Lib.ru/Классика: Серао Матильда. Маленький роман

МАЛЕНЬКІЙ РОМАНЪ.

(Переводъ съ итальянскаго Ек. Лѣтковой).

I.

Она смотрѣла на хрупкій цвѣтокъ въ рукахъ красавца князя и ею медленно овладѣвало чувство ужаса. Красавецъ князь -- равнодушный и холодный,-- пристально поглядѣлъ на цвѣтокъ, точно хотѣлъ погадать на его бѣлыхъ лепесткахъ о своей судьбѣ, затѣмъ вынулъ изъ кармана розовый, шелковый бумажничекъ, укоротилъ стебель цвѣтка и положилъ его между складокъ, какъ въ спокойное, священное хранилище.

Миссъ Дайси слѣдила взглядомъ за нимъ и, когда цвѣтокъ скрылся, а затѣмъ скрылся въ боковомъ карманѣ и розовый, шелковый бумажничекъ,-- у нея вырвался вздохъ облегченія.

-- Умретъ! Умретъ! Онъ нашелъ себѣ могилу!-- повторяла точно машинально миссъ Дайси.

-- А васъ такъ пугаетъ смерть?-- спросилъ донъ Франческо.

-- Нѣтъ... Нисколько...-- серьезно проговорила она.

-- Давайте говорить о смерти,-- предложилъ онъ.

И въ то же время, точно по инстинкту, обернулся къ доннѣ Кларѣ. Она подходила вся розовая, сіяющая, подъ руку съ венгерцемъ Хайдукомъ.

-- О смерти?-- воскликнула донна Клара, разражаясь хохотомъ.

-- Да,-- сказалъ красавецъ князь, переходя взглядомъ съ миссъ Дайси на донну Клару, отъ блондинки нѣжной, какъ хрупкій стебелекъ, къ роскошной, какъ распустившійся цвѣтокъ -- брюнеткѣ, доннѣ Кларѣ. Онъ смотрѣлъ на обѣихъ дѣвушекъ безъ улыбки, холодно и спокойно.

-- Да... О смерти. Я предложилъ миссъ Дайси вообразить, что мы оба умираемъ, и исповѣдаться другъ другу, какъ первые христіане.

-- И она не захотѣла?-- спросила донна Клара, слегка сдвинувъ свои густыя брови.

-- Это оказалось невозможнымъ, -- отвѣтилъ князь.-- У миссъ Дайси нѣтъ грѣховъ и не въ чемъ исповѣдываться.

-- А у васъ, князь?

-- У меня?!.. Слишкомъ много грѣховъ... и я не посмѣлъ приводить въ ужасъ исповѣдника. Пойдемте, Хайдукъ... Оставимъ нашихъ дамъ однѣхъ. Имъ необходимо позлословить на нашъ счетъ.

Князь холодно поклонился дѣвушкамъ, взялъ подъ руку блестящаго офицера, венгерца Хайдука, и увелъ его. Дѣвушки сидѣли рядомъ на диванѣ, опустивъ руки. Ихъ пальцы вяло перебирали вѣера. Онѣ обѣ казались очень усталыми, разбитыми. Онѣ долго молчали, точно забыли одна о другой, точно унеслись за тридевять земель въ своихъ мечтахъ; отдаленная музыка словно убаюкивала ихъ У миссъ Дайси пропалъ послѣдній румянецъ и она опять стала совсѣмъ блѣдная, а торжествующая красавица-брюнетка сидѣла рядомъ съ ней, точно въ дремотѣ, съ поникшей головой.

-- Ты сегодня была въ церкви?-- вдругъ спросила она миссъ Дайси.

-- Нѣтъ!-- живо отвѣтила миссъ Маргарита.-- Сегодня нельзя было.

-- Почему же?

-- Я никогда не хожу въ церковь въ тотъ день, когда ѣду на балъ.

-- Какіе вы -- англичане -- странные! Что общаго между баломъ и церковью?

-- Именно оттого-то, что нѣтъ ничего общаго. Въ жизни надо всегда идти прямо, Клара, и никогда не уклоняться.

-- Балъ не кощунство, Дайси.

-- Но и не молитва. Надо быть послѣдовательной.

-- Какіе вы странные люди! Все у васъ аксіомы! И вы никогда не дѣлаете глупостей?

-- Дѣлаемъ, но логично, со всѣми необходимыми формами. И идемъ до конца.

-- До конца?-- спросила донна Клара, чѣмъ-то озабоченная.

-- Всегда,-- отвѣтила миссъ Дайси.

Донна Клара провела рукой по ясному лбу, точно желая отогнать какую-то мысль. И сейчасъ же улыбнулась.

-- Правда, мы слишкомъ смѣшиваемъ веселье съ серьезными вещами,-- сказала она, все еще улыбаясь.-- Но это право не дурно... Ты вѣдь, Дайси, сама любишь Италію?

-- Да... Очень.

-- Не смотря на нашу взбалмошность?

-- Не смотря ни на что.

-- А почему ты не выходишь замужъ здѣсь, Маргариточка?

-- Почему?! Такъ.

-- Ты отказала Джудо Ареццо.

-- Онъ и не хотѣлъ на мнѣ жениться,-- проговорила англичанка, слегка улыбаясь.

-- Что ты! Онъ самъ говорилъ моему брату Фердинанду. Почему ты ему отказала?

-- Потому что онъ меня не любилъ.

-- Онъ тебя не любилъ? Да какъ же ты знаешь, что онъ не любилъ тебя?

-- Я знаю.

-- Мужчины такъ лгутъ!

-- Не мнѣ: я умѣю отличать ложь.

-- Ахъ ты бѣдная! не говори этого. Мужчины всегда насъ обманываютъ: и когда любятъ и когда не любятъ.

-- Я всегда отличу ложь,-- повторила миссъ Дайси, качая головой, точно ничто не могло разубѣдить ее.

-- И при этомъ говоришь, что Джудо Ареццо не любилъ тебя?

-- Не любилъ. Да онъ и не лгалъ. Онъ говорилъ, что въ бракѣ страсть и не необходима.

-- А ты, Дайси, думаешь, что необходима?

-- Конечно.

-- Какъ ты романтична, Дайси.

-- Да... романтична. И это мнѣ не въ тягость.

-- Такъ что, для замужества, тебѣ нуженъ романъ?

-- Конечно.

-- А можетъ изъ-за этого ты останешься дѣвушкой?

-- Возможно.

-- Современные мужчины жестки какъ плющъ; они не понимаютъ ни страсти, ни романа. Ты останешься дѣвушкой.

-- Тѣмъ лучше.

-- А я выйду замужъ очень плохо,-- прошептала Клара, раскрывая и закрывая свой вѣеръ изъ перьевъ.

-- Отчего плохо?

-- Оттого, что мнѣ нужны деньги! Деньги и ничего больше, какъ то наивно и неопредѣленно, точно сквозь сонъ, проговорила брюнетка.

-- Деньги?

-- Да! А какъ знать, кто мнѣ дастъ ихъ? Можетъ быть старый обладатель замка, нѣмецкій графъ, которому лакеи говорятъ "ваша свѣтлость", можетъ быть какой-нибудь шведскій князь-старикъ, или ломбардскій купецъ, который получитъ баронство, женясь на мнѣ... А можетъ быть какой-нибудь калабріецъ-милліонеръ... Почемъ знать?

-- Неужели у тебя нѣтъ желаній?-- спросила миссъ Дайси, смотря ей въ глаза. Неужели у тебя нѣтъ никого по твоему вкусу, въ кого-бы ты была влюблена, или питала-бы непобѣдимую симпатію?

-- Я?-- спросила донна Клара.

-- Да,-- ты. У насъ, дѣвушекъ, всегда есть идеалъ, всегда есть кто-нибудь, въ комъ олицетворяются всѣ наши мечты. И у тебя онъ долженъ быть.

Донна Клара задумалась. Лицо ея затуманилось грустью, на красивомъ, свѣжемъ ротикѣ появилось дѣтское, огорченное выраженіе.

-- Мечты! Мечты!-- прошептала она.-- Кто же толкуетъ о мечтахъ?

-- Мечты -- это жизнь,-- серьезно и кротко произнесла миссъ Дайси.

-- И я мечтаю,-- сказала брюнетка.-- Но я боюсь назвать эти мечты, боюсь, что онѣ очень хороши, слишкомъ недостижимы и что онѣ сдѣлаютъ меня глубоко несчастной.

Клара вдругъ страшно поблѣднѣла; слезы подступили къ глазамъ. Она затрепетала и уже готова была разразиться отчаянными рыданіями. Но она не заплакала, а только снова покраснѣла, сдержала себя и улыбнулась.

-- Разскажи мнѣ твои мечты, Дайси; ты вѣдь созналась, что романтична. А я человѣкъ сухой, черствый, мнѣ нужны только деньги и я не должна мечтать. Скажи мнѣ, Маргарита, за кого-бы ты хотѣла замужъ?

-- Его не существуетъ,-- отвѣтила блѣдная, бѣлокурая дѣвушка.-- Не существуетъ.

-- Нехорошая! Отчего ты мнѣ ничего не говоришь.

-- Нѣтъ его! Если бы онъ существовалъ...

-- Что бы ты сдѣлала?

-- Я бы открыто пошла къ нему и сказала: я васъ люблю.

-- А если бы онъ тебя не любилъ?

-- Я бы умерла.

-- Не говори о смерти... Ты меня пугаешь. Вы -- англичане вѣдь на все способны.

-- Не бойся,-- сказала миссъ Дайси, чуть-чуть улыбаясь.-- Моимъ сердцемъ еще никто не завладѣлъ.

Онѣ ласково взглянули другъ на друга, какъ во всемъ признавшіеся друзья, рѣшившіе строго хранить свою тайну.

Съ бала начали разъѣзжаться и многіе проходили мимо нихъ. Нѣкоторые знакомые и пріятельницы на минуту останавливались передъ ними, обмѣнивались нѣсколькими словами и уходили. Вдругъ въ залѣ появилась донна Марія ди-Ланчіано, высокая, стройная женщина, съ длинной, тонкой таліей, съ прекрасными руками и роскошными плечами. Густые, блестящіе волосы были высоко стянуты въ большой узелъ, на которомъ сіяла герцогская корона. Марія была вся въ черномъ,-- такъ странно для бала. Длинный черный шлейфъ мрачными волнами волочился сзади. Брилліантовое ожерелье сзеркало на груди; вмѣсто рукавовъ шли двѣ брилліантовыя нитки, схватывающія лифъ на голыхъ плечахъ. Большой, выразительный ротъ открывалъ блестящіе зубы, похожіе на зубы Беренисы въ новеллѣ Эдгара Пое. Зеленые, совсѣмъ зеленые глаза горѣли какъ изумруды. Она остановилась въ дверяхъ и молчала, улыбаясь кому-то въ залѣ. Этотъ "кто-то" подошелъ, предложилъ ей руку, не говоря ни слова, смотря ей въ глаза, смотря на нее съ улыбкой. Это былъ донъ Франческо. Медленно и молча донъ Франческо, -- этотъ равнодушный и холодный красавецъ, -- и донна Марія ди-Ланчіано -- красавица въ черномъ, прошли передъ двумя подругами: Кларой и Маргаритой. Они не поклонились имъ, даже не замѣтили ихъ; они прошли молча, едва касаясь другъ друга руками, но такъ тѣсно связанные другъ съ другомъ, что, казалось, ничто, ничто не могло бы разлучить ихъ.

Обѣ дѣвушки переглянулись и обѣ смертельно поблѣднѣли.

II.

Донъ Франческо лежалъ на длинномъ и широкомъ диванѣ въ своей уборной и курилъ. Рядомъ съ нимъ, на лакированномъ столикѣ, стоялъ подносъ съ тремя письмами. Два изъ нихъ были большія, толстыя и запечатанныя; третье -- была простая визитная карточка, наскоро сунутая въ конвертъ. Донъ Франческо взглянулъ на эти письма лѣниво и утомленно, и опять началъ курить, встряхнувъ головой, точно желая отогнать отъ себя всѣ житейскія невзгоды. Минуту спустя, онъ взялъ маленькое письмо съ визитной карточкой и, нерѣшительно посмотрѣвъ на него, какъ будто хотѣлъ прочесть, не вскрывая конверта. Но онъ не прочелъ и, положивъ обратно письмецо, попытался забыться и отдаться своему обычному состоянію:-- сладкому оцѣпенѣнію. Три письма лежали тутъ, рядомъ, лежали неподвижно, но точно живыя, точно олицетворяя тѣхъ, кто ихъ писалъ. И ему представилось блѣдное лицо съ длинными пепельными волосами; представилось живое личико съ черными глазами и свѣжимъ, яркимъ ртомъ; онъ увидалъ два глаза, полные смущающаго изумруднаго блеска и, чтобы стряхнуть съ себя это иго трехъ женщинъ, вытѣсняющихъ одна другую -- онъ протянулъ руку и вскрылъ одно изъ писемъ.

"Сегодня я выхожу замужъ за князя Шиллингфюрста, -- писала дѣвушка. Въ одинъ день будутъ окончены всѣ три обряда: и подписаніе брачнаго контракта, и свадьбы въ двухъ церквахъ: католической и протестантской. Я три раза должна сказать да, должна сказать, что хочу выйти замужъ за этого стараго нѣмца, что рада ѣхать съ нимъ туда, въ его замокъ, гдѣ хоть мы и будемъ рабами и данниками Германіи, но зато гдѣ крестьяне, слуги и гости будутъ называть меня "ваша свѣтлость". Мама довольна, такъ какъ мое замужество и мой отъѣздъ успокоиваютъ ее на счетъ моей будущности и готовятъ ей вторую молодость, полную свободы и веселья. Кто будетъ помнить, что у донны Олимпіи ди-Нерола уже замужняя дочь? Да и она сама будетъ очень рада говорить, со свойственной ей барской небрежностью: "моя дочь, владѣтельная княгиня Шиллингфюрстъ". И братъ Фердинандъ также очень доволенъ, такъ какъ, повидимому, около моего замка прекрасная охота, а вы знаете, какъ онъ любитъ большія охоты, какія бывали въ старину. И кромѣ того, сколько разъ онъ будетъ говорить, что ѣдетъ въ Шиллингфюрстъ, а самъ отправится въ Ниццу, въ Трувиль, въ Люцернъ или въ Шотландію. Сестра, живущая вдали -- удобное объясненіе для всякихъ продѣлокъ -- и Фердинандъ доволенъ. И мой женихъ князь Шиллингфюрстъ тоже доволенъ. Онъ старикъ, но не похожъ на старика. Онъ долго жилъ въ Парижѣ, проѣлъ тамъ не мало денегъ и теперь хочетъ дать владѣтельную княгиню счастливому населенію Шиллингфюрста, хочетъ имѣть наслѣдниковъ, хочетъ хорошо дожить свой вѣкъ -- вотъ и все. Я его послѣдняя пристань и для пристани онъ находитъ меня достаточно милой. Онъ очень щедръ относительно меня, подарилъ мнѣ прекрасные брилліанты, назначилъ очень приличную сумму "на булавки": я могу каждый годъ заказывать двѣнадцать платьевъ у Ворта и на наличныя деньги. Довольна-ли я? Я васъ люблю, Франческо, такъ глубоко, такъ неизмѣнно, что даже теперь, когда я пишу, моя рука дрожитъ и сердце переполняется нѣжностью къ вамъ. Я васъ люблю, вы это знаете. Когда вы унесли съ бала Сутри красную розу, вы унесли съ ней мое сердце. И каждый разъ, когда я встрѣчала васъ (всюду, такъ какъ вы преслѣдовали меня), каждый разъ, когда вы упорно глядѣли на меня, каждый разъ, когда шептали мнѣ какія-то странныя и роковыя слова, я чувствовала, что моя душа отдана вамъ. Какъ нѣженъ вашъ голосъ! И я не услышу его больше, я не должна слышать его. Почему же я, съ такой глубокой раной въ сердцѣ, выхожу замужъ за стараго князя Шиллингфюрста? Потому, что это мой долгъ; потому что если бы я не вышла за него, я бы вышла за другого, не сегодня, такъ завтра; но непремѣнно вышла бы, за кого бы то ни было, за нѣмца или англичанина, за венеціанца или неаполитанца, за старика или молодого -- не все-ли равно?! Но за васъ никогда! Вся моя семья, всѣ традиціи нашего дома толкаютъ меня на бракъ съ княземъ, и у меня не хватило мужества бороться и разыгрывать драму. Да и къ чему? Люди волнуются, удивляются, смѣются, и все это приводитъ къ одному и тому же концу. И тотъ, кто эгоистично разыгрываетъ драмы, только безцѣльно огорчаетъ родныхъ и друзей. Дѣлать драмы въ этомъ легкомысленномъ и циничномъ мірѣ?! Я ужъ вамъ признаюсь, Франческо, я пыталась разыграть драму разъ, въ минуту отчаянія. Какъ-то ночью, когда я особенно жгуче почувствовала любовь къ вамъ, когда мнѣ показалось выше силъ отказываться отъ васъ и выйти замужъ за стараго князя, я, вмѣсто того, чтобы открыть окно на площадь и броситься внизъ на мостовую, какъ простая крестьянка, пришедшая въ отчаяніе, я пошла и бросилась на колѣни передъ матерью. Она только что вернулась съ бала и, закутанная въ бѣлый шерстяной капотъ, была очень красива. И красива, и молода, и изящна. Я сказала ей все, все. Я плакала, рыдала, рвала мои черные волосы, которые вы такъ любите. Мать сначала удивилась, потомъ растрогалась; она провела со мной всю ночь, держала меня за руки, цѣловала меня каждую минуту, ласкала меня, плакала со мной. Она пыталась всѣми способами убѣдить меня, что драмы ничего не разрѣшаютъ въ жизни, что онѣ только пугаютъ, огорчаютъ, очень многихъ ставятъ въ неловкое положеніе, но ни къ чему другому не ведутъ. Но одно ея замѣчаніе побѣдило мои доводы, т. е. одинъ мой доводъ, такъ какъ я только и говорила ей, что люблю васъ. Она меня спросила: любите-ли вы меня, хотите-ли жениться на мнѣ? Что я могла сказать ей, Франческо? Я не знаю ни васъ, ни вашего сердца, ни вашихъ желаній; все, что касается васъ -- мнѣ неизвѣстно. Когда, бывало, вы говорили мнѣ, что любите меня, вашъ голосъ былъ очень нѣжный, а глаза совсѣмъ ледяные. Вы мнѣ три раза сказали, что меня любите; разъ вечеромъ, въ театрѣ Валле, когда давали "Влюбленныхъ" Гольдони; второй разъ днемъ, въ виллѣ Памфилы, когда я испугалась лошади на лугу; а третій разъ, вечеромъ, когда исполняли "Ораторію" Гайдна и божественная музыка смущала сердца. Три раза тайкомъ, но передъ всѣми. И я должна была скрывать мое смущеніе, и немогла отвѣчать вамъ, не могла переспрашивать, чтобы узнать больше, глубже. Я уходила и уносила съ собой мою тайну, какую-то туманную тайну, которая наполняла меня смущеніемъ, приводившимъ меня въ трепетъ. Что я могла отвѣчать матери? Лгали вы, или говорили мнѣ правду? Я никогда не могла убѣдиться въ этомъ, или не хотѣла: я довольствовалась тѣмъ, что вы мнѣ говорили, и еще больше любила васъ и я любила-бы васъ, если бы вы даже и не говорили мнѣ ничего, такъ какъ видно мнѣ суждена эта радость: -- любить васъ. Я ничего не могла отвѣтить мамѣ, потому что вы ничего не обѣщали мнѣ, да я и не просила у васъ обѣщаній. Я ей все сказала. Она кротко покачала головой; вѣдь то, что кажется священнымъ для влюбленныхъ,-- ничего не значитъ для тѣхъ, кто не любитъ. Она объяснила мнѣ, что ваши слова, сказанныя такъ легко, въ минуту каприза или ожиданія (почему "ожиданія"?), не налагаютъ на васъ никакого обязательства, что если бы всѣ мужчины, признававшіеся въ любви дѣвушкамъ -- должны были бы жениться на нихъ, міръ переполнился бы браками. И она, очень мягко, не упрекая меня, отняла у меня всякую надежду на союзъ съ вами и она была права, потому что вы, конечно, презираете бракъ и никогда не свяжете себя. Вы властелинъ моего сердца и я не имѣю права осуждать ваше поведеніе. Я счастлива, что хоть одинъ часъ въ жизни вы любили меня, и удостоили меня сказать мнѣ это. Но послѣ горькаго убѣжденія, вселеннаго въ меня моей матерью -- я ее просила, заклинала ее любовью къ Богу, ко мнѣ, чтобы она не обязывала меня выходить за стараго князя, что если я выйду за него, любя васъ -- я буду дурной женой для бѣднаго старика, отдающаго мнѣ и свой покой, и свою честь, что когда, я встрѣчусь съ вами въ Римѣ, или въ Парижѣ, или въ Шиллингфюрстѣ, въ дорогѣ или на балу -- гдѣ бы то ни было, вамъ стоитъ только взглянуть на меня, сказать мнѣ слово, чтобы я пошла за вами, куда хотите; я ради самого Бога молила мать не подвергать ея дочь такой опасности, такому безчестію. Бѣдная мама! Мои слова такъ растрогали ее, что ей чуть не сдѣлалось дурно. И наконецъ, послѣ долгихъ колебаній, она исповѣдалась мнѣ. Она -- чтобы дать мнѣ силу и смѣлость, чтобы убѣдить меня спокойно выйти замужъ, за князя -- призналась мнѣ, что и она, донна Олимпія, вышла замужъ, любя другого. И она тоже была въ отчаяніи, выходя за моего отца, она также хотѣла умереть. Но вышла замужъ и не умерла. Она даже не уѣхала изъ Рима, гдѣ жилъ тотъ, кого она любила и за кого не могла выйти замужъ; она вынуждена была встрѣчаться съ нимъ повсюду, видѣть постоянно его фатальные глаза, постоянно слышать его чарующій голосъ. Еще больше: этотъ человѣкъ приходилъ къ нимъ въ домъ и говорилъ ей о любви. О! Какъ измѣнился голосъ мамы, когда она дѣлала мнѣ это странное признаніе, заставившее ее пережить все прошлое. Она закрыла лицо руками, но я -- при слабомъ свѣтѣ лампады, зажженной передъ образомъ Мадонны -- увидѣла ея слезы. Тогда я опустилась передъ ней на колѣни и просила ее простить меня, если я -- покорная, почтительная дочь -- позволяю себѣ спросить ее одну вещь, я просила ее простить меня, если я заставляю ее приподнимать завѣсу прошлаго, спрашивая ее объ ея тайнѣ; я просила ее простить меня, если я забываю разстояніе между матерью и дочерью и смотрю на себя просто, какъ на погибающую женщину, ожидающую отъ своей лучшей подруги слова спасенія. "Я хотѣла знать отъ матери, можетъ-ли женщина, выходя замужъ и любя другого, остаться честною? Можетъ-ли устоять женщина, встрѣчающая каждый день любимаго человѣка? Хватитъ-ли силы и совѣсти, чтобы бороться съ постояннымъ искушеніемъ, когда все, все кругомъ васъ искушаетъ? И она, моя мать, не любившая мужа, а любившая другого, котораго она видѣла каждый день -- устояла-ли она? Я осмѣлилась спросить это у мамы, смотря ей въ глаза, чтобы вырвать у нея правду. Она посмотрѣла на образъ Божіей Матери и торжественно и просто сказала мнѣ:

-- Будь покойна, дочь моя. Я не грѣшна. Не согрѣшишь и ты.

"Но вы не пріѣдете ни въ Парижъ, ни въ Ниццу, ни въ Шиллингфюрстъ, Франческо. Вы не пріѣдете никогда туда, гдѣ буду я. Я васъ прошу объ этомъ, я васъ умоляю.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

"Я снова принимаюсь за письмо. Описавъ вамъ странную, горячую сцену между мною и матерью я взволновалась такъ, будто опять передъ отчаяніемъ дочери добрая, обожаемая мать дѣлала самое затаенное признаніе. Я должна была встать, пройтись, помолиться, чтобы побѣдить приливъ рыданій. Намъ, свѣтскимъ дѣвушкамъ, очень много толкуютъ о религіи, какъ о долгѣ, или какъ объ одномъ изъ нашихъ легкомысленныхъ занятій, тогда какъ религія -- дѣло такое отрадное и такое торжественное въ то же время, такое интимное, такъ прямо идущее въ затаенные уголки нашей души, что должна бы быть основой нашего воспитанія. Религія -- прекрасная вещь; но вы можетъ быть и не вѣрите? Она сегодня ночью осушила мои слезы. Я спокойна. Но и теперь, когда я холодно смотрю на мое будущее, точно дѣло идетъ не обо мнѣ, теперь, когда все рѣшено, я говорю вамъ: Франческо, не становитесь никогда на моей дорогѣ. Я не могу встрѣтиться съ вами: это моя судьба, это мой рокъ! Сгиньте для меня. Я не такъ добродѣтельна, какъ мама. Она не хотѣла, она не умѣла грѣшить. Я не устою. Посмотрите, какое ужасное признаніе дѣлаетъ вамъ дѣвушка въ день свадьбы. Подумайте, какой скандалъ, если бы кто-нибудь узналъ объ этомъ! Но молчаніе, сдержанность и холодность, -- обязательныя для насъ, дѣвушекъ (можетъ быть иначе и невозможно), дѣлаютъ насъ по внѣшности равнодушными, безчувственными куклами, внутри-же мы часто переживаемъ цѣлую бурю, которая экзальтируетъ насъ. Кто бы заподозрилъ въ Кларѣ ди-Нерола -- вѣчно улыбающейся, всегда спокойной, въ юной Кларѣ, такъ охотно выходящей за старика Шиллингфюрста, кто заподозрилъ бы въ этой красивой, но пустой, какъ всѣ говорятъ, дѣвушкѣ, такую всепоглощающую страсть, страсть могучую, непобѣдимую, которая уже вотъ до чего довела ее! Не встрѣчайтесь на моей дорогѣ, или я погибла. Будьте джентельменомъ, будьте настоящимъ княземъ -- отрѣшитесь отъ своей холодной и равнодушной натуры, отрѣшитесь отъ своего эгоизма -- исчезните для меня. Вы видите, какая я добрая: -- я не убила себя (это было бы вамъ очень досадно), я не бѣжала изъ дому и не явилась къ вамъ (это было-бы для васъ крайне непріятно). Я выхожу замужъ за старика и уѣзжаю далеко отъ моего милаго Рима; я оставляю и родину и семью. Имѣйте ко мнѣ состраданіе, не губите меня. Что я сдѣлаю со своей страстью? Когда прорвется это скрытое пламя? Не знаю".

"Зачѣмъ вы не такой, какъ всѣ тѣ свѣтскіе молодые люди, которые танцуютъ, ѣздятъ верхомъ, курятъ, играютъ, какъ напримѣръ мой братъ Фердинандъ. Если бы вы были такой, я бы васъ скоро разлюбила! А можетъ быть и не полюбила бы вовсе? Но вы окажете мнѣ большую милость -- вы никогда не пріѣдете туда, гдѣ буду я. Не пріѣзжайте. Сегодня, въ двѣнадцать часовъ, мы отправляемся въ Муниципію; вечеромъ въ девять -- въ церковь святого Августина, а въ десять въ протестантскую церковь. Не являйтесь ни въ одно изъ этихъ мѣстъ, уѣзжайте въ Маккарезе, въ Ниццу, сидите дома, но не показывайтесь. Если вы придете, я закричу отъ радости и брошусь къ вамъ на шею. Выйдетъ страшный скандалъ. Я погублю этимъ человѣкъ десять-пятнадцать. Прощайте, Франческо! Зачѣмъ вы сказали, что любите меня?! Можетъ быть это и неправда? Можетъ быть мнѣ приснилось? О! Вашъ голосъ! Если бы вы были въ аду и я изъ рая услышала его -- я пришла-бы мучиться съ вами. Я кощунствую?!.. Какъ вы мнѣ испортили жизнь. Но ничего, вы сказали, что любите меня. Прощайте. Я послѣдній разъ подпишусь моимъ дѣвичьимъ именемъ. Слѣдующее письмо уже будетъ подписано княгиней Шиллингфюрстъ. Ужасно!.. Прощайте. Клара".

Донъ Франческо прочелъ это длинное письмо очень внимательно, но на его лицѣ не отразилось никакого впечатлѣнія. Онъ съ минуту посмотрѣлъ на исписанные сплошь тонкіе листочки, улыбнулся и нажалъ электрическій звонокъ.

-- Скажите повару, -- приказалъ онъ вошедшему лакею,-- чтобы онъ приготовилъ завтракъ къ половинѣ двѣнадцатаго. Въ двѣнадцать мнѣ надо быть въ одномъ мѣстѣ..

Онъ опять взглянулъ на подносъ, гдѣ бѣлѣли остальныя два письма и опять его охватило любопытство и онъ взялъ конвертъ съ визитной карточкой. Но онъ поборолъ себя и не вскрылъ его, а распечаталъ другое письмо. Оно было написано англійскимъ почеркомъ, крупными и тонкими буквами. Письмо было тоже очень длинное.

"Князь! начинала дѣвушка. Я не смѣю называть васъ по имени, такъ эта фамильярность меня смущаетъ и волнуетъ. А вы называйте меня по имени; когда вы произносите мое имя, по-итальянски или по-англійски -- я испытываю такую опьяняющую радость, что просто шатаюсь. Вы это знаете и передъ тѣмъ, какъ назвать меня -- вы пристально смотрите на меня, точно подготовляете меня къ этой радости и произносите мое имя такъ медленно, что я вся содрагаюсь. Когда вы говорите "Дайси, Дайси, Маргарита", эти слова отдаются въ моей душѣ. И это всего этого я умираю".

"Князь! Я сегодня уѣзжаю въ Туринъ. Я недѣлю тому назадъ отправила мою компаньонку и чтобы утѣшить ее, дала ей награду. Она спокойно уѣхала въ Шотландію. Она меня не любила, да и я ее не любила. Мы очень щедры къ нашимъ слугамъ, а они къ намъ почтительны. Но насъ только и соединяетъ эта щедрость и почтительность. Мы, сѣверяне, жители туманныхъ странъ, мы не похожи на васъ; вы пылаете любовью въ воображеніи, а въ сущности не любите никого. Мы отдаемъ наше сердце одному человѣку, если есть дѣти -- то дѣтямъ и Богу, въ которомъ сливаются всѣ наши привязанности. А сколькихъ людей любите вы! И слугъ, выросшихъ у васъ въ домѣ, и дѣтей, бѣгущихъ въ школу, и дѣвушекъ -- друзей дѣтства, и стариковъ, знавшихъ вашихъ родителей, и вашихъ учителей, и вашихъ друзей, тѣхъ, кого вы знали годъ и тѣхъ, кого вы видѣли одинъ день. Вы любите безконечное множество людей. Сегодня вы любите какую-нибудь дѣвушку за то, что поговорили съ ней въ весенній вечеръ, въ саду, гдѣ цвѣли фіалки и сверкали свѣтящіеся жучки. Завтра вы полюбите какую-нибудь блѣдную женщину, увидѣвъ, какъ отчаявается она оттого, что убился ея мужъ. Послѣ завтра полюбите безумную наѣздницу съ бѣлыми волосами и на бѣлой лошади, когда увидите, какъ она скачетъ за убѣгающей отъ нея лисицей. Вы итальянцы,.южане -- вы любите очень многихъ женщинъ; эту -- за то, что у нея глаза похожи на глаза вашей покойной кузины, ту -- за то, что она постоянно смѣется и постоянно поетъ, третью -- за то, что она вѣчно мечтаетъ... И Богъ знаетъ еще сколькихъ вы любите, по какой-то фантастической причинѣ, изъ-за какого-нибудь повода, часто самаго пустого и страннаго. Сколькихъ, сколькихъ вы любите! Но вы сами, князь, не любите никого, никого: ни друга, ни возлюбленной, ни невиннаго ребенка, ни старца, полнаго воспоминаній, ни женщины съ темными глазами, -- никого. Вы иногда улыбаетесь, вы говорите вашимъ музыкальнымъ голосомъ, медленно и ласково такія вещи и такимъ тономъ, что можно затрепетать отъ радости. Но вы никого не любите. Вы часто ласкаете взглядомъ и черные волосы дѣвушки и свѣтлые кудри ребенка, но вы не любите ни женщинъ, ни дѣтей. Вы никого не любите. И отъ этого я рѣшилась умереть".

"Итакъ, я ѣду. Одна... Я пробуду два, три дня въ Туринѣ, чтобы затерялся мой слѣдъ для тѣхъ, кто могъ-бы искать меня, а потомъ уѣду на Альпы. Я отправлюсь тихо, не торопясь, но и не останавливаясь нигдѣ, раньше въ долины, покрытыя инеемъ, но еще зеленыя и цвѣтущія. Затѣмъ я поднимусь на горы, въ снѣгъ. Я знаю, что вы ненавидите горы. Вы ненавидите все, что ясно, что оживляетъ умъ, все, что развиваетъ силу физическую и закаляетъ волю. Вы настоящій сынъ Востока, который любитъ проводить жизнь, вытянувшись на диванѣ, прислушиваясь къ журчанію душистаго фонтана, смотря въ большое, открытое окно на розовые олеандры и голубое море. Вы, какъ и сынъ Востока, предаетесь долгимъ мечтамъ, въ которыхъ исчезаетъ всякій смыслъ дѣйствительности, предаетесь неопредѣленному созерцанію, гдѣ туманится мысль и теряется сила воли. Человѣкъ становится эгоистомъ, и слабымъ, и дурнымъ, и счастливымъ въ то же время. Ахъ! какъ я мечтала побѣдить въ васъ эту лѣность восточнаго человѣка, сдѣлать васъ менѣе эгоистичнымъ, сдѣлать васъ добрѣе, нѣжнѣе, человѣчнѣе, счастливѣе лучшимъ счастьемъ. Какъ я ненавидѣла все, что разслабляетъ волю и разбиваетъ характеръ: душистыя розы, мягкія подушки, тихіе весенніе и осенніе вечера, синее море, располагающее къ мечтѣ и неподвижности. Но я не могла побѣдить: все это слишкомъ сильно вообще и для васъ въ особенности, и оно меня побѣдило. Я хотѣла вселить въ васъ любовь къ горамъ, съ ихъ бѣлыми, бархатными цвѣтами, съ ихъ мрачными соснами, съ неожиданными бурями, съ разрушительными лавинами. Удивительное зрѣлище! Но вы ненавидите холодъ, ненавидите движеніе, снѣгъ наводитъ на васъ тоску, а ледъ вызываетъ мысль о смерти. Эту же мысль онъ вселилъ и въ меня".

"Итакъ я уѣзжаю въ горы. Не знаю, куда я отправлюсь и сколько времени пробуду тамъ. Я найду себѣ хорошаго, надежнаго проводника и пойду съ нимъ въ вѣчные снѣга; буду блуждать по горамъ на острыхъ верхушкахъ и въ глубокихъ долинахъ, гдѣ голосъ человѣческій считается чудомъ. Мы пойдемъ по самымъ страшнымъ тропинкамъ, по краямъ пропастей, пренебрегая всякой опасностью. Не бойтесь за меня; со мной не можетъ случиться ничего неожиданнаго. Я хочу умереть сознательно, спокойно, если возможно въ назначенный мною день и часъ. Я хочу въ горахъ опьянѣть отъ одиночества и величія окружающаго. Я хочу броситься на снѣгу на колѣни и молить Господа простить мнѣ то, что я дѣлаю. Я хочу сказать Ему въ смиренной молитвѣ, что я не могу не умереть, такъ какъ я люблю васъ, а вы меня не любите. Самоубійство -- большой, тяжкій грѣхъ и мнѣ, какъ христіанкѣ, оно должно вселять священный ужасъ. Но вы меня не любите; я скажу объ этомъ Богу, я -- какъ Моисей -- призову Его на горѣ и повѣдаю Ему мое горе. Онъ долженъ простить меня, потому что я не могу жить: -- вы меня не любите".

"Богъ долженъ простить мнѣ. Когда я достаточно помолюсь, довольно наплачусь, когда горы узнаютъ, почему я умираю въ лучшую пору жизни -- я пойду на встрѣчу смерти. Подбѣжитъ испуганный проводникъ и увидитъ, какъ мое тѣло летитъ черезъ снѣга въ долину. И когда онъ пойметъ, что онъ одинъ ничего не можетъ сдѣлать, даже не можетъ найти мой трупъ -- онъ побѣжитъ въ сосѣднее жилье, а въ это время на меня будутъ падать крупныя и легкія хлопья снѣга. Изъ деревни прибѣгутъ съ топорами, съ лопатами люди, закутанные въ темные, теплые плащи; за ними прибѣгутъ и ихъ жены, добрыя женщины, являющіяся всегда туда, гдѣ несчастіе. Они принесутъ съ собой деревенскія, поэтичныя носилки, сдѣланныя изъ вѣтвей: я привыкла къ горамъ и видала эти носилки для мертвыхъ. Весь этотъ народъ спустится по менѣе опаснымъ тропинкамъ ко мнѣ, въ долину; начнетъ уже темнѣть; они осторожно и заботливо положатъ тѣло на носилки и процессія двинется при свѣтѣ факеловъ -- такъ какъ уже наступитъ ночь. Покойницу снесутъ въ гостинницу, гдѣ ее видѣли, какъ она уходила -- стройная, спокойная, смѣлая, полная жизни и здоровья, а теперь увидятъ ее съ блѣднымъ лицомъ, обрызганнымъ кровью и съ изуродованнымъ тѣломъ. Въ гостинницѣ, въ моей комнатѣ, все будетъ въ порядкѣ: мои карточки, для того, чтобы знали кто я; мое завѣщаніе, по которому я оставляю все мое состояніе лондонскимъ бѣднымъ: дѣтямъ и старикамъ, женщинамъ и мужчинамъ. Меня похоронятъ, согласно моему желанію, не въ сырой, туманной и душной Англіи, но на кладбищѣ, покрытомъ снѣгомъ, на снѣжной вершинѣ горы. Я стою этой бѣлоснѣжной чистоты могилы. Никто не узнаетъ ни раньше, ни позже, что я сама себя убила; только вы".

"Знаете, Франческо (да, я хочу назвать васъ по имени), что смыслъ жизни въ любви. Я такъ глубоко вѣрю въ эту истину, что кромѣ любви для меня не существуетъ ничего: все остальное -- иллюзія, все остальное -- химера. Можетъ быть скептикъ скажетъ, что и любовь -- заблужденіе. Пусть! Но она самое прекрасное, самое высокое изъ заблужденій. Потеря ея непоправима. Ничто не можетъ быть поставлено на мѣсто любви: ни мучительное честолюбіе, ни безуміе игрока, ни тихія наслажденія мистика, ничто не сравнится съ любовью. Можетъ быть я кощунствую? Ничто, ничто! Ни удовлетвореніе тщеславія, ни наслажденіе роскошью, ни высшія радости ума, ни торжество красоты, ни соблазны искусства, -- ничто не стоитъ любви. Не думайте, что я смѣлая дѣвушка, много грѣшившая на своемъ вѣку. Я говорю вамъ все это передъ смертью совершенно чисто. Мнѣ все разрѣшается въ виду того, что я въ двадцать лѣтъ такъ, безъ колебаній, кончаю съ жизнью. О, Франческо, если вы знаете, что такое любовь, вы скажете, что я хорошо сдѣлала, что умерла. Потому что вѣдь я всю жизнь умѣла только любить васъ, вы же меня не любили и не любите. Васъ, Франческо, не научили любить, вы сами не старались научиться этому. Вы ничего не знаете, ничего не понимаете. А вы счастливы? Кажется. Никто не знаетъ этого. Вы сами не можете сказать ничего. Можетъ быть оттого, что васъ не научили любить, вы и не хотите любви. А я умираю отъ желанія любви! Только поймите меня правильно. Выслушайте меня".

"Выслушайте, потому что я вамъ никогда не говорила этого. Я полюбила васъ сейчасъ же, какъ вы взглянули на меня, въ ту-же минуту, какъ заговорили со мной. И вы сейчасъ же поняли это, потому что вы -- конечно -- привыкли быть любимымъ, потому что хотя сами и не любили, но умѣете распознавать любовь въ другихъ. Я не говорила вамъ ничего. Темпераментъ, воспитаніе, среда, примѣръ создаютъ намъ -- англичанамъ -- цѣльный характеръ, характеръ твердый и сильный; мы не лжемъ и не терпимъ лжи, мы не сгибаемся и презираемъ гибкость въ другихъ. Я вышла еще тверже другихъ, потому что у меня не было ни отца, ни матери, потому что и опекунъ рано умеръ и я уже въ шестнадцать лѣтъ сама распоряжалась моимъ состояніемъ, читала то, что хотѣла, могла путешествовать гдѣ мнѣ нравилось, говорить, слушать и любить кого мнѣ хотѣлось. И я холодно захотѣла узнать, что такое жизнь, чтобы жить счастливо или умереть, если не могу быть счастливой. Я увидала, что только въ любви смыслъ жизни и что только отыскивая и найдя любовь, добиваясь и добившись ее -- я могла наполнить мое существованіе величайшими волненіями. Я была очень холодная, очень спокойная, когда занималась этими психологическими разсужденіями, я изучала жизнь медленно, не торопясь, чтобы не впасть въ ошибку. И я дѣлала это такъ холодно, что могла рыться въ сердцахъ человѣческихъ, какъ въ моемъ собственномъ, и читать въ нихъ и эгоизмъ, и скептицизмъ, и равнодушіе, -- еще хуже: -- читать въ нихъ пошлость, разсчетъ, продажность. Я не хотѣла связывать своего существованія ни дружбой, ни любовью безъ отвѣта съ моей стороны, и не хотѣла отдавать себя тому, кто не любилъ меня. Вы вѣдь знали Джудо Ареццо? Сициліецъ, брюнетъ, пылкій, съ живымъ воображеніемъ, съ горячей кровью, сожигавшей ему жилы, -- онъ говорилъ мнѣ, что безумно, страстно любитъ меня -- англичанку, бѣлокурую, блѣдную, анемичную, ледяную. Онъ вышелъ въ отставку, ходилъ въ церковь, чтобы видѣть меня; онъ говорилъ горячо, блестяще; онъ былъ богатъ, почти также какъ я, и свободенъ и молодъ, и хорошаго происхожденія; всѣ мнѣ говорили, что онъ меня любитъ и что я должна выйти за него. Но я не колебалась ни одной минуты; я чувствовала пустоту въ его душѣ подъ его словами; я видѣла, за скоропроходящимъ пыломъ, холодное будущее, союзъ двухъ людей, которыхъ будетъ раздѣлять и характеръ, и рожденіе, и душевный складъ. О! Еслибъ тутъ была любовь! Но Джудо Ареццо точно также какъ вы не любилъ меня, я это сейчасъ же увидала, я всегда понимала это".

"А какъ ваши слова были нѣжны, когда вы говорили, что любите меня, Франческо. Вы помните, нынче зимой? На другой день послѣ бала у Сутри вы пришли ко мнѣ, около трехъ часовъ, пришли такъ свободно, не, предупреждая меня, не прося позволенія: -- вы знали, что въ Англіи барышни свободно принимаютъ кого имъ угодно. Я читала въ большомъ hall, передъ громаднымъ, пылающимъ каминомъ; въ широкія окна свѣтило солнце. Я -- помните, -- читала Теннисона, пѣвца болѣзненной, хрупкой любви, Теннисона, котораго вы не понимаете. Вы заставили меня прочесть нѣсколько строфъ и я послушалась, потому что ваше желаніе всегда и мое желаніе. Но вы не слушали и я умолкла. Вы молчали и задумались. Наконецъ, вы мнѣ сказали, что нужно читать Гёте, прочесть "Фауста", что въ "Фаустѣ" видны слѣды почти божественнаго таланта, что только "Фаустъ" -- поэма любви, что только Маргарита умѣла любить".

"-- Но и Фаустъ любилъ Маргариту, сказала я".

"-- Да, Фаустъ любилъ Маргариту, серьезно отвѣтили вы".

"Темнѣло. Вы сказали, что любите меня и долго глядѣли на меня. О, сладкій обманъ! Какъ была длинна минута, когда я чувствовала и радость, и сомнѣніе! Я не сказала, что люблю васъ. Вы это знали. Когда вы взяли меня за руку, она была ледяная. Вы ушли. Съ этой минуты я почувствовала, что должна умереть".

"И тщетно говорили вы мнѣ передъ звѣздами и между розъ въ моемъ саду, и передъ церковью въ деревнѣ, гдѣ мы были съ вами лѣтомъ, и надъ моимъ молитвенникомъ, на который вы положили руку; тщетно повторяли вы священныя, святыя слова любви, слова, которыя искренно говорятся только разъ въ жизни. Вы такъ нѣжно лгали. Но я, даже любя васъ, понимала, чуяла, чувствовала ложь; я ни секунды не заблуждалась и холодно различала истину, голую, неумолимую истину. О, какъ я плакала, какъ рыдала, какъ молила Господа о вѣрѣ, о счастьи заблуждаться, какъ хотѣла бы вѣрить, только слѣпо вѣрить тому, что вы мнѣ говорите. Какъ мнѣ хотѣлось не того, чтобы это была правда, но того, чтобы я могла думать, что это правда. Но это было безполезно; ни глубокая.страсть, ни жажда вашей любви не отуманили меня. Я чувствовала, какъ вы далеки отъ меня, чувствовала между мной и вами какое-то неизвѣстное, но сильное и непреодолимое препятствіе. Если бы вы любили меня, -- я теперь не умирала-бы. Если бы вы любили меня,-- я бы поняла это и жила бы для вашей любви, потому что когда человѣкъ любимъ -- онъ долженъ жить. Я не знаю, что было бы со мной. Знаю лишь то, что вы могли бы требовать отъ меня что угодно и я все исполнила бы; даже могли бы ничего не требовать -- я все равно исполнила бы все. Если бы моему милому повелителю нравилось имѣть жену покорную и вѣрную, влюбленную и преданную, связанную съ нимъ и передъ Богомъ и передъ людьми, подругу въ горѣ и въ радости, -- я была бы такой женой. А можетъ быть моему доброму князю больше нравилась бы милая, интеллигентная и страстная любовница, женщина, вся отдавшаяся любви, женщина, для которой внѣ любви не существуетъ ничего. Я была бы такой любовницей. Хотѣлось бы моему властелину бросать меня и потомъ опять возвращаться, уѣзжать далеко, быть одинъ день влюбленнымъ, другой -- веселымъ, третій -- скучнымъ,-- я была бы для него такая же, какъ онъ. Ради него я на все бы пошла. Какъ сладко и грѣшить, когда любишь безпредѣльно, глубоко, безраздѣльно, потому что душа очищается въ такой любви, возвышается отъ низменныхъ житейскихъ мелочей. Я чувствую, что опять кощунствую. Но вѣдь я говорю о вашей любви, Франческо! подумайте: о вашей любви, когда вы никого не любите, вы не любите ничего".

."Ничего! Все для меня кончено. Всѣ самыя яркія стороны существованія поблекли: и линіи, и цвѣта, и формы слились въ одну монотонную, сѣрую массу, безцвѣтную и безжизненную. Я больше ничего, ничего не хочу; мнѣ ничто больше не нравится; я не должна больше жить. Вы меня не любите. И вотъ это равнодушіе, непобѣдимое равнодушіе меня убиваетъ. Я гордая. Я не могу выносить ни холодности, ни сожалѣнія, ни состраданія. Мнѣ мало уваженія, или дружбы, или привязанности. Я гордая. Я не упрекаю себя. Я хочу такой жизни, какую заслуживаю: -- полной, преисполненной любви, страстной, пламенной любви; я не хочу жизни, основанной на лживой, обоюдной снисходительности, на прощеніи. У меня былъ идеалъ, я долго его призывала, призывала со всей силой моей юной души, и этотъ идеалъ бѣжитъ отъ меня. Я иду за нимъ туда".

"Вы не безпокойтесь. Каждому суждена своя доля; одному простая, другому странная, третьему безсознательная. Развѣ вы знаете, какое вы дѣлаете зло? Вы не можете измѣрить его, потому что вы не имѣете понятія о любви, о ея значеніи. Вы не знаете того слѣда, который вы оставляете. Вы говорите о любви, потому же, почему диллетантъ поетъ: у васъ прекрасный голосъ, музыка любовныхъ словъ вамъ самому доставляетъ большое удовольствіе,, и вамъ нравится обманывать, такъ какъ вы не знаете всей опасности обмана, а можетъ быть иногда вы и сами вѣрите, что любите. Не безпокойтесь. Я умираю, потому что мой простой и чистый идеалъ былъ слишкомъ высокъ. Я хотѣла быть любимой, но то, что дано самой послѣдней изъ женщинъ -- мнѣ было отказано. Вы помните, у Сутри вы говорили мнѣ о Зибелѣ, который не могъ дотронуться до цвѣтка, чтобъ онъ тотчасъ же не завялъ; вы говорили мнѣ о Фаустѣ, но Фаустъ любилъ Маргариту. Вы же -- Мефистофель, духъ, который не можетъ любить. И я должна умереть.

Маргарита".

Донъ Франческо спокойно сложилъ тонкіе, легкіе листочки, на которыхъ миссъ Дайси написала свои предсмертныя слова, положилъ листки въ конвертъ, а конвертъ на столикъ. Оба письма -- Клары и Маргариты, лежали рядомъ. Донъ Франческо закурилъ потухшую папиросу и въ бѣломъ прозрачномъ дыму ему почудилась красивая, черная головка въ померанцевомъ вѣнкѣ и съ непобѣдимымъ отчаяніемъ въ черныхъ глазахъ; затѣмъ онъ увидалъ бѣлокурую голову, со свѣтлыми, пепельными волосами и блѣдными губами, увидалъ пятна крови, синія вѣки и навсегда сомкнутый ротъ. Онъ опять позвонилъ и спросилъ у лакея:

-- Вы не знаете, въ которомъ часу идетъ поѣздъ прямого сообщенія въ Туринъ?

-- Нѣтъ, ваше сіятельство. Но сейчасъ узнаю.

Князь сбросилъ маленькимъ пальцемъ пепелъ съ папиросы. Онъ былъ задумчивъ, но спокоенъ, хотя передъ его глазами все еще стоялъ профиль черноволосой дѣвушки, правильный, но грустный и точно исхудавшій отъ душевныхъ страданій; ему все еще видѣлись неясныя очертанія бѣлокурой, тоненькой дѣвушки, одѣтой въ сѣромъ; онъ видѣлъ, какъ она медленно поднимается на громадную, бѣлую гору, по узкой, опасной тропинкѣ.

-- Безъ десяти минутъ три, ваше сіятельство,-- доложилъ лакей, возвращаясь.

-- Хорошо. Распорядитесь приготовить багажъ. Я ѣду съ этимъ поѣздомъ.

Но когда лакей ушелъ, князь -- чтобы прогнать отъ себя странныя видѣнія -- взялъ третье письмо, тотъ конвертикъ съ визитной карточкой, черезъ который онъ два раза -- по странной фантазіи -- хотѣлъ прочесть что тамъ написано. Теперь онъ вскрылъ его.

На визитной карточкѣ было одно только имя: Марія.

И Марія писала просто:

"Сегодня привезите мнѣ розу".

III.

Маленькая карета дона Франческо остановилась у виллы "Нада" въ Макао, передъ оригинально украшенной рѣшеткой. Экипажъ былъ полонъ розами. Донъ Франческо ѣздилъ за ними всюду; въ цвѣточныхъ магазинахъ онъ нашелъ очень мало розъ и всѣ онѣ были полузамерзшія, выцвѣтшія, тронутыя инеемъ, точно сожженныя, съ почернѣвшими уже краями. Онъ поѣхалъ на Пинчіо, гдѣ подъ теплымъ солнцемъ у Цамнервны была своя оранжерея; но и тамъ розы были мелкія и точно замерзшія. Наконецъ, онъ поѣхалъ на виллу Савелла, за городскими воротами Санъ-Паоло; тамъ несчастная, сумасшедшая Лукреція, послѣдняя изъ рода Савелла, доживавшая въ тихомъ безуміи свой вѣкъ,-- культивировала громадный садъ,-- все розы. Время отъ времени сострадательные друзья семьи Савелла пріѣзжали на четверть часа навѣстить сумасшедшую; она сейчасъ-же вела ихъ въ садъ взглянуть на розы, насладиться ихъ ароматомъ. Ей было лѣтъ сорокъ; она была очень худая, всегда въ черномъ платьѣ и синемъ фартукѣ, чтобы не запачкаться землей.

-- Хотите розъ?-- спросила Франческо донна Лукреція Савелла своимъ горловымъ голосомъ.

-- Только одну.

-- Хоть двадцать, хоть пятьдесятъ.

И сумасшедшая начала срѣзать розы тонкимъ ножомъ и, отскобливъ шипы, легко бросала ихъ дону Франческо.

-- Для кого вы ихъ? Той, что васъ любитъ?

-- Нѣтъ, донна Лукреція.

-- Такъ той, которую вы любите?

-- Да.

И онъ ушелъ, нагруженный розами, наполнилъ ими маленькое купэ и не смѣлъ двинуться, чтобы не смять ихъ.

Вилла Нада стояла безмолвно подъ зимнимъ солнцемъ. Франческо вошелъ въ громадный залъ нижняго этажа, гдѣ донна Марія ди-Ланчіано качалась на большомъ креслѣ, смотря на кончики туфель, вышитыхъ золотомъ и краснымъ шелкомъ. Она была одѣта въ широкую блузу изъ бѣлой шерстяной матеріи, похожую на монашеское одѣяніе, почти священническое, почти византійское; рукава были двойные: нижніе -- узкіе, застегнутые внизу у кистей рукъ на золотыя пуговки; верхніе -- широкіе, ниспадающіе съ плечей. Черные волосы были безпорядочно заколоты на затылкѣ стальнымъ кинжальчикомъ; въ тонкихъ ушахъ висѣли два громадныхъ изумруда, отъ которыхъ у нея на шеѣ виднѣлись красные слѣды.

-- Сколько розъ! Сколько розъ, Франческо!-- сказала она, поднимаясь и подбѣгая къ нему.

Ея капотъ повисъ жесткими складками, какъ на древнихъ мозаикахъ. Крошечными ручками, спрятанными уголками спускавшихся на нихъ рукавовъ, она взяла розы въ охапку, подняла ихъ, прижала къ груди и совсѣмъ закрылась ими. И ходя по комнатѣ, она разбрасывала ихъ повсюду, на диваны, гдѣ розы покрыли блестящую, восточную матерію, съ яркими оттѣнками; на кресла, оригинально обитыя золотымъ и серебрянымъ кружевомъ; на смирискій коверъ съ мелкими цвѣточками; на столики со всевозможными вещицами, которыя посылаетъ крайній Востокъ любителямъ художественныхъ произведеній. Это былъ цѣлый дождь свѣжихъ, живыхъ розъ. Когда донна Марія ди-Ланчіано бросила послѣднюю розу, она кинулась на качалку и, опрокинувъ назадъ голову, начала раскачиваться, придавливая розы, попавшія подъ полозья качалки. Донъ Франческо сидѣлъ рядомъ съ нею на низкомъ креслѣ. Онъ взялъ ея тонкую ручку, на которой блестѣлъ вдѣланный въ едва замѣтную золотую ниточку громадный изумрудъ, такого-же зеленаго цвѣта, какъ глаза Маріи.

-- Вы вчера вечеромъ были у Галликано, Франческо?-- спросила она низкимъ, бархатнымъ голосомъ.

-- Да,-- разсѣянно отвѣтилъ онъ, весь поглощенный ея нѣжной ручкой.

-- Танцовали?

-- Нѣтъ!

-- Играли?

-- Нѣтъ. Я не играю.

-- А что-же вы дѣлали?

-- Ждалъ васъ, Марія.

-- Вы не любите играть?

-- Мнѣ игра не доставляетъ никакого волненія.

-- Никакого?-- сказала она, точно не довѣряя.

-- Я знаю высшія волненія.

Она холодно посмотрѣла на него своими зелеными, ледяными глазами; а по контрасту красныя губы соблазнительно раздражающе, неотразимо влекли къ поцѣлую.

-- А потомъ что вы дѣлали?-- монотонно спросила она, точно по обязанности дѣлала допросъ.

-- Пріѣхалъ сюда, ходилъ около виллы... Ваше окно было освѣщено... Я бросилъ камешекъ въ него.

-- Я слышала, -- сказала она, слегка улыбаясь.

-- Но не открыли.

-- Было холодно, -- просто отвѣтила она.-- А потомъ что еще вы дѣлали?

-- Вернулся домой и написалъ вамъ.

-- Гдѣ-же письмо?-- спросила она, какъ судебный слѣдователь.

-- Вотъ оно,-- отвѣтилъ онъ, вынимая толстое письмо изъ кармана.

Но судебный слѣдователь отнесся къ нему пренебрежительно и, не распечатывая, держалъ его въ рукахъ.

-- А сегодня утромъ что вы дѣлали?

-- Читалъ письма.

-- Какія?

-- Не стоитъ говорить, -- сказалъ онъ, съ пренебрежительнымъ жестомъ.

-- Не стоитъ?

-- Да,-- коротко отвѣтилъ онъ.

-- А потомъ?

-- Потомъ? Искалъ розы.

-- Должно быть вамъ пришлось долго искать, если вы такъ поздно пріѣхали.

-- Нигдѣ не было. Всѣ розы погибли отъ холода. Цвѣты скоро умираютъ. Вашъ садъ тоже сталъ очень грустный.

-- И я сама грущу, -- сказала она, смѣясь своимъ рѣзкимъ смѣхомъ.

-- Отчего? Отчего?

-- Оттого, что вы меня любите...

И она опять засмѣялась, точно не вѣрила ничему, что говорила.

Онъ все еще держалъ ея маленькую руку, сіяющую изумрудами; Марія вырвала ее отъ него и стала разсматривать зеленый камень, похожій на ея ледяные глаза.

-- Разлюбите меня, разлюбите!-- сказала она, топча цвѣты подъ ногами.

Она взяла въ зубы бутонъ розы. Онъ хотѣлъ отнять его отъ нея, чтобы поцѣловать, но она не дала.

-- О! злая!-- проговорилъ онъ по дѣтски.

-- Недостаточно!-- отвѣтила она по прежнему серьезно.

Оба замолчали. Онъ смотрѣлъ на нее и не могъ оторваться отъ изумрудной глубины ея глазъ.

-- Откуда у васъ эти розы, Франческо?

-- Мнѣ ихъ дали...

-- Кто?-- повелительно спросила она.

-- Донна Лукреція Савелла.

-- Значитъ, это безумные цвѣты?

-- Это мои цвѣты, Марія.

-- Нѣтъ... Вы совершенно здравомыслящи... Такъ здравомыслящи, что мнѣ даже страшно.

-- Ну, что я долженъ сдѣлать?-- спросилъ онъ, осматриваясь кругомъ растеряннымъ взглядомъ.-- Хотите, чтобы я умеръ?

-- Минутное безуміе!-- сухо проговорила она.

-- Я могу умирать долго, -- грустно сказалъ онъ.

-- Всѣ умираютъ, -- отвѣтила она жестко.

-- Ну, найдите какой хотите безумный поступокъ, найдите!-- умоляющимъ тономъ воскликнулъ Франческо.

Она покачала головой и закинула руки за шею; длинные рукава упали на кресло; она казалась вся бѣлая, съ изумрудными глазами на жесткомъ, замкнутомъ лицѣ.

-- Что вамъ сказала донна Лукреція?

-- Она спросила кому эти цвѣты: той, которая меня любитъ?

-- Что вы отвѣтили?

-- Отвѣтилъ "нѣтъ".

-- Почему "нѣтъ"?

-- Потому что вы меня не любите.

-- Ошибаетесь: я васъ очень люблю, -- сказала она съ ледяною холодностью.

-- О! Марія!

-- Увѣряю васъ, что я васъ люблю,-- повторила она, закидывая еще больше голову на руки.

Онъ сдѣлался смертельно блѣднымъ. Тогда она нагнулась, подняла розу и бросила ему. Онъ жадно схватилъ ее, какъ счастливый ребенокъ.

-- Что вы будете дѣлать сегодня, Франческо?-- спросила она, подавивъ легкую зѣвоту.

-- Ничего, -- отвѣтилъ онъ неопредѣленно.-- Ничего... Только буду любить васъ, какъ всегда.

-- А завтра?

-- Все любить васъ, Марія.

-- А если я уѣду?

-- Я уѣду за вами.

-- Если умру?

-- Умру и я.

-- Значитъ надо васъ любить,-- сказала она съ рѣзкимъ, жестокимъ смѣхомъ.

Она положила руку ему на голову. Онъ весь покраснѣлъ и покорно склонилъ эту побѣжденную голову.

А часы летѣли; и для тѣхъ, кто шелъ на горе и для тѣхъ, кто шелъ на смерть; и для страдающихъ и для торжествующихъ.

Неразумные часы летѣли.

Матильда Серао.

"Сѣверный Вѣстникъ", No 4, 1893

Оставить комментарий Серао Матильда (перевод: Екатерина Леткова) (yes@lib.ru) Год: 1891 Обновлено: 24/08/2022. 56k. Статистика. Рассказ: Проза, Переводы Рассказы	Скачать FB2 Ваша оценка:
Аннотация: Piccolo romanzo. Перевод Екатерины Летковой. Текст издания: журнал "Сѣверный Вѣстникъ", No 4, 1893.

Серао Матильда Маленький роман

МАЛЕНЬКІЙ РОМАНЪ.

I.

Серао Матильда
Маленький роман