Серафимович Александр Серафимович
Море

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

  

А. С. Серафимович

  

Море

  
   Собрание сочинений в семи томах. Том шестой
   М., ГИХЛ, 1959
  
   Я угрюмо ехал в гремевшем, шатавшемся вагоне и не вслушивался в спор солдат с барыней, у которой качались перья на шляпе. В Лефортове сошло много народу. Окна бывшего Алексеевского училища, изъеденного снарядами, ярко светились. В манеж пропускали, строго контролируя: большевики встречали Новый год и не хотели, чтобы путалась посторонняя публика, и все-таки ухитрились и пробрались не только посторонние, но и враждебные. Митинг-концерт организовал Московский комитет РСДРП(б).
   Я глянул: направо, налево -- тонуло без конца в синеве море человеческих голов, без конца потому, что манеж тянулся вправо и влево, теряясь.
   Сколько же тут народу? Тысяч восемь с лишним.
   Не пролезешь. Стоит тяжко вздымающийся, медленно падающий говор людского волнующегося моря.
   В середине, у самой стены -- эстрада, красная. На ней -- красный стол, красные знамена. Львиная голова Маркса глядит из-за зеленой хвои со стены. И около красного стола -- устроители, с растерянными, беспокойно-тревожными, побледневшими лицами.
   Ах, что же это! Уже семь, уже семь с половиной, уже без четверти восемь, а главные участники не приезжают. Начало назначено в семь часов. Медленно и тяжко волнуется говор теряющегося в синеве людского волнующегося моря.
   Что-то оно скажет? Что-то скажут эти восемь тысяч? Не ближний свет. Зачем же вы нас собирали?
   Устроители волнуются. Над эстрадой мечется, как шорох, подавленный, раздраженно-испуганный шепот:
   -- Автомобиль надо было...
   -- Но где же его взять?.. Сами знаете...
   -- Товарищ, начните вы, ради всего...
   -- Да не могу же я... У меня свое задание. Я на четвертом месте, а тут надо вступительное слово,-- надо же ввести публику. Что же это, какой-то взъерошенный вечер будет. Да, наконец, я скажу, а дальше... За мной опять никого, оборвем и будем ждать,-- это еще хуже.
   -- Но ведь это же скандал...
   -- Да, скандал,-- восемь. Вечер сорван.
   Людское море потемнело, придвинулось к самой эстраде, и издалека, оттуда, из синей глубины, вздымается грозное неудовольствие. Тысячи глаз смотрят: когда же?
   Тогда в отчаянии предлагают перевернуть: начать вторым отделением -- литературно-концертным.
   Но ведь это же опять скандал. Куда же деваться?
   Среди толпы показывается один из участников. С эстрады срывается вздох облегчения -- хоть как-нибудь можно начать и кое-как провести митинг.
   Открывается собрание.
   Седой товарищ поднимает руки, водворяя тишину, взмахивает, и над восемью тысячами человек разливается "Интернационал".
   К эстраде протискиваются несколько молодых солдат с безусыми лицами: над ними колыхаются красные шелковые полковые знамена. Их вносят и ставят на эстраду по обеим сторонам Карла Маркса. Солдаты становятся почетным караулом.
   -- Слово принадлежит представителю восемьдесят пятого пехотного полка.
   Гром аплодисментов.
   К краю выходит бледный-бледный, точно только что поднялся от тифа, солдат. Говорит:
   -- Я пришел вас приветствовать... приветствовать, послан приветствовать...
   И замолкает. Тягостное молчание. Восемь тысяч пар глаз смотрят на него,-- ни одной улыбки: понимают -- растерялся или просто не привык говорить перед громадным собранием.
   С усилием, с перехватываемым дыханием он говорит:
   -- ...пришел приветствовать... приветствовать... от восемьдесят пятого пехотного полка... который... положил тут много жертв... когда брал это училище, где вы теперь...
   Взрывом дрогнуло все от рукоплесканий. Восемь тысяч нитей внимания, расположения, любви потянулись к эстраде. Этот слегка потерявшийся оратор сказал больше чем десяток блестящих речей. И в гуле непрекращающихся рукоплесканий слышалось: "Мы тебя любим, восемьдесят пятый полк. Мы преклоняемся перед павшими твоими товарищами, благодаря которым мы вошли сюда".
   И разом слетели тревога, неуверенность и напряженность внимания, наэлектризировалось все огромное пространство, залитое людьми.
   Вышел товарищ и стал говорить. Он говорил вовсе не речь, он просто рассказывал кучке слушателей -- даром что эта кучка в восемь тысяч! -- рассказывал о далекой Якутке, где всего год назад в это же время встречал Новый год с товарищами, а на дворе трещал якутский мороз. Он говорил своим товарищам по изгнанию: будущий Новый год мы будем встречать среди революционного народа. Товарищи смеялись.
   -- Смеялись, а я угадал, и пророчество сбылось,-- говорит оратор,-- и мы с вами сейчас встречаем Новый год в здании, которое имело совсем другое назначение.
   Товарищ говорит о протекшей революции, о наших братьях за рубежом, которые тонут в крови. Он говорит о том, что говорилось, что слышали, о чем сам много раз говорил, но почему же в этом старом так много новизны? Потому, что оно обвеяно далеким якутским пророчеством и пророчество сбылось. И оттого бесконечно синеет в напряженном внимании человеческое море и все головы жадно повернуты в одну сторону, к красной эстраде, где в белой рубашке просто и ясно рассказывает человек.
   И когда он кончил, из конца в конец заплескалось синеющее море, гулом наполнив колоссальное здание.
   -- Товарищ Иоанн,-- заявляет председатель,-- будет говорить сейчас.
   Выходит небольшого роста, в гимнастерке защитного цвета, военнопленный и говорит изломанным, таким странным для уха русским языком, и в глазах его печаль.
   -- Я плохо говорю по-рюсски, но я этому не виноват.
   -- Ничего... ничего... говорите, слушаем...-- несется из зала.
   -- Вы, рюсские, весело встречаете ваш революционный Новый год, а мы... мы не имеем права... Мы печальны, мы ощень печальны... у наших братьев там темнота... у вас праздник. Вы сделали свое дело, мы -- нет, и мы печальны...
   Что это? Не вздох ли пронесся над тысячами людей?
   Нет, это печаль стала, как темно опустившееся покрывало.
   И сквозь эту печаль, сквозь этот вздох молчания раздался голос нашего солдатика:
   -- Ничего, не тужите, у вас то же будет.
   И разом просветлело, а товарищ Иоанн улыбнулся.
   -- Да, борьба, только борьба несет счастье. Есть легенда, ошень красивая легенда, и я вам ее скажу. Когда Христа распяли и он умираль на кресте, лицо его было светло -- он проповедоваль любовь, и всепрощение, и непротивление. И прилетель к нему сатана, черный и мрачный, и сказаль: "Я тебя искушаль два раза, и ты не поддался. А теперь я тебя не буду искушать, я скажу тебе правду. Слюшай же. Ты всю жизнь училь только любить, только прощать, только подчиняться, гнуть свою шею -- это рабам. А я училь: жизнь -- борьба, счастье -- борьба, свобода -- борьба. Хочешь рабом,-- прощай всех, хочешь свободы и счастья,-- борись". И отлетель сатана, и умер Христос, а на лице его быль отчаяние.
   Он замолчал, и секунду стояло молчание, и взрыв аплодисментов покрыл его.
   Выступил венгр, секретарь будапештского комитета социал-демократической партии, и на венгерском языке, резком, как орлиный клекот, обратился к синевшим в толпе венграм, а русские слушали, не проронив ни слова.
   Выступил серб, и зазвучал мягкий красивый сербский язык,-- наполовину его понимали.
   И холодно, бесповоротно, как судебный приговор, говорил по-немецки еще один товарищ военнопленный, решая революционные судьбы германского народа, а русские слушали, угадывая сердцем.
   Это все интернационалисты. Весь земной шар заселен братьями-рабочими. Уже слышен набат. Уже колеблются стены тысячелетней стройки эксплуатирующих, и восходит из-за них заря нового человеческого строительства, заря социализма -- вот смысл их речей.
   От Московского комитета РСДРП (большевиков) им отвечал по-немецки товарищ:
   -- Русская революция 1905 года приоткрыла густое покрывало, века лежавшее на лице русского народа. Революция нынешнего года сорвала долой это покрывало, открыла глаза русскому народу и вплотную придвинула его к социализму. Теперь очередь за вами, нашими братьями, за западноевропейским пролетариатом.
   И опять русские внимательно слушали. И русские и немцы проводили его долгими аплодисментами.
   Перерыв. На эстраду ставят рояль. Но второе отделение отдыха и развлечения никак не может начаться,-- выступают с приветствиями делегаты от университета Шанявского, от украинской СДРП (большевиков), от союза молодежи и другие.
   Наконец председатель поднимается и говорит:
   -- Деловая общественно-политическая часть нашего вечера окончена, теперь прослушаем наших товарищей артистов, музыкантов и литераторов. Сейчас будет исполнена легенда Венявского.
   К краю эстрады скромно подходит девушка в белом с черным, со скрипкой, с милым девичьим, спрашивающим у жизни лицом: "Что ты есть? И что ты таишь?"
   Она прижимает скрипку и медленно, легко и странно изгибая руку в сквозном рукаве, подымает смычок, а я опускаю глаза:
   "Эх, напрасно она легенду... Надо считаться с публикой -- не поймут: начнется сморкание, кашель... Напрасно..."
   Я стоял хмуро, опустив глаза, и в ту же секунду от эстрады к человеческому морю медленно, звеняще потянулась певучая, не обрывающаяся нить, похожая и непохожая на человеческий голос, то едва уловимая, готовая погаснуть, то густо свертывавшаяся грудной жалобой низкого контральто, потянулась и погасила все звуки, царствуя.
   И я поднял глаза...
   Видали ль вы остеклевшее море?
   И в нем забытые повисли облака, и отразились горы, и берег, и дальний полет белой чайки.
   Слыхали ль вы, как перестают дышать восемь тысяч человек?
   Так, так вот о чем поет эта черноволосая девушка, вот о чем поет она из-под длинного нескончаемого смычка.
   О чем?
   И о том, что есть счастье и печаль, и есть прошлое, и подернуто волокнистой синевой неведомое будущее...
   Все стало прозрачным: лишь оброненные неподвижно облака, да отраженный берег, да опрокинутые горы, да замерший дальний полет чайки...
   Потом смычок тянулся, истомно слабея, и без конца, и никто не заметил, никто не знал, когда он погас. В зале стояла огромная пустота...
   ...Я не хочу больше печали, я не хочу больше печали, тонко впивающейся в душу... Все помутилось, заколебалось, поломалось... Пропали облака, берег, горы, чайка, и проступило синеющее людское море. Все дрожало, и от края до края неумолчно мелькали руки, блистали глаза.
   Девушка принесла свое чудесное искусство, свое творчество; его бережно приняли и теперь благодарили.
   А я радостно смотрел на возбужденные лица.
   Выходили певцы -- пели. Выходили артисты -- читали.
   Поэты читали свои стихотворения.
   Двенадцать часов...
   Председатель поднялся:
   -- Товарищи, на рубеже Нового года даю слово представителю нашей революционной армии.
   -- Товарищи,-- раздается крепкий голос военного,-- Новый год начался не сегодня, не сейчас, не в эти двенадцать часов, Новый год начался с Октябрьской революции, когда наконец власть перешла к рабочим и крестьянам. Много еще работы впереди революционному народу, революционной армии, много борьбы. Но прежняя армия состарилась, устала. Ее нужно сменить. Нужно создать новую армию на иных, революционных началах. Мы с вами празднуем сейчас здесь Новый год, а наши братья умирают там, на Дону, в борьбе с Калединым. Ударит час, -- и мы пойдем этим борцам на смену.
   И опять потрясающе гремит манеж из края в край.
   -- Товарищи,-- подымается председатель,-- вечер наш закончен, заседание закрывается. Наши товарищи, трамвайные рабочие, прислали наряд вагонов, чтобы доставить граждан по домам, больше они не могут ждать: уже начало первого. Надо расходиться.
   Но никто не хочет уходить, даже равнодушные, даже враждебные. Хотелось еще и еще продолжать этот необычайный вечер, полный напряженности, точно все было наэлектризовано.
   Молодежь сгрудилась на эстраде, уже несется оттуда песня о "кузнецах", кующих счастье народа. В другом месте взмывает "Интернационал". Гремит прощальный привет оркестра.
   И я ухожу с радостным сознанием моей ошибки. Если митинги и стареют и делаются шаблоном, то жизнь умеет до краев влить в них новое животворящее содержание и вдунуть живой созидающий дух, оставляя в сердцах неизгладимый след.
  

ПРИМЕЧАНИЯ

  
   Впервые напечатано под рубрикой "Впечатления" в газете "Известия", 1918, 6(19) января, No 4(252). В основу очерка положен действительный факт, вечер происходил 31 декабря 1917 года. В газетной редакции очерка фигурировали имена участников вечера: В. Н. Подбельского (1887--1920), большевика с 1905 года, одного из членов "Партийной пятерки", руководившей Московским восстанием в дни Октября, с 1918 -- наркома почт и телеграфа; Ем. Мих. Ярославского (1878--1943), виднейшего деятеля КПСС, одного из руководителей вооруженного восстания в Москве в октябре 1917 года, в годы гражданской войны работника политического просвещения Красной Армии; Венцеля, секретаря Будапештского Комитета социал-демократической партии, и др.
   В последующих изданиях (в "Поли. собр. соч.", М. 1928, т. XIV, в "Сочинениях", M. 1934) текст очерка печатался с сокращениями. Значительной переработке он подвергся в последнем прижизненном собрании сочинений.
  
   Стр. 36. ...исполнена легенда Венявского.-- Г. Венявский (1835--1880) -- польский композитор и скрипач-виртуоз. "Легенда" является одним из самых популярных в России его произведений.
   Стр. 38. ...песня о "кузнецах"...-- Имеется в виду популярная в те годы песня на слова Ф. Шкулева "Мы кузнецы".
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru