Сен-Виктор Поль
Декамерон Боккачио

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
 Ваша оценка:

Поль де Сен-Виктор.
Боги и люди

Книга четвертая.
XXI.
Декамерон Боккачио

0x01 graphic

   Поэты часто говорили о тайных узах, связующих Любовь и Смерть. Декамерон Боккачио как будто вдохновлен этим загадочным сродством. Никогда поэма более радостная не открывалась фронтисписом более мрачным. В этот заколдованный сад, где загорается заря Возрождения, вы входите по длинной аллее, загроможденной могильщиками, факельщиками и похоронными дрогами. Во Флоренции черная язва; мертвые странствуют по улицам, сотнями строятся в ряды и следуют на кладбище за бледным священником, самому себе читающим отходную. Средневековье кончается и справляет последний свой день Пляской Смерти. Жизни погасают, как тысячи свечей в соборе, когда богослужение окончено. "Увы! -- восклицает рассказчик, -- сколько великих дворцов, прекрасных домов и благородных обиталищ, недавно еще полных кавалерами, дамами и семьями, вдруг оказались пустыми! Сколько богатых наследств и великих сокровищ остались без наследников! Сколько доблестных мужей, прекрасных женщин и красивых юношей, которых сами Галиен, Гиппократ и Эскулап нашли бы крепкими и цветущими здоровьем, обедали утром со своими родителями, товарищами и друзьями, а к вечеру отправились на тот свет к своим предкам".
   Из чресл этой смерти Боккачио выводит ростки новой жизни. На пение Dies Irae он отвечает рассказами о любви: он сеет цветы Ренессанса по земле этого громадного кладбища и жизнь прорастает из гробниц тысячами обликов, смеющихся и грациозных. Поэты часто устраивали гнездо для Венериной птицы в военном шлеме; Боккачио, более дерзкий, заставлял ее петь в мертвой голове.
   Посреди траура, которым одета Флоренция, семь юных дам и трое красивых молодых людей встречаются в церкви Santa-Maria-Novella. Они условливаются бежать вместе из города смерти. Пампинея предлагает свою виллу: все соглашаются и замыкаются там, как в оазисе здоровья и мира.
   Под свежими ее сенями начинается Платонов пир, каждое утро король или королева, избранные по жребию, председательствует за дневным празднеством. Танцы следуют за трапезами и музыка сменяет разговоры. После полуденной сьесты, дамы и кавалеры, составив круг на лужайке сада, один за другим рассказывают любовные истории. Заупокойный звон звучит вдали; но издали его можно принять за праздничный перезвон. Ветерок, шумящий в апельсинных деревьях, быть может, отравлен заразой: но что ж из того, что в кубке скрыт яд, если напиток восхитителен? Хорошо задремать убаюканному этими молодыми голосами, растроганными или смеющимися, под звук виол, под отголоски этого, кажется, кончающегося мира.
   Таким образом гений Ренессанса пробудился точно также, как уснул гений языческий: смеясь над смертью. Во время всех страшных судов истории мы можем наблюдать, как распространяется, подобно известного рода благодати, эта ироническая беззаботность о настоящем и будущем. Антоний и Клеопатра, окруженные войсками Октавиана, организуют то, что они сами называют: "Обществом тех, которые должны умереть вместе", и эта мрачная компания, дни которой сочтены, наполняет Александрию меланхоличными выходками. Не напоминает ли еще этот упоительный и зловещий парк Декамерона, те трагические термы, куда приходили, чтобы забыться среди ароматов молодые патриции, осужденные Цезарями; где Петроний, со вскрытыми венами, среди кровавых испарений своей ванны, диктовал эротические стихи? Эти молодые женщины, которые забывают среди упоений элегантной сельской жизни свою семью, своих близких, своих друзей, свой вымирающий город, внушают ужас, смешанный с очарованием. Замок Пампинеи кажется жестоким ковчегом, пассажиры которого, увенчанные цветами, смеются над тонущими в великих водах потопа.
   Декамерон -- это насмешливая хроника умирающего общества, которую читают у изголовья смертного ложа. Герольд Ренессанса ведет, дурачась, похоронную процессию средних веков, как те античные мимы, которые на похоронах подражали жестам и наружности покойного. Греческие ваятели овивали хороводами фавнов и вакханок края саркофагов; флорентийский рассказчик чеканит эротические барельефы и статуэтки распутных монахов на строгой гробнице, где готический мертвец со сложенными руками и вытянутыми ногами сурово спит последним сном.
   Таким образом, нескольких лет достаточно, чтобы изменить течение веков и направление умов. Представьте себе Данте свидетелем чумы XIV века, пережившим ее гекатомбы. Какую страшную песнь смерти запел бы он над погибшим поколением! Каким мощным дуновением кинул бы он эти великие рои душ к их вечному предназначению! Он созерцал эту бойню человечества из Иосафатовой долины; Боккачио же взял точку зрения с Тибуртинской виллы Горация. Можно подумать, что мрачное начало его книги есть лишь художественный прием, рама из кипарисов, которая должна лишь оттенить чувственность его рассказов и красоту его женщин. Шехерезады могилы, они поют под косою, которая так широко косит вокруг них. Какая радость жить в разгаре смерти! Как радостен сбор винограда посреди этой осени человеческого рода! Если чума захватит одну из рассказчиц во время ее рассказа, она спустится в Аид, как Прозерпина с цветами в руке.
   Едва лишь полвека отделяет Декамерона от Божественной комедии, а переходя от одной книги к другой, вы проходите пространство между двумя полюсами. Если у ста Песен Данте есть антиподы, то это сто Новелл Боккачио. Между тем, как поэт, переполненный ненавистью и любовью своего родного города, переносит их в другой мир, из которого он творит Флоренцию, адскую и небесную, рассказчик рассылает свои рассказы по всем городам и странам. В книге своей он строит воображаемый город Cosmo- poli, который, заменив идеальный Рим, должен на столько веков стать моральной столицей беззаботной Италии. Страсти средневековья, еще истекающие кровью и пламенеющие; раздоры белых и черных, Гвельфов и Гибелинов, которые Данте продолжает и в вечности, как будто время не может утолить их, Декамерон едва дозволяет догадываться о них. Они там кажутся такими же остывшими и далекими, как борьба
   Гракхов, и проскрипции Суллы. Насколько мрачно и дико кажется итальянское средневековье в концентрических кругах Божественной комедии! Насколько оно кажется радостным и легкомысленным в лабиринте Декамерона. Свирепым преданиям гражданской войны, выкрикиваемым из глубины пламени чудовищным осужденным, наследуют насмешливые повести, рассказываемые очаровательными дамами. Любовные хитрости, вероломство куртизанок, веселые супружеские измены, мещанские фарсы расцвечены по золотому фону старой флорентийской культуры. Политическая индифферентность Боккачио могла сравниться только с его религиозной беззаботностью. С самого порога книги повесть о "Трех Перстнях" свидетельствует о религиозной терпимости новых времен. Испорченная и павшая церковь, которая вырывает у Данте яростные проклятия и заставляет его кидать пап в огненные рвы ада, внушает рассказчику лишь непристойные Фаблио и монастырские карикатуры. Поддельные чудеса и подложные мощи, кельи посещаемые инкубами, с кровью и плотью, священники, застигнутые мужьями в супружеской постели, как в сетях Вулкана, исповедальни, служащие сводням в любви, да накладные крылья ангела, скрывающие распутства Fratе. Из мира мертвых, еще гремящего голосом Данте, Боккачио вызывает только потешных призраков, которые являются с улыбкой на губах и хитро подмигивают одним глазом. Тингуччио возвращается из Чистилища лишь для того, чтобы рассеять сомнения своего друга Меччио, который боится совершить смертный грех, заводя любовные шашни со своей кумой. Видение Анастаза дельи Онесте в Равеннском лесу вначале кажется ужасающим. Он видит смуглого всадника на черной лошади, который преследует нагую и растрепанную женщину, у которой его собаки грызут грудь и пожирают сердце. Эта дьявольская охота достойна мчаться по живым лесам Дантова ада. Но, дочтите рассказ... дикий охотник -- это отвергнутый любовник; а терзаемая женщина -- это жестокая красавица, приговоренная к такой казни за то, что слишком долго мучила его. Дантовская фантасмогория оканчивается анакрееновскою моралью.
   Подобно античной маске невозмутимая ясность прикрывает эти вольные шутки. Боккачио рассказывает флорентийские сплетни стилем Тита Ливия. Его цицероновские периоды драпируются в консульскую тогу Каландрино и Буффомалько. Римское наречие, на котором рассказываются эти супружеские комедии, дает им ту серьезность, которой облекаются с течением времени вековые дурачества. В его книге есть сцены с ветренными женщинами и доверчивыми мужьями, которые напоминают античные барельефы, на которых полуобнаженные нимфы, резвясь, удерживают за рога серьезных баранов.
   Но не доверяйте этому торжественному добродушию: за ним скрывается самый четкий и самый проницательный флорентийский гений. Разуверение во всем, утонченное чувство практической жизни, чувственность положительная и деликатная в одно и то же время, характерная для итальянского эпикуреизма, ироническое подчинение условиям жизни каждое мгновение прорываются из-под кажущегося простодушия рассказчика. Часто также тонкое лукавство некоторых повестей, когда они передаются Фиаметтой или Неифилой, заставляет вспоминать улыбку Леонардовой Джоконды. Есть и другие, мощное и дерзкое бесстыдство которых вызывает перед глазами великих нимф Джорджоне, гуляющих обнаженными по долинам, пылающим солнцем, перед молодыми венецианцами, облокотившимися на край колодца.
   Однако, в Декамероне Боккачио не все смех и забавные шутки. Он производит на ум скорее впечатление ослепительного лета, прерываемого яростными грозами, немного слез, но раскаты грома: никаких проявлений нежности, но там и здесь ослепительные молнии страсти. Когда в Декамероне появляется истинная любовь, она свирепствует там не меньше, чем чума в его вступлении. От нее умирают и смертью внезапной, как от физической раны, рассекающей грудь, пронзая сердце. Джеронимо, влюбленный в Сильвестру, после двух лет отсутствия, найдя ее вышедшей замуж, проникает ночью в ее комнату. Он ее просит, чтобы она дала ему место в своей постели, чтобы умереть, и действительно умирает там, тихо, естественно от задушенного желания. Симона, обвиняемая в том, что она отравила своего возлюбленного, оправдывается тем, что в свою очередь съедает ядовитое растение, от которого и умирает.
   Но самая прекрасная и пленительная из этих легенд о людях, пораженных любовью, -- это история Лизы, дочери Бернардо Пуччини, аптекаря в Палермо, которая полюбила Петра Арагонского. Не протестуйте против профессии ее отца, потому что сам король не устыдился ее. Аптекарь в те старые времена еще не был тем смешным персонажем, каким сделал его Мольер; он был отчасти врачом, отчасти алхимиком. Вместе со своими странными лекарствами, с пилюлями из драгоценных камней и золотом, превращенным в напиток, арабская терапевтика передала ему и формулы наговоров и заклинаний. Представьте себе юную Лизу, сидящую за прилавком своего отца, под византийским образом Николая Угодника, патрона аптекарей и шарлатанов, окруженную дивными сицилийскими майоликами с мавританскими рисунками, наполненными серой амброй и безоарами, и эта обстановка не покажется вам недостойной портрета.
   Итак, Лиза Пуччини, увидавши однажды во время празднества, как Петр Арагонский бился на копьях со своими баронами, по каталонской моде, страстно влюбилась в него: di lui ferveritemente s'innamoro. Праздник кончен, a она не перестает думать об этом "высоком возлюбленном"; но, не надеясь до него подняться, она вскоре смертельно заболевает. Чувствуя, что конец ее приближается, она просит своего отца позвать к ней Минуччио д'Ареццо, молодого музыканта, любимца короля Петра. Минуччио приходит и тихонько играет на виоле у постели больной. Но музыка только усиливает лихорадку: оставшись наедине с Минуччио, Лиза признается ему в той страсти, от которой она умирает. "Зная, как мало моя любовь может соответствовать любви короля, и не будучи в силах ни погасить, ни успокоить ее, я решила умереть; но мне легче будет умирать, если король будет знать, что я умираю за него, и я рассчитываю на тебя, чтобы он об этом узнал скорее". Минуччио, тронутый, принимает это печальное поручение. Он идет к Мика ди Сиена, "весьма изрядному мастеру в рифмах, по тем временам" -- assaibouon dicitore in rima a quei tempi, -- и поэт по его просьбе пишет канцону, которую Минуччио перекладывает на музыку, на мотив печальный и нежный. На следующий день он поет ее перед королем, сидящим за столом со своими баронами. Мелодичная жалоба трогает его прямо за сердце; он различает в ней тайное признание и хочет знать, к кому оно относится. Тогда Минуччио рассказывает ему историю Лизы и как она умирает от любви к нему. "При этом рассказе король был объят великим ликованием, fece gran fеstа; он воздал Лизе великие похвалы, говоря, что столь мужественная девушка вполне заслуживает сострадания, и приказал Минуччио пойти утешить ее от его лица и передать ей, что он в тот же день после вечерни навестит ее".
   В назначенный час Петр Арагонский сел на коня и остановился против дома Бернардо. Он приказал себя проводить к постели молодой девушки, которая, предупрежденная Минуччио, ждала его, приподнявшись на подушках, в позе больной, ожидающей последнего причастия.
   Madonna, -- сказал ей король, беря ее за руку, -- Madonna, что это значит? Вы молоды, вы бы должны были быть радостью для других, и вы даете горю так подавить себя! Мы просим вас, ради вашей любви к нам, утешиться и постараться выздороветь". От этих ласковых слов и от прикосновения королевской руки девушка почувствовала себя такой счастливой, как будто она была в раю. Она обещает королю выздороветь и действительно поправляется на глазах. Несколько дней спустя Петр Арагонский, который обо всем сказал королеве, возвращается вместе с нею, сопровождаемый всем двором, в дом аптекаря и обращается к Лизе, вставшей с постели и поправляющейся, со словами: "Прекрасная девушка, великая любовь, которую вы к нам возымели, высоко вас в наших глазах поставила, и мы хотим, чтобы вы приняли себе мужа из наших собственных рук, что не мешает нам объявить себя отныне вашим рыцарем, не прося у вас за это обещание ничего, кроме одного поцелуя". Лиза, краснея и склонившись на одно колено, отвечает ему смиренно и благородно: "Государь, я знаю, что меня сочли бы безумной, если бы знали, что я влюблена в вас. Но Бог мне свидетель, что даже в тот час, когда эта любовь охватила меня, я не забывала, что вы -- король, а я дочь Бернардо. Но вы знаете, что нельзя повелевать своему сердцу и что любят не по выбору, а по желанию. Мое привлекало меня к вам и я пыталась ему противиться. Но я не смогла и любила вас, и теперь люблю и буду любить всю жизнь. В тот момент, когда я вас полюбила, я решила всегда принимать вашу волю, как мою собственную. Поэтому я не только выйду замуж и буду любить того, за кого вы захотите, чтобы я вышла замуж и полюбила; но если бы вы пожелали, то я кинулась бы в огонь с радостью. Что же до того предложения, что вы делаете мне стать моим рыцарем, вы мой повелитель и король, то вы сами чувствуете, как мало такая честь подобает мне. Поэтому я не хочу отвечать на это, а что касается поцелуя, то я дам его лишь с разрешения королевы". Добрая королева дозволяет этот целомудренный поцелуй, и король целует в лоб девушку, ставшею его дамой. Затем он выдает ее замуж за одного из своих приближенных, по имени Пердикона, подарив ей вместо приданого фьефы Кателлабота и Кефалу. "А затем, -- заключает свой рассказ Пампинеа, -- он всю свою жизнь оставался рыцарем Лизы Пуччини, и на всех турнирах всегда появлялся с девизами, ею ему данными".
   Не улыбайтесь; ирония нарушила бы очарование этой прекрасной и наивной истории. Рыцарство там блещет во всем своем расцвете; королевская власть является там благодетельной и чистой, такой, как она представлялась ребяческому воображению первых трубадуров. Это переносит вас в золотой век монархии, во времена Карла Великого и Артура. Этот молодой король, мудрый как патриарх, целомудренный, как кельтский герой, является в то же время совершенным рыцарем. В его воздержании нет никакой напыщенности: это воздержание не какого-нибудь римского Сципиона, но витязя, познавшего все секреты любви и знающего цену того, от чего он отказывается. Это великодушное бескорыстие придает ему нечто почти божественное. Петр Арагонский у изголовья Лизы Пуччини напоминает мне небесного жениха, как его можно видеть на мистических обручениях старых мастеров, когда он надевает перстень на палец юной девушке, теряющей сознание от порыва любви.
   Свирепая энергия того века, приходящего к концу, сказывается также в мщениях, наполняющих собою почти целый День книги. Три брата сицилийца закалывают любовника своей сестры, а тело его закапывают в поле. Девушка отрывает тело своего возлюбленного; она отрезает ему голову ножом, прячет на дно вазы, наполненной землей, сажает в нее Салернский базилик и поливает его днем и ночью слезами. Братья отнимают у нее эту трагическую урну, а она умирает, как только лишается ее. Если в Декамероне есть свои Гранарели, то там мы можем найти и Отелло, стоящих шекспировского. Там встречаешь грозных супругов, отлитых из бронзы Эццелино и Руджиери; неронов в малых размерах; диаболических тиранов, злость которых так ужасна, что становится почти величественной. Таков тот муж, который заставляет жену съесть сердце ее любовника, изрубленное и приготовленное; та спрашивает, что это за восхитительное блюдо: с нами Бог! -- отвечает он, -- я не удивляюсь, что вы находите после смерти вкусным то, что живым вам нравилось больше всего в мире". Se m'aiti Dio! io ne me ne maraviglio se morto ve piaciuto cio che vivo piu che altra cosa vi piaque.
   К группе серьезных фигур Декамерона принадлежит, несмотря на ее репутацию непристойности, невеста короля Гарбского, эта Аласиель, столь фатально прекрасная, обреченная судьбой на все излишества любви, и, сама того не желая, вызывающая ураганы преступлений и катастроф. Ее любовники убивают, чтобы покорить ее, и в свою очередь убиваются другими влюбленными. Львы или дикие быки, разрывающие друг друга вокруг великолепной самки, которая спокойно ожидает исхода битвы, -- вот образ Аласиель посреди ее претендентов. От одного похищения она переходит к другому, как античная пленница, из объятий дворянина в руки бандита, из дворца герцога в гарем султана, даже старики получают свою часть этой красоты, отданной грабителям. Аласиель вначале противится каждому из насилий, налагаемых на нее судьбою; потом она уступает и смиряется, и кончает тем, что начинает любить тех, кто любит ее до убийства, до смерти, оставаясь безответственной и желанной еще после стольких приключений и поруганий: так как, говорит в заключение рассказчик с улыбкой древнего Соломона, Boccabacciata non perde ventura anzi rinnuova come fala luna.
   О суета славы! Человек в поте лица своего строит памятник всей своей жизни; проходит время, отламывает один камешек, делает его бессмертным, а все остальное превращает в прах. Боккачио был знаменитый ученый, погруженный в высшие научные исследования своего времени. Он сложил несколько больших аллегорических и мистических поэм, составлял классические энциклопедии, исторические трактаты, исполненные эрудиции. Его жизнь прошла, как и жизнь Петрарки, в поисках и исследованиях античных манускриптов. В пятьдесят лет он отказался от светской учености, надел священническую одежду и замкнулся в толкованиях Божественной комедии. В течение десяти лет он проповедывал слово Данте в церкви, со рвением теолога исследующего и комментирующего Писание. А вся его слава заключена в книге непристойных рассказов, написанных для забавы одной принцессы, -- в книге, от которой он с энергией отрекался в последние дни своей жизни!
   "Пощадите,-- писал он своему другу Майнардо, -- не читайте этой книги женщинам. Слушая мои новеллы, они примут меня за скверного сводника, старого кровосмесителя, грязного человека, и не найдется никого, кто бы стал за меня свидетельствовать и сказал бы: он написал это, когда был молодым человеком и был к этому принужден тем, кто имел власть над его душой". Тщетные угрызения, бесполезные протесты! Воображение будет всегда представлять себе Боккачио с чертами милого сатира, сидящим в кругу молодых женщин, которых он заставляет то краснеть, то улыбаться. Потомство посмеялось над раскаянием старика; оно осудило его на бессмертие Декамерона.

----------------------------------------------------------------

   Источник текста: М. А. Волошин. Собрание сочинений. Том 4. Переводы. - Москва: Эллис Лак-2000, 2006. -- 990 с.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru