Lib.ru/Классика: Сенкевич Генрик. Quo vadis

QUO VADIS.
Романъ изъ временъ Нерона Генрика Сенкевича.

Переводъ съ польскаго К. Льдова.

Было уже около полудня, когда Петроній, наконецъ, проснулся; онъ чувствовалъ себя, по обыкновенію, очень утомленнымъ. Наканунѣ онъ присутствовалъ на пиршествѣ у Нерона, затянувшемся до поздней ночи. Съ нѣкоторыхъ поръ здоровье его стало расшатываться. Онъ самъ говорилъ, что по утрамъ просыпается словно одеревянѣвшимъ, не имѣя силъ собраться съ мыслями. Но утренняя ванна и тщательное растираніе тѣла, производимое руками искусныхъ рабовъ, постепенно ускоряли обращеніе какъ-будто облѣнившейся крови, освѣжали его и возвращали ему бодрость. Изъ олаотекія, то есть изъ послѣдняго отдѣленія бани, онъ все еще выходилъ точно возрожденнымъ, съ глазами, блещущими остроуміемъ и веселостью, помолодѣвшимъ, полнымъ жизни, цвѣтущимъ, столь недосягаемымъ, что самъ Отонъ не могъ сравниться съ нимъ -- и поистинѣ достойнымъ своего прозвища: "arbiter elegantiarum".

Общественныя бани Петроній посѣщалъ рѣдко,-- только въ тѣхъ случаяхъ, когда появлялся какой-нибудь возбуждающій удивленіе риторъ, о которомъ начинали говорить въ городѣ, или, когда въ эфебіяхъ происходили представлявшія исключительный интересъ состязанія. Онъ имѣлъ на своей "пизулѣ" собственныя бани, которыя знаменитый сотоварищъ Севера, Целлеръ, расширилъ, перестроилъ и обставилъ съ такимъ необычайнымъ вкусомъ, что самъ Неронъ признавалъ ихъ превосходящими бани Цезаря, хотя императорскія были обширнѣе и отдѣланы съ несравненно большею пышностью.

Послѣ вчерашняго пиршества, на которомъ Петроній, когда наскучило шутовство Ватинія, принялъ участіе въ спорѣ съ Нерономъ, Луканомъ и Сенекой о томъ, обладаютъ-ли женщины душою,-- онъ, какъ мы уже сказали, проснулся поздно и, по обыкновенію, принималъ ванну. Два огромныхъ раба положили его на кипарисный столъ, покрытый бѣлоснѣжнымъ египетскимъ виссономъ, и принялись натирать его статное тѣло ладонями, омоченными въ благовонномъ маслѣ; онъ-же, закрывъ глаза ожидалъ, когда теплота лаконика (потовая баня) и ихъ рукъ сообщится ему и разсѣетъ утомленіе.

Черезъ нѣсколько времени, онъ, однако, заговорилъ,-- и, раскрывъ глаза, сталъ разспрашивать о погодѣ; потомъ онъ спросилъ о драгоцѣнныхъ камняхъ, которые ювелиръ Идоменъ обѣщалъ прислать ему сегодня для осмотра... Оказалось, что погода, при легкомъ вѣтрѣ съ Албанскихъ горъ, стоитъ прекрасная, а драгоцѣнные камни еще не присланы. Петроній снова сомкнулъ вѣки, приказавъ перенести себя въ тепидарій. Въ это время, изъ-за завѣсы выступилъ "номенклаторъ" и доложилъ, что Нетронія пришелъ навѣстить молодой Маркъ Виницій, только что вернувшійся изъ Малой Азіи.

Петроній приказалъ впустить гостя въ тепидарій, куда перебрался и самъ. Виницій былъ сыномъ его старшей сестры, много лѣтъ тому назадъ вышедшей замужъ за Марка Внниція, служившаго консуломъ во времена Тиверія. Молодой Виницій сражался съ пароянами, подъ начальствомъ Корбулона; по окончаніи войны, онъ возвратился въ Римъ. Петроній питалъ къ нему нѣкоторое расположеніе, почти привязанность, потому что Маркъ былъ красивымъ, атлетическаго сложенія юношей и, вмѣстѣ съ тѣмъ, умѣлъ не переступать извѣстной эстетической мѣры въ развращенности,-- что Петроній цѣнилъ выше всего.

-- Привѣтъ Петроніго,-- сказалъ молодой человѣкъ, входя увѣренною поступью въ тепидарій,-- пусть всѣ боги споспѣшествуютъ тебѣ, а въ особенности Аскденій и Киприда, такъ какъ, при ихъ двойномъ покровительствѣ, съ тобой не можетъ случиться ничего дурного.

-- Добро пожаловать въ Римъ и пусть будетъ тебѣ сладокъ отдыхъ послѣ войны,-- отвѣтилъ Петроній, протягивая руку между складокъ мягкаго тончайшаго полотна, въ которое былъ обвернутъ -- что новаго въ Арменіи? и не привелось-ли тебѣ, находясь въ Азіи, побывать въ Внеиніи?

Петроній служилъ когда-то правителемъ въ Внеиніи и, притомъ, правилъ съ твердостью и справедливо. Дѣятельность эта являлась страннымъ противорѣчіемъ по сравненію съ характеромъ человѣка, извѣстнаго своею изнѣженностью и пристрастіемъ къ роскоши; поэтому Петроній любилъ вспоминать время своей службы, такъ какъ она доказывала, чѣмъ могъ-бы онъ и сумѣлъ стать, если-бы пожелалъ.

-- Мнѣ пришлось побывать въ Гераклеѣ,-- отвѣтилъ Виницій.-- Меня послалъ туда Корбулонъ за подкрѣпленіями.

-- Ахъ, Гераклея! я зналъ тамъ одну дѣвушку изъ Колхиды,-- я отдалъ-бы за нее всѣхъ здѣшнихъ разведенныхъ женъ, не исключая Поппеи. Но это было уже такъ давно! Разскажи лучше, что слышно о парѳянахъ? Признаться, мнѣ надоѣли всѣ эти Вологезы, Тиридаты, Тиграны, всѣ эти варвары, которые, какъ говоритъ молодой Арулами, ползаютъ еще у себя дома на четверенькахъ и только среди насъ притворяются людьми. Но въ Римѣ теперь много говорятъ о нихъ,-- быть можетъ лишь потому, что небезопасно говорить о чемъ-либо другомъ.

-- Эта война ведется неудачно, и если-бы не Корбулонъ, могла-бы окончиться пораженіемъ.

-- Корбулонъ! клянусь Вакхомъ, онъ -- истинный божокъ войны, настоящій Марсъ! Великій полководецъ и, вмѣстѣ съ тѣмъ, вспыльчивый, прямой и глупый человѣкъ. Я люблю его, хотя-бы за то, что Неронъ боится его.

-- Корбулонъ вовсе не глупъ.

-- Быть можетъ, ты правъ, хотя въ сущности,- это безразлично. Глупость, какъ говоритъ Пирронъ, ничѣмъ не хуже ума и ничѣмъ не отличается отъ него.

Виницій сталъ разсказывать о войнѣ, но когда Петроній снова закрылъ глаза, молодой человѣкъ, всмотрѣвшись въ его утомленное и нѣсколько осунувшееся лицо, перемѣнилъ предметъ разговора и съ нѣкоторой озабоченностью принялся разспрашивать объ его здоровьѣ.

Петроній опять поднялъ вѣки.

Какъ его здоровье?.. Ничего. Онъ не чувствуетъ себя вполнѣ здоровымъ. Онъ не опустился впрочемъ до такой степени, какъ молодой Снесена, который настолько утратилъ сознаніе, что спрашиваетъ по утрамъ, когда его приносятъ въ баню: "сижу-ли я?" -- Нѣтъ, онъ не чувствуетъ себя здоровымъ. Виницій поручилъ его покровительству Асклепія и Киприды. Но онъ, Петроній, не вѣритъ въ Асклепія. Неизвѣстно даже, чьимъ сыномъ былъ этотъ Асклепій,-- Арсиноэ или Корониды, а когда возникаетъ споръ о матери, что-же тогда и говорить объ отцѣ! Кто теперь поручится даже за собственнаго отца!

Петроній засмѣялся; затѣмъ онъ добавилъ:

-- Впрочемъ, два года тому назадъ я послалъ въ Эпидавръ три дюжины живыхъ откормленныхъ пѣтуховъ и золотую чашу,-- но, знаешь почему? Я сказалъ себѣ: поможетъ это или не поможетъ, во всякомъ случаѣ, не повредитъ. Если люди и приносятъ еще жертвы богамъ, однако, я думаю, что всѣ разсуждаютъ такъ же, какъ я. Всѣ! За исключеніемъ, быть можетъ, погонщиковъ муловъ, нанимаемыхъ путешественниками у porta Capena. Кромѣ Асклепія, мнѣ пришлось имѣть дѣло и съ Асклепіадами, когда въ прошломъ году у меня немного разстроилась дѣятельность почекъ. Они посвятили мнѣ инкубацію. Я зналъ, что они плуты, но также сказалъ себѣ: какой мнѣ вредъ отъ этого? Весь свѣтъ держится на плутовствѣ и сама жизнь есть самообманъ. Душа также одна мечта. Надо, однако, имѣть хоть настолько ума, чтобы различать пріятныя заблужденія отъ непріятныхъ. Свой гипокаустъ я приказываю топить кедровымъ деревомъ, осыпаннымъ амброй, потому что предпочитаю въ жизни ароматы зловонію. Что касается Киприды, благосклонности которой ты также поручилъ меня, то я уже настолько ознакомился съ ея покровительствомъ, что пріобрѣлъ колотье въ правой ногѣ. Впрочемъ, это добрая богиня! Я предвижу, что теперь и ты, раньше или позже, понесешь бѣлыхъ голубей къ ея жертвеннику.

-- Ты угадалъ,-- сказалъ Виницій.-- Я уцѣлѣлъ подъ стрѣлами парѳянъ, но Амуръ поразилъ меня... самымъ неожиданнымъ образомъ, всего въ нѣсколькихъ стадіяхъ отъ городскихъ воротъ.

-- Клянусь бѣлыми колѣнями Харитъ! ты разскажешь мнѣ объ этомъ на досугѣ,-- сказалъ Петроній.

-- Я пришелъ къ тебѣ именно съ цѣлью попросить совѣта,-- отвѣтилъ Маркъ.

Его прервали эпиляторы, тотчасъ-же занявшіеся Петроніемъ; Маркъ, скинувъ тунику, вошелъ, по приглашенію Петронія, въ ванну съ лѣтнею водою.

-- Ахъ, я даже не спрашиваю, пользуешься-ли ты взаимностью,-- произнесъ Петроній, посмотрѣвъ на молодое, какъ-бы изваянное изъ мрамора тѣло Виниція.-- Если-бы Лизиппъ видѣлъ тебя, ты украшалъ-бы теперь, въ видѣ статуи Геркулеса въ юношескомъ возрастѣ, ворота, ведущія къ Палатину.

Молодой человѣкъ самодовольно улыбнулся и сталъ погружаться въ ванну, обильно выплескивая теплую воду на мозаику, изображающую Геру въ тотъ моментъ, когда богиня проситъ Сонъ объ усыпленіи Зевса. Петроній смотрѣлъ на Марка восхищеннымъ взоромъ художника.

Когда Виницій вышелъ изъ ванны и, въ свою очередь, довѣрился рукамъ эпиляторовъ, вошелъ "лекторъ" съ бронзовою трубкой на животѣ, въ которой лежали свитки папируса.

-- Хочешь послушать?-- спросилъ Петроній.

-- Если это твое сочиненіе -- съ удовольствіемъ?-- отвѣтилъ Виницій,-- въ противномъ случаѣ, я предпочитаю побесѣдовать. Поэты ловятъ нынче людей на всѣхъ перекресткахъ улицъ.

-- Это правда, Нельзя миновать ни одной базилики, ни однѣхъ бань, ни одной библіотеки или книжной лавки, чтобы не натолкнуться на поэта, жестикулирующаго, точно обезьяна. Агриппа, пріѣхавъ съ Востока, счелъ ихъ за бѣсноватыхъ. Такія ужъ теперь времена. Цезарь пишетъ "тихи, поэтому всѣ подражаютъ ему. Запрещается лишь писать стихи лучше, чѣмъ Цезарь; по этой причинѣ, я нѣсколько побаиваюсь за Лукана... Я-же пишу прозой, которою, притомъ, не угощаю ни самого себя, ни другихъ. Лекторъ долженъ былъ читать записки злополучнаго Фабриція Вейента.

-- Почему "злополучнаго"?

-- Потому, что ему приказано развлечься ролью Одиссея и не возвращаться къ домашнимъ пенатамъ до новаго распоряженія. Одиссея эта, однако, хоть въ одномъ отношеніи будетъ для него не столь тяжелою, какъ Одиссею: жена его совсѣмъ не похожа на Пенелопу. Считаю излишнимъ пояснять тебѣ, что распорядились глупо. Но здѣсь всѣ "удятъ о дѣлахъ поверхностно. Фабрицій написалъ довольно плохую и скучную книгу, тѣмъ не менѣе ею стали зачитываться съ тѣхъ поръ, какъ изгнали ея автора. Теперь только и слышишь со всѣхъ сторонъ: "скандалъ, скандалъ!" Возможно, что Фабрицій кое-что присочинилъ, но я, хорошо зная городъ, нашихъ patres и женщинъ, увѣряю тебя, что все это гораздо блѣднѣе, чѣмъ въ дѣйствительности. Это не мѣшаетъ всѣмъ отыскивать тамъ -- себя съ опасеніемъ, а знакомыхъ съ злорадствомъ. Въ книжной лавкѣ Авирна сто писцовъ переписываютъ книгу подъ диктовку; успѣхъ ея обезпеченъ.

-- А попали туда твои похожденія?

-- Какже,-- только авторъ промахнулея, потому что я и гораздо хуже, и не такъ пошлъ, какъ онъ меня изображаетъ. Видишь-ли, мы здѣсь давно уже утратили способность различать, что нравственно и что безнравственно, и мнѣ самому кажется, что, въ самомъ дѣлѣ, этого различія не существуетъ, хотя Сенека, Музоній и Тразея притворяются, будто видятъ его. А мнѣ все равно! клянусь Геркулесомъ, я говорю чистосердечно! Но я сохранилъ то преимущество, что не смѣшиваю безобразнаго съ прекраснымъ,-- а этого, напримѣръ, нашъ мѣднобородый поэтъ, возница, пѣвецъ, плясунъ и гистріонъ -- не понимаетъ.

-- Мнѣ жаль, однако, Фабриція! Онъ хорошій товарищъ.

-- Его сгубило тщеславіе. Всѣ подозрѣвали его, никто не былъ, однако, увѣренъ, но онъ самъ не могъ удержаться, и повсюду разбалтывалъ подъ секретомъ. Слышалъ ты объ исторіи съ Руффиномъ?

-- Нѣтъ.

-- Въ такомъ случаѣ, перейдемъ въ фригидарій; мы остынемъ тамъ, и я тебѣ разскажу.

Они перешли въ фригидарій, по серединѣ котораго билъ фонтанъ съ окрашенною въ блѣдно-розовый цвѣтъ струею, распространявшею запахъ фіалокъ. Сѣвъ въ ниши, устланныя шелковою тканью, они стали вдыхать въ себя прохладу. Нѣсколько мгновеній длилось молчаніе. Виницій въ раздумья смотрѣлъ на бронзоваго фавна, перегнувшаго черезъ свою руку нимфу и жадно ищущаго губами ея устъ; затѣмъ онъ произнесъ:

-- Вотъ, кто правъ. Это -- лучшее изъ всего, что даетъ жизнь.

-- Да, болѣе или менѣе. Но ты, кромѣ этого, любишь войну, къ которой я не расположенъ, потому что въ палаткахъ ногти трескаются и теряютъ розовый цвѣтъ. Впрочемъ, у каждаго есть своя слабость. Мѣднобородый любитъ пѣніе, въ особенности, свое собственное, а старый Скавръ свою коринѳскую вазу, которая по ночамъ ставится около его ложа и которую онъ цѣлуетъ, если ему не спится. Онъ уже протеръ поцѣлуями края этой вазы. Скажи-ка, ты не пишешь стиховъ?

-- Нѣтъ. Я никогда не могъ сложить ни одной строки гекзаметра.

-- А не играешь-ли ты на лютнѣ и не поешь-ли?

-- Нѣтъ.

-- И не правишь колесницами?

-- Я, въ свое время, подвизался на ристалищахъ въ Антіохіи, но не имѣлъ успѣха.

-- Въ такомъ случаѣ, я за тебя спокоенъ. А къ какой партіи принадлежишь ты въ циркѣ?

-- Къ партіи зеленыхъ.

-- Тогда я совсѣмъ спокоенъ, тѣмъ болѣе, что, хотя ты обладаешь большимъ состояніемъ, но не такъ богатъ, какъ Палласъ или Сенека. Потому что, видишь, у насъ теперь хорошо, если кто пишетъ стихи, поетъ подъ лютню, декламируетъ и состязается въ циркѣ, но еще лучше, а главное, безопаснѣй, не писать стиховъ, не играть, не пѣть и не подвизаться на аренѣ. Полезнѣе-же всего -- умѣть восторгаться, когда все это продѣлываетъ мѣднобородый. Ты красивый юноша, слѣдовательно, тебѣ можетъ угрожать развѣ лишь то, что въ тебя влюбится Поппея. Но она въ этомъ отношеніи слишкомъ опытна. Любви она извѣдала достаточно за двумя первыми мужьями; за третьимъ она добивается кое-чего другого. Знаешь-ли, что этотъ глупый Отонъ до сихъ поръ любитъ ее до безумія?.. Блуждаетъ вдали, по испанскимъ скаламъ, и вздыхаетъ; онъ до того утратилъ прежнія привычки и настолько пересталъ заботиться о себѣ, что на прическу ему хватаетъ теперь всего трехъ часовъ въ сутки. Кто могъ-бы ожидать этого, въ особенности, отъ Отона?

-- Я понимаю его,-- возразилъ Виницій.-- Но на его мѣстѣ я дѣлалъ-бы кое-что другое.

-- Что-же именно?

-- Я вербовалъ-бы преданные легіоны изъ мѣстныхъ горцевъ. Изъ этихъ иберійцевъ выходятъ славные солдаты.

-- Виницій! Виницій! я почти готовъ сказать, что ты оказался-бы неспособнымъ на это. И, знаешь-ли, почему? Потому что такія вещи дѣлаются, но о нихъ не говорятъ, даже условно. Что касается меня, то я смѣялся-бы на его мѣстѣ надъ Поппеей, смѣялся-бы надъ мѣднобородымъ и формировалъ-бы себѣ легіоны, но не изъ иберійцевъ, а изъ иберіянокъ. Самое большое, я писалъ-бы эпиграммы, да и то не читалъ-бы ихъ никому, какъ этотъ бѣдный Руффинъ.

-- Ты хотѣлъ разсказать мнѣ его исторію.

-- Я сдѣлаю это въ унктуаріѣ.

Но въ унктуаріѣ вниманіе Виниція отвлекли прелестныя рабыни, ожидавшія тамъ купающихся. Двѣ изъ нихъ, негритянки, подобныя пышнымъ изваяніямъ изъ чернаго дерева, стали умащать ихъ тѣла тонкими аравійскими благовоніями; другія, искусныя въ причесываніи фригіянки, держали въ мягкихъ и гибкихъ, какъ змѣи, рукахъ полированныя стальныя зеркала и гребни,-- а двѣ, напоминавшія красотой богинь, греческія дѣвушки изъ Коса, ожидали, въ качествѣ "vestiplicae", когда наступитъ время живописнаго собиранія складокъ на тогахъ патриціевъ.

-- Зевесъ -- Тучегонитель!-- воскликнулъ Маркъ Виницій,-- какой у тебя выборъ!

-- Я предпочитаю качество количеству,-- отвѣтилъ Петроній.-- Вся моя фамилія {Домашніе рабы назывались "familia".} въ Римѣ не превышаетъ четыреста головъ,-- и я полагаю, что для ухода за своего личностью развѣ только выскочкамъ можетъ понадобиться большее число людей.

-- Прекраснѣйшихъ тѣлъ не имѣетъ даже мѣднобородый,-- сказалъ, раздувая ноздри, Виницій.

Петроній отвѣтилъ съ оттѣнкомъ дружеской беззаботности:

-- Ты мой родственникъ, а я не такъ неподатливъ, какъ Бассъ, и не такой педантъ, какъ Авлъ Плавцій.

Но Виницій, услышавъ послѣднее имя, позабылъ уже о дѣвушкахъ изъ Коса и, поднявъ голову, спросилъ:

-- Почему тебѣ вспомнился Авлъ Плавцій? Развѣ ты знаешь, что я, вывихнувъ руку подъ городомъ, провелъ больше двухъ недѣль въ его домѣ? Плавцій случайно проѣзжалъ въ это время и, увидѣвъ, что я очень страдаю, отвезъ меня къ себѣ; тамъ рабъ его, врачъ Меріонъ, вылѣчилъ меня. Я именно объ этомъ хотѣлъ поговорить съ тобою.

-- Въ чемъ-же дѣло? Ужъ не влюбился-ли ты, чего добраго, въ Помпонію? Въ такомъ случаѣ, мнѣ жаль тебя: она не молода и добродѣтельна! Я не могу представить себѣ худшаго сочетанія.-- Брр!

-- Я влюбился не въ Помпонію. Eheu!-- возразилъ Виницій.

-- Такъ, въ кого-же?

-- Я хотѣлъ-бы и самъ узнать это! Но я не знаю даже навѣрно какъ ее зовутъ: Ливіей или Каллиной? Дома ее зовутъ Лигіей, потому что она происходитъ изъ лигійскаго народа, но у нея есть свое варварское имя: Каллина. Что за странный домъ у этого Плавція! Въ немъ многолюдно и, вмѣстѣ съ тѣмъ, тихо, точно въ Субіакскихъ рощахъ. Въ теченіе двухъ недѣль я и не подозрѣвалъ, что вблизи меня обитаетъ божество. Но однажды, на разсвѣтѣ, я увидѣлъ ее, купающеюся въ садовомъ фонтанѣ. И клянусь тебѣ пѣною, изъ которой родилась Афродита, блескъ зари пронизывалъ насквозь ея тѣло. Мнѣ казалось, что вотъ, вотъ, взойдетъ солнце, и она расплывется въ его лучахъ, точно сіяніе утренней звѣзды. Послѣ того я два раза видѣлся съ нею, и съ этого времени не могу успокоиться, не знаю иныхъ желаній, пренебрегаю всѣмъ, что можетъ дать мнѣ Римъ, не хочу женщинъ, но хочу золота, не хочу ни коринѳской мѣди, ни янтаря, ни жемчуга, ни вина, ни пиршествъ, жажду одной только Лигіи. Признаюсь тебѣ чистосердечно, Петроній, я тоскую по ней, какъ тосковалъ по Пазнеаѣ Сонъ, изображенный на мозаикѣ твоего тепидарія, тоскую напролетъ цѣлые дни и ночи.

-- Если она рабыня, купи ее.

-- Она не рабыня.

-- Кто-же она? вольноотпущенница Плавція?

-- Она не была никогда рабыней, поэтому не могла быть и отпущенной на свободу.

-- Такъ что-же она такое?

-- Не знаю: царская дочь или что-то въ этомъ родѣ.

-- Ты возбуждаешь во мнѣ любопытство, Виницій.

-- Если желаешь выслушать меня, я сейчасъ удовлетворю твоей любознательности. Разсказывать придется не очень долго. Ты, быть можетъ, лично зналъ Ваннія, царя свевовъ; изгнанный изъ отечества, онъ много лѣтъ прожилъ въ Римѣ и даже пріобрѣлъ извѣстность счастливою игрой въ кости и умѣніемъ управлять колесницей. Цезарь Друзъ снова возвелъ его на престолъ. Ванній, который, въ самомъ дѣлѣ, былъ дѣльнымъ человѣкомъ, сначала правилъ хорошо и велъ удачныя войны, но потомъ, однако, сталъ ужъ черезчуръ драть шкуры не только съ сосѣдей, но и со своихъ свевовъ. Тогда Вангіонъ и Сидонъ, двое племянниковъ его, сыновья Вибилія, царя германдуровъ, рѣшились принудить его еще разъ съѣздить въ Римъ... попытать счастья въ кости.

-- Я помню, это было въ недавнія времена, при Клавдіѣ.

-- Да.-- Началась война. Ванній призвалъ на помощь язиговъ, а его милые племянники обратились къ лигійцамъ, которые, прослышавъ о богатствахъ Ваннія и прельстившись надеждой на добычу, нахлынули въ такомъ множествѣ, что самъ цезарь Клавдій сталъ опасаться за неприкосновенность границы. Клавдій, не желая вмѣшиваться въ войны варваровъ, написалъ, однако, Ателію Гистеру, начальствовавшему надъ, придунайскимъ легіономъ, чтобы онъ внимательно слѣдилъ за ходомъ войны и не дозволилъ нарушить нашего спокойствія. Тогда Гистеръ потребовалъ отъ лигійцевъ, чтобы они обязались не переходить черезъ границу; они-же не только согласились на это, но и представили заложниковъ, въ числѣ которыхъ находились жена и дочь ихъ вождя... Тебѣ извѣстно, что варвары выступаютъ въ походъ съ женами и дѣтьми... Такъ, вотъ, моя Лигія и есть дочь этого вождя.

-- Откуда-же ты узналъ обо всемъ этомъ?

-- Мнѣ разсказалъ самъ Авлъ Плавцій. Лигіицы, дѣйствительно, не перешли тогда черезъ границу, но варвары появляются, какъ гроза, и исчезаютъ съ такою-же стремительностью. Такъ скрылись и лигійцы, со своими турьими рогами на головахъ. Они разбили собранныхъ Ваяніемъ свевовъ и язиговъ, но царь ихъ былъ убитъ; вслѣдствіе этого, они удалились съ добычей, оставивъ заложницъ во власти Гистера. Мать вскорѣ умерла, а дѣвочку Гистеръ, не зная, что съ ней дѣлать, отослалъ къ правителю всей Германіи, Помпонію. Послѣдній, по окончаніи войны съ каттами, вернулся въ Римъ, гдѣ Клавдій, какъ ты знаешь, разрѣшилъ ему отпраздновать тріумфъ. Дѣвочка шла тогда за колесницей побѣдителя, но, послѣ торжества, и Помпоній, въ свою очередь, затруднялся, какъ поступить съ дѣвочкой, такъ какъ заложницу нельзя было считать взятой въ плѣнъ; онъ отдалъ ее, наконецъ, своей сестрѣ, Помпоній Грецинѣ, женѣ Плавція. Въ этомъ домѣ, гдѣ всѣ, начиная съ хозяевъ и кончая курами на птичьемъ дворѣ, добродѣтельны, она выросла дѣвушкой,-- увы, столь-же добродѣтельной, какъ сама Грецина, и такою прекрасной, что даже Поппея казалась-бы рядомъ съ нею осеннею смоквой возлѣ гесперидскаго яблока.

-- Ну, и что-же!

-- Повторяю тебѣ: съ того мгновенія, когда я увидѣлъ, что лучи, сквозя, пронизывали ея тѣло, я влюбился въ нее безъ памяти.

-- Она, слѣдовательно, прозрачна, какъ морская минога или молодая сардинка?

-- Не смѣйся, Петроній,-- а если тебя вводитъ въ заблужденіе, что я самъ такъ свободно говорю о моей страсти, вспомни, что блестящія одежды часто покрываютъ глубокія раны. Я долженъ тебѣ признаться также, что, возвращаясь изъ Азіи, провелъ одну ночь въ храмѣ Мопса, чтобы получить во снѣ откровеніе. И вотъ, во снѣ явился мнѣ самъ Мопсъ и предсказалъ, что любовь произведетъ въ моей жизни большую перемѣну.

-- Я слышалъ, какъ Плиній говорилъ, что не вѣритъ въ боговъ, но вѣритъ въ сны,-- и, быть можетъ, онъ правъ. Мои шутки не мѣшаютъ мнѣ думать иногда, что, дѣйствительно, существуетъ лишь одно божество,-- предвѣчное, всемогущее, зиждительное,-- Venus Ghmitrix. Оно связуетъ души, соединяетъ тѣла и предметы. Эротъ извлекъ свѣтъ изъ хаоса. Хорошо-ли онъ поступилъ, это иной вопросъ, но разъ это такъ, мы принуждены признать его могущество, хотя можно это могущество и не благословлять...

-- Ахъ, Петроній! философствовать легче, чѣмъ дать добрый совѣтъ.

-- Скажи, чего-же ты, въ сущности, хочешь?

-- Я хочу обладать Ливіей. Хочу, чтобы эти руки мои, обнимающія теперь только воздухъ, могли заключить ее въ объятія и привлечь къ груди. Хочу впивать ея дыханіе. Если-бы она была рабыней, я далъ-бы за нее Авлу сто дѣвушекъ, съ ногами, выбѣленными известью, въ знакъ того, что ихъ впервые выставили на продажу. Хочу обладать ею въ своемъ домѣ до тѣхъ поръ, пока голова моя не побѣлѣетъ, какъ вершина Соракты зимою.

-- Она хотя и не рабыня, однако, все-таки принадлежитъ къ "фамиліи" Плавція, а, въ качествѣ брошеннаго родными ребенка, можетъ быть сочтена за воспитанницу. Плавцій, если бы пожелалъ, могъ-бы уступить ее тебѣ.

-- Видно, ты не знаешь Помпоніи Гредины. Наконецъ, они оба привязаны къ ней, точно къ родной дочери.

-- Я знаю Помпонію. Настоящій кипарисъ. Если бы она не была женой Авла, ее можно было-бы нанимать въ плакальщицы. Со времени смерти Юліи, она не снимаетъ темной "столы" и, вообще, выглядитъ, словно уже при жизни блуждаетъ по лугу, поросшему "асфоделями". Притомъ-же она "унивира", то-есть фениксъ среди нашихъ по четыре и пяти разъ разводившихся женщинъ... Кстати, слышалъ ты, будто теперь въ Верхнемъ Египтѣ въ самомъ дѣлѣ вывелся фениксъ, что случается не чаще одного раза въ пятьсотъ лѣтъ?

-- Петроній! Петроній! о фениксѣ мы потолкуемъ когда-нибудь въ другой разъ.

-- Знаешь, что я тебѣ скажу, любезный Маркъ. Я знакомъ съ Авломъ Плавціемъ, который хотя осуждаетъ мой образъ жизни, однако, питаетъ ко мнѣ нѣкоторое влеченіе, а, можетъ быть, даже уважаетъ меня больше другихъ, такъ какъ знаетъ, что я никогда не былъ доносчикомъ, какъ, напримѣръ, Домицій Аферъ, Тигеллинъ и вся шайка пріятелей Агенобарба. Не выдавая себя за стоика, я, тѣмъ не менѣе, не разъ морщился отъ такихъ поступковъ Нерона, на которые Сенека и Бурръ смотрѣли сквозь пальцы. Если ты полагаешь, что я могу что-нибудь выхлопотать для тебя у Авла,-- я къ твоимъ услугамъ.

-- Мнѣ кажется, что ты можешь. Ты умѣешь вліять на него и, притомъ, изобрѣтательность твоя неисчерпаема. Если-бы ты вникъ въ положеніе дѣла и поговорилъ съ Плавціемъ...

-- Ты преувеличиваешь и мое вліяніе, и мою находчивость,-- но, если рѣчь идетъ лишь объ этомъ, я поговорю съ Плавціемъ, какъ только онъ переѣдетъ въ Римъ.

-- Они вернулись два дня тому назадъ.

-- Въ такомъ случаѣ, пойдемъ въ триклиній, гдѣ ждетъ насъ завтракъ, а послѣ, подкрѣпивъ силы, прикажемъ отнести насъ къ Плавцію.

-- Ты всегда былъ дорогъ мнѣ,-- воскликнулъ съ увлеченіемъ Виницій,-- но теперь мнѣ остается лишь поставить среди моихъ ларовъ твое изваяніе,-- вотъ, такое прекрасное, какъ это,-- и приносить ему жертвы.

Сказавъ это, онъ повернулся къ статуямъ, украшавшимъ одну изъ стѣнъ благоухающей комнаты, и указалъ на изваяніе Петронія съ посохомъ въ рукѣ, въ видѣ Гермеса.

Затѣмъ, онъ добавилъ:

-- Клянусь сіяніемъ Геліоса, если "богоподобный" Александръ былъ похожъ на тебя,-- я не дивлюсь Еленѣ.

Восклицаніе это дышало въ равной степени искренностью и лестью, такъ какъ Петроній, хотя былъ старше и не столь атлетическаго сложенія, какъ Виницій, однако, лицомъ казался еще прекраснѣе. Римскія женщины восхищались не только гибкостью его ума и вкусомъ, за который его прозвали законодателемъ изящества, но и тѣломъ его. Это отражалось даже на лицахъ обѣихъ дѣвушекъ изъ Коса, укладывавшихъ теперь складки его тоги; одна изъ нихъ, по имени Эвника, втайнѣ влюбленная въ Петронія, смотрѣла ему въ глаза съ кротостью и обожаніемъ.

Но онъ, даже не обративъ вниманія на нее, улыбнулся Виницію и сталъ цитировать ему въ отвѣтъ изреченіе Сенеки о женщинахъ:

-- Animal imprudens... и пр.

Затѣмъ Петроній, обнявъ рукою плечи молодого человѣка, повелъ его въ триклиній.

Въ унктуаріѣ двѣ греческія дѣвушки фригіянки и двѣ негритянки принялись убирать благовонія. Но въ ту-же минуту изъ-за отдернутой завѣсы фригидарія высунулись головы бальнеаторовъ и раздался осторожный окликъ; одна изъ гречанокъ, фригіянки и обѣ негритянки мгновенно скрылись за завѣсой.

Въ баняхъ наступила пора веселья и разгула; надсмотрщикъ надъ рабами не препятствовалъ, потому что самъ нерѣдко принималъ участіе въ подобныхъ оргіяхъ. Догадывался, впрочемъ, о нихъ и Петроній, но, какъ человѣкъ снисходительный и не любившій наказывать, смотрѣлъ на эти продѣлки сквозь пальцы.

Въ унктуаріѣ осталась одна Эвника. Она нѣсколько времени прислушивалась къ удаляющимся по направленію къ лаконику голосамъ и смѣху; затѣмъ, она подняла отдѣланную янтаремъ и слоновой костью скамейку, на которой только что сидѣлъ Петроній, и бережно придвинула къ его изваянію.

Унктуарій наполнился солнечнымъ блескомъ и яркимъ отраженіемъ разноцвѣтныхъ мраморныхъ плитъ, которыми были облицованы стѣны.

Эвника встала на скамейку -- и, очутившись на одномъ уровнѣ съ изваяніемъ, порывисто обвила руками шею статуи; потомъ, откинувъ назадъ свои золотистые волосы и приникнувъ розовымъ тѣломъ въ бѣлому мрамору, стала въ упоеніи осыпать поцѣлуями холодныя уста Петронія.

II.

Послѣ "завтрака", какъ выразился Петроній, хотя друзья приступили къ трапезѣ, когда простые смертные давно уже встали отъ полуденнаго обѣда, Петроній предложилъ немного вздремнуть. По его мнѣнію, было еще слишкомъ рано для посѣщенія. Есть, конечно, люди, начинающіе навѣшать знакомыхъ съ восходомъ солнца, считая этотъ обычай даже освященнымъ древностью, истинно римскимъ. Но онъ, Петроній, считаетъ его варварскимъ. Удобнѣе всего для посѣщеній время послѣ полудня, не раньше, однако, чѣмъ солнце опустится по направленію къ храму Юпитера Капитолійскаго и начнетъ бросать косые лучи на форумъ. Осенью бываетъ еще очень жарко, и люди охотно спятъ послѣ ѣды. въ это время, пріятно послушать журчаніе фоптана въ атріѣ и, пройдя обязательную тысячу шаговъ, подремать въ багряномъ свѣтѣ, пробивающемся сквозь пурпурный, на половину задернутый веларій.

Виницій согласился съ его мнѣніемъ. Они стали прогуливаться, небрежно бесѣдуя о томъ, что слышно въ палатинскомъ дворцѣ и въ городѣ, и слегка мудрствуя о жизни. Затѣмъ Петроній удалился въ спальню, но спалъ недолго. Спустя полчаса, онъ вернулся и, приказавъ принести вервены, сталъ нюхать ее и натирать руки и виски.

-- Ты не можешь себѣ представить,-- сказалъ онъ,-- какъ это бодритъ и освѣжаетъ. Теперь я готовъ.

Носилки давно уже ожидали ихъ; они сѣли и приказали отнести себя на Vicus Patricks, въ домъ Авла. Вилла Петронія находилась на южномъ склонѣ Палатинскаго холма, около такъ называемыхъ Каринъ; кратчайшій путь лежалъ ниже форума, однако, Петроній, желая, кстати, заѣхать къ золотыхъ дѣлъ мастеру Идомену, распорядился, чтобы ихъ несли черезъ Vicus Аpollinis и форумъ, по направленію къ Vicus Sceleratus, на углу котораго помѣщалось много всевозможныхъ тавернъ.

Рослые негры подняли носилки и двинулись въ путь, предшествуемые рабами, называвшимися скороходами. Петроній нѣсколько времени, молча, поднималъ къ ноздрямъ свои ладони, пахнущія вервеной, и, повидимому, обдумывалъ что-то; затѣмъ онъ произнесъ:

-- Мнѣ думается, что если твоя лѣсная нимфа не рабыня, въ такомъ случаѣ ничто не препятствуетъ ей покинуть домъ Плавція и переселиться къ тебѣ. Ты окружилъ-бы ее любовью и осыпалъ-бы богатствами, какъ я -- мою боготворимую Хризотемиду, которою, между нами, я пресытился, по крайней мѣрѣ, въ такой-же степени, какъ она -- мною.

Маркъ отрицательно покачалъ головою.

-- Почему-же нѣтъ?-- спросилъ Петроній.-- Въ худшемъ случаѣ, дѣло дошло-бы до цезаря, а ты можешь быть увѣренъ, что, хотя-бы благодаря моему вліянію, нашъ мѣднобородый принялъ-бы твою сторону.

-- Ты не знаешь Лигіи!-- возразилъ Виницій.

-- Такъ позволь-же спросить, знаешь-ли ты самъ ее болѣе, чѣмъ по одной внѣшности? говорилъ-ли ты съ нею? признавался-ли ей въ любви?

-- Я сначала увидѣлъ ее у фонтана, а потомъ дважды встрѣчался съ нею. Не забудь, что, во время пребыванія въ домѣ Авла, я жилъ въ пристройкѣ, предназначенной для гостей,-- и съ моею вывихнутой рукой не могъ присутствовать за общимъ столомъ. Лишь наканунѣ дня, на который я назначилъ свой отъѣздъ, я увидѣлся съ Лигіей за ужиномъ, но мнѣ не удалось обмѣняться съ ней ни словечкомъ. Я принужденъ былъ слушать повѣствованія Авла о побѣдахъ, одержанныхъ имъ въ Британіи, а потомъ -- объ упадкѣ мелкаго землевладѣнія въ Италіи, предотвратить который старался еще Лициній Столонъ. Вообще я не знаю, способенъ-ли Авлъ говорить о чемъ-либо другомъ,-- и не воображай, что намъ удастся отдѣлаться отъ этого, если только ты не предпочтешь слушать о современной изнѣженности. Они разводятъ фазановъ на своемъ птичникѣ, но не ѣдятъ ихъ, исходя изъ убѣжденія, что съ каждымъ съѣденнымъ фазаномъ приближается конецъ римскаго могущества. Во второй разъ я встрѣтилъ ее возлѣ цистерны, въ саду, съ тростникомъ въ рукѣ, метелку котораго она погружала въ воду и кропила его растущіе вокругъ ирисы. Посмотри на мои колѣни. Клянусь щитомъ Геракла, они не дрожали, когда на наши ряды неслись съ ревомъ полчища парфянъ,-- но у этой цистерны они дрожали. И, смущенный, какъ мальчикъ, носящій еще "буллу" на шеѣ, я только взорами молилъ о снисхожденіи, долго не рѣшаясь произнести ни слова.

Петроній посмотрѣлъ на него какъ-будто съ нѣкоторой завистью:

-- Счастливецъ!-- сказалъ онъ,-- какъ-бы ни были дурны свѣтъ и жизнь, одно въ нихъ останется вѣчно прекраснымъ,-- молодость!

Затѣмъ онъ спросилъ:

-- Ты такъ и не заговорилъ съ нею?

-- О, нѣтъ! Нѣсколько овладѣвъ собою, я сказалъ, что возвращаюсь изъ Азіи, что ушибъ себѣ руку подъ городомъ и жестоко страдалъ, но въ минуту, когда мнѣ приходится покинуть этотъ гостепріимный кровъ, убѣдился, что страдать въ немъ сладостнѣе, чѣмъ наслаждаться гдѣ-либо въ другомъ мѣстѣ, и хворать отраднѣе, чѣмъ быть здоровымъ вдали отъ него. Она слушала мои слова, также въ смущеніи, опустивъ голову и чертя что-то тростникомъ по желтому песку. Потомъ она подняла глаза, еще разъ посмотрѣла на проведенныя ею черты, какъ-бы собираясь о чемъ-то спросить меня,-- и вдругъ убѣжала, точно дріада отъ несмышленаго фавна.

-- У нея, должно быть, прекрасные глаза.

-- Какъ море,-- я и потонулъ въ нихъ, точно въ морѣ. Повѣрь мнѣ, Архипелагъ не такъ лазуренъ, какъ ея глаза. Черезъ мигъ прибѣжалъ маленькій Плавдій и спросилъ о чемъ-то. Но я не понялъ, чего онъ хочетъ.

-- О, Аѳина!-- воскликнулъ Петроній,-- сними этому юношѣ съ глазъ повязку, которую надѣлъ ему Эротъ,-- не то онъ разобьетъ себѣ голову о колонны храма Венеры.

Затѣмъ онъ обратился къ Виницію:

-- Слушай-же, весенняя почка на деревѣ жизни, первая зеленая вѣтвь винограда! Мнѣ слѣдовало-бы, вмѣсто дома Плавція, приказать отнести тебя въ домъ Гелоція, гдѣ помѣщается училище для незнающихъ жизни мальчиковъ.

-- Я не понимаю тебя.

-- А что она начертила на пескѣ? Не имя-ли Амура,-- или, можетъ быть сердце, пронзенное его стрѣлою, или что-нибудь такое, изъ чего ты могъ-бы узнать, что сатиры уже нашептали на ухо этой нимфѣ о разныхъ тайнахъ жизни? Неужели ты не посмотрѣлъ на эти знаки?

-- Съ тѣхъ поръ, какъ я надѣлъ тогу, прошло больше времени, чѣмъ ты думаешь,-- отвѣтилъ Виницій. Прежде чѣмъ прибѣжалъ маленькій Авлъ, я внимательно всматривался въ эти знаки. Я вѣдь знаю, что въ Греціи и въ Римѣ дѣвушки нерѣдко чертятъ на пескѣ признанія, которыхъ не хотятъ произнести ихъ уста... Однако угадай, что она нарисовала?

-- Если не то, что я предполагалъ, въ такомъ случаѣ, мнѣ не угадать.

-- Рыбу.

-- Что?

-- Я говорю -- рыбу. Должно-ли было это означать, что въ жилахъ ея течетъ пока холодная кровь?-- не знаю. Но ты, назвавшій меня весенней почкой на деревѣ жизни,-- ты, конечно, сумѣешь лучше меня истолковать это изображеніе?

-- Carissime! спроси объ этомъ Плинія.-- Онъ знаетъ толкъ въ рыбахъ. Старый Апицій, если-бы онъ жилъ еще, быть можетъ, также сумѣлъ-бы что-нибудь сказать тебѣ объ этомъ: не даромъ-же, въ теченіе своей жизни, онъ съѣлъ больше рыбъ, чѣмъ можетъ вмѣстить ихъ Неаполитанскій заливъ.

Разговоръ прервался,-- носилки достигли многолюдныхъ улицъ, на которыхъ мѣшалъ бесѣдовать шумъ толпы. Миновавъ Viens Apollinis, они свернули на Boarium, оттуда-же проникли на Forum Romamim. Форумъ въ ясные дни, передъ закатомъ солнца, кишѣлъ празднымъ народомъ, собиравшимся во множествѣ погулять между колоннами, разсказывать и узнавать новости, посмотрѣть на проносимыя носилки со знатными людьми, потолкаться у золотыхъ дѣлъ мастеровъ, въ книготорговляхъ, у мѣнялъ, въ лавкахъ шелковыхъ тканей, бронзы и всевозможныхъ издѣлій; лавками этими были переполнены дома, занимавшіе часть рынка, расположенную противъ Капитолія. Половина форума, подъ скалами крѣпости, уже погрузилась въ сумракъ, тогда какъ колонны красующихся выше храмовъ утопали въ золотистомъ блескѣ и лазури. Колонны, стоящія ниже, отбрасывали удлиненныя тѣни на мраморныя плиты,-- колоннъ виднѣлось всюду вокругъ такъ много, что глазъ терялся среди нихъ, точно въ лѣсу. Эти зданія и колонны, казалось, тѣснили другъ друга. Они громоздились одни на другіе, убѣгали вправо и влѣво, возносились на холмы, ютились у стѣнъ крѣпости или льнули другъ къ дружкѣ, точно большіе или меньшіе, утолщенные или тонкіе, золотистые или бѣлые стволы -- то расцвѣтившіеся подъ архитравомъ цвѣтами аканеа, то украшенные іоническимъ завиткомъ, то завершающіеся простымъ дорическимъ квадратомъ. Надъ этимъ лѣсомъ блистали цвѣтные триглифы, изъ тимпановъ выступали скульптурныя изображенія боговъ, крылатыя золоченныя колесницы, запряженныя четвернею, какъ-будто стремились улетѣть съ фронтоновъ на воздухъ, въ синеву, невозмутимо распростершуюся надъ этимъ городомъ скучившихся храмовъ. По серединѣ и краямъ рынка катились волны народа: толпы гуляли подъ арками базилики Юлія Цезаря, сидѣли на лѣстницѣ Кастора и Поллукса и сновали вокругъ небольшого храма Весты, напоминая на этомъ обширномъ мраморномъ фонѣ пестрый рой бабочекъ или жуковъ. Сверху, по огромнымъ уступамъ, со стороны храма посвященнаго "Jovi optimo, maximo", надвигались новыя волны; у трибуны на Ростральной площади римляне слушали какихъ-то ораторовъ; тамъ и сямъ раздавались возгласы разносчиковъ, продающихъ плоды, вино или воду, приправленную сокомъ смоквъ, зазыванія обманщиковъ, выхваляющихъ чудодѣйственныя лѣкарства, гадателей, отыскивающихъ клады, толкователей сновъ. Кое-гдѣ съ гуломъ разговоровъ и зазываній сливались звуки систры, египетской самбуки или греческихъ флейтъ; въ другихъ мѣстахъ больные, набожные или скорбящіе несли въ храмы свои жертвы. Среди людей, на каменныхъ плитахъ, слетались стаи голубей, жадно набрасывавшихся на жертвенное зерно; похожія на движущіяся пестрыя и темныя пятна, эти стаи то взлетали, громко шумя крыльями, то вновь опускались на освободившіяся отъ толпы мѣста. Время отъ времени народъ разступался, давая дорогу носилкамъ, въ которыхъ виднѣлись цвѣтущія женскія лица или головы сенаторовъ и патриціевъ, съ чертами точно застывшими и изможденными жизнью. Разноплеменная толпа выкликала ихъ имена, добавляя прозвища, насмѣшки или похвалы. Среди безпорядочныхъ группъ протискивались иногда идущіе размѣреннымъ шагомъ отряды солдатъ или стражи, наблюдающей за порядкомъ на улицахъ. Греческій говоръ слышался вокругъ столь-же часто, какъ латинскій.

Виницій, давно уже не бывавшій въ городѣ, смотрѣлъ не безъ нѣкотораго любопытства на этотъ человѣческій муравейникъ и на знаменитый Forum Homanum, господствующій надъ всесвѣтною толпою и, вмѣстѣ съ тѣмъ, утопающій въ ней; Петроній, угадавшій, что думаетъ спутникъ, назвалъ форумъ "гнѣздомъ квиритовъ -- безъ квиритовъ". Римляне, дѣйствительно, почти терялись въ этой толпѣ, состоящей изъ представителей всѣхъ расъ и народностей. Въ ней мелькали жители Эфіопіи, огромные, свѣтловолосые обитатели далекаго сѣвера, британцы, галлы и германцы, косоглазые выходцы изъ Серикума, люди съ Евфрата и съ Инда, съ бородами, окрашенными въ кирпичный цвѣтъ, сирійцы съ береговъ Оронта, съ черными и вкрадчивыми глазами, высохшіе, какъ кость, кочевники аравійскихъ пустынь, іудеи съ впалою грудью, египтяне съ неизмѣнно равнодушною усмѣшкой на лицѣ, нумидійцы, афры, греки изъ Эллады, наравнѣ съ римлянами господствовавшіе надъ городомъ, но завоевавшіе его знаніемъ, искусствомъ, умомъ и плутовствомъ, греки съ острововъ, изъ Малой Азіи, Египта, Италіи и Нарбонской Галліи. Въ толпѣ рабовъ съ проколотыми ушами не было недостатка и въ свободномъ, праздномъ людѣ, который цезарь увеселялъ, кормилъ и даже одѣвалъ на свой счетъ; не мало толпилось здѣсь и вольныхъ пришельцевъ, привлеченныхъ въ огромный городъ возможностью пожить безъ труда и надеждами на удачу,-- и перекупщиковъ, и жрецовъ Сераписа съ пальмовыми вѣтвями въ рукахъ, и жрецовъ Изиды, къ алтарямъ которой стекалось больше жертвоприношеній, нѣмъ въ храмъ Юпитера Капитолійскаго, и жрецовъ Кибеллы, носящихъ въ рукѣ золотистые плоды кукурузы, и жрецовъ странствующихъ божествъ, восточныхъ танцовщицъ въ яркихъ митрахъ и продавцовъ амулетовъ, укротителей змѣй и халдейскихъ маговъ, и, наконецъ, не мало проходимцевъ безъ всякихъ занятій, каждую недѣлю обращавшихся за хлѣбомъ въ житницы надъ Тибромъ, дравшихся въ циркахъ изъ-за лотерейныхъ билетовъ, ночевавшихъ въ постоянно обваливающихся домахъ зарѣчнаго квартала, проводившихъ солнечные и теплые дни въ криптопортикахъ, въ грязныхъ харчевняхъ Субурры, на мосту Мильвія или передъ "пизулами" знатныхъ римлянъ, откуда время отъ времени имъ выбрасывали остатки со стола рабовъ.

Петроній былъ хорошо знакомъ этой толпѣ. До Виниція со всѣхъ сторонъ доносились восклицанія: "Hic est!" ("Это онъ!") Его любили за щедрость, но особенно возросла популярность Петронія съ тѣхъ поръ, какъ римляне узнали, что онъ ходатайствовалъ передъ цезаремъ объ отмѣнѣ смертнаго приговора, произнесеннаго надъ всею "фамиліей", т.-е., надъ всѣми, безъ различія пола и возраста, рабами префекта Педанія Секунда, за то, что одинъ изъ нихъ, доведенный до отчаянія, убилъ этого мучителя. Петроній заявлялъ, впрочемъ, во всеуслышаніе, что до этого ему не было никакого дѣла и что онъ ходатайствовалъ передъ цезаремъ лишь частнымъ образомъ, какъ arbiter elegy ntiarum, потому что подобное варварское избіеніе, достойное какихъ-нибудь скиѳовъ, а не римлянъ, оскорбляло его эстетическое чувство. Тѣмъ не менѣе, чернь, возмущенная этою казнью, полюбила съ того времени Петронія.

Онъ, однако, нисколько не дорожилъ популярностью. Петроній не забылъ, что народъ любилъ также и Британника, котораго Неронъ отравилъ, и Агриппину, которую цезарь приказалъ убить, и Октавію, задушенную въ горячей ванпѣ на Пандатаріи, послѣ того, какъ ей вскрыли жилы, и Рубелія Плавта, отправленнаго въ ссылку, и Тразея, которому каждое утро угрожаетъ смертнымъ приговоромъ. Расположеніе народа слѣдовало считать скорѣе дурнымъ предзнаменованіемъ, а Петроній, несмотря на свой скептицизмъ, былъ суевѣренъ. Онъ презиралъ чернь вдвойнѣ: какъ аристократъ и какъ эстетикъ. Люди, пропитанные запахомъ сушеныхъ бобовъ, носимыхъ за пазухой, и притомъ всегда охрипшіе и потные отъ игры въ "мору" на перекресткахъ улицъ а въ перистиляхъ, не заслуживали въ его глазахъ пмени человѣка.

Не отвѣчая, поэтому, ни на рукоплесканія, ни на посылаемые ему воздушные поцѣлуи, Петроній разсказывалъ Марку объ убійствѣ Педанія, осмѣивая непостоянство уличныхъ крикуновъ, на другой-же день послѣ взрыва своего негодованія рукоплескавшихъ Нерону, ѣхавшему въ храмъ Юпитера Статора. У книжной лавки Авирна онъ приказалъ остановить носилки, вышелъ изъ нихъ и, купивъ украшенную рукопись, отдалъ Виницію.

-- Вотъ, тебѣ подарокъ!-- сказалъ онъ.

-- Благодарю!-- отвѣтилъ Виницій.

Посмотрѣвъ на заглавіе, онъ спросилъ:

-- Satiricon? Это что-то новое. Чье это сочиненіе?

-- Мое. Но я не хочу пойти по слѣдамъ Руффина, исторію котораго я собирался разсказать тебѣ, ни по слѣдамъ Фабриція Вейента, поэтому никто не знаетъ объ этомъ. И ты не говори никому.

-- Но ты говорилъ, что не пишешь стиховъ,-- сказалъ Виницій, перелиставъ рукопись,-- а я вижу, что здѣсь проза густо испещрена ими.

-- Когда будешь читать, обрати вниманіе на пиръ у Тримальхія. Что касается стиховъ, то они опротивѣли мнѣ съ тѣхъ поръ, какъ Неронъ сталъ писать поэмы. Вителій, желая облегчить желудокъ, прибѣгаетъ къ помощи палочекъ изъ слоновой кости, всовываемыхъ имъ въ горло; другіе употребляютъ для этой цѣли перья фламинго, омоченныя въ оливковое масло или въ отваръ, обладающей такими-же свойствами травы,-- я-же прочитываю стихи Нерона,-- и средство это мгновенно оказываетъ надлежащее дѣйствіе. Я могу хвалить ихъ потомъ, если не съ чистою совѣстью, такъ хоть съ чистымъ желудкомъ.

Сказавъ это, онъ снова остановилъ, носилки у ювелира Идомена и, уладивъ вопросъ о драгоцѣнныхъ камняхъ, приказалъ нести себя прямо къ дому Авла.

-- По дорогѣ,-- сказалъ онъ,-- я разскажу тебѣ исторію Руффина, какъ примѣръ того, до чего доводитъ авторское самолюбіе.

Но раньше, чѣмъ онъ приступилъ къ повѣствованію, носилки свернули на Yicus Particius, и они очутились передъ жилищемъ Авла. Молодой и мускулистый "яниторъ" раскрылъ передъ ними двери, ведущіе въ остій; сорока, висѣвшая въ клѣткѣ надъ входомъ, встрѣтила гостей пронзительнымъ привѣтствіемъ "Salve".

На пути изъ второй передней въ атрій, Виницій сказалъ:

-- Замѣтилъ-ли ты, что привратникъ здѣсь безъ цѣпи?

-- Это странный домъ,-- отвѣтилъ вполголоса Петроній.-- Тебѣ, вѣроятно, извѣстно, что Помпонію Грецпну заподозрили въ принадлежности къ восточной суевѣрной сектѣ, поклоняющейся какому-то Христу. Кажется, ей удружила Криспинилла, которая не можетъ простить Помпоніи, что послѣдняя удовлетворилась на всю жизнь однимъ мужемъ. "Унивира"!.. Теперь легче найти въ Римѣ блюдо норійскихъ рыжиковъ. Ее судили домашнимъ судомъ...

-- Ты правъ, это, въ самомъ дѣлѣ, странный домъ. Я послѣ разскажу тебѣ, что я тутъ слышалъ и видѣлъ.

Они вошли въ атрій. Состоящій при этомъ покоѣ рабъ, называющійся atriensis, послалъ номенклатора доложить о посѣтителяхъ; вмѣстѣ съ тѣмъ слуги подали имъ кресла и подставили подъ ноги скамейки. Петроній, предполагая, что въ этомъ строгомъ домѣ господствуетъ вѣчное уныніе, никогда не бывалъ въ немъ; онъ осматривался съ нѣкоторымъ удивленіемъ и даже какъ-будто съ чувствомъ разочарованія, такъ-какъ атрій производилъ скорѣе веселое впечатлѣніе. Сверху, сквозь широкое отверстіе, ниспадалъ снопъ яркаго свѣта, преломлявшагося тысячами искръ въ фонтанѣ. Квадратный бассейнъ, имилювій съ фонтаномъ посерединѣ, предназначенный для стока дождевой воды во время ненастья, былъ обсаженъ анемонами и лиліями. Повидимому, въ домѣ особенно любили лиліи; онѣ разрослись Полыми кустами бѣлыхъ и красныхъ цвѣтовъ, также много было и сапфировыхъ ирисовъ, нѣжные лепестки которыхъ серебрились водяною пылью. Среди влажнаго мха, покрывавшаго горшки съ лиліями, и густыхъ зарослей листвы, виднѣлись бронзовыя статуетки, изображающія дѣтей и водяныхъ птицъ. У одного изъ угловъ, также отлитая изъ бронзы, лань склонила свою заржавѣвшую отъ сырости, зеленоватую голову къ водѣ, точно желая утолить жажду. Полъ атрія былъ украшенъ мозаикой; стѣны, частью облицованныя красноватымъ мраморомъ, частью расписанныя изображеніями деревьевъ., рыбъ, птицъ, и грифовъ, ласкали глазъ переливами красокъ. Наличники дверей, ведущихъ въ боковыя комнаты, отдѣланы были черепахой и даже слоновой костью. У стѣнъ, между дверьми, стояли статуи предковъ Авла. Во всемъ сказывался спокойный достатокъ, далекій отъ роскоши, но исполненный благородства и прочный.

Петроній, жившій среди несравненно болѣе пышной и изысканной обстановки, не нашелъ здѣсь, однако, ни одной вещи, оскорбляющей его вкусъ. Онъ собирался указать на это Виницію, но въ то-же мгновеніе рабъ "веларій" отдернулъ завѣсу, отдѣляющую атрій отъ таблина, и въ глубинѣ дома показался поспѣшно приближающійся Авлъ Плавцій.

Это былъ человѣкъ, склоняющійся къ вечеру жизни, съ головой, посеребренной сѣдиной, но тѣмъ не менѣе бодрый, съ энергичнымъ лицомъ, немного короткимъ, но зато нѣсколько напоминающимъ голову орла. Лицо его выражало теперь нѣкоторое удивленіе; неожиданное посѣщеніе пріятеля, товарища и наперсника Нерона какъ будто даже встревожило его.

Петроній былъ слишкомъ наблюдательнымъ и свѣтскимъ человѣкомъ, чтобы не замѣтить этого; поэтому, послѣ первыхъ-же привѣтствій, онъ заявилъ со всѣмъ доступнымъ ему краснорѣчіемъ и любезностью, что пришелъ поблагодарить за гостепріимство, оказанное въ этомъ домѣ сыну его сестры, и что посѣщеніе его вызвано одною лишь признательностью; давнишнее знакомство съ Авломъ внушило ему эту смѣлость.

Авлъ, съ своей стороны, завѣрилъ Петронія, что онъ -- желанный гость; что-же касается благодарности, то Авлъ самъ считаетъ себя въ долгу, хотя Петроній, вѣроятно, не догадывается, какую услугу оказалъ ему.

Петроній, дѣйствительно, не догадался. Напрасно, поднявъ кверху свои орѣховые глаза, напрягалъ онъ свой умъ, стараясь припомнить хоть самую ничтожную услугу, оказанную Авлу или кому-нибудь другому. Онъ такъ и не припомнилъ никакой услуги,-- кромѣ развѣ той, которую намѣренъ оказать теперь Виницію. Быть можетъ, что-нибудь подобное и случилось помимо его желанія,-- но во всякомъ случаѣ, это вышло безъ его вѣдома.

-- Я люблю и чрезвычайно уважаю Веспасіана,-- сказалъ Авлъ,-- а ты спасъ ему жизнь* когда однажды онъ заснулъ, на свое несчастіе, во время чтенія стиховъ Цезаря.

-- Заснулъ онъ къ своему счастію,-- возразили, Петроній,-- потому что не слышалъ стиховъ; я не отрицаю, впрочемъ, что это благополучіе могло завершиться несчастіемъ. Мѣднобородый непремѣнно хотѣлъ послать къ нему центуріона съ дружескимъ совѣтомъ вскрыть себѣ жилы.

-- А ты, Петроній, осмѣялъ его.

-- Да, или правильнѣе,-- наоборотъ: я сказалъ ему, что Орфей умѣлъ усыплять пѣніемъ дикихъ звѣрей,-- слѣдовательно, тріумфъ его столь-же полонъ, если ему удалось усыпить Веспасіана. Агенобарба можно порицать, но только съ тѣмъ условіемъ, чтобы въ небольшоми, упрекѣ таилась огромная лесть. Наша милостивѣйшая августа, Поппея. отлично понимаетъ это.

-- Увы, такія ужъ теперь времена,-- замѣтилъ Авлъ.-- У меня недостаетъ напереди двухъ зубовъ, которые выбиты камнемъ британскаго пращника, вслѣдствіе этого рѣчь моя стала свистящею,-- но я, тѣмъ не менѣе, считаю дни, проведенные въ Британіи, счастливѣйшими въ моей жизни...

-- Потому что они были побѣдоносными,-- поспѣшилъ добавить Виницій.

Но Петроній, опасаясь, чтобы старому полководцу не вздумалось распространиться о своихъ былыхъ походахъ, перемѣнилъ предметъ разговора. Въ окрестностяхъ Пренесты поселяне нашли мертваго волченка о двухъ головахъ, а третьяго дня, во время грозы, молнія сорвала наугольникъ съ храма Луны,-- явленіе небывалое въ столь позднюю осень. Нѣкто Котта, разсказавшій ему объ этомъ, добавилъ, что жрецы храма Луны предвѣщаютъ, на основаніи этихъ знаменій, паденіе города или по меньшей мѣрѣ гибель великому дому, которую можно предотвратить лишь чрезвычайными жертвоприношеніями.

Авлъ, выслушавъ слова Петронія, замѣтилъ, что такими знаменіями не слѣдуетъ пренебрегать. Неудивительно, что боги разгнѣваны превзошедшими всякую мѣру злодѣяніями,-- а при такихъ условіяхъ умилостивительныя жертвы вполнѣ умѣстны.

Петроній возразилъ на это:

-- Твой домъ, Плавдій, не особенно великъ, хотя обитаетъ въ немъ великій человѣкъ; мой-жe домъ, хотя, говоря по правдѣ, и слишкомъ обширенъ для столь ничтожнаго владѣльца, самъ по себѣ, также незначителенъ. Если-же разрушеніе угрожаетъ какому-нибудь столь большому дому, какъ, напримѣръ, "domus trausitoria",-- то стоитъ-ли намъ приносить жертвы, чтобы спасти его отъ разрушенія?

Плавдій не отвѣтилъ на этотъ вопросъ. Его сдержанность нѣсколько обидѣла Петронія, такъ какъ, не смотря на утрату способности чувствовать различіе между добромъ и зломъ, онъ никогда не былъ доносчикомъ -- и говорить съ нимъ можно было съ полною безопасностью. Онъ снова перемѣнилъ разговоръ, сталъ расхваливать домъ Плавція и изящный вкусъ, господствующій во всей обстановкѣ.

-- Это -- старое гнѣздо,-- отвѣтилъ Плавдій,-- я ничего не измѣнилъ въ немъ съ тѣхъ поръ, какъ унаслѣдовалъ его.

Послѣ того какъ отдернули завѣсу, отдѣляющую атрій отъ таблина, раскрылось напролетъ все помѣщеніе дома, такъ что черезъ таблинъ, расположенные за нимъ перестиль и залъ, называвшійся экомъ, взоръ проникалъ до самаго сада, виднѣвшагося вдали, точно свѣтлая картина въ темной рамѣ. Оттуда доносились въ атрій звуки веселаго дѣтскаго смѣха.

-- Ахъ, вождь,-- воскликнулъ Петроній,-- дозволь намъ вблизи насладиться этимъ искреннимъ смѣхомъ, который удается слышать теперь такъ рѣдко!

-- Охотно,-- отвѣтилъ, поднимаясь съ кресла, Плавдій.-- Это мой маленькій Авлъ и Лигія играютъ въ мячъ. Впрочемъ, что касается смѣха, то я полагаю, Петроній, что ты всю свою жизнь проводишь среди веселья.

-- Жизнь достойна смѣха, поэтому я и смѣюсь,-- возразилъ Петроній,-- тутъ смѣхъ звучитъ, однако, иначе.

-- Притомъ-же Петроній,-- добавилъ Виницій,-- смѣется не по цѣлымъ днямъ, а скорѣе -- по цѣлымъ ночамъ.

Бесѣдуя такимъ образомъ, они прошли вдоль всего дома и очутились въ саду, гдѣ Лигія и маленькій Авлъ забавлялись мячиками; рабы, приставленные исключительно къ этой игрѣ,-- сферисты,-- поднимали мячи съ земли и подавали ихъ играющимъ. Петроній окинулъ бѣглымъ взоромъ Лигію; маленькій Авлъ, увидѣвъ Виниція, подбѣжалъ къ нему здороваться, а молодой человѣкъ наклонилъ голову, проходя возлѣ прекрасной дѣвушки, которая стояла съ мячемъ въ рукѣ и слегка развѣвающимися волосами, нѣсколько запыхавшись и раскраснѣвшись.

Въ садовомъ триклиніѣ, осѣненномъ плющемъ, виноградомъ и жимолостью, сидѣла Помпонія Грецина; гости поспѣшили поздороваться съ нею. Петроній, хотя и не посѣщалъ дома Плавція, былъ знакомъ съ нею, такъ какъ встрѣчалъ ее у Антистіи, дочери Рубелія Плавта, а также въ домахъ Сенеки и Поліона. Онъ не могъ преодолѣть нѣкотораго удивленія, которое ему внушали ея печальное, но привѣтливое лицо, благородство осанки, движеній, разговора. Помпонія до такой степени шла въ разрѣзъ съ его представленіемъ о женщинахъ, что даже этотъ испорченный до мозга костей, самоувѣренный, какъ никто въ Римѣ, человѣкъ не только чувствовалъ къ ней извѣстное уваженіе, но даже терялъ иногда въ ея присутствіи самоувѣренность. И теперь, благодаря ее за попеченіе о Виниціи, онъ какъ-бы невольно называлъ ее "домина", хотя это наименованіе даже не приходило ему въ голову, когда онъ разговаривалъ, напримѣръ, съ Кальвіей, Криспиниллой, Скрибоніей, Валеріей, Солиной и другими великосвѣтскими женщинами. Выразивъ ей привѣтствіе и благодарность, Петроній сталъ жаловаться, что Помпонія выѣзжаетъ такъ рѣдко, что ее нельзя встрѣтить ни въ циркѣ, ни въ амфитеатрѣ. Она спокойно отвѣтила ему, положивъ руку на руку мужа:

-- Мы старѣемся и оба начинаемъ все больше цѣнить свое домашнее уединеніе.

Петроній хотѣлъ возразить, но Авлъ Плавцій добавилъ своимъ свистящимъ голосомъ:

-- И мы все больше чувствуемъ себя чуждыми среди людей, которые даже нашихъ римскихъ боговъ называютъ греческими именами.

-- Ноги превратились съ нѣкотораго времени въ простыя риторическія иносказанія,-- вскользь возразилъ Петроній,-- а такъ какъ риторикѣ учили насъ греки, поэтому и мнѣ самому легче произнести, напримѣръ: Гера, чѣмъ Юнона.

Сказавъ это, онъ обратилъ взоры къ Помпоніи, какъ-бы поясняя, что въ ея присутствіи не могъ и подумать о какомъ-либо другомъ божествѣ; затѣмъ онъ сталъ возражать противъ ея упоминанія о старости: "люди, дѣйствительно, скоро старѣютъ,-- но только тѣ, которые ведутъ совсѣмъ иной образъ жизни; кромѣ того, бываютъ лица, о которыхъ Сатурнъ какъ-бы забываетъ". Петроній говорилъ это съ нѣкоторою искренностью, такъ какъ Помпонія Грецина, хотя уже миновала полуденную грань жизни, однако сохранила рѣдкую свѣжесть лица; обладая небольшой головой и мелкими чертами лица, она по временамъ, несмотря на свои темныя одежды, степенность и задумчивость, производила впечатлѣніе совершенно молодой женщины.

Между тѣмъ, маленькій Авлъ, во время пребыванія Виниція въ ихъ домѣ, чрезвычайно подружившійся съ нимъ, подошелъ къ молодому патрицію и сталъ упрашивать его поиграть въ мячъ. Вслѣдъ за мальчикомъ вошла въ триклиній и Лигія. Подъ сѣнью плюща, съ блестками свѣта, трепещущими на лицѣ, она показалась теперь Нетронію болѣе красивой, чѣмъ на первый взглядъ, и, въ самомъ дѣлѣ, похожею на нимфу. Не обмѣнявшись съ ней еще ни словомъ, онъ всталъ и, склонивъ голову, началъ цитировать, вмѣсто обычнаго привѣтствія, слова, съ которыми Одиссей обратился къ Навзикаѣ:

"Если одна изъ богинь ты, владычицъ пространнаго неба, то съ Артемидою только, великою дочерью Зевса, можешь сходна быть лица красотою и станомъ высокимъ. Если-жъ одна ты изъ смертныхъ, подъ властью судьбины живущихъ, то несказанно блаженны отецъ твой и мать, и блаженны братья твои..."

Даже Помпоніи понравилась изысканная любезность этого свѣтскаго человѣка. Лигія слушала, смутившись и вся вспыхнувъ, не смѣя поднять глазъ. Но мало-по-малу въ углахъ губъ ея заиграла шаловливая улыбка, на лицѣ отразилась борьба между дѣвичьей застѣнчивостью и желаніемъ отвѣтить,-- послѣднее, очевидно, превозмогло, такъ какъ, взглянувъ вдругъ на Петронія, она отвѣтила ему словами той-же Навзикаи, не переводя дыханія и тономъ нѣсколько напоминающимъ урокъ:

"Странникъ, конечно, твой родъ знаменитъ, ты, я вижу, разуменъ..."

Затѣмъ, быстро обернувшись, она убѣжала, точно спугнутая птица.

Теперь Петронію выпалъ чередъ удивляться: онъ не ожидалъ услышать гомеровскій стихъ изъ устъ дѣвушки, о варварскомъ происхожденіи которой сообщилъ ему Виницій. Онъ съ недоумѣніемъ посмотрѣлъ на Помпонію, но она не могла дать ему разъясненія, такъ какъ сама глядѣла, улыбаясь, на гордость, которою озарилось лицо стараго Авла.

Онъ не могъ скрыть своего удовольствія. Во-первыхъ, онъ любилъ Лигію, какъ родную дочь,-- во-вторыхъ, несмотря на свои старо-римскія предубѣжденія, заставлявшія его громить общее увлеченіе греческимъ языкомъ, считалъ знаніе его вѣнцомъ свѣтскаго образованія. Самъ онъ никакъ не могъ научиться свободно владѣть эллинскою рѣчью, и втайнѣ скорбѣлъ объ этомъ,-- поэтому онъ радовался теперь, что этому привередливому вельможѣ и вмѣстѣ съ тѣмъ писателю, готовому счесть его домъ чуть-ли не варварскимъ, отвѣтили тутъ-же на языкѣ и стихомъ Гомера.

-- У насъ живетъ учитель, грекъ,-- сказалъ Плавцій, обращаясь къ Петронію,-- онъ обучаетъ нашего мальчика, а дѣвушка прислушивается къ урокамъ. Она еще трясогузка, но славная трясогузка, и мы съ женой очень привязались къ ней.

Петроній глядѣлъ сквозь зелень плюща и жимолости на игравшую въ мячъ молодежь. Сбросивъ съ себя тогу и оставшись въ одной туникѣ, Виницій подбрасывалъ мячъ, который ловила Лигія, стоявшая напротивъ съ поднятыми руками. Она сначала не особенно понравилась Петронію, показалась ему слишкомъ худощавою. Но въ триклиніѣ она произвела на него совсѣмъ иное впечатлѣніе. Такою,-- подумалъ онъ,-- можно-бы изобразить Аврору; какъ знатокъ, онъ понялъ, что въ ней таится какая-то особенная прелесть.

Онъ на все обратилъ вниманіе и все оцѣнилъ по достоинству: и розовое, прозрачное лицо, и свѣжія уста, какъ-бы созданныя для поцѣлуевъ, и синіе, какъ морская лазурь, глаза, и алебастровую бѣлизну лба, и пышность темныхъ волосъ, отливающихъ на згибахъ узловъ отблескомъ янтаря или коринѳской мѣди, и нѣжность шеи, и "божественную" закругленность плечъ, и гибкость, стройность всего тѣла, дышащаго юностью мая и только что распустившихся цвѣтовъ. Въ немъ заговорилъ художникъ и поклонникъ красоты, почувствовавшій, что подъ статуей этой молодой дѣвушки можно-бы подписать: "весна". Ему вдругъ вспомнилась Хризотемида; Петроній готовъ былъ презрительно разсмѣяться. Со евопми волосами, осыпанными золотой пудрой, и начерненными бровями, она показалась ему чудовищно поблекшей, чѣмъ-то въ родѣ пожелтѣвшей и осыпающейся розы. А, между тѣмъ, весь Римъ завидовалъ его связи съ Хризотемидой. Потомъ онъ сравнилъ съ Лигіей Поппею,-- и эта прославленная красавица также представилась ему бездушною, воскового маской. Въ этой дѣвушкѣ съ танагрійскими чертами таилась не только весна, но и лучезарная "Психея", просвѣчивавшая сквозь ея розовое тѣло, какъ лучъ сквозь лампаду.

-- Виницій правъ,-- подумалъ онъ,-- а моя Хризотемида стара, стара!.. какъ Троя!

Обратившись затѣмъ къ Помпоніи Грецинѣ и указавъ на садъ, онъ сказалъ:

-- Я понимаю теперь, домина, что, возлѣ двухъ такихъ существъ, домъ кажется вамъ милѣе пиршествъ въ Палатинскомъ дворцѣ и цирка.

-- Да,-- подтвердила она, посмотрѣвъ въ сторону маленькаго Авла и Лигіи.

Старый вождь сталъ разсказывать исторію дѣвушки и то, что слышалъ много лѣтъ тому назадъ отъ Ателія Гистера о живущемъ на сумрачномъ сѣверѣ племени ливійцевъ.

Молодежь кончила играть въ мячъ и нѣсколько времени прохаживалась по усыпаннымъ пескомъ аллеямъ сада, выдѣляясь на темномъ фонѣ миртовъ и кипарисовъ, какъ три бѣлыхъ изваянія. Лигія держала маленькаго Авла за руку. Погулявъ немного, они сѣли на скамью у "писцины", занимавшей середину сада. Но Авлъ почти тотчасъ-же убѣжалъ пугать рыбу въ прозрачной водѣ, а Виницій продолжалъ разговоръ, начатый во время прогулки:

-- Да, это такъ,-- говорилъ онъ низкимъ, прерывающимся голосомъ.-- Едва скинулъ я съ себя "претексту" (тогу, которую носили дѣти свободно-рожденныхъ гражданъ до 17 лѣтъ), какъ меня послали въ азіатскіе легіоны. Я не познакомился ни съ Римомъ, ни съ жизнью, ни съ любовью. Я заучилъ нѣсколько стихотвореній Анакреона и Горація, но не сумѣлъ-бы, какъ Петроній, читать стихи, когда умъ нѣмѣетъ отъ восторга и не можетъ подыскать своихъ выраженій. Когда я былъ мальчикомъ, меня посылали въ школу Музонія, твердившаго намъ, что счастье состоитъ въ томъ, чтобы желать того, чего хотятъ боги,-- и, слѣдовательно, зависитъ отъ нашей воли. Я думаю, однако, что есть иное, болѣе возвышенное и сладостное счастье, не зависящее отъ нашей воли, такъ какъ дать его можетъ только любовь. Къ нему стремятся сами боги,-- поэтому и я, не извѣдавшій еще любви, слѣдую ихъ примѣру, Лигія, и также ищу ту, которая пожелала-бы одарить меня блаженствомъ...

Онъ умолкъ; нѣсколько времени слышался только легкій плескъ воды, въ которую маленькій Авлъ бросалъ камни, пугая ими рыбу. Черезъ нѣсколько мгновеній, Виницій заговорилъ, однако, снова, еще нѣжнѣе и тише:

-- Ты, вѣроятно, знаешь Тита, сына Веспасіана? Говорятъ, что онъ, едва выйдя изъ отроческаго возраста, такъ сильно полюбилъ Веронику, что тоска чуть не довела его до могилы... И я способенъ на такую любовь, Лигія!.. Богатство, слава, власть,-- все это дымъ, суета! Богачъ найдетъ человѣка еще болѣе богатаго, знаменитаго затмитъ чужая, болѣе громкая слава, могущественнаго побѣдитъ болѣе могущественный... Но можетъ-ли самъ цезарь, или даже какой-нибудь изъ боговъ извѣдать большее наслажденіе, чувствовать себя счастливѣйшимъ, чѣмъ простой смертный, когда у груди его дышитъ дорогая грудь, или когда онъ цѣлуетъ любимыя уста... Слѣдовательно, любовь равняетъ насъ съ богами,-- Лигія!

А она слушала тревожно, съ удивленіемъ и, вмѣстѣ съ тѣмъ -- точно внимая звукамъ греческой флейты или цитры. Въ нѣкоторыя мгновенія ей казалось, что Виницій поетъ чудную пѣсню, льющуюся въ ея уши, волнующую въ ней кровь, заставляющую замирать ея испуганное и исполнившееся какой-то непонятной радости сердце... Кромѣ того, онъ, какъ ей казалось, говоритъ о томъ, что уже раньше таилось въ ней, но въ чемъ она не умѣла дать себѣ отчета. Она чувствовала, что онъ пробуждаетъ въ ней что-то, дремавшее въ ея сердцѣ, и что, съ этого мгновенія, смутныя грезы стали слагаться въ образъ, выступающій все отчетливѣе, обаятельнѣе и прекраснѣе.

Солнце, межъ тѣмъ, давно уже закатилось за Тибръ и стояло низко надъ Яникульскимъ холмомъ. Багряный свѣтъ озарялъ неподвижные: кипарисы, словно насыщая весь воздухъ. Лигія подняла свои голубые, какъ-бы пробудившіеся отъ усыпленія глаза на Виниція,-- и, вдругъ, въ отблескѣ заката, склоненный надъ нею съ трепещущею во взорахъ мольбою, онъ показался ей прекраснѣйшимъ, чѣмъ всѣ люди и греческіе или римскіе боги, статуи которыхъ случалось ей видѣть на фронтонахъ храмовъ. Онъ-же слегка обхватилъ пальцами ея руку, повыше локтя, и спросилъ:

-- Неужели ты не догадываешься, Лигія, почему я говорю тебѣ объ этомъ?

-- Нѣтъ!-- прошептала она такъ тихо, что Виницій едва разслышалъ.

Но онъ не повѣрилъ ей, и, привлекая все сильнѣе ея руку, прижалъ-бы ее къ своему сердцу, бившемуся, точно молотъ, подъ наплывомъ страсти, возбужденной прекрасною дѣвушкой; онъ обратился-бы къ ней съ пламенными признаніями, если бы на дорожкѣ, обрамленной миртовыми деревьями, не показался старый Авлъ. Подойдя къ нимъ, онъ сказалъ:

-- Солнце заходитъ, остерегайтесь-же вечерняго холода и не шутите съ Либитиной (богиня похоронъ)...

-- Нѣтъ,-- отвѣтилъ. Виницій,-- я еще не надѣлъ тоги и не почувствовалъ холода.

-- А за холмами виднѣется уже меньше половины солнечнаго диска,-- продолжалъ предостерегать старый воинъ.-- Вѣдь здѣсь не благодатный климатъ Сициліи, гдѣ по вечерамъ на рынкахъ собирается народъ, чтобы прощальнымъ хоромъ проводить заходящаго Феба.

И, позабывъ, что за минуту передъ тѣмъ совѣтовалъ остерегаться Либитины, Плавцій принялся разсказывать о Сициліи, гдѣ у него были помѣстья и большое сельское хозяйство, которымъ онъ очень увлекался. Онъ упомянулъ также, что ему нерѣдко приходило въ голову переселиться въ Сицилію и спокойно провести тамъ остатокъ жизни. Не надо зимнихъ вьюгъ тому, чью голову убѣлили прожитыя зимы. Листва еще не опадаетъ съ деревьевъ и надъ городомъ ласково улыбается небо, но, когда пожелтѣетъ виноградъ, выпадетъ снѣгъ въ Албанскихъ горахъ и боги извѣстятъ въ пронизывающемъ вихрѣ Кампанію, тогда, быть можетъ, онъ переберется со всѣмъ домомъ въ свою уединенную деревенскую усадьбу.

-- Неужели, Плавцій, ты хочешь покинуть Римъ?-- спросилъ, встревожившись, Виницій.

-- Я давно уже стремлюсь туда,-- отвѣтилъ Авлъ,-- потому что тамъ спокойнѣе и безопаснѣе.

Онъ снова началъ расхваливать свои сады, стада, домъ, утопающій въ зелени, и пригорки, поросшіе кустарниками, среди которыхъ жужжатъ рои пчелъ. Виницій не соблазнился, однако, этой буколической картиной, и, думая лишь о томъ, что можетъ лишиться Лигіи, посматривалъ въ сторону Петронія, какъ-бы ожидая спасенія только отъ него.

Петроній, тѣмъ временемъ, сидя возлѣ Помпоніи, любовался зрѣлищемъ заходящаго солнца, сада и стоявшихъ у садка людей. На темномъ фонѣ миртовыхъ деревьевъ бѣлыя одежды ихъ отливали золотистыми отблесками заката. Вечерняя заря расцвѣтила край неба багряпцемъ, стала принимать фіолетовый и, затѣмъ, опаловый оттѣнокъ. Вершина небеснаго купола стала лиловой. Черные силуэты кипарисовъ выдѣлялись еще больше, чѣмъ днемъ,-- среди людей, между деревьями и во всемъ саду водворилось вечернее затишье.

Петронія поразило это спокойствіе,-- особенно, въ людяхъ. Въ чертахъ Помпоніи, стараго Авла, ихъ мальчика и Лигіи сквозило что-то, чего онъ никогда не замѣчалъ на лицахъ, которыя каждый день, или, вѣрнѣе, каждую ночь окружали его. Образъ жизни, которую всѣ вели здѣсь, какъ-будто просвѣтлялъ душу, вливалъ въ нее какое-то умиротвореніе и безмятежность. Онъ, съ нѣкоторымъ удивленіемъ, подумалъ, что существуютъ таки красота и наслажденіе, которыхъ онъ, вѣчно ищущій красоты и наслажденій, не извѣдалъ. Онъ не могъ затаить въ себѣ этой мысли и, обратившись къ Помпоніи, произнесъ:

-- Я размышлялъ, насколько непохожъ вашъ міръ на тотъ, которымъ владѣетъ нашъ Неронъ.

Она обратила свое небольшое лицо къ вечерней зарѣ и возразила просто:

-- Надъ міромъ властвуетъ не Неронъ,-- а Богъ.

Разговоръ оборвался. Около триклинія послышались въ аллеѣ шаги стараго вождя, Виниція, Лигіи и маленькаго Авла; но прежде чѣмъ они подошли, Петроній успѣлъ еще спросить:

-- Значитъ, ты вѣруешь въ боговъ, Помпонія?

-- Я вѣрую въ Бога, единаго, справедливаго и всемогущаго,-- отвѣтила жена Авла Плавція.

III.

-- Она вѣруетъ въ Бога, единаго, всемогущаго и справедливаго.-- повторилъ Петроній, когда снова очутился въ носилкахъ, наединѣ съ Виниціемъ.-- Если ея Богъ всемогущъ, въ такомъ случаѣ жизнь и смерть въ Его власти; если-же Онъ справедливъ, слѣдовательно посылаетъ смерть, когда должно. Почему-же Помпонія носитъ трауръ по Юліи? Оплакивая Юлію, она хулитъ своего Бога. Надо повторить это разсужденіе нашей мѣднобородой обезьянѣ,-- я полагаю, что въ діалектикѣ сравнился съ Сократомъ. Что касается женщинъ, то я согласенъ что каждая изъ нихъ имѣетъ три или четыре души, но ни одна не обладаетъ душою разумной. Помпоніи слѣдовало-бы углубиться съ Сенекою или Корнутомъ въ размышленія о сущности ихъ великаго Логоса... Пусть они вмѣстѣ вызываютъ тѣни Ксенофана, Парменида, Зенона и Платона, соскучившіяся въ Киммерійскихъ предѣлахъ, какъ чижи въ клѣткѣ. Я хотѣлъ поговорить съ нею и Плавдіемъ о совсѣмъ другомъ. Клянусь священнымъ чревомъ египетской Изиды! Если-бы я напрямки сказалъ имъ, зачѣмъ мы пришли, добродѣтель ихъ, навѣрно, загремѣла-бы, какъ мѣдный щитъ отъ удара палкой. И я не рѣшился!.. и я не посмѣлъ. Повѣришь-ли, Виницій, не посмѣлъ! Павлины -- очень красивыя птицы, но кричатъ, слишкомъ пронзительно. Я испугался крика. Я долженъ, однако, похвалить твой вкусъ. Настоящая "розоперстая Заря"... И знаешь-ли, что она мнѣ напомнила? --весну! И не нашу итальянскую весну, съ кое-гдѣ одѣвшимися цвѣтами яблонями и неизмѣнно сѣрыми оливковыми деревьями,-- а ту весну, которую мнѣ нѣкогда привелось видѣть въ Гельвеціи,-- молодую, свѣжую, свѣтло-зеленую... Клянусь этого блѣдной Селеной, я не удивляюсь тебѣ, Маркъ,-- но знай-же, что ты влюбился въ Діану и что Авлъ и Помпонія способны растерзать тебя, какъ въ древности собаки растерзали Актеона.

Виницій молчалъ, опустивъ голову; затѣмъ, онъ заговорилъ прерывающимся отъ возбужденія голосомъ:

-- Я жаждалъ обладать его раньше, а теперь жажду еще сильнѣе. Когда я обхватилъ ея руку, во мнѣ забушевало пламя... Я долженъ обладать ею. Если-бы я былъ Зевсомъ, я окружилъ-бы ее облакомъ, какъ онъ окружилъ Іо, или пролился-бы на нее дождемъ, какъ онъ опустился на Данаю. Я сталъ-бы цѣловать ее въ уста, до боли! Я хотѣлъ-бы слышать ея крикъ въ моихъ объятіяхъ! Я готовъ убить Авла и Помпонію, а ее -- схватить и унести на рукахъ въ свой домъ. Нынче ночью я не сомкну глазъ. Я прикажу бичевать котораго-нибудь изъ рабовъ и буду слушать его стоны...

-- Успокойся,-- сказалъ Петроній.-- Что за желанія, точно у плотника изъ Субурры.

-- Мнѣ все равно. Я долженъ обладать ею! Я обратился къ тебѣ за помощью, но, если ты ничего не придумаешь, я знаю, что мнѣ остается сдѣлать... Авлъ считаетъ Лигію дочерью,-- почему-же я долженъ смотрѣть на нее, какъ на рабыню? Если нѣтъ иного способа., пусть-же она опутаетъ нитками двери моего дома, пусть умаститъ ихъ волчьимъ саломъ и сядетъ, какъ жена, у моего очага.

-- Успокойся сумасбродный потомокъ консуловъ. Мы не затѣмъ приводимъ варваровъ на веревкѣ за нашими повозками, чтобы жениться на ихъ дочеряхъ. Остерегайся крайности. Исчерпай сначала всѣ простыя, приличныя средства и оставь себѣ и мнѣ время на размышленіе. Хризотемида также казалась мнѣ дочерью Юпитера, а я, однако, не обвѣнчался съ нею,-- и Неронъ тоже не женился на Актеѣ, хотя ее выдавали за дочь царя Аттала... Успокойся... Вспомни, что Авлъ и его жена не имѣютъ права удерживать ее, если Ллгія захочетъ оставить, ихъ домъ для тебя,-- и знай, что ты пламенѣешь не одинъ, Эротъ и въ ней зажегъ пламя страсти... Я замѣтилъ это,-- а мнѣ можно повѣрить... Запасись терпѣніемъ. Все можно уладить, но сегодня я и такъ слишкомъ много думалъ, а это надоѣдаетъ мнѣ. За то даго тебѣ слово, что завтра подумаю о твоей любви,-- и Петроній не былъ бы Петроніемъ, если бы не придумалъ какого-нибудь способа.

Они снова замолчали. Спустя нѣсколько времени, Виницій произнесъ спокойнѣе:

-- Благодарю тебя и пусть ниспошлетъ тебѣ свои щедроты Фортуна.

-- Будь терпѣливъ.

-- Куда приказалъ ты отнести себя?

-- Къ Хризотемидѣ.

-- Счастливецъ, ты обладаешь женщиной, которую любишь.

-- Я? знаешь, чѣмъ еще забавляетъ меня Хризотемида? Только тѣмъ, что измѣняетъ мнѣ съ моимъ собственнымъ вольноотпущенникомъ, лютнистомъ Теокломъ,-- и воображаетъ, что я этого не замѣчаю. Было время, когда я любилъ ее, а теперь меня забавляютъ ея лганье и глупость. Пойдемъ къ ней со мною. Если она станетъ завлекать тебя и чертить передъ тобою буквы по столу пальцемъ, омоченнымъ въ винѣ, знай, что я не ревнивъ.

Они приказали отнести себя къ Хризотемидѣ.

Но въ преддверіи Петроній опустилъ руку на плечо Виниція и сказалъ:

-- Постой, мнѣ кажется, что я нашелъ способъ.

-- Пусть наградятъ тебя всѣ боги...

-- Да, да! Я думаю, что это средство подѣйствуетъ безошибочно. Знаешь что, Маркъ?

-- Я слушаю тебя, моя Аѳина...

-- Черезъ нѣсколько дней, божественная Лигія вкуситъ въ твоемъ домѣ отъ даровъ Деметры.

-- Ты болѣе великъ, чѣмъ цезарь!-- съ восторгомъ воскликнулъ Виницій.

IV.

Петроній, дѣйствительно, сдержалъ свое обѣщаніе.

На слѣдующій день послѣ посѣщенія Хризотемиды онъ проспалъ до вечера; затѣмъ, однако, онъ приказалъ отнести себя на Палатинскій холмъ и наединѣ побесѣдовалъ съ Нерономъ. Послѣдствія этого разговора не замедлили обнаружиться: на третій день передъ домомъ Плавція появился центуріонъ съ небольшимъ отрядомъ преторіанскихъ солдатъ.

Въ тѣ времена произвола и кровавыхъ злодѣяній подобные послы являлись обыкновенно и вѣстниками смерти. Съ той минуты, когда центуріонъ стукнулъ молоткомъ въ дверь Авла и смотритель атрія сообщилъ, что въ сѣняхъ стоятъ солдаты, во всемъ домѣ воцарился внезапный ужасъ. Семья тотчасъ-же окружила стараго вождя; никто не сомнѣвался, что опасность угрожаетъ, главнымъ образомъ, ему. Помпонія, обвивъ руками его шею, прильнула къ нему изо всѣхъ силъ, а посинѣвшія губы ея быстро двигались, шепча какія-то невнятныя слова. Лигія съ лицомъ, поблѣднѣвшимъ, какъ полотно, цѣловала его руку; маленькій Авлъ ухватился за тогу. Изъ корридоровъ, изъ комнатъ, помѣщающихся въ верхнемъ этажѣ и предназначенныхъ для прислужницъ, изъ комнаты для челяди, изъ бани и сводчатыхъ подвальныхъ помѣщеній, со всего дома стали высыпать толпы рабовъ и рабынь. Послышались восклицанія: "heu! heu, me miserum!" Женщины разразились громкимъ плачемъ; нѣкоторыя изъ рабынь принялись уже царапать себѣ щеки, другія накрыли голову платками.

Только самъ старый вождь, привыкшій въ теченіе многихъ лѣтъ смотрѣть смерти въ глаза, сохранилъ спокойствіе; его короткое, орлиное лицо словно окаменѣло. Приказавъ слугамъ прекратить вопли и разойтись, Плавцій сказалъ:

-- Пусти меня, Помпонія. Если мой часъ пробилъ, мы успѣемъ проститься.

Онъ слегка отстранилъ ее. Помпонія воскликнула:

-- Дай Боже, чтобы и мнѣ привелось раздѣлить твою участь, о, Авлъ!

Затѣмъ, упавъ на колѣни, она стала молиться съ тѣмъ рвеніемъ, которое можетъ внушить лишь боязнь за дорогое существо.

Авлъ прошелъ въ атрій, гдѣ ожидалъ его центуріонъ. Это былъ старикъ Кай Гаста, прежній подчиненный Плавція и соратникъ его на -британскимъ походамъ.

-- Привѣтствую тебя, вождь,-- произнесъ онъ.-- Я принесъ тебѣ повелѣніе и привѣтствіе отъ цезаря,-- вотъ дощечки и знакъ, удостовѣряющія, что я пришелъ отъ его имени.

-- Благодарю цезаря за привѣтствіе, а повелѣніе его пополню,-- отвѣтилъ Авлъ.-- Привѣтствую тебя, Гаста,-- сообщи, съ какимъ порученіемъ прислали тебя ко мнѣ.

-- Авлъ Плавцій!--заговорилъ Гаста,-- цезарь узналъ, что въ твоемъ домѣ живетъ дочь лигійскаго царя, которую этотъ царь, еще при жизни божественнаго Клавдія, отдалъ въ руки римлянъ, въ залогъ того, что границы имперіи никогда не будутъ нарушены ливійцами. Божественный Неронъ благодаренъ тебѣ, вождь, за то, что ты столько лѣтъ оказывалъ ей гостепріимство,-- но, не желая долѣе обременять твой домъ и принимая во вниманіе, что эта дѣвушка, въ качествѣ заложницы, должна пребывать подъ опекой самого цезаря и сената, приказываетъ тебѣ выдать ее мнѣ на руки.

Авлъ былъ слишкомъ закаленнымъ воиномъ и мужественнымъ человѣкомъ, чтобы позволить себѣ отвѣтить на приказъ сѣтованіями, безполезными словами или жалобами. Однако, на лбу его выступила морщина внезапнаго гнѣва и огорченія. Передъ сдвинутыми такимъ образомъ бровями Авла трепетали нѣкогда британскіе легіоны,-- и даже въ это мгновеніе на лицѣ Гасты отразился испугъ. Но теперь, передъ повелѣніемъ отъ цезаря, Плавцій почувствовалъ себя безоружнымъ. Онъ нѣсколько времени смотрѣлъ на дощечки и знакъ; затѣмъ, поднявъ глаза на стараго центуріона, онъ сказалъ нѣсколько спокойнѣе:

-- Подожди, Гаета, въ атріи, пока тебѣ выдадутъ заложницу.

Произнеся эти слова, онъ удалился въ другой конецъ дома, въ залъ, называемый экомъ, гдѣ Помпонія Грецина, Лигія и маленькій Авлъ ожидали его съ опасеніемъ и тревогой.

-- Никому не угрожаетъ ни смерть, ни ссылка на далекіе острова,-- сообщилъ онъ,-- тѣмъ не менѣе, посолъ цезаря, явился, все-таки, предвѣстникомъ несчастія. Дѣло касается тебя, Лигія.

-- Лигіи?-- воскликнула съ недоумѣніемъ Помпонія.

-- Да!-- подтвердилъ Авлъ.

Обратившись къ дѣвушкѣ, онъ сталъ говорить ей:

-- Лигія, ты воспитана въ нашемъ домѣ, какъ родное дитя, мы оба съ Помпоніей любимъ тебя, какъ дочь. Ты знаешь, однако, что ты намъ не дочь. Ты -- заложница, довѣренная твоимъ народомъ Риму, и опека надъ тобой принадлежитъ цезарю. И вотъ, цезарь беретъ тебя изъ нашего дома.

Плавцій говорилъ спокойно, но какимъ-то страннымъ, измѣнившимся голосомъ. Лигія слушала его слова, моргая рѣсницами и какъ бы не понимая, въ чемъ дѣло. Щеки Помпоніи покрылись блѣдностью въ дверяхъ, ведущихъ изъ коридора въ экъ, снова стали показы ваться испуганныя лица рабынь.

-- Воля цезаря должна быть исполнена,-- сказалъ Авлъ.

-- О, Авлъ!-- воскликнула Помпонія, обнимая руками молодую дѣвушку, какъ-бы съ намѣреніемъ защитить ее,-- лучше было-бы ей умереть.

Лигія, припавъ къ ея груди, повторяла: "мама! мама!" -- не находя, среди рыданій, другихъ словъ.

На лицѣ Авла снова отразились гнѣвъ и огорченіе:

-- Еслибы я былъ одинъ на свѣтѣ,-- сумрачно произнесъ онъ,-- я не отдалъ-бы ее живого, и родственники мои сегодня-же могли-бы принести за насъ жертвы Юпитеру Освободителю... Но я не имѣю права погубить тебя и нашего сына, который, быть можетъ, доживетъ до болѣе счастливыхъ временъ... Я нынче-же обращусь къ цезарю и буду умолять, чтобы онъ отмѣнилъ свое повелѣніе. Выслушаетъ-ли онъ меня,-- не знаю. А теперь, Лигія, прощай,-- и знай, что и я, и Помпонія всегда благословляли день, когда ты впервые сѣла у нашего очага.

Сказавъ это, онъ положилъ руку на ея голову; несмотря на усилія сохранить спокойствіе, когда Лигія обратила къ нему полные слезъ глаза и, схвативъ его руку, стала осыпать ее поцѣлуями, въ голосѣ Авла задрожала струна глубокой, отцовской скорби:

-- Прощай,-- сказалъ онъ,-- наша радость и свѣтъ очей нашихъ!

И, поспѣшно повернувшись, пошелъ обратно въ атрій, чтобы не поддаться недостойному римлянина и вождя волненію.

Тѣмъ временемъ, Помпонія, уведя Лигію въ спальню, стала успокаивать, утѣшать и ободрять ее словами, странно звучавшими въ этомъ домѣ, гдѣ тутъ же рядомъ, въ сосѣдней комнатѣ, стоялъ "ларарій" и жертвенникъ, на которомъ Авлъ Плавцій, вѣрный древнему обычаю, приносилъ жертвы домашнимъ богамъ.

Наступилъ часъ испытанія. Виргиній нѣкогда пронзилъ грудь своей дочери, чтобы освободить ее изъ рукъ Аппія; передъ тѣмъ еще Лукреція добровольно искупила позоръ своею жизнью. Домъ цезаря -- вертепъ разврата, порока, преступленій. "Но мы, Лигія -- по извѣстной причинѣ -- не имѣемъ права налагать на себя руки!.." Да, обѣ онѣ подчиняются иному, болѣе возвышенному и святому закону,-- однако, и этотъ законъ разрѣшаетъ защищаться отъ зла и позора, хотя бы пришлось поплатиться за эту защиту жизнью и мученіями. Тѣмъ большая хвала тому, кто выйдетъ чистымъ изъ вертепа разврата. Нашъ міръ и есть такой именно вертепъ, но, къ счастію, жизнь длится одно мгновеніе, а воскресаютъ только изъ гроба, за которымъ царитъ уже не Неронъ, а Милосердіе, и гдѣ муки смѣняются радостью, слезы -- весельемъ.

Затѣмъ она заговорила о себѣ. Да, она спокойна, но и въ ея сердцѣ не мало болящихъ ранъ. Мужъ ея еще не прозрѣлъ, душу Авла не озарилъ еще лучъ вѣчнаго свѣта. И сына Помпонія не можетъ воспитывать въ духѣ истины. И, вотъ, когда она подумаетъ, что такъ можетъ продолжиться до предѣла жизни и что можетъ наступить минута разлуки съ ними, во сто кратъ болѣе тяжкой и ужасной, чѣмъ та, временная, о которой они сокрушаются теперь,-- она не въ силахъ представить себѣ, что станетъ счастливой вдали отъ нихъ даже на небѣ. И много ночей она уже провела въ слезахъ и молитвахъ, прося о помилованіи и милосердіи. Но она свои страданія приноситъ въ жертву Богу, ждетъ и надѣется. Теперь-же, когда на нее обрушился новый ударъ, когда повелѣніе насильника отнимаетъ у нея любимое существо,-- ту, которую Авлъ назвалъ свѣтомъ очей,-- Помпонія все еще надѣется, вѣруя, что есть власть могущественнѣе власти Нерона и Милосердіе -- сильнѣе его злобы.

Она еще крѣпче прижала къ своему сердцу голову молодой дѣвушки; Лигія склонилась затѣмъ къ ея колѣнамъ и, опустивъ лицо въ складки ея пеплума, долго не произносила ни слова; когда она, наконецъ, поднялась, видно было, что она уже нѣсколько успокоилась.

-- Какъ ни жаль мнѣ покинуть тебя, мама, и отца, и брата, однако, я знаю, что сопротивленіе не поможетъ, а только погубитъ всѣхъ васъ. Клянусь тебѣ: я никогда не забуду твоихъ словъ въ домѣ цезаря.

Обвивъ еще разъ руками шею Помпонія, Лигія вышла вмѣстѣ съ нею въ экъ и стала прощаться съ маленькимъ Плавціемъ, старикомъ грекомъ, ихъ учителемъ, своею служанкой, которая вынянчила ее, и со всѣми рабами.

Одинъ изъ нихъ, рослый и широкоплечій лигіецъ, прозванный въ домѣ Авла Урсомъ (медвѣдемъ) и прибывшій въ римскій лагерь вмѣстѣ съ Ливіей, ея матерью и остальными ихъ слугами, бросился теперь къ ногамъ своей молодой госпожи; склонившись затѣмъ къ колѣнамъ Помпоніи, онъ сталъ умолять ее:

-- О, домина! позволь мнѣ послѣдовать за моей гоепожей, я буду служить ей и охранять ее въ домѣ цезаря.

-- Ты слуга Лигіи, а не нашъ,-- отвѣтила Помпонія Грецина,-- но пропустятъ-ли тебя во врата цезаря? и какъ можешь ты охранять ее?

-- Не знаю, домина,-- я знаю лишь, что желѣзо ломается въ моихъ рукахъ, какъ дерево...

Въ эту минуту къ нимъ подошелъ Авлъ Плавцій; узнавъ въ чемъ дѣло, онъ не только не воспротивился желанію Урса, но заявилъ, что они не имѣютъ даже права задержать ливійца. Они отсылаютъ Лигію, въ качествѣ заложницы, потребованной цезаремъ,-- поэтому обязаны отослать и ея свиту, вмѣстѣ съ нею поступающую на попеченіе цезаря. Онъ шепнулъ при этомъ Помпоніи, что, подъ видомъ свиты, она можетъ присоединить столько рабынь, сколько сочтетъ необходимымъ, такъ какъ центуріонъ не рѣшится не принять ихъ.

Лигія видѣла въ этомъ нѣкоторое утѣшеніе, а Помпонія обрадовалась, что можетъ окружить ее слугами по своему выбору. Кромѣ Урса, она назначила состоять при Лигіи ея старую служанку, двухъ искусныхъ въ причесываніи гречанокъ съ острова Кипра и двухъ банщицъ-германокъ. Выборъ ея палъ исключительно на послѣдователей новой вѣры, къ числу которыхъ уже нѣсколько лѣтъ принадлежалъ и Урсъ; Помпонія могла поэтому положиться на преданность этихъ слугъ и вмѣстѣ съ тѣмъ утѣшала себя надеждой, что сѣмена истины будутъ посѣяны во дворцѣ цезаря.

Она написала, кромѣ того, нѣсколько словъ, поручая Лигію покровительству вольноотпущенницы Нерона, Актеи. Помпонія, хотя не встрѣчала ее на собраніяхъ послѣдователей новаго ученія, однако, слышала отъ нихъ, что Антея никогда не отказываетъ имъ въ услугахъ и жадно читаетъ посланія Павла Тарсійскаго. Притомъ-же ей было извѣстно, что молодая отпущенница постоянно груститъ, не похожа на остальныхъ сожительницъ Нерона и вообще олицетворяетъ собою добрый геній дворца.

Госта взялся лично передать письмо Актеѣ. Считая какъ нельзя болѣе естественнымъ, что у царской дочери должна быть своя свита, центуріонъ нисколько не затруднился взять слугъ ея во дворецъ,-- онъ подивился скорѣе ихъ малочисленности. Онъ просилъ только ускорить сборы, боясь, чтобы его не обвинили въ недостаточно усердномъ исполненіи приказаній. Мигъ разлуки наступилъ. Глаза Помпоніи и Лигіи вновь наполнились слезами; Авлъ еще разъ опустилъ ладонь на ея голову,-- и, минуту спустя, солдаты, напутствуемые крикомъ маленькаго Авла, который, заступаясь за сестру, грозилъ своими кулачками центуріону, увели Лигію въ домъ цезаря.

Старый вождь, приказавъ приготовить для себя носилки, заперся съ Помпоніей въ прилегающей къ эку пинакотекѣ и сказалъ:

-- Выслушай меня, Помпонія. Я обращусь къ цезарю, хотя думаю, что попытка моя окажется напрасной,-- и, хотя мнѣніе Сенеки утратило въ его глазахъ всякое значеніе, я побываю и у Сенеки. Теперь пользуются вліяніемъ Софоній Тигелинъ, Петроній или Ватиній... Цезарь, быть можетъ, даже и не слышалъ никогда о лигійскомъ народѣ, и, если потребовалъ выдачи Лигіи, какъ заложницы, то, очевидно, лишь потому, что кто-нибудь подговорилъ его. Нетрудно угадать, кто могъ сдѣлать это.

Помпонія взволнованно вскинула на него глазами:

-- Петроній?

-- Да.

Помолчавъ немного, вождь продолжалъ:

-- Вотъ что значитъ пустить черезъ порогъ котораго-либо изъ этихъ людей безъ совѣсти и чести. Да будетъ проклято мгновеніе, когда Виницій вступилъ въ нашъ домъ! Это онъ привелъ къ намъ Петронія. Горе Лигіи! не заложница нужна имъ, а наложница.

Отъ гнѣва, безсильнаго возмущенія и жалости къ пріемной дочери, рѣчь его стала еще болѣе свистящею, чѣмъ обыкновенно. Онъ нѣсколько времени старался превозмочь свое волненіе, и только стиснутые кулаки показывали, какъ тяжела эта скрытая борьба.

-- Я почиталъ донынѣ боговъ, но въ эту минуту мнѣ думается, что ихъ нѣтъ надъ міромъ, что существуетъ только одно божество, злое, неистовое, чудовищное, имя которому -- Неронъ.

-- Авлъ!-- воскликнула Помпонія,-- Неронъ -- лишь горсть бреннаго праха предъ лицомъ Бога.

Плавцій принялся ходить размашистыми шагами по мозаикѣ пинакотеки. Ему приходилось совершать доблестные подвиги, но онъ не извѣдалъ въ своей жизни тяжелыхъ несчастій, и поэтому обрушившееся на него испытаніе застало его неподготовленнымъ. Старый воинъ привязался къ Лигіи сильнѣе, чѣмъ думалъ, и теперь не могъ примириться съ мыслью, что лишился ея. Кромѣ того, онъ чувствовалъ себя униженнымъ. Его тѣснитъ рука, внушающая ему презрѣніе, а, между тѣмъ, онъ сознаетъ, что, сравнительно съ могуществомъ этой руки, вся сила его -- ничто.

Преодолѣвъ, наконецъ, гнѣвъ, затмѣвавшій его сознаніе, Плавцій произнесъ:

-- Я полагаю, что Петроній отнялъ у насъ Лигію не для цезаря: онъ побоялся-бы мщенія Поппеи. Слѣдовательно, онъ взялъ ее или для себя, или для Виниція... Я сегодня-же разузнаю объ этомъ.

Носилки вскорѣ увлекли его по направленію къ Палатинскому дворцу, а Помпонія, оставшись одна,- пошла къ маленькому Авлу, не перестававшему плакать о сестрѣ и грозить цезарю.

Догадка Авла, что его не допустятъ къ Нерону, оправдалась. Ему отвѣтили, что цезарь занятъ пѣніемъ съ лютнистомъ Териносомъ и что вообще не принимаетъ лицъ, не вызванныхъ имъ. Это обозначало, иными словами, что Авлъ не долженъ и впредь добиваться свиданія съ цезаремъ.

Зато Сенека, хотя и страдавшій лихорадкой, принялъ стараго вождя съ подобающимъ ему уваженіемъ; но, выслушавъ его, онъ съ горечью усмѣхнулся и отвѣтилъ:

-- Я могу оказать тебѣ лишь одну услугу, благородный Плавцій: обѣщаю тебѣ никогда не обнаружить передъ цезаремъ, что сердце мое сочувствуетъ твоему горю и что я хотѣлъ-бы оказать тебѣ помощь; если цезарь возымѣетъ объ этомъ малѣйшее подозрѣніе, будь увѣренъ, что онъ не отдастъ тебѣ Лигіи, хотя-бы не имѣлъ къ тому никакихъ другихъ поводовъ, кромѣ желанія поступить мнѣ на зло.

Сенека посовѣтовалъ ему не обращаться ни къ Тигеллину, ни къ Ватинію, ни къ Вителіго. Быть можетъ, удалось-бы подкупить ихъ,-- возможно также, что они захотѣли-бы досадить Петронію, вліяніе котораго стараются подорвать,-- но вѣроятнѣе всего, что они выдали-бы цезарю, какъ дорога Лигія Плавцію и его женѣ, а, въ такомъ случаѣ, цезарь тѣмъ болѣе не отдастъ ее.

Престарѣлый мудрецъ продолжалъ съ язвительною ироніей, направленною противъ самого себя:

-- Ты молчалъ, Плавцій, молчалъ въ теченіе столькихъ лѣтъ, а цезарь не любитъ людей, которые хранятъ безмолвіе! Какъ-же ты не восторгался его красотой, добродѣтелью, пѣніемъ, его декламаціей, искусствомъ править колесницей и его стихами? Какъ-же дерзнулъ ты не радоваться смерти Британика, не произнесъ хвалебной рѣчи въ честь матереубійцы, не явился съ поздравленіями по случаю задушенія Октавіи? Тебѣ, Авлъ, недостаетъ предусмотрительности, которою мы, счастливо живущіе при дворѣ, обладаемъ въ надлежащей степени.

Сказавъ это, онъ взялъ кубокъ, который носилъ за поясомъ, зачерпнулъ воды изъ фонтана имплювія и, освѣживъ запекшіяся уста, добавилъ:

-- Ахъ, у Нерона признательное сердце. Онъ любитъ тебя за то, что ты послужилъ Риму и прославилъ имя его на окраинахъ свѣта; меня онъ любитъ за то, что я училъ его въ юности. Поэтому, видишьли, я знаю, что эта вода не отравлена и пью ее спокойно. Вино въ моемъ домѣ едва-ли оказалось-бы безвреднымъ,-- но если чувствуешь жажду, смѣло напейся этой воды. Водопроводы доставляютъ ее съ Албанскихъ горъ и, чтобы отравить ее, пришлось-бы насытить ядомъ всѣ фонтаны Рима. Какъ видишь, можно и въ этомъ мірѣ пользоваться безопасностью и безмятежною старостью. Впрочемъ, я нездоровъ, но у меня болитъ скорѣе душа, чѣмъ тѣло.

Онъ говорилъ правду. Сенека не обладалъ такимъ душевнымъ мужествомъ, какъ, напримѣръ, Корнутъ или Тразеа, поэтому вся жизнь его превратилась въ цѣпь уступокъ и потворства преступленію. Онъ самъ чувствовалъ это, самъ сознавалъ, что послѣдователь убѣжденій Зенона Цптійскаго долженъ былъ избрать иной путь,-- и страдалъ отъ этихъ угрызеній больше, чѣмъ отъ боязни передъ самою смертью.

Но Плавцій прервалъ его самообличительныя разсужденія.

-- Благородный Энній,-- сказалъ онъ,-- я знаю, чѣмъ цезарь отблагодарилъ тебя за попеченія, которыми ты окружилъ его юность. Но дитя наше похищено по наущенію Петронія. Укажи мнѣ, какъ подѣйствовать на него, какимъ вліяніямъ онъ подчиняется, и самъ примѣни къ нему все краснорѣчіе, какое внушитъ тебѣ давнишнее расположеніе ко мнѣ.

-- Петроній и я,-- отвѣтилъ Сенека,-- принадлежимъ къ противоположнымъ лагерямъ. Средствъ смягчить его я не знаю, на него не дѣйствуетъ ничье вліяніе. Быть можетъ, при всей своей испорченности, онъ все-таки лучше всѣхъ бездѣльниковъ, которыми теперь окружаетъ себя Неронъ. Но доказывать ему, что онъ совершилъ дурной поступокъ,-- безплодная трата времени: Петроній давно уже утратилъ сознаніе различія между добромъ и зломъ. Докажи ему, что его поступокъ возмущаетъ эстетическое чувство, тогда онъ устыдится. Когда я увижусь съ нимъ, я скажу ему: твои дѣйствія достойны вольноотпущенника, Если это не поможетъ,-- не поможетъ ничто.

-- Благодарю тебя и за это,-- отвѣтилъ вождь.

Затѣмъ онъ приказалъ отнести себя къ Виницію, котораго засталъ упражняющимся съ домашнимъ фехтовальщикомъ. Авлъ, при видѣ молодого человѣка, спокойно занимающагося гимнастикой, когда покушеніе на Лигію уже совершено, ужасно вспылилъ; едва завѣса двери опустилась за удалившимся фехтовальщикомъ, какъ гнѣвъ его излился въ потокѣ горькихъ упрековъ и поношеній. Но Виницій, узнавъ, что Лигію похитили, такъ страшно поблѣднѣлъ, что даже Авлъ не могъ ни на минуту долѣе заподозрить его въ причастности къ покушенію. Лобъ молодого человѣка оросился каплями пота; кровь, на мгновеніе отхлынувшая къ сердцу, горячей волной вновь прилила къ лицу, глаза заискрились, изъ устъ посыпались безсвязные вопросы. Ревность и бѣшенство обуревали его, охватывая, словно ураганомъ. Ему показалось, что Лигія, переступивъ порогъ дома цезаря, навсегда потеряна для него; когда же Авлъ произнесъ имя Петронія, въ умѣ молодого воина, какъ молнія, промелькнуло подозрѣніе, что Петроній насмѣялся надъ нимъ, разсчитывая или добиться новыхъ милостей отъ цезаря, подаривъ ему Лигію, или же оставить ее для себя. Онъ не могъ допустить и мысли, что кто-нибудь, увидѣвъ Лигію, можетъ не прельститься его.

Вспыльчивость, наслѣдственная въ его родѣ, увлекала его, точно разъяренный конь, затмила его сознаніе.

-- Вождь,-- сказалъ онъ прерывающимся голосомъ,-- вернись домой и ожидай меня... Знай, что, если бы Петроній былъ даже моимъ отцомъ, и тогда я отомстилъ бы ему за обиду, нанесенную Лигіи. Возвратись къ себѣ и жди меня. Она не достанется ни Петронію, ни цезарю.

Обернувшись къ восковымъ фигурамъ, стоявшимъ одѣтыми въ атріи, онъ воскликнулъ, потрясая кулаками:

-- Клянусь этими масками покойниковъ, я раньше убью ее и себя!

Послѣ этого, онъ еще разъ бросилъ Авлу на ходу слова: "жди меня", и, выбѣжавъ изъ атрія, какъ безумный, помчался къ Петронію, расталкивая по дорогѣ прохожихъ.

Авлъ вернулся домой, нѣсколько обнадеженнымъ. Если Петроній уговорилъ цезаря отобрать Лигію для того, чтобы отдать ее Виницію, то Виницій, какъ думалось ему, приведетъ ее обратно въ домъ пріемныхъ родителей. Не мало также утѣшала его мысль, что Лигія, если не удастся ее спасти, будетъ отомщена и ограждена смертью отъ поруганія. Онъ былъ увѣренъ, что Виницій исполнитъ все, что обѣщалъ. Онъ видѣлъ его ярость и зналъ, что весь его родъ отличался врожденною запальчивостью. Онъ самъ, хотя любилъ Лигію не меньше родного отца, предпочелъ бы умертвить ее, чѣмъ отдать цезарю, и, еслибы не опасеніе за участь сына, послѣдняго отпрыска въ родѣ Плавціевъ, непремѣнно сдѣлалъ бы это. Авлъ былъ воиномъ, о стоикахъ зналъ развѣ только по наслышкѣ, но по характеру своему приближался къ нимъ: съ его воззрѣніями, съ его гордостью смерть мирилась лучше и легче, чѣмъ позоръ.

Вернувшись домой, онъ успокоилъ Помпонію, сообщивъ ей свои надежды, и сталъ вмѣстѣ съ него ожидать извѣстій отъ Виниція. Время отъ времени, когда до атрія доносились шаги кого-либо изъ рабовъ, имъ чудилось, что это Виницій приводитъ къ нимъ любимую дѣвушку,-- и въ глубинѣ души они готовы были благословить обоихъ. Но время шло, не принося никакихъ извѣстій. Только подъ вечеръ раздался стукъ молотка у двери.

Вошедшій вскорѣ рабъ подалъ Авлу письмо. Старый вождь, любившій выказывать свое самообладаніе, на этотъ разъ взялъ письмо нѣсколько дрожавшею рукой и принялся читать его съ такого поспѣшностью, точно дѣло касалось всей его семьи.

Вдругъ лицо его омрачилось, точно затемненное тѣнью отъ надвинувшейся тучи.

-- Прочти,-- сказалъ онъ, обращаясь къ Помпоніи.

Помпонія взяла письмо и прочла:

"Маркъ Виницій привѣтствуетъ Авла Плавція: то, что совершилось, произошло по волѣ цезаря, передъ которою вы должны преклониться, какъ преклонился я и Петроній".

Оба супруга погрузились въ тяжелое раздумье.

VI.

Петроній былъ дома. Придверипкъ не посмѣлъ задержать Виниція. который влетѣлъ въ атрій, какъ вихрь; узнавъ, что хозяина слѣдуетъ искать въ библіотекѣ, онъ столь-же стремительно ворвался въ библіотеку -- и, заставъ Петронія за писаніемъ, вырвалъ у него изъ рукъ тростникъ, сломалъ и бросилъ на полъ, затѣмъ впился пальцами въ его плечи и, приблизивъ свое лицо къ его лицу, сталъ спрашивать хриплымъ голосомъ:

-- Что ты сдѣлалъ съ нею? Гдѣ она?

Вдругъ произошло нѣчто поразительное. Изящный и, повидимому, изнѣженный Петроній схватилъ впившіяся въ его плечи -- сначала одну, затѣмъ другую -- руки молодого атлета и, сжавъ обѣ въ одной своей рукѣ, точно желѣзными клещами, произнесъ:

-- Я слабъ только утромъ, а къ вечеру ко мнѣ возвращается прежняя бодрость. Попробуй вырваться. Гимнастикѣ тебя должно быть училъ ткачъ, а вѣжливости -- кузнецъ.

На лицѣ его не отразилось даже гнѣва, только въ глазахъ мелькнулъ блѣдный отблескъ отваги и энергіи. Спустя нѣсколько мгновеній, онъ отпустилъ руку Виниція, стоявшаго передъ нимъ, испытывая униженіе, стыдъ и неистовую ярость.

-- У тебя стальная рука,-- сказалъ онъ,-- но клянусь всѣми подземными богами, если ты предалъ меня, я всажу тебѣ въ горло ножъ, хотя-бы въ покояхъ цезаря.

-- Побесѣдуемъ спокойно,-- возразилъ Петроній.-- Сталь, какъ видишь, крѣпче желѣза, поэтому, хотя изъ каждой твоей руки можно-бы выкроить двѣ моихъ, однако, бояться тебя мнѣ нечего. Зато меня огорчаетъ твоя грубость, и если-бы людская неблагодарность могла еще удивлять меня, я подивился-бы твоей неблагодарности.

-- Гдѣ Лигія?

-- Въ лупанаріи, то-есть въ вертепѣ цезаря.

-- Петроній!

-- Успокойся и присядь. Цезарь обѣщалъ исполнить двѣ моихъ просьбы: во-первыхъ, выдобыть Лигію изъ дома Авла, и, во-вторыхъ, отдать ее тебѣ. Не запряталъ-ли ты ножъ гдѣ-нибудь въ складкахъ своей тоги? Быть можетъ, ты пырнешь меня имъ? Совѣтую тебѣ, однако, помедлить нѣсколько дней, не то тебя посадятъ въ темницу, а Лигія соскучится въ твоемъ домѣ.

Наступило молчаніе. Виницій смотрѣлъ нѣсколько времени на Петронія удивленными глазами и, наконецъ, сказалъ:

-- Прости меня. Я люблю ее,-- любовь ослѣпляетъ мой разсудокъ.

-- Подивись мнѣ, Маркъ. Третьяго дня я сказалъ цезарю: мой племянникъ Виницій до того влюбился въ сухопарую дѣвочку, воспитывающуюся у Авла, что домъ его, отъ вздоховъ, превратился въ паровую баню. Ни ты,-- сказалъ я цезарю,-- ни я, понимающіе, что такое истинная красота, не дали-бы за нее тысячи сестерціевъ, но этотъ мальчикъ всегда былъ глупъ изрядно, а теперь одурѣлъ окончательно.

-- Петроній!

-- Если ты не понимаешь, что я сказалъ это съ цѣлью оградить

Лигію, я готовъ подумать, что сказалъ правду. Я внушилъ цезарю, что такой эстетикъ, какъ онъ, не можетъ признать такую дѣвушку красавицей,-- и Неронъ, который все еще не рѣшается смотрѣть иначе, какъ моими глазами, не увидитъ въ ней красоты и, слѣдовательно, не пожелаетъ обладать ею. Надо было принять мѣры противъ обезьяны и посадить ее на веревку. Красоту Лигіи оцѣнитъ теперь не онъ, а Поппея,-- и, очевидно, постарается какъ можно скорѣе выпроводить ее изъ дворца. А я продолжалъ небрежно говорить мѣднобородому: "Возьми

Лигію и отдай ее Виницію. Ты имѣешь право поступить такимъ образомъ, потому что она заложница; этимъ ты, кстати, досадишь Авлу". И онъ согласился. Онъ не имѣлъ ни малѣйшей причины не согласиться, тѣмъ болѣе, что я далъ ему возможность сдѣлать непріятность порядочнымъ людямъ. Тебя назначатъ правительственнымъ попечителемъ заложницы, довѣрятъ твоей охранѣ это лигійское сокровище, ты-же, какъ союзникъ храбрыхъ ливійцевъ и вѣрный слуга цезаря, не только нисколько не растратишь этого сокровища, но и постараешься объ его пріумноженіи. Цезарь, для сохраненія приличія, задержитъ ее на нѣсколько дней въ своемъ домѣ, а затѣмъ отошлетъ въ твою "инзулу"... Счастливецъ!

-- Неужели это правда? Неужели ей ничто не угрожаетъ въ домѣ цезаря?

-- Если-бы ей пришлось тамъ поселиться на постоянное жительство, Поппея потолковала-бы о ней съ отравительницей Локустой, но нѣсколько дней она можетъ пробыть тамъ вполнѣ безопасно. Во дворцѣ цезаря живетъ десять тысячъ человѣкъ. Быть можетъ, Неронъ совсѣмъ не увидитъ ее, тѣмъ болѣе, что онъ до такой степени довѣрился мнѣ въ этомъ дѣлѣ, что не далѣе, какъ нѣсколько минутъ тому назадъ, ко мнѣ пришелъ центуріонъ съ увѣдомленіемъ, что дѣвушка препровождена во дворецъ и сдана на руки Актеѣ. У Актеи добрая душа, поэтому я и приказалъ поручить Лигію ея опекѣ. Помпонія Грецина, очевидно, того-же мнѣнія, потому что написала къ ней. На завтра назначенъ пиръ у Нерона. Я запасся для тебя мѣстомъ возлѣ Лигіи.

-- Прости мнѣ, Кай, мою вспыльчивость,-- сказалъ Виницій.-- Я думалъ, что ты приказалъ увести ее для себя или для цезаря.

-- Я могу извинить тебѣ твою вспыльчивость, но мнѣ труднѣе забыть твои грубыя манеры, непристойныя восклицанія и голосъ, напоминающій игроковъ въ мору. Я не люблю этого, Маркъ, и впредь будь осторожнѣе. Знай, что поставщикомъ женщинъ" состоитъ Тигеллинъ, и помни также, что, если-бы я хотѣлъ отобрать эту дѣвушку для себя, я прямо въ глаза сказалъ-бы тебѣ: Виницій, я отнимаю отъ тебя Лигію, и буду обладать ею до тѣхъ поръ, пока она мнѣ не надоѣстъ.

Говоря это, онъ сталъ пристально смотрѣть своими орѣховыми зрачками въ глаза Виниція, съ выраженіемъ холодной самоувѣренности. Молодой человѣкъ окончательно смутился.

-- Я виноватъ передъ тобою,-- сказалъ онъ.-- Ты добръ и великодушенъ, и я благодаренъ тебѣ отъ души. Позволь мнѣ обратиться къ тебѣ лишь съ однимъ вопросомъ: почему ты не приказалъ препроводить Лигію прямо въ мой домъ?

-- Потому что Неронъ хочетъ соблюсти приличіе. Это дѣло возбудитъ толки въ Римѣ, а такъ какъ мы отбираемъ Лигію въ качествѣ заложницы, то, пока не улягутся толки, она останется во дворцѣ цезаря. Потомъ ее втихомолку отошлютъ къ тебѣ и дѣлу конецъ. Мѣднобородый -- трусливый песъ. Онъ знаетъ, что власть его неограниченна, и тѣмъ не менѣе старается придать благовидность каждому своему поступку. Быть можетъ, ты уже настолько поостылъ, чтобы немного пофилософствовать? Мнѣ самому не разъ думалось, почему преступленіе, хотя-бы оно было могущественно, какъ цезарь, и увѣренно, какъ онъ, въ безнаказанности, всегда старается оправдать себя закономъ, справедливостью и добродѣтелью?.. Къ чему оно принимаетъ на себя этотъ лишній трудъ? По моему мнѣнію, умертвить брата, мать и жену приличествуетъ скорѣе какому-нибудь азіатскому царьку, чѣмъ римскому цезарю; но, если бы я сдѣлалъ это, я не сталъ-бы писать оправдательныхъ посланій къ сенату... А Неронъ пишетъ, Неронъ старается оправдать свои злодѣянія, потому что Неронъ -- трусъ; но. нотъ, напримѣръ, Тиверій не былъ трусомъ, а, однако, оправдывался въ каждомъ своемъ поступкѣ. Отчего это такъ? Что это за странная, невольная дань уваженія, приносимая порокомъ добродѣтели? И знаешь-ли, что мнѣ кажется? Я думаю, что это происходитъ, потому что преступленіе уродливо, а добродѣтель прекрасна. Ergo, истинный эстетикъ является тѣмъ самымъ и добродѣтельнымъ человѣкомъ. Ergo, я добродѣтеленъ. Мнѣ придется сегодня совершить возліяніе виномъ въ честь тѣней Протагора, Продика и Горгія. Видно, что и софисты могутъ къ чему-нибудь пригодиться. Слушай-же, я буду разсуждать далѣе. Я отнялъ Лигію у Авла и его жены, чтобы отдать ее тебѣ. Хорошо. Но Лизиппъ изваялъ-бы съ васъ чудеснѣйшія группы. Вы оба прекрасны, слѣдовательно, и мой поступокъ прекрасенъ, а будучи прекраснымъ, онъ не можетъ быть дурнымъ. Взирай, Маркъ,-- ты видишь передъ собой добродѣтель, воплощенную въ лицѣ Кая Петронія. Если бы Аристидъ былъ живъ, онъ долженъ-бы придти ко мнѣ и поднести сто минъ за краткое разсужденіе о добродѣтельности.

Но Виницій, какъ человѣкъ, котораго дѣйствительность занимала больше разсужденій о добродѣтели, сказалъ:

-- Завтра я увижу Лигію, а потомъ буду обладать его въ моемъ домѣ ежедневно, непрерывно и до самой смерти.

-- Ты будешь обладать Лигіей, а мнѣ придется расплачиваться за тебя съ Авломъ. Онъ призоветъ на меня мщеніе всѣхъ подземныхъ боговъ. И пусть-бы хотя догадался, животное, взять предварительно урокъ хорошей декламаціи... А, вѣдь, онъ станетъ ругаться такъ, какъ бранился съ моими кліентами мой прежній придверникъ, котораго я принужденъ былъ сослать въ деревню.

-- Авлъ былъ у меня. Я обѣщалъ ему прислать извѣстіе о Лигіи.

-- Напиши ему, что воля "божественнаго" цезаря есть верховный законъ, и что твой первый сынъ будетъ носить имя Авла. Надо-же чѣмъ-нибудь утѣшить старика. Я готовъ попросить мѣднобородаго, чтобы онъ пригласилъ Плавція на пиръ. Пусть полюбуется въ триклиніи на тебя рядомъ съ Лигіей.

-- Не дѣлай этого,-- возразилъ Виницій,-- мнѣ все-таки жаль ихъ, въ особенности Помпоніго.

Виницій сѣлъ писать письмо, которое лишило стараго вождя послѣдней надежды.

VII.

Передъ Актеей, бывшею любовницей Нерона, преклонялись когда-то высшіе сановники Рима. Но она даже и въ то время не желала вмѣшиваться въ государственныя дѣла, и если когда-либо пользовалась своимъ вліяніемъ на молодого императора, то развѣ только для того, чтобы выпросить кому-нибудь помилованіе. Тихая и кроткая, она внушила многимъ чувство благодарности и никого не возстановила противъ себя. Даже Октавія не смогла возненавидѣть ее. Ревнивымъ соперницамъ она казалась слишкомъ ничтожной. Всѣ знали, что Актея все еще питаетъ къ Нерону скорбную, болѣзненную любовь, поддерживаемую уже не надеждой, а лишь воспоминаніями о времени, когда Неронъ былъ не только болѣе молодымъ и любящимъ, но и лучшимъ. Было извѣстно, что она всею душой и помыслами предалась этимъ воспоминаніямъ, но ничего уже не ждетъ отъ будущаго; а такъ какъ, дѣйствительно, нечего было опасаться, чтобы цезарь вернулся къ ней, на Актею смотрѣли, какъ на существо совершенно беззащитное, и поэтому не преслѣдовали ее. Поппея считала ее покорною прислужницей, настолько безвредною, что не настаивала даже на удаленіи ея изъ дворца.

Во вниманіе къ прежней любви Нерона и къ тому, что онъ разстался съ Актеей безъ ссоры, спокойно и даже, нѣкоторымъ образомъ, дружественно, ее не лишили извѣстнаго почета. Цезарь, отпустивъ ее на волю, отвелъ ей во дворцѣ помѣщеніе съ отдѣльною спальней и предоставилъ въ ея распоряженіе нѣсколько человѣкъ изъ придворной прислуги. А такъ какъ, въ свое время, Далласъ и Нарцисъ, хотя и были вольно-отпущенниками Клавдія, не только допускались на пиры къ этому императору, но и занимали, въ качествѣ вліятельныхъ сановниковъ, почетныя мѣста, то и Актею иногда приглашали къ столу цезаря. Быть можетъ, это дѣлалось и потому, что ея плѣнительная наружность являлась истиннымъ украшеніемъ пира. Впрочемъ, въ выборѣ сотрапезниковъ Неронъ давно уже пересталъ соображаться съ какими-либо приличіями. На пиршествахъ у него собиралась самая пестрая смѣсь людей всевозможныхъ состояній и занятій. Бывали въ ихъ числѣ и сенаторы, но преимущественно такіе, которые годились и для роли шута; бывали патриціи, старые и молодые, жаждущіе наслажденій, роскоши и распутства; посѣщали эти оргіи и женщины, носящія знатныя имена, но не стѣсняющіяся надѣвать по вечерамъ парики блеклаго цвѣта и, для развлеченія, искать приключеній на темныхъ улицахъ. Рядомъ съ высшими сановниками возлежали жрецы, за полными чашами сами издѣвавшіеся надъ своими богами; тутъ-же толпился всякій сбродъ,-- пѣвцы, мимы, музыканты, плясуны и плясуньи, стихотворцы, декламируя стихи, разсчитывавшіе сколько сестерціевъ перепадетъ имъ за расхваливаніе произведеній цезаря, отощавшіе философы, алчными взорами слѣдившіе за подаваемыми блюдами, прославившіеся наѣздники, фокусники, разсказчики, скоморохи и шуты,-- всевозможные плуты и обманщики, произведенные на день модою или глупостью въ знаменитости; среди нихъ было не мало и такихъ, которые закрывали длинными волосами свои проколотыя въ знакъ рабства уши.

Знатнѣйшіе гости приступали къ пиршеству одновременно съ цезаремъ, остальные-же развлекали ихъ во время ѣды, выжидая минуты, когда прислужники позволятъ имъ наброситься на остатки яствъ и напитковъ; такихъ гостей поставляли Тигеллинъ, Ватиній и Вителій, при чемъ нерѣдко приходилось давать имъ одежду, подобающую палатамъ цезаря, который любилъ подобное общество, чувствуя себя среди него привольнѣе. Придворная пышность покрывала весь этотъ сбродъ, точно позолотой, озаряя все своимъ блескомъ. Великіе и ничтожные міра сего, потомки прославленныхъ родовъ и подонки уличной голи, истинные артисты и жалкіе оскребки талантовъ стремились во дворецъ, чтобы насытить ослѣпленные глаза роскошью, почти превосходящею всякое представленіе, и приблизиться къ подателю всѣхъ благъ, милостей и богатствъ, прихоть котораго могла, конечно, унизить, но могла и превознести свыше мѣры.

Въ этотъ день и Лигія должна была принять участіе въ подобномъ пиршествѣ. Страхъ, неувѣренность и смущеніе, вполнѣ естественное послѣ постигшей ее внезапной перемѣны, боролись въ ея сердцѣ съ желаніемъ выказать сопротивленіе. Она боялась людей и дворца, сутолока котораго ошеломляла ее, боялась пировъ, о непристойности которыхъ слышала отъ Авла, Помпоніи Грецины и ихъ друзей. Лигія, несмотря на свою молодость, уже понимала порокъ, такъ-какъ въ тѣ времена познаніе зла рано проникало даже въ умы дѣтей. Она знала, что во дворцѣ цезаря ей грозитъ гибель; объ этомъ предостерегла ее, впрочемъ, и Помпонія въ минуту разставанья. Обладая, однако, юною душой, несвыкшеюся съ порокомъ, и исповѣдуя возвышенное ученіе, въ которое посвятила ее пріемная мать, она мысленно поклялась защищаться отъ этой гибели -- матери, себѣ и, вмѣстѣ съ тѣмъ, божественному Учителю, въ котораго не только вѣрила, но котораго и полюбила своимъ полу-дѣтскимъ сердцемъ за благость Его ученія, муки смерти и славу воскресенія.

Будучи увѣрена, что теперь уже ни Авдъ, ни Помпонія Грецина не будутъ привлечены къ отвѣтственности за ея поступки, Лигія стала обдумывать, не лучше-ли воспротивиться, не пойти на пиръ? Съ одной стороны, боязнь и тревога громко говорили въ ея душѣ, съ другой -- ею овладѣвало желаніе выказать отвагу, стойкость, навлечь на себя мученіе и смерть. Вѣдь самъ божественный Учитель повелѣлъ поступать такимъ образомъ, и самъ подалъ примѣръ. Помпонія также разсказывала ей, что самые ревностные изъ вѣрующихъ отъ всей души жаждутъ такого испытанія и молятся о томъ, чтобы сподобиться его. Лигію, еще во время пребыванія въ домѣ Авла, иногда охватывала подобная жажда. Она представляла себя мученицей, съ ранами на рукахъ и ногахъ, бѣлою, какъ снѣгъ, прекрасною неземною красой, возносимою такими-же бѣлыми ангелами въ синеву неба. Воображеніе ея наслаждалось этими мечтами; въ нихъ было много ребяческаго, но сказывалось и нѣкоторое тщеславіе, которое Помпонія осуждала. Теперь-же, когда сопротивленіе волѣ цезаря могло повлечь за собою жестокое наказаніе и воображаемыя мученія могли превратиться въ дѣйствительность, къ обаянію прекрасныхъ грезъ присоединилось какое-то смѣшанное съ боязнью любопытство: какъ именно казнятъ ее и какого рода мученія будутъ изобрѣтены для нея.

Актея, когда Лигія разсказала ей объ этихъ колебаніяхъ своей еще на половину не вышедшей изъ дѣтства души, посмотрѣла на молодую дѣвушку съ такимъ удивленіемъ, точно слушала бредъ. Ослушаться воли цезаря? Съ первой-же минуты навлечь на себя его гнѣвъ? Отважиться на это можетъ развѣ лишь дитя, не понимающее, что оно говоритъ. Лигія, какъ оказывается по собственнымъ ея словамъ, въ сущности, вовсе не заложница, а дѣвушка, забытая своимъ народомъ. Ее не охраняетъ никакое международное право, а если бы даже и охраняло, цезарь достаточно могущественъ, чтобы пренебречь имъ въ порывѣ гнѣва... Нерону заблагоразсудилось отобрать ее, и отнынѣ онъ распоряжается ею. Отнынѣ она въ его власти, выше которой нѣтъ иной власти на свѣтѣ...

-- Не сомнѣвайся въ этомъ,-- уговаривала Актея молодую дѣвушку,-- и я читала посланія Павла Тарсійскаго, и я знаю, что надъ землей есть Богъ и есть Сынъ Божій, воскресшій изъ мертвыхъ,-- но на землѣ господствуетъ только цезарь. Помни объ этомъ, Лигія. Я знаю также, что твое ученіе не позволяетъ тебѣ стать тѣмъ, чѣмъ была я, и что вамъ, какъ и стопкамъ, о которыхъ разсказывалъ мнѣ Эпиктетъ, разрѣшается избрать лишь смерть, когда предстоитъ сдѣлать, выборъ между позоромъ и смертью. Но какъ предугадаешь ты, что тебя ожидаетъ смерть, а не позоръ? Неужели ты не слышала о дочери Сеяна? Она была еще дѣвочкой, однако, по приказанію Тиверія, ее опозорили передъ казнью, чтобы соблюсти законъ, запрещающій карать дѣвушекъ смертью. Лигія, Лигія, не раздражай цезаря! Когда наступитъ рѣшительная минута, когда ты будешь вынуждена сдѣлать выборъ, между позоромъ и смертью, тогда ты поступишь такъ, какъ повелѣваетъ тебѣ твоя истина, но добровольно не ищи гибели и не гнѣви земного, безпощаднаго бога.

Актея говорила съ глубокимъ состраданіемъ и даже съ увлеченіемъ; будучи отъ природы нѣсколько близорука, она приблизила свое кроткое лицо къ лицу Лигіи, какъ-бы желая провѣрить, какое впечатлѣніе производятъ ея слова.

Лигія, обвивъ, съ довѣрчивостью ребенка ея шею, воскликнула:

-- Какъ ты добра, Актея!

Актея, польщенная похвалой и довѣрчивостью дѣвушки, прижала се къ своему сердцу; освободившись затѣмъ изъ объятій Лигіи, она отвѣтила:

-- Мое счастье миновало и радость моя прошла, но я не сдѣлалась злою.

Она принялась ходить быстрыми шагами по комнатѣ и съ горестью говорить точно сама съ собою:

-- Нѣтъ, и онъ не былъ злымъ! Онъ самъ считалъ себя тогда добрымъ, и хотѣлъ быть добрымъ. Я знаю это лучше, чѣмъ кто-бы то ни было. Все это явилось послѣ... когда онъ пересталъ любить... Другіе сдѣлали его такимъ, каковъ онъ теперь,-- да, другіе, и Поппея!

На рѣсницахъ ея заблестѣли слезы. Лигія нѣсколько времени слѣдила за нею своими голубыми глазами и, наконецъ, произнесла:

-- Ты жалѣешь его, Актея?

-- Жалѣю!-- глухо отвѣтила гречанка.

И она снова принялась ходить съ омраченнымъ скорбью лицомъ, сжимая, точно отъ боли, свои руки.

Лигія робко продолжала спрашивать ее:

-- Ты еще любишь его, Актея?

-- Люблю...

Затѣмъ она добавила:

-- Его никто не любитъ, кромѣ меня...

Наступило молчаніе, во время котораго Актея старалась подавить навѣянное воспоминаніями волненіе; когда, наконецъ, лицо ея снова приняло обычное выраженіе затаенной грусти, она сказала:

-- Поговоримъ о. тебѣ, Лигія. Перестань и думать о сопротивленіи волѣ цезаря. Это было-бы безуміемъ. Притомъ-же, успокойся. Я хорошо изучила этотъ домъ, и думаю, что со стороны цезаря ничто не угрожаетъ тебѣ. Если-бы Неронъ приказалъ похитить тебя для себя, ты не была-бы препровождена въ Палатинскій дворецъ. Здѣсь властвуетъ Поппея, а Неронъ, съ того времени, какъ она родила ему дочь, еще болѣе подпалъ подъ ея вліяніе... Хотя Неронъ и повелѣлъ, чтобы ты присутствовала на пиршествѣ, однако, онъ не повидался съ тобой до сихъ поръ, не спросилъ о тебѣ,-- слѣдовательно, ты для него не интересна. Быть можетъ, онъ отобралъ тебя отъ Авла и Помпоніи только по злобѣ къ нимъ... Петроній написалъ мнѣ, чтобы я позаботилась о тебѣ; о томъ-же, какъ тебѣ извѣстно, проситъ въ своемъ письмѣ и Помпонія,-- вѣроятно, они сговорились между собою. Быть можетъ, онъ сдѣлалъ это но ея просьбѣ. Если это такъ, если и Петроній, по просьбѣ Помпоніи, возьметъ тебя подъ свою опеку,-- тогда ничто не угрожаетъ тебѣ. И, какъ знать, не уговоритъ-ли онъ Нерона отослать тебя обратно въ домъ Авла? Я не знаю, насколько любитъ его Неронъ, но могу тебя увѣрить, что цезарь рѣдко рѣшается не раздѣлять его мнѣнія.

-- Ахъ, Актея,-- отвѣтила Лигія,-- Петроній былъ у насъ передъ тѣмъ, какъ меня увели, и мать моя убѣждена, что Неронъ потребовалъ моей выдачи по его наущенію.

-- Если это правда, слѣдуетъ опасаться,-- сказала Актея.

Подумавъ немного, она продолжала:

-- Быть можетъ, впрочемъ, Петроній только проболтался за какимъ-нибудь ужиномъ въ присутствіи Нерона, что видѣлъ у Авла заложницу лигійцевъ, а Неронъ, ревниво оберегающій свою власть, потребовалъ твоей выдачи лишь потому, что заложницы принадлежатъ цезарю. Притомъ-же онъ не любитъ Авла и Помпоніи... Нѣтъ! я сомнѣваюсь, чтобы Петроній, если-бы захотѣлъ отобрать тебя отъ Авла, прибѣгнулъ къ такому способу... Я не поручусь, что Петроній лучше остальныхъ приближенныхъ цезаря, но онъ не похожъ на нихъ... Наконецъ, можетъ быть, найдется и помимо него кто-нибудь готовый заступиться за тебя. Не познакомилась-ли ты въ домѣ Авла съ кѣмъ-либо изъ лицъ близкихъ къ цезарю?

-- Мнѣ случалось видѣть Веспасіана и Тита.

-- Цезарь не любитъ ихъ.

-- И Сенеку.

-- Стоитъ Сенекѣ дать какой-либо совѣтъ, чтобы Неронъ поступилъ наперекоръ.

На ясное лицо Лигіи сталъ набѣгать румянецъ.

-- И Виниція...

-- Я не знаю его.

-- Это родственникъ Петронія, недавно вернувшійся изъ Арменіи...

-- Ты полагаешь, что Неронъ благоволитъ къ нему?

-- Виниція любятъ всѣ.

-- И онъ пожелаетъ вступиться за тебя?

-- Да.

Актея нѣжно улыбнулась и сказала:

-- Значитъ, ты увидишь его на пирѣ. Быть на немъ ты, во всякомъ случаѣ, принуждена... Только такое дитя, какъ ты, могло подумать иначе. Во-вторыхъ, если хочешь вернуться въ домъ Авла, ты найдешь тамъ возможность попросить Петронія и Виниція, чтобы они исходатайствовали тебѣ, при помощи своего вліянія, право на возвращеніе. Если-бы они присутствовали здѣсь, они оба подтвердили-бы тебѣ, что попытка ослушаться была-бы безуміемъ и погубила-бы тебя. Цезарь могъ-бы, положимъ, не замѣтить твоего отсутствія,-- но, если-бы онъ замѣтилъ и подумалъ, что ты дерзнула воспротивиться его волѣ, ничто уже не спасло-бы тебя. Пойдемъ, Лигія... Слышишь, какимъ шумомъ наполнился дворъ? Солнце заходитъ и вскорѣ начнутъ собираться гости.

-- Ты права, Актея,-- отвѣтила Лигія,-- я послѣдую твоему совѣту.

Лигія, по всей вѣроятности, сама не могла-бы дать себѣ отчета, насколько повліяло на это рѣшеніе желаніе увидѣть Виниція и Петронія и съ другой стороны, любопытство -- хоть разъ въ жизни побывать на такомъ пиру, посмотрѣть на цезаря, дворъ, прославленную Поппею и другихъ красавицъ, и, вообще, на всю неслыханную роскошь, о которой въ Римѣ разсказывали чудеса. Несомнѣнно, однако, что Актея права,-- молодая дѣвушка сознавала это. Идти на пиръ она должна; необходимость и здравый смыслъ присоединились къ тайному искушенію, и Лигія перестала колебаться.

Актея повела ее въ собственный унктуарій, чтобы умастить благовоніями и одѣть; хотя въ домѣ цезаря не было недостатка въ рабыняхъ и Актея располагала значительнымъ числомъ прислужницъ, однако, изъ сочувствія къ дѣвушкѣ, невинность и красота которой тронули ее, она рѣшила сама нарядить Лигію. При этомъ сейчасъ-же обнаружилось, что въ молодой гречанкѣ, несмотря на ея горе и увлеченіе посланіями Павла Тарсійскаго, въ немалой степени сохранилась древняя эллинская душа, обожающая тѣлесную красоту больше всего въ мірѣ. Обнаживъ Лигію, она не могла удержаться, чтобы не вскрикнуть отъ восхищенія при видѣ формъ ея тѣла, хрупкихъ и вмѣстѣ съ тѣмъ, закругленныхъ, созданныхъ точно изъ розъ и перламутра. Отступивъ на нѣсколько шаговъ, она смотрѣла съ восторгомъ на эту безподобную вешнюю красу.

-- Лигія!-- воскликнула она, наконецъ,-- ты во сто кратъ прекраснѣе Поппеи!

Воспитанная въ строгомъ домѣ Помпоніи, гдѣ стыдливость соблюдалась даже въ то время, когда женщины оставались наединѣ, дѣвушка стояла -- прелестная, какъ волшебный сонъ, исполненная гармоніи, какъ твореніе Праксителя или гимнъ,-- но смущенная, порозовѣвшая отъ стыда, сдвинувъ колѣни, закрывая руками грудь и опустивъ рѣсницы. Поднявъ, наконецъ, быстрымъ движеніемъ свои руки, она выдернула шпильки, поддерживавшія волоса,-- и въ одинъ мигъ, слегка встряхнувъ головою, покрылась ими, какъ плащемъ.

Актея приблизилась и сказала, прикасаясь къ ея темнымъ прядямъ:

-- Какіе у тебя чудесные волосы!.. Л не осыплю ихъ золотою пудрой, они сами отливаютъ золотистымъ блескомъ на изломахъ косъ... Быть можетъ,.лишь кое-гдѣ я коснусь ихъ позолотой,-- чуть-чуть, едва замѣтно, точно по нимъ скользнулъ свѣтлый лучъ... Какъ прекрасенъ, должно быть, вашъ лигійскій край, гдѣ рождаются такія дѣвушки!

-- Я не помню его,-- отвѣтила Лигія,-- только Урсъ разсказывалъ мнѣ, что у насъ все лѣса, лѣса и лѣса.

-- А въ лѣсахъ распускаются цвѣты,-- сказала Актея, погружая руки въ вазу, наполненную вервеной, и смачивая ими волосы Лигіи.

Затѣмъ она принялась, чуть нажимая ладонями, натирать тѣло аравійскими благовонными елеями; покончивъ съ этимъ дѣломъ, Актея облекла Лигію въ мягкую, золотистой окраски тунику, безъ рукавовъ, на которую оставалось надѣть бѣлоснѣжный пеплумъ. Но, такъ-какъ раньше слѣдовало причесать волосы, гречанка на время закутала ее въ широкое одѣяніе, называвшееся синтезомъ, и, посадивъ на стулъ, сдала на руки рабынямъ, наблюдая со стороны за причесываніемъ. Вмѣстѣ съ тѣмъ, двѣ рабыни стали надѣвать на ножки Лигіи бѣлую, вышитую пурпуромъ обувь, прикрѣпляя ее на крестъ золотыми тесемками. Когда прическа была готова, на молодую дѣвушку накинули собранный въ изящныя, легкія складки пеплумъ; Актея, застегнувъ на ея шеѣ жемчужное ожерелье и прикоснувшись къ узламъ косъ золотистою пудрой, приказала одѣвать себя, не переставая слѣдить восхищенными взорами за Лигіей.

Она собралась очень скоро, и, когда въ главныхъ воротахъ стали показываться первыя носилки, Лигія и Актея вошли въ боковой криптопортикъ, изъ котораго видны были главный входъ, внутреннія галлереи и дворъ, обнесенный колоннадой изъ нумидійскаго мрамора.

Постепенно все больше людей проходило подъ высокимъ сводомъ воротъ, надъ которыми великолѣпная квадрига (колесница, запряженная четверкою лошадей) Лизія какъ-будто мчала по воздуху Аполлона и Діану. Взоры Лигіи были поражены зрѣлищемъ пышности, о которой скромный домъ Авла не могъ внушить ей никакого представленія. Солнце приблизилось къ закату; послѣдніе лучи его озаряли желтый нумидійскій мраморъ колоннъ, сіявшій золотымъ блескомъ и, вмѣстѣ съ тѣмъ, отливавшій розовымъ колоритомъ. Подъ колоннами, возлѣ бѣлыхъ изваяній Данаидъ, боговъ и героевъ, проходили толпы мужчинъ и женщинъ, также похожихъ на статуи, задрапированныхъ въ тоги, пеплумы и столы, ниспадающія живописными, ласкающими глазъ складками, на которыхъ догорали отблески заходящаго солнца. Гигантскій Геркулесъ, съ еще освѣщенною головой, погрузившійся по грудь въ тѣнь, отбрасываемую колонной, взиралъ съ высоты на эту сутолоку.

Актея указывала Лигіи на сенаторовъ въ широко окаймленныхъ тогахъ, цвѣтныхъ туникахъ и съ полумѣсяцами на обуви,-- на патриціевъ и знаменитыхъ артистовъ, на римскихъ матронъ, одѣтыхъ въ латинскіе, греческіе или фантастическіе восточные уборы, съ волосами, причесанными въ видѣ башенъ, пирамидъ или, на подобіе статуй богинь, низко у головы, и украшенными цвѣтами. Многихъ мужчинъ и женщинъ Актея называла по именамъ, добавляя краткія и, нерѣдко, ужасныя характеристики, внушавшія Лигіи страхъ, изумленіе и смущеніе. Передъ нею раскрывался странный міръ: красота плѣняла взоры, но внутреннихъ противорѣчій не могъ понять ея юный разсудокъ. Въ этомъ багрянцѣ заката, въ этихъ рядахъ недвижныхъ колоннъ, теряющихся въ дали, и въ этихъ людяхъ, подобныхъ статуямъ, чувствовалось какое-то великое умиротвореніе; казалось, что среди простыхъ очертаній этого мрамора должны обитать чуждые заботъ, невозмутимые и счастливые полубоги,-- а, между тѣмъ, тихій голосъ Актеи разоблачалъ все новыя и новыя, ужасныя тайны -- и этого дворца, и этихъ людей. Тамъ, вдали, виднѣется криптопортикъ, на колоннахъ и плитахъ котораго до сихъ поръ замѣтны пятна крови, которою оросилъ бѣлый мраморъ Калигула, когда палъ подъ ножомъ Кассія Херея; тутъ-же умерщвлена его жена; въ другомъ мѣстѣ разбили о камни голову младенца; подъ тѣмъ флигелемъ таится подземелье, въ которомъ отъ голоду грызъ руки младшій Друзъ; тамъ отравили старшаго Друза, а вонъ тамъ корчился въ страхѣ Гемеллъ, судорожно бился Клавдій, тамъ -- Германикъ, всюду эти стѣны оглашались стонами и хрипѣніемъ умирающихъ, а эти люди спѣшащіе теперь на пиръ въ яркихъ туникахъ, цвѣтахъ и драгоцѣнностяхъ, быть можетъ, завтра-же будутъ обречены на казнь; быть можетъ, на многихъ лицахъ улыбка скрываетъ боязнь, тревогу и неувѣренность въ завтрашнемъ днѣ; быть можетъ, сердца этихъ на видъ безмятежныхъ, увѣнчанныхъ полубоговъ охвачены въ это мгновеніе пламенемъ страстей, алчностью и завистью. Потрясенное сознаніе Лигіи не успѣвало слѣдить за словами Актеи, и хотя этотъ дивный міръ все сильнѣе очаровывалъ ея взоры, сердце молодой дѣвушки сжималось отъ ужаса, а душу ея охватило вдругъ невыразимое, безграничное сожалѣніе о любимой Помпоніи Грецинѣ и мирномъ домѣ Авла, въ которомъ царитъ не преступленіе, а любовь.

Тѣмъ временемъ изъ Vicus Apollinis надвигались все новыя толпы приглашенныхъ. Изъ-за воротъ доносился шумъ и восклицаніе кліентовъ, провожавшихъ своихъ покровителей. Дворъ и колоннады испещрялись множествомъ рабовъ цезаря, рабынь, мальчиковъ и преторіанскихъ солдатъ, охраняющихъ, дворецъ. Кое-гдѣ, среди бѣлыхъ и смуглыхъ лицъ, чернѣлись лица нумидійцевъ въ оперенныхъ шлемахъ и съ большими позолоченными кольцами въ ушахъ. Проносили лютни, цитры, груды искусственно вырощенныхъ, несмотря на позднюю осень, цвѣтовъ, ручные серебряные, золотые и мѣдные свѣтильники. Становившійся все громче людской говоръ сливался съ плескомъ фонтана, порозовѣвшія отъ лучей заката струи котораго, падая съ высоты на мраморъ, разбивались на плитахъ, точно всхлипывая.

Актея перестала разсказывать, но Ливія все еще глядѣла, точно высматривая кого-то въ толпѣ. На лицѣ ея вдругъ выступилъ румянецъ. Между колоннами появились Виницій и Петроній; они шли къ большому триклинію, прекрасные, спокойные, похожіе въ своихъ тогахъ на бѣлыхъ боговъ. Молодой дѣвушкѣ, когда она увидѣла среди чужихъ людей эти два знакомыхъ и дружескихъ лица, а, въ особенности, когда она взглянула на Виниція, показалось, что тяжелое бремя отлегло отъ ея сердца. Она почувствовала себя менѣе одинокой. Невыразимая тоска по семьѣ Авла, охватившая за нѣсколько мгновеній передъ тѣмъ ея душу, сдѣлалась вдругъ не столь невыносимой. Искушеніе повидаться съ Виниціемъ и поговорить съ нимъ заглушило всѣ ея сомнѣнія. Напрасно напоминала она себѣ всѣ зловѣщіе толки, которые приходилось ей слышать о домѣ цезаря,-- и слова Актеи, и предостереженія Помпоніи,-- несмотря на эти слова и предостереженія, она почувствовала, что пойдетъ на пиръ не только по необходимости, но и по собственному влеченію: при одной мысли, что черезъ мгновеніе она вновь услышитъ дорогой и обаятельный голосъ, говорившій ей о любви и счастіи, достойномъ боговъ, и до сихъ поръ звучащій въ ея ушахъ, какъ музыка, сердце ея затрепетало отъ радости.

Однако, она сейчасъ-же испугалась этой радости. Ей показалось, что въ эту минуту она измѣняетъ и чистому ученію, въ которомъ ее выростили, и Помпоніи Грецинѣ, и себѣ самой. Идти по принужденію и радоваться подобному насилію, далеко не одно и то-же. Она почувствовала себя виноватой, согрѣшившей и погибшей. Ее охватило отчаяніе, слезы подступили къ ея глазамъ. Если бы она была одна, она опустилась-бы на колѣни и стала-бы ударять себя въ грудь, повторяя: моя вина! моя вина! Но Актея, взявъ ее за руку, повела черезъ внутренніе покои въ большой триклиній, въ которомъ долженъ былъ состояться пиръ; у Лигіи потемнѣло въ глазахъ, шумѣло отъ волненія въ ушахъ, біеніе сердца тѣснило дыханіе. Точно сквозь сонъ, увидѣла она тысячи лампадъ, мерцающихъ на столахъ и на стѣнахъ, точно сквозь сонъ, услышала возгласы, которыми встрѣтили цезаря, и, какъ будто сквозь туманъ, увидѣла его. Крики оглушили ее, яркій свѣтъ ослѣпилъ, благовонія опьянили,-- и, почти лишившись чувствъ, она едва различила Актею, которая, помѣстивъ ее за столомъ, сама заняла мѣсто рядомъ.

Спустя мгновеніе, съ другой стороны окликнулъ ее знакомый голосъ:

-- Привѣтствую тебя, прекраснѣйшая изъ дѣвъ на землѣ и звѣздъ на небѣ! Привѣтствую тебя, божественная Наллина!

Лигія, нѣсколько придя въ себя, осмотрѣлась: возлѣ нея возлежалъ Виницій.

Онъ былъ безъ тоги, такъ какъ удобство и обычай предписывали снимать тоги передъ пиршествомъ. Тѣло его покрывала только пурпурная туника безъ рукавовъ. вышитая серебряными пальмами. Обнаженныя руки были украшены, по восточному, двумя широкими золотыми запястьями, надѣтыми выше локтя,-- ниже онѣ были тщательно очищены отъ волосъ; гладкія, но слишкомъ мускулистыя, это были руки настоящаго воина, созданныя для меча и щита. Голова его была убрана вѣнкомъ изъ розъ. Со своими сросшимися на переносицѣ бровями, великолѣпными глазами и смуглымъ лицомъ, онъ казался воплощеніемъ молодости и силы. Лигія была такъ поражена его красотой, что хотя первое замѣшательство ея уже прошло, однако, едва смогла отвѣтить:

-- Привѣтъ тебѣ, Маркъ...

Онъ говорилъ ей:

-- Счастливы глаза мои, которые видятъ тебя; счастливы уши, услышавшія твой голосъ, отраднѣйшій для меня напѣва флейтъ и цитры. Если-бы меня заставили избрать, кто возлѣ меня долженъ возлежать на этомъ пиршествѣ,-- ты, Лигія, или Венера, я выбралъ-бы тебя, божественная дѣва!

Виницій сталъ смотрѣть на нее, какъ-бы спѣша насытить взоры красотой ея, обжигалъ ее своими очами! Взоръ его скользилъ съ лица дѣвушки на ея шею и обнаженныя руки, ласкалъ прелестныя очертанія, любовался ею, обнималъ ее, пожиралъ, но, на ряду съ вожделѣніемъ, въ немъ свѣтились счастіе, нѣжность и безграничное восхищеніе.

-- Я зналъ, что встрѣчу тебя въ домѣ цезаря,-- продолжалъ Виницій говорить ей,-- тѣмъ не менѣе, когда я увидѣлъ тебя, всю душу мою потрясла такая радость, точно мнѣ выпало совершенно неожиданное счастіе.

Лигія, нѣсколько успокоившись и чувствуя, что въ этой толпѣ и въ этомъ домѣ онъ -- единственное близкое ей существо, вступила въ разговоръ съ нимъ и принялась разспрашивать обо всемъ, что оставалось для нея непонятнымъ и внушало ей страхъ. Откуда узналъ онъ, что встрѣтитъ ее въ домѣ цезаря,-- и зачѣмъ привели ее сюда? Зачѣмъ цезарь отобралъ ее отъ Помпоніи? Ей страшно здѣсь, она хочетъ вернуться домой. Она умерла-бы съ тоски и тревоги, если-бы не надѣялась, что Петроній и онъ будутъ ходатайствовать за нее передъ цезаремъ.

Виницій объяснилъ, что о похищеніи ея узналъ отъ самого Авла. Зачѣмъ ее препроводили сюда, ему неизвѣстно. Цезарь никому не даетъ отчета въ своихъ распоряженіяхъ и приказахъ. Однако, пусть она не боится. Вѣдь онъ, Виницій, возлѣ нея и останется вмѣстѣ съ нею. Онъ предпочелъ-бы лишиться зрѣнія, чѣмъ не видѣть ее, предпочелъ-бы пожертвовать жизнью, чѣмъ покинуть ее. Она стала его душою, поэтому онъ будетъ беречь ее, какъ собственную душу. Онъ воздвигнетъ ей въ своемъ домѣ алтарь, какъ своему божеству, и будетъ приносить въ жертву мирру и алоэ, а весной -- цвѣтъ яблони и ранніе цвѣты... Если она боится жить въ домѣ цезаря, онъ можетъ поручиться ей, что она здѣсь не останется.

Хотя онъ говорилъ уклончиво, съ недомолвками, и по временамъ прибѣгалъ ко лжи, въ голосѣ его звучала правдивость, такъ какъ чувство его къ ней. въ самомъ дѣлѣ, было искреннимъ. Онъ не могъ преодолѣть чистосердечнаго сожалѣнія, слова ея западали ему въ душу; когда Лигія стала благодарить и увѣрять, что Помпонія полюбитъ его за доброту, а сама она на всю жизнь останется признательной ему, Виницій былъ глубоко тронутъ. Ему казалось, что онъ никогда не рѣшится воспротивиться ея просьбѣ. Сердце его дрогнуло. Онъ съ упоеніемъ любовался ея красотой и жаждалъ обладанія его, но вмѣстѣ съ тѣмъ чувствовалъ, что она ему чрезвычайно дорога и что онъ, взаправду, могъ-бы обожать ее, какъ божество; кромѣ того, онъ испытывалъ непреодолимую потребность говорить объ ея красотѣ и о своей любви къ ней. Шумъ въ залѣ пиршества становился громче; онъ придвинулся, поэтому, поближе къ ней и началъ нашептывать нѣжныя, ласковыя, льющіяся изъ глубины души слова, благозвучныя, какъ музыка, и опьяняющія, какъ вино.

И они опьяняли Лигію. Среди окружавшихъ ее чуждыхъ людей, онъ казался ей все болѣе близкимъ, все болѣе дорогимъ, заслуживающимъ полнаго довѣрія и преданнымъ отъ всей души. Онъ успокоилъ ее, обѣщалъ освободить изъ дома цезаря, обѣщалъ, что не оставитъ ее и будетъ исполнять ея желанія. Кромѣ того, раньше, въ домѣ Авла, онъ говорилъ ей вообще о любви и счастіи, которое она можетъ дать, теперь-же безъ околичностей признавался, что любитъ ее, что она ему милѣе и дороже всѣхъ. Лигія впервые слышала такія слова изъ мужскихъ устъ, и по мѣрѣ того, какъ она вслушивалась въ нихъ, ей казалось, что въ ней пробуждается что-то словно отъ сна, что все существо ея охвачено невѣдомымъ счастьемъ, въ которомъ безпредѣльная радость сливается съ безпредѣльною тревогой. Щеки ея разгорѣлись, сердце билось порывисто, уста раскрылись, точно отъ изумленія. Ей было страшно, что она слушаетъ такія признанія, но ни за что въ мірѣ не согласилась-бы она не дослушать хотя-бы одного слова. Она то опускала глаза, то снова обращала къ Виницію лучистый взоръ, боязливый и вмѣстѣ съ тѣмъ, какъ-бы взывающій къ нему: "говори еще!" Громкій говоръ, музыка, ароматъ цвѣтовъ и благоуханіе аравійскихъ куреній снова стали опьянять ее. Въ Римѣ принято было возлежать за трапезой, но дома Лигія занимала мѣсто между Помпоніей и маленькимъ Авломъ, теперь-же возлѣ нея возлежалъ Виницій, молодой, могучій, влюбленный, распаленный желаніемъ, она-же, чувствуя, что отъ него пышетъ страстью, испытывала одновременно и стыдъ, и наслажденіе. Она погружалась въ какую-то сладостную истому, замирала и изнемогала, точно впадая въ дремоту.

Близость ея воздѣйствовала и на Виниція. Лицо его поблѣднѣло, ноздри раздувались, точно у арабскаго коня. Повидимому, и его сердце билось подъ пурпурною туникой съ необычной силой, онъ дышалъ часто и тяжело, голосъ его то и дѣло прерывался. И онъ впервые очутился такъ близко къ ней. Мысли его стали путаться, въ жилахъ бушевало пламя, которое онъ тщетно пытался залить виномъ. Но пока еще не вино, а ея прелестное лицо, обнаженныя руки, дѣвственная грудь, колеблющаяся подъ золотистою туникой, и все ея тѣло, покоящееся въ бѣлыхъ складкахъ пеплума, все сильнѣе опьяняли его. Наконецъ, онъ обхватилъ ея руку повыше локтя, какъ сдѣлалъ это уже одинъ разъ въ домѣ Авла, и привлекая ее къ себѣ, стадъ шептать дрожащими устами:

-- Я люблю тебя, Каллина... моя божественная...

-- Маркъ, пусти меня,-- сказала Лигія.

Онъ-же продолжалъ говорить, смотря на нее отуманенными страстью глазами:

-- Божественная моя!-- полюби меня...

Но въ это мгновеніе послышался голосъ Актеи, возлежавшей по другую сторону Лигіи:

-- Цезарь глядитъ на васъ.

Внезапный гнѣвъ и на цезаря, и на Актею овладѣлъ Виниціемъ. Слова ея разсѣяли очарованіе.

Молодому воину въ такую минуту даже голосъ друга показался-бы докучливымъ,-- Актея-же, какъ онъ думалъ, умышленно старается прервать его разговоръ съ Лигіей.

Поднявъ голову и посмотрѣвъ на молодую вольноотпущенницу поверхъ рукъ Лигіи, Виницій произнесъ съ озлобленіемъ:

-- Миновало время, Актея, когда на пирахъ ты возлежала возлѣ цезаря,-- и говорятъ, что тебѣ угрожаетъ слѣпота,-- какъ-же ты можешь видѣть его?

Актея отвѣтила ему съ оттѣнкомъ грусти:

-- Я, все-таки, вижу... Онъ также близорукъ,-- и глядитъ на васъ въ изумрудъ.

Все, что ни дѣлалъ Неронъ, внушало опасеніе даже лицамъ, наиболѣе приближеннымъ къ нему; Виницій встревожился, овладѣлъ собою -- и принялся смотрѣть украдкой въ сторону цезаря. Лигія, въ началѣ пира видѣвшая его вслѣдствіе смущенія точно сквозь дымку, вовсе не смотрѣла затѣмъ на цезаря, увлеченная присутствіемъ и словами Виниція; теперь и она обратила къ Нерону свои испуганные и, вмѣстѣ съ тѣмъ, любопытные глаза.

Актея сказала правду. Цезарь, склонившись надъ столомъ и зажмуривъ одинъ глазъ, держалъ передъ другимъ глазомъ круглый полированный изумрудъ, которымъ пользовался обыкновенно, и смотрѣлъ на нихъ. Взоръ его на мгновеніе встрѣтился съ глазами Лигіи, и сердце молодой дѣвушки содрогнулось отъ ужаса. Когда она, еще ребенкомъ, живала въ сицилійскомъ помѣстьѣ Авла, старая рабыня-египтянка разсказывала ей о драконахъ, обитающихъ въ ущельяхъ горъ,-- и, вотъ, теперь ей показалось, что на нее вдругъ посмотрѣлъ зеленоватый глазъ такого дракона. Она ухватилась за руку Виниція, какъ испуганное дитя -- а мысль ея едва успѣвала разобраться въ безсвязныхъ, быстро смѣнявшихся впечатлѣніяхъ. Такъ вотъ каковъ онъ, этотъ страшный и всемогущій цезарь? Лигія никогда не видала его прежде, но представляла себѣ совсѣмъ инымъ. Воображеніе ея создавало ужасное лицо съ окаменѣвшимъ въ чертахъ выраженіемъ злобы; между тѣмъ, она увидѣла передъ собою большую, прикрѣпленную къ толстой шеѣ, голову, хотя и страшную, но почти смѣшную, похожую издалека на голову ребенка. Туника аметистовой окраски, запрещенной простымъ смертнымъ, отбрасывала синеватую тѣнь на его широкое и короткое лицо. Темные волосы по модѣ, введенной Отономъ, были завиты въ четыре ряда буклей. Бороды онъ не носилъ, такъ какъ недавно посвятилъ ее Юпитеру, за что весь Римъ приносилъ ему благодарность, хотя втихомолку злословили, что онъ пожертвовалъ бородою, потому что, какъ всѣ въ его родѣ, обросталъ рыжими волосами. Въ его высоко выступающемъ надъ бровями лбѣ было, однако, что-то олимпійское. Въ насупленныхъ бровяхъ отражалось сознаніе могущества; но подъ этимъ челомъ полубога пріютилось лицо обезьяны, пьяницы и комедіанта, ничтожное, отражающее непрерывно смѣняющіяся желанія, заплывшее несмотря на молодость жиромъ, болѣзненное и обрюзгшее. Лигіи лицо его показалось зловѣщимъ, и, главнымъ образомъ, отвратительнымъ.

Неронъ вскорѣ положилъ на столъ изумрудъ и пересталъ смотрѣть на нее. Теперь молодая дѣвушка увидѣла его глаза на-выкатъ, жмурящіеся отъ слишкомъ сильнаго освѣщенія, етекляновидные, безсмысленные и похожіе на глаза покойниковъ.

Цезарь, обратившись къ Петронію, сказалъ:

-- Это та заложница, въ которую влюбился Виницій?

-- Да, это она,-- отвѣтилъ Петроній.

-- Какъ называется ея народъ?

-- Лигійскимъ.

-- Виницій считаетъ ее красавицей?

-- Одѣнь въ женскій пеплумъ источенный червями оливковый пень, Виницій сочтетъ и его прекраснымъ. Но на твоемъ лицѣ, несравненный цѣнитель красоты, я прочелъ уже твое мнѣніе о ней! Тебѣ не нужно и оглашать своего приговора! Да, ты правъ! она слишкомъ тоща! сухопара! настоящая маковая головка на тонкомъ стеблѣ, а ты, божественный эстетикъ, цѣнишь въ женщинѣ стволъ, и ты трижды, четырежды правъ! одно лицо ничего не значитъ. Я уже многому научился около тебя, но столь вѣрнаго глазомѣра еще не достигъ... и я готовъ побиться объ закладъ съ Тулліемъ Сенеціемъ на его любовницу, что ты,-- хотя на пирѣ, гдѣ всѣ возлежатъ, трудно судить обо всей фигурѣ,-- уже сказалъ себѣ: "она слишкомъ худа въ бедрахъ".

-- Слишкомъ худа въ бедрахъ,-- произнесъ, смыкая глаза, Неронъ.

По губамъ Петронія скользнула чуть замѣтная усмѣшка. Туллій Сенецій, занимавшійся до этой минуты разговоромъ съ Вестиномъ или, говоря точнѣе, вышучиваніемъ сновъ, въ которые вѣрилъ Вестинъ, обернулся къ Петронію и, хотя не имѣлъ никакого представленія, о чемъ идетъ рѣчь, воскликнулъ:

-- Ты ошибаешься! я держу пари за цезаря.

-- Хорошо,-- отвѣтилъ Петроній.-- Я, какъ разъ, доказывалъ, что въ тебѣ есть щепотка ума, а цезарь утверждаетъ, что ты -- оселъ безъ всякой примѣси.

-- Habet!-- сказалъ Неронъ, смѣясь, и опуская внизъ большой палецъ руки, какъ дѣлалось въ циркѣ въ знакъ того, что гладіатору нанесенъ ударъ и что его слѣдуетъ добить.

Вестинъ, думая, что разговоръ все еще касается сновъ, воскликнулъ:

-- А я вѣрю въ сны, и Сенека также говорилъ мнѣ когда-то, что вѣритъ въ нихъ.

-- Прошлою ночью мнѣ приснилось, что я сдѣлалась весталкой,-- сказала, перегнувшись черезъ столъ, Кальвія Криспинилла.

Послѣ этого заявленія Неронъ сталъ хлопать въ ладони; всѣ послѣдовали его примѣру, и нѣсколько мгновеній вокругъ раздавался шумъ рукоплесканій: Криспинилла, нѣсколько разъ разводившаяся съ мужьями, прославилась баснословнымъ распутствомъ на весь Римъ.

Но она, нисколько не смутившись, добавила:

-- Что-жъ тутъ особеннаго! Всѣ онѣ стары и некрасивы. Одна Рубрія похожа на человѣка,-- а такъ насъ было-бы двѣ, хотя лѣтомъ у Рубріи выступаютъ веснушки.

-- Позволь, однако, замѣтить тебѣ, высокочтимая Кальвія,-- сказалъ Петроній,-- что весталкой могла ты сдѣлаться развѣ только во снѣ.

-- А если-бы предписалъ цезарь?

-- Я повѣрилъ-бы, что исполняются сны, даже самые неправдоподобные.

-- Конечно, исполняются,-- сказалъ Вестинъ.-- Я понимаю людей, не вѣрящихъ въ боговъ, но какъ можно не вѣрить въ сны?

-- А гаданія?-- спросилъ Неронъ.-- Мнѣ предвѣщали нѣкогда, что Римъ перестанетъ существовать, а я буду царствовать надъ всѣмъ Востокомъ.

-- Гаданія и сны находятся въ тѣсной связи между собою,-- отвѣтилъ Вестинъ.-- Разъ одинъ проконсулъ, завзятый отрицатель, послалъ въ храмъ Мопса раба съ запечатаннымъ письмомъ, которое не позволилъ вскрыть,-- чтобы провѣрить, сумѣетъ-ли божокъ отвѣтить на вопросъ, изложенный въ письмѣ. Рабъ провелъ ночь въ храмѣ, чтобы получить во снѣ откровеніе; вернувшись изъ поѣздки, онъ сообщилъ: мнѣ приснился юноша, свѣтлый, какъ солнце, и сказалъ всего одно слово: "чернаго". Проконсулъ, услышавъ это, поблѣднѣлъ, и, обращаясь къ своимъ гостямъ, такимъ-же невѣрующимъ, какъ онъ, произнесъ:

"Знаете-ли, что было сказано въ письмѣ!"

Вестинъ прервалъ разсказъ и, поднявъ чашу съ виномъ, сталъ пить.

-- Что-же было въ этомъ письмѣ?-- спросилъ Сенецій.

-- Въ письмѣ заключался вопросъ: "какого быка долженъ я принести въ жертву: бѣлаго или чернаго?"

Вниманіе, возбужденное разсказомъ, отвлекъ Вителій, явившійся на пиръ уже подъ хмѣлькомъ; онъ внезапно разразился, безъ всякаго повода, безсмысленнымъ смѣхомъ.

-- Надъ чѣмъ смѣется эта бочка сала?-- спросилъ Неронъ.

-- Смѣхъ отличаетъ людей отъ животныхъ,-- сказалъ Петроній,-- у него-же нѣтъ иного доказательства, что онъ не боровъ.

Вителій также внезапно пересталъ смѣяться и, чмокая лоснящимися отъ соусовъ и жирныхъ кушаній губами, сталъ осматривать присутствующихъ съ такимъ изумленіемъ, точно никогда до этого не видѣлъ ихъ.

Поднявъ, наконецъ, похожую на подушку руку, онъ произнесъ сиплымъ голосомъ:

-- Я уронилъ съ пальца всадническій перстень, доставшійся мнѣ по смерти отца.

-- Который былъ сапожникомъ,-- добавилъ Неронъ.

Вителій снова разразился безпричиннымъ смѣхомъ и принялся искать перстень въ пеплумѣ Кальвіи Криспиниллы.

Видя это, Витиній сталъ подражать крикамъ испуганной женщины, а Нигидія, пріятельница Кальвіи, молодая вдова съ лицомъ ребенка и глазами распутницы, заявила во всеуслышаніе:

-- Онъ ищетъ, чего не потерялъ.

-- И что ему ни на что не пригодится, хотя-бы онъ и нашелъ,-- добавилъ поэтъ Луканъ.

Пиръ становился веселѣе. Толпы рабовъ подавали все новыя блюда; изъ большихъ вазъ, наполненныхъ снѣгомъ и обвитыхъ плющемъ, то-и-дѣло вынимали меньшія кратеры съ многочисленными сортами вина. Всѣ пили усердно. Съ потолка на столъ и сотрапезниковъ падали розы.

Петроній сталъ просить Нерона, чтобы онъ, пока гости не перепились, облагородилъ пиръ своимъ пѣніемъ. Хоръ голосовъ присоединился къ его просьбамъ, но Неронъ сталъ отказываться. Вопросъ касается не смѣлости, хотя ему всегда не достаетъ ея... Боги знаютъ, чего стоитъ ему каждое появленіе передъ публикой... Онъ, однако, не уклоняется отъ этого, потому что надо-же сдѣлать что-нибудь для искусства,-- и притомъ-же, если Аполлонъ одарилъ его нѣкоторымъ голосомъ, дары боговъ не подобаетъ оставлять втунѣ. Онъ понимаетъ даже, что это -- его обязанность по отношенію къ государству. Но сегодня онъ, въ самомъ дѣлѣ, охрипъ. Ночью онъ наложилъ себѣ на грудь оловянные слитки, но и это средство не помогло... Онъ собирается даже поѣхать въ Анціумъ, чтобы подышать морскимъ воздухомъ.

Тогда Луканъ воззвалъ къ нему во имя искусства и человѣчности. Всѣ знаютъ, что божественный поэтъ и пѣвецъ сложилъ новый гимнъ въ честь Венеры, въ сравненіи съ которымъ сочиненіе Лукреція напоминаетъ вой годовалаго волченка. Пусть-же этотъ пиръ будетъ истиннымъ пиромъ. Властитель, столь добрый, не долженъ подвергать своихъ подданныхъ такимъ мукамъ: "не будь безчеловѣчнымъ, цезарь!"

-- Не будь безчеловѣчнымъ!-- повторили всѣ сидѣвшіе по близости.

Неронъ развелъ руками, въ знакъ того, что онъ вынужденъ уступить. Всѣ лица немедленно облеклись въ выраженіе благодарности, всѣ глаза обратились къ цезарю. Онъ приказалъ предувѣдомить Поппею, что будетъ пѣть, и сообщилъ присутствующимъ, что она не пришла на пиръ, чувствуя себя нездоровой,-- но такъ какъ ни одно лѣкарство не доставляетъ ей такого облегченія, какъ его пѣніе, то ему было-бы жаль лишить ее удобнаго случая.

Поппея явилась немедленно. Она все еще властвовала надъ цезаремъ, какъ надъ подданнымъ, но не забывала, однако, что, когда затронуто самолюбіе Нерона какъ пѣвца, наѣздника или поэта, раздражать его слишкомъ опасно. Прекрасная, какъ богиня, она вошла одѣтая, подобно цезарю, въ аметистовой окраски одѣяніи, съ ожерельемъ изъ огромныхъ жемчужинъ, похищенныхъ нѣкогда у Массинисы; злотокудрая, улыбающаяся и, хотя разведенная уже съ двумя мужьями, она сохранила лицо и выраженіе глазъ дѣвушки.

Ее встрѣтили привѣтственными возгласами, именуя "божественной августой". Ливія никогда въ жизни не видѣла столь дивной красоты; ей не хотѣлось вѣрить своимъ глазамъ, такъ какъ она знала, что Поппея Сабина -- одна изъ порочнѣйшихъ женщинъ въ мірѣ. Она слышала отъ Помпоніи, что Поппея подучила цезаря убить мать и жену, узнала на что она способна, изъ разсказовъ гостей и слугъ въ домѣ Авла. Она слышала, что по ночамъ въ городѣ опрокидывали статуи Поппеи, слышала о надписяхъ, за которыя виновныхъ подвергали самымъ жестокимъ наказаніямъ и которыя, тѣмъ не менѣе, появлялись каждое утро на стѣнахъ городскихъ зданій. Несмотря на это, при видѣ прославленной Поппеи, считаемой послѣдователями Христа воплощеніемъ зла и преступленія, молодой дѣвушкѣ казалось, что столь прекрасными могутъ быть лишь ангелы или небесные духи. Лигія не могла оторвать отъ нея взоровъ; съ устъ дѣвушки невольно сорвался вопросъ:

-- Ахъ. Маркъ, возможно-ли это?..

Онъ-же, возбужденный виномъ и, повидимому, раздосадованный, что вниманіе ея все отвлекаютъ отъ него и его словъ, отвѣтилъ:

-- Да, она прекрасна, но ты во сто кратъ прекраснѣе. Ты не умѣешь цѣнить себя,-- не то влюбилась бы въ себя, какъ Нарциссъ... Она купается въ молокѣ ослицъ, а тебя, должно быть, Венера выкупала въ своемъ собственномъ. Ты не знаешь себѣ цѣны,-- ocelle mi... Не смотри на нее. Обрати свои очи ко мнѣ, моя радость!.. Прикоснись устами къ этой чашѣ вина, а затѣмъ я прильну къ этому самому мѣсту моими устами...

Виницій придвигался все ближе, а Лигія стала отодвигаться къ Актеѣ. Въ эту минуту потребовали тишины, такъ какъ цезарь всталъ. Пѣвецъ Діодоръ подалъ ему лютню, въ родѣ называемой "дельтою", другой-же музыкантъ, Териносъ, который долженъ былъ аккомпанировать, приблизился съ инструментомъ, называвшимся "набліемъ". Неронъ, опершись дельтой о столъ, вознесъ глаза,-- и, чрезъ мгновеніе, въ триклиніи водворилось безмолвіе, нарушаемое лишь шорохомъ все продолжающихъ падать съ потолка розъ.

Цезарь запѣлъ или, вѣрнѣе, сталъ декламировать нараспѣвъ и ритмически, подъ аккомпаниментъ двухъ лютней, свой гимнъ Венерѣ. Ни голосъ его, хотя нѣсколько глухой, ни стихи -- не оказались плохими, такъ что Лигія снова почувствовала угрызенія совѣсти: гимнъ, хотя и прославляющій нечистую, языческую Венеру, слишкомъ понравился ей, да и самъ цезарь, съ лавровымъ вѣнкомъ на головѣ и вознесенными къ небу глазами, показался ей болѣе величественнымъ, далеко не столь страшнымъ и отталкивающимъ, какъ въ началѣ пира.

Пирующіе разразились громомъ рукоплесканій. Вокругъ раздавались восклицанія: "о, дивный, небесный голосъ!" Нѣкоторые изъ женщинъ, всплеснувъ руками, застыли въ этой позѣ, въ знакъ своего восторга, даже по окончаніи пѣнія; другія осушали заплаканные глаза; весь залъ зашумѣлъ, точно улей. Поппея, склонивъ златокудрую голову, поднесла къ губамъ руку Нерона и долго не выпускала ея, не произнося ни слова, а молодой Пиѳагоръ, грекъ необычайной красоты,-- тотъ самый, съ которымъ позднѣе почти обезумѣвшій Неронъ приказалъ жрецамъ обвѣнчать себя съ соблюденіемъ всѣхъ установленныхъ обрядовъ,-- опустился на колѣни у ногъ его.

Но Неронъ внимательно смотрѣлъ на Петронія, похвалы которагобольше всего льстили ему; Петроній произнесъ:

-- Что касается музыки, то Орфей, должно быть, теперь такъ же пожелтѣлъ отъ зависти, какъ сидящій здѣсь Луканъ; относительно-же стиховъ, я сожалѣю, что они не хуже, потому что тогда я, быть можетъ. нашелъ-бы для ихъ восхваленія подобающія слова.

Луканъ-же не обидѣлся на него за упоминаніе о зависти,-- напротивъ, бросивъ на него признательный взоръ, онъ притворился раздосадованнымъ и проворчалъ:

-- Да будетъ проклята судьба, обрекшая меня жить одновременно съ такимъ поэтомъ. Человѣку удалось бы занять мѣсто и въ памяти людской и на Парнасѣ, а теперь приходится угаснуть, какъ меркнетъ ночникъ при сіяніи солнца.

Петроній, обладавшій поразительною памятью, сталъ повторять выдержки изъ гимна, цитировать отдѣльные стихи, отмѣчать и разбирать удачнѣйшія выраженія. Луканъ, какъ-бы отрѣшившись отъ зависти подъ обаяніемъ поэзіи, присоединилъ къ его словамъ свои восторженныя похвалы. На лицѣ Нерона отразились упоеніе и безпредѣльное тщеславіе, не только граничащее съ глупостью, но совершенно тожественное съ нею. Онъ самъ подсказывалъ имъ стихи, которые считалъ прекраснѣйшими, и, наконецъ, принялся утѣшать Лукана, уговаривать, чтобы онъ не падалъ духомъ, такъ какъ никто не можетъ пріобрѣсти дарованій, которыхъ не дано ему отъ рожденія,-- однако, поклоненіе, воздаваемое людьми Юпитеру, не исключаетъ почитанія остальныхъ боговъ.

Затѣмъ онъ всталъ проводить Поппею, которая, будучи въ самомъ дѣлѣ нездоровой, пожелала удалиться. Неронъ приказалъ гостямъ не покидать своихъ мѣстъ и обѣщалъ вернуться. И дѣйствительно, онъ вскорѣ возвратился -- одурять себя ѳиміамомъ куреній и смотрѣть на дальнѣйшія зрѣлища, подготовленныя имъ самимъ, Петроніемъ или Тигеллиномъ для пира.

Присутствующіе снова стали слушать стихи или чтеніе діалоговъ, въ которыхъ вычурность замѣняла остроуміе. Затѣмъ, знаменитый мимъ. Парисъ, изображалъ приключенія Іо, дочери Инаха. Гостямъ, въ особенности Лигіи, не привыкшей къ такимъ зрѣлищамъ, казалось, что они видятъ чудеса и волшебство. Парисъ движеніями рукъ и тѣла умѣлъ выражать то, что, повидимому, выразить въ пляскѣ невозможно. Руки его всколебали воздухъ, создавая свѣтлое, живое облако, трепещущее любострастіемъ, обвивающее упоенный дѣвственный образъ, содрогающійся въ сладостной истомѣ. Это была не пляска, а картина,-- картина ясная, разоблачающая тайну любви, чарующая и безстыдная; когда-же, по окончаніи ея. появились корибанты и сирійскія плясуньи, исполнившія подъ звуки цитръ, флейтъ, кимваловъ и бубенъ вакхическій танецъ, сопровождаемый дикими криками и исполненный еще болѣе необузданной распущенности, Лигія ужаснулась: ей казалось, что ее испепелитъ живой огонь, что громы небесные должны поразить этотъ, домъ или потолокъ обрушиться на головы пирующихъ.

Между тѣмъ, изъ золотой сѣтки, подвѣшенной къ потолку, падали только розы, а опьянѣвшій Виницій говорилъ ей:

-- Я увидѣлъ тебя въ домѣ Авла у фонтана и полюбилъ тебя. Свѣтало, и ты думала, что никто не смотритъ,-- а я видѣлъ... И до сихъ поръ вижу тебя такою, хотя тебя скрываетъ отъ моихъ взоровъ этотъ пеплумъ. Скинь пеплумъ, какъ Криспинилла. Видишь,-- и боги, и люди жаждутъ любви! Кромѣ нея, нѣтъ ничего на свѣтѣ! преклони голову къ моей груди и закрой глаза.

А у нея кровь, громко стуча, приливала къ вискамъ и рукамъ. Ею овладѣлъ страхъ, точно она падаетъ въ какую-то бездну, а этотъ Виницій, такъ недавно казавшійся ей столь близкимъ и преданнымъ, вмѣсто того, чтобы спасать, самъ влечетъ ее въ пропасть. Ей стадо досадно на него. Она снова почувствовала, что боится и этого пира, и Виниція, и себя самой. Чей-то голосъ, похожій на голосъ Помпоніи, взывалъ еще въ ея душѣ: "Лигія, спасайся!" Но что-то говорило ей, вмѣстѣ съ тѣмъ, что уже слишкомъ поздно, что тотъ, кого обвѣяло такимъ пыломъ, кто видѣлъ все, что происходило на этомъ пиршествѣ, въ комъ сердце билось такъ, какъ въ ней, когда она внимала словамъ Виниція,-- и кого охватывала такая дрожь, которую она испытывала, когда онъ приближался къ ней, тотъ погибъ безвозвратно. Она чувствовала, что ей становится дурно. Иногда ей казалось, что она лишится чувствъ и что потомъ произойдетъ что-то ужасное. Она знала, что, подъ страхомъ прогнѣвить цезаря, никому не дозволяется встать, пока не встанетъ самъ Неронъ,-- однако, если-бы этого запрещенія и не существовало, она уже не имѣла-бы силъ удалиться.

А до окончанія пира было еще далеко. Рабы приносили все новыя яства и безпрестанно наполняли чаши виномъ; передъ столомъ появились, чтобы представить гостямъ зрѣлище борьбы, два атлета.

Состязаніе началось. Могучія, лоснящіяся отъ масла тѣла борцовъ слились въ одну живую глыбу, кости захрустѣли въ желѣзныхъ рукахъ, стиснутыя челюсти издавали зловѣщій скрежетъ. Иногда раздавались быстрые, глухіе удары ногъ о посыпанный шафраномъ полъ; то вновь атлеты становились недвижно, стихали, и зрителямъ казалось, что передъ ними -- группа, изваянная изъ камня. Глаза римлянъ съ увлеченіемъ слѣдили за движеніями страшно напряженныхъ спинъ, икръ и рукъ. Борьба окончилась, однако, довольно скоро, такъ какъ Кротонъ, учитель и начальникъ школы гладіаторовъ, заслуженно прослылъ первымъ силачомъ во всей имперіи. Противникъ его сталъ дышать все чаще, затѣмъ дыханіе его сперлось, лицо посинѣло и, наконецъ, изо рта хлынула кровь и онъ опустился.

Взрывъ рукоплесканій ознаменовалъ конецъ состязанія; Кротонъ, наступивъ ногой на плечи противника, скрестилъ огромныя руки на груди и обвелъ залъ глазами тріумфатора.

Послѣ атлетовъ выступили подражатели звѣрямъ и ихъ крикамъ, фокусники и шуты, но на нихъ почти не обращали вниманія, потому что вино уже затмило глаза зрителямъ. Пиръ постепенно превращался въ пьяную и распутную оргію. Сирійскія дѣвушки, участвовавшія раньше въ вакхической пляскѣ, смѣшались съ гостями. Музыка смѣнилась нестройнымъ, дикимъ шумомъ цитръ, лютней, армянскихъ кимваловъ, египетскихъ систръ, трубъ и роговъ; нѣкоторые изъ пирующихъ, желая разговаривать, стали кричать музыкантамъ, чтобы они ушли. Воздухъ триклинія, насыщенный ароматомъ цвѣтовъ, благоуханіемъ маслъ, которыми прелестные мальчики во время пира кропили ноги сотрапезникамъ, запахомъ шафрана и людскими выдѣленіями, становился душнымъ; свѣтильники горѣли тусклымъ пламенемъ, вѣнки на головахъ съѣхали въ сторону, лица поблѣднѣли и покрылись каплями пота.

Вителій свалился подъ столъ. Нигидія, обнаживъ себя до половины туловища, опустила пьяную дѣтскую головку на грудь Лукана, который, столь-же опьянѣвъ, принялся сдувать золотую пудру съ ея волосъ и съ невыразимымъ наслажденіемъ слѣдить за взлетающими пылинками. Вестинъ съ упорствомъ пьяницы повторялъ въ десятый разъ отвѣтъ Мопса на запечатанное письмо проконсула. Туллій, осмѣивавшій боговъ, говорилъ прерываемымъ икотой, вялымъ голосомъ:

-- Если Сферотъ Ксенофана круглъ, тогда,-- замѣть,-- такого бога можно катить передъ собою ногой, какъ бочку.

Но Домицій Аферъ, старый злодѣй и доносчикъ, возмутился этимъ разговоромъ; отъ возмущенія онъ даже залилъ себѣ фалернскимъ виномъ всю тунику. Онъ всегда вѣрилъ въ боговъ. Люди говорятъ, что Римъ погибнетъ,-- есть даже такіе, которые утверждаютъ, что онъ уже гибнетъ. И не удивительно!.. Но если это случится, такъ лишь оттого, что молодежь утратила вѣру, а безъ вѣры не можетъ быть добродѣтели. Кромѣ того, пренебрегаютъ былыми суровыми нравами,-- и никому не приходитъ въ голову, что эпикурейцы не дадутъ отпора варварамъ. Что касается его, то онъ сожалѣетъ, что дожилъ до такихъ временъ и что принужденъ въ развлеченіяхъ искать спасенія отъ огорченій, которыя иначе живо доканали-бы его.

Сказавъ это, онъ притянулъ къ себѣ сирійскую танцовщицу и сталъ беззубыми губами цѣловать ея затылокъ и плечи; видя это, консулъ Меммій Регулъ разсмѣялся и, поднявъ свою плѣшь, убранную съѣхавшимъ въ бокъ вѣнкомъ, произнесъ:

-- Кто говоритъ, что Римъ гибнетъ?.. Глупости!.. Я, консулъ,-- знаю лучше всѣхъ... Videant consoles!.. Тридцать легіоновъ охраняютъ спокойствіе римской имперіи!..

Подперевъ виски кулаками, онъ сталъ кричать на весь залъ:

-- Тридцать легіоновъ!-- тридцать легіоновъ!.. отъ Британіи до парфянскихъ границъ!

Но вдругъ онъ задумался и, приложивъ палецъ ко лбу, сказалъ:

-- А, пожалуй, наберется ихъ и тридцать два...

И опустился подъ столъ, гдѣ тотчасъ-же сталъ извергать языки фламинговъ, печеные рыжики, мороженные грибы, саранчу на меду, рыбу, мясо и все, что съѣлъ или выпилъ.

Домиція не успокоила, однако, численность легіоновъ, охраняющихъ безопасность Рима: "Нѣтъ, нѣтъ! Римъ долженъ погибнуть, по_ттому что не стало вѣры въ боговъ, не стало прежнихъ суровыхъ нравовъ! Римъ долженъ погибнуть!-- а жаль! Жизнь все-таки хороша, цезарь милостивъ, вино прекрасно!-- ахъ, какъ жаль!"

Опустивъ голову къ лопаткамъ сирійской вакханки, онъ заплакалъ: "что мнѣ въ какой-то будущей жизни!.. Ахиллъ былъ правъ, говоря, что лучше быть батракомъ въ мірѣ, озаряемомъ солнцемъ, чѣмъ царствовать въ киммерійскихъ предѣлахъ. Да и то еще вопросъ, существуютъ-ли какіе-нибудь боги, хотя безвѣріе губитъ молодежь".

Луканъ сдулъ тѣмъ временемъ всю золотую пудру съ волосъ Нигидіи, которая, окончательно опьянѣвъ, заснула. Затѣмъ онъ снялъ гирлянды плюща со стоявшей передъ нимъ вазы и обвилъ ими уснувшую. Сдѣлавъ это, онъ сталъ смотрѣть на присутствующихъ радостнымъ и вопрошающимъ взоромъ.

Потомъ онъ украсилъ и себя плющемъ, повторяя непоколебимо убѣжденнымъ тономъ:

-- Я вовсе не человѣкъ, а фавнъ.

Петроній не былъ пьянъ, Неронъ-же, пившій сначала, щадя свой "небесный" голосъ, умѣренно, подъ конецъ опоражнивалъ чашу за чашей и охмелѣлъ. Онъ вздумалъ даже пѣть другіе свои стихи,-- на этотъ разъ греческіе,-- но забылъ ихъ и, по ошибкѣ, запѣлъ пѣсенку Анакреона. Ему вторили Ппеагоръ, Діодоръ и Териносъ,-- но такъ какъ у всѣхъ дѣло не ладилось, отказались отъ этой затѣи. Неронъ, вмѣсто того, сталъ восторгаться, какъ знатокъ и эстетикъ, красотою Ппеагора,-- и, въ увлеченіи, цѣловать его руки. Такія-же прекрасныя руки онъ видалъ когда-то... у кого?

Приложивъ руку къ мокрому лбу, онъ принялся припоминать. Минуту спустя, на лицѣ его отразился ужасъ:

-- Ахъ, да! у матери, у Агриппины!

Имъ внезапно овладѣли мрачныя видѣнія.

-- Говорятъ,-- сказалъ онъ,-- что она ходитъ ночью, при свѣтѣ мѣсяца, по морю, около Вейи и Баулы... И ничего, только ходитъ, ходитъ,-- какъ-будто ищетъ чего-то. Когда-же приблизится къ лодкѣ, посмотритъ и отойдетъ... но рыбакъ, на котораго она посмотрѣла, умираетъ...

-- Недурной сюжетъ,-- замѣтилъ Петроній.

Вестинъ-же, вытянувъ шею, какъ журавль, таинственно шепталъ:

-- Я не вѣрю въ боговъ, но вѣрю въ привидѣнія. Ой!..

Неронъ, не обращая вниманія на ихъ слова, продолжалъ:

-- А, вѣдь, я справилъ богослуженія по душамъ усопшихъ. Я не хочу видѣть ее! Съ тѣхъ поръ пошелъ уже пятый годъ. Я долженъ былъ, долженъ былъ казнить ее, потому что она подослала ко мнѣ убійцу и, если-бы я не опередилъ ее, вы не услышали-бы сегодня моего пѣнія.

-- Благодаримъ тебя, цезарь, отъ имени Рима и всего свѣта,-- воскликнулъ Домицій Аферъ.

-- Вина!-- и пусть зазвучатъ тимпаны!

Шумъ возобновился. Луканъ, весь въ плющѣ, желая перекричать его, всталъ и началъ взывать:

-- Я не человѣкъ, а фавнъ,-- и живу въ лѣсу! E-cho-oooo!!!

Цезарь, наконецъ, напился пьянъ; перепились мужчины и женщины. Виницій опьянѣлъ не меньше, чѣмъ остальные пирующіе; вдобавокъ, помимо страстнаго возбужденія, въ немъ пробуждалось задорное влеченіе къ ссорѣ,-- что случалось съ нимъ постоянно, когда онъ пилъ сверхъ мѣры. Его смуглое лицо поблѣднѣло еще больше,-- и языкъ сталъ заплетаться, когда онъ говорилъ, теперь уже приподнятымъ и повелительнымъ голосомъ:

-- Цѣлуй меня! Сегодня, завтра, не все-ли равно!.. Мнѣ надоѣло ждать!.. Цезарь отобралъ тебя отъ Авла, чтобы подарить мнѣ,-- понимаешь! Завтра, подъ вечеръ, я пришлю за тобой,-- понимаешь!.. Цезарь обѣщалъ мнѣ отдать тебя раньше, чѣмъ послалъ за тобой... Ты должна быть моей! Цѣлуй меня!-- Я не хочу ждать до завтра,-- прильни ко мнѣ скорѣе твоими устами!

Онъ обнялъ Лигію, но Актея стала защищать ее, да и сама она оборонялась, напрягая остатокъ силы, такъ какъ чувствовала, что погибаетъ. Тщетно, однако, силилась она обѣими руками оторвать отъ себя его безволосыя руки, напрасно умоляла голосомъ, дрожащимъ отъ огорченія и страха, чтобы онъ не былъ такимъ, какъ теперь, чтобы сжалился надъ нею. Насыщенное виномъ дыханіе обвѣвало ее все ближе, а лицо его очутилось у самаго лица ея. Это былъ уже не прежній, добрый, чуть не милый сердцу Виницій,-- а пьяный, злой сатиръ, внушавшій ей лишь глубокій ужасъ и отвращеніе.

Она ослабѣвала, однако, все больше. Напрасно отвращала она, перегнувшись, свое лицо, чтобы избѣжать его поцѣлуевъ. Онъ приподнялся, обхватилъ ее обѣими руками и, прижавъ ея голову къ своей груди, сталъ, тяжело дыша, раздавливать губами ея поблѣднѣвшія уста.

Но въ то-же мгновеніе какая-то могучая сила отстранила его плечи отъ ея шеи съ такою легкостью, точно это были руки ребенка,-- самого-же Виниція отбросила въ сторону, какъ сухую вѣтку или увядшій листъ. Что такое произошло? Виницій протеръ изумленные глаза,-- и вдругъ увидѣлъ надъ собой гигантскую фигуру лигійца Урса, котораго онъ встрѣчалъ въ домѣ Авла.

Лигіецъ стоялъ спокойно, но смотрѣлъ голубыми глазами на Виниція такъ странно, что у молодого человѣка застыла кровь въ жилахъ; затѣмъ Урсъ взялъ на руки свою царевну и ровною, тихою поступью вышелъ изъ триклинія.

Актея послѣдовала за нимъ.

Виницій просидѣлъ одно мгновеніе, точно окаменѣвъ; потомъ онъ опрометью бросился къ выходу, крича:

-- Лигія! Лигія!

Но распаленная страсть, изумленіе, неистовый гнѣвъ и вино подкосили его. ноги; пошатнувшись нѣсколько разъ, онъ ухватился за обнаженныя руки одной изъ вакханокъ и сталъ спрашивать, моргая вѣками:

-- Что такое случилось?

Вакханка, съ усмѣшкой въ отуманенныхъ глазахъ, взяла чашу съ виномъ, подала ему и сказала:

-- Пей.

Виницій выпилъ и свалился съ ногъ.

Большинство гостей лежало уже подъ столомъ; нѣкоторые ходили колеблющимися шагами по триклинію, другіе спали на пиршественныхъ ложахъ, храпя или извергая во снѣ излишекъ вина,-- а на пьяныхъ консуловъ и сенаторовъ, на пьяныхъ римскихъ всадниковъ, поэтовъ, философовъ, на пьяныхъ танцовщицъ и патриціанокъ, на весь этотъ міръ, еще всемогущій, но уже лишенный души, увѣнчанный и необузданный, но уже меркнущій,-- изъ золотой сѣти, подвѣшенной къ потолку, все падали и падали розы.

На дворѣ стало свѣтать.

VIII.

Урса никто не задержалъ, никто не спросилъ даже, что онъ дѣлаетъ. Гости, не лежавшіе еще подъ столомъ, не соблюдали больше назначенныхъ имъ мѣстъ, поэтому слуги, видя великана, несущаго на рукахъ одну изъ сотрапезницъ, подумали, что это какой-то рабъ выноситъ опьянѣвшую свою госпожу. Притомъ-же Актея шла съ ними и присутствіе ея устраняло всякое подозрѣніе.

Такимъ образомъ, они вышли изъ триклинія въ прилегающую къ нему комнату, а оттуда -- въ галлерею, ведущую въ помѣщеніе Актеи.

Лигія такъ ослабѣла, что лежала, точно мертвая, на рукѣ Урса. Когда на нее пахнуло холоднымъ и свѣжимъ утреннимъ воздухомъ, она открыла, однако, глаза. Становилось все свѣтлѣе. Идя между колоннами, они вскорѣ свернули въ боковой портикъ, выходящій не на дворъ, а въ дворцовые сады, въ которыхъ верхушки сосенъ и кипарисовъ уже зарумянились отъ утренней зари. Въ этой части зданія не было ни души, отголоски музыки и крики пирующихъ доносились къ нимъ все глуше. Лигіи казалось, что ее вырвали изъ ада и вынесли на ясный Божій свѣтъ. Есть, значитъ, нѣчто и внѣ этого отвратительнаго триклинія. Есть небо, заря, свѣтъ и тишина. Дѣвушка разразилась вдругъ рыданіями и, прижимаясь къ рукѣ великана, стала повторять сквозь слезы:

-- Домой, Урсъ! Домой къ Авлу!

-- Пойдемъ!-- отвѣтилъ Урсъ.

Они добрались до небольшого атрія, принадлежащаго къ покоямъ Актеи. Тамъ Урсъ посадилъ Лигію на мраморную скамью, въ сторонѣ отъ фонтана, а Актея принялась успокоивать ее и уговаривать, чтобы она легла отдохнуть, увѣряя, что пока ничто не угрожаетъ ей, такъ какъ перепившіеся гости послѣ пира проспятъ до вечера. Но Лигія долго не могла успокоиться и, сжавши руками виски, повторяла только, какъ ребенокъ:

-- Домой, къ Авлу!..

Урсъ былъ готовъ исполнить ея желаніе. Хотя у воротъ стоятъ преторіанцы, однако, это не помѣшаетъ ему пройти. Солдаты не задерживаютъ выходящихъ. Передъ сводомъ въѣзда носилки кишатъ, точно муравейникъ. Люди станутъ выходить цѣлыми толпами. Никто не задержитъ ихъ. Они выйдутъ вмѣстѣ съ народомъ,-- и пойдутъ прямо домой. Впрочемъ, ему нечего разсуждать! Какъ царевна прикажетъ, такъ и будетъ. Онъ затѣмъ и находится здѣсь, чтобы исполнять ея желанія.

А Лигія повторяла:

-- Да, да, Урсъ, уйдемъ.

Актея понимала, что надо образумить ихъ. Конечно, они могутъ выйти! Никто не задержитъ ихъ. Но изъ дому цезаря скрываться бѣгствомъ запрещено,-- и кто дѣлаетъ это, виновенъ въ оскорбленіи величества. Они уйдутъ, но къ вечеру центуріонъ во главѣ отряда солдатъ принесетъ смертный приговоръ Авлу и Помпоніи Грецинѣ, а Лигію водворятъ обратно во дворецъ,-- и тогда ничто уже не спасетъ ее. Если Авлъ и его жена примутъ ее въ свой домъ, смерть постигнетъ ихъ неизбѣжно.

У Лигіи опустились руки. Спасенія нѣтъ. Она принуждена выбирать между гибелью Плавціевъ и своею. Идя на пиръ, она надѣялась, что Виницій и Петроній выпросятъ ее у цезаря и отдадутъ Помпоніи,-- теперь-же она знаетъ, что они-то именно и подговорили цезаря отобрать ее отъ Авла. Спасенія нѣтъ. Только чудо можетъ извлечь ее изъ этой пропасти,-- чудо и власть Господня.

-- Актея,-- сказала она съ отчаяніемъ,-- слышала-ли ты, какъ Виницій говорилъ, что цезарь подарилъ ему меня -- и что сегодня-же вечеромъ онъ пришлетъ за мной рабовъ и возьметъ меня къ себѣ въ домъ?

-- Я слышала,-- отвѣтила Актея.

Она развела руками и замолчала. Отчаяніе, звучавшее въ словахъ Тигіи, не находило въ ней отголоска. Была-же она сама любовницей Нерона. Сердце ея, несмотря на доброту, не было способно чувствовать всю постыдность такой связи. Бывшая невольница, она слишкомъ свыклась съ воззрѣніями рабства и, кромѣ того, до сихъ поръ любила Нерона. Если-бы онъ пожелалъ вернуться къ ней, она простерла-бы къ нему руки, ухватилась-бы за него, какъ за счастіе. Вполнѣ уяснивъ себѣ теперь, что Лигія должна либо стать любовницей молодого и красиваго Виниція, либо погубить себя и воспитавшую ее семью, она просто не могла понять, какъ можетъ дѣвушка колебаться.

-- Въ домѣ цезаря,-- произнесла она подумавъ,-- ты будешь не въ большей безопасности, чѣмъ въ домѣ Виниція.

Ей и не пришло въ голову, что,-- хотя она говорила правду,-- слова ея значили: "примирись со своего участью и стань наложницей Виниція". Но Лигія чувствовала еще на своихъ устахъ его исполненные животнаго вожделѣнія и жгучіе, какъ раскаленный уголь, поцѣлуи,-- и при одномъ напоминаніи о нихъ, краска стыда залила ея лицо.

-- Никогда!-- воскликнула она съ негодованіемъ.-- Я не останусь ни здѣсь, ни у Виниція -- никогда!

Актею удивило ея возбужденіе.

-- Развѣ Виницій,-- спросила она,-- такъ ненавистенъ тебѣ?

Лигія не могла отвѣтить, такъ какъ снова разразилась рыданіями.

Актея привлекла ее къ груди и стала успокоивать. Урсъ дышалъ тяжело и сжималъ огромные кулаки,-- обожая съ преданностью собаки свою царевну, онъ не могъ вынести ея слезъ. Въ его лигійскомъ полудикомъ сердцѣ рождалось искушеніе -- вернуться въ триклиній и задушить Виниція, а если понадобится и цезаря,-- онъ боялся, однако, обратиться съ этимъ предложеніемъ къ своей госпожѣ, не будучи увѣреннымъ, при ли чествуетъ-ли такой поступокъ, показавшійся ему какъ нельзя болѣе естественнымъ, послѣдователю распятаго Агнца.

Актея, успокоивъ Лигію, повторила свой вопросъ:

-- Развѣ онъ такъ ненавистенъ тебѣ?

-- Нѣтъ,-- отвѣтила Литія,-- я не должна ненавидѣть его, потому что я -- христіанка.

-- Я знаю это, Литія. Я узнала также изъ посланій Павла Тарсійскаго, что вамъ не дозволено ни опозорить себя, ни бояться смерти больше, чѣмъ грѣха,-- но скажи мнѣ, позволяетъ-ли твоя вѣра причинять смерть?

-- Нѣтъ.

-- Такъ какъ-же ты рѣшаешься навлечь гнѣвъ цезаря на домъ Авла?

Наступило молчаніе. Бездонная пропасть снова раскрылась передъ Лигіей.

Молодая вольноотпущенница добавила:

-- Я спрашиваю объ этомъ, потому что мнѣ жаль тебя,-- жаль и доброй Помпоніи, и Авла, и ихъ сына. Я давно живу въ этомъ домѣ,-- и знаю, чѣмъ угрожаетъ гнѣвъ цезаря. Нѣтъ, вы не должны бѣжать отсюда. Тебѣ остается одно: умолять Виниція, чтобы онъ возвратилъ тебя Помпоніи.

Но Лигія опустилась на колѣни, чтобы обратиться съ мольбой къ кому-то другому. Урсъ послѣдовалъ ея примѣру; они стали молиться -- въ домѣ цезаря -- при свѣтѣ ранней зари.

Актея въ первый разъ увидѣла такую молитву, и не могла оторвать взоровъ отъ Лигіи, которая, обращенная къ ней профилемъ, съ воздѣтыми головой и руками, смотрѣла въ небо, точно ожидая оттуда спасенія. Утренніе лучи озарили ея темные волосы и бѣлый пеплумъ, отразились въ очахъ,-- и, вся въ блескѣ, она, казалось, сама превратилась въ сіяніе. Въ ея поблѣднѣвшемъ лицѣ, въ разомкнутыхъ устахъ, въ. обращенныхъ къ небу рукахъ и глазахъ сквозилъ какой-то неземной восторгъ. И Актея постигла въ это мгновеніе, почему Лигія не можетъ стать ничьей наложницей. Передъ бывшею любовницей Нерона какъ-бы распахнулась завѣса, скрывающая міръ совершенно непохожій на тотъ, съ которымъ она свыклась. Ее поражала эта молитва -- въ этомъ домѣ злодѣяній и разврата. За минуту передъ тѣмъ она была увѣрена, что для Лигіи нѣтъ спасенія,-- теперь-же она стала вѣрить, что можетъ произойти нѣчто сверхъестественное: явится защита столь могущественная, что и самъ цезарь окажется безсильнымъ бороться противъ нея, низойдутъ съ неба невѣдомыя крылатыя воинства спасать дѣвушку, или-же солнце подстелетъ подъ нее свои лучи и привлечетъ къ себѣ. Она слышала раньше о многихъ чудесахъ, совершившихся среди христіанъ,-- и молитва Лигіи невольно внушила ей мысль, что, очевидно, все это -- правда.

Лигія поднялась съ лицомъ, озареннымъ надеждой. Урсъ также всталъ и, присѣвъ возлѣ скамьи, глядѣлъ на свою госпожу, ожидая, что она скажетъ.

Глаза ея затуманились и двѣ крупныхъ слезы медленно покатились по ея щекамъ.

-- Да благословитъ Богъ Помпонію и Авда,-- сказала она.-- Я не должна подвергать ихъ опасности, слѣдовательно, никогда больше не увижу ихъ.

Потомъ, обратившись къ Урсу, она стала говорить ему, что онъ одинъ остается теперь у нея на свѣтѣ и долженъ отнынѣ замѣнить ей отца и опекуна. Они не могутъ искать пріюта у Авла, такъ какъ обрекли-бы его на гнѣвъ цезаря. Она не должна, однако, остаться ни въ домѣ цезаря, ни у Виниція. Пусть-же Урсъ возьметъ ее, пусть уведетъ изъ Рима и скроетъ гдѣ-нибудь, гдѣ ея не найдетъ ни Виницій, ни его слуги. Она всюду послѣдуетъ за нимъ, хотя-бы за моря, хотя-бы за горы, къ варварамъ, гдѣ не слышали римскаго имени, куда не проникла еще власть цезаря. Пусть онъ беретъ ее и спасетъ,-- такъ какъ, кромѣ него, у нея никого не осталось.

Лигіецъ, въ знакъ готовности и послушанія, склонился и обнялъ ея ноги. На лицѣ Актеи, ожидавшей чуда, отразилось разочарованіе. Неужели ничего больше не вышло изъ этой молитвы? Побѣгъ изъ дома цезаря будетъ сочтенъ за оскорбленіе величества, а подобное преступленіе не можетъ быть оставлено безъ отмщенія. Если молодой дѣвушкѣ даже удастся бѣжать, цезарь выместитъ свои гнѣвъ на Авлѣ и его семьѣ. Если она хочетъ бѣжать, пусть бѣжитъ изъ дома Виниція. Тогда цезарь, не любящій заниматься чужими дѣлами, быть можетъ, вовсе не захочетъ помогать Виницію въ погонѣ, и, во всякомъ случаѣ, они избавятся отъ обвиненія въ оскорбленіи величества.

Лигія такъ и думала поступить. Авлъ даже не узнаетъ, куда она исчезла,-- она скроетъ это даже отъ Помпоніи... Она убѣжитъ, однако, не изъ дома Виниція, а на пути туда. Онъ сообщилъ ей, подъ вліяніемъ опьяненія, что вечеромъ пришлетъ за него своихъ рабовъ. Онъ, вѣроятно, говорилъ правду, которой не высказалъ-бы, если-бы былъ трезвъ. Очевидно, онъ самъ, или вмѣстѣ съ Петроніемъ, говорилъ передъ пиромъ съ цезаремъ и выпросилъ у него обѣщаніе на слѣдующій вечеръ выдать ее. Если-же сегодня забудутъ о ней, пришлютъ взять ее завтра. Но Урсъ спасетъ ее. Онъ явится, возьметъ ее съ носилокъ, какъ вынесъ изъ триклинія,-- и они пустятся скитаться по свѣту. Урса не одолѣетъ никто. Его не побѣдилъ-бы даже тотъ страшный силачъ, который боролся вчера въ триклиніи. Виницій, можетъ, однако, послать слишкомъ много рабовъ, поэтому Урсъ долженъ сейчасъ-же пойти къ епископу Линну просить совѣта и помощи. Епископъ сжалится надъ ней, не оставитъ ее въ рукахъ Виниція и прикажетъ христіанамъ идти съ Урсомъ спасать ее. Они отобьютъ ее, уведутъ,-- а потомъ Урсъ сумѣетъ вывести ее изъ города и скрыть гдѣ-нибудь отъ власти римлянъ.

Лицо ея порозовѣло и освѣтилось улыбкой. Она ободрилась, какъ будто надежда на спасеніе превратилась уже въ дѣйствительность. Она бросилась вдругъ на шею къ Актеѣ и, прильнувъ прелестными устами въ щекѣ гречанки, прошептала:

-- Ты не выдашь насъ, Актея,-- не правда-ли?

-- Клянусь тѣнью моей матери,-- отвѣтила вольноотпущенница,-- я не выдамъ васъ,-- моли только твоего Бога, чтобы Урсу удалось освободить тебя.

Голубые, простодушные, какъ у ребенка, глаза великана сіяли счастіемъ. Онъ не сумѣлъ ничего придумать, хотя ломалъ свою бѣдную голову,-- но съ такою задачей онъ справится. И днемъ-ли, ночью-ли, ему все равно!.. Онъ пойдетъ къ епископу, потому что епископъ читаетъ въ небѣ, что слѣдуетъ и чего не слѣдуетъ дѣлать. Но христіанъ онъ сумѣлъ-бы созвать и безъ его помощи. Мало-ли у него знакомыхъ -- и рабовъ, и гладіаторовъ, и вольныхъ людей,-- и въ Субуррѣ, и за мостами. Онъ набралъ-бы ихъ тысячу,-- и двѣ. Онъ отобьетъ свою госпожу, и вывести ее изъ города также сумѣетъ, сумѣетъ и странствовать съ нею. Они отправятся хоть на конецъ свѣта, хоть на родину, гдѣ никто и не слышалъ о Римѣ.

Взоръ его устремился въ пространство, какъ-бы всматриваясь въ безмѣрно отдаленное время; потомъ онъ произнесъ:

-- Въ боръ?.. Гей, что за боръ, что за боръ!..

Онъ тотчасъ-же, однако, отогналъ отъ себя эти образы.

Да, онъ немедленно пойдетъ къ епископу, а къ вечеру съ сотней людей будетъ подстерегать носилки. И не бѣда, если ее станутъ сопровождать не только рабы, но и преторіанцы! И пусть лучше никто не подвертывается подъ его кулаки, хотя-бы въ желѣзныхъ доспѣхахъ... Желѣзо не такъ ужъ крѣпко! Если хорошенько стукнуть по желѣзу,-- такъ и голова подъ нимъ не выдержитъ.

Но Лигія съ наставительною и, вмѣстѣ съ тѣмъ, дѣтскою важностью подняла кверху палецъ и сказала:

-- Урсъ, "не убій".

Лигіецъ приложилъ свою похожую на палицу руку къ затылку и стадъ бормотать, озабоченно потирая шею: вѣдь онъ долженъ-же отнять ее, "свое солнышко"... Она сама сказала, что теперь насталъ его чередъ... Онъ будетъ стараться,-- насколько возможно. Но если случится, помимо желанія?.. вѣдь онъ-же долженъ отнять ее! Ужъ если случится такой грѣхъ, онъ будетъ каяться такъ усердно, такъ горячо умолять Невиннаго Агнца о прощеніи, что Распятый Агнецъ смилуется надъ нимъ, бѣднымъ... Онъ, вѣдь, не хотѣлъ-бы обидѣть Агнца, но что-же дѣлать, если у него такія тяжелыя руки...

Глубокое умиленіе отразилось на его лицѣ; желая скрыть свои чувства, Урсъ поклонился и сказалъ:

-- Такъ я пойду къ святому епископу.

Актея, обнявъ Лигію, заплакала... Она еще разъ постигла, что есть какой-то міръ, въ которомъ даже страданіе даетъ больше счастія, чѣмъ всѣ излишества и наслажденія въ домѣ цезаря. Еще разъ распахнулись передъ нею какія-то двери, ведущія къ свѣту,-- но она, вмѣстѣ съ тѣмъ, почувствовала, что недостойна переступить черезъ ихъ порогъ.

IX.

Лигіи жаль было Помпоніи Гредины, которую она любила всѣмъ сердцемъ, и всей семьи Авла,-- однако отчаяніе ея прошло. Она испытывала даже нѣкоторое наслажденіе при мысли, что жертвуетъ для своей Истины довольствомъ и спокойствіемъ и обрекаетъ себя на жизнь въ скитаніяхъ и безвѣстности. Быть можетъ, ее соблазняло нѣсколько и дѣтское любопытство -- извѣдать, какова будетъ эта жизнь гдѣ-то въ далекихъ краяхъ, среди варваровъ и дикихъ звѣрей,-- но въ гораздо сильнѣйшей степени вдохновляла ее глубокая и твердая вѣра. Она была убѣждена, что, поступая такимъ образомъ, она слѣдуетъ завѣту "Божественнаго Учителя" и что отнынѣ Онъ самъ будетъ пещись о ней, какъ о послушномъ и вѣрномъ дитяти. Что-же дурного можетъ произойти съ нею въ такомъ случаѣ? Если ее постигнутъ какія-либо страданія, она перенесетъ ихъ во имя Него. Пробьетъ-ли неожиданно смертный часъ,-- Онъ приметъ ее и затѣмъ, когда умретъ Помпонія, онѣ соединятся на всю вѣчность.

Она не разъ, живя еще въ семьѣ Авла, томила свою дѣтскую головку мыслями о томъ, что она -- христіанка,-- не можетъ пожертвовать ничѣмъ для того Распятаго, о которомъ съ такимъ умиленіемъ вспоминалъ Урсъ. И вотъ, теперь наступило время осуществить эти мечты. Лигія чувствовала себя почти счастливой и стала говорить о своемъ счастіи Актеѣ,-- но гречанка не могла понять ее. Покинуть все, покинуть домъ, довольство, городъ, сады, храмы, портики, все, что прекрасно, покинуть излюбленный солнцемъ край и близкихъ людей,-- и для чего? для того, чтобы бѣжать отъ любви молодого и прекраснаго патриція?.. Разсудокъ Актеи отказывался понять подобный поступокъ. Были мгновенія, когда она чувствовала, что въ этомъ таится правда, быть можетъ, даже какое-то безпредѣльное, невѣдомое счастье, но не могла уяснить себѣ этого, тѣмъ болѣе, что Лигію ожидало еще опасное приключеніе, угрожающее самой ея жизни. Актея была боязлива и со страхомъ думала о предстоящемъ вечеромъ побѣгѣ. Она не хотѣла, однако, говорить Лигіи о своихъ опасеніяхъ; видя, что, тѣмъ временемъ, занялся свѣтлый день и солнце заглянуло въ атрій, она стала уговаривать дѣвушку отдохнуть послѣ проведенной безъ сна ночи. Лигія согласилась. Онѣ вошли въ обширную спальню, отдѣланную роскошно -- во вниманіе къ прежней связи Актеи съ цезаремъ, и легли вмѣстѣ, но Актея, несмотря на утомленіе, не могла уснуть. Она давно уже стала печальной и несчастной, но теперь ею овладѣваетъ какая-то тревога, которой она не испытывала никогда раньше. До сихъ поръ существованіе казалось ей лишь тяжелымъ и безнадежнымъ, теперь же оно представилось ей вдругъ позорнымъ.

Сознаніе ея все больше смущалось. Двери, ведущія къ свѣту, снова стали то отмыкаться, то затворяться. Но и въ тѣ мгновенія, когда онѣ раскрывались, невѣдомый свѣтъ ослѣплялъ ее и она ничего не могла различить съ отчетливостью. Она какъ будто догадывалась лишь, что въ этомъ сіяніи таится какое-то безграничное блаженство, въ сравненіи съ которымъ все остальное такъ ничтожно, что, если бы, напримѣръ, цезарь отдалилъ отъ себя Поппею и снова полюбилъ ее, Актею. то и это было-бы тлѣномъ. Вмѣстѣ съ тѣмъ, ей думалось, что цезарь, котораго она любитъ и невольно считаетъ какимъ-то полубогомъ, въ сущности, столь-же жалокъ, какъ и каждый невольникъ, а этотъ дворецъ съ колоннадами изъ нумидійскаго мрамора ничѣмъ не лучше любой груды камней. Подъ конецъ, однако, эти чувства, въ которыхъ она не могла разобраться, стали мучить ее. Ей хотѣлось уснуть, но, терзаемая тревогой, она не могла сомкнуть глазъ.

Полагая, что Лигія, надъ которою тяготѣетъ неизвѣстность и столько опасностей, также не спитъ, Актея повернулась къ ней, чтобы поговорить о назначенномъ на вечеръ побѣгѣ.

Но Лигія спокойно спала. Въ темную спальню, сквозь небрежно задернутую занавѣску, прокралось нѣсколько яркихъ лучей, въ которыхъ крутилась золотистая пыль. При свѣтѣ ихъ, Актея разсмотрѣла нѣжное лицо Лигіи, подпертое обнаженною рукой, сомкнутые глаза и слегка раскрывшіяся уста. Она дышала ровно, но такъ, какъ дышатъ только во снѣ.

-- Спитъ, можетъ спать!-- подумала Актея,-- она еще дитя.

Тѣмъ не менѣе, черезъ мигъ, ей пришло въ голову, что это дитя

предпочитаетъ бѣжать, чѣмъ сдѣлаться любовницей Виниція, предпочитаетъ нужду -- позору, скитальчество -- пышному дому возлѣ Каринъ, нарядамъ, драгоцѣнными, украшеніямъ, пирамъ, музыкѣ лютней и цитръ.

-- Почему?

Актея стала всматриваться въ Лигію, какъ-бы желая прочесть отвѣтъ въ ея сонномъ лицѣ. Полюбовавшись на прекрасный лобъ, нѣжный изгибъ бровей, темныя рѣсницы, разомкнувшіяся уста и вздымаемую спокойнымъ дыханіемъ дѣвственную грудь, она подумала:

-- Какъ непохожа она на меня!

Лигія показалась ей чудомъ, какимъ-то божественнымъ видѣніемъ, грезой боговъ, во сто кратъ прекраснѣйшею, чѣмъ всѣ цвѣты въ саду цезаря и всѣ изваянія въ его дворцѣ. Но въ сердцѣ гречанки не было зависти. Напротивъ, при мысли объ опасностяхъ, угрожающихъ дѣвушкѣ, она прониклась глубокою жалостью. Въ ней пробудилось словно материнское чувство; Лигія показалась ей не только прекрасною, какъ дивный сонъ, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, и безконечно дорогою сердцу. Приблизивъ уста къ ея темнымъ волосамъ, она стала цѣловать ихъ.

А Лигія спала спокойно, точно дома, подъ опекою Помпоніи Грецины,-- и спала довольно долго. Полдень уже прошелъ, когда она раскрыла свои голубые глаза и принялась осматривать спальню съ немалымъ удивленіемъ.

Ее, видимо, крайне удивило, что она проснулась не въ домѣ Авла.

-- Это ты, Актея?-- спросила, она, наконецъ, разглядѣвъ въ сумракѣ лицо гречанки.

-- Да, Лигія.

-- Развѣ теперь уже вечеръ?

-- Нѣтъ, дитя мое,-- но полдень уже прошелъ.

-- А Урсъ не вернулся?

-- Урсъ не обѣщалъ вернуться,-- онъ сказалъ только, что вечеромъ будетъ съ христіанами подстерегать носилки.

-- Правда.

Затѣмъ онѣ вышли изъ спальни и отправились въ баню, гдѣ Актея выкупала Лигію; позавтракавъ съ нею, гречанка повела ее въ дворцовые сады, въ которыхъ ей не угрожала никакая опасная встрѣча, такъ какъ цезарь и главнѣйшіе изъ его приближенныхъ еще спали. Лигія впервые въ жизни увидѣла эти великолѣпные сады, заросшіе кипарисами, соснами, дубами, оливковыми и миртовыми деревьями, среди которыхъ бѣлѣло цѣлое населеніе статуй, блестѣли недвижныя зеркала прудовъ, цвѣли рощицы розовыхъ кустовъ, орошаемыхъ пылью фонтановъ; входы живописныхъ гротовъ заросли плющемъ или виноградомъ, на водахъ плавали серебристые лебеди, между изваяніями и деревьями блуждали прирученныя газели изъ пустынь Африки и ярко оперенныя птицы, привезенныя изъ всѣхъ извѣстныхъ въ то время странъ свѣта.

Сады оказались пустыми; кое - гдѣ работали лишь съ лопатами въ рукахъ невольники, напѣвая вполголоса пѣсни. Другіе рабы, которымъ дозволили передохнуть, сидѣли надъ прудами или въ тѣни дубовъ, въ трепещущихъ блесткахъ солнечныхъ лучей, дробящихся сквозь листву; остальные, наконецъ, поливали розы или блѣдно-лиловые цвѣты шафрана.

Актея и Лигія гуляли довольно долго, осматривая всевозможныя чудеса садовъ и, хотя Лигія была подавлена другими мыслями, однако, сохранила слишкомъ много дѣтской впечатлительности, чтобы побороть внушаемые этимъ зрѣлищемъ интересъ, любопытство и удивленіе. Ей думалось даже, что цезарь, если-бы былъ добрымъ, могъ-бы жить въ такомъ дворцѣ и въ такихъ садахъ очень счастливо.

Нѣсколько утомившись, наконецъ, онѣ сѣли на скамью, почти утопающую въ зелени кипарисовъ, и стали бесѣдовать о томъ, что больше всего удручало ихъ сердца, то-есть о вечернемъ побѣгѣ Лигіи. Актея была далеко менѣе увѣрена въ успѣхѣ побѣга, чѣмъ Лигія. Иногда ей казалось даже, что это безумный планъ, который не можетъ удаться. Она чувствовала все сильнѣйшую жалость къ Лигіи. Приходило ей также въ голову, что во сто кратъ безопаснѣе было-бы попытаться уговорить Виниція. Она принялась разспрашивать, давно-ли Лигія познакомилась съ Виниціемъ и не думаетъ-ли, что, можетъ быть, удастся упросить его, чтобы онъ возвратилъ ее Помпоніи?

Но Лигія печально покачала своею темнокудрою головкой.

-- Нѣтъ. Въ домѣ Авла Виницій былъ другимъ, очень добрымъ, но послѣ вчерашняго пира я боюсь его и предпочитаю бѣжать къ лигійцамъ.

Актея продолжала разспрашивать:

-- Однако, въ домѣ Авла онъ нравился тебѣ?

-- Да,-- отвѣтила Лигія, опуская голову.

-- Вѣдь ты не рабыня,-- чѣмъ была я,-- въ раздумьи произнесла Актея.-- На тебѣ Виницій могъ-бы жениться. Ты -- заложница и дочь лигійскаго царя. Авлъ и Помпонія любятъ тебя, какъ родное дитя, и охотно удочерятъ тебя. Виницій могъ-бы жениться на тебѣ, Лигія.

Но она отвѣтила шопотомъ и еще печальнѣе:

-- Я предпочитаю бѣжать къ лигійцамъ.

-- Хочешь, Лигія, чтобы я пошла сейчасъ къ Виницію, разбудила его, если онъ спитъ, и повторила ему то, что говорю тебѣ въ эту минуту? Послушай, моя дорогая,-- я пойду къ нему и скажу: Виницій, она царская дочь и любимое дитя славнаго Авла; если любишь ее, возврати ее семьѣ Авла, а потомъ возьми, какъ жену, изъ ихъ дома.

Дѣвушка отвѣтила голосомъ до того пониженнымъ, что Актея едва разслышала:

-- Я предпочитаю бѣжать къ лигійцамъ.

И двѣ слезы заблестѣли на ея опущенныхъ рѣсницахъ.

Дальнѣйшую бесѣду прервалъ шорохъ приближающихся піаговъ, и раньше, чѣмъ Актея успѣла посмотрѣть, кто приближается, передъ скамьей появилась Сабина Поппея съ небольшою свитой рабынь. Двѣ изъ нихъ держали надъ ея головой пучки страусовыхъ перьевъ, вставленныхъ въ золотыя прутья, слегка обвѣвая ее этими опахалами и, вмѣстѣ съ тѣмъ, охраняя отъ еще жаркаго осенняго солнца. Передъ нею черная, какъ черное дерево, эѳіопка, съ высокими, точно распертыми молокомъ грудями, несла на рукѣ ребенка, запеленатаго въ пурпурную ткань съ золотой бахрамой. Актея и Лигія встали, надѣясь, что Поппея пройдетъ мимо скамьи, не обративши на нихъ вниманія, но она остановилась передъ ними и сказала:

-- Актея, погремушки, которыя ты пришила къ куклѣ, были прикрѣплены дурно; ребенокъ оторвалъ одну изъ нихъ и потянулъ ко рту; къ счастію, Ли лита замѣтила во время.

-- Извини, божественная,-- отвѣтила Актея, скрещивая руки на груди и опуская голову.

Поппея стала смотрѣть на Лигію и спросила:

-- Что это за рабыня?

-- Это не рабыня, божественная августа, а воспитанница Помпоніи Грецины и дочь лигійскаго царя, довѣренная имъ, въ качествѣ заложницы, Риму.

-- И она пришла извѣстить тебя?

-- Нѣтъ, августа. Съ третьяго дня она живетъ во дворцѣ.

-- Была она вчера на пирѣ?

-- Была, августа.

-- По чьему повелѣнію?

-- По повелѣнію цезаря...

Поппея стала еще внимательнѣе смотрѣть на Лигію, стоявшую передъ ней, склонивъ голову, то поднимая изъ любопытства свои лучистые глаза, то снова опуская вѣки. Между бровями августы выступила вдругъ морщина. Ревниво оберегая свою красоту и власть, она жила въ постоянной тревогѣ, опасаясь, что когда-нибудь счастливая соперница погубитъ ее такъ же, какъ она сама погубила Октавію. Поэтому, каждое красивое женское лицо при дворѣ возбуждало въ ней подозрительность. Поппея глазомъ знатока окинула однимъ взоромъ всѣ формы Лигіи, оцѣнила каждую черту ея лица,-- и испугалась. "Это -- просто нимфа,-- подумала она,-- ее родила Венера". И вдругъ въ умѣ ея мелькнула мысль, никогда не приходившая ей въ голову при видѣ какой-бы то ни было красавицы: она гораздо старше! Въ ней заговорили затронутое самолюбіе и боязнь, всевозможныя опасенія стали роиться въ ея головѣ. "Можетъ быть, Неронъ ее не замѣтилъ, или не оцѣнилъ. Но что можетъ произойти, если онъ встрѣтитъ ее днемъ, столь дивную при свѣтѣ солнца?.. Кромѣ того, она не рабыня! она -- царская дочь,-- хотя и варварскаго происхожденія,-- но, все-таки, царская дочь!.. Безсмертные боги! она столь-же прекрасна, какъ я, но моложе!" И складка между бровями Поппеи обрисовалась еще глубже, а глаза ея изъ подъ золотистыхъ рѣсницъ засвѣтились холоднымъ блескомъ.

Обратившись къ Лигіи, она спросила, повидимому, спокойно:

-- Говорила-ли ты съ цезаремъ?

-- Нѣтъ, августа.

-- Почему ты предпочитаешь жить здѣсь, чѣмъ въ семьѣ Авла?

-- Я не предпочитаю, госпожа. Петроній склонилъ цезаря отобрать меня отъ Помпоніи,-- но я здѣсь поневолѣ, о, госпожа!..

-- И ты хотѣла-бы вернуться къ Помпоніи?

Послѣдній вопросъ Поппея произнесла голосомъ болѣе мягкимъ и благосклоннымъ; въ сердцѣ Лигіи зародилась надежда.

-- Госпожа,-- сказала она, простирая къ ней руки.-- Цезарь обѣщалъ отдать меня, какъ рабыню, Виницію, но ты заступись за меня и возврати меня къ Помпоніи.

-- Значитъ, Петроній склонилъ цезаря отобрать тебя отъ Авла и отдать Виницію?

-- Да, госпожа. Виницій долженъ сегодня прислать за мною, но ты, милосердная, сжалишься надо мной.

Сказавъ это, она наклонилась и, ухватившись за край одѣянія Поппеи, стала, съ бьющимся сердцемъ, ожидать отвѣта. Поппея смотрѣла на нее нѣсколько мгновеній съ лицомъ, освѣтившимся злостною усмѣшкой, и затѣмъ сказала:

-- Такъ обѣщаю тебѣ, что ты еще сегодня -- станешь рабыней Виниція.

Съ этими словами она отошла, какъ прекрасное, но злое привидѣніе. До Лигіи и Актеи донесся лишь крикъ ребенка, который, неизвѣстно почему, заплакалъ.

Глаза Лигіи также наполнились слезами, но она тотчасъ-же взяла Актею за руку и сказала:

-- Вернемся. Помощи слѣдуетъ ожидать лишь оттуда, откуда она можетъ явиться.

Онѣ возвратились въ атрій, изъ котораго не выходили уже до самаго вечера. Когда стемнѣло и рабы внесли четверныя лампады съ большими огнями, онѣ были очень блѣдны. Разговоръ ихъ прерывался каждую минуту; обѣ все время прислушивались, не приближается-ли кто-нибудь. Лигія все повторяла, что какъ ни жаль ей разстаться съ Актеей, однако она предпочла-бы, чтобы все окончилось сегодня, такъ какъ Урсъ, несомнѣнно, въ темнотѣ уже ожидаетъ ее. Тѣмъ не менѣе, дыханіе ея сдѣлалось отъ волненія болѣе частымъ и громкимъ. Актея лихорадочно собирала какія могла драгоцѣнности и, завязывая ихъ въ край пеплума, заклинала Лигію не отказываться отъ этого дара и средства къ побѣгу. Время отъ времени водворялось глухое безмолвіе, то-и-дѣло обманывавшее слухъ. Обѣимъ казалось, что слышится то какой-то шопотъ за занавѣской, то отдаленный плачъ ребенка, то лай собакъ.

Вдругъ завѣса отъ передней безшумно раздвинулась, и въ атрій вошелъ, какъ духъ, высокій, смуглый человѣкъ съ рябымъ лицомъ. Лигія съ перваго-же взгляда узнала Атацина, Виниціева вольноотпущенника, приходившаго въ домъ Авла.

Актея вскрикнула, но Атацинъ низко поклонился и сказалъ:

-- Кай Виницій привѣтствуетъ божественную Лигію и ожидаетъ ее на пиръ въ домѣ, убранномъ зеленью.

Уста дѣвушки совсѣмъ побѣлѣли.

-- Я иду,-- отвѣтила она.

И Лигія, на прощаніе, крѣпко обняла Актею.

Домъ Виниція, дѣйствительно, былъ убранъ зеленью миртъ и плющемъ, гирлянды изъ которыхъ красовались на стѣнахъ и надъ дверьми. Колонны были обвиты виноградомъ. Въ атріи, отверстіе котораго, для огражденія отъ ночного холода, завѣсили шерстяною пурпурною тканью, было свѣтло, какъ днемъ. Въ комнатѣ горѣли свѣтильники о восьми и двѣнадцати огняхъ, имѣющіе видъ сосудовъ, деревьевъ, звѣрей, птицъ, или статуй, держащихъ лампады, наполненныя благовоннымъ масломъ: изваянные изъ алебастра, мрамора, золоченой коринѳской мѣди, они хотя уступали знаменитому свѣтильнику изъ храма Аполлона, которымъ пользовался Неронъ, однако также были прекрасны и сдѣланы прославленными художниками. Нѣкоторые изъ нихъ были заслонены александрійскими стеклами или завѣшены прозрачными индійскими тканями красной, голубой, желтой, фіолетовой окраски, такъ-что весь атрій отливалъ разноцвѣтными огнями. Воздухъ былъ напоенъ ароматомъ нарда, къ которому Виницій привыкъ, полюбивъ его на востокѣ. Глубь дома, въ которой мелькали очертанія рабовъ и рабынь, также озарялась огнями. Въ триклиніи столъ былъ накрытъ на четыре прибора, такъ какъ въ пиршествѣ, кромѣ Виниція и Лигіи, должны были принять участіе Петроній и Хризотемида,

Виницій послѣдовалъ мнѣнію Петронія, который посовѣтовалъ ему не идти за Лигіей, а послать Атацина съ испрошеннымъ у цезаря разрѣшеніемъ, самому-же встрѣтить ее дома и принять ласково, даже съ оказаніемъ почета.

-- Вчера ты напился пьянъ,-- сказалъ-ему Петроній,-- я смотрѣлъ на тебя: ты обращался съ него, какъ каменотесъ изъ Албанскихъ горъ. Не будь слишкомъ назойливымъ и помни, что хорошее вино слѣдуетъ пить не торопясь. Знай, кромѣ того, что отрадно жаждать обладанія, но еще сладостнѣе возбуждать вожделѣніе.

Хризотемида имѣла объ этомъ собственное, нѣсколько иное мнѣніе но Петроній, называя ее своею весталкой и голубкой, сталъ объяснять различіе, которое неизбѣжно должно быть между опытнымъ цирковымъ наѣздникомъ и мальчикомъ, впервые вступающимъ на колесницу. Обратившись затѣмъ къ Виницію, онъ сказалъ:

-- Внуши ей довѣріе, развесели ее, выкажи великодушіе. Я не хотѣлъ-бы присутствовать на печальномъ пирѣ. Поклянись хоть Гадесомъ, что возвратишь ее Помпоніи, а потомъ ужъ отъ тебя будетъ зависѣть, чтобы завтра она предпочла остаться у тебя.

Указавъ на Хризотемиду, онъ добавилъ:

-- Я уже пять лѣтъ поступаю приблизительно такимъ образомъ по отношенію къ этой вѣтреной горлицѣ и не могу пожаловаться на "я суровость...

Хризотемида ударила его вѣеромъ изъ павлиньихъ перьевъ и сказала:

-- Развѣ я не сопротивлялась, сатиръ?

-- Ради моего предшественника...

-- Развѣ ты не былъ у моихъ ногъ?

-- Чтобы надѣвать на ихъ пальцы перстни.

Хризотемида невольно посмотрѣла на свои ноги, на пальцахъ которыхъ, въ самомъ дѣлѣ, искрились драгоцѣнные камни, и они всѣ разсмѣялись. Но Виницій не слушалъ ихъ спора. Сердце его тревожно билось подъ узорчатымъ одѣяніемъ сирійскаго жреца, въ которое онъ нарядился, чтобы принять Лигію.

-- Они, должно быть, уже вышли изъ дворца,-- произнесъ онъ, какъ-бы говоря самъ съ собою.

-- Вѣроятно, уже вышли,-- подтвердилъ Петроній.-- Не разсказать-ли тебѣ, въ ожиданіи, о чудесахъ Аполлонія Тіанскаго, или исторію Руффина, которую, не помню почему, я такъ и не окончилъ?

Но Виниція столь-же мало интересовалъ Аполлоній Тіанскій, какъ и исторія Руффина. Мысли его не отрывались отъ Лигіи и хотя онъ чувствовалъ, что приличнѣе было встрѣтить ее дома, чѣмъ идти въ роли принудителя во дворецъ, однако сожалѣлъ, что- не пошелъ туда только потому, что могъ-бы раньше увидѣть Лигію и сидѣть въ темнотѣ возлѣ нея въ двумѣстныхъ носилкахъ.

Тѣмъ временемъ рабы принесли бронзовыя чаши на треножникахъ, украшенныя бараньими головами, и стали сыпать на тлѣвшіе въ нихъ угли небольшіе кусочки мирры и нарда.

-- Они уже сворачиваютъ къ Каринамъ,-- снова сказалъ Виницій.

-- Онъ не утерпитъ, выбѣжитъ навстрѣчу и, пожалуй, еще разойдется съ ними,-- воскликнула Хризотемида.

Виницій безсмысленно усмѣхнулся и сказалъ:

-- Вовсе нѣтъ, я утерплю.

Ноздри его стали, однако, раздуваться и сопѣть; Петроній, видя это, пожалъ плечами.

-- Въ немъ нѣтъ философіи и на одинъ сестерцій. Никогда не удастся мнѣ сдѣлать этого сына Марса человѣкомъ.

Виницій даже не разслышалъ его словъ.

-- Они теперь уже на Каринахъ...

Носилки Лигіи, дѣйствительно, свернули къ Каринамъ. Рабы, называвшіеся лампадаріями, шли впереди; педисеквіи слѣдовали по обѣимъ сторонамъ носилокъ. Атицинъ шелъ за ними, наблюдая за порядкомъ.

Они подвигались впередъ очень медленно, такъ какъ улицы не были освѣщены, а фонари тускло озаряли дорогу. Вблизи дворца лишь изрѣдка попадались навстрѣчу прохожіе съ фонарями; дальше, однако, на улицахъ господствовало необычное оживленіе. Изъ каждаго почти перекрестка выходили люди, втроемъ или вчетверомъ, безъ факеловъ и свѣтильниковъ, всѣ въ темныхъ плащахъ. Нѣкоторые изъ нихъ присоединились къ рабамъ, сопровождавшимъ носилки; другіе, въ большемъ числѣ, шли навстрѣчу. Иные шатались, точно пьяные. Повременамъ движеніе настолько затруднялось, что "лампадаріи" принуждены были кричать:

-- Дорогу благородному трибуну, Каю Виницію!

Лигія смотрѣла, отодвинувъ занавѣску, на этихъ людей въ темныхъ плащахъ, и стала дрожать отъ волненія. Надежда и безпокойство смѣнялись въ ея сердцѣ. "Это онъ! это Урсъ и христіане! сейчасъ начнется",-- шептала она дрожащими устами. "Помоги, Христосъ! спаси меня, Христосъ! "

Атицинъ, сначала не обратившій вниманія на необычное оживленіе улицъ, наконецъ, встревожился. Происходило нѣчто странное. Лампадаріямъ приходилось все чаще кричать: "Дорогу носилкамъ благороднаго трибуна!" Съ боковъ неизвѣстные люди такъ напирали на носилки, что Атицинъ приказалъ рабамъ отгонять ихъ палками.

Вдругъ впереди раздались крики; сразу погасли всѣ фонари. Возлѣ носилокъ произошло замѣшательство, началась свалка.

Атицинъ понялъ: на носилки произведено нападеніе.

Догадка эта испугала его. Всѣ знали, что цезарь нерѣдко забавляется, во главѣ отряда приспѣшниковъ, разбоями -- и въ Субуррѣ, и въ другихъ кварталахъ города. Извѣстно было, что изъ этихъ ночныхъ приключеній Неронъ иногда возвращается съ синяками. Но оборонявшихся неизбѣжно постигала смерть, хотя бы они были сенаторами. Домъ "вигиліевъ", на которыхъ лежала обязанность охранять порядокъ въ городѣ, находился невдалекѣ, но стража въ подобныхъ случаяхъ притворялась глухого и слѣпого. А между тѣмъ около носилокъ завязалось побоище: люди стали бороться, наносить удары, опрокидывать противниковъ и топтать. Атицинъ сообразилъ, что важнѣе всего обезопасить Лигію и себя, а остальныхъ можно оставить на волю судьбы. Вытащивъ дѣвушку изъ носилокъ, онъ схватилъ ее на руки и бросился бѣжать, надѣясь скрыться въ темнотѣ.

Но Лигія стала кричать:

-- Урсъ! Урсъ!

Она вышла изъ дворца въ бѣломъ одѣяніи, и различить ее было не трудно. Атицинъ началъ набрасывать на нее свободною рукой свой собственный плащъ, какъ вдругъ шею его сдавили ужасныя клещи, а на голову, какъ камень, обрушилась огромная дробящая масса.

Онъ упалъ въ тотъ же мигъ, какъ волъ, поверженный обухомъ передъ алтаремъ Зевса.

Большая часть рабовъ была уже распростерта на землѣ, остальные спасались бѣгствомъ, расшибаясь среди густого мрака о выступы стѣнъ. На мѣстѣ побоища остались разбитыя во время свалки носилки.

Урсъ понесъ Лигію къ Субуррѣ, товарищи сопровождали его, постепенно расходясь по окрестнымъ улицамъ.

Рабы вскорѣ стали собираться передъ домомъ Виниція -- и совѣщаться. Не осмѣливаясь войти, они рѣшили вернуться на мѣсто нападенія, гдѣ нашли нѣсколько мертвыхъ тѣлъ, въ томъ числѣ и Атицина. Онъ. еще бился въ предсмертныхъ судорогахъ; содрогнувшись въ послѣдній разъ, онъ вытянулся и испустилъ духъ.

Тогда рабы подняли его и отнесли къ дому Виниція. Они остановились у воротъ. Необходимо было, все-таки, сообщить о происшедшемъ.

-- Пусть говоритъ Тулонъ,-- зашептали нѣсколько голосовъ,-- у него лицо въ крови, какъ и у насъ, и господинъ любитъ его. Тулону угрожаетъ меньшая опасность, чѣмъ намъ.

Германецъ Тулонъ, старый рабъ, выпѣстовавшій Виниція и доставшійся ему по наслѣдству отъ матери, сестры Петронія, сказалъ:

-- Я сообщу ему, но пойдемте всѣ вмѣстѣ. Пусть гнѣвъ его обрушится не на меня одного.

Между тѣмъ терпѣніе Виниція окончательно истощилось. Петроній и Хризотемида посмѣивались надъ нимъ, но онъ ходилъ быстрыми шагами по атрію, повторяя:

-- Имъ слѣдовало-бы уже быть здѣсь! имъ елѣдовало-бы уже быть здѣсь!..

Онъ хотѣлъ идти на встрѣчу, но Петроній и Хризотемида удерживали его.

Вдругъ въ сѣняхъ послышались шаги,-- и въ атрій хлынула толпа рабовъ; торопливо размѣстившись вдоль стѣны, они подняли руки и стали издавать жалобные вопли:

-- Аааа!... аа!

Виницій бросился къ нимъ.

-- Гдѣ Лигія?-- закричалъ онъ страшнымъ, измѣнившимся голосомъ.

-- Аааа!!!...

Гулонъ выступилъ впередъ со своимъ окровавленнымъ лицомъ и жалобно воскликнулъ:

-- Вотъ кровь, господинъ! мы защищали! Вотъ кровь, господинъ!-- вотъ кровь!..

Но Виницій, не давъ ему окончить, схватилъ бронзовый подсвѣчникъ и однимъ ударомъ раздробилъ ему черепъ. Схватившись затѣмъ за голову обѣими руками, онъ вцѣпился пальцами въ волоса и сталъ повторять хриплымъ голосомъ:

-- Me raiserum! me miserum!..

Лицо его посинѣло, глаза закатились, изо рта выступала пѣна.

-- Бичей!-- зарычалъ онъ нечеловѣческимъ голосомъ.

-- Господинъ! Ааа!.. пощади!-- стонали невольники.

Петроній всталъ съ выраженіемъ отвращенія на лицѣ.

-- Пойдемъ, Хризотемида,-- сказалъ онъ,-- если хочешь смотрѣть на мясо, я прикажу взломать лавку мясника на Каринахъ.

Онъ вышелъ изъ атрія. По всему дому, убранному зелеными плющами и приготовленному для пира, спустя мгновеніе стали раздаваться стоны и свистъ бичей, не прерывавшійся почти до утра.

КОНЕЦЪ ПЕРВОЙ ЧАСТИ.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

XI.

Въ эту ночь Виницій совсѣмъ не ложился. Черезъ нѣсколько времени послѣ ухода Петронія, когда стоны бичуемыхъ рабовъ не утолили ни горя его, ни его неистоваго гнѣва, онъ собралъ толпу другихъ слугъ и, во главѣ ихъ, бросился позднею ночью разыскивать Лигію. Онъ осмотрѣлъ эксвилинскій кварталъ, Субурру, Викусъ-Сцелератусъ и всѣ прилегающіе къ нимъ переулки. Затѣмъ, обойдя Капитолій, Виницій перебрался черезъ мостъ Фабриція на островъ; оттуда онъ проникъ въ часть города, расположенную по ту сторону Тибра, и обѣжалъ ее. Онъ сознавалъ, что эти поиски безцѣльны, не надѣялся найти Лигію,-- и разыскивалъ ее, главнымъ образомъ, чтобы чѣмъ-нибудь заполнить ужасную ночь. Онъ возвратился домой лишь на разсвѣтѣ, когда въ городѣ стали уже появляться возы и мулы продавцовъ овощей и пекари начали открывать лавки.

Вернувшись, Виницій приказалъ убрать тѣло Гулопа, до котораго никто не посмѣлъ прикоснуться; рабовъ, на которыхъ молодой трибунъ выместилъ утрату Лигіи, онъ велѣлъ сослать въ свои помѣстья,-- что считалось наказаніемъ чуть-ли не болѣе жестокимъ, чѣмъ смерть. Бросившись, наконецъ, на устланную тканью скамью въ атріи, Виницій сталъ безевязно придумывать, какимъ-бы образомъ найти и захватить Лигію.

Онъ не могъ себѣ представить, что никогда больше не увидитъ Лигію,-- при одной мысли о томъ, что онъ можетъ потерять ее, имъ овладѣвало безуміе. Своевольный отъ природы, молодой воинъ впервые въ жизни натолкнулся на отпоръ, на чужую непреклонную волю,-- и просто не могъ понять, какъ смѣетъ кто-либо противиться его вожделѣнію. Виницій предпочелъ-бы, чтобы погибъ весь міръ, чтобы Римъ превратился въ развалины, чѣмъ, чтобы ему не удалось достигнуть дѣли своихъ желаній. Чашу наслажденій похитили у него почти изъ подъ устъ,-- ему казалось поэтому, что совершилось нѣчто неслыханное, вопіющее объ отомщеніи къ божественнымъ и человѣческимъ законамъ.

Но больше всего негодовалъ онъ на свою участь, потому что никогда въ жизни не желалъ ничего такъ страстно, какъ обладанія Лигіей. Онъ чувствовалъ, что не можетъ жить безъ нея, не могъ себѣ представить, что будетъ дѣлать безъ нея завтра, какъ проживетъ слѣдующіе дни. Иногда имъ овладѣвалъ гнѣвъ на нее, онъ впадалъ почти въ неистовство. Онъ хотѣлъ-бы тогда имѣть ее въ своей власти, чтобы бить ее, влачить за волосы по спальнямъ, надругаться надъ ней,-- потомъ снова сердце его сжималось отъ тоски по ея голосу, очертаніямъ тѣла, глазамъ, и онъ чувствовалъ, что радостно упалъ-бы къ ея ногамъ. Онъ призывалъ ее, грызъ пальцы, сжималъ голову руками. Онъ напрягалъ всѣ силы, чтобы принудить себя спокойно думать, какъ-бы отыскать Лигію,-- и не могъ. Въ умѣ его мелькали тысячи средствъ и способовъ, одинъ безумнѣе другого. Наконецъ, ему пришло въ голову, что молодую дѣвушку похитилъ Авлъ; если это и не такъ, Авлъ, во всякомъ случаѣ, долженъ знать, гдѣ она скрывается.

Онъ вскочилъ, рѣшившись бѣжать въ домъ Авла. Если Авлъ не отдастъ Лигію, если не испугается угрозъ, Виницій пойдетъ къ цезарю, обвинитъ стараго вождя въ неповиновеніи и выхлопочетъ, чтобы ему послали смертный приговоръ,-- но раньше Виницій заставитъ ихъ сознаться, гдѣ скрывается Лигія. Онъ отомститъ, впрочемъ, если ее возвратятъ даже добровольно. Они, правда, пріютили его въ своемъ домѣ, ухаживали за нимъ,-- но это ничего не значитъ! Одного нанесенною ему теперь обидой они освободили его отъ всякой благодарности.

Мстительный и жестокій трибунъ мысленно наслаждался отчаяніемъ Помпоніи Грецины, представляя себѣ минуту, когда центуріонъ принесетъ смертный приговоръ старому Авлу. Онъ былъ почти увѣренъ, что выхлопочетъ этотъ приговоръ. Ему поможетъ Петроній. Притомъ-же и самъ цезарь ни въ чемъ не отказываетъ своимъ приспѣшникамъ -- августіанцамъ,-- если только просьба не идетъ въ разрѣзъ съ его собственными намѣреніями и желаніями.

И, вдругъ, сердце его чуть не замерло, подъ вліяніемъ ужаснаго предположенія:

-- Не самъ-ли цезарь отбилъ Лигію?

Всѣ знали, что цезарь часто развлекался со скуки ночными нападеніями. Даже Петроній принималъ участіе въ этихъ забавахъ. Главного цѣлью такихъ стычекъ служилъ, впрочемъ, захватъ женщинъ и подбрасываніе затѣмъ на солдатскомъ плащѣ, до утраты ими сознанія. Самъ Неронъ называлъ иногда эти похожденія "ловлей жемчужинъ", такъ какъ въ глубинѣ кварталовъ, густо заселенныхъ бѣднымъ людомъ, удавалось иногда натолкнуться на истинную жемчужину красоты и молодости. Тогда "сагація", то есть, подбрасываніе на солдатскомъ плащѣ, замѣнялась настоящимъ похищеніемъ,-- и "жемчужину" отправляли или въ Палатинскій дворецъ, или въ одну изъ безчисленныхъ виллъ цезаря,-- пли-же, наконецъ, Неронъ дарилъ ее одному изъ своихъ приспѣшниковъ. Такая участь могла постигнуть и Лигію. Цезарь присматривался къ ней во время пира,-- и Виницій ни на мгновеніе не усомнился, что она, конечно, показалась Нерону прекраснѣе всѣхъ женщинъ, которыхъ онъ когда-либо видѣлъ. Это очевидно! Неронъ, впрочемъ, имѣлъ ее у себя, въ Палатинскомъ дворцѣ, и могъ задержать открыто. Но цезарь, какъ справедливо говорилъ Петроній, былъ трусливъ въ своихъ злодѣяніяхъ; имѣя власть дѣйствовать открыто, онъ всегда предпочиталъ дѣйствовать тайно. Въ настоящемъ случаѣ, его могло побудить къ этому и опасеніе выдать себя передъ Поппеей. Виницію пришло теперь въ голову, что Авлъ и Помпонія Грецина, быть можетъ, не отважились-бы насильственно захватить дѣвушку, подаренную ему цезаремъ. Да и кто осмѣлился-бы сдѣлать это? Не тотъ-ли великанъ-лигіецъ съ голубыми глазами, который дерзнулъ таки войти въ триклиній и унести ее съ пира на рукахъ? Но гдѣ могъ-бы онъ скрыться съ нею, куда могъ-бы отвести ее? Нѣтъ!-- рабъ не способенъ на такой поступокъ. Слѣдовательно, Лигію похитилъ никто иной, какъ самъ цезарь.

При этой мысли, у Виниція потемнѣло въ глазахъ и лобъ оросился каплями пота. Если это правда, Лигія потеряна для него навсегда. Ее можно-бы вырвать изъ любыхъ другихъ рукъ,-- но не изъ рукъ цезаря. Теперь ему остается восклицать съ большимъ основаніемъ, чѣмъ прежде: "Vae misero mihi!" Онъ представилъ себѣ воображеніемъ

Лигію въ объятіяхъ Нерона, и впервые въ жизни понялъ, что бываютъ мысли, которыя просто невыносимы. Только теперь онъ уяснилъ себѣ, какъ сильно полюбилъ ее. Въ памяти его сталъ мелькать образъ Лигіи, подобно тому, какъ съ быстротою молніи проносится вся минувшая жизнь въ сознаніи утопающаго. Онъ какъ-будто видитъ ее, слышитъ каждое ея слово. Вотъ она у фонтана, вотъ въ домѣ Авла и на пиршествѣ. Онъ снова ощущаетъ ея близость, ощущаетъ благоуханіе ея волосъ, теплоту ея тѣла, сладость лобзаній, которыми на пиру впивался въ ея невинныя уста. И она представилась ему во сто кратъ прекраснѣйшей, болѣе вожделѣнной и дорогой сердцу, чѣмъ когда-либо,-- во сто кратъ болѣе превосходящей всѣхъ смертныхъ женщинъ и всѣхъ богинь. И, когда онъ подумалъ, что Неронъ, быть можетъ, овладѣлъ всѣмъ, что такъ глубоко запало ему въ душу, претворилось въ его кровь, стало для него источникомъ жизни.-- имъ овладѣла боль, чисто тѣлесная и столь ужасная, что ему хотѣлось колотиться головой о стѣны атрія, пока она не разобьется. Онъ чувствовалъ, что можетъ сойти съ ума -- и что непремѣнно лишился-бы разсудка, если бы не оставалось еще мести. Раньше ему казалось, что онъ лишится возможности жить, если не отыщетъ Лигіи,-- теперь-же онъ столь-же глубоко чувствовалъ, что не сможетъ умереть, пока не отомститъ за нее. Лишь одна эта мысль доставляла ему нѣкоторое облегченіе. "Я стану твоимъ Кассіемъ Хереей!" повторялъ онъ, мысленно обращаясь къ Нерону. Опустивъ затѣмъ руки къ вазамъ съ цвѣтами, стоявшимъ вокругъ имплювія, онъ сжалъ горсть земли и произнесъ страшную клятву Эребу, Гекатѣ и своимъ домашнимъ ларамъ въ томъ, что отомститъ за Лигію.

И, въ самомъ дѣлѣ, ему стало легче. Теперь, по крайней мѣрѣ, ему есть для чего жить, есть чѣмъ заполнить дни и ночи. Отказавшись отъ намѣренія отправиться къ Авлу, Виницій приказалъ нести себя къ палатинскому дворцу. На пути онъ сообразилъ, что если его не допустятъ къ цезарю или если захотятъ осмотрѣть, нѣтъ-ли при немъ оружія, то это явится доказательствомъ, что Лигію захватилъ цезарь. Оружія онъ, однако, съ собою не взялъ. Онъ утратилъ, вообще, сознаніе, сохранивъ,-- какъ обыкновенно случается съ людьми, увлеченными одною мыслью,-- пониманіе лишь того, что касается мщенія. Озъ не хотѣлъ упустить его излишнею поспѣшностью. Кромѣ того, онъ больше всего стремился повидать Актею, такъ какъ ему казалось, что отъ нея онъ узнаетъ правду. Иногда его осѣняла надежда, что, можетъ быть, онъ увидитъ и Лигію,-- при одной мысли объ этомъ его охватывала дрожь. Не похитилъ-ли ее цезарь, не зная, кого отбиваетъ у рабовъ? Быть можетъ, Неронъ возвратитъ ему Лигію сегодня-же? Но онъ тотчасъ-же понялъ несостоятельность этого предположенія. Если бы хотѣли отослать къ нему Лигію, ее отослали-бы вчера вечеромъ. Одна Актея можетъ все разъяснить,-- и надо, первымъ дѣломъ, повидаться съ нею.

Остановившись на этомъ рѣшеніи, Виницій приказалъ носильщикамъ прибавить шагу; по дорогѣ мысли его путались, онъ думалъ то о Лигіи, то о планахъ мщенія. Онъ слышалъ, что жрецы египетской богини Пахты умѣютъ насылать болѣзни на кого имъ угодно, и рѣшился узнать отъ нихъ о способѣ. На востокѣ разсказывали ему также, что іудеи знаютъ какія-то заклятія, посредствомъ которыхъ покрываютъ язвами тѣло враговъ. У него въ домѣ м;жду рабами наберется десятка два іудеевъ,-- по возвращеніи, онъ непремѣнно прикажетъ бичевать ихъ до тѣхъ поръ, пока они не выдадутъ этой тайны. Съ особеннымъ, однако, наслажденіемъ думалъ онъ о короткомъ римскомъ мечѣ, извлекающемъ потоки крови,-- такіе именно, какіе брызнули изъ Кая Калигулы, оставивъ неизгладимыя пятна на колоннѣ портика. Онъ былъ готовъ обагрить кровью весь Римъ,-- если бы какіе-нибудь мстительные боги обѣщали ему истребить все человѣчество, кромѣ его и Лигіи, онъ согласился-бы и на это.

Передъ аркою онъ сосредоточилъ все свое вниманіе, и подумалъ, при видѣ преторіанской стражи, что, если хоть сколько-нибудь будутъ стараться задержать его, это послужитъ доказательствомъ, что Лигія содержится во дворцѣ по волѣ цезаря. Но старшій центуріонъ дружески улыбнулся ему и, приблизившись на нѣсколько шаговъ, произнесъ:

-- Привѣтствую тебя, благородный трибунъ. Если ты желаешь предстать передъ лицо цезаря, ты выбралъ неудачную минуту: я не знаю, удастся-ли тебѣ увидѣть его.

-- Что случилось?-- спросилъ Виницій.

-- Божественная маленькая августа со вчерашняго дня внезапно заболѣла. Цезарь и августа Поппея не отходятъ отъ нея,-- вмѣстѣ съ врачами, которыхъ созвали со всего города.

Это было важное событіе. Цезарь, когда у него родилась эта дочь, просто обезумѣлъ отъ счастія и принялъ ее "extra humanum gaudium". Еще до разрѣшенія Поппеи отъ бремени, сенатъ самымъ торжественнымъ образомъ поручилъ ея лоно покровительству боговъ. Въ Анціѣ, когда родилась у нея дочь, были отпразднованы пышныя игры и, кромѣ того, сооруженъ храмъ двумъ Фортунамъ. Неронъ, не умѣвшій ни въ чемъ соблюсти мѣру, и этого ребенка полюбилъ безмѣрно; для Поппеи дочь была также дорога,-- хотя-бы потому, что упрочила ея положеніе и сдѣлала ея вліяніе неоспоримымъ.

Отъ здоровья и жизни маленькой августы могли зависѣть судьбы всей имперіи, но Виницій былъ такъ увлеченъ собственнымъ дѣломъ и своею любовью, что отвѣтилъ, не обративъ почти никакого вниманія на сообщеніе центуріона:

-- Я хочу увидѣться только съ Актеей.

Но Актея также оказалась занятою при ребенкѣ, и Виницію пришлось долго дожидаться ея возвращенія. Она пришла лишь около полудня, съ измученнымъ и блѣднымъ лицомъ, еще болѣе поблѣднѣвшимъ при видѣ Виниція.

-- Актея!-- воскликнулъ онъ, схвативъ ее за руки и притянувъ на середину атрія,-- гдѣ Лигія?

-- Я хотѣла спросить объ этомъ у тебя,-- отвѣтила она, съ упрекомъ смотря ему въ глаза.

А онъ, хотя далъ себѣ слово спокойно допросить ее, снова сжалъ голову руками и сталъ повторять, съ лицомъ, исказившимся отъ горести и гнѣва:

-- Она исчезла. Ее похитили на пути ко мнѣ!

Виницій, однако, вскорѣ опомнился и, наклонивъ свое лицо къ лицу Актеи, произнесъ сквозь стиснутые зубы:

-- Актея... Если тебѣ дорога жизнь, если ты но хочешь стать причиною несчастій, которыхъ не можешь даже вообразить себѣ, скажи маѣ правду: не цезарь-ли похитилъ ее?

-- Цезарь не выходилъ вчера изъ дворца.

-- Заклинаю тебя тѣнью твоей матери, именемъ всѣхъ боговъ: не скрываютъ-ли ее во дворцѣ?

-- Маркъ, клянусь тѣнью моей матери,-- ея нѣтъ во дворцѣ и не цезарь похитилъ ее. Со вчерашняго дня заболѣла маленькая августа, и Неронъ не отходитъ отъ ея колыбели.

Виницій вздохнулъ съ облегченіемъ. То, что казалось самымъ страшнымъ, перестало угрожать ему.

-- Значитъ,-- сказалъ онъ, садясь на скамью и сжимая кулаки,-- ее отбили Авлъ и Помпопія,-- въ такомъ случаѣ, горе имъ!

-- Сегодня утромъ здѣсь былъ Авлъ Плавцій. Онъ не могъ повидаться со мной, потому что я была занята при ребенкѣ, но разспрашивалъ о Лигіи Эпафродита и другихъ дворцовыхъ слугъ, и сказалъ имъ, что придетъ еще разъ поговорить со мною.

-- Онъ хотѣлъ отклонить отъ себя подозрѣніе. Если бы онъ въ самомъ дѣлѣ не зналъ, что сталось съ Лигіей, онъ пошелъ бы искать ее въ моемъ домѣ.

-- Онъ оставилъ для меня нѣсколько словъ на табличкѣ; изъ нихъ ты увидишь, что Авлъ, зная, что цезарь отобралъ отъ него Лигію по желанію твоему и Петронія, разсчитывалъ, что дѣвушку отошлютъ къ тебѣ,-- и сегодня утромъ онъ былъ въ твоемъ домѣ, гдѣ ему сообщили о происшедшемъ.

Сказавъ это, Актея пошла въ спальню и вскорѣ вернулась съ табличкой, которую оставилъ для нея Авлъ.

Виницій прочиталъ и умолкъ. Актея, какъ будто угадавъ его мысли по сумрачному выраженію лица, сказала:

-- Нѣтъ, Маркъ. Произошло то, чего желала сама Лигія.

-- Ты знала, что она хочетъ бѣжать!-- гнѣвно воскликнулъ Виницій.

Она посмотрѣла на него своими задумчивыми глазами почти сурово.

-- Я знала, что она не хочетъ сдѣлаться твоею наложницей.

-- А ты сама чѣмъ была всю жизнь?!

-- Я была раньше рабыней.

Но Виницій не пересталъ горячиться: цезарь подарилъ ему Лигію, слѣдовательно, ему не зачѣмъ спрашивать, чѣмъ она была раньше. Онъ добудетъ ее хотя-бы изъ-подъ земли и сдѣлаетъ изъ нея что ему угодно. Да, она будетъ его наложницей. Онъ прикажетъ сѣчь ее, сколько ему вздумается. Когда она надоѣстъ ему, онъ отдастъ ее послѣднему изъ своихъ рабовъ, или сошлетъ вертѣть жернова въ свои африканскія помѣстья. Теперь онъ станетъ разыскивать ее и найдетъ только затѣмъ, чтобы покарать, сокрушить, заставить ее смириться.

Горячась все больше, онъ до такой степени утратилъ чувство мѣры, что даже Актея поняла всю преувеличенность его угрозъ: онъ, очевидно, неспособенъ осуществить ихъ, говоритъ лишь подъ вліяніемъ гнѣва и отчаянія. Она, вѣроятно, даже сжалилась-бы надъ его страданіями, но неистовство Виниція истощило ея терпѣніе, такъ что она, наконецъ, спросила,-- зачѣмъ онъ пришелъ къ ней?

Виницій не сразу сообразилъ, что надо отвѣтить Актеѣ. Онъ пришелъ къ ней, потому что такъ захотѣлъ, потому что думалъ, что она сообщитъ ему какія-нибудь свѣдѣнія, но, въ сущности, пришелъ лишь къ цезарю и, не будучи допущенъ къ нему, завернулъ къ ней. Лигія, скрывшись, воспротивилась волѣ цезаря,-- поэтому онъ упроситъ Нерона, чтобы онъ повелѣлъ разыскивать Лигію по всему городу и по всему государству, хотя-бы пришлось прибѣгнуть для этой цѣли къ помощи всѣхъ легіоновъ и перешарить, по очереди, каждый домъ въ имперіи. Петроній поддержитъ его просьбу, и розыски начнутся нынче-же.

Актея сказала ему въ отвѣтъ на это:

-- Остерегайся, какъ-бы не потерять ее навсегда именно въ то время, когда ее отыщутъ по повелѣнію цезаря.

Виницій сдвинулъ брови.

-- Что значатъ твои слова?-- спросилъ онъ.

-- Выслушай меня, Маркъ! Вчера я гуляла съ Лигіей въ здѣшнихъ садахъ; мы встрѣтили Поппею съ маленькой августой, которую несла негритянка Лилита. Вечеромъ ребенокъ захворалъ, а Лилита увѣряетъ, что его околдовали, и обвиняетъ ту чужеземку, съ которой они встрѣтились въ садахъ. Если ребенокъ выздоровѣетъ, объ этомъ позабудутъ, въ противномъ-же случаѣ, Поппея первая обвинитъ Лигію въ колдовствѣ, и тогда, гдѣ-бы ни нашли ее, ничего не спасетъ ея.

Наступило молчаніе; потомъ Виницій замѣтилъ:

-- Можетъ быть, она и въ самомъ дѣлѣ околдовала ее: приворожила-же она меня?

-- Лилита повторяетъ, что ребенокъ заплакалъ тотчасъ-же, какъ только она пронесла его возлѣ насъ. И, въ самомъ дѣлѣ, дѣвочка заплакала,-- должно быть, ее вынесли въ садъ уже больною. Маркъ, ищи ее самъ, гдѣ хочешь, но не говори о ней съ цезаремъ, пока маленькая августа не выздоровѣетъ, потому что навлечешь на Лигію мщеніе Поппеи. Достаточно уже ея глаза пролили слезъ изъ-за тебя,-- и да хранить теперь всѣ боги ея бѣдную голову.

-- Ты ее любишь, Актея?-- печально спросилъ Виницій.

Въ глазахъ вольноотпущенницы заблестѣли слезы.

-- Да, я полюбила ее.

-- Потому что она не отплатила тебѣ ненавистью, какъ мнѣ.

Актея посмотрѣла на него, какъ-бы колеблясь, или желая провѣрить, искренно-ли онъ говоритъ, и потомъ сказала:

-- Необузданный и ослѣпленный человѣкъ,-- она тебя любила.

Виницій вскочилъ, точно обезумѣвъ отъ этихъ словъ. "Неправда!"

Она ненавидѣла его. Откуда можетъ знать объ этомъ Актея!?. Неужели Лигія, послѣ одного дня знакомства, довѣрила ей такое признаніе? Что это за любовь, предпочитающая скитательство, позоръ нищеты, неувѣренность въ завтрашнемъ днѣ и, быть можетъ, жалкую смерть -- убранному зеленью дому, въ которомъ ожидаетъ съ пиршествомъ возлюбленный? Пусть лучше не говорятъ ему такихъ вещей,-- не то онъ можетъ лишиться разсудка. Онъ не отдалъ-бы этой дѣвушки за всѣ сокровища палатинскаго дворца,-- а она убѣжала. Что это за любовь, боящаяся наслажденія и порождающая лишь муки? Кто пойметъ это? Кто можетъ растолковать? Если бы его не поддерживала надежда, что онъ найдетъ ее, онъ пронзплъ-бы себя мечомъ! Любовь отдается,-- а не отнимаетъ. Были минуты въ домѣ Авла, когда онъ самъ вѣрилъ въ близкое счастіе, но теперь онъ убѣдился, что она ненавидѣла его, ненавидитъ и умретъ съ ненавистью въ сердцѣ.

Но Актея, обыкновенно боязливая и кроткая, въ свою очередь разразилась негодующими упреками: пусть подумаетъ Виницій: какъ добивался онъ овладѣть его? Вмѣсто того, чтобы просить ее у Авла и Помпоніи, онъ коварно отнялъ дитя отъ родителей. Онъ хотѣлъ сдѣлать ее не женой, а наложницей,-- ее, воспитанницу почтенной семьи,-- ее, царскую дочь! Онъ привелъ Лигію въ этотъ домъ злодѣяній и позора, оскорбилъ ея невинные глаза зрѣлищемъ омерзительнаго пира, поступалъ съ нею, какъ съ распутницей. Развѣ онъ забылъ, какова семья Авла? и что за женщина Помпонія Грецина, воспитавшая Лигію? Неужели у него нѣтъ настолько ума, чтобы понять, что это совсѣмъ иныя женщины, чѣмъ Нигидія, Кальвія Крисшінилла, Поппея или всѣ тѣ, которыхъ онъ встрѣчаетъ въ домѣ цезаря? Неужели, увидѣвши Лигію, онъ не проникся сразу увѣренностью, что эта чистая душою дѣвушка предпочтетъ смерть позору? Развѣ онъ знаетъ, какимъ богамъ она поклоняется, и не лучше-ли, не возвышеннѣе-ли эти боги, чѣмъ распутная Венера или Изида, которую чтутъ развратныя римлянки? Нѣтъ, Лигія не сообщала ей никакихъ признаній, но говорила, что ждетъ спасенія отъ него, Виниція; она надѣялась, что цезарь, но его просьбѣ, позволитъ ей вернуться домой, что Виницій возвратитъ ее Помпоніи. Говоря объ этомъ, Лигія смущалась, какъ дѣвушка, которая любитъ и довѣряетъ. Сердце ея билось для него, но онъ самъ возстановилъ ее противъ себя, внушилъ ей ужасъ, оскорбилъ ее,-- и теперь можетъ разыскивать ее при содѣйствіи солдатъ цезаря, но пусть знаетъ, что если ребенокъ Нерона умретъ, на нее падетъ подозрѣніе -- и гибель ея станетъ неминуемой.

Несмотря на бушевавшій въ немъ гнѣвъ и огорченіе, эти слова тронули Виниція. Увѣренія Актеи, что Лигія любила его, потрясли молодого трибуна до глубины души. Онъ вспомнилъ, какъ игралъ румянецъ на ея лицѣ и разгорались лучистымъ блескомъ глаза, когда она слушала его признанія въ саду Авла. Ему показалось, что тогда, дѣйствительно, въ ней зарождалась любовь къ нему, и, при одной мысли объ этомъ, сердце его исполнилось радости, во сто кратъ сильнѣйшей, чѣмъ счастье, котораго онъ жаждалъ. Онъ подумалъ, что, въ самомъ дѣлѣ, могъ овладѣть ею безъ насилія, и, притомъ имѣть ее любящею. Она обвила-бы пряжей двери его и умастила-бы ихъ волчьимъ саломъ, а потомъ возсѣла-бы, какъ жена, на овечьемъ рукѣ, у его очага. Онъ услышалъ-бы изъ ея устъ освященныя обычаемъ слова: "гдѣ ты, Кай, тамъ и я, твоя Кайя",-- и она навсегда стала-бы принадлежать ему. Почему онъ не поступилъ такимъ образомъ? Вѣдь, онъ былъ готовъ жениться на ней. А теперь она исчезла, и онъ, можетъ быть, не найдетъ ея,-- а, если и найдетъ, можетъ ее погубить,-- еслижe и не погубитъ, его предложенія не захотятъ уже принять ни Авлъ, ни Лигія.

Гнѣвный порывъ снова овладѣлъ имъ, снова сталъ поднимать дыбомъ волоса на его головѣ, но теперь Виницій негодовалъ не на Авла и Помпонію, не на Лигію: гнѣвъ его обратился на Петронія. Всему виною Петроній. Если бы не онъ, Лигія не была-бы обречена на скитальчество, сдѣлалась-бы его невѣстой и никакая опасность не угрожала*бы ея дорогой жизни. А теперь, все уже совершилось, теперь уже слишкомъ поздно загладить непоправимое зло.

-- Слишкомъ поздно!

Онъ почувствовалъ, что бездна разверзлась передъ его ногами. Что предпринять, какъ поступить, куда обратиться?.. Актея повторила, какъ эхо, слова: "слишкомъ поздно", которыя въ чужихъ устахъ прозвучали для него, какъ смертный приговоръ. Онъ понималъ лишь одно: необходимо во что-бы то ни стало отыскать Лигію, не то съ нимъ произойдетъ что-то ужасное.

Запахнувши безсознательнымъ движеніемъ тогу, онъ хотѣлъ уйти, даже не попрощавшись съ Актеей, какъ вдругъ раздвинулась завѣса, отдѣляющая сѣни отъ атрія, и онъ внезапно увидѣлъ передъ собою печальный обликъ Помпоніи Грецины.

Очевидно, и она узнала уже объ исчезновеніи Лигіи,-- и, полагая, что легче, чѣмъ Авлъ, добьется свиданія съ Актеей, пришла къ ней навести справки.

Увидѣвши Виниція, она обратила къ нему свое блѣдное, съ мелкими очертаніями лицо и сказала:

-- Маркъ, да проститъ тебѣ Богъ обиду, нанесенную тобою намъ и Лигіи.

Онъ стоялъ, опустивъ голову, чувствуя себя глубоко несчастнымъ и виновнымъ, не понимая, какой Богъ можетъ его простить и почему Помпонія говоритъ о прощеніи, когда должна-бы говорить о мести.

Затѣмъ онъ, наконецъ, ушелъ, терзаемый горестными думами, отчаяніемъ и недоумѣніемъ.

На дворѣ и въ галлереѣ тревожно тѣснились толпы людей. Среди дворцовыхъ рабовъ сновали римскіе всадники и сенаторы, явившіеся узнать о состояніи здоровья маленькой августы и, вмѣстѣ съ тѣмъ, показаться во дворцѣ и засвидѣтельствовать о своей преданности хотя-бы въ присутствіи рабовъ цезаря. Извѣстіе о болѣзни "богини", повидимому, распространилось быстро, такъ какъ въ воротахъ появлялись все новые посѣтители, а въ отверстіе арки виднѣлись цѣлыя толпы.

Нѣкоторые изъ вновь прибывшихъ, видя, что Виницій вышелъ изъ дворца, обращались къ нему съ разспросами, но онъ, не отвѣчая, быстро шелъ своимъ путемъ, пока Петроній, также поспѣшившій собрать свѣдѣнія, не задержалъ его, едва не опрокинувъ грудью.

Виницій, несомнѣнно, впалъ-бы въ неистовство при видѣ Петронія и произвелъ-бы какое-либо безчинство во дворцѣ цезаря, если-бы не вышелъ отъ Актеи точно разбитымъ; онъ чувствовалъ себя столь подавленнымъ и изнуреннымъ, что на время отрѣшился даже отъ своей врожденной запальчивости.

Виницій отстранилъ, однако, Петронія и хотѣлъ отойти, но тотъ задержалъ его насильно.

-- Какъ чувствуетъ себя божественная?-- спросилъ онъ.

Но эта насильственная остановка снова раздражила Виниція и мгновенно возбудила его гнѣвъ.

-- Пусть адъ поглотитъ ее и весь этотъ домъ,-- отвѣтилъ онъ, скрежеща зубами.

-- Молчи, несчастный!-- сказалъ Петроній и, осмотрѣвшись вокругъ, торопливо добавилъ:

-- Если хочешь узнать кое-что о Лигіи, слѣдуй за много. Нѣтъ,-- здѣсь я ничего не скажу! Ступай со мной, я сообщу тебѣ мои догадки въ носилкахъ.

Обнявъ рукою молодого человѣка, онъ какъ можно скорѣе вывели, его изъ дворца.

Онъ, главнымъ образомъ, и добивался этого, такъ какъ не имѣлъ никакихъ новыхъ извѣстій о Лигіи. Однако, будучи человѣкомъ сообразительнымъ и, несмотря на вчерашнее свое возмущеніе, весьма сочувствуя Виницію,-- и кромѣ того, чувствуя себя въ нѣкоторой степени отвѣтственнымъ за все происшедшее,-- Петроній принялъ уже нѣкоторыя мѣры. Когда они сѣли въ носилки, онъ сказалъ:

-- Я приказалъ моимъ рабамъ сторожить у всѣхъ воротъ, снабдивъ ихъ подробными примѣтами дѣвушки и того великана, который вынесъ ее съ пира у цезаря, такъ какъ не можетъ быть сомнѣнія, что это онъ отбилъ ее отъ твоихъ рабовъ. Выслушай меня! Быть можетъ, Авлъ и Помпонія вздумаютъ спрятать ее въ одномъ изъ своихъ помѣстій,-- въ такомъ случаѣ, мы узнаемъ, въ какую сторону ее увели. Если-же ее не замѣтятъ у воротъ, это послужитъ доказательствомъ, что она осталась въ городѣ,-- и мы сегодня-же начнемъ разыскивать ее въ Римѣ.

-- Авлъ и Помпонія не знаютъ, куда она дѣлась,-- отвѣтилъ Виницій.

-- Увѣренъ-ли ты въ этомъ?

-- Я видѣлъ Помпонію. Они также ищутъ ее.

-- Вчера она не могла выбраться изъ города, потому что на ночь ворота запираются. У каждыхъ воротъ караулятъ двое моихъ рабовъ. Одинъ изъ нихъ долженъ пойти по слѣдамъ Лигіи и великана, а другой сейчасъ-же вернется, чтобы сообщить мнѣ. Если они въ Римѣ, мы найдемъ ихъ, потому что этого лигійца не трудно узнать, хотя-бы по росту и плечамъ. Твое счастье, что ее похитилъ не цезарь, но я могу тебя увѣрить, что овладѣлъ Лигіей не онъ, потому что мнѣ извѣстны всѣ тайны палатинскаго дворца.

Виницій разразился не столько гнѣвнымъ, сколько горестнымъ порывомъ; онъ передавалъ Петронію прерывающимся отъ волненія голосомъ обо всемъ, что слышалъ отъ Актеи. Онъ разсказалъ, какія новыя ужасныя опасности угрожаютъ Лигіи: найдя бѣглецовъ, придется какъ можно тщательнѣе скрывать ихъ отъ Поппеи. Затѣмъ Виницій съ горечью сталъ упрекать Петронія за его совѣты. Если-бы не онъ, все пошло-бы иначе. Ливія находилась-бы въ домѣ Авла, Виницій могъ-бы видѣться съ нею ежедневно, и былъ-бы теперь счастливѣе цезаря. Распаляя себя своими собственными словами, онъ все болѣе волновался, такъ что, наконецъ, слезы скорби и озлобленія полились изъ его глазъ.

Петроній, не предполагавшій, что молодой трибунъ можетъ любить и увлекаться страстью до такой степени, видя эти слезы, невольно подумалъ съ нѣкоторымъ удивленіемъ:

-- О, могущественная владычица Кипра,-- ты одна господствуешь надъ смертными и богами!

XII.

Когда они вышли изъ носилокъ передъ домомъ Петронія, надсмотрщикъ надъ атріемъ сообщилъ имъ, что ни одинъ изъ рабовъ, посланныхъ къ воротамъ, еще не вернулся. Онъ распорядился отнести имъ пищу и подтвердить, подъ страхомъ бичеванія, приказъ -- внимательно слѣдить за всѣми, выходящими изъ города.

-- Видишь,-- сказалъ Петроній,-- они, очевидно, находятся еще въ городѣ,-- а, въ такомъ случаѣ, мы отыщемъ ихъ. Прикажи, однако, и своимъ людямъ наблюдать за городскими воротами,-- пошли тѣхъ именно рабовъ, которые сопровождали Лигію: они легко распознаютъ ее.

-- Я приказалъ сослать ихъ въ мои помѣстья,-- отвѣтилъ Виницій,-- но я сейчасъ-же отмѣню мое распоряженіе, пусть они идутъ къ воротамъ.

Начертивъ нѣсколько словъ на покрытой слоемъ воска табличкѣ, онъ отдалъ записку Петронію, который приказалъ немедленно отослать ее въ домъ Виниція.

Затѣмъ они прошли во внутренній портикъ; сѣвши тамъ на мраморной скамьѣ, они стали бесѣдовать. Златокудрыя Евника и Прада подали имъ подъ ноги бронзовыя скамеечки и, придвинувъ къ скамьѣ столъ, принялись наливать въ чаши вино изъ прекрасныхъ кувшиновъ съ узкими горлышками, привозившихся изъ Волатерра и Цецины.

-- Знаетъ-ли кто-нибудь изъ твоихъ рабовъ этого огромнаго ливійца?-- спросилъ Петроній.

-- Его знали Атацинъ и Тулонъ. Но Атацинъ палъ вчера у носилокъ, а Тулона убилъ я самъ.

-- Мнѣ жаль его,-- сказалъ Петроній.-- Онъ вынянчилъ на своихъ рукахъ не только тебя, но и меня.

-- Я даже хотѣлъ дать ему свободу,-- возразилъ Виницій,-- но не стоитъ говорить объ этомъ. Поговоримъ о Лигіи, Римѣ,-- это море...

-- Жемчужинъ вылавливаютъ именно изъ моря. Мы, конечно, не найдемъ ее ни сегодня, ни завтра,-- но въ концѣ-концовъ непремѣнно отыщемъ. Ты пеняешь на меня теперь, что я посовѣтовалъ тебѣ прибѣгнуть къ этому средству,-- но средство само по себѣ было хорошимъ,-- сдѣлалось-же оно дурнымъ лишь послѣ того, какъ условія сложились неблагопріятно. Притомъ-же ты слышалъ отъ самого Авла, что онъ намѣревался со всѣмъ семействомъ перебраться въ Сицилію. Такимъ образомъ, Лигія, все равно, была-бы далеко отъ тебя.

-- Я поѣхалъ-бы за ними,-- возразилъ Виницій,-- и, во всякомъ случаѣ, она была-бы въ безопасности,-- теперь-же, если этотъ ребенокъ умретъ, Поппея и сама повѣритъ, и внушитъ цезарю, что это случилось по винѣ Лигіи.

-- Ты правъ. Это встревожило и меня. Но эта маленькая кукла можетъ еще выздоровѣть. Если-же она и умретъ, мы все-таки придумаемъ какой-нибудь способъ.

Петроній, подумавъ немного, сказалъ:

-- Поппея, какъ говорятъ, исповѣдуетъ вѣру іудеевъ и вѣритъ въ злыхъ духовъ. Цезарь суевѣренъ... Если мы распространимъ слухъ, что Лигію унесли злые духи, этому всѣ повѣрятъ,-- тѣмъ болѣе, что она, если ее не захватили ни цезарь, ни Авлъ Плавцій, въ самомъ дѣлѣ исчезла загадочнымъ образомъ. Лигіецъ, безъ чужой помощи, не могъ-бы сдѣлать этого. Очевидно, ему помогли; но какимъ образомъ рабъ въ теченіе одного дня могъ собрать столько людей?

-- Рабы оказываютъ поддержку другъ другу во всемъ Римѣ.

-- И Римъ когда-нибудь кроваво поплатится за это. Да, они дѣйствуютъ за одно, но не во вредъ другимъ рабамъ,-- а въ этомъ случаѣ было извѣстно, что на твоихъ слугъ падетъ отвѣтственность и что они понесутъ наказаніе. Если ты внушишь своимъ рабамъ мысль о злыхъ духахъ, они тотчасъ-же подтвердятъ, что видѣли ихъ собственными глазами, такъ какъ это сразу оправдаетъ рабовъ передъ тобою... Спроси любого изъ нихъ, не видѣлъ-ли онъ, какъ Лигія взлетѣла на воздухъ,-- рабъ поклянется щитомъ Зевса, что такъ именно и было.

Виницій, который также былъ суевѣренъ, посмотрѣлъ на Петронія испуганнымъ и удивленнымъ взоромъ.

-- Если Урсъ не могъ созвать рабовъ на подмогу и не отважился-бы отбивать Лигію одинъ,-- такъ кто-же, въ самомъ дѣлѣ, похитилъ ее?

Петроній засмѣялся.

-- Вотъ, видишь,-- сказалъ онъ,-- какъ-же они не повѣрятъ, если ты самъ уже почти повѣрилъ? Таковъ нашъ свѣтъ, глумящійся надъ богами. Всѣ повѣрятъ и не станутъ искать ея, а мы тѣмъ временемъ скроемъ Лигію подальше отъ Рима, въ какой-нибудь моей или твоей виллѣ.

-- Однакоже, кто могъ оказать ей помощь?

-- Ея единовѣрцы,-- отвѣтилъ Петроній.

-- Какіе единовѣрцы? какому божеству она поклоняется? Мнѣ слѣдовало-бы знать это лучше, чѣмъ тебѣ.

-- Почти каждая римлянка чтитъ иное божество. Несомнѣнно, что Помпонія воспитала Лигію въ преклоненіи передъ тѣмъ божествомъ, которому сама поклоняется,-- а какому божеству она поклоняется, мнѣ неизвѣстно. Извѣстно лишь одно: никто не видѣлъ, чтобы она приносила жертвы богамъ въ какомъ-либо изъ нашихъ храмовъ. Ее обвиняли даже въ томъ, что она стала христіанкой, но допустить это невозможно. Тайное слѣдствіе сняло съ нея это обвиненіе. О христіанахъ говорятъ, что они не только поклоняются ослиной головѣ, но и ненавидятъ человѣчество, не гнушаясь самыми возмутительными преступленіями. Слѣдовательно, Помпонія не можетъ быть христіанкой, такъ какъ славится своего добродѣтелью,-- а человѣко-ненавистница не обращалась-бы столь, милостиво съ невольниками, какъ она.

-- Ни въ одномъ домѣ не обращаются съ ними, какъ у Авла,-- подтвердилъ Виницій.

-- Помпонія упомянула при мнѣ о какомъ-то богѣ, который, по ея мнѣнію, единъ, всемогущъ и милосердъ. Куда дѣвала она остальныхъ боговъ, это ея дѣло, но этотъ ея "Логосъ" или не такъ ужъ всемогущъ, или, вѣрнѣе, былъ-бы довольно жалкимъ богомъ, если бы ему поклонялись только двѣ женщины, то есть Помпонія и Лигія, съ ихъ Урсомъ на придачу. Вѣрующихъ въ него должно быть больше,-- и они-то оказали помощь Лигіи.

-- Ихъ вѣра предписываетъ прощать,-- сказалъ Виницій.-- Я встрѣтилъ Помпонію у Актеи, и она сказала мнѣ: "Пусть Богъ проститъ тебѣ обиду, нанесенную тобою Лигіи и намъ".

-- Повидимому, ихъ богъ -- какой-то весьма благосклонный "попечитель". Ну, что-жъ,-- пусть онъ проститъ тебя, и, въ доказательство своего прощенія, возвратитъ тебѣ дѣвушку.

-- Я принесъ-бы ему завтра-же въ жертву гекатомбу. Я не хочу ни пищи, ни ваннъ, ни сна. Надѣну темный дождевой плащъ и отправлюсь скитаться по городу. Быть можетъ, переодѣтымъ найду ее. Я боленъ!

Петроній посмотрѣлъ на него съ нѣкоторымъ состраданіемъ. Подъ глазами Виниція, дѣйствительно, темнѣла синева, зрачки лихорадочно блестѣли; необритая поутру борода оттѣнила синеватою полосой выдавшіяся челюсти, волоса были всклокочены,-- онъ выглядѣлъ, въ самомъ дѣлѣ, больнымъ. Прада и златокудрая Эвника также смотрѣли на него съ состраданіемъ,-- но онъ, казалось, не замѣчалъ ихъ; и онъ, и Петроній столь-же мало обращали вниманія на присутствіе рабынь, какъ-будто возлѣ нихъ вертятся собаки.

-- У тебя жаръ,-- замѣтилъ Петроній.

-- Да.

-- Выслушай-же меня... Я не знаю, какое средство прописалъ-бы тебѣ врачъ,-- но я знаю, какъ поступилъ-бы я на твоемъ мѣстѣ: въ ожиданіи, пока отыщется Лигія, я поискалъ-бы въ другой возмѣщенія утраты. Я видѣлъ въ твоемъ домѣ прекрасныя тѣла. Не возражай мнѣ... Я знаю, что такое любовь, понимаю, что, когда страсть внушена одною, другая не можетъ замѣнить ее. Но красивая рабыня все-таки, можетъ доставить хоть временное развлеченіе...

-- He хочу!-- отвѣтилъ Виницій.

Но Петроній, питавшій къ нему искреннее расположеніе и, дѣйствительно, желавшій облегчить его страданія, сталъ придумывать, какъ-бы сдѣлать это.

-- Быть можетъ, твои рабыни не представляютъ для тебя прелести новизны?-- сказалъ онъ и, посмотрѣвъ нѣсколько разъ то на Праду, то на Эвнику, положилъ руку на бедро златокудрой гречанки,-- но взгляни на эту нимфу. Нѣсколько дней тому назадъ молодой Фонтей Капитонъ предлагалъ мнѣ въ обмѣнъ за нее трехъ прелестныхъ мальчиковъ изъ Клазоменъ,-- прекраснѣйшаго тѣла не изваялъ, пожалуй, и Скопасъ. Я самъ не понимаю, почему до сихъ поръ остался равнодушнымъ къ ней,-- не ради-же Хризотемиды воздержался я! и, вотъ, я дарю тебѣ ее,-- возьми ее себѣ!

Златокудрая Эвника, услышавъ эти слова, мгновенно поблѣднѣла, какъ полотно; устремивъ испуганные взоры на Виниція, она, казалось, обмерла, ожидая его отвѣта.

Но молодой воинъ порывисто вскочилъ со скамьи и, сжавъ руками виски, заговорилъ торопливо, какъ человѣкъ, который, терзаемый болѣзнью, не хочетъ слышать никакихъ увѣщаній:

-- Нѣтъ, нѣтъ!.. Къ чему мнѣ она, къ чему мнѣ всѣ иныя женщины... Благодарю тебя,-- но я отказываюсь! и иду разыскивать по городу Лигію. Прикажи подать галльскій плащъ съ капюшономъ. Я пойду на ту сторону Тибра. О, если бы мнѣ удалось увидать хоть Урса!

Воскликнувъ это, онъ быстро удалился. Петроній, убѣдившись, что Виницій, въ самомъ дѣлѣ, не въ силахъ усидѣть на мѣстѣ, не старался удержать его. Принявъ, однако, отказъ молодого человѣка за проявленіе временнаго отвращенія ко всѣмъ женщинамъ, кромѣ Лигіи, и не желая, быть щедрымъ лишь на словахъ, сказалъ, обращаясь къ рабынѣ:

-- Эвника, выкупайся, умастись благовоніями, одѣнься и ступай въ домъ Виниція.

Гречанка упала передъ нимъ на колѣни и, простирая руки, стала умолять, чтобы онъ не удалялъ ее изъ дома. Она не пойдетъ къ Виницію, она предпочитаетъ носить здѣсь дрова въ гипокаустъ, чѣмъ быть тамъ первою между слугами. Она не хочетъ! не можетъ!-- и умоляетъ его сжалиться надъ нею. Пусть она, прикажетъ бичевать ее хоть ежедневно, лишь-бы только не отсылалъ ее изъ дома.

Эвника, дрожа какъ листъ отъ страха и, вмѣстѣ съ тѣмъ, восторженнаго возбужденія, простирала къ нему руки, а онъ съ изумленіемъ слушалъ ее. Рабыня, осмѣливающаяся отвѣчать мольбами на приказаніе, заявляющая: "я не хочу и не могу",-- была явленіемъ столь неслыханнымъ въ Римѣ, что Петроній почти не вѣрилъ своимъ ушамъ. Наконецъ, брови его сдвинулись. Онъ былъ слишкомъ изысканнымъ, чтобы снизойти до жестокости. Рабамъ его предоставлялось больше свободы, чѣмъ всѣмъ другимъ, особенно въ отношеніи разврата,-- отъ нихъ требовалось только, чтобы они образцово прислуживали и волю господина чтили наравнѣ съ божьей. Однако, когда рабы нарушали одно изъ этихъ двухъ требованій, Петроній, не задумываясь, подвергалъ ихъ обычнымъ наказаніямъ. Кромѣ того, онъ не выносилъ противорѣчій и всего, что нарушало его спокойствіе; посмотрѣвъ, поэтому, на колѣнопреклоненную рабыню, онъ сказалъ ей:

-- Позови ко мнѣ Тирезія и возвратись вмѣстѣ съ нимъ.

Эвника встала, дрожа, со слезами на глазахъ, и ушла; вскорѣ она вернулась съ надсмотрщикомъ надъ атріемъ, критяниномъ Тирезіемъ.

-- Возьми Эвнику,-- сказалъ ему Петроній,-- и дай ей двадцать пять ударовъ, но такъ, однако, чтобы не испортить кожи.

Затѣмъ онъ удалился въ библіотеку и, сѣвъ къ столу изъ розоваго мрамора, принялся работать надъ своимъ "Пиромъ Тримальхіона".

Но бѣгство Дигіи и болѣзнь маленькой августы слишкомъ отвлекали его мысли, такъ что онъ поработалъ недолго. Особенно важнымъ событіемъ казалась ему болѣзнь. Петроній сообразилъ, что, если цезарь повѣритъ въ околдованіе Лигіей маленькой августы, отвѣтственность можетъ пасть и на него, такъ какъ дѣвушку препроводили во дворецъ по его просьбѣ. Онъ надѣялся, однако, что при первомъ-же свиданіи съ цезаремъ сумѣетъ какимъ-нибудь образомъ выяснить ему всю нелѣпость подобнаго предположенія; онъ разсчитывалъ, отчасти, и на нѣкоторую слабость, которую питала къ нему Поппея -- хотя она и старалась тщательно скрыть это чувство, тѣмъ не менѣе, Петроній успѣлъ догадаться. Подумавъ немного, онъ пожалъ плечами, убѣдившись въ неосновательности своихъ опасеній, и рѣшилъ спуститься въ триклиній, позавтракать и затѣмъ приказать отнести себя еще разъ во дворецъ, а потомъ -- на Марсово поле и къ Хризотемидѣ.

Идя въ триклиній, у входа въ коридоръ, предназначенный для елугъ, Петроній замѣтилъ, среди другихъ рабовъ, стройную фигуру Эвники,-- и, забывъ, что приказалъ Тирезію лишь высѣчь ее, снова сдвинулъ брови и сталъ оглядываться, ища его.

Не найдя Тирезія среди прислуги, онъ обратился къ Эвникѣ:

-- Высѣкли-ли тебя?

Она вторично бросилась къ его ногамъ, приложила къ устамъ край его тоги и отвѣтила:

-- О, да, господинъ! Меня наказали,-- о, да, господинъ!

Въ голосѣ ея звучали радость и благодарность. Она, очевидно, полагала, что наказаніе должно замѣнить удаленіе ея изъ дома и что теперь она можетъ уже остаться. Петронія, который понялъ это, удивила упорная настойчивость рабыни; онъ былъ слишкомъ проницательнымъ знатокомъ человѣческой души, чтобы не догадаться, что одна лишь любовь могла быть причиной такого упорства.

-- У тебя есть любовникъ въ этомъ домѣ?-- спросилъ онъ.

Она подняла на него свои голубые, влажные отъ слезъ глаза и отвѣтила такъ тихо, что едва можно было разслышать:

-- Да, господинъ!...

Эвника, съ ея чудными глазами, съ зачесанными назадъ золотыми волосами, съ выраженіемъ боязни и надежды въ лицѣ, была такъ прекрасна, смотрѣла на него такимъ молящимъ взоромъ, что Петроній, который, какъ философъ, самъ провозглашалъ могущество любви и, въ качествѣ эстетика, почиталъ всякую красоту, почувствовалъ къ рабынѣ нѣкоторую жалость.

-- Который изъ нихъ -- твой возлюбленный?-- спросилъ онъ, указывая головой на рабовъ.

Но вопросъ его остался безъ отвѣта,-- Эвника безмолвно склонила лицо къ самымъ ногамъ его и замерла, какъ изваяніе.

Петроній осмотрѣлъ рабовъ, между которыми были красивые и статные гоноши, но ни одно лицо ничего не объяснило ему; онъ увидѣлъ лишь на всѣхъ устахъ какія-то странныя улыбки. Посмотрѣвъ еще разъ на лежащую у его ногъ Эвнику, онъ, молча, удалился въ триклиній.

Позавтракавъ, онъ приказалъ отнести себя во дворецъ, а оттуда къ Хризотемидѣ, у которой пробылъ до поздней ночи. По возвращеніи домой, онъ призвалъ къ себѣ Тирезія.

-- Наказалъ-ли ты Эвнику?

-- Да, господинъ. Ты не позволилъ, однако, повредить ей кожу.

-- Не отдалъ-ли я еще какого-нибудь приказанія?

-- Нѣтъ, господинъ,-- тревожно отвѣтилъ "атріензисъ".

-- Хорошо. Кто изъ рабовъ сталъ ея любовникомъ?

-- Никто, господинъ.

-- Что ты знаешь про нее?

Тирезій заговорилъ неувѣреннымъ голосомъ:

-- Эвника никогда не уходитъ ночью изъ кубикула, въ которомъ спитъ вмѣстѣ со старою Акризіоной и Ифидой; послѣ твоего купанья, она никогда не остается въ банѣ... Другія рабыни смѣются надъ нею и называютъ ее Діаной.

-- Довольно,-- сказалъ Петроній.-- Мой родственникъ Виницій, которому я подарилъ сегодня утромъ Эвнику, не принялъ ея,-- слѣдовательно, она останется дома. Можешь уйти.

-- Дозволишь-ли мнѣ, господинъ, сказать еще нѣсколько словъ объ Эвникѣ?

-- Я приказалъ тебѣ сообщить все, что ты знаешь о ней.

-- Господинъ, вся "фамилія" говоритъ о бѣгствѣ дѣвушки, которая должна была поселиться въ домѣ благороднаго Виниція. Послѣ твоего ухода, Эвника пришла ко мнѣ и сказала, что знаетъ человѣка, который сумѣетъ отыскать эту дѣвушку.

-- Что это за человѣкъ?-- спросилъ Петроній.

-- Я не знаю его, господинъ.-- я думалъ, однако, что долженъ тебѣ сообщить объ этомъ.

-- Хорошо. Пусть этотъ человѣкъ ожидаетъ завтра въ моемъ домѣ прибытія трибуна, котораго ты попросишь отъ моего имени поутру посѣтить меня.

"Атріензисъ" поклонился и вышелъ.

Петроній невольно сталъ думать объ Эвникѣ. Сначала ему представилось вполнѣ яснымъ, что молодая рабыня хочетъ, чтобы Виницій нашелъ Лигію только потому, чтобы не быть вынужденной замѣнить ее въ домѣ трибуна. Но потомъ ему пришло въ голову, что человѣкъ, воспользоваться услугами котораго предлагаетъ Эвника, можетъ быть,-- ея любовникъ,-- и это предположеніе показалось ему вдругъ непріятнымъ. Провѣрить его было, конечно, не трудно: стоило только приказать, чтобы позвали Эвнику,-- но время было уже позднее, Петроній чувствовалъ себя утомленнымъ послѣ продолжительнаго пребыванія у Хризотемиды и его клонило ко сну. Идя въ спальню, онъ припомнилъ, однако, неизвѣстно почему, что въ углахъ глазъ Хризотемиды подмѣтилъ сегодня морщинки. Онъ подумалъ, кромѣ того, что, въ дѣйствительности, она далеко не такая красавица, какою слыветъ въ Римѣ,-- и что Фонтей Капитонъ, предлагавшій трехъ мальчиковъ изъ Клазоменъ за Эвнику, хотѣлъ купить ее, однако, слишкомъ дешево.

XIII.

На слѣдующій день, едва только Петроній успѣлъ одѣться въ унктуаріи, какъ пришелъ приглашенный Тирезіемъ Виницій. Онъ зналъ уже, что отъ городскихъ воротъ не получено никакихъ новыхъ свѣдѣній,-- и извѣстіе это, вмѣсто того, чтобы порадовать трибуна, какъ доказательство, что Лигія находится въ Римѣ, еще болѣе огорчило его, такъ какъ онъ сталъ предполагать, что Урсъ могъ вывести ее изъ города немедленно послѣ похищенія, и, слѣдовательно, раньше, чѣмъ рабы Петронія были посланы сторожить у воротъ. Положимъ, осенью, когда дни становплись короче, ворота запирали довольно рано, но ихъ также и отпирали для уѣзжающихъ, число которыхъ бывало довольно значительно. За городскія стѣны можно было выбраться и другими путями, которые были, напримѣръ, хорошо извѣстны рабамъ, желавшимъ бѣжать изъ Рима. Виницій разослалъ на всѣ дороги, ведущія въ провинцію, своихъ слугъ, поручивъ имъ раздать начальникамъ стражи заявленія о двухъ бѣглыхъ рабахъ, съ подробными примѣтами Урса и Лигіи и назначеніемъ награды за ихъ поимку. Представлялось, однако, сомнительнымъ настигнетъ-ли исчезнувшихъ эта погоня, и, если настигнетъ, сочтутъ-ли мѣстныя власти возможнымъ задержать бѣглецовъ на основаніи частнаго требованія, не засвидѣтельствованнаго преторомъ. Между тѣмъ засвидѣтельствовать свои заявленія Виницій не успѣлъ. Самъ онъ весь вчерашній день отыскивалъ Лигію по всѣмъ закоулкамъ города, переодѣвшись рабомъ, но не нашелъ ни малѣйшаго слѣда или указанія. Онъ встрѣчалъ лишь рабовъ Авла, но тѣ, повидимому, также чего-то искали,-- и это подтвердило предположеніе, что похитили Лигію не Авлъ и Помпонія и что они также не знаютъ, что сталось съ нею.

Когда Тирезій сообщилъ, что нашелся человѣкъ, берущійся отыскать Лигію, Виницій бросился опрометью къ дому Петронія и, едва поздоровавшись съ нимъ, принялся разспрашивать про этого человѣка.

-- Мы сейчасъ увидимъ его,-- сказалъ Петроній.-- Это -- одинъ знакомый Эвники, которая сейчасъ придетъ собирать складки моей тоги и сообщитъ намъ о немъ болѣе подробныя свѣдѣнія.

-- Та рабыня, которую ты вчера хотѣлъ подарить мнѣ?

-- Та, отъ которой ты вчера отказался,-- за что я, впрочемъ, признателенъ тебѣ, потому что во всемъ городѣ нѣтъ лучшей "одѣвальщицы".

Эвника вошла, едва онъ произнесъ эти слова, и, взявъ лежавшую на креслѣ, отдѣланномъ слоновою костью, тогу, развернула ее, чтобы набросить на плечи Петронія. Кроткое лицо ея прояснилось, въ глазахъ свѣтилась радость.

Петроній посмотрѣлъ на нее и она показалась ему прелестною. Когда, облачивъ его въ тогу, она принялась собирать складки, наклоняясь иногда для расправленія ихъ онъ замѣтилъ, что руки Эвники отливаютъ дивнымъ блѣдно-розовымъ оттѣнкомъ, а грудь и плечи -- прозрачнымъ отблескомъ перламутра или алебастра.

-- Эвника,-- сказалъ онъ,-- пришелъ-ли тотъ человѣкъ, о которомъ ты говорила вчера Тирезію?

-- Да, господинъ.

-- Какъ зовутъ его?

-- Хилономъ Хилонидесомъ, господинъ.

-- Кто онъ такой?

-- Лѣкарь, мудрецъ и предвѣщатель, умѣющій читать въ книгѣ человѣческихъ судебъ и предсказывать будущее.

-- Предсказалъ-ли онъ будущее и тебѣ?

Эвника вспыхнула, даже уши и шея ея порозовѣли отъ внезапно набѣжавшаго румянца.

-- Да, господинъ.

-- Что-жe онъ предсказалъ тебѣ?

-- Что меня ожидаютъ огорченіе и счастіе.

-- Огорченіе нанесено тебѣ вчера рукою Тирезія, слѣдовательно должно исполниться и предсказаніе о счастіи.

-- Оно уже исполнилось, господинъ.

-- Въ чемъ-же состоитъ это счастіе?

Она чуть слышно прошептала:

-- Я осталась.

Петроній положилъ руку на ея златокудрую голову.

-- Ты хорошо собрала сегодня складки и я доволенъ тобою, Эвника.

Когда его рука прикоснулась къ молодой гречанкѣ, глаза ея мгновенно подернулись дымкою блаженства и грудь порывисто заколебалась.

Петроній съ Виниціемъ перешли въ атрій, гдѣ ожидалъ ихъ Хилонъ Хилонидесъ, который, увидѣвъ ихъ. отвѣсилъ низкій поклонъ. Петроній невольно улыбнулся, вспомнивъ о своемъ вчерашнемъ предположеніи, что это, быть можетъ, любовникъ Эвники.

Человѣкъ стоявшій передъ нимъ не могъ быть ничьимъ любовникомъ. Въ его странной наружности было что-то и отвратительное, и смѣшное. Онъ не былъ старъ: въ его неопрятной бородѣ и курчавыхъ волосахъ лишь кое-гдѣ просвѣчивала сѣдина. Животъ онъ имѣлъ впалый, плечи -- сгорбленныя, такъ что на первый взглядъ казался горбатымъ, а надъ этимъ горбомъ возвышалась большая голова съ лицомъ обезьяньимъ и, вмѣстѣ съ тѣмъ, лисьимъ и пытливыми глазами. Желтоватая кожа его лица была испещрена прыщами, а сплошь покрытый ими носъ свидѣтельствовалъ о чрезмѣрномъ пристрастіи къ бутылкѣ. Небрежная одежда, состоящая изъ темной туники, вытканной изъ козьей шерсти, и такого-же дыряваго плаща, говорила о дѣйствительной или притворной нуждѣ.

Петронію, при видѣ его, вспомнился гомеровскій Терситъ; отвѣтивши, поэтому, склоненіемъ руки на поклонъ Хилона, онъ сказалъ:

-- Привѣтствую тебя, божественный Терситъ: что подѣлываютъ твои шишки, которыми наградилъ тебя подъ Троей Улиссъ, и какъ поживаетъ онъ самъ на Елисейскихъ поляхъ?

-- Благородный господинъ,-- отвѣтилъ Хилонъ Хилонидесъ,-- мудрѣйшій изъ умершихъ, Улиссъ, посылаетъ черезъ мое посредство мудрѣйшему изъ живущихъ, Петронію, свой привѣтъ и просьбу, чтобы ты одѣлъ новымъ плащомъ мои шишки.

-- Клянусь Гекатой!-- воскликнулъ Петроній,-- отвѣтъ стоитъ плаща.

Нетерпѣливый Виницій прервалъ, дальнѣйшій разговоръ, приступивъ прямо къ дѣлу.

Онъ спросилъ Хилонидеса:

-- Достаточно-ли ознакомился ты съ задачей, за которую берешься?

-- Не трудно узнать, въ чемъ дѣло,-- отвѣтилъ Хилонъ,-- когда "фамиліи" двухъ знатныхъ домовъ не говорятъ ни о чемъ другомъ, а вслѣдъ за ними повторяетъ извѣстіе половина Рима. Вчера ночью похищена дѣвушка, воспитанная въ домѣ Авла Плавція, по имени Лигія или, точнѣе, Каллина, которую твои рабы, господинъ, препровождали изъ дворца цезаря въ твою "инзулу". Я берусь отыскать ее въ Римѣ, или, если,-- что представляется мало вѣроятнымъ,-- она удалилась изъ города, указать тебѣ, благородный трибунъ, куда она убѣжала и гдѣ скрывается.

-- Хорошо,-- сказалъ Виницій, которому понравилась сжатость отвѣта,-- какими-же средствами располагаешь ты для этого?

Хилонъ лукаво усмѣхнулся:

-- Средствами обладаешь ты, господинъ,-- я имѣю только умъ.

Петроній также улыбнулся, такъ какъ остался вполнѣ довольнымъ своимъ гостемъ.

-- Этотъ человѣкъ можетъ отыскать дѣвушку,-- подумалъ онъ.

Тѣмъ временемъ Виницій сдвинулъ свои сросшіяся брови и сказалъ:

-- Если ты меня обманываешь ради наживы, я прикажу на смерть заколотить тебя палками.

-- Я философъ, господинъ,-- а философъ не можетъ льститься на наживу, въ особенности на ту, которую ты великодушно обѣщаешь.

-- Какъ, ты философъ?-- спросилъ Петроній.-- Эвника сказала мнѣ, что ты лѣкарь и гадатель. Какъ ты познакомился съ Эвникой?

-- Она приходила ко мнѣ за совѣтомъ, такъ какъ слава моя дошла до ея ушей.

-- Какого-же совѣта просила она?

-- Касательно любви, господинъ. Она хотѣла излѣчиться отъ несчастной любви.

-- И ты исцѣлилъ ее?

-- Я сдѣлалъ больше, господинъ, такъ какъ далъ ей амулетъ, обезпечивающій взаимность. Въ Паѳосѣ, на островѣ Кипрѣ, есть храмъ, въ которомъ хранится перевязь Венеры. Я далъ ей двѣ нити изъ этой перевязи, заключивъ ихъ въ скорлупу миндаля.

-- И, конечно, ты взялъ хорошую цѣну?

-- За взаимность никогда нельзя заплатить достаточно, я-же, лишенный двухъ пальцевъ на правой рукѣ, коплю деньги на покупку невольника-писца, который записывалъ-бы мои мысли и сохранилъ-бы мое ученіе для міра.

-- Къ какой-же школѣ принадлежишь ты, божественный мудрецъ?

-- Я циникъ, потому что ношу дырявый плащъ; я стоикъ, потому что терпѣливо переношу нужду,-- а перипатетикъ я потому, что, не имѣя носилокъ, хожу пѣшкомъ отъ виноторговца къ виноторговцу и по дорогѣ поучаю тѣхъ, которые обѣщаютъ заплатить за жбанъ.

-- А за жбаномъ вина ты становишься риторомъ?

-- Гераклитъ сказалъ: "все течетъ", а станешь-ли ты отрицать, господинъ, что вино есть жидкость?

-- Онъ училъ, что огонь есть божество, и это божество пылаетъ на твоемъ носу.

-- А божественный Діогенъ изъ Аполлоніи училъ, что міръ созданъ изъ воздуха, и чѣмъ теплѣе воздухъ, тѣмъ совершеннѣе порождаемыя имъ существа; а изъ самаго горячаго воздуха рождаются души мудрецовъ. А такъ какъ осенью наступаютъ холода,-- ergo истинный мудрецъ долженъ согрѣвать душу виномъ... потому что ты также не станешь утверждать, господинъ, что жбанъ, хотя-бы полпива изъ окрестностей Капуи или Телезіи, не разливаетъ теплоты по всѣмъ костямъ бреннаго человѣческаго тѣла.

-- Гдѣ твоя родина, Хилонъ Хилонидесъ?

-- Надъ Эвксинскимъ Понтомъ. Я родомъ изъ Мезембрш.

-- Ты великъ, Хилонъ!

-- И непризнанъ!-- меланхолически добавилъ мудрецъ.

Терпѣніе Виниція снова истощилось. Прельстившись блеснувшею ему надеждой, онъ хотѣлъ, чтобы Хилонъ тотчасъ-же приступилъ къ поискамъ, и весь этотъ разговоръ показался ему лишь безполезною потерей времени, за которую онъ досадовалъ на Петронія.

-- Когда начнешь ты розыски?-- сказалъ онъ обращаясь къ греку.

-- Я уже принялся за нихъ,-- отвѣтилъ Хилонъ.-- Находясь здѣсь и отвѣчая на твои благосклонные вопросы, я также ищу. Довѣрься мнѣ, благородный трибунъ, и знай, что, если-бы ты потерялъ ремень отъ обуви, я сумѣлъ-бы найти ремень или того человѣка, который поднялъ его на улицѣ.

-- Случалось-ли уже тебѣ исполнять подобныя порученія?-- спросилъ Петроній.

Грекъ возвелъ глаза къ небу:

-- Слишкомъ низко цѣнятъ нынче добродѣтель и мудрость, чтобы даже философъ не былъ принужденъ искать иныхъ средствъ къ пропитанію.

-- Какими-же средствами пользуешься ты?

-- Я стараюсь разузнавать обо всемъ, и снабжаю новостями всѣхъ, которые ихъ желаютъ.

-- И которые за нихъ платятъ?

-- Ахъ, господинъ, мнѣ надо купить писца, не то моя мудрость умретъ вмѣстѣ со мною.

-- Если ты не скопилъ еще денегъ на новый плащъ, заслуги твои, очевидно, не особенно замѣчательны.

-- Скромность не позволяетъ мнѣ разсказывать о нихъ. Но прими въ соображеніе, господинъ, что теперь перевелись такіе благодѣтели, которымъ въ прежнія времена не было счета и которымъ осыпать человѣка золотомъ за услугу было столь-же пріятно, какъ проглотить устрицу изъ Путеоли. Ничтожны не заслуги мои, а людская благодарность. Если сбѣжитъ дорогой рабъ, кто отыщетъ его, какъ не единственный сынъ моего отца? Когда на стѣнахъ появятся надписи противъ божественной Поппеи, кто обнаружитъ виновныхъ? Кто разнюхаетъ, что у книготорговцевъ появились стихи на цезаря? Кто донесетъ, о чемъ говорятъ въ домахъ сенаторовъ и патриціевъ? Кто передаетъ письма, которыя не хотятъ довѣрить рабамъ? Кто подслушиваетъ новости у дверей цырульниковъ, для кого не имѣютъ тайнъ виноторговцы и помощники пекарей, кому довѣряются рабы, кто умѣетъ осмотрѣть любой домъ напролетъ, отъ атрія до сада? Кто знаетъ всѣ улицы, переулки, тайные притоны, кто знаетъ, что говорится въ баняхъ, въ циркѣ, на рынкахъ, въ гимнастическихъ школахъ, въ сараяхъ у работорговцевъ и даже въ аренаріяхъ?...

-- Ради боговъ! довольно, благородный мудрецъ!-- воскликнулъ Петроній,-- не то мы потонемъ въ твоихъ заслугахъ) добродѣтели, мудрости и краснорѣчіи. Довольно! мы хотѣли узнать, что ты за человѣкъ,-- и узнали!

Виницій обрадовался: онъ подумалъ, что этотъ человѣкъ, пущенный по слѣду, какъ гончая собака, не остановится, пока не отыщетъ тайника.

-- Хорошо,-- сказалъ онъ,-- нужны-ли тебѣ указанія?

-- Мнѣ нужно оружіе.

-- Какое оружіе?-- спросилъ съ удивленіемъ Виницій.

Грекъ подставилъ одну ладонь, а другою рукой показалъ, будто отсчитываетъ деньги.

-- Такія ужъ теперь времена,-- сказалъ онъ со вздохомъ.

-- Значитъ, ты превратишься въ осла, овладѣвающаго крѣпостью при помощи мѣшковъ съ золотомъ,-- замѣтилъ Петроній.

-- Я останусь лишь бѣднымъ философомъ, господинъ,-- смиренно отвѣтилъ Хилонъ,-- золото имѣете вы.

Виницій бросилъ ему кошелекъ; грекъ подхватилъ его на лету, хотя, дѣйствительно, на правой рукѣ его недоставало двухъ пальцевъ.

Затѣмъ онъ поднялъ голову и сказалъ:

-- Господинъ, я знаю уже больше, чѣмъ ты ожидаешь. Я пришелъ сюда не съ пустыми руками. Я знаю, что дѣвушку похитили не Авлъ и его супруга, такъ какъ я уже разспросилъ ихъ рабовъ. Я знаю, что ея нѣтъ въ палатинскомъ дворцѣ, гдѣ всѣ заняты заболѣвшею маленькой августой, и, быть можетъ, я даже догадываюсь, почему вы предпочитаете искать дѣвушку при моемъ посредствѣ, а не съ помощью стражи и воиновъ цезаря. Я знаю, что бѣгству ея содѣйствовалъ слуга, происходящій изъ той-же страны, гдѣ родилась и она. Онъ не могъ найти пособниковъ среди рабовъ, потому что невольники, дѣйствующіе всегда сообща, не оказали-бы ему поддержки во вредъ твоимъ рабамъ. Ему могли помочь только единовѣрцы...

-- Послушай, Виницій,-- прервалъ Петроній,-- не говорилъ-ли я тебѣ слово въ слово то же самое?

-- Я считаю это за честь для себя,-- сказалъ Хилонъ.-- Дѣвушка, господинъ,-- продолжалъ онъ, обращаясь снова къ Виницію,-- несомнѣнно поклоняется тому-же божеству, которое чтитъ Помпонія,-- эта добродѣтельнѣйшая изъ римлянокъ, истинная матрона "stolatas". Слышалъ я и о томъ, что Помпонію тайно судили за поклоненіе какимъ-то иноземнымъ божествамъ, но мнѣ не удалось вывѣдать отъ слугъ, что это за божества и какъ называются поклоняющіеся имъ. Если-бы я узналъ это, я обратился-бы къ нимъ, сдѣлался-бы самымъ набожнымъ среди нихъ и заручился-бы ихъ довѣріемъ. Но ты, господинъ, какъ мнѣ извѣстно также, провелъ нѣсколько недѣль въ домѣ благороднаго Авла; не можешь-ли ты дать мнѣ какія-нибудь свѣдѣнія объ этомъ.

-- Не могу,-- отвѣтилъ Виницій.

-- Вы долго разспрашивали меня о разныхъ вещахъ, благородные господа,-- и я отвѣчалъ на вопросы,-- позвольте-же теперь мнѣ разспросить васъ. Не видѣлъ-ли ты, благородный трибунъ, какихъ-либо статуэтокъ, жертвъ, знаковъ или амулетовъ на Помпоніи или на твоей божественной Лигіи? Не замѣтилъ-ли ты, что онѣ чертятъ какія-либо изображенія, понятныя только для нихъ?

-- Постой!.. Да, я видѣлъ однажды, что Лигія начертила на пескѣ рыбу.

-- Рыбу? А-а!.. О-о-о! Сдѣлала-ли она это одинъ разъ или повторила неоднократно?

-- Только одинъ разъ.

-- И ты увѣренъ, господинъ, что она начертила рыбу?

-- Да, я увѣренъ въ этомъ!-- отвѣтилъ заинтересованный Виницій.-- Догадываешься-ли ты, что это означаетъ?

-- Еще-бы я не догадался!-- воскликнулъ Хилопъ.

Поклонившись, онъ добавилъ, въ видѣ прощальнаго привѣтствія:

-- Пусть Фортуна осыплетъ васъ поровну всѣми дарами, благородные господа.

-- Прикажи дать себѣ плащъ!-- сказалъ ему на дорогу Петроній.

-- Улиссъ благодаритъ тебя за Терсита,-- отвѣчалъ грекъ.

И, поклонившись еще разъ, онъ вышелъ изъ атрія.

-- Что-же скажешь ты объ этомъ благородномъ мудрецѣ?-- спросилъ Виниція Петроній.

-- Скажу, пто онъ отыщетъ Лигію!-- радостно воскликнулъ Виницій,-- но добавлю, что если-бы существовало царство плутовъ, онъ могъ-бы быть царемъ его.

-- Несомнѣнно. Я долженъ поближе познакомиться съ этимъ стоикомъ, а пока прикажу освѣжить куреніемъ атрій.

А Хилонъ Хилонидесъ, задрапировавшись въ новый плащъ, побрякивалъ подъ его складками полученнымъ отъ Виниція кошелькомъ, радуясь, какъ тяжести его, такъ и звонкости. Идя неторопливо и оглядываясь, не слѣдятъ-ли за нимъ изъ дома Петронія, онъ миновалъ портикъ Ливіи и, добравшись до угла Clivus Virbius, свернулъ въ Субурру.

-- Надо зайти къ Спору,-- разсуждалъ онъ самъ съ собой,-- и совершить легкое возліяніе виномъ Фортунѣ. Я нашелъ, наконецъ, то, чего искалъ издавна. Онъ молодъ, вспыльчивъ, щедръ, какъ рудники Кипра, и за эту лигійскую коноплянку готовъ отдать половину состоянія. Слѣдуетъ, однако, обращаться съ нимъ осторожно, потому что его насупленныя брови не предвѣщаютъ ничего хорошаго. Увы, волчата господствуютъ нынѣ надъ міромъ!... Я не такъ боялся-бы этого Петронія. О, боги, зачѣмъ посредничество оплачивается теперь лучше, чѣмъ добродѣтель!... А, она начертила тебѣ на пескѣ рыбу? Если я знаю, что это означаетъ, пусть подавлюсь кускомъ козьяго сыра! Но я узнаю! А такъ какъ рыбы живутъ подъ водой и производить розыски подъ водой труднѣе, чѣмъ на сушѣ, ergo: онъ заплатитъ мнѣ за эту рыбу отдѣльно. Еще одинъ такой кошелекъ, и мнѣ можно будетъ забросить дѣдовскую котомку и купить себѣ раба... Но что сказалъ-бы ты, Хилонъ, если-бы я посовѣтовалъ тебѣ пріобрѣсти не раба, а рабыню?... Я знаю тебя! Ручаюсь, что ты согласишься!... Если-бы она была красива, какъ, напримѣръ, Эвника, ты и самъ помолодѣлъ-бы около нея, и вмѣстѣ съ тѣмъ, пріобрѣлъ-бы въ ней источникъ честнаго и вѣрнаго дохода. Я продалъ этой бѣдной Эвникѣ двѣ нитки изъ моего собственнаго стараго плаща... Она глупа, но, если-бы Петроній подарилъ мнѣ ее, я не отказался-бы... Да, да, Хилонъ, сынъ Хилона... Ты лишился отца и матери!... Ты осиротѣлъ, такъ купи на утѣшеніе себѣ хоть рабыню. Она, конечно, должна гдѣ-нибудь помѣщаться, слѣдовательно, Виницій найметъ для нея квартиру, въ которой пріютишься и ты; она должна и одѣться, слѣдовательно, Виницій заплатитъ за ея одежду, и, должна питаться, слѣдовательно, онъ будетъ кормить ее. Охъ, какъ трудно жить на свѣтѣ! Гдѣ тѣ времена, когда за оболъ можно было купить столько бобовъ съ солониной, сколько влѣзетъ въ обѣ руки, или кусокъ козьей кишки, налитой кровью, длиною равный рукѣ двѣнадцатилѣтняго мальчика!... А вотъ и этотъ мошенникъ Споръ! Въ лавкѣ виноторговца легче всего навести справки.

Онъ вошелъ въ Винницу и приказалъ подать жбанъ "темнаго"; замѣтивъ недовѣрчивый взглядъ хозяина, онъ вытащилъ золотую монету изъ кошелька и, положивъ ее на столъ, сказалъ:

-- Споръ, я работалъ сегодня съ Сенекою отъ разсвѣта до полудня, и, посмотри, чѣмъ мой пріятель отдарилъ меня на дорогу.

Круглые глаза Спора при видѣ монеты сдѣлались еще болѣе круглыми. Вино мгновенно появилось передъ Хилономъ, который, обмакнувъ въ него палецъ, начертилъ на столѣ рыбу и сказалъ:

-- Знаешь, что это означаетъ?

-- Рыба? Рыба и есть -- рыба!

-- Ты глупъ, хотя и разбавляешь вино такимъ количествомъ воды, что въ немъ могла-бы оказаться и рыба. Это -- символъ, на языкѣ философовъ означающій: "улыбка Фортуны". Если-бы ты разгадалъ, быть можетъ, и ты добился-бы счастія. Смотри, почитай философію, не то я перемѣню Винницу, къ чему давно уже склоняетъ меня мой близкій другъ, Петроній.

XIV.

Въ теченіе нѣсколькихъ дней Хилонъ нигдѣ не показывался. Виницій, узнавъ отъ Актеи, что Лигія любитъ его, во сто кратъ пламеннѣе желалъ отыскать молодую дѣвушку. Онъ приступилъ къ поискамъ собственными силами, такъ какъ не желалъ, да и не могъ просить помощи у цезаря, вниманіе котораго всецѣло было поглощено опасною болѣзнью маленькой августы.

Ей не помогли ни жертвы, принесенныя въ храмы, ни молитвы и обѣты, ни искусство врачей и всевозможныя чудодѣйственныя средства, къ которымъ прибѣгнулъ, когда исчезла послѣдняя надежда на выздоровленіе. Черезъ недѣлю дѣвочка умерла. Римскій дворъ и столица облеклись въ трауръ. Цезарь, при рожденіи ребенка безумствовавшій отъ радости, безумствовалъ теперь отъ горя; замкнувшись въ своихъ покояхъ, онъ цѣлыхъ два дня не принималъ пищи. Во дворцѣ толпились сенаторы и августіанцы, спѣшившіе выразить свое горе и соболѣзнованіе, но Неронъ не хотѣлъ никого видѣть. Сенатъ собрался въ чрезвычайное засѣданіе, на которомъ умершая дѣвочка была провозглашена богиней; сенаторы рѣшили посвятить ей храмъ и назначить, для служенія новой богинѣ, особаго жреца. Въ другихъ храмахъ также приносились жертвы въ честь умершей; ея статуи отливались изъ драгоцѣнныхъ металловъ,-- а погребенію была придана безпримѣрная торжественность. Народъ удивлялся необузданнымъ проявленіямъ скорби, которой предавался цезарь, плакалъ вмѣстѣ съ нимъ, протягивалъ руки къ подачкамъ и, въ особенности, тѣшился необычайнымъ зрѣлищемъ.

Смерть маленькой августы встревожила Петронія. Весь Римъ узналъ уже, что Поппея приписываетъ ее колдовству. Слова Поппеи усердно повторялись врачами, обрадовавшимися удобному случаю оправдать безуспѣшность своихъ усилій; вслѣдъ за ними, то-же самое заговорили жрецы, жертвы которыхъ оказались безполезными, прорицатели, дрожавшіе за свою жизнь, и народъ.

Петроній радовался теперь, что Лигія скрылась; такъ какъ онъ, въ сущности, не желалъ зла семьѣ Авла, а себѣ и Виницію желалъ добра, то, какъ только убрали кипарисъ, посаженный, въ знакъ траура, передъ Палатинскимъ дворцомъ, отправился на пріемъ, устроенный для сенаторовъ и августіанцевъ, чтобы убѣдиться, насколько Неронъ вѣритъ извѣстію о чародѣйствѣ, и предотвратить послѣдствія, которыя могли-бы изъ этого возникнуть.

Петроній, зная Нерона, допускалъ, что онъ, хотя-бы даже не вѣрилъ въ колдовство, будетъ притворяться, что вѣритъ, чтобы обмануть свое собственное горе и выместить его на комъ-нибудь, а главное, съ цѣлью предупредить толки о томъ, что боги начинаютъ карать его за преступленія. Петроній не думалъ, чтобы цезарь могъ искренно и глубоко любить даже собственное свое дитя, хотя-бы проявлялъ страстную привязанность къ нему. Петроній не сомнѣвался, что Неронъ, во всякомъ случаѣ, будетъ преувеличивать свое горе. И, дѣйствительно, онъ не ошибся. Неронъ выслушивалъ утѣшенія сенаторовъ и всадниковъ съ окаменѣлымъ лицемъ, устремивъ глаза въ одну точку; видно было, что, если онъ въ самомъ дѣлѣ страдаетъ, то въ то-же время думаетъ и о томъ, какое впечатлѣніе производитъ его отчаяніе на окружающихъ. Неронъ разыгрывалъ роль Ніобеи. точно актеръ, изображающій на сценѣ олицетвореніе родительской скорби. Онъ не сумѣлъ, однако, какъ-бы окаменѣть въ безмолвномъ горѣ,-- по временамъ то дѣлалъ жесты, точно посыпая голову прахомъ, то глухо стоналъ. Увидѣвъ Петронія, онъ сталъ восклицать съ трагическимъ паѳосомъ, очевидно, желая, чтобы всѣ слышали его:

-- Eheu!.. Ты виновенъ въ ея смерти! По твоему совѣту допущенъ въ эти стѣны злой духъ, который однимъ взглядомъ высосалъ жизнь изъ ея груди... Горе мнѣ!-- лучше-бы моимъ глазамъ не смотрѣть на свѣтлый ликъ Геліоса... Горе мнѣ! elieu! eheu!..

Цезарь, все повышая голосъ, огласилъ залъ отчаянными воплями. Петроній мгновенно рѣшился поставить все на одинъ бросокъ костей. Протянувъ руку онъ быстро сорвалъ шелковый платокъ, которымъ цезарь всегда повязывалъ шею, и приложилъ къ губамъ Нерона.

-- Цезарь!-- торжественно произнесъ онъ,-- сожги Римъ, сожги съ горя весь міръ,-- но сохрани намъ свой голосъ!

Изумились всѣ присутствующіе, остолбенѣлъ на мгновеніе самъ Неронъ,-- одинъ только Петроній стоялъ невозмутимо. Онъ хорошо зналъ, что дѣлаетъ: Петроній не забылъ, что Териносу и Діодору былъ отданъ приказъ, не смущаясь, закрывать цезарю ротъ, чтобы его голосъ не пострадалъ отъ излишняго напряженія.

-- Цезарь,-- продолжалъ Петроній столь-же внушительнымъ и скорбнымъ тономъ,-- мы понесли безмѣрную утрату, такъ пусть-же останется намъ въ утѣшеніе хоть это сокровище!

Лицо Нерона задрожало, и, вскорѣ, изъ глазъ его полились слезы; положивъ руки на плечи Петронія, цезарь вдругъ преклонилъ голову къ его груди и сталъ повторять сквозь слезы:

-- Только ты, Петроній, вспомнилъ объ этомъ,-- только ты Петроній! только ты!

Тигеллинъ позеленѣлъ отъ зависти,-- а Петроній снова обратился къ Нерону:

-- Поѣзжай въ Анцій! тамъ она явилась на свѣтъ,-- тамъ тебя осѣнила радость, тамъ снизойдетъ на тебя успокоеніе. Пусть морской воздухъ освѣжитъ твое божественное горло; пусть грудь твоя подыщетъ соленою влагой. Мы, твои вѣрные слуги, всюду послѣдуемъ за тобою -- и когда утолимъ твое горе сочувствіемъ, ты утѣшишь насъ своего пѣснью.

-- Да!-- жалобно отвѣтилъ Неронъ,-- я напишу гимнъ въ честь ея и положу его на музыку.

-- А потомъ ты поѣдешь въ Байи, оживишь себя лучами жаркаго солнца.

-- А, затѣмъ,-- поищу забвенія въ Греціи.

-- Въ отчизнѣ поэзіи и пѣсней!

Тяжелое, удрученное настроеніе постепенно разсѣивалось, подобно облакамъ, закрывающимъ солнце. Завязалась бесѣда, повидимому, еще исполненная грусти, но, въ сущности, оживленная замыслами о будущемъ путешествіи; говорили о томъ, какъ будетъ подвизаться цезарь, въ качествѣ артиста, обсуждали празднества, которыя необходимо устроить по случаю ожидаемаго пріѣзда царя Арменіи, Тиридата.

Тигеллинъ, правда, попробовалъ было напомнить о колдовствѣ, но Петроній принялъ вызовъ уже съ полною увѣренностью въ своей побѣдѣ.

-- Тигеллинъ,-- сказалъ онъ,-- неужели ты думаешь, что колдовство можетъ повредить богамъ?

-- О чарахъ говорилъ самъ цезарь,-- отвѣтилъ придворный.

-- Устами цезаря гласило горе,-- но скажи, что ты самъ думаешь объ этомъ?

-- Born слишкомъ могущественны, чтобы на нихъ могли вліять чары.

-- Но развѣ ты не признаешь божественности цезаря и его родственниковъ?

-- Peractum est!-- отозвался стоявшій возлѣ Эпрій Марцеллъ, повторяя народный возгласъ, отмѣчающій въ циркѣ, что гладіатору сразу нанесенъ смертельный ударъ.

Тигеллинъ затаилъ въ себѣ гнѣвъ. Между нимъ и Петроніемъ давно уже существовало соперничество относительно Нерона. Тигеллинъ превосходилъ Петронія въ томъ отношеніи, что Неронъ въ его присутствіи почти вовсе не стѣснялся,-- но до сихъ поръ Петроній, при столкновеніяхъ съ Тигеллиномъ, всегда побѣждалъ его сообразительностью и остроуміемъ.

Такъ случилось и теперь. Тигеллинъ замолчалъ и старался лишь твердо запомнить имена сенаторовъ и всадниковъ, которые толпою окружили удалявшагося въ глубь залы Петронія, полагая, что, послѣ произошедшаго, онъ, несомнѣнно, сдѣлается первымъ любимцемъ цезаря.

Петроній, выйдя изъ дворца, приказалъ отнести себя къ Виницію; разсказавъ ему о столкновеніи съ цезаремъ и Тигеллипомъ, онъ сказалъ:

-- Я отвратилъ опасность не только отъ Авла Плавція и Помпоніи, но и отъ насъ обоихъ, а, главное,-- отъ Лцгіи, которую не будутъ разыскивать хотя-бы потому, что я убѣдилъ рыжебородую обезьяну поѣхать въ Анцій, а оттуда -- въ Неаполь или въ Байи. Онъ непремѣнно поѣдетъ, такъ какъ въ Римѣ до сихъ поръ не рѣшался выступить передъ публикой въ театрѣ, а я знаю, что онъ давно уже собирается выступить на сценѣ въ Неаполѣ. Затѣмъ онъ мечтаетъ о Греціи, гдѣ ему хочется пѣть во всѣхъ главнѣйшихъ городахъ,-- послѣ чего онъ, со всѣми вѣнками, которые ему поднесутъ "graeculi", отпразднуетъ тріумфальный въѣздъ въ Римъ. Въ это время мы можемъ безъ помѣхи искать Лигію и, если найдемъ, скрыть въ безопасномъ мѣстѣ. Ну, а что-жъ, нашъ почтенный философъ еще не приходилъ?

-- Твой почтенный философъ -- обманщикъ. Онъ такъ и не показался и, конечно, мы болѣе не увидимъ его!

-- А у меня сложилось болѣе лестное для него представленіе, если не объ его честности, то объ умѣ. Онъ однажды уже пустилъ кровь твоему кошельку, будь увѣренъ, что онъ придетъ, хотя-бы только для того, чтобы пустить ее еще разъ.

-- Пусть остерегается, какъ-бы я самъ не сдѣлалъ ему кровопусканія.

-- Не дѣлай этого, отнесись къ нему терпѣливо, пока надлежащимъ образомъ не убѣдишься въ обманѣ. Не давай ему больше денегъ, а вмѣсто того обѣщай ему щедрую награду, если онъ принесетъ тебѣ вѣрныя извѣстія. Ну, а что ты предпринимаешь самъ по себѣ?

-- Два мои вольноотпущенника Нимфидій и Демасъ разыскиваютъ ее во главѣ шестидесяти людей. Тому изъ рабовъ, который найдетъ ее, обѣщана свобода. Кромѣ того, я послалъ нарочныхъ на всѣ дороги, ведущія изъ Рима, чтобы они разспрашивали въ гостинницахъ о лигійцѣ и дѣвушкѣ. Самъ я бѣгаю по городу днемъ и ночью, надѣясь на счастливый случай.

-- Что бы ты ни узналъ, напиши мнѣ, такъ какъ я долженъ ѣхать въ Анцій.

-- Хорошо.

-- А если въ одно прекрасное утро, вставъ съ ложа, ты скажешь себѣ, что для какой-нибудь дѣвчонки не стоитъ мучиться и столько хлопотать, то пріѣзжай въ Анцій. Тамъ вволю будетъ и женщинъ, и утѣхъ.

Виницій сталъ ходить быстрыми шагами, Петроній смотрѣлъ на него нѣкоторое время, потомъ сказалъ:

-- Скажи мнѣ откровенно, не какъ мечтатель, который что-то въ себѣ таитъ и къ чему-то себя возбуждаетъ, а какъ человѣкъ разсудительный, который отвѣчаетъ другу: ты все попрежнему увлеченъ Лигіей?

Виницій на минуту остановился и такъ взглянулъ на Петронія, какъ будто его предъ тѣмъ не видалъ, потомъ снова началъ ходить. Видно было, что онъ сдерживаетъ въ себѣ неукротимый порывъ. Но въ глазахъ его, отъ сознанія собственнаго безсилія, отъ скорби, гнѣва и неутолимой тоски заблестѣли двѣ слезы, которыя сильнѣе говорили Петронію, чѣмъ краснорѣчивѣйшія слова.

Задумавшись на минуту, онъ сказалъ:

-- Не Атласъ, а женщина держитъ міръ на своихъ плечахъ, и иногда играетъ имъ какъ мячикомъ.

-- Да!-- промолвилъ Виницій.

И они стали прощаться.

Но въ эту минуту невольникъ далъ знать, что Хилонъ Хилонидъ ожидаетъ въ прихожей и проситъ позволенія предстать предъ лицомъ господина.

Виницій приказалъ его немедленно впустить, а Петроній сказалъ:

-- А! что, не говорилъ я тебѣ! Клянусь Геркулесомъ! Сохрани только спокойствіе, а не то онъ тобой овладѣетъ, а не ты имъ.

-- Привѣтъ и хвала сіятельному военному трибуну, и тебѣ, господинъ!-- сказалъ входя Хилонъ.-- Да будетъ ваше счастье равнымъ вашей славѣ, а слава да обѣжитъ весь свѣтъ, отъ Геркулесовыхъ столповъ и до границъ Арзацидовъ.

-- Здравствуй, законодатель добродѣтелей и мудрости,-- отвѣчалъ Петроній.

Но Виницій спросилъ съ притворнымъ спокойствіемъ:

-- Какія извѣстія приносишь ты?

-- Въ первый разъ, господинъ, я принесъ тебѣ надежду, а теперь приношу увѣренность въ томъ, что дѣвица будетъ найдена.

-- Это значитъ, что ты не нашелъ ея?

-- Да, господинъ, но я нашелъ, что значитъ сдѣланный его рисунокъ: я знаю, кто эти люди, которые ее отбили, и знаю, среди поклонниковъ какого божества слѣдуетъ ее искать.

Виницій хотѣлъ вскочить съ кресла, на которомъ сидѣлъ, но Петроній положилъ ему руку на плечо и, обращаясь въ Хилону, сказалъ:

-- Говори дальше!

-- Ты, господинъ, вполнѣ увѣренъ, что эта дѣвица начертила на пескѣ рыбу?

-- Да!-- воскликнулъ Виницій.

-- Ну, такъ она -- христіанка, и ее отбили христіане.

Настало молчаніе.

-- Послушай, Хилонъ,-- сказалъ Петроній,-- мой родственникъ назначилъ тебѣ за отысканіе Лигіи значительное вознагражденіе, но и не меньшее количество розогъ, если ты вздумаешь его обманывать. Въ первомъ случаѣ ты купишь себѣ не одного, а трехъ писцовъ, во второмъ-же философія всѣхъ семи мудрецовъ, съ твоей собственной на придачу, послужитъ для тебя цѣлебной мазью.

-- Господинъ, эта дѣвица христіанка!-- воскликнулъ грекъ.

-- Постой, Хилонъ, ты человѣкъ неглупый. Мы знаемъ, что Юнія Силана съ Кальвіей Криспиниллой обвиняли Помпонію Грецину въ исповѣдываніи христіанскаго суевѣрія, но намъ также извѣстно, что домашній судъ освободилъ ее отъ этого извѣта. Неужели ты хочешь теперь снова возбуждать его? Неужели ты думаешь насъ убѣдить въ томъ, что Помпонія, а вмѣстѣ съ него Лигія могутъ принадлежать къ врагамъ человѣческаго рода, къ отравителямъ источниковъ и колодцевъ, къ почитателямъ ослиной головы, къ людямъ, которые убиваютъ дѣтей и предаются грязнѣйшему разврату? Смотри, Хилонъ, какъ-бы высказываемая тобою теза не отразилась на твоей спинѣ въ видѣ антитезы.

Хилонъ развелъ руками въ знакъ того, что это не его вина, и сказалъ:

-- Господинъ, произнеси по гречески слѣдующія слова: Іисусъ Христосъ, Божій Сынъ, Спаситель.

-- Хорошо. Вотъ я назвалъ!.. Но что же изъ этого?

-- А теперь возьми первыя буквы каждаго изъ этихъ словъ и сложи ихъ такъ, чтобы онѣ составили одно выраженіе.

-- Рыба!-- сказалъ съ удивленіемъ Петроній.

-- Вотъ почему изображеніе рыбы сдѣлалось символомъ христіанства!-- отвѣтилъ съ гордостью Хилонъ.

Всѣ замолчали. Въ выводахъ грека было, однако, нѣчто до такой степени поразительное, что оба друга не могли не задуматься.

-- Виницій,-- спросилъ Петроній,-- не ошибаешься-ли ты? дѣйствительно-ли Лигія нарисовала рыбу?

-- Клянусь всѣми подземными богами, можно съ ума сойти!-- воскликнулъ съ запальчивостью молодой человѣкъ,-- если-бы она начертила птицу, я такъ и сказалъ-бы, что -- птицу!

-- Слѣдовательно, она христіанка!-- повторилъ Хилонъ.

-- Это значитъ,-- сказалъ Петроній,-- что Помпонія и Лигія отравляютъ колодцы, убиваютъ украденныхъ на улицѣ дѣтей и предаются разврату! Какой вздоръ! Ты, Виницій, былъ дольше меня въ ихъ домѣ, я былъ недолго, но я достаточно знаю Авла и Помпонію. Если рыба служитъ символомъ христіанъ,-- противъ чего, дѣйствительно, трудно возражать,-- и если онѣ христіанки, то, клянусь Прозерпиной!-- очевидно, христіане не то, за что мы ихъ принимаемъ.

-- Ты, говоришь, господинъ, какъ Сократъ,-- отвѣчалъ Хилонъ.-- Кто когда-нибудь разспрашивалъ христіанина? кто ознакомился съ ихъ ученіемъ? Когда я три года тому назадъ ѣхалъ изъ Неаполя въ Римъ (о, зачѣмъ я тамъ не остался!), ко мнѣ присоединился одинъ человѣкъ, именемъ Главкъ, о которомъ говорили, что онъ христіанинъ,-- и несмотря на то, я убѣдился, что онъ былъ человѣкъ хорошій и добродѣтельный.

-- Ужъ не отъ этого-ли добродѣтельнаго человѣка ты узналъ, что значитъ рыба?

-- Увы, господинъ! на дорогѣ въ одной гостинницѣ кто-то пырнулъ почтенннаго старца ножомъ, а его жену и ребенка захватили торговцы невольниками, я-же защищая ихъ потерялъ вотъ эти два пальца. Но у христіанъ, какъ говорятъ, нѣтъ недостатка въ чудесахъ, и я надѣюсь, что пальцы у меня отростутъ.

-- Какъ такъ? Развѣ ты сдѣлался христіаниномъ?

-- Со вчерашняго дня, господинъ, со вчерашняго дня!-- Эта рыба сдѣлала меня христіаниномъ. Смотри, какая, однако, въ ней сила! Чрезъ нѣсколько дней я буду самымъ ревностнымъ изъ ревностныхъ, чтобы они допустили меня до всѣхъ своихъ тайнъ, а когда меня допустятъ до всѣхъ тайнъ, я узнаю, гдѣ скрывается дѣвица. Тогда, быть можетъ, мое христіанство лучше заплатитъ мнѣ, чѣмъ моя философія. Я далъ обѣтъ Меркурію, что, если онъ поможетъ мнѣ найти дѣвицу, то я принесу ему въ жертву двухъ телокъ одного возраста и одинаковаго роста, которымъ велю вызолотить рога.

-- Значитъ твое христіанство со вчерашняго дня и твоя старая философія позволяютъ тебѣ вѣрить въ Меркурія?

-- Я всегда вѣрю въ то, во что мнѣ слѣдуетъ вѣрить,-- это и есть моя философія, которая должна прійтись по вкусу въ особенности Меркурію. Съ несчастью, вы, достойные господа, хорошо знаете, какой это подозрительный богъ. Онъ не вѣритъ даже обѣтамъ безпорочныхъ философовъ и, быть можетъ, хотѣлъ-бы сначала получить телокъ, а это потребуетъ огромныхъ затратъ. Не каждый можетъ быть Сенекой, и мнѣ-бы съ этимъ не справиться,-- развѣ вотъ благородный Виницій пожелаетъ въ счетъ обѣщанной суммы... сколько-нибудь...

-- Ни обола, Хилонъ!-- сказалъ Петроній,-- ни обола! щедрость Виниція превзойдетъ твои надежды -- но только тогда, когда Лигія будетъ найдена,-- то есть, когда укажешь намъ ты ея убѣжище; Меркурій долженъ повѣрить тебѣ въ долгъ двѣ телки, хотя меня не удивляетъ, что онъ дѣлаетъ это неохотно,-- въ этомъ я вижу его умъ.

-- Выслушайте меня, достойные господа. Сдѣланное мною открытіе -- великое открытіе, потому что, хотя я до сихъ поръ не нашелъ дѣвицы, но зато отыскалъ дорогу, на которой слѣдуетъ ее искать. Вы разослали вольноотпущенниковъ и рабовъ по всему городу и но провинціямъ, а далъ-ли вамъ указанія хоть одинъ изъ нихъ? Нѣтъ! Я одинъ далъ. Я скажу вамъ больше. Между вашими невольниками могутъ быть христіане, о которыхъ вы не знаете, такъ какъ суевѣріе это распространилось уже повсюду, и они вмѣсто того, чтобы помогать вамъ, будутъ измѣнять. Худо уже и то, что меня здѣсь видятъ, и потому ты, благородный Петроній, обяжи Эвнику молчаніемъ, а ты, сіятельный Виницій, разгласи, что я тебѣ продаю мазь, употребленіе которой даетъ лошадямъ вѣрную побѣду въ циркѣ... Я одинъ буду искать и одинъ найду бѣглецовъ; вы-же довѣрьтесь мнѣ и знайте, что сколько-бы я ни получилъ впередъ, это будетъ для меня только поощреніемъ, такъ какъ я всегда буду надѣяться на еще большія награды, и тѣмъ болѣе буду увѣренъ, что обѣщанная награда меня не минуетъ. Да, такъ-то! Я, какъ философъ, презираю деньги, хотя ими не пренебрегаютъ ни Сенека, ни даже Музоній и Карнутъ, которые, однако, не лишились пальцевъ во время защиты кого-либо и которые могутъ сами писать и завѣщать свои имена потомству. Но, кромѣ невольника, котораго я намѣреваюсь купить, и Меркурія, которому обѣщалъ телокъ (а вы знаете, какъ вздорожалъ скотъ), сами розыски сопряжены съ множествомъ расходовъ. Выслушайте меня терпѣливо. За эти нѣсколько дней у меня на ногахъ сдѣлались раны отъ постоянной ходьбы. Я заходилъ и въ винные погребки покалякать съ людьми, и въ пекарни, и къ мясникамъ, и къ продавцамъ оливъ, и къ рыбакамъ. Я обѣгалъ всѣ улицы и закоулки, побывалъ въ притонахъ бѣглыхъ рабовъ, проигралъ около ста ассовъ въ мору; заходилъ въ прачешныя, въ сушильни и харчевни; видѣлъ погоньщиковъ муловъ и рѣзчиковъ; видѣлъ людей, которые лечатъ отъ болѣзней пузыря и вырываютъ зубы; бесѣдовалъ съ продавцами сушеныхъ фигъ, былъ на кладбищахъ,-- а знаете-ли, зачѣмъ? Для того, чтобы вездѣ чертить изображеніе рыбы, смотрѣть людямъ бъ глаза и слушать, что они скажутъ, когда увидятъ этотъ знакъ. Долго я ничего не могъ добиться, но разъ встрѣтилъ у фонтана стараго невольника, который черпалъ воду ведрами и плакалъ. Подойдя къ нему, я спросилъ о причинѣ слезъ. Онъ мнѣ отвѣтилъ, когда мы сѣли на ступеняхъ фонтана, что цѣлую жизнь онъ собиралъ сестерцій за сестерціемъ, чтобы выкупить изъ неволи любимаго сына, но что его господинъ, какой-то Павза, какъ только увидѣлъ деньги, забралъ ихъ, а сына удержалъ въ рабствѣ. "И вотъ я плачу, говорилъ мнѣ старикъ, хотя твержу: да будетъ воля Божія! Но не могу, бѣдный грѣшникъ, воздержаться отъ слезъ". Тогда я, какъ-бы пораженный предчувствіемъ, омочилъ палецъ въ ведрѣ, и начертилъ рыбу, а онъ замѣтилъ: "И я надѣюсь на Христа". Я спросилъ его: "Ты меня узналъ по этому знаку?" Онъ сказалъ: "Да; да будетъ миръ съ тобою!" Тогда я сталъ выспрашивать его, и старичина разсказалъ мнѣ все. Его господинъ, этотъ Павза, самъ вольноотпущенникъ великаго Павзы и поставляетъ по Тибру въ Римъ камни, которые невольники и наемные рабочіе выгружаютъ съ плотовъ и таскаютъ къ строющимся домамъ по ночамъ, чтобы днемъ не останавливать движенія на улицахъ. Среди нихъ работаютъ многіе христіане и его сынъ, но работа свыше его силъ, оттого отецъ и хотѣлъ откупить его на волю. Но Павза захотѣлъ удержать и деньги, и невольника. Говоря такъ, онъ снова сталъ плакать, я-же смѣшалъ съ его слезами мои,-- это мнѣ было не трудно сдѣлать по добротѣ сердца и вслѣдствіе колотья въ ногахъ, полученнаго отъ постоянной ходьбы. Я сталъ при этомъ жаловаться, что недавно только прибылъ изъ Неаполя и что не знаю никого изъ братьевъ, не знаю, гдѣ они собираются на общую молитву. Онъ удивился, что христіане въ Неаполѣ не дали мнѣ писемъ къ римскимъ братьямъ, но я сказалъ, что письма у меня украдены въ дорогѣ. Тогда онъ сказалъ, чтобы я приходилъ ночью къ рѣкѣ, гдѣ онъ познакомитъ меня съ братьями, а они уже проводятъ меня до молитвенныхъ домовъ и къ старѣйшинамъ, которые управляютъ христіанскою общиною. Услышавъ это, я такъ обрадовался, что далъ ему сумму, необходимую для выкупа его сына, въ той надеждѣ, что великодушный Виницій возмѣститъ мнѣ ее вдвойнѣ...

-- Хилонъ,-- прервалъ его Петроній,-- въ твоемъ повѣствованіи ложь плаваетъ на поверхности правды, какъ оливковое масло на водѣ. Безспорно, ты принесъ важныя извѣстія, я даже думаю, что на пути къ отысканію Лигіи сдѣланъ большой шагъ, но не приправляй ложью своихъ извѣстій. Какъ зовутъ того старика, отъ котораго ты узналъ, что христіане узнаютъ другъ друга при посредствѣ изображенія рыбы?

-- Эврикіемъ, господинъ. Бѣдный, несчастный старикъ! Онъ напомнилъ мнѣ Главка, котораго я оборонялъ отъ убійцъ.

-- Вѣрю, что ты познакомился съ нимъ и что сумѣешь воспользоваться этимъ знакомствомъ, но денегъ ты ему не далъ.-- Не далъ ни асса,-- понимаешь!-- Ничего не далъ!

-- Но я помогъ ему нести ведра и о его сынѣ говорилъ съ величайшимъ сочувствіемъ. Да, господинъ! Что можетъ укрыться отъ проницательности Петронія! Я не далъ ему денегъ, или вѣрнѣе далъ ему ихъ только мысленно, въ душѣ. Ему этого было-бы довольно, если-бы онъ былъ истиннымъ философомъ... Я далъ ему потому, что считалъ такой поступокъ необходимымъ и полезнымъ: подумай только, господинъ, какъ-бы онъ сразу расположилъ ко мнѣ всѣхъ христіанъ, какой-бы открылъ къ нимъ доступъ и какое внушилъ имъ довѣріе ко мнѣ!

-- Правда,-- сказалъ Петроній,-- и ты обязанъ былъ это сдѣлать.

-- Я для того и прихожу, чтобы заручиться возможностью сдѣлать это.

Петроній обратился къ Виницію:

-- Вели отсчитать ему пять тысячъ сестерціевъ, но въ душѣ, мысленно...

Но Виницій сказалъ:

-- Я дамъ тебѣ слугу, который понесетъ потребную сумму, а ты скажешь Эврикіго, что слуга твой невольникъ, и при немъ отсчитаешь старику деньги. А такъ какъ ты принесъ важное извѣстіе, то столько-же получишь и для себя. Зайди сегодня вечеромъ за слугой и деньгами.

-- Ты щедръ, какъ цезарь!-- сказалъ Хилонъ.-- Позволь, господинъ, посвятить тебѣ мое сочиненіе, но такъ-же позволь сегодня вечеромъ придти только за деньгами, такъ какъ Эврикій сказалъ мнѣ, что уже всѣ плоты выгружены, а новые прибудутъ изъ Остіи только чрезъ нѣсколько дней. Да будетъ миръ съ вами! Такъ привѣтствуютъ христіане другъ друга... Я куплю себѣ рабыню, то-есть я хотѣлъ сказать -- раба. Рыбы попадаются на крючокъ, а христіане -- на рыбу. Pax vobiscum! pax! pax! pax!

XI.

Петроній къ Виницію:

"Съ надежнымъ невольникомъ посылаю тебѣ изъ Акція это письмо, на которое, я надѣюсь, ты пришлешь немедленно отвѣтъ съ тѣмъ-же человѣкомъ, хотя твоя рука болѣе привыкла къ мечу и копью, чѣмъ къ тростнику. Я тебя оставилъ на вѣрной стезѣ и полнымъ надежды, и я надѣюсь, что ты или уже удовлетворилъ свои сладкія желанія въ объятіяхъ Лигіи, или удовлетворишь ихъ прежде, чѣмъ настоящій зимній вихрь повѣетъ на Кампанію съ высотъ Саракты. О, мой Виницій! пусть будетъ твоей наставницей златокудрая богиня Кипра, а ты будь наставникомъ этой лигійской утренней звѣздочки, которая убѣгаетъ предъ солнцемъ любви.-- Однако, помни, что мраморъ, даже самый дорогой, самъ по себѣ ничто и получаетъ истинную цѣнность лишь тогда, когда рука ваятеля сдѣлаетъ изъ него художественное произведеніе. Будь такимъ ваятелемъ, carissime! Недостаточно любить, надо умѣть любить и учить любви.. Наслажденіе испытываетъ и чернь, и даже звѣри, но истинный человѣкъ тѣмъ отъ нихъ отличается, что превращаетъ это наслажденіе, въ возвышенное искусство и любуется имъ сознательно, претворяетъ въ мысль все его божественное значеніе и такимъ образомъ насыщаетъ не только тѣло, но и душу. Неоднократно, когда я думаю о тщетѣ, неувѣренности и заботахъ нашей жизни, приходитъ мнѣ въ голову что ты быть можетъ сдѣлалъ наилучшій выборъ и что не дворъ цезаря, а война и любовь -- единственныя двѣ вещи, для которыхъ стоитъ родиться и жить.

"Въ войнѣ тебѣ посчастливилось, будь-же счастливъ и въ любви, а если хочешь знать, что дѣлается при дворѣ цезаря, я тебѣ разскажу обо всемъ. Сидимъ мы здѣсь въ Анціѣ и холимъ свой небесный голосъ, выражая неизмѣнную ненависть къ Риму, а на зиму собираемся въ Байи, чтобы выступить передъ публикой въ Неаполѣ, жители котораго, будучи греческаго происхожденія лучше могутъ насъ оцѣнить, чѣмъ волчье племя, живущее по берегамъ Тибра. Сбѣгутся люди изъ Байи, изъ Помпеи, изъ Путеоли, изъ Кумъ, изъ Стабіевъ, ни въ рукоплесканіяхъ, ни въ вѣнкахъ не будетъ недостатка.-- и это послужитъ поощреніемъ къ задуманному путешествію въ Ахцйго.

"А память маленькой августы? Да! мы еще оплакиваемъ ее. Мы воспѣваемъ гимны собственнаго сочиненія столь удивительные, что сирены отъ зависти попрятались въ глубочайшихъ пещерахъ Амфитриты. Вмѣсто нихъ насъ могли бы слушать дельфины, если бы имъ не мѣшалъ шумъ моря. Наша грусть до сихъ поръ не улеглась, мы показываемъ ее людямъ во всевозможныхъ позахъ, какія только извѣстны искусству ваянія, особенно стараясь притомъ, чтобы эти позы присутствующимъ казались красивыми и чтобы они сумѣли оцѣнить ихъ прелесть. Ахъ, дорогой мой, останемся до смерти шутами и фиглярами.

" Здѣсь находятся всѣ августіанцы и всѣ августіанки, не считая пятисотъ ослицъ, въ молокѣ которыхъ купается Поппея, и десяти тысячъ слугъ. Иногда даже бываетъ весело. Кальвія Криспинилла старѣется; говорятъ, что она упросила Поппею позволить ей брать ванну послѣ августы. Луканъ далъ пощечину Нигидіи, обвиняя ее въ связи съ гладіаторомъ. Споръ проигралъ Сенеціону свою жену въ кости. Торкватъ Силанъ предлагалъ мнѣ за Эвнику четверку гнѣдыхъ, которые въ этомъ году непремѣнно выиграютъ на ристалищахъ.-- Но я не захотѣлъ!-- а тебя также благодарю, что ты не взялъ ея. Что касается до Торквата Силана, то онъ, бѣдняга, и не подозрѣваетъ, что скорѣе представляетъ собою тѣнь, чѣмъ человѣка. Участь его рѣшена. А знаешь-ли, въ чемъ состоитъ его вина? Онъ виновенъ въ томъ, что приходится правнукомъ божественному Августу. Для него нѣтъ спасенія. Таковъ нашъ свѣтъ!

"Ждали мы здѣсь, какъ тебѣ извѣстно, Тиридата. Между тѣмъ отъ Вологеза получено оскорбительное письмо. Онъ покорилъ Арменію и проситъ оставить ее за нимъ для Тиридата, а если не оставятъ, то онъ все равно не отдастъ ея. Явная насмѣшка! Мы уже рѣшили начать войну. Корбулонъ получитъ власть, какого пользовался великій Помпей во время войны съ морскими разбойниками. Была однако минута, когда Неронъ колебался: онъ, видимо, боится славы, которую можетъ снискать Корбулонъ своими подвигами. Думали даже, не предоставить-ли главное начальство нашему Авлу. Этому воспротивилась Поппея, которой добродѣтели Помпоніи очевидно колготъ глаза.

"Ватиній извѣстилъ насъ о какой-то необычайной борьбѣ гладіаторовъ, которую намѣренъ устроить въ Веневентѣ. Смотри, до чего въ наше время доходятъ сапожники, вопреки изрѣченію "ne sutor supra crepidam"! Вителій потомокъ сапожника, а Ватиній родной сынъ! Можетъ быть, онъ самъ еще строчилъ дратвой!-- Histrio aliturus чудесно представлялъ вчера Эдипа. Онъ іудей, и я спрашивалъ его, одно - ли тоже іудеи и христіане? Онъ отвѣчалъ, что у іудеевъ своя старинная религія,-- христіане же новая секта, недавно образовавшаяся въ Іудеѣ.-- Во времена Тиверія тамъ распяли на крестѣ одного человѣка, послѣдователи котораго умножаются съ каждымъ днемъ,-- считаютъ его даже богомъ. Кажется, что никакихъ другихъ боговъ, а въ особенности нашихъ, они не хотятъ знать. Не понимаю, чѣмъ бы это могло имъ вредить?

"Тигеллинъ уже выказываетъ мнѣ явную непріязнь. До сихъ поръ онъ не можетъ справиться со мной, хотя все-таки въ одномъ отношеніи превосходитъ меня. Онъ больше заботится о жизни и въ то же время въ большей степени негодяй, чѣмъ я,-- что его сближаетъ съ мѣднобородымъ. Рано или поздно они столкнутся, и тогда наступитъ моя очередь. Когда это будетъ, я не знаю, но дѣло не въ срокѣ, а въ томъ, что это когда-нибудь да случится. А пока надо забавляться. Сама по себѣ жизнь была бы не дурна, если бы не мѣднобородый. Благодаря ему, человѣку иногда становится совѣстно самого себя. Не стоитъ приравнивать борьбу за его благоволеніе къ состояніямъ въ циркѣ, играмъ или единоборству, радуясь побѣдѣ изъ самолюбія. Я, правда, часто объясняю себѣ это такимъ образомъ, но иногда мнѣ кажется, что я ничуть не лучше Хилона.-- Когда онъ будетъ тебѣ не нуженъ, пришли его ко мнѣ, мнѣ понравился его поучительный разговоръ. Поклонись отъ меня твоей божественной христіанкѣ,-- а главное попроси ее отъ моего имени, чтобы она не была для тебя рыбой. Пиши мнѣ о своемъ здоровьѣ, о любви, умѣй любить, научи любить -- и прощай!"

М. К. Виницій къ Петронію:

"Лигіи до сихъ поръ нѣтъ! Еслибы не надежда, что я вскорѣ найду ее, то ты-бы не получилъ отвѣта, такъ-какъ не хочется писать, когда дѣло касается жизни. Я хотѣлъ удостовѣриться, не обманываетъ-ли меня Хилонъ,-- и въ ту самую ночь, когда онъ пришелъ за деньгами для Эврикія, я закутался въ военный плащъ и осторожно пошелъ за нимъ и за слугой, котораго ему далъ. Когда они пришли на мѣсто, я издали слѣдилъ за ними, укрывшись за портовымъ столбомъ, и убѣдился, что Эврикій не былъ вымышленнымъ лицомъ. Внизу, у рѣки, нѣсколько десятковъ людей выгружало по сходнямъ камни съ большого плота и раскладывали ихъ на берегу; я видѣлъ, какъ Хилонъ подошелъ къ нимъ и сталъ разговаривать съ какимъ-то старикомъ, который вскорѣ упалъ ему въ ноги. Прочіе окружили ихъ, бросая взгляды удивленія. На моихъ глазахъ слуга отдалъ кошелекъ Эврикію, который, схвативъ его, началъ молиться, воздѣвъ къ небу руки,-- а рядомъ съ нимъ стадъ на колѣни, повидимому, его сынъ. Хилонъ промолвилъ еще что-то, чего я не могъ разслышать, и благословилъ какъ этихъ двухъ колѣнопреклоненныхъ, такъ, и другихъ, дѣлая въ воздухѣ знакъ на подобіе креста, который они видимо почитаютъ, такъ какъ всѣ преклонили колѣна. Мнѣ очень хотѣлось выйти къ нимъ и обѣщать три такихъ-же кошелька тому, кто выдастъ мнѣ Лигію, но я боялся испортить Хилонову работу, и, постоявъ еще минуту, ушелъ.

"Это происходило дней двѣнадцать спустя послѣ твоего отъѣзда. Съ того времени Хилонъ побывалъ у меня нѣсколько разъ. Онъ разсказывалъ мнѣ, что пріобрѣлъ среди христіанъ большое значеніе. Онъ говоритъ, что, если до сихъ поръ не нашелъ Лигіи, то потому, что христіанъ въ самомъ Римѣ несчетное множество, но что не всѣ знакомы другъ съ другомъ и не могутъ знать всего, что между ними совершается. Христіане притомъ осторожны и вообще мало разговорчивы,-- онъ, однако, ручается, что если только доберется до старѣйшинъ, которыхъ зовутъ пресвитерами, то сумѣетъ разузнать отъ нихъ всѣ тайны. Съ нѣсколькими изъ нихъ онъ уже познакомился и пробовалъ ихъ разспрашивать, но дѣйствовалъ осторожно, чтобы поспѣшностью не возбудить подозрѣній и не затруднить дѣла. Хотя мнѣ ждать трудно, хотя не хватаетъ терпѣнія, но я чувствую, что онъ правъ, и жду.

"Я такъ-же уже узналъ, что для молитвы христіане часто собираются за городскими воротами, въ пустыхъ домахъ и даже въ аренаріяхъ. Тамъ-же они молятся Христу, поютъ и трапезуютъ. Такихъ сборныхъ мѣстъ много. Хилонъ предполагаетъ, что Лигія умышленно ходитъ не въ тѣ мѣста собраній, въ которыхъ бываетъ Понпонія, чтобы въ случаѣ суда и доспросовъ Помпонія могла сказать, что не знаетъ о мѣстѣ ея убѣжища. Быть можетъ, пресвитеры присовѣтовали эту предосторожность.

"Когда Хилонъ узнаетъ эти мѣста, я буду ходить вмѣстѣ съ нимъ и, если боги позволятъ мнѣ увидѣть Лигію, то клянусь Юпитеромъ, она на этотъ разъ не уйдетъ изъ моихъ рукъ.

"Я постоянно думаю объ этихъ мѣстахъ молитвы. Хилонъ не хочетъ, чтобы я съ нимъ ходилъ. Онъ боится, но я не могу сидѣть дома. Я сразу ее узнаю, въ какомъ-бы то ни было одѣяніи или подъ покрываломъ. Они тамъ собираются по ночамъ, но я узнаю ее и ночью. Я всюду узналъ-бы ея голосъ и движенія.

"Я самъ отправлюсь переодѣтымъ и буду осматривать каждаго входящаго и выходящаго, я постоянно о ней думаю и, конечно, узнаю ее. Хилонъ долженъ придти завтра -- и мы пойдемъ. Я возьму съ собой оружіе. Нѣсколько моихъ невольниковъ, посланныхъ въ провинціи, вернулись ни съ чѣмъ. Но я теперь увѣренъ, что она находится здѣсь, въ городѣ, и даже, можетъ быть, недалеко. Я самъ, подъ предлогомъ найма, осмотрѣлъ много домовъ. У меня будетъ ей во сто кратъ лучше, ибо тамъ копошится цѣлый муравейникъ нищихъ. Я для нея ничего не пожалѣю. Ты пишешь, что я избралъ благую участь,-- но я выбралъ лишь тоску и печаль. Сначала мы пойдемъ въ тѣ дома, которые находятся въ городѣ, потомъ за городскія ворота. Надежда на что-то возрождается каждое утро, иначе нельзя было бы жить. Ты говоришь, что надо умѣть любить: я умѣлъ говорить съ Лигіей о любви, но теперь только тоскую, жду Хилона, и дома мнѣ невыносимо. Прощай".

XVI.

Однако, Хилонъ не показывался такъ долго, что Виницій въ концѣ концовъ не зналъ, что и подумать объ этомъ. Напрасно повторялъ онъ себѣ, что розыски надо дѣлать не спѣша, если желательно, чтобы они привели къ удачнымъ и несомнѣннымъ послѣдствіямъ. Но его кровь и порывистая натура возставали противъ голоса разсудка. Ничего не дѣлать, ждать, сидѣть сложивъ руки, было чѣмъ-то до такой степени противнымъ его настроенію, что онъ никакъ не могъ съ этимъ примириться.-- Бѣготня по городскимъ закоулкамъ въ темномъ невольничьемъ плащѣ, уже въ силу своей безполезности, казалась ему попыткой обмануть собственное бездѣйствіе и не могла успокоить его. Его вольноотпущенники, люди достаточно пронырливые, оказывались во сто разъ менѣе проворными, чѣмъ Хилонъ. Между тѣмъ, кромѣ любви, которую онъ чувствовалъ къ Лигіи, въ немъ родилось еще упорство игрока, который хочетъ непремѣнно выиграть. Виницій всегда былъ таковъ. Съ юности онъ дѣлалъ, что хотѣлъ, со страстью человѣка, который не знаетъ ни въ чемъ неудачи и ни отъ чего не желаетъ отказываться. Военная дисциплина, правда, заключила на время въ тиски его волю, но въ то же время внѣдрила въ него убѣжденіе, что каждое приказаніе, отдаваемое имъ подчиненнымъ, должно быть исполнено, а долгое пребываніе на Востокѣ, среди людей мягкосердечныхъ и привыкшихъ къ рабскому повиновенію, утвердило его только въ мысли, что для его "хочу" нѣтъ границъ. Теперь же и его самолюбію нанесенъ жестокій ударъ. Притомъ же въ этихъ препятствіяхъ, въ этомъ отпорѣ и въ самомъ бѣгствѣ Лигіи было что-то для него непонятное, какая-то загадка, надъ раскрытіемъ которой онъ отчаянно ломалъ свою голову. Онъ сознавалъ, что Актея сказала ему правду, и что Лигія была къ нему неравнодушна. Но, если такъ, то зачѣмъ она предпочла его любви и жизни въ его роскошномъ домѣ -- скитальчество и нужду? На этотъ вопросъ онъ не могъ найти отвѣта и вмѣсто того приходилъ лишь къ какому-то неясному заключенію, что между нимъ и Линіей,-- и между ихъ понятіями,- -какъ между міромъ его и Петронія и міромъ Лигіи и Помпоніи Грецины есть какое-то различіе, глубокое -- какъ пропасть, которую нельзя ни заполнить, ни изгладить. Иногда ему казалось, что онъ долженъ потерять Лигію, и эта мысль лишала его послѣдняго самообладанія, которое Петроній хотѣлъ въ немъ поддержать. Были такія минуты, когда онъ самъ не зналъ, любитъ-ли онъ Лигію или ненавидитъ ее,-- онъ только понималъ одно, что долженъ найти ее и хотѣлъ бы, чтобы земля его поглотила, если ему не удастся найти ее и овладѣть ею. Сила воображенія представляла ему иногда Лигію такъ ясно, какъ будто она стояла передъ нимъ. Онъ припоминалъ себѣ каждое слово, которое говорилъ ей и которое услышалъ отъ нея. Онъ чувствовалъ ея близость, ощущалъ ее на своей груди, касался ея плечами,-- и тогда страсть охватывала его, какъ огнемъ. Онъ любилъ Лигію и взывалъ къ ней.-- А когда думалъ, что любимъ ею и что она добровольно могла исполнить все, что онъ желалъ отъ нея, то его охватывала тяжкая, неумолимая грусть, какая-то великая тоска заливала ему сердце, какъ бы безмѣрной волной. Были и такія минуты, когда онъ блѣднѣлъ отъ ярости и наслаждался мыслями объ уничиженіи и терзаніяхъ, которымъ подвергнетъ Лигію, когда найдетъ ее. Онъ не только хотѣлъ обладать ею, онъ хотѣлъ владѣть ею, какъ сокрушенною во прахъ рабой и въ то же время чувствовалъ, что еслибы ему предоставили на выборъ: или быть ея невольникомъ, или никогда больше не увидѣть ея,-- то онъ предпочелъ бы быть ея рабомъ. Бывали дни, когда онъ думалъ о знакахъ, какіе оставили бы палки на ея розовомъ тѣлѣ, и въ то же время онъ хотѣлъ бы цѣловать эти слѣды. Приходило ему также въ голову, что онъ былъ бы счастливъ, если бы могъ убить ее...

Въ этой тревогѣ, мученіяхъ, колебаніяхъ и тоскѣ онъ терялъ здоровье и даже красоту. Теперь онъ сталъ взыскательнымъ и жестокимъ господиномъ. Невольники и даже вольноотпущенники приближались къ нему со страхомъ, а когда наказанія падали на нихъ безъ всякаго повода, столь же жестокія какъ и несправедливыя, они стали его втайнѣ ненавидѣть,-- онъ же, сознавая это и чувствуя свое одиночество, вымѣщалъ на нихъ свою злобу съ еще большей яростью. Онъ теперь ладилъ только съ однимъ Хилономъ, изъ опасенія, какъ бы грекъ не прекратилъ розысковъ. Хилонъ, замѣтивъ это, становился все болѣе и болѣе требовательнымъ. Сначала, въ каждое изъ своихъ посѣщеній, онъ увѣрялъ Виниція, что дѣло пойдетъ легко и скоро,-- теперь же самъ сталъ выдумывать затрудненія и, хотя не переставалъ ручаться за благополучный исходъ розысковъ, однако не скрывалъ, что они окончатся нескоро.

Однажды, послѣ долгихъ дней ожиданія, онъ пришелъ съ такимъ озабоченнымъ лицомъ, что при видѣ его молодой человѣкъ поблѣднѣлъ и, подбѣжавъ къ нему, едва имѣлъ силы спросить:

-- Ея нѣтъ между христіанами?

-- Напротивъ, господинъ,-- отвѣчалъ Хилонъ,-- но я встрѣтилъ среди нихъ Главка.

-- О чемъ говоришь ты, и что это за человѣкъ?

-- Ты уже забылъ господинъ, о старикѣ, съ которымъ я путешествовалъ изъ Неаполя до Рима и защищая котораго я потерялъ вотъ эти два пальца, отчего я не могу писать. Разбойники, отнявшіе у него жену и дѣтей, пырнули его ножемъ. Я оставилъ его при смерти въ гостинницѣ около Минтурнъ и долго его оплакивалъ! Увы! я узналъ, что онъ живъ и принадлежитъ къ христіанской общинѣ въ Римѣ.

Виницій, который не могъ понять, о чемъ идетъ рѣчь, сообразилъ только, что этотъ Главкъ представляетъ какую-то помѣху къ отысканію Лигіи; подавивъ начинавшій закипать въ немъ гнѣвъ, онъ сказалъ:

-- Если ты оборонялъ его, то онъ долженъ быть благодарнымъ тебѣ и помогать.

-- Ахъ, достойный трибунъ! Даже боги не всегда оказываютъ благодарность, а о людяхъ не стоитъ и говорить. Да! онъ обязанъ былъ мнѣ благодарностью. Къ несчастью, у этого старика слабый умъ, угнетенный годами и лишеніями. Поэтому онъ не только не благодаренъ, а какъ я узналъ отъ его-же единовѣрцевъ, обвиняетъ меня, что я стакнулся съ разбойниками и явился причиною всѣхъ его несчастій. Вотъ награда мнѣ за два пальца.

-- Я увѣренъ, негодяй, что дѣло происходило именно такъ, какъ онъ говоритъ,-- замѣтилъ Виницій.

-- Тогда ты, господинъ, знаешь больше чѣмъ онъ,-- отвѣчалъ Хилонъ съ достоинствомъ,-- Главкъ вѣдь только предполагаетъ, что такъ было. Это, однако-же, не помѣшаетъ ему созвать христіанъ и жестоко отомстить мнѣ. Онъ это сдѣлалъ-бы непремѣнно, а прочіе такъ-же навѣрно помогли-бы ему. Къ счастью, онъ не знаетъ моего имени, а въ молитвенномъ домѣ, въ которомъ мы встрѣтились, онъ меня не замѣтилъ. Я, однако, сразу узналъ его и въ первую минуту хотѣлъ броситься ему на шею. Меня остановило только чувство благоразумія и привычка обдумывать каждый шагъ, который я намѣреваюсь сдѣлать. По выходѣ изъ молитвеннаго дома я сталъ разспрашивать о немъ знакомыхъ, и они разсказали мнѣ, что это тотъ самый человѣкъ, котораго предалъ его товарищъ на пути изъ Неаполя... Иначе я бы не зналъ, что онъ такъ разсказываетъ.

-- Что мнѣ за дѣло до этого! Говори, что ты видѣлъ въ молитвенномъ домѣ.

-- Тебѣ нѣтъ дѣла, господинъ, но для меня этотъ вопросъ столь-же важенъ, какъ собственная моя шкура. Такъ какъ я хочу, чтобы мое ученіе пережило меня, то я скорѣе готовъ отказаться отъ награды, которую ты мнѣ обѣщалъ, чѣмъ подвергать опасности жизнь изъ-за суетнаго богатства, безъ котораго я, какъ истинный философъ, сумѣю жить и искать божественной правды.

Но Виницій подошелъ къ нему съ угрожающимъ лицомъ и произнесъ подавленнымъ голосомъ:

-- А кто тебѣ сказалъ, что ты умрешь отъ руки Главка, а не отъ моей? Откуда ты знаешь, песъ, что я не велю сейчасъ-же закопать тебя въ своемъ саду?

Хилонъ былъ трусливъ. Взглянувъ на Виниція, онъ во мгновеніе ока понялъ, что еще одно неумѣстное слово, и онъ погибнетъ неизбѣжно.

-- Я ее буду искать, господинъ, и найду!-- воскликнулъ онъ поспѣшно.

Настало молчаніе, во время котораго слышно было только тяжелое дыханіе Виниція и отдаленное пѣніе невольниковъ, работавшихъ въ саду.

Грекъ заговорилъ, замѣтивъ, что молодой патрицій нѣсколько успокоился:

-- Смерть прошла около меня, но я смотрѣлъ на нее съ такимъ-же спокойствіемъ, какъ Сократъ. Нѣтъ, господинъ! я не сказалъ тебѣ, что отказываюсь отъ отыскиванія дѣвицы, я хотѣлъ тебѣ только объяснить, что розыски теперь сопряжены для меня съ большой опасностью. Ты одно время сомнѣвался въ существованіи на свѣтѣ Эврикія, и хотя собственными глазами убѣдился, что единственный сынъ моего отца говорилъ тебѣ правду, теперь воображаешь, что я выдумалъ Главка. Увы! Если-бы онъ былъ только вымысломъ, если-бы я могъ съ полной безопасностью ходить среди христіанъ, какъ ходилъ раньше, то я взамѣнъ отдалъ-бы тебѣ бѣдную, старую невольницу, которую купилъ три дня тому назадъ, чтобы она покоила мою старость и убожество. Но, господинъ, Главкъ живъ, и если-бы хоть разъ взглянулъ на меня, то ты бы никогда меня больше не увидѣлъ, а въ такомъ случаѣ кто-бы тебѣ нашелъ дѣвицу?

Тутъ онъ снова замолчалъ и сталъ отирать слезы; потомъ онъ продолжалъ:

-- Но, пока живъ Главкъ, какъ-же мнѣ ее искать, когда въ каждую минуту я могу натолкнуться на него, а когда это случится, я погибну -- и вмѣстѣ со мной пойдутъ прахомъ и мои розыски.

-- Что-же ты думаешь дѣлать? Какъ быть? Что ты намѣренъ предпринять?-- спросилъ Виницій.

-- Аристотель учитъ насъ, господинъ, что меньшими благами надо жертвовать для большихъ, а царь Пріамъ часто говаривалъ, что старость -- тяжкое бремя. Но бремя старости и несчастій давно уже угнетаетъ Главка, и такъ тяжко, что смерть была-бы для него благодѣяніемъ. Чѣмъ-же, по мнѣнію Сенеки, слѣдуетъ считать смерть, какъ не освобожденіемъ?

-- Развлекай шутовствомъ Петронія, а не меня: говори прямо, чего хочешь?

-- Если добродѣтель -- шутовство, то да позволятъ мнѣ боги навсегда остаться шутомъ. Я, господинъ, хочу устранить Главка, въ противномъ случаѣ, пока онъ живъ, и моя жизнь и розыски находятся въ постоянной опасности.

-- Найми людей, которые-бы заколотили его палками,-- я имъ заплачу.

-- Они, господинъ, ограбятъ тебя и потомъ будутъ вымогать деньги, пользуясь обладаніемъ тайны. Въ Римѣ столько злодѣевъ, сколько песчинокъ на аренѣ, но ты не повѣришь, какъ они дорожатся, когда порядочный человѣкъ хочетъ нанять ихъ для преступленія. Нѣтъ, достойный трибунъ! А если стража схватитъ убійцъ на мѣстѣ злодѣянія? Тогда узнаютъ, кто ихъ нанялъ,-- и ты можешь нажить себѣ хлопоты. Меня-же они не выдадутъ, ибо я не скажу имъ своего имени. Ты худо дѣлаешь, что мнѣ не довѣряешь,-- такъ-какъ -- даже оставивъ въ сторонѣ мою добросовѣстность -- помни, что тутъ дѣло идетъ о двухъ другихъ вещахъ: о моей собственной шкурѣ и о наградѣ, которую ты мнѣ обѣщалъ.

-- Сколько тебѣ надо?

-- Мнѣ нужно тысячу сестерцій; но господинъ, обрати вниманіе на то, что я долженъ найти разбойниковъ честныхъ, такихъ, которые-бы, взявъ задатокъ, не скрылись съ нимъ вмѣстѣ безъ вѣсти. За добрую работу -- добрая и плата. Надо-бы прибавить и мнѣ кое-что, чтобы я могъ утерей слезы, которыя буду проливать надъ Главкомъ.-- Боги знаютъ, какъ я любилъ его. Если сегодня я получу тысячу сестерцій,-- черезъ два дня душа его будетъ въ Аидѣ -- а тамъ-то,-- если только души сохраняютъ память и даръ мысли,-- онъ узнаетъ, какъ я его любилъ. Людей я найду еще сегодня -- и объявлю имъ, что, считая сч, утра до вечера, за каждый день жизни Главка я скидываю съ суммы вознагражденія по сту сестерцій.-- Есть у меня также одинъ планъ, который долженъ-бы удаться.

Виницій еще разъ обѣщалъ дать просимую сумму, но запретилъ далѣе говорить о Главкѣ, а сталъ спрашивать, какія еще онъ принесъ извѣстія,.гдѣ сейчасъ былъ, что видѣлъ и что открылъ. Но Хилонъ не могъ ему разсказать много новаго.-- Онъ былъ еще въ двухъ молитвенныхъ домахъ, гдѣ внимательно осматривалъ всѣхъ, особенно -- женщинъ,-- но не нашелъ ни одной, которая-бы походила на Лигію.-- Христіане однако считаютъ его своимъ,-- а съ того времени, когда онъ далъ денегъ на выкупъ Эврикіева сына, почитаютъ его какъ человѣка, который идетъ по стопамъ Христа. Онъ также узналъ отъ христіанъ, что одинъ великій ихъ законодатель, нѣкій Павелъ изъ Тарса, находится теперь въ Римѣ и заточенъ въ тюрьму вслѣдствіе жалобы, поданной іудеями,-- и онъ рѣшилъ съ нимъ познакомиться. Но болѣе всего утѣшило его другое извѣстіе, а именно, что главный священникъ всей секты, бывшій ученикомъ Христа и получившій отъ него власть надъ христіанами всего свѣта, также вскорѣ намѣренъ пріѣхать въ Римъ. Очевидно всѣ христіане захотятъ его увидѣть и послушать его поученій. Состоятся многолюдныя собранія, на которыхъ и онъ, Хилонъ, будетъ присутствовать, а что всего важнѣе, приведетъ на нихъ Виниція, такъ какъ въ толпѣ легко укрыться. Тогда они навѣрное найдутъ Лигію. Когда Главкъ будетъ устраненъ, это не будетъ связано ни съ какого большою опасностью. Отомстить-то и христіане отометили-бы, но, въ общемъ, это -- люди спокойные.

Тутъ Хилонъ съ нѣкоторымъ удивленіемъ сталъ разсказывать, что никогда не видѣлъ, чтобы они предавались разврату, отравляли колодцы и фонтаны, были врагами человѣческаго рода, чтили осла или питались мясомъ дѣтей. Нѣтъ! Ничего этого онъ не замѣтилъ. Безъ сомнѣнія, между ними найдутся и такіе, которые за деньги уберутъ Главка, но, насколько ему извѣстно, ихъ ученіе не дозволяетъ никакихъ преступленій, а, напротивъ, предписываетъ прощать обиды.

Виницій припомнилъ слова, которыя сказала ему Помпонія Грецина у Актеи, и вообще слушалъ Хилона съ радостью. Хотя чувство его къ Лигіи по временамъ принимало видъ ненависти, однако его утѣшало, что ученіе, которое признавала она и Помпонія, не было ни преступнымъ, ни отвратительнымъ. Вмѣстѣ съ тѣмъ въ немъ зарождалось смутное подозрѣніе, что именно это незнакомое ему и таинственное почитаніе Христа отдалило отъ него Лигію,-- и онъ началъ и бояться этого ученія и ненавидѣть его.

XVII.

Хилону, дѣйствительно, надо было устранить Главка, который, будучи пожилымъ, вовсе не былъ, однако, дряхлымъ старикомъ. Въ томъ, что Хилонъ разсказывалъ Виницію, была значительная доля правды. Въ свое время онъ познакомился съ Главкомъ, предалъ его, запродалъ разбойникамъ, лишилъ семьи, имущества -- и выдалъ на убійству. Однако, воспоминанія объ этихъ событіяхъ не удручали его, такъ какъ онъ оставилъ Главка умирающимъ не въ гостинницѣ, а въ полѣ, около Минтурнъ,-- и не предусмотрѣлъ только одного,-- что Главкъ вылѣчится отъ ранъ и пріѣдетъ въ Римъ. Поэтому, увидѣвъ его въ молитвенномъ домѣ, онъ былъ сильно пораженъ и въ первую минуту, дѣйствительно, хотѣлъ отказаться отъ отыскиванія Лигіи. Но съ другой стороны Виницій еще болѣе напугалъ его. Онъ понялъ, что долженъ выбрать между опасеніемъ Главка и местью могущественнаго патриція, къ которому, навѣрно, на помощь пришелъ-бы другой еще болѣе важный,-- Петроній. Поэтому Хилонъ пересталъ колебаться. Онъ подумалъ, что лучше имѣть слабыхъ, чѣмъ сильныхъ враговъ,-- и хотя его трусливая натура нѣсколько смущалась кровавыми средствами, однако онъ понялъ, что Главка необходимо убить при помощи наемниковъ.

Теперь оставалось только выбрать подходящихъ людей, и къ нимъ-то и относился тотъ планъ, о которомъ онъ сказалъ Виницію. Проводя чаще всего ночи въ кабакахъ, среди бродягъ, лишенныхъ совѣсти и вѣры,-- онъ легко могъ найти такихъ, которые, согласились-бы исполнить любое порученіе, но еще легче -- такихъ, которые, увидѣвъ у него деньги,-- расправились-бы первымъ дѣломъ съ нимъ самимъ, или-же взявъ задатокъ, выманили-бы у него всю сумму подъ угрозой предать его въ руки стражниковъ. Притомъ, съ нѣкотораго времени Хилонъ чувствовалъ отвращеніе къ голытьбѣ, къ противнымъ и въ то-же время страннымъ личностямъ, которыя гнѣздились въ подозрительныхъ домахъ на Субуррѣ или по ту сторону Тибра. Мѣряя все на свой аршинъ и не понявъ какъ слѣдуетъ ни христіанъ, ни ихъ ученія, онъ думалъ, что и между ними найдетъ удобныя орудія; а такъ какъ они казались ему честнѣе другихъ, то онъ рѣшилъ отправиться къ нимъ и представить дѣло въ такомъ видѣ, чтобы они взялись за него не только ради денегъ, но по усердію.

Съ этой цѣлью онъ вечеромъ пошелъ къ Эврикію, который, какъ онъ зналъ, преданъ ему всей душой и сдѣлаетъ все, лишь-бы помочь ему. Однако, будучи по натурѣ осторожнымъ, онъ не хотѣлъ повѣрять ему своихъ истинныхъ намѣреній, которыя притомъ стали-бы въ явное противорѣчіе съ вѣрой старика въ ею добродѣтель и богобоязненность. Онъ хотѣлъ найти людей, готовыхъ на все, и съ ними договориться на счетъ этого дѣла такъ, чтобы они въ видахъ собственной безопасности сохранили все въ величайшей тайнѣ.

Старый Эврикій, выкупивъ сына, нанялъ одну изъ лавочекъ, которыми кишѣли окрестности Circus Maximus; въ нихъ продавались зрителямъ, пріѣзжающимъ на бѣга, оливки, бобы, прѣсное тѣсто и подслащенная медомъ вода. Хилонъ засталъ его дома. Эврикій убиралъ лавочку. Хилонъ привѣтствовалъ его именемъ Христа и сталъ говорить, по какому дѣлу пришелъ; онъ оказалъ имъ услугу и разсчитываетъ, что они съ благодарностью отплатятъ, за нее. Ему нужны два или три человѣка, сильные и отважные, чтобы отвратить опасность, грозящую не только ему, но и всѣмъ христіанамъ. Онъ, правда, бѣденъ, ибо почти все, что имѣлъ, отдалъ Эврикію, и, однако, онъ готовъ заплатить этимъ людямъ за услуги, съ тѣмъ, чтобы они ввѣрились ему и честно исполнили то, что онъ имъ прикажетъ сдѣлать.

Эврикій и сынъ, его, Квартъ, слушали его, какъ своего благодѣтеля, чуть не на колѣняхъ. Оба они объявили, что сами готовы исполнить все, чего онъ ни пожелаетъ, въ полномъ убѣжденіи, что столь святой мужъ не можетъ потребовать поступковъ, которые-бы не согласовались съ ученіемъ Христа.

Хилонъ увѣрилъ ихъ, что они не ошибаются, и, поднявъ глаза къ небу, притворялся, что молится, а на самомъ дѣлѣ думалъ о томъ, какъ хорошо было-бы принять ихъ предложеніе и такимъ образомъ сохранить себѣ тысячу сестерцій. Но, подумавъ, онъ отвергъ эту мысль. Эврикій былъ старикомъ, изнуреннымъ не столько возрастомъ, сколько заботами и болѣзнью. Кварту было лѣтъ шестнадцать. Хилону-же нужны были люди ловкіе и, главное, сильные.-- Что касается до тысячи сестерцій, то онъ разсчитывалъ, что благодаря придуманному плану, ему во всякомъ случаѣ удастся сберечь значительную часть этой суммы.

Они еще нѣкоторое время настаивали, но, когда онъ наотрѣзъ отказался, уступили. Квартъ сказалъ тогда:

-- Я, господинъ, знаю пекаря Демаса, у котораго при жерновахъ работаютъ рабы и наемники. Одинъ изъ нихъ такъ силенъ, что могъ-бы дѣйствовать не то что за двоихъ, а за четверыхъ. Я самъ видѣлъ, какъ онъ носилъ камни, которыхъ четыре человѣка не могли сдвинуть съ мѣста.

-- Если это человѣкъ богобоязненный и способный пожертвовать собою для братьевъ,-- познакомь меня съ нимъ.

-- Онъ христіанинъ,-- отвѣчалъ Квартъ,-- такъ какъ у Демаса по большей части работаютъ христіане. Тамъ имѣются дневные и ночные рабочіе; онъ принадлежитъ къ числу ночныхъ. Если-бы мы пошли теперь, то попали-бы къ ихъ ужину и могли-бы съ нимъ свободно переговорить. Демасъ живетъ около Эмпорія.

Хилонъ охотно согласился на это. Эмпорій находился у подножія Авентинскаго холма, значитъ не особенно далеко отъ Великаго цирка. Можно было, не обходя холма, пройти вдоль рѣки, чрезъ портикъ Эмилія, что значительно сокращало дорогу.

-- Я старъ,-- сказалъ Хилонъ, когда они вошли подъ колоннаду,-- и иногда память мнѣ измѣняетъ. Да! вѣдь нашъ Христосъ былъ преданъ однимъ изъ своихъ учениковъ! Но имени предателя я теперь никакъ не могу вспомнить...

-- Іуда, господинъ. Онъ повѣсился,-- отвѣчалъ Квартъ, нѣсколько удивленный въ душѣ, какъ это можно было не помнить его имени.

-- А да! Іуда! Благодарю тебя,-- сказалъ Хилонъ.

Нѣкоторое время они шли молча.-- Дойдя до Эмпорія, который былъ уже запертъ,-- они миновали его и, обойдя житницы, изъ которыхъ народу выдавали хлѣбъ, они повернули налѣво, къ домамъ, которые тянулись вдоль via Ostiensis вплоть до пригорка Тестація и пистирійскаго форума. Тамъ они остановились передъ деревяннымъ строеніемъ, извнутри котораго слышался стукъ жернововъ. Квартъ вошелъ въ домъ, а Хилонъ, не любившій показываться предъ большимъ числомъ людей и боявшійся притомъ, какъ-бы невзначай не повстрѣчаться съ Главкомъ, остался на улицѣ.

-- Интересно-бы знать, что за человѣкъ этотъ Геркулесъ-мукомолъ,-- говорилъ онъ про себя, смотря на ясно свѣтившій мѣсяцъ,-- если онъ негодяй и уменъ, придется немного заплатить ему, если-же это добродѣтельный и глупый христіанинъ -- то онъ даромъ сдѣлаетъ все, чего ни пожелаю отъ него.

Дальнѣйшія размышленія его были прерваны возвращеніемъ Кварта, который вышелъ изъ строенія съ другимъ человѣкомъ, одѣтымъ только въ тунику, называвшуюся exuinis, сшитую такъ, что правое плечо и правая сторона груди оставались обнаженными. Такую одежду, оставлявшую полную свободу движеніямъ, употребляли обыкновенно рабочіе.-- Хилонъ, взглянувъ на пришедшаго, вздохнулъ съ облегченіемъ: онъ никогда въ жизни не видалъ такого плеча и такой груди.

-- Вотъ, господинъ,-- сказалъ Квартъ,-- братъ, котораго ты хотѣлъ видѣть.

-- Да будетъ съ тобой миръ Христовъ,-- отозвался Хилонъ,-- а ты, Квартъ, скажи этому брату, можно-ли довѣрять мнѣ и положиться на меня, а затѣмъ съ богомъ возвращайся домой: не слѣдуетъ тебѣ оставлять сѣдого отца въ одиночествѣ.

-- Это святой человѣкъ,-- сказалъ Квартъ,-- онъ отдалъ все свое достояніе, чтобы меня, неизвѣстнаго ему, выкупить изъ неволи. Да уготовитъ ему нашъ Господь, Спаситель, небесную награду.

Огромный работникъ, услышавъ это, наклонился и поцѣловалъ руку Хило на.

-- Какъ тебя зовутъ, братъ?-- спросилъ Грекъ.

-- При святомъ крещеніи, отче, меня нарекли Урбаномъ.

-- Урбанъ, братъ мой, есть-ли у тебя время, чтобы обстоятельно поговорить со мной?

-- Наша работа начинается въ полночь, а теперь намъ готовятъ ужинъ.

-- Ну, значитъ, у насъ времени довольно -- пойдемъ къ рѣкѣ, и тамъ ты выслушаешь меня.

Они пошли и сѣли на каменной набережной, среди тишины, которую нарушалъ лишь отдаленный стукъ жернововъ и плескъ катившейся внизу волны. Тамъ Хилонъ всмотрѣлся въ лицо работника, которое показалось ему добродушнымъ и искреннимъ, хотя въ этомъ лицѣ было что-то угрожающее и скорбное; выраженіемъ этимъ обыкновенно отличались лица варваровъ, поселившихся въ Римѣ.

"Да!-- сказалъ онъ мысленно.-- Это какъ-разъ тотъ самый добрый и глупый человѣкъ, который даромъ убьетъ Главка".

Потомъ Хилонъ спросилъ его:

-- Урбанъ, любишь-ли ты Христа?

-- Люблю душею и сердцемъ,-- отвѣчалъ работникъ.

-- А братьевъ своихъ? А сестеръ, и тѣхъ, которые отъ Христа научились истинѣ и вѣрѣ?

-- И ихъ люблю, отче.

-- Ну, да будетъ миръ съ тобою.

-- И съ тобою, отче.

Снова настала тишина,-- только вдали гудѣли жернова и внизу плескалась рѣка.

Хилонъ устремилъ взоръ въ ясный блескъ мѣсяца и спокойнымъ, тихимъ голосомъ началъ говорить о смерти Христа. Онъ говорилъ какъ-бы не для Урбана, а для самого себя, припоминалъ эту смерть, или какъ-бы повѣрялъ ея тайну этому дремлющему уголку. Въ этомъ было нѣчто возбуждающее и торжественное. Работникъ плакалъ; а когда Хилонъ началъ стонать и горевать надъ тѣмъ, что въ моментъ смерти Спасителя не было никого, кто-бы его защитилъ, если не отъ распятія на крестѣ, то, по крайней мѣрѣ, отъ оскорбленій солдатъ и іудеевъ огромные кулаки варвара начали сжиматься отъ печали и подавленной ярости. Смерть его только возмущала; но при мысли объ этой толпѣ, издѣвавшейся надъ распятымъ Агнцемъ,-- простая душа возмущалась, охваченная дикою жаждою мести.

А Хилонъ вдругъ спросилъ:

-- Урбанъ, знаешь-ли ты, кто былъ Іуда?

-- Знаю! знаю! Но онъ повѣсился!-- воскликнулъ работникъ.

И въ голосѣ его прозвучало какъ-бы сожалѣніе, что предатель самъ себя казнилъ и не можетъ уже попасть въ его руки.

А Хилонъ продолжалъ:

-- Ну, а что если-бы онъ не повѣсился и если-бы кто-нибудь изъ христіанъ встрѣтилъ его на сушѣ или на морѣ, развѣ-бы онъ не обязанъ былъ отомстить за муки, кровь и смерть Спасителя?

-- Кто-бы не отомстилъ, отче!

-- Миръ съ тобой, вѣрный слуга Агнца... Да! Можно прощать обиды, нанесенныя себѣ самому, но кто имѣетъ право прощать обиды, нанесенныя Богу? Но какъ змѣя плодитъ змѣю, злоба -- злобу и измѣна -- измѣну, такъ изъ яда Іуды родился другой предатель,-- и какъ первый предалъ іудеямъ и римскимъ солдатамъ Спасителя, такъ этотъ, живущій между нами, хочетъ отдать волкамъ Его овецъ и, если никто не помѣшаетъ измѣнѣ, если никто во время не сотретъ главу змія, то всѣхъ насъ ждетъ погибель, а вмѣстѣ съ нами погибнетъ и служеніе Агнцу.

Работникъ смотрѣлъ на него съ чрезвычайнымъ безпокойствомъ, какъ-бы не отдавая себѣ отчета въ томъ, что слышалъ. А грекъ, накрывъ голову краемъ плаща, началъ повторять голосомъ, который выходилъ какъ-бы изъ-подъ земли:

-- Горе вамъ, слуги праведнаго Бога! Горе вамъ, христіане и христіанки!

И снова настало молчанье, снова слышался только стукъ жернововъ, глухой напѣвъ мукомоловъ и шумъ рѣки.

-- Отче,-- спросилъ вдругъ работникъ,-- кто этотъ предатель?

Хилонъ опустилъ голову.

-- Это этотъ предатель? Сынъ Іуды, порожденіе его яда. Онъ выдаетъ себя за христіанина и ходитъ въ молитвенные дома для того только, чтобы доносить на братьевъ цезарю, что они не хотятъ признавать цезаря за бога, отравляютъ фонтаны, убиваютъ дѣтей и хотятъ уничтожить этотъ городъ такъ, чтобы не осталось камня на камнѣ. Вотъ чрезъ нѣсколько дней будетъ отданъ приказъ преторіанцамъ, чтобы они заковали въ цѣпи старцевъ, женщинъ и дѣтей и свели ихъ на убіеніе, какъ посланы были на смерть невольники Педанія Секунда. И все это сдѣлалъ второй Іуда. Но, если перваго никто не покаралъ, если никто не отомстилъ ему, если никто не защитилъ Христа въ часъ муки,-- то кто-же захочетъ покарать этого, кто сотретъ змія, котораго слушаетъ самъ цезарь; кто устранитъ его, кто выступитъ на защиту гибнущихъ братьевъ и вѣры во Христа?

Урбанъ, который до сихъ поръ сидѣлъ на каменной глыбѣ, вдругъ всталъ и произнесъ:

-- Отче, я это сдѣлаю!

Хилонъ также всталъ; съ минуту онъ смотрѣлъ на лицо работника, освѣщенное блескомъ мѣсяца, дотомъ, протянувъ руку, медленно опустилъ ладонь на его голову.

-- Иди къ христіанамъ,-- сказалъ онъ торжественно,-- или въ молитвенные дома и спроси братьевъ, гдѣ Главкъ, и, когда они укажутъ тебѣ его, тогда ты, во имя Христа,-- убей!..

-- Спросить Главка?..-- повторилъ работникъ, какъ-бы желая запечатлѣть въ своей памяти это имя.

-- Знаешь-ли ты его?

-- Нѣтъ, не знаю. Христіанъ тысячи во всемъ Римѣ и не всѣ знаютъ другъ друга. Но завтра ночью въ Остраніи соберутся братья и сестры всѣ до единой души, такъ какъ прибылъ великій апостолъ Христовъ, который тамъ будетъ учить насъ,-- и тамъ братья покажутъ мнѣ Главка.

-- Въ Остраніи?-- спросилъ Хилонъ.-- Это, кажется, за городскими воротами. Братья и всѣ сестры?-- ночью? за воротами въ Остраніи?

-- Да, отче. Это наше кладбище, между via Salaria и Nomentana. Развѣ тебѣ не извѣстно, что тамъ будетъ учить великій апостолъ?

-- Я два дня не былъ дома и потому не получилъ его письма; а не зналъ, гдѣ находится Остраній, такъ какъ недавно только прибылъ сюда изъ Коринѳа, гдѣ управляю христіанскою общиною... Ну, такъ вотъ!-- Такъ какъ тебя вдохновилъ самъ Христосъ, то ты, сынъ мой, пойдешь ночью въ Остраній, тамъ сыщешь среди братьевъ Главка и убьешь его на обратномъ пути въ городъ,-- за что будутъ тебѣ отпущены всѣ грѣхи. А теперь, да будетъ съ тобой миръ...

-- Отче...

-- Слушаю тебя, слуга Агнца.

На лицѣ работника выразилось смущеніе.

Онъ еще недавно убилъ одного, а можетъ быть и двухъ человѣкъ,-- а ученіе Христа запрещаетъ убивать. Правда, онъ убилъ ихъ не въ свою защиту, но и этого нельзя дѣлать! Онъ убилъ, спаси Христосъ, не для корысти... Самъ епископъ далъ ему братьевъ на помощь, но убивать не позволилъ, онъ-же убилъ самъ того не желая, ибо Богъ покаралъ его, давъ слишкомъ огромную силу... И теперь онъ тяжко кается... Другіе поютъ у жернововъ, а онъ несчастный думаетъ о своемъ грѣхѣ, объ оскорбленіи, нанесенномъ Агнцу... И сколько ужъ онъ молился и наплакался! Сколько просилъ Агнца!-- и до сихъ поръ чувствуетъ, что не довольно покаялся... А теперь онъ снова далъ обѣщаніе убить предателя... Что-же дѣлать! Можно прощать только свои обиды, потому онъ убьетъ его хотя-бы даже на глазахъ всѣхъ братьевъ и сестеръ, которые завтра будутъ въ Остраніи. Но сначала Главка должны осудить старшіе среди братьевъ, епископъ или апостолъ. Убить недолго, а убить предателя даже пріятно, какъ волка или медвѣдя, но что,-- если Главкъ погибнетъ безвинно? какъ-же брать на совѣсть новое убійство, новый грѣхъ и новое оскорбленіе Агнца?

-- На судъ нѣтъ времени, мой сынъ,-- отвѣчалъ Хилонъ,-- такъ какъ измѣнникъ прямо изъ Остранія пойдетъ къ цезари въ Анцій, или спрячется въ домѣ одного патриція, которому служитъ, но я тебѣ дамъ знакъ; если ты его покажешь послѣ убійства Главка,-- то и епископъ и великій апостолъ благословятъ твой поступокъ.

Сказавъ это, онъ вынулъ мелкую монету. Поискавъ за поясомъ ножъ, и найдя его, онъ выскоблилъ на сестерціи остріемъ знакъ креста -- и подалъ работнику.

-- Вотъ приговоръ Главку и знакъ для тебя. Когда, по устраненіи Главка, ты покажешь его епископу, то онъ проститъ тебѣ и то убійство, которое ты нечаянно совершилъ.

Работникъ какъ-бы противъ воли протянулъ руку къ монетѣ, но первое убійство было еще такъ свѣжо въ его памяти,-- что онъ чувствовалъ страхъ.

-- Отче.-- сказалъ онъ просительнымъ голосомъ,-- берешь-ли ты на свою совѣсть это дѣло -- и самъ-ли ты слышалъ, что Главкъ предаетъ братьевъ?

Хилонъ понялъ, что надо дать какія-нибудь доказательства, назвать какія-нибудь имена, ибо въ противномъ случаѣ въ сердце великана можетъ вкрасться сомнѣніе. И вдругъ въ его головѣ блеснула счастливая мысль.

-- Послушай, Урбанъ,-- сказалъ онъ.-- Я живу въ Коринѳѣ, но родомъ изъ Коса, и здѣсь, въ Римѣ, поучаю Христовой вѣрѣ одну находящуюся въ услуженіи дѣвицу съ моей родины, по имени Эвникію. Она служитъ "одѣвальщицей" въ домѣ пріятеля цезаря, нѣкоего Петронія. Вотъ въ этомъ-то домѣ я и слышалъ, какъ Главкъ предлагалъ выдать всѣхъ христіанъ, и кромѣ того, обѣщалъ другому приспѣшнику императора, Виницію, найти между христіанами дѣвицу...

Тутъ онъ остановился и съ удивленіемъ посмотрѣлъ на работника, глаза котораго вдругъ засверкала, какъ у звѣря, а лицо приняло выраженіе дикаго гнѣва и угрозы.

-- Что съ тобой?-- спросилъ онъ почти со страхомъ.

-- Ничего, отче. Завтра я убью Главка!

Грекъ замолчалъ; взявъ за руки работника, онъ повернулъ его такъ, чтобы свѣтъ мѣсяца падалъ прямо на лицо его,-- и началъ внимательно вглядываться Видно было, что въ душѣ Хилонъ колебался, разспрашивать-ли далѣе и сразу все выяснить, или пока ограничиться тѣмъ, что узналъ или о чемъ догадался.

Въ концѣ-концовъ превозмогла врожденная его осторожность. Онъ глубоко вздохнулъ, положивъ ладонь на голову работника, спросилъ торжественнымъ выразительнымъ голосомъ:

-- Итакъ при святомъ крещеніи тебя нарекли Урбаномъ?

-- Да, отче.

-- Ну, такъ да будетъ миръ съ тобою, Урбанъ.

XVIII.

Отъ Петронія -- Виницію:

"Плохи твои дѣла, carissime! Венера, очевидно, помутила твои мысли, отняла у тебя разсудокъ, память и способность думать о чемъ-либо, кромѣ любви. Перечти когда-нибудь твой отвѣтъ на мое письмо, и ты увидишь, до какой степени сознаніе твое стало равнодушнымъ ко всему, кромѣ Лигіи: твои мысли заняты лишь ею, безпрестанно возвращаются къ ней, кружатся надъ него, словно ястребъ надъ намѣченною добычей. Клянусь Поллуксомъ! розыщи-же ее поскорѣе,-- не то, если пламя страсти не испепелитъ тебя,-- ты превратишься въ египетскаго Сфинкса, который, влюбившись, какъ говорятъ, въ блѣдную Изиду, сталъ ко всему равнодушнымъ, глухимъ и ожидаетъ лишь ночи, чтобы всматриваться въ свою возлюбленную каменными очами.

"Блуждай по вечерамъ переодѣтымъ по городу,-- если хочешь, посѣщай даже въ сопровожденіи твоего философа христіанскія молельни. Все, что возбуждаетъ надежду и убиваетъ время, достойно одобренія. Но, ради моей дружбы къ тебѣ, исполни одинъ совѣтъ: рабъ Лигіи, Урсъ, обладаетъ, повидимому, необычайною силой,-- найми-же Кротона и продолжай поиски втроемъ. Такъ будетъ безопаснѣе и благоразумнѣе. Христіане, если къ ихъ числу принадлежатъ Помпонія Грецина и Лигія. несомнѣнно, презираются молвой несправедливо,-- и, при похищеніи Лигіи, они доказали, что умѣютъ дѣйствовать не шутя, когда надо защитить одну изъ овечекъ своего стада. Я знаю, что, увидѣвъ Лигію, ты не преодолѣешь своего нетерпѣнія, захочешь тотчасъ-же овладѣть его,-- какъ-же осуществишь ты свое желаніе при помощи одного Хилонида? А Кротонъ справится, хотя-бы Лигію защищали десять такихъ силачей, какъ Урсъ. Не позволяй Хилону выманивать у тебя деньги, н(4 не жалѣй ихъ на Кротона. Это -- лучшій изъ совѣтовъ, какой я могу дать тебѣ.

"Здѣсь уже перестали говорить о маленькой августѣ и о томъ, что ее умертвили при помощи колдовства. Помпея иногда еще вспоминаетъ о дочери, но цезарь увлеченъ другими мыслями; притомъ-же, если божественная августа, дѣйствительно, снова ожидаетъ приращенія, то и она скоро совершенно забудетъ объ умершемъ ребенкѣ. Мы пребываемъ уже около десяти дней въ Неаполѣ, или, выражаясь точнѣе,-- въ Вайяхъ. Еслибы ты былъ способенъ думать о чемъ-либо, отголоски нашего здѣшняго пребыванія не могли-бы не коснуться твоего слуха, такъ какъ весь Римъ, навѣрно, не говоритъ ни о чемъ другомъ. Мы пріѣхали прямо въ Байи,-- гдѣ сначала нами завладѣли воспоминанія о матери и угрызенія совѣсти. Представь себѣ, однако, до чего уже дошелъ нашъ Мѣднобородый? Даже матереубійство превратилось для него лишь въ сюжетъ для стиховъ и въ поводъ для разыгрыванія трагическо-шутовскихъ сценъ. Онъ и раньше, впрочемъ, испытывалъ угрызенія совѣсти лишь по своей трусости. Теперь-же, убѣдившись, что міръ ничуть не перемѣнился, что земля не обрушилась подъ его ногами и что никакой богъ не мститъ ему,-- онъ притворяется только для того, чтобы потрясать людей своего участью. По ночамъ онъ вскакиваетъ иногда съ ложа, кричитъ, что его преслѣдуютъ фуріи, будитъ насъ, озирается вокругъ, ломается, какъ бездарный актеръ, играющій роль Ореста, декламируетъ греческіе стихи,-- и наблюдаетъ, восхищаемся-ли мы имъ. Мы, конечно, восхищаемся!-- и, вмѣсто того, чтобы сказать ему: ступай спать, глупецъ!-- также настраиваемъ себя на трагическій ладъ,-- и защищаемъ великаго артиста отъ фурій. Клянусь Касторомъ,-- не могъ-же ты не узнать хотя о томъ, что цезарь уже выступалъ передъ публикой въ Неаполѣ. Въ театръ согнали всѣхъ греческихъ проходимцевъ изъ Неаполя и окрестностей; они наполнили арену столь противнымъ зловоніемъ чеснока и пота, что я благословлялъ боговъ за то, что не сижу въ первыхъ рядахъ вмѣстѣ съ августіанцами, а нахожусь съ Мѣднобородымъ за сценой. И, представь себѣ,-- онъ боялся! Увѣряю тебя, что онъ трусилъ! Онъ бралъ мою руку и прикладывалъ къ своему сердцу, дѣйствительно, бившемуся учащенно. Дыханіе его спиралось,-- а когда настало время выходить, онъ поблѣднѣлъ, какъ пергаментъ, и лобъ его оросился каплями пота. Между тѣмъ, онъ зналъ, что во всѣхъ рядахъ посажены преторіанцы, вооруженные палками -- для подогрѣванія восторговъ зрителей, если окажется въ томъ потребность. Но предосторожность эта оказалась излишней. Никакое стадо обезьянъ изъ окрестностей Карѳагена не могло-бы ревѣть такъ громко, какъ этотъ сбродъ. Повторяю,-- зловоніе чеснока доносилось до самой сцены. А Неронъ раскланивался, прикладывалъ руки къ сердцу, посылалъ воздушные поцѣлуи -- и плакалъ. Затѣмъ онъ бросился къ намъ, ожидавшимъ за сценой, и закричалъ, точно пьяный: "какъ ничтожны всѣ тріумфы Цезаря сравнительно съ моимъ тріумфомъ!" А толпа продолжала ревѣть и рукоплескать, зная, что рукоплесканіями этими добудетъ милости, подачки, лоттерейные билеты и новое зрѣлище -- съ цезаремъ-фигляромъ на потѣху. Я даже не удивляюсь, что они рукоплескала: до сихъ поръ не видано ничего подобнаго. Онъ-же не переставалъ повторять ежеминутно: "вотъ, каковы греки! вотъ, каковы греки!" Мнѣ кажется, что послѣ этого представленія его ненависть къ Риму еще усилилась. Въ Римъ тѣмъ не менѣе были посланы нарочные съ извѣщеніемъ о тріумфѣ,-- и мы надѣемся, что на-дняхъ сенатъ совершитъ благодарственныя молебствія. Послѣ перваго-же представленія здѣсь произошелъ странный случай. Внезапно обрушилось зданіе театра,-- но въ то время, когда зрители уже ушли: я былъ на мѣстѣ происшествія, и не видалъ, чтобы изъ-подъ обломковъ извлекли хоть одинъ трупъ. Многіе даже между греками смотрятъ на это, какъ на кару боговъ за поруганіе цезарской власти; Неронъ, напротивъ, увѣряетъ, что боги проявили свое благоволеніе и покровительство его пѣнію и слушателямъ. Поэтому онъ предписалъ принести жертвоприношенія во всѣхъ храмахъ и отслужить благодарственныя молебствія. Этотъ случай только усилилъ желаніе Нерона предпринять путешествіе въ Ахайю. Нѣсколько дней тому назадъ онъ говорилъ мнѣ, однако, что опасается недовольства римскаго народа: римляне, быть можетъ, возмутятся, какъ изъ любви къ нему, такъ и изъ боязни, что продолжительное отсутствіе цезаря лишитъ ихъ раздачи хлѣба и зрѣлищъ.

"Мы ѣдемъ, однако, въ Беневентъ посмотрѣть на пышныя празднества, которыми собирается блеснуть бывшій сапожникъ Ватиній; оттуда-же, напутствуемые божественными братьями Елены, направимся въ Грецію. Что касается меня, то я убѣдился, что среди безумствующихъ невольно становишься безумцемъ и, что еще хуже, начинаешь находить нѣкоторую прелесть въ безумствахъ. Греція и путешествіе среди тысячной толпы, какой-то тріумфальный поѣздъ Вакха среди нимфъ и вакханокъ, увѣнчанныхъ зеленью мирта, листьями винограда и плюща, колесницы, запряженныя тиграми, цвѣты, тирсы, вѣнки, возгласы "эвоэ!" музыка, поэзія и рукоплещущая Эллада,-- все это прекрасно, но мы питаемъ еще болѣе смѣлые замыслы, намъ желательно основать сказочную восточную имперію, царство пальмъ, солнца, поэзіи и жизни, превращенной въ одно сплошное наслажденіе. Намъ хочется позабыть о Римѣ, перемѣстить центръ міра куда-то между Греціей, Азіей и Египтомъ, насладиться существованіемъ не людей, а боговъ, не знать ничего будничнаго, плавать по Архипелагу на золотыхъ галерахъ, подъ сѣнью пурпурныхъ парусовъ, совмѣстить въ одномъ лицѣ Аполлона, Озириса и Ваала, розовѣть вмѣстѣ съ зарею, разгораться золотымъ блескомъ вмѣстѣ съ солнцемъ, серебриться съ лучами мѣсяца, повелѣвать, пѣть, грезить... И повѣришь-ли? Я, сохранившій еще на сестерцій разсудка и на ассъ здраваго смысла, позволяю увлекать себя подобнымъ мечтамъ! Онѣ прельщаютъ меня, несмотря на неосуществимость, своимъ величіемъ, и своеобразностью... Подобное сказочное царство, что ни говори, нѣкогда, по прошествіи многихъ вѣковъ, представилось-бы людямъ видѣніемъ, навѣяннымъ грезами. Жизнь сама по себѣ ничтожна и зачастую принимаетъ обезьяній обликъ,-- если только сама Венера не снизойдетъ къ намъ подъ видомъ Лигіи или хотя-бы такой рабыни, какъ Эвника, и если ее не скраситъ искусство. Но Мѣднобородый не осуществитъ своихъ замысловъ, хотя-бы лишь потому, что въ пресловутомъ сказочномъ царствѣ Востока и поэзіи не должно быть мѣста лицемѣрію, низости и убійству, а въ Неронѣ подъ личиною поэта таится пустой, бездарный фигляръ, недалекій наѣздникъ и тупой тиранъ: всѣ эти затѣи не мѣшаютъ намъ, въ ожиданіи, душить людей, представляющихъ для насъ малѣйшую помѣху. Бѣдный Торкватъ Силанъ отошелъ уже въ царство тѣней. Нѣсколько дней тому назадъ, онъ вскрылъ себѣ жилы. Леканій и Лизиній трясутся отъ страха, принимая консульское званіе, старый Тразея не избѣгнетъ смерти, такъ какъ осмѣливается быть слишкомъ честнымъ. Тигеллинъ все еще не можетъ добыть приказъ, чтобы я вскрылъ себѣ жилы: я нуженъ еще, не только въ качествѣ "законодателя вкуса", но и какъ человѣкъ, безъ совѣтовъ и эстетическаго пониманія котораго путешествіе въ Ахайю могло-бы не удасться. Я нерѣдко подумываю, однако, что рано или поздно эта участь меня не минуетъ,-- и, знаешь-ли, что больше всего меня занимаетъ, когда меня посѣщаютъ такія мысли: я не могу допустить, чтобы Мѣднобородый овладѣлъ моею мерренской чашей, которую ты знаешь и которою такъ восторгаешься. Если ты будешь присутствовать при моей смерти, я отдамъ эту чашу тебѣ; если-же ты будешь далеко, я разобью ее. Но до тѣхъ поръ насъ еще ждетъ сапожническій Беневентъ, олимпійская Греція и Рокъ, готовящій каждому невѣдомые и недоступные предвидѣнію пути. Будь здоровъ и найми Кротона, не то у тебя вторично вырвутъ изъ рукъ эту Лигію. Хилонида, когда у тебя минуетъ нужда въ немъ, вышли ко мнѣ, гдѣ-бы я ни находился. Я попытаюсь сдѣлать изъ него второго Ватинія и, какъ знать, быть можетъ, проконсулы и сенаторы будутъ еще трепетать передъ нимъ, какъ трепещутъ передъ тѣмъ витяземъ Дратвы. Мнѣ хотѣлось бы дождаться такого зрѣлища. Если отыщешь Лигію, сообщи мнѣ, чтобы я принесъ за васъ въ жертву пару лебедей и пару голубей въ здѣшнемъ кругломъ храмикѣ Венеры. Помнишь, тебѣ приснилось, что Лигія покоится на твоихъ колѣняхъ, ищетъ твоихъ поцѣлуевъ. Постарайся, чтобы этотъ сонъ оказался вѣщимъ: пусть на твоихъ небесахъ развѣются облака, а если они и останутся, то пусть примутъ окраску и ароматъ розы. Будь здоровъ и прощай".

Едва Виниціи окончилъ читать, какъ въ его библіотеку прокрался Хилонъ; о приходѣ его не доложили, такъ какъ слугамъ было приказано пускать грека во всякое время дня и ночи.

-- Пусть божественная мать твоего великодушнаго предка Энея,-- сказалъ онъ,-- будетъ столь милостива къ тебѣ, господинъ, какъ милостивъ ко мнѣ божественный сынъ Майи.

-- Что ты хочешь этимъ сказать?-- спросилъ Виницій, вскакивая изъ-за стола, у котораго онъ сидѣлъ.

Хилонъ поднялъ голову и произнесъ:

-- Эврика!

Молодой патрицій былъ такъ пораженъ, что отъ волненія долго не могъ произнести ни слова.

-- Ты видѣлъ ее?-- спросилъ онъ, наконецъ.

-- Я видѣлъ Урса, господинъ, и говорилъ съ нимъ.

-- И знаешь, гдѣ они скрываются?

-- Нѣтъ, господинъ. Другой изъ самолюбія далъ-бы понять лигійцу, что отгадалъ, кто онъ таковъ, другой старался-бы разспросить его, гдѣ онъ живетъ, и либо получилъ-бы ударъ кулакомъ, послѣ чего всѣ земныя дѣла стали-бы для него безразличными, либо возбудилъ-бы подозрѣніе великана, вслѣдствіе чего дѣвушку, быть можетъ, еще въ нынѣшнюю-же ночь припрятали-бы въ другомъ мѣстѣ. Я не сдѣлалъ ничего подобнаго, господинъ. Мнѣ достаточно знать, что Урсъ работаетъ у мельника около Эмпорія. Мельника этого зовутъ Демасомъ, какъ и твоего вольноотпущенника. Я удовлетворился этимъ открытіемъ, потому что любой изъ твоихъ довѣренныхъ рабовъ можетъ поутру прослѣдить за нимъ и обнаружить тайникъ. Я приношу тебѣ, господинъ, лишь несомнѣнное извѣстіе о томъ, что если Урсъ здѣсь, то и божественная Лигія не покинула Рима. Кромѣ того я могу сообщить тебѣ, что нынче ночью она почти навѣрное пойдетъ въ Остраній...

-- Въ Остраній? Что это за мѣстность?-- прервалъ его Виницій, очевидно собираясь сейчасъ-же бѣжать туда.

-- Это старое кладбище между дорогами Саларійской и Мументанской. Тотъ великій жрецъ христіанъ, о которомъ я говорилъ тебѣ, господинъ, и прибытія котораго ожидали значительно позже, пріѣхалъ уже и нынче ночью будетъ проповѣдывать на этомъ кладбищѣ. Они скрываютъ свою религію, потому что, хотя до сихъ поръ не издано никакихъ воспрещающихъ ее эдиктовъ, однако, населеніе ненавидитъ ихъ и заставляетъ быть осторожными. Самъ Урсъ сказалъ мнѣ, что всѣ христіане безъ исключенія соберутся сегодня въ Остраній, такъ какъ каждый изъ нихъ хочетъ видѣть и послушать того, который былъ первымъ ученикомъ Христа и котораго они зовутъ апостоломъ. А такъ какъ у нихъ женщины наравнѣ съ мужчинами присутствуютъ при богослуженіи, поэтому изъ числа христіанокъ, быть можетъ, не придетъ лишь одна Помпонія: Авлъ почитаетъ прежнихъ боговъ и жена его ничѣмъ не могла-бы оправдать свое отсутствіе въ ночное время. Что касается Лигіи, пребывающей подъ опекою Урса и старѣйшинъ христіанской общины, то она несомнѣнно придетъ вмѣстѣ съ остальными женщинами.

Виницій, жившій до сихъ поръ какъ-бы въ лихорадочномъ возбужденіи, поддерживаемый лишь надеждою отыскать Лигію, теперь, когда эта надежда, повидимому, приблизилась къ осуществленію, внезапно почувствовалъ изнеможеніе, какое охватываетъ человѣка послѣ истощившаго силы путешествія у самой его цѣди. Хилонъ замѣтилъ это и рѣшилъ извлечь пользу изъ своего наблюденія.

-- Твои рабы, господинъ, сторожатъ при воротахъ и христіанамъ, конечно, извѣстно объ этомъ, но они не нуждаются въ воротахъ. Тибръ также не нуждается въ нихъ и, хотя отъ рѣки до тѣхъ воротъ далеко, однако разстояніе не воспрепятствуетъ имъ собраться для лицезрѣнія "великаго апостола". При томъ-же они могутъ располагать тысячами способовъ проникнуть за стѣну и я знаю, что они располагаютъ ими. Въ Остраніи, господинъ, ты найдешь Лигію; если-же, чего я не допускаю, ея тамъ не будетъ, ты увидишь Урса, такъ какъ лигіецъ поклялся мнѣ умертвить Главка. Онъ самъ сказалъ мнѣ, что пойдетъ туда и убьетъ его. Слышишь, благородный трибунъ? значитъ, ты либо пойдешь по его слѣдамъ и узнаешь, гдѣ живетъ Лигія, либо прикажешь схватить Урса своимъ рабамъ, какъ убійцу, и, захвативъ въ свои руки, заставишь его сознаться, куда онъ скрылъ Лигію. Я исполнилъ свою задачу! Другой на моемъ мѣстѣ сказалъ-бы тебѣ, господинъ, что выпилъ съ Урсомъ десять кувшиновъ самаго лучшаго вина, раньше чѣмъ добылъ отъ него тайну: другой сказалъ-бы тебѣ, что проигралъ ему тысячу сестерцій въ "criptae duodecimo или просто, что купилъ извѣстіе за двѣ тысячи... Я знаю, что ты возвратилъ-бы мнѣ истраченное вдвойнѣ, но, несмотря на это, одинъ разъ въ жизни... то-есть, я хотѣлъ сказать: какъ всегда въ жизни, буду честнымъ, потому льщу себя надеждой, что, какъ говорилъ великодушный Петроній, твоя щедрость превзойдетъ всѣ мои надежды и предвидѣнія.

Но Виницій, который былъ воиномъ и привыкъ не только не терять присутствія духа при всякихъ случайностяхъ, но и дѣйствовать, сразу преодолѣлъ охватившую его слабость, и сказалъ:

-- Надежды твои на мою щедрость не обманутъ тебя, но раньше ты долженъ послѣдовать за мной въ Остраній.

-- Я, въ Остраній?-- спросилъ Хилонъ, не чувствовавшій ни малѣйшаго желанія пойти туда.-- Я, благородный трибунъ, обѣщалъ лишь указать тебѣ, гдѣ находится Лигія, но вовсе не обязался похитить ее... Подумай, господинъ, что станется со мною, если этотъ лигійскій медвѣдь, разорвавши Главка, убѣдится въ то-же время, что убилъ его не вполнѣ исполнено? Развѣ онъ не счелъ-бы меня (впрочемъ неосновательно) за виновника совершеннаго имъ убійства? Вспомни, господинъ, что, чѣмъ возвышеннѣе философія мудреца, тѣмъ ему труднѣе отвѣчать на глупые вопросы невѣждъ,-- что-же могъ-бы я ему отвѣтить, если-бъ онъ меня спросилъ, почему я возвелъ обвиненіе на Главка? Если ты однако подозрѣваешь, что я тебя обманываю, въ такомъ случаѣ я скажу тебѣ: заплати мнѣ лишь послѣ того, когда я укажу тебѣ домъ, въ которомъ живетъ Лигія. Сегодня-же окажи мнѣ лишь частицу твоей щедрости, чтобы я не вовсе лишился награды, если-бы и ты, господинъ, (да хранятъ тебя боги) подвергнулся какому-либо несчастію. Сердце твое никогда не вынесло-бы этого.

Виницій подошелъ къ ящику, стоявшему на мраморномъ подножіи и называвшемуся arca. Вынувъ оттуда кошелекъ, онъ бросилъ его Хилону.

-- Это скрупулы,-- сказалъ онъ.-- Когда-же Лигія войдетъ въ мой домъ, ты получишь такой-же кошелекъ, наполненный аурами {Scripulum или scrupulum -- небольшая золотая монета, равняющаяся третьей части золотого динара, или аура.}.

-- О, Юпитеръ!!-- воскликнулъ Хилонъ.

Но Виницій сдвинулъ брови.

-- Тебѣ дадутъ ѣсть, затѣмъ ты можешь уснуть. До вечера ты не выйдешь отсюда. Когда-же наступитъ ночь, ты пойдешь со мною въ Остраній.

На лицѣ грека мгновенно отразились страхъ и колебаніе, затѣмъ, однако, онъ успокоился и сказалъ:

-- Кто можетъ противостать тебѣ, господинъ! Прими эти слова за доброе предвѣщаніе такъ-же, какъ принялъ подобныя имъ нашъ великій герой въ храмѣ Аммона. Что касается меня, то эти скрупулы (онъ тряхнулъ кошелькомъ) перевѣсили мои опасенія, не говоря уже о твоемъ сообществѣ, которое я сочту за счастье и наслажденіе...

Но Виницій нетерпѣливо прервалъ его и сталъ разспрашивать о подробностяхъ разговора съ Урсомъ. Вполнѣ выяснилось изъ словъ послѣдняго лишь одно: что либо пріютъ Лигіи будетъ обнаруженъ не далѣе, какъ въ настоящую ночь, либо дѣвушку удастся похитить на обратномъ пути изъ Остранія. При одной мысли объ этомъ Виниція охватывала безумная радость. Теперь, когда онъ почти проникся увѣренностью, что отыщетъ Лигію, безслѣдно исчезли и гнѣвъ, который онъ питалъ противъ нея, и чувство обиды. За эту радости онъ готовъ былъ простить ей всѣ ея вины. Онъ думалъ о ней, какъ о дорогомъ, желанномъ существѣ; ему казалось, точно онъ ждетъ ея возвращенія изъ далекаго путешествія. Ему хотѣлось созвать рабовъ и приказать имъ убрать домъ гирляндами. Въ эту минуту онъ не досадовалъ на Урса, онъ готовъ былъ простить всѣмъ и все. Хилонъ, къ которому, несмотря на оказываемыя грекомъ услуги, онъ чувствовалъ нѣкоторое отвращеніе, впервые показался ему человѣкомъ забавнымъ и вмѣстѣ съ тѣмъ не совсѣмъ зауряднымъ. Глаза его прояснились, прояснилось лицо, просвѣтлѣлъ и домъ его Онъ снова сталъ чувствовать обаяніе молодости и жизни. Былое угрюмое горе не позволяло ему почувствовать въ достаточной степени, какъ горячо онъ полюбилъ Лигію; онъ понялъ это лишь теперь, когда блеснула надежда овладѣть ею. Страстное влеченіе къ ней пробудилось въ немъ, какъ весною пробуждается земля, пригрѣтая солнцемъ, но вожделѣнія его теперь стали уже менѣе слѣпыми и дикими, болѣе радостными и нѣжными. Онъ чувствовалъ въ себѣ безграничную энергію и былъ увѣренъ, что, если только увидитъ Лигію собственными глазами, тогда ее не отнимутъ у него ни всѣ христіане всего міра, ни даже самъ цезарь.

Хилонъ, ободренный радостнымъ выраженіемъ его лица, принялся давать ему совѣты: по его мнѣнію, не слѣдовало бы еще считать дѣло выиграннымъ., не мѣшаетъ поступать какъ можно осторожнѣе, не то всѣ старанія пропадутъ понапрасну. Кромѣ того онъ умолялъ Виниція не похищать Лигіи изъ Остранія. Они должны отправиться туда въ плащахъ съ капюшонами, закрывающими лицо, пріютиться въ какомъ-нибудь темномъ углу и присматриваться оттуда ко всѣмъ присутствующимъ. Когда-же они увидятъ Лигію, безопаснѣе всего прослѣдить за нею издалека, замѣтить, въ какой домъ она вошла, а на слѣдующій день на разсвѣтѣ окружить зданіе сильнымъ отрядомъ рабовъ и захватить ее среди бѣлаго дня. Такъ какъ она считается заложницей и принадлежитъ въ сущности цезарю, захватъ можно произвести, не опасаясь кары закона. Въ случаѣ-же если они не встрѣтятъ ея въ Остраніи, они прослѣдятъ за Урсомъ и въ итогѣ получится то же самое. На кладбище нельзя пойти въ сопровожденіи многихъ рабовъ, такъ какъ легко они могли-бы возбудить подозрѣніе, а христіанамъ стоитъ лишь погасить всѣ огни, какъ они сдѣлали это при первомъ похищеніи Лигіи, и никто не помѣшаетъ имъ разбѣжаться или попрятаться въ однихъ только имъ извѣстныхъ притонахъ. Не мѣшаетъ зато захватить оружіе или взять съ собою двухъ надежныхъ силачей, чтобы въ случаѣ необходимости не быть лишенными защиты.

Виницій совершенно согласился съ его доводами и, вспомнивши вмѣстѣ съ тѣмъ о совѣтѣ Петронія, приказалъ рабамъ привести Кротона. Хилонъ, знавшій всѣхъ въ Римѣ, почти успокоился, услышавъ имя извѣстнаго атлета, нечеловѣческой силѣ котораго неоднократно удивлялся въ циркѣ, и заявилъ, что пойдетъ въ Остраній. Онъ сообразилъ, что помощь Кротона значительно облегчитъ ему пріобрѣтеніе кошелька, наполненнаго большими золотыми монетами.

Когда, спустя нѣсколько времени, смотритель атрія пригласилъ его къ столу, грекъ приступилъ къ обѣду въ отличномъ настроеніи. За обѣдомъ онъ разсказывалъ рабамъ, что принесъ ихъ господину волшебную мазь: стоитъ только помазать его копыта самымъ плохимъ лошадямъ, чтобы онѣ легко обгоняли всѣхъ другихъ коней. Его научилъ приготовлять эту мазь одинъ христіанинъ,-- старики изъ христіанъ болѣе свѣдущи въ колдовствѣ и чудесахъ, чѣмъ даже ѳессалійцы, хотя Ѳессалія славится своими волшебницами. Христіане чрезвычайно довѣряютъ ему, а почему они питаютъ къ нему такое довѣріе, легко догадается каждый, кто знаетъ, что значитъ рыба. Разговаривая такимъ образомъ, онъ внимательно разсматривалъ лица рабовъ въ надеждѣ обнаружить между ними христіанина и донести объ этомъ Виницію. Обманувшись, однако, въ этомъ ожиданіи, онъ съ жадностью набросился на пищу и напитки, не щадя похвалъ повару и увѣряя, что постарается переманить его отъ Виниція. Веселость его омрачалась лишь мыслью, что ночью придется отправиться въ Оетраній, но Хилонъ утѣшалъ себя тѣмъ, что онъ пойдетъ переодѣтымъ, впотьмахъ и въ сопровожденіи двухъ людей, одинъ изъ которыхъ прославился на весь Римъ своею силой, а другой -- по происхожденію патрицій и занимаетъ одну изъ высшихъ должностей въ войскѣ. "Если Виниція и узнаютъ,-- разсуждалъ онъ про себя,-- христіане не осмѣлятся поднять на него руку; что-же касается меня, то имъ надо быть мудрецами, чтобы увидѣть хоть конецъ моего носа".

Затѣмъ онъ сталъ припоминать свой разговоръ съ работникомъ и воспоминанія эти еще болѣе порадовали его. Не оставалось ни малѣйшаго сомнѣнія, что этотъ работникъ и Урсъ одно и то-же лицо. По разсказамъ Виниція и рабовъ его, которые сопровождали Лигію, когда за нею были присланы носилки во дворецъ цезаря, Хилонъ зналъ о необыкновенной силѣ этого человѣка. Немудрено, что ему указали на Урса, когда онъ сталъ выпытывать у Эврикія о людяхъ съ выдающейся силой. Кромѣ того, смущеніе и негодованіе работника при упоминаніи о Виниціи и Лигіи не оставляли ни малѣйшаго сомнѣнія, что эти лица особенно интересуютъ его. Работникъ упоминалъ также о покаяніи въ убійствѣ: Урсъ дѣйствительно убилъ Атацина; наконецъ, примѣты работника совершенно соотвѣтствовали описанію его, сдѣланному со словъ Виниція. Нѣкоторое сомнѣніе могло возбудить лишь измѣненное имя, но Хилонъ уже зналъ, что христіане часто принимаютъ новыя имена при крещеніи.

"Если Урсъ убьетъ Главка,-- ободрялъ себя Хилонъ.-- Я могу лишь порадоваться; если-же не убьетъ, то это также будетъ добрымъ признакомъ, такъ какъ докажетъ, что христіане нелегко рѣшаются на убійство. Я выдалъ этого Главка за родного сына Іуды и предателя всѣхъ христіанъ. Я убѣждалъ лигійца такъ краснорѣчиво, что даже камень смягчился-бы и обѣщалъ-бы упасть на голову Главку, а между тѣмъ я едва склонилъ этого лигійскаго медвѣдя дать обѣщаніе наложить на него свою лапу... Онъ колебался, говорилъ о своемъ горѣ и покаяніи. Очевидно, между ними это не водится. Свои обиды слѣдуетъ прощать, а за чужіе обиды также не очень-то разрѣшено воздавать мщеніемъ,-- ergo -- сообрази-ка, Хилонъ, чѣмъ-же ты рискуешь? Главкъ не смѣетъ отомстить тебѣ... Если Урсъ не убьетъ Главка за столь великую вину, какъ предательство всѣхъ христіанъ, тѣмъ болѣе не убьетъ тебя за столь ничтожную провинность, какъ предательство одного христіанина. Впрочемъ, какъ только мнѣ удастся указать этому любострастному дикому голубю на гнѣздо горлицы, я умываю руки и переношусь обратно въ Неаполь. Христіане также говорятъ о какомъ-то умывапіи рукъ; очевидно, этимъ способомъ, имѣя съ ними дѣло, можно его окончательно уладить. Что за добрые люди эти христіане,-- а какъ дурно о нихъ говорятъ. О, боги! такова справедливость на землѣ. Мнѣ, право, нравится эта религія за то, что она не позволяетъ убивать; но если она не позволяетъ убивать, то, конечно, не разрѣшаетъ также ни красть, ни обманывать, ни лжесвидѣтельствовать,-- поэтому я не могу признать ее легкой. Она, повидимому, учитъ не только честно умирать, какъ внушаютъ стоики, но и честно жить. Если когда-нибудь я сколочу состояніе и буду имѣть домъ вродѣ этого и столько-же рабовъ,-- тогда, быть можетъ, сдѣлаюсь христіаниномъ на столько времени, на сколько мнѣ это будетъ удобно. Богачъ можетъ себѣ позволить все, даже быть добродѣтельнымъ... Да! это религія для богатыхъ. Не понимаю поэтому, какимъ образомъ между ними оказалось столько бѣдныхъ. Что имъ за польза отъ такой вѣры и почему они позволяютъ добродѣтели связывать себѣ руки? Надо будетъ когда-нибудь хорошенько обсудить это, а пока хвала тебѣ, Гермесъ, зато, что ты помогъ мнѣ отыскать этого барсука... Но если ты сдѣлалъ это ради двухъ телокъ, бѣлыхъ однолѣтокъ съ позолоченными рогами, то я тебя не узнаю. Постыдись, побѣдитель Аргуса! Ты -- такой умный богъ, неужели ты не предвидѣлъ, что ничего не получишь! Зато я приношу тебѣ въ жертву мою благодарность, а если ты предпочитаешь моей благодарности двухъ скотинъ, тогда ты самъ третья и въ самомъ лучшемъ случаѣ долженъ-бы быть пастухомъ, а не богомъ. Остерегись также, чтобы я, какъ философъ, не доказалъ людямъ, что ты совсѣмъ не существуешь, потому что тогда всѣ перестанутъ приносить тебѣ жертвы. Съ философами безопаснѣе ладить".

Разговаривая такимъ образомъ съ собою и съ Гермесомъ, Хилонъ расположился на скамьѣ, подложилъ подъ голову плащъ и, когда рабы убрали посуду, заснулъ. Онъ проснулся или, вѣрнѣе, его разбудили лишь послѣ того, какъ пришелъ Кротонъ. Грекъ вошелъ въ атрій и сталъ съ удовольствіемъ присматриваться къ могучей фигурѣ атлета, бывшаго гладіатора, своимъ тѣломъ какъ-бы наполнившаго весь покой. Кротонъ уже договорился о цѣнѣ за участіе въ предпріятіи.

-- Клянусь Геркулесомъ!-- говорилъ онъ Виницію,-- какъ хорошо, господинъ, что ты сегодня обратился ко мнѣ: завтра я отправляюсь въ Беневентъ, куда меня пригласилъ благородный Ватиній, предлагая въ присутствіи цезаря побороться съ нѣкіимъ Сифаксомъ, наисильнѣйшимъ негромъ, какого когда-либо присылала Африка. Ты можешь представить себѣ, господинъ, какъ хруснетъ его хребетъ въ моихъ рукахъ! но, кромѣ того, я кулакомъ сворочу ему его черную пасть.

-- Клянусь Поллуксомъ,-- отвѣтилъ Виницій,-- я увѣренъ, что ты такъ и сдѣлаешь, Кротонъ.

-- И преотмѣнно поступишь,-- добавилъ Хилонъ.-- Да!.. сверхъ того сокруши ему челюсть,-- это прекрасная мысль и достойный тебя подвигъ. Я готовъ побиться о закладъ, что ты ему сокрушишь челюсть. А все-таки намажь тѣло масломъ, мой Геркулесъ, и опояшься, такъ какъ знай, что тебѣ, быть можетъ, придется помѣряться съ истиннымъ Какусомъ. Человѣкъ, стерегущій дѣвушку, которая нужна благородному Виницію, какъ говорятъ, обладаетъ исключительною силой.

Хилонъ говорилъ такимъ образомъ только затѣмъ, чтобы затронуть самолюбіе Кротона, но Виницій подтвердилъ:

-- Это правда,-- я не видѣлъ этого, но мнѣ говорили про него, что онъ можетъ схватить быка и стащить за рога куда угодно.

-- Ой!-- воскликнулъ Хилонъ, не предполагавшій, что Урсъ такъ силенъ.

Но Кротонъ презрительно усмѣхнулся.

-- Я берусь, благородный господинъ,-- сказалъ онъ,-- захватить вотъ этою рукою, кого ты прикажешь, а вотъ этою другого рукой защитить себя противъ семи такихъ лигійцевъ и принести дѣвушку къ тебѣ въ домъ, хотя-бы всѣ римскіе христіане гнались за мною, какъ калабрійскіе волки. Если я не сдѣлаю этого, пусть меня высѣкутъ на этомъ имплювіи.

-- Не позволяй ему дѣлать этого, господинъ!-- закричалъ Хилонъ,-- Они начнутъ бросать въ насъ камни, а что намъ поможетъ въ такомъ случаѣ вся его сила? Не лучше-ли захватить дѣвушку изъ дому, не подвергая ни ее, ни себя опасности?

-- Такъ и надо поступить, Кротонъ,-- сказалъ Виницій.

-- Твои деньги, твоя и воля! Помни только, господинъ, что завтра я уѣду въ Веневентъ.

-- Я имѣю пятьсотъ рабовъ въ одномъ Римѣ,-- отвѣтилъ Виницій.

Затѣмъ онъ отпустилъ ихъ движеніемъ руки, а самъ пошелъ въ библіотеку и, присѣвъ къ столу, написалъ Петронію слѣдующія слова:

"Хилонъ отыскалъ Лигію. Сегодня вечеромъ я отправляюсь съ нимъ и съ Кротономъ въ Остраній и похищу ее тотчасъ-же или завтра изъ дому. Да расточатъ боги на тебя всѣ щедроты. Будь здоровъ, rarissime,-- я отъ радости не въ силахъ написать ничего больше".

Положивши тростникъ, Виницій сталъ быстро прохаживаться по комнатѣ, такъ какъ, несмотря на радость, охватившую его душу, онъ сгоралъ отъ нетерпѣнія. Онъ говорилъ себѣ, что на слѣдующій день Лигія будетъ уже въ этомъ домѣ Онъ не зналъ, какъ поступитъ съ нею, но чувствовалъ, однако, что, если она захочетъ полюбить его, то онъ станетъ ея рабомъ. Онъ вспоминалъ увѣренія Актеи, что его любили, и умилялся до глубины души. Слѣдовательно, все дѣло сведется лишь къ тому, чтобы преодолѣть какой-то дѣвичій стыдъ и какіе-то обѣты, очевидно налагаемые христіанскимъ вѣроученіемъ. Если это такъ, значитъ, когда Лигія уже проникнетъ въ его домъ и подчинится убѣжденію или насилію, то она принуждена будетъ сказать себѣ: "свершилось!" и затѣмъ сдѣлается послушною и любящею.

Приходъ Хилона прервалъ теченіе этихъ радостныхъ мыслей.

-- Мнѣ еще пришло въ голову,-- сказалъ грекъ,-- что, быть можетъ, христіане установили какіе-нибудь знаки, безъ которыхъ никого не пропустятъ въ Остраній? Я знаю, что такъ дѣлается у нихъ въ молитвенныхъ домахъ: такъ какъ я подобные условные знаки получилъ отъ Эврикія, то позволь мнѣ, господинъ, пойти къ нему, обстоятельно разспросить и запастись этими знаками, если окажется необходимымъ.

-- Хорошо, благородный мудрецъ,-- весело отвѣтилъ Виницій,-- ты говоришь, какъ предусмотрительный человѣкъ и тебя слѣдуетъ похвалить за это. Ступай-же къ Эврикію или куда тебѣ угодно, но оставь на всякій случай на этомъ столѣ полученный тобою кошелекъ.

Хилонъ, всегда неохотно разстававшійся съ деньгами, поморщился; однако, передъ тѣмъ какъ выйти исполнилъ требованіе Виниція. Отъ Каринъ до цирка, возлѣ котораго находилась лавка Эврикія, было не очень далеко, поэтому грекъ вернулся значительно раньше сумерокъ.

-- Вотъ знаки, господинъ. Безъ нихъ насъ не впустили-бы. Я тщательно разспросилъ о дорогѣ и вмѣстѣ съ тѣмъ сказалъ Эврикію, что знаки мнѣ нужны только для моихъ друзей, а самъ я не пойду, потому что для моихъ старыхъ ногъ это слишкомъ далеко и притомъ-же я завтра увижу великаго апостола, который повторитъ мнѣ лучшія мѣста своей проповѣди.

-- Какъ такъ: самъ не пойдешь? Ты долженъ идти!-- сказалъ Виницій.

-- Я знаю это, но пойду, хорошо закрывшись капюшономъ. Совѣтую и вамъ поступить такимъ-же образомъ, потому что въ противномъ случаѣ мы можемъ спугнуть птицъ.

Они стали собираться, такъ какъ на улицѣ уже завечерѣло; надѣли галльскіе плащи съ капюшонами, захватили съ собой фонари. Виницій кромѣ того, снабдилъ себя и товарищей короткими, закругленными ножами, а Хилонъ надѣлъ парикъ, купленный имъ по дорогѣ къ Эврикію. Они вышли, спѣша достигнуть отдаленныхъ Нументанскихъ воротъ до закрытія ихъ.

XX.

Они пошли черезъ Viens Patricks, вдоль Винцинала, къ прежнимъ, винцинальскимъ воротамъ, прилегающимъ къ незастроенному участку земли, на которомъ Діоклетіанъ позднѣе соорудилъ великолѣпныя бани. Миновавъ развалины стѣны Сервія Туллія, они дошли по еще болѣе пустынной мѣстности до нументанской дороги. Свернувши затѣмъ налѣво, къ Саларіи, они очутились среди холмовъ, откуда вывозили въ Римъ песокъ: здѣсь-же кое-гдѣ попадались и кладбища. Тѣмъ временемъ совсѣмъ стемнѣло, а мѣсяцъ еще не взошелъ, такъ что имъ было-бы трудно найти дорогу, еслибы сами христіане, какъ предвидѣлъ Хилонъ, не указывали надлежащій путь. Справа, слѣва и впереди виднѣлись темныя фигуры пѣшеходовъ, осторожно пробиравшихся къ песчанымъ оврагамъ. Нѣкоторые изъ нихъ несли фонари, закрывая огни, насколько возможно, плащами; другіе-же, знавшіе дорогу лучше, шли впотьмахъ. Привычные къ темнотѣ солдатскіе глаза Виниція отличали, по движеніямъ, молодыхъ мужчинъ отъ стариковъ, бредущихъ, опираясь на палки,-- и отъ женщинъ, старательно закутанныхъ въ длинныя столы. Попадавшіеся изрѣдка прохожіе и крестьяне, выѣзжавшіе изъ города, принимали, повидимому, этихъ ночныхъ путниковъ за работниковъ, возвращающихся въ аренаріи, или за членовъ погребальныхъ братствъ, которые устраивали иногда ночью обрядовыя пиршества. По мѣрѣ того, какъ молодой патрицій и его спутники подвигались впередъ, вокругъ становилось все люднѣе и огни фонарей чаще свѣтились. Нѣкоторые изъ христіанъ вполголоса напѣвали пѣсни, исполненныя, какъ показалось Виницію, скорбнаго чувства. Иногда до слуха его доносились отдѣльныя слова или отрывки пѣсни, въ родѣ, напримѣръ: "Возстань, уснувшій" или "Воскресни изъ мертвыхъ"; иногда-же въ устахъ мужчинъ и женщинъ повторялось имя Христа. Но Виницій почти не обращалъ вниманія на слова, такъ какъ его тревожила мысль, что въ одной изъ мелькающихъ мимо темныхъ фигуръ скрывается Лигія. Нѣкоторыя изъ христіанокъ, проходя рядомъ, произносили: "миръ съ вами!" или: "хвала Христу!" Молодого воина охватывало волненіе. Сердце его начинало биться сильнѣе, такъ какъ ему казалось, что онъ слышитъ голосъ Лигш. Похожія на нее очертанія тѣла и движенія то и дѣло обманывали его въ темнотѣ; онъ пересталъ довѣрять глазамъ, лишь нѣсколько разъ убѣдившись въ своей ошибкѣ.

Ему показалось, что они идутъ очень долго. Виницій хорошо зналъ окрестности Рима, но въ темнотѣ не могъ въ нихъ разобраться. Ежеминутно попадались то какіе-то узкіе проходы, то развалины стѣнъ, то зданія, которыхъ онъ никогда не замѣчалъ подъ городомъ. Наконецъ, край мѣсяца показался надъ заслонившими его громадами тучъ и освѣтилъ мѣстность лучше, чѣмъ мигающіе фонари. Вдали что-то заблестѣло, точно очагъ или пламя факела. Виницій наклонился къ Хилону и спросилъ, Остраній-ли это?

Хилонъ, на котораго ночная темнота, пустынная мѣстность и фигуры женщинъ, похожихъ на вѣдьмъ, повидимому, производили сильное впечатлѣніе, отвѣтилъ не совсѣмъ увѣреннымъ голосомъ:

-- Не знаю, господинъ, я никогда не бывалъ въ Остраніи. Они могли-бы однако прославлять Христа гдѣ-нибудь поближе къ городу.

Чувствуя потребность поговорить и подкрѣпить свое мужество, онъ черезъ нѣсколько времени добавилъ:

-- Они собираются, точно разбойники, а между тѣмъ имъ запрещено убивать,-- если только тотъ лигіецъ не надулъ меня самымъ безсовѣстнымъ образомъ.

Виниція, думавшаго о Лигіи, также удивила осторожность и таинственность, къ которымъ прибѣгаютъ ея единовѣрцы для выслушанія проповѣди своего главнаго жреца.

-- Среди насъ,-- сказалъ онъ,-- живутъ представители всѣхъ религій и это исповѣданіе также имѣетъ своихъ сторонниковъ. Но христіане -- вѣдь это іудейская секта, почему-же они собираются здѣсь, когда за Тибромъ выстроены храмы, въ которыхъ іудеи среди бѣлаго дня приносятъ жертвы?

-- Нѣтъ, господинъ, христіане считаютъ іудеевъ своими заклятыми врагами. Мнѣ разсказывали, что еще до царствованія нынѣшняго цезаря едва не возгорѣлась война между христіанами и іудеями. Цезарю Клавдію такъ надоѣли эти раздоры, что онъ изгналъ всѣхъ іудеевъ. Въ настоящее время, однако, этотъ эдиктъ отмѣненъ. Но христіане скрываются отъ іудеевъ и прочаго населенія, которое, какъ тебѣ извѣстно, приписываетъ имъ злодѣянія и ненавидитъ ихъ.

Они шли нѣкоторое время не разговаривая; затѣмъ Хилонъ, страхъ котораго усиливался по мѣрѣ того, какъ они удалялись отъ воротъ, произнесъ:

-- Возвращаясь отъ Эврикія, я попросилъ на время у одного брадобрѣя парикъ и вложилъ себѣ въ ноздри два зерна бобовъ; они, вѣроятно, не узнаютъ меня, но еслибы и узнали, не убьютъ. Христіане недурные люди! Могу даже сказать, что это весьма почтенные люди; я ихъ люблю и уважаю.

-- Не преждевременно-ли ты подкупаешь ихъ похвалами,-- отвѣтилъ Виницій.

Они вступили въ узкій оврагъ, какъ-бы огороженный по сторонамъ окопами, надъ которыми въ одномъ мѣстѣ былъ переброшенъ акведукъ. Мѣсяцъ тѣмъ временемъ выплылъ изъ-за тучъ. За оврагомъ выступила изъ мрака стѣна, обильно покрытая серебрившеюся въ лунномъ блескѣ зеленью плюща. Они пришли въ Остраній.

Сердце Виниція трепетно забилось.

У воротъ двое надсмотрщиковъ отбирали знаки. Виницій и его спутники проникли въ довольно обширное мѣсто, окруженное со всѣхъ сторонъ стѣною. Кое-гдѣ возвышались отдѣльные надгробные памятники; кладбище собственно помѣщалось въ серединѣ. Нижнее отдѣленіе его, крипта, было расположено подъ землею. У входа въ крипту шумѣлъ фонтанъ. Не трудно было догадаться, что въ подземномъ склепѣ не помѣстится многолюдная толпа; Виницій сообразилъ, что христіане соберутся подъ, открытымъ небомъ, на дворѣ, гдѣ уже толпилось множество народа. Дрожащіе огни фонарей, казалось, мигали одинъ возлѣ другого, хотя многіе изъ прибывшихъ вовсе не были снабжены свѣтильниками. За исключеніемъ немногихъ христіанъ, обнажившихъ голову, всѣ остальные, опасаясь измѣны или для защиты отъ холода, не скинули капюшоновъ. Молодой патрицій подумалъ не безъ тревоги, что, если христіане пробудутъ закрытыми до конца, онъ лишится возможности различить Лигію среди столь многолюднаго, тускло освѣщеннаго собранія.

Но вдругъ возлѣ крипты зажгли и сложили въ небольшой костеръ нѣсколько осмоленныхъ факеловъ. Стало свѣтлѣе. Собравшіеся вскорѣ запѣли, сначала тихо, а затѣмъ все громче, какой-то странный гимнъ.

Виницій никогда въ жизни не слыхалъ подобной пѣсни. Скорбное чувство, поразившее его еще на дорогѣ къ кладбищу, когда до него доносились тихіе напѣвы отдѣльныхъ путниковъ, отражалось теперь и въ этомъ гимнѣ, но несравненно сильнѣе и отчетливѣе; скорбь эта все ширилась, какъ-бы охватывая вмѣстѣ съ людьми кладбище, холмы, овраги и окрестности. Невольно казалось, что въ этихъ напѣвахъ звучитъ какой-то призывъ, какая-то мольба о спасеніи, исторгаемая изъ устъ заблудшихъ среди ночи и сумрака. Обращенныя къ небесамъ головы какъ-будто всматривались въ кого-то, высоко витающаго надъ ними, а руки безмолвно взывали къ нему о помощи. Когда пѣсня стихала, наступала какъ-бы минута ожиданія, производившаго столь сильное впечатлѣніе, что Виницій и его спутники невольно обращали взоры къ звѣздному небу, словно опасаясь, что совершится нѣчто необыкновенное и что незримый защитникъ въ самомъ дѣлѣ снизойдетъ оттуда. Виницій видѣлъ въ Малой Азіи, въ Египтѣ и въ самомъ Римѣ множество всевозможныхъ храмовъ, ознакомился со многими религіями и слышалъ множество пѣсенъ,-- здѣсь, однако, онъ впервые увидѣлъ передъ собою людей, взывающихъ къ Богу посредствомъ пѣсней не ради выполненія установленной обрядности, но отъ полноты сердечныхъ чувствъ, изливая столь-же непритворную тоску по Немъ, какую могутъ питать лишь дѣти по отцѣ или матери. Только слѣпой могъ-бы не замѣтить, что эти, люди не только почитаютъ своего Бога, но и отъ всей души любятъ Его, а этого Виницій до тѣхъ поръ никогда не видѣлъ ни въ одной землѣ, ни при какихъ обрядахъ, ни въ какомъ храмѣ: въ Римѣ и въ Греціи люди, еще поклонявшіеся богамъ, дѣлали это лишь для того, чтобы пріобрѣсти ихъ помощь или изъ страха; никому не приходило и въ голову, что боговъ можно любить.

Хотя всѣ думы Виниція были устремлены къ Лигіи, а все вниманіе обращено къ высматриванію ея среди толпы, молодой трибунъ не могъ однако не замѣчать всего страннаго и необычайнаго, происходившаго вокругъ него.

На костеръ подбросили еще нѣсколько факеловъ, вспыхнувшихъ багровымъ пламенемъ и затмившихъ огни фонарей. Вслѣдъ затѣмъ тотчасъ-же изъ крипты вышелъ старецъ въ плащѣ съ клобукомъ, отброшеннымъ на плечи, и поднялся на камень, лежавшій около костра.

Увидѣвъ его, толпа заволновалась. Вокругъ Виниція стали шептать: "Петръ! Петръ!.." Нѣкоторые опустились на колѣни, другіе простирали къ нему руки. Водворилась столь невозмутимая тишина, что слышно было паденіе каждаго уголька съ костра, отдаленный стукъ колесъ на нументанской дорогѣ и шумъ вѣтра въ нѣсколькихъ соснахъ, зеленѣвшихъ около кладбища.

Хилонъ наклонился къ Виницію и прошепталъ:

-- Это онъ! первый ученикъ Христа,-- рыбакъ!

Старецъ поднялъ кверху руку и осѣнилъ крестнымъ знаменіемъ собравшихся; на этотъ разъ всѣ христіане преклонили колѣни, какъ одинъ человѣкъ. Спутники Виниція и онъ самъ, не желая выдать себя, послѣдовали примѣру окружающихъ. Молодой воинъ не успѣлъ разобраться въ своихъ впечатлѣніяхъ. Ему показалось, однако, что фигура старца, котораго онъ видѣлъ передъ собою, проста и вмѣстѣ съ тѣмъ необычайна; больше всего поразило его, что эта необычайность происходитъ именно вслѣдствіе простоты. Старецъ не носилъ на головѣ ни митры, ни дубоваго вѣнка, не держалъ въ рукахъ пальмы, не имѣлъ ни золотой таблицы на груди, ни бѣлыхъ или усѣянныхъ звѣздами одѣяній,-- словомъ, никакихъ внѣшнихъ знаковъ,-- присущихъ восточнымъ, египетскимъ, греческимъ или римскимъ жрецамъ. И снова Виниція поразило то-же различіе, которое онъ почувствовалъ, прислушиваясь къ христіанской пѣснѣ: этотъ "рыбакъ" представился ему не какимъ-либо первосвященникомъ, наторѣлымъ въ религіозныхъ церемоніяхъ, но простымъ престарѣлымъ и достойнымъ безпредѣльнаго довѣрія свидѣтелемъ, пришедшимъ издалека, чтобы сообщить какую-то истину, которую онъ лицезрѣлъ, съ которою соприкасался, въ которую увѣровалъ, какъ вѣритъ въ дѣйствительность,-- и полюбилъ именно потому, что увѣровалъ. Поэтому его лицо дышало могучею убѣдительностью, присущею лишь самой истинѣ. И Виницій, который, будучи отрицателемъ, не хотѣлъ поддаться очарованію, не могъ, однако, не ощутить какого-то лихорадочнаго любопытства: онъ сталъ ждать съ нетерпѣніемъ, что за рѣчи польются изъ устъ этого сотоварища таинственнаго "Христа" -- и въ чемъ состоитъ вѣроученіе, которое признаютъ Лигія и Помпонія Грецина.

Тѣмъ временемъ Петръ заговорилъ. Онъ говорилъ сначала, какъ отецъ, обращающійся къ дѣтямъ и поучающій ихъ, какъ они должны жить. Онъ увѣщевалъ ихъ отказаться отъ излишествъ и роскоши, любить бѣдныхъ, чистоту нравовъ, истину, терпѣливо переносить обиды и преслѣдованія, подчиняться начальникамъ и властямъ, избѣгать измѣны, лицемѣрія и клеветы, подавать добрый примѣръ другъ другу и даже язычникамъ. Виницій, считавшій хорошимъ лишь то, что могло вернуть ему Лигію, а дурнымъ -- все, что являлось между ними препятствіемъ, былъ обиженъ и разгнѣванъ нѣкоторыми изъ этихъ совѣтовъ, такъ какъ ему показалось, что старецъ, внушая соблюдать цѣломудріе и подавлять страсти, осмѣливается не только хулить этимъ его любовь, но и отвращаетъ отъ него Лигію, заставляя ее еще тверже настаивать на своемъ упорствѣ. Онъ понялъ, что, если она присутствуетъ въ числѣ собравшихся и, слыша эти поученія, воспринимаетъ ихъ своимъ сердцемъ, то въ это мгновеніе не можетъ не думать о немъ, какъ о противникѣ этого ученія и негодномъ человѣкѣ. При мысли объ этомъ, злоба охватила его сердце: "Я не услышалъ ничего новаго,-- размышлялъ онъ.-- Такъ вотъ каково это невѣдомое ученіе! каждый это знаетъ, каждый слышалъ объ этомъ. Нищету и сокращеніе потребностей хвалятъ и циники, а добродѣтель прославлялъ и Сократъ, считая ее хоть и старой вещью, но хорошей; однако любой стоикъ, даже такой, который, какъ Сенека, имѣетъ пятьсотъ столовъ изъ лимоннаго дерева, восхваляетъ умѣренность, учитъ правдивости, терпѣнію при преодолѣніи препятствій, стойкости въ несчастій,-- и все это представляетъ какъ бы затхлое зерно, которое ѣдятъ лишь мыши, а люди не считаютъ съѣдобнымъ, потому что оно отъ времени загнило". Помимо гнѣва, онъ ощутилъ какъ бы нѣкоторое разочарованіе, такъ какъ ожидалъ, что ему откроютъ какія-то невѣдомыя, таинственныя волшебства; онъ, во всякомъ случаѣ, полагалъ, что по меньшей мѣрѣ услышитъ поражающаго своимъ краснорѣчіемъ оратора,-- а здѣсь до него доносились поразительно простыя слова, чуждыя всякихъ прикрасъ. Его удивляло лишь глубокое безмолвіе и необычайное вниманіе, съ которымъ слушала проповѣдника толпа. Но старецъ сталъ говорить далѣе, обращаясь къ этимъ заслушавшимся людямъ, что они должны быть добрыми, кроткими, справедливыми, бѣдными и цѣломудренными не для того, чтобы пользоваться при жизни покоемъ, а затѣмъ, чтобы послѣ смерти жить вѣчно во Христѣ въ такомъ веселіи, въ такой славѣ, въ такомъ блескѣ и радости, какихъ никто никогда не достигалъ на землѣ. Виницій, хотя за мгновеніе передъ тѣмъ былъ настроенъ предубѣжденно, не могъ не замѣтить, что существуетъ однако разница между ученіемъ старца и тѣмъ, что говорили циники, стоики или другіе философы. Они совѣтовали людямъ любить добро и добродѣтель, находя ихъ единственно разумными и пригодными для жизни; онъ же обѣщаетъ безсмертіе, и не какое-либо скудное безсмертіе подъ землей, въ тоскѣ, пустотѣ и ничтожествѣ,-- его безсмертіе пышно, почти равно блаженству боговъ. Онъ говорилъ притомъ объ этомъ безсмертіи, какъ о чемъ-то безусловно достовѣрномъ,-- слѣдовательно, при такой вѣрѣ, добродѣтель пріобрѣтала безграничную цѣнность, а житейскія страданія казались чѣмъ-то поразительно ничтожнымъ, такъ какъ страдать временно ради несказаннаго блаженства совсѣмъ не то, что страдать лишь оттого, что таковъ законъ природы. Но старецъ говорилъ далѣе, что добродѣтель и истину слѣдуетъ любить ради нихъ самихъ, такъ какъ наивысшее предвѣчное благо и предвѣчная добродѣтель -- въ Богѣ, и, слѣдовательно, кто любитъ ихъ, тотъ любитъ Бога и такимъ образомъ самъ становится Его излюбленнымъ дѣтищемъ. Виницій не вполнѣ уяснилъ себѣ это, но онъ уже ранѣе узналъ изъ словъ, которыя Помпонія Грецина сказала Петронію, что христіане представляютъ себѣ Бога единымъ и всемогущимъ; услышавъ теперь, сверхъ того, что онъ олицетворяетъ высшее благо и высшую истину, молодой трибунъ невольно подумалъ, что сравнительно съ такимъ Деміургомъ,-- Юпитеръ, Сатурнъ, Аполлонъ, Юнона, Веста и Венера показались бы какимъ-то жалкимъ и крикливымъ скопищемъ, въ которомъ всѣ вмѣстѣ и каждый въ отдѣльности бѣсятся, какъ имъ вздумается. Но еще больше поразило Виниція, когда старецъ сталъ поучать, что Богъ есть въ то же время и высшая любовь: слѣдовательно, кто любитъ людей, тотъ исполняетъ самую главную Его заповѣдь. Но недостаточно любить людей лишь изъ своего народа, такъ какъ Богочеловѣкъ за всѣхъ пролилъ Свою кровь, и среди язычниковъ уже отмѣтилъ такихъ избранниковъ, какъ центуріонъ Корнелій,-- и недостаточно любить лишь тѣхъ, которые творятъ намъ добро, такъ какъ Христосъ простилъ и іудеевъ, которые Его приговорили къ смерти, и римскихъ воиновъ, которые Его пригвоздили къ кресту.-- Итакъ слѣдуетъ тѣхъ, которые дѣлаютъ намъ зло, не только прощать, но и любить и платить имъ добромъ за зло;-- и не достаточно любить добрыхъ, по слѣдуетъ любить и злыхъ, такъ какъ злобу въ нихъ искоренить можетъ лишь любовь. Хилонъ при этихъ словахъ подумалъ, что трудъ его пропалъ напрасно, и что Урсъ ни за что не рѣшится убить Главка,-- ни въ эту ночь, ни въ какую-либо другую. Зато онъ порадовался другому выводу, сдѣланному также изъ поученій старца: очевидно, и Главкъ не убьетъ его, хотя бы обнаружилъ и призналъ. Виницій не думалъ уже, что въ словахъ старца нѣтъ ничего новаго. Онъ съ удивленіемъ лишь задалъ себѣ вопросъ: что это за Богъ? что это за ученіе? и что это за люди? Все, что онъ услышалъ, положительно не умѣщалось въ его головѣ. Его поражало совершенно новое, неслыханное имъ представленіе объ основахъ жизни. Онъ чувствовалъ, что если бы, напримѣръ, захотѣлъ послѣдовать этому ученію, то долженъ былъ бы сложить на костеръ свой образъ мыслей, свои привычки, характеръ, всю свою прежнюю натуру,-- сжечь все это и развѣять пепелъ, замѣнивъ какою-то совершенно иною жизнью и новою душою. Ученіе, предписывающее ему любить парѳянъ, сирійцевъ, грековъ, египтянъ, галловъ и британцевъ, прощать врагамъ, платить имъ добромъ за зло и любить ихъ, показалось ему безумнымъ,-- но вмѣстѣ съ тѣмъ онъ почувствовалъ, что въ самомъ безуміи этого ученія есть что-то болѣе мощное, чѣмъ во всѣхъ прежнихъ философіяхъ. Ему показалось, что это ученіе по своему безумію невыполнимо и, вслѣдствіе своей неосуществимости -- божественно. Онъ отринулъ его въ душѣ, но чувствовалъ, что отъ него, какъ отъ лужайки, поросшей нардомъ, распространяется какое-то упоительное благоуханіе, однажды вдохнувъ которое, всякій долженъ, какъ въ странѣ лотофаговъ, позабыть обо всемъ иномъ -- и вѣчно тосковать о немъ. Ему представилось, что въ этомъ ученіи нѣтъ ничего общаго съ дѣйствительностью и въ то же время, что дѣйствительность сравнительно съ нимъ столь ничтожна, что даже не стоитъ мысленно останавливаться надъ ней. Его окружили какія-то невообразимыя бездны, какія-то громады тучъ. Кладбище, на которомъ онъ находился, стало производить на него впечатлѣніе сборища безумцевъ и вмѣстѣ съ тѣмъ таинственнаго и страшнаго мѣста, на которомъ, какъ на какомъ-то мистическомъ ложѣ, рождается нѣчто, чего не было до тѣхъ поръ въ мірѣ. Онъ вспомнилъ обо всемъ, что съ самаго начала проповѣди старецъ говорилъ о жизни, истинѣ, любви, Богѣ,-- и какой-то блескъ ослѣпилъ его разумъ, какъ ослѣпляютъ глаза непрерывно смѣняющіяся молніи. Какъ обыкновенно всѣ люди, посвятившіе всю свою жизнь одной страсти, онъ думалъ обо всемъ этомъ, примѣняя къ своей любви -- и при отблескѣ этихъ молніеносныхъ истинъ ясно постигъ лишь одно: если Лигія присутствуетъ на кладбищѣ, если она слѣдуетъ этому ученію, слышитъ и воспринимаетъ слова старца,-- въ такомъ случаѣ, она никогда не согласится стать его любовницей.

XX.

Виницій почувствовалъ впервые съ тѣхъ поръ, какъ увидѣлъ Лигію въ домѣ Авла, что если-бы ему и удалось отыскать молодую дѣвушку, то все-таки она останется для него утраченной. Ранѣе ничего подобнаго не приходило ему въ голову, да и теперь онъ сознавалъ это неясно. Въ немъ не укоренилось убѣжденіе въ этомъ, онъ испытывалъ лишь смутное ощущеніе какой-то неизъяснимой утраты и обрушившагося на него несчастія. Виниція охватило волненіе, вскорѣ перешедшее въ бурный гнѣвъ противъ всѣхъ христіанъ, вообще и проповѣдующаго старца въ особенности. Этотъ рыбакъ, на первый взглядъ показавшійся ему такимъ простымъ, внушалъ ему теперь почти страхъ, казался олицетвореніемъ таинственнаго рока, безпощадно и зловѣще рѣшающаго его участь.

Одинъ изъ сторожей кладбища снова подложилъ нѣсколько факеловъ на костеръ. Вѣтеръ пересталъ шумѣть между соснами, огонь широкимъ пламеннымъ языкомъ какъ-бы вздымался къ искрящимся на разъяснившемся небѣ звѣздамъ. Старецъ, вспомнивъ о смерти Христа, сталъ говорить только о Немъ. Всѣ притаили дыханіе; водворилась еще болѣе невозмутимая тишина. Среди этого безмолвія, казалось, можно было разслышать, какъ бьются сердца. Этотъ человѣкъ видѣлъ!-- и разсказывалъ, какъ очевидецъ, запечатлѣвшій каждое мгновеніе въ своей памяти съ такою отчетливостью, что минувшее словно оживаетъ передъ нимъ, какъ только онъ закроетъ глаза. Вернувшись съ Голгоѳы, онъ просидѣлъ вмѣстѣ съ Іоанномъ два дня и двѣ ночи въ помѣщеніи, гдѣ состоялась вечеря. Они не спали, не вкушали пищи, всецѣло отдаваясь безмѣрной скорби. Опустивъ головы на руки, они съ сомнѣніемъ и горестью думали лишь о Немъ!.. Онъ умеръ! какъ тяжело, какъ горько было имъ! Наступилъ третій день, разсвѣтъ озарилъ стѣны, а они съ Іоанномъ продолжали сидѣть у стѣны, погрузившись въ безнадежныя, горестныя думы. Едва забывшись дремотою (потому что и въ ночь передъ казнью они не смежали глазъ), они просыпались и снова начинали скорбѣть. Но какъ только взошло солнце, вбѣжала съ распустившимися волосами Марія Магдалина и въ волненіи крикнула имъ:

-- Господа похитили!

Они-же, услышавши это, вскочили и побѣжали къ гробницѣ. Іоаннъ который былъ моложе, прибѣжалъ первымъ; увидѣвъ, что гробъ пустъ, онъ не посмѣлъ войти. Когда у входа собралось трое учениковъ, онъ, говорящій теперь съ ними, вошелъ и увидѣлъ на камнѣ сброшенныя пелены, останки-же исчезли.

Тогда они убоялись, подумавъ, что Христа похитили жрецы, и оба вернулись домой въ еще большемъ огорченіи. Затѣмъ пришли другіе ученики и разразились скорбными моленіями -- то всѣ вмѣстѣ, чтобы ихъ услышалъ Всевышній Защитникъ, то въ отдѣльности. Душу ихъ охватило смятеніе, такъ какъ они надѣялись, что Учитель искупитъ грѣхи Израиля, а между тѣмъ наступилъ уже третій день, какъ онъ преставился. Они не понимали, почему Отецъ оставилъ Сына. Бремя, удручавшее ихъ, казалось столь тяжкимъ, что они въ то время предпочли-бы умереть.

При воспоминаніи объ этихъ ужасныхъ мгновеніяхъ, двѣ слезы выступили изъ очей старца; озаренныя отблескомъ костра, слезы эти явственно скатились на сѣдую бороду. Старая обнаженная голова тряслась, голосъ прерывался. Виницій невольно подумалъ: "Этотъ человѣкъ говоритъ правду и оплакиваетъ ее!" Простодушныхъ слушателей также охватила глубокая скорбь. Они не разъ уже слышали о мукахъ Христа и имъ было извѣстно, что скорбь смѣнится ликованіемъ; но теперь, когда разсказывалъ Апостолъ, который видѣлъ все это собственными глазами, повѣствованіе производило на нихъ столь сильное впечатлѣніе, что они ломали руки, рыдали, били себя въ грудь.

Христіане, однако, постепенно успокоились, желая услышать дальнѣйшее повѣствованіе. Старецъ закрылъ глаза, какъ-бы стараясь яснѣе оживить въ своей памяти минувшія событія, и снова заговорилъ:

-- Въ то время, когда они такъ оплакивали Его, вторично прибѣжала Марія Магдалина, восклицая, что она видѣла Господа. Не узнавъ Его, вслѣдствіе ослѣпившаго ее необыкновеннаго сіянія, она подумала, что это садовникъ, но онъ воззвалъ къ ней: "Марія!" Тогда она воскликнула: "Раввуни!" и пала къ Его стопамъ. Онъ-же приказалъ ей идти къ ученикамъ и, затѣмъ, исчезъ. Но они, ученики, не повѣрили ей; когда она плакала отъ радости, одни упрекали ее, другіе-же думали, что скорбь затемнила ея разумъ, потому что она говорила также, будто видѣла у гробницы ангеловъ; ученики, прибѣжавъ туда вторично, нашли гробъ пустымъ. Вечеромъ пришелъ Клеофасъ, ходившій вмѣстѣ съ другими въ Эммаусъ. Онъ поспѣшно вернулся и сказалъ имъ: "Господь воистину воскресъ". Тогда они закрыли двери и стали совѣщаться, боясь іудеевъ. Въ это время Онъ предсталъ среди нихъ, хотя они не слышали, чтобы кто-либо раскрылъ двери. Когда-же они испугались. Онъ сказалъ имъ: "Миръ съ вами".

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

-- И я видѣлъ Его, какъ видѣли всѣ, а Онъ былъ, какъ Свѣтъ и какъ блаженство сердецъ нашихъ, ибо мы увѣровали, что Онъ воскресъ изъ мертвыхъ -- и что моря высохнутъ, горы разсыплются въ прахъ, а слава Его не омрачится.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

-- По прошествіи восьми дней Ѳома Дидимъ вложилъ персты свои въ Его раны и палъ къ стопамъ Его, восклицая: "Господь мой и Богъ мой!" А Онъ отвѣтилъ ему: "Ты увѣровалъ, ибо увидѣлъ Меня,-- благословенны увѣровавшіе, которые не видѣли меня". И мы слышали эти слова, и глаза наши смотрѣли на него, такъ какъ Онъ былъ среди насъ.

Виницій слушалъ, и ему казалось, что съ нимъ происходитъ нѣчто необычайное. Онъ забылъ на мгновеніе, гдѣ находится, утратилъ сознаніе дѣйствительности, представленіе обо всемъ окружающемъ. Онъ не могъ повѣрить тому, о чемъ разсказывалъ старецъ, и вмѣстѣ съ тѣмъ чувствовалъ, что нужно быть развѣ слѣпымъ, пойти наперекоръ собственному разсудку, чтобы допустить, что этотъ человѣкъ, восклицающій: "я видѣлъ!", говоритъ неправду. Въ его волненіи, въ его слезахъ, во всѣхъ его движеніяхъ, въ подробностяхъ событій, о которыхъ онъ разсказывалъ, было что-то, устранявшее всякія сомнѣнія. По временамъ, Виницію казалось, что онъ грезитъ; но онъ видѣлъ вокругъ притаившійся народъ,-- до него долетала копоть отъ фонарей, вдали пламенѣли факелы, а возлѣ костра на камнѣ проповѣдывалъ престарѣлый, стоящій одною ногою въ гробу, человѣкъ, свидѣтельствующій, слегка тряся головою и повторяя: "я видѣлъ!"

Старецъ продолжалъ повѣствованіе, вспоминая всѣ событія до самаго Вознесенія. Онъ изрѣдка отдыхалъ, такъ какъ говорилъ крайне обстоятельно: чувствовалось, что малѣйшія подробности запечатлѣлись въ его памяти, точно вырѣзанныя на камнѣ. Христіане внимали ему съ упоеніемъ. Они стали сбрасывать съ головы капюшоны, чтобы слышать явственнѣе, чтобы не проронить ни одного изъ этихъ словъ, очевидно, имѣвшихъ для нихъ необычайную цѣнность. Имъ казалось, что какая-то неземная сила перенесла ихъ въ Галлилею, что они шествуютъ вмѣстѣ съ учениками по долинамъ и надъ водами, что это кладбище превратилось въ Тиверіадское озеро, на берегу котораго въ утреннемъ туманѣ стоитъ Христосъ,-- подобно тому, какъ Онъ стоялъ, когда Іоаннъ, смотря изъ лодки, сказалъ: "вотъ Господь!", а Петръ бросился въ воду, чтобы поскорѣе приплыть къ ногамъ обожаемаго Учителя. На лицахъ христіанъ отражались безграничный восторгъ, полное отрѣшеніе отъ жизни, блаженство и безграничная любовь. Очевидно, что, во время продолжительнаго повѣствованія Петра, нѣкоторые сподобились видѣній. Когда апостолъ сталъ разсказывать, что во время Вознесенія облака устремились къ стопамъ Спасителя и стали заслонять Его и закрывать отъ очей апостоловъ,-- тогда всѣ головы невольно обратились къ небесамъ и водворилось какъ-бы ожиданіе,-- точно эти люди надѣялись снова узрѣть Его или словно они ожидали, что Христосъ снизойдетъ съ лазурной вышины, чтобы посмотрѣть, какъ престарѣлый апостолъ пасетъ довѣренныхъ ему овецъ, и благословить его и паству.

Для этихъ людей не существовало въ это мгновеніе ни Рима, ни безумнаго цезаря, ни языческихъ храмовъ и боговъ,-- былъ одинъ только Христосъ, наполнявшій собою землю, моря, небо, весь міръ.

Въ отдаленныхъ домахъ, разбросанныхъ вдоль Нументанской дороги, запѣли пѣтухи, сообщая о наступившей полночи. Хилонъ дернулъ Виниція за край плаща и прошепталъ:

-- Господинъ, тамъ, возлѣ старца, я вижу Урбана и рядомъ съ нимъ какую-то дѣвушку.

Виницій очнулся, точно отъ сна, и, обратившись въ сторону, указанную грекомъ, увидѣлъ Лигію.

XXI.

Вся кровь взволновалась въ молодомъ патриціи при видѣ ея. Онъ позабылъ объ окружающей толпѣ, о старцѣ, о собственномъ изумленіи, внушенномъ ему услышанными имъ непонятными словами. Онъ видѣлъ передъ собою одну только Лигію. Наконецъ-то онъ отыскалъ ее -- послѣ столькихъ усилій, послѣ столь долгихъ дней безпокойства, тревоги и огорченія! Впервые въ жизни онъ убѣдился, что радость можетъ ринуться, какъ дикій звѣрь: и придавить грудь, лишивъ, дыханія. Онъ, привыкшій думать прежде, что Фортуна какъ будто обязана исполнять всѣ его желанія, теперь едва вѣрилъ собственнымъ глазамъ и собственному счастью. Если-бы не эта неувѣренность,-- прирожденная запальчивость, вѣроятно, заставила-бы его рѣшиться на какой-нибудь необдуманный поступокъ, но онъ хотѣлъ сначала убѣдиться, не продолжаетъ-ли грезить, не есть-ли это продолженіе тѣхъ чудесъ, которыя наполнили всѣ его помыслы. Но сомнѣваться не было возможности: онъ видѣлъ Лигію, ихъ раздѣляло разстояніе всего въ какихъ-нибудь двадцать шаговъ, она стояла ярко освѣщенною, такъ что онъ могъ упиваться ея видомъ сколько угодно. Капюшонъ соскользнулъ съ ея головы и развѣялъ волосы; уста ея нѣсколько раскрылись, глаза были обращены къ апостолу, заслушавшееся лицо дышало восторгомъ. Въ плащѣ изъ темной шерстяной ткани, она была одѣта, какъ дѣвушка изъ простонародья. Виницій, однако, никогда не видѣлъ ея прекраснѣйшей и, несмотря на сильное волненіе, охватившее его, не могъ не замѣтить контраста почти невольничьей одежды съ благородствомъ этой чудной патриціанской головы. Любовь пламенникомъ разгорѣлась въ немъ. Въ одномъ бурномъ, непонятномъ чувствѣ странно слились и скорбь, и уваженіе, и преклоненіе, и страсть. Онъ наслаждался, любуясь Ливіей, упивался лицезрѣніемъ ея, точно животворною водою послѣ продолжительной палящей жажды. Возлѣ огромнаго лигійца дѣвушка казалась ему меньшею, чѣмъ раньше, производила впечатлѣніе почти ребенка. Виницій замѣтилъ также, что она похудѣла, лицо Лигіи казалось почти прозрачнымъ, она производила впечатлѣніе цвѣтка и одухотвореннаго видѣнія. Но онъ съ тѣмъ большимъ вожделѣніемъ жаждалъ овладѣть этимъ существомъ, столь непохожимъ на женщинъ, которыхъ онъ видѣлъ и которыми обладалъ на Востокѣ и въ Римѣ. Онъ чувствовалъ, что отдалъ-бы за нее всѣхъ остальныхъ женщинъ, и вмѣстѣ съ ними Римъ и весь свѣтъ на придачу.

Онъ засмотрѣлся-бы на нее и позабылся-бы совершенно, еслибы не Хилонъ, дергавшій его за край плаща изъ опасенія, какъ-бы молодой патрицій не совершилъ чего-либо, угрожающаго имъ опасностью. Христіане тѣмъ временемъ стали молиться и пѣть. Когда закончилось пѣніе, великій апостолъ сталъ крестить водой изъ фонтана лицъ, которыхъ пресвитеры представляли въ качествѣ приготовленныхъ къ принятію крещенія. Виницію. казалось, что эта ночь никогда не окончится; онъ хотѣлъ теперь послѣдовать какъ можно скорѣе за Лигіей и похитить ее на пути или въ ея жилищѣ.

Наконецъ, нѣкоторые изъ христіанъ стали уходить съ кладбища. Хилонъ снова шепнулъ Виницію:

-- Выйдемъ, господинъ, и станемъ передъ воротами, такъ-какъ мы не сняли капюшоновъ и народъ смотритъ на насъ.

Онъ былъ правъ. Когда, во время проповѣди, всѣ христіане обнажили головы, чтобы лучше слышать слова апостола, они не послѣдовали общему примѣру. Совѣтъ Хилона показался имъ основательнымъ. Стоя у воротъ, они могли слѣдить за всѣми выходящими, а Урса нетрудно было различить по его росту и сложенію.

-- Послѣдуемъ за ними,-- сказалъ Хилонъ,-- посмотримъ, въ какой домъ они войдутъ, а завтра или лучше еще сегодня -- ты, господинъ, "кружишь всѣ входы въ домъ рабами -- и захватишь ее.

-- Нѣтъ!-- возразилъ Виницій.

-- Что-же ты хочешь сдѣлать, господинъ?

-- Мы войдемъ вслѣдъ за нею въ домъ и сейчасъ-же похитимъ ее: вѣдь ты взялся исполнить это, Кротонъ?

-- Да,-- отвѣтилъ атлетъ,-- и согласенъ сдѣлаться твоимъ разомъ, господинъ, если не переломлю хребта этому буйволу, стерегущему дѣвушку.

Но Хилонъ пытался отсовѣтовать имъ, заклиналъ ихъ всѣми богами, чтобы они этого не дѣлали. Вѣдь Кротонъ взятъ, въ сущности, только для защиты на случай, еслибы ихъ узнали, а не затѣмъ, чтобы похитить Лигію. Желая захватить ее вдвоемъ, они сами подвергаютъ опасности свою жизнь и, что еще хуже, могутъ упустить ее изъ рукъ, а тогда она скроется въ другомъ мѣстѣ или покинетъ Римъ. Отчего не хотятъ дѣйствовать навѣрняка, къ чему подвергаютъ себя гибели и рискуютъ исходомъ всего предпріятія?

Виницій, несмотря на то, что прилагалъ чрезвычайныя усилія, чтобы подавить свое желаніе схватить Лигію въ объятія тутъ-же на кладбищѣ, чувствовалъ, однако, что грекъ говоритъ основательно и, быть можетъ, послушался-бы его совѣтовъ, еслибы не Кротонъ, домогавшійся награды.

-- Прикажи, господинъ замолчать этому старому шуту,-- сказалъ онъ,-- или дозволь мнѣ опустить кулакъ на его голову. Однажды въ Вуксентѣ, куда меня выписалъ для участія въ играхъ Муцій Сатурнинъ, на меня напало семь пьяныхъ гладіаторовъ и ни одинъ изъ нихъ не уцѣлѣлъ. Я не предлагаю похитить дѣвушку теперь-же среди народа, потому-что намъ могли-бы бросать подъ ноги камни, но, когда мы проникнемъ къ ней въ домъ, я захвачу ее и отнесу, куда прикажешь.

Виницій обрадовался, услышавъ эти слова, и отвѣтилъ:

-- Такъ мы и сдѣлаемъ, клянусь Геркулесомъ! Завтра, быть можетъ, мы-бы и не застали ея. А еслибъ мы спугнули христіанъ, они, несомнѣнно, увели-бы дѣвушку въ другое мѣсто.

-- Этотъ лигіецъ, кажется, страшно силенъ!-- пугливо сказалъ Хилонъ.

-- Не тебѣ прикажутъ держать его за руки,-- отвѣтилъ Кротонъ.

Имъ пришлось, однако, ожидать еще довольно долго, и пѣтухи стали уже привѣтствовать зарю, когда они увидѣли выходившаго изъ воротъ Урса и вмѣстѣ съ нимъ Ливію. Ихъ сопровождало нѣсколько человѣкъ, Хилону показалось, что между ними находится Великій Апостолъ, возлѣ котораго шелъ другой старецъ гораздо ниже ростомъ, двѣ пожилыхъ женщины и мальчикъ съ фонаремъ. За этою группой шла толпа человѣкъ въ двѣсти. Виницій, Хилонъ и Кротонъ смѣшались съ этою толпою.

-- Твоя дѣвица, господинъ,-- сказалъ Хилонъ,-- пользуется могущественнымъ покровительствомъ, ее сопровождаетъ самъ Великій Апостолъ! Посмотри, какъ люди преклоняютъ передъ нимъ колѣни!

Встрѣчные, дѣйствительно, опускались на колѣни, но Виницій не глядѣлъ на окружающихъ. Не выпуская ни на мгновеніе изъ глазъ Лигію, онъ думалъ только о похищеніи ея и, привыкнувъ во время войнъ ко всякаго рода предпріятіямъ, обдумывалъ съ рѣшимостью воина планъ похищенія. Онъ чувствовалъ, что намѣреніе его слишкомъ смѣло, но вмѣстѣ съ тѣмъ зналъ, что отважное нападеніе обыкновенно увѣнчивается побѣдой.

Во время долгаго пути онъ думалъ иногда и о безднѣ, которою отдѣлило Лигію отъ него ея странное вѣроученіе. Теперь онъ понялъ все, что произошло, понялъ, почему все произошло такимъ образомъ. У него хватило на это проницательности. Онъ до сихъ поръ не зналъ Лигіи. Онъ видѣлъ въ ней прекраснѣйшую изъ дѣвушекъ, внушившую ему пламенную страсть; теперь-же онъ узналъ, что ея вѣра превратила ее въ какое-то непохожее на остальныхъ женщинъ существо. Всѣ надежды, что также могутъ соблазнить богатство, роскошь, страсть, представляютъ ничто иное, какъ жалкій самообманъ. Виницій понялъ, наконецъ, то, чего они оба съ Петроніемъ не могли понять, что эта новая религія внѣдряетъ въ душу нѣчто, невѣдомое міру, въ которомъ они живутъ: Лигія, если-бы даже любила его, не отступилась-бы ради этой любви ни отъ одного изъ своихъ христіанскихъ вѣрованій. Если существуетъ для нея наслажденіе, то оно не имѣетъ ничего общаго съ тѣмъ, къ которому стремятся и онъ, и Петроній, и дворъ Цезаря, и весь Римъ. Каждая изъ остальныхъ женщинъ, которыхъ онъ зналъ, могла-бы сдѣлаться его любовницей, а эта христіанка можетъ стать только жертвой.

Размышляя объ этомъ, онъ испытывалъ жгучую боль и гнѣвъ, и вмѣстѣ съ тѣмъ чувствовалъ, что этотъ гнѣвъ безсиленъ. Похищеніе Лигіи представлялось ему вполнѣ естественнымъ, онъ былъ почти увѣренъ, что ему удается овладѣть ею, но столь-же твердо онъ былъ убѣжденъ, что по отношенію къ ея вѣрѣ онъ самъ, его мужество и могущество ничтожны и что ему не удастся подчинить Лигію. Этотъ римскій военный трибунъ, убѣжденный, что грубая сила и мечъ, завладѣвшіе всѣмъ свѣтомъ, не перестанутъ господствовать надъ нимъ, впервые въ жизни убѣдился, что помимо этой силы можетъ быть нѣчто другое, и съ удивленіемъ спрашивалъ себя: что-же это за новая невѣдомая сила?

Онъ не могъ подыскать яснаго отвѣта: въ его памяти воскресали лишь кладбище, собравшаяся на немъ толпа и Лигія, заслушавшаяся отъ всей души словъ старца, разсказывающаго о мученіяхъ смерти, и воскресеніи Богочеловѣка, искупившаго міръ и обѣщавшаго людямъ блаженство по ту сторону Стикса.

Мысли эти путались, смѣшивались въ какой-то хаосъ.

Его пробудили къ дѣйствительности нареканія Хилона, который сталъ роптать на свою участь: его договорили отыскать Лигію, и онъ съ опасностью для своей жизни отыскалъ ее и указалъ. Чего-же больше хотятъ отъ него? Развѣ онъ брался похитить ее, и кто можетъ даже требовать чего-либо подобнаго отъ калѣки, лишившагося двухъ пальцевъ, отъ человѣка стараго, посвятившаго свою жизнь размышленіямъ, наукѣ и добродѣтели? Что будетъ, если господинъ, столь почтенный, какъ Виницій, потерпитъ какую-либо неудачу при похищеніи дѣвушки? Боги, конечно, обязаны пещись объ избранныхъ, но развѣ не случается иногда, что небожители заводятъ между собою игру вмѣсто того, чтобы смотрѣть за тѣмъ, что дѣлается на свѣтѣ? У Фортуны, какъ извѣстно, на глазахъ повязка; слѣдовательно, она не бываетъ зрячею даже днемъ, не только ночью. Итакъ, если что-либо произойдетъ, если этотъ лигійскій медвѣдь броситъ въ благороднаго Виниція камнемъ отъ жернова, бочкой вина или, что еще хуже, воды, кто поручится, что бѣдному Хилону вмѣсто награды не достанется нести отвѣтственность? Онъ, бѣдный мудрецъ, привязался къ благородному Виницію, какъ Аристотель къ Александру Македонскому, и пусть-бы благородный Виницій хотя отдалъ ему кошелекъ, который на его глазахъ прикрѣпилъ къ своему поясу, выходя изъ дому. Тогда у Хилона хватило-бы денегъ въ случаѣ неблагополучнаго исхода похищенія, чтобы немедленно призвать подкрѣпленія и подкупить самихъ христіанъ. Увы! отчего они не слушаютъ совѣтовъ старика, внушенныхъ разсудительностью и опытомъ?

Виницій, разобравъ, о чемъ онъ говоритъ, вытащилъ кошелекъ изъ за пояса и бросилъ его на руки Хилону.

-- Возьми и молчи.

Грекъ почувствовалъ, что кошелекъ чрезвычайно тяжелъ и сталъ храбрѣе.

-- Вся моя надежда заключается въ томъ, что Геркулесъ и Тезей совершали еще труднѣйшіе подвиги. Развѣ мой добрѣйшій и закадычнѣйшій другъ Кротонъ, не представляетъ изъ себя Геркулеса? Тебя-же, достойный господинъ, я не назову полубогомъ, потому что ты вполнѣ божественъ, впредь ты не забудешь объ убогомъ, но преданномъ слугѣ, о потребностяхъ котораго слѣдуетъ время отъ времени позаботиться, такъ какъ самъ онъ, углубившись въ книги, ни о чемъ не подумаетъ... Небольшой садъ и домикъ хотя-бы съ самымъ маленькимъ портикомъ для прохлады въ лѣтнее время, были-бы наградой, достойной твоей щедрости. А я тѣмъ временемъ буду издали дивиться вашимъ геройскимъ подвигамъ, молить Зевса о содѣйствіи вамъ и. въ случаѣ необходимости, произведу такой шумъ, что полъ-Рима проснется и прибѣжитъ къ вамъ на помощь. Что за ухабистая, неровная дорога! Въ фонарѣ выгорѣло все масло. Если-бы Кротонъ, который столь-же великодушенъ, какъ и силенъ, захотѣлъ взять меня на руки и донести до городскихъ воротъ, онъ, во-первыхъ, заранѣе испыталъ-бы, легко-ли похитить дѣвушку, и, во-вторыхъ, поступилъ-бы, какъ Эней; кромѣ того, онъ настолько расположилъ-бы къ себѣ всѣхъ наиболѣе добросовѣстныхъ боговъ, что я совершенно успокоился-бы касательно исхода предпріятія.

-- Я предпочелъ-бы нести падаль овцы, подохшей мѣсяцъ тому назадъ отъ чумы,-- отвѣтилъ атлетъ.-- Но если ты дашь мнѣ кошель, который тебѣ бросилъ достойный трибунъ, то я снесу тебя до самыхъ воротъ.

-- Желаю тебѣ сломать большой палецъ на ногѣ,-- отвѣтилъ грекъ.-- Такъ-то воспользовался ты поученіями этого почтеннаго старца, внушавшаго, что нищета и милосердіе -- двѣ самыхъ необходимѣйшихъ добродѣтели?.. Развѣ онъ не приказалъ тебѣ, какъ нельзя яснѣе, ухаживать за мною? Я вижу, что никогда не сдѣлаю изъ тебя даже плохенькаго христіанина и что легче солнцу проникнуть сквозь стѣны мамертинской тюрьмы, чѣмъ истинѣ -- въ твой черепъ гиппопотама.

Кротонъ, обладавшій силою дикаго звѣря, вовсе не отличался, однако, человѣчностью. Онъ отвѣтилъ:

-- Не бойся! христіаниномъ я не сдѣлаюсь,-- я не хочу лишиться куска хлѣба.

-- Пусть такъ, но если-бъ ты имѣлъ хотя первоначальное представленіе о философіи, ты зналъ-бы, что золото есть тлѣнъ!

-- Подойди ко мнѣ съ твоей философіей, а я только одинъ разъ ударю тебя головой въ животъ,-- и мы посмотримъ, кто выиграетъ.

-- Съ этими словами могъ обратиться и быкъ къ Аристотелю,-- возразилъ Хилонъ.

Ночной сумракъ сталъ уже блѣднѣть. Прозрачные лучи зари освѣтили зубцы стѣнъ. Придорожныя деревья, строенія и разбросанные тамъ и сямъ надгробные памятники стали выступать изъ темноты. На дорогѣ сдѣлалось нѣсколько люднѣе. Продавцы овощей спѣшили къ открытію воротъ, ведя ословъ и муловъ, нагруженныхъ зеленью; кое-гдѣ скрипѣли возы, на которыхъ везли въ городъ мясо. Вдоль дороги и по обѣимъ сторонамъ, надъ самою почвой, слегка зыблилась легкая дымка тумана, предвѣщающая ясный день. Люди, выступавшіе сквозь этотъ туманъ, на нѣкоторомъ разстояніи казались привидѣніями. Виницій всматривался въ стройную фигуру Лигіи, становившуюся по мѣрѣ того, какъ свѣтало, все болѣе серебристою.

-- Господинъ,-- сказалъ Хилонъ,-- я оскорбилъ-бы тебя, если-бы допустилъ, что твоя щедрость имѣетъ границы,-- но теперь, когда ты меня вознаградилъ, ты не можешь болѣе заподозрить, что я говорю только ради корысти. Выслушай-же меня! Я совѣтую тебѣ еще разъ, разузнавъ, въ какомъ домѣ живетъ божественная Лигія вернуться къ себѣ за невольниками и носилками. Не слушай, что тебѣ говоритъ этотъ слоновій хоботъ, Кротонъ: онъ только потому берется самъ похитить дѣвицу, чтобы выжать твою казну, какъ холстину съ творогомъ.

-- Считай за мною ударъ кулакомъ промежду лопатокъ, то-есть, будь увѣренъ, что погибнешь,-- отозвался Кротонъ.

-- Считай за мной жбанъ кефалонскаго вина. Это означаетъ, что я буду здоровъ,-- отвѣтилъ грекъ.

Виницій не отвѣтилъ ничего, такъ-какъ они приблизились къ воротамъ, при которыхъ взоры ихъ поразило странное зрѣлище. Когда проходилъ апостолъ, двое солдатъ склонили колѣни. Онъ-же на мгновеніе распростеръ руки надъ ихъ желѣзными шлемами и осѣнилъ ихъ крестнымъ знаменіемъ. Молодому патрицію до сихъ поръ никогда не приходило въ голову, что и между солдатами могутъ быть христіане. Онъ съ удивленіемъ подумалъ, что новое вѣроученіе съ каждымъ днемъ охватываетъ все больше душъ, расширяется свыше всякаго вѣроятія, подобно тому, какъ въ запылавшемъ городѣ огонь перебрасывается съ дома на домъ. Его поразило это явленіе и по отношенію къ Лигіи, такъ какъ онъ убѣдился, что, если-бы она хотѣла скрыться изъ города, то нашлись-бы стражи, которые сами облегчили-бы ей тайное бѣгство. Онъ мысленно принесъ благодарность всѣмъ богамъ, что этого не случилось.

Миновавъ незастроенные участки, простиравшіеся за стѣнами, группы христіанъ стали разсѣиваться. Теперь необходимо было слѣдить за Лигіей издали и болѣе осторожно, чтобы не обратить на себя вниманія. Хилонъ сталъ жаловаться на боль въ ранахъ и колотье въ ногахъ, и все отставалъ. Виницій не противился этому, полагая, что теперь трусливый грекъ больше ему не понадобится. Онъ дозволилъ-бы ему даже совсѣмъ удалиться, если-бы тотъ захотѣлъ этого. Однако, почтенный мудрецъ колебался; предусмотрительность удерживала его, но въ то-же время любопытство, видимо, побуждало идти дальше. Хилонъ продолжалъ слѣдовать за ними и по временамъ даже приближался, повторяя свои прежніе совѣты и высказывая предположеніе, что старецъ, сопутствующій апостолу, быть можетъ, никто иной, какъ Главкъ, хотя тотъ ростомъ былъ какъ будто нѣсколько повыше.

Имъ пришлось идти еще довольно долго до квартала, расположеннаго за Тибромъ. Солнце близилось къ восходу, когда группа, къ которой принадлежала Лигія, раздѣлилась. Апостолъ, старая женщина и мальчикъ пошли вдоль рѣки, а старецъ, который былъ пониже ростомъ, Урсъ и Лигія проникли въ узкій переулокъ и, пройдя еще около ста шаговъ, вступили въ сѣни дома, въ которомъ находились двѣ лавки,-- складъ оливокъ и живности.

Хилонъ, слѣдовавшій на разстояніи приблизительно пятидесяти шаговъ за Виниціемъ и Кротономъ, остановился, какъ вкопанный, и, прижавшись къ стѣнѣ, сталъ звать своихъ спутниковъ.

Они вернулись къ нему посовѣтоваться.

-- Ступай,-- сказалъ греку Виницій,-- и посмотри, нѣтъ-ли выхода изъ этого дома на другую улицу.

Хилонъ, несмотря на то, что недавно жаловался на раны въ ногахъ, побѣжалъ такъ стремительно, точно ноги его снабжены крылышками, какъ у Меркурія, и спустя мгновеніе вернулся.

-- Нѣтъ,-- сказалъ онъ,-- въ домѣ только одинъ выходъ.

Затѣмъ онъ добавилъ, простирая къ Виницію руки:

-- Умоляю тебя, господинъ, именемъ Юпитера, Аполлона, Весты, Кибеллы, Изиды и Озириса, Митрою, Вааломъ и всѣми богами востока и запада, откажись отъ своего намѣренія... Послушайся меня...

Онъ мгновенно прервалъ свою рѣчь, замѣтивъ, что лицо Виниція поблѣднѣло отъ волненія, а глаза заискрились, точно зрачки волка. Достаточно было бросить одинъ взглядъ на него, чтобы понять, что ничто въ мірѣ не удержитъ его отъ предпріятія. Кротонъ сталъ вбирать воздухъ въ свою геркулесовскую грудь и раскачиваться недоразвившимся черепомъ, какъ дѣлаютъ медвѣди, запертые въ клѣтку. Впрочемъ, на его лицѣ не отражалось ни малѣйшаго колебанія.

-- Я войду первымъ!-- сказалъ онъ.

-- Ты послѣдуешь за мною,-- повелительно произнесъ Виницій.

Мгновеніе спустя, они оба исчезли въ темныхъ сѣняхъ.

Хилонъ бросился къ углу ближайшаго переулка и сталъ высматривать изъ-за угла, ожидая дальнѣйшихъ событій.

XXII.

Виницій лишь въ сѣняхъ понялъ, насколько затруднительно его предпріятіе. Домъ былъ обширенъ, выстроенъ въ нѣсколько этажей, представлялъ одно изъ многочисленныхъ въ Римѣ жилищъ, выстроенныхъ ради наживы отъ найма помѣщеній. Обыкновенно, такіе дома строились на скорую руку и крайне небрежно. Не проходило ни одного года, чтобы нѣсколько изъ нихъ не обрушились, похоронивъ подъ своими обломками обитателей. Это были настоящіе ульи, чрезмѣрно высокіе и слишкомъ узкіе, раздѣленные на множество каморокъ, въ которыхъ въ невѣроятной скученности гнѣздилась бѣднота. Въ городѣ, въ которомъ многія улицы не имѣли названій, дома эти не были обозначены нумерами. Домовладѣльцы поручали собирать плату за помѣщенія своимъ рабамъ. Послѣдніе-же, не будучи обязаны сообщать городскимъ властямъ имена жильцовъ, нерѣдко и сами не знали ихъ. Разыскать кого-либо въ подобномъ домѣ зачастую было чрезвычайно трудно, въ особенности, если у входа не имѣлось привратника.

Виницій и Кротонъ прошли черезъ длинные, похожіе на коридоръ, сѣни на узкій, обнесенный со всѣхъ сторонъ стѣнами, дворъ, составлявшій нѣчто въ родѣ общаго для всего дома атрія, съ фонтаномъ посерединѣ, струя котораго ниспадала въ каменную чашу, вдѣланную въ землю. Всѣ стѣны были испещрены частью каменными, частью деревянными наружными лѣстницами, ведущими въ галереи, черезъ которыя надо было пройти, чтобы проникнуть въ квартиры. Внизу такъ-же находились жилыя помѣщенія. Нѣкоторыя изъ нихъ были снабжены деревянными дверями, другія-же отдѣлялись отъ двора лишь посредствомъ шерстяныхъ, большей частью обветшалыхъ, порванныхъ или заплатанныхъ завѣсъ.

Часъ былъ ранній и на дворѣ не видно было ни души. Очевидно, всѣ жильцы еще спали, за исключеніемъ тѣхъ, которые возвратились изъ Остранія.

-- Какъ-же мы поступимъ, господинъ?-- спросилъ Кротонъ, остановившись.

-- Подождемъ, быть можетъ, кто нибудь покажется,-- отвѣтилъ Виницій.-- Не слѣдуетъ, чтобы насъ замѣтили на дворѣ.

Молодой трибунъ въ то-же время подумалъ, что совѣты Хилона были основательны. Если-бы они располагали нѣсколькими десятками рабовъ, они могли-бы закрыть ворота, составлявшія, повидимому, единственный выходъ, и обыскать всѣ квартиры. Теперь-же необходимо было сразу проникнуть въ помѣщеніе, гдѣ скрывалась Лигія, такъ какъ, въ противномъ случаѣ, христіане, которыхъ, вѣроятно, немало ютилось въ этомъ домѣ, могли предупредить дѣвушку, что ее ищутъ. Но этой-же причинѣ казалось опаснымъ и разспрашивать про нее постороннихъ. Виницій обдумывалъ, не вернуться-ли лучше за рабами, но въ это время изъ-подъ одной завѣсы, закрывавшей входъ въ отдаленное помѣщеніе, вышелъ человѣкъ и приблизился къ фонтану, неся въ рукѣ сито.

Виницій тотчасъ-же узналъ Урса,

-- Это лигіецъ!-- шепнулъ онъ Кротону.

-- Прикажешь сей часъ-же переломать ему кости?

-- Подожди.

Урсъ не замѣтилъ ихъ, такъ-какъ они стояли въ темныхъ сѣняхъ, и сталъ спокойно полоскать въ водѣ овощи, которыми было наполнено сито. Проведя всю ночь на кладбищѣ, онъ, очевидно, собирался приготовить изъ нихъ завтракъ. Черезъ нѣсколько минутъ, окончивъ свою работу, лигіецъ взялъ мокрое сито и исчезъ вмѣстѣ съ нимъ за завѣсой. Кротонъ и Виницій поспѣшили вслѣдъ, будучи увѣрены, что попадутъ прямо въ пристанище Ливіи.

Они чрезвычайно удивились, когда увидѣли, что завѣса отдѣляла отъ двора не жилое помѣщеніе, а другой темный коридоръ, въ концѣ котораго виднѣлся небольшой садъ, состоявшій изъ нѣсколькихъ кипарисовъ и миртовыхъ кустовъ, и домикъ, прилѣпившійся къ стѣнѣ сосѣдняго каменнаго дома.

Оба они тотчасъ-же сообразили, что это обстоятельство благопріятствуетъ имъ. На первый дворъ могли сбѣжаться всѣ жильцы, обособленность-же домика облегчала похищеніе.

Они быстро расправятся съ защитниками дѣвушки, или собственно говоря, съ Урсомъ, а затѣмъ, схвативъ Лигію, такъ-же стремительно выберутся на улицу, гдѣ имъ уже легко будетъ довести свое предпріятіе до благополучнаго конца. Никто, по всей вѣроятности, не остановитъ ихъ; еслиже ихъ остановятъ, они объяснятъ, что дѣло касается заложницы, принадлежащей цезарю. Въ крайнемъ-же случаѣ Виницій назоветъ свое имя стражникамъ и обратится къ ихъ помощи.

Урсъ почти дошелъ уже до небольшого дома, когда шумъ шаговъ донесся до его слуха. Онъ остановился и, увидѣвъ двухъ человѣкъ, положилъ сито на балюстраду и обернулся къ нимъ.

-- Чего вы тутъ ищете?-- спросилъ онъ.

-- Тебя!-- отвѣтилъ Виницій.

Затѣмъ, обратившись къ Кротону, онъ произнесъ торопливымъ шепотомъ:

-- Убей!

Кротонъ бросился, какъ тигръ, и въ одно мгновенія, раньше чѣмъ лигіецъ успѣлъ опомниться или разсмотрѣть противниковъ, обхватилъ его своими стальными руками.

Виницій былъ слишкомъ увѣренъ въ его нечеловѣческой силѣ, чтобы ожидать конца борьбы. Онъ бросился къ дверямъ дома, растворилъ ихъ и очутился въ полутемномъ покоѣ, озаренномъ огнемъ, горѣвшимъ на очагѣ. Отблескъ этого пламени падалъ прямо на лицо Ливіи. Рядомъ съ нею передъ очагомъ сидѣлъ старецъ, который сопровождалъ дѣвушку и Урса на обратномъ пути изъ Остранія.

Виницій ворвался такъ стремительно, что Лигія не успѣла узнать его, какъ онъ уже схватилъ ее за станъ и, поднявъ на руки, бросился обратно къ дверямъ. Старецъ успѣлъ преградить ему путь, но Виницій, прижавъ дѣвушку одной рукой къ груди, отстранилъ его свободной рукой. Капюшонъ упалъ съ его головы. При видѣ этого знакомаго и ужаснаго въ подобную минуту лица, въ жилахъ Лигіи застыла кровь и голосъ пресѣкся въ ея горлѣ. Она хотѣла звать на помощь и не могла. Столь-же тщетно пыталась она ухватиться за косякъ двери, чтобы воспротивиться похищенію. Пальцы ея скользнули по камню, она лишилась-бы сознанія,-- если-бы глазамъ ея не представилось страшное зрѣлище, когда Виницій выбѣжалъ, неся ее въ садъ.

Урсъ держалъ въ объятіяхъ какого-то человѣка, перегнувшагося всѣмъ туловищемъ назадъ, съ откинутой головой и окровавленными губами. Увидѣвъ ихъ, лигіецъ еще разъ ударилъ кулакомъ по головѣ противника и бросился, какъ разъяренный звѣрь, на Виниція.

-- Смерть!-- подумалъ молодой патрицій.

Онъ разслышалъ, точно сквозь сонъ, возгласъ Лигіи: "не убивай!" Затѣмъ онъ почувствовалъ, что вдругъ, точно ударомъ молніи, разъединило руки, которыми онъ ее обнималъ. Земля заколебалась подъ нимъ и дневной свѣтъ погасъ въ его глазахъ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Тѣмъ временемъ Хилонъ, притаившись за сосѣднимъ угломъ, ожидалъ, что произойдетъ дальше. Любопытство боролось въ немъ со страхомъ. Кромѣ того, онъ соображалъ, что если имъ удастся похитить Лигію, то для него окажется полезнымъ, если онъ будетъ находиться при Виниціи. Урбана онъ больше не опасался, такъ какъ также былъ увѣренъ, что Кротонъ убьетъ лигійца. Вмѣстѣ съ тѣмъ онъ разсчитывалъ, что, если на безлюдныхъ пока улицахъ соберется толпа, если христіане или какіе-либо другіе люди вздумаютъ воспротивиться Виницію, въ такомъ случаѣ онъ обратится къ нимъ, какъ представитель власти, какъ исполнитель воли цезаря, и, въ крайнемъ случаѣ, призоветъ стражниковъ на помощь молодому патрицію противъ уличной черни и тѣмъ пріобрѣтетъ право на новыя щедроты. Въ глубинѣ души онъ все еще признавалъ, что поступокъ Виниція неосмотрителенъ; принимая, однако, во вниманіе ужасающую силу Кротона, допускалъ, что предпріятіе можетъ удаться. "Если возникнетъ опасность, самъ трибунъ понесетъ дѣвушку, а Кротонъ очиститъ ему путь". Однако, время проходило. Хилона тревожила тишина, господствовавшая въ сѣняхъ, на которые онъ посматривалъ издалека.

-- Если они не попадутъ въ ея пристанище и на шумятъ, то спугнутъ ее.

Предположеніе это не огорчило его, такъ какъ онъ понималъ, что въ такомъ случаѣ снова окажется необходимымъ Виницію и опять сумѣетъ выманить отъ него достаточное количество сестерцій.

-- Что-бы они ни сдѣлали,-- ободрялъ онъ себя.-- будетъ сдѣлано въ мою пользу, хотя ни одинъ изъ нихъ не догадывается объ этомъ... О, боги, боги! дозвольте мнѣ только...

Онъ мгновенно прервалъ свои размышленія: ему показалось, что кто-то выглянулъ изъ сѣней. Прижавшись къ стѣнѣ, Хилонъ сталъ всматриваться, притаивъ дыханіе.

Онъ не ошибся. Изъ сѣней украдкой высунулась чья-то голова и стала осматриваться.

Мгновеніе спустя, она исчезла.

-- Это Виницій или Кротонъ,-- подумалъ Хилонъ,-- но, если они похитили дѣвушку, почему-же она не кричитъ и почему они осматриваютъ улицу? Они и безъ того должны-бы знать, что встрѣтятъ людей, такъ какъ раньше, чѣмъ доберутся до Каринъ, городъ пробудится. Что это такое!? Клянусь всѣми безсмертными богами!..

Остатки волосъ внезапно поднялись дыбомъ на его головѣ.

Въ дверяхъ показался Урсъ съ перекинутымъ черезъ плечо тѣломъ Кротона. Лигіецъ, еще разъ осмотрѣвшись, побѣжалъ со своею ношею вдоль пустынной улицы къ берегу рѣки.

Хилонъ съежился и еще усерднѣе прижался къ стѣнѣ, стараясь сдѣлаться совсѣмъ незамѣтнымъ.

-- Я погибъ, если онъ меня замѣтитъ!-- подумалъ онъ.

Но Урсъ быстро пробѣжалъ возлѣ угла и скрылся за сосѣднимъ домомъ. Хилонъ стремительно свернулъ въ ближайшій переулокъ, скрежеща зубами отъ ужаса, съ быстротою, которой могъ-бы позавидовать даже юноша.

-- Если, возвращаясь обратно, онъ издалека увидитъ меня,-- соображалъ онъ на бѣгу,-- то непремѣнно догонитъ и убьетъ. Спаси меня, Зевсъ, спаси Аполлонъ, спаси Гермесъ, спаси Боже христіанъ. Я уѣду изъ Рима, вернусь въ Мезембрію, избавьте лишь меня отъ руки этого демона.

Жигіецъ, убившій Кротона, казался ему въ это мгновеніе въ самомъ дѣлѣ какимъ-то сверхъестественнымъ существомъ. Спасаясь бѣгствомъ, онъ думалъ, что это, быть можетъ, въ самомъ дѣлѣ какой-то богъ, принявшій образъ варвара. Въ эту минуту онъ вѣрилъ во всѣхъ боговъ міра и во всѣ миѳы, надъ которыми глумился обыкновенно. Ему приходило также въ голову, что Кротона могъ поразить Богъ христіанъ, и волоса вновь подымались дыбомъ на его головѣ при одной мысли, что онъ осмѣлился противиться такой могущественной силѣ.

Лишь пробѣжавъ нѣсколько переулковъ и замѣтивъ какихъ-то рабочихъ:, шедшихъ издали навстрѣчу, грекъ нѣсколько успокоился. Онъ, задыхаясь, присѣлъ на порогъ дома и сталъ краемъ плаща обтирать влажный лобъ.

-- Я состарился, мнѣ пора на покой,-- произнесъ онъ.

Люди, шедшіе навстрѣчу свернули въ какую-то улицу; вокругъ снова не было ни души. Городъ еще не проснулся. По утрамъ движеніе начиналось раньше именно въ болѣе достаточныхъ кварталахъ, гдѣ рабы въ богатыхъ домахъ принуждены были вставать съ разсвѣтомъ; въ тѣхъ же частяхъ Рима, въ которыхъ ютилось свободное населеніе, существовавшее на счетъ государства и проводившее свое время въ праздности, улицы, въ особенности зимою, оживлялись довольно поздно. Хилонъ, просидѣвъ нѣсколько времени на порогѣ, продрогъ. Онъ всталъ и, убѣдившись, что не потерялъ кошелька, полученнаго отъ Виниція, уже не столь торопливымъ шагомъ направился къ рѣкѣ.

-- Быть можетъ, я увижу гдѣ нибудь тѣло Кротона,-- думалъ онъ.-- О, боги! этотъ лигіецъ, если онъ человѣкъ,-- могъ-бы въ теченіи одного года заработать милліоны сестерціевъ: если онъ задушилъ Кротона, какъ щенка, то кто-же въ силахъ бороться съ нимъ? За каждое выступленіе на аренѣ ему дали-бы столько золота, сколько онъ вѣситъ. Онъ лучше стережетъ эту дѣвушку, чѣмъ Церберъ оберегаетъ адъ. Но пусть-же и поглотитъ его преисподняя! Я вовсе не желаю связываться съ нимъ. Онъ слишкомъ цѣпокъ. Что-же мнѣ теперь остается сдѣлать? Произошло нѣчто ужасное. Если онъ такому атлету, какъ Кротонъ, переломалъ кости, то, вѣроятно, и душа Виниція витаетъ теперь надъ этимъ проклятымъ домомъ, ожидая погребенія. Клянусь Касторомъ! Вѣдь это патрицій, сотоварищъ цезаря, родственникъ Петронія, извѣстный всему Риму вельможа и военный трибунъ. Поплатятся они за его смерть... Не обратиться-ли мнѣ въ станъ преторьянцевъ или къ городской стражѣ?..

Онъ погрузился въ раздумье, но вскорѣ сказалъ самъ себѣ:

-- Горе мнѣ! Не я-ли, привелъ его къ этому дому?.. Его вольноотпущенники и рабы знаютъ, что я къ нему приходилъ, а нѣкоторые догадались даже о цѣди моихъ посѣщеній. Что станется со мною, если меня обвинятъ, что я умышленно указалъ ему на домъ, въ которомъ его постигла смерть?-- Хотя-бы потомъ на судѣ обнаружилось, что я не хотѣлъ его смерти, тѣмъ не менѣе все-таки признаютъ, что я явился ея причиной... А вѣдь это патрицій,-- слѣдовательно, это ни въ какомъ случаѣ не пройдетъ для меня безнаказанно. Если-же я тайкомъ выберусь изъ Рима и скроюсь гдѣ-нибудь, мое бѣгство возбудитъ еще сильнѣйшія подозрѣнія.

И въ томъ, и въ другомъ случаѣ нельзя ожидать ничего хорошаго. Ему оставалось только выбрать изъ двухъ золъ меньшее: Римъ былъ огромнымъ городомъ, однако Хилонъ почувствовалъ, что. быть можетъ, для него не хватитъ здѣсь простора. Всякій другой могъ-бы обратиться прямо къ начальнику городской стражи, разсказать обо всемъ, что произошло, и ожидать спокойно слѣдствія, хотя-бы на него пало какое-либо подозрѣніе. Но все прошлое Хилона было такого свойства, что сколько-нибудь близкое знакомство съ градоправителемъ или съ начальникомъ стражи могло-бы навлечь на него чрезвычайныя непріятности и вмѣстѣ съ тѣмъ подтвердить подозрѣніе, которое внушила-бы его личность этимъ лицамъ.

Съ другой стороны, спасаясь бѣгствомъ, онъ внушилъ-бы Петронію убѣжденіе, что Виниція умертвили предательски. Между тѣмъ Петроній былъ человѣкомъ могущественнымъ, могъ располагать полиціей всего государства и, несомнѣнно, постарался-бы разыскать виновныхъ, хотя-бы они бѣжали на край свѣта. Тутъ греку пришло въ голову, что лучше всего было-бы обратиться прямо къ Петронію и разсказать обо всемъ, что произошло. Да, это въ самомъ дѣлѣ самый лучшій способъ. Петроній былъ человѣкомъ спокойнымъ, и Хилонъ былъ вполнѣ увѣренъ хотя-бы въ томъ, что его выслушаютъ до конца.

Петроній, слѣдя за этимъ дѣломъ съ самаго начала, вмѣстѣ съ тѣмъ скорѣе повѣритъ невиновности Хилона, нежели власти.

Но для того, чтобы обратиться къ нему, необходимо сначала разузнать, что сталось съ Виниціемъ, а Хилонъ этого не знаетъ. Онъ видѣлъ только лигійца, кравшагося къ рѣкѣ съ тѣломъ Кротона, но тѣмъ и ограничиваются всѣ его свѣдѣнія. Виниція, быть можетъ, убили, но, можетъ быть также, онъ только раненъ или захваченъ въ плѣнъ. Хилону только теперь пришло въ голову, что христіане, вѣроятно, не осмѣлились убить человѣка, столь могущественнаго, августіанца и занимающаго высокій военный постъ, такъ какъ подобный поступокъ могъ вызвать гоненіе противъ всѣхъ ихъ единовѣрцевъ. Представлялось весьма правдоподобнымъ, что они лишь насильственно задержали его, чтобы дать Лигіи время вторично скрыться въ другомъ мѣстѣ.

Мысль эта значительно ободрила Хилона.

-- Если это лигійское чудовище не растерзало его въ порывѣ гнѣва, въ такомъ случаѣ, онъ живъ, а если онъ живъ, тогда самъ засвидѣтельствуетъ, что я не измѣнилъ ему и, слѣдовательно, мнѣ не только ничто не угрожаетъ, но (Гермесъ, разсчитывай снова на двухъ телокъ!) предо мной раскроется новое поприще... Я могу сообщить одному изъ вольноотпущенниковъ, гдѣ ему слѣдуетъ искать господина, а обратится онъ къ префекту или не обратится -- это будетъ уже его дѣломъ, мнѣ важно только избавиться отъ необходимости самому пойти заявить о случившемся властямъ. Я могу также пойти къ Петронію -- и разсчитывать на награду... Я искалъ Лигію, теперь буду искать Виниція, а потомъ снова примусь за Лигію... Нужно, однако, сначала разузнать, уцѣлѣдъ-ли онъ, или убитъ.

Хилону вспало на мысль, что онъ могъ-бы ночью пойти въ пекарню Демаса и разспросить Урса, но онъ тотчасъ-же отклонилъ это намѣреніе. Онъ предпочиталъ вовсе не сталкиваться съ Урсомъ. Грекъ, очевидно, могъ съ полной основательностью предположить, что, если Урсъ не убилъ Главка, значитъ, его кто-нибудь предостерегъ. Его отговорилъ какой-нибудь изъ христіанскихъ старѣйшинъ, которому лигіецъ открылъ свое намѣреніе: Урсу, вѣроятно, объяснили, что это темное дѣло и что его хотѣлъ подговорить какой-нибудь предатель. Притомъ-же, при "дномъ воспоминаніи объ Урсѣ, по всему тѣлу Хилона пробѣгала холодная дрожь. Хилонъ сообразилъ, что гораздо удобнѣе послать Эвриція, который вечеромъ отправится въ домъ, гдѣ произошло столкновеніе. Хилонъ тѣмъ временемъ утолитъ голодъ, сходитъ въ баню и выспится. Безсонная ночь, путь въ Остраній и бѣгство съ того берега рѣки, дѣйствительно, утомили его свыше мѣры.

Грека утѣшало лишь одно обстоятельство: онъ обладалъ двумя кошельками,-- тѣмъ, который Виницій далъ ему въ своемъ домѣ, и который бросилъ ему на обратномъ пути съ кладбища. Принимая во вниманіе эту удачу и въ виду разнообразныхъ волненій,-испытанныхъ имъ, Хилонъ рѣшилъ поѣсть досыта и угостить себя виномъ получше того, которое онъ пилъ обыкновенно.

Когда, наконецъ, наступило время открытія погребка, онъ выполнилъ свое намѣреніе столь щедрымъ образомъ, что даже позабылъ о банѣ. Его до такой степени клонило ко сну и онъ чувствовалъ такое сильное изнуреніе, что едва добрался, шатаясь, до своего жилища въ Субуррѣ, гдѣ его ожидала пріобрѣтенная на полученныя отъ Виниція деньги рабыня.

Войдя въ темную, какъ нора лисицы, спальню, онъ бросился на ложе и мгновенно заснулъ.

Онъ проснулся лишь вечеромъ, или вѣрнѣе, его разбудила рабыня, кричавшая ему, чтобъ онъ вставалъ, такъ какъ кто-то спрашиваетъ его и желаетъ съ нимъ поговорить по неотложному дѣлу.

Осторожный Хилонъ мгновенно пришелъ въ себя, наскоро накинулъ плащъ съ капюшономъ и, приказавъ рабынѣ отодвинуться, предусмотрительно выглянулъ наружу.

Къ ужасу своему, онъ увидѣлъ передъ дверьми спальни внушительую фигуру Урса.

При видѣ его онъ почувствовалъ, что ноги и голова похолодѣли, какъ ледъ, сердце замерло въ груди, по спинѣ забѣгали мурашки... Нѣсколько времени онъ не могъ произнести ни слова, затѣмъ, наконецъ, стуча зубами, произнесъ или вѣрнѣе, простоналъ:

-- Сира!.. меня нѣтъ дома... я не знаю... этого... добраго человѣка...

-- Я сказала ему, что ты дома и что ты спишь, господинъ,-- отвѣтила дѣвушка,-- онъ-же потребовалъ, чтобы я разбудила тебя.

-- О, боги!.. я приказываю тебѣ...

Но Урсъ, точно раздосадованный задержкой, приблизился къ дверямъ спальни и, наклонившись, просунулъ внутрь ея голову.

-- Хилонъ Хилонидъ!-- позвалъ онъ.

-- Pax tecum! pax! pax!-- отозвался Хилонъ.-- О, наилучшій изъ христіанъ! Да! Я Хилонъ, но это ошибка... Я не знаю тебя.

-- Хилонъ Хилонидъ,-- повторилъ Урсъ,-- твой господинъ, Виницій, приказываетъ тебѣ пойти къ нему, послѣдовавъ за мною...

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.

ХХІІІ.

Виницій пришелъ въ себя, почувствовавъ острую боль. Въ первое мгновеніе онъ не могъ понять, гдѣ находится и что съ нимъ происходитъ. Въ головѣ у него шумѣло, глаза подернулись словно дымкой. Сознаніе, однако, постепенно возвращалось къ нему и, наконецъ, сквозь эту дымку онъ разсмотрѣлъ трехъ склонившихся надъ нимъ людей. Двухъ изъ нихъ онъ узналъ: Урса и старца, котораго опрокинулъ, унося Лигію. Третій, совершенно незнакомый, держалъ его лѣвую руку, проводилъ по ней отъ локтя до плеча и причинялъ столь невыносимую боль, что Виницій, принимая это за особый родъ мщенія, произнесъ, стиснувъ зубы:

-- Убейте меня.

Но они, повидимому, не обращали вниманія на его слова, точно не слыша ихъ или какъ-бы считая за обычный стонъ отъ боли. Урсъ, съ своимъ сумрачнымъ и вмѣстѣ съ тѣмъ зловѣщимъ лицомъ варвара, держалъ пукъ бѣлыхъ длинныхъ бинтовъ, а старецъ говорилъ человѣку, который растиралъ руку Виницію:

-- Увѣренъ-ли ты, Главкъ, что рана въ головѣ не смертельна?

-- Да, почтенный Криспъ,-- отвѣтилъ Главкъ,-- служа рабомъ во флотѣ и затѣмъ живя въ Неаполѣ, я лѣчилъ многихъ раненныхъ и съ дохода, который приносило мнѣ это занятіе, выкупилъ, наконецъ, себя и свою семью изъ неволи... Голова повреждена неопасно. Когда этотъ человѣкъ (онъ кивнулъ головой на Урса) отнялъ дѣвушку, онъ отбросилъ похитителя къ стѣнѣ. Больной, падая, повидимому, заслонилъ себя рукой, которую вывихнулъ и сломалъ, но, благодаря этому, спасъ голову -- и жизнь.

-- Многіе изъ братьевъ уже пользовались твоимъ знаніемъ,-- отвѣтилъ Криспъ,-- ты слывешь искуснымъ врачемъ... Потому я послалъ за тобою Урса.

-- Который по дорогѣ признался, что не далѣе, какъ вчера, собирался убить меня.

-- Но раньше еще, чѣмъ тебѣ, онъ сообщилъ о своемъ намѣреніи мнѣ,-- я-же, зная тебя и твою любовь къ Христу, объяснилъ ему, что предатель вовсе не ты, а тотъ незнакомецъ, который подстрекалъ его къ убійству.

-- Это былъ злой духъ, но я принялъ его за ангела,-- отвѣтилъ со вздохомъ Урсъ.

-- Ты когда нибудь потомъ разскажешь мнѣ объ этомъ,-- отвѣтилъ Главкъ,-- теперь-же намъ надо позаботиться о раненномъ.

Сказавъ это, онъ принялся вправлять руку Виницію, который, несмотря на то, что Криспъ кропилъ ему лицо водою, то и дѣло лишался сознанія отъ боли. Обстоятельство это, однако, оказалось для него благопріятнымъ, такъ какъ онъ но чувствовалъ ни выправленія, ни перевязки сломанной руки, которую Главкъ заключилъ въ два выгнутыхъ лубка и затѣмъ крѣпко и быстро обвязалъ, чтобы она лежала неподвижно.

Когда операція была окончена, Виницій снова пришелъ въ себя -- и увидѣлъ надъ собою Лигію.

Она стояла возлѣ его ложа, держа мѣдный сосудъ съ водой, въ которую Главкъ время отъ времени погружалъ губку чтобы освѣжить его голову.

Виницій смотрѣлъ, не смѣя вѣрить своимъ глазамъ. Ему казалось, что любимое существо привидѣлось ему въ бреду. Прошло много времени, прежде чѣмъ онъ собрался съ силами прошептать:

-- Лигія...

При звукѣ его голоса сосудъ задрожалъ въ ея рукѣ. Дѣвушка посмотрѣла на него глазами, исполненными скорби.

-- Миръ съ тобою! - тихо отвѣтила она.

Она стояла, протянувъ передъ собою руки, съ лицомъ, на которомъ отражались горесть и состраданіе.

Онъ-же смотрѣлъ на нее, какъ-бы желая насытить ея видомъ свои глаза,-- чтобы, и опустивъ вѣки, сохранить излюбленный образъ неприкосновеннымъ. Онъ смотрѣлъ на ея лицо, поблѣднѣвшее и исхудавшее, на узлы темныхъ волосъ, на бѣдное рабочее одѣяніе, смотрѣлъ такъ пристально, что подъ вліяніемъ его взора бѣлоснѣжное чело дѣвушки стало розовѣть. Онъ подумалъ, во-первыхъ, что все еще любитъ ее, и затѣмъ, что эта блѣдность и нищета причинены имъ, что никто иной, какъ онъ, выгналъ ее изъ дому, гдѣ ее любили, гдѣ ее окружали достатокъ и удобства. Онъ заставилъ ее поселиться въ этомъ бѣдномъ жилищѣ и одѣлъ ее въ этотъ жалкій плащъ изъ темной шерстяной ткани.

А между тѣмъ, онъ всѣми силами души жаждалъ облапить ее въ драгоцѣннѣйшія одѣянія, украсить всѣми сокровищами міра! Сердце его сжалось отъ столь сильнаго потрясенія, скорби и жалости, что онъ упалъ-бы къ ея ногамъ, еслибы только могъ пошевельнуться.

-- Лигія,-- произнесъ онъ,-- ты не позволила убить меня.

Она кротко отвѣтила ему:

-- Пусть Богъ возвратитъ тебѣ здоровье.

Виницію, сознававшему и тѣ обиды, которыя онъ причинилъ ей раньше, и ту, которую только-что хотѣлъ нанести, слова Лигіи показались цѣлебнымъ бальзамомъ. Онъ позабылъ въ это мгновеніе, что ея устами можетъ гласить христіанское вѣроученіе,-- онъ чувствовалъ только, что говоритъ обожаемая женщина и что отвѣтъ ея проникнутъ какою-то необыкновенною заботливостью и нечеловѣческою добротою, потрясающею его до глубины души. Подобно тому, какъ раньше отъ боли, онъ ослабѣлъ теперь отъ волненія. Онъ впалъ въ какую-то истому, безграничную и вмѣстѣ съ тѣмъ сладостную. Онъ испытывалъ точно погружается въ бездну, но вмѣстѣ съ тѣмъ онъ чувствовалъ, что ему хорошо и что онъ счастливъ. Въ эту минуту, когда его покинули силы, онъ думалъ также, что надъ нимъ витаетъ божество.

Тѣмъ временемъ Главкъ окончилъ промывку раны на головѣ и приложилъ заживляющую мазь. Урсъ отобралъ мѣдный сосудъ отъ Лигіи; она-же, взявъ приготовленную на столѣ чашу съ водою, приправленною виномъ, приложила ее къ устамъ больного. Виницій съ жадностью выпилъ, и почувствовалъ, что ему несравненно лучше. Когда перевязка была окончена, боль почти прекратилась. Раны и переломы стали затягиваться. Сознаніе вполнѣ вернулось къ нему.

-- Дай мнѣ еще напиться,-- сказалъ онъ.

Лигія вышла съ опорожненною чашей въ сосѣднюю комнату. Криспъ, обмѣнявшись нѣсколькими словами съ Главкомъ, приблизился къ постели и сказалъ:

-- Виницій, Богъ не дозволилъ тебѣ исполнить злое дѣло, но сохранилъ тебѣ жизнь, чтобы ты покаялся. Тотъ, въ сравненіи съ Которымъ человѣкъ есть лишь прахъ, отдалъ тебя беззащитнаго въ наши руки, но Христосъ, въ Котораго мы вѣримъ, повелѣлъ намъ любить даже враговъ. Поэтому мы перевязали твои раны и, какъ сказала Лигія, будемъ молиться, чтобы Богъ возвратилъ тебѣ здоровье, но дольше не можемъ ухаживать за тобою. Подумай же теперь спокойно и рѣши, подобаетъ-ли тебѣ долѣе преслѣдовать Лигію, которую ты лишилъ опекуновъ и пріюта,-- и насъ, которые тебѣ отплатили добромъ.

-- Вы хотите оставить меня?-- спросилъ Виницій.

-- Мы хотимъ покинуть этотъ домъ, въ которомъ на насъ можетъ обрушиться преслѣдованіе градоправителя. Товарищъ твой убитъ, ты же, считающійся могущественнымъ между своими, лежишь раненнымъ. Произошло это не по нашей винѣ, но кара закона должна пасть на насъ...

-- Не опасайтесь преслѣдованія,-- сказалъ Виницій.-- Я защищу васъ.

Криспъ не хотѣлъ отвѣтить Виницію, что ихъ безпокоитъ не только городской префектъ и полиція, но что они хотятъ оградить Линію отъ дальнѣйшихъ его преслѣдованій.

-- Господинъ,-- возразилъ онъ,-- правая рука твоя здорова,-- возьми же эти дощечки и тростникъ и напиши слугамъ, чтобы они пришли за тобой сегодня вечеромъ съ носилками и доставили тебя въ твой домъ, въ которомъ тебѣ будетъ удобнѣе, чѣмъ среди нашего убожества. Мы живемъ здѣсь у бѣдной вдовы, которая скоро Придетъ съ своимъ сыномъ,-- этотъ мальчикъ отнесетъ твое письмо. А мы всѣ принуждены искать иного пріюта,

Виницій поблѣднѣлъ, понявъ, что его хотятъ разлучить съ Линіей и что, если онъ вторично потеряетъ ее, то, быть можетъ, больше никогда въ жизни больше не увидитъ... Онъ чувствовалъ, что между любимой дѣвушкой и имъ произошли чрезвычайныя событія, въ силу которыхъ, желая достигнуть обладанія ею, онъ принужденъ искать какихъ-то новыхъ путей, которыхъ еще не имѣлъ времени обдумать. Онъ понималъ также, что окружающіе его люди имѣютъ право не повѣрить и не повѣрятъ, что бы онъ ни говорилъ имъ, даже если бы поклялся, что возвратитъ Линію Помпоніи Грецинѣ. Вѣдь онъ могъ сдѣлать это раньше; могъ вмѣсто того, чтобы преслѣдовать Лигію, обратиться къ Помпоніи и поклясться ей, что прекратитъ преслѣдованія, а въ такомъ случаѣ сама Помпонія отыскала бы Лигію и взяла бы обратно въ свой домъ. Онъ чувствовалъ, что никакія подобныя обѣщанія не удержатъ ихъ. Они не повѣрятъ никакой самой торжественной клятвѣ, тѣмъ болѣе, что, не будучи христіаниномъ, онъ могъ бы имъ поклясться развѣ лишь безсмертными богами, въ которыхъ самъ не особенно вѣрилъ, тогда какъ они считали ихъ за злыхъ духовъ.

Онъ съ отчаяніемъ добивался, однако, расположить въ свою пользу и Лигію, и этихъ ея защитниковъ. Онъ готовъ былъ рѣшиться на все, но для того, чтобъ придумать какой-нибудь способъ, надо было выиграть время. Кромѣ того, ему дорога была и возможность въ теченіи нѣсколькихъ дней любоваться ею. Какъ утопающій считаетъ каждый обломокъ доски или весла спасеніемъ, такъ и ему казалось, что въ теченіи этихъ нѣсколькихъ дней онъ, быть можетъ, сумѣетъ сказать какія-либо слова, которыя его сблизятъ съ нею. Быть можетъ, онъ что-либо придумаетъ или само собою произойдетъ что-либо благопріятное.

-- Выслушайте меня, христіане. Вчера я былъ вмѣстѣ съ вами въ Остраніи и слушалъ ваше ученіе, но, если-бы я даже его не зналъ, ваши дѣйствія убѣдили бы меня, что вы люди почтенные и добрые. Скажите вдовѣ, живущей въ этомъ домѣ, чтобы она осталась въ немъ, останьтесь и вы и мнѣ позвольте пробыть съ вами. Пусть этотъ человѣкъ (онъ посмотрѣлъ на Главка), который былъ врачемъ или, по крайней мѣрѣ, знаетъ, какъ надо лѣчить раны,-- пусть этотъ человѣкъ скажетъ, можно-ли меня перенести сегодня. Я боленъ, у меня сломана рука, которая должна хотя нѣсколько дней пролежать неподвижно,-- поэтому заявляю вамъ, что я не двинусь отсюда, если только вы не вынесете меня насильственно.

Онъ пересталъ говорить, такъ какъ въ груди его спиралось дыханіе. Криспъ отвѣтилъ:

-- Никто, господинъ, не поступитъ съ тобою насильственно, мы только спасаемъ себя удаляясь отсюда.

Не привыкшій къ возраженіямъ, молодой человѣкъ сдвинулъ брови и сказалъ:

-- Позволь мнѣ перевести дыханіе.

Черезъ мгновеніе онъ заговорилъ снова:

-- Кротона, котораго задушилъ Урсъ, никто не будетъ искать; онъ собирался сегодня ѣхать въ Беневентъ, куда вызвалъ его Ватиній: всѣ будутъ думать, что онъ уѣхалъ. Когда мы вошли съ Кротономъ въ этотъ домъ, насъ не видѣлъ никто, кромѣ одного грека, который былъ вмѣстѣ съ нами въ Остраніи. Я сообщу вамъ, гдѣ онъ живетъ, и вы приведете его ко мнѣ,-- я же прикажу ему молчать, такъ какъ этотъ человѣкъ мой наемникъ. Въ свой домъ я напишу извѣщеніе, что я также уѣхалъ въ Беневентъ. Если грекъ уже заявилъ о моемъ исчезновеніи правителю города, я скажу, что самъ убилъ Кротона, который сломалъ мнѣ руку. Я сдѣлаю это, клянусь тѣнями моихъ отца и матери!-- слѣдовательно, вы можете здѣсь оставаться въ полной безопасности, такъ какъ ни съ чьей головы не упадетъ ни волоса. Разыщите и приведите ко мнѣ, какъ можно скорѣе, грека, котораго зовутъ Хилономъ Хилонидомъ!

-- Въ такомъ случаѣ, Главкъ останется при тебѣ, господинъ,-- сказалъ Криспъ,-- и вмѣстѣ съ вдовою будетъ ухаживать за тобой.

Складки на бровяхъ Виниція выступили еще сильнѣе.

-- Прости, почтенный старецъ, за то, что я скажу тебѣ,-- произнесъ онъ,-- я обязанъ тебѣ признательностью и ты кажешься мнѣ добрымъ и справедливымъ, но ты не говоришь мнѣ того, что думаешь въ глубинѣ души. Ты опасаешься, чтобы я не призвалъ моихъ рабовъ и не приказалъ имъ завладѣть Лигіей? Не правда-ли?

-- Да!-- отвѣтилъ съ нѣкоторой суровостью Криспъ.

-- Въ такомъ случаѣ, прими во вниманіе, что съ Хилономъ я буду говорить при васъ и въ вашемъ-же присутствіи напишу домой, что я уѣхалъ, а потомъ, кромѣ какъ черезъ васъ, я не буду имѣть возможности послать другія распоряженія... Сообрази это самъ и не раздражай меня дольше.

Лицо его исказилось отъ гнѣва. Затѣмъ онъ сталъ говорить съ запальчивостью:

-- Неужели ты думалъ, что я стану отпираться, не признаюсь, что хочу остаться лишь затѣмъ, чтобы видѣться съ него?.. И глупецъ понялъ-бы это, хотя-бы я сталъ отрицать. Но насиліемъ я не хочу больше овладѣть его... Тебѣ-же я скажу еще слѣдующее. Если она не останется здѣсь, то я сорву этою здоровою рукою повязку, не стану принимать ни пищи, ни питья,-- и пусть смерть моя падетъ на тебя и твоихъ братьевъ. Къ чему-же ты ухаживалъ за мною, отчего не приказалъ меня убить?

Онъ поблѣднѣлъ отъ гнѣва и упадка силъ. Лигія, слышавшая изъ сосѣдней комнаты весь разговоръ, испугалась его словъ, будучи увѣрена, что Виницій исполнитъ свою угрозу. Между тѣмъ, она ни за что не хотѣла его смерти. Раненный и беззащитный, онъ возбуждалъ въ ней лишь состраданіе, а не боязнь. Со времени своего бѣгства живя среди людей, погруженныхъ въ непрерывный религіозный экстазъ, думая лишь о жертвахъ самоотверженія и милосердія безъ границъ, она сама прониклась новымъ вѣяніемъ до такой степени, что оно вытѣснило въ ея сердцѣ домъ, семью, утраченное счастье и вмѣстѣ съ тѣмъ превратило ее въ одну изъ тѣхъ христіанскихъ дѣвушекъ, которыя позднѣе обновили устарѣвшую душу міра. Виницій слишкомъ повліялъ на ея судьбу, былъ слишкомъ прикосновененъ къ ней, чтобы она могла о немъ позабыть. Она по цѣлымъ днямъ думала о немъ и не разъ молила Bora, чтобы наступила минута, когда, слѣдуя вѣроученію, она могла-бы отплатить ему добромъ за зло, милосердіемъ за преслѣдованіе, преодолѣть его, обратить ко Христу и спасти. Теперь-же ей казалось, что такая именно минута наступила и что молитва ея услышана.

Она подошла къ Криспу и стала говорить съ лицомъ вдохновеннымъ, точно ея устами гласитъ голосъ свыше:

-- Криспъ, пусть онъ останется среди насъ и мы пробудемъ возлѣ него, пока Христосъ не исцѣлитъ его.

Старый пресвитеръ, привыкшій уловлять во всемъ вѣяніе Господне, видя ея возбужденіе, тотчасъ-же подумалъ, что, быть можетъ, ея устами говоритъ вышняя сила, и, втайнѣ трепеща, склонилъ свою сѣдую голову.

-- Да сбудутся твои слова,-- отвѣтилъ онъ.

На Виниція, который ни на мгновеніе не сводилъ съ нея глазъ, тотчасъ-же выказанное Криспомъ повиновеніе произвело странное и потрясающее впечатлѣніе. Ему представилось, что Лигія считается среди христіанъ какою-то Сивиллой или жрицей, окруженною почитаніемъ и повиновеніемъ; онъ почувствовалъ такое-же преклоненіе передъ ней. Къ любви, которую она внушала ему, присоединилась теперь какъ-бы нѣкоторая боязнь, вслѣдствіе чего и сама любовь казалась ему теперь почти дерзостью. Вмѣстѣ съ тѣмъ онъ не могъ освоиться съ мыслью, что отношенія ихъ перемѣнились, что отнынѣ не она зависитъ отъ его воли, а онъ находится въ ея власти,-- что онъ лежитъ теперь больнымъ искалѣченнымъ, и, переставъ олицетворять злую нападающую силу, превратился какъ-бы въ беззащитное дитя, довѣренное ея опекѣ. При его гордомъ и своевольномъ характерѣ, подобное отношеніе ко всякому другому существу было-бы унизительно, теперь-же, однако, онъ не только не почувствовалъ, что униженъ, но даже былъ признателенъ Лигіи, какъ своей госпожѣ. Чувство это было для него столь ново, что не далѣе, какъ наканунѣ, онъ не могъ-бы себѣ даже представить его. Оно и теперь еще исполнило-бы его изумленіемъ, если бы онъ могъ дать себѣ ясный отчетъ въ немъ. Но онъ не спрашивалъ теперь, почему это такъ, какъ будто это явленіе совершенно естественно, радуясь лишь тому что остается.

Виницій хотѣлъ поблагодарить ее, выразить признательность и другое какое-то чувство, столь невѣдомое ему, что онъ даже не сумѣлъ бы назвать его, такъ-какъ это была простая покорность. Но испытанное имъ передъ тѣмъ возбужденіе настолько исчерпало его силы, что онъ немогъ говорить и благодарилъ ее лишь глазами, въ которыхъ свѣтилась радость, что она остается возлѣ него и что онъ будетъ видѣться съ нею завтра, послѣзавтра и, быть можетъ, въ теченіе многихъ дней. Радость эту смущало лишь опасеніе утраты того, что имъ пріобрѣтено, и опасеніе это было столь сильно, что, когда Лигія снова подала ему воды и когда при этомъ Виниція охватило страстное желаніе пожать ей руку, онъ побоялся исполнить свое желаніе,-- побоялся онъ, тотъ самый Виницій, который на пиру у цезаря насильно цѣловалъ ее въ уста, а послѣ ея бѣгства обѣщалъ себѣ влачить ее за волосы по спальнѣ или приказать, чтобы ее бичевали.

XXIV.

Виницій сталъ, кромѣ того, опасаться, чтобы чья нибудь оказанная извнѣ помощь не нарушила его радости. Хилонъ могъ сообщить объ его исчезновеніи градоправителю или вольноотпущенникамъ въ его домѣ и въ такомъ случаѣ вторженіе стражи являлось весьма вѣроятнымъ. Въ головѣ его мелькнула мысль, что тогда онъ могъ-бы приказать захватить Лигію и заточить ее въ своемъ домѣ, но онъ почувствовалъ, что этого сдѣлать не долженъ и не сможетъ. Будучи человѣкомъ своевольнымъ, самоувѣреннымъ и довольно испорченнымъ, а въ нѣкоторыхъ случаяхъ и безпощаднымъ, онъ не былъ, однако, ни Катилиной, ни Нерономъ. Жизнь въ войскѣ укоренила въ немъ нѣкоторое чувство справедливости: въ немъ осталось на столько совѣсти, что онъ понималъ, что такой поступокъ былъ-бы чѣмъ-то сугубо-подлымъ. Быть можетъ, онъ и оказался-бы способнымъ на что-нибудь подобное въ порывѣ озлобленія и располагая всѣми своими силами, но въ эту минуту онъ былъ и растроганъ, и боленъ, такъ что добивался лишь одного,-- чтобы никто не сталъ между нимъ и Лигіей.

Вмѣстѣ съ тѣмъ онъ съ удивленіемъ замѣтилъ, что съ тѣхъ поръ, какъ Лигія заступилась за него, ни она сама, ни Криспъ не требуютъ отъ него никакихъ увѣреній, точно они и такъ убѣждены, что въ случаѣ нужды ихъ оградитъ какая-то сверхъестественная сила. Виницій, сознаніе котораго съ тѣхъ поръ, какъ онъ услышалъ въ Остраніи проповѣдь и повѣствованіе апостола, стало путаться и сглаживать различіе между возможнымъ и невозможнымъ, почти готовъ былъ допустить вѣроятность подобной защиты. Однако-же, относясь къ дѣйствительности все-таки болѣе положительно, чѣмъ христіане, онъ самъ напомнилъ имъ о грекѣ и снова потребовалъ, чтобъ къ нему привели Хилона.

Криспъ согласился; было рѣшено послать Урса. Виницій, который за послѣдніе дни передъ посѣщеніемъ Остранія зачастую безуспѣшно посылалъ своихъ рабовъ къ Хилону, сообщилъ лигійцу обстоятельныя указанія на то, гдѣ живетъ грекъ, затѣмъ, начертивъ нѣсколько словъ на дощечкѣ, произнесъ, обращаясь къ Криспу:

-- Я даю записку, такъ-какъ это человѣкъ подозрительный и хитрый. Нерѣдко призываемый много, онъ приказывалъ отвѣчать моимъ слугамъ, что его нѣтъ дома. Онъ дѣлалъ это всегда, когда, не имѣя для меня благопріятныхъ извѣстій, опасался моего гнѣва.

-- Если я только найду его, онъ будетъ приведенъ, пожелаетъ-ли или не пожелаетъ идти -- безразлично.

Накинувъ затѣмъ плащъ, лигіецъ поспѣшно ушелъ.

Найти кого-либо въ Римѣ было нелегко, даже имѣя наиподробнѣйшія указанія, но Урсу въ такихъ случаяхъ помогалъ инстинктъ человѣка, привыкшаго жить въ лѣсахъ и вмѣстѣ съ тѣмъ отличное знаніе города, такъ что черезъ нѣсколько времени онъ очутился въ помѣщеніи Хилона.

Онъ не узналъ грека; до этого онъ видѣлъ его только одинъ разъ въ жизни, и то ночью. Притомъ-же тотъ осанистый и самоувѣренный старецъ, уговаривавшій его убить Главка, былъ столь не похожъ на этого скорчившагося отъ страха грека, что никто не предположилъ-бы, что это одинъ и тотъ-же человѣкъ. Хилонъ, замѣтивъ, что Урсъ глядитъ на него, какъ на совершенно незнакомаго человѣка, преодолѣлъ охватившій его сначала ужасъ. Дощечка съ запискою Виниція еще больше успокоила его. Ему, во всякомъ случаѣ, не угрожаетъ подозрѣніе, что онъ умышленно вовлекъ Виниція въ западню. Онъ подумалъ, вмѣстѣ съ тѣмъ, что христіане не убили Виниція, очевидно, лишь потому, что не осмѣлились поднять руку на столь знатнаго человѣка.

-- Слѣдовательно, Виницій, если понадобится, защититъ и меня,-- подумалъ онъ,-- не затѣмъ-же онъ призываетъ меня, чтобы меня убили.

Оправившись нѣсколько, онъ спросилъ:

-- Скажи, добрый человѣкъ, развѣ пріятель мой, благородный Виницій, не прислалъ за мною носилокъ? У меня распухли ноги, я не могу идти такъ далеко.

-- Нѣтъ,-- отвѣтилъ Урсъ,-- мы пойдемъ пѣшкомъ.

-- А если я откажусь?

-- Не дѣлай этого, такъ какъ ты долженъ пойти.

-- И пойду, но по собственному желанію. Иначе никто меня-бы не принудилъ, такъ какъ я человѣкъ свободный и пріятель городского префекта. Какъ мудрецъ, я обладаю также другими способами противодѣйствія, умѣю превращать людей въ деревья и животныхъ. Но я пойду,-- пойду! Я одѣну только плащъ потеплѣе и капюшонъ, чтобы меня не узнали рабы въ этомъ кварталѣ, не то всѣ рабы квартала Сталины останавливать насъ, чтобы цѣловать мои руки.

Сказавши это, онъ надѣлъ другой плащъ и покрылъ голову широкимъ галльскимъ капюшономъ. опасаясь, чтобы Урсъ не припомнилъ себѣ его лица, когда они выйдутъ на болѣе свѣтлое мѣсто.

-- Куда ты ведешь меня?-- спросилъ онъ по дорогѣ Урса.

-- На Затибріе.

-- Я недавно прибылъ въ Римъ и никогда тамъ не былъ, но и тамъ, конечно, живутъ люди, любящіе добродѣтель.

Но простодушный Урсъ, слышавшій отъ Виниція, что грекъ сопровождалъ военнаго трибуна на кладбище въ Остраніи и затѣмъ видѣлъ, когда Виницій съ Кротономъ входили въ домъ, въ которомъ живетъ Лигія, остановился и сказалъ:

-- Не лги, старикъ, вѣдь ты сегодня былъ съ Виниціемъ въ Остраніи и у нашихъ воротъ.

-- Развѣ это вашъ домъ на Затибріи?-- спросилъ Хилонъ.-- Я недавно пріѣхалъ въ Римъ и не знаю еще хорошенько, какъ называются разные кварталы. Да, да, мой другъ! я былъ у вашихъ воротъ и заклиналъ во имя добродѣтели Виниція, чтобы онъ не входилъ въ нихъ. Былъ я и въ Остраніи,-- а знаешь-ли почему? Потому что съ нѣкотораго времени я стараюсь обратить Виниція. Я хотѣлъ, чтобы онъ послушалъ старѣйшаго изъ апостоловъ. Да проникнетъ свѣтъ истины въ его душу и въ твою! Вѣдь ты также христіанинъ и также желаешь, чтобы истина восторжествовала надъ неправдой?

-- Да,-- отвѣтилъ смиренно Урсъ.

Къ Хилону вернулось все его самообладаніе.

-- Виницій могущественный человѣкъ,-- произнесъ онъ,-- и пріятель цезаря. Онъ еще часто склоняетъ слухъ къ искушеніямъ злого духа, но, если хотя волосъ упадетъ съ его головы, цезарь выместитъ это на всѣхъ христіанахъ.

-- Насъ хранитъ болѣе могущественная сила.

-- Да, конечно, конечно! Но чтожъ вы намѣрены сдѣлать съ Виниціемъ?-- снова съ нѣкоторой тревогой спросилъ Хилонъ.

-- Не знаю. Христосъ повелѣлъ быть милосердымъ.

-- Ты сказалъ это преотмѣнно. Помни объ этомъ всегда, не то будешь жариться въ аду, какъ кишка на сковородкѣ.

Урсъ вздохнулъ, Хилонъ-же подумалъ, что съ этимъ ужаснымъ въ минуту увлеченія человѣкомъ онъ всегда могъ-бы сдѣлать все, что захочетъ.

Желая узнать, что произошло при покушеніи на Лигію, онъ продолжалъ разспрашивать тономъ суроваго судьи:

-- Что сдѣлали вы съ Кротономъ? Говори и не утаивай правды.

Урсъ вторично вздохнулъ.

-- Тебѣ разскажетъ объ этомъ Виницій.

-- Это значитъ, что ты нырнулъ его ножемъ или убилъ палкой?

-- Я не имѣлъ оружія.

Грекъ не могъ подавить въ себѣ удивленія нечеловѣческой силѣ варвара.

-- Клянусь Плутономъ!.. то есть, я хотѣлъ сказать: да проститъ тебя Христосъ!

Они шли нѣсколько времени, не разговаривая. Затѣмъ Хилонъ сказалъ:

-- Я не выдамъ тебя, но опасайся стражи.

-- Я боюсь Христа, а не стражи.

-- И ты пранъ. Нѣтъ болѣе тяжкаго грѣха, какъ убійство. Я буду молиться за тебя, но не знаю, поможетъ-ли тебѣ даже моя молитва,-- развѣ, если ты дашь обѣтъ, что никогда въ жизни но тронешь никого пальцемъ.

-- Я и такъ никогда не убивалъ умышленно,-- отвѣтилъ Урсъ.

Однако, Хилонъ, желавшій на всякій случай оградить себя, не переставалъ во время дальнѣйшаго пути внушать Урсу отвращеніе къ убійству и уговаривать его произнести обѣтъ. Онъ разспрашивалъ также о Виниціи, но лигіецъ отвѣчалъ на его вопросы неохотно, повторяя, что Хилонъ услышитъ изъ устъ самого Виниція обо всемъ, что ему слѣдуетъ знать. Бесѣдуя такимъ образомъ, они прошли, наконецъ, далекое разстояніе между жилищемъ грека и Затибріемъ и подошли къ дому. Сердце Хилона снова забилось тревожно. Со страху ему показалось, что Урсъ начинаетъ посматривать на него какимъ-то хищнымъ взоромъ. "Плохимъ для меня будетъ утѣшеніемъ,-- думалъ онъ,-- если онъ убьетъ меня неумышленно, и, во всякомъ случаѣ, я предпочелъ-бы, чтобы его поразилъ параличъ, а вмѣстѣ съ нимъ и всѣхъ ливійцевъ. Да совершитъ это Зевсъ, если сможетъ". Размышляя такимъ образомъ, онъ все усерднѣе кутался въ свой галльскій плащъ, повторяя, что боится холода. Наконецъ, когда, пройдя сѣни и первый дворъ, они вступили въ корридоръ, ведущій въ садъ, Хилонъ вдругъ остановился и сказалъ:

-- Позволь мнѣ передохнуть, не то у меня не достанетъ силъ поговорить съ Виниціемъ и подѣлиться съ нимъ спасительными совѣтами.

Сказавши это, онъ остановился; хотя онъ убѣждалъ себя, что ему не угрожаетъ никакой опасности, однако, при мысли, что онъ сейчасъ очутится среди таинственныхъ людей, которыхъ видѣлъ въ Остраніи, ноги его затряслись отъ страха.

Тѣмъ временемъ изъ домика къ нему донеслись звуки пѣнія.

-- Что это такое?-- спросилъ онъ.

-- Ты называешь себя христіаниномъ, а не знаешь что у насъ принято, послѣ каждаго вкушенія пищи, славить Спасителя нашего пѣніемъ,-- отвѣтилъ Урсъ.-- Миріамъ съ сыномъ, вѣроятно, уже возвратились,-- быть можетъ, и апостолъ съ ними, такъ какъ онъ ежедневно навѣщаетъ вдову и Криспа.

-- Сведи меня прямо къ Виницію.

-- Виницій находится въ той-же комнатѣ, какъ и всѣ, потому что у насъ только одинъ большой покой, а въ темныя спальни мы удаляемся лишь на ночь. Войдемъ-же, ты отдохнешь въ домѣ.

XXV.

Урсъ и Хилонъ пошли. Былъ зимній пасмурный вечеръ, въ комнатѣ господствовалъ сумракъ, слабо озаряемый отблескомъ углей, горѣвшихъ на очагѣ. Виницій не различилъ вошедшаго: онъ лишь догадался, что въ капюшонѣ къ нему приблизился Хилонъ; грекъ, увидѣвши въ углу комнаты ложе и на немъ Виниція, направился, несмотря на окружающихъ, прямо къ нему.-- Хилонъ, казалось, проникся увѣренностью, что, приблизившись къ Виницію, находится въ наибольшей безопасности.

-- О, господинъ! зачѣмъ ты не послушался моихъ совѣтовъ!-- воскликнулъ онъ, сложивъ руки.

-- Молчи,-- возразилъ Виницій,-- и слушай!

Онъ сталъ пристально смотрѣть въ глаза Хилону, и заговорилъ съ разстановкой, но отчетливо, какъ бы желая, чтобы каждое его слово было понято, какъ приказаніе, и навсегда запечатлѣлось въ памяти Хилона:

-- Кротонъ бросился на меня съ цѣлью убить меня и ограбить,-- понимаешь! Тогда я убилъ его,-- эти же люди перевязали раны, которыя я получилъ во время борьбы съ Кротономъ.

Хилонъ сразу понялъ, что Виницій, вѣроятно, говоритъ такимъ образомъ, вслѣдствіе какого-то условія, заключеннаго съ христіанами,-- и, слѣдовательно, хочетъ, чтобы ему вѣрили. Онъ сообразилъ это и по выраженію лица молодого трибуна; онъ тотчасъ-же, не выказавъ ни недоумѣнія, ни сомнѣній, поднялъ глаза и воскликнулъ:

-- Кротонъ былъ сущимъ негодяемъ! Вѣдь я предостерегалъ тебя, господинъ, чтобы ты ему не довѣрялъ. Всѣ мои поученія отскакивали отъ его головы, какъ горохъ отъ стѣны. Во всемъ Аидѣ не найдется для него достаточныхъ мукъ. Ибо кто не можетъ быть честнымъ человѣкомъ, тотъ принужденъ быть мошенникомъ; а кому же труднѣе сдѣлаться честнымъ, какъ не плуту? Но напасть на своего благодѣтеля и столь щедраго господина... О, боги!..

Тутъ, однако, онъ вспомнилъ, что по дорогѣ выдавалъ себя Урсу за христіанина,-- и замолчалъ.

Виницій сказалъ:

-- Если бы не "Sica", которая была при мнѣ, онъ бы меня убилъ.

-- Благословляю ту минуту, когда я посовѣтовалъ тебѣ захватить хоть ножъ.

Но Виницій посмотрѣлъ на грека испытующимъ взоромъ и спросилъ:

-- Что ты дѣлалъ сегодня?

-- Какъ? Развѣ я не сказалъ тебѣ, господинъ, что произносилъ обѣты за твое здоровье?

-- И только?

-- И я какъ разъ собирался извѣстить тебя, когда пришелъ тотъ добрый человѣкъ и сообщилъ мнѣ, что ты меня зовешь.

-- Возьми эти дощечки и отнеси ихъ въ мой домъ, тамъ ты отыщешь моего вольноотпущенника и отдашь ему. На нихъ написано, что я уѣхалъ въ Беневентъ. Добавь Демасу отъ себя, что я уѣхалъ сегодня утромъ, вызванный спѣшнымъ письмомъ отъ Петронія.

Виницій повторилъ еще внушительнѣе:

-- Я уѣхалъ въ Беневентъ, понимаешь!

-- Ты уѣхалъ, господинъ! Поутру я распростился съ тобою у Porta Capena -- и со времени твоего отъѣзда мной овладѣла такая тоска, что, если твоя щедрость не смягчитъ ее, то я загрущу до смерти, какъ несчастная жена Зееа, превращенная въ соловья отъ скорби по Итплу.

Виницій, не смотря на свою болѣзнь и на то, что онъ уже успѣлъ привыкнуть къ покладливости грека, не могъ, однако, удержаться отъ улыбки. Обрадованный, что Хилонъ понялъ его съ полуслова, онъ сказалъ:

-- Поэтому я припишу, чтобы тебѣ отерли слезы. Дай мнѣ свѣтильникъ.

Хилонъ, совершенно успокоившись, отошелъ къ очагу и взялъ горѣвшій на каменномъ выступѣ свѣтильникъ.

Когда при этомъ капюшонъ соскользнулъ съ его головы и свѣтъ упалъ прямо на его лицо, Главкъ стремительно соскочилъ со скамьи и, быстро приблизившись, остановился передъ нимъ.

-- Ты не узнаешь меня, Цеѳасъ?-- спросилъ онъ.

Въ голосѣ его прозвучало нѣчто столь ужасное, что всѣ присутствовавшіе невольно содрогнулись. Хилонъ поднялъ свѣтильникъ и почти въ то же мгновеніе уронилъ его на полъ,-- затѣмъ онъ весь скорчился и принялся жалобно вопить:

-- Я не... я не!.. сжальтесь!

Главкъ обратился въ сторону сидѣвшихъ за столомъ и сказалъ:

-- Этотъ человѣкъ предалъ и погубилъ меня и мое семейство!..

Исторія его была извѣстна какъ всѣмъ христіанамъ, такъ и Виницію, который не догадался, кѣмъ былъ Главкъ только потому, что нѣсколько разъ, лишаясь сознанія отъ боли при перевязкѣ, не разслышалъ его имени. Но для Урса эта мгновенная сцена и слова Главка блеснули, какъ молнія въ потемкахъ. Узнавъ Хилона, онъ однимъ прыжкомъ очутился возлѣ него, схватилъ за руки и перегнувъ ихъ назадъ, воскликнулъ:

-- Это онъ подговаривалъ меня убить Главка!

-- Сжальтесь!-- стоналъ Хилонъ,-- я вамъ возвращу... Господинъ!-- воскликнулъ онъ, повернувъ голову къ Виницію,-- спаси меня! Я довѣрился тебѣ, заступись за меня... Твое письмо... я отнесу. Господинъ! господинъ!..

Но Виницій равнодушнѣе всѣхъ смотрѣвшій на произошедшее, во-первыхъ, потому что всѣ продѣлки грека были ему болѣе или менѣе извѣстны и, во-вторыхъ, оттого, что сердцу его было незнакомо состраданіе, произнесъ:

-- Заройте его въ саду: письмо снесетъ кто-нибудь другой.

Хилону показалось, что этими словами надъ нимъ произнесенъ смертный приговоръ. Кости его затрещали въ ужасныхъ рукахъ Урса, глаза отъ боли наполнились слезами.

-- Во имя вашего Бога! сжальтесь,-- вопилъ онъ,-- я христіанинъ!.. Рах vobiscum, я христіанинъ, а если вы мнѣ не вѣрите, окрестите меня еще разъ, еще два, еще десять разъ! Главкъ, это -- ошибка! Позвольте мнѣ разсказать! сдѣлайте меня рабомъ... Не убивайте меня! сжальтесь!

Голось его, прерывавшійся отъ боли, все болѣе ослабѣвалъ. Изъ-за стола вдругъ поднялся апостолъ Петръ; втеченіе нѣсколькихъ мгновеній онъ покачивалъ сѣдою головой, наклоняя ее къ груди. Наконецъ, онъ раскрылъ опущенные глаза и произнесъ среди общаго безмолвія:

-- Спаситель сказалъ намъ: "Если согрѣшитъ противъ тебя братъ твой, обличи его; и если покается, прости ему и если семь разъ въ день согрѣшитъ противъ тебя, и семь разъ въ день обратится, и скажетъ: каюсь!-- прости ему".

Въ комнатѣ водворилась еще большая тишина.

Главкъ долго стоялъ, закрывъ лицо руками; затѣмъ онъ опустилъ ихъ и сказалъ:

-- Цефасъ, пусть Господь отпуститъ тебѣ причиненное маѣ зло, какъ я прощаю тебя во имя Христа.

Урсъ, отпустивъ руки грека, добавилъ:

-- Пусть Спаситель проститъ меня, какъ я тебя прощаю.

Хилонъ упалъ на полъ и, опершись руками, ворочалъ головой, какъ звѣрь, пойманный въ западню, озираясь вокругъ и ожидая, откуда придетъ смерть. Онъ еще не вѣрилъ своимъ глазамъ и ушамъ, не смѣя надѣяться на помилованіе.

Постепенно, однако, самообладаніе возвращалось къ нему, лишь посинѣвшія губы тряслись еще отъ испытаннаго ужаса. Апостолъ обратился къ нему со словами:

-- Иди съ миромъ!

Хилонъ всталъ, но не могъ еще говорить. Онъ безсознательно приблизился къ ложу Виниція, точно продолжая просить защиты, такъ какъ еще не успѣлъ сообразить, что молодой трибунъ, хотя пользовался его услугами и былъ, нѣкоторымъ образомъ, его сообщникомъ, осудилъ его, тогда какъ тѣ именно, противъ которыхъ онъ служилъ, помиловали. Мысль эта лишь позже возникла въ его умѣ. Пока въ глазахъ грека отражались только изумленіе и недовѣріе. Хотя онъ уже понялъ, что его простили, однако, хотѣлъ какъ можно скорѣе вырваться живымъ отъ этихъ непонятныхъ людей, кротость которыхъ пугала его почти въ такой-же степени, какъ испугала-бы жестокость. Ему казалось, что если онъ пробудетъ дольше, произойдетъ еще какая-нибудь неожиданность; ставъ передъ Виниціемъ, онъ заговорилъ прерывающимся голосомъ:

-- Дай письмо, господинъ; дай письмо!

Схвативъ дощечки, подданныя Виниціемъ, Хилонъ отвѣсилъ по поклону христіанамъ и больному,-- и, согнувшись, пробираясь у самой стѣнки, бросился къ двери.

Въ садикѣ, гдѣ его охватилъ сумракъ, на головѣ грека отъ страха снова поднялись дыбомъ волосы: онъ былъ увѣренъ, что Урсъ выбѣжитъ вслѣдъ за нимъ и убьетъ его впотьмахъ. Хилонъ побѣжалъ-бы изо всѣхъ силъ, но ноги отказывались повиноваться, а вскорѣ и совсѣмъ оцѣпенѣли,-- когда Урсъ, въ самомъ дѣлѣ, очутился возлѣ него.

Хилонъ упалъ лицомъ на землю и простоналъ:

-- Урбанъ... во имя Христа...

Но Урбанъ сказалъ:

-- Не бойся. Апостолъ приказалъ мнѣ вывести тебя за ворота, чтобы ты не заблудился въ темнотѣ. Если-же ты ослабѣлъ, я провожу тебя до дому.

Хилонъ поднялъ голову.

-- Что ты говоришь -- что?.. Ты не убьешь меня?

-- Нѣтъ! я не убью тебя, а если я схатилъ тебя слишкомъ сильно и помялъ кости, прости меня.

-- Помоги мнѣ встать,-- сказалъ грекъ.-- Такъ ты не убьешь меня, а? Выведи меня на улицу, дальше я пойду одинъ.

Урсъ поднялъ его съ земли, какъ перышко, и, поставивъ на ноги, повелъ темнымъ коридоромъ на второй дворъ, откуда сѣни выходили на улицу. Въ коридорѣ Хилонъ снова мысленно повторялъ: "теперь я погибъ!" -- лишь очутившись на улицѣ, ободрился и произнесъ:

-- Дальше я пойду одинъ.

-- Миръ съ тобою.

-- И съ тобой! и съ тобой!.. Дай мнѣ перевести духъ.

Когда Урсъ удалился, Хилонъ вздохнулъ полною грудью. Онъ ощупалъ руками свое туловище и бедра, какъ-бы желая убѣдиться, что остался невредимъ, и поспѣшно зашагалъ по улицѣ.

Но, пройдя нѣсколько десятковъ шаговъ, онъ остановился и произнесъ:

-- Почему-же, однако, они не убили меня?

И, несмотря на прежніе бесѣды съ Эвриціемъ о христіанскомъ ученіи, несмотря на разговоръ, который самъ велъ надъ рѣкою съ Урбаномъ, несмотря на всѣ поученія, выслушанныя въ Остраніи,-- грекъ не находилъ отвѣта на этотъ вопросъ.

XXVI.

Виницій также не могъ дать себѣ отчета въ томъ, что произошло, и въ глубинѣ души былъ изумленъ не меньше, чѣмъ Хилонъ. Что христіане обошлись съ нимъ самимъ такимъ-же образомъ -- и, вмѣсто того, чтобы отомстить ему за нападеніе, заботливо перевязали его раны, Виницій приписывалъ отчасти ихъ вѣроученію, въ особенности-же, вліянію Лигіи, и, въ нѣкоторой степени, своему высокому званію. Но поступокъ ихъ по отношенію къ Хилону просто превышалъ его представленіе о доступной людямъ способности прощать. Ему также невольно думалось: почему христіане не убили грека? Вѣдь. они могли сдѣлать это безнаказанно. Урсъ зарылъ бы его въ саду, или бросилъ бы ночью въ Тибръ: въ тѣ времена, когда самъ цезарь производилъ по ночамъ разбои, на рѣкѣ такъ часто всплывали по утрамъ мертвыя тѣла, что никто даже не дознавался, откуда они брались.

Притомъ-же, христіане, по мнѣнію Виниція, не только могли, но и должны были убить Хилона. Милосердіе не было, въ сущности, вполнѣ чуждымъ тому міру, къ которому принадлежалъ молодой патрицій. Аѳиняне посвятили милосердію храмъ и долго противились перенесенію въ Аѳины состязаній гладіаторовъ. Случалось, что и въ Римѣ миловали побѣжденныхъ,-- напримѣръ, бретонскій царь Калликратъ, взятый въ плѣнъ въ царствованіе императора Клавдія, былъ щедро одаренъ послѣднимъ и свободно жилъ въ Римѣ. Но мщеніе за личныя обиды представлялось Виницію, какъ и всѣмъ его современникамъ, вполнѣ основательнымъ и справедливымъ. Пренебреженіе местью было ему, вообще, не по душѣ. Хотя и Виницій слышалъ въ Остраніи, что слѣдуетъ любить даже враговъ, но онъ счелъ эти слова за какую-то теорію, непримѣнимую въ жизни. И теперь онъ догадывался, что Хилона, быть можетъ, не убили лишь отъ того, что наступила пора года или четверть луны, во время которой христіанамъ запрещено проливать кровь. Онъ слышалъ, что нѣкоторымъ народамъ въ извѣстную пору года запрещено даже выступать въ походъ. Но почему-же, въ такомъ случаѣ, они не предали Хилона въ руки правосудія,-- почему апостолъ сказалъ, что согрѣшившаго семь разъ слѣдуетъ семь разъ простить, и почему Главкъ сказалъ Хилону: да проститъ тебя Богъ, какъ я тебя прощаю? А вѣдь Хилонъ нанесъ ему величайшее зло, какое только можно причинить человѣку! Сердце Виниція, при одномъ предположеніи о томъ, какъ-бы онъ поступилъ съ человѣкомъ, который, напримѣръ, убилъ бы Жигію, забурлило, какъ кипятокъ: нѣтъ такихъ пытокъ, которыми бы онъ не отомстилъ за нее! А Главкъ простилъ!-- И Урсъ также простилъ,-- Урсъ, который, очевидно, можетъ убить въ Римѣ кого угодно съ полной безнаказанностью, такъ какъ ему придется затѣмъ лишь умертвить царя Неморенской рощи и самому занять его мѣсто. Противъ силача, съ которымъ не могъ справиться Кротонъ, не устоялъ бы и гладіаторъ, пользующійся этимъ званіемъ, пріобрѣтаемымъ лишь посредствомъ убіенія предшествующаго "царя".

На всѣ эти вопросы оставалось отвѣтить лишь одно: христіане не убиваютъ, вслѣдствіе какой-то столь великой доброты, что подобной еще не бывало на свѣтѣ, и вслѣдствіе безпредѣльной любви къ людямъ, предписывающей забывать о себѣ, о своихъ обидахъ, о своихъ радостяхъ и невзгодахъ и жить для другихъ. На какую награду уповаютъ христіане, Виницій слышалъ въ Остраніи. но не могъ примириться и освоиться съ этимъ. Онъ чувствовалъ, что подобная земная жизнь, соединенная съ отреченіемъ отъ всякихъ благъ и наслажденій въ пользу другихъ, должна быть жалкою. Поэтому въ размышленіяхъ Виниція о христіанахъ, наряду съ чрезвычайнымъ изумленіемъ, отражалось и сожалѣніе о нихъ и какъ-бы оттѣнокъ презрѣнія. Ему казалось, что послѣдователи страннаго вѣроученія -- овцы, обреченныя рано или поздно быть съѣденными волками; римская натура Виниція была неспособна проникнуться уваженіемъ къ тѣмъ, которые обрекаютъ себя на поглощеніе.

Его поразило, тѣмъ не менѣе, что, по удаленіи Хилона, лица всѣхъ окружающихъ озарились чрезвычайною радостью. Апостолъ подошелъ къ Главку и, положивши руку на его голову, сказалъ:

-- Христосъ побѣдилъ въ тебѣ!

Главкъ вознесъ къ небесамъ взоры, проникнутые такой вѣрой и радостью, точно ему ниспослано неожиданное великое счастье. Виницій, способный понять лишь наслажденіе отъ выполненной мести, смотрѣлъ на него расширившимися отъ лихорадки зрачками, какъ-будто на безумнаго. Онъ увидѣлъ затѣмъ не безъ душевнаго возмущенія, что Лигія приложила свои уста царевны къ рукѣ этого человѣка, внѣшностью напоминавшаго раба,-- и ему казалось, что порядокъ всего міра нарушенъ.

Вернувшійся Урсъ сталъ разсказывать, какъ онъ вывелъ Хилона на улицу и какъ просилъ грека простить ущербъ, который могъ причинить его костямъ; апостолъ благословилъ за это и Лигійца. Криспъ сказалъ, что этотъ день -- есть день великой побѣды. Услышавъ объ этой побѣдѣ, Виницій окончательно сбился съ толку.

Когда Лигія вскорѣ снова подала ему прохладительное питье, молодой патрицій на мгновеніе задержалъ ея руку и спросилъ:

-- Значитъ, и ты простила меня?

-- Мы христіане. Намъ запрещено таить въ сердцѣ гнѣвъ.

-- Лигія, каковъ бы ни былъ твой Богъ, я принесу въ честь Его гекатомбу, потому только, что ты вѣруешь въ Него.

Лигія возразила:

-- Ты принесешь Ему жертву въ сердцѣ своемъ, когда полюбишь Его.

-- Только потому, что Онъ -- твой Богъ...-- произнесъ упавшимъ голосомъ Виницій.

Вѣки больного опустились; силы снова оставили его.

Лигія отошла, но вскорѣ вернулась и, приблизившись къ ложу Виниція, склонилась, чтобы убѣдиться, спитъ-ли онъ. Виницій, почувствовавъ ея приближеніе, раскрылъ глаза и улыбнулся, она-же слегка приложила къ нимъ руку, какъ-бы желая склонить его ко сну. Сладостная истома овладѣла имъ, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, онъ почувствовалъ себя совсѣмъ больнымъ. Ночь уже наступила и, по мѣрѣ того, какъ темнѣло, жаръ усиливался. Виницій не могъ уснуть и слѣдилъ взорами за каждымъ движеніемъ Лигіи. По временамъ, однако, онъ впадалъ въ забытье; при этомъ, онъ видѣлъ и слышалъ все, что происходило вокругъ, хотя дѣйствительность сливалась съ видѣніями бреда. Ему представлялось, что на какомъ-то старомъ, запущенномъ кладбищѣ возвышается храмъ въ видѣ башни. Лигія -- жрица этого храма. Больной не сводилъ съ нея глазъ, но она чудилась ему стоящею съ лютней въ рукахъ на вершинѣ башни, окруженною сіяніемъ, подобного тѣмъ жрицамъ, пѣвшимъ по ночамъ гимны въ честь лупы, которыхъ Виницію случалось видѣть на Востокѣ. Самъ онъ съ чрезвычайными усиліями поднимался по закругленной лѣстницѣ, чтобы похитить Лигію, а за нимъ ползъ Хилонъ, стуча зубами отъ ужаса и повторяя: "не дѣлай этого, господинъ, потому что она -- жрица, за которою отомститъ Онъ..." Виницій не зналъ, про кого говоритъ Хилонъ, но понималъ, однако, что идетъ совершить святотатство, и также испытывалъ безпредѣльный ужасъ. Когда-же онъ достигъ зубчатой ограды, завершавшей башню, рядомъ съ Лигіей внезапно сталъ апостолъ съ серебристой бородой и произнесъ: "не поднимай на нее руки, такъ какъ она принадлежитъ мнѣ". Старецъ, сказавъ эти слова, пошелъ вмѣстѣ съ Лигіей по свѣтлой полосѣ луннаго луча, точно по пути къ небесамъ, а Виницій, простирая къ нимъ руки, умолялъ, чтобы они взяли его съ собою.

Виницій проснулся, опомнился и стадъ осматриваться. Огонь на высокомъ очагѣ пламенѣлъ слабѣе; всѣ, озаренные его отблескомъ, сидѣли, грѣясь у огня, такъ какъ ночь была довольно холодною. Виницій видѣлъ, какъ дыханіе ихъ исходило изъ устъ въ видѣ пара. По серединѣ сидѣлъ апостолъ, у его колѣней, на низкой скамейкѣ,-- Лигія, далѣе -- Главкъ, Криспъ, Миріамъ, Урсъ и, съ другого конца, Назарій, сынъ Миріамъ, мальчикъ съ прелестнымъ лицомъ и длинными черными волосами, ниспадавшими на плечи.

Лигія слушала, обративъ глаза къ апостолу, и всѣ головы были обращены къ нему; онъ говорилъ что-то вполголоса. Виницій глядѣлъ на него съ суевѣрною боязнью, почти равною ужасу, испытанному имъ въ бреду. Онъ подумалъ, что въ бреду, быть можетъ, предугадалъ истину,-- что этотъ сѣдой пришелецъ изъ далекихъ странъ, въ самомъ дѣлѣ, отнимаетъ отъ него Лигію и ведетъ ее куда-то, на невѣдомый путь.

Виницій былъ увѣренъ, что старецъ говоритъ о немъ, и, быть можетъ, совѣтуетъ, какъ разлучить его съ Лигіей: молодому трибуну казалось невозможнымъ, чтобы кто-нибудь могъ говорить о чемъ-либо другомъ. Онъ сталъ прислушиваться, напрягая все свое вниманіе, къ словамъ Петра.

Оказалось, однако, что Виницій ошибся: апостолъ снова говорилъ о Христѣ.

-- Они живутъ лишь Его именемъ!-- подумалъ Виницій.

Старецъ разсказывалъ, какъ схватили Спасителя. Пришелъ отрядъ воиновъ и служители первосвященниковъ, чтобы взять Его. Когда Онъ спросилъ: "кого ищете?" -- они отвѣтили: "Іисуса Назорея!" Когда-же Онъ имъ сказалъ: "это Я", они пали на землю и не смѣли поднять на Него руки, и лишь послѣ вторичнаго вопроса -- схватили Его.

Апостолъ прервалъ повѣствованіе и, протянувъ руку къ огню, произнесъ:

-- Ночь была холодная, такая-же, какъ ныньче, но во мнѣ вскипѣло сердце,-- я извлекъ мечъ, чтобы защитить Его, и отсѣкъ ухо рабу первосвященника. И я защищалъ-бы Его больше, чѣмъ собственную жизнь, если-бы Онъ не сказалъ мнѣ: "Вложи мечъ твой въ ножны. Неужели Мнѣ не пить чаши, которую Мнѣ далъ Отецъ?" Тогда взяли Іисуса и связали Его.

Произнеся эти слова, онъ подперъ чело рукою и умолкъ, стараясь подавить, передъ дальнѣйшимъ повѣствованіемъ, живость воспоминаній. Урсъ, не будучи въ силахъ преодолѣть свое волненіе, вскочилъ и поправилъ кочергой огонь на очагѣ такъ, что искры посыпались золотымъ дождемъ и огонь вспыхнулъ ярче; затѣмъ онъ снова сѣдъ и воскликнулъ:

-- И пусть случилось-бы потомъ что угодно, гей!..

Урсъ мгновенно умолкъ, увидѣвъ, что Лигія приложила палецъ къ устамъ. Лигіецъ дышалъ тяжело, и было замѣтно, что въ душѣ онъ возмущенъ: Урсъ, хотя и готовъ всегда цѣловать стопы апостола, но съ однимъ этимъ поступкомъ не можетъ примириться. Если-бы кто-нибудь тутъ-же, при немъ, дерзнулъ поднять руку на Спасителя, еслибы онъ былъ съ Христомъ въ ту ночь,-- онъ сокрушилъ-бы и воиновъ, и рабовъ первосвященническихъ, и служителей... Глаза лигійца наполнились слезами, при одной мысли объ этомъ, отъ скорби и, вмѣстѣ съ тѣмъ, отъ душевнаго смущенія: онъ, съ одной стороны, подумалъ, что не только самъ защищалъ-бы Спасителя, но и созвалъ-бы на помощь Ему лигійцевъ,-- но, если-бы онъ сдѣлалъ это, оказалъ-бы непослушаніе Спасителю и воспрепятствовалъ-бы искупленію міра.

Оттого онъ не могъ удержаться отъ слезъ.

Апостолъ Петръ, опустивъ руку, подпиравшую чело, продолжалъ повѣствованіе, но Виницій снова впалъ въ забытье. Услышанныя теперь слова смѣшались съ тѣмъ, что апостолъ разсказывалъ прошлою ночью въ Остраніи о явленіи Христа на берегу Тиверіадскаго озера. Ему представился широкій разливъ, рыбачья лодка и въ ней Петръ съ Лигіей. Самъ онъ изо всѣхъ силъ плыветъ за ними, но боль въ сломанной рукѣ не позволяетъ ему догнать ихъ. Бурливыя волны ослѣпляютъ его, онъ тонетъ, взываетъ умоляющимъ голосомъ о спасеніи. Тогда Лигія опустилась на колѣни передъ апостоломъ; старецъ повернулъ лодку и протянулъ къ нему весло. Виницій ухватился за весло, съ ихъ помощью влѣзъ въ лодку -- и упалъ на дно.

Затѣмъ ему приснилось, что онъ всталъ и увидѣлъ множество людей, плывущихъ за лодкой. Волны обрызгивали пѣной ихъ головы, у нѣкоторыхъ изъ пучины виднѣлись лишь руки, но Петръ одного за другимъ спасалъ утопающихъ, вытаскивая ихъ въ лодку, расширявшуюся, точно чудомъ. Вскорѣ наполнили ее толпы народа, столь многолюдныя, какъ сборище въ Остраніи, а затѣмъ и еще болѣе многочисленныя. Виницій удивлялся, какъ могло помѣститься въ лодкѣ столько людей, и сталъ опасаться, что она затонетъ. Но Лигія принялась ободрять его и указывала ему какой-то свѣтъ на отдаленномъ берегу, къ которому они плыли. Тутъ грезы Виниція снова смѣшались съ выслушаннымъ въ Остраніи повѣствованіемъ апостола о явленіи Спасителя у озера. Въ надбрежномъ сіяніи онъ различилъ чей-то образъ, къ которому правилъ Петръ и, по мѣрѣ приближенія, буря стихала, поверхность воды становилась глаже, сіяніе казалось болѣе яркимъ. Народъ запѣлъ сладостный гимнъ, воздухъ наполнился благоуханіемъ нарда; вода отливала цвѣтами радуги, точно со дна просвѣчиваютъ лиліи и розы... Наконецъ, ладья слегка причалила къ песчаному берегу. Лигія взяла его за руку и сказала: "пойдемъ, я сведу тебя!" -- И повела его къ свѣту.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Виницій снова проснулся, но сновидѣніе разсѣивалось лишь постепенно; больной не сразу освоился съ дѣйствительностью. Ему казалось еще нѣсколько времени, что онъ находится надъ озеромъ, гдѣ окружаютъ его толпы народа, среди котораго онъ,-- самъ не зная, зачѣмъ,-- ищетъ Петронія и удивляется, что не можетъ найти его. Пламя очага, передъ которымъ уже не грѣлся никто, возвратило его окончательно къ дѣйствительности. При отблескѣ, очевидно, недавно подброшенныхъ дровъ, Виницій увидѣлъ Лигію, сидѣвшую неподалеку отъ его ложа.

Видъ ея потрясъ его до глубины души. Онъ вспомнилъ, что молодая дѣвушка провела прошлую ночь въ Остраніи, а въ теченіе всего дня хлопотала при перевязкѣ; теперь же, когда всѣ удалились отдохнуть, она одна бодрствуетъ у его ложа. Не трудно было догадаться, однако, что Лигія очень устала: она сидѣла неподвижно, съ закрытыми глазами. Виницій не зналъ, спитъ-ли она или углубилась въ размышленіе. Онъ смотрѣлъ на ея профиль, на руки, сложенныя на колѣняхъ, и въ языческомъ сознаніи его стало съ трудомъ слагаться представленіе о томъ, что, наряду съ тщеславной и горделивой эллинской и римской красотой формъ, существуетъ какая-то иная, дивно чистая, одухотворенная прелесть.

Онъ не рѣшался назвать эту красоту христіанской, думая, однако, о Лигіи, не могъ уже обособить ея обаяніе отъ исповѣдуемаго ею вѣроученія. Онъ постигъ даже, что Лигія, которой онъ нанесъ столько обидъ, бодрствуетъ надъ нимъ въ то время, когда всѣ остальные ушли спать, потому именно, что такъ поступать предписываетъ христіанская вѣра. Дивясь христіанству, онъ вмѣстѣ съ тѣмъ чувствовалъ, что мысль эта огорчаетъ его. Онъ предпочелъ бы, чтобы Лигія поступала такимъ образомъ изъ любви къ нему, ради его лица, глазъ, стройнаго тѣла,-- словомъ, ради всѣхъ тѣхъ побужденій, вслѣдствіе которыхъ столько разъ обвивались вокругъ его шеи бѣлоснѣжныя руки римлянокъ и гречанокъ.

Но вдругъ его осѣнила мысль, что, если-бы Лигія стала такою, какъ всѣ остальныя женщины, то она лишилась бы въ его глазахъ доли своего обаянія. Открытіе это поразило его: что сдѣлалось съ нимъ? Онъ замѣтилъ, что въ его душѣ зародились какія-то новыя чувства и влеченія, чуждыя міру, среди котораго жилъ онъ прежде.

Лигія раскрыла глаза; видя, что Виницій смотритъ на нее, она приблизилась и сказала:

-- Я возлѣ тебя.

Онъ отвѣтилъ:

-- Я видѣлъ во снѣ твою душу {Редакція вынуждена ограничиться на этотъ разъ напечатаніемъ столь незначительнаго отрывка романа вслѣдствіе болѣзни переводчика. Ред.}.

XXVI.

На другой день Виницій проснулся совсѣмъ слабый, но съ спокойной головой и безъ жара. Ему казалось, что разбудилъ его шепотъ разговора, но когда онъ открылъ глаза, Лигіи не было при немъ,-- только одинъ Урсъ, согнувшись передъ очагомъ, разгребалъ сѣрый пепелъ и искалъ подъ нимъ жаръ; найдя его, онъ сталъ раздувать угли съ такой силой, какъ будто работалъ кузнечнымъ мѣхомъ, а не ртомъ. Вспомнивъ, что этотъ человѣкъ вчера задушилъ Кротона, Виницій сталъ съ любопытствомъ заправскаго гладіатора присматриваться къ его исполинской спинѣ, достойной циклопа, и могучимъ, какъ колонны, бедрамъ.

"Хвала Меркурію за то, что онъ не сокрушилъ мнѣ шеи,-- подумалъ онъ въ душѣ.-- Клянусь Поллуксомъ! если всѣ лигійцы похожи на него, то дунайскимъ легіонамъ когда-нибудь будетъ не мало работы съ ними".

-- Гей, рабъ!-- окликнулъ онъ Урса.

Урсъ высунулъ голову изъ очага и, улыбнувшись почти съ пріязнью, сказалъ:

-- Дай Богъ тебѣ, господинъ, добрый день и хорошее здоровье, но я человѣкъ свободный, а не рабъ!

Виницію, которому очень хотѣлось разспросить Урса о родинѣ Лигіи, эти слова доставили большое удовольствіе, такъ какъ бесѣда съ свободнымъ человѣкомъ, хотя-бы и простымъ, меньше оскорбляла его римскую и патриціанскую гордость, чѣмъ бесѣда съ рабомъ, въ которомъ ни законъ, ни обычай не признавали человѣка.

-- Значитъ ты не изъ семьи Авла?-- спросилъ онъ.

-- Нѣтъ, господинъ, я служу Каллинѣ, какъ служилъ ея матери, но по доброй нолѣ.

И онъ опять спряталъ голову въ очагъ, чтобы раздуть угли, предварительно положивъ туда дрова; потомъ снова вынулъ ее и сказалъ:

-- У насъ нѣтъ рабовъ.

Но Виницій спросилъ:

-- Гдѣ Лигія?

-- Она только что вышла, а я долженъ приготовить тебѣ ѣду, господинъ. Она всю ночь бодрствовала возлѣ тебя.

-- Почему-же ты не замѣнилъ ее?

-- Она такъ хотѣла, мое дѣло слушать.

Онъ нахмурилъ брови -- и черезъ мгновенье прибавилъ:

-- Если-бы я не слушалъ ее, то тебя-бы, господинъ, не было въ живыхъ.

-- Развѣ ты жалѣешь о томъ, что не убилъ меня?

-- Нѣтъ, господинъ. Христосъ не велѣлъ убивать.

-- А Атидинъ? а Кротонъ?

-- Я не могъ иначе,-- пробурчалъ Урсъ.

И онъ сталъ глядѣть съ сожалѣніемъ на свои руки, оставшіяся очевидно языческими, несмотря на то, что душа ихъ приняла крещенье.

Потомъ онъ поставилъ горшокъ на очагъ и, согнувшись передъ нимъ, устремилъ задумчивый взглядъ на пламя.

-- Это твоя вина, господинъ,-- сказалъ онъ наконецъ; -- зачѣмъ поднялъ ты руку свою на нее, на дочь царскую?

Въ первую минуту у Виниція мелькнула мысль, какъ смѣетъ простолюдинъ и варваръ не только такъ свободно разговаривать съ нимъ, но и осуждать его. Къ тѣмъ необыкновеннымъ и невѣроятнымъ событіямъ, которыя случились съ нимъ съ прошлой ночи, прибавилось еще одно. Но, чувствуя себя слабымъ и не имѣя подъ рукой своихъ рабовъ, Виницій обуздалъ себя, особенно въ виду того, что желалъ узнать какія-нибудь подробности жизни Лигіи.

Поэтому, успокоившись, онъ сталъ разспрашивать Урса о войнѣ лигійдевъ противъ Ваннія и свевовъ. Урсъ разсказывалъ охотно, но не могъ прибавить много новаго къ тому, что еще раньше сообщилъ Виницію Авлъ Плавцій. Урсъ въ битвахъ не былъ, потому что сопровождалъ заложниковъ въ станъ Ателія Гистера. Онъ зналъ только то, что лигійцы побили свевовъ и язиговъ, но вождь ихъ, король, палъ отъ стрѣлы язига. Вскорѣ затѣмъ получились извѣстія, что семноны зажгли лѣса на своихъ границахъ и быстро возвратились, чтобы отомстить за обиду, а заложники остались у Ателія, который сначала повелѣлъ воздавать имъ царскія почести. Потомъ мать Лигіи умерла. Римскій вождь не зналъ, что дѣлать съ ребенкомъ. Урсъ хотѣлъ возвратиться съ нимъ на родину, но путь былъ не безопасенъ отъ звѣрей и дикихъ племенъ; когда-же пришло извѣстіе, что какое-то посольство лигійцевъ находится у Помпонія, предлагая ему помощь противъ маркомановъ, Гистеръ отослалъ ихъ къ Помпонію. Едва они прибыли къ нему, какъ оказалось, что никакихъ пословъ не было, и такимъ образомъ они остались въ его лагерѣ, откуда Помпоній привезъ ихъ въ Римъ, а по окончаніи тріумфа отдалъ царское дитя Помпоній Грецинѣ.

Хотя Виницію все это было извѣстно, за немногими мелкими подробностями, но онъ слушалъ Урса съ большимъ удовольствіемъ: его родовую гордость пріятно щекотало то обстоятельство, что очевидецъ подтверждалъ царское происхожденіе Лигіи. Какъ царская дочь, она могла при дворѣ цезаря занять положеніе, одинаковое съ дочерями самыхъ родовитыхъ семействъ, тѣмъ болѣе, что народъ, надъ которымъ владычествовалъ ея отецъ, до тѣхъ поръ никогда не воевалъ съ Римомъ, и хотя онъ былъ и варварскимъ, но могъ быть и опаснымъ, такъ какъ, по свидѣтельству самого Ателія, владѣлъ "несчетнымъ количествомъ" воиновъ.

Урсъ подтвердилъ вполнѣ это свидѣтельство, потому что на вопросъ Виниція о лигійцахъ отвѣчалъ:

-- Мы живемъ въ лѣсахъ, но земли у насъ столько, что никто не знаетъ, гдѣ конецъ ей, и людей на ней много. Тамъ также есть и деревянные города, въ которыхъ богатое имущество, такъ какъ все то, что заберутъ на войнѣ семноны, маркоманы, вандалы и квады, мы все отбираемъ. Они не смѣютъ итти на насъ, только когда вѣтеръ отъ нихъ, то они поджигаютъ наши лѣса; но мы не боимся ни ихъ, ни римскаго цезаря.

-- Боги даровали римлянамъ власть надъ міромъ,-- сказалъ Виницій сурово.

-- Боги -- это злые духи,-- просто отвѣтилъ Урсъ,-- а гдѣ нѣтъ римлянъ, тамъ нѣтъ и власти.

Онъ поправилъ огонь и промолвилъ какъ-бы про себя:

-- Когда цезарь взялъ Каллину въ свой дворъ, и я думалъ, что ее встрѣтитъ тамъ оскорбленіе, то хотѣлъ итти туда въ лѣса и послать лигійцевъ въ защиту царской дочери. И лигійцы двинулись-бы къ Дунаю, такъ какъ это добрый народъ, хотя и языческій. Вотъ! принесъ-бы имъ "радостную вѣсть!" Но я и такъ, когда Каллина возвратится къ Помпоніи, упрошу ее, чтобы она позволила мнѣ пойти къ нимъ, потому что Христосъ родился далеко отъ нихъ, и они даже и не слыхали про Него... Онъ лучше меня зналъ, гдѣ Ему родиться, но если* бы Онъ пришелъ въ міръ у насъ, въ нашихъ степяхъ, Его-бы навѣрно не замучили, вскормили-бы и заботились-бы о томъ, чтобы у Него всегда была дичина, грибы, бобровыя шкуры и янтарь. Мы отдавали-бы Ему все то, что отбираемъ у свевовъ или маркоманъ, чтобы Онъ жилъ въ добрѣ и довольствѣ.

Говоря это, Урсъ пододвинулъ къ огню чашку съ похлебкой, предназначенной для Виниція, и замолкъ. Мысль его очевидно блуждала нѣкоторое время по лигійскимъ пущамъ, и только тогда, когда жидкость стала кипѣть, онъ вылилъ ее въ плоскую миску и, хорошенько остудивши, сказалъ:

-- Главкъ совѣтуетъ, господинъ, чтобы ты какъ можно меньше двигалъ даже и той рукой, которая осталась здоровой, поэтому Каллина приказала мнѣ кормить тебя.

Лигія приказала! на это ничего нельзя было возразить. Виницію даже въ голову не пришло сопротивляться ея волѣ, если-бы даже она была не царской дочерью, а божеской. Онъ не отвѣтилъ ни одного слова, а Урсъ, сѣвъ около него, черпалъ похлебку изъ миски небольшимъ ковшикомъ и подносилъ къ губамъ больного. Онъ дѣлалъ это такъ заботливо, съ такой доброй усмѣшкой въ своихъ голубыхъ глазахъ, что Виницій не вѣрилъ своимъ собственнымъ очамъ; неужели это тотъ страшный титанъ, который вчера, задушивъ Протона, набросился на него самого, какъ буря и, вѣроятно, разорвалъ-бы его, если-бы не Лигія. Молодой патрицій первый разъ въ своей жизни задумался надъ тѣмъ, что можетъ происходить въ душѣ простолюдина, слуги и варвара.

Но Урсъ оказался нянькой столько-же неуклюжей, сколько и заботливой. Ковшикъ совершенно исчезалъ въ его геркулесовыхъ пальцахъ, такъ что для губъ Виниція не оставалось мѣста.

Послѣ нѣсколькихъ неудавшихся пробъ исполинъ очень обезпокоился неудачей и сказалъ:

-- Эхъ, гораздо легче схватить зубра...

Виниція забавляло безпокойство лигійца и столько-же занимала его заботливость. Ему случалось видѣть въ циркахъ страшныхъ зубровъ, привезенныхъ изъ сѣверныхъ лѣсовъ, на которыхъ самые сильные "bestiarii" охотились со страхомъ и которые только однимъ слонамъ уступали въ величинѣ и силѣ.

-- Развѣ ты пробовалъ брать такихъ звѣрей за рога? спросилъ онъ.

-- До тѣхъ поръ, пока надъ моей головой не прошло двадцать зимъ, я боялся,-- отвѣчалъ Урсъ,-- а потомъ -- бывало!

И онъ началъ снова кормить Виниція, еще неловче, чѣмъ прежде.

-- Нужно попросить Миріамъ или Назарія,-- сказалъ онъ.

Но въ это время бѣлая головка Лигіи высунулась изъ-за двери.

-- Я сейчасъ помогу,-- сказала она.

И черезъ минуту она вышла изъ cubikulum, куда собиралась итти на покой, такъ какъ одѣта была только въ узкую тунику, которая у древнихъ называлась "capitium" и которая совершенно закрывала грудь, и волосы ея были распущены. Виницій, у котораго при видѣ ея сердце забилось сильнѣе, сталъ упрекать ее за то, что она раньше не подумала о снѣ; но она весело отвѣтила:

-- Я хотѣла сейчасъ это сдѣлать, но прежде я замѣню Урса.

И взявъ ковшикъ, она сѣла на край ложа и стала кормить Виниція, сразу почувствовавшаго себя успокоеннымъ и счастливымъ. Когда она наклонялась къ нему, его обдавало тепломъ ея тѣла, распущенные волосы падали къ нему на грудь, и онъ блѣднѣлъ отъ волненія; охваченный сильнымъ порывомъ страсти и особаго сладостнаго смущенія, Виницій чувствовалъ, что она -- самое дорогое для него обожаемое существо, и рядомъ съ ней весь міръ -- ничто. Прежде онъ жаждалъ обладанія его, теперь начиналъ любить ее всей душой. Раньше, и по своему поведенію и по мыслямъ онъ былъ просто себялюбцемъ, заботившимся только о себѣ, теперь онъ сталъ думать и о ней. И черезъ нѣкоторое время онъ отказался отъ пищи и, несмотря на то, что глядѣть на нее доставляло ему неистощимое наслажденіе, онъ сказалъ:

-- Будетъ. Иди отдохни, богиня моя.

-- Не называй меня такъ,-- отвѣчала она,-- я не должна это слушать.

Но, однако, она улыбалась ему и потомъ сказала, что сонъ ея прошелъ, что утомленія она не чувствуетъ и что не пойдетъ отдыхать, пока не придетъ Главкъ. Онъ слушалъ ея слова, какъ музыку, и сердце его билось все сильнѣе и сильнѣе, все больше наполняясь благодарностью, а умъ его терзала мысль, какъ лучше доказать ей эту благодарность.

-- Лигія,-- сказалъ онъ, помолчавъ немного.-- Я не зналъ тебя раньше. Но теперь я знаю, что хотѣлъ приблизиться къ тебѣ ложной дорогой и говорю тебѣ: возвратись къ Помпоніи Грецинѣ и будь увѣрена, что никто не подниметъ на тебя руку.

Лицо ея вдругъ омрачилось.

-- Я счастлива была-бы,-- отвѣчала она,-- если-бы хоть издалека могла увидать ее, но возвратиться къ ней ужъ не могу.

-- Почему? съ удивленіемъ спросилъ Виницій.

-- Мы, христіане, знаемъ черезъ Актею, что дѣлается въ Палатинѣ. Развѣ ты не слышалъ, что цезарь вскорѣ послѣ моего побѣга, еще передъ своимъ выѣздомъ въ Неаполь, позвалъ Авда и Помпонію и, думая, что они помогали мнѣ, грозилъ имъ своимъ гнѣвомъ. Къ счастью, Авлъ могъ отвѣтить ему: "Ты знаешь, господинъ, что никогда еще не пропускалъ я ложь черезъ уста свои; я присягаю тебѣ, что мы не помогали ей бѣжать и такъ-же, какъ и ты, не знаемъ, что съ ней!" И цезарь повѣрилъ, а потомъ забылъ,-- я-же по совѣту старшинъ ни разу не писала матери, гдѣ я, чтобы она всегда могла смѣло отвѣчать, что не знаетъ, что со мной. Ты, можетъ быть, не поймешь этого, Виницій, но мы не имѣемъ права лгать, даже если-бы дѣло шло о нашей жизни. Таково наше ученіе, къ которому хотимъ склонить всѣ сердца; и такъ я не видалась съ Помпоніей съ того времени, какъ покинула ея домъ,-- но до нея долетали отдаленныя вѣсти время отъ времени о томъ, что я жива и въ безопасности.

При этихъ словахъ сердце ея сжалось отъ грусти, глаза заволоклись слезами, но она вскорѣ успокоилась и сказала:

-- Знаю, что и Помпонія тоскуетъ по мнѣ, но у насъ есть утѣшеніе, котораго другіе не имѣютъ.

-- Да,-- отвѣтилъ Виницій,-- ваше утѣшеніе -- Христосъ, но я не понимаю этого.

-- Взгляни на насъ: для насъ нѣтъ вѣчной разлуки, нѣтъ болѣзней и страданій; они дѣлаются для насъ радостью. Сама смерть, которая для васъ есть конецъ жизни, для насъ только начало ея, замѣна худшаго счастья лучшимъ, менѣе покойнаго на болѣе покойное и вѣчное. Подумай, каково должно быть то ученіе, которое внушаетъ намъ милосердіе, даже къ врагамъ запрещаетъ намъ ложь, очищаетъ души наши отъ гнѣва и обѣщаетъ вѣчное блаженство послѣ смерти.

-- Я слыхалъ объ этомъ въ Остраніи и видѣлъ, какъ вы поступили со мной и Хилономъ. Но когда я объ этомъ думаю, мнѣ кажется, что это былъ сонъ, и что я не долженъ вѣрить ни ушамъ, ни глазамъ своимъ. Но ты отвѣть мнѣ на иной вопросъ: ты счастлива?

-- Да,-- отвѣчала Лигія,-- кто увѣровалъ въ Христа, не можетъ быть несчастнымъ.

Виницій глядѣлъ на нее, какъ будто то, что она говорила, было выше его пониманія.

-- И ты не хотѣла-бы возвратиться къ Помпоніи?

-- Хотѣла-бы, всей душой, и возвращусь, если такова будетъ воля Божья...

-- Я говорю тебѣ: возвратись, и я клянусь тебѣ добрыми ларами {Лары, какъ и пенаты, добрые духи, боги домашняго очага. Пр. перев.}, что не дотронусь до тебя рукой.

Лигія на минуту задумалась, а потомъ отвѣчала:

-- Нѣтъ. Я не могу подвергнуть опасности своихъ близкихъ. Цезарь не любитъ семьи Плавціевъ. Если я возвращусь -- ты знаешь, какъ черезъ рабовъ всякая новость становится извѣстной въ Римѣ,-- вѣсть о моемъ возвращеніи сейчасъ-же разнесется по городу. Неронъ несомнѣнно тоже узнаетъ о немъ. Онъ сейчасъ-же покараетъ Авла, а въ лучшемъ случаѣ все-таки отберетъ меня у нихъ.

-- Да,-- отвѣчалъ Виницій, насупивъ, брови,-- онъ могъ-бы это сдѣлать. Онъ сдѣлалъ-бы это хотя-бы для того, чтобы доказать, что воля его должна быть исполнена. Конечно, онъ забылъ о тебѣ, или не хотѣлъ о тебѣ думать, полагая, что не ему, а мнѣ нанесено оскорбленіе. Можетъ быть... отнявъ у Авла... онъ отдалъ бы тебя мнѣ,-- а я возвратилъ-бы тебя Помпоніи.

Но Лигія съ грустью спросила:

-- Виницій, хотѣлъ-бы ты меня снова увидѣть въ Палатинѣ?

Онъ стиснулъ зубы и отвѣтилъ:

-- Нѣтъ. Ты права.-- Я глупецъ, что сказалъ это.-- Нѣтъ!

Словно бездонная пропасть вдругъ раскрылась передъ нимъ. Онъ былъ патрицій, онъ былъ военный трибунъ, былъ человѣкъ могущественный. Но надъ всѣми сильными міра, къ которымъ принадлежалъ онъ, возвышался безумецъ, злобныхъ намѣреній котораго нельзя было предвидѣть. Не считаться съ нимъ и не бояться его могли развѣ только такіе люди, какъ христіане, для которыхъ весь этотъ міръ, его страданія и даже смерть ничего не значили. Всѣ другіе должны были дрожать передъ нимъ. Весь ужасъ этой грозной поры, въ которой они жили, во всей ея безпредѣльной чудовищности, раскрылся передъ Виниціемъ. Онъ не могъ отдать Лигіи Авлу изъ страха, чтобы чудовище не вспомнило о ней и не обратило на нее свой гнѣвъ; по той-же причинѣ онъ не могъ взять ее себѣ въ жены, чтобы не повредить и ей, и себѣ, и Авлу. Одной минуты дурного настроенія было-бы достаточно для общей гибели. Въ первый разъ въ жизни Виницій почувствовалъ что міръ долженъ измѣниться и переродиться, иначе жизнь сдѣлается невыносимой. Онъ понялъ также то, что за минуту передъ тѣмъ было для него темно,-- что въ такое время только христіане могли быть счастливы.

Чувство глубокой скорби охватило его душу при мысли, что онъ самъ испортилъ жизнь и свою, и Лигіи, и что изъ этого не было выхода. Подъ впечатлѣніемъ этого грустнаго сознанія, онъ началъ говорить:

-- Знаешь-ли, Лигія, что ты счастливѣе меня? Ты выросла въ бѣдности, но въ простой избѣ среди простолюдиновъ ты обрѣла свое ученіе и своего Христа, а у меня ничего нѣтъ, кромѣ тебя. Когда мнѣ не доставало тебя, я былъ похожъ на нищаго безъ куска хлѣба и крова. Ты для меня дороже всего на свѣтѣ. Я разыскивалъ тебя, потому что жить безъ тебя не могъ. Мнѣ было не до ѣды и ни до сна. Если-бьт не надежда, что я найду тебя, я бросился-бы на остріе меча. Но я боялся смерти, такъ какъ тогда я не могъ-бы увидать тебя. Говорю тебѣ чистую правду, что не могу безъ тебя жить, и до сихъ поръ жилъ только надеждой, что найду и увижу тебя. Помнишь ты нашъ первый разговоръ у Авла? Ты нарисовала мнѣ рыбу на пескѣ, а я не понималъ, что это значитъ. Помнишь, какъ мы играли въ мячъ? Я уже любилъ тебя тогда больше жизни, и ты начинала понимать, что я люблю тебя... Подошелъ Авлъ, испугалъ насъ либитиной {Богиня садовъ, богиня смерти, лихорадка.} и прервалъ нашъ разговоръ. Помпонія сказала на прощанье Петронію, что Богъ единый, всемогущій и милосердый, но намъ и въ голову не приходило, что вашъ Богъ -- Христосъ. Пусть онъ отдастъ мнѣ тебя и я полюблю Его, хоть онъ кажется мнѣ богомъ рабовъ, чужеземцевъ и нищихъ. Ты сидишь рядомъ со мной, но только и думаешь о немъ... Думай и обо мнѣ, иначе я возненавижу его. Для меня ты единственное божество. Пусть будутъ благословенны отецъ твой и мать твоя, благословенна земля, которая породила тебя. Я хотѣлъ-бы обнять твои ноги и молиться тебѣ, тебѣ воздавать понести, тебѣ приносить жертвы, тебѣ поклоняться,-- ты трижды божественна! Ты не знаешь, ты не можешь знать, какъ люблю я тебя...

Говоря это, онъ провелъ рукой по блѣдному лицу и закрылъ глаза. Его натура не знала границъ, ни въ гнѣвѣ, ни въ любви. Онъ говорилъ съ воодушевленіемъ человѣка, переставшаго владѣть собой и не желавшаго считаться въ своихъ чувствахъ и рѣчахъ съ какой - либо мѣркой. Онъ говорилъ искренно, отъ глубины души. Все то, что наполняло и тѣснило его грудь,-- боль восторга, страсть, обожаніе,-- вылилось, наконецъ, неудержимымъ потокомъ словъ. Слова Виниція показались Лигіи богохульствомъ, но сердце ея билось съ такою силою, какъ будто хотѣло разорвать тунику, стягивавшую грудь. Она не могла побороть въ себѣ жалости къ нему и къ его страданью. Ее тронуло то уваженіе, съ которымъ онъ говорилъ съ ней. Она чувствовала себя любимой и обоготворяемой безгранично, понимала, что этотъ непреклонный и сильный человѣкъ теперь принадлежитъ ей душой и тѣломъ, какъ рабъ, и это сознаніе его покорности и собственной силы наполняло ее счастьемъ. Воспоминанія ея въ одно мгновеніе ожили. Это былъ снова блестящій Виницій, какъ богъ красивый, онъ говорилъ ей въ домѣ Авла о любви, будилъ отъ сна ея дѣтское сердце, тотъ самый Виницій, поцѣлуи котораго она еще и теперь чувствовала на своихъ устахъ и изъ объятій котораго, какъ изъ пламени, вырвалъ ее Урсъ. Только теперь -- съ выраженіемъ страсти и вмѣстѣ съ тѣмъ страданья на своемъ орлиномъ лицѣ, съ поблѣднѣвшимъ лбомъ, съ молящимъ выраженіемъ глазъ, раненый, надломленный любовью, готовый боготворить, покорный -- онъ показался ей такимъ, какимъ она хотѣла-бы видѣть его всегда и какого готова была-бы полюбить всей душей,-- и болѣе дорогимъ, чѣмъ когда-либо. И она вдругъ поняла, что можетъ придти минута, когда его любовь охватитъ и унесетъ ее, какъ вихрь, и, сознавъ это, она почувствовала то-же, что и онъ за минуту передъ тѣмъ: что она стоитъ надъ пропастью. И для этого она покинула домъ Авла, для этого спаслась бѣгствомъ, для этого укрывалась столько времени въ самыхъ бѣдныхъ кварталахъ города. Кто былъ этотъ Виницій? Сторонникъ Августа, солдатъ и одинъ изъ приближенныхъ Нерона? Развѣ не участвовалъ онъ въ его оргіяхъ и распутствѣ, какъ свидѣтельствовалъ о томъ тотъ пиръ, о которомъ Лигія не могла забыть, развѣ не ходилъ онъ вмѣстѣ съ другими въ храмы и не приносилъ жертвъ языческимъ богамъ, въ которыхъ, можетъ быть, и не вѣрилъ, воздавая имъ почести по обязанности. Развѣ не преслѣдовалъ онъ ее съ тѣмъ, чтобы сдѣлать рабой и любовницей своей, вовлечь въ этотъ ужасный міръ роскоши, безчестныхъ наслажденій, пороковъ и злодѣйствъ, взывающихъ о гнѣвѣ Божіемъ и возмездіи. Правда, онъ показался сильно измѣнившимся, но вѣдь онъ самъ только что говорилъ ей, что если она о Христѣ будетъ думать больше чѣмъ о немъ, онъ возненавидитъ его. Лигіи показалось, что даже помыслъ о какой-нибудь другой любви, кромѣ любви къ Христу, есть уже грѣхъ противъ Него и противъ ученія,-- и когда она поняла, что на днѣ души ея могутъ пробудиться другія чувства и стремленія -- ее охватилъ страхъ передъ собственнымъ будущимъ и собственнымъ сердцемъ.

Въ эти минуты душевной борьбы неожиданно пришелъ Главкъ, навѣстить больного и узнать о его здоровья. На лицѣ Виниція отразились мгновенно гнѣвъ и нетерпѣніе. Его разсердило, что разговоръ съ Ливіей былъ такъ прерванъ -- и, когда Главкъ сталъ задавать ему вопросы, онъ отвѣчалъ ему почти чуть-ли не съ презрѣньемъ. Правда, онъ скоро овладѣлъ собой, но если Лигія имѣла какія-нибудь сомнѣнія, что то, что онъ слышалъ въ Остраніи могло имѣть вліяніе на его суровую натуру, то сомнѣнія эти должны были исчезнуть. Измѣнился онъ только по отношенію къ ней -- для всѣхъ-же другихъ въ груди его осталось то-же суровое и себялюбивое, истинно римское, волчье сердце, неспособное и несклонное не только къ воспринятію умиротворяющаго свѣта Христова ученія,-- но даже и къ простому чувству признательности.

Лигія ушла, полная внутренней тоски и безпокойства. Когда-то въ молитвѣ она отдавала Христу сердце ясное и чистое, какъ слеза. Теперь это ясное спокойствіе ея души было омрачено, сердцевины цвѣтка коснулась ядовитая муха и отравляла своимъ дыханіемъ. Даже сонъ, несмотря на двѣ безсонныхъ ночи, не принесъ ей успокоенія. Ей снилось, что въ Остраніи Неронъ съ толпой придворныхъ, вакханокъ, корибантовъ {Жрецы-фигляры, устраивавшіе оргіастическія празднества въ честь Цибелы. Пр. пер.} и гладіаторовъ давитъ христіанъ подъ колесами украшенной розами колесницы, а Виницій хватаетъ ее за плечи, втаскиваетъ на колесницу и, прижимая ее къ груди, шепчетъ: "Иди съ нами".

XXVII.

Съ этой минуты Лигія рѣже показывалась въ общемъ помѣщеніи и рѣже подходила къ его ложу. Она видѣла, что Виницій бросаетъ на нее вѣроломныя мольбы, ловитъ каждое слово ея, страдаетъ и не смѣетъ жаловаться, боясь оттолкнуть ее отъ себя. Она понимала, что для него она все -- и радость, и счастье,-- и сердце ее наполнялось жалостью. Она скоро поняла, что чѣмъ больше старается она избѣгать его, тѣмъ больше жалѣетъ его и тѣмъ большую нѣжность питаетъ къ нему. Она лишилась спокойствія. Временами она говорила себѣ, что должна была-бы быть постоянно при немъ, во-первыхъ потому, что божественное ученіе повелѣваетъ платить добромъ за зло, а во-вторыхъ потому, что, разговаривая съ нимъ, она могла-бы обратить его къ этому ученію. Но, вмѣстѣ съ тѣмъ, чувство подсказывало ей, что она обманываетъ себя и что тянетъ ее къ нему не что иное, какъ его любовь и его привлекательность. Душевная борьба, которую она переживала, становилась со дня на день все тяжеле и тяжеле. Минутами ей казалось, что она окружена какой-то сѣтью и, желая разорвать ее, она закутывалась въ нее все больше и больше. Она должна была сознаться, что съ каждымъ днемъ свиданья съ нимъ становились для нея все необходимѣе, его голосъ дѣлался милѣе, и что со всей энергіей души, должна она бороться противъ искушенія оставаться возможно дольше у ложа его. Когда она приближалась къ нему и лицо его прояснялось -- сладость наполняла и ея сердце. Однажды она увидала слѣды слезъ на его рѣсницахъ -- и въ первый разъ ей пришла мысль осушить ихъ поцѣлуями. Испуганная этими мыслями и полная презрѣнія къ самой себѣ, она проплакала всю слѣдующую ночь.

Онъ былъ терпѣливъ, какъ будто поклялся все вытерпѣть. А когда минутами глаза его загорались необузданнымъ гнѣвомъ, нетерпѣніемъ, онъ старался скорѣе погасить ихъ блескъ и съ безпокойствомъ глядѣлъ на нее, какъ-бы желая попросить у нея прощенья,-- ее охватывало еще болѣе сильное чувство къ нему. Она никогда не предполагала, что ее такъ любятъ, и когда она думала объ этомъ, она чувствовала себя и виновной, и счастливой. Виницій тоже совершенно измѣнился. Въ разговорахъ его съ Главкомъ было меньше надменности. Ему часто приходило въ голову, что этотъ бѣдный лѣкарь и чужеземка, старуха Миріамъ, окружавшая его заботами, этотъ Криспъ, котораго онъ видѣлъ постоянно погруженнаго въ молитву -- тоже люди. Онъ удивлялся этимъ мыслямъ,-- однако-же онѣ являлись у него. Урса онъ съ теченіемъ времени полюбилъ и разговаривалъ съ нимъ теперь цѣлыми днями, потому что онъ могъ говорить съ нимъ о Лигіи,-- исполинъ былъ неистощимъ въ разсказахъ и, исполняя при больномъ самыя простыя обязанности, также сталъ высказывать къ нему нѣчто въ родѣ привязанности. Лигія все еще была для Виниція существомъ, какъ-бы принадлежащимъ къ другому міру, неизмѣримо высшимъ всѣхъ окружающихъ ее,-- тѣмъ не менѣе, онъ сталъ присматриваться къ простымъ и бѣднымъ людямъ -- чего никогда еще въ жизни не дѣлалъ,-- и сталъ открывать въ нихъ черты, достойныя уваженія, о существованіи которыхъ никогда до тѣхъ поръ не подозрѣвалъ.

Онъ не выносилъ только Назарія, такъ какъ ему казалось, что молодой человѣкъ осмѣлился влюбиться въ Лигію. Онъ долго удерживался выказывать ему непріязнь, но разъ, когда Назарій принесъ дѣвушкѣ двухъ перепелокъ, купленныхъ на рынкѣ за свои собственныя трудовыя деньги, въ Виниціи сказался потомокъ квиритовъ, для котораго случайный пришлецъ изъ чужой страны меньше значилъ, чѣмъ

самый послѣдній нищій. Услышавъ благодарность Лигіи, онъ страшно поблѣднѣлъ и, когда Назарій вышелъ за водой для птицъ, сказалъ ей.

-- Лигія, неужели ты можешь позволить, чтобы онъ дѣлалъ тебѣ подарки? Развѣ ты не знаешь, что его единоплеменниковъ греки называютъ собаками жидовскими?

-- Я не знаю, какъ называютъ ихъ греки -- отвѣчала она,-- но знаю, что Назарій -- христіанинъ и братъ мой.

Сказавъ это, Лигія взглянула на Виниція съ удивленіемъ и горемъ, потому что онъ почти отучилъ ее отъ такихъ выходокъ,-- а онъ стиснулъ зубы, чтобы не сказать ей, что этого брата ея онъ охотно велѣлъ бы забить палками или сослалъ-бы его въ деревню, чтобы онъ какъ "compeditus" {Рабъ, который работаетъ со скованными ногами.} копалъ землю въ его сицилійскихъ виноградникахъ... Но онъ сдержался, задушилъ гнѣвъ и черезъ минуту промолвилъ:

-- Прости мнѣ, Лигія. Ты для меня царская дочь и пріемная дочь Плавціевъ.

И онъ пересилилъ себя до того, что, когда Назарій снова появился въ помѣщеніи, онъ пообѣщалъ ему по возвращеніи въ свою виллу подарить пару павлиновъ или фламинговъ, которыми были наполнены его сады.

Лигія понимала, что стоила ему такая побѣда надъ самимъ собой. И чѣмъ чаще онъ одерживалъ ее, тѣмъ сильнѣе склонялось ея сердце къ нему. Но заслуга, его по отношенію къ Назарію была меньшей, чѣмъ она предполагала. Виницій могъ каждую минуту разсердиться на него, но не могъ ревновать его. Сынъ Миріамы немного больше значилъ въ его глазахъ, чѣмъ собака, и кромѣ того это былъ еще ребенокъ, хотя и любившій Лигію, но безсознательно и какъ-то по-рабски. Гораздо больше усилій долженъ былъ употребить молодой трибунъ, чтобы переносить молчаливо то поклоненіе, которое эти люди оказывали имени Христа и его ученію. Въ этомъ отношеніи, Виницій испытывалъ странныя ощущенія. Какъ-бы то ни было, а то было ученіе, въ которое вѣрила Лигія, и по одному тому онъ готовъ былъ терпѣть его. По мѣрѣ выздоровленія онъ все ярче припоминалъ весь ходъ событій, случившихся послѣ ночи въ Остраніи, тѣ мысли, которыя роились въ его головѣ за это время, тѣмъ чаще задумывался онъ надъ этимъ удивительнымъ ученьемъ, сверхъестественная сила котораго перерождала совершенно души людей. Онъ понималъ, что въ этомъ ученіи было что-то необыкновенное, что-то такое, чего до сихъ поръ не существовало на свѣтѣ -- и чувствовалъ, что если-бы оно охватило весь міръ, если-бы привило ему свою любовь и свое милосердіе, то настало-бы время похожее на то, когда еще Сатурнъ, а не Юпитеръ правилъ міромъ. Онъ не дерзалъ сомнѣваться въ сверхъестественномъ происхожденіи Христа, въ воскресеніи Его изъ мертвыхъ и въ другихъ чудесахъ. Очевидцы, которые разсказывали объ этомъ, были такъ достовѣрны, такъ гнушались лжи, что не могли разсказывать небылицы. Наконецъ, римскій скептицизмъ позволялъ не вѣрить въ боговъ, но вѣрилъ въ чудеса. Виницій стоялъ передъ чудесной загадкой, которую не умѣлъ разгадать. Съ другой стороны, все ученіе гало до такой степени въ разрѣзъ съ существующимъ порядкомъ вещей, казалось ему такимъ непригоднымъ къ жизни, такимъ безумнымъ, какъ ни одно другое. Вокругъ него люди, и въ Римѣ, и въ цѣломъ свѣтѣ, могли быть очень дурными, но самый порядокъ вещей былъ хорошъ. Если-бы, напримѣръ, цезарь былъ хорошій человѣкъ, если-бы сенатъ состоялъ не изъ негодныхъ распутниковъ, а изъ такихъ людей, какимъ былъ Трацей,-- чего-же большаго можно было-бы желать? Вѣдь миръ, поддерживаемый Римомъ, его главенство, были дѣломъ хорошимъ, неравенство между людьми такимъ законнымъ и справедливымъ. А между тѣмъ новое ученіе, думалъ Виницій, должно было разрушить всякій порядокъ, всякое главенство и уничтожить всякое неравенство между людьми. И что стало-бы тогда хотя-бы съ міровымъ могуществомъ римлянъ? Неужели отказаться отъ власти и признать все стадо покоренныхъ народовъ за равныхъ себѣ? Но это не умѣщалось въ головѣ патриція. Сверхъ того, новое ученіе противорѣчило всѣмъ его понятіямъ о жизни, его привычкамъ и характеру. Онъ не могъ себѣ совершенно представить, какъ-бы, напримѣръ, онъ могъ существовать, принявъ это ученіе? Онъ боялся его и удивлялся ему, но вся натура его протестовала противъ возможности принять это ученіе. Наконецъ, онъ понималъ, что только оно одно раздѣляло его съ Лигіей, и когда онъ думалъ объ этомъ, онъ ненавидѣлъ его всѣми силами души.

Вмѣстѣ съ тѣмъ онъ сознавалъ, что именно это ученіе придавало Лигіи ту исключительную, неизъяснимую прелесть, которая породила въ сердцѣ его не только любовь, но и уваженіе, не только страсть, но и обожаніе; оно одно сдѣлало Лигію самымъ дорогимъ для него существомъ. Тогда ему снова хотѣлось любить Христа, И онъ ясно понималъ, что долженъ или полюбить его, или возненавидѣть -- равнодушнымъ-же остаться не можетъ. Его толкали какъ-бы двѣ враждебныя другъ другу волны, мысли и чувства его раздваивались. Не умѣя сдѣлать выбора, онъ склонялъ голову въ молчаливомъ почтеніи передъ этимъ непонятнымъ для него Богомъ, потому только, что это былъ Богъ Лигіи.

Лигія видѣла, что дѣлалось съ нимъ, какъ онъ склонялся то въ одну, то въ другую сторону, какъ натура его отказывалась постичь новое ученіе -- и если съ одной стороны ее это смертельно огорчало, то съ другой стороны чувство симпатіи, жалости къ нему и благодарности за молчаливое уваженіе, которое онъ оказывалъ Христу, склоняло къ нему ея сердце съ непреодолимой силой. Она вспомнила Помпопію Грецину и Авла, Для Помпоніи источникомъ безпрестаннаго огорченія и никогда не высыхающихъ слезъ была мысль, что по смерти она никогда не встрѣтится съ Авломъ. Теперь Лигія стала лучше понимать горечь и такого страданія. И она пошла дорогое существо, съ которымъ ей грозила вѣчная разлука. Иногда она дѣйствительно убѣждала себя, что душу его озаритъ свѣтъ Христова ученія, истины Христовой, но это самообольщеніе не могло быть продолжительнымъ. Она слишкомъ хорошо понимала его. Виницій -- христіанинъ! Эти два понятія не могли помѣститься вмѣстѣ даже въ ея неопытной головкѣ. Если разсудительный и мудрый Авлъ не сдѣлался имъ подъ вліяніемъ умной и добродѣтельной Помпоніи, какъ-же могъ имъ сдѣлаться Виницій? Отвѣта на это не было, или, лучше сказать, существовалъ только одинъ: нѣтъ для него ни надежды, ни спасенья! Съ ужасомъ Лигія увидѣла, что этотъ смертный приговоръ, который виситъ надъ нимъ, вмѣсто того, чтобы оттолкнуть ее отъ Виниція, дѣлалъ его еще болѣе дорогимъ для нея изъ одного чувства жалости. Минутами являлось у нея желаніе поговорить съ нимъ откровенно объ ег.о печальномъ будущемъ, и когда разъ, сидя у его ложа, она сказала ему, что внѣ ученія христіанскаго нѣтъ жизни, онъ, будучи уже болѣе сильнымъ, поднялся на своемъ здоровомъ плечѣ и вдругъ склонивъ свою голову на колѣни къ ней, сказалъ ей: "ты моя жизнь!" Ея дыханье замерло, она чувствовала, что теряетъ сознаніе, какое-то волненіе страсти пробѣжало по всему тѣлу. И охвативъ руками его голову, она силилась поднять его, но только еще болѣе склонилась къ нему, устами своими дотронулась до его волосъ -- и одно мгновеніе они упивались своей любовью, которая толкала ихъ другъ къ другу.

Наконецъ, Лигія поднялась и убѣжала, чувствуя, что кровь ея горитъ, голова кружится. Это была капля, которая переполнила и безъ того полную чашу. Виницій не понималъ, какъ дорого придется ему заплатить за это счастливое мгновеніе, но за то Лигія поняла, что теперь ей самой необходимо спасенье. Всю ночь послѣ этого вечера она провела безъ сна, въ слезахъ и молитвѣ, съ сознаньемъ того, что она не достойна молиться и не достойна быть выслушана. На другое утро она рано вышла изъ спальни и, вызвавъ Приспа къ садовой бесѣдки, покрытой плющемъ и увядшими вьюнками, открыла ему душу свою, умоляя его позволить ей покинуть домъ Миріамы, такъ какъ она не владѣетъ уже собой и не можетъ вырвать изъ сердца своего любовь къ Виницію.

Старый и суровый Криспъ, находившійся всегда въ состояніи религіознаго экстаза, согласился на то, чтобы Лигія покинула домъ Миріамъ, но не нашелъ словъ прощенія для грѣшной по его понятіямъ любви. Сердце его возмущалось при одной мысли о томъ, что эта самая Лигія, которую онъ опекалъ съ побѣга ея, которую онъ полюбилъ, утвердилъ въ вѣрѣ, и на которую до этой минуты смотрѣлъ, какъ на бѣлую лилію, выросшую на почвѣ христіанскаго ученія и не испорченную ни однимъ земнымъ помысломъ -- могла найти въ душѣ своей мѣсто тобой, но я, пока не вырвешь змѣи... я, который считалъ тебя избранницей...

И онъ вдругъ пересталъ говорить, потому что замѣтилъ, что они бы ни не одни.

Сквозь завядшіе вьюнки и плющъ, вѣчно зеленый и зимой и лѣтомъ, онъ увидѣлъ двухъ людей, изъ которыхъ одинъ былъ апостолъ Петръ. Другого онъ не могъ сразу узнать, такъ какъ плащъ изъ грубой волосяной ткани, которая называлась "cilicium" покрывалъ часть его лица. Криспу показалось, что это былъ Хилонъ.

Какъ только они услышали возвысившійся голосъ Криспа, они вошли въ бесѣдку и сѣли на каменную скамью. Спутникъ Петра сейчасъ-же открылъ голову съ небольшой лысиной, покрытой съ боковъ курчавыми волосами, съ покраснѣвшими вѣками, съ горбатымъ носомъ -- непріятное и вмѣстѣ съ тѣмъ вдохновенное лицо, въ которомъ Криспъ призналъ черты Павла изъ Тарса.

А Лигія, упавъ на колѣна, обхватила руками ноги Петра и прижавъ свою опущенную головку къ складкамъ его плаща, молча осталась въ такомъ положеніи.

И Петръ сказалъ:

-- Миръ душамъ вашимъ!

И, увидѣвъ дѣвушку у ногъ своихъ, онъ спросилъ, что случилось.-- Сейчасъ-же Криспъ сталъ разсказывать все то, въ чемъ созналась ему Лигія, ея грѣховную любовь, ея желаніе бѣжать изъ дома Миріамы -- и свою печаль о томъ, что душа, которую онъ хотѣлъ отдать Христу чистою, какъ слеза, унижена земнымъ чувствомъ къ человѣку, принимающему участье во всякихъ преступленіяхъ, въ которыхъ погружена) былъ языческій міръ и которыя взывали къ мщенію.

Пока онъ разсказывалъ, Лигія все сильнѣе обнимала ноги апостола, какъ-бы желая у нихъ найти поддержку, или хоть немного состраданія.

Выслушавъ до конца, апостолъ нагнулся и положилъ морщинистую руку свою на голову Лигіи, а потомъ поднялъ глаза на стараго служителя и сказалъ:

-- Криспъ, развѣ ты не слышалъ, что нашъ возлюбленный Учитель въ Канѣ благословилъ любовь между дѣвой и мужемъ?

У Криспа опустились руки и онъ съ изумленіемъ глядѣлъ на говорившаго, не въ силахъ будучи сказать ни единаго слова.

А этотъ послѣдній, послѣ минуты молчанія, продолжалъ:

-- Криспъ, развѣ ты думаешь, что Христосъ, который позволялъ Маріи Магдалинѣ лежать у ногъ Его -- и который простилъ грѣшницу, отвернулся-бы отъ этого ребенка, чистаго какъ полевая лилія?

Лигія, рыдая, еще сильнѣе прижалась къ ногамъ Петра, понявъ, что не напрасно искала она у него поддержки. Апостолъ поднялъ ея залитое слезами лицо и сказалъ ей:

-- Пока очи того, кого ты любишь, не откроются къ свѣту правды -- избѣгай его, чтобы онъ не довелъ тебя до грѣха, но молись за него и знай, что ты не виновата въ своей любви. А если ты хочешь беречься отъ искушенія, то эта заслуга будетъ зачтена тебѣ.-- Не огорчайся и не плачь, такъ какъ я говорю тебѣ, что милость Спасителя не покинула тебя и что молитвы твои будутъ услышаны, и послѣ печалей придутъ и счастливые дни.

Сказавъ это, онъ положилъ руки на ея волосы и поднявъ глаза горѣ, благословилъ ее. На лицѣ его свѣтилась неземная доброта.

А огорченный Криспъ сталъ съ покорностью оправдывать себя.

-- Я согрѣшилъ противъ милосердія,-- сказалъ онъ,-- но я думалъ, что, допустивъ въ сердце свое любовь земную, она отреклась отъ Христа...

Петръ отвѣтилъ:

-- Я трижды отрекся отъ Него, и Онъ все-таки простилъ мнѣ и повелѣлъ пасти стадо его.

-- И потому,-- продолжалъ Криспъ,-- что Виницій приближенный Августа...

-- Христосъ обращалъ еще болѣе твердыя сердца,-- отвѣчалъ Петръ.

А Павелъ изъ Тарса, молчавшій до сихъ поръ, приложилъ руки къ груди своей и, указывая на себя, сказалъ:

-- Я преслѣдовалъ и убивалъ служителей Христовыхъ. Я во время побіенія камнями Стефана сторожилъ платье тѣхъ, которые бросали въ него камни, я хотѣлъ уничтожить истину повсюду, гдѣ живутъ люди, а однако -- мнѣ Господь повелѣлъ, чтобы я распространялъ ее по всей землѣ. И я распространяю ее въ Іудеи, Греціи, на островахъ, въ. томъ безбожномъ городѣ, гдѣ въ первый разъ я жилъ узникомъ. А теперь, когда Петръ, мой наставникъ, позвалъ меня, я пойду въ домъ этотъ, чтобы склонить эту гордую голову къ ногамъ Христа и бросить зерно въ эту каменистую почву, которую оживитъ Господь для того, чтобы она дала богатую жатву.

И онъ всталъ,-- а Криспу этотъ маленькій, сгорбленный человѣкъ показался въ эту минуту тѣмъ, чѣмъ былъ въ дѣйствительности, т. е. исполиномъ, который увлечетъ за собою міръ, покоритъ народы и землю.

Конецъ третьей части.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ.

Петроній писалъ Виницію:

"Сжалься, carissime, не подражай въ письмахъ своихъ ни лакедемонцамъ, ни Юлію Цезарю. Если бы ты, по крайней мѣрѣ, могъ какъ онъ написать: "veni, vidi, vici" {Пришелъ, увидѣлъ, побѣдилъ.} -- я бы еще понялъ твой лаконизмъ. Но твое письмо означаетъ, въ концѣ концовъ: "veni, vidi, fugi" {Пришелъ, увидѣлъ, бѣжалъ.}, такой конецъ дѣла прямо противенъ твоей натурѣ. Ты былъ раненъ: наконецъ, съ тобой происходили необыкновенныя вещи,-- поэтому письмо твое требуетъ объясненій. Я не вѣрилъ глазамъ своимъ, когда читалъ, что этотъ лигіецъ задушилъ Кротона съ такой-же легкостью, съ какого каледонскій песъ душитъ волка въ ущельяхъ Гиберніи.

" Этотъ человѣкъ стоитъ столько золота, сколько вѣситъ самъ и только отъ него самого зависѣло-бы стать любимцемъ цезаря. Когда я возвращусь въ городъ, нужно будетъ съ нимъ поближе познакомиться, я велю отлить себѣ его бронзовую статую. Мѣднобородый лопнетъ отъ любопытства, когда я скажу ему, что она съ натуры.

"Настоящія атлетическія тѣла становятся все рѣже и въ Италіи, и въ Греціи; о Востокѣ нечего и говорить; у германцевъ, хотя они рослый народъ, всѣ мускулы покрыты жиромъ, въ нихъ больше внушительности, чѣмъ силы. Узнай отъ Лигіи, составляетъ-ли онъ исключеніе, или въ его краѣ найдется много людей, похожихъ на него? Можетъ быть, тебѣ или мнѣ придется когда-нибудь по обязанности устраивать игры -- хорошо было-бы знать, гдѣ искать лучшія тѣла.

"Но слава богамъ, восточнымъ и западнымъ, что ты вышелъ живымъ изъ такихъ рукъ. Ты уцѣлѣлъ, конечно, потому, что ты патрицій и сынъ бывшаго консула, но все то, что случилось съ тобой, въ высшей степени изумляетъ меня: и это кладбище, на которомъ ты находился среди христіанъ, и они сами, и ихъ поведеніе съ тобой, и вторичное бѣгство Лигіи, и, наконецъ, эта грусть и тревога, которыми дышитъ твое короткое письмо. Объясни все это мнѣ, потому что многаго я не понимаю, а если хочешь знать правду, такъ я, говоря откровенно,-- не понимаю ни христіанъ, ни тебя, ни Лигіи. И ты не удивляйся, что я, котораго мало что на свѣтѣ интересуетъ, кромѣ моей собственной особы, такъ подробно разспрашиваю обо всемъ; виновникъ всего того, что произошло -- я; значитъ, отчасти это все и мое дѣло. Пиши скорѣе, потому что я не могу сказать навѣрно, когда мы увидимся. Въ головѣ мѣднобородаго намѣренія мѣняются, какъ весенній вѣтеръ. Теперь, сидя въ Беневентѣ, онъ имѣетъ желаніе ѣхать прямо въ Грецію и не возвращаться въ Римъ. Тигеллинъ, однако, совѣтуетъ ему возвратиться хоть на нѣкоторое время, потому что народъ, стосковавшійся по немъ (читай: по хлѣбу и зрѣлищамъ), можетъ возмутиться. Вотъ я и не знаю, на чемъ будетъ рѣшено. Если Ахайя перевѣситъ, то, можетъ быть, намъ захочется Египта. Я настаивалъ-бы, чтобы ты пріѣхалъ, такъ какъ полагаю, что при твоемъ душевномъ состояніи путешествіе и наши развлеченія были-бы для тебя лѣкарствомъ, но ты можешь не застать насъ. Все-таки, подумай, не лучше-ли было-бы тебѣ, въ такомъ случаѣ, отдохнуть въ твоихъ сицилійскихъ земляхъ, чѣмъ сидѣть въ Римѣ. Пиши мнѣ подробнѣе о себѣ -- и прощай. Пожеланій никакихъ,-- кромѣ желанья быть здоровымъ -- на этотъ разъ не добавляю, такъ какъ клянусь Полуксомъ!-- не знаю, чего тебѣ желать".

Получивъ это письмо, Виницій сначала не испытывалъ никакого желанія отвѣчать на него. У него было какъ-бы предчувствіе, что отвѣчать не стоитъ, что это никому ни на что не нужно, ничего не выяснитъ и ничего не распутаетъ. Его охватило равнодушіе и сознаніе тщеты жизни. При этомъ ему казалось, что Петроній ни въ какомъ случаѣ не пойметъ его и что произошло нѣчто такое, что отдалило ихъ другъ отъ друга.-- Онъ даже самъ съ собой не могъ поладить. Возвратившись изъ-за Тибра въ свою роскошную "писулу" въ Каринахъ, онъ чувствовалъ себя еще слабымъ, истощеннымъ,-- и первое время испытывалъ нѣкоторое удовольствіе въ отдыхѣ среди удобствъ и роскоши, окружавшихъ его. Но это довольство было непродолжительно. Онъ скоро почувствовалъ, что живетъ въ пустынѣ, что все то, что до сихъ поръ было для него интересомъ его жизни, все это или совершенно не существуетъ для него, или уменьшилось до едва замѣтныхъ размѣровъ. Онъ испытывалъ такое чувство, какъ будто въ душѣ его подрѣзали тѣ струны, которыя до этого времени связывали его съ жизнью, а никакихъ другихъ не натянули; онъ могъ-бы поѣхать въ Беневентъ, а потомъ въ Ахайю и вновь окунуться въ омутъ безумныхъ наслажденій. Но эта мысль казалась ему пустой и суетной.-- "Зачѣмъ?-- Зачѣмъ мнѣ все это?" Вотъ что сейчасъ-же промелькнуло въ его головѣ. Точно также, въ первый разъ въ жизни онъ подумалъ, что если-бы онъ поѣхалъ, то бесѣда съ Петроніемъ, его остроуміе, блескъ его цвѣтистыхъ, старательно закругленныхъ фразъ, могли-бы надоѣсть ему. Съ другой стороны его начинало томить и одиночество. Всѣ его знакомые жили съ цезаремъ въ Беневентѣ -- онъ долженъ былъ сидѣть одинъ дома, съ головой полной мыслей, и сердцемъ, переполненнымъ чувствами, въ которыхъ онъ не могъ дать себѣ отчета. Бывали минуты, когда онъ думалъ, что если-бы онъ могъ поговорить съ кѣмъ-нибудь о всемъ томъ, что творилось внутри его,-- то, можетъ быть, ему удалось-бы самому охватить все, привести въ порядокъ. Подъ вліяніемъ этой надежды, послѣ нѣсколькихъ дней колебаній, онъ рѣшилъ отвѣтить Петронію; и хотя онъ самъ не былъ увѣренъ, пошлетъ-ли онъ ему этотъ отвѣтъ, однако -- набросалъ его въ слѣдующихъ выраженіяхъ:

"Ты хочешь, чтобы я написалъ тебѣ подробное письмо, хорошо; но будетъ-ли оно оттого яснѣе -- не знаю, потому что и самъ не легко разбираюсь въ своихъ мысляхъ. Я сообщилъ тебѣ о своемъ пребываніи среди христіанъ, объ ихъ отношеніи къ врагамъ, къ которымъ они имѣли право причислять и меня, и Хилона и, наконецъ, о добротѣ, съ которой они ухаживали за мной и объ исчезновеніи Лигіи. Нѣтъ, дорогой мой, меня пощадили не потому, что я сынъ бывшаго консула. Такія соображенія не существуютъ для нихъ, потому что они и Хилона простили, хотя я самъ поощрялъ ихъ зарыть его въ саду. Это люди, которыхъ міръ еще не видалъ до сихъ поръ, и ученіе, о которомъ міръ еще не слышалъ. Ничего другого разсказать о нихъ не могу, а кто хочетъ мѣрить ихъ нашей мѣркой -- тотъ ошибается. Вмѣсто этого, скажу тебѣ, что если-бы я лежалъ со сломанной рукой въ собственномъ докѣ и за мной ухаживали слуги или даже мои родные, я-бы, конечно, имѣлъ больше удобствъ, но зато не зналъ-бы и половины той заботливости, какою они окружали меня. Знай также и то, что и Лигія такая-же, какъ остальные. Если-бы она была моей сестрой или женой, она не могла-бы съ большей заботой ухаживать за мной. Не разъ радость наполняла сердце мое, такъ-какъ я думалъ, что только любовь можетъ внушить такую нѣжность. Не разъ читалъ я ее и на лицѣ Лигіи, и во взглядѣ ея; а иногда, повѣришь-ли, среди этихъ простыхъ людей, въ убогой комнатѣ, которая служила имъ и кухней и триклиніемъ, я чувствовалъ себя счастливѣе, чѣмъ когда-бы то ни было? Нѣтъ, она не была ко мнѣ равнодушна -- и теперь еще я не могу думать иначе. Но, однако, та-же самая Лигія тайно отъ меня покинула жилище Миріамъ. Я теперь цѣлые дни думаю, подперевъ руками голову: зачѣмъ она сдѣлала это? Писалъ-ли я тебѣ, что я самъ предлагалъ ей возвратить ее въ домъ Авла? Правда, она отвѣтила мнѣ, что это ужъ невозможно, и потому что Авлъ съ семьей уѣхалъ въ Сициліо, и потому, что вѣсть объ ея пріѣздѣ, переходя черезъ рабовъ изъ дома въ домъ, дойдетъ до Палатинскаго холма. И цезарь снова отнялъ-бы ее у Авла -- правда! Но она вѣдь знала, что я больше не буду навязываться ей, что я не пойду больше на путь насилія; но я не могу ни перестать любить ее, ни жить безъ нея, и готовъ ввести ее въ домъ свой, черезъ украшенныя вѣнками двери и посадить на освященной шкурѣ у семейнаго очага... А она все-таки бѣжала!-- Зачѣмъ? Ничто ужъ не угрожало ей. Если она не любила меня, она могла отвергнуть меня. За день передъ тѣмъ я познакомился съ страннымъ человѣкомъ, нѣкіимъ Павломъ изъ Тарса, который говорилъ со мной о Христѣ и его ученіи, онъ говорилъ такъ сильно, что каждое слово его, помимо его воли повергало въ прахъ всѣ основанія нашей жизни. Этотъ-же самый человѣкъ извѣстилъ меня послѣ ея побѣга и сказалъ мнѣ: "когда Богъ откроетъ тебѣ очи твои на свѣтъ и сниметъ съ нихъ пелену, такъ-же какъ снялъ ее съ моихъ очей, ты тотчасъ-же поймешь, что она поступила правильно и тогда ты, можетъ быть, обрѣтешь ее". И вотъ я ломаю голову надъ этими словами, какъ будто я услышалъ ихъ отъ пиѳіи въ Дельфахъ. Минутами мнѣ кажется, что я ужъ начинаю понимать что-то. Они, любя людей, враждебны нашей жизни, нашимъ богамъ и... нашимъ злодѣяніямъ, она убѣжала отъ меня, потому что я человѣкъ, принадлежащій къ другому міру, со мною ей пришлось-бы раздѣлить жизнь, которую христіане считаютъ преступной. Ты скажешь, что если она могла отвергнуть меня, то ей незачѣмъ было бѣжать!-- А если она любитъ меня? Въ такомъ случаѣ она бѣжала отъ любви. При одной мысли объ этомъ мнѣ хочется разослать рабовъ во всѣ закоулки Рима и велѣть кричать имъ по всѣмъ домамъ: "Лигія возврата!" Но я перестаю понимать, зачѣмъ она сдѣлала это. Я-бы не запрещалъ ей вѣрить въ ея Христа и самъ поставилъ-бы Ему алтарь въ атріумѣ. Нѣмъ могъ-бы мнѣ повредить еще одинъ новый богъ -- и почему-бы и я не увѣровалъ въ него, я вѣдь и въ старыхъ не очень-то вѣрю. Я знаю, что христіане никогда не лгутъ, а между тѣмъ утверждаютъ, что Онъ возсталъ изъ мертвыхъ. Вѣдь человѣкъ не могъ этого сдѣлать. Этотъ Павелъ изъ Тарса, римскій гражданинъ, но, какъ еврей, знаетъ древнія еврейскія книги, и онъ сказалъ мнѣ, что пришествіе Христа было предсказано пророками нѣсколько тысячъ лѣтъ тому назадъ. Все это вещи сверхъ естественныя, но развѣ сверхъестественное не окружаетъ насъ со всѣхъ сторонъ? Вѣдь до сихъ поръ еще не перестали говорить объ Аполлоніи Тіанскомъ. То, что говорилъ Павелъ, будто множества боговъ не существуетъ, а существуетъ только одинъ, кажется мнѣ разумнымъ. Вѣдь и Сенека, кажется, того-же мнѣнія и до него многіе думали то-же. Христосъ былъ, отдалъ себя на распятіе и воскресъ изъ мертвыхъ. Все это совершенно вѣрно, а потому я не вижу причины, почему-бы я держался другого мнѣнія или почему-бы я не поставилъ Ему алтаря, если я былъ готовъ сдѣлать это, напримѣръ, въ честь Сераписа. Мнѣ даже было-бы не трудно отречься отъ другихъ боговъ, потому что, все равно, ни одинъ разумный человѣкъ не вѣритъ въ нихъ. Но оказывается, что христіанамъ этого мало. Не достаточно почитать Христа, нужно еще жить по его ученію -- и тутъ ты какъ-бы приходишь къ берегу моря, которое ты долженъ перейти пѣшкомъ.

-- Если-бы я обѣщалъ имъ это, они сами поняли-бы, что въ моихъ устахъ это пустой звукъ. Павелъ сказалъ мнѣ это откровенно. Ты знаешь, какъ я люблю Лигію и знаешь, что ничего нѣтъ такого, что бы я ни сдѣлалъ для нея. Но вѣдь не могъ-бы я, даже по ея просьбѣ, поднять на плечи Соракту или Везувій, ни помѣстить на свою ладонь Трасименское озеро, ни измѣнить черный цвѣтъ моихъ глазъ на такой-же голубой, какъ глаза Лигіи. Если-бы она пожелала этого -- я желалъ-бы того-же -- но оставался-бы безсильнымъ попрежнему. Я не философъ, по тоже и не такъ глупъ, какъ тебѣ, можетъ быть, не разъ казалось. И я скажу тебѣ слѣдующее: не знаю, какъ устраиваются христіане, чтобы жить,-- но знаю, что тамъ, гдѣ начинается ихъ ученіе, кончается владычество римское, кончается Римъ, кончается мірская жизнь, исчезаетъ разница между побѣдителемъ и побѣжденнымъ, богатымъ и бѣднымъ, господиномъ и рабомъ, нѣтъ правительства, цезаря, закона, существующаго порядка вещей -- и на мѣсто всего этого приходитъ Христосъ и такое милосердіе, котораго не было прежде, какая-то доброта, чуждая человѣческимъ и нашимъ римскимъ инстинктамъ, Меня, дѣйствительно, Ливія, интересуетъ больше, чѣмъ весь Римъ и его господство -- пусть лучше весь міръ разрушился-бы, только-бы я могъ имѣть ее въ своемъ домѣ. Но это другое дѣло.-- Для нихъ, для христіанъ, недостаточно соглашаться на словахъ, надо еще чувствовать, что это хорошо, и не имѣть ничего другого въ душѣ. А я -- боги мнѣ свидѣтели -- не могу: понимаешь-ли ты, что это значитъ? Въ моей натурѣ есть что-то такое, что противится этому ученію -- и если-бы даже уста мои прославляли его, если-бы я слѣдовалъ ихъ постановленіямъ -- разумъ говорилъ-бы мнѣ, что я дѣлаю это ради любви, ради Лигіи,-- и если-бы не она, то ничего на свѣтѣ не было-бы такъ противно мнѣ! И что удивительно, такъ это то, что какой-нибудь Павелъ изъ Тарса понимаетъ это;-- и понимаетъ это, несмотря на свою простоту и низкое происхожденіе, и старый теургъ, самый старшій между ними, Петръ, который былъ ученикомъ Христа. И знаешь-ли ты, что они дѣлаютъ? Они молятся за меня и испрашиваютъ для меня то, что называютъ благодатью,-- а меня охватываетъ тревога и все большая тоска по Лигіи. Хотя я и писалъ тебѣ, что она бѣжала, тайно, но уходя она оставила мнѣ крестъ, который сама сплела изъ сучковъ букса.-- Я нашелъ его у своего ложа, когда проснулся. Онъ теперь находится у меня въ "лаваріумѣ" и я самъ не могу отдать отчета въ томъ, почему я стремлюсь приблизиться къ нему, какъ будто такъ въ немъ есть что-то божественное, то-есть съ благоговѣніемъ и страхомъ.-- Я люблю его, потому что ея руки сплели его -- и ненавижу, потому что онъ раздѣляетъ насъ. Мнѣ иногда кажется, что во всемъ этомъ какое-то колдовство, и что теургъ Петръ, хотя и называетъ себя простымъ рыбакомъ, больше Аполлона и больше всѣхъ, кто былъ до него, и что это онъ опуталъ ихъ всѣхъ, и Лигію, и Помпонію, и меня самого. Ты пишешь, что въ первомъ письмѣ моемъ чувствуется безпокойство и печаль. Печаль должна быть, такъ какъ я снова потерялъ ее,-- а безпокойство чувствуется потому, что что-то измѣнилось таки во мнѣ. Искренно говорю тебѣ. что ничего нѣтъ менѣе соотвѣтствующаго моей натурѣ, чѣмъ это ученіе, но, несмотря на это съ тѣхъ поръ, какъ я столкнулся съ нимъ, я не узнаю себя. Что это, чары, или любовь?.. Цирцея своимъ прикосновеніемъ измѣняла тѣла людей, а мнѣ измѣнили душу. Развѣ Лигія могла сдѣлать это одна, или, лучше сказать, Лигія съ помощью того страннаго ученія, которое она исповѣдуетъ. Когда я отъ нихъ возвратился къ себѣ -- никто не ожидалъ меня. Думали, что я въ Беневентѣ и возвращусь оттуда не скоро, а потому дома я засталъ безпорядокъ, пьяныхъ рабовъ и пиршества, которыя они задавали въ моемъ триклиніи. Они скорѣе ожидали смерти, чѣмъ меня -- и меньше-бы испугались ея. Ты знаешь какой твердой рукою управляю я домомъ,-- а потому все и вся бросилось на колѣни, а нѣкоторымъ сдѣлалось дурно отъ страху.-- А знаешь ты, какъ я поступилъ? Въ первую минуту я хотѣлъ велѣть принести розги и раскаленное желѣзо, но мнѣ сейчасъ-же сдѣлалось стыдно, и повѣришь-ли? у меня явилась какая-то жалость къ этимъ несчастнымъ; между ними есть и старые рабы, которыхъ еще дѣдъ мой, Виницій, привелъ во времена Августа изъ-за Рейна. Я заперся одинъ въ библіотекѣ и тамъ мнѣ пришли въ голову еще болѣе странныя мысли: что послѣ того, что я видѣлъ и слышалъ между христіанами, не годится поступать съ рабами такъ, какъ я поступалъ съ ними до этихъ поръ и что и они тоже люди. Нѣсколько дней они ходили въ смертельной тревогѣ, думая, что я медлю для того, чтобы придумать болѣе строгое наказаніе, а я и не наказывалъ и не наказалъ, потому что -- не могъ! Позвавъ ихъ на третій день, я сказалъ имъ: "я вамъ прощаю, а вы старайтесь загладить свою вину болѣе усердной службой". И они упали на колѣни, заливаясь слезами и рыдая протягивали ко мнѣ руки, и называли меня господиномъ и отцомъ;-- и я, сознаюсь тебѣ въ этомъ къ стыду своему, тоже былъ взволнованъ. Мнѣ казалось въ эту минуту, что я вижу кроткое лицо Лигіи, и что глаза ея, наполненные слезами, благодарятъ меня за этотъ поступокъ. И,-- proh pudor! {О стыдъ!} я чувствовалъ, что и мои глаза сдѣлались влажными... Знаешь, что я тебѣ скажу: что я не могу обойтись безъ нея, что мнѣ нехорошо одному, что я просто несчастливъ и что мое горе больше, чѣмъ ты предполагаешь... А что касается моихъ рабовъ, то я выяснилъ одну вещь. Прощеніе, которое они получили, не только не испортило ихъ, не только не ослабило порядка,-- но никогда еще страхъ не побуждалъ ихъ къ такой старательной службѣ, къ какой побудила благодарность. Они не только служатъ, но наперерывъ стараются отгадывать мои мысли. Я разсказываю тебѣ объ этомъ потому, что, когда наканунѣ того какъ я покинулъ христіанъ, я сказалъ Павлу, что свѣтъ распался-бы, если-бы его ученіе было приведено въ исполненіе, какъ бочка безъ обручей, онъ отвѣтилъ мнѣ" -- "Самые сильные обручи -- это любовь, а не страхъ".-- Я теперь вижу, что въ нѣкоторыхъ случаяхъ это мнѣніе справедливо. Я провѣрилъ его и по отношенію къ моимъ кліентамъ, которые, узнавъ о моемъ возвращеніи, сбѣжались, чтобы привѣтствовать меня. Ты знаешь, что я никогда не былъ слишкомъ скупъ для нихъ, но еще отецъ мой по убѣжденію держался съ ними высокомѣрно и меня пріучилъ къ тому-же... И вотъ теперь, увидавъ эти потертые плащи и голодныя лица, меня снова охватило чувство жалости. Я велѣлъ дать имъ ѣсть и даже говорилъ съ ними; нѣкоторыхъ изъ нихъ я назвалъ по имени, нѣкоторыхъ спросилъ объ ихъ женахъ и дѣтяхъ -- и я снова видѣлъ слезы на глазахъ у этихъ людей и снова мнѣ показалось, что Линія видитъ это, радуется, и одобряетъ меня... Не знаю -- разумъ-ли мой начинаетъ мѣшаться, любо въ-ли затемняетъ мои мысли -- но я постоянно чувствую, что она глядитъ на меня издалека, и я боюсь сдѣлать что-нибудь что-бы огорчило и обидѣло ее. Да, Кай! перемѣнили таки мою душу -- и порой мнѣ хорошо, но порой эта мысль снова начинаетъ терзать меня, потому что я боюсь, какъ-бы меня не лишили моего прежняго мужества, прежней энергіи, можетъ быть, я непригоденъ уже не только для совѣтовъ, суда, пировъ, но даже и для войны. Это несомнѣнно чары! И я такъ измѣнился, что разскажу тебѣ и то, что приходило мнѣ въ голову еще тогда, когда я лежалъ больной: если-бы Лигія была похожа на Нигидію, на Поппею, на Криспиниллу и другихъ нашихъ разведенныхъ женъ, если-бы она была такая-же злая, такая-же немилосердая и такая же доступная, какъ онѣ, то я не любилъ-бы ее такъ, какъ люблю теперь. Но если я люблю ее за то, что раздѣляетъ насъ, то подумай, какой хаосъ образовался въ душѣ моей, какая тьма окружаетъ меня, какъ неясенъ для меня мой путь, и я совсѣмъ не знаю, что мнѣ дѣлать. Если жизнь можно сравнить съ источникомъ, то въ моемъ источникѣ вмѣсто воды течетъ тревога. Я живу надеждой, что, можетъ быть, увижу ее и мнѣ иногда кажется, что это должно случиться... Но что будетъ со мной черезъ годъ, черезъ два,-- не знаю и не могу отгадать. Я не могъ-бы вынести общества и притомъ мое единственное утѣшеніе въ моей печали и тревогѣ -- это мысль, что я вблизи отъ Лигіи, что, можетъ быть, черезъ Главка-лѣкаря, который обѣщалъ навѣстить меня, или черезъ Павла изъ Тарса я что нибудь узнаю о ней. Нѣтъ! я не покину Римъ, если-бы даже мнѣ предложили управлять Египтомъ. Знай также, что я приказалъ скульптору отдѣлать надгробный памятникъ Гулу, котораго я убилъ въ гнѣвѣ. Слишкомъ поздно вспомнилъ я, что онъ носилъ меня на рукахъ и первый училъ, какъ вкладывать стрѣлы въ лукъ. Не знаю почему во мнѣ проснулось теперь воспоминаніе о немъ -- воспоминаніе, похожее на сожалѣніе и упрекъ... Если тебя изумитъ то, что я пишу, я отвѣчу тебѣ, что меня это изумляетъ не меньше, но пишу тебѣ правду истинную. Прощай.

II.

На это письмо Виницій ужъ не получилъ отвѣта, Петроній не отвѣчалъ, очевидно разсчитывая, что цезарь каждый день можетъ отдать повелѣніе о возвращеніи въ Римъ. И дѣйствительно, эта вѣсть распространилась по городу и возбудила великую радость въ сердцахъ толпы, жаждавшей игръ, раздачи хлѣба и оливокъ, огромные запасы которыхъ были нагромождены въ Остіи. Гелій, вольноотпущенникъ Нерона, наконецъ, объявилъ въ сенатѣ объ его возвращеніи. Но Неронъ, сѣвъ вмѣстѣ со своимъ дворомъ на суда у Мпзенскаго мыса, возвращался не торопясь, высаживаясь въ прибрежныхъ городахъ для отдыха или для выступленія въ театрахъ. Въ Минтурнахъ, гдѣ онъ опять пѣлъ публично, онъ прожилъ нѣсколько дней и снова подумывалъ -- не возвратиться-ли ему въ Неаполь и не ожидать-ли тамъ наступленія весны, которая, впрочемъ, обѣщала быть болѣе ранней, чѣмъ обыкновенно, и болѣе теплой.

Впродолженіе всего этого времени Виницій жилъ замкнуто въ своемъ домѣ, думая о Лигіи и о всѣхъ тѣхъ новыхъ вещахъ, которыя занимали душу его и вносили въ нее чуждыя ей понятія и чувства. Онъ видѣлся только отъ времени до времени съ Главкомъ лѣкаремъ, каждое посѣщеніе котораго наполняло его глубокой радостью, такъ какъ онъ могъ разговаривать съ нимъ о Лигіи. Главкъ дѣйствительно не зналъ, гдѣ она нашла убѣжище, но увѣрилъ его, однако, что старшины окружали ее заботливостью. Однажды, взволнованный печалью Виниція онъ даже разсказалъ ему, что апостолъ Петръ порицалъ Криспа за то,что онъ упрекалъ Лигію за ея земную любовь. Услышавъ это, молодой патрицій поблѣднѣлъ отъ волненья. И ему не разъ казалось, что она не вполнѣ равнодушно относится къ нему, но также часто впадалъ онъ въ сомнѣнія и неувѣренность, теперь-же въ первый разъ онъ услышалъ подтвержденіе своихъ упованій и надеждъ изъ устъ чуждыхъ, да къ тому-же и христіанскихъ. Въ первую минуту онъ хотѣлъ бѣжать благодарить Петра, но узнавъ, что его нѣтъ въ городѣ и что онъ учитъ въ окрестности, заклиналъ Главка проводить его къ нему, обѣщая за это щедро одарить бѣдныя общины. Ему казалось, что если Лигія любитъ его, то этимъ самымъ всѣ препятствія устранены, такъ какъ онъ готовъ былъ каждую минуту поклониться Христу. Но Главкъ, хотя очень уговаривалъ его принять крещеніе, но не смѣлъ ручаться за то, обрѣтетъ-ли онъ сейчасъ-же, благодаря этому, Лигію, и сказалъ ему, что къ крещенію надо стремиться ради самого крещенія и ради любви ко Христу, а не ради другихъ цѣлей. "Нужно имѣть и душу христіанскую", сказалъ онъ ему, и Внпицій,-- хотя всякое препятствіе сердило его, начиналъ ужъ понимать, что Главкъ, какъ христіанинъ, говоритъ то, что долженъ говорить. Самъ онъ не отдавалъ себѣ хорошенько отчета въ томъ, что одной изъ самыхъ основныхъ перемѣнъ въ его натурѣ была та, что раньше онъ измѣрялъ людей и вещи только своимъ эгоизмомъ, теперь онъ понемногу пріучался къ мысли, что другіе глаза могутъ смотрѣть иначе, другое сердце иначе чувствовать -- и что справедливость не всегда значитъ то-же, что личная выгода.

Ему теперь часто хотѣлось повидаться съ Павломъ изъ Тарса, слова котораго интересовали и волновали его. Онъ обдумывалъ про себя доказательства, которыми будетъ опровергать его ученіе -- противился ему въ душѣ, но, однако, хотѣлъ его видѣть и слышать. Но Павелъ уѣхалъ въ Арицію, а такъ какъ и посѣщенія Главка становились все болѣе и болѣе рѣдкими, то Виницій очутился въ полномъ одиночествѣ. Тогда онъ снова сталъ бѣгать по переулкамъ, прилегающимъ къ Субурѣ, и узкимъ улицамъ Ватибрія, надѣясь хоть издалека увидѣть Лигію, но когда эта надежда обманула его, въ сердцѣ стала накопляться тоска и нетерпѣніе. И въ концѣ концовъ пришло время, когда прежняя натура его отозвалась въ немъ еще разъ съ такой силой, съ какою волна въ минуту прилива возвращается на берегъ, отъ котораго она только что отступила. Ему показалось, что онъ былъ глупцомъ, что напрасно набилъ себѣ голову вещами, которыя довели его до печали, и что онъ долженъ брать отъ жизни то, что она даетъ. Онъ рѣшилъ забыть о Лигіи, и, по крайней мѣрѣ, искать развлеченій и наслажденій помимо нея. Но онъ чувствовалъ, что это послѣдняя проба и потому кинулся въ вихрь жизни, со всей, присущей ему, слѣпой энергіей и запальчивостью; казалось, сама жизнь поощряла его къ этому. Замершій и опустѣвшій за зиму городъ сталъ оживляться надеждой близкаго пріѣзда цезаря. Ему готовили торжественный пріемъ. Притомъ -- приближалась весна; покрылись фіалками лужайки въ садахъ, подъ дуновеніемъ африканскихъ вѣтровъ, на вершинахъ Албанскихъ горъ растаялъ снѣгъ, на Форумѣ и Марсовомъ полѣ зароился народъ, пригрѣваемый солнцемъ. На via Арріа, которая была обычнымъ мѣстомъ для загородныхъ прогулокъ, задвигались богато убранныя колесницы. Устраивались уже поѣздки въ Альбанскія горы. Молодыя женщины подъ видомъ поклоненія Юнонѣ въ Лавиніумѣ, или Діанѣ въ Ариціи, убѣжали изъ домовъ для того, чтобы за городомъ искать новыхъ впечатлѣній, общества, любовныхъ встрѣчъ и наслажденій. Тутъ-то Виницій среди роскошныхъ колесницъ увидалъ въ одинъ прекрасный день нарядную "карруку" Хризотемиды, впереди которой бѣжали два молосса {Собаки.}, окруженную цѣлой толпой молодежи и старыхъ сенаторовъ, которыхъ обязанности задержали въ городѣ. Хризотемида, которая сама правила четырьмя корсиканскими малорослыми лошадьми, дарила вокругъ себя улыбки и легкіе удары золотого бича; увидавъ Виниція, она остановила лошадей и забрала его въ карруку, а потомъ домой на пиршество, которое продолжалось цѣлую ночь. Виницій до того напился на этомъ пиру, что даже не помнилъ, когда его отвезли домой,-- онъ помнилъ только то, что когда Хризотемида спросила его о Лигіи, онъ обидѣлся и, будучи уже пьянымъ, вылилъ ей на голову чашу фалернскаго вина. Но и протрезвившись, онъ, вспоминая объ этомъ, испытывалъ гнѣвъ. Перезъ день Хризотемида, очевидно забывъ объ обидѣ, навѣстила его въ его домѣ и снова повезла его на Аппіеву дорогу, а послѣ пріѣхала къ Виницію на ужинъ, во время котораго призналась, что ей надоѣлъ не только Петроній, но и его лютнистъ, и что сердце ея свободно. Всю недѣлю они показывались вмѣстѣ, но связь эта не обѣщала быть продолжительной. Хотя послѣ случая съ фалернскимъ виномъ имя Лигіи больше не упоминалось, но Виницій не могъ освободиться отъ думъ о ней. Онъ постоянно чувствовалъ, что глаза ея глядятъ на него, и чувство это наполняло его страхомъ. Онъ удивлялся самому себѣ -- не будучи въ силахъ освободиться отъ мысли, что онъ огорчаетъ Лигію, и грусти, порождаемой этимъ.-- Послѣ первой сцены ревности, которую ему устроила Хризотемида по поводу двухъ сирійскихъ дѣвушекъ, купленныхъ имъ, онъ грубо выгналъ ее. Правда, онъ сразу не пересталъ погружаться въ развратъ и наслажденье, напротивъ, онъ дѣлалъ это какъ-бы на зло Лигіи,-- но въ концѣ, концовъ понялъ, что мысль о ней ни на минуту не покидаетъ его, что она -- единственная причина какъ дурныхъ, такъ и добрыхъ дѣлъ его -- и что, дѣйствительно, ничто на свѣтѣ не интересуетъ его, кромѣ нея. И имъ овладѣли утомленіе и пресыщеніе. Наслажденія опротивѣли ему и оставили по себѣ только укоры совѣсти. Ему казалось, что онъ нищій -- и это послѣднее чувство крайне изумляло его, потому что прежде онъ считалъ хорошимъ все то, что ему нравилось. А теперь онъ утратилъ свободу, увѣренность въ себѣ, впалъ въ полное оцѣпенѣніе, изъ котораго его не могла пробудить даже вѣсть о возвращеніи цезаря. Ничто ужъ не интересовало его и даже къ Петронію онъ не зашелъ до тѣхъ поръ, пока этотъ послѣдній не прислалъ за нимъ своихъ собственныхъ носилокъ.

Встрѣченный радостно Петроніемъ, Виницій неохотно отвѣчалъ на его вопросы, но, наконецъ, долго подавляемыя чувства и мысли вырвались наружу и потекли изъ устъ обильнымъ потокомъ словъ. Онъ еще разъ подробно разсказалъ исторію своихъ поисковъ Лигіи и пребыванія между христіанами, все что тамъ видѣлъ и слышалъ, все, что проходило черезъ его голову и сердце и, въ концѣ концовъ, сталъ жаловаться на то, что погрузился въ хаосъ, въ которомъ утратилъ спокойствіе, способность различать вещи и судить о нихъ. Ничто не привлекаетъ его, ничто не нравится, онъ не знаетъ, чего держаться, и какъ поступать. Онъ готовъ увѣровать въ Христа и слѣдовать за Нимъ, онъ понимаетъ высоту Его ученія и вмѣстѣ съ тѣмъ чувствуетъ къ Нему непреодолимое отвращеніе. Онъ понимаетъ, что если-бы даже обладалъ Лигіей, то не обладалъ-бы ею вполнѣ, потому что долженъ былъ-бы дѣлиться ею съ Христомъ. Наконецъ, онъ живетъ такъ, какъ будто-бы и не жилъ: безъ надежды, безъ завтрашняго дня, безъ вѣры въ счастье, и кругомъ его тьма, изъ которой онъ ощупью ищетъ выхода и не можетъ найти.

Во время этого разсказа, Петроній глядѣлъ на его измѣнившееся лицо, на руки, которыя Виницій какъ-то особенно странно вытягивалъ передъ собой, какъ будто дѣйствительно искалъ дорогу среди тьмы, и думалъ. Вдругъ, онъ всталъ, и подойдя къ Виницію, сталъ пальцами разбирать волосы надъ его ухомъ.

-- Знаешь-ли ты,-- спросилъ онъ,-- что у тебя есть нѣсколько сѣдыхъ волосъ на головѣ?

-- Можетъ быть,-- отвѣчалъ Виницій,-- я не удивлюсь, если я скоро совсѣмъ посѣдѣю.

Наступило молчанье. Петроній былъ человѣкъ умный и не разъ задумывался надъ человѣческой жизнью и душой. Вообще, въ тома, мірѣ, въ которомъ они оба жили, съ внѣшней стороны жизнь могла казаться болѣе или менѣе счастливой, но внутри души человѣка она всегда текла спокойно. Какъ громъ или землетрясеніе могли разрушить святыни, такъ несчастье могло разрушить жизнь,-- но, сама по себѣ, она складывалась изъ простыхъ и гармоничныхъ линій, свободныхъ отъ всякихъ изворотовъ. А теперь въ словахъ Виниція чувствовалось что-то другое, и Петроній въ первый разъ остановился передъ рядомъ духовныхъ узловъ, которыхъ ему никогда еще до сей поры не приходилось распутывать. Онъ былъ настолько уменъ, что чувствовалъ ихъ важность, но при всей быстротѣ своихъ соображеній не умѣлъ ничего отвѣтить на заданные ему вопросы, и, наконецъ, послѣ долгаго молчанія, сказали.:

-- Ужъ не колдовство-ли это?

-- И я такъ думалъ,-- отвѣчалъ Виницій,-- мнѣ не разъ казалось, что мы оба очарованы.

-- А если-бы ты отправился, напримѣръ, къ жрецамъ Сераписа,-- сказалъ Петроній.-- Несомнѣнно, между ними, какъ и вообще между жрецами, есть много обманщиковъ, но, конечно, есть и такіе, которые постигли необыкновенныя тайны.

Но онъ говорилъ это безъ всякаго убѣжденія, нетвердымъ голосомъ, такъ какъ самъ чувствовалъ, что этотъ совѣтъ въ его устахъ долженъ были, показаться безплоднымъ и даже смѣшнымъ.

Виницій потеръ себѣ лобъ рукой и сказалъ:

-- Чары!.. я видѣлъ чародѣевъ, которые вызывали для своей пользы подземныя, невѣдомыя силы, которые вызывали ихъ на погибель своихъ враговъ. Но вѣдь эти живутъ въ бѣдности, врагамъ прощаютъ, проповѣдуютъ покорность, милосердіе и добродѣтель, что могутъ дать имъ чары, и зачѣмъ они будутъ вызывать ихъ?

Петронія начинало сердить то, что его умъ не могъ найти отвѣта на эти вопросы, но, не желая сознаться въ томъ, онъ отвѣчалъ только для того, чтобы сказать что-нибудь:

-- Это новая секта...

И черезъ минуту добавилъ:

-- Клянусь божественной обитательницей Пафосскихъ лѣсовъ {Венера. Прим. перевод.}, какъ все это портитъ жизнь! Ты разсказываешь о добрѣ и милосердіи этихъ людей, а я говорю тебѣ, что они зло, потому что они враги жизни, они зло такъ-же, какъ и болѣзнь, какъ сама смерть. У насъ зла довольно и безъ христіанъ. Посчитай только: болѣзни, цезарь, Тигеллинъ, стихи цезаря, башмачники, которые управляютъ потомками древнихъ квиритовъ, вольноотпущенники, которые засѣдаютъ въ сенатѣ. Клянусь Касторомъ, съ насъ довольно! А пробовалъ ты стряхнуть съ себя эту печаль и хоть немного насладиться жизнью?

-- Пробовалъ,-- отвѣчалъ Виницій.

А Петроній разсмѣялся и сказалъ:

-- Ахъ ты измѣнникъ! Новости быстро распространяются черезъ рабовъ: ты отбилъ у меня Хризотемиду!

Виницій съ отвращеніемъ махнулъ рукой.

-- Во всякомъ случаѣ, благодарю тебя,-- сказалъ Петроній,-- я пошлю ей пару башмаковъ, вышитыхъ жемчугомъ; на моемъ языкѣ любви это значитъ: "уходи". Я вдвойнѣ долженъ быть тебѣ благодаренъ: во-первыхъ, за то, что не принялъ Эвнику, во-вторыхъ, за то, что освободилъ меня отъ Хризотемиды. Послушай меня: ты видишь передъ собой человѣка, который всю жизнь вставалъ рано, принималъ ванну, пировалъ, обладалъ Хризотемидой, писалъ сатиры, и даже иногда прозу переплеталъ стихами, но который скучалъ, какъ цезарь, и часто не умѣлъ отогнать отъ себя мрачныхъ мыслей. А знаешь-ли ты почему? Потому, что я искалъ вдалекѣ то, что было рядомъ со мной.

Красивая женщина всегда стоитъ столько золота, сколько вѣситъ сама, а женщина, притомъ которая любитъ, просто не имѣетъ цѣны. Этого ты не купишь за всѣ сокровища Верресса. Теперь я вотъ что сказалъ себѣ: я наполню жизнь счастьемъ, какъ кубокъ самымъ лучшимъ виномъ, какое только породила земля,-- и буду пить его, пока не онѣмѣютъ у меня руки и не поблѣднѣютъ уста. Что будетъ дальше объ этомъ я не забочусь -- вотъ моя новая философія...

-- Ты и раньше признавалъ ее. Въ ней ничего нѣтъ новаго!

-- Въ ней есть содержаніе, его раньше не было! Сказавъ это, онъ позвалъ Эвнику, которая вошла, убранная въ бѣлую одежду, златокудрая; ужъ не прежняя раба, а какъ-бы богиня любви и счастья.

Петроній открылъ ей свои объятія и сказалъ:

-- Иди!

Она подбѣжала, сѣла къ нему на колѣни и, обвивъ руками его шею, положила свою голову къ нему на грудь.

Виницій видѣлъ, какъ щеки ея начали понемногу покрываться пурпурнымъ отблескомъ, какъ глаза ея постепенно затуманивались. Она и Петроній составляли вмѣстѣ чудную группу любви и счастья. Петроній протянулъ руку къ плоской вазѣ, стоявшей рядомъ на столѣ, и вынувъ оттуда полную горсть фіалокъ, сталъ осыпать ими голову, грудь и столу Эвники, а потомъ спустилъ тунику съ ея плечъ и сказалъ:

-- Счастливъ тотъ, кто нашелъ любовь, заключенную въ такія формы... Мнѣ кажется иногда, что мы два божества... Взгляни самъ: создавалъ-ли когда-нибудь Пракситель, Миронъ, Скопасъ или Лизій болѣе чудныя линіи?.. Существуетъ-ли на Паросѣ, или на Пентеликонѣ такой мраморъ,-- теплый, розовый, любящій? Нѣкоторые люди цѣлуютъ края вазъ,-- а я хочу искать наслажденія тамъ, гдѣ я дѣйствительно могу его найти.

Говоря это, онъ сталъ осыпать поцѣлуями ей плечи и шею,-- ее пронимала дрожь, и глаза ея то закрывались, то открывались, съ выраженіемъ неописуемаго блаженства. Черезъ минуту Петроній поднялъ свою изящную голову и, обратившись къ Виницію, сказалъ:

-- А теперь подумай, что такое въ сравненіи съ этимъ твои мрачные христіане?-- и если ты не видишь разницы, или къ нимъ... Но это зрѣлище должно излѣчить тебя.

Ноздри Виниція раздувались, онъ втягивалъ въ себя запахъ фіалокъ, который наполнялъ всю комнату, и, весь поблѣднѣвъ, подумалъ, что еслибы когда-нибудь онъ могъ также осыпать поцѣлуями плечи Лигіи, то это святотатственное наслажденіе было-бы такъ велико, что послѣ него весь міръ могъ-бы погибнуть. Привыкнувъ ужъ къ пониманію всѣхъ движеній своей души, онъ созналъ, что и теперь думаетъ о Лигіи -- и только о ней.

А Петроній сказалъ:

-- Эвника, прикажи, божественная, чтобы намъ приготовили вѣнки на головы и завтракъ. Когда она вышла, онъ обратился къ Виницію:

-- Я хотѣлъ дать ей свободу, и знаешь, что отвѣтила она мнѣ: "я хочу лучше быть твоей рабой, чѣмъ женой цезаря".-- И ни за что не хотѣла согласиться. Тогда я освободилъ ее безъ ея вѣдома. Преторъ ради меня согласился сдѣлать это въ ея отсутствіе. Но она не знаетъ объ этомъ, точно такъ-же, какъ и о томъ, что этотъ домъ и всѣ мои драгоцѣнности, исключая геммъ, будутъ принадлежать ей, когда я умру.

Сказавъ это, онъ всталъ, прошелся по комнатѣ и продолжалъ:

-- Любовь измѣняетъ однихъ больше, другихъ меньше, но и меня она измѣнила. Когда-то я любилъ запахъ вервэны, теперь, такъ какъ Эвника предпочитаетъ фіалки, и я полюбилъ ихъ больше всѣхъ цвѣтовъ,-- и со времени наступленія весны, мы дышемъ только фіалками.

Онъ остановился передъ Виниціемъ и спросилъ:

-- А ты попрежнему придерживаешься нарда.

-- Оставь меня!-- отвѣчалъ молодой человѣкъ.

-- Я хотѣлъ, чтобы ты приглядѣлся въ Эвникѣ и говорю тебѣ объ ней потому, что ты можетъ быть тоже ищешь вдали то, что находится вблизи тебя. Можетъ быть, и для тебя бьется гдѣ-нибудь въ твоихъ кубикулахъ вѣрное и простое сердце. Приложи этотъ бальзамъ къ твоимъ ранамъ. Ты говоришь, что Лигія лгобитъ тебя.-- Можетъ быть. Но что это за любовь, когда отказываешься отъ нея. Не значитъ ли это, что есть что-то сильнѣе ея? Нѣтъ, дорогой мой Лигія не Эвника.

Виницій отвѣчалъ на это:

-- Все это только мученіе. Я видѣлъ тебя цѣлующимъ плечи Эвники и подумалъ, что еслибы Лигія открыла мнѣ свои, то послѣ этого земля могла-бы разверзнуться подъ нами! Но одна мысль объ этомъ испугала меня такъ, какъ будто я покусился на весталку, или рѣшился надругаться надъ божествомъ... Лигія не Эвника, только я не такъ, какъ ты, понимаю эту разницу. Твоя любовь измѣнила твой вкусъ, ты предпочитаешь фіалку вервэнѣ, а мнѣ она измѣнила душу я я, несмотря на всю свою скорбь и силу страсти, предпочитаю, чтобы Лигія была такою какого она есть, чѣмъ чтобы она была похожа на прочихъ.

Петроній пожалъ плечами.

-- Въ такомъ случаѣ, тебѣ никто не оказываетъ несправедливости. Но я этого не понимаю.

А Виницій съ жаромъ отвѣчалъ ему:

-- Да! Да!.. Мы ужъ не можемъ понимать другъ друга.

Снова настала минута молчанья, и, наконецъ, Петроній заговорилъ:

-- Да поглотитъ Гадесъ твоихъ христіанъ! Они наполнили тебя тревогой и отняли у тебя смыслъ жизни. Да поглотитъ ихъ Гадесъ! Ты ошибаешься, думая, что это ученіе добродѣтельно, такъ какъ добродѣтельнымъ можно назвать то, что даетъ счастье людямъ: красоту, любовь и силу,-- а они называютъ это суетнымъ. Ты ошибаешься, если думаешь, что они справедливы, такъ-какъ если мы за зло будемъ платить добромъ, то чѣмъ-же будемъ мы платить за добро? И, кромѣ того, если за одно и за другое мы должны платить однимъ и тѣмъ-же, такъ зачѣмъ-же быть добрыми?

-- Нѣтъ, расплата не одна и та-же, но, по ихъ ученію, она начнется только въ будущей жизни, жизни вѣчной.

-- Я не углубляюсь въ это, потому что это мы, можетъ быть, увидимъ когда-нибудь, если что-нибудь можно видѣть... безъ глазъ.-- А пока все это просто немощные калѣки. Урсъ задушилъ Кротона, потому что у него члены изъ мѣди,-- а они просто мозгляки, будущее не можетъ принадлежать мозглякамъ.

-- Жизнь для нихъ начинается въ минуту смерти.

-- Это все равно, если кто-нибудь сказалъ: день начинается, тогда когда наступаетъ ночь. Ты имѣешь намѣреніе похитить Лигію?

-- Нѣтъ. Я не могу платить зломъ за добро и я поклялся, что не сдѣлаю этого.

-- Такъ ты имѣешь намѣреніе принять ученіе Христово?

-- Хочу, но моя натура не противится тому.

-- А сумѣешь-ли ты забыть о Лигіи.

-- Нѣтъ.

-- Такъ поѣзжай путешествовать.

Въ эту минуту рабы доложили, что поданъ завтракъ. Петроній, которому казалось, что онъ напалъ на добрую мысль, продолжалъ говорить по дорогѣ въ триклиніумъ.

-- Ты изъѣздилъ изрядный кусокъ свѣта, но какъ солдатъ, который спѣшитъ къ мѣсту назначенія и не останавливается по дорогѣ. Отправься съ нами въ Ахай". Цезарь не кинулъ еще мысли объ этомъ путешествіи. Ты будешь всюду по дорогѣ останавливаться, пѣть, собирать вѣнки, грабить храмы и, наконецъ, вернешься, какъ тріумфаторъ, въ Италію. Это будетъ нѣчто въ родѣ похода Вакха и Аполлона въ одной особѣ. Августіане, августіанки, тысячи цитръ, клянуся Касторомъ, стоитъ посмотрѣть все это, такъ-какъ міръ не видалъ до сихъ поръ еще ничего подобнаго.

Онъ возлегъ на ложе, передъ столомъ, рядомъ съ Эвникой, и продолжалъ говорить, между тѣмъ какъ рабъ возлагалъ ему на голову вѣнокъ изъ анемоновъ:

-- Ну, что ты видѣлъ на службѣ у Корбулона? Ничего! Осмотрѣлъли ты, какъ слѣдуетъ, греческіе храмы, какъ я, переходя отъ одного проводника къ другому въ теченіе двухъ лѣтъ. Былъ ты на Родосѣ? Осматривалъ-ли ты мѣсто, гдѣ стоялъ Колоссъ? Видалъ-ли ты въ Панонѣ Фокидской глину, изъ которой Прометей лѣпилъ людей, или въ Спартѣ яйца, снесенныя Ледой, а славный сарматскій панцырь въ Аѳинахъ, сдѣланный изъ конскихъ копытъ, а корабль Агамемнона въ Эвбеѣ или чашу, для которой формой служила лѣвая персь Елены? Видѣлъ-ли ты Александрію, Мемфисъ, пирамиды, волоса Изиды, которые вырвала она съ горя по Озирису? Слышалъ-ли стонъ Мемнона? Свѣтъ великъ и не всему конецъ по ту сторону Тибра. Я буду сопровождать цезаря, а потсмъ, на обратномъ пути, оставлю его и поѣду на Кипръ, потому что вотъ эта моя златовласая богиня хочетъ, чтобы мы вмѣстѣ принесли въ Паѳосѣ въ жертву Кпиридѣ пару голубей, а нужно тебѣ сказать, что чего она захочетъ, то ужъ такъ и будетъ.

-- Я твоя раба,-- сказала Эвника.

Онъ склонилъ свою голову, украшенную вѣнкомъ на ея грудь и сказалъ съ улыбкой:

-- Тогда я рабъ рабыни. Божественная, я чту тебя отъ головы до ногъ.

Потомъ онъ снова обратился къ Виницію:

-- Поѣзжай съ нами на Кипръ. Но помни, однако, что передъ этимъ ты долженъ видѣться съ цезаремъ. Скверно, что ты до сихъ поръ у него не былъ, Тигеллинъ можетъ воспользоваться этимъ къ твоей невыгодѣ. Правда онъ не питаетъ въ тебѣ особенной ненависти, однако, и любить не можетъ, хотя-бы потому, что ты мой племянникъ... Мы скажемъ, что ты былъ боленъ. Нужно подумать, что сказать ему, если онъ спроситъ о Линіи. Лучше всего махни рукою и скажи, что ты бросилъ ее, потому что она надоѣла тебѣ. Онъ пойметъ это. Скажи ему также, что болѣзнь задержала тебя въ постели, что горячку увеличило огорченіе, что ты не могъ быть въ Неаполѣ и слушать его пѣніе, и только надежда, что ты услышишь его, подняла тебя на ноги. Не бойся пересолить! Тигеллинъ обѣщаетъ выдумать для цезаря что-то не только великое, но и грубое... Боюсь, какъ-бы онъ не подкопался подъ меня... Боюсь и твоего настроенія...

-- А знаешь-ли,-- сказалъ Виницій,-- что есть люди, которые не боятся цезаря и живутъ такъ спокойно, какъ будто его вовсе не существовало на свѣтѣ?

-- Знаю, о комъ говоришь ты,-- о христіанахъ.

-- Да. О нихъ... А что такое наша жизнь, какъ не вѣчный страхъ за свое существованіе? Оставь ты меня въ покоѣ со своими христіанами. Не боятся цезаря, потому что, можетъ быть, онъ о нихъ и не слыхалъ и во всякомъ случаѣ ничего о нихъ не знаетъ, и ему до нихъ такъ-же мало дѣла, какъ до увядшихъ листьевъ. А я увѣряю тебя, что они калѣки, ты самъ это чувствуешь, и если ты противишься ихъ ученію всѣмъ своимъ существомъ, то именно потому, что чувствуешь ихъ убожество. Ты вылѣпленъ изъ иной глины, и потому что намъ за дѣло до нихъ. Мы сумѣемч. и жить, и умереть, сумѣютъ-ли они, кто знаетъ.

Слова эти поразили Виниція, и вернувшись домой, онъ сталъ размышлять, не въ самомъ-ли дѣлѣ эта доброта христіанъ и милосердіе -- просто доказательства убожества ихъ душъ? Люди мужественные и закаленные, казалось ему, не стали-бы такъ прощать. Ему, наконецъ, пришло въ голову, что, можетъ быть, именно потому его римская душа питаетъ отвращеніе къ этому ученію.-- "Сумѣемъ жить и умереть!" -- сказалъ Петроній. А они? Они умѣютъ только прощать, но не понимаютъ ни истинной любви, ни истинной ненависти.

III.

Цезарь, возвратившись въ Римъ, злился на то, что возвратился и ужъ черезъ нѣсколько дней снова загорѣлся желаньемъ поѣхать въ Ахайю. Онъ даже выдалъ эдиктъ, въ которомъ объявлялъ, что его отсутствіе не будетъ продолжительно, и потому общественныя дѣла не потерпятъ никакого ущерба. Послѣ этого онъ, въ сопровожденіи приближенныхъ, между которыми находился и Виницій, отправился въ Капитолій, чтобы тамъ принести жертву богамъ въ благодарность за благополучное путешествіе. Но на другой день, когда онъ посѣтилъ мѣстопребываніе Весты, случилось событіе, которое измѣнило всѣ его намѣренія. Неронъ не вѣрилъ въ боговъ, но боялся ихъ; въ особенности-же внушила ему ужасъ таинственная Веста. Когда онъ увидѣлъ божество и ея священный огонь, волосы поднялись дыбомъ на его головѣ, зубы сжало судорогой, дрожь пробѣжала по всѣмъ его членамъ, и онъ опустился на руки Виниція, который случайно находился тутъ-же, за нимъ. Цезаря сейчасъ-же вынесли изъ храма и привезли на Палатинскій холмъ, гдѣ онъ скоро пришелъ въ себя, но цѣлый день не вставалъ съ ложа. Къ великому изумленію всѣхъ присутствующихъ, онъ объявилъ, что свой отъѣздъ рѣшительно откладываетъ на неопредѣленное время, потому что божество тайно предостерегло его отъ поспѣшности. Черезъ часъ всему Риму публично объявили, что цезарь, видя опечаленныя лица гражданъ, проникнутый къ нимъ, какъ отецъ къ дѣтямъ, горячей любовью, остается съ ними, чтобы раздѣлять ихъ радость и горе. Народъ, обрадованный рѣшеніемъ цезаря и вмѣстѣ съ тѣмъ увѣренный, что теперь игры и раздача хлѣба не минуютъ его, собрался толпой передъ Палатинскими воротами, испуская крики въ честь божественнаго цезаря, а онъ сейчасъ-же прервалъ игру въ, кости, которою забавлялся съ приближенными и сказалъ:

-- Да! Надо было отложить; согласно предсказанію,-- Египетъ и власть надъ Востокомъ не могутъ миновать рукъ моихъ, значитъ и Ахайя не пропадетъ! Я прикажу перекопать коринфскій перешеекъ, а въ Египтѣ воздвигну такіе памятники, передъ которыми пирамиды покажутся дѣтскими игрушками. Я прикажу построить Сфинкса, въ семь разъ больше того, который стоитъ около Мемфиса и глядитъ въ пустыню, но велю ему придать мое лицо. Грядущіе вѣка будутъ говорить только обо мнѣ и объ этомъ памятникѣ.

-- Ты ужъ воздвигъ себѣ памятникъ своими стихами, не въ семь разъ, а въ трижды семь разъ большій, чѣмъ пирамида Хеопса,-- сказалъ Петроній.

-- А пѣніемъ?-- спросилъ Неронъ.

-- Ахъ! Если-бы возможно было построить тебѣ такую статую, какъ статуя Мемнона, которая отзывалась-бы твоимъ голосомъ при восходѣ солнца! Моря, прилегающіе къ Египту, кишѣли-бы во вѣки вѣковъ кораблями, на которыхъ толпы людей съ трехъ частей свѣта вслушивались-бы въ пѣснь твою.

-- Увы! Кто сумѣетъ сдѣлать это?-- отвѣтилъ Неронъ.

-- Но ты можешь приказать изваять себя изъ базальта, въ такомъ видѣ, какъ ты управляешь квадригой.

-- Правда! Я сдѣлаю это!

-- Ты сдѣлаешь этимъ подарокъ человѣчеству.

-- Въ Египтѣ я вступлю въ бракъ съ Луной.-- она вдова,-- и буду настоящимъ богомъ.

-- А намъ дашь звѣзды въ жены и мы составимъ новое созвѣздіе, которое будетъ называться созвѣздіе Нерона.-- А Вителія ты пожени съ Ниломъ, чтобы онъ плодилъ гиппопотамовъ. Тигеллину подари пустыню,-- онъ будетъ царемъ шакаловъ.

Сѣверный Вѣстникъ.

-- А что ты предназначаешь мнѣ?-- спросилъ Ватиній.

-- Да благословитъ тебя Аписъ! Ты устроилъ намъ такія велико лѣпныя игры въ Беневентѣ, что я не могу желать тебѣ зла: сдѣлай башмаки Сфинксу, у котораго лапы коченѣютъ во время ночной росы, а потомъ ты будешь дѣлать обувь для тѣхъ колоссовъ, которые образуютъ аллею передъ храмами. Тамъ каждый находитъ себѣ подходящее занятіе. Домицій Аферъ, напримѣръ, будетъ хранителемъ казны, т. к. извѣстенъ своей честностью. Люблю я цезарь, когда ты мечтаешь объ Египтѣ, и меня огорчаетъ, что ты отложилъ свой отъѣздъ.

Неронъ сейчасъ-же отвѣчалъ:

-- Ваши смертные глаза ничего не видали, такъ какъ божество дѣлается невидимымъ для того, для кого захочетъ. Знаете: когда я былъ въ храмѣ Весты, она сама стала около меня и сказала мнѣ на ухо: "Отложи отъѣздъ". Это было такъ неожиданно, что я испугался, хотя за такое очевидное покровительство боговъ надо мной я долженъ былъ-бы быть имъ благодаренъ.

-- Мы всѣ испугались,-- сказалъ Тегеллинъ,-- а весталка Рубрія лишилась чувствъ.

-- Рубрія!-- сказалъ Неронъ.-- Какая у нея бѣлоснѣжная шея.

-- Но и она краснѣетъ при видѣ тебя, божественный цезарь.

-- Да, и я замѣтилъ это. Удивительно! Весталка! Въ каждой весталкѣ есть что-то божественное, а Рубрія такъ прекрасна!

Онъ задумался на минуту, а потомъ спросилъ:

-- Скажите мнѣ, почему люди боятся Весты больше, чѣмъ другихъ боговъ? Что это такое? Меня самого объялъ страхъ, хотя я верховный жрецъ. Я помню только одно, что я падалъ навзничъ и грянулся-бы на землю, если-бы меня кто-то не поддержалъ. Кто меня поддержалъ?

-- Я, сказалъ Виницій!

-- Ахъ! Это ты "суровый Аресъ"? Отчего ты не былъ въ Веневентѣ? Мнѣ сказали, что ты боленъ, и дѣйствительно, у тебя измѣнившееся лицо. Да!.. я слыхалъ, что Кротонъ хотѣлъ убить тебя? Правда-ли это?

-- Да, онъ сломалъ мнѣ плечо,-- но я защитился.

-- Съ сломаннымъ плечомъ?

-- Мнѣ помогъ одинъ варваръ, который былъ сильнѣе Кротона.

Неронъ съ изумленіемъ поглядѣлъ на него:

-- Сильнѣе Кротона? Ты шутишь вѣрно? Кротонъ былъ сильнѣе всѣхъ людей, а теперь -- Сифакъ изъ Эфіопіи.

-- Я говорю тебѣ то, что я видѣлъ собственными глазами.

-- Гдѣ-же эта жемчужина? Не сдѣлался-ли онъ королемъ неморейскимъ?

-- Но знаю, цезарь. Я потерялъ его изъ-виду.

-- Ты не знаешь даже изъ какого онъ народа.?

-- У меня была сломана рука, а потому я не могъ ни о чемъ разспросить его.

-- Поищи мнѣ его и найди.

На это Тигеллинъ сказалъ:

-- Этимъ займусъ я!

А Неронъ говорилъ дальше Виницію:

-- Благодарю тебя, что ты поддержалъ меня. Падая, я могъ разбить себѣ голову. Когда-то ты былъ хорошій товарищъ, но со времени войны и службы подъ начальствомъ Корбулона, ты одичалъ какъ-то, я тебя рѣдко вижу.

И помолчавъ Неронъ прибавилъ:

-- Что дѣлаетъ та дѣвушка... что слишкомъ узка въ бедрахъ... въ которую ты былъ влюбленъ и которую я взялъ изъ дома Авла для тебя?..

Виницій смутился, но, въ эту минуту, Петроній пришелъ къ нему на помощь.

-- Держу пари, господинъ, что онъ забылъ ее! Развѣ ты не видишь его смущеніе? Ты лучше спроси его, сколько ихъ было у него съ тѣхъ поръ, и я не ручаюсь, сможетъ-ли онъ и на это отвѣтить. Виницій хорошій солдатъ, но онъ еще лучшій самецъ. Ему необходимо стадо. Накажи его за это и не приглашай на пиръ, который намъ Тигеллинъ хочетъ устроить въ честь тебя на прудахъ Агриппы.

-- Нѣтъ, я не сдѣлаю этого. Я увѣренъ въ Тигеллинѣ и убѣжденъ, что тамъ въ стадѣ недостатка не будетъ.

-- Развѣ можетъ быть недостатокъ Харитъ тамъ, гдѣ будетъ Амуръ?-- отвѣчалъ Тигеллинъ.

А Неронъ продолжалъ:

-- Меня гнететъ тоска! По волѣ богини я остался въ Римѣ, но не могу его выносить. Я уѣду въ Антіумъ. Меня душитъ здѣсь, среди этихъ разрушающихся домовъ, въ этихъ поганыхъ переулкахъ. Зловоніе долетаетъ даже сюда, въ мой домъ и въ мои сады. Ахъ! если-бы землетрясеніе уничтожило Римъ, если-бы какое нибудь разгнѣванное божество сравняло его съ землей, тогда я показалъ-бы вамъ, какъ нужно строить городъ, который есть глаза міра и моя столица.

-- Цезарь,-- отвѣчалъ Тигеллинъ,-- ты говоришь "если-бы какое нибудь разгнѣванное божество уничтожило городъ" -- развѣ это такъ?

-- Да, такъ! Что-же больше?

-- Развѣ ты самъ не божество?

Неронъ махнулъ рукой съ видомъ утомленія и сказалъ:

-- Посмотримъ, что ты устроишь намъ на прудахъ Агриппы. А потомъ я уѣду въ Антіумъ. Вы всѣ ничтожны и не понимаете, что мнѣ необходимо все великое.

Сказавъ это, онъ закрылъ глаза, показывая этимъ, что нуждается въ отдыхѣ. Окружающіе его начали понемногу расходиться. Петроній вышелъ съ Виниціемъ и сказалъ ему:

-- Ты приглашенъ принять участіе въ весельѣ. Мѣднобородый отказался отъ путешествія, но за то будетъ безумствовать больше, чѣмъ когда-бы то ни было, и распоряжаться въ городѣ, какъ въ своемъ собственномъ домѣ. Постарайся и ты найти развлеченье и забвенье въ безумствахъ. Чортъ возьми! мы завоевали міръ и имѣемъ право веселиться. Ты, Маркъ, очень красивый малый, и я отчасти этому приписываю свою слабость къ тебѣ. Клянусь Діаной Эфесской! если-бы ты могъ видѣть свои сросшіяся брови и свое лицо, по которому узнаешь древнюю кровь квиритовъ Всѣ остальные рядомъ съ тобой кажутся вольноотпущенниками. Да! если-бы не это дикое ученіе, Лигія нынѣ была-бы въ твоемъ домѣ. Попробуй-ка еще разъ доказать мнѣ, что они не враги жизни и людей... Они обошлись съ тобой хорошо, за это ты можешь быть имъ благодаренъ, но на твоемъ мѣстѣ я возненавидѣлъ-бы это ученіе и искалъ-бы утѣхъ тамъ, гдѣ ихъ можно найти. Повторяю тебѣ -- ты красивый малый, а Римъ кишитъ разведенными женами.

-- Я только удивляюсь, что все это не надоѣло еще тебѣ,-- отвѣчалъ Виницій.

-- Кто это тебѣ сказалъ? Мнѣ ужъ давно надоѣло это, но вѣдь я постарше тебя! Кромѣ того, у меня есть интересы, которыхъ у тебя нѣтъ. Я люблю книжки, которыхъ ты не любишь, люблю поэзію, которая наводитъ на тебя скуку, люблю художественныя произведенія -- вазы, геммы и множество вещей, на которыя ты не обращаешь вниманія; у меня боли въ спинѣ, которыхъ ты не знаешь, и, наконецъ, я нашелъ Эвнику, а ты не нашелъ ничего подобнаго... Мнѣ хорошо дома среди произведеній искусства, а ты эстетикомъ никогда не будешь. Я увѣренъ въ томъ, что въ жизни ничего ужъ не найду выше того, что нашелъ, а ты не знаешь этого, такъ-какъ еще вѣчно надѣешься и ищешь. Если-бы къ тебѣ пришла смерть, ты при всей твоей смѣлости и при всѣхъ твоихъ горестяхъ умеръ-бы удивляясь, что надо ужъ покидать міръ, я принялъ-бы ее какъ нѣчто неизбѣжное, съ твердымъ убѣжденіемъ, что на всемъ свѣтѣ нѣтъ ничего такого, чего я не испыталъ. Я не буду спѣшить къ ней навстрѣчу, но также не буду и оттягивать, лишь-бы мнѣ было до конца весело. Есть на свѣтѣ веселые скептики. Стоиковъ я считаю глупцами, но стоицизмъ хоть закаляетъ, по крайней мѣрѣ, твои-же христіане только вносятъ въ міръ печаль, а печаль въ жизни то-же самое, что дождь въ природѣ. Знаешь-ли ты, что я узналъ? Что во время пира, который устраиваетъ Тигеллинъ, на берегахъ пруда Агриппы устроены будутъ лупанаріи, а въ нихъ собраны будутъ женщины изъ" знатнѣйшихъ домовъ Рима. Неужели тамъ не найдется ни одна настолько красивая, чтобы она могла утѣшить тебя? Тамъ будутъ и дѣвушки, которыя въ первый разъ выступятъ въ свѣтъ... въ видѣ пимфъ. Такова наша римская имперія. Теперь ужъ тепло! полуденный вѣтеръ согрѣетъ воды -- и не повредитъ обнаженнымъ тѣламъ. А ты, Нарциссъ, знай одно, что тамъ не найдется ни единой, которая-бы воспротивилась тебѣ, ни единой, даже если это будетъ весталка.

Виницій ударилъ себѣ по головѣ, какъ человѣкъ занятый всегда только одной мыслью.

-- Надо особенное счастье для того, чтобы я встрѣтилъ такую...

-- А кто это сдѣлалъ, какъ не христіане?.. Но люди, символъ которыхъ крестъ -- не могутъ быть другими. Послушай меня: Греція была прекрасна и создала мудрость міра,-- мы создали силу, а какъ ты думаешь, что можетъ создать это ученіе? Если ты знаешь это, то объясни мнѣ, потому что, клянусь Поллуксомъ, я не могу догадаться.

Виницій пожалъ плечами.

-- Кажется ты боишься, чтобы я не сдѣлался христіаниномъ.

-- Я боюсь, чтобы ты не испортилъ себѣ жизнь. Если ты не сумѣешь быть грекомъ, будь римляниномъ, владѣй и наслаждайся. Наши безумства потому и имѣютъ смыслъ, что въ нихъ заключается именно эта мысль. Мѣднобородаго я презираю, потому что онъ грекъ-шутъ. Если-бы онъ считалъ себя римляниномъ, я призналъ-бы за нимъ право на такія безумства. Обѣщай мнѣ, что если ты теперь, возвратившись домой, застанешь у себя какого нибудь христіанина, то ты покажешь ему языкъ. Если это будетъ лѣкарь Главкъ, то это даже не удивитъ его! До свиданья -- на прудахъ Агриппы.

IV.

Преторіанцы окружали лѣса, ростущіе по берегамъ пруда Агриппы, чтобы слишкомъ большая толпа зрителей не мѣшала цезарю и его гостямъ; и такъ ужъ говорили, что все то, что отличалось въ Римѣ богатствомъ, умомъ или красотой, предстанетъ на этомъ пиру, равнаго которому еще не было въ исторіи города. Тигеллинъ хотѣлъ вознаградить цезаря за отложенное путешествіе въ Ахайю и вмѣстѣ съ тѣмъ перещеголять всѣхъ тѣхъ, которые когда нибудь угощали Нерона пиромъ и доказать, что никто не сумѣетъ такъ развлечь его, какъ онъ. Съ этой цѣлью Тигеллинъ еще во время пребыванія своего въ Неаполѣ, а потомъ въ Беневентѣ, дѣлалъ приготовленія и отдавалъ приказы, чтобы изъ самыхъ отдаленныхъ странъ свѣта были привезены звѣри, птицы, рѣдкія рыбы и растенія, не исключая и сосудовъ и тканей, которые должны были украсить пиръ. Доходи съ цѣлыхъ провинцій шли на выполненіе безумныхъ замысловъ, но на расходы всесильный фаворитъ не обращалъ вниманія. Его вліяніе съ каждымъ днемъ росло. Можетъ быть Тигеллинъ не былъ еще для Нерона самымъ дорогимъ человѣкомъ, но за то онъ становился все больше и больше необходимымъ. Петроній превышалъ его лоскомъ, умомъ, остроуміемъ и въ разговорахъ умѣлъ лучше занимать цезаря, по на свое несчастье онъ превышалъ цезаря во всемъ этомъ, почему и возбуждалъ въ немъ зависть. Кромѣ того, Петроній не умѣлъ быть послушнымъ орудіемъ цезаря, и этотъ послѣдній боялся его мнѣнія, когда дѣло шло о вопросахъ вкуса, а съ Тигеллнпомъ онъ никогда не чувствовалъ себя стѣсненнымъ. Самый титулъ "arbiter elegantiarum", данный Петронію, раздражалъ самолюбіе Нерона; кто-же больше, какъ не онъ самъ долженъ былъ носить его? Тигеллинъ, однако, былъ настолько уменъ, что отдавая себѣ отчетъ въ своихъ недостаткахъ и понимая, что не можетъ соперничать ни съ Петроніемъ, ни съ Луканомъ, ни съ другими, которыхъ выдѣляли изъ ряда прочихъ рожденіе, талантъ или образованіе, рѣшилъ затмить ихъ неразборчивостью своихъ услугъ, и прежде всего -- такого роскошью, чтобы и воображеніе Нерона было поражено ею.

Онъ велѣлъ устроить пиръ на громадномъ плоту, сложенномъ изъ позолоченныхъ балокъ. Края его были украшены красивыми раковинами, выловленными изъ Краснаго моря и Индійскаго океана и переливающимися всѣми цвѣтами радуги. Борта были покрыты купами пальмъ, цѣлыми рощицами расцвѣтшихъ лотусовъ и розъ, среди которыхъ таились фонтаны, бьющіе благовоніями, статуи боговъ и золотыя или серебряныя клѣтки, наполненныя разноцвѣтными птицами. По срединѣ возвышался огромный шатеръ, или, лучше сказать, чтобы не закрывать вида, только верхъ шатра изъ сирійскаго пурпура, упирающагося на серебряныхъ подпорахъ, а подъ ними, какъ солнце, блестѣли столы, приготовленные для гостей и нагруженные александрійскимъ стекломъ, хрусталемъ и безцѣнными сосудами, награбленными въ Италіи, Греціи и малой Азіи. Плотъ, имѣющій, благодаря растеніямъ, нагроможденнымъ на немъ, видъ острова и сада, былъ соединенъ золотыми и пурпуровыми шнурами съ лодками въ видѣ рыбъ, лебедей, чаекъ и фламинго, въ которыхъ на разноцвѣтныхъ веслахъ сидѣли нагіе гребцы мужчины и женщины, чудной красоты, съ волосами, завитыми по восточному или заключенными въ золотыя сѣтки. Когда Неронъ, прибывъ вмѣстѣ съ Поппеей и приближенными причалилъ къ главному плоту, возсѣлъ подъ пурпуровымъ шатромъ, эти лодки двинулись, весла начали мѣрно ударять по водѣ -- золотые шнуры натянулись и плотъ, вмѣстѣ съ пирующими гостями, пришелъ въ движеніе и сталъ описывать круги на пруду. Его окружали меньшія лодки и меньшіе плоты, наполненные цитристками и арфистками, розовыя тѣла которыхъ, на фонѣ голубаго неба и воды въ отблескѣ золотыхъ инструментовъ, казалось всасывали въ себя эту лазурь и эти краски, мѣняясь и расцвѣтая, какъ цвѣты.

Изъ прибрежныхъ лѣсовъ, изъ фантастичныхъ построекъ, нарочно воздвигнутыхъ, нарочно и скрытыхъ въ чащѣ, стали также доноситься звуки музыки и пѣнья. Загремѣли окрестности, загремѣли лѣса,-- эхо разносило звуки роговъ и трубъ.

Самъ цезарь, сидя между Поппеей и Пиѳагоромъ,-- удивлялся, и не жалѣлъ похвалъ Тигеллину, въ особенности, когда между лодками появились молодыя невольницы, въ видѣ сиренъ, покрытыя зелеными сѣтками, напоминающими чешую. По привычкѣ онъ поглядывалъ на Петронія, желая узнать мнѣніе "arbitra", но этотъ послѣдній казался долгое время совершенно равнодушнымъ и только послѣ вопроса, обращеннаго къ нему, сказалъ:

-- Мнѣ кажется, государь, что десять тысячъ обнаженныхъ дѣвушекъ производятъ менѣе сильное впечатлѣніе, чѣмъ одна.

Но цезарю, однако, понравился "пловучій пиръ", такъ какъ это было нѣчто новое. Наконецъ, по обыкновенію, стали подавать такія изысканныя блюда, что даже воображеніе Аниція поразилось-бы при видѣ ихъ, и вина столькихъ сортовъ, что Отонъ, который подавалъ ихъ до восьмидесяти, скрылся-бы отъ стыда подъ водой, если-бы могъ видѣть эту роскошь. За столъ, кромѣ женщинъ, сѣли одни августіане, среди которыхъ Виницій затмевалъ всѣхъ своей красотой. Когда-то его фигура и лицо слишкомъ напоминали воина по профессіи, теперь внутренняя печаль и физическая боль, которую онъ перенесъ, такъ измѣнили его черты, какъ будто по нимъ прошла тонкая рука скульптора-художника. Цвѣтъ лица утратилъ прежнюю смуглость и сохранилъ только блескъ нумидійскаго мрамора. Глаза его сдѣлались больше и печальнѣе. Только торсъ его сохранилъ прежнія могучія формы, какъ-бы сотворенныя для панцыря, но надъ этимъ торсомъ солдата возвышалась голова греческаго бога, или, по крайней мѣрѣ, голова родовитаго патриція, тонкая и прекрасная. Петроній, говоря ему, что ни одна изъ августіанокъ не сумѣетъ и не захочетъ противиться ему, говорилъ, какъ человѣкъ опытный. Теперь на Виниція глядѣли всѣ, не исключая Поппеи, весталки Рубріи, которую цезарь пожелалъ имѣть съ собой на пиру.

Вина, мороженыя въ горномъ снѣгу, скоро возбудили сердца и головы пирующихъ. Изъ прибрежной чащи зарослей показывались все новыя и новыя лодки въ видѣ стрекозъ и куколокъ. Голубое стекло озера казалось усѣяннымъ лепестками цвѣтовъ или разноцвѣтными бабочками. Надъ лодками тамъ и сямъ порхали привязанныя серебряными и лазурными нитями или шнурками голуби и др. птицы изъ Индіи и Африки. Солнце обѣжало ужъ большую половину неба, но день, несмотря на то, что пиръ происходилъ въ началѣ мая, былъ теплый и даже жаркій. Прудъ колыхался отъ ударовъ веселъ, которыя погружались вглубь въ тактъ музыки,-- а въ воздухѣ не было ни малѣйшаго движенія, и лѣса стояли недвижно, какъ-бы заслушавшись и заглядѣвшись на то, что дѣлалось на водѣ. Плотъ безостановочно кружился на пруду, имѣя на себѣ все болѣе и болѣе пьянѣющихъ и шумящихъ людей. Пиръ еще и но половины не дошелъ, а на порядокъ, въ которомъ сѣли за столы, никто не обращалъ вниманья. Самъ цезарь показалъ примѣръ, приказавъ Виницію, который отдыхалъ рядомъ съ весталкой Рубріей, уступить ему свое мѣсто; занявъ его триклиній, сталъ шептать ей что-то на ухо.-- Виницій очутился рядомъ съ Поппеей, которая черезъ минуту протянула къ нему руку, прося, чтобы онъ застегнулъ ей разстегнувшееся запястье, а когда онъ сталъ дѣлать это нѣсколько дрожащими руками, она бросила на него какъ-бы стыдливый взглядъ изъ подъ своихъ длинныхъ рѣспицъ, и покачала своей золотой головкой, какъ будто отказываясь отъ чего-то. Тѣмъ временемъ солнце, медленно спускаясь къ верхушкамъ лѣса, становилось все больше и краснѣе; гости были по большей части совершенно пьяны. Теперь плотъ кружился у самаго берега, на которомъ въ купахъ деревьевъ и цвѣтовъ видны были люди, одѣтые фавнами или сатирами, играющіе на флейтахъ, дудкахъ и бубнахъ, и группы дѣвушекъ, изображающихъ нимфъ, дріадъ и гамадріадъ. Наконецъ, наступилъ мракъ среди пьяныхъ выкриковъ въ честь Луны, долетающихъ изъ шатра: въ ту-же минуту лѣса освѣтились тысячами лампъ. Изъ лупанарій, стоявшихъ на берегахъ, полились струи свѣта: на площадкахъ показались новыя, также обнаженныя, группы, состоящія изъ женъ и дочерей знатнѣйшихъ: домовъ Рима. Онѣ криками и разнузданными движеніями стали призывать пирующихъ. Наконецъ, плотъ причалилъ къ берегу, цезарь и августіане бросились въ лѣсъ, разсѣялись по лупанаріямъ, шатрамъ, скрытымъ въ чащѣ, въ гротахъ, искусственно устроенныхъ среди источниковъ и фонтановъ. Безумство охватило всѣхъ; никто не зналъ, гдѣ дѣлся цезарь, кто -- сенаторъ, кто -- воинъ, кто танцовщикъ, а кто -- музыкантъ. Сатиры и фавны стали съ крикомъ гоняться за нимфами. Стали ударять пирсами по лампамъ, чтобы погасить ихъ. Нѣкоторыя части лѣса погрузились въ темноту. Но всюду слышались то громкіе крики, то смѣхъ, то шепотъ, то тяжелое дыханье человѣческой груди. Римъ, дѣйствительно, никогда еще не видалъ ничего подобнаго.

Виницій не былъ пьянъ, какъ на прошедшемъ пиру во дворцѣ цезаря, на которомъ была Лигія,-- но и его ослѣпилъ и опьянилъ видъ всего того, что дѣлалось, и его охватила жажда наслажденій. Бросившись въ лѣсъ онъ побѣжалъ вмѣстѣ съ другими, всматриваясь, которая изъ дріадъ покажется ему самой красивой. Каждое мгновеніе около него пролетала новая стая ихъ, преслѣдуемая фавнами, сатирами, сенаторами, воинами -- и при звукахъ музыки. Увидавъ, наконецъ, толпу дѣвушекъ, предводительствуемыхъ одной изъ нихъ, въ одеждѣ Діаны, онъ подскочилъ къ ней, желая ближе взглянуть на богиню -- и вдругъ сердце его замерло въ груди. Ему показалось, что въ богинѣ съ полумѣсяцомъ на головѣ онъ узнаетъ Ливію.

Онѣ сейчасъ-же окружили его бѣшенымъ хороводомъ и черезъ минуту, желая, очевидно, склонить его къ преслѣдованію, разбѣжались какъ стадо сернъ. Но Виницій остался на мѣстѣ съ бьющимся сердцемъ, съ захватившимъ дыханьемъ, такъ какъ, хотя онъ и увидалъ, что Діана была не Лигія и вблизи даже не походила на нее, но слишкомъ сильное волненіе лишило его силъ. Его вдругъ охватила тоска по Ливіи, такая сильная, какой онъ еще никогда въ жизни не испытывалъ, и любовь къ ней новой, огромной волной залила его сердце. Никогда еще не казалась она ему болѣе дорогой, чистой и любимой, какъ теперь въ этомъ лѣсу безумства и дикаго распутства. Еще за минуту онъ самъ хотѣлъ хлебнуть изъ этого кубка и принять участіе въ разнузданности чувствъ и безстыдства, а теперь чувство отвращенія охватило его. Онъ почувствовалъ, что его душитъ омерзѣніе, что его груди необходимъ свѣжій воздухъ, глазамъ видъ звѣздъ, не заслоненныхъ чащей листьевъ этого страшнаго бора -- и онъ рѣшилъ бѣжать. Но не успѣлъ онъ двинуться, предъ нимъ встала какая-то фигура съ головой, закутанной покрываломъ и, оперевшись руками о плечи его, стала шептать, горячимъ дыханіемъ своимъ обливая лицо его.

-- Я люблю тебя!.. Иди! Никто не увидитъ насъ!.. Спѣши!

Виницій какъ-бы пробудился отъ сна:

-- Кто ты?

Но она грудью прижалась къ нему и продолжала шептать:

-- Спѣши! Взгляни, какъ пусто здѣсь, а я люблю тебя! Иди!

-- Кто ты?-- повторилъ Виницій.

-- Отгадай!..

Сказавъ это, она прижала свои уста черезъ покрывало къ его устамъ, притягивая къ себѣ его голову, пока, наконецъ, у нея хватило дыханья и она оторвала отъ него лицо свое.

-- Ночь любви!.. ночь забвенія!-- говорила она, быстро глотая воздухъ.-- Сегодня можно!.. Возьми меня.

Но эти поцѣлуи обожгли Виниція и наполнили его новымъ чувствомъ отвращенія. Душа и сердце его были въ другомъ мѣстѣ и на всемъ свѣтѣ для него не существовало никого, кромѣ Лигш.

И отстраняя рукой окутанную фигуру, онъ сказалъ:

-- Кто-бы ты ни была,-- я люблю другую и не хочу тебя.

А она приблизила къ нему голову и сказала:

-- Подними покрывало...

Но въ эту минуту зашелестили листья ближайшихъ миртовъ,-- фигура исчезла -- какъ сновидѣнье -- только вдали раздался смѣхъ, ея, какой-то странный и зловѣщій.

Передъ Виниціемъ стоялъ Петроній.

-- Я все слыхалъ и видалъ,-- сказалъ онъ.

И Виницій отвѣтилъ:

-- Пойдемъ отсида!..

И они пошли. Они миновали горящіе огнями лупанаріи, лѣса, цѣпи конныхъ преторіанцевъ и отыскали носилки.

-- Я заѣду къ тебѣ.

И они сѣли вмѣстѣ. Но всю дорогу оба молчали. И только когда они очутились въ атріумѣ дома Виниція, Петроній сказалъ:

-- Знаешь, кто это?

-- Рубрія?-- спросилъ Виницій, испугавшись при одной мысли, что Рубрія была весталкой.

-- Нѣтъ.

-- Такъ кто-же?

Петроній понизилъ голосъ:

-- Огонь Весты оскверненъ, такъ какъ Рубрія была съ цезаремъ. Съ тобой-же говорила...

И онъ еще тише докончилъ:

-- (Diva aitg'usta). Божественная Авидета.

Наступила минута молчанія.

-- Цезарь,-- сказалъ Петроній,-- не сумѣлъ скрыть передъ ней своей страсти къ Рубріи,-- можетъ быть, она хотѣла отомстить, а я помѣшалъ вамъ потому, что, если-бы ты, узнавъ Августу, отказалъ ей -- ты погибъ-бы: ты, Лкгія, а можетъ быть и я.

А Виницій вспыхнулъ:

-- Будетъ съ меня Рима, цезаря, пиршествъ, Августы, Тигеллина и васъ всѣхъ! Душно мнѣ! Я не могу такъ жить! Не могу! Понимаешь?

-- Ты теряешь голову, разсудокъ, чувство мѣры!.. Виницій!

-- Я люблю на всемъ свѣтѣ ее одну!

-- Такъ что-же?

-- То, что я не хочу другой любви, не хочу вашей жизни, вашего безстыдства и вашихъ преступленій.

-- Что съ тобой? Ты христіанинъ, что-ли?

А молодой человѣкъ схватилъ голову руками и сталъ повторять какъ-бы съ отчаяніемъ:

-- Нѣтъ еще! нѣтъ еще!

Петроній пошелъ домой, пожимая плечами и очень недовольный. Теперь и онъ увидалъ, что они съ Виниціемъ перестали понимать другъ друга. Когда-то Петроній имѣлъ огромное вліяніе на Виниція. Онъ былъ для него образцомъ во всемъ и часто нѣсколькихъ ироническихъ словъ съ его стороны было достаточно, чтобы удержать Виниція отъ того или другого поступка, или подвинуть на него. Теперь отъ всего этого ничего не осталось, такъ что Петроній даже не пробовалъ прибѣгать къ прежнимъ пріемамъ, чувствуя, что его остроуміе и иронія разобьются, не оставивъ никакого слѣда на той бронѣ, которую наложила любовь и столкновеніе съ непонятнымъ міромъ христіанскимъ на душу Виниція. Опытный скептикъ понималъ, что потерялъ ключъ къ этой душѣ. Его охватило недовольство и даже страхъ, который усиливался при воспоминаніи о событіяхъ послѣдней ночи.-- "Если это со стороны Августы не минутная прихоть, а болѣе сильная страсть,-- думалъ Петроній,-- то будетъ одно изъ двухъ: или Виницій не противустоитъ ей -- и тогда всякая случайность можетъ погубить его, или онъ противустоитъ, а это теперь похоже на него и, въ такомъ случаѣ, онъ навѣрно погибнетъ, а съ нимъ, можетъ быть, и я, хотя-бы потому, что я его родственникъ,-- и что Августа, возненавидѣвъ всю семью, перенесетъ силу своего вліянія на сторону Тигеллина..." И такъ, и иначе было плохо.-- Петроній былъ человѣкъ храбрый и не боялся смерти, но, ничего отъ нея не ожидая, онъ не хотѣлъ вызывать ее.-- Послѣ долгаго размышленія онъ рѣшилъ, наконецъ, что лучше и безопаснѣе всего будетъ выпроводить Виниція изъ Рима путешествовать.-- Ахъ, если-бы онъ могъ дать ему Лигію на дорогу, онъ съ радостью сдѣлалъ-бы это. Но онъ думалъ, что ему и такъ не трудно будетъ уговорить его. А онъ самъ сейчасъ-же распустилъ-бы на Палатинскомъ холмѣ слухъ о болѣзни Виниція,-- и отстранилъ-бы этимъ опасность какъ отъ него, такъ и отъ себя. Августа, въ концѣ концовъ, не была увѣрена -- узналъ-ли ее Виницій; она могла допустить, что нѣтъ, а слѣдовательно ея самолюбіе не слишкомъ пострадало. Въ будущемъ могло быть иначе и это слѣдовало предупредить. Петроній прежде всего хотѣлъ выиграть время, потому что онъ понималъ, что, какъ только цезарь отправится въ Ахайго, Тигеллинъ, который ничего не понималъ въ дѣлѣ искусства, сойдетъ на второй планъ и утратитъ свое вліяніе.-- Въ Греціи Петроній былъ увѣренъ въ побѣдѣ надъ всѣми соперниками.

А пока онъ рѣшилъ приглядывать за Виниціемъ и уговаривать его отправиться путешествовать. Нѣсколько дней подрядъ онъ думалъ даже о томъ, что если-бы теперь онъ добылъ отъ цезаря эдиктъ, который изгонялъ-бы христіанъ изъ Рима, то и Лигія покинула-бы его вмѣстѣ съ другими послѣдователями Христа, а за ней уѣхалъ-бы и Виницій. Тогда не пришлось-бы его и уговаривать. Дѣло это само по себѣ было вполнѣ возможно. Вѣдь еще не такъ давно, когда евреи подняли бунтъ изъ ненависти къ христіанамъ, Клавдій цезарь, не умѣя отличить однихъ отъ другихъ, изгналъ евреевъ. Отчего-же послѣ этого Неронъ не могъ изгнать христіанъ? Въ Римѣ сдѣлалось-бы просторнѣе. Послѣ плавучаго пира, Петроній каждый день видался съ Нерономъ на Палатинскомъ холмѣ и въ другихъ домахъ. Подсказать ему подобную мысль было-бы легко, такъ какъ цезарь никогда не противился внушеніямъ, приносящимъ кому-нибудь вредъ или погибель. Послѣ зрѣлаго размышленія, Петроній составилъ себѣ цѣлый планъ: онъ устроитъ у себя пиръ и на немъ уговоритъ цезаря издать эдиктъ.-- Онъ даже твердо надѣялся, что выполненіе его цезарь поручитъ ему. Тогда онъ сейчасъ-же выслалъ-бы Лигію со всѣми почестями, надлежащими избранницѣ Виниція, хотя-бы напримѣръ въ Бай,-- и пусть-бы они тамъ любили другъ друга и играли въ христіанство, сколько имъ захочется. Тѣмъ временемъ, онъ часто навѣщалъ Виниція, во-первыхъ потому, что несмотря на весь свой римскій эгоизмъ, не могъ освободиться отъ привязанности къ нему, а во-вторыхъ для того, чтобы уговаривать его отправиться путешествовать. Виницій сказывался больнымъ и не показывался на Палатинскомъ холмѣ, гдѣ ежедневно одни планы смѣняли другіе. Однажды Петроній услыхалъ изъ собственныхъ устъ цезаря, что онъ собирается черезъ три дня въ Антій -- и Петроній на другой-же день пошелъ извѣстить объ этомъ Виниція. Но этотъ послѣдній показалъ ему списокъ лицъ приглашенныхъ въ Антій, который еще утромъ принесъ ему вольноотпущенникъ цезаря.

-- Въ этомъ спискѣ стоитъ и мое имя,-- сказалъ онъ,-- и твое тоже. Когда ты возвратишься домой, ты застанешь такой-же у себя.

-- Если-бы меня не было между приглашенными -- это значило-бы, что мнѣ пришло время умирать,-- я не думаю, что оно наступитъ передъ путешествіемъ въ Ахайю. Нерону я буду тамъ очень нуженъ.

Потомъ, просмотрѣвъ списокъ, онъ сказалъ:

-- Не успѣли мы прибыть въ Римъ, какъ нужно снова покидать домъ и тащиться въ Антій.-- Но это необходимо! потому что это не только приглашеніе,-- это приказъ.

-- А если-бы кто нибудь ослушался?

-- Тотъ получилъ-бы другого рода приглашеніе: отправиться въ нѣсколько болѣе длинное путешествіе, въ такое, изъ котораго не возвращаются. Какая досада, что ты не послушался моего совѣта и не уѣхалъ, пока было время. Теперь -- ты долженъ ѣхать въ Антій.

-- Да, теперь я долженъ ѣхать въ Антій... Подумай-же, въ, какое время мы живемъ и что мы за подлые рабы!

-- Ты это только теперь замѣтилъ?

-- Нѣтъ. Но видишь, ты доказывалъ мнѣ, что христіанское ученіе есть врагъ жизни, такъ какъ налагаетъ на нее оковы. Развѣ могутъ быть болѣе тяжелыя, чѣмъ тѣ, которыя носимъ мы? Ты сказалъ: Греція создала мудрость и красоту, а Римъ силу. Гдѣ-же наша сила?

-- Позови къ себѣ Хилона, у меня сегодня нѣтъ ни малѣйшаго желанія философствовать. Клянусь Геркулесомъ! не я создалъ это время и не мнѣ отвѣчать за него. Поговоримъ объ Антіи. Знай, что тебя ждетъ тамъ большая опасность и что, можетъ быть, для тебя было-бы лучше помѣриться силами съ этимъ Урсомъ, который задавилъ Кротона, чѣмъ ѣхать туда; но, однако, не ѣхать ты не можешь.

Виницій небрежно махнулъ рукой и сказалъ:

-- Опасность! Мы всѣ бродимъ въ мракѣ смерти и каждую минуту чья-нибудь голова погружается въ этотъ мракъ.

-- Долженъ-ли я тебѣ перечислить всѣхъ, у которыхъ было хоть немного разума и потому, несмотря на времена Тиверія, Калигулы, Клавдія и Нерона дожили до восьмидесяти лѣтъ? Пусть примѣромъ тебѣ послужитъ хоть-бы этотъ Домицій Аферъ. Онъ спокойно состарился, хотя всю жизнь былъ злодѣемъ и разбойникомъ.

-- Можетъ быть потому! можетъ быть, именно потому!-- отвѣчалъ Виницій.

И онъ сталъ просматривать списокъ и сказалъ:

-- Тигеллинъ, Капній, Секотъ Африканъ, Аквплинъ Регулъ, Сулей Нерулинъ, Энтій Марцелъ, и такъ дальше! что за сбродъ сволочи и мерзавцевъ!.. И подумаешь, что они управляютъ міромъ!.. Не лучше ли было-бы имъ водить по городамъ какое-нибудь симерское или сирійское божество и зарабатывать хлѣбъ гаданьемъ или прыганьемъ?..

-- Или показывать ученыхъ обезьянъ, летающихъ собакъ, или осла, играющаго на флейтѣ,-- прибавилъ Петроній,-- все это правда, но поговоримъ о чемъ-нибудь болѣе важномъ. Сосредоточь свое вниманье и слушай меня: я сказалъ на Палатинскомъ холмѣ, что ты боленъ и не можешь выходить изъ дому, но несмотря на это -- имя твое находится въ спискѣ, что доказываетъ, что кто-то не повѣрилъ моимъ разсказамъ и нарочно постарался о твоемъ приглашеніи. Нерону это безразлично, такъ какъ ты для него воинъ, съ которымъ, въ крайнемъ случаѣ, можно говорить о ристаньяхъ въ циркѣ,-- и который о музыкѣ и о поэзіи не имѣетъ понятія. И потому о включеніи твоего имени въ списокъ постаралась навѣрно Поппея,-- а это значитъ, что ея страсть къ тебѣ не была мимолетной прихотью -- и что она стремится овладѣть тобой.

-- Она храбрая, Августа!

-- Дѣйствительно храбрая, потому что она можетъ погубить себя безвозвратно. Ахъ! да вдохновитъ ее Венера къ другой любви, но пока она хочетъ тебя, ты долженъ быть крайне остороженъ. Мѣднобородому она начинаетъ ужъ надоѣдать,-- онъ ужъ теперь предпочитаетъ Рубрію или Пиѳагора, но ради своего самолюбія онъ страшно отомстилъ-бы вамъ.

-- Въ лѣсу я не зналъ, что она говоритъ со мной, но ты подслушивалъ и ты знаешь, что я отвѣчалъ ей: что люблю другую и ее любить не хочу.

-- А я заклинаю тебя всѣми подземными богами, не теряй послѣднихъ крохъ разума, которые оставили тебѣ христіане. Какъ можно колебаться передъ выборомъ возможной и вѣрной гибели? развѣ я не говорилъ тебѣ, что если-бы ты оскорбилъ самолюбіе Августы, спасенія для тебя не было-бы. Клянусь Гадесомъ! Если жизнь опротивѣла тебѣ, то лучше открой себѣ сейчасъ-же жилы или бросься на остріе меча, такъ какъ если ты оскорбишь Поппею -- тебя можетъ постигнуть менѣе легкая смерть.

-- Когда-то съ тобой было пріятно разговаривать.-- Что тебѣ собственно говоря надо? Убудетъ тебя, что-ли? или помѣшаетъ это тебѣ любить твою Лигію? Помни притомъ, что Поппея видала ее на Палатинскомъ холмѣ и ей не трудно будетъ догадаться, ради кого ты отталкиваешь столь высокую милость. И тогда она добудетъ ее хоть изъ-подъ земли. Ты погубишь не только себя, но и Лигію,-- понимаешь?

Виницій слушалъ такъ, какъ будто думалъ о чемъ-то другомъ и, наконецъ, сказалъ:

-- Я долженъ увидать ее.

-- Кого? Лигію?

-- Лигію.

-- Ты знаешь, гдѣ она находится?

-- Нѣтъ.

-- Значитъ, ты снова начнешь разыскивать ее по старымъ кладбищамъ зарѣчной части города?

-- Не знаю, но я долженъ увидать ее.

-- Хорошо. Хотя она христіанка, но, можетъ быть, окажется разсудительнѣе тебя, и это навѣрное такъ, если она не хочетъ твоей погибели.

Виницій пожалъ плечами.

-- Она спасла меня изъ рукъ Урса.

-- Въ такомъ случаѣ спѣши, такъ какъ мѣднобородый не будетъ мѣшкать съ выѣздомъ.-- Смертные приговоры можно подписывать и изъ Антія.

Но Виницій не слушалъ. Его занимала только одна мысль: свиданья съ Лигіей,-- а потому онъ сталъ размышлять надъ способами исполненія этого.

Тѣмъ временемъ случилось одно обстоятельство, которое могло отстранить всѣ затрудненія. На другой день къ нему неожиданно пришелъ Хилонъ.

Онъ пришелъ худой и оборванный, голодный, въ лохмотьяхъ,-- но прислуга, которой прежде было приказано впускать его во всякое время дня и ночи, не посмѣла удерживать его, такъ что онъ прямо вошелъ въ атрій и, ставъ передъ Виниціемъ, сказалъ:

-- Да даруютъ тебѣ боги безсмертіе и да подѣлятся съ тобой своею властью надъ міромъ!

Первую минуту Виницію хотѣлось вышвырнуть его за двери. Но ему пришло въ голову, что грекъ можетъ быть знаетъ что-нибудь о Лигіи, и любопытство превозмогло отвращеніе.

-- Это ты?-- спросилъ онъ.-- Что съ тобой?

-- Плохо, сынъ Юпитера,-- отвѣчалъ Хилонъ.-- Истинная добродѣтель это товаръ, на который теперь нѣтъ спроса и истинный мудрецъ долженъ быть радъ, если разъ за пять дней ему можно будетъ купить у мясника баранью голову и глодать ее на чердакѣ, запивая слезами. Ахъ! господинъ! Все, что ты далъ мнѣ, я истратилъ на книжки у Атракта, а потомъ меня обокрали, ограбили; раба, которая должна была записывать мое ученіе, убѣжала, забравъ остатокъ того, чѣмъ одарило меня твое великодушіе. Я нищій, но подумалъ про себя: къ кому-же мнѣ идти, какъ не къ тебѣ, Сераписъ, котораго люблю, обоготворяю и ради котораго подвергъ жизнь свою опасности!

-- Зачѣмъ ты пришелъ и что принесъ?

-- Я пришелъ за помощью, а принесъ тебѣ свою нищету, свои слезы, свою любовь и, наконецъ, свѣдѣнія, которыя собралъ изъ любви къ тебѣ. Ты помнишь-ли, господинъ, что я говорилъ тебѣ однажды, что я уступилъ рабынѣ божественнаго Петронія одну нитку изъ пояса Венеры Паѳосской?.. Теперь я узналъ, помогло-ли ей это,-- и ты, сынъ солнца, который знаешь, что дѣлается въ этомъ домѣ, знаешь также, чѣмъ стала теперь Эвника. У меня есть еще одна такая нитка. Я спряталъ ее для тебя, господинъ.

И онъ остановился, замѣтивъ, что брови Виниція гнѣвно сдвигаются, и желая отвратить грозу, поскорѣе сказалъ:

-- Я знаю, гдѣ живетъ божественная Лигія,-- и покажу тебѣ, господинъ, и домъ, и переулокъ...

Виницій подавилъ волненіе, которое охватило его при этомъ извѣстіи и сказалъ:

-- Гдѣ она находится?

-- У Линна, старшаго жреца христіанскаго. Она находится тамъ вмѣстѣ съ Урсомъ, а этотъ послѣдній попрежнему ходитъ къ мельнику, котораго зовутъ такъ-же, какъ и твоего диспенсатора, господинъ, Демасомъ... Да, Демасомъ!.. Урсъ работаетъ по ночамъ, а потому, окруживъ домъ ночью, его не найдешь... Линнъ старъ... а въ домѣ, кромѣ него, есть только двѣ еще болѣе старыя женщины.

-- Откуда знаешь ты все это?

-- Ты помнишь, господинъ, христіане держали меня въ своихъ рукахъ и пощадили. Главкъ ошибается, правда, думая, что я причина его несчастья, но несчастный вѣрилъ въ это и вѣритъ и по-сейчасъ,-- и все-таки они пощадили меня. А поэтому, не удивляйся, господинъ тому, что благодарность наполнила мое сердце. Я человѣкъ -- стараго добраго времени. А потому подумалъ: могу-ли я забыть моихъ друзей и благодѣтелей? Развѣ это не жестокосердіе, если-бы я не спросилъ о нихъ, не узналъ, что съ ними дѣлается, какъ ихъ здоровье и гдѣ они живутъ? Клянусь Цибелой Пессинунской, неспособенъ я къ этому. Сначала меня удерживалъ страхъ, чтобы они не истолковали ложно моихъ намѣреній. Но любовь къ нимъ оказалась сильнѣе, чѣмъ страхъ, а въ особенности придала мнѣ смѣлости та легкость, съ которой они прощаютъ всѣ обиды. Но, прежде всего, я думалъ о тебѣ, господинъ! Послѣднее дѣло наше окончилось пораженіемъ, а развѣ сынъ фортуны можетъ помириться съ подобной мыслью? Вотъ я и подготовилъ тебѣ побѣду. Домъ стоитъ особнякомъ. Ты можешь окружить его рабами такъ, что даже и мышь не проскользнетъ. О господинъ! о господинъ! отъ тебя только зависитъ -- то, чтобы уже сегодня ночью та великодушная царевна очутилась въ домѣ твоемъ. И если это совершится, то вспомни, что помогъ этому бѣдный и голодный сынъ отца моего.

У Виниція кровь прилила къ головѣ. Искушеніе еще разъ овладѣло всѣмъ существомъ его. Да! вотъ способъ и на этотъ разъ способъ вѣрный! Разъ онъ будетъ имѣть Лигію у себя, кто можетъ отнять ее у него? Разъ онъ сдѣлаетъ Лигію своей любовницей, что ей дѣлать, какъ не остаться ею навсегда? И пусть пропадаютъ всѣ ученія! Что для него будутъ значить всѣ христіане вмѣстѣ со своимъ милосердіемъ и мрачной вѣрой? Развѣ не пришло время отряхнуться отъ всего этого? развѣ не время начать жить, какъ всѣ живутъ? Что затѣмъ сдѣлаетъ Лигія, какъ согласитъ свою судьбу съ ученіемъ, которое исповѣдуетъ,-- это также дѣло второстепенное. Это все не важно! Прежде всего она будетъ принадлежать ему -- и это не дальше какъ сегодня. И еще вопросъ: устоитъ-ли она съ этимъ ученіемъ при соприкосновеніи съ новымъ для нея міромъ, съ роскошью и наслажденіемъ, которымъ она должна поддаться? И это можетъ случиться еще сегодня. Достаточно будетъ остановить Хилона и въ сумерки отдать приказанія. А потому радость безъ конца! "Чѣмъ была моя жизнь?-- думалъ Виницій,-- однимъ страданьемъ, неудовлетворенной страстью, и вѣчнымъ вопросомъ безъ отвѣта". А такимъ образомъ все разрѣшится и окончится. Правда, отъ вспомнилъ, что поклялся ей, что не подыметъ на нее руки своей. Но чѣмъ клялся онъ? Не богами, потому что уже не вѣрилъ въ нихъ, ни Христомъ, потому что въ него еще не вѣрилъ. И въ концѣ-концовъ, если она почувствуетъ себя обиженной, онъ женится на ней и такимъ образомъ вознаградитъ ее за обиду. Да! онъ чувствуетъ себя обязаннымъ сдѣлать это, такъ какъ она спасла ему жизнь. И онъ вспомнилъ тотъ день, въ который онъ вмѣстѣ съ Кротономъ ворвался въ ея убѣжище, вспомнилъ поднятый надъ нимъ кулакъ Урса и все что случилось послѣ. Онъ снова увидалъ ее нагнувшуюся надъ его ложемъ, одѣтую въ платье рабы, прекрасную, какъ божество, добродѣтельную и обожаемую. Глаза его невольно обратились въ лараріумъ и онъ увидалъ тотъ крестикъ, который уходя она оставила ему. Неужели за все это онъ заплатитъ ей новымъ покушеніемъ? неужели онъ потащитъ ее за волосы въ свой кубикулъ, какъ рабу? И какъ онъ сдѣлаетъ это, если онъ не только жаждетъ обладать его, но любитъ ее, и любитъ ее за то, что она именно такова, какою она есть? И онъ вдругъ почувствовалъ, что ему недостаточно того, чтобы имѣть ее у себя въ домѣ, недостаточно насильно заключить ее въ свои объятія, и что любовь его требуетъ чего-то большаго, а именно -- ея согласія, ея любви, ея душу.-- Да будетъ благословенна эта кровля, если она войдетъ подъ нее добровольно; да будутъ благословенны минута, день, жизнь. И тогда счастье ихъ обоихъ будетъ безбрежно -- какъ море и ярко -- какъ солнце. А схватить ее силой значило-бы на вѣки разрушить такое счастье,-- и вмѣстѣ съ тѣмъ уничтожить и осквернить то, что есть самого дорогого и любимаго въ жизни.

Негодованіе охватило его при одной мысли объ этомъ. Онъ взглянулъ на Хилона, который, глядя на него, засунулъ руки подъ лохмотья и безпокойно почесывался, и неизъяснимое отвращеніе охватило Виниція и желаніе растоптать своего прежняго помощника, какъ топчутъ гада или ядовитую змѣю. Черезъ минуту онъ зналъ уже, что онъ долженъ дѣлать. Но, ни въ чемъ не зная мѣры и слѣдуя побужденію своей безжалостной римской натуры онъ обратился къ Хилону и сказалъ:

-- Я не сдѣлаю того, что ты совѣтуешь мнѣ, но для того, чтобы ты не ушелъ отъ меня безъ награды, которую ты заслуживаешь, я велю дать тебѣ триста розогъ въ моемъ домашнемъ эргастудѣ.

Хилонъ поблѣднѣлъ.

На красивомъ лицѣ Виниція было выраженіе такой холодной жестокости, что Хилонъ ни одну минуту не могъ обманывать себя надеждой, что обѣщанная награда была только жестокой шуткой.

Онъ мгновенно упалъ на колѣни и, съежившись, началъ стонать прерывающимся голосомъ:

-- Какъ, царь персидскій? За что? Пирамида любви! Колоссъ милосердія!-- за что?.. Я старъ, голоденъ, нищій... Я служилъ тебѣ... Такъ-то ты воздаешь мнѣ?..

-- Какъ ты христіанамъ -- отвѣчалъ Виницій, и позвалъ диспенсатора.

Но Хилонъ подползъ къ ногамъ его и, конвульсивно охвативъ ихъ, продолжалъ еще умолять, съ лицомъ, покрытымъ смертельной блѣдностью:

-- Господинъ, господинъ!.. Я старъ! Пятьдесятъ, не триста... пятьдесятъ будетъ!.. Сто,-- не триста!.. Сжалься! Сжалься!

Виницій отбросилъ его ногой и отдалъ приказаніе.

Въ одно мгновеніе ока за диспенсаторомъ вбѣжало два сильныхъ квада, которые, схвативъ Хилона за остатки волосъ, окрутили ему голову его собственными лохмотьями и поволокли въ эргастулъ.

-- Во имя Христа!.. закричалъ Хилонъ уже въ дверяхъ коридора.

Виницій остался одинъ.

Отданное приказаніе возбудило и оживило его. Онъ силился собратъ разсѣявшіяся мысли и привести ихъ въ порядокъ.

Онъ чувствовалъ большое облегченіе, и сознаніе побѣды, которую онъ одержалъ надъ собой, преисполнило его самодовольствомъ. Ему казалось, что онъ сдѣлалъ какой-то великій шагъ навстрѣчу Лигіи и что за это его ожидаетъ какая-то награда. Въ первую минуту ему даже не пришло на умъ, какую тяжелую несправедливость сдѣлалъ онъ по отношенію къ Хилону -- повелѣвъ его высѣчь за то самое, за что раньше награждалъ его. Онъ былъ еще слишкомъ римлянинъ, чтобы страдать чужимъ страданьемъ и чтобы обращать вниманіе на какого-то нищаго грека. Если-бы даже онъ подумалъ объ этомъ, онъ и тогда рѣшилъ-бы, что поступилъ правильно, повелѣвъ наказать негодяя. Но онъ думалъ о Лигіи и говорилъ ей: я не заплачу тебѣ зломъ за добро,-- а если ты узнаешь когда-нибудь, какъ я поступилъ съ тѣмъ, кто хотѣлъ подговорить меня поднять на тебя руку, ты будешь мнѣ благодарна.-- Но тутъ онъ остановился,-- одобрила-бы Лигія его поступокъ съ Хилономъ? "Вѣдь ученіе, которое она исповѣдуетъ, велитъ прощать; вѣдь христіане простили этого нищаго, хотя имѣли больше основанія мстить ему. И только теперь у него въ душѣ отозвался крикъ: "во имя Христа"! Онъ вспомнилъ, что Хилонъ подобнымъ-же возгласомъ выкупилъ себя изъ рукъ лигійца,-- и Виницій рѣшилъ прекратить его наказанье.

Съ этой цѣлью онъ хотѣлъ позвать диспенсатора, когда этотъ послѣдній самъ вошелъ и сказалъ:

-- Господинъ, старикъ въ обморокѣ, а, можетъ быть, и умеръ. Долженъ-ли я продолжать сѣчь его?

-- Привести его въ чувство и позвать его ко мнѣ.

Судья атрія скрылся за занавѣской, но, очевидно, привести Хилона въ чувство было не такъ легко, такъ какъ Виницій еще долго ждалъ -- и начиналъ уже выказывать нетерпѣнье, когда рабы ввели Хилона и по данному имъ знаку сейчасъ-же удалились.

Хилонъ былъ блѣденъ, какъ полотно, и по ногамъ его стекали на мозаику атрія струйки крови. Но онъ былъ въ полномъ сознаніи и, упавъ на колѣни, сталъ говорить, протягивая руки:

-- Благодарю тебя, господинъ! Ты милосерденъ и великъ!

-- Собака,-- сказалъ Виницій,-- знай, что я простилъ тебя, ради того Христа, которому я самъ обязанъ жизнью.

-- Я буду служить Ему и тебѣ, господинъ!

-- Молчи и слушай. Встань! Ты пойдешь со мной и покажешь мнѣ домъ, въ которомъ живетъ Лигія.

Хилонъ поднялся, но едва сталъ на ноги, какъ поблѣднѣлъ еще сильнѣе и сказалъ ослабѣвшимъ голосомъ:

-- Господинъ, вѣдь я дѣйствительно голоденъ... Я пойду, господинъ, пойду! но у меня нѣтъ силъ... Вели дать мнѣ хоть остатки изъ миски твоей собаки, и я пойду!..

Виницій приказалъ принести ему ѣсть и велѣлъ дать золотую монету и плащъ. Но Хилонъ, который обезсилѣлъ отъ побоевъ и голода, не могъ идти даже послѣ подкрѣпленія, хотя волосы на головѣ его подымались дыбомъ отъ страха, чтобы Виницій не принялъ его слабости за отказъ и не велѣлъ-бы снова сѣчь его.

-- Можетъ быть, вино согрѣетъ меня -- повторялъ онъ стуча зубами,-- тогда я могъ-бы идти сейчасъ, хоть въ великую Грецію.

Но понемногу силы возвратились къ нему, и они пошли. Дорога была не близкая, такъ какъ Линнъ жилъ, какъ и большая часть христіанъ, за Тибромъ, неподалеку отъ дома Миріамъ. Наконецъ Хилонъ показалъ Виницію отдѣльный маленькій домикъ, окруженный стѣной, совершенно скрытой подъ плющемъ, и сказалъ.

-- Вотъ здѣсь, господинъ!

-- Хорошо,-- сказалъ Виницій,-- теперь уходи, но прежде слушай, что я скажу тебѣ: забудь, что ты служилъ мнѣ; забудь, гдѣ живутъ Миріамъ, Петръ и Главкъ; забудь также объ этомъ домѣ и о всѣхъ христіанахъ. Каждый мѣсяцъ ты будешь приходить въ мой домъ и Денисъ, вольноотпущенникъ мой, будетъ выплачивать тебѣ по двѣ золотыхъ монеты. Но если ты и дальше будешь шпіонить за христіанами, я велю тебя засѣчь, или отдамъ въ руки городского префекта.

Хилонъ поклонился и сказалъ:

-- Забуду.

Но когда Виницій скрылся за поворотомъ улицы, онъ протянулъ къ нему руки и грозя кулаками, воскликнулъ:

-- Клянусь Атеей и Фуріей,-- не забуду!

И съ нимъ опять сдѣлался обморокъ.

VI.

Виницій отправился прямо въ домъ Миріамъ. Въ воротахъ онъ встрѣтился съ Назаріемъ, который смутился при видѣ его, но Виницій привѣтливо поздоровался съ нимъ и приказалъ проводить себя въ домъ матери его.

Въ помѣщеніи ея онъ, кромѣ Миріамъ, засталъ Петра, Главка, Криспа и даже Павла изъ Тарса, который только что возвратился изъ Фрегелъ. При видѣ молодого трибуна, изумленіе выразилось на всѣхъ лицахъ; а онъ сказавъ:

-- Привѣтствую васъ именемъ Христа, котораго вы почитаете.

-- Да будетъ прославлено имя его во вѣки-вѣковъ.

-- Я видѣлъ вашу добродѣтель и убѣдился въ добротѣ вашей и прихожу къ вамъ, какъ другъ.

-- И мы привѣтствуемъ тебя, какъ друга,-- отвѣчалъ Петръ.-- Сядь, господинъ, и раздѣли съ нами нашу трапезу, какъ гость нашъ.

-- Я сяду и раздѣлю съ вами трапезу, но раньше выслушайте меня,-- ты, Петръ, и ты, Павелъ изъ Тарса, чтобы вы узнали искренность мою. Я знаю, гдѣ находится Лигія; я пришелъ прямо отъ дома Линна, который стоитъ близко отъ этого жилища. Я имѣю право на Лигію и это право дано мнѣ цезаремъ; у меня въ городѣ есть почти пятьсотъ рабовъ; я могъ-бы окружить ея убѣжище и схватить ее, но не сдѣлалъ этого и не сдѣлаю.

-- За это благословеніе Господа будетъ надъ тобой, и сердце твое очистится,-- сказалъ Петръ.

-- Благодарю тебя,-- но слушай дальше, я не сдѣлалъ этого, хотя мучусь и тоскую. Прежде, передъ моимъ знакомствомъ съ вами, я непремѣнно взялъ-бы и удержалъ ее силой, но ваша добродѣтель и ваше ученіе, хотя я и не исповѣдую его, измѣнило что-то и въ моей душѣ,-- и я ужъ не осмѣливаюсь дѣлать насиліе. Я самъ не знаю, отчего это случилось, но это такъ! И потому я прихожу къ вамъ, такъ какъ вы замѣняете Лигіи и отца, и мать, и говорю вамъ: отдайте мнѣ ее въ жены, а я поклянусь вамъ, что не только не запрещу ей поклоняться Христу, но и самъ буду исповѣдывать Его ученіе.

Онъ говорилъ съ высоко-поднятой головой, рѣшительнымъ голосомъ, но онъ былъ взволнованъ и ноги его дрожали подъ полосатымъ плащомъ, и когда послѣ его словъ наступило молчаніе, онъ снова сталъ говорить, какъ будто хотѣлъ предупредить неблагопріятный отвѣтъ.

-- Я знаю всѣ препятствія, но она дорога мнѣ, какъ зеница ока, и хотя я не христіанинъ еще, но я не врагъ ни вашъ, ни Христовъ. Я хочу быть съ вами искрененъ, чтобы вы могли вѣрить мнѣ. Въ эту минуту рѣчь идетъ о жизни моей, но я все-таки говорю вамъ правду. Другой, можетъ быть, сказалъ-бы вамъ: окрестите меня!-- я говорю: просвѣтите меня! Я вѣрю, что Христосъ возсталъ изъ мертвыхъ, потому что это говорятъ люди, живущіе въ правдѣ и видѣвшіе его послѣ смерти. Вѣрю, потому что самъ видѣлъ, что ваше ученіе порождаетъ добродѣтель, справедливость и милосердіе, а не преступленія, въ которыхъ васъ обвиняютъ. Я мало еще позналъ ваше ученіе; немного отъ ученыхъ вашихъ, немного отъ Лигіи, немного изъ разговоровъ съ вами. И, повторяю, все-таки и во мнѣ что-то измѣнилось, благодаря ему. Раньше я желѣзной рукой держалъ всѣхъ слугъ моихъ, теперь -- не могу. Я не зналъ жалости,-- теперь знаю! Я любилъ наслажденія,-- теперь я бѣжалъ съ пруда Агриппы, такъ какъ я не могъ дышать тамъ отъ отвращенія. Прежде я вѣрилъ въ насиліе,-- теперь я отказался отъ него. Вы видите, что я самъ себя не знаю, но мнѣ опротивѣли пиры, опротивило вино, пѣсни, цитры и вѣнки, опротивѣлъ дворъ цезаря и нагія тѣла, и всѣ преступленія. А когда я подумаю, что Лигія похожа на снѣгъ горный, я тѣмъ сильнѣе люблю ее, а когда я подумаю, что это -- благодаря вашему ученію, я начинаю любить и ваше ученіе -- и хочу его! Но я не понимаю его, я не знаю, сумѣю-ли жить въ немъ и вынесетъ-ли его натура моя, а потому живу въ сомнѣніяхъ и мученьяхъ, какъ въ темницѣ.

И его брови болѣзненно сжались, и румянецъ выступилъ на щекахъ, и онъ снова заговорилъ съ поспѣшностью и увеличивающимся волненьемъ.

-- Видите!-- я мучусь отъ любви и мрака. Мнѣ сказали, что противъ вашего ученія не устоитъ ни радость человѣческая, ни счастье, ни право, ни порядокъ, ни власть, ни римское владычество. Такъ-ли это? Мнѣ сказали, что вы безумцы,-- повѣдайте, что приносите вы? Развѣ любить -- грѣхъ? развѣ испытывать радость -- грѣхъ? Развѣ желать счастья -- грѣхъ? Развѣ вы -- враги жизни? Развѣ христіанинъ долженъ быть нищимъ? Развѣ я долженъ былъ-бы отказаться отъ Лигіи? Какова ваша правда? Ваши поступки и ваши рѣчи -- прозрачны, какъ вода источника, но какое дно у этого источника? Вы видите -- я искрененъ. Разсѣйте тьму, такъ какъ мнѣ сказали еще и то, что Греція создала мудрость и красоту, Римъ -- силу, а что принесли христіане? Такъ скажите, что приносите вы? Если за дверями вашими свѣтъ, отворите мнѣ!

-- Мы приносимъ любовь!-- сказалъ Петръ.

А Павелъ изъ Тарса прибавилъ:

-- Если-бы ты говорилъ языками человѣческими и ангельскими, и не имѣлъ-бы любви, ты былъ-бы, какъ мѣдь звенящая...

Но сердце стараго апостола тронула эта страдающая душа, которая, какъ птица заключеная въ клѣткѣ, рвалась на воздухъ и къ солнцу, и онъ протянулъ къ Виницію руку и сказалъ:

-- Толцыте и отверзится вамъ!-- и милость Господня будетъ надъ тобой, и я благословляю тебя, душу твою и любовь твою во имя Спасителя міра.

Виницій, который и безъ того говорилъ съ восторгомъ, услыхавъ слова благословенія, быстро приблизился къ Петру и въ эту минуту произошло нѣчто необыкновенное. Этотъ потомокъ квиритовъ, который еще недавно не считалъ чужеземца человѣкомъ, схватилъ руку стараго галилеянина и сталъ съ благодарностью прижимать ее къ губамъ своимъ.

А Петръ радовался, такъ какъ понималъ, что сѣмя снова упало на добрую почву и что его сѣть рыбачья захватила еще одну душу.

Всѣ присутствующіе были не меньше обрадованы этимъ явнымъ знакомъ уваженія къ апостолу Божію и въ одинъ голосъ воскликнули:

-- Слава въ вышнихъ Богу!

Виницій всталъ съ прояснившимся лицомъ и сталъ говорить:

-- Я вижу, что жить съ вами это счастье, такъ какъ чувствую себя счастливымъ и мнѣ кажется, что вы убѣдите меня также и въ другихъ вещахъ. Но я еще скажу вамъ, что это случится въ Римѣ, цезарь ѣдетъ въ Антій и я долженъ ѣхать съ нимъ, потому что получилъ приказаніе. Вы знаете, что ослушаться -- это значитъ смерть!.. Но если я заслуживаю любви въ глазахъ вашихъ -- поѣзжайте со мной, чтобы научить меня истинѣ вашей. Вы будете тамъ въ большей безопасности въ толпѣ, чѣмъ я самъ,-- вамъ можно будетъ проповѣдывать вашу истину среди самыхъ придворныхъ цезаря. Говорятъ, что Актея христіанка, и между преторіанцами есть христіане, потому что я самъ видѣлъ, какъ солдаты преклоняли колѣна передъ тобой, Петръ, у воротъ Номентанскихъ. Въ Антіи я имѣю виллу, въ которой мы будемъ собираться, чтобы подъ бокомъ у Нерона слушать ученіе ваше. Главкъ говорилъ мнѣ, что вы ради одной души готовы идти на край свѣта, а потому сдѣлайте ради меня то, что вы сдѣлали ради тѣхъ, ради которыхъ пришли мода даже изъ Іудеи,-- сдѣлайте и не покидайте душу мою!

Они, услыхавъ это, стали совѣтываться, съ радостью думая о побѣдѣ ихъ ученія и о значеніи, которое будетъ имѣть для языческаго міра обращенія приближеннаго августа и потомка одного изъ старѣйшихъ родовъ римскихъ. Они готовы были дѣйствительно идти на край свѣта ради одной души человѣческой и съ самой смерти Учителя не дѣлали ничего другого,-- а потому отрицательный отвѣтъ не пришелъ имъ даже въ голову. Но Петръ былъ въ это время пастыремъ всей паствы, а потому не могъ ѣхать, тогда Павелъ изъ Тарса, который недавно былъ въ Ариціи и Фрегеллахъ, и снова собирался въ далекое путешествіе на востокъ, чтобы навѣстить тамошніе храмы и оживить ихъ новымъ дуновеньемъ усердія, согласился сопровождать молодого трибуна въ Антій, ему легко было найти тамъ корабль, идущій въ моря греческія.

Хотя Виницій и огорчился, что Петръ, которому онъ столькимъ былъ обязанъ, не будетъ сопровождать его, но поблагодарилъ за согласіе, и затѣмъ обратился къ старому апостолу съ послѣдней просьбой.

-- Зная жилище Лигіи,-- сказалъ онъ,-- я могъ-бы самъ пойти къ ней и спросить ее, какъ это дѣлается, хочетъ-ли она быть женой моей, если душа моя станетъ христіанской,-- но я предпочитаю просить тебя, апостолъ: позволь мнѣ повидаться съ ней, или отведи меня самого къ ней. Я'не знаю, сколько времени придется мнѣ провести въ Антіи,-- и помните, что при цезарѣ никто не увѣренъ въ своемъ завтрашнемъ днѣ. Мнѣ ужъ и Петроній говорилъ, что я не буду тамъ совсѣмъ въ безопасности. Такъ пусть-же я увижу ее передъ тѣмъ, пусть насыщу глаза мои видомъ ея, пусть разспрошу ее, забыла-ли она зло мое и хочетъ-ли она раздѣлить со мной мое доброе?

А Петръ апостолъ добродушно усмѣхнулся и сказалъ:

-- Кто-бы могъ лишить тебя заслуженной радости, сынъ мой.

Виницій снова наклонился къ рукамъ его, потому что совершенно ужъ не могъ скрыть своего счастья.

А апостолъ взялъ его за голову и сказалъ:

-- Но цезаря ты не бойся, ибо я говорю тебѣ: ни одного волоса не спадетъ съ головы твоей.

Потомъ онъ послалъ Миріамъ за Лигіей, повелѣвъ не говорить ей, кого найдетъ она между ними, чтобы и дѣвушкѣ приготовить большую радость.

Разстояніе было не велико, такъ что вскорѣ сидящіе въ помѣщеніи увидали среди миртовъ садика Миріамъ, держащую Лигію за руку. Виницій хотѣлъ бѣжать навстрѣчу, но видъ этого дорогого существа лишилъ его силъ -- и онъ стоялъ съ бьющимся сердцемъ, безъ дыханья, едва держась на ногахъ, въ сто разъ болѣе взволнованный теперь, чѣмъ тогда, когда въ первый разъ онъ услыхалъ надъ своей головой свистъ стрѣлы Парѳовъ.

Она вбѣжала, ничего не подозрѣвая, и при видѣ его остановилась, какъ вкопанная. Лицо ея залилось румянцемъ и сейчасъ-же сильно поблѣднѣло, и потомъ она удивленнымъ и испуганнымъ взоромъ окинула всѣхъ присутствующихъ.

Но она видѣла вокругъ ясные, полные доброты глаза, а апостолъ Петръ приблизился къ ней и сказалъ:

-- Лигія, ты все еще любишь его?

Наступила минута молчанія. Губы ея задрожали, какъ у ребенка, который собирается плакать, и который чувствуетъ себя виновнымъ, но видитъ, однако, что нужно сознаться въ своей винѣ.

-- Отвѣчай,-- сказалъ Петръ.

И она съ покорностью и рыданьемъ въ голосѣ, склоняясь къ колѣнямъ Петра, прошептала:

-- Да...

Въ одно мгновеніе Виницій преклонилъ передъ ней колѣна, Петръ положилъ свои руки на головы ихъ и сказалъ:

-- Любите другъ друга во имя Господне и на славу Его, потому что нѣтъ грѣха въ любви вашей.

VII.

Ходя по саду, Виницій разсказывалъ ей къ короткихъ, вырвавшихся изъ глубины сердца, словахъ то, въ чемъ минуту передъ тѣмъ сознался апостоламъ: онъ говорилъ ей о тревогахъ души своей, о перемѣнахъ, происшедшихъ въ немъ и, наконецъ, о той безконечной тоскѣ, которая охватила всю его жизнь съ тѣхъ поръ, какъ онъ покинулъ жилище Миріамъ.

Онъ признался Лигіи, что хотѣлъ забыть о ней, но не могъ, и думалъ о ней цѣлые дпи и цѣлыя ночи. Онъ припоминалъ и тотъ крестикъ, связанный изъ вѣтокъ самшита, который она оставила ему и который онъ помѣстилъ въ лаларіумѣ и который безсознательно чтилъ, какъ что-то божественное. И онъ тосковалъ все сильнѣе, потому что любовь была сильнѣе его и уже въ домѣ Авла охватила все существо его. Другимъ нить жизни прядутъ Парки, а ему пряла ее -- любовь, тоска и печаль. Онъ любилъ ее въ домѣ Авла и на Палатинскомъ холмѣ, и когда видѣлъ въ Остраніи, внимающую словамъ Петра, и когда шелъ съ Кротономъ похищать ее, любилъ ее, когда она сидѣла возлѣ ложа его и когда бросила его. И вотъ пришелъ Хилонъ, который открылъ ему убѣжище ея и совѣтовалъ похитить ее, но онъ рѣшилъ лучше наказать Хилона и пойти къ апостоламъ просить ихъ повѣдать ему истину и отдать ему ее... И пусть будетъ благословенна та минута, въ которую эта мысль пришла ему въ голову, потому что вотъ онъ теперь подлѣ нея и она ужъ не убѣжитъ отъ него, такъ какъ прошлый разъ убѣжала изъ дома Миріамъ.

-- Я бѣжала не отъ тебя,-- сказала Лигія.

-- А зачѣмъ-же ты сдѣлала это?

И она подняла на него свои глаза цвѣта ирисовъ, а потомъ, опустивъ смущенное лицо свое, отвѣчала:

-- Ты знаешь...

Виницій смолкъ на мгновеніе отъ избытка счастья и потомъ снова заговорилъ о томъ, какъ понемногу у него открывались глаза, что она отличается отъ всѣхъ римлянокъ и похожа развѣ только на одну Помпонію. Впрочемъ, онъ не умѣлъ хорошенько объяснить ей, такъ какъ самъ не отдавалъ себѣ отчета въ томъ, что чувствовалъ; на лицѣ ея явилась какая-то совершенно новая красота, которой еще до сихъ поръ не было и въ которой есть не только пластическая красота, но и духовная. Вмѣсто этого, онъ разсказалъ ей то, что наполнило ее радостью, что полюбилъ онъ ее за то, что она бѣжала отъ него, а что она будетъ его святыней у очага его.

И потомъ онъ схватилъ руки ея и не могъ больше говорить; онъ только глядѣлъ на нее, какъ на обрѣтенное счастье всей жизни и повторялъ ея имя, какъ-бы желая убѣдиться, что онъ отыскалъ ее и что онъ рядомъ съ ней.

-- О, Лигія! о, Лигія!..

Наконецъ, онъ сталъ разспрашивать, что творилось на душѣ ея, и она тоже призналась, что полюбила его еще когда была въ домѣ Авла и если-бы онъ съ Палатинскаго холма отправилъ ее къ нимъ, она сказала-бы имъ о любви своей и постаралась-бы смягчить ихъ гнѣвъ противъ него.

-- Клянусь тебѣ,-- говорилъ Виницій,-- что мнѣ даже и въ голову не приходило отнимать тебя у Авла. Петроній когда-нибудь разскажетъ тебѣ, что ужъ и тогда я говорилъ ему, что люблю тебя и хочу жениться на тебѣ. Я говорилъ ему: пусть она умаститъ двери мои волчьимъ жиромъ и пусть возсядетъ у очага моего! Но онъ осмѣялъ меня и подалъ цезарю мысль, чтобы онъ потребовалъ тебя къ себѣ, какъ заложницу, и отдалъ мнѣ. Сколько разъ я проклиналъ его въ моемъ горѣ, но, можетъ быть, этого требовала счастливая судьба, потому что иначе я не узналъ-бы христіанъ и не понялъ-бы тебя...

-- Повѣрь мнѣ, Маркъ,-- отвѣтила Лигія,-- что Христосъ умышленно велъ тебя къ Себѣ.

Виницій съ изумленіемъ поднялъ голову.

-- Правда!-- сказалъ онъ съ живостью,-- все сложилось такъ странно: отыскивая тебя, я встрѣтился съ христіанами... Въ Остраніи я съ изумленіемъ слушалъ апостола, такъ какъ такихъ рѣчей я еще никогда не слыхалъ. То ты молилась за меня.

-- Да!-- отвѣчала Лигія.

Они проходили около бесѣдки, густо заросшей плющемъ, и приближались къ мѣсту, гдѣ Урсъ, задушивъ Кротона, бросился на Виниція.

-- Здѣсь,-- сказалъ молодой человѣкъ,-- если-бы не ты,-- я погибъ-бы.

-- Не вспоминай,-- отвѣчала Лигія,-- и не вини въ томъ Урса.

-- Могу-ли я мстить ему за то, что онъ защищалъ тебя? Еслибы онъ былъ рабомъ, я сейчасъ-же далъ-бы ему свободу.

-- Если-бы онъ былъ рабомъ, Авлъ давно освободилъ-бы его.

-- Помнишь,-- сказалъ Виницій,-- что я хотѣлъ возвратить тебя Авлу? Но ты отвѣчала мнѣ, что цезарь могъ-бы узнать объ этомъ и отмстить имъ. Подумай, теперь ты можешь видѣться съ ними, сколько захочешь.

-- Зачѣмъ, Маркъ?

-- Я говорю "теперь", но думаю, что ты будешь безопасно видѣться съ ними, когда будешь моею. Да!.. Если цезарь, узнавъ объ этомъ, спроситъ, что сдѣлалъ я съ заложницей, которую онъ довѣрилъ мнѣ, я скажу: я женился на ней и къ Авлу она ходитъ съ моего согласія. Онъ въ Антіи долго не проживетъ, такъ какъ ему хочется ѣхать въ Ахайю, а если-бы онъ и прожилъ долго, то нѣтъ надобности видѣться съ нимъ ежедневно. Когда Павелъ изъ Тарса научитъ меня правдѣ вашей, я сейчасъ-же приму крещеніе и возвращусь сюда и постараюсь пріобрѣсти дружбу Авла и семьи его, они на этихъ дняхъ возвращаются въ городъ -- и тогда препятствій уже никакихъ не будетъ и я буду имѣть тебя у своего очага. О, carissima! carissima!

Сказавъ это, онъ протянулъ руки, какъ-бы призывая небо въ свидѣтели любви своей, а Лигія, поднявъ на него свои ясные глаза, сказала:

-- И тогда и я скажу: "гдѣ ты, Кай, тамъ и я Кайя".

-- Нѣтъ, Лигія!-- воскликнулъ Виницій,-- клянусь тебѣ, что никогда еще ни одна женщина не была такъ чтима въ домѣ мужа своего, какъ ты будешь въ домѣ моемъ.

Минуту они шли молча, не въ силахъ будучи объять счастья своего,-- влюбленные, подобные двумъ богамъ, и такіе прекрасные, какъ будто весна подарила ихъ вмѣстѣ съ цвѣтами.

Они остановились подъ кипарисомъ, который росъ вблизи входа въ домъ. Лигія прижалась къ груди Виниція, а онъ снова дрожащимъ голосомъ сталъ просить:

-- Прикажи Урсу пойти въ домъ Авла и взять оттуда вещи твои, дѣтскія игрушки и принести все ко мнѣ.

А она покраснѣла, какъ роза или какъ заря утренняя, и сказала:

-- Обычай велитъ дѣлать не такъ...

-- Я знаю. Ихъ обыкновенно приноситъ "prunob'а" {Матрона, которая сопровождала невѣсту и учила ее обязанностямъ жены.} вслѣдъ за новобрачной, но сдѣлай это для меня! Я возьму ихъ въ свою виллу въ Антіи и онѣ будутъ мнѣ напоминать о тебѣ.

И онъ сложилъ руки и сталъ повторять, какъ ребенокъ, который проситъ:

-- Помпонія возвратится на этихъ дняхъ, сдѣлай это для меня, diva, сдѣлай, carissima моя!!

-- Пусть Помпонія поступитъ, какъ хочетъ,-- отвѣчала Лигія, еще сильнѣе пламенѣя при воспоминаніи о "prunob'ѣ".

И они снова замолчали, потому что любовь сдавила имъ дыханіе въ груди ихъ. Лигія стояла, прислонившись къ кипарису, съ бѣлѣвшимъ въ тѣни лицомъ, подобная звѣрьку, съ опущенными глазами и съ волнующейся грудью, а Виницій мѣнялся въ лицѣ и блѣднѣлъ. Въ полуденной тиши они слышали, какъ бьются сердца ихъ и въ ихъ упоеніи кипарисъ, миртовые кусты и плющъ, обвивавшій бесѣдку, казалось, превращались въ садъ любви.

Но вотъ Миріамъ показалась въ дверяхъ и позвала ихъ завтракать. Они сѣли между апостолами и тѣ съ радостью глядѣли на нихъ, какъ на молодое поколѣнье, которое послѣ смерти ихъ должно было сохранять и сѣять дальше сѣмя новаго ученья.

Петръ преломилъ и благословилъ хлѣбъ, на лицахъ всѣхъ былъ покой и какое-то великое счастье, казалось, наполняло всю избу.

-- Посмотри,-- сказалъ, наконецъ Петръ,-- развѣ мы враги жизни и радости?

Виницій отвѣтилъ:

-- Я знаю теперь, такъ какъ никогда еще не былъ такъ счастливъ, какъ съ вами.

VIII.

Вечеромъ того-же дня Виницій, проходя черезъ форумъ къ себѣ домой, увидалъ при входѣ въ vicus Tuscus золоченыя носилки Петронія, которыя несли восемь рослыхъ британцевъ, остановилъ ихъ знакомъ руки, приблизился къ занавѣскамъ.

-- Да будетъ пріятенъ и покоенъ сонъ твой,-- закричалъ онъ смѣясь, увидѣвъ заснувшаго Петронія.

-- Ахъ! это ты!-- сказалъ проснувшійся Петроній.-- Да, я задремалъ, потому что ночь я провелъ на Палатинскомъ холмѣ. Я вышелъ теперь, чтобы купить себѣ что-нибудь для чтенія въ Антіи... Что слышно?

-- Ходишь по книжнымъ лавкамъ?

-- Да. Я не хочу производить безпорядокъ въ библіотекѣ, а потому на дорогу я дѣлаю особые запасы. Кажется, вышли новыя сочиненія Музонія и Сенеки. Я ищу также Персія и одно изданіе эклогъ Виргилія, котораго у меня нѣтъ. Охъ! какъ я усталъ, и какъ болятъ у меня руки отъ развертыванья свертковъ... такъ какъ, какъ только я попадаю въ книжную лавку, любопытство одолѣваетъ меня посмотрѣть и то и другое. Былъ я у Авирона, у Атракта на Аргелитѣ, а раньше еще у Созія на viens Sandalarius. Клянусь Касторомъ! Какъ я спать хочу!..

-- Ты былъ на Палатинскомъ холмѣ, а потому я спрашиваю тебя, что тамъ слышно? Или знаешь что? Отошли носилки и свертки съ книгами и пойдемъ ко мнѣ. Мы поговоримъ объ Антіи и еще кое о чемъ.

-- Хорошо,-- отвѣтилъ Петроній, выходя изъ носилокъ -- Но ты, вѣрно, знаешь, что послѣ-завтра мы отправляемся въ Антій..

-- Откуда-же я могу знать это?

-- Въ какомъ мірѣ живешь ты? Значитъ, я первый сообщаю тебѣ эту новость? Да! будь готовъ послѣ завтра утромъ. Горохъ, настоенный на оливковомъ маслѣ, не помогъ, платокъ на толстой шеѣ не помогъ и мѣднобородый охрипъ. Въ виду этого, объ отсрочкѣ и думать нечего. Онъ проклинаетъ на чемъ свѣтъ стоитъ Римъ и его воздухъ, и радъ былъ-бы сравнять его съ землею или уничтожить огнемъ, и ему необходимо море какъ можно скорѣе. Онъ говоритъ, что запахи, которые вѣтеръ несетъ изъ узкихъ улицъ, вгонятъ его въ гробъ. Сегодня во всѣхъ храмахъ дѣлали великія жертвоприношенія, чтобы голосъ возвратился къ нему,-- и горе Риму и въ особенности сенату, если онъ не скорю возвратится.

-- Тогда не зачѣмъ было-бы ѣхать въ Ахайю.

-- Но развѣ нашъ божественный цезарь обладаетъ только этимъ однимъ талантомъ?-- отвѣтилъ смѣясь Петроній.-- Онъ выступилъ-бы на олимпійскихъ играхъ со своимъ пожаромъ Трои, какъ поэтъ, какъ возница, какъ музыкантъ, какъ атлетъ... да что! даже какъ танцовщикъ и во всѣхъ случаяхъ получилъ-бы всѣ вѣнки, предназначенные для побѣдителей. Знаешь-ли ты отчего эта обезьяна охрипла? Со вчерашняго дня ему захотѣлось сравняться въ пляскѣ съ нашимъ Парисомъ, онъ протанцовалъ намъ приключеніе Леды и при этомъ вспотѣлъ и простудился. Онъ весь былъ мокрый и склизкій, какъ угорь, только-что вынутый изъ воды. Онъ перемѣнялъ маски одну за другой, кружился, какъ веретено, махалъ руками, какъ пьяный, даже отвращеніе брало смотрѣть на это толстое брюхо и тонкія ноги.

-- Парисъ училъ его въ продолженіе двухъ недѣль, но, представь себѣ Агенобарба въ видѣ Леды, или въ видѣ бога-лебедя. Вотъ такъ лебедь!-- нечего говорить! Но онъ хочетъ выступить публично съ этой пантомимой, сначала въ Антіи, а потомъ въ Римѣ.

-- Онъ повредилъ ужъ себѣ и тѣмъ, что публично пѣлъ, но только подумать, что римскій цезарь выступитъ, какъ мимикъ,-- нѣтъ! этого даже и Римъ не вынесетъ!

-- Дорогой мой! Римъ все вынесетъ, а сенатъ объявитъ благодарность "отцу отечества",-- и черезъ минуту Петроній прибавилъ:

-- А толпа будетъ еще гордиться тѣмъ, что цезарь ея -- тутъ.

-- Суди самъ, можно-ли было еще болѣе оподлиться!

Петроній пожалъ плечами.

-- Ты себѣ живешь дома, въ своихъ думахъ то о Ливіи, то о христіанахъ, и вѣроятно даже не знаешь, что случилось нѣсколько дней тому назадъ. Неронъ публично отпраздновалъ свадьбу свою съ Пнеагоромъ, который выступилъ въ качествѣ невѣсты. Казалось-бы, что мѣра безумія уже переполнена,-- не правда-ли? И что-жъ ты думаешь? Пришли приглашенные фламины и торжественно поженили ихъ. Я былъ при этомъ! И я много могу вынести, но однако, сознаюсь, подумалъ, что боги, если они существуютъ, должны были-бы подать какой-нибудь знакъ... но цезарь не вѣритъ въ боговъ -- и онъ правъ.

-- На то онъ въ одномъ лицѣ и верховный жрецъ, и богъ, и атеистъ,-- сказалъ Виницій.

Петроній засмѣялся.

-- Правда! Это не приходило мнѣ въ голову, а такого соединенія еще свѣтъ не видалъ, и помолчавъ прибавилъ:-- Надо еще сказать, что этотъ верховный жрецъ, который не вѣритъ въ боговъ и этотъ богъ, который издѣвается надъ ними, боится ихъ, какъ атеистъ.

-- Доказательствомъ этого служитъ то, что произошло въ храмѣ Весты.

-- Вотъ такъ свѣтъ!

-- Каковъ свѣтъ, таковъ и цезарь! Но это не протянется долго.

Разговаривая такимъ образомъ, они вошли въ домъ Виниція, который весело велѣлъ подавать ужинъ и потомъ обратившись къ Петронію сказалъ:

-- Нѣтъ! дорогой мой, свѣтъ долженъ переродиться.

-- Мы не переродимъ его,-- отвѣчалъ Петроній,-- хотя-бы потому, что во времена Нерона человѣка, все равно, что мотылекъ: живетъ въ солнечныхъ лучахъ милости, но при первомъ, холодномъ дуновеніи гибнетъ... хотя-бы и не желалъ этого. Клянусь сыномъ Майи: я много разъ спрашивалъ, себя, какимъ чудомъ такой Люцій Сат.урипнъ могъ дожить до девяносто-трехъ лѣтъ, пережить Тиверія, Калигулу и Клавдія? Но довольно объ этомъ: не позволишь-ли ты мнѣ послать твои носилки за Эвникой. У меня прошла охота спать и мнѣ хотѣлось-бы повеселиться. Скажи, чтобы къ ужину пришелъ цитристъ, а потомъ мы потолкуемъ объ Антш. Надо объ этомъ подумать, въ особенности тебѣ.

Виницій отдалъ приказаніе, чтобы послали за Эвникой, но объявилъ, что надъ путешествіемъ въ Антій онъ и не думаетъ ломать себѣ голову. Пусть себѣ ломаютъ ее тѣ, которые не умѣютъ жить иначе, какъ въ лучахъ милости цезаря. Свѣтъ не кончается на Палатинскомъ холмѣ,-- въ особенности для тѣхъ, у кого въ сердцѣ и въ душѣ есть кое-что другое.

И онъ говорилъ это такъ небрежно, съ такимъ оживленіемъ, такъ весело, что все это поразило Петронія и, посмотрѣвъ на Виниція, онъ сказалъ:

-- Что съ тобой дѣлается. Ты сегодня такой, какимъ былъ тогда, когда носилъ золотую буллу на шеѣ.

-- Я счастливъ,-- отвѣчалъ Виницій.-- Я нарочно позвалъ тебя, такъ какъ имѣю тебѣ сказать кое-что.

-- Что съ тобой случилось?

-- Что-то такое, чего я не отдалъ-бы за всю римскую имперію!

Сказавъ это, онъ сѣлъ, оперся локтями на поручни кресла и сталъ говорить, съ улыбающимся лицомъ и сіяющимъ взоромъ.

-- Помнишь, какъ мы вмѣстѣ были у Авла Плавція и ты въ первый разъ увидалъ тамъ божественную дѣвушку, которую ты самъ назвалъ зарей утренней и весной? Помнишь эту Психею, эту несравнимую, эту прекраснѣйшую изъ дѣвушекъ и богинь вашихъ?

Петроній глядѣлъ на него съ такимъ изумленіемъ, какъ будто хотѣлъ убѣдиться, въ порядкѣ-ли голова его.

-- На какомъ языкѣ говоришь ты?-- сказалъ онъ наконецъ.-- Разумѣется я помню Лигію.

А Виницій сказалъ:

-- Я женихъ ея.

-- Что?..

Но Виницій вскочилъ и позвалъ диспенсатора.

-- Пусть всѣ рабы до единой души соберутся сюда!, живо!

-- Ты женихъ ея?-- повторилъ Петроній.

Но еще прежде чѣмъ онъ успѣлъ опомниться отъ изумленія, огромный атрій дома Виниція наполнился людьми, запыхавшись бѣжали старики, мужчины въ цвѣтѣ лѣтъ, женщины, мальчики и дѣвочки. Съ каждой минутой атриній наполнялся все больше и больше,-- въ корридорахъ, называемыхъ "fauces", слышались голоса, зовущіе другъ друга на различныхъ языкахъ. Наконецъ всѣ они встали тѣсной толпой у стѣны и у колоннъ, а Виницій, вставъ около имплювія, обратился къ Демасу вольноотпущеннику и сказалъ:

-- Тѣ, кто прослужили въ домѣ моемъ двадцать лѣтъ, должны собраться завтра къ претору, гдѣ получатъ свободу, остальные -- получатъ по три золотыхъ монеты и удвоенную порцію ѣды въ продолженіе недѣли. Въ загородные эргастулы послать приказъ, чтобы освободить всѣхъ отъ наказаній, снять кандалы съ ногъ рабовъ и накормить до сыта -- знайте, что для меня насталъ счастливый день,-- и я хочу, чтобы была радость въ домѣ.

Всѣ стояли нѣкоторое время молча, какъ-бы не вѣря ушамъ своимъ, потомъ руки всѣхъ поднялись сразу и изъ устъ всѣхъ вылетѣлъ крикъ:

-- А-а! господинъ! а-а-а!

Виницій отпустилъ ихъ знакомъ руки,-- и хотя они всѣ хотѣли благодарить его и упасть къ ногамъ его, но поспѣшно вышли; наполнился радостью весь домъ отъ подваловъ до чердаковъ.

-- Завтра,-- сказалъ Виницій,-- я велю имъ еще собраться въ саду и нарисовать знаки, какіе они захотятъ. Тѣхъ, кто нарисуетъ рыбу, освободитъ Лигія.

Но Петроній, который ничему долго не удивлялся, ужъ успокоился и спросилъ:

-- Рыбу? Ахъ! помню Хилонъ говорилъ: это эмблема христіанъ.

И потомъ онъ протянулъ руку по направленію къ Виницію и сказалъ:

-- Счастье тамъ, гдѣ видитъ его человѣкъ. Пусть Флора въ продолженіи многихъ лѣтъ сыплетъ вамъ цвѣты подъ ноги. Желаю тебѣ всего того, что ты самъ себѣ желаешь.

-- Благодарю тебя, потому что я думалъ, что ты будешь меня отговаривать, а это, видишь, было-бы потерянное время.

-- Я, отговаривать? Никогда. Наоборотъ, я говорю тебѣ, что ты хорошо дѣлаешь.

-- Ахъ! измѣнникъ!-- отвѣтилъ весело Виницій,-- развѣ ты забылъ, что говорилъ мнѣ когда-то, когда мы выходили изъ дома Грецины?

Но Петроній хладнокровно отвѣчалъ:

-- Нѣтъ! но я измѣнилъ свое мнѣніе.

И черезъ минуту онъ прибавилъ:

-- Милый мой! Въ Римѣ все измѣняется. Мужья измѣняютъ женамъ, жены измѣняютъ мужьямъ, почему-бы мнѣ не измѣнить свое мнѣніе?-- Немногаго не хватало и Неронъ женился-бы на Актеѣ, происхожденіе которой нарочно для него вывези изъ древняго царскаго рода. И что-жъ? У него была-бы хорошая жена, а у насъ хорошая августа. Клянусь Протеемъ и его морской пучиной! И всегда буду измѣнять свое мнѣніе, если сочту это подходящимъ или выгоднымъ. Что касается Лигіи, ея царское происхожденіе достовѣрнѣе чѣмъ пергамскіе предки Актеи. Но въ Антіи ты остерегайся Поппеи, она мстительна!

-- И не думаю! Ни единый волосъ въ Антіи не упадетъ съ головы моей.

-- Если ты думаешь, что ты удивишь меня еще разъ,-- то ты ошибаешься, но откуда у тебя эта увѣренность?

-- Мнѣ сказалъ это Петръ Апостолъ.

-- Ахъ! тебѣ сказалъ это Петръ Апостолъ! На это нѣтъ возраженья, но позволь, однако, чтобы я принялъ нѣкоторыя мѣры предосторожности, хотя-бы для того, чтобы Петръ Апостолъ не оказался ложнымъ пророкомъ, такъ какъ если-бы Петръ Апостолъ случайно ошибся, онъ могъ-бы потерять твое довѣріе, которое навѣрное и впредь пригодится Петру Апостолу.

-- Дѣлай что хочешь, но я вѣрю ему. И если ты думаешь, что ты уронишь его въ моихъ глазахъ тѣмъ, что съ презрѣніемъ будешь повторять его имя, то ты ошибаешься.

-- Еще одинъ вопросъ: ты ужъ сдѣлался христіаниномъ?

-- Пока нѣтъ еще, по Павелъ изъ Тарса поѣдетъ со мной, чтобы объяснить мнѣ ученіе Христа,-- и потомъ я приму крещеніе, потому что то, что говорилъ ты, что они враги жизни -- неправда!

-- Тѣмъ лучше для тебя и для Лигіи,-- отвѣчалъ Петроній.

Потомъ, пожавъ плечами, онъ сказалъ какъ-бы самому себѣ:

-- Удивительное, однако, дѣло, какъ эти люди умѣютъ привлекать сторонниковъ, и какъ эта секта распространяется.

А Виницій отвѣчалъ съ такимъ жаромъ, какъ будто былъ самъ крещенъ.

-- Да, тысячи и десятки тысячъ живутъ въ Римѣ, въ городахъ Италіи, въ Греціи и Азіи. Христіане есть и въ легіонахъ и среди преторіанцевъ и даже въ самомъ дворцѣ цезаря. Это ученіе исповѣдуютъ рабы и граждане, бѣдные и богатые, народъ и патриціи. Знаешь-ли ты, что Корнеліи -- христіане, что Помпонія Грецина христіанка, что вѣроятно Октавія была ею, а Актея навѣрное христіанка? Да! это ученіе охватитъ весь міръ и одно можетъ возродить его. Не пожимай плечами, потому что, кто знаетъ, можетъ быть черезъ мѣсяцъ или черезъ годъ ты самъ примешь его.

-- А?-- сказалъ Петроній.-- Нѣтъ! клянусь солнцемъ Веры! Я не приму его, хотя-бы въ немъ заключалась правда и мудрость, не только человѣческая, но и божеская... Это потребовало-бы усилій, а я но люблю трудиться... Это потребовало-бы отреченій, а я не люблю отказываться ни отъ чего въ жизни. Съ твоей натурой, похожей на огонь и кипятокъ, всегда могло случиться что-нибудь подобное, но со мной?-- у меня есть мои геммы, мои камеи, мои вазы и моя Эвника. Въ Олимпъ я не вѣрю, но устраиваю его себѣ на землѣ и я буду процвѣтать, до тѣхъ поръ, пока меня не пронзятъ стрѣлы божественнаго стрѣльца или пока цезарь не повелитъ мнѣ вскрыть себѣ жилы.-- Я больше всего люблю запахъ фіалокъ и удобный триклиній. Я люблю даже нагихъ боговъ... какъ реторическія фигуры,-- и Ахайю, куда я собираюсь отправиться съ нашимъ тучнымъ, тонконогимъ, несравненнымъ, божественнымъ цезаремъ, августомъ... Геркулесомъ, Нерономъ!..

Говоря это, онъ развеселился при одной мысли, что онъ могъ-бы принять ученіе рыбаковъ галилейскихъ и сталъ напѣвать вполголоса:

"Зеленью миртовъ обовью я блестящій мечъ мой,

По примѣру Гармодія и Аристогитона"...

но остановился, когда глашатай подалъ знакъ, что Эвника пріѣхала.

Сейчасъ-же по ея прибытіи подали ужинъ, во время котораго, послѣ нѣсколькихъ пѣсенъ, исполненныхъ цитристомъ, Виницій разсказалъ Петронію о посѣщеніи Хилона и о томъ, какъ это посѣщеніе подало ему мысль отправиться прямо къ апостоламъ и что эта мысль пришла ему во время сѣченья Хилона.

Петроній, которымъ снова стала овладѣвать дремота, приложила, руку ко лбу и сказалъ:

-- Мысль была хороша, если послѣдствія хороши. А что касается Хилона, то я приказалъ-бы дать ему пять золотыхъ монетъ; по ужа. если ты велѣлъ сѣчь его, то лучше ужа. было-бы засѣчь его, потому что, кто знаетъ, можетъ быть современемъ сенаторы будутъ кланяться ему, какъ кланяются теперь нашему воину Ватиніго.-- Доброй ночи.

И снявъ вѣнки, они вмѣстѣ съ Эвникой стали собираться домой, а, когда они вышли, Виницій отправился въ библіотеку и сталъ писать Лигіи слѣдующее:

"Когда ты откроешь свои красивые глаза, я хочу, божественная, чтобы это письмо сказало-бы тебѣ: добрый день! Потому-то я и пишу сегодня, хотя завтра увижу тебя. Цезарь послѣзавтра выѣзжаетъ въ Антій и я, увы, долженъ сопровождать его. Я вѣдь ужъ говорилъ тебѣ, что не послушать его значило-бы рисковать жизнью,-- а теперь у меня не было-бы храбрости умереть.

"Но, если ты не хочешь, напиши мнѣ одно слово,-- и я останусь, а дѣломъ Петронія будетъ отвратить отъ меня опасность. Сегодня, въ радостный день, я раздалъ награды всѣмъ рабамъ, а тѣхъ., кто прослужилъ въ домѣ 20 лѣтъ, я поведу завтра къ претору, чтобы освободить ихъ.

"Ты, дорогая, должна похвалить меня за это; мнѣ кажется, что это будетъ согласно съ тѣмъ милосердымъ ученіемъ, которое ты исповѣдуешь, и повторяю, я сдѣлалъ это для тебя. Я скажу имъ завтра, что свободой своей они обязаны тебѣ, чтобы они были благодарны и славили имя твое. За это я самъ отдаюсь въ рабство счастью и тебѣ,-- и желаю, чтобы я никогда не зналъ освобожденія. Да будутъ прокляты Аптій и путешествіе Агенобарба. Трижды, четырежды счастливъ я, что я не такъ уменъ, какъ Петроній, потому что тогда я долженъ былъ-бы ѣхать въ Ахайю. Тѣмъ временемъ минута прощанья усладитъ мнѣ воспоминанья о тебѣ. Какъ только у меня будетъ возможность вырваться, я сяду на коня и поѣду въ Римъ, чтобы глаза мои утѣшались видомъ твоимъ, и уши мои голосомъ твоимъ. А когда мнѣ самому нельзя будетъ -- я пошлю раба съ письмомъ, чтобы получить вѣсть о тебѣ. Не сердись, что я называю тебя божественной.-- Если ты не позволишь,-- я послушаю, но теперь я иначе еще не умѣю. Привѣтствую тебя всей душой изъ будущаго дома твоего".

IX.

Въ Римѣ было извѣстно, что цезарь хочетъ по дорогѣ навѣстить Остію, или лучше сказать самое большое судно на свѣтѣ, который только что привезъ хлѣбъ изъ Александріи,-- и оттуда побережной дорогой {Via Littaralis.} отправится въ Антій. Приказанія были отданы уже нѣсколько дней тому назадъ и поэтому у Porta Ostensis собиралась толпа, состоящая изъ городской черни и всѣхъ народовъ свѣта, чтобы насытить очи свои видомъ цезарской процессіи, на которыя римскій плебсъ никогда не могъ въ волю насмотрѣться. До Антія дорога не была ни тяжела, ни далека; въ самомъ городѣ, состоящемъ изъ великолѣпныхъ палацовъ и виллъ, можно было найти все, что необходимо было для удобства и даже для самой изысканной роскоши того времени. Но цезарь имѣлъ обыкновеніе забирать съ собой въ дорогу всѣ предметы, которые могли ему понадобиться, начиная съ музыкальныхъ инструментовъ и домашнихъ вещей, и кончая статуями и мозаиками, которыя укладывали даже тогда, когда онъ въ дорогѣ хотѣлъ остановиться на короткое время, для отдыха, или для ѣды. Поэтому въ каждое путешествіе его сопровождало цѣлое полчище слугъ, не считая отрядовъ преторіанцевъ и приближенныхъ, изъ которыхъ каждый имѣлъ отдѣльную свиту рабовъ.

Въ этотъ день, раннимъ утромъ, компанійскіе пастухи, съ козлиными шкурами на ногахъ и лицами, обожженными солнцемъ, прогнали впередъ черезъ ворота пятьдесятъ ослицъ, чтобы Поппея на другой-же день по прибытіи своемъ могла принять по обыкновенію ванну изъ ихъ молока. Чернь со смѣхомъ и радостью глядѣла, какъ среди клубовъ пыли колыхались длинныя унта стада -- и съ радостью слушала свистъ бичей и дикіе окрики пастуховъ. Когда стадо прошло, на дорогу бросилась толпа отроковъ-рабовъ и, старательно очистивъ ее, стали посыпать цвѣтами и хвоемъ пиній. Въ толпѣ повторялось съ нѣкоторой гордостью, что вся дорога до Аптія должна была быть осыпана цвѣтами, которые были собраны въ частныхъ садахъ, въ окрестностяхъ, или даже куплены за дорогія деньги у торговокъ при Porta Migionis. По мѣрѣ того, какъ протекали утренніе часы, тѣснота все больше и больше увеличивалась. Нѣкоторые привели всю семью, чтобы время не показалось имъ слишкомъ долгимъ, раскладывали съѣдобные припасы на камняхъ, предназначенныхъ для новаго храма въ честь Цереры, и ѣли "prandium", подъ чистымъ небомъ. Кое-гдѣ образовались группы, въ которыхъ главное мѣсто заняли люди бывалые. Бесѣды шли объ отъѣздѣ цезаря и объ его прошлыхъ путешествіяхъ и о путешествіяхъ вообще, при чемъ заслуженные солдаты и матросы разсказывали чудеса о странахъ, о которыхъ слыхали во время своихъ далекихъ странствіяхъ и на которыя еще не ступала римская нога. Горожане, которые во всю свою жизнь нигдѣ не были, кромѣ на via Арріа, съ изумленіемъ слушали о чудесахъ Индіи и Аравіи, объ архипелагахъ, окружающихъ Британію, на одномъ изъ островковъ котораго Бріарій схватилъ и заточилъ заснувшаго Сатурна и на которомъ жили духи, о странахъ гиперборейскихъ, объ отвердѣлыхъ моряхъ, о свистѣ и ревѣ, который издавали воды океана, въ, тѣ минуты, когда заходящее солнце погружалось въ его глубину. Этимъ разсказамъ чернь легко вѣрила, въ нихъ вѣрили даже такіе люди, какъ Плиній и Тацитъ.-- Говорили также и о томъ, что корабль, который цезарь собирался навѣстить, везетъ на два года пшеницу, не считая четырехсотъ путешественниковъ, столькихъ-же заложниковъ и множество дикихъ звѣрей, которые должны были быть употреблены въ дѣло во время лѣтнихъ игръ. Всѣхъ объединяла общая приверженность къ цезарю, который не только кормилъ, но и веселилъ народъ, готовившійся также къ восторженной встрѣчѣ Нерона.

Тѣмъ временемъ показался отрядъ нумидійскихъ всадниковъ, принадлежащихъ къ преторіанскимъ войскамъ. Они были одѣты въ желтыя одежды, красные пояса и громадныя серьги, бросающіе желтый блескъ на ихъ черныя лица. Острія ихъ бамбуковыхъ копій вспыхивали на солнцѣ, какъ огоньки. Когда они прошли, началось нѣчто похожее на процессію. Толпы тѣснились, чтобы ближе взглянуть на все, но подошли отдѣлы пѣшихъ преторіанцевъ и, вставъ вдоль по обѣимъ сторонамъ воротъ, закрыли доступъ къ дорогѣ.-- Сначала потянулись возы съ красными и лиловыми шатрами изъ пурпура, и изъ бѣлаго, какъ снѣгъ,-- бисса, затканнаго золотыми нитями,-- съ восточными и кипарисовыми столами, съ кусками мозаики и кухонными сосудами, съ клѣтками птицъ, привезенныхъ съ востока, юга и запада, мозги или языкъ которыхъ должны были пойти на столъ цезарю,-- амфоры съ виномъ и корзины съ овощами.

Предметы, которые не хотѣли подвергать порчи на колесницахъ несли пѣшіе рабы. Виднѣлись цѣлыя сотни людей, несущихъ сосуды и статуи изъ мѣди коринѳской; этрусскія вазы несли отдѣльно отъ греческихъ, и отъ сосудовъ изъ золота, серебра или александрійскаго стекла -- ихъ отдѣляли другъ отъ друга небольшіе отряды пѣшихъ и конныхъ преторіанцевъ; надъ каждой группой рабовъ надзирали надсмотрщики, вооруженные бичами съ наконечниками изъ олова и желѣза. Шествіе, состоящее изъ людей, несущихъ съ почтеніемъ столько различныхъ предметовъ, походило на какую-то торжественно-религіозную процессію и сходство сдѣлалось еще большимъ, когда стали показываться музыкальные инструменты цезаря и его придворныхъ. Тамъ были арфы, еврейскія и египетскія лютни, лиры, форминги, цитры, дудки, длинныя изогнутыя трубы и цимбалы. Глядя на это море инструментовъ, сверкающихъ на солнцѣ своей бронзой, золотомъ, дорогими камнями и перламутромъ, можно было подумать, что Аполлонъ или Вакхъ собрались въ путешествіе по бѣлому свѣту. Засимъ появились великолѣпныя колесницы, съ акробатами, танцовщиками и танцовщицами, живописно-сгрупированными съ тирсами въ рукахъ. За ними ѣхали рабыни, предназначенныя не для услугъ, а для наслажденій: мальчики и дѣвочки изъ Греціи и Малой Азіи, длинноволосые или съ вьющимися волосами, собранными въ золотыя сѣтки, похожіе на амуровъ съ чудными личиками, совершенно покрытыми густымъ слоемъ косметиковъ, изъ страха, чтобы вѣтеръ Кампаніи не опалилъ ихъ нѣжныя лица. И снова появился преторіанскій отрядъ огромныхъ сикаморовъ, бородатыхъ бѣлокурыхъ или рыжеволосыхъ и свѣтлоокихъ. Впереди нихъ хорунжій, называемые imaginarii, несли римскіе орлы, таблицы съ надписями, статуэтки боговъ германскихъ и, наконецъ, статуэтки и бюсты цезаря. Изъ подъ шкуръ и солдатскихъ панцирей виднѣлись загорѣлыя руки, сильныя, какъ военныя машины, которымъ подъ силу было носить тяжелую броню этого войска. Земля, казалось, колебалась подъ ихъ ровнымъ тяжелымъ шагомъ, а они, увѣренные въ своей силѣ, которую могли употребить противъ самого цезаря, свысока глядѣли на уличную чернь, очевидно забывая, что многіе изъ нихъ пришли въ этотъ городъ также въ лохмотьяхъ. Но ихъ здѣсь была незначительная горсть, а главныя преторіанскія силы остались дома, чтобы наблюдать за спокойствіемъ города и держать его въ подчиненіи. За этимъ отрядомъ вели упряжныхъ тигровъ и львовъ Нерона, для того, чтобы было что запрягать въ дорожные колесницы въ томъ случаѣ, если ему придетъ охота подражать Діонисію. Ихъ вели индусы и арабы на стальныхъ цѣпочкахъ, такъ обвитыхъ цвѣтами, что онѣ, казалось, были свиты изъ однихъ цвѣтовъ. Прирученные умѣлыми бестіаріями, звѣри глядѣли на толпу своими зелеными, какъ-бы сонными глазами, но иногда подымали свои громадныя головы, храпя втягивали въ себя испаренія тѣлъ человѣческихъ и облизывали пасти жесткимъ языкомъ.

Затѣмъ потянулись цезарскіе колесницы и носилки, большія и малыя, золотыя или пурпуровыя, украшенныя слоновой костью, жемчугомъ, или сверкающіе блескомъ драгоцѣнныхъ камней; за ними снова шелъ небольшой отрядъ преторіанцевъ въ римскомъ вооруженіи, состоящій только изъ однихъ италійскихъ солдатъ-охотниковъ {Жители Италіи еще Августомъ были освобождены отъ военной службы, вслѣдствіе чего такъ называемая cohors italica, стоящая обыкновенно въ Азіи, составлялась изъ охотниковъ. Такъ точно и въ стражѣ преторіанской служили охотники, по скольку она не слагалась изъ чужеземцевъ.}; и снова толпы разряженныхъ прислугъ и мальчиковъ, и наконецъ самъ цезарь, приближеніе котораго возвѣщалось издалека криками толпы.

Въ толпѣ находился и Петръ апостолъ, который хотя разъ въ жизни хотѣлъ увидать цезаря. Его сопровождала Лигія, закутанная въ густое покрывало, и Урсъ, сила котораго была лучшей охраной для Лигіи среди безпорядочной и распущенной толпы. Лигіецъ поднялъ одинъ изъ камней, предназначенныхъ для постройки храма и принесъ его апостолу, чтобы тотъ, вставъ на него могъ видѣть лучше другихъ все, что происходило. Сначала толпа роптала, когда Урсъ сталъ расталкивать ее, какъ корабль, который разрѣзываетъ воду, но когда онъ одинъ поднялъ камень, котораго и четыремъ силачамъ не удалось-бы подвинуть, ропотъ смѣнился удивленіемъ и крики: "macte"! раздались кругомъ. Но въ это время приблизился цезарь. Онъ сидѣлъ на колесницѣ, въ которую были запряжены шесть бѣлыхъ идумейскихъ жеребцовъ, подкованныхъ золотомъ. Колесница имѣла видъ шатра, полы котораго были приподняты съ боковъ, для того, чтобы толпа могла видѣть цезаря. Въ колесницѣ могло помѣститься нѣсколько человѣкъ, но Неронъ, желая чтобы вниманіе всѣхъ было сосредоточено исключительно на немъ ѣхалъ по городу одинъ и только у ногъ его сидѣли двое карликовъ. Онъ былъ одѣтъ въ бѣлую тунику и аметистовую тогу, которая бросала синеватый отблескъ на лицо его. На головѣ у него былъ лавровый вѣнокъ. Со времени отъѣзда въ Неаполь онъ сильно потолстѣлъ. Лицо его налилось, подъ нижней челюстью свѣшивался двойной подбородокъ, вслѣдствіе чего губы его, которыя и безъ того расположены слишкомъ близко къ носу, теперь казались вырѣзанными подъ самыми ноздрями. Его толстая шея была по обыкновенію обвернута шелковымъ платкомъ, который онъ поправлялъ каждую минуту бѣлой жирной рукой, поросшей на суставахъ рыжими волосами, похожими на кровавые пятна; эти волосы онъ не позволялъ выщипывать эпиляторамъ, послѣ того, что ему сказали, что это производитъ дрожанье въ пальцахъ и мѣшаетъ, играть на лютнѣ. Безпредѣльное тщеславіе, какъ всегда, было написано на лицѣ его, вмѣстѣ съ утомленьемъ и скукой. Въ общемъ лицо это было и страшно и смѣшно. Онъ поворачивалъ голову то въ одну, то въ другую сторону, прищуривая глаза и внимательно прислушиваясь къ привѣтствіямъ. Его встрѣтила буря рукоплесканій и крики: "Да здравствуетъ божественный цезарь, императоръ! Да здравствуетъ побѣдитель! да здравствуетъ несравненный сынъ Аполлона, Аполлонъ! Слыша эти слова, Неронъ улыбался, но по временамъ лицо его какъ-бы омрачалось, римская толпа была насмѣшлива, увѣренная въ своей численности позволяла себѣ глумиться даже надъ тѣми великими тріумфаторами, которыхъ дѣйствительно любила и уважала. Вѣдь извѣстно было, что когда-то, при въѣздѣ въ Римъ Юлія цезаря, раздавались возгласы: "граждане, спрячьте женъ, потому что идетъ лысый негодяй"! Но чудовищное самолюбіе Нерона не выносило ни малѣйшихъ порицаній, ни остротъ, а между тѣмъ въ толпѣ, среди хвалебныхъ возгласовъ раздавались крики: "Мѣднобородый!.. мѣднобородый!.. Куда везешь свою огненную бороду? Развѣ боишься, чтобы Римъ отъ нея не сгорѣлъ?" И тѣ, которые кричали это -- не сознавали, что шутка ихъ скрываетъ въ себѣ ужасное пророчество. Цезаря не особенно сердили такіе возгласы, тѣмъ болѣе, что бороды онъ не носилъ, такъ какъ давно въ золотомъ ящичкѣ принесъ ее въ жертву Юпитеру капитолійскому. Но другіе, скрытые за кучами камней и за стѣнами храмовъ кричали: "Matricida! Koro! Orestes! Alcmaeon"! другіе: "гдѣ Октавія?" "Отдай пурпуръ"! Навстрѣчу ѣдущей за ними Поппеѣ раздавалось: "Flava coma!"; что означало публичная женщина. Музыкальное ухо Нерона схватывало и эти возгласы и онъ сейчасъ-же подносилъ къ глазу свой полированный изумрудъ, какъ будто желалъ увидѣть и запомнить лица тѣхъ, кто издавалъ эти крики. Такимъ образомъ взглядъ его остановился на стоящемъ на камнѣ апостолѣ. Одно мгновеніе эти двое людей глядѣли другъ на друга, и никому изъ этой блестящей свиты и безчисленной массы не пришло въ голову, что въ эту минуту глядятъ другъ на друга два властелина земли, изъ которыхъ одинъ скоро исчезнетъ, какъ кровавый сонъ, а другой -- этотъ старецъ, одѣтый въ бѣдную лацерну, захватитъ въ вѣчное владѣніе городъ и весь міръ.

Тѣмъ временемъ цезарь проѣхалъ, а за нимъ восемь афровъ пронесли великолѣпныя носилки, въ которыхъ сидѣла ненавистная народу Поппея. Одѣтая какъ и Неронъ въ тунику аметистоваго цвѣта, съ толстымъ слоемъ косметиковъ на лицѣ, неподвижная, задумчивая и равнодушная, она казалась какимъ-то божествомъ, и прекраснымъ, и злымъ, которое несли, какъ на религіозной процессіи. За ней тянулась цѣлая свита женской и мужской прислуги и цѣлые отряды колесницъ съ принадлежностями удобствъ и нарядовъ. Солнце уже низко опустилось за полдень, когда начался проѣздъ приближенныхъ августа, блестящей, сверкающей свиты, извивающейся какъ змѣя и безконечной.

Лѣнивый Петроній, сочувственно привѣтствуемый толпой, велѣлъ нести себя въ носилкахъ вмѣстѣ со своей богоподобной рабыней. Тигеллинъ ѣхалъ въ каррукѣ, въ которую запряжены были небольшія лошадки, украшенныя бѣлыми и красными перьями. Видно было, какъ онъ вставалъ, вытягивалъ шею, высматривалъ, скоро-ли цезарь подастъ ему знакъ, чтобы онъ пересѣлъ къ нему. Толпа привѣтствовала рукоплесканіями Лициніапа Пизона, смѣхомъ Вителія, свистомъ Ватинія. Лициній и Леканій, консулы, были встрѣчены равнодушно, по Тулій Сепеціонъ, котораго любили неизвѣстно за что, такъ же какъ и Вестиній, удостоились рукоплесканій толпы. Свита была неисчислима. Казалось, что все, что есть богатаго и блестящаго въ Римѣ эмигрируетъ въ Антій. Неронъ никогда иначе не путешествовалъ, какъ въ сопровожденіи тысячи колесницъ, а число спутниковъ его превышало число солдатъ въ легіонѣ {Во время цезарей въ легіонѣ числилось почти 12,000 людей.}. Толпа обратила вниманье и на Домиція Афра и на престарѣлаго Люція Сатурнина; на Веспасіана, который еще не отправился въ свою экспедицію въ Іудею, откуда онъ только что возвратился для полученія царской короны,-- и на его сыновей, и на молодого Нерву -- и на Лукана, Аннія Галлона и Квинтіана, и на множество женщинъ, извѣстныхъ своимъ богатствомъ, красотой, роскошью и развратомъ. Глаза толпы переходили съ знакомыхъ лицъ на упряжь, на колесницы, на лошадей, на удивительныя одежды придворныхъ, состоящихъ изъ всѣхъ народовъ міра. Въ этомъ наводненіи роскоши и величія не знали на что глядѣть и не только глаза, но и мысли ослѣплялъ этотъ блескъ золота эти яркія пурпуровыя и фіолетовыя цвѣта, эта игра драгоцѣнныхъ камней, это сверканье бусъ, перламутра и слоновой кости. Казалось, даже солнечные лучи растапливались въ этомъ блестящемъ наводненіи.

И хотя въ толпѣ не было недостатка въ бѣднякахъ съ пустыми животами и голодными глазами, но это зрѣлище не только зажигало ихъ желаньемъ и завистью, по вмѣстѣ съ тѣмъ наполняло ихъ восторгомъ и гордостью, давая имъ почувствовать ту силу и мощь Рима, передъ которыми преклонялся весь міръ. Дѣйствительно во всемъ мірѣ не было никого, который бы смѣлъ подумать, что сила эта не переживетъ всѣ вѣка и народы, и что на землѣ что-нибудь можетъ ей воспротивиться.

Виницій, ѣдущій въ концѣ процессіи, при видѣ Лигіи и апостола, которыхъ не надѣялся видѣть, выскочилъ изъ колесницы и, поздоровавшись съ нимъ съ сіящимъ лицомъ, сталъ торопливо говорить, какъ человѣкъ, которому некогда терять время.

-- Ты пришла! Не знаю, какъ я долженъ благодарить тебя, о Лигія!.. Богъ не могъ послать мнѣ лучшаго предзнаменованія. Разставаясь съ тобой, привѣтствуя тебя еще разъ, но мы разстаемся не на долго. По дорогѣ я разставлю парѳянскихъ лошадей и въ каждый свободный день я буду у тебя, пока не выхлопочу себѣ разрѣшенія возвратиться.-- Будь здорова!

-- Будь здоровъ, Маркъ!-- отвѣчала Лигія и потомъ тише прибавила: да хранитъ тебя Христосъ и да откроетъ душу твою для рѣчей Павла.

А Виницій обрадовался, видя въ этихъ словахъ ея желанье, чтобы онъ сдѣлался скорѣе христіаниномъ и отвѣчалъ:

-- Ocelli mi! пусть будетъ такъ, какъ ты говоришь! Павелъ захотѣлъ ѣхать съ людьми моими, но онъ со мной и будетъ моимъ учителемъ и товарищемъ... Приподними покрывало, радость моя, дай еще разъ взглянуть на тебя передъ дорогой. Зачѣмъ ты такъ закрылась?

Она рукой приподняла покрывало и показала ему свое ясное лицо и чудные смѣющіеся глаза, и спросила:

-- Это не хорошо?

И въ улыбкѣ ея было что-то въ родѣ дѣтскаго задора, а Виницій, глядя на нее, съ усмѣшкой отвѣчалъ:

-- Не хорошо для глазъ моихъ, которые до самой смерти хотѣли-бы глядѣть на одну тебя.-- А потомъ онъ обратился къ Урсу и сказалъ:

-- Урсъ, береги ее, какъ зеницу ока, потому что это не только твоя, но и моя -- domina!

Сказавъ это, онъ схватилъ руку ее и прижалъ къ губамъ своимъ, къ величайшему изумленію черни, которая не могла понять такого проявленія уваженія со стороны блестящаго приближеннаго августа по отношенію къ дѣвушкѣ, одѣтой въ простой нарядъ, чуть-ли не рабыни.

-- Будь здорова...

Потомъ Виницій быстро удалился, такъ какъ вся процессія цезаря уже значительно подвинулась впередъ. Апостолъ Петръ осѣнилъ его незамѣтнымъ крестнымъ знаменемъ, а добрый Урсъ сталъ сейчасъ расхваливать его, довольный тѣмъ, что молодая госпожа съ жадностью слушаетъ его и съ благодарностью глядитъ на него.

Процессія удалялась и скрывалась въ клубахъ золотистой пыли, но апостолъ Петръ и спутники его еще долго глядѣли ей вслѣдъ, пока къ нимъ не подошелъ Демасъ, мельникъ, тотъ самый, у котораго по ночамъ работалъ Урсъ.

Демасъ поцѣловалъ руку апостола и сталъ просить его, чтобы они зашли къ нему подкрѣпиться, говоря, что домъ его недалеко отъ Эмпорія, а они должно быть голодны и утомлены, такъ какъ провели большую часть дня у городскихъ воротъ.

Они пошли всѣ вмѣстѣ и отдохнувъ и подкрѣпивъ силы свои въ домѣ его, только подъ вечеръ возвратились за Тибръ. Для того чтобы пройти черезъ рѣку по мосту Эмилія, они пошли черезъ clivus Publicius, идущій по срединѣ Авентинскаго холма, между храмами Діаны и Меркурія. Апостолъ Петръ глядѣлъ съ высоты на окружающіе его зданія исчезающія въ отдаленіи и, погрузившись въ молчанье, отдался мыслямъ о величинѣ и власти этого города, въ который пришелъ проповѣдывать слово Божіе. До сихъ поръ онъ видѣлъ римское владычество и легіоны въ разныхъ краяхъ, по которымъ путешествовалъ, но то были какъ-бы отдѣльные члены этой силы, олицетвореніе которой онъ сегодня увидалъ въ первый разъ въ лицѣ цезаря. Этотъ городъ, неизмѣримый, хищный и жадный и вмѣстѣ съ тѣмъ разнузданный, сгнившій до мозга костей и вмѣстѣ съ тѣмъ непоколебимый въ своей нечеловѣческой силѣ,-- этотъ цезарь, братоубійца, матереубійца и женоубійца, за которымъ тянулась цѣлая цѣпь кровавыхъ дѣяній, цѣпь столь-же длинная, какъ и цѣпь его придворныхъ; этотъ развратникъ и шутъ и вмѣстѣ съ тѣмъ властелинъ тридцати легіоновъ, а съ помощью ихъ и всей земли; эти придворные, покрытые золотомъ и пурпуромъ, неувѣренные въ своемъ завтрашнемъ днѣ и, вмѣстѣ съ тѣмъ, болѣе могущественные, чѣмъ многіе цари -- все это, вмѣстѣ взятое, казалось ему какимъ-то адскимъ царствомъ зла и несправедливости. И удивился онъ простымъ сердцемъ своимъ, какъ Богъ можетъ давать такое непонятное всемогущество сатанѣ,-- какъ можетъ отдавать ему землю, чтобы онъ ее мѣсилъ, переворачивалъ, топталъ ее, выжималъ слезы и кровь, рвалъ ее какъ вихрь, ревѣлъ какъ буря, жегъ какъ пламя.-- И отъ мыслей этихъ встревожилось сердце его апостольское и сталъ онъ мысленно говорить съ Учителемъ: "Господи, что могу я сдѣлать въ этомъ городѣ, въ который Ты послалъ меня? Ему принадлежатъ моря и суша, ему и звѣрь земной и тварь водная,-- ему принадлежатъ и другія царства, грады и тридцать легіоновъ, которые стерегутъ ихъ, а я, Господинъ, простой рыбакъ съ озера! Что мнѣ дѣлать? и какъ превозмогу зло его?"

Онъ поднялъ свою сѣдую дрожащую голову къ небу, молился, изъ глубины сердца взывая къ своему Божественному Учителю, полный горя и тревоги.

Но голосъ Лигіи прервалъ его молитву, она говорила:

-- Городъ весь, какъ въ огнѣ!..

Дѣйствительно, солнце какъ-то странно заходило въ этотъ день. Огромный дискъ его уже наполовину закатился за Яникульскій холмъ и весь небесный сводъ покрылся краснымъ цвѣтомъ. Они стояли на такомъ мѣстѣ, съ котораго взглядъ ихъ могъ охватить значительное пространство. Немного направо виднѣлись вытянувшіяся стѣны circus Maximus, надъ нимъ возвышались дворцы на Палатинскомъ холмѣ, а прямо передъ нимъ за Terum Воагини и Uelabrum вершины Капитолія съ храмомъ Юпитера. Но стѣны, колонны и вершины храмовъ были какъ-бы погружены въ этотъ блескъ золота и пурпура. Издалека виднѣвшаяся рѣка текла точно кровавая,-- и по мѣрѣ того какъ солнце все больше закатывалось за холмъ, цвѣтъ становился все болѣе багровымъ, все болѣе похожимъ на зарево пожара,-- онъ росъ, расширялся, и наконецъ охватилъ всѣ семь холмовъ, съ которыхъ казалось струился на всю окрестность.

-- Городъ весь, какъ въ огнѣ,-- повторила Лигія.

А Петръ прикрылъ рукой глаза и сказалъ:

-- Гнѣвъ Господень надъ городомъ этимъ.

ЧАСТЬ ПЯТАЯ.

Виницій писалъ Лигіи:

"Рабъ Флегонъ, черезъ котораго я посылаю тебѣ письмо,-- христіанинъ и потому онъ будетъ однимъ изъ тѣхъ, которые получатъ свободу изъ рукъ твоихъ, моя дорогая. Это старый слуга дома нашего, а потому ты можешь писать черезъ него, не боясь, что письмо твое попадетъ въ другія руки. Я пишу тебѣ изъ Laurentum, гдѣ мы остановились по случаю зноя. Оттонъ владѣлъ здѣсь прекрасной виллой, которую въ свое время подарилъ Поппеѣ, и эта послѣдняя, хотя и разведенная съ нимъ, сочла нужнымъ удержать прекрасный подарокъ... Когда я подумаю объ этихъ женщинахъ, которыя теперь окружаютъ меня и о тебѣ,-- мнѣ кажется, что изъ камня Девкаліона должны были произойти совершенно различные, другъ на друга непохожіе люди и что ты принадлежишь къ тѣмъ, которые родились изъ кристалла. Любуюсь тобой и люблю тебя всей душой, такъ, что я хотѣлъ-бы говорить съ тобой только о тебѣ и я долженъ заставлять себя писать тебѣ о путешествіи, о томъ, что со мной дѣлается и о придворныхъ новостяхъ. И такъ цезарь былъ гостемъ Поппеи, которая потихоньку приготовила ему блестящій пріемъ. Впрочемъ, она пригласила немногихъ приближеныхъ августа, но я и Петроній получили приглашеніе. Послѣ prandium мы ѣхали въ золотыхъ лодкахъ по морю, которое было такъ тихо, какъ будто заснуло, и такое голубое, какъ глаза твои, божественная.-- Мы сами гребли, потому что это очевидно льстило августѣ, что ее везутъ бывшіе консулы, или сыновья ихъ. Цезарь, стоя у руля въ пурпуровой тогѣ, пѣлъ гимнъ въ честь моря, который сочинилъ въ прошедшую ночь и для котораго написалъ музыку вмѣстѣ съ Діодоромъ. На другихъ лодкахъ вторили рабыни изъ Индіи, которыя умѣютъ играть на морскихъ раковинахъ, а кругомъ показывалось множество дельфиновъ, какъ будто дѣйствительно вызванныхъ музыкой изъ глубинъ Амфитриды. А я,-- знаешь-ли ты что я дѣлалъ? Думалъ о тебѣ и тосковалъ по тебѣ, и хотѣлъ взять это море и эту ладью, и эту музыку, и все отдать тебѣ.-- Хочешь, мы когда-нибудь поселимся на берегу морскомъ, августа моя, вдали отъ Рима? У меня въ Сициліи есть земля, на которой растетъ миндальный лѣсъ, а весной онъ цвѣтетъ розовымъ цвѣтомъ и спускается такъ низко надъ моремъ, что концы вѣтокъ касаются воды. Тамъ я буду любить тебя и прославлять то ученіе, которому меня Павелъ научилъ, потому что я ужъ знаю, что оно не противится любви и счастью. Хочешь!.. Но прежде чѣмъ я услышу отвѣтъ изъ твоихъ дорогихъ устъ, я пишу тебѣ дальше, что происходило на лодкѣ. Скоро берегъ остался далеко за нами и вдали мы увидали передъ собою парусъ и между нами поднялся споръ, простая-ли это лодка рыбацкая, или большой корабль изъ Остіи? Я первый различилъ его, а августа сказала, что отъ моихъ глазъ очевидно ничего не можетъ укрыться и, вдругъ, опустивъ покрывало на лицо, она спросила: узналъ-бы я ее даже такъ? Петроній сейчасъ-же отвѣчалъ, что изъ-за тучъ даже солнца разглядѣть нельзя, но она, какъ будто шутя, сказала, что такое зрѣніе можетъ затуманить только одна любовь и перечисляя различныхъ приближенныхъ августа стала разспрашивать и отгадывать, которую изъ нихъ я люблю. Я отвѣчалъ спокойно, но въ концѣ она назвала и твое имя. Говоря о тебѣ, она откинула покрывало и стала глядѣть на меня злыми и вмѣстѣ съ тѣмъ испытующими глазами. Я чувствую настоящую благодарность къ Петронію, который въ эту минуту нагнулъ лодку, вслѣдствіе чего общее вниманіе было отвлечено отъ меня; если-бы я услыхалъ о тебѣ недоброжелательныя или язвительныя слова, я-бы не сумѣлъ скрыть гнѣва и долженъ былъ-бы бороться съ желаніемъ разбить весломъ голову этой злой и развратной женщины... Вѣдь ты помнишь, что я разсказывалъ тебѣ въ домѣ Линна, о томъ, что произошло на прудѣ Агриппы? Петроній боится за меня и еще сегодня умолялъ меня, чтобы я не раздразнилъ страсти самой августы. Но Петроній ужъ не понимаетъ меня и не знаетъ, что внѣ тебя нѣтъ для меня наслажденья, ни красоты, ни любви, и для Поппеи у меня есть только презрѣніе и отвращеніе. Ты слишкомъ ужъ измѣнила душу мою! настолько, что къ прежней жизни я-бы ужъ не моіъ возвратиться. Но ты не бойся, что здѣсь со мной можетъ случиться что-нибудь нехорошее.-- Поппея меня не любитъ, потому что любить она неспособна никого -- и ея желанье происходитъ только отъ гнѣва на цезаря, который находится еще подъ ея вліяніемъ и который, можетъ быть, еще и любитъ ее,-- хотя онъ ужъ не щадитъ ее и не скрываетъ передъ ней своего безстыдства и своихъ поступковъ. Скажу тебѣ въ концѣ и еще одну вещь, которая должна тебя успокоить: Петръ сказалъ мнѣ передъ отъѣздомъ, чтобы я не боялся цезаря, такъ какъ ни одинъ волосъ не упадетъ съ головы моей,-- и я вѣрю ему. Какой-то внутренній голосъ говоритъ мнѣ, что каждое слово его должно исполниться, и такъ какъ онъ благословилъ любовь нашу, то ни цезарь, ни всѣ силы Гадеса, ни даже само провидѣнье не въ силахъ отнять тебя у меня, о Лигія! И когда я думаю объ этомъ, я счастливъ, какъ будто я -- небо, которое одно счастливо и спокойно. Но тебя, христіанку, можетъ быть оскорбляетъ то, что я говорю о небѣ и провидѣньи? Въ такомъ случаѣ, прости меня, потому что я грѣшу невольно.

"Крещеніе еще не обмыло меня, но сердце мое, какъ пустая чаша, которую Павелъ изъ Тарса долженъ наполнить благодатнымъ ученіемъ, вашимъ, которое для меня тѣмъ благодатнѣе, что оно твое. Ты, божественная, поставь мнѣ въ заслугу хоть то, что япзъ этой чаши вылилъ то, что въ ней было до сихъ поръ и что я не отказываюсь отъ нея, а медлю, какъ человѣкъ, который жаждетъ, но стоитъ у чистаго источника.-- Пусть я найду милосердіе у тебя. Въ Антіи у меня дни и ночи будутъ собираться люди для того, чтобы слушать Павла изъ Тарса, который съ перваго-же дня путешествія сталъ такъ вліять на людей моихъ, что они постоянно окружаютъ его, видя въ немъ не только тевматурга, но чуть-ли не существо сверхъестественное. Вчера я видѣлъ радость на лицѣ его, а когда я спросилъ его, что онъ дѣлаетъ, онъ отвѣтилъ мнѣ: "сѣю". Петроній знаетъ, что онъ находится среди людей моихъ и хочетъ увидѣть его, также какъ и Сенека, который слыхалъ объ немъ отъ Галлона. Но звѣзды ужъ блѣднѣютъ, о Лигія, а утренній "Lucifer" свѣтитъ все сильнѣе. Скоро заря зарумянитъ море,-- все спитъ вокругъ, только я думаю о тебѣ и люблю тебя. Привѣтствую тебя вмѣстѣ съ утренней зарей,-- sponsaa mea!"

II.

Виницій писалъ Лигіи:

"Была-ли ты, дорогая, съ семьей Авла когда-нибудь въ Антіи? Если нѣтъ, то я буду счастливъ показать тебѣ его когда-нибудь. Уже отъ самаго Лаурента вдоль берега одна за другой тянутся виллы, а самъ Антій это -- безконечная цѣпь дворцовъ и портиковъ, колонны которыхъ отражаются въ водѣ. У меня здѣсь есть пристанище у самаго моря, съ оливковымъ садомъ и лѣсомъ кипарисовъ за виллой; и когда я подумаю, что это жилище со временемъ станетъ твоимъ, мраморъ его кажется мнѣ бѣлѣе, сады тѣнистѣе, и море болѣе лазурнымъ. О Лшія! какъ хорошо жить и любить! Старый Мениклъ, управляющій этой виллы, посадилъ подъ миртами цѣлыя купы ирисовъ, и при видѣ ихъ мнѣ вспомнился домъ Авла, вашъ имплювіумъ и вашъ садъ, въ которомъ я сидѣлъ рядомъ съ тобой. И тебѣ эти ирисы напомнятъ родной домъ, потому я увѣренъ, что ты полюбишь Антій и эту виллу. Сейчасъ-же по пріѣздѣ мы долго разговаривали съ Павломъ за prandium. Мы говорили о тебѣ, а потомъ онъ сталъ учить -- а я долго слушалъ его и скажу тебѣ только то, что, если-бы я умѣлъ писать, какъ Петроній, я-бы все-таки не сумѣлъ выразить все то, что происходило у меня въ душѣ и въ головѣ. Я и не подозрѣвалъ, что на свѣтѣ можетъ еще быть такое счастье, красота и покой, о которыхъ до сей поры люди не знали. Но все это я приберегаю для бесѣдъ съ тобой, когда, я въ первую свободную минуту отправлюсь въ Римъ. Скажи мнѣ, какъ земля можетъ одновременно выносить такихъ людей, какъ Петръ апостолъ, Павелъ изъ Тарса и цезарь? Я спрашиваю потому, что вечеръ, послѣ поученій Павла, я провелъ у Нерона,-- и знаешь-ли ты, что я тамъ слышалъ? Прежде всего онъ самъ читалъ свою поэму о разрушеніи Трои -- и сталъ жаловаться, что онъ никогда не видалъ горящаго города. Онъ завидовалъ Пріаму и называлъ его счастливымъ человѣкомъ только потому, что онъ имѣлъ возможность видѣть поліаръ и погибель родного города. На это Тигеллинъ сказалъ: "Скажи одно слово, божественный, и я возьму факелъ и, раньше чѣмъ протечетъ ночь, ты увидишь горящій Антій?" Но цезарь назвалъ его дуракомъ. "Куда-жъ бы я -- говоритъ -- пріѣзжалъ дышать морскимъ воздухомъ и охранять голосъ, которымъ одарили меня боги и о которомъ, какъ говорятъ, я долженъ заботиться для пользы людей? Развѣ не Римъ вредитъ мнѣ? Развѣ не зловонныя испаренія Субуры и Эсквилина заставляютъ меня хрипѣть,-- и развѣ горящій Римъ не представилъ-бы въ сто разъ болѣе величественнаго и трагичнаго зрѣлища, чѣмъ Антій?" -- Тутъ сейчасъ-же стали говорить, какая неслыханная трагедія было-бы зрѣлище такого города, покорившаго весь міръ и превратившагося въ кучу сѣраго пепла! Цезарь объявилъ, что тогда поэма его превзошла-бы пѣсни Гомера, а потомъ сталъ говорить, какъ онъ вновь построилъ-бы городъ и какъ будущіе вѣка должны были-бы удивляться его дѣлу, передъ которыми, померкли всѣ остальныя человѣческія дѣла. Сейчасъ-же пьяные собесѣдники стали кричать: "Сдѣлай это! сдѣлай!" и онъ отвѣчалъ: "Для этого нужно было-бы имѣть болѣе вѣрныхъ и болѣе преданныхъ мнѣ, друзей!" Признаюсь, слыша это я сразу встревожился, такъ какъ ты вѣдь въ Римѣ, carissima. Теперь я самъ смѣюсь надъ этимъ испугомъ и думаю, что цезарь и его приближенные, какими-бы безумцами они ни были, на такое безуміе не рѣшились-бы,-- а все-таки, подумай, какъ человѣкъ боится за то, что онъ любитъ,-- а все-таки я хотѣлъ-бы, чтобы домъ Линна не стоялъ въ узкомъ переулкѣ зарѣчной части города и именно въ такой, которая населена иноплеменниками, на которыхъ въ такомъ случаѣ меньше обратили-бы вниманіе. Я считаю, что даже дворцы на Палатинскомъ холмѣ недостойны были-бы быть твоимъ жилищемъ, и я хотѣлъ-бы, чтобы ты не испытывала недостатокъ тѣхъ удобствъ, къ которымъ привыкла съ дѣтства. Переселись въ домъ Авла, моя Ливія! Я здѣсь много объ этомъ думалъ. Если-бы цезарь былъ въ Римѣ, вѣсть о твоемъ возвращеніи, дѣйствительно, могла-бы дойти до него черезъ рабовъ, обратить на тебя вниманіе и подвергнуть тебя преслѣдованію за то, что ты осмѣлилась поступить противно води цезаря. Но онъ продолжительное время останется въ Антіи,-- а когда возвратится,-- и рабы ужъ давно перестанутъ говорить объ этомъ. Линпъ и Урсъ моглибы помѣститься съ тобой. Наконецъ, я живу надеждой, что прежде чѣмъ Палатинскій холмъ увидитъ цезаря, ты, моя божественная, будешь жить въ собственномъ домѣ въ Каринахъ. Да будутъ благословенны день, часъ и минута, въ которую ты переступишь порогъ мой, и если Христосъ, котораго я учусь познавать, сдѣлаетъ это,-- пусть будетъ благословенно и Его имя. Я буду служить Ему и отдамъ за Него жизнь и кровь свою. Я говорю неправильно: мы будемъ оба служить Ему, пока не оборвется нить жизни нашей. Люблю тебя и привѣтствую тебя отъ всей души".

III.

Урсъ черпалъ воду изъ цистерны и вытягивая на веревкѣ двойныя амфоры, напѣвалъ вполголоса чудную лигійскую пѣсенку и бросалъ веселые взгляды на Лигію и Виниція, бѣлѣвшихъ, какъ статуи, среди кипарисовъ въ глубинѣ садика Линна. Желто-лиловые цвѣта кидалъ на нихъ сумрахъ заката, а они мирно бесѣдовали, держась за руки, въ тишинѣ наступавшаго вечера.

-- А тебѣ, Маркъ, не достанется за то, что ты оставилъ Антій безъ вѣдома, цезаря?-- спрашивала Лигія.

-- Нѣтъ, дорогая моя,-- отвѣчалъ Виницій,-- цезарь объявилъ, что запирается на два дня съ Териносомъ и будетъ слагать новыя пѣсни. Онъ это часто дѣлаетъ и тогда ужъ ни о чемъ не думаетъ и ничего не знаетъ. Да что мнѣ цезарь, когда я наконецъ съ тобой и гляжу на тебя! Я такъ тосковалъ; въ послѣднее время, я потерялъ сонъ. Иногда, задремавъ отъ утомленія, я вдругъ просыпался съ мыслью, что тебѣ грозитъ опасность; по временамъ мнѣ снилось, что у меня увели лошадей, на которыхъ я долженъ былъ перенестись изъ Антія въ Римъ и на которыхъ дѣйствительно перелетѣлъ это пространство такъ быстро, какъ ни одинъ императорскій гонецъ. И больше быть безъ тебя я и не смогъ-бы. Я такъ тебя люблю, моя дорогая, самая дорогая для меня въ свѣтѣ!

-- Я знала, что ты пріѣдешь. Два раза Урсъ по моей просьбѣ выбѣгалъ на Карину, распрашивалъ о тебѣ и въ твоемъ домѣ. Линнъ смѣялся надо мной, Урсъ тоже.

И въ самомъ дѣлѣ Лигія ожидала Виниція, это было видно изъ того, что вмѣсто обычной черной одежды на ней была бѣлая мягкая стола, и изъ ея изящныхъ складокъ голова и плечи глядѣли, какъ первые весенніе цвѣты изъ-подъ снѣга. Нѣсколько розовыхъ анемоновъ украшали ея волосы.

Виницій прижалъ ея руку къ своимъ устамъ, потомъ они сѣли на каменной скамейкѣ среди дикаго винограда и молча сидѣли, плечомъ къ плечу, глядя на звѣзды, которыхъ послѣдній отблескъ дрожалъ, исчезая въ ихъ очахъ.

Мало-по-малу ихъ охватило обаяніе этого чуднаго тихаго вечера.

-- Какъ тихо здѣсь и какъ хорошъ міръ,-- промолвилъ Виницій, сдерживая голосъ.-- Какая чудная, тихая ночь наступаетъ. Я чувствую что я такъ счастливъ, какъ никогда въ жизни. Скажи мнѣ Лигія, что-же это такое? Я никогда не допускалъ, чтобы могла быть такая любовь. Я думалъ,-- она просто огонь въ крови, страсть, и только теперь я вижу, что можно любить каждой каплей крови, всѣмъ своимъ существомъ, и вмѣстѣ съ тѣмъ испытывать такое сладостное, безконечное спокойствіе, какъ будто душу покоятъ разомъ и сонъ, и смерть. Это для меня ново. Я гляжу на эти застывшія деревья, и кажется, что спокойствіе ихъ вселилось въ меня. Теперь я только понялъ, что можетъ быть такое счастье, о которомъ до сихъ поръ никто и не вѣдалъ. Теперь я понимаю, почему и ты, и Помпонія Грецина такія свѣтлыя, тихо-радостныя... Сомнѣнья нѣтъ!.. Вамъ это даетъ Христосъ.

А Лигія, положивши въ эту минуту свою чудную головку къ нему на грудь, прошептала:

-- Мой дорогой Маркъ...

И не могла продолжать. Чувство радости и благодарности, мысль, что она теперь можетъ любить его, лишили ее голоеа, глаза наполнились слезами. Виницій обнималъ ея маленькое тѣло своей рукой, прижималъ къ себѣ и затѣмъ сказалъ:

-- Лигія! Да будетъ благословенна минута, когда я въ первый разъ услыхалъ Его имя.

Она тихо отвѣчала ему:

-- Я люблю тебя, Маркъ.

Потомъ они, снова взволнованные, умолкли, не будучи въ силахъ продолжать разговоръ. Послѣднія лиловатыя тѣни на кипарисахъ исчезли, и молодая луна засеребрила деревья сада.

Немного спустя Виницій сталъ говорить:

-- Я знаю... Не успѣлъ я прійти, не успѣлъ поцѣловать твои милыя руки, какъ тотчасъ прочиталъ въ твоихъ глазахъ вопросъ: постигъ-ли я божественное ученіе, въ которое увѣровалъ, крестился-ли я? Нѣтъ! Я еще не принялъ крещенія, но знаешь, цвѣтикъ мой, почему? Павелъ сказалъ мнѣ: "Я убѣдилъ тебя, что Богъ пришелъ въ міръ и пострадалъ въ немъ на крестѣ для спасенія нашего, но Петръ первый благословилъ тебя, первый простеръ надъ тобою свою руку; пусть-же онъ омоетъ тебя и въ живомъ источникѣ спасенія. А я кромѣ того хотѣлъ, чтобы ты, дорогая, видѣла мое крещеніе, и чтобы Помпонія была моей матерью крестной. Вотъ почему я до сихъ поръ не окрещенъ, хотя и вѣрю въ Спасителя и Его кроткое ученіе. Павелъ меня убѣдилъ, онъ меня обратилъ; да и могло-ли быть иначе? Какъ-же я могъ-бы не повѣрить, что Христосъ пришелъ въ міръ, разъ это говоритъ Петръ, Его ученикъ, и Павелъ, которому Онъ являлся. Какъ-же я могъ-бы не повѣрить, что Онъ Богъ, когда Онъ воскресъ изъ мертвыхъ? Его видѣли и въ городѣ, и на горѣ, и надъ озеромъ,-- видѣли люди, уста которыхъ никогда не знали лжи. Я уже тогда этому вѣрилъ, когда слышалъ Петра въ Остраніи: я уже тогда сказалъ себѣ: на цѣломъ свѣтѣ могъ-бы солгать кто угодно другой, но только не онъ, сказавшій "я это видѣлъ". Но ученія вашего я боялся. Мнѣ казалось, что оно отниметъ тебя у меня. Я думалъ, что въ немъ нѣтъ ни мудрости, ни красоты, ни счастья. Теперь-же, когда я позналъ его, что-жъ-бы я былъ за человѣкъ, если-бы не хотѣлъ, чтобы на землѣ царила правда -- а не ложь, любовь -- а не ненависть, добро -- а не насиліе и зло, вѣрность и преданность -- а не вѣроломство, прощеніе -- а не месть. Да ктоже-бы не хотѣлъ, не желалъ страстно всего этого? А вѣдь именно всему этому учитъ ваше ученіе. Другіе тоже хотятъ справедливости, но только оно одно дѣлаетъ справедливымъ сердце человѣка. И кромѣ того, оно дѣлаетъ сердце чистымъ, какъ твое, напримѣръ, или Помпоніи. Я былъ-бы слѣпъ, если-бы не видѣлъ всего этого. А если сверхъ того Богъ-Христосъ обѣщаетъ намъ жизнь вѣчную и вѣчное блаженство, какое только можетъ дать Всемогущій Богъ, то чего-же еще больше можетъ желать человѣкъ? Если-бы я спросилъ Сенеку, почему онъ проповѣдуетъ добродѣтель, когда подлость приноситъ часто большее счастье, онъ не могъ-бы отвѣтить ничего путнаго. А я знаю теперь, зачѣмъ желанна добродѣтель. Потому что любовь и добро изливаетъ Христосъ, для того чтобы тогда, когда смерть смежитъ мнѣ очи, вновь обрѣсти и жизнь, и счастье, и себя самого, и тебя, моя дорогая... Какъ-же не полюбить и не принять ученія, которое возвѣщаетъ правду, уничтожаетъ смерть? Кто-бы не предпочелъ добра злу? Я думалъ, что ваше ученіе враждебно личному счастью, по Павелъ убѣдилъ меня, что оно не отнимаетъ, а увеличиваетъ его. Все это едва помѣщается въ моей головѣ, но я чувствую, что это такъ, потому что никогда не былъ такъ счастливъ, какъ теперь, да и не могъ-бы быть, хотя-бы и взялъ тебя силой въ свой домъ. Вотъ ты за минуту раньше сказала мнѣ: "люблю тебя", а вѣдь этихъ словъ я не извлекъ-бы изъ твоей груди даже всею силою римскаго могущества. О, Лигія! Умъ говоритъ, что это ученіе лучшее и божественное, сердце чуетъ это, а кто-же станетъ бороться съ такими двумя силами?

Лигія слушала Виниція, устремивъ на него свои голубые глаза, блестѣвшіе при свѣтѣ мѣсяца, словно какіе то чудные, таинственные цвѣты, покрытые росою.

-- Правда, Маркъ, это такъ,-- сказала она еще сильнѣе прижимая голову къ груди Виниція.

И въ эту минуту они чувствовали себя безконечно счастливыми, понимая, что помимо любви ихъ соединяетъ еще какая-то иная сила, непреодолимая и вмѣстѣ съ тѣмъ обаятельная, благодари которой самая любовь становится чѣмъ-то вѣчнымъ, не подлежащимъ ни случаю, ни смерти, ни разрушенію. Сердца ихъ наполнены были убѣжденіемъ, что что-бы не случилось, они не перестанутъ любить другъ друга и принадлежать другъ другу. Ихъ душу охватывало какое-то невыразимое спокойствіе. Виницій чувствовалъ, что эта любовь не только чиста и глубока, но вмѣстѣ съ тѣмъ и нова, такая, какой еще міръ не зналъ до того времени, да и не могъ знать. Она слагалась въ его душѣ изо всего разомъ: и Лигія, и Христово ученіе, и серебристый свѣтъ мѣсяца, почившій на кипарисахъ и эта чудная ночь -- весь міръ, казалось, былъ наполненъ его любовью къ Лигіи.

Онъ снова заговорилъ, и его тихій голосъ дрожалъ отъ волненія:

-- Ты есть душа души моей, ты для меня дороже всего на свѣтѣ. Разомъ будутъ биться сердца наши, молитвы наши будутъ общія и вмѣстѣ будемъ мы благодарить Христа. О! дорогая моя! Жить вмѣстѣ, вмѣстѣ почитать милосердаго Бога и знать, что когда придетъ смерть, наши очи снова откроются, какъ послѣ благого сна, для другого свѣта,-- чего, можно желать лучшаго? Я удивляюсь только тому, что не понялъ этого раньше. И знаешь, что кажется мнѣ теперь? Что противъ этого ученія никто не устоитъ! Черезъ двѣсти или триста лѣтъ его признаетъ весь міръ; люди забудутъ объ Юпитерѣ -- и не будетъ другихъ боговъ, кромѣ Христа, и другихъ храмовъ, кромѣ христіанскихъ. Кто -бы не захотѣлъ собственнаго счастья? Ахъ, да, я слышалъ бесѣду Павла съ Петроніемъ,-- и знаешь, что въ концѣ-концовъ сказалъ Петроній? "Это не для меня и, но ничего больше отвѣтить не сумѣлъ!

-- Повтори мнѣ слова Павла,-- сказала Лигія.

-- Это было у меня, вечеромъ. Петроній сталъ небрежно говорить и шутить, какъ онъ это дѣлаетъ всегда, и тогда Павелъ сказалъ ему: "Какъ ты, мудрый Петроній, можешь отвергать, что Христосъ существовалъ и воскресъ изъ мертвыхъ, когда тебя тогда еще на свѣтѣ не было, а Петръ и Іоаннъ видѣли его,-- и я видѣлъ по дорогѣ въ Дамаскъ? Поэтому, прежде всего, пусть мудрость твоя докажетъ, что мы -- лжецы, а ужъ потомъ отрицай наши показанія". Петроній отвѣчалъ, что онъ и не думаетъ отвергать, такъ какъ знаетъ, что совершается много непонятныхъ вещей, которыя, тѣмъ не менѣе, подтверждаются людьми, достойными довѣрія. Но -- прибавилъ онъ -- открытіе какого-нибудь чужеземнаго Бога -- это одно дѣло, и признаніе новаго ученія -- другое. "Я не хочу,-- сказалъ онъ,-- знать ни о чемъ такомъ, что могло-бы испортить мнѣ жизнь и уничтожить красоту ея. Не въ томъ дѣло, истинны-ли наши боги, а въ томъ, что они прекрасны,-- намъ съ ними весело, и мы можемъ жить съ ними безъ заботъ".-- На это Павелъ отвѣчалъ: "Отбрасывать ученье любви, справедливости и милосердія изъ страха передъ жизненными заботами -- ты подумай только, Петроній, развѣ жизнь ваша дѣйствительно беззаботна? Вотъ и ты, господинъ, и никто изъ самыхъ богатыхъ и могущественныхъ людей не знаетъ, засыпая вечеромъ, не разбудитъ-ли васъ смертный приговоръ? Но ты скажи мнѣ, если-бы цезарь призналъ это ученіе, которое проповѣдуетъ любовь и справедливость, развѣ твое счастье не было-бы полнѣе? Ты опасаешься за свои радости, но развѣ жизнь не была-бы веселѣе? А что касается услады жизни и красоты, если вы настроили столько красивыхъ храмовъ и статуй въ честь злыхъ, мстительныхъ, развратныхъ и неискреннихъ боговъ, то отчего-бы вы не сдѣлали этого изъ уваженія къ единому Богу любви и правды? Ты хвалишь свою судьбу потому, что ты богатъ и живешь въ роскоши, но ты могъ-бы быть и бѣднымъ и покинутымъ, хотя ты и происходишь изъ знатнаго дома, а тогда тебѣ по истинѣ было-бы лучше жить, если-бы люди признавали Христа. Въ вашемъ городѣ есть даже богатые родители, которые не желаютъ утруждаться воспитаніемъ дѣтей и часто выбрасываютъ ихъ изъ дому,-- и эти дѣти называются алюмнами, и ты, господинъ, могъ-бы быть такимъ алюмномъ. Но если-бы родители твои жили согласно нашему ученію, то съ тобой не могло-бы этого случиться. Если-бы ты, достигнувъ зрѣлыхъ лѣта, женился на любимой женщинѣ, хотѣлъ-бы ты, чтобы она осталась тебѣ вѣрной до смерти? А между тѣмъ взгляни, что у васъ дѣлается:, сколько срама, сколько позора, сколько измѣны вѣрности супружеской! Вѣдь вы сами удивляетесь, когда встрѣчаетесь съ женщиной, которую называете univera. Но я говорю тебѣ, что та, которая будетъ Христа носить въ сердцѣ своемъ, не нарушитъ вѣрность мужу и христіанскіе мужи сохранятъ вѣрность женамъ. Но вы не увѣрены ни въ владыкахъ вашихъ, ни въ отцахъ вашихъ, ни въ женахъ, ни въ дѣтяхъ, ни въ слугахъ. Передъ вами дрожитъ весь міръ, а вы дрожите передъ своими рабами, потому что вы знаете, что каждый часъ они могутъ пойти противъ вашего гнета страшной войной, ката не разъ шли. Ты богатъ, но не знаешь, не прикажутъ-ли тебѣ завтра бросить твое богатство; ты молодъ, но, можетъ быть, завтра тебѣ придется умереть. Ты любишь, но тебя подстерегаетъ измѣна; ты наслаждаешься своими виллами и статуями, но, можетъ быть, завтра ты будешь изгнанъ на Пандатарію; у тебя тысячи слугъ, по завтра эти слуги могутъ выпустить тебѣ кровь. А если это такъ, то какъ-же ты можешь быть спокоенъ, счастливъ и жить въ радости? А я распространяю любовь и распространяю ученіе, которое повелѣваетъ владыкамъ любить подданныхъ, повелѣваетъ господамъ любить рабовъ, невольникамъ служить ради любви, распространяетъ справедливость и милосердіе, а въ концѣ концовъ обѣщаетъ счастье безконечное и безбрежное, какъ море. Какъ-же ты, Петроній, можешь говорить, что это ученіе портитъ жизнь, если оно направляетъ ее, и если ты самъ былъ-бы въ сто разъ счастливѣе и покойнѣе, когда-бы оно охватило міръ такъ, какъ охватило его ваше владычество римское".

-- Такъ говорилъ Павелъ, о Лигія, а Петроній отвѣчалъ: "это не для меня", и притворившись, что ему хочется спать, вышелъ, а на прощанье прибавилъ: "Я предпочитаю свою Эвнику твоему ученію, іудей, но не хотѣлъ-бы спорить съ тобой публично". Но я всей душой прислушивался къ словамъ его, а когда онъ говорилъ о нашихъ женщинахъ, я всѣмъ сердцемъ восхвалялъ ученіе, въ которомъ ты выросла, какъ весной выростаютъ лиліи. И я думалъ: вотъ Поппея, бросившая двухъ мужей ради Нерона, вотъ Кальвія Криспинилла, вотъ Нигида, вотъ почти всѣ, которыхъ я знаю, кромѣ одной Помпоніи, торговали своей вѣрой и клятвами,-- и только ты одна, только, ты моя Лигія, не измѣнишь, не обманешь меня и не погасишь очага, хоть-бы всѣ измѣнили мнѣ, всѣ на кого я возлагалъ надежду. Я въ душѣ моей говорилъ тебѣ: чѣмъ-же я отблагодарю тебя, если не любовью и уваженьемъ? Чувствовала-ли ты, что тамъ въ Антіи я говорилъ мягче, а ночи еще жизнь и счастье -- съ тобой и говорилъ постоянно, безъ устали, какъ будто ты была при мнѣ? Я въ сто разъ больше люблю тебя за то, что ты бѣжала отъ меня изъ дома цезаря. И я ужъ не хочу его. Не хочу его роскоши я музыки,-- хочу только тебя одну. Скажи только слово, и мы покинемъ Римъ, чтобы поселиться гдѣ-нибудь далеко.

А она, не поднимая головы съ плеча его, подняла задумчиво глаза свои на посеребренныя верхушки кипарисовъ и отвѣтила:

-- Хорошо, Маркъ. Ты писалъ мнѣ о Сициліи, гдѣ и семья Авла хочетъ поселиться на старости лѣтъ...

А Виницій съ радостью прервалъ ее:

-- Да, дорогая моя! Земли наши находятся по близости другъ отъ друга. Это чудный берегъ, гдѣ климатъ еще теплѣе римскихъ, благоухающія и свѣтлыя... Тамъ одно и то-же.

Потомъ онъ сталъ мечтать о будущемъ.

-- Тамъ можно забыть о заботахъ. Въ лѣсахъ среди оливковыхъ деревьевъ будемъ мы гулять и отдыхать въ тѣни. О Лигія! Какая это жизнь!-- Любить другъ друга, вмѣстѣ глядѣть на небо, на море, вмѣстѣ почитать милосердаго Бога, дѣлать вокругъ добро и отдавать справедливость -- въ покоѣ.

Они замолчали, думая о будущемъ; онъ только все сильнѣе прижималъ ее къ себѣ, а на рукѣ его блестѣлъ при свѣтѣ луны золотой воинскій перстень. Въ кварталѣ, населенномъ бѣднымъ рабочимъ людомъ все ужъ спало, и ни одинъ звукъ не нарушалъ тишины.

-- Ты позволишь мнѣ видѣть Помпонію?-- спросила Лигія.

-- Да, дорогая. Мы будемъ приглашать ихъ въ домъ нашъ, или сами поѣдемъ къ нимъ. Хочешь, мы возьмемъ съ собой Петра апостола? Онъ измученъ лѣтами и трудомъ. Павелъ также будетъ навѣщать насъ, онъ обратитъ Авла Плавція -- и какъ солдаты образовываютъ колоніи въ далекихъ странахъ, такъ и мы образуемъ колонію христіанъ.

Лигія взяла руку Виниція и хотѣла прижать ее къ губамъ, но онъ заговорилъ шепотомъ какъ будто боялся спугнуть свое счастье:

-- Нѣтъ, Лигія, нѣтъ! это я почитаю тебя и поклоняюсь тебѣ. Дай мнѣ руку.

-- Я люблю тебя.

И онъ прильнулъ губами къ ея бѣлой, какъ цвѣтъ жасмина, рукѣ -- и одну минуту они слышали только біенье собственныхъ сердецъ. Въ воздухѣ не чувствовалось ни малѣйшаго вѣтерка и кипарисы стояли неподвижно, какъ будто удерживали дыханье въ груди...

Но, вдругъ, тишина была прервана неожиданнымъ рычаньемъ, какъ бы выходящимъ изъ подъ земли. Дрожь пробѣжала по всему тѣлу Лигіи. А Виницій всталъ и сказалъ:

-- Это львы рычатъ въ виваріяхъ.

И они оба стали прислушиваться. Тѣмъ временемъ первому реву отвѣтилъ другой, третій, десятый, со всѣхъ сторонъ.

Въ городѣ иногда бывало нѣсколько тысячъ львовъ, помѣщенныхъ рядомъ съ различными аренами, и часто ночью они приближались къ рѣшеткѣ и опираясь на нее своими огромными головами, оглашали воздухъ своей тоской по волѣ и пустынѣ. Такъ и теперь они затосковали -- и подавая другъ другу голосъ въ ночной тиши они наполняли ревомъ своимъ весь городъ. Въ этомъ было что-то невыразимо грозное и печальное, но Лигія, которой ясныя и спокойныя мечты о будущемъ разсѣялись при звукѣ этихъ голосовъ, слушала ихъ сердцемъ стѣсненнымъ какой-то тревогой и грустью.

Виницій обнялъ ее рукой и сказалъ:

-- Не бойся, дорогая. Игры приближаются, а потому всѣ виваріи переполнены.

И потомъ они оба вошли въ домъ Линна, сопровождаемые все болѣе усиливающимся львинымъ ревомъ.

VI.

Между тѣмъ Петроній одерживалъ каждый день новыя и новыя побѣды надъ приближенными августа, искавшими наперерывъ другъ передъ другомъ благоволенія цезаря. Вліяніе Тигеллина совершенно пало. Въ Римѣ, гдѣ нужно было кого-нибудь устранить, кого считали небезопаснымъ, когда нужно было конфисковать ихъ богатства, уладить какую-нибудь политическую исторію, давать зрѣлища, поражающія своимъ безвкусіемъ и роскошью въ угоду чудовищнымъ капризамъ цезаря,-- Тигеллинъ, всегда на все готовый, усердный и расторопный, казался не безполезнымъ. Но въ Антіи, среди глядѣвшихъ въ лазурное море роскошныхъ дворцовъ, цезарь жилъ эллинской жизнью. Съ утра до вечера читались стихи, шли разсужденія о ихъ достоинствѣ и формѣ, восторгались счастливыми выраженіями, увлекались музыкой, театромъ, словомъ, всецѣло тѣмъ, что создалъ и чѣмъ украсилъ жизнь греческій геній. Конечно, въ такихъ условіяхъ Петроній, болѣе образованный, чѣмъ Тигеллинъ и другіе приближенные августа, краснорѣчивый, остроумный, съ своимъ тонкимъ вкусомъ и литературнымъ пониманіемъ, долженъ былъ получить всѣ преимущества. Цезарь искалъ его общества, справлялся о его мнѣніяхъ, спрашивалъ совѣтовъ, когда самъ писалъ, и вообще оказывалъ пріязнь болѣе глубокую, чѣмъ когда-либо въ другое время. Приближеннымъ казалось, что вліяніе Петронія одержало окончательную побѣду, и что дружба его съ цезаремъ упрочена и на много лѣтъ. Даже тѣ, которые оказывали прежде нерасположеніе старому эпикурейцу, стали искать его вниманія и милостей. Многіе были искренне въ глубинѣ души рады тому, что побѣду одержалъ въ сердцѣ цезаря человѣкъ, который по крайней мѣрѣ зналъ, что о комъ думать, и съ улыбкой скептика принималъ льстивыя рѣчи своихъ вчерашнихъ враговъ, но вслѣдствіе-ли лѣни или, быть можетъ, сознанія превосходства, не мстилъ никому и не обнаруживалъ своей силы на пагубу или во вредъ другимъ. Были даже минуты, когда онъ могъ погубить Тигеллина, но онъ предпочиталъ высмѣивать его, выставляя напоказъ его невѣжество и простоватость. Сенатъ въ Римѣ отдохнулъ, такъ какъ въ теченіе полутора мѣсяца не было дано ни одного смертнаго приговора. Правда, и въ Антіи, и въ Римѣ разсказывали по истинѣ чудеса объ утонченномъ развратѣ цезаря и его фаворита, но каждый, конечно, предпочиталъ утонченно-развращеннаго владыку -- цезарю, озвѣрѣвшему въ рукахъ Тигеллина. Самъ Тигеллинъ потерялъ голову и колебался, не сознаться-ли въ своемъ полномъ пораженіи, разъ цезарь открыто заявлялъ, что во всемъ Римѣ, среди всѣхъ придворныхъ -- только двѣ души, способныхъ къ взаимному пониманію, только два истинныхъ эллина -- онъ и Петроній.

Удивительный тактъ этого послѣдняго утверждалъ всѣхъ въ глубокомъ убѣжденіи, что его вліяніе будетъ прочнѣе всѣхъ иныхъ. Не могли даже представить себѣ, какъ-бы это цезарь сумѣлъ обойтись безъ Петронія, съ кѣмъ-бы онъ могъ разговаривать о поэзіи, музыкѣ, ристалищахъ, въ чьи-бы глаза глядѣлъ онъ, желая убѣдиться въ истинномъ достоинствѣ и всего того, что онъ творитъ. А Петроній со своимъ обычнымъ видомъ равнодушнаго ко всему человѣка, казалось, не придавалъ никакого значенія своему положенію. Какъ всегда остроумный, лѣниво-медлительный, скептикъ, онъ часто производилъ на окружающихъ впечатлѣніе человѣка, который глумится надъ всѣми, надъ самимъ собой, надъ цезаремъ и надъ цѣлымъ міромъ. Временами онъ осмѣливался порицать цезаря, прямо въ глаза, и когда другіе думали, что онъ слишкомъ далеко заходитъ и просто готовитъ себѣ погибель, онъ ловкимъ оборотомъ рѣчи придавалъ порицанію такую окраску, что оно выходило только на пользу ему, вызывая въ присутствующихъ вмѣстѣ съ изумленіемъ и убѣжденіе, что нѣтъ такого труднаго положенія, изъ котораго-бы не вышелъ съ торжествомъ Петроній. Разъ какъ-то, недѣлю спустя послѣ возвращенія Виниція изъ Рима, цезарь читалъ въ небольшомъ кружкѣ отрывокъ изъ своей поэмы "Троя"; когда онъ кончилъ, раздались крики восторга, обычныя похвалы; Петроній, спрошенный взглядомъ цезаря, сказалъ:

-- Плохіе стихи, достойные того, чтобы ихъ бросить въ огонь.

Присутствующіе замерли отъ изумленія: Неронъ съ дѣтскихъ лѣтъ не слыхалъ ни изъ чьихъ устъ подобныхъ приговоровъ,-- только лицо Тигеллина освѣтилось радостью. Виницій страшно поблѣднѣлъ, полагая, что Петроній, который никогда не пилъ, на этотъ разъ пьянъ.

А Неронъ уже спрашивалъ медовымъ голосомъ, который, однако, дрожалъ отъ глубоко-уязвленнаго самолюбія:

-- Что-же дурного находишь ты въ нихъ?

-- Не вѣрь имъ,-- напалъ Петроній на цезаря, указывая рукою на присутствующихъ,-- они ничего не понимаютъ. Ты спрашиваешь, что дурного въ твоихъ стихахъ? Вотъ что я тебѣ отвѣчу, если ты желаешь правды: они хороши для Виргилія, хороши для Овидія, даже для Гомера, но не для тебя. Тебѣ нельзя писать такихъ стиховъ. Пожаръ, который ты описываешь, недостаточно пылаетъ, твой огонь недостаточно горитъ. Не слушай льстивыхъ словъ Лукана. За такіе стихи я призналъ-бы геніемъ его, но не тебя. А почему? Потому что ты выше ихъ. Кому боги дали столько, сколько тебѣ,-- отъ того больше можно и требовать. Но ты лѣнишься. Ты предпочитаешь спать до полудня, чѣмъ заниматься работой. Ты можешь создать произведеніе, о которомъ до сихъ поръ свѣтъ еще не слышалъ,-- и потому я въ глаза тебѣ говорю -- напиши лучше!

И онъ говорилъ это съ неохотой, какъ-бы шутя, но вмѣстѣ съ тѣмъ и строго; а глаза цезаря отъ наслажденія заволоклись туманомъ и онъ сказалъ:

-- Боги дали мнѣ немного таланта, но, кромѣ того, они дали мнѣ больше -- хорошаго знатока и друга, который одинъ умѣетъ говорить правду въ глаза.

Сказавъ это, онъ протянулъ свою толстую, покрытую рыжими волосами руку къ золотому канделябру, похищенному въ Дельфахъ, чтобы сжечь стихи.

Но Петроній выхватилъ ихъ прежде, чѣмъ пламя коснулось папируса.

-- Нѣтъ, нѣтъ!-- сказалъ онъ,-- даже и такіе плохіе стихи принадлежатъ человѣчеству.-- Оставь ихъ мнѣ.

-- Позволь мнѣ, въ такомъ случаѣ, отослать ихъ въ ящичкѣ, сдѣланномъ по моему вкусу,-- отвѣчалъ Неронъ, обнимая Петронія.

И черезъ минуту прибавилъ:

-- Да! ты правъ! Мой пожаръ Трои недостаточно пылаетъ, мой огонь недостаточно жжетъ. Я думалъ, что если сравняюсь съ Гомеромъ, то этого будетъ достаточно; нѣкоторая неувѣренность и скромное понятіе о себѣ самомъ всегда вредили мнѣ. Ты открылъ мнѣ глаза. Но знаешь-ли ты, почему то, что ты говоришь, правда? Потому, что если скульпторъ хочетъ изваять изображеніе бога, то онъ ищетъ себѣ образецъ, а у меня не было образца. Я никогда не видалъ пылающаго города, и потому въ моемъ описаніи нѣтъ правды.

-- А я скажу тебѣ, что надо быть великимъ артистомъ, чтобы понять это.

Неронъ задумался и черезъ минуту сказалъ:

-- Отвѣть мнѣ, Петроній, на одинъ вопросъ: жалѣешь-ли ты, что Троя сгорѣла?

-- Жалѣю-ли я?.. Клянусь хромымъ супругомъ Венеры -- ничуть! И я скажу тебѣ почему! Троя не сгорѣла-бы, если-бы Прометей не даровалъ людямъ огня и если-бы греки не объявили Пріаму войны; а если-бы не было огня -- Эсхилъ не написалъ-бы своего Прометея, точно также не будь войны -- Гомеръ не написалъ-бы Иліады; а я лучше хочу, чтобы существовали Прометей и Иліада, чѣмъ чтобы сохранился городъ, вѣроятно, дрянной и грязный, въ которомъ теперь, въ крайнемъ случаѣ, сидѣлъ-бы какой-нибудь прокураторъ и надоѣдалъ-бы тебѣ распрями съ городскимъ ареопагомъ.

-- Вотъ что называется умно говорить,-- отвѣчалъ цезарь.-- Ради поэзіи и искусства можно и должно всѣмъ жертвовать. Счастливы ахейцы, которые послужили темой для Иліады,-- и счастливъ Пріамъ, которому удалось увидать гибель родины. А я?-- я не видалъ горящаго города.

Наступила минута молчанья, которое Тигеллинъ, наконецъ, прервалъ.

-- Вѣдь я ужъ говорилъ тебѣ, цезарь,-- сказалъ онъ,-- прикажи, я сожгу Антій. Или знаешь что? если тебѣ жаль этихъ виллъ и дворцовъ, прикажи сжечь корабли въ Остіи или вели выстроить на Албанскомъ холмѣ деревянный городъ, въ который ты самъ бросишь огонь. Хочешь?

Но Неронъ бросилъ на него взглядъ полный презрѣнья.

-- Я буду глядѣть, какъ горятъ деревянные сараи? Твой умъ сдѣлался совершенно безплоднымъ, Тигеллинъ! И притомъ я вижу, что ты не очень-то цѣнишь мой талантъ и мою Трою, если думаешь, что какая-нибудь другая жертва была-бы слишкомъ велика для нея.

Тигеллинъ смутился, а Неронъ, какъ-бы желая перемѣнить разговоръ, черезъ минуту сказалъ:

-- Лѣто приближается... Ахъ! какое зловонье, должно быть, въ этомъ Римѣ!.. А вѣдь на лѣтнія игры придется возвратиться туда.

Тогда Тигеллинъ сказалъ:

-- Когда ты отпустишь приближенныхъ, позволь мнѣ на минуту остаться съ тобой...

Часъ спустя, Виницій, возвращаясь съ Петроніемъ изъ виллы цезаря, говорилъ:

-- Я одну минуту испугался за тебя. Я рѣшилъ, что ты пьянъ и погубилъ себя безповоротно. Помни, что ты играешь смертью.

-- Это моя арена,-- небрежно отвѣтилъ Петроній,-- и меня тѣшитъ мысль, что я лучшій гладіаторъ на этой аренѣ. Взгляни, какъ все окончилось. Вліяніе мое еще выросло за этотъ вечеръ. Онъ пришлетъ мнѣ свои стихи въ ящичкѣ, который (хочешь биться объ закладъ?) будетъ очень роскошный и совершенно безвкусный. Я прикажу моему лѣкарю хранить въ немъ слабительныя средства. Я сдѣлаю это и потому, что Тигеллинъ, видя, какъ удаются подобныя вещи, захочетъ, конечно, слѣдовать моему примѣру,-- и воображаю, что будетъ, если онъ начнетъ остроумничать. То же самое, какъ если-бы пиринейскій медвѣдь захотѣлъ-бы пройтись по канату. Я буду смѣяться, какъ Демокритъ. Конечно, если-бы я хотѣлъ этого, я могъ-бы погубить Тигеллина и остаться на его мѣстѣ префектомъ преторіанцевъ. Тогда у меня въ рукахъ былъ-бы самъ Агенобарбъ. Но мнѣ лѣнь. Ради скуки, я предпочитаю такую жизнь, какую веду теперь,-- и даже стихи цезаря.

-- Но что за ловкость, которая даже порицанье можетъ обратить въ похвалу! Но дѣйствительно-ли такъ плохи эти стихи? Я вѣдь ничего въ этомъ не понимаю.

-- Они не хуже другихъ. У Лукана въ одномъ пальцѣ больше таланта, но и у мѣднобородаго что-то есть. Прежде всего онъ чувствуетъ необыкновенную любовь къ поэзіи и музыкѣ. Черезъ два дня я долженъ быть у него, чтобы прослушать музыку къ гимну въ честь Афродиты; онъ кончитъ его не сегодня, такъ завтра. Мы будемъ въ тѣсномъ кружкѣ. Только ты, я, Тулій Сенеціонъ и молодой Нерва. А что касается стиховъ, такъ то, что я говорилъ тебѣ, что они служатъ мнѣ послѣ пира тѣмъ-же, чѣмъ служитъ Вителію перо фламинго,-- такъ это неправда! Иногда они бываютъ краснорѣчивы. Слова Гекубы трогательны... Она жалуется на родовыя муки, и Неронъ умѣлъ найти удачныя выраженія, можетъ быть, потому, что онъ самъ въ мукахъ рождаетъ каждый стихъ... Мнѣ иногда жаль его. Клянусь Поллуксомъ! какое удивительное смѣшенье! У Калигулы не хватало пятой клепки, однако, онъ не былъ такимъ чудодѣемъ.

-- Кто можетъ сказать, до чего можетъ дойти безуміе Агенобарба?-- сказалъ Виницій.

-- Рѣшительно никто. Могутъ еще произойти такія вещи, что спустя вѣка цѣлые у людей будутъ вставать волосы дыбомъ при воспоминаніи о нихъ. Но это-то собственно и интересно, это-то и занимательно,-- и хотя я и скучаю иногда, какъ Юпитеръ Аммонскій въ пустынѣ, но я думаю, что при другомъ цезарѣ я скучалъ-бы еще сильнѣе. Твой іудей Павелъ -- краснорѣчивъ,-- я этого отъ него не отымаю,-- а если такіе люди будутъ проповѣдывать это ученіе, наши боги должны будутъ не шутя остерегаться, какъ-бы не отправиться на чердакъ. Правда, что если-бы цезарь, напримѣръ, былъ христіаниномъ, всѣ чувствовали-бы себя безопаснѣе, но твой пророкъ изъ Тарса, примѣняя ко мнѣ свои доводы, видишь, не подумалъ, что для меня эта неувѣренность составляетъ главную прелесть въ жизни. Кто не играетъ въ кости, тотъ не проигрываетъ состоянія, а однако люди играютъ въ кости. Въ этомъ есть какое-то наслажденье и какое-то забвенье. Я знавалъ сыновей воиновъ и сенаторовъ, которые по своей волѣ дѣлались гладіаторами. Ты говоришь -- я играю жизнью,-- это такъ, но я дѣлаю это потому, что это развлекаетъ меня, а ваши христіанскія добродѣтели надоѣли-бы мнѣ въ одинъ прекрасный день, какъ разсужденія Сенеки. Вотъ почему бесѣда Павла пропала даромъ. Онъ долженъ понимать, что такіе люди, какъ я, никогда не примутъ этого ученія. Ты -- дѣло другое! Съ твоими наклонностями ты могъ-бы или возненавидѣть даже названіе христіанина, какъ заразу, или сдѣлаться имъ. Я признаю ихъ справедливость -- и при этомъ зѣваю. Мы безумствуемъ, стоимъ надъ пропастью, что-то неизвѣстное Приближается къ намъ изъ будущаго,-- что-то подламывается подъ нами, что-то умираетъ рядомъ съ нами -- согласенъ! но умереть мы сумѣемъ, а пока намъ зачѣмъ отягчать жизнь и служить смерти прежде, чѣмъ она возьметъ насъ. Жизнь существуетъ для самой себя, а не для смерти!

-- А мнѣ жаль тебя, Петроній.

-- Не жалѣй меня больше, чѣмъ я самъ жалѣю себя. Когда-то ты не чувствовалъ себя плохо межъ нами и, сражаясь въ Арменіи, ты тосковалъ но Римѣ.

-- Я и теперь тоскую по немъ.

-- Да! потому что полюбилъ христіанскую весталку, которая сидитъ за Тибромъ. Я не удивляюсь этому и не осуждаю тебя. Я только котъ чему удивляюсь: несмотря на это ученіе, о которомъ ты говоришь, что оно есть море счастья, и несмотря на эту любовь, которая должна быть вскорѣ увѣнчана, печаль не сходитъ съ лица твоего. Помпонія Гредина всегда печальна, ты, съ тѣхъ поръ, какъ сдѣлался христіаниномъ, пересталъ улыбаться. Не убѣждай-же меня, что это веселое ученіе. Изъ Рима ты возвратился еще болѣе грустнымъ. Если по христіански это значитъ любить, клянусь свѣтлыми кудрями Вакха! я не пойду по вашимъ слѣдамъ.

-- Это совсѣмъ другое,-- отвѣчалъ Виницій,-- я тебѣ клянусь не кудрями Вакха, но душой отца моего, что никогда прежде я даже не представлялъ себѣ такого счастья, какое испытываю теперь. Но я страшно тоскую и что удивительно, когда я далеко отъ Лигіи, мнѣ кажется, что надъ ней виситъ какая-то опасность. Я не знаю -- какая и не знаю, откуда она могла-бы прійти, но я предчувствую, какъ предчувствуется гроза.

-- Черезъ два дня я надѣюсь получить для тебя разрѣшеніе оставить Антій на столько, сколько захочешь. Поппея какъ будто спокойнѣе и сколько я знаю, отъ нея ничто не угрожаетъ ни тебѣ, ни Лигіи.

-- Еще сегодня она спрашивала меня, что я дѣлалъ въ Римѣ, хотя мой отъѣздъ былъ тайной.

-- Можетъ быть, она велѣла слѣдить за тобой. Но теперь и она должна считаться со мной.

Виницій остановился и сказалъ:

-- Павелъ говорилъ, что Богъ иногда предостерегаетъ, по въ предчувствіе вѣрить не велѣлъ,-- а потому я борюсь противъ этого предчувствія, но побороть себя не могу. Я скажу тебѣ, что случилось, для того, чтобы облегчить сердце свое. Мы сидѣли съ Лигіей въ такую-же чудную ночь, какъ теперь, и устраивали свою будущую жизнь. Я не сумѣю сказать тебѣ, какъ мы были счастливы и спокойны. И вдругъ начали рычать львы. Это вещь обыкновенная въ Римѣ, а однако съ этой минуты я лишился покоя. Мнѣ кажется, что въ этомъ, была какая-то угроза, точно предвѣстникъ несчастья... Ты знаешь, что тревога не легко овладѣваетъ мной, но въ эту минуту со мной произошло что-то такое, что тревога затмила собой всю темноту ночи. Это случилось такъ странно и неожиданно, что и теперь въ ушахъ моихъ постоянно звучатъ эти голоса, а въ сердцѣ моемъ непрестанное безпокойство, какъ будто Лигія нуждается въ моей защитѣ отъ чего то страшнаго... Хотя-бы отъ этихъ самыхъ львовъ. И я мучусь. Выхлопочи-же мнѣ разрѣшеніе уѣхать, потому что иначе я уѣду безъ разрѣшенія. Я не могу сидѣть здѣсь,-- повторяю тебѣ -- не могу!

Петроній сталъ смѣяться.

-- До этого еще не дошло,-- сказалъ онъ,-- чтобы сыновей бывшихъ консуловъ или жепъ ихъ отдавали львамъ на разстерзанье. Васъ можетъ встрѣтить всякая другая смерть, но не эта. Наконецъ, кто знаетъ, были-ли это львы, потому что германскіе туры рычатъ совершенно также. Что касается меня, то я смѣюсь надъ судьбой и надъ предчувствіемъ. Вчера ночь была темная и я видѣлъ, что звѣзды падали, какъ дождь. Многимъ дѣлается не по себѣ при видѣ этого, по я подумалъ: если между ними находится и моя звѣзда, то, по крайней мѣрѣ, въ обществѣ мнѣ недостатка не будетъ!

И онъ замолчалъ на минуту и подумавъ сказалъ:

-- Наконецъ, видишь-ли ты, если вашъ Христосъ возсталъ изъ мертвыхъ, то Онъ можетъ обоихъ васъ защитить отъ смерти.

-- Можетъ,-- отвѣчалъ Виницій, глядя на усѣянное звѣздами небо.

Неронъ игралъ и пѣлъ гимнъ въ честь "владычицы Кипра", онъ самъ составилъ и текстъ и музыку. Въ этотъ день онъ былъ въ голосѣ и чувствовалъ, что его музыка дѣйствительно увлекаетъ присутствующихъ. Это сознаніе придавало силу звукамъ, которые онъ. извлекалъ изъ груди, и такъ взволновало его душу, что онъ казался вдохновеннымъ свыше. Въ концѣ пѣнья онъ даже поблѣднѣлъ, искренно растроганный. И первый разъ въ жизни онъ не хотѣлъ слушать похвалъ присутствующихъ. Съ минуту сидѣлъ онъ съ поникшей головой, держа цитру въ рукахъ, потомъ вдругъ всталъ и сказалъ:

-- Я утомленъ, мнѣ нуженъ воздухъ. Настройте покамѣстъ цитры.-- Онъ повязалъ горло шелковымъ платкомъ и затѣмъ сказалъ, обращаясь къ Петронію и Виницію, сидѣвшимъ въ углу залы:-- Вы пойдете со много. Ты, Виницій. дай мнѣ руку, я чувствую себя слабымъ, а Петроній будетъ говорить мнѣ о музыкѣ.

Они вышли вмѣстѣ на террасу дворца, выложенную алебастромъ и посыпанную шафраномъ.

-- Тутъ легче дышится,-- сказалъ Неронъ: -- Душа моя взволнована и грустна, хотя я и вижу, что могу выступить публично съ тѣмъ, что пропѣлъ вамъ теперь на пробу, это будетъ такой тріумфъ, какого еще не получалъ ни одинъ римлянинъ.

-- Ты можешь выступать и здѣсь, въ Римѣ, и въ Ахайѣ. Я удивляюсь тебѣ всѣмъ сердцемъ и умомъ, божественный,-- отвѣчалъ Петроній.

-- Вѣрю. Ты слишкомъ лѣнивъ, чтобы принуждать себя въ похваламъ. И ты искрененъ, какъ Туллій Сенеціонъ, но больше него понимаешь. Скажи мнѣ, что ты думаешь о музыкѣ?

-- Когда я слушаю стихи, когда я гляжу на колесницу, которою ты управляешь въ циркѣ, на прекрасную статую, храмъ или картину, я чувствую, что вполнѣ охватываю то, что вижу, и мой восторгъ заключаетъ въ себѣ все то, что могутъ дать эти вещи. Но когда я слушаю музыку, въ особенности твою, передо много раскрываются все новыя и новыя красоты и восторги. Я устремляюсь за ними, хватаю ихъ, но не успѣваю воспринять ихъ, какъ наплываютъ новыя совершенно такъ, какъ волны морскія, которыя идутъ изъ безконечности. Музыка -- тоже море. Мы стоимъ на одномъ берегу и видимъ даль, но другого берега невозможно увидѣть.

-- Ахъ, какой ты глубокій знатокъ!-- сказалъ Неронъ. Съ минуту они ходили въ молчаніи и только шафранъ тихо шелестѣлъ подъ ихъ ногами.

-- Ты выразилъ именно мою мысль,-- сказалъ наконецъ Неронъ,-- и потому повторяю тебѣ, что говорилъ уже не разъ, во всемъ Римѣ ты одинъ способенъ понять меня. Да! То же думаю о музыкѣ и я. Когда я играю и пою, я вижу такія вещи, о которыхъ не вѣдалъ, что они существуютъ въ моемъ государствѣ или даже въ цѣломъ свѣтѣ. Вотъ я -- цезарь,-- міръ принадлежитъ мнѣ, я всемогущъ, а между тѣмъ музыка открываетъ мнѣ новыя царства, новыя моря и горы, новые восторги, которыхъ я не зналъ раньше. Часто я не могу ихъ ни назвать, ни понять умомъ, но я -- чувствую ихъ. Я чувствую боговъ, вижу Олимпъ. Какой-то неземной вѣтеръ вѣетъ на меня; какъ въ туманѣ я различаю какія-то громады, неизмѣримыя и вмѣстѣ съ тѣмъ спокойно ясныя, какъ восходъ солнца. Весь міръ сіяетъ вокругъ меня, и я скажу тебѣ (тутъ голосъ Нерона задрожалъ отъ неподдѣльнаго, истиннаго изумленія), что я цезарь и богъ, чувствую себя тогда такимъ ничтожно малымъ, какъ пылинка. Можешь-ли ты повѣрить этому?

-- Да, только великіе артисты могутъ чувствовать свое ничтожество передъ искусствомъ...

-- Сегодня ночь искреннихъ признаній, и я открываю передъ тобою всю душу, какъ другу, и скажу тебѣ даже больше... Ты думаешь, что я слѣпъ, или лишенъ разума. Ты думаешь, я не знаю, что въ Римѣ дѣлаютъ на стѣнахъ домовъ оскорбительныя для меня надписи, что называютъ меня матереубійцей и женоубійцей... Что считаютъ чудовищемъ, злодѣемъ потому только, что Тигеллинъ вырвалъ у меня нѣсколько смертныхъ приговоровъ противъ моихъ враговъ... Да, дорогой мой, меня считаютъ чудовищемъ, и я знаю объ этомъ... Приписали мнѣ такъ много жестокости, что я не разъ сомнѣвался, не жестокъ-ли я на самомъ дѣлѣ? Но они не понимаютъ, что дѣла человѣка могутъ быть жестоки, а самъ онъ можетъ быть вовсе не жестокимъ. Ахъ никто не повѣритъ, да, можетъ быть, и ты не повѣришь, дорогой мой, что минутами, когда музыка овладѣваетъ душою моего, я чувствую себя такимъ добрымъ, какъ дитя въ колыбели. Клянусь тебѣ этими звѣздами, которыя свѣтятъ надъ нами,-- я говорю истинную правду. Люди не знаютъ, сколько доброты сокрыто въ этомъ сердцѣ и какія сокровища я самъ нахожу въ немъ, когда музыка откроетъ къ нимъ двери.

Петроній, который ни одной минуты не сомнѣвался, что Неронъ въ эту минуту говоритъ искренно, и что музыка дѣйствительно можетъ вызвать проявленіе самыхъ благородныхъ качествъ души его, придавленной цѣлыми горами эгоизма, разврата и преступленій, сказалъ:

-- Тебя нужно знать такъ близко, какъ я знаю тебя. Римъ никогда не умѣлъ тебя оцѣнить.

А цезарь сильнѣе оперся на плечо Виниція, какъ-бы подавленный бременемъ несправедливости, и отвѣчалъ:

-- Тигеллинъ сказалъ мнѣ, что въ сенатѣ говорятъ другъ другу на ухо, будто Діодоръ и Териносъ играютъ лучше меня на цитрахъ. Мнѣ отказываютъ даже въ этомъ. Но ты, который всегда говоришь мнѣ правду, скажи мнѣ искренно: играютъ-ли они лучше меня, или одинаково хорошо?

-- Ничуть! Твой ударъ мягче, и вмѣстѣ съ тѣмъ имѣетъ больше силы. Въ тебѣ виденъ артистъ, въ нихъ -- искусные ремесленники. Положительно! Когда слушаешь ихъ музыку, тогда только хорошо понимаешь тебя.

-- Если это такъ, то пусть они себѣ живутъ. Ты не можешь себѣ представить, какую услугу ты оказалъ имъ въ эту минуту. И наконецъ, если-бы я приговорилъ ихъ, то долженъ былъ-бы взять на ихъ мѣсто другихъ.

-- И вдобавокъ люди говорили-бы, что изъ любви къ музыкѣ ты губишь музыку въ государствѣ. Никогда не убивай искусства ради искусства, божественный.

-- Какъ ты не похожъ на Тигеллина,-- отвѣчалъ Неронъ.-- Но, видишь, я, собственно говоря, артистъ во всемъ, и такъ какъ музыка открываетъ передо мной новые края, объ существованіи которыхъ я не догадывался, края, которыми я не владѣю, наслажденіе и счастье, которыхъ я не зналъ, то я и не могу жить обыденной жизнью. Музыка говоритъ мнѣ, что сверхъестественное существуетъ и вотъ я ищу его всей силой власти, которую боги отдали въ мои руки. Мнѣ иногда кажется, что для того, чтобы достигнуть этихъ олимпійскихъ высотъ, нужно сдѣлать что-нибудь такое, чего не дѣлалъ еще ни единый человѣкъ,-- нужно возвыситься надъ человѣческимъ уровнемъ въ добрѣ или злѣ. Я знаю также, что люди говорятъ про меня, что я схожу съ ума. Но я не схожу съ ума, а только ищу!-- А если и схожу съ ума, то отъ скуки и нетерпѣнія, что не могу найти. Я ищу! понимаешь меня,-- и потому я хочу быть больше, чѣмъ человѣкъ, ибо только какъ артистъ я могу быть больше, чѣмъ человѣкъ.

Онъ понизилъ голосъ, чтобы Виницій не могъ его слышать и, приблизивъ губы къ уху Петронія, прошепталъ:

-- Знаешь-ли ты, что я, главнымъ образомъ, поэтому и приговорилъ къ смерти мать и жену?-- При входѣ въ неизвѣстный міръ, я хотѣлъ принести наибольшую жертву, какую только можетъ принести человѣкъ. Мнѣ казалось, что послѣ этого должно что-нибудь свершиться, что отворятся какія-то двери, за которыми я познаю что-то еще неизвѣданное. Пусть-бы то было нѣчто чудесное и страшное для человѣческаго пониманія, только-бы оно было необыкновенное и великое... Но этой жертвы было мало. Для того, чтобы разверзлись олимпійскія двери, нужна была очевидно большая жертва -- и пусть будетъ такъ, какъ того требуетъ судьба.

-- Что ты намѣренъ сдѣлать?

-- Увидишь, увидишь скорѣе, чѣмъ ты думаешь. А пока знай, что существуютъ два Нерона: одинъ такой, какимъ его знаютъ люди,-- а другой -- артистъ, котораго знаешь ты одинъ,-- и который если убиваетъ, какъ смерть, или безумствуетъ, какъ Вакхъ, то только потому, что его давитъ пошлость и ничтожество обыденной жизни,-- и который хотѣлъ-бы уничтожить ихъ, хотя-бы ему пришлось прибѣгнуть къ огню и желѣзу!.. О! какъ будетъ пошлъ этотъ свѣтъ, когда не станетъ меня. Никто еще не догадывается, даже и ты, мой дорогой, какой я артистъ. Но я именно за это и страдаю -- и я искренно говорю тебѣ, что душа моя по временамъ бываетъ такая печальная, какъ эти кипарисы, что чернѣютъ передъ нами. Тяжело человѣку влачить разомъ бремя наивысшей власти и величайшаго таланта...

-- Я сочувствую тебѣ, цезарь, всѣмъ сердцемъ, а со мной земля и море, не считая Виниція, который въ душѣ боготворитъ тебя.

-- И мнѣ онъ всегда былъ дорогъ,-- сказалъ Неронъ,-- хотя онъ служитъ Марсу, а не музамъ.

-- Онъ прежде всего служитъ Афродитѣ,-- отвѣчалъ Петроній.

И онъ вдругъ рѣшилъ сразу устроить дѣло племянника и вмѣстѣ съ тѣмъ устранить всякія опасности, которыя могли-бы грозить ему.

-- Онъ влюбленъ, какъ Троилъ въ Крессидѣ,-- сказалъ Петроній.-- Позволь ему, господинъ, уѣхать въ Римъ, иначе онъ весь высохнетъ. Знаешь-ли ты, что та лигійская заложница, которую ты подарилъ ему -- отыскалась -- и Виницій, уѣзжая въ Антій, оставилъ ее подъ присмотромъ нѣкоего Линна? Я не говорилъ тебѣ объ этомъ, пока ты слагалъ свой гимнъ, такъ какъ это было важнѣе всего остального. Виницій хотѣлъ сдѣлать ее своей любовницей, но когда она оказалась добродѣтельной, какъ Лукреція, онъ плѣнился ея добродѣтелью и теперь хочетъ жениться на ней. Она царская дочь, а потому не умалитъ его, но онъ настоящій воинъ: вздыхаетъ, сохнетъ, стонетъ, но ждетъ позволенія императора своего.

-- Императоръ не выбираетъ воинамъ женъ. На что ему мое позволеніе?

-- Я говорилъ тебѣ, господинъ, что онъ боготворитъ тебя.

-- Тѣмъ болѣе онъ можетъ быть увѣренъ въ позволеніи. Она красивая дѣвушка, но слишкомъ узкая въ бедрахъ. Августа Поппея жаловалась мнѣ на нее, что она околдовала нашего ребенка въ садахъ на Палатинскомъ холмѣ...

-- Но я сказалъ Тигеллину, что божества не подчиняются злымъ вліяніямъ. Помнишь, божественный, какъ онъ смутился и какъ ты самъ крикнулъ: habet!

-- Помню.

И Неронъ обратился къ Виницію:

-- Ты любишь ее такъ, какъ говоритъ Петроній?

-- Я люблю ее, господинъ,-- отвѣчалъ Виницій.

-- Такъ я приказываю тебѣ ѣхать завтра-же въ Римъ, жениться на ней,-- и не показываться мнѣ на глаза безъ обручальнаго кольца.

-- Благодарю тебя, господинъ, отъ всего сердца и отъ всей души.

-- О, какъ пріятно осчастливливать людей,-- сказалъ цезарь.-- Я хотѣлъ-бы всю жизнь ничего другого не дѣлать.

-- Окажи намъ еще одну милость, божественный,-- сказалъ Петроній,-- и объяви свою волю въ присутствіи августы. Виницій никогда не осмѣлился-бы жениться на существѣ, къ которому августа не расположена, но ты, господинъ, однимъ словомъ разсѣешь это нерасположеніе, если объявишь, что ты самъ повелѣлъ такъ.

-- Хорошо,-- сказалъ цезарь,-- тебѣ и Виницію я ни въ чемъ не могу отказать.

И онъ повернулъ къ виллѣ, а они пошли вмѣстѣ съ нимъ, исполненные радости, вслѣдствіе одержанной побѣды.

Виницій долженъ былъ остановиться, чтобы не кинуться Петронію на шею. Теперь ему казалось, что всѣ опасности и препятствія были устранены.

Въ атріумѣ виллы молодой Нерва и Тулій Сенеціонъ занимали августу разговорами, а Териносъ и Діодоръ настраивали цитры.

Неронъ, войдя, сѣлъ на выложенное черепахой кресло и, шепнувъ что-то стоящему рядомъ греческому мальчику, ждалъ.

Мальчикъ скоро возвратился съ золотымъ ящичкомъ,-- Неронъ открылъ его и выбравъ ожерелье изъ крупныхъ опаловъ, сказалъ:

-- Вотъ камни, достойные сегодняшняго вечера.

-- Въ нихъ отражается заря,-- отвѣчала Поппея, убѣжденная, что ожерелье предназначается ей.

Цезарь, то поднималъ, то опускалъ розовые камни,-- и наконецъ сказалъ:

-- Виницій, это ожерелье ты подаришь отъ меня молодой лигійской царевнѣ, на которой я повелѣваю тебѣ жениться.

Взглядъ Поппеи, полный гнѣва и изумленія, переходилъ съ цезаря на Виниція и наконецъ остановился на Петроніи. Но этотъ послѣдній, небрежно перегнувшись черезъ ручки кресла, водилъ рукой по грифу арфы, какъ будто хотѣлъ получше запомнить ея форму.

Тѣмъ временемъ Виницій, выразивъ свою благодарность за подарокъ, приблизился къ Петронію и сказалъ:

-- Чѣмъ я отблагодарю тебя за то, что ты сегодня сдѣлалъ для меня.

-- Принеси Эвтерпѣ пару лебедей,-- отвѣчалъ Петроній,-- хвали пѣснь цезаря и смѣйся надъ предчувствіями. Я думаю, что теперь рычанье львовъ не будетъ прерывать ни твой сонъ, ни сонъ твоей лигійской лиліи.

-- Нѣтъ,-- сказалъ Виницій,-- теперь я совершенно спокоенъ.

-- Да будетъ-же Фортуна благосклонна къ вамъ. Но теперь будь внимателенъ, такъ какъ цезарь снова беретъ формингу. Задержи дыханье, слушай и роняй слезы.

Дѣйствительно цезарь взялъ формингу въ руки и поднялъ глаза кверху. Разговоры въ залѣ прекратились и люди сидѣли недвижимо, какъ окаменѣлые. Только Териносъ и Діодоръ, которые должны были акомпанировать цезарю, повертывая головы, взглядывали то другъ на друга, то на губы его, ожидая первыхъ звуковъ пѣсни.

Въ эту минуту въ сѣняхъ поднялось движенье и крикъ, и черезъ минуту изъ-за занавѣси показался вольноотпущенникъ императора Фаонъ, а вслѣдъ за нимъ и консулъ Леканій.

Неронъ нахмурилъ брови.

-- Прости, божественный императоръ,-- сдавленнымъ голосомъ сказалъ Фаонъ,-- въ Римѣ пожаръ! большая часть города объята пламенемъ!..

При этой вѣсти всѣ вскочили съ мѣстъ, а Неронъ положилъ формингу и сказалъ:

-- Боги!.. я увижу горящій городъ и докончу "Трою"!

И потомъ онъ обратился къ консулу:

-- Если я немедленно выѣду, удастся-ли мнѣ увидѣть пожаръ?

-- Господинъ!-- отвѣчалъ блѣдный какъ стѣна консулъ,-- надъ городомъ цѣлое море пламени, дымъ душитъ жителей и люди лишаются чувствъ или, обезумѣвшіе, бросаются въ огонь... Римъ гибнетъ, господинъ!

Наступила минутная тишина, которую нарушилъ крикъ Виниція:

-- Vae misero mihi!.. {"Горе мнѣ несчастному!"...}.

И молодой человѣкъ, сбросивъ тогу, въ одной туникѣ выбѣжалъ изъ дворца.

А Неронъ воздѣлъ руки къ небу и воскликнулъ:

-- Горе тебѣ, священный градъ Пріама!

VI.

Виницій едва успѣлъ приказать нѣсколькимъ рабамъ, чтобы они ѣхали за нимъ, затѣмъ вскочилъ на коня и среди глубокой ночи поскакалъ по пустыннымъ улицамъ Антія по направленію къ Лауренту. Какъ-бы обезумѣвъ подъ впечатлѣніемъ страшной вѣсти, онъ минутами не отдавалъ себѣ отчета въ томъ, что съ нимъ дѣлается, и чувствовалъ только, что на томъ-же конѣ, за его плечами сидитъ горе и кричитъ ему въ уши: "Римъ горитъ" -- и хлещетъ его и копя, и гонитъ ихъ въ огонь. Положивъ свою открытую голову на шею лошади, онъ въ одной туникѣ мчался на-угадъ, не видя ничего передъ собой и не обращая вниманья на препятствія, о которыя могъ разбиться. Среди тишины и среди этой спокойной, звѣздной ночи всадникъ и копь, облитые свѣтомъ мѣсяца, казались сновидѣньемъ. Идумейскій жеребецъ, прижавъ уши и вытянувъ шею, мчалъ, какъ стрѣла, минуя неподвижные кипарисы и бѣлыя, прячущіяся за ними, виллы. Стукъ копытъ о каменныя плиты тамъ и сямъ пробуждала, собакъ, которыя лаемъ провожали странное явленіе и потомъ встревоженныя его внезапностью начинали выть, поднимая кверху головы. Рабы, мчавшіеся за Виниціемъ, имѣли гораздо болѣе худшихъ лошадей и скоро всѣ отстали отъ него. Онъ самъ, пролетѣвъ какъ буря мимо Лаурента, повернулъ къ Ардеѣ, въ которой такъ-же, какъ и въ Ариціи, въ Бовиллахъ и Устринѣ, онъ со времени переѣзда въ Антій держалъ подставныхъ лошадей, чтобы имѣть возможность въ самое короткое время проѣхать пространство, отдѣляющее его отъ Рима. Онъ помнилъ объ этомъ и напрягалъ послѣднія силы своего коня. За Ардеей ему показалось, что небо на сѣверо-восточной сторонѣ покрылось розовой дымкой. То могла быть и утренняя заря, такъ какъ часъ былъ поздній, а день въ іюлѣ начинался рано. Но Виницій не могъ удержать крика отчаянія и ужаса, потому что ему показалось, что то было зарево пожара. Ему припомнились слова Леканія: "надъ городомъ цѣлое море пламени" -- и одну минуту онъ чувствовалъ, что ему дѣйствительно грозитъ умопомѣшательство, потому что онъ окончательно потерялъ надежду не только спасти Лигію, но даже добраться до Рима прежде чѣмъ онъ превратится въ одну кучу пепла. Мысли его бѣжали скорѣе лошади и летѣли впереди его, какъ стая черныхъ птицъ, чудовищныхъ, и зловѣщихъ. Правда, онъ не зналъ, которая часть города начала горѣть, но предполагалъ, что зарѣчный кварталъ, скученный, со складами дровъ, лавками и деревянными сараями, въ которыхъ продавались рабы, первый могъ сдѣлаться жертвой пламени. Въ Римѣ пожары случались довольно часто и во время ихъ дѣло почти всегда доходило до грабежей и насилій, въ особенности въ тѣхъ частяхъ, гдѣ жилъ убогій и полуварварскій людъ что-же другое могло происходить въ этомъ кварталѣ, бывшемъ гнѣздомъ голытьбы, собравшейся со всѣхъ странъ свѣта? Въ головѣ Виниція мелькнулъ образъ Урса съ его нечеловѣческой силой, но что могъ сдѣлать не только человѣкъ, а титанъ, противъ всеразрушительной силы огня? Страхъ передъ возмущеніемъ рабовъ былъ такъ-же однимъ изъ бѣдствій, которыя угрожали и душили Римъ цѣлыми годами. Говорили, что сотни тысячъ этихъ людей мечтаютъ о временахъ Спартака и только ждутъ подходящей минуты, чтобы схватиться за оружіе противъ угнетателей и города. И вотъ эта минута пришла! Быть можетъ, тамъ, въ городѣ, на ряду съ пожаромъ, происходитъ рѣзня и избіеніе. Быть можетъ, преторіанцы бросились на городъ и убиваютъ народъ по приказанію цезаря. И у Виниція отъ ужаса волосы стали дыбомъ. Онъ припомнилъ всѣ разговоры о пожарахъ городовъ, которые съ нѣкотораго времени съ такимъ упорствомъ велись при дворѣ цезаря, припомнилъ его жалобы на то, что онт. долженъ описывать пылающій городъ, тогда какъ никогда не видалъ настоящаго пожара,-- его презрительный отвѣтъ Тигеллину, который предлагалъ ему поджечь Антій или искусственный деревянный городъ и, наконецъ, его жалобы на Римъ и на зловонные закоулки Субуры. Да! это цезарь велѣлъ сжечь городъ! Одинъ онъ могъ рѣшиться на это, такъ-же какъ одинъ Тигеллинъ могъ взяться за выполненіе этого приказанія. А если Римъ горитъ по приказанію цезаря, кто можетъ поручиться за то, что и населеніе не будетъ перерѣзано по его приказанію. Чудовище было способно и на такое дѣяніе! И такъ, пожаръ, возмущеніе рабовъ и рѣзня!-- какой ужасающій хаосъ! какое распутство разрушительныхъ стихій и человѣческаго бѣшенства и среди всего этого Лигія. Стоны Виниція смѣшались съ храпомъ и стонами лошади, которая летѣла по дорогѣ до Ариціи, идущей все время въ гору. Кто вырветъ Ллігію изъ горящаго города и кто можетъ спасти ее? И Виницій совсѣмъ легъ на лошадь, впился пальцами въ гриву ея и отъ боли готовъ былъ кусать ея шею. Но въ эту минуту какой-то всадникъ, летѣвшій такъ-же, какъ вихрь, но съ противоположной стороны, поравнявшись съ Виниціемъ крикнулъ ему: "Римъ гибнетъ!" и полетѣлъ дальше. До слуха Виниція долетѣло еще одно только слово: "Боги!" остальное заглушилъ топотъ копытъ. Но это слово отрезвило его: Боги!.. Виницій вдругъ поднялъ голову и простирая руки къ небу, усѣянному звѣздами сталъ молиться: "Не къ вамъ взываю, храмы которыхъ горятъ теперь, ни къ Тебѣ!.. Ты самъ страдалъ, Ты одинъ милосерденъ! Ты одинъ понимаешь людское страданье! Ты пришелъ въ міръ, чтобы научить людей милосердію, окажи его теперь! Если Ты таковъ, какъ говоритъ Петръ и Павелъ.-- спаси Лигію. Возьми ее на руки и вынеси изъ пламени. Ты можешь сдѣлать это. Отдай мнѣ ее, а я отдамъ Тебѣ кровь свою. И если ради меня Ты не захочешь сдѣлать этого, то сдѣлай ради нея. Она любитъ Тебя и вѣритъ въ Тебя. Ты обѣщаешь жизнь и счастье послѣ смерти, но счастье послѣ смерти не минуетъ, а она не хочетъ еще умирать. Дай ей жить. Возьми ее на руки и вынеси изъ Рима. Ты можешь,-- а если-бы не хотѣлъ..."

И онъ остановился, такъ-какъ дальнѣйшая молитва могла обратиться въ угрозу, а Виницій боялся обидѣть Божество въ ту минуту, когда больше всего нуждался въ его милосердіи и любви. Онъ испугался при одной мысли объ этомъ и для того, чтобы не допустить въ голову ни малѣйшей тѣни угрозы, онъ снова сталъ подгонять лошадь, тѣмъ болѣе, что бѣлыя стѣны Ариціи, которая лежала на полъ-пути отъ Рима, ужъ показались при свѣтѣ мѣсяца. Черезъ нѣсколько времени онъ миновалъ храмъ Меркурія, расположенный въ рощѣ около города. Очевидно, тутъ знали ужъ объ несчастьи, потому что передъ храмомъ господствовало необычное движенье. Виницій разглядѣлъ на ступеняхъ и между колоннами толпы людей, освѣщенныхъ факелами тѣснившихся и искавшихъ защиту у божества. Дорога ужъ не была такъ пустынна и свободна, какъ до Ардеи: цѣлыя толпы шли къ лѣсу боковыми тропинками, но и на главной дорогѣ стояли кучки людей, которыя поспѣшно сторонились передъ мчавшимся всадникомъ. Изъ города доносились звуки голосовъ. Виницій влетѣлъ, какъ вихрь, опрокинувъ и помявъ по дорогѣ нѣсколькихъ людей. Теперь со всѣхъ сторонъ ему кричали: "Римъ горитъ! городъ въ огнѣ!-- боги, спасите Римъ".

Лошадь споткнулась и осаженная сильной рукой опустилась на заднія ноги передъ постоялымъ дворомъ, въ которомъ Виницій держалъ другую подставную лошадь. Рабы, какъ-бы ожидая прибытіе господина, стояли передъ домомъ и не успѣлъ онъ приказать, какъ они бросились въ перегонку, чтобы привести къ нему новую лошадь. А Виницій, увидѣвъ отрядъ, состоящій изъ десяти конныхъ преторіанцевъ, которые очевидно отправлялись въ Антій съ извѣстіями изъ города, подскочилъ къ нимъ и стадъ разспрашивать.

-- Которая часть города горитъ?

-- Кто ты?-- спросилъ начальникъ отряда.

-- Виницій, военный трибунъ и приближенный августа! Отвѣчай, если тебѣ дорога голова твоя!

-- Пожаръ, господинъ, вспыхнулъ въ складахъ близъ Большого цирка. Когда насъ выслали, середина города была въ огнѣ.

-- А зарѣчная часть города?

-- Огонь до сихъ поръ еще не дошелъ туда, но онъ съ неудержимой силой охватываетъ все новые и новые кварталы. Люди гибнутъ отъ жара и дыма,-- спасенья нѣтъ.

Въ эту минуту Виницію подали новую лошадь. Молодой трибунъ вскочилъ на нее и полетѣлъ дальше.

Теперь онъ ѣхалъ къ Альбану, оставляя въ сторонѣ Альбалонгу и ее великолѣпное озеро. Дорога отъ Ариціи шла въ гору, которая совершенно закрывала горизонтъ и лежащій по другой сторонѣ ея Альбамъ. Но Виницій зналъ, что поднявшись на вершину ея онъ увидитъ не только Бониллы и Устринъ, гдѣ ждали его новыя лошади, но и Римъ; за Альбаномъ тянулась по обѣ стороны Антійской дороги ровная, низменная Кампанія, по которой къ городу сбѣгали только водопады и здѣсь ничто ужъ не заслоняло вида.

-- На вершинѣ я увижу огонь,-- говорилъ онъ себѣ,

И онъ снова началъ хлестать лошадь. Но онъ еще не доѣхалъ до вершины горы, когда почувствовалъ на лицѣ своемъ дуновеніе вѣтра и вмѣстѣ съ нимъ запахъ дыму ударилъ ему въ носъ. А въ это время и вершина горы начала покрываться золотымъ отблескомъ.

"Зарево!" -- подумалъ Виницій. Но ночь блѣднѣла уже давно, разсвѣтъ переходилъ въ день и на всѣхъ ближайшихъ холмахъ играли такіе-же золотые и розовые отблески, которые могли одинаково происходить отъ пожара и отъ зари. Наконецъ Виницій достигъ вершины и страшное зрѣлище представилось его глазамъ.

Вся долина была покрыта дымомъ, какъ-бы образующимъ одно гигантское, висящее надъ самой землей облако, въ которомъ исчезали города, водопады, виллы, деревни, а въ концѣ этой огромной сѣрой площади на холмахъ горѣлъ городъ.

Но пожаръ не имѣлъ формы одного горящаго столба, какъ бываетъ тогда, когда горитъ въ одиночку, хоть-бы и наибольшее зданіе. Это была скорѣе длинная, похожая на зарю, лента. Надъ этой лентой клубился валъ дыма, мѣстами совершенно черный, мѣстами отливающій розовымъ и кровавымъ цвѣтомъ, сбившійся, густой и извивающійся, какъ змѣя, которая то свертывается, то вытягивается. Этотъ чудовищный валъ, минутами казалось такъ закрывалъ огненную ленту, что она иногда я лаласъ узкой, какъ тесьма, а иногда она освѣщала его снизу, обращая нижніе клубы его въ пламенныя волны. И огонь, и дымъ тянулись съ одного конца горизонта до другого, ограничивая его такъ, какъ иногда ограничиваетъ его узкая полоса лѣса. Сабинскихъ горъ совершенно не было видно.

Виницію въ первую минуту показалось, что горитъ не только городъ, но свѣтъ цѣлый, и что ни одно живое существо не можетъ спастись изъ этого океана огня и дыма.

Вѣтеръ дулъ все сильнѣе со стороны пожара, принося съ собой запахъ гари и дыма, который начиналъ покрывать даже ближайшіе предметы. День наступилъ и солнце освѣтило горы, окружающія Альбанское озеро. Но свѣтлозолотые лучи сквозь дымъ казались какими-то красноватыми и болѣзненными. Виницій, спускаясь къ Альбану въѣзжалъ въ область все болѣе густого и все менѣе проницаемаго дыма. Самъ городокъ совершенно потонулъ въ немъ. Встревоженные жители высыпали на улицу, и страшно было подумать о томъ, что дѣлается въ Римѣ, когда и здѣсь ужъ было трудно дышать.

Отчаяніе снова овладѣло Виниціемъ и ужасъ опять сталъ подымать дыбомъ волосы на его головѣ. Но онъ старался подбадривать себя, чѣмъ могъ. "Не можетъ быть,-- думалъ онъ,-- чтобы городъ сталъ горѣть сразу. Вѣтеръ дуетъ съ сѣвера и относитъ дымъ только въ эту сторону. На другой сторонѣ нѣтъ дыма. Часть города, отдѣленная рѣкой можетъ быть совершенно уцѣлѣла и во всякомъ случаѣ, если Урсъ вмѣстѣ съ Лигіей доберется до Яникульскихъ воротъ, они будутъ спасены. Также невѣроятно, чтобы все населеніе погибло и чтобы городъ, который владѣетъ міромъ, былъ стертъ съ лица земли вмѣстѣ съ жителями своими. Даже въ завоеванныхъ городахъ, гдѣ дѣйствуютъ вмѣстѣ огонь и рѣзня, извѣстное количество людей всегда остается въ живыхъ, а поэтому -- почему-же должна непремѣнно погибнуть Лигія? Вѣдь ее охраняетъ Богъ, который самъ побѣдилъ смерть?" -- разсуждая такимъ образомъ, онъ снова сталъ молиться и по привычкѣ давалъ Христу обѣты и обѣщался принести ему жертвы и дары. Миновавъ Альбанъ, все населеніе котораго сидѣло на крышахъ и деревьяхъ, чтобы видѣть Римъ, онъ нѣсколько успокоился и сталъ хладнокровнѣе. Онъ вспомнилъ также и то, что Лигію охраняетъ не только Урсъ и Линнъ, но также и Петръ Апостолъ. При одномъ воспоминаніи объ немъ новая надежда охватила сердце его. Петръ всегда казался ему существомъ непонятнымъ, почти сверхъестественнымъ. Въ ту минуту, когда онъ услыхалъ Петра въ Остраніи, онъ произвелъ на него странное впечатлѣніе, о которомъ онъ писалъ Лигіи въ бытность свою въ Антіи: каждое слово этого старца казалось ему истиной или должно сдѣлаться истиной.

Ближайшее знакомство съ Апостоломъ во время болѣзни усилило еще это впечатлѣніе, которое потомъ перешло въ непоколебимую вѣру. И такъ какъ Петръ благословилъ его любовь и обѣщалъ ему Лигію, то Лигія не могла исчезнуть въ пламени. Городъ могъ сгорѣть, но ни единая искра не упадетъ на ея одежду.

Подъ вліяніемъ безсонной ночи, бѣшеной скачки и волненія, Виниція стала охватывать теперь странная экзальтація, и ему все казалось возможнымъ: Петръ осѣнитъ огонь крестомъ, раздѣлитъ его единымъ словомъ -- и они невредимо пройдутъ по огненной аллеѣ. Притомъ Петръ зналъ будущее, а въ такомъ случаѣ какъ было ему не предостеречь и не вывести изъ города христіанъ, а съ ними и Лигію. которую онъ любилъ, какъ родное дитя?

И надежда все сильнѣе стала проникать въ сердце Виниція. Онъ подумалъ, что если они бѣгутъ изъ города, то онъ можетъ найти ихъ въ Бовиллѣ или встрѣтиться съ ними по дорогѣ. Можетъ быть -- еще одна минута -- и дорогое лицо покажется изъ-за этого дыма, который все гуще и гуще разстилается по всей Кампаньи.

Ему казалось это тѣмъ правдоподобнѣе, что по дорогѣ онъ сталъ встрѣчать все больше людей, которые, покинувъ городъ, ѣхали въ Албанскія горы, чтобы, спасясь отъ огня, выбраться скорѣе и изъ области дыма. Не доѣзжая Устрина, онъ долженъ былъ замедлить ходъ лошади, потому что вся дорога была загромождена. Рядомъ съ пѣшеходами съ пожитками на плечахъ, встрѣчались навьюченныя лошади, мулы, колесницы, нагруженныя вещами, наконецъ и носилки, въ которыхъ рабы несли зажиточныхъ гражданъ. Устринъ также былъ переполненъ римскими бѣглецами, такъ что сквозь толпу трудно было пробраться. На рынкѣ, у колоннъ храмовъ и на улицахъ толпились бѣглецы. Тамъ и сямъ начинали разбивать шатры, подъ которыми искали пристанища цѣлыя семьи. Другіе расположились подъ открытымъ небомъ, крича, взывая къ богамъ или проклиная судьбу. Въ общемъ ужасѣ трудно было разспросить о чемъ-нибудь.

Люди, къ которымъ обращался Виницій, либо совсѣмъ не отвѣчали ему, либо обращали къ нему обезумѣвшіе отъ ужаса глаза, говоря, что гибнетъ городъ и міръ. Со стороны Рима каждую минуту наплывали новыя толпы, состоящія изъ мужчинъ, женщинъ и дѣтей, которыя увеличивали замѣшательство и жалобы. Нѣкоторые, потерявъ своихъ близкихъ въ давкѣ, съ отчаяньемъ искали потерявшихся. Другіе дрались изъ-за мѣстъ. Шайки полудикихъ пастуховъ изъ Кампаньи также пришли въ городокъ, надѣясь услышать новости, или найти добычу среди общаго смятенья. Тамъ и сямъ толпы рабовъ различныхъ національностей и гладіаторовъ начали грабить дома и виллы въ городѣ и драться съ солдатами, которые выступили на защиту жителей.

Сенаторъ Юній, котораго Виницій увидалъ у постоялаго двора, окруженнаго отрядомъ батавскихъ рабовъ, первый далъ ему болѣе обстоятельныя свѣдѣнія о пожарѣ. Пожаръ, дѣйствительно начался у Большого цирка, въ томъ мѣстѣ, гдѣ онъ прилегаетъ къ Палатинскому и Делійскому холмамъ, но распространился съ непонятной быстротой, такъ что охватилъ весь центръ города. Никогда еще со времени Бренна, городъ не переживалъ такого страшнаго бѣдствія. "Циркъ сгорѣлъ весь, также какъ и окружающія его лавки и дома,-- говорилъ Юній,-- Авентійскій и Делійскій холмы въ огнѣ. Пламя окружило Палатинскій холмъ и перешло на Карины"...

Тутъ Юній, у котораго на Каринахъ была великолѣпная "инсула", полная произведеній искусства, которое онъ страстно любилъ, схватилъ горсть пыли и посыпавъ главу свою, сталъ отчаянно стонать. Но Виницій схватилъ его за плечи:

-- И мой домъ на Коринахъ,-- сказалъ" онъ,-- но когда все погибаетъ, пусть гибнетъ и онъ.-- И потомъ, вспомнивъ, что Лигія, слѣдуя его совѣту могла переселиться въ домъ Авла, онъ спросилъ:

-- А vicus Patricius?

-- Въ огнѣ!-- отвѣчалъ Юній.

-- А зарѣчная часть?

Юній взглянулъ на него съ изумленіемъ.

-- Что намъ до зарѣчной части?-- сказалъ онъ сжимая руками свои наболѣвшія виски.

-- Мнѣ зарѣчная часть важнѣе всего Рима!-- рѣзко крикнулъ Виницій.

-- Ты проберешься туда развѣ только черезъ via Portuensis, такъ какъ у Авентина тебя задушитъ жаръ... Зарѣчная часть?.. Не знаю. Огопь не долженъ былъ дойти туда, но можетъ быть въ эту минуту уже дошелъ,-- одни боги знаютъ... Тутъ Юній колебался одну минуту и потомъ понизивъ голосъ сказалъ:

-- Я знаю, что ты не выдашь меня, и потому я скажу тебѣ, что это не обыкновенный пожаръ. Циркъ не позволили спасать... Я самъ слышалъ... Когда вокругъ стали горѣть дома, тысячи голосовъ кричали: "Смерть спасающимъ"! Какіе-то люди бѣгаютъ по городу и бросаютъ въ дома горящія головни... А съ другой стороны народъ возмущается и кричитъ, что городъ горитъ по приказанію. Больше ничего не скажу. Горе городу, горе всѣмъ намъ и мнѣ! Что дѣлается тамъ, не можетъ разсказать языкъ человѣческій -- народъ гибнетъ въ огнѣ, убиваетъ другъ друга въ свалкѣ... Конецъ Риму!..

И онъ снова сталъ повторять: "Горе! горе городу и намъ!"

А Виницій вскочилъ на лошадь и полетѣлъ дальше по дорогѣ Антійской.

Но это было скорѣе протискиванье: цѣлая рѣка людей и колесницъ плыла ему навстрѣчу изъ города. Городъ лежалъ теперь передъ Виниціемъ какъ на ладони, объятый чудовищнымъ пожаромъ... Отъ моря огня и дыма отдавало страшнымъ жаромъ, а крики людскіе не могли заглушить шипѣнья и свиста пламени.

VII.

По мѣрѣ того, какъ Виницій приближался къ стѣнамъ, выяснялось, что легче было пріѣхать въ Римъ, чѣмъ пробраться въ середину его. По Аптійской дорогѣ трудно было протолкаться -- такъ много было на ней народу. Дома, поля, кладбища, сады и храмы, лежащіе по обѣ стороны ея, превратились въ лагери. У храма Марса, который находился рядомъ съ porta Арріа, толпа выломала двери, чтобы внутри его найти убѣжище на ночь. На кладбищахъ занимали наибольшія гробницы и изъ за нихъ вели борьбу, которая доходила до кровопролитія. Устринъ со своимъ безпорядкомъ едва давалъ слабое понятіе о томъ, что дѣлалось подъ стѣнами города. Исчезло всякое понятіе о правахъ, объ обязанностяхъ, о родственныхъ связяхъ, о различіи положеній. Можно было увидѣть рабовъ палками бьющихъ гражданъ. Гладіаторы, опьяненные виномъ, награбленнымъ въ Эмпоріи, собравшись большими шайками, бѣгали съ дикими криками по придорожнымъ полямъ, расталкивали людей, мяли и грабили ихъ. Множество варваровъ, выставленныхъ въ городѣ на продажу, бѣжало изъ своихъ деревянныхъ сараевъ. Пожаръ и гибель города были для нихъ концомъ неволи и часомъ мщенія, и когда мѣстное населеніе, которое въ пламени теряло все имущество, съ отчаяніемъ простирало руки къ богамъ, моля о спасеніи, варвары съ радостнымъ воемъ расталкивали толпы, срывали одежду съ плечъ и похищали молодыхъ женщинъ. Къ нимъ присоединялись рабы, давно уже служащіе въ Римѣ, бѣдняки, не имѣющіе ничего на тѣлѣ, кромѣ шерстяной опаски на бедрахъ, страшныя фигуры изъ глухихъ закоулковъ, которыхъ днемъ нельзя было нигдѣ встрѣтить и о существованіи которыхъ въ Римѣ трудно было предположить. Эта чернь, состоящая изъ азіатовъ, африканцевъ, грековъ, ѳракійцевъ, германцевъ и британцевъ, разговаривающая на всѣхъ языкахъ, дикая и разнузданная, безумствовала, думая, что пришла минута, когда можно будетъ вознаградить себя за годы страданій и нужды. Среди этой раскачавшейся толпы при свѣтѣ дня и огня мелькали шлемы преторіанцевъ, подъ защитой которыхъ пряталось болѣе мирное населеніе и которые въ нѣкоторыхъ мѣстахъ должны были сами напасть на озвѣрѣвшую чернь. Виницію приходилось видѣть завоеванье городовъ, но никогда еще глаза его не видали зрѣлища, въ которомъ отчаяніе, слезы, боль, стоны, дикая радость, безуміе, ярость и разнузданность смѣшались вмѣстѣ въ такой безбрежный хаосъ. Надъ этой волнующейся обезумѣвшей толпой бушевалъ пожаръ, пылалъ на холмахъ самый большой городъ въ мірѣ, охватывая всѣхъ своимъ огненнымъ дыханьемъ, и окутывая ихъ дымомъ, изъ-за котораго не видно было ужъ лазури неба.-- Молодой трибунъ, съ громаднымъ усиліемъ, каждую минуту подвергая жизнь свою опасности, достигъ наконецъ воротъ Антійскихъ, но тутъ увидѣлъ, что черезъ кварталъ porta Сарепа пробраться въ городъ ему помѣшаетъ не только толпа, но и страшный жаръ, отъ котораго здѣсь за воротами дрожалъ весь воздухъ. Мостъ у porta Frigenia противъ храма Bonae Deae еще не существовалъ и желая пройти за Тибръ надо было пробраться до моста Sublicins, т. е. проѣхать мимо Авентниц, черезъ ту часть города, которая залита была однимъ сплошнымъ моремъ пламени. Это было совершенно невозможно. Виницій понялъ, что онъ долженъ возвратиться къ Устрину, тамъ съѣхать съ дороги Антійской, переѣхать рѣку ниже города и пробраться на via Pertuensis, которая вела прямо въ зарѣчную часть. Но и это было нелегко, изъ-за все увеличивающей сутолоки, господствующей по дорогѣ Антійской. Тамъ надо было очищать себѣ дорогу, чуть-ли не мечомъ, а у Виниція оружія не было, такъ какъ изъ Антія онъ выѣхалъ такъ, какъ застала его вѣсть о пожарѣ въ виллѣ цезаря. Но у источника Меркурія онъ встрѣтилъ знакомаго центуріона преторіанцевъ, который во главѣ нѣсколькихъ десятковъ людей охранялъ доступъ въ храмъ, и Виницій велѣлъ ему ѣхать съ собой, а тотъ узналъ трибуна и приближеннаго августа и не посмѣлъ противиться приказанію.

Виницій самъ взялся управлять отрядомъ, и забывъ въ эту минуту ученіе Павла о любви къ ближнему, расталкивалъ и давилъ передъ собой чернь съ поспѣшностью, гибельною для тѣхъ, кто не успѣвалъ во время посторониться. Ихъ преслѣдовали проклятія и цѣлый градъ камней, но онъ не обращалъ на это вниманія, стремясь выбраться какъ можно скорѣе на свободное мѣсто. Но двигаться впередъ можно было только съ большимъ затрудненіемъ. Люди, которые ужъ расположились лагеремъ, не хотѣли давать дорогу солдатамъ и громко проклинали цезаря и преторіанцевъ. Въ нѣкоторыхъ мѣстахъ чернь принимала угрожающій видъ. До слуха Виниція доходили голоса обвиняющіе Нерона въ поджогѣ города. Открыто грозили смертью ему и Поппеѣ. Крики: "sannio", "histrio" (шутъ, актеръ), "матереубійца!" раздавались повсюду. Нѣкоторые требовали, чтобы его потащили въ Тибръ, другіе говорили, что чаша терпѣнія Рима переполнилась. Очевидно было, что эти угрозы могли превратиться въ открытое возмущеніе, которое могло вспыхнуть каждую минуту, если найдется предводитель. А пока бѣшенство и ярость толпы обращалось противъ преторіанцевъ, которые не могли выбраться изъ тѣсноты также, и потому, что дорога была загромождена цѣлыми кучами вещей, наскоро спасенными изъ пожара: сундуки съ живностью, дорогая утварь, посуда дѣтскія колыбели, постели, колесницы -- и носилки. Тамъ и сямъ дѣло доходило до столкновеній, но преторіанцы быстро расправлялись съ безоружной толпой. Виницій съ трудомъ пересѣкъ дороги Латинскую, Нумидійскую, Ардейскую, Лувинійскую и Остійскую, объѣзжая виллы, сады, кладбища и храмы, и наконецъ добрался до городка, который назывался Vicus Alexandri, и за которымъ переѣхалъ Тибръ въ бродъ. Здѣсь было ужъ свободнѣе и меньше дыма. Отъ бѣглецовъ, въ которыхъ однако и здѣсь не было недостатка, онъ узналъ, что только нѣкоторые переулки зарѣчнаго квартала объяты пламенемъ, но, что навѣрное ничто не устоитъ передъ могуществомъ огня тѣмъ болѣе, что есть люди, которые умышленно поджигаютъ, не позволяютъ спасать и кричатъ, что дѣлаютъ это по приказанію. Молодой трибунъ теперь ни капли не сомнѣвался, что цезарь дѣйствительно велѣлъ поджечь Римъ,-- и месть, о которой кричала толпа, казалось ему справедливой. Что-же больше могъ сдѣлать Митридатъ или кто-нибудь изъ самыхъ завзятыхъ враговъ Рима? Мѣра была переполнена,-- безуміе стало слишкомъ чудовищнымъ, а жизнь совершенно невозможна. Виницій также вѣрилъ въ то, что часъ Нерона пробилъ, что эти развалины, въ которыя превращается городъ, должны раздавить чудовищнаго шута, вмѣстѣ со всѣми его преступленіями. Если-бы нашелся человѣкъ достаточно смѣлый, для того чтобы стать во главѣ доведеннаго до отчаянія народа, то это могло случиться черезъ нѣсколько часовъ. И смѣлыя мысли о мщеніи стали приходить ему въ голову: а если-бы онъ сдѣлалъ это? Родъ Виниціевъ, который до послѣдняго времени насчитывалъ цѣлые ряды консуловъ, былъ извѣстенъ во всемъ Римѣ. Толпѣ надо было только какое-нибудь имя. Вѣдь однажды, изъ-за приговора къ смертной казни четырехсотъ рабовъ Педанія Секунды, дѣло чуть было не дошло до возмущенія и междоусобной войны; что-жъ бы было теперь, передъ лицомъ ужаснаго бѣдствія, превышающаго всѣ тѣ, которыя перенесъ Римъ за послѣдніе восемь вѣковъ. Это призоветъ квиритовъ къ оружію -- думалъ Виницій, тотъ несомнѣнно низвергнетъ

Нерона и самъ облечется въ пурпуръ.-- И почему-бы ему не сдѣлать этого? Онъ былъ самымъ крѣпкимъ, храбрымъ и молодымъ изъ всѣхъ приближенныхъ августа... Правда въ распоряженіи Нерона было тридцать легіоновъ, стоящихъ на границахъ государства, но развѣ эти легіоны и ихъ предводители не подымутся при вѣсти о сожженіи Рима и его храмовъ?.. А въ такомъ случаѣ онъ, Виницій, могъ-бы сдѣлаться цезаремъ. Вѣдь между приближенными августа ходилъ слухъ, что предсказатель предвѣщалъ Оттону пурпуръ? Чѣмъ онъ хуже? Можетъ быть и Христосъ помогъ-бы ему своимъ божественнымъ могуществомъ, можетъ быть это Его внушеніе?-- "О еслибы это было такъ!" -- мысленно взывалъ Виницій. Онъ сейчасъ-бы отомстилъ Нерону за опасность, которой подвергалась Лигія и за свое собственное безпокойство, водворилъ-бы справедливость и правду, распространилъ-бы ученіе Христа отъ Евфрата до туманныхъ береговъ Британіи -- и вмѣстѣ съ тѣмъ одѣлъ-бы Лигію въ пурпуръ и сдѣлалъ ея владычицей земли.

Но эти мысли, промелькнувшія въ его головѣ, какъ снопъ искра, горящаго дома, также и потухли, какъ искры. Прежде всего надо было спасти Лигію. Теперь бѣда стояла близко передъ Вцниціемъ и страха, снова овладѣлъ имъ; при видѣ огня и дыма, при столкновеніи съ ужасной дѣйствительностью, вѣра въ то, что Петръ апостолъ спасетъ Лигію, совершенно умерла въ его сердцѣ. Отчаяніе снова овладѣло имъ и выбравшись на via Portuensis, ведущую прямо въ зарѣчную часть города, онъ опомнился только у воротъ, у которыхъ ему снова повторили то, что говорили ему бѣглецы, что большая часть этого квартала еще не была захвачена пламенемъ, хотя въ нѣкоторыхъ мѣстахъ огонь перешелъ черезъ рѣку. Однако и эта часть города была вся наполнена дымомъ и бѣгущимъ народомъ, сквозь который трудно было пробраться потому, что тотъ кто имѣлъ больше времени старался спасти и взять съ собой какъ можно больше вещей. Самая главная дорога, Портовая, была совершенно завалена ими, а у Навмахіи Августа возвышались ихъ цѣлыя груды. Болѣе тѣсные переулки, въ которыхъ дымъ скоплялся еще гуще, были просто неприступны. Жители тысячами бѣжали изъ нихъ. Виницій по дорогѣ видѣлъ ужасающія картины. Не разъ, два теченія человѣческихъ встрѣчались въ узкомъ проходѣ, напирали другъ на друга и боролись другъ съ другомъ на смерть. Люди дрались и топтали одинъ другого, родные теряли близкихъ своихъ и матери съ отчаяніемъ призывали дѣтей своихъ. У Виниція волосы подымались дыбомъ при мысли объ томъ, что должно было дѣлаться тамъ, гдѣ огонь былъ ближе. Среди крика и шума трудно было разспросить о чемъ-нибудь или понять вопросы. Минутами изъ-за рѣки наплывали новые клубы чернаго дыма такого тяжелаго, что онъ клубился у самой земли, окутывая собой дома, людей и всѣ предметы, такъ какъ окутываетъ ихъ ночь. Но вѣтеръ, поднятый пожаромъ, разсѣивалъ ихъ -- и тогда Виницій могъ подвигаться дальше къ переулку, въ которомъ находился домъ Линна. Зной іюльскаго дня, увеличенный жаромъ, бьющимъ отъ горящихъ частей города, сталъ невыносимъ. Дымъ разъѣдалъ глаза, груди не хватало воздуха. Даже и тѣ жители, которые въ надеждѣ на то, что пожаръ не перейдетъ рѣку, до сихъ поръ оставались въ домахъ, теперь стали покидать ихъ -- и давка увеличивалась съ каждой минутой.

Преторіанцы, сопровождавшіе Виниція, отстали. Въ толкотнѣ кто-то молотомъ ранилъ его лошадь, которая стала мотать окровавленной головой, вздыматься на дыбы и совершенно отказывалась слушаться всадника. По богатой туникѣ народъ узналъ въ немъ приближеннаго августа и тотчасъ вокругъ него стали раздаваться крики: "Смерть Нерону и поджигателямъ".-- Наступила минута страшной опасности и сотни рукъ уже простирались къ Виницію, но испуганная лошадь понесла его, раздавливая людей, а тутъ нахлынула новая волна дыма и погрузила въ мракъ всю улицу. Виницій, видя, что ему не проѣхать соскочилъ въ концѣ концовъ на землю и побѣжалъ, скользя вдоль стѣнъ и выжидая иногда чтобы бѣгущая толпа миновала его. Въ душѣ онъ говорилъ себѣ, что это напрасный трудъ. Лигіи могло уже не быть въ городѣ, въ эту минуту она, можетъ быть, спасалась бѣгствомъ; легче было найти булавку на берегу морскомъ, чѣмъ разыскать ее въ этой толкотнѣ и хаосѣ. Но онъ хотѣлъ, хоть цѣной жизни добраться до дома Линна. Иногда онъ останавливался и протиралъ глаза. Оторвавъ край туники онъ закрылъ имъ носъ и ротъ и бѣжалъ дальше. По мѣрѣ того, какъ онъ приближался къ рѣкѣ, зной усиливался. Виницій, зная, что пожаръ начался у Большого цирка думалъ сначала, что жаромъ вѣетъ отъ его развалинъ, отъ Forum Boarium и отъ Velabrium, которыя находились неподалеку и также должны были быть охвачены пламенемъ. Но жаръ становился невыносимъ. Какой-то бѣглецъ,-- послѣдній кого Виницій встрѣтилъ,-- старикъ на костыляхъ,-- крикнулъ ему: "Не приближайся къ мосту Дестія! весь островъ въ огнѣ"! Дѣйствительно, дольше нельзя было обманывать себя. На поворотѣ къ Virus Judeorum, на которомъ стоялъ домъ Линна, молодой трибунъ среди цѣлыхъ облаковъ дыма замѣтилъ пламя: горѣлъ не только островъ, но и вся зарѣчная часть города, по крайней мѣрѣ, другой конецъ переулка, въ которомъ жила Лигія.

Но Виницій помнилъ, что домъ Линна окруженъ садомъ, за которымъ со стороны Тибра находилось довольно большое незастроенное поле. Эта мысль оживила его надежды. Огонь могъ остановиться за пустымъ мѣстомъ. Въ надеждѣ на это, Виницій бѣжалъ дальше, хотя каждое дуновеніе обдавало его не только дымомъ, но и тысячами искръ, которыя могли произвести пожаръ въ другомъ концѣ переулка и отрѣзать его отъ выхода.

Наконецъ, онъ сквозь завѣсу дыма увидалъ кипарисъ въ саду Линна. Дома, лежащіе по ту сторону незастроеннаго мѣста, уже горѣли, какъ костры,-- но небольшая "инсула" Линна стояла еще нетронутой. Виницій съ благодарностью посмотрѣлъ на небо и побѣжалъ къ ней, хотя даже воздухъ жегъ его. Двери были притворены, но онъ толкнулъ ихъ и вошелъ внутрь.

Въ саду не было ни одной живой души и домъ казался также совершенно пустымъ.

"Можетъ быть, они потеряли сознанье отъ дыма и зноя",-- подумалъ Виницій.

И онъ сталъ звать:

-- Лигія! Лигія!

Ему отвѣчало молчаніе. Въ тишинѣ слышенъ былъ только трескъ далекаго огня.

-- Лигія!

И вдругъ, до слуха его долетѣлъ тотъ грозный голосъ, который онъ ужъ однажды слышалъ въ этомъ садикѣ. На ближайшемъ островѣ очевидно загорѣлся виварій, который находился неподалеку отъ храма Эскулапа; въ немъ заключены были всякіе звѣри, и въ томъ числѣ львы, которые стали рычать отъ страха. У Виниція дрожь пробѣжала по всему тѣлу. Вотъ ужъ второй разъ, въ ту минуту, когда все существо его было занято мыслями о Лигіи. раздавались эти страшные голоса, какъ предвѣстіе несчастія, какъ странное предсказанье зловѣщей будущности.

Но это было короткое, минутное впечатлѣніе, такъ какъ шумъ пожара, еще болѣе страшный чѣмъ рычанье дикихъ звѣрей, принуждалъ думать о другомъ. Правда. Лигія не отвѣчала на зовъ, но можетъ быть она лежитъ гдѣ-нибудь въ обморокѣ, или задохлась отъ дыма. Виницій вскочилъ въ домъ. Въ небольшомъ атріумѣ было пусто и темно отъ дыма. Ощупавъ руками двери, ведущія въ кубикулы, онъ замѣтилъ мигающій огонекъ лампады и, приблизившись къ нему, увидалъ лараріумъ, въ которомъ вмѣсто домашнихъ ларовъ былъ крестъ. Передъ этимъ крестомъ и теплилась лампада. Въ головѣ молодого новообращеннаго какъ молнія мелькнула мысль, что этотъ крестъ посылаетъ ему огонекъ, съ помощью котораго можно было отыскать Лигію -- и онъ взялъ лампаду и сталъ разыскивать кубикулы. Найдя одинъ изъ нихъ онъ отодвинулъ занавѣсь, и освѣщая лампадой сталъ присматриваться. Но и тутъ никого не было. Но Виницій былъ убѣжденъ, что напалъ на кубикулъ Лигіи, такъ какъ на гвоздяхъ, вбитыхъ въ стѣну, висѣла ея одежда, а на постели лежало "capitimn", т. е. обтяжная одежа, которую женщины носили прямо на тѣлѣ. Виницій схватилъ ее, прижалъ къ губамъ и перебросивъ ее черезъ плечо отправился на дальнѣйшіе розыски. Домикъ былъ небольшой и Виницій въ самый короткій промежутокъ времени осмотрѣлъ не только всѣ комнаты, по даже и погреба. Онъ нигдѣ не нашелъ живой души. Было совершенно ясно, что Лигія, Линнъ и Урсъ, вмѣстѣ съ другими жителями этого квартала въ бѣгствѣ должны были искать спасенье отъ пожара.-- "Ихъ надо искать въ толпѣ, за городскими воротами," -- подумалъ Виницій.

Его не слишкомъ удивило, что онъ не встрѣтился съ ними на via Portuensis, потому что они могли выйти изъ города съ противоположной стороны, по направленію къ Ватиканскому холму. Во всякомъ случаѣ они спаслись, по крайней мѣрѣ отъ огня. У Виниція гора свалилась съ плечъ. Правда онъ видѣлъ, съ какой страшной опасностью сопряжено было бѣгство, но мысль о нечеловѣческой силѣ Урса придавала ему бодрости. "Теперь я долженъ бѣжать отсюда,-- думалъ онъ, и черезъ сады Домиція добраться къ садамъ Агриппы. Я тамъ найду ихъ. Дымъ тамъ не такой сильный, такъ какъ вѣтеръ дуетъ съ Сабинскихъ горъ".

Однако подошла минута, когда онъ долженъ былъ подумать о собственномъ спасеньи, такъ какъ волны огня наплывали все ближе со стороны острова и клубы дыма наполнили почти весь переулокъ. Лампада, которая въ домѣ свѣтила ему, погасла отъ сквознаго вѣтра. Виницій, выбравшись на улицу, теперь во всю мочь бѣжалъ къ via Purtuensis, по тому-же направленію, по которому пришелъ,-- а пожаръ, казалось, гналъ его своимъ огненнымъ дыханьемъ, то окутывая его все болѣе и болѣе густыми клубами дыма, то обсыпая его искрами, которыя падали ему на волосы, на шею и одежду. Туника его стала тлѣть въ нѣсколькихъ мѣстахъ, но онъ не обращалъ на это вниманія и бѣжалъ дальше, боясь того, что дымъ можетъ задушить его. Онъ ощущалъ вкусъ гари и сажи, горло и грудь его горѣли, какъ огонь. Кровь ударяла ему въ голову такъ, что иногда все казалось краснымъ и даже дымъ казался ему краснаго цвѣта. Тогда онъ говорилъ себѣ: "Это живой огонь! лучше мнѣ броситься на землю, и умереть"... Бѣжать становилось ему все труднѣе. Голова, шея и плечи его обливались потомъ и этотъ потъ обжигалъ его, какъ кипятокъ. Если-бы не имя Лигіи, которое онъ мысленно повторялъ и не ея "eapitimn", которымъ онъ закрывалъ себѣ ротъ, онъ упалъ бы. Но ужъ черезъ нѣсколько минутъ онъ пересталъ распознавать переулки, по которымъ бѣжалъ. Его понемногу покидало сознанье, онъ помнилъ только одно, что онъ долженъ бѣжать, такъ-какъ въ открытомъ полѣ ждетъ его Ливія, которую обѣщалъ ему Петръ Апостолъ. И его вдругъ охватила какая-то удивительная, на половину горячешная увѣренность, похожая на предсмертное видѣнье, что онъ долженъ увидѣть ее, жениться на ней и потомъ сейчасъ-же умереть.

Но онъ бѣжалъ ужъ какъ пьяный, шатаясь изъ стороны въ сторону. А въ это время что-то измѣнилось въ чудовищномъ огнѣ, охватившемъ огромный городъ. Все, что до сихъ поръ еще только тлѣло, теперь вспыхнуло сразу однимъ моремъ пламени, такъ какъ вѣтеръ ужъ не приносилъ новаго дыма, а тотъ который скопился въ переулкахъ, разнесъ бѣшеный порывъ раскаленнаго воздуха. Этотъ порывъ гналъ милліоны искръ; такъ что Виницій бѣжалъ какъ-бы среди огненной тучи. За то онъ могъ лучше видѣть передъ собой -- почти въ ту минуту, когда онъ готовъ былъ упасть, онъ увидалъ конецъ переулка. Это придало ему новой силы. Обогнувъ уголъ, онъ очутился въ улицѣ, которая вела къ via Purtuensis и къ полю Кодетанскому. Искры перестали гнать его. Онъ понялъ, что если сможетъ добраться до Портовой дороги, то онъ будетъ спасенъ, даже если онъ тамъ лишится чувствъ.

Въ концѣ улицы онъ снова увидалъ нѣчто въ родѣ тучи, закрывшей выходъ. "Если это дымъ,-- подумалъ онъ -- то я ужъ не выйду". Онъ бѣжалъ, напрягая послѣднія силы по дорогѣ онъ сбросилъ съ себя тупику, которая тлѣла отъ искръ и ужъ начинала жечь его, какъ рубашка Несса,-- и бѣжалъ нагой, имѣя только на головѣ и на губахъ "cupitium" Лигіи. Подбѣжавъ ближе, онъ увидѣлъ, что то, что онъ принималъ за дымъ, была пыль, изъ которой доносились человѣческіе голоса и крики.

-- Толпа грабитъ дома,-- сказалъ онъ себѣ.

Но тѣмъ не менѣе бѣжалъ по направленію къ голосамъ. Все-таки тамъ были люди, которые могли подать ему помощь. Въ этой надеждѣ, онъ, еще не добѣжавъ, сталъ кричать изо всѣхъ силъ и молить о спасеніи. Это было его послѣднимъ усиліемъ: у него въ глазахъ все еще больше покраснѣло, въ груди не хватило дыханья, силы оставили его и онъ упалъ.

Но его услыхали, или, лучше сказать, замѣтили, и двое людей двинулись къ нему на помощь съ сосудами, наполненными водой. Виницій, который упалъ отъ истощенія, но не потерялъ сознанія, обѣими руками схватилъ сосудъ и опустошилъ его на половину.

-- Благодарю,-- сказалъ онъ,-- поставьте меня на ноги, дальше я пойду одинъ.

Другой человѣкъ облилъ ему голову водой и оба не только поставили его на ноги, но подняли съ земли и понесли къ кучкѣ другихъ, которые окружили его и заботливо осмотрѣли, не получилъ-ли онъ какого-нибудь поврежденія. Эта заботливость удивила Виниція.

-- Люди,-- спросилъ онъ,-- кто вы такіе?

-- Мы разрушаемъ дома, чтобы пожаръ не могъ достигнуть дороги Портовой,-- отвѣчалъ одинъ изъ работниковъ.

-- Вы пришли мнѣ на помощь, когда я ужъ падалъ. Благодарю насъ.

-- Мы не можемъ отказать въ помощи,-- отозвались нѣсколько голосовъ.

Тогда Виницій, который съ самого утра видѣлъ только озвѣрившуюся толпу, разбой и грабежъ, пристальнѣе взглянулъ на окружающія его лица и сказалъ:

-- Да вознаградитъ васъ Христосъ.

-- Хвала имени Его!-- закричалъ цѣлый хоръ голосовъ.

-- А Линнъ?..-- спросилъ Виницій.

Но дальше онъ не могъ разспрашивать и не разслыхалъ отвѣта, такъ-какъ отъ волненія и истощенія лишился чувствъ. Онъ очнулся ужъ на полѣ Кодетанскомъ, въ саду, окруженный нѣсколькими мужчинами и женщинами, и первые слова которыя онъ могъ проговорить, были:

-- Гдѣ Линнъ?

Съ минуту никакого отвѣта не было, а потомъ какой-то знакомый Виницію голосъ сказалъ вдругъ:

-- За воротами Коллизанскими; онъ вошелъ въ Остраній... два дня тому назадъ... Миръ тебѣ царь персидскій!

Виницій приподнялся и сѣлъ, внезапно увидѣвъ передъ собой Хилона.

А грекъ сказалъ:

-- Домъ твой, господинъ, навѣрное сгорѣлъ, такъ-какъ Карины въ огнѣ, но ты всегда будешь богатъ, какъ Мидасъ. О, какое несчастье! Христіане, сынъ Сераписа давно предсказывалъ, что огонь уничтожитъ этотъ городъ... А Линнъ вмѣстѣ съ дочерью Юпитера отправился въ Остраній!.. О! какое несчастіе выпало на долю этому городу!..

Виницію снова сдѣлалось дурно.

-- Ты видѣлъ ихъ?-- спросилъ онъ.

-- Видѣлъ, господинъ!.. Благодареніе Христу и всѣмъ богамъ, что я могъ отплатить тебѣ хорошей вѣстью за твои добрыя дѣла. Но я тебѣ и еще отплачу, Озирисъ, клянусь тебѣ горящимъ Римомъ.

На землю опускался вечеръ, но въ саду было свѣтло, какъ днемъ, такъ-какъ пожаръ еще усилился. Казалось, что теперь горятъ ужъ не отдѣльные кварталы, но весь городъ, во всю свою ширину и длину. Пока хваталъ глазъ, небо казалось краснымъ и въ мірѣ зачиналась красная ночь.

КОНЕЦЪ ПЯТОЙ ЧАСТИ.

ЧАСТЬ ШЕСТАЯ.

Зарево горящаго города такъ далеко залило небо, что границъ его не видно было глазу человѣческому. Изъ-за холмовъ показался мѣсяцъ большой и полный, который сразу принялъ цвѣтъ раскаленной мѣди и, казалось, съ изумленіемъ глядѣлъ на гибель всемогущаго города. Въ багровыхъ безднахъ неба свѣтили такія-же багровыя звѣзды, но въ противоположность обыкновеннымъ ночамъ -- на землѣ было свѣтлѣе, чѣмъ на небѣ. Римъ, какъ исполинскій костеръ, освѣщалъ, всю Кампанію. При кровавомъ отблескѣ видны были отдаленные холмы, города, виллы, храмы, памятники и акведуки, бѣгущіе къ городу со всѣхъ окрестныхъ горъ, а на акведукахъ толпы людей, которые или скрылись тамъ отъ опасности, или смотрѣли оттуда на пожаръ.

А тѣмъ временемъ страшная стихія охватывала все новые кварталы. Не оставалось никакого сомнѣнія въ томъ, что какая-то преступная рука поджигаетъ городъ, такъ какъ все новые и новые пожары вспыхивали въ мѣстахъ, лежащихъ вдали отъ главнаго очага. Съ холмовъ, на которыхъ Римъ былъ расположенъ, пламя въ видѣ морскихъ волнъ сплывало въ долины, совершенно застроенныя домами въ пять и шесть этажей, которые наполнены были лавками, складами, деревянными подвижными амфитеатрами, построенными для различныхъ зрѣлищъ, складами дерева, оливокъ, хлѣба, орѣховъ, шишекъ пиніи, зерномъ, которымъ питалось все бѣдное населеніе, одежды, которую иногда по милости цезаря раздавали голытьбѣ, гнѣздящейся по тѣснымъ закоулкамъ. Тамъ пожаръ, найдя достаточно горючихъ матеріаловъ, превратился чуть-ли не въ непрерывный рядъ взрывовъ и съ неслыханной быстротой охватывалъ цѣлыя улицы. Люди, расположившіеся лагеремъ за городомъ или стоящіе на водопроводахъ, по цвѣту пламени отгадывали, что горитъ. Бѣшеный порывъ вѣтра иногда выносилъ изъ огненной пучины тысячи и милліоны раскаленныхъ миндальныхъ и орѣховыхъ скорлупъ, которыя вдругъ взлетали кверху, какъ неисчислимый рой блестящихъ мотыльковъ -- и съ трескомъ лопались въ воздухѣ, или гонимыя вѣтромъ падали на новые кварталы, на водопроводы и поля, окружающіе городъ. Всякая мысль о спасеніи казалась безумной; а замѣшательство все росло, потому что съ одной стороны населеніе убѣгало, черезъ всѣ ворота за городскія стѣны, а съ другой на пожаръ собирались тысячи людей со всѣхъ окрестностей -- жители маленькихъ городовъ, простолюдины и полудикіе пастухи Кампаніи, которыхъ привлекала также надежда на грабежъ.

Крикъ: "Римъ гибнетъ!" не сходилъ съ устъ толпы; погибель города казалась тогда концомъ его владычества и вмѣстѣ съ тѣмъ разрывомъ всѣхъ узъ, которыя до тѣхъ поръ связывали народъ въ одно цѣлое. А толпа, которая по большей части состояла изъ рабовъ и чужестранцевъ, не была заинтересована во владычествѣ римскомъ и которую переворотъ могъ только освободить отъ узъ, тамъ и сямъ принимала угрожающій видъ; всюду господствовали грабежъ и насиліе. Казалось, что только видъ гибнущаго города сковываетъ людей и сдерживаетъ рѣзню, которая начнется сейчасъ-же, какъ только городъ превратится въ развалины. Сотни тысячъ рабовъ, забывая, что Римъ, кромѣ храмовъ и стѣнъ, обладаетъ, еще нѣсколькими десятками легіоновъ во всѣхъ странахъ свѣта, казалось только и ждали сигнала и вождя. Начали вспоминать имя Спартака, но Спартака не было; вмѣсто этого граждане начали соединяться и вооружаться, кто чѣмъ могъ. Стали ходить самые не правдоподобные слухи. Нѣкоторые утверждали, что Вулканъ по приказанію Юпитера уничтожаетъ городъ огнемъ, выходящимъ изъ нѣдръ земныхъ, другіе говорили, что это месть Весты за весталку Рубрію. Люди, убѣжденные въ этомъ, не хотѣли ничего спасать и, осаждая храмы, молили боговъ о милосердіи. Но чаще всего повторяли, что цезарь велѣлъ сжечь Римъ для того, чтобы освободить себя отъ зловоній, доносящихся изъ Субуры, и для того, чтобы построить новый городъ подъ названіемъ Нероніи. При этой мысли народомъ овладѣвало бѣшенство -- и если-бы, какъ это думалъ Виницій, нашелся предводитель, который захотѣлъ-бы воспользоваться этимъ взрывомъ ненависти, послѣдній часъ Нерона пробилъ-бы цѣлыми годами раньше.

Говорили также, что цезарь сошелъ, съ ума. что онъ велѣлъ преторіанцамъ и гладіаторамъ броситься на народъ и устроить общую рѣзню. Нѣкоторые клялись богами, что звѣри, по приказанію Мѣднобородаго, были выпущены изъ всѣхъ виваріевъ. Утверждали, что видѣли на улицѣ львовъ, съ пылающими гривами и взбѣсившихся слоновъ и турокъ, которые мяли людей цѣлыми десятками. Въ этомъ во всемъ была доля правды, такъ какъ въ нѣсколькихъ мѣстахъ слоны, при видѣ приближающагося пожара разломали виваріи и очутившись на свободѣ бѣжали въ дикомъ смятеніи въ стороны противоположныя огню, какъ буря уничтожая все, что встрѣчалось имъ на пути. Общественное мнѣніе насчитывало десятки тысячъ людей, погибшихъ въ огнѣ, и дѣйствительно ихъ погибло много. Были такіе, которые, въ огнѣ потерявъ все имущество или всѣхъ близкихъ сердцу людей, съ отчаянія сами бросались въ пламя. Другіе задохлись отъ дыма. Въ центрѣ города, между Капитоліемъ со одной стороны и Квириналомъ, Винциналомъ и Эсквилиномъ съ другой, также какъ между холмами Палатинскимъ и Делійскимъ, гдѣ улицы были всего тѣснѣе застроены пожаръ начался въ столькихъ мѣстахъ сразу, что цѣлыя толпы людей, ища спасеніе, наталкивались на новую стѣну пламени -- и гибли страшной смертью среди огненнаго потока. Въ общемъ страхѣ, смятеніи и ужасѣ никто не зналъ, въ концѣ концовъ, куда бѣжать. Дороги были завалены вещами, а во многихъ узкихъ мѣстахъ просто закрыты. Тѣ, которые спасались на рынкахъ и площадяхъ, тамъ, гдѣ позднѣе поставленъ былъ амфитеатръ Флавіанскій, возлѣ храма Земли, портика Ливіи и выше, возлѣ храмовъ Юноны и Люцнна, а также Clivus Virbius и старыми Эсквилинскими воротами, погибли отъ жара. Въ тѣхъ мѣстахъ, до которыхъ огонь не дошелъ, потомъ были найдены сотни тѣлъ, обратившихся въ уголь, хотя несчастные часто вырывали каменныя плиты и для защиты отъ жара, на половину зарывались въ землю. Почти ни одно изъ семействъ, живущихъ въ городѣ, не уцѣлѣло въ полномъ своемъ составѣ и потому возлѣ городскихъ стѣнъ, у всѣхъ воротъ и на всѣхъ дорогахъ слышны были рыданья женщинъ, выкликающихъ дорогія имена, погибшихъ въ огнѣ или давкѣ.

И вотъ, когда одни вымаливали у боговъ милосердіе, другіе посылали имъ страшныя проклятія. Можно было встрѣтить стариковъ, которые, обратившись лицомъ къ храму Юпитера Избавителя, простирали руки и взывали: "Если ты избавитель, то избавь свой алтарь и городъ!" Но негодованіе главнымъ образомъ обращалось противъ старыхъ римскихъ боговъ, которые, по понятію народа, должны были заботливѣе другихъ оберегать городъ. Они оказались безсильными и потому ихъ оскорбляли. За то когда на via Asinaria показалась процессія египетскихъ жрецовъ, сопровождающихъ статую Изиды, которую спасли изъ храма, находящагося въ окрестностяхъ porta Caelimontana,-- толпа бросилась къ этой процессіи, впряглась въ колесницу, и довезла ее до самыхъ воротъ Антійскихъ, и схвативъ статую поставила ее въ храмѣ Марса, и избила его жрецовъ, такъ какъ они осмѣлились противиться этому.-- Въ другихъ мѣстахъ взывали къ Серапису, Вакху или Іеговѣ, почитатели котораго собравшись изъ переулковъ Субуры изъ-за Тибра, крикомъ и визгомъ оглашали поля подъ городскими стѣнами. Но въ крикахъ ихъ звучали ноты какъ-бы какого-то торжества и поэтому, когда одни присоединялись къ хору, прославляющему "Владыку міра", другіе, оскорбленные этими радостными возгласами, старались силой заставить ихъ молчать. Кое-гдѣ слышно было, какъ старики, мужчины въ цвѣтѣ лѣтъ, женщины и дѣти пѣли странныя и торжественныя пѣсни, смыслъ которыхъ никто не могъ понять, но въ которыхъ постоянно повторялись слова: "Се грядетъ судья въ день гнѣва и казни". Такъ окружала горящій городъ эта подвижная и бодрствующая волна людская, какъ взбаламученное море.

Но ничто не помогало: ни отчаяніе, ни богохульство, ни пѣсни. Гибель казалась неизбѣжной, полной и неумолимой, какъ предопредѣленіе. Рядомъ съ амфитеатромъ Помпея загорѣлись склады конопли и веревокъ, которыхъ во множествѣ требовалось для цирковъ, аренъ и для всевозможныхъ машинъ, употребляемыхъ во время игръ, а вмѣстѣ съ этими складами загорѣлись и близлежащія постройки, съ бочками смолы, которой пропитывались веревки. Въ продолженіе нѣсколькихъ часовъ вся эта часть города, за которой лежало Марсово поле, свѣтила такимъ ярко желтымъ пламенемъ, что полу обезумѣвшимъ отъ страха казалось нѣкоторое время, что въ общей гибели порядокъ дня и ночи былъ также нарушенъ, и что они видятъ свѣтъ солнца. Во потомъ сплошной кровавый свѣтъ поглотилъ всѣ остальныя краски пламени. Изъ моря огня къ раскаленному небу били какъ-бы гигантскіе фонтаны и столбы пламени, разсыпающіеся на верху въ огненные листья и перья; вѣтеръ разносилъ ихъ, обращалъ въ золотыя нити искръ, и несъ надъ всей Кампаньей до самыхъ Албанскихъ горъ. Ночь все свѣтлѣла, казалось, весь воздухъ былъ пропитанъ не только блескомъ, но и пламенемъ. Тибръ обратился въ живую огненную рѣку. Несчастный городъ былъ однимъ сплошнымъ, адомъ. Пожаръ охватывалъ все большія пространства, бралъ приступомъ холмы, разливался по равнинамъ, затоплялъ долины, безумствовалъ, шипѣлъ, гремѣлъ...

II.

Ткачъ Макринъ, въ домъ котораго принесли Виниція, обмылъ его, снабдилъ одеждой и накормилъ, послѣ чего молодой трибунъ, подкрѣпившись, объявилъ, что въ эту-же ночь начнетъ дальнѣйшіе розыски Лигіи. Макринъ, который былъ христіаниномъ, подтвердилъ слова Хилона, что Линнъ вмѣстѣ съ старшимъ пресвитеромъ, Климентомъ, отправился въ Остраній, гдѣ Петръ долженъ былъ окрестить многочисленныхъ новообращенныхъ. Въ кварталѣ христіанамъ было извѣстно, что присмотръ за домомъ Линнъ два дня тому назадъ поручилъ нѣкоему Гайго. Виницію это послужило доказательствомъ того, что ни Лигія, ни Урсъ не остались дома и что они также, должно быть, отправились въ Остраній.

Мысль эта значительно успокоила его. Линнъ былъ человѣкъ старый, которому трудно было каждый день ходить изъ-за Тибра къ довольно отдаленнымъ воротамъ Коллизанскимъ и возвращаться оттуда за Тибръ, и потому онъ, вѣроятно, поселился на эти нѣсколько дней у кого-нибудь изъ своихъ единовѣрцевъ за городскими стѣнами, а "мѣстѣ съ нимъ Лигія и Урсъ. Такимъ образомъ, они избѣжали пожара, который въ общемъ не перешелъ на противоположный склонъ Эквилина. Виницій во всемъ этомъ видѣлъ повелѣніе Христа; онъ почувствовалъ надъ собой Его покровительство и "ъ сердцемъ больше чѣмъ когда-нибудь преисполненчымъ любовью, въ душѣ своей поклялся Ему всей жизнью своей заплатить за эти очевидные знаки Его милосердія.

Тѣмъ болѣе спѣшилъ онъ въ Остраній. Онъ отыщетъ Лигію, отыщетъ Линна. Петра -- и уведетъ ихъ куда-нибудь далеко, въ одно изъ своихъ помѣстій, хотя-бы даже и въ Сицилію. Римъ горитъ и черезъ нѣсколько дней отъ него останется только куча развалинъ; зачѣмъ-же оставаться здѣсь, среди несчастій и разъяренной черни? Тамъ они будутъ окружены толпой исправныхъ рабовъ, сельской тишиной -- и будутъ жить спокойно, подъ крыломъ у Христа, благословленные Петромъ. О! если-бы только найти ихъ!

Но это было дѣло ne легкое. Виницій помнилъ, съ какимъ трудомъ онъ пробрался съ via Арріа за Тибръ и какъ долженъ былъ колесить, чтобы дойти до дороги Портовой, а потому рѣшилъ теперь обойти городъ съ противоположной стороны. По Тріумфальной дорогѣ, двигаясь вдоль рѣки, можно было добраться до самаго моста Эмилія, а оттуда, обнимая Пинцій, вдоль Марсова поля, мимо садовъ Помпея, Лукулла и Саллюстія, пройти на via Xumentana. Это была самая короткая дорога, но и Макринъ, и Хилонъ отсовѣтывали Виницію пускаться въ нее. Правда, огонь пока еще не охватилъ этой части города, но всѣ рынки и улицы могли быть совершенно переполнены людьми и ихъ скарбомъ. Хилонъ совѣтовалъ отправиться черезъ А ge г Vaticanus до самой porta Flamina, тамъ перейти рѣку и пробраться дальше вдоль стѣны, за садами Ацнлія къ Porta Salaria. Послѣ минутнаго колебанія, Виницій согласился послѣдовать этому совѣту.

Макринъ долженъ былъ остаться стеречь домъ, но постарался достать двухъ муловъ, которые могли пригодиться Лигіи и для дальнѣйшаго путешествія. Онъ хотѣлъ также дать имъ съ собой и раба, но Виницій отказался, говоря, что первый встрѣчный отрядъ преторіанцевъ, который имъ попадется на дорогѣ, послѣдуетъ его приказанію, какъ это и было. И черезъ минуту они вмѣстѣ съ Хилономъ отправились черезъ Pagus Janiculensis къ Тріумфальной дорогѣ. На открытыхъ мѣстахъ и тутъ были разбиты лагери, но все-таки черезъ нихъ было легче пробраться, потому что большая часть жителей бѣжала къ морю по Портовой дорогѣ. За Сентиманскими воротами путь ихъ лежалъ между рѣкой и великолѣпными садами Домиція, могучіе кипарисы которыхъ освѣщены были краснымъ свѣтомъ пожара, какъ-бы заходящей зарею. Дорога становилась свободнѣе и только иногда имъ приходилось бороться съ толпой крестьянъ, стекающихся въ городъ. Виницій погонялъ мула насколько могъ, а Хилонъ, слѣдуя за нимъ, всю дорогу разговаривалъ самъ съ собой:

-- Вотъ теперь пожаръ остался за нами и грѣетъ намъ спину. Никогда еще ночью на этой дорогѣ не было такъ свѣтло. О, Зевсъ! если ты не пошлешь ливня на этотъ пожаръ, и это значитъ, что ты не любишь Рима. Человѣческая сила не потушитъ этого огня. И это городъ, которому служила Греція и міръ цѣлый! А теперь первый встрѣчный грекъ можетъ жарить свои бобы въ его пеплѣ! Кто могъ это предвидѣть!.. И не будетъ ужъ Рима и владыкъ римскихъ... А тотъ, кто захочетъ пойти по развалинамъ, когда они остынутъ, и свистать, тотъ будетъ свистать безпрепятственно. О боги! свистать надъ такимъ всемогущимъ городомъ! А вѣдь свистать можно! потому что груда пеплу,-- остается-ли она послѣ костра пастуховъ или послѣ сгорѣвшаго города -- есть только груда пепла, которую рано или поздно развѣетъ вѣтеръ.

Разговаривая такимъ образомъ онъ отъ времени до времени обертывался въ сторону пожара и глядѣлъ на волны огня, съ злобнымъ и вмѣстѣ съ тѣмъ радостнымъ лицомъ, и потомъ продолжалъ:

-- Гибнетъ, гибнетъ! и не будетъ его ужъ больше на землѣ. Куда теперь весь міръ будетъ высылать свой хлѣбъ, свое масло оливковое и свои деньги? Кто будетъ выжимать изъ него золото и слезы? Мраморъ не сгораетъ, но разсыпается. Капитолій обратится въ развалины и Палатинскій холмъ также обратится въ развалины. О! Зевсъ! Римъ былъ аки пастырь, а другіе народы аки овцы. Когда пастырь былъ голоденъ, онъ рѣзалъ одну изъ овецъ, съѣдалъ мясо, а тебѣ, отецъ боговъ, приносилъ въ жертву одну шкуру. Кто, о! повелитель тучъ! будетъ теперь рѣзать ихъ и въ чьи руки отдашь теперь бичъ пастырскій? Ибо Римъ горитъ, отче, такъ хорошо, какъ будто ты самъ зажегъ его своимъ Перуномъ.

-- Спѣши!-- торопилъ Виницій,-- что ты тамъ дѣлаешь?

-- Оплакиваю Римъ, господинъ,-- отвѣчалъ Хилонъ.-- Такой юпитерскій городъ!..

И нѣкоторое время они ѣхали молча, прислушивались къ гулу пожара и шуму птичьихъ крыльевъ. Голуби, которые во множествѣ водились у виллъ и въ городкахъ Кампаніи, и различныя дикія птицы съ моря и съ окрестныхъ горъ, очевидно, принимали свѣтъ пламя за свѣтъ солнца и цѣлыми стаями летѣли прямо въ огонь.

Виницій первый прервалъ молчанье:

-- Гдѣ ты былъ, когда начался пожаръ?

-- Я шелъ къ своему пріятелю, Эврицію, господинъ,-- онъ держалъ лавку у Большого Цирка,-- и размышлялъ надъ ученіемъ Христа, когда начали кричать: "огонь". Люди столпились около цирка, для того, чтобы спасать его, а также и изъ любопытства, но когда пламя охватило весь циркъ и кромѣ того стало показываться и въ другихъ мѣстахъ, надо было думать о собственномъ спасеніи.

-- Ты видѣлъ людей, бросающихъ факелы въ дома?

-- Чего только я не видѣлъ, внукъ Энея! Видѣлъ людей, расчищающихъ себѣ дорогу мечомъ, видѣлъ побоища и растоптанныя на мостовой человѣческія внутренности. Ахъ, господинъ, если-бы ты поглядѣлъ на это, то подумалъ-бы, что варвары завоевали городъ и устроили рѣзню. Люди кричали вокругъ, что пришелъ конецъ свѣта. Нѣкоторые окончательно потеряли голову и, не думая о бѣгствѣ, безсмысленно ждали, пока ихъ не охватитъ пламя. Другіе обезумѣли, третьи выли отъ отчаянія, но я видѣлъ и такихъ, которые выли отъ радости, потому что, господинъ, много на свѣтѣ есть злыхъ людей, которые не умѣютъ цѣнить благодѣяній вашего кроткаго господства и тѣхъ законныхъ правъ, въ силу которыхъ вы отбираете у всѣхъ то, что у нихъ есть и присвоиваете себѣ. Люди не умѣютъ примириться съ волей боговъ.

Виницій былъ слишкомъ занятъ своими собственными мыслями, чтобы замѣтить иронію, которая звучала въ словахъ Хилона. Дрожь ужаса охватывала его при мысли о томъ, что Лигія могла находиться въ этой толпѣ, въ этихъ страшныхъ улицахъ, на которыхъ растаптывались внутренности человѣческія. Но, хотя онъ по крайней мѣрѣ разъ десять разспрашивалъ Хилона о томъ, что тотъ зналъ, онъ снова обратился къ нему:

-- И ты собственными глазами видѣлъ ихъ въ Остраніи?

-- Видѣлъ, сынъ Венеры, видѣлъ дѣвушку, добраго лигійца, святаго Линна и Петра Апостола.

-- Передъ пожаромъ?

-- Передъ пожаромъ, Митро {Персидскій богъ.}.

Но въ душѣ Виниція зародилось сомнѣніе, не лжетъ-ли Хилонъ и, остановивъ мула, онъ грозно взглянулъ на стараго грека и спросилъ:

-- Что ты тамъ дѣлалъ?

Хилонъ смутился. Правда, ему, какъ и многимъ, казалось, что вмѣстѣ съ гибелью Рима приходитъ конецъ римскому владычеству, но теперь онъ былъ съ глазу на глазъ съ Виниціемъ, и вспомнилъ, что этотъ послѣдній подъ страшной угрозой запретилъ ему подсматривать за христіанами, а въ особенности за Линномъ и Ливіей.

-- Господинъ,-- сказалъ онъ,-- отчего ты не вѣришь мнѣ, что я люблю ихъ? Да!-- я былъ въ Остраніи, такъ какъ я на половину христіанинъ. Пирронъ научилъ, меня цѣнить добродѣтель больше, чѣмъ философію, и потому я все больше льну къ людямъ добродѣтельнымъ. А притомъ, о! господинъ, я бѣденъ, и пока ты былъ въ Антіи, я часто перемиралъ отъ голода надъ книгами -- и часто садился подъ стѣны Остраніи, такъ какъ христіане, хотя они и сами бѣдняки, раздаютъ больше милостыни, чѣмъ всѣ другіе жители Рима, взятые вмѣстѣ.

Этотъ доводъ показался Виницію удовлетворительнымъ и онъ менѣе грозно спросилъ его:

-- И ты не знаешь, гдѣ на это время поселился Линнъ?

-- Ты однажды жестоко наказалъ меня за любопытство,-- отвѣчалъ грекъ.

Виницій замолчалъ и они поѣхали дальше.

-- Господинъ,-- сказалъ черезъ минуту Хилонъ,-- если-бы не я, ты не нашелъ-бы дѣвушку, и если мы отыщемъ ее, ты не забудешь о бѣдномъ мудрецѣ?

-- Ты получишь домъ съ виноградникомъ подъ Амеріолой,-- отвѣчалъ Виницій.

-- Благодарю тебя, Геркулесъ! Съ виноградникомъ? Благодарю тебя! О! да, съ виноградникомъ?

Они теперь проѣзжали мимо Ватиканскаго холма, который былъ освѣщенъ заревомъ пожара, по за Навмахіей они свернули вправо, чтобы, проѣхавъ черезъ поле Ватиканское, приблизиться къ рѣкѣ и, переправившись черезъ нее, добраться до Porta Flaminia. Вдругъ Хилонъ остановилъ мула и сказалъ:

Господинъ!-- мнѣ въ голову пришла хорошая мысль.

-- Говори,-- отвѣчалъ Вппнцій.

-- Между холмомъ Яникульскимъ и Ватиканомъ, за садами Агриппы, есть подземелья, изъ которыхъ брали камень и песокъ, для постройки цирка Нерона. Послушай меня, господинъ! Въ послѣднее время, евреи, которыхъ, какъ тебѣ извѣстно, за Тибромъ много, стали сильно преслѣдовать христіанъ. Помнишь, еще при Клавдіи тамъ были такіе безпорядки, что цезарь принужденъ былъ изгнать ихъ изъ Рима. Теперь, когда они возвратились и когда, благодаря покровительству августы, они чувствуютъ себя въ безопасности, они еще сильнѣе помыкаютъ христіанами. Я знаю это! Я видѣлъ! Ни одинъ эдиктъ еще не изданъ противъ христіанъ, но евреи обвиняютъ ихъ передъ префектомъ въ томъ, что они убиваютъ дѣтей, почитаютъ осла и проповѣдуютъ ученье неодобренное сенатомъ, а сами бьютъ ихъ, нападаютъ на молитвенные дома такъ ожесточенно, что христіане должны скрываться отъ нихъ.

-- Что ты хочешь этимъ сказать?-- спросилъ Виницій.

-- То, господинъ, что синагоги открыто существуютъ за Тибромъ, а христіане, желая избѣгнуть преслѣдованія, должны молиться въ тайнѣ и собираются въ заброшенныхъ сараяхъ, за городомъ или въ аренаріяхъ. Тѣ, которые живутъ за Тибромъ, вѣроятно избрали аренарій, который образовался, благодаря постройки цирка и разныхъ домовъ вдоль Тибра. Теперь, когда городъ гибнетъ, почитатели Христа несомнѣнно молятся. Мы найдемъ безчисленное множество ихъ въ подземельяхъ, потому я совѣтую тебѣ, господинъ, по дорогѣ заѣхать туда.

-- Какъ-же ты говорилъ, что Линнъ отправился въ Остраній?-- нетерпѣливо закричалъ Виницій.

-- А ты обѣщалъ мнѣ домъ съ виноградникомъ подъ Амеріолой,-- отвѣчалъ Хилонъ,-- а потому я хочу искать дѣвушку повсюду, гдѣ я могу надѣяться найти ее. Послѣ начала пожара они могли возвратиться за Тибръ... Они могли обойти городъ такъ, какъ мы обходимъ его теперь. У Линна есть домъ -- можетъ быть онъ хотѣлъ быть ближе къ дому, чтобы видѣть, не охватитъ-ли пожаръ и этотъ кварталъ. Если они возвратились, то, господинъ, клянусь тебѣ Персефоной, что мы найдемъ ихъ въ подземельяхъ за молитвой,-- и въ худшемъ случаѣ получимъ о нихъ какія-нибудь свѣдѣнія.

-- Ты правъ, проводи меня!.-- сказалъ трибунъ.

Хилонъ безъ размышленій свернулъ влѣво, въ холму. Минуту, склонъ этого холма былъ отъ нихъ скрытъ пожаромъ такъ, что хотя ближайшія возвышенности были освѣщены, они сами находились въ тѣни. Миновавъ циркъ, они еще разъ повернули налѣво и вступили въ ущелье, въ которомъ было совершенно темно. Но въ этой темнотѣ Виницій разглядѣлъ сотни мигающихъ фонариковъ.

-- Это они!-- сказалъ Хилонъ.-- Сегодня ихъ здѣсь больше, чѣмъ когда-бы то ни было, потому что другіе молитвенные дома сгорѣли, или наполнены дымомъ, какъ и повсюду за Тибромъ.

-- Да! Я слышу пѣнье,-- сказалъ Виницій.

Дѣйствительно, изъ темнаго отверстія въ горѣ доходили звуки поющихъ человѣческихъ голосовъ, и фонари исчезали въ немъ одинъ за другимъ. Изъ сосѣднихъ ущелій выступали все новыя фигуры, и черезъ минуту Виницій и Хилонъ оказались окруженными цѣлой толпой людей.

Хилонъ сошелъ съ мула и подозвавъ подростка, который шелъ мимо, сказалъ ему:

-- Я служитель Христа и епископъ. Подержи нашихъ муловъ и ты получишь мое благословеніе и отпущеніе грѣховъ.

И не ожидая отвѣта онъ всунулъ ему въ руки поводья, а самъ вмѣстѣ съ Виниціемъ присоединился къ идущей толпѣ.

Черезъ минуту они вошли въ подземелье и при слабомъ свѣтѣ фонарей подвигались по темному коридору, пока не добрались до обширной пещеры, изъ которой раньше, очевидно, выламывали камень, такъ-какъ на стѣнахъ видны были свѣжіе осколки его.

Тамъ было виднѣе, чѣмъ въ коридорѣ, такъ-какъ кромѣ лампадъ и фонарей горѣли факелы. При свѣтѣ ихъ Виницій увидалъ толпу колѣнопреклоненныхъ людей съ простертыми къ небу руками. Ни Лигіи, ни Петра Апостола, ни Линна онъ нигдѣ не могъ найти, но его окружали лица торжественныя и взволнованныя. На нѣкоторыхъ можно было прочесть ожиданіе, тревогу и надежду. Огонь отражался въ бѣлкахъ поднятыхъ глазъ, потъ струился съ блѣдныхъ, какъ мѣлъ, лбовъ; нѣкоторые пѣли, другіе возбужденно повторяли имя Христа, третьи ударяли себя въ грудь. Было очевидно, что съ минуты на минуту они ждутъ чего-то необычайнаго.

Но вотъ пѣніе смолкло и надъ собравшимися въ нишѣ, образовавшейся отъ вынутаго огромнаго камня, показался знакомый Виницію Криспъ съ полубезсознательнымъ, блѣднымъ, фанатичнымъ и суровымъ лицомъ. Глаза всѣхъ обратились къ нему, какъ-бы въ ожиданіи слова подкрѣпленія и надежды, а онъ, благословивъ всѣхъ собравшихся, сталъ говорить поспѣшно, голосомъ почти переходящимъ въ крикъ:

-- Кайтесь въ грѣхахъ вашихъ, потому что часъ вашъ пришелъ. Ибо на городъ преступленій и разврата, на новый Вавилонъ Господь ниспослалъ огонь губительный. Пробилъ часъ суда, гнѣва и бѣдствія... Господь предвѣщалъ пришествіе свое и вы скоро увидите Его! Но Онъ не придетъ ужъ, аки Агнецъ, который пролилъ кровь свою за грѣхи ваши, но какъ Страшный Судья, который по справедливости своей ввергаетъ въ бездну грѣшниковъ и невѣрныхъ... Горе міру и горе грѣшникамъ, такъ-какъ для нихъ ужъ не будетъ милосердія... Я вижу Тебя, Христосъ! Звѣзды какъ дождь падаютъ на землю, солнце меркнетъ, пѣдра земли разверзаются и мертвые возстаютъ, а Ты грядешь среди звуковъ трубныхъ и полчищъ ангеловъ, среди громовъ и молній. Я вижу и слышу Тебя, Христосъ!

Онъ смолкъ и поднявъ лицо, казалось вглядывался во что-то отдаленное и страшное. И въ эту минуту въ подземельѣ раздался глухой ударъ грома -- одинъ, другой... десятый. То разваливалась въ городѣ цѣлая улица горящихъ домовъ. Но большинство христіанъ приняло этотъ грохотъ за видимый признакъ того, что страшный часъ пришелъ, такъ-какъ вѣра во второе пришествіе Христа была и безъ того распространена между ними, а теперь она усилилась еще подъ вліяніемъ пожара города. И тревога охватила всѣхъ собравшихся. Многіе голоса стали повторять: "судный день!.. пришелъ". Нѣкоторые руками закрывали лица, убѣжденные, что земля сейчасъ содрогнется въ ея основаніи и что изъ нѣдръ ея выйдутъ чудовища адскія и бросятся на грѣшниковъ. Другіе кричали: "Христосъ, сжалься! Искупитель, будь милосерденъ!.." Третьи громко каялись въ грѣхахъ, четвертые, наконецъ, бросались другъ-другу въ объятья, чтобы въ страшную минуту имѣть рядомъ съ собой какое-нибудь близкое сердце.

Но были и такіе, лица которыхъ, какъ-бы взятыя ужъ на небо, озаренныя неземной улыбкой, не выказывали страха. Кое-гдѣ послышались причитанья, то люди вч" религіозномъ экстазѣ стали выкрикивать непонятныя слова на непонятныхъ языкахъ. Кто-то изъ темнаго угла закричалъ: "Проснись, кто спитъ!" -- И надъ всѣмъ царилъ крикъ Криспа: "Бдите, бдите!" Но по временамъ все погружалось въ молчанье, какъ будто всѣ, удерживая въ грудяхъ дыханье, ждали того, что будетъ. И тогда слышенъ былъ отдаленный грохотъ разваливающихся домовъ, а послѣ этого снова раздавались стоны, молитвы, причитанья и крики: "Искупитель, сжалься!" Иногда Криспъ заглушалъ всѣхъ и кричалъ: "Отрекитесь отъ земныхъ сокровищъ, потому что скоро у васъ не будетъ земли подъ ногами, отрекитесь отъ земныхъ привязанностей, потому что Господь обречетъ на гибель тѣхъ, которые женъ и дѣтей любили больше, чѣмъ Его. Горе тому, кто полюбилъ творенье больше Творца!-- горе сильнымъ, горе блудникамъ, горе расточителямъ! горе мужу, женѣ и младенцу!.."

Вдругъ трескъ, сильнѣе чѣмъ всѣ предыдущіе, потрясъ каменоломню. Всѣ пали на землю, вытягивая руки крестомъ, чтобы этимъ видомъ охранить себя отъ злого духа. Наступила тишина, среди которой слышалось только ускоренное дыханье и полный ужаса шепотъ: "Іисусъ, Іисусъ, Іисусъ!" да изрѣдка дѣтскій крикъ. И вдругъ надъ распростертой толпой людей раздался чей-то спокойный голосъ:

-- Миръ съ вами!

То былъ голосъ Петра апостола, который только-что вошелъ въ пещеру. При звукѣ его голоса страхъ исчезъ въ одно мгновенье, какъ исчезаетъ страхъ въ стадѣ, когда появляется пастухъ. Люди поднялись съ земли, ближайшіе прижимались къ его колѣнамъ, какъ-бы ища защиты подъ его крыльями, а онъ простеръ надъ ними руки и сказалъ:

-- Чего боитесь вы въ сердцахъ вашихъ? Кто изъ васъ отгадаетъ, что съ нимъ случится, когда пробьетъ часъ его? Господь покорилъ Вавилонъ огнемъ, но надъ вами, которыхъ омыло крещеніе и грѣхи которыхъ искупила кровь Агнца, будетъ Его милосердіе -- и вы умрете съ именемъ Его на устахъ вашихъ -- миръ съ вами!

Послѣ грозныхъ и безжалостныхъ рѣчей Криспа, слова Петра упали, какъ бальзамъ на сердца присутствующихъ. Вмѣсто страха передъ Богомъ, душой овладѣла любовь къ Богу. Люди эти обрѣли того Христа, котораго полюбили по разсказамъ апостольскимъ, т. е. не безжалостнаго судью, а кроткаго и долготерпѣливаго Агнца, милосердіе котораго во сто разъ превышало злость людскую. Всѣ почувствовали облегченіе и надежда вмѣстѣ съ благодарностью къ Апостолу переполнила всѣ сердца. Съ разныхъ сторонъ слышались голоса: "Мы овцы твои, паси насъ!" Ближайшіе говорили: "Не покидай насъ въ день гнѣва!" и люди падала передъ нимъ на колѣни. Увидя это, Виницій приблизился, схватилъ край его плаща и преклонивъ голову, сказалъ:

-- Господинъ! спаси меня! Я искалъ ее въ домѣ пожара и въ толпѣ людской, и нигдѣ не могъ найти, но вѣрю, что ты можешь возвратить ее мнѣ.

Петръ положилъ ему руку на голову.

-- Надѣйся,-- сказалъ онъ,-- и иди за мной.

III.

А городъ все горѣлъ. Большой циркъ обратился въ развалины, а въ тѣхъ кварталахъ, которые первыми стали горѣть, обращались въ развалины цѣлые улицы и переулки. Послѣ паденія каждаго дома столбы пламени вздымались до самаго неба. Вѣтеръ измѣнился и теперь дулъ съ неимовѣрной силой со стороны моря, нагоняя на Делій, Эсквилинъ и Виминалъ волны огня, головни и угли. Наконецъ, подумали и о спасеніи города. По приказанію Тигеллина, который третьяго дня прилетѣлъ изъ Антія, начали разрушать дома на Эсквилинѣ, чтобы огонь, добравшись до пустого мѣста, погасъ самъ собой. Но это было ничтожное средство, предпринятое для спасенія остатковъ города, такъ какъ о спасеніи того, что уже горѣло, нечего было и думать. Кромѣ того, надо было предупредить и дальнѣйшее распространеніе бѣдствія. Вмѣстѣ съ Римомъ гибли и неизмѣримыя богатства, гибло все имущество его жителей, такъ-что у стѣнъ его теперь кочевали сотни тысячъ полнѣйшихъ пищихъ. Ужъ на другой день голодъ началъ давать себя знать этой толпѣ, потому-что огромное количество съѣстныхъ припасовъ, сложенныхъ въ городѣ горѣли вмѣстѣ съ нимъ, а въ общей суматохѣ и въ общемъ разрушеніи никто еще не подумалъ о доставкѣ новыхъ. Только послѣ прибытія Тигеллина были отправлены въ Остію соотвѣтственныя приказанія, а между тѣмъ народъ принималъ все болѣе угрожающій видъ. Домъ у Aqua Арріа, въ которомъ временно поселился Тигеллинъ, окружали сотни женщинъ, которыя съ утра до поздней ночи кричали: "Хлѣба и крова!" Напрасно преторіанцы, присланные изъ большого лагеря, находящагося между via Salaria и Nomentana, старались установить хоть какой-нибудь порядокъ. Тамъ и сямъ имъ даже оказывали открытый вооруженный отпоръ; тамъ и сямъ безоружныя толпы, указывая на пылающій городъ, кричали: "Убивайте насъ при свѣтѣ этого огня!" Народъ проклиналъ цезаря, его приближенныхъ, преторіанцевъ, и возбужденіе съ каждымъ часомъ росло такъ, что Тигеллинъ, глядя ночью на тысячи костровъ, разложенныхъ около города, говорилъ себѣ, что это костры непріятельскихъ лагерей. По его приказанію, кромѣ муки, было прислано какъ можно больше готоваго хлѣба, который взяли не только изъ Остіи, но и изъ всѣхъ окрестныхъ городовъ и деревень, но когда первая партія пришла въ Эмпорей, народъ разломалъ главныя ворота со стороны Авентина и въ одно мгновеніе ока расхитилъ запасы, производя ужасающій безпорядокъ. При свѣтѣ зарева люди дрались изъ-за каждаго хлѣба, и множество хлѣба было втоптано въ землю. Мука, изъ разорванныхъ мѣшковъ, точно снѣгомъ покрыла все пространство, отъ амбаровъ до аркъ Друза и Германика,-- и волненіе продолжалось до тѣхъ поръ, пока солдаты не окружили всѣ строенія и не стали оттѣснять толпу силой съ помощью стрѣлъ.

Никогда еще, со времени нашествія галловъ подъ начальстволъ Бренна, Римъ не испытывалъ такого бѣдствія. Народъ съ отчаяніемъ сравнивалъ эти оба пожара. Но тогда уцѣлѣлъ по крайней мѣрѣ Капитолій. Теперь и онъ былъ окруженъ страшнымъ огненнымъ вѣнцомъ. Правда мраморъ не горѣлъ, но ночью, когда вѣтеръ на время раздвигалъ пламя, видны были ряды колоннъ храма Юпитера, раскаленныя и свѣтящія розовымъ цвѣтомъ, какъ горящіе уголья. Наконецъ, во времена Бренна, Римъ обладалъ населеніемъ сплоченнымъ, привязаннымъ къ городу и его алтарямъ, а теперь, вокругъ стѣнъ пылающаго города кочевали толпы разноязычнаго народа, состоящія большей частью изъ рабовъ и вольноотпущенниковъ, буйныхъ, безпорядочныхъ, готовыхъ подъ напоромъ нужды обратиться противъ властей и города.

Но самый размѣръ пожара, наполняющій сердца ужасомъ, до извѣстной степени, удерживалъ толпу. Вслѣдъ за огнемъ могли прійти и другія бѣдствія: голодъ и болѣзни; такъ какъ къ довершенію несчастья наступили страшныя іюльскія жары. Воздухомъ, раскаленнымъ отъ огня и солнца, нельзя было дышать. Ночь не только не приносила облегченія, но становилась адомъ. Днемъ открывался поражающій и зловѣщій видъ: посреди на холмахъ огромный городъ, превратившійся въ ревущій вулканъ, а вокругъ до самыхъ горъ Альбанскихъ одинъ необозримый лагерь, состоящій изъ шалашей, шатровъ, палатокъ, колесницъ, тачекъ, носилокъ, лавокъ, костровъ, окутанный дымомъ и пылью, освѣщенный какими-то рыжеватыми лучами солнца, полный гонора, криковъ, угрозъ, ненависти и страха,-- чудовищная свалка мужчинъ, женщинъ и дѣтей. Среди квиритовъ -- греки, кудрявые свѣтлоокіе люди сѣвера, африканцы и азіаты; среди гражданъ -- рабы, вольноотпущенники, гладіаторы, купцы, ремесленники, крестьяне и солдаты -- настоящее море людское, омывающее островъ огня.

Различныя вѣсти волновали это море, какъ вѣтеръ волнуетъ настоящія волны. Вѣсти были и хорошія, и дурныя. Говорили объ огромныхъ запасахъ хлѣба и одежды, которые должны были прійти въ Эмпорій и раздаваться даромъ. Говорили также, что по приказанію цезаря провинціи въ Азіи и Африкѣ будутъ ограблены и что всѣ сокровища ихъ, добытыя такимъ образомъ, будутъ распредѣлены между жителями Рима такъ, чтобы каждый могъ выстроить себѣ собственный домъ. Но одновременно съ этимъ распускали и такіе слухи, что вода въ водопроводахъ отравлена, и что Неронъ хочетъ уничтожить городъ въ корнѣ и стереть съ лица земли его жителей, чтобы переселиться въ Грецію или Египетъ и оттуда владѣть міромъ. Каждый слухъ распространялся съ быстротой молніи и каждому слуху толпа вѣрила, принося съ собой надежду, страхъ, возбуждая гнѣвъ или бѣшенство. Наконецъ какая-то лихорадка овладѣла этой тысячной толпой. Вѣра христіанъ въ то, что скоро міръ долженъ погибнуть отъ огня распространялась каждый день больше и между почитателями боговъ. Люди впадали въ оцѣпенѣніе или бѣшенство. Въ облакахъ, освѣщенныхъ заревомъ видѣли боговъ, взирающихъ, на гибель земли -- и протягивали къ нимъ руки, умоляя ихъ сжалиться или проклинали ихъ.

А тѣмъ временемъ солдаты при содѣйствіи извѣстнаго количества гражданъ разрушали дома на Эсквилинскомъ и Делійскомъ холмахъ, а также и за Тибромъ, поэтому и эта часть уцѣлѣла въ значительной степени. Но въ самомъ городѣ горѣли несмѣтныя сокровища, собранныя цѣлыми вѣками постоянныхъ побѣдъ, неоцѣнимыя произведеніи искусства, великолѣпные храмы и самые дорогіе памятники римскаго прошлаго и римской славы. Было очевидно, что отъ всего города едва уцѣлѣетъ нѣсколько кварталовъ, расположенныхъ на границахъ -- и что сотни тысячъ людей останутся безъ крова. Нѣкоторые распространяли слухъ, что солдаты разрушаютъ дома не для того, чтобы остановить огонь, но для того, чтобы отъ города не осталось ничего.

Тигеллинъ посылалъ гонца за юнцомъ въ Антій, въ каждомъ письмѣ умоляя цезаря пріѣхать и присутствіемъ своимъ успокоить возбужденный народъ. Но Неронъ пустился въ путь только тогда, когда пламя охватило "domus transitoria" и спѣшилъ, чтобы не пропустить минуты, когда пожаръ дойдетъ до высшей степени.

IV.

А тѣмъ временемъ огонь достигалъ via Nomentana, а отъ нея съ перемѣной вѣтра повернулъ къ via Lata и къ Тибру, окружилъ Капитолій, разлился по Forum Boarium и уничтожая все, что пощадилъ при первомъ напорѣ, снова приблизился къ Палатинскому холму. Тигеллинъ, собравъ всѣхъ преторіанцевъ, гонца за гонцомъ посылалъ къ приближающемуся цезарю, съ извѣстіями что онъ ничего не упуститъ изъ великолѣпнаго зрѣлища, такъ какъ пожаръ еще усилился. Но Неронъ хотѣлъ прибыть ночью, чтобы сильнѣе насладиться видомъ гибнущаго города. Съ этой цѣлью онъ остановился въ окрестностяхъ Aqua Albana и позвавъ въ свой шатеръ трагика Алитура, совѣщался съ нимъ о томъ, какую фигуру принять ему, какое сдѣлать лицо, какое ему придать выраженіе и учился соотвѣтственнымъ движеніямъ, споря съ нимъ о томъ, долженъ-ли онъ при словахъ "О святый градъ, который казался крѣпче, чѣмъ Ида", поднять обѣ руки или только одну, а въ другой держать формингу. И этотъ вопросъ казался важнѣе всѣхъ остальныхъ. Пустившись въ путь только въ сумерки, онъ еще потребовалъ у Петронія совѣта, не включить-ли ему въ стихи, посвященные бѣдствію, нѣсколько великолѣпныхъ богохульствъ и не должны-ли они съ точки зрѣнія искусства сами вырваться изъ устъ человѣка, теряющаго отечество. Около полуночи онъ приблизился къ стѣнамъ, вмѣстѣ со своей огромной свитой, состоящей изъ цѣлыхъ отрядовъ царедворцовъ, сенаторовъ, воиновъ, вольноотпущенниковъ, рабовъ, женщинъ и дѣтей. Шестнадцать тысячъ преторіанцевъ, уставленныхъ по дорогѣ въ боевомъ порядкѣ охраняли спокойствіе и безопасность его въѣзда, удерживая вмѣстѣ съ тѣмъ на соотвѣтственномъ разстояніи возбужденный народъ. Люди дѣйствительно проклинали, кричали и свистали при видѣ процессіи, но никто не посмѣлъ напасть. Во многихъ мѣстахъ раздавались рукоплесканія черни, которая, не имѣя ничего, ничего и не потеряла въ пожарѣ, и надѣялась на болѣе чѣмъ когда либо щедрую раздачу хлѣба, масла, одежды и денегъ. Но, въ концѣ-концовъ, и крики, и свистъ, и рукоплесканье заглушены были звуками трубъ и роговъ, въ которые велѣлъ играть Тигеллинъ. Неронъ, проѣхавъ Остійскія ворота, на минуту остановился и сказалъ: "Бездомный властелинъ бездомнаго народа, гдѣ преклонишь ты на ночь несчастную голову свою?" и потомъ, перейдя Clivus Delphini, поднялся по нарочно приготовленнымъ для него ступенямъ на Аппійскій водопроводъ, а за нимъ поднялись его приближенные и хоръ пѣвчихъ, несущихъ цитры, лютни и другіе музыкальные инструменты.

И всѣ затаили въ груди дыханье, ожидая, не промолвитъ-ли онъ какихъ нибудь знаменательныхъ словъ, которыя, для собственной безопасности, необходимо было запомнить. Но онъ стоялъ торжественный, нѣмой, одѣтый въ пурпуровый плащъ и украшенный вѣнкомъ изъ золотыхъ лавровъ, и вглядывался въ бушующее море пламени; и когда Теринносъ подалъ ему золотую лютню онъ поднялъ глаза къ небу, какъ-бы ожидая вдохновенья.

Народъ издалека показывалъ на него пальцами. Вдали шипѣли огненныя змѣи и пылали вѣчные, святѣйшіе памятники: пылалъ храмъ Геркулеса, который построилъ Эвандеръ, и храмъ Юпитера, и храмъ Лупы, построенный еще Сервіемъ Тулліемъ, и домъ Нумы Помпилія, и мѣстопребыванія Весты, съ пенатами римскаго народа, среди огненныхъ языковъ показывался иногда Капитолій,-- пылали прошлое и душа Рима, а онъ, цезарь, стоялъ съ лютней въ рукѣ, съ лицомъ трагическаго актера и съ думой не о гибнущемъ городѣ, но о внѣшности и о патетическихъ словахъ, которыми онъ могъ-бы лучше всего передать размѣры бѣдствія, возбудить наибольшее удивленіе и стяжать наибольшія рукоплесканія.

Онъ ненавидѣлъ этотъ городъ, ненавидѣлъ его жителей, любилъ только свои пѣсни и стихи, а потому радовался въ глубинѣ сердца, что, наконецъ, увидалъ трагедію, похожую на ту, которую онъ описывалъ. Стихотворецъ чувствовалъ себя счастливымъ, декламаторъ вдохновленнымъ, искатель сильныхъ ощущеній упивался страшнымъ зрѣлищемъ и съ наслажденіемъ думалъ, что даже гибель Трои была ничѣмъ сравнительно съ гибелью этого огромнаго города. Что оставалось ему еще желать? Римъ, всесильный Римъ,-- пылаетъ, а онъ стоитъ на аркахъ водопровода, съ золотой лютней въ рукѣ, видимый всѣми, одѣтый въ пурпуръ, возбуждающій всеобщее изумленіе, великолѣпный и поэтичный. А гдѣ-то тамъ, внизу, во мракѣ, ропщетъ и волнуется народъ. Пусть ропщетъ! Вѣка протекутъ, пройдутъ тысячелѣтія, а люди будутъ помнить и славить этого поэта, который въ такую ночь воспѣвалъ паденіе и пожаръ Трои. Что такое Гомеръ въ сравненіи съ нимъ? Что такое самъ Аполлонъ со своей формингой? И онъ поднялъ руку и ударивъ въ струны, заговорилъ словами Пріама:

-- О, гнѣздо отцовъ моихъ, о, колыбель дорогая!..

Голосъ его на открытомъ воздухѣ, при шумѣ пожара и при отдаленномъ говорѣ нѣсколькихъ тысячъ людей, казался удивительно ничтожнымъ, дрожащимъ и слабымъ, а звукъ аккомпанимента звучалъ, какъ жужжаніе мухи. Но сенаторы, сановники, приближенные его, собравшіеся на водопроводѣ, склопили головы, слушая въ молчаливомъ восторгъ. Онъ долго пѣлъ, все больше настраиваясь на печальный ладъ. Въ тѣ минуты, когда онъ останавливался для того, чтобы перевести дыханіе, хоръ пѣвчихъ повторялъ послѣднія слова, а потомъ Неронъ снова движеніемъ, заимствованнымъ отъ Алитура, сбрасывалъ съ плеча трагическую "сирму" {Длинная одежда, которую носили преимущественно трагическіе актеры.}, ударялъ въ струны и пѣлъ дальше. Окончивъ, наконецъ, сочиненную заранѣе пѣсню, онъ сталъ импровизировать, отыскивая живописныя сравненія въ томъ зрѣлищѣ, которое открывалось передъ нимъ. И лицо его измѣнялось. Его не трогала гибель родного города, но онъ упился и растрогался паѳосомъ собственныхъ словъ до такой степени, что вдругъ глаза его наполнились слезами, и наконецъ, лютня съ звономъ упала къ его ногамъ и онъ обвившись "сирмой" застылъ, какъ-бы окаменѣвшій, похожій на одну изъ тѣхъ статуй Ніобидовъ, которые украшали дворъ на Палатинскомъ холмѣ.

Послѣ короткаго молчанія поднялась цѣлая буря рукоплесканій. Но издали отвѣчалъ имъ вой толпы. Теперь никто ужъ не сомнѣвался въ томъ, что цезарь велѣлъ поджечь городъ для того, чтобы устроить себѣ зрѣлище и пѣть пѣсни при видѣ его. Услыхавъ этотъ крикъ сотни тысячъ голосовъ, Неронъ обратился къ приближеннымъ съ грустной, полной смиренія усмѣшкой человѣка, къ которому несправедливы и сказалъ:

-- Вотъ какъ квириты умѣютъ цѣнить меня и поэзію.

-- Негодяи!-- отвѣтилъ Ватиній,-- вели, господинъ, ударить на нихъ преторіанцамъ!

Неронъ обратился къ Тигеллину:

-- Могу я разсчитывать на преданность солдатъ?

-- Да, божественный!-- отвѣчалъ префектъ.

Но Петроній пожалъ плечами:

-- На ихъ преданность, но не на ихъ численность,-- сказалъ онъ.-- Останься пока здѣсь, такъ-какъ тутъ всего безопаснѣе. Этотъ народъ надо успокоить.

Сенека и консулъ Люциній были того-же мнѣнія. А тѣмъ временемъ внизу возбужденіе все росло. Народъ вооружился камнями, шестами отъ палатокъ, досками отъ колесницъ и тачекъ и различными кусками желѣза. Черезъ нѣсколько времени пришли нѣсколько предводителей когортъ и заявили, что преторіанцы подъ напоромъ толпы, съ большимъ усиліемъ сохраняютъ строй и, не получивъ приказанія ударить на толпу, не знаютъ что дѣлать.

-- Боги!-- сказалъ Неронъ,-- какая ночь! Съ одной стороны пожаръ, съ другой волнующееся море народа.

И онъ сталъ подыскивать выраженія, которыя лучше всего могли-бы обрисовать опасность минуты, но видя вокругъ себя блѣдныя лица и безпокойные взгляды, также испугался.

-- Дайте мнѣ темный плащъ съ капюшономъ!-- закричалъ онъ.-- Неужели дѣло, дѣйствительно, дойдетъ до битвы?

-- Господинъ,-- неувѣреннымъ голосомъ отвѣчалъ Тигеллинъ,-- я сдѣлалъ все, что могъ, но опасность велика... Обратись къ народу съ рѣчью, обѣщай ему что-нибудь!

-- Цезарь долженъ разговаривать съ толпой?! Пусть кто-нибудь другой сдѣлаетъ это отъ моего имени. Кто возьмется за это?

-- Я!-- спокойно отвѣчалъ Петроній.

-- Иди, другъ! ты самый вѣрный въ тяжелую минуту... Иди -- и не скупись на обѣщанья!

Петроній обратился къ свитѣ съ небрежнымъ и насмѣшливомъ лицомъ.

-- Сенаторы, здѣсь присутствующіе, и, кромѣ нихъ, Пизонъ, Нерва и Сенеціонъ поѣдутъ со мной.

Потомъ онъ, не спѣша, сошелъ съ водопровода, а тѣ, которыхъ онъ перечислилъ, шли за нимъ, не безъ колебанія, но съ полнымъ самообладаньемъ, которое внушило имъ его спокойствіе.

Петроній, остановившись у подножья аркадъ, велѣлъ подать себѣ бѣлую лошадь, и, сѣвъ на нее, поѣхалъ во главѣ сопровождающихъ его сквозь густые ряды преторіанцевъ, къ темной, воющей толпѣ,-- безоружный, держа въ рукѣ только тоненькую тросточку изъ слоновой кости, на которую онъ обыкновенно опирался.

И миновавъ преторіанцевъ направилъ лошадь въ толпу. Кругомъ, при свѣтѣ пожара, видны были поднятыя руки,-- и въ нихъ всевозможное оружіе,-- горящіе глаза, лица, покрытыя потомъ, съ пѣной у рта.-- Разъяренная волна тотчасъ окружила его и свиту, а кругомъ видно было только море головъ, двигающееся, кипящее и страшное.

Крики еще усилились и обратились въ нечеловѣческое рычанье; толпа потрясала палками, вилами и даже мечами надъ головой Петронія, хищническія руки протягивались къ поводьямъ его лошади, но онъ все глубже въѣзжалъ въ толпу, хладнокровный, равнодушный и презрительный. Отъ времени до времени онъ ударялъ тросточкой по головѣ слишкомъ наглыхъ такъ, какъ будто очищалъ себѣ дорогу въ обыкновенной толпѣ, и эта увѣренность, это спокойствіе изумляли разбушевавшуюся толпу. Но Петронія узнали, наконецъ, и стали раздаваться возгласы:

-- Петроній! arbiter elegantiarum! Петроній!

И по мѣрѣ того, какъ повторялось это имя, окружающія лица становились менѣе угрожающими, крики менѣе ярыми, такъ-какъ этотъ изящный патрицій никогда не заискивавшій передъ народомъ, былъ тѣмъ не менѣе любимцемъ его. Его считали человѣчнымъ и щедрымъ, и популярность его увеличилась въ особенности послѣ дѣла Педанія Секунды, когда Петроній хлопоталъ о смягченіи суроваго приговора, осуждавшаго на смерть всѣхъ рабовъ префекта. Въ особенности рабы любили его съ тѣхъ поръ все возрастающей любовью, какую испытываютъ обыкновенно только угнетенные и несчастные по отношенію тѣхъ, кто показалъ имъ хоть каплю сочувствія. Кромѣ того, теперь, имъ было любопытно узнать, что скажетъ посолъ цезаря, потому что никто не сомнѣвался, что цезарь нарочно выслалъ его.

А онъ, снявъ съ себя свою бѣлую отороченную краснымъ тогу, поднялъ ее надъ головой и сталъ махать ею, въ знакъ того, что онъ хочетъ говорить.

-- Тише! тише!-- кричали со всѣхъ сторонъ.

Черезъ минуту все стихло. Тогда онъ выпрямился на лошади и заговорилъ яснымъ, спокойнымъ голосомъ:

-- Граждане! пусть тѣ, которые услышатъ меня, повторятъ мои слова тѣмъ, кто стоитъ далеко,-- и пусть всѣ держатъ себя, какъ люди, а не какъ звѣри на аренахъ.

-- Слушаемъ! слушаемъ!..

-- Такъ слушайте же. Городъ будетъ отстроенъ. Сады Лукулла, Мецената, цезаря и Агриппины будутъ открыты для васъ! Съ завтрашняго дня начнется раздача хлѣба, вина и масла оливковаго, такъ что каждый можетъ наполнить себѣ животъ по горло. Потомъ цезарь устроитъ вамъ такіе игры, какихъ свѣтъ не видалъ еще никогда, а во время игръ васъ ждутъ пиры и подарки. Послѣ пожара вы будете богаче, чѣмъ до него.

Ему отвѣчалъ ропотъ, который отъ середины расходился во всѣ стороны, какъ расходятся волны на водѣ, въ которую кто-то бросилъ камень: то ближайшіе повторяли его слова тѣмъ, кто стоялъ дальше. А потомъ тамъ и сямъ раздались крики, гнѣвные или поощрительные, которые смѣнились въ одинъ общій гигантскій вопль:

-- Panem, et circenses!!!..

Петроній закутался въ тогу и нѣкоторое время молча слушалъ, похожій на статую въ своей бѣлой одеждѣ. Вопль все усиливался, заглушалъ шумъ пожара, раздавался со всѣхъ сторонъ, доносился издалека, но посолъ, очевидно, хотѣлъ сказать еще что-то, такъ-какъ ждалъ.

И вотъ, наконецъ, онъ махнулъ рукой, чтобы возстановить молчанье, и закричалъ:

-- Обѣщаю вамъ "Panenieti circenses", а теперь закричите въ честь цезаря, который васъ кормитъ, одѣваетъ,-- а потомъ идите спать, милая голытьба, потому что скоро начнетъ ужъ свѣтать!..

Сказавъ это, онъ повернулъ лошадь и слегка ударяя тросточкой по головамъ людей, стоявшихъ у него на дорогѣ, медленно поѣхалъ къ рядамъ преторіанцевъ.

Черезъ минуту онъ былъ уже у водопровода. Наверху онъ засталъ чуть-ли не смятенье.-- Тамъ не поняли крика: "Panem et circenses" и рѣшили, что это новый взрывъ бѣшенства. Не надѣялись даже на то, чтобы Петроній могъ спастись, и потому Неронъ, увидавъ его, подбѣжалъ къ лѣстницѣ съ блѣднымъ отъ волненія лицомъ и сталъ разспрашивать его:

-- Ну что? Что тамъ?-- уже дерутся?

Петроній глубоко вздохнулъ и отвѣчалъ:

-- Клянусь Поллуксомъ! какая отъ нихъ вонь! Пусть кто-нибудь подастъ мнѣ "эпилимму", иначе я упаду въ обморокъ!

И потомъ онъ обратился къ цезарю.

-- Я обѣщалъ имъ,-- сказалъ онъ,-- хлѣба, масла, открытіе садовъ и игры. Они снова боготворятъ тебя и запекшимися устами кричатъ въ твою честь. Боги! какой непріятный запахъ у этого плебса!

-- У меня преторіанцы были на готовѣ!-- закричалъ Тигеллинъ,-- и если-бы ты не успокоилъ ихъ, крикуны замолкли-бы на вѣки! Жаль, цезарь, что ты не позволилъ мнѣ пустить въ ходъ силу.

Петроній взглянулъ на говорящаго, пожалъ плечами и сказалъ:

-- Время еще не потеряно. Можетъ быть, тебѣ придется завтра-же пустить ее въ ходъ.

-- Нѣтъ! нѣтъ!-- сказалъ цезарь.-- Я велю открыть имъ сады и раздать хлѣбъ. Благодарю тебя, Петроній! Я устрою игры, а ту пѣснь, которую вы слышали сегодня, я спою публично.

Сказавъ это, онъ положилъ руки на плечи Петронія, и послѣ минутнаго молчанья, спросилъ:

-- Скажи откровенно: какимъ я показался тебѣ, когда пѣлъ?

-- Ты былъ достоинъ зрѣлища, какъ зрѣлище было достойно тебя,-- отвѣчалъ Петроній.-- А потомъ повернувшись къ пожару:

-- Но поглядимъ еще,-- сказалъ онъ,-- и простимся съ старымъ Римомъ!

Слова Апостола влили надежду въ души христіанъ. Конецъ міра казался имъ всегда близкимъ, но теперь они начали вѣрить въ то, что страшный судъ наступитъ не сейчасъ и что передъ этимъ они, можетъ быть, увидятъ конецъ царствованію Нерона, которое считали царствомъ сатаны, и кару, которую Богъ пошлетъ ему за его преступленія. И успокоенные они послѣ окончанія молитвъ стали расходиться изъ подземелья и возвращаться въ свои временныя жилища и даже на старыя мѣста, за Тибръ, послѣ того, какъ пришли вѣсти, что огонь, подложенный въ нѣсколькихъ мѣстахъ, повернулъ вмѣстѣ съ вѣтромъ снова къ рѣкѣ и, уничтоживъ тамъ и сямъ все, что могъ уничтожить, пересталъ распространяться.

Апостолъ вмѣстѣ съ Виниціемъ и слѣдовавшимъ за нимъ Хилономъ, также оставилъ подземелье. Молодой трибунъ не смѣлъ прервать его молитву и потому нѣкоторое время онъ шелъ молча, глазами только умолялъ Апостола сжалиться надъ нимъ и весь дрожалъ отъ безпокойства. Но еще много людей подходило къ Апостолу, чтобы поцѣловать его руку и край одежды, матери протягивали къ нему дѣтей, нѣкоторые падали передъ нимъ на колѣни въ длинномъ темномъ коридорѣ и просили благословить ихъ, поднимая вверхъ свѣтильники свои, другіе, наконецъ, шли рядомъ и пѣли,-- и не было ни одной подходящей минуты для того, чтобы предложить вопросъ и получить отвѣтъ на него. То же самое было и въ ущельѣ. И только тогда, когда они вышли на открытое мѣсто, откуда виденъ былъ горящій городъ, Апостолъ трижды благословилъ его, обратился къ Виницію и сказалъ:

-- He тревожься. Отсюда недалеко есть хижина землекопа, въ которой мы найдемъ Лигію съ Линномъ и съ ея вѣрнымъ слугой. Христосъ, который предназначилъ ее тебѣ, сохранилъ ее для тебя.

Виницій пошатнулся и оперся рукой о скалу. Дорога изъ Антія, приключеніе у городскихъ стѣнъ, розыски Лигіи среди горящихъ домовъ, продолжительное бдѣніе и страшное безпокойство о Лигіи истощили его силы,-- и послѣднія покинули его теперь, когда онъ услыхалъ, что самое дорогое для него существо уже близко и что черезъ минуту онъ увидитъ его. Охватившая его слабость была такъ велика, что онъ опустился къ ногамъ апостола и, обнявъ его колѣни, остался такъ, не въ силахъ будучи промолвить слово.

Апостолъ-же, отстраняя отъ себя проявленія его благодарности и уваженія сказалъ:

-- Не мнѣ, не мнѣ,-- а Христу!

-- Что за совершенное божество!-- послышался сзади голосъ Хилона,-- но я не знаю, что мнѣ дѣлать съ мулами, которые ожидаютъ насъ тутъ, неподалеку.

-- Встань и или за мной,-- сказалъ Петръ, взявъ за руки молодого человѣка.

Виницій всталъ. При свѣтѣ зарева видно было, какъ слезы текли по его поблѣднѣвшему отъ волненія лицу. Губы его тряслись, и какъ будто шептали молитву.

-- Пойдемъ,-- сказалъ онъ.

Но Хилонъ снова сказалъ:

-- Господинъ, что мнѣ дѣлать съ мулами, которые ожидаютъ? Можетъ быть достойный пророкъ предпочелъ-бы лучше ѣхать, чѣмъ идти?

Виницій самъ не зналъ, что отвѣчать, но услыхавъ отъ Петра, что хижина землекопа близко, отвѣчалъ:

-- Отведи муловъ къ Макрину.

-- Прости, господинъ, если я напомню тебѣ о домѣ въ Амеріолѣ. При этомъ ужасномъ пожарѣ легко забыть о такой мелочи.

-- Ты получишь его!

-- О! внукъ Нумы Помпилія, я всегда былъ увѣренъ въ этомъ, по теперь, когда твое обѣщаніе услышалъ и этотъ великодушный Апостолъ, я не буду даже напоминать тебѣ о томъ, что ты обѣщалъ мнѣ также и виноградникъ. Pax vobiscnm. Я отыщу тебя, господинъ. Рах vobiscum.

А Виницій и апостолъ отвѣтили:

-- И тебѣ также!-- и повернули направо къ холмамъ. По дорогѣ Виницій сказалъ:

-- Господинъ, омой меня водой крещенія, чтобы я могъ называться истиннымъ послѣдователемъ Христа, такъ какъ я люблю Его всѣми силами души моей. Омой меня скорѣе, потому что я готовъ уже въ сердцѣ моемъ. И что ты повелишь мнѣ -- я сдѣлаю, только скажи мнѣ, что дѣлать?

-- Люби людей, какъ братьевъ своихъ,-- отвѣчалъ апостолъ,-- потому что только любовью ты можешь служить Ему.

-- Да! я ужъ понимаю и чувствую это! Ребенкомъ я вѣрилъ въ боговъ римскихъ, но не любилъ ихъ. Единаго-же я люблю такъ, что съ радостью отдалъ-бы жизнь за Него.

И онъ сталъ глядѣть на небо, съ восторгомъ повторяя:

-- Ибо Онъ -- Единъ! Ибо Онъ одинъ добръ и милосерденъ, а потому пусть гибнетъ не только этотъ городъ, но міръ весь, все-таки Его одного я буду восхвалять и Ему одному поклоняться.

-- А онъ благословитъ тебя и домъ твой,-- заключилъ апостолъ.

Тѣмъ временемъ они повернули въ другое ущелье, въ концѣ котораго показался мигающій огонекъ. Петръ указалъ на него и сказалъ:

-- Это хижина землекопа, который далъ намъ пристанище, когда, возвратившись съ больнымъ Линномъ изъ Оетраніи, мы не могли возвратится за Тибръ.

Черезъ минуту они пришли. Хижина оказалась скорѣй пещерой, высѣченной въ трещинѣ горы, и съ внѣшней стороны заканчивалась стѣной, слѣпленной изъ глины и прутьевъ. Двери были закрыты, но сквозь отверстіе, замѣнявшее окно, видна была внутренность хижины, освѣщенная пылающимъ очагомъ. Какая-то темная огромная фигура поднялась при появленіи Петра Апостола и Виниція -- и спросила:

-- Кто вы?

-- Слуги Христовы,-- отвѣчалъ Петръ,-- миръ тебѣ, Урсъ.

Урсъ наклонился къ ногамъ апостола, а потомъ узнавъ Виниція схватилъ въ свои лапы руки его и поднесъ ихъ къ губамъ.

-- И ты, господинъ?-- сказалъ онъ.-- Пусть благословенно будетъ имя Агнца за ту радость, которую ты доставишь этимъ Каллинѣ.

Сказавъ это, онъ отворилъ дверь и они вошли. Вольной Линнъ съ похудѣвшимъ и желтымъ, какъ слоновая кость лицомъ, лежалъ на вязанкѣ соломы. У самого очага сидѣла Лигія, держа въ рукахъ пучокъ мелкихъ рыбъ, нанизанныхъ на шнурокъ и, очевидно, предназначавшихся на ужинъ. Занятая сниманіемъ рыбы съ шнура и убѣжденная, что это входитъ Урсъ, она даже не подняла глазъ. Но Виницій приблизился къ ней, произнесъ имя ея и протянулъ къ ней руки. Она быстро поднялась; изумленіе и радость какъ молнія блеснули на лицѣ ея,-- и безъ словъ, какъ ребенокъ, который послѣ долгихъ дней тревоги и горя находитъ отца или мать, бросилась въ объятія Виниція.

А онъ, обнявъ ее, долго прижималъ къ своему сердцу съ сладкимъ восторгомъ, какъ будто она была спасена чудомъ. И, наконецъ, выпустивъ ее изъ своихъ объятій, онъ схватилъ ея голову, сталъ цѣловать ея лобъ, глаза и снова обнималъ ее, повторялъ ея имя, потомъ опускался къ ея ногамъ, ласкалъ ее, любовался ею, прославлялъ ее. Радости его прямо не было границъ, также какъ его любви и счастью.

Потомъ онъ сталъ разсказывать ей, какъ онъ прилетѣлъ изъ Антія, какъ искалъ ее у стѣнъ городскихъ и среди дыма, въ домѣ Линна, какъ онъ мучился и безпокоился и сколько вытерпѣлъ, пока апостолъ не сказалъ ему, гдѣ ея убѣжище.

-- Но теперь, когда - я нашелъ тебя, я не оставлю тебя здѣсь среди огня и обезумѣвшей толпы. Люди убиваютъ другъ-друга у стѣнъ, рабы возмущаются и грабятъ. Богъ знаетъ, какія еще несчастій могутъ выпасть на долю Рима. Но я охраню тебя и васъ всѣхъ. О, дорогая моя!.. Хотите ѣхать со мной въ Антій? Тамъ мы сядемъ на корабль и поплывемъ въ Сицилію. Мои земли -- ваши земли, дома мои -- ваши дома. Послушай меня! Въ Сициліи мы отыщемъ Авла,-- я возвращу тебя Помпоніи и потомъ возьму тебя изъ рукъ ея. Вѣдь, ты, о, carissima, ужъ больше не боишься меня. Крещеніе еще не омыло меня, но спроси Петра, не говорилъ-ли я ему минуту тому назадъ, когда шелъ сюда къ тебѣ, что я хочу быть истиннымъ послѣдователемъ Христа, и не просилъ-ли его, чтобы онъ окрестилъ меня, хотя-бы здѣсь, въ этой хижинѣ землекопа. Повѣрь мнѣ,-- повѣрьте мнѣ всѣ!

Лигія слушала его слова съ просвѣтленнымъ лицомъ. Всѣ здѣсь присутствующіе,-- сначала изъ-за преслѣдованій со стороны евреевъ, а теперь изъ-за пожара и волненій, вызваннаго бѣдствіемъ, постоянно жили въ тревогѣ и страхѣ. Отъѣздъ въ спокойную Сицилію положилъ-бы конецъ всякимъ безпокойствамъ) и вмѣстѣ съ тѣмъ послужилъ-бы началомъ покой эпохи счастья въ ихъ жизни. И если бы Виницій хотѣлъ взять съ собой только одну Лигію, она навѣрно устояла-бы противъ искушенія, не желая покидать Петра Апостола и Линна, но вѣдь Виницій говорилъ имъ: "поѣзжайте со мной! земли мои -- ваши земли, дома мои -- ваши дома.

И склонившись къ рукѣ его, чтобы поцѣловать ее въ знакъ покорности, она сказала:

-- Гдѣ ты, Кай, тамъ и я Кайя.

А потомъ, смущенная тѣмъ, что она выговорила слова, которыя, по римскому обычаю говорились, только при брачномъ обрядѣ, Лигія покраснѣла и стояла освѣщенная огнемъ съ опущенной головой, не увѣренная въ томъ, какъ будутъ приняты ея слова. Но во взорѣ Виниція можно было прочесть только безграничное поклоненіе. Онъ обратился къ Петру и снова заговорилъ:

-- Римъ горитъ по приказанію цезаря. Онъ еще въ Антіи жаловался на то, что не видалъ никогда большого пожара. Но если онъ не остановился передъ такимъ преступленіемъ, подумайте, что можетъ еще произойти. Кто знаетъ, не сберетъ-ли онъ свои войска и не велитъ-ли онъ перерѣзать всѣхъ жителей. Кто знаетъ, какія послѣдуютъ проскрипціи, кто знаетъ, не вспыхнетъ-ли послѣ пожара -- междоусобная война, со всѣми ея бѣдствіями: убійствомъ и голодомъ? Скройтесь и скроемъ Лигію. Тамъ вы спокойно переждете бурю, и когда она минетъ, вы снова возвратитесь, чтобы сѣять ваше сѣмя!

Съ улицы со стороны Ager Vatieanus, какъ бы въ подтвержденіе его словъ послышались какіе-то отдаленные крики, полные бѣшенства и ужаса. Въ эту минуту вошелъ каменщикъ, хозяинъ хижины, и, поспѣшно замкнувъ за собой двери, закричалъ:

-- Люди убиваютъ другъ друга возлѣ цирка Нерона. Рабы и гладіаторы бросились на гражданъ.

-- Слышите?-- сказалъ Виницій.

-- Мѣра переполняется,-- сказалъ Апостолъ, и бѣдствіе будетъ какъ море необозримое.

А потомъ онъ обратился къ Виницію и, указывая на Лигію, сказалъ:

-- Возьми эту дѣвушку, предназначенную тебѣ Богомъ и спаси ее, и Линнъ, который боленъ, и Урсъ поѣдутъ съ вами.

Но Виницій, полюбившій Апостола всей силой своей несдержанной души, закричалъ:

-- Клянусь тебѣ, учитель, что я не оставлю тебя здѣсь на погибель.

-- И пусть Господь благословитъ тебя за твои намѣренія,-- отвѣчалъ Апостолъ, но развѣ ты не слышалъ, что Христосъ трижды повторилъ мнѣ надъ озеромъ:

"Паси овцы Мои!"

Виницій молчалъ.

-- А потому, если ты, которому никто не довѣрялъ попеченіе надо мной, говоришь, ты не оставишь меня здѣсь на погибель, какъ-же ты хочешь, чтобы я бѣжалъ отъ моего стада, въ дни бѣдствія? Когда на озерѣ была буря и мы въ сердцахъ своихъ боялись, Онъ не покинулъ насъ,-- какъ-же мнѣ -- слугѣ -- не слѣдовать примѣру Господа моего.

Тогда Линнъ, поднявъ свое исхудавшее лицо сказалъ:

-- А какъ-же мнѣ, намѣстникъ Господа, не слѣдовать твоему примѣру?

Виницій хватался нѣсколько разъ рукой за голову, какъ-бы борясь съ собой, или со своими мыслями, а потомъ схвативъ Лигію за руку, проговорилъ голосомъ, въ которомъ слышалась энергія римскаго солдата:

-- Послушайте меня Петръ, Линнъ и ты, Лигія! Я говорилъ то, что подсказывалъ мнѣ мой человѣческій разумъ, но у васъ разумъ другой, вы не думаете о собственной безопасности, а о заповѣдяхъ Спасителя. Да! я не понялъ этого и ошибся, ибо съ очей моихъ еще не спала пелена и прежній человѣкъ отзывается во мнѣ. Но я люблю Христа и хочу быть Его слугой, а потому, хотя здѣсь дѣло идетъ о чемъ-то болѣе важномъ, чѣмъ моя собственная голова, но я падаю къ ногамъ вашимъ и клянусь вамъ, что я исполню заповѣдь любви и не покину братьевъ моихъ въ тяжелую минуту.

Сказавъ это, онъ упалъ на колѣни и имъ вдругъ овладѣлъ восторгъ: онъ простеръ руки къ небу и сталъ взывать:

-- Неужели, я постигъ Тебя, Христосъ? неужели я достоинъ Тебя?

Руки Виниція дрожали, въ глазахъ блестѣли слезы, по тѣлу пробѣжала дрожь, отъ великой вѣры и любви, а Петръ Апостолъ взялъ глиняную амфору съ водой приблизился къ нему и торжественно сказалъ:

-- Крещу тебя -- во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа,-- аминь!

Тогда религіозный восторгъ охватилъ всѣхъ присутствующихъ. Имъ казалось, что хижина наполнилась какимъ-то неземнымъ свѣтомъ, что они слышатъ какую-то музыку, что сводъ пещеры разверзается надъ ихъ головами, что съ неба слетаютъ сонмы ангеловъ,-- а тамъ, наверху, имъ чудился крестъ и пробитыя гвоздями благословляющія руки.

А тѣмъ временемъ, съ улицы доносились крики борющихся людей и трескъ пламени въ горящемъ городѣ.

Конецъ шестой части.

ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ.

Народъ расположился лагеремъ въ великолѣпныхъ садахъ цезаря, когда-то принадлежавшихъ Домицію и Агриппинѣ, на Марсовомъ полѣ, въ садахъ Помпея, Саллюстія и Мецената. Портики и зданія, предназначенныя для игры въ мячъ, роскошные дома и сараи, построенные для звѣрей -- были полны. Павлины, фламинго, лебеди и страусы, газели и антилопы изъ Африки, олени и серны, составляющіе украшенія садовъ, были зарѣзаны толпой и съѣдены. Съѣстные припасы привозились изъ Остіи, въ такомъ изобиліи, что по баркамъ и различнымъ кораблямъ можно было перейти съ одной стороны Тибра на другую, какъ по мосту. Хлѣбъ продавался по неслыханно низкой цѣнѣ трехъ сестерцій, а бѣднѣйшимъ его раздавали даромъ. Присланы были огромные запасы вина, оливковаго масла и каштанъ; съ горъ пригонялись ежедневно цѣлыя стада воловъ и овецъ. Нищіе, скрывавшіеся до пожара въ закоулкахъ Субуры и въ обыкновенное время перемиравшіе отъ голода, жили теперь лучше, чѣмъ раньше. Онасенія голода были совершенно устранены,-- но тѣмъ труднѣе было остановить грабежи, разбои и насилія. Кочевая жизнь обезпечивала безнаказанность ворамъ, тѣмъ болѣе, что они громко заявляли о себѣ, какъ о почитателяхъ цезаря и не щадили рукоплесканій въ его честь, если онъ гдѣ-нибудь показывался. А такъ-какъ при этомъ всѣ правительственныя учрежденія, въ силу положенія вещей, пришлось закрыть и, вмѣстѣ съ тѣмъ, ощущался недостатокъ въ вооруженной силѣ, которая могла-бы воспротивиться безчинству, въ городѣ, населенномъ подонками съ цѣлаго свѣта, творились дѣла, превосходящія человѣческое воображеніе. Каждую ночь происходили побоища, убійства, похищеніе женщинъ и подростковъ. У Porta Mugtonis, гдѣ устроена была стоянка пригнанныхъ изъ Кампаніи стадъ, дѣло доходило до боя, въ которомъ гибли сотни людей. Каждое утро берегъ Тибра оказывался усыпаннымъ утопленниками, которыхъ никто не погребалъ и которые вслѣдствіе жаровъ быстро разлагались и наполняли воздухъ смрадомъ. Въ лагеряхъ начались болѣзни и болѣе трусливые предвидѣли появленіе заразы.

А городъ все горѣлъ. Только на шестой день, пожаръ, дойдя до пустого пространства Эсквилина, на которомъ нарочно разрушено было много домовъ, сталъ ослабѣвать. Но груды тлѣющаго угля свѣтились еще очень сильно, и народъ не хотѣлъ вѣрить, что бѣдствію пришелъ конецъ. И дѣйствительно, на седьмую ночь пожаръ вспыхнулъ съ новой силой въ домахъ Тигеллина, но, по недостатку пищи, продолжался не долго. Только тамъ и сямъ еще разваливались обгорѣвшіе дома, выбрасывая въ воздухъ снопы пламени и искръ. Понемногу совершенно раскаленныя развалины стали сверху чернѣть. Небо, послѣ захода солнца, перестало озаряться кровавымъ заревомъ -- и только изрѣдка ночью, на огромной черной пустынѣ кое-гдѣ сверкали синеватые огоньки, вырывающіеся изъ груды угля.

Изъ четырнадцати кварталовъ Рима едва уцѣлѣло четыре, въ томъ числѣ и зарѣчная часть. Остальные пожрало пламя. Когда, наконецъ, груды угля обратились въ пепелъ, городъ отъ Тибра до Эсквилина оказался превратившимся въ огромное, сѣрое, мрачное, мертвое пространство, на которомъ торчали ряды трубъ, какъ надгробныя колонны на кладбищахъ. Днемъ между этими колоннами мрачно сновали люди, разыскивая драгоцѣнности и кости близкихъ людей. А ночью на пепелищахъ и на развалинахъ прежнихъ домовъ выли собаки.

Вся щедрость цезаря и помощь, оказанная имъ народу, не могла удержать злословій и волненій. Довольны были только толпы воровъ, разбойниковъ и бездомныхъ нищихъ, которые могли теперь въ волю пить, ѣсть и грабить. Но люди, потерявшіе близкихъ и все имущество, не позволили подкупить себя ни открытіемъ садовъ, ни раздачей хлѣба, ни обѣщаніемъ игръ и подарковъ. Несчастіе было слишкомъ велико и слишкомъ необычайно. Тѣ, въ которыхъ еще тлѣла искра любви къ городу -- родинѣ, приходили въ отчаяніе, когда имъ передавали вѣсть, что старое названіе "Roma" должно исчезнуть съ поверхности земли, и что цезарь имѣетъ намѣреніе возстановить изъ пепла новый городъ, и назвать его "Neropolis". Волна недовольства подымалась и росла -- и, несмотря на лесть приближенныхъ августа, несмотря на клеветы Тигеллина, Неронъ, болѣе чуткій къ расположенію толпы, чѣмъ кто-либо изъ предшествующихъ" цезарей, съ безпокойствомъ размышлялъ о томъ, что въ глухой борьбѣ на жизнь и смерть, какую онъ велъ съ патриціями и сенатомъ, у него можетъ оказаться недостатокъ въ поддержкѣ. Сами приближенные его были не меньше встревожены,-- такъ-какъ каждое утро могло принести имъ гибель. Тигеллинъ замышлялъ о вызовѣ нѣсколькихъ легіоновъ изъ Малой Азіи. Ватиній, который смѣялся даже тогда, когда его ударяли по щекѣ, утратилъ свою веселость, Вителій потерялъ апетитъ. Нѣкоторые совѣщались другъ съ другомъ, какъ-бы имъ отвратить отъ себя несчастье, потому что ни для кого не было тайной, что если-бы какой-нибудь взрывъ смелъ цезаря, то, за исключеніемъ, можетъ быть, одного Петронія, ни одинъ изъ нихъ не останется въ живыхъ. Вѣдь ихъ вліянію приписывались безумства Нерона, ихъ наушничеству -- всѣ преступленія, совершенныя имъ. Ненависть противъ приближенныхъ августа была, пожалуй, сильнѣе, чѣмъ противъ цезаря.

Всѣ они начали думать, какъ-бы сбросить съ себя отвѣтственность за пожаръ города. Но, желая сбросить ее съ себя, надо было и цезаря очистить отъ подозрѣній, потому что иначе никто не повѣрилъ-бы, что они не были виновниками всего несчастья. Съ этой цѣлью Тигеллинъ совѣтовался съ Домиціемъ Афрой и даже съ Сенекой, хотя ненавидѣлъ его. Поппея, также понимая, что гибель Нерона была-бы и ея смертнымъ приговоромъ, спрашивала совѣта у своихъ приближенныхъ и еврейскихъ священниковъ, такъ-какъ повсюду ходили слухи, что она уже нѣсколько лѣтъ поклонялась Уеговѣ. Неронъ самъ придумывалъ различныя средства, иногда страшныя, иногда просто шутовскія и поперемѣнно то впадалъ въ страхъ, то радовался какъ ребенокъ,-- но прежде всего жаловался на всѣхъ и на вся.

Однажды, въ уцѣлѣвшемъ отъ пожара домѣ Тигеллина шло долгое и безуспѣшное совѣщаніе. Петроній былъ того мнѣнія, чтобы, не обращая вниманья на непріятности ѣхать въ Грецію, а потомъ въ Египетъ и Малую Азію. Путешествіе это было задумано давно, зачѣмъ-же теперь откладывать его, когда въ Римѣ и грустно, и опасно?

Цезарь съ восторгомъ принялъ этотъ совѣтъ,-- но Сенека, подумавъ минуту, сказалъ:

-- Поѣхать легко, но возвратиться будетъ труднѣе.

-- Клянусь Геракломъ!-- отвѣчалъ Петроній,-- возвратиться можно было-бы во главѣ азіатскихъ легіоновъ.

-- Я такъ и сдѣлаю!-- закричалъ Неронъ.

Но Тигеллинъ началъ возражать. Онъ ничего не умѣлъ изобрѣсти самъ и если-бы мысль Петронія пришла ему въ голову, онъ, конечно, провозгласилъ-бы ее какъ спасительное средство, по теперь ему нужно было чтобы Петроній вторично не оказался единственнымъ человѣкомъ, который можетъ угодить въ тяжелую минуту и спасти всѣхъ.

-- Слушай меня, божественный!-- сказалъ Тигеллинъ,-- этотъ совѣтъ гибельный! Прежде чѣмъ ты доѣдешь до Остіи, начнется междуусобная война. Кто знаетъ, не объявитъ-ли себя цезаремъ кто-нибудь изъ живущихъ еще побочныхъ потомковъ божественнаго августа, а тогда что сдѣлаемъ мы, если легіоны перейдутъ на его сторону?

-- Прежде всего мы постараемся, чтобы не осталось потомковъ августа. Ихъ ужъ немного, а потому отъ нихъ легко освободиться.

-- Сдѣлать это можно, но развѣ только въ этомъ дѣло? Люди мои, не дальше какъ вчера, слышали въ толпѣ, что цезаремъ долженъ быть такой мужъ, какъ Тразеа.

Неронъ закусилъ губы, но потомъ поднялъ глаза къ небу и сказалъ:

-- Ненасытные и неблагодарные. Муки и углей у нихъ достаточно для того, чтобы печь себѣ хлѣбъ,-- чего-жъ имъ больше?

А Тигеллинъ отвѣчалъ на это:

-- Мщенія.

Наступило молчанье. Вдругъ цезарь всталъ, воздѣлъ руки къ небу и сталъ декламировать:

"Сердца жаждутъ мщенія, а мщеніе -- жертвы".

А потомъ, забывъ обо всемъ, съ прояснившимся лицомъ закричалъ.

-- Пусть кто-нибудь подастъ мнѣ досчечки и стиль, чтобы записать этотъ стихъ. Луканъ никогда еще не сочинилъ ничего подобнаго. Вы замѣтили, что я нашелъ его въ одно мгновенье.

-- О! несравненный!-- отозвалось нѣсколько голосовъ.

Неронъ записалъ стихъ и сказалъ:

-- Да! мщеніе жаждетъ жертвы.

И онъ окинулъ взглядомъ всѣхъ окружающихъ.

-- А если-бы пустить слухи, что это Ватиній поджегъ городъ и пожертвовать его гнѣву народному?

-- О божественный! Что я такое?-- закричалъ Ватиній.

-- Правда! Нужно кого-нибудь поважнѣе тебя... Вителія, что-ли?..

Вителій поблѣднѣлъ, но все-таки разсмѣялся.

-- Мой жиръ,-- отвѣчалъ онъ,-- только возобновилъ-бы пожаръ.

Но у Нерона на умѣ было что-то другое, потому что въ душѣ онъ искалъ жертвы, которая дѣйствительно могла-бы успокоить гнѣвъ народа,-- и онъ нашелъ ее.

-- Тигеллинъ,-- сказалъ онъ черезъ минуту,-- это ты сжегъ Римъ.

Присутствующіе содрогнулись. Они поняли, что цезарь пересталъ теперь шутить и что подошла минута, богатая событіями.

А лицо Тигеллина сжалось, какъ пасть собаки, готовой укусить.

-- Я сжегъ Римъ по твоему приказанію!-- сказалъ онъ.

И они стали глядѣть другъ на друга, какъ два демона. Наступила такая тишина, что слышно было, какъ мухи пролетаютъ черезъ атрій.

-- Тигеллинъ,-- отозвался Неронъ,-- любишь ты меня?

-- Ты самъ знаешь, господинъ.

-- Пожертвуй собой, ради меня!

-- Божественный цезарь,-- отвѣчалъ Тигеллинъ,-- зачѣмъ подаешь ты мнѣ сладкій напитокъ, который я не могу поднести къ губамъ. Народъ ропщетъ и волнуется,-- развѣ ты хочешь, чтобы и преторіанцы стали волноваться?

Предчувствіе грозы сжало сердца всѣхъ присутствующихъ. Тигеллинъ былъ префектомъ преторіанцевъ и слова его имѣли просто значеніе угрозы. Самъ Неронъ понялъ это и лицо его поблѣднѣло.

Въ эту минуту вошелъ Эпофродитъ, вольноотпущенникъ цезаря, и объявилъ, что божественная августа желаетъ видѣть Тигеллина, такъ, какъ къ ней пришли люди, которыхъ префектъ долженъ выслушать.

Тигеллинъ поклонился цезарю и вышелъ съ спокойнымъ и презрительнымъ лицомъ. Когда его захотѣли ударить, онъ показалъ зубы; онъ далъ понять -- кто онъ и, зная трусость Нерона, былъ увѣренъ, что властитель міра никогда не посмѣетъ поднять на него руку.

Неронъ нѣкоторое время сидѣлъ молча, но, видя, что окружающіе ждутъ отъ него какого-нибудь слова, сказалъ:

-- Я на груди отогрѣлъ змѣю.

Петроній пожалъ плечами, какъ-бы желая сказать, что такой змѣѣ не трудно оторвать голову.

-- Что ты скажешь? Говори, посовѣтуй!-- закричалъ Неронъ, увидѣвъ его движеніе,-- тебѣ одному я довѣряю, потому что у тебя больше разума, чѣмъ у всѣхъ ихъ, и ты любишь меня.

У Петронія ужъ на языкѣ было: "Назначь меня префектомъ преторіи, и я выдамъ Тигеллина народу -- и въ одинъ день успокою жителей", по природная лѣнь превозмогла. Быть префектомъ -- это значило, собственно говоря, носить на плечахъ особу цезаря и тысячи общественныхъ дѣлъ. И на что ему этотъ трудъ? Не лучше-ли читать въ роскошной библіотекѣ стихи, осматривать вазы и памятники, или держать на груди божественное тѣло Эвники, перебирать пальцами ея золотые волосы и прижимать свои губы къ ея коралловымъ устамъ. И онъ сказалъ:

-- Я совѣтую ѣхать въ Ахайю.

-- Ахъ!-- сказалъ Неронъ,-- я ожидалъ отъ тебя чего-нибудь большаго. Сенатъ меня ненавидитъ. Если я выѣду, кто поручится мнѣ за то, что онъ не возстанетъ противъ меня и не назоветъ цезаремъ кого-нибудь другого? Прежде народъ былъ мнѣ преданъ, но теперь пойдетъ за нимъ... Клянусь Гадесомъ! если-бы у этого сената и у этого народа была одна голова...

-- Позволь сказать тебѣ, божественный, что для того, чтобы сохранить Римъ, надо сохранить хоть нѣсколько римлянъ,-- сказалъ Петроній съ усмѣшкой.

Но Неронъ началъ жаловаться:

-- Что мнѣ за дѣло до Рима и до римлянъ? Меня слушали-бы въ Ахайѣ. Тутъ меня окружаетъ только измѣна. Всѣ меня покидаютъ¹и вы готовы покинуть меня! Я знаю это... знаю!.. Вы даже не подумаете о томъ, что скажутъ о васъ грядущіе вѣка, если вы покинете такого артиста, какъ я.

Тутъ онъ ударилъ себя по лбу и закричалъ:

-- Правда!.. среди этихъ заботъ, я самъ забываю, кто я!

Сказавъ это, онъ съ совершенно ужъ прояснившимся лицомъ обратился къ Петронію:

-- Петроній,-- сказалъ онъ,-- народъ ропщетъ, но если-бы я взялъ свою лютню и вышелъ съ ней на Марсово поле, если-бы я запѣлъ передъ народомъ эту пѣснь, которую я пѣлъ вамъ во время пожара, ты думаешь, что я не усмирилъ-бы ихъ этимъ пѣніемъ, какъ нѣкогда Орфей усмирялъ дикихъ звѣрей?

На это Тулій Синеціонъ, который давно спѣшилъ возвратиться къ своимъ рабынямъ, привезеннымъ изъ Антія, сказалъ:

-- Безъ сомнѣнія, цезарь, если-бы только тебѣ позволили начать.

-- Ѣдемъ въ Элладу!-- съ неудовольствіемъ воскликнулъ цезарь.

Но въ эту минуту вошла Поппея, а за ней Тигеллинъ. Глаза

всѣхъ присутствующихъ невольно обратились къ нему, такъ какъ никогда еще ни одинъ тріумфаторъ не въѣзжалъ въ капитолій съ такой гордостью, съ какой онъ предсталъ передъ цезаремъ.

И онъ заговорилъ медленно и раздѣльно, голосомъ, въ которомъ слышался лязгъ желѣза:

-- Выслушай меня, господинъ, такъ какъ теперь я могу сказать тебѣ: я нашелъ! Народъ требуетъ мщенія и жертвы и не одной, а сотни и тысячи. Развѣ ты никогда не слыхалъ, господинъ, кто былъ Христосъ, тотъ, кого распялъ Понтій Пилатъ?-- и знаешь-ли ты, что такое христіане? Развѣ я не говорилъ тебѣ о ихъ преступленіяхъ и безчинныхъ обрядахъ, о ихъ предсказаніяхъ, о томъ, что огонь положитъ конецъ міру? Народъ ненавидитъ и подозрѣваетъ ихъ. Никто никогда не видалъ ихъ въ храмахъ, такъ какъ боговъ нашихъ они считаютъ злыми духами; они не бываютъ и на стадіумѣ, такъ какъ пренебрегаютъ ристалищами. Никогда еще ни однѣ христіанскія руки не почтили тебя рукоплесканіями. Никогда еще, ни одинъ изъ нихъ не призналъ въ тебѣ бога. Они враги рода человѣческаго, враги народа -- и твои. Народъ ропщетъ противъ тебя, по не ты, цезарь, повелѣлъ мнѣ сжечь Римъ, и не я сжегъ его... Народъ жаждетъ мщенія,-- пусть онъ удовлетворитъ свое желаніе. Народъ жаждетъ крови и игръ,-- пусть получитъ ихъ. Народъ подозрѣваетъ тебя,-- пусть его подозрѣнія обратятся въ другую сторону.

Сначала Неронъ слушалъ его съ изумленіемъ. Но по мѣрѣ того, какъ Тигеллинъ говорилъ, актерское лицо Нерона мѣнялось и поочередно принимало гнѣвное, грустное, сочувственное или негодующее выраженіе. Онъ вдругъ всталъ и, сбросивъ съ себя тогу, которая упала къ его ногамъ, воздѣлъ обѣ руки къ небу и минуту оставался такъ въ волненіи.

Наконецъ, онъ сказалъ трагическимъ голосомъ:

-- Зевсъ, Аполлонъ, Гера, Аѳина, Персефонъ и вы всѣ безсмертные боги, отчего вы не пришли намъ на помощь? Что этотъ несчастный городъ сдѣлалъ этимъ злодѣямъ, для того, чтобы они такъ безчеловѣчно сожгли его?

-- Они враги рода человѣческаго и твои,-- сказала Поппея.

А другіе стали кричать:

-- Окажи справедливость. Покарай поджигателей. Сами боги требуютъ мщенія.

А Неронъ сѣлъ, опустилъ голову на грудь и снова, замолчалъ, какъ будто гнусность, о которой онъ услыхалъ, оглушила его. Но потомъ онъ потрясъ руками и сказалъ:

-- Какія муки и какія кары достойны такого преступленія?.. Но боги вдохновятъ меня, и съ помощью темныхъ силъ Тартара я представлю бѣдному народу моему такое зрѣлище, что спустя цѣлые вѣка онъ будетъ вспоминать обо мнѣ съ благодарностью.

Лицо Петронія вдругъ омрачилось. Онъ подумалъ объ опасности, которая будетъ грозить Лигіи и Виницію, котораго любилъ, и всѣмъ тѣмъ людямъ, ученіе которыхъ онъ отрицалъ, но въ невинности которыхъ былъ увѣренъ. Онъ подумалъ также о томъ, что теперь начнется одна изъ тѣхъ кровавыхъ оргій, какихъ не выносили его глаза эстетика. Но прежде всего онъ сказалъ себѣ: "я долженъ спасти Виниція, который сойдетъ съ ума, если эта дѣвушка погибнетъ" -- и это соображеніе превозмогло всѣ остальныя, такъ какъ Петроній хорошо понималъ, что теперь онъ начнетъ такую опасную игру, въ какую еще не игралъ никогда въ жизни.

Но тѣмъ не менѣе онъ заговорилъ свободно и небрежно, какъ говорилъ всегда, когда критиковалъ или высмѣивалъ недостатокъ эстетическаго замысла у цезаря и его приближенныхъ:

-- И такъ вы нашли жертву! Хорошо! Можете послать ее на арену, или облечь въ "скорбную тупику"! Это также хорошо! Но послушайте меня: у васъ есть власти, есть преторіанцы, есть силы,-- будьте-же искренни, хоть по крайней мѣрѣ тогда, когда васъ никто не слышитъ. Обманывайте народъ, но не себя самихъ. Выдайте народу христіанъ, осудите ихъ на какія угодно муки, но имѣйте смѣлость сказать себѣ, что не они сожгли Римъ! Фи! Вы называете меня arbiter elegantiarum, а потому я скажу вамъ, что не выношу пошлыхъ комедій. Фи! Ахъ, какъ все это напоминаетъ мнѣ балаганы у porta Asinaria, гдѣ актеры, для утѣхи пригородной сволочи, изображаютъ боговъ и царей, а послѣ представленія кислымъ виномъ запиваютъ лукъ или получаютъ побои. Будьте на самомъ дѣлѣ богами и цезарями, потому что я говорю вамъ, что вы можете себѣ позволить это. А что касается тебя, цезарь, то ты грозишь намъ судомъ грядущихъ вѣковъ, но подумай, что они выскажутъ сужденіе и о тебѣ. Клянусь божественной Кліо! Неронъ -- властитель міра, Неронъ -- богъ, сжегъ Римъ, потому что былъ такъ-же всесиленъ, на землѣ, какъ Зевсъ на Олимпѣ. Неронъ -- поэтъ такъ любилъ поэзію, что ей принесъ въ жертву родину. Съ сотворенія міра никто ничего подобнаго не дѣлалъ, ни на что подобное не осмѣливался. Заклинаю тебя именемъ девяти Либетридъ,-- не отрекайся отъ такой славы, потому что пѣсни о тебѣ будутъ гремѣть до скончанія вѣковъ. Чѣмъ въ сравненіи съ тобой будетъ Пріамъ? Агамемнонъ? Ахиллъ? сами боги? Мало того, что сжечь Римъ было дѣломъ хорошимъ, это было дѣломъ великимъ и необычайнымъ! А кромѣ того, я говорю тебѣ, что народъ не подниметъ на тебя руку! Это неправда! Будь отваженъ, остерегайся поступковъ, недостойныхъ тебя, потому что тебѣ угрожаетъ только одно, что потомки могутъ сказать: "Неронъ сжегъ Римъ, но какъ малодушный цезарь и какъ малодушный поэтъ изъ страха отрекся отъ великаго дѣла и свалилъ вину на невинныхъ!"

Слова Петронія всегда производили сильное впечатлѣніе на Нерона, но теперь самъ Петроній не обманывалъ себя, онъ зналъ, что все то, что онъ говорилъ, было послѣднимъ средствомъ, которое при счастливомъ стеченіи обстоятельствъ можетъ дѣйствительно спасти христіанъ, но еще легче можетъ погубить его самого. Но онъ не колебался, когда дѣло касалось Виниція, котораго онъ любилъ, а вмѣстѣ съ тѣмъ тутъ былъ и рискъ, который занималъ его. "Кости брошены,-- подумалъ онъ -- посмотримъ, на сколько въ этой обезьянѣ страхъ перевѣситъ любовь къ славѣ ".

И въ душѣ своей онъ не сомнѣвался, что страхъ перевѣситъ.

Послѣ его словъ воцарилось молчаніе. Поппея и всѣ окружающіе глядѣли въ глаза Нерону, а онъ началъ поднимать губы кверху, приближая ихъ къ самымъ ноздрямъ своимъ, какъ дѣлалъ обыкновенно, когда не зналъ, что начать,-- и наконецъ на лицѣ его выразились безпокойство и неудовольствіе.

-- Господинъ,-- воскликнулъ Тигеллинъ, замѣтивъ это,-- дозволь мнѣ уйти, потому что твою особу хотятъ погубить и при томъ называютъ тебя малодушнымъ цезаремъ, малодушнымъ поэтомъ, поджигателемъ и комедіантомъ,-- а слухъ мой не можетъ вынести такихъ словъ.

"Проигралъ",-- подумалъ Петроній; но обратившись къ Тигеллину смѣрилъ его взглядомъ, въ которомъ можно было прочесть презрѣніе важнаго патриція и изящнаго человѣка къ мелкому негодяю, а потомъ сказалъ:

-- Тигеллинъ,-- комедіантомъ я назвалъ тебя, такъ какъ даже и теперь ты -- комедіантъ.

-- Не потому-ли, что я не хочу слушать твоихъ оскорбленій?

-- Потому, что ты выказываешь цезарю безграничную любовь, а минуту передъ тѣмъ угрожалъ ему преторіанцами. Мы всѣ поняли это и цезарь также.

Тигеллинъ, не ожидавшій, что Петроній осмѣлится бросить на столъ подобныя кости, поблѣднѣлъ, потерялся и онѣмѣлъ. Но это была послѣдняя побѣда arbiter'а elegintiarium надъ соперникомъ, такъ какъ въ эту минуту заговорила Поппея.

-- Господинъ, какъ можешь ты дозволить, чтобы даже мысль такая пришла кому-нибудь въ голову, а тѣмъ болѣе, чтобы кто-нибудь могъ громко высказать ее въ твоемъ присутствіи?

-- Накажи наглеца! закричалъ Вителій.

Неронъ снова поднялъ губы въ ноздрямъ -- и, обративши къ Петронію свои стеклянные близорукіе глаза, сказалъ:

-- Такъ-то ты отплачиваешь мнѣ за мою дружбу?

-- Если я ошибаюсь, докажи мнѣ это!-- отвѣчалъ Петроній,-- но я знаю, что говорю то, что повелѣваетъ мнѣ моя любовь къ тебѣ!

-- Накажи наглеца!

-- Сдѣлай это! послышалось нѣсколько голосовъ.

Въ атріи водворились шумъ и движеніе, такъ какъ всѣ стали отодвигаться отъ Петронія. Отодвинулся отъ него даже Тулій Сенеціонъ, его постоянный товарищъ при дворѣ, и молодой Нерва, который до того выказывалъ ему большую дружбу.

Черезъ минуту Петроній остался одинъ съ лѣвой стороны атрія -- и съ улыбкой на устахъ, расправляя рукой складки тоги, ждалъ еще, что скажетъ или предприметъ цезарь.

А цезарь сказалъ:

-- Вы хотите, чтобы я наказалъ его,-- но это мой товарищъ и другъ, а потому, хотя онъ ранилъ мое сердце,-- пусть знаетъ, что друзей это сердце можетъ только... прощать.

-- Я проигралъ и погибъ,-- подумалъ Петроній.

А цезарь всталъ,-- совѣщаніе было окончено.

Петроній отправился къ себѣ, а Неронъ съ Тигеллиномъ перешли въ atrium Поппеи, гдѣ ихъ ожидали люди, съ которыми префектъ говорилъ раньше.

Тамъ было двое "равви" изъ-за Тибра, одѣтые въ длинныя торжественныя одежды, съ митрами на головахъ, молодой писецъ, ихъ помощникъ, и Хилонъ. При видѣ цезаря, священники поблѣднѣли отъ волненія и, поднявъ руки до уровня плечъ, склонили головы.

-- Привѣтъ тебѣ, монархъ монарховъ и царь царей,-- сказалъ старшій,-- привѣтъ тебѣ властитель земли, покровитель избраннаго народа и цезарь, левъ между людьми, господство котораго аки свѣтъ солнечный и аки кедръ ливанскій и аки источникъ, и аки пальма, и аки бальзамъ іерихонскій...

-- Вы не называете меня богомъ?-- спросилъ цезарь.

Священники еще больше поблѣднѣли; старшій снова заговорилъ:

-- Слова твои, господинъ, сладки, какъ плодъ виноградной лозы и какъ созрѣвшая фига, ибо Іегова наполнилъ добротой сердце твое. Предшественникъ отца твоего, цезарь Кай, былъ жестокъ, но наши послы не называли его богомъ, предпочитая даже смерть оскорбленію закона.

-- И Калигула велѣлъ ихъ бросить львамъ?

-- Нѣтъ, господинъ, цезарь Кай испугался гнѣва Іеговы.

И равви подняли головы, какъ будто имя могучаго Іеговы придало имъ храбрости. Вѣруя въ его могущество, они смѣлѣе глядѣли въ глаза Нерона.

-- Вы обвиняете христіанъ въ сожженіи Рима?-- спросилъ цезарь.

-- Мы, господинъ, обвиняемъ ихъ только въ томъ, что они враги закона, враги человѣческаго рода, враги Рима и твои и въ томъ, что они давно угрожали огнемъ городу и міру. Остальное разскажетъ тебѣ этотъ человѣкъ, уста котораго не оскверняются клеветой, такъ какъ въ жилахъ матери его текла кровь избраннаго народа.

Неронъ обратился къ Хилону:

-- Кто ты?

-- Твой почитатель, Озирисъ,-- и, кромѣ того, убогій стоикъ...

-- Я ненавижу стоиковъ,-- сказалъ Неронъ,-- ненавижу Тразея, ненавижу Музонія и Корнута. Мнѣ противенъ ихъ языкъ, ихъ отвращеніе къ искусству, ихъ добровольная нужда и неряшество.

-- Господинъ, у твоего учителя Сенеки есть тысяча столовъ изъ цитроваго дерева. Пожелай только и я буду имѣть ихъ вдвое больше. Я стоикъ по необходимости. Укрась, о лучезарный, мой стоицизмъ вѣнкомъ изъ розъ и поставь передо мной пашу съ виномъ, и я буду воспѣвать Анакреона такъ, что заглушу всѣхъ эпикурейцевъ.

Неронъ, которому очень понравился эпитетъ "лучезарный", усмѣхнулся и сказалъ:

-- Ты мнѣ нравишься!

-- Этотъ человѣкъ стоитъ столько золота, сколько вѣситъ самъ,-- сказалъ Тигеллинъ.

А Хилонъ отвѣчалъ:

-- Пополни, господинъ, мой вѣсъ твоей щедростью, потому что иначе вѣтеръ развѣетъ награду мою.

-- Дѣйствительно, какъ-бы онъ не перетянулъ Вителія,-- вставилъ цезарь.

-- Увы! сребролукій, мое остроуміе не изъ свинца.

-- Я вижу, что твой законъ не запрещаетъ тебѣ называть меня богомъ.

-- О! безсмертный, мой законъ -- въ тебѣ; христіане грѣшили противъ этого закона и потому я возненавидѣлъ ихъ.

-- Что ты знаешь о христіанахъ?

-- Позволишь ли ты мнѣ плакать, божественный?

-- Нѣтъ,-- сказалъ Неронъ,-- это будетъ мнѣ скучно.

-- И ты трижды будешь правъ, такъ какъ очи, которые видѣли тебя, должны разъ навсегда высохнуть отъ слезъ. Господинъ, защити меня отъ моихъ враговъ!

-- Разскажи о христіанахъ,-- сказала Поппея съ оттѣнкомъ нетерпѣнія.

-- Я начну, если ты велишь, Изида,-- отвѣчалъ Хилонъ.-- Съ молодости я посвятилъ себя философіи и исканію истины. Я искалъ ее и у древнихъ божественныхъ мудрецовъ, и въ академіи въ Аѳинахъ, и въ Серапеумѣ александрійскомъ. Услыхавъ о христіанахъ, я рѣшилъ, что это какая-нибудь новая школа, въ которой я найду нѣсколько зеренъ правды, и познакомился съ ними на свое несчастіе! Первый христіанинъ, съ которымъ свела меня злая судьба моя, былъ нѣкій Главкъ -- лѣкарь въ Неаполѣ. Отъ него я, съ теченіемъ времени, узналъ, что они почитаютъ нѣкоего Христа, который обѣщалъ имъ истребить всѣхъ людей и уничтожить всѣ города на землѣ и оставить только ихъ однихъ,-если они помогутъ ему истребить всѣхъ сыновъ Девкаліона. Вотъ почему, господинъ, они ненавидятъ всѣхъ людей, вотъ почему отравляютъ всѣ источники, вотъ почему на своихъ сборищахъ они мечутъ проклятья на Римъ и на всѣ храмы, гдѣ воздаются почести богамъ нашимъ. Христосъ былъ распятъ, но обѣщалъ имъ, если Римъ будетъ уничтоженъ огнемъ, прійти во второй разъ въ міръ,-- и отдать въ руки ихъ власть надъ землей...

-- Теперь народъ пойметъ, почему былъ сожженъ Римъ,-- прервалъ Тигеллинъ.

-- Многіе ужъ понимаютъ это, господинъ,-- сказалъ Хилонъ,-- такъ какъ я хожу по садамъ, по Марсову полю и учу. Но, если вы соблаговолите выслушать меня до конца, то вы поймете, какіе у меня поводы къ мщенію. Лѣкарь Главкъ сначала не сознался передо мной въ томъ, что ихъ ученіе повелѣваетъ ненавидѣть людей. Напротивъ того, онъ сказалъ мнѣ, что Христосъ доброе божество и что основа Его ученія есть любовь. Мягкое сердце мое не могло устоять противъ такой истины, и я полюбилъ Главка и повѣрилъ ему, я дѣлился съ нимъ каждымъ кускомъ хлѣба, каждымъ грошемъ,-- и знаешь, господинъ. какъ онъ отплатилъ мнѣ за это? По дорогѣ изъ Неаполя въ Римъ онъ пырнулъ меня ножомъ, а мою жену, мою красивую и молодую Беренику, онъ продалъ работорговцу. Если-бы Софоклъ зналъ мою исторію... но, что я говорю! меня слушаетъ кто-то поважнѣй Софокла.

-- Несчастный человѣкъ!-- сказала Поппея.

-- Тотъ, кто увидалъ ликъ Афродиты не можетъ быть несчастнымъ, госпожа,-- а я въ эту минуту вижу его. Но тогда я сталъ искать утѣшеніе въ философіи. Пріѣхавъ въ Римъ, я старался пробраться къ старшимъ христіанамъ, чтобы найти судъ на Главка. Я думалъ, что его заставятъ отдать мнѣ жену... Я познакомился съ ихъ первосвященникомъ, познакомился и съ другимъ, по имени Павелъ, который былъ заключенъ здѣсь въ темницу,-- но потомъ его освободили,-- познакомился съ сыномъ Заведеевымъ, познакомился съ Линномъ и Клитомъ и многими другими, я знаю гдѣ они собираются,-- могу указать одно подземелье въ Ватиканскомъ холмѣ и одно кладбище за воротами Ноллитапскими, гдѣ они совершаютъ свои безчинные обряды. Я видѣлъ тамъ Петра апостола, видѣлъ, какъ Главкъ убивалъ дѣтей, чтобы апостолу было чѣмъ окроплять головы присутствующихъ, и видѣлъ Лигію, воспитанницу Помпопіи Грецины, которая хвалилась, что, не имѣя возможности принести дѣтскую кровь, она приноситъ извѣстіе о смерти ребенка, такъ какъ она околдовала маленькую августу, твою дочку -- о Озирисъ! и твою, о Изида!

-- Ты слышишь, цезарь!-- сказала Поппея.

-- Можетъ-ли это быть!-- воскликнулъ Неронъ.

-- Я могъ простить собственныя обиды,-- продолжалъ Хилонъ, по услыхавъ о вашихъ, мнѣ захотѣлось пырнуть ее ножомъ. Увы! мнѣ помѣшалъ благородный Виницій, который любитъ ее.

-- Виницій? вѣдь она бѣжала отъ него?

-- Она бѣжала, но онъ искалъ ее, такъ какъ не могъ жить безъ нея. За нищенское вознагражденіе я помогалъ ему въ его розыскахъ и указалъ ему домъ за Тибромъ, въ которомъ она жила среди христіанъ. Отправились мы туда вмѣстѣ, а съ нами и твой борецъ -- Кротонъ, котораго благородный Виницій нанялъ для безопасности. Но Урсъ, рабъ Лигіи, задушилъ Кротона. Это человѣкъ страшной силы, господинъ, который такъ-же легко скручиваетъ головы быкамъ, какъ другіе маковкамъ. Авлъ и Помпонія любили его за это.

-- Клянусь Геркулесомъ!-- сказалъ Неронъ.-- Смертный, который задушилъ Кротона, заслуживаетъ того, чтобы его памятникъ былъ поставленъ на Форумѣ. Но ты лжешь, или ошибаешься, старикъ, такъ какъ Кротона убилъ ножомъ Виницій.

-- Вотъ какъ люди обманываютъ боговъ. О господинъ! я самъ видѣлъ, какъ ребры Кротона трещали въ рукахъ Урса, который повалилъ и Виниція. Онъ убилъ-бы его, если-бы не Лигія. Виницій долго болѣлъ потомъ, но она ухаживала за нимъ, надѣясь на то, что онъ сдѣлается христіаниномъ. И онъ сдѣлался имъ.

-- Виницій?..

-- Да.

-- Можетъ быть и Петроній?-- торопливо спросилъ Тигеллинъ.

Хилонъ началъ ежиться, потирать руки и сказалъ:

-- Удивляюсь твоей проницательности, господинъ! О!.. можетъ быть! очень можетъ быть!

-- Я теперь понимаю, почему онъ защищалъ такъ христіанъ.

Но Неронъ сталъ смѣяться.

-- Петроній христіанинъ!.. Петроній врагъ жизни и наслажденій! Не будьте дураками, и не желайте, чтобы я повѣрилъ этому, потому что я теперь готовъ ничему но вѣрить.

-- Но благородный Виницій сдѣлался христіаниномъ, господинъ. Клянусь тѣмъ свѣтомъ, который исходитъ отъ тебя, я говорю правду, ничто не кажется мнѣ такимъ противнымъ, какъ клевета. Помпонія -- христіанка, маленькій Авлъ -- христіанинъ, и Лигія, и Виницій тоже. Я служилъ ему вѣрно, а онъ въ награду за это приказалъ хлестать меня по требованію Главка-лѣкаря, хотя я старъ, а тогда былъ боленъ и голоденъ. О господинъ! отомсти имъ за мои обиды,-- и я выдамъ вамъ Петра апостола, и Линна, и Клита, и Главка, и Криспа -- самыхъ старѣйшихъ, и Лигію, и Урса, я укажу вамъ на сотни, тысячи христіанъ, укажу молитвенные дома, кладбища, всѣ ваши темницы не вмѣстятъ ихъ!.. Безъ меня вамъ не удалось-бы найти ихъ!.. До сихъ поръ, во всѣхъ своихъ огорченіяхъ, я искалъ утѣшенія только въ философіи, пусть теперь я найду его въ милостяхъ, которыя прольются на меня... Я старъ, но еще не зналъ жизни,-- отдохнуть-бы!..

-- Ты хочешь быть стоикомъ передъ полной чашей,-- сказалъ Неронъ.

-- Кто оказываетъ тебѣ услугу, того чаша будетъ всегда полна.

-- Ты не ошибаешься, философъ.

Но Поппея не переставала думать о своихъ врагахъ. Ея увлеченіе Виниціемъ было дѣйствительно мимолетно и вспыхнуло подъ вліяніемъ ревности, гнѣва и оскорбленнаго самолюбія. Но холодность молодого патриція глубоко уязвила ее и наполнила сердце ея обидой; Ужъ одно то, что онъ осмѣлился предпочесть ей другую, казалось ей поступкомъ; требующимъ мщенія. А что касается Лигіи, то она возненавидѣла ее съ первой минуты, когда ее встревожила красота этой сѣверной лиліи, Петроній, который говорилъ о слишкомъ узкихъ бедрахъ дѣвушки, могъ внушить цезарю все, что ему было угодно, но не августѣ. Опытная Поппея съ перваго взгляда поняла, что во всемъ Римѣ одна Лигія могла соперничать съ ней и даже побѣдить ее. И съ этой минуты она поклялась ее погубить.

-- Господинъ,-- сказала она,-- отомсти за нашего ребенка!

-- Спѣшите!-- закричалъ Хилонъ,-- спѣшите! иначе Виницій скроетъ ее. Я укажу домъ, въ который они возвратились послѣ пожара.

-- Я дамъ тебѣ десять человѣкъ,-- иди сейчасъ-же,-- сказалъ Тигеллинъ.

-- Господинъ! ты не видалъ Кротона въ рукахъ Урса: если ты дашь пятьдесятъ, я только издалека укажу имъ на домъ. Но если вы не заключите въ темницу и Виниція,-- я погибъ.

Тигеллинъ взглянулъ на Нерона.

-- Не лучше-ли, божественный, покончить сразу съ дядей и племянникомъ?

Неронъ на минуту задумался и отвѣтилъ:

-- Нѣтъ! не теперь!.. Народъ не повѣрилъ-бы, если его станутъ убѣждать въ томъ, что Петроній, Виницій или Помпонія Грецина подожгли Римъ. У нихъ были слишкомъ красивые дома... Теперь нужны другія жертвы, а чередъ тѣхъ придетъ еще.

-- Такъ дай мнѣ солдатъ, господинъ, чтобы они охраняли меня.

-- Тигеллинъ позаботится объ этомъ.

-- Ты пока поселишься у меня,-- сказалъ префектъ.

Лицо Хилона озарилось радостью.

-- Я выдамъ всѣхъ! только спѣшите! Спѣшите!-- кричалъ онъ охрипшимъ голосомъ.

III.

Петроній вышелъ отъ цезаря и велѣлъ вести себя къ своему дому въ Каринахъ, который былъ окруженъ съ трехъ сторонъ садами, и спереди примыкалъ къ форуму Вецилія, а потому уцѣлѣлъ отъ пожара.

По этой причинѣ, другіе приближенные августа, которые потеряли свои дома и къ нихъ цѣлыя богатства и множество произведеній искусствъ, называли Петронія счастливцемъ. Объ немъ, впрочемъ, давно говорили, что онъ первенецъ Фортуны, а все увеличивающаяся въ послѣднее время дружба цезаря, казалось, подтверждала справедливость этого мнѣнія.

Но теперь этотъ первенецъ Фортуны могъ размышлять о непостоянствѣ своей матери, или лучше сказать, о ея сходствѣ съ Хроносомъ, пожирающимъ собственныхъ дѣтей.

"Если-бы мой домъ сгорѣлъ,-- думалъ онъ, а съ нимъ вмѣстѣ мои геммы, мои вазы этрусскія, александрійское стекло и коринѳская мѣдь, то, можетъ быть, Неронъ дѣйствительно забылъ-бы свое неудовольствіе. Клянусь Поллуксомъ! подумать, что только отъ меня зависѣло быть теперь префектомъ преторіанцевъ. Если-бы я объявилъ Тигеллина поджигателемъ, а онъ таковой и есть,-- я одѣлъ-бы его въ скорбную тунику, выдалъ-бы народу, сберегъ-бы христіанъ и отстроилъ-бы Римъ. Кто знаетъ, не стало-ли-бы послѣ этого легче жить порядочнымъ людямъ? Я долженъ былъ сдѣлать это, хотя-бы ради Виниція. Если-бы у меня оказалось слишкомъ много работы, я уступилъ-бы ему должность префекта, и Неронъ даже не попробовалъ-бы воспротивиться этому. Пусть бы Виницій окрестилъ потомъ всѣхъ преторіанцевъ и даже самого цезаря, чѣмъ-бы мнѣ это помѣшало? Неронъ -- набожный, Неронъ добродушный и милосердный, какое-бы это было смѣшное зрѣлище!"

И его беззаботность была такъ велика, что онъ сталъ улыбаться. Но черезъ минуту его мысли обратились въ другую сторону. Ему казалось, что онъ въ Антіи и что Павелъ изъ Тарса говоритъ ему:

-- Вы называете насъ врагами жизни, но отвѣть мнѣ, Петроній: если-бы цезарь былъ христіанинъ и поступалъ согласно нашему ученію, не была-бы жизнь ваша болѣе спокойной и безопасной.

И вспомнивъ эти слова, онъ подумалъ:

"Клянусь Касторомъ! сколькихъ-бы христіанъ ни убили, столькихъ новыхъ найдетъ Павелъ; и если свѣтъ не можетъ существовать, опираясь на подлость, то Павелъ правъ... По кто знаетъ, дѣйствительно-ли свѣтъ не можетъ опираться на подлость, коль скоро онъ существуетъ. Я самъ, который поучился не мало, еще не научился быть достаточно большимъ подлецомъ и поэтому мнѣ придется открыть себѣ жилы... Но, впрочемъ, этимъ все равно пришлось-бы кончить, а если-бы даже кончилось не такъ, то кончилось-бы иначе. Жаль мнѣ Эвнику и мою мирренскую вазу, по Эвника свободна, а ваза послѣдуетъ за мной. Во всякомъ случаѣ Агенобарбъ не получитъ ее. Жаль мнѣ также и Виниція. Наконецъ, послѣднее время мнѣ было не такъ скучно,-- я готовъ! На свѣтѣ есть много прекрасныхъ вещей, но люди ни большей части такъ мерзки, что жизни не стоитъ жалѣть. Кто умѣлъ жить, тотъ долженъ умѣть умирать. Хотя я принадлежалъ къ приближеннымъ августа, но я былъ болѣе свободнымъ человѣкомъ чѣмъ они предполагаютъ.

Онъ пожалъ плечами.

"Они тамъ думаютъ, что у меня дрожатъ колѣни и волосы отъ страха подымаются на головѣ, а я возвратившись домой, приму ванну изъ фіалковой воды, потомъ моя златокудрая сама умаститъ меня и послѣ завтрака я велю пропѣть себѣ гимнъ Аполлону, который сложилъ Антеміосъ. Я самъ говорилъ когда-то, что о смерти не надо думать, такъ-какъ она сама думаетъ о насъ, безъ всякой съ нашей стороны помощи. Однако, было-бы по истинѣ удивительно, если-бы существовали какія-нибудь Елисейскія поля, а на нихъ тѣни... Со временемъ Эвника пришла-бы ко мнѣ и мы бродили-бы по лугамъ, поросшимъ асфоделомъ. Я нашелъ-бы тамъ общество, получше, чѣмъ здѣсь... Вотъ шуты! вотъ фигляры, что за мерзкій сбродъ безъ вкуса и лоска. Цѣлый десятокъ arbiter eleg'antiarum не обратилъ-бы этихъ Трималхіоновъ въ порядочныхъ людей. Клянусь Переефоной,-- съ меня довольно! "

И онъ съ изумленіемъ замѣтилъ, что ужъ нѣчто отдѣляло его отъ этихъ людей. Онъ хорошо зналъ ихъ, и зналъ и раньше, чего они стоили, но теперь они показались ему еще болѣе чуждыми и достойными презрѣнія, чѣмъ обыкновенно. Дѣйствительно, съ него было довольно!

Но потомъ Петроній остановился и сталъ размышлять надъ своимъ положеніемъ. Благодаря его проницательности, онъ понялъ, что ему не угрожаетъ немедленная гибель. Неронъ воспользовался подходящей минутой, чтобы высказать нѣсколько красивыхъ фразъ о дружбѣ, о прощеніи, и пока онъ ими связанъ. Теперь онъ долженъ отыскать какой-нибудь предлогъ, а пока онъ найдетъ его, можетъ пройти не мало времени. "Прежде всего онъ устроитъ игры съ христіанами,-- говорилъ себѣ Петроній,-- и только потомъ подумаетъ обо мнѣ, а если это такъ, то не стоитъ ни безпокоиться объ этомъ, ни измѣнять порядка жизни. Виницію грозитъ болѣе близкая опасность!"

И съ этой минуты онъ думалъ только о Виниціи, котораго рѣшилъ спасти..

Четыре рослыхъ раба быстро несли носилки, среди развалинъ и почернѣлыхъ трубъ, которыми еще были полны Карины, но Петроній приказалъ имъ бѣжать, чтобы какъ можно скорѣе добраться до дома. Виницій, "инсула" котораго сгорѣла, жилъ у него и по счастью былъ дома.

-- Ты сегодня видѣлъ Лигію?-- еще на порогѣ спросилъ Петроній.

-- Я только-что возвратился отъ нея.

-- Слушай, что я скажу тебѣ и не теряй времени на разспросы. Сегодня у цезаря рѣшено свалить на христіанъ вину поджога Рима. Имъ грозятъ муки и преслѣдованія, которыя начнутся немедленно. Возьми Лигію и бѣгите сейчасъ-же, хотя-бы за Альпы, или въ Африку. И спѣши, такъ-какъ съ Палатинскаго холма ближе за Тибръ, чѣмъ отсюда!

Виницій былъ слишкомъ солдатъ, чтобы терять время на излишніе разспросы. Онъ слушалъ съ нахмуренными бровями, съ сосредоточеннымъ и грознымъ лицомъ, но безъ страха. Видно было, что первое чувство, пробуждавшееся въ его натурѣ въ виду опасности было желаніе борьбы и обороны.

-- Иду,-- сказалъ онъ.

-- Одно слово еще: возьми "капсу" съ золотомъ, возьми оружіе и горсть твоихъ людей изъ христіанъ. Въ случаѣ необходимости, отбей Лигію!

Виницій былъ уже за дверями атрія.

-- Пришли мнѣ извѣстіе съ однимъ изъ рабовъ,-- закричалъ ему Петроній въ догонку.

Оставшись одинъ, онъ сталъ ходить вдоль колоннъ, украшавшихъ атрій, раздумывая о томъ, что можетъ произойти. Онъ зналъ, что Лигія и Линнъ послѣ пожара возвратились въ свой прежній домъ, который, какъ и большая часть этого квартала, уцѣлѣлъ, и это было обстоятельство неблагопріятное, такъ-какъ иначе ихъ не легко было-бы найти среди толпы. Однако, Петроній надѣялся, что на Палатинскомъ холмѣ никто не знаетъ гдѣ они живутъ и, что, во всякомъ случаѣ, Виницій опередитъ преторіанцевъ. Ему также пришло въ голову и то, что Вителлинъ, желая однимъ ударомъ захватить какъ можно больше христіанъ, долженъ будетъ растянуть свои сѣти на весь Римъ, т. е. раздѣлить преторіанцевъ на небольшіе отряды. "Если онъ пошлетъ за ней не больше десяти людей (думалъ Петроній), то одинъ этотъ лигійскій исполинъ поломаетъ имъ кости, а если къ нему на помощь подоспѣетъ и Виницій..." И размышляя объ этомъ, онъ набрался бодрости. Правда, оказать вооруженное сопротивленіе преторіанцамъ значило почти то-же самое, что начать войну съ цезаремъ. Петроній зналъ такъ-же, что если Виницій скроется отъ мщенія Нерона, то это мщеніе можетъ обратиться на него, но онъ не очень объ этомъ безпокоился. Наоборотъ мысль о томъ какъ-бы разстроить планы Нерона и Тигеллина даже развеселила его. Онъ рѣшилъ не жалѣть на это ни дене.гь, ни людей, а такъ-какъ Павелъ изъ Тарса еще въ Антіи обратилъ въ христіанство большинство его рабовъ, то Петроній былъ увѣренъ, что въ дѣлѣ защиты христіанъ онъ можетъ разсчитывать на ихъ готовность и самопожертвованіе.

Приходъ Эвники прервалъ его размышленія. При видѣ ея всѣ его безпокойства и заботы исчезли безслѣдно. Онъ забылъ о цезарѣ, о немилости, въ которую онъ попалъ, о ничтожествѣ приближенныхъ цезаря, преслѣдованіяхъ, которыя угрожали христіанамъ, о Виниціи и Лигіи, и смотрѣлъ только на Эвнику глазами эстетика, влюбленнаго въ чудныя черты, и любовника для котораго отъ этихъ чертъ вѣяло любовью. Она. одѣтая въ прозрачную фіолетовую одежду, которая называлась coas vestis, сквозь которую просвѣчивало ея розовое тѣло, была дѣйствительно прекрасна, какъ божество. Сознавая, что ею любуются и любя его всей душой, всегда жаждущая его ласкъ, Эвника краснѣла отъ радости, какъ будто была не наложницей, а невинной дѣвочкой.

-- Что ты скажешь мнѣ, Харита?-- сказалъ Петроній, протягивая къ ней руку,

А она, склонивъ къ нему свою золотую голову, отвѣчала:

-- Господинъ, Антеміосъ пришелъ съ пѣвцами и спрашиваетъ какую пѣснь ты хочешь сегодня услышать?

-- Пусть онъ подождетъ. Онъ пропоетъ намъ за обѣдомъ гимнъ про Аполлона, насъ окружаютъ развалины и пепелъ, а мы будемъ слушать гимнъ Аполлону! Клянусь рощами Пафоса! когда я вижу тебя въ этой соа vestis, мнѣ кажется, что Афродита облеклась въ небесное покрывало и стоитъ передо мной.

-- О, господинъ,-- сказала Эвника.

-- Подойди сюда, Эвника, обними меня, и дай мнѣ свои губы... Ты любишь меня?

-- Больше я не могла-бы любить и самого Зевса.

Сказавъ это, она прижалась губами къ его губамъ, дрожа отъ счастья въ объятіяхъ его.

Но Петроній сказалъ:

-- А если-бы намъ пришлось разстаться?

Эвника со страхомъ взглянула на него:

-- Какъ господинъ?

-- Не пугайся!.. Видишь-ли, кто знаетъ, не придется-ли мнѣ отправиться въ далекое путешествіе.

-- Возьми меня съ собой...

Но Петроній вдругъ измѣнилъ предметъ разговора и спросилъ:

-- Скажи мнѣ, есть-ли въ саду, на лугахъ асфодели?

-- Въ саду кипарисы и лужайки пожелтѣли отъ пожара, съ миртовъ спали листья, и весь садъ кажется мертвымъ.

-- Весь Римъ кажется мертвымъ, а скоро будетъ и настоящимъ кладбищемъ. Знаешь-ли ты, что выйдетъ эдиктъ противъ христіанъ и начнутся преслѣдованія, во время которыхъ погибнутъ тысячи людей?

-- За что ихъ будутъ наказывать, господинъ? Вѣдь они тихіе и добрые люди.

-- Именно за это.

-- Поѣдемъ къ морю. Твои божественные очи не любятъ глядѣть на кровь.

-- Да, а теперь я долженъ выкупаться. Приди въ элеотезій и умасти мои руки. Клянусь поясомъ Киприды! никогда еще я не видалъ тебя такой прекрасной. Я прикажу сдѣлать тебѣ ванну въ видѣ раковины, и ты будешь въ ней какъ драгоцѣнная жемчужина... Приди, златокудрая.

И Петроній ушелъ, а черезъ часъ они оба въ вѣнкахъ изъ розъ съ затуманившимися глазами возлегли за столомъ, уставленнымъ золотой посудой. Имъ прислуживали мальчики, одѣтые амурами, а они пили вино изъ обвитыхъ плющемъ чашъ и слушали гимнъ въ честь Аполлона, который исполнялся подъ звуки арфъ и подъ руководствомъ Антеміоса. Что имъ было за дѣло, что вокругъ ихъ виллы торчали изъ развалинъ печныя трубы и порывы вѣтра разносили пепелъ сожженнаго Рима? Они были счастливы и думали только о любви, которая превратила всю жизнь ихъ въ божественный сонъ.

Но прежде чѣмъ былъ оконченъ гимнъ, въ залу вошелъ рабъ, завѣдующій атріемъ.

-- Господинъ,-- сказалъ онъ голосомъ, въ которомъ слышалась тревога,-- центуріонъ съ отрядомъ преторіанцевъ стоитъ передъ воротами и желаетъ видѣться съ тобой, по приказанію цезаря.

Пѣніе и звуки арфъ прекратились. Безпокойство передалось всѣмъ присутствующимъ, такъ какъ цезарь въ сношеніяхъ съ друзьями не имѣлъ обыкновенія прибѣгать къ преторіанцамъ и прибытіе ихъ въ тѣ времена не предвѣщало ничего хорошаго.

Одинъ только Петроній не выказалъ ни малѣйшаго смущенія и сказалъ, какъ сказалъ-бы человѣкъ, которому надоѣли вѣчныя приглашенія.

-- Они могли-бы дать мнѣ спокойно пообѣдать.

А потомъ, обратившись къ завѣдующему атріемъ, сказалъ:

-- Впусти!

Рабъ исчезъ за занавѣсью; черезъ минуту послышались тяжелые шаги и въ залу вошелъ знакомый Петронію сотникъ Аперъ, весь вооруженный и съ желѣзными, шлемомъ на головѣ.

-- Благородный господинъ,-- сказалъ онъ,-- вотъ письмо отъ цезаря.

Петроній лѣниво протянулъ свою бѣдую руку, взялъ табличку и, пробѣжавъ ее взглядомъ, совершенно спокойно передалъ Евникѣ.

-- Онъ будетъ читать вечеромъ новую пѣснь "Трои",-- сказалъ онъ, и приглашаетъ меня прійти!

-- Я получилъ приказаніе только отдать письмо,-- отозвался сотникъ.

-- Хорошо. Отвѣта не будетъ. Но ты, можетъ быть, отдохнулъ бы съ нами и выпилъ кратеръ вина?

-- Благодарю, благородный господинъ. Кратеръ вина я охотно выпью за твое здоровье, но отдохнуть не могу, такъ какъ я на службѣ.

-- Отчего письмо прислано черезъ тебя, а не черезъ раба?

-- Не знаю, господинъ. Можетъ быть, оттого, что меня послали въ эту сторону по другому дѣлу.

-- Я знаю,-- сказалъ Петроній,-- противъ христіанъ.

-- Да, господинъ,

-- Преслѣдованіе началось давно?

-- Нѣкоторые отряды были высланы еще передъ полуднемъ.

Сказавъ это, сотникъ выплеснулъ изъ чаши немного вина въ честь Марса, потомъ выпилъ и сказалъ:

-- Пусть боги даруютъ тебѣ то, что ты желаешь.

-- Возьми и этотъ кратеръ,-- сказалъ Петроній.

И затѣмъ онъ подалъ знакъ Антеміосу, чтобы тотъ окончилъ гимнъ.

"Мѣднобородый начинаетъ играть со мной и съ Виниціемъ,-- подумалъ Петроній, когда арфы снова зазвучали.-- Я отгадываю его намѣреніе! Онъ хотѣлъ испугать меня, пославъ приглашеніе черезъ центуріона. Вечеромъ онъ будетъ выспрашивать сотника, какъ я принялъ его. Нѣтъ! нѣтъ! Ты не слишкомъ обрадуешься, злая и жестокая кукла. Я знаю, что обиды ты не забудешь, знаю, что гибель меня не минуетъ, но если ты надѣешься, что я умоляюще буду глядѣть тебѣ въ глаза, что ты увидишь на моемъ лицѣ страхъ и покорность, то ты ошибаешься!

-- Господинъ, цезарь пишетъ: "приходи, если, есть охота".-- сказала Эвника,-- ты пойдешь?

-- Я въ прекрасномъ расположеніи духа и могу слушать даже его стихи,-- отвѣчалъ Петроній,-- и пойду тѣмъ болѣе, что Виницій не можетъ пойти.

Послѣ обѣда и обычной прогулки, онъ отдалъ себя въ руки рабынь, которыя причесали его и сложили въ складки его одежду, а часъ спустя, прекрасный, какъ богъ, онъ приказалъ нести себя на Палатинскій холмъ. Часъ былъ поздній; вечеръ былъ тихъ, мѣсяцъ свѣтилъ такъ ярко, что "лампадаріи", идущіе впереди носилокъ, погасили свои факелы. По улицамъ и среди развалинъ сновалъ подпившій народъ съ миртовыми и лавровыми вѣтками въ рукахъ, которыя были сорваны въ царскихъ садахъ.

Изобиліе хлѣба и надежда на необыкновенныя игры наполнили радостью сердца народа. Кое-гдѣ слышалась пѣснь, воспѣвающая "божественную ночь" и любовь; кое-гдѣ народъ танцовалъ при свѣтѣ мѣсяца; рабы нѣсколько разъ должны были кричать, чтобы народъ очистилъ дорогу "благородному Петронію" -- и тогда толпа раздвигалась, издавая крики въ честь своего любимца.

А Петроній думать о Виниціи и удивлялся тому, что отъ него нѣтъ никакой вѣсти. Онъ былъ эпикуреецъ, эгоистъ, но бесѣдуя то съ Павломъ изъ Тарса, то съ Виниціемъ и слыша ежедневно о христіанахъ, онъ немного измѣнился, хотя самъ и не замѣчалъ этого. Отъ нихъ повѣяло на него какое-то дуновеніе, которое заронило въ сердце его какія-то невѣдомыя сѣмена. Кромѣ собственной особы, его стали интересовать и другіе люди,-- впрочемъ къ Виницію онъ всегда былъ привязанъ, такъ какъ въ дѣтствѣ сильно любилъ его мать, свою сестру, а теперь принявши участіе въ его дѣлахъ, смотрѣлъ на нихъ съ такимъ интересомъ, какъ на какую-нибудь трагедію.

Онъ не терялъ надежды на то, что Виницій опередилъ преторіанцевъ и бѣжалъ съ Ливіей, или, въ крайнемъ случаѣ, отбилъ ее. Но онъ желалъ-бы быть увѣреннымъ въ этомъ, такъ какъ предвидѣлъ, что ему, можетъ быть, придется отвѣчать на различные вопросы, къ которымъ лучше было-бы приготовиться.

Остановившись передъ домомъ Тиверія, онъ вышелъ изъ носилокъ і вошелъ въ атрій, уже наполненный приближенными августа. Вчерашніе друзья Петронія, хотя и удивленные тѣмъ, что онъ былъ въ числѣ приглашенныхъ, еще сторонились отъ него, но онъ двигался между ними красивый, свободный, небрежный и такой увѣренный въ себѣ, какъ-будто самъ могъ раздавать милости. Нѣкоторые даже, видя его, въ душѣ встревожились, не слишкомъ-ли рано стали они показывать ему пренебреженіе.

Цезарь, однако, дѣлалъ видъ, что не замѣчаетъ его и не отвѣтилъ на его поклонъ, притворяясь, что занятъ бесѣдой. Зато Тигеллинъ приблизился къ нему и сказалъ:

-- Добрый вечеръ, arbiter elegaiitiarum. Ты все еще утверждаешь, что не христіане сожгли Римъ?

А Петроній пожалъ плечами -- и хлопая его по спинѣ, какъ какого-нибудь вольноотпущенника, отвѣчалъ:

-- Ты такъ-же, какъ и я, знаешь, что думать объ этомъ.

-- Я не смѣю сравнивать себя съ твоей мудростью.

-- И ты отчасти правъ, такъ какъ въ противномъ случаѣ, послѣ того, что цезарь прочтетъ намъ новую пѣснь, ты, вмѣсто того, чтобы кричать, какъ павлинъ, долженъ былъ-бы высказать какое-нибудь мнѣніе, и, конечно, не глупое.

Тигеллинъ прикусилъ языкъ. Онъ не слишкомъ былъ радъ тому, что цезарю рѣшилъ прочесть свою новую пѣснь, потому что это открывало широкое поле, на которомъ онъ не могъ соперничать съ Петроніемъ и, дѣйствительно, во время чтенія Неронъ невольно, по старой привычкѣ, обращалъ свой взоръ въ сторону Петронія, внимательно, наблюдая за тѣмъ, что можно прочесть на лицѣ его. А Петроній слышалъ, поднимая брони кверху, мѣстами одобрялъ, мѣстами напрягалъ вниманіе, какъ-бы желая удостовѣриться, хорошо-ли онъ слышитъ. И онъ то хвалилъ, то осуждалъ, требуя поправокъ или болѣе тонкой отдѣлку нѣкоторыхъ стиховъ. Самъ Неронъ чувствовалъ, что всѣ остальные восторженными похвалами хотятъ достигнуть только личныхъ цѣлей и лишь одинъ Петроній интересуется поэзіей ради нея самой; одинъ онъ знаетъ ее и если что-нибудь похвалитъ, то можно быть увѣреннымъ, что это достойно похвалы. Понемногу Неронъ началъ разговаривать и спорить съ нимъ, а, когда, наконецъ, Петроній усумнился въ умѣстности одного выраженія, онъ сказалъ ему:

-- Ты увидишь изъ послѣдней пѣсни, зачѣмъ я употребилъ его.

"А!-- подумалъ Петроній,-- значитъ мы дождемся послѣдней пѣсни".

И не одинъ присутствующій, услышавъ это, подумалъ про себя:

"Горе мнѣ! У Петронія есть время, онъ можетъ вернуть къ себѣ расположеніе цезаря и низвергнуть Тигеллина".

И всѣ снова стали подходить къ нему. Но конецъ вечера былъ менѣе счастливъ, такъ какъ цезарь въ ту минуту, когда Петроній прощался съ нимъ, вдругъ спросилъ съ злобнымъ и вмѣстѣ съ тѣмъ радостнымъ лицомъ:

-- А почему Виницій не пришелъ?

Если-бы Петроній былъ увѣренъ, что Виницій и Ливія находятся уже за воротами города, онъ отвѣтилъ-бы: "Онъ женился съ твоего разрѣшенія и уѣхалъ". Но замѣтивъ странную улыбку Нерона, онъ сказалъ:

-- Твое приглашеніе, божественный, не застало его дома.

-- Скажи ему, что я буду радъ увидѣть его,-- отвѣчалъ Неронъ,-- и передай ему отъ меня, чтобы онъ не пропускалъ игръ, на которыхъ выступятъ христіане.

Петронія встревожили эти слова, такъ какъ ему показалось, что они относятся прямо къ Ливіи. Сѣвъ въ носилки, онъ велѣлъ отнести себя домой еще скорѣе, чѣмъ утромъ. Но это было дѣломъ не легкимъ. Передъ домомъ Тиберія стояла густая и шумная толпа,-- пьяная, какъ и раньше, но уже не распѣвающая и танцующая, а какъ-бы взволнованная. Издалека доносились какія-то крики, которыхъ Петроній не могъ сразу понять, но которые все усиливались, росли и, наконецъ, слились въ одинъ дикій вой:

-- Смерть христіанамъ!

Блестящія носилки придворныхъ подвигались среди воющей толпы. Изъ глубины обгорѣвшихъ улицъ бѣжали все новыя толпы, которыя, услыхавъ возгласъ, стали повторять его. Изъ устъ въ уста передавали вѣсть, что преслѣдованіе началось еще въ полдень, что схвачено уже множество поджигателей -- и скоро по вновь разбитымъ и по прежнимъ улицамъ и переулкамъ, окружающимъ Палатинскій холмъ, по всѣмъ холмамъ и садамъ, во всю длину и ширину Рима, стали раздаваться крики:

-- Смерть христіанамъ!

-- Стадо!-- съ презрѣніемъ повторялъ Петроній.

И онъ подумалъ, что свѣтъ, основанный на насиліи, на жестокости, о которой даже варвары не имѣли никакого понятія, на преступленіяхъ и безумномъ развратѣ,-- не можетъ такъ существовать. Римъ былъ владыкой свѣта, но вмѣстѣ онъ былъ и язвой его. Отъ него несло трупнымъ запахомъ. На гніющую жизнь падала тѣнь смерти. Объ этомъ не разъ говорили между приближенными августа, но никогда еще Петронію не казалась такого ясной та истина, что эта увѣнчанная цвѣтами колесница, влачащая за собой скованные народы, на которой въ позѣ тріумфатора стоитъ Римъ,-- приближается къ пропасти. Жизнь города, владѣющаго міромъ, показалась Петронію какимъ-то-шутовскимъ хороводомъ, какой-то оргіей, которая, однако, должна-же была когда-нибудь кончиться.

Онъ понималъ также, что только у однихъ христіанъ были новыя основы жизни, по онъ думалъ, что скоро отъ христіанъ не останется и слѣда. А тогда что?

Шутовской хороводъ пойдетъ дальше подъ предводительствомъ Нерона, а если не станетъ Нерона, то найдется кто-нибудь другой, такой-же, или хуже того, такъ-какъ при такомъ народѣ и такихъ патриціяхъ нѣтъ никакой причины, чтобы нашелся кто-нибудь лучше. И начнется новая оргія и вдобавокъ еще болѣе мерзкая и безобразная.

Но оргія не можетъ вѣчно продолжаться и послѣ нея надо пойти спать, хотя-бы отъ истощенія.

Думая обо всемъ этомъ, Петроній самъ чувствовалъ себя очень утомленнымъ. Стоитъ-ли жить -- и при томъ жить, не будучи увѣреннымъ въ завтрашнемъ днѣ,-- только затѣмъ, чтобы глядѣть на такой порядокъ вещей? Геній смерти такъ-же прекрасенъ, какъ геній сна, и у него есть также крылья за плечами.

Носилки остановились передъ дверями дома, которыя сейчасъ-же отворилъ бдительный привратникъ.

-- Благородный Виницій возвратился?-- спросилъ Петроній.

-- Только что, господинъ,-- отвѣчалъ рабъ.

"А! значитъ онъ не отбилъ ее!" подумалъ Петроній. И, сбросивъ тогу, онъ вбѣжалъ въ атрій.

Виницій сидѣлъ на треножникѣ, съ опущенной чуть-ли не до колѣнъ головой, которую онъ подпиралъ руками, но при звукѣ шаговъ онъ поднялъ свое окаменѣвшее лицо, на которомъ только одни глаза лихорадочно блестѣли.

-- Ты пришелъ слишкомъ поздно?-- спросилъ Петроній.

-- Да. Ее схватили передъ полуднемъ.

Наступила минута молчанія.

-- Ты видѣлъ ее?

-- Да.

-- Гдѣ она?

-- Въ Мамеритинской тюрьмѣ.

Петроній вздрогнулъ и сталъ испытующе глядѣть на Виниція. Тотъ понялъ.

-- Нѣтъ!-- сказалъ онъ.-- Ее не ввергли въ Туліанъ {Самая низкая часть тюрьмы, лежащая совсѣмъ подъ землей, съ однимъ отверстіемъ въ потолкѣ.-- Тамъ съ голоду умеръ Югурта.}, ни даже въ среднюю тюрьму. Я заплатилъ сторожу, чтобы онъ уступилъ Лигіи свою комнату. Урсъ легъ у порога и оберегаетъ ее.

-- Отчего Урсъ не защитилъ ее?

-- Было прислано пятьдесятъ преторіанцевъ. Впрочемъ, Линнъ запретилъ ему.

-- А Линнъ?

-- Линнъ умираетъ. Поэтому его не взяли.

-- Что ты намѣреваешься дѣлать?

-- Спасти ее или умереть вмѣстѣ съ ней. И я вѣрю въ Христа.

Виницій, казалось, говорилъ спокойно, но въ его голосѣ слышалось что-то такое раздирающее, что сердце Петронія трепетало отъ искренней жалости.

-- Я понимаю тебя,-- сказалъ онъ,-- но какъ хочешь ты спасти ее?

-- Я заплатилъ стражѣ, во-первыхъ, чтобы охранять ее отъ оскорбленій, а во-вторыхъ, чтобы они не мѣшали ей бѣжать.

-- Когда это должно случиться?

-- Они отвѣчали, что не могутъ выдать мнѣ ее сейчасъ, такъ какъ боятся отвѣтственности. А когда тюрьма наполнится множествомъ людей, и когда будетъ потерянъ счетъ узникамъ, тогда они отдадутъ мнѣ ее. Но это послѣдняя мѣра! Прежде ты спаси ее и меня! Ты другъ цезаря. Онъ самъ отдалъ мнѣ ее. Иди къ нему и спаси меня.

Петроній, вмѣсто отвѣта, позвалъ раба и велѣвъ ему принести два темныхъ плаща и два меча, обратился къ Виницію.

-- Я отвѣчу тебѣ по дорогѣ!-- сказалъ онъ.-- А теперь возьми плащъ, возьми оружіе и пойдемъ къ тюрьмѣ. Тамъ ты дай стражѣ сто тысячъ сестерцій, дай въ два раза, въ пять разъ больше, чтобы они сейчасъ-же выпустили Ливію. Иначе будетъ слишкомъ поздно.

-- Пойдемъ, сказалъ Виницій. И черезъ минуту они оба были уже на улицѣ.

-- А теперь слушай меня,-- сказалъ Петроній.-- Я не хотѣлъ терять время. Я съ сегодняшняго дня въ немилости. Моя собственная жизнь виситъ на волоскѣ и потому я ничего не могу вымолить у цезаря: даже хуже того! я убѣжденъ, что онъ поступитъ наперекоръ моей просьбѣ. Если-бы не это, развѣ я совѣтовалъ-бы тебѣ бѣжать съ Лигіей или отбить ее? Если-бы тебѣ удалось уйти, гнѣвъ цезаря обратился-бы на меня: Сегодня онъ скорѣе исполнилъ-бы твою просьбу, чѣмъ мою. Но ты на это не разсчитывай. Освободи ее изъ темницы и бѣги! Ничего больше тебѣ не остается. Если это не удастся, тогда надо будетъ прибѣгнуть къ другимъ средствамъ. А теперь знай, что Лигію схватили не только за ея вѣру въ Христа. Ее и тебя преслѣдуетъ гнѣвъ Поппеи. Вѣдь ты помнишь, что ты оскорбилъ августу, ты отвергъ ее? А она знаетъ, что ты отвергъ ее ради Лигіи, которую она такъ возненавидѣла съ перваго взгляда. Она и раньше пыталась погубить се, приписывая смерть своего ребенка колдовству Лигіи. Во всемъ, что случилось, видна рука Поппеи. Чѣмъ ты объяснишь то, что Лигія была схвачена первая? Кто могъ указать домъ Линна? И я говорю тебѣ, что за ней давно слѣдили! Я знаю, что раздираю душу твою и отымаю послѣднюю надежду, но я говорю тебѣ все это нарочно для того, чтобы убѣдить тебя: если ты не освободишь ее раньше чѣмъ имъ придетъ въ голову мысль, что ты испробуешь это,-- вы погибнете оба.

-- Да! я понимаю!-- глухо отвѣчалъ Виницій.

Улицы по причинѣ поздняго часа были пусты, однако, дальнѣйшій разговоръ былъ прерванъ шедшимъ на встрѣчу пьянымъ гладіаторомъ, который наткнулся на Петронія и оперся на его плечо и обдавая лицо его своимъ пьянымъ дыханьемъ, закричалъ охрипшимъ голосомъ:

-- Смерть христіанамъ.

-- Мирмилонъ,-- спокойно отвѣчалъ Петроній,-- послушай добрый совѣтъ и проходи своей дорогой.

Но пьяный и другой рукой ухватился за него.

-- Кричи вмѣстѣ со мной, иначе я сверну тебѣ шею. Смерть христіанамъ!

Но нервы Петронія уже слишкомъ много разъ, слышали этотъ возгласъ. Съ той минуты, когда онъ вышелъ изъ дворца онъ душилъ его какъ кошмаръ и раздиралъ его слухъ, а когда при этомъ онъ увидалъ надъ собой поднятый огромный кулакъ -- мѣра терпѣнія его переполнилась.

-- Другъ мой,-- сказалъ онъ,-- отъ тебя несетъ виномъ и ты мѣшаешь мнѣ.

И говоря это, онъ всадилъ ему въ грудь по самую рукоятку короткій мечъ, которымъ онъ запасся, выходя изъ дому, а потомъ, взявъ Виниція подъ руку, продолжалъ говорить, какъ будто не произошло ничего:

-- Цезарь сказалъ мнѣ сегодня: "Передай отъ меня Виницію, чтобы онъ былъ на играхъ, на которыхъ выступятъ христіане".-- Понимаешь-ли ты, что это значитъ? Они хотятъ устроить себѣ зрѣлище,-- насладиться твоимъ страданьемъ. Это дѣло рѣшенное. Можетъ быть, поэтому ни тебя, ни меня пока не схватятъ. Если тебѣ не удастся освободить ее сейчасъ, тогда... не знаю!.. Можетъ быть, Актея заступится за тебя? Но поможетъ-ли это?.. Твои сицилійскія земли могли-бы искусить Тигеллина. Попробуй.

-- Я отдамъ ему все, что имѣю,-- отвѣчалъ Виницій.

Съ Каринъ до форума было не слишкомъ далеко, такъ что они скоро пришли.

Ночь начинала ужъ блѣднѣть и стѣны замка все яснѣе выступали изъ мрака. Вдругъ, когда они ужъ повернули къ Мамеритинской тюрьмѣ, Петроній остановился и сказалъ:

-- Преторіанцы!.. Слишкомъ поздно!

Дѣйствительно, тюрьму окружалъ двойной рядъ солдатъ. Разсвѣтъ серебрилъ ихъ желѣзные шлемы и острыя копья.

Лицо Виниція стало блѣдно, какъ мраморъ.

-- Пойдемъ,-- сказалъ онъ.

Черезъ минуту они стояли передъ рядами. Петроній, который обладалъ необычайной памятью, зналъ не только начальниковъ, по почти всѣхъ солдатъ преторіи, а потому, увидавъ знакомаго предводителя когорты, поманилъ его.

-- А что это, Нигръ?-- сказалъ онъ,-- вамъ велѣно охранять тюрьму?

-- Да, благородный Петроній.-- Префектъ опасается, какъ-бы не была сдѣлана попытки отбить поджигателей силой.

-- Вы получили приказъ никого не впускать?-- спросилъ Виницій.

-- Нѣтъ, господинъ. Знакомые будутъ навѣщать заключенныхъ и, такимъ образомъ, мы переловимъ, много христіанъ.

-- Тогда впусти меня!-- сказалъ Виницій.

И сжавъ руку Петронія, онъ сказалъ ему:

-- Повидай Актею, а я приду узнать, какой отвѣтъ дала она тебѣ.

-- Приходи,-- отвѣчалъ Петроній.

Въ эту минуту изъ подъ земли и изъ-за толстыхъ стѣнъ послышалось пѣнье. Пѣсня, сначала глухая и подавленная, все росла. Мужскіе, женскіе и дѣтскіе голоса соединились въ одинъ стройный хоръ. Вся тюрьма стала звучать, какъ арфа, въ тишинѣ разсвѣта. Но то не были звуки печали и отчаянія. Нѣтъ -- въ нихъ трепетали радость и торжество.

Солдаты съ удивленіемъ поглядѣли другъ на друга. На небѣ появились первые золотые и розовые отблески утренней зари.

КОНЕЦЪ СЕДЬМОЙ ЧАСТИ.

ЧАСТЬ ВОСЬМАЯ.

Крики: "смерть христіанамъ!" раздавались постоянно во всѣхъ кварталахъ города. Въ первую минуту не только никто не сомнѣвался въ томъ, что они были дѣйствительными виновниками бѣдствія, но никто и не хотѣлъ сомнѣваться въ этомъ, такъ-какъ наказаніе ихъ должно было быть вмѣстѣ съ тѣмъ великолѣпнымъ зрѣлищемъ для народа. Но распространилось мнѣніе, что бѣдствіе не приняло-бы такихъ страшныхъ размѣровъ, если-бы не гнѣвъ боговъ, а потому въ храмахъ совершались "piacula", или очистительныя жертвоприношенія. По совѣту жрецовъ Сибиллы, сенатъ устроилъ торжества и общественныя молитвы въ честь Вулкана, Цереры и Прозерпины. Женщины приносили жертвы Юнонѣ; цѣлая процессія ихъ отправилась къ самому берегу моря, чтобы зачерпнуть воду и окропить ею статую богини. Замужнія женщины приготовляли пиршества богамъ {Selisteria v. Lecbisteria.} и ночныя бдѣнія. Весь Римъ очищался отъ грѣховъ, приносилъ жертвы и старался примириться съ Безсмертными.

А тѣмъ временемъ среди развалинъ возникали новыя широкія улицы. Тамъ и сямъ положены были фундаменты великолѣпныхъ домовъ, дворцовъ и храмовъ. Но прежде всего съ необыкновенной поспѣшностью отстраивали огромные деревянные амфитеатры, въ которыхъ должны были умирать христіане. Сейчасъ-же послѣ совѣта въ домѣ Тиберія были разосланы приказы проконсуламъ, чтобы они доставили дикихъ звѣрей. Тигеллинъ опустошилъ виваріи всѣхъ италійскихъ городовъ, не исключая и самыхъ маленькихъ. Въ Африкѣ, по его приказанію были устроены огромныя облавы, въ которыхъ все городское населеніе должно было принимать участіе. Изъ Азіи привезены были слоны и тигрицы, съ Нила -- крокодилы и гипопотамы, съ Атласа львы, съ Пиренеевъ волки и медвѣди, изъ Гиберніи яростныя собаки, изъ Эпира молосскія собаки, изъ Германіи буйволы и огромные туры. Такъ какъ заключенныхъ было огромное число, то игры должны были пышностью превзойти все то, что до сихъ поръ было видано. Цезарь хотѣлъ въ крови потопить воспоминанія о пожарѣ и напоить ею Римъ, а потому никогда еще ни одно кровопролитіе не обѣщало быть такимъ величественнымъ.

Разлакомленный народъ помогалъ "вигиламъ" и преторіанцамъ въ преслѣдованіи христіанъ. Это было не трудно, такъ-какъ большинство ихъ вмѣстѣ съ язычниками еще жили въ садахъ и открыто исповѣдывали свою вѣру. Когда ихъ хватали они падали на колѣна, пѣли псалмы и безъ сопротивленія отдавались въ руки противниковъ. Но ихъ терпѣніе только увеличивало гнѣвъ народа, который, не понимая источника его, видѣлъ въ этомъ ожесточеніе и загрубѣлость злодѣевъ. Бѣшенство охватило преслѣдователей. Случалось, что чернь вырывала христіанъ изъ рукъ преторіанцевъ и разрывала ихъ своими руками: женщинъ за волосы тащили въ тюрьмы, дѣтямъ разбивали головы о камни. Тысячи людей днемъ и ночью съ воемъ бѣгали по улицамъ. Жертвъ искали среди развалинъ, въ печахъ и въ погребахъ. Передъ темницами при свѣтѣ костровъ, вокругъ бочекъ съ виномъ, устраивались вакханаліи. А вечеромъ съ упоеніемъ слушали рычанья, похожія на раскаты грома, отъ которыхъ дрожалъ весь городъ. Темницы были переполнены тысячами людей, а чернь и преторіанцы каждый день пригоняли новыя жертвы. Жалость исчезла. Казалось, что люди разучились говорить и въ своемъ безуміи запомнили одинъ только крикъ: "Смерть христіанамъ!" Наступили удивительно знойные дни и такія душныя ночи, какихъ никогда еще не бывало: весь воздухъ казался пропитаннымъ безуміемъ, кровью и преступленіями.

И этой переполненной чашѣ преступленій соотвѣтствовала одинаково переполненная чаша жажды мученичества. Почитатели Христа шли добровольно на смерть, или даже искали ее, пока ихъ не удержали строгія приказанія старшинъ. По ихъ повелѣнію стали собираться ужъ только за городомъ, въ подземельяхъ, на дорогѣ Антійской и въ подгороднихъ виноградникахъ, принадлежащихъ патриціямъ-христіанамъ, изъ числа которыхъ пока еще никого не заключили въ темницу. На Палатинскомъ холмѣ прекрасно знали, что къ почитателямъ Христа принадлежитъ и Флавій, и Домитилла, и Помпонія Грецина, и Корнелій Пуденсъ, и Виницій; но даже самъ цезарь боялся, что чернь не позволитъ убѣдить себя въ томъ, что такіе люди подожгли Римъ, и такъ-какъ прежде всего важно было убѣжденіе народа, то наказаніе и мщеніе отложены были на будущее время. Нѣкоторые думали, что эти патрціи были спасены, благодаря вліянію Актеи. Но это мнѣніе было ошибочно. Петроній, разставшись съ Виниціемъ, отправился прямо къ Актеѣ, просить ее помочь Лигіи, но она могла дать ему только свои слезы, такъ-какъ жила въ забвеніи и въ страданіяхъ, терпимая постольку, поскольку скрывалась отъ Поппеи и отъ цезаря.

Но она навѣстила Лигію въ темницѣ, принесла ей одежду и пищу, а главное, защитила ее отъ оскорбленій со стороны и безъ того уже подкупленныхъ тюремныхъ сторожей. А тѣмъ временемъ Петроній, который не могъ забыть, что не задумай онъ отнять Лигію у Авла, она теперь навѣрное не была-бы въ тюрьмѣ, и который кромѣ того желалъ выиграть игру съ Тигеллиномъ, не щадилъ ни времени, ни стараній. Въ продолженіе нѣсколькихъ дней онъ видался съ Сенекой, съ Домиціемъ Афромъ, съ Криспиниллой, черезъ которую хотѣлъ попасть къ Поппеѣ,-- съ Териносомъ, съ Діодоромъ, съ прекраснымъ Пиѳагоромъ и, наконецъ, съ Алитуромъ и Парисомъ, которымъ цезарь никогда ни въ чемъ не отказывалъ. Съ помощью Хризотемиды, которая была теперь любовницей Ватинія, онъ старался заручиться даже и его помощью, не щадя ему и другимъ обѣщаній и денегъ.

Но всѣ эти усилія остались безплодными. Сенека, самъ неувѣренный въ своемъ завтрашнемъ днѣ, сталъ ему объяснять, что если даже христіане дѣйствительно не сожгли Римъ, то они должны были быть истреблены для его пользы, однимъ словомъ -- оправдывалъ предстоящее кровопролитіе положеніемъ вещей. Териносъ и Діодоръ взяли деньги и взамѣнъ нихъ не сдѣлали ничего. Ватиній донесъ цезарю, что его старались подкупить; одинъ только Алитуръ, который былъ сначала враждебно настроенъ къ христіанамъ, но теперь жалѣлъ ихъ -- осмѣлился напомнить цезарю о заключенной дѣвушкѣ и просить за нее, но ничего не получилъ, кромѣ отвѣта:

-- Развѣ ты думаешь, что у меня болѣе мелкая душа, чѣмъ у Брута, который для блага Рима не пощадилъ собственныхъ сыновей.

А когда Алитуръ повторилъ этотъ отвѣтъ Петронію, то послѣдній сказалъ:

-- Если ужъ онъ сравниваетъ себя съ Брутомъ, то спасенья, конечно, нѣтъ!

Но ему жаль было Виниція и онъ боялся, какъ-бы Виницій не наложилъ на себя руки. "Теперь, говорилъ себѣ Петроній,-- его еще поддерживаютъ хлопоты, которые онъ предпринялъ для ея спасенія, она сама и даже его собственныя страданья, но когда все обманетъ, и угаснетъ послѣдняя искра надежды -- клянусь Касторомъ!-- онъ не переживетъ ее и бросится на мечъ". Петроній скорѣе даже понималъ, что можно такъ покончить, чѣмъ то, что можно такъ любить и страдать. А тѣмъ временемъ Виницій дѣлалъ все, что приходило ему въ голову, чтобы спасти Лигію. Посѣщая приближенныхъ августа -- онъ, когда-то такой гордый, умолялъ ихъ о помощи. Черезъ Вителія онъ предлагалъ Тигеллину свои сицилійскія земли, и все, что онъ пожелаетъ, но Тигеллинъ, вѣроятно, не желая гнѣвить августы, отказался. Пойти къ самому цезарю, обнять его колѣна и умолять -- не привело-бы ни къ чему. Виницій хотѣлъ прибѣгнуть и къ этому, но Петроній услыхавъ объ его намѣреніи, спросилъ:

-- А если онъ откажетъ тебѣ или отвѣтитъ низкой угрозой, что ты сдѣлаешь?

Черты Виниція исказились отъ боли и ярости и изъ плотно сжатыхъ губъ послышалось какъ-бы рычаніе.

-- Да!-- сказалъ Петроній,-- потому-то я и не совѣтую тебѣ! Этимъ ты закроешь всѣ пути спасенья.

Но Виницій сдержался, нѣсколько разъ провелъ рукой по лбу, покрытому холоднымъ потомъ и сказалъ:

-- Нѣтъ! нѣтъ! Я христіанинъ!..

-- И ты забудешь объ этомъ, какъ забылъ минуту тому назадъ. Ты имѣешь право погубить себя самого, но не ее. Вспомни, что испытала передъ смертью дочь Сеана.

И говоря это, Петроній не былъ вполнѣ искрененъ, такъ-какъ его больше занималъ Виницій, чѣмъ Лигія. Но онъ видѣлъ, что ничѣмъ не сумѣетъ его удержать отъ опаснаго шага, какъ представивъ ему, что онъ можетъ нанести непоправимый вредъ Лигіи. Наконецъ, онъ былъ правъ, такъ-какъ на Палатинскомъ холмѣ ожидали приходъ молодого трибуна и были приняты всѣ мѣры предосторожности.

Но страданья Виниція превзошли все, что могутъ вынести силы человѣческія. Съ той минуты, когда Лигія была заключена въ темницу и когда на нее палъ свѣтъ будущаго мученичества, онъ не только еще сильнѣе полюбилъ ее, но въ душѣ своей прямо сталъ воздавать ей почти религіозныя почести, какъ-бы существу неземному. А теперь при мысли, что онъ долженъ потерять это существо, дорогое и вмѣстѣ святое, и что кромѣ смерти на ея долю могутъ выпасть мученія болѣе страшныя, чѣмъ самая смерть,-- кровь застывала у него въ жилахъ, душа превращалась въ одинъ стонъ и мысли путались. Иногда ему казалось, что черепъ его въ огнѣ, и онъ или сгоритъ, или треснетъ. Онъ пересталъ понимать, что дѣлается вокругъ него, пересталъ понимать, почему Христосъ, этотъ милосердный, этотъ Богъ -- не приходитъ на помощь своимъ почитателямъ, почему почернѣвшія стѣны Палатинскаго дворца не проваливаются сквозь землю, а съ ними вмѣстѣ и Неронъ, приближенныя августа, весь лагерь преторіанцевъ и весь этотъ преступный городъ. Ему казалось, что иначе не могло быть и не должно было быть, и что все то, что видятъ глаза его, отъ чего ломается душа его и рвется сердце -- все это сонъ. Но рычанье звѣрей говорило ему, что это дѣйствительность, звукъ топоровъ, подъ которыми выростали арены, говорилъ ему, что это дѣйствительность, и это-же подтверждали вой людей и переполненные темницы. И тогда въ немъ содрагалась его вѣра въ Христа, и это содраганье было новой мукой, можетъ быть -- самой страшной изъ всѣхъ. А тѣмъ временемъ Петроній говорилъ ему:

-- Вспомни, что испытала передъ смертью дочь Сеана!

II.

И все обмануло. Виницій унизился до такой степени, что искалъ помощи у вольноотпущенниковъ и рабынь цезаря и Поппеи, оплачивалъ ихъ ложныя обѣщанія, привлекалъ ихъ на свою сторону богатыми подарками. Онъ отыскалъ перваго мужа августы Руфія Криспина и выхлопоталъ отъ него письмо; онъ подарилъ виллу въ Антіи сыну Поппеи отъ перваго брака, Руфію, но этимъ только разгнѣвалъ цезаря, который ненавидѣлъ пасынка. Съ нарочнымъ гонцомъ Виницій послалъ письмо другому мужу Поппеи, отдавалъ все свое состояніе и самого себя, и только подъ конецъ замѣтилъ, что онъ игрушка въ рукахъ людей, и что если-бы онъ дѣлалъ видъ, что заключеніе Лигіи мало интересуетъ его -- онъ скорѣе освободилъ-бы ее.

То-же самое нашелъ и Петроній. Тѣмъ временемъ день за днемъ уходилъ. Амфитеатры были окончены. Уже раздавались "тессеры", т. е. значки для входа на "indus matutinus". Но этотъ разъ "утреннее" представленіе, по причинѣ неслыханнаго количества жертвъ, должно было растянуться на цѣлые дни, недѣли и мѣсяцы. Не знали ужъ, гдѣ помѣщать христіанъ. Тюрьмы были набиты биткомъ и въ нихъ свирѣпствовала горячка. "Pnticuli", т. е. общія ямы, въ которыхъ сажали рабовъ, начали переполняться. Возникло опасеніе, какъ-бы болѣзнь не распространилась на цѣлый городъ, а потому рѣшили спѣшить.

И всѣ эти вѣсти доходили до слуха Виниція и гасили въ немъ послѣднюю искру надежды. Пока впереди было время, онъ могъ обманывать себя, что можетъ еще что-нибудь сдѣлать, но теперь времени ужъ больше не было. Зрѣлища должны были начаться. Лигія каждый день могла оказаться въ "cuniculnra" цирка, откуда былъ только одинъ выходъ -- на арену. Виницій, не зная, куда заброситъ ее судьба и жестокость насилія, началъ обходить всѣ цирки, подкупать сторожей и "бестіаріевъ", предъявляя имъ требованія, которыхъ они не могли выполнить! Иногда ему казалось, что онъ работаетъ только надъ тѣмъ, чтобы сдѣлать ей смерть менѣе страшною и тогда чувствовалъ, что вмѣсто мозга у него въ головѣ раскаленные угли.

Впрочемъ, онъ не думалъ пережить ее и рѣшилъ погибнуть вмѣстѣ съ ней. Но онъ понималъ, что страданья могутъ изсушить въ немъ жизнь, прежде чѣмъ придетъ страшная минута. Его друзья и Петроній думали тоже, что каждый день передъ нимъ можетъ открыться царство тѣней. Лицо Виниція почернѣло и стало походить на тѣ восковыя маски, которыя хранились въ "лараріяхъ". На немъ застыло недоумѣніе, какъ будто онъ не понималъ, что случилось, и что можетъ еще случиться. Когда кто-нибудь говорилъ съ Виниціемъ, онъ машинально подымалъ руки къ головѣ и сжималъ ее, глядѣлъ на говорящаго испуганно и пытливо. Ночи онъ проводилъ вмѣстѣ съ Урсомъ у дверей Лигіи, въ тюрьмѣ, а если она уговаривала его уйти и отдохнуть, онъ возвращался къ Петронію и до утра ходилъ взадъ и впередъ по атрію. Рабы часто находили его на колѣняхъ, съ воздѣтыми руками, или лежащаго лицомъ на землѣ. Онъ молился Христу, такъ-какъ на него была послѣдняя надежда. Все обмануло! Лигію могло спасти только чудо, и Виницій бился головой о каменныя плиты и просилъ. чуда.

Но у него осталось еще довольно разума, для того, чтобы понимать, что молитва Петра значитъ больше, чѣмъ его молитва. Петръ обѣщалъ ему Лигію, Петръ крестилъ его, Петръ самъ творилъ чудеса, пусть-же онъ поможетъ ему и спасетъ его.

И вотъ, однажды, ночью, онъ пошелъ искать его. Христіане, которыхъ осталось уже немного, тщательно укрывали его теперь даже другъ отъ друга, чтобы кто-нибудь изъ болѣе слабыхъ духомъ, не выдалъ его невольно или умышленно. Виницій, среди всеобщаго смятенія и разгрома, всецѣло при томъ занятый тѣмъ, какъ-бы освободить Лигію изъ заключенія, потерялъ изъ вида Апостола, такъ что со времени своего крещенія встрѣтился съ нимъ только разъ, еще передъ началомъ преслѣдованій.

Но, отправившись къ тому землекопу, въ избѣ котораго онъ принялъ крещеніе, онъ узналъ отъ него, что въ виноградникѣ, лежащемъ за Porta Salaria, и принадлежащемъ Корнелію Пуденсу, произойдетъ собраніе христіанъ. Землекопъ брался проводить туда Виниція, увѣряя его, что тамъ они найдутъ Петра.-- И въ сумерки они отправились и, выбравшись за городскія стѣны и подвигаясь вдоль овраговъ, заросшихъ кустарникомъ добрались до виноградника, расположеннаго въ сторонѣ въ глухой мѣстности. Собраніе происходило въ сараѣ, въ которомъ обыкновенно давили виноградъ. До слуха Виниція еще раньше, чѣмъ онъ вошелъ, долетѣлъ шопотъ молитвы, а вошедши -- онъ увидалъ, при тускломъ свѣтѣ фонарей, нѣсколько десятковъ колѣнопреклоненныхъ и погруженныхъ въ молитву людей. Они читали нѣчто въ родѣ Лигіи -- и хоръ голосовъ мужскихъ и женскихъ каждую минуту повторялъ: "Христосъ, помилуй!" И въ голосахъ этихъ дрожала глубокая, душу раздирающая скорбь и печаль.

Петръ былъ здѣсь. Онъ стоялъ на колѣняхъ впереди всѣхъ, передъ деревяннымъ крестомъ, прибитымъ къ стѣнѣ сарая, и молился. Виницій издалека узналъ его бѣлые волосы и воздѣтыя руки. Первая мысль молодого патриція была пробраться черезъ толпу, броситься къ ногамъ Апостола и закричать: "спаси!" -- но торжественность-ли молитвы, или слабость -- только у него подогнулись колѣни и онъ, стоя на колѣняхъ у самаго входа, сталъ со стономъ и съ стиснутыми руками повторять: "Христосъ, помилуй!" Если-бы онъ былъ въ полномъ сознаніи, онъ понялъ-бы, что не только въ его мольбѣ звучалъ стонъ и что не только онъ одинъ принесъ сюда свое страданье, свою скорбь и свою тревогу.

Въ этомъ собраніи не было ни одной человѣческой души, которая-бы не потеряла дорогихъ сердцу существъ,-- а когда самые отважные и дѣятельные почитатели Христова ученія были ужъ заключены въ темницу, когда каждая минута приносила новыя извѣстія о позорѣ и мукахъ, какимъ они подвергались въ темницахъ,-- когда размѣры бѣдствія превзошли всѣ возможныя предположенія, когда осталась только эта горсточка,-- среди нея не было ни единаго сердца, которое не поколебалось-бы въ вѣрѣ и не спрашивало-бы съ сомнѣніемъ; "гдѣ Христосъ!" и почему Онъ дозволяетъ, чтобы зло становилось сильнѣе Бога?

Но тѣмъ не менѣе Его съ отчаяніемъ умоляли о милосердіи, ибо -- въ каждой душѣ еще тлѣла искра надежды, что Онъ придетъ, сотретъ зло, ввергнетъ въ пропасть Нерона -- и воцарится надъ міромъ... Христіане еще глядѣли на небо, еще прислушивались, еще молились Ему.

А Виниція по мѣрѣ того, какъ онъ повторялъ; "Христосъ, помилуй!" сталъ охватывать восторгъ, такой, какъ когда-то въ хижинѣ землекопа. И они призываютъ Его изъ глубины своего страданья, изъ бездны, Его призываетъ и Петръ,-- и вотъ каждую минуту небо можетъ разверзнуться, земля содрогнется -- и Онъ сойдетъ -- въ несказанномъ блескѣ, съ звѣздами у ногъ Своихъ, милосердный и грозный, и вознесетъ своихъ вѣрныхъ и повелитъ пропастямъ поглотить преслѣдователей...

Виницій закрылъ лицо руками и припалъ къ землѣ. И вдругъ вокругъ него воцарилась тишина, какъ будто страхъ сковалъ уста всѣхъ присутствующихъ. И ему казалось, что что-то должно непремѣнно произойти, что настало время чуда. Онъ былъ увѣренъ, что когда, онъ подыметъ голову и откроетъ глаза, онъ увидитъ свѣтъ, отъ котораго ослѣпнутъ очи смертныхъ,-- и услышитъ голосъ, отъ котораго лишится чувствъ.

Но тишина продолжалась долго. Ее прервали, наконецъ, рыданья женщинъ.

Виницій поднялся и остановившимися глазами сталъ глядѣть передъ собой.

Въ сараѣ, вмѣсто свѣта неземного, тускло мерцали огоньки фонарей, да лучи мѣсяца, проникающіе черезъ отверстіе въ крышѣ наполняли его серебристымъ свѣтомъ. Люди, стоящіе на колѣняхъ рядомъ съ Виниціемъ молча подымали свои залитые слезами глаза къ кресту; тамъ и, сямъ раздавались рыданья, а снаружи доходило осторожное посвистываніе сторожей. И тогда Петръ всталъ и обратившись къ толпѣ сказалъ:

-- Дѣти, вознесите сердца ваши къ Избавителю нашему и принесите ему въ даръ слезы ваши.

И онъ замолчалъ.

Вдругъ среди собравшихся раздался женскій голосъ, полный скорбной жалобы и безграничнаго страданья.

-- Я вдова; у меня былъ одинъ сынъ, который кормилъ меня... Возврати мнѣ его, господинъ!

И снова наступила минута молчанья. Петръ сталъ передъ колѣнопреклоненной толпой, старый, изможденный,-- и казался всѣмъ въ эту минуту какъ-бы олицетвореніемъ слабости и немощи.

Но вотъ послышалась другая жалоба:

-- Палачи обезчестили дочь мою -- и Христосъ допустилъ это!

Потомъ третья:

-- Я осталась одна съ дѣтьми, а когда схватятъ и меня, кто дастъ имъ хлѣба и воды?

И четвертая:

-- Линна, котораго оставили сначала, взяли теперь и подвергли мукамъ, господинъ!

И пятый голосъ:

-- Когда возвратимся мы домой, насъ схватятъ преторіанцы. Мы не знаемъ, гдѣ намъ спастись!

-- Горе намъ! кто защититъ насъ?

И такъ, въ тиши ночной звучала жалоба за жалобой.

Старый рыбакъ закрылъ глаза и качалъ своей бѣлой головой надъ страданьемъ человѣческимъ. И снова наступило молчаніе, только одни сторожа потихоньку посвистывали за сараемъ.

Виницій снова сорвался, чтобы сквозь толпу пробраться къ Апостолу и умолять его о спасеніи, но вдругъ увидалъ какъ-бы пропасть передъ собой, и ноги его обезсилили. Что будетъ, если Апостолъ признаетъ свои немощь, если подтвердитъ, что цезарь римскій могущественнѣе Христа Назареянина? И при мысли объ этомъ, ужасъ поднялъ волосы на головѣ его, такъ какъ онъ почувствовалъ, что тогда въ этой пропасти пропадетъ не только остатокъ его надежды, но и онъ самъ, и его Лигія, и его любовь къ Христу, и его вѣра, и все, чѣмъ онъ жилъ -- и останется только смерть и ночь, безбрежная какъ море.

А тѣмъ временемъ Петръ сталъ говорить -- сначала такимъ тихимъ голосомъ, что его едва можно было разслышать.

-- Дѣти мои! На Голгоѳѣ я видѣлъ, какъ пригвождали Бога къ кресту. Я слышалъ удары молота и видѣлъ, какъ подняли крестъ на верхъ, и всѣ глядѣли на смерть сына человѣческаго...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

... И видѣлъ, какъ прободали Ему бокъ и какъ Онъ умеръ. И тогда, возвращаясь отъ креста, я взывалъ въ скорби, какъ вы взываете; "Горе! горе! Господинъ! Ты Богъ! зачѣмъ-же Ты позволилъ это, зачѣмъ умеръ и зачѣмъ уязвилъ сердца наши, сердца тѣхъ, кто вѣрилъ, что прійдетъ царствіе Твое?..

... А Онъ? Господь нашъ и Богъ нашъ,-- на третій день возсталъ изъ мертвыхъ и былъ среди насъ, пока въ сіяніи великомъ не вошелъ въ Царствіе Свое... А мы, постигнувъ малую вѣру нашу, подкрѣпились въ сердцахъ своихъ и съ тѣхъ поръ сѣемъ сѣмя Его...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Тутъ, обратившись въ ту сторону, откуда послышалась первая жалоба, онъ заговорилъ ужъ болѣе сильнымъ голосомъ:

-- Чего вы жалуетесь... Богъ Самъ отдался на муки и смерть, а вы хотите, чтобы Онъ васъ защитилъ отъ нея? Люди маловѣрные! развѣ вы не поняли Его ученія, развѣ Онъ обѣщалъ вамъ только одну эту жизнь? Это Онъ приходитъ къ вамъ и говоритъ вамъ: "Идите по моему пути", это Онъ возноситъ васъ до Себя, а вы хватаетесь руками заземлю и кричите: "Господи, спаси насъ!" Я -- прахъ передъ Богомъ, но передъ вами Апостолъ Божій и намѣстникъ его -- и я именемъ Христа говорю вамъ: предъ вами не смерть, а жизнь, не мука, а неизъяснимое блаженство, не слезы и стоны, а пѣснопѣнья, не рабство, а царствованіе! Я, Апостолъ Божій, говорю тебѣ, вдова: сынъ твой не умретъ, но возродится во славѣ къ жизни вѣчной, и ты встрѣтишься съ нимъ. Тебѣ, отецъ, которому палачи обезчестили дочь невинную, обѣщаю, что ты обретешь ее бѣлѣе лиліи Гоброна! Вамъ, матери, которыхъ оторвутъ отъ сиротъ, вамъ, которые утратите отцовъ, вамъ, которые жалуетесь, вамъ, которые будете глядѣть на смерть дорогихъ вамъ существъ, вамъ, скорбные, несчастные и печалующіеся, и вамъ, которые должны будете умереть,-- я говорю во имя Христа,-- пусть спадетъ пелена съ очей вашихъ и разгорятся сердца ваши!

Сказавъ это, онъ поднялъ руку, какъ-бы приказывая, а христіане почувствовали, какъ новая кровь вливается имъ въ жилы и какъ дрожь пробѣгаетъ по нимъ, ибо предъ ними стоялъ ужъ не старецъ согбенный и изможденный, а силачъ, который взялъ души ихъ и воздвигалъ ихъ изъ праха и тревоги.

-- Аминь!-- закричало нѣсколько голосовъ.

И глаза Апостола свѣтились все большимъ блескомъ и отъ него исходила сила, исходило величіе, исходила святость. Головы преклонялись передъ нимъ, а онъ, когда смолкло "аминь", заговорилъ дальше:

-- Сѣйте въ горѣ, дабы пожинали въ радости. Зачѣмъ пугаетесь вы силы зла? Надъ землей, надъ Римомъ, надъ стѣнами городовъ есть Господь, который поселился въ васъ. Камни оросятся слезами, песокъ пропитается кровью, пропасти наполнятся тѣлами вашими, а я говорю вамъ: вы побѣдители! Господь идетъ, дабы разрушить этотъ городъ преступленій, и угнетеній и тщеславія, а вы -- легіоны Его. И какъ Онъ искупилъ мученьемъ и кровью грѣхи міра, такъ Онъ хочетъ, чтобы вы искупили мученіемъ и кровью это гнѣздо нечестивости!.. Онъ возвѣщаетъ это устами моими!

И онъ простеръ руки и устремилъ кверху глаза, а сердца у христіанъ почти перестали биться, такъ какъ они почувствовали, что взоръ его видитъ что-то, чего не могутъ видѣть глаза ихъ, смертныхъ.

Лицо Петра измѣнилось и просвѣтлѣло, и онъ нѣкоторое время глядѣлъ молча, какъ будто онѣмѣлъ отъ волненія, и наконецъ снова послышался его голосъ:

-- Ты здѣсь, Господь, и ты указываешь мнѣ пути Свои!.. Какъ, Христосъ!.. Не въ Іерусалимѣ, а въ этомъ городѣ сатаны, хочешь Ты основать престолъ Свой? Здѣсь, изъ этихъ слезъ, и изъ этой крови, хочешь Ты построить храмъ свой? Здѣсь, гдѣ нынѣ владычествуетъ Неронъ, должно начаться вѣчное царствіе Твое? О Господи, Господи! И Ты повелишь этимъ людямъ, преисполненнымъ страха, чтобы они изъ костей своихъ положили основаніе Сіону міра, и духу моему повелишь взять власть надъ нимъ и надъ сынами земли?.. И Ты вольешь струю силы въ слабыхъ, чтобы они стали сильными, и Ты приказываешь мнѣ пасти овцы Твои отъ нынѣ и до скончанія вѣковъ... Да будетъ прославлено имя Твое, Ты, который повелѣваешь побѣждать намъ. Осанна! Осанна!..

И преисполненные страха встали и въ усумнившихся влилась новая струя вѣры. Одни голоса кричали: "Осанна!" другіе -- "pro Christo!"; потомъ наступила тишина. Свѣтлыя лѣтнія зарницы освѣщали внутренность сарая и лица поблѣднѣли отъ волненія.

Петръ, погруженный въ видѣнье, еще долго молился, но, наконецъ, очнулся, обратилъ къ толпѣ свое вдохновленное свѣтлое лицо и сказалъ:

-- Вотъ, такъ-же, какъ Господь побѣдилъ въ васъ сомнѣнія, такъ и вы идите побѣждать во Имя Его!

И хотя онъ зналъ ужъ. что побѣдятъ они, хоть зналъ, что выростетъ изъ ихъ слезъ и крови, но голосъ его задрожалъ отъ волненія, когда онъ сталъ осѣнять ихъ крестомъ и говорить:

-- А теперь благословляю васъ, дѣти мои, на муки, на смерть и на вѣчность!

Но они окружили его, взывая: "Мы готовы, но ты, святой, скрывайся, ибо ты намѣстникъ, который исполняетъ волю Христову!"

И говоря это, они хватались за его одежды, а онъ возлагалъ руки на головы ихъ и прощался съ каждымъ отдѣльно, какъ отецъ прощается съ дѣтьми своими, которыхъ посылаетъ въ далекій путь.

И христіане начали выходить изъ сарая, такъ какъ они спѣшили по домамъ, а оттуда на арены и въ темницы. Помыслы ихъ отрѣшились отъ всего земного, души направили свой полетъ къ вѣчности и они шли какъ-бы объятые сномъ и восторгомъ, противупоставляя силу, бывшую внутри ихъ, силѣ и жестокости "звѣря".

А Апостолъ взялъ Нерея, слугу Пуденса и повелъ его тайно по тропинкѣ черезъ виноградникъ къ дому своему. Но среди ясной ночи за ними слѣдовалъ Виницій, и когда они наконецъ дошли до хижины Нерея, онъ бросился вдругъ къ ногамъ Апостола.

А этотъ послѣдній, узнавъ его, спросилъ:

-- Него ты хочешь, сынъ мой?

Но Виницій, послѣ всего того, что онъ слышалъ въ сараѣ, не смѣлъ ни о чемъ просить его, и только, охвативъ руками его ноги, съ рыданьемъ прижималъ къ нимъ лобъ свой, молча умоляя о жалости.

Апостолъ сказалъ:

-- Я знаю. Они схватили дѣвушку, которую ты полюбилъ. Молись за нее.

-- Господинъ!-- зарыдалъ Виницій еще сильнѣе, обнимая ноги Апостола.-- Господинъ! я червь ничтожный, но ты зналъ Христа, моли ты Его, заступись за нее.

И онъ дрожалъ отъ боли и бился лбомъ о землю, такъ какъ, познавъ силу Апостола, зналъ, что онъ одинъ можетъ возвратить ее ему.

А Петръ взволновался этимъ горемъ. Онъ вспомнилъ, какъ нѣкогда и Лигія, придавленная словами Криспа, также лежала у ногъ его и молила о жалости. Онъ вспомнилъ, что онъ поднялъ ее и утѣшилъ, и потому теперь онъ поднялъ Виниція.

-- Дорогой сынъ,-- сказалъ Апостолъ,-- я буду молиться за нее, по ты помни, что я говорилъ сомнѣвавшимся: что Самъ Вогъ прошелъ черезъ крестныя страданья, и помни, что послѣ этой жизни начнется другая -- вѣчная.

-- Я знаю!.. Я слышалъ!..-- отвѣчалъ Виницій, вдыхая воздухъ поблѣднѣвшими губами,-- но видишь, господинъ... не могу! Если надо крови, проси Христа, чтобы Онъ взялъ мою... Я солдатъ. Пусть удвоитъ, пусть утроитъ страданья, предназначенныя для нея,-- я выдержу! но пусть Онъ спасетъ ее! Вѣдь она еще ребенокъ, господинъ! А Онъ могущественнѣе цезаря,-- я вѣрю!-- могущественнѣе!.. Ты самъ любилъ ее. Ты благословилъ насъ! Вѣдь она еще невинный ребенокъ.

И Виницій снова склонился и, прижавъ лицо къ колѣнамъ Петра, сталъ повторять:

-- Ты зналъ Христа, господинъ! ты зналъ! Онъ. услышитъ тебя! заступись за нее!

А Петръ сомкнулъ вѣжды и съ жаромъ молился.

Зарницы стали снова освѣщать небо. Виницій при блескѣ ихъ сталъ всматриваться въ уста Апостола, ожидая отъ нихъ приговора: жизни или смерти. Въ тишинѣ слышенъ былъ пересвистъ перепела въ виноградникахъ и глухой далекій отголосокъ мельницъ, лежащихъ у via Talatia.

-- Виницій,-- спросилъ наконецъ Апостолъ,-- вѣруешь-ли ты?

-- Господинъ, развѣ иначе я пришелъ-бы сюда?-- отвѣчалъ Виницій.

-- Тогда вѣруй до конца, ибо вѣра горами двигаетъ.-- А потому, если-бы даже ты увидалъ эту дѣвушку подъ ножомъ палача, или въ пасти льва, вѣруй еще, что Христосъ можетъ спасти ее. Вѣруй и молись Ему, и я буду молиться вмѣстѣ съ тобой.

И поднявъ лицо свое къ небу, онъ громко заговорилъ:

-- Христосъ милосердный, взгляни на это изстрадавшееся сердце и утѣшь его! Христосъ милосердный, который просилъ Отца Своего, чтобы Онъ отнялъ отъ устъ твоихъ горькую чашу, отними ее отъ устъ раба Твоего!

-- Аминь!

А Виницій, протянувъ руки къ звѣздамъ, рыдая говорилъ:

-- О Христосъ! я твой! Возьми меня вмѣсто нея!

На восходѣ небо стало блѣднѣть.

III.

Оставивъ Апостола, Виницій шелъ къ темницѣ съ сердцемъ возрожденнымъ надеждой. Гдѣ-то въ глубинѣ души въ немъ кричали еще отчаяніе и ужасъ, но онъ подавлялъ въ себѣ эти голоса. Ему казалось невѣроятнымъ, что заступничество намѣстника Божьяго и сила его молитвы должны были остаться безъ послѣдствій. Онъ боялся не имѣть надежды, боялся не вѣрить.

"Я буду вѣрить въ милосердіе Его,-- говорилъ онъ себѣ,-- хотя-бы я увидѣлъ ее въ пасти льва". И при этой мысли, хоть душа его содрогалась и холодный потъ обливалъ его лобъ, онъ вѣрилъ. Каждый ударъ сердца его -- былъ молитвой. Онъ начиналъ понимать, что вѣра двигаетъ горами, такъ какъ онъ почувствовалъ въ себѣ какія-то чудесныя силы, которыхъ не ощущалъ раньше. Ему казалось, что съ помощью ея онъ сможетъ то, что вчера еще не было въ его власти. Минутами ему казалось, что зло уже минуло -- когда отчаяніе стономъ еще отзывалось въ душѣ его, онъ вспоминалъ ту ночь и святое, дряхлое лицо, съ молитвой обращенное къ небу.-- "Нѣтъ! Христосъ не откажетъ первому ученику своему и пастырю стада Его! Христосъ не откажетъ ему, а я не усумнюсь" -- И онъ бѣжалъ къ темницѣ, какъ добрый вѣстникъ.

Но здѣсь его встрѣтила неожиданность.

Сторожа преторіанскіе, смѣняющіеся у Мамеритинской тюрьмы, всѣ ужъ знали его и обыкновенно не ставили ему никакихъ препятствій, но теперь солдаты не разступились, а вмѣсто этого сотникъ приблизился къ Виницію и сказалъ:

-- Прости благородный трибунъ, я имѣю сегодня приказъ не впускать никого.

-- Приказъ?-- повторилъ блѣдный Виницій.

Солдатъ сочувственно взглянулъ на него и отвѣтилъ:

-- Да, господинъ, приказъ отъ цезаря! Въ темницѣ много больныхъ и, можетъ быть, опасаются, чтобы приходящіе не разнесли заразу по городу.

-- Но ты говоришь, что этотъ приказъ только на сегодня?

-- Въ полдень стража мѣняется.

Виницій замолчалъ и обнажилъ голову, такъ какъ ему казалось, что его "pileolus" {Войлочная шапочка.} вылитъ изъ олова. А солдатъ приблизился къ нему и пониженнымъ голосомъ сказалъ:

-- Успокойся, господинъ; сторожа и Урсъ охраняютъ ее.

И сказавъ это, онъ нагнулся и въ одно мгновенье ока начертилъ на каменной плитѣ своимъ длиннымъ галльскимъ мечомъ фигуру рыбы.

Виницій пытливо взглянулъ на него.

-- И ты преторіанецъ?..

-- До тѣхъ поръ, пока не буду щамъ,-- отвѣчалъ солдатъ, указывая на темницу.

-- И я почитаю Христа!

-- Да будетъ благословенно имя Его!

-- Я знаю, господинъ. Я не могу впустить тебя въ тюрьму, но если ты напишешь письмо, я отдамъ его сторожамъ.

-- Благодарю тебя, братъ мой!..

И пожавъ руку солдату, Виницій отошелъ.-- "Pileolus" уже не казался ему вылитымъ изъ олова. Солнце рано поднялось надъ стѣнами тюрьмы, а вмѣстѣ съ его свѣтомъ въ сердцѣ Виниція стала проникать надежда. Этотъ солдатъ-христіанинъ казался ему новымъ доказательствомъ могущества Христа. Онъ остановился и, вглядываясь въ розовыя облака, нависшія надъ Капитоліемъ и храмомъ Статора, сказалъ:

-- Я не видалъ ее сегодня, Господинъ, но я вѣрю въ твое милосердіе.

Дома его ожидалъ Петроній, который по обыкновенію, обращая ночь въ день, еще только недавно возвратился. Однако, онъ успѣлъ уже взять ванну и умастить себя передъ сномъ.

-- У меня есть для тебя новости,-- сказалъ онъ.-- Я былъ сегодня у Тулія Сенеціона, у котораго былъ и цезарь. Не знаю, какъ августѣ пришла въ голову мысль привести и маленькаго Руфія... Можетъ быть для того, чтобы онъ своей красотой смягчилъ сердце цезаря. На несчастье ребенокъ, утомившись, уснулъ во время чтенія, какъ когда-то Веспассіанъ; увидя это, Агенобарбъ бросилъ въ него кубкомъ и тяжело ранилъ его. Съ Поппеей сдѣлалось дурно, всѣ слыхали, какъ цезарь сказалъ: "надоѣлъ мнѣ этотъ ублюдокъ",-- а ты знаешь, что это одно и то-же что смерть!

-- Надъ августой тяготѣетъ наказаніе Божіе; но къ чему ты говоришь мнѣ это?

-- Я говорю къ тому, что тебя и Лигію преслѣдовалъ гнѣвъ Поппеи, а теперь она, занятая собственнымъ несчастьемъ, можетъ быть забудетъ свою месть и легче поддастся уговорамъ. Я увижусь съ ней сегодня вечеромъ и поговорю съ ней.

-- Благодарю тебя. Ты приносишь мнѣ хорошую вѣсть.

-- А ты выкупайся и отдохни. Губы твои посинѣли и отъ тебя осталась одна тѣнь.

А Виницій спросилъ:

-- Развѣ не сказано, когда назначенъ первый "ludus matutinus"?

-- Черезъ десять дней. Но сначала опустошатъ другія темницы. Чѣмъ больше будетъ у насъ времени, тѣмъ лучше. Еще не все потеряно.

И говоря это Петроній, говорилъ то, во что самъ уже не вѣрилъ, такъ какъ хорошо зналъ, что какъ скоро цезарь въ отвѣтъ на просьбу Алитура нашелъ прекрасно звучащую фразу, въ которой сравнилъ себя съ Брутомъ,-- то для Лигіи спасенья ужъ нѣтъ.

Изъ жалости онъ скрылъ также отъ Виниція то, что слышалъ у Сенеціона, что цезарь и Тигеллинъ рѣшили выбрать для себя и своихъ друзей самыхъ красивыхъ дѣвушекъ христіанскихъ и обезчестить ихъ передъ мученіемъ, а остальныя въ день игръ должны были быть отданы преторіанцамъ и беcтіаріямъ.

Зная, что Виницій ни за что не захочетъ пережить Лигію, Петроній нарочно возбуждалъ надежду въ сердцѣ его, прежде всего изъ сочувствія къ нему, а кромѣ того, ему какъ эстетику было важно, чтобы Виницій, если долженъ былъ умереть, умеръ-бы красивымъ, а не съ похудѣвшимъ и почернѣвшимъ отъ страданій и безсонницы лицомъ.

-- Я скажу сегодня августѣ,-- говорилъ Петроній,-- приблизительно слѣдующее: спаси Лигію для Виниція, а я спасу для тебя Руфія. И я, дѣйствительно, подумаю объ этомъ. Вѣдь съ Агенобарбомъ, одно слово, сказанное въ подходящую минуту, можетъ спасти или погубить любого. Въ худшемъ случаѣ мы выиграемъ время.

-- Благодарю тебя,-- повторилъ Виницій.

-- Ты лучше всего поблагодаришь меня тѣмъ, что поѣшь и поспишь. Клянусь Аѳиной! Одиссей въ наибольшей бѣдѣ думалъ о снѣ и ѣдѣ. Ты, вѣрно, всю ночь провелъ въ тюрьмѣ.

-- Нѣтъ, отвѣчалъ Виницій.-- Я хотѣлъ пойти туда теперь, но есть приказъ никого не пускать. Узнай, Петроній, отданъ ли этотъ приказъ только на сегодня, или до самаго дня игръ?

-- Я узнаю это сегодня ночью и завтра утромъ сообщу тебѣ, на сколько времени и почему былъ изданъ этотъ приказъ. А теперь, если-бы даже Геліосъ долженъ былъ съ горя сойти въ киммерійскіе края -- я иду спать, а ты послѣдуй моему примѣру.

Они разошлись, и Виницій сѣлъ писать письмо къ Лигіи. Когда онъ кончилъ его, онъ отнесъ его самъ и вручилъ сотнику-христіанину, который сейчасъ-же понесъ его въ темницу. Черезъ минуту онъ возвратился съ поклономъ отъ Лигіи и съ обѣщаніемъ, что еще сегодня передастъ отвѣтъ ея.

Но Виницій не хотѣлъ возвращаться и, усѣвшись на камень, ожидалъ письма Лигіи. Солнце ужъ высоко поднялось на небѣ и черезъ Clivus Argentarius къ форуму какъ всегда текли цѣлыя толпы народа. Торговцы выкрикивали свои товары, ворожеи предлагали прохожимъ свои услуги; граждане медленнымъ шагомъ подвигались къ кострамъ, чтобы слушать случайныхъ ораторовъ или передавать другъ другу самыя свѣжія новости. По мѣрѣ того, какъ жаръ становился все сильнѣе, праздный людъ прятался подъ портики храмовъ, изъ которыхъ каждую минуту вылетало съ шумомъ цѣлое стадо голубей, сверкающихъ своими бѣлыми перьями въ солнечномъ свѣтѣ и на лазурѣ неба.

Подъ вліяніемъ свѣта и тепла, подъ шумъ толпы, глаза Виниція стали смыкаться. Однообразные крики мальчишекъ, играющихъ въ мору и мѣрные шаги солдатъ укачивали его. Онъ еще нѣсколько разъ поднялъ голову и взглянулъ на тюрьму, а потомъ склонился на каменную глыбу, вздохнулъ, какъ ребенокъ, который засыпаетъ послѣ продолжительныхъ слезъ, и уснулъ.

И вдругъ предъ нимъ предстали видѣнья. Ему казалось, что среди темной ночи онъ несетъ Лигію по незнакомымъ виноградникамъ, а впереди нихъ идетъ Помпонія Грецина, съ свѣтильникомъ въ рукахъ -- и свѣтитъ имъ. Какой-то голосъ -- какъ будто голосъ Петронія,-- кричалъ имъ издалека: "Возвратитесь!" но онъ не обращалъ вниманья на этотъ зовъ и шелъ дальше за Помпопіей, до тѣхъ поръ пока они не дошли до хижины, на порогѣ которой стоялъ Петръ Апостолъ. Виницій сейчасъ-же указалъ ему на Лигію и сказалъ: "мы идемъ съ арены, господинъ, но мы не можемъ разбудить ее,-- разбуди ты ее!" Но Петръ отвѣчалъ: "Христосъ самъ придетъ разбудить ее". А потомъ образы стали мѣшаться. Онъ видѣлъ сквозь сонъ Нерона и Поппею, держащихъ на рукахъ маленькаго Руфія съ окровавленной головой, которую обмывалъ Петроній, видѣлъ Тигеллина, посыпающаго пепломъ столы, заставленные дорогими яствами, и Вителія, пожирающаго эти яства, и множество другихъ приближенныхъ августа, сидящихъ за пиромъ. Онъ самъ возлежалъ рядомъ съ Лигіей, но между столами ходили львы, у которыхъ съ бородъ стекала кровь. Лигія просила его вывести ее отсюда, а его охватило такое страшное безволіе, что онъ не могъ даже двинуться. Потомъ его видѣнья стали еще безпорядочнѣе и, наконецъ, все погрузилось въ полный мракъ.

Изъ глубокаго сна его пробудилъ солнечный жаръ и крики, которые раздавались возлѣ того мѣста, на которомъ онъ сидѣлъ. Виницій протеръ глаза: улица была переполнена народомъ, а два скорохода, одѣтые въ желтыя туники, расталкивали толпу длиннымъ тростникомъ, крича и очищая мѣсто для великолѣпныхъ носилокъ, которыя несли четыре рослыхъ египетскихъ раба.

Въ носилкахъ сидѣлъ какой-то человѣкъ, одѣтый въ бѣлыя одежды, лицо котораго трудно было разсмотрѣть, такъ какъ онъ закрывалъ его сверткомъ папируса и что-то внимательно читалъ.

-- Мѣсто благородному приближенному августа!-- кричали скороходы.

Но улица была такъ запружена, что носилки должны были на минуту остановиться. Тогда сидящій въ нихъ нетерпѣливо опустилъ свертокъ папируса, выставилъ свою голову и закричалъ:

-- Разогнать этихъ негодяевъ! скорѣй!

И вдругъ увидавъ Виниція, онъ опустилъ голову и скорѣе закрылся папирусомъ.

А Виницій провелъ рукой по лицу, думая, что это еще сонъ.

Въ носилкахъ сидѣлъ Хилонъ.

Тѣмъ временемъ скороходы очистили путь и египтяне хотѣли двинуться впередъ, когда вдругъ молодой трибунъ, который въ одну минуту понялъ многое, что раньше было для него непонятнымъ, приблизился къ носилкамъ.

-- Привѣтъ тебѣ, Хилонъ!-- сказалъ онъ.

-- Молодой человѣкъ,-- отвѣчалъ гордо и съ достоинствомъ грекъ, силясь придать своему лицу выраженіе спокойствія, котораго въ душѣ у него не было,-- здравствуй, но не задерживай меня, такъ какъ я спѣшу къ моему пріятелю, благородному Тигеллину!

А Виницій, схватившись за край носилокъ, нагнулся къ нему и глядя ему прямо въ глаза сказалъ, понизивъ голосъ:

-- Ты выдалъ Лигію?..

-- Колосы Мемнона! со страхомъ закричалъ Хилонъ.

Но въ глазахъ Виниція не было угрозы, а потому страхъ стараго грека скоро прошелъ. Онъ подумалъ, что находится подъ защитою Тигеллина и самого цезаря, т. е. силъ, передъ которыми все дрожитъ, и что окружаютъ его сильные рабы, а Виницій стоитъ предъ нимъ безъ оружія, съ похудѣвшимъ лицомъ и станомъ, согнутымъ страданьемъ. При мысли объ этомъ смѣлость возвратилась къ нему.

Онъ уставилъ на Виниція свои глаза, окаймленные красными вѣками, и прошепталъ:

-- А ты, когда я умиралъ съ голоду велѣлъ хлестать меня.

И минуту они молчали оба, а потомъ Виницій сказалъ глухимъ голосомъ:

-- Я былъ неправъ, Хилонъ!..

Тогда грекъ поднялъ голову и щелкнулъ пальцами, что въ Римѣ было признакомъ неуваженія и презрѣнія, и отвѣтилъ такъ громко, чтобы всѣ могли слышать его:

-- Другъ мой, если у тебя есть просьба ко мнѣ, то приди къ дому моему утромъ рано, когда я послѣ ванны принимаю гостей и кліентовъ.

И Хилонъ махнулъ рукой. Египтяне подняли носилки, а рабы, одѣтые въ желтыя туники, стали кричать, размахивая тростникомъ:

-- Мѣсто для носилокъ благороднаго Хилона Хилонида! мѣсто, мѣсто!..

IV.

Лигія въ длинномъ поспѣшномъ письмѣ навсегда прощалась съ Виниціемъ. Ей было извѣстно, что никто ужъ не могъ приходить въ темницу и что она увидитъ Виниція только съ арены. Она просила его узнать, когда придетъ ихъ чередъ, и придти на игры, такъ-какъ она хотѣла еще одинъ разъ въ жизни увидѣть его. Въ письмѣ ея нельзя было замѣтить страха. Она писала, что и она, и всѣ другіе стремятся на арену, на которой они найдутъ освобожденіе отъ заключенія. Ожидая пріѣзда Помпоніи и Авла, она просила, чтобы и они пришли. Въ каждомъ ея словѣ чувствовался восторгъ и то отрѣшеніе отъ земной жизни, въ которыхъ жили всѣ заключенные, и вмѣстѣ съ тѣмъ непоколебимая вѣра, что всѣ обѣщанія должны исполниться за гробомъ. "Теперь-ли освободитъ меня Христосъ,-- писала она,-- или послѣ смерти, Онъ обѣщалъ тебѣ меня устами Апостола,-- а потому я твоя". И она умоляла его, чтобы онъ не жалѣлъ ее и не позволилъ-бы отчаянію овладѣть собой. Смерть не была для нея расторженіемъ брака. Съ вѣрой ребенка она убѣждала Виниція, что сейчасъ-же послѣ мученій она скажетъ Христу, что въ Римѣ остался женихъ ея, Маркъ, который тоскуетъ по ней всѣмъ сердцемъ своимъ. И она думала, что можетъ быть Христосъ позволитъ ея душѣ возвратиться на минуту къ нему, чтобы сказать ему, что она живетъ, что не помнитъ мученій, что она счастлива. Все письмо ея дышало радостью и надеждой. Въ немъ была только одна просьба, связанная съ земными дѣлами: она просила, чтобы Виницій взялъ изъ "spoiiarinm" тѣло ея и похоронилъ ее, какъ жену свою, въ гробницѣ, въ которой и самъ долженъ былъ лежать современемъ.

Онъ читалъ письмо ея съ разрывающейся душой, но вмѣстѣ съ тѣмъ ему казалось неправдоподобнымъ, чтобы Лигія могла погибнуть подъ клыками дикихъ звѣрей -- и чтобы Христосъ не сжалился надъ ней. Вѣра и надежда на это еще тлѣли въ сердцѣ его. Возвратившись домой, онъ написалъ ей, что онъ ежедневно будетъ приходить подъ стѣны Туліонѣ и ждать, пока Христосъ не сокрушитъ стѣны и не отдастъ ему ее. Онъ приказывалъ ей вѣрить въ то, что Онъ можетъ отдать ему ее даже изъ цирка, что Великій Апостолъ молитъ Его объ этомъ -- и что часъ освобожденія ужъ близокъ. Центуріонъ-христіанинъ долженъ былъ отнести ей это письмо на другой день.

Но когда на слѣдующій день, Виницій пришелъ къ тюрьмѣ, сотникъ, покинувъ цѣпь, первый приблизился къ нему и сказалъ:

-- Послушай меня, господинъ. Христосъ, который просвѣтилъ тебя, оказалъ тебѣ милость свою. Сегодня ночью пришли вольноотпущенники цезаря и префекта, чтобы выбрать имъ христіанскихъ дѣвушекъ для наслажденія ихъ, они спрашивали и о невѣстѣ твоей, но Господь нашъ ниспослалъ на нее горячку, отъ которой умираютъ заключенные въ Туліанѣ,-- и они оставили ее. Вчера вечеромъ она была ужъ безъ сознанія,-- и да будетъ благословенно имя Избавителя, потому что эта болѣзнь, которая спасла ее отъ позора, можетъ спасти ее и отъ смерти.

Виницій оперся рукой на плечо солдата, чтобы не упасть, а солдатъ продолжалъ:

-- Благодари милосердіе Господне! Линна схватили и подвергли мукамъ, но видя, что онъ кончается, оставили его. Можетъ быть, они и ее отдадутъ тебѣ теперь, а Христосъ возвратитъ ей здоровье.

Молодой трибунъ минуту стоялъ съ опущенной головой, потомъ поднялъ ее и проговорилъ тихо:

-- Да, сотникъ. Христосъ, который спасъ ее отъ позора, спасетъ ее и отъ смерти.

И досидѣвъ до вечера подъ стѣнами тюрьмы, онъ возвратился домой, чтобы послать своихъ людей за Линномъ, и велѣть перенести его въ одну изъ своихъ подгороднихъ виллъ.

Но Петроній, узнавъ обо всемъ, рѣшилъ дѣйствовать дальше. Онъ въ другой разъ отправился къ августѣ. Онъ засталъ ее у ложа маленькаго Руфія. Ребенокъ, съ разбитой головой, метался въ жару, а мать защищала его отъ смерти съ отчаяніемъ и страхомъ въ сердцѣ, думая, что, можетъ быть, она спасаетъ его затѣмъ, чтобы онъ вскорѣ погибъ другой, болѣе страшной, смертью.

Занятая исключительно своимъ страданіемъ, она даже и слышать не хотѣла о Виниціи и Лигіи, но Петроній напугалъ ее.

-- Ты оскорбила,-- сказалъ онъ ей,-- новое неизвѣстное божество. Ты, августа, кажется, почитаешь еврейскаго Іегову, а христіане утверждаютъ, что Христосъ сынъ его, а потому подумай не подвергаешь-ли ты себя гнѣву отца? Кто знаетъ, можетъ быть то, что случилось съ тобой, есть месш. ихъ и не зависитъ-ли жизнь Руфія отъ того, какъ ты поступила?

-- Что ты хочешь, чтобы я сдѣлала?-- съ ужасомъ спросила Поппея.

-- Умоли разгнѣванное божество.

-- Какимъ образомъ?

-- Лигія больна. Повліяй на цезаря или на Тигеллина, чтобы ее выдали Виницію.

А она съ отчаяніемъ спросила:

-- Развѣ ты думаешь, что я это могу?..

-- Такъ ты можешь сдѣлать нѣчто другое. Если Лигія выздоровѣетъ, она должна итти на смерть. Поди въ храмъ Весты, и потребуй, чтобы "virgo magna" случайно оказалась около Туліана, въ ту минуту, когда заключенныхъ будутъ отправлять на смерть и чтобы она повелѣла освободить эту дѣвушку. Великая весталка не откажетъ тебѣ въ этомъ!

-- А если Лигія умретъ отъ горячки?

-- Христіане говорятъ, что Христосъ мстителенъ, но справедливъ: быть можетъ ты умилостивишь его своимъ добрымъ намѣреніемъ!

-- Пусть онъ покажетъ мнѣ какое-нибудь знаменіе, что исцѣлитъ Руфія.

Петроній пожалъ плечами.

-- Я пришелъ не какъ посолъ его, божественная; я говорю тебѣ только: будь лучше въ мирѣ со всѣми богами, римскими и другими!

-- Я пойду,-- надломленнымъ голосомъ сказала Поппея.

Петроній глубоко вздохнулъ.

"Наконецъ-то что-нибудь удастся мнѣ!" -- подумалъ онъ.

И возвратившись къ Виницію, онъ сказалъ ему:

-- Проси своего Бога, чтобы Лигія не умерла отъ горячки, потому что если она не умретъ, великая весталка велитъ освободить ее. Сама августа попроситъ объ этомъ.

Виницій взглянулъ на него глазами, которые лихорадочно горѣли, и отвѣчалъ:

-- Ее освободитъ Христосъ!

Поппея, которая для спасенья Руфія готова была сжигать гекатомбы богамъ всего свѣта, еще въ тотъ-же вечеръ отправилась къ весталкамъ въ форумъ, поручивъ присмотръ за больнымъ ребенкомъ вѣрной нянькѣ, Сильвіи, которая вынянчила ее самое.

Но во дворцѣ приговоръ надъ ребенкомъ былъ уже произнесенъ, а потому, едва только носилки императрицы скрылись за большими воротами, въ комнату, въ которой спалъ маленькій Руфій, вошли два вольноотпущенника цезаря, изъ которыхъ одинъ бросился на старую Сильвію и заткнулъ ей ротъ, а другой схвативъ мѣдную небольшую статую Сфинкса, оглушилъ ее первымъ-же ударомъ.

Потомъ они приблизились къ Руфію. Томимый лихорадкой мальчикъ, не сознавая ничего, что дѣлается вокругъ него, улыбался имъ и щурилъ свои красивые глаза, какъ-бы стараясь узнать пришедшихъ. А они, снявъ съ няньки поясъ, именуемый "цингуломъ" закрутили его вокругъ шеи мальчика и стали стягивать. Ребенокъ одинъ разъ позвалъ мать и умеръ. Затѣмъ они обернули его въ простыню и сѣвъ на приготовленныхъ лошадей полетѣли въ Остію, гдѣ бросили тѣло въ море.

Поппея, не заставъ великой дѣвственницы, которая вмѣстѣ съ другими весталками была у Ватинія, скоро возвратилась во дворецъ. Найдя пустое ложе и застывшее тѣло Сильвіи, она лишилась чувствъ, а когда ее привели въ себя, она стала кричать, и ея дикіе крики раздавались всю ночь и весь слѣдующій день.

Но на третій день цезарь велѣлъ ей придти на пиръ, и она, надѣвъ аметистовую тунику, пошла и все время сидѣла съ каменнымъ лицомъ, золотоволосая, молчаливая, чудесная и зловѣщая, какъ ангелъ смерти.

КОНЕЦЪ ВОСЬМОЙ ЧАСТИ.

ЧАСТЬ ДЕВЯТАЯ.

Прежде чѣмъ Флавіи воздвигли Колизей, амфитеатры въ Римѣ строились преимущественно изъ дерева, а потому они почти всѣ сгорѣли во время пожара. Но Неронъ для устройства обѣщанныхъ имъ игръ повелѣлъ выстроить нѣсколько амфитеатровъ, а между ними одинъ громадныхъ размѣровъ, дли постройки котораго тотчасъ послѣ прекращенія пожара по морю и Тибру стали привозить огромные стволы деревьевъ, вырубленные въ лѣсахъ Атласа. Такъ какъ игры великолѣпіемъ и обширностью должны были превзойти всѣ предыдущія, то пришлось прибавить болѣе обширныя помѣщенія для людей и звѣрей. Тысячи людей днемъ и ночью работали надъ постройками. Строили и украшали безъ устали. Въ народѣ разсказывали чудеса о колонахъ, выложенныхъ бронзой, янтаремъ, слоновой костью, перламутромъ и черепахой. Бѣгущіе вдоль сидѣній каналы, наполненные ледяной водой съ горъ, должны были поддерживать свѣжесть въ зданіи даже во время наибольшаго зноя. Огромные пурпурные "velarim'ы" ограждали отъ солнечныхъ лучей. Въ проходахъ между сидѣньями были поставлены кадильницы для куренья арабскихъ благовоній; на верху помѣщены были снаряды для окропленія зрителей шафранной водой и вервэной. Знаменитые архитектора Северъ и Целлеръ напрягли все свое искусство, чтобы воздвигнуть амфитеатръ ни съ чѣмъ несравнимый и вмѣстѣ съ тѣмъ могущій вмѣстить такое число любопытныхъ, которое до сихъ поръ ни одинъ амфитеатръ вмѣстить не могъ.

И въ тотъ день, когда должны были начаться "ludus matutinus", цѣлыя толпы черни съ разсвѣта ждали открытія воротъ, съ восторгомъ прислушиваясь къ рычанью львовъ, хриплому реву пантеръ и завыванью собакъ. Звѣрямъ два дня не давали ѣсть, и вмѣсто этого, мимо нихъ проносили кровавые куски мяса, чтобы этимъ самымъ еще больше возбудить въ нихъ голодъ и бѣшенство. И минутами подымалась такая буря дикихъ голосовъ, что народъ, стоящій передъ циркомъ, не могъ разговаривать, а болѣе впечатлительныя блѣднѣли отъ страха. Но съ восходомъ солнца внутри цирка задрожали пѣсни, громкія, но спокойныя, къ которымъ народъ прислушивался съ изумленіемъ, повторяя: "христіане, христіане!" Дѣйствительно, множество христіанъ было пригнано въ амфитеатръ еще ночью; и не только изъ одной темницы, какъ намѣревались раньше, но изъ всѣхъ темницъ понемногу. Народъ зналъ, что зрѣлища протянутся цѣлыя недѣли и мѣсяцы, но теперь возгорались споры о томъ, удастся-ли покончить за одинъ день съ тѣми христіанами, которые были предназначены на сегодня. Голоса мужскіе, женскіе и дѣтскіе, поющіе утреннюю пѣснь были такъ многочисленны, что знатоки утверждали, что если даже на арену будутъ высылать сразу по сто и двѣсти человѣкъ, то звѣри утомятся, насытятся и не смогутъ всѣхъ разорвать. Другіе говорили, что слишкомъ большее количество жертвъ, выступающихъ одновременно на аренѣ, развлекаетъ вниманье и не позволяетъ, какъ слѣдуетъ, любоваться зрѣлищемъ. По мѣрѣ того, какъ приближалась минута открытія коридоровъ, ведущихъ внутрь. зданія и называемыхъ комиторіями, народъ оживлялся, веселѣлъ и спорилъ о различныхъ вещахъ, касающихся зрѣлища. Начинали образовываться партіи: одни утверждали, что львы лучше разрываютъ людей, другіе стояли за тигровъ. Тамъ и сямъ начинали биться объ закладъ. Наконецъ третьи разговаривали о гладіаторахъ, которые должны были выступить на аренѣ раньше христіанъ -- и снова образовывались партіи, стоящія одни за самнитовъ, другіе за галловъ, третьи за мирмиллоновъ, за ѳракійцевъ и за ретіаріевъ. Еще рано утромъ большіе и маленькіе отряды ихъ стали, подъ предводительствомъ ланистовъ, стекаться въ амфитеатръ. Не желая утомлять себя раньше времени, они шли безъ оружія, иногда совершенно нагіе, иногда съ зелеными вѣтками къ рукахъ, или украшенные цвѣтами, молодые, прекрасные, полные жизни. Тѣла ихъ, блестящія отъ масла, могучія, и какъ-бы высѣченныя изъ мрамора, приводили въ восторгъ людей, обожающихъ красоту формъ. Многіе изъ нихъ были хорошо знакомы толпѣ и каждую минуту раздавались возгласы: "Здравствуй Фурній! Здравствуй Лео! Здравствуй Максимъ! Здравствуй Діомидъ!" Молодыя дѣвушки обращали къ нимъ глаза свои, полные любви, а гладіаторы высматривали тѣхъ, что были красивѣе другихъ и обращались къ нимъ съ шутками, посылали имъ поцѣлуи или кричали: "Обойми меня, прежде чѣмъ смерть обниметъ меня", какъ будто никакой бѣды не висѣло надъ ними. И послѣ этого они исчезали за воротами, изъ которыхъ большинству не суждено было ужъ выйти. Но все новыя поводы отвлекали вниманіе толпы. За гладіаторами шли мастиготіоры, т. е. люди, вооруженные бичемъ, обязанность которыхъ была стегать и возбуждать борющихся. Потомъ мулы тащили по направленію къ "споліаріуму" цѣлые обозы телѣгъ, на которыхъ сложены были цѣлыя кучи деревянныхъ гробовъ. Ихъ видъ радовалъ народъ, который по ихъ числу могъ заключить о размѣрахъ зрѣница. Потомъ потянулись люди, переодѣтые Харономъ или Меркуріемъ, которые должны были добивать раненыхъ, потомъ люди, наблюдающіе за порядкомъ въ циркѣ, разводящіе по мѣстамъ, рабы, разносящіе явствія и холодные напитки и, наконецъ, преторіанцы, которыхъ каждый цезарь въ амфитеатрѣ всегда имѣлъ подъ рукой.

Наконецъ, открыли комиторіи и толпа хлынула внутрь. Но собравшихся было такое множество, что они текли и текли въ продолженіе нѣсколькихъ часовъ. Можно было удивляться, что амфитеатръ можетъ поглотить такое неисчислимое количество людей; ревъ звѣрей, чтящихъ испаренія человѣческихъ тѣлъ, еще усилился. Народъ шумѣлъ, занимая мѣста, какъ волна во время бури.

Наконецъ, прибылъ префектъ города, окруженный "вигиліями",-- а послѣ него непрерывною цѣпью потянулись, смѣняя одни другихъ, носилки консуловъ, сенаторовъ, преторовъ, эдиловъ, правительственныхъ и дворцовыхъ чиновниковъ, преторіанскихъ старшинъ, патриціевъ и нарядныхъ женщинъ. Нѣкоторыя носилки сопровождались ликторами, несущими сѣкиры и пучки розогъ, другія были окружены толпой рабовъ. На солнцѣ сверкала позолота носилокъ, бѣлыя и разноцвѣтныя платья, перья, серьги, драгоцѣнности и сталь топоровъ. Изъ цирка доносились возгласы, которыми народъ привѣтствовалъ могущественныхъ сановниковъ. И, кромѣ того, отъ времени до времени прибывали еще небольшіе отряды преторіанцевъ.

Но жрецы изъ различныхъ храмовъ прибыли нѣсколько позднѣе и только послѣ нихъ принесли свѣтлую дѣву Весты, которой предшествовали ликторы.-- Для того, чтобы начать зрѣлище ждали только цезаря, который не желая слишкомъ долгимъ ожиданіемъ возбуждать противъ себя народъ,-- и думая поспѣшностью привлечь его на свою сторону, прибылъ скоро, вмѣстѣ съ августой и своими приближенными.

Петроній прибылъ вмѣстѣ съ другими приближенными августа, въ однихъ носилкахъ съ Виниціемъ. Этотъ послѣдній зналъ, что Лигія больна и лежитъ въ безсознательномъ состояніи, но такъ какъ въ послѣдніе дни входъ въ темницу былъ строжайшимъ образомъ охраняемъ, прежняя стража замѣнена новой, которая не имѣла даже права разговаривать со сторожами, а также не могла ничего сообщить о заключенныхъ тѣмъ, кто приходилъ справляться о нихъ, то Виницій не былъ увѣренъ, не находится-ли она среди жертвъ, предназначенныхъ для перваго дня зрѣлищъ. На растерзанье львамъ могли прислать и больную, хотя-бы и безсознательную. Но такъ какъ жертвы должны были быть обшиты въ звѣриныя шкуры и цѣлыми толпами выгоняться на арену, то никто изъ зрителей не могъ знать, находится-ли среди этихъ жертвъ тотъ, кто ихъ интересуетъ. Сторожа и всѣ служители въ амфитеатрѣ были подкуплены, съ бестіаріями былъ заключенъ договоръ, что они скроютъ Лигію въ какомъ-нибудь темпомъ уголкѣ амфитеатра, а ночью выдадутъ ее въ руки вѣрнаго слуги Виниція, который сейчасъ-же отвезетъ ее въ Альбанскія горы.-- Петроній, посвященный въ эту тайну, совѣтовалъ Виницію, чтобы онъ вмѣстѣ съ нимъ открыто отправился въ амфитеатръ и только при входѣ, во время толкотни спустился-бы внизъ и во избѣжаніе могущихъ быть ошибокъ отдѣльно указалъ-бы сторожамъ на Лигію.

Сторожа впустили его черезъ маленькія дверки, черезъ которыя они выходили сами. Одинъ изъ нихъ, по имени Сиръ, сейчасъ-же провелъ Виниція къ христіанамъ. Дорогой онъ сказалъ:

-- Не знаю, господинъ, найдешь-ли ты то, что ищешь. Мы разспрашивали о дѣвушкѣ, именуемой Лигія, но никто не далъ намъ отвѣта, но, можетъ быть, намъ не вѣрятъ!

-- Ихъ много? спросилъ Виницій.

-- Многіе, господинъ, должны будутъ остаться на завтра.

-- Есть-ли между ними больные?

-- Такихъ, которые не могли-бы держаться на ногахъ, нѣтъ.

Сказавъ это, Сиръ отворилъ дверь и они вошли какъ-бы въ огромную залу, низкую и темную, такъ какъ свѣтъ достигалъ въ нее только сквозь рѣшетчатое отверстіе, отдѣляющее ее отъ арены. Виницій сначала не могъ ничего разглядѣть,-- онъ слышалъ только шумъ голосовъ и крики людей, доносящіеся изъ амфитеатра, но черезъ минуту, когда глаза его освоились съ мракомъ, онъ увидалъ цѣлыя толпы странныхъ существъ, похожихъ на волковъ и на медвѣдей. То были христіане, зашитые въ звѣриныя шкуры. Нѣкоторые изъ нихъ стояли, другіе молились на колѣняхъ. Тамъ и сямъ, по длиннымъ волосамъ, спускавшимся по шкурѣ, можно было отгадать, что то стоитъ женщина. Матери, похожія на волчицъ, носили на рукахъ такихъ-же косматыхъ дѣтей. Но изъ-подъ шкуръ виднѣлись свѣтлыя лица, глаза блестѣли въ темнотѣ радостно и лихорадочно.

Было ясно, что большей частью этихъ людей овладѣла одна мысль исключительная и неземная, которая еще при жизни сдѣлала ихъ нечувствительными ко всему тому, что творилось вокругъ нихъ и къ тому, что могло съ ними случиться. Нѣкоторые изъ никъ, къ которымъ Виницій обратился съ вопросомъ о Лигіи, смотрѣли на него глазами людей, только-что пробудившихся отъ сна, и не отвѣчали на вопросъ; другіе улыбались ему, прикладывая палецъ къ устамъ своимъ или указывали на желѣзную рѣшетку, черезъ которую проникали яркіе снопы лучей.

Только тамъ и сямъ плакали дѣти, испуганные рычаньемъ звѣрей, ноемъ собакъ, шумомъ людскихъ голосовъ и звѣринымъ обликомъ собственныхъ родителей. Виницій, идя рядомъ со сторожемъ Сиромъ, вглядывался въ лица, искалъ, разспрашивалъ, иногда спотыкался о тѣла тѣхъ, которые лишились чувствъ отъ толкотни, духоты и жара,-- и протискивался дальше въ темную глубину залы, которая, казалось, была такая-же обширная, какъ и амфитеатръ.

Онъ вдругъ остановился, такъ какъ ему показалось, что у рѣшетки раздался какой-то знакомый ему голосъ. Прислушавшись съ минуту, онъ повернулъ въ ту сторону, откуда голосъ послышался ему, протолкался черезъ толпу и сталъ поближе. Снопъ свѣта падалъ на голову говорившаго и при этомъ свѣтѣ, Виницій изъ-подъ волчьей шкуры узналъ похудѣвшее и неумолимое лицо Криспа.

-- Сокрушайтесь въ грѣхахъ вашихъ, говорилъ Криспъ,-- такъ какъ минута близка. Но тотъ, кто думаетъ, что смертью искупитъ вину свою, тотъ совершаетъ новый грѣхъ и будетъ ввергнутъ въ огнь вѣчный. Каждымъ грѣхомъ, который совершали вы при жизни вашей, вы возобновляли страданія Христа, а потому какъ смѣете вы думать, что тѣ страданія, которыя ждутъ васъ, могутъ искупить здѣшнюю жизнь? Одной смертью умрутъ нынѣ праведные и грѣшники, но Господь отличитъ своихъ праведниковъ. Горе вамъ, такъ какъ клыки львовъ разорвутъ тѣла ваши, но не разорвутъ грѣховъ вашихъ, ни счетовъ вашихъ съ Богомъ. Господь былъ столь милостивъ, что позволилъ къ кресту пригвоздить Себя, но теперь Онъ будетъ только судьей, который ни одной вины безъ наказанья не оставитъ! А потому, вы, которые мнили, что страданья искупятъ грѣхи ваши, вы грѣшите противъ справедливости Божьей и тѣмъ строже будете наказаны. Милосердіе кончилось и наступилъ часъ гнѣва Божія. И черезъ минуту вы предстанете предъ страшнымъ судомъ, передъ которымъ и добродѣтельный едва-ли устоитъ. Сокрушайтесь о грѣхахъ вашихъ, такъ какъ пасть адская разверста -- и горе вамъ, мужья и жены, горе вамъ, родители и дѣти!

И протянувъ костлявыя руки, Криспъ потрясалъ ими надъ склонившимися головами, безстрашный и неумолимый даже предъ лицомъ смерти, на которую черезъ минуту должны были итти всѣ осужденные. Послѣ словъ его послышались голоса. "Мы сокрушаемся огрѣхахъ нашихъ!" и потомъ, наступило молчаніе; и слышенъ былъ только плачъ дѣтскій и удары рукъ г.ъ груди. У Виниція кровь застыла въ жилахъ. Онъ, который него надежду свою возлагалъ на милосердіе Христа, теперь услышалъ, что наступилъ день гнѣва, и что даже смерть на аренѣ не вымолитъ милосердія. Правда, въ головѣ его мелькнула быстрая, какъ молнія, мысль о томъ, что Петръ Апостолъ иначе говорилъ-бы съ этими людьми, идущими на смерть,-- но тѣмъ не менѣе грозныя, полныя фанатизма слова Криспа и эта темная зала съ рѣшетками, за которыми находилась арена мученій и близость ея, и количество жертвъ, готовыхъ уже на смерть, наполнили душу его страхомъ и ужасомъ. Все это разомъ взятое, казалось ему страшнѣе и во сто разъ ужаснѣе, чѣмъ самыя кровавыя битвы, въ которыхъ ему приходилось принимать участіе. Духота и жаръ начинали душить его. Холодный потъ выступилъ у него на лбу. Имъ овладѣлъ страхъ, что онъ лишится чувствъ, какъ тѣ, на тѣла которыхъ онъ спотыкался, когда разыскивалъ Лигію, онъ подумалъ еще, что каждую минуту могутъ отвориться рѣшетки и онъ сталъ громко звать Ливію и Урса, въ надеждѣ на то, что если не они, то кто-нибудь изъ знающихъ ихъ отвѣтитъ ему.

И дѣйствительно, въ ту-же минуту, какой-то человѣкъ, одѣтый медвѣдемъ, потянулъ его за тогу и сказалъ:

-- Господинъ, они остались въ тюрьмѣ, меня взяли послѣдняго и я видѣлъ ее больную на ложѣ.

-- Кто ты? спросилъ Виницій.

-- Землекопъ, въ хижинѣ котораго Апостолъ крестилъ тебя, господинъ. Меня схватили три дня тому назадъ, а сегодня я ужъ умру!

Виницій свободно вздохнулъ. Входя сюда, онъ даже хотѣлъ найти Лигію, а теперь онъ готовъ былъ благодарить Христа за то, что ея нѣтъ здѣсь, и готовъ былъ видѣть въ этомъ знакъ Его милости.

А тѣмъ временемъ землекопъ еще разъ потянулъ его за тогу и сказалъ:

-- Ты помнишь, господинъ, что я провелъ тебя въ виноградникъ Корнелія, въ сарай, гдѣ училъ Апостолъ.

-- Помню!-- отвѣтилъ Виницій.

-- Я видѣлъ его позднѣе; за день до того, что меня схватили. Онъ благословилъ меня и сказалъ, что придетъ въ амфитеатръ, проститься съ осужденными. Мнѣ хотѣлось-бы смотрѣть на него въ минуту смерти и видѣть знакъ креста, такъ какъ тогда мнѣ легче будетъ умирать, а потому если ты знаешь, господинъ, гдѣ онъ находится, то скажи мнѣ!

Виницій понизилъ голосъ и отвѣчалъ:

-- Онъ находится среди людей Петронія, переодѣтый рабомъ. Я не знаю, какое мѣсто они выбрали, но возвращусь въ циркъ и увижу. Ты гляди на меня, когда выйдешь на арену, а я подымусь и поверну голову въ ихъ сторону. А тогда ты глазами отыщешь его.

-- Благодарю тебя, господинъ, и миръ тебѣ.

-- Да будетъ милостивъ къ тебѣ Спаситель.

-- Аминь.

Виницій вышелъ изъ "куникула" и отправился въ амфитеатръ, гдѣ у него было мѣсто рядомъ съ Петроніемъ, среди другихъ приближенныхъ августа.

-- Здѣсь она?-- спросилъ его Петроній.

-- Нѣтъ. Она осталась въ тюрьмѣ.

-- Слушай, что мнѣ еще пришло въ голову, но слушая гляди, ну хоть-бы на Нигиду, чтобы казалось, что мы говоримъ о прическѣ ея... Тигеллинъ и Хилонъ глядятъ на насъ въ эту минуту... Слушай-же: пусть Лигію ночью положатъ въ гробъ и вынесутъ изъ тюрьмы, какъ мертвую,-- остальное ты самъ догадаешься.

-- Да!-- отвѣчалъ Виницій.

Дальнѣйшій разговоръ ихъ прервалъ Тулей Сенеціонъ, который, наклонившись къ нимъ, сказалъ:

-- Не знаете-ли вы, дадутъ-ли христіанамъ оружіе?

-- Не знаемъ!-- отвѣчалъ Петроній.

-- Я хотѣлъ-бы, чтобы дали,-- сказалъ Тулій,-- иначе арена слишкомъ скоро сдѣлается похожей на лавку мясника. Но что за роскошный амфитеатръ!

Дѣйствительно, видъ былъ превосходный. Низшія сидѣнія, переполненныя тогами, бѣлѣли, какъ снѣгъ. Въ позолоченномъ "подіумѣ" сидѣлъ цезарь, въ брилліантовомъ ожерельѣ, съ золотой короной на головѣ, а рядомъ съ нимъ прекрасная и угрюмая августа, кругомъ весталки, важные сановники, сенаторы, въ пурпуровыхъ плащахъ, старшины войска въ блестящихъ нарядахъ, однимъ словомъ -- все, что къ Римѣ было могущественнаго, блестящаго и богатаго. Въ заднихъ рядахъ сидѣли воины, а выше кругомъ чернѣло море головъ людскихъ, надъ которыми отъ столба до столба свѣшивались гирлянды, свитыя изъ розъ, лилій, плюща и винограда.

Народъ разговаривалъ громко, перекликался, пѣлъ, иногда раздавался взрывъ хохота, вызванный какой-нибудь остротой, которая передавалась изъ одного ряда въ другой, и стучалъ ногами отъ нетерпѣнія, чтобы ускорить начало зрѣлища. Наконецъ, топотъ сталъ походить на громъ и уже не прекращался. Въ то время префектъ города, который появился ужъ раньше съ блестящей процессіей, объѣхалъ арену, далъ знакъ платкомъ, на который въ амфитеатрѣ отвѣчало общее: "ахъ!.." вырвавшееся изъ нѣсколькихъ тысячъ грудей.

Обыкновенно зрѣлище начиналось облавой на дикихъ звѣрей, въ которой показывали свое искусство варвары съ сѣвера и юга, но теперь звѣрей должно было быть и безъ того много, а потому зрѣлище должно было начаться съ "андобаровъ", т. е. людей, носящихъ шлемы безъ отверстій для глазъ, а потому дерущихся на удачу. Нѣсколько андобаровъ вышло сразу на арену и стали размахивать мечами по воздуху, а мастигофоры, съ помощью длинныхъ вилъ, подвигали ихъ другъ въ другу, чтобы произвести столкновеніе. Болѣе избалованные зрители хладнокровно и съ презрѣніемъ глядѣли на это зрѣлище, но народъ забавлялся неловкими движеніями андобаровъ, а когда случалось, что они сталкивались спинами разражался громкимъ смѣхомъ и кричалъ: "вправо! влѣво! прямо!", часто умышленно, обманывая противниковъ. Однако, нѣсколько паръ уже сцѣпились и борьба начинала дѣлаться кровавой. Завзятые борцы бросали щиты и подавая другъ другу лѣвыя руки, чтобы не разлучаться больше -- правыми дрались на смерть. Тотъ, кто падалъ, поднималъ вверхъ палецъ, этимъ знакомъ просилъ о жалости, но въ началѣ зрѣлищъ народъ обыкновенно требовалъ смерти раненыхъ, въ особенности когда дѣло шло объ андобарахъ, лица которыхъ народъ не могъ различить. Число борцовъ становилось все меньше и меньше, а когда подъ конецъ ихъ осталось только двое, ихъ пододвинули такъ, что столкнувшись они оба, упали на песокъ и на немъ закололи другъ друга. Сейчасъ-же среди криковъ: "кончено!" {"Peractum est!"}, служителя убрали трупы, а мальчики заравняли кровавые слѣды и засыпали ихъ листьями шафрана.

Теперь должна была произойти болѣе серьезная борьба, возбуждающая любопытство не только толпы, но также и людей съ изящнымъ вкусомъ, при которой молодые патриціи бились не разъ объ закладъ на огромныя суммы и часто проигрывали все до послѣдней нитки. Вмѣстѣ съ тѣмъ, изъ рукъ въ руки стали уже передаваться таблички, на которыхъ были написаны имена любимцевъ, а также и количество сестерцій, которое каждый ставилъ за своего избранника. "Spectaci", т. е. борцы, которые уже выступали на арену и одерживали на ней побѣды, находили больше сторонниковъ, но между бьющимися объ закладъ были и такіе, которые ставили крупныя суммы на новыхъ и совершенно неизвѣстныхъ гладіаторовъ, въ надеждѣ на то, что въ случаѣ ихъ побѣды получатъ огромный выигрышъ. Бился объ закладъ и самъ цезарь, и жрецы, и весталки, и сенаторы, и воины, и простой народъ. Когда у нихъ недоставало денегъ, часто ставили свою собственную свободу. Съ біеніемъ сердца и съ тревогой толпа ожидала появленія борцовъ и многіе громко давали обѣты богамъ, чтобы привлечь ихъ на сторону своего избранника.

И когда раздался рѣзкій звукъ трубъ -- въ амфитеатрѣ воцарилась тишина ожиданья. Тысячи глазъ обратились къ большимъ засовамъ, къ которымъ приблизился человѣкъ, одѣтый Харономъ,-- и среди общаго молчанія онъ трижды ударилъ въ нихъ молотомъ, какъ-бы вызывая на смерть тѣхъ, которые были за ними скрыты. Послѣ этого медленно отворились обѣ половинки воротъ, показывая черную пасть, изъ которой начали появляться гладіаторы на ярко освѣщенной аренѣ цирка. Они шли отрядами, по двадцать пять человѣкъ въ каждомъ: ѳракійцы, мирмилоны, самниты, галлы -- каждые отдѣльно, всѣ тяжело вооруженные; наконецъ появились ретіаріи, держа въ одной рукѣ мечъ, въ другой трезубецъ. При видѣ ихъ тамъ и сямъ послышались рукоплесканія, которыя вскорѣ обратились въ одну общую и продолжительную бурю. Съ верху до низу виднѣлись разгорѣвшіяся лица, хлопающія руки и открытыя уста, изъ которыхъ вырывались крики. А гладіаторы обошли всю арену ровнымъ, твердымъ шагомъ, сверкая оружіемъ и богатыми уборами, а потомъ остановились передъ "подіумомъ" цезаря, гордые, спокойные, блестящіе, рѣзкій звукъ рога прекратилъ рукоплесканія, и тогда гладіаторы, вытянувъ кверху правую руку и поднявъ глаза къ цезарю, стали кричать, или вѣрнѣе, запѣли протяжными голосами:

"Ave caesar imperator!

Morituri te salutant"!

Потомъ они быстро разошлись, занимая на аренѣ свои мѣста.-- Они должны были нападать другъ на друга цѣлыми отрядами, но сначала знаменитостямъ изъ нихъ былъ разрѣшенъ рядъ состязаній въ единоборствѣ, въ которыхъ лучше всего выказывалась сила, ловкость и отвага противниковъ. И вотъ изъ отряда "галловъ" выдѣлился гладіаторъ, хорошо извѣстный любителямъ амфитеатра, подъ названіемъ "мясникъ" (lanio), бывшій побѣдителемъ на многихъ играхъ.

Съ большимъ шлемомъ на головѣ и въ панцырѣ, который обхватывалъ спереди и сзади его могучую грудь онъ въ яркомъ свѣтѣ на фонѣ желтой арены казался огромнымъ блестящимъ жукомъ. Не менѣе сильный ретіарій Календіонъ выступилъ противъ него.

Между зрителями началось битье объ закладъ.

-- Пятьсотъ сестерцій за галла!

-- Пятьсотъ за Календіона!

-- Клянусь Геркулесомъ!-- тысяча!

-- Двѣ тысячи.

Тѣмъ временемъ галлъ, дойдя до середины арены, началъ отступать съ выставленнымъ мечомъ и, нагибая голову, сквозь отверстія шлема, внимательно присматривался къ движеніямъ противника, а ретіарій, легкій, съ прекрасными, пластичными формами, совершенно голый, за исключеніямъ повязки вокругъ бедръ -- быстро кружился вокругъ своего тяжелаго противника, красиво размахивая сѣтью и распѣвая обычную пѣснь ретіаріевъ:

"Не тебя ловлю, я ловлю рыбу.

Что ты бѣжишь отъ меня, галлъ? *)

*) Non te peto, piscem peto,

Quid mi fugi, galle?

Но галлъ не бѣжалъ; а черезъ минуту остановился на одномъ мѣстѣ и только едва замѣтнымъ движеніемъ сталъ поворачиваться, чтобы имѣть всегда врага передъ собой. Въ его фигурѣ и уродливо огромной головѣ было нѣчто страшное. Зрители хорошо понимали, что это тяжелое, закованное въ мѣдь тѣло, подготовляется къ неожиданному прыжку, который положитъ конецъ борьбѣ. А тѣмъ временемъ ретіарій то подскакивалъ къ нему, то отскакивалъ, такъ быстро размахивая своими тройными вилами, что глазъ человѣческій съ трудомъ могъ услѣдить за нимъ. Звукъ зубцовъ о щитъ раздавался не разъ, но галлъ даже не сдвинулся, доказывая этимъ всю величину своей силы. Все вниманіе казалось было обращено не на трезубецъ, а на сѣть, которая кружилась непрестанно надъ головой его, какъ зловѣщая птица. Ланіонъ, улучивъ минуту, бросился, наконецъ, на противника, а этотъ послѣдній съ такой-же быстротой проскользнулъ подъ его мечомъ и, поднявши руку, выпрямившись, бросилъ сѣть.

Галлъ, повернувшись на мѣстѣ, удержалъ ее щитомъ, и они разошлись. Въ амфитеатрѣ загремѣли крики: "Macte!" и въ нижнихъ рядахъ устраивались новые заклады. Самъ цезарь, который сначала разговаривалъ съ весталкой Рубріей и до сихъ поръ не слишкомъ много обращалъ вниманіе на зрѣлище, теперь повернулъ голову къ аренѣ.

А гладіаторы снова стали бороться съ такой ловкостью въ движеніяхъ и съ такимъ знаніемъ дѣда, что минутами казалось, что дѣло идетъ не о жизни и смерти, а о томъ, какъ-бы лучше выказать свое искусство. Ланіонъ, еще дважды вывернувшійся изъ сѣти, сталъ снова пятиться къ краю арены. Тогда тѣ, кто поставили противъ него, не желая дать ему отдохнуть, стали кричать: "Нападай!" Галлъ послушался и напалъ. Плечо противника вдругъ обагрилось кровью -- и сѣть повисла въ его рукѣ. Ланіонъ съежился и прыгнулъ, желая нанести послѣдній ударъ. Но въ эту минуту Календіонъ, который умышленно сдѣлалъ видъ, что не можетъ владѣть сѣтью, перегнулся на бокъ, уклонился отъ нападенія и всунувши трезубецъ между колѣнъ противника свалилъ его на землю.

Ланіонъ хотѣлъ встать, но въ одно мгновеніе ока его опутали роковые шнуры, въ которыхъ съ каждымъ движеніемъ его все сильнѣе и сильнѣе запутывались его руки и ноги. А тѣмъ временемъ удары трезубца пригвождали его къ землѣ. Онъ еще разъ собралъ всѣ свои силы, оперся на руку и напрягся, чтобы встать,-- напрасно! Онъ поднялъ къ головѣ онѣмѣвшую руку, которая уже не могла удержать меча и упалъ навзничь. А Календіонъ зубцами своихъ вилъ придавилъ шею его къ землѣ и опершись обѣими руками на древко ихъ,-- повернулся къ ложѣ цезаря.

Весь циркъ задрожалъ отъ рукоплесканій и человѣческаго рева. Для тѣхъ, кто держалъ за Календіона, онъ въ эту минуту былъ выше цезаря,-- но именно поэтому въ сердцѣ ихъ исчезла ненависть противъ Ланіона, который цѣною своей крови наполнилъ ихъ карманы. Желанія народа раздвоились. Одна половина требовала смерти Ланіона, другая желала помилованія его, но Календіонъ глядѣлъ только на ложу цезаря и весталокъ, ожидая, чѣмъ они рѣшатъ.

Къ несчастьго, Неронъ не любилъ Ланіона, такъ какъ на послѣднихъ играхъ передъ пожаромъ онъ поставилъ на него крупную сумму и проигралъ ее Лицинію, а потому онъ высунулъ руку изъ подіума и обратилъ большой палецъ къ землѣ.

Весталки тотчасъ-же повторили этотъ знакъ. Календіонъ сейчасъ-же сталъ колѣномъ на грудь галла, вытащилъ короткій ножъ, который носилъ за поясомъ, и отстранивъ панцырь около шеи противника, всадилъ ему въ горло по рукоятку трехгранное остріе.

-- Peractum est!-- раздались возгласы въ амфитеатрѣ. Ланіонъ нѣсколько времени вздрагивалъ, какъ зарѣзанный быкъ, и копалъ ногами песокъ,-- а потомъ выпрямился и остался недвижимъ.

Меркурію не пришлось прижигать раскаленнымъ желѣзомъ, для того, чтобы убѣдиться въ смерти его галла. Его вытащили и ихъ мѣсто заступили другія пары и только послѣ нихъ начались сраженія цѣлыхъ отрядовъ. Народъ принималъ въ нихъ участіе всей душой, всѣмъ сердцемъ, глазами: онъ вылъ, рычалъ, свисталъ, рукоплескалъ, хохоталъ, подбодрялъ борцовъ, безумствовалъ. На аренѣ гладіаторы, раздѣленные на два отряда, боролись съ яростью дикихъ звѣрей: грудь ударялясь о грудь, тѣла сплетались въ смертельныхъ объятіяхъ, могучія кости трещали въ своихъ суставахъ, мечи исчезали въ груди, изъ побѣлѣвшихъ губъ потоками лилась на песокъ кровь. Нѣсколькихъ новичковъ подъ конецъ охватилъ такой ужасъ, что они, вырвавшись изъ свалки, хотѣли бѣжать, но мастигофоры палками съ оловянными наконечниками загнали ихъ снова въ битву. На пескѣ образовались огромныя черныя пятна; кучи нагихъ и одѣтыхъ въ панцырь тѣлъ, какъ снопы валявшихся на пескѣ, все увеличивались. Живые бились на трупахъ, спотыкались на панцыри, на щиты, разбивали въ кровь ноги о поломанное оружіе -- и падали. Народъ былъ внѣ себя отъ восторга, упивался смертью, дышалъ его, насыщалъ глаза ея видомъ и съ наслажденіемъ вдыхалъ въ легкія ея испаренія.

Побѣжденные полегли почти всѣ. Только нѣсколько раненыхъ пали на колѣна посреди арены и шатаясь простирали къ зрителямъ руки, прося о пощадѣ. Побѣдителямъ роздали награды, вѣнки, оливковыя вѣтви и наступила минута отдыха, которая, по приказанію всемогущаго цезаря, превратилась въ пиръ. Въ курильницахъ зажгли благовонія; одни рабы окропляли народъ шафрановой и фіалковой водой, другіе разносили прохладительные напитки, жареное мясо, пирожныя, вино, оливки и плоды. Народъ пожиралъ, разговаривалъ и издавалъ крики въ честь цезаря, чтобы этимъ склонить его къ еще большей щедрости. И дѣйствительно, когда голодъ и жажда были утолены, сотни рабовъ внесли корзины, наполненныя подарками, откуда мальчики, одѣтые амурами, вынимали различные предметы и обѣими руками разбрасывали ихъ зрителямъ. Когда-же стали раздавать лоттерейные "тессеры", произошла драка: народъ тѣснился, перескакивалъ черезъ ряды скамеекъ, давилъ и душилъ другъ друга, молилъ о спасеніи въ страшной толкотнѣ; тотъ, кто получалъ счастливый билетъ, выигрывалъ даже домъ съ садомъ, раба, великолѣпную одежду или какого-нибудь рѣдкаго дикаго звѣря, котораго потомъ могъ продать въ амфитеатрѣ. Поэтому происходила такая давка, что часто преторіанцы должны были водворять спокойствіе; послѣ каждой раздачи тессеръ изъ зрительной залы выносили людей съ поломанными руками, ногами и даже затоптанныхъ на смерть.

Но болѣе зажиточные не принимали участія въ борьбѣ за "тессеры". На этотъ разъ приближенные августа забавлялись видомъ Хилона, насмѣшками надъ его напрасными усиліями показать людямъ, что на борьбу и на проливаніе крови онъ можетъ смотрѣть такъ-же спокойно, какъ всякій другой. Но напрасно несчастный грекъ хмурилъ брови, закусывалъ губы и сжималъ кулаки такъ, что даже ногти его впивались въ ладони. Его греческая натура и его трусость не выносили такихъ зрѣлищъ. Лицо его поблѣднѣло, лобъ покрылся каплями пота, губы посинѣли, глаза ввалились, зубы начали стучать, и все тѣло охватила дрожь. По окончаніи состязаній, онъ пришелъ въ себя, но когда надъ нимъ стали подсмѣиваться, его вдругъ охватила ярость и онъ сталъ отчаянно огрызаться.

-- Ага! Грекъ! не можешь вынести вида разорванной человѣческой кожи!-- говорилъ Ватиній, схвативъ его за бороду.

Хилонъ оскалилъ на него два своихъ послѣднихъ желтыхъ зуба и отвѣчалъ:

-- Мой отецъ не былъ сапожникомъ, а потому я не умѣю зашивать ее.

-- Macte! habet!-- закричало нѣсколько голосовъ.

Но другіе продолжали дразнить:

-- He онъ виноватъ, что вмѣсто сердца у него кусокъ сыра!-- закричалъ Сенеціонъ.

-- Не ты виноватъ, что вмѣсто головы у тебя пузырь.

-- Можетъ быть, ты сдѣлаешься гладіаторомъ; ты былъ-бы очень красивъ на аренѣ съ сѣтью.

-- Если-бы я словилъ тебя сѣтью, то, значитъ, я поймалъ-бы дурака.

-- А что будетъ съ христіанами?-- спросилъ Фестій изъ Лигуріи.-- Не хочешь-ли ты превратиться въ собаку и кусать ихъ?

-- Я не хотѣлъ-бы быть твоимъ братомъ.

-- Ахъ ты, трутень!

-- Ахъ ты лигурійскій мулъ!

-- Очевидно, у тебя кожа зудитъ! но я не совѣтую тебѣ просить меня почесать ее.

-- Чеши свою собственную кожу. Если сорвешь свои прыщи, ты лишишься того, что въ тебѣ есть наилучшаго.

И они нападали на него, а онъ ядовито огрызался среди общаго смѣха. Цезарь хлопалъ въ ладоши и повторялъ: "Macte!" и поощрялъ ихъ. Но къ Хилону приблизился Петроній и, прикоснувшись къ плечу грека рѣзной палочкой изъ слоновой кости, холодно сказалъ:

-- Все это хорошо, философъ, но ты ошибаешься только въ одномъ: боги сотворили тебя воришкой, а ты сдѣлался демономъ и потому ты не выдержишь!

Старикъ взглянулъ на него своими покраснѣвшими глазами, но на этотъ разъ не нашелъ дерзкаго отвѣта.!

-- Выдержу!..

Но тѣмъ временемъ трубы дали знать, что перерывъ окончился. Народъ сталъ выходить изъ проходовъ, въ которыхъ онъ собрался, чтобы размять ноги и поговорить. Снова произошло общее движеніе и снова возобновились ссоры изъ-за мѣстъ. Сенаторы и патриціи направлялись къ своимъ прежнимъ мѣстамъ. Понемногу шумъ сталъ утихать и амфитеатръ приходилъ въ порядокъ. На аренѣ появились люди, которые тамъ и сямъ разгребали песокъ, слѣпившійся въ кровяные комки.

Приближалась очередь христіанъ. Это было совершенно новое зрѣлище для народа и никто не зналъ, какъ они будутъ вести себя, всѣ ждали ихъ съ любопытствомъ. Настроеніе толпы было сосредоточенное, потому что ждали необыкновенныхъ сценъ, но непріязненное для христіанъ. Вѣдь какъ-бы-то ни было, а люди, которые должны были сейчасъ появиться, сожгли Римъ и его сокровища, собранныя вѣками. Вѣдь какъ-бы-то ни было, а эти люди питались кровью младенцевъ, отравляли воду источниковъ, проклинали цѣлый родъ людской и позволяли себѣ самыя отвратительныя преступленія. Пробудившейся ненависти мало было самыхъ суровыхъ каръ, и если какое-нибудь опасеніе стѣсняло сердце народа, то только одно: будутъ-ли мученія преступныхъ осужденныхъ равны ихъ преступленіямъ?

Тѣмъ временемъ солнце высоко поднялось и его лучи, проникающіе сквозь пурпуровый "веларіумъ", наполнили амфитеатръ кровавымъ свѣтомъ. Песокъ принялъ огненную окраску,-- и въ этомъ освѣщеніи, въ лицахъ людей, а также и въ пустой аренѣ, которая черезъ минуту должна была наполниться мученіями людей и животной яростью -- было что-то страшное. Казалось, что въ воздухѣ носится гроза и смерть. Толпа обыкновенно веселая, подъ вліяніемъ ненависти, онѣмѣла. На лицахъ написана была ожесточенность.

И вотъ префектъ далъ знакъ, въ ту-же минуту появился старикъ, одѣтый Харономъ, который вызывалъ на смерть гладіаторовъ, медленными шагами прошелъ черезъ всю арену, и среди глухой тишины снова трижды стукнулъ въ двери.

Во всемъ театрѣ пронесся шепотъ:

-- Христіане, христіане!

Скрипнули желѣзныя рѣшетки, изъ темныхъ отверстій послышались обыкновенные крики мастигофоровъ! "На песокъ!" И въ ту-же минуту арена наполнилась кучками какихъ-то сильвановъ, покрытыхъ шкурами. Всѣ бѣжали быстро, лихорадочно, и добѣжавъ до середины круга, становились другъ возлѣ друга на колѣни съ поднятыми вверхъ руками. Народъ думалъ, что это есть мольба о помилованіи и взбѣшенный такой трусостью, сталъ топать, свистать, бросать пустыми сосудами изъ подъ вина, обгрызанными костями и рычать: "Звѣрей, звѣрей!" Но вдругъ произошло нѣчто неожиданное. Изъ средины косматой кучки раздались поющіе голоса и въ ту-же минуту зазвенѣла пѣснь, которую еще въ первый разъ слышали въ римскомъ циркѣ:

"Christus regnat!"
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

И тогда римлянъ охватило изумленіе. Осужденные пѣли съ глазами поднятыми въ веларіуму. Лица ихъ были блѣдны, но какъ-бы вдохновенны. Всѣ поняли, что эти люди не просятъ о помилованіи и что они не видятъ ни цирка, ни народа, ни сената, ни цезаря. "Christus regnat!" звенѣло все громче и громче, а на скамьяхъ, тамъ, на самомъ верху, между зрителями не одинъ человѣкъ задавалъ себѣ вопросъ: что такое происходитъ и что это за Христосъ, который царствуетъ въ устахъ этихъ людей, идущихъ на смерть? Но тѣмъ временемъ открылись новыя рѣшетки и на арену выскочило съ дикими прыжками и лаемъ цѣлое стадо собакъ: свѣтло-желтые огромные молосы изъ Пелопопеса, полосатыя собаки съ Пиренеевъ и похожія на волковъ овчарки изъ Гиберніи, умышленно истощенныя, съ провалившимися боками и налитыми кровью глазами. Вытье и визгъ наполнили весь амфитеатръ. Христіане окончивъ пѣснь, неподвижно стояли на колѣняхъ, какъ-бы окаменѣвшіе, и только съ вздохомъ повторяли: "Pro Christo! pro Christo!" Собаки, почуявшія людей подъ звѣриными шкурами и удивленныя ихъ неподвижностью не рѣшались сразу броситься на нихъ. Однѣ взбирались на стѣны ложъ, желая добраться до зрителей, другія бѣгали вокругъ, какъ-бы преслѣдуя какого-то невидимаго звѣря. Народъ разсердился. Загремѣли тысячи голосовъ; нѣкоторые изъ зрителей подражали рычанью звѣрей; другіе лаяли, какъ собаки, третьи натравливали ихъ на всѣ лады. Амфитеатръ задрожалъ отъ криковъ. Раздраженныя собаки то подбирались къ колѣнопреклоненнымъ, то отступали назадъ, ляская зубами; но вотъ, наконецъ одинъ изъ молосовъ вонзилъ клыки въ затылокъ колѣнопреклоненной женщины -- и подмялъ ее подъ себя.

Тотчасъ-же десятки ихъ бросились въ середину, какъ черезъ проломъ. Толпа перестала рычать, чтобы съ большимъ вниманіемъ смотрѣть на зрѣлище. Среди воя и визга еще слышны были полные скорби женскіе и мужскіе голоса: "Pro Christo! pro Christo!" -- на аренѣ образовались какъ-бы судорожно извивающіяся кучи тѣлъ людей и собакъ. Кровь лилась ручьями изъ разорванныхъ тѣлъ. Собаки вырывали другъ у друга кровавые куски человѣческаго мяса. Запахъ крови и порванныхъ внутренностей заглушилъ запахъ арабскихъ благовоній и наполнилъ весь циркъ. Вскорѣ только кое-гдѣ виднѣлись колѣнопреклоненныя фигуры, но и ихъ скоро покрывали воющія, движущіяся кучи.

Виницій, который въ ту минуту, когда выбѣжали христіане повернулся, чтобы согласно своему обѣщанію указать землекопу сторону, гдѣ между людьми Петронія сидѣлъ Петръ Апостолъ,-- сѣлъ спиной къ сценѣ и сидѣлъ съ мертвымъ лицомъ и стеклянными глазами оглядывался на ужасное зрѣлище. Сначала страхъ, что землекопъ могъ ошибиться и что Лигія могла находиться среди жертвъ, совершенно притупилъ его, но когда онъ услыхалъ голоса: "pro Christo!" когда увидѣлъ муки столькихъ жертвъ, которыя, умирая, прославляли своего Бога и свою истину,-- его охватило другое чувство, удручающее его, какъ самая ужасная боль, и тѣмъ не менѣе непреодолимое: если самъ Христосъ умеръ въ мученіяхъ, и если за него гибнутъ тысячи, если разливается море крови, то еще одна капля ничего не значитъ, и даже грѣхъ просить о милосердіи. Эта мысль шла къ нему съ арены,-- проникала въ него вмѣстѣ съ криками умирающихъ, вмѣстѣ съ запахомъ ихъ крови. Однако, онъ молился и повторялъ запекшимися губами: "Христосъ! Христосъ!-- и твой Апостолъ молится за нее!" Скоро онъ пересталъ понимать, гдѣ онъ, ему казалось только, что кронъ на аренѣ все поднимается и поднимается и разольется изъ цирка по всему Риму.

Подъ конецъ онъ ничего не слыхалъ: ни вытья собакъ, ни шума людей, ни голосовъ приближенныхъ цезаря, которые вдругъ стали кричать:

-- Съ Хилономъ обморокъ!

-- Съ Хилономъ обморокъ!-- повторилъ Петроній, повернувшись въ сторону грека.

А этотъ послѣдній дѣйствительно лишился чувствъ и сидѣлъ блѣдный. какъ полотно, съ головой, откинувшейся назадъ, съ широко открытымъ ртомъ, похожій на трупъ. Въ эту самую минуту на арену вытолкнули новыя жертвы, также обшитыя шкурами.

Тѣ сейчасъ-же преклоняли колѣна, какъ и ихъ предшественники, но измученныя собаки не хотѣли ихъ трогать. Только нѣсколько штукъ ихъ бросилось на тѣхъ христіанъ, что стояли ближе, а другія улеглись и поднявъ кверху свои окровавленныя пасти, тяжело дышали и зѣвали. Но тогда, взволнованный въ душѣ и опьяненный кровью, народъ сталъ кричать пронзительными голосами:

-- Львовъ, львовъ! выпустить львовъ!..

Львовъ намѣревались оставить до слѣдующаго дня, но въ амфитеатрахъ народъ навязывалъ свою волю всѣмъ, даже и цезарю. Одинъ только Калигула, дерзкій и измѣнчивый въ своихъ желаніяхъ рѣшался противиться ему и случалось даже, что онъ приказывалъ бить толпу палками,-- но и онъ часто уступалъ. Неронъ, которому рукоплесканья были дороже всего на свѣтѣ, никогда не противился, а тѣмъ болѣе не воспротивился теперь, когда рѣчь шла объ успокоеніи раздраженной послѣ пожара толпы, и о христіанахъ, на которыхъ онъ хотѣлъ свалить всю вину бѣдствія. А потому онъ далъ знакъ, чтобы отворили "kunikulum", народъ, увидя это, тотчасъ-же успокоился. Послышался скрипъ рѣшетокъ, за которыми находились львы. Собаки при видѣ ихъ "бились въ одну кучу на противоположной сторонѣ круга, и тихонько завыли, а львы одинъ за другимъ стали выходить на арену,-- огромные, желтые съ громадными лохматыми головами. Самъ цезарь обратилъ къ нимъ свое скучающее лицо и приложилъ изумрудъ къ глазу, чтобы лучше приглядѣться. Приближенные цезаря привѣтствовали ихъ рукоплесканіями; толпа считала ихъ по пальцамъ, внимательно слѣдя при этомъ, какое впечатлѣніе производитъ видъ ихъ на колѣнопреклоненныхъ христіанъ, которые стали снова повторять непонятныя для многихъ и раздражающія всѣхъ слова: "pro Christo! pro Christo!"

Но львы, хотя и голодные, не спѣшили къ жертвамъ. Красноватый свѣтъ на аренѣ пугалъ ихъ и они щурили глаза, какъ-бы ослѣпленные; нѣкоторые лѣниво вытягивали свои желтоватыя тѣла, другіе зѣвали, разѣвая пасть, какъ-бы желая показать зрителямъ свои страшные клыки. Но понемногу запахъ крови и порванныхъ тѣлъ, которыя во множествѣ лежали на аренѣ, стали на нихъ дѣйствовать. Скоро движенія ихъ сдѣлались безпокойными, гривы стали подыматься, ноздри съ храпомъ втягивали воздухъ. Одинъ изъ нихъ вдругъ припалъ въ трупу женщины и улегшись передними лапами на тѣло, сталъ слизывать колючимъ языкомъ запекшуюся кровь, другой приблизился къ христіанину, держащему на рукахъ ребенка, зашитаго въ шкуру оленя.

Ребенокъ трясся отъ крика и слезъ, конвульсивно обнимая шею отца, который желая хоть на минуту продлить жизнь его, старался оторвать его отъ шеи, чтобы передать другимъ, стоящимъ дальше. Но крикъ и движенія раздразнили льва. Онъ вдругъ издалъ короткое, отрывистое рычаніе, смялъ ребенка однимъ ударомъ лапы и схвативши въ пасть голову отца, разгрызъ ее въ одно мгновенье.

При видѣ этого всѣ остальные львы бросились на кучку христіанъ. Нѣсколько женщинъ не могли удержаться отъ крика ужаса, но народъ заглушилъ ихъ рукоплесканіями, которыя, однако, скоро утихли, такъ-какъ желаніе все видѣть превозмогло. На сценѣ происходило нѣчто ужасное: головы совершенно исчезали между челюстями, груди разсѣкались однимъ ударомъ клыковъ, видны были вырванныя сердца и легкія, слышенъ былъ трескъ костей. Нѣкоторые львы, ухвативши жертву за спину или бока бѣшеными скачками летали по сценѣ, какъ-бы ища закрытое мѣсто, гдѣ они могли-бы пожрать ее; другіе боролись между собой, охватывали другъ-друга лапами, какъ борцы и наполняли амфитеатръ рычаніемъ. Народъ вставалъ съ мѣстъ. Нѣкоторые покидали мѣста, спускались ниже, чтобы лучше видѣть и давили другъ-друга на смерть. Казалось, что восторженная толпа въ концѣ-концовъ бросится на самую арену и вмѣстѣ со львами начнетъ раздирать людей. Минутами слышался нечеловѣческій шумъ, иногда раздавались рукоплесканья, рычанья, скрежетъ зубовъ, вой голосовъ, а минутами все смолкало и слышались только одни рыданья.

Цезарь держа изумрудъ у своего глаза, теперь внимательно глядѣлъ. Лицо Петронія приняло выраженіе отвращенія и презрѣнія. Хилона еще раньше вынесли изъ цирка.

Изъ куникуловъ выталкивали все новыя жертвы.

А съ самаго верхняго ряда глядѣлъ Петръ Апостолъ -- никто не глядѣлъ на него, такъ какъ взоры всѣхъ обращены были къ аренѣ, и онъ всталъ и, какъ когда-то въ виноградникѣ Корнелія, благословлялъ на смерть и на вѣчность тѣхъ, кого должны были схватить, такъ теперь онъ осѣнялъ крестомъ людей, гибнущихъ подъ клыками звѣрей,-- и ихъ кровь, и ихъ страданья, и мертвыя тѣла, обратившіяся въ безформенныя массы -- и ихъ души, улетающія съ кроваваго песку. Нѣкоторые подымали къ нему глаза и у нихъ тотчасъ-же прояснялись лица и они усмѣхались, видя надъ собой, тамъ, наверху знакъ креста. А у него сердце рвалось на части и онъ говорилъ: О! Господи! да будетъ воля Твоя! ибо для славы Твоей, свидѣтельствуя правду Твою гибнутъ овцы моя! Ты повелѣлъ мнѣ пасти ихъ, а потому я передаю ихъ Тебѣ,-- а Ты сосчитай ихъ, возьми ихъ къ Себѣ, залѣчи раны ихъ, упокой ихъ страданья и дай имъ счастья больше, чѣмъ они здѣсь муки познали.

И онъ осѣнялъ однихъ за другими, одну кучку христіанъ за другой съ такой великой любовью, какъ будто то были его дѣти, которыхъ онъ прямо отдавалъ въ руки Христа.

А въ это время цезарь, обезумѣвъ-ли, или желая, чтобы игры превзошли все, что было видано до сихъ поръ въ Римѣ,-- шепнулъ нѣсколько словъ префекту города, а этотъ послѣдній, покинувъ подіумъ, сейчасъ-же отправился въ куникулумъ; и даже народъ изумился, когда черезъ минуту увидѣлъ, что рѣшетки снова отворились. Теперь выпустили всякихъ звѣрей: тигровъ съ Евфрата, нумидійскихъ пантеръ, медвѣдей, волковъ, гіенъ и шакаловъ. Вся арена покрылась какъ-бы подвижной волной полосатыхъ, желтыхъ, темныхъ, черныхъ и пятнистыхъ шкуръ. Водворился хаосъ, въ которомъ глаза ужъ не могли ничего разглядѣть, кромѣ того, какъ крутились и вздымались звѣриныя спины, зрѣлище утратило подобіе дѣйствительности, а превратилось какъ-бы въ кровавую оргію, въ страшный сонъ, въ чудовищный бредъ помутившагося ума.

Мѣра была переполнена. Среди рычанья, воя и лая тамъ и сямъ на скамьяхъ для зрителей, послышался истерическій, испуганный смѣхъ женщинъ, силы которыхъ истощились наконецъ. Людямъ дѣлалось страшно. Лица поблекли. Послышались голоса: "довольно! довольно!"

Звѣрей легче было выпустить, чѣмъ вогнать назадъ. Но цезарь нашелъ способъ очистить отъ нихъ арену, который могъ въ то-же время послужить и новой забавой для народа. Во всѣхъ проходахъ, между скамьями появились отряды черныхъ, одѣтыхъ въ перья и съ серьгами въ ушахъ, нумидійцевъ съ луками въ рукахъ. Народъ понялъ, какое зрѣлище предстоитъ имъ и привѣтствовалъ нумидійцевъ криками радости. Они приблизились къ барьеру -- и вложивъ стрѣлы въ тетивы, стали стрѣлять изъ луковъ въ дикихъ звѣрей.

Это было дѣйствительно новое зрѣлище. Смуглыя, какъ-бы высѣченныя изъ темнаго мрамора тѣла отгибались назадъ, напрягая гибкіе луки и посылая стрѣлу за стрѣлой. Гулъ тетивы и свистъ, украшенныхъ перьями стрѣлъ, смѣшивался съ воемъ звѣрей и криками изумленія зрителей. Водки, медвѣди, пантеры и тѣ люди, которые еще остались въ живыхъ въ повадку падали одинъ за другимъ. Кое-гдѣ левъ, почувствовавъ боль, внезапно поворачивалъ свою искаженную бѣшенствомъ пасть, чтобы охватить и изломать стрѣлу. Другіе стонали отъ боли. Мелкихъ звѣрей охватила паника и они бѣгали по аренѣ, бились головами о рѣшетки,-- а тѣмъ временемъ, стрѣлы все свистали и свистали, пока все, что оставалось живого на аренѣ, не полегло въ предсмертныхъ судорогахъ.

Тогда на аренѣ появились сотни цирковыхъ рабовъ, вооруженныхъ заступами, лопатами, метлами, тачками, корзинами для выноса внутренностей, и мѣшками съ пескомъ. Одни рабы смѣняли другихъ и на всемъ кругѣ закипѣла работа. Арену въ одинъ мигъ очистили отъ труповъ и крови,-- перекопали, сравняли и покрыли толстымъ слоемъ свѣжаго песку. Потомъ прибѣжали амуры, которые разбросали лепестки розъ, лилій и различныхъ цвѣтовъ. Курильницы вновь зажгли и сняли веларіумъ, такъ какъ солнце ужъ сильно опустилось. Толпа, поглядывая другъ на друга съ изумленіемъ, спрашивала одинъ другого, какое зрѣлище предстоитъ имъ сегодня еще.

И дѣйствительно, имъ предстояло такое зрѣлище, котораго никто не ожидалъ. Цезарь, который уже довольно давно вышелъ изъ подіума,-- вдругъ показался на усыпанной цвѣтами аренѣ, одѣтый въ пурпуровый плащъ и золотой вѣнокъ. Двѣнадцать пѣвцовъ съ цитрами въ рукахъ шли за нимъ, а онъ, держа серебряную лютню, торжественнымъ шагомъ вышелъ на середину арены и, поклонившись нѣсколько разъ зрителямъ поднялъ глаза къ небу и нѣкоторое время стоялъ такъ, какъ-бы ожидая вдохновенія.

Потомъ онъ ударилъ въ струны и началъ пѣть:

О, лучезарной Леты сынъ,

Властитель Тенеда, киллы и Фризы,

Какъ ты, охраняющій городъ святой Иліона,

Могъ предать его гнѣву ахейцевъ,

Моіъ стерпѣть, чтобы святой алтарь,

Пылавшій вѣчно въ честь твою,

Могъ быть обрызганъ кровію троянцевъ?

Къ тебѣ старики простираютъ руки,

О сребролукій,

Къ тебѣ матери изъ глубины сердца

Возносили слезныя мольбы,

Чтобы сжалился ты надъ дѣтьми ихъ.

И камень тронулся бы этими мольбами.

А ты былъ менѣе камня чувствителенъ,

Сментей, къ человѣческому горю!..

Пѣснь понемногу переходила въ жалобную, полную страданья элегію. Въ циркѣ воцарилась тишина. Черезъ минуту цезарь, взволнованный самъ, сталъ пѣть дальше:

"Ты ногъ божественнымъ звономъ форминги,

Заглушить слезы и крикъ;

Глава еще и нынѣ

Наполняются слезами, какъ цвѣты росою

При печальныхъ звукахъ пѣсни этой,

Что воскресила изъ праха и пепла,

Пожаръ, бѣдствіе, погибели день...

-- Сментей, гдѣ былъ ты тогда?!"

Тутъ голосъ его задрожалъ и на глазахъ его заблестѣли слезы. Рѣсницы весталокъ также сдѣлались влажными,-- народъ слушалъ молча, а потомъ разразилась буря рукоплесканій.

Тѣмъ временемъ черезъ отворенныя двери комиторія доходилъ скрипъ телѣгъ, на которыхъ складывались кровавые остатки христіанъ -- мужчинъ, женщинъ и дѣтей, чтобы свезти ихъ въ страшныя ямы, которыя назывались "puticuli".

А Петръ Апостолъ, обѣими руками обхвативъ свою бѣлую дрожащую голову, восклицалъ въ душѣ:

-- Господи, Господи! кому отдалъ ты власть надъ міромъ? И неужели ты хочешь въ этомъ городѣ заложить престолъ Свой?

II.

Тѣмъ временемъ солнце опустилось къ горизонту и казалось все растопилось въ вечернихъ зоряхъ. Зрѣлище было окончено. Народъ начиналъ покидать амфитеатръ и выходить черезъ вомиторіи на площадь, только приближенные августа медлили, ожидая пока отхлынетъ толпа народа. Дѣлая кучка ихъ, покинувъ свои мѣста, собралась у подіума, въ которомъ цезарь снова показался, чтобы выслушивать похвалы. Хотя зрители не щадили рукоплесканій въ честь его, для него это не было достаточнымъ, такъ какъ онъ ожидалъ восторга, доходящаго до безумія. Напрасно теперь гремѣли въ честь его хвалебные гимны, напрасно весталки цѣловали его "божественныя" руки, а Рубрія склонилась къ нему такъ, что рыжая голова его касалась груди ея. Неронъ былъ недоволенъ и не умѣлъ этого скрыть. Его удивляло и безпокоило также то, что Петроній хранилъ молчаніе. Какое-нибудь одобрительное и вмѣстѣ съ тѣмъ удачное слово изъ устъ его было-бы для Нерона большимъ утѣшеніемъ въ эту минуту. Наконецъ, не въ силахъ будучи вытерпѣть, онъ кивнулъ Петронію, и когда этотъ послѣдній вошелъ въ подіумъ, Неронъ сказалъ:

-- Скажи...

А Петроній холодно отвѣтилъ:

-- Я молчу, потому что не могу найти словъ. Ты превзошелъ самого себя.

-- Мнѣ тоже это казалось, но, однако, этотъ народъ?..

-- Развѣ ты можешь требовать отъ этихъ выродковъ, чтобы они понимали поэзію.

-- Но значитъ и ты замѣтилъ, что меня отблагодарили не такъ, какъ я этого заслужилъ?

-- Потому, что ты выбралъ неподходящую минуту.

-- Почему?

-- Потому, что люди, затуманенные испареніями крови, не могутъ внимательно слушать.

Неронъ сжалъ кулаки и сказалъ:

-- Ахъ, эти христіане! Они сожгли Римъ, а теперь вредятъ и мнѣ. Какое-же наказаніе измыслить для нихъ еще?

Петроній замѣтилъ, что онъ пошелъ невѣрнымъ путемъ и что слова его производятъ впечатлѣніе обратное тому, которое онъ думалъ произвести, а потому, желая обратить вниманіе цезаря въ другую сторону онъ наклонился къ нему и шепнулъ:

-- Пѣснь твоя -- чудесна; но я сдѣлаю тебѣ только одно замѣчаніе: въ четвертомъ стихѣ третьей строфы метрика оставляетъ желать лучшаго.

А лицо Нерона залилъ румянецъ стыда, какъ будто его словили на постыдномъ дѣлѣ. Онъ съ испугомъ взглянулъ и также тихо отвѣчалъ:

-- Ты все замѣтишь!.. Я знаю!.. Я передѣлаю!.. Но никто больше не замѣтилъ? правда?.. А ты, ради всѣхъ боговъ, не говори никому... если... тебѣ дорога жизнь...

А Петроній нахмурилъ брови и отвѣтилъ какъ-бы съ взрывомъ скуки и неудовольствія:

-- Ты можешь, божественный, осудить меня на смерть, если я мѣшаю тебѣ, но ты не пугай меня ею, такъ какъ боги лучше всего знаютъ, боюсь-ли я ее.

И говоря это, онъ сталъ прямо глядѣть въ глаза цезаря:

-- Не сердись... Ты знаешь вѣдь, что я люблю тебя...

"Плохой знакъ!" подумалъ Петроній.

-- Я хотѣлъ пригласить васъ всѣхъ сегодня на пиръ,-- продолжалъ Неронъ,-- но теперь я запрусь и буду отдѣлывать этотъ проклятый стихъ третьей строфы. Кромѣ тебя, эту ошибку могъ замѣтить еще Сенека, а можетъ быть и Секундъ Каринатъ, но я отъ нихъ сейчасъ отдѣлаюсь.

Сказавъ это, онъ позвалъ Сенеку и сказалъ ему, что онъ высылаетъ его, вмѣстѣ съ Акратомъ и Секундомъ Каринатомъ, въ Италію и другія провинціи за деньгами, которыя онъ приказываетъ имъ собирать съ городовъ, съ деревень, съ храмовъ, словомъ, отовсюду, гдѣ ихъ можно будетъ найти или выжать. Но Сенека, который понялъ, что ему повѣряютъ дѣло, достойное грабителя, святотатца и разбойника, отвѣчалъ отказомъ:

-- Я долженъ ѣхать въ деревню, господинъ,-- и тамъ ждать смерти, такъ какъ я старъ и нервы мои больны.

Гиберейскіе нервы Сенеки, болѣе сильные, чѣмъ нервы Хилона можетъ быть и не были больны, но здоровье его было вообще плохо, такъ какъ онъ походилъ на тѣнь и голова его за послѣднее время совершенно побѣлѣла.

А Неронъ, взглянувъ на него, подумалъ, что, можетъ быть, дѣйствительно ему ужъ не долго придется ждать смерти Сенеки,-- и отвѣчалъ:

-- Я не хочу вредить тебѣ, посылая въ дорогу, если ты боленъ, но изъ любви къ тебѣ я желаю тебя имѣть близко, а потому ты, вмѣсто того, чтобы уѣхать въ деревню, запрешься въ своемъ домѣ и не будешь покидать его.

А потомъ Неронъ разсмѣялся и продолжалъ:

-- Если я пошлю только Акрата и Карината, то это будетъ тоже что напустить волковъ на овецъ. Кого я назначу надъ ними?

-- Назначь меня!-- сказалъ Домицей Афиръ.

-- Нѣтъ! Я не хочу подвергать Римъ гнѣву Меркурія, котораго ты пристыдишь своими злодѣйствами. Мнѣ нуженъ какой-нибудь стоикъ, въ родѣ Сенеки, или въ родѣ моего новаго пріятеля Хилона.

Сказавъ это, онъ сталъ оглядываться и спросилъ:

-- А гдѣ дѣлся Хилонъ?

А Хилонъ, который отрезвившись на свѣжемъ воздухѣ, возвратился въ амфитеатръ къ пѣснѣ цезаря, протиснулся и сказалъ:

-- Я здѣсь, свѣтлый плодъ солнца и луны. Я былъ боленъ, но твое пѣніе излѣчило меня.

-- Я пошлю тебя въАхайго,-- сказалъ Неронъ.-- Ты, должно быть, знаешь всякій послѣдній грошъ, который есть въ каждомъ храмѣ.

-- Сдѣлай это, Зевсъ, а боги сложатъ тебѣ такую дань, какую никогда еще никому не слагали!

-- Я-бы сдѣлалъ это, но я не хочу лишать тебя зрѣлища игръ.

-- Ваалъ!..-- сказалъ Хилонъ.

Но приближенные августа, довольные тѣмъ, что настроеніе цезаря улучшилось, стали смѣяться и кричать:

-- Нѣтъ, господинъ! Не лишай этого мужественнаго грека вида игръ.

-- Но избавь меня, господинъ, отъ вида этихъ крикливыхъ капитолійскихъ гусей, мозги которыхъ взятые вмѣстѣ не наполнили-бы одной желудиной скорлупы,-- возразилъ Хилонъ.-- Я пишу теперь, первородный сынъ Аполлона, гимнъ по-гречески въ честь твою, а потому я хотѣлъ-бы провести нѣсколько дней въ храмѣ музъ, чтобы молить ихъ о вдохновеніи.

-- О, нѣтъ!-- закричалъ Неронъ.-- Ты хочешь открутиться отъ будущихъ зрѣлищъ. Этого не будетъ.

-- Клянусь тебѣ, господинъ, что я пишу гимнъ.

-- Тогда ты будешь писать его по ночамъ. Моли Діану о вдохновеніи,-- вѣдь она сестра Аполлона.

Хилонъ опустилъ голову, со злостью поглядывалъ на присутствующихъ, а цезарь обратившись къ Сенеціону и къ Сцилію Нерулину сказалъ:

-- Представьте себѣ, что изъ христіанъ, предназначенныхъ на сегодня, мы едва успѣли покончить съ половиной.

На это старый Аквиликъ Регулъ, великій знатокъ всего того, что касалось амфитеатровъ, подумавъ минуту, отвѣтилъ:

-- Эти зрѣлища, на которыхъ люди выступаютъ sine armiss et sine arte, продолжаются почти столько-же, но менѣе занимательны.

-- Я велю давать имъ оружіе,-- отвѣчалъ Неронъ.

Но суевѣрный Ватиній, вдругъ очнулся отъ задумчивости и таинственнымъ голосомъ спросилъ:

-- Замѣтили-ли вы, что, умирая они видятъ что-то? глядятъ вверхъ и умираютъ, какъ-бы безъ страданій; я увѣренъ, что они что-то видятъ...

Сказавъ это, онъ поднялъ глаза къ верху амфитеатра, надъ которымъ ужъ ночь стала набрасывать свой "веларій", испещренный звѣздами. Остальные отвѣтили Ватинію смѣхомъ и шуточными предположеніями того, что могутъ видѣть христіане въ минуту смерти.

А тѣмъ временемъ цезарь далъ знакъ рабамъ, державшимъ факелы, и покинулъ циркъ, а за нимъ стали выходить весталки, сенаторы, сановники и приближенные его.

Ночь была свѣтлая и теплая. Передъ циркомъ сновала еще толпа, желавшая видѣть отъѣздъ цезаря,-- но какая-то угрюмая и молчаливая. Тамъ и сямъ раздались одинокія рукоплесканья, но сейчасъ-же смолкли.

Изъ "споларія" скрипучія телѣги все еще вывозили кровавые останки христіанъ.

Петроній и Виницій шли молча. И только тогда, когда они ужъ были вблизи отъ виллы, Петроній спросилъ:

-- Думалъ-ли ты о томъ, что я говорилъ тебѣ?

-- Да,-- отвѣчалъ Виницій.

-- Вѣришь-ли ты, что это и для меня теперь очень важно. Я долженъ освободить ее наперекоръ цезарю и Тигеллину. Это состязаніе, въ которомъ я рѣшилъ побѣдить, какъ-бы игра, въ которой я хочу выиграть, хотя-бы цѣной собственной жизни... И сегодняшній день еще больше утвердилъ меня въ моемъ намѣреніи.

-- Да заплатитъ тебѣ Христосъ!

-- Увидишь!

Разговаривая такимъ образомъ, они очутились предъ дверями виллы и вышли изъ носилокъ. Въ эту минуту какая-то темная фигура приблизилась къ нимъ и спросила:

-- Это ты, благородный Виницій?

-- Да,-- отвѣчалъ трибунъ:-- Что тебѣ надо?

-- Я Назарій, сынъ Миріамъ: я пришелъ изъ тюрьмы и принесъ тебѣ вѣсти о Лигіи.

Виницій оперся рукой на плечо его и при свѣтѣ факеловъ сталъ глядѣть ему въ глаза, не въ силахъ будучи выговорить ни единаго слова, но Назарій отгадалъ замирающій на губахъ его вопросъ и отвѣтилъ:

-- Она еще жива, Урсъ прислалъ меня къ тебѣ, господинъ, чтобы я сказалъ тебѣ, что въ жару она молится и повторяетъ имя твое.

А Виницій отвѣчалъ:

-- Хвала Христу, который можетъ возвратить мнѣ ее.

А потомъ, взявъ Назарія, онъ провелъ его въ библіотеку, куда черезъ минуту пришелъ и Петроній, чтобы слышать разговоръ ихъ.

-- Болѣзнь спасла ее отъ поруганья, такъ какъ злодѣи боятся,-- говорилъ молодой человѣкъ.-- Урсъ и лѣкарь Главкъ день и ночь охраняютъ ее.

-- Сторожа остались тѣ-же?

-- Да, господинъ, и она находится въ ихъ комнатѣ. Тѣ заключенные, которые находились въ нижней тюрьмѣ, умерли отъ лихорадки, или задохлись отъ духоты.

-- Кто ты?-- спросилъ Петроній.

-- Благородный Виницій знаетъ меня. Я сынъ вдовы, у которой жила Лигія.

-- Ты христіанинъ?

Молодой человѣкъ вопрошающе взглянулъ на Виниція, но замѣтивъ, что этотъ послѣдній молится въ эту минуту, поднялъ голову и сказалъ!

-- Да.

-- Какимъ образомъ можешь ты входить въ темницу?

-- Я, господинъ, нанялся выносить тѣла умершихъ, и сдѣлалъ это умышленно, чтобы приходить на помощь братьямъ моимъ и приносить имъ вѣсти изъ города.

Петроній сталъ внимательнѣе приглядываться къ красивому лицу молодого человѣка, къ его голубымъ глазамъ и чернымъ курчавымъ волосамъ, а потомъ спросилъ:

-- Изъ какой ты страны!

-- Я галилеянинъ, господинъ.

-- Хотѣлъ-бы ты, чтобы Лигія была свободна?

Молодой человѣкъ поднялъ глаза къ небу:

-- Да, если-бы даже я долженъ былъ самъ умереть потомъ.

Въ эту минуту Виницій пересталъ молиться и сказалъ:

-- Скажи сторожамъ, чтобы они положили ее въ гробъ, какъ мертвую. Ты подберешь помощниковъ, которые вмѣстѣ съ тобой вынесутъ ее ночью. По близости Смрадныхъ долинъ вы найдете ожидающихъ съ носилками людей, которымъ вы передадите гробъ. Сторожамъ обѣщай отъ меня, что я дамъ имъ столько золота, сколько они могутъ унести въ плащахъ своихъ.

И въ то время, какъ онъ говорилъ это, лицо его потеряло свое обычное выраженіе мертвенности,-- въ немъ пробудился солдатъ, которому надежда возвратила прежнюю энергію. А Назарій вспыхнулъ отъ радости и, поднявъ руки къ небу, закричалъ:

-- Да пошлетъ ей Христосъ выздоровленіе, такъ какъ она будетъ свободной.

-- Ты думаешь, что сторожа согласятся на это?-- спросилъ Петроній.,

-- Они, господинъ? Только-бы они были увѣрены въ томъ, что ихъ не ждутъ наказанье и муки.

-- Да!-- сказалъ Виницій,-- сторожа соглашались даже на ея побѣгъ, тѣмъ болѣе позволятъ они вынести ее, какъ умершую.

-- Правда, есть человѣкъ,-- сказалъ Назарій,-- который съ помощью раскаленнаго желѣза удостовѣряется въ томъ, дѣйствительно-ли умерли тѣ, кого мы выносимъ. Но и тотъ беретъ по нѣсколько сестерцій за то, чтобы не трогать желѣзомъ лица умершихъ. А за одинъ аврей согласится притронуться не къ тѣлу, а къ гробу.

-- Скажи ему, что онъ получитъ цѣлую капсу авреевъ,-- сказалъ Петроній.-- Но удастся-ли тебѣ набрать вѣрныхъ помощниковъ?

-- Мнѣ удастся набрать такихъ, которые за деньги готовы будутъ продать собственныхъ жену и дѣтей.

-- Гдѣ ты найдешь ихъ?

-- Въ самой тюрьмѣ, или въ городѣ. Сторожа, разъ уже подкупленные, впустятъ кого угодно.

-- Въ такомъ случаѣ введи меня, какъ наемника,-- сказалъ Виницій.

Но Петроній сталъ очень рѣшительно отговаривать его отъ этого намѣренія. Преторіанцы могли-бы узнать его, даже и переодѣтаго и все могло быть потеряннымъ.-- "Ни у тюрьмы, ни у Смрадныхъ долинъ!-- говорилъ онъ. Надо, чтобы всѣ,-- и цезарь, и Тигеллинъ -- были убѣждены, что она умерла, иначе они въ ту-же минуту начнутъ преслѣдованія. А подозрѣнія ихъ можно усыпить только тѣмъ, что тогда, когда ее увезутъ въ горы Албанскія, или дальше,-- въ Сицилію, мы останемся въ Римѣ. Черезъ недѣлю или двѣ ты заболѣешь и позовешь лѣкаря самого Нерона, который повелитъ намъ ѣхать въ горы. Тогда вы встрѣтитесь, а потомъ...-- Тутъ Петроній задумался на минуту и, махнувъ рукой, сказалъ:

-- Потомъ наступятъ, можетъ быть, другія времена!

-- Да смилуется надъ ней Христосъ,-- сказалъ Виницій,-- ты говоришь о Сициліи, а она больна и можетъ умереть...

-- А тѣмъ временемъ, мы поскорѣе устроимъ ее. Ее вылѣчитъ воздухъ, если мы вырвемъ ее изъ темницы. Жалко, что у тебя нѣтъ въ горахъ какого-нибудь арендатора, которому-бы ты довѣрялъ.

-- Нѣтъ, у меня есть! Есть!-- поспѣшно отвѣчалъ Виницій. Около Коріода есть вѣрный человѣкъ, который носилъ меня на рукахъ, когда я былъ ребенкомъ и который любитъ меня и по-сейчасъ.

Петроній подалъ ему таблички.

-- Напиши ему, чтобы онъ завтра пріѣхалъ сюда. Я пошлю сейчасъ-же гонца.

Сказавъ это, Петроній позвалъ завѣдывающаго атріемъ и далъ ему сотвѣтственныя приказанія. Черезъ нѣсколько минутъ верховой рабъ отправлялся на ночь въ Коріолъ.

-- Я хотѣлъ-бы,-- сказалъ Виницій,-- чтобы Урсъ сопровождалъ ее въ дорогѣ... Я былъ-бы спокойнѣе.

-- Господинъ,-- сказалъ Назарій,-- это человѣкъ нечеловѣческой силы, который выломаетъ рѣшетки и пойдетъ за ней. Надъ пропастью, въ высокой стѣнѣ, есть одно окно, подъ которымъ стража не стоитъ. Я принесу Урсу веревку, а остальное онъ сдѣлаетъ самъ.

-- Клянусь Геркулесомъ,-- сказалъ Петроній,-- пусть освобождается какъ ему нравится, но только не вмѣстѣ съ ней и не черезъ два или три дня послѣ нея, такъ какъ пойдутъ за нимъ и откроютъ ея убѣжище. Клянусь Геркулесомъ! Вы хотите погубить ее и себя. Я запрещаю вамъ говорить ему что-нибудь о Коріолѣ,-- или я умываю руки.

Они оба согласились съ справедливостью его замѣчаній и замолкли. Потомъ Назарій началъ прощаться, обѣщаясь придти завтра до разсвѣта.

Онъ надѣялся, что ему удастся уговориться со сторожами еще въ эту ночь, но передъ тѣмъ, онъ хотѣлъ еще навѣстить свою мать, которая въ это страшное, опасное время ни минуты не была спокойна на его счетъ.

Подумавъ, онъ рѣшилъ не искать помощниковъ въ городѣ, но выбрать и подкупить одного изъ тѣхъ, которые вмѣстѣ съ нимъ выносили трупы изъ темницы.

Передъ самымъ отходомъ, онъ остановился еще разъ и, отозвавъ Виниція въ сторону, сталъ шептать ему:

-- Господинъ, не говори никому о нашемъ предпріятіи, даже матери моей,-- но Петръ Апостолъ обѣщалъ придти къ намъ въ амфитеатръ и ему я все скажу.

-- Въ этомъ домѣ ты можешь говорить громко,-- отвѣчалъ Виницій. Петръ апостолъ былъ въ амфитеатрѣ вмѣстѣ съ людьми Петронія. Но я самъ пойду вмѣстѣ съ тобой.

Онъ приказалъ подать себѣ плащъ раба, и они оба вышли.

Петроній глубоко вздохнулъ.

-- Я хотѣлъ,-- думалъ онъ,-- чтобы она умерла отъ этой лихорадки, такъ какъ для Виниція это было-бы менѣе страшно. Но теперь я готовъ принести Эскулапу въ жертву золотой треножникъ, чтобы она только выздоровѣла... Ахъ! ты, Агенобарбъ, ты хочешь устроить себѣ зрѣлище изъ страданій возлюбленнаго. Ты, августа, прежде всего позавидовала красотѣ этой дѣвушки, а теперь ты готова была-бы пожрать ее за то, что погибъ твой Руфій... Ты, Тигеллинъ, хочешь погубить ее изъ злости ко мнѣ!.. Посмотримъ. Я говорю вамъ, что ваши глаза не увидятъ ее на аренѣ, такъ какъ или она умретъ собственной смертью, или я вырву ее у васъ, какъ у псовъ. И вырву ее такъ, что вы даже не узнаете этого, а потомъ: сколько-бы разъ я на васъ ни взглянулъ, столько разъ я буду думать: вотъ дураки, которыхъ хорошо провелъ Кай Петроній.

И размышляя такимъ образомъ онъ вошелъ въ триклиній, гдѣ вмѣстѣ съ Эвникой сѣлъ ужинать. Лекторъ въ это время читалъ имъ идиліи Ѳеокрита.

На дворѣ вѣтеръ нагналъ тучи со стороны Соракты и неожиданная буря смѣнила тишину чудной лѣтней ночи. Отъ времени до времени, громъ гремѣлъ на семи холмахъ,-- а Петроній и Эвника,-- возлежа рядомъ за столомъ, слушали деревенскаго поэта, который на пѣвучемъ дарійскомъ нарѣчіи воспѣвалъ любовь пастуховъ, а потомъ, успокоенные, они стали приготовляться къ сладкому отдыху.

Но Виницій возвратился еще передъ этимъ. Петроній, узнавъ объ его возвращеніи, вышелъ къ нему и спросилъ:

-- Ну что?.. Не уговорились-ли вы еще въ чемъ-нибудь? и пошелъ-ли Назарій въ темницу?

-- Да,-- отвѣчалъ молодой человѣкъ, раздвигая волосы, смокшіе отъ дождя.-- Назарій пошелъ уговориться со сторожами, а я видѣлъ Петра, который повелѣлъ мнѣ молиться и вѣрить.

-- Это хорошо. Если все пойдетъ такъ, какъ мы думаемъ, то въ слѣдующую ночь ее можно будетъ вынести...

-- Арендаторъ съ людьми своими долженъ быть здѣсь до-свѣта.

-- Дорога не длинная. Отдохни теперь.

Но Виницій упалъ на колѣни въ своемъ кубикулѣ и сталъ молиться.

Арендаторъ Нигеръ прибылъ изъ-подъ Коріоля еще передъ восходомъ солнца, и привелъ съ собой, согласно желанію Виниція, муловъ, носилки и четырехъ вѣрныхъ людей, выбранныхъ среди Британскихъ рабовъ, которыхъ онъ предусмотрительно оставилъ на постояломъ дворѣ въ Субурѣ.

Виницій, который бодрствовалъ всю ночь, вышелъ къ нему на встрѣчу, а Нигеръ взволновался при видѣ молодого господина своего, и цѣлуя руки и глаза его сказалъ:

-- Дорогой мой, ты вѣрно боленъ, или горести высосали кровь твою, потому что я едва могъ узнать тебя при первомъ взглядѣ!

Виницій вошелъ во внутреннюю колонаду, именуемую "ксистомъ" -- и тамъ повѣдалъ ему тайну. Нигеръ внимательно слушалъ его и на его грубомъ, загорѣломъ лицѣ выразилось сильное волненіе, которымъ онъ даже не старался овладѣть.

-- Итакъ, она христіанка?-- воскликнулъ онъ.

И онъ сталъ пристально глядѣть въ лицо Виниція, а тотъ очевидно отгадалъ, о чемъ спрашиваетъ его взглядъ селянина, такъ-какъ отвѣчалъ:

-- И я христіанинъ.

Тогда въ глазахъ Нигера блеснули слезы; онъ молчалъ минуту, а потомъ поднявъ кверху руки, сказалъ:

-- О благодарю тебя, Христосъ, за то, что ты снялъ пелену съ самыхъ дорогихъ для меня на свѣтѣ глазъ.

И онъ обнялъ голову Виниція, и плача отъ счастья, сталъ цѣловать его чело.

Черезъ минуту пришелъ Петроній и привелъ съ собой Назарія.

-- Хорошія вѣсти!-- сказалъ онъ еще издалека.

И дѣйствительно, вѣсти были хорошія. Прежде всего лѣкарь Главкъ ручался за жизнь Лигіи, хотя у нея была та самая тюремная лихорадка, отъ которой въ Туліанѣ и въ другихъ тюрьмахъ ежедневно гибли сотни людей. Что касается сторожей и человѣка, который раскаленнымъ желѣзомъ свидѣтельствовалъ мертвыхъ, то это не представляло никакихъ затрудненій. Помощникъ, Аттисъ, былъ также ужъ подговоренъ.

-- Мы сдѣлали отверстія въ гробѣ, чтобы больная могла дышать,-- сказалъ Назарій. Вся опасность въ томъ, чтобы она не вздохнула или не отозвалась въ ту минуту, когда мы будемъ проходить мимо преторіанцевъ. Но она очень ослабѣла и съ утра лежитъ съ закрытыми глазами. Впрочемъ, Главкъ дастъ ей усыпительный напитокъ, который онъ составитъ самъ изъ принесенныхъ много лѣкарствъ. Крышка гроба не будетъ прибита. Вы легко подымете и возьмете больную въ носилки, а мы положимъ въ гробъ мѣтокъ съ пескомъ, который вы должны имѣть наготовѣ.

Виницій, слушая эти слова, былъ блѣденъ, какъ полотно, но слушалъ съ такимъ напряженнымъ вниманіемъ, что, казалось, отгадывалъ напередъ, что Назарій долженъ былъ разсказать.

-- Не будутъ-ли уносить другія тѣла изъ тюрьмы?-- спросилъ Петроній.

-- Сегодня ночью умерло около двадцати человѣкъ, а до вечера умретъ еще нѣсколько, отвѣчалъ Назарій;-- мы должны будемъ идти съ цѣлой процессіей, но мы будемъ медлить, чтобы остаться позади. На первомъ перекресткѣ мой товарищъ нарочно захромаетъ. Такимъ образомъ мы значительно отстанемъ отъ другихъ. А вы ждите насъ около маленькаго храма Либитины. Хоть-бы Богъ послалъ темную ночь.

-- Богъ пошлетъ,-- сказалъ Нигеръ.-- Вчера вечеръ былъ свѣтлый, а потомъ вдругъ поднялась буря. Сегодня снова погода хорошая, но съ самаго утра было парно. Теперь каждую ночь будутъ дожди и грозы.

-- Вы идете безъ свѣта?-- спросилъ Виницій.

-- Факелы несутъ только впереди. А вы на всякій случай будьте у храма Либитины, какъ только стемнѣетъ; хотя мы обыкновенно выносимъ трупы только передъ самой полночью.

И они смолкли, слышалось только учащенное дыханіе Виниція.

Петроній обратился къ нему:

-- Мы говорили вчера, что будетъ лучше, если мы оба останемся дома. Но теперь я вижу, что мнѣ самому трудно будетъ высидѣть дома... Въ концѣ концовъ, если-бы рѣчь шла о побѣгѣ, надо было-бы наблюдать большую осторожность, но какъ скоро ее вынесутъ въ видѣ мертвой, мнѣ кажется, что подозрѣніе никому не придетъ въ голову.

-- Да! да!-- отвѣчалъ Виницій,-- я долженъ тамъ быть. Я самъ выну ее изъ гроба...

-- Когда разъ она будетъ въ моемъ домѣ подъ Коріоломъ,-- я отвѣчаю за нее,-- сказалъ Нигеръ.

Разговоръ кончился на этомъ.

Нигеръ отправился на постоялый дворъ, къ своимъ людямъ. Назарій, захвативши подъ туникой кошелекъ съ золотомъ, возвратился въ темницу. Для Виниція начался день, полный безпокойства, тревоги, ожиданія и лихорадочнаго состоянія.

-- Это дѣло должно удаться, такъ-какъ оно хорошо задумано,-- говорилъ ему Петроній.-- Лучше нельзя было-бы всего этого устроить. Ты долженъ принять видъ огорченнаго и ходить въ темной тогѣ. Но цирка ты не долженъ покидать. Пусть тебя всѣ видятъ... Все такъ обдумано, что ошибки произойти не можетъ. Но! Ты вполнѣ увѣренъ въ своемъ арендаторѣ?

-- Онъ христіанинъ!-- отвѣчалъ Виницій.

Петроній взглянулъ на него съ изумленіемъ, а потомъ пожимая плечами, заговорилъ какъ-бы самъ съ собой:

-- Клянусь Поллуксомъ! какъ это распространяется!.. И какъ обхватываетъ души людскія!.. Подъ страхомъ этого, люди отрекутся отъ всѣхъ боговъ римскихъ, греческихъ и египетскихъ. Какъ это странно... Клянусь Поллуксомъ!.. Если-бы я вѣрилъ, что хоть что-нибудь еще на свѣтѣ зависитъ отъ боговъ нашихъ, я каждому изъ нихъ обѣщалъ-бы принести въ жертву по шести быковъ, а капитолійскому Юпитеру -- двѣнадцать... Но и ты не щади обѣщаній Христу своему...

-- Я отдалъ ему душу свою,-- возразилъ Виницій.

И они разошлись. Петроній возвратился въ кубикулъ. Виницій отправился глядѣть на темницу, а оттуда пошелъ на склонъ Ватиканскаго холма, къ той хижинѣ землекопа, въ которой Апостолъ крестилъ его. Ему казалось, что въ этой хижинѣ Христосъ выслушаетъ его скорѣе, чѣмъ гдѣ-бы то ни было, и отыскавъ ее и бросившись на землю, онъ вылилъ всѣ муки своей наболѣвшей души въ мольбѣ о жалости и такъ отдался молитвѣ, что забылъ, гдѣ онъ находится и что съ нимъ дѣлается.

Ужъ послѣ полудня его разбудилъ звукъ трубъ, доходившій изъ цирка Нерона. Тогда онъ вышелъ изъ хижины и сталъ глядѣть вокругъ себя глазами, какъ-будто только-что пробудившимися отъ сна. Было жарко и тишина только изрѣдка прерывалась звукомъ трубъ и неистовымъ трескомъ полевыхъ кузнечиковъ. Въ воздухѣ парило. Небо надъ городомъ было еще голубое, но надъ Сабинскими горами и надъ берегомъ сбирались темныя тучи.

Виницій возвратился домой. Въ атріи его ожидалъ Петроній.

-- Я былъ на Палатинскомъ холмѣ,-- сказалъ онъ.-- Я нарочно показался тамъ и даже сѣлъ играть въ кости. У Аниція будетъ вечеромъ пиръ; я обѣщалъ ему, что приду, но только послѣ полуночи, такъ-какъ я долженъ выспаться; а хорошо было-бы если-бы и ты пошелъ!

-- Не было никакихъ извѣстій отъ Нигера или отъ Назарія?-- спросилъ Виницій.

-- Нѣтъ, мы увидимъ ихъ только въ полночь. Ты замѣтилъ, что начинается буря.

-- Да!

-- Завтра должно быть представленіе изъ распятыхъ христіанъ; но, можетъ быть, дождь помѣшаетъ.

Сказавъ это, Петроній приблизился къ Виницію и, прикоснувшись къ его плечу, сказалъ:

-- Но ее ты не увидишь на крестѣ, а увидишь въ Коріолѣ. Клянусь Касторомъ! за всѣ геммы Рима я не отдамъ той минуты, въ которую мы освободимъ ее. Ужъ близокъ вечеръ...

И, дѣйствительно, вечеръ надвигался, и темнота стала окутывать городъ раньше, чѣмъ обыкновенно, такъ-какъ тучи закрыли все небо. Съ наступленіемъ ночи пошелъ сильный дождь, который, падая на раскаленные за день камни, наполнилъ мглой всѣ улицы города. А потомъ то вдругъ наступала тишина, то снова шли короткіе ливни.

-- Спѣшимъ!-- сказалъ, наконецъ, Виницій.-- Можетъ быть, изъ-за бури тѣла мертвыхъ вывезутъ раньше, чѣмъ обыкновенно.

И, взявъ галльскіе плащи съ капюшонами, они вышли черезъ садовую дверь на улицу.

Петроній вооружился короткимъ римскимъ ножомъ, именуемымъ "sica", который онъ всегда бралъ съ собой въ ночныя путешествія.

Улицы по случаю грозы были пусты. Отъ времени до времени молнія разрывала тучи, освѣщая на минуту свѣжія стѣны вновь выстроенныхъ или еще строющихся домовъ и мокрыя каменныя плиты, которыми вымощены были улицы. При этомъ свѣтѣ, послѣ довольно длинной дороги, они увидѣли, наконецъ, горку, на которой стоялъ маленькій храмъ Либитиніи, и подъ горкой группу, состоящую изъ лошадей и мулъ.

-- Нигеръ!-- тихо позвалъ Виницій.

-- Я здѣсь, господинъ!-- сквозь шумъ дождя откликнулся голосъ.

-- Все готово?

-- Да, дорогой! Мы были на мѣстѣ, какъ только стемнѣло. Но спрячьтесь отъ дождя, такъ какъ вы промокните насквозь. Какая гроза! Мнѣ кажется, что долженъ пойти градъ.

И дѣйствительно, опасенія Нигера оправдались, такъ какъ скоро сталъ сыпать градъ, сначала мелкій, а потомъ все болѣе и болѣе крупный. Въ воздухѣ тотчасъ-же похолоднѣло.

А они, стоя подъ горкой, закрытые отъ вѣтра и отъ ледяныхъ ударовъ градинъ, разговаривали пониженными голосами.

-- Если даже насъ кто-нибудь увидитъ,-- сказалъ Нигеръ,-- то мы не возбудимъ ничьихъ подозрѣній, потому что мы похожи на людей, которые хотятъ переждать бурю. Но я боюсь, чтобы выносъ тѣлъ не отложили до завтра.

-- Градъ не будетъ долго падать,-- сказалъ Петроній.-- Мы должны ждать, хотя-бы до самаго разсвѣта.

И они, дѣйствительно, ждали, прислушиваясь, не долетитъ-ли до нихъ хоть отдаленный звукъ шаговъ.

Градъ прекратился совершенно, но скоро потомъ снова сталъ шумѣть ливень. Минутами подымался вѣтеръ и несъ со стороны Смрадныхъ долинъ страшный запахъ разлагающихся тѣлъ, которыхъ погребали не глубоко и очень небрежно.

Вдругъ Нигеръ сказалъ:

-- Я вижу сквозь мглу, огонь... одинъ, два, три... это факелы!

И онъ обратился къ людямъ:

-- Присмотрите, чтобы мулы не испугались.

-- Идутъ!-- сказалъ Петроній.

И дѣйствительно, огни становились все ярче. Черезъ минуту можно было ужъ отличить колеблющіеся отъ вѣтра факелы.

Нигеръ сталъ креститься и молиться. А тѣмъ временемъ мрачная процессія все приближалась и, наконецъ, поровнявшись съ храмомъ Либитиніи, остановилась.

Петроній, Виницій и Нигеръ добрались до горки, не понимая, что это значитъ. Но тѣ остановились только за тѣмъ, чтобы завязать себѣ ротъ и уши тряпками, для защиты отъ удушливаго смрада, который у самыхъ "puticuli" былъ прямо невыносимъ, а потомъ подняли носилки съ гробами и пошли дальше.

Только одинъ гробъ остановился у храма.

Виницій подскочилъ къ нему, а за нимъ Петроній, Нигеръ и два британскихъ раба съ носилками. Но они еще не успѣли добѣжать, когда изъ темноты послышался голосъ Назарія, полный страданья:

-- Господинъ, ее вмѣстѣ съ Урсомъ перевели въ Эсквилинскую темницу... Мы несемъ другое тѣло, а ее схватили передъ полуночью!..

-----

Петроній, возвращаясь домой, былъ мраченъ, какъ буря, и даже не пробовалъ развлекать Виниція. Онъ понималъ, что о спасеніи Лигіи изъ Эсквилинской тюрьмы и рѣчи быть не могло. Онъ догадывался, что, вѣроятно, ее перевели изъ Туліана для того, чтобы она не умерла отъ лихорадки и не избѣгла-бы предназначеннаго ей амфитеатра. Но это значило также, что за ней смотрѣли и сторожили ее внимательнѣе, чѣмъ другихъ. Петронію до глубины души жаль было и ее, и Виниція, но кромѣ того его точила и та мысль, что первый разъ въ жизни ему что-то не удавалось и что первый разъ онъ остался побѣжденнымъ въ борьбѣ.

-- Фортуна, кажется, покинула меня,-- говорилъ онъ себѣ,-- но боги ошибаются, если думаютъ, что я соглашусь на такую, напримѣръ, жизнь, какъ его!

И онъ взглянулъ на Виниція, который глядѣлъ на него расширенными зрачками.

-- Что съ тобой? У тебя лихорадка?-- спросилъ Петроній.

А Виницій отвѣчалъ какимъ-то страннымъ, надломленнымъ и медленнымъ голосомъ больного ребенка:

-- А я вѣрю, что Онъ можетъ возвратить мнѣ ее.

Надъ городомъ утихали послѣдніе раскаты грозы.

КОНЕЦЪ ДЕВЯТОЙ ЧАСТИ.

ЧАСТЬ ДЕСЯТАЯ.

Трехдневный дождь, явленіе рѣдкое въ Римѣ, не повторяющееся иногда цѣлыми годами, и градъ, падающій не только днемъ и вечеромъ, но и ночью -- прервали зрѣлища. Народъ начиналъ безпокоиться. Предвидѣлся неурожай на виноградъ, а когда въ одинъ прекрасный день гроза ударила въ Капитолій въ бронзовую статую Цереры, народъ сталъ приносить жертвы въ храмѣ Юпитера. Жрецы Цереры распространили слухъ, что гнѣвъ боговъ обратился на городъ за слишкомъ небрежный судъ надъ христіанами, и народъ сталъ требовать, чтобы несмотря на погоду поспѣшили-бы съ продолженіемъ игръ, и радость охватила цѣлый Римъ, когда, наконецъ, было объявлено, что черезъ три дня прерванныя "ludus" начнутся сызнова.

А тѣмъ временемъ и хорошая погода снова наступила. Амфитеатръ еще при разсвѣтѣ наполнился тысячами людей, и цезарь прибылъ во время, вмѣстѣ съ весталками и дворомъ. Зрѣлище должно было начаться борьбой христіанъ другъ съ другомъ; съ этой цѣлью ихъ одѣли гладіаторами и дали имъ всевозможное оружіе, которое служило борцамъ для нападенія и обороны. Но тутъ зрителей ожидало разочарованіе: христіане побросали на песокъ свои сѣти, вилы, копья я мечи и вмѣсто того стали обниматься и ободрять другъ друга къ перенесенію смертельныхъ мукъ. Тогда глубокій гнѣвъ и обида овладѣли сердцами толпы. Одни упрекали ихъ въ малодушіи и трусости, другіе утверждали, что христіане нарочно не хотятъ драться, изъ ненависти къ людямъ и за тѣмъ, чтобы лишить ихъ удовольствія, которое обыкновенно возбуждалось доблестью. Наконецъ, по приказанію цезаря, на нихъ выпустили настоящихъ гладіаторовъ, которые въ одно мгновенье ока уложили всѣхъ безоружныхъ и колѣнопреклоненныхъ людей.

Но послѣ того, что трупы были убраны, зрѣлище превратилось въ рядъ миѳологическихъ картинъ, изобрѣтенныхъ самимъ цезаремъ. Зрители увидали Геркулеса, пылающаго настоящимъ огнемъ на горѣ Эта. Виницій задрожалъ при мысли, что можетъ быть на роль Геркулеса предназначили Урса,-- но, очевидно, чередъ вѣрнаго слуги Лигіи не пришелъ еще, такъ какъ на столбѣ пылалъ какой-то другой, совершенно неизвѣстный Виницію христіанинъ. Вмѣсто этого, въ слѣдующей картинѣ Хилонъ, котораго цезарь не захотѣлъ освободить отъ присутствія на представленіи, увидалъ знакомыхъ ему людей. Представлялась смерть Дедала {Дедалъ, которому, согласно другимъ преданіямъ, удалось перелетѣть изъ Крита въ Спцслію, въ римскихъ амфитеатрахъ погибалъ тою-же смертью, какъ и Икаръ.} и Икара. Въ роли Дедала выступилъ Эврицій, тотъ самый старецъ, который когда-то познакомилъ Хилона съ знакомъ рыбы, а въ роли Икара сынъ его Квартъ. Обоихъ съ помощью особенной машины подняли вверхъ, а потомъ внезапно, съ огромной высоты, бросили на арену, при чемъ молодой Квартъ упалъ такъ близко къ подіуму цезаря, что забрызгалъ кровью не только внѣшнія украшенія, но и барьеръ, высланный пурпуромъ. Хилонъ не видалъ паденья, такъ какъ закрылъ глаза и слышалъ только глухое паденье тѣла, а когда черезъ минуту увидалъ кровь, тутъ-же рядомъ съ собой, то чуть было во второй разъ не упалъ въ обморокъ. Но картины быстро смѣнялись. Позорныя муки дѣвушекъ, которыхъ передъ смертью подвергали поруганію гладіаторовъ, одѣтыхъ звѣрями, развеселили сердца народа. Тутъ предстали жрицы Кибеды и Цереры, тутъ были и Данаиды, и Дирка, и Пасноея, тутъ предстала, наконецъ, молоденькая дѣвочка, разрываемая дикими лошадьми. Народъ рукоплескалъ все новымъ вымысламъ цезаря, который, гордый ими и осчастливленный рукоплесканьями, ни на минуту теперь не отнималъ изумруда отъ глаза, любуясь бѣлыми тѣлами, разрываемыми желѣзомъ и судорожными движеньями жертвъ. Но были также картины, касающіяся историческихъ событій. Послѣ дѣвушекъ на сценѣ появился Муцій Сцевола, рука котораго привязанная къ горящему треножнику наполнила смрадомъ горѣлаго мяса весь амфитеатръ, который, какъ настоящій Сцевола, стоялъ безъ единаго вздоха, съ глазами, поднятыми къ небу и съ шепотомъ молитвы на почернѣвшихъ губахъ. Послѣ того какъ его добили и тѣло его выволокли въ споларіумъ, въ представленіи наступилъ обычный полуденный перерывъ. Цезарь, вмѣстѣ съ весталками и своими приближенными, оставилъ театръ и отправился въ нарочно выстроенный огромный шатеръ, въ которомъ былъ приготовленъ для него и гостей великолѣпный "prandium". Народъ по большей части послѣдовалъ его примѣру и спѣшилъ выходить изъ амфитеатра, чтобы дать отдыхъ членамъ утомленнымъ долгимъ сидѣньемъ и испробовать кушаній, которыя по милости цезаря разносились рабами. Только самые любознательныя, покинувъ мѣста свои, отправились на самую арену и трогая пальцемъ липкій отъ крови песокъ, разсуждали, какъ знатоки и любители о томъ, что уже прошло, и о томъ, что должно было наступить. Но скоро и они разошлись, чтобы не опоздать на пиръ; осталось только нѣсколько людей, которыхъ удерживало не любопытство, но сочувствіе къ будущимъ жертвамъ. Эти немногіе люди скрывались въ проходахъ или на низшихъ мѣстахъ, а тѣмъ временемъ рабы ровняли арену и, покончивъ съ этимъ, стали копать въ ней ямы одну около другой, рядами, по всему кругу, отъ одного конца до другого, такъ что послѣдній рядъ ихъ оканчивался въ нѣсколькихъ шагахъ отъ подіума цезаря. Съ улицы въ циркъ доносились звуки человѣческихъ голосовъ и рукоплесканія, а здѣсь работали съ лихорадочной поспѣшностью и дѣлали приготовленія къ новымъ мученіямъ. И вотъ открылись куникулы и изъ всѣхъ дверей ведущихъ на арену стали выгонять нагихъ христіанъ несущихъ на плечахъ кресты. Весь амфитеатръ переполнился ими. Старцы бѣжали согнувшись подъ тяжестью деревянныхъ бревенъ, а рядомъ съ ними мужчины во цвѣтѣ лѣтъ, женщины съ распущенными волосами, которыми онѣ старались прикрыть свою наготу, подростки и совсѣмъ маленькія дѣти.-- Кресты по большей части были украшены цвѣтами, также какъ и жертвы. Служителя цирка, стегая несчастныхъ палками, заставляли ихъ складывать кресты рядомъ съ готовыми уже ямами и сами становились рядомъ съ ними. Такъ должны были погибнуть тѣ, которыхъ не удалось отдать на съѣденье собакамъ и дикимъ звѣрямъ, въ первый день игръ. Теперь ихъ хватали черные рабы, клали навзничь на деревѣ и прибивали руки жертвъ къ перекладинамъ усердно и быстро, чтобы народъ, возвратившись послѣ перерыва въ амфитеатръ, засталъ всѣ кресты поставленными. Во всемъ амфитеатрѣ раздавался теперь стукъ молотковъ, эхо котораго отдавалось во всѣхъ рядахъ и дошло даже до площади, окружающей амфитеатръ, и подъ шатеръ, въ которомъ цезарь принималъ весталокъ и пріятелей. Тамъ пили вино, шутили надъ Хилономъ и шептали странныя слова на ухо жрицамъ Весты,-- а на аренѣ кипѣла работа, гвозди вонзались въ ноги и руки христіанъ, стучали лопаты, засыпая пескомъ ямы, въ которыя были вставлены кресты.

Но между жертвами, очередь которыхъ наступила, былъ и Криспъ. У львовъ не было времени разорвать его, а потому ему предназначался крестъ, а онъ, всегда готовый къ смерти, радовался при мысли, что его часъ приближается. Сегодня онъ выглядывалъ иначе, такъ какъ высохшее тѣло его было совершенно обнажено, только опояска изъ плюща покрывала его бедра, а на головѣ у него былъ вѣнокъ изъ розъ.-- Но въ глазахъ его блестѣла та-же неистощимая энергія и изъ подъ вѣнка виднѣлось то же суровое и фанатичное лицо. Не измѣнилось также и сердце его, потому что, какъ раньше въ кувикулѣ онъ гнѣвомъ божьимъ грозилъ братьямъ своимъ, обшитымъ въ звѣриныя шкуры, такъ и сегодня громилъ ихъ вмѣсто того, чтобы утѣшать.

-- Благодарите Спасителя за то, что онъ позволяетъ вамъ умереть тою-же смертью, какою умеръ Онъ самъ, говорилъ Криспъ.-- Можетъ быть, часть грѣховъ вашихъ будетъ вамъ прощена за это,-- но трепещите, такъ какъ справедливость должна быть удовлетворена и не можетъ быть одинаковой награды для злыхъ и добрыхъ.

А голосу его вторилъ стукъ молотковъ, которыми прибивались руки и ноги жертвъ. Все больше и больше крестовъ появлялось на аренѣ, а Криспъ, обратившись къ тѣмъ, что стояли еще у креста своего, продолжалъ:

-- Я вижу отверстое небо, но я вижу также и отверстый адъ... Я самъ не знаю, какъ оправдаю передъ Господомъ жизнь мою, хотя я вѣрилъ и ненавидѣлъ зло,-- и не смерти боюсь я, а воскрешенія изъ мертвыхъ, не мученій, а суда, такъ какъ настаетъ день гнѣва...

Но тутъ изъ ближайшихъ рядовъ послышался какой-то голосъ, спокойный и торжественный:

-- Нѣтъ, настаетъ не день гнѣва, но день милосердія, день спасенія и счастья, потому что я говорю вамъ, Христосъ приметъ васъ, утѣшитъ и посадитъ одесную себя.-- Вѣруй, ибо небо открывается предъ вами.

При этихъ словахъ глаза всѣхъ обратились къ скамьямъ; даже тѣ, что висѣли ужъ на крестахъ, подняли свои блѣдныя, измученныя головы и стали глядѣть въ сторону говорившаго.

Криспъ протянулъ къ нему руку, какъ-бы желая угрожать ему, но увидавъ лицо его,-- онъ опустилъ поднятую руку, колѣна его согнулись а губы прошептали:

-- Апостолъ Павелъ!..

Къ большому изумленію служителей цирка -- всѣ христіане, которыхъ еще не удалось пригвоздить, пали на колѣна, а Павелъ изъ Тарса обратился къ Криспу, и сказалъ:

-- Криспъ, не угрожай имъ, ибо они еще сегодня будутъ съ тобой въ раю. Ты думаешь, что среди нихъ будутъ осужденные? Но кто-же осудитъ ихъ? Развѣ Богъ сдѣлаетъ это, Богъ, который отдалъ за нихъ Сына своего? Развѣ Христосъ, который умеръ ради спасенія ихъ, какъ они умираютъ ради имени Его? Кто будетъ жаловаться на избранниковъ Господа? Кто скажетъ про эту кровь,-- "она проклята!"

-- Господинъ, я ненавидѣлъ зло,-- отвѣчалъ старый священникъ.

-- Христосъ повелѣлъ любить людей больше, чѣмъ ненавидѣть зло, ибо ученіе Его есть любовь, а не ненависть...

-- Я согрѣшилъ въ смертный часъ свой,-- отвѣчалъ Криспъ. И онъ сталъ ударять себя въ грудь.

Тутъ завѣдующій скамьями приблизился къ Апостолу и спросилъ его:

-- Кто ты, ты, который разговариваешь съ осужденными?

-- Римскій гражданинъ,-- спокойно возразилъ Павелъ.

А потомъ, обратившись къ Криспу сказалъ:

-- Вѣруй, ибо сегодня день любви, и умри спокойно, служитель Господа.

Въ эту минуту два мурина приблизились къ Криспу, чтобы положить его на крестъ, а онъ еще разъ оглянулся кругомъ и воскликнулъ:

-- Братья, молитесь за меня.

И лицо его утратило обычную суровость; каменныя черты приняли выраженіе покоя и сладости. Онъ самъ простеръ руки вдоль перекладины креста, чтобы облегчить работу, и глядя прямо на небо, сталъ жарко молиться. Казалось, онъ ничего не чувствовалъ, потому что ни малѣйшей дрожи не пробѣгало по тѣлу его, когда гвозди вонзались въ тѣло его и на лицѣ его не появилось ни единой морщины страданья. Онъ молился въ то время, когда ему прибивали ноги, онъ молился, когда подымали крестъ и кругомъ его утаптывали землю. И только когда народъ со смѣхомъ и криками сталъ наполнять амфитеатръ, брови старца какъ-будто сжались, онъ гнѣвался на то, что языческій народъ нарушаетъ тишину и покой сладостной смерти.

Но еще передъ тѣмъ всѣ кресты были вбиты,-- такъ что на аренѣ стоялъ какъ-бы лѣсъ съ висящими на деревьяхъ людьми. На перекладины крестовъ и на головы мучениковъ падалъ свѣтъ солнца, а на аренѣ образовались рѣзкія тѣни, образующія черную сплетенную рѣшетку, въ которой просвѣчивалъ желтый песокъ. То было зрѣлище, въ которомъ народъ съ восторгомъ присматривался къ медленному умиранію. Никогда еще не видано было столькихъ крестовъ. Арена была такъ густо набита ими, что служителя только съ трудомъ могли проталкиваться между ними. У барьера висѣли большей частью женщины, но Криспа, какъ предводителя, помѣстили почти передъ самымъ подіумомъ цезаря, на огромномъ крестѣ. Никто изъ жертвъ еще не скончался, но нѣкоторые изъ тѣхъ, кого пригвоздили первыми, лишились чувствъ. Никто не стоналъ и не просилъ о милосердіи. Нѣкоторые склонили голову на грудь, или на плечо, казалось заснули, одни какъ-бы задумались, другіе, глядя на небо, тихо двигали губами. Въ этомъ страшномъ лѣсу крестовъ, въ этихъ распятыхъ тѣлахъ, въ молчаніи жертвъ было, тѣмъ не менѣе, что-то зловѣщее. Народъ, который послѣ пира, сытый и веселый, съ крикомъ входилъ въ амфитеатръ, смолкъ, не зная на которомъ крестѣ остановить глаза и что думать. Нагота вытянутыхъ женскихъ фигуръ перестала дразнить его мысли. Нигдѣ ужъ не устраивались заклады о томъ, кто умретъ раньше, тогда какъ обыкновенно, при меньшей численности жертвъ, эти заклады устраивались всегда; казалось, что и цезарь скучаетъ, потому что, повернувъ голову, онъ лѣнивымъ движеніемъ поправлять ожерелье, съ соннымъ и заспаннымъ лицомъ.

Но тутъ, висящій напротивъ него Криспъ, у котораго только что глаза были закрыты, какъ у человѣка лишившагося чувствъ, или умирающаго, открылъ ихъ и сталъ глядѣть на цезаря.

Лицо его снова приняло прежнее неумолимое выраженіе, а взоръ запылалъ такимъ огнемъ, что приближенные августа стали перешептываться, указывая на него пальцами и, наконецъ, самъ цезарь обратилъ на него вниманіе и лѣниво приложилъ изумрудъ къ глазу.

Наступила полнѣйшая тишина. Глаза зрителей обращены были на Криспа, который попробовалъ двинуть правой рукой, какъ-бы желая оторвать ее отъ дерева.

Черезъ минуту грудь его поднялась, ребра обозначились рѣзче и онъ воскликнулъ:

-- Матереубійца! горе тебѣ!

Приближенные августа, услыхавъ предсмертныя обвиненія, брошенныя владыкѣ міра въ присутствіи тысячной толпы, не смѣли вздохнуть. Хилонъ потерялъ сознаніе. Цезарь вздрогнулъ и выпустилъ изумрудъ.

Народъ тоже удерживалъ дыханье въ грудяхъ. Могучій голосъ Криспа раздавался во всемъ амфитеатрѣ:

-- Горе тебѣ убійца жены и брата, горе тебѣ, антихристъ. Преисподняя разверзнется предъ тобой, смерть протягиваетъ къ тебѣ руки -- и могила ждетъ тебя. Горе тебѣ, живой мертвецъ, ибо ты умрешь въ ужасѣ и погибнешь на вѣки!

И не въ силахъ будучи оторвать прибитую руку отъ дерева, вытянувшійся, страшный, еще при жизни походившій на скелетъ, неумолимый -- какъ предопредѣленіе, онъ трясъ бѣлой бородой надъ подіумомъ Нерона, движеніемъ головы разбрасывая лепестки розъ вѣнка, которыми украсили его волосы.

-- Горе тебѣ убійца! мѣра твоя преполнена и часъ твой близокъ!..

Онъ вытянулся весь: одну минуту казалось, что онъ оторветъ руку отъ креста и грозно протянетъ ее надъ цезаремъ,-- но вдругъ его исхудалыя руки вытянулись еще больше, тѣло опустилось внизъ, голова упала на грудь,-- и онъ скончался.

Среди лѣса крестовъ болѣе слабые стали засыпать сномъ вѣчнымъ.

II.

-- Господинъ!-- говорилъ Хилонъ. Теперь -- море гладко, какъ масло, и волны кажутся блестящими... Пойдемъ въ Ахайю. Тамъ ждетъ тебя слова Аполлона, тамъ ждутъ тебя вѣнки, тріумфы, тамъ лгод и будутъ боготворить тебя, а боги примутъ какъ равнаго себѣ,-- а тутъ,

господинъ... И онъ остановился, такъ какъ длинная губа его начала такъ сильно трястись, что слова перешли въ непонятные звуки.

-- Мы пойдемъ туда послѣ окончанія игръ, отвѣчалъ Неронъ.-- Я знаю, что многіе и такъ называютъ христіанъ "innoxia corpora". А если-бы я уѣхалъ, всѣ стали-бы повторять это. Чего ты боишься, старый грибъ?

Говоря это, Неронъ насупилъ брови и пытливымъ взглядомъ сталъ глядѣть на Хилона, какъ-бы ожидая отъ него объясненія, такъ какъ онъ только притворялся хладнокровнымъ. На послѣднемъ представленіи онъ самъ испугался словъ Криспа, и, возвратившись домой, не могъ заснуть отъ бѣшенства, стыда, и вмѣстѣ съ тѣмъ страха.

Тогда суевѣрный Вестиній, который молча слушалъ разговоръ Нерона и Хилона, оглянулся кругомъ и сказалъ таинственнымъ голосомъ:

-- Господинъ, послушай этого старика. Въ этихъ христіанахъ есть что-то странное... Ихъ божество посылаетъ имъ легкую смерть, но оно можетъ быть мстительно.

Неронъ быстро отвѣтилъ:

-- Не я устроилъ игры, а Тигеллинъ.

-- Да! это я,-- отвѣчалъ Тигеллинъ, который услышалъ отвѣтъ цезаря.-- Это я,-- и я смѣюсь надъ всѣми христіанскими богами. Господинъ, Вестиній -- это пузырь, надутый всякими предразсудками, а этотъ мужественный грекъ готовъ умереть отъ страха при видѣ курицы, защищающей своихъ цыплятъ.

-- Хорошо, сказалъ Неронъ,-- но отнынѣ прикажи, чтобы всѣмъ христіанамъ вырывали языки или затыкали ротъ.

-- Имъ огонь заткнетъ ихъ, божественный!

-- Горе мнѣ!-- вздохнулъ Хилонъ.

Но Цезарь, которому наглая увѣренность Тигеллина придала бодрости, сталъ смѣяться и сказалъ, указывая на стараго Хилона:

-- Взгляните, на что похожъ потомокъ Ахиллеса.

Дѣйствительно, Хилонъ имѣлъ ужасный видъ. Остатки волосъ на его головѣ побѣлѣли совершенно, на лицѣ остановилось выраженіе какого-то страшнаго безпокойства, тревоги и угнетенности.-- Минутами онъ казался больнымъ и полубезсознательнымъ. Онъ не отвѣчалъ на вопросы, или попрежнему начиналъ сердиться и становился такимъ смѣлымъ, что приближенные августа предпочитали его не трогать.

Такая минута наступила и теперь.

-- Дѣлайте со мной, что хотите, а на игры я больше не пойду!-- закричалъ онъ отчаянно, щелкая пальцами.

Неронъ съ минуту глядѣлъ на него и, обратившись къ Тигеллину, сказалъ:

-- Ты присмотришь за тѣмъ, чтобы въ саду этотъ стоикъ былъ поближе ко мнѣ! Я хочу видѣть, какое впечатлѣніе произведутъ на него наши факелы.

Но Хилонъ испугался угрозы, которая слышалась въ голосѣ цезаря.

-- Господинъ,-- сказалъ онъ,-- я ничего не увижу, такъ какъ ночью я не вижу.

А цезарь отвѣчалъ съ страшной усмѣшкой:

-- Ночь будетъ свѣтла, какъ день!

И потомъ онъ обратился къ другимъ приближеннымъ, съ которыми онъ сталъ разговаривать о ристалищахъ, которыя онъ намѣревался устроить послѣ окончанія игръ.

А къ Хилону приблизился Петроній и, положивъ къ нему на плечо руку, сказалъ:

-- Развѣ я не говорилъ тебѣ? Не выдержишь.

А Хилонъ отвѣчалъ:

-- Я хочу напиться!..

И онъ протянулъ дрожащую руку къ кратеру съ виномъ, но не могъ донести его до губъ, а Вестиній, увидя это, отнялъ у него сосудъ и пододвинувшись къ нему, спросилъ его съ испугомъ и любопытствомъ:

-- Тебя преслѣдуютъ фуріи?

-- Нѣтъ,-- отвѣчалъ Хилонъ,-- но передо мной ночь.

-- Какъ ночь?.. Да сжалятся надъ тобой боги! Какъ ночь?

-- Ночь ужасная, въ которой что-то движется, что-то надвигается на меня. Но я не знаю что это и боюсь.

-- Я всегда былъ увѣренъ, что они колдуны. Не снится-ли тебѣ все это?

-- Нѣтъ, такъ какъ я не сплю. Я не думалъ, что ихъ такъ покажутъ.

-- Тебѣ жаль ихъ?

-- Зачѣмъ проливаете вы столько крови? Ты слышалъ, что тотъ человѣкъ говорилъ съ креста? Горе намъ.

-- Слышалъ,-- тихо отвѣчалъ Весиній.-- Но они подожгли Римъ!

-- Неправда!

-- Они отравляли источники!

-- Неправда!

-- Они убивали дѣтей!

-- Неправда!

-- Какъ-же?-- съ удивленіемъ спросилъ Вестиній.-- Ты самъ говорилъ это и предалъ ихъ въ руки Тигеллина!

-- Тогда также ночь была передо мной и теперь смерть приближается ко мнѣ... Иногда мнѣ кажется, что я ужъ умеръ -- и вы тоже.

-- Нѣтъ! умираютъ они, а мы живы! Но скажи мнѣ; что они видятъ передъ смертью?

-- Христа.

-- Это богъ ихъ? Могущественный-ли это богъ?

Но Хилонъ отвѣчалъ также вопросомъ:

-- Что за факелы должны горѣть въ садахъ? Ты слышалъ, что говорилъ цезарь?

-- Слышалъ и знаю. Такъ называемые "sarmentitii и semaxii"... Ихъ облекутъ въ скорбные туники, пропитанные смолой, привяжутъ къ столбамъ и подожгутъ... Ахъ, если-бы только Богъ ихъ не послалъ на городъ какихъ-нибудь бѣдствій... Semaxii!-- это страшная казнь.

-- Это лучше, потому что не будетъ крови,-- отвѣчалъ Хилонъ.-- Скажи рабу, чтобы онъ поднесъ кратеръ къ губамъ моимъ. Я хочу пить, но разливаю вино, потому что у меня рука дрожитъ отъ старости.

Остальные также разговаривали о христіанахъ. Старый Домицій Аферъ глумился надъ ними.

-- Ихъ такое множество,-- говорилъ онъ,-- что они могли-бы произвести междоусобную войну, и замѣтьте, что были опасенья, не захотятъ-ли они защищаться. А они умираютъ, какъ овцы.

-- Пусть-бы попробовали умирать иначе!-- сказалъ Тигеллинъ.

На это отозвался Петроній:

-- Вы ошибаетесь. Они защищаются.

-- Какимъ это образомъ?

-- Терпѣніемъ.

-- Это новый способъ!

-- Несомнѣнно. Но вы вѣдь не можете сказать, что они умираютъ, какъ обыкновенные преступники.

-- Нѣтъ! Они умираютъ такъ, какъ будто преступниками были тѣ, которые осуждаютъ ихъ на смерть, то есть мы и весь народъ римскій.

-- Какая чепуха!-- воскликнулъ Тигеллинъ.

-- Hic Abdera! {Выраженіе, которое значитъ: "вотъ дуракъ изъ дураковъ!"} -- отвѣчалъ Петроній.

Но другіе, пораженные мѣткостью его замѣчаній, стали съ изумленіемъ глядѣть другъ на друга и повторять:

-- Правда! Въ ихъ смерти есть что-то необыкновенное.

-- Я говорю вамъ, что они видятъ свое божество!-- закричалъ со стороны Вестиній.

Сейчасъ-же нѣсколько приближенныхъ августа обратились въ сторону Хилона:

-- Эй, старикъ, ты ихъ хорошо знаешь: скажи намъ, что они видятъ?

А грекъ пролилъ вино на тунику и отвѣчалъ:

-- Воскрешеніе изъ мертвыхъ!

И онъ затрясся такъ, что гости, сидѣвшіе близко отъ него, громко захохотали.

III.

Нѣсколько дней Виницій проводилъ ночи внѣ дома. Петронію приходило въ голову, что онъ, можетъ быть, составилъ какой-нибудь новый планъ и работаетъ надъ освобожденіемъ Лигіи изъ эквилинской темницы, но онъ не хотѣлъ ни о чемъ спрашивать его, чтобы не принести несчастье его работѣ. Этотъ изящный скептикъ сталъ теперь также суевѣренъ, или лучше сказать, съ тѣхъ поръ, какъ ему не удалось вырвать дѣвушку изъ мамеритинскаго подземелья, онъ пересталъ вѣрить въ свою звѣзду.

Онъ и теперь не разсчитывалъ на удачный результатъ попытокъ Виниція. Эсквилинская тюрьма, наскоро устроенная изъ погребовъ домовъ, разрушенныхъ для прекращенія пожара, не была правда такой ужасной, какъ старый Туліанъ, стоящій рядомъ съ Капитоліемъ, но зато была во сто разъ лучше охраняема. Петроній хорошо понималъ, что Лигію перевели туда только для того, чтобы она не умерла и не избѣжала амфитеатра, а потому ему не трудно было сообразить, что именно потому ее охраняютъ, какъ зеницу ока.

-- Очевидно,-- говорилъ онъ себѣ,-- цезарь вмѣстѣ съ Тигеллиномъ предназначаетъ ее для какого-то особеннаго зрѣлища, болѣе страшнаго, чѣмъ всѣ предыдущія -- и Виницій погибнетъ скорѣе самъ, чѣмъ сможетъ спасти ее.

Однако, и Виницій потерялъ надежду спасти Лигію. Теперь это могъ сдѣлать только Христосъ. Молодой трибунъ хотѣлъ только видѣть ее въ темницѣ.

Съ нѣкоторыхъ поръ мысль, что Назарію удалось пробраться въ Мамеритинскую тюрьму, въ видѣ наемника для выноса труповъ, не давала ему покоя,-- и онъ рѣшилъ испытать этотъ путь.

Подкупленный за огромную сумму сторожъ "Смрадныхъ ямъ", наконецъ, принялъ его въ число своихъ слугъ, которыхъ онъ каждую ночь посылалъ въ темницу за трупами. Опасность, что Виницій могъ быть узнанъ, была очень небольшая, отъ нея спасали его: ночь, одежда раба и плохое освѣщеніе темницъ и, наконецъ, кому могло прійти въ голову, чтобы патрицій, внукъ и сынъ консуловъ, могъ оказаться среди гробовщиковъ, назначенныхъ для вывоза труповъ въ "Смрадныя ямы", и взялся за работу, къ которой принуждали людей неволя или послѣдняя нужда.

Но, когда пришелъ желанный вечеръ, онъ съ радостью перевязалъ бедра и окрутилъ голову тряпками, пропитанными терпентиномъ -- и съ бьющимся сердцемъ отправился съ другими въ Эсквилинъ.

Стража преторіанцевъ не дѣлала имъ никакихъ затрудненій, впрочемъ они всѣ снабжены были соотвѣтственными билетами, которые центуріонъ осматривалъ при свѣтѣ фонаря. Черезъ минуту огромныя желѣзныя двери отворились и они вошли.

Виницій увидѣлъ передъ собой обширный сводчатый погребъ, который велъ къ цѣлому ряду другихъ погребовъ. Тусклые свѣтильники освѣщали этотъ погребъ, наполненный людьми. Нѣкоторые изъ нихъ лежали подъ стѣнами, погруженные въ сонъ, а можетъ быть и умершіе. Другіе окружали большой сосудъ съ водой, стоящій посрединѣ, и пили изъ него, третьи сидѣли на землѣ, опершись локтемъ на колѣни и опустивъ головы на руки. Кое-гдѣ спали дѣти, прижавшись къ матерямъ. Кругомъ слышны были то вздохи да громкое ускоренное дыханье больныхъ, то плачъ, то шепотъ молитвы, то пѣсни, напѣваемыя вполголоса, то проклятія сторожей. Въ подземельи господствовали трупный запахъ и толкотня. Подъ мрачными сводами двигались темныя фигуры, а ближе, при мерцающемъ свѣтѣ, виднѣлись поблѣднѣвшія, испуганныя, похудѣвшія и голодныя лица, съ глазами потухшими или горящими отъ лихорадки, съ поблѣднѣвшими губами, съ струйками пота на лбу и слипшимися волосами. По угламъ громко бредили больные, другіе просили воды, третьи молили о томъ, чтобы ихъ повели на смерть. А тѣмъ не менѣе эта темница была менѣе страшная, чѣмъ старый Туліанъ. У Виниція при видѣ всего этого ноги подкосились и въ груди не хватило дыханья. При мысли о томъ, что Лигія находится среди этой нужды и этихъ несчастій, волосы встали дыбомъ на головѣ его, а въ груди замеръ крикъ отчаянія. Амфитеатръ, клыки дикихъ звѣрей, кресты -- все было лучше этихъ страшныхъ, полныхъ трупнаго запаха подземелій, въ которыхъ умоляющіе человѣческіе голоса во всѣхъ углахъ повторяли:

-- Ведите насъ на смерть!

Виницій вонзилъ ногти въ руки, такъ какъ чувствовалъ, что теряетъ силы и сознанье. Все то, черезъ что онъ прошелъ до тѣхъ поръ, вся любовь и страданье, превратилось теперь въ одну жажду смерти.

Въ эту минуту рядомъ съ нимъ послышался голосъ надсмотрщика "Смрадныхъ ямъ".

-- А сколько у васъ сегодня труповъ?

-- Съ дюжину будетъ,-- отвѣчалъ тюремный сторожъ.-- но до утра еще прибавится, потому что тамъ подъ стѣнами нѣкоторые ужъ кончаются.

И онъ сталъ жаловаться на женщинъ, что онѣ скрываютъ смерть дѣтей для того, чтобы дольше имѣть ихъ при себѣ и пока возможно не отдавать ихъ въ "Смрадныя ямы". Трупы приходится узнавать по запаху, а потому воздухъ, и безъ того страшный, портится еще больше. "Я хотѣлъ-бы лучше быть рабомъ въ деревенскомъ "ergastulum", чѣмъ смотрѣть за этими собаками, гніющими при жизни". Надсмотрщикъ надъ "ямами" утѣшалъ его и говорилъ, что его служба еще не самая скверная.

А тѣмъ временемъ къ Виницію вернулось сознаніе дѣйствительности и онъ сталъ оглядываться въ подземельѣ, въ которомъ, однако, напрасно искалъ глазами Лигію, думая при томъ, что можетъ быть онъ при жизни совсѣмъ не увидитъ ее. Погребовъ было много, соединенныхъ между собою свѣже-вырытыми проходами, но могильщики входили только въ тѣ, въ которыхъ надо было забирать мертвыя тѣла, а потому Виниція охватилъ страхъ, что то, что стоило столькихъ трудовъ, можетъ быть ни къ чему не послужитъ.

Съ счастью, его начальникъ пришелъ къ нему на помощь.

-- Тѣла надо выносить сейчасъ-же,-- сказалъ онъ,-- такъ какъ зараза распространяется главнымъ образомъ черезъ трупы. Иначе помрете и вы, и заключенные.

-- Насъ десять человѣкъ на всѣ погреба,-- отвѣчалъ сторожъ,-- а вѣдь должны-же мы спать.

-- Такъ я оставлю тебѣ четверыхъ изъ людей моихъ, которые по ночамъ будутъ ходить по погребамъ и смотрѣть, не умеръ-ли кто?

-- Мы выпьемъ завтра, если ты сдѣлаешь это. Пусть они каждый трупъ принесутъ для изслѣдованія, такъ какъ вышли приказы, что бы мертвымъ прокалывать горло, а потомъ прямо съ ними въ Ямы.

-- Хорошо, выпьемъ!-- отвѣчалъ надсмотрщикъ.

Послѣ того, онъ выбралъ четверыхъ людей, а между ними и Виниція, а съ остальными отправился складывать трупы на носилки.

Виницій свободно вздохнулъ. Теперь, по крайней мѣрѣ, онъ былъ увѣренъ, что найдетъ Лигію.

И онъ прежде всего старательно сталъ осматривать первое подземелье. Онъ заглядывалъ во всѣ темные углы, до которыхъ почти не достигалъ свѣтъ свѣтильника, оглядывалъ фигуры спящихъ подъ стѣнами, подъ покрывалами, обходилъ болѣе тяжелыхъ больныхъ, которыхъ сволокли въ отдѣльный уголъ, однако Ливіи онъ нигдѣ не могъ найти. Розыски его во второмъ и третьемъ погребѣ остались также безъ результата.

А тѣмъ временемъ время шло; тѣла были уже вынесены. Сторожа улеглись въ коридорахъ, примыкающихъ къ погребамъ, и заснули; дѣти, утомленные отъ слезъ, смолкли, и въ подземельяхъ только слышны были дыханья измученныхъ грудей и кое-гдѣ еще шепотъ молитвы.

Виницій съ свѣтильникомъ вошелъ въ четвертый погребъ, значительно меньшій и, поднявъ свѣтъ надъ головой, сталъ въ немъ оглядываться.

И вдругъ онъ вздрогнулъ, потому что ему показалось, что подъ рѣшетчатымъ отверстіемъ въ стѣнѣ онъ видитъ огромную фигуру Урса.

Онъ потушилъ свѣтъ и, приблизившись къ этой фигурѣ, спросилъ:

-- Урсъ, ты-ли это?

Исполинъ повернулъ голову.

-- Кто ты?

-- Ты не узнаешь меня?-- спросилъ молодой человѣкъ.

-- Ты потушилъ свѣтъ, какъ-же я могу узнать тебя?

Но въ эту минуту Виницій увидѣлъ Лигію, лежащую на плащѣ у самой стѣны, а потому, не говоря больше ни слова, онъ упалъ передъ ней на колѣни.

Урсъ узналъ его и сказалъ:

-- Слава Христу, но не буди ее господинъ.

Виницій, стоя на колѣняхъ, сквозь слезы вглядывался въ нее. Не смотря на полумракъ, онъ разглядѣлъ ея исхудалыя руки, ея лицо, которое показалось ему блѣднымъ, какъ мраморъ. И при видѣ этого его охватила любовь, похожая на раздирающія душу страданія, потрясающая все существо его и преисполненная жалостью, почитанія и уваженія, такъ что, упавъ ницъ, онъ сталъ прижимать къ губамъ своимъ край плаща, на которомъ спало это дорогое для него созданье.

Урсъ долго и молча глядѣлъ на него, наконецъ онъ потянулъ его за, тунику.

-- Господинъ,-- спросилъ онъ,-- какъ ты пробрался сюда, ты пришелъ освободить ее?

Виницій приподнялся, но еще нѣкоторое время боролся со своимъ волненіемъ.

-- Укажи мнѣ способъ!-- сказалъ онъ.

-- Я думалъ, что ты найдешь его. Мнѣ только одинъ приходилъ въ голову...

И онъ обратилъ взоръ свой къ рѣшетчатому окну, а потомъ, какъ-бы отвѣчая самому себѣ, сказалъ:

-- Да!.. но тамъ солдаты!..

-- Сотня преторіанцевъ,-- отвѣчалъ Виницій.

-- А значитъ мы не пройдемъ!

-- Нѣтъ.

Лигіецъ оперъ голову на руку и вторично спросилъ:

-- Какъ ты вошелъ?

-- У меня есть "тессеръ" отъ надсмотрщика "Смрадныхъ ямъ"...

И онъ вдругъ остановился, какъ будто какая-то мысль блеснула у него.

-- Клянусь страданіями Спасителя! заговорилъ онъ быстро.-- Я останусь здѣсь, а она пусть возьметъ мой тессеръ, пусть обовьетъ голову тряпками, обернетъ плечи плащомъ и уйдетъ отсюда. Среди рабовщиковъ есть нѣсколько подростковъ, а потому преторіанцы не узнаютъ ее, и когда разъ она доберется до дома Петронія, тотъ спасетъ ее.

Но лигіецъ опустилъ голову на грудь и отвѣчалъ:

-- Она-бы не согласилась на это, такъ какъ любитъ тебя, а кромѣ того она больна и не можетъ встать безъ чужой помощи.

И черезъ минуту Урсъ прибавилъ:

-- Если ты, господинъ, и благородный Петроній не могли освободить ее изъ тюрьмы, такъ кому-же удастся спасти ее?

-- Одному Христу!..

И они оба смолкли. Лигіецъ по простотѣ своей думалъ: "Онъ, конечно, могъ-бы всѣхъ спасти, но если Онъ не дѣлаетъ этого, то значитъ наступилъ часъ смерти". И онъ соглашался на нее для себя, но ему до глубины души жаль было этого ребенка, который выросъ на его рукахъ и котораго онъ любилъ больше жизни.

Виницій снова сталъ на колѣни передъ Лигіей. Черезъ рѣшетчатое окно въ подземелье проникли лучи мѣсяца и освѣтили его лучше, чѣмъ единственный свѣтильникъ, мерцавшій еще надъ дверьми.

Но вотъ Лигія открыла глаза и, положивъ свою горячую руку на руки Виниція, сказала:

-- Видите,-- я знала, что ты придешь.

А онъ бросился на ея руки и сталъ прижимать ихъ къ своему лбу и сердцу, а потомъ поднялъ ее съ ея ложа и прижалъ къ груди.

-- Я пришелъ, дорогая,-- сказалъ онъ.-- Да сохранитъ и да спасетъ тебя Христосъ! О, Лигія, возлюбленная!..

И онъ не могъ говорить больше, такъ-какъ сердце стало трепетать въ его груди отъ любви и страданія, а ей онъ но хотѣлъ выдать свои страданія.

-- Я больна, Маркъ,-- отвѣчала Лигія,-- и все равно, здѣсь или на аренѣ, но я должна умереть... Но я молилась, чтобы я передъ этимъ увидалась съ тобой, и ты пришелъ: Христосъ услыхалъ меня!

А такъ-какъ Виницій еще не могъ найти словъ и только прижималъ ее къ груди, она продолжала:

-- Я видѣла тебя въ Туліанѣ черезъ окно, и я знала, что ты хочешь придти. А теперь Спаситель послалъ мнѣ минуту сознанія, чтобы мы могли проститься. Я ужъ иду къ Нему, Маркъ, но я люблю тебя и всегда буду любить.

А Виницій пересилился, заглушилъ въ себѣ боль и заговорилъ голосомъ, который онъ старался сдѣлать спокойнымъ:

-- Нѣтъ, дорогая. Ты не умрешь. Апостолъ повелѣлъ мнѣ вѣрить и обѣщалъ молиться за тебя, а онъ зналъ Христа, Христосъ любилъ его и ни въ чемъ не откажетъ ему. Если-бы ты должна была умереть, Петръ не повелѣлъ-бы мнѣ надѣяться, а онъ сказалъ: "Надѣйся!" Нѣтъ. Лигія! Христосъ сжалится надо мной, Онъ не хочетъ твоей смерти, Онъ не допуститъ ея... Клянусь тебѣ именемъ Спасителя, что Петръ молится за тебя!

Наступила тишина. Единственный свѣтильникъ, висѣвшій надъ дверями, погасъ, но зато мѣсяцъ свѣтилъ черезъ окно. Въ противоположномъ углу запищалъ ребенокъ и умолкъ. Только снаружи доходили голоса преторіанцевъ, которые послѣ окончанія играли подъ стѣной въ "scriptae duodecim".

-- О Маркъ!-- отвѣчала Лигія.-- Самъ Христосъ взывалъ къ Отцу: "да минетъ меня чаша сія", а все-таки Онъ испилъ ее. Христосъ самъ умеръ на крестѣ, а теперь тысячи гибнутъ за Него, и почему Онъ долженъ былъ-бы спасти меня одну? Что я такое, Маркъ? Ты слышалъ, какъ Петръ говорилъ, что и онъ умретъ замученный, что-же такое я сравнительно съ нимъ? Когда къ намъ пришли преторіанцы, я боялась смерти и мукъ, но теперь я ужъ не боюсь больше. Взгляни, какая страшная тюрьма, а я иду на небо. Подумай, что здѣсь есть цезарь, а тамъ Спаситель, добрый, милосердный. И нѣтъ смерти. Ты любишь меня, а потому подумай, какъ я буду счастлива. О! Маркъ, дорогой, подумай, что ты тамъ придешь ко мнѣ.

И она замолчала, чтобы набрать воздуху въ свою больную грудь, а потомъ поднесла къ своимъ губамъ руку его:

-- Маркъ!

-- Что, дорогая!

-- Не плачь по мнѣ, и помни, что тамъ ты придешь ко мнѣ. Я не долго жила, но Вотъ отдалъ мнѣ душу твою. Я хочу сказать Христу, что хоть я и умерла, и хоть ты видѣлъ смерть мою, хоть остался ты въ горести, но ты не грѣшишь противъ воли Его и любишь Его несравненно. А ты будешь любить его и вынесешь терпѣливо смерть мою?.. Потому что иначе Онъ разлучитъ насъ, а я люблю тебя и хочу быть съ тобой....

Ей снова не хватило дыханія и она едва слышнымъ голосомъ докончила:

-- Поклянись мнѣ въ этомъ Маркъ!..

Виницій обнялъ ее дрожащими руками и сказалъ:

-- Клянусь твоей святой головой!

И тогда при неясномъ свѣтѣ мѣсяца лицо ее просвѣтлѣло. Она еще разъ поднесла къ устамъ своимъ его руку и прошептала:

-- Я жена твоя!..

За стѣной преторіанцы, играющіе въ "scriptae duodecim", громче заспорили, но Лигія и Виницій забыли о тюрьмѣ, о сторожахъ, о всей землѣ -- и, чувствуя другъ въ другѣ души ангельскія, стали молиться.

IV.

Три дня, или лучше сказать три ночи, ничто не нарушало ихъ спокойствія. Когда обычныя тюремныя дѣла, состоящія въ отдѣленіи мертвыхъ отъ живыхъ и тяжко больныхъ отъ болѣе здоровыхъ, были окончены и когда измученные сторожа ложились спать по коридорамъ, Виницій входилъ въ подземелье, въ которомъ находилась Лигія, и оставался тамъ до тѣхъ поръ, пока свѣтъ не проникалъ черезъ рѣшетку окна. Она клала къ нему голову на грудь и они разговаривали о любви и смерти. Оба невольно, въ мысляхъ и на словахъ, все больше удалялись отъ жизни и теряли сознаніе ея. Оба походили на людей, которые, отчаливъ отъ берега, не видятъ ужъ его и медленно погружаются въ безконечность. Оба постепенно измѣнялись въ печальныхъ духовъ, влюбленныхъ другъ въ друга, въ Христа и готовыхъ отлетѣть. Иногда въ его сердце врывалось страданіе, какъ вѣтеръ, иногда какъ молнія сверкала надежда, сложившаяся изъ любви и вѣры въ милосердіе распятаго Бога,-- но съ каждымъ днемъ и онъ все больше отрывался отъ земли и отдавался смерти. Рано утромъ, когда онъ выходилъ изъ тюрьмы, онъ глядѣлъ на свѣтъ, на городъ, на знакомыхъ и на житейскія дѣла, какъ сквозь сонъ. Ему все казалось чуждымъ, отдаленнымъ, тщетнымъ и преходящимъ. Его перестала пугать угроза страданій, такъ какъ онъ понималъ теперь, что черезъ это можно пройти какъ-бы задумавшись, съ глазами, направленными на нѣчто другое. Имъ обоимъ казалось, что ихъ начинаетъ окружать вѣчность. Они разговаривали о любви, о томъ, какъ будутъ любить другъ друга, какъ будутъ жить вмѣстѣ, по ужъ по ту сторону гроба, и если еще иногда они возвращалась къ земнымъ дѣламъ, то только какъ люди, готовящіеся въ длинную дорогу, разговариваютъ о дорожныхъ приготовленіяхъ. И въ концѣ концовъ ихъ окружала такая тишина, какая окружаетъ двѣ колонны, стоящія гдѣ-нибудь на пустырѣ и забытыя всѣми. Имъ было важно только то, чтобы Христосъ не раздѣлилъ ихъ, а когда каждая минута прибавляла въ нихъ увѣренности въ этомъ, они полюбили Его, какъ то звено, которое должно было ихъ соединить, въ безконечномъ счастьи и въ безконечномъ покоѣ. Еще будучи на землѣ они отряхали прахъ земной. Души ихъ стали чистыя, какъ слеза. Подъ угрозой смерти, среди нужды и терзаній, на тюремной соломѣ началось для нихъ небо: такъ какъ она брала его за руку и проводила, какъ-бы ужъ избавившаяся и святая,-- къ вѣчному источнику жизни.

А Петроній изумлялся, видя на лицѣ Виниція все большій и большій покой и какой-то странный блескъ, котораго онъ не видалъ раньше. Иногда въ его душѣ зарождались даже подозрѣнія, что Виницій нашелъ какой-нибудь путь спасти Лигію и Петронію было грустно, что онъ не посвящаетъ его въ свои надежды.

Наконецъ, не въ силахъ будучи выдержать, Петроній спросилъ:

-- Теперь ты выглядываешь иначе, не скрывай отъ меня, потому что я хочу и могу помочь тебѣ: ты что-нибудь рѣшилъ?

-- Рѣшилъ -- отвѣчалъ Виницій, но ты ужъ не можешь помочь мнѣ. Послѣ смерти ея я признаюсь въ томъ, что я христіанинъ, и пойду за ней.

-- Значитъ у тебя нѣтъ надежды?

-- Напротивъ, есть. Христосъ отдаетъ мнѣ ее, и мы съ ней никогда ужъ не будемъ разлучаться.

Петроній сталъ ходить по атрію съ выраженіемъ нетерпѣнія и недовольства на лицѣ, а потомъ сказалъ:

-- На это не нуженъ вамъ, Христосъ, ту-же самую услугу можетъ оказать тебѣ нашъ Танатъ {Геній смерти.}.

А Виницій улыбнулся грустно и сказалъ:

-- Нѣтъ, дорогой, ты не хочешь этого понять.

-- Не хочу и не могу,-- отвѣчалъ Петроній. Теперь не время спорить, но ты помнишь, что ты говорилъ, когда намъ не удалось вырвать ее изъ Туліана? Я утратилъ всякую надежду, а ты, когда мы возвратились домой, сказалъ: "А я вѣрю, что Христосъ можетъ возвратить мнѣ ее". Пусть онъ возвратитъ тебѣ ее. Если я брошу дорогую чашу въ море, ни одинъ изъ нашихъ боговъ не сумѣетъ возвратить мнѣ ее,-- но если и вашъ богъ не лучше ихъ, то я не знаю, почему я долженъ былъ-бы почитать его, больше прежнихъ.

-- Онъ отдаетъ мнѣ ее,-- отвѣчалъ Виницій.

Петроній пожалъ плечами.

-- Знаешь-ли ты,-- спросилъ онъ,-- что завтра христіанами должны освѣтить сады цезаря?

-- Завтра?-- повторилъ Виницій.

И въ виду близости страшной дѣйствительности сердце его задрожало отъ боли и страха. Онъ подумалъ, что, можетъ быть, это будетъ послѣдняя ночь, которую онъ проведетъ съ Лигіей, а потому, простившись съ Петроніемъ, онъ поспѣшилъ пойти къ надсмотрщику "puticuli" за своимъ "тессеромъ".

Но здѣсь его ожидало разочарованіе, такъ какъ надсмотрщикъ не хотѣлъ отдать ему знакъ.

-- Прости, господинъ,-- сказалъ онъ.-- Я сдѣлалъ для тебя, что нога, но я не могу подвергать опасности жизнь свою. Сегодня ночью христіанъ должны отправлять въ сады цезаря. Въ тюрьмѣ будетъ много солдатъ и сановниковъ. Если тебя узнаютъ, я пропаду,-- я и мои дѣти.

Виницій понялъ, что настаивать было-бы напрасно. Но у него мелькнула надежда, что солдаты, которые раньше видѣли его, можетъ быть пропустятъ его и безъ билета, а потому съ наступленіемъ ночи, одѣвшись по обыкновенію въ простую тунику и обвязавъ голову тряпьемъ, онъ отправился къ воротамъ тюрьмы.

Но въ этотъ день еще внимательнѣе осматривали билеты, а кромѣ того сотникъ Сцевинъ, всей душой и всѣмъ тѣломъ преданный цезарю солдатъ, узналъ Виниція.

Но, очевидно, въ его закованной въ желѣзо груди, тлѣли какія-то искры жалости къ несчастью человѣческому, такъ какъ, вмѣсто того, чтобы ударить копьемъ въ щитъ, въ знакъ тревоги, онъ отвелъ Виниція въ сторону и сказалъ:

-- Господинъ, или къ себѣ. Я узналъ тебя, но я буду молчать, такъ какъ не желаю губить тебя. Но пустить я не могу тебя, или къ себѣ и да пошлютъ тебѣ боги успокоеніе.

-- Пустить ты меня не можешь,-- сказалъ Виницій,-- но позволь мнѣ остаться здѣсь и видѣть тѣхъ, кого будутъ отправлять.

-- Приказанія, данныя мнѣ, не запрещаютъ этого,-- отвѣчалъ Сцевинъ.

Виницій остановился передъ воротами и ждалъ, пока начнутъ отправлять осужденныхъ. Наконецъ, около полуночи широко открыли ворота тюрьмы и показалась цѣлая вереница заключенныхъ: муцинъ, женщинъ и дѣтей, окруженныхъ вооруженными отрядами преторіанцевъ. Ночь была свѣтлая, было полнолуніе, такъ что можно было не только различить фигуры, но даже и лица несчастныхъ. Они шли парами, длинной мрачной вереницей, и среди полнѣйшей тишины, прерываемой только звономъ солдатскаго оружія. Ихъ отправляли столько, что казалось всѣ погреба останутся пустыми.

Въ концѣ процессіи Виницій увидѣлъ ясно Главка-лѣкаря, но ни Лигіи, ни Урса не было между осужденными.

Тьма еще не наступила, когда первыя волны народа стали собираться въ сады цезаря; толпы, одѣтыя по праздничному, увѣнчанныя и поющія, по большей части пьяныя отправлялись глядѣть на новое великолѣпное зрѣлище. Крики: "Semaxii! Sarmentitii!" раздавались на via Tecta, на мосту Эмулія и по другой сторонѣ Тибра, по Тріумфальной дорогѣ, около цирка Нерона, и даже на Ватиканскомъ холмѣ. Риму ужъ и раньше случалось видѣть сожженіе на столбахъ, но никогда еще не видано было такого числа осужденныхъ. Цезарь и Тигеллинъ, желая покончить съ христіанами и вмѣстѣ съ тѣмъ прекратить заразу, которая изъ тюремъ все больше распространялась по городу, повелѣли опустошить всѣ подземелья, такъ что тамъ осталось только нѣсколько десятковъ людей, предназначенныхъ для окончанія игръ. А потому толпа, прибывъ къ воротамъ садовъ, онѣмѣла отъ изумленія. Всѣ аллеи, главныя и боковыя, скрывающіяся въ чащѣ деревьевъ, у луговъ, у купъ, у прудовъ, у сажалокъ, у полей, обсаженныхъ цвѣтами, были наполнены смоляными столбами, къ которымъ привязывали христіанъ. Съ болѣе высокихъ мѣстъ, гдѣ зрѣлищу не мѣшали деревья, можно было увидѣть цѣлые ряды свай и тѣлъ, украшенныхъ цвѣтами, миртовыми листьями и плющемъ, тянущіеся въ глубь по возвышенностямъ и долинамъ такъ далеко, что ближайшіе казались мачтами кораблей, а тѣ, что стояли дальше, представлялись глазамъ чѣмъ-то въ родѣ цвѣтныхъ пикъ и копій, воткнутыхъ въ землю.

Многочисленность ихъ превзошла ожиданія народа. Можно было подумать, что цѣлый народъ какой-нибудь привязали къ столбамъ для потѣхи Рима и цезаря. Кучки зрителей останавливались передъ отдѣльными мачтами, по мѣрѣ того, какъ ихъ заинтересовывали фигуры, лѣта или полъ жертвъ,-- осматривали лица, вѣнки, гирлянды плюща, потомъ шли дальше и дальше, задавая себѣ вопросъ, полный изумленія: развѣ можетъ быть столько виновныхъ, или какъ могли поджечь Римъ дѣти, едва умѣющія ходить безъ чужой помощи?-- И изумленіе переходило понемногу въ безпокойство.

А тѣмъ временемъ спустилась тьма и на небѣ заблестѣли первыя звѣзды. Тогда у каждаго осужденнаго сталъ рабъ съ пылающимъ факеломъ въ рукахъ, и когда въ различныхъ частяхъ садовъ раздался звукъ трубъ, въ знакъ начала зрѣлища, всѣ рабы приложили факелъ къ основанію столбовъ.

Скрытая подъ цвѣтами и облитая смолой солома въ мигъ занялась яснымъ пламенемъ, которое, увеличиваясь съ каждой минутой, раскручивало свитыя гирлянды плюща, било вверхъ и охватывало ноги жертвъ. Народъ, смолкъ,-- сады задрожали однимъ общимъ огромнымъ вздохомъ и криками боли. Нѣкоторыя жертвы, поднявъ голову къ небу, стали пѣть во славу Христа. Народъ слушалъ. Но самыя затвердѣлыя сердца наполнились ужасомъ, когда съ маленькихъ столбовъ раздирающіе душу дѣтскіе голоса стали кричать: "Мама! мама!" -- и дрожь пробѣжала по тѣлу даже пьяныхъ зрителей, при видѣ этихъ головокъ и невинныхъ лицъ, искривленныхъ отъ страданій или теряющихъ сознаніе въ дымѣ, который начиналъ душить жертвы. А пламя шло вверхъ и зажигались все новые вѣнки розъ и плюща. Разгорались главныя и боковыя аллеи, разгорались купы деревьевъ, и луга, и цвѣтистыя поля, пламя заблестѣло въ прудахъ и сажалкахъ, покраснѣли дрожащіе листья на деревьяхъ и стало свѣтло, какъ днемъ. Смрадъ горящихъ тѣлъ наполнилъ сады, но въ ту-же минуту рабы стали сыпать благовонія въ нарочно приготовленныя между столбами курильницы. Въ толпѣ тамъ и сямъ раздались восклицанія, вызванныя неизвѣстно чѣмъ -- состраданіемъ или упоеніемъ и радостью,-- и росли съ каждой минутой вмѣстѣ съ огнемъ, который охватывалъ столбы, подбираясь къ груди жертвъ, палящимъ дыханіемъ подымалъ волоса на головѣ ихъ, бросалъ покрывало на ихъ почернѣвшія лица -- и потомъ вздымался еще выше, какъ-бы въ доказательство побѣды и торжества той силы, которая приказала развести его.

Во еще съ начала зрѣлища среди народа появился цезарь, на великолѣпной цирковой квадригѣ, запряженной четырьмя бѣлыми лошадьми, одѣый возничимъ и въ цвѣта сторонниковъ зеленыхъ, къ которымъ принадлежалъ и онъ, и дворъ его. За нимъ слѣдовали другія колесницы, наполненныя царедворцами въ свѣтлыхъ одеждахъ, сенаторами, жрецами и нагими вакханками съ вѣнками на головахъ и жбанами вина въ рукахъ, по большей частью пьяными и издающими дикіе крики. Рядомъ сч, ними музыканты, одѣтые фаунами и сатирами, играли на цитрахъ, формингахъ, дудкахъ и рогахъ. Въ другихъ колесницахъ ѣхали матроны и римскія дѣвушки, также пьяныя и полунагія. Рядомъ съ квадригами плясуны потрясали убранныя лентами тирсы, другіе ударяли въ бубны, третьи разбрасывали цвѣты. Вся эта блестящая процессія подвигалась крича: "evoe!", по самой широкой садовой дорогѣ среди дыма и человѣческихъ факеловъ. Цезарь, рядомъ съ которымъ были Тигеллинъ и Хилонъ, ужасомъ котораго онъ хотѣлъ насладиться, самъ правилъ лошадьми и ѣхалъ шагъ за шагомъ, глядя на горящія тѣла и вмѣстѣ съ тѣмъ прислушивался къ крикамъ народа. Стоя на высокой золоченой квадригѣ, окруженный людскими волнами, которыя кланялись ему до самыхъ ногъ, при свѣтѣ огня, въ золотомъ вѣнкѣ цирковаго побѣдителя, онъ на цѣлую голову былъ выше толпы и казался исполиномъ. Его чудовищныя руки, вытянутыя для того чтобы сдерживать поводья, казалось, благословляли народъ. На лицѣ и въ полузакрытыхъ глазахъ играла улыбка -- и онъ свѣтилъ надъ людьми какъ солнце, или какъ божество,-- страшное, но великолѣпное и могущественное. Минутами онъ останавливался, чтобы лучше присмотрѣться къ какой-нибудь дѣвушкѣ, грудь которой начинала шипѣть въ пламени, или вглядывался въ судорожно искривленное личико ребенка, и потомъ ѣхалъ дальше, увлекая за собой обезумѣвшую и пьяную процессію. Иногда онъ кланялся народу, иди, наклоняясь назадъ, натягивалъ золотыя поводья и говорилъ съ Тигеллиномъ. Наконецъ, доѣхавъ до большого фонтана, стоящаго на перекресткѣ двухъ улицъ, онъ высадился изъ квадриги и, кивнувъ сбоимъ спутникамъ, смѣшался съ толпой.

Его привѣтствовали криками и рукоплесканіями. Вакханки, нимфы, сенаторы, приближенные, жрецы, фавны, сатиры и солдаты сейчасъ-же окружили его безумнымъ кругомъ, а онъ, имѣя съ одной стороны Вителлина, а съ другой Хилона, обходилъ фонтанъ, у котораго пылало нѣсколько десятковъ факеловъ, и останавливался передъ каждымъ, дѣлая замѣчанія по поводу жертвъ, или надсмѣхаясь надъ старымъ грекомъ, лицо котораго выражало безграничное отчаяніе.

Наконецъ, они остановились у высокой мачты, украшенной миртами и обвитой гирляндами. Красные огненные языки доходили здѣсь ужъ до колѣнъ жертвы, но лица ея нельзя было сразу различить, такъ какъ, свѣжія загорѣвшіяся вѣтки закрывали его дымомъ. Но черезъ минуту легкій ночной вѣтерокъ развѣялъ дымъ и открылъ голову старика и его сѣдую, падающую на грудь бороду.

При видѣ этого, Хилонъ съежился въ клубокъ, какъ раненный гадъ, изъ устъ его вырвался крикъ, похожій скорѣй на карканье, чѣмъ на человѣческій голосъ:

-- Главкъ! Главкъ!

И дѣйствительно, съ пылающаго столба на него глядѣлъ Главкъ-лѣкарь.

Онъ былъ еще живъ, Лицо его было полно страданья и онъ склонилъ его, какъ-бы желая еще разъ взглянуть на своего душегубца, который предалъ его, отнялъ у него жену, дѣтей, подослалъ къ нему убійцъ, а когда все это было ему прощено во имя Христа, еще разъ выдалъ его въ руки палачей. Никогда еще человѣкъ не дѣлалъ другому человѣку болѣе страшнаго и кроваваго зла.-- И вотъ теперь жертва пылала на смоляномъ столбѣ, а душегубецъ стоялъ у ея ногъ. Главкъ не отрывалъ глазъ отъ лица грека. Минутами его заслонялъ дымъ, но когда дулъ вѣтерокъ, Хилонъ снова видѣлъ уставившіеся на него зрачки. Онъ выпрямился и хотѣлъ бѣжать, но не могъ. Ему показалось вдругъ, что ноги его налиты оловомъ и что какая-то невидимая рука съ нечеловѣческой силой удерживаетъ его у этого столба. И онъ окаменѣлъ. Онъ чувствовалъ только, что что-то переполняется въ немъ, что-то рвется и что все окружающее исчезаетъ: и цезарь, и дворъ, и народъ, и окружаетъ его только какая-то бездонная, страшная и черная пустота, а въ ней онъ видитъ только глаза этого мученика, которые вызываютъ его на судъ. А тотъ пристально глядѣлъ, все ниже опуская голову. Присутствующіе отгадывали, что между этими двумя людьми что то происходитъ, но смѣхъ замеръ на ихъ губахъ, такъ какъ въ лицѣ Хилона было что-то страшное: оно было искажено такимъ ужасомъ и такимъ страданьемъ, какъ будто эти пламенные языки сжигали его собственное тѣло. Онъ вдругъ зашатался и, вытянувъ кверху руки, закричалъ сильнымъ, душу раздирающимъ голосомъ:

-- Главкъ, во имя Христа!-- прости!

Кругомъ все стихло: дрожь охватила всѣхъ присутствующихъ и глаза всѣхъ невольно поднялись кверху.

А голова мученика тихонько зашевелилась и съ вершины мачты послышался голосъ, похожій на вздохъ:

-- Прощаю!..

Хилонъ палъ ницъ, воя, какъ дикій звѣрь, и, набравъ земли въ обѣ горсти, посыпалъ ею свою голову. Тѣмъ временемъ пламя поднялось, охватило грудь и лицо Главка, расплело миртовый вѣнецъ на головѣ его и захватило ленты на верху столба, который весь освѣтился огромнымъ, искристымъ свѣтомъ.

Но, черезъ минуту, Хилонъ поднялся съ какъ-бы измѣнившимся лицомъ и приближеннымъ августа показалось, что они видятъ другого человѣка. Глаза его горѣли необычайнымъ свѣтомъ, на морщинистомъ лбу виднѣлся восторгъ: за минуту передъ тѣмъ безсильный грекъ теперь походилъ на жреца, котораго посѣтило божество и который хочетъ открыть правду, до сихъ поръ невѣдомую.

-- Что съ нимъ? Онъ обезумѣлъ?-- послышалось нѣсколько голосовъ.

А онъ обратился къ толпѣ и, вытянувъ кверху правую руку, сталъ взывать, или лучше сказать, кричать такъ громко, что не только приближенные цезаря, но и толпа могла услышать его:

-- Народъ римскій! Смертью моей клянусь, что погибаютъ невинные, а поджигатель -- вотъ кто!-- И онъ указалъ пальцемъ на Нерона.

Наступила полнѣйшая тишина. Царедворцы окаменѣли. Хилонъ все стоялъ съ вытянутой дрожащей рукой и пальцемъ, обращеннымъ на цезаря. И вдругъ произошло замѣшательство. Народъ, какъ волна, гонимая внезапнымъ вѣтромъ, бросился къ старику, желая лучше разглядѣть его.

Тамъ и сямъ раздались крики: "Горе намъ!" Въ толпѣ раздались свистки и возгласы: "Агенобарбъ! Матереубійца! Поджигатель!" Безпорядокъ росъ съ каждой минутой. Вакханки, взвизгивая, стали спасаться на колесницы. Вдругъ нѣсколько сгорѣвшихъ столбовъ упало, разбрасывая кругомъ искры и увеличивая замѣшательство. Слѣпая, тѣсная волна народа схватила Хилона и унесла его въ глубину сада.

Понемногу и другіе столбы стали сгорать и падать, наполняя аллеи искрами, дымомъ, запахомъ горящаго дерева и человѣческаго жира. Погасали факелы ближайшіе и болѣе отдаленные. Въ садахъ потемнѣло. Народъ, тревожный, мрачный тѣснился къ воротамъ. Вѣсть о томъ, что произошло, переходила изъ устъ въ уста, измѣненная и преувеличенная. Одни говорили, что съ цезаремъ сдѣлалось дурно, другіе утверждали, что онъ сознался самъ, что поджогъ Римъ, третьи, что онъ тяжко занемогъ, наконецъ, четвертые, что его какъ мертваго вывезли на колесницѣ. Тамъ и сямъ слышались сочувственные для христіанъ голоса: "Не они сожгли Римъ, а потому зачѣмъ столько крови, мукъ и несправедливости? Развѣ боги не будутъ мстить за невинныхъ -- и какая piacula сможетъ ихъ снова умилостивить"? Слова: "innoxia corpora" повторялись все чаще. Женщины громко жалѣли дѣтей, которыя въ такомъ количествѣ брошены были дикимъ звѣрямъ, пригвождены къ кресту или сожжены въ этихъ проклятыхъ садахъ. И подъ конецъ жалость измѣнилась въ злословіе надъ цезаремъ и Тигеллиномъ. Но были и такіе, которые останавливались и задавали вопросъ себѣ или кому-нибудь другому: "Что это за божество, которое придаетъ такую силу предъ лицомъ смерти и страданій?" И они задумчиво возвращались домой.

Хилонъ бродилъ еще по садамъ, не зная куда идти и къ кому обратиться. Теперь онъ снова почувствовалъ себя безсильнымъ, неспособнымъ и больнымъ старикомъ. Иногда онъ спотыкался на обгорѣлыя тѣла, натыкался на головни, которыя посылали ему въ слѣдъ цѣлые снопы искръ, садился, безсознательно глядѣлъ кругомъ. Сады почти совершенно потемнѣли; только между деревьями медленно двигался блѣдный мѣсяцъ, освѣщая невѣрнымъ свѣтомъ аллеи, почернѣвшіе столбы, лежащія поперекъ ихъ, и превратившіяся въ безформенныя массы недогорѣлыя жертвы. Но старому греку казалось, что въ мѣсяцѣ онъ видитъ лицо Главка и что глаза его все еще глядятъ на него, и Хилонъ прятался отъ этого свѣта. Наконецъ, онъ вышелъ изъ тѣни, и невольно, какъ-бы толкаемый какой-то невѣдомой силой, направился къ фонтану, у котораго Главкъ испустилъ духъ.

Вдругъ чья-то рука прикоснулась къ нему:

Старикъ повернулся и, увидѣвъ предъ собой незнакомую фигуру, съ ужасомъ закричалъ:

-- Кто это?-- кто ты?

-- Апостолъ Павелъ изъ Тарса.

-- Я проклятъ!..-- Что тебѣ надо?

Апостолъ отвѣчалъ:

-- Я хочу спасти тебя.

Хилонъ оперся на дерево. Ноги сгибались подъ нимъ и руки повисли вдоль тѣла.

-- Для меня нѣтъ спасенья!-- сказалъ онъ глухо.

-- Развѣ ты не слыхалъ, что Богъ простилъ на крестѣ раскаявшагося разбойника?-- спросилъ Павелъ.

-- Развѣ ты не знаешь, что я сдѣлалъ?

-- Я видѣлъ страданье твое и слыхалъ, когда ты свидѣтельствовалъ правду.

-- О господинъ!..

-- И если служитель Христовъ простилъ тебѣ въ часъ мученій и смерти, какъ-же Христу не простить тебя?

А Хилонъ схватилъ голову руками и закричалъ какъ помѣшавшись:

-- Прощеніе!-- Мнѣ -- прощеніе!

-- Богъ нашъ -- Богъ Милосердія,-- отвѣчалъ Апостолъ.

-- Для меня?-- сказалъ Хилонъ.

И онъ сталъ вздыхать, какъ человѣкъ, у котораго не хватаетъ силъ, чтобы овладѣть своимъ страданьемъ и мученіемъ. А Павелъ продолжалъ:

-- Обопрись на меня и или со мной.

И взявъ его, онъ пошелъ по улицамъ, по направленію къ голосу фонтана, который, казалось, плакалъ въ ночной тиши надъ тѣлами замученныхъ.

-- Богъ нашъ -- Богъ Милосердія,-- повторилъ Апостолъ.-- Еслибы ты сталъ надъ моремъ и бросалъ въ него камни, могъ-ли-бы ты забросать ими глубину морскую? А я говорю тебѣ. что милосердіе Христа, все равно, что море, и грѣхи и вины человѣческія потонутъ, какъ камни въ пучинѣ. И я говорю тебѣ, что милосердіе все равно, что небо, которое разстилается надъ горами, долинами и морями, такъ какъ оно повсюду и нѣтъ ему ни конца, ни границъ. Ты страдалъ у столба Главка и Христосъ видѣлъ твое страданій. И ты сказалъ, не размышляя, что можетъ завтра ожидать тебя: "Ботъ поджигатель!" -- и Христосъ запомнилъ слова твои, потому что минули твои злость и ложь, а въ сердцѣ осталось только страданье безконечное... Иди со мной и слушай то, что я скажу тебѣ: я также ненавидѣлъ Его и преслѣдовалъ Его избранниковъ. Я не хотѣлъ Его и не вѣрилъ въ Него,-- пока Онъ не появился предо мной и не позвалъ меня.-- И съ тѣхъ поръ въ Немъ -- моя любовь. А теперь Онъ ниспослалъ тебѣ -- покаянье, тревогу и страданье, чтобы позвать тебя къ Себѣ. Ты ненавидѣлъ Его, а Онъ любилъ тебя. Ты предавалъ на мученія послѣдователей Его, а Онъ хочетъ простить и спасти тебя.

Грудь несчастнаго стала подыматься отъ страшныхъ рыданій, отъ которыхъ разрывалась вся душа его, а Павелъ обнималъ его, овладѣвалъ имъ и велъ, какъ солдатъ ведетъ плѣнника, и черезъ минуту снова заговорилъ:

-- Пойди со мной, а я отведу тебя къ Нему. Зачѣмъ другимъ я пришелъ-бы къ тебѣ? Но Онъ повелѣлъ мнѣ собирать души человѣческія во имя любви, и я выполняю мое служеніе Ему. Ты думаешь, что ты проклятъ, а я говорю тебѣ увѣруй въ Него и тебя ожидаетъ спасенье. Ты думаешь, что ты ненавидимъ, а я говорю тебѣ, что Онъ любитъ тебя. Взгляни на меня! Когда я не имѣлъ Его -- у меня не было ничего, кромѣ зла, которое жило въ сердцѣ моемъ, а теперь любовь Его замѣняетъ мнѣ отца и мать, богатство и власть. Въ Немъ одномъ спасенье, Онъ одинъ зачтетъ страданье твое, воззрится на нужду твою, сниметъ съ тебя мученья и возьметъ тебя къ себѣ.

Говоря это, Павелъ привелъ его къ фонтану, серебристая струя котораго издалека блестѣла при лунномъ свѣтѣ. Кругомъ было тихо и пусто, такъ-какъ рабы уже сволокли обуглившіеся столбы и тѣла мучениковъ.

Хилонъ со стономъ бросился на колѣни и, закрывши лицо руками, остался безъ движенія, а Павелъ, поднявъ глаза къ звѣздамъ, сталъ молиться:

-- Господи! взгляни на этого несчастнаго, на его раскаяніе, на слезы и страданія! Господъ милосердія, который пролилъ кровь свою за грѣхи наши, во имя Твоихъ страданій, во имя смерти и воскрешенія изъ мертвыхъ, прости ему.

И онъ смолкъ и долго еще глядѣлъ на звѣзды и молился.

И тогда у ногъ его раздался возгласъ, похожій на рыданье:

-- Христосъ! Христосъ!.. отпусти мнѣ грѣхи мои!..

Павелъ приблизился къ фонтану и взявъ воды въ руку, возвратился къ колѣнопреклоненному:

-- Хилонъ! крещу тебя во имя Отца и Сына и Святого Духа,-- аминь!

Хилонъ поднялъ голову, воздѣлъ руки и остался недвижимъ. Мѣсяцъ полнымъ свѣтомъ освѣщалъ его побѣлѣвшую голову, неподвижную, какъ-бы умершую, и какъ-бы высѣченное изъ камня лицо. Минуты бѣжали одна за другой; изъ большихъ птичниковъ, помѣщенныхъ въ садахъ цезаря стало раздаваться пѣніе пѣтуховъ, а онъ все еще стоялъ на колѣняхъ, похожій на надгробную статую.

Наконецъ онъ очнулся, всталъ и, обратившись къ Апостолу, спросилъ:

-- Что я долженъ сдѣлать передъ смертью, господинъ?

Павелъ также пробудился отъ размышленій надъ тѣмъ непомѣрнымъ могуществомъ, которому не могли воспротивиться даже такія души, какъ душа этого грека, и отвѣчалъ:

-- Вѣруй! и свидѣтельствуй о правдѣ!

И они вышли вмѣстѣ. У воротъ Апостолъ еще разъ благословилъ старика и они разстались, такъ-какъ на этомъ настаивалъ самъ Хилонъ, предвидя, что послѣ того, что случилось, цезарь и Тигеллинъ прикажутъ схватить его.

И дѣйствительно,-- онъ не ошибся. Возвратившись къ себѣ, онъ засталъ ужъ домъ, окруженный преторіанцами, которые схватили его и подъ предводительствомъ Сцевинія повели его на Палатинскій холмъ.

Цезарь ужъ почивалъ, но Тигеллинъ ждалъ и, увидѣвъ несчастнаго грека, привѣтствовалъ его со спокойнымъ, но зловѣщимъ лицомъ.

-- Ты сдѣлалъ преступленіе, оскорбивъ величество,-- сказалъ онъ Хнлону,-- и наказаніе не минетъ тебя. Но если ты завтра въ амфитеатрѣ заявишь, что ты былъ пьянъ и обезумѣлъ и что христіане подожгли Римъ, наказаніе ограничится плетью и изгнаніемъ.

-- Не могу, господинъ!-- тихо отвѣчалъ Хилонъ.

Тигеллинъ приблизился къ нему медленнымъ шагомъ и пониженнымъ, но страшнымъ голосомъ спросилъ:

-- Какъ не можешь, греческая собака!.. Развѣ ты не былъ пьянъ, и развѣ не понимаешь, что ждетъ тебя? Взгляни туда!

И сказавъ это, онъ показалъ въ уголъ атрія, въ которомъ, рядомъ съ длинной деревянной скамейкой въ полумракѣ, стояли четыре неподвижныхъ раба, съ плетьми и щипцами въ рукахъ.

Хилонъ отвѣчалъ:

-- Не могу, господинъ!

Тигеллина начало охватывать бѣшенство. Но онъ еще сдерживался.

-- Ты видѣлъ,-- спросилъ онъ,-- какъ умираютъ христіане? Не хочешь-ли ты также умереть?

Старикъ поднялъ поблѣднѣвшее лицо, нѣсколько минутъ губы его тихо двигались, потомъ онъ сказалъ:

-- И я вѣрую въ Христа!..

Тигеллинъ взглянулъ на него съ изумленіемъ.

-- Собака, ты вѣрно ошалѣлъ?

И вдругъ бѣшенство, накопившееся въ душѣ его, вырвалось наружу. Подскочивъ къ Хилону, онъ обѣими руками схватилъ его за бороду, повалилъ на землю и сталъ топтать, съ пѣной на устахъ, повторяя:

-- Откажись! откажись!

-- Не могу!-- отвѣчалъ ему съ земли Хилонъ.

-- Подвергнуть его пыткѣ!

Услыхавъ это приказаніе, рабы фракійцы схватили старика и положили его на скамейку, а потомъ, прикрутивъ веревкой, стали щипцами сжимать его исхудалое тѣло. Но онъ, въ то время, когда его привязывали, съ покорностью цѣловалъ руки ихъ, а потомъ закрылъ глаза и казалось -- умеръ.

Но онъ былъ живъ, такъ-какъ, когда Тигеллинъ еще разъ наклонился къ нему и еще разъ прошепталъ: "откажись!", побѣлѣвшія губы его задвигались и изъ нихъ вырвался едва слышный шепотъ:

-- Не могу!..

Тигеллинъ велѣлъ прекратить пытку и сталъ ходить по атрію съ измѣнившимся отъ гнѣва, но вмѣстѣ съ тѣмъ и безпомощнымъ лицомъ. Наконецъ, ему очевидно пришла въ голову какая-то новая мысль, такъ-какъ онъ обратился къ фракійцамъ и сказалъ:

-- Вырвать ему языкъ!

VI.

Драма "Вureolus" обыкновенно давалась въ амфитеатрахъ, устроенныхъ такъ, что оки могли раздѣляться и образовывать двѣ отдѣльныя сцены. Но послѣ зрѣлищъ въ садахъ цезаря этотъ пріемъ былъ оставленъ, такъ-какъ надо было, чтобы возможно большее количество людей могло смотрѣть на смерть пригвожденнаго къ кресту раба, котораго въ драмѣ пожиралъ медвѣдь.

Въ театрахъ роль медвѣдя, обыкновенно, игралъ актеръ, зашитый въ шкуру, но на этотъ разъ представленіе должно было быть "настоящимъ" -- это было новое измышленіе Тигеллина. Цезарь сначала объявилъ, что не пріѣдетъ, но послѣ уговоровъ фаворита измѣнилъ свое намѣреніе. Тигеллинъ объяснилъ ему, что послѣ того, что произошло въ садахъ, онъ долженъ показаться народу, и вмѣстѣ съ тѣмъ поручился ему, что распятый рабъ не обезчеститъ его, какъ это сдѣлалъ Криспъ. Народъ былъ ужъ пресыщенъ и измученъ проливапьемъ крови, а потому ему обѣщали новую раздачу лотерейныхъ билетовъ и подарковъ, и кромѣ того -- пиръ, такъ-какъ представленіе должно было происходить вечеромъ въ ярко освѣщенномъ амфитеатрѣ. И дѣйствительно подъ вечеръ все зданіе совершенно переполнилось; приближенные августа во главѣ съ Тигеллиномъ прибыли всѣ, не столько ради зрѣлища, какъ ради того, чтобы выказать цезарю свою преданность послѣ послѣдняго событія и поговорить о Хилонѣ, о которомъ говорилъ весь Римъ.

Разсказывали потихоньку, что цезарь, возвратившись изъ садовъ, впалъ въ бѣшенство и не могъ заснуть, что на него нападалъ страхъ и ему являлись странныя видѣнія, вслѣдствіе чего онъ черезъ день назначилъ свой поспѣшный отъѣздъ въ Ахайго. Другіе опровергали это, увѣряя, что теперь онъ будетъ еще болѣе жестокъ по отношенію къ христіанамъ. Но не было недостатка и въ трусахъ, которые предвидѣли, что обвиненіе, брошенное Хилономъ въ лицо цезарю, въ присутствіи толпы, можетъ имѣть самыя плохія послѣдствія. Наконецъ, были и такіе, которые по чувству состраданья просили Тигеллина о прекращеніи дальнѣйшихъ преслѣдованій.

-- Взгляните, куда вы идите!-- говорилъ Баркъ Соранъ.-- Вы хотѣли удовлетворить жажду мщенія народа и внушить ему убѣжденіе, что наказаніе падаетъ на виновныхъ -- а послѣдствія этого совершенно противоположныя!

-- Правда!-- прибавилъ Антистій Веръ,-- всѣ шепчутъ теперь другъ другу, что христіане невинны. Если это называется ловкостью, то Хилонъ былъ правъ, говоря, что вашими мозгами нельзя было-бы наполнить желудиной скорлупы.

А Тигеллинъ обратился къ нимъ и сказалъ:

-- Народъ шепчетъ также, что твоя дочь Сервилія, Баркъ Соранъ, и твоя жена, Антистій, скрыли своихъ рабовъ-христіанъ отъ суда цезаря.

-- Это неправда!-- съ безпокойствомъ воскликнулъ Баркъ.

-- Мою жену хотятъ погубить ваши разведенныя жены изъ зависти къ ея добродѣтели!-- съ неменьшимъ безпокойствомъ сказалъ Антистій.

Но другіе разговаривали о Хилонѣ.

-- Что съ нимъ сдѣлалось?-- говорилъ Эпрій Марцеллъ.-- Онъ самъ предалъ ихъ въ руки Тигеллина; изъ нищаго превратился въ богача, могъ спокойно прожить до конца своихъ дней, имѣть великолѣпные похороны и памятникъ,-- и вдругъ!.. Сразу захотѣлъ потерять все и погубить себя. Правда: не сошелъ-ли онъ съ ума?

-- Нѣтъ, онъ не сошелъ съ ума, а сдѣлался христіаниномъ,-- сказалъ Тигеллинъ.

-- Это не можетъ быть!-- отозвался Вителій.

-- А не говорилъ-ли я? прибавилъ Вестиній. Убивайте себѣ христіанъ, сколько хотите, но вѣрьте мнѣ -- не боритесь съ ихъ божествомъ. Это не шутка!.. Взгляните, что дѣлается! Я не сжигалъ Рима, но если-бы цезарь мнѣ позволилъ, я сейчасъ-же далъ-бы гекатомбу ихъ божеству. И всѣ должны сдѣлать то-же самое, такъ какъ, повторяю, съ нимъ нельзя шутить! Попомните, что я говорилъ вамъ это.

-- А я говорилъ нѣчто другое,-- сказалъ Петроній.-- Тигеллинъ смѣялся, когда я говорилъ, что они защищаются, а я скажу теперь больше: они побѣждаютъ!

-- Какимъ образомъ? Какимъ образомъ?-- спросило нѣсколько голосовъ.

-- Клянусь Поллуксомъ!.. Если такой человѣкъ, какъ Хилонъ, не защитился отъ нихъ, кто-же защитится отъ нихъ? Если вы полагаете, что послѣ каждаго представленія число христіанъ не увеличивается, то тогда вы съ вашимъ знаніемъ Рима можете сдѣлаться мѣдниками или начать брить бороды, ибо тогда вы, можетъ быть, лучше узнаете, что думаетъ народъ и что дѣлается въ городѣ.

-- Онъ говоритъ чистѣйшую правду, клянусь свѣтлымъ peplum'омъ Діаны!-- воскликнулъ Вестиній.

Баркъ обратился къ Петронію:

-- Къ чему ты говоришь это?

-- Я кончу тѣмъ, съ чего начали: довольно крови!

Тигеллинъ насмѣшливо поглядѣлъ на небо и сказалъ:

-- Будто! еще немного!

-- Если у тебя не хватаетъ одной головы, то у тебя есть другая -- набалдашникъ отъ палки,-- возразилъ Петроній.

Прибытіе цезаря прекратило дальнѣйшіе разговоры. Цезарь занялъ свое мѣсто въ сопровожденіи Пиѳагора. Сейчасъ-же началось представленіе "Aureolus'а", на которое не слишкомъ-то много обращали вниманія, такъ-какъ мысли всѣхъ были заняты Хилономъ. Народъ привыкъ къ мученіямъ и къ крови, онъ скучалъ, шикалъ, издавалъ возгласы, нелестные для двора, и требовалъ, чтобы поспѣшили со сценой съ медвѣдемъ, единственно интересной для него. Если-бы не надежда на то, что они увидятъ осужденнаго старика и получатъ подарки, то зрѣлище не могло-бы удержать толпы.

Но, наконецъ, наступила ожидаемая минута. Цирковые подростки внесли деревянный крестъ, довольно низкій, для того, чтобы медвѣдь, поднявшись на заднія лапы, могъ достать до груди мученика, а потомъ двое людей привели, или лучше сказать, приволокли Хилона, потому-что онъ самъ идти не могъ, такъ-какъ кости ногъ его были поломаны. Его положили и прибили къ кресту такъ скоро, что заинтересованные приближенные августа не успѣли даже хорошо присмотрѣться къ нему и только послѣ укрѣпленія креста въ приготовленной нарочно ямѣ глаза всѣхъ обратилась къ нему. Но мало кто могъ узнать въ этомъ нагомъ старикѣ прежняго Хилона. Послѣ мученій, которымъ его велѣлъ предать Тигеллинъ, въ лицѣ его не осталось ни кровинки и только на бѣлой бородѣ виднѣлся красный слѣдъ, который оставила кровь, послѣ того, что ему вырвали языкъ. Сквозь прозрачную кожу почти можно было разглядѣть его кости. Онъ казался гораздо болѣе старымъ, почти совершенно дряхлымъ. Но нѣкогда глаза его бросали полный безпокойства и злости взглядъ, на подвижномъ лицѣ его прежде всегда выражался страхъ и неувѣренность, а теперь лицо его было страдальческое, но такое ясное и покойное, какое бываетъ у спящихъ или умирающихъ. Можетъ быть, ему придавало увѣренности воспоминаніе о разбойникѣ на крестѣ, которому Христосъ простилъ, а можетъ быть онъ тайно говорилъ милосердному Богу: "Господи! я кусалъ, какъ ядовитый червякъ, но я всю жизнь былъ нищимъ, умиравшимъ отъ голода, люди топтали меня, били меня и глумились надо мной. Я былъ бѣденъ, Господи, и очень несчастливъ, а теперь меня пытали и пригвоздили къ кресту, по Ты милосердный не оттолкнешь меня въ часъ смерти!" -- И покой сна сошелъ въ его сокрушенное сердце.-- Никто не смѣялся, такъ какъ въ этомъ распятомъ было что-то такое тихое, онъ казался такимъ старымъ, безоружнымъ, слабымъ своей покорностью, такъ взывалъ къ жалости, что невольно каждый задавалъ себѣ вопросъ: "какъ можно мучить и распинать тѣхъ, кто и безъ того умираетъ!" Толпа безмолвствовала. Среди приближенныхъ августа Вестиній, наклоняясь направо и налѣво, испуганнымъ голосомъ шепталъ: "Взгляните, какъ они умираютъ!" Другіе ожидали медвѣдя, желая въ душѣ, чтобы зрѣлище кончилось какъ можно скорѣе.

Наконецъ медвѣдь вылѣзъ на арену и, низко нагибая на обѣ стороны голову, поглядывалъ кругомъ исподлобья, какъ будто раздумывая о чемъ-то или ища чего-то. Увидавъ, наконецъ, крестъ, а на немъ нагое тѣло, онъ приблизился къ нему, поднялся даже, но черезъ минуту снова опустился на переднія лапы и, сѣвъ подъ крестомъ, сталъ ворчать, какъ будто и въ его звѣриномъ сердцѣ откликнулась жалость къ этому обломку человѣка.

Изъ устъ служителей цирка послышались возбуждающіе возгласы, но народъ молчалъ. А Хилонъ тѣмъ временемъ медленно приподнялъ голову и нѣкоторое время обводилъ глазами зрителей. Наконецъ, взглядъ его остановился гдѣ-то на самыхъ высокихъ рядахъ амфитеатра, грудь стала быстрѣе подниматься -- и тутъ произошло нѣчто, что повергло въ изумленіе всѣхъ зрителей.

Его лицо прояснилось улыбкой, чело его какъ будто окружили лучи, глаза передъ смертью обратились вверхъ, и черезъ минуту двѣ крупныя слезы медленно скатились по лицу его.

И онъ умеръ.

Въ эту минуту какой-то звучный мужской голосъ воскликнулъ тамъ, наверху, подъ самымъ веларіемъ:

-- Миръ страдальцамъ!

Въ амфитеатрѣ господствовало глухое молчаніе.

Конецъ десятой части.

ЧАСТЬ ОДИННАДЦАТАЯ.

Послѣ зрѣлищъ въ садахъ цезаря темницы значительно опустѣли. Правда, еще хватали и сажали въ темницы тѣхъ, кого подозрѣвали въ принадлежности къ восточному вѣрованію, но облавы устраивались все рѣже и рѣже -- только поскольку являлась надобность для наступающихъ зрѣлищъ, которыя также приближались къ концу. Народъ, пресыщенный видомъ крови, выказывалъ все большее волненіе по поводу небывалаго еще до тѣхъ поръ поведенія осужденныхъ. Страхи суевѣрнаго Ватинія охватили тысячи душъ. Въ народѣ разсказывались все болѣе изумительныя вещи о мстительности христіанскаго божества. Тюремный тифъ, который распространился и по городу, увеличилъ общія опасенія. Происходили частыя погребенія и на ухо говорили другъ-другу, что потребуются новыя "piacula" для умилостивленія невѣдомаго божества. Въ храмахъ приносились жертвы Юпитеру и Либитинѣ. Наконецъ,-- несмотря на всевозможныя усилія Тигеллина и его помощниковъ, все больше распространялось мнѣніе, что городъ былъ сожженъ по приказанію цезаря и что христіане страдаютъ невинно.

Но именно потому Неронъ и Тигеллинъ не уставали преслѣдовать. Для успокоенія народа изданы были новыя распоряженія о раздачѣ хлѣба, вина и оливокъ; обнародованы предписанія, облегчающія построеніе домовъ, даны необыкновенныя льготы владѣльцамъ, объявлены распоряженія касательно ширины улицъ и матеріала, изъ котораго надо строить, чтобы избѣжать бѣдствій пожара. Самъ цезарь присутствовалъ на засѣданіяхъ сената и разсуждалъ вмѣстѣ съ "отцами" о пользѣ города и народа, но тѣмъ не менѣе ни тѣни милости не упало на осужденныхъ. Властителю міра важно было прежде всего то, чтобы внушить народу убѣжденіе, что такъ жестоко наказаны могутъ быть только виновные. Въ сенатѣ также ни единый голосъ не подымался въ защиту христіанъ, такъ-какъ никто не хотѣлъ повредить себѣ передъ цезаремъ, а кромѣ того люди, предугадывающіе будущее, утверждали, что при новой вѣрѣ самыя основы Римской имперіи не могли остаться непоколебимыми.

Только умирающихъ и умершихъ отдавали родственникамъ, такъ-какъ законъ римскій не мститъ мертвымъ. Виницію казалось отрадной мысль, что если Лигія умретъ, то онъ погребетъ ее въ родовомъ склепѣ и самъ упокоится рядомъ съ ней. У него не было ни малѣйшей надежды спасти ее отъ смерти, и онъ самъ, наполовину оторванный отъ жизни, погрузившійся вполнѣ въ Христа, не мечталъ уже о другомъ соединеніи, кромѣ соединенія въ вѣчности. Вѣра его сдѣлалась неизмѣримой, и вѣчность казалась ему болѣе дѣйствительной и настоящей, чѣмъ прошлая жизнь его. Онъ представлялъ себѣ, что они оба съ Лигіей возьмутъ другъ-друга з;. руки и отойдутъ въ небо, гдѣ Христосъ благословитъ ихъ и позволитъ имъ поселиться въ свѣтѣ -- спокойномъ и величавомъ, какъ свѣтъ зари. Онъ молилъ Христа только о томъ, чтобы Онъ охранилъ Лигію отъ мукъ въ циркѣ и позволилъ ей почить спокойно въ тюрьмѣ, такъ-какъ онъ съ полной увѣренностью чувствовалъ, что и самъ умретъ вмѣстѣ съ ней. Но онъ думалъ, что въ виду этого моря крови, онъ не имѣетъ даже права надѣяться на то, чтобы она одна уцѣлѣла. Онъ слышалъ отъ Петра и Павла, что они также должны умереть, какъ мученики. Видъ Хилона на крестѣ убѣдилъ его, что смерть даже мученическая можетъ быть сладка, а потому даже желалъ, чтобы она наступила для нихъ обоихъ, какъ желанная перемѣна плохой, грустной и тяжкой доли на лучшую.

Иногда онъ предвкушалъ ужъ загробную жизнь. Эта грусть, которая носилась надъ душами обоихъ, утрачивала ѣдкую горечь, раньше сжигавшую ихъ, и постепенно измѣнялась въ какое-то спокойное преданіе себя волѣ Божіей. Раньше Виницій противился теченію, боролся и мучился,-- теперь онъ отдался волнѣ, вѣруя, что она песетъ его къ вѣчному покою. Онъ догадывался, что Лигія такъ-же, какъ и онъ, готовится къ смерти, что, несмотря на раздѣляющія ихъ стѣны тюрьмы, они идутъ вмѣстѣ, и онъ улыбался этой мысли, какъ счастью.

И они, дѣйствительно, шли такъ согласно, какъ будто каждый день по долгу дѣлились другъ съ другомъ своими мыслями. У Лигіи также не было никакихъ желаній и никакихъ надеждъ, кромѣ надежды на загробную жизнь. Смерть представлялась ей не только освобожденіемъ изъ страшныхъ стѣнъ тюрьмы, изъ рукъ цезаря и Тигеллина, не только спасеньемъ, но и днемъ соединенія съ Виниціемъ. Въ сравненіи съ этой непоколебимой увѣренностью все остальное теряло свое значеніе. Послѣ смерти для нея должно было начаться счастье, а потому она ждала ее, какъ невѣста ожидаетъ часа брачнаго.

Этотъ могучій потокъ вѣры, который отрывалъ отъ жизни и уносилъ въ загробную жизнь тысячи первыхъ послѣдователей христіанства, охватилъ также и Урса. И онъ въ сердцѣ своемъ долго не могъ примириться со смертью Лигіи, но, когда ежедневно черезъ стѣны тюрьмы стали проникать къ нему вѣсти о томъ, что творится въ амфитеатрахъ и садахъ, гдѣ смерть казалась общей неизбѣжной участью всѣхъ христіанъ и вмѣстѣ съ тѣмъ ихъ благомъ, превышающимъ, всѣ смертныя понятія о счастьи -- онъ не осмѣливался молить Христа о томъ, чтобы онъ лишилъ Лигію этого счастья, или отсрочилъ-бы его на долгіе годы. Притомъ въ своей простой варварской душѣ онъ думалъ, что дочь вождя лигійцевъ достойна большаго и получитъ, больше небесныхъ радостей, чѣмъ вся толпа простонародья, къ которой и самъ принадлежалъ, и что въ вѣчной славѣ она возсядетъ ближе къ "Агнцу", чѣмъ другіе. Правда онъ слыхалъ, что передъ Богомъ всѣ люди равны, но въ глубинѣ души онъ былъ убѣжденъ, что дочь вождя, да еще вождя всѣхъ лигійцевъ, не то, что первая встрѣчная рабыня. Онъ надѣялся также, что Христосъ позволитъ ему служить Лигіи и потомъ. Что касается самого себя, то у него было одно тайное желаніе -- умереть такъ, какъ умеръ "Агнецъ", т. е. на крестѣ. Но это казалось ему такимъ великимъ счастьемъ, что, хотя онъ и зналъ, что въ Римѣ распинаютъ самыхъ худшихъ преступниковъ, но не смѣлъ молиться о такой смерти. Онъ думалъ, что ему, вѣроятно, суждено умереть растерзаннымъ зубами дикихъ звѣрей, и это тревожило его. Дѣтство онъ провелъ въ непроходимыхъ лѣсахъ, среди постоянныхъ облавъ, въ которыхъ онъ, благодаря своей нечеловѣческой силѣ, еще раньше чѣмъ, возмужалъ, прославился среди лигійцевъ. Охота стала его любимымъ занятіемъ, такъ что позднѣе, когда онъ очутился въ Римѣ и ему пришлось отказаться отъ нея, онъ ходилъ по виваріямъ и амфитеатрамъ, чтобы хоть взглянуть на извѣстныхъ и неизвѣстныхъ ему звѣрей. Видъ ихъ возбуждалъ въ немъ неудержимое желаніе" борьбы, а теперь въ душѣ своей онъ боялся, что если ему придется встрѣтиться съ ними въ амфитеатрѣ, имъ овладѣютъ мысли, недостойныя христіанина, который долженъ умирать благочестиво и терпѣливо. Но и въ этомъ онъ полагался на Христа. Его утѣшали и другія, болѣе "отрадныя, мысли. Онъ слышалъ, что "Агнецъ" объявилъ войну силамъ адскимъ и злымъ духамъ, къ которымъ вѣра христіанская причисляла всѣ языческія божества, и думалъ, что пригодится Агнцу імъ этой войнѣ и сумѣетъ послужить Ему лучше другихъ, и въ головѣ его никакъ не могла уложиться мысль, что душа его не была сильнѣе души другихъ мучениковъ. И онъ молился по цѣлымъ днямъ, оказывалъ услуги узникамъ, помогалъ сторожамъ и утѣшалъ свою царевну, которая иногда жаловалась на то, что въ теченіе своей жизни она не могла совершить столькихъ добрыхъ дѣлъ, сколько свершила ихъ славная Тавиѳа, о которой разсказывалъ ей когда-то Апостолъ Петръ. Сторожа, которыхъ даже въ тюрьмѣ пугала неимовѣрная сила этого исполина, для котораго не было ни достаточно крѣпкихъ узъ, ни рѣшетокъ,-- полюбили его. въ концѣ-концовъ, за его кротость. Не разъ, изумленные его спокойствіемъ, они разспрашивали его о причинѣ ея, а онъ разсказывалъ имъ съ такой твердой увѣренностью о томъ, какая жизнь ждетъ его послѣ смерти, что они слушали его съ изумленіемъ, въ первый разъ видя, что въ подземелье, недоступное для солнечнаго свѣта, можетъ проникнуть счастье. И когда онъ убѣждалъ ихъ, чтобы они увѣровали въ "Агнца", многимъ изъ нихъ приходило въ голову, что служба ихъ есть служба рабовъ, а жизнь -- жизнь нищаго, и не одинъ изъ нихъ задумывался надъ своей тяжелой судьбой, конецъ которой могла положить только смерть. Но смерть внушала имъ новый страхъ и ничего не обѣщала имъ послѣ себя, а между тѣмъ этотъ лигійскій исполинъ и эта дѣвушка, похожая на цвѣтокъ, брошенный на тюремную солому, шли радостно навстрѣчу смерти, какъ къ вратамъ счастья.

II.

Однажды вечеромъ Петронія посѣтилъ сенаторъ Сцевинъ и началъ съ нимъ длинный разговоръ о цезарѣ и о тяжелыхъ временахъ, въ которыхъ они живутъ. Онъ говорилъ такъ откровенно, что Петроній, вообще расположенный къ нему, насторожился. Сцевинъ огорчался, что міръ идетъ криво и безумно и что все, вмѣстѣ взятое, должно окончиться какимъ-нибудь бѣдствіемъ, еще болѣе страшнымъ, чѣмъ пожаръ Рима. Онъ говорилъ даже, что преторіанцы недовольны, что Феній Руффъ, другой префектъ преторіанцевъ, съ огромнымъ усиліемъ выноситъ гнусное управительство Тигеллина, и что весь родъ Сенеки доведенъ до крайности поведеніемъ цезаря, также какъ старый и молодой Луканы. Въ концѣ концовъ онъ упомянулъ о недовольствѣ народа и даже преторіанцевъ, значительную часть которыхъ сумѣлъ привлечь на свою сторону Феній Руффъ.

-- Зачѣмъ ты говоришь это?-- спросилъ его Петроній.

-- Изъ участія къ цезарю,-- отвѣчалъ Сцевинъ.-- У меня есть далекій родственникъ среди преторіанцевъ, котораго такъ-же, какъ и меня зовутъ Сцевиномъ и черезъ него я знаю, что происходитъ въ лагерѣ... Недовольство растетъ и тамъ... Каллигула, ты знаешь, былъ такой-же безумный -- и вспомни, что случилось? Нашелся Кассій Хереа... Это было страшное дѣло и навѣрно между нами нѣтъ никого, кто-бы похвалилъ его, но тѣмъ не менѣе Кассій освободилъ міръ отъ чудовища.

-- Значитъ,-- отвѣчалъ Петроній,-- ты говоришь слѣдующее: "Я не хвалю Кассія, но это былъ прекрасный человѣкъ, и пусть-бы боги послали намъ побольше ему подобныхъ".

Но Сцевинъ перемѣнилъ разговоръ и сталъ вдругъ хвалить Пизона. Онъ прославлялъ его привязанность къ женѣ, его умъ, спокойствіе и удивительный даръ привлекать къ себѣ людей.

-- Цезарь бездѣтенъ,-- сказалъ онъ,-- и всѣ видятъ въ Пизонѣ наслѣдника. Несомнѣнно также, что каждый отъ всей души поможетъ ему захватить власть. Его любитъ и Феній Руффъ, родъ Аннеевъ совершенно преданъ ему. Плавтъ Латеранъ и Тулій Сенеціонъ бросились-бы за него въ огонь. Также и Наталій, и Рубрій Флавій, и Сципиній Асперъ, и Атраній Квинетіанъ, и даже Бестиній.

-- Отъ этого послѣдняго не много прибудетъ Пизону,-- отвѣчалъ Петроній.-- Бестиній боится даже собственной тѣни.

-- Бестиній боится сновъ и духовъ,-- отвѣчалъ Сцевинъ,-- но это человѣкъ дѣльный, котораго всѣ разумные хотѣли-бы назвать консуломъ. Въ томъ, что онъ въ душѣ не согласенъ съ преслѣдованіями христіанъ, ты не долженъ винить его, такъ какъ и тебѣ было-бы пріятно, чтобы эти безумства прекратились.

-- Не мнѣ, а Виницію,-- отвѣчалъ Петроній.-- Изъ дружбы къ Виницію я хотѣлъ-бы спасти одну дѣвушку, но не могу, такъ какъ я впалъ въ немилость у Агенобарба.

-- Какъ? Развѣ ты не замѣчаешь, что цезарь снова приближаетъ тебя къ себѣ и начинаетъ съ тобой разговаривать? И я сейчасъ скажу тебѣ почему. Онъ снова собирается въ Ахайю, гдѣ онъ долженъ пѣть греческія пѣсни собственнаго сочиненія. Онъ рвется въ это путешествіе, но вмѣстѣ съ тѣмъ дрожитъ при мысли о коварныхъ грекахъ. Онъ воображаетъ, что его можетъ ожидать тамъ наибольшій тріумфъ или наибольшее паденіе. Ему необходимъ добрый совѣтъ, и онъ знаетъ, что лучше тебя не посовѣтуетъ ему никто. Вотъ причина, почему ты снова входишь въ милость.

-- Луканъ могъ-бы замѣнить меня.

-- Мѣднобородый ненавидитъ его и въ душѣ приговорилъ его къ смерти. Онъ ищетъ только повода,-- онъ всегда ищетъ повода. Луканъ понимаетъ, что надо спѣшить.

-- Клянусь Касторомъ!-- сказалъ Петроній.-- Можетъ быть. Но у меня есть еще одинъ способъ снова войти въ милость.

-- Какой?

-- Повторить Мѣднобородому то, что минуту тому назадъ ты говорилъ мнѣ.

-- Я ничего не говорилъ!-- съ безпокойствомъ воскликнулъ Сцевинъ.

Петроній положилъ ему руку на плечо.

-- Ты назвалъ цезаря безумцемъ, называлъ его преемникомъ Пизона и сказалъ: "Луканъ понимаетъ, что надо спѣшить". Съ чѣмъ это вы хотите спѣшить, carissirae?

Сцевинъ поблѣднѣлъ и нѣкоторое время они оба глядѣли другъ другу въ глаза.

-- Ты не повторишь!

-- Клянусь бедрами Киприды! Какъ ты хорошо знаешь меня! Нѣтъ! не повторю. Я ничего не слыхалъ, но ничего и не хочу слышать... Понимаешь? Жизнь слишкомъ кратковременна, для того, чтобы стоило заботиться о чемъ-нибудь. Я прошу тебя только, чтобы ты навѣстилъ Тигеллина и говорилъ-бы съ нимъ также продолжительно, какъ со мной,-- о чемъ хочешь!

-- Зачѣмъ?

-- Затѣмъ, что если Тигеллинъ когда-нибудь скажетъ мнѣ: "Сцевинъ былъ у тебя", я могъ-бы ему отвѣтить: "Въ тотъ-же день онъ былъ и у тебя".

Сцевинъ, услыхавъ это, сломилъ тросточку изъ слоновой кости, которую держалъ въ рукѣ, и отвѣчалъ:

-- Пусть злая судьба снизойдетъ на эту трость. Я буду сегодня у Тигеллина, а потомъ на пиру у Нервы. Вѣроятно, будешь и ты? Во всякомъ случаѣ, до свиданья послѣ завтра въ амфитеатрѣ, когда выступятъ послѣдніе христіане!.. До свиданья.

-- Послѣ завтра!-- повторилъ Петроній, оставшись одинъ.-- Итакъ нельзя терять времени. Агенобарбу я необходимъ въ Ахайѣ, а значитъ онъ будетъ считаться со мной!

Онъ рѣшилъ испробовать послѣднее средство.

И дѣйствительно, на пиру у Нервы цезарь самъ пожелалъ, чтобы Петроній возлегъ напротивъ него, такъ какъ онъ хотѣлъ разговаривать съ нимъ объ Ахайѣ и о городахъ, въ которыхъ онъ могъ-бы выступить съ надеждой на наибольшій успѣхъ. Важнѣе всего для него были аѳиняне, которыхъ онъ боялся. Другіе приближенные внимательно прислушивались къ этому разговору, чтобы, перехвативъ крошки мыслей Петронія, выдавать ихъ потомъ за свои собственныя.

-- Мнѣ кажется, что я не жилъ еще до сихъ поръ,-- сказалъ Неронъ,-- и что я явлюсь на свѣтъ только въ Греціи.

-- Ты явишься на свѣтъ для новой славы и безсмертія,-- отвѣчалъ Петроній.

-- Я вѣрю, что это такъ и будетъ и что Аполлонъ не окажется завистливымъ. Если я возвращусь съ тріумфомъ, я принесу ему въ жертву гекатомбу, такую, какую еще ни одинъ богъ не имѣлъ.

Сцевинъ сталъ повторять стихъ Горація:

"Sic te diva potens Cypri,

Sic fratres Helenae, lucida sidera,

Ventorumque regat Pater..." *)

*) Пусть сопровождаютъ тебя могущественныя богини Киприды и братья Елены, звѣзды блестящія и отецъ вѣтровъ...

-- Корабль ждетъ уже въ Неаполѣ,-- сказалъ цезарь.-- Я хотѣлъ-бы выѣхать даже завтра.

На это Петроній, приподнявшисъ и прямо глядя на цезаря, сказалъ:

-- Ты позволишь, божественный, чтобы прежде я отпраздновалъ свадебное пиршество, на которое перваго я приглашаю тебя.

-- Свадебный пиръ? чей?-- спросилъ Неронъ.

-- Виниція съ дочерью короля лигійскаго и твоей заложницей. Правда, она теперь находится въ темницѣ, но, во-первыхъ, какъ заложница, она не можетъ быть заключена въ темницу, а во-вторыхъ, ты самъ позволилъ Виницію повѣнчаться съ ней, а такъ-какъ твои постановленія не могутъ быть уничтожены, то ты велишь выпустить ее изъ тюрьмы, а я отдамъ ее возлюбленному.

Хладнокровіе и спокойная увѣренность, съ которой говорилъ Петроній, нѣсколько испугали Нерона, который всегда терялся, если кто-нибудь говорилъ съ нимъ такимъ образомъ.

-- Я знаю,-- сказалъ онъ, опустивъ глаза.-- Я думалъ о ней и объ этомъ исполинѣ, который задушилъ Кротона.

-- Въ такомъ случаѣ оба спасены,-- спокойно отвѣчалъ Петроній.

Но Тигеллинъ пришелъ на помощь своему господину.

-- Она находится въ тюрьмѣ по волѣ цезаря, а ты, Петроній, самъ сказалъ, что его постановленія не могутъ быть уничтожены.

Всѣ присутствовавшіе, знавшіе исторію Виниція и Лигіи, хорошо понимали, о чемъ идетъ рѣчь, а потому они смолкли, заинтересованные, чѣмъ кончится этотъ разговоръ.

-- Она находится въ тюрьмѣ по твоей ошибкѣ и по твоему незнакомству съ правами народа,-- противъ воли цезаря,-- сказалъ Петроній съ удареніемъ.-- Ты, Тигеллинъ, очень наивный человѣкъ, но и ты не станешь утверждать, что она подожгла Римъ, такъ-какъ, въ концѣ-концовъ, если-бы ты сталъ утверждать это, то цезарь тебѣ-бы не повѣрилъ.

Но Неронъ уже овладѣлъ собой и сталъ прищуривать свои близорукіе глаза съ выраженіемъ неописуемой злости.

-- Петроній правъ,-- сказалъ онъ черезъ минуту.

Тигеллинъ съ изумленіемъ взглянулъ на него.

-- Петроній правъ,-- повторилъ Неронъ,-- завтра ей откроютъ тюремныя двери, а о свадебномъ пиршествѣ мы поговоримъ послѣзавтра -- въ амфитеатрѣ.

"Я снова проигралъ",-- подумалъ Петроній.

И, возвратившись домой, онъ былъ ужъ такъ увѣренъ въ томъ, что жизни Лигіи пришелъ конецъ, что на послѣзавтра распорядился выслать въ амфитеатръ вѣрнаго вольноотпущенника, чтобы тотъ уговорился съ завѣдывающимъ споляріемъ о выдачѣ ему тѣла ея, такъ-какъ онъ хотѣлъ отдать его Виницію.

III.

Во времена Нерона вошло въ обычай давать вечернія представле нія, какъ въ циркѣ, такъ и въ амфитеатрѣ, впрочемъ, лишь въ весьма рѣдкихъ случаяхъ. Приближенные августа любили эти представленія, такъ-какъ послѣ нихъ устраивались пиршества и попойки, продолжавшіяся до утра. Хотя народъ былъ ужъ пресыщенъ пролитіемъ крови, но тѣмъ не менѣе, когда распространился слухъ, что приходитъ конецъ играмъ и что послѣдніе христіане должны умереть на вечернемъ представленіи, безчисленныя толпы собрались въ амфитеатръ. Приближенные августа явились всѣ, какъ одинъ человѣкъ, такъ-какъ они предполагали, что это представленіе будетъ не обычное и что цезарь рѣшилъ устроить себѣ зрѣлище изъ страданій Виниція. Тигеллинъ скрывалъ, какой родъ муки былъ предназначенъ для невѣсты молодого трибуна, но это только увеличивало общее любопытство. Тѣ, которые когда-то видѣли Лигію у Авла Плавція, разсказывали чудеса о ея красотѣ. Другихъ занималъ вопросъ, дѣйствительно-ли они увидятъ ее сегодня на аренѣ, такъ-какъ многіе изъ тѣхъ, кто слышалъ отвѣтъ, который цезарь далъ Петронію на пиру у Нервы, двояко объясняли себѣ его. Нѣкоторые прямо предполагали, что Неронъ отдастъ, или можетъ быть уже отдалъ молодую дѣвушку Виницію; они вспоминали, что она заложница, которая поэтому имѣетъ право поклоняться какому угодно божеству, и которую международное право не позволяетъ карать.

Неувѣренность, ожиданье и любопытство охватили всѣхъ зрителей. Цезарь прибылъ раньше обыкновеннаго, и вмѣстѣ съ его прибытіемъ снова стали шептать, что очевидно произойдетъ нѣчто необыкновенное, такъ какъ Нерона, кромѣ Тигеллина и Ватинія, сопровождалъ Кассій, центуріонъ атлетическаго сложенія и исполинской силы, котораго цезарь бралъ съ собой только тогда, когда хотѣлъ имѣть при себѣ защитника, напримѣръ тогда, когда у него являлась охота къ ночнымъ путешествіямъ по Субурѣ, когда онъ устраивалъ себѣ развлеченіе, называемое "sдgatio", состоящее въ подбрасываніи на солдатскомъ плащѣ дѣвушекъ, встрѣчавшихся имъ на дорогѣ. Зрители замѣтили также, что въ самомъ амфитеатрѣ были приняты нѣкоторыя мѣры предосторожности. Увеличили количество преторіанской стражи, надъ которой начальствовалъ не центуріонъ, а трибунъ, Субрій Флавій, Извѣстный до тѣхъ поръ, какъ слѣпой сторонникъ Нерона. Многіе поняли, что цезарь на всякій случай хочетъ защитить себя отъ взрыва отчаянія Виниція, и любопытство возросло еще болѣе.

Взгляды всѣхъ съ напряженнымъ вниманіемъ были устремлены на то мѣсто, которое занималъ несчастный влюбленный. А онъ, очень блѣдный, съ крупными каплями пота на лбу, сомнѣвался, какъ и многіе другіе зрители, но былъ взволнованъ до самой глубины души. Петроній, не зная навѣрное, что произойдетъ, ничего не сказалъ ему, только, возвратившись отъ Нервы, спросилъ его, приготовился-ли онъ ко всему, а потомъ, будетъ-ли онъ на зрѣлищѣ. Виницій на оба вопроса отвѣчалъ "да!", но при этомъ ознобъ охватилъ все тѣло его, такъ-какъ онъ понялъ, что Петроній спрашиваетъ не безъ причины. Съ нѣкотораго времени онъ самъ жилъ ужъ какъ-бы полу-жизнью, самъ погружался въ смерть и примирился съ смертью Лигіи, такъ-какъ для нихъ обоихъ она должна была быть освобожденіемъ и бракомъ, но теперь онъ понялъ, что думать издалека о послѣдней минутѣ, какъ о радостномъ упокоеніи или пойти глядѣть на мученія существа, которое дороже жизни -- вещи разныя. Всѣ старыя, перенесенныя страданія отозвались въ немъ съ новой силой. Затихнувшее отчаяніе снова стало кричать въ его душѣ; его охватило прежнее желаніе спасти Лигію во что-бы то ни стало. Онъ хотѣлъ съ самаго утра отправиться къ куникуламъ, чтобы убѣдиться, тамъ-ли находится Лигія, но стража преторіанцевъ стерегла всѣ выходы и приказы были такіе суровые, что даже знакомые солдаты не позволяли себя смягчить ни просьбами, ни золотомъ. Виницію казалось, что безпокойство убьетъ его раньше, чѣмъ онъ увидитъ зрѣлище. На днѣ сердца его еще билась надежда, что, можетъ быть, Лигіи нѣтъ въ амфитеатрѣ, и что всѣ опасенія его напрасны. Минутами онъ всѣми силами души цѣплялся за эту надежду. Онъ говорилъ себѣ, что Христосъ могъ взять ее къ себѣ изъ тюрьмы, но не можетъ допустить ея мученій на аренѣ. Прежде онъ ужъ во всемъ совершенно покорялся Его волѣ, но теперь, когда его оттолкнули отъ дверей куникулъ, онъ возвратился на свое мѣсто въ амфитеатрѣ и когда изъ любопытныхъ взглядовъ, которые чувствовалъ на себѣ, понялъ, что самыя страшныя предположенія могутъ оправдаться, онъ сталъ умолять Его о спасеніи, со страстью, похожей почти на угрозы. "Ты можешь!-- повторялъ онъ, конвульсивно сжимая руки.-- Ты можешь!" Раньше онъ не предполагалъ, что та минута, въ которую его опасенія превратятся въ дѣйствительность, будетъ такой страшной. Теперь, не отдавая себѣ отчета въ томъ, что въ немъ происходитъ, онъ чувствовалъ, однако, что если онъ увидитъ мученія Лигіи, то любовь его къ Нему превратится въ ненависть, а вѣра его въ отчаяніе. И онъ пугался этихъ чувствъ, такъ-какъ боялся оскорбить Христа, котораго умолялъ о помилованіи и о чудѣ. Онъ ужъ не просилъ ея жизни, онъ хотѣлъ только, чтобы она умерла раньше, чѣмъ ее выведутъ на арену и изъ глубокой бездны своего страданья онъ повторялъ въ душѣ: "хоть въ этомъ не откажи мнѣ, и я полюблю Тебя еще сильнѣе, чѣмъ я любилъ Тебя до сихъ поръ". Въ концѣ-концовъ мысли его разбѣжались, какъ волны, разогнанныя вихремъ. Въ немъ просыпалась жажда крови и мщенія. Его охватывало безумное желаніе бросаться на Нерона и задушить его въ присутствіи всѣхъ зрителей, но одновременно онъ чувствовалъ, что эта жажда снова оскорбляетъ Христа и уничтожаетъ Его приказанія. Иногда въ головѣ его, какъ молнія, мелькала надежда, что все то, передъ чѣмъ дрожала душа его, отвратитъ всемогущая и милосердная рука, но эта надежда угасала тотчасъ-же, въ неизмѣримомъ страданіи, что Тотъ, кто однимъ словомъ могъ разрушить этотъ циркъ и спасти Линію, покинулъ ее, хотя она вѣрила въ Него и любила Его всей силой своего чистаго сердца. И онъ думалъ, что она лежитъ теперь въ темномъ куникулѣ, больная, безоружная, покинутая, отданная во власть озвѣрившихся сторожей, испускающая можетъ быть послѣдній вздохъ, а онъ долженъ безцѣльно ждать въ этомъ страшномъ амфитеатрѣ, не зная, какое мученіе придумано для нея и что онъ увидитъ черезъ минуту. И онъ,-- какъ человѣкъ, летящій въ пропасть, хватается за все, что ростетъ на ея краю,-- ухватился за мысль, что только вѣра можетъ снасти ее. Вѣдь оставался только одинъ этотъ способъ! вѣдь Петръ говорилъ, что вѣрой можно сдвинуть горы.

И онъ сосредоточился, задушилъ въ себѣ сомнѣнія и всѣмъ существомъ своимъ отдался одному слову: "вѣрую!" -- и ждалъ чуда.

Но какъ слишкомъ натянутая струна должна лопнуть, лопнуло его напряженіе. Мертвенная блѣдность покрыла лицо его,-- и тѣло стало коченѣть. Тогда онъ подумалъ, что просьба его выслушана, такъ какъ онъ умираетъ. Ему казалось, что и Лигія ужъ умерла и что Христосъ беретъ ихъ такимъ образомъ къ себѣ. Арена, бѣлые тоги безчисленныхъ зрителей, свѣтъ тысячи лампъ и факеловъ -- все сразу исчезло изъ его глазъ. Но это безсиліе продолжалось недолго. Черезъ минуту онъ очнулся, или лучше сказать его разбудилъ шопотъ народа, потерявшаго терпѣніе.

-- Ты боленъ,-- сказалъ ему Петроній,-- веди отнести себя домой.

И, не обращая вниманія на то, что скажетъ цезарь, Петроній всталъ чтобы поддержать Виниція и выйти съ нимъ вмѣстѣ. Сердце его наполнилось жалостью и при томъ его невыносимо сердило то, что цезарь черезъ изумрудъ глядѣлъ на Виниція, съ удовольствіемъ изучая его страданье, можетъ быть для того, чтобы потомъ описать его въ патетическихъ строфахъ и снискать рукоплесканье слушателей.

Виницій отрицательно покачалъ головой. Онъ могъ умереть въ этомъ амфитеатрѣ, но не могъ выйти изъ него. Вѣдь зрѣлище должно было каждую минуту начаться.

И дѣйствительно, почти въ ту-же минуту, префектъ города махнулъ краснымъ платкомъ и при этомъ знакѣ заскрипѣли двери противъ царскаго подіума и изъ темной пасти на ярко освѣщенную арену вышелъ Урсъ.

Исполинъ щурилъ глаза, очевидно ослѣпленный свѣтомъ арены, потомъ вышелъ на середину ея, оглядываясь кругомъ, какъ-бы желая распознать, что его ожидаетъ. Всѣмъ приближеннымъ августа и большей части зрителей было извѣстно, что это тотъ человѣкъ, который задушилъ Кротона, а потому при видѣ его на всѣхъ скамьяхъ раздался шопотъ. Въ Римѣ не было недостатка въ гладіаторахъ, превышающихъ обыкновенныя представленія о человѣческой силѣ,-- но такого еще никогда не видали глаза квиритовъ. Кассій, стоявшій въ подіумѣ цезаря, казался при немъ ничтожнымъ человѣкомъ. Сенаторы, весталки, цезарь, приближенные его и народъ съ восторгомъ знатоковъ и любителей глядѣли на его могучія, широкія какъ стволъ бедра, на грудь, похожую на два соединенныхъ щита и на его руки Геркулеса. Шумъ съ каждой минутой возрасталъ. Для этой толпы не существовало большаго наслажденія, какъ смотрѣть на такіе мускулы во время напряженія ристалища или борьбы. Шепотъ смѣнялся возгласами и лихорадочными вопросами, гдѣ живетъ родъ, который производитъ такихъ гигантовъ,-- а Урсъ всталъ посерединѣ амфитеатра нагой, похожій скорѣе на мраморнаго колоса, чѣмъ на человѣка со средоточеннымъ и грустнымъ лицомъ -- и, увидя пустую арену съ изумленіемъ, поглядывалъ своими голубыми дѣтскими глазами то на цезаря, то на рѣшетки куникуловъ, откуда онъ ожидалъ палачей.

Въ ту минуту, когда онъ выходилъ на арену, простое сердце его въ послѣдній разъ затрепетало надеждой, что можетъ быть его ожидаетъ крестъ,-- но когда онъ не увидалъ ни креста, ни приготовленной ямы, онъ подумавъ, что недостоинъ такой милости и что ему придется умереть иначе, и навѣрное его отдадутъ звѣрямъ. Онъ былъ безоружный и рѣшилъ умереть, какъ и слѣдовало почитателю "Агнца" -- спокойно и терпѣливо. А тѣмъ временемъ онъ еще разъ хотѣлъ помолиться Спасителю и, ставъ на колѣна посреди арены, сложилъ руки и поднялъ глаза къ звѣздамъ, мерцавшимъ сквозь верхнее отверстіе цирка.

Это поведеніе не понравилось толпѣ. Довольно ужъ они видѣли христіанъ, умиравшихъ какъ овцы. Народъ чувствовалъ, что зрѣлище минетъ ихъ, если этотъ исполинъ не захочетъ защищаться. Тамъ и сямъ раздались шиканья. Нѣкоторые стали требовать мастигофоровъ, на обязанности которыхъ лежало хлестать гладіаторовъ, не желавшихъ бороться. Но черезъ минуту все смолкло, такъ какъ никто не зналъ, что ждетъ исполина, и не захочетъ-ли онъ бороться, когда встрѣтится съ глазу на глазъ со смертью. Ждать долго не пришлось. Вдругъ раздался рѣзкій звукъ мѣдныхъ трубъ и при этомъ звукѣ отворились рѣшетки напротивъ подіума цезаря и на арену, среди криковъ бестіаріевъ, вырвался чудовищный германскій туръ, несущій на головѣ нагое тѣло женщины.

-- Лигія! Лигія!-- закричалъ Виницій.

Онъ схватилъ руками свои волосы, согнулся дугой, какъ человѣкъ почувствовавшій острую боль и хриплымъ нечеловѣческимъ голосомъ сталъ повторять:

-- Вѣрую, вѣрую!.. Христосъ! Чуда!

И онъ даже не почувствовалъ, что въ эту минуту Петроній тогой закрылъ ему голову. Ему казалось, что смерть или страданья омрачили его зрѣніе. Онъ не глядѣлъ и не видѣлъ. Его охватило чувство какой-то страшной пустоты. Въ головѣ не осталось ни единой мысли, только губы его какъ-бы въ забытьѣ шоптали:

-- Вѣрую! Вѣрую! Вѣрую!..

Амфитеатръ смолкъ. Приближенные августа поднялись съ своихъ мѣстъ какъ одинъ человѣкъ, а на аренѣ произошло нѣчто необыкновенное. Покорный и готовый къ смерти лигіецъ, увидѣвши свою царевну на рогахъ дикаго животнаго, сорвался, какъ-бы обожженный живымъ огнемъ и, согнувши спину подъ угломъ, ринулся къ обезумѣвшему звѣрю.

Изъ всѣхъ грудей вырвался короткій крикъ изумленія, послѣ котораго наступила глухая тишина. Лигіецъ въ одно мгновеніе нагналъ разъяреннаго тура и ухватилъ его за рога.

-- Взгляни!-- закричалъ Петроній, срывая тогу съ головы Виниція.

Виницій поднялся, откинулъ назадъ свое блѣдное, какъ полотно, лицо, и сталъ глядѣть на арену стеклянными безсознательными глазами.

Всѣ перестали дышать. Въ амфитеатрѣ можно было слышать, какъ пролетаетъ муха. Народъ не хотѣлъ вѣрить своимъ собственнымъ глазамъ. Съ тѣхъ поръ, какъ существовалъ Римъ, не видано было еще ничего подобнаго.

Лигіецъ держалъ за рога дикаго звѣря. Ноги его выше щиколокъ врылись въ песокъ, хребетъ выгнулся какъ натянутый лукъ, голова спряталась между плечей, мускулы на рукахъ выступили такъ, что кожа почти лопалась подъ ихъ напоромъ, но онъ осадилъ быка на мѣстѣ. И человѣкъ, и звѣрь стояли такъ неподвижно, что зрителямъ казалось, будто они видятъ картину, представляющую дѣяніе Геркулеса или Тезея, или группу, высѣченную изъ камня. Но въ этомъ внѣшнемъ спокойствіи можно было отгадать страшное усиліе двухъ напряженныхъ силъ. Туръ такъ-же, какъ и человѣкъ, зарылся ногами въ песокъ, а темное косматое тѣло его надулось такъ, что походило на огромный шаръ. Кто изнеможетъ первый, кто падетъ первый, вотъ вопросъ, который для этихъ зрителей, влюбленныхъ въ борьбу, имѣлъ въ эту минуту больше значенія, чѣмъ собственная судьба ихъ, чѣмъ весь Римъ и его господство надъ міромъ. Этотъ лигіецъ былъ для нихъ теперь полубогомъ, достойнымъ почестей и памятниковъ. Самъ цезарь тоже всталъ. Они съ Тигеллиномъ, слыша о силѣ этого человѣка, нарочно устроили такое зрѣлище и, смѣясь, говорили другъ другу: "пусть-ка этотъ убійца Кротона убьетъ и тура, котораго мы выберемъ для него", а теперь они съ изумленіемъ глядѣли на фигуру, которую они видѣли передъ собой, какъ-бы не вѣря въ то, что это могла быть дѣйствительность. Въ амфитеатрѣ можно было увидѣть людей, которые, поднявъ руки, такъ и замерли въ этомъ положеніи. У другихъ лобъ покрылся потомъ, какъ будто они сами боролись со звѣремъ. Въ циркѣ только слышно было трескъ огня въ лампахъ и шорохъ угольковъ, падающихъ съ факеловъ. Сердца бились въ груди такъ, какъ будто желали разорвать ее. Всѣмъ казалось, что борьба продолжается цѣлые вѣка.

А человѣкъ и звѣрь все стояли, въ ужасномъ напряженіи, какъ-бы вкопанные въ землю. И вдругъ глухое, похожее на вздохъ рычанье раздалось на аренѣ, въ отвѣтъ на которое изъ всѣхъ грудей вырвался крикъ -- и снова наступила тишина. Людямъ казалось, что они видятъ сонъ,-- чудовищная голова быка стала наклоняться въ желѣзныхъ рукахъ варвара.

А лицо лигійца, спина и руки, покраснѣли какъ пурпуръ, хребетъ выгнулся еще сильнѣе. Видно было, что, онъ собираетъ остатки своей нечеловѣческой силы, но ея не хватитъ ему надолго.

Все болѣе глухой, храпящей и все болѣе болѣзненный ревъ тура слышался, смѣшиваясь съ свистящимъ дыханьемъ исполина, голова звѣря наклонялась все больше, а изъ пасти высунулся длинный, покрытый пѣной языкъ.

Еще минута и до ушей ближе сидящихъ дошелъ какъ-бы трескъ сломанныхъ костей, послѣ чего звѣрь свалился на землю съ скрученной на смерть шеей.

Въ ту-же минуту исполинъ сорвалъ веревки съ его роговъ и поднявъ дѣвушку на руки, сталъ ускоренно дышать.

Лицо его поблѣднѣло, волосы слиплись отъ пота, плечи и руки казалось были облиты водой. Минуту онъ стоялъ какъ-бы въ полу-безсознательномъ состояніи,-- но потомъ онъ поднялъ глаза и сталъ глядѣть на зрителей.

Амфитеатръ обезумѣлъ. Стѣны зданія дрожали отъ криковъ нѣсколькихъ тысячъ народа. Съ самого начала зрѣлищъ никто не запомнилъ такого восторга. Сидѣвшіе на высшихъ рядахъ покинули ихъ и стали сходить внизъ, толкаясь въ проходахъ между скамьями, чтобы ближе вглядѣться въ силача. Отовсюду послышались просьбы о милости, упорныя, страстныя, которыя вскорѣ превратились въ одинъ общій крикъ. Исполинъ сталъ теперь дорогимъ человѣкомъ для этихъ людей, влюбленныхъ въ физическую силу -- и первой особой Рима,

И онъ понялъ, что народъ требуетъ, чтобы ему дарована была жизнь и свобода, но, очевидно, онъ думалъ не только о себѣ. Нѣкоторое время онъ осматривался кругомъ, потомъ приблизился къ подіуму цезаря и, держа тѣло дѣвушки на вытянутыхъ рукахъ, поднялъ глаза съ выраженіемъ мольбы, какъ-бы желая сказать:

-- Сжальтесь надъ ней, ее спасите! я для нея сдѣлалъ это!

Зрители поняли, чего онъ проситъ. При видѣ безчувственной дѣвушки, которая рядомъ съ огромнымъ тѣломъ лигійца казалась ребенкомъ, волненіе охватило толпу, воиновъ и сенаторовъ. Ея маленькая фигура, такая бѣлая, какъ-бы высѣченная изъ алебастра, ея обморокъ, ужасная опасность, отъ которой спасъ ее исполинъ и, наконецъ, ея красота и его привязанность къ ней потрясли сердца. Нѣкоторые думали, что то отецъ проситъ милосердія для своего ребенка. Жалость вырвалась вдругъ, какъ пламя. Довольно ужъ было пролито крови, довольно смерти, довольно мученій. Сдавленные голоса стали просить о милости для обоихъ.

Урсъ тѣмъ временемъ медленно обходилъ арену, и продолжая держать дѣвушку на рукахъ, движеніями и глазами умолялъ о дарованіи ей жизни. И тутъ Виницій сорвался со своего мѣста, перескочилъ черезъ барьеръ, отдѣляющій мѣста отъ арены, и подбѣжавъ къ Лигіи, покрылъ тогою ея нагое тѣло.

Потомъ онъ разорвалъ тунику на груди, открылъ шрамы, оставленныя ранами, которыя онъ получилъ во время армянской войны,-- и протянулъ руки къ народу.

Тогда восторгъ толпы перешелъ всѣ границы. Чернь стала стонать и выть. Голоса, требующіе милосердія, стали прямо угрожающими. Народъ заступался не только за исполина,-- онъ становился въ защиту дѣвушки, солдата и любви ихъ. Тысячи зрителей обратились къ цезарю съ искрами гнѣва въ глазахъ и сжатыми кулаками. Цезарь медлилъ и колебался. Правда, онъ не питалъ ненависти къ Виницію и отъ смерти Лигіи ничего не зависѣло, но онъ хотѣлъ-бы видѣть тѣло дѣвушки, попранное рогами быка, или растерзанное клыками дикихъ звѣрей. Его злодѣйство, его развращенное воображеніе и развратныя страсти находили наслажденіе въ подобныхъ зрѣлищахъ. И вотъ народъ хотѣлъ лишить его такого наслажденія. Самолюбіе также не позволяло уступить волѣ толпы, но вмѣстѣ съ тѣмъ онъ, по свойственной ему трусости, не смѣлъ воспротивиться ей.

А потому онъ сталъ глядѣть, не замѣтитъ-ли онъ между приближенными пальцевъ, обращенныхъ внизъ, въ знакъ смерти. Но Петроній держалъ поднятую вверхъ руку, почти вызывающе глядя на цезаря. Суевѣрный, но способный къ возбужденію Вестиній, который боялся духовъ, но не боялся людей -- тоже подавалъ знакъ милосердія. Тоже дѣлалъ и сенаторъ Сцевинъ, тоже и Нерва, и Тулій Сенеціонъ, и старый вождь Осторій Сканула, и Антистій, и Кристинъ и Минуцій, и Термъ, и Понтій Телезинъ, и наиболѣе извѣстный и почитаемый народомъ Тразей. При видѣ этого, цезарь отнялъ изумрудъ отъ глаза съ выраженіемъ обиды и оскорбленія, когда Тигеллинъ, которому хотѣлось поступить на зло Петронію, наклонился къ цезарю и сказалъ:

-- Не уступай, божественный: у меня есть преторіанцы.

Тогда Неронъ повернулся въ ту сторону, гдѣ стояли отряды преторіанцевъ подъ начальствомъ суроваго и душевно преданнаго ему Субрія Флавія и увидѣлъ необыкновенную вещь. Лицо стараго трибуна было грозно, но залито слезами, и рука его была поднята вверхъ.

Тѣмъ временемъ толпу стало охватывать бѣшенство. Пыль поднялась отъ топота ногъ и заслонила амфитеатръ. Среди криковъ послышались голоса: "Агенобарбъ! Матереубійца! Поджигатель!"

Неропъ испугался. Народъ былъ въ циркѣ всемогущественнымъ господиномъ. Прежніе цезари, и чаще другихъ Калигула, позволяли себѣ иногда идти наперекоръ его волѣ, что, впрочемъ, всегда вызывало волненія, доходившія даже до кровопролитія. Но Неронъ былъ въ исключительномъ положеніи. Во-первыхъ, ему, какъ актеру и пѣвцу, необходима была любовь народа, а во-вторыхъ, онъ хотѣлъ привлечь его на свою сторону противъ сенаторовъ и патриціевъ и, наконецъ, послѣ пожара онъ всѣми силами старался умилостивить его и направить гнѣвъ народа на христіанъ. Онъ понялъ, наконецъ, что противиться дольше было-бы прямо небезопасно. Волненіе, начавшееся въ циркѣ, могло охватить цѣлый городъ и имѣть безчисленныя послѣдствія.

Онъ взглянулъ еще разъ на Субрія Флавія, на центуріона Сцевина, родственника сенатора, на солдатъ и, видя сжатыя брови, взволнованныя лица и опущенные глаза, подалъ знакъ милосердія.

Тотъ-же громъ рукоплесканій раздался сверху до низу. Народъ былъ увѣренъ въ помилованіи осужденныхъ, съ этой минуты они были подъ его защитой, и даже цезарь не осмѣлился-бы преслѣдовать ихъ дольше своимъ мщеніемъ.

IV.

Четыре виѳинскихъ раба осторожно несли Лигію въ домъ къ Петронію; Виницій и Урсъ шли рядомъ, чтобы какъ возможно скорѣе отдать ее въ руки греческаго лѣкаря. Они шли молча, такъ какъ боялись говорить послѣ всѣхъ событій этого дня. Виницій и до сихъ поръ былъ какъ-бы въ полубезсознательномъ состояніи. Онъ повторялъ себѣ, что Лигія спасена, что ей не угрожаетъ ни тюрьма, ни смерть въ циркѣ, что несчастья ихъ окончились разъ навсегда и что онъ беретъ ее къ себѣ для того, чтобы никогда ужъ не разстаться съ ней. И ему казалось, что скорѣе это начало какой-то новой жизни, чѣмъ дѣйствительность. Отъ времени до времени онъ нагибался надъ открытыми носилками, чтобы взглянуть на это дорогое лицо, которое при свѣтѣ луны казалось спящимъ, и мысленно повторялъ: "Это она! Христосъ спасъ ее!" Онъ припоминалъ также, что въ сполярій, куда они оба съ Урсомъ отнесли Лигію, пришелъ какой-то неизвѣстный лѣкарь и увѣрилъ его, что дѣвушка жива и будетъ жить. При мысли объ этомъ радость сдавливала ему грудь такъ, что минутами онъ терялъ силы и опирался на руки Урса, не въ силахъ будучи идти безъ чужой помощи. А Урсъ смотрѣлъ на усѣянное звѣздами небо и молился.

Они шди быстро, посрединѣ улицъ, на которыхъ недавно выстроенные бѣлые дома ярко свѣтились при блескѣ мѣсяца. Городъ былъ пустъ. Кое-гдѣ только кучки людей, увѣнчанныхъ плющемъ, пѣли и танцовали передъ портиками, при звукахъ флейты, пользуясь чудной ночью и праздничной порой, которая длилась съ начала зрѣлищъ. И только тогда, когда они были ужъ близко къ дому, Урсъ пересталъ молиться и тихо заговорилъ, какъ-бы боясь разбудить Лигію.

-- Господинъ, это Христосъ спасъ ее отъ смерти! Когда я увидалъ ее на рогахъ тура, я въ душѣ своей услыхалъ голосъ: "Защищай ее!" и это былъ несомнѣнно голосъ Агнца. Темница уменьшила мои силы, но Онъ возвратилъ мнѣ ихъ въ эту минуту. Онъ вдохновилъ этотъ жестокій народъ, чтобы онъ вступился за нее. Да будетъ воля Его!

А Виницій отвѣчалъ:

-- Пусть благословенно будетъ имя Его.

Но онъ не могъ больше говорить, такъ какъ вдругъ почувствовалъ, что страшныя рыданья тѣснили грудь его. Его охватило неудержимое желаніе броситься на землю и благодарить Спасителя за чудо и милосердіе.

А тѣмъ временемъ они дошли до дома: прислуга, предупрежденная нарочно высланными впередъ рабами, высыпала навстрѣчу имъ. Павелъ изъ Тарса большую часть этихъ людей обратилъ въ христіанство еще въ Аптіи. Несчастія Виниція хорошо были имъ извѣстны, а потому радость ихъ при видѣ жертвъ, вырванныхъ у злобы Нерона, была огромна и увеличилась еще больше, когда лѣкарь Теоклезъ, осмотрѣвъ Лигію, объявилъ, что у нея нѣтъ никакого тяжкаго недуга и что, укрѣпившись послѣ тюремной лихорадки, здоровье возвратится къ ней.

Она очнулась еще въ ту-же ночь. Проснувшись въ великолѣпномъ кубикулѣ, который былъ освѣщенъ коринфскими лампами, среди благоуханій вервэны и нарда, она не знала, гдѣ она и что съ ней дѣлается. Въ ея памяти осталась только та минута, когда ее привязывали къ рогамъ тура, скованнаго цѣпями, а теперь, видя надъ собой лицо Виниція, освѣщенное пріятнымъ цвѣтнымъ свѣтомъ, она рѣшила, что она не находится ужъ на землѣ. Мысли путались въ ея ослабѣвшей головѣ; ей казалось совершенно естественнымъ, что они гдѣ-нибудь остановились на пути къ небу по причинѣ ея измученности и слабости. Но, не чувствуя никакой боли, она улыбалась Виницію и хотѣла спросить его, гдѣ они, но изъ устъ ея послышался только тихій шепотъ, въ которомъ Виницій могъ разобрать только свое имя.

Онъ всталъ передъ ней на колѣни и положивъ руку свою на ея лобъ, сказалъ:

-- Христосъ спасъ тебя и возвратилъ мнѣ!

Ея губы снова зашевелились; послышался невнятный шопотъ, но черезъ минуту ея вѣки закрылись, грудь поднялась легкимъ дыханьемъ и она погрузилась въ глубокій сонъ, котораго ожидалъ лѣкарь Теоклезъ и послѣ котораго предсказалъ возвратъ къ выздоровленію.

Виницій остался при ней на колѣняхъ, погруженный въ молитву. Душа его потонула въ великой любви и онъ забылся. Теоклезъ нѣсколько разъ возвращался въ кубикудъ, нѣсколько разъ изъ-за спущенной занавѣси показывалась золотистая головка Эвники, и, наконецъ, журавли, гуляющіе въ садахъ, стали кричать, оповѣщая такимъ образомъ о началѣ дня, а онъ еще въ мысляхъ своихъ обнималъ стопы Христа, не видя и не слыша того, что дѣлается вокругъ него, съ сердцемъ, превратившимся въ жертвенный благодарственный огонь; погруженный въ восторгъ, онъ ощущалъ такое блаженство, точно еще при жизни вознесся на небо.

Послѣ освобожденія Лигіи, Петроній, не желая сердить цезаря, отправился вмѣстѣ съ нимъ и другими приближенными его на Палатинскій холмъ. Онъ желалъ послушать, что будутъ говорить тамъ, и кромѣ того убѣдиться въ томъ, не замышляетъ-ли Тигеллинъ чего-нибудь новаго на погибель дѣвушки. Правда, и она, и Урсъ поступали какъ-бы подъ защиту народа, и никто теперь не могъ поднять на нихъ руку, если не произойдетъ возмущенія,-- но Петроній, зная о ненависти, которой пламенѣлъ къ нему всемогущій префектъ преторіи, допускалъ, что онъ, не имѣя возможности достигнуть своей цѣли прямымъ путемъ, будетъ стараться какимъ нибудь образомъ отомстить его племяннику.

Неронъ былъ разсерженъ и гнѣвенъ, такъ какъ представленіе кончилось совершенно не такъ, какъ онъ этого хотѣлъ. На Петронія онъ сначала не хотѣлъ даже и глядѣть, но этотъ послѣдній, не теряя своего хладнокровія приблизился къ нему со всей свободой "arbiter elegantiarim" и сказалъ ему:

-- Знаешь-ли ты, божественный, что мнѣ пришло въ голову. Напиши пѣснь о дѣвушкѣ, которую приказаніе владыки міра спасаетъ отъ роговъ дикаго тура и отдаетъ возлюбленному. У грековъ чуткія сердца, и я убѣжденъ, что такая пѣснь ихъ очаруетъ.

Нерону, несмотря на все его раздраженіе, мысль эта пришлась по вкусу,-- и пришлась она ему по вкусу по двумъ причинамъ: во-первыхъ, какъ тема для стиховъ, а во-вторыхъ, какъ новый поводъ къ прославленію самого себя, какъ великодушнаго владыки міра; онъ нѣкоторое время смотрѣлъ на Петронія, а потомъ сказалъ:

-- Да! ты можетъ быть правъ! но идетъ-ли мнѣ воспѣвать собственную доброту?

-- Тебѣ не надо называть себя. Всякій въ Римѣ и безъ того отгадаетъ въ чемъ дѣло; а изъ Рима вѣсти расходятся по всему міру.

-- И ты увѣренъ, что въ Ахайѣ это понравится?

-- Клянусь Поллуксомъ!-- воскликнулъ Петроній. И онъ отошелъ довольный, такъ какъ теперь былъ убѣжденъ, что Неронъ, вся жизнь котораго была въ приспособленіи дѣйствительности къ литературнымъ замысламъ, теперь не захочетъ испортить себѣ тему, а тѣмъ самымъ свяжетъ руки Тигеллину. Однако, это не измѣнило намѣренія Петронія выслать Виниція изъ Рима, какъ только здоровье Лигіи перестанетъ быть препятствіемъ къ этому. И потому, увидѣвши Виниція на другой день, Петроній сказалъ ему:

-- Повези ее въ Сицилію.-- Произошло нѣчто, такъ что со стороны цезаря вамъ ничто не угрожаетъ, но Тигеллинъ готовъ пустить въ ходъ даже ядъ,-- если не изъ вражды къ вамъ, то изъ ненависти ко мнѣ.

Виницій улыбнулся и отвѣтилъ:

-- Она была на рогахъ дикаго тура, а все-таки Христосъ спасъ ее.

-- Такъ,-- съ оттѣнкомъ нетерпѣнія отвѣчалъ Петроній,-- но не проси его вторично спасти ее... помнишь-ли ты, какъ Эолъ принялъ Одиссея, когда онъ возвратился, чтобы вторично просить его о благопріятномъ направленіи вѣтровъ? Божества не любятъ повторяться.

-- Когда здоровье возвратится къ ней, я отвезу ее къ Помпоніи Грецинѣ.

-- И это будетъ тѣмъ благоразумнѣе, что Помпонія лежитъ больная. Мнѣ говорилъ объ этомъ родственникъ Авла -- Антистій. А тутъ, тѣмъ временемъ произойдетъ нѣчто такое, что люди забудутъ о васъ, а въ настоящее время самые счастливые тѣ, о которыкъ забываютъ. Пусть фортуна будетъ для васъ солнцемъ во время зимы и тѣнью во время лѣта!

Сказавъ это, онъ оставилъ Виниція его счастью, а самъ пошелъ къ Теоклезу узнать о здоровья и жизни Лигіи.

Но ей ужъ не грозило опасности. Въ подземельяхъ, при изнуренности, которая осталась послѣ тюремной лихорадки, ее могъ-бы убить гнилой воздухъ и неудобства, но теперь ее окружала такая нѣжная забота и не только довольство, но и роскошь. По приказанію Теоклеза черезъ два дня ее стали выносить въ садъ, окружающій виллу, и тамъ она оставалась въ продолженіе долгихъ часовъ. Виницій украшалъ носилки ея анемонами и въ особенности ирисами, чтобы напомнить ей атрій въ домѣ Авла. Не разъ скрытые подъ тѣнью разросшихся деревьевъ, они, держа другъ-друга за руки, разговаривали о прежнихъ страданьяхъ и о прежнихъ волненіяхъ. Лигія говорила ему, что Христосъ умышленно провелъ его черезъ страданія, чтобы измѣнить душу его и возвысить его до Себя, и онъ чувствовалъ, что это правда и что ничего въ немъ не осталось отъ прежняго патриція, который не признавалъ другого права, кромѣ собственнаго желанія. Но въ этихъ воспоминаніяхъ не было ничего горькаго. Имъ обоимъ казалось, что цѣлые годы прошли надъ ихъ головами и что это страшное прошлое лежитъ далеко позади. А тѣмъ временемъ ихъ охватывалъ покой, котораго они до сихъ поръ никогда не испытывали, какая-то новая жизнь, какое-то великое блаженство шло къ нимъ навстрѣчу и поглощало ихъ. Цезарь могъ безумствовать въ Римѣ сколько угодно и наполнять весь міръ тревогой, они, чувствуя надъ собой защиту во сто разъ болѣе могущественную, не боялись ужъ ни злости его, ни безумствъ, какъ будто онъ пересталъ быть господиномъ ихъ жизни и смерти. Однажды подъ вечеръ, при заходѣ солнца, они услыхали рычанье львовъ и другихъ дикихъ звѣрей, доходившее изъ ближайшихъ виваріевъ. Нѣкогда эти рычанья наполнили тревогой душу Виниція, какъ зловѣщее предзнаменованіе. Теперь они только съ улыбкой взглянули другъ на друга, а потомъ оба обратили глаза къ зарѣ вечерней. Иногда Лигія, еще очень слабая и не имѣющая достаточно силъ, чтобы ходить безъ чужой помощи, засыпала въ тишинѣ сада, а онъ сидѣлъ рядомъ съ ней, вглядываясь въ ея спящее лицо и невольно думалъ о томъ, что это ужъ не та Лигія, которую онъ встрѣтилъ въ домѣ Авла. И дѣйствительно, тюрьма и болѣзни уменьшили отчасти красоту ея. Тогда, когда онъ видѣлъ ее у Авла, и позднѣе, когда онъ пришелъ, чтобы похитить ее изъ дома Миріамъ, она была прекрасна, какъ статуя, и вмѣстѣ съ тѣмъ походила на цвѣтокъ, а теперь лицо ее стало почти прозрачнымъ, руки исхудали, тѣло истощилось болѣзнью, губы поблѣднѣли, и даже глаза казались не такими голубыми, какъ раньше. Златокудрая Эвника, которая приносила ей цвѣты и драгоцѣнныя ткани, для покрыванья ея ногъ, выглядѣла рядомъ съ ней, какъ Афродита. Эстетикъ Петроній напрасно старался найти въ ней прежнее очарованье, и пожимая плечами, думалъ, что эта тѣнь Елисейскихъ полей не стоила тѣхъ усилій, тѣхъ страданій и мученій, на которыя ушла чуть не вся жизнь Виниція. Но Виницій, который теперь полюбилъ душу ея, только еще больше любилъ Лигію и, когда онъ бодрствовалъ надъ уснувшей, ему казалось, что онъ бодрствуетъ надъ святой.

VI.

Вѣсть о чудесномъ спасеніи Лигіи быстро разнеслась среди христіанъ, еще уцѣлѣвшихъ отъ погрома. Почитатели Христа начали собираться, чтобы взглянуть на ту, на которой явно сказалась милость Христа. Сначала пришелъ молодой Назарій съ Миріамъ, у которыхъ до сихъ поръ скрывался Петръ Апостолъ, а за ними потянулись и другіе. Всѣ они, вмѣстѣ съ Виниціемъ, Лигіей и христіанами рабами Петронія, внимательно слушали разсказы Урса о голосѣ, зазвучавшемъ въ душѣ его и повелѣвшемъ ему бороться съ дикимъ звѣремъ, и всѣ уходили съ бодростью и надеждой, что Христосъ не позволитъ совершенно уничтожить своихъ послѣдователей прежде, чѣмъ не придетъ Самъ на страшный судъ. И эта надежда поддерживала ихъ сердца, такъ-какъ преслѣдованія еще не прекращались. На кого только общественный голосъ указывалъ, какъ на христіанина, того сейчасъ-же хватали и отправляли въ тюрьму. Правда, жертвъ было меньше, такъ-какъ большинство христіанъ были уже схвачены и замучены, многіе покинули Римъ, чтобы въ ближайшихъ провинціяхъ переждать бурю, а оставшіеся старательно скрывались, не рѣшаясь собираться на общія молитвы иначе, какъ въ аренаріяхъ, лежащихъ за городомъ. Однако, за ними слѣдили еще, и несмотря на то, что игры уже окончились, ихъ припрятывали къ слѣдующимъ. Хотя народъ римскій не вѣрилъ больше, что виновниками пожара города были христіане, но ихъ объявили врагами человѣчества и государства, и эдиктъ противъ нихъ продолжалъ быть въ прежней силѣ. Петръ Апостолъ долгое время не рѣшался показаться въ домѣ Петронія, но, наконецъ, однажды вечеромъ, Назарій оповѣстилъ о его приходѣ. Лигія, которая ходила ужъ безъ чужой помощи, и Виницій выбѣжали къ нему на встрѣчу и стали обнимать ноги его, а онъ привѣтствовалъ ихъ съ тѣмъ большимъ волненіемъ, что немного ужъ овецъ осталось въ его стадѣ, управленіе которымъ передалъ ему Христосъ и надъ судьбой котораго плакало теперь его великое сердце. И, когда Виницій сказалъ ему: "господинъ, ради тебя Спаситель возвратилъ мнѣ ее!" -- онъ отвѣчалъ: "Онъ возвратилъ ее ради вѣры твоей, и ради того, чтобы не смолкли всѣ уста, которыя исповѣдуютъ имя Его". И онъ думалъ въ это время о тѣхъ тысячахъ дѣтей своихъ, растерзанныхъ дикими звѣрями, о тѣхъ крестахъ, которыми полна была арена и объ огненныхъ столбахъ въ садахъ "звѣря", такъ-какъ говорилъ онъ это съ болью великого. Виницій и Лигія замѣтили, что волосы его побѣлѣли совершенно, что вся фигура сгорбилась, а на лицѣ его было столько печали и страданія, какъ-будто онъ прошелъ черезъ всѣ тѣ мученья, черезъ которыя прошли всѣ жертвы бѣшенства и безумства Нерона. Оба хорошо понимали, что если самъ Христосъ отдалъ себя на страданія и смерть,-- никто ужъ не можетъ уклониться отъ нея. Но сердце ихъ рвалось при видѣ Апостола, согбеннаго подъ бременемъ лѣтъ, труда и страданій. А потому Виницій, который черезъ нѣсколько дней намѣревался отвести Лигію въ Неаполь, гдѣ они должны были встрѣтиться съ Помпоніей и отправиться дальше въ Сицилію, сталъ умолять его, чтобы онъ вмѣстѣ съ ними покинулъ Римъ. Но Апостолъ возложилъ руку свою на главу его и отвѣчалъ:

-- У меня въ душѣ звучатъ еще слова Господа, который надъ озеромъ Тиберійскимъ говорилъ мнѣ: "Когда ты былъ молодъ, то опоясывался самъ и ходилъ куда хотѣлъ, но когда ты состарѣешься, то прострешь руки свои и другіе опояшутъ тебя и проведутъ туда, куда ты не захочешь". А потому правда, что мнѣ нужно идти за стадомъ моимъ.

И когда они молчали, не понимая, что онъ говоритъ, онъ прибавилъ:

-- Подходитъ къ концу трудъ мой, но гостепріимство и отдыхъ я найду только въ домѣ Господа.

Потомъ онъ обратился къ нимъ, говоря:

-- Не забывайте меня, потому что я полюбилъ васъ, какъ отецъ любитъ дѣтей своихъ, а что вы въ жизни своей дѣлать будете, дѣлайте во славу Господа.

И говоря это, онъ простеръ надъ ними свои старыя, дрожащія руки и благословилъ ихъ, а они прижимались къ нему, чувствуя, что, можетъ быть, это благословеніе послѣднее, которое они отъ него получаютъ.

Но имъ суждено было увидѣть его еще разъ. Спустя нѣсколько дней Петроній принесъ грозныя вѣсти съ Палатинскаго холма. Тамъ было открыто, что одинъ изъ вольноотпущенниковъ цезаря былъ христіаниномъ; у него нашли письма апостоловъ Петра и Павла изъ Тарса, а вмѣстѣ съ тѣмъ и письма Іакова, Іуды и Іоанна. Пребываніе Петра въ Римѣ было уже раньше извѣстно Тигеллину, но онъ думалъ, что Апостолъ погибъ вмѣстѣ съ тысячами другихъ послѣдователей. Теперь оказалось, что два главаря новой вѣры до сихъ поръ еще живы и находятся въ столицѣ, а потому было постановлено отыскать ихъ и схватить во что-бы то ни стало, такъ какъ предполагалось, что съ ихъ смертью послѣдніе корни ненавистной секты будутъ вырваны.

Петроній слышалъ отъ Вестинія, что самъ цезарь издалъ приказъ, чтобы въ продолженіе трехъ дней и Петръ, и Павелъ были препровождены въ Мамеритинскуго тюрьму, и что цѣлые отряды преторіанцевъ высланы для обыска всѣхъ домовъ въ зарѣчной части города.

Услыхавъ объ этомъ, Виницій рѣшилъ пойти предупредить Апостола. Вечеромъ они оба съ Урсомъ, накинувъ гадьскіе плащи, заслоняющіе лица ихъ, отправились въ домъ Миріамъ, у которой жилъ Петръ; домъ ея былъ расположенъ на самомъ краю зарѣчной части города, у подножья Яникульскаго холма. По дорогѣ они видѣли дома, окруженные солдатами, которымъ указывали дорогу какіе-то неизвѣстные люди. Весь кварталъ былъ въ волненіи, и мѣстами собирались кучки любопытныхъ. Тамъ и сямъ центуріоны допрашивали схваченныхъ о Петрѣ Симонѣ и о Павлѣ изъ Тарса.

Но Урсъ и Виницій, опередивъ солдатъ, благополучно добрались до дома Миріамъ, въ которомъ они застали Петра, окруженнаго небольшой горсточкой вѣрныхъ. Тимофей, помощникъ Павла изъ Тарса, и Линнъ также находились при Апостолѣ.

При вѣсти о близкой опасности, Назарій проводилъ всѣхъ присутствующихъ черезъ тайный проходъ до садовой калитки, а потомъ до покинутыхъ каменоломенъ, лежащихъ въ нѣсколькихъ стахъ шагахъ отъ воротъ Яникульскихъ. Урсъ долженъ былъ нести Линна, кости котораго, поломанныя во время пытокъ, еще не срослись. Но, очутившись въ подземельѣ, они почувствовали себя въ большей безопасности и при свѣтѣ свѣтильника, который зажегъ Назарій, они стали потихоньку совѣтоваться, какъ спасти дорогую имъ жизнь Апостола.

-- Господинъ,-- сказалъ Виницій,-- пусть Назарій завтра передъ разсвѣтомъ выведетъ тебя изъ города въ горы Альбанскія. Тамъ мы отыщемъ тебя и возьмемъ въ Антій, гдѣ насъ ждетъ корабль, который долженъ отвести насъ съ Лигіей въ Неаполь и Сицилію. Счастливъ будетъ тотъ день и часъ, когда ты вступишь въ домъ мой и благословишь очагъ мой.

Остальные съ радостью слушали его и настаивали на томъ-же, говоря Апостолу:

-- Скройся, святой человѣкъ, такъ какъ тебѣ не удержаться въ Римѣ! Спаси живую правду, чтобы она не исчезла вмѣстѣ съ тобой и нами. Послушай насъ, мы просимъ тебя, какъ отца.

-- Сдѣлай это во имя Христа!-- восклицали другіе, хватая его за одежду.

А онъ отвѣчалъ:

-- Дѣти мои! Кто-же знаетъ, когда Господь назначитъ предѣлъ жизни моей?

Онъ не говорилъ, что не покинетъ Рима, и самъ колебался, какъ поступить, такъ какъ въ душу его ужъ давно закралась неувѣренность и даже тревога. Но паства его была разсѣяна, дѣло разрушено, храмъ, который возвысился передъ пожаромъ города, обратился въ прахъ могуществомъ "звѣря". Не осталось ничего, кромѣ слезъ, ничего, кромѣ воспоминаній о мученіяхъ и смерти. Посѣвъ далъ обильные плоды, но сатана втопталъ ихъ въ землю. Полчища ангеловъ не пришли на помощь гибнущимъ, и вотъ Неронъ возсѣдаетъ въ славѣ надъ міромъ, страшный и болѣе могущественный, чѣмъ когда-бы то ни было, властелинъ надъ всѣми морями и всѣми землями. Не разъ рыбакъ Господень простиралъ въ одиночествѣ руки къ небу и вопрошалъ: "Господи, что мнѣ дѣлать? какъ мнѣ поступить? и какъ я, безсильный старикъ, долженъ бороться съ этой неисчерпаемой силой зла, которой ты позволяешь владѣть и побѣждать?" И такъ восклицалъ онъ изъ глубины своего безконечнаго страданья, повторяя въ душѣ: "нѣтъ ужъ тѣхъ овецъ, которыхъ ты повелѣлъ мнѣ пасти, нѣтъ Твоего храма, опустошеніе и слезы въ столицѣ Твоей,-- а потому, что повелишь Ты мнѣ теперь? Долженъ-ли я остаться здѣсь, или выслать остатокъ стада, чтобы они гдѣ-нибудь за морями прославляли въ безопасности имя Твое?"

И онъ колебался. Онъ вѣрилъ, что правда живая не пропадетъ и должна перевѣсить, но иногда ему казалось, что не пришелъ еще часъ ея, что онъ наступитъ только тогда, когда Господь сойдетъ на землю въ день суда, въ славѣ и могуществѣ, во сто разъ болѣе могущественной, чѣмъ слава Нерона. Часто казалось ему, что если онъ самъ покинетъ Гимъ, вѣрные пойдутъ за нимъ, и онъ поведетъ ихъ до самыхъ тѣнистыхъ лѣсовъ Галилеи, къ тихимъ тонямъ Тиверіадскаго моря, къ пастырямъ, спокойнымъ какъ голуби или какъ овцы, которыя пасутся тамъ, среди чабета и нарда. И все большая тоска по тишинѣ и отдыху, все большая тоска по озеру и Галилеѣ охватывала его рыбацкое сердце, все чаще и чаще слезы заволакивали глаза старика.

Но когда, на одну минуту онъ дѣлалъ выборъ, его охватывалъ страхъ и безпокойство: какъ можетъ онъ покинуть этотъ городъ, гдѣ столько крови мученической всосалось въ землю и гдѣ столько умирающихъ устъ, свидѣтельствовали о правдѣ? Долженъ-ли онъ одинъ уклониться отъ этого? И кто отвѣтитъ онъ Господу, когда услышитъ слова Его: "Вотъ они умерли за вѣру свою, а ты бѣжалъ!"

Ночи и дни проходили въ скорби и мученіяхъ; тѣ, которыхъ растерзали львы, которыхъ пригвоздили къ крестамъ, которыхъ сожгли въ садахъ цезаря, послѣ страданій заснули во Господѣ, а онъ не могъ спать и испытывалъ муки большія, чѣмъ всѣ тѣ, которыя придумали палачи для жертвъ своихъ. Часто свѣтъ бѣлилъ крыши домовъ, а онъ взывалъ еще изъ глубины своего скорбнаго сердца:

-- "Господи! Зачѣмъ повелѣлъ ты мнѣ прійти сюда и въ этой берлогѣ звѣря основать столицу твою?" Въ теченіе тридцати четырехъ лѣтъ послѣ смерти Господа Своего онъ не находилъ отдыха. Съ костылемъ въ рукѣ ходилъ онъ по свѣту и оповѣщалъ о "доброй вѣсти". Силы его истощились въ путешествіяхъ и трудахъ, пока, наконецъ, въ этомъ градѣ, который былъ главой міра, онъ не утвердилъ дѣло Господа Своего, и вотъ одно огненное дуновеніе зла сожгло его, а теперь онъ видѣлъ, что борьбу надо было начать сызнова. И какую борьбу! Съ одной стороны цезарь, сенатъ, народъ, легіоны, желѣзными обручами обхватившіе цѣлый міръ, безчисленные города, безчисленныя земли,-- могущество, котораго еще глазъ человѣческій не видѣлъ никогда, а съ другой стороны, онъ, согбенный годами и такъ измученный трудомъ, что дрожащія руки его едва могли ужъ нести посохъ дорожный. И минутами онъ говорилъ себѣ, что не ему мѣриться съ цезаремъ Рима, и что дѣла его можетъ покончить только Христосъ.

Всѣ эти мысли пробѣжали теперь черезъ его скорбную голову, когда онъ слушалъ просьбы послѣдней горсти своихъ вѣрныхъ, а они, окружая его все болѣе тѣснымъ кружкомъ, повторяли умоляющими голосами:

-- Скройся, равви, и насъ выведи изъ подъ власти Звѣря.

Наконецъ и Линнъ склонилъ передъ нимъ свою измученную голову.

-- Господинъ!-- говорилъ онъ,-- тебѣ Спаситель повелѣлъ пасти овцы Его, но нѣтъ ужъ ихъ, или завтра не будетъ, а потому иди туда, гдѣ можешь ихъ пасти еще. Вѣдь живетъ еще слово Божье и въ Іерусалимѣ и въ Антіохіи, и въ Эѳесѣ, и въ другихъ мѣстахъ. Что пріобрѣтешь ты тѣмъ, что останешься въ Римѣ? Если ты погибнешь, то увеличишь только торжество Звѣря. Іоанну Господь не обозначилъ предѣлъ жизни. Павелъ -- гражданинъ римскій и безъ суда его не могутъ покарать, а если надъ тобой, учитель, разразится власть адская, тогда тѣ, у которыхъ бодрость исчезла уже, будутъ спрашивать: "Это-же выше Нерона?" Ты скала, на которой построенъ храмъ Божій. Дай намъ умереть, но не допускай побѣды Антихриста надъ Намѣстникомъ Божіимъ и не возвращайся сюда, пока Господь не сокрушитъ того, кто пролилъ кровь невинно.

-- Взгляни на слезы наши!-- повторяли всѣ присутствующіе.

Слезы катились по лицу Петра. Черезъ минуту онъ выпрямился и, простирая руки надъ колѣнопреклоненными, сказалъ:

-- Да будетъ прославлено имя Господа и да будетъ воля Его.

VII.

На разсвѣтѣ слѣдующаго дня двѣ темныя фигуры подвигались по дорогѣ Аппійской къ равнинамъ Кампаніи.

То были Назарій и Петръ Апостолъ, который покидалъ Римъ и пытаемыхъ въ немъ послѣдователей Христа.

Небо на востокѣ принимало ужъ зеленоватый оттѣнокъ, который все сильнѣе и сильнѣе окрашивался на самомъ краю въ оранжевый цвѣтъ. Деревья съ посеребренными листьями, бѣлыя мраморныя виллы и арки водопроводовъ выступали изъ полумрака. Зеленый цвѣтъ неба постепенно свѣтлѣлъ и измѣнялся въ золотистый. Потомъ востокъ сталъ розовѣть и освѣтилъ горы Альбанскія, которыя обрисовывались чудныя, бѣлѣющія, какъ мѣлъ, какъ-бы состоящія изъ одного свѣта. Свѣтъ отражался въ капляхъ росы, дрожащихъ на листьяхъ деревьевъ. Мгла разсѣивалась, открывая все болѣе широкій видъ на равнины, дома, лежащіе на нихъ, кладбища, мѣстечки и купы деревъ, среди которыхъ бѣлѣли колонны храмовъ.

Дорога была пуста. Поселяне, которые привозили овощи въ городъ, очевидно, не успѣли еще запречь свои телѣги. Среди общей тишины раздавался только стукъ деревянныхъ постоловъ, которые путешественники имѣли на ногахъ, о каменныя плиты, которыми была выложена дорога до самыхъ горъ.

Потомъ солнце показалось изъ-за хребта горъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ странное видѣніе бросилось въ глаза Апостолу. Ему показалось, что золотистый кругъ, вмѣсто того, чтобы подыматься по небу все выше и выше, спустился съ горъ и движется по дорогѣ.

И тогда Петръ остановился и сказалъ:

-- Видишь ты свѣтъ, который приближается къ намъ?

-- Я ничего не вижу,-- отвѣчалъ Назарій.

Но черезъ минуту Петръ продолжалъ, заслонивъ глаза рукой:

-- Какая-то фигура идетъ къ намъ въ свѣтѣ солнечномъ.

Но до ушей ихъ не достигалъ ни малѣйшій звукъ шаговъ. Кругомъ было тихо, Назарій видѣлъ только, что вдали дрожатъ деревья, какъ-будто кто-то сотрясаетъ ихъ, и свѣтъ все сильнѣе разливался по долинѣ. И онъ сталъ съ изумленіемъ глядѣть на Апостола.

-- Равви! что съ тобой?-- воскликнулъ онъ съ безпокойствомъ.

Изъ рукъ Петра выскользнулъ на землю дорожный посохъ, глаза его неподвижно глядѣли передъ собой, губы были открыты, на лицѣ рисовались изумленіе, радость и восторгъ.

Вдругъ онъ бросился на колѣни съ простертыми впередъ руками, а изъ устъ его вырвался крикъ:

-- Христосъ! Христосъ!..

И онъ припалъ головой къ землѣ, какъ-бы цѣлуя чьи-то стопы.

Долго длилось молчанье, потомъ въ тишинѣ раздался голосъ старца, прерываемый рыданьями:

-- Quo vadis, Domine?

Назарій не слышалъ отвѣта, но до слуха Петра дошелъ неясный и кроткій голосъ, который говорилъ:

-- Если ты покидаешь народъ мой, Я иду въ Римъ, чтобы Меня распяли второй разъ.

Апостолъ лежалъ на землѣ, во прахѣ, безъ движенія и безъ словъ. Назарію показалось, что онъ лишился чувствъ или умеръ, но онъ всталъ наконецъ, дрожащими руками поднялъ посохъ и, не говоря ни слова, повернулъ къ семи холмамъ города.

Молодой человѣкъ, увидя это, повторилъ, какъ эхо:

-- Quo vadis, Domine?

-- Въ Римъ,-- тихо отвѣчалъ Апостолъ.

И онъ возвратился.

Павелъ, Іоаннъ, Линнъ и всѣ вѣрные приняли его съ изумленіемъ и съ тѣмъ большимъ безпокойствомъ, что на разсвѣтѣ, сейчасъ-же послѣ его ухода, преторіанцы окружили жилище Миріамъ и искали въ немъ Апостола. Но онъ на всѣ вопросы ихъ радостно и спокойно отвѣчалъ:

-- Я видѣлъ Господа!

Въ тотъ-лю вечеръ онъ отправился на кладбище Остраніи, чтобы учить и крестить тѣхъ, которые хотѣли искупаться въ водѣ жизни.

И съ тѣхъ поръ онъ приходилъ туда ежедневно, а за нимъ тянулись все болѣе многочисленныя толпы. Казалось, что изъ каждой слезы мучениковъ рождались новые послѣдователи, и что каждый вздохъ на аренѣ эхомъ отдавался въ тысячахъ сердецъ. Цезарь купался въ крови. Римъ и весь свѣтъ безумствовалъ. Но тѣ, которымъ довольно было крови и безумствъ, тѣ, которыхъ топтали, тѣ, жизнь которыхъ была жизнь несчастья и притѣсненій, всѣ угнетенные, всѣ печальные, всѣ несчастные приходили слушать чудесное повѣствованіе о Богѣ, который изъ любви къ людямъ позволилъ распять себя и искупилъ грѣхи ихъ.

И найдя Бога, котораго они могли любить, они нашли то, чего никому не могъ дать міръ -- счастье и любовь.

А Петръ понялъ, что ни цезарь, ни всѣ легіоны его не побѣдятъ живой правды, что не потопятъ ее ни слезы, ни кровь, и что только теперь начинается побѣда ея. Онъ понялъ также, зачѣмъ Господь воротилъ его съ дороги: городъ роскоши, преступленій, распутства и могущества становился Его городомъ и дважды столицей Его, изъ которой распространялось господство надъ тѣлами и душами.

VIII.

Наконецъ пробилъ насъ обоихъ Апостоловъ. И, какъ-бы въ заключеніе служенія, Господнему рыбаку было дано уловить еще двѣ души даже въ темницѣ. Солдаты, Процессъ и Мартиміанъ, которые наблюдали за нимъ въ тюрьмѣ Мамеритинской, приняли крестъ. Потомъ наступилъ часъ мученій. Въ это время Нерона не было въ Римѣ. Приговоръ выдали Челій и Полиѳей, два вольноотпущенника, которымъ цезарь на время своего отсутствія передалъ правленіе Римомъ. Престарѣлаго Апостола сначала подвергли ударамъ плети, а на другой день вывели за стѣны города, къ Холму Ватиканскому, гдѣ онъ долженъ былъ понести предназначенное ему наказаніе, т. е. быть распятымъ на крестѣ. Солдатъ изумляли толпы народа, которыя собрались передъ темницей, такъ-какъ по ихъ понятію смерть простого человѣка, и, кромѣ того, чужеземца, не должна была возбуждать столько интереса; они не понимали, что эти толпы состояли не изъ любопытныхъ, а изъ вѣрующихъ, желавшихъ проводить на мѣсто казни Великаго Апостола. Послѣ полудня отворились, наконецъ, ворота тюрьмы и показался Петръ, окруженный отрядомъ преторіанцевъ. Солнце ужъ опустилось въ Остіи; день былъ тихій и ясный. Петра, по причинѣ его старыхъ лѣтъ, не заставили нести креста, такъ какъ полагали, что ему не подъ силу будетъ его поднять; ему также не положили на шею видъ, чтобы не затруднять ходьбы. Онъ шелъ медленно, и вѣрующіе могли хорошо видѣть его.-- Въ ту минуту, когда среди желѣзныхъ шлемовъ солдатскихъ показалась сѣдая голова его, въ толпѣ раздались рыданья, но почти въ ту-же минуту прекратились, такъ какъ лицо старца выражало такую ясность и свѣтилось такой радостью, что всѣ поняли, что то не жертва, идущая на смерть, но побѣдитель, который свершаетъ тріумфальное шествіе. И дѣйствительно это было такъ. Рыбакъ, обыкновенно покорный и согбенный, теперь шелъ выпрямившись, ростомъ превышая всѣхъ солдатъ, полный достоинства. Никогда еще въ немъ не замѣчали столько величія. Можно было подумать, что то монархъ подвигается впередъ, окруженный народомъ и солдатами. Со всѣхъ сторонъ слышались голоса: "Петръ идетъ ко Господу!" -- Всѣ какъ будто забыли, что его ждутъ мученья и смерть. Они шли торжественно, тѣсной толпой, но спокойно,-- сознавая, что послѣ смерти на Голгоѳѣ до сихъ поръ не происходило еще ничего болѣе великаго, и какъ та смерть искупила вину міра цѣлаго, такъ эта должна была искупить вину города.

По пути люди съ изумленіемъ останавливались при видѣ этого старца, а вѣрующіе, положивъ имъ на плечи руки, спокойно говорили: "Взгляните, какъ умираетъ праведникъ, который зналъ Христа и проповѣдывалъ любовь". А тѣ задумывались, и потомъ отходили, говоря себѣ: "Дѣйствительно, этотъ человѣкъ не могъ быть грѣшникомъ!"

По пути смолкали крики и уличные возгласы. Процессія тянулась вдоль заново выстроенныхъ домовъ, среди бѣлыхъ колоннъ храмовъ, надъ крышами которыхъ висѣло небо глубокое, спокойное и ясное.-- Кругомъ была тишина, только по временамъ бряцали вооруженія солдатъ, да слышался шепотъ молитвъ. Петръ прислушивался къ нимъ и лицо его озарялось все большею радостью, хотя взглядъ его едва могъ охватить эти тысячи вѣрующихъ. Онъ чувствовалъ, что онъ окончилъ дѣло и зналъ, что та правда, которую онъ всю жизнь распространялъ, зальетъ весь свѣтъ, какъ волна, и ничто ужъ не сможетъ удержать ее. И думая объ этомъ, онъ поднималъ глаза къ небу и говорилъ: "Господи, ты повелѣлъ мнѣ завоевать этотъ городъ, который господствуетъ надъ міромъ, и я завоевалъ его. Ты повелѣлъ мнѣ основать здѣсь столицу твою -- и я основалъ ее. Теперь это Твой городъ, Господи, а я иду къ Тебѣ, ибо я сильно утомился".

И проходя мимо храмовъ, онъ говорилъ имъ: "Вы будете храмами Христа". И глядя на толпы народа, проходившія мимо него, онъ говорилъ имъ: "Ваши дѣти будутъ слугами Христа", и онъ шелъ въ сознаніи побѣды, въ сознаніи своей заслуги, силы, свѣтлый, торжественный, великій.-- Солдаты провели его черезъ Тріумфальный мостъ {Pons Triumfalis.}, какъ-бы невольно свидѣтельствуя о его торжествѣ, и вели къ Новмахіи и цирку. Вѣрующіе изъ-за Тибра присоединились къ процессіи, и толпа народа сдѣлалась такъ многочисленна, что центуріонъ, начальствовавшій надъ преторіанцами, догадавшись наконецъ, что онъ ведетъ какого-то первосвященника, котораго окружаютъ послѣдователи, сталъ тревожиться слишкомъ малымъ числомъ солдатъ. Но ни единый возгласъ возмущенія или бѣшенства не раздался въ народѣ. Лица были проникнуты величіемъ минуты, торжественностью и, вмѣстѣ съ тѣмъ, ожиданьемъ, такъ какъ нѣкоторые вѣрующіе, вспоминая, что при смерти Господа земля разступилась отъ ужаса и умершіе возстали изъ могилъ, думали, что и теперь, можетъ быть, будутъ какіе-нибудь видимые знаки, послѣ которыхъ смерть Апостола не забудется цѣлые вѣка. Другіе говорили себѣ: "А вдругъ Господь изберетъ послѣдній часъ Петра, чтобы сойти съ неба, какъ Онъ обѣщалъ, и произвести судъ надъ міромъ". И при этой мысли они предавали себя милосердію Спасителя.

Но все кругомъ было спокойно. Холмы, казалось, грѣлись и отдыхали на солнцѣ. Процессія остановилась, наконецъ, между циркомъ и холмомъ Ватиканскимъ. Одни солдаты принялись копать яму.-- другіе положили на землю крестъ, молоты и гвозди, ожидая, чтобы приготовленія были окончены, а народъ, все еще молчаливый и сосредоточенный, преклонилъ колѣна.

Апостолъ, голова котораго была окружена лучами и золотистымъ свѣтомъ, въ послѣдній разъ обратился къ народу. Издалека, немного въ углубленіи, струился сверкающій Тибръ; на другомъ берегу виднѣлось Марсово поле, выше -- мавзолей Августа, ниже огромныя бани, которыя Неронъ началъ строить,-- еще ниже театръ Помпея, а за всѣмъ этимъ, кое-гдѣ видимые, кое-гдѣ скрытые строеніями Сентима Юлія,-- множество портиковъ, храмовъ, колоннъ, вновь выстроенныхъ домовъ и, наконецъ, вдали холмы, по которымъ лѣпились дома -- огромные людскіе ульи, которые исчезали въ голубой мглѣ,-- гнѣздо преступленій, но вмѣстѣ съ тѣмъ и силы, гнѣздо безумствъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ центръ міра, гнѣздо свѣта,-- его угнетеніемъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ, его закономъ всемогущимъ, непобѣдимымъ, вѣчнымъ,

Петръ, окруженный солдатами, глядѣлъ на него такъ, какъ глядѣлъ-бы владыка и царь на свое наслѣдіе. И онъ говорилъ ему: "Ты искупленъ и принадлежишь мнѣ!" И никто, не только изъ солдатъ, копавшихъ яму, въ которую должны были вставить крестъ, но даже изъ вѣрующихъ -- не могъ отгадать, что дѣйствительно среди нихъ стоитъ настоящій владыка этого потока и что исчезнутъ цезари, протекутъ волны варваровъ, минуютъ вѣка, а этотъ старецъ будетъ непрерывно владычествовать здѣсь.

Солнце еще больше склонилось къ Остіи и сдѣлалось большимъ и краснымъ. Вся западная сторона неба стала пылать огромнымъ костромъ. Солдаты приблизились къ Петру, чтобы раздѣть его.

Но онъ, молясь, выпрямился вдругъ и высоко поднялъ правую руку. Палачи остановились, какъ-бы потерявъ всю смѣлость свою при взглядѣ на него, вѣрующіе затаили дыханіе въ груди, думая, что онъ хочетъ сказать что-нибудь; воцарилась полнѣйшая тишина.

А онъ, стоя на возвышеніи, вытянутой правой рукой сталъ творить крестное знаменіе, благословляя въ минуту смерти:

-- Urbi et orbi! {Городу и міру.}

Въ тотъ самый вечеръ другой отрядъ преторіанцевъ велъ Павла изъ Тарса по дорогѣ Остійской къ городу, именуемому Aquae Salviae. И за нимъ также слѣдовала толпа вѣрныхъ, которыхъ онъ обратилъ. Онъ узнавалъ болѣе близкихъ знакомыхъ, останавливался и разговаривалъ съ ними, такъ какъ ему, какъ римскому гражданину, стража оказывала большее уваженіе. За воротами, называемыми Тергеминскими, Павелъ встрѣтилъ Плавтиллу, дочку префекта Флавія Сабина, и, увидѣвъ ея молодое лицо, залитое слезами, сказалъ: "Плавтилла, дщерь вѣчнаго избавленія, иди съ миромъ. Дай мнѣ только покрывало, которымъ завяжутъ мнѣ глаза въ ту минуту, когда я буду отходить ко Господу!" -- И, взявъ покрывало, пошелъ дальше, съ лицомъ преисполненнымъ того радостью, съ какой работникъ возвращается домой послѣ цѣлаго дня труда. Мысли его такъ-же, какъ и мысли Петра, были спокойны и ясны, какъ это вечернее небо. Глаза задумчиво глядѣли на равнину, которая простиралась передъ нимъ и на Альбанскія горы, утопавшія въ свѣтѣ. Онъ вспоминалъ о своихъ путешествіяхъ, о трудахъ и работѣ, о борьбѣ, въ которой побѣждалъ, о храмахъ, которые основалъ во всѣхъ земляхъ и за всѣми морями, и думалъ, что вполнѣ заслужилъ, себѣ отдыхъ. И онъ также окончилъ дѣло. Онъ чувствовалъ, что его посѣвъ не развѣется вѣтромъ зла. Онъ отходилъ съ увѣренностью, что одержалъ побѣду въ войнѣ, которую его правда объявила свѣту, и неизъяснимый покой снизошелъ въ его душу.

Дорога до мѣста казни была длинна и понемногу наступалъ вечеръ. Горы сдѣлались красными, а подошвы ихъ постепенно покрывались тѣнью. Стада возвращались домой. Тамъ и сямъ шли группы рабовъ, съ рабочими орудіями на плечахъ. Передъ домами, по дорогѣ, играли дѣти, съ любопытствомъ поглядывая на проходящій отрядъ солдатъ. Въ этомъ вечерѣ, въ этомъ прозрачномъ золотистомъ воздухѣ былъ не только покой умиротворенія, но и какая-то гармонія, которая, казалось, съ земли подымалась къ небу. Павелъ ощущалъ ее, и сердце его переполнилось радостью при мысли, что и онъ къ этой гармоніи прибавилъ одинъ звукъ, котораго не было раньше и безъ котораго земля была-бы "какъ мѣдь бряцающая и кимвалъ звенящій".

И онъ вспомнилъ о томъ, какъ училъ людей любви, какъ говорилъ имъ, чтобы они роздали все имѣніе неимущимъ: пусть будутъ они обладать всѣми языками, и всѣми тайнами, и всѣми науками, но они будутъ ничѣмъ безъ любви, которая милостива, терпѣлива, которая не внушитъ ничего дурного, не требуетъ почета, которая все выноситъ, всему вѣритъ, всегда надѣется и все вынесетъ.

Жизнь его прошла въ обученіи этой правдѣ. А теперь онъ мысленно говорилъ себѣ: какая сила ее уничтожитъ и что побѣдитъ ее? какъ сможетъ цезарь задушить ее, хоть-бы имѣлъ въ два раза больше легіоновъ, въ два раза больше городовъ, и морей, и земель, и народовъ?

И онъ шелъ за наградой, какъ побѣдитель.

Процессія покинула, наконецъ, большую дорогу, повернула на востокъ и пошла по узкой тропинкѣ къ Сальвійскимъ Водамъ. Поле было освѣщено багровымъ солнцемъ. У источника центуріонъ остановилъ солдатъ, такъ какъ наступила минута казни.

Павелъ, перебросивъ черезъ плечо покрывало Плантиллы, чтобы завязать. себѣ глаза, въ послѣдній разъ возвелъ ихъ къ озаренному закатомъ небу, и сталъ молиться. Да! Минута наступила, но онъ видѣлъ передъ собой большую дорогу, ведущую на небо, ясную какъ заря, и въ душѣ повторялъ себѣ тѣ-же слова, которыя онъ раньше, въ сознаніи пополненнаго призванія и предчувствуя близкую кончину, написалъ: "Подвигомъ добрымъ я подвизался, теченіе совершилъ, вѣру сохранилъ, а теперь готовится мнѣ вѣнецъ смерти {2-е Посл. къ Тим. гл. IV ст. 7--8.}".

IX.

А Римъ безумствовалъ попрежнему, такъ что, въ концѣ концовъ, казалось, что тотъ городъ, который побѣдилъ весь свѣтъ, по недостатку предводителей, начинаетъ разлагаться самъ въ себѣ. Еще прежде, чѣмъ пробилъ послѣдній часъ Апостоловъ, открылся заговоръ Пизона, а послѣ него наступило такое неумолимое время для самыхъ высокопоставленныхъ лицъ въ Римѣ, что даже тѣмъ, кто въ Неронѣ видѣлъ божество, онъ наконецъ сталъ казаться божествомъ смерти. Горе посѣтило городъ, страхъ проникъ въ дома и сердца людей, но портики по-прежнему украшались плющемъ и цвѣтами, такъ какъ нельзя было выказывать свою печаль объ умершихъ. Люди, которые просыпались утромъ, задавали себѣ вопросъ, чей чередъ настанетъ сегодня? Процессія призраковъ, витавшая надъ цезаремъ, увеличивалась съ каждымъ днемъ.

Пизонъ поплатился головой за заговоръ, а за нимъ послѣдовали Сенека и Луканъ, Феній Руфъ и Плавцій Латеранъ, Флавій Сцевинъ и Афраній Квинкціанъ, и распутный товарищъ безумствъ цезаря Тулій Сенеціонъ, и Прокулъ, и Арарикъ, и Тугуринъ, и Гратъ, и Силанъ, и Проксимъ, и Субрій Флавій, когда-то всей душой преданный Нерону, и Сульпицій Асперъ. Однихъ губило собственное ничтожество, другихъ -- страхъ, третьихъ -- богатство, четвертыхъ -- смѣлость. Цезарь, испуганный численностью лицъ, находившихся въ спискѣ, покрылъ войсками всѣ стѣны города и держалъ городъ какъ-бы въ осадѣ, высылая каждый день центуріоновъ съ смертными приговорами въ дома подозрѣваемыхъ. Осужденные унижались еще въ письмахъ, полныхъ лести, благодарили цезаря за приговоръ и отдавали ему часть имуществъ, чтобы спасти остальное для дѣтей. Въ концѣ концовъ, казалось, что Неронъ нарочно переходитъ всѣ границы, чтобы убѣдиться, до какой степени оподлились люди и какъ долго будутъ они выносить его кровавое правленіе. Послѣ лицъ, находившихся въ спискѣ, стали забирать ихъ родственниковъ, друзей и даже простыхъ знакомыхъ. Жители великолѣпныхъ домовъ, выстроенныхъ послѣ пожара, выходя на улицу, были увѣрены, что встрѣтятъ цѣлые обозы похоронъ. Помпей, Корнелій Марціалій, Флавій Непотъ и Стацій Домицій погибли, обвиненные въ недостаткѣ любви къ цезарю; Новій Прискъ погибъ, какъ пріятель Сенеки; Руфія Криспа отправили въ ссылку за то, что онъ когда-то былъ мужемъ Поппеи. Великаго Тразея погубила добродѣтель, многіе поплатились жизнью за благородное происхожденіе, и даже Поппея пала жертвой минутнаго гнѣва цезаря.

Сенатъ унижался передъ страшнымъ властелиномъ, воздвигалъ въ честь его храмы, приносилъ жертвы за его голосъ, увѣнчивалъ его статуи и назначалъ ему жрецовъ, какъ божеству. Сенаторы съ трепетомъ въ душѣ шли на Палатинскій холмъ, чтобы восхвалять пѣснь "Періодоника" и безумствовать съ Нерономъ на оргіи, среди нагихъ тѣлъ, вина и цвѣтовъ.

А тѣмъ временемъ изъ ямъ, на полѣ, пропитанномъ кровью и слезами, медленно, но разростаясь все могущественнѣе и могущественнѣе, выростахъ посѣвъ Петра.

Виницій писалъ Петронію: -- "И здѣсь мы знаемъ, что творится въ Римѣ, а то, чего мы не знаемъ, дополняютъ твои письма. Если бросить въ воду камень, волны расходятся все дальше и дальше,-- и вотъ такая волна безумства и зла дошла съ Палатинскаго холма даже до насъ. По дорогѣ въ Грецію, цезаремъ былъ посланъ сюда Каринъ, который обобралъ города и храмы, чтобы пополнить пустыя сокровищницы, цѣной кроваваго пота и слезъ людскихъ строится въ Римѣ "domus aurea".-- Быть можетъ, міръ не видалъ еще такого дома, но онъ не видалъ и такой неправды. Ты, впрочемъ, знаешь Карина.-- На него походилъ Хилонъ, пока смертью не искупилъ своей жизни. Но въ ближайшихъ городкахъ люди не возмутились противъ него, можетъ быть потому, что тамъ нѣтъ ни храмовъ, ни сокровищъ. Ты спрашиваешь, находимся-ли мы въ безопасности. Я отвѣчу тебѣ только, что насъ забыли,-- и пусть это будетъ тебѣ отвѣтомъ. Вотъ, въ эту минуту, изъ портика, подъ которымъ я пишу, я вижу нашу тихую запруду, а на ней Урса въ лодкѣ, опускающаго сѣть въ свѣтлую влагу.-- Жена моя прядетъ, рядомъ со мной, пурпурную шерсть, а въ садахъ, подъ тѣнью миндальныхъ деревъ, поютъ наши рабы. О! какое спокойствіе, carissime, какое забвеніе прежнихъ тревогъ и огорченій. Но не Парки, какъ ты пишешь, прядутъ такъ пріятно нить нашей жизни -- то благословилъ насъ Христосъ, возлюбленный Богъ нашъ и Спаситель. Мы знаемъ и горе, и слезы, потому что наша вѣра велитъ намъ плакать о чужомъ несчастьи, но даже и въ этихъ слезахъ кроется невѣдомое вамъ утѣшеніе, что когда-нибудь, когда минетъ время жизни нашей, мы найдемъ всѣхъ дорогихъ людей, которые погибли и должны погибнуть еще за божественное ученіе. Петръ и Павелъ не умерли для насъ, но возродились во славѣ. Души наши видятъ ихъ,-- и когда очи наши плачутъ, сердца наши радуются ихъ радостью. О да, дорогой, мы счастливы счастьемъ, которое ничто разрушить не можетъ, такъ какъ смерть, которая для васъ есть конецъ всего, будетъ для насъ только переходомъ къ большему еще покою, большей любви, большей радости.

"И такъ протекаютъ для насъ дни и мѣсяцы въ сердечномъ мирѣ. Слуги наши и рабы вѣрятъ, какъ и мы, въ Христа, и мы любимъ другъ друга потому, что Онъ заповѣдалъ любовь. Часто, когда заходитъ солнце или когда мѣсяцъ отражается въ водѣ, мы разговариваемъ съ Лигіей о прежнихъ временахъ, которыя теперь кажутся намъ сномъ, а когда я подумаю, какъ близко было къ мукамъ и смерти это дорогое существо, которое я каждый день прижимаю къ своей груди, я прославляю моего Господа, такъ-какъ Онъ одинъ могъ вырвать ее изъ тѣхъ рукъ, спасти съ арены и возвратить мнѣ навсегда. О, Петроній, ты вѣдь видѣлъ, сколько это ученіе придаетъ терпѣнія и смѣлости въ страданіяхъ, какъ утѣшаетъ оно въ несчастій, а потому пріѣзжай, взгляни, сколько оно даетъ и счастья въ обыденныхъ условіяхъ жизни. Видишь-ли, люди до сихъ поръ не знали Бога, котораго-бы они могли любить, а потому и сами не любили другъ друга -- и отсюда происходило все ихъ несчастье, потому что, какъ свѣтъ

исходитъ отъ солнца, такъ счастье вытекаетъ изъ любви. Этой правдѣ не научили ихъ ни законодатели, ни философы, и ея не было ни въ Греціи, ни въ Римѣ, а если я говорю: ни въ Римѣ, то это значитъ на всей землѣ. Сухое и холодное ученіе стоиковъ, къ которому привержены добродѣтельные люди, закаляетъ сердца, какъ мечъ, но дѣлаетъ ихъ скорѣе холодными, чѣмъ улучшаетъ ихъ. Но что говорить обо всемъ этомъ тебѣ, учившемуся и понимающему больше моего. Ты вѣдь также зналъ и Павла изъ Тарса и не разъ подолгу говорилъ съ нимъ,-- а потому хорошо знаешь, что всѣ ученія вашихъ философовъ и риторовъ -- мыльные пузыри и пустые звуки безъ значенія, сравнительно съ той правдой, которую онъ проповѣдалъ. Помнишь вопросъ, который онъ задалъ тебѣ: "А если-бы цезарь былъ христіаниномъ, развѣ вы не чувствовали-бы себя въ большей безопасности, болѣе увѣренными во владѣніи тѣмъ, что имѣете, безъ тревоги о завтрашнемъ днѣ?" Но ты говорилъ мнѣ, что наша вѣра враждебна жизни, а я отвѣчу тебѣ теперь, что если-бы я съ самаго начала письма повторялъ только два слова: "я счастливъ!" я-бы еще не сумѣлъ выразить тебѣ моего счастья. Ты скажешь мнѣ на это, что счастье мое, это -- Лигія!-- Да, дорогой!-- Но это потому, что я люблю въ ней безсмертную душу и что мы оба любимъ другъ друга во Христѣ, а при такой любви нѣтъ ни разлуки, ни измѣны, ни старости, ни смерти. Потому что, когда минетъ любовь и красота, когда одряхлѣютъ тѣла наши и придетъ смерть, любовь сохранится, такъ какъ сохранятся души. Прежде, чѣмъ глаза мои прозрѣли для истины, я ради Лигіи готовъ былъ поджечь собственный домъ, а теперь я говорю тебѣ: я не любилъ ее, потому что только Христосъ научилъ меня любви. Въ Немъ источникъ счастья и покоя. Это говорю не я, а сама очевидность. Сравни ваши наслажденія, полныя безпокойства, похожія на поминальные обѣды,-- съ жизнью христіанъ, и ты найдешь готовый отвѣтъ. Но, для лучшаго сравненія, пріѣзжай въ наши горы, благоухающія чабромъ, въ наши тѣнистыя оливковыя рощи, на наши заросшіе плющемъ берега. Тебя ждетъ здѣсь покой, какого ты давно не находилъ,-- и сердца, которыя искренно любятъ тебя. Ты, имѣющій благородную и добрую душу, долженъ быть счастливъ. Твой быстрый умъ различитъ правду,-- а когда ты познаешь ее, то и полюбишь, ибо если можно быть врагомъ ея, какъ цезарь и Тигеллинъ, но равнодушнымъ къ ней никто быть не можетъ. О, мой Петроній, мы оба съ Лигіей утѣшаемся надеждой, что скоро увидимъ тебя. Будь здоровъ, счастливъ, и пріѣзжай!"

Петроній получилъ письмо Виниція въ Кумахъ, куда онъ выѣхалъ, вмѣстѣ съ другими приближенными цезаря, устремившимися за нимъ. Долголѣтняя борьба Петронія съ Тигеллиномъ приближалась къ концу. Петроній уже видѣлъ, что онъ долженъ въ ней пасть и понималъ причину этого. По мѣрѣ того, какъ цезарь съ каждымъ днемъ падалъ все ниже -- до роли актера, шута и возницы, по мѣрѣ того, какъ онъ все больше погрязалъ въ болѣзненномъ, отвратительномъ и вмѣстѣ съ тѣмъ грубомъ развратѣ,-- изящный "arbiter elegantiae" дѣлался для него только бременемъ. Даже тогда, когда Петроній молчалъ, Неронъ въ его молчаніи видѣлъ порицаніе, а въ восхваленіяхъ -- насмѣшку. Великолѣпный патрицій раздражалъ его самолюбіе и возбуждалъ зависть. Его богатства и великолѣпные памятники искусства стали предметомъ зависти, какъ властелина, такъ и всемогущаго министра. Его щадили пока, по причинѣ отъѣзда въ Ахайю, при которомъ его вкусъ, его знаніе всего греческаго могли быть полезными. Но, понемногу, Тигеллинъ сталъ втолковывать цезарю, что Каринъ превышаетъ Петронія во вкусѣ и знаніи и что Карину лучше Петронія удастся устроить въ Ахайѣ игры, пріемы и тріумфы. Съ этой минуты Петроній былъ погубленъ.-- Однако, ему не осмѣливались послать приговоръ въ Римъ. И цезарь, и Тигеллинъ вспомнили, что этотъ изнѣженный эстетикъ, "обращающій ночь въ день", занятый только наслажденіемъ, искусствомъ и пирами, выказалъ удивительную энергію и трудолюбіе въ то время, когда былъ проконсуломъ въ Виѳиніи, и впослѣдствіи, когда былъ консуломъ въ столицѣ. Его считали способнымъ на все, а было извѣстно, что въ Римѣ онъ пользуется не только любовью народа, но даже и преторіанцевъ. Никто изъ довѣренныхъ цезаря не могъ предвидѣть, какъ Петроній поступитъ въ такомъ случаѣ, а потому казалось болѣе разумнымъ выманить его изъ города и настичь только въ провинціи.

Съ этой цѣлью Петроній получилъ приглашеніе прибыть въ Кумы вмѣстѣ съ другими приближенными, а онъ, хотя и отгадалъ злой умыселъ, выѣхалъ, можетъ быть, затѣмъ, чтобы не вызвать явнаго противорѣчія, а, можетъ быть, для того, чтобы еще разъ показать цезарю и его приближеннымъ веселое лицо, свободное отъ всякой тревоги и въ послѣдній разъ передъ смертью одержать побѣду надъ Тигеллиномъ.

А тѣмъ временемъ этотъ послѣдній сейчасъ-же обвинилъ его въ пріязни съ сенаторомъ Сцевиномъ, который былъ душой заговора Ппзона,

Слугъ Петронія, оставшихся въ Римѣ, заключили въ тюрьму, а домъ окружили стражей преторіанцевъ. Онъ, узнавъ объ этомъ, не выказалъ ни тревоги, ни даже волненія, и съ улыбкой сказалъ приближеннымъ цезаря, которыхъ принималъ въ своей великолѣпной виллѣ въ Кумахъ:

-- Агенобарбъ не любитъ прямыхъ вопросовъ, а потому обратите вниманіе, какъ онъ смутится, когда я спрошу его, онъ-ли велѣлъ схватить мою "фамилію" въ столицѣ?

Послѣ того Петроній пригласилъ ихъ на пиръ передъ долгимъ путешествіемъ и сталъ дѣлать къ нему приготовленія, когда пришло письмо Виниція.

Получивъ его, Петроній задумался немного, но черезъ минуту лицо его засвѣтилось обычной ясностью, и вечеромъ того-же дня онъ написалъ слѣдующее:

"Радуюсь вашему счастью и удивляюсь вашимъ сердцамъ, carissime, такъ какъ я не думалъ, что двое влюбленныхъ могутъ помнить о комъ-нибудь третьемъ, къ тому-же далекомъ. А вы не только не забыли меня, но хотите уговорить меня пріѣхать въ Сицилію, чтобы подѣлиться со мной вашимъ хлѣбомъ и вашимъ Христомъ, Который, какъ ты пишешь, такъ щедро надѣлилъ васъ счастьемъ.

"Если это такъ -- почитайте Его. Я думаю, дорогой мой, что Лигію возвратилъ тебѣ отчасти Урсъ, а отчасти народъ римскій. Но, какъ скоро ты думаешь, что возвратилъ тебѣ ее Христосъ,-- я не буду тебѣ противорѣчить. Да! не жалѣйте для Него жертвъ. Прометей также посвятилъ себя людямъ, но Прометей есть только вымыселъ поэтовъ, а люди, увѣровавшіе, говорили мнѣ, что они собственными глазами видѣли Христа. Я думаю за одно съ вами, что Онъ достойнѣйшій изъ боговъ.

" Вопросъ Павла изъ Тарса я помню и думаю, что если-бы, напримѣръ, Агенобарбъ жилъ по ученію Христа, то, можетъ быть, мнѣ удалось-бы поѣхать къ вамъ въ Сицилію. И тогда мы подъ тѣнью деревьевъ и подъ а;урчанье источниковъ вели-бы бесѣды о всякихъ богахъ и всякихъ ученіяхъ, какъ бесѣдовали нѣкогда греческіе философы. Но теперь я долженъ кратко отвѣчать тебѣ.

Я хочу знать двухъ философовъ: одинъ изъ нихъ называется Пирронъ, другой Анакреонъ. Остальныхъ я могу дешево продать тебѣ, вмѣстѣ со всей школой греческихъ и нашихъ стоиковъ. Истина, Виницій, живетъ гдѣ-то такъ высоко, что сами боги не могутъ увидать ее съ вершины Олимпа. Тебѣ, carissime, кажется, что вашъ Олимпъ еще выше, и, стоя на немъ, ты кричишь мнѣ: "Выйди и взгляни на виды, которыхъ ты до сихъ поръ никогда еще не видалъ". Можетъ быть! Но я отвѣчу тебѣ: "Другъ мой! у меня нѣтъ ногъ!" А когда ты дочитаешь письмо до конца, я думаю, ты согласишься со мной.

"Нѣтъ! счастливый мужъ царевны Зари! Ваше ученіе не для меня. Я долженъ былъ-бы любить виѳинцевъ, которые несутъ мои носилки, египтянъ, которые топятъ мои бани, Агенобарба и Тигеллина? Клянусь тебѣ бѣлыми колѣнями Харитъ, что, если-бы даже я хотѣлъ, я не могъ-бы. Въ Римѣ есть по меньшей мѣрѣ сто тысячъ людей, имѣющихъ или кривыя лопатки, или толстыя колѣни, или высохшія икры, или выпуклые глаза, или слишкомъ большія головы. Повелишь-ли ты мнѣ любить и ихъ? Гдѣ мнѣ найти эту любовь, если я не ощущаю ее въ сердцѣ? а если Богъ вашъ хочетъ, чтобы я любилъ ихъ всѣхъ, зачѣмъ при его всемогуществѣ не даровалъ Онъ имъ фигуръ Ніобидовъ, напримѣръ, которыхъ ты видѣлъ на холмѣ Палатинскомъ? Тотъ, кто любитъ красоту, не можетъ любить уродства. Можно не вѣрить въ нашихъ боговъ, это дѣло другое, но можно любить ихъ, какъ любили ихъ и Фидій, и Пракситель, и Миронъ, и Скопасъ, и Лизій.

"Если-бы даже я хотѣлъ итти туда, куда ты зовешь меня -- я не могъ-бы. И не то, что не хочу, а еще разъ говорю тебѣ -- не могу. Ты вѣришь, какъ Павелъ изъ Тарса, что когда-нибудь по другую сторону Стикса, на какихъ-нибудь Елисейскихъ поляхъ вы увидите вашего Христа. Хорошо! Пусть онъ тогда самъ скажетъ тебѣ, принялъ-лъ бы онъ меня съ моими геммами, съ моей мирренской вазой, и съ изданіями отъ Сотіевъ, и съ моей златокудрой. При мысли объ этомъ, мнѣ хочется смѣяться, дорогой мой, такъ какъ даже и Павелъ изъ Тарса говорилъ мнѣ, что для Христа надо отказаться отъ розовыхъ вѣнковъ, пировъ и наслажденій. Правда, онъ обѣщалъ мнѣ другое счастье, но я отвѣчалъ ему, что для другого я слишкомъ старъ и что розами будутъ всегда наслаждаться глаза мои, а запахъ фіалокъ будетъ мнѣ всегда пріятнѣе запаха "ближняго съ Субуры".

"Вотъ причины, по которымъ ваше счастье не для меня. Но кромѣ нихъ есть еще одна, которую я припряталъ къ концу. Меня зоветъ Танатъ. Для васъ начинается расцвѣтъ жизни, а для меня солнце уже зашло и сумерки окружаютъ меня. Другими словами -- я долженъ умереть, carissime.

"Не стоитъ говорить объ этомъ долго. Такъ должно было окончиться. Ты, который знаешь Агенобарба, легко поймешь это. Тигеллинъ побѣдилъ меня, или лучше сказать -- нѣтъ! Только моимъ побѣдамъ пришелъ конецъ. Я жилъ, какъ хотѣлъ, и умру -- какъ мнѣ понравится.

"Не принимайте этого къ сердцу. Ни одинъ богъ не обѣщалъ мнѣ безсмертіе, а потому ничего неожиданнаго со мной не случилось. При томъ, ты ошибаешься, Виницій, утверждая что только ваше божество учитъ умирать спокойно.-- Нѣтъ. Свѣтъ нашъ зналъ до васъ, что, когда выпита послѣдняя чаша, то время -- отойти, заснуть,-- и онъ еще умѣетъ сдѣлать это красиво. Платонъ говоритъ, что добродѣтель это музыка, а жизнь -- гармонія мудреца. Если это такъ, то я умру такъ, какъ жилъ -- доблестно.

"Я хотѣлъ-бы проститься съ твоей божественной женой тѣми словами, которыми привѣтствовалъ ее когда-то въ домѣ Авла: "много я видѣлъ народовъ, а равной тебѣ -- не знаю!

"А потому если душа есть нѣчто большее, чѣмъ думаетъ Пирронъ, то моя залетитъ къ вамъ по дорогѣ къ границѣ океана и сядетъ у вашего дома въ образѣ мотылька, или какъ -- вѣрятъ египтяне -- въ образѣ ястреба. Иначе пріѣхать къ вамъ не могу.

"А пока пусть Сицилія обратится для васъ въ садъ Геспериды, пусть полевыя, лѣсныя и водяныя богини сыпятъ вамъ цвѣты по пути, и во всѣхъ акантахъ, въ колоннахъ вашего дома, пусть гнѣздятся бѣлые голуби".

XI.

И дѣйствительно, Петроній не ошибался. Черезъ два дня молодой Нерва, который былъ всегда къ нему расположенъ, прислалъ въ Кумы своего вольноотпущенника съ извѣщеніемъ обо всемъ томъ, что дѣлается при дворѣ у цезаря.

Гибель Петронія была уже рѣшена. Черезъ день намѣревались выслать къ нему центуріона съ приказомъ остановиться въ Кумахъ и ожидать тамъ дальнѣйшихъ распоряженій. Слѣдующій посланный, который долженъ былъ отправиться въ путь нѣсколькими днями позднѣе, принесетъ ему смертный приговоръ.

Петроній съ невозмутимымъ спокойствіемъ выслушалъ вольноотпущенника и потомъ сказалъ:

-- Отнеси своему господину одну изъ моихъ вазъ, которую я передамъ тебѣ передъ отъѣздомъ. Скажи ему также отъ меня, что я всей душой благодарю его, такъ какъ теперь у меня будетъ возможность опередить приговоръ.

И онъ вдругъ сталъ смѣяться и радоваться, какъ человѣкъ, которому пришла хорошая мысль.

И въ тотъ-же вечеръ его рабы были разосланы ко всѣмъ тѣмъ приближеннымъ августа, мужчинамъ и женщинамъ, которые находились въ Кумахъ, и приглашали всѣхъ ихъ на великолѣпный пиръ къ Петронію.

А онъ въ послѣобѣденные часы сѣлъ писать въ библіотекѣ, потомъ принялъ ванну, послѣ которой велѣлъ одѣть себя и прекрасный, стройный, похожій на бога, пошелъ въ триклиній, чтобы взглядомъ знатока оглядѣть всѣ приготовленія, и потомъ отправился въ садъ, гдѣ мальчики и молодыя гречанки плели къ ужину вѣнки изъ розъ. На лицѣ его нельзя было замѣтить ни малѣйшей грусти. О томъ, что пиръ долженъ былъ быть чѣмъ-то необыкновеннымъ, слуги его узнали только изъ того, что онъ приказалъ дать необычайныя награды тѣмъ изъ нихъ, которыми онъ былъ доволенъ, и только легкое наказаніе тѣмъ, работа которыхъ не пришлась ему по вкусу, или тѣмъ, кто еще раньше заслужилъ наказаніе. Цитристовъ и пѣвцовъ онъ обѣщалъ щедро наградить и, наконецъ, усѣвшись въ саду, подъ буковымъ деревомъ, сквозь листья котораго проникали солнечные лучи, покрывая землю свѣтлыми пятнами,-- позвалъ къ себѣ Эвнику.

Она пришла вся въ бѣломъ, съ миртовой вѣткой на волосахъ, какъ Харита, а онъ посадилъ ее рядомъ съ собой и, едва прикоснувшись рукой къ волосамъ ея, сталъ глядѣть на нее съ такимъ восторгомъ, съ какимъ знатокъ глядитъ на божественный памятникъ, который вышелъ изъ подъ рѣзца художника.

-- Эвника, сказалъ онъ,-- знаешь-ли ты, что ты ужъ давно не раба?

А она подняла на него свои спокойные, голубые, какъ небо, глаза и отрицательно покачала головой.

-- Я всегда раба твоя, господинъ,-- сказала она.

-- Но ты, можетъ быть, не знаешь,-- продолжалъ Петроній,-- что эта вилла и эти рабы, которые тамъ вьютъ вѣнки, и все, что здѣсь находится,-- и поля, и стада отнынѣ принадлежатъ тебѣ?

Услыхавъ это, Эвника вдругъ отвернулась отъ него и голосомъ, въ которомъ слышался испугъ, спросила:

-- Зачѣмъ говоришь ты мнѣ это, господинъ?

Потомъ она снова приблизилась къ нему и стала глядѣть на него съ изумленіемъ. Но черезъ минуту лицо ея поблѣднѣло, какъ полотно,-- а онъ пересталъ улыбаться и, наконецъ, произнесъ одно только слово:

-- Да!

Наступило молчанье, только легкій вѣтерокъ шелестѣлъ листьями бука.

Петроній могъ подумать, что передъ нимъ стоитъ статуя изъ бѣлаго мрамора.

-- Эвника!-- сказалъ онъ,-- я хочу умереть спокойно.

А дѣвушка, взглянувъ на него съ раздирающей душу улыбкой, прошептала:

-- Слушаю, господинъ.

Вечеромъ гости, ужъ не разъ бывавшіе на пирахъ Петронія и хорошо знавшіе, что въ сравненіи съ ними пиры цезаря казались скучными и варварскими, стали стекаться толпами, и никому не пришло даже въ голову, что это долженъ былъ быть послѣдній "symposion". Правда, многіе знали, что надъ изящнымъ arbitr'омъ нависли тучи немилости цезаря, но это повторялось ужъ столько разъ и столько разъ Петронію удавалось разсѣять ихъ однимъ какимъ-нибудь ловкимъ поступкомъ. или однимъ, словомъ, что теперь никто не допускалъ и мысли, что ему грозитъ серьезная опасность. Его веселое лицо и обычная небрежная улыбка совершенно убѣдили въ этомъ всѣхъ. Въ красивыхъ чертахъ Эвники, которой онъ сказалъ, что хочетъ умереть спокойно, и для которой каждое слово его было какъ-бы приговоромъ,-- можно было прочесть полный покой, въ ея глазахъ свѣтился какой-то странный блескъ, который можно было принять за радость. Въ дверяхъ триклинія мальчики, съ волосами, покрытыми золотыми сѣтками, возлагали вѣнки изъ розъ на головы прибывавшихъ, по обычаю предупреждая ихъ, чтобы они переступили черезъ порогъ правой ногой. Въ залѣ пахло фіалками. Факелы горѣли въ разноцвѣтныхъ свѣтильникахъ изъ александрійскаго стекла. При скамьяхъ стояли греческія дѣвушки, которыя должны были умащать благовоніями ноги гостей. Подъ стѣнами цитристы и пѣвцы аѳинскіе ожидали знака своего руководителя.

Убранство столовъ блистало роскошью, но эта роскошь не поражала, не удручала никого и казалась вполнѣ естественной. Веселье и свобода, вмѣстѣ съ запахомъ фіалокъ распространялись по залѣ. Гости, входя сюда, чувствовали, что надъ ними не виситъ ни принужденіе, ни угрозы, какъ это бывало у цезаря, когда за недостаточно сильныя или даже просто неудачныя похвалы его пѣнію или стихамъ можно было поплатиться жизнью. Теперь, при видѣ огней, винъ, охлаждающихся на снѣговомъ долгѣ и изысканныхъ кушаній, сердца всѣхъ раскрылись. Повсюду загудѣли рѣчи, какъ гудитъ рой пчелъ надъ яблоней, покрытой цвѣтами. Только иногда раздавались взрывы веселаго смѣха, похвалы или громкій звукъ поцѣлуя.

Гости пили вино и выливали на землю по нѣскольку капель его въ честь безсмертныхъ боговъ, чтобы привлечь ихъ на сторону хозяина.

Пусть онъ не вѣрилъ въ нихъ,-- такъ повелѣвалъ обычай и свѣтъ. Петроній возлежалъ рядомъ съ Эвникой и разговаривалъ о римскимъ новостяхъ, о послѣднихъ разводахъ, о любви и любовникахъ, о бѣгахъ, о Спикулѣ, который въ послѣднее время прославился на аренѣ, о новѣйшихъ книжкахъ, которыя появились у Атракта и Созія. Выливая вино, онъ говорилъ, что выливаетъ только въ честь владычицы Кипра, которая старше всѣхъ боговъ и одна безсмертна и богата.

Его рѣчь, какъ лучъ солнца, который каждый разъ освѣщаетъ другой предметъ, или какъ лѣтній вѣтерокъ, который шевелитъ цвѣтами въ саду, перебѣгала съ одного предмета на другой. Наконецъ, онъ махнулъ руководителю хора и сейчасъ-же зазвенѣли цитры и молодые голоса стали имъ вторить. Потомъ появились танцовщицы изъ Коссъ, соплеменницы Эвники, розовыя тѣла которыхъ засверкали сквозь прозрачныя покрывала. И, наконецъ, египетскій гадальщикъ сталъ предсказывать гостямъ ихъ будущее по движенію радужныхъ мотыльковъ, заключенныхъ въ хрустальномъ сосудѣ. Но когда эти забавы надоѣли имъ, Петроній немного приподнялся съ своего сирійскаго изголовья и небрежно сказалъ:

-- Друзья, простите мнѣ, что на пиру обращаюсь къ вамъ съ просьбой: пусть каждый изъ васъ приметъ въ даръ ту чашу, изъ которой онъ первый разъ возлилъ вино въ честь боговъ за мое благополучіе.

Паши Петронія сверкали золотомъ, драгоцѣнностями и дорогой работой, а такъ какъ раздача подарковъ была въ Римѣ вещью обыкновенной -- радость наполнила сердца пирующихъ. Одни стали благодарить и славить его, другіе говорили, что даже самъ Юпитеръ никогда не былъ такъ щедръ по отношенію къ богамъ на Олимпѣ, наконецъ были и такіе, которые колебались принять подарокъ, такъ какъ это переходило всѣ границы обычнаго.

А онъ поднялъ мирренскую кружку, сверкавшую всѣми цвѣтами радуги, почти безцѣнную, и сказалъ:

-- А вотъ та, изъ которой я вылилъ въ честь владычицы Кипра. Пусть отнынѣ ни однѣ уста не прикоснутся къ ней и ни одна рука не сдѣлаетъ изъ нея возліянія въ честь боговъ.

И онъ бросилъ дорогой сосудъ на каменную плиту, посыпанную лиловыми цвѣтами шафрана, и, когда онъ разбился въ мелкіе дребезги, Петроній, увидѣвъ вокругъ себя изумленныя лица, сказалъ:

-- Друзья мои, веселитесь, вмѣсто того, чтобы изумляться. Старость, безсиліе -- это печальные товарищи послѣднихъ лѣтъ жизни. Но я вамъ дамъ хорошій примѣръ и хорошій совѣтъ: видите-ли -- можно не ожидать ихъ,-- и прежде чѣмъ они придутъ сами -- отойти добровольно, какъ отхожу я.

-- Что ты хочешь сдѣлать -- съ безпокойствомъ спросило нѣсколько голосовъ.

-- Я хочу веселиться, пить вино, слушать музыку, глядѣть на эти божественныя черты, которыя вы видите рядомъ со мной, а потомъ засну, увѣнчанный цвѣтами. Я ужъ простился съ цезаремъ -- и не хотите-ли вы послушать, что я написалъ ему на прощанье?

Сказавъ это, онъ изъ подъ пурпуроваго изголовья вынулъ письмо и сталъ читать слѣдующее:

"Я знаю, о цезарь, что ты съ нетерпѣніемъ ожидаешь моего пріѣзда и что твое вѣрное сердце друга и днемъ и ночью тоскуетъ по мнѣ. Я знаю, что ты осыпалъ-бы меня дарами, повѣрилъ-бы мнѣ префектуру преторіи, а Тигеллину повелѣлъ-бы быть тѣмъ, для чего боги создали его, т. е. надсмотрщикомъ надъ мулами въ земляхъ, которыя ты получилъ послѣ убійства Домиція. Прости мнѣ, однако, такъ какъ я клянусь тебѣ Гадесомъ, т. е. тѣнями твоей матери, жены, брата и сестры, что пріѣхать къ тебѣ я не могу. Жизнь это величайшее благо, дорогой мой, а я изъ этого блага умѣлъ выбрать лучшія драгоцѣнности,-- но и въ жизни бываютъ такія вещи, которыхъ я не могъ-бы выносить. О! не думай, прошу тебя, что меня возмущаетъ то, что ты убилъ мать, и жену, и брата, что ты сжегъ Римъ и отправилъ въ Эребъ всѣхъ порядочныхъ людей твоего государства. Нѣтъ, правнукъ Хроноса. Смерть есть удѣлъ человѣческаго рода, а отъ тебя другихъ поступковъ нельзя было ожидать. Но портить свой слухъ, еще въ продолженіе многихъ лѣтъ, твоимъ пѣніемъ, видѣть твое домиціевское брюхо на тонкихъ ногахъ, заплетающихся въ тирренской пляскѣ, слушать твою игру, твою декламацію и твои поэмы, бѣдный поэтъ изъ предмѣстья,-- вотъ что превышаетъ мои силы и вотъ что пробудило во мнѣ желаніе смерти. Римъ затыкаетъ уши, слушая тебя, свѣтъ высмѣиваетъ тебя, а я не хочу и не могу ужъ больше терзаться изъ-за тебя. Вытье Цербера, милый мой, хотя-бы оно было похоже на твое пѣніе, будетъ для меня менѣе непріятно, такъ какъ я никогда не былъ пріятелемъ Цербера и не обязанъ стыдиться за его пѣніе. Будь здоровъ, но не пой, убивай, но не пиши стиховъ, отравляй, но не танцуй, поджигай, но не играй на цитрѣ,-- вотъ тебѣ пожеланья и послѣдніе совѣты, которые посылаетъ тебѣ arbiter elegantiarum".

Собесѣдники испугались, такъ какъ знали, что Нерону менѣе тяжело было-бы потерять царство, чѣмъ получить такое письмо. Они поняли также, что человѣкъ, который написалъ такое письмо, долженъ умереть,-- а потому ихъ охватилъ ужасъ, что они слушали его.

Но Петроній разразился искреннимъ и веселымъ смѣхомъ, какъ будто рѣчь шла о самой невинной шуткѣ, а потомъ оглянулъ всѣхъ присутствующихъ и сказалъ:

-- Веселитесь и отбросьте всякій страхъ. Никто изъ васъ не обязанъ говорить, что онъ слушалъ это письмо,-- а я скажу объ этомъ развѣ только одному Харону, переправляясь въ другой міръ.

Потомъ онъ далъ знакъ греку-лѣкарю и протянулъ къ нему руку. Искусный грекъ въ одно мгновенье перевязалъ ее золотой тесьмой и открылъ ему жилу на сгибѣ руки. Кровь брызнула на изголовье и облила Эвнику, которая, подперевъ голову Петронія, наклонилась надъ нимъ и сказала:

-- Господинъ, ты думаешь, что я покину тебя? Если-бы даже боги захотѣли даровать мнѣ безсмертіе, а цезарь сдѣлать владычицей міра,-- я и тогда пошла-бы за тобой.

Петроній улыбнулся, поднялся немного, прикоснулся губами къ ея губамъ и отвѣчалъ:

-- Иди со мной.

И она протянула лѣкарю свою розовую руку и черезъ минуту ея кровь полилась и смѣшалась съ его кровью.

А онъ подалъ знакъ хору, и снова раздались звуки цитры и пѣнье. Сначала пѣли "Гармодія", а потомъ задрожала пѣснь Анакреона, въ которой поэтъ жалуется на то, что однажды онъ подъ деревьями нашелъ замерзшее и заплаканное дитя Афродиты: онъ взялъ его, согрѣлъ, высушилъ его крылышки, а оно, неблагодарное, въ награду за это, пронзило стрѣлой его сердце -- и съ тѣхъ поръ миръ покинулъ его...

А Петроній и Эвника, опираясь другъ на друга, прекрасные какъ два божества, слушали, улыбаясь и блѣднѣя. Послѣ окончанія пѣсни Петроній велѣлъ снова разнести вино и яства, а потомъ сталъ разговаривать съ ближайшими гостями, о вещахъ ничтожныхъ, но пріятныхъ, о которыхъ обыкновенно разговариваютъ на пирахъ. Потомъ онъ подозвалъ грека, чтобы онъ на минуту перевязалъ ему жилу,-- потому что, сказалъ онъ, его одолѣваетъ сонъ, и онъ еще хотѣлъ-бы отдаться "Гипносу", прежде чѣмъ Танатосъ возьметъ его къ себѣ.

И дѣйствительно онъ заснулъ. Когда онъ проснулся, голова дѣвушки, похожая на бѣлый цвѣтокъ, лежала ужъ неподвижно на груди его. Онъ положилъ ее на изголовье, чтобы еще разъ взглянуть на нее. Затѣмъ ему снова развязали жилу.

Пѣвцы, по данному имъ знаку, начали новую пѣснь Анакреона, а цитры тихо вторили имъ, чтобы не заглушить словъ. Петроній блѣднѣлъ все больше и больше, а когда смолкли послѣдніе звуки, онъ еще разъ обратился къ гостямъ и сказалъ:

-- Друзья, сознайтесь, что вмѣстѣ съ нами погибаетъ...

Но онъ не могъ докончить; рука его послѣднимъ движеніемъ обняла Эвнику, голова упала на изголовье -- и онъ умеръ.

А гости, глядя на ихъ бѣлыя тѣла, похожія на чудные памятники, поняли, что съ ними вмѣстѣ гибнетъ то единственное, что оставалось у нихъ,-- т. е. поэзія и красота.

ЭПИЛОГЪ.

Сначала бунтъ галльскихъ легіоновъ подъ предводительствомъ Виндекса не казался слишкомъ угрожающимъ. Цезарю шелъ всего тридцать первый годъ, и никто не смѣлъ надѣяться, чтобы міръ скоро освободился отъ душившаго его кошмара. Вспоминали, что не разъ ужъ и во время прошлыхъ царствованій въ легіонахъ дѣло доходило до возстанія. Такъ, во времена Тиверія, Друзъ усмирилъ бунтъ легіоновъ паннонскихъ. "Наконецъ, кто-бы могъ взять въ свои руки власть послѣ Нерона,-- говорили одни,-- вѣдь всѣ потомки божественнаго августа погибли во время его управленія?" Другіе, глядя на колоссовъ, изображавшихъ его въ видѣ Геркулеса, невольно думали, что ни одна сила не сломитъ такого могущества. Были и такіе, которые съ тѣхъ поръ, какъ Неронъ выѣхалъ въ Ахайю, желали его возвращенія, такъ какъ Гелій и Поликетъ, которымъ онъ передалъ управленіе Римомъ и Италіей, проливали еще больше крови, чѣмъ Неронъ: никто не былъ увѣренъ въ своей жизни и въ своемъ имуществѣ. Законъ пересталъ защищать. Исчезло человѣческое достоинство и добродѣтель, родственныя узы ослабѣли, а низкія души не смѣли даже надѣяться. Изъ Греціи доходили слухи о неслыханныхъ тріумфахъ цезаря, о тысячахъ коронъ, которыя онъ пріобрѣлъ, о тысячахъ сообщниковъ, которыхъ онъ обратилъ на свою сторону. Свѣтъ, казалось, былъ одной сплошной оргіей, кровавой и шутовской, но вмѣстѣ съ тѣмъ распространялось убѣжденіе, что добродѣтели пришелъ конецъ, что наступаетъ время пляски, музыки, разврата, крови, и что съ этихъ поръ жизнь будетъ состоять только въ этомъ. Самъ цезарь, которому бунтъ легіоновъ только представлялся удобнымъ поводомъ для новыхъ грабежей, не слишкомъ безпокоился о немъ и о Виндексѣ, и даже часто выказывалъ радость по поводу него. Онъ не хотѣлъ выѣзжать изъ Ахайи и только когда Гелій донесъ Нерону, что болѣе продолжительное возмущеніе можетъ лишить его владычества, онъ отправился въ Неаполь.

Тамъ онъ снова пѣлъ и игралъ, пропуская мимо ушей вѣсти о все болѣе угрожающемъ ходѣ событій. Напрасно объяснялъ ему Тигеллинъ, что при прежнихъ бунтахъ у легіоновъ не было вождей, а теперь во главѣ ихъ стоитъ мужъ, происходящій отъ древнихъ королей аквитанскихъ, и притомъ славный и опытный воинъ.-- "Тутъ,-- отвѣчалъ Неронъ,-- меня слушаютъ греки, которые одни только умѣютъ слушать и одни только достойны моего пѣнія". Онъ говорилъ, что первый долгъ его -- это искусство и слава. Но когда, наконецъ, къ нему пришла вѣсть, что Виндексъ назвалъ его дурнымъ артистомъ, онъ сорвался и выѣхалъ въ Римъ. Рана, нанесенная ему Петроніемъ, которую залѣчило пребываніе въ Греціи, снова открылась въ сердцѣ его, и онъ хо тѣлъ искать у сената правосудія за такое неслыханное оскорбленіе.

Увидавъ по дорогѣ группу, вылитую изъ бронзы и изображающую галльскаго воина, опрокинутаго римскимъ, онъ счелъ это за доброе предзнаменованіе и съ этихъ поръ, если и вспоминалъ о возмущеніи легіоновъ и о Виндексѣ, то только для того, чтобы глумиться надъ ними.

Въѣздъ Нерона въ городъ затмилъ все, что было видѣно раньше. Онъ въѣхалъ на той самой колесницѣ, на которой когда-то съ тріумфомъ въѣзжалъ Августъ. Одну изъ арокъ цирка пришлось разрушить, чтобы открыть входъ процессіи. Сенатъ, воины и необозримыя толпы народа встрѣтили его. Стѣны дрожали отъ криковъ: "Привѣтъ тебѣ, Аполлонъ, Августъ, Геркулесъ! привѣтъ тебѣ, божественный, единственный, олимпійскій, пиѳійскій, безсмертный!" -- За нимъ несли полученные имъ вѣнки, названія городовъ, въ которыхъ онъ получилъ лавры, и написанныя на таблицахъ имена художниковъ, которыхъ онъ побѣдилъ. Неронъ самъ былъ въ упоеніи и съ волненіемъ спрашивалъ окружавшихъ его приближенныхъ: "Что такое былъ тріумфъ Цезаря, въ сравненіи съ его тріумфомъ?" Мысль, что кто-нибудь изъ смертныхъ могъ поднять руку на такого художника-полубога, не хотѣла умѣщаться въ головѣ его.-- Онъ, дѣйствительно, чувствовалъ себя олимпійцемъ и потому внѣ всякой опасности. Безумство и восторгъ толпы увеличивали его собственное безумство. И дѣйствительно, въ этотъ день тріумфа могло казаться, что не только цезарь и городъ, но цѣлый свѣтъ потерялъ разсудокъ.

Никто не сумѣлъ разглядѣть пропасти подъ цвѣтами и грудами вѣнковъ. Но въ тотъ-же вечеръ колонны и стѣны храмовъ покрылись надписями, которыя указывали на преступленія цезаря, угрожали ему близкимъ мщеніемъ и глумились надъ нимъ, какъ надъ артистомъ. Изъ устъ въ уста переходили слова: "Онъ пѣлъ до тѣхъ поръ, пока не разбудилъ пѣтуховъ" (Grallus).-- Тревожныя вѣсти стали ходить по городу и выростали до чудовищныхъ размѣровъ. Безпокойство охватывало всѣхъ приближенныхъ августа. Народъ, неувѣренный въ томъ, что даетъ будущее, не смѣлъ высказывать желаній и надеждъ, не смѣлъ даже чувствовать и думать.

А Неронъ продолжалъ жить только театромъ и музыкой. Его интересовали вновь изобрѣтенные музыкальные инструменты и новый водяной органъ, который пробовали на Палатинскомъ холмѣ. Въ своемъ ребяческомъ, неспособномъ ни на одно сужденіе, ни на одно рѣшеніе умѣ онъ воображалъ себѣ, что задуманныя представленія и зрѣлища отвратятъ сами собой опасность. Приближенные его. видя, что вмѣсто того, чтобы заботиться о средствахъ и войскѣ, онъ заботится только о выраженіяхъ, удачно обрисовывающихъ грозу, стали терять головы. Нѣкоторые думали, что Неронъ только отвлекаетъ себя и другихъ цитатами и заглушаетъ свое безпокойство и тревогу. И дѣйствительно, поступки его сдѣлались какими-то лихорадочными. Каждый день тысячи различныхъ намѣреній приходили ему въ голову. Иногда онъ срывался съ мѣста, чтобы бѣжать отъ опасности, издавалъ приказъ укладывать на возы цитры и лютни, молодымъ рабынямъ повелѣвалъ вооружиться въ видѣ амазонокъ и вмѣстѣ съ тѣмъ собирался созвать съ Востока легіоны. Иногда, ему опять начинало казаться, что бунтъ галлійскихъ легіоновъ кончится не войной, а пѣніемъ. И онъ улыбался при мысли объ этомъ зрѣлищѣ, которое должно было наступить послѣ того, что онъ умиротворитъ солдатъ пѣніемъ. Легіонисты окружатъ его со слезами на глазахъ, а онъ запоетъ имъ эпинцію {Ερινικια -- побѣдная пѣснь грековъ.}, послѣ которой начнется золотое время для него и для Рима. Но иногда онъ снова требовалъ крови, иногда объявлялъ, что согласится на намѣстничество въ Египтѣ, вспоминалъ предсказателей, которые предвѣщали ему царствованіе въ Іерусалимѣ, или приходилъ въ умиленіе отъ мысли, что онъ будетъ зарабатывать хлѣбъ свой, какъ странствующій пѣвецъ, и города и страны будутъ почитать въ немъ не цезаря, властелина цѣлой земли, а пѣвца, какого никогда еще не видѣло человѣчество.

Итакъ, онъ кидался, безумствовалъ, игралъ, пѣлъ, мѣнялъ свои намѣренія, мѣнялъ цитаты, превращалъ жизнь свою и цѣлаго свѣта въ какой-то сонъ -- нелѣпый, фантастичный и вмѣстѣ съ тѣмъ и страшный, въ трагикомедію, состоящую изъ надутыхъ выраженій, скверныхъ стиховъ, вздоховъ, слезъ и крови. А тѣмъ временемъ на Западѣ росла туча, увеличиваясь съ каждыми, днемъ. Мѣра была переполнена, шутовское представленіе близилось къ концу.

Когда вѣсти о Гальбѣ и о присоединеніи Испаніи къ бунту дошли до него, Неронъ впалъ въ бѣшенство и ярость. Онъ побросалъ на полъ чаши, перевернулъ столъ во время пира и издалъ приказы, которыхъ исполнить не осмѣливались ни Гелій, ни Тигеллинъ. Онъ повелѣлъ убить всѣхъ галловъ, жившихъ въ Римѣ, потомъ еще разъ поджечь весь городъ, выпустить звѣрей изъ аренаріевъ, а столицу перенести въ Александрію,-- это казалось ему великимъ дѣломъ, изумительнымъ и легкимъ. Но дни его всемогущества минули и даже сообщники его прежнихъ преступленій стали глядѣть на него, какъ на безумца.

Смерть Виндекса и неудача взбунтовавшихся легіоновъ, казалось, снова наклоняли вѣсы въ его сторону. Ужъ въ Римѣ было возвѣщено о новыхъ пирахъ, новыхъ тріумфахъ и новыхъ приговорахъ, когда въ одну прекрасную ночь изъ лагеря преторіанцевъ прискакалъ гонецъ на покрытой пѣной лошади съ извѣстіемъ, что въ самомъ городѣ солдаты подняли знамя возмущенія и объявили Гальбу цезаремъ.

Цезарь спалъ въ ту минуту, когда прибылъ гонецъ, но, пробудившись, онъ напрасно звалъ ближайшую стражу, стерегущую по ночамъ двери его покоевъ. Во дворцѣ было ужъ пусто. Только рабы грабили въ отдаленныхъ уголкахъ все то, что возможно было разграбить. Онъ одинъ шатался по дому, наполняя его криками страха и отчаянія.

Наконецъ, вольноотпущенники Фаонъ, Споръ и Эпофродитъ пришли къ нему на помощь. Они хотѣли, чтобы онъ бѣжалъ, говоря, что нельзя терять ни минуты, однако онъ еще медлилъ. Не сжалится-ли сенатъ надъ его слугами, не послушается-ли онъ его, если одѣвшись въ траурную одежду, онъ обратится къ нему съ рѣчью? Сможетъ-ли кто-нибудь воспротивиться ему, если онъ употребитъ всю силу краснорѣчья, все могущество актера? Не передадутъ-ли ему хоть префектуру надъ Египтомъ? А они, привыкшіе къ униженію, не осмѣливались еще прямо противорѣчивъ ему и только остерегали его, что, прежде чѣмъ онъ дойдетъ до форума, народъ разорветъ его на куски -- и угрожали, что если онъ сейчасъ-же не сядетъ на лошадь, они покинутъ его.

Фаонъ предлагалъ ему скрыться въ его виллѣ, которая лежала за воротами Номентанскими. Черезъ минуту они сѣли на лошадей и, покрывъ головы плащами, полетѣли къ границамъ города. Ночь свѣтлѣла. Но на улицахъ господствовало движеніе, свидѣтельствовавшее о необычайности минуты. Солдаты разсыпались по городу, то въ одиночку, то маленькими отрядами. Недалеко ужъ отъ лагеря лошадь цезаря при видѣ трупа вдругъ сдѣлала скачекъ въ сторону. Въ ту-же минуту плащъ сдвинулся съ головы ѣздока,-- и солдатъ, который въ эту самую минуту проходилъ мимо него, смущенный неожиданной встрѣчей, отдалъ ему воинскую честь. Проѣзжая мимо лагеря преторіанцевъ, они услыхали крики, которые издавались въ честь Гальбы. Неронъ понялъ наконецъ, что минута смерти приближается. Имъ овладѣлъ страхъ и въ немъ заговорила совѣсть. Онъ говорилъ, что видитъ передъ собой мракъ айда въ видѣ черной тучи, а изъ тучи къ нему наклоняются лица, въ которыхъ онъ узнаетъ мать, жену и брата. Зубы его стучали отъ ужаса, но его актерская душа находила какую-то прелесть въ этой грозной минутѣ. Быть всемогущимъ владыкой и потерять все -- казалось ему верхомъ трагизма. И, вѣрный себѣ, онъ въ этой трагедіи до конца игралъ первую роль. Имъ овладѣла обычная склонность къ цитатамъ и неудержимое желаніе, чтобы всѣ присутствующіе запомнили ихъ для потомства. Минутами онъ говорилъ, что хочетъ умереть и взывалъ къ Спикулу, который убивалъ лучше всѣхъ гладіаторовъ. Минутами онъ декламировалъ:-- "Мать, жена, отецъ призываютъ меня къ смерти!" Но проблески надежды пробуждались въ немъ каждую минуту,-- надежды тщетной и ребяческой. Онъ зналъ, что смерть приближается, но вмѣстѣ съ тѣмъ не вѣрилъ въ нее.

Ворота Номентанскія были отворены. Они проѣхали мимо Остраніи, гдѣ поучалъ и крестилъ Петръ. На разсвѣтѣ они добрались до виллы Фаона. Тамъ вольноотпущенники уже не скрывали отъ него, что пришло время умирать,-- и онъ велѣлъ копать для себя могилу и легъ на землю, чтобы они могли взять вѣрную мѣрку. Но при видѣ вырытой ямы его охватилъ страхъ. Толстое лицо его поблѣднѣло, а на лбу показались капли пота, въ видѣ крупной росы. Онъ началъ оттягивать время смерти. Дрожащимъ и вмѣстѣ съ тѣмъ актерскимъ голосомъ онъ объявилъ, что минута еще не наступила,-- а потомъ снова сталъ говорить цитатами. Наконецъ, онъ попросилъ, чтобы его сожгли.-- "Какой артистъ гибнетъ!" повторялъ онъ какъ-бы въ недоумѣніи.

Тѣмъ временемъ прибылъ гонецъ Фаона съ извѣстіемъ, что сенатъ произнесъ уже приговоръ, и что "parricide" долженъ былъ умереть согласно древнему обычаю.

-- Какой это обычай?-- поблѣднѣвшими губами спросилъ Неронъ.

-- Тебя схватятъ вилами за шею и будутъ волочить по землѣ, пока ты не испустишь духъ, а тѣло твое бросятъ въ Тибръ!-- жестко отвѣчалъ Эпофродитъ.

А Неронъ распахнулъ на груди плащъ.

-- Значитъ -- время пришло!-- сказалъ онъ, взглянувъ на небо.

И еще разъ повторилъ:

-- Какой артистъ гибнетъ!

Въ эту минуту раздался лошадиный топотъ. То центуріонъ, во главѣ отряда солдатъ, ѣхалъ за головой Агенобарба.

-- Спѣши!-- закричали вольноотпущенники.

Неронъ приставилъ ножъ къ шеѣ, но только слегка укололъ себя боязливой рукой и было очевидно, что онъ никогда не осмѣлится погрузить остріе. Въ эту минуту Эпофродитъ неожиданно толкнулъ его руку и ножъ погрузился до самой рукоятки, глаза Нерона выкатились изъ орбитъ -- страшные, огромные, испуганные.

-- Я приношу тебѣ жизнь!-- закричалъ входя центуріонъ.

-- Поздно!-- хриплымъ голосомъ отвѣчалъ Неронъ. И потомъ прибавилъ:

-- Вотъ что значитъ вѣрность!

Въ одно мгновенье смерть надвинулась на сознаніе. Кровь черной струей лилась изъ толстой шеи на садовые цвѣты. Ноги его стали судорожно рыть землю, и онъ скончался.

Вѣрная Актея на другой день обвила его тѣло драгоцѣнными тканями и сожгла на переполненномъ благовоніями кострѣ.

И такъ минули времена Нерона,-- какъ минуютъ вихрь, буря, пожаръ, война, моръ. А базилика Петра до сихъ поръ господствуетъ съ вершины Ватиканскаго холма надъ городомъ и міромъ. У прежнихъ Кайенскихъ воротъ стоитъ и теперь маленькая часовня съ почти стершейся надписью "Quo vadis, Domine?"

Конецъ.

"Сѣверный Вѣстникъ", NoNo 5--12, 1895, NoNo 1--5, 1896

Оставить комментарий Сенкевич Генрик (перевод: К. Льдов) (yes@lib.ru) Год: 1896 Обновлено: 07/02/2018. 1314k. Статистика. Роман: Проза, Переводы, Историческая проза Исторические романы	Скачать FB2 Ваша оценка:
Аннотация: Романъ изъ временъ Нерона. Перевод К. Льдова. Текст издания: журнал "Сѣверный Вѣстникъ", NoNo 5-12, 1895, NoNo 1-5, 1896.

Сенкевич Генрик Quo vadis

QUO VADIS.Романъ изъ временъ Нерона Генрика Сенкевича.

Сенкевич Генрик
Quo vadis

QUO VADIS.
Романъ изъ временъ Нерона Генрика Сенкевича.