія, занявшись мытьемъ своихъ ногъ, которыя у него были такими бѣлыми, что ихъ можно было-бы принять за два куска бѣлаго горнаго хрусталя, попавшіе среди другихъ камней ручья. Такая красота и бѣлизна ихъ привели въ большое удивленіе смотрѣвшихъ, невольно подумавшихъ, что эти ноги созданы не для того, чтобы топтать глыбы земли сзади плуга и быковъ, какъ можно было-бы заключить, судя, по платью незнакомца. Видя, что онъ ихъ не слышитъ, священникъ, шедшія впереди всѣхъ, далъ знакъ своимъ товарищамъ присѣсть за валявшіеся тамъ обломки скалъ. Всѣ трое спрятались, съ любопытствомъ разсматривая мальчика. На немъ былъ надѣтъ кафтанъ въ два полотнища, перехваченный на поясницѣ толстымъ, бѣлымъ поясомъ, широкіе штаны изъ темнаго сукна и на головѣ шапочка изъ той-же матеріи. Его штаны были засучены до половины ногъ, дѣйствительно, казавшихся сдѣланными изъ бѣлаго алебастра. Окончивъ мытье своихъ прелестныхъ ногъ, онъ, чтобы обтереть ихъ, взялъ изъ-подъ шапочки платокъ и, поправляя свои волосы, приподнялъ голову; тогда наблюдавшимъ за нимъ представилась такая несравненная красота, что Карденіо тихо сказалъ священнику; "Так, какъ это не Люсинда, то это -- не земное существо!" Молодой человѣкъ снялъ свою шапочку и, наклонивъ голову на другую сторону, уронилъ и разсыпалъ свои волосы, красотѣ которыхъ могли бы позавидовать лучи солнца. Тогда трое любопытныхъ узнали, что тотъ, кого они принимали за крестьянина, былъ молодой и прелестной женщиной, прекраснѣйшей изъ всѣхъ женщинъ, какихъ только видѣли оба друга. Донъ-Кихота и даже самъ Карденіо, еслибы онъ не зналъ Люсинды, такъ какъ потомъ онъ утверждалъ, что только красота Люсинды могла спорить съ красотою незнакомки. Эти длинные, бѣлокурые волосы не только покрывали ей плечи, но прятали всю ее подъ своими густыми прядями, такъ что отъ всего ея тѣла были видны только одни ноги. Чтобы расправить волосы, она, вмѣсто гребня, употребляла пальцы обѣихъ рукъ, и если ея ноги казались въ водѣ кусками хрусталя, то ея руки, разбиравшія волосы, были подобны хлопьямъ снѣга. Все видѣнное тремя наблюдателями могло только усилить ихъ удивленіе и желаніе узнать, кто она такая, и они рѣшились показаться ей. Но какъ только они, поднимаясь, сдѣлали движеніе, прекрасная молодая дѣвушка повернула голову и, раздѣливъ обѣими руками волосы, покрывавшіе ея лицо, посмотрѣла туда, откуда послышался шумъ. Увидавъ трехъ мущинъ, она стремительно поднялась, затѣмъ не обувшись и не собравъ волосъ, схватила лежавшій около нее небольшой узелъ съ пожитками и бросилась бѣжать, полная страха и смущенія. Но ея нѣжныя ноги были не въ состояніи ступать по такимъ жесткимъ и острымъ камнямъ, и она, не сдѣлавъ и четырехъ шаговъ, упала на землю. При видѣ этого, трое друзей подбѣжали въ ней, и священникъ первый обратился къ ней съ слѣдующими словами: "Остановитесь, сударыня! кто-бы вы вы были, знайте, что единственное наше намѣреніе -- это служить вамъ. Не пытайтесь же понапрасну обращаться въ бѣгство; этого не позволятъ вамъ ваши ноги, да и мы сами не можемъ допустить." Испуганная и смущенная, она ни слова не отвѣчала на эту рѣчь. Они приблизились къ ней, и священникъ, взявъ ее за руку, продолжалъ: "То, что скрываетъ отъ насъ ваша одежда, сударыня, выдали вамъ ваши волосы; очевидно, немаловажныя причины заставили вашу красоту перерядиться въ это недостойное ея одѣянье и привели васъ въ глубину этой пустыни, гдѣ намъ выпало счастье найти васъ, если не для того, чтобы дать лѣкарство противъ вашихъ бѣдствій, то, по крайней мѣрѣ, предложить вамъ наши совѣты. Дѣйствительно, ни одно горе въ теченіе всей жизни не можетъ усилиться до такой крайней степени, чтобы тотъ, кто его испытываетъ, имѣлъ право отказаться даже выслушать совѣты, предлагаемые ему съ добрымъ намѣреніемъ. Итакъ, моя дорогая госпожа, или мой дорогой господинъ, или тотъ, кѣмъ вамъ угодно быть, оправьтесь отъ испуга, причиненнаго вамъ нашимъ появленіемъ, и разскажите о вашей счастливой или злой судьбѣ, въ полной увѣренности, что въ насъ вы найдете людей, готовыхъ помочь вамъ переносить несчастія, раздѣливъ ихъ съ вами."
   Все время пока говорилъ священникъ, прекрасная незнакомка была какъ будто охвачена очарованьемъ; она смотрѣла, то на одного, то на другого, не шевеля губами и не произнося ни одного слова, похожая на молодаго крестьянина, которому неожиданно показали рѣдкія и невиданныя имъ вещи. Наконецъ, когда священникъ опять обратился къ ней съ своею убѣдительною рѣчью, она глубоко вздохнула и прервала молчаніе. "Если уединеніе этихъ горъ не скрыло меня отъ постороннихъ взоровъ,-- сказала она,-- и распустившіеся волосы отняли у моего языка возможность солгать, то съ моей стороны было-бы теперь напраснымъ трудомъ притворяться и говорить то, чему повѣрили-бы только изъ любезности. Принявъ это въ соображеніе, я говорю, господа, что я глубоко благодарна вамъ за предложенія вашихъ услугъ и чувствую себя обязанной удовлетворить ваши просьбы. Боюсь только, по правдѣ сказать, какъ-бы разсказъ о моихъ несчастіяхъ не вызвалъ въ васъ, вмѣстѣ съ сочувствіемъ, и досады, потому что вамъ не найти ни лѣкарства, способнаго ихъ исцѣлить, ни утѣшенія, которое могло-бы усладить ихъ горечь. Тѣмъ не менѣе, чтобы моя честь не пострадала въ вашемъ мнѣніи послѣ того, какъ вы узнали во мнѣ молодую женщину и нашли меня одинокою и такъ странно наряженною,-- чтобы всѣ эти обстоятельства, взятыя вмѣстѣ и каждое отдѣльно, не уничтожили довѣрія къ моей чести, я рѣшаюсь разсказать вамъ о томъ, о чемъ такъ сильно желала-бы молчать". Эта маленькая рѣчь была произнесена безъ остановки и такимъ мелодичнымъ голосомъ, съ такимъ изяществомъ языка, что трое друзей уму очаровательной дѣвушки удивились не менѣе, чѣмъ раньше удивлялись ея красотѣ. Они повторили предложенія своихъ услугъ и снова настоятельно просили ее исполнить свое обѣщаніе. Тогда она, не заставляя себя больше просить, скромно надѣвъ свою обувъ и собравъ волосы, сѣла на большой камень, вокругъ котораго усѣлись и трое слушателей; затѣмъ, сдѣлавъ усиліе, чтобы удержать набѣжавшія на ея глаза слезы, она звучнымъ и спокойнымъ голосомъ начала исторію своей жизни:
   "Въ сосѣдней намъ части Андалузіи есть маленькій городъ, отъ котораго беретъ свой титулъ одинъ герцогъ, считающійся въ ряду тѣхъ, кого называютъ испанскими грандами. У этого герцога есть два сына: старшій, наслѣдникъ его владѣній, наслѣдовалъ, повидимому, и всѣ его прекрасныя качества; младшій-же наслѣдовалъ, кажется, только хитрость Ганелона и предательство Вельидо. Мои родители считаются отъ рожденія покорными вассалами этого сеньора; но они такъ надѣлены богатствами, что еслибы дары природы ныли одинаковы съ благами состоянія, то имъ не оставалось-бы ничего больше желать, а для меня не было-бы причинъ бояться тѣхъ бѣдствій, которыя теперь испытываю, такъ какъ все мое несчастіе происходитъ, можетъ быть оттого, что они не имѣли счастья родиться знатными. Правда, ихъ происхожденіе не настолько низко, чтобы имъ приходилось стыдиться его; но оно и не настолько высоко, чтобы изгнать изъ моей головы мысль, что ихъ простое званіе служитъ причиною всѣхъ моихъ несчастій. Однимъ словомъ, они -- земледѣльцы, но земледѣльцы чистой крови, безъ всякой примѣси какого-либо постыднаго происхожденія, и, какъ говорятъ, христіане стариннаго закала; ихъ старинное происхожденіе, а также богатства и широкая жизнь мало по малу пріобрѣли имъ прозваніе гидальго и даже дворянъ. Но больше, чѣмъ своимъ богатствомъ или своимъ благородствомъ, они славились тѣмъ, что имѣли меня своею дочерью. И такъ-какъ другихъ дѣтей у нихъ не было, то я была ихъ единственною страстно-любимою наслѣдницею и была такъ нѣжно лелѣема ими, какъ только могутъ лелѣять родители. Я была зеркаломъ, въ которомъ они любовались, посохомъ, поддерживавшимъ ихъ старость, единственною цѣлью всѣхъ ихъ покорныхъ волѣ неба желаній, съ которыми, въ благодарность за ихъ любовь, не расходились и мой желанья. Такимъ образомъ, я владѣла, какъ ихъ сердцами, такъ и ихъ состояніемъ. Я нанимала и увольняла слугъ, въ мои руки передавался отчетъ обо всемъ посѣянномъ или собранномъ. Масляныя мельницы, виноградныя давильни, стада крупнаго и мелкаго скота, пчелиные ульи -- однимъ словомъ, все, что бываетъ у такого богатаго земледѣльца, какъ мой отецъ, было передано на мое попеченіе. Я была и управляющимъ и госпожею, и не съумѣю вамъ выразить, съ какою заботливостью и съ какимъ удовольствіемъ я исполняла свои обязанности. Время, оставшееся послѣ отдачи распоряженій помощникамъ, служителямъ и поденщикамъ, я употребляла на занятія, свойственныя и дозволенныя моему полу,-- шитью, вышиванью и пряденью. Когда-же хотѣла отдохнуть, то развлекалась или какой-нибудь хорошей книгой, или игрой на арфѣ, такъ какъ я по опыту знала, что музыка успокаиваетъ усталую голову и облегчаетъ работу ума. Вотъ какую жизнь вела я въ родительскомъ домѣ; я разсказываю вамъ ее такъ подробно вовсе не изъ тщеславія и не съ цѣлью дать вамъ понять, что я богата, а только для того, чтобы вы могли судить, какъ я безъ вины съ моей стороны пала изъ такого счастливаго положенія до того печальнаго состоянія, въ которомъ вы меня теперь находите. Напрасно я вела свою жизнь среди этихъ занятій, въ такомъ строгомъ одиночествѣ, что его можно было бы сравнить съ монастыремъ, невидимая никѣмъ, какъ думала я, кромѣ своихъ домашнихъ; потому что если мнѣ и случалось иногда посѣщать церковь, то я ходила туда раннимъ утромъ, въ сопровожденіи матери и служанокъ и, притомъ, подъ такимъ густымъ вуалемъ и съ такою робостью, что мои глаза, кромѣ того мѣста земли, на которое наступали мои ноги, почти ничего больше не видали. Однако, у любви или, лучше сказать, у праздности глаза острѣе, чѣмъ у рыси, и они-то открыли меня для преслѣдованій донъ-Фернанда. Таково имя второго сына герцога".
   Едва губы разсказчицы успѣли произнести это имя, Карденіо измѣнился въ лицѣ и въ очевидномъ волненіи такъ сильно задрожалъ всѣмъ тѣломъ, что свящеиникъ и цирюльникъ, взглянувъ на него, стали опасаться, какъ-бы съ нимъ не случился одинъ изъ тѣхъ припадковъ безумія, которые, какъ они слышали, овладѣвали имъ во временамъ. Однако, этого съ Карденіо не случилось; только потъ выступилъ у него, и онъ, весь дрожа, но не двигаясь съ мѣста, устремилъ пристальные взоры на прелестную крестьянку, повидимому догадываясь, кто она такая. Она-же, не обративъ вниманія на конвульсивныя движенія Карденіо, продолжала свой разсказъ:
   "Какъ только глаза его замѣтили меня, какъ говорилъ онъ потомъ, онъ почувствовалъ, что его охватило пламя той страстной любви, доказательства которой онъ вскорѣ представилъ. Но, чтобы поскорѣе окончить исторію моихъ несчастій, я обойду молчаніемъ всѣ уловки, употребленныя донъ-Фернандомъ съ цѣлью повѣдать мнѣ свои желанія. Онъ подкупалъ слугъ моего дома, а моимъ родителямъ дѣлалъ тысячи подарковъ и предлагалъ тысячи милостей; дни въ той улицѣ, гдѣ я жила, были безконечными праздниками; ночью-же серенады не давали никому спать; безчисленныя записки, не знаю, какимъ путемъ попадавшія мнѣ въ руки, были полны любовныхъ рѣчей и заключали обѣщаній и клятвъ больше, чѣмъ слоговъ въ словахъ. Однако, все это не только не смягчало меня, но, напротивъ, ожесточало противъ него, какъ противъ смертельнаго врага, какъ будто всѣ его старанія прельстить меня онъ дѣлалъ съ цѣлью меня раздражить. Для меня не оставались неизвѣстными личныя достоинства донъ-Фернанда, и я не оскорблялась его ухаживаніемъ, напротивъ, мнѣ льстило то, что меня уважаетъ и любитъ такой благородный человѣкъ, и я не безъ удовольствія читала похвалы себѣ въ его письмахъ; мнѣ кажется, что намъ, женщинамъ, какъ бы мы безобразны ни были, всегда пріятно слышать, какъ насъ называютъ красивыми. Но непреклонной меня дѣлали заботы о моей чести и постоянные совѣты моихъ родителей, легко догадавшихся о намѣреніяхъ донъ-Фернанда, которыя, впрочемъ, и не старался ни отъ кого ихъ скрывать. Они говорили мнѣ, что на моей добродѣтели основываются ихъ честь и уваженіе, что мнѣ стоитъ только поразмыслить о разстояніи, отдѣляющемъ меня отъ донъ-Фернанда, и я тогда по необходимости должна буду признать, что его намѣренія, хотя онъ и говоритъ совсѣмъ другое, клонятся скорѣе къ собственному наслажденію, чѣмъ къ моей пользѣ; къ этому они добавляли, что если я хочу заставить его прекратить обидныя преслѣдованія, то они готовы выдать меня замужъ за того, кого я пожелаю выбрать не только въ нашемъ, но и въ окрестныхъ городахъ, такъ какъ ихъ богатое состояніе и моя добрая слава дѣлали все это вполнѣ возможнымъ. Эти обѣщанія и совѣты, справедливость которыхъ я признавала, такъ укрѣпляли меня въ моемъ рѣшеніи, что я не хотѣла отвѣчать донъ-Фернанду ни одного слова, способнаго подать ему хотя-бы отдаленную надежду на удовлетвореніе его притязанія. Такая строгая заботливость, принятая имъ, безъ сомнѣнія, за пренебреженіе, только еще сильнѣе воспламенила его грѣховныя желанія, только этимъ именемъ и могу я назвать его любовь, потому что еслибы она была тѣмъ, чѣмъ она должна бы была быть, то мнѣ не пришлось бы разсказывать вамъ о себѣ въ эту минуту. Наконецъ, донъ-Фернандъ узналъ о намѣреніи моихъ родителей выдать меня замужъ, чтобы тѣмъ лишить его всякой надежды на обладаніе мною или, по крайней мѣрѣ, дать мнѣ людей, готовыхъ защитить меня. Этого извѣстія, или этого подозрѣнія, было достаточно, чтобы заставить его предпринять то, о чемъ я вамъ сейчасъ разскажу".
   "Однажды ночью я осталась одна съ горничной въ своей комнатѣ, позаботившись сначала хорошо запереть двери, зная, что малѣйшая небрежность можетъ погубить мою честь. Не могу себѣ представить, какъ это могло случиться, несмотря на всѣ предосторожности, только вдругъ среди уединенія и безмолвія моего уголка появился передо мною онъ. Его появленіе такъ смутило меня, что въ глазахъ у меня потемнѣло и языкъ мой лишился слова; я даже не могла крикнуть. чтобы позвать къ себѣ на помощь, да онъ и не далъ мнѣ времени крикнуть, потому что онъ немедленно приблизился ко мнѣ и, заключивъ меня въ свои объятія -- испугавшись, я не могла и защищаться,-- повелъ такія рѣчи, что я не знаю, какъ ложъ можетъ быть такой искусной, чтобы сумѣть представить ихъ истинными. Измѣнникъ употребилъ и слезы, и вздохи, чтобы заставить меня повѣрить своимъ словамъ и намѣреніямъ. Я-же, бѣдное дитя, неопытное въ подобнаго рода случаяхъ, я, сама не зная какъ, начала считать всю его ложь за истину, не испытывая однако ничего, кромѣ простого сочувствія къ его слезамъ и вздохамъ. Придя немного въ себя отъ первоначальнаго испуга, я привела въ порядокъ мои смущенныя неожиданность мысли и съ мужествомъ, неожиданнымъ для самой себя, сказала ему: "Государь мой! еслибы я находилась въ когтяхъ свирѣпаго льва, какъ я теперь нахожусь въ вашихъ рукахъ, и еслибы для моего несомнѣннаго избавленія мнѣ требовалось только сдѣлать или сказать что-либо противное моей добродѣтели, то и тогда сдѣлать или сказать это было-бы для меня такъ-же невозможно, какъ невозможно не быть тому, что уже было. Если вы сжимаете мое тѣло въ своихъ объятіяхъ, то душа моя находится во власти благородныхъ чувствъ, совершенно отличныхъ отъ вашихъ, какъ вы это увидите на опытѣ, если рѣшитесь употребить насиліе для удовлетворенія своей страсти. Я ваша подданная, но не раба; знатность вашего рода не даетъ вамъ права презирать и безчестить моего скромнаго рода; я, простая крестьянская дѣвушка, такъ-же умѣю уважать себя, какъ и вы, дворянинъ и грандъ. Ваша власть не имѣетъ силы надо мною и ваши богатства не оказываютъ никакого вліянія на меня; не обманутъ меня ваши слова и не тронутъ ваши вздохи и слезы. Но еслибы того человѣка, въ которомъ я нашла все перечисленное мною, мои родители предназначали мнѣ въ супруги, тогда моя воля подчинилась бы его волѣ я всегда оставалась-бы ему покорной. Я добровольно отдала-бы какъ то, что вы, государь мой, хотите вырвать у меня силой, хотя такая уступка и была-бы сдѣлана мною противъ собственнаго желанія. Кромѣ-же человѣка, которому суждено быть моимъ законнымъ супругомъ, никто другой не дождется отъ меня ни малѣйшей благосклонности. -- Если только это требуется для твоего спокойствія,-- отвѣтилъ мнѣ безчестный рыцарь,-- то вотъ, очаровательная Доротея (таково имя вашей несчастной собесѣдницы), я предлагаю тебѣ свою руку и клянусь быть твоимъ супругомъ; въ свидѣтели-же моей клятвы призываю небо, отъ котораго ничего утаить нельзя, и этотъ образъ Богоматери, стоящій передъ нами".
   Едва лишь Карденіо услыхалъ имя Доротеи, съ нимъ снова повторились конвульсивныя движенія, и его первоначальная догадка подкрѣпилась окончательно. Но, не желая прерывать разсказа, конецъ котораго онъ предвидѣлъ и зналъ почти навѣрное онъ сказалъ только: "Какъ, сударыня! ваше имя -- Доротея? Я слыхалъ объ одной особѣ, носившей одинаковое съ вами имя и постигнутой точь въ точь такими-же, какъ ваши, несчастіями. Но продолжайте вашъ разсказъ: со временемъ я вамъ разскажу кое о чемъ, что возбудить въ васъ столько-же удивленія, сколько и жалости". При этихъ словахъ Карденіо Доротея взглянула на него, осмотрѣла его странный нищенскій нарядъ и, затѣмъ, попросила его разсказать немедленно-же, если онъ знаетъ что-нибудь касающееся ея. "Все, что судьба оставила мнѣ,-- это только мужество терпѣть и бороться, какія-бы бѣдствія меня не постигали,-- добавила она;-- она знала навѣрно, что среди нихъ нѣтъ ни одного, которое могло-бы усилить мое несчастіе. -- Я-бы, ни минуты не медля, разсказалъ намъ все, что я думаю,-- отвѣтилъ Карденіо,-- еслибы не опасался ошибиться въ своихъ предположеніяхъ; но случай высказать ихъ еще не представлялся, и вамъ нѣтъ надобности знать ихъ. -- Какъ вамъ будетъ угодно,-- сказала Доротея;-- я возвращаюсь къ своей исторіи".
   "Схвативъ образъ Святой Дѣвы, находившейся въ моей комнатѣ, донъ-Фернандъ поставилъ его передъ нами, какъ свидѣтеля нашей помолвки, и произнесъ самыя торжественныя и грозныя клятвы въ подтвержденіе своего обѣщанія стать моимъ мужемъ. Прежде чѣмъ онъ сталъ приносить клятву, я посовѣтовала ему хорошенько обдумать свой поступокъ, вспомнить о томъ, какъ сильно разгнѣвается его отецъ, узнавъ о его женитьбѣ на вассальной крестьянкѣ, и не ослѣпляться моею красотою, которая не можетъ служить достаточнымъ извиненіемъ его проступка; я просила его оставить меня устраивать свою судьбу соотвѣтственно моему происхожденію, если, любя меня, онъ желаетъ мнѣ хоть немного добра, потому что такіе неравные браки всегда бывали неудачны и счастье, приносимое ими въ первое время, бывало непродолжительно. Я изложила ему всѣ эти доводы и много другихъ, которыхъ я теперь не помню. Но ничто не заставило его отказаться отъ своего намѣренія,-- также точно человѣкъ, который занимаетъ, не намѣреваясь уплатить долгъ, не обращаетъ почти никакого вниманія на условія договора. Въ тоже время мысленно я говорила и самой себѣ: "Что-же, не я буду первая, которая, благодаря супружеству, возвышается изъ низкаго положенія до высокаго; и донъ-Фернандъ будетъ не первымъ, котораго красота или, вѣрнѣе, слѣпая страсть заставила вступить въ бракъ, несоотвѣтствующій знатности его происхожденія. Если я не хочу ни передѣлывать свѣтъ, ни создавать новые обычаи, то я буду вправѣ воспользоваться честью, представляемой мнѣ судьбою, потому что еслибы даже обнаруживаемая имъ любовь продлилась только до того времени, пока не удовлетворятся его желанія, то все-таки, передъ Богомъ я буду его супругой. Если-же я захочу удалить его своимъ презрѣніемъ и своею суровостью, то онъ теперь въ такомъ состояніи, что, кажется, готовъ забыть всякія обязанности и употребить насиліе, и тогда я останусь лишенной не только чести, но и оправданія въ своемъ проступкѣ, въ которомъ меня можетъ упрекнуть всякій, кто не знаетъ, насколько я въ немъ невиновна. Въ самомъ дѣлѣ, какими доводами можно-бы было увѣрить моихъ родныхъ и знакомыхъ въ томъ, что этотъ господинъ вошелъ въ мою комнату безъ моего согласія? -- Всѣ эти вопросы и отвѣты моментально промелькнули въ моемъ умѣ, но въ особенности стали меня колебать и влечь къ погибели клятвы и обѣщанія донъ-Фернанда, призывавшіеся имъ свидѣтели, слезы, проливаемыя имъ въ изобиліи, и, наконецъ, обаяніе его прекрасной наружности, которое, вмѣстѣ съ такою истинною страстью, было-бы въ состояніи покорить и всякое другое сердце, такое-же свободное и благоразумное, какъ и мое. Я позвала мою служанку, чтобы и она, какъ живой свидѣтель, присоединилась къ призываемымъ имъ небеснымъ свидѣтелямъ; донъ-Фернандъ повторилъ и подтвердилъ свои первыя клятвы: онъ снова призывалъ всѣхъ святыхъ въ свидѣтели и осыпалъ себя тысячами проклятій въ томъ случаѣ, еслибы онъ нарушилъ свое обѣщаніе; глава его наполнились новыми слезами, грудь была взволнована вздохами, онъ еще крѣпче сжалъ меня въ своихъ объятіяхъ, изъ которыхъ я ни на мгновеніе не могла высвободиться, наконецъ, когда служанка опять вышла изъ комнаты, онъ запятналъ меня позоромъ и себя измѣною.
   День, слѣдовавшій за ночью моего паденія, не наставалъ такъ скоро, какъ, мнѣ думается, желалъ того донъ-Фернандъ: извѣстно вѣдь, что послѣ того, какъ преступное желаніе насыщено, живѣйшимъ желаніемъ бываетъ покинуть мѣсто его удовлетворенія. Такъ, по крайней мѣрѣ. думала я, когда увидала, какъ донъ-Фернандъ торопился уйти. Та-же служанка, которая провела его въ мою комнату, до разсвѣта вывела его изъ дома. При прощаньи со мной онъ повторилъ, хотя и съ меньшею силою и съ меньшимъ жаромъ, чтобы я положилась на его честь и вѣрила дѣйствительности и искренности его клятвъ; и для того, чтобы придать больше вѣры своимъ словамъ, онъ снялъ съ своего пальца богатое кольцо и надѣлъ его на мой. Наконецъ, онъ меня покинулъ, и, не знаю, въ грустномъ или радостномъ настроеніи осталась я одна. Одно только могу я сказать, что я была смущена и задумчива и такъ поражена происшедшимъ, что у меня не хватило духу и даже въ голову не пришло бранить служанку, измѣннически спрятавшую донъ-Фернанда въ моей комнатѣ; я не могла все еще рѣшить считать случившееся добромъ или зломъ. При разлукѣ съ донъ-Фернандомъ я ему сказала, что тѣмъ-же путемъ онъ можетъ тайно посѣщать меня и въ слѣдующія ночи, потому что до того времени, когда онъ сочтетъ удобнымъ огласить нашъ бракъ, я все-таки буду принадлежать ему. Но, кромѣ слѣдующей ночи, онъ больше не являлся, и въ теченіе мѣсяца были напрасны всѣ мои старанія увидать его въ церкви или на улицѣ, хотя я и знала, что онъ не покидалъ города, а большую часть времени посвящалъ страстно любимой имъ охотѣ. Увы! какъ длинны и грустны казались мнѣ эти дня я часы! я начала сомнѣваться въ его честности и даже совсѣмъ перестала ей вѣрить. Моей служанкѣ пришлось въ это время выслушать множество упрековъ за ея дерзость, хотя прежде я я не думала упрекать ее въ этомъ. Мнѣ приходилось дѣлать усиліе надъ собою, удерживать свои слезы и притворяться веселой, чтобы избѣгнуть вопросовъ моихъ родныхъ о причинѣ моей грусти и не употреблять для ея объясненія лжи. Но такое натянутое положеніе длилось недолго. Настала минута, когда мое терпѣніе истощилось, когда меня покинули всякая разсудительность и всякая сдержанность и мой гнѣвъ излился наружу. Это произошло тогда, когда, по прошествіи нѣкотораго времени, у насъ распространилась новость, будто-бы донъ-Фернандъ женился въ сосѣднемъ городѣ на молодой особѣ замѣчательной красоты и изъ благороднаго семейства, хотя и не настолько богатой, чтобы, благодаря одному только приданому, разсчитывать на такой знатныя союзъ. Говорили, что ее зовутъ Люсиндой, и разсказывали много странныхъ слуховъ о происшедшемъ во время бракосочетанія".
   Услыхавъ имя Люсинды, Карденіо только пожалъ плечами, наморщилъ брови и закусилъ губы; по щекамъ его потекли ручьи слезъ. Но Доротея, не прерывая нити своего разсказа, продолжала: "Эта печальная новость вскорѣ дошла до меня; но вмѣсто того, чтобы оледенить, она воспламенила мое сердце такою злобою, что я едва не выбѣжала изъ дома, чтобы громкими криками разгласить по городскимъ площадямъ безчестную измѣну, жертвой которой стала я. Но эта ярость успокоилась нѣсколько, когда мнѣ пришелъ въ голову одинъ планъ, который я я привела въ исполненіе въ слѣдующую-же ночь. Я переодѣлась въ эти платья, данныя мнѣ однимъ слугою моего отца, которому я разсказала о своемъ несчастія, прося его проводить меня до города, гдѣ я намѣревалась отыскать своего врага. Слуга, попробовавъ убѣдить меня въ рискованности и неблагопристойности моего предпріятія и увидавъ, однако, что я твердо рѣшилась, согласился сопровождать меня, какъ онъ выразился, хоть на край свѣта. Я немедленно-же положила въ холщевый мѣшокъ женское платье, деньги и драгоцѣнности, на случай нужды, и въ тихую ночь, не сказавъ ничего вѣроломной служанкѣ о моемъ бѣгствѣ, покинула родительскій домъ, сопровождаемая слугою и обуреваемая тысячею смутныхъ мыслей. Я пошла въ городъ пѣшкомъ; но мнѣ страстно хотѣлось поскорѣе придти туда, и если уже не помѣшать тому, что, по моему мнѣнію, безвозвратно совершилось, то, по крайней мѣрѣ, спросить донъ-Фернанда, какъ у него хватило безстыдства на такой поступокъ,-- и это желаніе какъ будто придавало мнѣ крылья. Черезъ два съ половиной дня я прибыла въ городъ и прежде всего освѣдомилась о домѣ родителей Люсинды. Первый-же встрѣчный, къ которому я обратилась съ этимъ вопросомъ, сообщилъ мнѣ больше, чѣмъ я желала-бы знать. Онъ указалъ мнѣ ихъ домъ и разсказалъ о случаѣ, происшедшемъ на обрученіи ихъ дочери и ставшемъ предметомъ разговоровъ и пересудовъ во всемъ городѣ. Я узнала отъ него, будто-бы въ тотъ вечеръ, когда праздновалась свадьба донъ-Фернанда съ Люсиндою, невѣста, произнеся да на вопросъ, согласна-ли она взять его въ супруги, упала въ обморокъ, и что, когда ея супругъ захотѣлъ разшнуровать ее, чтобы сдѣлать дыханіе свободнымъ, то нашелъ записку, написанную собственною рукой Люсинды; въ этой запискѣ она объявляла, что она не можетъ быть супругою донъ-Фернанда, такъ какъ она стала супругою Карденіо (одного благороднаго дворянина изъ того-же города, какъ мнѣ сообщилъ разсказчикъ) и что она дала свое согласіе на бракъ съ донъ-Фернандомъ только для того, чтобы не ослушаться родителей. Въ концѣ записки она увѣдомляетъ, что она рѣшила убить себя по окончаніи свадебныхъ церемоній, и объясняетъ причины, побудившія ее къ самоубійству. По слухамъ, то, что у ней было такое намѣреніе, подтверждалось еще и кинжаломъ, который нашли спрятаннымъ подъ ея свадебнымъ платьемъ. Тогда донъ-Фернандъ, считая себя обманутымъ и оскорбленнымъ Люсиндою, бросился къ ней, лежавшей еще въ обморокѣ, и хотѣлъ заколоть ее тѣмъ-же кинжаломъ, который былъ найденъ у ней на груди; и онъ сдѣлалъ-бы такъ, если бы ея родители и присутствовавшіе не удержали его. Затѣмъ, добавляютъ, что донъ-Фернандъ немедленно-же вышелъ, а Люсинда очнулась отъ своего обморока только на другой день и разсказала тогда своимъ родителямъ, какъ она стала законною женою Карденіо, о которомъ я уже упоминала. Я узнала кромѣ того, что, если вѣрить ходившимъ слухамъ, Карденіо присутствовалъ при бракосочетаніи и, увидавъ свою возлюбленную обрученною съ другимъ, чего онъ никогда не считалъ возможнымъ, въ отчаяніи покинулъ городъ, предварительно написавъ письмо, въ которомъ онъ жалуется на измѣну Люсинды. Это происшествіе было извѣстно всему городу и служило почти единственнымъ предметомъ всѣхъ разговоровъ. Но еще большіе толки возбудило извѣстіе о томъ, что Люсинда исчезла изъ дома своего отца и даже изъ города и всѣ поиски ея были напрасны. Ея несчастные родители чуть не потеряли разсудка, не зная, на что рѣшиться, чтобы ее найти. Всѣ эти новости нѣсколько воодушевили меня надеждою, и я считала меньшимъ несчастіемъ для себя совсѣмъ не найти донъ-Фернанда, чѣмъ найти его женатымъ. Дѣйствительно, мое горе не казалось мнѣ уже такимъ безнадежнымъ, и я старалась убѣдить себя, что, можетъ быть, небо поставило это непредвидѣнное препятствіе второму браку донъ-Фернанда съ цѣлью напомнить ему объ обязательствахъ, принятыхъ имъ при первомъ, и заставить его поразмыслить о томъ, что онъ христіанинъ и долженъ заботиться о спасеніи своей души больше, чѣмъ о земныхъ разсчетахъ. Я перебирала въ головѣ всѣ эти соображенія и утѣшалась безъ всякаго основанія для утѣшенія, мечтая объ отдаленномъ будущемъ, чтобы имѣть силы вести жизнь, какой я предалась изъ презрѣнія къ настоящему.
   "Бродя по городу и не зная, на что рѣшиться послѣ того, какъ мнѣ не удалось встрѣтить донъ-Фернанда, я услыхала глашатая, громко объявлявшаго на улицахъ большое вознагражденіе тому, кто меня найдетъ, и описывавшаго мой возрастъ, наружность и одежду, и услыхала также молву, разсказывавшую, будто-бы сопровождавшій меня слуга похитилъ меня изъ родительскаго дома. Этотъ новый ударъ поразилъ меня въ самое сердце; съ отчаяньемъ увидѣла я, какимъ позоромъ покрылась моя репутація, потому что какъ будто было недостаточно, чтобы я потеряла ее чрезъ свое бѣгство, и моимъ сообщникомъ, предметомъ моихъ мыслей, надо было сдѣлать такого грубаго и недостойнаго человѣка. Какъ только я услыхала это объявленіе, я немедленно-же покинула городъ въ сопровожденіи слуги, начавшаго, повидимому, колебаться въ вѣрности, въ которой онъ обѣщалъ пребывать ко мнѣ при всякаго рода испытаніяхъ. Изъ боязни быть узнанными, мы въ туже ночь зашли въ самую глубину этихъ горъ; но справедливо говорятъ, что одна бѣда влечетъ за собою другую и конецъ одного несчастія служитъ обыкновенно началомъ другого. Такъ-же случилось и со мною: какъ только мой служитель, до сихъ поръ вѣрный и преданный, увидалъ, что мы одни въ этой пустынѣ, онъ, побуждаемый больше своею развращенностью, чѣмъ моею красотою, захотѣлъ воспользоваться случаемъ, казавшимся ему такимъ удобнымъ въ этомъ совершенномъ уединеніи. Позабывъ почтеніе ко мнѣ и всякій страхъ къ Богу, онъ осмѣлился обратиться ко ивѣ съ безстыдною рѣчью, когда-же я съ справедливымъ презрѣніемъ отвергла его безчестныя предложенія, то онъ бросилъ просьбы, къ которымъ онъ прибѣгъ сначала, и рѣшилъ перейти къ насилію. Но справедливое небо, рѣдко оставляющее безъ вниманія и помощи честныя намѣренія, явило свое покровительство и моимъ намѣреніямъ, и я, безъ особаго труда, не смотря на недостаточность моихъ силъ, сбросила наглеца въ пропасть, гдѣ онъ и остался, не знаю, живыхъ или мертвымъ. Насколько позволяли мнѣ усталость и страхъ, я немедленно-же поспѣшила углубиться въ эти горы съ единственнымъ намѣреніемъ спрятаться тамъ отъ моихъ родителей и отъ посланныхъ ими на мой поиски. Съ тѣхъ поръ прошло уже нѣсколько мѣсяцевъ. Я вскорѣ встретила пастуха, который взялъ меня въ своя помощники и привелъ въ деревушку, расположенную въ самомъ сердцѣ этихъ горъ. Съ этого времени я стала служить у него, стараясь цѣлый день быть въ поляхъ, чтобы укрыть отъ взоровъ людей волосы, которые, безъ моего вѣдома, выдали меня вамъ. Но все мое искусство и всѣ мои заботы оказались въ концѣ-концовъ напрасными. Мой хозяинъ замѣтилъ. что я не мужчина, и почувствовалъ такія-же грѣховныя желанія, какъ и мой слуга. Зная, что не всегда судьба, вмѣстѣ съ опасностью, представляетъ и средство избѣгнуть ее, и что нельзя постоянно разсчитывать на близость пропасти, въ которую я могла-бы сбросить хозяина такъ-же, какъ сбросила слугу,-- я сочла болѣе благоразумнымъ бѣжать и еще разъ скрыться въ этомъ дикомъ убѣжищѣ, чѣмъ опять пробовать мои силы и дѣйствіе моихъ убѣжденій. Я опять принялась искать среди этихъ утесовъ и лѣсовъ такое мѣсто, гдѣ я могла-бы безпрепятственно излить предъ небомъ мои вздохи и слезы, гдѣ я могла-бы молить его умилосердиться надъ моими несчастіями и помиловать меня, или положивъ имъ конецъ или оставивъ меня навѣки въ этомъ уединеньи и покрывъ забвеніемъ самую память о несчастной, которую злословіе такъ безвинно преслѣдуетъ и терзаеть".

0x01 graphic

  

ГЛАВА XXIX.

Разсказывающая объ остроумной хитрости, которая была употреблена для того, чтобы заставить нашего влюбленнаго рыцаря покинуть наложенное имъ на себя суровое покаяніе.

   "Такова истинная исторія моихъ печальныхъ приключеній, господа. Смотрите и судите сами, достаточно-ли у меня причинъ, чтобы предаваться безпрестаннымъ вздохамъ, которые, какъ вы слышали, вмѣстѣ со словами вырываются изъ моей груди, и проливать горькія слезы, которыя, какъ вы видѣли, текли изъ моихъ глазъ. Подумавъ о характерѣ моихъ бѣдствій, вы сами признаете, что всякое утѣшеніе -- излишне для меня, ибо помочь мнѣ ничѣмъ нельзя. Я обращаюсь къ вамъ только съ одной просьбой, которую вамъ легко исполнить: укажите мнѣ, гдѣ-бы я могла вести жизнь, не подвергаясь опасности потерять ее каждое мгновеніе отъ страха и опасеній, что меня могутъ, наконецъ, найти ищущіе меня. Я увѣрена, что мои родители, нѣжно любящіе меня, съ радостью примутъ меня; но при мысли о томъ, что я явилась предъ ними иною, чѣмъ они надѣялись, мною овладѣваетъ страшный стыдъ, и я лучше предпочту навсегда остаться въ вѣчномъ изгнаніи и вдали отъ ихъ взоровъ, чѣмъ согласиться прочитать въ ихъ глазахъ мысль о томъ, что мое лицо утратило ту чистоту и ту невинность, которыя они ожидали отъ своей дочери".
   Произнеся эти слова, она умолкла и краска стыда и сожалѣнія, которыми была полна душа ея, покрыла ея лицо. Слушавшіе разсказъ о ея несчастіяхъ снова почувствовали удивленіе и состраданіе къ ней, внушенныя ею съ перваго раза. Священникъ хотѣлъ было обратиться къ ней съ утѣшеніями и совѣтами, но Карденіо предупредилъ его: "Какъ, сударыня! -- воскликнулъ онъ,-- вы -- прелестная Доротея, единственная дочь богатаго Кленардо!" Доротея была поражена, когда услыхала имя своего отца и увидала жалкую наружность называвшаго его -- намъ уже извѣстно, какъ былъ одѣтъ Карденіо. "Кто вы, мой другъ,-- обратилась она къ нему, и почему вы знаете имя моего отца? Если не измѣняетъ мнѣ память, я, кажется, ни разу не назвала его въ продолженіе моего разсказа, -- Я тотъ несчастный, котораго по вашимъ словамъ, сударыня, Люсинда назвала своимъ мужемъ;-- отвѣтилъ Карденіо,-- я -- злополучный Карденіо, котораго вѣроломство того-же человѣка, ставшаго виновникомъ и вашего настоящаго состоянія, довело до такого положенія, въ которомъ вы меня видите нагимъ, оборваннымъ, лишеннымъ всякаго утѣшенія на землѣ и, что еще хуже, лишеннымъ даже разсудка, такъ какъ, кромѣ немногихъ минутъ, посылаемыхъ мнѣ небомъ, я уже больше не обладаю своимъ разумомъ. Да, Доротея, я былъ свидѣтелемъ и жертвою развращенности донъ-Фернанда, я ждалъ до тѣхъ поръ, пока Люсинда произнесла роковое да, беря его въ супруги; но у меня не хватило мужества дождаться и посмотрѣть, какія послѣдствія будутъ имѣть ея обморокъ и найденая записка, спрятанная у ней на груди, ибо у души моей не стало силы выносить столько сразу обрушившихся на нее несчастій. Потерявъ терпѣніе, я вышелъ изъ дома и, оставивъ хозяину гостинницы письмо для передачи въ руки Люсинды, отправился въ эту пустыню съ намѣреніемъ окончить здѣсь мою жизнь, которую я съ тѣхъ поръ возненавидѣлъ, какъ моего смертельнаго врага. Но небо не хотѣло отнять ее у меня, отнявши у меня только разумъ, и сохранило меня, можетъ быть, для счастія встрѣтить сегодня васъ; потому что, если все разсказанное вами вѣрно, какъ я это думаю, то возможно, что небо готовитъ лучшій конецъ нашихъ бѣдствій, чѣмъ мы это думаемъ. Если правда, что Люсинда не можетъ стать супругой донъ-Фернанда, потому что, какъ она открыто объявила, принадлежитъ мнѣ, и донъ-Фернандъ не можетъ на ней жениться, такъ какъ онъ принадлежитъ вамъ,-- то мы можемъ еще надѣяться, что небо возвратитъ вамъ все намъ принадлежащее, такъ какъ наше достояніе продолжаетъ существовать, не уничтожено и не стало собственностью другихъ. Если-же намъ остается это утѣшеніе, основанное не на безумныхъ мечтахъ и пустыхъ надеждахъ, то я умоляю васъ принять въ вашей благородной душѣ новое рѣшеніе, согласное съ тѣмъ, какое я принимаю самъ, и воскресить въ себѣ надежду на лучшее будущее. Я-же клянусь вамъ честью дворянина и христіанина не покидать васъ до тѣхъ поръ, пока вы не будете возвращены донъ-Фернанду. Если моимъ убѣжденіямъ не удастся заставить его признать ваши права, то я, какъ дворянинъ, помощью другихъ убѣжденій, сумѣю вызвать его на правый бой со мною, въ отмщеніе за зло, причиненное имъ вамъ; объ оскорбленіи же, понесенномъ мною, я вспоминать не стану -- мщеніе за нихъ я предоставляю небу и беру на себя только мщеніе за ваши обиды".
   Все сказанное Карденіо до такой степени усилило изумленіе Доротеи, что, не зная, какъ благодарить его за такія предложенія услугъ, она хотѣла броситься къ его ногамъ и обнять ихъ, но Карденіо не допустилъ ея до этого. Добрый лиценціатъ заговорилъ за нихъ обоихъ; онъ одобрилъ мудрый проектъ Карденіо и совѣтами и просьбами убѣждалъ ихъ отправиться съ нимъ вмѣстѣ въ его деревню, гдѣ они могутъ запастись всѣми необходимыми имъ вещами и условиться, какъ отыскать донъ-Фернанда, ввести Доротею въ родительскій домъ и сдѣлать все прочее, что окажется нужнымъ. Карденіо и Доротея съ признательностью приняли его предложеніе. Цирюльникъ, до сихъ поръ безмолвно слушавшій, тоже сказалъ небольшую рѣчь и съ тою-же любезностью, какъ и священникъ, вызвался служитъ имъ, чѣмъ можетъ. Кстати, онъ вкратцѣ разсказалъ о причинѣ, приведшей ихъ въ это мѣсто, а также и о странномъ сумасшествіи Донъ-Кихота, на поиски котораго они послали его собственнаго оруженосца, ожидаемаго ими теперь. Тогда Карденіо вспомнилъ, но какъ сквозь сонъ, о своемъ столкновеніи съ Донъ-Кихотомъ, будучи не въ силахъ однако вспомнить о поводѣ ссоры. Въ эту минуту послышались крики; священникъ и цирюльникъ сейчасъ-же узнали голосъ Санчо Панса, который, не найдя ихъ въ томъ мѣстѣ, гдѣ онъ ихъ оставилъ, звалъ ихъ во все горло. Они со всей компаніей пошли въ нему навстрѣчу, и, когда они стали торопить его сообщить имъ извѣстія о Донъ-Кихотѣ, Санчо разсказалъ имъ, какъ онъ нашелъ своего господина голымъ, въ одной только сорочкѣ, сухимъ, тощимъ, испитымъ и умирающимъ отъ голода, но все-таки вздыхающимъ постоянно но своей дамѣ Дульцинеѣ. "Я ему сказалъ,-- добавилъ онъ,-- что она приказываетъ ему покинуть это мѣсто и отправиться въ Тобозо, гдѣ она станетъ его ожидать; но онъ отвѣтилъ мнѣ, что онъ рѣшился до тѣхъ поръ не появляться въ присутствіи ея красоты, пока не совершитъ подвиговъ, которые сдѣлали бы его достойнымъ ея благосклонности. Но, право, если это еще немного продолжится, то моему господину грозитъ сильная опасность никогда не сдѣлаться ни императоромъ, какъ онъ обязался, ни даже архіепископомъ, а это ужъ самое меньшее для него. Подумайте-же, ради самого неба, какъ поступить, чтобы вытащить его оттуда". Лиценціать отвѣтилъ Санчо, чтобы онъ не безпокоился и что они сумѣютъ извлечь его господина, несмотря на все нежеланіе послѣдняго, изъ мѣста его покаянія. Потомъ онъ разсказалъ Карденіо и Доротеѣ и средствѣ, придуманномъ имъ для излѣченія Донъ-Кихота, или, по крайней мѣрѣ, для возвращенія его домой. Доротея охотно вызвалась исполнить роль угнетенной дѣвицы, которую, по ея словамъ, она исполнитъ лучше, чѣмъ цирюльникъ, тѣмъ болѣе, что у ней есть и женскія платья, позволяющія ей быть совершенно естественной; изображеніе этого дѣйствующаго лица, добавила она, тѣмъ увѣреннѣе можно возложить на нее, что она прочитала достаточное количество рыцарскихъ книгъ и знаетъ, въ какомъ духѣ безутѣшныя дѣвицы просятъ милости у странствующихъ рыцарей. "Въ добрый часъ! -- воскликнулъ священникъ -- остается только приняться за дѣло. До истинѣ, судьба благопріятствуетъ намъ; не думая о васъ совершенно, сударыня и милостивый государь, мы послужили ея орудіемъ, которымъ она снова открыла двери вашей надеждѣ, а въ васъ она указала намъ самимъ нужную для насъ помощь". Доротея сейчасъ-же вынула изъ своего узла юбку изъ цѣльной, тонкой и богатой матеріи и лифъ изъ зеленой парчи, а изъ шкатулки жемчужное ожерелье и другія драгоцѣнности. Черезъ минуту она явилась такою нарядною, что могла-бы сойти за богатую и знатную даму. Весь этотъ нарядъ, по ея словамъ, она захватила изъ родительскаго дома на случай надобности въ немъ; но до сихъ поръ ей не приходилось употреблять его. Всѣ были очарованы ея чудною граціею и необыкновенною красотою и окончательно признали донъ-Фернанда глупцомъ, если онъ могъ пренебречь такою прелестною. особою. Но сильнѣе всѣхъ удивлялся и восхищался Санчо Панса. Во всю свою жизнь ни разу онъ не видалъ такого прелестнаго созданья. Онъ поспѣшно спросилъ у священника, кто эта очаровательная дама и чего она ищетъ по этимъ горамъ. "Эта прекрасная дама,-- отвѣтилъ священникъ,-- откровенно и безъ преувеличенія скажу я вамъ -- наслѣдница по прямой мужской линіи великаго Микомиконскаго государства, а ищетъ она вашего господина, чтобы просить его оказать ей милость и исправить зло, причиненное ей однимъ безчестнымъ великаномъ; громкая слава нашего добраго рыцаря, разнесшаяся по лицу всей земли, побудила ее отправиться съ Гвинейскихъ береговъ на поиски его.-- Счастливые поиски, счастливая находка! -- воскликнулъ Санчо внѣ себя отъ радости,-- въ особенности, если моему господину удастся отмстить оскорбленіе и исправить зло, убивъ этого негодяя, великана, о которомъ говорили ваша милость. А онъ, ей-Богу, убьетъ его, если встрѣтитъ, только-бы это было не привидѣніе, потому что противъ привидѣній мой господинъ -- безсиленъ. Но, господинъ лиценціатъ, позвольте, между прочимъ, попросить у васъ одной милости. Что бы моему господину не пришла въ голову мысль сдѣлаться архіепископомъ -- я этого боюсь больше всего на свѣтѣ,-- посовѣтуйте вы ему сейчасъ-же жениться на этой принцессѣ: послѣ женитьбы ему уже нельзя будетъ принять епископскаго сана, и онъ волей-неволей согласится на титулъ императора, а это -- вѣнецъ моихъ желаній. Откровенно сказать, я порядкомъ поразмыслилъ, разсчиталъ все и нахожу, что мнѣ будетъ не на руку, если мой господинъ станетъ архіепископомъ; вѣдь я церкви ни на что не годенъ, потому что я женатъ; гнаться-же за тѣмъ, чтобы мнѣ позволили пользоваться доходомъ отъ прихожанъ, когда у меня жена и дѣти, это значило-бы никогда не кончить. Стало-быть, ваша милость, все дѣло въ томъ, чтобы господинъ мой сейчасъ-же женился на этой дамѣ, которую я не умѣю назвать по имени, потому что не знаю его. -- Ея имя -- принцесса Микомикона,-- отвѣтилъ священникъ;-- такъ какъ королевство ея называется Микомиконскимъ, то ясно, что и она должна называться такъ-же. -- Само собой разумѣется,-- отозвался Санчо; -- я встрѣчалъ много людей, у которыхъ фамиліи составлены изъ названій мѣстностей, гдѣ они родились, напримѣръ -- Педро Алькальскій или Хуанъ Убедскій, или Діего Вальядолидскій; должно быть,также принято и тамъ, въ Гвинеѣ, что бы и королевы принимали названія своихъ королевствъ. -- Должно быть, что такъ,-- отвѣтилъ священникъ,-- а что касается женитьбы нашего господина, то, повѣрьте, я употреблю всю силу моего краснорѣчія, чтобы склонить его къ этому". Санчо остался очень доволенъ такимъ обѣщаніемъ; священника-же его простота привела въ сильное удивленіе, когда онъ увидѣлъ, какъ глубоко внѣдрилось заразительное безумство рыцаря въ умѣ его оруженосца, совершенно серьезно вѣрившаго, что въ одинъ прекрасный день его господинъ сдѣлается императоромъ.
   Во время этого разговора Доротея сѣла на мула священника, а цирюльникъ пристроилъ къ своему подбородку бороду изъ коровьяго хвоста. Они велѣли потомъ Санчо вести ихъ туда, гдѣ находился Донъ-Кихотъ, но не подавать и виду, что онъ знаетъ священника и цирюльника, такъ какъ въ этомъ-то и состоитъ весь фокусъ, чтобы сдѣлать его господина императоромъ. Карденіо и священникъ не пожелали идти съ ними вмѣстѣ, Карденіо -- изъ опасенія, какъ-бы Донъ-Кихотъ не вспомнилъ объ ихъ ссорѣ, священникъ-же потому, что считать свое присутствіе безполезнымъ. Они пустили троихъ отправлявшихся къ Донъ-Кихоту впередъ, а сами не спѣша пошли за ними. Священникъ счелъ полезнымъ дать наставленія Доротеѣ, такъ она должна поступать, но она просила его не безпокоиться относительно этого и увѣряла его, что она будетъ вести себя согласно всѣмъ требованіямъ описаній и разсказовъ въ рыцарскихъ книгахъ.
   Проѣхавъ около трехъ четвертей мили, Доротея и ея два спутника увидали среди нагроможденныхъ другъ на друга скалъ Донъ-Кихота, уже одѣтаго, но еще не вооруженнаго. Какъ только Доротея увидала его и узнала отъ Санчо, что это Донъ-Кихотъ, она подогнала своего мула и, въ сопровожденіи бородатаго цирюльника, подъѣхала къ рыцарю. Тогда оруженосецъ соскочилъ со своего мула и принялъ Доротею на руки, а затѣмъ послѣдняя, спустившись, на землю, граціозно бросилась къ ногамъ Донъ-Кихота, и, сколько безполезныхъ усилій не употреблялъ рыцарь, чтобы поднять ее, она осталась стоять на колѣняхъ и обратилась къ нему съ слѣдующими словами: "Я до тѣхъ поръ не встану, о мужественный и грозный рыцарь, пока ваше великодушіе и любезность не заставятъ васъ обѣщать мнѣ одинъ даръ, который послужитъ къ чести и славѣ вашей особы и къ благу самой угнетенной и самой неутѣшной дѣвы, какую только когда-либо освѣщало солнце. И если мужество вашей непобѣдимой руки дѣйствительно соотвѣтствуетъ всюду гремящей о васъ славѣ, то вы обязаны оказать помощь и покровительство несчастной, пришедшей изъ далекихъ краевъ по слѣдамъ вашего знаменитаго имени, чтобы просить у васъ защиты въ своихъ бѣдствіяхъ. -- Я не отвѣчу вамъ ни слова, прекрасная и благородная дама,-- сказалъ Донъ-Кихотъ,-- и ничего не стану слушать о вашихъ приключеніяхъ, пока вы не встанете съ земли. -- А я не встану съ земли до тѣхъ поръ,-- возразила угнетенная дѣвица,-- пока вы не обѣщаете мнѣ дара, о которомъ я васъ со слезами умоляю. -- Я соглашаюсь я обѣщаю вамъ его,-- отвѣтилъ Дотъ-Кихотъ,-- если только онъ не послужитъ ко вреду или униженію коего короля, моего отечества и той, которая владѣетъ ключемъ отъ моего сердца и моей свободы. -- Она не послужитъ ни ко вреду, ни къ униженію никого изъ тѣхъ, кого вы сейчасъ назвали, мой добрый господинъ",-- отвѣчала неутѣшная дѣвица. Она хотѣла было продолжать, но въ это время Санчо подошелъ къ своему господину и сказалъ ему на ухо: "Право, господинъ мой, ваша милость можете совершенно спокойно обѣщать ей этотъ даръ, который она требуетъ; это пустяковое дѣло; нужно только убить одного толстаго дурака -- великана; а вѣдь та, кто проситъ этой маленькой услуги у васъ,-- высокая принцесса Микомикона, королева великаго Микомиконскаго государства въ Эѳіопіи. -- Кто-бы она ни была,-- отвѣтилъ Донъ-Кихотъ,-- я сдѣлаю для нея все, что я обязавъ сдѣлать и что повелѣваетъ мнѣ моя совѣсть въ согласіи съ законами моего званія". Затѣмъ обратившись къ дѣвицѣ, онъ сказалъ: "Встаньте-же, несравненно-прекрасная дама; я обѣщаю какъ тотъ даръ, о которомъ вамъ угодно меня просить. Въ такомъ случаѣ,-- воскликнула дѣвица,-- я прошу великодушнаго рыцаря немедленно-же отправиться со мною туда, куда я его поведу, и до тѣхъ поръ не пускаться на въ какія приключенія, ни вмѣшиваться ни въ какія распри, пока онъ не отомстятъ за меня одному измѣннику, который, поправъ божескіе и человѣческіе законы, похитилъ кое королевство. -- Я повторяю свое обѣщаніе,-- отвѣтилъ Донъ-Кихотъ,-- а потому вы съ этой минуты можете прогнать угнетающую васъ грусть и снова ободрить вашу ослабѣвающую надежду. Съ помощью Бога и моей руки, вы вскорѣ увидите возращеннымъ себѣ ваше королевство и, себя снова сидящей на тронѣ великихъ государствъ вашихъ предковъ, на зло притязаніямъ всѣхъ вѣроломныхъ злодѣевъ. Итакъ, примемся-же за дѣло, потому что, какъ говорятъ, въ промедленіи-то и заключается опасность". Бѣдствующая дѣвица сдѣлала видъ, будто бы она хочетъ поцѣловать его руки; но Донъ-Кихотъ, бывшій постоянно учтивымъ и любезнымъ рыцаремъ, не допустилъ этого. Онъ только поднялъ ее и почтительно обнялъ; затѣмъ онъ приказалъ Санчо осѣдлать Россинанта и немедленно-же вооружить его самого. Оруженосецъ снялъ вооруженіе, висѣвшее, подобно трофеямъ, на вѣтвяхъ дуба и, осѣдлавъ коня, проворно вооружилъ своего господина. Донъ-Кихотъ, увидавъ на себѣ вооруженіе, воскликнулъ: "Теперь, съ помощью Бога, окажемъ помощь нашей великой принцессѣ". Цирюльникъ все еще стоялъ на колѣняхъ, стараясь, какъ бы не прыснуть со смѣха и не уронить бороды, что могло-бы окончательно и непоправимо разрушить ихъ удачный планъ. Когда-же онъ увидалъ, что просимый даръ пожалованъ и Донъ-Кихотъ съ большимъ усердіемъ готовится къ исполненію своего обѣщанія,-- онъ поднялся, взялъ свою госпожу за ея свободную руку и, съ помощью рыцаря, посадилъ ее на мула. Донъ-Кихотъ легко влѣзъ на Россинанта, и цирюльникъ устроился на своемъ нулѣ; бѣдному же Санчо пришлось путешествовать пѣшкомъ; это обстоятельство заставило его вспомнить о потерѣ осла и снова почувствовать горечь сожалѣній. Впрочемъ, на этотъ разъ онъ терпѣливо переносилъ свое горе, утѣшая себя тою надеждою, что теперь его господинъ находятся на прямой дорогѣ къ императорскому трону, такъ какъ онъ, безъ всякаго сомнѣнія, женится на этой принцессѣ и сдѣлается, по крайней мѣрѣ, королемъ Микомиконскимъ. Одно только его нѣсколько огорчало: это -- мысль о томъ, что Микомиконское государство находятся въ землѣ негровъ и люди, которыхъ ему, Санчо, отдадутъ въ подданные, будутъ чернаго цвѣта. Но въ его воображеніи нашлось и на это утѣшеніе, и онъ сказалъ самому себѣ: "Э! да что за бѣда, въ сущности, если мои подданные будутъ неграми? Мое дѣло будетъ только нагружать и возить ихъ въ Испанію, а здѣсь продавать ихъ на наличныя денежки. На эти денежки я потомъ куплю себѣ какой-нибудь титулъ или должность и безъ заботъ проживу весь остатокъ моихъ дней. Такъ и будетъ; или вы думаете, что мы спимъ на оба глаза и что у насъ не хватить ни ума, ни способностей извлечь свою выгоду изъ обстоятельствъ и продать тысячъ тридцать подданныхъ такъ же просто, какъ сжечь пукъ соломы? А, ей-Богу, я своего добьюсь и сумѣю превратить ихъ въ бѣленькихъ или въ желтенькихъ въ моемъ карманѣ, хоть будь они такъ-же черны, какъ душа у чорта. Посмотрите и увидите, дуракъ-ли я". Погрузившись душой въ эти сладкія мечты, онъ шелъ такой задумчивый и довольный, что совершенно позабылъ о непріятностяхъ пѣшаго хожденія.
   Всю эту странную сцену священникъ и Карденіо наблюдали сквозь кустарники и не знали, какимъ-бы способомъ присоединиться имъ къ остальной компаніи. Но изобрѣтательный священникъ вскорѣ нашелъ средство, какъ выйти изъ этого затрудненія. Онъ очень искусно остригъ бороду Карденіо ножницами, которыя онъ носилъ въ футлярѣ, затѣмъ надѣлъ на него свой темный плащъ и черный воротникъ; самъ-же остался въ однихъ штанахъ и подрясникѣ. Карденіо настолько измѣнился отъ такого наряда, что не узналъ-бы самого себя, еслибы посмотрѣлъ въ зеркало. Хотя за это время остальная компанія опередила ихъ, тѣмъ менѣе оба друга успѣли раньше ея добраться до большой дороги, потому что выступы и кусты заграждали проходъ и не позволяли всадникамъ совершать путь такъ-же скоро, какъ пѣшеходамъ. Придя на долину, оба пѣшехода остановились у выхода изъ горъ; и, какъ только священникъ увидалъ, что Донъ-Кихотъ, въ сопровожденіи своихъ спутниковъ, приближается, онъ сталъ пристально разсматривать его, показывая жестами, какъ будто бы онъ старается его узнать; затѣмъ, понаблюдавъ его долгое время, онъ побѣжалъ въ веку съ распростертыми объятіями, крича на бѣгу, насколько хватало силы въ его легкихъ: "Привѣтъ зеркалу рыцарства, моему храброму земляку Донъ-Кихоту Ламанчскому, цвѣту и сливкамъ вѣжливости, прибѣжищу и защитѣ угнетенныхъ, квинтэссенціи странствующихъ рыцарей!". Съ этими словами онъ обнялъ колѣно лѣвой ноги Донъ-Кихота, пораженнаго тѣмъ, что дѣлалъ и говорилъ этотъ человѣкъ, и со вниманіемъ его разсматривавшаго. Наконецъ, онъ узналъ священника и, сильно удивленный встрѣчей съ нимъ, хотѣлъ сейчасъ-же слѣзть съ коня; до священникъ не пускалъ его. "Нѣтъ, господинъ лиценціатъ,-- воскликнулъ Донъ-Кихотъ,-- съ позволенія вашей милости я это сдѣлаю. Не годится мнѣ быть на лошади, когда ваше преподобіе идетъ пѣшкомъ. -- Ни за что не допущу этого -- отвѣтилъ священникъ,-- оставайтесь, ваше величіе, на лошади, ибо на лошади вы кидаетесь въ величайшія приключенія и совершаете изумительнѣйшіе подвиги, какіе только когда-либо служили зрѣлищемъ для нашего вѣка. Для меня-же, недостойнаго священника, достаточно будетъ сѣсть на мула, позади кого-нибудь изъ этихъ господъ, сопровождающихъ вашу милость. если они дадутъ на то свое позволеніе, и я буду воображать, что сижу, покрайней мѣрѣ, на конѣ Пегасѣ или на зебрѣ, на которой ѣздилъ славный мавръ Мусаракь, до сихъ поръ покоящійся очарованнымъ въ великой пещерѣ Зулемѣ {Зулема -- названіе гори къ юго-западу отъ Алькалы Генаресской, на вершинѣ которой находятся развалины, какъ предполагаютъ, древняго Комплутума.} вблизи великаго города Комплуто. -- Я не подумалъ объ этомъ раньше, господинъ: лиценціатъ,-- сказалъ Донъ-Кихотъ,-- но я увѣренъ, что принцесса, во имя любви ко мнѣ, прикажетъ своему оруженосцу уступить вамъ сѣдло на своемъ мулѣ, а самому устроиться сзади васъ, если только животное потерпитъ другого всадника. -- Безъ сомнѣнія,-- отвѣтила принцесса,-- но мнѣ нѣтъ надобности приказывать господину моему оруженосцу; онъ такъ предупредителенъ и такъ строго соблюдаетъ правила придворной вѣжливости, что, навѣрное, и самъ не допуститъ идти пѣшкомъ духовное лицо, когда оно могло-бы ѣхать. -- Конечно, нѣтъ",-- отозвался цирюльникъ; и, спустившись съ мула, онъ предложилъ священнику сѣсть въ сѣдло, что тотъ и сдѣлалъ безъ дальнѣйшихъ церемоній. Но бѣда была въ томъ, что мулъ былъ наемный, то есть плохой. Когда цирюльникъ хотѣлъ усѣсться на его спину сзади священника, животное взбросило кверху заднія ноги и такъ лягнуло ими по воздуху, что, будь удары направлены въ голову или въ животъ господина Николая, онъ-бы, навѣрно, проклялъ пришествіе Донъ-Кихота въ этотъ міръ. Все-таки эти удары толкнули его такъ сильно, что онъ порядкомъ ударился о землю, позабывъ о бородѣ, полетѣвшей въ другую сторону. Замѣтивъ свою потерю, онъ не могъ придумать ничего лучшаго, какъ только закрыть лицо обѣими руками и жалобно закричать, что проклятое животное разбило ему челюсти. Когда Донъ-Кихотъ увидалъ, что пукъ волосъ безъ мяса и крови далеко отлетѣлъ отъ лица оруженосца, онъ воскликнулъ: "великій Боже! вотъ чудо-то! мулъ отшибъ ему бороду отъ подбородка, какъ-будто мечемъ срѣзалъ". Священникъ, увидавъ, что его выдумкѣ грозить опасность быть разоблаченной, поспѣшилъ подобрать бороду и отнести ее къ господину Николаю; все еще распростертому на землѣ и издававшему глухіе стоны; затѣмъ, прижавъ голову цирюльника къ своему животу, онъ привязалъ къ ней бороду, бормоча про себя слова, какъ говорилъ онъ, нѣкотораго заклинанія, имѣвшаго силу приращивать бороды, въ чемъ всѣ и убѣдились потомъ. Дѣйствительно, когда онъ привязалъ хвостъ и отошелъ, оруженосецъ оказался такимъ же здоровымъ и бородатымъ, какъ и прежде. Въ изумленіи отъ такого исцѣленія, Донъ-Кихотъ сталъ просить священника научить его, когда будетъ время, словамъ этого заклинанія, сила котораго, по его мнѣнію, навѣрно, неограничивается только приклеиваньемъ бородъ, такъ какъ очевидно, что, когда отрезаютъ бороды, то повреждаютъ при этомъ и мясо, и, стало быть, заклинаніе оказываетъ дѣйствіе и на мясо и на волосы, если исцѣляетъ все сразу. Священникъ согласился съ нимъ и обѣщалъ при случаѣ научить его заклинанію.
   Затѣмъ было рѣшено, чтобы на мула сѣлъ только одинъ священникъ; цирюльникъ-же и Карденіо должны были по временамъ смѣнять его до тѣхъ поръ, пока не доѣдутъ до постоялаго двора, находившагося, во всей вѣроятности, на разстояніи двухъ миль отъ того мѣста. Когда двинулись въ путь, трое верховыхъ, Донъ-Кихотъ, священникъ принцесса, и трое пѣшихъ, Карденіо, цирюльникъ и Санчо Панса, рыцарь сказалъ дѣвицѣ: "Ведите теперь насъ, ваше величіе, куда вамъ будетъ угодно". Но прежде чѣмъ она отвѣтила, священникъ сказалъ ей: -- "Куда вы хотите вести насъ, ваше высочество? Не въ Микоммконское-ли государство? Вѣдь, кажется, такъ, или я ничего не понимаю въ государствахъ?" Догадливая Доротея хорошо поняла, что ей нужно отвѣтить. "Именно въ это-то государство я и направляюсь, милостивый государь,-- сказала она. -- Въ такомъ случаѣ,-- возразилъ священникъ,-- вамъ неминуемо придется проѣзжать черезъ мою деревню; оттуда ваша милость отправитесь въ Карѳагенъ, гдѣ съ помощью Бога вы можете сѣсть на корабль, и если вѣтеръ будетъ попутный и море спокойно, то лѣтъ черезъ девять или немного раньше, вы уже увидите озеро Меонское, то есть Палусъ-Меотиды, отъ которыхъ дней сто пути до королевства вашего величія. -- Нѣтъ, вы ошибаетесь, ваша милость,-- отвѣтила она,-- не прошло и двухъ лѣтъ, какъ я выѣхала изъ него, и хотя погода не всегда благопріятствовала намъ, вотъ уже достигла Испаніи, чтобы найти предметъ моихъ желаній, рыцаря Донъ-Кихота Ламанчскаго, громъ славы котораго поразилъ мой уши, едва только я вступила на испанскую почву. Именно молва объ его подвигахъ и побудила меня отправиться на его поиски, чтобы довѣрить себя его великодушію и поручить посредничество въ моемъ дѣлѣ мужеству его непобѣдимой руки. -- Довольно, довольно, сударыня!-- воскликнулъ Донъ-Кихотъ,-- прекратите свои похвалы мнѣ; я врагъ всякаго рода лести и, хотя-бы вы и не имѣли намѣренія льстить мнѣ, все-таки такія рѣчи оскорбляютъ мои цѣломудренныя уши. Не знаю, есть у меня мужество или нѣтъ, но могу только сказать одно, что тѣмъ, которое у меня имѣется, я, пока живъ, готовъ служить вамъ, принцесса. Но до поры до времени оставивъ это; теперь-же я бы попросилъ господина лиценціата разсказать мнѣ, что привело его сюда одного, безъ слуги, и, притомъ, такъ легко одѣтаго, что мнѣ просто становится страшно. -- Я коротко отвѣчу на вашъ вопросъ,-- сказалъ священникъ.-- Надо вамъ сказать, господинъ Донъ-Кихотъ, что я и господинъ Николай, нашъ другъ и цирюльникъ, отправились въ Севилью получить нѣкоторую сумму денегъ, присланную мнѣ однимъ родственникомъ, много лѣтъ тому назадъ переселившимся въ Индію; сумма была не пустяковая, около шестидесяти піастровъ высокой пробы; и вотъ, когда мы проходили вчера этою глухою мѣстностью, на насъ напали четыре разбойника большой дороги, которые и обобрали насъ до самой бороды, такъ что цирюльникъ счелъ даже нужнымъ устроить себѣ поддѣльную бороду. А молодого человѣка (онъ указалъ при этомъ на Карденіо) они оставили, просто въ чемъ мать родила. Но любопытнѣе всего, что въ окрестности ходятъ слухи, будто-бы люди, очистившіе насъ, были галерными каторжниками, которыхъ, не смотря на сопротивленіе коммиссара и конвойныхъ выпустилъ на свободу одинъ храбрый человѣкъ, давшій имъ возможность навострить лыжи. Безъ всякаго сомнѣнія, этотъ человѣкъ лишился разсудка, или онъ -- такой-же злодѣй, какъ я освобожденные имъ, однимъ словомъ, человѣкъ безъ души и безъ совѣсти, если у него хватило духу пустить волка въ стадо овецъ, лисицу -- въ курятникъ, трутня -- на медъ. Онъ захотѣлъ оскорбить правосудіе и возстать противъ своего короля и природнаго господина, справедливыя повелѣнія котораго онъ грубо нарушилъ; онъ захотѣлъ, говорю я, отнять у галеръ руки, которыя приводятъ ихъ къ движеніе и встревожилъ святую германдаду, мирно покоившуюся въ теченіе многихъ лѣтъ; онъ захотѣлъ, наконецъ, совершить дѣло, губящее его душу и не приносящее пользы его тѣлу".
   Санчо разсказалъ священнику и цирюльнику о приключеніи съ каторжниками, изъ котораго его господинъ вышелъ съ такою славою; вотъ почему священникъ и налегалъ особенно на описаніе его, чтобы посмотрѣть, что сдѣлаетъ или окажетъ Донъ-Кихотъ. Бѣдный рыцарь только мѣнялся въ лицѣ при каждомъ словѣ, не осмѣливаясь признаться, что онъ былъ освободителемъ этихъ честныхъ людей. "Вотъ какіе люди ограбили насъ и довели до такого положенія,-- продолжалъ священникъ. -- Да проститъ же Господь, въ своемъ безконечномъ милосердіи, того, кто не допустилъ ихъ понести заслуженное ими наказаніе!"
  

ГЛАВА XXX.

Разсказывающая объ остроуміи, обнаруженномъ прекрасною Доротеею, и о другихъ необыкновенно занимательныхъ дѣлахъ.

   Не успѣлъ священникъ окончить свою рѣчь, какъ Санчо сказалъ ему: ",А, знаете-ли, господинъ лиценціатъ, кто совершилъ этотъ прекрасный подвигъ? Мой господинъ; напрасно я предостерегалъ его не дѣлать этого, напрасно говорилъ я ему, что смертный грѣхъ приметъ на душу тотъ, кто освободитъ этихъ отъявленныхъ плутовъ. -- Дуракъ! -- воскликнулъ Донъ-Кихотъ,-- развѣ обязаны странствующіе рыцари справляться о томъ, за что терпятъ несчастія и страданія всѣ униженные, закованные и угнетенные, попадающіеся на большихъ дорогахъ,-- за свои пороки или за свою добродѣтель; дѣло рыцарей только помогать несчастнымъ, обращая вниманіе на ихъ бѣдствія, а не на ихъ проступки. Я встрѣтилъ цѣпь бѣдняковъ, печальныхъ и страдающихъ, и сдѣлалъ для нихъ то, что требовала отъ меня присяга моего званія. Если-же кто-либо вздумаетъ утверждать противное, кромѣ господина лиценціата, къ священному сану и почтенной особѣ котораго я питаю глубокое уваженіе,-- то я скажу ему, что онъ ничего не смыслить въ рыцарскихъ дѣлахъ и лжетъ, какъ грубый невѣжда; я я докажу ему это мечемъ или копьемъ, пѣшимъ или коннымъ, какимъ угодно способомъ". Съ этими словами Донъ-Кихотъ укрѣпился въ стременахъ и надвинулъ на самые глаза свой шлемъ, цирюльничій-же тазъ, представлявшійся ему шлемомъ Мамбрина, висѣлъ у луки его сѣдла, въ ожиданіи того времени, когда онъ будетъ исправленъ отъ послѣдствій дурнаго обращенія съ нимъ каторжниковъ.
   Скромная и благоразумная Доротея, познакомившаяся уже съ безуміемъ Донъ-Кихота, которое служило предметомъ потѣхи для всѣхъ, кромѣ Санчо, нарушила свое молчаніе, увидавъ, что рыцарь разгнѣвался, я сказала ему: "Господинъ рыцарь! не забывайте объ обѣщанной вами милости, въ силу которой вы не можете пускаться ни въ какое приключеніе, какъ-бы настоятельно нужно оно ни было. Успокойте-же ваше раздраженное сердце, потому что, навѣрно, еслибы господинъ лиценціать зналъ, что каторжники обязаны своимъ освобожденіемъ вашей непобѣдимой рукѣ, то онъ трижды наложилъ-бы палецъ на уста и трижды прикусилъ-бы языкъ, прежде чѣмъ произнести хоть одно слово, способное причинить вашей милости малѣйшее огорченіе. -- О! клянусь въ этомъ честью,-- воскликнулъ священникъ,-- я скорѣй-бы оторвалъ себѣ усы. -- Я умолкаю, сударыня,-- отвѣтилъ Донъ-Кихотъ,-- я заглушу справедливый гнѣвъ, воспламенившійся въ моей душѣ, и буду вести себя мирно и спокойно, пока не исполню даннаго вамъ обѣщанія. Но, взамѣнъ за мои добрыя намѣренія, я прошу васъ сказать мнѣ, если только это для васъ не будетъ непріятно, что за причина, вашего горя, кто тѣ люди и сколько ихъ, которыхъ я долженъ подвергнуть за васъ законному и справедливому мщенію. -- Я отъ всего сердца готова исполнить вашу просьбу,-- отвѣтила Доротея,-- если вамъ не будетъ непріятно слушать мои жалобы на несчастія. -- О, нѣтъ, безъ сомнѣнія,-- возразилъ Донъ-Кихоть. -- "Въ такомъ случаѣ,-- снова сказала Доротея,-- я прошу у васъ вниманія, господа."
   Когда она проговорила это, Карденіо и цирюльникъ подошли къ ней поближе, желая послушать, какъ скромная Доротея разскажетъ свою мнимую исторію; ихъ примѣру послѣдовалъ и Санчо, также заблуждавшійся, какъ и его господинъ, относительно ея королевскаго титула. Она-же, усѣвшись хорошенько на сѣдлѣ, откашлявшись и принявъ предосторожности, какія принимаетъ обыкновенно начинающій ораторъ, очень мило и свободно начала:
   "Прежде всего, господа, я должна вамъ сказать, что меня зовутъ"... и запнулась, потому что забыла имя, данное ей священникомъ; но послѣдній, угадавъ причину ея смущенія, поспѣшилъ къ ней на помощь и сказалъ: "Нѣтъ ничего страннаго, что ваше величіе смущается и путается при разсказѣ о своихъ бѣдствіяхъ. Это -- обыкновенное дѣйствіе несчастій отнимать память у тѣхъ, кто ими постигнутъ, до такой степени, что они часто забываютъ даже своя собственныя имена, какъ это случилось съ вашимъ величіемъ, которое, повидимому, забыло, что васъ зовутъ принцесса Микомикона, законная наслѣдница великаго Микомиконскаго королевства. Благодаря такому простому напоминанію ваше величіе теперь вспомнить конечно печальныя событія, о которыхъ вамъ будетъ угодно намъ разсказать. -- Ваши слова совершенно справедливы,-- отвѣтила дѣвица,-- но съ этихъ поръ, я думаю, мнѣ не понадобится больше вашихъ указаній и подсказываній, и я сама доведу мою неподдѣльную исторію до благополучнаго конца. Итакъ вотъ она.
   "Король, мой отецъ, по имени Тинакріо Мудрый, былъ весьма свѣдущъ въ наукѣ, называемой магіей. Съ помощью своего искусства онъ открылъ, что моя мать, по имени Харамилья, умретъ прежде его, и что самъ онъ, спустя малое время послѣ ея смерти, тоже переселится въ иной міръ, а я останусь круглой сиротой. При этомъ онъ говорилъ, что его огорчаетъ не столько мысль о своей смерти, сколько одно открытіе, основанное на вѣрномъ источникѣ; отецъ предсказывалъ, что страшный великанъ, владѣтель великаго острова, почти прилегающаго къ нашему королевству, по имени Пантахиландо Мрачнаго взора (тактъ прозвали его за то, что хотя оба глаза были у него на мѣстѣ и совершенно правильны, но глядѣлъ онъ ими наискось, какъ будто-бы былъ косъ, дѣлая это умышленно для того, чтобы пугать тѣхъ, на кого онъ смотритъ),-- что этотъ великанъ, повторяю я, узнавъ о моемъ сиротствѣ, нападетъ на мое королевство и по частямъ отниметъ его все у меня, не оставивъ мнѣ даже ни малѣйшаго селенія, гдѣ-бы я могла найти прибѣжище; избѣжать-же этого несчастія и раззоренія я могу только посредствомъ своего согласія вступить въ бракъ съ завоевателемъ. Однако, отецъ мой предвидѣлъ, что я никогда не рѣшусь на бракъ съ такимъ чудовищемъ, и онъ не ошибался, потому что мнѣ никогда и въ голову не приходило выходить замужъ за этого или какого-либо другого великана, какъ бы великъ и колоссаленъ онъ ни былъ. Мой отецъ сказалъ мнѣ также, что, когда, послѣ его смерти, Пантахиландо начнетъ отнимать у меня королевство, и должна отбросить всякую мысль о защитѣ, такъ какъ это только послужило-бы къ моей гибели; онъ мнѣ совѣтывалъ лучше добровольно покинуть свое королевство. если я не хочу смерти и полнаго разоренія коихъ добрыхъ и вѣрныхъ подданныхъ, ибо я не въ силахъ буду противостоять дьявольской силѣ этого великана. Отецъ добавилъ, что я тогда немедленно должна отправиться съ нѣкоторыми изъ моихъ окружающихъ -- въ Испанію, гдѣ я найду лѣкарство противъ всѣхъ моихъ золъ въ лицѣ одного странствующаго рыцаря, слава котораго распространится въ то время по всему этому королевству и который называется, если мнѣ не измѣняетъ намять, Донъ-Азотъ или Донъ-Хиготь... -- Донъ-Кихотъ, сударыня, сказалъ онъ навѣрно,-- прервалъ ее на этомъ мѣстѣ Санчо,-- иначе называемый рыцаремъ Печальнаго образа. -- Вотъ именно,-- отозвалась Доротея,-- онъ сказалъ, кромѣ того, что этотъ рыцарь долженъ быть высокъ ростомъ, сухощавъ лицомъ, и съ правой стороны, подъ лѣвымъ плечомъ или около этого мѣста у него должно имѣться темное родимое пятно съ нѣсколькими волосками, вродѣ свиной щетины. -- Поди сюда, сынъ мой Санчо,-- сказалъ тогда Донъ-Кихотъ своему оруженосцу,-- я помоги мнѣ раздѣться; я хочу посмотрѣть, тотъ-ли самый рыцарь я, о которомъ возвѣщаетъ пророчество этого мудраго короля. -- Зачѣмъ-же вашей милости нужно для этого раздѣваться?-- спросила Доротея. -- Чтобы посмотрѣть, есть-ли у меня то родимое пятно, о которомъ говорилъ вашъ отецъ,-- отвѣтилъ Донъ-Кихотъ. -- Нѣтъ нужды раздѣваться вамъ для этого,-- вмѣшался Санчо;-- я и такъ знаю, что у вашей милости точь въ точь такое родимое пятно сидитъ по самой срединѣ спинного хребта; это, говорятъ, признакъ силы въ человѣкѣ. -- И довольно этого,-- сказала Доротея,-- между друзьями не мѣсто такой щепетильности. Благо есть родимое пятно, а такъ что за важность, на плечѣ ли оно сидитъ или на спинѣ или еще на чемъ-нибудь, гдѣ ему покажется удобнѣе? вѣдь тѣло-то одно и тоже. Безъ всякаго сомнѣнія, предсказаніе моего отца оказалось вѣрнымъ, и я, обратившись къ рыцарю Донъ-Кихоту, имѣла счастье найти того, о которомъ говорилъ мой отецъ, потому что примѣты его лица вполнѣ соотвѣтствуютъ великой славѣ, разнесшейся осъ этомъ рыцарѣ не только по Испаніи, но и по всей Ламанчѣ.
   "Въ самомъ дѣлѣ, не успѣла я высадиться въ Осунѣ, какъ я услыхала столько разсказовъ объ его подвигахъ, что мое сердце сейчасъ-же угадало въ немъ того, кого я отправилась искать. -- Но какъ же вида милость могли высадиться въ Осунѣ, когда этотъ городъ не морской портъ?" -- прервалъ ее Денъ-Кихотъ. Но священникъ предупредилъ отвѣтъ Доротеи. -- "Принцесса,-- сказалъ онъ,-- хотѣла, навѣрно, сказать, что послѣ высадки ея въ Малагѣ, первымъ мѣстомъ, гдѣ она услыхала разсказы о васъ, была Осуна. -- Именно это я и хотѣла сказать,-- подтвердила Доротея. -- Ну тогда все совершенно понятно,-- добавилъ священникъ,-- и ваше величіе можетъ продолжать свой разсказъ. -- Мнѣ больше нечего разсказывать,-- отвѣтила Доротея,-- остается только сказать, что я считаю такимъ великимъ счастьемъ свою встрѣчу съ господиномъ Донъ-Кихотомъ, что считаю уже себя королевой и госпожею моего государства; разъ онъ въ своемъ великодушіи и своей щедрости далъ мнѣ обѣщаніе слѣдовать за мною всюду, куда мнѣ заблагоразсудится его повести, то я и поведу его навстрѣчу Пантахиландо Мрачнаго взора, чтобы онъ умертвилъ этого вѣроломнаго великана и возвратилъ мнѣ все, отнятое у меня похитителемъ вопреки закону и справедливости. Все должно исполниться буквально такъ, какъ предсказалъ мой добрый отецъ Тинакріо Мудрый; онъ также написалъ не то по-халдейски, не то по-гречески (я не умѣю читать на этихъ языкахъ), что если рыцарь его пророчества, обезглавивъ великана, пожелаетъ жениться на мнѣ, то я, безъ всякихъ возраженій, должна стать его законной супругой и вручить ему обладаніе и королевствомъ, и своей собственной особой. -- Ну, какъ тебѣ это кажется, другъ Санчо? -- сказалъ тогда Донъ-Кихотъ,-- видишь, что случилось? не говорилъ я тебѣ объ этомъ раньше? Посмотри-ка, вѣдь мы, кажется, теперь можемъ и управлять королевствомъ я жениться на королевѣ. -- Клянусь! -- воскликнулъ Санчо,-- плевать на того болвана, которыя не захотѣлъ бы жениться, перехвативши глотку господину Пантахиландо. Такой смазливенькой королевы еще поискать, хе! Я бы не прочь и безъ королевства заполучить ее!" Съ этими словами онъ, въ порывѣ сильной радости, два раза подпрыгнулъ на воздухъ, хлопнувъ себя ладонями по пяткамъ, а затѣмъ схватилъ мула Доротеи за узду, остановилъ его и ставъ на колѣни, передъ принцессой, умолялъ ее позволить ему поцѣловать ея руки, въ знакъ того, что онъ признаетъ ее своей королевой и повелительницей.
   Кто изъ присутствовавшихъ сумѣлъ-бы удержаться отъ смѣха при видѣ безумія господина и простоты его слуги? Доротея дала руку Санчо для поцѣлуя и обѣщала сдѣлать его большимъ господиномъ въ своемъ королевствѣ, какъ только небо возвратитъ ей мирное обладаніе имъ. Признательный Санчо разсыпался въ выраженіяхъ благодарности, возбудившихъ новый смѣхъ. "Вотъ, господа,-- продолжала Доротея,-- моя истинная исторія. Мнѣ остается только сказать, что изъ всѣхъ людей, сопровождавшихъ меня изъ моего королевства, при мнѣ остался только этотъ бородатый оруженосецъ; остальные всѣ утонули во время сильной бури, испытанной нами уже въ виду гавани. Мы же съ нимъ какимъ-то чудомъ добрались до земли на двухъ доскахъ; да и вся моя жизнь, какъ вы, вѣроятно, замѣтили, полна чудесъ и тайны. Если я сказала излишнее, если я не всегда говорила то, что слѣдуетъ, то прошу васъ вспомнить о словахъ, сказанныхъ господиномъ лиценціатомъ въ началѣ моего разсказа,-- что чрезмѣрныя и продолжительныя страданья отнимаютъ память у того, кто ихъ испытываетъ. -- Но они не отнимутъ памяти у меня, высокая и мужественная Рпринцесса,-- воскликнулъ Донъ-Кихотъ,-- какъ-бы неслыханно велики ни были тѣ страданія, которыя мнѣ предстоитъ испытать у васъ на службѣ. И потому я снова подтверждаю пожалованный мною даръ и клянусь слѣдовать за вами хоть на край свѣта, пока я не стану лицомъ къ лицу съ вашимъ свирѣпымъ врагомъ, которому, съ помощью Бога и моей руки, я надѣюсь снести гордую голову остріемъ этого... не смѣю сказать, хорошаго меча, потому что Хинесъ де-Пассамонтъ унесъ мой собственный мечъ". Послѣднія слова Донъ-Кихотъ процѣдилъ сквозь зубы и затѣмъ продолжалъ! "Отрубивъ ему голову и возстановивъ васъ въ мирномъ обладаніи королевствомъ, я предоставлю вамъ полную свободу распоряжаться своей особой, какъ вамъ заблагоразсудится, мое же сердце занято, воля порабощена и разумъ подчиненъ той... Я не скажу больше ничего, но не могу допустить даже и мысли о женитьбѣ, хотя-бы на самомъ фениксѣ."
   Санчо былъ такъ пораженъ послѣдними словами своего господина и его отказомъ отъ женитьбы, что отъ досады не могъ сдержаться и закричалъ громкимъ голосомъ: "Клянусь Богомъ, господинъ Донъ-Кихотъ, ваша милость не въ полномъ умѣ! Да можно-ли отказываться отъ женитьбы на такой высокой принцессѣ, какъ эта? Что-же вы думаете, можетъ быть, что судьба на каждомъ шагу будетъ посылать вамъ такія же прекрасныя приключенія, какъ теперешнее? или, можетъ быть, вы полагаете, что Дульцинея красивѣе? Да, честное слово, у ней нѣтъ и половины-то такой красоты, для нея было-бы слишкомъ много чести развязать башмаки у принцессы. Вотъ тутъ и ожидай графства, когда ваша милость сами не знаете, что ищете. Заклинаю васъ всѣми чертями! женитесь, женитесь поскорѣе, возьмите это королевство, которое само лѣзетъ вамъ въ руки, а, когда станете королемъ, сдѣлайте меня маркизомъ или губернаторомъ, и пусть чортъ поберетъ все остальное."
   Услыхавъ столько ругательствъ, посыпавшихся на Дульцинею, Донъ-Кихотъ не могъ сдержать своего гнѣва. Онъ поднялъ пику и, не произнеся ни слова, не предупредивши Санчо, такъ сильно ударилъ его палкой по груди, что свалилъ его на землю. Рыцарь, навѣрно, убилъ-бы своего оруженосца на мѣстѣ, если-бы Доротея не крикнула, прося его остановиться. "Вы думаете, подлый негодяй,-- сказалъ онъ ему немного погодя,-- что вамъ всегда будетъ можно безнаказанно всюду совать свой носъ, что ваше дѣло -- грѣшить, а мое -- только прощать? Напрасно такъ думаете, отъявленный мерзавецъ; да, именно мерзавецъ, если ты осмѣлился своимъ языкомъ оскорбить несравненную Дульцинею. А, знаете ли вы, плутъ, бездѣльникъ, негодяй, что еслибы она не укрѣпила мужествомъ моей руки, то у меня не хватило бы силы даже убить блоху? Скажите мнѣ, ехидный болтунъ, кто же, по вашему мнѣнію, добылъ королевство, отсѣкъ голову великану и сдѣлалъ васъ маркизомъ,-- потому что все это можно считать уже сдѣланнымъ и порѣшеннымъ, какъ вполнѣ оконченное дѣло, если не сила Дульцинеи, избравшей мою руку орудіемъ своихъ великихъ дѣлъ? Это она сражается и побѣждаетъ во мнѣ, а я живу и дышу ею; въ ней я почерпаю для себѣ жизнь и бытіе. О, грубый невѣжда, какъ вы неблагодарны! васъ возвышаютъ изъ праха, дѣлаютъ вельможей, а вы за такое доброе дѣло платите клеветой своимъ благодѣтелямъ!"
   Какъ ни сильно былъ избитъ Санчо, однако онъ очень хорошо слышалъ все, что говорилъ его господинъ. Поспѣшно поднявшись, онъ спрятался за муломъ Доротеи и оттуда отвѣчалъ своему господину: "Скажите мнѣ, господинъ мой! вѣдь если ваша милость рѣшили не жениться на этой великой принцессѣ, то, стало быть, королевство будетъ не ваше, a если оно будетъ не ваше, то что пользы можете вы сдѣлать для меня? Вотъ объ этомъ-то я и горюю. Послушайтесь меня, женитесь разъ навсегда на этой королевѣ, которая къ намъ точно съ неба упала, а потомъ вы можете себѣ вернуться къ своей Дульцинеѣ; мало-ли на свѣтѣ королей, у которыхъ, кромѣ жены, есть и любовницы. А красоты ихъ я вовсе не касаюсь; для меня онѣ обѣ совершенно одинаковы, хотя я и не видалъ никогда госпожи Дульцинеи. -- Какъ ты не видалъ никогда, подлый клеветникъ? -- воскликнулъ Донъ-Кихотъ.-- А развѣ теперь не отъ нея ты привезъ порученіе? -- Я хочу сказать,-- отвѣтилъ Санчо, -- что, какъ слѣдуетъ, не видалъ ее, чтобы подробно и одну за другой разсмотрѣть ея прелести; но въ общемъ она мнѣ кажется ничего себѣ. -- На этотъ разъ я тебя прощаю,-- сказалъ Донъ-Кихотъ,-- прости и ты меня за маленькую причиненную тебѣ непріятность: первыя движенія не во власти человѣка. -- Я это хорошо вижу,-- отвѣтилъ Санчо,-- у меня такъ первымъ движеніемъ всегда бываетъ говорить, и я никакъ не могу удержаться, чтобы не высказать коего, что придетъ на языкъ. -- Но все-таки,-- возразилъ Донъ-Кихотъ,-- будь остороженъ, Санчо, въ словахъ, потому что повадится кувшинъ по воду ходить... я не стану продолжать. -- Хорошо,-- сказалъ Санчо,-- на небѣ есть Богъ, видящій всѣ продѣлки, и Онъ разсудитъ, кто хуже поступаетъ: я-ли, дурно говоря, или ваша милость, еще хуже поступая. -- Довольно-же,-- прервала Доротея,-- подите, Санчо, поцѣлуйте руку у вашего господина и попросите прощенія; съ этихъ поръ будьте осторожны въ своихъ похвалахъ и осужденіяхъ; въ особенности же никогда ничего не говорите объ этой дамѣ, Тобозѣ, которой я была-бы рада служить, еслибы звала ее. Уповайте на Бога, и Онъ не оставитъ васъ безъ какого-нибудь княжества, въ которомъ вы будете жить, какъ подобаетъ принцу".
   Санчо, съ покорно опущенной головой, отправился попросить руки у своего господина, который далъ ее ему съ важнымъ и величественнымъ видомъ. Когда оруженосецъ поцѣловалъ у него руку, Донъ-Кихотъ далъ ему свое благословеніе и приказалъ, ему идти недалеко отъ себя, такъ какъ онъ хотѣлъ разспросить его и поговорить съ нимъ о весьма важныхъ дѣлахъ. Санчо повиновался, и, когда они немного опередили своихъ спутниковъ, Донъ-Кихотъ сказалъ ему: "Съ тѣхъ поръ, какъ ты возвратился, у меня не было ни времени, ни случая подробно допросить тебя объ исполненномъ тобою посольствѣ и полученномъ отвѣтѣ. Теперь судьба посылаетъ намъ и время, и случай для этого, а потому не откажись удовлетворить мое желаніе, сообщивъ мнѣ такія пріятныя извѣстія. -- Можете спрашивать меня, что будетъ угодно вашей милости,-- отвѣчалъ Санчо,-- все выйдетъ изъ моего рта въ такомъ-же видѣ, какъ вошло въ мои уши. Только умоляю вашу милость, не будьте впредь такъ мстительны. -- Къ чему ты говоришь это, Санчо? -- спросилъ Донъ-Кихотъ. -- Я говорю это къ тому,-- отвѣтилъ Санчо,-- что палочные удары влетѣли мнѣ сейчасъ скорѣе изъ-за ссоры, которая, по милости дьявола, загорѣлась у насъ въ ту ночь, чѣмъ за мои рѣчи о госпожѣ Дульцинеи, которую я люблю и обожаю, какъ святыню только потому, что она принадлежитъ вашей милости, хотя она сама, можетъ быть, и не стоитъ того. -- Не возобновляй этого разговора,-- отозвался Донъ-Кихотъ,-- онъ мнѣ не нравится и огорчаетъ меня. Я сейчасъ только простилъ тебя, а ты знаешь, что, какъ говорится, за новый грѣхъ и новое покаяніе".
   Во время этой бесѣды они увидали, что навстрѣчу имъ, по той-же дорогѣ, по которой ѣхали они, ѣхалъ на ослѣ человѣкъ, принятый ими сначала за цыгана. Но Санчо Панса, который не могъ взглянуть ни на одного осла безъ того, чтобы вся его душа не устремилась туда-же вмѣстѣ съ глазами, едва только замѣтилъ этого человѣка, какъ сейчасъ-же узналъ въ немъ Хинеса де-Пассамонта, а узнавъ цыгана, онъ безъ труда узналъ и своего осла; и, дѣйствительно, Пассамонтъ сидѣлъ на его ослѣ. Чтобы не быть узнаннымъ и повыгоднѣе продать осла, мошенникъ нарядился цыганомъ,-- цыганскимъ языкомъ, какъ и многими другими, онъ владѣлъ, какъ своимъ природнымъ. Едва только Санчо увидалъ и узналъ его, какъ принялся орать во всю глотку: "А! мошенникъ Хинезилъ, оставь мое добро, отпусти мою жизнь, слѣзь съ ложа моего оѵдохловенія, возврати мою душу, возврати мою радость, мою гордость; бѣги, негодяй, утекай, бездѣльникъ, и возврати мнѣ то, что не твое". Впрочемъ, не было надобности испускать столько криковъ и ругательствъ; при первомъ же словѣ Хинесъ соскочилъ на землю и, пустившись бѣжать рысью, сильно похожей на галопъ, вскорѣ далеко удралъ отъ компаніи. А Санчо подбѣжалъ къ ослу и, обнимая его, сказалъ: "Какъ ты поживаешь, дитя мое, товарищъ мой, радость очей моихъ и утробы моей, сѣренькій осликъ?" Произнося эти слова, онъ цѣловалъ и ласкалъ его, какъ разумное существо. Оселъ, между тѣмъ, молчалъ, не зная, что сказать, и давалъ Санчо цѣловать и ласкать себя, не отвѣчая ему ни одного слова. Подъѣхала вся компанія и всѣ поздравили Санчо съ находкой осла, а Донъ-Кихотъ, кромѣ того, добавилъ, что письмо на полученіе трехъ ослятъ остается все-таки дѣйствительнымъ. Такая щедрость заставила Санчо вновь засвидѣтельствовать свою благодарность.
   Въ то время, когда рыцарь и оруженосецъ бесѣдовали въ сторонѣ, священникъ похвалилъ ловкость и умъ Доротеи, которые она обнаружила, сочинивъ сказку, хотя и коротенькую, но очень похожую на рыцарскіе разсказы. Доротея отвѣчала, что она часто развлекалась чтеніемъ рыцарскихъ книгъ, но, не зная мѣстонахожденія всѣхъ провинцій и морскихъ портовъ, сказала наугадъ, будто-бы она высадилась въ Осунѣ. -- Я замѣтилъ это,-- сказалъ священникъ,-- и поспѣшилъ исправить. Но не кажется ли вамъ удивительнымъ, съ какою легкостью и какъ слѣпо вѣритъ этого несчастный гидальго всякимъ вымысламъ и обманамъ, только-бы по виду и духу они подходили къ бреднямъ его книгъ? -- Дѣйствительно,-- отозвался Карденіо,-- его помѣшательство такъ странно и неслыханно что страннѣе этого ни у кого не хватило-бы изобрѣтательности нарочно выдумать. -- Но всего страннѣе то,-- сказалъ священникъ,-- что если вы коснетесь какого-нибудь другого предмета, кремѣ предмета его помѣшательства, по поводу котораго онъ говоритъ столько нелѣпостей, то этотъ гидальго будетъ разсуждать обо всемъ очень дѣльно и обнаружить свой свѣтлый и возвышенный умъ. Только-бы не затрогивать странствующаго рыцарства, и всякій сочтетъ его за человѣка умнаго и разсудительнаго.

0x01 graphic

  

ГЛАВА XXXI.

О занимательномъ разговорѣ, происходившемъ между Донъ-Кихотомъ и Санчо Панса, его оруженосцемъ, а также и о другихъ событіяхъ.

   Пока священникъ разговаривалъ съ своими спутниками, Донъ-Кихотъ продолжалъ свою бесѣду съ Санчо. "Другъ Панса,-- сказалъ онъ ему,-- забудемъ наши ссоры, заключимъ миръ, и скажи мнѣ, не питая ни злобы, ни досады, гдѣ, когда и какъ ты нашелъ Дульцинею. Что дѣлала она? что ты ей сказалъ? что она тебѣ отвѣтила? какое лицо было у ней при чтеніи моего письма? кто переписалъ письмо тебѣ? однимъ словомъ, скажи все безъ обмана, что въ этомъ приключеніи кажется тебѣ достойнымъ упоминанія, ничего не удлинняя, чтобы увеличить мое удовольствіе, но и ничего не укорачивая, чтобы уменьшить его. -- Господинъ, по правдѣ сказать, письмо мнѣ никто не переписывалъ, потому что я позабылъ его захватить. -- Я такъ и зналъ,-- сказалъ Донъ-Кихотъ,-- черезъ два дня послѣ твоего отъѣзда я нашелъ альбомъ, въ которомъ я его написалъ, и сильно безпокоился, не зная, что ты будешь дѣлать, когда не найдешь письма; я думалъ, что ты возвратишься, какъ только замѣтишь, что письма у тебя нѣтъ. -- Я такъ-бы и сдѣлалъ,-- отвѣчалъ Санчо,-- еслибы не заучилъ письма наизусть, когда ваша милость его читали. Я слово въ слово разсказалъ его одному ключарю, которыя переписалъ его съ моей памяти на бумагу, и онъ сказалъ мнѣ, что на своемъ вѣку ему приходилось видѣть много погребальныхъ билетовъ, а такого искуснаго письма онъ все-таки не видывалъ. -- А ты еще помнишь его наизусть, Санчо? -- спросилъ Донъ-Кихотъ. -- Нѣтъ, господинъ, отвѣтилъ Санчо,-- какъ только я пересказалъ его ключарю, такъ сейчасъ-же увидалъ, что мнѣ теперь незачѣмъ помнить его, и сталъ забывать. Если что и осталось еще въ моей памяти, такъ развѣ начало, самонравная, то бишь самодержавная, и конечно -- до гроба вашъ рыцарь Печальнаго образа. А между этими двумя вещами я вставилъ сотни три душъ, жизней и прекрасныхъ глазъ.!
   "Все это недурно,-- замѣтилъ Донъ-Кихотъ; -- продолжай твой разсказъ. Когда ты къ ней прибылъ, что дѣлала эта царица красоты? Навѣрно, ты засталъ ее за нанизываніемъ жемчуга на ожерелье или за вышиваніемъ золотою ниткой какого-нибудь любовнаго девиза для плѣненнаго ею рыцаря. -- Я засталъ ее на заднемъ дворѣ, когда она провѣвала двѣ четверти хлѣба,-- отвѣтилъ Санчо. -- Въ такомъ случаѣ,-- сказалъ Донъ-Кихотъ,-- ты можешь быть увѣренъ, что хлѣбныя зерна отъ прикосновенія ея рукъ превращались въ жемчугъ. Но замѣтилъ-ли ты, что она вѣяла -- навѣрно, тяжелыя и темныя зерна чистѣйшей пшеницы. -- Нѣтъ, простую свѣтлую рожь,-- возразилъ Санчо. -- Увѣряю тебя,-- снова сказалъ Донъ-Кихотъ,-- что провѣянная ея руками, эта рожь дастъ чистѣйшій пшеничный хлѣбъ. Но дальше -- когда ты передалъ ей мое письмо, поцѣловала-ли она его? подняла-ли она его надъ головой? совершила-ли она какую-нибудь церемонію, достойную такого посланія? однимъ словомъ, что она сдѣлала? -- Когда я ей передавалъ его,-- отвѣтилъ Санчо,-- она сильно хлопотала за своихъ дѣломъ и перетряхивала порядочную пригоршню ржи въ своей вѣялкѣ; она сказала мнѣ: положи, парень, это письмо на мѣшокъ; я прочитаю его потомъ, когда провѣю все, что здѣсь есть. -- О, скрытная красавица! -- воскликнулъ Донъ-Кихотъ,-- ей хотѣлось прочитать его наединѣ и вполнѣ насладиться каждымъ его выраженіемъ. Продолжай, Санчо. Пока она занижалась своимъ дѣломъ, какой разговоръ вели вы? какіе вопросы она задала тебѣ относительно меня? и что ты ей отвѣтилъ? доканчивай-же, пожалуйста, разскажи мнѣ все, не пропустивъ ни одного слова. -- Она не спрашивала меня ни о чемъ,-- продолжалъ Санчо,-- я самъ разсказалъ ей, какъ ваша милость остались въ угоду ей продѣлывать покаяніе; сказалъ ей, что вы, какъ настоящій дикарь, бродите голымъ отъ пояса до шеи по этимъ горамъ и скаламъ, спите на голой землѣ, не ѣдите хлѣба со стола, не расчесываете бороды, а только плачете, вздыхаете и клянете свою судьбу. -- Вотъ это ты напрасно сказалъ, будто-бы я проклинаю свою судьбу,-- прервалъ Донъ-Кихотъ,-- напротивъ, я благословляю и буду благословлять ее во всѣ дни моей жизни за то, что она удостоила меня счастья любить такую высокую даму, какъ Дульцинея Тобозская. -- А, въ самомъ дѣлѣ, она очень высока,-- отозвался Санчо,-- она выше меня, по крайней мѣрѣ, пальца на три. -- А ты почемъ это знаешь, Санчо,-- спросилъ Донъ-Кихотъ,-- развѣ ты мѣрялся съ нею? -- Я вотъ какъ мѣрился съ нею,-- отвѣтилъ Санчо,-- я помогалъ ей взвалить мѣшокъ съ хлѣбомъ на осла, а тогда мы были очень близко другъ къ другу, такъ что я увидалъ, что, она цѣлой головой выше меня. -- Но не правда-ли,-- добавилъ Донъ-Кихотъ,-- это величіе ея тѣла сопровождается и украшается милліономъ прелестей ея ума? Ты не можешь, по крайней мѣрѣ, отрицать одного, Санчо: когда ты приблизился къ ней, не ощущалъ-ли ты чуднаго запаха, невыразимо сладкаго благоуханія, какого-то восхитительнаго испаренія, какъ будто-бы ты находился въ лавкѣ лучшаго парфюмера? -- Могу сказать,-- отвѣтилъ Санчо,-- что я слышалъ такой-же запахъ, какъ и отъ всякаго мужика; этотъ запахъ происходилъ, вѣроятно, оттого, что она сильно потѣла за работой. -- Вовсе не по той причинѣ,-- возразилъ Донъ-Кихотъ,-- а потому, что у тебя былъ насморкъ или ты слышалъ свой собственный задахъ; я-то ужъ знаю, слава Богу, чѣмъ пахнетъ эта роза съ шипами, эта полевая лилія, эта разжиженная амбра. -- Можетъ быть и такъ,-- отвѣтилъ Санчо, я часто слышу отъ себя тотъ-же запахъ, который, мнѣ показалось, исходилъ отъ ея милости госпожи Дульцинеи. Да въ томъ нѣтъ ничего и удивительнаго, одинъ чортъ похожъ на другого. -- Итакъ,-- продолжалъ Донъ-Кихотъ,-- окончивъ вѣять свой хлѣбъ и отославъ его на мельницу, что сдѣлала она, когда прочитала мое письмо? -- Письма она совсѣмъ не читала,-- отвѣтилъ Санчо,-- потому что, сказала она, она не умѣетъ ни читать, ни писать; а разорвала его на мелкіе кусочки и сказала, что не хочетъ, чтобы кто-нибудь прочиталъ его и въ деревнѣ уважали ея секреты, и что съ вся довольно и сообщеннаго мною на словахъ о любви вашей милости къ вся и о вашемъ изнурительномъ покаяніи. Потомъ, она просила меня передать вашей милости, что она цѣлуетъ ваши руки и больше желаетъ васъ видѣть, чѣмъ получать отъ васъ письма; и что она умоляетъ васъ и приказываетъ вамъ немедленно-же выйти изъ этихъ кустовъ, перестать дѣлать глупости и сейчасъ-же отправиться въ Тобозо, если только вамъ не помѣшаетъ какое-нибудь важное дѣло, потому что она умираетъ отъ желанія васъ видѣть. Она отъ всего сердца смѣялась, когда я разсказалъ ей, что ваша милость назвали себя рыцаремъ печальнаго образа. Спросилъ я ее, являлся ли къ ней бискаецъ; она отвѣчала, что являлся и оказался очень любезнымъ господиномъ. Я спросилъ ее, тоже о каторжникахъ, но она отвѣчала, что изъ нихъ никто до сихъ поръ не показывался. -- Пока все идетъ хорошо,-- сказалъ Донъ-Кихотъ; но скажи мнѣ, при прощаніи какой драгоцѣнный подарокъ сдѣлала она тебѣ за вѣсти, принесенныя тобой объ ея рыцарѣ? У странствующихъ рыцарей и ихъ дамъ существуетъ древній и ненарушимый обычай дарить оруженосцамъ, служанкамъ или карликамъ, приносящимъ извѣстія рыцарямъ объ ихъ дамахъ, а дамамъ объ ихъ рыцаряхъ, какой-нибудь драгоцѣнный подарокъ въ награду за исполненное порученіе. -- Очень можетъ-быть, что и есть такой обычай,-- отвѣтилъ Санчо,-- и мнѣ этотъ обычай, по правдѣ сказать, нравится; только онъ, должно быть, исполнялся въ прошлыя времена, а въ ваше время кажется, стало обычаемъ дарить кусокъ простого хлѣба съ сыромъ, потому что именно это дала мнѣ госпожа Дульцинея черезъ заборъ задняго двора, когда я съ ней простился. -- Она въ высшей степени щедра,-- сказалъ Донъ-Кихотъ,-- и если ты не получилъ отъ нея никакой золотой вещи, то только потому, что у ней ничего не было подъ рукой, чѣмъ-бы подарить тебя. Но то, что отсрочено, еще не потеряно; я ее увижу и тогда все устроится. Знаешь-ли, чему я удивляюсь, Санчо? Это тому, что ты совершилъ свое путешествіе въ Тобозо и обратно, точно по воздуху; не прошло и трехъ дней, какъ ты уѣхалъ и возвратился, а между тѣмъ отъ этихъ горъ до Тобозо, навѣрное, миль тридцать. Это заставляетъ женя думать, что какой-нибудь мудрый волшебникъ, мой другъ, покровительствующій мнѣ,-- у меня непремѣнно долженъ быть такой покровитель, иначе я не былъ бы настоящимъ и хорошимъ странствующимъ рыцаремъ,-- этотъ волшебникъ, говорю я, помогалъ тебѣ ѣхать незамѣтно для тебя самого. Дѣйствительно, эти волшебники часто берутъ странствующаго рыцаря изъ постели и вдругъ тотъ нежданно-негаданно просыпается за тысячу миль отъ того мѣста, гдѣ онъ легъ спать. Еслибы этого не было, то странствующіе рыцари никогда не могли бы помогать другъ другу въ опасностяхъ, какъ они это дѣлаютъ ври всякомъ случаѣ. Напримѣръ, случается одному изъ нихъ сражаться въ горахъ Арменіи съ вампиромъ или съ андріакой, или съ какимъ-нибудь другимъ рыцаремъ, и въ этой битвѣ ему грозитъ опасность погибнуть; и вотъ вдругъ, неожиданно для него, на облакѣ или на огненной колесницѣ приносится другой рыцарь, его другъ, незадолго передъ тѣмъ находившійся въ Англіи; прилетѣвшій рыцарь вступается за своего друга, спасаетъ ему жизнь, а вечеромъ опять спокойно сидитъ у себя дома за столомъ и ужинаетъ; между тѣмъ, отъ одного до другого мѣста будетъ двѣ или три тысячи миль. Все это совершаютъ при помощи своей науки и своего искусства мудрые чародѣи, пекущіеся о мужественныхъ рыцаряхъ. Итакъ, другъ Санчо, не сомнѣвайся въ томъ, что ты дѣйствительно ѣздилъ въ Тобозо и обратно, я тебѣ говорю, что какой-нибудь волшебникъ, мой другъ, несъ тебя на крыльяхъ птицы по воздуху, а ты этого не замѣтилъ. -- Это очень можетъ быть,-- отвѣтилъ Санчо,-- Россинантъ, въ самомъ дѣлѣ, бѣжалъ съ такою прытью, точно оселъ цыгана со ртутью въ ушахъ {Намекъ на уловку цыганъ, употребляемую ими при продажѣ. Если мулъ или оселъ слишкомъ лѣнивъ и вялъ, то цыгане вливаютъ ему немного ртути въ уши для того, чтобы онъ былъ поживѣе.}. -- Что ты говоришь -- со ртутью!-- воскликнулъ Донъ-Кихотъ -- тутъ дѣйствовала не ртуть, а легіонъ чертей, а этотъ народъ и самъ несется и другихъ несетъ, никогда не уставая, пока есть охота. Но оставимъ это, и скажи мнѣ, что, по твоему мнѣнію, долженъ я теперь дѣлать, въ виду приказанія моей дамы посѣтить ее? Я знаю, что я обязанъ повиноваться ея повелѣніямъ; но, въ такомъ случаѣ, у меня не будетъ возможности исполнить обѣщаніе, данное мною принцессѣ, сопровождающей насъ, а рыцарскіе законы обязываютъ меня подчинять свою волю больше данному слову, чѣмъ собственному удовольствію. Съ одной стороны, меня соблазняетъ желаніе видѣть мою даму; съ другой, меня требуютъ и призываютъ данное обѣщаніе и слава, которой это предпріятіе должно покрыть меня. Но вотъ что я предполагаю сдѣлать: я поскорѣе отправлюсь туда, гдѣ обитаетъ этотъ великанъ; пріѣхавъ туда, отрублю ему голову, возстановлю принцессу въ мирномъ обладаніи ея государствомъ, а потомъ, сдѣлавъ это, уѣду и поспѣшу взглянуть на эту звѣзду, своимъ свѣтомъ озаряющую все мое существо. Тогда я принесу ей свое извиненіе, и она не только не разсердится, но даже похвалитъ меня за мое промедленіе, увидавъ, что оно послужило къ ея вящщей славѣ, ибо все, что я въ теченіе своей жизни пріобрѣлъ, пріобрѣтаю и пріобрѣту оружіемъ,-- все является слѣдствіемъ ея благосклонности ко мнѣ и моей преданности ей! -- Батюшки мои! -- воскликнулъ Санчо,-- да ваша милость не въ полномъ разумѣ! Скажите мнѣ, господинъ, что-же вы весь этотъ путь собираетесь сдѣлать для того только, чтобы подышать воздухомъ? И вы хотите упустить случай жениться на такой знатной особѣ, дающей вамъ въ приданое цѣлое королевство въ двадцать тысячъ миль въ окружности, какъ я слыхалъ, королевство, которое изобилуетъ всѣмъ, что нужно для человѣческаго пропитанія и которое больше, чѣмъ Португалія и Кастилія, вмѣстѣ взятыя? Ахъ! замолчите ради Бога и краснѣйте своихъ словъ, и послушайтесь моего совѣта, и простите меня, и женитесь въ первой-же деревнѣ, гдѣ мы найдемъ священника; а то такъ и нашъ лиценціатъ сумѣетъ чудеснѣйшимъ образомъ обвѣнчать васъ; повѣрьте, я ужъ вѣдь пожилъ на свѣтѣ и могу давать совѣты, а тотъ совѣтъ, который я вамъ сейчасъ даю, подходитъ къ вамъ, какъ перчатка къ рукѣ, потому что вы знаете: лучше синица въ рукахъ, чѣмъ журавль въ небѣ, и когда даютъ тебѣ кольцо, то протягивай палецъ. -- Повѣрь мнѣ самъ, Санчо,-- отвѣтилъ Донъ-Кихотъ,-- если ты даешь мнѣ совѣтъ жениться только для того, чтобы, убивъ великана и ставъ королемъ, я могъ-бы осыпать тебя милостями и дать обѣщанное, то сообщаю тебѣ, что я, и не женясь, легко могу исполнить твое желаніе. До начала битвы я могу заключить такое условіе, чтобы мнѣ, въ случаѣ побѣды, все равно -- женюсь я или нѣтъ, выдали какую-нибудь часть королевства, которую я могъ-бы отдать, кому мнѣ вздумается; и когда мнѣ выдадутъ эту часть, то кому-же отдать мнѣ ее, кромѣ тебя? -- Ну, это дѣло другое,-- произнесъ Саіічо,-- только постарайтесь ваша милость выбрать такой кусочекъ, который былъ-бы на берегу моря, чтобы въ случаѣ, если мнѣ жизнь тамъ не понравится, нагрузить корабль моими черными подданными и сдѣлать съ ними, какъ я уже сказалъ. А теперь бросьте пока думать о посѣщеніи госпожи Дульцинеи, а отправляйтесь-ка поскорѣй убить великана и покончить съ этилъ дѣломъ, которое, кажется, съ Божьей помощью, принесетъ вамъ немало добра и чести. -- Это ты говоришь справедливо, Санчо,-- отвѣтилъ Донъ-Кихотъ, -- и я послѣдую твоему совѣту: сперва съѣзжу съ принцессой, а потомъ ужъ отправлюсь къ Дульцинеѣ; но прошу тебя никому, даже нашимъ спутникамъ, не говорить, о чемъ мы съ тобой бесѣдовали: если Дульцинея изъ скромности и стыдливости не хочетъ, чтобы кто-либо зналъ ея тайны, то было-бы нехорошо съ моей стороны или со стороны кого-нибудь другого разсказывать ихъ. -- Но въ такомъ случаѣ,-- возразилъ Санчо,-- зачѣмъ же ваша милость посылаете всѣхъ побѣжденныхъ вашей рукою представляться госпожѣ Дульцинеѣ? Не значитъ-ли это расписываться въ томъ, что вы ее любите и что вы ея возлюбленный? Если вы со всѣхъ берете обѣщаніе отправиться преклонить вередъ ней колѣни и отъ вашего имени изъявить ей свою покорность, то какъ-же вы думаете сохранить ваши тайны между вами двумя? -- О, какъ-же ты простъ и глупъ! -- воскликнулъ Донъ-Кихотъ, развѣ ты не понимаешь того, что все это служитъ къ ея славѣ и возвышенію? Знай-же, въ рыцарскомъ сословіи считается великою честью для дамы имѣть нѣсколькихъ странствующихъ рыцарей, которые не простирали-бы своихъ желаній далѣе удовольствія служить ей ради нея самой и не питали надежды на какую-либо иную награду за свои обѣты и услуги, кромѣ награды быть принятыми ею въ число ея рыцарей. -- Я слыхалъ,-- возразилъ Санчо,-- что такою любовью слѣдуетъ любить Господа Бога, любить не изъ-за надежды на рай или боязни ада, а ради Него Самого, хотя я самъ согласился-бы любить Его и служить Ему изъ-за чего-нибудь другого.
   -- Чортъ разберетъ этого плута!-- воскликнулъ Донъ-Кихотъ,-- какъ онъ иногда удачно скажетъ, точно учился къ Саламанкѣ. -- Что-жъ тутъ такого! Право, я вѣдь только читать не умѣю",-- отвѣтилъ Санчо.
   Въ эту минуту цирюльникъ Николай крикнулъ, чтобы они немного подождали, такъ какъ его товарищи хотятъ отдохнуть у pyчейка, протекавшаго по сосѣдству съ дорогою. Донъ-Кихотъ остановился къ большому удовольствію Санчо, который сильно усталъ отъ столькаго лганья, да, кромѣ того, еще боялся провраться въ чемъ-нибудь передъ своимъ господиномъ, потому что, хотя онъ и зналъ, что Дульцинея была крестьянкой изъ Тобозо, но видѣть ее никогда не видѣлъ. За это время Карденіо успѣлъ переодѣться въ одежду, которую носила Доротея до встрѣчи съ нимъ; не особенно хорошая сама по себѣ, эта одежда была все-таки въ десять разъ лучше снятой имъ. Всѣ остановились у ручейка и припасами, которые священникъ захватилъ съ постоялаго двора, принялись утолять голодъ, порядкомъ мучившій всѣхъ.
   Въ то время, какъ они закусывали, по дорогѣ проходилъ мальчикъ; онъ остановился, внимательно посмотрѣлъ на сидѣвшихъ у ручейка, затѣмъ внезапно подбѣжалъ къ Донъ-Кихоту и, обнявъ его колѣни, заплакалъ горькими слезами. "Ахъ, мой добрый господинъ!-- воскликнулъ онъ,-- или ваша милость не узнаете меня? Вѣдь я бѣдный Андрей, отвязанный вашей милостью отъ дуба, къ которому я былъ привязанъ".
   Послѣ этихъ словъ Донъ-Кихотъ узналъ его и, взявъ его за руку, съ важностью обратился ко всему обществу: "Чтобы вы, господа, яснѣе видѣли,-- произнесъ онъ,-- какъ важно для міра существованіе странствующихъ рыцарей, исправляющихъ всѣ неправды и обиды, учиняемыя наглыми и безчестными людьми, надо вамъ знать, что нѣсколько дней тому назадъ, проѣзжая мимо одного лѣса, я услыхалъ жалобные крики, какъ будто кого-то обижали и мучили. Побуждаемый чувствомъ долга, я направился къ тому мѣсту, откуда шли эти горькіе стоны, и нашелъ тамъ привязаннымъ къ дубу этого стоящаго теперь передъ нами мальчика, присутствіе котораго, къ моему счастью, дѣлаетъ невозможнымъ заподозриванье меня во лжи. Итакъ, я говорю, онъ былъ привязанъ къ дубу, обнаженный съ головы до пояса, и какой-то мужикъ -- его хозяинъ, какъ я узналъ потомъ,-- рвалъ его тѣло, стегая лошадиной сбруей. Какъ только это зрѣлище предстало моимъ глазамъ, я спросилъ у крестьянина о причинѣ такого жестокаго обращенія. Негодяй отвѣтилъ мнѣ, что это -- его слуга и что онъ стегаетъ его за нѣкоторыя упущенія, происшедшія по его словамъ, скорѣе изъ плутовства, чѣмъ по глупости; ребенокъ-же закричалъ на это: "Господинъ, онъ сѣчетъ меня за то, что я спрашиваю у него жалованье". Хозяинъ возразилъ на его слова какими-то вздорными оправданіями, на которыя я не обратилъ вниманія, хотя и выслушалъ ихъ. Наконецъ, я заставилъ мужика отвязать мальчика и поклясться мнѣ, что, приведя его къ себѣ домой, онъ заплатитъ ему жалованье сполна и даже съ процентами. Не правду-ли я говорю, дитя мое Андрей? Замѣтилъ-ли ты, какъ властно я приказывалъ твоему хозяину и какъ покорно онъ обѣщалъ мнѣ исполнить все, что повелѣвала ему моя воля? Отвѣчай безъ колебаній и смущенья, разскажи этимъ господамъ, какъ было дѣло, чтобы они ясно видѣли, полезно-ли, какъ говорю я, существованіе странствующихъ рыцарей на большихъ дорогахъ. -- Ваша милость говорите сущую истину,-- отвѣтилъ мальчикъ,-- только кончилось то дѣло совсѣмъ по другому, чѣмъ вы думаете,-- Какъ, по другому? -- воскликнулъ Донъ-Кихотъ,-- развѣ негодяй тебѣ не заплатилъ? -- Не только не заплатилъ,-- возразилъ мальчикъ,-- но, какъ только ваша милость выѣхали изъ лѣса и мы съ нимъ остались одни, онъ схватилъ меня, привязалъ опять къ тому-же дубу и такъ дралъ меня ремнями, что содралъ съ меня кожу, какъ со святого Варѳоломея; и при каждомъ ударѣ онъ страхъ какъ потѣшался надъ вами, такъ что, не будь мнѣ больно боковъ, я бы самъ отъ души посмѣялся надъ его шуточками относительно васъ! Въ концѣ концовъ, онъ довелъ меня до того, что мнѣ пришлось потомъ лечь въ больницу и лѣчиться отъ побоевъ, которые нанесъ мнѣ этотъ злой человѣкъ. И во всемъ этомъ виноваты ваша милость; ѣхали-бы вы своею дорогой и не совались бы въ чужія дѣла, гдѣ васъ не спрашиваютъ, тогда мой хозяинъ далъ-бы мнѣ дюжину или двѣ ударовъ плеткою, а потомъ отпустилъ-бы и заплатилъ мнѣ жалованье. А ваша милость совсѣмъ некстати явились и обругали его, вотъ онъ и взбѣсился, а такъ какъ вамъ онъ отомстить не могъ, то вся туча разразилась надо мною, оттого-то я теперь и сталъ на весь вѣкъ не человѣкъ. -- Я дурно сдѣлалъ, что рано уѣхалъ,-- сказалъ Донъ-Кихотъ,-- и не подождалъ, пока онъ тебѣ заплатитъ. Мнѣ изъ долгаго опыта слѣдовало-бы знать, что чернь никогда не держитъ своихъ обѣщаній, если не видитъ въ томъ своей выгоды. Но ты помнишь, Андреи, что я поклялся, если онъ не заплатитъ тебѣ, отыскать его, хоти бы онъ спрятался во чревѣ китовомъ. -- Да, это правда,-- отвѣтилъ Андрей,-- но пользы-то отъ этого никакой не будетъ. -- А вотъ ты скоро увидишь, будетъ-ли отъ этого польза или нѣтъ",-- сказалъ Донъ-Кихотъ; съ этими словами онъ быстро всталъ, позвалъ Санчо и приказалъ ему осѣдлать Россинанта, пасшагося на лугу во время отдыха. Когда Доротея спросила его, что онъ намѣренъ дѣлать, Донъ-Кихотъ отвѣтилъ, что онъ намѣренъ отыскать мужика, наказать его за жестокость и заставить заплатить Андрею до послѣдняго мараведиса, хотя бы всѣ мужики въ мірѣ воспротивились этому. Но она напомнила ему, что по данному имъ обѣщанію онъ не можетъ пускаться ни въ какое предпріятіе, пока не окончитъ ея дѣла, и что, зная это лучше всѣхъ остальныхъ, онъ долженъ подавить свое справедливое негодованіе до возвращенія изъ ея королевства. "Согласенъ,-- отвѣтилъ Донъ-Кихотъ,-- Андрею нужно, стало быть, потерпѣть до моего возвращенія, какъ говорите ваша милость; но я вновь обѣщаю и клянусь не успокоиться до тѣхъ поръ, пока онъ не получитъ должнаго отмщенія и своего жалованья. -- Что пользы мнѣ отъ этихъ клятвъ,-- возразилъ Андрей,-- мнѣ бы хотѣлось лучше получить не мщеніе, а съ чѣмъ-бы добраться до Севильи. Если у васъ есть, дайте мнѣ что-нибудь поѣсть или сколько-нибудь денегъ, и да сохранитъ васъ Богъ, а также и странствующихъ рыцарей, которымъ я желаю столько же добра, сколько я его отъ нихъ видѣлъ". Санчо вынулъ изъ сумки ломоть хлѣба и кусокъ сыра и, подавая ихъ мальчику, сказалъ: "Возьмите, мой братъ Андрей, и тогда каждому изъ насъ выпадетъ своя доля въ нашихъ невзгодахъ. -- А какая-же ваша доля? -- спросилъ Андрей.-- Эта доля сыра и хлѣба, которую я вамъ отдаю,-- отвѣтилъ Санчо,-- Богъ знаетъ, будутъ-ли они еще у меня или нѣтъ, потому что, долженъ я вамъ сказать, мой другъ, намъ, оруженосцамъ странствующихъ рыцарей, приходится терпѣть и голодъ, и нищету, и многое другое, что лучше чувствуется, чѣмъ говорится." Андрей взялъ хлѣбъ и сыръ и, видя, что больше ничего ему не получить здѣсь, опустилъ голову, повернулся и приготовился навострить лыжи. Однако, уходя, онъ снова оборотился и сказалъ Донъ-Кихоту: "Ради Бога, господинъ странствующій рыцарь, если вы встрѣтите еще разъ меня, не вздумайте опять помогать мнѣ, хотя бы вы увидали, что меня раздираютъ на куски; оставьте лучше меня съ моей бѣдой, потому что отъ вашей помощи мнѣ будетъ только хуже; и да покараетъ и истребитъ Господь вашу милость со всѣми странствующими рыцарями вмѣстѣ, которые когда-либо родились на свѣтъ." Донъ-Кихотъ всталъ и хотѣлъ было наказать дерзкаго мальчишку, но онъ такъ проворно припустился бѣжать, что догонять его никто не рѣшился. Сгорая отъ стыда, рыцарь остался на мѣстѣ, и всѣмъ присутствующимъ стоило порядочныхъ усилій удержаться отъ смѣха, чтобы не разгнѣвать его окончательно.
  

ГЛАВА XXXII.

Разсказывающая о томъ, что случилось на постояломъ дворѣ съ четырьмя спутниками Донъ-Кихота.

   Покончивъ съ пышной трапезой, путешественники живо осѣдлали своихъ животныхъ и безъ всякихъ достойныхъ разсказа приключеній прибыли на другой день на постоялый дворъ, столь страшный для Санчо Панса. Онъ-бы не переступилъ и порога его, но этой непріятности нельзя было избѣжать. Хозяинъ, хозяйка, ихъ дочь и Мариторна, издали увидавшіе Донъ-Кихота и Санчо, вышли къ нимъ навстрѣчу и приняли ихъ съ изъявленіями живѣйшей радости. Нашъ рыцарь принялъ ихъ съ важнымъ и величественнымъ видомъ и приказалъ приготовить лучшую постель, чѣмъ прошлый разъ. Хозяйка отвѣтила ему, что если онъ заплатитъ, лучше, то найдетъ княжеское ложе. Донъ-Кихотъ обѣщалъ заплатить, и ему приготовили сносную постель на чердакѣ, уже служившемъ разъ его опочивальней; рыцарь тотчасъ-же улегся, потому что его тѣло было въ такомъ-же плохомъ положеніи, какъ и его умъ..
   Какъ только онъ затворилъ за собой дверь, хозяйка подошла къ цирюльнику, подскочила къ самому его лицу и, вцѣпившись обѣими руками въ бороду, закричала: "Довольно вамъ, право, устраивать бороду изъ моего хвоста, отдавайте его сейчасъ-же! И такъ просто стыдъ -- гребень моего мужа весь въ грязи, потому что нѣтъ хвоста, на который я его нацѣпляла". Однако сколько она ни тащила, цирюльникъ не давалъ ей оторвать у него бороду, пока, наконецъ, священникъ не сказалъ ему, что онъ можетъ отдать свою бороду, такъ какъ теперь ему нѣтъ надобности продолжать хитрость и онъ можетъ показаться въ своемъ обыкновенномъ видѣ. Донъ-Кихоту-же вы скажете,-- прибавилъ онъ,-- что послѣ того, какъ васъ ограбили каторжники, вы убѣжали и скрылись на этомъ постояломъ дворѣ; а если онъ освѣдомится, куда дѣвался оруженосецъ принцессы, то мы скажемъ, что онъ отправился впередъ, чтобы возвѣстить жителямъ ея королевства ея прибытіе въ сопровожденіи ихъ общаго освободителя". Тогда цирюльникъ съ охотой отдалъ хвостъ хозяйкѣ; всѣ платья, одолженныя ею для освобожденія Донъ Кихота, были тоже возвращены ей.
   Красота Доротеи и привлекательная наружность пастуха Карденіо приводили въ изумленіе всѣхъ находившихся въ домѣ. Священникъ заказалъ обѣдъ изъ всего, что имѣлось на постояломъ дворѣ, и, въ надеждѣ на щедрую плату, хозяинъ приготовилъ имъ довольно сносную трапезу. Донъ-Кихотъ все еще спалъ, и всѣ согласились не будить его, рѣшивъ, что сонъ для него теперь полезнѣе обѣда. За десертомъ въ присутствіи хозяина, хозяйки, ихъ дочери, Мариторны и всѣхъ путешественниковъ зашелъ разговоръ о странномъ безуміи бѣднаго Донъ-Кихота и о томъ состояніи, въ какомъ его нашли въ горахъ. При этомъ хозяйка сообщила собесѣдникамъ о происшествіи съ влюбленнымъ погонщикомъ, а потомъ, убѣдившись, что Санчо не можетъ ее услыхать, разсказала и о приключеніи съ качаньемъ, развеселившемъ все общество. По этому поводу священникъ сказалъ, что Донъ-Кихоту вскружили голову прочитанныя имъ рыцарскія книги. "Не понимаю, какъ это можетъ случиться! -- воскликнулъ хозяинъ,-- по моему, лучшаго чтенія и не найти. У меня есть двѣ или три такихъ книжки, и онѣ мнѣ часто доставляли развлеченіе, и не мнѣ одному, а многимъ другимъ. Во время жатвы здѣсь сходится толпа жнецовъ въ праздничные дни, и среди нихъ всегда выискивается одинъ грамотный, вотъ онъ-то и беретъ книгу въ руки, а мы всѣ, человѣкъ тридцать, садимся вокругъ него и съ такимъ удовольствіемъ слушаемъ, что, по моему, не одна тысяча сѣдыхъ волосъ на головѣ убавилась у насъ отъ этого. По крайней мѣрѣ, я про себя скажу, что когда я слушаю про то, какіе свирѣпые и ужасные удары мечемъ наносятъ другъ другу рыцари. то самого разбираетъ страшная охота продѣлать тоже самое; такъ бы весь день и всю ночь прослушалъ эти разсказы. -- Я тоже,-- добавила съ своей стороны хозяйка,-- въ домѣ у меня только тѣ минуты и хороши, когда вы слушаете чтеніе, потому что въ то время вы бываете такъ заняты, что забываете даже браниться. -- О, совершенно вѣрно! -- вмѣшалась Мариторна,-- я тоже, ей Богу, страшно люблю слушать эти милыя исторіи; въ особенности, въ которыхъ разсказывается о томъ, какъ какая-нибудь дама, сидя подъ померанцевымъ деревомъ, безъ стѣсненія обнимается съ рыцаремъ, а дуэнья стоитъ на стражѣ, умирая отъ зависти и страха. Для меня такія исторіи слаще меда. -- Ну, а вы какъ думаете относительно этого, моя красавица? -- сказалъ священникъ, обращаясь къ хозяйской дочери. -- Право, сама не знаю,-- отвѣтила она,-- я, какъ и другіе, слушаю эти исторіи, и хоть мало понимаю, но все-таки мнѣ весело ихъ слушать. Но меня забавляютъ не удары, какъ моего отца: занимательнѣй всего для меня жалобы рыцарей, которые находятся вдали отъ своихъ дамъ: по правдѣ сказать, я сама иногда плачу изъ жалости къ нимъ. -- Стало быть, сударыня,-- сказала Доротея,-- еслибы они плакали изъ-за васъ, то вы-бы не дали имъ долго горевать? -- Не знаю, чтобы я сдѣлала,-- отвѣтила дѣвушка,-- но только между дамами попадаются такія жестокія, что ихъ рыцари называютъ ихъ тиграми, пантерами и другими погаными именами. Ахъ, Господи! что это за люди такіе безъ души и безъ совѣсти, которые только для того, чтобы не видать какого-нибудь хорошаго человѣка, заставляютъ его умереть или сойти съума? Не понимаю, къ чему столько церемоній; если онѣ дѣлаютъ такъ изъ благоразумія, то почему-же онѣ не выходятъ замужъ? Вѣдь рыцари только того и добиваются. -- Замолчи, дѣвочка!-- крикнула хозяйка,-- можно подумать, что ты слишкомъ много знаешь въ такихъ дѣлахъ: въ твои годы неприлично много знать и болтать. -- Должна-же я отвѣчать, когда господинъ меня спрашиваетъ,-- отвѣтила дѣвушка. -- Принесите-ка мнѣ эти книги, господинъ хозяинъ,-- сказалъ священникъ,-- мнѣ хочется ихъ посмотрѣть. -- Съ удовольствіемъ", отвѣчалъ тотъ и, сходивъ въ свою комнату, принесъ старый сундукъ, запертый висячимъ замкомъ, открылъ его и вынулъ оттуда три объемистыхъ тома. Священникъ взялъ ихъ въ руки и, открывъ, увидалъ, что первый былъ Донъ-Сирониліо Ѳракійскій, другой -- Феликсъ Марсь Гирканскій и третій -- Исторія Великаго Капитана Гонзальва Хернандеса Кордовскаго съ Жизнью Діэго Гарсіа Парадесскаго. Прочитавъ заглавія первыхъ двухъ произведеній, священникъ обратился къ цирюльнику. -- "Куманекъ,-- сказалъ онъ ему,-- какъ жалъ, что экономка и племянница нашего друга не съ нами. -- Ничего не значитъ,-- отвѣчалъ цирюльникъ,-- я и самъ могу отнести ихъ на задній дворъ, а то, не ходя далеко, можно бросить ихъ въ каминъ, кстати тамъ и огонь есть. -- Вы хотите сжечь мои книги? -- воскликнулъ хозяинъ. -- Только вотъ эти двѣ -- Донъ-Сирониліо и Феликса Марса. -- Что-же,-- спросилъ хозяинъ,-- развѣ мои книги еретическія или флегматическія, что вы хотите бросить ихъ въ огонь? -- Схизматическія, хотите вы сказать, мой другъ,-- прервалъ цирюльникъ,-- а не флегматическія. -- Какъ вамъ угодно,-- отвѣтилъ хозяинъ,-- но если ужъ сжигать какую-нибудь изъ нихъ, то сжигайте, по крайней мѣрѣ, книгу великаго капитана и Діэго Гарсіа, потому что я скорѣе позволю сжечь жену и дѣтей, чѣмъ эти двѣ книги. -- Но послушайте, братецъ,-- возразилъ священникъ,-- эти двѣ книги -- лживые разсказы, набитые всякими глупостями и нелѣпостями; та-же, наоборотъ, истинная исторія. Она разсказываетъ жизнь Гонзальва Кордовскаго, который своими великими и многочисленными подвигами стяжалъ себѣ во всей вселенной имя Великаго Капитана, имя славное, блестящее и только имъ однимъ заслуженное. А Діэго Гарсіа Парадесскій былъ благороднымъ рыцаремъ, уроженцемъ города Трухильо въ Эстрамадурѣ и доблестнымъ воиномъ и обладалъ такою значительною тѣлесною силою, что однимъ пальцемъ останавливалъ мельничное колесо на самомъ быстромъ ходу. Однажды, съ мечемъ въ обѣихъ рукахъ ставши у моста, онъ загородилъ входъ на этотъ мостъ безчисленному войску и совершилъ такіе подвиги, что еслибы ихъ разсказалъ не самъ скромный рыцарь, бывшій своимъ собственнымъ лѣтописцемъ, а писалъ-бы болѣе подробно кто-нибудь другой, то они заставили-бы забыть всѣ подвиги Гектора, Ахилла и Роланда. -- Экая важность! -- воскликнулъ хозяинъ,-- остановить мельничное колесо -- нашли чему удивляться! Вы почитайте-ка, пожалуйста, что написано о Феликсѣ Марсѣ Гирканскомъ, который однимъ взмахомъ меча перерубалъ пополамъ пятерыхъ великановъ, точно они были сдѣланы изъ рѣпы, какъ монашки, которыхъ дѣлаютъ дѣти; а въ другой разъ онъ напалъ на страшно большую и сильную армію, которая состояла болѣе, чѣмъ изъ милліона шестисотъ тысячъ солдатъ, вооруженныхъ съ головы до ногъ, и перекрошилъ ее всю въ кусочки, какъ будто стадо барановъ. Ну, а что вы скажете о славномъ Сиронгиліо Ѳракійскомъ, который былъ такъ мужественъ и безстрашенъ, что однажды -- разсказываетъ его книга -- онъ плавалъ по рѣчкѣ и вдругъ изъ средины воды появляется огненный драконъ; какъ только Донъ-Сиронгиліо увидалъ его, онъ вскакиваетъ на него, садится верхомъ на его чешуйчатыя плечи и начинаетъ съ такою силою сжимать ему глотку, что драконъ, чувствуя, что онъ его задушитъ, не могъ ничего подѣлать, какъ только опуститься на дно рѣки, увлекши за собою и рыцаря, не желавшаго выпустить добычу; а когда они добрались до дна, то рыцарь очутился въ большомъ дворцѣ и среди чудесныхъ садовъ; тогда драконъ обратился въ прекраснаго старца, насказавшаго ему такихъ вещей, что развѣсишь уши, слушая ихъ. Да вы только послушайте эту исторію, господинъ, вы съ ума сойдете отъ удовольствія; а что за радость въ великомъ капитанѣ, про котораго вы говорите, и въ этомъ Діэго Гарсіа". Выслушавъ эту прекрасную рѣчь, Доротея наклонилась къ Карденіо и сказала потихоньку: "Нашъ хозяинъ чуть-чуть не подъ пару Донъ-Кихоту. -- Мнѣ тоже кажется,-- отвѣтилъ Корденіо,-- только послушать его, и увидишь, что онъ воображаетъ, будто-бы все разсказанное въ его книгахъ точь въ точь такъ и произошло, какъ тамъ описано; сомнѣваюсь, чтобы всѣ босоногіе монахи сумѣли разубѣдить его въ этомъ. -- Но обратите вниманіе на то, братецъ,-- повторялъ между тѣмъ священникъ,-- что ни Феликсъ Марсъ Гирканскій, ни Сиронгиліо Ѳракійскій, ни всѣ другіе рыцари той-же масти, описанные въ рыцарскихъ книгахъ, никогда на свѣтѣ не существовали. Все это ложь и выдумка, все это басни, сочиненныя праздными умами, которые составили ихъ съ единственною цѣлью позабавить людей такъ-же, какъ, по вашимъ словамъ, забавлялись ваши жнецы. -- Полно вамъ! -- воскликнулъ хозяинъ,-- соблазняйте другую собаку вашею костью, развѣ я не знаю, въ какомъ мѣстѣ мнѣ жметъ башмакъ и сколько у меня пальцовъ въ пятернѣ? Не кормите меня кашкой, я не ребенокъ. Вы опять хотите заставить меня повѣрить, что все написанное въ этихъ прекрасныхъ книгахъ печатными буквами -- ложь и нелѣпость, когда они печатались съ дозволенія и разрѣшенія королевскаго совѣта! какъ будто эти люди могутъ позволить печатать такую пропасть лжи, столько битвъ и волшебствъ, что просто голова идетъ кругомъ! -- Но я уже вамъ сказалъ, мой другъ! -- возразилъ священникъ,-- что все это написано для того, чтобы позабавить насъ, когда намъ дѣлать нечего; подобно тому, какъ во всѣхъ благоустроенныхъ государствахъ разрѣшается игра въ шахматы, въ мячъ или на билліардѣ для того, чтобы занять тѣхъ, которые не хотятъ, не могутъ или не должны работать, точно такъ же разрѣшаютъ печатать и продавать и эти книги, разсчитывая, что не найдется такого простодушнаго и невѣжественнаго человѣка, который могъ-бы принять какую-нибудь изъ разсказываемыхъ ими исторій за истинную. Еслибы у меня сейчасъ были время и подходящая аудиторія, то я многое высказалъ бы о рыцарскихъ романахъ и о томъ. чего имъ недостаетъ, чтобы быть хорошими и приносить отчасти и пользу, и даже удовольствіе. Но придетъ время, когда, я надѣюсь, мнѣ представится возможность переговорить о нихъ съ людьми, имѣющими силу все это устроить. А пока, господинъ хозяинъ, повѣрьте тому, что я вамъ сказалъ; возьмите ваши книги, разберитесь въ ихъ лжи и въ ихъ истинѣ, и да пошлется вамъ всякое благополучіе; дай Богъ только, чтобы вы не захромали на одну ногу съ вашимъ гостемъ Донъ-Кихотомъ. -- О, за это не бойтесь! -- отвѣтилъ хозяинъ,-- я не спячу съ ума, чтобы сдѣлаться странствующимъ рыцаремъ; я вѣдь понимаю, что теперь не то время, что было прежде, когда эти славные рыцари странствовали, какъ говорятъ, по свѣту".
   Санчо, пришедшій къ послѣдней части этого разговора, крайне удивился и глубоко задумался, услыхавъ, что время странствующихъ рыцарей уже прошло и что всѣ рыцарскія книги наполнены глупостями и ложью; тогда въ глубинѣ своего сердца онъ рѣшилъ подождать только, къ чему приведетъ теперешнее путешествіе его господина, намѣреваясь въ случаѣ, если исходъ его не будетъ такимъ счастливымъ, какъ онъ воображалъ, возвратиться къ своей женѣ и дѣтямъ и приняться съ ними вмѣстѣ за обычныя работы.
   Между тѣмъ хозяинъ понесъ было свой чемоданъ и книги, но священникъ сказалъ ему: "Подождите; покажите-ка, что это за бумаги, написанныя такимъ прекраснымъ почеркомъ." Когда хозяинъ вынулъ ихъ изъ чемодана и отдалъ священнику, то послѣдній увидалъ, что бумаги составляли тетрадь изъ восьми рукописныхъ листовъ, на первой страницѣ которой было большими буквами написано слѣдующее заглавіе:
  

Повѣсть о безразсудномъ любопытномъ.

   Прочитавъ про себя три или четыре строчки, священникъ воскликнулъ: "Право, заглавіе этой повѣсти меня соблазняетъ прочитать ее всю цѣликомъ. -- И хорошо сдѣлаете, ваше преподобіе,-- отвѣтилъ хозяинъ,-- знаете-ли, нѣкоторые изъ моихъ гостей читали и нашли ее очень занимательною и потомъ долго просили меня уступить ее, но я не согласился на это, разсчитывая возвратитъ ее тому, кто позабылъ у меня чемоданъ съ книгами и бумагами. Можетъ случиться, что ихъ хозяинъ въ одинъ прекрасный день опять пріѣдетъ ко мнѣ, и, хотя навѣрно мнѣ придется лишиться книгъ, все-таки я ихъ возвращу ему, потому что я, хоть и содержатель постоялаго двора, но христіанинъ. -- Вы совершенно правы, мой другъ,-- сказалъ священникъ,-- тѣмъ не менѣе, если повѣсть понравится мнѣ, вы вѣдь позволите списать ее? -- О, съ удовольствіемъ!" отвѣтилъ хозяинъ.
   Во время этого разговора Карденіо взялъ повѣсть и, прочитавъ нѣсколько строчекъ, возымѣлъ тоже желаніе, какъ и священникъ, котораго онъ сталъ поэтому просить прочитать ее вслухъ. "Я съ радостью прочиталъ-бы ее,-- отвѣтилъ священникъ,-- но я думаю, что для васъ всѣхъ было-бы полезнѣе употребить это время на сонъ, чѣмъ на чтеніе. -- Что касается меня,-- возразила Доротея,-- то для меня будетъ достаточнымъ отдыхомъ въ теченіе часа или двухъ прослушать какую нибудь исторію; притомъ-же я недостаточно успокоилась, чтобы заснуть, какъ слѣдуетъ. -- Если такъ,-- сказалъ священникъ,-- то я готовъ прочитать ее, хотя бы только изъ любопытства; можетъ быть, оно не будетъ обмануто." Цирюльникъ и даже Санчо обратились къ нему съ такою-же просьбою; видя, что онъ доставитъ удовольствіе своимъ чтеніемъ, и надѣясь, что трудъ его не пропадетъ даромъ, священникъ тогда сказалъ: "Ну, такъ будьте-же внимательны; повѣсть начинается такъ."

0x01 graphic

  

ГЛАВА XXXIII.

Въ которой разсказывается приключеніе Безразсуднаго Любопытнаго.

   Во Флоренціи, славномъ и богатомъ городѣ Италіи, въ области Тосканѣ, жили два дворянина знатной фамиліи, Ансельмъ и Лотаръ, связанные между собой узами такой тѣсной дружбы, что всѣ звали ихъ не иначе, какъ двумя друзьями. Оба они были молоды и одинаковаго возраста, оба обладали тѣми-же склонностями, и этого было достаточно, чтобы они питали другъ къ другу взаимную привязанность. Ансельмъ былъ, правда, болѣе склоненъ къ увлеченіямъ любви, а Лотаръ со страстью предавался удовольствіямъ охоты; но, при случаѣ Ансельмъ жертвовалъ своими склонностями, чтобы подчиниться вкусамъ Лотара, а Лотаръ отказывался отъ своихъ привычекъ и дѣлалъ угодное Ансельму. Благодаря этому, между волей одного и волей другого царствовало такое полное согласіе, какого не могутъ проявить даже строго вывѣренные часы.
   Ансельмъ былъ страстно влюбленъ въ одну благородную и прелестную дѣвицу, пользовавшуюся большимъ уваженіемъ въ городѣ, какъ дочь почтенныхъ родителей и какъ сама по себѣ достойная особа; съ одобренія своего друга Лотара, безъ совѣта котораго онъ не дѣлалъ ничего, онъ рѣшилъ просить ея руки. Это рѣшеніе было быстро приведено въ исполненіе; посломъ отъ него отправился Лотаръ, который такъ удачно для своего друга повелъ переговоры, что въ короткое время Ансельмъ получилъ въ обладаніе предметъ своихъ желаній, и Камилла, счастливая своимъ супругомъ, постоянно благодарила небо, а также и Лотара, посредничеству котораго она была обязана своимъ благополучіемъ.
   Въ первые дни послѣ свадьбы (они всегда бываютъ шумны и веселы) Лотаръ по обыкновенію продолжалъ посѣщать домъ своего друга,-- отъ всей души поздравляя его и принимая участіе въ его празднествахъ; но когда эти праздничные дни прошли, когда прекратились посѣщенія и поздравленія, то и Лотаръ сталъ мало во малу замедлять свои посѣщеніи дома своего друга. Онъ полагалъ -- такъ должны разсуждать и всѣ честные и благоразумные люди,-- что женатаго друга не слѣдуетъ посѣщать такъ-же часто, какъ холостаго; правда, тѣсная и искренняя дружба не можетъ и не должна допускать никакихъ подозрѣній, но все-таки честь супруга такъ нѣжна, что ее могутъ уязвить даже братья, не только друзья.
   Ансельмъ вскорѣ замѣтилъ охлажденіе Лотара. Онъ осыпалъ его живѣйшими упреками, говоря, что еслибы онъ зналъ, что его женитьба нарушитъ ихъ привычку видѣться каждый день, то онъ никогда бы не женился; онъ убѣждалъ его, что если ихъ взаимная привязанность во время его холостой жизни заслужила для нихъ это сладкое прозваніе двухъ друзей, то не слѣдуетъ позволить дурно понятой и безосновательной осмотрительности губить это рѣдкое и драгоцѣнное имя; поэтому, онъ просилъ его -- если только это слово должно употребляться между ними,-- стать снова хозяиномъ въ его домѣ, безъ всякаго стѣсненія, какъ и прежде, входить въ него и выходить, и увѣрялъ, что его супруга Камилла желаетъ того-же, чего желаетъ онъ, и что она была удивлена и огорчена установившейся теперь между ними холодностью, зная, какая нѣжная дружба соединила ихъ прежде.
   На всѣ эти и другіе доводы, представленные Ансельмомъ съ цѣлью убѣдить Лотара возобновить свои прежнія привычки, Лотаръ отвѣчалъ очень благоразумно и оставилъ Ансельма вполнѣ удовлетвореннымъ, добрыми намѣреніями своего друга. Они условились, что два раза съ недѣлю и по праздничнымъ днямъ Лотаръ будетъ обѣдать у Ансельма. Но, согласившись на это, Лотаръ рѣшилъ не дѣлать больше того, на что ежу давала право честь его друга, добрая слава котораго ему была дороже своей собственной. Онъ говорилъ и говорилъ справедливо, что супругъ, которому небо даровало красивую жену, долженъ соблюдалъ осторожность, какъ въ выборѣ друзей, принимаемыхъ имъ у себя въ домѣ, такъ и въ выборѣ подругъ, посѣщающихъ его жену, такъ какъ то, чего нельзя устроить во время прогулокъ, въ храмахъ, на богомольяхъ и публичныхъ гуляньяхъ (въ послѣднихъ мужья тоже не должны постоянно отказывать женамъ), то легко устраивается у подруги или родственницы, на которую болѣе всего полагаешься. Лотаръ говорилъ также, что мужьямъ слѣдовало бы имѣть такого человѣка, который могъ-бы указывать имъ на различныя упущенія, которыя они дѣлаютъ; такъ какъ зачастую бываетъ, что сильная любовь мужа къ женѣ мѣшаетъ ему, или благодаря его ослѣпленію, или изъ боязни огорчить жену, посовѣтовать ей дѣлать что-либо похвальное или не дѣлать чего-нибудь достойнаго порицанія; вотъ этотъ-то именно недостатокъ и исправляется легко совѣтами друга. Но гдѣ найти такого честнаго, преданнаго и благоразумнаго друга, какого желаетъ Лотаръ? Я, по крайней мѣрѣ, не знаю навѣрно. Такимъ другомъ только и могъ быть одинъ Лотаръ, который такъ бдительно оберегалъ честь своего друга и подъ различными предлогами старался откладывать условленные дни своихъ визитовъ для того, чтобы праздные глаза и злые языки не нашли чего-либо предосудительнаго въ слишкомъ частомъ посѣщеніи молодымъ, богатымъ и блестящимъ дворяниномъ дома такой красавицы, какъ Камилла; хотя ея добродѣтель и была непреодолимымъ препятствіемъ для всякаго злорѣчія, но все-таки онъ сильно заботился и о ея доброй славѣ и о чести ея супруга. Такимъ образомъ, большую часть дней его обусловленныхъ посѣщенія онъ употреблялъ на другія необходимыя, по его словамъ, дѣла; итакъ, упреки одного, отговорки другого занимали большую часть времени ихъ свиданій.
   Однажды, во время прогулки за городомъ на лугу, Ансельмъ отвелъ Лотара въ сторону и обратился къ нему съ такою рѣчью: "Не правда-ли, другъ Лотаръ, что я долженъ-бы былъ безгранично благодарить Бога за милости, которыя онъ мнѣ явилъ,-- за то, что я происхожу отъ такихъ, какъ мои, родителей, за то, что онъ щедрою рукою осыпалъ меня дарами рожденія и состоянія, и, наконецъ, за его еще большую милость -- за то, что онъ далъ мнѣ тебя въ друзья и Камиллу въ жены -- два сокровища, которыя я цѣню, можетъ быть, и не столько, сколько они заслуживаютъ, но, по крайней мѣрѣ, сколько я могу? И что-же? несмотря на все это благополучіе, способное всякаго человѣка сдѣлать счастливымъ, никто другой въ цѣлой вселенной не влачитъ такой унылой и безотрадной жизни, какъ я. Вотъ уже нѣсколько дней, какъ меня давитъ и мучаетъ одно настолько странное и безумное желаніе, что я самъ себѣ изумляюсь, и обвиняю и браню себя, стараюсь молчать и скрыть его отъ моего собственнаго сознанія. Но больше я не въ силахъ скрывать своей тайны и хочу довѣрить ее твоей скромности, въ надеждѣ, что, благодаря твоимъ дружескимъ стараніямъ излѣчить меня, и освобожусь отъ терзающей меня тоски и твоя заботливость возвратитъ мнѣ радость, столь-же полную, какъ полна та печаль, въ которую повергло меня мое безуміе".
   Съ удивленіемъ слушалъ Лотаръ Ансельма, не понимая, къ чему клонится это длинное предисловіе; какъ не пытался онъ самъ догадаться, что за желаніе могло мучить; его друга, онъ не могъ напасть на слѣдъ истины. Наконецъ, желая поскорѣе выйти изъ мучительной неизвѣстности, онъ сказалъ Ансельму, что высказывать свои сокровенные помыслы съ помощью столькихъ изворотовъ -- это значитъ оскорблять чувство искренней дружбы, потому что у друга всегда можно найти или совѣты относительно путей, или средства для исполненія задуманнаго. "Ты правъ,-- отвѣтилъ Ансельмъ,-- и, довѣряясь тебѣ, я хочу тебѣ сообщить, другъ Лотаръ, что преслѣдующее меня желаніе состоитъ вотъ въ чемъ: я хочу знать, дѣйствительно-ли моя супрута Камилла такъ добродѣтельна и совершенна, какъ я думаю. Но удостовѣриться въ этомъ я могу не иначе, какъ подвергнувъ ее испытанію, которое обнаружило бы всю чистоту ея добродѣтели подобно тому, какъ огонь показываетъ чистое золото. Другъ мой! по моему мнѣнію только такую женщину можно назвать добродѣтельной, которая не поддается соблазнамъ, и только ту женщину назову я стойкой и сильной, которая недоступна ни обѣщаніямъ, ни подаркамъ, ни слезамъ, ни постояннымъ преслѣдованіямъ пылкаго любовника. Можно-ли вмѣнить въ заслугу женщинѣ, если она не теряетъ своего благоразумія, когда никто не соблазняетъ ея на это? Удивительно-ли, если скромной и робкой остается та, для которой ни разу не представилось случая пользоваться свободою, которая знаетъ, что мужъ заставитъ ее жизнью искупить первый-же проступокъ, какъ только онъ ее уличитъ? Я не могу одинаково уважать и женщину добродѣтельную только изъ боязни или за неимѣніемъ возможности грѣшить, и ту, которая подвергалась всяческимъ соблазнамъ и преслѣдованіямъ и выходитъ изъ всѣхъ этихъ искушеній съ вѣнкомъ побѣды на челѣ. И вотъ всѣ эти соображенія и многія другія, которыя я могъ-бы привести въ подтвержденіе моего мнѣнія, заставляютъ меня желать, чтобы моя супруга Камилла подверглась такому испытанію и прошла черезъ горнило преслѣдованій и обожанія со стороны человѣка, имѣющаго право, благодаря своимъ достоинствамъ, разсчитывать на ея благосклонность. Если моя надежда осуществится и она выйдетъ съ пальмой торжества изъ той борьбы, то счастье мое будетъ чрезмѣрно и я скажу тогда, что всѣ мои желанія исполнились и я обладаю непоколебимо-вѣрной женой, про которую мудрецъ сказалъ: кто ее найдетъ? Но если бы даже случилось и не такъ, какъ я надѣюсь, то удовольствіе убѣдиться въ томъ, что я не ошибался въ своихъ предположеніяхъ, облегчитъ мученія, причиненныя мнѣ такимъ дорогимъ опытомъ. Затѣмъ, еще вотъ что: такъ какъ, сколько возраженій не представляй ты мнѣ противъ моего намѣренія, все равно тебѣ не удастся отклонить меня отъ исполненія его, то мнѣ бы хотѣлось, о другъ мой Лотаръ, чтобы орудіемъ, которое должно воздвигнуть зданіе моего благополучія, былъ ты. Я представлю тебѣ всякую возможность для дѣйствія и ты не ощутишь недостатка ни въ чемъ нужномъ, чтобы поколебать честную, скромную, цѣломудренную и безкорыстную женщину. Довѣрить такое щекотливое предпріятіе тебѣ, а не другому, побуждаетъ меня, между прочимъ, увѣренность въ томъ, что если Камилла будетъ побѣждена тобою, то въ своей побѣдѣ ты не перейдешь послѣднихъ границъ и сочтешь сдѣланнымъ то, что могъ-бы ты сдѣлать. Такимъ образомъ я буду оскорбленъ только намѣреніемъ, и тайна моего безчестія будетъ погребена въ твоемъ молчаніи, которое, подобно молчанію смерти, во всемъ касающемся меня будетъ длиться вѣчно. Итакъ, если ты хочешь, чтобы моя жизнь была дѣйствительно достойна названія жизни, то начинай безотлагательно-же свои любовныя ухаживанія и дѣйствуй не съ робостью и медлительностью, но съ пылкостью и рвеніемъ, какъ я того желаю и ожидаю, вѣря твоей дружбѣ."
   Съ такою рѣчью обратился Ансельмъ къ Лотару, который слушалъ его съ большимъ вниманіемъ и удивленіемъ и не раскрывалъ рта, пока другъ его не кончилъ говоритъ. Убѣдившись, что Ансельмъ высказалъ все, Лотаръ сначала долго смотрѣлъ на него, какъ-будто на что-то, до сихъ поръ имъ невиданное и возбуждавшее въ немъ страхъ и изумленіе. Наконецъ, послѣ долгаго молчанія онъ сказалъ: "Я все никакъ не могу убѣдить себя, другъ Ансельмъ, въ томъ, что всѣ твои слова -- не шутка; еслибы я думалъ, что ты говоришь серьезно, то не далъ бы тебѣ кончить, я бросилъ бы тебя слушать и тѣмъ прервалъ бы твою длинную рѣчь. Я думаю, что или ты меня не знаешь, или я тебя не знаю. Но нѣтъ, я знаю, что ты -- Ансельмъ, и ты знаешь, что я -- Лотаръ. Мнѣ кажется, что ты, къ несчастію, уже не тотъ Ансельмъ, и ты, должно быть, думаешь, что я уже не тотъ Лотаръ, потому что ни то, что ты говоришь, не свойственно прежнему Ансельму, моему другу, ни то, что ты просишь, не можетъ относиться къ тому Лотару, котораго ты знаешь. Въ самомъ дѣлѣ, хорошіе друзья должны подвергать другъ друга испытаніямъ usque ad aras, какъ говоритъ поэтъ, то есть не должны требовать отъ дружбы чего-либо противнаго заповѣдямъ Божьимъ. Если такъ думалъ язычникъ о дружбѣ, то еще болѣе обязанъ думать такъ христіанинъ, который знаетъ, что ни для какой человѣческой любви нельзя жертвовать божественной любовью; хотя другу иногда и приходится ради обязанностей дружбы забывать свои небесныя обязанности, то это должно происходить не по пустымъ причинамъ, а только тогда, когда дѣло идетъ о спасеніи чести или жизни своего друга. Скажи-же мнѣ теперь, Ансельмъ, какой изъ этихъ двухъ твоихъ сокровищъ подвергается опасности, чтобы я могъ рѣшиться совершить въ угоду тебѣ гнусный поступокъ, о которомъ ты меня просишь? Ни какое, конечно. Напротивъ, ты требуешь, кажется, чтобы я попытался отнять у тебя и честь, и жизнь, и отнять ихъ въ одно и то же время; такъ какъ ясно, что, отнимая у тебя честь, я отнимаю также и жизнь, ибо человѣкъ безъ чести -- хуже мертваго; мало того, если я, согласно твоему желанію, стану орудіемъ твоего несчастія, хотя самъ теряю честь, а слѣдовательно и жизнь. Послушай, другъ Ансельмъ, будь терпѣливъ и не прерывай меня до тѣхъ поръ, пока я не разскажу тебѣ всего, что придетъ мнѣ въ умъ о твоемъ замыслѣ. Времени намъ еще хватитъ для того, чтобы тебѣ отвѣчать, а мнѣ слушать. -- Хорошо, говори, что ты хочешь сказать", сказалъ Ансельмъ, и Лотаръ продолжалъ:

0x01 graphic

   "Мнѣ кажется, Ансельмъ, что твой умъ сталъ теперь такимъ же, какимъ обладаютъ мусульмане, которыхъ невозможно убѣдить въ личности ихъ секты ни цитатами изъ священнаго писанія, ни выводами, извлеченными изъ умственныхъ разсужденій или основанными на правилахъ вѣры; имъ нужно приводить очевидные, вразумительные и несомнѣнные примѣры, неоспоримыя математическія величины, вродѣ того, что: если отъ двухъ равныхъ величинъ отнимемъ равныя части, то оставшіяся величины будутъ равны между собою; они даже не понимаютъ простыхъ словъ, имъ все нужно представить передъ глазами, показать руками; и все-таки никому не удается убѣдить ихъ въ истинности нашей святой религіи. Точь въ точь такой же способъ долженъ и употреблять въ разговорѣ съ тобою, потому что желаніе, зародившееся къ твоемъ сердцѣ, настолько далеко ото всего, что носило бы хотя тѣнь разумности, что я напрасно-бы потерялъ время, если бы попробовалъ убѣдить тебя въ твоемъ безразсудствѣ, которому я пока не даю другого имени. Мнѣ даже хотѣлось бы, въ наказаніе тебѣ, оставить тебя въ твоемъ безуміи; но дружба не позволяетъ мнѣ быть такимъ суровымъ; напротивъ, она обязываетъ меня спасти тебя отъ угрожающей опасности. Отвѣчай же, Ансельмъ, чтобы опасность стала и для тебя ясна: не говорилъ ли ты мнѣ, что надо искушать женщину, живущую въ уединеніи? соблазнятъ честную женщину? предлагать подарки безкорыстной женщинѣ? ухаживать за благоразумной женщиной? Да, все это ты мнѣ сказалъ. Но если ты знаешь, что твоя жена живетъ уединенно, что она честна, безкорыстна и благоразумна, то чего ты еще ищешь? Если ты полагаешь, что она выйдетъ побѣдительницей изъ всѣхъ употребленныхъ мною искушеній, то какими именами, какими титулами разсчитываешь ты наградить ее, которые были бы выше и драгоцѣннѣе уже имѣющихся у нея? Станетъ ли она тогда лучше, чѣмъ теперь? Или ты не считаешь ее за такую, какою ты ее называешь, или ты не знаешь самъ, чего требуешь; въ первомъ случаѣ, зачѣмъ тебѣ ее испытывать? гораздо лучше и обращаться съ нею какъ съ дурною женщиной и какъ тебѣ захочется. Но, если она такъ добра и честна на самомъ дѣлѣ, какъ ты предполагаешь, то было-бы безразсудно испытывать самую истину, потому что и послѣ испытанія она будетъ обладать тѣмъ же уваженіемъ и тою же цѣною, какъ и прежде. Отсюда вытекаетъ очевидное заключеніе, что намѣреніе предпринять что-либо, отъ чего скорѣе можно ожидать зла, чѣмъ добра, свойственно безразсудному и дерзкому уму, въ особенности, когда ничто къ тому непобуждаетъ и не принуждаетъ и когда ясно, что всякая такая попытка -- очевидное безуміе. Трудныя дѣла предпринимаются ради Бога, ради міра и ради нихъ обоихъ вмѣстѣ. Дѣла, предпринимаемыя ради Бога, дѣлаютъ святые, которые, нося человѣческое тѣло, стремятся жить ангельскою жизнью; дѣла ради міра предпринимаютъ тѣ люди, которые странствуютъ по неизмѣримымъ морямъ, въ разныхъ климатахъ и чужихъ странахъ съ цѣлью пріобрѣсти то, что называется дарами счастья; наконецъ, дѣлами, предпринимаемыми ради Бога и ради міра вмѣстѣ, являются подвиги мужественныхъ солдатъ, которые, замѣтивъ въ непріятельской стѣнѣ брешь, сдѣланную пушечнымъ ядромъ, безъ страха и разсужденія, позабывъ о грозящей имъ очевидной опасности и летя на крыльяхъ одушевляющаго ихъ желанія послужить вѣрѣ, родинѣ и королю, стремительно бросаются среди тысячи смотрящихъ имъ въ лицо смертей. Вотъ дѣла, которыя приносятъ честь, славу и выгоду, хотя и влекутъ за собою много неудобствъ и опасностей. Но то, которое ты намѣреваешься предпринять и осуществить, не пріобрѣтетъ тебѣ ни заслуги передъ Богомъ, ни благъ состоянія, ни славы среди людей. Вѣдь если успѣхъ твоего предпріятія и будетъ соотвѣтствовать твоему желанію, то ты не станешь оттого ни славнѣе, ни богаче, ни почтеннѣе, чѣмъ теперь; если же исходъ его будетъ иного рода, то ты почувствуешь самую глубокую скорбь, какую только можно представить. И нисколько не облегчитъ ея для тебя мысль о томъ, что твое несчастіе никому неизвѣстно; достаточно, чтобы оно было извѣстно самому тебѣ -- и оно растерзаетъ твое сердце. Въ доказательство этой истины, я приведу тебѣ одну строфу изъ первой части поэмы Слезы святого Петра славнаго поэта Луиджи Тансильо. Вотъ она:
  
   "И скорбь и стыдъ въ душѣ Петра растутъ,
   Лишь ночи тѣнь день ясный замѣнитъ;
   Пускай къ суду его не призовутъ,--
   Стыдится онъ себя, что согрѣшилъ.
   Не судъ людской и не людской укоръ
   Въ великодушномъ сердцѣ стыдъ родить; --
   Пускай отъ всѣхъ сокрытъ его позоръ,
   Мысль о грѣхѣ стыдомъ его томитъ."
  
   Итакъ тайна не уменьшитъ твоего горя; напротивъ, она заставитъ тебя плакать постоянно и не простыми слезами, текущими изъ глазъ, а слезами кровавыми, текущими изъ сердца, подобно тому, какъ плакалъ легковѣрный ученый, сдѣлавшій, какъ разсказываютъ наши поэты, опытъ, съ вазой, отъ испытанія которой такъ мудро воздерживался Рейнальдъ. {Аллегорія, приводимая Аріостомъ въ гл. XLII Orlando Furioso.} Конечно, это только поэтическій вымыселъ, но онъ заключаетъ въ себѣ нравственную истину, достойную вниманія и подражанія. Но чтобы окончательно убѣдитъ тебя въ томъ, что твое намѣреніе безразсудно, я приведу тебѣ слѣдующій примѣръ. Скажи мнѣ, Ансельмъ, если бы небо или благосклонная судьба сдѣлали тебя хозяиномъ, законнымъ обладателемъ драгоцѣннѣйшаго алмаза, который бы своими достоинствами приводилъ въ восторгъ всѣхъ ювелировъ; если бы всѣ единогласно и единодушно объявили, что блескомъ и чистотой воды онъ такъ прекрасенъ, какъ только это возможно для природы драгоцѣннаго камня, и если бы ты сажъ былъ такого же мнѣній, не имѣя основаній въ томъ сомнѣваться,-- скажи мнѣ, благоразумно ли было бы твое желаніе положить этотъ камень на наковальню и со всего розмаху молотомъ попробовать, такъ-ли онъ крѣпокъ и прекрасенъ, какъ говорятъ? благоразумно ли было бы исполнить такое желаніе? Еслибы камень выдержалъ такое безразсудное испытаніе, онъ все равно ничего мы пріобрѣлъ бы ни въ цѣнности, ни въ славѣ; а если бы онъ разбился, что таки можетъ случиться, то все было бы потеряно и, кромѣ того, его владѣльца, всѣ бы назвали настоящимъ глупцомъ. Такъ знай же, мой дорогой Ансельмъ, что Камилла, въ глазахъ свѣта и въ твоихъ собственныхъ, именно и есть этотъ дорогой алмазъ, который неблагоразумно подвергать опасности разбиться; подумай, что если она останется непорочной, то цѣнность ея отъ этого не возвысятся; а если она не устоитъ и падетъ, то, сообрази самъ, чѣмъ она станетъ, утративъ свою чистоту, и не вправѣ ли ты будешь жаловаться на самого себя, какъ на единственнаго виновника ея и своей гибели. Помни, что въ этомъ мірѣ нѣтъ большей драгоцѣнности, чѣмъ цѣломудренная и добродѣтельная женщина, и что вся честь женщинъ именно и состоитъ въ той доброй славѣ, которой онѣ пользуются; и если твоя супруга надѣлена благоразуміемъ въ высшей степени, то какое основаніе для тебя сомнѣваться въ этой истинѣ? Не забывай, другъ, что женщина несовершенное существо, что не только не слѣдуетъ ставить ей разныя препятствія, которыя могутъ ее поколебать и заставить упасть, но надо, напротивъ, старательно удалять ихъ, очищать ей дорогу отъ всякихъ преградъ, чтобы она могла легко и увѣренно идти по пути къ недостающему ей совершенству добродѣтели. Естествоиспытатели разсказываютъ, что для ловли горностая -- маленькаго животнаго, обладающаго шкурою блестящей бѣлизны -- охотники употребляютъ слѣдующую испытанную уловку. Узнавъ, гдѣ горностаи проходятъ, они покрываютъ эти мѣста грязью, а потомъ загоняютъ животныхъ къ этимъ мѣстамъ; какъ только горностай добѣгаетъ до грязи, онъ останавливается и скорѣе рѣшается отдаться въ руки охотниковъ, чѣмъ войти въ грязь и замарать свою шерсть, цѣня свою чистоту дороже свободы и жизни. Честная и цѣломудренная женщина тотъ же горностай, и ея добродѣтель -- бѣлѣе снѣга, тотъ, кто желаетъ, чтобы она не теряла ея, но тщательно хранили и блюла, не долженъ поступать съ ней такъ-же, какъ охотникъ съ горностаемъ; онъ не долженъ помѣщать на ея пути грязь подарковъ и любовныхъ ухаживаній, потому что въ ней, можетъ быть, и даже безъ всякихъ можетъ быть, не найдется достаточно природной силы и добродѣтели, чтобы побороть всѣ эти препятствія. Добродѣтельная женщина подобна хрустальному зеркалу свѣтлому и блестящему, но тускнѣющему при самомъ легкомъ дыханіи. Съ женщинами надо вести себя, какъ съ мощами: ей надо покланяться, не касаясь ея; на нее надо смотрѣть, какъ на прекрасный полный розъ и всякаго рода цвѣтовъ садъ, въ который его хозяинъ не пускаетъ, однако, входить: для прохожихъ довольно того, что они видали и черезъ желѣзную рѣшетку, могутъ наслаждаться его красотою и благоуханіемъ. Наконецъ я приведу тебѣ пришедшіе мнѣ на память стихи изъ одной современной комедія, она какъ разъ подходятъ къ предмету нашего разговора. Одинъ мудрый старецъ совѣтуетъ другому, отцу молодой дѣвушки, воспитывать ее въ уединеніи и взаперти и, между прочимъ, говоритъ ему:
  
   "Какъ не слѣдуетъ пытать
   Можетъ ли стекло разбиться,
   Точно такъ-же не годится
   Женщинъ хрупкихъ искушать.
  
   "Если, что легко разбить,
   Мы для опыта бросаемъ,--
   Неразумно поступаемъ:
   Что разбито,-- не склеить.
  
   "Точно такъ и съ красотой --
   Это истина святая:
   Гдѣ скрывается Даная,
   Льетъ и дождь тамъ золотой."
  
   "Всѣ до сихъ поръ сказанное мною, Ансельмъ, касается только одного тебя; теперь я скажу тебѣ кое-что относящееся до меня; если же рѣчь моя покажется тебѣ длинна, извини -- того требуетъ твоя просьба вывести тебя изъ лабиринта, въ которомъ ты заблудился. Ты считаешь меня своимъ другомъ, а между тѣмъ хочешь совершить дѣло, противное дружбѣ,-- лишить меня чести; но это не все: ты хочешь, чтобы я отнялъ честь и у тебя. Что ты хочешь отнять ее у меня, это совершенно ясно: если Камилла увидитъ, что я волочусь за нею, какъ ты того требуешь, то она, несомнѣнно, сочтетъ меня за безчестнаго и безстыднаго человѣка,-- настолько несвойственно будетъ мое поведеніе нашимъ дружескимъ отношеніямъ. Несомнѣнно также, что ты хочешь, чтобы я отнялъ честь и у тебя; дѣйствительно, увидавъ мои притязанія, Камилла подумаетъ, что я замѣтилъ въ ней какую-нибудь слабость, которая даетъ мнѣ смѣлость питать къ ней преступныя желанія, она сочтетъ себя опозоренной, а ея позоръ затрогиваетъ и тебя, ея мужа. На этомъ-то основаніи и составилось общее мнѣніе о мужѣ невѣрной жены: пусть онъ не знаетъ за собою и не подаетъ никакого повода для измѣны жены, все равно его называютъ унизительнымъ и браннымъ именемъ, и всѣ, знающіе дурное поведеніе его жены, смотрятъ на него скорѣе съ презрѣніемъ, чѣмъ съ состраданіемъ, хотя и видятъ, что въ его несчастіи виновенъ не онъ, а виновно непостоянство его невѣрной подруги. И я тебѣ скажу, почему мужъ измѣнницы-жены дѣйствительно обезчещенъ, хотя-бы онъ ничего не зналъ о своемъ безчестіи, хотя бы съ его стороны не было никакой вины, никакого повода для нея грѣшить. Не утомись только слушать меня потому что все это должно послужить тебѣ на пользу. Когда Богъ сотворилъ нашего праотца въ земномъ раю, то, по словамъ божественнаго писанія, онъ погрузилъ его въ глубокій сонъ, и, пока Адамъ спалъ, вынулъ изъ его лѣваго бока правое ребро, изъ котораго и создалъ нашу праматерь Еву. Пробудившись и увидавъ ее, Адамъ воскликнулъ: "Вотъ плоть отъ плоти моей и кость отъ костей моихъ!" И сказалъ ему Богъ: "Ради этой жены да оставитъ человѣкъ своего отца и свою мать, и будутъ оба единою плотью.! Тогда-то и было установлено божественное таинство брака, узы котораго такъ крѣпки, что только одна смерть можетъ порвать ихъ. Таковы сила и значеніе этого. чудеснаго таинства, что, благодаря ему, двое различныхъ людей становятся одною плотью. Въ добрыхъ семействахъ происходитъ еще большее: тамъ супруги, имѣя двѣ души, обладаютъ только одною волею. И вотъ вслѣдствіе того, что супруги составляютъ одну и ту же плоть, проступки и пятна, марающіе и безобразящіе плоть супруги, падаютъ также и на плоть супруга, хотя бы онъ самъ и не былъ виноватъ въ своемъ несчастіи, какъ боль ноги или какого-либо другого члена человѣческаго тѣла ощущается всѣмъ тѣломъ, какъ голова чувствуетъ боль ступни, хотя бы ей самой ничто не причиняло боли,-- подобно тому и мужъ раздѣляетъ съ женою ея безчестіе, ибо онъ составляетъ одно съ нею. Всякая честь и всякое безчестье въ мірѣ происходятъ отъ плоти и крови, а потому въ случаѣ невѣрности жены мужъ тоже долженъ считать себя обезчещеннымъ. О Ансельмъ! подумай, какой опасности подвергаешься ты, желая возмутить покой твоей добродѣтельной супруги; подумай, какъ пусто и безразсудно твое желаніе разбудить уснувшія страсти въ ея добродѣтельномъ сердцѣ. Обрати вниманіе на то, что выиграть ты можешь очень мало, а проиграть такъ много, что у меня не хватаетъ словъ для выраженія. Если же всего сказаннаго мною недостаточно, чтобы отвратить тебя отъ этого дурного намѣренія, тогда ты можешь поискать другое орудіе твоего позора и несчастія; я же таковымъ быть не хочу, хотя бы мнѣ пришлось понести величайшую потерю, какую я только могу представить,-- потерю твоей любви."
   Мудрый и благородный Лотаръ умолкъ, и Ансельмъ, задумчивый и смущенный, долго не могъ отвѣтить ему ни одного слова. "Ты видѣлъ, произнесъ онъ наконецъ, нѣсколько оправившись,-- съ какимъ вниманіемъ слушалъ я всю твою рѣчь. Изъ твоихъ разсужденій, примѣровъ и сравненій я увидалъ и ясный умъ, которымъ одарило тебя небо, и одушевлявшее тебя чувство истинной дружбы. Я понялъ и созналъ, что если я не послушаюсь твоего совѣта и послѣдую своему желанію, то тѣмъ самымъ я буду бѣгать отъ добра и искать зла. Но, допуская все это, ты долженъ смотрѣть на меня, какъ на человѣка, одержимаго одною изъ тѣхъ болѣзней, которыми иногда страдаютъ беременныя женщины, принимающіяся ѣсть землю, известку, уголь и другія еще худшія вещи, вызывающія отвращеніе не только своимъ вкусомъ, но даже и видомъ. Слѣдовательно, для того, чтобы меня вылѣчить, надо употреблять какую-нибудь уловку, а это совсѣмъ мы трудно. Начни только, хотя бы слегка и притворно ухаживать за Камиллой, добродѣтель которой вовсе не такъ слаба, чтобы пасть при первомъ же нападеніи: я удовлетворюсь и такимъ опытомъ, а ты исполнишь то, что ты обязанъ сдѣлать во имя нашей дружбы, и не только возвратишь мнѣ жизнь, но убѣдишь меня не терять и чести. Согласиться заставитъ тебя, между прочимъ, слѣдующій доводъ: если я уже рѣшился произвести это испытаніе, то, вѣдь, ты не захочешь допустить, чтобы я открылъ мои безразсудныя намѣренія кому-нибудь другому, такъ какъ это подвергало бы опасности мою честь, которую ты мнѣ хочешь сохранить. Что же касается твоей чести, о которой Камилла, увидавъ твои ухаживанія, можетъ составить дурное мнѣніе, то отсюда не можетъ произойти ничего важнаго, такъ какъ вскорѣ же послѣ того, какъ мы встрѣтимъ тотъ отпоръ, на который мы надѣемся, ты можешь открыть Камиллѣ всю правду, сообщить о нашей хитрости и тѣмъ возвратить себѣ ея первоначальное уваженіе. Итакъ, если ты рискуешь столь немногимъ и вмѣстѣ съ тѣмъ доставляешь мнѣ такъ много удовольствія, то не отказывайся сдѣлать по-моему, какія бы возраженія не представлялись тебѣ, и будь увѣренъ, что, какъ я уже сказалъ тебѣ, едва только ты начнешь дѣло, я сочту его уже выиграннымъ."
   Услыхавъ такія слова отъ Ансельма, не зная больше никакихъ доводовъ и примѣровъ, которые могли бы отвлечь его отъ принятаго рѣшенія, и опасаясь, какъ бы его другъ въ самомъ дѣлѣ не исполнилъ своихъ угрозъ и не вздумалъ открыть кому-нибудь свой дурной умыселъ, Лотаръ рѣшилъ исполнить его желаніе и повиноваться ему, принявъ однако твердое рѣшеніе повести дѣло такъ, чтобы удовлетворить Ансельма, не смущая души Камиллы. Онъ просилъ его не сообщать никому своего намѣренія и сказалъ, что онъ самъ берется за это дѣло и начнетъ его, когда его другу покажется это удобнѣе. Ансельмъ такъ горячо обнялъ и поблагодарилъ его за согласіе, какъ будто онъ получилъ необыкновенную милость. Они условились между собою приступить къ дѣлу съ завтрашняго-же дня. Ансельмъ обѣщалъ Лотару представлять время и случай говорить съ Камиллой наединѣ и снабдить его деньгами и драгоцѣнностями, какъ средствами искушенія. Онъ совѣтовалъ ему давать серенады его женѣ и сочинять хвалебные стихи, вызываясь самъ сочинять ихъ, если тому не хотѣлось тратить трудъ на это занятіе. Лотаръ согласился на все, но съ совершенно инымъ, чѣмъ предполагалъ Ансельмъ, намѣреніемъ. Послѣ всѣхъ этихъ уговоровъ они возвратились въ домъ Ансельма, гдѣ Камилла съ безпокойствомъ ожидала своего супруга, запоздавшаго сегодня болѣе, чѣмъ обыкновенно. Насколько довольнымъ остался Ансельмъ, настолько же озабоченнымъ отправился Лотаръ къ себѣ домой, безуспѣшно стараясь придумать средство, чтобы съ честью выйти изъ этого безразсуднаго дѣла. Ночью онъ нашелъ средство обмануть Ансельма, не оскорбляя Камиллы. На слѣдующій день онъ отправился обѣдать къ своему другу и былъ хорошо принятъ его женой, которая, зная о его дружбѣ съ мужемъ, встрѣчала его всегда привѣтливо. Когда обѣдъ кончился, и со стола убрали, Ансельмъ попросилъ Лотара побыть съ Камиллой, говоря, что по неотложному дѣлу ему необходимо уйти изъ дома на часъ или на два. Камилла хотѣла было задержать своего мужа., а Лотаръ вызвался его сопровождать, но Ансельмъ не послушался ни того ни другого: онъ настаивалъ, чтобы Лотаръ остался и подождалъ его, такъ какъ имъ нужно потомъ переговорить объ одномъ очень важномъ дѣлѣ, а Камиллу онъ просилъ не оставлять Лотара до его возвращенія. Наконецъ онъ такъ хорошо сумѣлъ притвориться, будто ему необходимо уйти, что никто не догадался бы о его притворствѣ. Ансельмъ ушелъ, Камилла и Лотаръ остались одни за столомъ, такъ какъ всѣ люди въ это время обѣдали. Итакъ Лотаръ выступилъ на ту арену, на которой, согласно желанію своего друга, онъ долженъ былъ дать битву; непріятель уже предъ нимъ, непріятель, который одною своею красотою былъ въ силахъ побѣдить цѣлый отрядъ вооруженныхъ рыцарей. Пусть судитъ всякій самъ, основательны ли были опасенія Лотара! Онъ не придумалъ ничего лучшаго, какъ опереться локтемъ на ручку кресла, положить щеку на ладонь и, извинившись предъ Камиллой за свою невѣжливость, сказать ей, что ему хотѣлось бы немного отдохнуть до возвращенія Ансельма. Камилла отвѣтила ему, что ему будетъ удобнѣе спать на подушки, чѣмъ въ креслѣ, и предлагала ему перейти въ комнату. Но Лотаръ не согласился на это и проспалъ на мѣстѣ до тѣхъ поръ, пока не возвратился Ансельмъ. Найдя Камиллу въ своей комнатѣ, а Лотара, спящимъ, и думая, что его другъ имѣлъ во время его отсутствія достаточно времени, чтобы переговорить и даже заснуть, Ансельмъ съ нетерпѣніемъ сталъ ожидать пробужденія Лотара, чтобы войти и разспросить его о положеніи дѣла. Наконецъ желаніе его исполнилось, Лотаръ проснулся, и они оба немедленно же вышли изъ дома. На вопросъ Ансельма Лотаръ отвѣтилъ тогда, что ему показалось неудобнымъ высказывать Камиллѣ все сразу при первомъ же свиданіи, и что онъ ограничился пока похвалами ея достоинствъ, сказавъ, что объ ея умѣ и красотѣ говоритъ весь городъ. "Это мнѣ показалось,-- добавилъ онъ,-- самымъ удачнымъ началомъ для того, чтобы мало-по-малу пріобрѣсти ея благосклонность и расположить слушать меня съ удовольствіемъ. Я употребилъ ту же уловку, какую употребляетъ дьяволъ, когда ему нужно соблазнить какую-нибудь душу, удаляющуюся отъ него; онъ, духъ тьмы, обращается тогда въ свѣтлаго ангела и прикрывается его прекрасною наружностью; только подъ конецъ онъ показывается въ своемъ видѣ и торжествуетъ побѣду, если только его обманъ не былъ раскрытъ съ самаго начала." Ансельмъ вполнѣ удовлетворился такимъ отвѣтомъ и обѣщалъ Лотару каждый день оставлять его съ женой, не выходя изъ дома, а занявшись какимъ-нибудь дѣломъ, чтобы Камилла не замѣтила ихъ хитрости.
   Такимъ образомъ прошло нѣсколько дней, и Лотаръ ни слова не оказалъ Камиллѣ, увѣряя, однако, каждый разъ Ансельма, что онъ обращался къ ней съ самою пылкою рѣчью, но не могъ замѣтить съ ея стороны ни малѣйшей благосклонности, ни тѣни надежды, и что, напротивъ, она грозила открыть все мужу, если онъ не прогонитъ своихъ дурныхъ мыслей. "Пока все хорошо, -- сказалъ Ансельмъ, -- до сихъ поръ Камилла устояла противъ словъ; посмотримъ теперь, устоитъ ли она противъ дѣлъ. Завтра я тебѣ дамъ двѣ тысячи червонцевъ, которыя ты предложишь ей въ подарокъ, а на другія двѣ тысячи накупишь драгоцѣнныхъ камней и другихъ дорогихъ вещей -- всего, что только можетъ ей понравиться: вѣдь всѣ женщины, въ особенности красивыя, какъ бы онѣ не были цѣломудренны, страстно любятъ рядиться и показываться людямъ въ своихъ нарядахъ. Если она противостоитъ и этому новому искушенію, то я удовлетворюсь совершенно и перестану надоѣдать тебѣ." Лотаръ отвѣтилъ, что разъ ужъ онъ началъ дѣло, то доведетъ его до конца, хотя и увѣренъ, что выйдетъ изъ него побѣжденнымъ и разбитымъ.
   На слѣдующій день онъ получилъ четыре тысячи червонцевъ, принесшихъ ему вмѣстѣ съ собою и четыре тысячи безпокойствъ, потому что онъ не зналъ теперь, что бы такое придумать для продолженіи своего обмана. Во всякомъ случаѣ онъ рѣшилъ сказать своему другу, что Камилла также недоступна для обѣщаній и подарковъ, какъ и для словъ, и что дальнѣйшее продолженіе испытанія было бы безполезной тратой времени. Но по волѣ судьбы, устроившей дѣла совсѣмъ иначе, Ансельмъ, оставивъ однажды, по обыкновенію, Лотара наединѣ съ Камиллою, вздумалъ запереться въ особенной комнатѣ и оттуда посмотрѣть черезъ замочную скважину, что происходитъ между ними. Тогда онъ увидалъ, что въ продолженіе болѣе, чѣмъ получаса, Лотаръ не сказалъ Камиллѣ ни слова, и что онъ не сказалъ бы ей ни слова даже въ томъ случаѣ, если бы ему пришлось пробыть съ нею цѣлое столѣтіе. Онъ понялъ тогда, что всѣ разсказы его друга объ отвѣтахъ Камиллы были ложью и выдумкой. Чтобы окончательно убѣдиться въ этомъ, онъ вышелъ изъ комнаты и, уведя Лотара, спросилъ его, что новаго можетъ онъ ему сообщить, и какъ приняла его Камилла, Лотаръ отвѣтилъ, что онъ не хочетъ болѣе продолжать этого дѣла, потому что она съ такимъ гнѣвомъ и рѣзкостью отвѣтила ему, что у него теперь не хватитъ духу обратиться въ ней хоть съ однимъ словомъ. "Ахъ, Лотаръ, Лотаръ!-- воскликнулъ Ансельмъ,-- какъ плохо ты исполняешь свое обѣщаніе, и какъ плохо отвѣчаешь на мое крайнее довѣріе къ тебѣ! Я смотрѣлъ сейчасъ въ эту замочную скважину и видѣлъ, что ты ни слова не сказалъ Камиллѣ, откуда заключаю, что ты и вообще не говорилъ ей ни слова. Если это такъ,-- а что это такъ, я не сомнѣваюсь,-- то зачѣмъ ты обманываешь меня и своею хитростію хочешь лишить меня другихъ способовъ удовлетворить свое желаніе."
   Ансельмъ больше ничего не сказалъ, но и этихъ немногихъ словъ было достаточно, чтобы Лотаръ почувствовалъ стыдъ и смущеніе. Считая свою честь задѣтой этимъ уличеньемъ его въ обманѣ, онъ поклялся Ансельму, что съ этого времени онъ серьезно возьмется за порученное ему дѣло, и безъ всякаго обмана постарается удовлетворить своего друга. "Ты самъ увѣришься въ этомъ, если изъ любопытства послѣдишь за мной,-- сказалъ онъ ему,-- хотя, впрочемъ, всякій трудъ съ твоей стороны будетъ излишенъ, и моя старанія удовлетворить тебя въ скоромъ времени разсѣютъ всѣ твоя подозрѣнія." Ансельмъ повѣрилъ ему, и чтобы дать своему другу возможность дѣйствовать съ большей свободой и большимъ удобствомъ, рѣшилъ уѣхать дней на восемь за городъ, къ одному изъ своихъ пріятелей. Онъ даже заставилъ этого пріятеля формально пригласить его, и такимъ образомъ сумѣлъ представить Камиллѣ благовидный предлогъ своего отъѣзда. Безразсудный и несчастный Ансельмъ, что ты замышляешь, что ты дѣлаешь, что ты себѣ готовишь? Подумай, что ты дѣйствуешь противъ самого себя, замышляешь свой позоръ и готовишь себѣ гибель! Твоя супруга Камилла добродѣтельна, ты въ мирѣ обладаешь ею; никто не причиняетъ тебѣ тревогъ, ея мысли не идутъ дальше стѣнъ твоего дома, ты для нея небо на землѣ, цѣль ея желаній, ея радость, мѣрило ея воли, во всемъ согласующейся съ небесною волею и твоею. Если рудникъ ея чести, красоты, добродѣтели даетъ тебѣ, безъ всякаго труда съ твоей стороны, всѣ богатства, какія въ немъ заключаются, и какія ты только можешь пожелать, зачѣмъ же ты хочешь снова рыть землю и отыскивать какое-то неизвѣстное сокровище, рискуя обрушить все богатство, которымъ ты теперь обладаешь, такъ какъ оно держатся на слабыхъ устояхъ его хрупкой природы? Помни, что тотъ, кто ищетъ невозможнаго, часто бываетъ вынужденъ отказаться отъ возможнаго, какъ это прекрасно выразилъ поэтъ, говоря:
  
   "Ищу я въ смерти бытія,
   Цвѣтъ силъ въ болѣзни годы,
   Въ стѣнахъ тюрьмы свободы;
   Ищу въ злодѣѣ чести я.
  
   "Но такова моя судьба --
   Не знать мнѣ счастья никогда.
   Такъ небо сердцу возвѣстило:
   Ты невозможнаго просило,
   И счастье скрылось навсегда."
  
   На другой день Ансельмъ уѣхалъ, передъ отъѣздомъ онъ сказалъ Камиллѣ, что во время его отсутствія Лотаръ будетъ управлять его дѣлами и обѣдать вмѣстѣ съ нею, и просилъ ее обходиться съ его другомъ такъ же, какъ съ нимъ самимъ. Камиллѣ, какъ честной и благоразумной женщинѣ, было непріятно такое распоряженіе мужа; она обратила его вниманіе на то, что во время его отсутствія неприлично кому-либо занимать его мѣсто за столомъ, и что если онъ поступаетъ такъ изъ недовѣрія въ ея способности управлять домомъ, то пусть онъ сдѣлаетъ этотъ первый опытъ, и онъ на дѣлѣ убѣдится, что она можетъ нести и болѣе важныя заботы. Ансельмъ отвѣтилъ, что такова его воля, и что ей остается только склонить голову и повиноваться; Камилла такъ и сдѣлала, хотя и скрѣпя сердце.
   Ансельмъ уѣхалъ; Лотаръ съ слѣдующаго же дня переселился въ его домъ и былъ вѣжливо и радушно принятъ его женой. Но она устроилась такъ, чтобы никогда не оставаться наединѣ съ Лотаромъ, и постоянно была съ кѣмъ-нибудь изъ прислугъ, чаще всего съ своей горничной Леонеллой, которую она очень любила, какъ воспитывавшуюся вмѣстѣ съ всю съ самаго юнаго возраста, и, выходя замужъ, взяла вмѣстѣ съ собою. Въ первые три дня Лотаръ ничего не сказалъ Камиллѣ, хотя онъ и могъ бы говорить съ нею въ то время, пока, убравъ со стола, люди наскоро, согласно приказанію хозяйки, обѣдали. Леонелла получила даже приказаніе обѣдать раньше Камиллы, чтобы потомъ безотлучно находиться при ней; но у горничной голова была занята другими дѣлами, приходившимися ей больше по вкусу, и потому она, нуждаясь въ свободномъ времени, часто не исполняла приказанія своей госпожи. Напротивъ, какъ будто ей это было приказано, она все чаще и чаще оставляла госпожу наединѣ съ гостемъ. Но безупречное обращеніе Камиллы, строгое выраженіе ея лица и скромность всей ея наружности -- все это сковывало языкъ Лотара. Но тѣ-же добродѣтели Камиллы, которыя налагали молчаніе на языкъ Лотара и тѣмъ ограждали ее, въ концѣ концовъ послужили ей во вредъ: языкъ Лотара молчалъ, а воображеніе работало свободно и могло на досугѣ созерцать очаровательную наружность Камиллы, способную взволновать мраморную статую, не только сердце живого человѣка. Все время, въ которое онъ могъ бы говорятъ, Лотаръ смотрѣлъ на все и все больше и больше убѣждался, насколько она достойна быть любимой. Эти мысля мало-по-малу стали грозить ему нарушеніемъ его обязанностей къ другу. Сто разъ собирался онъ уѣхать изъ города и бѣжать, чтобы больше никогда не видать ни Ансельма, ни Камиллы; но онъ уже чувствовалъ, что его приковывало къ мѣсту удовольствіе смотрѣть на нее. Онъ боролся съ собою, онъ дѣлалъ усилія заглушать радость, испытываемую имъ при видѣ ея. Наединѣ съ собою, онъ осыпалъ себя упреками въ безумной страсти и называлъ себя плохимъ другомъ и даже плохимъ христіаниномъ; потомъ онъ начиналъ сравнивать себя съ Ансельмомъ и, въ концѣ концовъ, убѣждался, что онъ, Лотаръ, менѣе достоинъ осужденія за недостатокъ вѣрности, чѣмъ его другъ -- за свое безуміе и слѣпое довѣріе, и что если бы онъ Богу могъ представить такія же оправданія, какія онъ можетъ представить людямъ, то ему нечего бы было бояться наказанія за свой грѣхъ. Однимъ словомъ, достоинства и красота Камиллы, вмѣстѣ съ благопріятнымъ случаемъ, который доставлялъ ему самъ неблагоразумный супругъ, восторжествовали въ концѣ концовъ надъ вѣрностью Лотара. Черезъ три дня послѣ отъѣзда Ансельма, проведенныхъ имъ въ постоянной борьбѣ съ своими желаніями, и въ созерцаніи красоты предмета, къ которому его неудержимо влекла страсть, Лотаръ признался Камиллѣ въ своей любви; онъ сдѣлалъ это признаніе съ такимъ волненіемъ и съ такою страстью, что смущенная Камилла не нашла ничего лучшаго сдѣлать, какъ только встать съ мѣста и войти въ свою комнату, не отвѣтивъ ему вы слова. Но такое холодное пренебреженіе не лишило Лотара надежды, зарождающейся вмѣстѣ съ любовью; напротивъ, тѣмъ дороже стало для него обладаніе Камиллою. Она же, послѣ такого неожиданнаго поступка Лотара, не знала, что предпринять. Наконецъ, считая неприличнымъ, да и небезопаснымъ предоставлять невѣрному другу время и случай вторично говорятъ ей такія рѣчи, она рѣшилась въ ту же ночь дослать одного изъ своихъ слугъ къ Ансельму съ запискою слѣдующаго содержанія:
  

ГЛАВА XXXIV.

Въ которой продолжается повѣсть о Безразсудномъ Любопытномъ.

   "Говорятъ, что плохо приходится войску безъ генерала и крѣпости безъ начальника, я же скажу, что еще хуже оставаться молодой и замужней женщинѣ безъ мужа, когда они разстаются не по какимъ-либо важнымъ причинамъ. Мнѣ такъ плохо безъ васъ и разлука съ вами такъ невыносима для меня, что, если вы немедленно не не возвратитесь, то мнѣ придется переѣхать къ родителямъ, хотя бы ради этого я должна была оставить вашъ домъ безъ сторожа; тотъ же сторожъ, котораго вы мнѣ оставили, если онъ только заслуживаетъ этого имени, склоненъ заботиться, какъ мнѣ кажется, больше о своемъ удовольствіи, чѣмъ о вашей пользѣ. Вы догадливы, поэтому я не скажу вамъ больше ни слова, да больше нечего и не слѣдуетъ говорить".
   Получивъ это письмо, Ансельмъ понялъ, что Лотаръ началъ свои ухаживанья, и что Камилла оказала ему такой пріемъ, какого Ансельмъ и желалъ. Въ восторгѣ отъ такого извѣстія, онъ отвѣтилъ Камиллѣ, чтобы она ни въ какомъ случаѣ не оставляла дома, и что онъ въ скоромъ времени возвратятся. Камиллу такой отвѣтъ Ансельма сильно удивилъ и доставилъ въ еще большее, чѣмъ прежде, затрудненіе, такъ какъ теперь она боялась и остаться дома и еще болѣе отправиться къ родителямъ. Остаться, значитъ подвергать опасности свою честь, уѣхать -- ослушаться приказанія мужа. Послѣ нѣкотораго колебанія она выбрала изъ этихъ двухъ золъ худшее, то есть остаться и даже не избѣгать общества Лотара, чтобы ничѣмъ не подавать прислугамъ повода для пересудовъ. Она теперь даже раскаивалась въ томъ, что написала мужу, опасаясь, какъ бы онъ не вообразилъ, что она сама позволила себѣ какую-нибудь вольность и темъ подала Лотару поводъ позабыть о должномъ уваженіи къ ней. Но, увѣренная въ непоколебимости своей чести, она поручила себя защитѣ Бога и своей добродѣтели, и, надѣясь молча устоять противъ всего, что будетъ угодно сказать Лотару, рѣшила, во избѣжаніе ссоры, скрыть все отъ мужа. Она придумывала даже отговорки, чтобы выгородить Лотара въ случаѣ, если Ансельмъ спроситъ о причинѣ, заставившей ее написать письмо. Принявъ такое очень честное, но мало благоразумное рѣшеніе, она на слѣдующій денъ снова видѣлась съ Лотаромъ, который на этотъ разъ такъ горячо повелъ свое нападеніе, что твердость Камиллы начала колебаться, и ей пришлось призвать на помощь всю силу своей добродѣтели, чтобы въ своихъ взорахъ не обнаружить сердечнаго сочувствія, возбужденнаго въ ней признаніями и слезами Лотара. Но отъ вниманія послѣдняго ничто не ускользало и страсть его все больше и большое воспламенялась. Наконецъ Лотаръ счелъ необходимымъ употребить все для осады этой крѣпости, пока еще не возвращался Ансельмъ. Онъ напалъ на нее со стороны пристрастія къ похваламъ ея красоты, ибо ничто такъ успѣшно не побѣждаетъ тщеславія красавицы, какъ то же тщеславіе, употребленное языкомъ лемти. И дѣйствительно, онъ тамъ искусно сумѣлъ подвести подкопъ подъ твердыню ея добродѣтели и привелъ въ дѣйствіе такія орудія войны, что Камиллѣ, будь она хоть изъ бронзы, приходилось сдаться. Лотарѣ просилъ, молилъ, плакалъ, льстилъ, настаивалъ, проявлялъ столько страсти и искренности, что въ концѣ концовъ разрушилъ всѣ укрѣпленія добродѣтели Камиллы и овладѣлъ тѣмъ, чего болѣе всего желалъ, но на что менѣе всего надѣялся. Камилла сдалась, Камилла была побѣждена. Но что въ томъ страшнаго? развѣ дружба Лотара осталась непоколибимой? Поразительный примѣръ, показывающій намъ, что единственное средство побѣдить любовь это -- бѣжать ея, и что никто не долженъ рѣшаться на борьбу съ этимъ могущественнымъ врагомъ, такъ какъ для того, чтобы восторжествовать надъ его человѣческими силами, нужны божественныя силы. Одна только Леонелла звала о паденіи своей госпожи, потому что плохіе друзья и новые любовники не могли скрыть отъ нея своей тайны. Опасаясь, какъ бы Камилла не перестала дорожить его любовью и не подумала, что онъ соблазнялъ ее случайно и безъ серьезныхъ намѣреній, Лотаръ не открылъ ей проекта Ансельма и не сказалъ, что ея супругъ самъ способствовалъ успѣху его любви. Черезъ нѣсколько дней возвратился домой Ансельмъ и не замѣтилъ, чего ему не достаетъ, хотя не доставало того, что онъ выше всего цѣнилъ и чего больше всего сталъ бы жалѣть. Онъ немедленно же отправился къ Лотару, и засталъ его дома. Оба друга обнялись, и прибывшій сейчасъ же освѣдомился о новостяхъ, несущихъ ему жизнь или смерть. "Могу тебѣ сообщить только одну новость, мой другъ -- отвѣтилъ Лотаръ,-- что жена твоя, по справедливости, можетъ служить примѣромъ и славою всѣхъ добродѣтельныхъ женщинъ. Всѣ мои слова были сказаны на вѣтеръ; мой предложенія были ею отвергнуты, мои подарки -- не приняты, мой притворныя слезы -- осмѣяны. Однимъ словомъ, Камилла -- сокровищница красоты, храмъ, въ которомъ воздвигнутъ алтарь цѣломудрію, и пребываютъ скромность, чистота и всѣ добродѣтели, способныя украсить чествую женщину. Возьми обратно, другъ, свои деньги и драгоцѣнности; мнѣ не было надобности ихъ трогать, потому что честь Камиллы не купить такою презрѣнною цѣною, какъ подарки и обѣщанія. Удовлетворись этимъ Ансельмъ, и не предпринимай другого испытанія. Если ты вышелъ сухимъ изъ моря тревогъ и подозрѣній, обыкновенно внушаемыхъ женщинами, не пускайся же опять въ океанъ новыхъ бурь: не призывай другого лоцмана и не испытывай прочности корабля, съ которымъ небо предназначило тебѣ совершить твой путь въ этомъ мірѣ, убѣдись лучше, что ты достигъ надежной гавани, укрѣпись хорошенько на якоряхъ благоразумія и оставайся въ стоянкѣ до тѣхъ поръ, пока тебѣ не будетъ предъявленъ долгъ, отъ уплаты котораго не въ силахъ освободить никакая знатность."
   Восхищенный Ансельмъ повѣрилъ словамъ Лотара, какъ будто они были изречены какимъ-нибудь оракуломъ. Тѣмъ не менѣе онъ просилъ его не оставлять предпринятаго дѣла, хотя бы только изъ любопытства, для препровожденія времени, и съ меньшею настойчивостью, чѣмъ прежде. "Мнѣ хочется,-- сказалъ онъ,-- чтобы ты написалъ нѣсколько стиховъ, воспѣвающихъ ее подъ именемъ Хлорисъ, а я скажу Камиллѣ, что ты влюбленъ въ одну даму, которую ты назвалъ такъ для того, чтобы имѣть возможность воспѣвать ея красоту, не покидая должнаго уваженія къ ней. Если тебѣ самому не хочется писать стиховъ, то я самъ берусь сочинить ихъ. -- Не надо -- возразилъ Лотаръ,-- музы не такъ враждебны ко мнѣ, чтобы изрѣдка не навѣстить меня. Разскажи Камиллѣ о моей мнимой любви, а стихи я сочиню самъ, хотя, можетъ быть, и не такіе, какихъ заслуживаетъ воспѣваемый ими предметъ, но во всякомъ случаѣ лучшіе, какіе я могу."
   Когда оба друга -- неблагоразумный и измѣнникъ, уговорились между собою, Ансельмъ возвратился домой, спросилъ Камиллу, какая причина заставила ее написать ему записку. Камилла, удивлявшаяся, почему этотъ вопросъ не былъ предложенъ ей раньше, отвѣтила, что ей показалось тогда, будто бы Лотаръ сталъ смотрѣть на нее менѣе почтительно, чѣмъ прежде, когда ея мужъ былъ дома; но потомъ она въ этомъ разубѣдилась и увидала, что это только ея пустое воображеніе, и что Лотаръ избѣгалъ ея присутствія и всякихъ случаевъ быть вмѣстѣ съ всю. Ансельмъ сказалъ, что ея подозрѣніе не основательно, такъ какъ ему извѣстна страстная любовь Лотара къ одной благородной дѣвицѣ въ городѣ, воспѣваемой имъ подъ именемъ Хлорись, и что такого преданнаго друга, вообще, нечего опасаться, если бы даже его сердце и было свободно. Если бы Камилла не была предувѣдомлена Лотаромъ о томъ, что объ этой вымышленной любви онъ разсказалъ Ансельму только для того, чтобы имѣть возможность воспѣвать саму Камиллу, то, навѣрно, она попала бы въ мучительныя сѣти ревности; но, будучи предупреждена, она спокойно выслушала эту новость.
   На другой денъ, когда они еще сидѣли за столомъ, послѣ десерта, Ансельмъ попросилъ Лотара прочитать какое-нибудь изъ стихотвореній, сочиненныхъ имъ въ честь своей возлюбленной. Хлорисъ, говоря, что такъ какъ Камилла не знаетъ его дамы, то онъ можетъ говорить о ней все, что ему угодно. "Да если бы Камилла и знала ее,-- возразилъ Лотаръ,-- то и тогда мнѣ нечего скрываться, потому что когда влюбленный воспѣваетъ красоту своей дамы и упрекаетъ ее въ жестокости, то этимъ онъ не причиняетъ ни малѣйшаго ущерба ея доброй славѣ. Но, какъ бы то ни было, вотъ сонетъ, написанный мною вчера по поводу холодности Хлорисъ:
  
   Сонетъ.
  
   "Въ тиши ночной, когда на смертныхъ сонъ слетаетъ,
   И міръ въ его объятьяхъ сладкихъ почіетъ,
   Я небесамъ и Хлорисъ отдаю отчетъ
   Въ страданіи, которое конца не знаетъ.
  
   "Когда-же солнце край востока позлащаетъ,
   Являяся изъ пурпурныхъ его воротъ,
   Опять въ моей душѣ страданіе встаетъ
   И слезы и мольбы къ тебѣ возобновляетъ.
  
   "Когда-жъ, взойдя на звѣздный свой престолъ небесный,
   На землю посылаетъ солнце лучъ отвѣсный,
   Вдвойнѣ я чувствую моихъ терзаній гнетъ.
  
   "Но вотъ вернулась ночь, и съ ней -- опять страданья,
   И въ той борьбѣ жестокой духъ мой тщетно ждетъ
   Отъ неба жалости, отъ Хлорисъ -- состраданья."
  
   Сонетъ понравился Камиллѣ, а еще больше Ансельму, который похвалилъ его и сказалъ, что дама, должно-быть, ужъ слишкомъ жестока, если ее не трогаютъ такія искреннія признанія. "Въ такомъ случаѣ,-- воскликнула Камилла,-- по вашему, то, что пишутъ влюбленные поэты,-- все вѣрно? -- Они говорятъ тогда не какъ поэты,-- отвѣтилъ Лотаръ,-- а какъ влюбленные, и потому всѣ ихъ слова -- не только истинны, но и не достаточны. -- Въ этомъ нѣтъ никакого сомнѣнія,-- подтвердилъ Ансельмъ, хотѣвшій, казалось, объяснить мысль Лотара Камлллѣ, которая настолько же мало думала о хитрости Ансельма, насколько сильно была влюблена въ Лотара. Камилла, зная, что всѣ стихи и признанія ея любовника предназначались ей, и что въ дѣйствительности она была этой Хлорисъ, просила Лотара прочитать еще какой-нибудь другой сонетъ, если онъ помнитъ. "Я помню еще одинъ,-- отвѣтилъ Лотаръ,-- но онъ, по моему мнѣнію, не такъ хорошъ, какъ первый, или вѣрнѣе сказать, хуже перваго. Впрочемъ, судите сами:
  
   Сонетъ.
  
   "Жестокая, отверженный тобою,
   Скорѣй я кончу жизнь у ногъ твоихъ,
   Чѣмъ откажуся съ пламенной мольбою
   Къ тебѣ стремиться въ помыслахъ моихъ.
  
   "Покинутый любовью и судьбою,
   Когда во мнѣ изсякнетъ силъ родникъ,
   Въ странѣ забвенья сердце я открою;--
   Въ немъ узритъ твой запечатлѣнный ликъ.
  
   "Пусть будетъ онъ мнѣ въ горѣ утѣшеньямъ,
   Когда, подавленный твоимъ презрѣньемъ,
   Я испущу отчаянія крикъ.
  
   "Страшись, пловецъ, когда гроза играетъ,
   А океанъ безбреженъ и великъ,
   И бѣгъ ладьи звѣзда не направляетъ!"
  
   Ансельмъ похвалилъ и второй сонетъ, прибавляя такимъ образомъ одно кольцо за другимъ къ той цѣпи, которой онъ скрѣплялъ и сковывалъ свой позоръ. Дѣйствительно, чѣмъ болѣе безчестилъ его Лотаръ, тѣмъ почетнѣе становился онъ въ своихъ собственныхъ глазахъ, и съ каждой изъ ступеней, по которымъ Камилла спускалась въ глубину своего униженія, она выше и выше возносилась во мнѣніи своего мужа къ совершенству добродѣтели и доброй славы. Однажды, оставшись одна съ своей горничной, Камилла сказала ей: "Мнѣ стыдно, милая Леонеліа, что я могла такъ низко цѣнить себя и такъ легко броситься въ объятія Лотара, не заставивъ его даже ухаживаніемъ купить обладаніе мною. Боюсь, какъ бы онъ не обвинилъ меня въ опрометчивости и легкомысліи, не понявъ того, что у меня не хватило силъ противустоять его пилкой страсти. -- Не огорчайтесь напрасно, моя дорогая госпожа,-- отвѣтила Леонелла,-- ни одна дорогая вещь не теряетъ своей цѣны оттого, что ее даютъ скоро. Говорится даже, что кто даетъ скоро, даетъ вдвое. -- Да,-- сказала Камилла,-- но говорятъ также, что кто себя мало цѣнитъ, стоитъ еще того меньше. -- Къ вамъ эта поговорка не примѣнима,-- возразила Леонелла,-- вѣдь любовь, какъ я слыхала, и ходитъ и летаетъ; за тѣмъ она бѣгаетъ, за этимъ ползетъ, одного охлаждаетъ, другого воспламеняетъ, ранитъ налѣво и убиваетъ направо. Случается, что она даетъ волю своимъ желаніямъ и въ одну минуту достигаетъ цѣли; утромъ оно только что подступаетъ къ крѣпости, а съ вечеру заставляетъ ужъ ее сдаться, потому что никакая сила не устоитъ противъ силы любви. Если это такъ, то чего вамъ бояться? И Лотаръ, вѣроятно, такъ-же думаетъ. Для покоренія васъ любовь избрала своимъ орудіемъ отсутствіе господина, и потому ей надо было поспѣшить, чтобы успѣть совершить во время его отсутствія задуманное, не давая, какъ говорится, времени; а то Ансельмъ могъ вернуться, и туда пришлось бы оставить дѣло въ несовершенномъ видѣ. У любви, для исполненія своихъ желаній, нѣтъ лучшаго помощника, какъ случай; случай помогаетъ ей во всѣхъ дѣлахъ, въ особенности въ началѣ. Все это мнѣ хорошо извѣстно не столько по наслышкѣ, но еще больше по опыту; какъ-нибудь я разскажу вамъ кое-что о себѣ, потому что вѣдь я тоже человѣкъ, и въ жилахъ у меня течетъ молодая кровь. Притомъ же, сударыни, вы сдались не сейчасъ же, а только послѣ того, какъ Лотаръ открылъ всю душу въ своихъ взорахъ, во вздохахъ, въ рѣчахъ, въ подаркахъ, и вы узнали, стоитъ ни его любить. А если такъ, то нечего пугать себя разными сомнѣніями и жеманничать; будьте увѣрены, что Лотаръ дорожитъ вами не меньше, чѣмъ вы имъ дорожите; и будьте счастливы и довольны тѣмъ, что поймавшій васъ въ сѣти любви достоинъ своей добычи. И въ самомъ дѣлѣ у него не только имѣются всѣ четыре качества на S, {Sabio, Solo, Solicito y Secreto (умный, единственный, заботливый и скромный). Далѣе въ подлинникѣ Леонелла приводитъ цѣлую азбуку достоинствъ истиннаго любовника, которыя, при переводѣ за русскій языкъ, трудно расположить въ азбучномъ порядкѣ, вслѣдствіе несходства русской азбуки съ латинскою: agradecido, bueno, cаballero, dadiuoso, enamorado, firmo, gаllardo, honrado, illustre, leal, mozo, noble, onesto, principal, quantioso, rico (признательный, добрый, рыцарь, великодушный, влюбленный, твердый, красивый, благопристойный, славный, вѣрный, молодой, благородный, честный, знатный, щедрый, богатый), четыре приведенныя уже S, taсito, vernadero (молчаливый, правдивый), X къ нему не идетъ, какъ грубая бука, а у Y нѣтъ подходящаго слова.} какія должны быть у настоящаго любовника, но достоинствъ его хватитъ даже на цѣлую азбуку. Послушайте, я прочитаю ее вамъ наизусть". Тутъ служанка стала высчитывать достоинства Лотара, которыхъ хватило на каждую букву азбуки за исключеніемъ X, какъ грубой буквы, и Y, не имѣющей подходящаго слова. Камилла сильно смѣялась надъ этой азбукой и убѣдилась, что Леонелла опытнѣе въ любовныхъ дѣлахъ, чѣмъ это казалось бы съ перваго раза. Леонелла же призналась ей, что она любитъ одного молодого человѣка изъ хорошаго семейства въ томъ же городѣ. Это признаніе смутило Камиллу, которая теперь стала опасаться, какъ бы это обстоятельство не сдѣлалось причиною раскрытія ея позора. Она осыпала Леонеллу вопросами, желая разузнать, ни зашли ли они при своихъ свиданіяхъ дальше разговора, и та, отбросивъ всякую скромность, безстыдно отвѣтила, что она перестала уже забавляться словами. Извѣстная истина, что проступки госпожи заставляютъ часто терять стыдъ и служанку, которая, зная какъ госпожа ея дѣлаетъ ложный шагъ, и и сама не стѣсняется хромать на обѣ ноги, не безпокоясь о томъ, что это для всѣхъ замѣтно. Камиллѣ оставалось только попросить Леонеллу не разсказывать своему любовнику объ ея любви и вести свои дѣла, какъ можно осторожнѣе, чтобы они не дошли до свѣдѣнія Ансельма или Лотара. Служанка обѣщала ей это, но держала свое слово такъ, что возбуждала въ Камиллѣ постоянныя опасенія, какъ бы изъ-за Леонеллы не погибла ея репутація.
   Зная о паденіи своей госпожи, смѣлая и безстыдная Леонела сдѣлалась такъ дерзка, что стала приводить своего любовника въ домъ, вполнѣ увѣренная, что ея госпожа, если и узнаетъ, не посмѣетъ выдать ее. Такія-то послѣдствія часто влечетъ за собой слабость женщинъ: онѣ дѣлаются рабынями своихъ собственныхъ служанокъ и бываютъ вынуждены покрывать всѣ ихъ низкія продѣлки. Это испытала на себѣ и Камилла, которая, часто зная, что, Леонелла заперлась въ одной изъ комнатъ съ своимъ любовникомъ, не только не осмѣливалась ее бранить, но даже принуждена бывала помогать служанкѣ проводить любовника и наблюдать за тѣмъ, какъ бы не засталъ его ея мужъ.
   Однако, несмотря на всѣ предосторожности, Лотарь все-таки увидалъ любовника, когда тотъ на разсвѣтѣ выходилъ изъ дома. Не догадываясь, кто бы это могъ быть, онъ принялъ его сначала за привидѣніе; но потомъ, увидавъ, какъ онъ закутанный въ плащъ, шагалъ, осторожно прокрадываясь, Лотаръ отбросилъ эту дѣтскую мысль и остановился на другой догадкѣ, которая погубила бы ихъ всѣхъ, если бы Камилла не сумѣла исправить зла. Лотаръ вообразилъ, что этотъ человѣкъ, выходившій въ такой ранній часъ изъ дома Ансельма, былъ тамъ не у Леонеллы,-- могъ ли онъ помнить, что существуетъ на свѣтѣ какая то Леонелла?-- а у Камиллы, которая, рѣшилъ онъ, такъ-же легкодоступной оказалась и для другого, какой оказалась для него. Таково и еще одно изъ послѣдствій, которыя влечетъ за собой порочное поведеніе женщины, нарушившей свой супружескій долгъ; она теряетъ довѣріе къ своей чести даже въ глазахъ того, ради кого она ею пожертвовала, уступивъ его ухаживаніямъ; ея любовникъ, въ свою очередь, думаетъ, что она и ради другихъ такъ же жертвуетъ своею честью, какъ пожертвовала ею для него, и всякое подозрѣніе такого рода, зародившееся въ его умѣ, становится для него непогрѣшимой истиной. Въ эту минуту Лотаръ, казалось, потерялъ разсудокъ и всякое благоразуміе. Разъяренный, ослѣпленный терзавшее его сердце ревностью, весь горя нетерпѣливымъ желаніемъ отомстить ни въ чемъ неповинной предъ нимъ Камиллѣ, онъ, безъ всякихъ разсужденій и размышленій, немедленно же бросился къ спавшему еще Ансельму. "Узнай," сказалъ онъ ему,-- узнай, Ансельмъ, что я уже нѣсколько дней борюсь съ самимъ собою; принуждая себя признаться тебѣ въ томъ, что невозможно и нечестно скрывать отъ тебя; узнай, что крѣпость Камиллы сдалась и готова сдѣлать все, что я захочу. Если я раньше не открывалъ тебѣ этой роковой правды, то только для того, чтобы убѣдиться, дѣйствительно ли это съ ея стороны преступное легкомысліе, и не притворяется ли она, съ цѣлью испытать меня и увѣриться, серьезно ли я веду свою любовную осаду, начатую съ твоего позволенія. Я думаю также, что если бы она была тѣмъ, чѣмъ она должна бы была быть, и чѣмъ мы ее считали, то она сообщила бы тебѣ о моихъ поискахъ. Но, видя, что она медлитъ признаться тебѣ въ этомъ, я склоненъ считать искреннимъ ея обѣщаніе принять меня, какъ только тебя не будетъ дома, въ комнатѣ, которая тебѣ служитъ уборною (тамъ, дѣйствительно, происходили свиданія Лотара съ Камиллою). Однако мнѣ не хотѣлось бы, чтобы ты немедленно же подвергъ мщенію измѣнницу, потому что, грѣхъ совершенъ ей пока только мысленно и до совершенія его на дѣлѣ еще далеко; до того времени Камилла можетъ измѣнить свое намѣреніе и раскаяться; до сихъ поръ ты, во всемъ, кромѣ одного обстоятельства, въ точности слѣдовалъ моимъ совѣтамъ, поэтому послушайся и теперь моего совѣта, чтобы тебѣ не ошибиться въ своихъ подозрѣніяхъ и дѣйствовать вполнѣ сознательно. Притворись будто бы ты уѣзжаешь на два, на три дня, какъ съ тобой это нѣсколько разъ случалось, а за самомъ дѣлѣ спрячься въ уборной,-- тамъ, за драпри и мебелью, спрятаться очень удобно. Тогда оба мы своими собственными глазами увидимъ, чего хочетъ Камилла. Если ея намѣреніе дѣйствительно преступно, чего надо скорѣе опасаться, чѣмъ надѣяться на противоположное, тогда ты обдуманно и безъ всякаго шума отмстишь ей за свой позоръ".
   Бѣдный Ансельмъ остолбенѣлъ, уничтоженный такимъ признаніемъ Лотара. Дѣйствительно, оно поразило его въ то время, когда онъ всего менѣе ожидалъ его, когда онъ уже начиналъ съ восторгомъ думать, что Камилла вышла побѣдительницей надъ притворными происками Лотара, и наслаждался радостнымъ сознаніемъ ея торжества. Долго оставался онъ неподвижнымъ и безгласнымъ, опустивъ глаза внизъ; наконецъ онъ воскликнулъ: "Ты поступалъ такъ, Лотаръ, какъ я и ожидалъ того отъ твоей дружбы; я во всемъ слѣдовалъ твоимъ совѣтамъ; дѣлай же и теперь, какъ будетъ по твоему лучше, и храни тайну такого неожиданнаго событія". Лотаръ обѣщалъ ему это и, уйдя отъ него, сталъ горько раскаиваться въ своемъ непростительномъ и безумномъ поступкѣ, когда подумалъ, что онъ и самъ бы могъ отомстить Камиллѣ, не прибѣгая къ такому жестокому и безчестному способу. Онъ проклиналъ свою неразсудительность, упрекалъ себя въ опрометчивости и не зналъ, что предпринять, чтобы исправить сдѣланное, найти разумный исходъ изъ этого положенія, въ которое его поставила собственная глупость. Въ концѣ концовъ онъ рѣшился открыться во всемъ Камиллѣ и, такъ какъ въ случаяхъ видѣться съ нею у него недостатка не было, то онъ отправился къ ней въ тотъ же день. Только что увидавъ его, Камилла сказала сказала ему: "Если бы знали, другъ Лотаръ, горе, которое терзаетъ мое сердце и когда-нибудь разорветъ его въ груди. Леонелла до того дошла въ своемъ безстыдствѣ, что каждую ночь приводитъ къ себѣ любовника и держитъ его у себя до самаго утра; судите сами, какъ это опасно для моей репутаціи, и какое подозрѣніе можетъ возникнуть у всякаго, кому пришлось бы увидать его выходящимъ отъ меня въ такіе ранніе часы. Но больше всего меня огорчаетъ то, что я не могу не прогнать ее, ни сдѣлать ей выговоръ; вѣдь ей извѣстны наши отношенія, а потому я должна молчать объ ея поведеніи и постоянно бояться, какъ бы отъ этого не произошло какого-нибудь несчастія". При первыхъ словахъ Камиллы Лотаръ подумалъ, что она прибѣгаетъ къ хитрости для того, чтобы увѣрить его, будто видѣнный имъ человѣкъ приходилъ къ Леонеллѣ, а не къ ней, но увидавъ, что она совершенно искренно плачетъ, тревожится и проситъ ей помочь ей въ этомъ затрудненія, онъ убѣдился въ истинномъ положенія дѣла, и тогда его раскаяніе и стыдъ еще болѣе усилились. Онъ попросилъ Камиллу перестать огорчаться и сказалъ ей, что онъ найдетъ средство положить предѣлъ дерзости Леонеллы; затѣмъ онъ сообщилъ ей обо всемъ, что онъ въ припадкѣ ярости и ревности разсказалъ Ансельму, и о составленномъ ими заговорѣ, согласно которому Ансельмъ долженъ былъ спрятаться въ уборной и стать такимъ образомъ свидѣтелемъ измѣны, какою будетъ награждена ею нѣжная любовь. Онъ просилъ у ней прощенія за его безуміе и совѣта, какъ его поправить и выйти изъ запутаннаго лабиринта, въ который ихъ завело его злополучное безразсудство. Камилла была сильно встревожена признаніемъ Лотара и осыпала его нѣжными упреками за дурное мнѣніе о ней и за еще худшее рѣшеніе, принятое имъ. Но такъ какъ женщина отъ природы обладаетъ умомъ, неспособнымъ на зрѣлое размышленіе, но болѣе находчивымъ, чѣмъ у мужчины, и на доброе и на злое, то Камилла сейчасъ же нашла средство исправить такую, повидимому, непоправимую ошибку. Она оказала Лотару, чтобы Ансельмъ, согласно уговору, спрятался въ уборной, потому что она этимъ испытаніемъ еще надѣется облегчить имъ возможность продолжать свои любовныя свиданія безъ тревогъ и опасеній. Не раскрывая ему всего своего плана, она сказала ему только, чтобы въ то время, когда Анселымъ будетъ сидѣть въ засадѣ, онъ вошелъ на зовъ Леонеллы и отвѣчалъ на всѣ вопросы, которые ему предложатъ, тамъ, какъ будто бы онъ не знаетъ, что здѣсь спрятанъ Ансельмъ. Напрасно Лотаръ упрашивалъ ее объяснить ему свое намѣреніе для того чтобы онъ могъ дѣйствовать болѣе сознательно и обдумано; Камилла повторяла, что онъ долженъ только отвѣчалъ на вопросы, которые ему будутъ. Она не сообщила ему больше никакихъ подробностей; изъ боязни, чтобы онъ не отказался отъ исполненія прекраснаго, по ея мнѣнію, проекта и не придумывалъ другихъ менѣе удачныхъ.
   Лотаръ удалился, а на другой день Ансельмъ, подъ предлогомъ посѣщенія своего друга, жившаго за городомъ, уѣхалъ изъ дома, но немедленно же возвратился и спрятался, что ему было очень легко сдѣлать, такъ какъ Камилла и Леонелла искусно предоставили ему для того всяческія способы. Сидя спрятанный Ансельмъ испытывалъ всѣ муки, какія только могутъ терзать человѣка, готовившагося собственными глазами увидѣть гибель своей чести, и съ горестью думалъ, что онъ теряетъ свою дорогую Камиллу. Какъ только Камилла увѣрилась, что Ансельмъ уже спрятался, онѣ обѣ вошли въ комнату, и тяжело вздохнувъ Камилла воскликнула: "Увы, милая Леонелла! не лучше ли будетъ, если ты возьмешь шпагу Ансельма, которую я тебѣ велѣла принести, и пронзишь это безчестное сердце, бьющееся въ моей груди, прежде, чѣмъ я приведу въ исполненіе то, о чѣмъ я тебѣ молчу изъ боязни, какъ бы ты не помѣшала? Но нѣтъ, несправедливо, чтобы я одна понесла наказаніе за чужую вину. Я хочу сначала узнать, что такое замѣтили во мнѣ безстыдные глаза Лотара, что могло бы внушить ему смѣлость признаться мнѣ въ преступномъ желаніи, которое онъ, презрѣвъ и мою честь и свою дружбу къ Ансельму, не посовѣстился предо мной обнаружить. Открой это окно, Леонелла и подай ему знакъ; онъ, навѣрно, дожидается на улицѣ, надѣясь вскорѣ удовлетворить свое развратное намѣреніе, но прежде я удовлетворю свое, настолько же благородное, насколько и жестокое, намѣреніе. -- Ахъ, моя дорогая госпожа! -- отвѣтила ловкая Леонелла, отлично знавшая свою роль,-- что вы хотите дѣлать этой шпагой? Убить себя или Лотара? Но вѣдь та или другая изъ этихъ крайностей все равно повредитъ вашей доброй славѣ. Забудьте лучше ваше оскорбленіе не пускайте этого злодѣя теперь, когда онъ застанетъ насъ однихъ въ домѣ. Не забывайте, что мы, вѣдь, слабыя женщины, а онъ мужчина и смѣлый мужчина, который, подъ вліяніемъ своей слѣпой страсти, можетъ съ вами сдѣлать хуже, чѣмъ отнять у васъ жизнь, не давъ вамъ времени привести въ исполненіе вашъ планъ. Будь проклята довѣрчивость господина Ансельма, впустившаго къ себѣ въ домъ такого развратника! Но, сударыня, если вы его убьете, какъ я догадываюсь о вашемъ желаніи, что что будемъ дѣлать съ нимъ, съ мертвымъ? -- Что мы будемъ дѣлать съ нимъ? -- сказала Камилла,-- оставимъ его погребать Ансельму: для него, вѣроятно, будетъ не трудомъ, а наслажденіемъ погребать свой собственный позоръ. Зови же этого измѣнника наконецъ; мнѣ кажется, что, медля своимъ законнымъ мщеніемъ за обиду, я нарушаю свою супружескую вѣрнось".
   Въ Ансельмѣ, слушавшемъ этотъ разговоръ, каждое слово Камиллы переворачивало всѣ его мысли. Когда же онѣ услышалъ объ ея рѣшеніи убить Лотара, онъ хотѣлъ-было выйти изъ своей засады и помѣшать совершенію такого дѣла. Однако, повинуясь желанію посмотрѣть, къ чему приведетъ такое смѣлое и благородное рѣшеніе, онъ остался на мѣстѣ и только приготовился во-время появиться и предотвратить несчастіе. Въ эту минуту Камилла притворно упала въ глубокій обморокъ, и камеристка, положивъ ее на стоявшую тамъ постель, принялась горько плакать. "Ахъ, я несчастная! -- восклицала она -- неужели мнѣ суждено видѣть, какъ на моихъ рукахъ умретъ этотъ цвѣтокъ цѣломудрія, этотъ примѣръ добродѣтели, этотъ образецъ женщинъ!" И она продолжала причитать въ томъ же родѣ, заставляя думать, что она -- несчастнѣйшая и преданнѣйшая изъ служанокъ, а госпожа ея -- вторая Пенелопа; Камилла вскорѣ очнулась и, открывъ глаза, воскликнула: "Что же ты, Леонелла, не зовешь этого вѣроломнѣйшаго друга, друга истиннаго, какого только освѣщало солнце и покрывалъ мракъ ночной? Бѣги, лети, спѣши, чтобы медлительность не погасила воспламенившагося во мнѣ огня гнѣва, и мое справедливое мщеніе не изсякло въ угрозахъ и проклятіяхъ, -- Сейчасъ позову, сударыня,-- отвѣтила Леонилла,-- но прежде отдайте мнѣ эту шпагу, а то я боюсь, какъ-бы вы въ мое отсутствіе не сдѣлали того, что заставило бы любящихъ васъ плакать всю жизнь. -- Не безпокойся, милая Леонелла,-- отвѣтила Камилла, -- какъ ни проста и смѣла кажусь я тебѣ, рѣшивъ защищать свою честь все-таки не Лукреція, которая, какъ извѣстно, убила себя, не совершивъ никакой вины и не отомстивъ сначала виновнику своего несчастія. Умирать, такъ я умру, отмстивъ, какъ слѣдуетъ, тому, кто своей вольностью заставилъ меня безъ вины проливать слезы". Леонелла заставила еще нѣсколько разъ просить себя, прежде чѣмъ пойти позвать Лотара, но, наконецъ, она вышла изъ комнаты и, оставшись одна, въ ожиданіи ея возвращенія Камилла стала разговаривать сама съ собою: "Боже, прости мнѣ! не благоразумнѣе ли было бы отпуститъ Лотара, какъ я это уже много разъ дѣлала, чѣмъ давать ему право считать меня за легкомысленную и безчестную женщину, хотя время и разубѣдитъ его въ этомъ? Да, это, конечно, было бы лучше; но развѣ бы я была отомщена, развѣ бы была удовлетворена честь моего супруга; если бы измѣнникъ вышелъ отсюда, умывая руки въ томъ дѣлѣ, которое его заставили сдѣлать безчестныя мысли? Нѣтъ; пусть онъ жизнью заплатятъ за дерзость своихъ желаній, и пусть міръ узнаетъ, если онъ долженъ знать, что Камилла не только сохранила должную вѣрность своему супругу, но я отомстила тому, кто осмѣлился нанести ему оскорбленіе. Однако не лучше ли бы было открыть все Ансельму? Но я уже говорила ему ясно о томъ въ посланномъ ему письмѣ и если бы онъ тогда же не принялъ противъ этого зла, то, стало быть, онъ по излишку доброты и довѣрчивости не можетъ допустить, чтобы въ душѣ его недостойнаго друга могла заключаться хотя бы малѣйшая мысль, направленная противъ его чести; я сама долго не вѣрила этому и никогда бы не повѣрила, если бы его наглость не проявилась въ богатыхъ подаркахъ, безпредѣльныхъ обѣщаніяхъ и постоянныхъ слезахъ. Но что пользы теперь отъ этихъ размышленій? Развѣ смѣлое рѣшеніе необходимо такъ осторожно взвѣшивать? конечно, нѣтъ. Такъ прочь отсюда, измѣна! ко мнѣ, мщеніе! Явись измѣнникъ, войди, умри, а тамъ будь, что будетъ. Чистой я перешла въ обладаніе того, кого небо дало мнѣ въ супруги, чистой я и останусь, хотя бы мнѣ пришлось для того обагрить его своею цѣломудренною кровью и невинною кровью безчестнѣйшаго изъ друзей, какіе только когда-либо въ свѣтѣ оскверняли святое имя дружбы".
   Говоря такимъ образомъ, Камилла быстрымъ и твердымъ шагомъ ходила по комнатѣ, съ обнаженною шпагою въ рукѣ, дѣлая яростные жесты, такъ что могло показаться, что она потеряла разумъ и превратилась изъ нѣжной женщины въ отчаяннаго головорѣза.
   Ансельмъ, скрытый драпировкой, сзади которой онъ притаился, все видѣлъ и слышалъ. Изумленный, онъ уже рѣшилъ, что видѣннаго и слышаннаго имъ болѣе, чѣмъ достаточно для того, чтобы разсѣять его подозрѣнія, и, потому, хотѣлъ прекратить испытаніе раньше прихода Лотара, опасаясь, какъ бы не вышло чего дурного. Но когда онъ уже собирался покинуть свое убѣжище, чтобы обнять и вывести изъ заблужденія свою супругу, онъ былъ удержанъ возвращеніемъ Леонеллы, вошедшей, ведя Лотара за руку. Увидавъ его, Камилла провела остріемъ шпаги черту на полу и обратилась къ Лотару съ слѣдующими словами: "Лотаръ, слушай внимательно, то, что я тебѣ скажу. Если у тебя къ несчастію, хватитъ смѣлости перейти эту черту на полу или даже приблизиться къ ней, то я немедленно же пронжу себѣ сердцѣ шпагой, которую я держу въ рукѣ. Прежде чѣмъ ты отвѣтишь что-либо на это предупрежденіе, я хочу сказать тебѣ нѣсколько словъ, и ты выслушай ихъ молча. Потомъ ты можешь отвѣчать, что тебѣ будетъ угодно. Прежде всего я хочу, Лотаръ, чтобы ты мнѣ сказалъ, знаешь ли ты Ансельма, моего супруга и какого ты мнѣнія о немъ; потомъ скажи мнѣ, знаешь ли ты меня, разговаривающую съ тобой. Сперва безъ смущенія и колебанія отвѣчай на это, потому что предложенные мною вопросы рѣшить не трудно". Лотаръ не былъ настолько простъ, чтобы не догадаться о задуманной Камиллою хитрости въ ту же минуту, какъ только она велѣла ему спрятать Ансельма. Поэтому онъ быстро нашелся и такъ кстати отвѣтилъ ей, что они сами могли бы легко повѣрять своему обману, какъ самой очевидной истинѣ. Вотъ, что отвѣтилъ онъ ей: "Я никакъ не думалъ, прекрасная Камилла, что ты позовешь меня съ цѣлью предлагать мнѣ такіе странные вопросы о намѣреніи, приведшемъ меня сюда. Если ты дѣлаешь такъ для того, чтобы отдалить награду, обѣщанную моей страсти, то ты напрасно такъ дѣлаешь, потому что желаніе блаженства горитъ во мнѣ и мучаетъ меня тѣмъ сильнѣе, чѣмъ ближе становится надежда на достиженіе его. Но чтобы ты не сказала, будто бы я отказываюсь отвѣчать на твои вопросы, я отвѣчу тебѣ, что я знаю твоего супруга Ансельма, что мы знакомы между собою съ самаго нѣжнаго дѣтства; что же касается до нашей дружбы, такъ же хорошо тебѣ извѣстной, какъ и намъ самимъ, то я ничего не хочу говорить о ней, чтобы не дѣлать ея свидѣтельницей оскорбленія, которое я наношу ей, повинуясь любви, могущественной любви, извиняющей и болѣе тяжелые проступки. И тебя я тоже знаю и обладаніе тобой для меня такъ же драгоцѣнно, какъ и для обладающаго тобою; если бы было иначе, то развѣ бы я рѣшился ради женщины, обладающей меньшими прелестями, чѣмъ ты, позабыть о своихъ обязанностяхъ и преступить святые законы дружбы, теперь нарушенные мною и попираемые такимъ страшнымъ врагомъ, какъ любовь? -- Если ты это признаешь, смертельный врагъ всего достойнаго любви,-- возразила Камилла,-- то какъ же ты осмѣливаешься появляться предъ женщиной, служащей, какъ тебѣ извѣстно, зеркаломъ, въ которое смотрится тотъ, на кого ты бы долженъ былъ обратить свои взоры въ эту минуту, чтобы увидѣть, какъ несправедливо ты его оскорбляешь? Но горе мнѣ несчастной! я теперь отдаю себѣ отчетъ въ томъ, что заставила тебя потерять уваженіе ко мнѣ. Навѣрно, это былъ какой-нибудь слишкомъ вольный поступокъ съ моей стороны,-- я не хочу называть его предосудительнымъ, потому что онъ могъ произойти не умышленно и только благодаря небрежности, которую часто позволяютъ себѣ женщины, когда онѣ не видятъ необходимости остерегаться кого бы то ни было,-- если это не такъ, то скажи мнѣ, измѣнникъ, когда я отвѣтила на твои мольбы, хотя однимъ словомъ или однимъ жестомъ, способнымъ возбудить, въ тебѣ малѣйшую надежду на исполненіе твоихъ желаній? Когда твои любовныя рѣчи не были отвергнуты, не были встрѣчены холодностью и суровостью моихъ рѣчей? Когда я давала вѣру тысячамъ твоихъ обѣщаній или принимала твои соблазнительные подарки? Но такъ какъ я не могу повѣрить, чтобы можно было упорствовать въ своихъ любовныхъ преслѣдованіяхъ, не поддерживая себя какой-нибудь надеждою, то я должна приписать себѣ вину въ твоей дерзости; навѣрно какая-нибудь невольная небрежность съ моей стороны поддерживала такъ долго твой добровольный планъ обмана. Поэтому я хочу себя наказать и обрушить на себя кару, заслуженную моимъ проступкомъ. Но чтобы ты видѣлъ, что жестокая съ собой, я буду такой же и съ тобою, я хотѣла сдѣлать тебя свидѣтелемъ жертвы, которую я хочу принести опозоренной чести своего супруга, оскорбленной тобою такъ глубоко, какъ это было для тебя возможно, и мною тоже, не старавшейся избѣгать всѣхъ случаевъ, способныхъ возбуждать и поддерживать твои преступныя намѣренія. Итакъ повторяю, меня болѣе всего мучаетъ и огорчаетъ подозрѣніе, что какая-нибудь оплошность съ моей стороны могла возбудить въ тебѣ такія гнусныя мысли; благодаря этому-то подозрѣнію я и хочу наказать себя своими собственными руками, такъ какъ если бы я стала искать другого палача кромѣ самой себя, то мой проступокъ непремѣнно сдѣлался бы всѣмъ извѣстнымъ. Но я не хочу умирать одна; я хочу увлечь съ собою и того, смерть котораго исполнитъ мѣру моего мщенія, чтобы онъ узналъ, что правосудіе всегда настигнетъ развращенность, гдѣ бы она ни скрывалась.
   Произнеся эти слова, Камилла съ невѣроятною силою и легкостью бросилась на Лотара; она казалась такъ твердо рѣшившейся пронзить ему сердце, что самъ Лотаръ не могъ быть вполнѣ увѣреннымъ, серьезны или притворны ее намѣренія, и былъ принужденъ употребить всю свою ловкость и силу, чтобы успѣвать уклоняться отъ наносимыхъ ею ударовъ. Между тѣмъ Камилла, увлекшись исполненіемъ своей хитрости, рѣшилась для того, чтобы придать ей еще болѣе истинный видъ, пожертвовать своею собственной кровью. Видя, что она не можетъ настигнутъ Лотара, или скорѣе притворяясь, будто бы она не можетъ этого сдѣлать, она воскликнула: "Если судьбѣ не угодно, чтобы я вполнѣ удовлетворила свое желаніе, то по крайней мѣрѣ, она не настолько могущественна, чтобы помѣшать мнѣ удовлетворить его половину". Сдѣлавъ усиліе освободить схваченную Лотаромъ шпагу, она обратила ее на себя и, направивъ остріе за такое мѣсто, гдѣ оружіе не можетъ войти глубоко, воткнула его надъ лѣвою грудью около плеча; затѣмъ она упала, какъ будто потеряла сознаніе. Лотаръ и Леонелла одинаково были поражены изумленіемъ и страхомъ при такой неожиданности и не знали, что думать, когда увидѣли Камиллу, распростертую на полу и обливавшуюся собственной кровью. Внѣ себя и почти не дыша, Лотаръ бросился, чтобы вырвать у ней шпагу; и увидавъ, что рана была легкая, онъ успокоился и снова сталъ удивляться искусству и изобрѣтательности прекрасной Камиллы. Впрочемъ, чтобы до конца исполнить свою роль, онъ долго и печально причиталъ надъ тѣломъ Камиллы, какъ будто бы она скончалась, и осыпалъ проклятіями и себя и того, кто былъ первымъ виновникомъ несчастія. Такъ какъ онъ зналъ, что его другъ Ансельмъ все слышитъ, то онъ говорилъ такія вещи, что всякій послушавшій ихъ пожалѣлъ бы его самого еще больше, чѣмъ Камиллу, хота-бы и былъ увѣренъ, что она умерла. Леонелла, взявъ ее на руки, положила на постель и стала умолять Лотара отыскать кого нибудь, кто бы могъ тайно полѣчить ея госпожу. Она просила у него также совѣта, что сказать господину относительно раны, если онъ возвратится, прежде чѣмъ госпожа, вылѣчится. Лотаръ отвѣтилъ ей, что она можетъ сказать все, что ей будетъ угодно, такъ какъ онъ не въ состояніи теперь давать совѣты; онъ посовѣтовалъ ей только попробовать остановить текущую кровь и добавилъ, что самъ онъ отправляется туда, гдѣ никто его больше не увидитъ. Затѣмъ съ выраженіями сильнѣйшаго горя и сожалѣнія онъ стремительно покинулъ домъ. Очутившись одинъ и убѣдившись что его никто не можетъ замѣтить, Лотаръ сталъ долго и часто креститься, изумляясь мужеству Камиллы и превосходной игрѣ Леонеллы. Онъ представлялъ себѣ, какъ сильно долженъ быть убѣжденъ Ансельмъ въ томъ, что его жена вторая Порція, и горѣлъ желаніемъ увидѣться съ нимъ, чтобы вмѣстѣ отпраздновать это событіе, въ которомъ, какъ нельзя лучше, была скрыта правда и представлена ложь.
   Между тѣмъ Леонелла унимала кровь своей госпожи, текшую лишь столько, сколько было нужно для того, чтобы сдѣлать хитрость правдоподобной. Омывъ рану виномъ, она, какъ умѣла, завязала ее, повторяя во все время лѣченія такія рѣчи, что даже еслибы имъ не предшествовали и другія, онѣ однѣ были бы въ состояніи увѣрить Ансельма въ томъ, что въ Камиллѣ онъ обладаетъ живымъ воплощеніемъ добродѣтели. Къ словамъ Леонеллы присоединились слова Камиллы, начавшей обвинять себя въ трусости за то, что у ней не хватило мужества именно въ ту минуту, когда это ей было нужно, чтобы отнять опротивѣвшую жизнь. Она спрашивала совѣта у служанки относительно того, надо ли сообщать обо всемъ происшедшемъ ея дорогому супругу; но Леонилла посовѣтовала ей скрыть все, говоря, что иначе онъ счелъ бы своей обязанность мстить Лотару и тѣмъ подвергать опасности свою собственную жизнь, и что добрая жена не только не должна подавать мужу поводъ для ссоры съ кѣмъ-бы то ни было, но даже обязана, насколько возможно; устранять ихъ. Камилла отвѣтила, что этотъ совѣтъ ей нравится и потому она ему послѣдуетъ, но что во всякомъ случаѣ нужно что-нибудь придумать, чтобы сказать Ансельму о происхожденіи этой раны, которую онъ непремѣнно увидитъ. На это Леоннилла отвѣтила, что она не умѣетъ лгать даже съ добрымъ намѣреніемъ. "А развѣ я умѣю? -- воскликнула Камилла, -- у меня не хватило бы духу придумать и представить ложь даже въ томъ случаѣ, если бы дѣло шло о моей жизни. Если мы не знаемъ выхода изъ этого затрудненія, то лучше, не прибѣгая ко лжи, сказать ему голую правду. -- Сударыня, -- отвѣтила Леонелла, -- до завтрашняго дня я подумаю о томъ, какъ намъ сказать ему, притомъ же рана нанесена въ такое мѣсто, что, можетъ быть, намъ удастся скрыть ее, если небу будетъ угодно послать намъ помощь, въ нашихъ честныхъ намѣреніяхъ. Успокойтесь, государыня, и постарайтесь оправиться, чтобы господинъ не засталъ васъ въ такомъ волненіи. А остальное оставьте на мое попеченіе и на милость Божію, всегда являющуюся на помощь благимъ намѣреніямъ".
   Какъ и можно догадаться, Ансельмъ съ напряженнымъ вниманіемъ слушалъ и смотрѣлъ, какъ представляли трагедію смерти его чести, трагедію, въ которой дѣйствующія лица играли свои роли такъ естественно и правдиво, какъ будто дѣйствительно превратились въ тѣхъ, кѣмъ они притворялись. Съ нетерпѣніемъ ожидалъ онъ ночи, когда ему можно было бы пойти изъ засады и отправиться къ своему лучшему другу Лотару, чтобы обмѣняться взаимными поздравленіями съ находкой драгоцѣннаго камня, открытаго при испытаніи добродѣтели Камиллы. Обѣ комедіантки не замедлили представить ему удобный способъ выбраться изъ дому и, воспользовавшись случаемъ, онъ сейчасъ же побѣжалъ къ Лотару; онъ нашелъ его дома и трудно было бы разсказать о всѣхъ объятіяхъ, которыми онъ наградилъ своего друга, обо всѣхъ словахъ, которыя онъ говорилъ о своемъ счастье, и о похвалахъ, которыми онъ осыпалъ Камиллу. Лотаръ слушалъ его, не обнаруживая никакого знака радости, потому что совѣсть постоянно напоминала ему о томъ, въ какомъ заблужденіи находится Ансельмъ, и упрекала его въ оскорбленіи своего друга. Ансельму не трудно было замѣтить, то Лотаръ не сочувствуетъ его радости, но приписывалъ эту холодность тому, что его другъ оставилъ Камиллу съ тяжелою раною и считалъ себя виновникомъ ея несчастія. Поэтому онъ сказалъ ему, между прочимъ, чтобы онъ не безпокоился о случившемся съ Камиллой, такъ какъ рана, навѣрное, легкая, разъ она уговаривалась со служанкой скрыть ее отъ мужа. "Итакъ,-- добавилъ онъ,-- брось всякія опасенія относительно этого; тебѣ остается только радоваться вмѣстѣ со мною, потому что единственно благодаря твоимъ стараніямъ и твоему искусству, я достигъ величайшаго блаженства, какого только я смѣлъ желать. Отнынѣ всѣ мои досуги я хочу посвятить сочиненію стиховъ въ хвалу Камиллѣ, которой я создамъ вѣчную славу въ памяти грядущихъ временъ". Лотаръ похвалилъ благое намѣреніе своего друга и обѣщалъ съ своей стороны способствовать созиданію великолѣпнаго храма славы его женѣ.
   Послѣ этого событія Ансельмъ такъ и остался наилучше обманутымъ въ цѣломъ мірѣ мужемъ, онъ самъ ввелъ за руку въ свой домъ того, кого онъ считалъ орудіемъ своей славы, но кто былъ, на самомъ дѣлѣ, орудіемъ его позора; и Камилла приняла Лотара съ сердитымъ выраженіемъ на лицѣ, но съ улыбкой и радостію въ душѣ. Этотъ обманъ имѣлъ успѣхъ нѣкоторое время; но, наконецъ, колесо судьбы повернулось, позоръ, до сихъ поръ такъ хорошо скрываемый, вышелъ на свѣтъ, и Ансельмъ жизнью заплатилъ за свое безразсудное любопытство.
  

ГЛАВА XXXV.

Разсказывающая объ ужасной битвѣ, которую далъ Донъ-Кихотъ мѣхамъ съ краснымъ виномъ, и содержащая конецъ повѣсти о Безразсудномъ Любопытномъ.

   Оставилось дочитать нѣсколько страницъ повѣсти, какъ вдругъ съ чердака, гдѣ почивалъ Донъ-Кихотъ, сбѣжалъ Сачо Панса, внѣ себѣ отъ испуга, крича во всѣ горло: "Помогите, господа, поскорѣе моему господину; онъ вступилъ въ страшнѣйшую и кровопролитнѣйшую битву, какую только видѣли когда-либо мои глаза. Клянусь Богомъ! онъ такъ хватилъ мечомъ великана, врага госпожи принцессы Микомиконы, что снесъ ему голову, точно рѣпу, начисто по самыя плечи. -- Что вы говорите, братецъ! -- воскликнулъ священникъ, прервавъ чтеніе. -- Какъ чертъ его угораздилъ его на это, когда великанъ слишкомъ за двѣ тысячи миль отсюда?-- Въ эту минуту изъ каморки Донъ-Кихота послышался сильный шумъ, заглушаемый его голосомъ. "Стой, мошенникъ! -- кричалъ онъ, -- стой, злодѣй, разбойникъ, грабитель прохожихъ; ты у меня въ рукахъ, и мечъ твой ни къ чему тебѣ не послужитъ.-- Затѣмъ послышался стукъ ударовъ мечомъ, попадавшихъ по стѣнѣ. "Не слѣдъ теперь, -- сказалъ снова Санчо,-- оставаться, сложа руки и развѣсивъ уши, идите поскорѣй, разнимите сражающихся и помогите моему господину; можетъ помощь еще нужна, хотя великанъ теперь, навѣрно, уже мертвъ и отдаетъ Богу отчетъ въ своей прошлой дурной жизни: вѣдь я видѣлъ, что по землѣ текла кровь, а въ углу валялась отрубленная голова, толстая, право, точно здоровый мѣхъ съ виномъ. -- А чтобъ меня повѣсили!-- воскликнулъ тогда хозяинъ постоялаго двора,-- если этотъ Донъ-Кихотъ или донъ-дьяволъ не изрубилъ одинъ изъ мѣховъ съ краснымъ виномъ, которые полнехоньки рядкомъ висятъ въ головахъ его постели! и разлившееся-то вино этотъ простакъ и принялъ за кровь".
   Съ этими словами хозяинъ побѣжалъ на чердакъ, куда за нимъ послѣдовало и все общество. Донъ-Кихота они застали въ самомъ странномъ нарядѣ, какой только существуетъ на свѣтѣ; на немъ была надѣта только сорочка, спереди закрывавшая до середины его ляжки, сзади же бывшая дюймовъ на шесть короче. Его длинныя тощія волосатыя ноги были сомнительной чистоты; на головѣ у былъ маленькій колпачокъ краснаго цвѣта, издавна уже собравшій жиръ съ головы хозяина, на лѣвой рукѣ у него было навернуто то одѣяло, къ которому Санчо, по весьма понятнымъ для него причинамъ, продолжалъ еще питать злобу, а въ правой онъ держалъ обнаженный мечъ, которымъ онъ кололъ и рубилъ направо и налѣво, продолжая бормотать, какъ будто бы онъ въ самомъ дѣлѣ сражался съ какимъ-нибудь великаномъ. Лучше всего было то, что глаза его были закрыты, потому что онъ спалъ и во снѣ вступилъ въ битву съ великаномъ. Его воображеніе до того было поражено представившимся ему приключеніемъ, что ему приснилось, будто бы онъ уже прибылъ въ Микомиконское королевство и мѣрился силами съ своимъ врагомъ. И вотъ воображая, что онъ сражается съ великаномъ, онъ сыпалъ за мехи столько ударовъ, что вся комната вскорѣ наполнилась виномъ.
   Когда хозяинъ увидѣлъ это опустошеніе, онъ пришелъ въ ярость, бросился съ сжатыми кулаками на Донъ-Кихота и принялся въ свою очередь осыпать его такими тумаками, что если бы Карденіо и священникъ не схватили его за руки, онъ бы навсегда положилъ конецъ войнѣ рыцаря съ великаномъ. А бѣдный рыцарь все-таки не просыпался, несмотря на этотъ градъ ударовъ. Цирюльнику пришлось принести большой котелокъ холодной воды изъ колодца и сразу выплеснуть всю ее на тѣло рыцаря. Тогда только Донъ-Кихотъ проснулся, но опять-таки не вполнѣ, чтобы замѣтить свое положеніе. Доротея, увидѣвъ его въ такомъ легкомъ и короткомъ одѣяніи, не захотѣли войти, чтобы присутствовать при битвѣ ея защитника съ ея врагомъ, Санчо же ползалъ въ это время на четверенькахъ, ища во всѣхъ углахъ голову великана, и не найдя ее, воскликнулъ: "Я такъ и раньше зналъ, сто въ этомъ проклятомъ домѣ все очаровано; прошлый разъ вотъ на этомъ самомъ мѣстѣ, гдѣ я сейчасъ нахожусь, меня лупили кулаками и ногами, и я не зналъ, отъ кого я получаю тумаки, я никого не могъ увидѣть; а теперь вотъ эта голова не показывается, хотя я видѣлъ самъ своими собственными глазами, какъ она была отрублена, и какъ кровь ручьемъ лила изъ тѣла. -- О какомъ ручьѣ и о какой крови болтаешь ты, ненавистникъ Бога и всѣхъ святыхъ? -- воскликнулъ хозяинъ,-- развѣ ты не видишь, мошенникъ, что и кровь и ручей эти ничто иное, какъ мои продырявленные мѣхи и красное вино, въ которомъ плаваетъ вся комната? Хотѣлось бы мнѣ, чтобы такъ же плавала въ аду душа того, кто ихъ испортилъ. -- Ничего я этого не понимаю,-- отвѣтилъ Санчо, -- одно только я знаю, что если эта голова не найдется, то и мое графство пропадетъ, какъ соль въ водѣ". Бодрствующій Санчо былъ хуже своего спящаго господина -- такъ сильно вскружили ему голову обѣщанія Донъ-Кихота.
   Хозяинъ приходилъ въ отчаяніе при видѣ того хладнокровія, съ которымъ относился оруженосецъ къ разрушенію, произведенному его господиномъ; отъ клялся, что въ этотъ разъ не случится уже такъ, какъ въ прошлый: когда они уѣхали, не заплативъ за постой, и что теперь привилегіи ихъ рыцарскаго званія не помогутъ имъ увернуться отъ уплаты за все сразу, даже за швы и заплаты, которые придется сдѣлать на козлиной кожѣ. Священникъ держалъ за руки Донъ-Кихота, который, воображая, что онъ окончилъ приключеніе и стоитъ теперь передъ лицомъ принцессы Микомиконы, сталъ передъ священникомъ на колѣни и сказалъ ему: "Отнынѣ, ваше величіе, высокая и очаровательная дама, можете жить въ спокойствіи, не боясь никакого вреда отъ этого злобнаго существа; и отнынѣ же я освобождаюсь отъ даннаго мною вамъ слова, такъ какъ при помощи Бога и по милости той, которой я живу и дышу, я его благополучно исполнилъ. -- Не говорилъ ли я этого?-- воскликнулъ Санчо, услышавъ эти слова,-- по вашему, ужъ не пьянъ ли я былъ, можетъ быть? Что, неправда, что мой господинъ искрошилъ великана? Дѣло ясное, и мое графство ждетъ меня". Кто удержался-бы отъ смѣха при видѣ безумствованій этой парочки сумасшедшихъ, господина и слуги? Смѣялись всѣ, кромѣ хозяина, призывавшаго всѣхъ чертей. Наконецъ цирюльнику, священнику и Карденіо, хотя не безъ большого труда, удалось снова уложить въ постель Донъ-Кихота который тотчасъ же и заснулъ, какъ человѣкъ удрученный усталостью. Они оставили его спать, а сами возвратились на крыльцо постоялаго двора и стали утѣшать Санчо Панса въ пропажѣ головы великана. Но еще большаго труда стоило имъ успокоить хозяина, приведеннаго въ отчаяніе внезапной смертью его мѣховъ. Хозяйка тоже кричала, сопровождая своя слова сильными жестами: "Нелегкая принесла ко мнѣ этого проклятаго странствующаго рыцаря, который обошелся мнѣ таѵъ дорого. Въ тотъ разъ онъ уѣхалъ, не заплативъ за ночлегъ, ужинъ, постель, солому и ячмень, ни за себя, ни за оруженосца, ни на коня съ осломъ, говоря, что онъ -- рыцарь, ищущій приключенія (да пошлетъ Богъ всякія скверныя приключенія и ему и всѣмъ искателямъ приключеній, какіе только есть на свѣтѣ), что онъ не обязанъ ничего платить, потому что такъ написано въ уставахъ странствующаго рыцарства. Теперь ради него же является другой добрый господинъ, уноситъ мой хвостъ и возвращаетъ его на половину меньше и весь общипанный, такъ что онъ уже теперь не годится моему мужу для прежняго дѣла. Потомъ конецъ, дѣлу вѣнецъ: онъ же разрываетъ мои мѣха и разливаетъ вино. Пусть бы его кровь пролилась такъ передъ моими глазами! Но клянусь костьми моего отца и вѣчною памятью своей бабушки, пусть не думаетъ онъ уѣхать и на этотъ разъ, не заплативъ до послѣдняго гроша за все, что онъ долженъ, или, ей-Богу, пусть меня не зовутъ такъ, какъ зовутъ теперь, и пусть я не буду дочерью той, кто меня родилъ на свѣтъ". Мариторна вторила этимъ рѣчамъ, произнесеннымъ хозяйкою съ большою горячностью. Одна хозяйская дочка не говорила ни слова и только по временамъ улыбалась.
   Наконецъ священникъ успокоилъ эту бурю обѣщаньемъ заплатить за всѣ убытки, какъ за разорванные мѣхи и разлитое вино, такъ, въ особенности, и за порчу хвоста, изъ-за котораго хозяйка подняла такой страшный шумъ. Доротея утѣшала Санчо Панса, говоря ему, что такъ какъ господинъ его, повидимому, дѣйствительно отрубилъ голову великану, то она обѣщаетъ ему дать, какъ только ей будетъ возвращено мирное обладаніе ея государствомъ, самое лучшее графство, какое только найдется тамъ. Санчо утѣшился этимъ обѣщаніемъ и умолялъ принцессу повѣрить. тому, что онъ дѣйствительно видѣлъ голову великана, со всѣми имѣющимися у ней примѣтами и съ бородой, доходившей до пояса, и что, если она не находится, то только потому, что въ этомъ домѣ все дѣлается волшебнымъ образомъ, какъ онъ это на самомъ себѣ испыталъ въ свою прошлую ночевку здѣсь. Доротея отвѣтила, что безъ труда вѣритъ всему, и просила его не печалиться, такъ какъ все устроится, какъ онъ желаетъ.
   Когда миръ былъ возстановленъ, и всѣ удовлетворились, священникъ пожелалъ дочитать повѣсть, до конца которой оставалось немного. Объ этомъ его просили Карденіо, Доротея и все остальное общество. Итакъ, чтобы доставить удовольствіе всѣмъ присутствовавшимъ и самому себѣ, онъ сталъ продолжать чтеніе повѣсти.
   Это происшествіе имѣло то слѣдствіе, что увѣренный съ этого времени въ добродѣтели своей жены Ансельмъ зажилъ спокойною и счастливою жизнью. Камилла умышленно строила недовольное лицо въ присутствіи Лотара, чтобы заставить Ансельма думать противоположное объ ея чувствахъ къ его другу; съ цѣлью сдѣлать эту хитрость еще правдоподобнѣе, и Лотаръ просилъ у Ансельма для себя позволенія не посѣщать Камиллы, такъ какъ онъ ясно видѣлъ, что его присутствіе для нея непріятно. Но попрежнему недогадливый. Ансельмъ ни въ какомъ случаѣ не соглашался на это, въ тысячный разъ становясь такимъ образомъ творцомъ собственнаго позора, но въ своемъ умѣ считая себя творцомъ своего счастья. Между тѣмъ Леонелла, въ восторгѣ отъ своей знатной любви, съ каждымъ днемъ становилась вольнѣе и вольнѣе, полагаясь на свою госпожу, смотрѣвшую сквозь пальцы на ея дурное поведеніе и даже помогающую ея связи. Наконецъ однажды ночью Ансельмъ услыхалъ шаги въ комнатѣ Леонеллы и, желая войти, чтобы узнать, кто тамъ шумитъ, замѣтилъ, что дверь кто-то удерживалъ. Раздраженный этимъ сопротивленіемъ, онъ такъ сильно рванулъ дверь, что она наконецъ отворилась, и онъ вошелъ именно въ то время, когда какой-то человѣкъ прыгнулъ изъ окна на улицу. Ансельмъ бросился было, чтобы схватить или, по крайней мѣрѣ, узнать его, но Леонелла, стремительно ставъ передъ нимъ и обхвативъ его руками, не пустила его. "Успокойтесь, мой господинъ,-- сказала она,-- не дѣлайте шуму и не гонитесь на убѣжавшимъ. Онъ мнѣ близокъ, очень близокъ, потому что онъ мой мужъ". Ансельмъ не повѣрилъ этой уверткѣ; въ ярости онъ выхватилъ свой кинжалъ и, сдѣлавъ видъ, какъ будто онъ хочетъ поразить имъ Леонеллу, сказалъ ей, что, если она не откроетъ правды, онъ убьетъ ее на мѣстѣ. Испуганная и не сознававшая, что она говоритъ, служанка воскликнула: "О, не убивайте меня, господинъ, я вамъ разскажу вещи поважнѣе, чѣмъ вы думаете". -- Говори сейчасъ же,-- отвѣтилъ Ансельмъ, -- или ты умрешь. -- Сейчасъ не могу,-- произнесла Леонелла,-- я сильно взволнована. Оставьте меня до завтра, и я разскажу вамъ кое-что удивительное для васъ. Повѣрьте, что выпрыгнувшій въ окно молодой человѣкъ далъ мнѣ слово жениться на мнѣ". Эти немногія слова успокоили Ансельма, и онъ далъ Леонеллѣ просимую ею отсрочку, вовсе не ожидая услышать отъ нея разоблаченія, касающіяся Камиллы, добродѣтель которой онъ ставилъ внѣ всякаго подозрѣнія. Онъ вышелъ изъ комнаты, заперевъ въ ней Леонеллу, которой онъ сказалъ, что ей не выйти отсюда, пока онъ не услышитъ обѣщаннаго ею признанія. Затѣмъ онъ поспѣшно отправился къ Калиллѣ и разсказалъ ей о происшедшемъ у него съ ея горничной, добавивъ, что она обѣщала ему открыть очень важныя вещи. Излишне говорить, поразилъ или нѣтъ Канидлу этотъ неожиданный ударъ. Когда она подумала, какъ и слѣдовало предположить, что Леонелла откроетъ Ансельму все извѣстное ей объ измѣнѣ госпожи, то ею овладѣлъ такой сильный страхъ, что у нея не хватило мужества дожидаться подтвержденія своей догадки. Въ ту же самую ночь, какъ только она рѣшила, что Ансельмъ заснулъ, она собрала свои наиболѣе драгоцѣнныя украшенія, взяла денегъ и, незамѣченная никѣмъ, вышла изъ дому я побѣжала къ Лотару. Прибѣжавъ къ нему, она разсказала ему о случившемся и просила его спрятать ее въ безопасное мѣсто, или уѣхать вмѣстѣ съ нею, чтобы имъ обоимъ избѣжитъ гнѣва Ансельма. Смущеніе Лотара отъ посѣщенія Камиллы было тамъ велико, что онъ не зналъ, ни что отвѣчать, ни, тѣмъ менѣе, что предпринять. Наконецъ, онъ предложилъ Камиллѣ отправиться съ нимъ въ одинъ монастырь, въ которомъ его сестра была настоятельницей. Камилла согласилась на это, и Лотаръ со всею поспѣшностью, какую требовали обстоятельства, проводилъ ее въ монастырь, гдѣ и оставилъ ее, а самъ немедленно же уѣхалъ изъ города, не увѣдомивъ никого о своемъ отъѣздѣ.
   Съ наступленіемъ дня Ансельмъ всталъ, не замѣчая, что возлѣ него нѣтъ уже болѣе Камиллы; и, горя желаніемъ поскорѣе узнать, что ему откроетъ Леонелла, побѣжалъ въ комнату, гдѣ она была заперта имъ. Онъ отворилъ дверь, вошелъ въ комнату, но горничной тамъ не нашелъ; только постельныя простыни, привязанныя къ окну, указали ему татъ путь, которымъ она скрылась. Опечаленный, пошелъ онъ разсказать Камиллѣ о своей неудачѣ; но не найдя и ее ни въ постели, ни во всемъ домѣ, онъ былъ пораженъ, уничтоженъ. Напрасно разспрашивалъ онъ всѣхъ слугъ, никто изъ нихъ не могъ ничего сообщить. Ища Камиллу по всѣмъ комнатамъ, онъ случайно замѣтилъ, что ея сундуки были открыты, и большая часть драгоцѣнностей пропала. Тогда вполнѣ ясна стала для него роковая истина и уже не Леонеллу винилъ онъ въ своемъ несчастіи. Не одѣвшись даже, какъ слѣдуетъ, онъ, полный печальныхъ мыслей, побѣжалъ повѣдать о своемъ новомъ горѣ своему другу Лотару; но не найдя его и узнавъ отъ слугъ, что онъ этой же ночью скрылся со всѣми своими деньгами, Ансельмъ чуть не потерялъ разсудка. Какъ будто, чтобы окончательно свести его съ ума, произошло такъ, что по возвращеніи своемъ онъ не нашелъ никого изъ прислуги: домъ стоялъ покинутый и пустынный. Теперь онъ на могъ ничего ни придумать, ни сказать, ни сдѣлать и только чувствовалъ, какъ мало-по-малу мутится его голова. Онъ разсматривалъ свое положеніе и видѣлъ себя сразу лишеннымъ жены, друга, слугъ, покинутымъ небомъ и всею природою и, сверхъ того, обезчещеннымъ, такъ какъ въ бѣгствѣ Камиллы онъ ясно видѣлъ гибель своей чести. Наконецъ, послѣ долгаго колебанія, онъ рѣшился отправиться на городъ къ тому другу, у котораго онъ проводилъ время, данное имъ самимъ для сознанія своего несчастья. Онъ заперъ двери дома, сѣлъ вы лошадь и, еле дышащій, пустился въ путь. Но онъ не сдѣлалъ и половины дороги, какъ имъ снова овладѣли печальныя мысли; одолѣваемый ими, онъ слезъ на землю, привязалъ лошадь къ дереву и самъ съ горькими и тяжелыми вздохами повалился подъ нимъ; такъ и пролежалъ онъ здѣсь до захода солнца. Въ это время случилось проѣзжать мимо одному всаднику, ѣхавшему изъ города, и послѣ привѣтствія Ансельмъ спросилъ его, что новаго во Флоренціи. "Новости самыя странныя, какихъ давно не слыхали;-- отвѣтилъ проѣзжій,-- повсюду разсказываютъ, что Лотаръ, этотъ задушевный другъ Ансельма богатаго, живущаго близъ церкви святого Іоанна, сегодня ночью похитилъ Камиллу, жену Ансельма, который тоже скрылся. Объ этомъ разсказала служанка Камиллы, схваченная губернаторомъ въ то время, когда она спускалась на простыняхъ изъ окна дома Ансельма. Въ точности не знаю, какъ произошло дѣло; знаю только, что весь городъ изумленъ такимъ происшествіемъ, такъ какъ этого никакъ нельзя было ожидать, зная тѣсную дружбу, соединившую Ансельма и Лотара, которыхъ, благодаря ей, такъ и звали, говорятъ, двумя друзьями. -- А не знаете ли вы,-- спросилъ Ансельмъ,-- куда отправились Лотаръ и Камилла? -- Менѣе всего на свѣтѣ,-- отвѣтилъ флорентинецъ,-- хотя губернаторомъ уже приняты все возможныя мѣры для открытія ихъ слѣдовъ. -- Поѣзжайте съ Богомъ, господинъ,-- сказалъ Ансельмъ. -- А вы съ нимъ оставайтесь", отозвался проѣзжій и пришпорилъ свою лошадь.
   Такія страшныя новости довели бѣднаго Ансельма до того, что онъ готовъ былъ потерять не только разумъ, но даже самую жизнь. Онъ поднялся, какъ могъ, и потащился къ дому своего друга, еще не знавшаго объ его несчастіи. Когда тотъ увидѣлъ его блѣднымъ, убитымъ и дрожащимъ, онъ сначала подумалъ, что Ансельмъ опасно заболѣлъ. Послѣдній попросилъ положить его въ постель и дать ему перо и бумаги. Поспѣшили сдѣлать такъ, какъ онъ просилъ, и затѣмъ оставили его одного лежать въ комнатѣ, двери которой онъ просилъ запереть. Когда онъ остался одинъ, то воспоминаніе несчастій всею тяжестью обрушилось на него и по смертельной мукѣ, терзавшей его сердце, онъ ясно догадался, что жизнь его покидаетъ. Желая оставить объясненіе своей преждевременной смерти, онъ поспѣшилъ взять перо, но, прежде чѣмъ онъ успѣлъ написать все, что желалъ, дыханіе его прервалось, и онъ испустилъ духъ подъ ударами горя, причиненнаго ему его безразсуднымъ любопытствомъ.
   На другой день, видя, что уже поздно, а Ансельма все еще не слышно, хозяинъ дома рѣшилъ войти въ комнату и узнать продолжается ли его нездоровье. Онъ нашелъ Ансельма распростертымъ безъ движенія; одна половина его тѣла лежала на постели, другая -- на письменномъ столѣ; передъ нимъ была бумага, а въ рукахъ онъ держалъ перо, которымъ передъ тѣмъ писалъ. Хозяинъ подошелъ, позвалъ его сначала, но, не получивъ отвѣта, взялъ его за руку, и, почувствовавъ, что она холодна, догадался наконецъ, что его гость умеръ. Въ страхѣ и изумленіи онъ позвалъ всѣхъ слугъ дома, чтобъ и они были свидѣтелями несчастія. Затѣмъ онъ прочиталъ записку, которая, какъ онъ догадался вскорѣ, была написана рукою Ансельма и содержала слѣдующія немногія слова: "Нелѣпое и безразсудное желаніе лишаетъ меня жизни. Если извѣстіе о моей смерти дойдетъ до слуха Камиллы, то пусть она знаетъ, что я ее прощаю: она не была создана дѣлать чудеса, и я не долженъ былъ требовать ихъ отъ нея. Такъ какъ я былъ самъ виновникомъ своего позора, то было бы несправедливымъ..." Больше Ансельмъ ничего не написалъ, и было ясно, что на этомъ мѣстѣ, не кончивъ своей фразы, онъ кончилъ свою жизнь. На другой день его другъ увѣдомилъ о его смерти родственниковъ его, уже знавшихъ о несчастіи покойнаго; они знали также и тотъ монастырь, въ которомъ находилась Камилла, готовая послѣдовать за своимъ супругомъ въ неизбѣжное странствованіе, вслѣдствіе полученныхъ ею вѣстей не объ умершемъ супругѣ, а объ уѣхавшемъ другѣ. Говорятъ, что, и ставши вдовою, она не хотѣла покидать монастыря, но и не хотѣла произносить монашескаго обѣта, пока, спустя немного времени, она не узнала, что Лотаръ былъ убитъ въ битвѣ, данной Лотрекомъ {Сервантесъ допускаетъ здѣсь анахронизмъ. Великій Капитанъ оставилъ Италію въ 1507 г. и умеръ въ 1515 г. Лотрекъ же сталъ во главѣ французской арміи только въ 1527 г., когда арміей Карла V командовалъ принцъ Оранскій.} великому капитану Гонзальву Кордовскому въ королевствѣ Неаполитанскомъ, куда отправился слишкомъ поздно раскаявшійся другъ. Послѣ этого извѣстія Камилла сдѣлалась монахиней и вскорѣ окончила свою жизнь въ слезахъ и раскаяніи. Таковъ былъ печальный для всѣхъ трехъ конецъ безумно начатаго".
   "Эта повѣсть,-- сказалъ священникъ,-- по моему, недурна; но я не могу допустить, чтобы разсказанное ею случилось дѣйствительно. Если же это вымыселъ, то авторъ придумалъ неудачно, тамъ какъ трудно повѣрить, чтобы нашелся такой глупый мужъ, который бы сталъ дѣлать такой рискованный опытъ, какой сдѣлалъ Ансельмъ. Между любовниками это приключеніе предположить еще возможно; но между мужемъ и женою оно невозможно; разсказана же повѣсть, по моему мнѣнію, недурно.
  

ГЛАВА XXXVI.

Повѣствующая объ удивительныхъ приключеніяхъ, происшедшихъ на постояломъ дворѣ.

   Въ эту минуту стоявшій на порогѣ хозяинъ воскликнулъ: "Слава Богу, подъѣзжаетъ компанія прекрасныхъ гостей! если они у насъ остановятся, намъ можно будетъ порадоваться. -- Что это за путешественники? -- спросилъ Карденіо. -- Четыре всадника,-- отвѣтилъ хозяинъ,-- вооруженные копьями и щитами и съ черными масками на лицѣ; {Во время путешествія тогда имѣли обыкновеніе надѣвать на лицо маски (antifaces) изъ черной тафты.} среди нихъ ѣдетъ въ дамскомъ сѣдлѣ дама, одѣтая въ бѣлое платье, тоже съ закрытымъ лицомъ; сзади нихъ двое пѣшихъ слугъ. -- А близко они? -- спросилъ священникъ. -- Такъ близко, что почти у воротъ",-- отвѣтилъ хозяинъ. Услыхавъ это, Доротея сейчасъ же закрыла лицо, а Карденіо поспѣшилъ уйти въ комнату, гдѣ спалъ Донъ-Кихотъ. Едва успѣли они принять эти предосторожности, какъ компанія, о которой возвѣстилъ хозяинъ, въѣхала на постоялый дворъ. Четыре всадника -- люди прекрасной наружности и, повидимому, богатые,-- слѣзши на землю, поспѣшили снять даму съ сѣдла, и одинъ изъ нихъ, взявъ ее на руки, донесъ до стула, стоявшаго у входа въ комнату, въ которой спрятался Карденіо. За все это время ни дама ни всадники не снимали своихъ масокъ и не произносили ни одного слова; только когда ее посадили на стулъ, дама испустила глубокій вздохъ и, точно больная и обезсиленная, уронила свои руки. Слуги отвели лошадей въ конюшню. Смотрѣвшій на эту сцену священникъ, желая узнать, кто эти люди, такъ строго сохранявшіе молчаніе и инкогнито, подошелъ къ слугамъ и спросилъ одного изъ нихъ о предметѣ своего любопытства. "Право, господинъ, не знаю, что вамъ сказать о томъ, кто эти господа; только, кажется, они знатные люди, въ особенности тотъ, который несъ на рукахъ даму, видѣнную вами; думаю такъ потому, что всѣ остальные относятся къ нему съ почтеніемъ и дѣлаютъ только то, что онъ прикажетъ. -- А кто эта дама? -- спросилъ священникъ. -- И о ней не умѣю вамъ сказать больше ничего,-- отвѣтилъ слуга,-- потому что во всю дорогу я не видалъ и кончика ея лица. Зато вздоховъ -- о! ихъ я наслушался вдоволь, она такъ печально стонала, что можно бы было подумать, какъ бы она вмѣстѣ со стономъ не испустила и духъ свой. Да и нѣтъ ничего удивительнаго, что мы съ товарищемъ ничего больше того не знаемъ, потому что мы сопровождаемъ ихъ только два дня. Они попались намъ на дорогѣ и уговорили васъ проводить ихъ до Андалузіи, обѣщавъ намъ заплатить хорошенько. -- Можетъ быть, вы слыхали, какъ они называли по имени другъ друга? ~ спросилъ священникъ. -- Право, нѣтъ,-- отвѣтилъ слуга,-- они всѣ ѣдутъ, не говоря ни слова, точно они дали обѣтъ молчанія. Только и слышатся вздохи да раздирающія душу рыданія этой дамы; по всей вѣроятности, ее везутъ куда-нибудь противъ ея воли и насильно. Если судить по ея платью, то она или монахиня или, что еще болѣе вѣроятно, скоро будетъ ею; потому-то, можетъ быть, она такъ и огорчается, что ей не хочется въ монастырь. -- Очень можетъ быть,-- подтвердилъ священникъ и, выйдя изъ конюшни, пошелъ къ Доротеѣ, которая, услыхавъ вздохи неизвѣстной дамы и движимая состраданіемъ, свойственнымъ ея полу, подошла къ ней и сказала: "Что съ вами сударыня? чѣмъ вы страдаете? Если ваши страданія изъ тѣхъ, для ухаживанія за которыми женщины обладаютъ и привычкой и опытомъ, то я отъ всего сердца предлагаю вамъ свои услуги". Но печальная дама не отвѣчала ни слова на это и, хотя Доротея съ настойчивостью продолжала свои предложенія, все время хранила молчаніе; наконецъ, замаскированный всадникъ, которому, по словамъ слуги, всѣ повиновались, возвратился къ ней и сказалъ Доротеѣ: "Не теряйте напрасно времени, сударыня, предлагая свои услуги этой женщинѣ; ей не свойственна признательность за сдѣланное для нея добро, и не пробуйте добиться отъ ней какого-нибудь отвѣта, если не хотите услыхать изъ ея устъ какой-нибудь лжи. -- Никогда я не, говорила лжи,-- горячо воскликнула та, которая до сихъ поръ была, какъ убитая,-- напротивъ, я была слишкомъ смиренна, слишкомъ чужда всякой хитрости, и потому-то я такъ жестоко и несчастна теперь; и если для этого требуется свидѣтель, то я беру свидѣтелемъ васъ самихъ -- васъ, котораго моя чистая любовь къ истинѣ сдѣлала лжецомъ и обманщикомъ".
   Находясь близко отъ говорившей и отдѣленный отъ нея только дверью комнаты, въ которой спалъ Донъ-Кихотъ, Карденіо ясно слышалъ весь этотъ разговоръ. "Боже мой! -- раздирающимъ душу голосомъ воскликнулъ онъ тотчасъ же,-- что я слышу? чей голосъ донесся до моихъ ушей?" Изумленная и испуганная дана обернула голову на этотъ крикъ я, не видя никого, встала и хотѣла войти въ сосѣднюю комнату; но ея спутникъ, слѣдившій за всѣми ея движеніями, остановилъ ее и не давалъ ей сдѣланъ ни шагу болѣе. Въ волненіи она уронила маску изъ тафты, скрывавшую ея лицо, и открыла свой небесный образъ чудной красоты, которому блѣдность и глаза, безостановочно перебѣгавшіе съ предмета на предметъ, придавали нѣсколько дикій видъ. У ней былъ безпокойный и испуганный, какъ у сумасшедшей, взглядъ, и эти признаки безумія возбудили сожалѣніе въ душѣ Доротеи и всѣхъ присутствовавшихъ, хотя они и не знали причины его. Всадникъ крѣпко держалъ ее обѣими руками за плечи и, стараясь ее удержать, не могъ поддерживать своей маски, которая развязалась и, наконецъ, упала. Тогда, поднявъ глаза, Доротея, державшая даму въ своихъ рукахъ, увидала, что господинъ, тоже обнявшій даму, былъ ея супругъ донъ-Фернандо. Узнавъ его, она отъ глубины сердца горько вздохнула и, лишившись чувствъ, упала навзничь; если бы цирюльникъ не случился около нея и не подхватилъ ее на руки, она грохнулась бы на полъ. Прибѣжавшій сейчасъ же священникъ раскрылъ ея лицо, чтобы спрыснуть его водою, и донъ-Фернандъ, -- державшій даму господинъ былъ онъ,-- узналъ ее и помертвѣлъ при видѣ ея. Онъ, однако, продолжалъ удерживать Люсинду (женщина, старавшаяся освободиться изъ его рукъ, была она), которая узнала Карденіо по крику въ то же время, какъ онъ узналъ ее. Карденіо услыхалъ также стонъ Доротеи, когда она упала въ обморокъ, и, подумавъ, что это простонала Люсинда, внѣ себя бросился изъ комнаты. Первымъ, кого онъ увидѣлъ, былъ донъ-Фернандъ, державшій Люсинду въ своихъ рукахъ. Донъ-Фернандъ тоже немедленно узналъ Карденіо, и всѣ четверо стояли нѣмыми отъ изумленія, будучи не въ силахъ понять случившагося съ ними. Всѣ молчали и глядѣли другъ на друга: Доротея устремила глаза на донъ-Фернанда, донъ-Фернандъ -- на Карденіо, Карденіо -- на Люсинду и Люсинда -- на Карденіо. Первой нарушила молчанье Люсинда, обратившись къ донъ-Фернанду съ слѣдующими словами: "Пустите меня, господинъ донъ-Фернандъ, во имя всего, чѣмъ вы обязаны самому себѣ, если ничто другое: не въ силахъ убѣдить васъ. Дайте мнѣ возвратиться къ дубу, которому я служу плющемъ, къ тому, съ которымъ не могли меня разлучить ни ваша настойчивость, ни угрозы, ни обѣщанія, ни подарки. Посмотрите, какими необыкновенными и неизвѣстными путями привело меня небо въ моему истинному супругу. Вы изъ тысячи мучительныхъ опытовъ знаете уже теперь, что только могущество смерти въ состояніи изгладить его изъ моей памяти. Пусть-же такое очевидное разрушеніе вашихъ несбыточныхъ надеждъ заставитъ васъ измѣнить вашу любовь въ презрѣніе, вашу благосклонность -- въ ненависть. Возьмите у меня жизнь если я отдамъ свой послѣдній вздохъ въ глазахъ моего милаго супруга, то я сочту свою смерть счастливой. Можетъ быть, въ ней онъ увидитъ доказательство той преданности, которую я къ нему сохранила до послѣдняго дыханія моей жизни.
   Доротея, придя въ сознаніе, услыхала между тѣмъ слова Люсинды, по смыслу которыхъ она догадалась, кто была она. Видя что донъ-Фернандъ не выпускалъ изъ своихъ рукъ Люсинды и ничего не отвѣчалъ на ея трогательныя просьбы, Доротея сдѣлала усиліе, встала, бросилась на колѣни у ногъ своего соблазнителя и, проливая ручьемъ слезы изъ своихъ прекрасныхъ глазъ, оказала прерывающимся голосомъ: "Если лучи солнца, которое ты держишь въ своихъ рукахъ омраченныхъ, не лишаетъ твоихъ глазъ свѣта, то ты узнаешь, что склонившая колѣни у твоихъ ногъ есть несчастная, по твоей милости, и печальная Доротея, да, это я, та покорная крестьянка, которую ты по своей добротѣ или ради своего удовольствія возвысилъ до чести называться твоею; я та юная дѣвушка, которая въ невинности вела мирную и счастливую жизнь до той поры, пока, повинуясь голосу твоихъ настойчивыхъ ухаживаній, твоихъ такихъ искреннихъ, повидимому, любовныхъ рѣчей, она не растворила двери скромности и не вручила тебѣ ключей отъ своей свободы; я -- отвергнутая тобою, потому что та заставилъ меня находиться въ томъ мѣстѣ, въ которомъ ты меня находишь, и видѣть тебя въ томъ положеніи, въ которомъ я тебя вижу. Но прежде всего я не хочу, чтобы ты подумалъ, будто бы я пришла сюда по слѣдамъ моего безчестія, тогда какъ, на самомъ дѣлѣ, меня привели сюда мое горе и сожалѣніе о томъ, что я позабыта тобою. Ты хотѣлъ, чтобы я была твоею, и ты такъ этого хо тѣлъ, что, невозможно уже для тебя перестать быть моимъ, какъ бы сильно ни было твое желаніе. Подумай, мой господинъ, что моя чрезмѣрная любовь къ тебѣ можетъ вполнѣ замѣнить красоту и благородство, ради которыхъ ты меня покидаешь. Ты не можешь принадлежать прекрасной Люсиндѣ, потому что ты -- мой, и она не можетъ принадлежать тебѣ, потому что она принадлежитъ Карденіо. Обрати вниманіе на то, что тебѣ легче заставить себя любить ту, которая тебя обожаетъ, чѣмъ заставить ненавидящую тебя любить тебя. Ты похитилъ мою невинность, и восторжествовалъ надъ моимъ цѣломудріемъ; мой родъ былъ тебѣ извѣстенъ, и ты знаешь, на какихъ условіяхъ я уступила твоимъ клятвамъ; для тебя не существуетъ никакого исхода, никакого средства сослаться на ошибку и объявлять себя обманувшимся. Если это такъ, и если ты настолько-же христіанинъ, насколько дворянинъ, то къ чему ты ищешь разныя уловки, чтобы избѣжать возможности сдѣлать меня счастливою подъ конецъ, какою ты сдѣлалъ меня вначалѣ? Если ты не хочешь сдѣлать меня своей истинной и законной женой, какой я себя признаю, то сдѣлай меня, по крайней мѣрѣ, своею рабою; я буду считать себя счастливой и вознагражденной уже тѣмъ, что буду въ твоей власти. Не допусти, покидая меня, чтобы моя честь погибла отъ злыхъ клеветъ; не будь причиною грустной старости моихъ родителей, ибо не того они достойны за свою вѣрную службу, которую они, какъ добрые вассалы, несли у твоихъ родителей. Если тебѣ кажется, что ты унизишь свою кровь, смѣшавъ ее съ моею, то подумай, что немного существуетъ на свѣтѣ благородныхъ фамилій, которыя бы не вступали на эту дорогу, и что благородное происхожденіе женщинъ не въ состояніи возвысить знатный родъ. Кромѣ того, благородство состоитъ въ добродѣтели; и если послѣдней не найдется у тебя, чтобы возвратить мнѣ ту, что мнѣ принадлежитъ, то я буду благороднѣе тебя. Наконецъ, мнѣ остается еще сказать тебѣ, что волей-неволей я твоя супруга. Ручательствомъ тому служатъ для меня твои слова, которыя же могутъ быть лживы, если ты еще хвалишься тѣмъ, за что ты меня презираешь, подписка, данная мнѣ тобою, небо, призванное тобою въ свидѣтели своихъ обѣщаній; даже если бы этихъ доказательствъ у меня и не было, то твоя собственная совѣсть среди твоихъ грѣховныхъ наслажденій возвыситъ свой тайный голосъ, возьметъ подъ свою защиту провозглашенную мною истину и смутитъ твои самыя сладкія радости".
   Эти и многія другія слова плачущая Доротея произнесла такъ трогательно, проливая такія обильныя слезы, что у всѣхъ присутствовавшихъ, даже у всадниковъ изъ свиты донъ-Фернанда, выступили слезы на глаза. Донъ-Фернандъ слушалъ ее, не произнося ни слова въ отвѣтъ до тѣхъ поръ, пока ее голосъ не былъ заглушенъ вздохами и рыданіями. Тогда ему нужно было имѣть сердце изъ бронзы, чтобы не тронуться знаками такого глубокаго горя. Люсинда тоже смотрѣла на нее, такъ же сильно тронутая ея печалью, какъ и удивленная ея умомъ и красотой. Она хотѣла подойти къ ней и сказать нѣсколько словъ утѣшенія, но руки донъ-Фернанда все еще удерживали ее. Между тѣмъ смущенный и растроганный донъ-Фернандъ, молча устремивъ нѣкоторое время свои взоры на Доротею, наконецъ раскрылъ свои руки и, выпустивъ Люсинду на волю, воскликнулъ: "Ты побѣдила, очаровательная Дородея, ты побѣдила! У кого хватило бы духа устоять противъ столькихъ истинъ, соединенныхъ вмѣстѣ?" Еще плохо оправившаяся отъ своего изнеможенія Люсинда, оказавшись на свободѣ, снова лишилась силъ и упала бы, если бы около нея не было Карденіо, который стоялъ сзади донъ-Фернанда, чтобы не быть узнаннымъ ихъ. Отбросивъ всякія страхъ и позабывъ обо всемъ на свѣтѣ, онъ бросился, чтобы поддержать Люсинду и, принявъ ее въ свои объятія, произнесъ: "Если милосердное небо желаетъ, чтобы ты снова нашла спокойствіе, прекрасная постоянная и вѣрная дама, то нигдѣ ты не найдешь такого надежнаго и и невозмутимаго, какъ въ этихъ объятіяхъ, принимающихъ тебя нынѣ и принимавшихъ тебя въ иныя времена, когда судьба позволила мнѣ считать тебя своею". При этихъ словахъ Люсинда обратила свои глаза на Карденіо; она начала узнавать его по его голосу, по его виду же она окончательно убѣдилась, что это онъ. Внѣ себя и пренебрегая всякими условными приличіями, она обвила своими руками шеи Карденіо и, прильнувъ своимъ лицомъ къ его, воскликнула: "Это вы, мой повелитель, о! да, это вы, истинный господинъ этой рабы, которая принадлежитъ вамъ, несмотря на сопротивленіе судьбы, несмотря на угрозы, сдѣланныя моей жизни, связанной съ вашею". Это было страннымъ зрѣлищемъ для донъ-Фернанда и для всѣхъ присутствовавшихъ, изумленныхъ такимъ новымъ событіемъ. Доротея замѣтила, что донъ-Фернандъ измѣнился въ лицѣ и, схватившись за рукоятку меча, повидимому, хотѣлъ отмстить Карденіо. Тогда съ быстротою молніи она бросилась къ его ногамъ, покрыла ихъ поцѣлуями и слезами и, крѣпко сжавъ ихъ, такъ что онъ не могъ двигаться, проговорила: "Что хочешь ты сдѣлать при этой неожиданной встрѣчѣ, о мое единственное прибѣжище? У твоихъ вотъ твоя супруга, а та, которую ты хочешь имѣть своею супругою, въ объятіяхъ своего мужа. Посмотри, возможно-ли для тебя передѣлать то, что сдѣлало небо? Не лучше ли для тебя согласиться возвысить и сдѣлать равной себѣ ту, которая, вопреки столькимъ препятствіямъ, подкрѣпляемая своимъ постоянствомъ, устремляетъ свои глаза въ твои и орошаетъ слезами любви лицо своего истиннаго супруга? Заклинаю тебя именемъ того, что есть Богъ, именемъ того, что есть ты самъ, пусть это зрѣлище, выводящее тебя изъ заблужденія, не возбуждаетъ твоего гнѣва; напротивъ, пустъ оно успокоить его, чтобы ты оставилъ этихъ двухъ любовниковъ въ мирѣ наслаждаться своимъ счастіемъ все время, пока будетъ угодно небу. Ты обнаружишь тѣмъ величіе твоего благороднаго сердца, и свѣтъ увидитъ, что разумъ имѣетъ власти надъ тобою больше, чѣмъ страсти."
   Пока Доротея говорила это, Карденіо, продолжая крѣпко сжимать Люсинду въ своихъ объятіяхъ, не спускалъ все время своихъ глазъ съ донъ-Фернанда, твердо рѣшившись, въ случаѣ какого-либо угрожающаго движенія, насколько хватитъ силъ, защищаться противъ него и противъ всѣхъ, кто пожелаетъ напасть, хотя бы это стоило ему жизни. Но въ эту минуту подоспѣли съ одной стороны друзья донъ-Фернанда, съ другой -- священникъ и цирюльникъ, бывшіе такъ же, какъ и добрый Санчо Панса, въ числѣ присутствовавшихъ при этой сценѣ: всѣ окружили донъ-Ферванда и умоляли его сжалиться надъ слезами Доротеи и не дать ей обмануться въ ея справедливыхъ надеждахъ, если она говорила правду, какъ они были въ томъ убѣждены. "Подумайте, господинъ, о томъ,-- добавилъ священникъ,-- что не случай, какъ можетъ показаться сначала, но особая воля Провидѣнія собрала васъ въ такомъ мѣстѣ, гдѣ каждый изъ насъ менѣе всего ожидалъ этого. Подумайте о тѣмъ, что только смерть можетъ разлучить Люсинду и Карденіо, и что, разлученные остріемъ меча, они, умирая вмѣстѣ, съ радостью примутъ и самую смерть. Верхъ благоразумія въ безнадежныхъ, непоправимыхъ случаяхъ это -- побѣждать самого себя и обнаруживать великодушное сердце. Предоставьте же добровольно этимъ двумъ супругамъ наслаждаться счастьемъ, которое имъ уже посылаетъ небо. Кромѣ того, обратите ваши взоры на красоту Доротеи; много ли видали вы женщинъ, которые могли бы, не говорю, превзойти ее въ прелестяхъ, но только сравняться съ всю. Къ ея красотѣ присоединяются ея трогательная покорность и необыкновенная любовь, питаемая ею къ вамъ. Наконецъ, подумайте о томъ въ особенности, что если вы съ гордостью считаете себя дворяниномъ и христіаниномъ, то вы не можете поступить иначе, какъ только сдержать данное вами слово. Этимъ вы умилостивите Бога и удовлетворите разумныхъ людей, которыя очень хорошо знаютъ, что красота, сопровождаемая добродѣтелью, обладаетъ преимуществомъ умѣть возвышаться до уровня всякаго благородства, не унижая того, кто возвышаетъ ее до своего величія, и что уступать силѣ страсти, не грѣша ни чѣмъ для ея удовлетворенія, не представляетъ никакого порока. Къ этимъ увѣщаніямъ каждый присоединилъ свой доводъ, такъ что благородное сердце донъ-Фернанда, въ которомъ все-таки текла знатная кровь, успокоилось, смягчилось и было побѣждено могуществомъ истины. Чтобы показать, что онъ сдался и уступаетъ благимъ совѣтамъ, онъ наклонился, обнялъ Доротею и сказалъ ей; "Встаньте, сударыня, съ моей стороны несправедливо позволять стоять на колѣняхъ у ногъ моихъ той, которую и ношу въ моей душѣ; и если я ничѣмъ не доказалъ сказаннаго мною, то это произошло, можетъ быть, по особой волѣ неба, желавшаго, чтобы я, видя, съ какимъ постоянствомъ вы меня любите, научился цѣнить насъ такъ, какъ вы того достойно. Я прошу васъ объ одномъ: не упрекайте меня въ бѣгствѣ и забвеніи, жертвою которыхъ были вы, потому что та же сила, которая принудила меня сдѣлать васъ своею, впослѣдствіи побудила меня стараться больше не принадлежатъ вамъ, если вы въ томъ сомнѣваетесь, то обратите ваши взоры и посмотрите въ глаза теперь счастливой Люсинды; въ нихъ вы найдете извиненіе всѣхъ моихъ проступковъ. Такъ какъ она нашла то, чего она желала, а я -- то, что мнѣ принадлежитъ то пусть она живетъ спокойной и довольной долгіе годы со своимъ Карденіо; я же на колѣняхъ буду молить небо позволитъ мнѣ такъ-же жить съ моей Доротеей". Съ этими словами, онъ снова сжалъ ее въ своихъ объятіяхъ и съ такой нѣжностью прижался своимъ лицомъ въ ея лицу, что ему стояло большихъ усилій не дать слезамъ выступить на глаза и тоже засвидѣтельствовать его любовь и раскаяніе. Люсинда и Карденіо, а также и всѣ присутствовавшіе, не сдерживали своихъ слезъ, и всѣ такъ искренно плакали, одни отъ собственной, другіе отъ чужой радости, что можно было бы подумать, что всѣхъ ихъ поразило какое-нибудь важное и неожиданное происшествіе. Самъ Санчо разливался въ слезахъ; впрочемъ, какъ онъ потомъ признался, изъ плакалъ только о томъ, что Доротея оказалась не королевой Микомиконой, которой онъ ее считалъ и отъ которой ждалъ столькихъ милостей.
   Удивленіе, радость и слезы продолжались нѣкоторое время. Наконецъ, Люсинда и Карденіо бросились на колѣни передъ донъ-Фернандомъ, и въ такихъ трогательныхъ выраженіяхъ благодарили его за оказанную имъ милость, что донъ-Фернандъ не нашелся ничего отвѣтить и только, заставивъ ихъ встать, обнялъ ихъ съ живѣйшими знаками привѣтливости и любви. Затѣмъ онъ попросилъ Доротею разсказать ему, какъ зашла она такъ далеко отъ своей родной страны. Доротея вкратцѣ и съ изяществомъ разсказала ему все, что она прежде разсказала Карденіо, и донъ-Фернандъ, а также и его спутники были такъ восхищены ея разсказомъ, что готовы были слушать ее еще и еще,-- такъ мило разсказывала очаровательная поселянка о своихъ несчастіяхъ. Когда она окончила, донъ-Фернандъ въ свою очередь разсказалъ, что произошло съ нимъ въ городѣ послѣ того, какъ онъ нашелъ на груди Люсинды записку, въ которой она объявляла, что она -- жена Карденію и потому не можетъ быть женою донъ-Фернанда. "Я хотѣлъ ее убить,-- сказалъ онъ,-- и убилъ-бы, если бы меня не удержали ея родственники; со стыдомъ и яростью въ душѣ покинулъ я тогда ея домъ съ намѣреніемъ жестоко отомстить за себя. На другой день я узналъ, что Люсинда бѣжала изъ родительскаго дома и никто не знаетъ, куда она отправилась. Наконецъ, черезъ нѣсколько мѣсяцевъ я узналъ, что она укрылась въ одномъ монастырѣ, гдѣ обнаруживаетъ желаніе остаться всю свою жизнь, если ей нельзя провести ее вмѣстѣ съ Карденіо. Узнавъ это, я выбралъ себѣ въ спутники этихъ трехъ господъ и отправился къ монастырю, служившему ей убѣжищемъ. Не желая предварительно съ нею разговаривать изъ боязни, чтобы, узнавъ о моемъ появленіи, не усилили стражи въ монастырѣ, я подождалъ дня, когда монастырская пріемная была открыта, тогда, оставивъ двухъ своихъ товарищей у воротъ, и съ третьимъ вошелъ въ домъ, чтобы отыскать Люсинду. Мы нашли ее разговаривающей въ коридорѣ съ монахиней и, не давъ ей времени позвать къ себѣ на помощь, привели въ первую деревню, гдѣ мы могли бы найти все необходимое для ея увоза. Сдѣлать все это было для насъ легко, такъ какъ монастырь стоитъ уединенно вдали отъ жилищъ. Увидавъ себя въ моей власти, Люсинда сначала лишилась сознанія; потомъ, очнувшись отъ обморока, она только и дѣлала: что проливала слезы и вздыхала, не произнося ни слова. Такъ, въ молчаніи и слезахъ, прибыли мы на этотъ постоялый дворъ, ставшій для меня вторымъ небомъ, гдѣ оканчиваются и забываются всѣ земныя бѣдствія".
  

ГЛАВА XXXVII.

Въ которой продолжается исторія славной принцессы Микомиконы съ другими занимательными приключеніями.

   Не безъ боли въ душѣ слушалъ Санчо всѣ эти разговоры, такъ какъ онъ видѣлъ, что съ тѣхъ поръ, какъ очаровательная принцесса Микомикона превратилась въ Доротею, а великанъ Пантахиландо -- въ донъ-Фернанда, всѣ его надежды на знатность разлетѣлись, какъ дымъ; а господинъ его въ это время покоился блаженнымъ сномъ, не подозрѣвая происшедшаго. Доротея никакъ не могла увѣрить себя, что ея счастье -- не сонъ; Карденіо приходила на умъ та же мысль, которую раздѣляла и Люсинда. Донъ-Фернандъ, съ своей стороны, возсылалъ благодаренія небу за ту милость, которую оно явило, выведя его изъ запутаннаго лабиринта, гдѣ его честь и благополучіе подвергались такой большой опасности. Наконецъ, всѣ находившіеся на постояломъ дворѣ принимали участіе въ общей радости при видѣ счастливой развязки столькихъ запутанныхъ и, повидимому, безнадежныхъ приключеній. Священникъ, какъ разумный человѣкъ, изобразилъ въ своей рѣчи это чудесное сцѣпленіе обстоятельствъ и каждаго поздравилъ съ полученною имъ долею въ общемъ счастьи. Но болѣе всего радовалась хозяйка, когда священникъ и Карденіо обѣщали съ лихвою заплатить за всѣ убытки, причиненные ей Донъ-Кихотомъ.
   Какъ сказано, одинъ только Санчо сокрушался сердцемъ; только онъ одинъ былъ грустенъ и безутѣшенъ. Съ вытянувшимся на локоть длины лицомъ, вошелъ онъ къ своему господину, только что проснувшемуся въ это время и сказалъ ему: "Ваша милость, господинъ Печальный образъ, можете спать спокойно, сколько вамъ угодно и не заботиться о томъ, какъ убить великана и возвратить принцессѣ ея государство; потому что все уже сдѣлано и покончено. -- Я и такъ это знаю,-- отвѣтилъ Донъ-Кихотъ,-- потому что я далъ великану отчаяннѣйшую и страшнѣйшую битву, какой мнѣ, можетъ быть, никогда не приходилось испытывать во всѣ дни моей жизни; одинъ взмахъ меча -- и голова его отлетѣла въ сторону, и кровь полилась въ такомъ обиліи, что текла по землѣ ручьями, точно вода. -- Точно вино, лучше бы вамъ сказать,-- возразилъ Санчо,-- потому что пусть будетъ извѣстно вашей милости, если вамъ это еще неизвѣстно, что убитый великанъ оказался разрѣзаннымъ мѣхомъ, пролитая кровь -- тридцатью пинтами краснаго вина, которое было у него въ брюхѣ, а отсѣченная голова -- злой судьбой, родившей меня на свѣтъ, и вся эта исторія пусть идетъ теперь ко всѣмъ чертямъ! -- Что ты говоришь, сумасшедшій? -- воскликнулъ Донъ-Кихотъ,-- или ты лишился разсудка? -- Встаньте, господинъ,-- отвѣтилъ Санчо,-- вы тогда увидите, что вы сдѣлали миленькое дѣльце, за которое вамъ придется заплатить. Вы увидите потомъ, что королева Микомиконда превратилась въ простую даму по имени Доротею, и много еще другихъ приключеній, которые васъ немало удивятъ, если только вы что-нибудь понимаете. -- Ничто не удивитъ меня,-- сказалъ Донъ-Кихотъ,-- если у тебя хорошая память, то ты помнишь, что прошлый разъ, когда мы останавливались здѣсь на ночлегъ, я говорилъ тебѣ, что все происходившее здѣсь было дѣломъ волшебства и очарованія. Не будетъ ничего удивительнаго, если такъ же случится и на этотъ разъ. -- Я бы повѣрилъ этому, -- отвѣтилъ Санчо,-- если бы мое качанье было въ томъ же родѣ; но, ей-Богу, оно было самое настоящее и самое истинное. Я своими обоими глазами видѣлъ, какъ хозяинъ, тотъ самый, который сію минуту находится тамъ, держалъ за одинъ уголъ одѣяла, изо всѣхъ силъ подбрасывалъ меня къ небесамъ и во всю мочь хохоталъ надо мною. Какъ ни простъ и ни грѣшенъ я, а все-таки я думаю, что, гдѣ можно узнавать людей, тамъ очарованья не больше, чѣмъ въ моей рукѣ, а только одни тумаки да синяки на память. -- Ну хорошо, дитя мое,-- сказалъ Донъ-Кихотъ,-- Богъ позаботится объ излѣченіи ихъ; а теперь дай мнѣ одѣться и пойти посмотрѣть на эти приключенія и превращенія, о которыхъ ты говорилъ."
   Санчо сталъ подавать ему платье и, пока онъ помогалъ ему одѣваться, свящинникъ разсказалъ донъ-Фернанду и его спутникамъ о безуміи Донъ-Кихота, а также и о хитрости, употребленной ими для того, чтобы стащить его съ утеса Бѣднаго, на который онъ былъ приведенъ воображаемой суровостью своей дамы. Онъ разсказалъ имъ также почти обо всѣхъ приключеніяхъ, которыя онъ узналъ отъ Санчо и которыя сильно изумляли и забавляли слушателей, полагавшихъ, какъ и всѣ, что это самый странный родъ сумасшествія, какой только можетъ поразить разстроенный мозгъ. Священникъ добавилъ, что такъ какъ счастливое превращеніе принцессы не позволяетъ исполнить до конца ихъ планъ, то нужно придумать какую-нибудь новую уловку, чтобы привести Донъ-Кихота домой. Карденіо предложилъ продолжать начатую комедію въ которой роль Доротеи съ удобствомъ могла бы исполнять Люснида. "Нѣтъ, нѣтъ,-- воскликнулъ донъ-Фернандъ,-- такъ не будетъ; я хочу, чтобы Доротея продолжала играть свою роль, и если домъ этого добраго гидальго не особенно далеко отсюда, но я съ радостью буду способствовать его исцѣленію. -- Отсюда не будетъ и двухъ дней ѣзды,-- сказалъ священникъ. -- Даже если бы было больше,-- возразилъ донъ-Фернандъ,-- я поѣхалъ бы, чтобы сдѣлать доброе дѣло"'.
   Въ эту минуту появился Донъ-Кихотъ въ полномъ вооруженіи, съ шлемомъ Мамбрина, хотя и совершенно изогнутымъ, на головѣ, со щитомъ, надѣтымъ на руку, и съ пикой сторожа въ другой рукѣ. Это странное явленіе повергло въ изумленіе донъ-Фернанда и всѣхъ вновь прибывшихъ. Они съ удивленіемъ смотрѣли на это сухое и желтое лицо, чуть не въ полмили длиною, на этотъ сборъ разрозненныхъ частей вооруженія, на эту спокойную и гордую осанку и молча ждали, что онъ имъ скажетъ. Устремивъ глаза на Доротею, Донъ-Кихотъ съ важнымъ видомъ и медленнымъ голосомъ обратился къ ней съ слѣдующими словами:
   "Я сейчасъ узналъ, прекрасная и благородная дала, что ваше величіе унижено, что ваше существо -- уничтожено, ибо изъ королевы и высокой дамы, какой вы были, вы обратились въ простую дѣвицу. Если такъ произошло по повелѣнію короля-волшебника, вашего отца, опасавшагося, что я не сумѣю оказать вамъ нужной помощи, то я говорю, что онъ обладалъ недостаточными познаніями въ рыцарскихъ исторіяхъ; потому что если бы онъ читалъ и перечитывалъ ихъ съ такимъ же вниманіемъ и такъ же часто, какъ я старался ихъ читать и перечитывалъ, то онъ на каждомъ шагу видѣлъ бы, какъ рыцари даже менѣе извѣстные, чѣмъ я, оканчивали болѣе трудныя предпріятія. Въ самомъ дѣлѣ, не велика важность убить какого-нибудь маленькаго великана, какъ бы заносчивъ онъ ни былъ; немного часовъ тому назадъ я былъ лицомъ къ лицу съ нимъ и... Я не хочу больше нечего говорить, чтобы не сказали, будто-бы я солгалъ, но время, раскрывающее всѣ дѣла, подтвердитъ мои слова, когда мы менѣе всего будетъ думать объ этомъ. -- Это вы съ двумя мѣхами, а не съ великаномъ были лицомъ къ лицу,-- воскликнулъ хозяинъ, но донъ-Фернандъ велѣлъ сейчасъ же ему замолчать и не прерывать рѣчи Донъ-Кихота. -- Итакъ я говорю,-- продолжалъ послѣдній,-- высокая низложенная дама, что если какъ отецъ на этомъ основаніи совершилъ превращеніе вашей особы, то вы должны не давать ему никакой вѣры, такъ какъ нѣтъ опасности на землѣ, черезъ которую бы этотъ мечъ не проложилъ дороги, и этотъ мечъ, положивъ къ вашимъ ногамъ голову вашего врага, въ то же время вновь возложитъ корону на вашу голову."
   Больше Донъ-Кихотъ не сказалъ ничего и ожидалъ отвѣта принцессы. Доротея, зная, что донъ-Фернандъ рѣшилъ продолжать хитрость, пока Донъ-Кихотъ не будетъ приведенъ къ себѣ домой, съ большою ловкостью и не меньшею важностью отвѣтила ему: "Кто бы ни былъ тотъ, кто сказалъ вамъ, мужественный рыцарь Печальнаго образа, будто бы я измѣнилась,-- онъ сказалъ вамъ неправду; ибо чѣмъ я была вчера, тѣмъ я остаюсь и сегодня. Правда, нѣкоторая перемѣна произошла со мной, благодаря кое-какимъ радостнымъ событіямъ, наградившимъ меня всѣмъ счастьемъ, какого только я могла желать; но во всякомъ случаѣ я не перестала быть тѣмъ, чѣмъ была прежде, я не покинула моей первоначальной мысля прибѣгнутъ къ мужеству вашей непобѣдимой руки. Итакъ, мой господинъ, будьте добры возстановить честь моего родного отца и съ этихъ поръ считайте его за человѣка умнаго и здравомыслящаго; такъ какъ онъ, съ помощью своей науки, нашелъ легкое и вѣрное средство помочь мнѣ въ моихъ несчастіяхъ; поистинѣ скажу вамъ, господинъ, что, не встрѣться я съ вами, никогда бы я не узнала того счастья, которое я испытываю теперь. Я говорю совершенную истину, и въ свидѣтели моихъ словъ беру большинство присутствующихъ здѣсь господъ. Намъ остается только завтра утромъ отправиться въ путь, потому что сегодня нашъ путь былъ бы коротокъ, а счастливый исходъ предпріятія я предоставляю Богу и мужеству вашего благороднаго сердца".
   Находчивая Доротея умолкла, и Донъ-Кихотъ, съ разгнѣваннымъ лицомъ обратившись къ Санчо, сказалъ ему: "Ну, голубчикъ Санчо, теперь я могу увѣрить васъ, что вы величайшій бездѣльникъ во всей Испаніи. Скажи мнѣ, плутъ и бродяга, не говорилъ ли ты мнѣ, что эта принцесса обратились въ простую дѣвицу, по имени Доротею, и что голова, которую я отрубилъ просто-напросто несчастная судьба, родившая тебя на свѣтъ и сотню другихъ нелѣпостей, приведшихъ меня въ ужаснѣйшее смущеніе, которое я когда-либо испытывалъ въ жизни. Клянусь Богомъ... (и онъ поднялъ глаза къ небу, скрежеща зубами). Не знаю, что мѣшаетъ мнѣ проучить тебя за это такъ, чтобы память о наказаніи навсегда осталась въ твоей башкѣ, въ поученіе всѣмъ оруженосцамъ-лжецамъ, которые когда-либо будутъ состоять на службѣ у странствующихъ рыцарей. -- Успокойтесь, ваша милость, успокойтесь, мой дорогой господинъ,-- отвѣтилъ Санчо,-- можетъ быть, я и въ самомъ дѣлѣ ошибся относительно превращенія принцессы Микомиконы, но что касается до головы великана или, собственно говоря, обезглавленныхъ мѣховъ и того, что кровь оказалась краснымъ виномъ, то, ей-богу! я не ошибаюсь, потому что козлиная кожа и сейчасъ валяется у изголовья вашея постели, изрѣзанная на части, а въ комнатѣ цѣлое озеро вина, не вѣрите, такъ вы сами увидите, когда дѣло дойдетъ до расплаты, то-есть когда его милость, господинъ хозяинъ потребуетъ платежа за убытки. Впрочемъ я отъ глубины души радуюсь тому, что госпожа королева такъ я осталась королевою, потому что и у меня есть свой пай въ ея выгодахъ, какъ у каждаго участника общества. -- Ну, Санчо,-- возразилъ Донъ-Кихотъ,-- скажу тебѣ только, что ты дуракъ; прости меня, и бросимъ объ этомъ говорить. -- И отлично,-- воскликнулъ донъ-Фернандъ,-- оставимте этотъ вопросъ, и такъ какъ госпожа принцесса хочетъ отправиться въ путь только завтра, потому что сегодня слишкомъ поздно, то исполнимъ ея повелѣніе. Мы можемъ провести ночь въ пріятномъ разговорѣ до самаго разсвѣта. А потомъ мы всѣ будемъ провожать господина Донъ-Кихота, потому что мы всѣ хотимъ быть свидѣтелями неслыханныхъ подвиговъ, которые совершитъ его мужество въ теченіе этого великаго предпріятія, взятаго имъ на себя. -- Я буду васъ сопровождать и буду вамъ служить,-- отвѣтилъ Донъ-Кихотъ,-- я весьма признателенъ вамъ за оказываемую мнѣ милость и чувствую себя обязаннымъ предъ вами за доброе мнѣніе обо мнѣ, которое я постараюсь не обмануть, хотя бы мнѣ это стоило жизни и даже больше того, если что-либо большее возможно".
   Донъ-Кихотъ и донъ-Фернандъ продолжали обмѣниваться любезностями и предложеніями услугъ, когда они были прерваны прибытіемъ путешественника, внезапно появившагося на постояломъ дворѣ. При видѣ его всѣ замолчали. Его костюмъ обличалъ въ немъ христіанина, недавно возвратившагося изъ страны мавровъ. На немъ была надѣта короткая куртка изъ синяго сукна, съ полурукавами, но безъ воротника, штаны и шапочка изъ той же матеріи, на ногахъ у него были желтые полусапоги, а въ боку висѣлъ мавританскій палашъ, на кожаной перевязи, обхватывавшей всю его грудь. За никъ въѣхала, сидя на ослѣ, женщина, одѣтая по-мавритански, съ лицомъ закрытымъ тафтою, съ головой обвернутой широкой чалмой, сверхъ которой была надѣта маленькая парчевая шапочка. Длинное арабское платье закрывало ее съ плечъ до ногъ.
   Мужчина былъ крѣпкаго и красиваго тѣлосложенія; лѣтъ ему было за сорокъ. У него было загорѣлое лицо, длинные усы и красивая борода; въ общемъ всей своей осанкой онъ обнаруживалъ, что въ лучшей одеждѣ въ немъ не трудно было бы узнать человѣка знатнаго. При входѣ онъ спросилъ отдѣльную комнату и, казалось, былъ сильно раздосадовавъ, когда ему сказали, что такой нѣтъ во всемъ постояломъ дворѣ; тѣмъ не менѣе, подошедши къ женщинѣ, одѣтой во арабски, онъ взялъ ее на руки и поставилъ на землю. Люсинда, Доротея, хозяйка, ея дочь и Мариторна, заинтересованныя новизной ея костюма, невиданнаго ими прежде, сейчасъ же окружили мавританку, и всегда любезная и предупредительная Доротея замѣтивъ, что женщина, кажется, раздѣляетъ неудовольствіе своего спутника, сообщившаго ей, что не нашлось комнаты, ласково сказала ей. "Не огорчайтесь, сударыня, тѣмъ, что этотъ домъ представляетъ такъ мало удобства. Постоялые дворы не представляютъ обыкновенно никакихъ удобствъ; но если вамъ угодно будетъ раздѣлить съ нами (она при этомъ указала пальцемъ на Люсинду) нашъ уголокъ, то, можетъ быть, въ теченіе всего вашего путешествія вы не всегда найдете лучшій пріемъ", Незнакомка, лицо которой все еще было закрыто, не отвѣтила ничего; она только поднялась съ своего мѣста и, скрестивъ обѣ руки на груди, въ знакъ благодарности наклонила голову и все туловище. Ея молчаніе окончательно убѣдило всѣхъ, что она мавританка, не знающая языка христіанъ. Въ эту минуту подошелъ плѣнникъ, занимавшійся до сихъ поръ другими дѣлами. Увидавъ, что всѣ женщины окружили его спутницу, и что та не отвѣчала ни слова на всѣ обращаемыя къ ней рѣчи, онъ сказалъ; "Сударыня, эта молодая дѣвушка почти не понимаетъ нашего языка и говоритъ только на своемъ родномъ языкѣ, вотъ почему она и не отвѣчаетъ на всѣ ваши вопросы. -- Мы н о чемъ ее и не спрашиваемъ,-- отвѣтила Люсинда,-- а только просимъ провести эту ночь въ нашимъ обществѣ, въ той же комнатѣ, въ которой мы будемъ ночевать. Мы ее примемъ такъ, какъ только это здѣсь возможно, и съ тѣмъ уваженіемъ, какое должно оказывать чужестранцамъ, въ особенности женщинамъ. -- Сударыня, цѣлую ваши руки за нее и за себя,-- отвѣтилъ плѣнникъ,-- и вполнѣ оцѣниваю ту милость, которую вы мнѣ оказываете; дѣйствительно, въ такихъ обстоятельствахъ и отъ такихъ особъ, какъ вы, она не можетъ бытъ маловажною. -- Скажите мнѣ, господинъ,-- прервала Доротея,-- эта дана христіанка или мусульманка? Судя по платью и ея молчанію, мы склонны думать, что она не той вѣры, какой бы мы желали. -- "Тѣломъ и платьемъ она мусульманка,-- отвѣтилъ плѣнникъ,-- но душой она истинная христіанка, потому что питаетъ живѣйшее желаніе быть ею. -- Стало-быть она еще не крещена?-- спросила Люсинда. -- Нѣтъ еще,-- отвѣтилъ плѣнникъ,-- со времени нашего отъѣзда изъ Алжира, ея отечества, не представлялось такой возможности; и до сихъ поръ ей не угрожала опасность такой неминуемой смерти, чтобы была необходимость крестить ее до совершенія церемоній, требуемыхъ нашей святой матерью церковью; но Богъ поможетъ, и она будетъ вскорѣ крещена со всею торжественностью, подобающей званію ея особы, болѣе значительному, чѣмъ о томъ можно заключить по ея одеждѣ и по моей". Такая рѣчь возбудила во всѣхъ слушателяхъ желаніе узнать, кто были мавританка и плѣнникъ; однако никто не рѣшался разспрашивать его объ этомъ, хорошо понимая, что имъ теперь нужно время для отдыха, а не для разсказыванія своей исторіи. Доротея взяла незнакомку за руку и, посадивъ рядомъ съ собой, попросила ее снять вуаль. Та посмотрѣла на плѣнника, какъ бы спрашивая его, что ей говорятъ и что ей нужно сдѣлать. Онъ отвѣтилъ ей на арабскомъ языкѣ, что ее просятъ снять вуаль, и что она хорошо сдѣлаетъ, если исполнитъ просьбу. Тогда она развязала вуаль и открыла такое восхитительное лицо, что Доротея нашла ее прекраснѣй Люсинды, а Люсинда -- прекраснѣе Доротеи, и всѣ присутствующіе единогласно признали, что если какая-нибудь женщина и могла сравниться по красотѣ съ той или другой -- то это мавританка; многіе даже отдавали ей предпочтеніе въ этомъ отношеніи. И такъ какъ красота всегда обладаетъ преимуществомъ соглашать между собой умы и привлекать симпатіи, то всѣ поспѣшили сказать свое привѣтствіе прелестной мавританкѣ и чѣмъ нибудь услужить ей. Донъ-Фернандъ спросилъ у плѣнника, какъ ее зовутъ, и тотъ отвѣтилъ, что ее зовутъ Лелья {Лелья означаетъ по-арабски божественная, блаженная. Это имя дается преимущественно Маріи Богоматери.} Зоранда; но услыхавъ свое имя, она поняла предложенныя христіаниномъ вопросъ и сейчасъ же воскликнула съ какой-то милой досадой: "No, no, Zoraпda... Maria, Maria," желая тѣмъ дать понять, что ее зовутъ Маріей, а не Зорандой. Эти слова и искренній тонъ, которымъ они были произнесены мавританкой, заставили пролиться не одну слезу у присутствовавшихъ, въ особенности у женщинъ, какъ существъ болѣе нѣжныхъ и болѣе чувствительныхъ; Люсинда съ восторгомъ обняла ее и сказала: "Да, да, Марія", на что мавританка отвѣтила: "Si, si Maria, Zoranda macange", то есть: "Да, да, Марія. Нѣтъ болѣе Зоранды".
   Между тѣмъ ночь наступала, и, по распоряженію спутниковъ донъ-Фернанда, хозяинъ употребилъ всѣ свои старанія, чтобы приготовить для своихъ гостей лучшій ужинъ, какой былъ только для него возможенъ. Насталъ часъ для ужина, и всѣ сѣли вокругъ длиннаго и узкаго стола, какъ будто сдѣланнаго для монастырской трапезной, такъ какъ во всемъ домѣ не было ни круглаго ни квадратнаго. Верхній конецъ его предложили занять Донъ-Кихоту, который, тщетно стараясь отклонить отъ себя такую честь, пожелалъ потомъ, чтобы рядомъ съ нимъ посадили принцессу Микомикону, такъ какъ онъ былъ ея рыцаремъ-охранителемъ; затѣмъ сѣли: Люсинда и Зораида, а противъ нихъ донъ-Фернандъ и Карденіо; за ними плѣнникъ и спутники донъ-Фернанда; потомъ, рядокъ съ дамами, священникъ и цирюльникъ. Всѣ ужинали съ аппетитомъ и въ веселомъ настроеніи, и общая радость еще болѣе возросла, когда увидали, что Донъ-Кихотъ, пересталъ ѣсть и побуждаемый тѣлъ-же чувствомъ, которое заставало его когда-то обратиться съ длинною рѣчью къ пастухамъ,-- приготовился говорить: "Поистинѣ, господа,-- сказалъ онъ,-- нельзя не согласиться, что избравшіе свое призваніе въ орденѣ странствующаго рыцарства, часто видятъ необыкновенныя, чудесныя, неслыханныя вещи. Иначе скажите мнѣ, найдется ли на свѣтѣ живое существо, которое, войдя въ дверь этого замка и увидавъ насъ сидящими въ такомъ видѣ за столомъ, могло бы догадаться и повѣрить тому, кто мы такіе? Кто скажетъ, напримѣръ, что эта дама, сидящая рядомъ со мною, есть великая королева, которую мы всѣ знаемъ, и что я -- тотъ рыцарь Печальнаго образа, молва и слава о которомъ распространилась по всей землѣ? Излишне сомнѣваться, что это занятіе или скорѣе это званіе превосходитъ всѣ остальные, когда-либо изобрѣтенныя людьми, и что ему нужно оказывать наибольшее уваженіе, потому что оно сопряжено съ наибольшими опасностями. Пусть исчезнутъ съ моихъ глазъ всѣ, кто сталъ бы увѣрять, что перо важнѣе меча; я говорю имъ, кто бы они ни были, что они сами не знаютъ, что говорятъ. Въ самомъ дѣдѣ, доводъ, который представляютъ эти люди и котораго они никогда не покидаютъ, состоитъ въ томъ, что умственный трудъ превосходитъ трудъ тѣлесный, и что въ военныхъ дѣдахъ дѣйствуетъ только одно тѣло: какъ будто это занятіе то же, что ремесло носильщика, не требующее ничего кромѣ здоровыхъ плечъ, или какъ будто къ военной дѣятельности, избираемой своимъ призваніемъ, не принадлежатъ также и дѣла военнаго искусства, требующія ума въ высшей степени, или какъ будто начальникъ, командующій войскомъ въ походѣ, и защитникъ осаждаемой крѣпости не работаютъ такъ же умомъ, какъ и тѣломъ. Развѣ тѣлесными силами стараются проникнуть намѣренія непріятеля, угадать его проекты, его военные планы, его затрудненія, для предотвращенія угрожающей бѣды,-- дѣла, въ которыхъ требуется усилія мышленія и въ которыхъ тѣлу нечего дѣлать. Такимъ образомъ, если вѣрно, что военная дѣятельность такъ же, какъ и письменная, требуетъ сотрудничества ума, посмотримъ, какому изъ этихъ умовъ приходится дѣлать важнѣйшее дѣло,-- уму ли письменнаго человѣка или уму военнаго человѣка. Это легко рѣшить, узнавъ конецъ и цѣль, которые ставитъ себѣ тотъ и другой, ибо наиболѣе важное дѣло есть то, которое совершается съ намѣреніемъ наиболѣе достойнымъ уваженія. Конецъ и цѣль писаній (я не говорю о священныхъ писаніяхъ, назначеніе которыхъ обращать и вести души къ небу, потому что съ такимъ безконечнымъ концомъ никакой другой не можетъ сравниться; я говорю о человѣческихъ писаніяхъ), цѣль ихъ, говорю я, поставить торжество справедливости распредѣленія, отдать каждому то, что ему принадлежитъ, вводить хорошіе законы и слѣдить за ихъ исполненіемъ. Цѣль эта несомнѣнно велика, благородна и достойна похвалы, однако уступаетъ цѣли военной дѣятельности, ибо предметомъ и цѣлью послѣдней служитъ миръ, то есть величайшее благо, какое только могутъ желать люди въ этой жизни. Первую благую вѣсть, принятую міромъ, дали ангелы въ ту ночь, ставшую нашимъ днемъ, когда они пропѣли среди облаковъ: Слава съ Вышнихъ Богу и на землѣ миръ, въ человѣцѣхъ благоволеніе! Точно также лучшій привѣтъ, которому научилъ своихъ возлюбленныхъ учениковъ величайшій Учитель земли и неба, состоялъ въ томъ, чтобы они говорили, входя въ кому-нибудь: Миръ дому сему. И много разъ еще говорилъ Онъ имъ: Миръ даю я вамъ, миръ оставляю я вамъ, миръ да будетъ съ вами, какъ драгоцѣннѣйшее сокровище, которое можетъ дать и оставить Его божественная рука, сокровище, безъ котораго ни на небѣ мы на землѣ не можетъ существовать никакое счастье. Но миръ есть истинная цѣль войны, а война-то и есть военная дѣятельность. Разъ мы признаемъ эту истину, что цѣль войны есть миръ, и что эта цѣль выше цѣли письменной дѣятельности, перейдемъ теперь къ тѣлесному труду человѣка работающаго перомъ и человѣка, избравшаго своимъ призваніемъ оружіе, и посмотримъ, чей трудъ тяжелѣе".
   Донъ-Кихотъ говорилъ свою рѣчь такъ послѣдовательно и въ такихъ прекрасныхъ выраженіяхъ, что поневолѣ заставилъ своихъ слушателей забыть, что онъ -- сумасшедшій; напротивъ, такъ какъ большинство изъ нихъ были дворяне, съ своего рожденія предназначенные къ военной дѣятельности, то они слушали его съ большимъ удовольствіемъ. "Итакъ говорю я,-- продолжалъ онъ,-- вотъ труды и лишенія студента: прежде всего и главнѣе всего -- бѣдность; не всѣ, конечно, студенты бѣдны, но будемъ брать самое худшее положеніе ихъ. Когда я сказалъ, что студентъ терпитъ бѣдность, мнѣ кажется, что этимъ сказано все объ его печальной участи, ибо кто бѣденъ, для того ничего нѣтъ хорошаго въ свѣтѣ. Эту бѣдность онъ терпитъ иногда по частямъ: то голодъ, то холодъ, то наготу, а иногда и всѣ три вещи сразу. Но все-таки онъ никогда не бываетъ такъ бѣденъ, чтобы, въ концѣ концовъ, не найти себѣ чего-нибудь поѣсть, хотя бы это случилось и не совсѣмъ во-время, и найденное оказалось остатками кушаній богатыхъ; величайшая бѣдность студентовъ состоитъ въ томъ, что они называютъ между собою хожденіемъ на супъ {Ходить на супъ называется у нищихъ получать въ опредѣленный часъ у воротъ богатыхъ монастырей похлебку и куски хлѣба. Такъ же дѣлали и бѣдные студенты во времена Сервантеса и даже въ вашемъ столѣтіи.}. Съ другой стороны, для нихъ всегда въ услугамъ или кухонная печь или какой-нибудь очагъ, хотя бы въ чужой комнатѣ, около которыхъ они могутъ, если не согрѣться, то, по крайней мѣрѣ, поразмять свои окоченѣвшіе члены; и, наконецъ, съ наступленіемъ ночи всѣ они спятъ подъ крышею дома. Не хочу касаться другахъ мелочей ихъ жизни, то есть недостатка въ сорочкахъ, отсутствіе изобилія башмаковъ, ветхости и скудости платья и этой склонности объѣдаться по горло, когда благая судьба посылаетъ имъ какую нибудь пирушку. Вотъ какой обрисованной мною дорогой, суровой и трудной, спотыкаясь здѣсь и падая тамъ, поднимаясь съ одного бока, чтобы упасть на другой, они достигаютъ степеней, къ которымъ стремится ихъ честолюбіе. Разъ эта цѣль достигнута, мы видимъ многихъ изъ нихъ, которые, пройдя черезъ эти подводные камни между Сциллой и Харибдой, какъ будто бы увлекаемые полетомъ благопріятной судьбы, достигаютъ возможности управлять міромъ съ высоты своего кресла и мѣняютъ свой голодъ на сытость, холодъ -- на пріятную свѣжесть, наготу -- на парадное одѣяніе и свою тростниковую рогожку -- на простыни изъ голландскаго полотна и занавѣсы изъ дамасской матеріи. Награда несомнѣнно заслуженная ихъ наукой и талантами! Но если сравнить и взвѣсить ихъ труды съ трудами воина, насколько они уступаютъ послѣднимъ! Я вамъ сейчасъ это легко докажу".
  

ГЛАВА XXXVIII.

Въ которой продолжается любопытная рѣчь, произнесенная Донъ-Кихотомъ по поводу дѣлъ оружія и пера.

   Донъ-Кихотъ передохнулъ немного и затѣмъ продолжалъ. "Такъ какъ мы начали по поводу студентовъ съ бѣдности и ея различныхъ сторонъ, посмотримъ теперь, богаче ли солдатъ, и мы увидимъ, что даже въ самой бѣдности нѣтъ человѣка бѣднѣй его. Въ самомъ дѣлѣ, онъ принужденъ постоянно ограничиваться своимъ скуднымъ жалованьемъ, которое имъ получается поздно или никогда не получается, и тѣмъ, что онъ награбитъ своими руками, подвергая очевидной опасности и свою жизнь и свою душу. Нагота его иногда доходитъ до того, что кожаный камзолъ служитъ ему одновременно и мундиромъ и сорочкой; а, находясь въ открытомъ полѣ, въ самой срединѣ зимы, чѣмъ онъ можетъ защитить себя отъ небесныхъ невзгодъ? Только дыханіемъ своего рта, да и то, выходя изъ пустого мѣста, неминуемо должно быть холодно, согласно всѣмъ законамъ природы. Но вотъ наступаетъ ночь, и онъ можетъ отдохнуть въ ожидающей его постели отъ дневныхъ лишеній. Право, онъ самъ будетъ виноватъ, если постель его будетъ недостаточно широка, такъ какъ онъ свободно можетъ отмѣрить на землѣ, сколько ему угодно, шаговъ и въ волю ворочаться на ней съ одного бока на другой, безъ боязни измять простыню. Вотъ настаетъ, наконецъ, день и часъ принять степени своего званія, то есть настаетъ день битвы, и кладутъ ему на голову, вмѣсто шапочки ученаго, компрессъ изъ корпіи для излѣченія раны отъ пули, которая прошла ему чуть не черезъ оба виска, или оставила калѣкой безъ руки или ноги. Если этого не случится, если небо, въ своемъ милосердіи, сохранитъ его живымъ и всѣ его члены невредимыми, то онъ, во всякомъ случаѣ, останется такимъ же бѣднякомъ, какимъ былъ и прежде; нужно, чтобы произошли другія событія, случились другія битвы, и чтобы всегда онъ выходилъ побѣдителемъ изъ нихъ,-- тогда только онъ успѣваетъ достигнуть чего-нибудь, а такія чудеса мы видимъ не часто. Но скажите мнѣ, господа, если только васъ этотъ вопросъ когда-нибудь занималъ, насколько меньше число вознагражденныхъ войною въ сравненіи съ числомъ погибшихъ отъ ея случайностей? Безъ сомнѣнія, вы отвѣтите мнѣ, что излишне даже дѣлать сравненіе, такъ какъ мертвые -- безчисленны, а живыхъ и получившихъ награду можно пересчитать тремя цифрами. Иначе происходитъ съ людьми, работающими перомъ; полой своей одежды, не говорю уже. своими широкими рукавами, они всегда добудутъ себѣ пропитаніе; и такъ трудъ солдата гораздо больше, а его награда гораздо меньше. На это мнѣ, навѣрно, возразятъ, что гораздо легче прилично вознаградить двѣ тысячи человѣкъ, посвятившихъ себѣ перу, чѣмъ тридцать тысячъ солдатъ, такъ какъ первыхъ вознаграждаютъ тѣмъ, что поручаютъ имъ должности, которыя и должны принадлежать людямъ ихъ званія, въ то время какъ другіе могутъ быть вознаграждены только на издержки господина, которому они служатъ; но именно эта невозможность еще болѣе и подкрѣпляетъ мои доказательства. Впрочемъ, оставимъ это, такъ какъ это почти безвыходный лабиринтъ, и перейдемъ въ преимуществу оружія надъ письменами. Вопросъ надо рѣшить, разобравъ доводы, приводимыя каждой стороной въ свою пользу. Письмена говорятъ съ своей стороны, что оружіе безъ нихъ не могло бы существовать, такъ какъ война имѣетъ тоже свои законы, которымъ она подчиняется, а всѣ законы принадлежатъ къ области письменъ и къ дѣятельности людей пишущихъ. На это оружіе отвѣчаетъ, что и безъ него законы тоже не могли бы существовать, такъ какъ оружіе защищаетъ государства, поддерживаетъ королевства, оберегаетъ города, дѣлаетъ дороги безопасными и очищаетъ моря отъ пиратовъ; однимъ словомъ, безъ его помощи государства, королевства, монархіи, города, сухіе и морскіе пути были бы въ вѣчномъ неустройствѣ и смутѣ, которыя влечетъ за собой война все время, пока она продолжается и пользуется своимъ преимуществомъ дѣлать насилія. Дѣло извѣстное, что, чѣмъ дороже вещь стоитъ, тѣмъ дороже она цѣнится и должна цѣниться. Но чего стоятъ сдѣлаться извѣстнымъ въ гражданской дѣятельности? Это стоитъ времени, безсонныхъ ночей, голода, нищеты, головныхъ болей, разстройствъ желудка и многихъ тому подобныхъ непріятностей, о которыхъ я уже упоминалъ. Но чтобы сдѣлаться въ равной же степени хорошихъ солдатомъ, человѣкъ долженъ претерпѣть тѣ же лишенія, какъ и студентъ, да кромѣ того еще и другія несравненно болѣе значительныя, такъ какъ каждая изъ нихъ угрожаетъ ему смертью. Можетъ ли сравниться страхъ бѣдности и нищеты, мучающій студента, со страхомъ, который испытываетъ солдатъ, когда, находясь въ какой-нибудь осажденной крѣпости и стоя на часахъ на углу какого-нибудь равелина, онъ слышитъ, что непріятель роетъ подкопъ въ направленіи къ его посту, и ни за что на свѣтѣ не смѣетъ уйти съ мѣста и избѣжать такъ близко угрожающей ему опасности? Только всего онъ и можетъ сдѣлать, что увѣдомить своего начальника о замѣченномъ, чтобы контръ-миной успѣли предотвратить опасность; самъ же онъ остается на мѣстѣ, ожидая, что вотъ-вотъ взрывъ заставитъ его безъ крыльевъ взлетѣть къ облакамъ и оттуда, противъ его воли, низвергнуться въ бездну. Если эта опасность не кажется вамъ достаточно грозной, то посмотримъ, нѣтъ ли такой при абордажѣ двухъ галеръ, когда они среди обширнаго океана сцѣпляются своими носами, оставивъ въ ихъ взаимной схваткѣ мѣста для солдата не больше двухъ футовъ носовыхъ досокъ. Солдатъ видитъ тогда передъ собою столько же ангеловъ смерти, сколько жерлъ у пушекъ и аркебузовъ, направленныхъ на непріятельскую палубу на разстояніи длины одного копья; онъ видитъ, что стоитъ ему сдѣлать одинъ невѣрный шагъ, и онъ отправится въ глубину державы Нептуна; и все-таки, съ сердцемъ безстрашнымъ и одушевляемымъ чувствомъ чести, онъ добровольно ставитъ себя мишенью всѣхъ этихъ мушкетовъ и пытается проникнуть черезъ узкій проходъ на непріятельскую галеру. Удивительнѣй всего то, что не успѣетъ одинъ солдатъ упасть туда, откуда онъ не встанетъ раньше, чѣмъ при концѣ міра, какъ другой немедленно же занимаетъ его мѣсто; падаетъ и этотъ въ море, ожидающее его, какъ свою добычу, его замѣняетъ третій; потомъ идутъ другіе, не давая времени умереть своимъ предшественникамъ. Ничто не можетъ превзойти храбрость и мужество въ дѣлахъ войны! О, блаженны вѣка, не знавшіе ужасающей ярости этихъ орудій, изобрѣтателю которыхъ я шлю мое проклятье въ глубину ада, гдѣ онъ получаетъ награду за свое дьявольское изобрѣтеніе! Оно служитъ причиной того, что какая-нибудь подлая и трусливая рука можетъ лишить жизни самаго доблестнаго рыцаря; оно виновно въ томъ, что среди жара и воодушевленія, воспламенившихъ великодушное сердце, прилетаетъ, невѣдомо какъ и откуда, какая-нибудь шальная пуля, пущенная, можетъ быть, такимъ человѣкомъ, который самъ убѣгаетъ, испуганный огнемъ своей проклятой машины, и вотъ она разрушаетъ мысли и пресѣкаетъ жизнь такого человѣка, который заслуживалъ жить долгіе годы. Да, когда мною овладѣваетъ такое размышленіе, то въ глубинѣ души невольно сожалѣю о томъ, что принялъ званіе рыцаря въ такой гнусный вѣкъ, какъ тотъ, въ которомъ мы имѣемъ несчастіе жить. Право, меня не смущаетъ никакая опасность; но мнѣ тяжело думать, что немного пороху и кусочекъ свинца могутъ лишить меня возможности прославиться мужествомъ моей руки и остріемъ моего меча по лицу всей земли. Но да будетъ воля неба; если я достигну того, чего желаю, то я буду этимъ достойнѣе уваженія, чѣмъ большимъ опасностямъ я подвергался сравнительно со странствующими рыцарями прошлыхъ вѣковъ".
   Вою эту длинную рѣчь Донъ-Кихотъ произносилъ въ то время, какъ другіе ужинали, и забывалъ самъ ѣсть, хотя Санчо Панса неоднократно и напоминалъ ему, что теперь надо ужинать, а проповѣдывать у него будетъ вдоволь времени послѣ. Слушавшіе же его вновь почувствовали сожалѣніе, видя, что человѣкъ, съ такимъ свѣтлымъ разумомъ и такъ прекрасно обо всемъ говорившій, безвозвратно потерялъ умъ изъ-за своего проклятаго и злополучнаго рыцарства. священникъ сказалъ ему, что онъ совершенно правъ въ своей защитѣ преимущества оружія, и что онъ самъ, хотя человѣкъ и книжный и получившій ученую степень, держится совершенно того же мнѣнія. Ужинъ кончился. Сняли скатерть, и въ то время какъ хозяйка, ея дочь и Мариторна хлопотали на чердакѣ Донъ-Кихота, гдѣ всѣмъ дамамъ предназначалось провести ночь, донъ-Фернандъ попросилъ плѣнника разсказать исторію своей жизни. Она, навѣрно, очень занимательна, говорилъ онъ, если судить до образчику, представляемому его спутницей. Плѣнникъ отвѣтилъ, что онъ отъ всего сердца исполнилъ бы эту просьбу, что онъ боится только, какъ бы его исторія не вызвала въ нихъ удовольствія меньше, чѣмъ ему желательно; но что все-таки онъ готовъ ее разсказать, чтобы не выказать ослушанія. Священникъ и всѣ присутствовавшіе поблагодарили его и опять возобновили свои просьбы. Тогда, видя, что его проситъ столько народу, онъ сказалъ: "Нѣтъ надобности просить того, кому можно приказывать. Одолжите меня вашимъ вниманіемъ, господа; вы услышите истинный разсказъ, съ которымъ, можетъ быть, не сравнятся басни, выдуманныя людьми учеными и богатыми воображеніемъ". Послѣ этихъ словъ всѣ присутствующіе усѣлись на свои мѣста, и вскорѣ воцарилось полное молчаніе. Когда плѣнникъ увидалъ, что всѣ молча ожидаютъ его разсказа, онъ ровнымъ и пріятнымъ голосомъ началъ такъ:
  

ГЛАВА XXXIX.

Въ которой плѣнникъ разсказываетъ свою жизнь и свои приключенія.

   Родъ мой, къ которому природа оказадась милостивѣе судьбы, происходитъ изъ маленькаго городка въ Леонскихъ горахъ. Въ этой бѣдной мѣстности мой отецъ слылъ за богатаго человѣка и, въ самомъ дѣлѣ, онъ былъ бы такимъ, если бы онъ такъ же старался сохранять свое родовое имѣніе, какъ старался его расточать. Этотъ великодушный и расточительный нравъ образовался у него еще въ годы его юности, когда онъ былъ солдатомъ;-- вѣдь извѣстно, что военная служба представляетъ школу, въ которой скряга дѣлается щедрымъ, а щедрый -- расточительнымъ, и скупой солдатъ -- очень рѣдкое явленіе. Мой же отецъ обладалъ щедростью, граничившей съ расточительностью, что могло только вредить человѣку семейному, имя и состояніе котораго наслѣдуютъ его дѣти. У моего отца насъ было трое; всѣ мальчики и всѣ въ такомъ возрастѣ, когда составляютъ уже положеніе. Увидавъ, что онъ не въ силахъ бороться съ своими привычками, какъ признавался онъ самъ, онъ рѣшилъ устранить самую причину своей расточительности; онъ рѣшилъ лишить себя своего состоянія,-- безъ чего и самъ Александръ оказался бы небольше какъ скрягой. Однажды, призвавъ насъ всѣхъ трехъ къ себѣ, онъ заперся въ своей комнатѣ и обратился къ намъ приблизительно со слѣдующей рѣчью: "Мои дорогіе сыновья, чтобы понять, что я желаю вамъ добра, достаточно знать, что вы мои дѣти; съ другой стороны, чтобы подумать, что я желаю вамъ зла, достаточно видѣть, какъ плохо я умѣю сберегать ваше родовое состояніе. Въ виду этого, чтобы вы съ этихъ поръ были убѣждены, что я люблю васъ какъ отецъ, и не желаю вашего разоренія, я рѣшаюсь, ради васъ, на одно дѣло, которое я долго обдумывалъ и зрѣло обсудилъ. Вы всѣ трое теперь въ такомъ возрастѣ, что вамъ уже пора занять положеніе въ свѣтѣ, или, по крайней мѣрѣ, выбрать родъ занятія, который принесъ-бы вамъ почести и богатство, когда вы вполнѣ станете мужчинами. Надумалъ-же я вотъ что: я хочу раздѣлить мое состояніе на четыре части, три изъ нихъ я отдамъ вамъ, каждому по совершенно равной части, а четвертую оставлю себѣ на прожитіе остатка дней, которые будетъ угодно небу послать мнѣ. Я только хочу, чтобы каждый изъ васъ, получивъ свою часть состоянія, выбралъ одно изъ поприщъ, которыя я сейчасъ назову. У насъ въ Испаніи есть пословица, на мой взглядъ, мудрая и справедливая, какъ и всѣ вообще пословицы, такъ какъ онѣ ничто иное, какъ краткія правила, навлеченныя изъ долгаго опыта; она говоритъ: Церковь или море или дворецъ короля. Это означаетъ ясно, что кто хочетъ имѣть успѣхъ въ жизни и разбогатѣть, тотъ долженъ или избрать себѣ церковное поприще, или отправиться въ торговое плаваніе, или поступить на службу во дворецъ короля, потому что говорится: лучше королевскія крохи, чѣмъ барскія щедроты. Поэтому я хотѣлъ бы, и даже прямо такова моя воля, чтобы одинъ изъ васъ посвятилъ себя наукамъ, другой избралъ торговлю, а третій служилъ королю въ войскѣ, потому что получить возможность служить ему во дворцѣ -- трудно, а воина, хотя и не даетъ много богатства, зато приноситъ много почестей и славы. Черезъ недѣлю я вручу вамъ ваши части наличными деньгами сполна, ни на мараведисъ меньше, какъ это вы увидите изъ счетовъ; теперь же скажите мнѣ, согласны ли вы съ моимъ мнѣніемъ и послѣдуете ли вы моему совѣту".
   Прежде всѣхъ мой отецъ приказалъ отвѣчать мнѣ, какъ старшему. Попробовавъ уговорить его не лишать себя своего состоянія и тратить, сколько ему угодно, потому что мы еще молоды, и у насъ еще будетъ время нажить свои деньги, я добавилъ, что я, впрочемъ, готовъ повиноваться его желанію, и занятіемъ для себя хочу выбрать оружіе, чтобы послужить Богу и королю. Мой второй братъ, обратившись сначала къ отцу съ тѣми же предложеніями, сказалъ потомъ, что онъ хочетъ отправиться въ Индію съ товарами, которыхъ онъ накупитъ на свою долю. Самый младшій и, по моему мнѣнію, самый благоразумный сказалъ, что онъ избираетъ церковное поприще, или, по крайней мѣрѣ, намѣревается пройти курсъ ученія въ Саламанкѣ. Когда мы такимъ образомъ согласились и избрали каждый себѣ по профессіи, отецъ обнялъ насъ и принялся за исполненіе своего намѣренія съ тою же поспѣшностью, съ какою онъ намъ о немъ сообщилъ. Каждому изъ насъ онъ далъ по части, которая (я помню хорошо) составляла три тысячи дукатовъ серебромъ; одинъ изъ нашихъ дядей купилъ все наше имѣніе, чтобы оно не выходило изъ рода, и заплатилъ за него наличными деньгами. Мы всѣ трое простились съ нашимъ добрымъ отцомъ и въ тотъ же день, находя, что было бы безчеловѣчно съ моей стороны оставлять моего отца на склонѣ лѣтъ съ такими ничтожными средствами, я заставилъ его взять изъ моихъ трехъ тысячъ дукатовъ двѣ тысячи, такъ какъ я считалъ одну тысячу достаточной для обмундировки и всего нужнаго солдату. Слѣдуя моему примѣру, мои оба брата дали тоже по тысячѣ дукатовъ, такъ что у моего отца осталось четыре тысячи дукатовъ серебромъ, кромѣ тѣхъ трехъ тысячъ, которые, какъ его доля, остались ему отъ продажи родового имѣнія. Наконецъ, не безъ грусти и слезъ мы простились съ отцомъ и съ дядей, о которомъ я говорилъ. Они оба просили насъ въ особенности присылать вѣсти, при всякомъ удобномъ случаѣ, о своемъ счастьи и несчастьи. Мы обѣщали имъ это, и, получивъ отъ нихъ прощальные поцѣлуи и благословенія, одинъ изъ насъ отправился въ Саламанку, другой въ Севилью, а я въ Аликанте, гдѣ, какъ я узналъ, находился Генуэзскій корабль, намѣревавшійся съ грузомъ шерсти возвратиться въ Италію.
   Въ этомъ году минуло двадцать два года, какъ я покинулъ домъ моего отца, и за это долгое время я не получилъ ни одного извѣстія ни отъ него, ни отъ моихъ братьевъ, несмотря на нѣсколько посланныхъ мною писемъ.
   Теперь я вкратцѣ разскажу, что со мной случилось въ теченіе этого времени. Я сѣлъ на корабль въ портѣ Аликанте и послѣ благополучнаго плаванія прибилъ въ Геную; оттуда я отправился въ Миланъ, гдѣ купилъ себѣ оружіе и солдатскую аммуницію и хотѣлъ вступить въ ряды пьемонтскихъ войскъ; но по дорогѣ въ Александрію я узналъ, что великій герцогъ Альба отправлялся во Фландрію. Тогда я измѣнилъ свое намѣреніе и отправился за нимъ вслѣдъ: я участвовалъ съ нимъ во всѣхъ его битвахъ, присутствовалъ при смерти графовъ Горна и Эгмонта и былъ произведенъ въ первый офицерскій чинъ славнымъ капитаномъ Діего-де-Урбина {Подъ командой этого Діего-де-Урбина Сервантесъ участвовалъ въ битвѣ при Лепанто.}, уроженцемъ Гуадалахарскимъ. Спустя нѣкоторое время по прибытіи во Фландріб, пришла вѣсть, что блаженной памяти Его Святѣйшествомъ папою Піемъ V составлена съ Венеціей и Испаніей лига противъ общаго врага христіанства, противъ туровъ, флотъ которыхъ овладѣлъ незадолго славнымъ островомъ Кипромъ, принадлежавшимъ венеціанцамъ,-- тяжелая и злополучная потеря. Господствовала всеобщая увѣренность, что главнокомандующимъ этой лиги будетъ свѣтлѣйшій инфантъ Донъ-Хуанъ Австрійскій, побочный брать нашего великаго короля Филиппа ІІ-го. Носились слухи также о производившихся громадныхъ военныхъ приготовленіяхъ. Все это возбудило во мнѣ крайнее желаніе принять участіе въ начинающейся морской компаніи; хотя я и могъ надѣяться, и даже былъ увѣренъ, что я получу чинъ капитана при первой же возможности, но, все-таки мнѣ хотѣлось болѣе бросить все и отправиться въ Италію; такъ я дѣйствительно и сдѣлалъ. Моей счастливой звѣздѣ угодно было, чтобы я прибылъ туда въ то время, когда Донъ-Хуанъ Австрійскій, высадившись въ Генуѣ, отправлялся въ Неаполь, чтобы соединиться съ венеціанскимъ флотомъ,-- соединеніе это произошло позднѣе въ Мессинѣ. Ставши пѣхотнымъ капитаномъ,-- почетное званіе, которому я больше обязанъ своему счастью, чѣмъ своимъ заслугамъ,-- я былъ участникомъ великаго и памятнаго дѣла при Лепанто {О битвѣ при Лепанто Сервантесъ говоритъ какъ очевидицъ.}. Но въ этотъ день, такой счастливый для христіанства, потому что онъ вывелъ всѣ народы свѣта изъ заблужденія, будто бы на морѣ турки непобѣдимы; въ этотъ день, когда была ниспровергнута оттоманская гордость, среди всѣхъ бывшихъ тамъ счастливыхъ (ибо христіане погибшіе въ битвѣ удостоились еще большаго счастья, чѣмъ оставшіеся живыми и побѣдителями) одинъ я былъ несчастенъ. Вмѣсто того, чтобы быть увѣнчаннымъ, какъ во дни Рима, морскимъ вѣнкомъ, я увидѣлъ у себя въ ночь, смѣнившую этотъ славный день, кандалы на рукахъ и ногахъ. Вотъ какъ постигло меня это жестокое несчастье. Учали, король алжирскій, счастливый и смѣлый корсаръ, напалъ на главную мальтійскую галеру и впалъ ее на абордажъ; только трое рыцарей остались въ живыхъ и всѣ трое тяжело раненые. Тогда галера Іоанна Андрея Доріа двинулась на помощь. Я съ моимъ отрядомъ сѣлъ на эту галеру и, поступая такъ, какъ предписывалъ мнѣ долгъ въ подобномъ случаѣ, вскочилъ на непріятельскую палубу; но галера непріятеля быстро отошла отъ напавшей на нее нашей галеры, и мой солдаты не могли послѣдовать за мной. Я остался одинъ среди многочисленныхъ враговъ, которымъ я не въ силахъ былъ долго сопротивляться. Въ концѣ концовъ они овладѣли мною совершенно израненнымъ, и я сталъ плѣнникомъ, потому что Учали, какъ вамъ это извѣстно, удалось уйти со всей своей эскадрой. Вотъ почему я былъ однихъ печальнымъ среди столькихъ счастливыхъ и однимъ плѣннымъ среди столькихъ освобожденныхъ, такъ какъ въ этотъ день была возвращена свобода болѣе чѣмъ пятнадцати тысячамъ христіанъ, работавшихъ веслами на скамьяхъ турецкихъ галеръ.
   Меня отвезли въ Константинополь, гдѣ султанъ Селимъ произвелъ моего господина въ морскіе генералы, потому что онъ въ этой битвѣ исполнилъ свой долгъ и, какъ трофей своего мужества, захватилъ знамя Мальтійскаго ордена. Въ слѣдующемъ 1572 году я былъ при Наваринѣ, гребя веслами на галерѣ, называвшейся "Три фонаря". Тамъ я былъ свидѣтелемъ того, какъ упустили случай овладѣть всѣмъ турецкимъ флотомъ, такъ какъ левантинцы и янычары, бывшіе на судахъ, ожидали нападенія внутри самаго порта и приготовили уже свои пожитки и туфли, чтобы бѣжать на землю, не ожидая сраженія,-- настолько былъ великъ страхъ, внушаемый имъ нашимъ флотомъ. Но небу было угодно устроить дѣла иначе, не по причинѣ слабости или небрежности нашего главнокомандующаго, но за грѣхи христіанъ и потому, что такова воля Божья, чтобы всегда были палачи, готовые насъ наказать. Учали спасся бѣгствомъ на островъ Модонъ, близъ Наварина; затѣмъ, высадивъ свои войска на землю, онъ велѣлъ укрѣпить входъ въ портъ и оставался въ покоѣ, пока не удалился Донъ-Хуанъ. Именно въ этой компаніи христіане овладѣли галерою подъ названіемъ "Добыча", капитаномъ которой былъ сынъ славнаго корсара Барбаруссы. Она была захвачена главной неаполитанской галерой "Волчицей", капитаномъ которой былъ этотъ отецъ солдатъ, эта боевая молнія, славный и непобѣдимый капитанъ Донъ-Альваро де Базанъ, маркизъ Санта-Крузскій. Не хочу обойти молчаніемъ то, что произошло при взятіи этой "Добычи". Сынъ Барбаруссы былъ жестокъ и дурно обращался съ плѣнниками; какъ только невольники, сидѣвшіе на скамейкахъ галеры, увидали, что галера "Волчица" направляется къ нимъ и нагоняетъ ихъ, они сразу бросили весла и схватили своего капитана, кричавшаго имъ съ задняго бака, чтобы они гребли поскорѣе; потомъ, передавая его со скамьи на скамью, отъ кормы къ носу судна, они такъ искусали его, что, не добравшись и до мачты, онъ отдалъ свою душу аду, настолько были велики жестокость его обращенія и внушаемая имъ ненависть.
   Мы возвратились въ Константинополь, и въ слѣдующемъ 1573 году пришло извѣстіе, что Донъ-Хуанъ Австрійскій взялъ приступомъ Тунисъ и отдалъ этотъ городъ Мулей-Гамету, отнявъ такимъ образомъ у Мулея-Гамида, {Мулей-Гаметъ и Мулей-Гамида были сыновья Мулей-Гассана -- тунисскаго короля. Гамида лишилъ своего отца трона и ослѣпилъ его. Гаметъ, опасаясь отъ своего жестокаго брата, убѣжалъ въ Палермо. Гамида былъ выгнанъ изъ Туниса Учали и турками и укрѣпился въ Гулеттѣ. Донъ-Хуанъ Австрійскій, въ свою очередь, выгналъ турокъ изъ Туниса, призвалъ Гамета и сдѣлалъ его правителемъ этого королевства, а жестокаго Гамида отдалъ въ руки Донъ-Карлоса Аррагонскаго, вице-короля Сициліи. Гамида былъ отвезенъ въ Неаполь, гдѣ одинъ изъ сыновей его обратился въ христіанство. Тамъ онъ и умеръ отъ горя.} самаго жестокаго и самаго храбраго мавра въ свѣтѣ, всякую надежду возвратить себѣ тронъ. Великій туркъ живо почувствовалъ эту потерю и съ благоразуміемъ, свойственнымъ всѣмъ членамъ его семейства, попросилъ у венеціанцевъ мира, котораго они желали еще больше, чѣмъ онъ. Въ слѣдующемъ 1574 году онъ осадилъ Гулетту и фортъ, воздвигнутый Донъ-Хуаномъ вблизи Туниса и оставленный имъ на половину выстроеннымъ. Въ теченіе всѣхъ этихъ событій, я оставался прикованнымъ къ веслу, безъ всякой надежды на полученіе свободы, по крайней мѣрѣ, на полученіе свободы посредствомъ выкупа, такъ какъ я твердо рѣшился ничего не сообщать своему отцу о моихъ несчастіяхъ. Наконецъ Гулетта была взята, а за нею былъ взятъ и фортъ. Въ осадѣ этихъ двухъ мѣстъ, какъ тогда считали, участвовало до 65,000 турецкихъ наемныхъ солдатъ и болѣе 400,000 мавровъ и арабовъ, собравшихся со всей Африки. Эта безчисленная толпа сражающихся привезла съ собой столько припасовъ и военныхъ матеріаловъ, ее сопровождало столько мародеровъ, что одними своими ладонями и горстями земли враги наши могли бы покрыть и Гулетту и фортъ. Гулетта перешла первое во власть непріятеля. Первой сдалась она, считавшаяся неприступной, и сдалась не по винѣ своего гарнизона, сдѣлавшаго для защиты ея все, что онъ могъ и долженъ былъ сдѣлать, во потому что въ этой песчаной пустынѣ, какъ показалъ опытъ, легко воздвигать траншеи; прежде предполагали, что вода находится на глубинѣ двухъ футовъ отъ почвы, между тѣмъ, какъ турки не нашли ея и на глубинѣ двухъ локтей. Изъ громаднаго количества мѣшковъ съ пескомъ непріятель воздвигъ такія высокія траншеи, что онѣ превышали стѣны крѣпости, и, стрѣляя оттуда, не давалъ никому возможности показываться для защиты стѣнъ. Распространено мнѣніе, что наши должны-бы были не запираться въ Гулеттѣ, но ожидать непріятеля въ открытомъ полѣ и при высадкѣ. Кто такъ говоритъ, тотъ, очевидно, судитъ издалека и не имѣетъ ни малѣйшаго понятія въ подобнаго рода дѣлахъ, потому что въ Гулеттѣ и въ фортѣ не было и 7000 человѣкъ. Можно ли было съ этой горстью солдатъ, какъ бы они храбры ни были, осмѣлиться выступить въ поле и схватиться съ такой громадной массой непріятеля? можно ли было удержать за собой крѣпость, не получавшую ни откуда помощи, окруженную громаднымъ войскомъ разъяреннаго непріятеля и находившуюся на землѣ послѣдняго? Многимъ, напротивъ, кажется, и мнѣ первому въ-томъ числѣ, что небо оказало особую милость Испаніи, допустивъ разрушеніе этого притона разврата, этого гложущаго червя, этой ненасытной пасти, безплодно поглотившей столько денегъ, развѣ только для того, чтобы сохранить память о взятіи ея непобѣдимымъ Карломъ V, какъ будто для такого увѣковѣченія нужно напоминаніе этихъ камней.
   Потеряли мы также и фортъ; но имъ, по крайней мѣрѣ, турки овладѣвали шагъ за шагомъ. Защищавшіе его солдаты сражались такъ храбро и упорно, что убили слишкомъ 25000 непріятелей во время двадцати двухъ общихъ приступовъ, выдержанныхъ ими. Изъ трехъсотъ человѣкъ, оставшихся въ живыхъ, никто не отдался въ руки невредимый,-- ясное и очевидное доказательство ихъ несокрушимаго мужества и упорнаго сопротивленія при защитѣ этихъ мѣстъ. Сдался и другой маленькій фортъ: это была башня, построенная посреди острова Эстаньо и состоявшая подъ командой донъ Хуана Саногера, валенсійскаго дворянина и заслуженнаго солдата. Турки взяли въ плѣнъ донъ-Педро Пуертокарреро, генерала Гулетты, который сдѣлалъ все возможное для защиты этого укрѣпленнаго мѣста и такъ сильно сожалѣлъ, когда оно было взято, что умеръ отъ горя по пути въ Константинополь, куда его повезли плѣнникомъ. Турки взяли въ плѣнъ также и генерала форта Габріо Сервеллона, миланскаго дворянина, знаменитаго инженера и мужественнаго вояку. Много замѣчательныхъ людей погибло тогда и, между прочими, рыцарь ордена св. Іоанна Пагано Доріа, человѣкъ великодушнаго характера, какъ то обнаружила его необыкновенная щедрость по отношенію къ его брату, славному Іоанну Андрею Доріа. Его смерть была еще печальнѣе оттого, что онъ палъ подъ ударами нѣсколькихъ арабовъ которымъ онъ довѣрился, видя, что фортъ безвозвратно потерянъ, и которые предложили провести его въ мавританскомъ платьѣ до Табарки, маленькаго порта, выстроеннаго на этомъ берегу Генуезцами для ловли коралловъ. Эти арабы отрубили ему голову и отнесли ее генералу турецкаго флота. Но тотъ поступилъ согласно нашей кастильской пословицѣ нравится измѣна, да не нравится измѣнникъ, потому что онъ велѣлъ повѣсить представившихъ ему этотъ подарокъ, въ наказаніе за то, что они не привели ему плѣнника живого. Среди христіанъ, захваченныхъ въ фортѣ, находился одинъ, по имени Донъ-Педро-де-Агиляръ, уроженецъ, не знаю, какого-то андалузскаго города, служившій офицеромъ въ фортѣ; это былъ очень храбрый солдатъ, одаренный рѣдкимъ умомъ и тѣмъ особеннымъ талантомъ, который называется поэтическимъ; я могу о немъ говорить потому, что злая судьба привела его на мою галеру и на мою скамейку, какъ раба того-же господина; еще до отплытія изъ порта онъ сочинилъ два сонета вродѣ эпитафій, одинъ посвященный Гулеттѣ, другой -- форту. Я помню ихъ наизусть и потому мнѣ хочется прочитать ихъ вамъ, такъ какъ я надѣюсь, что они возбудятъ въ васъ скорѣе удовольствіе, чѣмъ скуку".
   Когда плѣнникъ произнесъ имя донъ Педро де-Агиляръ, донъ-Фернандъ посмотрѣлъ на своихъ спутниковъ, которые при этомъ улыбнулись, и одинъ изъ нихъ, предупредивъ разсказчика, собиравшагося читать стихи, сказалъ ему: "Прежде чѣмъ ваша милость будете продолжать, я прошу васъ сказать мнѣ, что сталось съ донъ Педро де-Агиляромъ, о которомъ вы говорили. -- Я знаю только то,-- отвѣтилъ плѣнникъ,-- что проживъ два года въ Константинополѣ, онъ убѣжалъ оттуда въ костюмѣ арнаута {Такъ назывались тогда албанцы.} вмѣстѣ съ однимъ греческимъ шпіономъ; но не знаю, удалось-ли ему возвратить себѣ свободу, хотя и предполагаю такъ, потому что менѣе года спустя я снова видѣлъ этого грека въ Константинополѣ, но не могъ только распросить его объ ихъ путешествіи. -- Ну такъ я вамъ могу сказать,-- возразилъ дворянинъ,-- что этотъ донъ Педро -- мой братъ; онъ теперь на родинѣ, здоровъ, богатъ, женатъ и отецъ троихъ дѣтей. -- Благодареніе Богу, ниспославшему ему столько милостей! -- воскликнулъ плѣнникъ,-- потому что, по моему мнѣнію, счастье возвратить себѣ утраченную свободу не имѣетъ себѣ равнаго на землѣ.-- Я тоже знаю сонеты, сочиненные моимъ братомъ,-- продолжалъ путешественникъ. -- Въ такомъ случаѣ,-- отвѣтилъ плѣнникъ,-- я предоставляю прочитать ихъ вашей милости, такъ какъ вы это сдѣлаете лучше меня. -- Съ удовольствіемъ,-- отвѣтилъ путешественникъ,-- вотъ сонетъ на взятіе Гулетты":

0x01 graphic

  

ГЛАВА XL.

Въ которой продолжается исторія плѣнника.

   Сонетъ.
  
   Блаженныя души отважныхъ людей,
   Вы подвигомъ славнымъ грѣхи искупили
   И, къ звѣздамъ поднявшись съ долины скорбей,
   Небесныя веси собой населили.
  
   Вы, гнѣвомъ пылая, при жизни своей
   Мощь бреннаго тѣла въ сраженьи явили
   И берегъ песчаный и волны морей
   Своею и кровью враговъ напоили.
  
   Въ тѣлахъ изнуренныхъ свѣтъ жизни погасъ,
   Но мужество -- нѣтъ, не покинуло васъ,
   И, бывъ побѣжденными, вы побѣдили:
  
   Блаженство небесное, славу земли
   Вы мужествомъ стойкимъ себѣ обрѣли,
   Предъ тѣмъ какъ навѣки средь битвы почили.
  
   -- Вотъ тоже самое и я помню,-- сказалъ плѣнникъ. -- А вотъ сонетъ, посвященный форту,-- продолжалъ путешественникъ;-- если память мнѣ не измѣняетъ, онъ таковъ:
  
   Сонетъ.
  
   Отъ этихъ дикихъ, знойныхъ береговъ,
   Отъ этихъ стѣнъ, что прахомъ стать успѣли,
   Трехъ тысячъ храбрыхъ души отлетѣли
   Въ блаженства край, за гранью облаковъ.
  
   Они толпѣ безчисленной враговъ,
   Безстрашные, противостать посмѣли
   И побѣдить желаньемъ пламенѣли;
   Но на землѣ ихъ жребій былъ суровъ...
  
   Не разъ войны гроза здѣсь бушевала,
   Не разъ земля здѣсь храбрыхъ принимала
   И въ этотъ и въ минувшіе года;
  
   Но болѣе угодныхъ душъ для рая
   И стойкихъ тѣлъ отъ вѣка никогда
   Не избирала мать земля сырая.
  
   Сонеты были найдены недурными, и плѣнникъ, обрадованный добрыми вѣстями о своемъ товарищѣ, возвратился къ нити своего повѣствованія. "Послѣ взятія Гулетты и форта,-- сказалъ онъ,-- турки распорядились, чтобы Гулетта была срыта; въ фортѣ было уже нечего разрушать. Чтобы поскорѣй покончить съ этимъ дѣломъ, подъ нее подвели мины съ трехъ сторонъ, но ни въ одномъ мѣстѣ не удалось взорвать то, что казалось самымъ непрочнымъ, то есть старыя стѣны; тогда какъ новѣйшія укрѣпленія, устроенныя Фратиномъ, были легко опрокинуты. Наконецъ побѣдоносный торжествующій флотъ возвратился въ Константинополь, гдѣ немного времени спустя умеръ его повелитель Учали. Его называли Учали Фартаксъ, что на турецкомъ языкѣ означаетъ паршивый ренегатъ, потому что таковымъ онъ былъ въ самомъ дѣлѣ, а у турковъ принято давать людямъ фамиліи сообразно ихъ недостаткамъ или достоинствамъ. Дѣйствительно, у нихъ есть не больше четырехъ фамилій, происходящихъ имъ оттоманскаго дома; остальныя, какъ я уже сказалъ, получаютъ свое происхожденіе отъ тѣлесныхъ пороковъ или душевныхъ добродѣтелей. Этотъ паршивый четырнадцать лѣта работалъ въ качествѣ невольника на галерахъ султана и тридцати четырехъ лѣтъ отъ роду сдѣлался ренегатомъ, разозлившись на турка, давшаго ему оплеуху въ то время, когда онъ гребъ; чтобъ имѣть возможность обидчику отомститъ, онъ отказался отъ своей вѣры. Благодаря своему мужеству онъ, не прибѣгая къ низкимъ и подлымъ способамъ, посредствомъ которыхъ обыкновенно возвышаются большинство любимцевъ султана, сдѣлался алжирскимъ королемъ, а потомъ и главнокомандующимъ флота, что является третьею по степени должностью въ государствѣ; по происхожденію онъ былъ калабріецъ, въ нравственномъ отношеніи хорошій человѣкъ; онъ очень человѣколюбиво обращался со своими невольниками, число которыхъ доходило до трехъ тысячъ. Послѣ его смерти, согласно распоряженію, оставленному имъ въ своемъ завѣщаніи, эти невольники были раздѣлены между его ренегатами и султаномъ, который тоже всегда бываетъ наслѣдникомъ умирающихъ и получаетъ равную съ дѣтьми покойника часть въ наслѣдствѣ. Я достался одному ренегату венеціанцу, котораго Учали взялъ въ плѣнъ, когда тотъ былъ юнгой на одномъ христіанскомъ кораблѣ, и сдѣлалъ своимъ самымъ близкимъ любимцемъ. Это былъ самой жестокій ренегатъ, какого только когда либо видѣли: звали его Гассанъ-Ага; онъ разбогатѣлъ и сдѣлался королемъ Алжира. Я отправился изъ Константинополя съ нимъ вмѣстѣ въ этотъ городъ, радуясь, что буду такъ близко къ Испаніи, радовался я этому не потому, что-бы я думалъ кому либо писать о своемъ печальномъ положеніи, но потому что хотѣлъ посмотрѣть, не будетъ-ли судьба благосклоннѣе ко мнѣ въ Алжирѣ, чѣмъ она была въ Константинополѣ, гдѣ я пробовалъ тысячу способовъ бѣжать, но всякій разъ неудачно. Я думалъ поискать въ Алжирѣ другихъ средствъ того, чего такъ пламенно желалъ, такъ какъ надежда вернуть себѣ свободу никогда не покидала меня. Когда я придумывалъ и приводилъ въ исполненіе задуманное, и успѣхъ не соотвѣтствовалъ моимъ намѣреніямъ, то я не предавался отчаянію; но немедленно создавалъ новую надежду, которая, какъ бы она слаба ни была, поддерживала мое мужество.
   Вотъ чѣмъ наполнилъ я свою жизнь; заключенный въ тюрьмѣ, называемой турками баньо, въ.этой тюрьмѣ они содержатъ всѣхъ христіанскихъ невольниковъ, какъ принадлежащихъ королю, такъ и частнымъ лицамъ и альмасеку, то есть городскому управленіи. Этому послѣднему разряду невольниковъ, составляющихъ собственность города и употребляющихся на общественныя работы, трудно надѣяться на возвращеніе себѣ свободы; принадлежа всѣмъ и не имѣя отдѣльнаго господина, они не знаютъ съ кѣмъ условливаться о выкупѣ даже тогда, когда они могли бы представить таковой. Въ эти баньо, какъ я ужъ сказалъ, много частныхъ лицъ приводятъ своихъ невольниковъ, въ особенности когда послѣдніе должны быть выкуплены, потому что въ такомъ случаѣ они оставляются въ покоѣ и безопасности до самаго выкупа. Также бываетъ и съ невольниками короля, когда они ведутъ переговоры о своемъ выкупѣ; тогда они не ходятъ на невольническія работы; но если выкупъ медлить появляться, то, чтобы заставить плѣнниковъ написать о немъ поубѣдительнѣе, ихъ посылаютъ работать и вмѣстѣ съ другими отыскивать лѣсъ, что считается не легкимъ дѣломъ. Я былъ среди плѣнниковъ, подлежащихъ выкупу; когда узнали, что я капитанъ, то, сколько я ни говорилъ, что у меня нѣтъ никакихъ средствъ, ничто не помѣшало все-таки помѣстить меня въ ряды дворянъ и людей, которые должны быть выкуплены. На меня надѣли цѣпь, скорѣе въ знакъ выкупа, чѣмъ для того, чтобы держать меня въ рабствѣ, и я проводилъ мою жизнь въ этомъ баньо среди множества почетныхъ людей, тоже предназначенныхъ къ выкупу. Голодъ и нагота мучили насъ иногда и даже почти постоянно, но еще больше мученій доставляло намъ зрѣлище неслыханныхъ жестокостей, учиняемыхъ моимъ господиномъ надъ христіанами. Каждый день онъ приказывалъ кого-нибудь повѣсить; этого сажали на колъ, тому обрѣзали уши, и всѣ это по ничтожнымъ причинамъ и даже совсѣмъ безъ причинъ, такъ что сами турки говорили, что онъ дѣлаетъ зло ради самаго зла, я что, по своему природному праву, онъ созданъ быть палачомъ всего человѣческаго рода {Этотъ господинъ плѣнника былъ по происхожденію венеціанецъ, по имени Андрета. Онъ былъ взятъ въ плѣнъ Учали, послѣ котораго сдѣлался алжирскимъ королемъ и потомъ главнокомандующимъ флота и умеръ отравленный соперниковъ, замѣстившимъ его должность.}. Только одинъ плѣнникъ умѣлъ обходиться съ нимъ: это быхъ испанскій солдатъ, нѣкто Сааведра {Этотъ Сааведра -- самъ Сервантесъ.}, который, съ цѣлью возвращенія себѣ свободы, совершилъ такія дѣла, что они на долгіе годы останутся въ памяти жителей этой страны. Между тѣмъ ни разу Гассанъ-Ага не ударилъ его палкою, ни разу не приказывалъ его ударить и ни разу не обратился къ нему съ ругательствомъ, тогда какъ, послѣ каждой изъ его многочисленныхъ попытокъ бѣжать, мы боялись, что онъ будетъ посаженъ на колъ, да онъ и самъ этого опасался. Если бы у меня было время, я разсказалъ бы вамъ теперь о какомъ-нибудь изъ дѣлъ, совершенныхъ этимъ солдатомъ, оно, навѣрное, заинтересовало и изумило бы васъ больше, чѣмъ разсказъ моей исторіи; но надо возвратиться къ ней.
   На дворъ нашей тюрьмы выходили окна дома одного богатаго и знатнаго мавра. По обыкновенію существующему въ той странѣ, это были скорѣе круглые слуховыя, чѣмъ обыкновенныя окна при томъ же они были всегда закрыты толстыми и частыми рѣшетками. Однажды я былъ на террасѣ нашей тюрьмы съ тремя моими товарищами; другіе христіане ушли на работу. Мы были одни и для провожденія времени пробовали прыгать съ нашими цѣпями. Нечаянно я поднялъ глава и увидалъ, что въ одно изъ этихъ оконъ высунулась тростниковая палка, на концѣ которой былъ привѣшенъ маленькій свертокъ; палкой кто-то размахивалъ, какъ будто давая намъ знакъ взять ее. Мы внимательно глядѣли на нее, и одинъ изъ товарищей подошелъ къ окну, чтобы посмотрѣть, что будетъ дальше, бросятъ ли палку. Но когда онъ былъ уже подъ окномъ, палку подняли и замахали изъ стороны въ сторону, подобно тому, какъ отрицательно качаютъ головой. Христіанинъ возвратился къ намъ и палка снова стала опускаться, дѣлая тѣ же движенія, какъ и прежде. Другой товарищъ попытался подойти, и съ нимъ случилось то же, что и съ первымъ; затѣмъ и третій не оказался счастливымъ. Увидавъ это, я въ свою очередь захотѣлъ испытать счастье, и только что подошелъ къ палкѣ, какъ она упада въ баньо къ моимъ ногамъ. Я немедленно же поспѣшилъ отвязать маленькій свертокъ и нашелъ завязанными въ платкѣ десять сіанисовъ, золотыхъ монетъ низкой пробы, обращающихся среди мавровъ и стоящихъ каждая десять нашихъ реаловъ. Безполезно говорить, какъ я былъ радъ этой находкѣ; моя радость равнялась только удивленію, которое я испытывалъ, раздумывая о томъ, откуда могло явиться такое счастье намъ или скорѣе мнѣ; такъ какъ изъ того, что палка не опускалась до тѣхъ поръ, пока не подошелъ я, было ясно видно, что это благодѣяніе предназначалось мнѣ. Я взялъ эти особенно дорогія для меня деньги, сломалъ тростникъ и возвратился на террасу, чтобы опять посмотрѣть на окно; тогда я увидалъ въ окнѣ необыкновенно бѣлую руку, стремительно открывшую и закрывшую его. Послѣднее заставило насъ догадаться или, по крайней мѣрѣ, предположить, что эту милостыню мы получили отъ какой-нибудь женщины, живущей въ этомъ домѣ, и, въ знакъ благодарности, мы сдѣлали поклонъ по мавританскому обычаю, -- наклонивъ головы, перегнувъ туловище и скрестивъ руки на груди. Минуту спустя, въ томъ же окнѣ появился маленькій крестъ, сдѣланный изъ тростника и сейчасъ же скрылся вновь. Этотъ знакъ подтвердилъ нашу догадку, что въ этомъ домѣ живетъ рабой какая-нибудь христіанка, и что она-то и дѣлала намъ добро. Но бѣлизна руки и украшавшіе ее браслеты опровергали это предположеніе. Тогда мы подумали, что намъ покровительствуетъ какая-нибудь христіанка-отступница, изъ тѣхъ, которыхъ ихъ господа часто берутъ въ законныя жены; такого рода браки пользуются большимъ уваженіемъ среди мавровъ, цѣнящихъ христіанскихъ женщинъ выше женщинъ своей націи. Во всѣхъ нашихъ догадкахъ мы были, однако, очень далеки отъ истины.-- Съ этого времени нашимъ единственнымъ занятіемъ было смотрѣть на окно -- этотъ полюсъ, на которомъ появилась звѣзда тростниковой палки. Но прошло пятнадцать дней, и мы не видали ни руки, ни другого какого-либо знака. Какъ мы ни старались за это время узнать, кто живетъ въ этомъ домѣ, и нѣтъ-ли тамъ христіанки-отступницы, мы не нашли никого, кто бы могъ намъ сообщилъ больше того, что въ этомъ домѣ живетъ богатый и знатный мавръ, по имени Агимораго, бывшій начальникъ форта Вата, должность очень значительная въ этомъ краю. Но въ то время, когда мы совсѣмъ уже бросили думать о томъ, что на насъ посыпятся новые сіанисы, мы вдругъ увидали, что въ окнѣ опять появилась тростниковая палка съ привязаннымъ на ея концѣ сверткомъ, еще большимъ, чѣмъ первый. Какъ и въ прошлый разъ, это случилось въ тотъ день, когда баньо былъ совершенно пустъ. Мы продѣлали первоначальный опытъ: каждый изъ моихъ товарищей подходилъ къ стѣнѣ, но палка не давалась никому изъ нихъ и упала только тогда, когда подошелъ къ ней я. Въ платкѣ я нашелъ сорокъ золотыхъ испанскихъ эскудо и написанную по-арабски записку, въ концѣ которой стоялъ большой крестъ. Я поцѣловалъ крестъ, взялъ деньги и вернулся на террасу; мы всѣ опять почтительно поклонились, и снова показалась рука; тогда я сдѣлалъ знакъ, что прочитаю записку, и окно закрылось. Мы, конечно, были удивлены и обрадованы такимъ приключеніемъ, но никто изъ насъ не зналъ арабскаго языка и потому, если велико было наше желаніе узнать содержаніе бумаги то еще больше была трудность найти человѣка, который бы могъ ее прочитать. Наконецъ я рѣшился довѣриться одному ренегату {Этого ренегата звали Морато Даесъ Мальтрапильо. Онъ былъ другомъ Сервантеса и однажды спасъ его отъ смертной казни послѣ его попытки къ бѣгству въ 1579 году. Плѣнникъ же, разсказывающій свою исторію,-- капитанъ Руи Пересъ де-Вьедои товарищъ Сервантеса по плѣну.}, уроженцу Мурціи, который увѣрялъ меня въ своей дружбѣ и съ котораго я взялъ слово хранить тайну, довѣренную ему мною. Между ренегатами есть такіе, которые, намѣреваясь возвратиться въ христіанскую страну, имѣютъ обыкновеніе брать отъ нѣкоторыхъ значительныхъ плѣнниковъ свидѣтельства, удостовѣряющія въ томъ, что означенный ренегатъ хорошій человѣкъ, оказалъ много услугъ христіанамъ и имѣетъ намѣреніе бѣжать при первомъ благопріятномъ случаѣ. Есть такіе, которые ищутъ этихъ свидѣтельствъ съ искреннимъ намѣреніемъ, другіе же съ хитростью и для выгоды. Послѣдніе отправляются на грабежъ въ христіанскія страны и, когда имъ приходится потерпѣть кораблекрушеніе, или когда ихъ поймаютъ, они вынимаютъ свои свидѣтельства и говорятъ, что они имѣли намѣреніе возвратиться къ христіанамъ, какъ это видно изъ свидѣтельствъ, и для этого пошли вмѣстѣ съ турками. Такимъ образомъ они избѣгаютъ первой опасности, безъ всякаго труда для себя примиряются съ церковью а, когда найдутъ для себя удобнымъ, возвращаются въ Бербирію, чтобы приняться за прежнее ремесло. Другимъ дѣйствительно такія бумаги нужны; они отыскиваютъ ихъ съ добрымъ намѣреніемъ и остаются навсегда въ христіанскихъ странахъ. Одинъ изъ такихъ ренегатовъ былъ, какъ я уже говорилъ, нашимъ другомъ, который подучилъ свидѣтельства отъ всѣхъ нашихъ товарищей, давшихъ о немъ самые лучшіе отзывы, какіе только возможны. Если бы мавры нашли у него эти бумаги, они сожгли бы его живымъ. Я узналъ, что онъ умѣетъ по-арабски не только довольно хорошо говорить, но и писать. Однако, прежде чѣмъ открыться ему вполнѣ, я попросилъ его прочитать эту бумагу, найденную мною, какъ я ему сказалъ, въ щели моего сарая. Онъ развернулъ ее, нѣсколько времени внимательно смотрѣлъ на нее и потомъ началъ шептать сквозь зубы; я спросилъ, понимаетъ ли онъ, что тамъ написано. "Очень хорошо понимаю,-- сказалъ онъ мнѣ,-- если вы хотите, чтобы я перевелъ ее вамъ слово въ слово, то дайте мнѣ перо и бумагу; такъ мнѣ будетъ легче сдѣлать это." Мы дали ему просимое, и онъ началъ понемногу переводить. Окончивъ, онъ сказалъ намъ: "Все, что написано въ этой бумагѣ, и перевелъ по-испански, не пропустивъ ни одной буквы. Замѣтьте только, что Лелья Маріэмъ означаетъ Пресвятую Дѣву Марію," Тогда мы прочитали записку, въ которой было написано: "Когда я была ребенкомъ, у моего отца была невольница {Эту невольницу звали Хуана де-Рентеріа. Сервантсъѣ говоритъ о ней также въ своей комедіи "Los Banos de Argel".}, которая научила меня на моемъ языкѣ христіанской азалѣ {Молитва.} и много разсказывала мнѣ о Лельѣ Маріэмъ; христіанка умерла, и я знаю, что она отошла не въ огонь, но къ Аллаху, потому что съ того времени я ее видѣла два раза, и она мнѣ сказала, чтобы я отправилась въ ее страну христіанъ увидѣть тамъ Лелью Маріэхъ, которую я очень люблю. Я не знаю, какъ мнѣ туда отправиться. Въ это окно я видѣла много христіанъ, но ни одинъ нихъ нихъ не показался мнѣ дворяниномъ, кромѣ тебя. Я красива и молода и могу взятъ съ собой много денегъ. Подумай, не можемъ ли мы съ тобой отправиться туда? тамъ ты станешь моимъ мужемъ, если хочешь; а если не хочешь, то все равно Лелья Маріэмъ дастъ мнѣ кого-нибудь, кто женится на мнѣ. Пишу я тебѣ сама; но будь остороженъ, когда ты дашь кому-нибудь прочитать эту записку и не довѣряй ея никакому мавру, потому что они всѣ обманщики. Все это меня сильно тревожитъ, и мнѣ хотѣлось бы, чтобы ты никому ничего не разсказывалъ, потому что, если мой отецъ узнаетъ объ этомъ, онъ сейчасъ же броситъ меня въ колодецъ и закидаетъ камнями. Я прикрѣплю къ тростнику нитку, привяжи къ ней свой отвѣтъ; и если у тебя нѣтъ никого, кто бы написалъ тебѣ по-арабски, то отвѣть мнѣ знаками: Лелья Маріэмъ поможетъ мнѣ понять ихъ. Да сохранятъ тебя Она и Аллахъ, а также и этотъ крестъ, который я часто цѣлую, какъ мнѣ велѣла невольница." Теперь, господа, судите сами по содержанію этой записки, имѣли ли мы причины удивляться и восхищаться. Видя нашу радость и удивленіе, ренегатъ догадался, что эта записка была найдена не случайно, но предназначалась кому-нибудь изъ насъ. Поэтому онъ заклиналъ насъ, если его догадка вѣрна, открыться и довѣриться ему, обѣщая не пощадить своей жизни для нашего освобожденія. Съ этими словами онъ вынулъ изъ-за пазухи маленькое металлическое распятіе и поклялся намъ Богомъ, образъ котораго находится передъ нимъ и въ котораго онъ, хотя и грѣшникъ и дурной человѣкъ, сохранилъ чистую вѣру, держать въ строгой тайнѣ все, что намъ угодно будетъ ему открыть. Онъ говорилъ, что ему кажется, или, вѣрнѣе, онъ предчувствуетъ, что при помощи женщины, написавшей эту записку, всѣ мы должны получитъ свободу, и онъ -- достигнуть цѣли своихъ пламенныхъ желаній, то есть вступить въ лоно его святой матери-церкви, изъ которой онъ былъ извергнутъ, какъ гнилой членъ, за свое невѣріе и свой грѣхъ. Ренегатъ подтверждалъ свои слова такими обильными слезами и знаками такого искренняго раскаянія, что мы всѣ единодушно согласились разсказать ему истинное происшествіе и, въ самомъ дѣлѣ, дали ему точный отчетъ обо всемъ, ничего не скрывая. Мы показали ему маленькое окошечко, въ которомъ появлялась тростниковая палка, и онъ, со вниманіемъ замѣтивъ домъ, обѣщалъ употребить всѣ свои старанія, чтобы узнать, кто живетъ въ немъ. Мы рѣшили также отвѣтить сейчасъ же на записку мавританки, благо у насъ есть человѣкъ, который можетъ намъ помочь въ этотъ дѣлѣ. Ренегатъ написалъ отвѣтъ, который я ему продиктовалъ. Я прочитаю вамъ его отъ слова до слова, потому что ни одна изъ важныхъ подробностей этого приключенія не изгладилась изъ моей жизни и не изгладится до послѣдняго дыханія моей жизни. Итакъ вотъ что я отвѣтилъ мавританкѣ: "Да сохранятъ тебя истинный Аллахъ, моя госпожа, а также и блаженная Маріэмъ, истинная Матерь Бога, вложившая въ твое сердце желаніе отправиться въ страну христіанъ, потому что она тебя нѣжно любитъ. Моли ее открыть тебѣ, какъ ты должна исполнить ея повелѣніе; она такъ добра, что исполнить твою просьбу. Отъ себя и отъ всѣхъ находящихся со мною христіанъ я обѣщаю тебѣ сдѣлать для тебя всѣ, что только можемъ, до самой смерти. Не замедли написать и сообщить мнѣ о томъ, что ты думаешь дѣлать; я буду отвѣчать тебѣ постоянно. Великій Аллахъ послалъ намъ христіанина, умѣющаго говорить и писать на твоемъ языкѣ такъ хорошо, какъ ты въ томъ убѣдишься изъ этой записки. Поэтому, ни мало не безпокоясь, ты можешь сообщать намъ обо всемъ, что захочешь. Что же касается того, чтобы, по прибытіи въ страну христіанъ, ты стала моей женой, то я, какъ истинный христіанинъ, обѣщаю тебѣ это, а ты знаешь, что христіане лучше мавровъ держатъ свои обѣщанія. Да примутъ тебя Аллахъ и его мать Маріэмъ подъ свое святое покровительство."
   Когда эта записка была написана и спрятана, я подождалъ два дня, пока баньо не опустѣлъ по обыкновенію, и тогда отправился на обычную прогулку на террасу, чтобы посмотрѣть, не покажется ли опять тростниковая палка; она не замедлила появиться. Какъ только я ее замѣтилъ, хотя и не видя того, кто ее держалъ, я показалъ бумагу, желая дать понять тѣмъ, чтобы привязали нитку; но она уже висѣла на палкѣ. Я привязалъ къ ней записку, и нѣсколько мгновеній спустя мы снова увидѣли нашу звѣзду съ ея бѣлымъ знаменемъ мира, съ маленькимъ платкомъ на концѣ. Онъ упалъ, я поспѣшилъ его поднять, и мы нашли въ немъ болѣе пятидесяти эскудо въ золотыхъ и серебряныхъ монетахъ разнаго рода, увеличившіе въ пятьдесятъ разъ нашу радость. Наши надежды на освобожденіе окрѣпли. Въ ту же ночь нашъ ренегатъ пришелъ опять въ баньо. Онъ узналъ и сообщилъ намъ, что въ этомъ домѣ дѣйствительно живетъ мавръ, о которомъ намъ говорили, по имени Ага-Морато; что онъ необыкновенно богатъ, и что онъ имѣетъ единственную дочь, наслѣдницу всего его богатства, которую во всемъ городѣ единогласно признаютъ за прелестнѣйшую женщину во всей Берберіи; онъ разсказывалъ намъ также, что многіе вице-короли, пріѣзжавшіе въ область, просили ея руки, но что она не хотѣла выходить замужъ; онъ сообщилъ наконецъ, что у ней долго жила одна невольница-христіанка, недавно умершая. Все это вполнѣ согласовалось съ содержаніемъ записки; затѣмъ мы вмѣстѣ съ ренегатомъ держали совѣты что должны мы предпринять, чтобы похитить мавританку изъ ея дома и добраться всѣмъ до христіанской стороны.
   Рѣшили сначала подождать второго извѣстія отъ Зораиды (такъ звали ту женщину, которая теперь хочетъ называться Маріей), потому что мы всѣ признавали, что она и только она одна можетъ найти выходъ изъ этихъ затрудненій. Когда мы остановились на этомъ рѣшеніи, ренегатъ совѣтовалъ намъ не терять мужества и сказалъ, что онъ самъ или потеряетъ жизнь, или возвратитъ намъ свободу.
   Цѣлыхъ четыре дня баньо былъ полонъ народу и это обстоятельство было причиною того, что четыре дня не появлялась палка. По истеченіи этого времени, когда восстановилось обычное уединеніе, она появилась наконецъ съ большимъ сверткомъ, обѣщавшимъ намъ богатую добычу. Палка спустилась ко мнѣ, и я нашелъ въ платкѣ другую записку съ сотней эскудо однѣми золотыми монетами. Присутствовавшій тутъ же ренегатъ прочиталъ намъ записку въ нашемъ общемъ помѣщеніи. Вотъ что было написано въ ней: "Не знаю, мой господинъ, что намъ нужно предпринять, чтобы отправиться въ Испанію, и Лелья Маріэмъ не сказана мнѣ ничего, хотя я ее объ этомъ просила. Все, что я могу сдѣлать, это -- дать вамъ черезъ это окно много золотыхъ монетъ. Выкупайтесь этими деньгами, ты и твои друзья, и пусть одинъ изъ васъ отправится въ христіанскую страну, купитъ тамъ лодку и возвратится захватить другихъ. Меня найдете вы въ саду моего отца, находящемся у воротъ Бабъ-Асуна вблизи морского берега, гдѣ я буду проводить лѣто съ моимъ отцомъ и моими слугами. Оттуда ночью вы можете меня легко похитить и отвести въ лодку. Помни, что ты долженъ быть моимъ мужемъ; а то я попрошу Маріэмъ наказать тебя. Если ты не можешь никому довѣрить покупку лодки, то выкупайся самъ и отправялйся; я знаю, что ты возвратишься скорѣй, чѣмъ кто-либо другой, потому что ты -- христіанинъ и дворянинъ. Постарайся разузнать, гдѣ садъ; когда ты пойдешь гулять туда, я буду знать, что въ баньо нѣтъ никого, я дамъ тебѣ много денегъ. Аллахъ да хранитъ тебя, мой господинъ."
   Таково было содержаніе записки. Услыхавъ его, мы всѣ изъявляли желаніе быть выкупленными и исполнить порученіе, обѣщаясь съѣздить и возвратиться съ возможной поспѣшностью. Я тоже предлагалъ своя услуги. Но ренегатъ воспротивился всѣмъ этимъ намѣреніямъ, говоря, что онъ не позволитъ никому изъ насъ выйти за свободу, прежде чѣмъ выйдутъ другіе, такъ какъ онъ изъ опыта зналъ, какъ плохо, получивъ свободу, держатъ слова, данныя въ рабствѣ. Очень часто, говорилъ онъ, плѣнники знатнаго происхожденія прибѣгали къ подобнымъ способамъ, они выкупали кого-нибудь изъ своихъ товарищей, котораго они посылали съ деньгами въ Валенсію или Maiорку, чтобы вооружить тамъ лодку и возвратиться на ней за выкупившими его плѣнниками; но больше уже не приходилось имъ увидать опять посланныхъ: потому что счастье возвращенія на свободу и страхъ снова потерять ее изглаживали изъ памяти послѣднихъ всякія обязательства въ свѣтѣ. Чтобы подтвердить истину своихъ словъ, онъ вкратцѣ разсказалъ намъ о приключеніи, случившемся съ нѣсколькими христіанскими дворянами, приключеніи самомъ странномъ изъ всѣхъ, какія намъ приходилось слышать въ этой мѣстности, гдѣ каждый день происходятъ удивительныя вещи. Наконецъ, онъ заключилъ свою рѣчь тѣмъ, что предложилъ отдать деньги, назначенныя для выкупа христіанина, ему, чтобы въ самомъ же Алжирѣ купить катеръ; онъ сдѣлаетъ это подъ предлогомъ намѣреній сдѣлаться купцомъ и вести торговлю съ Тетуаномъ и прибрежными городами; когда же онъ станетъ хозяиномъ судна, то, по его словамъ, ему легко будетъ вывести васъ изъ баньо. "Впрочѣмъ,-- добавилъ онъ,-- если мавританка дастъ, какъ обѣщаетъ, достаточно денегъ, чтобы выкупить всѣхъ, то, когда вы будете на свободѣ, вамъ не трудно будетъ самимъ купить лодку и отплыть среди бѣла дня. Затрудненіе состоитъ въ томъ, что мавры не позволяютъ ренегатамъ покупать, или вообще имѣть лодки, но только большія суда, потому что они опасаются, что тотъ, кто покупаетъ лодку, въ особенности, если это испанецъ, пріобрѣтаетъ ее съ единственной цѣлью бѣжать въ христіанскую землю; но я обойду это препятствіе тѣмъ, что войду въ долю съ какимъ-нибудь мавромъ-тагариномъ {Тагаринъ, то есть пограничный; такъ назывались мавры Аррагоніи и Валенсіи.}, предложивъ ему купить пополамъ лодку и потомъ дѣлить торговые барыши. Прикрываясь его именемъ, я стану хозяиномъ лодки, а тогда все остальное дѣло сдѣлано." Хотя мнѣ и коимъ товарищамъ и казалось предпочтительнѣе послать за лодкой въ Маіорку, какъ это совѣтовала также и мавританка, однако мы не осмѣлились противорѣчить ренегату изъ боязни, какъ бы онъ насъ не выдалъ, если мы не исполнимъ его требованій и тѣмъ не погубилъ и насъ и Зораиду, за жизнь которой мы были готовы пожертвовать собственной жизнью. Итакъ мы рѣшились отдать нашу судьбу въ руки Бога и ренегата. Мы немедленно же отвѣтили Зораидѣ, что мы сдѣлаемъ все согласно ея совѣтамъ, потому что они такъ хороши, какъ будто были внушены Лельей Маріэмъ, и что отъ нея одной зависятъ, обождать ли съ этимъ планомъ, или теперь же приняться за его осуществленіе. Въ этомъ же письмѣ я повторилъ свое обѣщаніе быть ея супругомъ. На другой день когда баньо былъ пустъ, она спустила намъ въ нѣсколько пріемомъ помощью палки и платка до двухъ тысячъ эскудо золотомъ. Въ запискѣ она сообщала намъ, что въ слѣдующую джіуму, то есть пятницу, она отправится въ садъ своего отца, но что прежде своего отъѣзда она дастъ намъ еще денегъ; она добавляла также, что если этого будетъ недостаточно, то намъ стоитъ только ее увѣдомить и она намъ дастъ, сколько мы потребуемъ, потому что у ея отца денегъ такъ много, что отъ не обращаетъ на нихъ вниманія, и при томъ же ключи отъ всего хранятся у нея. Мы немедленно передали пятьсотъ эскудо ренегату, для покупки катера; восемью стами эскудо выкупилъ я себя. Я передалъ деньги одному валенсіанскому купцу, находяюшемуся въ это время въ Алжирѣ. Онъ выкупилъ меня у короля, давъ слово и обязавшись заплатить мой выкупъ по прибытіи перваго валенсіанскаго корабля, такъ какъ если бы онъ сейчасъ же сполна внесъ всѣ деньги, то онъ возбудилъ бы въ королѣ подозрѣніе, что выкупъ уже нѣсколько дней былъ въ Алжирѣ, но что купецъ ничего не говорилъ ему объ этомъ, пустивъ назначенную сумму въ оборотъ. Мой господинъ былъ такъ коваренъ, что я не осмѣлился совѣтовать купцу отдавать сейчасъ же всѣ деньги.
   Наканунѣ пятницы, въ которую прекрасная Зораида должна была отправиться въ лѣтній садъ, она дала намъ еще тысячу золотыхъ экю и увѣдомила насъ о своемъ предстоящемъ отъѣздѣ, причемъ просила меня, какъ только я буду выкупленъ, узнать, гдѣ находится садъ ея отца, постараться пройти въ него и увидѣться съ ней. Я отвѣтилъ ей, что не премину это сдѣлать и просилъ ее молиться обо мнѣ Лельѣ Маріэмъ во всѣхъ молитвахъ, которымъ ее научила невольница. Послѣ этого пришлось позаботиться о выкупѣ моихъ трехъ товарищей, чтобы облегчить имъ выходъ изъ баньо; кромѣ того я боялся, какъ-бы дьяволъ не надоумилъ ихъ на что-нибудь недоброе и не заставилъ ихъ сдѣлать какой-нибудь глупости во вредъ Зораидѣ, когда они увидитъ что я выкупленъ, а они -- нѣтъ, между тѣмъ какъ деньги есть и для ихъ выкупа. Правда ихъ благородство дѣлало излишнимъ подобное опасеніе, но все-таки я не хотѣлъ подвергать свое дѣло никакому риску. Поэтому я велѣлъ выкупить ихъ тѣмъ же способомъ, какъ и меня, предварительно передавъ выкупныя деньги купцу, чтобы онъ могъ съ спокойной душой принимать обязательства за насъ; но своего тайнаго заговора мы ему не открывали: такое признаніе было-бы слишкомъ опасно.

0x01 graphic

  

ГЛАВА XLI.

Въ которой плѣнникъ продолжаетъ свою исторію.

   Не прошло и пятнадцати дней, а нашъ ренегатъ купилъ уже хорошій катеръ, способный поднять тридцать человѣкъ. Чтобы придать дѣлу другой видъ и предупредить всякія подозрѣнія, онъ рѣшилъ сдѣлать и дѣйствительно сдѣлалъ путешествіе въ городокъ Саргелъ, расположенный въ двадцати миляхъ отъ Алжира на Оранскомъ берегу, гдѣ велась значительная торговля сушеными финиками. Онъ два или три раза повторилъ это путешествіе въ компаніи съ тагариномъ, а которомъ онъ вамъ говорилъ. Въ Берберіи тагаринами называются аррагонскіе мавры, а мавры Гренады называются мудехаресами. Эти послѣдніе въ королевствѣ Фецъ называются эльчесами, и король фецій охотно принимаетъ ихъ на военную службу. Всякій разъ, какъ ренегатъ плылъ въ своей лодкѣ, онъ бросалъ якорь въ маленькой бухтѣ, находившейся въ двухъ выстрѣлахъ изъ аркебуза отъ сада Зораиды. Тамъ съ своими гребцами, молодыми маврами, онъ принимался за исполненіе своего намѣренія, то читая Азалу, то, какъ будто шутя, пытаясь сдѣлать то, что намѣревался сдѣлать серьезно. Такъ онъ отправлялся въ садъ Зораиды, чтобы попросить фруктовъ, и ея отецъ, не зная его, давалъ ему ихъ. Онъ хотѣлъ поговорить съ Зораидой, какъ сообщалъ онъ мнѣ потомъ, чтобы сказать ей, что это онъ по моему приказаній долженъ отвезти ее въ христіанскую землю, и чтобы она съ терпѣніемъ и полной увѣренностью ждала его, но ему ни разу не удалось ее видѣть, потому что мавританскія женщины не показываются ни мавру ни турку иначе, какъ по приказанію своего отца или мужа. Плѣннымъ же христіанамъ онѣ показываются и разговариваютъ съ ними, можетъ быть, даже больше, чѣмъ слѣдовало бы. Мнѣ и самому было бы досадно, если бы ему пришлось говорить съ ней, потому что она бы, навѣрно, сильно испугалась, если бы увидала, что судьба ея ввѣрена ренегату. Но Богъ, устроившій дѣла иначе, не далъ ренегату возможности удовлетворилъ свое желаніе. Этотъ послѣдній, увидавъ, что онъ можетъ безпрепятственно плавать туда и обратно въ своихъ путешествіяхъ въ Саргелъ и бросать якорь, гдѣ ему угодно; что его товарищъ тагаримъ вполнѣ подчиняется его волѣ; видя, наконецъ, что я выкупленъ, и что остается только найти христіанъ въ гребцы,-- сказалъ мнѣ, чтобы я выбралъ тѣхъ, кого хочу увезти съ собой, кромѣ уже выкупленныхъ дворянъ, и сообщилъ имъ день отъѣзда, назначеннаго имъ на первую пятницу. Тогда я обратился съ предложеніемъ къ двѣнадцати испанцамъ, здоровымъ гребцамъ, имѣвшимъ возможность свободно выходить изъ города. Такихъ найти было не легко, потому что въ это время двадцать судовъ отправились въ плаваніе и увезли съ собой всѣхъ невольниковъ. И этихъ то гребцовъ я нашелъ только потому, что хозяинъ ихъ, оканчивавшій постройку новой галіоты на верфи, не пускался въ это лѣто въ плаваніе. Я сказалъ изъ только, чтобы въ первую пятницу они потихоньку, поодиночкѣ вышли изъ города, отправились къ саду Агиморато, и тамъ ожидали моего прихода. Я отдалъ это приказаніе каждому изъ нихъ отдѣльно, причемъ сказалъ имъ, что если они увидитъ тамъ другихъ христіанъ, то пусть скажутъ имъ, что въ этомъ мѣстѣ я велѣлъ имъ ожидать себя.
   Сдѣлавъ эти приготовленія, мнѣ оставалось сдѣлать самое важное: это увѣдомить Зораиду о положеніи нашихъ дѣлъ, чтобы она была наготовѣ и не испугалась бы, если мы ее внезапно похитимъ, прежде того времени, когда, долженъ былъ, по ея расчету, прійти катеръ христіанъ. Поэтому я рѣшилъ пойти въ садъ и посмотрѣть, нельзя ли съ ней переговорить. Подъ предлогомъ сорвать тамъ нѣкоторыя травы, я вошелъ въ садъ наканунѣ моего отъѣзда и первымъ лицомъ, попавшимся мнѣ навстрѣчу,-- былъ ея отецъ, заговорившій со мной на томъ языкѣ, которымъ говорятъ между собой плѣнники и мавры по всему Берберійскому побережью, и даже въ Константинополѣ, и который представляетъ ни арабскій, ни кастильскій, ни языкъ какой-либо другой націи, но является смѣсью всѣхъ языковъ, всѣми нами, однако понимаемою. Итакъ онъ спросилъ меня на этомъ языкѣ, кто я и что я ищу въ его саду. Я отвѣтилъ ему, что я невольникъ Арнаута Мами (я звалъ, что это одинъ изъ самыхъ близкихъ его друзей) и ищу травъ для салата. Потокъ онъ спросилъ меня, выкупной ли невольникъ я или нѣтъ, и сколько мой господинъ требуетъ за мой выкупъ. Въ то время, какъ онъ спрашивалъ, а я отвѣчалъ, прекрасная Зораида вышла изъ дому въ садъ. Она давно уже увидала меня и, такъ какъ мавританки не стѣсняются показываться христіанамъ, какъ я уже сказалъ, то ей ничего не мѣшало подойти къ намъ. Напротивъ, видя, что она приближается къ намъ медленно, самъ отецъ подозвалъ ее къ намъ. Я не въ силахъ передать вамъ, съ какою чудной красотой, съ какой необыкновенной граціей и съ какими богатыми украшеніями предстала моимъ глазамъ моя милая Зораида. Скажу только, что на ея прекрасной шеѣ, въ ея ушахъ и въ локонахъ ея волосъ жемчугу было больше, чѣмъ волосъ на головѣ. На ея ногахъ, бывшихъ, по обычаю той страны, по щиколотку голыми, были надѣты два каркади (такъ по-арабски называютъ ножные браслеты) изъ чистаго золотая украшенныя брильянтами, и цѣнимые ея отцомъ, какъ она мнѣ потомъ говорила, въ десять тысячъ дублоновъ; да запястья, которыя она носила на рукахъ, стоили столько же. Жемчугъ былъ прекрасенъ и многочисленъ, такъ какъ онъ и брильянты составляютъ любимое украшеніе мавританскихъ женщинъ. Потому-то у мавровъ и можно найти его больше, чѣмъ у другихъ націй. Отецъ Зораиды владѣлъ жемчугами въ большомъ количествѣ, и самыми прекрасными во всемъ Алжирѣ. Говорили, что онъ имѣетъ также болѣе двухсотъ тысячъ испанскихъ эскудо, и госпожою всего этого богатства была та, которая теперь со мною. Какъ прекрасна была она тогда во всѣхъ ея украшеніяхъ, вы можете судить по красотѣ, оставшейся у ней послѣ столькихъ лишеній и трудовъ отъ той очаровательной наружности, которая она обладала въ дни своего благополучія. Извѣстно, что красота женщинъ имѣетъ дни и эпохи своего расцвѣта, что разныя жизненныя случайности ее уменьшаютъ или увеличиваютъ, и что душевнымъ волненіямъ свойственно ее унижать или возвышать, хотя въ общемъ они ее разрушаютъ, однимъ словомъ, она показалась мнѣ необыкновенно прекрасной; я увидалъ вредъ собою богатѣйшую и очаровательнѣйшую женщину, какую только видѣли мои глаза. Кромѣ того, полный глубокаго чувства признательности къ ней за ея благодѣянія, я подумалъ, что передо мною спустилось съ неба какое-то божество для моей радости и моего спасенія. Когда она приблизилась, ея отецъ сказалъ ей по-арабски, что я невольникъ его друга Маута Мамми и пришелъ въ садъ за салатомъ. Тогда она заговорила на томъ же языкѣ, о которомъ я упомянулъ, и спросила меня -- дворянинъ ли я, и почему я до сихъ поръ не выкупился, я отвѣтилъ ей, что я уже выкупился, и что по суммѣ моего выкупа она можетъ судить о томъ, какъ высоко цѣнилъ меня мой господинъ, который потребовалъ за меня полторы тысячи сольтани {Каждый сольтани равняется двумъ испанскимъ піастрамъ.}. "По правдѣ сказать, если бы ты принадлежалъ моему отцу,-- сказала она,-- я бы сдѣлала такъ, чтобы онъ не отдалъ тебя и за вдвое больше, потому что вы, христіане, всегда притворяетесь бѣдными и обманываете мавровъ. -- Можетъ быть, моя госпожа,-- отвѣтилъ я,-- но я увѣряю тебя, что я сказалъ правду моему господину, я говорю и буду говорить правду всѣмъ на свѣтѣ. -- Когда же ты уѣзжаешь?-- спросила Зораида. -- Я думаю завтра,-- отвѣтилъ я, -- завтра поднимаетъ паруса одинъ французскій корабль, и я предполагалъ отправиться съ нимъ. -- Не лучше-ли было бы, -- говорила Зораида,-- подождать тебѣ кораблей изъ Испаніи и отправиться съ ними, чѣмъ съ французами, которые вамъ на друзья? -- Нѣтъ,-- отвѣтилъ я, -- если бы я не былъ увѣренъ, что скоро придетъ испанскій корабль, тогда я рѣшился-бы подождать, но гораздо вѣрнѣе отправиться завтра же, потому что желаніе увидѣть свою родину и дорогихъ мнѣ людей такъ сильно во мнѣ, что не позволяетъ мнѣ дожидаться другого случая, какъ бы скоро онъ не представился, и какъ бы удобенъ онъ ни былъ. -- Ты, конечно, женатъ въ своей сторонѣ, -- спросила Зораида,-- потому-то такъ спѣшишь, чтобы свидѣться съ своей женой? -- Нѣтъ, -- отвѣтилъ я,-- я еще не женатъ, но далъ слово жениться по прибытіи на родину. -- А хороша та особа, которой ты далъ слово?-- спросила Зораида. -- Такъ хороша,-- отвѣтилъ я,-- что для того, чтобы, не солгавъ, достойно похвалить ее; я могу сказать, что она очень похожа на тебя." При этихъ словахъ отецъ Зораиды добродушно разсмѣялся и сказалъ мнѣ: "Клянусь Аллахомъ, христіанинъ, она дѣйствительно должна быть очень хороша, если похожа на мою дочь, которая считается первой красавицей во всемъ королевствѣ; если ты въ этомъ сомнѣваешься, то посмотри хорошенько, и ты увидишь, что я сказалъ правду." Самъ Аги-Моратъ служилъ намъ посредникомъ, въ этомъ разговорѣ, какъ говорившій лучше васъ обоихъ на этомъ исковерканномъ языкѣ, которымъ говорятъ въ томъ краю; Зораида же, хотя тоже понимала его, но мысли свои выражала больше знаками, чѣмъ словами.
   Бесѣда наша продолжалась въ то время, когда въ садъ вбѣжалъ одинъ мавръ, весь запыхавшійся и громко кричавшій, что четыре турка перелѣзли черезъ стѣны сада, и рвутъ незрѣлые плоды. При этомъ извѣстія и старикъ и его дочь задрожали отъ страха, потому что мавры питаютъ общій и, пожалуй, естественный страхъ передъ турками, въ особенности передъ ихъ солдатами, которые очень наглы, позволяютъ себѣ много насилій надъ маврами, ихъ подданными, и вообще обращается съ ними хуже, чѣмъ если бы они были ихъ невольниками. Тогда Аги-Морато сказалъ Зораидѣ: "Дочь моя, поди въ домъ и запрись тамъ, пока я поговорю съ этими собаками; а ты, христіанинъ, ищи себѣ травъ, сколько угодно, я да поможетъ тебѣ Аллахъ благополучно добраться до твоей родины." Я поклонился, и онъ отправился къ туркамъ, оставивъ меня одного съ Зораидой, которая сначала притворилась, какъ будто она хочетъ, повинуясь приказанію отца, идти домой, но едва только онъ скрылся за деревьями сада, она вернулась во мнѣ и сказала съ глазами полными слезъ: "Atameji, христіанинъ, atameji?" то есть "ты уѣзжаешь, христіанинъ, ты уѣзжаешь?" -- Да, моя госпожа, -- отвѣтилъ я ей,-- но ни за что не уѣду безъ тебя. -- Въ первую же джіуму ожидая меня и не пугайся, когда насъ увидишь, потому что мы отвеземъ тебя въ христіанскую страну. -- Я постарался сказать ей эти немногія слова, а также и другія рѣчи, которыми мы обмѣнялись, понятнымъ для нея способомъ. Потомъ, обвивъ своей рукой мою шею, она пошла вся трепещущая домой. Судьбѣ, должно быть, угодно было погубить насъ, и только небо помогло намъ дать дѣламъ другой оборотъ; въ то время, какъ мы шли такъ обнявшись, ея отецъ, выпроводившій уже турокъ, возвратился и увидѣлъ насъ въ этомъ положеніи; мы и сами видѣли, что онъ насъ замѣтилъ. Но ловкая и находчивая Зораида не сняла рукъ съ моей шеи; напротивъ, она еще ближе прижалась ко мнѣ, положила свою голову ко мнѣ на грудь и, согнувъ немного колѣни, притворилась, будто бы она въ сильномъ обморокѣ. Съ своей стороны и я сдѣлалъ видъ, будто бы я принужденъ держать ее противъ воли. Ея отецъ побѣжалъ къ намъ навстрѣчу и, увидавъ свою дочь, въ такомъ положеніи, спросилъ ее, что съ ней. Но она ничего не отвѣтила ему. "Навѣрно,-- воскликнулъ онъ тогда,-- она упала въ обморокъ, испугавшись этихъ собакъ." Потомъ, взявъ съ моей груди, онъ прижалъ ее къ своей. Она глубоко вздохнула и съ глазами, еще не высохшими отъ слезъ, обернулась въ мою сторону и сказала мнѣ: "Ameji, христіанинъ, ameji", то есть "уходи, христіанинъ, уходи." -- Зачѣмъ тебѣ нужно, моя дочь,-- отвѣтилъ на это ея отецъ,-- чтобы христіанинъ уходилъ? Онъ тебѣ зла не сдѣлалъ, а турки ужъ ушли. Не пугайся же ничего, потому что, говорю тебѣ, турки, по моей просьбѣ, ужъ ушли, откуда пришли. -- Да это они ее испугали, мой господинъ,-- сказалъ я ея отцу.-- Но разъ она хочетъ, чтобы я ушелъ, я не хочу ее огорчать. Оставайся съ миромъ, и съ твоего позволенія, я приду еще, когда понадобятся, нарвать травъ въ твоемъ саду, потому что, по словамъ моего господина, ни въ какомъ другомъ саду нѣтъ лучшаго салата. -- Можешь приходить, сколько тебѣ угодно,-- отвѣтилъ Аги-Морато,-- моя дочь велитъ тебѣ уходить не потому, чтобы ей былъ непріятенъ твой видъ, или видъ другихъ христіанъ; уходить она тебѣ велѣла для того, чтобы велѣть уйти туркамъ, или потому, что тебѣ уже пора искать травы." Послѣ этого я сейчасъ же простился съ ними обоими, и Зораида, у которой, казалось, съ каждымъ шагомъ разрывалась душа, ушла со своимъ отцомъ. Я же, подъ предлогомъ отыскиванія травъ, исходилъ весь садъ, осмотрѣлъ всѣ входы и выходы, сильныя и слабыя мѣста дома и удобства, представляемыя имъ для успѣха нашего предпріятія; затѣмъ я ушелъ и сообщилъ обо всемъ происшедшемъ ренегату и моимъ товарищамъ, вздыхая о томъ времени, когда я буду мирно наслаждаться тѣмъ счастьемъ, которое мнѣ посылаетъ небо, въ лицѣ очаровательно-прекрасной Зораиды.
   Время шло, и наконецъ насталъ желанный день. Мы въ точности исполнили планъ, зрѣло обдуманный нами въ нашихъ совѣщаніяхъ, и успѣхъ вполнѣ соотвѣтствовалъ нашимъ надеждамъ. Въ ближайшую пятницу, послѣ того дня, когда я разговаривалъ съ Зораидой въ саду, ренегатъ, при наступленіи ночи, бросилъ якорь своей лодки почти прямо противъ дома, гдѣ насъ ждала милая дочь Аги-Морато. Христіане, которымъ предназначалось занять скамьи гребцовъ, уже были увѣдомлены и спрятаны въ разныхъ мѣстахъ поблизости. Они были бодры и веселы въ ожиданіи моего прибытія и горѣли нетерпѣніемъ напасть на судно, стоявшее у нихъ передъ глазами, потому что, не зная нашего уговора съ ренегатомъ, они думали, что добыть себѣ свободу придется силою своихъ рукъ, перебивъ мавровъ, находившихся въ лодкѣ. Поэтому, едва только я появился со своими товарищами, всѣ, прятавшіеся въ ожиданіи нашего прихода, сейчасъ же сбѣжались вокругъ насъ. Былъ часъ, когда городскіе ворота были уже заперты и вокругъ не было видно ни одного человѣка. Собравшись вмѣстѣ, мы стояли нѣкоторое время въ раздумьи, что предпринять сначала -- отправится ли за Зораидой, или взять въ плѣнъ мавровъ-багариновъ {Багаринъ означаетъ матросъ.}, бывшихъ гребцами въ лодкѣ. Пока мы рѣшали этотъ вопросъ, явился нашъ ренегатъ и спросилъ насъ, зачѣмъ мы теряемъ время, когда пора дѣйствовать, потому что всѣ его мавры, заснувъ, совсѣмъ позабывъ о стражѣ. Мы сообщили ему о причинѣ нашего колебанія, онъ сказалъ, что прежде всего надо овладѣть лодкою, дѣло очень легкое и безопасное, а потомъ уже отправиться на похищеніе Зораиды. Всѣ мы единогласно одобрили его мнѣніе и, не теряя больше времени; подъ его предводительствомъ подошли къ маленькому судну. Онъ первый вскочилъ на бортъ, выхватилъ свой палашъ и крикнулъ по-арабски: "Не смѣть трогаться, если вамъ дорога жизнь." За нимъ сейчасъ же вошли и всѣ христіане. Мавры, люди не особенно рѣшительные, были охвачены страхомъ, когда услыхали такія слова отъ своего ардоса {Арразсъ -- командиръ алжирскаго судна.} и, не попытавшись прибѣгнуть въ оружію, молча позволили христіанамъ себѣ связать. Христіане сдѣлали это очень поспѣшно, угрожая маврамъ изрубить ихъ въ куски, если кто-нибудь изъ нихъ вздумаетъ крикнуть. Покончивъ съ этимъ дѣломъ, половина христіанъ осталась на стражѣ плѣнниковъ, а съ другими я отправился въ садъ Аги-Морато, опять-таки имѣя ренегата своимъ руководителемъ. По счастью намъ такъ легко удалось отворить ворота, какъ будто онѣ были не заперты. Мы тихо подошли къ дому, не разбудивъ никого. Прекрасная Зораида ждала насъ у окна, и, услыхавъ, что кто-то идетъ, спросила тихимъ голосомъ, назаряни лu мы, то есть христіане ли мы. Я отвѣтилъ ей утвердительно и ей стоило только сойти внизъ. Узнавъ меня она больше ни минуты не колебалась; не возразивъ ни слова, она сошла внизъ, отворила дверь, и показалась передъ глазами всѣхъ такой прекрасной и такъ богато одѣтой, что я не въ силахъ этого описать. Увидавъ ее, я взялъ и поцѣловалъ ея руку. Ренегатъ и мои двое товарищей сдѣлали тоже; нашему примѣру послѣдовали также и другіе двое, которые, не зная о нашемъ приключеніи, дѣлали то, что мы дѣлаемъ, такимъ образомъ всѣ мы, казалось, благодарили ее и признавали госпожой нашей свободы. Ренегатъ спросилъ ее, въ саду ли ея отецъ. Она отвѣтила, что въ саду и что онъ спитъ. "Въ такомъ случаѣ его надо разбудить,-- сказалъ ренегатъ,-- и увезти его съ собою, а также захватить и все, что только есть драгоцѣннаго въ этомъ прекрасномъ саду.-- Нѣтъ,-- воскликнула она,-- не касайтесь ни одного волоса на его головѣ, и въ этомъ домѣ больше ничего нѣтъ, кромѣ того, что я увожу; этого вполнѣ достаточно, чтобы сдѣлать васъ всѣхъ богатыми и довольными. Подождите немного и вы увидите." Съ этими словами она вошла въ домъ, и обѣщавъ скоро вернуться и прося насъ стоять спокойно и не шумѣть. Я спросилъ ренегата, о чемъ они разговаривали, и, узнавши, въ чемъ дѣло, просилъ его исполнять только волю Зораиды. Она между тѣмъ возвратилась, неся маленькій сундучокъ, такъ переполненный золотыми монетами, что она едва была въ силахъ держать его. Рокъ судилъ, чтобы въ эту минуту проснулся ея отецъ и услыхалъ шумъ въ саду. Онъ подошелъ жъ окну и, вскорѣ узнавъ, что стоявшіе около его дома людя были христіане, началъ пронзительно кричать по-арабски: "Христіане, христіане! воры, воры!!" Эти крики привели насъ всѣхъ въ страшное смущеніе. Но ренегатъ, увидавъ грозившую намъ опасность и сознавая, что необходимо покончить предпріятіе прежде, чѣмъ тревога будетъ услышана, со всѣхъ ногъ бросился наверхъ въ комнату Аги-Морато. Нѣкоторые за нимъ послѣдовали; я же не осмѣлился покинуть Зораиду, которая безъ чувствъ упала въ моя объятья. Ушедшіе быстро покончили съ своимъ дѣломъ: черезъ минуту они опять спустились внизъ, ведя Аги-Морато со связанными руками и со ртомъ, завязаннымъ платкомъ, угрожая ему заставить его жизнью заплатить за одно только слово. При видѣ этого его дочь закрыла себѣ глаза, чтобы не смотрѣть на отца, а онъ остолбенѣлъ, увидавъ ее и не зная, что она добровольно отдалась въ наши руки. Но такъ какъ въ то время ноги намъ были всего нужнѣе, то мы поспѣшили поскорѣй добраться до нашей лодки, гдѣ оставшіеся ожидали насъ, сильно безпокоясь о томъ, не случилось ли съ нами какого несчастія.
   Было только съ небольшимъ два часа ночи, когда мы всѣ собрались въ лодку. Отцу Зораиды развязали руки и ротъ, но ренегатъ еще разъ повторилъ ему при этомъ, что если онъ скажетъ хоть одно слово, то пусть тогда пеняетъ на себя. Взглянувъ на свою дочь, Аги-Морато тяжело зарыдалъ; онъ зарыдалъ еще тяжелѣе, когда увидалъ, что я крѣпко обнялъ ее, и что она, безъ слезъ и безъ сопротивленія, спокойно остается въ моихъ объятіяхъ; тѣмъ не менѣе онъ хранилъ молчаніе, боясь, какъ бы ренегатъ не привелъ своей угрозы въ исполненіе. Въ ту минуту, когда мы уже взялись за весла, Зораида, видя въ лодкѣ своего отца и другихъ связанныхъ мавровъ, сказала ренегату, чтобы онъ попросилъ у меня милостиваго позволенія развязать мавровъ и возвратить ея отцу свободу, потому что ей легче броситься въ воду, чѣмъ видѣть, какъ везутъ плѣнникомъ нѣжно любившаго ее отца. Ренегатъ передалъ мнѣ ея просьбу, и я отвѣтилъ, что я готовъ ее исполнить. Но онъ возразилъ, что сдѣлать это невозможно. "Если мы оставимъ ихъ здѣсь,-- сказалъ онъ мнѣ,-- то они станутъ кричать о помощи и сдѣлаютъ тревогу въ городѣ, и тогда въ погоню на нами пошлютъ легкіе фрегаты, такъ что отрѣжутъ намъ путь и на сушѣ и на морѣ и лишатъ насъ всякой возможности убѣжать. Только одно и можемъ мы сдѣлать, это -- возвратить имъ свободу по прибытіи въ первую христіанскую страну." Мы всѣ согласились съ этимъ мнѣніемъ, и Зораида, которой мы тоже объяснили причину, отчего нельзя сейчасъ-же исполнить ея желанія, удовлетворилась нашими доводами.
   Тогда въ строгомъ молчаніи, но съ радостной поспѣшностью, каждый изъ нашихъ здоровыхъ гребцовъ схватилъ свое весло, и изъ глубины нашихъ сердецъ поручивъ себя Богу, мы поплыли по направленію къ островамъ Болеарскимъ -- самой ближней христіанской странѣ. Но такъ какъ дулъ довольно сильный вѣтеръ, и на морѣ было порядочное волненіе, то намъ нельзя было взять путь на Маіорку, а пришлось плыть вдоль берега Оранскаго; это причиняло намъ большое безпокойство, такъ какъ мы боялись быть залѣченными изъ маленькаго городка Саргеля, расположеннаго на этомъ берегу въ шестидесяти миляхъ отъ Алжира. Мы опасались также, что намъ придется встрѣтиться съ какой-нибудь изъ галіотъ, которыя возятъ товары изъ Тетуана, хотя каждый изъ насъ разсчитывалъ и на себя и на другихъ и надѣялся, что если мы встрѣтимся съ торговой невооруженной галіотой, то мы не только не будемъ взяты ею, но даже сами возьмемъ это судно, на которомъ намъ будетъ можно съ большею безопасностью совершить наше путешествіе. Въ то время, какъ мы такимъ образомъ плыли, Зораида сидѣла со мной рядомъ, спрятавъ свою голову въ моихъ рукахъ, чтобы не видѣть своего отца, и я слышалъ, какъ она тихо призывала Лелью Маріэмъ, прося ее помочь намъ. Къ разсвѣту мы проплыли около тридцати миль, но все-таки были не болѣе какъ на разстояніи трехъ выстрѣловъ изъ аркебуза отъ земли. Берегъ былъ пустыненъ, и мы не боялись быть никѣмъ замѣченными; отплывъ на веслахъ въ открытое морѣ, немного къ тому времени успокоившееся, и очутившись въ двухъ миляхъ отъ берега, мы отдали гребцамъ приказаніе грести потише, пока всѣ подкрѣпятся пищею, которою лодка была снабжена въ изобиліи. Но гребцы отвѣчали, что теперь не время отдыхать, и что ѣсть могутъ тѣ, кому нечего дѣлать, а они ни за что на свѣтѣ не сложатъ веселъ. Ихъ послушались, и въ ту же минуту подулъ свѣжій вѣтеръ, заставившій насъ поднять паруса и оставить весла, повернувъ лодку носомъ въ Орану, такъ какъ другое направленіе принять было нельзя. Все это произошло очень быстро, и мы поплыли на парусахъ, дѣлая по восьми миль въ часъ, опасаясь только, какъ бы не встрѣтиться съ вооруженнымъ разбойничьимъ судномъ. Мы дали поѣсть маврамъ-багаритамъ, которыхъ ренегатъ утѣшалъ, говоря имъ, что они не невольники, и что при первой же возможности имъ будетъ возвращена свобода. Съ тою же рѣчью онъ обратился къ отцу Зораиды, но старикъ отвѣчалъ: "Я могу ожидатъ всего другого отъ вашего великодушія и вашей любезности, христіане; но не считайте меня такимъ простакомъ, чтобы подумать, будто бы вы мнѣ дадите свободу. Навѣрно, не для того вы подвергали себя опасности при моемъ похищеніи, чтобы потомъ такъ безкорыстно освободить меня, зная въ особенности, кто я и какія выгоды вы можете извлечь изъ моего выкупа; если вамъ угодно назначить цѣну, то я теперь же предлагаю вамъ все, что вы захотите за меня, и за это бѣдное дитя, составляющее лучшую и драгоцѣннѣйшую часть моей души." Произнеся эти слова, онъ такъ горько заплакалъ, что возбудилъ во всѣхъ насъ состраданіе, и Зораида невольно бросила на него взоръ. Глубоко тронутая его слезами, она поднялась съ моихъ колѣнъ, подошла къ своему отцу и обняла его. Она прижалась своимъ лицомъ къ его лицу, и оба они стали проливать горькія слезы, такъ что и большинство изъ насъ, свидѣтелей этого трогательнаго зрѣлища, тоже почувствовали свои глаза мокрыми отъ слезъ. Но, увидавъ свою дочь въ праздничномъ платьѣ и украшенную множествомъ драгоцѣнностей, Аги-Морато сказалъ ей на его родномъ языкѣ: "Что это значитъ, моя дочь? вчера вечеромъ, передъ тѣмъ какъ съ нами случилось это ужасное несчастіе, я тебя видѣлъ въ обыкновенномъ домашнемъ платьѣ, а теперь я вижу тебя во всѣхъ уборахъ, которые я тебѣ подарилъ въ дни нашей счастливой жизни. У тебя не было времени переодѣться, и я не сообщалъ тебѣ никакого радостнаго извѣстія, ради котораго можно было бы праздновать и торжсотвовать? Отвѣчай на мой вопросъ, потому что это удивляетъ и тревожитъ меня больше чѣмъ постигшее меня несчастіе."

0x01 graphic

   Ренегатъ перевелъ для насъ все сказанное мавромъ своей дочери. Зораида не отвѣчала ни слова. Но, когда Аги-Морато увидалъ въ одномъ углу лодки сундучокъ, въ которомъ она обыкновенно хранила свои драгоцѣнности и который онъ считалъ оставшимся въ алжирскомъ домѣ, при переѣздѣ ихъ въ садъ, онъ спросилъ ее, какъ этотъ сундучокъ попалъ въ наши руки и что внутри его. Тогда ренегатъ, не дожидаясь отвѣта Зораиды, самъ отвѣтилъ старику: "Не трудись, господинъ, разспрашивать твою дочь Зораиду; я дамъ тебѣ одинъ отвѣтъ, который рѣшитъ всѣ твои вопросы. Она пришла сюда добровольно и, вѣроятно, теперь такъ же довольна своимъ положеніемъ, какъ доволенъ перешедшій изъ мрака къ свѣту, отъ смерти къ жизни и изъ ада въ рай.-- Дочь моя, правду ли онъ говоритъ? -- воскликнулъ мавръ. -- Да, правду, -- отвѣтила Зораида. -- Какъ! -- воскликнулъ онъ,-- ты христіанка, и это ты предала своего отца въ руки его враговъ?-- Да, я христіанка,-- подтвердила Зораида,-- но не я довела тебя до этого состоянія, и у меня никогда не было желанія ни тебя покинуть ни сдѣлать тебѣ зло, но только сдѣлать себѣ добро. -- Какое же добро сдѣлала ты себѣ, дочь моя? -- Объ этомъ спроси Лелью Маріэмъ, она сумѣетъ отвѣтить тебѣ лучше меня." Едва только мавръ услыхалъ этотъ отвѣтъ, какъ съ невѣроятной быстротой онъ бросился внизъ толовой въ воду и непремѣнно бы утонулъ, если бы его не удержала нѣкоторое время на водѣ его длинная одежда. Мы подбѣжали на крики Зораиды и, схвативъ за плащъ, вытащили его на половину захлебнувшимся и потерявшимъ сознаніе. Его видъ вызвалъ глубокое горе въ душѣ Зораиды, которая стала горько и неутѣшно рыдать надъ его тѣломъ какъ надъ мертвымъ. Но мы повѣсили мавра внизъ головой, изъ него вылилось много воды, и часа черезъ два онъ пришелъ въ себя. За это время вѣтеръ перемѣнился, и мы принуждены были приблизиться къ землѣ и изо всѣхъ силъ работать веслами, чтобы не быть выброшенными на берегъ. Но наша счастливая судьба привела насъ въ бухту, которую образуетъ маленькій мысъ, называемый маврами мысомъ Cava rhoumia, что по нашему означаетъ дурной христіанки. Среди нихъ существуетъ преданіе, что на этомъ мѣстѣ погребена та Cava, которая была причиною гибели Испаніи.-- Cava на ихъ языкѣ означаетъ дурная женщина, а rhoumia -- христіанка. Они считаютъ дурнымъ предзнаменованіемъ, когда имъ приходится бросить якорь въ этомъ мѣстѣ, и потому они безъ необходимости не пристаютъ тамъ къ берегу. Для насъ же этотъ мысъ былъ не мѣстомъ погребенія дурной женщины, но спасительною гаванью, такъ какъ море страшно бушевало. Мы поставили часовыхъ на землѣ, а сами стали подкрѣпляться запасами, которые захватилъ ренегатъ; послѣ чего мы изъ глубины сердца помолили Бога и Пресвятую Дѣву взять васъ подъ свое покровительство и помочь вамъ довести до благополучнаго конца такъ счастливо начатое дѣло.
   Уступая просьбамъ Зораиды, мы приготовились высадить на землю ея отца и другихъ мавровъ, до сихъ поръ еще связанныхъ; у нея разрывалось сердце при видѣ ея отца, связаннаго какъ злодѣй, и ея плѣнныхъ соотечественниковъ. Мы обѣщали повиноваться ей передъ отъѣздомъ, потому что выпустить мавровъ въ этомъ пустынномъ мѣстѣ не представляло никакой опасности. Наши молитвы были не напрасны, небо услышало ихъ; подулъ благопріятный вѣтеръ, море успокоилось, и все манило насъ продолжать наше радостное путешествіе.
   Сочтя минуту удобной, мы развязали мавровъ и, къ большому ихъ удовольствію, высадили поодиночкѣ на землю. Но, когда высаживали отца Зораиды, совершенно пришедшаго уже въ сознаніе, онъ сказалъ вамъ: "Какъ вы думаете, христіане, почему эта злая женщина радуется тому, что вы возвращаете мнѣ свободу? вы думаете потому, что она жалѣетъ меня? О, нѣтъ, она рада избавиться отъ моего присутствія, которое мѣшало бы ей удовлетворять ея преступныя желанія. Не думайте, что она рѣшилась перемѣнить свою религію на вашу потому, что она считаетъ вашу религію лучше нашей. О, нѣтъ, она дѣлаетъ такъ только изъ-за того, что у васъ распутству дано больше простору, чѣмъ въ нашей странѣ." Затѣмъ, обращаясь къ Зораидѣ въ то время, какъ я съ другамъ христіаниномъ удерживалъ его за руки, чтобы онъ не совершилъ какого-нибудь безумнаго поступка, онъ воскликнулъ; "О, безчестная и развратная дѣвушка! Куда ты идешь, слѣпая и безчеловѣчная? во власть этихъ собакъ, нашихъ природныхъ враговъ? Проклятъ тотъ часъ, въ который я тебя зачалъ, прокляты тѣ попеченія, которыми я окружалъ тебя съ дѣтства!" Увидавъ, что онъ не собирается скоро кончить, я поспѣшилъ спустить его на землю, и тамъ онъ продолжалъ громко кричать свои проклятія, моля Магомета упросить Аллаха, чтобы онъ погубилъ и низвергъ насъ всѣхъ въ бездну. Когда, ставъ на паруса, мы уже не могли слышать, что онъ говоритъ, мы все еще видѣли, что онъ дѣлаетъ. Онъ рвалъ на себѣ волосы, билъ себя по лицу и катался по землѣ. На одну минуту онъ крикнулъ такимъ громкимъ голосомъ, что мы еще разъ ясно услыхали его слова: "Воротись, моя милая дочь, сойди на землю; я тебѣ все прощаю, отдай этимъ людямъ твои деньги, уже принадлежащія имъ, и воротись утѣшить твоего печальнаго отца, который лишится жизни на этомъ пустынномъ берегу, если онъ лишится тебя." Все это Зораида слышала и съ разбитымъ сердцемъ горько плакала. Она могла только отвѣтить ему этими немногими словами: -- "Да будетъ угодно Аллаху, о мой отецъ, чтобы Лелья Маріэмъ, сдѣлавшая меня христіанкой, утѣшила и тебя въ твоемъ горѣ. Аллаху хорошо извѣстно, что я не могла не сдѣлать того, что я сдѣлала, и что эти христіане ничѣмъ не обязаны моей волѣ. Если бы я даже хотѣла позволить имъ уѣхать однимъ, а сама остаться дома, то и тогда это было бы для меня невозможно: душа моя полна нетерпѣнія исполнить это рѣшеніе, которое мнѣ кажется столько же святымъ, насколько тебѣ, мой отецъ, оно кажется преступнымъ."
   Зораида говорила это въ то время, когда ея отецъ не могъ ее больше слышать, и когда мы уже потеряли его изъ виду. Въ то время, какъ я ее утѣшалъ, всѣ принялись за работу и такъ быстро поплыли подъ благопріятнымъ вѣтромъ, что къ разсвѣту мы надѣялись видѣть себя у береговъ Исваніи. Но такъ какъ рѣдко или скорѣй никогда счастье не бываетъ чистымъ и совершеннымъ, а всегда сопровождается какимъ-нибудь несчастіемъ, нарушающимъ и измѣняющимъ его, то и наша радость скоро была нарушена нашей несчастной звѣздой, а можетъ быть, и проклятіями мавра, которымъ онъ предалъ свою дочь (потому что каковъ бы ни былъ отецъ, проклятья его всегда надо бояться). Мы плыли въ открытомъ морѣ, въ четвертомъ часу ночи, съ развернутыми парусами и со сложенными веслами, потому что благопріятный вѣтеръ дѣлалъ греблю излишнею, какъ вдругъ при свѣтѣ луны мы замѣтили круглый корабль, который, на всѣхъ парусахъ и склонившись на бортъ, пересѣкалъ какъ путь. Онъ былъ такъ близко, что мы принуждены были ослабить паруса, чтобы не столкнуться съ нимъ, а онъ съ своей стороны тоже затормозилъ свой ходъ, чтобы освободить намъ дорогу. Тогда съ палубы этого корабля къ намъ обратились съ вопросомъ: кто мы, куда и откуда мы идемъ. Но такъ-какъ эти вопросы были сдѣланы по-французски, то ренегатъ сейчасъ же крикнулъ намъ: "Не отвѣчайте никто; это, должно быть, французскіе корсары, которые грабятъ всѣхъ." Послушавшись этого совѣта, мы ничего не отвѣтили и, продвинувшись впередъ, оставили корабль подъ вѣтромъ; но въ ту же минуту вслѣдъ намъ послали два пушечныхъ выстрѣла, безъ сомнѣнія, связанными ядрами, потому что первый выстрѣлъ сломалъ половину нашей мачты, упавшей въ море вмѣстѣ съ парусомъ, а другой, произведенный почти въ ту же минуту, попалъ въ корпусъ нашего катера и пробилъ его насквозь, не задѣвъ никого. Чувствуя, что въ нашемъ суднѣ образовалась течь, мы стали громко звать о помощи и просить людей находящихся на кораблѣ взять насъ къ себѣ, если они не хотятъ, чтобы мы потонули; тогда съ корабля спустили шлюпку, и двѣнадцать французовъ, вооруженные аркебузами, съ зажженными фитилями, приблизились къ нашему судну. Когда они увидали, что насъ немного, и что въ нашемъ катерѣ дѣйствительно образовалась течь, они пригласили насъ къ себѣ на бортъ, добавивъ, что мы получили урокъ за свою невѣжливость и нежеланіи отвѣчать. Тогда нашъ ренегатъ взялъ сундукъ съ богатствами Зораиды и бросилъ его въ море такъ, что никто не замѣтилъ этого. Наконецъ мы перебрались на судно французовъ, которыя освѣдомились обо всемъ, что имъ было угодно узнать отъ насъ; затѣмъ, какъ будто бы они были нашими смертельными врагами, они отняли все, что у насъ было; Зораиду они обобрали до колецъ, которыя она носила на ногахъ. Но меня меньше мучали эти потери, огорчавшія Зораиду, чѣмъ страхъ ожиданія, что эти пираты перейдутъ къ другимъ насиліямъ и отнимутъ у ней, послѣ этихъ богатыхъ и драгоцѣнныхъ вещей, сокровище самое драгоцѣнное и выше всего ею цѣнимое. Но къ счастью, желанія этихъ людей не идутъ дальше денегъ и добычи, которыми они никогда не могутъ насытить свою жадность, дѣйствительно настолько ненасытную, что они отняли бы у насъ наши невольническія платья, если бы могли ожидать отъ нихъ какой-нибудь выгоды для себя;
   Нѣкоторые изъ нихъ совѣтовали бросить насъ всѣхъ въ море завернутыми въ парусъ; они намѣревались плыть для промысла въ нѣкоторые испанскіе порты подъ британскимъ флагомъ и потому не могли везти насъ живыми, такъ какъ при этомъ они подверглись бы опасности быть открытыми и наказанными за грабежъ. Но капитанъ, обобравшій мою дорогую Зораиду, сказалъ, что онъ доволенъ добычей и не хочетъ заѣзжать ни въ какой испанскій портъ, а намѣренъ поскорѣе продолжать путь, пробраться ночью черезъ Гибралтарскій проливъ и достигнуть Ла-Рошеля, откуда онъ отплылъ. Поэтому пираты рѣшили дать намъ шлюпку съ своего корабля и все что требуется для остающагося намъ короткаго плаванія. На слѣдующій день они исполнили свое обѣщаніе въ виду испанской земли,-- сладкій и радостный видъ, который заставилъ насъ забыть всѣ наши несчастья, всѣ наши лишенья, какъ будто другіе, а не мы, ихъ претерпѣли. Такъ велико счастье найти утраченную свободу.

0x01 graphic

   Было около полудня, когда насъ посадили въ шлюпку и дали намъ два боченка воды и нѣсколько сухарей. Капитанъ, движимый непонятнымъ для меня состраданіемъ, далъ прекрасной Зораидѣ, когда мы садились въ шлюпку, даже сорокъ золотыхъ эскудо и не позволилъ своимъ солдатамъ снимать съ нея платье, которое она носитъ теперь. Мы вошли въ шлюпку и, чувствуя признательность, а не злобу, поблагодарили пиратовъ за оказанное ими намъ добро. Они немедленно же отправились въ открытое море по направленію къ проливу, а мы, не смотря ни на какой другой компасъ, кромѣ представлявшейся нашимъ глазамъ земли, принялись гресть съ такимъ рвеніемъ, что къ заходу солнца были уже очень близко отъ берега и надѣялись высадиться до наступленія ночи. Но небо было мрачно, луна закрыта тучами; и такъ какъ мы не знали той мѣстности, къ которой мы пристанемъ, то намъ казалось не совсѣмъ благоразумнымъ выходить теперь на землю.
   Однако многіе между нами держались иного мнѣнія; они предполагали пристать къ берегу теперь же, хотя бы высаживаться пришлось среди скалъ и вдали отъ всякаго жилья, потому что, говорили они, это единственное средство избѣгнуть опасности встрѣчи съ тетуанскими разбойничьими судами, которыя отплываютъ изъ Берберіи съ наступленіемъ ночи, къ разсвѣту подходятъ къ испанскимъ берегамъ, грабятъ и возвращаются затѣмъ домой. Наконецъ, среди разнорѣчивыхъ совѣтовъ, остановились на томъ, чтобы понемногу приближаться къ землѣ, и если спокойствіе моря позволитъ,-- высадиться, гдѣ это будетъ возможно. Такъ мы и сдѣлали; раньше полночи мы подплыли къ высокой горѣ, нѣсколько отодвинувшейся отъ моря, такъ что образовалось небольшое пространство, довольно удобное для высадки. Мы протащили вашу лодку по песку, и, соскочивъ на берегъ, на колѣнахъ поцѣловали землю нашей родины; потомъ съ глазами орошенными сладкими слезами радости мы возблагодарили Господа Бога за несравненную помощи, явленную Имъ намъ во время вашего путешествія. Мы взяли изъ лодки бывшіе тамъ запасы и, вытащивъ ее на берегъ, влѣзли почти на самую гору, потому что, даже взобравшись на нее, мы никакъ не могли успокоить наше сердечное волненіе, никакъ не могли увѣрить себя, что эта державшая насъ теперь земля -- земля христіанская. День занялся позднѣе, чѣмъ вы желали бы. Мы взошли на вершину горы, чтобы посмотрѣть, не видно ли съ нея какой-нибудь деревни или пастушьихъ хижинъ; но, какъ далеко мы ни напрягали зрѣніе, намъ не удалось замѣтить ни тропинки, ни жилища, ни живого существа. Тѣмъ не менѣе мы рѣшили проникнуть глубже въ страну, увѣренные, что встрѣтимъ кого-нибудь, кто могъ бы намъ сказать, гдѣ мы находимся. Болѣе всего меня тревожило то, что Зораидѣ приходилось идти пѣшкомъ по этой каменистой почвѣ; на нѣкоторое время я взялъ ее на плечи, но моя усталость утомляла ее больше, чѣмъ подкрѣплялъ ея силы такой отдыхъ; и она, не желая утруждать меня, терпѣливо и радостно шла, взявъ меня за руку. Не успѣли мы сдѣлать четверти мили, какъ нашихъ ушей коснулся звонъ колокольчика. Услыхавъ этотъ звонъ, возвѣщавшій близость стада, мы внимательно осмотрѣлись вокругъ и увидали молодого пастуха, который, смирно сидя водъ пробковымъ деревомъ, рѣзалъ ножомъ палку. Мы его позвали, и пастухъ, повернувъ голову, стремительно вскочилъ съ своего мѣста. Но, какъ мы потомъ узнали, увидавъ Зораиду и ренегата, бывшихъ въ мавританской одеждѣ, онъ вообразилъ, что всѣ берберійскіе мавры гонятся по его слѣдамъ, и потому бросился со всѣхъ ногъ бѣжать по лѣсу, крича во все горло: "Мавры, мавры! мавры въ нашей сторонѣ! Мавры! къ оружію!" Услыхавъ эти крики, мы смутились и не знали, что дѣлать; но, сообразивъ, что кричавшій пастухъ встревожитъ всю мѣстность, и надѣясь быть вскорѣ узнанными береговой стражей, мы велѣли ренегату снять турецкую одежду и надѣть куртку безъ рукавовъ, которую далъ ему одинъ имъ освобожденныхъ нами невольниковъ; затѣмъ, поручивъ себя Богу, мы вошли по той же дорогѣ, по какой убѣжалъ пастухъ, ожидая вскорѣ встрѣтить береговую стражу. Наша надежда не обманулась: не прошло и двухъ часовъ, какъ, выйдя изъ кустарниковъ на доливу, мы увидали человѣкъ пятьдесятъ всадниковъ, ѣхавшихъ крупною рысью къ намъ навстрѣчу. Увидавъ ихъ, мы остановились въ ожиданіи. Подъѣхавъ и найдя вмѣсто мавровъ, которыхъ они искали, бѣдныхъ христіанъ, они остановились въ изумленіи, и одинъ изъ нихъ спросилъ насъ, не мы ли случайно стали причиною тревоги, поднятой пастухомъ. "Да, мы,-- отвѣтилъ и ему, и хотѣлъ уже разсказать ему о случившемся съ вами, сказать, кто мы и откуда идемъ, какъ одинъ изъ пріѣхавшихъ вмѣстѣ съ нами христіанъ, узнавъ всадника, предложившаго вопросъ, перебилъ меня и воскликнулъ: "Благодареніе Богу, приведшему насъ въ такую надежную гавань! Если я не ошибаюсь, земля, которую мы попираемъ ногами, есть земля Велесъ-Малаги, и если долгіе годы моего рабства не лишили меня памяти, то я узнаю въ васъ, господинъ, спрашивающій, кто мы, моего дядю Педро-де-Бустаженте." Едва невольникъ-христіанинъ успѣлъ произнести эти слова, какъ всадникъ соскочилъ съ лошади и сжалъ молодого человѣка въ своихъ объятіяхъ. "Ахъ! -- воскликнулъ онъ,-- узнаю тебя, мой милый, дорогой племянникъ! я ужъ оплакивалъ твою смерть; да и сестра моя и твоя мать и всѣ твои родственники, до сихъ поръ живые, не надѣялись больше тебя видѣть. Богъ явилъ мнѣ свою милость, давъ мнѣ дожить до радостнаго свиданія съ тобой. Мы слышали, что ты былъ въ Алжирѣ, и по твоему платью п по платью всѣхъ твоихъ спутниковъ я догадываюсь, что вы какимъ-нибудь чудомъ вырвались на свободу. -- Совершенно вѣрно,-- отвѣтилъ молодой человѣкъ,-- будетъ время, когда я вамъ разскажу всѣ наши приключенія." Когда всадники услыхали, что мы плѣнники-христіане, они слѣзли съ своихъ коней, и предлагали намъ доѣхать до Велесъ-Ммалаги, до котораго отъ того мѣста было мили полторы. Нѣкоторые изъ нихъ, узнавъ отъ насъ, гдѣ мы оставили нашу лодку, отправились за ней, чтобы переправить ее въ городъ. Другіе посадили насъ на лошадей сзади себя, и Зораида сѣла на лошадь дяди нашего товарища. Все населеніе города, узнавъ о нашемъ прибытія отъ одного изъ всадниковъ, поѣхавшаго впередъ, вышло въ намъ навстрѣчу. Зрѣлище освобожденныхъ плѣнниковъ не вызывало въ народѣ удивленія, какъ не удивило бы никого и появленіе плѣнныхъ мавровъ, потому что жители этого берега привыкли видѣть я тѣхъ я другихъ. Но всѣхъ приводила въ изумленіе красота Зораиды, бывшая во всемъ своемъ блескѣ: утомленіе отъ ходьбы и радость, испытываемая ею при мысли о томъ, что она наконецъ въ безопасности и въ христіанской странѣ, оживляли ея лицо чудною краской, и если бы меня не ослѣпляла любовь, я сказалъ бы, что во всемъ мірѣ нельзя было найти болѣе прелестнаго созданія. Мы отправились пряло въ церковь возблагодарить Бога за оказанную илъ милость, и Зораида, войдя въ храмъ, воскликнула, что она видитъ въ немъ лица, похожія на лицо Лельи Маріэмъ. Мы сказали ей, что это ея иконы, и ренегатъ растолковалъ ей, какъ могъ, значеніе ихъ, внушая ей почитать ихъ такъ, какъ будто бы каждая икона была самою явившейся ей Лельею Маріэмъ. Зораида, отъ природы обладавшая живымъ и проницательнымъ умомъ, скоро поняла все сказанное ей по поводу иконъ. Оттуда насъ повели въ городъ и размѣстили по разнымъ домамъ. Но христіанинъ, уроженецъ этой мѣстности, привелъ насъ -- ренегата, Зораиду и меня -- въ донъ своихъ родителей, бывшихъ людьми зажиточными и встрѣтившихъ насъ съ такою же любовью, какъ и своего сына.
   Шесть дней прожили мы въ Велесѣ, по прошествіи которыхъ ренегатъ отправился въ Гренаду, чтобы черезъ посредствомъ инквизиціи вступить въ святое лоно церкви. Другіе освобожденные христіане разошлись, куда хотѣли. Мы съ Зораидой остались одни, имѣя всего на всего только тѣ деньги, которыми мы были обязаны любезности французскаго капитана. На нихъ я купилъ это животное, на которомъ она ѣдетъ, и какъ отецъ и оруженосецъ до сей поры, но не какъ супругъ, я веду ее на мою родину. Тамъ я надѣюсь узнать, живъ ли еще мой отецъ, была ли судьба къ кому-нибудь изъ моихъ братьевъ благосклоннѣе, чѣмъ ко мнѣ, хотя, правду сказать, небо, давъ мнѣ въ спутницы жизни Зораиду, наградила меня такою участью, что я не желаю никакой другой, какъ бы она счастлива ни была. Терпѣніе, съ которымъ Зораида выноситъ всѣ неудобства и лишенія, неразлучныя съ бѣдностью, и ея желаніе видѣть себя наконецъ христіанкой такъ велики, такъ поразительны, что, восхищенный ими, я посвящаю остатокъ моей жизни на служеніе ей. Однако радость, которую испытываю при мысли о томъ, что я принадлежу ей и она -- мнѣ, невольно омрачается, когда я подумаю: неизвѣстно, найду ли я на родинѣ какое-нибудь скромное убѣжище для нея, если время и смерть были такъ безпощадны къ моему отцу и моимъ братьямъ, что я не найду никого, кто бы удостоилъ меня узнать. Вотъ, господа, вся моя исторія; насколько она пріятна и занимательна, судить о томъ предоставляю вашему просвѣщенному уму. Я же хотѣлъ бы разсказать ее еще короче, хотя и безъ того опасеніе утомить васъ, заставило меня умолчать о нѣкоторыхъ обстоятельствахъ и опустить многія подробности."

0x01 graphic

  

ГЛАВА XLII.

Разсказывающая о томъ, что еще случилось на постояломъ дворѣ, и о нѣкоторыхъ другихъ дѣлахъ, достойныхъ быть извѣстными.

   Съ послѣдними словами плѣнникъ умолкъ, и донъ-Фернандъ сказалъ ему: "Поистинѣ скажу вамъ, господинъ капитанъ,-- вашъ способъ разсказывать эти необыкновенныя приключенія вполнѣ достоинъ новизны и занимательности самихъ приключеній. Все разсказанное вами любопытно, необыкновенно, полно неожиданныхъ случайностей, которыя приводятъ слушателей въ восторгъ и удивленіе; мы съ такимъ удовольствіемъ слушали васъ, что съ радостью были бы готовы послушать вашу исторію во второй разъ, хотя бы за этимъ занятіемъ насъ засталъ завтрашній день." Карденіо и всѣ присутствовавшіе поспѣшили предложить капитану-плѣннику своя услуги въ самыхъ задушевныхъ и искреннихъ выраженіяхъ, такъ что тому оставалось только благодарить ихъ за доброе расположеніе въ нему. Донъ-Фернандъ обѣщалъ ему между прочимъ устроить тамъ, что его брать маркизъ будетъ крестнымъ отцомъ Зораиды, если только плѣнникъ согласятся поѣхать съ нимъ. Онъ предлагалъ ему также нужныя средства доѣхать до своей родины со всѣми удобствами приличествующими его особѣ. Плѣнникъ учтиво поблагодарилъ донъ-Фернанда, но отказался отъ его предложеній. Между тѣмъ день клонился къ вечеру и съ наступленіемъ ночи у воротъ постоялаго двора остановилась карета, сопровождаемая нѣсколькими всадниками, потребовавшими помѣщенія. Хозяйка отвѣтила, что во всемъ домѣ нѣтъ ни одного свободнаго мѣстечка. "Чортъ возьми!-- воскликнулъ одинъ изъ всадниковъ, слѣзшій уже съ коня,-- какъ бы тамъ мы было, а думаю, что найдется мѣсто для господина аудитора, который ѣдетъ въ этой каретѣ." Услыхавъ слово аудиторъ, хозяйка смутилась. "Господинъ,-- сказала она,-- дѣло въ токъ, что у меня нѣтъ постели. Если его милость господинъ аудиторъ возитъ съ собою постель, какъ я предполагаю, то милости просимъ. Мы съ мужемъ уступимъ ему нашу комнату, въ которой его милость можетъ помѣститься. -- Въ добрый часъ", сказалъ оруженосецъ. Въ эту минуту изъ кареты вышелъ человѣкъ, во костюму котораго можно было увидать, какую должность онъ занималъ. Его длинное платье, съ разрѣзными рукавами показывало, что онъ былъ дѣйствительно тѣмъ, кѣмъ его назвалъ слуга. Онъ велъ за руку дѣвушку лѣтъ шестнадцати, одѣтую въ дорожное платье; она была такъ изящна, свѣжа и хороша, что ея появленіе вызвало общій восторгъ, и еслибы тутъ же не находились Доротея, Люсинда и Зораида, то всѣ бы невольно подумали, что трудно найти другую красоту, равную красотѣ этой молодой дѣвушки. Донъ-Кихотъ былъ тутъ же, когда пріѣхалъ аудиторъ. Увидавъ его входящимъ съ дѣвушкой, онъ сказалъ ему: "Ваша милость можете спокойно войти въ этотъ замокъ и принять участіе въ его увеселеніяхъ. Онъ тѣсенъ и представляетъ довольно мало удобствъ, но нѣтъ такихъ неудобствъ и стѣсненій въ этомъ мірѣ, которыя не уступили бы оружію и наукѣ, въ особенности если оружіе и наука имѣютъ своей спутницей и руководительницей красоту, какъ это случается именно теперь, когда наука въ лицѣ вашей милости сопровождается этой прекрасной дѣвицей, предъ которой должны раскрываться не только ворота замковъ, но, открывая ей дорогу, должны разступаться скалы и преклоняться горы. Войдите, говорю я, ваша милость, въ этотъ рай: въ немъ найдутся звѣзды и свѣтила, достойныя быть подругами солнцу, которое ведетъ ваша милость за руку; вы найдете оружіе на стражѣ и красоту во всемъ ея великолѣпіи." Аудиторъ, пораженный длинной рѣчью Донъ-Кихота, принялся разсматривать его съ головы до ногъ, столько же удивленный его наружностью какъ и его словами; прежде чѣмъ онъ нашелся отвѣтить ему хотъ одно слово, его постигло новое изумленіе, когда онъ увидалъ появлявшихся Доротею, Люсинду и Зораиду, которыя, услыхавъ извѣстіе о прибытіи новыхъ гостей и узнавъ изъ описанія хозяйки о красотѣ молодой дѣвушки, выбѣжали посмотрѣть и привѣтствовать ее. Донъ-Фернандъ, Карденіо и священникъ обратились къ господину аудитору съ самыми простыми любезностями и предложеніями. Послѣ этого онъ вошелъ въ домъ, смущенный видѣннымъ и слышаннымъ; знакомыя же намъ красавицы оказали прекрасной путешественницѣ сердечный пріемъ. Аудиторъ скоро убѣдился, что всѣ присутствующіе -- люди благороднаго происхожденія; но наружность, лицо и обхожденіе Донъ-Кихота продолжали его смущать. Когда кончился обмѣнъ взаимныхъ любезностей и предложеній услугъ, когда узнали и взвѣсили всѣ удобства, представляемыя постоялымъ дворомъ для дамъ, то остановились на принятомъ еще раньше рѣшеніи, состоявшемъ въ томъ, чтобы дамы помѣстились въ упоминавшейся уже нѣсколько разъ коморкѣ, а мужчины остались наружѣ, какъ бы на стражѣ ихъ. Аудиторъ согласился къ удовольствію своей дочери, которой дѣйствительно оказалась молодая дѣвушка, чтобы она помѣстилась съ другими дамами, устроившимися на ночь лучше, чѣмъ онѣ надѣялись, при помощи скверной постели хозяевъ и постели аудитора.
   Между тѣмъ съ перваго взгляда плѣнникъ по тайному волненію своего сердца узналъ, что аудиторъ его братъ. Онъ пошелъ разспросить сопровождавшихъ его слугъ, и на его вопросъ, какъ зовутъ аудитора и откуда онъ родомъ, одинъ оруженосецъ отвѣтилъ ему, что его господинъ зовется лиценціатъ Хуанъ Пересъ-де-Віедма, по слугамъ, родомъ изъ одного городка въ Леонскихъ горахъ. Это извѣстіе вмѣстѣ съ тѣмъ, что онъ самъ видѣлъ, окончательно подтвердило догадку плѣнника, что аудиторъ -- его братъ, который, по совѣту отца, выбралъ юридическое поприще. Взволнованный и обрадованный этой встрѣчей, онъ отвелъ донъ-Фернанда, Карденіо и священника въ сторону и разсказалъ имъ о своемъ открытіи, увѣряя, что этотъ аудиторъ его брать. Оруженосецъ сказалъ ему также, что его господинъ отправляется въ Мексико, облеченный должностью аудитора Индіи при управленія этой столицы. Капитанъ узналъ наконецъ, что сопровождавшая его молодая особа,-- его дочь, мать которой умерла, рождая ее на свѣтъ, и оставила мужа очень богатымъ, благодаря своему приданому, переходящему по праву наслѣдства его дочери. Плѣнникъ просилъ у нихъ совѣта, открыть ли ему себя немедленно или прежде убѣдиться, что братъ не оттолкнетъ своего бѣднаго брата, а приметъ его съ братскимъ чувствомъ. "Предоставьте мнѣ сдѣлать этотъ опытъ,-- сказалъ священникъ,-- впрочемъ, господинъ капитанъ, нѣтъ сомнѣнія въ томъ, что вы будете хорошо приняты; умъ и достоинства, обнаруживаемые вашимъ братомъ въ его разговорѣ и обращенія, не даютъ основанія предполагать, что онъ заносчивъ и неблагодаренъ и не умѣетъ оцѣнивать ударовъ судьбы. -- Все-таки мнѣ хотѣлось бы,-- сказалъ капитанъ,-- открыться не внезапно, но послѣ подготовки. -- Повторяю вамъ,-- возразилъ священникъ,-- я устрою дѣло такъ, что всѣ мы останемся довольны."
   Въ эту минуту накрыли ужинать; всѣ гости усѣлись за общій столъ за исключеніемъ плѣнника и дамъ, ужинавшихъ отдѣльно въ своемъ помѣщеніи. Во время ужина священникъ сказалъ: "Съ такой-же фамиліей, какая у вашей милости, господинъ аудиторъ, у меня былъ товарищъ въ Константинополѣ, гдѣ я пробылъ нѣсколько лѣтъ плѣнникомъ; этотъ товарищъ былъ однимъ изъ самыхъ храбрыхъ солдатъ, однимъ изъ лучшихъ капитановъ во всей испанской пѣхотѣ; но на сколько онъ былъ храбръ и благороденъ, настолько же былъ и несчастенъ. -- А какъ звали этого капитана? господинъ лиценціатъ?-- спросилъ аудиторъ? -- Его звали,-- отвѣтилъ священникъ,-- Руя Пересъ де-Віедма; онъ былъ уроженцемъ одного городка въ Леонскихъ горахъ. Онъ разсказывалъ мнѣ объ одномъ событіи, происшедшемъ съ его отцомъ и братьями, происшествіи, настолько необыкновенномъ, что я счелъ бы его за одну изъ тѣхъ исторій, которыя разсказываютъ старухи, сидя зимой у огонька, еслибы мнѣ разсказывалъ о немъ человѣкъ менѣе искренній и менѣе достойный довѣрія. Онъ мнѣ говорилъ, что его отецъ подѣлилъ свое состояніе между тремя сыновьями, давъ имъ при этомъ совѣты лучше катоновскихъ. Помню только, что на военномъ поприщѣ, выбранномъ моимъ знакомымъ, онъ имѣлъ такой успѣхъ, что черезъ немного лѣтъ за свою храбрость и прекрасное поведеніе и безъ всякой другой поддержки, кромѣ своихъ достоинствъ, онъ получилъ чинъ пѣхотнаго капитана и въ скоромъ времени былъ бы пожалованъ чиномъ полковника. Но въ эту пору судьба вооружилась противъ него; въ то время, когда онъ ожидалъ всѣхъ ея милостей, ему пришлось испытать всю ея суровость. Однимъ словомъ, онъ лишился свободы въ тотъ счастливый и славный день, когда многіе возвратили ее себѣ въ день битвы при Лепанто. Я же потерялъ ее при Гулеттѣ, и послѣ цѣлаго ряда различныхъ приключеній мы стали товарищами въ Константинополѣ. Оттуда онъ былъ отвезенъ въ Алжиръ, и я знаю, что тамъ съ нимъ случилось одно изъ самыхъ необыкновенныхъ приключеній, какія только когда-либо происходили на свѣтѣ. Продолжая въ томъ же родѣ, священникъ подробно разсказалъ исторію капитана и Зораиды. Аудиторъ слушалъ этотъ разсказъ съ такимъ вниманіемъ, что дѣйствительно въ эти минуты былъ болѣе, чѣмъ когда-либо настоящимъ аудиторомъ. Но священникъ разсказалъ исторію только до того мѣста, когда бѣжавшіе христіане были ограблены французскими пиратами; онъ остановился, описавъ тяжелое и горькое положеніе, въ которомъ остались послѣ этого его товарищъ и прекрасная мавританка, добавивъ, что онъ не знаетъ, что съ ними случилось потомъ, удалось-ли ихъ высадиться въ Испанія, или французы увезли ихъ съ собою.
   Все разсказанное священникомъ было очень внимательно выслушано капитаномъ, наблюдавшимъ за всѣми движеніями своего брата. Послѣдній-же, увидавъ, что священникъ окончилъ свою исторію, глубоко вздохнулъ и воскликнулъ съ влажными отъ слезъ глазами: -- "О, господинъ, если бы вы знали, кому вы разсказали эти новости, какія нѣжныя струны моего сердца затронули вы! Несмотря на всю мою сдержанность я мое благоразуміе, вашъ разсказъ вызвалъ эти слезы на мои глаза. Этотъ мужественный капитанъ -- мой старшій братъ; онъ, какъ одаренный болѣе сильной душой, чѣмъ я и другой мой братъ, и возвышенными мыслями, выбралъ славную военную службу изъ тѣхъ трехъ поприщъ, которыя предложилъ намъ нашъ отецъ. Да, это было дѣйствительно такъ, какъ разсказывалъ вамъ вашъ товарищъ, разсказъ котораго вамъ показался похожимъ на сказку. Я выбралъ дорогу письменной дѣятельности, на ней Богъ и мое прилежаніе помогли мнѣ достигнуть той должности, которую, какъ видите, я занимаю теперь. Мой младшій братъ теперь въ Перу; онъ такъ богатъ, что не только прислалъ обратно мнѣ и моему отцу ту часть состоянія, которая ему досталась, но даже далъ моему отцу средства не стѣснять своей природной щедрости, и я самъ, благодаря ему, могъ продолжать свое ученіе, живя въ болѣе приличной обстановкѣ, и легче достигнуть моего теперешняго положенія. Мой отецъ живъ еще, но умираетъ отъ желанія узнать, что сталось съ его старшимъ сыномъ, и въ постоянныхъ молитвахъ проситъ Бога, чтобы смерть не закрыла его глазъ прежде, чѣмъ онъ увидитъ глаза своего сына. Но меня удивляетъ то, что мой всегда такой благоразумный братъ не подумалъ во все время своихъ скитаній, горькихъ и счастливыхъ событій послать о себѣ вѣсть своему семейству. Нѣтъ сомнѣнія, что если бы мой отецъ или кто-нибудь изъ насъ зналъ объ его судьбѣ, то ему не пришлось бы ожидать чудесной тростниковой палки, чтобы получить выкупъ. Теперь же меня тревожитъ мысль о томъ, что сдѣлали съ нимъ французы, выпустили-ли они его на свободу или предали смерти, чтобы скрыть свой грабежъ. Оттого-то мое путешествіе, начатое мною съ такою радостью, будетъ съ этой поры полно грусти и тоски. О, мой милый братъ, если бы кто сказалъ мнѣ, гдѣ ты теперь, чтобы я могъ отправиться и освободить тебя отъ мученій, хотя бы мнѣ пришлось ваять ихъ на себя! О, если бы кто принесъ моему старому отцу вѣсть о томъ, что ты еще живъ, хотя-бы ты былъ въ подземной темницѣ, болѣе глубокой, чѣмъ берберійскія тюрьмы! Всѣ его богатства, богатства мои и моего брата сумѣли бы извлечь тебя оттуда. И ты, прекрасная и великодушная Зораида, зачѣмъ не могу вознаградить тебя за добро, которое ты сдѣлала моему брату? Зачѣмъ я не могу присутствовать при возрожденіи твоей души, при твоей свадьбѣ, которая завершила-бы наше счастье!"
   Въ такихъ и другихъ подобныхъ словахъ изливалъ аудиторъ своя чувства, растревоженныя въ немъ извѣстіемъ о своемъ братѣ, и трогательная нѣжность его выраженій возбудила во всѣхъ слушателяхъ сочувствіе къ его горю. Священникъ, увидавъ, что его хитрость и желанія капитана имѣли счастливыя успѣхъ, не захотѣлъ больше оставлять аудитора въ печали. Онъ всталъ изъ-за стола, вошелъ въ комнату, гдѣ была Зораида и, взявъ за руку, повелъ ее въ сопровожденіи Люсинды, Доротеи и дочери аудитора. Капитанъ ожидалъ, что будетъ дѣлать священникъ дальше. Этотъ же взялъ его другой рукой и, ведя ихъ обоихъ рядомъ съ собою, возвратился въ комнату, гдѣ находились аудиторъ и другіе путешественники. "Осушите ваши слезы,-- сказалъ онъ ему,-- и да исполнятся ваше желаніе. Предъ вами вашъ достойный братъ и ваша милая невѣстка. Вотъ -- капитанъ Віедма, а вотъ прекрасная мавританка, оказавшая ему столько благодѣяній; французскіе пираты, о которыхъ я вамъ разсказывалъ, довели ихъ до такой бѣдности, очевидно, съ тою цѣлью, чтобы вы могли обнаружить передъ ними все великодушіе вашего благороднаго сердца". Капитанъ бросился сейчасъ же обнять своего брата, который въ удивленіи положилъ обѣ руки къ нему на грудь, чтобы разсмотрѣть его на нѣкоторомъ разстояніи, и, окончательно убѣдившись, что это -- его братъ, крѣпко сжалъ его въ своихъ объятіяхъ, проливая слезы любви и радости. Всѣ присутствующіе при видѣ этой сцены тоже не могли удержаться отъ слезъ. Невозможно, по моему мнѣнію, не только передать, а даже выдумать всѣ сказанныя обоими братьями слова и всю силу ихъ взволнованныхъ чувствъ. Они то коротко разсказывали свои приключенія, то снова отдавались изліяніямъ братской дружбы. Аудиторъ обнималъ Зораиду, предлагалъ ей свое состояніе, заставлялъ свою дочь обнимать ее, и прелестная христіанка и прекрасная мавританка знаками своей любви снова вызывали слезы на глаза всѣхъ присутствовавшихъ. Молча и внимательно смотрѣлъ Донъ-Кихотъ на эти необыкновенныя событія, которыя онъ всѣ причислялъ къ бреднямъ своего странствующаго рыцарства. Между тѣмъ было рѣшено, что капитанъ и Зораида возвратятся съ своимъ братомъ въ Севилью и извѣстить ихъ отца объ освобожденіи и прибытіи его сына, чтобы и онъ, если сможетъ, пріѣхалъ на свадьбу и на крестины Зораиды. Аудитору нельзя было ни перемѣнить дороги, ни отложить путешествія; онъ узналъ, что черезъ мѣсяцъ изъ Севилья отправляется флотъ въ Новую Испанію, и ему не хотѣлось упустить этотъ случай.
   Въ концѣ концовъ всѣ были обрадованы счастливымъ приключеніемъ плѣнника, и такъ какъ прошло уже почти двѣ трети ночи, то было рѣшено отдохнуть немного до утра. Донъ-Кихотъ вызвался охранять замокъ, чтобы, какъ говорилъ онъ, какой-нибудь великанъ или другой злонамѣренный негодяй, соблазненный сокровищами красоты, заключающимися въ этомъ замкѣ, не осмѣлился ихъ потревожить. Знакомые уже съ рыцаремъ поблагодарили его за предложеніе и сообщили объ его странномъ помѣшательствѣ аудитору, чѣмъ сильно удивили послѣдняго. Одинъ только Санчо Панса приходилъ въ отчаяніе отъ того, что ему приходится не спать до такой поздней поры; однако онъ устроился на ночь лучше всѣхъ прочихъ, улегшись на сбрую своего осла, которая впослѣдствіи такъ дорого обошлась ему, какъ увидитъ потомъ. Дамы вошли въ свою комнату; мужчины тоже постарались устроиться съ наименьшимъ неудобствомъ. А Донъ-Кихотъ, выйдя съ постоялаго двора, сталъ на часы для охраны замка.
   Но едва только занялась заря, какъ до слуха дамъ донесся какой-то чрезвычайно пріятный голосъ, заставившій ихъ внимательно прислушаться. Доротея проснулась первой; между тѣмъ, какъ донья Клара де-Віедма, дочь аудитора, продолжала спать рядомъ съ ней. Никто изъ нихъ не могъ догадаться, кто это такъ хорошо поетъ; слышался одинъ голосъ, не аккомпанируемый никакимъ инструментомъ. Казалось, что пѣснь раздавалась то на дворѣ, то въ конюшнѣ. Въ то время, какъ они были всецѣло погружены во вниманіе и удивленіе, къ двери ихъ помѣщенія подошелъ Карденіо я сказалъ: "Если вы еще не спите, то послушайте пѣніе молодого погонщика, который не поетъ, а чаруетъ. -- Мы и такъ слушаемъ его", отвѣтила Доротея, и Карденіо ушелъ. Тогда Доротея, напрягая все болѣе и болѣе свое вниманіе, услышала пѣніе слѣдующихъ стиховъ:
  

ГЛАВА XLIII.

Въ которой разсказывается: трогательная исторія молодого погонщика и другія необыкновенныя событія, случившіяся на постояломъ дворѣ.

   Я пловцомъ любви зовуся,
   По ея плыву я волнамъ,
   Не надѣяся достигнуть
   Никогда спокойной бухты.
  
   Въ небѣ звѣздочку я вижу;
   Путь она мой направляетъ --
   Палипуру *) не случалось
   Видѣть той звѣздѣ подобной.
  
   Долго какъ въ пучинѣ бурной
   Мнѣ носиться, я не знаю;
   Лишь на ней мой взглядъ горячій,
   Безпокойный отдыхаетъ.
  
   Недоступность черезъ мѣру,
   Добродѣтель безъ сравненья --
   Вотъ тѣ тучи, что отъ взоровъ
   Страстныхъ звѣздочку скрываютъ.
  
   О, звѣзда! сіяньемъ полнымъ
   Освѣтить меня должна ты;
   Если-жъ ты совсѣмъ исчезнешь,
   Умереть я долженъ буду.
   *) Кормчій въ "Энеидѣ" Вергилія.
  
   Когда пѣвецъ допѣлъ до этого мѣста, Доротеѣ пришла мысль, что было бы жаль, если бы Клара лишилась удовольствія послушать такое прекрасное пѣнье. Она слегка потолкала ее и сказала, когда та проснулась: "Извини, милая, что я тебя бужу, но мнѣ хотѣлось бы доставить тебѣ удовольствіе послушать очаровательнѣйшій голосъ, какой ты только слышала, можетъ быть, во всю свою жизнь". Еще не: совсѣмъ проснувшаяся Клара протерла себѣ глаза и, не понявъ съ перваго раза словъ Доротеи, попросила ее повторить ихъ. Та повторила, и Клара стала внимательно прислушиваться, но едва только она услыхала два или три стиха, которые продолжалъ распѣвать юноша, какъ все ея тѣло охватила сильная дрожь, точно съ ней приключился припадокъ жесточайшей лихорадки; и, бросившись на шею Доротеи, она воскликнула: "Ахъ, госпожа души моей и жизни, зачѣмъ ты меня разбудила? Судьба оказала бы мнѣ величайшее благо, если бы закрыла мнѣ глаза и уши, чтобы я не могла ни видѣть, ни слышатъ этого несчастнаго пѣвца. -- Что ты говоришь, милая дѣвочка? -- возразила Доротея,-- подумай, вѣдь этотъ пѣвецъ, говорятъ, простой погонщикъ муловъ. -- Онъ господинъ земель и душъ,-- отвѣтила Клара,-- въ томъ числѣ и моей души, которая будетъ принадлежать ему вѣчно, если онъ самъ не оттолкнетъ ея."
   Доротея была сильно удивлена такими страстными рѣчами, находя ихъ несоотвѣтствующими возрасту и развитію молодой дѣвушки. "Я не понимаю вашихъ рѣчей; объяснитесь понятнѣй, что вы хотите сказать этими землями и душами, и кто этотъ пѣвецъ, голосъ котораго вамъ причиняетъ столько волненія. Впрочемъ, нѣтъ, не говорите сейчасъ ничего; я не хочу, занявшись вашими тревогами, лишиться удовольствія послушать пѣвца, который, кажется, начинаетъ новую пѣсню.-- Какъ вамъ угодно", отвѣтила дочь аудитора и, чтобы ничего не слыхать, закрыла себѣ уши обѣими руками. Доротея удивилась опять, но, обративъ затѣмъ все свое вниманіе на пѣніе, услыхала слѣдующее:
  
   Святое упованье!
   Среди помѣхъ ты къ цѣли насъ ведешь.
   Недолго испытанье,--
   И пристань ты желаньямъ обрѣтешь.
   Страшиться не посмѣй
   Опасности и смерти вмѣстѣ съ ней.
  
   Лѣнивый не достигнетъ
   Побѣдой славной счастья никогда;
   Удача не постигнетъ
   Своей судьбѣ покорнаго всегда.
   Печаль того удѣлъ,
   Съ судьбою кто бороться не посмѣлъ.
  
   Блаженство мы напрасно
   Такъ дорого любовь вамъ продаетъ:
   Всему, что жаждемъ страстно,
   Она печать небеснаго даетъ.
   Дешевою цѣной
   Достигнутъ ли бывалъ успѣхъ какой?
  
   Съ любовью постоянство
   Чудесныхъ дѣлъ немало-ли творитъ?
   Ни время, ни пространство --
   Ничто мнѣ путь въ любви не преградитъ.
   Увѣренъ я, судьбой
   Мнѣ на землѣ назначенъ рай съ тобой.
  
   Здѣсь пѣвецъ прекратилъ свое пѣнье, и Клара начала опять вздыхать. Это возбудило въ Доротеѣ желаніе узнать причину такихъ пріятныхъ пѣсенъ и такихъ печальныхъ слезъ, и она поспѣшила спросить у Клары, что она хотѣла ей разсказать. Тогда Клара, опасаясь, какъ бы ее не услыхала Люсинда, крѣпко обняла Доротею и приставила свои губи такъ близко къ уху подруги, что могла говорить совершенно спокойно, не боясь быть услышанной никѣмъ другимъ.
   "Этотъ пѣвецъ, моя дорогая госпожа,-- сказала она ей,-- сынъ одного дворянина изъ королевства Аррагонія, владѣлецъ двухъ областей. Онъ жилъ противъ дома моего отца въ Мадридѣ; хотя мой отецъ и имѣлъ обыкновеніе закрывать всегда окна дома зимой занавѣсами, а лѣтомъ ставнями, но все-таки этотъ дворянинъ, тогда еще учившійся, не знаю какъ-то уѵндалъ меня, должно-бытъ въ церкви или гдѣ-нибудь еще. Въ концѣ концовъ онъ влюбился и изъ оконъ своего дома далъ мнѣ это понять такимъ множествомъ знаковъ и слезъ, что мнѣ пришлось ему въ этомъ повѣрить и даже полюбить его, хотя я и не знала, чего онъ хочетъ. Чаще всѣхъ прочихъ знаковъ, онъ дѣлалъ мнѣ одинъ знакъ, состоявшій въ томъ, что онъ соединялъ одну свою руку съ другой, желая тѣмъ дать мнѣ понять, что онъ женится на мнѣ. Я и сама была бы рада, если бы такъ случилось, но я одна, матери у меня нѣтъ, и я не знала къ кому обратиться съ своимъ дѣломъ. Потому я позволяла ему продолжать вести себя по-прежнему, ничѣмъ не обнаруживая однако своей благосклонности къ нему, если не считать только того, что, когда наши отцы уходили изъ дому, я поднимала немножко занавѣсъ или ставни и показывалась ему; это было для него такимъ праздникомъ, что онъ, казалось, сходилъ съ ума. Въ это время моему отцу былъ приславъ приказъ объ отъѣздѣ; молодой человѣкъ узналъ объ этомъ, но не отъ меня, потому что не было никакой возможности сказать ему объ этомъ. Я думаю, что онъ заболѣлъ отъ горя, и въ тотъ день, когда мы уѣзжали, мнѣ не удалось его видѣть, чтобы проститься съ нимъ, хотя бы взглядомъ. Но черезъ два дня, подъѣхавъ къ гостиницѣ въ одной деревнѣ, до которой отсюда одинъ день ѣзды, я увидала у воротъ этой гостиницы его въ одеждѣ погонщика муловъ; онъ былъ такъ хорошо переодѣтъ, что мнѣ бы самой не узнать его, если бы его образъ не запечатлѣлся въ моей душѣ. Я узнала его, удивилась и обрадовалась. Когда онъ проходитъ мимо меня по дороги или въ гостиницѣ, гдѣ мы останавливаемся, онъ поглядываетъ на меня потихоньку отъ отца, взглядовъ котораго онъ избѣгаетъ. Я знаю, кто онъ, и знаю, что это изъ-за любви ко мнѣ онъ идетъ пѣшкомъ и такъ сильно устаетъ; поэтому я умираю отъ горя и глазами слѣжу за каждымъ его шагомъ. Не знаю, съ какимъ намѣреніемъ онъ идетъ и какъ онъ могъ убѣжать изъ дома своего отца, который его страстно любитъ, потому что онъ его единственный наслѣдникъ и потому что, кромѣ того, онъ самъ по себѣ заслуживаетъ любви, какъ вы въ этомъ убѣдитесь сами, когда его увидите. Могу васъ еще увѣрить, что всѣ пѣсни, которыя онъ поетъ, онъ сочиняетъ изъ своей головы, потому что онъ хорошій поэтъ и студентъ. Всякій разъ, какъ я его слышу или вижу, я дрожу всѣмъ тѣламъ отъ страха, что отецъ узнаетъ его и догадается о нашихъ желаніяхъ. Во всю свою жизнь я не сказала ему ни одного слова, но все-таки я такъ люблю его, что не могу безъ него жить. Вотъ, моя дорогая госпожа все, что я могу вамъ сказать объ этомъ пѣвцѣ, голосъ котораго доставилъ вамъ столько удовольствія; и его голосъ убѣдитъ васъ, что онъ не погонщикъ, какъ думаете вы, но владѣтель душъ и земель, какъ говорю я."
   "Довольно, донья Клара,-- воскликнула Доротея, покрывая ее тысячью поцѣлуевъ,-- довольно, говорю я. Подождите наступленія дня, и я надѣюсь съ Божьей помощью повести ваши дѣла, такъ, что доведу ихъ до счастливаго конца, какого заслуживаетъ такое благородное начало. -- Увы, моя дорогая госпожа,-- возразила донья Клара,-- на какой конецъ можно надѣяться, когда его отецъ такъ знатенъ и богатъ, что онъ сочтетъ меня не достойной быть, не говорю уже женой, но даже служанкой его сына? обвѣнчаться-же тайкомъ отъ моего отца я не соглашусь ни за что на свѣтѣ. Я хотѣла бы только, чтобъ этотъ молодой человѣкъ меня оставилъ и вернулся домой; можетъ быть, когда я не буду его видѣть больше и когда мы будемъ раздѣлены другъ отъ друга большимъ разстояніемъ, которое намъ остается проѣхать, горе, испытываемое мною: теперь, немножко смягчится,. хотя думаю, что это средство окажетъ на меня мало дѣйствія. Ужъ и не знаю, какъ вмѣшался сюда дьяволъ, какъ приключилась эта любовь, которую я питаю къ нему, тогда какъ я такая молодая дѣвушка, а онъ почти мальчикъ; вѣдь, по правдѣ сказать, мнѣ кажется, что мы ровесники, а мнѣ еще нѣтъ и шестнадцати лѣтъ; но крайней мѣрѣ мой отецъ говоритъ, что мнѣ будетъ шестнадцать лѣтъ въ день Святого Михаила." Доротея не могла удержаться отъ улыбки, слушая дѣтскій лепетъ доньи Клары. "Заснемъ пока до утра,-- сказала она ей, -- богъ пошлетъ намъ день и мы постараемся употребить его на пользу, разъ только руки и языкъ будутъ попрежнему въ моемъ распоряженіи." Послѣ этого разговора они заснули, и во всемъ постояломъ дворѣ водворилось глубокое молчаніе. Не спали только хозяйская дочь да служанка Мариторна, которыя, зная, на какую ногу хромаетъ Донъ-Кихотъ и что онъ въ полномъ вооруженіи и на лошади стоитъ на часахъ около дома, уговорились между собой сыграть съ нимъ какую-нибудь штуку или, покрайней мѣрѣ, позабавиться, слушая его нелѣпыя рѣчи. Надо однако знать, что во всемъ домѣ не было другого окна, которое выходило-бы въ поле, кромѣ слухового окна сѣновала, черезъ которое бросали сѣно наружу. У этого-то слухового окна и помѣстились обѣ полудѣвицы. Онѣ увидѣли Донъ-Кихота, который сидѣлъ неподвижно на конѣ, опершись на древко копья и испуская по временамъ такіе глубокіе и жалобные вздохи, какъ будто съ каждымъ изъ нихъ у него отрывалась душа. Онѣ услыхали также, какъ онъ сладкимъ, нѣжнымъ и влюбленнымъ голосомъ говорилъ: "О, моя госпожа Дульцинея Тобозская, предѣлъ красоты, совершеннаго ума, верхъ разума, хранилище прелестей, складъ добродѣтелей и, наконецъ, совокупность всего, что есть на свѣтѣ добраго, честнаго и пріятнаго,-- что дѣлаетъ въ эту минуту твоя милость? Погружена-ли ты въ воспоминанія о твоемъ плѣнномъ рыцарѣ, который, единственно чтобы служить тебѣ, добровольно подвергаетъ себя столькимъ опасностямъ? О, дай вѣсть о ней, трехликое свѣтило! Завидуя ей, ты, быть можетъ, смотришь теперь на нее, какъ прогуливаясь по галлереѣ своихъ пышныхъ дворцовъ, или опершись на какой-нибудь балконъ, она размышляетъ теперь о средствѣ укротить, безъ ущерба для своего величія и цѣломудрія, бурю, испытываемую ради нея моимъ огорченнымъ сердцемъ, или о томъ, какимъ блаженствомъ обязана она моимъ трудамъ, какимъ спокойствіемъ -- моей усталости, какой наградой -- моимъ услугамъ и, наконецъ, какой жизнью -- моей смерти. И ты, о солнце, спѣшащее навѣрно осѣдлать своихъ коней, чтобы подняться раннимъ утромъ и увидать мою даму, молю тебя, когда ты ее увидишь, передай ей мой привѣтъ. Но не дерзай запечатлѣть поцѣлуй мира на ея лицѣ; я ревновалъ бы ее тогда больше, чѣмъ ты ревновало эту неблагодарную вѣтренницу, заставившую тебя столько бѣгать и потѣть въ долинахъ Ѳессалійскихъ, или на берегахъ Пенейскихъ, ибо я не помню хорошенько, гдѣ ты тогда, любя и ревнуя, бѣжало."
   Когда Донъ-Кихотъ дошелъ до этого мѣста своего трогательнаго монолога, хозяйская дочь шопотомъ позвала его и затѣмъ сказала ему: "Мой добрый господинъ, будьте любезны, приблизьтесь пожалуйста сюда". На эти слова Донъ-Кихотъ повернулъ свою голову и при свѣтѣ луны, сіявшей въ то время во всемъ своемъ блескѣ, увидалъ, что его зовутъ къ слуховому окошку, показавшемуся ему настоящимъ окномъ, и даже съ золотыми рѣшетками, которыя долженъ былъ имѣть такой богатый замокъ, какимъ показался ему постоялый дворъ; въ то же мгновеніе въ его безумномъ воображеніи родилась увѣренность, что прелестная дѣвица, дочь госпожи этого замка, мучимая и побѣжденная любовью къ нему, явилась, какъ и въ прошлый разъ, соблазнять и прельщать его. Съ этой мыслью, чтобы не показаться неблагодарнымъ и невѣжливымъ, онъ двинулъ Россинанта и подъѣхалъ къ слуховому окошку. Увидавъ обѣихъ молодыхъ дѣвицъ, онъ сказалъ: "Я искренно сожалѣю о томъ, очаровательныя дамы, что вы направили свои любовные помыслы туда, гдѣ они не могутъ найти отвѣта, достойнаго вашей прелести, но не вините за это несчастнаго странствующаго рыцаря поставленнаго любовью въ невозможность сложить оружіе передъ кѣмъ-либо другимъ, кромѣ той, которую онъ сдѣлалъ постоянной госпожой своей души, какъ только его глаза ее увидали. Простите-же мнѣ, любезныя дѣвицы, и войдите въ ваши покои, не обнаруживая передо мною ясно вашихъ желаній, чтобы я не показался вамъ еще болѣе неблагодарнымъ; если любовь ко мнѣ открываетъ вамъ во мнѣ что нибудь такое, въ чемъ я могу васъ удовлетворить, кромѣ, конечно, самой любви, то требуйте этого отъ меня; и я клянусь этой милой мучительницей, разлуку съ которой я оплакиваю, исполнить ваше желаніе немедленно же, хотя бы вы потребовали пучекъ волосъ Медузы, состоявшихъ изъ однѣхъ змѣй, или солнечныхъ лучей, закупоренныхъ въ склянкѣ. -- Ни того, ни другого не требуется моей госпожѣ, господинъ рыцарь,-- сказала Мариторна. -- А чего-же ей требуется, скромная дуэнья? -- спросилъ Донъ-Кихотъ. -- Только одну вашу прекрасную руку,-- отвѣтила Мариторна,-- чтобы она могла удовлетворить страшное желаніе, которое съ опасностью для ея чести привело ее къ этому слуховому окошку; если объ этомъ узнаетъ господинъ, ея отецъ, то онъ изъ нея сдѣлаетъ рубленное мясо, такъ что отъ всей ея особы самымъ большимъ кускомъ останется ухо. -- Это еще посмотримъ,-- возразилъ Донъ-Кихотъ,-- пусть онъ побережется, если онъ не хочетъ, чтобы его постигъ самый злополучный конецъ, какой только постигалъ какого-либо отца на свѣтѣ за то, что онъ поднялъ руку на нѣжные члены его влюбленной дочери."
   Мариторна знала навѣрное, что Донъ-Кихотъ дастъ руку, когда у него попросятъ, потому, подумавъ немного, что ей дѣлать, побѣжала отъ окошка и спустилась въ конюшню; тамъ она взяла недоуздокъ съ осла Санчо и затѣмъ поспѣшно влѣзла на сѣновалъ въ ту минуту, когда Донъ-Кихотъ всталъ на сѣдло Россинанта, чтобы достать рѣшетчатое окно, гдѣ по его предположенію была дѣвица съ раненымъ сердцемъ. Протягивая ей руку, онъ сказалъ: "Берите сударыня, берите эту руку или скорѣе этого палача всѣхъ злодѣевъ на свѣтѣ. Берите эту руку, говорю я, до которой не дотрогивалась рука ни одной женщины, даже рука очаровательницы, обладающей всѣмъ моимъ тѣломъ. Я даю ее вамъ не для того, чтобы вы ее поцѣловали, но чтобы вы видѣли сплетеніе нервовъ, связь мускуловъ, ширину и толщину жилъ и отсюда заключили, насколько велика должна быть сила такой руки.-- А вотъ мы увидимъ",-- сказала Мариторна, и, сдѣлавъ изъ недоуздка петлю, она накинула ее на кисть руки Донъ-Кихота; затѣмъ, отойдя отъ слухового окна, она привязала другой конецъ недоуздка къ дверному засову сѣновала.
   Донъ-Кихотъ, почувствовавъ на кисти руки жесткую веревку, сказалъ: "Мнѣ кажется, что ваша милость скорѣй царапаете, чѣмъ ласкаете мою руку; не обходитесь съ ней такъ жестоко, она не виновата въ злѣ, причиненномъ вамъ моею волею, и нехорошо было бы съ вашей стороны вымещать на такой маленькой части моей особы весь вашъ великій гнѣвъ; вспомните, кромѣ того, что тотъ, кто любитъ сильно, не мститъ такъ зло." Но никто не слушалъ этихъ рѣчей Донъ-Кихота, потому что, какъ только Мариторна его привязала, такъ сейчасъ же обѣ дѣвушки убѣжали, умирая со смѣха, и оставили его въ этой ловушкѣ, изъ которой онъ не имѣлъ никакой возможности высвободиться. Какъ уже сказано, онъ стоялъ на спинѣ Россинанта, просунувъ руку въ слуховое окошко и привязанный за кисть руки къ дверному засову; сильно опасаясь, какъ бы его лошадь, отодвинувшись въ сторону, не заставила его висѣть на рукѣ, онъ не осмѣливался сдѣлать ни малѣйшаго движенія, хотя спокойный и терпѣливый характеръ Россинанта позволялъ ему надѣяться, что послѣдній простоитъ цѣлый вѣкъ, не двинувшись съ мѣста. Наконецъ, когда Донъ-Кихотъ убѣдился, что онъ крѣпко привязанъ и что дамы скрылись, онъ вообразилъ себѣ, что все это произошло благодаря волшебству, какъ и въ прошлый разъ, когда въ томъ-же замкѣ его отдулъ очарованный мавръ -- погонщикъ муловъ. Про себя онъ упрекалъ себя въ неблагоразуміи и неразсудительности за то, что, пострадавъ такъ сильно въ первый разъ, при испытаніяхъ въ этомъ замкѣ, онъ рѣшился войти въ него опять, тогда какъ всякому странствующему рыцарю должно быть извѣстно, что если онъ предпринялъ какое-нибудь приключеніе и оно ему не удалось, то это значить, что это приключеніе предназначается не ему, а другихъ; поэтому онъ ни въ какомъ случаѣ не долженъ былъ его предпринимать во второй разъ. Тѣмъ не менѣе онъ попробовалъ потянуть свою руку, чтобы посмотрѣть, нельзя ли ея освободить, но петля была сдѣлана такъ хорошо, что всѣ его попытки были тщетны. Правда, онъ тащилъ ее очень осторожно изъ страха, какъ бы Россинантъ не двинулся; ему хотѣлось сѣсть въ сѣдло, но онъ долженъ былъ стоять или оторвать себѣ руку. Вотъ когда желалъ онъ меча Амадиса, надъ которымъ не имѣли власти никакія очарованія; вотъ когда онъ проклиналъ свою судьбу и оцѣнивалъ во всемъ его объемѣ то зло, которое потерпитъ міръ отъ его отсутствія во все время, пока онъ останется очарованнымъ, потому что онъ въ самомъ дѣлѣ считалъ себя очарованнымъ; вотъ когда онъ чаще чѣмъ когда-либо вспомивалъ о своей возлюбленной Дульцинеѣ Тобозской и призывалъ своего добраго оруженосца Санчо Панса, который, растянувшись на вьюкѣ своего осла и погрузившись въ сонъ, не помнилъ даже о родившей его матери; вотъ когда призывалъ онъ къ себѣ волшебниковъ Алкифа и Лирганда и заклиналъ явиться свою пріятельницу Урганду. Въ такомъ отчаянномъ положеніи засталъ его дневной разсвѣтъ: онъ ревѣлъ, какъ быкъ, не надѣясь, что и день поможетъ его горю, которое онъ считалъ вѣчнымъ, думая, что онъ очарованъ. Въ этой мысли его укрѣпляло въ особенности то, что и Россинантъ ничуть не двигался. Поэтому онъ думалъ, что въ этомъ положеніи, безъ ѣды, безъ питья, безъ сна, они съ лошадью останутся до тѣхъ поръ, пока не минетъ это злополучное вліяніе звѣздъ или пока ихъ не разочаруетъ другой болѣе мудрый чародѣй. Но онъ сильно обманулся въ своихъ предположеніяхъ. Едва только начало свѣтать, какъ къ постоялому двору подъѣхали четверо видныхъ, хорошо одѣтыхъ всадника съ карабинами, привѣшанными къ лукамъ сѣделъ, и стали сильно стучаться въ еще запертыя ворота. Но Донъ-Кихотъ, увидавъ ихъ съ того мѣста, на которомъ онъ продолжалъ стоять на часахъ, крикнулъ имъ громкимъ и вызывающимъ голосомъ: "Рыцари или оруженосцы, кто бы вы ни были, вы не имѣете права стучать въ ворота этого замка, потому что въ эти часы его обитатели еще спятъ, и къ тому же крѣпости не отворяются прежде, чѣмъ солнце освѣтитъ лучами всю землю. Отъѣзжайте же немного и подождите наступленія дня, мы тогда увидимъ, слѣдуетъ-ли вамъ отворять ворота или нѣтъ. -- Какіе тутъ въ черту крѣпости и замки? -- сказалъ одинъ изъ всадниковъ,-- къ чему мы станемъ церемониться? Если вы хозяинъ постоялаго двора, то прикажите намъ отворить ворота; мы путешественники; мы дадимъ только ячменя лошадямъ, и затѣмъ поѣдемъ дальше, потому что мы спѣшимъ. -- Вамъ кажется, рыцарь, чего я по виду похожъ на хозяина постоялаго двора? -- спросилъ Донъ-Кихотъ. -- Не знаю, на кого вы похожи, возразилъ тотъ,-- знаю только, что вы говорите глупости, называя замкомъ этотъ постоялый дворъ. -- Это замокъ,-- твердилъ Донъ-Кихотъ,-- и даже одинъ изъ лучшихъ въ этой области, и въ немъ находится теперь такая особа, которая носитъ скипетръ въ рукѣ и корону на головѣ. -- Лучше сказать наоборотъ,-- возразилъ путешественникъ,-- скипетръ на головѣ и корону въ рукѣ. Должно-быть, здѣсь остановилась труппа комедіантовъ; у нихъ обыкновенно попадаются эти скипетры и короны, о которыхъ вы говорите, но, чтобы на такомъ скверномъ постояломъ дворѣ могли останавливаться люди со скипетромъ и короною, я ни за что не повѣрю. -- Вы неопытны въ дѣлахъ, происходящихъ на свѣтѣ,-- возразилъ Донъ-Кихотъ,-- и не знаете, какія событія случаются среди странствующихъ рыцарей." Но спутники разговаривавшаго, которымъ надоѣлъ разговоръ съ Донъ-Кихотомъ, снова принялись стучать въ ворота съ такой яростью, что хозяинъ проснулся и всталъ узнать, кто стучитъ. Проснулись и всѣ въ домѣ. Въ эту минуту одна изъ лошадей четырехъ всадниковъ подошла и понюхала Россинанта, который, съ печальнымъ видокъ и съ опущенными ушами, недвижимо поддерживалъ вытянувшееся тѣло своего господина; тамъ какъ онъ состоялъ все-таки изъ плоти и крови, хотя и казался сдѣланнымъ изъ дерева, то онъ не преминулъ приободриться и въ свою очередь понюхать животное, подошедшее къ нему со своими ласками. Но едва только онъ сдѣлалъ маленькое движеніе, какъ обѣ ноги Донъ-Кихота соскочили, я онъ, скользнувъ по сѣдлу, упалъ бы на землю, если бы не повисъ на рукѣ, что причинило ему такую сильную боль, что ему показалось, что или ему отрѣзали кисть или у него оторвалась рука. Дѣйствительно, онъ находился такъ близко къ землѣ, что носками своихъ ногъ чуть-чуть касался травы -- и это только ухудшило его положеніе, такъ какъ, видя что ему немного остается, чтобы всею ступнею стать на землю, онъ изо всѣхъ силъ вытягивался и мучился, стараясь достичь твердой почвы. Такъ несчастные, подвергнутые пыткамъ подъ блокомъ {La garrucha.-- Пытка эта состояла въ томъ, что подсудимаго обремененнаго кандалами и другими значительными тяжестями, подвѣшивали и оставляли такъ, пока онъ не признавался въ своемъ преступленіи.} усиливаютъ сами себѣ казнь, стараясь вытянуться, обманутые надеждой коснуться земли.
  

ГЛАВА XLIV.

Въ которой продолжается разсказъ о неслыханныхъ событіяхъ на постояломъ дворѣ.

   Наконецъ, услыхавъ пронзительные крики Донъ-Кихота, испуганный хозяинъ поспѣшно отворилъ ворота двора и выбѣжалъ посмотрѣть, кто это такъ громко кричитъ. Между тѣмъ Мариторна, проснувшись отъ тѣхъ же криковъ и сейчасъ же догадавшись, въ чемъ дѣло, влѣзла на сѣновалъ, и отвязала, такъ что никто этого не видалъ, недоуздокъ, на которомъ висѣлъ Донъ-Кихотъ. Рыцарь упалъ на землю на глазахъ хозяина и путешественниковъ, которые, подойдя къ нему, спросили его, чего онъ такъ кричитъ. Донъ-Кихотъ, не говоря ни слова, снялъ веревку съ руки, всталъ, сѣлъ на Россинанта, надѣлъ на руку щитъ, взялъ копье наперевѣсъ, отъѣхалъ немного, чтобы выиграть пространство, возвратился легкимъ галопомъ и сказалъ: "Кто скажетъ, что я подѣломъ былъ очарованъ, того я называю лжецомъ и вызываю на поединокъ, если принцесса Микомикона дастъ мнѣ на то свое разрѣшеніе." Эти слова привели вновь прибывшихъ въ изумленіе, которое однако хозяинъ скоро разсѣялъ, сказавъ имъ, что на такого человѣка, какъ Донъ-Кихотъ, не слѣдуетъ обращать вниманія, такъ какъ онъ сумасшедшій.
   Путешественник спросили хозяина, не останавливался ли у него въ домѣ молодой человѣкъ лѣтъ пятнадцати -- шестнадцати, одѣтый въ одежду погонщика муловъ, и описали ему при этомъ, ростъ, наружность и примѣты возлюбленнаго доньи Клары. Хозяинъ отвѣтилъ, что у него стоитъ сейчасъ такъ много народу, что онъ не могъ замѣтить молодого человѣка, о которомъ его спрашиваютъ. Но одинъ изъ всадниковъ, увидавъ карету аудитора. воскликнулъ: "Безъ сомнѣнія, онъ здѣсь, вотъ и карета, которую онъ сопровождаетъ. Пусть одинъ изъ насъ останется у воротъ, а другіе отправится искать его внутри. Не мѣшаетъ также одному изъ насъ ходить вокругъ постоялаго двора, чтобы онъ не могъ перелѣзть черезъ заборъ и убѣжать. -- Такъ и сдѣлаемъ",-- отвѣтилъ другой всадникъ; и двое изъ нихъ вошли въ домъ, третій остался у воротъ, а четвертый сталъ ходить вокругъ постоялаго двора. Хозяинъ смотрѣлъ на всѣ эти приготовленія и не могъ догадаться, съ чему принимаются эти мѣры, хотя и звалъ, что эти люди ищутъ молодого человѣка. Между тѣмъ день уже насталъ и при его наступленіи, а также и отъ шума, виновникомъ котораго былъ Донъ-Кихотъ, проснулись, и прежде всѣхъ -- донья Клара и Доротея, которыя не спали почти всю ночь, одна отъ волненія, причиняемаго ей близостью ея возлюбленнаго, другая -- отъ желанія видѣть молодого погонщика. Донъ-Кихотъ, видя, что никто изъ путешественниковъ не обратилъ на него вниманія и не соблаговолилъ ничего отвѣтить на его вызовъ, задыхался отъ гнѣва и ярости, и, навѣрное, напалъ бы на нихъ всѣхъ и заставилъ бы ихъ волей или неволей отвѣчать ему, если бы извѣстныя ему рыцарскія правила позволяли рыцарю предпринимать другое дѣло, послѣ того, какъ онъ далъ слово и клятву не вмѣшиваться ни во что, пока онъ не окончитъ того дѣла, которое онъ обѣщался совершить. Но ему было извѣстно, что непозволительно бросаться въ новое предпріятіе, прежде чѣмъ принцесса Микомикона не будетъ возстановлена на тронѣ, и потому онъ рѣшилъ молчать и стоять спокойно, скрестивъ руки на груди и ожидая, къ чему приведутъ эти уловки путешественниковъ. Одинъ изъ нихъ нашелъ молодого человѣка, котораго онъ искалъ; тотъ спалъ рядомъ съ настоявшимъ молодымъ погонщикомъ, ни мало не безпокоясь о томъ, что его ищутъ и должны найти. Нашедшій потрясъ его за руку и сказалъ: "По правдѣ сказать, господинъ донъ-Луисъ, ваше теперешнее платье хорошо идетъ къ вамъ! И постель, въ которой я васъ нахожу, тоже вполнѣ соотвѣтствуетъ нѣжнымъ попеченіямъ, въ которыхъ вы воспитаны вашею матерью." Юноша протеръ заспанные глаза и, внимательно посмотрѣвъ на толкавшаго его, скоро узналъ въ немъ слугу своего отца. Его появленіе такъ смутило молодого человѣка, что онъ нѣкоторое время не могъ отвѣтить ни слова. Слуга продолжалъ: "Вамъ остается только, господинъ донъ-Луисъ, терпѣливо покориться и отправиться обратно домой, если ваша милость не желаете, чтобы вашъ отецъ, мой господинъ, отправился на тотъ свѣтъ, такъ какъ только такого конца и можно ожидать отъ того горя, въ которое повергъ его вашъ побѣгъ. -- Но какъ могъ узнать мой отецъ,-- прервалъ донъ-Луисъ,-- что я отправился по этой дорогѣ и въ этомъ костюмѣ. -- Это ему открылъ студентъ,-- отвѣтилъ слуга,-- которому вы сообщили ваши намѣренія: онъ поступилъ такъ изъ сожалѣнія къ горю, поразившему вашего отца, когда онъ не нашелъ васъ. Тогда вашъ отецъ отправилъ четверыхъ своихъ слугъ на поиски за вами, и вотъ мы всѣ четверо къ вашимъ услугамъ. Даже вообразить нельзя, какъ мы рады тому, что намъ выпадаетъ счастье привести васъ къ отцу, который васъ такъ нѣжно любитъ. -- Это еще какъ я захочу и какъ велитъ небо,-- отвѣтилъ донъ-Луисъ. -- Что можете вы захотѣть,-- возразилъ слуга,-- и что иное можетъ велѣть небо, какъ не согласиться на возвращеніе? Все остальное невозможно."
   Мальчикъ погонщикъ, рядомъ съ которымъ спалъ донъ-Луисъ, слышалъ весь этотъ разговоръ; вставши, онъ вошелъ сообщить о случившемся донъ-Фернанду, Карденіо и другимъ гостямъ, которые въ это время одѣвались. Онъ разсказалъ имъ, какъ этотъ человѣкъ называлъ юношу донъ, какъ онъ хочетъ отвести его домой. въ отцу и какъ тотъ не хочетъ его слушаться. Услыхавъ эту новость и зная уже молодого человѣка по прекрасному голосу, которымъ его одарило небо, всѣ выразили желаніе узнать подробнѣй, кто онъ, и даже помочь ему, если онъ подвергнется какому-нибудь насилію. Поэтому всѣ направились въ ту сторону, гдѣ еще разговаривалъ и спорилъ съ своимъ слугой донъ-Луисъ. Въ эту минуту Доротея вышла изъ комнаты, а за нею и донья Клара, сильно разстроенная. Отведя Карденіо въ сторону, Доротея въ короткихъ словахъ разсказала ему исторію пѣвца и доньи Клары. Въ свою очередь Карденіо сообщилъ ей о прибытіи слугъ его отца, отправленныхъ на его поиски, но онъ сообщилъ ей это извѣстіе не такъ тихо, чтобы донья Клара не могла разслышать его словъ, и они поразили ее такъ сильно, что она упала бы на землю, еслибы Доротея не поддержала ея. Карденіо посовѣтовалъ отвести ее въ комнату, добавивъ, что онъ постарается устроить все, какъ слѣдуетъ; и обѣ подруги послѣдовали его совѣту.
   Въ то же время искавшіе донъ-Луиса четыре всадника вошли на постоялый дворъ и, окруживъ юношу, пытались убѣдить его возвратиться съ ними и утѣшить отца. Онъ отвѣтилъ имъ, что онъ ни въ какомъ случаѣ не можетъ послѣдовать ихъ совѣту, прежде чѣмъ онъ не кончитъ дѣла, касающагося его жизни, чести и души. Слуги настаивали на своемъ, говоря, что они не возвратятся безъ него и что они приведутъ его домой даже противъ его воли; "Вы приведете меня только мертвымъ,-- возразилъ донъ-Луисъ:-- какимъ бы способомъ вы не повели меня, все равно -- вы поведете меня только мертвымъ." Между тѣмъ шумъ ихъ препирательствъ привлекъ многихъ гостей, находившихся на постояломъ дворѣ, именно Карденіо, донъ-Фернанда, его провожатыхъ, аудитора, священника, цирюльника и Донъ-Кихота, который теперь считалъ уже излишнимъ дальнѣйшее обереганіе замка. Карденіо, знакомый уже съ исторіей юноши-погонщика, спросилъ у желавшихъ вести его силою, что даетъ имъ право насильно заставлять молодого человѣка вернуться домой. "То,-- отвѣтъ одинъ изъ нихъ,-- чтобы сохранить жизнь отцу этого дворянина, которому грозить опасность потерять ее.-- Считаю излишнимъ давать здѣсь отчетъ въ моихъ дѣлахъ,-- прервалъ донъ-Луисъ,-- я свободенъ я иду туда, куда мнѣ хочется, и никто не можетъ принуждать меня. -- Васъ долженъ принуждать разумъ,-- отвѣтилъ слуга;-- если этого недостаточно для вашей милости, то достаточно для васъ, чтобы заставить насъ сдѣлать то, зачѣмъ мы пріѣхали и что мы обязаны сдѣлалъ. -- Разберемъ дѣло по существу," сказалъ аудиторъ. Но слуга, узнавъ своего сосѣда по дому, сейчасъ же отвѣтилъ. ему: "Да развѣ, ваша милость господинъ аудиторъ, не узнаете этого дворянина? Это сынъ вашего сосѣда; онъ убѣжалъ изъ дому своего отца въ такомъ неприличнымъ для его званія платьѣ, какъ въ этомъ ваша милость можете убѣдиться." Аудиторъ внимательно поглядѣлъ тогда на юношу и, узнавъ, обнялъ его. "Что за ребячество, господинъ донъ-Луисъ! -- сказалъ онъ ему,-- какія такія важныя причины заставили васъ бѣжать въ такомъ непристойномъ для вашего званія нарядѣ?" У молодого человѣка выступили слезы на глаза, и онъ не могъ ни одного слова отвѣтить аудитору, который сказалъ слугамъ, чтобы они успокоились и что онъ устроить дѣло; затѣмъ, взявъ донъ-Луиса за руку, онъ отвелъ его въ сторону, чтобы разспросить его насчетъ его шалости.
   Въ то время, какъ онъ предлагалъ ему эти вопросы, у воротъ двора послышались сильные крики. Вотъ что было причиной ихъ: двое гостей, ночевавшіе въ этомъ домѣ, пользуясь тѣмъ, что всѣ занялись дѣломъ донъ-Луиса и четырехъ всадниковъ, вздумали улизнуть не заплативши за ночлегъ, но хозяинъ, бывшій къ своимъ дѣдахъ внимательнѣе чѣмъ къ чужимъ, остановилъ ихъ у воротъ и сталъ у нихъ спрашивать платы за постой, осыпая ихъ такими ругательствами за ихъ безсовѣстное намѣреніе, что тѣ въ концѣ концовъ разозлились и полѣзли отвѣчать ему съ кулаками. Они начали такъ здорово тузить его, что бѣдному хозяину пришлось взывать о помощи. Хозяйка и ея дочь видѣли, что только одинъ Донъ-Кихотъ былъ незанятъ и былъ болѣе всѣхъ способенъ помочь имъ, поэтому хозяйская дочь подбѣжала и сказала ему: "Господинъ рыцарь, ради мужества даннаго вамъ Богомъ, помогите поскорѣй, помогите моему бѣдному отцу, котораго двое злодѣевъ колотятъ безъ пощады." На это Донъ-Кихотъ медлительно и съ величайшимъ хладнокровіемъ отвѣтилъ: "Ваша просьба, прекрасная дѣвица, не можетъ быть принята мною въ эту минуту: я нахожусь въ невозможности предпринимать всякія другія приключенія, пока не кончу того, окончить что меня обязываетъ данное слово. Но вотъ чѣмъ я могу услужить вамъ: бѣгите и скажите вашему отцу, чтобы онъ держался въ этой битвѣ, насколько хватитъ силъ, и ни въ какомъ случаѣ не давалъ побѣждать себя, между тѣмъ какъ я отправлюсь къ принцессѣ Микомиконѣ испросить у ней позволенія помочь ему въ его несчастіи; если она мнѣ дастъ таковое, то я ужъ съумѣю его освободить. -- Ахъ я грѣшница!-- воскликнула Мариторна, присутствовавшая здѣсь-же; -- да прежде, чѣмъ ваша милость получитъ позволеніе, мой хозяинъ ужъ будетъ на томъ свѣтѣ. -- Ну, такъ что-жъ, сударыня! -- отозвался Донъ-Кихотъ,-- устройте такъ, чтобы я получилъ это позволеніе, которое мнѣ нужно. Разъ я его буду имѣть, то что за бѣда, что онъ будетъ на томъ свѣтѣ; я вытащу его и оттуда, на зло всему этому свѣту, который вздумалъ бы мнѣ воспротивиться или, по крайней мѣрѣ, я произведу такое мщеніе надъ тѣми, кто его туда послалъ, что вы будете вполнѣ удовлетворены." И не говоря больше ни слова, онъ вошелъ, преклонилъ колѣно передъ Доротеей и попросилъ ее въ рыцарскихъ выраженіяхъ, чтобы ея величіе соблаговолило дать ему позволеніе поспѣшить на помощь къ владѣльцу этого замка, которому угрожаетъ огромная опасность. Принцесса отъ всего сердца дала ему таковое, и онъ немедленно же, надѣвъ свой щитъ и выхвативъ свой мечъ, побѣжалъ къ воротамъ, гдѣ двое гостей продолжали еще дубасить хозяина. Но, прибѣжавъ на мѣсто происшествія, онъ внезапно остановился и сталъ неподвижно, не обращая вниманія на упреки Мариторны и хозяйки, спрашивавшихъ его, отчего онъ остановился и не хочетъ помочь ихъ господину и мужу. "Отчего я остановился? -- отвѣтилъ Донъ-Кихотъ,-- да оттого, что мнѣ не дозволяется поднимать меча на людей низкаго званія; но позовите моего оруженосца Санчо; ему принадлежитъ право защиты и мщенія этого рода."
   Такое-то происшествіе случилось у воротъ постоялаго двора, гдѣ градомъ сыпались тумаки и пинки, всѣ къ большому ущербу для особы хозяина и къ великой ярости Мариторны, хозяйки и ея дочери, которыя приходили въ отчаяніе при видѣ трусости Донъ-Кихота и печальнаго положенія ихъ хозяина, супруга и отца. Но оставимъ его въ этомъ положеніи, потому что кто-нибудь, навѣрно, явится къ нему на помощь, а если нѣтъ, тѣмъ хуже для того, кто берется на дѣло себѣ не по силамъ: пусть онъ терпитъ и молчитъ. Возвратимся теперь шаговъ на пятьдесятъ назадъ и послушаемъ, что отвѣтилъ донъ-Луись аудитору, котораго мы оставили въ ту минуту, когда онъ отвелъ юношу въ сторону и сталъ разспрашивать о причинѣ его путешествія пѣшкомъ и въ такомъ странномъ костюмѣ. Молодой человѣкъ, съ силой схвативъ его руки, какъ будто какое-то великое горе сжимало его сердце, и проливая цѣлый потокъ слезъ, отвѣтилъ ему: "Могу вамъ сказать только, мой господинъ, что въ тотъ день, какъ по волѣ неба или благодаря нашему сосѣдству я увидалъ донью Клару, вашу дочь и мою госпожу,-- съ этого мгновенья я сдѣлалъ ее повелительвицей моего сердца; и если ваша воля, мой истинный господинъ и отецъ, не находитъ тому препятствій, то сегодня-же она станетъ моей супругой. Для нея я покинулъ домъ моего отца; я надѣлъ эту одежду для нея, для того, чтобы слѣдовать за ней всюду, куда она пойдетъ, подобно стрѣлѣ, стремящейся къ цѣли, или моряку, слѣдящему за полярной звѣздой. Она ничего не знаетъ о моихъ желаніяхъ, кромѣ того, что дали ей понять слезы, которыя, какъ она часто видала, текли изъ моихъ глазъ. Вы знаете, мой господинъ, состояніе и благородство моихъ родителей, вы знаете, что я ихъ единственный наслѣдникъ. Если этихъ преимуществъ вамъ достаточно, чтобы дать свое согласіе на мое блаженство, то считайте меня теперь же своимъ сыномъ. Если мой отецъ, занятый другими личными соображеніями, будетъ недоволенъ найденнымъ мною счастьемъ, то возложимъ наши надежды на всесильное время, способное измѣнять все на свѣтѣ, въ томъ числѣ и человѣческую волю." Произнеся это, молодой человѣкъ умолкъ; аудиторъ-же стоялъ удивленный его изящною и трогательною рѣчью и озабоченный мыслью о томъ, какъ ему поступить въ такомъ важномъ и неожиданномъ дѣлѣ. Онъ могъ только посовѣтовать юношѣ успокоиться, и сказалъ, что онъ попроситъ слугъ не увозить его сегодня же съ тѣмъ, чтобы онъ имѣлъ время обдумать свое рѣшеніе. Донъ-Луисъ насильно поцѣловалъ его руки и даже оросилъ ихъ слезами, и такой поступокъ смягчилъ бы каменное сердце, а не только сердце аудитора, который, какъ человѣкъ умный, съ перваго же взгляда понялъ, какой выгодный бракъ представляется его дочери. Тѣмъ не менѣе онъ хотѣлъ по возможности устроить все дѣло съ согласія отца донъ-Луиса, разсчитывавшаго сдѣлать изъ своего сына важнаго вельможу.
   За эта время драчуны-гости заключили миръ съ хозяиномъ, согласившись уплатить ему то, что онъ требовалъ, болѣе побужденные на это краснорѣчивыми увѣщаніями Донъ-Кихота, чѣмъ угрозами хозяина; съ другой стороны, слуги донъ-Луиса ожидали окончанія его бесѣды съ аудиторомъ и его окончательнаго рѣшенія. И вотъ въ эту минуту никогда не дремлющій чортъ привелъ на этотъ постоялый дворъ цирюльника, у котораго Донъ-Кихотъ отнялъ нѣкогда шлемъ Мамбрина, а Санчо Панса -- сбрую осла, обмѣнявъ ее на свою собственную. Приведя своего осла въ конюшню, цирюльникъ сразу-же наткнулся на Санчо, который не знаю, что-то починялъ въ своемъ вьюкѣ. Увидавъ этотъ вьюкъ, онъ его немедленно узналъ и потому, храбро схвативъ Санчо за шиворотъ, закричалъ: "А, донъ-негодяй, попался! отдавай мнѣ сейчасъ мой тазъ и мой вьюкъ и всю сбрую, которую ты у меня укралъ." Санчо, такъ неожиданно схваченный за горло, услыхавъ обращенныя къ нему ругательства, обхватилъ одной рукой вьюкъ, а другой далъ такой тумакъ цирюльнику, что раскровянилъ ему челюсти; но цирюльникъ своей добычи все-таки не выпустилъ и, крѣпко уцѣпившись за вьюкъ, заоралъ во всѣ горло, такъ что всѣ гости прибѣжали на шумъ ихъ сраженія: "Именемъ короля и правосудія,-- кричалъ онъ,-- я хочу взять мое добро, а онъ хочетъ меня убить, этотъ негодяй, грабитель большихъ дорогъ. Ты врешь! -- отвѣчалъ Санчо,-- я не грабитель на большихъ дорогахъ, и эту добычу мой господинъ Донъ-Кихотъ получилъ въ честномъ бою." Между тѣмъ Донъ-Кихотъ, тоже въ числѣ прочихъ проворно прибѣжавшій сюда, былъ уже свидѣтелемъ этого свора и приходилъ въ восторгъ, видя съ какимъ мужествомъ его оруженосецъ принималъ то наступательное, то оборонительное положеніе. Онъ убѣдился въ эту минуту, что его оруженосецъ -- человѣкъ храбрый, и въ глубинѣ души строилъ предположенія при первомъ же удобномъ случаѣ посвятить его въ рыцаря, находя, что рыцарское званіе какъ нельзя лучше пристанетъ къ нему. Между прочими словами, которыми разразился цирюльникъ, онъ сказалъ въ ссорѣ: "Этотъ вьюкъ мой, какъ смерть -- Божья; я его такъ хорошо знаю, какъ будто родилъ его на свѣтъ да вотъ мой оселъ въ стойлѣ, онъ не позволитъ мнѣ соврать. Не вѣрите, такъ примѣрьте вьюкъ, и если онъ не подойдетъ къ нему, какъ перчатка къ рукѣ, пусть я буду подлецомъ. Мало того, въ тотъ-же день они у меня отняли еще и тазъ для бритья, совсѣмъ новенькій, еще не обновленный и стоившій мнѣ порядочныхъ денегъ." Далѣе Донъ-Кихотъ не могъ сдерживаться; онъ сталъ между двумя сражающимися, развелъ ихъ и, положивъ вьюкъ на землю, чтобы онъ былъ виденъ всѣмъ до выясненія истины, воскликнулъ: "Господа, для васъ всѣхъ станетъ сейчасъ очевидно, въ какомъ заблужденіи находится этотъ добрыя оруженосецъ, называя тазомъ для бритья то, что есть, было и будетъ шлемомъ Мамбрина, которымъ я завладѣлъ въ честномъ бою и обладаю теперь по праву и справедливости. Что касается вьюка, то я въ это дѣло не вмѣшиваюсь, могу только сказать, что мой оруженосецъ Санчо попросилъ у меня позволенія снять сбрую съ лошади этого побѣжденнаго труса и нарядить въ нее свою; я далъ ему это позволеніе: онъ взялъ сбрую, а относительно того, какъ сѣдло превратилось въ простой вьюкъ, я могу датъ вамъ только обычное объясненіе, то есть, что подобнаго рода превращенія часто случаются въ рыцарскихъ событіяхъ. Въ доказательство и подтвержденіе моихъ словъ, бѣги поскорѣй, мой сынъ Санчо, и принеси сюда шлемъ, который этотъ чудакъ называетъ тазомъ для бритья. -- Ну, ужъ нѣтъ, господинъ,-- возразилъ Санчо,-- если у насъ нѣтъ ничего другого въ доказательство нашей правоты, то наше дѣло не выгорѣло. Этотъ шлемъ Мамбрина -- такой же цирюльничій тазъ, какъ это -- вьюкъ, а не сѣдло. -- Дѣлай, что я тебѣ приказываю! -- сказалъ Донъ-Кихотъ,-- можетъ быть не все въ этомъ замкѣ происходитъ благодаря очарованію." Санчо отправился за цирюльничьимъ тазомъ, принесъ его, и Донъ-Кихотъ, взявъ его въ руки, воскликнулъ: "Посмотрите-же, господа, съ какими глазами можетъ этотъ оруженосецъ говорить, что это цирюльничій тазъ, а не шлемъ Мамбрина, какъ утверждаю я? Клянусь рыцарскимъ орденомъ, званіе котораго я ношу, что съ того времени, какъ я овладѣлъ этимъ шлемомъ, я ничего не убавилъ и не прибавилъ къ нему. -- Совершенная правда,-- прервалъ Санчо,-- потому что съ того времени, какъ мы его добыли, до сей поры -- мой господинъ далъ только одну битву,-- это когда онъ освобождалъ несчастныхъ каторжниковъ и, право, безъ помощи этого тазика-шлема ему пришлось бы тогда плохо, потому что въ этой свалкѣ камни сыпались на него градомъ."
  

ГЛАВА XLV.

Въ которой окончательно выясняются сомнѣнія относительно вьюка и шлема Мамбрина и разсказываются во всей ихъ истинности другія приключенія.

   "Какъ это вамъ покажется, господа? они все еще стоятъ на своемъ, что это не тазъ для бритья, а шлемъ. -- И кто скажетъ противное,-- прервалъ Донъ-Кихотъ,-- того я заставлю понять, что онъ лжетъ, если онъ рыцарь, и что онъ солгалъ тысячу разъ, если онъ -- оруженосецъ." Присутствовавшій при этихъ препирательствахъ нашъ знакомый цирюльникъ господинъ Николай, прекрасно зная характеръ Донъ-Кихота, захотѣлъ еще больше раззадорить рыцаря и пошутить для потѣхи зрителей. Поэтому, обращаясь къ другому цирюльнику, онъ сказалъ: "Господинъ цирюльникъ, или кто-бы вы тамъ ни были, знайте, что я принадлежу къ тому же званію, какъ и вы, что вотъ уже больше двадцати лѣтъ, какъ я получилъ свой дипломъ послѣ испытанія, и отлично знаю всѣ безъ исключенія орудія и принадлежности цирюльничьяго ремесла, знайте кромѣ того, что во времена моей молодости я служилъ въ солдатахъ и не менѣе хорошо знаю, что такое шлемъ, шишакъ и другія военныя вещи, то есть всѣ виды вооруженія, носимаго солдатами. И я теперь утверждаю, если только никто не выскажетъ другого болѣе справедливаго мнѣнія,-- потому что я всегда готовъ уступить мнѣнію человѣка болѣе разумнаго,-- итакъ я утверждаю, что эта вещь, которую мы видимъ передъ собой и которую нашъ добрый господинъ держитъ въ рукѣ,-- не только не цирюльничій тазъ для бритья, но такъ же похожа на него, какъ бѣлое на черное, какъ истина на ложь. Но я долженъ также прибавить, что хотя это и шлемъ, но шлемъ не цѣлый. -- Нѣтъ, не цѣлый,-- воскликнулъ Донъ-Кихотъ,-- ему недостаетъ цѣлой половины, у него нѣтъ застежекъ. -- Совершенно вѣрно,-- добавилъ священникъ, понявшій къ чему клонитъ его другъ, господинъ Николай, и ихъ мнѣнія немедленно же нашли поддержку со стороны Карденіо, донъ-Фернанда и спутниковъ послѣдняго. Самъ аудиторъ принялъ бы участіе въ шуткѣ, если бы не былъ такъ занятъ дѣломъ донъ-Луиса; но онъ былъ такъ погруженъ въ серьезныя размышленія, что не обращалъ почти никакого вниманія на эту потѣху. -- "Батюшки мои! -- воскликнулъ одураченный цирюльникъ,-- возможно ли, чтобы столько порядочныхъ людей говорили, что это не тазъ, а шлемъ! Ну надъ этимъ въ пору подивиться самому ученому университету! Ну, ужъ если этотъ тазъ для бритья -- шлемъ, такъ этотъ вьюкъ, стало быть, въ самомъ дѣлѣ сѣдло, какъ увѣрялъ этотъ господинъ. -- Мнѣ онъ кажется вьюкомъ,-- отвѣтилъ Донъ-Кихотъ,-- но я ужъ сказалъ, что я не вмѣшиваюсь въ это дѣло. -- Вьюкъ ли это или сѣдло,-- сказалъ священникъ,-- рѣшить этотъ вопросъ мы предоставляемъ господину Донъ-Кихоту, потому что въ дѣлахъ, касающихся рыцарства, и я, и эти господа -- всѣ мы предоставляемъ ему пальму первенства. -- Правда, господа,-- воскликнулъ Донъ-Кихотъ,-- послѣ такихъ странныхъ приключеній, случившихся со мной въ этомъ замкѣ за два раза, когда я въ немъ останавливался, я не осмѣливаюсь рѣшать предлагаемые мнѣ вопросы относительно чего-бы то ни было, что въ немъ находится; потому что я увѣренъ, что все происходящее здѣсь дѣлается посредствомъ очарованія. Въ первый разъ меня безпокоили посѣщенія очарованнаго мавра, прогуливающагося по этому замку, а Санчо не могъ избѣгнуть посѣщенія его свиты, потомъ вчера вечеромъ я цѣлыхъ два часа провисѣлъ, повѣшенный за руку, самъ не зная, ни какъ, ни за что постигла меня эта невзгода. Поэтому было бы слишкомъ большою смѣлостью съ моей стороны, если бы я среди такихъ неустойчивыхъ обстоятельствъ рѣшился высказать свое мнѣніе. Относительно страннаго увѣренія, будто бы это цирюльничій тазъ, а не шлемъ, я уже отвѣтилъ; что же касается того, вьюкъ-ли это или сѣдло, я не осмѣливаюсь произнести опредѣленный приговоръ и предпочитаю оставить этотъ вопросъ на ваше рѣшеніе, господа. Такъ какъ вы не рыцари, то, можетъ быть, вамъ не придется имѣть дѣло съ здѣшними очарованіями, и, имѣя свой разумъ вполнѣ свободнымъ, вы будете въ состояніи судить о дѣлахъ этого замка такъ, какъ они происходятъ въ дѣйствительности, а не какъ они мнѣ кажутся. -- Несомнѣнно,-- отвѣтилъ донъ-Фернандъ,-- господинъ Донъ-Кихотъ говорилъ какъ оракулъ: рѣшеніе этого затрудненія принадлежитъ дѣйствительно намъ; и чтобы оно было разрѣшено на сколько возможно вѣрно, я соберу голоса этихъ господъ и представлю точный и вѣрный отчетъ о результатѣ этой тайной подачи голосовъ." Для знавшихъ Донъ-Кихота вся эта комедія была неистощимымъ источникомъ смѣха; но не знавшимъ объ его сумасшествіи она представлялась величайшею глупостью въ свѣтѣ; къ послѣднимъ принадлежали четверо слугъ донъ-Луиса, самъ донъ-Луисъ и еще трое путешественниковъ, повидимому, полицейскихъ св. Германдады, случайно зашедшихъ на постоялый дворъ. Но больше всѣхъ приходилъ въ отчаяніе цирюльникъ, на глазахъ котораго его такъ для бритья превратился въ шлемъ Мамбрина, а вьюкъ, какъ ему казалось, грозилъ превратиться въ богатое сѣдло. Всѣ зрители помирали со смѣху, видя какъ донъ-Фернандъ отбиралъ ото всѣхъ голоса, и говорили ему на ухо,-- какъ они втайнѣ рѣшили относительно этого драгоцѣннаго клада, послужившаго предметомъ спора,-- вьюкъ ли онъ или сѣдло. Собравъ голоса всѣхъ знавшихъ Донъ-Кихота, донъ-Фернандъ сказалъ: "Добрый человѣкъ, дѣло въ томъ, что я совершенно напрасно трудился, собирая столько мнѣній, потому что не успѣвалъ я спросить о томъ, что мнѣ надо знать, какъ мнѣ сейчасъ же каждый отвѣчалъ, что безумно утверждать, будто бы это ослиный вьюкъ, тогда какъ на самомъ дѣлѣ это -- лошадиное сѣдло, и даже отъ породистой лошади. Итакъ вамъ остается только вооружиться терпѣніемъ, потому что вопреки вамъ и вашему ослу это -- сѣдло, а не вьюкъ, и вы не сумѣли поддержать своего обвиненія. -- Пусть лишусь я царства небеснаго,-- воскликнулъ бѣдный цирюльникъ,-- если вы всѣ, господа, не ошибаетесь! и пусть моя душа предстанетъ такъ же передъ Богомъ, какъ этотъ вьюкъ предсталъ передо мной, именно вьюкомъ, а не сѣдломъ. Ну, да законы пишутся такъ {Старинная испанская пословица: Законы пишутся такъ, такъ хотятъ короли.}... больше не скажу ни слова. Я вѣдь не пьянъ, у меня сегодня во рту и росинки не было." Простодушіе цирюльника возбуждало не меньшій смѣхъ, чѣмъ сумасбродства Донъ-Кихота, замѣтившаго между прочимъ: "Въ такомъ случаѣ лучше всего каждому взять свое добро, и быть довольнымъ тѣмъ, что Богъ ему послалъ." Тогда одинъ изъ четверыхъ слугъ подошелъ и сказалъ: "Если все это не шутка, то я не могу себѣ растолковать, какъ могутъ такіе умные господа, какими, по крайней мѣрѣ, кажутся присутствующіе здѣсь, утверждать, будто-бы это не вьюкъ, а это не цирюльничій тазъ. Но такъ какъ я вижу, что продолжаютъ стоять на своемъ, то а думаю, что есть какая-нибудь тайная цѣль въ упорствѣ, съ какимъ утверждаютъ вещь настолько противную истинѣ и самой дѣйствительности. Клянусь (я при этомъ онъ сильно поклялся), что всѣ люди на свѣтѣ не заставили-бы меня признать то -- ничѣмъ инымъ, какъ цирюльничьимъ тазомъ, а вотъ это -- ничѣмъ инымъ, какъ вьюкомъ осла. -- А можетъ-быть это вьюкъ ослицы,-- прервалъ священникъ. -- Это все равно, возразилъ слуга,-- не въ томъ дѣло, а вопросъ въ томъ, вьюкъ это или нѣтъ, какъ утверждаете вы господа."
   Одинъ изъ вновь пришедшихъ на постоялый дворъ полицейскихъ св. Германдады, заставшій конецъ ссоры, не могъ послѣ этихъ словъ удержать своей досады: "Это вьюкъ,-- воскликнулъ онъ,-- какъ мой отецъ -- человѣкъ, и кто скажетъ противное, тотъ пьянѣй вина. -- Ты врешь, болванъ и бездѣльникъ!" отвѣтилъ Донъ-Кихотъ и, поднявъ копье, съ которымъ онъ никогда не разставался, обрушился такимъ ударомъ на голову полицейскаго, что не увернись послѣдній во-время, ему пришлось бы растянуться во весь ростъ. Копье сломалось, ударившись о землю, другіе стрѣлки, увидавъ, что ихъ товарища бьютъ, стали громко кричать о помощи св. Германдадѣ. Хозяинъ, принадлежавшій къ братству, сбѣгалъ за своимъ жезломъ и мечомъ и присоединился къ своимъ сочленамъ; слуги донъ-Луиса окружили своего господина, чтобы тотъ, воспользовавшись суматохой, не вздумалъ улизнуть, цирюльникъ, увидавъ весь домъ вверхъ дномъ, схватился за свой вьюкъ, который Санчо не отпускалъ однако ни на палецъ отъ себя; Донъ-Кихотъ выхватилъ мечъ и бросился на стрѣлковъ; донъ-Луисъ кричалъ своимъ слугамъ оставить его и помочь Донъ-Кихоту, а также и донъ-Фернанду и Карденіо, ставшихъ на его защиту; священникъ проповѣдовалъ, не щадя легкихъ, хозяйка кричала, ея дочка стонала, Мариторна вопила, Доротея остолбенѣла, Люсинда перепугалась и донья Клара лишилась чувствъ. Цирюльникъ тузилъ Санчо, Санчо лупилъ цирюльника; донъ-Луисъ далъ оплеуху одному изъ слугъ, осмѣлившемуся схватить его за руку, чтобы онъ не убѣжалъ, и раскровянилъ ему челюсти; аудиторъ его защищалъ; донъ-Фернандъ подмялъ подъ себя одного изъ полицейскихъ и преспокойно мѣсилъ его тѣло своими ногами; хозяинъ слова взывалъ о помощи св. Германдадѣ.-- Однимъ словомъ, весь постоялый дворъ былъ полонъ плача, рыданій, воплей, ужасовъ, грома крушеній, ударовъ мечомъ, тумаковъ кулаками, пинковъ ногами, палочныхъ ударовъ, членовредительствъ и кровопролитія. Вдругъ, среди этого смятенія, этого лабиринта, этого хаоса, новая мысль блеснула въ воображеніи Донъ-Кихота. Ему представилось, что онъ перенесенъ въ лагерь Аграманта {Orlando furioso, canto XXVII.}, и громовымъ голосомъ, потрясшимъ весь постоялый дворъ, онъ воскликнулъ: "Всѣ остановитесь, всѣ сложите оружіе, всѣ примиритесь, всѣ слушайте меня, если всѣ хотите остаться въ живыхъ." Услыхавъ эти крики, дѣйствительно всѣ остановились, и онъ продолжалъ: "Не говорилъ ли я вамъ, господа, что этотъ замокъ -- очарованъ и что въ немъ живетъ легіонъ чертей? Въ доказательство этого посмотрите, и вы увидите собственными глазами, какъ произошелъ и былъ перенесенъ между насъ раздоръ въ лагерѣ Аграманта. Смотрите,-- здѣсь сражаются за мечъ, тамъ -- за коня, по сю сторону -- за бѣлаго орла, по ту -- за шлемъ, и всѣ мы сражаемся и всѣ ничего не понимаемъ. Подите сюда, господинъ аудиторъ и вы также, господинъ священникъ; пусть одинъ изъ васъ будетъ королемъ Аграмантомъ, а другой королемъ Собриномъ, и возстановите между нами миръ, потому что, клянусь всемогущимъ Богомъ, было бы очень нехорошо, если бы такіе благородные люди, каковы мы, перебили другъ друга до такимъ ничтожнымъ причинамъ."
   Стрѣлки св. Германдады, ничего не понявшіе изъ разглагольствованій Донъ-Кихота и порядочно помятые донъ-Фернандомъ, Карденіо и ихъ спутниками, не хотѣли однако успокоиться. Цирюльникъ былъ не прочь помириться, такъ какъ во время сраженія ему вмѣстѣ съ вьюкомъ изорвали въ клочья и бороду. Санчо, какъ добрый слуга, повиновался первому слову своего господина. Четверо слугъ донъ-Луиса тоже успокоились, увидавъ, какъ мало пользы получатъ они отъ драки; только одинъ хозяинъ продолжалъ стоять на своемъ, что нужно непремѣнно наказать безобразія этого сумасшедшаго, который на каждомъ шагу перевертываетъ весь домъ вверхъ дномъ. Въ концѣ концовъ шумъ на нѣкоторое время прекратился и до самаго дня страшнаго суда вьюкъ остался сѣдломъ, цирюльничій тазъ -- шлемомъ и постоялый дворъ -- замкомъ въ воображеніи Донъ-Кихота.
   Когда, стараніями аудитора и священника, спокойствіе было возстановлено и миръ заключенъ, слуги донъ-Луиса снова вспомнили о своемъ порученіи и хотѣли сейчасъ же увести ихъ господина, въ то время, какъ онъ препирался съ ними, аудиторъ совѣтовался съ донъ-Фернандомъ, Карденіо и священникомъ относительно того, какое рѣшеніе ему принять въ такихъ обстоятельствахъ; передъ этимъ онъ разсказалъ имъ о признаніи, сдѣланномъ ему донъ-Луисомъ. Подъ конецъ совѣщаніи рѣшили, что донъ-Фернандъ объявитъ слугамъ донъ-Луиса, кто онъ такой и скажетъ имъ, что онъ беретъ молодого человѣка съ собой въ Андалузію, гдѣ его братъ приметъ послѣдняго, какъ онъ того заслуживаетъ; иного ничего нельзя было сдѣлать, такъ какъ было очевидно, что донъ-Луисъ скорѣй допуститъ зарубить себя въ куски, чѣмъ сейчасъ же возвратится къ своему отцу. Узнавъ какъ донъ-Фернанда и рѣшеніе донъ-Луиса, четверо слугъ согласились, чтобы трое изъ нихъ отправились къ его отцу разсказать о происшедшемъ, а четвертый останется для услугъ донъ-Луису и не выпуститъ его изъ виду, пока не возвратятся остальные и не будетъ извѣстно распоряженіе отца.
   Такъ властью Аграманта и мудростью короля Собрина утишились великія распри. Но когда дьяволъ, врагъ согласія и противникъ мира, увидалъ себя побѣжденнымъ и посрамленнымъ, когда онъ убѣдился, какъ мало пользы извлекъ онъ, заведя всѣхъ въ этотъ безвыходный лабиринтъ, онъ рѣшился снова попытать счастье, возжегши новые смуты и раздоры.
   Узнавъ, съ какими знатными людьми они дрались, стрѣлки поспѣшили уйти изъ сумятицы, понявши что имъ опять достанется, что тамъ ни случись; но одинъ изъ нихъ, тотъ, котораго донъ-Фернандъ такъ здорово помялъ своими пятками, вспомнилъ, что между прочими имѣющимися у него приказали объ арестованіи преступниковъ есть одинъ приказъ на Донъ-Кихота, котораго св. Германдада повелѣвала задержать за освобожденіе каторжниковъ, чего вполнѣ основательно опасался Санчо. Пораженный этой мыслью, стрѣлокъ рѣшилъ провѣрить, соотвѣтствуютъ ли примѣты, описанныя въ приказѣ, примѣтамъ Донъ-Кихота. Онъ вытащилъ изъ-за пазухи пергаментный свертокъ, нашелъ нужную ему бумагу, и, будучи неважнымъ грамотѣемъ, началъ читать ее по складамъ, при каждомъ разобранномъ имъ словѣ вскидывая глазами на Донъ-Кихота и сравнивая примѣты упоминаемыя въ приказѣ съ примѣтами лица рыцаря. Скоро онъ окончательно убѣдился, что это былъ тотъ, кого описывалъ приказъ. Увѣрившись въ справедливости своей догадки, онъ лѣвой рукой сжалъ свой пергаментный свертокъ, а правой рукой такъ крѣпко схватилъ Донъ-Кихота за воротъ, что тотъ едва могъ вздохнуть. "Помощь св. Германдадѣ!-- громко закричалъ онъ потомъ,-- и чтобы видѣли, что я требую помощи теперь серіозно, пусть прочитаютъ этотъ приказъ, въ которомъ повелѣвается арестовать этого грабителя на большихъ дорогахъ." Священникъ взялъ приказъ и увидалъ, что стрѣлокъ говорилъ правду, и что въ приказѣ дѣйствительно описываются примѣты Донъ-Кихота. Рыцарь-же, разъяренный до пѣны у рта такимъ грубымъ обращеніемъ негодяя-мужика, изо всѣхъ силъ схватилъ стрѣлка за горло руками, такъ что, не освободи послѣдняго товарища, онъ скорѣй испустилъ бы свой духъ, чѣмъ Донъ-Кихотъ выпустилъ бы свою добычу.
   На помощь стрѣлкамъ прибѣжалъ хозяинъ, обязанный помогать своимъ собратьямъ по должности. Хозяйка, увидавъ, что ея мужъ снова полѣзъ въ драку, опять завопила; на шумъ прибѣжали: Мариторна и хозяйская дочь, и вмѣстѣ съ ней стали взывать о помощи къ небу и ко всѣмъ присутствующимъ. Санчо-же, при видѣ происходившаго, воскликнулъ: "Ну, ей Богу, совершенную правду говоритъ мой господинъ, что этотъ замокъ очарованъ; въ немъ часу не проживешь спокойно." Донъ-Фернандъ развелъ стрѣлки и Донъ-Кихота и, не обижая никого, заставилъ каждаго изъ нихъ выпустить свою добычу, хотя они изо всѣхъ силъ вцѣпились съ ногтями другъ въ друга: стрѣлокъ держалъ рыцаря за воротъ камзола, а рыцарь -- стрѣлка за горло. Однако всѣ четверо стрѣлковъ не переставали требовать выдачи арестованнаго ими; они кричали, чтобы его передали имъ со связанными ногами и руками, какъ того требуетъ служба королю и святой Германдадѣ, именемъ которыхъ они просили себѣ помощи и пособія для ареста этого разбойника, этого грабителя большихъ и малыхъ дорогъ. Донъ-Кихотъ только презрительно улыбался на эти крики и, сохраняя свою важность, произнесъ: "Подойдите, подойдите сюда, подлая и невѣжественная сволочь! Возвратить свободу закованнымъ въ цѣпи, освободить плѣнниковъ, поднять поверженныхъ на землю, помочь несчастнымъ и облегчитъ страждущихъ -- это вы называете грабежомъ на большихъ дорогахъ. О, родъ нечестивый, родъ недостойный во низменности своего разума! О, если бы небо пожелало открыть вамъ то благородство, которое заключается въ странствующемъ рыцарствѣ, о, еслибы оно дозволило вамъ понять хотя бы то, какой великій грѣхъ вы совершаете, относясь съ неуваженіемъ къ особѣ -- что говорю я? -- даже къ тѣни какого-либо странствующаго рыцаря. Подойдите снова вся четверка мерзавцевъ, а не объѣздные полицейскіе, подойдите сюда, грабители прохожихъ, съ разрѣшенія св. Германдады, скажите мнѣ, какой невѣжда подписалъ приказъ объ арестованіи такого рыцаря, какъ я. Кто не знаетъ, что странствующіе рыцари не подлежатъ никакому уголовному суду, что для нихъ не существуетъ никакихъ законовъ, кронѣ меча, и никакихъ правилъ, кромѣ ихъ подвиговъ, никакихъ кодексовъ, кромѣ ихъ воли? Какой болванъ, повторяю я, могъ не знать, что никакая дворянская грамота не даетъ такихъ льготъ и преимуществъ, какія получаетъ странствующій рыцарь въ тотъ день, когда онъ посвящается въ рыцари и отдается тяжелому рыцарскому служенію? Какой рыцарь когда-либо платилъ десятины, соляныя, винныя, хлѣбныя, таможенныя, дорожныя или рѣчныя пошлины? Какой портной спрашивалъ у него о покроѣ платья? Какой владѣтель замка, принявъ его у себя, бралъ съ него плату за постой и ночлегъ? Какой король не сажалъ его рядомъ съ собой за столъ? Какая дѣвица не влюблялась въ него и съ покорностью не отдавала ему сокровище своихъ прелестей? Наконецъ, кто видитъ, видѣлъ или увидитъ когда-либо на свѣтѣ такого странствующаго рыцаря, у котораго не хватило бы силы и мужества дать сотни по четыре палочныхъ ударовъ четыремъ стамъ четверкамъ стрѣлковъ, которые осмѣлились задрать передъ нимъ носъ?"
  

ГЛАВА XLVI.

О значительномъ приключеніи съ объѣздными служителями святой Германдады и о великой ярости нашего добраго рыцаря Донъ-Кихота. *)

   *) Приключеніе съ объѣздными произошло въ предыдущей главѣ, и заглавіе, которое подходило-бы къ этой главѣ: О странномъ способѣ, которымъ былъ очарованіи Донъ-Кихотъ и пр., перенесено на слѣдующую главу. Это часто неточное и невѣрное раздѣленіе на главы произошло по всей вѣроятности оттого, что первая часть Донъ-Кихота была издана въ первый разъ въ отсутствіе автора, по рукописямъ не приведеннымъ въ порядокъ.
  
   Въ то время, какъ Донъ-Кихотъ произносилъ эту рѣчь, священникъ старался втолковать объѣзднымъ, что у рыцаря мозги не въ порядкѣ и что поэтому нѣтъ надобности исполнять распоряженія объ его задержаніи, такъ какъ если бы и удалось схватить и увести его, то все равно потомъ пришлось бы вскорѣ освободить его, какъ сумасшедшаго. Но объѣздной, у котораго былъ приказъ, отвѣчалъ, что не его дѣло судить о томъ, сумасшедшій Донъ-Кихотъ или нѣтъ, что онъ обязанъ только исполнять приказанія своего начальства, и что, разъ сумасшедшій будетъ арестованъ, его можно триста разъ потомъ отпустить на волю. "Все-таки,-- возразилъ священникъ,-- вамъ теперь не слѣдуетъ задерживать его; да онъ и самъ, если я не ошибаюсь, не въ такомъ расположеніи духа, чтобы позволить себя арестовать." Въ концѣ концовъ священникъ сумѣлъ представить столько доводовъ, а Донъ-Кихотъ -- надѣлать столько безумствъ, что стрѣлки сами были бы безумнѣе рыцаря, если бы не убѣдились въ его сумасшествіи. Они успокоились и даже стали посредниками между цирюльникомъ и Санчо Панса, которые все еще продолжали враждовать съ непримиримой ненавистью. Въ качествѣ представителей правосудія, они учинили третейскій судъ и рѣшили дѣло такъ, что обѣ стороны, если и не вполнѣ, то, по крайней мѣрѣ, отчасти удовлетворились; они постановили, что обмѣну подлежать только вьюки, но не подпруги и недоуздки, что же касается дѣла о шлемѣ Мамбрина, то священникъ тайкомъ отъ Донъ-Кихота заплатилъ за цирюльничій тазъ восемь реаловъ, и цирюльникъ вручилъ ему формальную расписку, въ которой онъ отказывался отъ всякихъ претензій отнынѣ и во вѣки вѣковъ, аминь.
   Когда были порѣшены эти самые ожесточенные и важные споры, оставалось только уговорить слугъ донъ-Луиса, чтобы трое изъ нихъ возвратились домой, а четвертый сопровождалъ своего господина, отправляющагося вмѣстѣ съ донъ-Фернандомъ. Но рокъ смягчилъ свою суровость, счастье стало благосклоннѣе, и оба они, ставъ на сторону любовниковъ и храбрецовъ постоялаго двора, привели дѣло къ благополучному концу. Слуги донъ-Луиса соглашались на все, что онъ желалъ, и тѣмъ возбудили въ душѣ доньи Клары необыкновенную радость, всецѣло отразившуюся на ея личикѣ. Зораида, непонимавшая вполнѣ событій, происходившихъ передъ ея глазами, печалилась или радовалась, смотря по тому, что она замѣчала на лицахъ другихъ присутствовавшихъ и, главнымъ образомъ, на лицѣ своего капитана, съ которому устремлялась вмѣстѣ съ глазами и ея душа.
   Хозяинъ, отъ вниманія котораго не ускользнуло вознагражденіе полученное цирюльникомъ, сталъ требовать отъ Донъ-Кихота денегъ за постой, а также и возмѣщенія убытковъ отъ испорченныхъ мѣховъ и пролитаго вина, клянясь, что ни Россинантъ, ни оселъ Санчо не выйдутъ съ постоялаго двора до тѣхъ поръ, пока не будетъ заплачено все до послѣдняго гроша. Недоразумѣнія и съ этой стороны были улажены благодаря стараніямъ священника и щедрости донъ-Фернанда, уплатившаго всю требуемую хозяиномъ сумму несмотря на то, что аудиторъ изъявлялъ готовность принять уплату ея на себя. Наконецъ, миръ и спокойствіе окончательно возстановились, и состояніе постоялаго двора было подобно уже не междоусобіямъ въ лагерѣ Аграманта, какъ сказалъ Донъ-Кихотъ, но всеобщему миру временъ царствованія Октавіана; и общая признательность приписывала возстановленіе спокойствія и тишины добрымъ намѣреніямъ и высокому краснорѣчію священника, а также и несравненной щедрости донъ-Фернанда.
   Увидавъ, что онъ свободенъ и счастливо отдѣлался отъ всѣхъ распрей, какъ своихъ личныхъ, такъ и касавшихся его оруженосца, Донъ-Кихотъ рѣшилъ, что теперь настало время продолжать путешествіе и довести до конца великое приключеніе, для котораго онъ былъ призванъ и избравъ. Съ этимъ энергичнымъ рѣшеніемъ онъ пошелъ и преклонилъ колѣно передъ Доротеей, которая не позволяла ему однако сказать ни слова, пока онъ не поднимется. Повинуясь ей, онъ всталъ и сказалъ: "пословица гласить, о, прекрасная принцесса, что прилежаніе есть мать удачи, и опытъ множествомъ убѣдительныхъ примѣровъ доказалъ, что усердіе истца часто выигрываетъ даже сомнительное дѣло. Но нигдѣ эта истина не обнаруживается такъ очевидно, какъ въ дѣлахъ войны, въ которыхъ благодаря быстротѣ, предупреждающей намѣренія непріятеля, одерживаютъ побѣду прежде, чѣмъ онъ успѣеть приготовиться къ защитѣ. Все это я говорю, высокая дама, къ тому, что, по моему мнѣнію, наше пребываніе въ этомъ замкѣ не приноситъ намъ ужъ больше никакой пользы и даже можетъ принести такой вредъ, что вамъ придется объ этомъ сожалѣть; кто поручится въ самомъ дѣлѣ, что вашъ врагъ великанъ не узналъ уже, при помощи ловкихъ шпіоновъ, о моемъ намѣреніи покарать его, и вотъ, воспользовавшись временемъ, предоставляемомъ ему вами, онъ укрѣпится въ какой-нибудь неприступной крѣпости, противъ которой окажутся безсильными всѣ мои попытки и все мужество моей неутомимой руки. Итакъ, принцесса, предупредимъ, говорю я, его замыслы нашей быстротою и отправимся немедленно въ добрый часъ, какой также не замедлитъ представиться вашей милости, какъ я не замедлю стать лицомъ къ лицу съ вашимъ врагомъ."
   Произнеся эти слова, Донъ-Кихотъ умолкъ и съ важнымъ видомъ ожидалъ отвѣта прекрасной инфанты. Она же, изображая изъ себя принцессу и подражая слогу Донъ-Кихота, отвѣтила въ такихъ выраженіяхъ: "Приношу вамъ мою благодарность, господинъ рыцарь, за обнаруженное вами желаніе оказать мнѣ помощь въ моемъ великомъ несчастіи; такъ свойственно поступать рыцарю, посвятившему себя покровительству сиротъ и помощи нуждающимся, и да будетъ угодно небу исполнить ваше общее желаніе, тогда бы вы узнали, что на свѣтѣ есть признательныя женщины! Что же касается моего немедленнаго отъѣзда, то пусть онъ совершится сейчасъ же, ибо у меня нѣтъ другой воли, кромѣ вашей. Располагайте мною по вашему желанію; та, которая передала въ ваши руки защиту своей особы и довѣрила вамъ возстановленіе ея царственныхъ правъ, не можетъ желать ничего противнаго тому, что повелѣваетъ ваша мудрость. -- Да будетъ воля Божія!-- воскликнулъ Донъ-Кихотъ,-- когда принцесса склоняется предо мною, я не упущу случая поднять ее и возстановить на наслѣдственномъ тронѣ. Отправляемся сейчасъ же, потому что мое желаніе и дальнее разстояніе только подстрекаютъ меня; въ промедленіи же, говорятъ, опасность. Ничего не можетъ создать небо или извергнуть изъ нѣдръ своихъ адъ, что могло-бы устрашить меня; поэтому сѣдлай скорѣй, Санчо, сѣдлай Россинанта, своего осла и лошадь королевы, простимся съ владѣльцемъ замка и съ этими господами и покинемъ поскорѣй эту мѣстность."
   -- Ахъ, господинъ мой,-- воскликнутъ присутствовавшій при этой сценѣ Санчо, качая головою,-- на нашу деревню такъ и шлются бѣды; не въ обиду будь сказано хорошимъ людямъ...-- Глупецъ,-- прервалъ его Донъ-Кихотъ,-- какая бѣда можетъ еще случиться въ какой-нибудь деревнѣ и въ городахъ всего свѣта, куда только проникла слава моего имени? -- Если ваша милость сердитесь, сказалъ Санчо,-- то я лучше замолчу и не скажу того, что долженъ вамъ донести, какъ добрый оруженосецъ и слуга своему господину. -- Говори, что хочешь,-- отвѣтилъ Донъ-Кихотъ,-- если только не думаешь пугать меня своими словами; если ты боишься, то поступай, какъ тебѣ свойственно, я же, не знающій страха, поступлю такъ, какъ свойственно мнѣ. -- Не о томъ рѣчь, клянусь грѣхами моими передъ Боговъ,-- отвѣтилъ Санчо, а дѣло въ томъ, что я увѣрился и удостовѣрился, что эта дама, называющая себя королевой великаго королевства Микомиконскаго, такая-же королева, какъ и моя мать; потому что, если бы она была тѣмъ, чѣмъ она себя называетъ, она не стала бы цѣловаться съ однимъ изъ этихъ господъ за каждымъ угломъ, чуть только отъ нихъ отвернутся." Услыхавъ эти слова, Доротея покраснѣла до корня волосъ: донъ-Фернандъ дѣйствительно частенько тайкомъ цѣловалъ ее,-- считая свои желанія вполнѣ достойными этой награды. Санчо подмѣтилъ это, и такое свободное обращеніе показалось ему болѣе пристойнымъ для женщины веселаго поведенія, чѣмъ для королевы великаго государства. Смущенная Доротея не знала, что отвѣчать ему, и Санчо продолжалъ: "Говорю я это вамъ, господинъ мой, къ тому,-- добавилъ онъ,-- что если въ концѣ-концовъ, когда мы проѣдемъ такой длинный путь, проведемъ столько скверныхъ ночей, и еще болѣе скверныхъ дней,-- если, говорю я, плодъ нашихъ трудовъ придется сорвать этому молодцу, который теперь здѣсь болтается, то къ чему, право, спѣшить сѣдлать Россинанта, осла и иноходца? Лучше оставаться въ покоѣ; и каждая баба останется при своей прялкѣ, а мы пойдемъ обѣдать." Великій Боже, какимъ ужаснымъ гнѣвомъ былъ охваченъ Донъ-Кихотъ, услыхавъ такія нахальныя слова своего оруженосца! Съ глазами, бросавшими молніи, онъ воскликнулъ прерывающимся голосомъ и заплетающимся отъ ярости языкомъ: "О мужикъ, о скотъ, безстыдный, наглый, дерзкій клеветникъ и богохульникъ! Какъ осмѣлился ты произнести такія слова въ моемъ присутствіи и передъ этими знатными дамами? Какъ осмѣлился ты, даже въ своемъ тупомъ воображеніи, допустить подобное богохульство. Убирайся отсюда, чудовище природы, распространитель лжи, скопище обмановъ, изобрѣтатель клеветъ, глашатай глупостей, врагъ уваженія въ царственнымъ особамъ! Убирайся, не показывайся мнѣ на глаза или трепещи моего гнѣва!" Проговоривъ это, онъ наморщилъ брови, надулъ щеки, искоса взглянулъ, топнулъ правой ногой,-- очевидные признаки бушевавшей внутри его ярости. Отъ этихъ словъ и движеній рыцаря Санчо присѣлъ чуть не на землю, дрожа всемъ тѣломъ и желая, чтобы земля сію-же минуту разверзлась подъ его ногами и поглотила его. У него хватило рѣшимости только проворно повернуться и скрыться отъ лица его разгнѣваннаго господина. Но умная Доротея, хорошо уже знавшая характеръ Донъ-Кихота, чтобы успокоить его гнѣвъ, сказала: "Не гнѣвайтесь, господинъ рыцарь Печальнаго Образа, на дерзкія слова вашего добраго оруженосца -- можетъ быть онъ и имѣлъ нѣкоторое право такъ говорить, и мы не можемъ подозрѣвать его христіанскую совѣсть въ лжесвидѣтельствѣ противъ кого-либо. Вѣроятнѣе всего предположить, что такъ какъ въ этомъ замкѣ, по вашимъ словамъ, все происходитъ посредствомъ волшебства, то можетъ случиться, что и Санчо, благодаря этимъ дьявольскимъ ухищреніямъ, дѣйствительно видѣлъ что-либо оскорбительное для моей добродѣтели. -- Клянусь всемогущимъ Богомъ!-- воскликнулъ Донъ-Кихотъ,-- ваше величіе напали на истину. Да, этого грѣшника Санчо посѣтило какое-нибудь дурное видѣніе, потому-то онъ и видѣлъ то, что невозможно видѣть иначе, какъ благодаря волшебству. Я слишкомъ хорошо знаю добрый и незлобливый нравъ этого бѣдняка, чтобы заподозрить его въ лжесвидѣтельствѣ противъ кого либо. -- Да будетъ такъ! -- воскликнулъ донъ-Фернандъ,-- поэтому, господинъ Донъ-Кихотъ, простите и призовите вновь его на лоно вашей милости, sicut erat in principio, пока проклятыя видѣнія, посѣщающія его, не перевернули окончательно его мозги." Донъ-Кихотъ отвѣтилъ, что онъ прощаетъ его, и священникъ отправился за Санчо, который, возвратись, съ покорностью сталъ на колѣна передъ своимъ господиномъ и попросилъ позволеніи поцѣловать его руку. Донъ-Кихотъ позволилъ ему взять и поцѣловать свою руку, затѣмъ далъ ему свое благословеніе и сказалъ: "Теперь, сынъ мой Санчо, ты окончательно убѣдишься, до какой степени вѣрно то, что я тебѣ много разъ говорилъ,-- что все въ этомъ замкѣ дѣлается посредствомъ волшебства... -- охотно вѣрю этому,-- отвѣтилъ Санчо,-- исключая все-таки исторію съ одѣяломъ, которая произошла на самомъ дѣлѣ. -- Не вѣрь этому,-- возразилъ Донъ-Кихотъ,-- если бы дѣло было такъ, то я бы тогда отомстилъ за тебя и мстилъ бы еще и теперь. Но ни тогда, ни теперь не могъ я увидѣть никого, кому бы отомстить за твое оскорбленіе." Присутствующіе захотѣли узнать эту исторію съ одѣяломъ, и хозяинъ подробно разсказалъ ихъ о воздушныхъ путешествіяхъ Санчо Панса, разсмѣшивъ до слезъ всѣхъ слушателей и въ такой же степени разсердивъ Санчо, котораго рыцарь продолжалъ увѣрять, что это было чистѣйшее очарованіе. Но Санчо не былъ такъ простъ, чтобы сомнѣваться въ томъ, что исторія съ одѣяломъ была самой очевидной дѣйствительностью, безъ всякой примѣси какого-либо волшебства и что его качали самымъ настоящимъ образомъ и самые настоящіе люди изъ плоти и костей, а не безтѣлесные призраки,-- плоды воображенія, какъ полагалъ и увѣрялъ его господинъ.
   Двое сутокъ жило уже знатное общество на постояломъ дворѣ, и, наконецъ, всѣ рѣшили, что настала пора разъѣзжаться. Дѣло было только за тѣмъ, чтобы придумать способъ, какъ освободить Доротею и донъ-Фернанда отъ труда сопровождать Донъ-Кихота до его деревни, продолжая въ тоже время освобожденіе королевы Микомиконы, и поручить рыцаря попеченіямъ священника. Я цирюльника, рѣшившихъ отвезти его домой и тамъ полѣчить отъ сумасшествія. Съ общаго согласія было постановлено нанять крестьянина, случайно остановившагося съ своей телѣгой и волами на томъ-же постояломъ дворѣ, и увезти рыцаря такимъ образомъ: изъ палокъ устроили нѣчто вродѣ клѣтки, въ которой Донъ-Кихотъ могъ располагаться, какъ ему удобнѣе; затѣмъ, по совѣту священника, донъ-Фернандъ съ своими спутниками, слуги донъ-Луиса и стрѣлки, вкупѣ съ хозяиномъ, закрыли своя лица и переодѣлись всякій по своему, чтобы не быть узнанными Донъ-Кихотомъ. Затѣмъ въ полномъ молчаніи они вошли въ комнату, въ которой онъ почивалъ, отдыхая отъ пережитыхъ имъ тревогъ, и, приблизившись къ бѣдному рыцарю, покоившемуся мирнымъ сномъ и не подозрѣвавшему такого приключенія, всѣ сразу накинулись на него и крѣпко связали ему руки и ноги; когда онъ проснулся, онъ не могъ уже ничѣмъ шевельнуться и принужденъ былъ только изумляться, видя передъ собою какія-то странныя фигуры. Въ его умѣ сейчасъ-же родилась догадка, которую постоянно подсказывало ему его безумное воображеніе: онъ рѣшилъ, что всѣ эти лица были привидѣніями этого очарованнаго замка, и что и самъ онъ, безъ сомнѣнія, тоже очарованъ, такъ какъ не можетъ ни двигаться, ни защищаться. Однимъ словомъ, случилось именно такъ, какъ и ожидалъ священникъ, выдумавшій это представленіе.
   Изъ всѣхъ присутствовавшихъ одинъ только Санчо сохранилъ свой здравый смыслъ и обычный видъ; и хотя онъ тоже былъ не совсѣмъ свободенъ отъ той болѣзни, какою страдалъ его господинъ, тѣмъ не менѣе онъ скоро узналъ всѣхъ этихъ переодѣтыхъ людей; но у него не хватало смѣлости раскрыть свой ротъ, и потому онъ рѣшилъ сначала посмотрѣть, чѣмъ кончится плѣненіе его господина, который тоже не произносилъ ни слова, ожидая дальнѣйшихъ послѣдствій своего несчастія. А дальше послѣдовало то, что его вмѣстѣ съ постелью отнесли въ клѣтку, заперли тамъ и такъ крѣпко забили выходъ дубовыми досками, что рыцарь скорѣе надорвалъ бы себѣ животъ, чѣмъ успѣлъ разломать его. Затѣмъ клѣтку взвалили на плечи, и, когда ее выносили изъ дома, раздался ужасный голосъ,-- по крайней мѣрѣ, настолько ужасный, насколько сумѣлъ сдѣлать свой голосъ такимъ цирюльникъ, не хозяинъ вьюка, а другой, говорившій слѣдующее: "О, рыцарь Печальнаго Образа, не предавайся отчаянію, видя себя заключеннымъ въ тюрьму, въ которой тебя увозятъ. Такъ должно случиться, дабы ты скорѣе покончилъ съ приключеніемъ, которое ты предпринялъ, повинуясь своему великому сердцу; это приключеніе окончится тогда, когда страшный левъ ламанчскій и бѣлая голубка Тобозская, склонивъ свое благородное чело подъ легкимъ и сладкимъ ярмомъ Гименея, будутъ обитать въ одномъ гнѣздѣ. Отъ это-то неслыханнаго союза произойдутъ на удивленіе всего міра мужественные львенки, которые наслѣдуютъ хищные когти ихъ доблестнаго отца. Это должно произойти прежде, чѣмъ богъ, преслѣдующій бѣглую нимфу, дважды обойдетъ въ своемъ быстромъ и природномъ бѣгѣ блестящіе образы зодіака. И ты, благороднѣйшій и послушнѣйшій оруженосецъ, постоянно имѣющій мечъ у пояса, бороду на подбородкѣ и нюхъ въ ноздряхъ, не смущайся и не падай духомъ при видѣ того, какъ на твоихъ глазахъ похищаютъ цвѣтъ странствующаго рыцарства. Скоро, если будетъ угодно великому Творцу всѣхъ міровъ, ты будешь вознесенъ такъ высоко, что не узнаешь самъ себя, и исполнится обѣщаніе твоего добраго господина. Увѣряю тебя именемъ мудрой Ментіороніаны, что твое жалованіе будетъ тебѣ уплачено, какъ ты это увидишь на дѣлѣ. Шествуя по слѣдамъ мужественнаго и очарованнаго рыцаря, ибо такъ надлежитъ, чтобы ты дошелъ до того мѣста, гдѣ вы остановитесь оба; и такъ какъ мнѣ не позволено говорить болѣе, то да будетъ милость Божья съ вами; я возвращаюсь туда, одинъ я знаю куда." Въ концѣ проповѣди пророкъ возвысилъ голосъ до фистулы я потомъ понемногу понижалъ его съ такими трогательными переливами, что сами участники шутки чуть было не повѣрили его словамъ.
   Донъ-Кихота такое пророчество сильно утѣшило и онъ по пунктамъ разбиралъ его смыслъ и значеніе. Онъ понялъ, что ему обѣщаютъ узы святого и законнаго брака съ его возлюбленной Дульцинеей Тобозской, счастливая утроба которой произведетъ на свѣтъ львенковъ -- его сыновей, на вѣчную славу Ламанчи. Полный слѣпой вѣры въ слышанное имъ, онъ воскликнулъ, испустивъ глубокій вздохъ: "О ты, кто бы ты ни былъ, пророчащій мнѣ столько счастья, холю тебя, попроси отъ моего имени мудраго чародѣя, на котораго возложены заботы о моихъ дѣлахъ, чтобы онъ не допустилъ меня погибнуть въ тюрьмѣ, въ которой меня теперь увозятъ, пока я не увижу совершенія такихъ радостныхъ, такихъ несравненныхъ обѣщаній. Да будетъ такъ, и я стану считать небесными наслажденіями муки моей тюрьмы, истинной отрадой -- отягчающія меня цѣпи, и эта досчатая постель, на которую меня положили, покажется мнѣ не суровымъ походнымъ ночлегомъ, но сладостнѣйшимъ и счастливѣйшимъ брачнымъ ложемъ. Что же касается общества моего оруженосца Санчо Панса, которое должно утѣшать меня за это время, то я питаю слишкомъ сильное довѣріе къ его честности и преданности, чтобы опасаться, что онъ покинетъ меня въ моей доброй или злой судьбѣ; потому что если даже, вслѣдствіе немилости моей или его звѣзды, я и не сумѣю дать ему обѣщанный мною островъ или что-либо другое равноцѣнное, то жалованье его, по крайней мѣрѣ, не пропадетъ ни въ какомъ случаѣ, потому что въ сдѣланномъ уже мною завѣщаніи я написалъ, чтобы ему заплатили жалованье хотя и не въ томъ размѣрѣ, какого стоили бы его преданность и многочисленныя заслуги, но по крайней мѣрѣ въ томъ, какой доступенъ для моихъ слабыхъ средствъ." Выслушавъ эти слова, Санчо почтительно поклонился рыцарю и поцѣловалъ его обѣ руки, потому что поцѣловать одну руку было невозможно, такъ какъ онѣ были связаны вмѣстѣ. Затѣмъ привидѣнія, поднявъ клѣтку на плечи, взвалили ее на телѣгу.

0x01 graphic

  

ГЛАВА XLVII.

О странномъ способѣ, какимъ былъ очарованъ Донъ-Кихотъ Даманчскій, и о другихъ славныхъ событіяхъ.

   Увидавъ себя запрятаннымъ въ клѣтку и взваленнымъ на телѣгу, Донъ-Кихотъ сказалъ: "Много прочиталъ я серьезныхъ и достовѣрныхъ исторій странствующихъ рыцарей, но никогда мнѣ не приходилось вы читать, ни видать, ни слыхать, чтобы очарованныхъ рыцарей возили такъ медленно. Обыкновенно ихъ всегда съ необыкновенной быстротой мчатъ по воздуху на темномъ облакѣ, или на огненной колесницѣ, или на какомъ-нибудь гиппогрифѣ; но везти въ телѣгѣ, на волахъ, великій Боже!І -- меня это страшно смущаетъ. Но, можетъ быть, въ наши времена правила очарованій такъ-же, какъ и рыцарскія,-- другія, чѣмъ прежде, и такъ-какъ я новый рыцарь и первый воскресилъ уже забытое званіе странствующаго рыцарства, то, можетъ быть, для меня изобрѣли новые виды очарованія и новые способы перевозки очарованныхъ. Какъ ты объ этомъ думаешь, мой сынъ Санчо? -- А не знаю, какъ я думаю,-- отвѣтилъ Санчо,-- я вѣдь не читалъ столько странствующихъ писаній, какъ ваша милость; только осмѣлюсь увѣрить васъ и поклянусь вамъ, что эти привидѣнія не совсѣмъ православны. -- Православны! -- воскликнулъ Донъ-Кихотъ,-- какъ могутъ они быть православны, когда они демоны, принявшіе фантастическія тѣла, чтобы обдѣлать свое дѣльце и поставить меня въ это прекрасное положеніе? Если хочешь увѣряться въ этой истинѣ, то потрогай, пощупай ихъ, и ты увидишь, что у нихъ нѣтъ другого тѣла, кромѣ воздуха, и что они существуютъ только по видимости. -- Помялуйте, господинъ!-- возразилъ Санчо,-- я ужъ ихъ трогалъ; вонъ смотрите, тотъ дьяволъ, который такъ тамъ хлопочетъ, лицомъ свѣжъ какъ роза и имѣетъ свойство, котораго не бываетъ у чертей,-- отъ тѣхъ, я слыхалъ, пахнетъ сѣрой и другой скверностью, а отъ него на полмили несетъ духами." Санчо говорилъ это о донъ-Фернандѣ, отъ котораго, какъ отъ знатнаго господина, дѣйствительно пахло духами. "Въ томъ нѣтъ ничего удивительнаго, другъ Санчо,-- отвѣтилъ Донъ-Кихотъ,-- знай, что черти хитры, и хотя носятъ съ собою нѣкоторые запахи, но сами по себѣ ничѣмъ не пахнутъ, потому что они духи, но за то если пахнутъ, то не иначе, какъ зловоніемъ. Доказать это очень просто; такъ какъ, куда они не пойдутъ, они всюду несутъ съ собой адъ, нигдѣ не находя облегченія своей казни, и такъ какъ, съ другой стороны, хорошій запахъ возбуждаетъ пріятныя чувства, то очевидно, что пахнуть хорошо они не могутъ. А если тебѣ кажется, что отъ этого дьявола пахнетъ духами, то или ты ошибаешься, или онъ хочетъ тебя обмануть, чтобы ты не угадалъ въ немъ дьявола."
   Такой разговоръ происходилъ между господиномъ и слугой; но донъ-Фернандъ и Карденіо, опасались, какъ-бы Санчо окончательно не открылъ ихъ хитрости, которую онъ ужъ почуялъ, рѣшили поспѣшить съ отправкой рыцаря. Отозвавъ въ сторону хозяина, они приказали ему осѣдлать Россинанта и осла, что тотъ быстро и исполнилъ; въ то же время священникъ уговорился за извѣстную плату въ день со стрѣлками св. Германдады, чтобы они проводили его до деревни. Карденіо привязалъ къ лукѣ сѣдла Россинанта съ одной стороны щитъ Донъ-Кихота, съ другой -- его цирюльничій тазъ и знаками приказалъ Санчо сѣсть на своего осла и взять Россинанта за узду; потомъ онъ поставилъ съ каждой стороны телѣги по два стрѣлка съ аркебузами. Но, прежде чѣмъ телѣга двинулась, изъ дому вышли хозяйка со своей дочкой и Мариторна, чтобы проститься съ Донъ-Кихотомъ; онѣ притворялись горько плачущими объ его несчастіи, и Донъ-Кихотъ сказалъ имъ: "Не плачьте, мои прекрасныя дамы, всѣ эти несчастья нераздѣльны съ званіемъ, къ которому я принадлежу; и еслибы такія невзгоды не постигали меня, я не имѣлъ бы права считать себя славнымъ странствующимъ рыцаремъ. Въ самомъ дѣлѣ, съ менѣе извѣстными рыцарями не случается ничего подобнаго, и за то никто на свѣтѣ о нихъ не вспоминаетъ; такова участь только славнѣйшихъ, сила и мужество которыхъ возбуждаютъ зависть во многихъ принцахъ и другихъ рыцаряхъ, старающихся разными нечестными способами погубить добрымъ. И все-таки мужество послѣднихъ такъ велико, что, несмотря на все чернокнижіе, хотя бы самого Зороастра, его перваго изобрѣтателя, оно одержитъ побѣду и распространитъ свой свѣтъ по всему міру, подобно солнцу, свѣтящему въ небесахъ. Простите мнѣ, мой любезныя дамы, если я по небрежности или разсѣянности чѣмъ-нибудь васъ обидѣлъ, потому что добровольно и умышленно я никого никогда не обижалъ. Молите Бога, чтобы онъ извлекъ меня изъ этой тюрьмы, въ которую меня заключилъ какой-нибудь злонамѣренный волшебникъ. Если я когда-либо увижу себя снова на свободѣ, то я не забуду милостей, оказанныхъ мнѣ вами въ этомъ замкѣ, и, признательный, вознагражу ихъ такъ, какъ онѣ этого заслуживаютъ."
   Пока происходила эта сцена между Донъ-Кихотомъ и госпожами замка, священникъ и цирюльникъ простились съ донъ-Фернандомъ и его спутниками, съ капитаномъ и его братомъ аудиторомъ и со всѣми теперь счастливыми дамами, въ томъ числѣ съ Доротеей и Люсиндой. Они всѣ обнялись и обѣщались посылать другъ другу о себѣ вѣсти. Донъ-Фернандъ сказалъ священнику, куда тотъ долженъ писать, когда будетъ сообщать о дальнѣйшей судьбѣ Донъ-Кихота, къ которой донъ-Фернандъ питалъ живѣйшій интересъ. Съ своей стороны, онъ далъ слово священнику извѣщать его обо всемъ, что можетъ быть для него интересно, какъ о своей свадьбѣ, такъ и о крещеніи Зораиды, о концѣ приключенія донъ-Луиса и о возвращеніи Люсинды къ своимъ родителямъ. Священникъ изъявилъ готовность съ величайшей точностью исполнять все, о чемъ его просили. Они снова обнялись и снова обмѣнялись предложеніями и обѣщаніями взаимныхъ услугъ.
   Тогда хозяинъ подошелъ къ священнику и вручилъ ему пачку бумагъ, найденныхъ, по его словамъ, за подкладкой того же чемодана, въ которомъ была Повѣсть о безразсудномъ любопытномъ. "Такъ какъ хозяинъ ихъ до сихъ поръ не явился,-- добавилъ онъ,-- то я могу отдать ихъ вамъ; самъ я не умѣю читать, поэтому онѣ мнѣ ни къ чему." Священникъ поблагодарилъ его и, развернувъ бумаги, увидалъ, что у нихъ слѣдующее заглавіе: Повѣсть о Ринконете и Кортадильо; такъ какъ Повѣсть о безразсудномъ любопытномъ ему понравилась, то у него явилась надежда, что и эта повѣсть окажется хорошею, такъ-какъ обѣ онѣ могутъ принадлежать одному и тому-же автору, и потому онъ спряталъ ее съ намѣреніемъ прочитать на досугѣ.
   Когда онъ и его другъ цирюльникъ сѣли на муловъ, оба съ масками на лицахъ, чтобы не быть сейчасъ же узнанными Донъ-Кихотомъ, поѣздъ тронулся въ путь въ нижеслѣдующемъ порядкѣ: во главѣ его ѣхала телѣга, ведомая крестьяниномъ; по бокамъ ея, какъ уже сказано, шествовали стрѣлки съ своими аркебузами; за ней ѣхалъ Санчо, сидя на своемъ ослѣ и ведя Россинанта за узду; въ концѣ поѣзда важно и медленно двигались цирюльникъ и священникъ съ замаскированными лицами, сидя на здоровыхъ мулахъ. Благодаря медленному шагу воловъ, поѣздъ двигался не быстро. Донъ-Кихотъ ѣхалъ, сидя въ клѣткѣ со связанными руками, протянувъ ноги и прислонившись спиной къ рѣшеткѣ, и во все время не нарушилъ своего молчанія и неподвижности, какъ будто, онъ былъ не человѣкъ изъ плоти и крови, а каменная статуя.
   Проѣхавъ около двухъ миль съ тою же медленностію и въ томъ же, ненарушимомъ молчаніи они пріѣхали на долину, показавшуюся хозяину телѣги удобнымъ пастбищемъ для быковъ. Онъ сообщилъ объ этомъ священнику, но цирюльникъ совѣтовалъ проѣхать немного подальше, потому что, какъ ему было извѣстна, за поворотомъ за холмикъ, бывшій у нихъ въ виду, была другая долина лучше и обильнѣе травой, чѣмъ та, на которой хотѣли остановиться. Совѣтъ цирюльника былъ принятъ и весь караванъ продолжалъ путь. Въ эту минуту священникъ, повернулъ голову и увидалъ, что сзади нихъ ѣдутъ шесть или семь хорошо одѣтыхъ верховыхъ. Послѣдніе скоро догнали нашихъ путниковъ, потому что ѣхали не на апатичныхъ и неповоротливыхъ волахъ, а на монастырскихъ мулахъ, погоняемые желаніемъ поскорѣе отдохнуть на постояломъ дворѣ, показавшемся на разстояніи одной мили отъ нихъ.
   Итакъ прилежные нагнали лѣнивыхъ и, подъѣхавъ, вѣжливо привѣтствовали ихъ. Но одинъ изъ подъѣхавшихъ, Толедскій каноникъ и господинъ сопровождавшихъ его путниковъ, видя эту въ порядкѣ двигавшуюся процессію, состоявшую изъ телѣги, стрѣлковъ, Санчо, Россинанта, священника и цирюльника и, главнымъ образомъ, Донъ-Кихота, заключеннаго въ своей клѣткѣ, не могъ удержаться, чтобы не спросить, что это означаетъ и за что везутъ такимъ образомъ этого человѣка. Между прочимъ онъ вообразилъ, увидавъ вооруженныхъ стрѣлковъ, что везутъ какого-нибудь разбойника большихъ дорогъ или другого преступника на судъ св. Германдады. На обращенный къ нему вопросъ одинъ изъ стрѣлковъ отвѣтилъ: "Пустъ самъ этотъ господинъ отвѣтитъ вашей милости, что означаетъ такое путешествіе, а мы не знаемъ." Донъ-Кихотъ услыхалъ разговоръ. "Извѣстно-ли вашей милости,-- сказалъ онъ, -- что называется странствующимъ рыцарствомъ? Если да, то я разскажу вамъ о своихъ невзгодахъ; въ противномъ случаѣ было бы безполезнымъ трудомъ ихъ разсказывать вамъ." Въ эту минуту приблизились священникъ и цирюльникъ; которые, увидавъ, что между путешественниками и Донъ-Кихотомъ завязался разговоръ, поспѣшили подъѣхать, чтобы своимъ отвѣтомъ предупредить разоблаченіе ихъ хитростей. Кановнкъ отвѣчалъ Донъ-Кихоту: "По правдѣ сказать, братъ, въ рыцарскихъ книгахъ я знаю толкъ немного больше, чѣмъ въ началахъ логики доктора Вильлльпандо. {Авторъ схоластической книги Sumas de las sumulas.} Если вамъ этого достаточно, то вы можете разсказывать мнѣ, что вамъ угодно. -- Слава Богу,-- сказалъ Донъ-Кихотъ,-- такъ знайте-же, господинъ рыцарь, что я очарованъ въ этой клѣткѣ злыми волшебниками, питающими ко мнѣ зависть и ненависть, ибо, какъ извѣстно, всякой доблести больше приходятся терпѣть преслѣдованій отъ злыхъ, чѣмъ пользоваться уваженіемъ среди добрыхъ. Я -- странствующій рыцарь, и не изъ тѣхъ, которымъ не суждено быть увѣковѣченными безсмертною славою, но изъ тѣхъ, имена которыхъ на зло самой зависти, на зло всѣмъ персидскимъ магамъ, индійскимъ браминамъ, эфіопскимъ гимнософистамъ, она должна начертать въ храмѣ безсмертія, дабы они служили примѣромъ и образцомъ будущимъ вѣкамъ и указывали странствующимъ рыцарямъ грядущихъ временъ путъ, которымъ они должны слѣдовать, чтобы достигнуть совершенства воинской славы. -- Господинъ Донъ-Кихотъ говоритъ сущую истину, -- вмѣшался священникъ,-- онъ ѣдетъ очарованнымъ въ этой телѣгѣ не по своей винѣ и не за свои грѣхи, но по злобѣ тѣхъ, кому завидна его доблесть и досадно его мужество. Однимъ словомъ, господинъ, это -- рыцарь Печальнаго Образа, о которомъ вы, вѣроятно уже слыхали, такъ какъ мужественные подвиги и великія дѣла его будутъ начертаны на нетлѣнной бронзѣ и вѣчномъ мраморѣ, какія бы усилія ни дѣлали зависть и злоба, чтобы ихъ скрыть или помрачить." Услыхавъ подобныя рѣчи сначала отъ человѣка, посаженнаго въ клѣтку, а потомъ отъ другого, гулявшаго на свободѣ, каноникъ чуть не перекрестился отъ изумленія; онъ никакъ не могъ догадаться, въ чемъ тутъ дѣло, да и все спутники его были поражены не меньшимъ удивленіемъ. Въ эту минуту Санчо Пааса, подъѣхавшій, чтобы послушать разговоръ, своими словами поправилъ все: "Право, господинъ,-- сказалъ онъ,-- сердитесь вы или не сердитесь на меня, а только мнѣ сдается, что господинъ мой Донъ-Кихотъ тамъ же очарованъ, какъ моя мать; онъ въ полномъ разумѣ, онъ пьетъ, ѣстъ, исправляетъ свои нужды такъ же, какъ и всѣ другія и какъ онъ дѣлалъ вчера, когда еще не былъ въ клѣткѣ. Въ такомъ случаѣ, могу ли я повѣрить, что онъ очарованъ? Я отъ многихъ слыхалъ, что очарованные не могутъ ни ѣсть, ни пить, ни спать, ни говоритъ, а мой господинъ, если ему не заткнуть рта, наговоритъ больше, чѣмъ тридцать прокуроровъ." Затѣмъ, посмотрѣвъ на священника, Санчо прибавилъ: "Ахъ, господинъ священникъ, господинъ священникъ, неужто вы думаете, что я не узнаю вашей милости? ужъ не думаете-ли вы, что я ничего не смыслю и не догадываюсь, къ чему понадобились эти новыя очарованія. Ну, нѣтъ, какъ ни прячьте вы свое лице, а я васъ узналъ, и да будетъ извѣстно, что я васъ хорошо понялъ, такъ что вамъ не скрыть отъ меня своихъ плутней. Вѣдь зависти не ужиться съ доблестью, а щедрости рядомъ со скупостью. Если бы нелегкая не принесла вашего преподобія, то, назло всѣмъ чертямъ, мой господинъ былъ бы сейчасъ женатъ на принцессѣ Микомиконѣ, а я, по меньшей мѣрѣ, былъ-бы графомъ, потому что чего-жъ иного ожидать, зная щедрость моего господина Печальнаго Образа за мои великія услуги? Но вѣрно правду говорятъ въ нашей сторонѣ, что колесо судьбы вертятся скорѣй мельничнаго колеса, и что кто вчера былъ на верхушкѣ, глядишь, сегодня валяется въ пыли. Больше всего меня бѣситъ, какъ я подумаю своей женѣ и дѣтяхъ: вѣдь они могли да и должны были даже надѣться, что ихъ отецъ войдетъ въ ворота губернаторомъ какого-нибудь острова или вице-королемъ какого нибудь государства, а онъ вернется теперь конюхомъ. Все это я говорю къ тому, господинъ священникъ, чтобы ваше преподобіе хоть немного помучила совѣсть за дурное обращеніе, которое терпитъ отъ васъ мой добрый господинъ. Берегитесь, какъ бы на томъ свѣтѣ Господь не потребовалъ васъ къ отвѣту за эту клѣтку моего господина, и поплатитесь вы тогда на то, что лишили всѣхъ несчастныхъ помощи и благодѣяній, посадивъ моего господина въ заключеніе. -- Вотъ тебѣ разъ!-- воскликнулъ цирюльникъ,-- какъ, Санчо, вы однаго поля ягода съ вашимъ господиномъ? Ей-богу, мнѣ кажется, что и васъ нужно для компаніи съ нимъ посадить въ клѣтку и считать тоже очарованнымъ. У васъ, видно, одинаковый съ нимъ рыцарскій бредъ. Въ недобрый часъ, вижу я, надулись вы какъ отъ его обѣщаній и набили себѣ, въ башку этотъ островъ, о которомъ вы бредите и котораго вамъ, какъ ушей своихъ не видать. -- Не надулся я нисколько, отвѣтилъ Санчо,-- и не надуть меня самому королю; и, пусть бѣденъ я, а все-таки я старый христіанинъ; я ничѣмъ ни одной живой душѣ не обязанъ; и если и брежу островами, то другіе бредятъ еще хуже, и всякій сынъ своихъ дѣлъ; и разъ я человѣкъ, я могу сдѣлаться папой, не только, что губернаторомъ какого-то острова и въ особенности, когда мой господинъ можетъ набрать ихъ столько, что ему некуда будетъ дѣвать. Подумайте о вашихъ словахъ, господинъ цирюльникъ; тутъ дѣло похитрѣй чѣмъ бритъ бороду. Вѣдь мы всѣ знаемъ другъ друга и не въ мой огородъ слѣдовало-бы бросать камушки; а что касается до очарованія моего господина, то Господь про то вѣдаетъ; и лучше ужъ этого не трогать." Цирюльникъ ничего не отвѣчалъ Санчо, изъ страха, какъ бы онъ своею болтовнею не раскрылъ того, что онъ такими усиліями старались скрывать онъ и священникъ. Изъ той же боязни, священникъ попросилъ каноника проѣхать немного впередъ и обѣщался разсказать ему тайну этого человѣка въ клѣткѣ и другія занимательныя дѣла. Каноникъ поѣхалъ съ нимъ впередъ въ сопровожденіи слугъ и съ большимъ вниманіемъ выслушалъ все, что разсказалъ ему священникъ о званіи, жизни, характерѣ и безуміи Донъ-Кихота. Священникъ вкратцѣ разсказалъ ему также о причинѣ сумасшествія рыцаря, обо всемъ рядѣ его приключеній вплоть до заключенія въ клѣтку и объ ихъ намѣреніи насильно отвезти его домой, чтобы тамъ поискать лѣкарствъ противъ его безумія.
   Изумленіе каноника, и его слугъ удвоилось, когда они услыхали странную исторію Донъ-Кихота, "Поистинѣ скажу вамъ, господинъ священникъ,-- сказалъ каноникъ выслушавъ разсказъ, по моему мнѣнію, эти такъ называемыя рыцарскія книги -- сущій бичъ государства. Правда, праздность и лживая заманчивость заставили меня прочесть начало почти всѣхъ такихъ книгъ, напечатанныхъ до сихъ поръ, но ни одной изъ нихъ я не рѣшился дочитать до конца, потому что всѣ онѣ, по моему мнѣнію, содержатъ болѣе или менѣе одно и тоже, въ каждой изъ нихъ то же самое, что и во всякой другой, и въ первой то же, что и въ послѣдней. Эти сочиненія я причисляю къ тому же роду древнихъ милезіанскихъ басенъ, то есть нелѣпыхъ разсказовъ, имѣвшихъ цѣлью развлекать, но не поучать, въ противоположность апологическимъ баснямъ, долженствовавшимъ одновременно и развлекать и поучать читателя. Но, согласившись даже на то, что главною цѣлью подобныхъ книгъ можетъ быть только забава, я все-таки не могу понять, какъ онѣ достигаютъ этой цѣли, будучи наполнены такимъ множествомъ такихъ страшныхъ нелѣпостей. Удовольствіе, восторгъ, ощущаемые душою, рождаются тогда, когда въ являющихся ей вещахъ она можетъ любоваться красотою и гармоніею; все же, заключающее въ себѣ безобразіе и неестественность, неспособно вызвать удовольствіе; теперь, какую-же красоту, какую соразмѣрность въ отношеніи цѣлаго къ частямъ и частей къ цѣлому видимъ мы въ книгѣ или въ баснѣ, разсказывающей какъ о томъ, что шестнадцатилѣтняя дѣвушка ударомъ меча перерубаетъ пополамъ великана, величиною съ башню, такъ легко, какъ будто онъ былъ сдѣланъ изъ тѣста? Въ другомъ мѣстѣ намъ описываютъ битву, предварительно сообщивъ намъ, что въ непріятельскомъ войскѣ былъ милліонъ воиновъ. Герой книги обыкновенно выходить одинъ противъ нихъ, и вотъ вамъ, волей или неволей, приходится примиряться съ тѣмъ, что этотъ рыцарь только мужеству и силѣ своей руки обязанъ одержанною имъ побѣдой.
   А что скажете вы относительно той готовности, съ какою королева или наслѣдственная императрица кидается въ объятія неизвѣстнаго странствующаго рыцаря? Какой умъ, если только не совершенно дикій и варварскій, можетъ испытывать удовольствіе, читая о томъ, какъ по морю плыветъ высокая башня, наполненная рыцарями, какъ вечеромъ она покидаетъ берега Ломбардіи и утромъ пристаетъ къ землямъ Іоанна Индійскаго или въ какимъ-нибудь, которыхъ никогда не описывалъ Птолемей и не видывалъ Марко Паоло {Венеціанскій путешественникъ XIII столѣтія.}. Если мнѣ отвѣтятъ, что сочинители этихъ книгъ сами смотрѣли на нихъ, когда писали, какъ на вымыселъ, и что поэтому они не обязаны такъ щепетильно соблюдать истину, то я возражу, что вымыселъ тѣмъ лучше, чѣмъ онъ менѣе похожъ на ложь, и нравится тѣмъ больше, чѣмъ больше онъ приближается къ вѣроятному и возможному. Всѣ сочиняемые разсказы должны до нѣкоторой степени будить мысль, надо писать ихъ такъ, чтобы, дѣлая возможное вѣроятнымъ и избѣгая уродливостей, они были способны изумлять, будить умъ и въ тоже время доставлять ему удовольствіе. Но ничего подобнаго не дастъ вамъ перо писателя, какъ будто умышленно избѣгающаго правдоподобія и подражанія природѣ, отъ которыхъ именно и зависитъ совершенство сочиненія. Я не видалъ ни одной рыцарской книги, въ которой, какъ въ цѣломъ тѣлѣ, наблюдалось-бы правильное соотношеніе частей вымысла, такъ чтобы срeдина соотвѣтствовала началу, а конецъ соотвѣтствовалъ началу и сpeдинѣ. Напротивъ, авторы составляюѵъ ихъ изъ столькихъ разрозненныхъ частей, что скорѣе можетъ показаться, будто они имѣютъ намѣреніе произвести на свѣтъ какую-то химеру, чудовище, а не правильный образъ. Крохѣ того они сухи и грубы по слогу, невѣроятны въ описаніяхъ подвиговъ, нечистоплотны въ изображеніяхъ любовныхъ сценъ, пошлы въ любезностяхъ, длинны и тяжеловѣсны въ реляціяхъ битвъ, тупоумны въ разговорахъ, нелѣпы въ разсказахъ о путешествіяхъ,-- однимъ словомъ, лишены такта, искусства и остроумія и на этомъ основаніи достойны быть изгнаны изъ христіанскаго государства, какъ праздные и опасные люди."
   Внимательно выслушавъ каноника, нашъ священникъ заключилъ на основаній его словъ, что онъ человѣкъ умный, и согласился съ его мнѣніемъ. Онъ отвѣтилъ ему, что, держась того же взгляда на рыцарскія книги и питая къ нимъ такую-же ненависть, онъ сжегъ книги Донъ-Кихота, число которыхъ была довольно значительно. Потомъ онъ разсказалъ своему собесѣднику, какъ онъ дѣлалъ разслѣдованія этихъ книгъ, какія приговорилъ къ сожженію, какимъ помиловалъ жизнь. Каноникъ слушалъ его съ большимъ интересомъ и затѣмъ, возвращаясь къ предмету своей рѣчи, добавилъ, что, несмотря на все дурное, сказанное имъ объ этихъ книгахъ, онъ находитъ въ нихъ и кое-что хорошее, именно канву разсказа, взявъ которую, истинный талантъ могъ-бы развернуться и показать себя. "Въ самомъ дѣлѣ,-- сказалъ онъ,-- перу здѣсь представляется обширное поприще, на которомъ оно не встрѣтитъ препятствій для своего свободнаго бѣга; ему представляется здѣсь возможность описывать кораблекрушенія, бури, встрѣчи, битвы; оно можетъ изобразить мужественнаго полководца со всѣми достоинствами, заслужившими ему воинскую славу,-- искуснаго и разумнаго, умѣющаго обезоруживать хитрости врага, краснорѣчиваго оратора, способнаго убѣдить и разубѣдить солдатъ, мужа совѣта и разума, быстраго въ исполненіи, терпѣливаго въ ожиданіи и храбраго въ нападеніи. Писатель можетъ разсказать то грустное и трагическое событіе, то забавное и непредвидѣнное приключеніе; тамъ онъ опишетъ благородную даму, прекрасную, честную, умну., здѣсь -- мужественнаго христіанина; съ одной стороны онъ выведетъ грубаго и наглаго хвастуна, съ другой -- любезнаго, привѣтливаго и мужественнаго принца, онъ можетъ изобразить преданность вѣрныхъ подданныхъ, щедрости и великодушіе повелителей и явиться намъ то астрономомъ, то географомъ, то музыкантомъ, то государственнымъ человѣкомъ и даже, если захочетъ, чернокнижникомъ. Онъ можетъ послѣдовательно изобразить намъ хитрость Улисса, набожность Энея, мужество Ахилесса, несчастіе Гектора, измѣну Синона, дружбу Эвріала, щедрость Александра, храбрость Цезаря, кротость Траяна, вѣрность Зопира, мудрость Катона,-- однимъ словомъ, всевозможныя добродѣтели, свойственныя истинному герою, или соединивъ ихъ въ одномъ человѣкѣ, или одѣливъ между нѣсколькими. Если все это написано чистымъ, легкимъ, пріятнымъ слогомъ, и составлено съ искусствомъ, приближающимъ насколько возможно вымыселъ къ истинѣ, тогда такое произведеніе будетъ подобно ткани, сотканной изъ разнообразныхъ и драгоцѣнныхъ нитей и представитъ такую красоту, такое совершенство, что достигнетъ послѣдней цѣли, къ какой только могутъ стремиться подобнаго рода сочиненія, цѣли -- поучать, забавляя, Дѣйствительно, просторъ, представляемый этими книгами, дозволяетъ писателю обнаруживать въ нихъ поперемѣнно свой эпическій, лирическій, комическій или трагическій талантъ и соединять въ нихъ всѣ привлекательныя стороны пріятныхъ и сладкихъ наукъ краснорѣчія и поэзіи, ибо эпопея можетъ быть написана и прозой, такъ-же какъ и стихами.

0x01 graphic

  

ГЛАВА XLVIII.

Въ которой каноникъ продолжаетъ разсуждать о рыцарскихъ книгахъ и о другихъ вещахъ, достойныхъ его вниманія.

   "Вы совершенно правы, господинъ каноникъ, -- замѣтилъ священникъ,-- и изъ этого слѣдуетъ, что тѣмъ болѣе достойны порицанія тѣ изъ писателей, которые до сихъ поръ сочиняли подобныя книги безъ всякаго соображенія и размышленія, пренебрегая искусствомъ и правилами, руководясь которыми они могли-бы такъ-же прославиться въ прозѣ, какъ прославились въ стихахъ два князя поэзіи греческой и латинской. -- Я самъ было собрался попробовать написать рыцарскую книгу,-- возразилъ каноникъ,-- соблюдая при этомъ всѣ перечисленныя мною условія. Признаться, я ужь написалъ больше ста листовъ, и чтобы вполнѣ убѣдиться, заслуживаютъ-ли они того хорошаго мнѣнія, которое я самъ о нихъ имѣю, я отдалъ ихъ прочитать людямъ, увлекающимся этимъ чтеніемъ, но умнымъ и образованнымъ, и другимъ читателямъ невѣжественнымъ, которые находятъ удовольствіе въ чтеніи разныхъ нелѣпыхъ разсказовъ. Какъ тѣ такъ и другіе одобрили мое сочиненіе. Тѣмъ не менѣе я не смогъ продолжать своего труда. Причиной тому послужило прежде всего то, что онъ показался мнѣ дѣломъ несвойственнымъ моему званію; затѣмъ я бросилъ свою работу и потому, что такъ какъ число темныхъ людей значительнѣй числа просвѣщенныхъ, то мнѣ я не хотѣлось подвергать себя несправедливому буду невѣжественной черни, которая главнымъ образомъ и занимается чтеніемъ подобныхъ книгъ, хотя я и согласенъ съ тѣмъ, что похвала немногихъ умныхъ дороже похвалы множества глупцовъ. Но больше, чѣмъ что-либо другое, заставила меня бросить свое предпріятіе мысль, на которую меня навели представляемые въ настоящее время комедіи. Если эти представленія какъ вымышленныя, такъ и историческія, въ большинствѣ случаевъ ни что иное, какъ очевидныя нелѣпости; если, несмотря на то, чернь съ удовольствіемъ смотритъ ихъ и одобряетъ; если авторы ихъ сочиняющіе и актеры играющіе ихъ говорятъ, что такими эти комедіи и должны быть, потому что такихъ хочетъ публика, его пьесы, соблюдающія правила искусства, хороши только для трехъ-четырехъ умныхъ людей, понимающихъ ихъ, а всѣ другіе не сумѣютъ оцѣнить ихъ достоинствъ, и что для сочинителей и актеровъ важнѣе добыть себѣ пропитаніе отъ толпы, чѣмъ одобреніе отъ немногихъ;-- если все это такъ, то навѣрно тоже самое случится съ моей книгой, при сочиненіи которой я, нахмуривъ брови соблюдать всѣ правила и сдѣлаюсь, какъ говорится, портнымъ Кампильо, доставлявшимъ нитки и фасонъ. Не разъ старался я убѣдилъ авторовъ, что ихъ мнѣніе ошибочно, что они привлекли-бы больше народа: и пріобрѣли бы больше славы, представляя комедіи, сообразующіяся съ правилами искусства, чѣмъ посредствомъ представленій нелѣпыхъ пьесъ; но они такъ упрямы, такъ упорно держатся своего мнѣнія, что никакіе доводы, ни сама очевидность не въ состояніи заставить ихъ отказаться отъ него. Помню, однажды говорилъ я одному изъ этихъ упрямцевъ: "Помните-ли вы, какъ немного лѣтъ тому назадъ въ Испаніи представляли три трагедія; принадлежащія перу знаменитаго поэта нашихъ королевствъ, въ какое удивленіе, въ какой восторгъ приводили онѣ всѣхъ жителей, -- безразлично и чернь и образованное меньшинство, доставивъ актерамъ денегъ больше, чѣмъ тридцать лучшихъ изъ пьесъ, которые были написаны съ тѣхъ поръ? Конечно, помню, -- отвѣчалъ мой писатель,-- ваша милость имѣете въ виду Изабеллу, Фили и Александру? {Пьесы, принадлежащія Луперсіо Леонардо де-Аргенсола.} -- Совершенно вѣрно,-- отвѣтилъ я, -- я говорю о нихъ. Онѣ конечно соблюдали всѣ правила искусства, и что-же? стали-ли онѣ отъ этого хуже и перестали-ли онѣ нравиться всѣмъ? Виновата стало быть не публика, требующая будто-бы глупостей, а виноваты тѣ, которые не могутъ дать ей ничего другого, кромѣ глупостей. Въ Отмщенной неблагодарности, въ Нуманціи, во Влюбленномъ купцѣ, нѣтъ нелѣпостей, еще меньше ихъ въ Полезномъ врагѣ {Отмщенная неблагодарность -- Лопе-де-Вега, Нуманція -- самого Сервантеса, Влюбленный купецъ -- Гаспара-де-Агиляра и Полезный врагъ -- каноника Франсиско Тарраго.}, нѣтъ ихъ и въ другихъ пьесахъ, сочиненныхъ талантливыми поэтами во славу свою и на пользу кошелька актеровъ. Я приводилъ много другихъ доводовъ, которые отчасти смутили, отчасти поколебали его, но все-таки не сумѣли вывести изъ заблужденія. -- Ваша милость, господинъ каноникъ, -- сказалъ священникъ, -- коснулись предмета пробудившаго во мнѣ давнишнюю злобу къ современнымъ комедіямъ, которая, пожалуй; не меньше, чѣмъ злоба, питаемая мною къ рыцарскимъ книгамъ. Если комедія, какъ говоритъ Цицеронъ, должна быть зеркаломъ человѣческой жизни, примѣромъ нравовъ и изображеніемъ истины, то каждая изъ играемыхъ въ настоящее время комедій ничто иное, какъ зеркало нелѣпостей, примѣры глупостей; изображеніе распутства. Въ самомъ дѣлѣ, можетъ ли быть что-нибудь нелѣпѣе въ первой сценѣ перваго дѣйствія заставитъ появиться ребенка въ колыбели, а во второй -- выводить его уже взрослымъ человѣкомъ съ бородой на подбородкѣ? Что можетъ быть глупѣе намѣренія изображать старика -- хвастуномъ, молодого человѣка -- трусомъ, лакея -- ораторомъ, пажа -- совѣтникомъ, короля -- носильщикомъ тяжестей и королеву -- судомойкой? А каково правдоподобіе относительно времени, въ теченіи котораго случаются представляемыя событія? Развѣ не видали мы такой комедіи, первый актъ которой начинается въ Европѣ, второй продолжается въ Азіи, третій оканчивается въ Африкѣ; будь комедія четырехъ-актной, то четвертый актъ, навѣрное, заключалъ-бы въ Америкѣ.
   Если историческая точность есть главное условіе комедіи, то какимъ образомъ удовлетворится умъ, хотя и самый низменный когда въ разсказѣ о событіи, происшедшемъ во времена Пипина или Карла великаго, главное дѣйствующее лицо является несущимъ, какъ императоръ Гераклій, крестъ въ Іерусалимъ и, подобно Готфриду Бульонскому, завоевываетъ св. Гробъ у Сарациновъ, между тѣмъ какъ этихъ лицъ въ дѣйствительности отдѣляетъ другъ отъ друга много лѣтъ? Если, напротивъ, комедія вся цѣликомъ ничто иное, какъ вымыселъ, то къ чему брать нѣкоторыя истинныя событія изъ исторіи, зачѣмъ безъ всякаго искусства и правдоподобія перепутывать между собою происшествія, случившіяся съ разными лицами и въ разныя времена? Хуже всего -- то, что находятся невѣжды, увѣряющіе будто-бы только такія произведенія и прекрасны, и будто-бы желать чего-либо другого значитъ обнаруживалъ прихоти беременной женщины. Но, великій Боже! что мы увидимъ, если перейдемъ къ священной комедіи! Сколько ложныхъ чудесъ, сколько апокрифическихъ фактовъ, сколько дѣлъ одного святого, приписанныхъ другому. Даже у авторовъ свѣтскихъ комедій хватаетъ смѣлости изображать чудеса и приводить въ свое оправданіе такой доводъ: что въ этомъ мѣстѣ хорошо-бы было изобразить чудо, чтобы изумить и заманить дураковъ за комедію! Все описанное можетъ только служить въ ущербъ истинѣ и исторіи; и къ стыду испанскихъ писателей, потому что иностранцы, точно соблюдая законы комедіи, называютъ насъ варварами и невѣждами, видя, какія нелѣпости мы пишемъ. Не имѣетъ значенія и тотъ доводъ, что правительства, дозволяя представленія комедій, имѣютъ главною цѣлю доставить какое-нибудь здоровое развлеченіе народу и предотвратитъ развитіе дурныхъ склонностей, зародышъ которыхъ таится въ праздности; и что, такъ какъ всякая комедія, хорошая или дурная, достигаетъ этой цѣли, то и нѣтъ основаній издавать законы для принужденія сочинителей и актеровъ сочинять ихъ такъ, какъ онѣ должны быть сочиняемы, разъ всякая такая комедія даетъ то, что отъ нея ожидаютъ! На это отвѣчу я, что эта цѣль достигалась-бы хорошими комедіями лучше, чѣмъ дурными, потому что, посмотрѣвъ на хорошую, талантливо написанную комедію, зритель могъ-бы посмѣяться надъ веселымъ, поучиться отъ серьезнаго, подивиться событіямъ, усовершенствовать свой вкусъ хорошимъ слогомъ, получше узнать различныя плутни, просвѣтить свой умъ примѣрами, вознегодовать на порокъ и преклониться предъ добродѣтелью. Такія чувства должна возбуждать хорошая комедія въ души зрители, какъ-бы грубъ и не образованъ онъ ни былъ. Слѣдовательно, комедія, соединяющая всѣ эти достоинства, не можетъ не нравиться, не можетъ не восхищать зрителей больше, чѣмъ совершенно лишенныя ихъ, каковы всѣ пьесы представляемыя въ настоящее время. Вина въ томъ лежитъ не на поэтахъ, ихъ авторахъ, потому то многіе изъ нихъ знаютъ, чѣмъ они грѣшатъ, и не знаютъ только что имъ надо дѣлать. Бѣда въ томъ, что комедіи въ наши время сдѣлались продажнымъ товаромъ и потому авторы ихъ не безъ основаній говорятъ, что актеры не купили бы ихъ пьесъ, если бы послѣднія не были скроены по модѣ. Итакъ поэтому приходится подчиняться требованіямъ актера, покупающаго произведеніе. Нужны-ли доказательства этой истины? Тогда пусть посмотрятъ на множество комедій, написанныхъ осчастливленныхъ геніемъ нашихъ королевствъ, съ такимъ умомъ, съ такою прелестью, такими изящными стихами и съ такими діалогами, полными и веселыхъ шутокъ и глубокихъ истинъ, благодаря чему слава его распространилась по всему міру {Сервантесъ говоритъ о Лопе-де-Вега. Приведенная выше критика несообразностей комедій по большей части относится также къ пьесамъ того-же автора.}. И вотъ благодаря тому, что онъ уступаетъ требованіямъ авторовъ, только немногія изъ его піесъ достигли должной степени совершенства. Другія писатели пишутъ такія безсмысленныя пьесы, что послѣ перваго же представленія ихъ комедіанты часто бываютъ вынуждены бѣжать изъ отечества, избѣгая наказанія за изображеніе на сценѣ обстоятельствъ предосудительныхъ для нѣкоторыхъ, государей и позорящихъ нѣкоторыя благородныя семейства. Всѣ эти и многія другія неудобства прекратились бы, если бы кому-нибудь изъ состоящихъ при дворѣ лицъ, человѣку умному, просвѣщенному и талантливому, было поручено просматривать всѣ комедіи прежде ихъ представленія, и не только тѣ, которыя играются въ столицѣ, но и всѣ предназначающіяся къ исполненію въ остальной Испаніи. Безъ одобренія, подписи и печати такого испытателя никакая мѣстная власть не должна бы была дозволять представленія какой-либо комедіи въ своемъ округѣ. Такимъ образомъ комедіантамъ пришлось-бы отсылать свои пьесы ко двору, и только послѣ этого они могли бы спокойно представлять ихъ. Сочинители клали бы больше труда, заботъ и изученія на составленіе своихъ пьесъ, имѣя въ виду строгій и просвѣщенный судъ, которому должны подвергнуться ихъ произведенія. Наконецъ, если бы сочинялись хорошія комедіи; то благополучно достигалась бы и ихъ предположенная цѣль -- развлеченіе публики, слава испанскихъ писателей и хорошо понятый интересъ комедіантовъ, которые были бы освобождены отъ надзора и наказанія. Затѣмъ, если бы на другое лицо и на тоже самое возложили обязанность подвергать испытаніямъ сочиняемыя рыцарскія книги, то, навѣрное многія изъ нихъ достигли бы того совершенства, какое описывала ваша милость. Они обогатили бы нашъ языкъ драгоцѣнной сокровищницей пріятнаго краснорѣчія; древнія книги померкли бы при свѣтѣ новыхъ книгъ, написанныхъ для добропорядочнаго препровожденія времени не только праздныхъ, но и людей очень занятыхъ,-- ибо лукъ не можетъ быть постоянно натянутымъ, и человѣческой слабости необходимо отдыхать въ дозволенныхъ развлеченіяхъ."
   Здѣсь разговоръ каноника и священника былъ прерванъ цирюльникомъ, который подъѣхалъ къ нимъ и сказалъ священнику: "Господинъ лиценціатъ, вотъ мѣсто, о которомъ я говорилъ; хорошо бы было здѣсь отдохнуть, пока волы будутъ пастись на свѣжемъ и богатомъ лугу. -- Я согласенъ,-- отвѣтилъ священникъ. Онъ сообщилъ свое намѣреніе канонику, и тотъ тоже рѣшилъ остановиться, соблазненный красотою вида долины, представлявшагося ихъ взору. Побуждаемый желаніемъ подольше полюбоваться этой прекрасной мѣстностью и насладиться разговоромъ со священникомъ, къ которому онъ началъ питать привязанность, а также для того, чтобы поподробнѣе разузнать о подвигахъ Донъ-Кихота, каноникъ приказалъ нѣкоторымъ изъ своихъ слугъ отправиться на постоялый дворъ, бывшій невдалекѣ, и принести оттуда все, что тамъ найдется для обѣда всего общества, потому что онъ рѣшилъ провести здѣсь полдень. Одинъ изъ слугъ отвѣтилъ на это, что на ихъ мулѣ, отправленномъ на постоялый дворъ раньше, припасовъ достаточно, такъ что нѣтъ надобности ничего брать кромѣ ячменя. "Въ такомъ случаѣ,-- сказалъ каноникъ,-- отведите туда нашихъ муловъ и приведите мула съ припасами."
   Пока исполнялось это распоряженіе, Санчо, улучивъ минуту, когда онъ могъ поговорить со своимъ господиномъ, нестѣсняемый постояннымъ присутствіемъ священника и цирюльника, не пользовавшихся уже теперь его довѣріемъ, приблизился къ клѣткѣ Донъ-Кихота и сказалъ ему: "Господинъ, мнѣ хотѣлось бы облегчить свою совѣсть и поговоритъ кой о чемъ насчетъ вашего очарованія. Прежде всего надо вамъ знать что эти два человѣка, которые васъ провожаютъ съ масками на лицѣ, -- священникъ и цирюльникъ изъ нашей деревни, и мнѣ сдается, что они-то и затѣяли увезти васъ въ такомъ видѣ просто изъ злобы и зависти, что вы превзошли ихъ своими славными подвигами. Разъ это правда, стало-бытъ вы не очарованы въ этой клѣткѣ, а одурачены, какъ олухъ. Въ доказательство своихъ словъ, я предложу вамъ одинъ вопросъ; и если вы дадите мнѣ такой отвѣтъ, какого я ожидаю, то вы сами раскусите эту плутню и сознаетесь, что вы не очарованы, а просто умомъ рехнулись. -- Ладно,-- отвѣтилъ Донъ-Кихотъ,-- спрашивай, что тебѣ угодно, мой сынъ Санчо; я готовъ по возможности удовлетворить тебя. Что же касается твоихъ словъ, будто-бы тѣ, которые кружатся около насъ, священникъ и цирюльникъ, наши знакомые и земляки, то весьма возможно, что они тебѣ и кажутся именно таковыми; но чтобы они въ дѣйствительности были ими,-- то не вѣрь этому ни въ какомъ случаѣ. Повѣрь мнѣ и запомни разъ навсегда, что если мои очарователи и похожи на тѣхъ, о комъ ты говоришь, то это только потому, что они приняли ихъ образъ и подобіе. Дѣйствительно, волшебникамъ очень легко принимать ту наружность, какая требуется, и вотъ они облеклись въ наружность нашихъ друзей, чтобы заставить тебя подумать то, что ты думаешь, и ввести тебя въ лабиринтъ сомнѣнія и неизвѣстности, изъ котораго тебѣ не удалось бы выйти и съ ниткой Тезея. Этотъ видъ они приняли также и для того, чтобы я поколебался въ своемъ убѣжденіи и не могъ догадаться, откуда нагрянула на меня эта бѣда. Въ самомъ дѣлѣ, если, съ одной стороны, мнѣ говорятъ, что наши спутники -- цирюльникъ и священникъ, наши земляки, и если, съ другой стороны, я вижу себя посаженнымъ въ клѣтку, зная хорошо, что никакая сила человѣческая, кромѣ сверхъестественной, не въ силахъ посадить меня въ клѣтку,-- то что-же по твоему мнѣ остается говорить или думать, если не то, что мое очарованіе превосходитъ всѣ прочія, разсказываемыя историками о странствующихъ рыцаряхъ, когда-либо бывшихъ очарованными? Итакъ ты можешь успокоиться, покинувъ мысль, будто-бы эти люди таковы, какими тебѣ кажутся; тогда какъ на самомъ дѣлѣ они совсѣмъ не то,-- какъ я не турокъ; если-же ты хочешь спроситъ меня о чемъ-нибудь, то говори,-- я буду тебѣ отвѣчать, хотя-бы ты предлагалъ мнѣ вопросы до завтрашняго утра. -- Пресвятая Богородица! -- съ отчаяніемъ воскликнулъ Санчо,-- неужели ваша милость совсѣмъ съ ума спятили, когда не видите такой очевидной истины? Неужели вы не понимаете, сколько вамъ не толкуй, что ваше заключеніе больше дѣло рукъ злобы, чѣмъ очарованія. Но пусть такъ, я вамъ сейчасъ докажу, что вы не очарованы. Скажите мнѣ, видали-ли вы... Помоги вамъ Богъ изъ этой муки поскорѣй попасть въ объятія госпожи Дульцинеи, когда вы о томъ меньше всего будете думать. -- Прекрати свои заклинанія,-- воскликнулъ Донъ-Кихотъ,-- и спрашивай, что тебѣ нужно; я сказалъ уже, что я готовъ отвѣчать тебѣ со всею точностію. -- Вотъ именно это мнѣ и требуется,-- отвѣтилъ Санчо, -- но мнѣ хочется быть вполнѣ увѣреннымъ, что вы отвѣтите, ничего не прибавляя и не убавляя, по сущей правдѣ, какъ и нужно ожидать отъ языка того, кто, подобно вашей милости, избралъ себѣ военное званіе и титулъ странствующаго рыцаря! -- Повторяю тебѣ,-- сказалъ Донъ-Кихотъ, -- что я не солгу. Но говори-же, спрашивай по правдѣ сказать, Санчо, ты мнѣ надоѣлъ своими предисловіями и околичностями. -- Я говорю только,-- возразилъ Санчо,-- что я вполнѣ увѣренъ въ искренности и откровенности моего господина, и, такъ какъ это близко касается нашего дѣла, я хочу ему предложить одинъ вопросъ съ его позволенія. Съ тѣхъ поръ, какъ ваша милость посажены въ клѣтку или, вѣрнѣе сказать, очарованы въ этой клѣткѣ, скажите мнѣ пожалуйста, чувствовали ли вы, какъ говорится, большую или маленькую нужду? -- Ничего не понимаю, Санчо,-- отвѣтилъ Донъ-Кихотъ,-- что ты хочешь сказать этими словами: маленькая или большая нужда; выражайся яснѣй, если хочешь, чтобы я давалъ тебѣ точные отвѣты. -- Неужели,-- возразилъ Санчо,-- ваша милость не понимаете, что такое маленькая или большая нужда? Да за это ребятишекъ въ школѣ наказываютъ. Ну, такъ я скажу проще: хотѣлось-ли какъ сдѣлать то, чего за васъ никто не можетъ сдѣлать? -- О, да, да, Санчо! -- воскликнулъ Донъ-Кихотъ,-- нѣсколько разъ и даже теперь еще. Спаси меня отъ этой опасности, если тебѣ жалко моей одежды."
  

ГЛАВА XLIX.

Разсказывающая объ интересной бесѣдѣ Санчо Панса съ своимъ господиномъ Донъ-Кихотомъ.

   -- Ага! вотъ я васъ и поймалъ, ей-Богу, поймалъ! воскликнулъ Санчо,-- вотъ что мнѣ и нужно было знать отъ васъ, клянусь моей душой и жизнью! Не слыхали ли вы, господинъ, какъ въ нашей сторонѣ говорятъ, какъ замѣчаютъ, что кому-нибудь не по себѣ: не знаю, что съ нимъ такое, онъ точно очарованный -- не ѣстъ, не пьетъ, не спитъ, отвѣчаетъ невпопадъ. Стало быть, тѣ только по настоящему очарованы, которые не ѣдятъ, не пьютъ, не спятъ и не дѣлаютъ другихъ естественныхъ дѣлъ, о которыхъ я говорилъ; а не тѣ, которымъ хочется того-же, чего хочется вашей милости, которые пьютъ, когда имъ даютъ пить, ѣдятъ, когда имъ даютъ ѣсть, и отвѣчаютъ на всѣ вопросы.-- Твоя правда, Санчо,-- отвѣтилъ Донъ-Кихотъ,-- но я уже тебѣ говорилъ что есть много видовъ очарованія; очень можетъ быть, что вмѣстѣ съ временемъ его обычная форма измѣнилась, и теперь принято, чтобы очарованные дѣлали все то, что я дѣлаю или хочу дѣлать и что они прежде не дѣлали. Но когда дѣло касается измѣнчивости времени, то было бы безплоднымъ трудомъ приводить какія-либо доказательства и выводить слѣдствія. Для меня не представляетъ никакого сомнѣнія, что я очарованъ, и этого достаточно, чтобы успокоить мою совѣсть; въ противномъ случаѣ,-- если бы у меня было какое-либо сомнѣніе въ томъ, что я очарованъ, я счелъ-бы дѣломъ противнымъ моей совѣсти трусливо и праздно оставаться въ клѣткѣ, лишая тѣмъ помощи моей руки множество угнетенныхъ и несчастныхъ, которые, навѣрно, въ этотъ частъ испытываютъ крайнюю нужду въ моей защитѣ и покровительствѣ. -- И все-таки,-- возразилъ Санчо,-- повторяю, что для большей увѣренности не мѣшало бы вашей милости попробовать выйти изъ этой тюрьмы; я съ своей стороны обѣщаюсь вамъ помогать изо всѣхъ силъ и даже тащить васъ оттуда; попробуйте потомъ сѣсть на добраго Россинанта, который по виду тоже какъ будто очарованный: тамъ грустно онъ шагаетъ; а затѣмъ мы еще разъ попытаемъ счастье въ поискахъ приключеній; не повезетъ намъ, такъ мы всегда успѣемъ вернуться въ клѣтку; и даю вамъ слово добраго и преданнаго оруженосца, что я запрусь въ ней вмѣстѣ съ вашею милостью, если только вы будете такъ несчастливы, а я такъ глупъ, что наши дѣла пойдутъ плохо. -- Ладно,-- отозвался Донъ-Кихотъ, -- согласенъ и даю обѣ руки. Какъ только ты найдешь моментъ удобнымъ, чтобы привести въ исполненіе дѣло моего освобожденія, я во всемъ буду слушаться тебя. Но ты увидишь, Санчо, какъ сильно ты заблуждаешься въ своемъ мнѣніи о моемъ несчастіи."
   Такой разговоръ вели странствующій рыцарь и его преданный оруженосецъ, пока не подъѣхали къ тому мѣстѣ, гдѣ ихъ ожидали слѣзшіе уже на землю священникъ, каноникъ и цирюльникъ. Крестьянинъ выпрягъ быковъ изъ телѣги и пустилъ ихъ пастись на широкій лугъ, манившій насладиться его мирной прохладой и красотой не только очарованныхъ людей, вродѣ Донъ-Кихота, но и такихъ умныхъ и догадливыхъ, какъ его оруженосецъ. Послѣдній обратился къ священнику съ просьбой позволить его господину выйти на минутку изъ клѣтки, потому что, въ противномъ случаѣ, этой тюрьмѣ грозитъ опасность остаться не такой чистой, какъ того требовали санъ и достоинство такого рыцаря, какъ заключенный въ ней. Священникъ понялъ, въ чемъ дѣло, и отвѣтилъ Санчо, что онъ съ радостью исполнилъ бы его просьбу, если бы не боялся, что его господинъ, увидавъ себя на свободѣ, навостритъ лыжи и удеретъ, такъ что его больше не увидишь. "Я ручаюсь за него,-- возразилъ Санчо. -- Я тоже, -- добавилъ каноникъ,-- я за всѣ возможныя послѣдствія въ особенности, если онъ дастъ мнѣ свое рыцарское слово, что не удалится отъ насъ безъ нашего позволенія. -- Даю вамъ это,-- воскликнулъ Донъ-Кихотъ, слышавшій этотъ разговоръ. -- Да и кромѣ того, кто, подобно мнѣ, очарованъ, тотъ не свободенъ дѣлать все, что захочется, потому что зачаровавшій его волшебникъ можетъ пожелать, чтобы онъ не двигался съ мѣста въ теченіе трехъ вѣковъ, и если бы очарованный вздумалъ убѣжать, то волшебникъ заставилъ бы его прилѣтеть обратно. Въ виду всего этого вы можете меня освободить тѣмъ болѣе; что это послужитъ на пользу всѣмъ, такъ какъ увѣряю васъ, что, если вы меня выпустите, то -- развѣ только вы подальше отъѣдете -- мнѣ, пожалуй, придется побезпокоить васъ непріятнымъ запахомъ.". Каноникъ заставилъ его протянуть руку, хотя у него обѣ руки и были связаны, и, наконецъ, послѣ того, какъ съ него взяли въ залогъ честное слово, дверь клѣтки отворилась, что причинило ему живѣйшее удовольствіе.
   Первымъ его дѣломъ по выходѣ изъ клѣтки было расправить одинъ за другимъ свои члены; а затѣмъ онъ подошелъ къ Россинанту и, слегка потрепавъ ладонью его по спинѣ, съ нѣжностью сказалъ ему: "Уповая всегда на Бога и Его Святую Матерь, о цвѣтъ и зеркало скакуновъ, я надѣюсь, что мы скоро увидимся какъ мы оба того желаемъ, и будемъ вмѣстѣ,-- ты, нося своего господина, а я, сидя на твоихъ ребрахъ, и оба вмѣстѣ исполняя призваніе, ради котораго Богъ произвелъ меня на этотъ свѣтъ." Проговоривъ эти слова, Донъ-Кихотъ въ сопровожденій Санчо пробрался въ уединенное мѣстечко, откуда возвратился съ большимъ облегченіемъ и съ возросшимъ еще болѣе, чѣмъ прежде, желаніемъ привести поскорѣе въ исполненіе проектъ Санчо.
   Каноникъ внимательно разсматривалъ его, изумляясь его необыкновенно странному умопомѣшательству. Онъ въ особенности удивлялся тому обстоятельству, что этотъ испанскій гидальго относительно всего прочаго своими рѣчами и отвѣтами обнаруживалъ свѣтлый разумъ и городилъ вздоръ, когда разговоръ заходилъ о рыцарствѣ, какъ мы въ этомъ не одинъ разъ могли убѣдиться. Когда всѣ въ ожиданіи прибытія припасовъ усѣлись на травѣ, каноникъ, въ душѣ котораго шевельнулось состраданіе къ рыцарю, обратился къ послѣднему съ слѣдующимъ словами: "Возможно-ли допустить, господинъ гидальго, чтобы чтеніе пустыхъ и нелѣпыхъ рыцарскихъ книгъ было въ состояніи до такой степени вскружить умъ вашей милости, что вы повѣрили въ свое очарованіе и во многія другія глупости того же рода, настолько же правдоподобные, насколько ложь похожа на истину? Неужели найдется хоть одинъ человѣческій умъ, способный повѣритъ въ дѣйствительность существованія на свѣтѣ этого множества Амадисовъ и безчисленной кучи славныхъ рыцарей? Неужели кто-нибудь можетъ серьезно выдумать, что на самомъ дѣлѣ существовало это великое множество Трапезондскихъ императоровъ, Феликсъ-Мартовъ Гирканскихъ, скакуновъ и иноходцевъ, странствующихъ дѣвицъ, змѣй, драконовъ, андріакъ, великановъ, неслыханныхъ приключеній, различныхъ очарованій, битвъ, ужасныхъ великановъ, костюмовъ, украшеній, влюбленныхъ принцессъ, оруженосцевъ, ставшихъ потомъ графами, краснорѣчивыхъ карликовъ, любовныхъ записокъ, любезностей, воинственныхъ женщинъ -- однимъ словомъ, всяческихъ нелѣпостей, заключающихся въ рыцарскихъ книгахъ? Про себя скажу, когда я читаю эти книги я неостанавливаю мое воображеніе тою мыслью, что всѣ онѣ -- сплошная ложь и нелѣпость, признаюсь, онѣ доставляютъ мнѣ тогда нѣкоторое удовольствіе; но достаточно мнѣ вспомнить о томѣ, такое онѣ изъ себя представляютъ, и я швыряю книгу объ стѣну, и швырнулъ бы ее въ костеръ, если бы онъ случился вмѣсто стѣны. Да, всѣ рыцарскія книги заслуживаютъ сожженія за свою ложь и противорѣчіе общимъ законамъ природы; онѣ достойны этого наказанія, какъ основатели явныхъ сектъ и обманщики, выдающіе невѣжественной черни свои бредни за истину. У нихъ хватаетъ даже смѣлости смущать умы благородныхъ и воспитанныхъ гидальго, подобныхъ вамъ, потому что это они довели вашу милость до такого состоянія, что васъ пришлось посадить въ клѣтку и везти за волахъ въ телѣгѣ, какъ какого-нибудь льва или тигра, котораго на показъ и для наживы возятъ по деревнямъ. Сжальтесь же, господинъ Донъ-Кихотъ, надъ самимъ собой и возвратите себѣ здравый разсудокъ. Упражняйте данный вамъ небомъ умъ, направивъ ваши счастливыя способности на другого рода чтеніе, которое могло бы просвѣтить ваше пониманіе и заслужить вамъ добрую славу. Если однако, повинуясь вашей природной склонности, вы пожелаете продолжать чтеніе исторій о рыцарскихъ подвигахъ, то читайте изъ священнаго писанія Книгу Судей, и вы найдете возвышенныя истины и настолько же достовѣрные, какъ и возвышенные, подвиги. Лузитанія имѣла Виріатеса, Римъ -- Цезаря, Карѳагенъ -- Аннибала, Греція -- Александра, Кастидія -- графа Фернандо Гонзалеса, Валенсія -- Сида, Андалузія -- Гонзальво Кордовскаго, Эстрамадура -- Діего Гарсіа Пародесскаго, Хересъ -- Гарсіа Пересъ де-Варгасъ, Толедо -- Гарсиляво, Севилья -- донъ Мануэля Понса Леонскаго, и разсказы объ ихъ мужественныхъ подвигахъ способны позабавитъ, научить, восхитить и удивить возвышеннѣйшій умъ, занявшійся подобнаго рода чтеніемъ. Вотъ какое чтеніе достойно вашего разума, мой добрый господинъ Донъ-Кихотъ; занявшись имъ, вы станете знатокомъ исторіи, полюбите добродѣтель, узнаете много хорошаго, укрѣпитесь въ нравственности, будете храбрымъ безъ заносчивости и мудрымъ безъ слабости; и все это послужитъ во славу Бога, къ вашей собственной пользѣ и въ честь Ламанчи, откуда, какъ мнѣ извѣстно, родомъ ваша милость."
   Донъ-Кихотъ съ величайшимъ вниманіемъ прослушалъ рѣчь каноника. Увидавъ, что онъ кончилъ, рыцарь сначала молча и упорно посмотрѣлъ на него и потомъ сказалъ: "Если не ошибаюсь, господинъ гидальго, рѣчь, обращенная вашей милостью ко мнѣ, имѣетъ цѣлью убѣдить меня, что никакихъ странствующихъ рыцарей никогда не было на свѣтѣ; что всѣ рыцарскія книги -- вымышлены, лживы, безполезны и вредны для государства; что, наконецъ, я дурно сдѣлалъ, читая ихъ, еще хуже, повѣривъ имъ, и еще хуже, рѣшившись подражать имъ и избрать себѣ трудное поприще странствующаго рыцаря, которое онѣ указываютъ,-- потому что вы отрицаете, чтобы когда-либо существовали Амадисы Гальскій и Греческій и множество другихъ рыцарей, которыми полны эти книги. " -- Совершенно справедливо, ваша милость,-- отвѣтилъ каноникъ, и Донъ-Кихотъ продолжалъ: "Затѣмъ ваша милость добавили, что эти книги принесли мнѣ много зла, потому что разстроили мой умъ и подъ конецъ посадили меня въ клѣтку; и что мнѣ слѣдовало бы исправиться, перемѣнивъ чтеніе рыцарскихъ книгъ на болѣе интересное и поучительное истинныхъ исторій." -- Вотъ именно,-- отвѣтилъ каноникъ -- Ну, а я съ своей стороны нахожу,-- возразилъ Донъ-Кихотъ,-- что безумны и очарованы вы сами, такъ какъ вы осмѣлились изрыгать клеветы на произведенія, распространенныя по всему міру и всѣми считаемыя настолько истинными, что всякій, подобно вашей милости, отвергающій это, заслуживаетъ того-же наказанія, къ какому вы присуждаете скучныя и непріятныя для васъ книги. Въ самомъ дѣлѣ, рѣшиться увѣрять кого либо, что на свѣтѣ не было ни Амадиса, ни другахъ рыцарей -- искателей приключеній, ни все ли равно, что желать убѣдить, что солнце не свѣтитъ, морозъ грѣетъ и земля не держитъ васъ на себѣ? Можетъ-ли найтись въ свѣтѣ умъ, способный убѣдить другого, что исторія инфанты Флорины и Гвидо Бургонскаго такъ же ложна, какъ ложно приключеніе Фіерабраса на Мантибльскомъ мосту, случившееся во времена Карла Великаго? Клянусь Богомъ, всѣ эти исторіи такъ же вѣрны, какъ вѣрно то, что теперь день! Если онѣ -- ложь, то, стало быть, ложь и разсказы о Гекторѣ, объ Ахиллѣ, Троянской войнѣ, о двѣнадцати пэрахъ Франціи и о королѣ Артурѣ Англійскомъ, до сихъ поръ остающимся превращеннымъ въ ворона и ожидаемомъ его подданными съ часа на часъ. Неужели кто-нибудь осмѣлится сказать, что ложна исторія Гуарино Мескино, ложны сказанія о святомъ Гралѣ {Святой Граль -- сосудъ, въ который Іосифъ Аримаѳейскій принялъ кровь Христа при снятіи со креста. Завоеваніе св. Граля королемъ Артуромъ и рыцарями Круглаго стола послужило темою для одной рыцарской книги, написанной по латыни въ XII вѣкѣ и переведенной на испанскій языкъ въ 1500 году.}, вымышлены повѣствованія о любви Тристана и королевы Изольды, а также королевы Женевьевы и рыцаря Ланселота, тогда какъ есть люди почти что видѣвшіе дуэнью Квинтаньону, этого лучшаго виночерпія Великобританіи? Это такъ вѣрно, что я самъ помню слова одной изъ моихъ бабушекъ по отцу, говорившей мнѣ часто при встрѣчѣ съ какой-нибудь дуэньей, наряженной въ почтенный головкой уборъ: эта женщина, дитя мое, похожа на дуэнью Квинтаньону; изъ чего я заключаю, что она знала эту дуэнью или, по крайнен мѣрѣ, видала ея портретъ. Кто можетъ сомнѣваться въ правдивости исторіи Петра и прелестной Магалоны, когда и нынѣ еще въ оружейной залѣ нашихъ королей можно видѣть пружину, приводившую въ движеніе деревянную лошадь, на которой мужественный Петръ Провансальскія несся по воздуху,-- пружину немного меньшихъ размѣровъ, чѣмъ дышло телѣги, запряженной волами, рядомъ съ ней лежитъ сѣдло Бабіэки, кобылы Сида, а въ Ронсевальскомъ ущельѣ и до сихъ поръ можно видѣть трубу Роланда, величиною съ большое бревно. Изъ этого слѣдуетъ заключить, что существовали двѣнадцать пэровъ Франціи, существовалъ Петръ, существовалъ Сидъ, существовали и другіе рыцаря того же рода, которыхъ люди называютъ искателями приключеній. Иначе пришлось бы отрицать, что мужественный португалецъ Хуанъ де Мерло дѣйствительно былъ странствующимъ рыцаремъ, который отправился въ Бургундію, сражался въ городѣ Расѣ съ славнымъ рыцаремъ Шарни, прозваннымъ Моисеемъ Петромъ, потомъ въ городѣ Базелѣ съ Моисеемъ Генрихомъ де-Раместаномъ и дважды вышелъ изъ борьбы славнымъ побѣдителемъ. Въ такомъ случаѣ мы должны отвергнуть также разсказы о приключеніяхъ и битвахъ, данныхъ въ Бургундіи испанскими храбрецами Педро Барба и Гутьерро Кикада (отъ послѣдняго происхожу я по прямой мужской линіи), побѣдившими сыновей графа Сенъ-Поля. Тогда неправда и то, что донъ-Фернандо де-Гевара отправился искать приключеній въ Германію и сражался тамъ съ Георгомъ, придворнымъ рыцаремъ герцога Австрійскаго. Считайте сказками, сочиненными для потѣхи толпы, также и разсказы о турнирахъ Суэро де-Киннонесъ, подвигахъ Орбиго, поединкахъ Мозесъ-Луиса де-Фальцеса съ донъ Гонзальво Гусманомъ, Кастильскимъ рыцаремъ, и о другихъ великихъ дѣлахъ, совершенныхъ христіанскими рыцарями нашего королевства и чужихъ странъ,-- разсказы настолько истинные и достовѣрные, что только совершенно лишенный всякаго ума и соображенія можетъ сомнѣваться въ нихъ."
   Каноникъ былъ необыкновенно удивленъ, выслушавъ слова Донъ-Кихота, представлявшія изъ себя такую странную смѣсь истины и лжи, и лично убѣдившись, насколько основательно было его знакомство во всѣмъ, касающимся странствующаго рыцарства. "Я не отрицаю того, господинъ Донъ-Кихотъ,-- отвѣтилъ онъ ему,-- что въ словахъ вашей милости есть нѣкоторая доля истины, въ особенности, въ словахъ, относящихся къ испанскимъ странствующимъ рыцарямъ. Я согласенъ также признать и дѣйствительность существованія двѣнадцати пэровъ Франціи, но только я не рѣшаюсь вѣрить, будто бы они на самомъ дѣлѣ совершили все, что о нихъ разсказываетъ архіепископъ Тюрпенъ. Одно только вѣрно, что это были рыцари, избранные французскими королями и называвшіеся пэрами, такъ какъ по мужеству, и достоинствамъ они были всѣ равны между собою или, по крайней мѣрѣ, было желательно, чтобы они были равными въ этомъ отношеніи. Это былъ военный орденъ, подобныя существующимъ теперь орденамъ св. Іакова и Калатравы, въ которыхъ всѣ участники считаются одинаково храбрыми и благородными рыцарями и какъ говорятъ теперь: рыцарь св. Іоанна или Алькантары, такъ тогда говорили: рыцарь Двѣнадцати Пэровъ, потому-что для этого ордена выбирали двѣнадцать равныхъ по достоинству рыцарей. Что существовали Сидъ и Бернардо дель-Карпіо, въ томъ нѣтъ, никакого сомнѣнія; но другое дѣло, совершили-ли они всѣ тѣ подвиги, которые имъ приписываются. Что-же касается пружины графа Петра, упомянутой вашей милостью и лежащей будто-бы рядомъ съ сѣдломъ Бабіэки въ королевской оружейной залѣ, то признаюсь вамъ въ моемъ грѣхѣ: я или косъ или настолько близорукъ, что не могъ замѣтить этой пружины, какъ ни велика она по словамъ вашей милости, хотя отлично видѣлъ сѣдло.-- Однако она несомнѣнно тамъ,-- возразилъ Донъ-Кихотъ,-- и хранится въ кожаномъ футлярѣ, чтобы не заржавѣла. -- Очень можетъ быть,-- отвѣтилъ каноникъ,-- но только клянусь принятымъ мною священнымъ саномъ, я не помню, чтобы я ее видѣлъ. Но, даже допустивъ, что она хранится тамъ, обязанъ-ли я вѣрить исторіямъ обо всѣхъ этихъ Амадисахъ и множествѣ другихъ рыцарей, о которыхъ выдумано столько сказокъ? И можетъ ли это служить достаточнымъ основаніемъ для того, чтобы такой почтенный, достойный и разумный человѣкъ, какъ ваша милость, считалъ истинными всѣ эти необыкновенныя глупости, разсказываемыя въ нелѣпыхъ рыцарскихъ книгахъ??

0x01 graphic

  

ГЛАВА L.

Объ остроумномъ спорѣ Донъ-Кихота съ каноникомъ и о другихъ событіяхъ.

   "Вотъ это, право, мило! -- воскликнулъ Донъ-Кихотъ. -- Какъ! книги, напечатанныя съ дозволенія королей и одобренія испытателей; книги, съ одинаковымъ удовольствіемъ читаемыя и хвалимыя большими и малыми, богатыми и бѣдными, учеными и невѣждами, мужиками и дворянами, однимъ словомъ, всѣми людьми, къ какому бы званію они ни принадлежали; эти книги по вашему -- чистая ложь, между тѣмъ какъ онѣ такой точный отпечатокъ истины, что въ нихъ пунктъ за пунктомъ и день за днемъ описываются отецъ, мать, страна, родственники, возрастъ, мѣсто и подвиги рыцарей. Замолчите же, пожалуйста, господинъ, и не произносите такихъ великихъ клеветъ; повѣрьте мнѣ, я вамъ даю въ этомъ отношеніи лучшій совѣтъ и которому только можетъ послѣдовать умный человѣкъ. Впрочемъ, прочтите сами эти книги, и вы тогда увидите, какое удовольствіе доставляютъ онѣ. Скажите мнѣ, какая картина можетъ бытъ восхитительнѣе этого описанія: предъ вами большое озеро кипящей смолы, въ которомъ кипитъ и плаваетъ безконечное множество змѣи, ужей, ящерицъ и другихъ свирѣпыхъ и ужасныхъ гадовъ. Вдругъ изъ глубины это-то озера слышится жалобныя голосъ, говорящій: о, кто бы ты ни былъ, рыцарь, смотрящій на это ужасное озеро, если ты хочешь овладѣть сокровищами, скрытыми подъ его черными волнами, то покажи мужество твоего непобѣдимаго сердца и бросься въ средину этой огненной жидкости. Если ты этого не сдѣлаешь, то ты окажешься недостойнымъ увидать великія, несравненныя чудеса, которыя заключаются въ семи замкахъ семи фей, обитающихъ подъ этой черной водной громадой." И вотъ рыцарь, не давъ еще времени умолкнуть этому странному голосу, не разсуждая, не соображая грозящей ему опасности, не снимая даже съ себя тяжелаго вооруженія, но только поручивъ себя Богу и своей дамѣ, бросается внизъ головой въ средину кипящаго озера и вдругъ, когда онъ меньше всего думаетъ о томъ, что ему предстоитъ, оказывается среди цвѣтущаго луга, съ которымъ по красотѣ не могутъ сравняться даже Елисейскія поля. Тамъ, и воздухъ прозрачнѣе и солнце сіяетъ новымъ свѣтомъ. Мирный лѣсъ представляется его глазамъ; въ немъ радуютъ взоръ ярко-зеленыя, густолиственныя деревья, и до слуха доносится сладкое и чистое пѣніе безчисленнаго множества маленькихъ птичекъ съ блестящими перышками, весело порхающихъ среди переплетающихся древесныхъ вѣтвей. Здѣсь онъ видитъ ручеекъ, свѣжія кристальныя воды котораго бѣгутъ по восхитительному руслу, усѣянному бѣлыми камешками и похожему на золотое поле, украшенное восточнымъ жемчугомъ. Тамъ онъ замѣчаетъ роскошный фонтанъ, художественно устроенный изъ тысячецвѣтной яшмы и полированнаго мрамора; дальше онъ встрѣчаетъ другой болѣе простой отдѣлки фонтанъ, гдѣ красивыя раковины ракушки и извилистые бѣлые и желтые домики улитки, разбросанные въ безпорядкѣ и перемѣшанные съ блестящими кусочками хрусталя, образуютъ разнохарактерное произведеніе, въ которомъ искусство, подражая природѣ, кажется на этотъ разъ побѣждающимъ ее. Съ этой стороны возвышается грозный укрѣпленный замокъ или великолѣпный дворецъ, стѣны котораго сдѣланы изъ массивнаго золота, стѣнные зубцы изъ алмазовъ, двери изъ гіацинтовъ, и, наконецъ, чудная архитектура котораго кажется драгоцѣннѣй золота, алмазовъ, карбункуловъ, рубиновъ, жемчуга и изумрудовъ -- всѣхъ матеріаловъ, изъ которыхъ замокъ построенъ. И чего же желать еще больше, когда, увидавъ все это, мы затѣять видимъ, что изъ воротъ замка выходитъ множество дѣвицъ, богатые и изящные наряды которыхъ такъ прекрасны, что, если бы я началъ ихъ описывать, какъ это дѣлаетъ исторія, я никогда бы не кончилъ? Сейчасъ же та, которая повидимому госпожа остальныхъ, беретъ за руку отважнаго рыцаря, бросившагося въ кипящія волны озера, и ведетъ во внутренность крѣпости. Раздѣвъ его догола, она моетъ его въ теплой водѣ, натираетъ благовонными мазями и одѣваетъ въ сорочку изъ тонкаго полотна, надушенную изысканными ароматами; появляется другая дѣвица, которая набрасываетъ ему на плечи тунику, стоющую, какъ говорятъ, по меньшей мѣрѣ цѣлаго города и даже больше. Что можетъ быть очаровательнѣе разсказа o томъ, какъ эти дамы ведутъ рыцаря затѣмъ въ другую залу, гдѣ онъ находитъ столъ, убранный съ такимъ великолѣпіемъ, что онъ стоитъ въ нѣмомъ изумленіи? Какъ ему льютъ на руки чистую воду изъ амбры и душистыхъ цвѣтовъ! какъ его сажаютъ въ кресло изъ слоновой кости! какъ ему служатъ всѣ дѣвицы, сохраняя чудесное молчаніе! какія разнообразныя вкусныя кушанья приносятъ ему, изъ которыхъ его аппетитъ не знаетъ какое выбрать! какую музыку слушаетъ онъ за столомъ, не зная, гдѣ и кто играетъ! Когда же, по окончаніи обѣда, рыцарь, небрежно развались въ своемъ креслѣ, по обычаю ковыряетъ у себя въ зубахъ, вдругъ отворяется дверь и впускаетъ другую дѣвицу, еще болѣе прекрасную, чѣмъ всѣ остальныя, которая садится рядомъ съ рыцаремъ и начинаетъ ему разсказывать, что это за замокъ, какимъ образомъ она въ немъ очарована и кучу другихъ вещей, удивляющихъ рыцаря и восхищающихъ читателя этой исторіи! Не хочу больше распространяться объ этомъ предметѣ, но изъ всего сказаннаго мной можно заключить, что какую страницу какой бы то ни было исторіи странствующаго рыцаря ни открой, она можетъ только возбудить восторгъ и удивленіе въ читателѣ, кто бы онъ ни былъ. Примите мой совѣтъ, ваша милость: прочитайте эти книги и вы увидите, что они прогонятъ грусть, можетъ быть, удручающую васъ, и разсѣютъ дурное расположеніе духа, если вы имъ страдаете. Я какъ могу сказать про себя, что съ тѣхъ поръ, какъ я сталъ странствующимъ рыцаремъ, я сдѣлался храбрымъ, щедрымъ, вѣжливымъ, воспитаннымъ, великодушнымъ, привѣтливымъ, предпріимчивымъ, кроткимъ, терпѣливымъ, и съ покорностью выношу усталость, горе, заключеніе, очарованіе; и, хотя прошло еще немного времени съ тѣхъ поръ, какъ я заключенъ въ этой клѣткѣ, какъ сумасшедшій, и все-таки надѣюсь, что, если небо мнѣ поможетъ и судьба не воспротивится, я благодаря мужеству своей руки сдѣлаюсь черезъ нѣсколько дней королемъ какого-нибудь государства и тогда буду имѣть возможность проявить свойственныя моему сердцу благодарность и щедрость. Вы сами хорошо знаете, господинъ, что бѣдный не въ состояніи обнаружить свою мудрость, въ какой-бы степени онъ ею ни обладалъ, а признательность, существующая только въ желаніи, также мертва, какъ и вѣра безъ дѣлъ. Вотъ почему мнѣ и хотѣлось-бы, чтобы судьба поскорѣе доставила мнѣ случай сдѣлаться императоромъ, ибо только тогда я могъ бы обнаружить мое сердце въ тѣхъ благодѣяніяхъ, которыми я осыпалъ бы моихъ друзей, въ особенности этого бѣднаго Санчо Панса, моего оруженосца и лучшаго человѣка въ свѣтѣ; да, мнѣ хотѣлось бы дать ему графство, обѣщанное мною нѣсколько дней тому назадъ; боюсь только, что у него не хватитъ умѣнья какъ слѣдуетъ управлять своимъ государствомъ. " Услыхавъ послѣднія слова своего господина, Санчо поспѣшилъ отвѣтить ему: "Постарайтесь только, господинъ Донъ-Кихотъ, дать мнѣ это графство, столько разъ обѣщанное мнѣ вашею милостію и такъ давно ожидаемое мною, а какъ ужъ у меня хватитъ умѣнья управлять имъ. Да и! если и не хватитъ, не бѣда: я слыхалъ, что есть люди, которые берутъ въ аренду имѣнія господъ; они даютъ имъ столько-то въ годъ доходу и занимаются сами дѣлами управленія, а господинъ сидитъ себѣ, сложивъ ручки, да безъ заботъ получаетъ и тратитъ денежки. Точь въ точь также и я сдѣлаю: вмѣсто того, чтобы ломать себѣ башку, я устранясь отъ дѣлъ и буду жить да поживать на свои доходы, какъ герцогъ, и пусть говорятъ, что хотятъ. -- Братъ мой Санчо, -- сказалъ каноникъ,-- такъ возможно поступать относительно пользованія доходами, но право отправленія правосудія принадлежитъ только государю. Вотъ здѣсь то и необходимо искусство, разумъ и, въ особенности, искреннія намѣренія быть справедливымъ; если же этого не будетъ, то все пойдетъ вкось да вкривь. Богъ обыкновенно помогаетъ доброму намѣренію человѣка простого и лишаетъ своей помощи злыя желанія искуснаго.
   -- Ничего не понимаю я въ этихъ философіяхъ,-- возразилъ Санчо,-- знаю только, что мнѣ хотѣлось бы получить графство въ ту же минуту, какъ я буду способнымъ управлять имъ; потому что души у меня столько же, сколько и у другого, да и тѣла не меньше, чѣмъ у любого человѣка; и я буду такихъ-же королемъ въ своихъ государствахъ, какъ и всѣ другіе въ своихъ; а когда я буду королемъ, я буду дѣлать, что захочу; а когда я буду дѣлать, что захочу, я буду дѣлать все по своему вкусу; а когда я буду дѣлать по своему вкусу, я буду доволенъ; а когда человѣкъ доволенъ, то ему нечего больше желать; а когда ему нечего больше желать, то и дѣлу конецъ. И больше нечего толковать; пусть приходить графство, и да благословить васъ Богъ; и до свиданья, какъ говорилъ одинъ слѣпой своему товарищу. -- Я говорилъ вамъ не пустую философію, какъ думаете вы, Санчо,-- сказалъ каноникъ;-- по поводу графства можно было-бы много сказать. -- Не знаю, что остается сказать,-- прервалъ Донъ-Кихоть,-- но я руковожусь только примѣромъ, который далъ мнѣ великій Амадисъ Гальскій, сдѣлавшій своего оруженосца графомъ Твердаго острова; поэтому я, ни мало не тревожась совѣстью, могу сдѣлать графомъ Санчо Панса, лучшаго оруженосца, какой только имѣлся когда-нибудь у какого-либо странствующаго рыцаря."
   Каноника невольно смутила разсудительная чепуха (если только чепуха можетъ быть разсудительной) Донъ-Кихота, его описаніе приключенія рыцаря озера, глубокое впечатлѣніе, повидимому произведенное на его умъ ложными бреднями прочитанныхъ имъ книгъ, и, наконецъ, легковѣріе Санчо, такъ пламенно вздыхавшаго по обѣщанному его господиномъ графству.
   Въ эту минуту возвратились съ постоялаго двора слуги каноника, ведя съ собою мула съ припасами. Разостлавъ коверъ на травѣ, они приготовили столъ, и всѣ собесѣдники, усѣвшись подъ тѣнью нѣсколькихъ деревьевъ, принялись за обѣдъ, чтобы, по ихъ словамъ, крестьянинъ могъ безъ стѣсненія и не спѣша пасти воловъ. Въ то время, какъ они мирно закусывали, изъ чащи кустарника, бывшей недалеко отъ нихъ, донесся до ихъ слуха пронзительный звукъ свистка, и въ ту же минуту изъ этого кустарника къ нимъ на лугъ выскочила хорошенькая разношерстая коза; за нею на нѣкоторомъ разстояніи бѣжалъ пастухъ и звалъ ее къ стаду. Испуганное животное подбѣжало къ путешественникамъ, какъ-бы прося у нихъ защиты, а за нею подбѣжалъ и пастухъ, схватилъ ее за рога и, обращаясь къ нея, какъ къ существу одаренному разумомъ и понятіемъ, сказалъ: "Ахъ, бѣглянка, ахъ, пеструшка! что съ тобой сталось, что ужъ нѣсколько дней тебя нельзя иначе пускать, какъ только со связанными ногами? Какая муха тебя кусаетъ? Или ты испугалась волка, моя дочка? Скажи-ка мнѣ, милочка. Да, впрочемъ, какая-жъ другая причина можетъ быть, какъ не та, что ты женскаго пола и потому не можешь быть покойной? Пусть будетъ проклятъ вашъ нравъ и нравъ тѣхъ, кому вы подражаете! Иди назадъ, иди назадъ, голубушка, если тамъ и не будетъ такъ-же весело тебѣ, то, по крайней мѣрѣ, съ пастухами и своими подругами будетъ безопаснѣй: подумай же, что будетъ съ остальными, если ты сама, которая должна руководить и управлять ими, пойдешь безъ пути и руководства."
   Слова пастуха сильно разсмѣшили всѣхъ, въ особенности же каноника, который сказалъ ему: "Ради Бога, братъ, успокойтесь немного и не спѣшите такъ вести козу къ стаду; разъ эта особа женскаго пола, какъ вы говорите, то, сколько ни мѣшай ея, она должна повиноваться своему природному влеченію. Нате, скушайте этотъ кусочекъ, да выпейте малую толику; авось вашъ гнѣвъ усмирится, а коза тѣмъ временемъ отдохнетъ." Съ этими словами онъ протянулъ ему на концѣ ножа кусокъ холоднаго зайца. Пастухъ взялъ, выпилъ, поблагодарилъ и, успокоившись, сказалъ: "Не хотѣлось-бы мнѣ, господа, чтобы вы сочли меня за дурака, услыхавъ мои серьезные разговоры съ этимъ маленькимъ животнымъ; повѣрьте, въ моихъ словахъ есть нѣкоторый таинственный смыслъ. Хоть я и мужикъ, но ужъ не на столько глупъ, чтобы не понимать, какъ надо обращаться съ людьми и съ животными. -- Охотно вѣрю вамъ,-- отвѣтилъ священникъ,-- потому что по опыту знаю, что часто лѣса питаютъ поэтовъ и пастушьи хижины укрываютъ философовъ. -- По крайней мѣрѣ,-- возразилъ пастухъ,-- въ нихъ попадаются люди, своимъ умомъ дошедшіе до всего. Чтобы вы убѣдились въ истинѣ моихъ словъ и словъ этого господина (онъ указалъ при этомъ на священника), я разскажу вамъ одно истинное происшествіе, если только я не наскучу вамъ своимъ непрошеннымъ разсказомъ."
   "Такъ какъ это носитъ на себѣ отпечатокъ какого-то рыцарскаго приключенія,-- отвѣтилъ ему Донъ-Кихотъ,-- то я буду слушать васъ съ большимъ удовольствіемъ; также сдѣлаютъ и эти господа, потому что они умные люди и большіе охотники до всякихъ любопытныхъ новостей, способныхъ удивлять, развлекать и восхищать умъ; не сомнѣваюсь, что таковой будетъ и ваша исторія. Итакъ, начинайте, мой другъ,-- мы васъ слушаемъ, -- Ну, а на мнѣ не взыщите,-- воскликнулъ Санчо,-- я ухожу съ этимъ пирогомъ къ ручейку и наѣмся тамъ дня на три; я слыхивалъ отъ своего господина Донъ-Кихота, что оруженосецъ странствующаго рыцаря долженъ при всякомъ случаѣ ѣсть, сколько влѣзетъ, а то вдругъ случится ему заблудиться въ непроходимомъ лѣсу, изъ котораго онъ не найдетъ выхода дней шесть; тогда отъ бѣдняги останутся кожа да кости, если только передъ тѣмъ онъ не позаботился порядкомъ набитъ себѣ животъ или сумку. -- Ты всегда судишь положительно,-- сказалъ ему Донъ-Кихотъ,-- иди, куда хочешь, и ѣшь, сколько можешь; у меня же желудокъ полонъ, и мнѣ остается только дать пищи своей душѣ, что я сдѣлаю, прослушавъ исторію этого молодца. -- И мы всѣ попитаемъ ею наши души",-- добавилъ каноникъ и попросилъ пастуха начать обѣщанный разсказъ. Пастухъ слегка потрепалъ рукой козу, которую онъ все еще держалъ за рога, и сказалъ ей: "Лягъ рядомъ со мной, пеструшка; мы еще успѣемъ вернуться домой." И, какъ будто она поняла слова своего хозяина, коза сейчасъ-же спокойно улеглась рядомъ съ нимъ, какъ только онъ сѣлъ, и, смотря ему въ лицо, казалось, приготовилась внимательно слушать разсказъ пастуха, начавшаго свою исторію такъ:

0x01 graphic

  

ГЛАВА LI.

Повѣствующая о томъ, что разсказалъ пастухъ спутникамъ Донъ-Кихота.

   "Въ трехъ миляхъ отъ этой долины есть деревушка, хотя и очень маленькая, но считающаяся одной изъ самыхъ богатыхъ во всей окрестной мѣстности. Въ ней жилъ одинъ почтенный крестьянинъ, пользовавшійся всеобщимъ уваженіемъ, какъ за свой честный правъ, такъ еще больше за свои богатства, тоже, какъ извѣстно, способныя доставлять ихъ обладателямъ уваженіе. Но величайшею радостью въ жизни была для него дочь, умная, милая, добродѣтельная и прелестная дѣвушка, которую небо и природа щедро надѣлили рѣдкими достоинствами, приводившими въ изумленіе всѣхъ ея знавшихъ. Совсѣмъ маленькая она была уже прекрасна, и, постоянно хорошѣя, въ шестнадцать лѣтъ стала чудною красавицей. Молва объ ея очаровательной наружности распространилась по всѣмъ сосѣднимъ деревнямъ; да, что я говорю -- по деревнямъ? Она достигла и далекихъ городовъ; она проникла даже въ королевскій дворецъ и дошла до слуха людей всѣхъ сословій, со всѣхъ странъ съѣзжавшихся посмотрѣть на нее, какъ на поразительное явленіе, какъ на чудесный образъ. Ея отецъ заботливо смотрѣлъ за ней, да и она сама вела себя осторожно, потому что никакіе замки, никакіе запоры на свѣтѣ не могутъ уберечь дѣвушку, если ея не бережетъ ея собственное благоразуміе. Богатство отца и красота дочери заставляли многихъ молодыхъ людей изъ той же деревни и изъ другихъ мѣстностей свататься за дѣвушку, но отецъ все еще колебался въ выборѣ счастливца, достойнаго сдѣлаться обладателемъ его сокровища. Я сватался за нее тоже, и даже имѣлъ нѣкоторыя основанія надѣяться на успѣхъ, такъ какъ собственно для ея отца достаточно было звать, что я -- его землякъ, молодъ, не обиженъ разумомъ, происхожу изъ стариннаго христіанскаго рода и владѣю богатымъ родовымъ имѣніемъ. Ея руки просилъ еще другой молодой человѣкъ изъ той же деревни, совершенно равный со мною въ достоинствахъ; и это обстоятельство ставило отца въ затрудненіе относительно выбора жениха для своей дочери, тамъ какъ онъ видѣлъ, что судьба ея будетъ одинаково хорошо устроена, выдастъ ли онъ ее замужъ за того или за другого. Чтобы выйти изъ этого затрудненія, онъ рѣшилъ спросить мнѣнія самой Леандры (тактъ звали красавицу, которая довела меня до настоящаго жалкаго положенія), разсуждая, что, такъ какъ мы оба равны, то право выбора можно предоставить любимой дочери,-- рѣшеніе, которому должны бы слѣдовать всѣ родители, собирающіеся женить или выдавать замужъ своихъ дѣтей. Не говорю конечно, что они должны позволять своимъ дѣтямъ дѣлать дурной выборъ; я совѣтую только предлагать имъ хорошій и приличный выборъ жениховъ, предоставляя дѣтямъ право поступать во всѣмъ остальномъ по своему желанію. Не знаю, какой выборъ сдѣлала Леандра; знаю только, что отецъ ея продолжалъ отговариваться передъ вами молодостью своей дочери и другими общими словами, которыя, не обязывая его, въ тоже время не освобождали насъ отъ обязанности. Моего соперника зовутъ Ансельмъ, а меня -- Евгеніо; упоминаю объ этомъ для того, чтобы вы знали имена участникомъ въ этой трагедіи, развязка которой, хотя еще не наступила, но неминуемо будетъ злополучной и кровавой.
   "Въ это время въ вашу деревню прибылъ нѣкто Викентія де-ла-Рока, сынъ одного бѣднаго крестьянина изъ вашей деревни. Этотъ Викентій возвратился изъ Италіи и изъ другихъ странъ, въ которыхъ онъ служилъ солдатомъ. Ему еще не было и двѣнадцати лѣтъ, когда онъ ушелъ изъ дому съ однимъ капитаномъ, проходившимъ мимо ихъ деревни съ своимъ отрядомъ, и черезъ двѣнадцать лѣтъ вернулся на родину молодымъ человѣкомъ въ военной формѣ, обшитой тысячью разноцвѣтныхъ галуновъ и снизу до верху увѣшанный разными стеклянными украшеніями и стальными цѣпочками. Сегодня онъ надѣвалъ одинъ нарядъ, завтра -- другой, но всѣ его украшенія были ни что иное, какъ легковѣсныя грошевыя бездѣлушки. Деревенскіе жители по природѣ злоязычны, и на досугѣ ихъ злорѣчіе переходитъ всѣ границы; они замѣтили и въ точности сосчитали всѣ наряды и драгоцѣнности Викентія и подъ конецъ счета нашли, что у него всего на всего три разноцвѣтныхъ платья съ чулками и подвязками; но онъ умѣлъ такъ ловко распоряжаться ими, что, не сосчитавъ, всякій готовъ былъ поклясться въ томъ, что у него, по крайней мѣрѣ, десять паръ платья и больше двадцати султановъ. Не сочтите пустой и непристойной болтовней мои разсказы объ его нарядахъ,-- нѣтъ, они имѣютъ большое значеніе въ моей исторіи. Онъ часто усаживался на каменную скамейку подъ большимъ тополемъ на площади, а мы, разинувъ рты, слушали его разсказы о совершенныхъ имъ подвигахъ. Не было, кажется, на всей землѣ такой страны, которую бы онъ не видалъ, не случилось ни одной битвы, въ которой бы онъ не участвовалъ. Если вѣрить его словамъ, то мавровъ онъ убилъ больше, чѣмъ ихъ живетъ въ Марокко и Тунисѣ, а поединковъ онъ имѣлъ больше, чѣмъ Ганте или Луна, больше, чѣмъ Діего Гарсіа Парадесскій или другіе воины, имена которыхъ онъ называлъ; изъ всѣхъ этихъ поединковъ онъ выходилъ побѣдителемъ, не потерявъ ни капли крови. Впрочемъ, онъ показывалъ намъ слѣды ранъ, полученныхъ имъ будто-бы въ разныхъ приключеніяхъ никто однако ихъ не могъ замѣтить, хотя онъ и говорилъ, что эти раны были причинены ему аркебузомъ при разныхъ встрѣчахъ. Онъ чрезвычайно высокомѣрно обращался съ равными себѣ и со своими знакомыми; онъ говорилъ, что его отецъ -- его собственная рука, его дворянство -- его дѣла, и что, въ качествѣ солдата, онъ ничѣмъ не обязанъ самому королю. Добавлю къ этому, что онъ былъ немножко пѣвецъ и игралъ на гитарѣ; но и тогда я еще не перечислилъ всѣхъ его достоинствъ. Кромѣ всего этого, онъ былъ еще поэтомъ и по поводу каждаго пустяка, случившагося въ деревнѣ, сочинялъ длиннѣйшее стихотвореніе. И вотъ этотъ солдатъ, котораго я вамъ описалъ, этотъ Викентій де-ла-Рока, этотъ храбрецъ, щеголь, поэтъ и музыкантъ нѣсколько разъ попался на глаза Леандрѣ. Ее прельстила мишура его красиваго мундира, ее очаровали его романсы, и она вполнѣ повѣрила въ дѣйствительность подвиговъ, о которыхъ онъ самъ разсказывалъ. Въ концѣ концовъ, обстоятельства, при помощи дьявола, навѣрно, устроялись такъ, что она влюбилась въ него прежде, чѣмъ у него зародилось тщеславное желаніе поволочиться за ней. А такъ, какъ дѣла любви особенно легко устраиваются тогда, когда того желаетъ сама женщина, то Леандра и Викентій скоро согласились между собой. Прежде чѣмъ кто-либо изъ ея многочисленныхъ ухаживателей пронюхалъ объ ея намѣреніи она уже привела его въ исполненіе, убѣжавъ изъ дома своего любимаго отца (ея мать уже умерла), изъ деревни вмѣстѣ съ солдатомъ, оказавшимся въ этомъ предпріятіи счастливѣе, чѣмъ въ любомъ изъ всѣхъ остальныхъ, удачею въ которыхъ онъ хвастался.
   "Это событіе поразило всю деревни и вообще всѣхъ знавшихъ Леандру. Я былъ пораженъ, Ансельмъ смущенъ, отецъ опечаленъ, родственники оскорблены, правосудіе встревожено и полицейскіе пущены въ дѣло. Обходили всѣ дороги, обшарили всѣ лѣса; и черезъ три дня нашли легкомысленную Леандру въ глубинѣ одной пещеры въ горѣ, одѣтую въ одну сорочку, безъ денегъ и драгоцѣнностей, которыя она унесла съ собой изъ дому. Привели ее къ плачущему отцу и стали спрашивать, какъ въ нею случилось это несчастіе. Она безъ принужденія созналась, что Викентій де-ла-Рока ее обманулъ, что, давъ клятву быть ея мужемъ, онъ убѣдилъ ее покинуть родительскій домъ и обѣщалъ отвести ее въ богатѣйшій и прекраснѣйшій городъ во всей вселенной, въ Неаполь; неопытная и прельщенная его обѣщаніями, она повѣрила его словамъ, и, обокравъ своего отца, отдалась во власть солдата именно въ ту ночь, какъ скрылась съ нимъ. Онъ завелъ ее въ самую глушь горъ и покинулъ тамъ, гдѣ ее потомъ нашли. Затѣмъ она разсказала, что солдатъ, не лишая ея чести, отнялъ у ней всѣ ея драгоцѣнности и, бросивъ ее въ пещерѣ, скрылся. Разсказъ Леандры удвоилъ всеобщее изумленіе.
   "Конечно, господа, трудно повѣрить такой воздержности со стороны молодого человѣка; но она, произнося торжественныя клятвы, увѣряла въ томъ, что онъ не позволялъ себѣ никакого насилія надъ нею, и этого было достаточно, чтобы утѣшить огорченнаго отца, переставшаго жалѣть о похищенныхъ богатствахъ, послѣ того какъ онъ убѣдился, что его дочь сохранила сокровище, которое, разъ потерявъ, невозможно найти вновь.
   "Въ тотъ же день, когда Леандра была приведена домой, ея отецъ постарался скрыть ее отъ взоровъ постороннихъ, заключивъ ее въ монастырь ближайшаго города до того времени, пока не заглохнутъ, какъ онъ надѣялся, дурные слухи, распространявшіеся объ его дочери. Молодость Леандры могла служить нѣкоторымъ извиненіемъ ея поведенія, по крайней мѣрѣ, въ глазахъ тѣхъ людей, которымъ нѣтъ никакого интереса считать ее дурной или хорошей; что-же касается знавшихъ ея умъ и живой характеръ, то причину ея проступка они видѣли не въ невѣдѣніи ея, а въ легкомысліи и въ свойственной всѣмъ женщинамъ склонности поступать въ большинствѣ случаевъ наперекоръ уму и здравому смыслу.
   "Послѣ заключенія Леандры глаза Ансельма стали слѣпы или, по крайней мѣрѣ, потеряли способность видѣть что-либо пріятное. Въ разлукѣ съ Леандрой мои глаза тоже покрылъ мракъ, не освѣщаемый ни однимъ лучомъ свѣта радости. Наша печаль усиливалась по мѣрѣ того, какъ истощалось наше терпѣніе; мы проклинали щегольство солдата, мы бранили неблагоразуміе и ослѣплѣніе отца. Наконецъ, мы рѣшили съ Ансельмомъ покинуть деревню и уйти въ эту долину, гдѣ онъ сталъ пасти своихъ барановъ, а я -- принадлежащее мнѣ стадо козъ. Мы ведемъ жизнь среди этихъ деревьевъ, то предаваясь изліяніямъ нашей нѣжной страсти, то распѣвая хвалебныя или порицательныя пѣсни, посвященныя прекрасной Леандрѣ, то вздыхая въ уединеніи п повѣряя наши жалобы безчувственному небу.
   "Въ подражаніе намъ множество другихъ влюбленныхъ въ Леандру тоже пришли укрыться въ эти дикія горы и начали подобную-же жизнь. Ихъ такъ много, что это мѣсто окончательно превратилось въ пастушескую Аркадію, такъ многочисленны въ немъ пастухи и овчани, и всюду постоянно слышится имя прекрасной Леандры. Одинъ осыпаетъ ее проклятіями, называетъ своенравной, безразсудной, легкомысленной; другой упрекаетъ ее въ преступной податливости; этотъ ее прощаетъ, тотъ хулитъ и осуждаетъ; одинъ славитъ ея красоту, другой проклинаетъ ея нравъ -- однимъ словомъ, всѣ оскорбляютъ ее бранью и всѣ ее обожаютъ, и безуміе ихъ доходитъ до того, что одинъ плачется на ея пренебреженіе, не сказавъ ей никогда ни одного слова, а другой изливается въ жалобахъ, испытывая острыя муки ревности, для которой она никому никогда не давала повода, тамъ какъ ея грѣхъ сталъ извѣстнымъ прежде ея желанія совершить его. Нѣтъ ни одной пещеры, ни одного отверстія въ скалѣ, ни одного берега ручейка, ни одной древесной тѣни, гдѣ бы не нашли вы какого-нибудь пастуха, описывающаго вѣтрамъ своя несчастія. Всюду, гдѣ живетъ эхо, оно повторяетъ имя Леандры; "Леандра", вторятъ горы; "Леандра", журчатъ ручейки; Леандра держитъ насъ очарованными, надѣющимися безъ надежды и страшащимися, не зная, чего страшиться. Среди всѣхъ этихъ постигнутыхъ горемъ людей меньше всѣхъ и въ тоже время больше всѣхъ ума оказывается у моего соперника Ансельма; имѣя столько причинъ горевать, онъ горюетъ только о разлукѣ. Подъ звуки скрипки, на которой онъ восхитительно играетъ, онъ изливаетъ свою печаль въ стихахъ, проявляющихъ всю тонкость его ума. Я же избралъ болѣе удобный и, по моему мнѣнію, болѣе благоразумный способъ переносить свое горе: я свысока осуждаю легкомысліе женщинъ, ихъ непостоянство, двоедушіе, лживость въ обѣщаніяхъ, измѣну и, наконецъ, отсутствіе вкуса и умѣнія, обнаруживаемое ими при выборѣ предмета своихъ думъ и привязанностей. Вотъ, господа, почему пришли мнѣ на языкъ слова, сказанныя мною, когда я славилъ эту козу, которую я, какъ особу женскаго пола, цѣню очень низко, хотя она и лучшая изъ моего стада. Вотъ обѣщанная мною исторія. Если я былъ слишкомъ многословенъ въ разсказѣ, то я не буду короче и въ предложеніи моихъ услугъ; моя овчарня недалеко, тамъ есть у меня свѣжее молоко, отличнѣйшій сыръ и разные плоды, пріятные на видъ и сладкіе на вкусъ."

0x01 graphic

  

ГЛАВА LII.

О спорѣ Донъ-Кихота съ пастухомъ и о поразительномъ приключеніи съ бѣлыми кающимися, которое въ потѣ своего лица и во славу своего имени окончилъ рыцарь.

   Исторія пастуха доставила слушателямъ большое удовольствіе. Канонику, болѣе всѣхъ остальныхъ восхищенному, въ особенности нравился способъ выраженія разсказчика, котораго,, судя по разсказу, скорѣе можно было принять за изящнаго придворнаго, чѣмъ на грубаго пастуха. "Дѣйствительно,-- воскликнулъ каноникъ,-- господинъ священникъ сказалъ истину "что лѣса и горы часто укрываютъ ученыхъ людей". Всѣ похвалили Евгеніо, но особенно щедрымъ на предложеніе услугъ оказался конечно Донъ-Кихотъ. "Увѣряю васъ, братъ пастухъ, оказалъ онъ ему,-- что если бы у меня была хоть какая-нибудь возможность предпринимать приключеніе, я немедленно же правился бы за ваше дѣло. Я бы вытащилъ изъ монастыря (гдѣ она, безъ сомнѣнія, томится противъ своей воли) вашу прекрасную Леандру, на зло настоятельницѣ и всѣмъ, кто бы ни вздумалъ мнѣ воспротивиться; затѣмъ я передалъ бы ее въ ваши руки, предоставивъ вамъ право дѣлать съ ней, что вы хотите, съ условіемъ, однако, соблюдать рыцарскій законъ, запрещающій всякое насиліе надъ дѣвицей. Но съ Божіей помощью, я надѣюсь, что будетъ время, когда сила злонамѣреннаго очарователя не устоитъ противъ силы очарователя болѣе благожелательнаго. Тогда я обѣщаю вамъ мою поддержку и мое покровительство, какъ того требуетъ отъ меня мое званіе, состоящее въ тонъ, чтобы помогать нуждающимся и гонимымъ."
   Пастухъ посмотрѣлъ на Донъ-Кихота и, удивленный несчастной и тощей фигурой рыцаря, обратился къ цирюльнику, сидѣвшему съ нимъ рядомъ: "Господинъ,-- сказалъ онъ ему,-- что это за человѣкъ такой странной наружности, и что за странныя слова онъ говоритъ? -- Кѣмъ же и быть ему,-- отвѣтилъ цирюльникъ,-- какъ не славнымъ Донъ-Кихотомъ Ламанчскимъ, истребителемъ зла, исправителемъ неправды, поддержкой дѣвицъ, ужасомъ великановъ и побѣдителемъ въ битвахъ? -- Это похоже на то,-- возразилъ пастухъ,-- что разсказывается въ книгахъ о странствующихъ рыцаряхъ, которые продѣлывали тоже самое, что вы разсказываете объ этомъ господинѣ; только мнѣ сдается, что или ваша милость смѣетесь или у этого милаго человѣка въ башкѣ пустовато. -- Ты величайшій мерзавецъ! -- воскликнулъ Донъ-Кихотъ,-- у тебя башка пуста и не въ порядкѣ, а у меня голова полнѣе, чѣмъ было брюхо у той сволочи, которая тебя родила." Затѣмъ, безъ дальнѣйшихъ разговоровъ, онъ схватилъ лежавшій около него хлѣбъ и съ такой яростью хватилъ имъ пастуха по лицу, что у того отъ удара приплюснулся носъ. Пастухъ, не любившій шутить, увидавъ, что его бьютъ не въ шутку, бросился на Донъ-Кихота, не обращая вниманія ни на коверъ, ни на скатерть, ни на обѣдавшихъ, и схватилъ его обѣими руками за горло. Онъ непремѣнно задушилъ-бы его, если бы не подоспѣлъ во время Санчо Панса и, схвативъ пастуха за плечи, не повалилъ его навзничь на коверъ, перебивъ притомъ всѣ тарелки и стаканы и разливъ все ихъ содержимое. Очутившись на свободѣ, Донъ-Кихотъ засѣлъ на животъ пастуха, который, съ окровавленнымъ лицомъ и поколоченный Санчо, ощупью искалъ ножа, чтобы произвести кровавое мщеніе. Но каноникъ и священникъ помѣшали ему. Цирюльникъ же помогъ пастуху въ свою очередь подмять подъ себя Донъ-Кихота, и тогда на лицо бѣднаго рыцаря посыпался такой градъ ударовъ, что оно вскорѣ оказалось такимъ же окровавленнымъ, какъ и лицо пастуха. При видѣ такого зрѣлища каноникъ и священникъ хохотали, ухватившись за бока, стрѣлки покатывались со смѣху и всѣ при этомъ натравливали дерущихся другъ на друга, точно грызущихся собакъ. Одинъ Санчо Панса приходилъ въ отчаяніе отъ того, что ему никакъ не удавалось отдѣлаться отъ слуги каноника, не пускавшаго его пойти помочь его господину. Въ то время, какъ происходила эта потѣха и двое силачей угощали другъ друга тумаками, вдругъ послышался печальный и заунывный звукъ трубы, заставившій всѣхъ обернуться въ сторону, откуда онъ раздавался. Болѣе всѣхъ взволновался, услыхавъ его, Донъ-Кихотъ, который, наполовину избитый, продолжалъ поневолѣ лежать подъ пастухомъ. "Послушай братъ дьяволъ,-- сказалъ онъ пастуху,-- ибо никѣмъ инымъ ты же можешь быть, разъ твоя сила превзошла мою,-- прошу тебя, заключимъ перемиріе только на одинъ часъ, мнѣ кажется, что этотъ печальный звукъ трубы, поразившій мой слухъ, призываетъ меня на какое-нибудь приключеніе." Пастухъ, которому уже надоѣло бить и быть битымъ, сейчасъ же выпустилъ его, и Донъ-Кихотъ, ставъ на ноги, обратилъ свои глаза въ ту сторону, откуда слышался шумъ, и увидалъ множество людей, спускающихся по склону холма и одѣтыхъ, подобно кающимся, въ бѣлыя одежды. Дѣло было въ томъ, что въ этомъ году небо долго не орошало земли дождемъ и во всѣхъ окрестныхъ деревняхъ устраивались молебны и крестные ходы, дабы Господь отверзъ руку своего милосердія и ниспослалъ благодать своего дождя. По той же причинѣ и жители одной сосѣдней деревушки отправились крестнымъ ходомъ къ почитаемому ими за святое мѣсту на одномъ изъ холмовъ этой долины.
   Донъ-Кихотъ, увидавъ странныя одѣянія кающихся и совершенно позабывъ, что онъ тысячу и одинъ разъ видалъ прежде подобныя же процессіи, вообразилъ, что вновь представляется какое-нибудь приключеніе и что ему одному, какъ странствующему рыцарю, надлежитъ предпринять его. Въ этомъ безумномъ рѣшеніи его подкрѣпило въ особенности то, что покрытую трауромъ статую Мадонны онъ принялъ да благородную и могущественную даму, увозимую какими-нибудь вѣроломными негодяями. Забравъ себѣ въ голову эту мысль, онъ со всѣхъ ногъ бросился ловить пасшагося на лугу Россинанта и, отвязанъ отъ сѣдла узду и щитъ, мгновенно взнуздалъ своего коня; затѣмъ, потребовавъ у Санчо свой мечъ, онъ вскочилъ на Россинанта, надѣлъ на руку свой щитъ и громкимъ голосомъ сказалъ своимъ безмолвно смотрѣвшимъ на него спутникамъ: "Теперь, почтенное общество, вы увидите, какъ важно для міра существованіе странствующихъ рыцарей; теперь, говорю я, послѣ освобожденія этой плѣнной дамы, вы убѣдитесь, слѣдуетъ ли уважать странствующихъ рыцарей."
   Съ этими словами онъ, за неимѣніемъ шпоръ, колѣнями сжалъ бока Россинанта и крупной рысью (но не галопомъ, потому что во все продолженіе этой истинной исторіи читатель не видалъ, чтобы Россинантъ когда-либо поскакалъ галопонъ) пустился навстрѣчу кающимся. Священникъ, каноникъ, цирюльникъ пытались было его остановить, но всѣ ихъ старанія были тщетны. Не остановилъ его и голосъ Санчо, кричавшаго ему во все горло: "Куда вы, господинъ Донъ-Кихотъ? Черти что ли сидятъ въ вашемъ тѣлѣ и заставляютъ васъ бунтовать противъ нашей католической вѣры? Горе мнѣ! посмотрите, вѣдь это процессія кающихся, а эта дама, которую несутъ на носилкахъ -- изображеніе св. Дѣвы Маріи. Посмотрите, что вы хотите дѣлать, подумайте, господинъ, вотъ ужъ на этотъ разъ можно сказать, что вы не вѣдаете, что творите." Но Санчо напрасно надрывался; его господину крѣпко засѣла въ голову мысль, что онъ нападаетъ на бѣлыя привидѣнія и освобождаетъ даму въ траурѣ, и онъ не слыхалъ ни одного слова, да если бы и слышалъ, то не воротился бы даже по повелѣнію самого короля. Онъ доскакалъ до процессіи, остановилъ Россинанта, уже ощущавшаго сильное желаніе передохнуть малость и рѣзкимъ взволнованнымъ голосомъ крикнулъ: "О, вы, ради своихъ злодѣяній закрывающіе свои лица, стойте и слушайте, что я вамъ скажу. "
   Первыми остановилясь несшіе изображеніе, и одинъ изъ священниковъ, служившихъ молебствіе, увидавъ странную наружность Донъ-Кихота, тощую фигуру Россинанта и множество смѣшныхъ особенностей костюма рыцаря, отвѣтилъ ему: "Братъ, если вы желаете сказать намъ что-нибудь, то говорите поскорѣй, потому что у этихъ бѣдныхъ людей болятъ уже плечи и намъ некогда останавливаться и слушать ваши объясненія, развѣ только они не длиннѣе двухъ словъ. -- Я вамъ объясню все однимъ словомъ,-- возразилъ Донъ-Кихотъ,-- слушайте: возвратите сію минуту свободу этой прекрасной дамѣ, слезы и печальный видъ которой ясно свидѣтельствуютъ о томъ, что вы уводите ее противъ ея воли, и нанесли ей какое-нибудь тяжкое оскорбленіе. И я, пришедшій въ міръ для исправленія подобныхъ дѣлъ,-- я не позволю вамъ сдѣлать шагу пока вы не возвратите ей свободу, которой она желаетъ и заслушиваетъ." Услыхавъ такія рѣчи, всѣ сочли Донъ-Кихота за убѣжавшаго откуда-нибудь сумасшедшаго и разразились громкимъ смѣхомъ. Но этотъ смѣхъ еще болѣе воспламенилъ ярость Донъ-Кихота, который, не говоря ни слова, выхватилъ мечъ и напалъ на носилки св. Дѣвы. Тогда одинъ изъ несшихъ ихъ, оставивъ ношу своимъ товарищамъ, вышелъ навстрѣчу Донъ-Кихоту, вооруженный вилами, на которыя ставились носилки во время отдыха. Донъ-Кихотъ ударилъ мечомъ по палкѣ вилъ и перерубилъ ее пополамъ, но кающійся обломкомъ, оставшимся у него въ рукѣ, обрушилъ такой ударъ на плечо Донъ-Кихота со стороны меча, гдѣ щитъ не могъ защитить рыцаря отъ нападенія мужика, что бѣдный гидальго въ несчастнѣйшемъ видѣ свалися съ коня на землю.
   Санчо Панса, бѣжавшій за рыцаремъ по пятамъ и страшно запыхавшійся, увидавъ его паденіе, крикнулъ злодѣю, чтобы онъ не пускалъ опять въ ходъ своей дубинки противъ этого бѣднаго очарованнаго рыцаря, въ жизни не сдѣлавшаго никому зла. Но удержали руку мужика не крики Санчо; удержалъ ее видъ Донъ-Кихота, неподвижно лежавшаго на землѣ. Подумавъ, что рыцарь убитъ имъ, кающійся подобралъ свое длинное платье и съ быстротою лани бросился бѣжать по полямъ. Въ эту минуту подбѣжали къ Донъ-Кихоту его спутники. Но при видѣ ихъ приближенія въ сопровожденія стрѣлковъ, вооруженныхъ аркебузами, участники процессіи построились въ ряды вокругъ священнаго изображенія, вообразивъ, что на нихъ нападаютъ. Съ непокрытыми головами, вооружившись, кто покаяннымъ бичомъ, кто подсвѣчникомъ, они ожидали нападенія своихъ противниковъ, твердо рѣшившись защищаться и даже, если окажется возможнымъ, перейти въ наступательное положеніе. Но судьба устроила дѣла лучше, чѣмъ предполагали; Санчо только и сдѣлалъ съ своей стороны, что бросился на тѣло своего господина, и, рѣшивъ, что онъ умеръ, началъ самымъ печальнымъ и въ тоже время смѣшнымъ образомъ причитать надъ нимъ, священникъ бытъ узнанъ однимъ изъ своихъ собратьевъ, участвовавшимъ въ процессіи, и эта встрѣча двухъ знакомыхъ заставила улечься взаимный страхъ обѣихъ сторонъ. Первый священникъ передалъ другому въ двухъ словахъ исторію Донъ-Кихота, и, когда послѣ его разсказа кающіеся всею толпою приблизились, чтобы посмотрѣть, живъ ли бѣдный гидальго, они услыхали, какъ Санчо, со слезами на глазахъ, говорилъ:
   "О цвѣтъ рыцарства, которому одинъ взмахъ палки пресѣкъ бѣгъ твоихъ такъ прекрасно прожитыхъ годовъ! О гордость своего рода! О слава Ламанчи и даже цѣлаго міра, который, лишившись тебя, переполнится злодѣями, не боящимися уже болѣе наказанія за свои преступленія, о превзошедшій щедростью всѣхъ Александровъ, ибо за восемь мѣсяцевъ моей службы, никакъ ни больше, ты подарилъ мнѣ лучшій островъ, какой только море омываетъ своими волнами! О ты, смиренный съ высокомѣрными и дерзновенный съ смиренными, пренебрегавшій опасностями, претерпѣвавшій оскорбленія, влюбленный самъ не зная въ кого, подражатель добрымъ, бичъ злыхъ, врагъ нечестивыхъ, однимъ словомъ, странствующій рыцарь, и этимъ сказано все,"
   На вопли и стенанія Санчо Донъ-Кихотъ открылъ глаза, и первымъ его словомъ было: "Живущій вдали отъ васъ, Дульцинѣйшая Дульцинея, подвергается величайшимъ бѣдствіямъ. Помоги мнѣ, другъ Санчо, подняться на очарованную колесницу, я не въ состояніи держаться въ сѣдлѣ Россинанта, потому что у меня раздроблено это плечо. -- Съ превеликимъ удовольствіеѵъ, мой дорогой господинъ,-- отвѣтилъ Санчо,-- и вернемся въ нашу деревню въ компаніи съ этими господами, желающими намъ добра, и займемся приготовленіями къ третьему выѣзду, который, надѣюсь, принесетъ намъ больше славы и выгоды. -- Золотыя слова говоришь ты, Санчо,-- возразилъ Донъ-Кихотъ,-- мы проявимъ величайшее благоразуміе, если дадимъ пройти этому дурному вліянію звѣздъ, тяготѣющему надъ нами теперь."
   Каноникъ, священникъ и цирюльникъ въ одинъ голосъ одобрили такое благоразумное рѣшеніе; посмѣявшись надъ простотою Санчо, они попрежнему помѣстили Донъ-Кихота на телѣгу, и процессія въ прежнемъ порядкѣ отправилась въ дальнѣйшій путь; пастухъ простился со всѣми; священникъ заплатилъ, сколько слѣдовало, стрѣлкамъ, отказавшимся идти дальше; каноникъ попросилъ священника извѣстить его о томъ, что потомъ станется съ Донъ-Кихотомъ,-- вылѣчится ли онъ отъ своего безумія или будетъ въ немъ упорствовать,-- и, когда священникъ обѣщалъ ему это, отправился своимъ путемъ. Однимъ словомъ, общество разошлось, и каждый пошелъ своей дорогой, покинувъ нашихъ знакомцевъ: священника и цирюльника, Донъ-Кихота и Санчо Панса, а также и добраго Россинанта, который при видѣ всего происходящаго проявлялъ тоже терпѣніе, какъ и его господинъ. Крестьянинъ запрягъ своихъ воловъ, устроилъ Донъ-Кихота на сѣнѣ и поѣхалъ съ своей обычной флегмой по пути, указанному ему священникомъ.
   Черезъ шесть дней они прибыли въ деревню Донъ-Кихота. Это случилось въ самый полдень, и такъ какъ день пришелся воскресный, то всѣ обитатели собрались на площади, по которой должна была проѣзжать колесница Донъ-Кихота. Всѣ жители сбѣжались посмотрѣть, что она везла, и, увидѣвъ въ клѣткѣ своего земляка, были необыкновенно изумлены этимъ. Одинъ мальчикъ опрометью бросился сообщить эту новость экономкѣ и племянницѣ. Онъ разсказалъ имъ, что ихъ дядя и господинъ пріѣхалъ, худой, желтый, изнуренный, растянувшись на охапкѣ сѣна, на телѣгѣ, запряженной быками. Трудно себѣ представить, какъ поняли эти добрыя дамы, какъ били себя по щекамъ и какими новыми проклятіями осыпали онѣ рыцарскія книги. Но отчаяніе ихъ удвоилось, когда онѣ увидали Донъ-Кихота въѣзжающаго въ ворота дона.
   Какъ только услыхала о возвращеніи Донъ-Кихота жена Санчо Панса, она, зная, что ея супругъ уѣхалъ съ нимъ въ качествѣ оруженосца, тоже скоро прибѣжала. Едва она увидала Санчо, первымъ ея вопросомъ было, здоровъ ли оселъ. Санчо отвѣтилъ, что оселъ здоровѣе своего хозяина. "Благодареніе Богу за его великую милость ко мнѣ! -- воскликнула она. -- Ну, теперь, голубчикъ, разскажи мнѣ что ты нажилъ на своей службѣ оруженосцемъ; привезъ ли ты мнѣ новую юбку и башмачки ребятамъ? -- Ничего этого я не привезъ, жена,-- отвѣтилъ Санчо,-- я привезъ вещи поважнѣй и подороже. -- Вотъ радость-то, -- возразила жена,-- покажи мнѣ поскорѣй эти вещи поважнѣй и подороже, мой милый; порадуй мое бѣдное сердце, а то оно истосковалось и измучилось въ разлукѣ на цѣлый вѣкъ съ тобой. -- Дома увидишь, жена,-- сказалъ Панса,-- а пока будь и тѣмъ довольна: потому что, если Господъ поможетъ намъ во второй разъ отправиться на поиски приключеній, то я возвращусь къ тебѣ скоро графомъ или губернаторомъ острова, да не перваго попавшагося острова, а самаго, что ни есть, лучшаго. -- Дай-то Богъ, муженекъ, отвѣтила жена,-- мы очень нуждаемся. Но скажи мнѣ, что такое островъ? Я этого не понимаю. -- Не ослу кушать медъ,-- возразилъ Санчо,-- будетъ время, ты сама увидишь островъ, жена, и подивишься тогда, когда твои подданные будутъ называть тебя вашимъ сіятельствомъ. -- Что это ты говоришь, Санчо, о подданныхъ, объ островахъ, объ сіятельствахъ?-- недоумѣвала Хуана Панса (такъ называлась жена Санчо не потому, чтобы они были родственники, а потому, что въ Ламанчѣ жены обыкновенно принимаютъ фамилію своихъ мужей {Въ остальныхъ мѣстностяхъ Испаніи замужнія женщины сохраняли и сохраняютъ еще свои дѣвичьи фамиліи. Сервантесъ въ продолженіе всего романа даетъ нѣсколько именъ женѣ Санчо. Въ началѣ первой части онъ называетъ ее Марія Гутьерресъ, теперь Хуана Панса; во второй части онъ назвалъ ее Тереза Каскахо; потомъ еще разъ Марія Гутьерресъ, потомъ окончательно Тереза Панса.}. -- Не спѣши узнавать все сразу, Хуана. Довольно тебѣ знать, что я говорю правду, и заткни ротъ. Скажу тебѣ только къ слову, что нѣтъ ничего пріятнѣе для человѣка, какъ быть честнымъ оруженосцемъ странствующаго рыцаря, искателя приключеній. Оно правда, что большая часть изъ этихъ приключеній оканчивается не такъ весело, какъ бы хотѣлось, потому что изъ сотни тѣхъ приключеній, которыя встрѣчаются по дорогамъ, ровно девяносто девять идутъ шиворотъ на выворотъ. Я это знаю по опыту, потому что въ однихъ приключеніяхъ меня качали, въ другихъ колотили; а все-таки скажу, препріятная вещь искать приключенія, пробираясь черезъ горы, рыская по лѣсамъ, лазая по утесамъ, посѣщая замки, днюя и ночуя на постоялыхъ дворахъ и не платя ровно ничего за постой." Пока происходила эта бесѣда Санчо Панса съ его женой Хуаной Панса, экономка и племянница Донъ-Кихота встрѣтили рыцаря, раздѣли его и уложили въ его старую постель. Онъ смотрѣлъ на нихъ дикими глазами и никакъ не могъ признать. Священникъ, поручая племянницѣ попеченія объ ея дядѣ, совѣтовалъ ей быть постоянно на сторожѣ, чтобы онъ во второй разъ не убѣжалъ изъ дому; потомъ онъ разсказалъ имъ, чего ему стояло привезти рыцаря домой. Его разсказъ вызвалъ у женщинъ новые крики, новыя проклятія рыцарскимъ книгамъ и новыя мольбы къ небу, дабы оно низвергло въ бездну ада авторовъ лживыхъ и нелѣпыхъ розсказней. Ихъ мучило сильнѣйшее безпокойство, какъ бы имъ снова не пришлось лишиться своего дяди и господина, когда его здоровіе немного поправится; и, дѣйствительно, ихъ опасенія оправдались.
   Но авторъ этой исторіи, несмотря на все стараніе и любознательность, обнаруженныя имъ въ изысканіяхъ касательно подвиговъ, совершенныхъ Донъ-Кихотомъ въ его третьемъ выѣздѣ, не могъ нигдѣ найти относительно этого предмета и слѣда какихъ-либо рукописей, по крайней мѣрѣ, достовѣрныхъ. Слава сохранила только въ памяти жителей Ламанчи преданіе, разсказывающее, что, когда Донъ-Кихотъ къ третій разъ покинулъ свой домъ, онъ отправился въ Саррагосу, гдѣ присутствовалъ на праздникахъ знаменитаго турнира, происходившаго въ этомъ городѣ, {Въ Саррагосѣ было въ то время братство подъ покровительствомъ св. Георгія, устраивавшее три раза въ годъ турниры.} и что при этомъ съ нимъ случились событія, достойныя это высокаго мужества и совершеннаго разума. Относительно же того, какъ онъ окончилъ свою жизнь, историкъ ничего не могъ открыть и никогда объ этомъ ничего не звалъ бы если бы, благодаря счастливому случаю онъ не встрѣтилъ одного стараго лѣкаря, обладавшаго свинцовымъ ящикомъ, найденнымъ, по его словамъ, подъ фундаментомъ одной древней часовни, которую сломали для перестройки. {Подобнымъ же способомъ были найдены повѣствованія объ Амадисѣ Греческомъ, объ Эмлондіанѣ и другихъ рыцаряхъ, какъ увѣряютъ въ томъ авторы въ жизнеописаній.} Въ этомъ ящикѣ оказалось нѣсколько пергаментовъ, написанныхъ готскими буквами, но кастильскими стихами, разсказывавшихъ о многочисленныхъ подвигахъ нашего рыцаря, свидѣтельствовавшихъ о красотѣ Дулцинеи Тобозской, о статности Россинанта, о преданности Санчо Панса, и указывавшихъ гробницу самого Донъ-Кихота; они содержали множество стиховъ и эпитафій, восхвалявшихъ его жизнь и характеръ. Только немногіе изъ этихъ стиховъ можно было прочитать, другіе же, насквозь изъѣденные червями, были переданы одному академику, чтобы онъ постарался разобрать ихъ хоть по догадкѣ. говорятъ, что послѣ долгаго труда и многихъ безсонныхъ ночей, его старанія увѣнчались успѣхомъ, и онъ намѣренъ напечатать эти стихи -- въ надеждѣ на третій выѣздъ Донъ-Кихота.
   Въ вознагражденіе за громадный трудъ, который пришлось ему потратить до обнародованія своего произведенія, перерывая всѣ архивы Ламанчи, авторъ проситъ читателей осчастливить его такимъ же довѣріемъ, какимъ обыкновенно пользуются среди умныхъ людей рыцарскія книги, всюду съ такой благосклонностью принимаемыя. Этой цѣною вполнѣ оплатятся его труды, и онъ вполнѣ удовлетворится; что дастъ ему смѣлость сочинить и печатать другія исторіи, если и уступающія этой въ подлинности, но за то равныя ей по остроумію и забавности.
  
   Forse altro canterа con miglior plettro. *)
   *) Orlando furioso, canto XXX.
  

Конецъ перваго тома.

  
  
  
  
Оценка: 2.00*3  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru