Lib.ru/Классика: Сенкевич Генрик. Камо грядеши?

Камо грядеши?

(QUO VADIS).

Романъ изъ временъ Нерона.

Генрика Сенкевича

I.

Петроній проснулся лишь около полудня и, какъ всегда, очень утомленнымъ. Наканунѣ онъ былъ у Нерона на пиршествѣ, которое затянулось до поздней ночи. Съ нѣкотораго времени его здоровье начало портиться. Онъ самъ говорилъ, что утромъ просыпается точно одеревенѣлый и никакъ не можетъ собрать своихъ мыслей. Но утренняя ванна и тщательное растираніе тѣла, при помощи нарочно приставленныхъ къ этому дѣлу невольниковъ, постепенно ускоряли движеніе его лѣнивой крови, ободряли его, пробуждали, возвращали ему силы, такъ что изъ олаотекія, то-есть изъ послѣдняго отдѣленія бани, онъ выходилъ какъ бы возрожденнымъ, съ глазами, сверкающими остроуміемъ и весельемъ, помолодѣвшимъ, полнымъ жизни, изящнымъ, недосягаемымъ настолько, что самъ Отонъ не могъ сравняться съ нимъ,-- настоящимъ, какъ его называли: "arbiter elegantiarunu ¹).

Въ общественныхъ баняхъ онъ бывалъ рѣдко,-- развѣ появлялся какой-нибудь возбуждающій всеобщее удивленіе риторъ, о которомъ много говорили въ городѣ, или если въ эфебіяхъ ²) происходило необыкновенно интересное единоборство. Наконецъ, въ собственной его "инсулѣ" ³) были бани, которыя знаменитый товарищъ Севера, Целлеръ, расширилъ, перестроилъ и украсилъ съ такимъ необычайнымъ вкусомъ, что самъ Неронъ признавалъ ихъ превосходство надъ цезарскими банями, хотя тѣ были обширнѣе и устроены съ неизмѣримо большею роскошью.

На вчерашнемъ пиру ему надоѣли дурачества Ватинія, а потомъ онъ самъ, вмѣстѣ съ Нерономъ, Луканомъ и Сенекой, принималъ участіе въ діатрибѣ, есть ли у женщины душа. Сегодня онъ всталъ поздно и, по обыкновенію, принималъ ванну. Два гиганта бальнеатора ⁴) только что положили его на кипарисовую "менсу" ⁵), покрытую бѣлоснѣжнымъ египетскимъ биссомъ, и ладонями, омоченными въ благовонномъ маслѣ, начали натирать его статное тѣло, а самъ Петроній съ закрытыми глазами ждалъ, пока тепло лаконика ⁶) и рукъ бальнеаторовъ не перейдетъ въ него и не разсѣетъ его утомленія.

Черезъ нѣсколько минутъ онъ заговорилъ и, открывъ глаза, началъ разспрашивать о погодѣ, а потомъ освѣдомился о геммахъ ⁷), которыя ювелиръ йдоменъ обѣщалъ прислать сегодня на-показъ. Оказалось, что погода прекрасная, -- съ Альбанскихъ горъ дуетъ легкій вѣтерокъ, а что геммы еще не приносили. Петроній снова сомкнулъ вѣки и отдалъ приказаніе перенести себя въ тепидарій ⁸), когда изъ-за занавѣски показался "номенклаторъ" ⁹) и объявилъ о приходѣ молодого Марка Виниція, который только что возвратился изъ Малой Азіи.

Петроній приказалъ пригласить гостя въ тепидарій и самъ отправился туда же. Виницій былъ сынъ его старшей сестры, которая когда-то вышла за Марка Виниція, сановника временъ Тиберія. Младшій нынѣ служилъ подъ начальствомъ Еорбулона, сражался съ парѳянами и, послѣ окончанія войны, возвратился въ городъ. Петроній питалъ къ нему нѣкоторую слабость, граничащую съ привязанностью, потому что Маркъ былъ красивый и атлетически сложенный молодой человѣкъ и, вмѣстѣ съ тѣмъ, въ развратѣ умѣлъ сохранять извѣстную эстетическую мѣру, а Петроній цѣнилъ это выше всего.

-- Привѣтъ Петронію,-- сказалъ молодой человѣкъ, быстрыми шагами входя въ тепидарій,-- да ниспошлютъ тебѣ всѣ боги удачу въ твоихъ дѣлахъ, въ особенности Аскленій (греческое названіе Эскулапа) и Киприда, -- подъ ихъ покровительствомъ ничто дурное не можетъ встрѣтить тебя.

-- Радуюсь твоему пріѣзду въ Римъ и да будетъ сладокъ твой отдыхъ послѣ войны,-- отвѣтилъ Петроній. освобождая свою руку изъ складокъ мягкой карбассовой ткани, въ которую онъ былъ закутанъ.-- Что слышно въ Арменіи? Проживая въ Азіи, не наткнулся ли ты на Виѳинію ¹⁰)?

Петроній когда-то былъ проконсуломъ въ Внеиніи и, мало того, управлялъ ею энергично и справедливо. Это составляло странное противорѣчіе съ характеромъ человѣка, прославившагося своею изнѣженностью и пристрастіемъ къ роскоши. Петроній любилъ вспоминать это время,-- оно служило доказательствомъ, чѣмъ бы онъ съумѣлъ и могъ быть, еслибъ ему это нравилось.

-- Мнѣ случилось быть въ Гераклеѣ, -- отвѣтилъ Виницій.-- Корбулонъ посылалъ меня туда съ приказомъ собрать подкрѣпленіе.

-- Ахъ, гераклея!... Я зналъ тамъ одну дѣвочку изъ Колхиды, за которую отдалъ бы всѣхъ здѣшнихъ разводокъ, не исключая и Поппеи. Но это старая исторія. Разсказывай лучше, какіе слухи идутъ отъ парѳянской границы. Правда, надоѣли мнѣ всѣ эти Волгеесы, Тиридаты, Тиграны и всѣ эти варвары, которые, какъ утверждаетъ молодой Арулами, у себя дома ходятъ еще на четверенькахъ и только лишь въ нашемъ присутствіи притворяются людьми. Но теперь о нихъ много говорятъ въ Римѣ, хотя бы потому, что о чемъ-нибудь другомъ говорить небезопасно.

-- Война идетъ плохо, и еслибъ не Корбулонъ, то она могла бы превратиться въ пораженіе.

-- Корбулонъ,-- клянусь Бахусомъ!-- это настоящій божокъ войны, истинный Марсъ: великій вождь, вмѣстѣ съ тѣмъ, человѣкъ горячій, справедливый и глупый. Я люблю его, хотя бы потому, что его боится Неронъ.

-- Корбулонъ не глупый человѣкъ.

-- Можетъ быть, ты правъ, а, впрочемъ, это все равно. Глупость, какъ говоритъ Пирронъ, ничѣмъ не хуже мудрости и ни въ чемъ отъ нея не отличается.

Виницій началъ разсказывать о войнѣ, но когда Петроній снова закрылъ глаза, молодой человѣкъ, видя его утомленное и отчасти похудѣвшее лицо, перемѣнилъ предметъ разговора и заботливо началъ разспрашивать о его здоровьѣ.

Петроній открылъ глаза.

Здоровье?...Ничего. Онъ не чувствуетъ себя здоровымъ. Правда, онъ не дошелъ еще до того, до чего дошелъ молодой Сиссена, который до такой степени утратилъ сознаніе, что спрашиваетъ, когда его приносятъ утромъ въ баню: "Сижу я или нѣтъ?" Но вообще онъ не былъ здоровъ. Виницій отдалъ его подъ покровительство Аскленія и Киприды. Но онъ, Петроній, не вѣритъ въ Аскленія. Неизвѣстно даже, чей сынъ былъ этотъ Аскленій,-- Арсиноэ или Коронисы, а коли мать неизвѣстна, такъ что же тутъ толковать объ отцѣ? Кто теперь можетъ ручаться даже за собственнаго отца?

Петроній разсмѣялся и продолжалъ:

-- Правда, два года тому назадъ я послалъ въ Эпидавръ ¹¹) двѣ дюжины живыхъ пѣтуховъ и кубокъ золота, но знаешь почему? Я сказалъ себѣ: поможетъ это или не поможетъ, но ни въ какомъ случаѣ не повредитъ. Люди еще рѣшаются приносить жертвы богамъ, но, по моему мнѣнію, всѣ думаютъ такъ же, какъ я,-- всѣ, за исключеніемъ развѣ погонщиковъ муловъ, которыхъ путники нанимаютъ у porta Сарена ¹²)! Кромѣ Аскленія, я имѣлъ дѣло и съ асклепіадами ¹³), потому что въ прошломъ году захворалъ немного. Они совершали для меня инкубаціи ¹⁴). Я зналъ, что они обманщики, но также говорилъ себѣ: чѣмъ мнѣ это можетъ повредить? Свѣтъ стоитъ на обманѣ, а жизнь -- заблужденіе. Душа -- это тоже заблужденіе. Но, все-таки, нужно имѣть достаточно разума, чтобъ умѣть отличить пріятныя впечатлѣнія отъ непріятныхъ. Свой гипокаустъ ¹⁵) я приказываю топить кедровымъ деревомъ, посыпаннымъ амброю, потому что благовоніе предпочитаю смраду. Что касается Киприды, которой ты отдалъ меня подъ покровительство, то я ей уже обязанъ настолько, что чувствую колотье въ правой ногѣ. Но вообще это добрая богиня. Думаю, что и ты, раньше или позже, понесешь бѣлыхъ голубей къ ея алтарю.

-- Да, -- сказалъ Виницій.-- Я былъ неуязвимъ для стрѣлъ парѳянъ, но стрѣла Амура настигла меня... Самымъ неожиданнымъ образомъ, въ нѣсколькихъ стадіяхъ отъ городскихъ воротъ.

-- Клянусь бѣлыми колѣнами Грацій! Разскажи мнѣ это когда-нибудь въ свободныя минуты,-- сказалъ Петроній.

-- Я и пришелъ собственно просить твоего совѣта,-- отвѣтилъ Маркъ. Онъ сбросилъ тунику и вступилъ въ ванну съ теплою водой, потому что Петроній еще раньше предложилъ ему выкупаться.

-- Ахъ, я даже не спрашиваю, пользуешься ли ты взаимностью,-- сказалъ Петроній, смотря на молодое, словно изваянное изъ мрамора тѣло Виниція.-- Если бы Лизиппъ видѣлъ тебя, ты давно бы, подъ видомъ Геркулеса въ его юные годы, украшалъ ворота, ведущія къ Палатину.

Молодой человѣкъ самодовольно улыбнулся и началъ погружаться въ ванну, выплескивая теплую воду на мозаику, представляющую Юнону въ тотъ моментъ, когда та проситъ Сонъ усыпить Зевса. Петроній смотрѣлъ на Марка глазами вполнѣ удовлетвореннаго знатока.

Въ это время вошелъ "лекторъ" (чтецъ) съ бронзовымъ ящичкомъ, наполненнымъ бумажными свитками.

-- Хочешь послушать?-- спросилъ Петроній.

-- Если твое произведеніе, то съ удовольствіемъ,-- отвѣтилъ Виницій, -- но если нѣтъ, то лучше поговоримъ. Поэты теперь хватаютъ людей на всѣхъ углахъ улицъ.

-- Еще бы! Теперь не пройдешь мимо какой-нибудь базилики, бань, библіотеки или книжной лавки, чтобъ не увидать поэта, жестикулирующаго, словно обезьяна. Агриппа, когда пріѣхалъ сюда съ Востока, принялъ ихъ за сумасшедшихъ. Но теперь такія времена. Цезарь самъ пишетъ стихи, и всѣ идутъ по его слѣдамъ. Не дозволяется только писать стихи лучше императорскихъ и поэтому я немного опасаюсь за Лукана... Но я пишу прозой, которой, однако, не угощаю ни самого себя, ни другихъ. То, что лекторъ долженъ былъ читать, это -- "codicilli" ¹⁶) бѣднаго Фабриція Вейента.

-- Почему "бѣднаго"?

-- Потому что ему приказали разыграль роль Одиссея и не возвращаться къ домашнимъ пенатамъ впредь до новаго распоряженія. Эта Одиссея постольку будетъ для него легче, поскольку его жена не похожа на Пенелопу. Наконецъ, мнѣ нечего говорить тебѣ, что съ нимъ поступили глупо. Но здѣсь иначе и не относятся къ дѣламъ, какъ только поверхностно. Пустая и скучная книжка, которую начали читать на-расхватъ лишь тогда, когда авторъ подвергся изгнанію. Теперь со всѣхъ сторонъ слышно: "scandala! Scandala!"... Можетъ быть, вейентъ кое-что и выдумалъ, но я знаю городъ, знаю нашихъ patres и нашихъ женщинъ, и увѣряю тебя, что это блѣднѣе, чѣмъ въ дѣйствительности. Съ другой стороны, всякій теперь ищетъ тамъ своего изображенія со страхомъ, а изображенія знакомыхъ -- съ удовольствіемъ. Въ книжной лавкѣ Авирна сотня писцовъ переписываютъ книжку за диктующимъ, и успѣхъ ея обезпеченъ.

-- Твоихъ дѣлишекъ тамъ нѣтъ?

-- Есть; но авторъ промахнулся, потому что я, въ одно и то же время, и болѣе дуренъ, и менѣе пошлъ, чѣмъ онъ представилъ меня. Видишь ли, мы здѣсь давно утратили сознаніе того, что достойно и что недостойно, и мнѣ самому кажется, что такъ и есть на самомъ дѣлѣ, что разницы никакой не существуетъ, хотя Сенека, Музоній и Тразеа притворяются, что видятъ ее. Мнѣ это все равно. Клянусь Геркулесомъ, я говорю, какъ думаю, но я сохранилъ то преимущество, что знаю, что омерзительно и что прекрасно, а вотъ, напримѣръ, нашъ мѣднобрадый поэтъ, возница, пѣвецъ, танцовщикъ и гистріонъ ¹⁷) этого не понимаетъ.

-- Жаль мнѣ Фабриція. Онъ хорошій товарищъ.

-- Его погубило самолюбіе. Хотя всякій подозрѣвалъ его, но никто хорошо не зналъ, въ чемъ дѣло, а Фабрицій самъ не могъ воздержаться и повсюду болталъ подъ секретомъ. Слышалъ ты исторію Руффина?

-- Нѣтъ.

-- Перейдемъ въ фригидарій ¹⁸), тамъ остынемъ, тамъ я и разскажу тебѣ эту исторію.

Они перешли въ фригидарій, посрединѣ котораго билъ фонтанъ струей, окрашенной въ свѣтлорозовый цвѣтъ и распространяющей благоуханіе фіалокъ. Оба патриція помѣстились въ нишахъ, устланныхъ шелковою матеріей, и провели нѣсколько минутъ въ молчаніи. Виницій задумчиво смотрѣлъ на бронзоваго фавна, который, перекинувъ черезъ свою руку нимфу, жадно искалъ своими устами ея уста, и, наконецъ, сказалъ:

-- Онъ правъ. Это самое лучшее въ жизни.

-- Болѣе или менѣе. Но ты, кромѣ того, любишь войну. Я не люблю ее, потому что подъ навѣсомъ палатки ногти ломаются и перестаютъ быть розовыми. Наконецъ, у всякаго есть свое пристрастіе. Мѣднобрадый любитъ пѣніе, въ особенности собственное, а старый Скавръ свою коринѳскую вазу, которая стоитъ возлѣ его ложа и которую онъ цѣлуетъ, если не можетъ спать. Онъ уже потеръ своими поцѣлуями ея края. Скажи мнѣ, ты не пишешь стиховъ?

-- Нѣтъ. Я никогда не сложилъ ни одного гекзаметра.

-- Не играешь на лютнѣ? не поешь?

-- Нѣтъ.

-- Лошадьми не управляешь?

-- Когда-то участвовалъ на ристалищѣ въ Антіохіи, но безъ успѣха.

-- Тогда я спокоенъ за тебя. А къ какой партіи гипподрома ты принадлежишь?

-- Къ зеленымъ.

-- Тогда я совсѣмъ спокоенъ. Правда, у тебя хорошее состояніе, но ты не такъ богатъ, какъ Палласъ или Сенека. Понимаешь, у насъ теперь хорошо -- писать стихи, пѣть подъ лютню, декламировать и править лошадьми въ циркѣ, но еще лучше, а, главное, безопаснѣе -- не писать стиховъ, не пѣть, не играть и не выступать въ циркѣ. А самое лучшее -- умѣть удивляться, когда это дѣлаетъ мѣднобрадый. Ты мальчикъ красивый, тебѣ можетъ угрожать то, что въ тебя влюбится Поппеа. Впрочемъ, она черезъ-чуръ опытна для этого. Любовью она насытилась при первыхъ двухъ мужьяхъ, а при третьемъ ее занимаетъ нѣчто иное. Ты знаешь, что этотъ глупый Отонъ до сихъ поръ до безумія любитъ ее... Блуждаетъ себѣ по скаламъ Испаніи и вздыхаетъ; такъ отвыкъ отъ своихъ старыхъ привычекъ и такъ пересталъ заботиться о себѣ, что для прически ему теперь достаточно трехъ часовъ въ день. Кто бы могъ ожидать этого, въ особенности отъ Отона! ¹⁹).

-- Я понимаю его,-- отвѣтилъ Виницій.-- Но на его мѣстѣ я дѣлалъ бы что-нибудь другое.

-- Что именно?

-- Составлялъ бы себѣ вѣрные легіоны изъ тамошнихъ горцевъ. Иберійцы -- хорошіе солдаты.

-- Виницій, Виницій! Мнѣ почти хочется сказать, что ты не былъ бы способенъ на это. А знаешь почему? Такія вещи дѣлаются, но о нихъ не говорятъ, даже условно. Что касается меня, то на его мѣстѣ я смѣялся бы надъ Поппеей, смѣялся бы надъ мѣднобрадымъ и формировалъ бы себѣ легіонъ, но не изъ иберійцевъ, а изъ иберіекъ. Кромѣ того, я писалъ бы эпиграммы, которыхъ, впрочемъ, не читалъ бы никому, какъ бѣдный Руффинъ.

-- Ты хотѣлъ разсказать мнѣ его исторію.

-- Я разскажу ее тебѣ въ унктуаріѣ ²⁰).

Но въ унктуаріѣ вниманіе Виниція было привлечено совсѣмъ другимъ, именно необыкновенной красоты невольницами, которыя ожидали купающихся. Двѣ негритянки, подобныя великолѣпнымъ статуямъ изъ чернаго дерева, начали натирать тѣла патриціевъ тонкими благовоніями Аравіи, другія, искусныя чесальщицы, фригійки, держали въ своихъ мягкихъ и гибкихъ, какъ змѣи, рукахъ полированныя стальныя зеркала, а двѣ, уже прямо напоминающія богинь, греческія дѣвушки съ острова Коса ждали, какъ "vestipliсае" ²¹), когда придетъ время укладывать живописными складками тоги господъ.

-- Зевсъ тучегонитель!-- сказалъ Маркъ Виницій,-- какой выборъ у тебя!

-- Я предпочитаю качество количеству,-- отвѣтилъ Петроній,-- Вся моя "фамилія" (домашніе невольники назывались "фамилія") въ Римѣ не превышаетъ четыреста головъ. Впрочемъ, я думаю, что для личныхъ услугъ развѣ только однимъ выскочкамъ нужно большее количество людей.

-- Лучшихъ тѣлъ даже у мѣднобрадаго нѣтъ,-- продолжалъ, раздувая ноздри, Виницій.

Петроній отвѣтилъ на это съ дружескою небрежностью:

-- Ты -- мой родственникъ, а я ни такой неподатливый человѣкъ, какъ Биссъ, ни такой педантъ, какъ Авлъ Плавтій.

Виницій, услышавъ это послѣднее имя, на минуту забылъ о гречанкахъ съ острова Коса, поднялъ голову и спросилъ:

-- Почему тебѣ въ голову пришелъ Авлъ Плавтій? Развѣ ты знаешь, что я разбилъ руку, не доѣзжая до города, и нѣсколько дней провелъ въ его домѣ? Случилось такъ, что въ это время проѣзжалъ Плавтій и, видя мои страданія, привезъ меня къ себѣ. Его невольникъ, лѣкарь Меріонъ, и вылечилъ меня. Объ этомъ собственно я и хотѣлъ поговорить съ тобою.

-- Зачѣмъ? Не влюбился ли ты случайно въ Помпонію? Въ такомъ случаѣ жаль мнѣ тебя: она такъ не молода и такъ добродѣтельна! Я не могу себѣ представить ничего, что было бы хуже этого сочетанія. Брр!

-- Не въ Помпонію,-- сказалъ Виницій.

-- Тогда въ кого же?

-- Еслибъ я самъ зналъ, въ кого! Но я даже хорошо не знаю, какъ ея имя -- Лигія или Каллина. Въ домѣ ее называютъ Лигіей, потому что она происходитъ изъ ливійскаго народа, и, кромѣ того, у нея есть свое варварское имя -- Каллина. Странный домъ у этихъ Плавтіевъ, чистый муравейникъ, и тихо, какъ въ Субіакскихъ лѣсахъ. Въ теченіе нѣсколькихъ дней я и не зналъ, что въ немъ обитаетъ божество, но одинъ разъ на разсвѣтѣ увидалъ, какъ она купается въ садовомъ фонтанѣ. И клянусь тебѣ пѣной, изъ которой родилась Афродита, что лучи зари насквозь проходили черезъ ея тѣло. Я думалъ, что когда солнце взойдетъ, она растаетъ въ его свѣтѣ, какъ таетъ Аврора. Съ той поры я видѣлъ ее два раза и забылъ, что такое спокойствіе. У меня нѣтъ никакихъ другихъ желаній, я не хочу знать, что можетъ мнѣ дать городъ, не хочу женщинъ, не хочу золота, ни коринѳской мѣди, ни янтаря, ни перламутра, ни вина, ни пировъ,-- я хочу только одну Лигію. Я откровенно говорю тебѣ, Петроній, что тоскую о ней такъ, какъ тосковалъ о Пазифаѣ Сонъ, изображенный на мозаикѣ твоего тепидарія,-- тоскую по цѣлымъ днямъ и ночамъ

-- Если это невольница, то купи ее.

-- Она не невольница.

-- Что же она такое? отпущенница Плавтія?

-- Она никогда не была невольницей, поэтому не можетъ быть и отпущенницей.

-- Значитъ?...

-- Не знаю: царская дочь или что-то подобное.

-- Ты заинтересовалъ меня, Виницій.

-- Если ты хочешь послушать меня, я сейчасъ же успокою твое любопытство. Исторія не особенно длинная. Ты, можетъ быть, лично зналъ Ваннія, царя свевовъ, котораго изгнали изъ его страны и который долго прожилъ въ Римѣ и даже прославился счастливою игрой въ кости и умѣньемъ управлять колесницей. Императоръ Друзъ снова возвелъ его на тронъ. Ванній,-- онъ въ самомъ дѣлѣ былъ твердый человѣкъ,-- сначала царствовалъ хорошо и счастливо велъ войны, а потомъ началъ ужь черезъ-чуръ грабить не только сосѣдей, но и своихъ свевовъ. Тогда Вангіонъ и Сидонъ, два его племянника, сыновья Вибилія, царя германдуровъ, рѣшили принудить его снова поѣхать въ Римъ... испытывать счастье въ кости.

-- Помню,-- это Клавдіевы, недавнія времена.

-- Да. Вспыхнула война. Ванній призвалъ на помощь язиговъ, а его милые племянники -- лигійцевъ, которые, услыхавъ о богатствѣ Ваннія и привлеченные надеждою на добычу, явились въ такомъ количествѣ, что самъ императоръ Клавшій началъ опасаться за спокойствіе границы. Клавдію не хотѣлось вмѣшиваться въ войну съ варварами, но онъ, все-таки, приказалъ Ателію Гистеру, который предводительствовалъ дунайскимъ легіономъ, внимательно слѣдить за теченіемъ войны и не дозволять нарушать нашего спокойствія. Гистеръ потребовалъ отъ лигійцевъ обѣщанія, что они не перейдутъ пашу границу. Лигіи не только обѣщались, но дали заложниковъ, среди которыхъ находились жена и дочь ихъ вождя... Тебѣ извѣстно, что варвары выступаютъ на войну съ женами и дѣтьми... Такъ вотъ моя Лигія и есть дочь этого вождя.

-- Откуда ты знаешь все это?

-- Мнѣ разсказывалъ самъ Авлъ Плавтій. Лигійцы дѣйствительно не перешли границы, но варвары сваливаются, какъ буря, и уходятъ, какъ буря. Такъ исчезли и лигійцы со своими турьими рогами на головѣ. Они побили свевовъ и язиговъВаннія, но ихъ царь тоже погибъ,-- лигійцы ушли съ добычей, а заложницы остались въ рукахъ Гистера. Мать вскорѣ умерла, Гистеръ не зналъ, что дѣлать съ дочерью, и отдалъ ее правителю всей Германіи, Помпонію. Тотъ, послѣ войны съ каттами, возвратился въ Римъ, гдѣ Клавдій, какъ ты знаешь, разрѣшилъ ему тріумфъ. Дѣвушка шла за колесницей побѣдителя, но торжество кончилось, заложницу нельзя было считать за плѣнницу,-- Помпоній и самъ не зналъ, что съ нею дѣлать, и поэтому передалъ ее своей сестрѣ, Помпоній Грецинѣ, женѣ Плавтія. Въ.домѣ, гдѣ все, начиная съ господъ и кончая курами на птичьемъ дворѣ, добродѣтельно, Лигія выросла такою же, увы, добродѣтельною, какъ сама Грецина, и такою прекрасною, что въ сравненіи съ ней сама Поппеа казалась бы осеннею фигой въ сравненіи съ гиперборейскимъ яблокомъ.

-- Ну, и что же?

-- И, повторяю тебѣ, съ минуты, когда я увидалъ, какъ солнечные лучи пронизывали ея тѣло насквозь, я безъ памяти влюбился въ нее.

-- Развѣ она такъ же прозрачна, какъ молодая сардинка?

-- Не шути, Петроній, а если тебя вводитъ въ заблужденіе свобода, съ которой я говорю о своей страсти, то знай, что часто подъ яркимъ платьемъ скрываются глубокія раны. Могу тебѣ сказать еще, что, возвращаясь изъ Азіи, я провелъ одну ночь въ храмѣ Мопса, чтобы видѣть пророческій сонъ. И вотъ, во снѣ мнѣ явился самъ Мопсъ и провѣщалъ, что въ жизни моей, благодаря любви, произойдетъ большая перемѣна.

-- Я слышалъ, какъ Плиній говорилъ, что не вѣритъ въ боговъ, но вѣритъ въ сгіѣі, и, можетъ быть, онъ былъ правъ. Мои шутки не мѣшаютъ мнѣ думать иногда, что, дѣйствительно, существуетъ только одно божество, -- вѣчное, всемогущее, творческое,-- Venus Genitrix ²²). Она сливаетъ въ одно души, тѣла и вещи. Эротъ вызвалъ свѣтъ изъ хаоса. Хорошо ли онъ сдѣлалъ, вопросъ не въ томъ; но разъ это такъ, мы должны признать его могущество, хотя намъ дозволяется и не благословлять его.

-- Ахъ, Петроній! На свѣтѣ легче получить урокъ философіи, чѣмъ добрый совѣтъ.

-- Скажи мнѣ, чего же именно ты хочешь?

-- Я хочу обладать Лигіею. Я хочу, чтобы мои руки, которыя теперь обнимаютъ только воздухъ, могли обнять ее и прижать къ груди. Я хочу впивать ея дыханіе. Еслибъ она была невольница, я отдалъ бы за нее Авлу сто дѣвушекъ, съ ногами, вымазанными мѣломъ, въ знакъ того, что ихъ въ первый разъ выставляютъ на продажу. Я хочу видѣть ее въ своемъ домѣ до тѣхъ поръ, пока голова моя не побѣлѣетъ, какъ вершина Соракта ²³) зимою.

-- Она не невольница, но, въ концѣ-концовъ, принадлежитъ къ "фамиліи" Плавтія, и, какъ заброшенный ребенокъ, можетъ считаться "alumna"²⁴). Плавтій могъ бы уступить ее тебѣ, если бы хотѣлъ.

-- Значитъ, ты не знаешь Помпоніи Грецины. Наконецъ, они оба привязаны къ ней, какъ къ родной дочери.

-- Помпонію я знаю. Настоящій кипарисъ. Еслибъ она не была женою Авла, ее можно было бы нанимать въ качествѣ плакальщицы. Со смерти Юліи она не снимала темной "столы"²⁵) и вообще кажется такою, какъ будто бы при жизни ходитъ по лугу, поросшему загробными цвѣтами. Притомъ, она "univira"²⁶),-- какой-то фениксъ среди нашихъ четырехъ и пятикратныхъ разводокъ... Постой!... Ты слышалъ, будто бы фениксъ дѣйствительно вывелся въ верхнемъ Египтѣ, что ему удается не чаще, какъ одинъ разъ въ пятьсотъ лѣтъ?

-- Петроній, Петроній! О фениксѣ мы поговоримъ когда-нибудь въ другой разъ.

-- Что же я тебѣ скажу, милый Маркъ? Авла Плавтія я. знаю, и хотя онъ осуждаетъ мой образъ жизни, но, все-таки, питаетъ ко мнѣ нѣкоторую слабость, а, можетъ быть, и уважаетъ болѣе, чѣмъ другихъ,-- онъ знаетъ, что я никогда не былъ доносчикомъ, какъ, напримѣръ, Домицій Аферъ, Тигеллинъ и вся шайка друзей Агепобарба. Притомъ, не корча изъ себя стоика, я иногда морщился при видѣ такихъ поступковъ Нерона, на которые Сенека и Бурръ ²⁷) смотрѣли сквозь пальцы. Если ты думаешь, что я могу выхлопотать ее для тебя у Авла,-- я къ твоимъ услугамъ.

-- Я думаю, что ты можешь. Ты имѣешь вліяніе на него, а твой неистощимый умъ найдетъ какое-нибудь средство. Если бы ты всмотрѣлся въ положеніе вещей и поговорилъ съ Плавтіемъ...

-- Ты черезъ-чуръ преувеличеннаго мнѣнія о моемъ вліяніи и моемъ остроуміи; но если дѣло требуетъ только этого, то я переговорю съ Плавтіемъ, какъ только онъ съ семьей переѣдетъ въ городъ.

-- Они уже возвратились два дня тому назадъ.

-- Въ такомъ случаѣ, пойдемъ въ триклиній²⁸),-- насъ ждетъ завтракъ, а потомъ, подкрѣпивъ силы, прикажемъ нести насъ къ Плавтію.

-- Ты всегда былъ дорогъ мнѣ,-- живо проговорилъ Виницій,-- но теперь, кажется, я прикажу среди своихъ ларъ²⁹) поставить твою статую,-- вотъ такую чудесную, какъ эта,-- и буду приносить ей жертвы.

Онъ повернулся къ статуямъ, которыя сплошь украшали всю стѣну комнаты, пропитанной благоуханіями, и указалъ рукою на статую Петронія въ видѣ Гермеса съ посохомъ въ рукѣ.

Потомъ онъ прибавилъ:

-- Клянусь свѣтомъ Геліоса! Если "божественный" Парисъ былъ похожъ на тебя, я не удивляюсь Еленѣ.

Въ этомъ восклицаніи было столько лести, сколько и искренности; Петроній, хотя болѣе старшій годами и менѣе атлетически сложенный, былъ красивѣе Виниція. Римскія женщины удивлялись не только гибкости его ума и вкусу, которому онъ былъ обязанъ прозвищемъ "arbiter elegantiarnm", но и тѣлу. Удивленіе это было видно и на лицѣ двухъ гречанокъ, которыя теперь укладывали складки его тоги. Одна изъ гречанокъ, Эвника, втайнѣ влюбленная въ Петронія, съ покорностью и восторгомъ заглядывала ему въ глаза.

Но Петроній не обращалъ на это вниманія и, только улыбнувшись Виницію, началъ цитировать изреченіе Сенеки о женщинахъ:

-- Animal impudens...³⁰) etc.

Затѣмъ онъ обнялъ его рукою и повелъ въ триклиній.

Въ унктуаріѣ двѣ гречанки, фригійки и негритянки начали убирать мази. Въ это время изъ-за откинутой занавѣски фригедарія показались головы двухъ бальнеаторовъ и послышалось тихое "шш!" На этотъ призывъ одна изъ гречанокъ, фригійки и эѳіопки повернулись и въ мгновеніе ока исчезли за занавѣской. Въ баняхъ начиналась пора разгула и разврата, а домоправитель не мѣшалъ этому, потому что и самъ нерѣдко принималъ участіе въ подобныхъ пиршествахъ. Догадывался объ этомъ и Петроній, но, какъ человѣкъ разсудительный и не любящій наказывать, смотрѣлъ на это сквозь пальцы.

Въ унктуаріѣ осталась только Эвника. Съ минуту она прислушивалась къ удаляющимся голосамъ и смѣху, наконецъ, взяла украшенный янтаремъ и слоновою костью табуретъ, на которомъ сидѣлъ Петроній, и осторожно придвинула къ его статуѣ.

Унктуарій былъ залитъ солнечными лучами и красками, которыя отражались отъ его стѣнъ, выложенныхъ цвѣтнымъ мраморомъ.

Эвника, вскарабкавшись на табуретъ, очутилась наравнѣ со статуей, откинула назадъ золотые волосы и, прижавшись своимъ розовымъ тѣломъ къ бѣлому мрамору, въ самозабвеніи начала прижимать свои губы къ холоднымъ устамъ Петронія.

Примѣчанія къ главѣ I.

1) Arbiter elegantiarum -- законодатель изящнаго вкуса,-- титулъ, который придалъ Неронъ Петролію, своему любимцу.

²) Ephebeum -- обширная зала, гдѣ молодые люди занимались разными физическими упражненіями.

³) Insula -- одинъ домъ, стоящій особнякомъ отъ прочихъ, или цѣлая группа примыкающихъ одинъ къ другому домовъ, отдѣленная отъ другихъ домовъ нѣкоторымъ пространствомъ. Затѣмъ, это слово обозначаетъ домъ, отдаваемый внаймы, или домъ, занятый нѣсколькими семействами, въ противуположность слову domus, въ которомъ жило лишь одно семейство.

⁴) Balneator -- прислужникъ при баняхъ.

⁵) Mensa -- столъ.

⁶) Laconicum -- отдѣленіе бани для потѣнія.

⁷) Gemma -- драгоцѣнный камень, а также и все сдѣланное изъ него, напримѣръ, кубокъ.

⁸) Tepidarium -- отдѣленіе бани съ умѣренною температурой (вродѣ нашего передбанника), изъ котораго одинъ ходъ велъ въ горячую баню (caldarium), другой -- въ раздѣвальню (apodyterium).

⁹) Nomenclator -- особый рабъ-подсказчикъ, обладавшій хорошею памятью; обязанностью его было докладывать господину о кліентахъ, приходившихъ съ утреннимъ поздравленіемъ (salutatio); иногда кліентовъ было такъ много, что патронъ и половины изъ нихъ не зналъ, но номенклаторъ давалъ ему возможность вести себя относительно кліентовъ какъ вполнѣ извѣстныхъ ему лицъ. Номенклаторъ сопровождалъ господина также и на улицѣ, когда онъ, добиваясь должности, долженъ былъ просить голоса за себя часто у незнакомыхъ ему гражданъ, именъ которыхъ не зналъ.

¹⁰) Виѳинія -- сѣверозападная область Малой Азіи.

¹¹) Epidaurus -- городъ въ Арголидѣ, у Сароническаго залива, когда-то знаменитый своимъ храмомъ Эскулапа.

¹²) Porta Capena -- южныя ворота Рима.

¹³) Asclepiadae -- прозвище, данное въ Греціи разнымъ семействамъ, посвятившимъ себя изученію медицины, которыя производили себя отъ Эскулапа.

¹⁴) Incubare Jovi -- ночевать въ храмѣ Юпитера, чтобъ увидать пророческій сонъ, получить указаніе оракула.

¹⁵) Hypocaustum -- особое помѣщеніе въ римскихъ баняхъ съ печью, изъ котораго горячій воздухъ распространялся подъ полы банныхъ комнатъ.

¹⁶) Codicilli -- записная книжка.

¹⁷) Histrio -- актеръ. Неронъ, сынъ Агриппины младшей и Домиція Агенобарба (Ahenobarbus по-латыни -- мѣднобородый, рыжій), и самъ носилъ такое же имя. Послѣ выхода Агриппины за мужъ за императора Клавдія, молодой Домицій Агевобарбъ былъ усыновленъ императоромъ и получилъ имя Тиберія Клавдія Нерона Друза Германика Цезаря.

¹⁸) Frigidarium -- холодное отдѣленіе римской бани.

¹⁹) Поппеа Сабина была замужемъ сначала за Руфомъ Криспиномъ, префектомъ преторіанскихъ когортъ, потомъ за Отономъ и, наконецъ, за императоромъ Нерономъ. Отонъ, бывшій товарищъ Нерона, долженъ былъ уступить свою жену императору и получилъ назначеніе квесторомъ въ Испанію.

²⁰) Отдѣленіе бани, гдѣ натирались мазями.

²¹) Vestiplica -- служанка, которая смотрѣла за платьемъ.

²²) Одинъ изъ аттрибутовъ Венеры,-- родительница, мать.

²³) Soractes -- гора въ Этруріи, въ 40 вер. отъ Рима, нынѣ Monte St. Oreste.

²^ä) Alumna -- воспитанница.

²⁵) Stola -- длинное, широкое платье, покрывавшее все тѣло отъ шеи до ногъ.

²⁶) Univira -- женщина, бывшая только одинъ разъ замужемъ.

²⁷) Афраній Бурръ и Сенека были воспитателями Нерона.

²⁸) Triclinium -- столовая.

²⁹) Lar -- домашній языческій богъ.

³⁰) Animal impudens -- безстыдное животное.

II.

Послѣ закуски, которая называлась завтракомъ и за которую два друга сѣли тогда, когда простые смертные давно уже вышли изъ-за своего prandium ¹), Петроній предложилъ немного подремать. По его мнѣнію, для посѣщенія гостей пора была еще ранняя. Правда, есть люди, которые начинаютъ навѣщать своихъ знакомыхъ при восходѣ солнца, да еще, вдобавокъ, считаютъ этотъ обычай за древне-римскій, но онъ, Петроній, находитъ это варварствомъ. Самое лучшее время, это -- послѣполуденные часы, но не раньше, однако, чѣмъ солнце не перейдетъ въ сторону Юпитера Капитолійскаго и не начнетъ бросать своихъ косвенныхъ лучей на Форумъ. Осенью днемъ еще жарко и люди съ удовольствіемъ спятъ послѣ ѣды. Въ это время пріятно прислушиваться къ шуму фонтана и послѣ обязательныхъ тысячи шаговъ вздремнуть подъ красными лучами солнца, проходящими сквозь пурпурную занавѣску.

Виницій согласился и патриціи начали прохаживаться взадъ и впередъ, перекидываясь небрежными словами о томъ, что слышно въ городѣ, а отчасти и философствуя надъ жизнью. Потомъ Петроній ушелъ въ кубикулъ²), но спалъ недолго. Черезъ полчаса онъ вышелъ, приказалъ принести себѣ вербены, понюхалъ и началъ натирать ею свои руки и виски.

-- Ты не повѣришь, какъ это оживляетъ и отрезвляетъ,-- сказалъ онъ.-- Теперь я готовъ.

Носилки ждали давно. Патриціи сѣли и приказали нести себя на Viens Patricius, въ домъ Авла. "Инсула" Петронія лежала на нижнемъ склонѣ Палатина, около такъ называемыхъ Каринъ; кратчайшая дорога вела ниже Форума, но такъ какъ Петроній хотѣлъ зайти къ ювелиру Идомену, то приказалъ слѣдовать черезъ Vicus Apollinis и Форумъ, въ сторону Viens Sceleratus ³), на углу которой было множество тавернъ всякаго рода.

Гиганты негры подняли носилки и двинулись, послушные понуканіямъ проводниковъ, педизеквіевъ. Петроній время отъ времени, молча, подносилъ къ носу свои ладони, пахнущія вервеной, и, казалось, думалъ о чемъ-то, но, наконецъ, сказалъ:

-- Мнѣ приходитъ въ голову, что если твоя лѣсная богиня не невольница, то легко могла бы покинуть домъ Плавтія и перейти въ твой домъ. Ты окружилъ бы ее любовью и осыпалъ богатствомъ, какъ и я мою боготворимую Хризотемиду, которою, говоря между нами, я настолько же пресытился, насколько и она мною.

Маркъ покачалъ головою.

-- Нѣтъ?-- спросилъ Петроній.-- Въ худшемъ случаѣ, дѣло дошло бы до цезаря, а ты можешь быть увѣренъ, что, хотя благодаря бы моимъ вліяніямъ, нашъ мѣднобрадый будетъ на твоей сторонѣ.

-- Ты не знаешь Лигіи!-- отвѣтилъ Виницій.

-- Тогда позволь спросить тебя, ты-то знаешь ли ее? Ты говорилъ съ нею? признавался ей въ любви?

-- Я видѣлъ ее сначала у фонтана, а потомъ два раза встрѣчался съ нею. Помню, во время пребыванія въ домѣ Авла я жилъ въ боковой пристройкѣ, предназначенной для гостей, а моя разбитая рука не позволяла мнѣ садиться за общій столъ. Только наканунѣ дня моего отъѣзда я встрѣтилъ Лигію за ужиномъ и не могъ обмѣняться съ нею ни однимъ словомъ. Я долженъ былъ слушать повѣствованія Авла о его побѣдахъ, одержанныхъ въ Британіи, а потомъ объ упадкѣ мелкихъ земельныхъ хозяйствъ въ Италіи, который старался предотвратить еще Лициній Столонъ *) Вообще, я не знаю, съумѣетъ ли Авлъ говорить о чемъ-нибудь другомъ, и не думай, что мы съумѣемъ отдѣлаться отъ этого, развѣ если ты захочешь слушать его разсужденія объ изнѣженности теперешнихъ временъ. У Плавтія на птичникѣ много фазановъ, но ихъ не рѣжутъ, потому что всякій съѣденный фазанъ приближаетъ конецъ римскаго могущества... Въ другой разъ я встрѣтилъ Лигію возлѣ садовой цистерны. У нея въ рукахъ былъ только что сорванный тростникъ, она погружала его кисть въ воду и окропляла ирисы, ростущіе вокругъ цистерны. Посмотри на мои колѣни. Клянусь щитомъ Геракла, они не дрожали, когда на наши полки съ воемъ шли тучи парѳянъ, но и мои колѣни дрогнули при этой цистернѣ. Смѣшавшійся, какъ мальчикъ, который еще носитъ буллу ⁵) на шеѣ, я только глазами молилъ ее о любви и долго не могъ вымолвить ни слова.

Петроній съ завистью посмотрѣлъ на него.

-- Счастливецъ!-- сказалъ онъ.-- Хотя бы міръ и жизнь были совсѣмъ дурны, въ нихъ останется одно хорошее -- молодость.

И черезъ минуту онъ спросилъ:

-- Ты такъ ничего и не сказалъ ей?

-- О, нѣтъ! Немного придя въ себя, я сказалъ, что возвращаюсь изъ Азіи, что разбилъ себѣ руку, не доѣзжая до города, и сильно страдалъ, но когда мнѣ приходится покидать этотъ гостепріимный домъ, я вижу, что въ немъ страданіе гораздо лучше наслажденія въ какомъ-нибудь другомъ мѣстѣ, болѣзнь лучше, чѣмъ здоровье въ другомъ домѣ. Она слушала меня въ смущеніи, съ поникнутою годовой, чертя что-то тростникомъ по шафранному песку. Потомъ она подняла глаза, посмотрѣла на начерченные ею знаки, потомъ на меня, точно хотѣла спросить о чемъ-то, и вдругъ исчезла, какъ гамадріада ⁶) отъ глуповатаго фавна.

-- Должно быть, у нея красивые глаза.

-- Какъ море, и я утонулъ въ нихъ, какъ въ морѣ. Вѣрь мнѣ, Архипелагъ не такъ лазуренъ. Черезъ минуту прибѣжалъ маленькій Плавтій и началъ о чемъ-то спрашивать, но я не понялъ, что ему нужно.

-- О, Аѳина!-- воскликнулъ Петроній,-- сними съ глазъ этого мальчика повязку, которую надѣлъ ему Эротъ, иначе онъ разобьетъ себѣ голову о колонны храма Венеры!

Потомъ онъ обратился къ Виницію:

-- О, ты, весенняя почка на древѣ жизни, ты первая зеленая вѣтвь винограда!... Я долженъ былъ бы, вмѣсто дома Плавтія, приказать нести тебя въ домъ Целозія, гдѣ находится школа для незнакомыхъ съ жизнью мальчиковъ.

-- Что ты хочешь сказать этимъ?

-- А что она начертила на пескѣ? Не имя Амура, не сердце, пронзенное стрѣлой, или что-нибудь такое, изъ чего бы ты могъ узнать, что сатиры шептали этой нимфѣ о разныхъ тайнахъ жизни? Что обозначали эти знаки?

-- Я раньше надѣлъ тогу, чѣмъ ты думаешь это, -- сказалъ Виницій,-- и, прежде чѣмъ прибѣжалъ маленькій Авлъ, я уже внимательно смотрѣлъ на эти знаки. Знаю, вѣдь, я, что и въ Греціи, и въ Римѣ дѣвушки чертятъ на пескѣ признанія, которыя не хотятъ произнести ихъ уста... Но угадай, что начертила она?

-- Если что-нибудь другое, чѣмъ я предполагалъ, то не могу догадаться.

-- Рыбу.

-- Какъ ты сказалъ?

-- Я говорю -- рыбу. Должно ли это было обозначать, что въ ея жилахъ до сихъ поръ течетъ холодная кровь, не знаю. Но ты, который назвалъ меня весеннею почкой на древѣ жизни, навѣрное, съумѣешь лучше меня понять этотъ знакъ.

-- Carissime! объ этихъ вещахъ спроси у Плинія. Онъ знаетъ толкъ въ рыбахъ. Если бы старикъ Аспицій ⁷) былъ живъ, то онъ также съумѣлъ бы отвѣтить на это, потому что въ теченіе своей жизни съѣлъ больше рыбы, чѣмъ ее можетъ помѣститься въ Неаполитанскомъ заливѣ.

Дальнѣйшую бесѣду прервалъ шумъ толпы. Носилки съ Viens Apollinus свернули на Воагини, а потомъ на Форумъ, гдѣ въ погожіе дни, передъ заходомъ солнца, собирались толпы празднаго народонаселенія, чтобы прохаживаться между колоннъ, разсказывать и выслушивать новости, глазѣть на носилки съ знаменитыми людьми, а въ особенности заглядывать въ ювелирныя, книжныя и мѣняльныя лавки, къ торговцамъ шелковыми и бронзовыми издѣліями. Этими лавками были переполнены дома, обнимающіе часть рынка, напротивъ Капитолія. Часть Форума, лежащая подъ навѣсомъ скалъ замка, была уже погружена въ сумракъ, за то колонны стоящихъ выше храмовъ ярко золотились на синемъ небѣ и бросали длинныя тѣни на мраморныя плиты. Колоннъ повсюду было такое множество, что глазъ терялся въ нихъ, какъ въ лѣсу. Казалось, что этимъ зданіямъ и колоннамъ становится тѣсно другъ около друга. Онѣ громоздились одна на другую, бѣжали вправо и влѣво, взбирались на холмы, прижимались къ стѣнѣ замка или одна къ другой, на подобіе большихъ и меньшихъ, толстыхъ и тонкихъ, золотистыхъ и бѣлыхъ древесныхъ стволовъ, то разцвѣтающихъ подъ архитравомъ роскошнымъ цвѣткомъ аканѳа, то завитыхъ іоническими рогами, то заканчивающихся простымъ дорическимъ квадратомъ. Надъ этимъ лѣсомъ блестѣли цвѣтные триглифы, изъ арокъ выдѣлялись изваянія боговъ; крылатыя, золоченыя квадриги ⁸) точно хотѣли сорваться съ крышъ и улетѣть въ воздухъ, въ лазурь, которая такъ спокойно свѣшивалась надъ этимъ городомъ храмовъ. По серединѣ и по краямъ рынка текла волна людей; толпы прохаживались подъ арками базилики Юлія Цезаря, толпы сидѣли на ступеняхъ Кастора и Поллукса и кружились около маленькаго храма Весты, отражаясь на этомъ мраморномъ фонѣ, точно разноцвѣтные рои мотыльковъ или жуковъ. Сверху, со стороны святилища, посвященнаго "Jovi optimo, maximo", струились новыя волны; около Ростръ ⁹) народъ слушалъ какихъ-то ораторовъ; здѣсь и тамъ раздавались крики продавцовъ овощей, вина или воды съ фиговымъ сокомъ, зазыванія шарлатановъ, предлагающихъ чудодѣйственныя лѣкарства, отыскивателей кладовъ, толкователей сновъ. Кое-гдѣ къ шуму и крику примѣшивались звуки систры, египетской самбуки или греческой флейты, кое-гдѣ люди больные или удрученные горемъ пробирались къ храмамъ со своими жертвами. Стаи голубей, жадно набрасывающихся на жертвенное зерно, точно пестрыя и темныя пятна, то съ шумомъ взлетали наверхъ, то опускались внизъ на опустѣвшее мѣсто. Отъ времени до времени народъ разступался передъ носилками, въ которыхъ было видно красивое женское лицо или лицо сенатора съ окаменѣвшими и изможденными чертами. Разноязычная толпа вслухъ произносила ихъ имена съ добавленіемъ издѣвательствъ или похвалъ. Между безпорядочными трупами по временамъ мѣрнымъ шагомъ протискивались отряды солдатъ или стражниковъ, охраняющихъ уличный порядокъ. Греческій языкъ слышался такъ же часто, какъ латинскій.

Виницій, который давно не былъ въ городѣ, съ любопытствомъ смотрѣлъ на этотъ человѣческій муравейникъ, на этотъ "Forum гоmanum", въ одно и то же время, и господствующій надъ волной свѣта, и залитый этою волной. Петроній угадалъ мысль своего спутника и сказалъ, что Форумъ, это -- "гнѣздо квиритовъ ¹⁰) безъ квиритовъ". Тутъ были эѳіопы, свѣтловласые гиганты съ далекаго сѣвера, британцы, галлы и германцы, косоглазые жители Серикума, люди съ Евфрата и люди съ Инда, съ бородами, выкрашенными въ кирпичный цвѣтъ, сирійцы съ береговъ Оронта, съ сладкими, черными глазами, высохшіе, какъ кость, обитатели аравійскихъ пустынь, евреи со впавшею грудью, египтяне, со своею неизмѣнно равнодушною улыбкой, и нумидійцы, и африканцы, греки изъ Эллады, которые, наравнѣ съ римлянами, владѣли городомъ, но владѣли при помощи искусства, ума и плутовства, греки съ острововъ, изъ Малой Азіи, изъ Египта, изъ Италіи и изъ Нарбоннской Галліи. Въ толпѣ невольниковъ съ проколотыми ушами не было недостатка и въ свободной, праздной черни, которую цезарь забавлялъ, кормилъ и даже одѣвалъ, и вольныхъ пришельцевъ, которыхъ въ гигантскій городъ привлекала легкая жизнь и разсчетъ на фортуну. Не было недостатка въ перекупщикахъ и жрецахъ Сераписа съ пальмовыми вѣтвями въ рукахъ, въ жрецахъ Изиды, на алтарь которой возлагалось теперь болѣе жертвъ, чѣмъ на алтарь Юпитера Капиталійскаго, въ жрецахъ Кибелы, которые носили золотые плоды кукурузы, и въ жрецахъ бродячихъ божествъ. На всякомъ шагу попадались восточныя танцовщицы съ яркими митрами на головахъ, продавцы амулетовъ, укротители змѣй и халдейскіе маги, наконецъ, люди безъ всякихъ занятій, которые каждую недѣлю являлись въ притибрскія кладовыя за хлѣбомъ, добывали себѣ лотерейные билеты въ циркахъ, проводили ночи въ постоянно обваливающихся домахъ зарѣчной части города, а теплые солнечные дни въ криптопортикахъ ¹¹), въ грязныхъ харчевняхъ Субурры, на мосту Мальвія или передъ "исулами" богатыхъ, откуда имъ отъ времени до времени выбрасывали остатки отъ трапезы невольниковъ.

Петроній хорошо былъ знакомъ этимъ толпамъ. До ушей Виниція постоянно доходили слова: "Hic est!" ("Это онъ!") Его любили за щедрость, а популярность его еще болѣе возросла съ тѣхъ поръ, когда онъ ходатайствовалъ передъ цезаремъ за всю "фамилію", то-есть всѣхъ безъ различія пола и возраста невольниковъ префекта Педанія Секунда, приговоренныхъ къ смерти за то, что одинъ изъ рабовъ въ минуту отчаянія убилъ этого тирана. Правда, Петроній громко говорилъ, что ему, въ сущности, это все равно, и онъ ходатайствовалъ передъ цезаремъ только какъ "arbiter elegantiarum", эстетическое чувство котораго возмущала эта варварская рѣзня, достойная какихъ-нибудь скиѳовъ, а не римлянъ. Тѣмъ не менѣе, народъ, который волновался по поводу этой рѣзни, съ тѣхъ поръ полюбилъ Петронія.

Но Петроній не заботился объ этомъ. Онъ помнилъ, что тотъ же народъ любилъ и Британика, котораго Неронъ отравилъ, и Агриппину, которую онъ приказалъ убить, и Октавію, у которой вскрыли жили, а потомъ задушили въ горячемъ пару на Пандатаріи ¹²), и Рубелія Плавта, который подвергся изгнанію, и Тразею, которому каждое утро могли принести смертный приговоръ. Теперь любовь народа скорѣе можно было считать за дурной признакъ, а скептицизмъ Петронія не мѣшалъ ему, въ то же время, быть суевѣрнымъ. Толпу онъ презиралъ по двумъ соображеніямъ: и какъ художникъ, и какъ эстетикъ. Люди, отъ которыхъ разило жареными бобами, которые они носили за пазухой, и, къ тому же, вѣчно охрипшіе отъ игры въ мору на перекресткахъ или въ перистиляхъ, не заслуживали, въ глазахъ Петронія, названія людей.

Не отвѣчая ни на рукоплесканія, ни на воздушные поцѣлуи толпы, Петроній разсказывалъ Марку о дѣлѣ Педанія, удивляясь измѣнчивости уличной черни, которая на другой день послѣ грознаго волненія рукоплескала Нерону, когда онъ ѣхалъ къ храму Юпитера-Статора ¹³). У книжной лавки Авирна носилки остановились, Петроній вышелъ, купилъ украшенную рукопись и отдалъ ее Виницію.

-- Это подарокъ тебѣ,-- сказалъ онъ.

-- Благодарю,-- отвѣтилъ Виницій, потомъ посмотрѣлъ на титулъ и спросилъ: -- Satiricon ¹⁴)? Это что-то новое. Чье это?

-- Мое. Но я не хочу идти по слѣдамъ Руффина, исторію котораго я долженъ былъ разсказать тебѣ, или Фабриція Вейента, поэтому о моемъ авторствѣ никто не знаетъ, а ты никому не говори.

-- Ты говорилъ, что не пишешь стиховъ, -- сказалъ Виницій, заглядывая въ рукопись,-- а тутъ я вижу, что проза густо пересыпана стихами.

-- Когда будешь читать, обрати вниманіе на пиръ Трималхія. Что касается стиховъ, то они опротивѣли мнѣ съ того времени, какъ Неронъ началъ писать эпосъ. Вителлій, когда хочетъ облегчить себѣ желудокъ, засовываетъ себѣ въ горло палочку изъ слоновой кости, другіе употребляютъ перья фламинго, омоченныя въ оливковое масло, а я читаю поэзію Нерона и результатъ является немедленно. Потомъ я могу ее хвалить если не съ чистымъ сердцемъ, то съ чистымъ желудкомъ.

Онъ снова задержалъ носилки передъ ювелиромъ Идоменомъ и, устроивъ дѣло съ геммами, приказалъ нести себя прямо въ домъ Авла.

-- Чтобы доказать тебѣ, что значитъ авторское самолюбіе, я разскажу тебѣ по дорогѣ исторію Руффина,-- сказалъ Петроній.

Но не успѣлъ онъ начать своей исторіи, какъ носилки повернули на Viens Patricius и вскорѣ остановились передъ жилищемъ Авла. Молодой и крѣпкій janitor (придверникъ) отворилъ двери, ведущія въ остій¹⁵), а сорока, сидящая въ клѣткѣ надъ дверями, привѣтствовала гостей крикомъ: "Salve!"

По дорогѣ въ атріумъ Виницій сказалъ:

-- Замѣтилъ ты, что придверникъ здѣсь безъ цѣпи?

-- Странный это домъ,-- въ полголоса сказалъ Петроній.-- Вѣроятно, тебѣ извѣстно, что Помпонію Грецину подозрѣвали въ принадлежности къ суевѣрной восточной сектѣ, основанной на поклоненіи какому-то Христу. Мнѣ кажется, что этимъ она обязана Криспиниллѣ, которая не можетъ простить Помпоній, что ей хватило одного мужа на всю жизнь, ünivira!... Теперь въ Римѣ легче найти миску норійскихъ ¹⁸) рыжиковъ. Ее судили домашнимъ судомъ.

-- Дѣйствительно, это странный домъ. Потомъ я разскажу тебѣ, что видѣлъ и слышалъ здѣсь.

Они очутились въ атріи. Завѣдующій имъ невольникъ, называющійся atriensis, послалъ номенклатора доложить о приходѣ гостей, а слуги въ это время подставили имъ кресла и скамеечки подъ ноги. Петроній, казалось, воображалъ, что въ этомъ домѣ царствуетъ вѣчное уныніе; онъ раньше никогда не бывалъ здѣсь, но теперь оглядывался вокругъ съ нѣкоторымъ удивленіемъ и съ чувствомъ удовольствія, потому что атрій производилъ скорѣе веселое впечатлѣніе. Сверху, сквозь большое отверстіе, проникалъ снопъ яркаго свѣта, который тысячами искръ преломлялся въ фонтанѣ. Квадратная выемка,-- имилювій,-- съ фонтаномъ посрединѣ, предназначенная для пріема дождя во время ненастной погоды, была обсажена анемонами и лиліями. Видимо, лиліи любили всѣ въ домѣ, потому что онѣ росли вездѣ цѣлыми группами, и бѣлыя, и красныя, а также и голубые ирисы, тонкіе лепестки которыхъ были точно посеребрены водяною пылью. Посреди мокраго мха, скрывающаго горшки съ лиліями, и посреди листьевъ виднѣлись бронзовыя фигурки, изображающія дѣтей и водяныхъ птицъ. Въ одномъ углу бронзовая лань наклоняла къ водѣ свою заплеснѣвѣлую отъ влаги, зеленоватую голову, точно ее томила жажда. Полъ атрія былъ мозаичный, стѣны отчасти выложены краснымъ мраморомъ, отчасти покрыты рисунками, изображающими деревья, рыбъ, птицъ и грифовъ. Наличники дверей сосѣднихъ комнатъ были украшены черепахой и даже слоновою костью; у стѣнъ, межь деревьевъ, стояли статуи предковъ Авла. Повсюду былъ видѣнъ спокойный достатокъ, далекій отъ роскоши, но благородный и прочный.

Хотя обстановка Петронія была несравненно болѣе богата и изящна, онъ не могъ найти здѣсь ни одного предмета, который бы возмущалъ чувство его вкуса, и уже обратился было съ этимъ замѣчаніемъ къ Виницію, какъ веларій ¹⁷) отдернулъ занавѣсь, отдѣляющую атрій отъ таблина ¹⁸), и въ глубинѣ дома показался Авлъ Плавтій, идущій поспѣшною походкой.

То былъ человѣкъ, уже приближающійся къ вечерней порѣ жизни, съ головой, убѣленной сѣдиною, но крѣпкій, съ лицомъ энергическимъ, немного короткимъ, но за то напоминающимъ голову орла. Теперь на его лицѣ выражалось нѣкоторое недоумѣніе, даже безпокойство, по поводу неожиданнаго прибытія друга, товарища и наперсника Нерона.

Петроній былъ черезъ-чуръ свѣтскимъ и опытнымъ человѣкомъ, чтобы не замѣтить этого, и потому, послѣ первыхъ привѣтствій, со всѣмъ краснорѣчіемъ и изяществомъ, насколько его хватило, заявилъ, что приходитъ поблагодарить за гостепріимство, которое нашелъ въ этомъ домѣ сынъ его сестры, и что благодарность, это -- единственная причина его посѣщенія, на которое, впрочемъ, онъ осмѣлился еще и благодаря своему старому знакомству съ Авломъ.

Авлъ, съ своей стороны, завѣрилъ Петронія, что видитъ въ немъ дорогого гостя, а что касается благодарности, то онъ самъ чувствуетъ ее, хотя, вѣроятно, Петроній не можетъ доискаться причины.

Дѣйствительно, Петроній никакъ не могъ догадаться, въ чемъ дѣло. Тщетно, поднявши кверху свои орѣховые глаза, онъ старался припомнить, какую услугу онъ могъ оказать не только Авлу, но и кому бы то ни было. Онъ не припомнилъ ничего, за исключеніемъ развѣ того, что собирался сдѣлать теперь для Виниція. Помимо его воли, правда, что-нибудь подобное могло случиться, но только помимо его воли.

-- Я люблю и очень цѣню Веспасіана,-- сказалъ, наконецъ, Авлъ,-- которому ты спасъ жизнь, когда, по несчастію, онъ однажды заснулъ во время чтенія цезаря.

-- Да, онъ былъ счастливъ, не слышалъ этихъ стиховъ,-- отвѣтилъ Петроній,-- но не спорю, что дѣло могло бы окончиться несчастіемъ. Мѣднобрадый непремѣнно хотѣлъ было отправить къ нему центуріона съ дружескимъ совѣтомъ открыть себѣ жилы.

-- А ты, Петроній, поднялъ его на смѣхъ.

-- Точно, или, вѣрнѣе, какъ разъ наоборотъ. Я сказалъ ему, что если Орфей своею пѣсней умѣлъ усыплять дикихъ звѣрей, то тріумфъ Нерона равносиленъ тріумфу Орфея, коль скоро онъ съумѣлъ усыпить Веспасіана. Агенобарба можно порицать, но подъ условіемъ, чтобы въ маленькомъ порицаніи заключалась большая лесть. Наша милостивая августа, Поппеа, отлично понимаетъ это.

-- Увы, теперь такія времена,-- отвѣтилъ Авлъ.-- У меня напереди недостаетъ двухъ зубовъ, ихъ выбилъ камнемъ британскій воинъ, и отъ этого слово иногда со свистомъ выходитъ изъ моихъ устъ, но самую счастливую пору своей жизни я провелъ въ Британіи.

-- Самую доблестную,-- добавилъ Виницій.

Петроній испугался, чтобы старый вождь не началъ разсказывать о своихъ войнахъ, и перемѣнилъ предметъ разговора. Говорятъ, въ окрестностяхъ Пренесты крестьяне нашли мертваго волчонка о двухъ головахъ, а во время послѣдней грозы молнія сорвала фронтонъ съ храма Луны, что для теперешняго поздняго осенняго времени являлось чѣмъ-то неслыханнымъ. Разсказывалъ ему это нѣкто Котта, который прибавлялъ, что жрецы этого храма предвѣщаютъ паденіе города, или, по самой меньшей мѣрѣ, паденіе какого-нибудь большого дома, и что это паденіе можно предотвратить только самыми необыкновенными жертвами.

Авлъ высказалъ мнѣніе, что такими признаками пренебрегать нельзя. Что боги могутъ быть разгнѣваны распущенностью, перешедшею всякую мѣру, въ этомъ нѣтъ ничего удивительнаго, а въ такомъ случаѣ умилостивительныя жертвы какъ разъ умѣстны.

На это Петроній сказалъ:

-- Твой домъ, Плавтій, не особенно великъ, хотя въ немъ живетъ великій человѣкъ; мой, правда, черезъ-чуръ великъ для такого ничтожнаго владѣльца, по тоже малъ. А если дѣло идетъ о разрушеніи чего-нибудь такого огромнаго, какъ, напримѣръ, "domus transitoria"¹⁹), то стоитъ ли намъ возлагать жертвы, чтобы предъотвратить это разрушеніе?

Плавтій не отвѣчалъ на этотъ вопросъ. Эта осторожность немного кольнула даже Петронія. При всемъ отсутствіи чувства разницы между добромъ и зломъ, онъ не былъ доносчикомъ и съ нимъ можно было разговаривать съ полною безопасностью. Онъ опять перемѣнилъ разговоръ и началъ восхвалять жилище Плавтія и хорошій вкусъ, царящій во всемъ домѣ.

-- Это старое гнѣздо,-- сказалъ Плавтій,-- и я не измѣнилъ здѣсь ничего со времени, когда оно перешло ко мнѣ въ наслѣдство.

Теперь, при отдернутой занавѣси, отдѣляющей атрій отъ таблица, домъ былъ открытъ весь на-пролетъ, такъ что черезъ слѣдующій перистиль²⁰) и большую торжественную залу -- экз. -- взоръ проникалъ до сада, который виднѣлся издали, какъ свѣтлая картина, заключенная въ темную раму. Изъ сада въ атрій доходили звуки дѣтскаго смѣха.

-- Ахъ, вождь,-- сказалъ Петроній, -- дозволь намъ вблизи прислушаться къ этому искреннему смѣху, который теперь сдѣлался такою рѣдкостью!

-- Охотно,-- сказалъ Плавтій и всталъ съ мѣста.-- Это мой маленькій Авлъ и Лигія играютъ въ мячъ. Но что касается смѣха, то я думаю, Петроній, что у насъ вся жизнь проходитъ въ немъ.

-- Жизнь достойна смѣха, вотъ всѣ и смѣются, -- отвѣтилъ Петроній,-- но, однако, здѣсь смѣхъ звучитъ иначе.

-- Но ты, Петроній,-- добавилъ Виницій,-- смѣешься не въ теченіе всего дня, а скорѣе въ теченіе всей ночи.

Они прошли всю длину дома и очутились въ саду, гдѣ Лигія и маленькій Авлъ играли въ мячи, которые поднимали съ земли и вновь подавали имъ особо предназначенные для этого невольники -- сферисты. Петроній бросилъ быстрый взглядъ на Лигію, маленькій Авлъ подбѣжалъ къ Виницію, а тотъ склонилъ голову передъ дѣвушкой, которая стояла со слегка растрепанными волосами, задыхающаяся и разрумяненная.

Въ садовомъ триклиніи, осѣненномъ плющомъ, виноградомъ и жимолостью, сидѣла Помпонія Грецина и гости пошли повидаться съ нею. Петронію, хотя онъ и не бывалъ въ домѣПлавтія, Помпонія была знакома,-- онъ видалъ ее у Антистіи, дочери Рубелія Плавта, у Сенеки и у Поліона. Онъ не могъ освободиться отъ нѣкотораго изумленія, которое овладѣвало имъ при видѣ ея грустнаго, хотя и яснаго лица, ея благородной фигуры. Помпонія до такой степени шла въ разрѣзъ съ его понятіями о женщинѣ, что этотъ человѣкъ, испорченный до мозга костей и самоувѣренный, какъ никто во всемъ Римѣ, не только чувствовалъ извѣстнаго рода уваженіе къ Помпоніи, но даже до нѣкоторой степени утрачивалъ свою самоувѣренность. И теперь, благодаря ее за попеченія, оказанныя Виницію, онъ какъ бы невольно вставилъ слово "Domina" -- госпожа, а это слово никогда не приходило ему въ голову, когда онъ разговаривалъ съ Кальвіей, Криспиниллой, со Скрибоніей, съ Валеріей, Солипой и другими женщинами большого свѣта. Послѣ первыхъ привѣтствій онъ выразилъ сожалѣніе, что видитъ Помпонію такъ рѣдко, что ее нельзя встрѣтить ни въ циркѣ, ни въ амфитеатрѣ. Помпонія положила свою руку на руку мужа и спокойно отвѣтила:

-- Мы старѣемся и оба начинаемъ все больше любить уединеніе нашего дома.

Петроній хотѣлъ сказать что-то, но Авлъ Плавтій добавилъ своимъ свистящимъ голосомъ.

-- И мы чувствуемъ себя какъ-то все болѣе и болѣе чуждыми среди людей, которые даже нашихъ римскихъ боговъ называютъ греческими именами.

-- Съ нѣкотораго времени боги стали только реторическими фигурами,-- небрежно замѣтилъ Петроній,-- а такъ какъ реторикѣ насъ учили греки, то, напримѣръ, мнѣ самому легче сказать Геро, чѣмъ Юнона.

Онъ обратилъ глаза на Помпонію, какъ бы желая пояснить, что въ ея присутствіи никакое другое божество не могло придти ему въ голову, а потомъ началъ возражать противъ того, что она говорила о старости: "Дѣйствительно, люди старѣются быстро, но такіе, которые ведутъ совсѣмъ другой образъ жизни, а, кромѣ того, есть лица, о которыхъ, казалось, забылъ самъ Сатурнъ".

Петроній говорилъ искренно; хотя жизнь Помпоніи Грецины клонилась къ закату, но лицо ея сохранило необыкновенную свѣжесть, и, несмотря на темное платье, несмотря на важность и грусть, придавало ей видъ совершенно молодой женщины.

Тѣмъ временемъ маленькій Авлъ, который подружился съ Виниціемъ еще раньше, началъ приглашать его играть въ мячъ. За мальчикомъ вошла въ триклиній и Лигія. Подъ сѣнью плюща, съ солнечными пятнами, перебѣгающими по ея лицу, она теперь казалась Петронію болѣе красивою, чѣмъ на первый взглядъ, и дѣйствительно похожею на какую-то нимфу. До сихъ поръ онъ не промолвилъ съ нею ни слова, но теперь всталъ, склонилъ свою голову и, вмѣсто обычныхъ привѣтствій, началъ цитировать слова, которыми Одиссей привѣтствовалъ Навзикою:

"Если одна изъ богинь ты, владычицъ пространнаго неба,

То съ Артемидою только, великою дочерью Зевса,

Можешь сходна быть лица красотою и станомъ высокимъ;

Если-жь одна ты изъ смертныхъ, подъ властью судьбины живущихъ,

То несказанно блаженны отецъ твой и мать, и блаженны

Братья твои..."

Даже Помпоніи понравилась изящная любезность этого свѣтскаго человѣка. Что касается Лигіи, то она слушала смущенная, раскраснѣвшаяся, не смѣющая поднять глазъ. Но мало-по-малу въ кончикахъ ея губъ заиграла задорная улыбка,-- ей было и стыдно, и хотѣлось отвѣтить. Послѣднее желаніе превозмогло, она вдругъ подняла глаза на Петронія и отвѣтила ему словами Навзикои, залпомъ, какъ будто отвѣчала урокъ:

"Странникъ, конечно, твой родъ знаменитъ, ты, я вижу, разуменъ..."

Тутъ она повернулась и убѣжала, какъ испуганная птица.

Теперь очередь удивляться выпала и на долю Петронія, -- онъ не ожидалъ услышать гомеровскій стихъ изъ устъ дѣвушки, о варварскомъ происхожденіи которой раньше слышалъ отъ Випиція. Онъ посмотрѣлъ на Помпонію, но та не могла дать ему отвѣта, потому что въ это время съ улыбкой наблюдала, какая гордость разлилась по лицу стараго Авла.

Этой гордости Авлъ никакъ не могъ скрыть. Прежде всего, онъ былъ привязанъ къ Лигіи, какъ къ родной дочери, а потомъ, несмотря на староримскія предубѣжденія, которыя заставляли его громить греческій языкъ и его распространеніе, онъ считалъ его верхомъ образованности. Самъ онъ никогда не могъ хорошо научиться по-гречески и въ глубинѣ души скорбѣлъ объ этомъ, и теперь былъ радъ, что этому изящному человѣку, да еще и писателю, который готовъ былъ считать его домъ чуть ли не варварскимъ, въ этомъ же самомъ:домѣ отвѣтили стихомъ и языкомъ Гомера.

-- У насъ въ домѣ есть педагогъ, грекъ,-- сказалъ онъ, обращаясь къ Петронію.-- Онъ учитъ нашего сына, а дѣвочка прислушивается къ урокамъ. Это -- скромная птичка, но милая, и мы оба привыкли къ ней.

Петроній сквозь вѣтви плюща и жимолости смотрѣлъ, какъ трое молодыхъ людей играютъ въ мячъ. Виницій сбросилъ тогу и только въ одной туникѣ подбрасывалъ кверху мячъ, который старалась поймать Лигія, стоящая противъ него съ поднятыми руками. Дѣвушка на первый взглядъ не произвела на Петронія особаго впечатлѣнія; она казалась ему черезъ-чуръ худощавою, но въ триклиніи онъ разсмотрѣлъ ее ближе и подумалъ, что такою можетъ представляться только утренняя заря, и, какъ знатокъ, понялъ, что въ ней кроется что-то необыкновенное. Онъ все замѣтилъ и все оцѣнилъ: и розовое, прозрачное лицо, и свѣжія уста, какъ будто созданныя для поцѣлуевъ, и синіе, какъ лазурь моря, глаза, и алебастровую бѣлизну лба, и обиліе темныхъ волосъ, отливающихъ на сгибахъ отблескомъ янтаря или коринѳской мѣди, и стройную шею, и "божественныя" очертанія плечъ, и всю гибкую, тонкую фигуру, молодую молодостью мая и только что распустившихся цвѣтовъ. Въ немъ проснулся художникъ и поклонникъ красоты, онъ почувствовалъ, что подъ статуей этой дѣвушки можно было бы подписать "весна". Вдругъ онъ вспомнилъ свою Хризотемидуи ему захотѣлось расхохотаться. Со своею золотою пудрой и начерненными бровями она показалась ему баснословно увядшею, чѣмъ-то вродѣ пожелтѣвшей розы, начинавшей ронять лепестки. А, однако, ему завидовалъ весь Римъ. Потомъ ему пришла на мысль Поппеа, и эта прославленная Поппеа показалась ему бездушною восковою маской. А вотъ въ той дѣвушкѣ, съ танагрскими чертами лица, была не только весна, но и сверкающая Психея, которая просвѣчивала сквозь ея розовое тѣло, какъ огонь просвѣчиваетъ сквозь лампаду.

"Виницій правъ,-- подумалъ онъ,-- а моя Хризотемида стара... стара, какъ Троя!"

Онъ обратился къ Помпоній Трещинѣ и, указывая на садъ, сказалъ:

-- Я теперь понимаю, домина, что при такихъ дѣтяхъ вы предпочитаете свой домъ пирамъ на Палатинѣ и цирку.

-- Да,-- отвѣтила она и посмотрѣла въ сторону маленькаго Авла и Лигіи.

Старый вождь началъ разсказывать исторію дѣвушки и то, что слышалъ когда-то отъ Ателія Гистера о живущемъ во мракѣ сѣвера лигійскомъ народѣ.

Игра въ мячъ кончилась и молодые люди прохаживались по саду, отражаясь на темномъ фонѣ миртовъ и кипарисовъ, какъ три бѣлыя статуи. Лигія держала маленькаго Авла за руку. Наконецъ, они сѣли на скамьѣ у писципы -- рыбнаго садка, занимающаго средину сада. Авлъ вскорѣ вскочилъ и побѣжалъ пугать рыбу, а Виницій продолжалъ свою рѣчь, начатую во время прогулки:

-- Да,-- говорилъ онъ низкимъ, дрожащимъ голосомъ.-- Едва я сбросилъ претексту²¹), какъ меня послали въ азіатскіе легіоны. Съ городомъ я не познакомился, не познакомился ни съ жизнью, ни съ любовью. Правда, я знаю на память кое-что изъ Анакреона и Горація, но не съумѣлъ бы такъ, какъ Петроній, говорить стихами тогда, когда умъ нѣмѣетъ отъ удивленія, когда не находишь и своихъ словъ. Мальчикомъ я ходилъ въ школу Музонія, который говорилъ намъ, что счастіе состоитъ въ томъ, чтобы желать того, чего желаютъ боги, и, значитъ, зависитъ отъ нашей воли. А я думаю, что есть другое, большее, лучшее счастіе, которое отъ воли не зависитъ, и это счастіе можетъ дать только одна любовь. Счастія этого ищутъ сами боги, вотъ и я, Лигія, который до сихъ поръ не узналъ любви, также ищу ту, которая захотѣла бы одарить меня счастіемъ.

Онъ замолчалъ и съ минуту слышенъ былъ только плескъ воды, въ которую маленькій Авлъ бросалъ камушки. Но вскорѣ Виницій началъ говорить опять голосомъ еще болѣе мягкимъ и тихимъ:

-- Ты, вѣдь, знаешь сына Веспасіана, Тита? Говорятъ, едва выйдя изъ младенческаго возраста, онъ такъ полюбилъ Беренику, что тоска чуть не высосала всю его жизнь... Лигія^и я бы умѣлъ полюбить также!...Богатство, слава, власть,-- все это дымъ, тщета! Богатый найдетъ человѣка болѣе богатаго, чѣмъ онъ самъ, прославленнаго мужа затмитъ большая слава другого, сильнаго побѣдитъ болѣе сильный... Но неужели самъ цезарь, неужели даже боги могутъ испытывать большее наслажденіе, быть болѣе счастливыми, чѣмъ простой смертный, когда къ его груди прижимается дорогая грудь, когда его уста касаются любимыхъ устъ?... Любовь равняетъ насъ съ богами.

Она слушала съ тревогой, съ удивленіемъ и съ такимъ чувствомъ, какъ будто бы слушала звуки греческой лютни или цитры. По временамъ ей казалось, что Виницій поетъ какую-то странную пѣснь, которая вливается въ ея уши, волнуетъ въ ней кровь, охватываетъ ея сердце и страхомъ, и, вмѣстѣ съ тѣмъ, какою-то непонятною радостью... Ей казалось, что онъ говоритъ что-то такое, что въ ней самой было и раньше, но въ чемъ она не умѣла отдать себѣ отчета. Она чувствовала, что въ ней пробуждается то, что дремало до сихъ поръ, и что въ эту минуту смутный сонъ выливается все въ болѣе и болѣе опредѣленныя и прекрасныя формы.

Солнце давно уже закатилось за Тибръ и стояло низко надъ Яникульскимъ холмомъ. На неподвижные кипарисы падали снопы багроваго свѣта, весь воздухъ былъ насыщенъ багрянцемъ. Лигія подняла на Виниція свои голубые глаза, точно стряхнувшіе съ себя дремоту, и вдругъ, залитый блескомъ зари, наклонившійся надъ нею съ умоляющими глазами, онъ показался ей болѣе прекраснымъ, чѣмъ всѣ люди, чѣмъ всѣ греческіе и римскіе боги, статуи которыхъ она видѣла на фронтонахъ храмовъ. А онъ, слегка обхвативъ своими пальцами ея руку повыше локтя, спросилъ:

-- Неужели ты не догадываешься, Лигія, зачѣмъ я говорю тебѣ это?

-- Нѣтъ,-- отвѣчала она такъ тихо, что Виницій едва могъ разслышать.

Но онъ не повѣрилъ ей и, все сильнѣе сжимая ея руку, прижалъ бы къ своему волнующемуся сердцу и обратился бы къ ней съ горячею рѣчью, если бы на тропинкѣ, обрамленной миртами, не показался старый Авлъ и не сказалъ:

-- Солнце заходитъ, остерегайтесь вечерняго холода и не шутите съ Либитиной ²²).

-- Нѣтъ,-- отвѣтилъ Виницій,-- я до сихъ поръ не надѣлъ еще тоги и не почувствовалъ холода.

-- А изъ-за горъ выглядываетъ едва половина солнечнаго диска,-- сказалъ старый воинъ.-- Вѣдь, здѣсь не мягкій климатъ Сициліи, гдѣ по вечерамъ люди собираются на рынкахъ, чтобы прощальнымъ хоромъ привѣтствовать заходящаго Феба.

И, забывъ, что минуту тому назадъ онъ самъ предостерегалъ отъ Либитины, Плавтій началъ разсказывать о Сициліи, гдѣ у него были свои помѣстья и большое сельское хозяйство, которое онъ любилъ всею душой. Онъ упомянулъ, что ему не разъ приходило въ голову переѣхать въ Сицилію и тамъ спокойно доживать остатокъ своихъ дней. Для того, кому протекшіе годы убѣлили голову, достаточно уже Зимняго инея. Съ деревьевъ еще не опалъ листъ, надъ городомъ еще ласково улыбается небо, но когда виноградъ пожелтѣетъ, когда въ Альбанскихъ горахъ выпадетъ снѣгъ, а боги нашлютъ на Камланью пронзительные вихри, тогда,-- кто знаетъ, не переселится ли онъ со всѣмъ домомъ въ сельское затишье?

-- Ты хочешь покинуть Римъ, Плавтій?-- спросилъ Виницій съ внезапнымъ безпокойствомъ.

-- Мнѣ давно хочется туда,-- отвѣтилъ Авлъ,-- тамъ спокойнѣе и безопаснѣе,-- и онъ снова началъ восхвалять свои сады, стада, домъ, укрытый въ зелени, и пригорки, между которыми жужжатъ рои пчелъ. Но Виницій не обращалъ вниманія на эту буколическую ноту, и, думая только о томъ, что можетъ утратить Лигію, смотрѣлъ въ сторону Петронія, точно ожидалъ помощи только отъ него одного.

Тѣлъ временемъ Петроній, сидя рядомъ съ Помпоніей, любовался видомъ заходящаго солнца, сада и людей, стоящихъ около писцины. На небѣ заря начала окрашиваться пурпурнымъ и фіолетовымъ цвѣтами и измѣняться на подобіе опала. Черные силуэты кипарисовъ сдѣлались болѣе явственными, чѣмъ днемъ,-- и на людей, и на деревья, и на весь садъ спускался вечерній покой.

Петронія поразилъ этотъ покой, въ особенности, какъ онъ отражался на людяхъ. Въ лицахъ Помпоній, стараго Авла, ихъ мальчика и Лигіи было что-то такое, чего онъ не видалъ въ лицахъ людей, окружавшихъ его весь день, или, вѣрнѣе, всю ночь,-- какое-то умиротвореніе, какая-то ясность, истекающая прямо изъ жизни, которую они вели. И Петроній съ удивленіемъ подумалъ, что, однако, могли существовать красота и радость, которыхъ онъ, вѣчно гоняющійся за красотою и радостью, не зналъ. Этой мысли онъ не съумѣлъ скрыть въ себѣ и сказалъ, обращаясь къ Помпоніи:

-- Я взвѣшиваю въ душѣ, насколько вашъ міръ отличенъ отъ того міра, которымъ правитъ нашъ Неронъ.

Помпонія подняла свое лицо къ вечерней зарѣ и отвѣтила просто:

-- Міромъ правитъ не Неронъ, а Богъ.

Наступила минута молчанія. Въ аллеѣ послышались шаги стараго вождя, Виниція, Лигіи и маленькаго Авла; но, прежде чѣмъ они приблизились, Петроній задалъ еще вопросъ:

-- Такъ, значитъ, ты вѣришь въ боговъ, Помпонія?

-- Я вѣрю въ Бога единаго, справедливаго и всемогущаго,-- отвѣтила жена Авла Плавтія.

Примѣчанія къ главѣ II.

¹) Prandium -- полдникъ. Пища принималась римлянами обыкновенно три раза въ день: завтракъ -- около 9 час. утра (ientacuium), полдникъ -- около 12 час. (prandium) и обѣдъ -- послѣ 3 час. пополудни (сепа).

²) Cubiculum -- спальная комната.

³) Viens -- улица. Viens Sceleratus -- улица злодѣянія, оскверненная улица -- въ Римѣ называлась такъ потому, что Туллія переѣхала тутъ черезъ тѣло своего отца, Сервія Туллія.

⁴) Licinius Stolo -- знаменитый трибунъ плебеевъ, жившій въ IV вѣкѣ до P. X.

⁵) Bulla -- золотой ящичекъ, имѣвшій форму сердца кіи шарика, съ амулетомъ внутри, который носили на шеѣ дѣти римлянъ.

⁶) Hamadrias -- нимфа, обитающая въ деревѣ, живущая съ нимъ и умирающая.

⁷) Gavins Apicius -- знаменитый гастрономъ, жившій въ Римѣ во времена Августа и Тиберія.

⁸) Quadriga -- колесница, запряженная четверкою лошадей.

⁹) Rostra -- трибуна посреди римскаго форума, съ высоты которой ораторы обращались къ народу.

¹⁰) Quirites -- римскіе граждане (по однимъ, отъ слова quiris -- копье, то другимъ -- отъ сабинскаго города Cures).

¹¹) Cryptoporticus -- крытая прохладная галлерея, въ которой проводили время въ жаръ или въ дурную погоду.

¹²) Pandataria -- островокъ на Тпрренскомъ морѣ. Тамъ была убита Октавія, дочь императора Клавдія и Мессалины и жена Нерона.

¹³) Stator -- охранитель, прозваніе Юпитера у римлянъ.

¹⁴) Петронію приписываютъ сочиненіе вродѣ нравоописательнаго романа, озаглавленнаго Petronii Arbitri Satiricon, первоначально довольно большого, но дошедшаго до насъ въ неполномъ видѣ. Сочиненіе это рисуетъ нравственное положеніе своего времени и то. въ прозѣ, то въ стихахъ даетъ живыя характеристики различнаго рода людей. Особенно замѣчательны въ немъ два отрывка; описаніе пира Тримаххіона (въ прозѣ) и епизодъ изъ Гражданской войны (въ стихахъ).

¹⁵) Ostium -- корридоръ, который велъ отъ наружной двери въ atrium, переднюю комнату дома.

¹⁶) Noricum -- провинція Римской имперіи, лежавшая около Дуная.

¹⁷) Velarius -- невольникъ, обязанный открывать занавѣси -- velarium.

¹⁸) Tablinum -- одна изъ главныхъ комнатъ римскаго дома, находившаяся рядомъ съ атріемъ.

¹⁹) Domus transitoria. Слова: "domus transitoria" взяты изъ сочиненія Светонія De vita Caesorwm (біографіи цезарей). Въ біографіи Нерона, гл. 31, Светоній говоритъ: "domum а Palatio Esquilias usque fecit, quam primo trcmsitorüm mox incendio absumptam restitutamque auream nominavit" ("Неронъ построилъ домъ отъ Палатинскаго холма до Эсквилинскаго, который назвалъ сперва проходнымъ, а потомъ, когда онъ сгорѣлъ и былъ отстроенъ вновь золотымъ"). Проходнымъ онъ назывался потому именно, что простирался отъ Палатинскаго холма до Эсквилинскаго,-- такимъ образомъ, чрезъ него былъ проходъ отъ одного холма до другого.

²⁰) Родъ крытой галлереи на столбахъ.

²¹) Praetexta -- родъ длиннаго одѣянія, обшитаго пурпуромъ, которое римляне носили до 17 лѣтъ.

²²) Libitina -- богиня похоронъ.

III.

-- Вѣритъ въ Бога единаго, справедливаго и всемогущаго, -- повторялъ Петроній, когда очутился вновь въ носилкахъ наединѣ съ Виниціемъ.-- Если Богъ всемогущъ, тогда Онъ управляетъ жизнью и смертью, а если Онъ справедливъ, тогда посылаетъ смерть во-время. Зачѣмъ же Помпонія носитъ трауръ по Юліи? Жалѣя Юлію, она оскорбляетъ своего Бога. Это умозаключеніе я долженъ повторить нашей мѣднобрадой обезьянѣ, потому что въ діалектикѣ считаю себя равнымъ Сократу. Что касается женщинъ, то я соглашаюсь, что у каждой три или четыре души, но нѣтъ ни одной души разумной. Пусть бы Помпонія поговорила съ Сенекой или Корнутомъ о томъ, что такое великій Логосъ... Пусть бы они вмѣстѣ вызывали тѣни Ксенофана, Парменида, Зенона и Платона, которые томятся гдѣ-то тамъ въ Киммерійскихъ краяхъ, какъ чижи въ клѣткѣ. Я хотѣлъ поговорить съ нею и съ Плавтіемъ совсѣмъ о другомъ. Клянусь священнымъ чревомъ египетской Изиды! Еслибъ я сказалъ имъ просто, зачѣмъ пришелъ, то ихъ добродѣтель зазвенѣла бы, какъ мѣдный щитъ, въ который кто-нибудь ударилъ бы палкой. Я и не посмѣлъ. Повѣрь мнѣ, Виницій, не посмѣлъ! Павлины -- красивыя птицы, но кричатъ они ужь черезъ-чуръ пронзительно. Я испугался крику. Однако, я долженъ одобрить твой выборъ. Настоящая "розовоперстая заря"... И знаешь, что такое она напоминаетъ мнѣ? Весну, да не нашу, въ Италіи, гдѣ яблони едва покроются цвѣтомъ, какъ оливки сдѣлаются такими же сѣрыми, какими были и прежде, но ту весну, которую я видѣлъ когда-то въ Гельвеціи,-- молодую, свѣжую, свѣтло-зеленую... Клянусь этою блѣдною Селеной, я не удивляюсь тебѣ, Маркъ, но знай, что ты любишь Діану и что Авлъ и Помпонія готовы растерзать тебя, какъ нѣкогда собаки растерзали Актеона.

Виницій молчалъ, поникнувъ головой, потомъ заговорилъ голосомъ, прерывающимся отъ страсти:

-- Я жаждалъ ее и раньше, а теперь жажду еще больше. Когда я взялъ ея руку, меня точно огнемъ охватило... Я долженъ обладать ею. Еслибъ я былъ Зевсомъ, то окуталъ бы ее тучей, какъ онъ окуталъ Іо, или спустился бы на нее дождемъ, какъ онъ спустился на Данаю. Я хотѣлъ бы лобзать ея уста до боли, я хотѣлъ бы слышать ея крикъ въ моихъ объятіяхъ. Я хотѣлъ бы убить Авла и Помпонію, а ее схватить и унести на рукахъ въ свой домъ. Сегодня спать я не буду. Прикажу бичевать кого-нибудь изъ своихъ невольниковъ и буду прислушиваться къ его крикамъ...

-- Успокойся,-- сказалъ Петроній,-- у тебя вкусы столяра изъ Субурры.

-- Мнѣ все равно. Я долженъ обладать ею. Я пришелъ къ тебѣ за помощью, но если ты мнѣ не окажешь ее, я найду и самъ... Авлъ считаетъ Лигію дочерью,-- почему мнѣ смотрѣть на нее, какъ на невольницу? Коль скоро мнѣ нѣтъ другого пути, пускай она намажетъ мои двери волчьимъ жиромъ, пусть, какъ жена, сядетъ у моего очага.

-- Успокойся же, безумный потомокъ консуловъ! Не для того мы влачимъ на веревкахъ варваровъ за своими колесницами, чтобъ жениться на ихъ дочеряхъ. Берегись крайности. Исчерпай всѣ приличныя средства и оставь себѣ и мнѣ время для размышленія. Мнѣ Хризотемида также казалась дочерью Зевса, однако, я не женился на ней, какъ и Неронъ не женился на Актеѣ, хотя ее хотѣли представить въ видѣ дочери царя Аттала... Успокойся! Подумай, что если она захочетъ оставить Авла для тебя, ее никто удерживать не имѣетъ права; знай, кромѣ того, что не только ты одинъ пылаешь, потому что и въ ней Эротъ раздулъ пламя... Я видѣлъ это, а мнѣ вѣрить можно... Имѣй терпѣніе. На все есть свои средства, но сегодня я и такъ много думалъ, а это мнѣ надоѣдаетъ. За то я обѣщаю тебѣ, что завтра я опять подумаю о твоей любви, и Петроній не былъ бы Петроніемъ, еслибъ не придумалъ какого-нибудь исхода.

Они смолкли оба; наконецъ, немного погодя, Виницій сказалъ, но уже спокойнѣе:

-- Благодарю тебя и да будетъ фортуна благосклонна къ тебѣ.

-- Будь терпѣливъ.

-- Куда ты приказалъ нести себя?

-- Къ Хризотемидѣ.

-- Счастливецъ, ты обладаешь тою, кого любишь!

-- Я? Знаешь, что меня еще интересуетъ въ Хризотемидѣ? Это то, что она измѣняетъ мнѣ съ моимъ собственнымъ отпущенникомъ, лютнистомъ Теокломъ, и думаетъ, что я этого не вижу. Когда-то я любилъ ее, но теперь меня забавляетъ ея ложь и ея глупость. Пойдемъ вмѣстѣ къ ней. Если она начнетъ кружить тебѣ голову и чертить на столѣ буквы пальцемъ, омоченнымъ въ винѣ, то знай, что я не ревнивъ.

И они приказали нести себя къ Хризотемидѣ.

Въ сѣняхъ Петроній положилъ руку на плечо Виниція и сказалъ;

-- Подожди, мнѣ кажется, что я придумалъ средство.

-- Да наградятъ тебя всѣ боги!

-- Да, да! Мнѣ кажется, средство безошибочное... Знаешь что, Маркъ?

-- Я слушаю тебя, моя Аѳина.

-- Черезъ нѣсколько дней божественная Лигія будетъ вкушать въ твоемъ домѣ зерно Деметры.

-- Ты выше цезаря!-- съ восторгомъ воскликнулъ Виницій.

IV.

Петроній дѣйствительно сдержалъ свое обѣщаніе. Правда, послѣ посѣщенія Хризотемиды онъ проспалъ цѣлый день, за то вечеромъ приказалъ нести себя на Палатинъ и велъ съ Нерономъ разговоръ съ глазу на глазъ, вслѣдствіе чего на третій день передъ домомъ Плавтія появился центуріонъ во главѣ нѣсколькихъ преторіанскихъ солдатъ.

Время было тревожное и страшное. Посланцы такого рода чаще всего были вѣстниками смерти. Лишь только центуріонъ ударилъ молоткомъ въ двери Авла и лишь только надзиратель атрія далъ знать, что въ сѣняхъ стоятъ солдаты, во всемъ домѣ воцарилась паника. Стараго вождя окружила вся семья,-- никто не сомнѣвался, что опасность, прежде всего, грозитъ ему. Помпонія, обнявъ его, крѣпко прижалась къ нему, а ея посинѣвшія губы тихо шептали какія-то слова; Лигія съ лицомъ, блѣднымъ, какъ полотно, осыпала поцѣлуями его руки; маленькій Авлъ цѣплялся за его тогу; изъ корридоровъ, изъ верхнихъ комнатъ, предназначенныхъ для прислужницъ, изъ бани, изъ подвальныхъ помѣщеній начали появляться толпы невольниковъ и невольницъ. Послышались крики: "Heu! heu! me miserum!" женщины ударились въ плачъ, однѣ начали царапать себѣ щеки, другія покрывали голову платками.

Только одинъ старый вождь, давно привыкшій прямо смотрѣть смерти въ глаза, оставался спокойнымъ, и только его орлиное лицо какъ будто сразу окаменѣло. Онъ прекратилъ шумъ, приказалъ разойтись прислугѣ и сказалъ:

-- Пусти меня, Помпонія. Если наступилъ мой часъ, то у насъ будетъ время проститься.

Онъ слегка отстранилъ ее, а она сказала:

-- О, Авлъ! если бы твоя участь была и моею участью!

Она упала на колѣни и начала молиться съ такою горячностью, какую можетъ придать только опасеніе за дорогое существо.

Авлъ вошелъ въ атрій, гдѣ его ждалъ центуріонъ. То былъ старикъ Пай Гаста, бывшій его подчиненный и товарищъ по британскимъ войнамъ.

-- Привѣтъ тебѣ, вождь,-- сказалъ Кай.-- Я приношу тебѣ приказъ и благоволеніе цезаря. Вотъ таблицы и знакъ, что я прихожу отъ его имени.

-- Благодарю цезаря за его благоволеніе и готовъ исполнить его приказъ,-- отвѣтилъ Авлъ,-- Привѣтствую тебя, Гаста, говори, зачѣмъ ты пришелъ ко мнѣ.

-- Авлъ Плавтій,-- началъ Гаста, -- цезарь узналъ, что въ домѣ твоемъ проживаетъ дочь лигійскаго царя, которую этотъ царь еще при жизни божественнаго Клавдія отдалъ въ руки римлянъ, какъ ручательство, что лигійцы никогда не перейдутъ границы имперіи. Вождь, божественный Неронъ признателенъ тебѣ за то, что ты въ теченіе столькихъ лѣтъ оказывалъ ей гостепріимство; но, не желая больше обременять твоего дома и признавая, что заложница должна оставаться подъ покровительствомъ самого цезаря и сената, приказываетъ тебѣ выдать ее мнѣ на руки.

Авлъ былъ въ достаточной степени солдатомъ и достаточно закаленнымъ мужемъ, чтобы въ виду императорскаго приказа позволить себѣ проявить горе или высказать жалобу. Но, несмотря на то, на его лбу появилась складка гнѣва и скрытой боли. Передъ такими складками когда-то дрожали британскіе легіоны; даже и въ эту минуту на лицѣ Гасты отразился страхъ. Но теперь передъ лицомъ приказа Авлъ Плавтій чувствовалъ себя безоружнымъ. Долго онъ смотрѣлъ на таблицы, потомъ поднялъ глаза на стараго центуріона и сказалъ спокойно:

-- Обожди, Гаста, въ атріи, прежде чѣмъ я выдамъ тебѣ заложницу.

Послѣ этихъ словъ онъ прошелъ на другой конецъ дома, въ залъ, называемый экз., гдѣ Помпонія Грецина, Лигія и маленькій Авлъ ждали его съ безпокойствомъ и тревогой.

-- Никому не грозитъ ни смерть, ни изгнаніе на далекіе острова,-- сказалъ онъ,-- но посолъ цезаря, все-таки, вѣстникъ несчастія. Дѣло идетъ о тебѣ, Лигія.

-- О ней?-- съ изумленіемъ воскликнула Помпонія.

-- Да, -- сказалъ Авлъ и, обратившись къ дѣвушкѣ, заговорилъ:-- Лигія, ты воспитывалась въ нашемъ домѣ, какъ родная, и мы оба съ Помпоніей любимъ тебя, какъ дочь. Но тебѣ извѣстно, что ты не наша дочь. Ты -- заложница, которую твой народъ отдалъ Риму, и должна состоять подъ покровительствомъ цезаря. Теперь цезарь хочетъ тебя взять изъ нашего дома.

Вождь говорилъ спокойно, но какимъ-то страннымъ, необычайнымъ голосомъ. Лигія слушала его, какъ бы не понимая, о чемъ идетъ рѣчь, щеки Помпоніи поблѣднѣли, въ дверяхъ залы снова начали показываться испуганныя лица невольницъ.

-- Воля цезаря должна быть исполнена,-- сказалъ Авлъ.

-- Авлъ!-- крикнула Помпонія, обнимая дѣвушку, какъ будто бы хотѣла защитить ее,-- лучше было бы ей умереть!

Лигія прижималась къ ея груди и только повторяла: "мама, мама!" Среди рыданій она не могла отыскать другихъ словъ.

На лицѣ Авла отразились гнѣвъ и боль.

-- Еслибъ я былъ одинъ на свѣтѣ,-- угрюмо сказалъ онъ,-- то я не отдалъ бы ее живою, и родственники мои еще сегодня могли бы принести за насъ жертвы Юпитеру Освободителю... Но я не имѣю права губить тебя и нашего сына, который можетъ дожить до болѣе счастливыхъ временъ... Я сегодня же отправлюсь къ цезарю и буду умолять его, чтобъ онъ отмѣнилъ свой приказъ. Выслушаетъ ли онъ меня -- не знаю. Пока будь здорова, Лигія, и знай о томъ, что и я, и Помпонія всегда благословляли день, когда ты приблизилась къ нашему очагу.

Онъ положилъ руку на ея голову и хотя старался сохранить спокойствіе, однако, въ ту минуту, когда Лигія подняла на него глаза, полные слезъ, и прижала къ губамъ его руку, въ его голосѣ задрожало глубокое отцовское горе.

-- Прощай, радость наша и свѣтъ очей нашихъ!-- сказалъ онъ и быстро пошелъ по направленію къ атрію, чтобы не позволить овладѣть собою волненію, недостойному римлянина и вождя.

Тѣмъ временемъ Помпонія, проводивъ Лигію въ спальную комнату, начала успокоивать, утѣшать ее и говорить ей поощряющія слова, странно звучащія въ этомъ домѣ, гдѣ въ сосѣдней комнатѣ находился "ларарій" (божница домашнихъ ларовъ) и алтарь, на которомъ Авлъ Плавтій, вѣрный древнему обычаю, приносилъ жертвы домашнимъ богамъ. Часъ испытанія наступилъ. Когда-то Виргиній пронзилъ грудь собственной дочери, чтобъ освободить ее изъ рукъ Аппія; еще прежде Лукреція добровольно заплатила жизнью за свой позоръ. Домъ цезаря -- вертепъ позора, зла, преступленія. "Но мы, Лигія,-- извѣстно почему,-- не имѣемъ права поднять на себя руку..." Да, законъ, которому они подчиняются, выше, святѣе, но и онъ дозволяетъ обороняться отъ зла и позора, хотя бы эту защиту пришлось оплатить жизнью и муками. Кто выходитъ чистымъ изъ притона разврата, тѣмъ больше его заслуга. Земля и есть именно такимъ притономъ, но, къ счастью, жизнь, это -- только одно мгновеніе ока, а воскресаютъ только изъ гроба, за которымъ кончается власть Нерона и начинается царство Милосердія, вмѣсто мученій -- радость, вмѣсто слезъ -- веселье.

Потомъ Помпонія заговорила о себѣ. Да, она спокойна, но и въ ея сердцѣ нѣтъ недостатка въ болѣзненныхъ ранахъ. Очи Авла еще ослѣплены, на нихъ еще не упалъ лучъ свѣта. И сына ей невозможно воспитывать въ свѣтѣ правды. Когда она подумаетъ, что такъ можетъ продолжиться до конца жизни, что можетъ подойти минута разлуки съ ними, во сто кратъ болѣе страшная, чѣмъ та временная, о которой они теперь сокрушаются, она не можетъ даже понять, какимъ образомъ съумѣетъ обойтись безъ нихъ, быть счастливою безъ нихъ даже въ небѣ. Много ночей она провела въ слезахъ, много ночей молилась, прося о помилованіи и милосердіи. Свою скорбь она приноситъ въ жертву Богу, ждетъ и надѣется. А когда теперь на нее свалился новый ударъ, когда приказъ насильника отнимаетъ дорогое существо, которое Авлъ назвалъ свѣтомъ своихъ очей, она вѣритъ, все-таки, что есть сила выше силы Нерона, и Милосердіе превозможетъ его.

Она еще крѣпче прижала къ своей груди голову дѣвушки, и та склонилась къ ея колѣнямъ и, скрывая лицо въ складкахъ ея пеплума, долго молчала, но когда поднялась, лицо ея было уже болѣе спокойно.

-- Мнѣ жаль тебя, и отца, и брата, но я знаю, что сопротивленіе не привело бы ни къ чему и только погубило бы всѣхъ васъ. За то я клянусь тебѣ, что въ домѣ цезаря никогда не забуду твои слова.

Она еще разъ обняла Помпонію, выбѣжала въ экъ и начала прощаться съ маленькимъ Авломъ, со старичкомъ грекомъ, который былъ ихъ учителемъ, со своею служанкой, которая когда-то няньчила ее, и со всѣми невольниками.

Одинъ изъ нихъ, высокій и плечистый лигіецъ, котораго въ домѣ Плавтія звали Урсъ (медвѣдь) и который прибылъ въ римскій лагерь вмѣстѣ съ Лигіей, палъ къ ея ногамъ, потомъ склонился къ колѣнямъ Помпоніи и сказалъ:

-- О, домина! позволь мнѣ идти съ моею госпожей, служить ей и оберегать ее въ домѣ цезаря!

-- Ты не нашъ слуга, а Лигіи,-- отвѣтила Помпонія Грецина,-- допустятъ ли тебя до дверей цезаря? Да и какъ ты можешь оберегать ее?

-- Не знаю, домина, я знаю только одно, что желѣзо ломается въ моихъ рукахъ, какъ дерево.

Авлъ Плавтій,-- онъ только что вошелъ въ это время и узналъ, въ чемъ дѣло, -- не только не воспротивился желанію Урса, но заявилъ, что не имѣетъ права его задерживать. Они отправляютъ Лигію, какъ заложницу, о которой упоминаетъ цезарь, значитъ, обязаны отправить и ея свиту,-- вмѣстѣ съ нею и свита поступаетъ подъ покровительство цезаря. Онъ шепнулъ Помпоніи на ухо, что, подъ видомъ свиты, онъ можетъ дать ей столько невольницъ, сколько найдетъ нужнымъ,-- центуріонъ не смѣетъ отказать въ ихъ пріемѣ.

Для Лигіи въ этомъ крылось нѣкоторое утѣшеніе. Помпонія также была рада, что можетъ окружить ее слугами по своему выбору. Кромѣ Урса, изъявили желаніе идти старая служанка Лигіи, двѣ кипрянки, искусныя чесальщицы волосъ, и двѣ банщицы-германки. Выборъ Помпоніи палъ исключительно на послѣдователей новой вѣры. Урсъ исповѣдывалъ ее нѣсколько лѣтъ и Помпонія могла разсчитывать на вѣрность его службы и, вмѣстѣ съ тѣмъ, утѣшаться мыслью, что сѣмена правды будутъ посѣяны и въ домѣ цезаря.

Она написала нѣсколько словъ, поручая опеку надъ Лигіей отпущенницѣ Нерона, Актеѣ. Правда, Помпонія не видала ее на собраніяхъ адептовъ новаго вѣроученія, но слышала, что Актея никогда не отказываетъ имъ въ своихъ услугахъ и жадно читаетъ посланія Павла Тарсійскаго. Помпоніи было извѣстно, что молодая отпущенница живетъ въ постоянной грусти, не похожа на всѣхъ женщинъ домовъ Нерона и вообще является добрымъ духомъ его дворца.

Гаста взялся самъ вручить письмо Актеѣ. Считая вещью совершенно естественною, что у царской дочери должна быть своя свита, онъ не ставилъ никакихъ препятствій къ тому, чтобы ввести ее во дворецъ, и только удивлялся ея малочисленности. Наконецъ, часъ разлуки наступилъ. Глаза Помпоніи и Лигіи снова наполнились слезами, Авлъ еще разъ возложилъ руку на ея голову, и черезъ минуту солдаты, сопровождаемые криками маленькаго Авла, который грозилъ центуріону, повели Лигію въ домъ цезаря.

Старый вождь приказалъ готовить себѣ носилки, а пока, запершись съ Помпоніей въ сосѣдней съ экомъ пинакотекѣ (картинной галлереѣ), сказалъ:

-- Слушай меня, Помпонія. Я отправляюсь къ цезарю, хотя, какъ мнѣ кажется, напрасно. Если слово Эннія Сенеки имѣетъ какое-нибудь значеніе въ его глазахъ, я побываю и у Сенеки. Теперь больше имѣютъ вѣса Софоній Тигеллипъ, Петроній или Ватиній. Самъ цезарь, можетъ быть, во всю жизнь никогда и не слыхалъ о лигійскомъ народѣ, и если потребовалъ выдачи Лигіи, какъ заложницы, то только потому, что его кто-нибудь просилъ объ этомъ, и легко угадать, кто могъ бы сдѣлать это.

Помпонія быстро подняла на него глаза:

-- Петроній?

-- Да.

-- Вотъ что значитъ дозволить переступить черезъ порогъ кому-нибудь изъ этихъ людей безъ чести и совѣсти. Да будетъ проклята минута, когда Внницій вошелъ въ нашъ домъ! Это онъ привелъ къ намъ Петронія. Горе Лигіи! Не о заложницѣ, а о наложницѣ идетъ тутъ дѣло!

Благодаря гнѣву, безсильному бѣшенству и жалости о пріемной дочери, голосъ его сдѣлался болѣе свистящимъ, чѣмъ обыкновенно. Онъ боролся съ самимъ собой и только его стиснутыя руки показывали, какъ тяжело достается ему эта внутренняя борьба.

-- Я до сихъ поръ чтилъ боговъ,-- сказалъ онъ,-- но въ эту минуту думаю, что нѣтъ ихъ надъ міромъ, что существуетъ только одинъ -- злой, бѣшеный и отвратительный, имя коему Неронъ.

-- Авлъ!-- сказала Помпонія,-- Неронъ только горсть гнилого праха предъ лицомъ Бога!

Плавтій большими шагами прохаживался по мозаикѣ пинакотеки. Жизнь его была дѣятельна, но въ ней не было большихъ несчастій, поэтому онъ и не былъ подготовленъ къ нимъ. Старый солдатъ привязался къ Лигіи больше, чѣмъ самъ думалъ объ этомъ, и теперь не могъ свыкнуться съ мыслью, что утратилъ ее. Кромѣ того, онъ чувствовалъ себя униженнымъ. Надъ нимъ тяготѣла рука, которую онъ презиралъ, и, въ одно и то же время, чувствовалъ, что, въ сравненіи съ ея силой, его сила -- ничто.

Наконецъ, онъ подавилъ въ себѣ гнѣвъ, который спутывалъ его мысли, и сказалъ:

-- Я думаю, что Петроній отнялъ ее у насъ не для цезаря, онъ не захотѣлъ бы подвергнуться гнѣву Поппеи. Значитъ, или для себя, или для Виниція. Я сегодня же освѣдомлюсь объ этомъ.

Черезъ нѣсколько минутъ носилки влекли его по направленію къ Палатину, а Помпонія пошла къ маленькому Авлу, который не переставалъ плакать о сестрѣ и угрожать цезарю.

V.

Авлъ вѣрно предположилъ, что не будетъ допущенъ предъ лицо Нерона. Ему объявили, что цезарь занимается пѣніемъ съ лютнистомъ Терновомъ, и что вообще не принимаетъ тѣхъ, кого не приглашалъ. Другими словами, это обозначало то, чтобы Авлъ и на будущее время не пытался видѣться съ императоромъ.

За то Сенека, хотя и больной лихорадкой, принялъ стараго вождя съ подобающею честью, но когда выслушалъ его жалобы, горько усмѣхнулся и сказалъ:

-- Я могу оказать тебѣ только одну услугу, благородный Плавтій: никогда не показывать цезарю, что мое сердце чувствуетъ твою боль и что я хотѣлъ бы помочь тебѣ. Еслибъ цезарь возъимѣлъ хоть малѣйшее подозрѣніе, знай, что онъ не отдалъ бы тебѣ Лигіи, хотя бы у него не было никакихъ другихъ соображеній, кромѣ желанія поступить мнѣ на зло.

Сенека не совѣтовалъ ему идти ни къ Тигеллину, ни къ Ватинію, ни къ Вителію. При помощи денегъ съ ними, можетъ быть, удалось бы что-нибудь сдѣлать, можетъ быть, они постарались бы сдѣлать непріятность Петронію, подъ котораго они стараются подкопаться, но непремѣнно выдали бы цезарю, насколько Лигія дорога Плавтію, и въ такомъ случаѣ цезарь тѣмъ болѣе не отдалъ бы ее. И старый мудрецъ заговорилъ съ грызущею ироніей, которая направлялась противъ него самого:

-- Ты молчалъ, Плавтій, молчалъ въ теченіе нѣсколькихъ лѣтъ, а цезарь не любитъ тѣхъ, которые молчать. Какъ же это ты не восторгался его красотою, добродѣтелью, пѣніемъ, его декламаціей, умѣньемъ управлять колесницей и стихами? Какъ же ты не радовался смерти Британика, не сказалъ похвальной рѣчи въ честь матереубщы и не принесъ поздравленій по поводу удушенія Октавіи? Тебѣ, Авлъ, недостаетъ проницательности, которою мы, живущіе при дворѣ, обладаемъ въ достаточной степени.

Онъ взялъ кубокъ, который носилъ за поясомъ, зачерпнулъ воды изъ имилювія, освѣжилъ горящія уста и продолжалъ:

-- Ахъ, Неронъ обладаетъ благороднымъ сердцемъ. Онъ любитъ тебя, потому что ты служилъ Риму и прославилъ его имя на краю свѣта, и меня любитъ, потому что я былъ его воспитателемъ въ молодости. Поэтому, видишь ли, я знаю, что эта вода не отравлена^ пью ее спокойно. Вино въ моемъ домѣ было бы менѣе безопасно, но если тебя мучитъ жажда, то смѣло выпей этой воды. Водопроводы несутъ ее съ Альбанскихъ горъ и, чтобъ отравить ее, нужно было бы отравить всѣ фонтаны въ Римѣ. Какъ видишь, въ семъ мірѣ можно еще чувствовать себя неуязвимымъ и пользоваться спокойно старостью. Правда, я болѣнъ, но у меня скорѣе скорбитъ душа, чѣмъ тѣло.

Это было вѣрно. Эннію Сенекѣ не хватало той силы души, которую обладали, напримѣръ, Корнутъ или Тразеа, и вся жизнь его представляла рядъ уступокъ преступленію. Онъ самъ чувствовалъ это, самъ понималъ, что преслѣдователь Зенона Цитійскаго долженъ идти другимъ путемъ, и по этому поводу страдалъ болѣе, чѣмъ отъ боязни передъ смертью.

Но вождь прервалъ его горькія разсужденія.

-- Благородный Энній,-- сказалъ онъ,-- я знаю, какъ цезарь заплатилъ тебѣ за попеченія, которыми ты окружилъ его отроческія лѣта. Но виновникъ похищенія моей пріемной дочери -- Пстроній. Укажи мнѣ способъ, укажи мнѣ вліянія, какимъ онъ подчиняется, наконецъ, и самъ употреби противъ него все свое краснорѣчіе, какое можетъ вдохновить твоя старая пріязнь ко мнѣ.

-- Петроній и я,-- отвѣтилъ Сенека,-- люди двухъ противуположныхъ лагерей. Съ нимъ я сдѣлать ничего не могъ, онъ не поддается никакимъ вліяніямъ. Можетъ быть, при всей своей развращенности, онъ больше стоитъ, чѣмъ всѣ негодяи, которыми теперь окружилъ себя Неронъ, но доказывать ему, что онъ совершилъ дурной поступокъ, это только понапрасну тратить время: Петроній давно утратилъ смыслъ, который помогаетъ различать добро отъ зла. Докажи ему, что его поступокъ лишенъ изящества, тогда онъ устыдится. Когда я увижу его, то скажу: твои дѣянія достойны отпущенника. Если это не поможетъ,-- ничто не поможетъ.

-- Благодарю и за то,-- сказалъ вождь.

Онъ приказалъ нести себя къ Виницію, котораго засталъ за фехтованіемъ съ домашнимъ лапистомъ (фехтмейстеромъ). Авлъ, при видѣ молодого человѣка, спокойно предающагося физическимъ упражненіямъ въ то время, когда покушеніе на Лигію уже было совершено, страшно разгнѣвался и этотъ гнѣвъ, едва лишь ланистъ удалился, вылился потокомъ горькихъ упрековъ и оскорбленій. Но Виницій, узнавъ о похищеніи Лигіи, такъ страшно поблѣднѣлъ, что даже Авлъ не могъ ни на минуту усомниться въ его невиновности. Лобъ молодого человѣка покрылся каплями пота, кровь, которая прилила было къ сердцу, горячимъ потокомъ вновь хлынула къ лицу, глаза разгорѣлись, изъ устъ посыпались безпорядочные вопросы. Ревность и бѣшенство поперемѣнно охватывали его. Ему казалось, что разъ Лигія переступила порогъ дома цезаря, то она навсегда потеряна для него. Когда Авлъ упомянулъ имя Петронія, подозрѣніе, какъ молнія, пронзило мысль молодого воина: Петроній насмѣялся надъ нимъ, или подаркомъ Лигіи хочетъ добиться новыхъ милостей отъ цезаря, или думаетъ оставить ее для себя. У него не помѣщалось въ головѣ, что кто-нибудь можетъ увидать Лигію и не прельститься ею.

Раздражительность, наслѣдственная въ его родѣ, влекла его какъ бѣшеный конь и лишала его разсудительности.

-- Вождь,-- сказалъ онъ прерывающимся голосомъ,-- возвращайся домой и ожидай меня... Знай, еслибъ Петроній былъ моимъ отцомъ, то и тогда я отомстилъ бы ему за обиду Лигіи. Возвращайся домой и жди меня. Ни Петроній, ни цезарь не будутъ владѣть ею.

Онъ вскочилъ и, бросивъ Авлу еще разъ слова: "Жди меня", выбѣжалъ, какъ сумасшедшій, изъ атрія и полетѣлъ къ Петронію, расталкивая по дорогѣ проходящихъ.

Авлъ возвратился домой съ нѣкоторою надеждой. Онъ думалъ, что если Петроній уговорилъ цезаря похитить Лигію для того, чтобъ отдать ее Биницію, то Виницій доставитъ ее обратно въ домъ Авла. Наконецъ, его не мало утѣшала мысль, что Лигія, если и не будетъ спасена, то будетъ отомщена и прикрыта смертью отъ позора. Онъ вѣрилъ, что Виницій исполнитъ все, что обѣщалъ. Онъ видѣлъ его бѣшенство и зналъ запальчивость, отличающую весь этотъ родъ. Самъ Авлъ, хотя и любилъ Лигію, какъ родной отецъ, предпочелъ бы убить ее, чѣмъ отдать цезарю, и еслибъ не опасеніе за сына, послѣдняго потомка рода, непремѣнно сдѣлалъ бы это. Онъ былъ солдатъ, о стоикахъ зналъ только по наслышкѣ, но характеромъ не былъ далекъ отъ нихъ, и къ его понятіямъ, къ его гордости смерть подходила ближе, чѣмъ позоръ.

Возвратившись домой, онъ успокоилъ Пампонію и вмѣстѣ съ нею сталъ ожидать вѣстей отъ Виниція. Когда въ атріи отзывались шаги какого-нибудь невольника, Авлъ думалъ, что, можетъ быть, это Виницій ведетъ его дорогого ребенка, и въ глубинѣ души готовъ былъ благословить обоихъ. Но время шло и никакой вѣсти не приходило. Лишь только вечеромъ раздался стукъ молотка у двери.

Вошелъ невольникъ и подалъ Авлу письмо. Старый вождь, несмотря на все свое самообладаніе, взялъ письмо и началъ его читать такъ торопливо, какъ будто бы дѣло шло о всей его семьѣ.

Вдругъ лицо его омрачилось, какъ будто бы на него пала тѣнь отъ проходящей по небу тучи.

-- Читай,-- сказалъ онъ, обращаясь къ Помпоній.

Помпонія взяла письмо и прочла:

"Маркъ Виницій -- привѣтъ Авлу Плавтію. То, что произошло, произошло по волѣ цезаря, передъ которою вы должны преклонить голову, какъ преклоняемъ я и Петроній".

Наступило долгое молчаніе.

VI.

Петроній былъ дома. Придверникъ не смѣлъ задержать Виниція, который ворвался въ атріумъ, какъ буря, и, узнавъ, что хозяина нужно искать въ библіотекѣ, помчался туда. Петронія онъ засталъ за письмомъ, вырвалъ у него изъ руки тростникъ, сломалъ его, бросилъ на земь, потомъ впился пальцами въ его плечо, и, приблизивъ свое лицо къ его лицу, спросилъ хриплымъ голосомъ:

-- Что ты сдѣлалъ съ нею? гдѣ она?

Но вдругъ случилось что-то такое необычайное. Стройный и по виду изнѣженный Петроній схватилъ впивающуюся въ его плечо руку молодого атлета, потомъ схватилъ другую руку и, сжимая ихъ въ одной своей рукѣ, точно желѣзными клещами, сказалъ:

-- Я только утромъ слабъ, а вечеромъ ко мнѣ опять возвращается прежняя сила. Попробуй вырваться. Тебя гимнастики, вѣроятно, училъ ткачъ, а приличію -- кузнецъ.

На лицѣ его не было гнѣва, только въ глазахъ мелькнулъ блѣдный отблескъ отваги и энергіи. Немного погодя онъ пустилъ руки Виниція, который стоялъ передъ нимъ униженный, пристыженный и бѣшеный.

-- Стальная у тебя рука, -- сказалъ онъ,-- но, клянусь тебѣ всѣми адскими богами, если ты измѣнилъ мнѣ, я всажу тебѣ ножъ въ горло, хотя бы въ палатахъ цезаря.

-- Поговоримъ спокойно,-- отвѣтилъ Петроній,-- сталь, какъ ты видишь, крѣпче желѣза, и хотя бы изъ одной твоей руки можно было бы сдѣлать двѣ моихъ, мнѣ нѣтъ необходимости бояться тебя. За то я скорблю надъ твоею невѣжливостью, и еслибъ человѣческая неблагодарность могла бы еще удивлять меня, я дивился бы твоей неблагодарности.

-- Гдѣ Лигія?

-- Въ лупанаріи, то-есть въ домѣ цезаря.

-- Петроній!

-- Успокойся и сядь. Я просилъ цезаря о двухъ вещахъ: прежде всего, взять Лигію изъ дома Авла, и, во-вторыхъ, отдать ее тебѣ. Нѣтъ ли у тебя ножа гдѣ-нибудь въ складкахъ твоей тоги? Можетъ быть, ты пырнешь меня имъ. Но я совѣтую тебѣ подождать дня два, потому что тебя посадили бы въ темницу, а въ это время Лигія скучала бы въ твоемъ домѣ.

Наступило молчаніе. Виницій посмотрѣлъ на Петронія изумленными глазами, потомъ сказалъ:

-- Прости мнѣ. Я люблю ее,-- любовь сбила съ толку всѣ мои мысли.

-- Ты долженъ удивляться мнѣ, Маркъ. Третьяго дня я сказалъ цезарю такъ: мой племянникъ Виницій такъ полюбилъ одну сухощавую дѣвчонку, которая воспитывается у Авла, что домъ его обратился въ паровую баню отъ его воздыханій. Ни ты, ни я, которые знаемъ, что такое значитъ истинная красота,-- сказалъ я цезарю,-- не дали бы за нее и тысячи сестерцій, но мальчикъ и всегда былъ глупъ, какъ теленокъ, а теперь оглупѣлъ къ конецъ.

-- Петроній!

-- Если ты не понимаешь, что я сказалъ это съ цѣлью обезопасить Лигію, то я готовъ вѣрить, что сказалъ правду. Я внушилъ цезарю, что такой эстетикъ, какъ онъ, не можетъ найти эту дѣвочку красивою, и Неронъ, который до сихъ поръ не смѣетъ смотрѣть иначе, какъ моими глазами, красоты въ ней не найдетъ, а не найдетъ, такъ и не пожелаетъ твоей Лигіи. Нужно было обезопаситься отъ этой обезьяны и посадить ее на цѣпь. На Лигію теперь обратитъ вниманіе не онъ, а Поппеа и, очевидно, постарается какъ можно скорѣе выпроводить ее изъ дворца. А я небрежно продолжалъ говорить мѣдно-брадому: "Возьми Лигію и отдай ее Виницію. Ты имѣешь право сдѣлать это, потому что она заложница, а если сдѣлаешь такъ, то доставишь непріятность Авлу". И онъ согласился. Онъ не имѣлъ ни малѣйшаго повода не соглашаться, тѣмъ болѣе, что я предоставилъ ему возможность насолить порядочнымъ людямъ. Тебя сдѣлаютъ правительственнымъ хранителемъ заложницы, выдадутъ тебѣ на руки это лигійское сокровище, а ты, какъ союзникъ храбрыхъ лигійцевъ, а, вмѣстѣ съ тѣмъ, и вѣрный слуга цезаря, не только ничего не утратишь изъ этого сокровища, но еще и постараешься о его приумноженіи. Цезарь, для сохраненія приличій, задержитъ ее на нѣсколько дней въ своемъ дворцѣ, а потомъ препроводитъ въ твою инсулу... Счастливецъ!

-- Правда ли это? Ей дѣйствительно ничто не угрожаетъ въ домѣ цезаря?

-- Еслибъ она должна была поселиться тамъ надолго, то Поппеа потолковала бы о ней съ Локустой (извѣстная составительница ядовъ), но въ теченіе нѣсколькихъ дней ей ничего не грозитъ. Во дворцѣ цезаря десять тысячъ человѣкъ народу. Быть можетъ, Неронъ совсѣмъ не увидитъ ее, тѣмъ болѣе, что все дѣло онъ довѣрилъ мнѣ до такой степени, что нѣсколько часовъ тому назадъ у меня былъ центуріонъ съ извѣстіемъ, что препроводилъ дѣвушку во дворецъ и сдалъ ее на руки Актеѣ. Актея -- добрая душа, поэтому я и приказалъ Лигію отдать ей. Помпонія Грецина, очевидно, того же мнѣнія, потому что сама писала къ ней. Завтра у Нерона пиръ. Я выговорилъ тебѣ мѣсто около Лигіи.

-- Прости мнѣ, Кай, мою раздражительность, -- сказалъ Виницій.-- Я думалъ, что ты приказалъ увести ее для себя или для цезаря.

-- Я могу извинить тебѣ твою раздражительность, но мнѣ труднѣе простить тебѣ грубыя тѣлодвиженія, пронзительный крикъ, напоминающій объ игрокахъ въ мору. Я не люблю этого, Маркъ, и впередъ ты будь осторожнѣе. Знай, что при цезарѣ поставщикомъ женщинъ состоитъ Тигеллинъ, знай и то, что еслибъ я хотѣлъ добыть Лигію для себя, то смотрѣлъ бы тебѣ прямо въ глаза и сказалъ бы: "Виницій, я отнимаю у тебя Лигію и буду держать ее у себя до тѣхъ поръ, пока она мнѣ не надоѣстъ.

И онъ посмотрѣлъ на Виниція своими орѣховыми глазами съ выраженіемъ холодной самоувѣренности. Молодой человѣкъ смутился окончательно.

-- Вся вина на моей сторонѣ,-- сказалъ онъ.-- Ты добръ, благороденъ, и я благодарю тебя отъ всей души. Позволь мнѣ только задать тебѣ еще одинъ вопросъ: отчего ты не приказалъ отвести Лигію прямо въ мой домъ?

-- Потому, что цезарь хочетъ соблюсти приличія. Во всемъ Римѣ будутъ говорить, что мы беремъ Лигію, какъ заложницу, и пока будутъ говорить, она останется во дворцѣ цезаря. Потомъ ее потихоньку отошлетъ къ тебѣ въ домъ, и дѣлу конецъ. Мѣднобрадый -- трусливая собака. Онъ знаетъ, что власти его нѣтъ границъ, а, однако, старается обставить благовидно каждое свое дѣяніе. Остылъ ты до такой степени, чтобы немного пофилософствовать? Мнѣ самому не одинъ разъ приходило въ голову, почему всякое преступленіе, хотя бы оно было велико, какъ цезарь, и такъ же, какъ онъ, увѣрено въ своей ненаказуемости, всегда стремится прикрыть себя закономъ, справедливостью и добродѣтелью? Для чего ей это безпокойство? Я убѣжденъ, что убить брата, мать и жену -- это приличествуетъ скорѣе какому-нибудь азіатскому царьку, чѣмъ римскому цезарю; но если бы со мной случилось что-нибудь подобное, не писалъ бы оправдательныхъ писемъ къ сенату... А Неронъ пишетъ, Неронъ ищетъ оправданій, потому что Неронъ -- трусъ. Но, скажемъ, тиберій,-- онъ не былъ трусомъ, а, все-таки, оправдывался въ каждомъ своемъ проступкѣ. Почему же это такъ? Что это за странная невольная дань, которую зло слагаетъ у подножія добродѣтели? И знаешь, что мнѣ кажется? Дѣлается это потому, что порокъ отвратителенъ, а добродѣтель прекрасна. Ergo, истинный эстетикъ въ силу этого и добродѣтельный человѣкъ. Ergo, я человѣкъ добродѣтельный. Я долженъ буду сегодня возлить на жертвенникъ вина въ память тѣней Протагора, Продика и Горгія. Оказывается, что и софисты могутъ на что-нибудь пригодиться. Слушай, потому что я реку дальше. Я отнялъ Лигію у Авла для того, чтобъ отдать ее тебѣ. Хорошо. Но Лизиппъ создалъ бы изъ васъ чудеснѣйшую группу. Вы оба прекрасны, значитъ, и мой поступокъ прекрасенъ, а коли онъ прекрасенъ, онъ не можетъ быть дурнымъ. Взирай, Маркъ, передъ тобой сидитъ добродѣтель, воплощенная въ Каѣ Петроніѣ! Еслибъ Аристидъ былъ живъ, онъ долженъ былъ бы придти ко мнѣ и подарить мнѣ сто минъ за краткое изложеніе добродѣтели.

Но Виницій, какъ человѣкъ, котораго дѣйствительность занимала больше, чѣмъ изложеніе добродѣтели, сказалъ:

-- Завтра я увижу Лигію, а потомъ буду видѣть ее въ своемъ домѣ каждый день, и такъ до самой смерти.

-- Ты будешь обладать Лигіей, а мнѣ на голову сядетъ Авлъ. Призоветъ онъ на меня месть всѣхъ подземныхъ боговъ... Да хоть бы, по крайней мѣрѣ, животное, взялъ бы урокъ хорошей декламаціи!... Нѣтъ, онъ будетъ бранить меня такъ, какъ мой прежній придверникъ бранилъ меня передъ моими кліентами, за что я сослалъ его въ деревню.

-- Авлъ былъ у меня. Я обѣщалъ ему прислать извѣстіе о Лигіи.

-- Напиши ему, что воля "божественнаго" цезаря -- высшій законъ, и что твой первый сынъ будетъ носить имя Авла. Нужно и старику предоставить какое-нибудь утѣшеніе. Я готовъ просить мѣднобрадаго, чтобъ онъ пригласилъ Авла на завтрашнее пиршество. Пусть бы онъ увидѣлъ тебя въ триклиніи рядомъ съ Лигіей.

-- Не дѣлай этого,-- сказалъ Виницій.-- Мнѣ, все-таки, жаль ихъ, въ особенности Помпонію.

И онъ сѣлъ писать письмо, которое у стараго вождя отняло послѣднюю надежду.

VII.

Предъ Актеей, бывшей любовницей Нерона, когда-то склонялись самыя важныя головы Рима. Но она и тогда не хотѣла вмѣшиваться въ общественныя дѣла, а если когда и употребляла свое вліяніе на молодого владыку, то для того лишь, чтобъ испросить кому-нибудь помилованіе. Тихая и покорная, она заслужила благодарность многихъ и, вмѣстѣ съ тѣмъ, не нажила себѣ ни одного врага. Ее не съумѣла возненавидѣть даже Октавія. Людямъ, стремившимся къ власти, она казалась черезъ-чуръ мало опасною. Всѣ знали, что она еще любитъ Нерона грустною и скорбною любовью, которая питается уже не надеждою, а лишь воспоминаніемъ о времени, когда Неронъ былъ не только молодымъ и любящимъ, но и лучшимъ человѣкомъ. Всѣ знали, что отъ этихъ воспоминаній она не можетъ оторваться своею мыслью и душою, но не ждетъ уже ничего, а такъ какъ опасеній, что цезарь снова возвратится къ ней, не было, то на нее смотрѣли какъ на существо совершенно безоружное и, поэтому, оставили ее въ покоѣ. Поппеа считала ее своею слугой, до такой степени безобидною, что даже не добивалась ея удаленія изъ дворца.

Но такъ какъ цезарь любилъ ее когда-то и разстался съ ней не только не съ гнѣвомъ, но, напротивъ, самымъ дружественнымъ образомъ, съ ней считали нужнымъ соблюдать нѣкоторыя приличія. Неронъ, освободивъ ее, далъ ей жилище во дворцѣ, особый кубикулъ и прислугу. А такъ какъ Палласъ и Нарцисъ, отпущенники Клавдія, не только возлежали за императорскими пиршестваіи, но, въ качествѣ всесильныхъ министровъ, занимали почетныя мѣста, то и Актею отъ времени до времени приглашали къ столу цезаря. Можетъ быть, дѣлалось это потому, что ея прелестная фигура не мало украшала своимъ присутствіемъ пиршество. Наконецъ, цезарь въ выборѣ своихъ товарищей давно уже пересталъ считаться съ чѣмъ-нибудь. Къ его столу являлся сбродъ людей всякихъ классовъ и положеній. Среди его гостей были и сенаторы, но преимущественно такіе, которые, вмѣстѣ съ тѣмъ, соглашались быть шутами. Были патриціи, старые и молодые, жаждущіе роскоши, блеска и наслажденій. Бывали здѣсь и женщины, носящія великія имена, но не стѣсняющіяся вечеромъ надѣвать русые парики и для потѣхи искать приключеній по темнымъ улицамъ. Бывали и высокіе сановники, и жрецы, которые, за полными чашами, сами издѣвались надъ собственными богами, и рядомъ съ ними всякій сбродъ -- пѣвцы, мимы {Mimas -- актеръ, игравшій роль въ особаго рода драматическомъ представленіи, называвшемся также mimas. Это были грубые, непристойные фарсы, сюжетъ которыхъ авторы заимствовали преимущественно изъ городской общественной жизни, воспроизводя и осмѣивая смѣшныя ея стороны (отсюда и слово mimas, означающее "подражатель"). Мимическій персоналъ, въ особенности женская его часть, пользовался дурною славой. Несмотря на его, они имѣли доступъ въ дома и общество рижской знати, особенно во времена имперіи.}, музыканты, танцовщицы; декламируя стихи, поэты мечтали о сестерціяхъ, которыя могутъ перепасть имъ за похвалу стиховъ цезаря; голодные философы жадными глазами провожали всякое новое блюдо; были тутъ прославленные возницы, фокусники, барды, наконецъ, всякая знаменитость, возведенная въ это званіе модою или человѣческою глупостью,-- мошенники, между которыми не было недостатка и въ такихъ, которые длинными волосами прикрывали свои уши, проколотыя въ знакъ ихъ рабскаго происхожденія.

Болѣе видные прямо возлежали за столомъ, а тѣ, что помельче, служили предметомъ развлеченія и ожидали той минуты, когда прислуга дозволитъ имъ наброситься на остатки яствъ и напитковъ. Гостей послѣдняго сорта поставляли Тигеллинъ, Ватиній и Вителлій, они же должны были снабжать этотъ сбродъ одеждой, приличной палатамъ цезаря, который, впрочемъ, любилъ подобное общество и чувствовалъ себя среди него совершенно свободнымъ. Роскошь двора позолочивала все и все покрывала своимъ блескомъ. Большіе и малые, потомки великихъ родовъ и чернь съ городскихъ улицъ, великіе артисты и ничтожные поскрёбки таланта тѣснились во дворцѣ, чтобы насытить свои ослѣпленныя очи пышностью, почти превосходящею человѣческое пониманіе, и приблизиться къ источнику всѣхъ богатствъ и почестей, одинъ взглядъ котораго, правда, могъ и понизить ихъ, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, и превознести сверхъ мѣры.

Въ этотъ день и Лигія должна была принять участіе въ подобномъ пиршествѣ. Страхъ, неувѣренность и ошеломленіе, вполнѣ понятные послѣ ея перехода отъ одного положенія въ другое, боролись въ ней съ желаніемъ сопротивленія. Она боялась цезаря, боялась людей, боялась дворца, шумъ котораго лишалъ ее способности разсуждать, боялась пиршествъ, о безстыдствѣ которыхъ слышала отъ Авла, отъ Помпоніи Грецины и ихъ друзей. Она была молодою дѣвушкой, но въ то время понятія о злѣ и развратѣ доходили даже до дѣтскихъ ушей. Она знала, что въ этомъ дворцѣ ее ждетъ гибель, о которой, впрочемъ, ее въ минуту разлуки предостерегала и Помпонія. Но душа у Лигіи была молодая, еще не подвергшаяся порчѣ, и, признавая высокое ученіе, привитое ей ея пріемною матерью, она поклялась защищаться отъ этой гибели, поклялась матери, себѣ и, вмѣстѣ съ тѣмъ, тому Божественному Учителю, въ котораго она не только вѣрила, но котораго и любила всѣмъ своимъ дѣтскимъ сердцемъ за кроткую ясность Его ученія, за горечь Его смерти и за славу Его воскресенія.

Она была увѣрена, что теперь уже ни Авлъ, ни Помпонія Грецина не будутъ отвѣчать за ея поступки, и раздумывала, не лучше ли ей воспротивиться и не идти на пиршество. Съ одной стороны, страхъ и безпокойство громко говорили въ ея душѣ, съ другой -- въ ней пробуждалось желаніе выказать свою отвагу, твердость, презрѣніе къ мученіямъ и смерти. Вѣдь, и Божественный Учитель повелѣлъ поступать такъ... Вѣдь, Онъ и Самъ показалъ примѣръ... Вѣдь, и Помпонія говорила ей, что самые ревностные послѣдователи новаго ученія всею силой души жаждутъ такого испытанія и молятъ о немъ. И Лигіей, когда она была еще въ домѣ Авла, по временамъ овладѣвала такая же жажда. Она воображала себя мученицей, съ зіяющими ранами на рукахъ и ногахъ, бѣлою, какъ; снѣгъ, прекрасною неземною красотой... такіе же бѣлые ангелы уносили ее въ эѳиръ... и эти картины прельщали ее. Во всемъ этомъ было много и дѣтской мечтательности, но была и частица; самопоклоненія, которое такъ осуждала Помпонія. А теперь, когда; сопротивленіе волѣ цезаря могло повлечь за собою какую-нибудь ужасную кару, когда воображаемыя мученія могли обратиться въ дѣйствительность, къ дивнымъ видѣніямъ Литіи и къ ея самопоклоненію присоединилось еще смѣшанное со страхомъ любопытство: какъ осудятъ ее и какой родъ мученій для нея придумаютъ?

Такъ полудѣтская душа Литіи колебалась то въ ту, то въ другую сторону, но Авгея, узнавъ о сомнѣніяхъ Литіи, посмотрѣла на нее съ такимъ изумленіемъ, какъ будто бы дѣвушка бредила въ горячкѣ. Оказать сопротивленіе волѣ цезаря? съ первой же минуты подвергнуться его гнѣву?-- для этого нужно быть ребенкомъ, который не сознаетъ, что говоритъ. Изъ собственныхъ словъ Литія явствуетъ, что она не заложница, а просто дѣвушка, забытая своимъ народомъ. Ее не защищаетъ никакой законъ, а еслибъ и защищалъ, то цезарь достаточно могучъ, чтобы въ минуту гнѣва попрать его. Цезарю угодно было взять ее и съ этой минуты онъ ею распоряжается. Съ этой минуты она во власти его воли, сильнѣе которой нѣтъ ничего въ мірѣ.

-- Да,-- продолжала она,-- и я читала посланія Павла, и я знаю, что надъ землей -- Богъ и Сынъ Божій, Который воскресъ, но на землѣ только цезарь. Помни объ этомъ Лигія. Я знаю также, что ваше ученіе не дозволяетъ тебѣ быть тѣмъ, чѣмъ была я, и что вамъ, какъ и стоикамъ, о которыхъ мнѣ разсказывалъ Эпиктетъ {Знаменитый философъ, бывшій въ молодости рабомъ Эпафродита, любимца Нерона, который впослѣдствіи даровалъ ему свободу.}, если представится выборъ между посрамленіемъ и смертью, южно избрать только смерть. Но можешь ли ты угадать, что тебя ждетъ смерть, а не посрамленіе? Развѣ ты не слыхала о дочери Сеяна? Она еще была маленькою дѣвочкой и по приказу Тиберія, для сохраненія закона, который воспрещаетъ карать дѣвицъ смертью, должна была передъ кончиной подвергнуться позору. Лигія, Лигія! не раздражай цезаря! Когда подойдетъ рѣшительная шута, когда ты должна будешь выбирать между смертью и позоромъ, ты поступишь такъ, какъ укажетъ твоя правда, но не ищи добровольно гибели, не раздражай, по ничтожному поводу, земного я, притомъ, грознаго бога!

Актея говорила съ состраданіемъ и даже съ горячностью. Она была близорука и поэтому приблизила свое доброе лицо въ лицу Литіи, какъ бы желая удостовѣриться, какое впечатлѣніе произведутъ ея слова.

Лигія съ довѣрчивостью ребенка обняла ее и сказала:

-- Какая ты добрая, Актея!

Актея, растроганная похвалою и довѣріемъ Лигіи, прижала ее и" груди, а потомъ отвѣтила:

-- Мое счастье прошло, и радость прошла, но я не злая.

Она быстро заходила по комнатѣ и продолжала, какъ бы про себя, съ оттѣнкомъ отчаянія:

-- Нѣтъ, и онъ не былъ злой! Тогда онъ самъ считалъ себя добрымъ и хотѣлъ быть добрымъ. Я это знаю лучше всѣхъ: Это все пришло позже... когда онъ пересталъ любить... Это другіе сдѣлали его такимъ, какимъ онъ теперь, другіе... и Поппеа!

На ея рѣсницахъ повисли слезы. Лигія долго слѣдила за ней своими голубыми глазами и, наконецъ, спросила:

-- Ты его жалѣешь, Актея?

-- Жалѣю!-- глухо отвѣтила гречанка и снова заметалась по комнатѣ съ судорожно-сжатыми руками и выраженіемъ отчаянія на лицѣ.

А Лигія продолжала несмѣло разспрашивать:

-- Такъ ты еще любишь его, Актея?

-- Люблю...

И черезъ минуту она добавила:

-- Его никто, кромѣ меня, не любитъ.

Наступило молчаніе, во время котораго Актея старалась возвратить себѣ спокойствіе, взволнованное воспоминаніями о прошломъ, и, наконецъ, когда ея лицо приняло обычное выраженіе тихой грусти, сказала:

-- Поговоримъ лучше о тебѣ, Лигія. Ты не должна даже думать о томъ, чтобъ противиться цезарю. Это было бы безуміемъ. Впрочемъ, ты можешь быть покойна. Я хорошо знаю этотъ домъ и думаю, что со стороны цезаря тебѣ ничто не угрожаетъ. Еслибъ Неронъ приказалъ похитить тебя для себя, то не перевелъ бы тебя на Палатинъ. Здѣсь царствуетъ Поппеа, а Неронъ, съ тѣхъ поръ, какъ она родила ему дочь, еще болѣе подчинился ея власти... Нѣтъ. Неронъ, правда, приказалъ, чтобъ ты была на пиру, но не видалъ тебя до сихъ поръ, не спросилъ о тебѣ,-- значитъ, дѣло не въ тебѣ.Можетъ быть, онъ отнялъ тебя у Авла и Помпоніи только по злобѣ на нихъ... Петроній писалъ мнѣ, чтобъ я взяла тебя подъ свое покровительство, а такъ какъ ты знаешь, что и Помпонія писала то же, то, вѣроятно, они сговорились. Можетъ быть, онъ сдѣлалъ это по ея просьбѣ. Если это такъ, если онъ, по просьбѣ Помпоніи, возьметъ тебя подъ свое покровительство, то тебѣ не угрожаетъ ничто, и, кто знаетъ, Неронъ, подъ его давленіемъ, не отошлетъ ли тебя обратно въ Авлу? Не знаю, сильно ли Неронъ любитъ Петронія, но знаю, что онъ рѣдко осмѣливается быть противнаго съ нимъ мнѣнія.

-- Ахъ, Актея!-- отвѣтила Лигія.-- Петроній былъ у насъ передъ тѣмъ, какъ меня взяли, и моя мать была убѣждена, что Неронъ пожелалъ взять меня по наговору Петронія.

-- Это было бы нехорошо,-- сказала Актея, но, подумавъ съ минуту, она прибавила: -- Можетъ быть, Петроній проболтался только Нерону за какимъ-нибудь ужиномъ, что видѣлъ у Авла лигійскую заложницу, а Неронъ,-- онъ очень завистливъ къ своей власти,-- потребовалъ тебя только потому, что заложники принадлежатъ цезарю. Къ тому же, онъ не любитъ Авла и Помпоніи... Нѣтъ, я не думаю, что Петроній, даже еслибъ онъ хотѣлъ отнять тебя у Авла, прибѣгъ къ такой мѣрѣ. Не знаю, лучше ли Петроній тѣхъ, кто окружаетъ цезаря, но онъ какъ-то не похожъ на нихъ... Можетъ быть, наконецъ, кромѣ него, ты найдешь еще кого-нибудь, кто бы ногъ вступиться за тебя. У Авла ты не познакомилась ли съ кѣмъ-нибудь изъ приближенныхъ цезаря?

-- Я видала Веспасіана и Тита.

-- Цезарь ихъ не любитъ.

-- И Сенеку.

-- Сенекѣ достаточно посовѣтовать что-нибудь, чтобы Неронъ поступилъ какъ разъ наоборотъ.

Ясное лицо Лигіи начало покрываться румянцемъ.

-- И Виниція...

-- Я не знаю его.

-- Это родственникъ Петронія. Онъ недавно возвратился изъ Арменіи.

-- Ты думаешь, что Нерону будетъ пріятно увидѣть его?

-- Виниція всѣ любятъ.

-- И онъ тоже вступится за тебя?

-- Да.

Актея добродушно улыбнулась и сказала:

-- Тогда ты, навѣрное, увидишь его на пиру. Сама ты должна быть, прежде всего, потому, что должна... Только такой ребенокъ, какъ ты, могъ думать иначе. Во-вторыхъ, если ты хочешь возвратиться въ домъ Авла, ты встрѣтишь возможность просить Петронія и Виниція, чтобъ они воспользовались своимъ вліяніемъ и выхлопотали тебѣ право возвратиться. Еслибъ они были здѣсь, о сказали бы тебѣ то же, что и я: сопротивляться въ этомъ случаѣ -- безуміе и гибель. Правда, цезарь могъ бы не замѣтить твоего отсутствія, но если бы замѣтилъ и подумалъ, что ты осмѣлилась воспротивиться его волѣ, для тебя уже не было бы спасенія. Иди, Лигія... Слышишь ты этотъ говоръ въ домѣ? Солнце близко къ закату, и гости скоро начнутъ собираться.

-- Ты права, Актея,-- сказала Лигія, -- и я послѣдую твоему совѣту.

Что въ этомъ рѣшеніи играло роль -- желаніе ли встрѣтиться съ Петроніемъ и Виниціемъ, или женское любопытство хоть разъ въ жизни увидать такой пиръ,-- цезаря, весь дворъ, знаменитую Поппею и другихъ красавицъ, всю неслыханную роскошь, о которой въ Римѣ разсказывали чудеса,-- въ этомъ Лигія и сама не могла бы дать себѣ отчета. Но Актея, въ свою очередь, была права, и дѣвушка хорошо понимала это. Идти было нужно, а разъ необходимость и разсудокъ подкрѣпляли скрытое искушеніе, то Лигія перестала колебаться.

Актея повела ее въ себѣ въ унктуарій, чтобъ умастить и одѣть ее. Хотя во дворцѣ цезаря не было недостатка въ невольницахъ и для личной услуги Актеи онѣ находились въ достаточномъ количествѣ, она рѣшила сама одѣть Лигію,-- настолько ее трогали красота и невинность молодой дѣвушки. И тотчасъ же оказалось, что въ молодой гречанкѣ, несмотря на ея грусть и внимательное изученіе посланій Павла Тарсійскаго, осталось еще много эллинскаго духа, которому красота тѣла говорила громче, чѣмъ все остальное на свѣтѣ. При видѣ обнаженной Лигіи, при видѣ ея стройной, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, сформировавшейся фигуры, созданной точно изъ жемчуга и розъ, Актея не могла удержать крика удивленія, отступила на нѣсколько шаговъ и съ восторгомъ смотрѣла на это олицетвореніе весны.

-- Лигія!-- сказала она, наконецъ,-- ты во сто разъ прекраснѣе Поппеи!

Но дѣвушка, воспитанная въ суровомъ домѣ Помпоніи, гдѣ скромность соблюдалась даже тогда, когда женщины находились наединѣ, стояла дивная, какъ дивный сонъ, какъ изваяніе Праксителя, какъ гармоничная пѣснь, но смущенная, покраснѣвшая отъ стыда, прикрывая руками грудь и опустивъ рѣсницы. Наконецъ, неожиданнымъ движеніемъ она подняла руки, вынула шпильки, поддерживающія волосы, и въ одну минуту, однимъ движеніемъ головы, покрылась ими, словно плащомъ.

Актея приблизилась къ ней и, касаясь ея темныхъ косъ, сказала:

-- О, какіе у тебя волосы!... Я не буду посыпать ихъ золотою пудрой, -- они сами отсвѣчиваютъ золотомъ на сгибахъ... Развѣ только кое-гдѣ я придамъ имъ золотистый отблескъ, но едва-едва, какъ будто бы ихъ пронизывалъ солнечный лучъ... Должно быть, чуденъ вашъ Лигійскій край, гдѣ родятся такія дѣвушки.

-- Я не помню его,-- отвѣтила Лигія.-- Урсъ говорилъ мнѣ, что у насъ только лѣса, лѣса и лѣса.

-- А въ лѣсахъ цвѣтутъ цвѣты,-- добавила Актея, омочила руку въ вазѣ съ вервеной и начала смачивать ею волосы Лигіи.

Потомъ она слегка умастила ея тѣло благовонными аравійскими маслами и одѣла въ мягкую, золотистаго цвѣта, тунику безъ рукавовъ, сверхъ которой долженъ былъ быть бѣлоснѣжный пеплумъ {Peplum -- греческое названіе одежды, называвшейся у римлянъ palla. Это было широкое и длинное верхнее платье. Носили ее не однѣ только матроны (какъ столу), но и иностранки, и отпущенницы, и женщины легкаго поведенія.}. Но такъ какъ предварительно нужно было причесать волосы, то Актея накинула на Литію широкую накидку, называемую синтезъ, и отдала ее въ руки невольницъ, а сама издали наблюдала за прической. Другія двѣ невольницы, въ то же время, надѣвали на ноги Лигіи бѣлые башмаки, вышитые пурпуромъ, и прикрѣпляли ихъ золотыми тесемками вплоть до ея алебастровыхъ лодыжекъ. Прическа была окончена и пеплумъ Лигіи спадалъ внизъ изящными складками, -- тогда Актея надѣла ей на шею нитку жемчуга, дотронулась до ея волосъ золотымъ порошкомъ и начала одѣваться сама.

Когда у главнаго входа начали появляться первыя носилки, Актея и Лигія вошли въ боковой криптопортикъ, откуда открывался видъ на внутреннюю галлерею и дворъ, обнесенный колоннадой къ нумидійскаго мрамора.

Все больше и больше людей проходило подъ высокою аркой главнаго входа, надъ которымъ великолѣпная колесница, запряженная четверкою, Лизія, казалось, уносила въ небо Аполлона и Діану. Глаза Лигіи поразила роскошь, о которой скромный домъ Авіа не могъ дать ей ни малѣйшаго понятія. Солнце заходило, и его послѣдніе лучи падали на нумидійскій мраморъ, который горѣлъ, мкь золото, и, вмѣстѣ съ тѣмъ, отсвѣчивалъ розовымъ оттѣнкомъ. Между колоннъ, мимо бѣлыхъ статуй Данаидъ и другихъ, представляющихъ боговъ или героевъ, двигалась толпа,-- мужчины и женщины, также похожіе на статуи, также одѣтые въ тоги, пеплумы и столы, освѣщенные солнцемъ и спадающія внизъ мягкими складками. Громадный Геркулесъ, съ головою, еще залитою свѣтомъ, но съ грудью и ногами, погруженными въ тѣнь, отбрасываемую сосѣднею колонной, смотрѣлъ сверху внизъ на эту толпу. Актея показывала Лигіи сенаторовъ въ тогахъ, широко обшитыхъ пурпуромъ, въ цвѣтныхъ туникахъ и съ полумѣсяцемъ на обуви {Полумѣсяцъ (lunula) изъ слоновой кости на башмакѣ былъ признакомъ патриціанскаго происхожденія.}, и воиновъ, и знаменитыхъ артистовъ, и римскихъ дамъ, одѣтыхъ то по римскому, то по греческому обычаю, то въ фантастическіе восточные наряды, съ прическами, подражающими то башнямъ, то пирамидамъ, или низко спускающимися на лобъ, какъ на статуяхъ богинь, и убранныхъ цвѣтами. Много мужчинъ и много женщинъ называла Актея по имени, прибавляя къ этому короткую, подчасъ и страшную исторію, которая охватывала Лигію страхомъ и изумленіемъ. Для нея это былъ странный міръ, который своею красотой прельщалъ ея глаза, но разлада котораго не могъ понять ея дѣтскій умъ. Въ этой вечерней зарѣ, въ этомъ рядѣ неподвижныхъ колоннъ, теряющихся въ глубинѣ, въ этихъ людяхъ, подобныхъ статуямъ, было какое-то великое спокойствіе; казалось, что среди этихъ прямолинейныхъ мраморовъ должны жить люди, чуждые заботъ, умиротворенные и счастливые полубоги, а, между тѣмъ, тихій голосъ Актеи открывалъ Лигіи все новыя и новыя страшныя тайны и этого дворца, и этихъ людей. Вонъ тамъ, вдали, виденъ криптопортикъ, гдѣ на колоннахъ и на полу еще замѣтны кровавыя пятна, которыми обагрилъ бѣлый мраморъ Калигула, когда онъ палъ подъ ножомъ Кассія Іереи; тамъ убили его жену, тамъ раздробили о камни его ребенка; подъ тѣмъ крыломъ есть подземелье, въ которомъ младшій Друзъ грызъ руки отъ голода, тамъ отравили старшаго, тамъ со страха извивался Гемеллій, тамъ Клавдій -- въ конвульсіяхъ, тамъ Германикъ... Эти стѣны слышали стоны и хрипѣніе умирающихъ, а этихъ людей, которые теперь спѣшатъ на пиръ въ своихъ тогахъ и разноцвѣтныхъ туникахъ, украшенные цвѣтами и драгоцѣнностями, можетъ быть, завтра осудятъ на смерть. Можетъ быть, не на одномъ лицѣ улыбка прикрываетъ страхъ, безпокойство, неувѣренность въ завтрашнемъ днѣ; можетъ быть, жажда наживы и властолюбія томитъ въ это время сердца по наружности такихъ безмятежныхъ, увѣнчанныхъ полубоговъ. Испуганныя мысли Лигіи не могли поспѣвать за словами Актеи, и когда этотъ чудный міръ все съ большею силой притягивалъ въ себѣ ея глаза, сердце ея сжималось страхомъ, а въ душѣ вдругъ отозвалась неизъяснимая и неизмѣримая тоска по Помпоніи Грецинѣ, по дому Авла, въ которомъ царствовала любовь, а не преступленіе.

Тѣмъ временемъ съ улицы Аполлона наплывали все новыя и новыя волны гостей. Изъ-за воротъ доносился говоръ и крики кліентовъ, сопровождающихъ своихъ патроновъ. Дворъ и колоннада запестрѣли цезарскими невольниками, невольницами, маленькими пальчиками и преторіанскими солдатами, стоящими на стражѣ во дворцѣ. Кое-гдѣ между бѣлыми и смуглыми лицами чернѣло лицо нумидійца, въ шлемѣ, украшенномъ перьями, и съ золотыми кольцами въ ушахъ. Отовсюду несли лютни, цитры, снопы искусственно выведенныхъ, несмотря на позднюю осень, цвѣтовъ, ручные свѣтильники -- серебряные, золотые и мѣдные. Возростающій говоръ смѣшивался съ плескомъ фонтана, струи котораго, обагренныя заходящимъ солнцемъ, падали съ высоты и словно съ рыданіемъ разбивались о мраморъ.

Актея перестала разсказывать, но Лигія все смотрѣла, точно отыскивая кого-то въ толпѣ. Вдругъ лицо ея покрылось румянцемъ. Изъ-за колоннъ появились Петроній и Виницій и шли къ главному триклинію, прекрасные, спокойные, похожіе на боговъ. Лигіи, когда она среди чуждыхъ людей увидала два знакомыя лица, въ особенности когда разглядѣла Виниція, показалось, что съ сердца ея свалилась тяжесть. Она чувствовала себя менѣе одинокой. Неизмѣримая тоска по Помпоніи и по дому Авла, которая разыгралась въ ней нѣсколько минутъ тому назадъ, сразу утратила свой мучительный характеръ. Искушеніе видѣть Виниція и говорить съ нимъ заглушало въ ея душѣ всѣ другіе голоса. Напрасно она вспоминала все дурное, что слышала о домѣ цезаря, и слова Актеи, и предостереженіе Помпоніи, и, несмотря на эти слова и предупрежденія, почувствовала вдругъ, что на этомъ пиршествѣ она не только должна, но и хочетъ быть, а при мысли, что черезъ минуту услышитъ тотъ пилый и дорогой голосъ, который говорилъ ей о любви и счастьѣ, достойномъ боговъ, и который до сихъ поръ звучалъ въ ея ушахъ, какъ пѣсня, ею овладѣла радость.

Но вдругъ Лигія испугалась этой радости. Ей показалось, что въ эту минуту она измѣняетъ и тому чистому ученію, въ которомъ ее воспитывали, и Помпоніи, и самой себѣ. Идти по принужденію -- это одно, а радоваться необходимости идти -- другое дѣло. Она почувствовала себя виновной, недостойной и погибшей. Ею овладѣло отчаяніе; ей хотѣлось плавать. Еслибъ она была одна, то упала бы на колѣни, начала бы бить себя въ грудь и повторять: моя вина, моя вина!... Актея, взявъ ее за руку, ввела ее черезъ внутренніе покои въ большой триклиній, гдѣ должно было происходить пиршество, а у Лигіи въ глазахъ потемнѣло, и біеніе сердца стѣсняло ея дыханіе. Словно какъ сквозь сонъ она видѣла тысячи мигающихъ свѣтильниковъ и на столахъ, и на стѣнахъ, словно сквозь сонъ слышала крики, которыми гостя привѣтствовали цезаря, какъ будто сквозь туманъ увидала его самого. Крикъ оглушилъ ее, блескъ ослѣпилъ, благовонія одурманили ее, и, теряя сознаніе, она едва могла различать Актею, которая, помѣстивъ ее за столъ, заняла мѣсто рядомъ.

Но немного погодя съ другой стороны раздался низкій, знакомый голосъ:

-- Привѣтъ тебѣ, прекраснѣйшая изо всѣхъ живущихъ на землѣ и изъ звѣздъ на небѣ! Привѣтъ божественной Каллинѣ!

Литія немного пришла въ себя и оглянулась: рядомъ съ нею возлежалъ Виницій.

Онъ былъ безъ тоги, потому что удобство и обычай повелѣвали снимать тогу во время пиршества. Тѣло его покрывала только красная туника, безъ рукавовъ, вышитая серебряными пальмами. Руки у него были обнаженныя, украшенныя, по-восточному, двумя широкими золотыми браслетами, смыкающимися выше локтей, ниже онѣ были тщательно выбриты, но съ выдающимися мускулами, настоящія руки солдата, созданнаго для меча и щита. На головѣ у него былъ вѣнокъ изъ розъ. Со своими сросшимися надъ носомъ бровями, съ великолѣпными глазами и смуглымъ лицомъ, онъ казался олицетвореніемъ молодости и силы. Лигіи онъ показался такимъ прекраснымъ, что хотя ея первое смущеніе уже прошло, она едва съумѣла отвѣтить:

-- Привѣтъ тебѣ, Маркъ.

А онъ продолжалъ:

-- Счастливы мои глаза, что видятъ тебя; счастливы уши, которыя слышатъ твой голосъ, болѣе милый для меня, чѣмъ звуки флейтъ и цитръ. Если бы мнѣ предоставили выбирать, кто долженъ возлежать со мною на этомъ пиру, ты или Венера, я выбралъ бы тебя, божественная Лигія!

Виницій смотрѣлъ на нее, какъ будто бы хотѣлъ насытиться ея зрѣлищемъ, и сжигалъ ее своими глазами. Его взглядъ соскользнулъ съ ея лица на шею и обнаженныя руки, любовался ея пластичными формами, охватывалъ, поглощалъ ее, но, кромѣ страсти, въ немъ свѣтилось и счастье, и любовь, и восторгъ безграничный.

-- Я зналъ, что увижу тебя въ домѣ цезаря, но когда увидалъ, то всю мою душу всколыхнуло такое чувство, какъ будто меня встрѣтила нечаянная радость.

Лигія, придя въ себя и чувствуя, что въ этомъ домѣ, среди этой толпы Виницій единственное близкое ей существо, заговорила съ нимъ и начала разспрашивать обо всемъ, что было непонятнымъ для нея я что наполняло ее страхомъ. Откуда онъ зналъ, что найдетъ ее въ домѣ цезаря и почему они здѣсь? Зачѣмъ цезарь отнялъ ее у Помпоніи? Она хочетъ возвратиться къ ней, ей страшно здѣсь. Она умерла бы отъ горя и безпокойства, если бы не надежда, что Петроній и онъ, Виницій, будутъ ходатайствовать за нее передъ цезаремъ.

Виницій объяснилъ ей, что объ ея похищеніи онъ узналъ отъ самого Авла. Почему она здѣсь -- онъ не знаетъ. Цезарь никому не отдаетъ отчета въ своихъ приказахъ и распоряженіяхъ. Но, тѣмъ не менѣе, ей бояться нечего. Онъ возлѣ нея и останется здѣсь. Онъ предпочелъ бы потерять глаза, чѣмъ не видѣть ее, предпочелъ бы разстаться съ жизнью, чѣмъ оставить ее. Она -- его душа, и онъ будетъ стеречь ее, какъ собственную душу. Онъ ей соорудитъ у себя въ домѣ алтарь, какъ своему божеству, и будетъ приносить ей въ жертву мирру и алое, а весною подснѣжники и цвѣты яблони... А если ей страшно въ домѣ цезаря, то онъ обѣщаетъ ей, что она не останется въ этомъ домѣ.

Хотя онъ говорилъ изворотливо, а иногда и прибѣгалъ во лжи, но въ его голосѣ звучала правда, потому что его чувства были правдивы. Его охватывала искренняя жалость въ Лигіи и слова ея вливались къ нему въ душу такъ, что когда она начала благодарить и увѣрять, что Помпонія полюбитъ его за его доброту, а она сама останется всю жизнь признательна ему, Виницій не могъ сдержать своего волненія и ему казалось, что онъ никогда въ жизни не съумѣетъ устоять противъ ея просьбы. Сердце его начинало таять. Прелесть Лигіи разжигала его страсти,-- онъ жаждалъ ея, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, чувствовалъ, что она несказанно дорога ему и что онъ, дѣйствительно, могъ бы поклоняться ей, какъ божеству. Онъ кпытывалъ непреодолимое желаніе говорить о ея красотѣ, о своемъ поклоненіи передъ нею, но шумъ увеличивался все болѣе, и онъ, поближе подвинувшись къ Лигіи, началъ нашептывать ей слова добрыя, сладкія, вытекающія изъ глубины души, звучныя, какъ музыка, и опьяняющія, какъ вино.

И онъ опьянялъ ее. Среди чужихъ, окружавшихъ ее, онъ казался ей все болѣе и болѣе близкимъ, болѣе милымъ, болѣе надежнымъ и преданнымъ всею душой. Онъ успокоилъ ее, обѣщалъ вырвать изъ дома цезаря, обѣщалъ, что не оставитъ ее и будетъ служить ей. Кромѣ того, тогда, у Авла, онъ говорилъ съ ней о любви и о счастьѣ, которое она можетъ дать только вообще, а теперь прямо говорилъ, что любитъ ее, что она для него милѣе и дороже всего на свѣтѣ. Лигія въ первый разъ слышала такія слова изъ мужскихъ устъ, и по мѣрѣ того, какъ она внимала имъ, ей казалось, что въ ней пробуждается что-то, что ее охватываетъ какое-то счастье, въ которомъ неизмѣримое счастье смѣшивается съ неизмѣримою тревогой. Ея щеки начинали горѣть, сердце забилось, уста открылись отъ изумленія. Ей было страшно, что она слушаетъ такія слова, и, вмѣстѣ съ тѣмъ, ни за что въ свѣтѣ она не хотѣла бы пропустить ни одного слова. Она то опускала глаза, то снова поднимала на Виниція свой свѣтлый, боязливый и, вмѣстѣ съ тѣмъ, вопросительный взглядъ, какъ будто бы хотѣла сказать ему: "говори дальше!" Говоръ, музыка, запахъ цвѣтовъ и запахъ арабскихъ куреній снова начали одурять ее. Въ Римѣ былъ обычай возлежать за столомъ, но дома Лигія занимала мѣсто между Помпоніей и маленькимъ Авломъ, а теперь возлѣ нея находился Виницій, молодой гигантъ, влюбленный въ нее, а она, чувствуя жаръ, которымъ вѣяло отъ него, испытывала одновременно и чувство стыда, и чувство наслажденія. Ею овладѣвало какое-то сладостное безсиліе, какое-то забвеніе, точно ее клонило ко сну.

Но близость Литіи начала вліять и на Виниція. Лицо его поблѣднѣло, ноздри раздулись, какъ у арабскаго коня. И подъ его красною туникой сердце, видимо, билось учащеннымъ біеніемъ, -- дыханіе его стало короткимъ, слова обрывались на устахъ. И онъ въ первый разъ находился въ такомъ близкомъ сосѣдствѣ съ нею. Мысли его начинали мѣшаться, онъ чувствовалъ, какъ по жиламъ его пробѣгаетъ огонь, и тщетно старался угасить его виномъ. И не вино, а чудное лицо Лигіи, ея обнаженныя руки, ея дѣвственная грудь, волнующаяся подъ золотистою туникой, ея фигура, скрытая подъ бѣлыми складками пеплума, опьяняли его съ каждою минутой все больше я больше. Наконецъ, онъ схватилъ ее за руку, какъ это было раньше въ домѣ Авла, и, притягивая ее въ себѣ, началъ шептать дрожащими устами:

-- Я люблю тебя, Каллина... божественная моя...

-- Маркъ, пусти меня,-- сказала Лигія.

Глаза его затуманились и онъ продолжалъ:

-- Божественная моя! Люби меня!...

Въ это время раздался голосъ Актеи, которая возлежала по другую сторону Лигіи:

-- Цезарь смотритъ на васъ.

Виницій мгновенно вспыхнулъ гнѣвомъ и на цезаря, и на Антею. Ея слова разогнали чары его упоенія. Въ эту минуту молодому человѣку даже пріязненный голосъ показался бы назойливымъ,-- ему казалось, что Актея намѣренно хочетъ помѣшать его разговору съ Литіей.

Онъ поднялъ голову и, взглянувъ на молодую отпущенницу сверхъ плечъ Лигіи, сказалъ со злостью:

-- Прошло время, Актея, когда ты на пирахъ возлежала около цезаря. Говорятъ, что тебѣ угрожаетъ слѣпота,-- такъ какъ же ты можешь разсмотрѣть его?

Актея грустно отвѣтила:

-- А, все-таки, я вижу его... Онъ также близорукъ и смотрятъ на васъ сквозь изумрудъ.

Все, что дѣлалъ Неронъ, настораживало даже самыхъ близкихъ людей. Виницій тоже обезпокоился, остылъ и незамѣтно началъ посматривать въ сторону цезаря. Лигія, которая въ силу своего смущенія, видѣла его сначала словно сквозь туманъ, а потомъ, поглощенная словами и близостью Виниція, не смотрѣла на него вовсе, теперь также обратила въ его сторону свои любопытные и испуганные глаза.

Актея говорила правду. Цезарь наклонился надъ столомъ, прищурилъ одинъ глазъ и, держа у другого полированный изумрудъ, которымъ пользовался постоянно, смотрѣлъ на нихъ. На шуту его взглядъ встрѣтился съ глазами Лигіи, и сердце дѣвушки сжалось отъ ужаса. Когда, еще ребенкомъ, она была въ сицилійскомъ имѣніи Авла, старая невольница египтянка разсказывала ей о змѣяхъ, живущихъ въ горныхъ ущельяхъ, и теперь ей показалось, что на нее смотритъ зеленый глазъ такого змѣя. Своею рукой она схватилась за руку Виниція, какъ испугавшійся ребенокъ, а въ головѣ ея тѣснились быстрыя и безпорядочныя мысли: "Такъ это онъ? Онъ, этотъ страшный и всемогущій?" До сихъ поръ она не видала его никогда и воображала инымъ. Она представляла себѣ какое-то ужасное лицо, съ окаменѣлою злостью въ чертахъ, а теперь увидала большую голову, посаженную на толстой шеѣ, правда, страшную, но чуть не смѣшную,-- до такой степени она напоминала издали голову ребенка. Туника аметистоваго цвѣта, запрещеннаго простымъ смертнымъ, бросала синеватый отблескъ на его широкое и короткое лицо. Волосы у него были темные, завитые по модѣ, введенной Отономъ, въ четыре ряда буклей. Бороды онъ не носилъ, потому что недавно посвятилъ ее Юпитеру, за что весь Римъ принесъ ему благодарность, хотя потихоньку шептали, что цезарь бреется потому, что у него, какъ у всей его семьи, борода выростаетъ краснаго цвѣта. Однако, въ его лбѣ, сильно выступающемъ надъ бровями, было что-то олимпійское. Въ сдвинутыхъ бровяхъ видна была самоувѣренность всемогущества, но подъ этимъ лбомъ полубога виднѣлось лицо обезьяны, пьяницы и комедіанта, ничтожное, полное перемѣнчивыхъ страстей, залитое, несмотря на молодые годы, жиромъ, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, болѣзненное. Лигіи онъ показался зловѣщимъ, но. прежде всего, отвратительнымъ.

Черезъ минуту цезарь положилъ свой изумрудъ и пересталъ смотрѣть на нее. Тогда она увидала его выпуклые голубые глаза, прищуренные отъ избытка свѣта, стеклянные, безъ мысли, похожіе на глаза умершаго человѣка.

Неронъ же обратился къ Петронію и сказалъ:

-- Это та заложница, которую любитъ Виницій?

-- Она,-- отвѣтилъ Петроній.

-- Какъ называется ея народъ?

-- Лигійцы.

-- Виницій считаетъ ее красивою?

-- Одѣнь въ женскій пеплумъ гнилой пень оливы, Виницій и его сочтетъ красивымъ. Но на твоемъ ликѣ, о, несравненный знатокъ, я уже читаю приговоръ! Тебѣ не нужно провозглашать его. Да, да, суха, худощава, настоящая маковая головка на тонкомъ стеблѣ, а ты, божественный эстетикъ, въ женщинѣ цѣнишь стебель, и ты трижды, четырежды правъ!... Одно лицо ничего не значитъ. Я многимъ воспользовался отъ тебя, но такого вѣрнаго взгляда у меня еще нѣтъ... И я готовъ побиться объ закладъ съ Тулліемъ Сенеціономъ на его любовницу, что хотя за трапезой, когда всѣ лежатъ и о фигурѣ заложницы трудно составить какое-нибудь мнѣніе, ты уже сказалъ себѣ: "черезъ-чуръ узка въ бедрахъ".

-- Черезъ-чуръ узка въ бедрахъ,-- отвѣтилъ Неронъ и закрылъ глаза.

На губахъ Петронія скользнула едва замѣтная улыбка, но Туллій Сенеціонъ, который въ это время разговаривалъ съ Вестиномъ или, вѣрнѣе, издѣвался надъ снами, въ которые Вестинъ вѣрилъ, обратился къ Петронію, и, хотя не имѣлъ ни малѣйшаго понятія, въ чемъ дѣло, сказалъ:

-- Ошибаешься. Я стою за одно съ цезаремъ.

-- Отлично!-- отвѣтилъ Петроній.-- Я только что доказывалъ, что у тебя есть кроха разума, а цезарь утверждаетъ, что ты оселъ безъ всякой примѣси.

-- Habet! {Habet -- "онъ получилъ рану" -- техническій терминъ о раненомъ гладіаторѣ. Раненый гладіаторъ могъ молить народъ о пощадѣ. Если зрители (а во время имперіи -- императоръ) поднимали вверхъ руку, сжавъ ее въ кулакъ и подвернувъ большой палецъ, то онъ получалъ пощаду; напротивъ, протягивая руку съ разогнутыми пальцами, его обрекали на смерть.} -- разсмѣялся Неронъ и опустилъ внизъ правый палецъ руки, какъ это дѣлалось въ циркахъ, въ знакъ того, что гладіаторъ получилъ ударъ я что его нужно добить.

Вестинъ, думая, что говорятъ о снахъ, воскликнулъ:

-- А я вѣрю въ сны... Сенека когда-то говорилъ мнѣ, что вѣрить тоже.

-- Прошлую ночь мнѣ снилось, что я стала весталкой,-- сказала, перегибаясь черезъ столъ, Кальвія Криспинилла.

На это Неронъ захлопалъ въ ладоши, другіе послѣдовали его примѣру. Рукоплесканія продолжались долго, потому что Криспишла, не одинъ разъ разводившаяся съ мужьями, извѣстна была во всемъ Римѣ по своему баснословному разврату.

Но она, нисколько не стѣсняясь, продолжала:

-- Ну, что-жь? Всѣ онѣ старыя и противныя. Одна Рубрія похожа на человѣка, и такъ насъ было бы двѣ, хотя у Рубріи лѣтомъ выступаютъ веснушки.

-- Позволь, однако, цѣломудреннѣйшая Кальвія, -- сказалъ Петроній, -- вѣдь, весталкой ты могла сдѣлаться только благодари сну.

-- А если бы цезарь повелѣлъ?

-- Тогда я повѣрилъ бы, что сны сбываются, даже самые неправдоподобные.

-- То-то и дѣло, что сбываются,-- сказалъ Вестинъ.-- Я понинаю людей, которые не вѣрятъ въ боговъ, но какъ можно не вѣрить въ сны?

-- А предсказанія?-- спросилъ Неронъ.-- Мнѣ когда-то предсказывали, что Римъ перестанетъ существовать, а я буду царствовать надъ всѣмъ Востокомъ.

-- Предсказанія и сны сплетаются между собою, -- проговорилъ Вестинъ.-- Одинъ проконсулъ, великій вольнодумецъ, послалъ въ храмъ Мопса {Мопсъ -- миѳическій предсказатель; объ оракулѣ его въ Киликіи (область Малой Азіи) упоминаетъ Тертулліанъ.} невольника съ запечатаннымъ письмомъ, которое не позволилъ вскрывать, для того, чтобъ удостовѣриться, дѣйствительно ли божокъ съумѣетъ отвѣтить на вопросъ, заключающійся въ письмѣ. Невольникъ провелъ ночь въ храмѣ, чтобы видѣть пророческій сонъ, затѣмъ возвратился и сказалъ такъ: мнѣ снился юноша, свѣтлый, какъ солнце, и онъ сказалъ мнѣ только одно слово: "чернаго". Проконсулъ, услышавъ это, поблѣднѣлъ и, обращаясь къ своимъ гостямъ, такимъ же безбожникамъ, какъ онъ, спросилъ: "Знаете ли, что было въ письмѣ?"

Тутъ Вестинъ остановился, взялъ чашу съ виномъ и приставилъ къ губамъ.

-- А что же было въ письмѣ?-- спросилъ Сенеціонъ.

-- Въ письмѣ былъ вопросъ: "какого быка я долженъ принести въ жертву: бѣлаго или чернаго?"

Но интересъ, возбужденный этимъ разсказомъ, прервалъ Вителлій. Онъ явился на пиръ уже выпивши и вдругъ, безъ всякаго поразразился безсмысленнымъ смѣхомъ.

-- Чему эта бочка сала смѣется?-- спросилъ Неронъ.

-- Смѣхъ отличаетъ людей отъ скотовъ,-- сказалъ Петроній,-- а у него нѣтъ другаго доказательства, что онъ не кабанъ.

Вителлій пересталъ смѣяться и, причмокивая губами, лоснящимися отъ разныхъ соусовъ, съ такимъ изумленіемъ началъ оглядывать присутствующихъ, какъ будто бы никогда не видалъ ихъ раньше. Потомъ онъ поднялъ свою, похожую на подушку, руку и сказалъ хриплымъ голосомъ:

-- Съ моего пальца свалился воинскій перстень моего отца.

-- Который былъ портнымъ,-- добавилъ Неронъ.

Но Вителлій вновь разразился неожиданнымъ смѣхомъ и началъ искать перстень въ пеплумѣ Бальвіи Криспиниллы.

Ватиній закричалъ, подражая крику испуганной женщины, а Нигидія, пріятельница Кальвіи, молодая вдова съ лицомъ ребенка и глазами блудницы, сказала вслухъ:

-- Ищетъ, чего не терялъ.

-- И что ему все равно не годится, даже еслибъ онъ и нашелъ,-- докончилъ поэтъ Луканъ {Луканъ -- римскій поэтъ I вѣка по P. X., впослѣдствіи казненный Нерономъ. Онъ написалъ Pharsalia, гдѣ описывается война Юлія Цезаря съ Помпеемъ.}.

Пиръ становился веселѣе. Толпы невольниковъ разносили все новыя яства; изъ большихъ вазъ, наполненныхъ снѣгомъ и оплетенныхъ плющомъ, появлялись все новые небольшіе кратеры {Crater -- большой сосудъ вродѣ глубокой миски, въ которомъ вино смѣшивали съ водою и изъ котораго затѣмъ наливали въ бокалы (древніе рѣдко пили чистое вино, не разбавляя его водою).} съ винами различныхъ сортовъ. Всѣ пили много. Съ потолка на столъ и пирующихъ безпрестанно сыпались розы.

Петроній началъ просить Нерона, чтобы, прежде чѣмъ всѣ гости перепьются, онъ облагородилъ пиръ своимъ пѣніемъ. Къ нему присоединился хоръ другихъ голосовъ, но Неронъ сталъ отказываться. Не въ одной смѣлости тутъ дѣло, хотя ему всегда недостаетъ ея... Одни боги знаютъ, чего стоитъ ему всякое появленіе передъ публикой. Онъ не отказывается отъ этого,-- нужно что-нибудь сдѣлать для искусства, и, наконецъ, если Аполлонъ одарилъ его кое-какимъ голосомъ, нельзя пренебрегать даромъ бога. Онъ даже понимаетъ, что въ этомъ заключается его обязанность по отношенію къ государству, но сегодня онъ охрипъ. Ночью онъ положилъ себѣ свинцовыя гирьки на грудь, но и это не помогло... Онъ думаетъ ѣхать въ Акцій, чтобы надышаться морскимъ воздухомъ.

Но Луканъ сталъ умолять его во имя искусства и человѣчества. Всѣмъ извѣстно, что божественный поэтъ и пѣвецъ сложилъ гимнъ въ честь Венеры, передъ которымъ гимнъ Лукреція {Лукрецій Каръ -- римскій поэтъ I вѣка хо P. X. Онъ написалъ философскую поэму De rerum natura (О природѣ), въ которой изложилъ ученіе философа Эпикура. Она начинается прекраснымъ воззваніемъ къ Венерѣ.} -- только завываніе годовалаго волчонка. Да будетъ же этотъ пиръ настоящимъ пиромъ. Властелинъ такой милостивый не долженъ подвергать подобнымъ мукамъ своихъ подданныхъ. "Не будь жестокимъ, цезарь!"

-- Не будь жестокимъ!-- крикнули всѣ, сидящіе возлѣ императора.

Неронъ развелъ руками въ знакъ того, что долженъ уступить. Тогда на всѣхъ лицахъ появилось выраженіе благодарности, всѣ глаза устремились на него. Но Неронъ приказалъ прежде предувѣдомить Поппею, что собирается пѣть, а присутствующимъ объяснилъ, что она не пришла на пиръ вслѣдствіе нездоровья; но такъ какъ никакое лѣкарство не приноситъ ей такого облегченія, какъ его пѣніе, то ему жалко было бы лишить ее возможности выздоровѣть.

Поппеа пришла скоро. Она еще до сихъ поръ владѣла Нерономъ, какъ подданнымъ, но знала, что если дѣло касалось его самолюбія, какъ пѣвца, возницы или поэта, то затрогивать его не безопасно. Она вошла, какъ прекрасное божество, облаченная, также какъ и Неронъ, въ одежду аметистоваго цвѣта и въ ожерельѣ изъ громадныхъ жемчужинъ, когда-то отнятыхъ у Массинисы,-- златоволосая, кроткая, -- и, несмотря на двухъ своихъ предшествующихъ мужей, съ дѣвственнымъ лицомъ и взглядомъ.

Ее привѣтствовали криками и именемъ "божественной Августы". Лигія никогда въ жизни не видѣла ничего равнаго по красотѣ и ей не хотѣлось вѣрить своимъ глазамъ, потому что ей было извѣстно, что Поппеа Сабина одна изъ самыхъ порочныхъ женщинъ въ мірѣ. Она знала отъ Помпоніи, что Поппеа довела цезаря до убійства жены и матери, знала ее по разсказамъ гостей и слугъ Авла; слышала, что по ночамъ народъ свергаетъ ея статуи; слышала о надписяхъ, за которыя виновныхъ подвергаютъ тяжелымъ наказаніямъ и которыя, все-таки, каждое утро появляются на городскихъ стѣнахъ. А теперь, при видѣ этой прославленной Поппеи, которую поклонники Христа считали воплощеніемъ зла и преступленія, Лигіи показалось, что такою могутъ представляться только ангелы или какіе-нибудь небесные духи. Она положительно не могла оторвать отъ нея своихъ глазъ, а съ устъ ея невольно сорвался вопросъ:

-- Ахъ, Маркъ, можетъ ли это быть?

Виницій, отчасти разгоряченный виномъ и недовольный, что столько вещей разсѣиваютъ ея вниманіе и отвлекаютъ ее отъ него и его словъ, сказалъ:

-- Да, она прекрасна, но ты во сто разъ прекраснѣе. Ты не знаешь себя, иначе ты влюбилась бы въ себя, какъ Нарциссъ... Она купается въ ослиномъ молокѣ, а тебя Венера точно выкупала въ своемъ. Ты не знаешь себя, ocelle mi!... {Ocelle mi -- "глазокъ мой!"} Не смотри на нее. Обрати свой взоръ на меня, ocelle mi!... Дотронься устами этой чаши вина, а потомъ я прикоснусь къ тому же мѣсту своими губами.

Онъ придвигался все ближе, а Лигія начала отодвигаться къ Актеѣ. Но въ эту минуту потребовали молчанія, потому что цезарь всталъ. Пѣвецъ Діодоръ подалъ ему лютню, изъ рода тѣхъ, которыя назывались дельтой, другой, Териносъ, который долженъ былъ вторить ему, приблизился съ инструментомъ, называемымъ наблій {Nablium -- музыкальный инструментъ финикійскаго происхожденія (вѣроятно, тотъ самый, который по-еврейски называется nebel и часто упоминается въ псахмахъ) о 10 или 12 струнахъ, четыреугольной формы; играли на немъ, какъ на арфѣ, обѣими руками.}. Неронъ, опершись дельтой о столъ, поднялъ глаза вверху, и на минуту въ триклиніи воцарилась тишина, нарушаемая только шелестомъ падающихъ съ потолка розъ.

Цезарь запѣлъ или, вѣрнѣе, заговорилъ нараспѣвъ, ритмическимъ складомъ, при аккомпанементѣ двухъ лютней, свой гимнъ Венерѣ. Ни голосъ, хотя съ нѣсколько тусклымъ звукомъ, ни стихи не были дурны, такъ что бѣдною Лигіей снова овладѣло угрызеніе совѣсти. Гимнъ, прославляющій языческую Венеру, показался ей даже превосходнымъ, да и самъ цезарь, со своимъ лавровымъ вѣнкомъ и поднятыми къ небу глазами, великолѣпнымъ, далеко менѣе страшнымъ и отвратительнымъ, чѣмъ при началѣ пира.

Гости императора разразились громомъ рукоплесканій. Вокругъ раздавались восклицанія: "о, небесный голосъ!" Нѣкоторыя женщины, въ знакъ своего восхищенія, поднявъ руку кверху, такъ и оставались въ этомъ положеніи, другія отирали свои влажные глаза; въ залѣ сдѣлалось шумно, какъ въ ульѣ. Поппеа, склонивъ свою золотистую головку, поднесла къ губамъ руку Нерона и долго держала ее молча. Къ ногамъ цезаря упалъ и молодой грекъ, Пиѳагоръ, дивной красоты, тотъ самый, съ которымъ, позднѣе, уже на половину сумасшедшій Неронъ приказалъ фламинамъ {Flammes -- назывались жрецы нѣкоторыхъ боговъ.} обвѣнчать себя съ соблюденіемъ всѣхъ обрядовъ.

Но Неронъ внимательно смотрѣлъ на Петронія, похвалы котораго всегда и въ высшей степени желательны ему, а тотъ сказалъ:

-- Что касается музыки, то Орфей въ эту минуту долженъ совсѣмъ пожелтѣть отъ зависти, какъ присутствующій здѣсь Луканъ, а стихи... я жалѣю, что они не хуже,-- тогда я, можетъ быть, нашелъ бы для нихъ похвальное слово.

Луканъ нисколько не обидѣлся за упоминаніе о зависти,-- напротивъ, посмотрѣлъ на Петронія съ благодарностью и, притворяясь недовольнымъ, проворчалъ:

-- Да будетъ проклята судьба, которая повелѣла мнѣ жить въ одно время съ такимъ артистомъ! Обо мнѣ, можетъ быть, осталось бы что-нибудь въ человѣческой памяти и на Парнасѣ, а то угаснешь, какъ угасаетъ ночникъ при солнцѣ.

Однако, Петроній, обладавшій удивительною памятью, началъ повторять отрывки изъ гимна, цитировать отдѣльные стихи, восхвалять и разбирать красивыя слова. Луканъ, точно забывшій о своей зависти передъ прелестью поэзіи, тоже добавилъ нѣсколько восторженныхъ словъ. На лицѣ Нерона отразилось блаженство и бездонное тщеславіе, не только граничащее съ глупостью, но и совершенно равное ей. Онъ самъ подсовывалъ имъ стихи, которые считалъ лучшими, наконецъ, сталъ утѣшать Лукана и уговаривать его не терять мужества, ибо кто чѣмъ родился, тотъ тѣмъ и есть, -- однако, честь, которую люди отдаютъ Юпитеру, не исключаетъ чести другихъ боговъ.

Онъ всталъ проводить Поппею, которая, дѣйствительно, была нездорова и хотѣла уйти. Однако, цезарь приказалъ гостямъ опять занять свои мѣста и объявилъ, что скоро возвратится. Дѣйствительно, черезъ минуту онъ вернулся, чтобъ одурять себя дымомъ кадильницъ и смотрѣть на зрѣлища, которыя онъ самъ, Петроній и Тигеллинъ приготовили къ этому пышному пиру.

Было прочитано нѣсколько стихотвореній и произнесено нѣсколько діалоговъ, въ которыхъ уродливость замѣняла остроуміе, Потомъ знаменитый мимъ, Парисъ, передавалъ приключенія Іо {Іо -- дочь миѳическаго аргосскаго царя Инаха. За любовь къ ней Зевса ревнивая Гера обратила ее въ корову; лишь послѣ долгихъ странствованій по землѣ она получила опять человѣческій образъ.}, дочери царя Инаха. Гостямъ, а въ особенности Лигіи, не привыкшей къ подобнымъ зрѣлищамъ, показалось, что они видятъ чудеса и чары. Парисъ движеніями рукъ и тѣла умѣлъ выражать такія вещи, которыя, казалось, въ танцѣ выразить невозможно. Руки его съ необыкновенною быстротой двигались въ пространствѣ и производили впечатлѣніе свѣтоносной, живой тучи, содрогающейся, сладострастной, охватывающей близкую къ обмороку дѣвушку, сжигаемую пароксизмомъ блаженства. Это былъ образъ, а не танецъ, образъ ясный, открывающій тайну любви, чародѣйный и безстыдный. Потомъ вошли корибанты {Corybantos -- жрецы фригійской богини Кибелы, культъ которой проникъ и въ Римъ. Они совершали служеніе богинѣ съ шумной музыкою и дикими плясками.} съ сирійскими дѣвушками и подъ звуки цитръ, флейтъ, цимбалъ и бубновъ начали вакхическій танецъ, полный дикаго движенія и еще болѣе дикаго разврата. Литіи показалось, что ее спалитъ молнія, что громъ долженъ ударить въ этотъ дворецъ или потолокъ обрушиться на головы пирующихъ.

Но изъ золотой сѣти, прикрѣпленной у потолка, сыпались только розы, а полупьяный Виницій нашептывалъ ей:

-- Я видѣлъ тебя въ домѣ Авла у фонтана и полюбилъ тебя. Тогда былъ разсвѣтъ и ты думала, что на тебя никто не смотритъ, а я видѣлъ тебя... и до сихъ поръ вижу тебя такою же, хотя тебя скрываетъ пеплумъ. Сбрось пеплумъ, какъ Криспинилла. Понимаешь?... Боги и люди ищутъ любви. Кромѣ нея, нѣтъ ничего на свѣтѣ. Склони голову во мнѣ на грудь и смежи очи.

У Лигіи на вискахъ тяжело бились жилы. Ею овладѣвало впечатлѣніе, что она летитъ въ какую-то пропасть, а Виницій, который недавно казался ей такимъ близкимъ и надежнымъ, вмѣсто того, чтобы спасать, толкаетъ ее на погибель. И она почувствовала къ нему непріязненное чувство. Она снова начала страшиться и этого пиршества, и Виниція, и самой себя. Какой-то голосъ, похожій на голосъ Помпоніи, еще взывалъ ея душѣ: "Лигія, спасайся!"-- но что-то такое говорило ей, что спасаться уже поздно, и, кого охватилъ такой огонь, кто видѣлъ все, что происходило на этомъ лиру, въ комъ сердце билось такъ, какъ билось въ ней, когда она слушала слова Виниція, кого охватывала такая дрожь, какая ее охватывала при его приближеніи,-- тотъ погибъ безъ всякой надежды на спасеніе. Ей дѣлалось дурно. По временамъ ей казалось, что она лишится чувствъ. Она знала, что, подъ страхомъ подвергнуться гнѣву цезаря, встать не можетъ никто, пока не встанетъ цезарь, но все равно,-- у нея не хватило бы силъ на это.

А до конца пира было еще далеко. Невольники приносили еще новыя блюда и постоянно наполняли виномъ сосуды. Появились атлеты и начали бороться. Могучія, свѣтящіяся отъ масла тѣла слились въ одну глыбу, кости одного трещали въ желѣзныхъ рукахъ другого, изъ-за стиснутыхъ зубовъ вырывалось зловѣщее скрежетаніе. По временамъ то слышался тяжелый топотъ ногъ о посыпанный шафраномъ полъ, то гладіаторы снова становились неподвижный, стихали и тогда зрителямъ представлялось, что передъ ними группа, изсѣченная изъ камня. Глаза римлянъ съ наслажденіемъ слѣдили за этою игрой страшно напряженныхъ рукъ и мускуловъ. Но борьба длилась долго,-- Бротонъ, свѣтило и начальникъ школы гладіаторовъ, не даромъ слылъ за самаго сильнаго человѣка во всемъ государствѣ. Противникъ его началъ все быстрѣе переводить дыханіе, потомъ лицо его посинѣло, наконецъ, изъ рта его хлынула кровь, и онъ упалъ.

Громъ рукоплесканій привѣтствовалъ конецъ единоборства, а Бротонъ, упершись ногою о плечи противника, скрестилъ на груди могучія руки и обводилъ залу глазами тріумфатора.

Затѣмъ пришли подражатели звѣрямъ, фокусники и шуты, но на нихъ мало обращали вниманія, потому что вино уже затмѣвало глаза зрителей. Пиръ мало-по-малу смѣнялся въ пьяную, распущенную оргію. Сирійскія дѣвушки, которыя передъ этимъ плясали вакхическій танецъ, смѣшались съ гостями. Музыка обратилась въ безпорядочный и дикій грохотъ цитръ, лютней, армянскихъ цимбалъ, египетскихъ систровъ {Sistrum -- музыкальный инструментъ, употреблявшійся египтянами при службѣ богинѣ Изидѣ. Онъ состоялъ изъ нѣсколькихъ металлическихъ палочекъ, вдѣланныхъ въ металлическую рамку овальной формы съ ручкой; за ручку брали этотъ инструментъ и сильно махали имъ, отчего и получался звукъ.}, трубъ и роговъ, а такъ какъ пирующимъ хотѣлось разговаривать, то музыкантамъ начали кричать, чтобъ они уходили вонъ. Воздухъ, насыщенный запахомъ цвѣтовъ, ароматомъ маслъ, которыми хорошенькіе мальчики во все время пира окропляли ноги пирующихъ, становился тяжелымъ, свѣтильники свѣтились блѣднымъ огнемъ, вѣнки на головахъ пирующихъ съѣхали въ сторону, лица поблѣднѣли и покрылись каплями пота.

Вителлій свалился подъ столъ, Нигидія, обнажившись до половины, склонила свою пьяную дѣтскую головку на грудь Лукана, а тотъ, въ одинаковой степени пьяный, началъ сдувать съ ея волосъ золотистую пудру, съ неимовѣрнымъ блаженствомъ поднимая глаза кверху. Вестинъ упорно, въ десятый разъ, повторялъ отвѣтъ Мопса на незапечатанное письмо проконсула, а Туллій, который издѣвался надъ богами, говорилъ размякшимъ голосомъ:

-- Ибо если Сферосъ Ксенофана {Ксенофанъ -- древній греческій философъ VI вѣка до P. X., основатель элейской школы. Но ученіе о Сферооѣ ошибочно приписано здѣсь авторомъ ему, оно принадлежитъ философу Эмпедоклу V вѣка. По ученію этого послѣдняго, въ мірѣ дѣйствуютъ двѣ силы, которыя онъ называетъ "любовь" и "ненависть": первая соединяетъ элементы, изъ которыхъ состоитъ міръ, вторая ихъ разъединяетъ. Когда всѣ элементы бываютъ соединены любовью, то въ этомъ состояніи міръ, представляя совершенное смѣшеніе всѣхъ веществъ, образуетъ шарообразный Сферосъ, который описывается какъ всеблаженный богъ, такъ какъ всякая ненависть изъ него изгнана.} круглъ, то, понимаешь, такого бога можно ногой катить передъ собою, какъ бочку.

Но Домицій Афръ, старый злодѣй и доносчикъ, возмутился этимъ разговоромъ и отъ негодованія облилъ себѣ всю тунику фалернскимъ виномъ {Философское вино, очень славившееся въ древности, выдѣлывалось на горѣ Massicus въ Кампаніи, области средней Италіи на берегу Тосканскаго залива.}. Онъ всегда вѣрилъ въ боговъ. Люди говорятъ, что Римъ погибнетъ, находятся и такіе, которые утверждаютъ, что онъ уже гибнетъ. И вѣрно!... Но если это наступитъ, то только потому, что у молодежи нѣтъ вѣры, а безъ вѣры не можетъ быть добродѣтели. Точно также пренебрегли старыми, суровыми обычаями и никому не приходитъ въ голову, что эпикурейцы не могутъ противу стоять варварамъ. Да это что!... Лично онъ только жалѣетъ, что дожилъ до такихъ временъ и что въ наслажденіяхъ долженъ искать защиты отъ огорченій, которыя безъ того скоро уложили бы его въ могилу.

И, проговоривъ это, онъ привлекъ въ себѣ сирійскую танцовщицу и впился своимъ беззубымъ ртомъ въ ея спину и плечи. Консулъ Меммій Регулъ увидалъ это и, поднимая свою лысую голову, украшенную съѣхавшимъ на бокъ вѣнкомъ, воскликнулъ:

-- Кто говоритъ, что Римъ гибнетъ?... Вздоръ!... Я, консулъ, знаю это лучше... Videant consules!... Тридцать легіоновъ охраняютъ нашъ pax romana {Videant consules (ne quid res publica detrimenti capiat) -- "пусть консулы заботятся, чтобы государство не понесло ущерба", -- формула, посредствомъ которой консуламъ въ опасное для Рима время давались большія полномочія. Pax romana "спокойствіе Рима".}.

Онъ приложилъ руки къ вискамъ и закричалъ во всю комнату:

-- Тридцать легіоновъ! Тридцать легіоновъ... отъ Британіи до Парѳянской границы!

Но вдругъ онъ остановился и, приставивъ палецъ во лбу, добавилъ:

-- А чуть ли не тридцать два...

Домиція, однако, не успокоило количество легіоновъ, охраняющихъ римское спокойствіе. "Нѣтъ, нѣтъ! Римъ долженъ погибнуть, потому что погибла вѣра въ боговъ, заброшены суровые обычаи! Римъ долженъ погибнуть... А жаль! Жизнь такъ хороша, цезарь такъ добръ и вино такое хорошее! Ахъ, какъ жаль!-- и, скрывъ лицо на спинѣ сирійской вакханки, онъ расплакался.-- Какое тамъ дѣло до будущей жизни?... Ахиллъ былъ правъ, что лучше быть работникомъ въ подлунномъ мірѣ, чѣмъ царствовать въ киммерійскихъ странахъ {Въ Одиссеѣ Гомера призракъ Ахилла, сдѣлавшагося по смерти царемъ надъ мертвыми, жалуется Одиссею на свое положеніе: "я предпочелъ бы, говоритъ онъ, служить работникомъ у какого-нибудь бѣдняка на землѣ, чѣмъ царствовать надъ всѣми умершими". Подъ киммерійскими странами авторъ, очевидно, разумѣетъ подземный міръ; но по Гомеру киммерійцы -- народъ, живущій на землѣ близь входа въ подземное царство.}. Да еще существуютъ ли какіе-нибудь боги, хотя невѣріе губитъ молодежь".

Тѣмъ временемъ Луканъ сдулъ весь золотой порошокъ съ волосъ уснувшей отъ опьяненія Нигидіи, потомъ обвилъ ее плющомъ, снятымъ со стоявшей передъ нимъ вазы, и оглянулъ сосѣдей радостнымъ и вопросительнымъ взглядомъ. Затѣмъ онъ и себя украсилъ плющомъ, повторяя тономъ глубокаго убѣжденія:

-- Я вовсе не человѣкъ, я -- фавнъ.

Петроній не былъ пьянъ, но Неронъ, который сначала, оберегая свой "божественный" голосъ, пилъ мало, подъ конецъ осушалъ чашу за чашой и охмелѣлъ. Онъ хотѣлъ даже продолжать пѣть свои стихи, на этотъ разъ греческіе, но забылъ ихъ и по ошибкѣ запѣлъ пѣсню Анакреона. Ему аккомпанировали Пиѳагоръ, Діодоръ и Териносъ, но дѣло у нихъ какъ-то не ладилось, и они бросили это. Но за то Неронъ, какъ знатокъ и эстетикъ, началъ восхищаться красотою Пиѳагора и отъ восторга принялся даже цѣловать его руки. Такія прелестныя руки онъ видалъ когда-то... но у кого?

И, приложивъ руку къ влажному лбу, онъ старался вспомнить. Вдругъ на лицѣ его появилось выраженіе страха.

-- Ахъ, да, у матери, у Агриппины!

И цезаремъ овладѣли мрачныя видѣнія.

-- Говорятъ, что при лунѣ она блуждаетъ по морю около Бай и Баулъ {Baiae и Bauli -- италійскіе города въ Камланіи на берегу Тосканскаго залива; первый теперь Baia, второй -- Bacoli.}... И ничего другого, только все ходитъ, ходитъ, какъ бы отыскиваетъ что-нибудь. Приблизится къ лодкѣ и отойдетъ... но рыбакъ, на котораго она посмотритъ, умираетъ.

-- Недурная тема,-- сказалъ Петроній.

А Вестинъ, вытянувъ шею, какъ журавль, прошепталъ таинственно:

-- Я не вѣрю въ боговъ, но вѣрю въ духовъ.

Неронъ не обращалъ вниманія на ихъ слова и продолжалъ:

-- Наконецъ, я совершилъ лемуріи {Lemures -- души умершихъ; для умилостивленія ихъ 9 мая справлялся праздникъ lemurіа.}. Я не хочу видѣть ее. Вѣдь, это уже пятый годъ. Я долженъ, долженъ былъ наказать ее, потому что она подослала ко мнѣ убійцу, и, еслибъ я не предупредилъ ее, сегодня вы не слыхали бы моего пѣнія.

-- Благодаримъ, цезарь, отъ имени города и всего міра!-- крикнулъ Домицій Афръ.

-- Вина, пусть ударятъ въ тимпаны!

Шумъ начался снова. Луканъ, весь обвитый плющомъ, желая заглушить всѣхъ, всталъ и началъ кричать:

-- Я не человѣкъ, а фавнъ и живу въ лѣсу! Э-хоо!

Наконецъ, упился цезарь, упились мужчины и женщины. Виницій былъ пьянъ не менѣе другихъ, а въ добавокъ, кромѣ страсти, имъ овладѣлъ задоръ поссориться съ кѣмъ-нибудь, что случалось съ нимъ всегда, если онъ переходилъ извѣстную мѣру. Его смуглое лицо поблѣднѣло, языкъ его заплетался, когда онъ говорилъ приподнятымъ и повелѣвающимъ голосомъ:

-- Дай мнѣ поцѣловать тебя! Сегодня, завтра, все равно!... Довольно этого!... Цезарь взялъ тебя отъ Авла для того, чтобъ подарить мнѣ, понимаешь? Завтра вечеромъ я пришлю за тобой, понимаешь?... Цезарь обѣщалъ мнѣ, прежде чѣмъ взялъ тебя... Ты должна быть моей! Поцѣлуй меня, я не хочу ждать завтрашняго дня, цѣлуй скорѣй!

Онъ обнялъ ее, но Актея начала защищать ее, да и сама Лигія защищалась, хотя чувствовала, что силы оставляютъ ее, что она гибнетъ. Напрасно она старалась отстранить его руки, напрасно голосомъ, въ которомъ звучали страхъ и обида, умоляла его не быть такимъ и имѣть къ ней сожалѣніе. Его пьяное дыханіе обливало ее все ближе и ближе, лицо его очутилось совсѣмъ около ея лица. То не былъ уже прежній добрый, чуть ли не дорогой ея душѣ Виницій, а пьяный, злой сатиръ, который наполнялъ ее страхомъ и отвращеніемъ.

Но силы ея слабѣли съ каждою минутой. Напрасно, откинувшись назадъ, она отстраняла лицо, чтобъ избѣжать его поцѣлуевъ. Онъ поднялъ ее и, прижавъ ея голову къ своей груди, началъ разжимать своими губами ея поблѣднѣвшія губы.

Но въ ту же минуту какая-то страшная сила сбросила его руки съ ея шеи съ такою легкостью, какъ будто то были руки ребенка, а самого Виниція отшвырнула въ сторону, какъ сухую вѣтку или увядшій листъ. Что такое случилось? Виницій протеръ глаза и вдругъ увидѣлъ надъ собою громадную фигуру лигійца, по имени Урса, котораго встрѣчалъ раньше въ домѣ Авла.

Лигіецъ былъ спокоенъ и только смотрѣлъ на Виниція своими голубыми глазами такъ странно, что у молодого человѣка кровь застыла въ жилахъ. Потомъ Урсъ взялъ на руки свою царевну и ровнымъ, тихимъ шагомъ вышелъ изъ триклинія.

Актея тотчасъ же послѣдовала за ними.

Виницій съ минуту сидѣлъ, какъ окаменѣлый, потомъ сорвался съ мѣста и побѣжалъ къ выходу.

-- Лигія, Лигія!

Но страсть, изумленіе, бѣшенство и вино подкосили его ноги. Онъ пошатнулся разъ, другой, схватилъ за обнаженную руку одну изъ вакханокъ и началъ спрашивать, моргая глазами:

-- Что случилось, что случилось?

А вакханка взяла чашу съ виномъ и подала ему съ улыбкой въ своихъ отуманенныхъ глазахъ.

-- Пей!-- сказала она.

Виницій выпилъ и свалился съ ногъ.

Большая часть гостей лежала уже подъ столомъ. Изъ оставшихся одни невѣрными шагами ходили по триклинію, другіе спали на своихъ ложахъ, а на пьяныхъ консуловъ и сенаторовъ, на пьяныхъ всадниковъ, поэтовъ и философовъ, на пьяныхъ танцовщицъ и пьяныхъ патриціанокъ, на весь этотъ міръ, еще всемогущій, но уже бездушный, увѣнчанный и распущенный, но уже угасающій,-- изъ золотой сѣти, прикрѣпленной въ потолку, все сыпались и сыпались розы.

VIII.

Урса никто не задержалъ, никто даже не спросилъ, что онъ дѣлаетъ. Прислуга цезаря, видя гиганта съ женщиной на рукахъ, думала, что это какой-нибудь невольникъ уноситъ свою упившуюся госпожу. Наконецъ, съ ними шла Актея, а ея присутствіе устраняло всякія подозрѣнія.

Такимъ образомъ, Урсъ вышелъ изъ триклинія въ сосѣднюю комнату, а оттуда въ галлерею, ведущую въ помѣщеніе Актеи.

Лигія обезсилѣла такъ, что какъ мраморная висѣла на рукѣ Урса, но когда ее обвѣялъ прохладный и чистый утренній воздухъ, она открыла глаза. Становилось все свѣтлѣе. Изъ колоннады Урсъ свернулъ въ боковой портиrъ, выходящій не во дворъ, а въ дворцовый садъ, въ которомъ верхушки пиній и кипарисовъ уже румянились отъ утренней зари. Здѣсь было пусто, отголоски музыки и крики пирующихъ едва-едва достигали сюда. Лигіи показалось, что ее вырвали изъ ада и вынесли на свѣтъ Божій. Было что-то такое и за этимъ омерзительнымъ триклиніемъ,-- было небо, заря, свѣтъ и тишина. Дѣвушка вдругъ разрыдалась и, припадая къ плечу гиганта, начала повторять:

-- Домой, Урсъ, домой, къ Авлу!...

-- Пойдемъ!-- отвѣтилъ Урсъ.

Они были уже въ маленькомъ атріи, принадлежащемъ въ помѣщенію Актеи. Урсъ посадилъ Лигію на мраморную лавку, подальше отъ фонтана, Актея начала ее успокоивать и предлагать отдохнуть, увѣряя, что пока ей ничего не угрожаетъ, потому что пьяные гости цезаря послѣ пира будутъ спать до вечера. Но Лигія долго не хотѣла успокоиться и, сжимая руками виски, повторяла, какъ ребенокъ:

--.Домой, къ Авлу!

Урсъ былъ готовъ на все. Правда, у воротъ стоятъ преторіанцы, но онъ и такъ пройдетъ. Солдаты не задерживаютъ выходящихъ. У арки такъ и кишатъ носилки. Люди начнутъ выходить толпами. И никто не задержитъ. Они выйдутъ вмѣстѣ съ прочими и прямо отправятся домой. Наконецъ, какое ему дѣло? Какъ царевна скажетъ, такъ и должно быть. Затѣмъ онъ и приставленъ сюда.

А Лигія повторяла:

-- Да, Урсъ, выйдемъ!

Но у Актеи ума было больше, чѣмъ у нихъ у двоихъ. Выйдутъ! да! Никто ихъ не удержитъ. Но изъ дома цезаря бѣжать не позволяется, и кто дѣлаетъ это, тотъ оскорбляетъ его величіе. Они уйдутъ, но вечеромъ центуріонъ во главѣ отряда солдатъ принесетъ смертный приговоръ Авлу и Помпоніи Грецинѣ, а Лигію возьметъ обратно во дворецъ, и тогда ей ужь не будетъ спасенія. Если Авлъ приметъ ее подъ свой кровъ, смерть ждетъ его неминуемо.

У Литіи опустились руки. Исхода никакого не было. Она должна рѣшить, Авлу ли погибнуть, или ей самой. Идя на пиръ, она имѣла надежду, что Виницій и Петроній освободятъ ее изъ дома цезаря и передадутъ Помпоніи, а теперь она знала, что они-то собственно и уговорили цезаря взять ее отъ Авла. Исхода не было. Развѣ только одно чудо могло извлечь ее изъ этой пропасти, чудо и всемогущество Божіе.

-- Актея,-- сказала она съ отчаяніемъ,-- ты слышала, Виницій говорилъ, что цезарь подарилъ меня ему и что сегодня вечеромъ онъ пришлетъ за мной невольниковъ и возьметъ меня къ себѣ въ домъ?

-- Слышала, -- сказала Актея и, разведя руками, умолкла. Отчаяніе, съ которымъ говорила Лигія, не находило въ ней отголоска. Вѣдь, она сама была же любовницей Нерона. Сердце ея, хотя и доброе, не умѣло достаточно понимать позора такихъ отношеній. Какъ бывшая невольница, она слишкомъ сжилась съ правомъ рабства и, кромѣ того, до сихъ поръ любила Нерона. Еслибъ онъ захотѣлъ возвратиться въ ней, она протянула бы къ нему руки, какъ къ счастью. Понимая ясно, что Лигія или должна стать любовницей молодого красавца Виниція, или подвергнуть гибели себя и Авла, она просто не могла уразумѣть, какъ дѣвушка можетъ колебаться.

-- Въ домѣ цезаря, -- сказала она немного погодя, -- тебѣ не было бы опаснѣе, чѣмъ въ домѣ Виниція.

И ей не пришло въ голову, что,-- хотя она и говорила правду,-- слова ея обозначали: "примирись съ судьбой и сдѣлайся наложницей Виниція". Но Лигія еще чувствовала на своихъ устахъ его палящіе, какъ уголь, поцѣлуи, полные звѣрской страсти, и кровь прихлынула къ ея лицу при воспоминаніи объ этомъ.

-- Никогда!-- вспыхнула она.-- Я не останусь ни здѣсь, ни у Виниція!

Автею удивила эта вспышка.

-- Неужели, -- спросила она, -- Виницій такъ ненавистенъ тебѣ?

Но Лигія не могла отвѣчать, потому что опять разрыдалась. Актея прижала ее къ груди и начала успокоивать. Урсъ тяжело вздыхалъ и сжималъ свои громадные кулаки, потому что любилъ свою царевну съ вѣрностью собаки и не могъ выносить ея слезъ. Въ его лигійскомъ сердцѣ родилось желаніе возвратиться въ залу, придушить Виниція, а въ случаѣ надобности -- и цезаря, но онъ боялся признаться въ этомъ своей госпожѣ изъ опасенія, что поступокъ, который сразу показался ему столь простымъ, не будетъ приличествовать исповѣднику распятаго Агнца.

Актея, успокоивъ Лигію, снова начала разспрашивать ее:

-- Неужели онъ такъ ненавистенъ тебѣ?

-- Нѣтъ,-- отвѣтила Лигія,-- мнѣ нельзя его ненавидѣть, потому что я -- христіанка.

-- Я знаю это, Лигія. Я знаю также изъ посланій Павла Tapсійскаго, что вамъ не дозволяется ни подвергать себя позору, ни бояться смерти болѣе, чѣмъ грѣха, но скажи мнѣ, твое ученіе дозволяетъ ли причинять кому-нибудь смерть?

-- Нѣтъ.

-- Тогда, какъ же ты можешь привлекать мщеніе цезаря на домъ Авла?

Наступила минута молчанія. Бездонная пропасть снова открылась передъ Лигіей.

Молодая отпущенница продолжала:

-- Я спрашиваю потому, что мнѣ жалко тебя, жалко добрую Помпонію и ихъ ребенка. Я давно живу въ этомъ донѣ и знаю, чѣмъ грозитъ гнѣвъ цезаря. Нѣтъ, вы не можете бѣжать отсюда. Тебѣ остается одинъ путь -- молить Виниція, чтобъ онъ возвратилъ тебя къ Помпоніи.

Но Лигія опустилась на колѣни, чтобъ молиться кому-то другому. Урсъ немного погодя послѣдовалъ ея примѣру, и оба начали молиться, при свѣтѣ утренней зари, во дворцѣ цезаря.

Актея въ первый разъ видѣла такую молитву и не могла оторвать глазъ отъ Лигіи, которая, повернувшись къ ней профилемъ, съ поднятою головой и руками, смотрѣла въ небо, какъ будто ожидая оттуда помощи. Заря разцвѣтила ея темные волосы и бѣлый пеплумъ, отразилась въ ея глазахъ, и Лигія, вся залитая блескомъ, сама казалась олицетвореніемъ свѣта. Въ ея поблѣднѣвшемъ лицѣ, въ открытыхъ устахъ, въ глазахъ и рукахъ, поднятыхъ къ небу, чувствовался какой-то неземной восторгъ. И Актея поняла теперь, почему Лигія не можетъ быть ничьей наложницей. Передъ любовницей Нерона точно открылся край занавѣси, скрывавшій міръ совсѣмъ другой, чѣмъ тотъ, къ которому она привыкла. Изумляла ее молитва Лигіи въ этомъ домѣ преступленія и позора. За минуту до того ей казалось, что Лигіи нѣтъ спасенія, а теперь она начинала вѣрить, что можетъ произойти что-нибудь необычайное, что явится какая-нибудь помощь, и такая могучая, что самъ цезарь не будетъ въ состояніи противустать ей, что съ неба на защиту дѣвушки спустятся крылатыя войска или солнце обовьетъ ее своимъ лучомъ и притянетъ къ себѣ. Она уже слышала о многихъ чудесахъ въ христіанской общинѣ и думала теперь, что, очевидно, все это правда, коль скоро Лигія такъ молится.

Наконецъ, Лигія поднялась съ лицомъ, просіявшимъ надеждой. Урсъ всталъ также и, присѣвъ на корточки около лавки, смотрѣлъ за свою госпожу и ожидалъ ея словъ.

А глаза Лигіи затуманились и двѣ крупныхъ слезы скатились по ея щекамъ.

-- Да благословитъ Богъ Помпонію и Авла,-- сказала она.-- Мнѣ нельзя навлекать на нихъ опасность, и я никогда не увижу тъ больше.

Потомъ, обратившись въ Урсу, она сказала ему, что у нея на всемъ свѣтѣ остался только онъ одинъ, что теперь онъ долженъ быть ея отцомъ и защитникомъ. Но она не можетъ остаться ни въ домѣ цезаря, ни въ домѣ Виниція. Пускай Урсъ возьметъ ее, пусть выведетъ изъ города, пусть скроетъ гдѣ-нибудь, гдѣ ее не найдутъ ни Виницій, ни его слуги. Она пойдетъ за нимъ всюду, хотя бы за моря, хотя бы за горы, къ варварамъ, гдѣ не слыхали римскаго имени и куда власть цезаря не простирается. Пусть онъ возьметъ ее и спасетъ,-- у нея онъ одинъ остался.

Лигіецъ былъ готовъ и, въ знакъ повиновенія, наклонился и обнялъ ея ноги. Но на лицѣ Актеи, которая ожидала чуда, отразилось разочарованіе. Только и принесла эта молитва? Убѣжать изъ дома цезаря -- оскорбленіе величества,-- это преступленіе должно быть наказано, и если бы Лигіи удалось куда-нибудь скрыться, цезарь выместитъ свой гнѣвъ на Авлѣ. Если хочетъ она бѣжать, то пусть бѣжитъ изъ дома Виниція. Тогда цезарь, который не любитъ заниматься чужими дѣлами, вѣроятно, уже и не захочетъ помогать Виницію преслѣдовать ее, и, во всякомъ случаѣ, здѣсь не будетъ оскорбленія величества.

Но Лигія такъ именно и думала. Авлъ даже не будетъ знать, гдѣ она, даже и Помпонія... Убѣжитъ она, только не изъ дома Виниція, а съ дороги. Онъ съ пьяну проговорился ей, что сегодня вечеромъ онъ пришлетъ за нею своихъ невольниковъ. Должно быть, имъ говорилъ правду и не высказалъ бы ее, еслибъ былъ трезвымъ. Очевидно, онъ одинъ, а, можетъ быть, и вмѣстѣ съ Петроніемъ, видѣли цезаря передъ пиршествомъ и вынудили отъ него обѣщаніе, что онъ выдастъ ее вечеромъ. А если они сегодня забудутъ, то пришлетъ за нею завтра. Но Урсъ спасетъ ее. Онъ вынесетъ ее изъ носилокъ, какъ вынесъ изъ триклинія, и они пойдутъ, куда глаза глядятъ. Съ Урсомъ никто не справится. Противъ него не устоитъ даже тотъ страшный гладіаторъ, который вчера боролся въ триклиніи. Но Виницій можетъ прислать за нею очень много невольниковъ,-- такъ Урсу нужно сейчасъ идти къ епископу Линну за совѣтомъ и помощью. Епископъ сжалится надъ ней, не оставитъ ее въ рукахъ Виниція и прикажетъ христіанамъ, вмѣстѣ съ Урсомъ, идти спасать ее. Ее отобьютъ, а потомъ Урсъ съумѣетъ вывести ее изъ города и скрыть гдѣ-нибудь отъ римскаго могущества.

И лицо Лигіи разцвѣло улыбкой и покрылось румянцемъ. Надежда снова вселилась въ нее, какъ будто разсчеты на спасеніе превратились уже въ дѣйствительность. Она бросилась на шею къ Актеѣ, приложилась своими губами къ ея щекѣ и шепнула:

-- Ты не выдашь насъ, Актея, да?

-- Клянусь тѣнью моей матери, я не выдамъ васъ,-- отвѣтила отпущенница.-- Проси только своего Бога, чтобъ Урсъ съумѣлъ отбить тебя.

Голубые дѣтскіе глаза гиганта свѣтились счастьемъ. Онъ не съумѣетъ ничего придумать, хотя долго ломалъ свою бѣдную голову, но такую простую вещь онъ сдѣлаетъ. И днемъ ли, ночью ли, -- ему все равно, -- онъ пойдетъ къ епископу, потому что епископъ читаетъ въ небѣ, что надо и чего не надо. Но христіанъ онъ и такъ бы успѣлъ собрать. Мало ли у него знакомыхъ и невольниковъ, и гладіаторовъ, и свободныхъ людей и въ Субуррѣ, и за мостами! Онъ набралъ бы ихъ тысячу,-- пожалуй, и двѣ. И онъ отобьетъ свою госпожу и вывести за городъ также съумѣетъ, и идти съ ней съумѣетъ. Они пойдутъ съ ней хоть на край свѣта, хотя бы туда, откуда они родомъ, гдѣ никто и не слыхалъ о Римѣ.

Тутъ онъ сталъ пристально глядѣть впередъ, какъ бы желая разсмотрѣть отдаленное будущее, потомъ проговорилъ:

-- Въ лѣсъ! Охъ, какой боръ, какой боръ!...

Но черезъ минуту онъ уже стряхнулъ съ себя свои видѣнія.

Да, онъ сейчасъ пойдетъ къ епископу, а вечеромъ съ сотнею человѣкъ будетъ поджидать носилки. Пусть ихъ провожаютъ не только невольники, а хотя бы и преторіанцы. Никто и думать не смѣй подвертываться подъ его кулаки, даже еслибъ онъ былъ закованъ въ желѣзную броню... Точно желѣзо ужь такъ крѣпко! Если хорошенько стукнуть по желѣзу, такъ и голова подъ нимъ не выдержитъ.

Но Лигія съ великою, а, вмѣстѣ съ тѣмъ, дѣтскою важностью подняла палецъ кверху.

-- Урсъ, "не убій",-- сказала она.

Лигіецъ поднесъ свою, похожую на булаву, руку къ затылку изъ смущеніи забормоталъ. Да, вѣдь, онъ долженъ отбить ее... "свой свѣтъ"... Вѣдь, она сама же сказала, что теперь его очередь... Онъ будетъ стараться, насколько возможно. А какъ что случится нечаянно?... Вѣдь, онъ долженъ отбивать ее! Ну, если и случится, то онъ будетъ каяться такъ, такъ просить безвиннаго Агнца, что распятый Агнецъ смилуется надъ нимъ, бѣднякомъ... Вѣдь, онъ не хочетъ прогнѣвить Агнца,-- что же дѣлать, если у вето рука такая тяжелая?...

И лицо его смягчилось. Желая скрыть это, онъ поклонился и сказалъ:

-- Пойду къ святому епископу.

Актея обняла Лигію и заплакала. Она еще лишній разъ удостовѣрилась, что есть какой-то міръ, гдѣ даже въ страданіи гораздо больше счастья, чѣмъ во всѣхъ наслажденіяхъ и избыткахъ дома цезаря,-- еще разъ передъ нею распахнулись какія-то двери на свѣтъ, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, она поняла, что недостойна переступить эти двери.

IX.

Лигіи было жаль Помпонію Грецину, которую она любила всею душой, жаль весь домъ Авла, но, тѣмъ не менѣе, все ея отчаяніе прошло. Она чувствовала даже нѣкоторое утѣшеніе, что для своей правды отрѣшается отъ удобствъ и обрекаетъ себя на бродячую жизнь, полную неизвѣстности. Въ этомъ, можетъ быть, крылась и частица дѣтскаго любопытства, какою именно будетъ эта жизнь гдѣ-то въ отдаленныхъ странахъ, среди варваровъ и дикихъ звѣрей, но еще больше было глубокой и искренней вѣры, что, поступая такимъ образомъ, она дѣлаетъ такъ, какъ повелѣлъ "Божественный Учитель", и что съ этой поры Онъ самъ будетъ оберегать ее, какъ послушное и вѣрное дѣтище. А въ такомъ случаѣ какое зло могло встрѣтить ее? Явятся какія-нибудь страданія,-- она и ихъ перенесетъ во имя Его. Настигнетъ неожиданная смерть,-- Онъ возьметъ ее къ себѣ, а когда умретъ Помпонія, они будутъ вмѣстѣ всю вѣчность. Не разъ, еще въ домѣ Авла, она ломала свою дѣтскую головку и горевала надъ тѣмъ, что она, христіанка, ничего не можетъ сдѣлать для Распятаго, о которомъ съ такимъ чувствомъ говорилъ даже Урсъ. Но теперь минута подошла. Лигія чувствовала себя почти счастливой и начала говорить о своемъ счастьѣ Актеѣ, которая, впрочемъ, не могла понять ее. Оставить все, оставить домъ, удобства, городъ, сады, храмы, портики, все, что такъ красиво, страну теплаго солнца, близкихъ людей,-- и ради чего же?-- для того, чтобы скрыться отъ любви молодого и красиваго воина... Въ головѣ Актеи эти понятія не умѣщались. по временамъ она чувствовала, что въ этомъ есть правда, даже, можетъ быть, какое-нибудь великое, таинственное счастье, но яснаго отчета въ этомъ дать себѣ не умѣла, тѣмъ болѣе, что Лигію ждало еще одно испытаніе, которое могло окончиться плохо и которое прямо угрожало ея жизни. Актея по природѣ была боязлива и со страхомъ думала о томъ, что можетъ принести этотъ вечеръ, но о своихъ опасеніяхъ не хотѣла говорить Лигіи.

Наступилъ день и солнце заглянуло въ атрій. Актея начала уговаривать свою гостью отдохнуть,-- это такъ необходимо послѣ ночи, проведенной безъ сна. Лигія не противилась и вмѣстѣ съ хозяйкой вошла въ кубикулъ, обширную и великолѣпно обставленную комнату, благодаря прежнимъ отношеніямъ Актеи къ императору. Они легли рядомъ, но Актея, несмотря на утомленіе, не могла заснуть. Давно уже она была грустна и несчастна, но теперь ею начинало овладѣвать какое-то безпокойство, котораго она не испытывала раньше. До сихъ поръ жизнь казалась ей только безцѣльной и лишенной всякой будущности, а теперь вдругъ она показалось ей и позорной.

Въ головѣ ея образовывалась все большая путаница. Двери, ведущія къ свѣту, опять начинали то открываться, то закрываться, но въ ту минуту, когда онѣ открывались, свѣтъ ослѣплялъ Актею такъ, что она ничего не могла видѣть ясно. Она скорѣе догадывалась, что въ этомъ блескѣ кроется какое-то положительно безмѣрное счастье, въ сравненіи съ которымъ все остальное -- ничто. Напримѣръ, еслибъ цезарь удалилъ Поппею и вновь полюбилъ ее, Актею, то и это было бы ничто въ сравненіи съ тѣмъ счастьемъ. И вдругъ ей пришла мысль, что и цезарь, котораго она такъ любила и котораго невольно считаетъ за какого-то полубога,-- что-то такое же ничтожное, какъ и любой невольникъ, и этотъ дворецъ изъ нумидійскаго мрамора ничѣмъ не лучше груды каменьевъ. И въ концѣ эти чувства, въ которыхъ она не умѣла отдавать себѣ тетя, начали мучить ее. Она хотѣла заснуть, но не могла,-- настолько волновало ее безпокойство.

Она думала, что Лигія, надъ которой висѣла такая гроза, также не спитъ, и обратилась къ ней, чтобы поговорить о вчерашнемъ празднествѣ, но Лигія спала спокойно. Въ темный кубикулъ, сквозь неплотно прикрытую занавѣсь, врывайся солнечный лучъ и въ немъ клубилась золотистая пыль. Актея видѣла тонкое лицо Лигіи, покоящееся на обнаженной рукѣ, закрытые глаза и слегка открытый ротъ. Дыханіе ея было ровно.

"Спитъ... можетъ спать!-- подумала Актея.-- Ребенокъ!"

Но черезъ минуту ей пришло въ голову, что, однако, этотъ ребенокъ предпочитаетъ бѣжать, чѣмъ сдѣлаться любовницей Виниція, предпочитаетъ нужду позору, скитальчество -- великолѣпному дому возлѣ Каринъ, роскошнымъ одеждамъ, драгоцѣнностямъ, пирамъ, звукамъ лютней и цитръ.

"Но почему?"

И она начала смотрѣть на Литію, какъ бы желая найти отвѣтъ на ея спящемъ лицѣ. Долго она смотрѣла на ея ясный лобъ, на мягкія очертанія бровей, на темныя рѣсницы, на дѣвственную грудь, колышущуюся ровнымъ дыханіемъ, и подумала опять:

"Какъ она не похожа на меня!"

И Лигія показалась ей какимъ-то чудомъ, какимъ-то божественномъ видѣніемъ, какою-то любимицей боговъ, во сто разъ прекраснѣй всѣхъ цвѣтовъ сада цезаря и всѣхъ изваяній его дворца. Но въ сердцѣ гречанки не было зависти,-- напротивъ, при мысли объ опасностяхъ, которыя угрожали молодой дѣвушкѣ, ее охватывала великая жалость. Въ ней словно проснулись материнскія чувства. Лигія показалась ей не только прекрасной, какъ прекрасный сонъ, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, и любимымъ ребенкомъ, и она прикоснулась своими губами къ ея волосамъ.

А Лигія спала спокойно, какъ будто дома, подъ згидой Помпоніи Грецины, и спала долго. Уже миновалъ полдень, когда она открыла свои голубые глаза и осмотрѣлась вокругъ съ великимъ изумленіемъ. Очевидно, ее изумляло, что она не въ домѣ Авла.

-- Это ты, Актея?-- спросила она, разглядѣвъ въ полумракѣ лицо гречанки.

-- Я, Лигія.

-- Сейчасъ уже вечеръ?

-- Нѣтъ, дитя, но полдень уже прошелъ.

-- А Урсъ не возвратился?

-- Урсъ не говорилъ, что возвратится. Онъ вечеромъ будетъ ожидать съ христіанами твоихъ носилокъ.

-- Да, правда.

Онѣ оставили кубикулъ и отправились въ баню. Актея выкупала Лигію и повела ее сначала завтракать, а потомъ гулять въ дворцовые сады, гдѣ нельзя было разсчитывать ни на какую опасность, потому что цезарь и его приближенные еще спали. Лигія въ первый разъ видѣла эти удивительные сады, полные кипарисовъ, пиній, дубовъ, оливъ и миртъ, посереди которыхъ бѣлѣлось цѣлое полчище статуй, сверкали спокойныя зеркала прудовъ, цвѣли рощицы розъ, орошаемыхъ брызгами фонтановъ,-- гдѣ входы въ очаровательные гроты поросли плющомъ или виноградомъ, гдѣ по водной поверхности плавали серебристые лебеди, а между ста, туями и деревьями блуждали прирученныя газели изъ африканскихъ пустынь и красивыя, пестрыя птицы, доставляемыя изъ всѣхъ извѣстныхъ странъ міра.

Сады были пусты; только тамъ и сямъ, съ лопатами въ рукахъ, работали невольники и пѣли въ полголоса свои пѣсни; другіе, которымъ дали отдыхъ, сидѣли у прудовъ или въ тѣни деревьевъ, остальные поливали розы и блѣдно-лиловые цвѣты шафрана. Актея и Лигія ходили долго и осматривали всѣ чудеса садовъ, и хотя мысли Лигіи были заняты совсѣмъ другимъ, она, все-таки, еще была настолько юна, что не могла не поддаться любопытству и изумленію. Ей даже приходило въ голову, что еслибъ цезарь былъ добръ, то въ такомъ дворцѣ и такихъ садахъ онъ могъ бы быть очень счастливымъ.

Наконецъ, онѣ немного устали, сѣли на скамью, почти совершенно скрытую въ тѣни кипарисовъ, и начали бесѣдовать о томъ, что всего болѣе тяготило ихъ, то-есть о предполагаемомъ бѣгствѣ Лигіи. Актея была гораздо менѣе спокойна, чѣмъ Лигія, и по временамъ ей казалось, что это сумасбродное намѣреніе не можетъ удасться. Ей все больше и больше становилось жаль Лигію, а въ голову приходила мысль, что во сто разъ безопаснѣе было бы попробовать подѣйствовать на добрыя чувства Виниція. Она начала разспрашивать молодую дѣвушку, какъ давно знаетъ она Виниція и не думаетъ ли, что его можно упросить возвратить ее Помпоніи.

Лигія грустно покачала своею темною головкой. Нѣтъ. Въ домѣ Авла Виницій былъ совсѣмъ другой, добрый, но со вчерашняго вечера она боится его и предпочитаетъ убѣжать къ своимъ лигійцамъ.

Актея допрашивала дальше:

-- Однако, въ домѣ Авла онъ былъ милъ тебѣ?

-- Да,-- отвѣтила Лигія и поникла головой.

-- Вѣдь, ты не невольница, какою я была когда-то,-- сказала Актея послѣ минутнаго раздумья.-- На тебѣ Виницій могъ бы жениться. Ты заложница и дочь лигійскаго царя. Авлъ любитъ тебя, какъ родную, и я увѣрена, что они готовы признать тебя дочерью. Виницій могъ бы жениться на тебѣ.

Во Лигія отвѣтила тихо и еще грустнѣе:

-- Мнѣ лучше бѣжать къ лигійцамъ.

-- Лигія, хочешь, я сейчасъ пойду къ Виницію, разбужу его, если онъ спитъ, и скажу ему то, что говорила тебѣ сейчасъ? Да, дорогая моя, я сейчасъ пойду къ нему и скажу: "Виницій, это царская дочь и любимое дѣтище славнаго Авла; если ты любишь ее, возврати ее Авлу, а потомъ возьми ее изъ ихъ дома, какъ свою іену".

Дѣвушка отвѣтила такимъ тихимъ голосомъ, что Актея едва могла разслышать:

-- Мнѣ лучше бѣжать къ лигійцамъ.

И слезы нависли на ея длинныхъ рѣсницахъ.

Вблизи послышались шаги и, прежде чѣмъ Актея успѣла увидѣть, кто приближается, передъ скамейкой появилась Поппеа Сабина со свитой своихъ невольницъ. Двѣ изъ нихъ держали надъ нею пучки страусовыхъ перьевъ, прикрѣпленныхъ въ золотымъ прутьямъ, и слегка обвѣвали ее, а, вмѣстѣ съ тѣмъ, и защищали отъ жгучаго, хотя и осенняго, солнца. Черная эѳіопка съ выдающимися грудями, точно переполненными молокомъ, несла на рукахъ ребенка, закутаннаго въ пурпуръ, обшитый золотою бахромой. Актея и Лигія встали, предполагая, что Поппеа пройдетъ мимо скамейки, не обращая на нихъ вниманія, но она остановилась и сказала:

-- Актея, ты нехорошо пришила бубенчики къ икункулѣ (куклѣ); ребенокъ оторвалъ одинъ и поднесъ было ко рту; къ счастью, Лилитъ замѣтила это во-время.

-- Прости, божественная,-- отвѣтила Актея, скрещивая на груди руки и склоняя голову.

Поппеа посмотрѣла на Лигію.

-- Что это за невольница?-- спросила она.

-- Это не невольница, божественная Августа, а воспитанница Помпоніи Гредины и дочь лигійскаго царя, которую онъ, какъ заложницу, отдалъ римлянамъ.

-- Она пришла навѣстить тебя?

-- Нѣтъ, Августа. Она съ третьяго дня живетъ во дворцѣ.

-- Она была вчера на пирѣ?

-- Была, Августа.

-- По чьему приказанію?

-- По приказанію цезаря.

Поппеа еще внимательнѣе начала смотрѣть на Липю, которая стояла передъ нею съ поникшею головой, то съ любопытствомъ поднимая на нее свои сверкающіе глаза, то снова скрывая ихъ подъ рѣсницами. Вдругъ между бровями Августы появилась морщина. Ревнивая въ своей красотѣ и власти, она жила въ постоянной тревогѣ, чтобы когда-нибудь какая-нибудь счастливая соперница не погубила ее такъ, какъ она сама погубила Октавію. Каждое красивое женское лицо во дворцѣ возбуждало ея подозрѣнія. Глазомъ знатока она сразу окинула всю фигуру Лигіи и испугалась. "Да это прямо нимфа,-- подумала она,-- ее породила Венера". И вдругъ ей въ голову пришло то, чего не приходило никогда, съ какою бы красотой ей ни приходилось встрѣчаться,-- что она значительно старше Лигіи! Уязвленное самолюбіе дрогнуло въ ней и разныя опасенія быстро начали тѣсниться въ ея голову. "Можетъ быть, Неронъ не видалъ, или, смотря сквозь изумрудъ, не оцѣнилъ ее. Но что можетъ случиться, если онъ увидитъ ее, такую чудную, днемъ, при солнцѣ? Въ добавокъ, она не невольница! Она царская дочь,-- правда варварскаго, но, все-таки, царя!... Безсмертные боги! Она такъ же прекрасна, какъ я, но моложе меня!"

И морщина между бровями Августы стала еще больше, а глаза ея изъ-подъ золотистыхъ рѣсницъ засвѣтились холоднымъ свѣтомъ.

Но она съ наружнымъ спокойствіемъ обратилась къ Лигіи и спросила:

-- Ты говорила съ цезаремъ?

-- Нѣтъ, Августа.

-- Почему ты предпочитаешь быть здѣсь, а не у Авла?

-- Я не предпочитаю, госпожа. Петроній уговорилъ цезаря взять меня отъ Помпоніи, но я здѣсь поневолѣ, о, госпожа!...

-- И ты хотѣла бы возвратиться къ Помпоніи?

Послѣдній вопросъ Поппеа предложила голосомъ болѣе мягкимъ и ласковымъ, и въ сердце Лигіи вдругъ вступила надежда.

-- Госпожа,-- сказала она, протягивая руки къ Поппеѣ,-- цезарь обѣщалъ отдать меня, какъ невольницу, Виницію, но ты вступись за меня и возврати меня Помпоніи.

-- Такъ Петроній убѣдилъ цезаря взять тебя у Авла и отдать Виницію?

-- Да, госпожа. Виницій сегодня пришлетъ за мной, но ты, милостивая, сжалься надо мной.

Она склонилась, взяла въ руки край одежды Поппеи и съ бьющимся сердцемъ ожидала ея слова. Поппеа съ лицомъ, освѣтившимся злобною улыбкой, посмотрѣла на нее и сказала:

-- Я обѣщаю тебѣ, что еще сегодня ты будешь невольницей Виниція.

И она удалилась, какъ видѣніе,-- прекрасное, но злое. До ушей Лигіи и Антеи долетѣлъ только крикъ ребенка, который, неизвѣстно почему, началъ плакать.

У Лигіи глаза тоже наполнились слезами, но она взяла руку Аггеи и сказала:

-- Возвратимся домой. Помощи ждать нужно только оттуда, откуда она можетъ явиться.

Онѣ возвратились въ атріумъ и не покидали его до вечера. Когда смерклось и невольницы внесли свѣтильники, и Лигія, и Актея были очень блѣдны. Разговоръ ихъ обрывался каждую минуту. Обѣ онѣ настороживали слухъ, не приближается ли кто-нибудь. Лигія постоянно повторяла, что хотя ей жаль покидать Актею, но такъ какъ Урсъ долженъ ожидать ее въ какихъ-то страшныхъ мѣстахъ, то она желала бы, чтобы все это произошло сегодня. Но, несмотря на это, дыханіе ея становилось все короче и отрывистѣе. Актея лихорадочно собирала драгоцѣнности, которыя могла найти, увязывала ихъ въ узелъ пеплума Лигіи и заклинала ее не отвергать этого дара,-- единственнаго средства бѣгства. По временамъ наступала глухая тишина, съ ея обманчивыми явленіями. Молодымъ женщинамъ казалось, что онѣ слышатъ то какой-то шепотъ за занавѣской, то далекій плачъ ребенка, то лай псовъ.

Вдругъ занавѣска, отдѣляющая атрій отъ сѣней, безшумно раздвинулась и высокій, смуглый человѣкъ, съ лицомъ, изъѣденнымъ оспой, какъ ужъ проскользнулъ въ атріумъ. Лигія сразу узнала Атацина, отпущенника Виниція, который иногда приходилъ въ домъ Авла.

Актея испуганно вскрикнула, но Атацинъ низко поклонился и сказалъ:

-- Привѣтъ божественной Лигіи отъ Кая Виниція, который идетъ ее на ужинъ въ своемъ домѣ, украшенномъ зеленью.

Губы дѣвушки совершенно поблѣднѣли.

-- Я иду,-- сказала она, и на прощанье обвилась руками вокругъ шеи Актеи.

X.

Домъ Виниція дѣйствительно былъ украшенъ миртовою зеленью и плющомъ, который гирляндами сплетался на стѣнахъ и надъ дверями. Колонны всѣ были обвиты виноградомъ. Въ атріи, просвѣтъ котораго для защиты отъ ночного холода былъ затянутъ пурпурною шерстяною занавѣской, было свѣтло, какъ днемъ. Горѣли восьми-и двѣнадцати-свѣчные свѣтильники, сдѣланные въ формѣ деревьевъ, звѣрей, птицъ или статуй, держащихъ лампады, наполненныя благовоннымъ масломъ. Свѣтильники эти были и изъ алебастра, и изъ мрамора, и изъ золоченой коринѳской мѣди,-- не такіе дивные, какъ славный свѣтильникъ изъ храма Аполлона, которымъ теперь пользовался Неронъ, но тоже прекрасные и вышедшіе изъ рукъ великихъ художниковъ. Нѣкоторые изъ нихъ были заслонены александрійскимъ стекломъ или прозрачными индѣйскими тканями, красными, голубыми, желтыми, такъ что весь атріумъ горѣлъ разноцвѣтными огнями. Разносилось благоуханіе нарда, къ которому Виницій привыкъ на Востокѣ. Глубина дома, въ которомъ сновали невольники и невольницы, также горѣла свѣтомъ. Въ триклинія столъ былъ приготовленъ на четверыхъ, потому что за ужинъ, кро мѣ Виниція и Лигіи, должны были возлечь Петроній и Хризотемида.

Виницій во всемъ слѣдовалъ указаніямъ Петронія, который совѣтовалъ ему не самому идти за Лигіей, а послать Атацина съ приказомъ цезаря, а Лигію принять въ домѣ, и принять не только ласково, но даже съ оказаніемъ чести.

-- Вчера ты былъ пьянъ,-- говорилъ Петроній.-- Я видѣлъ, ты поступалъ съ нею, какъ каменщикъ изъ Альбанскихъ горъ. Не будь черезъ-чуръ назойливъ и помни, что хорошее вино нужно пить медленно. Знай также, что сладко желать, но еще слаще быть желаннымъ.

Хризотемида придерживалась собственнаго, немного отличнаго мнѣнія, но Петроній, называя ее своею весталкой и голубкой, началъ объяснять ей разницу, какая должна быть между опытнымъ цирковымъ возницей и мальчикомъ, который въ первый разъ садится на колесницу. Потомъ онъ обратился къ Виницію и продолжалъ:

-- Заслужи ея довѣріе, развесели ее, будь къ ней великодушенъ. Я не хотѣлъ бы присутствовать на скучномъ ужинѣ. Даже поклянись ей Аидомъ, что возвратишь ее Помпоніи, а это ужъ твое будетъ дѣло, чтобы завтра она сама предпочла остаться.

И, указывая на Хризотемиду, онъ прибавилъ:

-- Я вотъ уже пять лѣтъ каждый день въ большей или меньшей степени примѣняю такой способъ къ этой пугливой птичкѣ и не могу пожаловаться на ея жестокость.

Хризотемида ударила его вѣеромъ изъ павлиньихъ перьевъ и сказала:

-- Развѣ я не сопротивлялась, сатиръ?

-- Имѣя въ виду моего предшественника.

-- Развѣ ты не былъ у моихъ ногъ?

-- Для того только, чтобы надѣть перстни на ихъ пальцы.

Хризотемида невольно взглянула на свои ноги, на пальцахъ которыхъ, дѣйствительно, искрились драгоцѣнные камни, и разсмѣялась вмѣстѣ съ Петроніемъ. Но Виницій не слыхалъ ихъ размолвки. Сердце его безпокойно билось подъ великолѣпною одеждой сирійскаго жреца, въ которую онъ нарочно нарядился для пріема Лигіи.

-- Они должны были уже выйти изъ дворца,-- сказалъ онъ, какъ будто разговаривая съ самимъ собою.

-- Должны,-- отвѣтилъ Петроній.-- Тѣмъ временемъ я могу тебѣ разсказать о пророчествахъ Аполлонія Тіанскаго или ту исторію о Руфинѣ, которую, не помню почему, не докончилъ.

Но Виниція такъ же мало занималъ Аполлоній Тіанскій, какъ и исторія Руфина. Мысли его были около Лигіи, и хотя онъ чувствовалъ, что лучше было принять Лигію въ собственномъ домѣ, чѣмъ идти во дворецъ, но по временамъ жалѣлъ, что не сдѣлалъ этого. Тогда онъ раньше могъ бы видѣть Лигію и сидѣть съ ней въ темнотѣ рядомъ въ двухмѣстныхъ носилкахъ.

Въ это время невольники внесли трехножныя бронзовыя жаровни, украшенныя бараньими головами, и начали бросать на раскаленные уголья нардъ и мирру.

-- Повертываютъ въ Каринамъ!-- снова сказалъ Виницій.

-- Онъ не выдержитъ, выбѣжитъ на встрѣчу и, пожалуй, разойдется съ ними,-- воскликнула Хризотемида.

Виницій безсмысленно улыбнулся и сказалъ:

-- Нѣтъ, я выдержу.

Но ноздри его все раздувались, и Петроній, видя это, замѣтилъ, пожимая плечами:

-- Въ немъ нѣтъ философа ни на одну сестерцію, и никогда я изъ этого сына Марса не сдѣлаю человѣка.

Виницій даже не слыхалъ этого.

-- Они уже на Каринахъ!

Они, дѣйствительно, повертывали къ Каринамъ. Невольники, называемые лампадаріи, шли впереди, другіе, педесеквіи, по обѣимъ сторонамъ носилокъ, а Атацинъ тутъ же, за ними, и наблюдалъ за шествіемъ.

Но шествіе подвигалось медленно. Фонари плохо освѣщали дорогу. Притомъ, улицы, ближайшія къ дворцу, были совершенно пусты, развѣ кое-гдѣ покажется человѣкъ съ фонаремъ въ рукахъ, но за то дальше царствовало необыкновенное оживленіе. Почти изъ каждаго переулка выходили люди, по трое, по четверо, всѣ безъ фонарей, всѣ въ темныхъ одеждахъ. Одни шли вмѣстѣ съ процессіей, мѣшались съ невольниками, другіе скоплялись въ большія кучки и становились на дорогѣ, а иные шатались, какъ пьяные. По временамъ идти становилось такъ трудно, что лампадаріи начинали кричать:

-- Мѣсто для благороднаго трибуна Кая Виниція!

Лигія сквозь раздвинутыя занавѣски видѣла эти темныя кучки и начинала дрожать отъ волненія. Ее поперемѣнно охватывала то надежда, то тревога. "То онъ, то Урсъ и христіане!... Вотъ, вотъ, сейчасъ!-- шептали ея дрожащія губы.-- О, Христосъ, помоги! О, Христосъ, спаси!"

Но и Атацинъ, который сначала не обращалъ вниманія на это необыкновенное оживленіе улицы, наконецъ, началъ безпокоиться. Здѣсь крылось что-то странное. Лампадаріи все чаще принуждены были кричать: "Мѣсто для носилокъ благороднаго трибуна!" Съ обоихъ боковъ неизвѣстные люди такъ тѣснились въ носилкамъ, что Атацинъ приказалъ отогнать ихъ палками.

Вдругъ впереди процессіи послышался крикъ, всѣ факелы мгновенно погасли. Вокругъ носилокъ начались замѣшательство и драка.

Атацинъ понялъ: это было просто нападеніе.

И, понявъ это, онъ струсилъ. Всѣмъ было извѣстно, что цезарь, съ компаніею августіанъ, часто разбойничаетъ и въ Субуррѣ, и въ другихъ частяхъ города. Извѣстно было, что иногда онъ приноситъ съ собою изъ этихъ ночныхъ похожденій и синяки, но кто сопротивлялся, тотъ шелъ на смерть, будь это даже сенаторъ. Домъ вигиловъ, которые обязаны были охранять спокойствіе города, находился недалеко, но стража въ подобныхъ случаяхъ притворялась глухою и слѣпою. А теперь вокругъ носилокъ кипѣло, какъ въ котлѣ; люди начинали сталкиваться, бить и топтать другъ друга. Въ головѣ Атацина блеснула мысль, что прежде всего нужно сохранить Лигію и себя, а остальное предоставить судьбѣ. И, высадивъ ее изъ носилокъ, онъ подхватилъ ее на руки и попытался скрыться во мракѣ.

Но Лигія начала кричать:

-- Урсъ! Урсъ!

Она была въ бѣломъ, поэтому ее узнать было не трудно. Атацинъ свободною рукой началъ окутывать ее собственнымъ плащомъ, какъ вдругъ какіе-то страшные клещи сжали его шею, а на голову его, какъ камень, свалилась гигантская масса.

Атацинъ моментально упалъ, какъ быкъ, пораженный обухомъ вередъ жертвенникомъ Зевса.

Невольники по большей части лежали на землѣ или спасались бѣгствомъ, натыкаясь, среди глубокаго мрака, на углы каменныхъ стѣнъ. На мѣстѣ оставались только разбитыя въ суматохѣ носилки. Урсъ уносилъ Лигію по направленію въ Субуррѣ; товарищи его слѣдовали за нимъ, разсыпаясь въ разныя стороны по дорогѣ.

Невольники начали собираться передъ домомъ Виниція и держать совѣтъ, какъ имъ быть. Войти они не смѣли. Послѣ краткаго совѣщанія они рѣшили возвратиться намѣсто кровавой стычки, гдѣ нашли нѣсколько труповъ, между прочимъ, и тѣло Атацина. Онъ еще вздрагивалъ, но послѣ короткой, сильной конвульсіи выпрямился и остался недвижимъ.

Невольники взяли его и принесли къ воротамъ дома Виниція. Нужно было, однако, извѣстить господина, что произошло.

-- Пускай Гуло скажетъ, -- послышалось нѣсколько тихихъ голосовъ,-- лицо у него окровавлено, какъ и у насъ, а господинъ любитъ его. Ему безопаснѣе сказать, чѣмъ намъ.

Германецъ Гуло, старый невольникъ, который когда-то нянькой Виниція и перешелъ къ нему отъ матери, сестры Петронія, сказалъ:

-- Я доложу, но пойдемъ мы всѣ вмѣстѣ. Пусть не на меня одного падетъ его гнѣвъ.

Виницій не на шутку начиналъ горячиться. Петроній и Хризотемида подсмѣивались надъ нимъ, но онъ широкими шагами ходилъ по атрію и повторялъ:

-- Они должны уже быть здѣсь!... Должны быть здѣсь!...

Онъ хотѣлъ уже бѣжать на встрѣчу, но Петроній задерживалъ его.

Вдругъ въ сѣняхъ послышались шаги и въ атрій ввалилась толпа невольниковъ и, остановшись у стѣны, подняла руки кверху.

Виницій подскочилъ къ нимъ.

-- Гдѣ Лигія?-- крикнулъ онъ страшнымъ, измѣнившимся голосомъ.

-- А а-а-а!-- только и могли простонать невольники.

Въ это время Гуло выступилъ впередъ со своимъ окровавленнымъ лицомъ и поспѣшно и жалобно заговорилъ:

-- Видишь кровь, господинъ? Мы защищались! Кровь, господинъ, вотъ кровь!

Но не успѣлъ онъ докончить, какъ Виницій схватилъ бронзовый свѣтильникъ и однимъ ударомъ размозжилъ черепъ невольника, потомъ, обхвативъ голову руками, впился пальцами въ волосы и началъ повторять хриплымъ голосомъ:

-- Me miserum! me miserum!..

Лицо его посинѣло, глаза закатились подъ лобъ, на губахъ появилась пѣна.

-- Розогъ!-- крикнулъ онъ, наконецъ, нечеловѣческомъ голосомъ.

Петроній поднялся съ мѣста съ выраженіемъ неудовольствія на лицѣ.

-- Пойдемъ, Хризотемида,-- сказалъ онъ,-- если ты хочешь смотрѣть на мясо, я прикажу разбить лавку мясника въ Каринахъ.

И онъ вышелъ изъ атрія, а въ домѣ, убранномъ зеленью плюща и приготовленномъ для пира, черезъ минуту раздались свистъ розогъ и вопли и продолжались долго за полночь.

XI.

Въ эту ночь Виницій совсѣмъ не ложился спать. Когда Петроній ушелъ и когда стоны истязаемыхъ невольниковъ оказались безсильными смягчить боль Виниція или укротить его свирѣпость, онъ собралъ толпу другихъ слугъ и во главѣ ихъ, позднею ночью, отправился отыскивать Лигію. Онъ осмотрѣлъ Эсквилнискую часть, потомъ Субурру, Viens Sceleratus и всѣ прилегающіе къ нимъ переулки. Потомъ, обойдя Капитолій, онъ черезъ мостъ Фабриція перешелъ на островъ и обѣгалъ всю затибрскую часть города. Но то была погоня безъ цѣли; онъ самъ не надѣялся найти Литію, и если искалъ ее, то, главнымъ образомъ, для того, чтобы чѣмъ-нибудь наполнить эту страшную ночь. Домой онъ возвратился на разсвѣтѣ, когда въ городѣ начали уже появляться телѣги и мулы перекупщиковъ овощей и когда пекаря открывали свои лавки. Онъ приказалъ убрать тѣло Гула, до котораго до сихъ поръ никто не смѣлъ дотронуться, затѣмъ невольниковъ, у которыхъ отбили Лигію, велѣлъ отправить въ деревенскій эргастулъ {Ergastulum -- рабочій домъ въ римскомъ помѣстьѣ, куда отиравініи провяшевшяхся рабовъ.}, что являлось наказаніемъ, чуть ли не болѣе страшнымъ, чѣмъ смерть, наконецъ, бросился на скамью въ атріи и началъ безпорядочно думать, какимъ образомъ онъ найдетъ и отниметъ Лигію.

Отречься отъ нея, утратить ее, никогда не видѣть ее больше казалось ему чѣмъ-то неправдоподобнымъ и при одной мысли объ этомъ его охватывало бѣшенство. Необузданная натура молодого воина первый разъ въ жизни наткнулась на сопротивленіе, на другую непреклонную волю и положительно не могла понять, какъ это можетъ быть, чтобы кто-нибудь смѣлъ ставить преграды его желаніямъ. Виницій скорѣе бы предпочелъ, чтобы весь міръ и Ригъ обратились въ кучу развалинъ, чѣмъ примириться съ мыслью, что онъ не достигнетъ того, къ чему стремился. Чашу наслажденій отняли чуть ли не отъ его устъ, и ему казалось, что случилось что-то неслыханное, взывающее о мести и нарушающее всѣ права божескія и человѣческія.

Но, прежде всего, онъ не хотѣлъ и не могъ примириться съ судьбою, потому что никогда и ничего такъ не жаждалъ, какъ Лигіи. Ему казалось, что онъ не съумѣетъ существовать безъ нее. Онъ не могъ себѣ отвѣтить, что дѣлалъ бы безъ нея завтра, какъ могъ бы прожить слѣдующіе дни. По временамъ его охватывалъ гнѣвъ на нее,-- гнѣвъ, близкій къ безумію. То онъ хотѣлъ обладать ею затѣмъ, чтобы бить ее, тащить ее за волосы въ кубикулъ и издѣваться надъ нею, то имъ овладѣвала страшная тоска по ея голосу, фигурѣ, глазамъ и онъ чувствовалъ, что былъ бы готовъ лежать у ея ногъ. Онъ призывалъ ее, грызъ пальцы, сжималъ виски руками. Всѣми силами онъ принуждалъ себя думать спокойнѣе о томъ, какъ бы найти ее, и не могъ. Въ головѣ у него мелькали тысячи средствъ и способовъ, но одинъ другого безумнѣе. Наконецъ, ему блеснула мысль, что Лигію отбилъ никто другой, какъ Авлъ, что въ самомъ крайнемъ случаѣ онъ долженъ знать, гдѣ она скрывается.

И онъ вскочилъ, чтобъ бѣжать въ домъ Авла. Если ему не отдадутъ ее, если не испугаются его угрозъ, онъ пойдетъ къ цезарю, обвинитъ стараго вождя въ неповиновеніи и добьется его смертнаго приговора, но передъ этимъ онъ вырветъ у него признаніе, гдѣ находится Лигія. Если ему отдадутъ ее даже добровольно, онъ и въ такомъ случаѣ отмститъ. Правда, Авлъ принялъ его въ свой домъ и ухаживалъ за нимъ, но это все равно. Одни" этимъ оскорбленіемъ его освободили отъ всякой признательности Его мстительная и пылкая душа испытывала наслажденіе при мысли объ отчаяніи Помпоніи Грецины, когда центуріонъ принесетъ старому Авлу смертный приговоръ, а Виницій былъ почти увѣренъ, что добьется этого приговора. Ему поможетъ въ этомъ Петроній. Наконецъ, и самъ цезарь ни въ чемъ не отказываетъ своимъ товарищамъ августіанамъ {Augustiani -- конная гвардія Нерона (Тас. Ann. XIV, 15).}, если къ отказу его не побуждаетъ личное нерасположеніе или страсть.

Вдругъ сердце Виниція замерло подъ вліяніемъ страшнаго предположенія.

А вдругъ какъ самъ цезарь похитилъ Лигію?

Всѣ знали, что цезарь часто ищетъ развлеченія въ ночныхъ разбояхъ отъ своей скуки. Даже Петроній принималъ участіе въ етихъ забавахъ. Главная цѣль ихъ, правда, заключалась въ томъ, чтобы хватать женщинъ и до обморока подбрасывать ихъ на солдатскомъ плащѣ. Но, однако, самъ Неронъ по временамъ называлъ эти прогулки "ловлею жемчуга"; случалось порой, что изъ глубины частей города, населенныхъ убогимъ людомъ, удавалось выловить настоящую жемчужину красоты и молодости. Тогда sagatio, какъ называлось подбрасываніе на солдатской сермягѣ, обращалось въ настоящее похищеніе, и "жемчужину" отправляли или на Палатинъ, или въ одну изъ безчисленныхъ виллъ цезаря, или, наконецъ, Неронъ уступалъ ее кому-нибудь изъ своихъ товарищей. Такъ могло случиться и съ Литіей. Цезарь смотрѣлъ на нее во время пира, и Виницій ни на минуту не сомнѣвался, что она должна была показаться ему прекраснѣйшею изъ женщинъ, какихъ онъ видѣлъ до сихъ поръ. Да и могло ли быть иначе? Правда, Неронъ держалъ ее у себя на Палатинѣ и могъ задержать открыто, но, какъ справедливо говорилъ Петроній, у цезаря не было отваги на преступленіе и, имѣя возможность дѣйствовать открыто, онъ предпочиталъ дѣйствовать втайнѣ. А теперь къ этому его могла склонить и боязнь передъ Поппеей. Виницію пришло въ голову, что Авлъ, можетъ быть, и не осмѣлился бы силою похитить дѣвушку, подаренную ему цезаремъ. Но тогда кто же осмѣлился? Можетъ быть, тотъ гигантъ лигіецъ съ голубыми глазами, который отважился войти въ триклиній и вынести ее съ пиршества на рукахъ? Но куда же онъ скрылся съ лею, куда могъ завести ее? Нѣтъ, невольника не хватило бы на это. Значитъ, это сдѣлалъ никто другой, какъ цезарь.

При этой мысли въ глазахъ Виниція потемнѣло, а на лбу проступили капли пота. Въ такомъ случаѣ Лигія была потеряна для него навсегда. Ее можно было вырвать изо всякихъ другихъ рукъ, только не изъ такихъ. Теперь съ большею справедливостью, чѣмъ прежде, онъ могъ воскликнуть: "Vae misero mihi!" {"Горе мнѣ, несчастному!"} Воображеніе представляло ему Лигію въ объятіяхъ Нерона, и первый разъ въ вязни онъ понялъ, что есть мысли, которыхъ человѣкъ положительно не можетъ вынести. Только теперь онъ увидалъ, какъ полюбилъ ее. Онъ и сейчасъ видѣлъ ее, слышалъ каждое ея слово. Онъ видѣлъ ее у фонтана, видѣлъ въ домѣ Авла, видѣлъ на пиршествѣ. Онъ снова чувствовалъ ея близость, благоуханіе ея волосъ, сладость поцѣлуевъ, которыми онъ во время пира осыпалъ ея невинныя уста. Она теперь во сто разъ болѣе, чѣмъ когда-либо, казалась ему прекрасною, желанною, единственною избранницей изо всѣхъ смертныхъ и боговъ. И когда онъ подумалъ, что все, что разъ вселилось въ его сердце, что стало его кровью и жизнью, могло попасть въ обладаніе Нерона,-- имъ овладѣла боль, почти физическая и такая страшная, что ему хотѣлось биться головой о стѣны атрія, пока онъ не разобьетъ ее. Онъ чувствовалъ, что можетъ сойти съ ума и сошелъ бы навѣрное, еслибъ ему еще не оставалось мести. но какъ прежде ему казалось, что онъ не можетъ жить, если не отыщетъ Лигіи, такъ теперь онъ видѣлъ, что не можетъ умереть, пока не отомститъ за нее. Эта мысль приносила ему нѣкоторое облегченіе. "Я буду твоимъ Кассіемъ Хереею!" -- повторялъ онъ, думая о Неронѣ. И, захвативъ въ руки земли изъ цвѣточныхъ вазъ, окружающихъ имплювій {Impluvium -- водоемъ, устраивавшійся въ атріи; въ него стекала дождевая вода чрезъ отверстіе въ крышѣ, называвшееся compluvium.}, онъ принесъ страшную клятву Эребу, Гекатѣ {Эребъ и Геката -- подземныя божества.} и своимъ домашнимъ дарамъ, что доведетъ свою месть де конца.

И, дѣйствительно, ему полегчало. Теперь, по крайней мѣрѣ, ему было для чего жить, чѣмъ наполнять свои дни и ночи. Онъ оставилъ свой планъ посѣщенія Авла и приказалъ нести себя на Палатинъ. По дорогѣ онъ думалъ, что если его не допустятъ до цезаря или захотятъ удостовѣриться, нѣтъ ли при немъ оружія, то это будетъ служить доказательствомъ, что Лигію похитилъ цезарь. Однако, оружія съ собой онъ не взялъ. Онъ потерялъ сознаніе вообще, но, какъ обыкновенно всѣ люди, поглощенные одною мыслью, сохранилъ его настолько, насколько это касалось его мести. Онъ не хотѣлъ, чтобъ она разразилась раньше, чѣмъ нужно. Кромѣ того, онъ жаждалъ, прежде всего, увидать Актею и думалъ, что отъ нея можетъ узнать всю правду. По временамъ его осѣняла надежда, что онъ, можетъ быть, увидитъ и Лигію, и при этой мысли онъ начиналъ дрожать. Можетъ быть, цезарь похитилъ ее, не зная, кого похищаетъ, и сегодня же возвратитъ ее ему? Но черезъ минуту онъ отвергъ это предположеніе. Еслибъ ему хотѣли прислать ее, то прислали бы вчера. Одна Антея могла объяснить все и ее нужно было увидать раньше всѣхъ.

Утвердившись въ этомъ предположеніи, онъ приказалъ невольникамъ прибавить шагу, а по дорогѣ безпорядочно думалъ то о Лигіи, то о мести.

Онъ слышалъ, что жрецы египетской богини Пахтъ умѣютъ наводить болѣзнь на кого захотятъ, и рѣшилъ допытаться у нихъ объ ихъ способахъ. На Востокѣ ему говорили, что у евреевъ есть какія-то заклинанія,-- произнеси ихъ, и тѣло твоего врага покроется болячками. Въ его домѣ между невольниками было нѣсколько евреевъ, и Виницій обѣщалъ себѣ по возвращеніи бичевать ихъ до тѣхъ поръ, покуда они не выдадутъ ему этой тайны. Но съ большимъ наслажденіемъ онъ думалъ о вороткомъ римскомъ мечѣ, который извлекаетъ струи крови, такія, какія когда-то брызнули изъ Кая Калигулы и образовали неизгладимыя пятна на колоннѣ портика. Виницій готовъ былъ теперь вырѣзать весь Римъ, а если бы какіе-нибудь мстительные боги обѣщали ему, что всѣ люди, за исключеніемъ его и Лигіи, вымрутъ, то онъ согласился бы на это.

Передъ аркой онъ собралъ все свое сознаніе и при видѣ преторіанской стражи подумалъ, что если ему будутъ дѣлать хоть малѣйшія затрудненія, то это будетъ служить доказательствомъ, что Лигія по волѣ императора находится во дворцѣ. Но принципилярный центуріонъ пріязненно улыбнулся и, сдѣлавъ нѣсколько шаговъ ему на встрѣчу, сказалъ:

-- Привѣтъ тебѣ, благородный трибунъ! Если ты жаждешь склониться передъ цезаремъ, то ты выбралъ дурную минуту, и я не знаю, будешь ли ты имѣть возможность увидать его.

-- Что случилось?-- спросилъ Веницій.

-- Божественная юная Августа неожиданно захворала вчера. Цезарь и Августа Поппеа находятся при ней вмѣстѣ съ врачами, которыхъ созвали со всего города.

Случай былъ важный. Цезарь, когда у него родилась дочь, просто съ ума сходилъ отъ счастья и принялъ ее "extra humanum gaudium" {Букв. "внѣ человѣческой радости", т.-е. "съ большею радостью, чѣмъ бываетъ обыкновенно у людей". Выраженіе это, повидимому, взято изъ Тацита (Лѣтопись, кн. XV, гл. 28), у котораго, впрочемъ, сказано: "ultra mortale gaudium". Дочь Нерона была Клавдія-Августа, родившаяся въ 68 году и умершая 4 мѣсяцевъ отъ роду.}. Еще передъ этимъ сенатъ поручилъ особому покровительству боговъ чрево Поппеи. Произносились обѣты, а въ Антіи, гдѣ наступило разрѣшеніе отъ бремени, были устроены великолѣпныя игры и, кромѣ того, воздвигнуты храмы двумъ фортунамъ {У Тацита говорится не о храмахъ, а о статуяхъ (effigies) фортунъ.}. Неронъ, который ни въ чемъ не умѣлъ сохранять мѣры, безмѣрно любилъ этого ребенка. Поппеѣ онъ былъ также дорогъ, хотя бы потому, что укрѣплялъ ея положеніе и дѣлалъ ея вліяніе непреоборимѣе.

Отъ здоровья и жизни маленькой Августы могли зависѣть судьбы всей имперіи, но Виницій такъ былъ занять собою, своимъ дѣломъ и своею любовью, что почти не обратилъ вниманія на извѣстіе центуріона и отвѣтилъ:

-- Я хочу видѣться только съ Актеей.

Но Актея также находилась при больной и онъ долженъ быль долго ждать ее. Она пришла лишь около полудня съ измученнымъ, блѣднымъ лицомъ, которое при видѣ Виниція поблѣднѣло еще больше.

-- Актея,-- закричалъ Виницій, схватывая ее за руку и притягивая на середину атрія,-- гдѣ Литія?

-- Я хотѣла тебя спросить объ этомъ, -- отвѣтила Актея и съ упрекомъ посмотрѣла ему въ глаза.

А онъ, хотя обѣщалъ себѣ, что будетъ спокойно разспрашивать ее, стиснулъ руками голову и началъ повторять съ лицомъ, искаженнымъ болью и гнѣвомъ:

-- Нѣтъ ея! Ее похитили по пути ко мнѣ!

Но немного погодя онъ опомнился и, приблизивъ свое лицо къ лицу Актеи, заговорилъ сквозь стиснутые зубы:

-- Актея, если тебѣ мила жизнь, если ты не хочешь стать причиною несчастій, которыхъ даже и вообразить себѣ не можешь, отвѣть мнѣ правду: не цезарь похитилъ ее?

-- Цезарь вчера не выходилъ изъ дворца.

-- Поклянись тѣнью твоей матери, всѣми богами, что ея нѣтъ во дворцѣ.

-- Клянусь тѣнью моей матери, Маркъ,-- ея нѣтъ во дворцѣ и не цезарь похитилъ ее. Вчера захворала маленькая Августа, и Неронъ не отходитъ отъ ея колыбели.

Виницій вздохнулъ свободнѣе. То, что казалось ему самыхъ страшнымъ, перестало угрожать ему.

-- Коли такъ,-- сказалъ онъ, садясь на скамью и судорожно сжимая руки,-- ее похитилъ Авлъ съ женою, и въ такомъ случаѣ горе имъ!

-- Авлъ Плавтій былъ здѣсь утромъ. Онъ не могъ видѣться со мной, потому что я была около ребенка, но разспрашивалъ о Литіи Эпафродита и другихъ слугъ цезаря, а потомъ сказалъ имъ, что придетъ еще разъ, чтобы видѣться со мной.

-- Онъ хотѣлъ отвратить отъ себя подозрѣніе. Еслибъ онъ не зналъ, что сдѣлалось съ Лигіей, то пришелъ бы искать ее въ моемъ домѣ.

-- Онъ написалъ на табличкѣ нѣсколько словъ, и ты увидишь, что онъ зналъ, что цезарь взялъ Лигію изъ его дома по просьбѣ твоей и Петронія, расчитывалъ, что ее отошлютъ къ тебѣ и сегодня утромъ былъ у тебя въ домѣ, гдѣ узналъ все, что произошло.

Она пошла въ кубикулъ и возвратилась съ табличкой, которую ей оставилъ Авлъ.

Виницій прочелъ и замолчалъ. Актея тоже словно прочла его мысли по его унылому лицу, потому что сказала черезъ минуту:

-- Нѣтъ, Маркъ, произошло то, чего хотѣла сама Лигія.

-- Ты знала, что она хочетъ бѣжать?-- вспыхнулъ Виницій.

Актея посмотрѣла на него своими мглистыми глазами и почти сурово отвѣтила:

-- Я знала, что она не хочетъ сдѣлаться твоею наложницей.

-- А ты чѣмъ была всю свою жизнь?

-- Я... я передъ этимъ была невольницей.

Но Виницій не переставалъ волноваться,-- цезарь подарилъ ему Лигію, и ему нѣтъ надобности допытываться, чѣмъ она была передъ этимъ. Онъ отыщетъ ее хоть подъ землей и сдѣлаетъ съ ней все, что ему захочется. Именно такъ. Она будетъ его наложницей. Онъ прикажетъ ее бичевать, сколько ему будетъ угодно. Когда она ему надоѣстъ, онъ отдастъ ее самому послѣднему изъ своихъ невольниковъ или заставитъ ворочать жерновъ въ своихъ африканскихъ имѣніяхъ. Онъ будетъ ее искать и найдетъ только затѣмъ, чтобы, сыскавъ ее, истоптать и унизить.

И, раздражаясь все болѣе и болѣе, онъ утрачивалъ чувство мѣры до такой степени, что Актея поняла, что онъ обѣщаетъ больше, чѣмъ можетъ исполнить, и что въ немъ говорятъ гнѣвъ и страданіе. Къ страданію она почувствовала бы сожалѣніе, но несдержанность Виниція до такой степени исчерпала ея терпѣніе, что она спросила, для чего онъ пришелъ къ ней? Виницій сразу не нашелъ отвѣта. Пришелъ потому, что такъ хотѣлъ, думалъ, что она дастъ ему какія-нибудь свѣдѣнія, но собственно ему хотѣлось видѣться съ цезаремъ, и такъ какъ этого сдѣлать было нельзя, то онъ явился въ ней. Лигія своимъ бѣгствомъ оказала неповиновеніе воли цезаря, и онъ упросить его искать ее во всемъ городѣ, во всемъ государствѣ, хотя бы для этого пришлось пустить въ ходъ всѣ легіоны и поочереди обшарить каждый домъ въ имперіи. Петроній поддержитъ его просьбу, и поиски начнутся съ сегодняшняго же дня.

На это Актея сказала:

-- Берегись, чтобъ не потерять ее на-вѣки, въ особенности тогда, когда ее найдутъ по приказу цезаря.

Виницій нахмурилъ брови.

-- Что это значитъ?-- спросилъ онъ.

-- Слушай меня, Маркъ! Вчера мы съ Лигіей были въ здѣшнихъ садахъ и встрѣтились съ Поппеей и съ маленькою Августой, которую несла на рукахъ негритянка Лилитъ. Вечеромъ ребенокъ захворалъ и Лилитъ утверждаетъ, что его околдовали,-- и околдовала его та чужеземка, которую онѣ встрѣтили въ садахъ. Еся ребенокъ выздоровѣетъ, объ этомъ забудутъ, но въ противномъ случаѣ Поппеа первая обвинитъ Лигію въ колдовствѣ, а тогда, какъ только ее отыщутъ, спасенія для нея не будетъ.

Наступила минута молчанія, потомъ Виницій отозвался:

-- А, можетъ, и околдовала... и меня околдовала.

-- Лилитъ повторяетъ, что ребенокъ заплакалъ, когда его проносили мимо насъ. И правда, заплакалъ. Вѣроятно, его въ садъ вынесли уже больнымъ. Маркъ, ищи ее самъ, гдѣ хочешь, но пока маленькая Августа не выздоровѣетъ, не говори о ней съ цезаремъ, потому что ты навлечешь на нее мщеніе Поппеи. Довольно слезъ уже пролили ея глаза, благодаря тебѣ, и да хранятъ теперь всѣ боги ея бѣдную голову.

-- Ты любишь ее, Актея?-- угрюмо спросилъ Виницій.

Въ глазахъ отпущенницы блеснули слезы.

-- Да, я полюбила ее.

-- Какъ бы она и тебѣ не отплатила ненавистью, какъ мнѣ.

Актея съ минуту смотрѣла на него, какъ бы колеблясь или желая узнать, искренно ли онъ говоритъ, потомъ отвѣтила:

-- Бѣшеный и слѣпой человѣкъ, она любитъ тебя!

Виницій при этихъ словахъ вскочилъ, какъ сумасшедшій. Неправда, она ненавидѣла его. Откуда Актея можетъ знать это? Неужели послѣ одного дня знакомства Лигія во всемъ довѣрилась ей? Что это за любовь, которая предпочитаетъ скитальчество, позоръ нищеты, неувѣренность въ завтрашнемъ днѣ, а даже, можетъ быть, и безславную смерть разукрашенному дому, въ которомъ любимый человѣкъ ждетъ ее на пиршество? Лучше ему не слыхать такихъ словъ, потому что онъ готовъ сойти съ ума. Онъ не отдалъ бы этой дѣвушки за всѣ сокровища своего дворца, а она убѣжала. Что это за любовь, которая боится наслажденія и плодитъ горе? Кто пойметъ это? Кто можетъ это объяснить? Еслибъ не надежда, что онъ найдетъ ее, онъ пронзилъ бы себя мечомъ. Любовь даютъ, а не отнимаютъ. Были минуты, когда, въ домѣ Авла, онъ самъ вѣрилъ въ близкое счастье, но теперь знаетъ, что она ненавидѣла его, ненавидитъ и умретъ съ ненавистью въ сердцѣ.

Но Актея, обыкновенно мягкая и боязливая, въ свою очередь пришла въ негодованіе. Какимъ образомъ онъ старался снискать ее расположеніе? Вмѣсто того, чтобы просить ее у Авла и Помпоніи, онъ предательски отнялъ ее у родителей. Онъ хотѣлъ ее сдѣлать не женою, а наложницею,-- ее, царскую дочь. Онъ ввелъ ее въ тоттъ домъ преступленія и срама, осквернилъ ея невинныя очи зрѣлищемъ омерзительнаго пиршества, поступалъ съ нею, какъ съ блудницею. Развѣ онъ забылъ, что такое домъ Авла, что такое Помпонія Грецина, которая воспитывала Лигію? Хватило ли у него ума угадать, что эти женщины не такія, какъ Нигидія, какъ Кальвія Криспинелла, какъ Поппеа, какъ всѣ другія, на которыхъ наталкиваешься въ домѣ цезаря? Развѣ, увидавъ Лигію, онъ не понялъ сразу, что это чистое существо, которое смерть предпочитаетъ позору? Почемъ онъ знаетъ, какихъ боговъ признаетъ она, не болѣе ли чистыхъ и лучшихъ, чѣмъ развратныя Венера или Изида, которыхъ чтутъ распутныя римлянки? Нѣтъ, Лигія признаній не дѣлала, но говорила ей, что спасенія ожидаетъ отъ него, отъ Виниція; она надѣялась, что онъ испроситъ для нея у цезаря право возвратиться назадъ и приведетъ ее къ Помпоніи. А говоря объ этомъ, она краснѣла, какъ дѣвушка, которая любитъ и вѣрить. И сердце ея билось для него, но онъ самъ устрашилъ ее, поразилъ, возмутилъ. Пускай онъ теперь ищетъ ее при помощи солдатъ цезаря, и пусть знаетъ, что если ребенокъ Поппеи умретъ, то на Лигію падетъ подозрѣніе и гибель ея будетъ неизбѣжна.

Сквозь гнѣвъ и боль у Виниція начало пробиваться волненіе. Извѣстіе, что Лигія любила его, потрясло до глубины его душу. Онъ вспомнилъ и себѣ, какъ въ саду Авла она слушала его съ румянцомъ на щекахъ и съ искрящимися глазами. Ему въ то время показалось, что она, дѣйствительно, начинала любить его, и вдругъ, при этой мысли, его охватило ощущеніе какого-то счастья, во сто разъ большаго, чѣмъ то, котораго онъ ожидалъ. Онъ подумалъ, что дѣйствительно могъ бы взять ее съ ея согласія, и, кромѣ того, взять любящею. Она окутала бы пряжей его двери и обмазала бы ихъ волчьимъ жиромъ, а потомъ, какъ его жена, сѣла бы на овечьей шкурѣ у его очага ⁸). Онъ услыхалъ бы изъ ея устъ священныя слова: "Гдѣ ты, Кай, тамъ и я, Кая", и она навсегда была бы его. Ничего онъ такъ не сдѣлалъ. Онъ былъ готовъ сдѣлать такъ, а теперь ея нѣтъ, онъ можетъ никогда не найти ее, а если и нашелъ бы, то можетъ погубить ее. Пусть даже этого не случится,-- теперь его уже не захочетъ ни Авлъ, ни Помпонія, ни сама Лигія. Тутъ гнѣвъ снова началъ поднимать волосы на его головѣ, но теперь обратился уже не противъ Авла и Лигіи, а противъ Петронія. Это онъ былъ виною всему. Еслибъ не онъ, Лигіи не нужно было бы скитаться, она была бы его нареченною, и никакая опасность не висѣла бы надъ ея дорогою головкой. А теперь свершилось: поздно исправлять зло, которое исправить невозможно!

-- Поздно!

И ему показалось, что подъ его ногами разверзлась бездна. Онъ не зналъ, что предпринять, какъ поступить, куда пойти. Актея, какъ эхо, повторила "поздно", и это слово въ чужихъ устахъ прозвучало Виницію какъ смертный приговоръ. Онъ понималъ только одно, что ему во что бы то ни стало нужно отыскать Лигію, иначе съ нимъ сдѣлается что-нибудь нехорошее.

И, машинально закутавшись въ тогу, онъ хотѣлъ уйти, даже не простившись съ Актеей, какъ занавѣсь, отдѣляющая сѣни отъ атрія, раздвинулась, и Виницій вдругъ увидалъ передъ собою фигуру Помпоніи Грецины въ ей вѣчномъ траурѣ.

Очевидно, и она узнала уже объ исчезновеніи Лигіи и, думая, что ей легче, чѣмъ Авлу, будетъ видѣться съ Актеей, пришла разспросить ее, но, увидѣвъ Виниція, обратила къ нему свое блѣдное лицо и погодя немного сказала:

-- Маркъ, да простить тебѣ Богъ зло, которое ты причинилъ намъ и Лигіи!

А онъ стоялъ съ поникшимъ челомъ, съ сознаніемъ несчастія и вины, не понимая, какой богъ долженъ былъ и могъ простить ему и почему Помпонія говорила о прощеніи, когда ей нужно было говорить о мести.

И, наконецъ, онъ вышелъ, не зная, куда ему идти, съ головою, полною тяжелыхъ мыслей, тягостной заботы и изумленія.

На дворѣ и въ галлереѣ стояли безпокойныя толпы людей. Среди дворцовыхъ невольниковъ виднѣлись воины и сенаторы, которые явились освѣдомиться о здоровьѣ маленькой Августы, а, внѣ") Брачные обычаи у римлянъ, равно какъ и слѣдующія сейчасъ слова. Вмѣстѣ съ тѣмъ, показаться во дворцѣ и заявить о своей заботливости хотя бы передъ лицомъ невольниковъ цезаря. Вѣсть о болѣзни "богини", видно, быстро разнеслась по всему городу, потому что въ воротахъ показывались все новыя лица, а за аркой скоплялись другія толпы людей. Нѣкоторые изъ вновь прибывшихъ, видя, что Виницій выходитъ изъ дворца, разспрашивали его о новостяхъ, но онъ, не отвѣчая на вопросы, шелъ прямо. Петроній, который также явился сюда, чуть не столкнулся съ нимъ грудь съ грудью и остановилъ его.

Виницій непремѣнно раскипятился бы при видѣ его и допустилъ бы какое-нибудь безчинство во дворцѣ цезаря, если бы вышелъ отъ Актеи не такимъ изломаннымъ, не такимъ безсильнымъ и угнетеннымъ, что даже и его обычная запальчивость на время покинула его. Онъ, однако, отстранилъ Петроніи и хотѣлъ было пройти мимо, но Петроній чуть не насильно задержалъ его.

-- Какъ чувствуетъ себя божественная?-- спросилъ онъ.

Но это насиліе раздражило Виниція и возбудило его въ одну минуту.

-- Пусть адъ поглотить и ее, и весь этотъ домъ, -- отвѣтилъ онъ, стискивая зубы.

-- Молчи, несчастный!-- сказалъ Петроній и, оглядѣвшись вокругъ, добавилъ поспѣшно: -- Если хочешь что-нибудь узнать о Лигіи, или за мной. Нѣтъ... Здѣсь я ничего не скажу тебѣ. Иди за мной, я въ носилкахъ передамъ тебѣ мои догадки.

И, обнявъ рукою молодого человѣка, онъ торопливо вывелъ его изъ дворца. Ему это-то и было нужно, хотя ни о какихъ новостяхъ онъ не могъ сказать ничего. Петроній, какъ человѣкъ предусмотрительный и, несмотря на свое вчерашнее недовольство, весьма сочувственно относящійся къВиницію и до нѣкоторой степени считающій себя отвѣтственнымъ за то, что произошло, кое-что уже предпринялъ и сказалъ, усѣвшись въ носилки:

-- Я приказалъ своимъ невольникамъ сторожить у всѣхъ воротъ и далъ имъ точное описаніе дѣвушки и того гиганта, который унесъ ее съ императорскаго пира,-- нѣтъ сомнѣнія, что это онъ отбилъ ее у твоихъ слугъ. Слушай меня! Быть можетъ, Авлъ захочетъ скрыть ее въ какомъ-нибудь своемъ загородномъ имѣніи, въ такомъ случаѣ мы будемъ знать, въ какую сторону ее увезли. Если же ее не увидятъ близъ городскихъ воротъ, то это будетъ служить доказательствомъ, что она осталась въ городѣ, а тамъ мы еще сегодня начнемъ свои розыски.

-- Авлъ не знаетъ, гдѣ она,-- отвѣтилъ Виницій.

-- Увѣренъ ли ты, что это такъ?

-- Я видѣлъ Помпонію. Она также разыскиваетъ ее.

-- Вчера она не могла выйти изъ города, потому что ночью ворота заперты. Двое моихъ невольниковъ ходятъ около каждыхъ воротъ. Одинъ долженъ идти за Лигіей и за гигантомъ, другой возвратится тотчасъ же, чтобы дать знать. Если они въ городѣ, хы найдемъ ее, потому что этого лигійца, хотя бы по его росту и его плечамъ, легко распознать. Счастливъ ты, что не цезарь похитилъ ее, -- я могу тебя увѣрить, что не онъ, потому что на Палатинѣ для меня нѣтъ тайнъ.

Но Виницій разразился больше горемъ, чѣмъ гнѣвомъ, и голосомъ, прерывающимся отъ волненія, началъ разсказывать Петронію, что слышалъ отъ Актеи и какая новая опасность повисла надъ головой Лигіи,-- опасность такая страшная, что если они и найдутъ бѣглецовъ, то должны будутъ тщательно скрывать ихъ отъ Поппеи. Потомъ онъ горько упрекнулъ Петронія за его совѣтъ. Если бы не онъ, все бы случилось иначе. Лигія была бы въ дохѣ Авла, а онъ, Виницій, могъ бы видѣть ее ежедневно и былъ бы счастливѣе цезаря. И, разгорячаясь по мѣрѣ разсказа, онъ все болѣе и болѣе поддавался волненію до тѣхъ поръ, пока слезы горя я бѣшенства не закапали изъ его глазъ.

Петроній положительно не ожидалъ, чтобы молодой человѣкъ могъ любить и жаждать любви до такой степени, и, видя эти слезы отчаянія, сказалъ про себя съ изумленіемъ:

-- О, могучая повелительница Кипра, ты одна царишь надъ богами и людьми!

XII.

Когда они вышли изъ носилокъ передъ домомъ Петронія, завѣдующій атріемъ доложилъ имъ, что ни одинъ изъ невольниковъ, посланныхъ къ городскимъ воротамъ, еще не возвратился. "Atriensis" {Atriensis -- рабъ, смотрѣвшій на атріемъ и имѣвшій надзоръ надъ остальными рабами въ домѣ.} приказалъ имъ отнести пищи и далъ новое приказаніе, чтобы, подъ угрозой наказанія, они тщательно слѣдили за всѣми, выходящими изъ города.

-- Видишь,-- сказалъ Петроній,-- несомнѣнно, они въ городѣ, а въ такомъ случаѣ мы найдемъ ихъ. Прикажи, однако, и своихъ людямъ смотрѣть у воротъ, въ особенности тѣмъ, которые были посланы за Лигіей, -- тѣ легко узнаютъ ее.

-- Я приказалъ ихъ сослать въ ергастулы,-- сказалъ Виницій,-- но тотчасъ же отмѣню свой приказъ,-- пусть идутъ къ воротамъ.

И, написавъ нѣсколько словъ на покрытой воскомъ табличкѣ, онъ отдалъ ее Петронію, а тотъ приказалъ немедленно отнести ее въ домъ Виниція.

Они оба перешли во внутренній портикъ, сѣли на мраморную скамью и начали разговаривать. Русоволосая Эвника и Ирасъ пододвинули имъ подъ ноги бронзовыя скамеечки и начали наливать въ чаши вино изъ дивныхъ узкогорлыхъ кувшиновъ, которые доставлялись изъ Волатерры и Цецины.

-- Нѣтъ ли между твоими людьми кого-нибудь, кто зналъ бы гиганта лигійца?-- спросилъ Петроній.

-- Его знали Атацинъ и Гуло. Но Атицинъ сложилъ вчера голову у носилокъ, а Гуло убилъ я.

-- Жаль мнѣ его,-- сказалъ Петроній.-- Онъ носилъ на рукахъ не только тебя, но и меня.

-- Я даже хотѣлъ было отпустить его,-- отвѣтилъ Виницій,-- но это все равно. Поговоримъ о Лигіи. Римъ, это -- море...

-- Жемчужины только въ морѣ и появляются... Навѣрное, мы не найдемъ ее ни сегодня, ни завтра, но когда-нибудь найдемъ непремѣнно. Ты сейчасъ обвиняешь меня, что я посовѣтовалъ тебѣ это средство, но средство само по себѣ было хорошо и стало дурнымъ только тогда, когда дѣло приняло дурной оборотъ. Наконецъ, ты слышалъ отъ самого Авла, что онъ со всею семьей собирается переселиться въ Сицилію. Такимъ образомъ, дѣвушка и такъ была бы далеко отъ тебя.

-- Я поѣхалъ бы за ними,-- отвѣтилъ Виницій,-- и, во всякомъ случаѣ, она была бы въ безопасности, а теперь, если этотъ ребенокъ умретъ, Поппеа и сама повѣритъ, и заставитъ повѣрить цезаря, что это -- вина Лигіи.

-- Да. Это и меня также обезпокоило. Но маленькая кукла еще можетъ выздоровѣть. А если она умретъ, мы и тогда найдемъ какой-нибудь способъ.

Онъ задумался на минуту и потомъ сказалъ:

-- Поппеа какъ будто придерживается еврейской религіи. Цезарь суевѣренъ. Если распустить слухъ, что ее похитили злые духи, этому повѣрятъ, чѣмъ болѣе, что ни цезарь, ни Авлъ Плавтій не принимали никакого участія въ этомъ дѣлѣ, и она исчезла, дѣйствительно, весьма таинственно. Лигіецъ одинъ не могъ бы этого сдѣлать. У него должна была быть какая-нибудь помощь, а откуда невольникъ въ одинъ день могъ набрать столько людей?

-- Невольники оказываютъ помощь другъ другу во всемъ Римѣ.

-- И жестоко платятся за это иногда. Да, оказываютъ, но не одни противъ другихъ, а тутъ было извѣстно, что на твоихъ невольниковъ падетъ отвѣтственность и вара. Если ты внушишь своимъ невольникамъ мысль о злыхъ духахъ, то они сейчасъ же подтвердятъ, что видѣли ихъ собственными глазами, потому что это сразу оправдаетъ ихъ въ твоихъ глазахъ... Спроси кого-нибудь на пробу, не видалъ ли онъ, какъ духи уносили Лигію по воздуху, и они тотчасъ же поклянутся эгидою {Эгида -- страшный щитъ Зевса, скованный ему Гефестомъ.} Зевса, что это такъ и было.

Виницій, -- онъ и самъ былъ также суевѣренъ, -- посмотрѣлъ на Петронія съ внезапнымъ и сильнымъ безпокойствомъ.

Если у Урса не было помощниковъ и одинъ онъ не могъ похитить ее, то кто же ее похитилъ?

Петроній разсмѣялся.

-- Вотъ видишь,-- сказалъ онъ,-- повѣрять, коль скоро и ты уже на половину вѣришь. Таковъ нашъ свѣтъ, который издѣвается надъ богами. Повѣрятъ и не будутъ ее искать, а мы тѣмъ временемъ помѣстимъ ее гдѣ-нибудь подальше отъ города, въ какой-нибудь твоей или моей виллѣ.

-- Однако, кто же могъ помочь ей?

-- Ея единовѣрцы,-- отвѣтилъ Петроній.

-- Какіе? Какое божество чтитъ она? Я долженъ былъ бы знать это лучше тебя.

-- Почти каждая женщина въ Римѣ кому-нибудь да поклоняется. Несомнѣнное дѣло, что Помпонія воспитала ее въ вѣрѣ въ то божество, которое сама почитаетъ, а въ какое именно -- я не знаю. Одно вѣрно: никто не видалъ, чтобъ она приносила жертву богамъ въ какомъ-нибудь изъ нашихъ храмовъ. Ее даже обвиняли, что она христіанка, но это невозможно. Домашній судъ оправдалъ ее отъ этого упрека. О христіанахъ говорятъ, что они не только поклоняются ослиной головѣ, но и вообще являются врагами рода человѣческаго и допускаютъ гнуснѣйшія преступленія. Помпонія не можетъ быть христіанкой, потому что добродѣтель ея всѣмъ извѣстна, а врагъ человѣческаго рода не обходился бы съ невольниками такъ, какъ обходится она.

-- Ни въ какомъ домѣ съ ними не обходятся такъ, какъ у Авла,-- перебилъ Виницій.

-- Вотъ видишь. Помпонія говорила мнѣ о какомъ-то единомъ, всемогущемъ и милосердномъ богѣ. Куда она спрятала другихъ -- это ея дѣло, довольно того, что ея Логосъ {Логосъ -- "Слово".} не былъ бы особенно всемогущимъ, вѣрнѣе, долженъ былъ быть очень незначительнымъ Логосомъ, еслибъ у него насчитывались только двѣ поклонницы, то-есть Помпонія и Лигія, съ прибавкой ихъ Урса. Ихъ должно быть больше, этихъ поклонниковъ; они-то и оказали помощь Лигіи.

-- Эта вѣра приказываетъ прощать, -- сказалъ Виницій.-- У Актеи я встрѣтилъ Помпонію, и она сказала мнѣ: "Да простить тебѣ Богъ зло, которое ты причинилъ намъ и Лигіи".

-- Очевидно, ихъ Богъ,-- это какой-то "кураторъ" {Curator наз. вообще всякій, кто имѣетъ попеченіе о чемъ-нибудь.} очень снисходительный. Гм!... пускай онъ проститъ тебѣ, а въ знакъ прощенія пусть возвратитъ тебѣ дѣвушку.

-- Я завтра принесъ бы ему гекатомбу {Гекатомба -- букв. "Жертва въ 100 быковъ"; но обыкновенно этимъ словомъ называлась всякая большая жертва.}. Мнѣ противны и ѣда, и баня, и сонъ. Я надѣну темную лацерну {Lacerna -- накидка, надѣвавшаяся поверхъ тоги, вѣроятно, галльскаго происхожденія, снабженная капюшономъ (вродѣ башлыка), которымъ можно было закрыть голову; она вошла въ употребленіе въ императорскій періодъ.} и пойду блуждать по городу. Можетъ быть, переодѣтый, я найду ее. Я болѣнъ!

Петроній посмотрѣлъ на него съ нѣкоторымъ сожалѣніемъ. Дѣйствительно, подъ глазами Виниція образовались синіе круги, а зрачки свѣтились горячечнымъ свѣтомъ; утромъ онъ не брился, и заросль синеватою полосой обрамляла его сильно обрисованныя челюсти, волосы его были въ безпорядкѣ, и онъ, дѣйствительно, казался больнымъ. Ирасъ и златовласая Эвника тоже съ сочувствіемъ смотрѣли на него, но онъ, казалось, не видалъ ихъ. Вообще, они оба съ Петроніемъ такъ мало обращали вниманія на невольницъ, какъ будто бы около нихъ увивались не люди, а собаки.

-- Тебя сжигаетъ горячка,-- сказалъ Петроній.

-- Да.

-- Въ такомъ случаѣ, послушай меня... Я не знаю, что бы тебѣ посовѣтовалъ врачъ, но знаю, какъ бы я самъ поступилъ на твоемъ мѣстѣ. И такъ, прежде чѣмъ ту найдутъ, я поискалъ бы въ другой того, что я потерялъ. Я въ твоей виллѣ видѣлъ великолѣпныя тѣла. Не противорѣчь мнѣ... Я знаю, что такое любовь, и если жаждешь одной, другая никогда не можетъ замѣнить ее. Но въ хорошенькой невольницѣ всегда можно найти хоть временное развлеченіе...

-- Не хочу!-- отвѣтилъ Виницій.

Но Петроній, который дѣйствительно питалъ къ нему слабость и желалъ смягчить его страданія, началъ думать, какъ бы это сдѣлать.

-- Можетъ быть, твои не имѣютъ для тебя обаянія новизны,-- сказалъ онъ черезъ минуту,-- теперь (онъ поочередно осмотрѣлъ Ирасъ и Эвнику и, наконецъ, положилъ руку на бедро гречанки) обрати вниманіе на эту грацію. Нѣсколько дней назадъ молодо! Фонтеній Капитонъ давалъ мнѣ за нее троихъ прелестнѣйшихъ мальчиковъ изъ Елазомены, потому что болѣе прекраснаго тѣла и самъ Скопасъ не могъ бы изваять. Не понимаю, какимъ образомъ я до сихъ поръ оставался равнодушенъ къ ней, не мысль же о Хризотемидѣ удерживала меня? И ее дарю тебѣ, возьми ее!

Эвника, услыхавъ это, поблѣднѣла, какъ полотно, и, смотра испуганными глазами на Виниція, затаивъ дыханіе, ждала его отвѣта.

Но Виницій быстро вскочилъ съ мѣста и, стиснувъ руками виски, торопливо заговорилъ, какъ человѣкъ, томимый болѣзнью, который не хочетъ ни о чемъ слышать:

-- Нѣтъ, нѣтъ!... Мнѣ не до нея!... Мнѣ не до другихъ!... Благодарю тебя, но не хочу!... Я иду отыскивать ее по всему городу. Прикажи мнѣ дать галльскую лацерну съ капюшономъ. Пойду за Тибръ... Хоть бы Урса мнѣ увидать!

И онъ поспѣшно вышелъ. Петроній, видя, что онъ дѣйствительно не можетъ усидѣть на мѣстѣ, не пытался его задерживать. Но, принимая отказъ Виниція за временное отвращеніе во всякой другой женщинѣ, разъ она не Лигія, и не желая, чтобы великодушіе его сошло на ничто, онъ обратился къ невольницѣ и сказалъ:

-- Эвника, ты выкупаешься, умастишься маслами, нарядишься, а затѣмъ пойдешь въ домъ Виниція.

Но гречанка упала передъ нимъ на колѣни и со сложенными руками начала умолять не отдавать ее. Она не пойдетъ къ Виницію, она предпочитаетъ здѣсь носить дрова въ гипокавстъ, чѣмъ тамъ быть первою изъ слугъ. Она не хочетъ... не можетъ... и умоляетъ его сжалиться надъ нею. Пусть онъ прикажетъ бичевать ее ежедневно, только бы ее не высылали изъ дома.

И, трясясь, какъ листъ, и отъ боязни, и отъ волненія, она протягивала къ нему руки. Петроній съ удивленіемъ слушалъ ее. Невольница, которая осмѣливается просить не исполнять приказаніи, которая говорить: "не хочу и не могу", была чѣмъ-то до такой степени невозможнымъ въ Римѣ, что Петроній сначала не хотѣлъ вѣрить своимъ ушамъ. Онъ былъ черезъ-чуръ изящнымъ для того, чтобы быть жестокимъ. Невольникамъ его, въ особенности въ области разврата, дозволялось больше, чѣмъ другимъ, подъ условіемъ, чтобъ они образцово исполняли свою службу и волю господина чтили наравнѣ съ волею боговъ. Въ случаѣ нарушенія этихъ двухъ обязательствъ, Петроній, однако, не жалѣлъ наказаній, какимъ, по тогдашнимъ обычаямъ, подвергались невольники. А Петроній, кромѣ того, не терпѣлъ противорѣчій и всего, что нарушало его покой, и потому, посмотрѣвъ съ минуту на колѣнопреклоненную дѣвушку, онъ сказалъ:

-- Позовешь ко мнѣ Тирезія и возвратишься вмѣстѣ съ нимъ.

Эвника, дрожащая, со слезами на глазахъ, вышла и вскорѣ возвратилась съ начальникомъ атрія, критяниномъ Тирезіемъ.

-- Возьмешь Эвнику,-- сказалъ Петроній,-- и дашь ей двадцать пять ударовъ, но, однако, такъ, чтобы не попортить ея кожи.

Сказавъ это, онъ перешелъ въ библіотеку и, присѣвъ къ столу изъ розоваго мрамора, началъ работать надъ своимъ Пиромъ Трималхіона {Пиръ Трималхіона -- эпизодъ, находящійся въ сочиненіи Петронія Satyricon.}.

Но бѣгство Лигіи и болѣзнь маленькой Августы настолько развлекали его мысли, что онъ не могъ долго заниматься. Да, наконецъ, эта болѣзнь была очень важнымъ обстоятельствомъ. Петронію пришло въ голову, что если цезарь повѣритъ, что Лигія околдовала маленькую Августу, то отвѣтственность можетъ пасть и на него, потому что молодая дѣвушка появилась во дворцѣ только по его просьбѣ. До нѣкоторой степени онъ разсчитывалъ, что при первомъ свиданіи съ цезаремъ онъ съумѣеть какимъ-нибудь образомъ объяснить ему всю безсмысленность подобнаго предположенія, а потомъ имѣлъ въ виду нѣкоторую слабость, какую питала къ нему Поппеа. Правда, она тщательно скрывала это, но не такъ тщательно, чтобы Петроній не могъ замѣтить. Наконецъ, онъ пожалъ плечами и отправился въ триклиній завтракать и приказалъ готовить носилки, чтобъ отправиться во дворецъ, на Марсово поле, а потомъ къ Хризотемидѣ.

Въ корридорѣ, предназначенномъ для прислуги и ведущемъ въ триклиній, у стѣны, среди другихъ невольниковъ, виднѣлась стройная фигура Эвники. Петроній забылъ, что не отдавалъ Тирезію другого приказанія, какъ только высѣчь Эвнику, нахмурилъ брови и началъ искать глазами начальника атрія.

Но его не было здѣсь, и Петроній обратился къ Эвникѣ:

-- Тебя наказали?

Она опять бросилась къ его ногамъ, прижала къ губамъ край его одежды и отвѣтила:

-- О, да, господинъ, наказали! О, да, господинъ!

Въ голосѣ ея, казалось, звучали радость и благодарность. Очевидно, она думала, что отдѣлалась только однимъ наказаніемъ я теперь можетъ остаться здѣсь. Петронія, который понялъ это, удивило страстное сопротивленіе невольницы, но онъ слишкомъ хорошо зналъ человѣческую природу, чтобы не отгадать, что только одна любовь могла быть причиной такого сопротивленія.

-- У тебя есть возлюбленный въ этомъ домѣ?-- спросилъ онъ.

Эвника подняла на него свои голубые, полные слезъ глаза и отвѣтила такъ тихо, что слова ея едва было можно разслышать:

-- Да, господинъ...

И со своими глазами, съ золотистыми волосами, откинуты" назадъ, съ опасеніемъ и надеждой на лицѣ, она была такъ прелестна, такъ умоляюще смотрѣла на него, что Петроній, который, въ качествѣ философа, самъ провозглашалъ могущество любви, а въ качествѣ эстетика поклонялся всякой красотѣ, почувствовалъ къ невольницѣ что-то вродѣ сожалѣнія.

-- Кто же изъ нихъ?-- спросилъ онъ, показывая головой на трислугу.

Вопросъ его остался безъ отвѣта,-- Эвника только склонила то лову къ его ногамъ и осталась неподвижной.

Петроній посмотрѣлъ на невольниковъ, между которыми были красивые и статные люди, но ни на одномъ лицѣ не могъ прочитать ничего. Мало того, всѣ невольники какъ-то особенно странно улыбались. Петроній еще съ минуту посмотрѣлъ на лежащую у его ногъ Эвнику и молча пошелъ въ триклиній.

Послѣ посѣщенія дворца онъ отправился къ Хризотемидѣ и остался у нея до поздней ночи, но, возвратившись домой, приказалъ позвать къ себѣ Тирезія.

-- Эвнику наказали?-- спросилъ онъ.

-- Да, господинъ. Только ты приказалъ не портитъ ея кожи.

-- А другого приказанія я тебѣ не отдавалъ?

-- Нѣтъ, господинъ,-- съ безпокойствомъ отвѣтилъ "atriensis".

-- Это хорошо. Кто ея любовникъ?

-- Никто, господинъ.

-- Что ты знаешь о ней?

Тирезій отвѣтилъ нѣсколько колеблющимся голосомъ:

-- Эвника никогда ночью не покидаетъ кубикула, гдѣ спитъ со старухой Акризіоной и Ифидой; послѣ твоей ванны, господинъ, она никогда не остается въ банѣ... Прочія невольницы смѣются надъ ней и называютъ ее Діаной.

-- Довольно,-- сказалъ Петроній.-- Мой родственникъ, Виницій, которому сегодня утромъ я подарилъ Эвнику, не принялъ ее,-- пусть она останется здѣсь. Можешь уходить.

-- Мнѣ можно сказать еще кое-что объ Эвникѣ, господинъ?

-- Я приказалъ тебѣ говорить все, что ты знаешь.

-- Вся "фамилія" говоритъ, господинъ, о бѣгствѣ той, которая должна была поселиться въ домѣ благороднаго Виниція. Послѣ твоего ухода Эвника явилась ко мнѣ и сказала, что знаетъ человѣка, который можетъ отыскать ее.

-- А!-- сказалъ Петроній.-- Что это за человѣкъ?

-- Я не знаю его, господинъ, но думалъ, что долженъ сообщить тебѣ это.

-- Хорошо. Пускай этотъ человѣкъ ждетъ въ моемъ домѣ трибуна, котораго ты завтра утромъ попросишь отъ моего имени навѣстить меня.

"Atriensis" поклонился и ушелъ.

Петроній невольно началъ думать объ Эвникѣ. Сначала ему казалось яснымъ, что молодая невольница желаетъ, чтобы Виницій нашелъ Лигію только потому, чтобы самой не переходить въ его домъ, но теперь ему пришло въ голову, что человѣкъ, котораго навязываетъ Эвника, можетъ быть ея любовникомъ, и эта мысль вдругъ показалась ему противной. Правда, былъ простой способъ узнать всю правду, -- достаточно было позвать Эвнику; но часъ былъ уже поздній, Петроній, послѣ долгаго пребыванія у Хризотемиды, чувствовалъ себя утомленнымъ, ему хотѣлось спать. Однако, идя въ кубикулъ, онъ, неизвѣстно почему, вспомнилъ, что подмѣтилъ сегодня морщинки въ углахъ глазъ Хризотемиды, и подумалъ, что ея красота пользовалась большею славой въ Римѣ, чѣмъ она заслуживала въ дѣйствительности, и что Фонтеній Капитонъ, который предлагалъ ему трехъ мальчиковъ изъ Клазомены за одну Эвнику, хотѣлъ купить ее ужь черезъ-чуръ дешево.

XIII.

На другой день, едва Петроній кончилъ одѣваться въ своемъ унктуаріи, какъ пришелъ вызванный Тирезіемъ Виницій. Онъ зналъ уже, что никакихъ извѣстій отъ городскихъ воротъ не приходило, и это еще болѣе огорчило его. Можно было предполагать, что Урсъ вывелъ Лигію изъ города тотчасъ же послѣ похищенія, значитъ раньше, чѣмъ невольники Петронія заняли свое мѣсто у воротъ. Правда, осенью, когда дни становились короче, ворота запирали довольно рано, но за то и отпирали для выѣзжающихъ, а ихъ было не мало. Очутиться за городскими стѣнами можно было и при помощи другихъ способовъ, о которыхъ хорошо знали невольники, которые хотѣли убѣжать изъ города. Положимъ, Виницій послалъ своихъ людей и на всѣ дороги, ведущія въ провинціи, съ заявленіемъ къ властямъ маленькихъ городовъ о бѣжавшей парѣ невольниковъ, съ подробнымъ описаніемъ Урса и Лигіи и назначеніемъ награды за ихъ поимку, но было весьма сомнительно, достигнетъ ли ихъ погоня, а еслибъ и достигла, то мѣстныя власти будутъ ли считать себя вправѣ задержать бѣглецовъ по частному требованію Виниція, не подкрѣпленному подписью претора? А ли такого удостовѣренія не хватало времени. Съ своей стороны Виницій въ платьѣ невольника вчера весь день искалъ Лигію по всѣмъ закоулкамъ города, но не могъ найти ни малѣйшаго слѣда, ни малѣйшаго указанія. Онъ видѣлъ людей Авла, но тѣ, казалось, тоже что-то ищутъ, и это утвердило Виниція въ предположеніи, что не Авлъ похитилъ Литію и что онъ самъ не знаетъ, куда она дѣвалась.

И вотъ, когда Тирезій сообщилъ ему о существованіи человѣка, который берется отыскать ее, молодой патрицій тотчасъ же помчался къ Петронію, и, наскоро повидавшись съ нимъ, началъ разспрашивать объ этомъ человѣкѣ.

-- Мы сейчасъ увидимъ его,-- сказалъ Петроній.-- Это знакомый Эвники, которая сейчасъ придетъ оправлять складки моей тоги и которая дастъ намъ болѣе полныя свѣдѣнія.

-- Ты ее вчера хотѣлъ подарить мнѣ?

-- Ее, но ты ее отвергъ, за что, впрочемъ, я тебя благодарю, потому что она самая лучшая "vestiplica" во всемъ городѣ.

Петроній едва кончилъ говорить, какъ "vestiplica" {Vestiplica -- рабыня, собиравшая одежду въ красивыя складки.} пришла, взяла тогу съ кресла, выложеннаго слоновою костью, и развернула ее, чтобъ накинуть на плечи Петронія. Лицо ея было ясно и тихо, въ глазахъ свѣтилась радость.

Петроній посмотрѣлъ на нее, и она показалась ему очень красивой. Черезъ минуту, когда, окутавъ его тогой, она начала оправлять ее, наклоняясь по временамъ, чтобы расправить какую-нибудь складку, Петроній замѣтилъ, что рука ея обладаетъ чудеснымъ цвѣтомъ блѣдной розы, а грудь и спина -- прозрачнымъ отблескомъ перламутра или алебастра.

-- Эвника,-- спросилъ онъ,-- человѣкъ, о которомъ ты вчера говорила Тирезію, пришелъ?

-- Пришелъ, господинъ.

-- Какъ его зовутъ?

-- Хилонъ Хилонидъ, господинъ.

-- Кто онъ такой?

-- Врачъ, мудрецъ и прорицатель, который умѣетъ читать въ человѣческихъ судьбахъ и предсказывать будущее.

-- А развѣ онъ и тебѣ предсказалъ будущее?

Эвника вспыхнула румянцемъ, который покрылъ даже ея уши и шею.

-- Да, господинъ.

-- Что же онъ тебѣ напророчилъ?

-- Что меня встрѣтитъ боль и счастье.

-- Съ болью ты повстрѣчалась вчера, благодаря рукѣ Тирезія, значитъ, и счастье должно придти.

-- Оно уже пришло, господинъ.

-- Какое же?

Эвника тихо шепнула:

-- Я осталась здѣсь.

Петроній опустилъ руку на ея золотую головку.

-- Сегодня ты хорошо оправила складки и я доволенъ тобою, Эвника.

При его прикосновеніи глаза Эвники отуманились счастьемъ, а грудь начала сильно волноваться.

Петроній и Виницій перешли въ атріумъ, гдѣ ихъ ждалъ Хилонъ Хилонидъ, который, при видѣ ихъ, сдѣлалъ глубокій поклонъ. Петроній вспомнилъ о своемъ вчерашнемъ предположеніи, что это, пожегъ быть, любовникъ Эвники, и на губахъ его появилась улыбка. Человѣкъ, который стоялъ передъ нимъ, не могъ быть ничьимъ любовникомъ. Въ этой странной фигурѣ было что-то и скверное, и смѣшное. Онъ не былъ старъ,-- въ его неряшливой бородѣ и курчавыхъ волосахъ лишь изрѣдка проглядывалъ сѣдой волосъ. Животъ у него былъ, впалый, плечи высоко поднятыя, такъ что онъ казался горбатымъ, а надъ этимъ горбомъ возвышалась голова, съ лицомъ, напоминающимъ, въ одно и то же время, и обезьяну, и лисицу, и съ проницательнымъ взоромъ. Желтая кожа его лица была испещрена прыщами, которые въ особенности густо усѣивали его носъ и говорили объ излишнемъ пристрастіи къ бутылкѣ. Его небрежная одежда, состоящая изъ темной туники и такого же дыряваго плаща, доказывала настоящую или притворную нужду. Петронію, при видѣ его, пришелъ въ голову гомеровскій Терситъ {Терситъ -- одинъ грекъ, упоминаемыя въ Иліадѣ, крайне безобразной наружности.} и, отвѣтивъ мановеніемъ руки на его поклонъ, онъ сказалъ:

-- Здравствуй, божественный Терситъ! Какъ твои шишки, которыя Улиссъ набилъ тебѣ подъ Троей, и что подѣлываетъ онъ самъ въ Елисейскихъ поляхъ?

-- Благородный господинъ,-- отвѣтилъ Хилонъ Хилонидъ,-- мудрѣйшій изъ умершихъ, Улиссъ, посылаетъ со мною мудрѣйшему изъ живущихъ, Петронію, свой привѣтъ и просьбу, чтобы ты прикрылъ новымъ плащомъ мои шишки.

-- Клянусь Тройственною Гекатой {Богиня Геката изображалась съ тройнымъ тѣломъ (triformis) и съ тремя головами (triceps), потому что первоначально она олицетворяла собою луну и тройственность ея указывала на три фазы луны -- прибыль, полнолуніе и убыль.}!-- воскликнулъ Петроній,-- отвѣтъ достоинъ плаща!

По нетерпѣливый Виницій перебилъ этотъ разговоръ и спросилъ прямо:

-- Ты хорошо знаешь, за что берешься?

-- Когда двѣ "фамиліи" {Familia (вродѣ нашего "челядь", "дворня") есть имя собирательное для обозначенія совокупности рабовъ въ домѣ.} въ двухъ знатныхъ домахъ не говорятъ ни о чемъ другомъ, а за ними это же повторяетъ половина Рима, тогда не трудно знать,-- отвѣтилъ Хилонъ.-- Вчера ночью похитили воспитанницу Авла Плавтія, по имени Лигію или, вѣрнѣе, Каллину, которую твои невольники, господинъ, препровождали изъ дворца цезаря въ твою "инсулу", а я берусь отыскать ее въ городѣ, или, что мало правдоподобно,-- если она оставила городъ,-- указать тебѣ, благородный трибунъ, куда она бѣжала и гдѣ скрывается.

-- Хорошо,-- сказалъ Виницій, которому понравилась точность отвѣта,-- какими же средствами ты располагаешь?

Хилонъ хитро улыбнулся:

-- Средства у тебя, господинъ; у меня -- умъ.

Петроній также улыбнулся. Онъ былъ доволенъ своимъ гостемъ.

"Этотъ человѣкъ можетъ отыскать дѣвушку",-- подумалъ онъ.

Виницій нахмурилъ свои сросшіяся брови и проговорилъ:

-- Несчастный, если ты обманываешь меня ради выгоды, то я прикажу заколотить тебя палками!

-- Я философъ, господинъ, а философъ не можетъ быть жаденъ на выгоды, въ особенности на такія, какія ты столь великодушно сулишь мнѣ.

-- Ахъ, такъ ты философъ?-- спросилъ Петроній.-- Эвника говорила мнѣ, что ты врачъ и прорицатель. Откуда ты знаешь Эвнику?

-- Она приходила ко мнѣ за однимъ средствомъ, такъ какъ моя слава достигла до ея ушей.

-- Какого же средства требовала она?

-- Отъ любви, господинъ. Хотѣла излечиться отъ нераздѣляемой любви.

-- И излечилась?

-- Я сдѣлалъ, больше, господинъ, я далъ ей амулетъ, который обезпечиваетъ взаимность. Въ Паѳосѣ, на Кипрѣ, есть храмъ, въ которомъ хранится поясъ Венеры. Изъ этого пояса я далъ ей двѣ нитки, заключенныя въ скорлупу миндаля.

-- И дорого заставилъ ее заплатить за это?

-- За взаимность никогда нельзя заплатить достаточно, такъ какъ у меня нѣтъ двухъ пальцевъ на правой рукѣ, то я собираю деньги на покупку невольника -- писца, который бы записывалъ мои мысли и сохранилъ бы мое ученіе для свѣта.

-- Къ какой же школѣ принадлежишь ты, божественный мудрецъ?

-- Я -- циникъ, господинъ, потому что у меня дырявый плащъ; я -- стоикъ, потому что безропотно сношу нужду; я и перипатетикъ {Перипатетики -- греческая философская школа, основанная Аристотелемъ въ IV в. до P. X. Слово это обозначаетъ "прогуливающійся". Хилонъ остроумно называетъ себя этимъ именемъ, потому что и онъ "прогуливается"... отъ одной виноторговли до другой.}, потому что, не обладая носилками, хожу пѣшкомъ отъ виноторговли до виноторговли, а по дорогѣ поучаю тѣхъ, которые обѣщаются заплатить за вино.

-- А за виномъ ты становишься риторомъ?

-- Гераклитъ сказалъ: "все течетъ" {Гераклитъ -- греческій философъ IV--V вѣка до P. X. Онъ училъ, что весь міръ произошелъ изъ одной субстанціи -- огня и что все въ природѣ находится въ непрерывномъ движеніи ("все течетъ", какъ онъ выражался), такъ что, наприм., въ одну и ту же рѣку человѣкъ дважды войти не можетъ, потому что при второмъ его входѣ рѣка будетъ уже не та, какою она была при первомъ.}, а развѣ ты можешь противорѣчить тому, что вино -- жидкость?

-- Кромѣ того, онъ проповѣдывалъ, что огонь -- божество, и вотъ это-то божество горитъ на твоемъ носу.

-- А божественный Діогенъ Аполлонійскій {Діогенъ изъ города Аполлоніи -- философъ V вѣка до P. X. (не должно смѣшивать его съ извѣстнымъ циникомъ Діогеномъ, жившимъ въ IV вѣкѣ).} училъ, что сущность вещей -- воздухъ, и чѣмъ воздухъ теплѣй, тѣмъ болѣе совершенныя существа образуетъ онъ, а изъ самаго теплаго воздуха образуются души мудрецовъ. Осенью же наступаютъ холода,-- ergo, истинный мудрецъ долженъ согрѣвать душу виномъ... ибо ты не можешь спорить, господинъ, что кувшинъ хотя бы жидкой капуанской или телезійской {Капуанской -- изъ города Капуи въ Кампаньи; телезійской -- изъ города Телезіи въ Саквіи.} дряни распространяетъ тепло по всѣмъ костямъ бреннаго человѣческаго тѣла.

-- Хилонъ Хилонидъ, гдѣ находится твое отечество?

-- У Эвксинскаго понта. Я родомъ изъ Мезембріи {Мезембрія -- городъ на берегу Чернаго моря, во Ѳракіи; нынѣ Мисиври.}.

-- Хилонъ, ты великъ!

-- И забытъ всѣми!-- меланхолически добавилъ мудрецъ.

Но Виницій снова пришелъ въ нетерпѣніе. Ему блеснула надежда, онъ хотѣлъ тотчасъ же направить Хилона на розыски и весь разговоръ казался ему только напрасною тратой времени, за что онъ злился на Петронія.

-- Когда ты начнешь поиски?-- спросилъ онъ, обращаясь къ греку.

-- Я уже началъ ихъ, -- отвѣтилъ Хилонъ.-- И когда я нахожусь здѣсь, когда отвѣчаю на твои любезные вопросы, я тоже ищу. Имѣй только вѣру, доблестный трибунъ, и знай, что если бы пропала завязка отъ твоей обуви, то я былъ бы въ состояніи разыскать эту завязку, или, по крайней мѣрѣ, того, кто поднялъ ее на улицѣ.

-- Тебя уже употребляли на подобныя услуги?-- спросилъ Петроній.

Грекъ поднялъ очи горѣ.

-- Теперь настолько мало цѣнятъ добродѣтель и мудрость, что даже и философъ долженъ искать иныхъ средствъ къ существованію.

-- Какія же твои средства?

-- Знать все и сообщать новости тѣмъ, которые ихъ жаждутъ.

-- И которые платятъ за нихъ?

-- Ахъ, господинъ, мнѣ нужно купить писца! Иначе мудрость умретъ вмѣстѣ со мной.

-- Если ты до сихъ поръ не набралъ на цѣлый плащъ, то заслуги твои не должны быть значительны.

-- Скромность препятствуетъ мнѣ превозносить ихъ. Но подумай, господинъ, что теперь уже нѣтъ такихъ великодушныхъ людей, какихъ было много встарь и которымъ осыпать золотомъ за услугу было такъ же пріятно, какъ проглотить устрицу изъ Путеоли. Не заслуги мои малы, -- признательность человѣческая мала. Иногда убѣжитъ цѣнный невольникъ, кто найдетъ его, какъ не единственный сынъ моего отца? Когда на городскихъ стѣнахъ появляются надписи противъ божественной Поппеи, кто укажетъ преступниковъ? Кто пронюхаетъ у книгопродавцевъ стихи противъ цезаря? Кто донесетъ, что говорятъ въ домахъ сенаторовъ и всадниковъ? Кто доставляетъ письма, которыя не хотятъ довѣрить невольникамъ? Кто подслушиваетъ у дверей цирульниковъ, для кого открыты всѣ тайны виноторговцевъ и пекарей, кому довѣряютъ невольники, кто съумѣетъ проникнуть взглядомъ каждый домъ насквозь, отъ атрія до сада? Кому извѣстны всѣ улицы, закоулки, тайники? Кто знаетъ, что говорятъ въ термахъ, въ циркѣ, на рынкахъ, въ школахъ ланистовъ {Lanista -- фехтмейстеръ, обучавшій гладіаторовъ ихъ искусству. Иногда ланисть содержалъ труппу гладіаторовъ и отдавалъ ихъ внаймы лицамъ, желавшимъ устроить гладіаторскія игры.}, въ складахъ у торговцевъ невольниками и даже въ аренаріяхъ {Arenanria -- мѣсто, гдѣ роютъ песокъ.}?...

-- Клянусь богами! довольно, благородный мудрецъ!-- воскликнулъ Петроній,-- мы утонемъ въ тводнь заслугахъ, добродѣтели, мудрости и краснорѣчіи. Довольно! Мы хотѣли знать, кто ты таковъ,-- и теперь знаемъ.

Но Виницій былъ радъ. Онъ думалъ, что этотъ человѣкъ, подобно гончей собакѣ, разъ направленной на слѣдъ, не отстанетъ, пока не отыщетъ логовища звѣря.

-- Хорошо,-- сказалъ онъ,-- тебѣ нужны указанія?

-- Мнѣ нужно оружіе.

-- Какое?-- съ удивленіемъ спросилъ Виницій.

Грекъ подставилъ одну руку, а другою сдѣлалъ движеніе, какъ будто считаетъ деньги.

-- Такой ужь вѣкъ теперь,-- со вздохомъ сказалъ онъ.

-- Тогда ты будешь осломъ, который беретъ крѣпость при помощи мѣшковъ съ золотомъ {Намекъ на изреченіе Филиппа, отца Александра Македонскаго: онъ говорилъ, что нѣтъ такой сильной крѣпости, которую бы не взялъ оселъ, навьюченный золотомъ.},-- замѣтилъ Петроній.

-- Я -- только бѣдный философъ,-- покорно сказалъ Хилонъ, золотомъ обременены вы.

Виницій бросилъ ему кошелекъ, который грекъ поймалъ и воздухѣ, хотя на его правой рукѣ дѣйствительно не хватало двухъ пальцевъ.

Потомъ онъ поднялъ голову и сказалъ:

-- Господинъ, я уже знаю больше, чѣмъ ты предполагаешь. £ пришелъ сюда не съ пустыми руками. Я знаю, что дѣвушку коптилъ не Авлъ, потому что уже говорилъ съ его слугами. Я знаю, что ея нѣтъ на Палатинѣ, гдѣ всѣ заняты больною маленькою Августой, и, можетъ быть, даже догадываюсь, почему вы предпочитаете искать дѣвушку при моей помощи, чѣмъ при помощи вигиловъ {Vigiles -- городская стража въ Римѣ, совершавшая ночью обходы.} и солдатъ цезаря. Я знаю, что бѣгство ей устроилъ слуга, происходящій изъ той же самой страны, какъ и она. Помощи у невольниковъ онъ не могъ найти; невольники, которые всѣ держатся вмѣстѣ, не стали бы дѣйствовать противъ твоихъ слугъ. Ему могли помочь только его единовѣрцы...

-- Слушай, Виницій,-- перебилъ Петроній,-- не говорилъ ли я тебѣ того же слово въ слово?

-- Это для меня величайшая честь,-- сказалъ Хилонъ.-- Дѣвушка,-- продолжалъ онъ, вновь обращаясь къ Виницію,-- несомнѣнно, чтитъ то же божество, какому поклоняется наидостойнѣйшая изъ римлянокъ, истинная matrona stolata {Matrona stolata -- "матрона, одѣтая къ столу". Такъ какъ стола (длинное широкое платье) было принадлежностью исключительно матронъ (т.-е. замужнихъ римскихъ гражданокъ честнаго поведенія), то этимъ названіемъ Помпонія обозначается, какъ женщина почтенная, высокой нравственности.}, Помпонія. Слышалъ я и то, что Помпонію судили домашнимъ судомъ за поклоненіе какимъ-то чужеземнымъ богамъ, но, однако, не могъ разузнать отъ ея слугъ, какое это именно божество и какъ называются его поклонники. Еслибъ я могъ знать объ этомъ, я отправился бы къ нимъ, сдѣлался бы самымъ усерднымъ изъ нихъ и пріобрѣлъ бы ихъ довѣріе. Но, господинъ, я знаю, ты провелъ нѣсколько дней въ домѣ благороднаго Авла, не можешь ли ты дать мнѣ какія-нибудь указанія на этотъ счетъ?

-- Не могу,-- отвѣтилъ Виницій.

-- Вы долго разспрашивали меня обо всемъ, я отвѣчалъ на ваши вопросы, позвольте, чтобъ и я теперь предлагалъ ихъ вамъ Не видалъ ли ты, достойный трибунъ, какихъ-нибудь статуй, какихъ-нибудь жертвъ, какихъ-нибудь амулетовъ на Помпоніи или на твоей божественной Лигіи? Не видалъ ли ты, чтобъ онѣ чертили или обмѣнивались какими-нибудь знаками, извѣстными лишь имъ однимъ?

-- Знаки?... Постой!... Да. Я видѣлъ одинъ разъ, какъ Лигія начертила на пескѣ рыбу.

-- Рыбу? А-а!... Одинъ разъ она сдѣлала это или нѣсколько?

-- Одинъ разъ.

-- И ты, господинъ, увѣренъ, что она начертила... рыбу? О-о!

-- Да!-- отвѣтилъ заинтересованный Виницій.-- Ты развѣ догадываешься, что это значитъ?

-- Догадываюсь ли!-- воскликнулъ Хилонъ и, поклонившись, въ знакъ прощанія, прибавилъ: -- Да разсыплетъ на васъ поровну фортуна свои дары!

-- Прикажи дать себѣ плащъ!-- крикнулъ ему вдогонку Петроній.

-- Улиссъ благодаритъ тебя за Терсита,-- отвѣтилъ грекъ, поклонился во второй разъ и ушелъ.

-- Что ты скажешь объ этомъ благородномъ мудрецѣ?-- спросилъ Петроній.

-- Скажу, что онъ найдетъ Лигію,-- съ радостью воскликнулъ Виницій,-- но скажу также, что если бы существовало царство мерзавцевъ, то онъ былъ бы тамъ царемъ!

-- Несомнѣнно. Я долженъ поближе познакомиться съ этимъ стоикомъ, а пока прикажу послѣ него покурить въ атріи.

А Хилонъ Хилонидъ, закутавшись въ свой новый плащъ, подбрасывалъ подъ его складками кошелекъ, полученный отъ Виниція, и наслаждался какъ его тяжестью, такъ и звукомъ. Идя медленно и оглядываясь, не слѣдятъ ли за нимъ изъ дома Петронія, онъ миновалъ портикъ Ливіи и, дойдя до угла clivus Virbius {Clius virbius, "косогоръ Вирбія"-- улица въ Римѣ, какъ и Субурри.}, свернулъ на Субурру.

"Нужно пойти къ Спору,-- говорилъ онъ себѣ,-- и возлить немного вина фортунѣ. Наконецъ, я нашелъ то, чего давно искалъ... Молодъ, вспыльчивъ, щедръ, какъ рудники Кипра, и за эту ливійскую коноплянку готовъ былъ бы отдать половину своего достоянія. Да, такого именно я искалъ издавна. Однако, съ нимъ нужно быть осторожнымъ, потому что его манера хмурить брови не предвѣщаетъ ничего хорошаго. Ахъ, теперь волчата властвуютъ надъ міромъ!... Петронія я бы меньше боялся. О, боги! Неужели нынѣ сводничество лучше оплачивается, чѣмъ добродѣтель? Гм... Она начертила тебѣ рыбу на пескѣ? Если я знаю, что это значить, то подавиться мнѣ кускомъ козьяго сыра. Не я буду знать! Но такъ какъ рыбы живутъ подъ водою, а искать подъ водою труднѣе, чѣмъ на землѣ,-- ergo, онъ заплатитъ мнѣ за рыбу отдѣльно. Еще одинъ такой кошелекъ, и я могъ бы бросить нищенскую суму и купятъ себѣ невольника... Но что бы ты сказалъ, Хилонъ, еслибъ я посовѣтовалъ купить тебѣ не невольника, а невольницу?... Знаю я тебя! Знаю, что ты согласишься!... Еслибъ она была такъ красива, какъ, напримѣръ, Эвника, ты самъ бы помолодѣлъ возлѣ нея, а, вмѣстѣ съ тѣмъ, имѣлъ бы отъ нея честный и вѣрный доходъ. Продалъ я бѣдной Эвникѣ двѣ нитки изъ собственнаго плаща... Дура она, но если бы Петроній подарилъ ее мнѣ, я взялъ бы ее... Да, да, Хилонъ, сынъ Хилона!... Ты потерялъ отца и мать, ты сирота, купи себѣ въ утѣшеніе хоть невольницу. Такъ какъ она должна гдѣ-нибудь жить, то Виницій найметъ ей жилище, гдѣ и ты пріютишься; она должна одѣваться, Виницій заплатитъ за ея одежду; должна ѣсть,-- пусть ее кормитъ. Охъ, тяжка стала жизнь! Гдѣ тѣ времена, когда за оболъ {Оболъ -- мелкая греческая монета около 5 коп.} можно было купить столько бобовъ съ соленымъ мясомъ, что еле обхзатишь обѣими ладонями, или кусокъ козьей кишки, наполненной кровью, такой же длинный, какъ рука двѣнадцатилѣтняго мальчика?... Но вотъ и этотъ разбойникъ Споръ! Въ винной лавочкѣ легче разузнать о чемъ-нибудь".

Онъ вошелъ и приказалъ подать себѣ кувшинъ "чернаго", но, замѣтивъ недовѣрчивый взглядъ хозяина, вынулъ золотую монету изъ кошелька и, положивъ ее на столъ, сказалъ:

-- Споръ, сегодня я занимался съ Сенекой съ разсвѣта до полудня и вотъ чѣмъ мой другъ одарилъ меня на дорогу.

При видѣ золотой монеты круглые глаза Спора сдѣлались еще круглѣе и вино тотчасъ же очутилось передъ Хилономъ. Тотъ обмочилъ въ немъ палецъ, начертилъ на столѣ рыбу и сказалъ:

-- Знаешь, что это значитъ?

-- Рыба? Ну, рыба, такъ рыба.

-- Глупецъ, хотя ты подливаешь столько воды въ вино, что могъ бы въ немъ найти и рыбу. Это -- символъ, который на языкѣ философіи означаетъ -- улыбка фортуны. Если бы ты это понялъ, то, можетъ быть, и тебѣ фортуна бы улыбнулась. Уважай философію, говорю я тебѣ, а иначе я найду другую винную лавку, къ чему мой личный другъ Петроній давно уже меня побуждаетъ.

XIV.

Въ теченіе нѣсколькихъ слѣдующихъ дней Хилонъ не показывался нигдѣ. Виницій, который, узнавъ отъ Актеи, что Лигія любила его, во сто разъ больше хотѣлъ отыскать ее, началъ поиски самостоятельно, не желая, а, вмѣстѣ съ тѣмъ, и не имѣя возможности просить о помощи цезаря, погруженнаго въ тревогу по поводу болѣзни маленькой Августы.

И дѣйствительно, не помогли жертвы, приносимыя въ храмахъ, молитвы и обѣты, не помогло врачебное искусство и всѣ чародѣйскія средства, за которыя хватались въ послѣднее время. Черезъ недѣлю ребенокъ умеръ. Весь дворъ и Римъ облекся въ трауръ. Цезарь, который при рожденіи дочери сходилъ съ ума отъ радости, теперь сходилъ съ ума отъ отчаянія, два дня. не принималъ пищи и не хотѣлъ никого видѣть, хотя дворецъ кишѣлъ сенаторами и августіанами. Сенатъ собрался на чрезвычайное засѣданіе, на которомъ умершій ребенокъ былъ объявленъ богиней; постановлено было воздвигнуть ей храмъ и учредить при немъ должность особаго жреца. Въ другихъ храмахъ въ честь умершей приносили жертвы, отливали ея статуи изъ драгоцѣнныхъ металловъ, а погребеніе было однимъ великимъ торжествомъ. Народъ дивился выраженію горя, которое проявлялъ цезарь, плакалъ вмѣстѣ съ нимъ, протягивалъ руки за подачками и, прежде всего, тѣшился необыкновеннымъ зрѣлищемъ.

Петронія эта смерть обезпокоила. Во всемъ Римѣ уже было извѣстно, что Поппеа приписываетъ ее колдовству. Ей вторили и врачи, которые такимъ образомъ могли оправдать безуспѣшность своихъ усилій, и жрецы, жертвы которыхъ оказались безсильными, и заклинатели, которые дрожали за свою жизнь, и народъ. Петроній былъ радъ, что Лигія убѣжала. Авлу онъ не желалъ никакого зла, но такъ какъ, вмѣстѣ съ тѣмъ, желалъ добра себѣ и Виницію, то, лишь только сняли кипарисъ, поставленный въ знакъ траура передъ Палатиномъ {По римскому обычаю, въ то время, когда покойникъ стоялъ въ домѣ (а это продолжалось отъ 3 до 7 дней), у дверей дома въ знакъ траура ставилась кинарисовая вѣтка. Такъ какъ дворецъ Нерона (domus transitoria) находился у Палатинскаго холма, то кипарисъ и былъ поставленъ здѣсь.}, отправился на пріемъ, приготовленный для сенаторовъ и августіанъ, чтобъ удостовѣриться, насколько Неронъ повѣрилъ слухамъ о колдовствѣ, и предупредить послѣдствія, которыя могли произойти отъ этого.

Петроній зналъ Нерона и допускалъ, что онъ, хотя бы и не повѣрилъ въ колдовство, будетъ притворяться, что вѣритъ, и для того, чтобъ обмануть свою скорбь, и для того, чтобы выместить ее на комъ-нибудь, и, наконецъ, чтобы не дать хода предположеніе, что боги начинаютъ карать его за преступленія. Петроній не думалъ, чтобы цезарь могъ даже собственнаго ребенка любить истинно и глубоко; хотя въ проявленіяхъ его любви было много горячности, но онъ былъ увѣренъ, что Неронъ станетъ преувеличивать свое горе. И дѣйствительно, онъ не ошибся. Неронъ слушалъ утѣшенія сенаторовъ и всадниковъ съ окаменѣлымъ лицомъ, съ глазами, устремленными въ одну точку, и было видно, что если онъ и дѣйствительно страдаетъ, то, вмѣстѣ съ тѣмъ, думаетъ о томъ, какое впечатлѣніе произведетъ его горе на окружающихъ, копируетъ Ніобею {Ніобея -- миѳическая личность; она лишилась всѣхъ своихъ дѣтей и отъ того превратилась въ камень.} и даетъ представленіе родительской скорби, какъ дѣлалъ бы любой комедіантъ на сценѣ. Онъ не умѣлъ при этомъ даже выдержать молчаливой и какъ бы окаменѣлой боли и отъ времени до времени то дѣлалъ движенія, какъ будто посыпаетъ голову прахомъ, то глухо стоналъ, а увидѣвъ Петронія, вскочилъ и закричалъ трагическимъ голосомъ такъ, чтобъ всѣ могли слышать:

-- Eheu {Eheu -- "увы".}!... Это ты виновенъ въ ея смерти! По твоему совѣту вошелъ въ эти стѣны злой духъ, который однимъ взглядомъ высосалъ жизнь изъ ея груди!...Горе мнѣ!... Лучше бы очи мои не видали свѣта Геліоса... Горе мнѣ! eheu! eheu!...

И, все возвышая голосъ, онъ перешелъ въ отчаянный крикъ, но Петроній въ эту минуту рѣшилъ поставить все на одну ставку, протянулъ руку, быстро сорвалъ шелковый платокъ, который Неронъ постоянно носилъ на шеѣ, и приложилъ къ его губамъ.

-- Повелитель!-- важно сказалъ онъ,-- сожги Римъ и весь міръ отъ горя, но сохрани намъ свой голосъ!

Всѣ присутствующіе изумились, на минуту изумился самъ Неронъ, только одинъ Петроній оставался невозмутимымъ. Онъ очень хорошо понималъ, что дѣлаетъ. Онъ зналъ, что Териносъ и Діодоръ имѣли опредѣленный приказъ прямо-таки затыкать ротъ цезарю, въ случаѣ, если, возвышая голосъ, онъ рискуетъ чѣмъ-нибудь испортить его.

-- Цезарь,-- продолжалъ онъ съ тою же самою важностью и грустью,-- мы претерпѣли незамѣнимую утрату, пусть же въ останется хоть это драгоцѣнное утѣшеніе.

Лицо Нерона дрогнуло и изъ глазъ его полились слезы. Онъ вдругъ оперся руками о плечи Петронія, упалъ головою къ нему на грудь и повторялъ голосомъ, прерывающимся отъ рыданій:

-- Ты одинъ изъ всѣхъ подумалъ объ этомъ, Петроній! Ты одинъ!

Тигеллинъ {Sophonius Tigellinus -- одинъ изъ любимцевъ Нерона.} пожелтѣлъ отъ зависти, а Петроній продолжалъ:

-- Поѣзжай въ Антій; тамъ она произошла на свѣтъ, тамъ тебя озарила радость, тамъ на тебя снизойдетъ успокоеніе. Да освѣжитъ морской воздухъ твою божественную гортань, да надышется твоя грудь соленою влажностью. Мы, вѣрные тебѣ, пойдемъ за тобою, и когда будемъ утолять твое горе своею преданностью, ты утолишь наше своею пѣсней.

-- Да,-- жалобно отвѣтилъ Неронъ,-- я въ ея честь напишу гимнъ и сложу для него музыку.

-- А потомъ будешь искать теплаго солнца въ Вайяхъ.

-- А потомъ забвенія въ Греціи.

-- Въ отчизнѣ поэзіи и пѣсни.

Каменное, унылое настроеніе цезаря мало-по-малу исчезало, какъ исчезаютъ тучи, закрывающія солнце. Завязался разговоръ, хотя и полный грусти, но не лишенный и видовъ на будущее,-- о путешествіи, объ артистическихъ выходахъ, даже о пріемахъ, которыхъ требовало ожидаемое прибытіе Тиридата, царя Арменіи. Правда, Тигеллинъ попробовалъ было еще разъ упомянуть о колдовствѣ, но Петроній, увѣренный въ своей побѣдѣ, открыто принялъ вызовъ.

-- Тигеллинъ,-- сказалъ онъ,-- ты думаешь, что колдовство можетъ вредить богамъ?

-- Самъ цезарь говорилъ объ этомъ,-- отвѣтилъ придворный.

-- Горе говорило, а не цезарь; но ты что думаешь объ этомъ?

-- Боги слишкомъ могущественны, чтобы подвергаться чарамъ.

-- Тогда, значитъ, ты не признаешь божественности цезаря и его семьи?

-- Peradum est! {"Кончено!"} -- пробормоталъ стоящій рядомъ Эпрій Марцеллъ, подражая крику, который издавала толпа, когда на аренѣ гладіаторъ сразу получалъ такой ударъ, что его не требовалось добивать.

Тигеллинъ подавилъ въ себѣ гнѣвъ. Между нимъ и Петроніемъ существовало соперничество, и Тигеллинъ имѣлъ то преимущество, что Неронъ въ его присутствіи стѣснялся меньше или даже вовсе не стѣснялся, но, однако, до сихъ поръ, когда имъ приходимъ сталкиваться, Петроній всегда побѣждалъ Тигеллина своимъ умомъ и остроуміемъ.

Такъ случилось и теперь. Тигеллинъ умолкъ и только записывалъ себѣ въ памяти тѣхъ сенаторовъ и всадниковъ, которые, когда Петроній отступилъ въ глубину залы, окружили его, разсчитывая, что послѣ всего случившагося онъ несомнѣнно сдѣлается первымъ любимцемъ цезаря.

Петроній же, выйдя изъ дворца, отправился къ Виницію и, разсказавъ ему о столкновеніи съ цезаремъ и Тигеллиномъ, прибавилъ:

-- Я не только отклонилъ опасность, грозящую Авлу Плавтію, Помпоніи и обоимъ намъ, но даже и Лигіи, которую не будутъ отыскивать хотя бы потому, что я уговорилъ мѣднобородую обезьяну ѣхать въ Антій, а оттуда въ Неаполь или Байи. И онъ поѣдетъ, потому что въ Римѣ до сихъ поръ не смѣлъ публично выступать въ театрѣ, а я знаю, что онъ давно имѣетъ намѣреніе выступить въ Неаполѣ. Потомъ онъ мечтаетъ о Греціи, гдѣ ему хочется пѣть во всѣхъ значительныхъ городахъ, и, наконецъ, устроить тріумфальный въѣздъ въ Римъ со всѣми вѣнками, которые поднесутъ ему "Graeculi" {Graeculi, "гречата" -- уменьшительное отъ Graeci, употребляемое съ презрительнымъ оттѣнкомъ (вродѣ нашего "нѣмчурки").}. Все это время мы будемъ имѣть возможность спокойно искать Лигію и спрятать ее въ безопасномъ мѣстѣ. А что, нашъ благородный философъ не былъ до сихъ поръ?

-- Твой благородный философъ -- мошенникъ. Нѣтъ, онъ не былъ, не показывался и не покажется болѣе.

-- А я лучшаго мнѣнія если не о его честности, то о его умѣ. Онъ уже сдѣлалъ однажды кровопусканіе твоему кошельку и прядетъ хотя бы для того, чтобы сдѣлать другое.

-- Пусть онъ остерегается, какъ бы я ему не пустилъ крови палкой.

-- Не дѣлай этого, будь съ нимъ терпѣливъ, пока ясно не убѣдишься въ его мошенничествѣ. Не давай ему больше денегъ, а за то обѣщай щедрую награду, если онъ принесетъ тебѣ вѣрное извѣстіе. А лично ты предпринялъ что-нибудь?

-- Два моихъ отпущенника, Нимфидій и Демасъ, ищутъ Лигію во главѣ сорока человѣкъ. Тотъ изъ невольниковъ, который найдетъ ее, получитъ свободу. Кромѣ того, я послалъ ловкихъ людей на всѣ дороги, ведущія изъ Рима, чтобы разспрашивать въ харчевняхъ про лигійца и про дѣвушку. Самъ я днемъ и ночью брожу по городу, разсчитывая на счастливую случайность.

-- Если узнаешь что-нибудь, дай мнѣ знать, потому что я долженъ ѣхать въ Антій.

-- Хорошо.

-- А если когда-нибудь утромъ, проснувшись, ты скажешь себѣ, что изъ-за одной дѣвушки не стоитъ такъ огорчаться и безпокоиться, то пріѣзжай въ Антій. Тамъ у тебя не будетъ недостатка ни въ женщинахъ, ни въ развлеченіяхъ.

Виницій началъ расхаживать быстрыми шагами. Петроній посмотрѣлъ на него и сказалъ:

-- Скажи мнѣ искренно, не какъ энтузіастъ, который самъ себѣ вбиваетъ что-то въ голову и раздражаетъ себя, но какъ человѣкъ разсудительный, который отвѣчаетъ другу: тебя всегда такъ занимаетъ Литія?

Виницій остановился на минуту и посмотрѣлъ на Петронія такъ, какъ будто передъ этимъ не видалъ его, а потомъ снова началъ ходить. Было видно, что онъ подавляетъ въ себѣ вспышку, готовую разразиться. Наконецъ, отъ сознанія собственнаго безсилія, отъ горя, гнѣва и непобѣдимой тоски въ глазахъ его навернулись двѣ крупныя слезы, которыя отвѣтили Петронію сильнѣе, чѣмъ самыя краснорѣчивыя слова.

И, подумавъ съ минуту, онъ сказалъ:

-- Міръ держитъ на плечахъ не Атлантъ {Атлантъ -- миѳическое лицо, одинъ изъ титановъ, держащій на себѣ небесный сводъ.}, а женщина, и подчасъ подбрасываетъ его, какъ мячъ.

-- Да!-- согласился Виницій.

И они начали было прощаться, какъ въ эту же минуту явился невольникъ и сказалъ, что Хилонъ Хилонидъ ждетъ въ сѣняхъ и просить позволенія предстать предъ лицо господина.

Виницій тотчасъ же приказалъ пустить его, а Петроній сказалъ:

-- А! не говорилъ я тебѣ? Клянусь Геркулесомъ! Сохраняй только спокойствіе, иначе онъ овладѣетъ тобою, а не ты имъ.

-- Привѣтъ и почтеніе благородному военному трибуну {Tribunus militant -- высокій военный чинъ у римлянъ (вродѣ нашего начальника дивизіи). Военные трибуны были начальниками легіона (заключавшаго въ себѣ болѣе 6,000 человѣкъ); въ каждомъ легіонѣ ихъ было 6, и они командовали по извѣстной очереди.} и тебѣ, господинъ!-- говорилъ Хилонъ, входя въ комнату.-- Да будетъ счастье ваше равно вашей славѣ, а слава ваша да обѣжитъ весь свѣтъ, отъ Геркулесовыхъ столбовъ до границъ царства Арсакидовъ {Геркулесовы столбы -- Гибралтарскій проливъ; царство Арсакидовъ -- парѳянское царство (въ Азіи, на югъ отъ Каспійскаго моря).}.

-- Здравствуй, законодатель добродѣтели и мудрости,-- отвѣтилъ Петроній.

Виницій спросилъ съ поддѣльнымъ спокойствіемъ:

-- Что приносишь ты?

-- Въ первый разъ я принесъ тебѣ надежду, а теперь приношу увѣренность, что дѣвушка будетъ отыскана.

-- Это значитъ, что ты не отыскалъ ее до сихъ поръ?

-- Да, господинъ, но я отыскалъ, что значитъ знакъ, который она начертила тебѣ; я знаю, кто эти люди, которые отбили ее, я знаю, между поклонниками какого бога нужно искать ее.

Виницій хотѣлъ вскочить съ кресла, на которомъ сидѣлъ, но Петроній положилъ ему на плечо руку и, обращаясь къ Хилону, сказалъ:

-- Говори дальше!

-- Ты совершенно увѣренъ, господинъ, что дѣвица начертила на пескѣ рыбу?

-- Да, да!-- вспыхнулъ Виницій.

-- Значитъ, она христіанка и отбили ее христіане.

Наступила минута молчанія.

-- Слушай, Хилонъ, -- наконецъ, сказалъ Петроній.-- Мой родственникъ предназначилъ тебѣ за нахожденіе дѣвушки значительное количество денегъ, но еще болѣе значительное количество розогъ, если ты захочешь обманывать его. Въ первомъ случаѣ ты купишь себѣ не одного, а трехъ писцовъ, а во второмъ -- философія всѣхъ семи мудрецовъ, съ добавленіемъ твоей собственной, не дастъ тебѣ цѣлительной мази.

-- Дѣвушка -- христіанка, господинъ!-- воскликнулъ Хилонъ.

-- Воздержись, Хилонъ. Ты человѣкъ не глупый. Мы знаемъ, что Юнія Силана вмѣстѣ съ Кальвіей Криспинилой обвиняли Помпопію Грецину въ принадлежности къ христіанскому суевѣрію но мы знаемъ также, что домашній судъ освободилъ ее отъ этого обвиненія. Не хочешь ли ты опять его? Не хочешь ли ты и намъ внушить, что Помпонія, а вмѣстѣ съ ней и Лигія могутъ принадлежать къ врагамъ рода человѣческаго, къ отравителямъ фонтановъ и колодцевъ, къ почитателямъ ослиной головы, къ людямъ, которые убиваютъ дѣтей и предаются самому омерзительному разврату? Подумай, Хилонъ, какъ бы теза, которую ты приводишь намъ теперь, не отразилась въ качествѣ антитезы {Теза -- "положеніе", антитеза -- "противуположеніе", "возраженіе". Хилонъ высказалъ положеніе, что Помпонія и Лигія -- христіанки; Петроній говоритъ, что ему можетъ быть сдѣлано возраженіе на его спинѣ.} на твоей спинѣ.

Хилонъ развелъ руками въ знакъ того, что это не его вина, а потомъ сказалъ:

-- Господинъ, произнеси по-гречески слѣдующее: Іисусъ Христосъ, Божій Сынъ, Спаситель.

-- Хорошо... Ну, вотъ... И что-жь изъ того?

-- А теперь возьми первыя буквы каждаго изъ этихъ словъ и сложи ихъ такъ, чтобы составилось одно слово.

-- Рыба! {Іисусъ Христосъ, Божій Сынъ, Спасителъ -- по-гречески Iesoys Christos Theoy yios Sotér; начальныя буквы этихъ словъ образуютъ слово ichthys, что значитъ "рыба".} -- съ удивленіемъ сказалъ Петроній.

-- Вотъ почему рыба стала эмблемою христіанства!-- отвѣтилъ съ гордостью Хилонъ.

Наступила минута молчанія. Въ выводахъ грека было что-то такое настолько поражающее, что оба друга не могли противиться изумленію.

-- Виницій,-- спросилъ Петроній,-- ты не ошибаешься и Лигія дѣйствительно начертила тебѣ рыбу?

-- Клянусь всѣми подземными богами, можно съ ума сойти!-- разгорячился молодой человѣкъ.-- Еслибъ она начертила мнѣ птицу, тогда я сказалъ бы, что птицу.

-- И, значитъ, она христіанка!-- повторилъ Хилонъ.

-- Значитъ, Помпонія и Лигія отравляютъ колодцы, убиваютъ дѣтей, схваченныхъ на улицѣ, и предаются распутству?-- сказалъ Петроній.-- Глупость! Ты, Виницій, дольше былъ въ ихъ домѣ, я былъ мало, но достаточно знаю и Авла, и Помпонію, достаточно знаю даже Лигію, чтобы сказать: это мерзко и глупо! Если рыба -- символъ христіанства, противъ чего спорить, дѣйствительно, трудно, то, клянусь Прозерпиной, очевидно, христіане не таковы, за какихъ мы ихъ знаемъ.

-- Ты говоришь, какъ Сократъ, господинъ, отвѣтилъ Хилонъ.-- Кто когда-нибудь изслѣдовалъ христіанъ? Кто познакомился съ ихъ ученіемъ? Когда я, три года тому назадъ, шелъ въ Римъ изъ Неаполя (о, отчего я не остался тамъ?), ко мнѣ присоединился одинъ человѣкъ, по имени Главкъ, о которомъ говорили, что онъ былъ христіаниномъ, и, несмотря на это, я убѣдился, что онъ былъ хорошимъ и добродѣтельнымъ человѣкомъ.

-- Не отъ этого ли добродѣтельнаго человѣка ты узналъ теперь, что значитъ рыба?

-- Увы, господинъ! По дорогѣ, въ одной харчевнѣ кто-то пырнулъ почтеннаго старца ноженъ, жену его и дѣтей увели торговцы невольниками, а я, защищая ихъ, потерялъ вотъ эти два пальца. Но такъ какъ говорятъ, что для христіанъ нѣтъ недостатка въ чудесахъ, то и я питаю надежду, что мои пальцы вновь выростутъ.

-- Какъ? Развѣ и ты сдѣлался христіаниномъ?

-- Со вчерашняго дня, господинъ, со вчерашняго дня. Въ христіанство меня обратила эта рыба. Посмотри, какая, однако, въ ней сила! А черезъ нѣсколько дней я буду самымъ ревностнымъ изъ ревностнѣйшихъ, чтобы они допустили меня до всѣхъ своихъ таинствъ, а когда меня допустятъ до всѣхъ таинствъ, я буду знать, гдѣ скрывается дѣвушка. Тогда, можетъ быть, мое христіанство заплатитъ мнѣ лучше, чѣмъ моя философія. Я далъ обѣтъ Меркурію {Меркурію Хилонъ хочетъ принести жертву потому, что Меркурій былъ покровителемъ всѣхъ хитростей.}, что если онъ мнѣ поможетъ отыскать дѣвушку, я принесу ему въ жертву двухъ телицъ одинаковыхъ лѣтъ и мѣры и прикажу позолотить имъ рога.

-- Значитъ, твое вчерашнее христіанство и твоя прежняя философія позволяютъ тебѣ вѣрить въ Меркурія?

-- Я всегда вѣрю въ то, во что мнѣ нужно вѣрить,-- вотъ моя философія, которая должна придтись по вкусу Меркурію. Къ несчастію, вы, достойные господа, знаете, насколько этотъ Богъ подозрителенъ. Онъ не довѣряетъ обѣщаніямъ даже цѣломудренныхъ философовъ и, можетъ быть, предпочиталъ бы получить телятъ раньше, а для меня теперь это -- огромный расходъ. Не всякій изъ насъ Сенека, и моихъ средствъ на это не хватитъ, но если бы, однако, благородный Виницій, въ счетъ обѣщанной мнѣ суммы...что-нибудь...

-- Ни обола, Хилонъ,-- сказалъ Петроній,-- ни обола! Щедрость Виниція превзойдетъ твои ожиданія, но лишь тогда, когда Лигія будетъ отыскана, то-есть когда ты укажешь намъ ея убѣжище. Меркурій можетъ отпустить тебѣ въ кредитъ двѣ телицы, хотя я не удивляюсь, что у него для этого нѣтъ охоты, и признаю въ томъ его умъ.

-- Послушайте меня, достойные господа. Открытіе, которое я сдѣлалъ, необыкновенно велико, ибо хотя я до сихъ поръ не отыскалъ дѣвушку, но нашелъ путь, по которому нужно искать ее. Вотъ вы... вы разослали отпущенниковъ и наемниковъ по всему городу, во всѣ провинціи, а далъ вамъ кто-нибудь какое-нибудь указаніе? Нѣтъ! Далъ одинъ я. И я скажу вамъ больше. Въ числѣ вашихъ невольниковъ могутъ быть и христіане, о которыхъ вы ничего не знаете, ибо это суевѣріе распространилось уже повсюду, и эти невольники, вмѣсто того, чтобы помогать, будутъ измѣнять вамъ. Дурно уже то, что меня видятъ здѣсь, и поэтому ты, благородный Петроній, накажи Эвникѣ молчать, ты же, одинаково благородный Виницій, разгласи, что я продаю тебѣ мазь, которою если намажешь коней, то обезпечишь имъ побѣду въ циркѣ... Я одинъ буду искать и я одинъ отыщу бѣглецовъ, а вы вѣрьте мнѣ и знайте, что сколько бы я ни получилъ впередъ, для меня это будетъ только поощреніемъ, потому что я всегда буду надѣяться на большее и тѣмъ больше буду имѣть увѣренности, что обѣщанная награда не минетъ меня. Ахъ, да! Какъ философъ, я презираю деньги, хотя ихъ не презираютъ ни Сенека, ни даже Музоній или Коркуть {Сенека, Музоній Коркуть -- знаменитые стоическіе философы Неронова времени.}, которые, однако, не потеряли пальцевъ, защищая кого-нибудь, и которые могутъ писать сами и завѣщать свои имена потомству. Но, кромѣ невольника, котораго я намѣреваюсь купить, и кромѣ Меркурія, которому я обѣщалъ телицъ (а вы знаете, какъ подорожалъ скотъ), одни поиски требуютъ значительныхъ издержекъ. Только выслушайте меня терпѣливо. Нѣсколько дней тому назадъ у меня на ногахъ образовались раны отъ долгаго хожденія. Я завертывалъ въ винныя лавки, чтобы болтать съ народомъ, къ пекарямъ, мясникамъ, къ масленикамъ и къ рыбникамъ. Я обѣгалъ всѣ улицы и переулки;былъ въ убѣжищахъ бѣглыхъ невольниковъ, проигралъ почти сотню ассовъ въ мору {Мора -- игра, состоявшая въ томъ, что одинъ изъ играющихъ долженъ былъ какъ можно скорѣе угадать число пальцевъ, которые другой быстро разжималъ и сжималъ.}; былъ въ прачешныхъ, сушильняхъ и харчевняхъ, видѣлъ погонщиковъ муловъ и каменщиковъ; видѣлъ людей, которые лечатъ почки и вырываютъ зубы, говорилъ со скупщиками сушеныхъ фигъ, былъ на кладбищахъ, а знаете для чего? Для того именно, чтобы вездѣ чертить рыбу, смотрѣть людямъ въ глаза и слушать, что они скажутъ при видѣ этого знака. Долгое время я не могъ замѣтить ничего, но одинъ разъ у фонтана обратилъ вниманіе на старика-невольника, который черпалъ ведрами воду и плакалъ. Приблизившись къ нему, я спросилъ у него о причинѣ его слезъ. На это, когда мы сѣли на ступеняхъ фонтана, онъ отвѣтилъ мнѣ, что всю жизнь собиралъ сестерцій къ сестерцію {Сестерцій -- мелкая монета, стоившая около 5 коп. на наши деньги.}, чтобы выкупить своего любимаго сына, но господинъ его, нѣкто Пауза, когда увидалъ деньги, то отнялъ ихъ, а сына оставилъ въ неволѣ. "Вотъ я и плачу, -- говорилъ старикъ,-- и хотя повторяю: да будетъ воля Божія, но не могу, бѣдный грѣшникъ, удержать слезъ". Тогда я, какъ будто движимый предчувствіемъ, омочилъ палецъ въ ведрѣ и начертилъ рыбу, а старикъ сказалъ: "И моя надежда во Христѣ". Я спросилъ, узналъ ли онъ меня по начертанному знаку? Онъ говоритъ: "Узналъ и да будетъ съ тобою миръ". Тогда я началъ выпытывать его и добрякъ выболталъ все. Его господинъ, этотъ Пауза, самъ отпущенникъ великаго Паузы, привозитъ по Тибру камень въ Римъ, а его люди выгружаютъ изъ барокъ этотъ камень и таскаютъ его на постройки ночью, чтобы не задерживать дневного движенія на улицахъ. Здѣсь же работаетъ много христіанъ и сынъ старика, и работа эта непосильная и старикъ хотѣлъ бы выкупить сына. И Пауза предпочелъ удержать и деньги, и невольника. Тутъ старикъ снова заплакалъ, я же примѣшалъ свои слезы къ его слезамъ, что мнѣ было не трудно по причинѣ доброты моего сердца и колотья въ ногахъ. При этомъ я началъ жаловаться, что не знаю никого изъ братіи, не знаю, гдѣ они собираются для совмѣстной молитвы, ибо только нѣсколько дней, какъ пришелъ изъ Неаполя. Старить удивился, что неаполитанскіе христіане не дали мнѣ писемъ, но я сказалъ, что письма у меня украли въ дорогѣ. Тогда онъ сказалъ мнѣ, чтобъ я ночью приходилъ къ рѣкѣ; онъ меня познакомитъ съ братіей, а та проводитъ меня въ молитвенные дома и къ старшимъ, которые управляютъ христіанскимъ обществомъ. Услыхавъ это, я обрадовался такъ, что далъ ему сумму, потребную на выкупъ сына, въ надеждѣ, что великодушный Виницій вдвойнѣ возвратитъ мнѣ ее.

-- Хилонъ,-- перебилъ Петроній,-- въ твоемъ разсказѣ ложъ плаваетъ на поверхности правды, какъ масло на водѣ. Ты принесъ важныя извѣстія,-- этого я не отрицаю, я утверждаю даже, что на пути къ поискамъ Лигіи сдѣланъ важный шагъ,-- но не смазывай ложью свои новости. Какъ прозывается старикъ, отъ котораго ты узналъ, что христіане узнаютъ другъ друга при помощи знака рыбы?

-- Эврицій, господинъ. Бѣдный, несчастный старецъ! Онъ напомнилъ мнѣ Главка, котораго я защищалъ отъ разбойниковъ, и этимъ сильно взволновалъ меня.

-- Я вѣрю, что ты его изучилъ и что съумѣешь извлечь пользу изъ этого, но денегъ ты ему не давалъ. Ты не далъ ему ни асса. Понимаешь? Ничего не далъ!

-- Но я ему помогъ таскать ведра и съ величайшимъ сочувствіемъ говорилъ о его сынѣ. Да, господинъ, что можетъ укрыться отъ проницательности Петронія? Ну, да, я не далъ ему денегъ, или, лучше сказать, далъ, но только въ душѣ, въ умѣ, а это, еслибъ онъ былъ истиннымъ философомъ, должно было быть достаточнымъ для него. А далъ я деньги потому, что считалъ такой поступокъ необходимымъ и полезнымъ, ибо, подумай, господинъ, какъ бы онъ привлекъ ко мнѣ всѣхъ христіанъ, какой бы открылъ доступъ до нихъ и какое возбудилъ бы довѣріе ко мнѣ.

-- Правда,-- сказалъ Петроній,-- и ты долженъ былъ сдѣлать такъ.

-- Для этого-то я и пришелъ, чтобъ имѣть возможность сдѣлать это.

Петроній обратился къ Виницію:

-- Прикажи выплатить ему пять тысячъ сестерцій {Около 250 руб. сер.}, только въ душѣ, въ умѣ.

Но Виницій сказалъ:

-- Я дамъ тебѣ мальчика, который понесетъ потребную сумму, и ты скажешь Эврицію, что мальчикъ -- твой невольникъ, и при немъ отсчитаешь старику деньги. Но такъ какъ ты принесъ важное извѣстіе, то другія пять тысячъ ты получишь для себя. За мальчикомъ и за деньгами придешь вечеромъ.

-- Вотъ истинный цезарь!-- сказалъ Хилонъ.-- Позволь, господинъ, посвятить тебѣ мое произведеніе, по также позволь сегодня вечеромъ придти только за моими деньгами. Эврицій сказалъ мнѣ, что всѣ барки уже выгружены, а новыя придутъ изъ Остіи только черезъ нѣсколько дней. Да будетъ миръ съ вами! Такъ прощаются христіане... Куплю себѣ невольницу... то-есть, я хотѣлъ сказать -- невольника. Рыбу ловятъ на удочку, а христіанъ на рыбу. Pax vobiscum! pax! Pax! {"Миръ съ вами! миръ! миръ!"}

XV.

Петроній Виницію:

"Съ вѣрнымъ невольникомъ я посылаю тебѣ изъ Антія это письмо, на которое,-- хотя твоя рука болѣе привыкла къ мечу и луку, чѣмъ къ перу,-- ты отвѣть мнѣ съ тѣмъ же самымъ невольникомъ безъ излишняго замедленія. Я оставилъ тебя на хорошемъ слѣду и полнаго надежды и думаю, что ты или уже утолилъ свою сладкую страсть въ объятіяхъ Лигіи, или утолишь ее, прежде чѣмъ настоящій зимній вѣтеръ повѣетъ на Кампанію съ вершинъ Соракта. О, мой Виницій! Да будетъ твоею учительницей золотая богиня Кипра {Богиня Кипра -- Венера.}, а ты будь учителемъ той лигійской утренней зари, которая бѣжитъ отъ солнца любви! Но помни всегда, что самый, хотя бы самый драгоцѣнный мраморъ ничего не стоитъ и настоящую цѣнность пріобрѣтаетъ лишь тогда, когда рука ваятеля обратить его въ произведеніе искусства. Будь ты такимъ ваятелемъ, carissime! {Carissimi -- "милѣйшій".} Любить еще недостаточно, надо умѣть любить и надо съумѣть научить любви. Вѣдь, наслажденіе чувствуютъ и плебеи, и даже звѣри, но истинный человѣкъ тѣмъ собственно отъ нихъ и отличается, что наслажденіе обращаетъ въ изящное искусство и, любуясь имъ, всю его божественную цѣнность сознаетъ своею мыслью, а потому насыщаетъ не только тѣло, но и душу. Не разъ, когда я подумаю о праздности, неувѣренности и скукѣ нашей здѣшней жизни, мнѣ приходитъ въ голову, что, можетъ быть, ты избралъ лучшее, и что не дворъ цезаря, а война и любовь единственныя двѣ вещи, для которыхъ стоитъ родиться и жить.

"На войнѣ ты былъ счастливъ, будь же счастливъ и въ любви, а если тебѣ любопытно знать, что дѣлается при дворѣ цезаря, я отъ времени до времени буду сообщать тебѣ объ этомъ. Мы теперь сидимъ въ Антій и няньчимся со своимъ божественнымъ голосомъ, чувствуемъ одинаково постоянную ненависть къ Риму, а на зиму собираемся отправиться въ Байи, дабы выступить публично въ Неаполѣ, жители котораго, какъ греки, лучше съумѣютъ оцѣнить насъ, чѣмъ волчье племя {Волчье племя -- римляне, названные такъ потому, что основатели Рима, Ромулъ и Ремъ, были вскормлены волчицей.}, обитающее на берегахъ Тибра. Сюда сбѣгутся люди изъ Баій, Помпеи, изъ Путеоловъ, изъ Кумъ, изъ Стабіи, въ рукоплесканіяхъ и вѣнцахъ недостатка у насъ не будетъ,-- и это будетъ поощреніе къ предполагаемому путешествію въ Ахайю.

"А память о маленькой Августѣ? Да! Мы еще оплакиваемъ ее. Гимны собственнаго сочиненія поемъ такъ чудно, что сирены отъ зависти спрятались въ самыхъ глубокихъ дебряхъ Амфитриты {Амфитрида -- богиня моря, супруга Нептуна; дебри Амфитриды -- морскія глубины.}. За то насъ слушали бы дельфины, еслибъ имъ не мѣшалъ шумъ моря. Горе наше не утихло до сихъ поръ и мы показываемъ его людямъ во всѣхъ видахъ, которые допускаетъ ваяніе, внимательно слѣдя при этомъ, идетъ ли намъ въ лицу наше горе и умѣютъ ли люди понять его красоту. Ахъ, мой дорогой! И умремъ мы какъ шуты и комедіанты!

"Тутъ всѣ августіаны и августіанки {Подъ августіанками авторъ, вѣроятно, разумѣетъ разныхъ придворныхъ дамъ.}, не считая пятисотъ ослицъ, въ молокѣ которыхъ купается Поппеа, и десяти тысячъ слугъ. Иногда бываетъ весело. Кальвія Криспинилла старѣется; говорятъ, упросила Поппею, чтобъ ей позволили брать ванну тотчасъ же послѣ нея. Пигидіи Луканъ далъ пощечину, подозрѣвая о ея связи съ гладіаторомъ. Споръ проигралъ жену въ кости Сенецію. Торвватъ Силанъ давалъ мнѣ за Эвнику четверку лошадей, которая непремѣнно выиграетъ на состязаніи въ нынѣшнемъ году. Я не захотѣлъ, а тебѣ очень признателенъ, что ты не принялъ ее. Что касается Торквата Силана, то бѣднякъ не догадывается, что онъ болѣе тѣнь, чѣмъ человѣкъ. Смерть его уже рѣшена. А ты знаешь, какова его вина? Та, что онъ внукъ божественнаго Августа. Для него нѣтъ спасенія. Таковъ нашъ міръ!

"Какъ тебѣ извѣстно, мы ожидали Тиридата, а тѣмъ временемъ Вологезъ написалъ намъ оскорбительное письмо. Такъ какъ онъ покорилъ Арменію, то проситъ, чтобъ ее оставили для Тиридата, а если нѣтъ, то онъ и такъ не отдастъ ее. Чистое издѣвательство! Мы рѣшились на войну. Корбулонъ будетъ облеченъ такою властью, какою былъ облеченъ во время войны съ морскими разбойниками великій Помпей. Была, однако, минута, когда Неронъ колебался; очевидно, онъ боится славы, которая, въ случаѣ побѣды, можетъ достаться Корбулону. Думали даже, не предоставить ли главное начальство нашему Авлу. Поппеа противилась,-- добродѣтель Помпоніи, очевидно, не по вкусу ей.

"Ватиній обѣщалъ намъ какія-то необыкновенныя состязанія гладіаторовъ, которыя онъ устраиваетъ въ Беневентѣ. Смотри, до чего, вопреки пословицѣ: ne sutor supra er epidam {Sutor ne supra crepidam -- "сапожникъ, суди не выше башмака". О происхожденіи этой поговорки римскіе писатели разсказываютъ слѣдующій анекдотъ. Знаменитыя греческій художникъ Апеллесъ выставилъ свою картину, чтобы прохожіе указывали ему на недостатки, какіе замѣтятъ въ ней. Сапожникъ ему указалъ на ошибку въ башмакѣ; Апеллесъ ее исправилъ. На другой день сапожникъ сталъ уже разсуждать о голени; тогда художникъ ему сказалъ и тѣ слова.}, доходятъ въ наши времена сапожники! Вителлій -- потомокъ, а Ватиній -- родной сынъ сапожника! Можетъ быть, онъ еще самъ тянулъ дратву! Histrio aliturus {Histrio -- "актеръ"; Aliturus, вѣроятно, его имя.} вчера дивно представлялъ Эдипа. Я спрашивалъ у него, какъ у еврея, что христіане и евреи -- это одно и то же? Онъ отвѣчалъ, что еврейская религія древняя, а христіанство -- ново секта, которая недавно появилась въ Іудеѣ. При Тиберіи тамъ распяли одного человѣка, почитатели котораго множатся съ каждыхъ днемъ, потому что признаютъ его за бога. Кажется, что никакихъ другихъ боговъ, а въ особенности нашихъ, они и знать не хотятъ. Не понимаю, чѣмъ бы это могло помѣшать имъ. Тигеллинъ проявляетъ ко мнѣ уже явную недоброжелательность. До сихъ поръ онъ еще не можетъ справиться со мной, но у него есть одно важное преимущество. Онъ больше заботится о жизни и, вмѣстѣ съ тѣмъ, большій негодяй, чѣмъ я, что приближаетъ его къ Агенобарбу. Они раньше или позже поймутъ другъ друга, тогда придетъ и моя очередь. Когда это наступитъ -- не знаю, но такъ какъ наступить должно, то о срокѣ и говорить нечего. А пока нужно веселиться. Сама по себѣ жизнь не была бы дурна, если бы не мѣднобороды!.. Благодаря ему, человѣкъ иногда бываетъ противенъ самому себѣ. Иногда мнѣ кажется, что я такой же Хилонъ, ничуть не лучше его. Когда онъ не будетъ тебѣ нуженъ, пришли его ко мнѣ. Я полюбилъ его назидательную бесѣду. Привѣтствуй отъ меня свою божественную христіанку, или, вѣрнѣе, проси ее отъ моего имени, чтобъ ока не была рыбой по отношенію къ тебѣ. Извѣсти меня о своемъ здоровьѣ, извѣсти о любви, умѣй любить, научи любить -- и прощай".

М. К. Виницій Петронію:

"Лигіи нѣтъ до сихъ поръ! Если бы не надежда, что я скоро найду ее, ты не получилъ бы отвѣта, потому что когда жизнь дѣлается противной, то и писать не хочется. Я захотѣлъ удостовѣриться, не обманываетъ ли меня Хилонъ, и въ ночь, когда онъ прешелъ ко мнѣ за деньгами для Эвриція, я закутался въ воинскій плащъ и незамѣтно пошелъ за нимъ и за мальчикомъ, котораго отпустилъ при немъ. Когда мы пришли на мѣсто, я слѣдилъ за нимъ, скрытый портовымъ столбомъ, и убѣдился, что Эврицій не былъ вымышленною личностью. Внизу, у рѣки, нѣсколько человѣкъ, при свѣтѣ факеловъ, выгружали изъ большой барки камень и складывали его на берегу. Я видѣлъ, какъ Хилонъ приблизился къ нимъ и началъ разговаривать съ какимъ-то старикомъ, который черезъ нѣкоторое время палъ къ его ногамъ. Другіе, съ криками удивленія, окружили ихъ. На моихъ глазахъ мальчикъ отдалъ кошелекъ Эврицію, который началъ молиться съ руками, поднятыми кверху, а рядомъ съ нимъ опустился на колѣни кто-то другой, очевидно, его сынъ, Хилонъ говорилъ еще что-то, чего я не могъ дослыштать, благословлялъ и стоящихъ на колѣняхъ, и другихъ, описывая въ воздухѣ знаки на подобіе креста. Они, вѣроятно, чтутъ этотъ знакъ, потому что всѣ преклоняли колѣни. Мнѣ хотѣлось подойти къ нимъ и обѣщать три такихъ мѣшка тому, который выдалъ бы мнѣ Лигію, но я опасался повредить работѣ Хилона, и, послѣ нѣкотораго раздумья, ушелъ. Происходило это, по крайней мѣрѣ, черезъ двѣнадцать дней послѣ твоего отъѣзда. Съ той поры Хилонъ былъ у меня нѣсколько разъ. Онъ говоритъ, что если до сихъ поръ не нашелъ Лигію, то только потому, что въ одномъ Римѣ христіанъ неисчислимое множество и не всѣ знаютъ, что дѣлается между ними. Кромѣ того, они осторожны и вообще мало разговорчивы, но Хилонъ ручается, что разъ онъ доберется до старѣйшинъ, которыхъ называютъ пресвитерами, то съумѣетъ узнать отъ нихъ всѣ тайны. Съ нѣкоторыми онъ уже познакомился и пробовалъ ихъ разспрашивать, но осторожно, чтобы поспѣшностью не возбудить подозрѣній и не затруднить дѣла. И хотя ждать тяжело, хотя мнѣ не хватаетъ терпѣнія, я чувствую, что онъ правъ, и жду.

"Онъ узналъ, что для молитвы у нихъ есть общія мѣста, часто за городскими воротами, въ пустыхъ домахъ и даже въ аренаріяхъ. Тамъ они поклоняются Хрестосу, поютъ и пируютъ. Мѣстъ такихъ много. Хилонъ предполагаетъ, что Лигія нарочно ходитъ не въ тѣ, куда ходитъ Помпонія, чтобы та, въ случаѣ суда и розысковъ, смѣло могла поклясться, что ничего не знаетъ о ея убѣжищѣ. Быть можетъ, пресвитеры внушили ей эту осторожность. Когда Хилону будутъ извѣстны эти мѣста, онъ станетъ ходить вмѣстѣ съ другими и, если боги дозволятъ ему увидѣть Лигію, я клянусь тебѣ Юпитеромъ, что на этотъ разъ она не уйдетъ изъ моихъ рукъ.

"Я все думаю объ этихъ молитвенныхъ домахъ. Хилонъ не хочетъ, чтобъ я ходилъ съ нимъ,-- онъ боится; но я не могу сидѣть дома. Я узнаю ее сразу, хотя бы она была переодѣта или съ закрытымъ лицомъ. Они собираются тамъ ночью, но я узналъ бы ее и ночью, я всюду узналъ бы ее по голосу и движеніямъ. Я пойду одинъ, переодѣтый, буду обращать вниманіе на каждаго, кто входитъ и выходитъ. Я все больше думаю о ней, все больше узнай ее. Хилонъ долженъ явиться завтра, и мы пойдемъ. Я возьму съ собой оружіе. Нѣсколько моихъ невольниковъ, которыхъ я посылалъ въ провинціи, возвратились ни съ чѣмъ. Но теперь я увѣренъ, что она здѣсь, въ городѣ, можетъ быть, даже не далеко. Я и самъ навѣстилъ нѣсколько домовъ, подъ предлогомъ найма. У меня ей будетъ во сто разъ лучше, потому что тамъ кишитъ цѣлый муравейникъ нищеты. Вѣдь, я ничего не пожалѣю для нея. Ты пишешь, что я хорошо избралъ, а я избралъ себѣ заботы и горе. Мы сначала пойдемъ въ тѣ дома, что въ городѣ, потомъ за городскія ворота. Съ каждымъ утромъ я надѣюсь на что-то, -- иначе жить было бы невозможно. Ты пишешь, что нужно умѣть любить, и я умѣлъ говори съ Лигіей о любви, а теперь умѣю только тосковать, только поджидаю Хилона, а дома мнѣ невыносимо. Прощай".

XVI.

Хилонъ не показывался такъ долго, что Виницій въ концѣ не зналъ, что думать объ этомъ. Напрасно онъ повторялъ себѣ, что поиски, если должны довести дѣло до желаннаго конца, не могутъ производиться особенно быстро. И его кровь, и его порывистая натура возмущались противъ голоса разсудка. Но дѣлать нечего, ждать, сидѣть, сложа руки,-- все это было такъ несогласно съ его обыкновеніями, что онъ никоимъ образомъ не могъ примириться съ этимъ переодѣваніемъ; бѣготня по отдѣльнымъ переулкамъ города,-- именно потому, что не приводила ни къ какимъ послѣдствіямъ,-- показалась ему только самообманомъ и не могла удовлетворить его. Отпущенники его, люди ловкіе, которымъ онъ приказалъ производить поиски отдѣльно отъ Хилона, оказывались во сто разъ менѣе опытными, чѣмъ грекъ. А тѣмъ временемъ, на ряду съ любовью, которую онъ питалъ къ Лигіи, въ немъ еще нарождалась страсть игрока, который хочетъ выиграть. Виницій всегда былъ такимъ. Съ раннихъ лѣтъ онъ осуществлялъ все, что хотѣлъ, съ горячностью человѣка, который не понимаетъ, какъ это ему можетъ что-нибудь не удаться, что нужно иногда отказываться отъ чего-нибудь. Правда, военная дисциплина на время заключила въ извѣстные предѣлы его своеволіе, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, вселила въ него убѣжденіе, что всякій приказъ, который онъ дастъ своимъ подчиненнымъ, долженъ быть исполненъ непремѣнно, а долгое пребываніе на Востокѣ, среди людей гибкихъ и привыкшихъ къ рабскому повиновенію, только утвердило его въ увѣренности, что его "хочу" нѣтъ границъ. Теперь его самолюбіе получило жестокій ударъ. Въ этихъ противорѣчіяхъ, въ этомъ сопротивленіи, въ самомъ бѣгствѣ Лигіи для него крылось что-то непонятное, какая-то загадка, надъ разрѣшеніемъ которой онъ мучительно ломалъ голову. Онъ чувствовалъ, что Актея говорила правду и что Лигія не была къ нему равнодушна. Но если это такъ, то почему же она предпочла скитальчество и нищету его любви, его ласкамъ, пребыванію въ его роскошномъ домѣ? На этотъ вопросъ онъ не умѣлъ найти отвѣта и доходилъ только до неяснаго сознанія, что между нимъ и Лигіей, между ихъ понятіями, между міромъ его и Петронія, между міромъ Лигіи и Помпоніи Грецины существуетъ какое-то различіе, какое-то недоразумѣніе, глубокое, какъ пропасть, которую ничто не въ состояніи наполнить. Тогда ему представлялось, что онъ долженъ утратить Лигію, и при этой мысли онъ терялъ остатки равновѣсія, которое желалъ водворить въ немъ Петроній. Были минуты, когда онъ не зналъ, любитъ ли Лигію, или ненавидитъ, и понималъ только то, что долженъ найти ее, и предпочелъ бы провалиться сквозь землю, чѣмъ отказаться отъ надежды видѣть ее и обладать ею. Сила" воображенія иногда такъ ясно рисовала ее его глазамъ, что какъ будто она стояла передъ нимъ; онъ припоминалъ каждое слово, сказанное имъ, и каждое слово, услышанное имъ отъ Лигіи. Онъ чувствовалъ ея близость, чувствовалъ ее у себя на груди, въ своихъ объятіяхъ, и тогда страсть охватывала его какъ пламя. А когда онъ вспоминалъ, что и она любила его и могла добровольно исполнить все, что онъ требовалъ отъ нея, то имъ овладѣвало тяжелое, непреоборимое горе и какая-то великая жалость, словно гигантская волна, заливала его сердце. Яо бывали минуты, когда онъ блѣднѣлъ отъ бѣшенства и наслаждался мыслью объ униженій и мукахъ, какимъ онъ подвергнетъ Литію, когда найдетъ ее. Онъ хотѣлъ не только обладать ею, но и обладать ею, какъ униженною невольницей, и, вмѣстѣ съ тѣмъ, чувствовалъ, что еслибъ ему предоставили выборъ -- или быть ея рабомъ, или не видать ее ни разу въ жизни, онъ предпочелъ бы быть ея рабомъ. Бывали дни, когда онъ думалъ о знакахъ, какіе оставила бы плеть на ея розовомъ тѣлѣ, и, вмѣстѣ съ тѣмъ, хотѣлъ бы цѣловать эти слѣды. Ему приходило въ голову, что онъ былъ бы счастливъ, еслибъ могъ убить ее.

Въ этомъ внутреннемъ разладѣ, въ этихъ страданіяхъ, неувѣренности онъ терялъ здоровье и даже свою красоту. Теперь онъ сдѣлался недоступнымъ и жестокимъ господиномъ. Невольники, даже и отпущенники съ трепетомъ приближались къ нему, а когда наказанія сваливались на нихъ безъ всякой вины, наказанія столь же жестокія, какъ и незаслуженныя, начинали въ глубинѣ души ненавидѣть его. Виницій понималъ это и, чувствуя свое одиночество, мстилъ еще страшнѣе. Теперь онъ сдерживался только съ однимъ Хилономъ, изъ опасенія, чтобы тотъ не прекратилъ своихъ поисковъ, и Хилонъ сообразивъ это, началъ овладѣвать имъ и становился все болѣе и болѣе требовательнымъ.

Сначала каждый разъ онъ увѣрялъ Виниція, что дѣло пойдетъ легко и быстро, а теперь самъ изобрѣталъ затрудненія и, не переставая ручаться за несомнѣнный исходъ поисковъ, не скрывалъ, однако, что они не могутъ окончиться скоро.

Наконецъ, онъ пришелъ съ такимъ унылымъ лицомъ, что молодой человѣкъ поблѣднѣлъ при видѣ его и, подскочивъ къ нему, едва нашелъ силы спросить:

-- Ея нѣтъ среди христіанъ?

-- Напротивъ, господинъ,-- отвѣтилъ Хилонъ, -- но между ними я нашелъ и Главка.

-- О чемъ ты говоришь, и кто онъ такой?

-- Ты забылъ, господинъ,-- о старцѣ, съ которымъ я путешествовалъ отъ Неаполя въ Римъ и защищая котораго потерялъ два пальца, вслѣдствіе чего не могу писать. Разбойники, которые похитили его жену и дѣтей, ранили его ножомъ. Я оставилъ его умирающимъ въ харчевнѣ подъ Мпитурнани и долго оплакивалъ его. Увы, я убѣдился, что онъ живъ до сихъ поръ и принадлежитъ къ христіанской общинѣ Рима.

Виницій, который не могъ догадаться, въ чемъ дѣло, понялъ только то, что этотъ Главкъ представлялъ какое-то препятствіе въ его поискахъ, и, подавивъ свой гнѣвъ, сказалъ:

-- Если ты защищалъ его, то онъ долженъ быть признательнымъ и помогать тебѣ.

-- Ахъ, достойный трибунъ, даже боги не всегда бываютъ признательны,-- что ужь говорить о людяхъ! Да, онъ долженъ быть признателенъ мнѣ. Къ несчастію, это старикъ съ умомъ слабымъ, омраченнымъ отъ лѣтъ и огорченій, и вотъ поэтому-то онъ не только не благодаритъ меня, но, какъ я узналъ отъ его единовѣрцевъ, обвиняетъ меня въ томъ, что я сговорился съ разбойниками и что я и есть главная причина его злоключеній. Вотъ мнѣ награда за мои два пальца!

-- Я увѣренъ, негодяй, что такъ и было, какъ онъ говоритъ.

-- Тогда ты знаешь больше него, господинъ, -- съ достоинствомъ отвѣтилъ Хилонъ,-- онъ только допускаетъ, что такъ было; это, впрочемъ, не помѣшало бы ему призвать христіанъ и жестоко отомстить мнѣ. Онъ несомнѣнно сдѣлалъ бы такъ, а другіе такъ же несомнѣнно помогли бы ему,-- къ счастью, онъ не знаетъ моего имени, а въ молитвенномъ домѣ, гдѣ мы встрѣтились, онъ не узналъ меня. Я-то узналъ его сразу и въ первую минуту хотѣлъ броситься ему на шею, но меня удержала разсудительность и привычка обдумывать каждый шагъ, который я намѣреваюсь сдѣлать. И вотъ, послѣ выхода изъ молитвеннаго дома я началъ разспрашивать о немъ и тѣ, которые его знаютъ, сказали мнѣ, что это человѣкъ, которому измѣнилъ его товарищъ по путешествію изъ Неаполя въ Римъ. Иначе я даже не зналъ бы, что онъ такъ разсказываетъ.

-- Какое мнѣ дѣло до этого? Говори, что ты видѣлъ въ молитвенномъ домѣ?

-- Тебѣ, господинъ, дѣла нѣтъ, но мнѣ это дѣло настолько важно, насколько важна собственная шкура. А такъ какъ я хочу, чтобы мое ученіе пережило меня, то предпочитаю скорѣе отказаться отъ награды, которую ты обѣщалъ мнѣ, чѣмъ жертвовать жизнью для мамоны, безъ которой я, какъ истинный философъ, съумѣю жить и отыскивать божественную правду.

Виницій съ зловѣщимъ лицомъ приблизился къ греку и заговорилъ сдавленнымъ голосомъ:

-- А кто сказалъ тебѣ, что отъ руки Главка тебя скорѣе встрѣтитъ смерть, чѣмъ отъ моей? Почему ты знаешь, собака, не сейчасъ ли тебя закопаютъ въ моемъ саду?

Хилонъ былъ трусъ и теперь, при одномъ взглядѣ на Виниція, сразу понялъ, что еще одно неосторожное слово -- и онъ пропалъ безповоротно.

-- Я буду искать, господинъ, и найду ее!-- поспѣшно воскликнулъ онъ.

Наступило молчаніе, во время котораго слышно было только ускоренное дыханіе Виниція, да отдаленная пѣсня невольниковъ, которые работали въ саду.

И лишь спустя немного грекъ, замѣтивъ, что молодой патрицій нѣсколько успокоился, заговорилъ:

-- Смерть прошла около меня, а я смотрѣлъ на нее съ такимъ же спокойствіемъ, какъ и Сократъ. Нѣтъ, господинъ, я не сказалъ, что отказываюсь отъ поисковъ дѣвушки, я хотѣлъ только сказать тебѣ, что эти поиски теперь сопряжены съ великою опасностью для меня. Одно время ты сомнѣвался, существуетъ ли на свѣтѣ Эврицій, и хотя собственными глазами удостовѣрился, что сынъ моего отца говорилъ тебѣ правду, ты теперь подозрѣваешь меня, что я выдумалъ Главка. Увы, еслибъ онъ былъ только вымысломъ, еслибъ я могъ съ полною безопасностью ходить среди христіанъ, какъ ходилъ раньше, то я отдалъ бы ту жалкую, старую невольницу, которую купилъ три дня тому назадъ, для того, чтобъ она пеклась о моихъ преклонныхъ годахъ и моемъ недужествѣ. Но Главкъ живъ, господинъ, и еслибъ разъ онъ увидалъ меня, ты больше никогда уже не видѣлъ бы меня, а въ такомъ случаѣ кто отыскалъ бы дѣвушку?

Онъ снова замолкъ, отеръ слезы и, немного погодя, заговорилъ вновь:

-- Но пока Главкъ живъ, какъ же мнѣ искать ее, когда я могу каждую минуту встрѣтить врага, а если встрѣчу его, то погибну, и вмѣстѣ съ тѣмъ пропадутъ мои поиски?

-- На что ты намекаешь, какой исходъ изъ этого, и что ты намѣреваешься предпринять?-- спросилъ Виницій.

-- Господинъ, Аристотель учитъ насъ, что меньшимъ должно жертвовать для большаго, а царь Пріамъ говорилъ часто, что старость -- тяжелое бремя. Н вотъ бремя старости и несчастій угнетаетъ Главка такъ давно, что смерть была бы для него благодѣяніемъ. А что такое, по мнѣнію Сенеки, смерть, какъ не освобожденіе?...

-- Дурачься съ Петроніемъ, а не со мной и говори прямо, чего ты хочешь?

-- Если добродѣтель -- дурачество, то да даруютъ мнѣ боги на весь вѣкъ остаться дуракомъ. Я, господинъ, хочу отстранить Главка, потому что, пока онъ живъ,-- и моя жизнь, и мои поиски подвергаются постоянной опасности.

-- Коли такъ, то найми людей, которые заколотятъ его палками,-- я заплачу.

-- Они сдерутъ дорого, господинъ, а потомъ будутъ угрожать открытіемъ тайны. Мерзавцевъ въ Римѣ столько, сколько песчинокъ на аренѣ, но ты не повѣришь, какъ они дорожатся, когда почтенному человѣку понадобятся ихъ услуги. Нѣтъ, достойный трибунъ! А ну, какъ вигилы схватятъ убійцъ при убійствѣ? Тѣ непремѣнно признаются, кто ихъ нанялъ, и ты не оберешься непріятностей. На меня они не укажутъ, потому что имъ я имени своего не открылъ. Плохо ты дѣлаешь, что не вѣришь мнѣ, ибо, не говоря даже о моей добросовѣстности, помни, что здѣсь дѣло идетъ о двухъ вещахъ -- о моей собственной шкурѣ и о наградѣ, которую ты мнѣ обѣщалъ.

-- Сколько тебѣ нужно?

-- Мнѣ нужно тысячу сестерцій {Около 50 рублей.}. Обрати вниманіе, что я долженъ найти добросовѣстныхъ мерзавцевъ, такихъ, которые, взявъ задатокъ, не исчезли бы вмѣстѣ съ нимъ безъ вѣсти. За хорошую работу -- хорошая плата! И мнѣ осталось бы что-нибудь для утоленія моихъ слезъ, которыя я пролью отъ горя по Главкѣ. Беру въ свидѣтели боговъ, какъ я его любилъ. Если я сегодня получу тысячу сестерцій, черезъ два дня душа его будетъ въ Гадесѣ, и только тамъ, -- если души сохраняютъ память и даръ мысли, -- онъ узнаетъ, какъ я его любилъ. Людей я найду сегодня и объявлю имъ, что съ завтрашняго вечера за каждый день жизни Главка я буду уменьшать ихъ вознагражденіе на сто сестерцій. У меня теперь зарождается планъ, который мнѣ кажется безошибочнымъ.

Виницій еще разъ обѣщалъ ему потребную сумму, но запретилъ больше говорить о Главкѣ, за то сталъ разспрашивать, какія другія новости приноситъ онъ, гдѣ былъ въ это время, что видѣлъ и что открылъ. Но Хилонъ немного новаго могъ сказать. Онъ былъ еще въ двухъ молитвенныхъ домахъ, внимательно разсматривалъ всѣхъ, а въ особенности женщинъ, но не встрѣтилъ ни одной, которая была бы похожа на Лигію. Христіане, однако, считаютъ его своимъ, а съ тѣхъ поръ, какъ онъ далъ денегъ на выкупъ сына Эвриція, его считаютъ человѣкомъ, который идетъ по слѣдамъ "Хрестоса". Хилонъ узналъ отъ христіанъ, что одинъ изъ ихъ великихъ законодателей, нѣкто Павелъ Тарсійскій, находится въ Римѣ, заключенъ въ темницѣ, вслѣдствіе жалобы, поданной евреями, и рѣшилъ познакомиться съ нимъ. Но еще больше его обрадовало другое извѣстіе, что верховный жрецъ всей секты, который былъ ученикомъ Христа и которому Онъ поручилъ управлять христіанами всего свѣта, также съ часу на часъ долженъ прибыть въ Римъ. Очевидно, всѣ христіане захотятъ его видѣть и слупіать его поученіе. Предполагаются какія-то великія собранія, на которыхъ и онъ, Хилонъ, будетъ присутствовать, а такъ какъ въ толпѣ скрыться легко, то онъ поведетъ съ собою Виниція. Тогда-то они ужь непремѣнно найдутъ Лигію. Разъ Главкъ устранится, то это не будетъ даже сопряжено съ большою опасностью. Конечно, это мстить отомстили бы и христіане, но вообще это люди спокойные.

Тутъ Хилонъ съ нѣкоторымъ удивленіемъ началъ разсказывать, что не замѣчалъ никогда, чтобы христіане предавались разврату отравляли колодцы и фонтаны, чтобъ они были врагами рода человѣческаго, поклонялись ослу или питались мясомъ дѣтей. Нѣтъ, онъ не видалъ этого. Навѣрное, между ними онъ найдетъ и такихъ, которые за деньги упрячутъ Главка, но ученіе ихъ, насколько ему извѣстно, ни къ какимъ преступленіямъ не поощряетъ,-- напротивъ, повелѣваетъ прощать обиды.

Виницій вспомнилъ, что ему у Актеи сказала Помпонія Грецина, и вообще съ радостью слушалъ Хилона и, хотя его чувство къ Лигіи по временамъ принимало видъ ненависти, онъ испытывалъ облегченіе, слыша, что ученіе, которому она и Помпонія слѣдуютъ, не заключало въ себѣ ни злодѣйства, ни разврата. Въ немъ зарождалось какое-то неясное представленіе, что именно оно, это неизвѣстное ему и таинственное преклоненіе передъ Христомъ, и вырыло пропасть между нимъ и Лигіей, и начиналъ, въ одно и то же время, и бояться этого ученія, и ненавидѣть его.

XVII.

Хилону дѣйствительно нужно было устранить Главка, человѣка хотя и пожилого, но вовсе не немощного старца. Въ томъ, что Хилонъ разсказывалъ Виницію, была значительная доля правды. Когда-то онъ зналъ Главка, измѣнилъ ему, продалъ его разбойникамъ, лишилъ семьи, имущества и предалъ на смерть. Воспоминанія объ этихъ обстоятельствахъ онъ выносилъ легко, потому что покинулъ его, умирающаго, не въ заѣзжемъ домѣ, а въ полѣ подъ Минтурпами, и не предвидѣлъ только одной вещи, что Главкъ излечится отъ ранъ и прибудетъ въ Римъ. И вотъ, когда онъ увидалъ его въ молитвенномъ домѣ, то дѣйствительно ужаснулся изъ первую минуту хотѣлъ не на шутку отказаться отъ искушенія отыскивать Лигію. Но, съ другой стороны, Виницій устрашилъ его еще больше. Хилонъ понялъ, что долженъ выбирать между боязнью передъ Главкомъ и преслѣдованіемъ и местью могущественнаго патриція, на помощь которому непремѣнно явится другой, еще болѣе сильный, Петроній. Сообразивъ все это, Хилонъ пересталъ колебаться. Онъ подумалъ, что врагами лучше имѣть малыхъ, чѣмъ большихъ, и хотя его трусливая натура содрогалась при мысли о кровавыхъ мѣрахъ, онъ призналъ неизбѣжнымъ убить Главка при помощи чужихъ рукъ. Теперь его занималъ только выборъ людей, и къ этому-то собственно относился тотъ планъ, о которомъ онъ упоминалъ Виницію. Проводя ночи по большей части въ винныхъ лавкахъ, среди людей безъ пристанища, безъ чести и безъ религіи, онъ легко могъ бы найти такихъ, которые взялись бы за всякую работу, но еще легче наткнулся бы на такихъ, которые, пронюхавъ деньги, работу начали бы съ него, Хилона, или, взявъ задатокъ, вынудили бы у него всѣ деньги, подъ угрозой отдать его въ руки вигиловъ.

Наконецъ, въ послѣднее время Хилонъ чувствовалъ отвращеніе къ голытьбѣ, къ омерзительнымъ и, вмѣстѣ съ тѣмъ, къ страшнымъ фигурамъ, которыя гнѣздились въ подозрительныхъ домахъ Субурры или Затибрской части города. Мѣряя все собственною мѣркой, недостаточно познакомившись ни съ христіанами, ни съ ихъ ученіемъ, онъ думалъ, что между ними онъ найдетъ послушное орудіе, а такъ какъ они казались ему добросовѣстнѣе другихъ, то и рѣшилъ отправиться къ нимъ и въ такомъ видѣ представить дѣло, чтобъ они взялись за него не только изъ-за денегъ, но и изъ усердія.

Съ этою цѣлью вечеромъ онъ отправился къ Эврицію, о которомъ зналъ, что старикъ преданъ ему всею душой и сдѣлаетъ все, чтобы помочь ему. Но, осторожный по натурѣ, Хилонъ и не думалъ открывать ему своихъ истинныхъ намѣреній, которыя, наконецъ, стояли бы въ явномъ противорѣчіи съ увѣренностью старика въ его добродѣтели и богобоязненности. Онъ хотѣлъ имѣть готовыхъ на все людей и только съ ними уговориться о дѣлѣ такъ, чтобъ они ради самихъ себя сохранили его въ вѣчной тайнѣ.

Эврицій, выкупивъ сына, нанялъ одну изъ тѣхъ маленькихъ лавочекъ, которыя во множествѣ тѣснились около Circus Maximus, чтобы продавать оливки, бобы и подслащенную медомъ воду зрителямъ, являющимся на ристалище. Хилонъ засталъ его за устройствомъ лавочки и, привѣтствовавъ его во имя Христа, началъ говорить о дѣлѣ, которое его привело сюда. Оказавъ услугу, онъ разсчитывалъ, что и ему отплатятъ благодарностью. Ему нужно двухъ или трехъ человѣкъ, сильныхъ и смѣлыхъ, для предотвращенія опасности, угрожающей не только ему, но и всѣмъ христіанамъ. Правда, онъ бѣденъ, потому что почти все, что у него было, онъ отдалъ Эврицію, но и этимъ людямъ заплатилъ бы за ихъ услуги, подъ условіемъ, чтобъ они вѣрили ему и точно исполняли то, что онъ прикажетъ имъ.

Эврицій и сынъ его Квартъ чуть не на колѣнахъ слушали своего благодѣтеля. Они оба заявили, что сами готовы исполнить все, чего онъ отъ нихъ потребуетъ, вѣря, что такой святой мужъ не можетъ требовать дѣяній, которыя не были бы согласны съ ученіемъ Христа.

Хилонъ увѣрилъ ихъ, что это такъ и есть, и, поднявъ очи горѣ, казалось, началъ молиться, а въ дѣйствительности раздумывалъ, не принять ли ему ихъ жертву, которая могла бы сохранитьему тысячу сестерцій, но, послѣ минутнаго размышленія, отвергъ это. Эврицій былъ старикъ, можетъ быть, не столько угнетенный годами, сколько истощенный горестями и болѣзнями. Квартъ насчитывалъ всего 16 лѣтъ, а Хилону нужно было людей ловкихъ и, прежде всего, сильныхъ. Что касается тысячи сестерцій, то онъ разсчитывалъ, что, благодаря своему плану, онъ, во всякомъ случаѣ, съумѣетъ сохранить значительную часть этихъ денегъ. Нѣкоторое время они настаивали, но когда Хилонъ отказалъ рѣшительно, перестали просить. Квартъ сказалъ тогда:

-- Я знаю пекаря Демаса, у котораго за жерновами работаютъ невольники и наемные люди. Одинъ изъ этихъ наемниковъ такъ силенъ, что его хватило бы не за двоихъ, а за четверыхъ. Я самъ видѣлъ, какъ онъ поднималъ каменья, которые четверо человѣкъ не могли сдвинуть съ мѣста.

-- Если этотъ человѣкъ богобоязненный и способный пожертвовать собою за братьевъ, познакомь меня съ нимъ, -- сказалъ Хилонъ.

-- Онъ христіанинъ,-- отвѣтилъ Квартъ,-- потому что у Демаса работаютъ по большей части христіане. Тамъ есть работники ночные и дневные; тотъ, о которомъ я говорю тебѣ, принадлежитъ къ ночнымъ. Ты могъ бы свободно переговорить съ нимъ, если бы мы пошли сейчасъ,-- мы какъ разъ попали бы къ ужину. Демасъ живетъ около Эмпорія.

Хилонъ охотно согласился. Эмпорій лежалъ у подножія Авентинскаго холма,-- значитъ, не особенно далеко отъ Большого цирка. Можно было, не обходя холма, отправиться вдоль рѣки, черезъ Portions Aemilia, что еще болѣе сокращало дорогу.

-- Я старъ,-- сказалъ Хилонъ, когда они вошли въ колоннаду,-- по временамъ на меня находитъ затменіе памяти. Да! Нашего Христа предалъ одинъ изъ его учениковъ, но имени предателя я никакъ не могу припомнить въ настоящую минуту...

-- Іуда, онъ потомъ удавился, -- отвѣтилъ Квартъ, немного удивляясь въ душѣ, какъ можно не помнить этого имени.

-- Ахъ, да! Іуда! Благодарю тебя,-- отвѣтилъ Хилонъ.

Дойдя до Эмпорія, который былъ уже запертъ, они миновали его и, обойдя амбары, изъ которыхъ выдавали народу хлѣбъ, свернули налѣво, къ домамъ, которые тянулись вдоль Via Ostiensis вплоть до холма Тестацейскаго и Forum Pistorium{Булочный рынокъ.}. Остановились они передъ деревянною постройкой, извнутри которой доходилъ стукъ жернововъ. Квартъ вошелъ въ дверь, а Хилонъ, который не любилъ показываться большому количеству людей и который находился постоянно въ опасеніи, что судьба можетъ столкнуть его съ Главкомъ, остался на улицѣ.

"Занимаетъ меня этотъ Геркулесъ, который служитъ за мельника,-- говорилъ онъ себѣ, поглядывая на яркій мѣсяцъ.-- Если это негодяй и человѣкъ умный, онъ будетъ стоить мнѣ чего нибудь, а если добродѣтельный христіанинъ и дуракъ, онъ сдѣлаетъ мнѣ задаромъ все, чего я отъ него ни пожелаю".

Дальнѣйшія его размышленія перервало появленіе Кварта, который вышелъ изъ постройки съ другимъ человѣкомъ, одѣтымъ только въ тунику, называемую эксомисъ и скроенную такъ, что правая рука и правая сторона груди оставались обнаженными. Такую одежду, ничѣмъ не стѣсняющую свободу движеній, преимущественно носили рабочіе. Хилонъ вздохнулъ изъ глубины груди,-- во всю жизнь онъ не видалъ такой руки и такого плеча.

-- Вотъ братъ, котораго ты хотѣлъ видѣть,-- сказалъ Квартъ.

-- Да будетъ съ тобою миръ Христовъ,-- отозвался Хилонъ.-- Квартъ, скажи этому брату, заслуживаю ли я довѣрія, а потомъ съ Богомъ отправляйся домой, ибо не годится оставлять почтеннаго отца такъ долго въ одиночествѣ.

-- Это святой человѣкъ, который отдалъ все достояніе, чтобы выкупить изъ неволи меня, незнакомаго ему человѣка,-- сказалъ Квартъ.-- Да уготоваетъ ему Господь нашъ Избавитель за это награду на небесахъ.

Гигантъ-работникъ, услыхавъ это, поклонился и поцѣловалъ руку Хилона.

-- Какъ твое имя, братъ?-- спросилъ грекъ.

-- При святомъ крещеніи, отецъ, мнѣ дали имя Урбана.

-- Урбанъ, братъ мой, есть ли у тебя время, чтобы свободно говорить со мною?

-- Работа наша начинается въ полночь, а теперь намъ только готовятъ ужинъ.

-- Значитъ, времени достаточно, пойдемъ къ рѣкѣ, тамъ ты выслушаешь мои слова.

На каменной набережной было тихо, только издали доходилъ шумъ жернововъ, да внизу плескались волны рѣки. Хилонъ долго всматривался въ лицо работника, которое, несмотря на грозное и печальное выраженіе, какимъ обыкновенно отличались лица варваровъ, живущихъ въ Римѣ, показалось ему добрымъ и искреннимъ.

"Такъ и есть,-- сказалъ онъ про себя,-- это человѣкъ добрый и глупый и задаромъ убьетъ Главка".

Потомъ онъ спросилъ:

-- Урбанъ, любишь ли ты Христа?

-- Люблю всею душой и сердцемъ,-- отвѣчалъ работникъ.

-- А братьевъ своихъ, а сестеръ, а тѣхъ, которые научили тебя правдѣ и вѣрѣ Христовой?

-- И ихъ также люблю, отецъ.

-- Тогда да будетъ миръ съ тобой.

-- И съ тобой, отецъ.

Снова наступило молчаніе, только въ отдаленіи гремѣли жернова, а внизу журчала рѣка.

Хилонъ вперилъ глаза въ мѣсяцъ и медленнымъ, тихимъ голосомъ началъ говорить о смерти Христа.

Говорилъ онъ не Урбану, а какъ будто самъ для себя вспоминалъ эту смерть или какъ будто ея тайну повѣрялъ уснувшему городу. Въ этомъ было что-то трогательное и, вмѣстѣ съ тѣмъ, торжественное. Работникъ плакалъ, а когда Хилонъ началъ стонать и скорбѣть о томъ, что въ минуту смерти Избавителя не было никого, кто защищалъ бы Его если не отъ распятія, то, по крайней мѣрѣ, отъ издѣвательствъ солдатъ и евреевъ, гигантская грудь варвара начала сжиматься отъ горя и подавленнаго бѣшенства. Смерть Христа только растрогивала его, но при мыслѣ о толпѣ, издѣвающейся надъ пригвожденнымъ къ кресту Агнцемъ, вся его простая душа волновалась и имъ овладѣвала дикая жажда мести.

Вдругъ Хилонъ спросилъ:

-- Урбанъ, ты знаешь, кто былъ Іуда?

-- Знаю, знаю, но онъ удавился!-- воскликнулъ работникъ.

И въ голосѣ его слышалось сожалѣніе, что предатель самъ придумалъ себѣ кару и не можетъ попасть въ его руки. А Хилонъ продолжалъ:

-- Однако, еслибъ онъ не удавился и если бы кто-нибудь изъ христіанъ встрѣтилъ его на сушѣ или на морѣ, не долженъ ли бы онъ былъ отмстить за муку, кровь и смерть Избавителя?

-- Кто бы не отомстилъ, отецъ!

-- Миръ съ тобою, вѣрный слуга Агнца. Можно прощать собственныя обиды, но кто имѣетъ право прощать оскорбленія, нанесенныя Богу? но какъ змѣй плодитъ змѣя, какъ злоба плодитъ злобу и измѣна -- измѣну, такъ изъ яда Іуды возродился другой предатель, и какъ тотъ предалъ евреямъ и римскимъ воинамъ Избавителя, такъ этотъ, который живетъ между нами, хочетъ предать волкамъ Его паству, и если никто не предупредитъ измѣны, если никто заблаговременно не сотретъ главы змія, всѣхъ насъ ждетъ гибель, а съ нами вмѣстѣ погибнетъ и слава Агнца.

Работникъ смотрѣлъ на него съ сильнѣйшею тревогой, какъ будто бы не отдавая себѣ отчета въ томъ, что слышалъ. Грекъ покрылъ голову угломъ плаща и началъ повторять голосомъ, какъ будто бы выходящимъ изъ-подъ земли:

-- Горе вамъ, слуги истиннаго Бога, горе вамъ, христіане и христіанки!

И снова наступило молчаніе. Снова былъ слышенъ только стукъ жернововъ, глухое пѣніе работниковъ на мельницѣ и шумъ рѣки.

-- Отецъ,-- спросилъ, наконецъ, работникъ,-- что это за измѣнникъ?

Хилонъ поникъ головой.

-- Что это за измѣнникъ? Сынъ Іуды, сынъ его яда, который притворяется христіаниномъ и ходитъ въ молитвенные дома только для того, чтобъ обвинять братьевъ передъ цезаремъ, будто они не хотятъ признавать его богомъ, будто они отравляютъ фонтаны, убиваютъ дѣтей и хотятъ разрушить этотъ городъ такъ, чтобы не оставалось камня на камнѣ. И вотъ черезъ нѣсколько дней преторіанцамъ будетъ выданъ приказъ, чтобъ они сковали старцевъ, женщинъ и дѣтей, и повели ихъ на казнь, такъ, какъ были посланы на смерть невольники Педанія Секунда. И все это сдѣлалъ тотъ, второй Іуда. Но если перваго никто не наказалъ, если никто не отомстилъ ему, если никто не защитилъ Христа въ часъ его мученій,-- кто-жь захочетъ покарать этого, кто сотретъ змія, прежде чѣмъ цезарь выслушаетъ его, кто его уничтожитъ, кто отвратитъ гибель братьевъ и вѣры Христовой?

Урбанъ, который до сихъ сидѣлъ, вдругъ вскочилъ съ мѣста и сказалъ:

-- Я сдѣлаю это, отецъ.

Хилонъ всталъ также, съ минуту смотрѣлъ на лицо работника, освѣщенное блескомъ луны, потомъ протянулъ руку и медленно опустилъ ладонь на его голову.

-- Иди къ христіанамъ,-- торжественно сказалъ онъ,-- иди въ молитвенные дома и освѣдомься у братьевъ о Главкѣ, а когда они тебѣ покажутъ его, тогда, но имя Христа, убей!...

-- Главкъ?-- повторилъ работникъ, какъ бы желая запечатлѣть въ памяти это имя.

-- Ты знаешь его?

-- Нѣтъ, не знаю. Христіанъ цѣлыя тысячи въ Римѣ и не всѣ знаютъ другъ друга. Но завтра въ Остраніи ночью соберутся братья и сестры до одного человѣка, потому что прибылъ великій апостолъ Христовъ, который будетъ поучать тамъ, и тамъ братья укажутъ мнѣ Главка.

-- Въ Остраніи?-- спросилъ Хилонъ,-- значитъ, за городскими воротами? Братья и всѣ сестры? ночью? за воротами, въ Остраніи?

-- Да, отецъ. Это наше кладбище между via Salaria и Nomentana {Обѣ эти дороги начинаются у Коминскихъ воротъ въ сѣверо-восточной части Рима; первая дорога идетъ почти прямо на сѣверъ, вторая -- на сѣверо-востокъ.}. Развѣ тебѣ не извѣстно, что тамъ будетъ поучать великій апостолъ?

-- Я не былъ два дня дома, поэтому не получилъ его письма и, кромѣ того, не зналъ, гдѣ находится Остраній, потому что недавно прибылъ сюда изъ Коринѳа, гдѣ я учреждаю христіанскую общину... И такъ, если Христосъ вдохновилъ тебя, ты, мой сынъ, пойдешь ночью въ Остраній, тамъ между братьями отыщешь Главка и убьешь его на обратномъ пути къ городу, за что тебѣ будутъ отпущены всѣ грѣхи. Я теперь да будетъ миръ съ тобою.

-- Я слушаю тебя, слуга Агнца.

На лицѣ работника отразилось смущеніе. Онъ недавно убилъ человѣка, можетъ быть, и двухъ, а ученіе Христа запрещаетъ убивать. Убилъ онъ ихъ не при своей защитѣ, но и этого нельзя. Епископъ далъ ему братьевъ для помощи, но убивать не приказалъ, а онъ убилъ нечаянно, потому что Богъ покаралъ его черезъ-чуръ большою силой, и теперь онъ тяжко кается. Другіе поютъ за своими жерновами, а онъ, несчастный, думаетъ о своемъ грѣхѣ и объ обидѣ Агнца. Какъ онъ молился, какъ плакалъ, какъ просилъ Агнца! И, все-таки, чувствуетъ до сихъ поръ, что покаяніе его недостаточно. А теперь онъ снова обѣщалъ убить предателя -- и хорошо! Только собственныя обиды можно прощать; онъ убьетъ его, хотя бы на глазахъ всѣхъ братьевъ и сестеръ, которые завтра будутъ въ Остраній. Но пусть сначала Главкъ будетъ осужденъ старшими братьями, епископомъ или апостоломъ. Убить не велика вещь, а убить предателя даже и пріятно, какъ волка или медвѣдя, а ну, какъ Главкъ пострадаетъ невинно? Какъ брать на совѣсть новое убійство, новый грѣхъ и новую обиду Агнца?

-- Для суда нѣтъ времени, мой сынъ, -- отвѣтилъ Хилонъ,-- потому что измѣнникъ прямо изъ Остранія отправится къ цезарю въ Антій или скроется въ домѣ нѣкоего патриція, у котораго находится въ услуженіи. Но я тебѣ дамъ удостовѣреніе; когда послѣ убійства Главка ты покажешь его, и епископъ, и великій апостолъ благословятъ твой поступокъ.

Онъ досталъ изъ-за пояса ножъ, вынулъ сестерцію, начертилъ на ней знакъ креста и подалъ ее работнику.

-- Вотъ приговоръ Главка и твое удостовѣреніе. Когда, послѣ убійства, ты покажешь его епископу, онъ отпуститъ тебѣ и прежнее убійство, которое ты совершилъ нечаянно.

Работникъ невольно протянулъ руку за монетой, но въ немъ еще черезъ-чуръ была жива память о первомъ убійствѣ и онъ почувствовалъ что-то вродѣ страха.

-- Отецъ,-- сказалъ онъ почти умоляющимъ голосомъ,-- ты берешь на свою совѣсть это дѣло, ты самъ слышалъ, какъ Главкъ продаетъ братьевъ?

Хилонъ нашелъ, что нужно представить какія-нибудь доказательства, назвать какія-нибудь имена, ибо иначе въ сердце гиганта можетъ вкрасться подозрѣніе.

-- Слушай, Урбанъ,-- сказалъ онъ,-- я живу въ Коринѳѣ, но происхожу изъ Коса и здѣсь, въ Римѣ, просвѣщаю ученіемъ Христовымъ одну дѣвушку изъ моей страны, по имени Эвнику. Она служитъ, какъ "vestiplica", въ домѣ друга цезаря, нѣкоего Петронія. И вотъ въ этомъ домѣ я слышалъ, какъ Главкъ брался выдать всѣхъ христіанъ, а, кромѣ того, обѣщалъ другому наперснику цезаря, Виницію, что найдетъ среди христіанъ дѣвушку...

Онъ оборвался и съ изумленіемъ посмотрѣлъ на работника, у котораго глаза засвѣтились вдругъ, какъ глаза звѣря, а лицо приняло выраженіе дикаго гнѣва и угрозы.

-- Что съ тобой?-- спросилъ онъ почти со страхомъ.

-- Ничего, отецъ,-- завтра я убью Главка.

Грекъ умолкъ, но черезъ минуту, взявъ работника за плечи, повернулъ его такъ, чтобы лунный свѣтъ падалъ прямо на его лицо, и началъ внимательно всматриваться въ него. Было видно, что онъ колебался въ душѣ, разспрашивать ли его дальше и вывести все наружу, или не ограничиться ли пока тѣмъ, что онъ узналъ.

Въ концѣ врожденная осторожность Хилона взяла верхъ, онъ глубоко вздохнулъ, потомъ, положивъ руку на голову работника, спросилъ торжественнымъ, медленнымъ голосомъ:

-- Такъ при святомъ крещеніи тебѣ дали имя Урбана?

-- Да, отецъ.

-- Тогда, да будетъ съ тобою миръ, Урбанъ.

XVIII.

Петроній Виницію:

"Плохо тебѣ, carissime! Очевидно, Венера помутила твой умъ, отняла разсудокъ, память и способность мыслить о чемъ-нибудь, кромѣ любви. Перечитай когда-нибудь то, что ты отвѣтилъ мнѣ, и ты увидишь, какъ твой умъ сталъ равнодушенъ ко всему, за исключеніемъ Лигіи, какъ ты занимаешься только ею, къ ней возвращаешься постоянно и кружишь надъ нею, какъ ястребъ надъ высмотрѣнною добычей. Клянусь Поллуксомъ! найди же ты ее поскорѣй, иначе, если пламя твоей страсти не сожжетъ тебя въ пепелъ, ты обратишься въ египетскаго сфинкса, который, какъ говорятъ, влюбившись въ блѣдную Изиду, сталъ ко всему глухъ, равнодушенъ и ждетъ только ночи, чтобы смотрѣть на возлюбленную своими каменными глазами.

"Обѣгай по вечерамъ городъ въ чужой одеждѣ, посѣщай даже, со своимъ философомъ, молитвенные дома христіанъ (все, что убиваетъ время и возбуждаетъ надежду -- желательно), но, ради дружбы ко мнѣ, сдѣлай одно: Урсъ, невольникъ Лигіи, кажется, обладаетъ необыкновенною силой, такъ ты найми себѣ Кротона и предпринимай экспедиціи втроемъ. Такъ будетъ безопаснѣе и разумнѣе. Христіане, коль скоро къ числу ихъ принадлежатъ Помпонія Грецина и Лигія, вѣроятно, не такіе негодяи, какими ихъ считаютъ повсюду, но, однако, при похищеніи Лигіи они доказали, что съ ними шутки плохи, если дѣло касается какой-нибудь овцы изъ ихъ стада. Когда ты увидишь Лигію, то, я знаю, не съумѣешь сдержаться и захочешь увести ее съ собою тотчасъ же,-- какъ же ты это сдѣлаешь съ однимъ Хилонидомъ? А Кротонъ постоитъ за себя, хотя бы ее защищали десятокъ такихъ лигійцевъ, какъ Урсъ. Хилону не позволяй выманивать много, но на Кротона денегъ не жалѣй. Изо всѣхъ совѣтовъ, которые я могу послать тебѣ, этотъ самый лучшій.

"Здѣсь уже перестали говорить о маленькой Августѣ и о томъ, что она умерла отъ колдовства. Вспоминаетъ объ этомъ иногда Поппеа, но умъ цезаря занятъ совсѣмъ другимъ, тѣмъ болѣе,-- не знаю, правда ли это,-- что diva Augusta снова находится въ извѣстномъ положеніи. Мы вотъ уже нѣсколько дней въ Неаполѣ, или, вѣрнѣе, въ Байяхъ. Еслибъ ты былъ способенъ думать о чемъ-нибудь, то отголосокъ нашего пребыванія здѣсь долженъ былъ бы дойти до твоихъ ушей, потому что цѣлый Римъ, по всей вѣроятности, ни о чемъ другомъ и не говоритъ. Мы пріѣхали прямо въ Байи, гдѣ, прежде всего, нами овладѣли воспоминанія о матери и упреки совѣсти. Но знаешь ли ты, до чего дошелъ Агенобарбъ? До того, что даже матереубійство служитъ ему только темою для стиховъ и поводомъ для разыгрыванія шутовски-трагическихъ сценъ. Неподдѣльныя угрызенія совѣсти прежде онъ испытывалъ постольку, поскольку онъ трусъ, а теперь, когда убѣдился, что весь міръ, -- какъ это было и раньше, -- лежитъ у его ногъ, и никакое божество не отомстило ему, то онъ притворяется, для того только, чтобы растрогивать людей своею судьбой. Иногда ночью онъ вскакиваетъ и утверждаетъ, что его преслѣдуютъ фуріи, будитъ насъ, тщательно наблюдаетъ за собою, принимаетъ видъ комедіанта, играющаго роль Ореста,-- да еще плохого комедіанта,-- декламируетъ греческіе стихи и смотритъ, удивляемся ли мы. Мы, конечно, удивляемся, и, вмѣсто того, чтобы сказать ему: или спать, шутъ!-- также настраиваемся на трагическій тонъ и защищаемъ великаго артиста отъ фурій. Клянусь Касторомъ! дошло до тебя, по крайней мѣрѣ, что мы уже выступали публично въ Неаполѣ? Согнали всѣхъ греческихъ бездѣльниковъ изъ Неаполя и окрестныхъ городовъ, и эти бездѣльники такъ провоняли всю арену испареніями чеснока, что я благодарилъ боговъ, что, вмѣсто того, чтобы сидѣть въ первыхъ рядахъ съ августіанами, я былъ съ Агенобарбомъ за сценой. Повѣришь ли ты мнѣ, онъ боялся. Увѣряю тебя, боялся! Онъ бралъ мою руку и прикладывалъ къ своему сердцу, которое билось, дѣйствительно, ускореннымъ біеніемъ. Дыханіе его стало прерывистымъ, и въ ту минуту, когда нужно было выходить, онъ поблѣднѣлъ, какъ пергаментъ, и лобъ его покрылся каплями пота. А, вѣдь, онъ зналъ, что во всѣхъ рядахъ сидятъ преторіанцы, вооруженные палками, которыми обязаны, въ случаѣ надобности, возбудить энтузіазмъ въ слушателяхъ. Но надобности не представилось. Никакое стадо обезьянъ изъ окрестностей Картагины не съумѣетъ такъ выть, какъ эта голытьба. Я говорю тебѣ, что запахъ чеснока долеталъ даже до сцены. А Неронъ раскланивался, прижималъ руки къ сердцу, посылалъ воздушные поцѣлуи и плакалъ. Потомъ онъ, какъ пьяный, ворвался къ намъ за сцену съ крикомъ: "Что значатъ тріумфы цезаря въ сравненіи съ моимъ тріумфомъ!" А тамъ голытьба все еще выла и хлопала въ ладоши, зная, что выхлопаетъ себѣ милости, подарки, пиры, лотерейные билеты и новое зрѣлище съ шутомъ-цезаремъ. Я даже не удивляюсь, что они рукоплескали, -- до сихъ поръ этого никто не видалъ. А Неронъ повторялъ каждую минуту: "Вотъ что значитъ греки! вотъ что значитъ греки!." И кажется мнѣ, что съ этой минуты его ненависть къ Риму еще болѣе возросла. Несмотря на это, въ Римъ были посланы нарочные гонцы съ извѣстіемъ о тріумфѣ и на-дняхъ мы ожидаемъ благодарности отъ сената. Тотчасъ же послѣ перваго выхода Нерона здѣсь случилось странное обстоятельство: театръ обвалился сразу, но тогда, когда люди уже всѣ вышли. Я былъ на мѣстѣ происшествія, но не видалъ, чтобъ изъ-подъ развалинъ извлекли хоть одинъ трупъ. Многіе, даже изъ числа грековъ, смотрятъ на это, какъ на гнѣвъ боговъ за униженіе императорской власти, но онъ, наоборотъ, утверждаетъ, что здѣсь проявляется милость боговъ, которые, очевидно, покровительствуютъ и его пѣнію, и тѣмъ, кто слушаетъ его. Поэтому -- жертвы во всѣ храмы и великое благодареніе, а для него -- новое поощреніе ѣхать въ Ахайю. Однако, нѣсколько дней тому назадъ онъ говорилъ мнѣ, что боится, что скажетъ на это римскій народъ, не взбунтуется ли онъ, какъ изъ-за любви къ нему, такъ и изъ-за опасенія, какъ бы его не обдѣлили хлѣбомъ и не лишили зрѣлищъ во время отсутствія цезаря?

Все-таки, отсюда мы идемъ въ Беневентъ, смотрѣть на башмачническую роскошь, которою щегольнетъ передъ нами Ватиній, а оттуда, подъ покровительствомъ божественныхъ братьевъ Елены {Елена была дочь Юпитера и Леды, сестра Діоскуровъ, Кастора и Поллукса, которые считались покровителями мореплавателей.}, въ Грецію. Что касается меня, то я замѣтилъ одну вещь: когда я нахожусь среди сумасшедшихъ, то самъ становлюсь сумасшедшимъ, и даже болѣе -- нахожу нѣкоторую прелесть въ безуміи. Греція и путешествіе съ цѣлыми тысячами народу -- какое-то тріумфальное шествіе Вакха среди нимфъ и вакханокъ, увѣнчанныхъ миртами и виноградными листьями, колесницы, запряженныя тиграми, цвѣты, тирсы, вѣнки, крики "емое!", музыка, поэзія и рукоплещущая Эллада,-- все это хорошо, но мы питаемъ еще болѣе смѣлый замыселъ. Намъ хочется создать какую-то восточную сказочную имперію,-- царство пальмъ, солнца, поэзіи, дѣйствительности, обращенной въ сонъ и въ непрерывное наслажденіе, намъ хочется забыть о Римѣ, а міровое тяготѣніе перемѣстить куда-нибудь между Греціей, Азіей и Египтомъ, жить жизнью не людей, а боговъ, не знать ничего обыденнаго, скользить въ золотыхъ галерахъ, подъ сѣнью пурпуровыхъ парусовъ, по Архипелагу, быть Аполлономъ, Озирисомъ и Вааломъ въ одномъ лицѣ, краснѣть вмѣстѣ съ зарею, золотиться съ солнцемъ, серебриться съ луною, царствовать, пѣть, дремать... И повѣришь ли, что я, у котораго еще сохранилось на сестерцію ума, а на ассъ здраваго размышленія, еще дозволяю себя увлекать этимъ фантазіямъ и потому именно, что онѣ если и не осуществимы, то, по крайней мѣрѣ, велики и необыкновенны... Однако, такая сказочная имперія была бы чѣмъ-нибудь такимъ, что по прошествіи длинныхъ вѣковъ показалось бы людямъ золотымъ сномъ. А если Венера не приметъ обличія какой-нибудь Лигіи или даже невольницы Эвники, если ее не украситъ искусство, то жизнь ничего не стоитъ и часто напоминаетъ лицо обезьяны. Но мѣднобрадый не осуществитъ своихъ мечтаній хотя бы потому, что въ этомъ сказочномъ царствѣ поэзіи и Востока не должно быть мѣста для измѣны, подлости и смерти, а въ Неронѣ подъ личиной поэта сидитъ скверный комедіантъ, глуповатый кучеръ и пошлый тиранъ. И вотъ мы душимъ людей, когда они намъ помѣшаютъ какимъ-нибудь образомъ. Бѣдный Торкватъ Силанъ теперь уже тѣнь. Онъ открылъ себѣ жилы нѣсколько дней тому назадъ. Леканій и Лициній со страхомъ берутся за консульство, старикъ Тразеа не избѣгнетъ смерти, потому что осмѣливается быть честнымъ. Тигеллинъ до сихъ поръ не можетъ добиться приказа, чтобъ я открылъ себѣ жилы. Я еще нуженъ не только какъ "elegantiae arbiter", но и какъ человѣкъ, безъ совѣта и вкуса котораго путешествіе въ Ахайю могло бы не удаться. Все-таки, я иногда думаю, что раньше или позже дѣло тѣмъ и кончится, и знаешь ли, что меня больше всего занимаетъ?-- именно то, чтобы мѣднобрадому не достался тотъ мирренскій сосудъ, который ты знаешь и которымъ ты восхищаешься. Если въ минуту моей смерти ты будешь при мнѣ, я отдамъ его тебѣ, а если будешь далеко, то разобью. Но теперь передъ нами башмачническій Беневентъ, олимпійская Греція и Фатумъ, который для всякаго пролагаетъ неизвѣстный и непредвидѣнный путь. Будь здоровъ и найми Кротона, иначе у тебя во второй разъ похитятъ Лигію. Хилонида, когда онъ не будетъ нуженъ тебѣ, пришли ко мнѣ, гдѣ бы я ни находился. Можетъ быть, я сдѣлаю изъ него другого Ватинія, можетъ быть, консулярные мужи и сенаторы станутъ дрожать передъ нимъ, какъ дрожатъ передъ тѣмъ героемъ дратвы. Стоило бы дождаться такого зрѣлища. Когда ты найдешь Лигію, дай мнѣ знать, чтобъ я принесъ за васъ жертву изъ двухъ лебедей и двухъ голубей въ здѣшнемъ кругломъ храмѣ Венеры. Недавно я видѣлъ во снѣ, что Лигія сидитъ у тебя на колѣняхъ и ищетъ твоихъ поцѣлуевъ. Постарайся, чтобъ этотъ сонъ былъ пророческимъ. Пусть на твоемъ небѣ не будетъ тучъ, а если и будутъ, то только цвѣта и запаха розы. Будь здоровъ и прощай!"

XIX.

Едва Виницій кончилъ письмо Петронія, какъ въ его библіотеку безъ всякаго оповѣщенія проскользнулъ Хилонъ, потому что прислуга получила приказъ допускать его во всякое время дня и ночи.

-- Да будетъ божественная мать твоего великодушнаго предка Энея {Эней былъ сыномъ Анхиза и Венеры. Послѣ разрушенія Трои онъ переселился въ Италію. Его сынъ Асканій (по римскимъ сказаніямъ Юлій) сдѣлался родоначальникомъ знатнѣйшихъ римскихъ фамиліи.} такъ же благосклонна къ тебѣ, какъ былъ благосклоненъ ко мнѣ божественный сынъ Майи {Меркурій былъ сыномъ Зевса и Майи.}!-- сказалъ онъ.

-- И это значитъ?-- спросилъ Виницій, вскакивая изъ-за стола, за которымъ онъ сидѣлъ.

Хилонъ поднялъ голову и отвѣтилъ:

-- Eureka!

Молодой патрицій взволновался такъ, что долгое время не могъ проговорить ни слова.

-- Ты видѣлъ ее?-- наконецъ, сказалъ онъ.

-- Я видѣлъ Урса, господинъ, и говорилъ съ нимъ.,

-- И ты знаешь, гдѣ она скрывается?

-- Нѣтъ, господинъ. На моемъ мѣстѣ одни изъ самолюбія дали бы Урсу понять, что отгадали, кто онъ, другіе старались бы выпытать, гдѣ онъ живетъ, и получили бы или ударъ кулакомъ, послѣ котораго всѣ земныя дѣла потеряли бы для нихъ значеніе, или возбудили бы недовѣріе гиганта и сдѣлали бы то, что дѣвушку сегодня же переселили бы въ другое убѣжище, а я поступилъ не такъ. Мнѣ достаточно знать, что Урсъ работаетъ у мельника вблизи Эмпорія, что мельника зовутъ Демасомъ, также какъ твоего отпущенника, и мнѣ этого достаточно. Теперь любой твой невольникъ можетъ утромъ пойти по слѣдамъ Урса и открыть его убѣжище. Я только приношу тебѣ увѣренность, что коль скоро Урсъ находится здѣсь, то и божественная Лигія живетъ въ Римѣ, и, кромѣ того, извѣстіе, что сегодня чуть не навѣрное она будетъ въ Остраній...

-- Въ Остраніи? что это?-- перебилъ Виницій, высказывая намѣреніе сейчасъ же бѣжать на упомянутое мѣсто.

-- Это старый hypogeum {Кладбище.} между via Solaria и Поментаной. Тотъ верховный жрецъ христіанъ, о которомъ я говорилъ тебѣ и котораго ожидали значительно позже, уже пріѣхалъ и сегодня же ночью будетъ крестить и поучать на этомъ кладбищѣ. Они скрываются со своимъ ученіемъ, и хотя до сихъ поръ не было никакихъ эдиктовъ, которые запрещали бы его, должны быть осторожны, потому что народъ ненавидитъ ихъ. Самъ Урсъ говорилъ мнѣ, что всѣ до одного сегодня соберутся въ Остраній, потому что каждому хочется слышать и видѣть того, кто былъ первымъ ученикомъ Христа и кого они зовутъ Посланникомъ. А такъ какъ у нихъ женщины наравнѣ съ мужчинами слушаютъ поученія, то изъ женщинъ отсутствовать будетъ развѣ только одна Помпонія, -- та не могла бы объяснить Авлу, поклоннику старыхъ боговъ, зачѣмъ она покидаетъ домъ ночью, Лигія же, которая состоитъ подъ покровительствомъ Урса и старшинъ общины, несомнѣнно пойдетъ вмѣстѣ съ другими.

Виницій, который до сихъ поръ жилъ словно въ горячкѣ и подкрѣплялъ себя только надеждой, теперь, когда эта надежда казалась близкою къ осуществленію, вдругъ почувствовалъ такую слабость, какую испытываетъ человѣкъ послѣ непосильнаго пути, хотя онъ и приблизился къ цѣли. Хилонъ видѣлъ все и рѣшилъ воспользоваться этимъ.

-- Господинъ, твои люди, дѣйствительно, наблюдаютъ за воротами, а христіане должны знать объ этомъ. Но для нихъ ворота не нужны. Тибръ также не требуетъ воротъ, и хотя по рѣкѣ до Остранія далеко, для "великаго апостола" можно и продлить свою до рогу. Наконецъ, у нихъ должны быть тысячи способовъ обходить городскія ворота и я знаю, что они обладаютъ этими способами. Въ Остраніи ты, господинъ, найдешь Лигію, а если бы даже, чего, впрочемъ, я не предполагаю, ея не было бы тамъ,-- тамъ будетъ Урсъ, потому что онъ обѣщалъ мнѣ убить Главка. Онъ самъ говорилъ, что будетъ и убьетъ его тамъ,-- слышишь ли ты, благородный трибунъ? И вотъ ты или пойдешь вслѣдъ за нимъ и узнаешь, гдѣ живетъ Лигія, или прикажешь своимъ людямъ схватить его, какъ убійцу, и, держа его въ рукахъ, извлечешь изъ него признаніе, куда онъ скрылъ Лигію. Я свое сдѣлалъ! Другой сказалъ бы бы тебѣ, что выпилъ съ Урсомъ десять канторовъ {Кружка.} самаго дорогого вина, прежде чѣмъ добился отъ него толку, или что проигралъ ему тысячу сестерцій въ scriptae duodecim. Я знаю, ты возвратилъ бы это мнѣ вдвойнѣ, но я хоть разъ въ жизни... то-есть, я хотѣлъ сказать, что какъ и всегда въ жизни, буду честнымъ, ибо утѣшаю себя мыслью, что, какъ утверждалъ великодушный Петроній, твое великодушіе превзойдетъ всѣ мои издержки и ожиданія.

Виницій, какъ солдатъ, привыкъ не только справляться съ собою въ разныхъ положеніяхъ, но и дѣйствовать. Онъ и теперь подавилъ свою временную слабость и сказалъ:

-- Ты не разочаруешься въ моемъ великодушіи, но сначала пойдешь со мной въ Остраній.

-- Я? Въ Остраній?-- переспросилъ Хилонъ, который не имѣлъ ни малѣйшаго желанія идти туда.-- Я, благородный трибунъ, обѣщалъ тебѣ показать Лигію, но не брался похищать ее. Подумай, господинъ, что сталось бы со мной, еслибъ этотъ лигійскій медвѣдь, растерзавъ Главка, тотчасъ же убѣдился бы, что онъ растерзалъ его не совсѣмъ справедливо? Не счелъ ли бы онъ меня (хотя совершенно несправедливо) за виновника совершеннаго убійства? Памятуй, господинъ, что чѣмъ больше философскія способности человѣка, тѣмъ ему труднѣе отвѣчать на глупые вопросы невѣждъ; что же я отвѣтилъ бы ему, еслибъ онъ спросилъ у меня, почему я обвинилъ Главка? Если ты думаешь, что я обманываю тебя, тогда я скажу тебѣ: заплати мнѣ лишь тогда, когда я укажу тебѣ домъ, въ которомъ живетъ Лигія, а сегодня излей на меня хоть частицу своей щедрости, ибо если и ты господинъ (да сохранятъ тебя всѣ боги отъ этого!) подвергнешься какой-нибудь случайности, то я совсѣмъ останусь безъ награды. Твое сердце никогда не вынесло бы этого.

Виницій подошелъ къ шкатулкѣ, стоящей на мраморномъ подножіи и называемой "area", и, вынувъ изъ нея мѣшокъ, бросилъ его Хилону.

-- Это "скрупулы",-- сказалъ онъ,-- а когда Лигія будетъ въ моемъ домѣ, ты получишь такой же мѣшокъ съ "авреями" {Scripulum или scrupulum -- мелкая золотая монета, равняющаяся третьей части золотого динарія -- aureus.}.

-- Юпитеръ!-- воскликнулъ Хилонъ.

Но Виницій нахмурилъ брови.

-- Здѣсь тебѣ дадутъ ѣсть, потомъ ты отдохнешь. До вечера ты не двинешься отсюда, а когда настанетъ ночь, будешь сопровождать меня въ Остраній.

На лицѣ Хилона съ минуту виднѣлись страхъ и колебаніе, но потомъ онъ, однако, успокоился и сказалъ:

-- Кто можетъ противу стоять тебѣ, господинъ? Прими эти слова за доброе пророчество, какъ принялъ ихъ нашъ великій герой въ храмѣ Олимпа. Что касается меня, то эти скрупулы перевѣсили мои предубѣжденія, не говоря уже о твоей компаніи, которая для меня составляетъ верхъ счастія и наслажденія.

Виницій нетерпѣливо перебилъ его и началъ разспрашивать о подробностяхъ разговора съ Урсомъ. Изъ разспросовъ выяснилось одно, что въ эту ночь будетъ открыто убѣжище Лигіи или ее самое можно будетъ похитить на обратномъ пути изъ Остранія. И при этой мысли Виниціемъ овладѣвала бѣшеная радость. Теперь, когда у него была почти увѣренность, что онъ найдетъ Лигію, и гнѣвъ его, и озлобленіе, которые онъ питалъ къ ней, исчезли. Именно за эту-то самую радость онъ и отпустилъ ей всѣ вины. Онъ думалъ только о ней, какъ о дорогомъ и желанномъ существѣ, и испытывалъ такое впечатлѣніе, какъ будто она должна была возвратиться изъ далекаго путешествія. Его брала охота призвать невольниковъ и приказать имъ убрать домъ зелеными гирляндами. Въ эту минуту онъ не сердился даже на Урса, онъ готовъ былъ простить всѣмъ и все. Хилонъ, къ которому до сихъ поръ, несмотря на его услуги, онъ питалъ нѣкоторое отвращеніе, въ первый разъ показался ему человѣкомъ забавнымъ и, вмѣстѣ съ тѣмъ, не дюжиннымъ. Благодаря Хилону, въ его домѣ сдѣлалось свѣтло, и глаза Виниція и лицо его просвѣтлѣли. Онъ снова почувствовалъ молодость и радость жизни. Прежнее мрачное страданіе не давало еще ему достаточнаго понятія, какъ сильно онъ любитъ Лигію. Онъ понялъ это теперь, когда ему блеснула надежда обладать ею. Влеченіе къ ней пробуждало его, какъ весною пробуждается земля, пригрѣтая солнцемъ, но страсть его теперь была менѣе слѣпа и дика, болѣе нѣжна и радостна. Онъ ощущалъ въ себѣ безграничную энергію и былъ убѣжденъ, что лишь только увидитъ собственными глазами Лигію, то ее не отнимутъ у него не только христіане всего міра, но даже и самъ цезарь.

Хилонъ, ободренный его радостью, заговорилъ снова и началъ давать ему совѣты. По его мнѣнію, дѣло еще не слѣдовало считать выиграннымъ и необходимо сохранить насколько возможно большую осторожность, безъ которой все можетъ пропасть. Онъ заклиналъ Виниція не похищать Лигію изъ Остранія. Они должны будутъ идти туда съ капюшонами на головахъ, съ закрытыми лицами и ограничиться наблюденіемъ изъ какого-нибудь темнаго угла за всѣми присутствующими. Когда онъ, наконецъ, увидитъ Лигію, самое лучшее будетъ пойти за нею въ нѣкоторомъ отдаленіи, замѣтить, въ какой домъ она вошла, а на другой день, на разсвѣтѣ, окружить его невольниками и взять ее уже днемъ. Такъ какъ она заложница и принадлежитъ, собственно, цезарю, то все это можно сдѣлать безъ опасенія нарушенія закона. Въ случаѣ, еслибъ ее не нашли въ Остраніи, пусть пойдутъ вслѣдъ за Урсомъ и послѣдствія получатся точно такія же. На кладбище съ большимъ количествомъ людей отправиться нельзя, они легко могутъ обратить на себя вниманіе, а тогда христіанамъ нужно будетъ только погасить всѣ огни, какъ они сдѣлали это при первомъ похищеніи, и разсыпаться или спрятаться въ тайникахъ, извѣстныхъ только имъ однимъ. Но вооружиться не мѣшаетъ, а еще лучше взять съ собою двухъ вѣрныхъ и сильныхъ людей, чтобы, въ случаѣ необходимости, воспользоваться ихъ помощью.

Виницій призналъ полную справедливость словъ Хилона и, вспомнивъ при этомъ совѣтъ Петронія, отдалъ приказаніе, чтобъ къ нему привели Кротона. Хилонъ,-- онъ зналъ всѣхъ въ Римѣ,-- значительно успокоился, услыхавъ имя знаменитаго атлета, нечеловѣческой силѣ котораго онъ дивился не разъ, и объявилъ, что пойдетъ въ Остраній. Мѣшокъ, набитый авреями, въ особенности при помощи Кротона, показался ему болѣе легкою добычей.

Въ хорошемъ расположеніи духа онъ усѣлся за столъ, къ которому его немного погодя призвалъ начальникъ атрія, и во время обѣда разсказывалъ невольникамъ, какъ онъ доставляетъ ихъ господину чудодѣйственную мазь; достаточно намазать ею копыта самыхъ плохихъ лошадей, чтобъ они оставили позади себя всѣхъ другихъ. Приготовлять эту мазь его научилъ одинъ христіанинъ, потому что христіанскіе старшины больше знакомы съ чарами и чудесами, чѣмъ даже еессалійцы, хотя Ѳессалія славится своими колдуньями. Христіане питаютъ къ нему необыкновенное довѣріе, а почему именно -- легко догадается всякій, кто знаетъ, что такое значитъ рыба. Говоря такъ, онъ пристально наблюдалъ за лицами невольниковъ, въ надеждѣ открыть между ними христіанина и донести объ этомъ Виницію. Но когда эта надежда обманула его, онъ усердно принялся пить и ѣсть, не щадя похвалъ повару и увѣряя, что постарается купить его у Виниція. Спокойствіе Хилона нарушала только одна мысль, что ночью нужно было идти въ Остраній, но онъ ободрялъ себя тѣмъ, что будетъ переодѣтъ, а товарищами его будутъ два человѣка, изъ которыхъ одинъ, по своей силѣ,-- божество всего Рима, а другой -- патрицій и воинъ высокаго званія. "Хотя бы Виниція и открыли,-- говорилъ онъ самому себѣ,-- но они не осмѣлятся поднять на него руки, а что касается меня, то хитеръ будетъ тотъ, кто увидитъ хоть конецъ моего носа".

Онъ вспомнилъ свой разговоръ съ работникомъ и это внушило ему еще большую бодрость. У него не было ни малѣйшаго сомнѣнія, что работникъ этотъ -- Урсъ. По разсказамъ Виниція о тѣхъ, которые сопровождали Лигію изъ дворца, Хилонъ зналъ о необыкновенной силѣ лигійца, а такъ какъ онъ разспрашивалъ Эвриція только о людяхъ исключительно сильныхъ, то не было ничего мудренаго, что ему указали на Урса. Дальше, замѣшательство и гнѣвъ работника при упоминаніи о Виниціи и Лигіи не позволяли сомнѣваться, что эти лица представляютъ для него особое значеніе. Работникъ упоминалъ о покаяніи за убійство человѣка, а Урсъ убилъ Атацина; наконецъ, примѣты работника совершенно соотвѣтствовали тому, что Виницій говорилъ о лигійцѣ. Одно только измѣненное имя могло возбуждать сомнѣніе, но Хилонъ уже зналъ, что христіане при крещеніи часто принимаютъ новыя имена.

"Если Урсъ убьетъ Главка,-- говорилъ себѣ Хилонъ,-- то будетъ хорошо, а не убьетъ, то это также добрый признакъ, потому что окажется, какъ дорого стоитъ христіанину убійство. Я представилъ этого Главка какъ родного сына Іуды и предателя всѣхъ христіанъ; я былъ такъ краснорѣчивъ, что даже камень растрогался бы и обѣщалъ бы свалиться на голову Главка, но и при всемъ этомъ едва склонилъ этого ливійскаго медвѣдя, чтобъ онъ обѣщалъ мнѣ наложить на него свою лапу... Онъ колебался, не хотѣлъ, разсказывалъ о своихъ угрызеніяхъ и покаяніи. Очевидно, въ ихъ средѣ это не въ обычаѣ... Свои обиды нужно прощать, за чужія мстить не особенно дозволяется,-- ergo, разсуди, Хилонъ, что можетъ угрожать тебѣ? Главку нельзя отомстить тебѣ... Урсъ, если не убьетъ Главка за такое большое преступленіе, какъ измѣна всему христіанству, то тѣмъ болѣе не убьетъ тебя за такое малое, какъ преданіе на смерть одного христіанина. Наконецъ, если я разъ покажу этому похотливому дикому голубю гнѣздо его горлицы, то я умываю руки и возвращаюсь назадъ въ Неаполь. Христіане говорятъ о какомъ-то умываніи рукъ,-- очевидно, это способъ, которымъ, если имѣешь дѣло съ ними, можно покончить все. Какіе добрые люди, эти христіане, а какъ дурно говорятъ о нихъ! О, боги, такова-то справедливость на свѣтѣ! Я люблю это ученіе за то, что оно не дозволяетъ убійства. Но если оно не позволяетъ убивать, то, вѣроятно, не позволяетъ ни красть, ни обманывать, ни свидѣтельствовать ложно, а поэтому я не скажу, чтобъ ему легко было слѣдовать. Очевидно, оно не только учитъ достойно умирать, какъ это дѣлаютъ стоики, но и достойно жить. Если когда-нибудь я разбогатѣю, буду имѣть такой домъ, какъ этотъ, и столько же невольниковъ, то, можетъ быть, сдѣлаюсь христіаниномъ на столько времени, пока это будетъ мнѣ на руку. Богатый можетъ дозволить себѣ все, даже добродѣтель... Да, это -- религія богатыхъ, и я не понимаю, какимъ образомъ она насчитываетъ столько бѣдныхъ послѣдователей. Что имъ изъ этого прибудетъ и зачѣмъ они дозволяютъ добродѣтели связывать себѣ руки? Я долженъ когда-нибудь подумать объ этомъ. А теперь, слава тебѣ, Гермесъ, что ты помогъ мнѣ отыскать этого барсука. Но если ты сдѣлалъ это ради двухъ телицъ, бѣлыхъ однолѣтокъ съ позолоченными рогами, то я не узнаю тебя. Стыдись, аргусоубійца {Меркурій убилъ стоглазаго Аргуса, которому Юнона поручила смотрѣть за возлюбленною Зевса -- Іо.}!.. Такой мудрый богъ и заранѣе не предвидѣлъ, что ничего не получитъ! Я обѣщаю тебѣ за это свою признательность, а если ты моей признательности предпочитаешь двухъ скотовъ, тогда самъ ты -- третій, и, въ лучшемъ случаѣ, долженъ быть пастухомъ, а не богомъ. Берегись, однако, чтобъ я, какъ философъ, не довелъ до свѣдѣнія людей, что тебя совсѣмъ не существуетъ,-- тогда всѣ перестали бы приносить тебѣ жертвы. Съ философомъ лучше жить въ дружбѣ".

Разговаривая такимъ образомъ съ собою и съ Гермесомъ, Хилонъ вытянулся на скамьѣ, положилъ себѣ подъ голову плащъ и, когда невольники убрали посуду, заснулъ. Проснулся онъ или, вѣрнѣе, разбудили его лишь тогда, когда пришелъ Кротонъ. Тогда Хилонъ пошелъ въ атрій и съ удовольствіемъ началъ любоваться могучею фигурой ланисты, ex-гладіатора, который, казалось, своею громадностью наполнялъ весь атрій. Кротонъ уже условился въ цѣнѣ и въ эту минуту говорилъ Виницію:

-- Клянусь Геркулесомъ! Хорошо, господинъ, что ты сегодня призвалъ меня,-- завтра я отправляюсь въ Беневентъ, куда меня пригласилъ благородный Ватиній, чтобъ я въ присутствіи цезаря состязался съ нѣкіимъ Сифаксомъ, самымъ сильнымъ негромъ, какого когда-либо породила Африка. Представляешь ли ты себѣ, господинъ, какъ его позвоночный хребетъ хруснетъ въ моихъ рукахъ, но, кромѣ того, я размозжу его черную челюсть.

-- Я увѣренъ, что ты такъ сдѣлаешь, Кротонъ,-- отвѣтилъ Виницій.

-- И превосходно поступишь,-- добавилъ Хилонъ.-- Да!... Кромѣ того, размозжи ему челюсть. Это хорошая мысль и подвигъ, достойный тебя. Только умастись масломъ, мой Геркулесъ, и опояшься,-- знай, что ты можешь имѣть дѣло съ настоящимъ Какусомъ {Какусъ -- гигантъ, полу-человѣкъ, поду-сатиръ, сынъ Вулкана.}. Человѣкъ, оберегающій дѣвушку, которая требуется достойному Виницію, обладаетъ, дѣйствительно, исключительною силой.

Хилонъ говорилъ такъ для возбужденія амбиціи Кротона, но Виницій присоединился къ нему:

-- Да,-- сказалъ онъ,-- я не видалъ его, но мнѣ говорили, что, схвативъ быка за рога, онъ можетъ повести его, куда хочетъ.

-- Ой!-- воскликнулъ Хилонъ, который не воображалъ, чтобъ Урсъ могъ быть такъ силенъ.

Но Кротонъ презрительно улыбнулся.

-- Я берусь, достойный господинъ,-- сказалъ онъ,-- схватить вотъ этою рукой кого ты мнѣ прикажешь, а другою защищаться отъ семерыхъ такихъ лигійцевъ и принести къ тебѣ въ домъ дѣвушку, хотя бы всѣ римскіе христіане гнались за мной, какъ калабрійскіе волки. Если я не исполню этого, я позволю побить себя палками вотъ на этомъ имилювіи.

-- Не дозволяй ему этого, господинъ!-- воскликнулъ Хилонъ.-- Начнутъ насъ угощать каменьями, а на что тогда пригодится его сила? Не лучше ли извлечь дѣвушку изъ дома и не обрекать ни ее, ни себя на гибель?

-- Такъ и должно быть, Кротонъ,-- сказалъ Виницій.

-- Твои деньги -- твоя воля! Только помни, господинъ, что завтра я ѣду въ Беневентъ.

-- У меня пятьсотъ невольниковъ въ одномъ Римѣ,-- отвѣтилъ Виницій.

Онъ сдѣлалъ знакъ, чтобы всѣ удалились, а самъ отправился въ библіотеку, сѣлъ за столъ и написалъ Петронію слѣдущее:

"Хилонъ нашелъ Лигію. Сегодня вечеромъ я отправлюсь вмѣстѣ съ нимъ и Кротономъ въ Остраній и похищу ее или оттуда, или завтра изъ дома. Да изольютъ на тебя боги всѣ блага! Будь здоровъ, carissime,-- радость не дозволяетъ мнѣ писать больше".

И, положивъ тростникъ, онъ зашагалъ по комнатѣ быстрыми шагами. Кромѣ радости, которая заливала его душу, его снѣдало нетерпѣніе. Онъ говорилъ себѣ, что завтра Лигія будетъ уже въ этомъ домѣ, и не зналъ, какъ поступить съ нею, хотя и чувствовалъ, что если она захочетъ любить его, то онъ будетъ ея слугою. Онъ вспомнилъ увѣренія Актеи, что Лигія любитъ его, и волновался до глубины души. Значитъ, дѣло только въ томъ, чтобы побѣдить какой-то дѣвичій стыдъ и устранить требованія, которыя, очевидно, предъявляетъ христіанское ученіе? Но если это такъ, то разъ Лигія будетъ въ его домѣ и уступитъ убѣжденію или силѣ, то должна будетъ сказать себѣ: "свершилось!" -- и потомъ уже будетъ снисходительнѣе.

Приходъ Хилона прервалъ теченіе радостныхъ мыслей Виниція.

-- Господинъ,-- сказалъ грекъ,-- мнѣ вотъ что еще пришло въ голову: а ну, какъ у христіанъ есть какой-нибудь пароль, какія-нибудь "тессеры" {Tessera -- дощечка, на которой писали пароль, раздаваемый солдатамъ.}, безъ которыхъ въ Остраній никого не пропустятъ? Я знаю, что такъ бываетъ въ молитвенныхъ домахъ, и досталъ такую "тессеру" у Эвриція. Позволь мнѣ пойти къ нему, разспросить поподробнѣе и узнать пароль, если это окажется необходимымъ.

-- Хорошо, благородный мудрецъ, -- отвѣтилъ весело Виницій,-- ты говоришь, какъ человѣкъ разсудительный, и тебѣ за это слѣдуетъ похвала. Ты пойдешь къ Эврицію или куда тебѣ будетъ угодно, но для вѣрности оставишь вонъ на томъ столѣ мѣшокъ, который ты получилъ сегодня.

Хилонъ, который всегда неохотно разставался съ деньгами, поморщился, но исполнилъ приказаніе Виниція и ушелъ. Отъ Каринъ до цирка, возлѣ котораго находилась лавочка Эвриція, было не особенно далеко, и поэтому грекъ возвратился еще задолго до вечера.

-- Вотъ знаки, господинъ. Безъ нихъ насъ не пропустили бы. Я разспросилъ подробно о дорогѣ, и вмѣстѣ съ тѣмъ сказалъ Эврицію, что знаки нужны только для моихъ друзей, а самъ я не пойду,-- для меня, старика, этотъ путь черезъ-чуръ далекъ,-- да, наконецъ, я завтра увижу великаго апостола, который повторитъ мнѣ лучшія мѣста изъ своей проповѣди.

-- Какъ не будешь? Ты долженъ идти!-- сказалъ Виницій.

-- Я знаю, что долженъ, но пойду переодѣтый, и вамъ совѣтую то же, иначе мы можемъ спугнуть птицу.

Дѣйствительно, они вскорѣ начали собираться, потому что на дворѣ уже темнѣло. Взяли они галльскіе плащи съ капюшонами, взяли фонари; Виницій вооружился самъ и вооружилъ товарищей короткими кривыми ножами, а Хилонъ надѣлъ парикъ, который купилъ по дорогѣ отъ Эвриція. Нужно было торопиться, чтобы дойти до отдаленныхъ Номентанскихъ воротъ, прежде чѣмъ ихъ закроютъ.

XX.

Дорога Виниція лежала черезъ Vicus Patricius, вдоль Винцинала, къ Винцинальскимъ воротамъ мимо площади, на которой впослѣдствіи Діоклетіанъ возвелъ великолѣпныя бани. Виницій и его спутники миновали остатки стѣны Сервія Туллія и почти уже пустыми переулками дошли до Номентанской дороги, а затѣмъ, свернувъ налѣво къ Саларіи, очутились среди холмовъ, усѣянныхъ кладбищами и служившихъ для добыванія песка. Тѣмъ временемъ уже совсѣмъ стемнѣло, а такъ какъ луна еще не взошла, то Виницію довольно трудно бы было отыскивать дорогу, если бы, согласно предсказанію Хилона, ее не указывали сами христіане. Дѣйствительно, и направо, и налѣво, и впереди виднѣлись темныя фигуры, осторожно приближающіяся къ песчанымъ пригоркамъ. Одни несли фонари, однако, скрывая ихъ, по возможности, подъ плащами, другіе, знающіе лучше дорогу, шли безъ огня. Опытный солдатскій глазъ Виниція отличалъ по движеніямъ молодыхъ мужчинъ отъ стариковъ, плетущихся при помощи палки, и отъ женщинъ, старательно закутанныхъ въ длинныя столы. Рѣдкіе прохожіе и крестьяне, выѣзжающіе изъ города, очевидно, принимали этихъ ночныхъ путниковъ за рабочихъ, направляющихся къ аренаріямъ, или за членовъ погребальныхъ братствъ, которые совершали свои обрядовые агапы {Пиршества для бѣдныхъ у древнихъ христіанъ.} ночью. Но по мѣрѣ того, какъ молодой патрицій и его товарищи подвигались впередъ, вокругъ нихъ мелькало все больше огоньковъ и число людей увеличивалось. Нѣкоторые изъ нихъ въ полголоса пѣли пѣсни, которыя Виницію представлялись преисполненными скорбью. По временамъ его ухо улавливало отдѣльныя слова или цѣлую фразу, какъ, напримѣръ: "Возстани спящій!" "Возстали изъ мертвыхъ!" Имя Христа повторялось и женщинами, и мужчинами, но Виницій мало обращалъ вниманія на слова; въ голову ему пришла мысль, что, можетъ быть, въ числѣ этихъ темныхъ фигуръ находится Лигія. Иныя, проходя мимо, говорили: "Миръ съ вами" или "Слава Христу", а Виниція охватывало безпокойство и сердце его начинало биться сильнѣе,-- ему казалось, что онъ слышитъ голосъ Лигіи. Сколько-нибудь подходящая фигура сбивала его съ толку и, только удостовѣрившись въ своихъ ошибкахъ, онъ пересталъ довѣрять глазамъ.

Дорога казалась ему длинною. Окрестности онъ зналъ хорошо, но въ темнотѣ не могъ разобраться въ нихъ. Каждую минуту имъ попадались то какіе-то узкіе проходы, то части стѣнъ, то постройки, и Виницій не помнилъ, чтобы видѣлъ это когда-нибудь возлѣ города. Наконецъ, край луны показался изъ громады тучъ и освѣтилъ все мѣсто лучше слабыхъ фонарей. Вдали что-то засвѣтилось, словно костеръ или походный факелъ. Виницій наклонился къ Хилону и спросилъ, не Остраній ли это?

Хилонъ, на котораго ночь, отдаленіе отъ города и эти фигуры, похожія на видѣнія, очевидно, производили сильное впечатлѣніе, отвѣтилъ немного невѣрнымъ голосомъ:

-- Не знаю, господинъ, я никогда не бывалъ въ Остраній. Но они могли бы славить Христа гдѣ-нибудь поближе къ городу.

И, чувствуя потребность поговорить и подкрѣпить свою отвагу, онъ добавилъ:

-- Они сходятся, словно разбойники, а, вѣдь, убивать имъ не дозволяется... Не могъ же этотъ лигіецъ такъ безсовѣстно обмануть меня.

Виниція, несмотря на то, что онъ все время думалъ о Лигіи, также удивила осторожность и таинственность, съ которой собираются христіане для того, чтобы слушать поученія своего верховнаго жреца, и онъ отвѣтилъ:

-- Эта религія, какъ и всѣ другія, насчитываетъ между нами много своихъ поклонниковъ, но христіане -- еврейская секта. Зачѣмъ они собираются здѣсь, когда въ Затибрской части города есть еврейскіе храмы, гдѣ евреи среди бѣлаго дня совершаютъ свои жертвоприношенія?

-- Нѣтъ, господинъ. Евреи-то и есть самые ожесточенные враги христіанъ. Мнѣ говорили, что уже при нынѣшнемъ императорѣ дѣло чуть не дошло до войны между ними. Цезарю Клавдію такъ надоѣли эти ссоры, что онъ изгналъ всѣхъ евреевъ, но теперь этотъ эдиктъ отмѣненъ. Но христіане, все-таки, скрываются отъ евреевъ и отъ народа, который, какъ тебѣ извѣстно, подозрѣваетъ ихъ въ въ преступленіяхъ и ненавидитъ.

Послѣ минутнаго молчанія, Хилонъ, страхъ котораго увеличивался по мѣрѣ удаленія отъ городскихъ воротъ, сказалъ еще:

-- Возвращаясь отъ Эвриція, я взялъ у одного цирульника парикъ и засунулъ себѣ въ ноздри два бобовыхъ зерна. Меня не должны узнать, но если и узнаютъ, то не убьютъ. Это люди не злые. Это даже очень добрые люди, которыхъ я люблю и цѣню.

-- Не привлекай ихъ къ себѣ преждевременными похвалами,-- отвѣтилъ Виницій.

Они теперь вошли въ узкій оврагъ, точно заключенный между двумя окопами, черезъ которые былъ переброшенъ акведукъ. Въ это время луна вышла изъ-за тучъ и Виницій въ концѣ оврага увидалъ стѣну, обильно покрытую плющомъ, осеребреннымъ свѣтомъ мѣсяца. То былъ Остраній.

Сердце молодого патриція забилось чаще.

У воротъ два фоссора {Fossor -- землекопъ.} отбирали пропускные знаки. Черезъ минуту Виницій и его товарищи очутились на довольно обширномъ пространствѣ, со всѣхъ сторонъ огражденномъ стѣною. Кое-гдѣ виднѣлись отдѣльные памятники, а въ серединѣ находился собственно liypogeum или крипта, нижнею частью своей лежащая подъ поверхностью почвы. Въ криптѣ собственно и заключались могилы. Передъ входомъ въ нее шумѣлъ фонтанъ. Было видно, что большое число людей не въ состояніи помѣститься въ самомъ гипогеѣ. Виницій легко догадался, что обрядъ будетъ совершаться подъ открытымъ небомъ, на дворѣ, гдѣ вскорѣ собралась многочисленная толпа. Куда ни кинь глазомъ, фонари и фонари, хотя много народу пришло сюда безъ огня. Людей съ открыми головами было не много, большинство, изъ опасенія измѣны или боясь ночного холода, осталось въ капюшонахъ и Виницій со страхомъ подумалъ, что если такъ будетъ и до конца, то въ этой толпѣ, при слабомъ свѣтѣ, ему невозможно будетъ распознать Лигію.

Но вдругъ возлѣ крипты вспыхнуло нѣсколько смоляныхъ факеловъ. Стало виднѣе. Толпа запѣла какой-то странный гимнъ, сначала тихо, потомъ все громче. Виницій никогда въ жизни не слыхалъ такой пѣсни. Та же самая скорбь, которая слышалась въ пѣніи отдѣльныхъ людей, съ которыми онъ сталкивался на дорогѣ къ кладбищу, отозвалась и теперь въ этомъ гимнѣ, только гораздо выразительнѣе и сильнѣе, а въ концѣ стала такою всеобъемлющей и могучей, что какъ будто бы вмѣстѣ съ людьми этою скорбью прониклось и кладбище, и холмы, и овраги. Головы, поднятыя кверху, казалось, видѣли кого-то тамъ, высоко-высоко, руки призывали его снизойти на землю. Когда пѣснь смолкла, наступила минута ожиданія, такая трогательная, что Виницій и его товарищи невольно обратили глаза къ звѣздамъ, какъ бы въ ожиданіи, что случится нѣчто необычайное и что кто-нибудь дѣйствительно снизойдетъ на землю. Виницій въ Малой Азіи, въ Египтѣ и въ самомъ Римѣ видѣлъ множество самыхъ разнообразныхъ храмовъ, познакомился со множествомъ разныхъ религій и слышалъ множество пѣсенъ, то теперь въ первый разъ увидалъ людей, призывающихъ пѣсней божество не для исполненія какого-нибудь установленнаго ритуала, но отъ чистаго сердца, съ такою тоской по этому божеству, какую могутъ питать дѣти по своемъ отцѣ или матери. Нужно было быть слѣпымъ, чтобъ не замѣтить, что эти люди не только чтили своего Бога, но и любили Его всею душой, а этого Виницій не видалъ до сихъ поръ ни въ какой странѣ, ни при какихъ обрядахъ, ни въ какихъ храмахъ. Въ Римѣ и Греціи тѣ, которые еще воздавали честь своимъ богамъ, дѣлали это изъ боязни или изъ желанія заручиться ихъ помощью, но никому и въ голову не приходило любить ихъ.

Хотя мысль Виниція была занята Литіей и вниманіе устремлялось на то, чтобъ отыскать ее среди толпы, но онъ не могъ, однако, не видѣть странныхъ и необычайныхъ вещей, которыя творились вокругъ него. Тѣмъ временемъ подбросили еще нѣсколько факеловъ въ костеръ, который облилъ краснымъ свѣтомъ кладбище и затмилъ огоньки фонарей. И въ эту же самую минуту изъ гипогея вышелъ старецъ въ плащѣ съ капюшономъ, но съ открытою головой, и вступилъ на камень, лежащій возлѣ костра.

Толпа всколыхнулась. Около Виниція послышались голоса: "Петръ! Петръ!"... Одни упали на колѣни, другіе простирали къ нему руки. Наступила тишина, такая глубокая, что было слышно паденіе всякаго уголька въ кострѣ, отдаленный стукъ колесъ на Номентанской дорогѣ и шумъ вѣтра въ вѣтвяхъ пиній, ростущихъ возлѣ кладбища.

Хилонъ пододвинулся къ Виницію и шепнулъ:

-- Это онъ, первый ученикъ Хрестоса -- рыбакъ!

Старецъ поднялъ руку кверху и знаменіемъ креста осѣнилъ всѣхъ собравшихся, которые на этотъ разъ всѣ опустились на колѣни. Товарищи Виниція и онъ самъ, не желая выдавать себя, послѣдовали общему примѣру. Молодой человѣкъ не могъ справляться со своими впечатлѣніями,-- ему казалось, что фигура, которую онъ видитъ передъ собою, въ одно и то же время, и проста, и необыкновенна, и даже болѣе, что эта исключительность и истекаетъ именно отъ ея простоты. У старца не было ни митры, ни дубоваго вѣнка на головѣ, ни пальмы въ рукѣ, ни золотой таблицы на груди, ни бѣлой или усѣянной звѣздами одежды,-- словомъ, никакихъ признаковъ, которыми отличались жрецы Востока, Египта, Греціи или римскіе фламины. И снова Виниція поразило то, что почувствовалъ онъ, услышавъ христіанскія пѣсни, ибо и этотъ "рыбакъ" показался ему не главнымъ жрецомъ, искусившимся въ разныхъ церемоніяхъ, но какъ бы простылъ, престарѣлымъ и необычайно добросовѣстнымъ свидѣтелемъ, который пришелъ издалека, чтобы повѣдать какую-то великую правду, которую онъ видѣлъ, къ которой прикасался, въ которую увѣровалъ, какъ вѣрятъ въ очевидность, и которую полюбилъ, собственно, потому, что увѣровалъ въ нее. И въ его лицѣ виднѣлась такая сила убѣжденія, которою обладаетъ только правда. И Виницій, который, какъ скептикъ, не хотѣлъ поддаваться обаянію старца, подчинился, однако, какому-то лихорадочному любопытству, что выльется изъ устъ ученика таинственнаго "Хрестоса", и что это за ученіе, которое признаютъ Лигія и Помпонія Грецина.

Тѣмъ временемъ Петръ началъ говорить и сначала говорилъ какъ отецъ, который наставляетъ дѣтей и учитъ ихъ, какъ они должны жить. Онъ приказывалъ имъ, чтобъ они отреклись отъ излишествъ и роскоши, любили бы нужду, чистые обычаи, правду, терпѣливо сносили бы несправедливость и преслѣдованія, слушались старшихъ и властей, остерегались измѣны, обмана и осужденія и, въ концѣ-концовъ, давали бы примѣры не только другъ другу, но и язычникамъ. Виниція, для котораго хорошо было только то, что могло возвратить ему Лигію, а дурно все, что становилось между ними, какъ преграда, уязвили и разгнѣвали эти совѣты. Ему показалось, что, предписывая чистоту и борьбу со страстями, старецъ этимъ самымъ не только осмѣливается осуждать его любовь, но возстановляетъ Лигію противъ него и утверждаетъ ее въ ея упорствѣ. Онъ понялъ, что если она находится среди собравшихся, внимаетъ этимъ словамъ и принимаетъ ихъ къ сердцу, то въ эту минуту должна думать о немъ, какъ о врагѣ ея религіи М нечестивцѣ. При этой мысли имъ овладѣла злоба. "Что новаго услыхалъ я?-- говорилъ онъ самому себѣ.-- Такъ вотъ она, незнакомая религія! Всякій слышалъ, всякій знаетъ это. Вѣдь, убожество и ограниченіе потребностей предписываютъ и циники; вѣдь, добродѣтель предписывалъ и Сократъ, какъ нѣчто старое, но хорошее; вѣдь, даже первый стоикъ, Сенека, обладающій пятью стами столами изъ лимоннаго дерева, прославляетъ воздержность, предписываетъ правду, терпѣливость при противорѣчіяхъ, твердость въ несчастій... Все это -- какъ слежавшійся хлѣбъ, который ѣдятъ мыши, а люди не хотятъ ѣсть, потому что онъ сдѣлался затхлымъ отъ старости". И, на ряду съ гнѣвомъ, онъ испытывалъ что-то вродѣ разочарованія; онъ ожидалъ открытія какихъ-то невѣдомыхъ тайнъ, думалъ, что, по крайней мѣрѣ, услышитъ какого-нибудь ритора, приводящаго въ восторгъ своимъ краснорѣчіемъ, а теперь долетали до его слуха слова удивительно простыя, лишенныя всякихъ украшеній. Его удивляли только тишина и сосредоточенность толпы. А старецъ говорилъ заслушавшимся людямъ, что они должны быть добры, тихи, справедливы, убоги и чисты не для того, чтобы пользоваться покоемъ при жизни, а для того, чтобы послѣ смерти вѣчно жить во Христѣ,-- въ такомъ весельи, въ такой славѣ, разцвѣтѣ и радости, до которыхъ никто на землѣ не доходилъ. И тутъ Виницій, хотя враждебно настроенный, не могъ не замѣтить, что, однако, есть разница между ученіемъ старца и тѣмъ, что говорили циники, стоики или другіе философы: тѣ рекомендовали добро и добродѣтель, какъ вещи единственно разумныя и прекрасныя въ жизни, а этотъ обѣщалъ за нихъ безсмертіе, и не какое-то жалкое безсмертіе подъ землей, въ скукѣ, ничтожествѣ и пустотѣ, а великолѣпное, чуть ли не равное бытію боговъ. Притомъ, онъ говорилъ объ этомъ безсмертіи, какъ о вещи совершенно вѣрной,-- и при такой-то вѣрѣ добродѣтель становилась безгранично цѣнной, а жизненныя невзгоды чѣмъ-то несказанно ничтожнымъ, ибо пострадать временно для вѣчнаго счастья -- дѣло совсѣмъ другое, чѣмъ страдать только потому, что таковъ ужь порядокъ природы. Петръ говорилъ дальше, что добродѣтель и правду нужно любить ради ихъ самихъ, потому что Богъ, это -- наивысшее, предвѣчное добро и предвѣчное благо, и кто любитъ ихъ, тотъ любитъ Бога и, благодаря этому, становится его возлюбленнымъ чадомъ. Виницій не понималъ этого хорошенько, но зналъ изъ словъ, которыя когда-то Помпонія Грецина сказала Петролію, что этотъ Богъ, по мнѣнію христіанъ, Единъ и Всемогущъ. А теперь онъ услышалъ еще, что Онъ -- наивысшее добро и правда, и подумалъ, что въ сравненіи съ такимъ Деміургомъ {Богъ Творецъ.} Юпитеръ, Сатурнъ, Аполлонъ, Юнона, Веста и Венера представлялись бы ничтожною и буйною шайкой, въ которой они безчинствуютъ всѣ вмѣстѣ и каждый отдѣльно на свой счетъ. Но еще большее удивленіе овладѣло молодымъ человѣкомъ, когда старецъ началъ поучать, что Богъ, это -- наивысшая любовь, и кто любитъ людей, тотъ исполняетъ Его главную заповѣдь. Но не достаточно любить людей своего племени, ибо Богочеловѣкъ пролилъ свою кровь за всѣхъ и среди язычниковъ также нашелъ своихъ избранниковъ, какъ сотникъ Корнелій; и не достаточно любить тѣхъ, которые дѣлаютъ намъ добро, ибо Христосъ простилъ и евреямъ, которые предали Его на смерть, и римскимъ солдатамъ, которые пригвоздили Его ко кресту,-- значитъ, людямъ, которые оказываютъ намъ несправедливость, не только нужно прощать, но и любить ихъ и платить имъ добромъ за зло; и не достаточно любить добрыхъ,-- нужно любить и злыхъ, потому что только любовью можно изгнать изъ нихъ злобу... Хилонъ при этихъ словахъ подумалъ, что его труды пошли прахомъ, что Урсъ ни за что на свѣтѣ не отважится убить Главка ни въ эту ночь, ни въ какую-нибудь другую. За то онъ тотчасъ же утѣшился другимъ выводомъ, извлеченнымъ изъ ученія старца,-- именно, что и Главкъ не убьетъ его, хотя бы открылъ и узналъ его. А Виницій уже не думалъ, что въ словахъ старца не заключается ничего новаго, но съ удивленіемъ задавалъ себѣ вопросъ: что это за Богъ? что это за ученіе и что это за народъ? Все, что онъ слышалъ, просто-на-просто не вмѣщалось въ его голову. Для него это представлялось какою-то неслыханною новизной понятій. Онъ чувствовалъ, что еслибъ онъ, напримѣръ, захотѣлъ слѣдовать этому ученію, то долженъ былъ бы сложить на костеръ всѣ свои мысли, привычки, характеръ, всѣ выработанныя до сихъ поръ особенности, сжечь это въ пепелъ, преисполниться какою-то совершенно отличною жизнью и вмѣстить въ себя совершенно новую душу. Ученіе, которое повелѣвало ему любить парѳянъ, сирійцевъ, грековъ, египтянъ, галловъ и бриттовъ, прощать врагамъ, платить имъ добромъ за зло и любить ихъ, показалось ему безумнымъ, но одновременно съ этимъ онъ испытывалъ чувство, что въ самомъ этомъ безуміи кроется что-то болѣе могущественное, чѣмъ во всѣхъ извѣстныхъ до сихъ поръ философскихъ ученіяхъ. Онъ думалъ, что по милости своего безумія эта религія не осуществима, а по милости своей неосуществимости божественна. Онъ въ душѣ отвергалъ ее, но чувствовалъ, что отъ нея, какъ отъ луга, поросшаго нардомъ, разносится упоительное благоуханіе, и кто вдохнетъ его, тотъ долженъ, какъ это творится въ странѣ лотофаговъ {Lotophagi,-- народъ въ Африкѣ, близъ малой Сирты,-- Plin.}, забыть обо всемъ другомъ и изнывать только о немъ. Ему казалось, что въ этой религіи нѣтъ ничего дѣйствительнаго и, вмѣстѣ съ тѣмъ, что дѣйствительность въ сопоставленіи съ нею представляется чѣмъ-то такимъ ничтожнымъ, что на ней не стоитъ даже останавливать мысли. Передъ нимъ открылись какіе-то горизонты, о которыхъ онъ и не догадывался раньше, какія-то безграничныя пространства, какія-то необъятныя тучи. Это кладбище начинало производить на него впечатлѣніе сборища сумасшедшихъ, но также и мѣста таинственнаго и страшнаго, гдѣ, какъ на какомъ-то мистическомъ ложѣ, родится что-то такое, чего еще до сихъ поръ не было въ мірѣ. Онъ уяснилъ себѣ все, что старецъ съ первой минуты говорилъ о жизни, правдѣ, любви, о Богѣ, и мысли его были ослѣплены блескомъ, какъ бываютъ ослѣплены глаза отъ непрестанной молніи. Какъ обыкновенные люди, жизнь которыхъ превратилась въ одну страсть, онъ смотрѣлъ на все сквозь свою любовь къ Лигіи, и при свѣтѣ этихъ молній ясно увидѣлъ одно, что если Лигія на кладбищѣ, если она признаетъ это ученіе, если слушаетъ и чувствуетъ слова старца, то никогда не сдѣлается любовницей Виниція.

И въ первый разъ съ тѣхъ поръ, какъ онъ познакомился съ нею въ домѣ Авла, Виницій почувствовалъ, что еслибъ и нашелъ ее, то ничего не найдетъ для себя. До сихъ поръ ничего подобнаго не приходило ему въ голову, да и теперь онъ не могъ дать себѣ въ этомъ отчета,-- здѣсь было не столько ясное понятіе, сколько смутное предвкушеніе какой-то невознаградимой утраты и какого-то несчастія. Въ немъ проснулось безпокойство, которое тотчасъ же смѣнилось бурею гнѣва противъ христіанъ вообще и противъ старца въ особенности. Рыбакъ, котораго онъ сначала считалъ такимъ простымъ человѣкомъ, теперь внушалъ ему чуть не боязнь и казался какимъ-то таинственнымъ фатумомъ, неумолимо и, вмѣстѣ съ тѣмъ, трагически рѣшающимъ его судьбу.

Фоссоръ незамѣтно снова подбросилъ нѣсколько факеловъ въ огонь, вѣтеръ пересталъ шумѣть въ вѣтвяхъ пиній, огонь поднимался прямо, стройнымъ столбомъ, къ звѣздамъ, искрящимся на прояснившемся небѣ, и старецъ, упомянувъ о смерти Христа, началъ говорить лишь о Немъ. Всѣ затаили дыханіе въ груди и тишина сдѣлалась еще болѣе глубокою, такъ что почти можно было слышать біеніе сердецъ. Этотъ человѣкъ вгідѣлъ и разсказывалъ, какъ разсказываетъ тотъ, въ памяти котораго такъ запечатлѣлась каждая минута, что достаточно ему закрыть глаза, чтобы видѣть это. Онъ говорилъ, какъ, возвратившись отъ Креста, они съ Іоанномъ просидѣли два дня безъ сна, безъ пищи, въ удрученіи, горѣ и тревогѣ, въ сомнѣніи, обхвативъ голову руками и обмѣниваясь мыслями о томъ, что Онъ умеръ! Ой ахъ, какъ было тяжко, какъ тяжко! Уже проснулся третій день и свѣтъ озарилъ стѣны, а они оба съ Іоанномъ все сидѣли безъ помощи и надежды. Какъ только сонъ овладѣвалъ ими (потому что и ночь передъ страданіями они провели безъ сна), они просыпались и снова начинали горевать. Но едва взошло солнце, какъ прибѣжала Марія Магдалина, задыхающаяся, съ распустившимися волосами и съ крикомъ: "Господа взяли!" Они, услыхавъ это, вскочили и побѣжали. Іоаннъ,-- онъ моложе,-- прибѣжалъ первый, увидалъ пустую могилу и не смѣлъ войти. Лишь только когда ко входу собрались всѣ трое, онъ, говорящій это, вошелъ, увидалъ на камнѣ пелены, но тѣла не нашелъ.

Тогда на нихъ напалъ страхъ, ибо они думали, что тѣло Христа похитили первосвященники, и оба возвратились домой еще въ большемъ удрученіи. Потомъ подошли другіе ученики и принялись плакать, чтобъ ихъ легче услышалъ Господь силъ, то всѣ вмѣстѣ, то поочереди. Въ нихъ замеръ духъ, они надѣялись, что Учитель искупитъ Израиля, а былъ уже третій день, какъ Онъ умеръ, и они не знали, зачѣмъ Отецъ оставилъ Сына, и желали бы не видать дня и умереть,-- такъ тяжело было это время.

Воспоминаніе объ этихъ страшныхъ минутахъ еще и теперь выжало двѣ слезы изъ очей старца, и при блескѣ огня было хорошо видно, какъ онѣ стекали по сѣдой бородѣ. Старая голова, лишенная волосъ, затряслась и голосъ замеръ въ его груди. Виницій сказалъ самому себѣ: "Этотъ человѣкъ говоритъ правду и плачетъ надъ нею!" -- а простосердечная толпа вся была охвачена горемъ. Не разъ они слышали о страданіяхъ Христа, имъ было извѣстно, что потомъ горе смѣнилось радостью, но теперь разсказывалъ апостолъ, который видѣлъ это, и подъ сильнымъ впечатлѣніемъ слушатели старца ломали руки, рыдали или били себя въ грудь. Но мало-по-малу толпа успокоилась, желаніе слушать продолженіе разсказа превозмогало. Старецъ закрылъ глаза, какъ бы для того, чтобъ яснѣе видѣть въ душѣ отдаленныя событія.

"Когда мы были въ такомъ смятеніи, вбѣжала снова Марія изъ Магдалы, крича, что видѣла Господа. Глаза ея были такъ поражены блескомъ, что она думала, что это садовникъ, но Онъ сказалъ: "Марія!" -- тогда она крикнула: "Раввуни!" -- и упала къ Его ногамъ, а Онъ приказалъ ей идти къ Его ученикамъ, а потомъ сдѣлался невидимымъ. Но они, ученики, не вѣрили ей, а когда она плакала отъ радости, одни осуждали ее, другіе думали, что горе омрачило ея умъ, ибо она говорила также, что въ гробѣ видѣла ангеловъ, а они, ученики, придя во второй разъ, нашли гробъ пустымъ. Потомъ вечеромъ пришелъ Клеопа, который вмѣстѣ съ другими ходилъ въ Эммаусъ, и всѣ возвратились тотчасъ же и сказали: "Воистину воскресъ Господь!" И они собрались въ домѣ, двери котораго были заперты изъ опасенія отъ іудеевъ. Тогда Онъ предсталъ посреди ихъ, хотя двери не скрипнули, а когда они испугались, сказалъ имъ: "Миръ вамъ".

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

"И я зрѣлъ Его, какъ зрѣли всѣ, а Онъ былъ аки свѣтъ, аки блаженство сердецъ нашихъ, ибо мы увѣровали, что Онъ воскресъ, и что моря изсохнутъ, горы разсыплятся впрахъ, а Его слава не пройдетъ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

"А черезъ восемь дней Ѳома Дидимъ вкладывалъ пальцы въ Его раны и прикасался къ Его боку, а потомъ палъ къ Его ногамъ и воскликнулъ: "Господь мой и Богъ мой!" Іисусъ отвѣтилъ ему: "Ты повѣрилъ, потому что увидѣлъ меня; блаженны не видавшіе и увѣровавшіе". И эти слова мы слышали, и очи наши смотрѣли на Него, ибо Онъ былъ между нами".

Виницій слушалъ и съ нимъ творилось что-то странное. На время онъ забылъ, гдѣ онъ, началъ утрачивать представленіе о дѣйствительности, чувство мѣры, способность разсуждать. Онъ стоялъ передъ лицомъ двухъ противуположностей. Онъ не могъ повѣрить въ то, что говорилъ старецъ, и чувствовалъ, что нужно быть слѣпымъ и отказаться отъ собственнаго разума, чтобы допустить, что этотъ человѣкъ, который говорилъ: "я видѣлъ",-- лгалъ. Было что-то особенное въ его волненіи, въ его слезахъ, во всей его фигурѣ и подробностяхъ событій, о которыхъ онъ разсказывалъ, и это дѣлало невозможнымъ всякое подозрѣніе. По временамъ Виницію казалось, что онъ спитъ, но кругомъ себя онъ видѣлъ притихшую толпу; копоть фонарей достигала его обонянія; дальше горѣли факелы, а сбоку, на камнѣ, стоялъ человѣкъ старый, близкій къ гробу, съ трясущеюся головой, и этотъ старецъ, подтверждая свое свидѣтельство, повторялъ: "я видѣлъ!"

И онъ разсказалъ все, вплоть до Вознесенія. По временамъ онъ переводилъ духъ, потому что говорилъ очень подробно, но чувствовалось, что каждая, самая мельчайшая подробность отпечатлѣлась въ его памяти, какъ на камнѣ. Тѣхъ, которые слушали его, охватывало упоеніе. Всѣ сбросили съ своихъ головъ капюшоны, чтобы слышать лучше и не проронить ни одного слова, которое было для нихъ превыше всякой цѣны. Имъ казалось, что какая-то нечеловѣческая сила переноситъ ихъ въ Галилею, что они вмѣстѣ съ учениками ходятъ по тамошнимъ лѣсамъ и вдоль рѣкъ, что это кладбище преображается въ Тиверіадское озеро, а на берегу, окутанный утреннимъ туманомъ, стоитъ Христосъ,-- такъ, какъ стоялъ тогда, когда Іоаннъ, смотря на Него изъ ладьи, сказалъ: "Господь!" -- а Петръ бросился вплавь, чтобы скорѣе припасть къ возлюбленнымъ ногамъ. На лицахъ присутствующихъ отражался восторгъ безъ границъ, и забвеніе жизни, и счастье, и неизмѣримая любовь. Было ясно, что во время разсказа Петра многимъ представлялись видѣнія, а когда онъ началъ говорить, какъ въ минуту Вознесенія облака начали спускаться подъ ноги Спасителя, облекать Его, скрывать отъ очей апостоловъ, всѣ головы невольно поднялись къ небу и наступила минута ожиданія, какъ будто бы эти люди надѣялись увидать Его,-- надѣялись, что Онъ снова снизойдетъ съ небесныхъ луговъ, чтобы посмотрѣть, какъ старый апостолъ пасетъ порученныхъ ему овецъ, и благословить его и стадо.

И въ эту минуту для этихъ людей не было Рима, не было безумнаго цезаря, не было храмовъ, боговъ, язычниковъ,-- былъ только Христосъ, который наполнялъ землю, море, небо,-- весь міръ.

Въ отдаленныхъ домахъ, разбросанныхъ вдоль Номентанской дороги, пѣтухи уже прокричали полночь. Въ это время Хилонъ дернулъ Виниція за край плаща и шепнулъ:

-- Господинъ, тамъ, недалеко отъ старца, я вижу Урбана, а рядомъ съ нимъ какую-то дѣвушку.

Виницій очнулся, словно отъ сна, и, посмотрѣвъ по направленію, указанному грекомъ, увидалъ Лигію.

XXI.

При видѣ Лигіи, въ молодомъ патриціи задрожала каждая капля крови. Онъ забылъ о толпѣ, о старцѣ, о странныхъ событіяхъ, о которыхъ онъ только что слышалъ, и видѣлъ передъ собою только ее одну. Наконецъ-то, послѣ всѣхъ усилій, послѣ долгихъ дней безпокойства, терзаній и муки, онъ нашелъ ее! Въ первый разъ въ жизни онъ испыталъ, что радость можетъ броситься на грудь, какъ дикій звѣрь, и придавить ее до утраты дыханія. Онъ, который думалъ, что фортуна обязана исполнять всѣ его желанія, теперь едва вѣрилъ собственнымъ глазамъ и собственному счастью. Если бы не это недовѣріе, его горячая натура могла бы толкнуть его на какой-нибудь безразсудный шагъ, но онъ хотѣлъ сначала убѣдиться, не есть ли это продолженіе тѣхъ чудесъ, которыми была переполнена его голова, не спитъ ли онъ. Но сомнѣнія никакого не было: онъ видѣлъ Лигію и ихъ раздѣляло разстояніе всего въ нѣсколько десятковъ шаговъ. Она стояла въ полномъ освѣщеніи, и онъ могъ наслаждаться ея видомъ сколько угодно. Капюшонъ сползъ съ ея головы и спуталъ волосы; губы ея были полуоткрыты, глаза устремлены на апостола, лицо полно вниманія и восторга. Въ темномъ суконномъ плащѣ она напоминала дѣвушку изъ народа, но Виницій никогда не видалъ ее болѣе прекрасною и, несмотря на поднявшуюся въ немъ бурю, его поразилъ контрастъ между этою почти невольническою одеждой и благородствомъ этой дивной патриціанской головы. Любовь охватила его, какъ пламя,-- жгучая, непреоборимая, смѣшанная съ какимъ-то страннымъ чувствомъ тоски, обожанія, почтенія и страсти. Стоя около гиганта-лигійца, она казалась ниже, чѣмъ была прежде, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, онъ замѣтилъ, что она похудѣла. Лицо ея было почти прозрачно; она производила на него впечатлѣніе цвѣтка и души, и тѣмъ болѣе онъ жаждалъ обладать существомъ, столь отличнымъ отъ женщинъ, которыхъ онъ видѣлъ или которыми обладалъ на Востокѣ и въ Римѣ. Онъ чувствовалъ, что отдалъ бы за нее всѣхъ тѣхъ женщинъ, а съ ними весь Римъ и весь міръ въ добавокъ.

Онъ засмотрѣлся и забылся бы совершенно, если бы не Хилонъ, который дергалъ его за край плаща, опасаясь, чтобы онъ не сдѣлалъ чего-нибудь такого, что могло бы навлечь на нихъ опасность. Тѣмъ временемъ христіане начали молиться и пѣть. Великій апостолъ сталъ крестить водою изъ фонтана тѣхъ, которыхъ пресвитеры подводили къ нему, какъ подготовленныхъ къ принятію крещенія. Виницію казалось, что эта ночь никогда не кончится. Онъ хотѣлъ немедленно идти за Литіей и похитить ее по дорогѣ или изъ ея жилища.

Наконецъ, молящіеся начали расходиться съ кладбиша. Тогда Хилонъ шепнулъ:

-- Господинъ, выйдемъ въ ворота,-- мы не сняли капюшоновъ и люди смотрятъ на насъ.

Это было вѣрно. Когда, при первыхъ словахъ апостола, всѣ сбросили капюшоны, чтобы лучше слышать, Виницій и его товарищъ не послѣдовали всеобщему примѣру. Совѣтъ Хилона оказался основательнымъ. Стоя у воротъ, они могли видѣть всѣхъ выходящихъ, а Урса нельзя было не узнать по его росту и фигурѣ.

-- Пойдемъ за ними,-- сказалъ Хилонъ,-- увидимъ, въ какой домъ они войдутъ, а завтра или, вѣрнѣе, сегодня ты, господинъ, окружишь домъ невольниками и возьмешь ее.

-- Нѣтъ!-- сказалъ Виницій.

-- Что же ты хочешь дѣлать?

-- Мы войдемъ за нею въ домъ и похитимъ ее тотчасъ же,-- ты взялся за это, Кротонъ?

-- Да,-- сказалъ ланиста,-- я отдаю себя въ неволю къ тебѣ, если не сломаю спины тому буйволу, который оберегаетъ ее.

Хилонъ началъ предостерегать и заклинать именемъ всѣхъ боговъ, чтобъ этого не дѣлали. Вѣдь, Кротонъ былъ взятъ только для защиты, на случай, еслибъ ихъ узнали, а не для похищенія дѣвушки. Отваживаясь на это вдвоемъ, они сами обрекаютъ себя на смерть и, кромѣ того, могутъ выпустить Лигію изъ рукъ, а тогда она скроется въ другомъ мѣстѣ или покинетъ Римъ. Да и что сдѣлаютъ они? Отчего не дѣйствовать навѣрняка, зачѣмъ подвергать себя гибели, а все дѣло сводить на невѣрную почву?

Виницій, несмотря на то, что съ величайшимъ усиліемъ воздерживался, чтобы не схватить Лигію въ объятія тутъ же, на кладбищѣ, чувствовалъ, однако, что грекъ правъ, и, можетъ, послѣдовалъ бы его совѣту, если бы не Кротонъ, котораго больше всего интересовала его награда.

-- Господинъ, прикажи молчать этому старому козлу, -- сказалъ онъ,-- или позволь мнѣ опустить кулакъ на его голову. Разъ въ Бухсеттѣ, куда меня вызвалъ на игры Суцій Сатурнинъ, на меня напали въ харчевнѣ семь пьяныхъ гладіаторовъ и ни одинъ изъ нихъ не вышелъ съ цѣлыми ребрами. Я не говорю, чтобы дѣвушку можно было похитить сейчасъ изъ толпы,-- намъ будутъ бросать подъ ноги каменья,-- но когда она будетъ дома, я похищу ее и принесу, куда ты прикажешь.

Виницій при этихъ словахъ обрадовался и отвѣтилъ:

-- Такъ и будетъ, клянусь Геркулесомъ! Завтра случайно мы могли бы не застать ея дома, а если бы возбудили тревогу среди христіанъ, то они, навѣрное, спрятали бы ее въ другомъ мѣстѣ.

-- Этотъ лигіецъ кажется мнѣ страшно сильнымъ!-- простоналъ Хилонъ.

-- Не тебѣ прикажутъ держать ему руки,-- отвѣтилъ Кротонъ.

Однако, ждать пришлось имъ долго, пѣтухи уже начали пѣть передъ разсвѣтомъ, прежде чѣмъ они увидали выходящаго изъ воротъ Урса, а съ нимъ и Лигію. Ихъ сопровождало нѣсколько человѣкъ. Хилону показалось, что онъ распознаетъ между ними великаго апостола, рядомъ съ которымъ шелъ другой старикъ, гораздо ниже ростомъ, двѣ пожилыхъ женщины и мальчикъ съ фонаремъ въ рукѣ. За ними шла толпа человѣкъ въ двѣсти. Виницій, Хилонъ и Кротонъ примѣтались къ этой толпѣ.

-- Да, господинъ,-- сказалъ Хилонъ,-- твоя Лигія находится подъ могучимъ покровительствомъ. Съ нею онъ, великій апостолъ. Смотри, какъ люди падаютъ на колѣни при его приближеніи.

Дѣйствительно, люди падали на колѣни, но Виницій не смотрѣлъ на нихъ. Не теряя ни на минуту изъ глазъ Лигію, онъ думалъ только о ея похищеніи, и, освоившись съ разными военными хитростями, составлялъ у себя въ головѣ со всею солдатскою точностью весь планъ похищенія. Онъ чувствовалъ, что шагъ, на который онъ отваживается, былъ рискованнымъ, но зналъ хорошо, что рискованное нападеніе обыкновенно кончается успѣхомъ.

Но дорога была длинна и ему оставалось время подумать также и о пропасти, которую вырыла между нимъ и Лигіей та странная религія, которую она исповѣдывала. Онъ понималъ теперь все, что случилось въ прошломъ, -- понималъ, почему это случилось. Для этого онъ былъ достаточно проницателенъ. До сихъ поръ онъ не зналъ Лигіи. Онъ видѣлъ въ ней самую прелестную дѣвушку, возбудился къ ней страстью, а теперь увидалъ, что это ученіе обратило ее въ существо, не похожее на другихъ женщинъ, и надежда, чтобъ и ей вскружила голову страсть, богатство, роскошь,-- чистое заблужденіе. Наконецъ, онъ понялъ то, чего они оба съ Петроніемъ до сихъ поръ не понимали,-- что эта новая религія вселяла въ душу что-то незнакомое міру, въ которомъ онъ жилъ, что Лигія, если бы даже и любила его, не поступится для него ни одною изъ своихъ христіанскихъ истинъ, что если для нея существуетъ наслажденіе, то совершенно не похожее на то, за которымъ гонялся и онъ, и Петроній, и дворъ цезаря, и весь Римъ. Любая изъ женщинъ, которыхъ онъ зналъ, могла стать его любовницей,-- эта христіанка могла быть только жертвой, и, думая объ этомъ, онъ впадалъ въ гнѣвъ, испытывалъ жгучую боль и чувствовалъ, вмѣстѣ съ тѣмъ, что его гнѣвъ безсиленъ. Похитить Лигію ему казалось вещью возможною, въ этомъ онъ былъ увѣренъ, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, былъ увѣренъ, что передъ лицомъ этого ученія и онъ самъ, и его мужество, и его могущество -- ничто и ни на что не можетъ ему пригодиться. Этотъ военный трибунъ, убѣжденный, что сила меча и руки, которая, завладѣвъ міромъ, вѣчно будетъ властвовать надъ нимъ, въ первый разъ въ жизни увидалъ, что и помимо этой силы можетъ быть что-нибудь другое, и съ удивленіемъ задавалъ себѣ вопросъ: такъ что же это такое?

Но ясно онъ не могъ отвѣтить себѣ, въ головѣ у него мелькали только образы кладбища, многочисленная толпа и Лигія, всею душой вслушивающаяся въ слова старца, разсказывающаго о мученіи, смерти и воскресеніи Богочеловѣка, который искупилъ міръ и обѣщалъ ему счастье по той сторонѣ Стикса.

Когда Виницій думалъ объ этомъ, въ головѣ его возникалъ чистый хаосъ.

Изъ этого положенія вывели его жалобы Хилона, который началъ плакаться на свою судьбу: онъ былъ приглашенъ отыскать Лигію, съ опасностью жизни отыскалъ и указалъ ее. Чего же отъ него хотятъ больше? Развѣ онъ брался похищать ее, и кто бы могъ требовать чего-нибудь подобнаго отъ калѣки, лишеннаго двухъ пальцевъ, человѣка стараго, отдавшагося размышленіямъ, наукѣ и добродѣтелямъ? Что будетъ, если такой знатный патрицій, какъ Виницій, понесетъ какой-нибудь ущербъ при похищеніи дѣвушки. Конечно, боги должны бдѣть надъ избранными, но развѣ не бываетъ такихъ случаевъ, какъ будто боги играютъ въ мячъ, вмѣсто того, чтобы смотрѣть, что дѣлается на свѣтѣ?У фортуны, какъ извѣстно, глаза завязаны,-- она и днемъ-то не видитъ, а ночью тѣмъ болѣе. А ну, какъ случится что-нибудь,-- ну, какъ этотъ лигійскій медвѣдь броситъ въ благороднаго Виниція жерновъ, бочку вина или, что еще хуже, бочку воды,-- кто поручится, что на бѣднаго Хилона, вмѣсто награды, не свалится отвѣтственность? Онъ, бѣдный мудрецъ, привязался къ благородному Виницію, какъ Аристотель къ Александру Македонскому, и если бы, по крайней мѣрѣ, благородный Виницій отдалъ ему кошелекъ, который засунулъ за поясъ, когда выходилъ изъ дому, то, въ случаѣ несчастья, было бы на что призвать немедленно помощь или привлечь на свою сторону самихъ христіанъ. О, зачѣмъ не хотятъ слушать совѣтовъ старца, внушаемыхъ разумомъ и опытностью!

Виницій, услышавъ это, вытащилъ изъ-за пояса кошелекъ и бросилъ его Хилону.

-- Возьми и молчи.

Грекъ почувствовалъ, что кошелекъ былъ очень тяжелъ, и набрался отваги.

-- Вся моя надежда въ томъ,-- сказалъ онъ,-- что Геркулесъ или Тезей совершали еще болѣе трудные подвиги, а что такое мой личный близкій другъ Кротонъ, если не Геркулесъ? Тебя же, достойный господинъ, я не назову полубогомъ, потому что ты цѣлый богъ, и впредь не забудешь о своемъ убогомъ, но вѣрномъ слугѣ, о которомъ нужно отъ времени до времени заботиться, ибо разъ онъ углубится въ книги, то забываетъ уже совершенно обо всемъ... Какой-нибудь садикъ и домикъ, какое-нибудь убѣжище отъ лѣтняго зноя были бы достойны такого дарителя. Тѣмъ временемъ старецъ издали будетъ удивляться вашимъ геройскимъ дѣяніямъ, призывать на ваши головы благословеніе Зевса, а въ случаѣ чего, надѣлаетъ такого шума, что полъ-Рима проснется и придетъ вамъ на помощь... Какая ужасная, неровная дорога! Масло выгорѣло въ моемъ фонарѣ, и если бы Кротонъ, который такъ же благороденъ, какъ и силенъ, захотѣлъ бы взять меня на руки и донести до городскихъ воротъ, то, во-первыхъ, было бы видно, какъ легко онъ можетъ унести дѣвушку, во-вторыхъ, онъ поступилъ бы, какъ Эней, и, наконецъ, привлекъ бы на свою сторону всѣхъ добрыхъ боговъ до такой степени, что могъ бы быть совершенно спокойнымъ за исходъ предпріятія.

-- Я предпочелъ бы тащить овцу, издохшую отъ коросты мѣсяцъ тому назадъ, -- отвѣтилъ ланиста,-- но если ты отдашь мнѣ кошелекъ, который бросилъ тебѣ достойный трибунъ, то я донесу тебя до воротъ.

-- Чтобы ты разбилъ себѣ большой палецъ ноги!-- сказалъ грекъ.-- Такъ-то ты воспользовался ученіемъ того великаго старца, который представилъ нищету и милосердіе, какъ двѣ главнѣйшихъ добродѣтели?... Развѣ онъ ясно не приказалъ тебѣ любить меня? Вижу, никогда я не сдѣлаю изъ тебя самаго плохого христіанина, и легче солнцу проникнуть сквозь стѣны мамертинской темницы, чѣмъ правдѣ сквозь твой гиппопотамій черепъ.

Кротонъ, который обладалъ силой звѣря, за то не имѣлъ никакихъ человѣческихъ чувствъ, сказалъ:

-- Не бойся, христіаниномъ я не буду! Я не хочу потерять послѣдній кусокъ хлѣба!

-- Да; но если бы ты былъ знакомъ хоть съ начатками философіи, то зналъ бы, что золото, это -- одна тщета!

-- Приходи ко мнѣ съ философіей, а я только одинъ разъ ударю тебя головою въ брюхо,-- увидимъ, кто выиграетъ.

-- То же самое могъ бы сказать волъ Аристотелю,-- отвѣтилъ Хилонъ.

На дворѣ начинало сѣрѣть. Разсвѣтъ окрасилъ блѣдною краской зубцы стѣнъ. Придорожныя деревья, постройки и разбросанные тамъ и здѣсь надгробные памятники начали выдѣляться изъ мрака; теперь дорога не казалась такою пустой, продавцы зелени, въ сопровожденіи ословъ и муловъ, нагруженныхъ овощами, спѣшили попасть къ открытію воротъ, кое-гдѣ скрипѣли телѣги съ дичью и мясомъ. По обѣимъ сторонамъ дороги клубился легкій туманъ, предвѣщавшій хорошую погоду. Люди, окутанные этимъ туманомъ, казались какими-то духами. Виницій не спускалъ глазъ со стройной фигуры Лигіи, которая по мѣрѣ того, какъ разсвѣтъ разгорался, становилась все болѣе и болѣе серебристой.

-- Господинъ,-- сказалъ Хилонъ,-- я оскорбилъ бы тебя, если бы предвидѣлъ конецъ твоей щедрости, но теперь, когда ты заплатилъ мнѣ, ты не можешь подозрѣвать, чтобъ я говорилъ только для своей выгоды.-- И вотъ я еще разъ совѣтую, чтобы ты, узнавъ, въ какомъ домѣ живетъ божественная Лигія, возвратился бы къ себѣ за невольниками и носилками и не слушалъ бы этого слоновьяго хобота, Кротона, который для того только берется похитить дѣвушку, чтобы выжать твою кису, какъ мѣшокъ съ творогомъ.

Виницій не отвѣчалъ ничего. Они подходили уже къ воротамъ и удивительное зрѣлище предстало его глазамъ. Когда апостолъ проходилъ мимо, двое солдатъ преклонили передъ нимъ колѣни. Онъ съ минуту подержалъ руку на ихъ желѣзныхъ шишакахъ, а потомъ осѣнилъ ихъ знаменіемъ креста. Молодому патрицію до сихъ поръ не приходило въ голову, что и между солдатами могутъ быть христіане, и онъ съ изумленіемъ подумалъ, что какъ въ горящемъ городѣ пожаръ охватываетъ все новые и новые дома, такъ это ученіе, очевидно, съ каждымъ днемъ охватываетъ новыя души и распространяется шире, чѣмъ это можетъ быть доступно человѣческому пониманію. Это его поразило и по отношенію къ Лигіи; онъ теперь убѣдился, что еслибъ она хотѣла убѣжать изъ города, то нашлись бы стражники, которые облегчили бы ей выходъ изъ города. И онъ благословилъ боговъ, что этого не случилось.

Миновавъ незастроенныя пространства, находящіяся за стѣной, кучки христіанъ начали разсыпаться въ разныя стороны. Теперь нужно было идти за Литіей осторожнѣе, чтобы не обратить на себя вниманія. Хилонъ началъ жаловаться на раны и ломоту въ ногахъ и отставалъ все болѣе и болѣе, чему Виницій не противился, думая, что трусливый и немощный грекъ теперь уже не будетъ ему потребенъ. Онъ даже позволилъ бы ему идти куда угодно, но почтеннаго и предусмотрительнаго старца двигало впередъ любопытство. Онъ все шелъ за Виниціемъ, иногда даже приближался къ нему, повторяя свои прежніе совѣты и дѣлая предположенія, что старикъ, сопровождающій Лигію, можетъ быть Главкъ.

Шли они долго, въ Затибрскую часть города, и солнце было уже близко къ восходу, когда кучка, гдѣ была Лигія, раздѣлилась. Апостолъ, старая женщина и мальчикъ направились вдоль по рѣкѣ, противъ теченія, а другой старикъ, Урсъ и Лигія свернули въ узкую улицу и, пройдя съ сотню шаговъ, вошли въ сѣни дома, въ которомъ находились двѣ лавки,-- одна масляная, другая птичная. Хилонъ, который также шелъ шагахъ въ пятидесяти отъ Виниція и Кротона, теперь остановился, какъ вкопанный, и, прижавшись къ стѣнѣ, тихонько окликнулъ ихъ, чтобъ они возвратились къ нему. Виницій послушался,-- нужно было составить совѣтъ.

-- Иди,-- сказалъ онъ Хилону,-- посмотри, не выходитъ ли этотъ домъ заднею стороной на другую улицу.

Хилонъ, несмотря на свою боль въ ногахъ, пустился бѣжать такъ быстро, какъ будто у его лодыжекъ были крылышки Меркурія, и возвратился черезъ минуту.

-- Нѣтъ,-- сказалъ онъ,-- выходъ одинъ.

И онъ умоляюще сложилъ руки.

-- Господинъ, заклинаю тебя Зевсомъ, Аполлономъ, Вестой, Цибелой, Изидой и Озирисомъ, Митрой и всѣми богами Востока и Запада, оставь ты свое намѣреніе... Послушай меня...

Онъ вдругъ оборвался, потому что увидалъ, что лицо Виниція поблѣднѣло отъ волненія, а глаза свѣтились, какъ глаза волка. Довольно было посмотрѣть на него, чтобы понять, что ничто въ свѣтѣ не удержитъ его. Кротонъ началъ набирать воздухъ въ свою геркулесовскую грудь и качать своею недоразвитою головой изъ стороны въ сторону, какъ это дѣлаютъ медвѣди, запертые въ клѣтку. Но вообще на лицѣ его не было видно ни малѣйшаго безпокойства.

-- Я войду первый!-- сказалъ онъ.

-- Ты пойдешь за мной!-- повелительнымъ голосомъ отвѣтилъ Виницій.

И черезъ минуту они оба исчезли въ темныхъ сѣняхъ.

Хилонъ добѣжалъ до ближайшаго переулка и началъ выглядывать изъ-за угла, ожидая, что будетъ дальше.

XXII.

Виницій только въ сѣняхъ понялъ трудность своей задачи. Домъ былъ большой, многоэтажный, одинъ изъ тѣхъ, какіе тысячами строились въ Римѣ для сдачи внаймы, и обыкновенно строились такъ поспѣшно и дурно, что не было года, чтобы какой-нибудь изъ нихъ не обрушивался на голову жильцовъ. То были настоящіе ульи, очень высокіе и очень узкіе, полные каморокъ и чулановъ, въ которыхъ во множествѣ гнѣздился убогій народъ. Въ городѣ, въ которомъ многія улицы не носили названій и дома не имѣли никакихъ номеровъ, владѣльцы поручали сбирать квартирную плату невольникамъ, а тѣ, не обязанные сообщать городскимъ властямъ именъ постояльцевъ, часто сами не знали ихъ. Допытаться о комъ-нибудь въ такомъ домѣ иногда бывало неимовѣрно трудно, въ особенности, когда у воротъ не было привратника.

Виницій черезъ длинныя, похожія на корридоръ, сѣни добрался до узкаго, съ четырехъ сторонъ застроеннаго дворика, играющаго роль общаго для всего дома атрія, съ фонтаномъ, который струился въ каменную чашу, вдѣланную въ землю. По всѣмъ стѣнамъ сбѣгали внѣшнія лѣстницы, частью каменныя, частью деревянныя; онѣ вели на галлерею, откуда уже можно было проникнуть въ квартиру. Внизу также жилища; иныя изъ нихъ были снабжены деревянными дверями, другія отдѣлялись отъ двора только шерстяными занавѣсками, по большей части истрепанными и заплатанными.

Время стояло раннее и на дворикѣ не было ни одной живой души. Очевидно, въ домѣ спали всѣ, за исключеніемъ возвратившихся изъ Остранія.

-- Что мы будемъ дѣлать, господинъ?-- спросилъ Кротонъ.

-- Подождемъ, можетъ быть, кто-нибудь придетъ,-- отвѣтилъ Виницій.-- Не нужно, чтобы насъ видѣли на дворѣ.

Онъ теперь увидалъ, что совѣтъ Хилона былъ практиченъ. Еслибъ у него въ распоряженіи находилось нѣсколько невольниковъ, то можно было бы загородить ворота, которыя казались единственнымъ выходомъ изъ дома, и обыскать всѣ квартиры, а теперь нужно было сразу напасть на жилище Лигіи, иначе христіане,-- а здѣсь ихъ, вѣроятно, жило не мало,-- могли бы предостеречь ее. Съ этой стороны небезопасно было и разспрашивать кого-нибудь. Виницій раздумывалъ, не вернуться ли ему за невольниками, какъ изъ-за одной занавѣски вышелъ человѣкъ съ ситомъ въ рукахъ и приблизился къ фонтану.

Молодой человѣкъ съ перваго взгляда узналъ Урса.

-- Это лигіецъ!-- шепнулъ онъ.

-- Мнѣ сейчасъ же переломать ему кости?

-- Подожди.

Урсъ не замѣчалъ ихъ,-- они стояли въ темныхъ сѣняхъ,-- и началъ спокойно перемывать овощи, которыми было наполнено нито. Было видно, что онъ хочетъ готовить завтракъ. Черезъ мнууту онъ окончилъ свое дѣло, взялъ мокрое сито и вмѣстѣ съ нимъ исчезъ за занавѣской. Кротонъ и Виницій двинулись за нимъ, разсчитывая, что прямо попадутъ въ жилище Лигіи.

Но каково же было ихъ изумленіе, когда они замѣтили, что занавѣска отдѣляла отъ двора не квартиру, а другой темный корридоръ, въ концѣ котораго былъ видѣнъ садикъ, состоящій изъ нѣсколькихъ кипарисовъ и миртовыхъ кустовъ, и маленькій домикъ, прилѣпившійся къ глухой задней стѣнѣ другого дома. Виницій и Кротонъ сразу поняли, что это обстоятельство благопріятно для нихъ. На дворъ могли сбѣжаться всѣ жильцы дома, а это уединенное положеніе домика значительно облегчало похищеніе. Они скоро справятся съ защитниками,-- вѣрнѣе, съ однимъ Урсомъ,-- потомъ съ Лигіей также скоро выберутся на улицу, а тамъ уже съумѣютъ постоять за себя. Вѣроятнѣе всего, ихъ никто не станетъ задерживать, а еслибъ и задержали, они скажутъ, что дѣло идетъ о бѣжавшей заложницѣ цезаря, въ крайнемъ же случаѣ Виницій откроется вигиламъ и призоветъ ихъ на помощь.

Урсъ почти уже входилъ въ домикъ, когда шумъ шаговъ привлекъ его вниманіе. Онъ остановился и, увидавъ двоихъ людей, поставилъ сито на балюстраду и повернулся къ нимъ.

-- Чего вы ищете здѣсь?-- спросилъ онъ.

-- Тебя!-- отвѣтилъ Виницій.

Потомъ, обратившись къ Кротону, онъ тихо и быстро проговорилъ:

-- Убей!

Кротонъ ринулся, какъ тигръ, и въ одну минуту, прежде чѣмъ лигіецъ успѣлъ опомниться или распознать врага, схватилъ его въ свои стальныя объятія.

Виницій черезъ-чуръ былъ увѣренъ въ его нечеловѣческой силѣ, чтобы ждать конца битвы, и, обойдя ихъ, подскочилъ къ двери домика, толкнулъ ее ногою и очутился въ темноватой комнатѣ, освѣщенной огнемъ, горящимъ въ печкѣ. Отблескъ огня падалъ прямо на лицо Лигіи. Другой человѣкъ, сидящій у очага, былъ тотъ самый старикъ, который сопровождалъ дѣвушку и Урса по пути изъ Остранія. Виницій ввалился неожиданно, и, прежде чѣмъ Лигія могла узнать его, схватилъ ее поперекъ, поднялъ кверху и снова бросился къ дверямъ. Старикъ, правда, успѣлъ загородить ему дорогу, но Виницій, прижавъ дѣвушку къ груди одною рукой, другою оттолкнулъ его. Капюшонъ свалился съ его головы и тогда, при видѣ знакомаго и въ настоящую минуту такого страшнаго лица, Лигія почувствовала, что кровь ея стынетъ отъ ужаса, а голосъ замираетъ въ ея груди. Она хотѣла кричать о помощи и не могла, хотѣла было схватиться за притолку двери, но пальцы ея соскользнули съ полированнаго камня. Она лишилась бы чувствъ, еслибъ не ужасная картина, которая предстала ея глазамъ, когда Виницій вмѣстѣ съ нею выбѣжалъ въ садъ.

Урсъ держалъ въ объятіяхъ какого-то человѣка, совсѣмъ перегнувшагося назадъ, съ запрокинутою головой и съ кровавою пѣной на губахъ. Увидавъ ихъ, онъ еще ударилъ рукою по головѣ этого человѣка и, какъ разнузданный звѣрь, бросился къ Виницію.

"Смерть!" -- подумалъ молодой патрицій.

Какъ сквозь сонъ онъ слышалъ крикъ Лигіи: "Не убивай! "-- потомъ почувствовалъ, какъ что-то, словно ударъ грома, расплело его руки, которыми онъ обхватывалъ дѣвушку, наконецъ, земля закружилась подъ его ногами и дневной свѣтъ угасъ въ его глазахъ.

Хилонъ, скрытый стѣною угольнаго дома, все ждалъ, что будетъ. Любопытство въ немъ боролось со страхомъ. Онъ думалъ, что если похищеніе Лигіи удастся, то ему выгодно будетъ быть около Виниція. Урбана онъ уже не опасался, потому что былъ также увѣренъ, что Кротонъ убьетъ его. За то онъ разсчитывалъ, что если бы на пустыхъ до сихъ поръ улицахъ начала собираться толпа, если бы христіане или какіе бы то ни было люди вздумали ставить Виницію преграды, то онъ, Хилонъ, заговоритъ съ ними, какъ представитель власти, и, въ крайнемъ случаѣ, призоветъ вигиловъ на помощь молодому патрицію противъ уличной голытьбы и тѣмъ обезпечитъ себѣ его новыя милости. Въ глубинѣ души онъ считалъ поступокъ Виниція безразсуднымъ, но, разсчитывая на страшную силу Кротона, допускалъ, что дѣло можетъ удаться. Еслибъ имъ пришлось плохо, самъ трибунъ будетъ нести дѣвушку, а Кротонъ очиститъ ему дорогу. Но время казалось ему черезъ-чуръ долгимъ; его безпокоила тишина сѣней, на которыя онъ посматривалъ издалека.

"Если они не нападутъ на ея нору, а только надѣлаютъ шума, то лишь спугнутъ ее съ мѣста".

Эта мысль, однако, не была ему непріятна. Онъ понималъ, что въ такомъ случаѣ снова будетъ нуженъ Виницію и снова съумѣетъ выжать изъ него приличное количество сестерцій.

"Что бы они ни сдѣлали, все для меня сдѣлаютъ, хотя ни одинъ и не догадывается о томъ... Боги, боги, дозвольте мнѣ только..."

Хилонъ вдругъ оборвался. Ему показалось, что что-то показа лось изъ сѣней, и, прижавшись къ стѣнѣ, онъ началъ смотрѣть, задерживая дыханіе въ груди. Онъ не ошибался. Изъ сѣней на половину высунулась какая-то голова и начала осматриваться вокругъ.

Черезъ минуту она, однако, исчезла.

"Это Виницій или Кротонъ, -- подумалъ Хилонъ.-- Но если они похитили дѣвушку, то почему они не кричатъ и зачѣмъ они выглядываютъ на улицу? Съ людьми они и такъ встрѣтятся: прежде чѣмъ дойдутъ до Каринъ, на улицахъ проснется движеніе. Что это? Безсмертные боги!..."

И вдругъ остатки волосъ встали дыбомъ на его головѣ.

Въ дверяхъ показался Урсъ съ перевѣсившимся черезъ его плечо тѣломъ Кротона, и, оглядѣвшись еще разъ, пустился бѣжать вдоль пустой улицы къ рѣкѣ. Хилонъ прильнулъ къ стѣнѣ и сдѣлался такимъ же тонкимъ, какъ пластъ штукатурки.

"Пропалъ я, если онъ увидитъ меня!" -- подумалъ онъ.

Но Урсъ шибко пробѣжалъ мимо угольнаго дома и исчезъ за слѣдующимъ, а Хилонъ, не ожидая дальше, пустился бѣжать вдоль переулка, стуча зубами отъ страха, съ быстротой, которая была бы удивительна и для молодого человѣка.

"Если, возвращаясь назадъ, онъ увидитъ меня издалека, то догонитъ и убьетъ. Спаси меня, Зевсъ, спаси, Аполлонъ, спаси, Гермесъ, спаси, христіанскій Богъ! Я оставлю Римъ, возвращусь въ Мезембрію, только вырвите меня отъ рукъ этого демона!"

И лигіецъ, который убилъ Кротона, въ эту минуту дѣйствительно представлялся ему какимъ-то нечеловѣческимъ существомъ. На бѣгу Хилонъ думалъ, что это, можетъ быть, какой-нибудь богъ, который принялъ образъ варвара. Въ эту минуту онъ вѣрилъ въ боговъ всего міра, во всѣ миѳы, надъ которыми смѣялся въ обыкновенное время. Иногда у него въ головѣ мелькало, что Кротона могъ убить Богъ христіанъ, и волосы снова вставали дыбомъ на его головѣ при мысли, что онъ вступилъ во вражду съ такимъ могуществомъ.

Только пробѣжавъ нѣсколько переулковъ и замѣтивъ какихъ-то рабочихъ, идущихъ ему на встрѣчу, онъ немного успокоился. Ему уже не хватало дыханія, и, усѣвшись на порогѣ дома, онъ началъ отирать плащомъ лобъ, покрытый потомъ.

"Старъ я, мнѣ необходимо спокойствіе",-- сказалъ онъ себѣ.

Рабочіе свернули въ какой-то боковой переулокъ и Хилона снова охватила пустота. Городъ еще спалъ. По утрамъ движеніе начиналось раньше собственно въ болѣе богатыхъ кварталахъ, гдѣ невольники знатныхъ домовъ должны были вставать до разсвѣта, тамъ же, гдѣ жило населеніе свободное, живущее на счетъ патриціевъ, значитъ, тунеядствующее, просыпались поздно, въ особенности зимою. Хилонъ, просидѣвъ немного на порогѣ, почувствовалъ пронзительный холодъ, всталъ и, убѣдившись, что не потерялъ кошелька, полученнаго отъ Виниція, уже болѣе медленнымъ шагомъ направился къ рѣкѣ.

"Можетъ быть, я увижу гдѣ-нибудь тѣло Кротона,-- говорилъ онъ самому себѣ.-- Боги! Этотъ лигіецъ, если онъ человѣкъ, могъ бы въ теченіе одного года заработать милліоны сестерцій, потому что если онъ удушилъ Кротона, какъ щенка, то кто же можетъ ему сопротивляться? За каждый выходъ на арену ему дали бы столько золота, сколько онъ самъ вѣситъ. Онъ эту дѣвушку стережетъ лучше, чѣмъ церберъ стережетъ адъ. Но да поглотитъ его тотъ же самый адъ! Не хочу я имѣть съ нимъ никакого дѣла! Черезъ-чуръ ужь онъ костистъ. А что же, однако, дѣлать? Случилось нѣчто страшное. Если онъ Кротону поломалъ кости, то, вѣроятно, и душа Виниція стонетъ подъ этимъ проклятымъ домомъ въ ожиданіи погребенія. Клянусь Касторомъ! Вѣдь, это патрицій, другъ цезаря, родственникъ Петронія, знатный человѣкъ, извѣстный всему Риму, и военный трибунъ. Его смерть не пройдетъ имъ задаромъ... А еслибъ я, напримѣръ, отправился въ преторіанскія казармы или къ вигиламъ?"

Хилонъ замолчалъ, подумалъ съ минуту и потомъ продолжалъ:

"Горе мнѣ! Кто ввелъ его въ этотъ домъ, если нея?... Его отпущенники и невольники знаютъ, что я приходилъ къ нему, нѣкоторые знаютъ даже, для какой цѣли. Что будетъ, если меня заподозрятъ, что я нарочно указалъ ему домъ, въ которомъ онъ нашелъ смерть? Хотя бы потомъ, въ судѣ, оказалось, что я не желалъ этого, все-таки, скажутъ, что я всему причиной. А, вѣдь, это патрицій, и мнѣ ни въ какомъ случаѣ это не сойдетъ безнаказанно. Но еслибъ я тайно оставилъ Римъ и переселился бы куда-нибудь далеко, то навлекъ бы на себя еще большее подозрѣніе".

И такъ, и сякъ дурно. Нужно выбирать меньшее зло. Римъ былъ гигантскимъ городомъ, но Хилонъ почувствовалъ, что и въ немъ можетъ быть тѣсно. Всякій другой могъ бы прямо пойти къ префекту вигиловъ, разсказать, что случилось, и, хотя на него пало бы какое-нибудь подозрѣніе, спокойно ждать слѣдствія. Но все прошлое Хилона было такого рода, что всякое болѣе близкое знакомство съ префектомъ ли города, съ префектомъ ли вигиловъ могло бы навязать ему значительныя хлопоты, и, вмѣстѣ съ тѣмъ, дать основанія для всѣхъ подозрѣній, какія могли бы придти въ голову чиновниковъ.

Съ другой стороны, убѣжать -- это только утвердитъ Петронія во мнѣніи, что Виницій преданъ и сдѣлался жертвой предумышленнаго убійства. А Петроній былъ человѣкъ сильный, къ услугамъ котораго была полиція всего государства и который, несомнѣнно, постарался бы отыскать виновныхъ хотя бы на краю свѣта. И вдругъ Хилону пришло въ голову, не отправиться ли къ нему и не сообщить ли, что случилось? Да, это былъ самый лучшій исходъ. Петроній былъ человѣкъ спокойный и Хилонъ могъ быть увѣренъ хотя бы въ томъ, что его выслушаютъ до конца. Петроній, который зналъ дѣло съ самаго начала, легче повѣрилъ бы невинности Хилона, чѣмъ префекты. Однако, чтобъ отправиться къ нему, сначала нужно было узнать, навѣрное, что сталось съ Виниціемъ, а Хилонъ не зналъ объ этомъ. Правда, онъ видѣлъ, какъ лигіецъ крадется къ рѣкѣ съ тѣломъ Кротона, но ничего больше. Виницій могъ быть убитъ, но могъ быть раненъ или задержанъ силой. И только теперь Хилонъ сообразилъ, что христіане, навѣрное, не осмѣлились бы убить такого вліятельнаго человѣка, августіана и важнаго военнаго начальника, потому что такой поступокъ могъ бы навлечь на нихъ всеобщее гоненіе. Правдоподобнѣе всего было то, что его задержали насильно, чтобы дать Лигіи возможность укрыться въ другомъ мѣстѣ. Эта мысль сильно ободрила Хилона.

"Если этотъ лигійскій вампиръ не растерзалъ его въ первую минуту бѣшенства, тогда онъ живъ, а если живъ, тогда самъ дастъ показаніе, что я не измѣнялъ ему, въ такомъ случаѣ мнѣ не только ничего не грозитъ, но (о, Гермесъ, разсчитывай снова на своихъ телицъ!) передо мною открываются новыя поприща... Я могу дать знать одному изъ отпущенниковъ Виниція, гдѣ онъ можетъ найти господина, а пойдетъ ли онъ къ префекту или нѣтъ,-- это его дѣло, только бы мнѣ самому не ходить. Я могу точно также отправиться къ Петронію и разсчитывать на награду... Искалъ Лигію, теперь буду искать Виниція, а потомъ опять Лигію... Нужно, однако, теперь знать, живъ ли онъ или убитъ".

Онъ подумалъ было ночью отправиться къ пекарю Демасу спросить объ Урсѣ, но тотчасъ же отвергъ эту мысль. Онъ предпочиталъ вовсе не имѣть дѣла съ Демасомъ. Онъ справедливо предполагалъ, что если Урсъ не убилъ Главка, то, очевидно, ему объяснилъ кто-нибудь изъ старшихъ христіанъ, что дѣло это дурное и что его склонялъ къ этому какой-нибудь измѣнникъ. Наконецъ, при одномъ воспоминаніи объ Урсѣ Хилона пробирала дрожь. Кромѣ того, онъ можетъ вечеромъ послать Эвриція разузнать, что случилось съ Виниціемъ. А теперь Хилонъ чувствовалъ потребность подкрѣпить силы, выкупаться и отдохнуть. Безсонная ночь, длинная дорога и путешествіе въ Затибрскую часть города дѣйствительно чрезвычайно утомили его.

Одно утѣшало его все время, -- при немъ было два кошелька: тотъ, который Виницій далъ ему дома, и тотъ, который бросилъ на обратномъ пути съ кладбища. Принимая въ соображеніе эту счастливую случайность, а также и всѣ испытанныя имъ волненія, Хилонъ рѣшилъ поѣсть хорошенько и выпить лучшаго вина, чѣмъ онъ пилъ обыкновенно.

И когда, наконецъ, наступило время открытія харчевенъ, онъ осуществилъ свое намѣреніе въ такой степени, что забылъ о банѣ. Ему, прежде всего, хотѣлось спать и сонливость лишала его силъ до такой степени, что онъ пришелъ невѣрнымъ шагомъ въ свое жилище на Субуррѣ, гдѣ его ждала невольница, купленная на деньги Виниція.

Войдя въ кубикулъ, темный, какъ лисья нора, онъ свалился на постель и заснулъ въ одну минуту.

Пробудился онъ только вечеромъ или, вѣрнѣе, разбудила его невольница. Кто-то ищетъ его и хочетъ видѣться съ нимъ по важному дѣлу. Бдительный Хилонъ очнулся въ одну минуту, наскоро набросилъ на себя плащъ съ капюшономъ и, приказавъ невольницѣ отодвинуться въ сторону, осторожно выглянулъ изъ комнаты.

Взглянулъ и обмеръ. Въ дверяхъ кабикула виднѣлась гигантская фигура Урса.

Хилонъ почувствовалъ, что ноги и голова его становятся холодны, какъ ледъ, сердце перестаетъ биться въ груди, по спинѣ ходятъ мурашки. Съ минуту онъ ничего не могъ сказать, затѣмъ, щелкая зубами, проговорилъ или, вѣрнѣе, простоналъ:

-- Сира!... Меня нѣтъ дома... я не знаю... этого... добраго человѣка.

-- Я сказала ему, что ты дома, господинъ, и что ты спишь,-- отвѣтила дѣвушка,-- а онъ потребовалъ, чтобъ я разбудила тебя.

-- О, боги!... Я прикажу тебя...

Но Урсъ, разсерженный замедленіемъ, приблизился къ двери кубикула и, наклонившись, просунулъ голову внутрь комнаты.

-- Хилонъ Хилонидъ!-- сказалъ онъ.

-- Pax tecum {Миръ съ тобою!}! pax, рах!-- отвѣтилъ Хилонъ.-- О наилучшій изъ христіанъ! Да, я -- Хилонъ, но это ошибка... Я не знаю тебя!

-- Хилонъ Хилонидъ, -- повторилъ Урсъ, -- твой господинъ, Виницій, приказываетъ тебѣ, чтобы ты отправился къ нему вмѣстѣ со мной.

XXIII.

Виницій пришелъ въ себя отъ мучительной боли. Въ первую минуту онъ не могъ сообразить, гдѣ онъ и что съ нимъ дѣлается; въ головѣ у него былъ шумъ, глаза подернуты какимъ-то туманомъ. Но сознаніе мало-по-малу возвращалось къ нему и сквозь туманъ онъ увидалъ трехъ человѣкъ, склонившихся надъ нимъ. Двоихъ онъ узналъ,-- одинъ былъ Урсъ, другой тотъ старикъ, котораго онъ свалилъ на земь, когда уносилъ Лигію. Третій, совершенно незнакомый ему, держалъ его руку, и, ощупывая ее отъ локтя до ключицы, собственно и причинялъ ему такую страшную боль, что Виницій, думая, что это составляетъ родъ какой-то пытки, проговорилъ сквозь стиснутые зубы:

-- Убейте меня!

Но они, казалось, не обратили вниманія на его слова, точно не слыхали ихъ или считали за обычный стонъ страданія. Урсъ, со своимъ озабоченнымъ и, вмѣстѣ съ тѣмъ, грознымъ лицомъ варвара, держалъ въ рукахъ пукъ бѣлыхъ тесемокъ, а старикъ говорилъ человѣку, который нажималъ плечо Виниція:

-- Главкъ, ты увѣренъ, что эта рана на головѣ не смертельна?

-- Да, достойный Криспъ,-- отвѣтилъ Главкъ.-- Когда я былъ невольникомъ и служилъ во флотѣ, а потомъ жилъ въ Неаполѣ, то много излеталъ ранъ и на деньги, которыя приносило мнѣ это занятіе, выкупилъ себя и своихъ. Рана на головѣ легкая. Когда этотъ человѣкъ (онъ кивнулъ въ сторону Урса) отнялъ дѣвушку у молодого человѣка и оттолкнулъ его къ стѣнѣ, то онъ, при паденіи, очевидно, защитился рукой. Руку онъ вывихнулъ и сломалъ, но за то сохранилъ голову и жизнь.

-- Не одинъ братъ уже пользовался твоею помощью, -- отвѣтилъ Криспъ,-- ты считаешься опытнымъ врачомъ. Поэтому я и послалъ за тобою Урса.

-- Который по дорогѣ признался мнѣ, что еще вчера былъ готовъ убить меня.

-- Прежде, чѣмъ тебѣ, онъ открылъ свое намѣреніе мнѣ, но я знаю твою любовь ко Христу и объяснилъ Урсу, что измѣнникъ не ты, а тотъ незнакомецъ, который хотѣлъ склонить его къ убійству.

-- То былъ злой духъ, а я принялъ его за ангела, -- со вздохомъ сказалъ Урсъ.

-- Когда-нибудь ты разскажешь мнѣ это,-- сказалъ Главкъ,-- теперь мы должны думать о раненомъ.

Онъ началъ вправлять плечо Виницію, который, несмотря на то, что Криспъ опрыскивалъ ему водою лицо, ежеминутно лишался чувствъ. Впрочемъ, это обстоятельство было благопріятно для него: благодаря ему, онъ не чувствовалъ, какъ вправляли ему ногу, какъ забинтовывали сломанную руку, которую Главкъ сначала заключилъ въ двѣ вогнутыхъ дощечки, а потомъ быстро и сильно обвязалъ тесемками, чтобъ она оставалась неподвижной.

Послѣ операціи Виницій снова очнулся и увидалъ надъ собою Литію.

Она стояла около его ложа и держала маленькое мѣдное ведро, въ которое Главкъ отъ времени до времени погружалъ губку и смачивалъ ею голову Виниція.

Виницій смотрѣлъ и глазамъ не вѣрилъ. Ему казалось, что это сонъ или горячка поставили передъ нимъ дорогое видѣніе, и только спустя нѣсколько минутъ нашелъ въ себѣ силы прошептать:

-- Литія...

При звукѣ его голоса ведро задрожало въ ея рукахъ, и она обратила на него глаза, полные грусти.

-- Миръ съ тобой,-- тихо отвѣтила она.

И она стояла съ протянутою рукой, съ лицомъ, полнымъ состраданія и жалости.

Виницій смотрѣлъ на нее такъ, какъ будто хотѣлъ насытить ею свои глаза, чтобъ ея образъ остался передъ нимъ даже и тогда, когда онъ сомкнетъ рѣсницы. Онъ смотрѣлъ на ея поблѣднѣвшее и похудѣвшее лицо, на жгуты темныхъ волосъ, на убогій нарядъ работницы, смотрѣлъ такъ упорно, что подъ вліяніемъ его взгляда ея бѣлоснѣжный лобъ началъ покрываться румянцемъ. И Виницій подумалъ сначала, что онъ ее любилъ всегда, а, во-вторыхъ, что ея худоба и убожество -- его дѣло, что это онъ изгналъ ее изъ дома, гдѣ ее любили, гдѣ ее окружали достатокъ и удобства, ввергнулъ ее въ эту нищенскую лачугу и одѣлъ въ этотъ плащъ изъ темнаго сукна.

А онъ хотѣлъ было нарядить ее въ драгоцѣннѣйшую парчу и всѣ сокровища міра, и его охватило изумленіе, тревога, состраданіе и жалость, -- такая, что онъ упалъ бы къ ея ногамъ, если бы могъ.

-- Лигія,-- сказалъ онъ,-- ты не позволила убить меня.

Она кротко отвѣтила:

-- Да возвратитъ тебѣ Богъ здоровье.

Для Виниція, который сознавалъ то зло, которое причинилъ ей раньше, и то, которое недавно собирался причинить, въ словахъ Лигіи заключался настоящій бальзамъ. Въ эту минуту онъ забылъ, что ея устами можетъ говорить христіанское ученіе, и чувствовалъ только, что это говоритъ любимая женщина и что въ ея отвѣтѣ слышится какая-то заботливость, какая-то нечеловѣческая доброта, которая потрясла его до глубины души. Какъ нѣсколько минутъ тому назадъ отъ боли, такъ теперь онъ ослабѣлъ отъ волненія. На него напала какая-то слабость, непреоборимая и сладкая. Онъ испытывалъ такое впечатлѣніе, какъ будто падалъ въ какую-то пропасть, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, чувствовалъ, что ему хорошо и что онъ счастливъ. Въ эту минуту слабости онъ думалъ, что надъ нимъ стоитъ божество.

Тѣмъ временемъ Главкъ кончилъ обмывать его голову и приложилъ къ ней цѣлительную мазь. Урсъ принялъ изъ рукъ Лигіи мѣдный сосудъ, а она, взявъ со стола заранѣе приготовленную чашу воды съ виномъ, приставила ее къ устамъ раненаго. Виницій жадно выпилъ ее и почувствовалъ огромное облегченіе. Послѣ перевязки боль его почти совсѣмъ прекратилась. Раны и ушибы начинали заживать. Онъ совсѣмъ пришелъ въ себя.

-- Дай мнѣ еще пить,-- сказалъ онъ.

Лигія съ пустою чашей ушла въ сосѣднюю комнату, а Криспъ, обмѣнявшись нѣсколькими словами съ Главкомъ, приблизился къ ложу и сказалъ:

-- Виницій, Богъ не дозволилъ тебѣ совершить злое дѣло, но сохранилъ твою жизнь, чтобы ты опамятовался въ душѣ. Тотъ, передъ лицомъ Котораго человѣкъ есть прахъ, предалъ тебя, безоружнаго, въ наши руки, но Христосъ, въ Котораго мы вѣруемъ, повелѣлъ намъ миловать даже враговъ. Мы перевязали твои раны и, какъ сказала Лигія, будемъ молить, чтобы Богъ возвратилъ тебѣ здоровье, по дальше присматривать за тобою не можемъ. Оставайся въ мирѣ и подумай, прилично ли тебѣ и дальше преслѣдовать Литію, которую ты лишилъ защитниковъ, у которой отнялъ родной домъ, и насъ, которые заплатили тебѣ добромъ за зло?

-- Вы хотите покинуть меня?-- спросилъ Виницій.

-- Мы хотимъ покинуть этотъ домъ,-- здѣсь мы можемъ подвергнуться преслѣдованію префекта города. Товарищъ твой убитъ, а ты, считающійся главнымъ между своими, лежишь раненый. Не по нашей винѣ произошло это, но на насъ могъ бы обрушиться гнѣвъ закона.

-- Не бойтесь преслѣдованія,-- сказалъ Виницій.-- Я защищу васъ.

Криспъ не хотѣлъ ему сказать, что тутъ дѣло идетъ не только о префектѣ и полиціи, что они не довѣряютъ и ему и хотятъ обезпечить Лигію отъ его дальнѣйшихъ преслѣдованій.

-- Господинъ,-- сказалъ онъ,-- вотъ таблички и стиль {Римляне писали на навощенныхъ дощечкахъ -- tabella -- заостреннымъ грифелемъ -- stilus, grafium.},-- напиши своимъ слугамъ, чтобъ они пришли за тобою сегодня вечеромъ съ носилками и отнесли тебя домой, гдѣ тебѣ будетъ удобнѣе, чѣмъ среди нашей нищеты. Мы здѣсь живемъ у бѣдной вдовы; она скоро придетъ съ своимъ сыномъ, мальчикъ отнесетъ твое письмо, а мы всѣ должны будемъ искать новаго убѣжища.

Виницій поблѣднѣлъ. Онъ понялъ, что его хотятъ разлучить съ Лигіей, и что если онъ снова потеряетъ ее, то, можетъ быть, не увидитъ ее никогда въ жизни. Правда, ему было ясно, что между нимъ и ею произошло нѣчто серьезное, въ силу чего онъ, если хочетъ обладать ею, долженъ искать новыхъ путей, о которыхъ ему еще не было времени подумать. Онъ также понималъ, что ни скажи онъ этимъ людямъ,-- пообѣщай имъ, напримѣръ, возвратить Лигію Помпоніи Грецинѣ,-- они имѣютъ право не повѣрить ему и не повѣрятъ. Вѣдь, это онъ могъ сдѣлать давно: вмѣсто того, чтобы преслѣдовать Лигію, отправиться къ Помпоніи и обѣщать ей, что онъ отказывается отъ поисковъ,-- въ такомъ случаѣ Помпонія сама отыскала бы и взяла дѣвушку назадъ, въ свой домъ. Нѣтъ, онъ чувствовалъ, что никакія обѣщанія въ такомъ родѣ не въ силахъ удержать ихъ и никакая торжественная клятва его принята не будетъ, тѣмъ болѣе, что онъ не христіанинъ. Могъ ли бы онъ клясться безсмертными богами, въ которыхъ и самъ не очень вѣрилъ и которыхъ христіане считали злыми духами?

Онъ страстно желалъ примириться и съ Лигіею, и съ теперешними ея защитниками, по какимъ образомъ? Для этого нужно было время. Кромѣ того, ему необходимо было хоть нѣсколько дней видѣть ее. Какъ всякій обломокъ доски или весло кажется утопающему спасеніемъ, такъ и Виницію казалось, что въ теченіе этихъ дней онъ будетъ въ состояніи сказать ей что-то такое, что приблизитъ ее къ нему.

И, собравшись съ мыслями, онъ проговорилъ:

-- Послушайте меня, христіане. Вчера я вмѣстѣ съ вами былъ въ Остраніи и слушалъ изложеніе вашего ученія; но еслибъ я и не зналъ его, ваши дѣйствія убѣдили бы меня, что вы -- люди хорошіе и добрые. Скажите вдовѣ, которая живетъ въ этомъ домѣ, чтобъ она осталась въ немъ, вы оставайтесь также и мнѣ позвольте остаться. Пусть этотъ человѣкъ (онъ перевелъ взглядъ на Главка),-- врачъ ли онъ, или просто умѣющій перевязывать раны,-- скажетъ, можно ли меня переносить сегодня? Я болѣнъ, у меня сломана рука, въ теченіе нѣсколькихъ дней она должна оставаться неподвижной и поэтому я заявляю вамъ, что не тронусь отсюда, развѣ вы только силою вынесете меня отсюда.

Онъ остановился; его разбитой груди не хватало воздуха. Криспъ сказалъ:

-- Господинъ, никто не употребитъ насилія противъ тебя, только мы унесемъ отсюда свои головы.

Непривыкшій къ сопротивленію молодой человѣкъ сморщилъ брови и отвѣтилъ:

-- Дай мнѣ вздохнуть.

Черезъ минуту онъ заговорилъ:

-- О Кротонѣ, котораго задушилъ Урсъ, никто не спроситъ; онъ сегодня долженъ былъ уѣхать въ Беневентъ, куда его пригласилъ Ватиній. Всѣ будутъ думать, что онъ уѣхалъ. Когда мы съ Кротономъ вошли сюда, насъ никто не видалъ, кромѣ одного грека, который былъ съ нами въ Остраніи. Я скажу вамъ, гдѣ онъ живетъ, приведите его ко мнѣ и я прикажу ему молчать, потому что онъ состоятъ у меня на жалованьи. Домой я напишу, что также уѣхалъ въ Беневентъ. Если грекъ далъ уже знать префекту, то я заявлю ему, что Кротона убилъ я и что онъ сломалъ мнѣ руку. Сдѣлайте такъ, ради тѣней моего отца и матери, и вы останетесь здѣсь въ безопасности,-- ни одинъ волосъ не спадетъ съ вашей головы. Приведите сюда поскорѣе грека; его зовутъ Хилонъ Хилонидъ.

-- Да, вѣдь, съ тобою останется Главкъ, господинъ, и вдова; они оба будутъ ухаживать за тобою.

Виницій еще больше нахмурился.

-- Обрати вниманіе, старый человѣкъ, на то, что я скажу тебѣ. Я обязанъ тебѣ благодарностью, ты кажешься мнѣ добрымъ и заслуживающимъ уваженія, но не говоришь мнѣ того, что таится на глубинѣ твоей души. Ты боишься, чтобъ я не вызвалъ своихъ невольниковъ и не приказалъ бы имъ похитить Лигію? Не такъ ли?

-- Да, -- съ оттѣнкомъ суровости отвѣтилъ Криспъ.

-- Прими во вниманіе, что съ Хилономъ я буду разговаривать при васъ, при васъ напишу домой, что я уѣхалъ и что другихъ посланцевъ, кромѣ васъ, у меня потомъ не будетъ... Взвѣсь это самъ и больше не раздражай меня.

Онъ взволновался, лицо его исказилось гнѣвомъ и онъ продолжалъ въ раздраженіи:

-- Неужели ты думаешь, что я буду скрывать, что хочу оставаться для того, чтобъ видѣть ее?... Это понялъ бы всякій дуракъ, хотя бы я и запирался. Но силою я теперь ее не буду уже брать болѣе... А тебѣ скажу еще кое-что. Если она не останется здѣсь, то своею здоровою рукой я сорву повязку съ больной головы, не буду принимать ни пищи, ни питья и да падетъ моя смерть на тебя и на твоихъ братьевъ. Зачѣмъ ты перевязывалъ мои раны, отчего не приказалъ убить меня?

Онъ поблѣднѣлъ отъ гнѣва и слабости. Лигія, которая изъ другой комнаты слышала весь разговоръ и которая была увѣрена, что Виницій сдѣлаетъ все, что обѣщаетъ, испугалась его словъ. Раненый и безоружный, онъ возбуждалъ въ ней сожалѣніе, а не страхъ. Со времени своего бѣгства, живя среди людей, погруженныхъ въ непрестанное религіозное упоеніе, размышляющихъ только о самопожертвованіи, самоотверженіи и безграничномъ милосердіи, она сама прониклась этимъ вѣяніемъ до такой степени, что оно замѣнило ей домъ, семью, утраченное счастье и обратило ее въ одну изъ тѣхъ дѣвъ-христіанокъ, которыя впослѣдствіи измѣнили старую душу міра. Виницій черезъ-чуръ сильно повліялъ на ея судьбу, черезъ-чуръ большую роль игралъ въ ея жизни, чтобъ она могла забыть о немъ. Она думала о немъ по цѣлымъ днямъ и не разъ просила Бога о такой минутѣ, когда, слѣдуя своему ученію, она могла бы заплатить ему добромъ за зло, милосердіемъ за преслѣдованіе, сломить его, завоевать для Христа, спасти. А теперь ей казалось, что именно такая минута наступила и что молитвы ея услышаны.

И она приблизилась къ Криспу съ вдохновеннымъ лицомъ и начала говорить такъ, какъ будто ея устами говорилъ кто-то другой:

-- Криспъ, пусть онъ останется съ нами, и мы останемся съ нимъ до тѣхъ поръ, пока Христосъ не исцѣлитъ его.

Старый пресвитеръ, привыкшій во всемъ искать божественное вдохновеніе, видя эту экзальтацію, подумалъ, что устами Лигіи, можетъ быть, говоритъ высшая сила, сробѣлъ и поникъ сѣдою головой.

-- Да будетъ такъ, какъ говоришь ты,-- сказалъ онъ.

На Виниція, который все время не спускалъ глазъ съ Лигіи, это повиновеніе Криспа произвело странное и захватывающее впечатлѣніе. Ему показалось, что Лигія среди христіанъ играетъ роль какой-то Сивиллы {Sibylla,-- это имя носили вѣщія, боговдохновенныя женщины, которыхъ относили къ разнымъ временамъ и народамъ.} или жрицы, которую окружаютъ почетъ и поклоненіе. И поневолѣ онъ самъ поддался тому же. Къ его любви теперь присоединилось какое-то опасеніе, при существованіи котораго самая любовь становилась чуть ли не дерзостью. Притомъ, онъ не могъ освоиться съ мыслью, что отношенія ихъ измѣнились, что теперь не она зависитъ отъ его воли, а онъ отъ воли ея; что онъ лежитъ больной, искалѣченный, пересталъ представлять собою наступательную силу и походитъ на какого-то безоружнаго ребенка, состоящаго подъ ея покровительствомъ. Для его натуры, гордой и самовольной, подобное отношеніе ко всякому другому казалось бы унизительнымъ, но къ Лигіи онъ чувствовалъ признательность, какъ къ своей госпожѣ. Чувства эти были незнакомы ему и день тому назадъ не могли бы умѣститься въ его головѣ; они и теперь поразили бы его, еслибъ онъ могъ отдать себѣ ясный отчетъ въ нихъ. Но теперь онъ не спрашивалъ, почему это такъ, какъ будто это было дѣломъ совершенно естественнымъ, и только сознавалъ себя счастливымъ, что остается здѣсь.

Онъ хотѣлъ благодарить ее съ признательностью и еще какимъ-то чувствомъ, до такой степени незнакомымъ ему, что онъ не могъ назвать его по имени, потому что это была простая покорность. Испытанный имъ восторгъ до такой степени исчерпалъ его силы, что онъ не могъ говорить и благодарилъ Лигію только глазами, въ которыхъ свѣтилась радость, что онъ остается при ней и будетъ имѣть возможность смотрѣть на нее завтра, послѣ-завтра, можетъ быть, долго. Правда, къ радости этой примѣшивалось опасеніе утратить то, что онъ нашелъ,-- опасеніе настолько сильное, что когда Лигія опять подала ему воды и когда у него вспыхнуло желаніе схватить ея руку, онъ побоялся сдѣлать это,-- онъ, Вишщій, который на пиршествѣ у цезаря насильно цѣловалъ ее въ губы, а послѣ ея бѣгства обѣщалъ себѣ, что втащитъ ее за волосы въ кубикулъ или прикажетъ бичевать ее.

XXIV.

Вмѣстѣ съ тѣмъ, Виницій опасался, какъ бы какая-нибудь несвоевременная помощь извнѣ не смутила его радости. Хилонъ могъ сообщить объ его исчезновеніи префекту города, въ такомъ случаѣ вторженіе вигиловъ въ маленькій домикъ являлось очень правдоподобнымъ. Правда, въ головѣ Виниція мелькнула мысль, что тогда онъ могъ бы приказать схватить Лигію и запереть ее у себя въ домѣ, но онъ тотчасъ же почувствовалъ, что такъ поступить онъ не долженъ и не можетъ. Онъ былъ человѣкомъ самовольнымъ, самонадѣяннымъ и порядочно испорченнымъ, въ случаѣ надобности даже неумолимымъ, но онъ не былъ ни Тигеллиномъ, ни Нерономъ. Военная жизнь внушила ему извѣстное чувство справедливости и совѣсти настолько, что онъ понималъ, что такой поступокъ былъ бы чудовищно подлымъ. Онъ, можетъ быть, отважился бы на это въ припадкѣ злости здоровый, но теперь онъ былъ растроганъ и болѣнъ и ему нужно было только, чтобъ никто не становился между нимъ и Лигіей.

Съ удивленіемъ замѣтилъ онъ, что съ минуты, когда Лигія перешла на его сторону, ни она сама, ни Криспъ не потребовали отъ него никакихъ обѣщаній, какъ будто были увѣрены, что, въ случаѣ бѣды, ихъ охранитъ какая-то сверхъестественная сила. Виницій, въ головѣ котораго, съ тѣхъ поръ, какъ онъ слышалъ въ Остраніи поученія и разсказъ апостола, возможное начало сливаться съ невозможнымъ, также не былъ далекъ отъ предположенія, что это могло быть на самомъ дѣлѣ. Но, придя въ себя, онъ напомнилъ присутствующимъ, что говорилъ имъ о грекѣ, и снова потребовалъ, чтобы къ нему привели Хилона.

Криспъ согласился на это и рѣшено было послать Урса. Виницій, который въ послѣдніе дни часто, хотя и безъ всякой пользы, посылалъ своихъ невольниковъ къ Хилону, подробно разсказалъ Лигіи, гдѣ онъ живетъ, потомъ, начертавъ нѣсколько словъ на табличкѣ, обратился къ Криспу:

-- Я посылаю табличку потому, что это человѣкъ подозрительный и хитрый. Часто онъ приказывалъ моимъ людямъ отвѣчать, что его нѣтъ дома, въ особенности, когда у него не было для меня добрыхъ извѣстій и онъ опасался моего гнѣва.

-- Мнѣ бы только найти, а то я ужь приведу его, хочетъ ли онъ или не хочетъ,-- отвѣтилъ Урсъ, взялъ плащъ и поспѣшно вышелъ изъ дома.

Найти кого-нибудь въ Римѣ было не легко, хотя бы при самыхъ точныхъ указаніяхъ, по Урсу въ такихъ случаяхъ помогалъ инстинктъ лѣсного человѣка, а также и хорошее знакомство съ городомъ, такъ что вскорѣ онъ очутился въ жилищѣ Хилона.

Грека онъ, однако, не узналъ. Передъ этимъ онъ видѣлъ его только одинъ разъ въ жизни, да и то ночью. Наконецъ, тотъ возвышенный и полный вѣры въ себя старецъ, который приказывалъ ему убить Главка, такъ былъ непохожъ на этого грека, скрюченнаго чуть ли не вдвое, что никто не могъ предположить ихъ тождества. Хилонъ сообразилъ, что Урсъ смотритъ на него, какъ на человѣка совершенно чужого, и оправился отъ перваго страха. Видъ таблички Виниція успокоилъ его еще больше. По крайней мѣрѣ, его не подозрѣвали, что онъ нарочно ввелъ молодого патриція въ засаду. Хилонъ подумалъ, притомъ, что христіане, очевидно, потому не убили Виниція, что не осмѣлились поднять руку на такую важную особу.

"Значитъ, въ случаѣ надобности, Виницій защититъ и меня,-- сказалъ онъ самому себѣ,-- не для того же онъ призываетъ меня, чтобъ убить".

И, набравшись храбрости, онъ спросилъ:

-- Добрый человѣкъ, развѣ мой другъ, благородный Виницій, не прислалъ за мной носилокъ? Ноги у меня опухли и я не могу идти такъ далеко.

-- Нѣтъ,-- отвѣтилъ Урсъ,-- мы пойдемъ пѣшкомъ.

-- А если я откажусь?

-- Не дѣлай этого, потому что ты долженъ идти.

-- Ни пойду, но по собственному желанію. Иначе никто бы меня не принудилъ, потому что я человѣкъ свободный и другъ префекта города. Какъ мудрецъ, я обладаю различными средствами противъ насилія и умѣю обращать людей въ звѣрей и въ деревья. Но я пойду... пойду! Я только надѣну болѣе теплый плащъ и капюшонъ, чтобъ меня не узнали невольники той части города, иначе они будутъ останавливать меня на каждомъ шагу и цѣловать мои руки.

Онъ надѣлъ другой плащъ, на голову накинулъ широкій галльскій капюшонъ изъ опасенія, чтобы Урсъ не узналъ его, когда они выйдутъ на болѣе яркій свѣтъ.

-- Куда ты ведешь меня?-- спросилъ онъ Урса по дорогѣ.

-- Въ Затибрскую часть.

-- Я недавно въ Римѣ и никогда не былъ тамъ, но, вѣроятно, и тамъ живутъ люди, которые любятъ добродѣтель.

Но Урсъ, который былъ человѣкомъ наивнымъ и который слышалъ отъ Виниція, что грекъ былъ съ нимъ на кладбищѣ, а потомъ видѣлъ, какъ они вмѣстѣ съ Кротономъ входили въ домъ, гдѣ жила Лигія, остановился на минуту и сказалъ:

-- Не лги, старый человѣкъ, сегодня ты былъ съ Виниціемъ въ Остраніи и потомъ у нашихъ воротъ.

-- Ахъ, такъ это вашъ домъ находится за Тибромъ? Я недавно въ Римѣ и не знаю, какъ называются разныя части. Да, другъ мой! Я былъ у вашихъ воротъ и во имя добродѣтели заклиналъ Виниція не входить въ нихъ. Былъ я и въ Остраніи, но знаешь почему? Съ нѣкотораго времени я тружусь надъ обращеніемъ Виниція и хотѣлъ, чтобъ онъ услышалъ старѣйшаго изъ апостоловъ. Да проникнетъ свѣтъ въ его душу... и въ твою! Ты, вѣдь, христіанинъ,-- желаешь ли ты, чтобъ правда торжествовала надъ ложью?

-- Да,-- покорно отвѣтилъ Урсъ.

Къ греку вернулась вся его храбрость.

-- Виницій -- человѣкъ могущественный и другъ цезаря,-- сказалъ онъ.-- Онъ еще часто внимаетъ внушенію духа зла, но если хоть одинъ волосъ спадетъ съ его головы, цезарь отомститъ всѣмъ христіанамъ.

-- Насъ оберегаетъ высшая сила.

-- Правильно, правильно! Но что вы намѣреваетесь дѣлать съ Виниціемъ?-- съ новымъ безпокойствомъ спросилъ Хилонъ.

-- Не знаю. Христосъ повелѣлъ быть милосерднымъ.

-- Превосходно сказано! Помни объ этомъ всегда, иначе будешь ты жариться въ аду, какъ кишка на сковородѣ.

Урсъ вздохнулъ, а Хилонъ подумалъ, что съ этимъ человѣкомъ, страшнымъ во время перваго порыва, онъ всегда можетъ сдѣлать, что захочетъ.

И, желая знать, что случилось при похищеніи Лигіи, онъ продолжалъ разспросы тономъ суроваго судьи:

-- Что вы сдѣлали съ Кротономъ? Отвѣчай и не выдумывай.

Урсъ вздохнулъ во второй разъ:

-- Тебѣ это скажетъ Виницій.

-- Это значитъ, что ты пырнулъ его ножомъ или убилъ палкой?

-- Я былъ безоруженъ.

Хилонъ не могъ не выразить своего удивленія нечеловѣческой силѣ варвара.

-- О, чтобъ тебя Плутонъ!... То-есть я хотѣлъ сказать: да проститъ тебя Христосъ!

Нѣсколько времени прошло въ молчаніи, потомъ Хилонъ сказалъ:

-- Я тебя не предамъ, не бойся вигиловъ.

-- Я боюсь Христа, а не вигиловъ.

-- Вѣрно. Нѣтъ грѣха большаго, чѣмъ убійство. Я буду молиться за тебя, но не знаю, поможетъ ли даже моя молитва, развѣ, если ты дашь клятву, что никогда въ жизни никого не тронешь пальцемъ.

-- Я итакъ не убиваю преднамѣренно,-- отвѣтилъ Урсъ.

Но Хилонъ, который желалъ обезпечить себя на всякій случай, не переставалъ осуждать поступки Урса и склонять его къ произнесенію обѣта. Разспрашивалъ онъ и о Виниціи, но лигіецъ на его вопросы отвѣчалъ неохотно и повторялъ, что отъ самого Виниція грекъ услышитъ все, что долженъ слышать. Разговаривая такимъ образомъ, они прошли все длинное разстояніе, отдѣляющее домъ грека отъ Затибрской части города. Сердце Хилона вновь начало безпокойно биться. Отъ страха ему показалось, что Урсъ начинаетъ смотрѣть на него алчнымъ взглядомъ. "Небольшое мнѣ утѣшеніе,-- говорилъ онъ самому себѣ,-- что онъ убьетъ меня ненамѣренно, и я, во всякомъ случаѣ, предпочиталъ бы, чтобъ его разбилъ параличъ, а съ нимъ вмѣстѣ и всѣхъ лигійцевъ... О, Зевсъ! сотвори это, если ты съумѣешь!" И онъ все тщательнѣе закутывался въ свой галльскій плащъ, повторяя, что боится холода. Наконецъ, когда они прошли уже сѣни и первый дворъ и очутились въ корридорѣ, ведущемъ въ садикъ, Хилонъ вдругъ остановился и сказалъ:

-- Дай мнѣ вздохнуть, иначе я не буду въ состояніи говорить съ Виниціемъ и надѣлить его душеспасительными совѣтами.

Онъ остановился и хотя повторялъ себѣ, что никакая опасность не угрожаетъ ему, однако, при мысли вступить въ среду тѣхъ таинственныхъ людей, которыхъ видѣлъ въ Остраніи, онъ чувствовалъ, что ноги его начинаютъ трястись. Изъ дома до его ушей доходило какое-то пѣніе.

-- Что это такое?-- спросилъ онъ.

-- Ты говоришь, что ты христіанинъ, а не знаешь, что у насъ есть обычай послѣ пищи восхвалять нашего Избавителя,-- отвѣтилъ Урсъ,-- Миріамъ съ сыномъ, должно быть, возвратились, а, можетъ быть, съ ними пришелъ и апостолъ, потому что онъ каждый день навѣщаетъ вдову и Криспа.

-- Проводи меня прямо къ Виницію.

-- Виницій въ той же комнатѣ, гдѣ и всѣ. Въ домѣ только одна большая комната, остальныя только темные кубикулы, куда мы отправляемся спать. Войди; тамъ отдохнешь.

Они вошли. Въ комнатѣ было темно, вечеръ стоялъ пасмурный, зимній, а пламя нѣсколькихъ свѣтильниковъ не могло совсѣмъ разогнать мракъ. Виницій скорѣе почувствовалъ, чѣмъ узналъ въ закутанномъ человѣкѣ Хилона, а тотъ, увидавъ въ углу, на постели, Виниція, но обращая вниманія на другихъ, бросился прямо къ нему, какъ бы въ увѣренности, что тамъ ему будетъ безопаснѣе.

-- О, господинъ! Отчего ты не послушалъ моего совѣта?-- воскликнулъ онъ, складывая руки.

-- Молчи и слушай!-- сказалъ Виницій.

Онъ строго посмотрѣлъ прямо въ глаза Хилона и заговорилъ медленно и разстановисто, словно хотѣлъ, чтобы каждое его слово принималось какъ приказъ и разъ навсегда осталось въ памяти Хилона:

-- Кротонъ бросился на меня, чтобы убить и ограбить меня, понимаешь? Тогда я убилъ его, а эти люди перевязали раны, которыя я получилъ въ борьбѣ съ нимъ.

Хилонъ сразу понялъ, что если Виницій говорятъ такъ, то развѣ въ силу какого-нибудь договора съ христіанами, и въ такомъ случаѣ хочетъ, чтобъ ему вѣрили. Онъ узналъ это по его лицу и въ одно мгновеніе, не оказавши ни сомнѣнія, ни удивленія, поднялъ глаза кверху и отвѣтилъ:

-- Это былъ истинный негодяй, господинъ! Вѣдь, я предостерегалъ тебя, чтобъ ты не вѣрилъ ему. Всѣ мои поученія отскакивали отъ его головы, какъ горохъ отъ стѣны. Во всемъ Гадесѣ нѣтъ для него достойныхъ мукъ. Ибо кто не можетъ быть хорошимъ человѣкомъ, тотъ долженъ быть негодяемъ, а кому же труднѣе сдѣлаться хорошимъ, чѣмъ не негодяю? Но чтобъ нападать на своего благодѣтеля и господина столь великодушнаго... О, боги!...

Тутъ онъ вспомнилъ, что во время дороги называлъ себя христіаниномъ, и замолкъ.

Виницій сказалъ:

-- Еслибъ не "сика" {Sika -- кинжалъ, портикъ.}, которая была со мной, онъ бы убилъ меня.

-- Я благословляю минуту, въ которую посовѣтовалъ тебѣ взять ножъ.

Виницій обратилъ на грека пытливый взоръ и спросилъ:

-- Что ты дѣлалъ сегодня?

-- Какъ? развѣ ты не сказалъ мнѣ, чтобъ я молился за твое здоровье?

-- И больше ничего?

-- Я собирался навѣстить тебя, когда пришелъ вотъ этотъ добрый человѣкъ и сказалъ, что ты вызываешь меня.

-- Вотъ табличка. Ты пойдешь съ нею ко мнѣ въ домъ, отыщешь моего отпущенника и отдашь ему табличку. На ней написано, что я уѣхалъ въ Беневентъ. Отъ себя Демасу скажи, что я уѣхалъ сегодня утромъ, такъ какъ получилъ настоятельное письмо отъ Петронія.

И онъ повторилъ съ удареніемъ:

-- Уѣхалъ въ Беневентъ, понимаешь?

-- Уѣхалъ, господинъ! Утромъ я простился съ тобою у Porta Capena, а съ минуты твоего отъѣзда мною овладѣла такая тоска, что если твое великодушіе не утолитъ ее, я затоскую до смерти, какъ несчастная жена Зеѳа съ горя по Итилѣ {Эдопа, жена ѳивскаго царя Зееа, завидуя большому количеству дѣтей Ніобеи, рѣшила убить ея старшаго сына, но по ошибкѣ убила своего сына Итила. Зевсъ обратилъ ее въ соловья, непрестанно оплакивающаго свою потерю.}.

Виницій, хотя больной и привыкшій къ ловкости грека, не могъ удержаться отъ улыбки. Притомъ, онъ былъ радъ, что Хилонъ палету понимаетъ его слова, и онъ сказалъ:

-- Я припишу, чтобъ отерли твои слезы. Дай мнѣ свѣтильникъ.

Хилонъ, совершенно успокоившійся, всталъ, сдѣлалъ нѣсколько шаговъ по направленію камина и взялъ одинъ изъ свѣтильниковъ.

При этомъ движеніи капюшонъ свалился съ его головы и свѣтъ прямо упалъ на его лицо. Сидѣвшій на скамейкѣ Главкъ быстро подошелъ и остановился возлѣ грека.

-- Ты не узнаешь меня, Цефасъ?-- спросилъ онъ.

Въ голосѣ его было что-то до такой степени страшное, что всѣ присутствующіе вздрогнули.

Хилонъ поднялъ свѣтильникъ, но почти въ ту же минуту уронилъ его на полъ и простоналъ:

-- Не я!... не я!... Сжалься!

Главкъ обратился въ сторону ужинающихъ и сказалъ:

-- Вотъ человѣкъ, который продалъ и погубилъ меня и мою семью!

Его исторія была извѣстна и всѣмъ христіанамъ, и Виницію, который только потому не догадался, кто таковъ былъ Главкъ, что за постоянными обмороками и болью при перевязкѣ не слыхалъ его имени. Но для Урса эта короткая минута и эти слова Главка были чѣмъ-то вродѣ молніи, прорѣзавшей мракъ. Онъ узналъ Хилона, однимъ скачкомъ очутился возлѣ него, схватилъ его за плечи, и, перегнувъ назадъ, крикнулъ:

-- Это онъ подговаривалъ меня убить Главка!

-- Сжальтесь!-- стоналъ Хилонъ,-- я отдамъ вамъ... Господинъ!-- закричалъ онъ, обращаясь къ Виницію,-- спаси меня! Я довѣрился тебѣ, вступись за меня... Твое письмо... я отнесу... Господинъ, господинъ!

Но Виницій, который хладнокровнѣе всѣхъ смотрѣлъ на происходящее, во-первыхъ, потому, что всѣ дѣла грека были болѣе или менѣе извѣстны ему, а, во-вторыхъ, потому, что сердце его не знало милосердія, сказалъ:

-- Заройте его въ саду. Письмо отнесетъ кто-нибудь другой.

Хилону эти слова показались послѣднимъ приговоромъ. Кости его начали трещать въ страшныхъ рукахъ Урса, на глазахъ отъ боли навертывались слезы.

-- Ради вашего Бога!-- взывалъ онъ,-- я христіанинъ!... Рах vobiscum! Я христіанинъ, а если вы не вѣрите мнѣ, то окрестите меня еще одинъ разъ, два раза, еще десять разъ! Главкъ, это ошибка! Позвольте мнѣ говорить! Отдайте меня въ рабство! Не убивайте меня! Сжальтесь!...

Голосъ его, подавленный болью, слабѣлъ все больше и больше. Изъ-за стола поднялся апостолъ Петръ; съ минуту онъ покачивалъ своею бѣлою головой, глаза его были закрыты, но потомъ онъ открылъ ихъ и сказалъ среди тишины:

-- Вотъ что сказалъ намъ Избавитель: "Если согрѣшитъ противъ тебя братъ твой, выговори ему, и если покается -- прости ему. И если семь разъ въ день согрѣшитъ противъ тебя и семь разъ въ день обратится и скажетъ: каюсь,-- прости ему!"

Потомъ наступило еще болѣе глубокое молчаніе.

Главкъ долго стоялъ съ лицомъ, закрытымъ руками, наконецъ, опустилъ ихъ и сказалъ:

-- Цефасъ, да проститъ тебѣ Богъ обиду, нанесенную мнѣ, такъ, какъ я во имя Христа прощаю ее тебѣ.

А Урсъ, освободивъ плечи грека, добавилъ:

-- Да будетъ Избавитель такъ же милостивъ ко мнѣ, какъ и я прощаю тебѣ.

Хилонъ упалъ на земь и, опершись на руки, поворачивалъ головою, какъ звѣрь, попавшій въ силки, оглядывается вокругъ и ждетъ, съ какой стороны придетъ смерть. Онъ еще не вѣрилъ ни глазамъ, ни ушамъ своимъ и не смѣлъ разсчитывать на прощеніе.

Но сознаніе мало-по-малу возвращалось къ нему, только его посинѣвшія губы еще дрожали отъ страха. Тогда апостолъ сказалъ:

-- Иди съ миромъ!

Хилонъ всталъ, но еще не могъ говорить. Невольно онъ приблизился къ постели Виниція, какъ будто ожидая его покровительства. У него еще не было времени сообразить, что Виницій хотя и пользовался его услугами и былъ до нѣкоторой степени его сообщникомъ, собственно и осудилъ его, тогда какъ тѣ, кому онъ наносилъ зло, простили его. Мысль эта должна была послѣ придти ему въ голову. Теперь во взглядѣ его было только изумленіе и недовѣріе. Хотя онъ уже понялъ, что его простили, но, тѣмъ не менѣе, желалъ какъ можно скорѣе убѣжать отъ этихъ непонятныхъ людей, доброта которыхъ ужасала его почти такъ же, какъ ужаснула бы жестокость. Ему казалось, что останься онъ здѣсь дольше, то снова произойдетъ что-нибудь необыкновенное и, остановившись возлѣ Виниція, онъ проговорилъ прерывающимся голосомъ:

-- Давай письмо, господинъ.

Схвативъ табличку, которую подалъ ему Виницій, онъ отвѣсилъ одинъ поклонъ христіанамъ, другой больному и, сторонкой, подвигаясь вдоль стѣны, вышелъ въ двери.

Въ саду его охватила темнота и страхъ снова поднялъ дыбомъ волосы на его головѣ. Онъ былъ увѣренъ, что Урсъ выйдетъ вслѣдъ за нимъ и убьетъ его. Онъ побѣжалъ бы, по логи не слушались его, а черезъ нѣсколько минутъ онъ и совсѣмъ потерялъ самообладаніе, потому что Урсъ дѣйствительно предсталъ передъ нимъ.

Хилонъ упалъ лицомъ на земь и пробормоталъ:

-- Урбанъ... во имя Христа...

Урсъ отвѣтилъ:

-- Не бойся. Апостолъ приказалъ мнѣ вывести тебя за ворота, чтобы ты не заблудился въ темнотѣ, а если тебѣ измѣняютъ силы, то проводить до дома.

Хилонъ поднялъ голову.

-- Что говоришь ты? Что?... Ты не убьешь меня?

-- Нѣтъ, я не убью тебя, а если я сдавилъ тебя черезъ-чуръ сильно и повредилъ тебѣ кости, то прости меня.

-- Помоги мнѣ встать,-- сказалъ грекъ.-- Ты не убьешь меня? да? Проводи меня на улицу, а дальше я пойду одинъ.

Урсъ поднялъ его съ земли, какъ перышко, поставилъ на ноги и проводилъ черезъ темный проходъ на дворъ. Въ корридорѣ Хилонъ опять повторялъ про себя: "Все кончено!" -- и только когда они очутились на улицѣ, немного успокоился и сказалъ:

-- Дальше я пойду одинъ.

-- Да будетъ съ тобою миръ!

-- И съ тобою, и съ тобою!... Дай мнѣ вздохнуть!

Послѣ ухода Урса онъ, дѣйствительно, вздохнулъ всею грудью, провелъ рукою по груди, по бедрамъ, какъ бы желая убѣдиться, дѣйствительно ли онъ живъ, и быстро пошелъ впередъ.

Пройдя нѣсколько шаговъ, онъ остановился и сказалъ:

"Однако, отчего они не убили меня?"

И, несмотря на свои бесѣды съ Эвриціемъ о христіанскомъ ученіи, несмотря на разговоръ съ Урбаномъ у рѣки, несмотря на все, что онъ видѣлъ въ Остраніи, -- Хилонъ не могъ найти отвѣта на этотъ вопросъ.

XXV.

Виницій также не могъ дать себѣ отчета въ томъ, что произошло сегодня, и въ глубинѣ души былъ удивленъ не меньше Хилона. Вѣдь, и съ нимъ самимъ эти люди обошлись точно также и, вмѣсто того, чтобъ отмстить за нападеніе, заботливо перевязали его раны. Это Виницій отчасти приписывалъ ихъ ученію, въ значительно большей степени вліянію Лигіи, а немного и своему значенію. По ихъ поступокъ съ Хилономъ положительно превосходилъ его пониманіе о человѣческой способности прощать. И ему также невольно навязывался вопросъ: почему они не убили грека? Вѣдь, они могли бы сдѣлать это безнаказанно. Урсъ закопалъ бы его въ саду или ночью вынесъ бы на Тибръ, который въ то время ночныхъ разбоевъ, производимыхъ самимъ цезаремъ, такъ часто выбрасывалъ на берегъ человѣческія тѣла, что никто даже и не доискивался, откуда они берутся. Притомъ, по мнѣнію Виниція, христіане не только могли, но должны были убить Хилона. Правда, милосердіе не было чуждо міру, къ которому принадлежалъ молодой патрицій. Аѳиняне воздвигли ему даже алтарь и долгое время сопротивлялись противъ введенія въ Аѳинахъ состязаній гладіаторовъ. Бывало, и въ Римѣ побѣжденные получали помилованіе,-- напримѣръ, Еаликратъ, царь бретоновъ, который былъ взятъ въ плѣнъ при Клавдіи. Императоръ потомъ щедро одарилъ его и Еаликратъ свободно жилъ въ Римѣ. Но месть за личныя обиды казалась какъ Виницію, такъ и всѣмъ остальнымъ справедливою и законною, а пренебреженіе этою местью было противно его душѣ. Положимъ, въ Остраніи онъ слышалъ, что нужно любить даже враговъ, по считалъ это какою-то теоріей, не имѣющею значенія въ жизни. И сейчасъ еще ему въ голову приходило, что Хилона, можетъ быть, не убили только потому, что теперь былъ праздникъ или луна находилась въ такой фазѣ, когда христіанамъ воспрещается убивать. Онъ слышалъ, что бываетъ такая пора, когда народамъ нельзя даже и войны начинать. Но почему, въ такомъ случаѣ, грека не отдали въ руки правосудія, почему апостолъ говорилъ, что если кто-нибудь семь разъ провинится, то ему нужно простить семь разъ, почему Главкъ сказалъ Хилону: "Да проститъ тебѣ Богъ, какъ я прощаю тебѣ"? А, вѣдь, Хилонъ оказалъ ему величайшую несправедливость, какую одинъ человѣкъ можетъ оказать другому. Сердце Виниція при одной мысли, какъ бы онъ поступилъ съ тѣмъ, кто, напримѣръ, убилъ бы Лигію, все взволновалось: не было такихъ мукъ, какими онъ не отмстилъ бы за нее! А Главкъ простилъ! И Урсъ простилъ также,-- онъ, который дѣйствительно могъ бы убить кого угодно въ Римѣ, и, притомъ, совершенно безнаказанно, потому что затѣмъ ему нужно было только убить царя Пеморенскаго лѣса и занять его мѣсто {Въ Неморенскомъ лѣсу, близъ гор. Ариціи, въ 16 мил. отъ Рима, находился храмъ Діапы. Главнымъ жрецомъ (nemoralis гех) былъ бѣжавшій пабъ, отправлявшій свою должность до тѣхъ поръ, пока его не убьетъ другой рабъ.}. Развѣ тому, противъ кого не устоялъ Кротонъ, трудно было бы побѣдить отправляющаго должность жреца гладіатора, разъ до этой должности могъ достигнуть всякій, кто только убьетъ предъидущаго "царя"? На всѣ эти вопросы былъ только одинъ отвѣтъ: они не убиваютъ по какой-то добротѣ, настолько великой, что равной ей до сихъ поръ не было на свѣтѣ, по безграничной любви къ людямъ, которая повелѣваетъ забывать о себѣ, о своихъ обидахъ, о своемъ счастьѣ и несчастьѣ и жить для другихъ. Какое вознагражденіе должны были получить эти люди, Виницій слышалъ въ Остраніи, но это не умѣщалось въ его головѣ. За то онъ чувствовалъ, что такая земная жизнь, сопряженная съ обязательствомъ отрекаться отъ всякаго наслажденія въ пользу другихъ, должна быть скучною и убогою. И вотъ въ томъ, что онъ думалъ о христіанахъ, на ряду съ величайшимъ изумленіемъ было и сожалѣніе, и словно оттѣнокъ презрѣнія. Ему представилось, что христіане, это -- овцы, которыхъ раньше или позже съѣдятъ волки, а его римская натура не была способна чувствовать почтеніе къ тѣмъ, которые позволяютъ себя ѣсть. Но въ особенности его разозлила одна вещь, -- это именно то, что послѣ ухода Хилона какая-то глубокая радость засіяла на лицахъ всѣхъ оставшихся. Апостолъ приблизился къ Главку, положилъ руку къ нему на голову и сказалъ:

-- Христосъ побѣдилъ въ тебѣ.

Главкъ поднялъ кверху глаза, такіе довѣрчивые, полные такой радости, какъ будто на него излилось какое-то неожиданное счастье. Виницій, который могъ бы понять радость осуществленной мести, смотрѣлъ на него широко раскрытыми глазами, такъ, какъ смотрятъ на сумасшедшаго. Однако, онъ видѣлъ, и видѣлъ не безъ внутренняго негодованія, какъ потомъ Лигія прижала свои царственныя уста къ рукѣ этого человѣка, который по виду походилъ на невольника, и Виницію показалось, что порядокъ всего міра измѣняется. Потомъ пришелъ Урсъ и началъ разсказывать, какъ онъ вывелъ Хилона на улицу и просилъ прощенія за вредъ, который нанесъ его костямъ. Апостолъ благословилъ его, а Ериспъ заявилъ, что для него этотъ день -- день великой побѣды. Услышавъ объ этой побѣдѣ, Виницій совершенно потерялъ нить мыслей.

Но когда Лигія снова подала ему освѣжающій напитокъ, онъ задержалъ ея руку и спросилъ:

-- Такъ и ты простила мнѣ?

-- Мы -- христіане. Намъ нельзя хранить гнѣвъ въ сердцѣ.

-- Лигія,-- сказалъ тогда Виницій,-- кѣмъ бы ни былъ твой Богъ, я принесу ему гекатомбу и только потому, что онъ твой Богъ.

А она отвѣтила:

-- Ты принесешь Ему жертву въ своемъ сердцѣ, когда узнаешь Его.

-- Только потому, что онъ твой,-- слабымъ голосомъ повторилъ Виницій.

И онъ сомкнулъ вѣки,-- имъ вновь овладѣла слабость.

Лигія ушла, но вскорѣ вернулась, подошла близко къ Виницію и наклонилась надъ нимъ удостовѣриться, спитъ ли онъ. Виницій почувствовалъ ея близость, и, открывъ глаза, улыбнулся, а она слегка положила руку на его рѣсницы, какъ будто желала усыпить его. Виниція охватило великое блаженство, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, онъ почувствовалъ себя хуже. Такъ и должно было быть. Была уже поздняя ночь, а вмѣстѣ съ нею на Виниція напала горячка. Заснуть онъ не могъ и слѣдилъ за Лигіей взглядомъ, куда бы она ни двинулась. По временамъ онъ впадалъ въ какой-то полусонъ, въ которомъ онъ видѣлъ и слышалъ все, что дѣлалось вокругъ него, но въ которомъ дѣйствительность мѣшалась съ горячечными видѣніями. И ему казалось, что на какомъ-то старомъ, запущенномъ кладбищѣ возвышался храмъ въ формѣ башни, и что Лигія -- жрица этого храма. Онъ не спускалъ съ нея глазъ, но видѣлъ ее на вершинѣ башни, съ лютнею въ рукахъ, всю озаренную свѣтомъ, подобную тѣмъ жрицамъ, которыя въ ночное время поютъ гимны въ честь луны и которыхъ онъ видѣлъ на Востокѣ. Самъ Виницій съ великимъ усиліемъ взбирался по винтовой лѣстницѣ, чтобъ похитить Лигію, за нимъ шелъ Хилонъ, который стучалъ зубами отъ страха и повторялъ: "Не дѣлай этого, господинъ, она жрица и Онъ отмститъ за нее". Виницій не зналъ, кто былъ Онъ, но, однако, понималъ, что совершаетъ святотатство, и также чувствовалъ непреоборимый страхъ. Но когда онъ дошелъ до балюстрады, окружающей вершину башни, вдругъ около Лигіи выросъ апостолъ съ серебряною бородой и сказалъ: "Не поднимай на нее руки, ибо она принадлежитъ мнѣ". И, сказавъ это, онъ пошелъ за нею по мѣсячному лучу, какъ бы по дорогѣ, къ небу, а Виницій протянулъ къ нему руки и началъ умолять, чтобъ они взяли его съ собою.

Онъ проснулся, опамятовался и началъ оглядываться вокругъ. Огонь на высокомъ очагѣ горѣлъ уже слабѣе, но давалъ еще много свѣта, христіане сидѣли и грѣлись,-- на дворѣ и въ комнатѣ было довольно холодно. Виницій видѣлъ, какъ дыханіе въ видѣ пара выходило изъ ихъ рта. Въ серединѣ сидѣлъ апостолъ, у его колѣнъ, на низенькой скамейкѣ, Лигія, дальше Главкъ, Криспъ, Миріамъ, а по краямъ съ одной стороны Урсъ, съ другой Назарій, сынъ Миріамъ, молодой мальчикъ съ красивымъ лицомъ и длинными черными волосами, которые спадали ему на плечи.

Лигія слушала съ глазами, поднятыми къ апостолу, и всѣ головы были обращены къ нему, а онъ говорилъ что-то въ полголоса. Виницій началъ смотрѣть на него съ какимъ-то суевѣрнымъ страхомъ, чуть-чуть не меньшимъ того, который испытывалъ въ горячечныхъ видѣніяхъ. Ему пришло въ голову, что въ горячкѣ ему чудилась правда и что этотъ мастистый пришелецъ съ далекихъ береговъ дѣйствительно отнимаетъ у него Лигію и ведетъ ее по какой-то незнакомой дорогѣ. Онъ былъ увѣренъ, что старецъ говоритъ о немъ, можетъ быть, совѣтуетъ, какъ разлучить съ нимъ Лигію. Виницію казалось вещью совершенно неправдоподобной, чтобы кто-нибудь могъ говорить о чемъ-нибудь другомъ, и, собравши всѣ свои силы, онъ началъ вслушиваться въ слова Петра. Но онъ ошибался совершенно. Апостолъ опять говорилъ о Христѣ.

"Они только Его именемъ и живутъ!" -- подумалъ Виницій.

А старецъ разсказывалъ, какъ взяли Христа. Пришли солдаты и слуги священниковъ, чтобы взять Его. Когда Избавитель спросилъ, кого они ищутъ, они отвѣтили: "Іисуса Назорея!" Іисусъ говоритъ имъ: "Это Я!" Они пали на землю и не смѣли поднять на Него руки и только послѣ вторичнаго вопроса взяли Его.

Тутъ апостолъ замолкъ на минуту, потомъ протянулъ руку къ огню и сказалъ:

-- Ночь была холодна, какъ теперь, но во мнѣ закипѣло сердце, я извлекъ мечъ, чтобы защищать Его, и отсѣкъ ухо раба первосвященника. И я защищалъ бы Его болѣе своей жизни, еслибъ Онъ не сказалъ мнѣ: "Вложи мечъ въ пожны. Неужели Мнѣ не пить чаши, которую далъ Мнѣ Отецъ?" Тогда воины взяли и связали Его.

Онъ приложилъ руки ко лбу и замолкъ, желая, передъ дальнѣйшимъ разсказомъ, справиться съ силою воспоминаній, но Урсъ не могъ выдержать, вскочилъ, поправилъ огонь такъ, что искры посыпались золотистымъ дождемъ, и воскликнулъ:

-- Ну, будь что угодно, я бы...

Но онъ вдругъ оборвался, когда Лигія приложила палецъ къ губамъ. Было только видно, что онъ возмущается до глубины души, и хотя готовъ цѣловать ноги апостола, но не можетъ одобрить одного его поступка. Вотъ, если бы, скажемъ, при немъ, при Урсѣ, кто-нибудь поднялъ руку на Спасителя, и еслибъ онъ былъ съ Нимъ въ ту ночь, -- ой, и полетѣли бы щепки отъ солдатъ и отъ слугъ первосвященника и отъ всей его челяди! У Урса даже глаза наполнились слезами при одной мысли о томъ,-- и отъ горя, и отъ душевнаго разлада. Съ одной стороны, онъ не только самъ защищалъ бы Спасителя, но еще призвалъ бы на помощь лигійцевъ, молодцовъ къ молодцу, а съ другой -- оказалъ бы Ему неповиновеніе и помѣшалъ бы искупленію міра.

Поэтому-то Урсъ и не могъ удержать слезъ.

Петръ, отнявъ руку это лба, повелъ свой разсказъ дальше, но Виниція снова охватилъ горячечный полусонъ. То, что онъ слышалъ теперь, смѣшалось съ тѣмъ, что апостолъ разсказывалъ прошлою ночью въ Остраніи, какъ Христосъ появился на берегу Тиверіадскаго озера. Виницій видѣлъ широко разлившуюся гладь, на ней рыбачью ладью, а въ ладьѣ Петра и Лигію. Самъ Виницій изо всѣхъ силъ плылъ за ними, но боль въ сломанной рукѣ мѣшала ему достигнуть до нихъ. Потомъ буря начала бросать волны ему въ глаза и онъ началъ тонуть, умоляющимъ крикомъ призывая къ себѣ на спасеніе. Тогда Лигія упала на колѣни передъ апостоломъ, тотъ повернулъ лодку и протянулъ весло. Виницій схватился за него, при помощи апостола и Лигіи вскарабкался въ лодку и упалъ на ея дно.

Потомъ ему представилось, что, приподнявшись, онъ увидалъ множество людей, плывущихъ за лодкой. Волны своею пѣной покрывали ихъ головы; у другихъ изъ омута виднѣлись только однѣ руки, по Петръ то и дѣло спасалъ утопающихъ и забиралъ ихъ въ лодку, которая словно по какому-то чуду все расширялась и расширялась. Вскорѣ се наполняла цѣлая толпа, такая же, какая вчера собралась въ Остраніи, а потомъ и еще больше. Виницій удивлялся, какъ столько народу могло помѣщаться въ одной лодкѣ, и его взялъ страхъ, что она пойдетъ на дно, но Лигія начала успокоивать его и указала на какой-то свѣтъ, мелькавшій на далекомъ берегу, къ которому они плыли. Здѣсь бредъ Виниція снова смѣшался съ тѣмъ, что онъ слышалъ въ Остраніи изъ устъ апостола, какъ Христосъ появился надъ озеромъ. Теперь въ этомъ надбрежномъ огнѣ виднѣлась какая-то фигура, къ которой Петръ направлялъ свой руль. И по мѣрѣ того, какъ они приближались къ ней, буря утихала, поверхность воды сглаживалась, а свѣтъ усиливался. Толпа начала пѣть сладкій гимнъ, воздухъ наполнился запахомъ нарда, вода заискрилась радугой, какъ будто со дна озера просвѣчивали лиліи и розы, и, наконецъ, лодка мягко ударилась грудью о песокъ. Тогда Лигія взяла его за руку и сказала: "Пойдемъ, я поведу тебя!" И она повела его къ свѣту.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Виницій снова очнулся, но видѣнія его исчезали медленно и онъ не сразу могъ окунуться въ дѣйствительность. Нѣсколько минутъ ему казалось, что онъ все еще стоитъ надъ озеромъ, что его окружаетъ толпа, посреди которой онъ, самъ не зная, для чего, началъ искать Петронія и удивлялся, что не находитъ его. Яркій огонь печки,-- возлѣ нея уже никого не было,-- совершенно отрезвилъ его. Оливковыя дрова лѣниво горѣли подъ розовымъ пепломъ, за то полѣнья пиніи, вѣроятно, недавно подброшенныя на уголья, занялись веселымъ огонькомъ и при блескѣ его Виницій увидалъ Лигію. Она сидѣла недалеко отъ его постели.

Видъ Лигіи взволновалъ его до глубины души. Онъ помнилъ, что прошлую ночь она провела въ Остраніи, цѣлый день ухаживала за нимъ, а теперь, когда всѣ удалились на покой, она одна бодрствовала у его ложа. Легко было догадаться, что она утомлена,-- она сидѣла неподвижномъ закрытыми глазами. Виницій не зналъ, спитъ ли она, или погрузилась въ свои думы. Онъ смотрѣлъ на ея профиль, на опущенныя рѣсницы, на руки, сложенныя на колѣняхъ, и въ его языческой головѣ съ трудомъ начало возрождаться понятіе, что на ряду съ нагою, самоувѣренною и гордою своими формами красотой римской и греческой на свѣтѣ существуетъ какая-то другая, новая, удивительно чистая, и что въ этой-то красотѣ и живетъ душа.

Онъ не могъ рѣшиться на то, чтобы назвать ее христіанской, но, думая о Лигіи, не могъ ее отдѣлить отъ ея ученія. Онъ понималъ даже, что если всѣ другіе отправились спать, а Лигія одна,-- она, которой онъ принесъ столько вреда,-- сидитъ надъ нимъ, то собственно потому, что такъ повелѣваетъ это ученіе. Но подобная мысль, внушавшая ему удивленіе къ этому ученію, была, вмѣстѣ съ тѣмъ, и ненавистна для него. Онъ предпочиталъ бы, чтобы Лигія дѣлала такъ изъ любви къ нему, ради его лица, глазъ, пластическихъ формъ,-- однимъ словомъ, ради того, почему вокругъ его шеи не разъ обвивались бѣлоснѣжныя руки гречанокъ и римлянокъ. Но вдругъ онъ почувствовалъ, что еслибъ она была такою, какъ другія женщины, то ему чего-то недоставало бы въ ней. Онъ удивился и самъ не зналъ, что съ нимъ дѣлается, хотя и замѣтилъ, что и въ немъ начинаютъ пробуждаться какія-то новыя чувства и новые вкусы, чуждые міру, въ которомъ онъ жилъ до сихъ поръ.

Лигія раскрыла глаза и, видя, что Виницій смотритъ на нее, приблизилась къ нему и сказала:

-- Я возлѣ тебя.

А онъ отвѣтилъ:

-- Во снѣ я видѣлъ твою душу.

XXVI.

На другой день Виницій проснулся слабымъ, но безъ жара въ головѣ и безъ лихорадки. Ему показалось, что его пробудилъ звукъ голосовъ, но когда онъ открылъ глаза, Лигіи не было при немъ,-- только Урсъ, наклонившись къ камину, разгребалъ сѣрую золу и искалъ подъ нею жаръ. Наконецъ, онъ нашелъ неугасшій уголь и началъ раздувать его такъ, какъ будто дѣлалъ это не губами, а кузнечными мѣхами. Виницій, припомнивъ, что этотъ человѣкъ вчера придавилъ Кротона, осматривалъ съ интересомъ любителя арены, его гигантскую спину, похожую на спину циклопа, на руки и ноги, напоминающія колонны.

"Слава Меркурію, что онъ не свернулъ мнѣ шеи!-- подумалъ про себя Виницій.-- Клянусь Поллуксомъ! если и другіе лигійцы похожи на него, дунайскимъ легіонамъ можетъ представиться не легкая работа!"

А вслухъ онъ сказалъ:

-- Эй, невольникъ!

Урсъ вытащилъ голову изъ камина и, улыбнувшись чуть не дружески, отвѣтилъ:

-- Дай Богъ тебѣ, господинъ, добрый день и добраго здоровья, но я человѣкъ свободный, а не невольникъ.

Виницію, который хотѣлъ разспросить Урса объ отечествѣ Лигіи, слова эти доставили удовольствіе. Разговоръ съ человѣкомъ свободнымъ, хотя бы и простымъ, меньше оскорблялъ его римское и патриціанское достоинство, чѣмъ разговоръ съ невольникомъ, котораго ни законъ, ни обычай не признавали за человѣческое существо.

-- Такъ ты не Авла?-- спросилъ онъ.

-- Нѣтъ, господинъ. Я служу Каллинѣ, какъ служилъ и ея матери, но по доброй волѣ.

Тутъ онъ снова всунулъ голову въ каминъ, раздулъ угли, на которые раньше набросалъ дровъ, и освободился опять.

-- У насъ нѣтъ невольниковъ,-- сказалъ онъ.

Виницій спросилъ:

-- А Лигія гдѣ?

-- Только что ушла, а я долженъ приготовить тебѣ завтракъ. Она сидѣла возлѣ тебя всю ночь.

-- Отчего же ты не смѣнилъ ее?

-- Она такъ хотѣла, а мое дѣло слушаться ее.

Тутъ брови его нахмурились и онъ прибавилъ черезъ минуту: -- Еслибъ я не слушалъ ее, ты бы, господинъ, не жилъ.

-- Развѣ ты жалѣешь, что не убилъ меня?

-- Нѣтъ. Христосъ не велѣлъ убивать.

-- А Атацинъ, а Кротонъ?

-- Я не могъ иначе,-- пробормоталъ Урсъ.

И онъ съ жалостью посмотрѣлъ на свои руки. Очевидно, онѣ остались языческими, несмотря на то, что душа приняла святое крещеніе. Потомъ онъ поставилъ горшокъ въ каминъ и вперилъ задумчивые глаза въ огонь.

-- Это твоя вина, господинъ,-- наконецъ, сказалъ онъ,-- зачѣмъ ты поднималъ руку на нее, на царскую дочь?

Въ первую минуту въ Виниціи вспыхнула гордость, что этотъ варваръ осмѣливается не только такъ фамильярно говорить съ нимъ, но еще и упрекать его. Къ удивительнымъ и неправдоподобнымъ вещамъ, съ которыми онъ сталкивался ночью третьяго дня, прибавилась еще одна. Но онъ былъ слабъ, невольниковъ у него подъ рукою не было и онъ сдержался. Кромѣ того, ему хотѣлось узнать какія-нибудь подробности изъ жизни Лигіи.

И, успокоившись, онъ началъ разспрашивать о войнѣ лигійцевъ съ Ваяніемъ и свевами.

Урсъ отвѣчалъ охотно, но не могъ прибавить многого къ тому, что Виницію когда-то сообщилъ Авлъ Плавтій. Урсъ не былъ въ битвѣ,-- онъ сопровождалъ заложницъ до лагеря Ателія Гистера. Онъ зналъ только одно, что лигійцы побили свевовъ и язиговъ, по вождь и царь ихъ погибъ отъ вражеской стрѣлы. Вслѣдъ за этимъ лигійцы получили извѣстіе, что семноны зажгли лѣсъ на ихъ границѣ, и наскоро возвратились назадъ, чтобъ отмстить за эту обиду, а заложницы остались у Ателія, который въ первое время приказалъ воздавать имъ царскія почести. Потомъ мать Лигіи умерла. Римскій вождь не зналъ, что дѣлать съ ребенкомъ. Урсъ хотѣлъ возвратиться съ нимъ домой, по дорога была трудная, -- повсюду блуждали звѣри и дикія племена. Потомъ онъ узналъ, что къ Помпонію явилось какое-то ливійское посольство и обѣщаетъ ему помощь противъ маркомановъ. Гистеръ отослалъ Урса и Лигію къ Помпонію. Оказалось, что пословъ никакихъ не было, -- Урсъ и Лигія остались въ лагерѣ, откуда Помпоній привезъ ихъ въ Римъ, а послѣ тріумфа отдалъ царскую дочь Помпоніи Грецинѣ.

Виницію въ этомъ разсказѣ не были извѣстны только мелкія подробности, но онъ слушалъ его съ удовольствіемъ. Его родовой гордости льстило то, что достовѣрный свидѣтель подтверждалъ царское происхожденіе Лигіи. Какъ царская дочь, она при дворѣ цезаря могла занять положеніе, равное положенію дочерей самыхъ знатныхъ родовъ, тѣмъ болѣе, что народъ, предводителемъ котораго былъ ея отецъ, до сихъ поръ никогда не воевалъ съ Римомъ и могъ оказаться довольно опаснымъ, потому что, по свидѣтельству самого Ателія Гистера, обладалъ "неисчислимою силой" воиновъ.

Наконецъ, и Урсъ вполнѣ подтвердилъ это свидѣтельство, потому что на вопросъ Виниція отвѣтилъ:

-- Мы сидимъ въ лѣсахъ, но земли у насъ столько, что никто не знаетъ, гдѣ конецъ лѣсу, и народу въ немъ много. Въ лѣсу стоятъ и города, очень богатые: что семноны, наркоманы, вандалы и квады ни награбятъ, мы все отнимемъ, а они не смѣютъ идти на насъ, только поджигаютъ наши лѣса, когда вѣтеръ дуетъ съ ихъ стороны. И мы не боимся ни ихъ, ни римскаго цезаря.

-- Боги дали Риму владычество надъ землей, -- сурово сказалъ Виницій.

-- Боги, это -- злые духи, -- просто отвѣтилъ Урсъ, -- а гдѣ нѣтъ Рима, тамъ нѣтъ и его владычества.

Онъ поправилъ огонь и продолжалъ какъ бы про себя:

-- Когда цезарь взялъ Каллину къ себѣ во дворецъ, а я думалъ, что ее могутъ обидѣть тамъ, то хотѣлъ идти въ лѣса и призвать ливійцевъ на помощь царевнѣ. И лигійцы двинулись бы къ Дунаю, потому что они народъ хорошій, хотя и язычники. Я принесъ бы имъ и "добрую вѣсть"... Да, впрочемъ, и такъ когда-нибудь, когда Каллина возвратится къ Помпоніи, я поклонюсь ей, чтобъ она позволила мнѣ идти къ лигійцамъ, -- Христосъ жилъ далеко отъ нихъ и они даже не слыхали о Немъ... Онъ зналъ лучше, гдѣ Ему нужно было родиться, но еслибъ Онъ увидалъ свѣтъ у насъ, въ лѣсу, то, навѣрное, мы не замучили бы Его, по ухаживали бы за Младенцемъ и заботились бы, чтобъ у Него не было недостатка ни въ дичинѣ, ни въ грибахъ, ни въ шкурахъ бобровыхъ, ни въ янтарѣ. И что бы мы ни отбили у свевовъ или наркомановъ,-- все бы отдали Ему, чтобъ Онъ жилъ въ роскоши и удобствѣ.

Онъ приставилъ къ огню похлебку, приготовленную для Виниція, и замолчалъ. Было видно, что его мысль блуждала по ливійскимъ лѣсамъ, и только когда похлебка закипѣла, онъ вылилъ ее въ плоскую миску, остудилъ и сказалъ:

-- Господинъ, Главкъ совѣтуетъ, чтобы ты какъ можно меньше двигалъ даже своею здоровою рукой и потому Каллина приказала мнѣ кормить тебя.

Лигія приказала! Противъ этого невозможно было спорить. Випицію даже въ голову не приходило противиться ея волѣ, какъ будто она была дочерью цезаря или богиней. Онъ не обмолвился ни словомъ, а Урсъ, усѣвшись возлѣ его ложа, началъ черпать похлебку маленькою чаркой и подносить къ его губамъ. Дѣлалъ онъ это такъ заботливо, съ такимъ добрымъ выраженіемъ своихъ голубыхъ глазъ, что Виницій не вѣрилъ, чтобъ это былъ тотъ самый страшный титанъ, который вчера задавилъ Кротона, свалился на него, Виниція, какъ буря, и сломилъ бы его, если бы на помощь ему не пришло великодушіе Лигіи. Молодой патрицій въ первый разъ въ жизни задумался надъ тѣмъ, что можетъ твориться въ душѣ человѣка простого, слуги и варвара.

Урсъ оказался нянькой настолько же заботливой, насколько и неловкой. Чарка совершенно исчезала въ его геркулесовскихъ пальцахъ, такъ что для губъ Виниція не оставалось мѣста. Послѣ нѣсколькихъ неудачныхъ попытокъ, гигантъ сильно опечалился и сказалъ:

-- Эхъ! Легче зубра изъ осоки вытащить!

Виниція разсмѣшило смущеніе лигійца, но, тѣмъ не менѣе, заинтересовало его замѣчаніе. Онъ видѣлъ въ циркахъ страшныхъ зубровъ, которыхъ приводили изъ сѣверныхъ странъ и которые лишь однимъ слонамъ уступали по величинѣ и силѣ. Самые опытные "бестіаріи" {Bestiarii назывались тѣ, которые въ циркахъ вступали въ состязаніе со звѣрями.} со страхомъ боролись съ ними.

-- Развѣ ты пробовалъ брать такихъ звѣрей за рога?-- съ изумленіемъ спросилъ онъ.

-- Пока мнѣ не минуло двадцати зимъ, то я боялся,-- отвѣтилъ Урсъ,-- а потомъ бывало.

И онъ снова принялся кормить Виниція еще болѣе неуклюже, чѣмъ прежде.

-- Я долженъ буду попросить Миріамъ или Назарія,-- сказалъ онъ, наконецъ.

Изъ-за занавѣски появилось блѣдное личико Лигіи.

-- Я помогу тебѣ,-- проговорила она и вышла изъ кубикула.

По всей вѣроятности, она собиралась ложиться спать, потому что волосы ея были распущены, а одежда состояла только изъ одной узкой туники, такъ называемой "capitium". Сердце Виниція живѣе забилось при ея видѣ, онъ началъ выговаривать ей, что она до сихъ поръ не подумала о снѣ, по Лигія весело отвѣтила:

-- Я и хотѣла было ложиться, но пока замѣню Урса.

II, взявъ чарку, она сѣла на край ложа и начала кормить Випиція, который чувствовалъ себя, въ одно и то же время, и усмиреннымъ, и счастливымъ. Когда она наклонялась къ нему, на него вѣяло теплотою, ея тѣла, ея распущенные волосы падали на его грудь и онъ блѣднѣлъ отъ волненія, но, несмотря на всю силу объявшей его страсти, чувствовалъ, что это самое дорогое для него существо, въ сравненіи съ которымъ весь міръ ничего не стоитъ. Прежде онъ желалъ обладать ею, теперь начиналъ любить всею душой. Когда-то, и въ жизни, и въ чувствѣ, онъ, какъ и всѣ современные ему люди, былъ слѣпымъ, безсознательнымъ эгоистомъ, котораго интересовала только собственная личность, а въ настоящую минуту начала интересовать и Лигія.

Черезъ минуту онъ отказался ѣсть, и хотя ея присутствіе доставляло ему необычайное наслажденіе, сказалъ:

-- Довольно, пойди отдохнуть, божественная моя!

-- Не называй меня такъ,-- отвѣтила она,-- мнѣ не годится слушать это.

Однако, она улыбнулась ему и сказала, что спать ей не хочется, утомленія она не чувствуетъ и спать не пойдетъ раньше, чѣмъ придетъ Главкъ. Виницій прислушивался къ ея словамъ, какъ къ музыкѣ, и сердце его волновалось все больше, наполнялось все большимъ восторгомъ, все большею благодарностью, а мысль напрягалась, какъ бы выразить эту благодарность.

-- Лигія,-- сказалъ онъ послѣ минуты молчанія,-- я не зналъ тебя раньше, но теперь понимаю, что хотѣлъ достигнуть тебя неправильнымъ путемъ, и потому говорю тебѣ: возвратись къ Помпоніи Грецинѣ и будь увѣрена, что отнынѣ никто не подниметъ на тебя руку.

Лицо Лигіи сразу омрачилось.

-- Я была бы счастлива, если бы могла хоть издали видѣть ее, но возвратиться къ ней уже не могу,-- отвѣтила она.

-- Почему?-- съ удивленіемъ спросилъ Виницій.

-- Мы, христіане, чрезъ Актею знаемъ, что дѣлается на Палатинѣ. Развѣ ты не слышалъ, что цезарь послѣ моего бѣгства и передъ своимъ выѣздомъ въ Неаполь призывалъ Авла и Помпонію и, думая, что они помогали мнѣ, угрожалъ имъ своимъ гнѣвомъ? Къ счастью, Авлъ могъ отвѣтить ему: "Ты знаешь, господинъ, что ложь никогда не оскверняла мои уста, и вотъ, я клянусь тебѣ, что мы не помогали ея бѣгству и такъ же, какъ и ты, не знаемъ, что сталось съ ней". Цезарь повѣрилъ, а потомъ забылъ обо мнѣ, а я, по совѣту старшинъ, ни разу не писала матери, гдѣ я живу, чтобъ она смѣло могла сказать, что ничего не знаетъ обо мнѣ. Ты, Виницій, можетъ быть, не поймешь этого, но намъ нельзя лгать, хотя бы дѣло шло о нашей жизни. Наше ученіе таково и къ нему мы хотимъ приспособить наши сердца. Я не видала Помпоніи съ той минуты, какъ покинула ея домъ, а до нея лишь отъ времени до времени долетало смутное эхо, что я жива и нахожусь въ безопасности.

Горе прервало ея слова, глаза наполнились слезами, но вскорѣ она успокоилась и прибавила:

-- Я знаю, что и Помпонія тоскуетъ по мнѣ, но у насъ есть радости, какихъ нѣтъ у другихъ.

-- Да,-- отвѣтилъ Виницій, -- ваше утѣшеніе -- Христосъ, но я не понимаю этого.

-- Посмотри на насъ: для насъ нѣтъ разлуки, нѣтъ горя и страданій, а если они придутъ, то преображаются въ радость. И даже самая смерть,-- для васъ она конецъ жизни, а для насъ только начало, обмѣнъ ничтожнаго счастья на великое, меньшаго спокойствія на большее и вѣчное. Пойми, каково должно быть ученіе, которое повелѣваетъ намъ быть добрыми даже къ нашимъ врагамъ, запрещаетъ ложь, очищаетъ пашу душу отъ злобы и обѣщаетъ послѣ смерти несказанное счастье.

-- Я слышалъ это въ Остраніи и видѣлъ, какъ вы поступили со мной и съ Хилономъ, а когда думаю объ этомъ, то до сихъ поръ мнѣ кажется, что это сонъ и что я не долженъ вѣрить ни своимъ глазамъ, ни ушамъ. Но ты отвѣть мнѣ на другой вопросъ: счастлива ли ты?

-- Да,-- сказала Лигія.-- Я вѣрю въ Христа и не могу быть несчастна.

Виницій посмотрѣлъ на нее, какъ будто то, что говорила она, совершенно превосходило мѣру человѣческаго разумѣнія.

-- И ты не хотѣла бы возвратиться къ Помпоніи?

-- Хотѣла бы всею душой, и возвращусь, если такова будетъ воля Божія.

-- Тогда я говорю тебѣ: возвращайся, и я поклянусь тебѣ своими ларами, что не подниму на тебя руки.

Лигія задумалась на минуту, потомъ отвѣтила:

-- Нѣтъ. Я не могу своихъ ближнихъ подвергать опасности. Цезарь не любитъ родъ Плавтіевъ. Еслибъ я возвратилась,-- ты знаешь, какъ при помощи невольниковъ разносится всякая новость по Риму,-- тогда и мое возвращеніе стало бы извѣстно и Неронъ несомнѣнно узналъ бы объ этомъ отъ своихъ невольниковъ. Тогда онъ покаралъ бы Авла или, самое меньшее, вновь взялъ бы меня къ себѣ.

-- Да, -- сказалъ Виницій и сморщилъ брови,-- это могло бы быть. Онъ сдѣлалъ бы это, хотя бы для того, чтобъ удовлетворить свою волю. Правда, что онъ только забылъ о тебѣ или не хотѣлъ думать,-- вѣдь, не ему, а мнѣ была сдѣлана непріятность. Но, можетъ быть... когда онъ отниметъ тебя у Авла, то отдастъ мнѣ, а я возвращу тебя Помпоніи.

Лигія съ грустью спросила его:

-- Виницій, ты хотѣлъ бы еще разъ видѣть меня на Палатинѣ?

Онъ стиснулъ зубы и отвѣтилъ:

-- Нѣтъ! Ты права. Я говорилъ, какъ глупецъ. Нѣтъ!

И вдругъ онъ увидалъ передъ собою какую-то бездонную пропасть. Онъ былъ патрицій, военный трибунъ, человѣкъ могущественный, по надъ всѣми силами міра, къ которому онъ принадлежалъ, стоялъ безумецъ, ни воли, ни злобы котораго никто предвидѣть не могъ. Не считаться съ ними, не бояться его могли развѣ такіе люди, какъ христіане, для которыхъ весь этотъ міръ,-- разлука, мученія, даже самая смерть,-- были ничѣмъ. Всѣ другіе должны были дрожать передъ цезаремъ. Гроза времени, въ которомъ жилъ Виницій, представилась передъ нимъ во всемъ своемъ чудовищномъ объемѣ. Онъ не могъ отдать Лигію Авлу изъ опасенія, чтобы чудовище не вспомнило о ней и не обратило на нее своего гнѣва. По этому же самому соображенію, еслибъ онъ теперь взялъ ее себѣ въ жены, то могъ бы подвергнуть опасности ее, себя, Авла и Помпонію. Одной минуты дурнаго расположенія духа цезаря было достаточно, чтобы погубить всѣхъ ихъ. Виницій въ первый разъ въ жизни почувствовалъ, что или міръ долженъ измѣниться и переродиться, или жизнь сдѣлается совершенно невозможною. Точно также онъ понялъ то, что недавно было неясно для него,-- что въ такія времена только одни христіане могли быть счастливыми.

Но, прежде всего, его охватило горе,-- онъ понялъ и то, что самъ такъ страшно спуталъ жизнь и свою, и Лигіи, и что изъ этой путаницы почти не было выхода, и подъ вліяніемъ этого горя онъ заговорилъ:

-- Знаешь ли ты, что ты счастливѣе меня?У тебя въ нищетѣ, въ этой бѣдной комнатѣ, среди грубыхъ людей, есть своя религія, свой Христосъ, а у меня ничего нѣтъ, кромѣ самого себя, и когда ты исчезла отъ меня, я сталъ нищимъ, у котораго нѣтъ ни кровли надъ головой, ни куска хлѣба. Ты мнѣ дороже всего свѣта. Я разыскивалъ тебя, потому что не могъ жить безъ тебя. Я не хотѣлъ ни пиршества, ни сна. Еслибъ не надежда, что я найду тебя, я бросился бы на мечъ, но я страшусь смерти, потому что не могъ бы смотрѣть на тебя. Я говорю тебѣ истинную правду, что не съумѣю жить безъ тебя и до сихъ поръ жилъ надеждой, что найду и увижу тебя. Помнишь ли ты наши бесѣды въ домѣ Авла? Однажды ты начертила на пескѣ рыбу, а я не понялъ, что это значитъ. Помнишь, какъ мы играли въ мячъ? Я и тогда любилъ тебя больше жизни, да и ты начала догадываться, что я люблю тебя... Пришелъ Авлъ, началъ стращать насъ Либитиной и прервалъ нашъ разговоръ. Помпонія на прощанье сказала Петронію, что Богъ единъ, всемогущъ и милосердъ, по намъ и въ голову не пришло, что вашъ Богъ -- Христосъ. Пусть Онъ отдастъ тебя мнѣ и я полюблю Его, хотя Онъ представляется мнѣ богомъ невольниковъ, чужеземцевъ и нищихъ. Ты сидишь возлѣ меня и думаешь только о Немъ одномъ. Думай и обо мнѣ, иначе я возненавижу Его. Для меня ты -- единственное божество. Благословенны твои отецъ и мать, благословенна земля, которая породила тебя. Я хотѣлъ бы обнять твои ноги и молиться тебѣ, тебѣ воздавать почести, тебѣ приносить жертвы, тебѣ дѣлать поклоны, ты, трижды божественная! Ты не знаешь, ты не можешь знать, какъ я люблю тебя!

Онъ провелъ рукою по поблѣднѣвшему лбу и сомкнулъ глаза. Его натура не знала преградъ какъ въ гнѣвѣ, такъ и въ любви. Онъ говорилъ восторженно, какъ человѣкъ, который пересталъ владѣть собою и не хочетъ знать никакой мѣры ни своимъ словамъ, ни своей любви, но говорилъ изъ глубины души и искренно. Было видно, что боль, восторгъ, страсть и обожаніе, накопившіеся въ его груди, наконецъ, хлынули неудержимымъ потокомъ словъ. Лигіи его рѣчь показалась богохульствомъ, но, однако, и ея сердце начало биться, какъ будто хотѣло разорвать стѣсняющую ея грудь тунику. Она не могла противиться сожалѣнію къ нему и состраданію къ его мученіямъ. Ее взволновала почтительность, съ которой онъ говорилъ съ ней. Она чувствовала, что ее любятъ и боготворятъ безгранично, чувствовала, что этотъ непреклонный и небезопасный человѣкъ теперь принадлежитъ ей душою и тѣломъ, какъ невольникъ, и это сознаніе его покорности и своей силы наполняло ее счастьемъ. Воспоминанія ожили въ ней въ одну минуту. Для нея онъ вновь сталъ такимъ же прекраснымъ и чуднымъ, какъ языческій богъ. Виницій, который въ домѣ Авла говорилъ ей о любви и пробуждалъ отъ сна ея, тогда еще полудѣтское сердце, онъ, поцѣлуи котораго она еще и теперь чувствовала на своихъ устахъ и изъ объятій котораго, словно изъ пламени, ее вырвалъ Урсъ,-- теперь, со своимъ восторгомъ, съ болѣзненнымъ выраженіемъ своего орлинаго лица, съ поблѣднѣвшимъ лицомъ и умоляющимъ выраженіемъ глазъ, раненый, изломанный страстью, любящій, боготворящій и покорный,-- онъ показался ей такимъ, какимъ она хотѣла видѣть его тогда и какого полюбила бы всею душою,-- болѣе дорогимъ, чѣмъ когда бы то ни было.

И Лигія вдругъ поняла, что можетъ придти минута, когда его любовь охватитъ и понесетъ ее, какъ вихрь, и, почувствовавъ это, испытала то же впечатлѣніе, какое за минуту испытывалъ и онъ,-- что будто она стоитъ на краю бездны. Такъ для этого она покинула домъ Авла? для этого спасалась бѣгствомъ? для этого столько времени пряталась въ убогой части города? Кто такой Виницій? Августіанинъ, солдатъ и придворный Нерона! Вѣдь, онъ принималъ же участіе въ его развратѣ и безумствахъ, какъ свидѣтельствовалъ пиръ, котораго Лигія не могла забыть; вѣдь, онъ, вмѣстѣ съ прочими, ходилъ въ храмы и приносилъ жертвы сквернымъ богамъ. Можетъ быть, онъ и не вѣрилъ въ нихъ, но, все-таки, отдавалъ имъ установленную честь. Вѣдь, это онъ преслѣдовалъ ее, чтобъ обратить ее въ свою рабу и любовницу, а, вмѣстѣ съ тѣмъ, ввергнуть въ страшный міръ роскоши, наслажденій, преступленія и пороковъ, взывающихъ къ Богу объ отмщеніи? Правда, онъ казался измѣнившимся, но, вѣдь, онъ самъ только что сказалъ ей, что если она будетъ думать о Христѣ больше, чѣмъ о немъ, то онъ готовъ возненавидѣть Христа. Лигіи показалось, что одна мысль о какой-нибудь другой любви, кромѣ любви къ Христу,-- уже прегрѣшеніе передъ Нимъ и передъ Его ученіемъ, и когда замѣтила, что на днѣ ея души могутъ пробудиться другія чувства и стремленія, ее охватила тревога за свое сердце и свою будущность.

Въ эту минуту душевнаго разлада Лигіи появился Главкъ, который пришелъ навѣстить больного и освѣдомиться объ его здоровьѣ. На лицѣ Виниція въ одно мгновеніе выразились гнѣвъ и неудовольствіе. Онъ сердился, что прервали его разговоръ съ Лигіей, и когда Главкъ началъ задавать ему вопросы, отвѣчалъ чуть не съ презрѣніемъ. Положимъ, скоро онъ опомнился, но если Лигія имѣла какія-нибудь заблужденія, что вечеръ, проведенный въ Остраніи, могъ произвести какое-нибудь вліяніе на неукротимую натуру Виниція, то эти заблужденія должны были разсѣяться. Онъ перемѣнился только по отношенію къ ней, но, помимо этого чувства, въ его груди осталось прежнее суровое и себялюбивое, настоящее римское волчье сердце, неспособное не только понимать кроткое христіанское ученіе, но даже и простую благодарность.

Она ушла, полная смущенія и безпокойства. Прежде въ молитвѣ она повергала передъ Христомъ сердце спокойное и чистое, какъ слеза, а теперь это спокойствіе было нарушено. Въ чашечку цвѣтка заползло ядовитое насѣкомое и начало жужжать въ ней. Даже сонъ, несмотря на двѣ безсонныя ночи, не принесъ ей успокоенія. Снилось ей, что въ Остраніи Неронъ, во главѣ свиты августиніанъ, вакханокъ, корибантовъ и гладіаторовъ, давитъ колесницей, украшенной розами, толпы христіанъ, а Виницій схватываетъ ее въ объятія, втаскиваетъ на квадригу и, прижимая къ сердцу, шепчетъ: "Пойдемъ съ нами!"

XXVII.

Съ этой минуты Лигія рѣже показывалась въ общей комнатѣ и рѣже приближалась къ ложу Виниція, но, тѣмъ не менѣе, спокойствіе ея не возвращалось. Она видѣла, что Виницій слѣдитъ за нею умоляющими глазами, какъ милости, ожидаетъ каждаго ея слова, страдаетъ и не смѣетъ жаловаться, чтобы не оттолкнуть ее отъ себя, что она одна -- его здоровье и радость, и тогда сердце Лигіи наполнялось жалостью къ нему. Вскорѣ она замѣтила, что чѣмъ болѣе старается избѣгать его, тѣмъ жалость ея увеличивается, и въ силу этого ея чувство къ нему становится болѣе трогательнымъ. Спокойствіе покинуло ее. По временамъ она говорила себѣ, что, собственно говоря, она постоянно должна быть возлѣ Виниція, во-первыхъ, потому, что божественное ученіе повелѣваетъ платить добромъ за зло, а, во-вторыхъ, что, разговаривая съ нимъ, она могла бы привлечь его къ этому ученію. Но, вмѣстѣ съ тѣмъ, совѣсть говорила ей, что она обманываетъ себя и къ Виницію ее тянетъ что-то совсѣмъ другое,-- именно его любовь и его обаяніе. Такимъ образомъ, она жила въ вѣчномъ разладѣ съ собою, и разладъ этотъ увеличивался съ каждымъ днемъ. Иногда ей казалось, что ее окружаетъ какая-то сѣть, и она, желая освободиться, запутывалась все болѣе. Теперь она должна была признаться себѣ, что присутствіе Виниція становится необходимымъ для нея, голосъ его все болѣе и болѣе милымъ, и что ей нужно напрягать всѣ силы, чтобы противиться желанію сидѣть у его ложа. Когда она приближалась къ нему и лицо его прояснялось, радость заливала и ея сердце. Однажды она замѣтила слѣды слезъ на его рѣсницахъ и въ первый разъ въ жизни ей пришла мысль, что она могла бы осушить ихъ поцѣлуями. Устрашенная этою мыслью, полная презрѣнія къ себѣ, она проплакала всю слѣдующую ночь.

А Виницій былъ терпѣливъ, какъ будто далъ обѣтъ терпѣнія. Когда глаза его вспыхивали нетерпѣніемъ, своеволіемъ и гнѣвомъ, онъ вдругъ сдерживался и потомъ безпокойно смотрѣлъ на Лигію, какъ будто прося у нея прощенія, и ее это омрачало еще больше. Она никогда не предполагала, что ее такъ любятъ, и когда думала объ этомъ, то чувствовала себя, въ одно и то же время, и виновной, и счастливой. А Виницій, дѣйствительно, измѣнялся. Въ его разговорахъ съ Главкомъ слышалось менѣе гордости. Часто приходило ему въ голову, что и этотъ бѣдный врачъ-невольникъ, и старуха Миріамъ, которая окружала его заботами, и Криспъ, вѣчно погруженный въ молитву,-- что все это люди. Онъ дивился этимъ мыслямъ, но они, однако, навѣщали его. Урса онъ полюбилъ и теперь разговаривалъ съ нимъ по цѣлымъ днямъ, потому что могъ говорить съ нимъ о Лигіи, а гигантъ былъ неисчерпаемъ въ своихъ разсказахъ, и, оказывая больному необходимыя услуги, началъ проявлять къ нему что-то вродѣ привязанности. Лигія для Виниція всегда была существомъ, принадлежащимъ къ другому виду, неизмѣримо высшимъ, чѣмъ тѣ, которые окружали ее, тѣмъ не менѣе, однако, онъ началъ присматриваться къ людямъ простымъ и убогимъ,-- чего никогда не дѣлалъ прежде,-- и началъ открывать въ нихъ интересныя стороны, о существованіи которыхъ до сихъ поръ не имѣлъ понятія. Только Назарія онъ не могъ выносить,-- ему казалось, что молодой мальчикъ осмѣливается любить Лигію. Правда, онъ долго воздерживался и не высказывалъ своего нерасположенія, но однажды, когда мальчикъ принесъ Лигіи двѣ перепелки, купленныя на рынкѣ на заработанныя имъ деньги, въ Виниціи заговорилъ потомокъ квиритовъ, для котораго сынъ чужого народа значилъ меньше, чѣмъ самый ничтожный червякъ. Слыша благодарность Лигіи, онъ страшно поблѣднѣлъ, а когда Назарій вышелъ за водою для птицъ, сказалъ:

-- Лигія, можешь ли терпѣть, чтобъ онъ приносилъ тебѣ подарки? Развѣ ты не знаешь, что людей его народа греки называютъ жидовскими собаками?

-- Я не знаю, какъ ихъ называютъ греки, -- отвѣтила Литія,-- но знаю, что Назарій христіанинъ и братъ мой.

Она посмотрѣла на него съ горемъ и удивленіемъ, потому чтоонъ уже отвыкъ отъ подобныхъ вспышекъ. Виницій стиснулъ зубы, чтобы не сказать ей, что такого ея "брата" онъ приказалъ бы на смерть заколотить палками или сослалъ бы на свои сицилійскіе виноградники, чтобъ онъ въ кандалахъ копалъ землю... Но, однако, онъ сдержался, подавилъ въ себѣ гнѣвъ и спустя немного отвѣтилъ:

-- Прости меня, Лигія. Для меня ты -- царская дочь и пріемная дочь Авла.

И онъ переломилъ себя до такой степени, что когда Назарій вновь появился въ комнатѣ, Виницій обѣщалъ ему, по возвращеніи на свою виллу, подарить пару павлиновъ или фламинговъ, которые массами водились въ его садахъ.

Лигія поняла, чего ему стоили подобныя побѣды надъ собой, и чѣмъ больше онъ одерживалъ ихъ, тѣмъ больше ея сердце склонялось къ нему. Но его заслуга по отношенію къ Назарію была меньше, чѣмъ она предполагала. Виницій временно могъ разсердиться на него, но не могъ ревновать къ нему. Сынъ Миріамъ, дѣйствительно, въ глазахъ Виниція значилъ не больше собаки и, кромѣ того, былъ мальчикъ, который если и любилъ Лигію, то любилъ любовью безсознательною и покорною. Большую борьбу долженъ былъ вести съ собою молодой трибунъ, чтобы примириться, хотя бы молчаливо, съ тѣмъ почитаніемъ, которымъ среди этихъ людей было окружено имя Христа, и съ Его ученіемъ. Съ этой стороны въ Виниціи происходили странныя явленія. Какъ бы то ни было, то было ученіе, которому Лигія вѣрила и которое, по тому самому, онъ готовъ былъ признать. Потомъ, чѣмъ больше онъ выздоравливалъ, тѣмъ лучше вспоминалъ весь рядъ событій, протекшихъ съ извѣстной ночи въ Остраніи, весь рядъ понятій, которыя съ тѣхъ поръ образовались въ его головѣ, и тѣмъ сильнѣе удивлялся нечеловѣческой силѣ этого ученія, которое такимъ кореннымъ образомъ перерождало человѣческія души. Онъ понималъ, что въ этомъ ученіи кроется что-то необычайное, чего еще до сихъ поръ не было на свѣтѣ, и чувствовалъ, что еслибъ оно охватило весь міръ, если бы вселило въ него свою любовь и свое милосердіе, то наступила бы эпоха, напоминающая ту, когда надъ вселенной царствовалъ не Зевсъ, а Сатурнъ. Онъ не смѣлъ сомнѣваться ни въ чудесномъ зачатіи Христа, ни въ Его воскресеніи, ни въ другихъ чудесахъ. Близкіе свидѣтели, которые говорили объ этомъ, черезъ-чуръ заслуживали вѣроятія, черезъ-чуръ гнушались ложью, чтобъ ихъ можно было заподозрить въ сообщеніи небывалыхъ вещей. Наконецъ, римскій скептицизмъ дозволялъ себѣ не вѣрить въ боговъ, но въ чудеса вѣрилъ. И вотъ Виницій стоялъ передъ лицомъ какой-то странной загадки, которую не умѣлъ распутать. Съ другой стороны, все это ученіе казалось ему такимъ несоотвѣтственнымъ существующему порядку вещей, настолько неудобнымъ для проведенія въ жизнь и такимъ безумнымъ, какъ никакое другое. По его мнѣнію, люди въ Римѣ и во всемъ свѣтѣ могли быть дурными, но порядокъ вещей вездѣ былъ хорошъ. Напримѣръ, если бы цезарь былъ достойнымъ человѣкомъ, если бы сенатъ состоялъ не изъ такихъ изнегодяйничавшихся развратниковъ, а изъ такихъ людей, какъ Тразеа, чего еще можно было желать? Вѣдь, римскій міръ и римское верховенство были вещами хорошими, классификація людей умна и справедлива, а христіанское ученіе, по разумѣнію Виниція, должно было бы смутить весь порядокъ, подорвать римское владычество и стереть всю разницу между людьми. И что же тогда сталось хотя бы съ римскою властью и съ Римскимъ государствомъ? Неужели римляне могли бы перестать властвовать надъ міромъ или признать цѣлое стадо покоренныхъ ими народовъ равными себѣ? Это ужь не умѣщалось въ головѣ патриція. И, притомъ, это ученіе было противно всѣмъ его вкусамъ, привычкамъ, характеру и понятіямъ о жизни. Онъ просто не могъ вообразить, какъ онъ существовалъ бы, если бы принялъ его. Онъ боялся его, удивлялся ему, но противъ него возмущалась вся его натура. Наконецъ, онъ понималъ, что только оно раздѣляетъ его съ Лигіей, и когда думалъ объ этомъ, то ненавидѣлъ его всѣми силами души. Однако, онъ могъ уже понимать, что это оно одарило Лигію такою необыкновенною, необъяснимою красотой, которая въ его сердцѣ, кромѣ любви, возбудила уваженіе, кромѣ страсти -- поклоненіе, обратило ее въ самое дорогое для него существо. А тогда ему снова хотѣлось любить Христа, и онъ понималъ ясно, что долженъ или полюбить, или возненавидѣть Его, а равнодушнымъ къ Нему остаться не можетъ. На него точно напирали двѣ противуположныя волны, онъ колебался въ мысляхъ, колебался въ чувствахъ, ничего не могъ избрать и только склонялъ голову и оказывалъ молчаливую честь этому непонятному для него Богу только потому, что Онъ былъ Богомъ Лигіи.

Лигія видѣла, что въ немъ происходитъ, какую ломку переживаетъ онъ, какъ его натура отвергаетъ ученіе Христа, и если, съ одной стороны, это смертельно огорчало ее, то, съ другой, жалость, состраданіе и признательность за молчаливое почитаніе, какое онъ оказывалъ Христу, склоняли къ нему съ непреоборимою силой ея сердце. Она вспомнила Помпонію Грецину и Авла. Для Помпоніи источниками неустанной скорби и никогда не высыхающихъ слезъ была мысль, что она за гробомъ не найдетъ Авла. Лигія теперь лучше начала понимать эту горечь и эту боль. И она встрѣтила дорогое существо, съ которымъ ей грозила вѣчная разлука. Иногда она почти заблуждалась, что его душа еще откроется для Христовой правды, по заблужденіе это не могло долго удерживаться. Она уже хорошо знала и понимала его. Виницій -- христіанинъ! Эти понятія даже въ ея неопытной головѣ не могли помѣститься рядомъ. Если разсудительный и серьезный Авлъ не могъ обратиться въ христіанство подъ вліяніемъ мудрой и совершенной Помпоніи, то какъ же сдѣлается христіаниномъ Виницій? На это не было отвѣта или, вѣрнѣе, былъ одинъ, что для него нѣтъ ни надежды, ни спасенія.

И тутъ же Лигія со страхомъ замѣтила, что приговоръ, висящій надъ нимъ и обрекающій его на гибель, вмѣсто того, чтобъ отвращать ее отъ него, благодаря состраданію, дѣлаетъ его еще болѣе дорогимъ для нея. По временамъ ей хотѣлось искренно поговорить съ нимъ объ его темномъ прошломъ, но когда однажды она сѣла возлѣ него и сказала, что внѣ христіанскаго ученія нѣтъ жизни, онъ приподнялся на своемъ здоровомъ локтѣ, вдругъ опустилъ голову на ея колѣни и проговорилъ: "Ты -- жизнь!" Тогда дыханіе замерло въ ея груди, силы покинули ее, какая-то сладостная дрожь пробѣжала по всему ея тѣлу. Схватившись руками за его виски, она силилась приподнять его голову, но, притомъ, сама наклонилась къ нему такъ, что губами коснулась его волосъ.

Съ минуту въ какомъ-то упоеніи они оба боролись съ собой и съ любовью, которая толкала одного къ другому, наконецъ, Лигія вскочила и убѣжала, чувствуя, что по жиламъ ея пробѣгаетъ огонь, а голова идетъ кругомъ. Это была послѣдняя капля, переполнившая и безъ того полный сосудъ. Виницій не догадывался, какъ дорого ему придется оплатить счастливую минуту, но Лигія поняла, что теперь она сама нуждается въ помощи. Ночь послѣ этого вечера она провела безъ сна, въ слезахъ и молитвѣ, съ сознаніемъ, что недостойна молиться и не можетъ быть услышана. На другой день она вышла изъ кубикула рано и вызвала Криспа въ садовую бесѣдку, оплетенную плющемъ и увядшею павиликой, открыла ему всю душу и умоляла, въ то же время, чтобъ онъ позволилъ ей покинуть домъ Миріамъ, потому что она не довѣряетъ себѣ и не можетъ пересилить своей любви къ Виницію.

Криспъ, который былъ человѣкомъ старымъ, суровымъ и погруженнымъ въ вѣчный экстазъ, одобрилъ намѣреніе Лигіи покинуть домъ Миріамъ, за то не нашелъ словъ прощенія для грѣшной, по его понятіямъ, любви. Сердце его преисполнилось негодованіемъ при одной мысли, что та Лигія, которой онъ покровительствовалъ съ минуты ея бѣгства, которую онъ полюбилъ, утвердилъ въ вѣрѣ и на которую до сихъ поръ смотрѣлъ, какъ на бѣлую лилію, возросшую на почвѣ христіанскаго ученія и неоскверненную никакимъ земнымъ дуновеніемъ, могла въ своей душѣ найти мѣсто для другой любви, кромѣ любви небесной. Онъ думалъ до сихъ поръ, что нигдѣ, во всемъ свѣтѣ болѣе чистое сердце не бьется любовью ко Христу, и хотѣлъ принести его въ жертву Ему, какъ перлъ, какъ сокровище, какъ дорогое дѣло своихъ рукъ, и испытанное имъ разочарованіе наполнило его изумленіемъ и горечью.

-- Иди и моли Бога простить твои вины,-- сурово сказалъ онъ.-- Бѣги, пока злой духъ, который опуталъ тебя, не доведетъ тебя до совершеннаго паденія и пока ты не отречешься отъ Избавителя. Богъ умеръ для тебя на крестѣ, чтобы собственною кровью окропить твою душу, а ты предпочла полюбить того, кто хотѣлъ сдѣлать тебя своею наложницей. Богъ чудомъ избавилъ тебя изъего рукъ, но ты открыла сердце для нечистой страсти и полюбила сына тьмы. Кто онъ такой? Другъ и слуга антихриста, сообщникъ его распутства и преступленій. Куда онъ поведетъ тебя, если не въ ту бездну, въ Содомъ, въ которомъ живетъ самъ и который Богъ разрушитъ огнемъ своего гнѣва? А я говорю тебѣ: лучше бы ты умерла, лучше бы стѣны этого дома свалились на твою голову раньше, чѣмъ этотъ змѣй вползъ въ твою грудь и осквернилъ ее ядомъ своего беззаконія.

Онъ увлекался все больше. Вина Лигіи наполняла его не только гнѣвомъ, но и отвращеніемъ и презрѣніемъ къ человѣческой природѣ вообще, а въ особенности къ природѣ женщины, которую даже христіанское ученіе не могло охранить отъ слабости Евы. Для него ничего не значило, что дѣвушка осталась еще чистою, что хотѣла бѣжать отъ этой любви и каялась въ ней съ горемъ и сокрушеніемъ. Криспъ хотѣлъ бы обратить ее въ ангела и вознести на высоту, гдѣ существуетъ только любовь ко Христу, а она полюбила августіанина. Одна мысль объ этомъ преисполняла его сердце гнѣвомъ, усиливаемымъ чувствомъ разочарованія. Нѣтъ, онъ не могъ ей простить этого! Слова гнѣва палили его уста на подобіе раскаленныхъ углей; онъ еще боролся съ собой, чтобы не выговорить ихъ, и только потрясалъ своими исхудавшими руками надъ испуганною дѣвушкой. Лигія чувствовала себя виновной, но виновной не до такой степени; она думала даже, что ея удаленіе изъ дома Миріамъ будетъ побѣдой надъ искушеніемъ и, смягчитъ ея вину. Криспъ стеръ ее въ прахъ; онъ показалъ ей все ничтожество и несовершенство ея души, а этого она до сихъ поръ не подозрѣвала. Она даже думала, что старый пресвитеръ, который со времени ея бѣгства изъ Палатина относился къ ней поотцовски, выкажетъ немного состраданія, утѣшитъ ее ободритъ, укрѣпитъ.

-- Я посвящаю Богу мою обманутую надежду и мою скорбь,-- продолжалъ Криспъ,-- но ты обманула и Избавителя, ибо погрязла въ болотѣ, испаренія котораго отравили тебѣ душу. Ты могла бы посвятить ее Христу, какъ многоцѣнный сосудъ, и сказать Ему: "Исполни ее, Боже, Твоею милостію!" -- а ты предпочла отдать ее слугѣ злого духа. Да проститъ тебя Богъ и да сжалится надъ тобой, потому что я... пока ты не отженишь отъ себя змія... я, который считалъ тебя избранницей...

И онъ вдругъ замолчалъ, потому что замѣтилъ, что они были не одни.

Сквозь увядшую павилику и плющъ, одинаково зеленѣющійся какъ лѣтомъ, такъ и зимою, онъ увидалъ двоихъ людей, изъ которыхъ одинъ былъ апостолъ Петръ. Другого онъ не могъ узнать сразу, потому что плащъ изъ грубой волосяной ткани, называемой "cilium", прикрывалъ часть его лица. Съ минуту Криспу даже казалось, что это Хилонъ.

Петръ и его спутникъ, услыхавъ возвышенный голосъ Криспа, вошли въ бесѣдку и сѣли на каменную скамью. Спутникъ Петра открылъ свое лицо, съ лысымъ черепомъ, только на бокахъ покрытымъ вьющимися волосами, съ красными рѣсницами и искривленнымъ носомъ,-- лицо безобразное и, вмѣстѣ съ тѣмъ, вдохновенное. И Криспъ узналъ въ немъ Павла изъ Тарса.

Лигія бросилась на колѣни, въ отчаяніи обхватила руками ноги Петра и, прижавъ свою измученную головку къ складкамъ его плаща, застыла въ молчаніи.

Петръ сказалъ:

-- Миръ душамъ вашимъ.

И, видя дѣвушку у своихъ ногъ, спросилъ, что это значитъ? Тогда Криспъ началъ разсказывать все, въ чемъ ему покаялась Лигія,-- о ея грѣшной любви, о ея желаніи бѣжать изъ дома Миріамъ, о своей скорби, что душа, которую онъ хотѣлъ отдать Христу чистою, какъ слеза, осквернила себя земнымъ чувствомъ къ участнику во всѣхъ преступленіяхъ, въ которыхъ погрязалъ языческій міръ и которыя взывали къ Богу объ отмщеніи.

Во время его разсказа Лигія все крѣпче обнимала ноги апостола, какъ бы желая вымолить хоть каплю состраданія.

Апостолъ выслушалъ все до конца, наклонился и положилъ свою дряхлую руку на Лигію, потомъ поднялъ глаза на стараго священника и сказалъ:

-- Криспъ, развѣ ты не слыхалъ, что нашъ возлюбленный Господь былъ на брачномъ пиршествѣ въ Канѣ и благословилъ любовь между мужчиной и женщиной?

Руки Криспа опустились и онъ съ удивленіемъ посмотрѣлъ на апостола.

А Петръ, помолчавъ съ минуту, спросилъ снова:

-- Криспъ, думаешь ли ты, что Христосъ, который дозволялъ Маріи Магдалинѣ лежать у Своихъ ногъ и который простилъ блудницѣ, отвернулся бы отъ этого ребенка, чистаго, какъ полевая лилія?

Лигія, съ рыданіемъ, еще сильнѣе прижалась къ ногамъ Петра. Она поняла, что не напрасно искала здѣсь защиты. Апостолъ поднялъ ея облитое слезами лицо и обратился къ ней:

-- Пока очи того, кого ты любишь, не откроются для свѣта правды, избѣгай его, чтобъ онъ не ввелъ тебя въ грѣхъ, но молись за него и знай, что нѣтъ вины въ любви твоей, а такъ какъ ты хочешь скрыться отъ искушенія, то эта заслуга будетъ зачтена тебѣ. Не отчаивайся и не плачь, ибо, говорю я тебѣ, милость Избавителя не оставила тебя и молитвы твои будутъ услышаны, а послѣ скорби начнутся дни радости.

Онъ возложилъ обѣ руки на ея голову и, поднявъ глаза къ небу, благословилъ ее. Лицо его свѣтилось неземною кротостью.

Сокрушенный Криспъ съ покорностью началъ оправдываться:

-- Я согрѣшилъ противъ милосердія,-- сказалъ онъ,-- но я думалъ, что, допуская до сердца земную любовь, она отрекается отъ Христа.

Петръ отвѣтилъ:

-- Три раза я отрекался отъ Него, а, однако, Онъ простилъ меня и повелѣлъ пасти овецъ своихъ.

-- Потому,-- закончилъ Криспъ,-- что Виницій августіанинъ.

-- Христосъ сокрушалъ еще болѣе твердыя сердца,-- сказалъ Петръ.

На это Павелъ Тарсянинъ, который молчалъ до тѣхъ поръ, приставилъ палецъ къ своей груди и, указывая на себя, сказалъ:

-- Это я, который преслѣдовалъ и предавалъ смерти слугъ Христовыхъ. Когда убивали Стефана, я охранялъ платья тѣхъ, которые избивали его каменьями; я хотѣлъ истребить правду во всѣхъ земляхъ, обитаемыхъ людьми, и, однако, Господь предназначилъ мнѣ, чтобъ я проповѣдывалъ Его ученіе по всѣмъ этимъ землямъ, и я проповѣдывалъ Его въ Іудеѣ, въ Греціи, на островахъ и въ этомъ безбожномъ городѣ, когда я, какъ узникъ, проживалъ въ немъ, а теперь, когда меня вызвалъ Петръ, нашъ пастырь, я вступлю въ этотъ домъ, чтобы пригнуть эту гордую голову къ стопамъ Христа, бросить зерно на эту каменистую почву, которую Господь умягчитъ, дабы она принесла обильную жатву.

И онъ всталъ. Этотъ невысокій, сгорбленный человѣкъ теперь показался Криспу тѣмъ, чѣмъ онъ былъ въ дѣйствительности,-- гигантомъ, который потрясетъ міръ въ его основаніяхъ и покоритъ земли и народы.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ.

I.

Петроній Виницію:

"Сжалься, carissime, не подражай въ письмахъ ни спартанцамъ, ни Юлію Цезарю. Если бы ты, какъ онъ, могъ написать: "veni, vidi, vici" {Пришелъ, увидѣлъ, побѣдилъ.}, то я еще понималъ бы такой лаконизмъ. Но твое письмо, въ концѣ-концовъ, обозначаетъ: "veni, vici, fugi" {Пришелъ, увидѣлъ, бѣжалъ.}, а такъ какъ подобный конецъ дѣда прямо противенъ твоей натурѣ, потому что ты былъ раненъ и съ тобою творились вещи необычайныя, то твое письмо требуетъ объясненія. Я глазамъ не повѣрилъ, когда прочиталъ, что лигіецъ задушилъ Кротона такъ же легко, какъ каледонскій песъ душитъ волка въ ущельяхъ Гиберніи {Caledonia -- Шотландія, Hibernia -- Ирландія.}. Этотъ человѣкъ стоитъ столько золота, сколько вѣситъ самъ, и отъ него зависитъ сдѣлаться любимцемъ цезаря. Когда я возвращусь въ городъ, то долженъ буду свести съ нимъ близкое знакомство и прикажу съ него отлить статую изъ бронзы. Мѣднобородый лопнетъ отъ любопытства, когда я скажу ему, что это съ натуры. Настоящія атлетическія тѣла теперь все рѣже и рѣже и въ Италіи, и въ Греціи,-- о Востокѣ и говорить нечего. У германцевъ, хотя они и рослый народъ, мускулы покрыты жиромъ,-- больше объема, чѣмъ силы. Разспроси у лигійца, составляетъ ли онъ исключеніе, или въ его странѣ найдется много людей, похожихъ на него. Можетъ быть, тебѣ или мнѣ придется по должности когда-нибудь устраивать пиршества,-- хорошо было бы знать, гдѣ искать лучшія тѣла.

Но слава богамъ, восточнымъ и западнымъ, что ты вышелъ живымъ изъ подобныхъ рукъ. Ты остался живъ, конечно, потому, что ты патрицій и сынъ консулярнаго мужа, но все, что встрѣтило тебя, изумляетъ меня въ высшей степени, и это кладбище, на которомъ ты очутился среди христіанъ, и они сами, и ихъ поведеніе съ тобой, и второе бѣгство Лигіи, и, наконецъ, та грусть и тревога, какою вѣетъ отъ твоего короткаго письма. Объясни мнѣ все, потому что многихъ вещей я не понимаю, а если хочешь знать правду, то я скажу тебѣ, что не понимаю ни христіанъ, ни тебя, ни Лигію. И не удивляйся, что я, котораго, за исключеніемъ собственной особы, мало что интересуетъ на свѣтѣ, такъ тщательно разспрашиваю объ всемъ этомъ. Причиною всего, что произошло,-- я,-- значитъ, до нѣкоторой степени это мое дѣло. Пиши скорѣе, потому что я не могу знать, когда мы увидимся. Въ головѣ мѣднобородаго намѣренія мѣняются, какъ весенніе вѣтры. Нынѣ, сидя въ Беневентѣ, онъ имѣетъ намѣреніе ѣхать прямо въ Грецію и не возвращаться въ Римъ. Тигеллинъ, однако, совѣтуетъ ему возвратиться хоть на нѣкоторое время, иначе народъ, стосковавшійся по немъ (читай: по играмъ и хлѣбу), можетъ взбунтоваться. Какъ пойдутъ дѣла, я не знаю. Если Ахайя перевѣситъ, то, можетъ быть, намъ захочется Египта. Я сильно настаиваю, чтобы ты пріѣхалъ сюда, и считаю, что въ теперешнемъ положеніи твоей души путешествіе и наши удовольствія были бы для тебя лѣкарствомъ, но ты могъ бы не застать насъ. Подумай, въ такомъ случаѣ, не предпочтешь-ли ты отдохнуть въ своихъ сицилійскихъ имѣніяхъ, чѣмъ сидѣть въ Римѣ? Пиши мнѣ о себѣ подробнѣе и прощай. Желаній никакихъ, кромѣ желанія тебѣ быть здоровымъ, на этотъ разъ я не добавляю, потому что, клянусь Поллуксомъ! не знаю, чего пожелать тебѣ".

Виницій, получивъ это письмо, сначала не имѣлъ ни малѣйшей охоты отвѣчать на него. У него было какое-то чувство, что отвѣчать не стоитъ, что это ни на что не нужно, ничего не выяснитъ и ничего не распутаетъ. Его охватывало равнодушіе и сознаніе тщетности жизни. При этомъ ему казалось, что Петроній ни въ какомъ случаѣ не пойметъ его,-- произошло что-то такое, что отдалило ихъ другъ отъ друга. Онъ не могъ даже поладить самъ съ собою. Изъ-за Тибра въ свою роскошную "инсулу" въ Каринахъ онъ возвратился еще слабымъ, истощеннымъ и въ первые дни испытывалъ нѣкотоpoe удовольствіе отъ удобствъ и роскоши, которыя окружали его. Но удовольствіе это длилось недолго. Вскорѣ онъ почувствовалъ, что живетъ въ пустотѣ, что все, что до сихъ поръ составляло интересъ его жизни, или совершенно не существуетъ для него, или уменьшилось до едва замѣтныхъ размѣровъ. Онъ испытывалъ чувство, какъ будто въ его душѣ подрѣзали тѣ нити, которыя до сихъ поръ соединяли его съ жизнью, а никакихъ другихъ не навязали. Подумалъ онъ о томъ, что могъ бы поѣхать въ Беневентъ, а потомъ въ Ахайю, и ему стало скучно. "Зачѣмъ? На что мнѣ это можетъ пригодиться?" -- вотъ первые вопросы, которые промелькнули въ его головѣ. Точно также впервые въ жизни онъ подумалъ, что еслибъ онъ поѣхалъ, то бесѣда съ Петроніемъ, его остроуміе, изящество, его блестящія опредѣленія мысли и подборъ мѣткихъ словъ для каждаго понятія въ настоящее время могли бы надоѣсть ему. Съ другой стороны, однако, ему начало надоѣдать и одиночество. Всѣ его знакомые жили съ цезаремъ въ Беневентѣ, и Виницій принужденъ былъ сидѣть дома одинъ, съ головою, полною мыслей, съ сердцемъ, полнымъ чувствъ, въ которыхъ онъ не могъ дать себѣ отчета. Бывали минуты, когда онъ думалъ, что еслибъ ему можно было съ кѣмъ-нибудь поговорить обо всемъ, что въ немъ происходитъ, то, можетъ быть, ему удалось бы какимъ-нибудь образомъ схватить это, упорядочить, разсмотрѣть получше. Подъ вліяніемъ этой надежды, послѣ нѣсколькихъ дней колебанія онъ рѣшилъ отвѣтить Петронію, и хотя не былъ увѣренъ, что пошлетъ ему этотъ отвѣтъ, набросалъ его въ слѣдующихъ словахъ:

"Ты хочешь, чтобъ я писалъ тебѣ подробно,-- согласенъ;хочешь, чтобъ я писалъ яснѣе,-- не знаю, могу ли сдѣлать это, потому что и самъ не умѣю развязать множество узловъ. Я тебѣ сообщалъ уже о своемъ пребываніи среди христіанъ, объ ихъ поступкахъ съ врагами, къ которымъ они имѣли право причислить меня и Хилона, о добротѣ, съ которой они ухаживали за мной, наконецъ, объ исчезновеніи Лигіи. Нѣтъ, дорогой, меня пощадили не потому, что я сынъ консулярнаго мужа. Такихъ соображеній для нихъ не существуетъ, потому что они простили и Хилону, хотя я самъ поощрялъ ихъ, чтобъ они зарыли его въ саду. То люди, которыхъ до сихъ поръ свѣтъ не видалъ, и ученіе, о которомъ до сихъ поръ свѣтъ не слыхалъ. Ничего другого я сказать не могу, и кто захочетъ мѣрять ихъ нашею мѣрой, тотъ ошибется. За то я скажу тебѣ, что еслибъ я лежалъ со сломанною рукой въ собственномъ домѣ и если бы за мной ухаживали мои люди или даже мои родственники, конечно, мнѣ было бы удобнѣе, но я не увидалъ бы и половины той заботливости, какою они окружали меня. Знай также и то, что и Литія совсѣмъ не такова, какъ другія. Еслибъ она была моею женой или сестрой, то и тогда не могла бы нѣжнѣе относиться ко мнѣ. Не разъ радость заливала мое сердце, и я думалъ, что только любовь можетъ внушить такую нѣжность. Не разъ я читалъ эту любовь на ея лицѣ и въ ея взглядѣ и, повѣришь ли, тогда, среди этихъ простыхъ людей, въ убогой комнатѣ, которая служила имъ, въ одно и то же время, и кухней, и триклиніемъ^ чувствовалъ себя болѣе счастливымъ, чѣмъ когда бы то ни было. Нѣтъ, она относилась ко мнѣ не равнодушно, и я до сихъ поръ не могу объ этомъ думать иначе. Но, однако, та же самая Литія потихоньку отъ меня покинула жилище Миріамъ. Я теперь по цѣлымъ днямъ сижу съ головою, склоненною на руки, и думаю, зачѣмъ она сдѣлала это? Я, кажется, писалъ тебѣ, что самъ обѣщалъ возвратить ее въ домъ Авла. Она отвѣтила мнѣ, что это невозможно и потому, что Авлъ съ семьей уѣхалъ въ Сицилію, и потому, что вѣсть о ея возвращеніи, переходя изъ дома въ домъ, дойдетъ до Палатина. Цезарь снова могъ бы отобрать ее отъ Авла. Все это правда. Но, вѣдь, она знала, однако, что больше я не буду навязываться ей, что я покидаю путь насилія, а такъ какъ я не могу ни перестать любить ее, ни жить безъ нея, то введу ее въ свой домъ чрезъ увѣнчанныя двери и посажу у очага на освященной шкурѣ. А она, все-таки, ушла! Зачѣмъ? Ей ничто не угрожало. Если она не любила, то могла бы отвергнуть меня. За день передъ этимъ я познакомился со страннымъ человѣкомъ, нѣкіимъ Павломъ Тарсяниномъ, который говорилъ со мной о Христѣ и Его ученіи, и говорилъ такъ сильно, что мнѣ казалось, будто каждое его слово, помимо его воли, обращаетъ въ пепелъ всѣ основанія нашего міра. Этотъ самый человѣкъ навѣстилъ меня послѣ исчезновенія Литіи и сказалъ мнѣ: "Когда Богъ откроетъ твои глаза на свѣтъ и сниметъ съ нихъ пелену, какъ снялъ съ моихъ, тогда ты почувствуешь, что она поступила правильно, и тогда, можетъ быть, найдешь ее". И вотъ я ломаю голову надъ этими словами, какъ будто слышалъ ихъ изъ устъ Дельфійской пнеіи. По временамъ мнѣ кажется, что я уже понимаю что-то. Они, любя людей вообще,-- враги нашей жизни, нашихъ боговъ и... нашихъ преступленій. Лигія бѣжала отъ меня, какъ отъ человѣка, который принадлежитъ къ тому міру и съ которымъ должна была бы вести жизнь, по понятіямъ христіанъ, преступную. Ты скажешь, что еслибъ она могла отвергнуть меня, то ей незачѣмъ было удаляться. А если и она любитъ меня? Въ такомъ случаѣ, она бѣжала отъ своей любви. При одной мысли объ этомъ мнѣ хочется разослать невольниковъ по всѣмъ переулкамъ Рима и приказать имъ, чтобъ они кричали по домамъ: "Возвратись, Лигія!" Но я перестаю понимать, зачѣмъ она сдѣлала это. Наконецъ, вѣдь, я не мѣшалъ бы ей вѣрить въ ея Христа и самъ бы воздвигъ Ему алтарь въ своемъ атріи. Чѣмъ мнѣ могъ бы помѣшать одинъ новый богъ и почему бы я не увѣровалъ въ него,-- я, который не особенно вѣрю въ старыхъ? Я знаю съ полною достовѣрностью, что христіане никогда не лгутъ, а они говорятъ, что Онъ воскресъ. А, вѣдь, человѣкъ сдѣлать этого не могъ. ПавелъТарсянинъ -- римскій гражданинъ, но, какъ еврей, онъ знаетъ древнія еврейскія книги и говорилъ мнѣ, что пришествіе Христа было предсказано пророками нѣсколько тысячъ лѣтъ тому назадъ. Все это вещи необычайныя, но развѣ необычайность не окружаетъ насъ со всѣхъ сторонъ? Объ Аполлоніи Тіанскомъ {Аполлоній Тіанскій родился въ Каппадокіи немногимъ позже Христа. Онъ придерживался системы пиѳагорейской философіи, смѣшанной съ неоплатоническими идеями. Его строго-аскетическій образъ жизни и приписываемыя ему чудеса доставили ему всеобщее уваженіе. Языческіе писатели (наприм., Гіероклъ) сопоставляли его съ Христомъ, противъ чего возставали христіанскіе епископы (наприм., Евсевій).} еще не перестали говорить. Павелъ утверждаетъ, что цѣлой толпы боговъ нѣтъ, а есть только одинъ, и это кажется мнѣ справедливымъ. Кажется, и Сенека придерживается такого же мнѣнія, да и до него многіе думали такъ же. Христосъ былъ, отдалъ себя на пропятіе для спасенія міра и воскресъ. Все это совершенно вѣрно и поэтому я не вижу повода, зачѣмъ мнѣ упорствовать въ противномъ мнѣніи и почему бы не воздвигнуть ему алтарь, коль скоро я готовъ былъ бы сдѣлать это, напримѣръ, для Сераписа. Мнѣ даже не трудно было бы отречься отъ другихъ боговъ, потому что никакой разумный человѣкъ и такъ въ нихъ не вѣритъ. Но мнѣ кажется, что христіанамъ всего этого еще недостаточно.Недостаточно поклоняться Христу,-- нужно еще жить согласно его ученію,-- и только здѣсь ты какъ будто останавливаешься у берега моря, которое тебѣ приказываютъ перейти пѣшкомъ. Еслибъ я обѣщалъ это, христіане сами почувствовали бы, что это пустой звукъ, исходящій изъ моихъ устъ. Но, вѣдь, не могу же я, даже по просьбѣ Лигіи, взвалить на плечи Соракту или Везувій, ни помѣстить на своей ладони Тразименское озеро, ни перемѣнить цвѣтъ своихъ глазъ съ черныхъ на голубые, какими обладаютъ лигійцы. Это внѣ предѣловъ моей силы. Я не философъ, но и не такой глупецъ, какимъ, можетъ быть, не одинъ разъ казался тебѣ. И я скажу тебѣ вотъ что: я не знаю, какъ христіане устраиваются, чтобы жить, за то знаю, что гдѣ начинается ихъ ученіе, тамъ кончается римское владычество, кончается Римъ, кончается жизнь, разница между побѣдителемъ и побѣжденнымъ, богатымъ и бѣднымъ, господиномъ и невольникомъ, кончается правительство, кончается цезарь, законъ и весь порядокъ міра, а вмѣсто всего этого приходитъ Христосъ и какое-то милосердіе, какого до сихъ поръ не бывало, какая-то доброта, противная человѣческимъ и нашимъ римскимъ инстинктамъ. Правда, Лигія меня занимаетъ больше, чѣмъ весь Римъ и его владычество,-- и пускай бы весь міръ разрушился, только чтобъ я могъ видѣть ее въ своемъ домѣ. Но это дѣло другого рода. Для нихъ, для христіанъ, недостаточно согласиться на словахъ, нужно еще чувствовать, что это хорошо, и не имѣть въ душѣ ничего другого. А я,-- беру боговъ въ свидѣтели,-- не могу. Понимаешь ли ты, что это значитъ? Въ моей натурѣ есть что-то, что содрогается при мысли объ этомъ ученіи, и хотя мои уста прославляли бы его, разумъ и душа говорили бы мнѣ, что это я дѣлаю ради любви, ради Лигіи, и что еслибъ не она, то ничто въ свѣтѣ не было бы такъ противно мнѣ. И,-- странная вещь!-- какой-нибудь Павелъ Тарсянинъ понимаетъ это,-- понимаетъ, несмотря на всю свою простоту, и старый теургъ, самый главный среди нихъ, Петръ, ученикъ Христа. И знаешь ли ты, что они дѣлаютъ?-- молятся за меня и испрашиваютъ для меня то, что они называютъ благодатью, а въ меня вселяется тревога и все большая тоска по Лигіи.

Я писалъ тебѣ, что она ушла отъ меня, но, уходя, оставила мнѣ крестъ, который связала сама изъ вѣтокъ самшита. Когда я проснулся, то нашелъ его возлѣ постели. Теперь онъ у меня въ лаваріи и я самъ не съумѣю дать себѣ отчета, отчего приближаюсь къ нему такъ, какъ будто въ немъ кроется что-то божественное, то-есть съ благоговѣніемъ и страхомъ. Я люблю его, потому что это ея руки связали его, и ненавижу, потому что онъ раздѣляетъ насъ. По временамъ мнѣ кажется, что во всемъ этомъ какое-то колдовство и что теургъ Петръ, хотя и называетъ себя рыбакомъ, больше и Аполлонія, и всѣхъ, кто былъ до него, и что это онъ опуталъ всѣхъ,-- Лигію, Помпонію и меня самого.

Ты пишешь, что въ предъидущемъ моемъ письмѣ чувствуется безпокойство и грусть. Грусть должна быть, потому что я снова утратилъ Лигію, а безпокойство оттого, что во мнѣ что-то измѣнилось. Искренно говорю тебѣ, что нѣтъ ничего болѣе несоотвѣтственнаго моей натурѣ, чѣмъ это ученіе, и, однако, со времени, какъ я столкнулся съ нимъ, я не могу узнать себя. Чары или любовь? Цирцея своимъ прикосновеніемъ измѣняла тѣла людей, а у меня перемѣнили душу. Когда я отъ нихъ возвратился къ себѣ, меня никто не ожидалъ. Думали, что я въ Беневентѣ и что возвращусь не скоро, поэтому въ домѣ я засталъ безпорядокъ, пьяныхъ невольниковъ и пиръ, который они устроили въ моемъ триклиніи. Они скорѣе ожидали смерти, чѣмъ меня, и меньше бы испугались, еслибъ увидали ее. Ты знаешь, какъ строго я держу свой домъ, все бросилось передо мною на колѣни, а иные невольники лишились чувствъ отъ страху. А я... знаешь какъ поступилъ я? Въ первую минуту я хотѣлъ приказать принести розги и раскаленное желѣзо, но тотчасъ же меня охватилъ какой-то стыдъ, и -- повѣришь ли?-- какая-то жалость къ этимъ невольникамъ. Между ними были и старики, которыхъ еще мой дѣдъ, Маркъ Виницій, въ правленіе Августа привезъ съ Рейна. Я заперся одинъ въ библіотекѣ и тамъ мнѣ въ голову пришли еще болѣе странныя мысли, именно, что послѣ того, что я слышалъ и видѣлъ у христіанъ, я не могу поступать съ невольниками такъ, какъ поступалъ до сихъ поръ, и что невольники -- тоже люди. Они нѣсколько дней ходили въ смертельной тревогѣ, думали, что я медлю только потому, чтобъ придумать болѣе ужасное наказаніе, а я не наказывалъ и не наказалъ никого, потому что... не могъ. Третьяго дня я призвалъ ихъ и сказалъ: "Я прощаю вамъ, а вы постарайтесь болѣе усердною службой загладить свою вину". Они упали на колѣни, обливаясь слезами, со стономъ протягивая ко мнѣ руки и называя меня господиномъ и отцомъ, а я,-- мнѣ странно говорить это,-- также былъ взволнованъ. Мнѣ казалось, что въ эту минуту я вижу кроткое лицо Лигіи и ея глаза, полные слезъ и съ благодарностью смотрящіе на меня за этотъ поступокъ. И -- proh pudor! {О, стыдъ!} -- я чувствовалъ, что и мои рѣсницы сдѣлались влажными. Знаешь, въ чемъ я признаюсь тебѣ: я не могу обойтись безъ нея, мнѣ плохо одному, я положительно несчастливъ и моя тоска больше, чѣмъ ты предполагаешь. Но что касается моихъ невольниковъ, то меня заинтересовала одна вещь. Прощеніе, которое получили они, не только не испортило ихъ, не только не ослабило дисциплину, но никогда страхъ не побуждалъ ихъ къ такой добросовѣстной службѣ, къ какой побудила благодарность. Они не только служатъ, но, кажется, наперерывъ другъ передъ другомъ стараются угадывать мои мысли, а я упоминаю объ этомъ потому, что когда я, наканунѣ своей разлуки съ христіанами, сказалъ Павлу, что міръ распался бы отъ его ученія, какъ бочка безъ обручей, онъ отвѣтилъ мнѣ: "Любовь -- болѣе крѣпкій обручъ, чѣмъ страхъ". Теперь я вижу, что къ нѣкоторымъ случаямъ это правило можетъ быть примѣнимо. Провѣрилъ я его и по отношенію къ кліентамъ. Они узнали о моемъ возвращеніи и сбѣжались привѣтствовать меня. Ты знаешь, я никогда не былъ скупъ къ нимъ, но еще мой отецъ по убѣжденію держалъ себя съ ними свысока и меня пріучилъ къ тому же. А вотъ теперь, видя эти потертые плащи и изможденныя лица, я снова почувствовалъ сожалѣніе. Я приказалъ дать имъ ѣсть и даже говорилъ съ ними; назвалъ кое-кого по имени, другихъ спросилъ объ ихъ женахъ и дѣтяхъ, и снова видѣлъ слезы на ихъ глазахъ, снова мнѣ показалось, что Лигія видитъ это, радуется и одобряетъ меня. Разумъ ли мой начинаетъ мѣшаться, любовь ли спутала мои мысли,-- не знаю; знаю только, что вѣчно чувствую, что она смотритъ на меня издали, и боюсь сдѣлать что-нибудь такое, что бы могло огорчить и обидѣть ее. Да, Кай, перемѣнили мою душу, и порою мнѣ хорошо съ этимъ, а порою я опять терзаюсь мыслью, что у меня отняли прежнее мужество, прежнюю энергію и что, можетъ быть, я уже неспособенъ не только для совѣта, суда, пировъ, но даже и для войны. Несомнѣнныя чары! Я такъ сильно измѣнился, что скажу тебѣ еще и то, что приходило мнѣ въ голову во время моей болѣзни: еслибъ Лигія была похожа на Нигидію, на Поппею, на Криспиниллу и тому подобныхъ нашихъ разводокъ, еслибъ она была такъ же мерзка, такъ же немилосердна и такъ же легко доступна, какъ онѣ, я не любилъ бы ее такъ, какъ люблю теперь. Но если я люблю ее за то, что насъ раздѣляетъ, ты догадаешься, какой хаосъ образуется въ моей душѣ, въ какомъ мракѣ я живу, какъ я не вижу передъ собой вѣрной дороги и какъ далеко не знаю, что мнѣ начать дѣлать. Если жизнь можно сравнить съ источникомъ, то въ моемъ источникѣ, вмѣсто воды, течетъ тревога. Я живу надеждой, что, можетъ быть, увижу ее, и иногда мнѣ кажется, что это должно наступить. Но будетъ ли это черезъ годъ, или черезъ два, я не знаю и не могу отгадать. Изъ Рима я не уѣду. Я не могъ бы вынести общества августіанъ, а, притомъ, единственнымъ утѣшеніемъ въ моей грусти и тревогѣ служитъ мысль, что я близокъ къ Лигіи, что отъ Главка или Павла Тарсянина иногда могу узнать о ней что-нибудь. Нѣтъ, я не оставлю Рима, хотя бы мнѣ обѣщали управленіе Египтомъ! Знай также, что я приказалъ скульптору обтесать надгробный памятникъ для Гулона, котораго я убилъ во гнѣвѣ. Поздно пришло мнѣ на умъ, что, однако, онъ носилъ меня на рукахъ и первый училъ меня, какъ накладывать стрѣлу на лукъ. Не знаю, почему во мнѣ теперь пробудилось воспоминаніе о немъ,-- воспоминаніе, похожее на сожалѣніе и упрекъ. Если тебя удивитъ то, что я пишу, я отвѣчу тебѣ, что я самъ удивляюсь не меньше, но пишу тебѣ истинную правду. Прощай".

II.

На это письмо Виницій уже не получилъ отвѣта,-- Петроній, очевидно, разсчитывалъ, что цезарь каждый день можетъ объявить о своемъ намѣреніи возвратиться въ Римъ. Дѣйствительно, вѣсть объ этомъ разошлась въ городѣ и возбудила великую радость въ сердцахъ толпы, жаждавшей игръ и раздачи хлѣба и масла, которые въ огромномъ количествѣ были нагромождены въ Остіи. Гелій, отпущенникъ Нерона, наконецъ, объявилъ объ его возвращеніи въ сенатѣ, но Неронъ, вмѣстѣ со своимъ дворомъ, сѣлъ на суда у Инзенскаго мыса и ѣхалъ домой не торопясь, высаживаясь въ прибрежныхъ городахъ для отдыха или для появленія въ театрахъ. Въ Минтурнахъ, гдѣ онъ снова пѣлъ публично, онъ провелъ нѣсколько дней и даже раздумывалъ, не возвратиться ли въ Неаполь и не дождаться ли тамъ весны. А весна въ томъ городѣ была ранняя и теплая. Все это время Виницій жилъ одиноко, въ своемъ домѣ, съ мыслью о Лигіи и о всѣхъ тѣхъ новыхъ вещахъ, которыя занимали его душу и вносили въ нее чуждыя до сихъ поръ понятія и чувства. Отъ времени до времени онъ видѣлся только съ Главкомъ, каждое посѣщеніе котораго наполняло его внутреннею радостью, потому что съ нимъ онъ могъ говорить о Лигіи. Правда, Главкъ не зналъ, гдѣ она нашла убѣжище, но увѣрялъ Виниція, что старшины окружили ее заботливымъ попеченіемъ. Однажды, тронутый грустью Виниція, онъ сказалъ ему, что апостолъ Петръ выговаривалъ Криспу за то, что онъ упрекалъ Лигію за ея земную любовь.

Молодой патрицій, услыхавъ это, поблѣднѣлъ отъ волненія. И ему казалось не разъ, что Лигія неравнодушно смотритъ на него, но столько разъ онъ впадалъ въ сомнѣніе, а теперь впервые услыхалъ подтвержденіе своей завѣтной мечты изъ чужихъ устъ, да еще, кромѣ того, отъ христіанина. Въ первую минуту онъ хотѣлъ бѣжать благодарить Петра, но, узнавъ, что его нѣтъ въ городѣ, заклиналъ Главка проводить его къ нему и обѣщалъ за это щедро одарить бѣдныхъ общины. Ему казалось, что если Лигія любитъ его, то тѣмъ самымъ всѣ препятствія устранены, потому что онъ былъ готовъ въ каждую минуту преклониться передъ Христомъ. Но Главкъ, хотя и настойчиво, уговаривалъ его принять крещеніе, не смѣлъ ручаться, отыщетъ ли онъ, благодаря этому, Лигію, и говорилъ, что крещенія нужно желать ради самого крещенія и любви ко Христу, а не для другихъ цѣлей. "Нужно имѣть и душу христіанскую",-- сказалъ онъ, и Виницій, хотя его возмущало всякое препятствіе, начиналъ уже понимать, что Главкъ, какъ христіанинъ, говоритъ то, что долженъ говорить. Самъ онъ не сознавалъ ясно, что одну изъ коренныхъ перемѣнъ въ его натурѣ составляло то, что раньше онъ мѣрялъ людей и вещи только своимъ эгоизмомъ, а теперь понемногу пріучался къ мысли, что другіе глаза могутъ смотрѣть иначе, другое сердце иначе чувствовать и что справедливость не всегда значитъ то же, что личная выгода.

Кромѣ того, ему часто хотѣлось видѣть Павла Тарсянина, слова котораго возбуждали въ немъ любопытство и тревогу. Онъ обдумывалъ доказательства, которыми станетъ опровергать его ученіе, противился ему въ душѣ и, все-таки, хотѣлъ его видѣть и слышать. Но Павелъ уѣхалъ въ Арицію, а такъ какъ и посѣщенія Главка становились все болѣе рѣдкими, то Виниція окружило полное одиночество. Тогда онъ снова началъ обѣгать переулки, прилегающіе къ Субуррѣ, и узкія улицы Затибрской части города, въ надеждѣ, что хоть издали увидитъ Лигію; но когда и эта надежда обманула его, въ сердцѣ его начали накопляться скука и нетерпѣніе. Наконецъ, пришло время, когда прежняя натура еще разъ отозвалась въ немъ съ такою силой, съ какою волна въ минуту прилива возвращается къ берегу, отъ котораго она отступила. Ему показалось, что онъ былъ глупцомъ, что безъ надобности загромождалъ себѣ голову вещами, которыя довели его до унынія, и что онъ долженъ брать отъ жизни то, что она даетъ. Онъ рѣшилъ забыть о Лигіи, по крайней мѣрѣ, искать наслажденія и утѣхъ помимо нея. Чувствуя, однако, что этотъ порывъ послѣдній, онъ бросился въ вихрь жизни со всею, свойственною ему, слѣпою энергіей и горячностью. Сама жизнь, казалось, поощряла его къ тому. Замершій и опустѣлый за зиму городъ начиналъ оживляться надеждой скораго пріѣзда цезаря. Ему готовился торжественный пріемъ. Притомъ, приближалась весна,-- снѣгъ на вершинахъ Албанскихъ горъ растаялъ подъ дыханіемъ африканскаго вѣтра, лужайки въ садахъ покрылись фіалками. Форумъ и Марсово поле зароились народомъ, котораго пригрѣвало все болѣе и болѣе теплое солнце. На via Арріа, служившей обычнымъ мѣстомъ для загородныхъ прогулокъ, появились богато украшенныя колесницы. Предпринимались уже поѣздки въ Албанскія горы. Молодыя женщины, подъ видомъ поклоненія Юнонѣ въ Лавиніумѣ или Діанѣ въ Ариціи, бѣжали изъ домовъ, чтобъ искать за городомъ впечатлѣній, общества и удовольствій. Здѣсь Виницій, среди великолѣпныхъ колесницъ, увидалъ карруку {Carruca -- четырехколесний выѣздной экипажъ, съ верхомъ и очень высокимъ ходомъ.} Хризотемиды. Впереди бѣжали два молосса {Molossus -- большая собака.}, а колесницу окружала толпа молодежи и старыхъ сенаторовъ, которыхъ служба удерживала въ городѣ. Хризотемида сама правила четырьмя корсиканскими куцыми лошадьми, раздавала вокругъ улыбки и легкіе удары бичомъ, но, замѣтивъ Виниція, удержала лошадей и забрала его въ свою карруку, а потомъ на пиръ, который продолжался всю ночь. Виницій на этомъ пиру напился такъ, что не помнилъ, какъ его отвезли домой. Онъ помнилъ только одно, что когда Хризотемида спросила его о Лигіи, онъ чѣмъ-то обидѣлъ ее и вылилъ ей на голову чашу фалернскаго вина. Даже и протрезвившись онъ сердился на нее, но спустя день Хризотемида,-- видимо, она забыла объ оскорбленіи,-- навѣстила его въ его домѣ и снова повезла на Аппіеву дорогу, потомъ вернулась къ Виницію ужинать и призналась, что не только Петроній, но и его лютнистъ давно ей надоѣли и что сердце ея свободно. Въ теченіе недѣли они показывались вмѣстѣ, но связь не обѣщала быть прочною. Хотя послѣ случая съ фалернскимъ виномъ имя Лигіи никогда не упоминалось, Виницій не могъ освободиться отъ мысли о ней. Онъ постоянно испытывалъ ощущеніе, какъ будто ея глаза смотрятъ на него, и ощущеніе это наполняло его тревогой. Онъ пожималъ плечами, но не могъ освободиться ни отъ мысли, что огорчаетъ Лигію, ни отъ сожалѣнія, которое порождалось отъ этой мысли. Послѣ первой сцены ревности, которую Хризотемида сдѣлала по поводу купленныхъ имъ двухъ сирійскихъ дѣвушекъ, онъ грубо прогналъ ее. Правда, онъ не пересталъ купаться въ наслажденіяхъ и развратѣ, напротивъ, дѣлалъ это какъ бы на зло Лигіи, но въ концѣ замѣтилъ, что мысль о ней не оставляетъ его ни на минуту, что она -- единственная причина его злыхъ и добрыхъ дѣяній и что, дѣйствительно, его ничто въ свѣтѣ не интересуетъ, кромѣ нея. Тогда имъ овладѣло пресыщеніе и утомленіе. Наслажденіе ему опротивѣло и оставило только упреки совѣсти. Ему казалось, что онъ -- нищій, и это послѣднее чувство наполняло его неизмѣримымъ удивленіемъ,-- прежде онъ считалъ хорошимъ все, что было ему удобно. Наконецъ, онъ утратилъ свободу, самоувѣренность и впалъ въ полное оцѣпенѣніе, изъ котораго его не могло пробудить даже извѣстіе о возвращеніи цезаря. Теперь его ничто не занимало и даже къ Петронію онъ не собрался до тѣхъ поръ, пока тотъ не прислалъ за нимъ своихъ носилокъ.

Петроній встрѣтилъ его радостно, но Виницій неохотно отвѣчалъ на вопросы и лишь немного погодя подавляемыя чувства и мысли вспыхнули и потекли изъ его устъ обильнымъ потокомъ словъ. Онъ подробно разсказалъ исторію поисковъ Лигіи и своего пребыванія среди христіанъ, все, что видѣлъ и слышалъ тамъ, все, что проходило чрезъ его голову и сердце, и, наконецъ, началъ жаловаться, что погрузился въ хаосъ, утратилъ спокойствіе, способность понимать вещи и судить о нихъ. Ничто его не привлекаетъ, все ему не по вкусу, онъ не знаетъ, чего держаться и какъ поступать. Онъ готовъ поклоняться Христу и преслѣдовать Его; понимаетъ возвышенность Его ученія и, вмѣстѣ, съ тѣмъ чувствуетъ къ Нему непреоборимое отвращеніе. Онъ понимаетъ, что еслибъ даже и обладалъ Литіей, то не могъ бы обладать ею вполнѣ, потому что долженъ бы дѣлиться ею со Христомъ. Наконецъ, живетъ онъ такъ, какъ будто бы и не жилъ,-- безъ надежды, безъ завтрашняго дня, безъ вѣры въ счастье,-- а кругомъ него -- мракъ, изъ котораго онъ ощупью ищетъ выхода и не можетъ найти его.

Петроній, во время разсказа Виниція, смотрѣлъ на его измѣнившееся лицо, на руки, которыя онъ какъ-то странно протягивалъ впередъ, какъ будто дѣйствительно ищетъ дороги въ темнотѣ,-- смотрѣлъ и думалъ. Вдругъ онъ всталъ, приблизился къ Виницію и началъ разбирать волосы надъ его ухомъ.

-- Знаешь ли ты,-- спросилъ онъ,-- что у тебя нѣсколько сѣдыхъ волосъ на вискѣ?

-- Можетъ быть, -- отвѣтилъ Виницій,-- я не удивлюсь, если вскорѣ они у меня совсѣмъ побѣлѣютъ.

Наступило молчаніе. Петроній былъ человѣкъ умный и не разъ думалъ о душѣ человѣка и о жизни, но вообще жизнь въ томъ мірѣ, въ которомъ они оба жили, внутри могла быть счастливою или несчастною, но снаружи всегда бывала спокойною. Какъ ударъ грома или землетрясеніе могли разрушить храмъ, такъ несчастіе могло разрушить жизнь, но жизнь сама по себѣ складывалась изъ прямыхъ и гармоничныхъ линій, свободныхъ отъ всякихъ хитросплетеній. А теперь въ словахъ Виниція слышалось что-то совсѣмъ другое, и Петроній въ первый разъ остановился передъ рядомъ духовныхъ узловъ, которыхъ до сихъ поръ никто не распутывалъ. Онъ былъ настолько уменъ, что чувствовалъ ихъ значеніе, но, при всей своей сообразительности, ничего не могъ отвѣтить на заданные вопросы и только послѣ долгаго молчанія сказалъ:

-- Должно быть, это чары.

-- И я такъ думалъ,-- отвѣтилъ Виницій,-- мнѣ самому казалось иногда, что насъ обоихъ околдовали.

-- А если бы ты отправился, напримѣръ, къ жрецамъ Сераписа?-- сказалъ Петроній.-- Несомнѣнно, между ними, какъ и вообще между жрецами, много обманщиковъ, но есть и такіе, которые постигли удивительныя тайны.

Но говорилъ онъ это безъ вѣры и голосомъ нетвердымъ, потому что самъ чувствовалъ, какъ этотъ совѣтъ, исходя изъ его устъ, могъ показаться безплоднымъ и даже смѣшнымъ.

Виницій потеръ себѣ лобъ рукой и заговорилъ:

-- Чары!... Я видѣлъ чародѣевъ, которые употребляли для своей пользы подземныя, неизвѣданныя силы, видалъ и такихъ, которые направляли ихъ на гибель своихъ враговъ. Но, вѣдь, тѣ живутъ въ бѣдности, врагамъ прощаютъ, проповѣдуютъ покорность, добродѣтель и милосердіе,-- что имъ могутъ принести чары и зачѣмъ они будутъ пользоваться ими?

Петронія начало сердить, что его умъ ни на что не можетъ найти отвѣта, но, не желая сознаться въ этомъ, отвѣтилъ, чтобы сказать хоть что-нибудь:

-- Это новая секта...

Но вскорѣ онъ добавилъ:

-- Клянусь божественною обитательницей Пафосскихъ лѣсовъ {Венерой.}! какъ все это портитъ жизнь! Ты удивляешься добротѣ и добродѣтели этихъ людей, а я говорю, что они -- зло, потому что они враги жизни,-- зло, какъ болѣзни и смерть. Довольно съ насъ ихъ и такъ, и безъ христіанъ довольно! Сосчитай только: болѣзни, цезарь, Тигеллинъ, стихи цезаря, башмачники, которые управляютъ потомками квиритовъ, отпущенники, которые засѣдаютъ въ сенатѣ, -- клянусь Касторомъ, довольно этого! Это пагубная и отвратительная секта! Пробовалъ ты встряхнуться отъ своей грусти и хоть немного насладиться жизнью?

-- Пробовалъ,-- отвѣтилъ Виницій.

Петроній разсмѣялся.

-- Ахъ, измѣнникъ! Благодаря невольникамъ, вѣсти быстро расходятся. Ты отнялъ у меня Хризотемиду!

Виницій поморщился и махнулъ рукой.

-- Во всякомъ случаѣ, благодарю тебя,-- продолжалъ Петроній.-- Я пошлю ей башмаки, вышитые жемчугомъ; на моемъ любовномъ языкѣ это значитъ: "уйди". Я вдвойнѣ обязанъ тебѣ благодарностью: во-первыхъ, за то, что ты не принялъ Эвнику, во-вторыхъ, за то, что ты освободилъ меня отъ Хризотемиды. Послушай меня: ты видишь передъ собою человѣка, который утромъ вставалъ, купался, пировалъ, обладалъ Хризотемидой, писалъ сатиры, даже иногда и въ прозу вплеталъ стихи, но который скучалъ, какъ цезарь, и часто не умѣлъ отогнать отъ себя угрюмыхъ мыслей. А ты знаешь, отчего это было? А оттого, что я искалъ вдали то, что было близко... Красивая женщина всегда стоитъ столько золота, сколько вѣситъ, по женщинѣ, которая при этомъ любитъ, просто нѣтъ цѣны. Этого не купить за всѣ сокровища Берреса. Теперь я говорю себѣ вотъ что: наполни жизнь счастьемъ, какъ кубокъ самымъ лучшимъ виномъ, какое только породила земля, и пей, пока не омертвѣетъ твоя рука и не поблѣднѣютъ твои уста. Что будетъ дальше, объ этомъ я не забочусь. Вотъ моя новѣйшая философія.

-- Ты всегда придерживался ея. Ничего новаго въ ней нѣтъ.

-- Въ ней есть содержаніе, котораго прежде недоставало.

Онъ позвалъ Эвнику и она вошла, одѣтая въ бѣлую одежду, златоволосая, уже не прежняя невольница, а словно богиня любви и счастья.

Петроній раскрылъ объятія и сказалъ:

-- Пойди!

Она подбѣжала къ нему, сѣла къ нему на колѣни, обхватила руками его шею, а голову склонила на его грудь. Виницій видѣлъ, какъ мало-по-малу ея щеки начали покрываться отблескомъ пурпура, какъ глаза постепенно затуманивались. Вмѣстѣ съ Петроніемъ она составляла чудную группу любви и счастья. Петроній потянулся рукой къ плоской вазѣ, стоящей рядомъ на столѣ, захватилъ полную горсть фіалокъ и началъ осыпать ими голову, плечи и стблу Эвники, потомъ спустилъ тунику съ ея плечъ и сказалъ:

-- Счастливъ тотъ, кто нашелъ любовь, замкнутую въ такой формѣ... Иногда мнѣ кажется, что мы -- два бога... Посмотри самъ: могъ ли Пракситель, Миронъ, Скопасъ или Лизій создать болѣе чудныя линіи?... На Паросѣ или на Пентеликонѣ существуетъ ли подобный мраморъ,-- теплый, розовый и любящій? Есть люди, которые цѣлуютъ края вазъ, но я предпочитаю искать наслажденіе тамъ, гдѣ можно найти его безошибочнѣе.

Онъ началъ касаться губами ея плечъ и шеи. Эвника вздрогнула, глаза ея то открывались, то смыкались съ выраженіемъ неимовѣрнаго счастья. Петроній, наконецъ, поднялъ свою изящную голову и, обратившись къ Виницію, сказалъ:

-- А теперь подумай, что такое, въ сравненіи съ этимъ, твои угрюмые христіане, и если ты не понимаешь разницы, то или къ нимъ... Но это зрѣлище излечитъ тебя.

Ноздри Виниція раздулись и вдыхали запахъ фіалокъ, который наполнялъ всю комнату. Онъ поблѣднѣлъ при мысли, что если бы также могъ прикасаться губами къ плечамъ Лигіи, то это было бы какое-то святотатственное наслажденіе, такое великое, что потомъ хоть весь міръ погибни. Но, привыкши быстро познавать то, что съ нимъ творится, онъ замѣтилъ, что и въ эту минуту онъ думаетъ о Лигіи, и только о ней.

А Петроній сказалъ:

-- Эвника, божественная, прикажи приготовить намъ вѣнки на голову и завтракъ.

Потомъ, когда она ушла, онъ обратился къ Виницію:

-- Я хотѣлъ ее освободить, а она, знаешь, что сказала мнѣ? "Я предпочитаю быть твоею невольницей, чѣмъ женою цезаря". И она не хотѣла согласиться. Тогда я освободилъ безъ ея вѣдома. Преторъ для меня сдѣлалъ такъ, что не требовалъ ея присутствія. Но она не знаетъ объ этомъ, точно также, какъ не знаетъ, что этотъ домъ и всѣ мои драгоцѣнности, за исключеніемъ геммъ, будутъ принадлежать ей послѣ моей смерти.

Онъ всталъ, прошелся по комнатѣ и продолжалъ:

-- Любовь однихъ измѣняетъ больше, другихъ меньше,-- измѣнила и меня. Когда-то я любилъ вервену, но такъ какъ Эвника предпочитаетъ фіалки, то и я полюбилъ ихъ больше всего, и съ тѣхъ поръ, какъ наступила весна, мы дышемъ только фіалками.

Онъ остановился возлѣ Виниція и спросилъ:

-- А ты? Все еще держишься нарда?

-- Оставь меня!-- отвѣчалъ молодой человѣкъ.

-- Я хотѣлъ, чтобы ты присмотрѣлся къ Эвникѣ, и говорю тебѣ о ней потому, что, можетъ быть, и ты ищешь вдали то, что близко. Можетъ быть, и для тебя гдѣ-нибудь въ твоихъ невольничьихъ кубикулахъ бьется простое и вѣрное сердце. Приложи такой бальзамъ къ твоимъ ранамъ. Ты говоришь, что Лигія любитъ тебя? Можетъ быть! Но что это за любовь, которая отрекается отъ самой себя? Не значитъ ли это, что есть что-то сильнѣе ея любви? Нѣтъ, дорогой, Лигія -- это не Эвника.

На это Виницій отвѣтилъ:

-- Все это одна только мука. Я видѣлъ, какъ ты цѣловалъ плечо Эвники, и подумалъ, что если бы Лигія такъ же открыла мнѣ свою шею, то потомъ хотя бы земля разверзлась подъ нами! Но при одной мысли объ этомъ меня охватила какая-то робость, какъ будто я покусился на весталку или собирался осквернить божество... Лигія -- это не Эвника, только эту разницу я понимаю не такъ, какъ ты. Любовь измѣнила только твое обоняніе и ты теперь фіалки предпочитаешь вервенѣ, а у меня она измѣнила душу и, несмотря на свою скорбь и страсти, я предпочитаю, чтобы Лигія была такою, какою она есть, чѣмъ сдѣлалась бы похожею на другихъ.

Петроній пожалъ плечами.

-- Въ такомъ случаѣ, тебѣ никто не оказываетъ несправедливости. Но я не понимаю этого.

Виницій горячо отвѣтилъ:

-- Да, да!... Мы уже не можемъ понять другъ друга!

Наступила минута молчанія, потомъ Петроній сказалъ:

-- Да поглотитъ Гадесъ твоихъ христіанъ! Они наполнили тебя тревогой и лишили твою жизнь смысла. Да поглотитъ ихъ Гадесъ! Ты думаешь, что это ученіе благодѣтельно, и ошибаешься: благодѣтельно то, что людямъ даетъ счастье, то-есть красоту, любовь и силу, а они все это называютъ тщетою. Ты ошибаешься, думая, что они справедливы, потому что если за зло мы будемъ платить добромъ, то чѣмъ же мы заплатимъ за добро? Притомъ, если и за то, и за другое расплата одинакова, то зачѣмъ же людямъ быть добрыми?

-- Нѣтъ, плата не одинакова, но, по ихъ ученію, она воздается въ будущей жизни, а жизнь эта вѣчная.

-- Въ это я не вдаюсь,-- это мы можемъ увидать когда-нибудь, если можно что-нибудь видѣть... безъ глазъ. А пока они просто какіе-то калѣки. Урсъ задушилъ Кротона потому, что у него стальные мускулы, но христіане -- ничтожество, а будущее не можетъ принадлежать ничтожеству.

-- Для нихъ жизнь начинается вмѣстѣ со смертью.

-- Это все равно, какъ если бы кто-нибудь сказалъ, что день начинается съ ночи. Ты можешь похитить Лигію?

-- Нѣтъ, я не могу платить ей зломъ за добро, и поклялся, что не сдѣлаю этого.

-- Можетъ быть, ты хочешь принять ученіе Христа?

-- Хочу, но моя натура не выноситъ его.

-- А ты съумѣешь позабыть о Лигіи?

-- Нѣтъ.

-- Тогда отправляйся путешествовать.

Невольники доложили, что завтракъ готовъ, но Петронію показалось, что онъ набрелъ на добрую мысль, и поэтому онъ продолжалъ по дорогѣ въ триклиній:

-- Ты порядочно ѣздилъ по свѣту, но только какъ солдатъ, который спѣшитъ на мѣсто назначенія и не останавливается на дорогѣ. Собирайся съ нами въ Ахайю. Цезарь до сихъ поръ не оставилъ мысли о путешествіи. Онъ будетъ вездѣ останавливаться по дорогѣ, пѣть, собирать вѣнки, грабить храмы и, наконецъ, возвратится въ Италію, какъ тріумфаторъ. Это будетъ что-то вродѣ шествія Вакха и Аполлона въ одномъ лицѣ. Августіане, августіанки, тысячи цитръ,-- клянусь Касторомъ!-- это стоитъ посмотрѣть, потому что міръ до сихъ поръ не видалъ ничего подобнаго!

Онъ возлегъ на ложе у стола возлѣ Эвники, а когда невольникъ возлагалъ ему на голову вѣнокъ изъ анемоновъ, Петроній продолжалъ:

-- Что ты видѣлъ на службѣ у Корбулона? Ничего! Осмотрѣлъ ли ты какъ слѣдуетъ греческіе храмы,-- такъ, какъ я, который два года переходилъ изъ рукъ одного проводника въ руки другого? Былъ ли ты на Родосѣ и видѣлъ ли мѣсто, гдѣ стоялъ колоссъ? Видѣлъ ли ты въ Панноніи, въ Фокидѣ, глину, изъ которой Прометей лѣпилъ людей, или въ Спартѣ яйца, которыя снесла Леда, или въ Аѳинахъ знаменитый сарматскій панцырь, сдѣланный изъ конскихъ копытъ, или на Эбвеѣ корабль Агамемнона, или чашу, формой для которой служила лѣвая грудь Елены? Видѣлъ ли ты Александрію, Мемфисъ, пирамиды, волосы Изиды, которые она вырвала изъ своей головы съ горя по Озирису? Слышалъ ли ты стонъ Мемнона? Свѣтъ широкъ, и не все кончается въ Затибрской части Рима. Я буду сопровождать цезаря, а потомъ, когда онъ будетъ возвращаться домой, я оставлю его и поѣду на Кипръ, потому что вотъ эта моя златоволосая богиня желаетъ, чтобы мы въ Пафосѣ принесли Кипридѣ въ жертву голубей, а нужно тебѣ сказать, что все дѣлается по ея желанію.

-- Я -- твоя невольница, -- сказала Эвника.

Онъ склонилъ свою увѣнчанную голову къ ней на грудь и сказалъ съ улыбкою:

-- Тогда я -- невольникъ невольницы. Божественная, я чту тебя отъ головы до ногъ!

Потомъ онъ обратился къ Виницію:

-- Поѣдемъ съ нами на Кипръ, но помни, однако, что передъ этимъ тебѣ нужно будетъ видѣться съ цезаремъ. Нехорошо, что ты до сихъ поръ не былъ у него. Тигеллинъ готовъ обратить это тебѣ во вредъ. Правда, онъ не питаетъ къ тебѣ личной ненависти, но и не можетъ любить тебя, хотя бы потому, что ты мой племянникъ... Скажемъ, что ты былъ болѣнъ. Мы должны подумать, что ты долженъ отвѣтить цезарю, если онъ спроситъ тебя о Лигіи. Лучше всего, махни рукой и скажи, что она была, покуда не надоѣла тебѣ. Онъ пойметъ это. Также скажи ему, что болѣзнь удержала тебя дома, что твою горячку поддерживало огорченіе, что ты не могъ быть въ Неаполѣ и слышать его пѣнія, а помогла выздоровѣть надежда, что ты услышишь его. Пересолить не опасайся. Тигеллинъ обѣщаетъ, что придумаетъ для цезаря что-то не только необыкновенное, но и грубое... Я, однако, боюсь, чтобъ онъ не подкопался подъ меня... Боюсь и теперешняго твоего настроенія.

-- А знаешь ли,-- сказалъ Виницій,-- что существуютъ люди, которые не боятся цезаря и живутъ такъ спокойно, какъ будто его нѣтъ на свѣтѣ?

-- Знаю, на кого ты намекаешь: это -- христіане.

-- Да. Они одни... А что такое наша жизнь, какъ не непрерывный страхъ?

-- Оставь меня со своими христіанами! Они не боятся цезаря потому, что онъ, можетъ быть, не слыхалъ о нихъ, ничего не знаетъ и занимаютъ они его столько же, сколько увядшіе листья. Но я тебѣ говорю, что они -- калѣки. Ты самъ чувствуешь это, и если твоя натура противится ихъ ученію, то только потому, что ты самъ чувствуешь ихъ ничтожество. Ты -- человѣкъ изъ другой глины, а поэтому оставь и себя, и меня въ покоѣ. Мы съумѣемъ жить и умереть, а съумѣютъ ли они, это неизвѣстно.

Слова эти поразили Виниція и, возвратившись домой, онъ началъ думать, что, можетъ быть, эта доброта и милосердіе христіанъ дѣйствительно доказываетъ убожество ихъ душъ. Ему казалось, что люди твердые и мужественные не умѣли бы такъ прощать. Можетъ быть, это и служило поводомъ къ отвращенію, которое его римская душа питала къ этому ученію. "Мы съумѣемъ жить и умереть",-- говорилъ Петроній. А они? Они умѣютъ только прощать, но не понимаютъ ни истинной любви, ни истинной ненависти.

III.

Цезарь, возвратившись въ Римъ, былъ золъ на то, что возвратился, и черезъ нѣсколько дней уже снова возгорѣлся желаніемъ уѣхать въ Ахайю. Онъ даже издалъ эдиктъ, въ которомъ объявлялъ, что отсутствіе его не продлится долго и что теченіе дѣлъ ничѣмъ не будетъ нарушено. Потомъ, въ сопровожденіи августіанъ, среди которыхъ находился и Виницій, онъ направился въ Капитолій, чтобы принести богамъ благодарственную жертву за благополучное путешествіе. Но на другой день, когда онъ, по очереди, навѣстилъ храмъ Весты, произошелъ случай, который измѣнилъ всѣ предположенія цезаря. Неронъ не вѣрилъ въ боговъ, но боялся ихъ; въ особенности таинственная Веста внушала ему такой страхъ, что, при видѣ божества и святого огня, онъ почувствовалъ, что волосы отъ ужаса встаютъ дыбомъ на его головѣ, зубы судорожно сжимаются, дрожь пробѣгаетъ по всѣмъ его членамъ, и цезарь опустился на руки Виниція, который случайно находился позади его. Нерона тотчасъ же вывели изъ храма и перенесли на Палатинъ. Онъ скоро пришелъ въ себя, но, тѣмъ не менѣе, не вставалъ съ постели весь день. Къ великому удивленію присутствующихъ, онъ объявилъ, что свое намѣреніе уѣхать въ Ахайю онъ откладываетъ на будущее время, потому что божество таинственнымъ образомъ предостерегло его отъ поспѣшности. Спустя часъ въ Римѣ уже всенародно объявляли, что цезарь, видя опечаленныя лица жителей и руководимый любовью къ нимъ, какъ отецъ къ дѣтямъ, остается, чтобы дѣлить ихъ судьбу и радости. Народъ, обрадованный рѣшеніемъ императора и, вмѣстѣ съ тѣмъ, увѣренный, что игрища и раздача хлѣба осуществятся, собрался толпою передъ палатинскими воротами, оглашая воздухъ криками въ честь божественнаго цезаря, а тотъ прервалъ игру въ кости, которою забавлялся съ августіанами, и сказалъ:

-- Да. Нужно отложить. Египетъ и владычество надъ Востокомъ, въ силу пророчества, не минуютъ меня,-- значитъ, и Ахайя можетъ подождать. Я прикажу прорыть каналъ черезъ Коринѳскій перешеекъ, а въ Египтѣ воздвигну такіе памятники, въ сравненіи съ которыми пирамиды покажутся дѣтскими игрушками. Я прикажу соорудить сфинксъ въ семь разъ больше того, который возлѣ Мемфиса смотритъ въ пустыню, и прикажу этому сфинксу придать мое лицо. Позднѣйшіе вѣка будутъ говорить только объ этомъ памятникѣ и обо мнѣ.

-- Ты уже соорудилъ себѣ памятникъ своими стихами не въ семь разъ, но въ трижды семь разъ выше пирамиды Хеопса, -- сказалъ Петроній.

-- А пѣніемъ?-- спросилъ Неронъ.

-- Увы, если бы можно было поставить тебѣ такую же статую, какъ статуя Мемнона, которая отзывалась бы твоимъ голосомъ при восходѣ солнца! Моря, прилегающія къ Египту, во вѣки вѣковъ кишѣли бы кораблями, на которыхъ толпы съ трехъ странъ свѣта прислушивались бы къ твоему пѣнію.

-- Увы, кто съумѣетъ сдѣлать это?-- сказалъ Неронъ.

-- Но ты можешь повелѣть изсѣчь себя изъ базальта въ видѣ управляющаго квадригой.

-- Правда! Я сдѣлаю это!

-- Ты сдѣлаешь подарокъ человѣчеству.

-- Въ Египтѣ же я вступлю въ бракъ съ Луною,-- она вдовствуетъ,-- и буду настоящимъ богомъ.

-- Намъ дашь въ жены звѣзды, и мы составимъ новое созвѣздіе, которое будетъ именоваться созвѣздіемъ Нерона. А Вителлія обвѣнчай съ Ниломъ, чтобъ они распложали гиппопотамовъ. Тигеллину подари пустыню, тогда онъ будетъ царемъ шакаловъ.

-- А мнѣ что ты предназначаешь?-- спросилъ Ватиній.

-- Да благословитъ тебя Аписъ! Ты устроилъ намъ такія великолѣпныя игрища въ Беневентѣ, что я не могу желать тебѣ дурного. Сшей сапоги сфинксу,-- у него лапы костенѣютъ во время ночной росы,-- а потомъ ты будешь шить обувь для колоссовъ, составляющихъ аллею передъ храмами. Тамъ всякій найдетъ соотвѣтствующее занятіе. Домицій Аферъ {Авторомъ допущена здѣсь, кажется, нѣкоторая ошибка. Намъ извѣстенъ только одинъ Домицій Аферъ, но его уже не было въ живыхъ въ то время, къ которому пріуроченъ разсказъ: онъ умеръ еще въ 59 году.}, напримѣръ, будетъ хранителемъ казны, какъ человѣкъ, прославившійся своею честностью. Цезарь, я люблю, когда ты мечтаешь о Египтѣ, и меня огорчаетъ только то, что ты отсрочилъ свой отъѣздъ.

Неронъ сказалъ на это:

-- Ваши смертные глаза ничего не видали, потому что божество дѣлается невидимымъ для того, для кого захочетъ. Знайте, что когда я былъ въ храмѣ Весты, она сама предстала передо мной и сказала мнѣ на ухо: "Отложи свой отъѣздъ!" Сдѣлалось это такъ неожиданно, что я испугался, хотя за такое очевидное покровительство боговъ я долженъ быть благодаренъ имъ.

-- Всѣ были поражены,-- сказалъ Тигеллинъ, -- а весталка Рубрія лишилась чувствъ.

-- Рубрія!-- воскликнулъ Неронъ,-- какая у нея бѣлоснѣжная шея!

-- Но и она краснѣетъ при твоемъ видѣ, божественный цезарь.

-- Да, это замѣтилъ и я. Странно... Весталка! Во всякой весталкѣ что-то божественное, а Рубрія такъ прекрасна!

Онъ задумался на минуту, а потомъ спросилъ:

-- Скажите мнѣ, почему люди боятся Весты больше, чѣмъ другихъ боговъ? Что въ этомъ кроется? Меня самого охватилъ страхъ, хотя я -- верховный жрецъ. Я помню только, что упалъ навзничь и, навѣрное, грянулся бы о земь, еслибъ меня кто-то не поддержалъ. Кто поддержалъ меня?

-- Я,-- отвѣтилъ Виницій.

-- Ахъ, ты, "суровый Аресъ"? Отчего ты не былъ въ Беневентѣ? Мнѣ говорили, что ты болѣнъ, и дѣйствительно, лицо твое измѣнилось. Да!... я слышалъ, что Кротонъ хотѣлъ убить тебя. Правда это?

-- Правда,-- онъ сломалъ мнѣ руку, но я отбился.

-- Сломанною рукой?

-- Мнѣ помогъ одинъ варваръ. Онъ сильнѣе Кротона.

Неронъ съ удивленіемъ посмотрѣлъ на него.

-- Сильнѣе Кротона? Ты шутишь, что ли? Кротонъ былъ сильнѣе всѣхъ людей, а теперь первый силачъ Сифаксъ изъ Эѳіопіи.

-- Цезарь, я говорю тебѣ то, что видѣлъ своими глазами.

-- Гдѣ же эта жемчужина? Не сдѣлался ли онъ царемъ неморенскимъ?

-- Не знаю, цезарь. Я потерялъ его изъ виду.

-- Ты даже не знаешь, изъ какого онъ народа?

-- У меня была сломана рука и я не могъ его ни о чемъ разспрашивать.

-- Разыщи мнѣ его.

На это Тигеллинъ сказалъ:

-- Я займусь этимъ.

А Неронъ говорилъ дальше Виницію:

-- Благодарю за то, что ты поддержалъ меня. При паденіи могъ бы разбить голову. Когда-то ты былъ хорошимъ собесѣдникомъ, но послѣ войны и службы подъ начальствомъ Корбулона какъ-то одичалъ и я рѣдко вижу тебя.

Потомъ, помолчавъ съ минуту, онъ прибавилъ:

-- А какъ поживаетъ та дѣвушка... съ узкими бедрами... которая нравилась тебѣ и которую я для тебя отнялъ у Авла?

Виницій смѣшался, но Петроній въ ту же минуту пришелъ ему на помощь.

-- Господинъ, я готовъ биться объ закладъ, что онъ позабылъ ее. Видишь его смущеніе? Спроси его, сколько у него было женщинъ съ того времени, и я не ручаюсь, съумѣетъ ли онъ отвѣтить на это. Виницій -- хорошіе солдаты, но еще лучшіе пѣтухи. Имъ нужна цѣлая стая. Накажи его за это, господинъ, и не приглашай его на пиръ, который Тигеллинъ собирается устроить въ твою честь на пруду Агриппы {Прудъ въ знаменитыхъ садахъ, устроенныхъ М. Винсаніемъ Агриппой, зятемъ императора Августа.}.

-- Нѣтъ, я не сдѣлаю этого. Я вѣрю Тигеллину, что тамъ въ стаяхъ недостатка не будетъ.

-- Можетъ ли быть недостатокъ въ Харитахъ тамъ, гдѣ будетъ самъ Амуръ?-- сказалъ Тигеллинъ.

Неронъ отвѣтилъ:

-- Скука томитъ меня! По волѣ богини я остался въ Римѣ, но не могу выносить его. Я уѣду въ Антій. Я задыхаюсь въ этихъ узкихъ улицахъ, среди этихъ разваливающихся домовъ, среди этихъ отвратительныхъ переулковъ. Зловоніе доходитъ даже сюда, въ мой домъ и въ мои сады. Ахъ, еслибъ землетрясеніе разрушило Римъ, еслибъ какой-нибудь разгнѣванный богъ сравнялъ его съ землею! Я показалъ бы вамъ, какъ слѣдуетъ строить городъ, который считается главою міра и моею столицей.

-- Цезарь,-- сказалъ Тигеллинъ,-- ты говоришь: "еслибъ какой-нибудь разгнѣванный богъ разрушилъ городъ",-- это такъ?

-- Такъ! Ну, что же?

-- А развѣ ты не богъ?

Неронъ махнулъ рукой и сказалъ:

-- Посмотримъ, что ты сдѣлаешь намъ на прудахъ Агриппы. Потомъ я поѣду въ Антій. Вы всѣ черезъ-чуръ малы и не понимаете, что мнѣ нужны великія вещи.

Онъ закрылъ глаза въ знакъ того, что нуждается въ отдыхѣ. Августіане начали расходиться. Петроній вышелъ съ Виниціемъ и сказалъ ему:

-- И такъ, ты приглашенъ на пиръ. Мѣднобородый отказался отъ путешествія, но за то будетъ безумствовать больше, чѣмъ когда-нибудь, и хозяйничать въ городѣ, какъ въ своемъ домѣ. Старайся и ты въ безумствахъ найтл забаву и забвеніе. Проклятіе! Мы покорили весь міръ и имѣемъ право веселиться. Ты, Маркъ, красивый мальчикъ и этому я отчасти приписываю слабость, какую питаю къ тебѣ. Клянусь Діаной Эфесской! еслибъ ты могъ видѣть свои сросшіяся брови и свое лицо, въ которомъ видна старая кровь квиритовъ... Другіе приближенные Нерона въ твоемъ присутствіи кажутся отпущенниками. Да! Если бы не это дикое ученіе, Лигія теперь была бы въ твоемъ домѣ. Попробуй доказывать мнѣ еще, что это не враги жизни и людей. Они обошлись съ тобой хорошо, и ты можешь быть имъ признателенъ, но на твоемъ мѣстѣ я возненавидѣлъ бы это ученіе и искалъ бы наслажденія тамъ, гдѣ можно найти его. Ты красивый мальчикъ, повторяю тебѣ, а Римъ кишитъ разводками.

-- Меня удивляетъ только одно,-- сказалъ Виницій,-- неужели все это не мучитъ тебя?

-- Кто тебѣ сказалъ это? Меня это мучитъ давно, но я старше тебя. Кромѣ того, у меня есть вкусы, которыхъ у тебя нѣтъ. Я люблю книги, которыхъ ты не любишь, люблю поэзію, которая наводитъ на тебя скуку, люблю вазы, геммы и множество вещей, на которыя ты не смотришь, у меня боли въ поясницѣ, которыхъ ты не испытываешь, наконецъ, я нашелъ Эвнику, а ты не нашелъ ничего подобнаго. Мнѣ хорошо дома, среди произведеній искусства, а изъ тебя я никогда не сдѣлаю эстетика. Я знаю, что въ жизни уже не найду ничего больше того, что нашелъ, а ты ничего не знаешь, вѣчно надѣешься и ищешь чего-то. Если бы къ тебѣ пришла смерть, ты, при всей своей храбрости и огорченіи, умеръ бы съ удивленіемъ, что пора уже покидать міръ, а я принялъ бы ее какъ необходимость, зная по опыту, что во всемъ мірѣ нѣтъ плодовъ, которыхъ я не отвѣдалъ бы. Я не спѣшу, но не буду и медлить и постараюсь только о томъ, чтобы мнѣ было весело до конца. На свѣтѣ веселы только скептики. Стоики, по моему мнѣнію, глупцы, но стоицизмъ, по крайней мѣрѣ, закаляетъ человѣка, а твои христіане вносятъ въ міръ тоску, а тоска въ жизни то же самое, что дождь въ природѣ. Знаешь ли ты, что я узналъ? На пиру Тигеллина, на берегу пруда Агриппы, устроены лупанаріи, а въ нихъ будутъ собраны женщины изъ первѣйшихъ домовъ Рима. Не найдется ли хоть одна настолько красивая, чтобъ могла утѣшить тебя? Будутъ и дѣвушки, которыя въ первый разъ выступаютъ въ свѣтъ... какъ нимфы. Такова наша Римская имперія. Тепло уже, южный вѣтеръ согрѣетъ воду и не повредитъ обнаженнымъ тѣламъ. А ты, Нарцисъ, знай, что не отыщется ни одна, которая съумѣла бы противиться тебѣ,-- ни одна, хотя бы то была весталка!

Виницій ударилъ себя рукой по головѣ, какъ человѣкъ, вѣчно занятый одною мыслью.

-- Нужно счастье, чтобъ я напалъ на такую.

-- А кто это сдѣлалъ, какъ не христіане? Но люди, избравшіе себѣ символомъ крестъ, не могутъ быть иными. Слушай меня: Греція была прекрасна и породила мудрость міра, мы породили силу, а что, какъ ты думаешь, можетъ породить это ученіе? Если ты знаешь, то объясни мнѣ, а то,-- клянусь Поллуксомъ!-- я не могу догадаться.

Виницій пожалъ плечами.

-- Можетъ показаться, что ты боишься, какъ бы я не сдѣлался христіаниномъ.

-- Я боюсь, чтобъ ты не испортилъ себѣ жизни. Если ты не съумѣешь быть Греціей, будь Римомъ: владѣй и пользуйся! Наши безумства потому имѣютъ нѣкоторый смыслъ, что въ нихъ заключается эта мысль. Мѣднобородаго я презираю потому, что онъ шутъ-грекъ. Еслибъ онъ считалъ себя римляниномъ, я сказалъ бы ему, что онъ правъ, дозволяя себѣ безумствовать. Обѣщай мнѣ, что если теперь, возвратившись домой, ты застанешь какого-нибудь христіанина, то покажешь ему языкъ. Если это будетъ врачъ Главкъ, то это даже не удивитъ его. До свиданія на пруду Агриппы!

IV.

Преторіанцы окружали лѣса, ростущіе по берегамъ пруда Агриппы, чтобы черезъ-чуръ большая толпа зрителей не мѣшала цезарю и его гостямъ. Говорили, что все, что только отличалось въ Римѣ богатствомъ, умомъ или красотою, предстанетъ на этомъ пиру, равнаго которому не было въ исторіи города. Тигеллинъ хотѣлъ вознаградить цезаря за отложенную поѣздку въ Ахайю, а, вмѣстѣ съ тѣмъ, перещеголять всѣхъ, кто когда-либо принималъ Нерона, и доказать ему, что никто не съумѣетъ такъ угостить его. Еще во время своего пребыванія въ Неаполѣ, а потомъ въ Беневентѣ, онъ дѣлалъ приготовленія и отдавалъ приказанія, чтобъ изъ отдаленнѣйшихъ концовъ міра присылали въ Римъ звѣрей, птицъ, рѣдкихъ рыбъ и растенія,-- все, не исключая сосудовъ и тканей, которыя должны были украшать пиршество. Доходы съ цѣлыхъ провинцій шли на удовлетвореніе безумныхъ замысловъ, но на это всесильному фавориту не нужно было оглядываться. Вліяніе его возростало съ каждымъ днемъ. Можетъ быть, для Нерона Тигеллинъ еще не сдѣлался самымъ пріятнымъ человѣкомъ, но становился все болѣе необходимымъ. Петроній безконечно превышалъ его лоскомъ, умомъ, остроуміемъ, своими рѣчами лучше могъ развлекать цезаря, но, паевое несчастье, превышалъ въ этомъ и самого цезаря, вслѣдствіе чего возбуждалъ его зависть. Кромѣ того, онъ не умѣлъ быть во всемъ его послушнымъ оружіемъ и цезарь боялся его мнѣнія, когда дѣло касалось вопросовъ вкуса, а съ Тигеллиномъ никогда не чувствовалъ себя связаннымъ. Самый титулъ Петронія "arbiter elegantiarum" уязвлялъ самолюбіе Нерона, ибо кто же, если не онъ самъ, долженъ былъ носить такой титулъ? У Тигеллина же было настолько ума, что онъ сознавалъ свои недостатки, и, видя, что не можетъ соперничать ни съ Петроніемъ, ни съ Луканомъ, которые выдѣлялись благодаря своему происхожденію, таланту или учености, рѣшилъ превзойти ихъ податливостью своихъ услугъ, а, прежде всего, такою роскошью, чтобъ и воображеніе Нерона было поражено ею.

Пиръ долженъ былъ происходить на гигантскомъ плоту, сколоченномъ изъ золоченыхъ бревенъ. Закраины плота были украшены великолѣпными раковинами, играющими всѣми цвѣтами радуги и выловленными изъ Краснаго моря и Индѣйскаго океана. Борта были прикрыты группами пальмъ, лотосовъ и цвѣтущихъ розъ, посреди которыхъ таились фонтаны, бьющіе благоуханіями, статуи боговъ и золотыя или серебряныя клѣтки съ разноцвѣтными птицами. По серединѣ возвышался огромный наметъ или, вѣрнѣе, для того, чтобы не закрывать вида, только верхъ намета изъ сирійскаго пурпура, покоящійся на серебряныхъ столбахъ, а подъ нимъ, словно солнце, сверкали столы, обремененные александрійскимъ стекломъ, хрусталемъ и безцѣнными сосудами, награбленными въ Италіи, Греціи и Малой Азіи. Плотъ, благодаря нагроможденнымъ на немъ растеніямъ, казался цвѣтущимъ островомъ и соединенъ былъ шнурами изъ золота и пурпура съ лодками, имѣющими форму рыбъ, лебедей, чаекъ и фламинго, а въ лодкахъ, у разноцвѣтныхъ веселъ, сидѣли нагіе гребцы,-- женщины и мужчины,-- удивительной красоты, съ волосами, завитыми на восточный манеръ или заключенными въ золотыя сѣтки. Когда Неронъ съ Поппеей и августіанами причалилъ къ парому и возсѣлъ подъ пурпуровымъ наметомъ, лодки двинулись, весла ударили по водѣ, золотые шнуры напряглись и плотъ, вмѣстѣ съ гостями, началъ двигаться и описывать круги по пруду. Плотъ окружали лодки и меньшіе плоты, наполненные цитристками и арфистками, розовыя тѣла которыхъ на лазурномъ фонѣ неба и воды, залитыя отблесками отъ золотыхъ инструментовъ, казалось, впитывали въ себя эту лазурь и эти отблески, мѣняли свою окраску и цвѣли, какъ цвѣты.

Изъ прибрежныхъ лѣсовъ, изъ фантастическихъ построекъ, нарочно сооруженныхъ и скрытыхъ между деревьями, также доносились звуки музыки и пѣнія. Весь лѣсъ загремѣлъ и эхо далеко разносило отголосокъ роговъ и трубъ. Самъ цезарь,-- онъ сидѣлъ между Поппеей и Пиѳагоромъ,-- удивлялся, а въ особенности, когда между лодками появились молодыя невольницы, одѣтыя сиренами и покрытыя зеленою сѣткой, напоминающей чешую, не щадилъ похвалъ Тигеллину. По привычкѣ онъ посматривалъ на Петронія, желая узнать мнѣніе "арбитра", но Петроній казался ко всему равнодушнымъ и, только послѣ прямого вопроса, отвѣтилъ:

-- Я думаю, господинъ, что десять тысячъ обнаженныхъ женщинъ производятъ меньшее впечатлѣніе, чѣмъ одна.

Однако, цезарю понравился этотъ "пловучій пиръ",-- это было что-то новое. Наконецъ, за обѣдомъ подавали такія изысканныя блюда, что даже и воображеніе Апиція {М. Gavius Apicius, современникъ императоровъ Августа и Тиберія, извѣстный своею обжорливостью. На ѣду онъ тратилъ громадныя суммы и вошелъ въ большіе долги; разсчитавши, что, по уплатѣ этихъ долговъ, отъ его состоянія останется только десять милліоновъ сестерцій (болѣе 500,000 руб.), онъ принялъ ядъ, не желая жить въ голодѣ. "Какова же была его роскошь,-- замѣчаетъ Сенека,-- когда ему состояніе въ 10 милліоновъ сестерцій казалось бѣдностью?"} было бы поражено ими, вина такого качества, что Отонъ, который предлагалъ своимъ гостямъ до восьмидесяти сортовъ, отъ стыда скрылся бы подъ водой, если бы видѣлъ эту роскошь. За столъ, кромѣ женщинъ, возлегли только одни августіане, и всѣ меркли передъ красотой Виниція. Когда-то его фигура и лицо черезъ-чуръ изобличали воина, теперь душевная тревога и перенесенная имъ болѣзнь такъ обострили его черты, какъ будто бы по нимъ прошлась опытная рука художника-скульптора. Кожа его утратила прежнюю смуглость, но сохранила золотистый отблескъ нумидійскаго мрамора, глаза стали большими и грустными. Только торсъ его остался такимъ же могучимъ, какъ бы созданнымъ для панцыря, но надъ этимъ торсомъ легіонера возвышалась голова греческаго бога или, по крайней мѣрѣ, родовитаго патриція, изящная и великолѣпная, въ одно и то же время. Петропій говорилъ, что ни одна изъ августіанокъ не съумѣетъ и не захочетъ противиться ему, и говорилъ, какъ человѣкъ опытный. На Виниція теперь смотрѣли всѣ, не исключая Поппеи и весталки Рубріи, которую цезарь изъявилъ желаніе видѣть на пиру.

Вина, замороженныя въ горныхъ снѣгахъ, вскорѣ разогрѣли сердца и головы пирующихъ. Изъ прибрежныхъ зарослей появились новыя лодки въ формѣ стрекозъ и куколокъ. Лазурное зеркало пруда казалось усѣяннымъ лепестками цвѣтовъ или пестрыми бабочками. Надъ водой порхали тамъ и здѣсь привязанные на серебряныхъ и голубыхъ нитяхъ или шнуркахъ голуби и другія птицы изъ Индіи и Африки. Солнце обѣжало уже большую часть неба, но день, хотя пиръ происходилъ въ началѣ мая, былъ теплый и даже жаркій. Прудъ колыхался отъ удара веселъ, которыя погружались въ воду подъ тактъ музыки, но въ воздухѣ не было ни малѣйшаго движенія и лѣса стояли неподвижно, какъ будто заслушались и заглядѣлись въ то, что происходило на водѣ. Плотъ все кружился по водѣ и увлекалъ за собою все болѣе и болѣе хмѣлѣвшихъ и шумящихъ людей. Пиръ еще не дошелъ до половины, когда порядокъ, въ которомъ гости возлегли за столъ, совершенно нарушился. Примѣръ подалъ самъ цезарь, когда приказалъ Виницію занять свое мѣсто и началъ что-то нашептывать на ухо Рубріи. Виницій очутился возлѣ Поппеи, которая черезъ минуту протянула ему руку и просила застегнуть разстегнувшійся браслетъ. Когда Виницій слегка дрожащими руками началъ застегивать, Поппеа бросила на него изъ своихъ длинныхъ рѣсницъ стыдливый взоръ и тряхнула своею золотистою головой, какъ бы не соглашаясь съ чѣмъ-то. Тѣмъ временемъ огромный красный дискъ солнца медленно закатывался за верхушки деревьевъ; гости были по большей части совершенно пьяны. Теперь плотъ подвигался вдоль береговъ, гдѣ, среди деревьевъ и кустовъ, виднѣлись группы людей, одѣтыхъ фавнами или сатирами, играющихъ на флейтахъ, дудкахъ и бубнахъ, и группы дѣвушекъ, представляющихъ нимфъ, дріадъ и гамадріадъ. Наконецъ, спустился мракъ и съ главнаго плота послышались пьяные возгласы въ честь луны и въ ту же минуту лѣсъ загорѣлся тысячью огней. Изъ лупанаріевъ, стоящихъ по берегамъ, полились струи свѣта, на террасахъ показались новыя группы, также обнаженныя,-- то были жены и дочери знатнѣйшихъ римскихъ домовъ. Голосомъ и разнузданными движеніями онѣ начали подзывать къ себѣ гостей. Наконецъ, плотъ присталъ къ берегу, цезарь и августіане устремились въ лѣсъ, разсыпались по лупанаріямъ, по палаткамъ, скрывавшимся въ чащѣ, по гротамъ, искусственно устроеннымъ среди источниковъ и фантановъ. Безуміе охватило всѣхъ, никто не зналъ, куда дѣвался цезарь, кто сенаторъ, кто воинъ, кто танцовщикъ или музыкантъ. Сатиры и фавны съ крикомъ начали гоняться за нимфами, лампады гасли подъ ударами тирсовъ. Нѣкоторыя части лѣса охватила темнота. Повсюду слышались то крикъ, то смѣхъ, то шепотъ, то тяжелое дыханіе человѣческой груди. Римъ, дѣйствительно, до сихъ поръ не видалъ ничего подобнаго.

Виницій не былъ пьянъ, какъ на томъ пиру, въ палатахъ цезаря, гдѣ была Лигія, но и его ослѣпилъ и упоилъ видъ всего, что происходило вокругъ. Наконецъ, и имъ овладѣла жажда наслажденія. Войдя въ лѣсъ, онъ вмѣстѣ съ другими бѣжалъ и высматривалъ, какая изъ дріадъ покажется ему болѣе привлекательною. Каждую минуту мимо него пробѣгали все новыя и новыя стада, преслѣдуемыя фавнами, сатирами, сенаторами, воинами и звуками музыки. Наконецъ, онъ увидалъ толпу женщинъ, предводительствуемыхъ одною, одѣтою Діаной, подскочилъ къ нимъ, желая ближе разглядѣть богиню, и вдругъ сердце застыло въ его груди. Ему показалось, что въ богинѣ съ полумѣсяцемъ на головѣ онъ узнаетъ Лигію.

Онѣ окружили его бѣшенымъ хороводомъ, а черезъ минуту, видимо желая склонить его къ преслѣдованію, разсыпались, какъ стадо сернъ. Но Виницій остался на мѣстѣ, съ бьющимся сердцемъ, съ прерывающимся дыханіемъ. Хотя онъ увидалъ, что Діана была не Лигія и вблизи даже не походила на нее, черезъ-чуръ сильное волненіе истощило его силы. Вдругъ его охватила тоска по Лигіи, тоска такая неимовѣрная, какой онъ никогда въ жизни не испытывалъ, и любовь къ ней новою, громадною волной залила его сердце. Никогда она не казалась болѣе дорогой, чистой, болѣе любимой, какъ въ этомъ лѣсу безумія и дикаго распутства. За минуту до того онъ самъ хотѣлъ пить изъ этого кубка и принять участіе во всеобщей разнузданности и безстыдствѣ, а теперь онъ проникся отвращеніемъ. Онъ сознавалъ, что чувство омерзѣнія душитъ его, что его груди недостаетъ воздуха, а глазамъ звѣздъ, не заслоненныхъ вѣтвями этого страннаго лѣса, и рѣшилъ бѣжать. Но едва онъ двинулся, какъ передъ нимъ предстала какая-то фигура, съ головой, окутанной покрываломъ, и, положивъ руки на его плечи, прошептала, обливая горячимъ дыханіемъ его лицо:

-- Я люблю тебя!... Иди!... Насъ никто не увидитъ!... Спѣши!

Виницій точно очнулся отъ сна и спросилъ:

-- Кто ты?

Она прижалась къ нему грудью и продолжала настаивать:

-- Спѣши! Смотри, какъ здѣсь пусто! Я люблю тебя! Иди!

-- Кто ты?-- говорилъ Виницій.

-- Отгадай.

Она сквозь покрывало прижалась губами къ его губамъ, притягивая къ себѣ его голову, но, наконецъ, у нея не хватило дыханія и она отстранила отъ него свое лицо.

-- Ночь любви...ночь забвенія!-- говорила она, задыхаясь.-- Сегодня можно!... Я твоя!

Виниція этотъ поцѣлуй обжогъ и наполнилъ новымъ отвращеніемъ. Душа его и сердце были гдѣ-то далеко и во всемъ мірѣ для него не существовало никого, кромѣ Лигіи.

И, отстраняя рукою закутанную фигуру, онъ сказалъ:

-- Кто бы ты ни была, я люблю другую и не хочу тебя.

Она приблизила къ нему голову:

-- Приподними покрывало.

Въ эту минуту листья ближайшихъ миртовъ зашелестѣли,-- закутанная фигура исчезла, какъ ночное видѣніе, только издали донесся ея смѣхъ, какой-то странный и зловѣщій.

Передъ Виниціемъ стоялъ Петроній.

-- Я видѣлъ и слышалъ,-- сказалъ онъ.

Виницій отвѣтилъ:

-- Пойдемъ отсюда!

И они пошли, миновали горящіе огнемъ лупанаріи, лѣсъ, цѣпь конныхъ преторіанцевъ и, наконецъ, нашли свои носилки.

-- Я сяду съ тобой,-- сказалъ Петроній.

Они сѣли вмѣстѣ, но всю дорогу молчали. И только въ атріи дома Виниція Петроній сказалъ:

-- Ты знаешь, кто это?

-- Рубрія?-- спросилъ Виницій и содрогнулся при одной мысли, что Рубрія была весталка.

-- Нѣтъ.

-- Такъ кто же?

Петроній понизилъ голосъ:

-- Огонь Бесты оскверняетъ,-- Рубрія была съ цезаремъ. Съ тобою же говорила...

И онъ докончилъ еще ниже:

-- Diva Augusta.

Наступила минута молчанія.

-- Цезарь,-- сказалъ Петроній,-- не умѣлъ при ней скрыть своей страсти къ Рубріи,-- можетъ быть, она хотѣла отомстить ему, а я помѣшалъ вамъ потому, что еслибъ ты, узнавъ Августу, отвергъ бы ее, то погибъ бы навѣрное. И ты бы погибъ, и Лигія, а, можетъ быть, и я.

Виницій вспыхнулъ.

-- Довольно мнѣ Рима, цезаря, пировъ, Августы, Тигеллина и всѣхъ васъ! Я задыхаюсь! Я не могу такъ жить, не могу! Ты понимаешь меня?

-- Ты теряешь голову, разсудокъ, чувство мѣры!... Виницій!

-- Я люблю ее одну на всемъ свѣтѣ!

-- Такъ что же?

-- То, что я не хочу другой любви, не хочу вашей жизни, вашихъ пировъ, вашего безстыдства и вашихъ преступленій!

-- Что съ тобою дѣлается? Христіанинъ ты, что ли?

Молодой человѣкъ обхватилъ руками голову и началъ повторять какъ бы въ отчаяніи:

-- Нѣтъ еще, нѣтъ еще!

V.

Петроній пошелъ домой, пожимая плечами и очень недовольный. Теперь и онъ замѣтилъ, что они съ Виниціемъ перестали понимать другъ друга и что души ихъ совершенно разлучились. Когда-то Петроній имѣлъ огромное вліяніе на молодого воина, служилъ для него образцомъ и нѣсколькихъ его ироническихъ словъ было вполнѣ достаточно, чтобъ удержать Виниція или подвинуть его къ чему-нибудь. Теперь отъ этого не осталось ничего и Петроній даже не прибѣгалъ къ прежнимъ пріемамъ, чувствуя, что его остроуміе и иронія соскользнутъ безъ всякаго слѣда съ новой брони, какою облекли душу Виниція любовь и столкновеніе съ непонятнымъ христіанскимъ міромъ. Опытный скептикъ понималъ, что потерялъ ключъ къ этой душѣ. Это было и непріятно ему, и внушало опасеніе, которое еще болѣе усиливали событія этой ночи. "Если со стороны Августы это не мимолетная прихоть, а болѣе сильная страсть,-- думалъ Петроній,-- то будетъ одно изъ двухъ: или Виницій не устоитъ и можетъ погибнуть отъ всякой случайности, или, -- чего отъ него теперь ожидать возможно,-- устоитъ, и въ такомъ случаѣ погибнетъ неминуемо, а съ нимъ, можетъ быть, и я, хотя бы потому, что я его родственникъ, и потому, что Августа, разгнѣвавшись на всю семью, обратитъ всю силу своего вліянія на сторону Тигеллина"... И такъ, и иначе было плохо. Петроній былъ человѣкомъ отважнымъ и смерти не боялся, но, не разсчитывая отъ нея получить ничего, не хотѣлъ призывать ее. Послѣ долгаго размышленія онъ рѣшилъ, наконецъ, что самое лучшее и самое.безопасное -- это отправить Виниція путешествовать. Ахъ, если бы вдобавокъ онъ могъ дать ему Лигію, то съ радостью сдѣлалъ бы это! Но Петроній надѣялся, что ему и такъ не особенно трудно будетъ уговорить Вишщія. Онъ распустилъ бы на Палатинѣ слухъ объ его болѣзни и отстранилъ бы опасность какъ отъ него, такъ и отъ себя. Августѣ, въ концѣ-концовъ, не было извѣстно, узналъ ли ее Виницій; она могла предполагать, что нѣтъ, и въ такомъ случаѣ ея самолюбіе до сихъ поръ не потерпѣло особаго ущерба. Но въ будущемъ могло случиться другое, и это нужно предупредить. Петроній, прежде всего, хотѣлъ выиграть время,-- онъ понималъ, что какъ только цезарь двинется въ Ахайю, Тигеллинъ, который ничего не понималъ въ области искусства, отойдетъ на второй планъ и утратитъ свое значеніе. Въ Греціи Петроній былъ увѣренъ въ своей побѣдѣ надъ всѣми противниками.

А пока онъ рѣшилъ наблюдать за Виниціемъ и склонять его къ путешествію. Нѣсколько дней онъ думалъ даже о томъ, что если онъ испроситъ у цезаря эдиктъ объ изгнаніи христіанъ изъ Рима, то Лигія покинетъ его вмѣстѣ со своими единовѣрцами, а вмѣстѣ съ ними уѣдетъ и Виницій. Тогда его не нужно было бы и уговаривать. Само по себѣ дѣло было возможное. Не такъ еще давно, когда евреи начали волноваться и проявлять свою ненависть къ христіанамъ, цезарь Клавдій, не умѣя отличать однихъ отъ другихъ, изгналъ евреевъ. Почему бы Нерону теперь не изгнать христіанъ? Въ Римѣ стало бы просторнѣе. Петроній послѣ "пловучаго пира" каждый день видѣлъ Нерона въ Палатинѣ и другихъ домахъ. Подсунуть ему подобную мысль было легко, потому что цезарь никогда не сопротивлялся внушеніямъ, могущимъ принести кому-нибудь вредъ. Послѣ зрѣлаго размышленія, Петроній составилъ весь планъ дѣйствія. Онъ устроитъ у себя пиръ и на немъ склонитъ цезаря подписать эдиктъ. У него даже была не безосновательная надежда, что ему будетъ поручено и исполненіе этого эдикта. Тогда онъ выслалъ бы Лигію, со всѣми почестями, надлежащими избранницѣ Виниція, напримѣръ, въ Байи, пусть бы они тамъ любились и играли въ христіанство сколько имъ угодно.

Виниція онъ навѣщалъ часто, во-первыхъ, потому, что, при всемъ своемъ римскомъ эгоизмѣ, не могъ освободиться отъ привязанности къ нему, а, во-вторыхъ, чтобъ убѣдить его отправиться путешествовать. Виницій притворялся больнымъ и не показывался на Палатинѣ, гдѣ каждый день одни планы смѣнялись другими. Однажды Петроній услыхалъ отъ самого цезаря, что онъ собирается въ Антій, и на другой день отправился извѣстить объ этомъ Виниція.

Тотъ показалъ ему списокъ приглашенныхъ въ Антій, который утромъ принесъ ему отпущенникъ цезаря.

-- Здѣсь значится и мое имя, и твое,-- сказалъ онъ.-- Когда ты возвратишься домой, то найдешь такой же списокъ у себя.

-- Если бы меня не было въ числѣ приглашенныхъ, то это значило бы, что мнѣ нужно умереть, но я не разсчитываю, чтобъ это случилось передъ поѣздкой въ Ахайю,-- отвѣтилъ Петроній.-- Тамъ я буду необходимъ Нерону.

Потомъ, пересмотрѣвъ списокъ, онъ прибавилъ:

-- Едва мы возвратились въ Римъ, какъ нужно снова покидать его и тащиться въ Антій. Но что дѣлать? Это не только приглашеніе,-- это, вмѣстѣ съ тѣмъ, приказъ.

-- А если бы кто не послушалъ его?

-- Тогда получилъ бы приглашеніе другого рода -- отправиться въ болѣе длинное путешествіе, въ такое, изъ какого не возвращаются. Какая досада, что ты не послушалъ моего совѣта и не выѣхалъ отсюда, пока было время! Теперь ты долженъ ѣхать въ Антій.

-- Теперь я долженъ ѣхать въ Антій... Обрати вниманіе, въ какое время мы живемъ и какіе мы подлые рабы?

-- А ты только теперь замѣтилъ это?

-- Нѣтъ. Но, видишь ли, ты доказывалъ мнѣ, что христіанское ученіе -- врагъ жизни, потому что оно налагаетъ на него узы. А могутъ ли быть болѣе тяжелыя узы, чѣмъ тѣ, которыя носимъ мы? Ты говоришь: Греція породила мудрость и красоту, а Римъ силу. Гдѣ же наша сила?

-- Призови къ себѣ Хилона. Сегодня у меня нѣтъ ни малѣйпей охоты философствовать. Клянусь Геркулесомъ! не я создалъ это время и не я за него отвѣчаю. Поговоримъ объ Антій. Знай, что насъ ждетъ тамъ большая опасность и что тебѣ, можетъ быть, лучше было бы помѣриться силами съ Урсомъ, который задавилъ Кротона, чѣмъ ѣхать въ Антій, а, все-таки, ты не можешь не ѣхать.

Виницій небрежно махнулъ рукой и сказалъ:

-- Опасность! Мы всѣ блуждаемъ во мракѣ смерти и каждую минуту чья-нибудь голова погружается въ этотъ мракъ.

-- Долженъ ли я перечислять тебѣ всѣхъ, у кого была хоть капля ума, и кто, благодаря этому, несмотря на времена Тиберія, Калигулы, Клавдія и Нерона, дожилъ до восьмидесяти и девяноста лѣтъ? Пускай примѣромъ тебѣ послужитъ хотя бы только Домицій Аферъ. Онъ спокойно состарился, хотя всю жизнь былъ негодяемъ и разбойникомъ.

-- Можетъ быть, поэтому! можетъ быть, только поэтому!-- отвѣтилъ Виницій.

Онъ просмотрѣлъ списокъ и добавилъ:

-- Тигеллинъ, Батиній, Секстъ Африканъ, Аквилинъ Регулъ, Сулій Нерулинъ, Эпрій Марцеллъ и такъ далѣе. Что за сбродъ оборванцевъ и негодяевъ!... И подумаешь, что это управляетъ міромъ!... Не лучше ли имъ было бы возить какого-нибудь египетскаго или сирійскаго бога по городамъ, брянчать въ систры и зарабатывать хлѣбъ колдовствомъ или прыжками?...

-- Или показывать ученыхъ обезьянъ, собакъ, умѣющихъ считать, осла, играющаго на флейтѣ,-- сказалъ Петроній,-- все это правда, но поговоримъ о болѣе важномъ. Сосредоточь свое вниманіе и слушай меня. Я сказалъ въ Палатинѣ, что ты болѣнъ и не можешь выходить изъ дома, а теперь твое имя, однако, находится въ спискѣ. Это доказываетъ, что кто-то не повѣрилъ моимъ разсказамъ и постарался нарочно пригласить тебя. Нерону интереса въ этомъ не было; для него ты солдатъ, съ которымъ, самое большее, можно говорить только о ристаніяхъ въ циркѣ и который не имѣетъ ни малѣйшаго понятія о поэзіи и музыкѣ. О внесеніи твоего имени въ списокъ озаботилась развѣ Поппеа, а это значитъ, что ея влеченіе къ тебѣ не было скоропреходящею прихотью и что она желаетъ овладѣть тобою.

-- Храбрая Августа!

-- Дѣйствительно, храбрая, потому что это можетъ окончательно сгубить ее. Да внушитъ ей Венера какъ можно скорѣе какую-нибудь другую любовь, но пока она жаждетъ тебя, ты долженъ соблюдать величайшую осторожность. Мѣднобородому она начинаетъ надоѣдать,-- онъ теперь предпочитаетъ Рубрію или Пиѳагора, но ради своего самолюбія онъ жестоко отомстилъ бы вамъ.

-- Въ лѣсу я не зналъ, что она разговариваетъ со мною, но ты подслушивалъ и знаешь, что я сказалъ ей, что люблю другую и не хочу никого другого.

-- А я заклинаю тебя всѣми подземными богами, не теряй остатковъ разума, которые еще оставили тебѣ христіане. Какъ можно колебаться, когда предстоитъ выборъ между правдоподобною и вѣроятною гибелью? Не говорилъ ли я тебѣ, что еслибъ ты уязвилъ самолюбіе Августы, то для тебя не было бы спасенія? Клянусь Гадесомъ! если жизнь опротивѣла тебѣ, то лучше сейчасъ же открой себѣ жилы или бросься на мечъ, потому что если ты оскорбишь Поппею, то тебя можетъ постигнуть смерть менѣе легкая. Когда-то съ тобою было пріятно говорить... Въ чемъ собственно все дѣло? Убудетъ тебя, что ли? Помѣшаетъ это тебѣ любить твою Лигію? Помни, притомъ, что Поппеа видѣла ее въ Палатинѣ и что ей не трудно будетъ догадаться, ради кого ты отринулъ столь высокое благоволеніе. А тогда она добудетъ ее хоть изъ-подъ земли. Ты погубишь не только себя, но и Лигію,-- понимаешь?

Виницій слушалъ такъ, какъ будто думалъ о чемъ-нибудь другомъ, и, наконецъ, сказалъ:

-- Я долженъ видѣть ее.

-- Кого? Лигію?

-- Лигію.

-- Ты знаешь, гдѣ живетъ она?

-- Нѣтъ.

-- Такъ, значитъ, опять станешь искать ее по старымъ кладбищамъ?

-- Не знаю, но я долженъ видѣть ее.

-- Хорошо. Хотя она христіанка, но, можетъ быть, окажется разсудительнѣе тебя, а это непремѣнно окажется, если она не желаетъ твоей гибели.

Виницій пожалъ плечами.

-- Она вырвала меня изъ рукъ Урса.

-- Въ такомъ случаѣ, спѣши, потому что мѣднобородый не будетъ медлить съ отъѣздомъ. Смертные приговоры можно подписывать и въ Антій.

Но Виницій не слушалъ. Его занимала только одна мысль -- видѣться съ Лигіей, и онъ началъ думать, какъ бы это сдѣлать.

Тутъ явилось одно обстоятельство, которое могло отстранить всѣ затрудненія. На слѣдующій день къ Виницію совершенно неожиданно пришелъ Хилонъ. Пришелъ онъ тощій и оборванный, со слѣдами голода на лицѣ, въ обтрепанныхъ лохмотьяхъ, но прислуга молодого патриція, которая когда-то получила приказаніе впускать его во всякое время дня и ночи, не смѣла удерживать его, такъ что грекъ прямо вошелъ въ атрій, сталъ передъ Виниціемъ и сказалъ:

-- Да дадутъ тебѣ боги безсмертіе и да подѣлятся съ тобою властью надъ міромъ.

Въ первую минуту Виницію хотѣлось приказать вышвырнуть его за дверь, но ему пришло въ голову, что грекъ, можетъ быть, знаетъ что-нибудь о Лигіи, и любопытство превозмогло отвращеніе.

-- Это ты?-- спросилъ онъ.-- Что съ тобою?

-- Плохо, сынъ Юпитера, -- отвѣтилъ Хилонъ.-- Истинная добродѣтель, это -- товаръ, котораго теперь никто не спрашиваетъ, и истинный мудрецъ долженъ довольствоваться тѣмъ, что черезъ четыре дня въ пятый купитъ у мясника баранью голову и сгрызетъ ее у себя на чердакѣ, запивая собственными слезами. Ахъ, господинъ! Все, что ты мнѣ далъ, я истратилъ на покупку книгъ у Атракта, а потомъ меня обокрали, ограбили. Невольница, которая должна была записывать мое ученіе, убѣжала и забрала остатки того, чѣмъ меня одарило твое великодушіе. Ставъ нищимъ, я подумалъ: къ кому же мнѣ направиться, какъ не къ тебѣ, Сераписъ, котораго я люблю, боготворю, для котораго я неоднократно жертвовалъ своею жизнью?

-- За чѣмъ же ты пришелъ и что приносишь?

-- За помощью, Ваалъ, а приношу тебѣ свою нищету, свои слезы, свою любовь и, наконецъ, извѣстія, которыя я собралъ изъ любви къ тебѣ. Помнишь, господинъ, я говорилъ тебѣ когда-то, что уступилъ невольницѣ божественнаго Петронія одну нитку изъ пояса Венеры Паѳосской?... Я узнавалъ, помогло ли ей это, и ты, сынъ солнца, знаешь, конечно, что такое теперь Эвника въ домѣ Петронія. У меня есть еще одна такая нитка. Я сберегъ ее для тебя.

Онъ остановился, замѣтивъ, что брови Виниція начинаютъ грозно нахмуриваться, и, желая предупредить вспышку, поспѣшно сказалъ:

-- Я знаю, гдѣ живетъ божественная Лигія, и укажу тебѣ, господинъ, домъ и переулокъ...

Виницій подавилъ волненіе, которое объяло его при этомъ извѣстіи, и сказалъ:

-- Гдѣ она?

-- У Линна, старшаго христіанскаго жреца. Она живетъ тамъ вмѣстѣ съ Урсомъ, а тотъ, попрежнему, ходитъ къ мельнику, котораго зовутъ такъ же, какъ твоего диспенсатора {Dispensates управитель дома.} Демасомъ... Да, Демасъ!... Урсъ работаетъ по ночамъ, и, окруживъ домъ ночью, ты не найдешь его тамъ... Линнъ старикъ, а въ домѣ, кромѣ него, двѣ еще болѣе старыя женщины.

-- Откуда ты знаешь все это?

-- Помнишь, господинъ, что христіане держали меня въ своихъ рукахъ и пощадили? Правда, Главкъ ошибается, считая меня причиной своего несчастія, но бѣднякъ вѣрилъ въ это, вѣритъ до сихъ поръ и, однако, пощадилъ меня! Такъ не удивляйся же, господинъ, что сердце мое преисполнилось благодарностью. Я -- человѣкъ лучшаго, стараго времени. Поэтому я думалъ: долженъ ли я забыть своихъ друзей и благодѣтелей? Не было ли бы съ моей стороны безчувственностью не спросить о нихъ, не разузнать, что съ ними дѣлается, какимъ здоровьемъ они пользуются и гдѣ обитаютъ? Клянусь Пессинунтскою {Пессинунтъ -- городъ въ Галатіи (въ Малой Азіи), славившійся какъ центръ культа богини Цибелы.} Цибелой! неспособенъ я къ этому. Сначала меня удерживало опасеніе, чтобы христіане не истолковали моихъ намѣреній въ дурную сторону, но любовь, которую я питаю къ нимъ, оказалась сильнѣе опасенія, а въ особенности мнѣ придала смѣлости та легкость, съ которою они прощаютъ всѣ обиды. Но, прежде всего, я думалъ о тебѣ, господинъ. Послѣднее наше предпріятіе окончилось пораженіемъ, а развѣ ты, сынъ фортуны, можешь примириться съ этою мыслью? Вотъ я и подготовилъ тебѣ побѣду. Домъ стоитъ особнякомъ. Ты можешь окружить его невольниками такъ, что и мышь не проскользнетъ. О, господинъ! отъ тебя зависитъ, чтобы сегодня же ночью эта царевна очутилась въ твоемъ домѣ. Но если это свершится, вспомни, что помогъ тебѣ бѣдный и голодный сынѣ моего отца.

У Виниція кровь прихлынула къ головѣ. Искушеніе еще разъ потрясло все его существо. Да, да! То былъ способъ, и на этотъ разъ вѣрный способъ. Когда онъ будетъ имѣть Лигію у себя, кто отниметъ ее у него? Разъ Лигія будетъ его любовницей, что ей придется дѣлать, какъ не остаться навсегда въ томъ же положеніи? И пусть пропадутъ всѣ ученія! Что для него будутъ значить тогда христіане, вмѣстѣ со своимъ милосердіемъ и своимъ угрюмымъ ученіемъ? Развѣ ему не пора начать жить, какъ живутъ всѣ? Что потомъ сдѣлаетъ Лигія, какъ она примиритъ свою судьбу съ ученіемъ, которому она слѣдуетъ,-- опять-таки, дѣло второстепенное. Вообще, все это не имѣетъ никакого значенія. Прежде всего, "будетъ принадлежать ему, и не дальше, какъ сегодня. Кромѣ того, еще вопросъ, устоитъ ли она со своимъ ученіемъ при столкновеніи съ этимъ новымъ для нея міромъ, съ роскошью и восторгомъ, которымъ должна поддаться. А это можетъ случиться сегодня же. Достаточно задержать Хилона и въ сумерки отдать надлежащее распоряженіе. А потомъ -- радость безъ конца! "Чѣмъ была моя жизнь?-- думалъ Виницій.-- Страданіемъ, неудовлетворенною жаждой и задаваніемъ себѣ вѣчныхъ вопросовъ безъ отвѣта". А такимъ образомъ все будетъ разрѣшено и окончено. Правда, онъ вспомнилъ, что поклялся, что не подниметъ на нее руку, но чѣмъ клялся онъ? Не богами, въ которыхъ онъ уже не вѣрилъ, не Христомъ, въ котораго еще не вѣритъ. Наконецъ, если Лигія будетъ считать себя обиженною, онъ женится на ней и такимъ образомъ удовлетворитъ ее. Да, онъ долженъ сдѣлать это, потому что обязанъ ей своею жизнью. Тутъ ему припомнился день, когда онъ, вмѣстѣ съ Кротономъ, вторгнулся въ жилище Лигіи, вспомнилъ поднятый надъ нимъ кулакъ Урса и все, что произошло потомъ. Онъ увидалъ, какъ она, склонившись, стояла надъ его ложемъ, одѣтая въ платье невольницы, прелестная, какъ божество. Глаза его невольно обратились на лараріумъ {Lararium -- божница, помѣщеніе, въ которомъ стояли изображенія Ларовъ, боговъ-покровителей дома.} и на крестикъ, который она, уходя, оставила ему. Неужели за все это онъ отвѣтитъ ей новымъ покушеніемъ? Неужели, какъ невольницу, онъ будетъ тащить ее за волосы въ кубикулъ? И какъ же онъ съумѣетъ сдѣлать это, если не только жаждетъ обладать ею, но и любить ее, и любить за то собственно, что она такова, какою есть? И вдругъ онъ почувствовалъ, что недостаточно держать ее въ своемъ домѣ въ качествѣ невольницы, недостаточно силою заключить въ свои объятія,-- его любовь хочетъ чего-то другого, то-есть ея согласія, ея любви и ея души. Да будетъ благословенна эта кровля, если она войдетъ подъ нее добровольно, да будетъ благословенна эта минута, этотъ день, да будетъ благословенна жизнь. Тогда счастье ихъ будетъ широко, какъ неизмѣримое море, свѣтло, какъ солнце. Но похитить ее насильно -- это значитъ убить это счастье, а, вмѣстѣ съ тѣмъ, уничтожить и осквернить то, что составляетъ величайшее и единственное сокровище жизни.

Виниція охватило негодованіе при одной мысли объ этомъ. Онъ посмотрѣлъ на Хилона и почувствовалъ непреодолимое отвращеніе и желаніе растоптать своего бывшаго помощника такъ, какъ растаптываютъ червяка или ядовитую змѣю. Черезъ минуту онъ уже зналъ, что ему дѣлать, но, не соблюдая мѣры ни въ чемъ и слѣдуя требованію своей неумолимой римской натуры, онъ обратился къ Хилону и сказалъ:

-- Я не сдѣлаю того, что ты мнѣ совѣтуешь, но чтобы ты не ушелъ отъ меня безъ награды, какую ты заслуживаешь, я прикажу дать тебѣ триста розогъ въ моемъ домашнемъ эргастулѣ.

Хилонъ поблѣднѣлъ. Красивое лицо Виниція приняло выраженіе такой холодной жестокости, что онъ ни на одну минуту не могъ обольщать себя надеждой, что обѣщанная награда можетъ быть только жестокою шуткой.

Онъ опустился на колѣни, скорчился и началъ стонать прерывающимся голосомъ:

-- Какъ, царь персидскій? За что?... Пирамида благоволенія, колоссъ милосердія!"3а что?... Я -- старикъ, голодный,-нищій... Я служилъ тебѣ... Такъ-то ты воздаешь за заслуги?

-- Какъ ты христіанамъ,-- отвѣтилъ Виницій.

И онъ позвалъ своего диспенсатора.

Хилонъ подползъ къ его ногамъ, конвульсивно обнялъ его колѣни и взывалъ съ лицомъ, покрытымъ смертельною блѣдностью:

-- Господинъ, господинъ!... Я -- старикъ! Пятьдесятъ, не триста... Пятидесяти довольно!... Сто, не триста!... Будь милосердъ!

Виницій оттолкнулъ его ногою и отдалъ распоряженіе. Во мгновеніе ока вслѣдъ за диспенсаторомъ вбѣжали двое сильныхъ квадовъ {Quadi -- одно германское племя, жившее въ части теперешней Богеміи и Моравіи. Здѣсь разумѣются рабы Внаиція изъ этого племени.}, схватили Хилона за остатки волосъ, окутали его голову его же лохмотьями и повлекли въ эргастулъ.

-- Во имя Христа!...-- закричалъ грекъ въ дверяхъ корридора.

Виницій остался одинъ. Отданное имъ распоряженіе возбудило и оживило его. Теперь онъ старался собрать свои разсѣянныя мысли и привести ихъ въ порядокъ. Онъ чувствовалъ великое успокоеніе, и сознаніе побѣды, которую онъ одержалъ надъ собою, наполнило его бодростью. Ему казалось, что онъ сдѣлалъ какой-то великій шагъ на встрѣчу Лигіи и что его ждетъ какая-то великая награда. Въ первую минуту ему даже не приходило въ голову, какъ онъ былъ несправедливъ по отношенію къ Хилону, приказавъ наказать его за то, за что награждалъ прежде. Душа его еще до сихъ поръ была настолько римскою, что не могла понять чужой скорби и обременять свое вниманіе какимъ-то ничтожнымъ грекомъ. Еслибъ онъ даже и подумалъ объ этомъ, то рѣшилъ бы, что поступилъ справедливо, когда приказалъ наказать негодяя. Но онъ думалъ о Лигіи и говорилъ ей: "Я не заплачу тебѣ зломъ за добро, а если ты когда-нибудь узнаешь, какъ я поступилъ съ тѣмъ, кто подбивалъ меня поднять на тебя руку, то ты будешь мнѣ благодарна". Но здѣсь онъ остановился въ нерѣшимости, -- одобрила ли бы Лигія его поступокъ съ Хилономъ? Вѣдь, ученіе, которое исповѣдуетъ она, повелѣваетъ прощать, вѣдь, христіане простили этому негодяю, хотя имѣли болѣе сильные поводы отомстить ему. И только теперь въ его душѣ отозвался крикъ: "Во имя Христа!" Онъ вспомнилъ, что подобнымъ возгласомъ Хилонъ выкупилъ себя изъ рукъ лигійца, и рѣшилъ сократить его наказаніе.

Онъ собирался было призвать диспенсатора, когда тотъ самъ пришелъ къ нему и сказалъ:

-- Господинъ, старикъ въ обморокѣ, а, можетъ быть, нумеръ. Долженъ я его сѣчь дальше?

-- Приведи его въ чувство и потомъ пусть онъ придетъ сюда.

Диспенсаторъ скрылся за занавѣской, но привести въ чувство Хилона было не легко. Виницій ждалъ долго и началъ уже терять терпѣніе, когда невольники привели грека и по мановенію руки господина тотчасъ же удалились.

Хилонъ былъ блѣденъ, какъ полотно, съ его ногъ на мозаику атрія сплывали струйки крови. Но онъ былъ въ полномъ сознаніи, и, упавъ на колѣни, произнесъ, протягивая впередъ руки:

-- Благодарю тебя, господинъ! Ты милосерденъ и великъ!

-- Собака,-- сказалъ Виницій,-- знай, что я простилъ тебя ради того Христа, которому и самъ обязанъ жизнью.

-- Господинъ, я буду служуть Ему и тебѣ.

-- Молчи и слушай. Встань! Ты пойдешь за мной и покажешь мнѣ домъ, въ которомъ живетъ Лигія.

Хилонъ приподнялся, но едва только сталъ на ноги, какъ поблѣднѣлъ еще больше и проговорилъ прерывающимся голосомъ:

-- Господинъ, вѣдь, я дѣйствительно голоденъ... Господинъ, я пойду, пойду, но теперь у меня нѣтъ силъ... Прикажи мнѣ дать хоть остатки изъ миски твоей собаки, и я пойду!...

Виницій приказалъ накормить его и дать ему плащъ и золотую монету. Но Хилонъ, ослабленный голодомъ и побоями, не могъ идти даже и послѣ пищи, хотя волосы его поднимались дыбомъ при мысли, какъ бы Виницій не принялъ его слабости за притворство и не приказалъ бы истязать снова.

-- Развѣ только вино согрѣетъ меня,-- повторялъ онъ, щелкая зубами, -- тогда я могъ бы идти сейчасъ хотя бы въ Великую Грецію.

Но мало-по-малу силы возвращались къ нему, и онъ вышелъ вмѣстѣ съ Випиціемъ. Дорога была длинная,-- Линнъ, какъ большая часть христіанъ, жилъ за Тибромъ, невдалекѣ отъ дома Миріамъ. Наконецъ, Хилонъ показалъ Виницію отдѣльный маленькій домикъ, обнесенный стѣною, сплошь покрытою плющемъ, и сказалъ:

-- Вотъ здѣсь, господинъ.

-- Хорошо,-- сказалъ Виницій,-- теперь или прочь, но сначала выслушай, что я скажу тебѣ: забудь, что ты служилъ мнѣ; забудь, гдѣ живетъ Миріамъ, Петръ и Главкъ; забудь также объ этомъ домѣ и обо всѣхъ христіанахъ. Каждый мѣсяцъ ты будешь приходить ко мнѣ въ домъ, гдѣ мой отпущенникъ Демасъ будетъ выплачивать тебѣ по двѣ золотыхъ монеты. Но если ты и дальше будешь шпіонить за христіанами, то я прикажу тебя засѣчь розгами или отдамъ въ руки городского префекта.

Хилонъ поклонился и сказалъ:

-- Забуду.

Но когда Виницій исчезъ за угломъ переулка, грекъ протянулъ руки и, грозя кулаками, крикнулъ:

-- Клянусь Этой {Ate -- богиня, мстившая, подобно Фуріи, за злыя дѣла.} и Фуріей, не забуду!

Ему опять сдѣлалось дурно.

VI.

Виницій направился прямо въ домъ, гдѣ жила Миріамъ. У воротъ онъ встрѣтилъ Назарія, который смутился при его видѣ, но Виницій ласково поздоровался съ нимъ и приказалъ проводить себя до жилища его матери.

Въ домикѣ Виницій, кромѣ Миріамъ, засталъ Петра, Главка, Криспа и даже Павла Тарсянина, который только что возвратился изъ Фрегеллъ {Fregellae -- городъ въ средней Италіи, теперь Ceprano.}. При видѣ молодого трибунала лицахъ всѣхъ присутствующихъ выразилось изумленіе, а онъ сказалъ:

-- Привѣтствую васъ во имя Христа, котораго вы почитаете.

-- Да будетъ имя Его благословенно во вѣки вѣковъ.

-- Я видѣлъ вашу добродѣтель, убѣдился въ вашей добротѣ и прихожу къ вамъ, какъ другъ.

-- И мы привѣтствуемъ тебя, какъ друга,-- отвѣтилъ Петръ.-- Садись, господинъ, и раздѣли съ нами трапезу, какъ гость нашъ.

-- Я сяду и раздѣлю съ вами трапезу, только сначала выслушайте меня, ты, Петръ, и ты, Павелъ, дабы вы узнали искренность мою. Я знаю, гдѣ живетъ Лигія, я пришелъ прямо сюда отъ дома Линна. Я имѣю право на Лигію, и право это дано мнѣ цезаремъ; въ городѣ, въ моихъ домахъ почти пятьсотъ невольниковъ, я могъ бы окружить убѣжище Лигіи и взять ее, но, однако, не сдѣлалъ этого и не сдѣлаю.

-- За то благословеніе Господа будетъ надъ тобою и сердце твое очистится,-- сказалъ Петръ.

-- Благодарю тебя, но послушайте меня еще: я не сдѣлалъ этого, хотя живу въ мукѣ и тоскѣ. Раньше,-- прежде, чѣмъ я пожилъ съ вами,-- я непремѣнно взялъ бы ее и задержалъ бы насильно, но ваша добродѣтель и ваше ученіе,-- хотя я не признаю его,-- измѣнили что-то и въ моей душѣ, такъ что я даже и не отваживаюсь на насиліе. Я самъ не знаю, почему это такъ случилось, но это вѣрно. И вотъ, я прихожу къ вамъ, ибо вы замѣняете Лигіи отца и мать, и говорю вамъ: отдайте ее мнѣ въ жены, а я клянусь вамъ, что не только не воспрещу ей поклоняться Христу, но и самъ начну изучать Его ученіе.

Онъ говорилъ съ высоко-поднятою головой, рѣшительнымъ голосомъ, но былъ взволнованъ и ноги его дрожали подъ полосатымъ плащомъ, а когда послѣ его словъ наступило молчаніе, онъ продолжалъ, какъ будто желая предупредить неблагопріятный отвѣтъ:

-- Я знаю, что препятствій много, но люблю ее, какъ зѣницу ока, и хотя я еще не христіанинъ, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, меня нельзя назвать ни вашимъ врагомъ, ни врагомъ Христа. Я хочу дѣйствовать съ вами правдиво, чтобъ вы могли вѣрить мнѣ. Теперь дѣло идетъ о моей жизни, но я говорю вамъ правду. Другой, можетъ быть, сказалъ бы вамъ: окрестите меня,-- а я говорю: просвѣтите меня! Я вѣрю, что Христосъ воскресъ, потому что такъ говорятъ люди, живущіе правдой, тѣ, которые видѣли Его послѣ смерти.Я вѣрю, потому что самъ видѣлъ, что ваше ученіе множитъ добродѣтель, справедливость и милосердіе, а не преступленія, какія вамъ приписываютъ. Я мало знакомъ съ ученіемъ вашимъ,-- кое-что узналъ отъ васъ, отъ Лигіи, кое-что увидалъ изъ вашихъ поступковъ, а, все-таки, повторяю вамъ, и во мнѣ что-то уже измѣнилось, благодаря этому. Прежде я въ желѣзной рукѣ держалъ своихъ слугъ, а теперь не могу. Я не зналъ сожалѣнія, теперь знаю. Я любилъ наслажденія, а теперь бѣжалъ съ пруда Агриппы, я не могъ дышать отъ отвращенія. Прежде я вѣрилъ въ насиліе, теперь отрекся отъ него. Знайте, что я самъ не узнаю себя, но мнѣ опротивѣли пиры, опротивѣло вино, пѣніе, цитры и вѣнки, опротивѣлъ дворъ цезаря и нагія тѣла, и всѣ преступленія. А когда я думаю, что Лигія -- словно горный снѣгъ, то тѣмъ болѣе я люблю ее, и когда мнѣ приходитъ въ голову, что такою она стала благодаря вашему ученію, то люблю его и хочу его. Но такъ какъ я не понимаю его, такъ какъ не знаю, съумѣю ли ужиться съ нимъ, снесетъ ли его моя натура, то и живу въ неизвѣстности и мукѣ, какъ будто бы жилъ въ темницѣ.

Брови его сошлись болѣзненною складкой, на щекахъ выступилъ румянецъ, но онъ продолжалъ говорить поспѣшнѣе, съ возростающимъ волненіемъ:

-- Знайте же! Я страдаю отъ любви и отъ мрака. Мнѣ говорили, что при вашемъ ученіи не можетъ существовать ни жизнь, ни человѣческая радость, ни счастье, ни законъ, ни порядокъ, ни власть, ни римское могущество. Правда ли это? Мнѣ говорили, что вы люди безумные,-- скажите, что вы приносите въ міръ? Развѣ любить -- грѣхъ? Развѣ ощущать радость -- грѣхъ? Желать счастья -- грѣхъ? Развѣ вы -- враги жизни? Нужно ли христіанину быть нищимъ? Долженъ ли я отказаться отъ Лигіи? Какова же ваша правда? Ваши дѣла и ваши слова -- словно источникъ прозрачный, но каково дно этого источника? Вы видите, я искрененъ. Разсѣйте же окружающій меня мракъ. Мнѣ говорили еще и вотъ что: Греція породила мудрость и красоту, Римъ -- силу, а что приносятъ онѣ?

Такъ, вотъ, скажите же, что вы приносите въ міръ? Если за вашими дверями свѣтъ, то откройте мнѣ эти двери.

-- Мы приносимъ любовь,-- сказалъ Петръ.

А Павелъ Тарсянинъ добавилъ:

-- Еслибъ ты говорилъ языками людскими и ангельскими, а любви не имѣлъ бы, то ты былъ бы какъ мѣдь звенящая.

Но сердце стараго апостола тронула эта страдающая душа, которая, какъ птица, заключенная въ клѣтку, рвалась къ солнцу и простору, и, протянувъ Виницію руки, онъ сказалъ:

-- Кто стучится, тому будетъ отворено. Благодать Господня надъ тобою и я благословляю тебя, твою душу и твою любовь во имя Избавителя міра.

Виницій, который и такъ говорилъ съ горячностью, услышавъ эти слова, подбѣжалъ къ Петру и тутъ произошло что-то необычайное. Потомокъ квиритовъ, который еще такъ недавно не считалъ чужеземца человѣкомъ, схватилъ руку стараго галилеянина и съ признательностью прижалъ ее къ губамъ.

Петръ былъ обрадованъ. Онъ понялъ, что посѣвъ опять упалъ на добрую почву и что его рыбачья сѣть захватила еще одну душу.

Присутствующіе были не меньше обрадованы этимъ явнымъ знакомъ почтенія къ апостолу Божію и въ одинъ голосъ воскликнули:

-- Слава въ вышнихъ Богу!

Виницій всталъ съ прояснившимся лицомъ и заговорилъ:

-- Я вижу, что мое счастье -- это жить съ вами, потому что чувствую себя счастливымъ и думаю, что вы также убѣдите меня и въ другихъ вещахъ. Но я вамъ скажу еще, что это произойдетъ не въ Римѣ,-- цезарь ѣдетъ въ Антій, и я также долженъ ѣхать, потому что получилъ приказаніе. Вы знаете, что не послушаться -- это значитъ обречь себя на смерть. Но если я заслужилъ ваше благоволеніе, поѣзжайте со мной и учите меня вашей правдѣ. Въ толпѣ вы будете въ большей безопасности, чѣмъ я самъ, будете имѣть возможность проповѣдывать вашу правду при дворѣ цезаря. Говорятъ, что Актея христіанка, да и среди преторіанцевъ много христіанъ,-- я самъ видѣлъ, какъ солдаты преклоняли передъ тобою колѣни, Петръ, у Номентанскихъ воротъ. Въ Антій у меня есть вилла, гдѣ мы будемъ собираться, чтобы подъ бокомъ Нерона слушать ваши проповѣди. Главкъ говорилъ мнѣ, что вы для одной души готовы идти на край свѣта. Сдѣлайте для меня то, что дѣлали для тѣхъ, для которыхъ пришли изъ Іудеи,-- сдѣлайте, и не покидайте души моей!

Христіане начали совѣтоваться, съ радостью сознавая побѣду своего ученія и послѣдствія, которыя могутъ произойти отъ обращенія въ христіанство августіанина и потомка одного изъ старѣйшихъ римскихъ родовъ. Они, дѣйствительно, готовы были идти на край свѣта для спасенія одной души и со смерти Учителя ничего другого не дѣлали, -- значитъ, объ отрицательномъ отвѣтѣ не могло быть и рѣчи. Но Петръ въ это время былъ пастыремъ всего стада, и выѣхать изъ Рима не могъ, за то Павелъ Тарсянинъ, который недавно былъ въ Арищи и во Фрегеллахъ и собирался въ долгое путешествіе на Востокъ, чтобы навѣстить тамошнія церкви и оживить ихъ новымъ дуновеніемъ усердія, согласился сопровождать молодого патриція въ Антій. Тамъ ему легко было найти судно, идущее на греческія моря.

Виницій опечалился, что Петръ, которому онъ былъ столько обязанъ, не будетъ сопутствовать ему, но, все-таки, высказалъ свою благодарность, а потомъ обратился къ старому апостолу съ послѣднею просьбой.

-- Зная жилище Лигіи,-- сказалъ онъ,-- я могъ бы пойти къ ней и спросить, какъ это слѣдуетъ, хочетъ ли она выйти за меня, если моя душа сдѣлается христіанскою душой, но я предпочитаю просить тебя, апостолъ: позволь мнѣ видѣть ее или самъ проводи меня къ ней. Я не знаю, какъ долго мнѣ придется прожить въ Антій,-- памятуйте, что возлѣ цезаря никто не увѣренъ въ своемъ завтрашнемъ днѣ. Мнѣ и Петроній говорилъ, что я не буду тамъ въ безопасности. Дайте мнѣ увидѣть Лигію, дайте моему зрѣнію насытиться ею, дайте мнѣ разспросить ее, забыла ли она мое зло и захочетъ ли она раздѣлить со мною мое добро.

Апостолъ Петръ добродушно улыбнулся и сказалъ:

-- Кто бы справедливо могъ лишить радости тебя, мой сынъ?

Виницій снова припалъ къ его рукамъ, потому что не могъ сдержать переполненнаго сердца. Апостолъ взялъ его за голову и сказалъ:

-- Но цезаря ты не бойся, ибо я говорю тебѣ, что ни одинъ волосъ не спадетъ съ твоей головы.

Потомъ онъ послалъ къ Лигіи Миріамъ съ приказомъ не говорить ей, кто находится у нихъ, чтобъ и дѣвушкѣ доставить большую радость. Прошло немного времени и среди миртовъ садика показалась Миріамъ, ведущая за руку Лигію.

Виницій хотѣлъ было бѣжать къ нимъ на встрѣчу, но при видѣ любимаго существа почувствовалъ, какъ силы покидаютъ его, и онъ остался на мѣстѣ, съ бьющимся сердцемъ, безъ дыханія, во сто разъ болѣе взволнованный, чѣмъ тогда, когда въ первый разъ услышалъ свистъ парѳянской стрѣлы, пролетѣвшей мимо его головы.

Лигія вбѣжала въ комнату, не ожидая ничего, и при видѣ Виниція также остановилась, какъ вкопанная. Лицо ея вспыхнуло и поблѣднѣло, въ одно и то же время. Удивленными и испуганными глазами она окинула взоромъ всѣхъ присутствующихъ.

Но ее окружали добрыя, расположенныя лица, а апостолъ Петръ приблизился къ ней и сказалъ:

-- Лигія, ты все еще любишь его?

Наступила минута молчанія. Губы Лигіи задрожали, какъ у ребенка, который собирается плакать и который, чувствуя себя виноватымъ, видитъ, что ему приходится признаться въ своей винѣ.

-- Отвѣчай,-- сказалъ апостолъ.

Тогда съ покорностью и страхомъ въ голосѣ она прошептала, склоняясь къ колѣнямъ Петра:

-- Да.

Виницій также опустился на колѣни рядомъ съ нею. Петръ возложилъ имъ руки на головы и произнесъ:

-- Любите другъ друга во Господѣ и во славу Его, ибо нѣтъ грѣха въ любви вашей.

VII.

Ходя по саду, Виницій въ короткихъ, вырванныхъ изъ глубины сердца словахъ разсказывалъ Лигіи то, въ чемъ за минуту передъ тѣмъ признался апостоламъ. Онъ говорилъ о тревогѣ своей души, о томъ, какія перемѣны произошли въ немъ, и, наконецъ, о той неизмѣримой тоскѣ, которая омрачила его жизнь съ того времени, какъ Лигія покинула жилище Миріамъ. Онъ признался, что хотѣлъ забыть о ней, но не могъ. Ему припомнился крестикъ, связанный изъ вѣтокъ самшита, который она оставила ему, который онъ помѣстилъ въ своемъ лараріумѣ и невольно чтилъ, какъ что-то божественное. Онъ тосковалъ все больше и больше, потому что его любовь была сильнѣе его и уже въ домѣ Авла всецѣло охватила его душу. Другимъ нити жизни прядутъ Парки, а нити его жизни пряли любовь, тоска и грусть. Поступки его были дурны, но исходили они изъ любви. Онъ любилъ ее и въ домѣ Авла, и на Палатинѣ, и на Остраніи, когда видѣлъ, какъ она слушаетъ слова Петра, и когда съ Кротономъ шелъ похищать ее, и когда она сидѣла возлѣ его ложа, и когда она покинула его. И вотъ, пришелъ Хилонъ, который открылъ ея убѣжище и совѣтовалъ похитить ее, но онъ счелъ лучшимъ наказать Хилона и пойти къ апостоламъ добиваться истины и ея. Да будетъ благословенна та минута, когда эта мысль пришла ему въ голову, потому что теперь онъ возлѣ нея, а она не будетъ бѣжать отъ него, какъ въ послѣдній разъ бѣжала изъ жилища Миріамъ.

-- Вѣдь, правда?

-- Я не отъ тебя бѣжала,-- сказала Лигія.

-- Для чего же ты сдѣлала это?

Она подняла на него свои глаза, цвѣта ириса, склонила свое смущенное лицо и сказала:

-- Ты знаешь.

Виницій на минуту умолкъ отъ избытка счастья, а потомъ снова заговорилъ, какъ мало-по-малу открывались его глаза, какъ она отличается отъ всѣхъ римлянокъ, и если похожа на кого-нибудь, то развѣ только на Помпонію. Собственно, онъ не могъ точно высказаться, потому что самъ не отдавалъ себѣ отчета въ томъ, что чувствовалъ. Въ ея лицѣ на свѣтъ появляется какая-то совсѣмъ особая красота, которой до сихъ поръ не было,--это не только статуя, но и душа. Взамѣнъ этого онъ сказалъ ей слово, которое наполнило ее радостью, что онъ полюбилъ ее за то, что она бѣжала отъ него, и что она будетъ святыней у его очага.

Онъ схватилъ ея руки и не могъ говорить больше, только съ восторгомъ смотрѣлъ на нее, какъ на отысканное счастье жизни, и повторялъ ея имя, какъ будто хотѣлъ удостовѣриться, что онъ нашелъ ее и теперь стоитъ возлѣ нея:

-- О, Лигія! О, Лигія!

Наконецъ, онъ сталъ разспрашивать, что творилось въ ея душѣ, и она призналась ему, что полюбила его еще въ домѣ Авла, и если бы онъ отправилъ ее туда изъ Палатина, она сообщила бы Авлу о своей любви и постаралась бы смягчить его гнѣвъ на Виниція.

-- Клянусь тебѣ,-- сказалъ Виницій,-- мнѣ даже и въ голову не приходило отнимать тебя у Авла. Петроній современенъ скажетъ тебѣ, что даже и тогда я говорилъ ему, что люблю тебя и хочу жениться на тебѣ. Я сказалъ ему: пусть она умаститъ волчьимъ жиромъ мои двери, пусть возсядетъ у моего очага. Но онъ осмѣялъ меня и внушилъ цезарю мысль, что я желаю взять тебя, какъ заложницу, и чтобъ онъ отдалъ тебя мнѣ. Сколько разъ, въ минуты моего горя, я проклиналъ его, но, можетъ быть, такъ желала счастливая судьба, потому что иначе я не узналъ бы христіанъ и не нашелъ бы тебя.

-- Вѣрь мнѣ, Маркъ,-- отвѣтила Лигія,-- что Христосъ умышленно ведетъ насъ къ Себѣ.

Виницій удивился и поднялъ голову.

-- Правда,-- сказалъ онъ,-- все складывалось такъ странно, что, отыскивая тебя, я познакомился съ христіанами. Въ Остраніи я съ удивленіемъ слушалъ апостола, потому что такихъ рѣчей не слыхалъ никогда. Ты тогда за меня молилась?

-- Да,-- отвѣтила Лигія.

Они прошли мимо бесѣдки, покрытой плющомъ, и приблизились къ тому мѣсту, гдѣ Урсъ, задавивъ Кротона, бросился на Виниція.

-- Здѣсь,-- сказалъ молодой человѣкъ,-- еслибъ не ты, то я бы погибъ.

-- Не вспоминай,-- отвѣтила Лигія,-- и не ставь это въ вину Урсу.

-- Могу ли я мстить ему за то, что онъ защищалъ тебя? Еслибъ онъ былъ невольникомъ, то я сейчасъ же далъ бы ему свободу.

-- Еслибъ онъ былъ невольникомъ, то Авлъ давно бы отпустилъ его.

-- Помнишь, какъ я хотѣлъ тебя возвратить Авлу? Но ты отвѣчала, что цезарь могъ бы узнать объ этомъ и отомстить Авлу. Послушай, теперь ты можешь видѣть его сколько угодно.

-- Почему, Маркъ?

-- Я говорю "теперь" и думаю, что ты будешь безопасно видѣть ихъ, когда станешь моею. Да!... Если бы цезарь, узнавъ объ этомъ, спросилъ, что я сдѣлалъ съ заложницей, которую онъ мнѣ довѣрилъ, я скажу ему: я женился на ней и къ Авлу она ходитъ съ моего разрѣшенія. Долго въ Антій онъ не проживетъ, потому что ему хочется ѣхать въ Ахайю, а еслибъ и долго прожилъ, мнѣ нѣтъ надобности видѣться съ нимъ каждый день. Когда Павелъ Тарсянинъ научитъ меня вашей Правдѣ, я тотчасъ же приму крещеніе, возвращусь сюда и пріобрѣту дружбу Авла, кстати, они надняхъ возвращаются въ городъ. Преградъ уже никакихъ не будетъ, тогда я возьму тебя и посажу у своего очага. О, carissima! Carissima!

Онъ протянулъ руки, какъ бы призывая небо въ свидѣтели, а Лигія, поднявъ на него свои свѣтлые глаза, сказала:

-- И тогда я скажу: гдѣ ты, Кай, тамъ и я, Кая {Ubi tu Gaius, ibi ego Haia -- священная формула, которую произносила невѣста, вступая въ домъ жениха.}.

-- Нѣтъ, Лигія!-- воскликнулъ Виницій,-- клянусь тебѣ, что никогда никакая женщина не пользовалась такимъ уваженіемъ въ домѣ мужа, какимъ будешь пользоваться ты.

Они шли молча, не въ состояніи объять своего счастья, подобные двумъ богамъ и настолько прекрасные, какъ будто весна породила ихъ вмѣстѣ съ цвѣтами. Наконецъ, они остановились подъ кипарисомъ, ростущимъ у входа въ домикъ. Лигія прижалась къ груди Виниція, а тотъ снова сталъ просить дрожащимъ голосомъ:

-- Прикажи Урсу пойти въ домъ Авла, забрать твои вещи и дѣтскія игрушки и перенести ко мнѣ.

Лигія покраснѣла, какъ роза или какъ утренняя заря, и отвѣтила:

-- Обычай приказываетъ дѣлать не такъ.

-- Я знаю. Обыкновенно, вещи приноситъ пронуба {Pronuba -- одна изъ замужнихъ родственницъ невѣсты, исполнявшая нѣкоторые обряды при совершеніи брака.} вслѣдъ за новобрачной, но ты сдѣлай это для меня. Я возьму ихъ съ собою въ Антій и онѣ будутъ мнѣ напоминать тебя.

Тутъ онъ сложилъ руки и началъ повторять, какъ ребенокъ, просящій что-нибудь:

-- Помпонія возвратится на-дняхъ, сдѣлай для меня это, diva {Diva -- божественная, богиня.}, сдѣлай, дорогая!

-- Пусть Помпонія сдѣлаетъ, какъ хочетъ,-- отвѣтила Лигія и еще сильнѣе покраснѣла при упоминаніи о пронубѣ.

И они снова умолкли, потому что любовь сдавливала дыханіе въ ихъ груди. Лигія стояла, прислонившись спиною къ кипарису, съ опущенными глазами и волнующеюся грудью, Виницій мѣнялся въ лицѣ, то краснѣлъ, то блѣднѣлъ. Въ полудневной тиши они слышали, какъ бьются ихъ сердца, и въ ихъ упоеніи этотъ кипарисъ, миртовые кусты и плющъ, обвивающій бесѣдку, обращались въ какой-то заколдованный садъ любви.

Въ дверяхъ появилась Миріамъ и позвала ихъ завтракать. Виницій и Лигія сѣли съ апостолами, а тѣ съ радостью смотрѣли на нихъ, какъ на молодое поколѣніе, которое послѣ ихъ смерти должно было сохранять и сѣять дальше зерно новаго ученія. Петръ преломлялъ и благословлялъ хлѣбъ; на всѣхъ лицахъ виднѣлось спокойствіе, и какое-то неизреченное счастье, казалось, наполняло всю эту комнату.

-- Посмотри,-- сказалъ, наконецъ, Павелъ, обращаясь къ Виницію,-- похожи мы на враговъ жизни и радости?

И Виницій отвѣтилъ:

-- Теперь я знаю, потому что никогда не былъ такъ счастливъ, какъ съ вами.

VIII.

Въ тотъ же день, вечеромъ, Виницій, проходя черезъ Форумъ и направляясь домой, замѣтилъ на углу Viens Tuscus золоченыя носилки Петронія, которыя несли восемь рослыхъ британцевъ, и, задержавъ ихъ движеніемъ руки, приблизился къ занавѣскамъ.

-- Да будетъ пріятенъ твой сонъ!-- сказалъ онъ и засмѣялся при видѣ спящаго Петронія.

-- Ахъ, это ты!-- сказалъ Петроній, просыпаясь.-- Да, я задремалъ, потому что ночь провелъ на Палатинѣ. Теперь я отправился купить себѣ что-нибудь читать въ Антіи. Что новаго?

-- Ходишь по книжнымъ лавкамъ?-- спросилъ Виницій.

-- Да. Я не хочу производить безпорядка въ своей библіотекѣ и потому на дорогу дѣлаю отдѣльные запасы. Кажется, вышли новыя сочиненія Музонія и Сенеки. Я ищу также Персія {А. Persius Flaccus -- римскій поэтъ, жившій въ 34--62 г. по P. X. Ось писалъ сатиры, дошедшія до нашего времени.} и одно изданіе эклогъ Виргилія, котораго у меня нѣтъ. Охъ, какъ я утомленъ, у меня болятъ руки отъ развертыванія свитковъ!... Когда попадешь въ книжную лавку, всегда любопытно посмотрѣть и то, и это. Былъ я у Авирона, у Атракта на Аргелитѣ {Авторъ, повидимому, разумѣетъ книгопродавцевъ (хотя такихъ именъ въ римской литературѣ нѣтъ).}, а передъ этимъ еще у Созіевъ на Viens Sandalarius. Клянусь Касторомъ, какъ мнѣ хочется спать!

-- Ты былъ на Палатинѣ и я спрашиваю у тебя, что слышно новаго? Или знаешь что? Отошли носилки съ книгами домой и пойдемъ со мною. Поговоримъ объ Антій и еще кое о чемъ.

-- Хорошо, -- отвѣтилъ Петроній, выходя изъ носилокъ.-- По крайней мѣрѣ, ты долженъ знать, что послѣ-завтра мы отправляемся въ Антій.

-- Откуда я могу знать это?

-- Въ какомъ мірѣ ты живешь? Такъ я первый сообщаю тебѣ эту новость? Да. Будь готовъ послѣ-завтра утромъ. Горохъ, настоянный оливковымъ масломъ, не помогъ, платокъ на толстой шеѣ не помогъ и мѣднобородый охрипъ. При такихъ условіяхъ объ отсрочкѣ и думать нечего. Онъ проклинаетъ Римъ и его воздухъ на чемъ свѣтъ стоитъ, радъ бы сравнять его съ землею или уничтожить огнемъ и какъ можно скорѣе хочетъ ѣхать на море. Говоритъ, что запахи, которые вѣтеръ доноситъ изъ узкихъ улицъ, вгонятъ его въ гробъ. Сегодня во всѣхъ храмахъ дѣлались жертвоприношенія, чтобы къ нему возвратился голосъ, и горе Риму, а въ особенности сенату, если онъ не скоро возвратится!

-- Тогда не зачѣмъ было бы ѣхать въ Антій.

-- Но развѣ нашъ божественный цезарь обладаетъ только однимъ этимъ талантомъ?-- смѣясь, отвѣтилъ Петроній,-- Онъ выступилъ бы на олимпійскихъ играхъ, какъ поэтъ со своимъ пожаромъ Трои, какъ возница, какъ музыкантъ, какъ атлетъ... да что, даже какъ танцовщикъ, и, во всякомъ случаѣ, получилъ бы всѣ вѣнки, назначенные для побѣдителей. Ты знаешь, почему эта обезьяна охрипла? Вчера ему хотѣлось сравняться съ нашимъ Парисомъ {Парисъ -- знаменитый мимическій актеръ того времени. "Танцовалъ приключеніе Леды" значитъ: изображалъ мимикой миѳологическій разсказъ о томъ, какъ Юпитеръ, влюбленный въ Леду, явился къ ней въ видѣ лебедя.} и онъ танцовалъ намъ приключеніе Леды, причемъ вспотѣлъ и простудился. Весь былъ мокрый и скользкій, какъ угорь, только что вынутый изъ воды. Онъ смѣнялъ одну маску другою, кружился, какъ веретено, махалъ руками, какъ пьяный матросъ, даже отвращеніе брало смотрѣть на это толстое брюхо и эти тонкія ноги. Парисъ училъ его двѣ недѣли, но вообрази ты себѣ Агенобарба Ледою или богомъ-лебедемъ. Вотъ такъ лебедь! Нечего сказать! Но онъ хочетъ публично выступить съ этою пантомимой сначала въ Антій, а потомъ въ Римѣ.

-- Уже и тѣмъ были недовольны, что онъ пѣлъ публично, по подумать, что римскій цезарь выступитъ, какъ мимъ, нѣтъ, этого даже и Римъ не снесетъ!

-- Дорогой мой! Римъ все снесетъ, а сенатъ объявитъ благодарность "отцу отечества".

Черезъ минуту онъ прибавилъ:

-- А толпа еще будетъ гордиться тѣмъ, что цезарь -- ея шутъ.

-- Скажи самъ можно ли сдѣлаться болѣе подлымъ?

Петроній пожалъ плечами.

-- Ты живешь себѣ дома, въ своихъ думахъ то о Лигіи, то о христіанахъ, и не знаешь, что случилось два дня тому назадъ. Неронъ публично праздновалъ свадьбу съ Пиѳагоромъ {Объ этомъ разсказываетъ Тацитъ въ своей Лѣтописи, кн. 15, гл. 37: "Ipse (Nero), per licita atque inlicita foedatus, nihil flagitii reliquerat quo corruptior ageret, nisi paucos post dies uni ex illo contaminatorum grege (nomen Pythagorae fuit) in modum sollemnium coniugiorum denupsisset. Inditum imperatori flammeum; visi auspices, dos et genialic torus et faces nuptiales; cuncta denicue spectata, quae etiam in femina nox operit".}. Онъ являлся въ качествѣ невѣсты. Казалось бы, что мѣра безумія уже исчерпана? Но что-жь ты скажешь? Пришли приглашенные фламины и торжественно благословили бракъ. Я былъ при этомъ. И я,-- много я могу снести, -- все-таки, признаюсь, подумалъ, что боги, если они есть, должны были дать какое-нибудь значеніе... Но цезарь не вѣритъ въ боговъ, и онъ правъ.

-- Онъ въ одномъ лицѣ и верховный жрецъ, и богъ, и атеистъ,-- сказалъ Виницій.

Петроній разсмѣялся.

-- Правда! Мнѣ это не приходило въ голову, но это такое соединеніе, какого до сихъ поръ не видалъ міръ.

Потомъ онъ прибавилъ:

-- Нужно прибавить еще, что этотъ верховный жрецъ, который не вѣритъ въ боговъ, и этотъ богъ, который издѣвается надъ ними, боится ихъ, какъ атеистъ.

-- Доказательствомъ этому служитъ то, что произошло въ храмѣ Весты.

-- Однако, каковъ міръ!

-- Каковъ міръ, таковъ цезарь. Но это долго не продлится.

Они дошли до дома. Виницій весело приказалъ давать ужинать, потомъ обратился къ Петронію и сказалъ:

-- Нѣтъ, дорогой мой, міръ долженъ возродиться.

-- Мы его не передѣлаемъ,-- отвѣтилъ Петроній,-- хотя бы потому, что въ царствованіе Нерона человѣкъ, какъ бабочка: живетъ по милости солнца, а при первомъ дуновеніи холоднаго вѣтра гибнетъ... хотя бы и не желалъ этого. Клянусь сыномъ Майи {Сынъ Майи -- Меркурій.}! я не разъ задавалъ себѣ вопросъ, какимъ образомъ хотя бы тотъ же Люцій Сатурнинъ могъ дожить до девяноста трехъ лѣтъ, пережить Тиберія, Калигулу, Клавдія?... Но довольно объ этомъ. Ты позволишь мнѣ послать твои носилки за Эвникой? Спать мнѣ больше не хочется и я желалъ бы веселиться. Прикажи, чтобъ къ ужину пришелъ цитристъ, а потомъ мы поговоримъ объ Антій. Объ этомъ нужно подумать, въ особенности тебѣ.

Виницій распорядился послать за Эвникой, но заявилъ, что объ Антій и не думаетъ ломать себѣ голову. Пускай ее ломаютъ тѣ, которые не умѣютъ жить иначе, какъ только въ лучахъ милости цезаря. Міръ не кончается на Палатинѣ, въ особенности для тѣхъ, у кого есть что-то другое въ душѣ и сердцѣ.

Говорилъ онъ это такъ небрежно, съ такимъ оживленіемъ и такъ весело, что все это поразило Петронія, и, посмотрѣвъ на Виниція съ минуту, онъ спросилъ:

-- Что съ тобою? Ты сегодня таковъ, какимъ былъ тогда, когда носилъ еще золотую буллу на шеѣ {Т.-е., когда ты былъ ребенкомъ. Булла -- золотой шарикъ, который носили дѣти.}.

-- Я счастливъ,-- отвѣтилъ Виницій.-- Я нарочно пригласилъ тебя, чтобъ сказать это.

-- Да что же случилось съ тобою?

-- Случилось то, чего бы я не уступилъ за всю римскую имперію.

Онъ сѣлъ, уперся локтями въ поручни кресла, опустилъ голову на руки и заговорилъ съ улыбающимся лицомъ и сіяющимъ взоромъ:

-- Помнишь, какъ мы вмѣстѣ были у Авла Плавтія и какъ ты въ первый разъ видѣлъ ту божественную дѣвушку, которую самъ назвалъ утреннею зарей и весной? Помнишь ты ту Психею, ту несравненную, ту прекраснѣйшую изъ женщинъ и вашихъ богинь?

Петроній смотрѣлъ на Виниція съ такимъ удивленіемъ, какъ будто бы хотѣлъ удостовѣриться, въ порядкѣ ли его голова.

-- На какомъ языкѣ ты говоришь!-- сказалъ онъ, наконецъ.-- Очевидно, я помню Лигію.

А Виницій сказалъ:

-- Мы обручились съ нею.

-- Что?...

Виницій вскочилъ съ кресла и крикнулъ диспенсатору:

-- Пусть невольники соберутся сюда всѣ до одного! Скорѣе!

-- Ты обручился съ нею?-- повторилъ Петроній.

Но, прежде чѣмъ онъ успѣлъ опомниться отъ изумленія, огромный атрій дома Виниція наполнился народомъ. Задыхаясь, бѣжали старики, мужчины въ цвѣтѣ лѣтъ, женщины, мальчики и дѣвочки. Съ каждою минутой въ атріи становилось все тѣснѣе; въ корридорахъ, "fauces" {Fauces -- узкій ходъ, соединявшій два главныя отдѣленія римскаго дома -- атрій и перистиль.} слышались разговоры на всѣхъ языкахъ. Наконецъ, всѣ невольники толпою разстановились вдоль стѣнъ и между колоннъ. Виницій подошелъ къ имплювію {Impluvium бассейнъ, находившійся въ атріи, куда стекала дождевая вода чрезъ особое отверстіе въ крышѣ.}, обратился къ отпущеннику Демасу и сказалъ:

-- Кто прослужилъ въ моемъ домѣ двадцать лѣтъ, тотъ завтра пусть явится къ претору, гдѣ и получитъ свободу, остальнымъ -- по три золотыхъ монеты и удвоенная порція пищи въ теченіе недѣли. Въ загородные эргастулы послать приказъ, чтобы людей освободить отъ наказанія, снять оковы съ ихъ ногъ и кормить, какъ слѣдуетъ. Знайте, что для меня насталъ счастливый день и я хочу, чтобы въ моемъ домѣ была радость.

Съ минуту невольники стояли въ молчаніи, какъ будто не довѣряя своимъ ушамъ, потомъ всѣ руки поднялись кверху и изъ устъ всѣхъ послышался крикъ:

-- А-а! Господинъ! А-а-а!...

Виницій отпустилъ ихъ знакомъ руки, и хотя невольники испытывали желаніе благодарить его и пасть къ его ногамъ, но ушли поспѣшно, разнося счастье отъ подваловъ до чердаковъ.

-- Завтра,-- сказалъ Виницій,-- я прикажу имъ собраться въ садъ и чертить на песку знаки, какіе они захотятъ. Того, кто начертитъ рыбу, освободитъ Лигія.

Петроній, который никогда не удивлялся ничему долго, уже остылъ и спросилъ:

-- Рыбу? Ага! Я помню, что говорилъ Хилонъ: это эмблема христіанства.

Потомъ онъ протянулъ руку по направленію къ Виницію и сказалъ:

-- Счастье всегда тамъ, гдѣ человѣкъ видитъ его. Пускай Флора долго сыплетъ цвѣты подъ ваши ноги. Я желаю тебѣ всего, чего ты самъ себѣ желаешь.

-- Благодарю. Я думалъ, что ты будешь отсовѣтовать мнѣ, а это было бы потерянное время.

-- Я? Отговаривать? Ничуть. Напротивъ, я говорю тебѣ, что ты хорошо дѣлаешь.

-- Ахъ, измѣнникъ!-- весело отвѣтилъ Виницій,-- развѣ ты забылъ, что говорилъ мнѣ, когда мы выходили изъ дома Грецины?

Петроній хладпокровно отвѣтилъ:

-- Нѣтъ, но я измѣнилъ мнѣніе.

Черезъ минуту онъ прибавилъ:

-- Милый мой, въ Римѣ все измѣняется. Мужья мѣняютъ женъ, жены мѣняютъ мужей, почему же бы и мнѣ не измѣнить своего мнѣнія? Не многаго не хватало и Неронъ женился бы на Актеѣ, которую нарочно для него произвели изъ царскаго рода. И что-жь? У него была бы хорошая жена, а у насъ хорошая августа. Клянусь Протеемъ {Протей -- морское божество, имѣвшее способность перемѣнять свой видъ.} и его морскими глубинами! я всегда буду измѣнять мнѣніе, если сочту это справедливымъ или удобнымъ для себя. Что касается Лигіи, то ея царское происхожденіе вѣроятнѣе, чѣмъ пергамскіе предки Актеи {Чтобы возвысить Актею, которая была прежде рабыней, Перовъ сталъ возводить ея родъ къ пергамскому царю Атталу.}. Но въ Антій ты берегись Поппеи,-- она мстительна.

-- И не подумаю. Въ Антій волосъ не спадетъ съ моей головы.

-- Если ты думаешь, что еще разъ удивишь меня, то ошибаешься; но откуда у тебя такая увѣренность?

-- Мнѣ сказалъ это апостолъ Петръ.

-- А! Это тебѣ сказалъ апостолъ Петръ? Противъ этого нѣтъ никакихъ аргументовъ; но позволь, однако, мнѣ принять нѣкоторыя мѣры предосторожности, хотя бы для того, чтобы апостолъ Петръ не оказался ложнымъ пророкомъ, потому что, еслибъ апостолъ Петръ случайно ошибся, то могъ бы утратить твое довѣріе, которое, навѣрное, и впредь понадобится апостолу Петру.

-- Дѣлай, что хочешь, но я ему вѣрю. И если ты думаешь, что, презрительно и каждую минуту повторяя его имя, ты уронишь его въ моихъ глазахъ, то ты ошибаешься.

-- Еще одинъ вопросъ: ты сдѣлался христіаниномъ?

-- До сихъ поръ нѣтъ, но Павелъ Тарсянинъ ѣдетъ со мною, чтобы объяснять мнѣ ученіе Христа, а потомъ я приму крещеніе. Ты говорилъ мнѣ, что они враги жизни и радости,-- это неправда.

-- Тѣмъ лучше для тебя и для Лигіи,-- отвѣтилъ Петроній.

Онъ пожалъ плечами и сказалъ, какъ бы про себя:

-- Удивительно, какъ эти люди умѣютъ привлекать единомышленниковъ и какъ распространяется эта секта!

Виницій отвѣтилъ съ такою горячностью, какъ будто бы былъ уже крещенымъ:

-- Да. Тысячи и десятки тысячъ живутъ въ Римѣ, въ городахъ Италіи, въ Греціи и въ Азіи. Христіане есть и въ легіонахъ и среди преторіанцевъ, даже въ самомъ дворцѣ цезаря. Ученіе это признаютъ невольники и граждане, бѣдные и богатые, плебсъ и патриціи. Знаешь ли ты, что Корнеліи христіане, что Помпонія Грецина христіанка, что, кажется, и Октавія была христіанкой? Да, ученіе это охватываетъ міръ и только одно оно можетъ возродить его. Не пожимай плечами,-- кто знаетъ, черезъ мѣсяцъ или черезъ годъ ты самъ не присоединишься ли къ нему?

-- Я?-- переспросилъ Петроній.-- Нѣтъ, клянусь сыномъ Леты, я не присоединюсь къ нему, хотя бы въ немъ крылась правда и мудрость какъ человѣческая, такъ и божеская... Это требовало бы усилія, а я не люблю утруждать себя... Это требовало бы отреченія, а я не люблю отказываться отъ чего бы то ни было въ жизни. Съ твоею натурой, похожею на огонь и кипятокъ, могло случиться что-нибудь подобное, но я?-- у меня мои геммы, мои камеи, мои вазы и моя Эвника. Въ Олимпъ я не вѣрю, но устраиваю его на землѣ и буду процвѣтать, пока меня не пронзятъ стрѣлы божественнаго Стрѣльца {Т.-е. Аполлона, который (по Гомеру) пускаетъ стрѣлу изъ серебрянаго лука и поражаетъ ими смертныхъ.} или пока цезарь не прикажетъ мнѣ вскрыть жилы. Я ужь черезъ-чуръ люблю благоуханіе фіалокъ и удобный триклиній. Я даже люблю нашихъ боговъ... какъ реторическія фигуры, и Ахайю, въ которую собираюсь съ нашимъ тучнымъ, тонконогимъ, несравненнымъ, божественнымъ цезаремъ... Геркулесомъ, Нерономъ!...

Петроній развеселился при одномъ предположеніи, что могъ бы принять ученіе галилейскихъ рыбаковъ, и въ полголоса началъ напѣвать:

"Зеленью миртовъ я обовью свой свѣтлый мечъ по примѣру Гармодія и Аристогитона" {Начало греческой застольной пѣсни.},-- но тотчасъ же остановился, когда номенклаторъ объявилъ о прибытіи Эвники.

Сейчасъ же подали и ужинъ, во время котораго, послѣ нѣсколькихъ пѣсенъ, пропѣтыхъ цитристомъ, Виницій разсказалъ Петронію о посѣщеніи Хилона и о томъ, какъ это посѣщеніе дало ему мысль отправиться прямо къ апостоламъ, а что самая эта мысль пришла ему въ голову въ то время, когда наказывали Хилона. Петроній,-- имъ снова овладѣвала дремота,-- провелъ рукою по лбу и сказалъ:

-- Мысль была хороша, если привела къ хорошему послѣдствію. Но что касается Хилона, то я приказалъ бы дать ему пять золотыхъ монетъ, а если бы велѣлъ бить его, то лучше забилъ бы до смерти. Кто знаетъ, современенъ не будутъ ли ему кланяться сенаторы, какъ кланяются нынѣ нашему герою Дратвы -- Ватинію? Доброй ночи.

Онъ снялъ вѣнокъ и вмѣстѣ съ Эвникой вышелъ изъ дома, а Виницій отправился въ библіотеку и написалъ Лигіи такое письмо:

"Божественная, я хочу, чтобы, когда ты откроешь свои прелестные глаза, письмо это сказало бы тебѣ: добрый день! Поэтому я пишу сегодня, хотя завтра увижу тебя. Послѣ-завтра цезарь выѣзжаетъ въ Антій и я, увы, долженъ сопровождать его. Я уже сказалъ тебѣ, что не послушаться -- это значило бы рисковать жизнью, а теперь у меня нѣтъ храбрости умирать. Но если ты не хочешь этого, черкни мнѣ одно слово, а тамъ ужь Петроній пусть думаетъ, какъ отвратить отъ меня опасность. Сегодня, въ радостный день, я роздалъ награду всѣмъ невольникамъ, а тѣхъ, которые прослужили въ моемъ домѣ двадцать лѣтъ, завтра поведу къ претору, чтобъ освободить ихъ. Ты, дорогая, должна одобрить меня за это: это согласуется съ тѣмъ кроткимъ ученіемъ, которое ты исповѣдуешь, и сдѣлалъ это я для тебя. Завтра я скажу имъ, что свободою они обязаны тебѣ, чтобъ они были признательны тебѣ и славили бы твое имя. За то я отдаю себя въ неволю счастью и тебѣ и желалъ бы никогда не видать освобожденія. Да будетъ проклятъ Антій и путешествіе Агенобарба! Трижды, четырежды я счастливъ, что не такъ уменъ, какъ Петроній, а то, можетъ быть, и я долженъ былъ бы ѣхать въ Ахайю. А теперь минуту прощанья усладитъ мнѣ воспоминаніе о тебѣ. Какъ только я буду имѣть возможность вырваться, я сяду на коня и поскачу въ Римъ, чтобы насытить свои глаза твоимъ образомъ, уши -- твоимъ милымъ голосомъ. Когда мнѣ самому будетъ нельзя, я пошлю невольника съ письмомъ къ тебѣ. Привѣтствую тебя, божественная, и обнимаю твои ноги. Не гнѣвайся, что я называю тебя божественною. Если ты запретишь, я послушаюсь, но теперь пока еще не могу. Привѣтствую тебя изъ будущаго твоего дома, привѣтствую всею душой".

IX.

Въ Римѣ всѣмъ было извѣстно, что цезарь по дорогѣ намѣревается посѣтить Остію, или, вѣрнѣе, самое величайшее въ мірѣ судно, которое только что доставило хлѣбъ изъ Александріи, а затѣмъ вдоль берега (via Littoralis) направится въ Антій. Распоряженія были отданы уже нѣсколько дней тому назадъ и поэтому съ утра у Porta Ostiensis собралась толпа, состоящая изъ городской черни и всѣхъ народовъ свѣта, чтобы насытить глаза зрѣлищемъ цезарской процессіи, на которую римскій плебсъ никогда не могъ достаточно насмотрѣться. До Антія дорога не была ни далека, ни трудна; въ самомъ городѣ, состоящемъ изъ великолѣпныхъ дворцовъ и виллъ, можно было найти все, чего требовало не только удобство, но даже и изысканная тогдашняя роскошь. Несмотря на то, цезарь имѣлъ обыкновеніе забирать съ собою въ дорогу всѣ предметы, которые ему нравились, начиная отъ музыкальныхъ инструментовъ и домашнихъ вещей и кончая статуями и мозаиками, которые укладывали тогда, когда онъ хотѣлъ остановиться въ дорогѣ на самое короткое время, для отдыха или для обѣда. Поэтому при каждой поѣздкѣ его сопровождали цѣлыя полчища слугъ, не считая преторіанскихъ полковъ и августіанъ, изъ которыхъ каждый велъ за собою цѣлую свиту невольниковъ.

Въ этотъ день раннимъ утромъ кампанійскіе пастухи, съ козлиными шкурами на ногахъ и съ лицами, обожженными солнцемъ, прогнали въ городскія ворота пятьсотъ ослицъ, чтобы Поппеа, на другой день по прибытіи въ Антій, могла взять свою обычную ванну изъ ослинаго молока. Толпа съ довольствомъ и смѣхомъ смотрѣла, какъ среди клубовъ пыли колыхались длинныя уши животныхъ, и съ радостью прислушивалась къ свисту бичей и дикимъ крикамъ пастуховъ. Послѣ прохода ослицъ на дорогу хлынули толпы невольниковъ, старательно очистили ее и начали усыпать цвѣтами и хвоею пиній. Толпа съ нѣкоторымъ чувствомъ гордости повторяла, что вся дорога, вплоть до Антія, должна быть такъ усѣяна цвѣтами, которые были собраны изъ окрестныхъ садовъ, а также и куплены за дорогую цѣну у торговокъ возлѣ Porta Mugionis. По мѣрѣ того, какъ протекали утренніе часы, тѣснота увеличивалась съ каждою минутой. Иные привели съ собой всю семью, а чтобы время не казалось имъ черезъ-чуръ долгимъ, раскладывали запасы живности на каменьяхъ, предназначенныхъ для новаго храма Цереры, и ѣли prandium {Prandium -- завтракъ.} подъ открытымъ небомъ. Кое-гдѣ образовались кучки, гдѣ первенствующее значеніе играли люди бывалые. По поводу отъѣзда цезаря велись бесѣды объ его прошлыхъ путешествіяхъ вообще, причемъ матроны и отставные солдаты разсказывали чудеса о странахъ, о которыхъ они слышали во время своихъ скитаній, но которыхъ еще не попирала римская нога. Горожане, которые въ жизни никогда не бывали дальше дороги Аппія, съ удивленіемъ слушали о чудесахъ Индіи и Аравіи, объ архипелагахъ, окружающихъ Британію, гдѣ на одномъ островкѣ Бріарей {Бріарей -- одинъ изъ "Сторукихъ", сынъ Урана (Неба) и Геи (Земли), гигантъ, имѣвшій 50 головъ и 100 рукъ. Упоминаемое здѣсь сказаніе находится у Плутарха (De defect, orac. 18).} связалъ спящаго Сатурна и гдѣ обитали духи, о гиперборейскихъ странахъ, о свистѣ и ревѣ, которые издавали волны океана, когда заходящее солнце погружалось въ его глубинахъ. Среди толпы подобные разсказы находили довѣріе,-- имъ вѣрили даже такіе люди, какъ Плиній и Тацитъ. Говорилось также о томъ, что корабль, который цезарь долженъ былъ осматривать, везетъ двухлѣтній запасъ пшеницы, не считая четырехсотъ путешественниковъ, такого же числа экипажа и множества дикихъ звѣрей, которые должны быть употреблены въ дѣло во время лѣтнихъ игрищъ. Толпу объединяла приверженность къ цезарю, который не только кормилъ, но и забавлялъ ее. Нерону готовился восторженный пріемъ.

Тѣмъ временемъ показался отрядъ нумидійскихъ всадниковъ, принадлежащихъ къ числу преторіанскихъ войскъ. На нумидійцахъ была желтая одежда, красные пояса, а большія серьги бросали золотистый отблескъ на ихъ черныя лица. Острія ихъ бамбуковыхъ копій словно огоньки свѣтились на солнцѣ.Толпа тѣснилась, чтобы поближе видѣть все, но тутъ подоспѣли отряды пѣшихъ преторіанцевъ, установились по обѣимъ сторонамъ воротъ и прекратили доступъ къ дорогѣ. Прежде всего показались колесницы, везущія палатки, пурпурныя, красныя, фіолетовыя и изъ бѣлаго, какъ снѣгъ, бисса {Byssus -- восточная ткань изъ льна, очень дорогая.}, затканнаго золотыми нитками, восточные ковры и кипарисные столы, и куски мозаики, и кухонную посуду, и клѣтки съ птицами Востока, Юга и Запада, и амфоры съ виномъ, и корзины съ плодами. Предметы, которыхъ не хотѣли подвергать риску при перевозкѣ, несли пѣшіе невольники. Прошли цѣлыя сотни людей съ утварью и статуэтками изъ коринѳской мѣди; этрусскія, греческія вазы, сосуды золотые, серебряные или изъ александрійскаго стекла слѣдовали особо. Ихъ раздѣляли небольшіе отряды пѣшихъ и конныхъ преторіанцевъ, а надъ каждою кучкой невольниковъ наблюдали надсмотрщики, вооруженные бичами, съ кусочками свинца и желѣза на концѣ. Шествіе, состоящее изъ людей, со вниманіемъ и сосредоточенностью несущихъ различные предметы, казалось какою-то торжественною религіозною процессіей, и сходство это стало еще большимъ, когда появились музыкальные инструменты цезаря и его двора. Были видны арфы, лютни греческія, еврейскія и египетскія, лиры, форминги, цитры, дудки и цимбалы. Смотря на это море инструментовъ, сверкающихъ на солнечныхъ лучахъ золотомъ, бронзою, драгоцѣнными каменьями и перламутромъ, можно было бы подумать, что это Аполлонъ или Вакхъ собрались путешествовать по свѣту. Потомъ появились великолѣпныя карруки съ акробатами, танцовщиками и танцовщицами, живописно сгруппированными и держащими въ рукахъ тирcы. За ними слѣдовали невольники, предназначенные не для услугъ, а для утѣхи,-- мальчики и дѣвочки изъ Греціи и Малой Азіи, длинноволосые или съ кудрявыми волосами, собранными въ золотую сѣтку, съ лицами чудными, но сплошь покрытыми толстымъ слоемъ косметикъ изъ опасенія, чтобъ ихъ нѣжную кожу не опалилъ жгучій вѣтеръ Кампаньи.

Потомъ появился преторіанскій отрядъ гигантовъ сикамбровъ {Sygambri -- германское племя, жившее недалеко отъ Рейна.}, бородатыхъ, со свѣтлыми рыжими волосами и голубыми глазами. Знаменоносцы, такъ называемые имагинаріи, несли передъ ними римскіе орлы, таблицы съ различными надписями, статуэтки римскихъ и греческихъ боговъ, а также бюсты цезаря. Изъ-подъ шкуръ и панцырей, покрывающихъ ихъ, виднѣлись сильныя, загорѣлыя руки, словно военныя машины, которыя только однѣ способны владѣть тѣмъ тяжелымъ орудіемъ, которое носило это войско. Земля, казалось, тряслась подъ ихъ ровнымъ, тяжелымъ шагомъ, а они, увѣренные въ своей силѣ, которую при случаѣ могли употребить противъ самого цезаря, презрительно глядѣли на уличную чернь и, вѣроятно, забыли, что сами въ лохмотьяхъ пришли въ этотъ городъ. Но то была незначительная горсть,-- главныя преторіанскія силы остались въ казармахъ, чтобы наблюдать надъ городомъ и держать его въ строгости. Вслѣдъ за сикамбрами шли упряжные тигры и львы Нерона, чтобы запрячь ихъ въ колесницу, если цезарю придетъ охота подражать Діонису. Звѣрей вели индусы и арабы на стальныхъ цѣпочкахъ, впрочемъ, такъ обвитыхъ цвѣтами, что издали онѣ казались цвѣточными гирляндами. Звѣри, прирученные опытными бестіаріями, смотрѣли на толпу своими зелеными, какъ будто сонными глазами, а по временамъ поднимали свои огромныя головы, съ храпѣніемъ втягивали въ себя испаренія человѣческихъ тѣлъ и облизывали пасть своимъ шероховатымъ языкомъ. Потомъ тянулись колесницы и носилки цезаря, большія и меньшія, золотыя или пурпурныя, выложенныя слоновою костью и жемчугомъ, или играющія огнями драгоцѣнныхъ каменьевъ, а за ними -- отрядъ преторіанцевъ, съ римскимъ вооруженіемъ, составленный только изъ однихъ италійскихъ солдатъ-охотниковъ {Жители Италіи еще Августомъ были освобождены отъ военной службы, вслѣдствіе чего такъ называемая cohors Italica, обыкновенно стоящая въ Азіи, составлялась изъ охотниковъ. Точно также въ преторіанской стражѣ, насколько она слагалась не изъ чужеземцевъ, служили охотники.}, толпы нарядной прислуги и, наконецъ, ѣхалъ самъ цезарь, приближеніе котораго возвѣщалось отдаленнымъ крикомъ народа.

Въ толпѣ находился и апостолъ Петръ, который хотѣлъ хоть разъ въ жизни увидать цезаря. Его сопровождала Лигія, закутанная густымъ покрываломъ, и Урсъ, сила котораго лучше всего могла охранить дѣвушку среди безпорядочной и распущенной толпы. Лигіецъ поднялъ одинъ изъ камней, назначенныхъ для постройки храма, и принесъ его къ апостолу, чтобъ ему было лучше видно. Сначала толпа роптала, когда Урсъ расталкивалъ ее, какъ корабль разрѣзываетъ воду, но когда онъ поднялъ камень, который и четверымъ силачамъ не удалось бы сдвинуть съ мѣста, ропотъ смѣнился одобреніемъ и вокругъ раздались крики: "macte!" {Macte выражаетъ одобреніе, вродѣ "браво".}. Въ это время показался цезарь. Онъ находился на колесницѣ, которую везли шесть бѣлыхъ идумейскихъ жеребцовъ, подкованныхъ золотыми подковами. Колесница имѣла форму палатки, съ приподнятыми полами, чтобы народъ свободно могъ видѣть цезаря. Въ колесницѣ свободно могло помѣститься нѣсколько человѣкъ, но Неронъ, желая, чтобы все вниманіе исключительно сосредоточивалось на немъ, ѣхалъ по городу одинъ, и только у его ногъ находились двое карликовъ. Одѣтъ онъ былъ въ бѣлую тунику и въ аметистовую тогу; на головѣ его красовался лавровый вѣнокъ. Со времени своей поѣздки въ Неаполь онъ сильно потолстѣлъ. Лицо его налилось, подъ нижнею челюстью свѣшивался подбородокъ, благодаря чему его губы,-- онѣ и такъ приходились близко къ носу,-- теперь казались вырѣзанными какъ разъ подъ ноздрями. Его толстую шею, какъ всегда, охранялъ шелковый платокъ, и онъ поминутно поправлялъ его бѣлою и толстою рукой, на суставахъ покрытою рыжимъ волосомъ, похожимъ на кровавыя пятна, и который онъ не позволялъ эпиляторамъ {Такого слова въ латинскомъ языкѣ не существуетъ. Авторъ, очевидно, разумѣетъ здѣсь людей, занимавшихся выщипываньемъ волосъ что выражается по-латыни глаголомъ depilare.} выщипывать, потому что ему кто-то сказалъ, что это производитъ дрожь въ пальцахъ и мѣшаетъ играть на лютнѣ. Бездонное тщеславіе, какъ всегда, рисовалось на его лицѣ, въ соединеніи съ утомленіемъ и скукой. Вообще то было лицо и страшное, и, вмѣстѣ съ тѣмъ, шутовское. Онъ поворачивалъ голову то въ ту, то въ другую сторону, прищуривалъ глаза и внимательно прислушивался, какъ его привѣтствуютъ. А его встрѣчала буря рукоплесканій и крики: "Да здравствуетъ божественный цезарь, императоръ! да здравствуетъ побѣдитель! да здравствуетъ несравненный! сынъ Аполлона, Аполлонъ!" Прислушиваясь къ этимъ словамъ, Неронъ улыбался, но по временамъ лицо его затуманивалось,-- римская толпа была насмѣшлива, и, разсчитывая на свою численность, позволяла себѣ злобныя шутки даже съ тѣми великими тріумфаторами, которыхъ она дѣйствительно любила и уважала. Вѣдь, всѣмъ было извѣстно, что когда-то при въѣздѣ Юлія Цезаря въ Римъ раздавались крики: "Граждане, спрячьте женъ,-- ѣдетъ лысый развратникъ!" Но ужасающее самолюбіе Нерона не выносило ни малѣйшихъ укоризнъ, ни остротъ, а теперь, среди хвалебныхъ криковъ, въ толпѣ слышались возгласы: "Мѣднобородый!... Мѣднобородый! Куда везешь свою огненную бороду? Развѣ боишься, какъ бы отъ нея Римъ не сгорѣлъ?" Тѣ, которые кричали такъ, и не сознавали, что ихъ шутка скрываетъ въ себѣ ужасное пророчество. Впрочемъ, цезаря не особенно сердили подобные крики, тѣмъ болѣе, что бороды онъ давно не носилъ,-- онъ давно уже поднесъ ее въ золотомъ ящичкѣ Юпитеру Капитолійскому. Но иные, скрытые за кучами каменьевъ и за стѣнами храма, кричали: "Matricida! Nero! Orestes! Alcmaeon!" {Matricida -- матереубійца. Орестъ (сынъ Агамемнона и Клитемнестры) и Алкмеонъ (сынъ Амфіарая и Эрифилы) -- миѳическія лица, убившія своихъ матерей. Неронъ названъ этими именами потому, что и онъ велѣлъ убить свою мать Агриппину.}. "Гдѣ Октавія?" {Октавія -- супруга Нерона, очень любимая народомъ; Неронъ ее казнилъ въ 62 году, чтобы жениться на Поппеѣ.} "Возврати назадъ пурпуръ!" А на встрѣчу ѣдущей за нимъ Поппеѣ неслись крики: "Flava coma!" -- такъ называли публичныхъ женщинъ. Музыкальное ухо Нерона схватывало и такія слова и тогда онъ подносилъ къ глазу свой полированный изумрудъ, какъ будто желая узнать и сохранить въ своей памяти тѣхъ, кто кричалъ такъ. И въ эту-то минуту его взглядъ остановился на стоящемъ на камнѣ апостолѣ. Одно мгновеніе эти люди смотрѣли другъ на друга и никому ни изъ этой блиставшей свиты, ни изъ неисчислимой толпы не пришло въ голову, что теперь смотрятъ другъ на друга два властелина земли, изъ которыхъ одинъ вскорѣ пройдетъ, какъ кровавый сонъ, а другой -- старецъ, облеченный бѣдною лацерной, завладѣетъ всѣмъ этимъ городомъ и міромъ. Цезарь проѣхалъ, а за нимъ восемь африканцевъ пронесли великолѣпные носилки, въ которыхъ сидѣла ненавидимая народомъ Поппеа. Одѣтая такъ же, какъ и Неронъ, въ тупику аметистоваго цвѣта, съ толстымъ слоемъ мази на лицѣ, неподвижная, задумчивая и равнодушная, она казалась какимъ-то божествомъ -- и прекраснымъ, и злымъ, въ одно и то же время. За нею тянулась масса прислужниковъ, мужчинъ и женщинъ, и цѣпь колесницъ съ ея принадлежностями. Солнце уже далеко заходило за полдень, когда началось шествіе августіанъ,-- свиты блестящей, сверкающей, мѣняющей свою окраску и безконечной. Лѣнивый Петроній, сочувственно привѣтствуемый толпой, приказалъ нести себя въ носилкахъ вмѣстѣ со своею невольницей, похожею на богиню. Тигеллинъ ѣхалъ въ каррукѣ, запряженной маленькими лошадками, украшенными бѣлыми и пурпурными перьями. Всѣ видѣли, какъ онъ привставалъ и вытягивалъ шею, высматривая, скоро ли цезарь знакомъ пригласитъ его въ свою колесницу. Толпа привѣтствовала рукоплесканіями Лициніана Пизона, смѣхомъ Вителія, свистомъ Ватинія. Лициній и Леканій, консулы, были встрѣчены равнодушно, но Туллій Сенеціонъ, котораго любили неизвѣстно за что, также какъ и Вестинъ, удостоились сочувственнаго пріема. Свита была неисчислима. Казалось, все, что въ Римѣ было богатаго, блестящаго и выдающагося, переселяется въ Антій. Неронъ никогда не путешествовалъ иначе, какъ въ сопровожденіи тысячи колесницъ, а число его спутниковъ превышало число солдатъ въ легіонѣ {При цезаряхъ въ легіонѣ числилось почти 12,000 человѣкъ.}. Указывали на Домиція Афра и дряхлаго Люція Сатурнина, на Веспасіана, который еще не отправился въ свою іудейскую экспедицію, откуда онъ долженъ былъ возвратиться для того, чтобы получить императорскую корону, и на его сыновей, и на молодого Нерву, и на Лукана, и на Аннія Галлька, и на Квинтиліана, и на множество женщинъ, извѣстныхъ своимъ богатствомъ, красотою, роскошью и развратомъ. Глаза толпы переходили съ знакомыхъ лицъ на упряжь, колесницы, коней, странныя одежды невольниковъ, состоящихъ изъ всѣхъ народовъ міра. Въ этомъ потокѣ роскоши и величія не извѣстно было, на что и смотрѣть: не только глаза, но даже и мысли ослѣплялъ этотъ блескъ золота и пурпура, эта игра драгоцѣнныхъ каменьевъ, это сверканіе перламутра и слоновой кости. Казалось, что даже солнечный свѣтъ растопляется въ этомъ наводненіи. И хотя среди толпы не было недостатка въ голодныхъ бѣднякахъ, зрѣлище это не только воспламеняло ихъ страстью и завистью, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, наполняло радостью и гордостью, давая имъ понятіе о той крѣпости и мощи Рима, передъ которыми весь міръ преклонялъ колѣни. Да и дѣйствительно, во всемъ мірѣ не было никого, кто бы осмѣлился подумать, что сила не переживетъ всѣ народы и что на землѣ что-нибудь можетъ противиться ей.

Виницій ѣхалъ въ концѣ процессіи. При видѣ апостола и Лигіи, которыхъ онъ не ожидалъ встрѣтить, молодой патрицій выскочилъ изъ колесницы и съ сіяющимъ лицомъ заговорилъ торопливымъ голосомъ, какъ человѣкъ, который не можетъ тратить много времени:

-- Ты пришла? Не знаю, какъ мнѣ благодарить небо, о Лигія! Богъ не могъ послать мнѣ лучшаго предзнаменованія. Прощаясь, я привѣтствую тебя еще разъ, но прощаюсь не надолго. По дорогѣ я разставлю парѳянскихъ коней и каждый свободный день буду проводить возлѣ тебя, пока не выхлопочу себѣ права возвратиться. Будь здорова!

-- Будь здоровъ, Маркъ,-- отвѣтила Лигія и потомъ прибавила потише:-- Да руководитъ тобою Христосъ и да откроетъ Онъ твою душу для словъ Павла.

Виницій обрадовался, что она скорѣе хочетъ видѣть его христіаниномъ, и отвѣтилъ:

-- Ocelle mi! да будетъ такъ, какъ ты говоришь. Павелъ пожелалъ ѣхать съ моими людьми, но онъ со мною и будетъ моимъ учителемъ и товарищемъ... Приподними покрывало, радость моя, дай мнѣ еще разъ увидѣть тебя на дорогу. Зачѣмъ ты такъ закрылась?

Лигія подняла покрывало, показала ему свое ясное лицо и чудные смѣющіеся глаза и спросила:

-- Это не хорошо?

Въ улыбкѣ ея было немного ребяческаго задора, но Виницій, съ восторгомъ глядя на нее, отвѣтилъ:

-- Не хорошо для моихъ глазъ. Пусть бы они до смерти смотрѣли на одну тебя.

Затѣмъ онъ обратился къ Урсу:

-- Урсъ, оберегай ее, какъ зеницу ока, потому что она не только твоя, но и моя домина {Domina -- госпожа.}.

Онъ схватилъ ея руку и прижалъ къ своимъ губамъ, къ великому изумленію толпы, которая не могла понять такого проявленія почтенія со стороны блестящаго августіанина къ дѣвушкѣ, одѣтой въ простую, чуть не невольничью одежду.

-- Будь здорова!

Виницій быстро удалился, потому что вся процессія цезаря значительно подвинулась впередъ. Апостолъ Петръ осѣнилъ молодого патриція незамѣтнымъ крестнымъ знаменіемъ, а добрый Урсъ началъ расхваливать его, довольный тѣмъ, что Лигія жадно слушаетъ его слова и съ признательностью смотритъ на него.

Шествіе удалялось и окутывалось клубами золотой пыли, но Петръ и Лигія долго смотрѣли ему въ слѣдъ, пока къ нимъ не подошелъ Демасъ, тотъ самый мельникъ, у котораго по ночамъ работалъ Урсъ.

Демасъ поцѣловалъ руку апостола и началъ просить его къ себѣ подкрѣпить силы. Его домъ недалеко отъ Эмпорія, а они должны быть голодны и утомлены, такъ какъ имъ пришлось провести у городскихъ воротъ большую часть дня.

Апостолъ Петръ согласился и, отдохнувъ въ домѣ Демаса, только вечеромъ возвращался въ Затибрскую часть города. Для того, чтобы попасть на мостъ Эмилія, нужно было идти по Clivus Publicius, проложенному по серединѣ Авентинскаго холма, между храмами Діаны и Меркурія. Петръ съ высоты смотрѣлъ на дома, окружающіе его, и тонущія въ отдаленіи другія зданія, и, погруженный въ молчаніе, размышлялъ о громадѣ и власти этого города, куда онъ пришелъ проповѣдывать слово Божіе. До сихъ поръ онъ видѣлъ римское владычество и римскіе легіоны въ разныхъ странахъ, по которымъ путешествовалъ, но то были какъ бы отдѣльныя частицы той силы, олицетвореніе которой онъ въ первый разъ увидалъ въ лицѣ цезаря. Этотъ городъ, неизмѣримый, хищный и жадный, и, вмѣстѣ съ тѣмъ, разнузданный, сгнившій до мозга костей и, вмѣстѣ съ тѣмъ, непоколебимый въ своей нечеловѣческой силѣ, этотъ цезарь, братоубійца, матереубійца и женоубійца, за которымъ тянулась свита кровавыхъ видѣній не меньше его теперешней свиты, этотъ развратникъ и шутъ и, вмѣстѣ съ тѣмъ, повелитель тридцати легіоновъ, а благодаря имъ и властелинъ всего міра; эти придворные, покрытые золотомъ и пурпуромъ, неувѣренные въ завтрашнемъ днѣ и, вмѣстѣ съ тѣмъ, болѣе могущественные, чѣмъ иные цари,-- все это, взятое вмѣстѣ, казалось ему какимъ-то адскимъ царствомъ зла и несправедливости. И удивился онъ простымъ своимъ сердцемъ, какъ можно давать такую непонятную силу сатанѣ, какъ можно отдавать ему землю, чтобъ онъ мѣсилъ ее, переворачивалъ, топталъ, выжималъ слезы и кровь, свирѣпствовалъ, какъ вихрь, ревѣлъ, какъ буря, жегъ, какъ огонь. Отъ этихъ мыслей встревожилось апостольское сердце, и Петръ въ глубинѣ души сказалъ Учителю: "Господи, что я сдѣлаю въ городѣ, куда Ты послалъ меня? Ему принадлежатъ моря и суши, его и звѣрь земной, и тварь водная, его и другія царства и тридцать легіоновъ, кои охраняютъ ихъ, а я, Господи, рыбакъ съ озера! Что я сдѣлаю и какъ превозмогу его злобу?"

Онъ поднялъ свою сѣдую, дрожащую голову къ небу, молясь и взывая изъ глубины души къ своему великому Учителю, полный горя и тревоги.

Голосъ Лигіи прервалъ его молитву:

-- Весь городъ точно объятъ огнемъ..

Дѣйствительно, закатъ солнца въ этотъ день былъ необыкновенный. Огромный, сверкающій дискъ уже до половины закатился за Яникульскій холмъ, а весь небесный сводъ окрасился краснымъ цвѣтомъ. Петръ стоялъ на такомъ мѣстѣ, съ котораго его взглядъ могъ охватывать большое пространство. Немного направо виднѣлись стѣны circus Maximus, надъ нимъ дворцы Палатина, а прямо за Forum Boarium и Velabrum вершина Капитолія съ храмомъ Юпитера. Всѣ стѣны, колонны и кровли храмовъ были словно погружены въ этотъ золотой и пурпуровый блескъ. Виднѣвшіяся издалека части рѣки текли точно кровью и, по мѣрѣ того, какъ солнце все болѣе заходило за холмъ, блескъ все болѣе становился багровымъ, все болѣе похожимъ на зарево пожара, усиливался, расширялся и, наконецъ, охватилъ всѣ семь холмовъ и, казалось, струился съ нихъ на всю окрестность.

-- Весь городъ точно объятъ огнемъ,-- повторила Лигія.

А Петръ приставилъ руку къ глазамъ и сказалъ:

-- Гнѣвъ Господень надъ этимъ городомъ.

ЧАСТЬ ПЯТАЯ.

I.

Виницій Лигіи:

"Невольникъ Флегонъ, съ которымъ я посылаю тебѣ это письмо,-- христіанинъ, и, значитъ, будетъ однимъ изъ тѣхъ, который получитъ свободу изъ твоихъ рукъ, дорогая моя. Это старый слуга нашего дома, я могу довѣриться ему безъ опасенія, чтобъ мое письмо попало въ чьи-нибудь другія руки. Я пишу изъ Лауреата, гдѣ мы задержались, благодаря жарамъ. Когда-то эта великолѣпная вилла принадлежала Отону, потомъ онъ подарилъ ее Поппеѣ, а та, хотя и развелась съ мужемъ, сочла за лучшее удержать прекрасный подарокъ... Когда я подумаю о женщинахъ, которыя теперь окружаютъ меня, и о тебѣ, то мнѣ кажется, что изъ камней Девкаліона {По греческому миѳу, послѣ потопа, погубившаго всѣхъ людей, Девкаліонъ и его жена Пирра стали бросать черезъ себя камни, изъ которыхъ произошло вовсе поколѣніе людей.} образовались разные, совершенно несходные другъ съ другомъ сорта людей, и ты принадлежишь къ тѣмъ, которые образовались изъ кристалла. Я удивляюсь тебѣ и люблю тебя всею душой, такъ что хотѣлъ бы говорить съ тобою только о тебѣ, а долженъ принуждать себя писать о путешествіи, о томъ, что дѣлается со мной, и о придворныхъ новостяхъ. И такъ, цезарь -- гость Поппеи, которая втихомолку приготовила ему великолѣпный пріемъ. Августіанъ она пригласила къ себѣ немного, но я и Петроній получили приглашеніе. Послѣ прандія {Prandium -- завтракъ.} мы въ золоченыхъ лодкахъ катались по морю, а оно было такъ тихо, какъ будто спало, и такъ лазурно, какъ твои очи, божественная! Мы гребли сами,-- Августѣ, вѣроятно, было лестно, что ее везутъ консулярные мужи или ихъ сыновья. Цезарь, въ пурпурной тогѣ, стоя у руля, пѣлъ въ честь моря гимнъ, который сочинилъ прошедшею ночью и къ которому подобралъ музыку вмѣстѣ съ Діодоромъ. На другихъ лодкахъ намъ вторили индійскіе невольники,-- они умѣютъ играть на морскихъ раковинахъ,-- а около насъ подпрыгивали дельфины, какъ будто бы дѣйствительно вызванные музыкой изъ глубины Амфитриты {Амфитрита -- жена Нептуна; глубины Амфитриты -- море.}. А я... знаешь ли ты, что я дѣлалъ?Я думалъ о тебѣ и тосковалъ о тебѣ, и хотѣлъ бы взять это море, этотъ ясный день и эту музыку и отдать тебѣ все. Хочешь ли ты, августа моя, чтобъ мы поселились у морского берега, вдали отъ Рима? У меня въ Сициліи есть помѣстье, гдѣ миндальные лѣса весною цвѣтутъ розовымъ цвѣтомъ и такъ близко спускаются къ морю, что концы ихъ вѣтвей чуть не касаются воды. Тамъ я буду любить тебя и исповѣдывать ученіе, съ которымъ меня познакомитъ Павелъ,-- я уже знаю, что оно не противится любви и счастью. Хочешь ты?... Но, прежде чѣмъ я услышу отвѣтъ изъ твоихъ устъ, я продолжаю разсказывать о томъ, что случилось на лодкѣ. Когда берегъ остался уже за нами, мы увидѣли вдали передъ собою парусъ и заспорили, обыкновенная ли это рыбачья ладья, или большой корабль изъ Остіи. Я различилъ его первый, а Августа сказала тогда, что, очевидно, ничто не можетъ скрыться отъ моихъ глазъ, и, вдругъ, опустивъ покрывало, спросила, узналъ ли бы я ее и въ такомъ видѣ? Петроній тотчасъ же отвѣтилъ, что за тучей даже и солнца видѣть невозможно, но она, смѣясь, продолжала, что такой проницательный взглядъ можетъ быть ослѣпленъ только развѣ любовью, и, перечисляя имена разныхъ августіанокъ, начала разспрашивать и дѣлать догадки, въ кого я влюбленъ. Я отвѣчалъ спокойно, но она въ концѣ назвала и твое имя. Говоря о тебѣ, она снова открыла лицо и начала смотрѣть на меня злыми и, вмѣстѣ съ тѣмъ, пытливыми глазами. Я чувствую необыкновенную признательность къ Петронію,-- онъ въ эту минуту накренилъ лодку и всеобщее вниманіе отвратилось отъ меня, а то еслибъ я услышалъ о тебѣ какое-нибудь недоброжелательное или оскорбительное слово, то не съумѣлъ бы скрыть гнѣва и долженъ былъ бы бороться съ желаніемъ разбить весломъ голову этой развращенной и злой женщинѣ... Ты помнишь, что наканунѣ отъѣзда я разсказывалъ тебѣ въ домѣ Линна о своемъ приключеніи на пруду Агриппы? Петроній боится за меня и еще сегодня заклиналъ меня, чтобъ я не раздражалъ самолюбія Августы. Но Петроній уже не понимаетъ меня и не знаетъ, что безъ тебя нѣтъ для меня ни наслажденія, ни красоты, ни любви, и что къ Поппеѣ я чувствую только отвращеніе и презрѣніе. Ты измѣнила мою душу, и такъ сильно, что я уже не могъ бы возвратиться къ прежней жизни. Но не опасайся, чтобы меня здѣсь могло встрѣтить какое-нибудь зло. Поппеа не любитъ меня, потому что она неспособна любить никого, а ея прихоти происходятъ только отъ гнѣва на цезаря, который хотя еще находится подъ ея вліяніемъ и даже, можетъ быть, любитъ ее, но уже не щадитъ ея и не скрываетъ передъ ней своего безстыдства и своихъ пороковъ. Наконецъ, я тебѣ скажу и другую вещь, которая должна успокоить тебя: передъ моимъ выѣздомъ Петръ сказалъ мнѣ, чтобъ я не боялся цезаря, ибо ни одинъ волосъ не спадетъ съ моей головы,-- и я вѣрю ему. Какой-то голосъ говоритъ въ моей душѣ, что каждое его слово должно осуществиться, а такъ какъ онъ благословилъ нашу любовь, то ни цезарь, ни всѣ силы Гадеса, ни даже само предопредѣленіе не могутъ отнять у меня тебя, о Лигія! Когда я думаю объ этомъ, то я счастливъ,-- какъ будто бы я -- небо, которое одно счастливо и спокойно. Но тебя, христіанку, можетъ быть, оскорбляетъ то, что я говорю о небѣ и предопредѣленіи? Въ такомъ случаѣ, прости меня, потому что я грѣшу безъ намѣренія. Крещеніе еще не омыло меня, и сердце мое -- пустая чаша, которую Павелъ Тарсянинъ долженъ наполнить вашимъ сладкимъ ученіемъ, тѣмъ болѣе сладкимъ для меня, что это -- твое ученіе. Ты, божественная, сочти мнѣ въ заслугу хоть то, что изъ этой чаши я вылилъ жидкость, которая наполняла ее до сихъ поръ, и протягиваю ее, какъ человѣкъ, томимый жаждой и стоящій у чистаго источника. Въ Антіи я днемъ и ночью буду слушать Павла, который среди моихъ людей въ первый же день нашего путешествія нашелъ такое вліяніе, что его постоянно окружаетъ толпа и видитъ въ немъ не только тавматурга {Thaumaturgos -- греч. слово "чудотворецъ".}, но чуть ли не сверхестественное существо. Вчера я видѣлъ радость на его лицѣ, а когда спросилъ, что онъ дѣлаетъ, онъ отвѣтилъ мнѣ: "сѣю". Петроній знаетъ, что онъ находится съ моими людьми, и хочетъ видѣться съ нимъ, точно также какъ и Сенека, который наслышался о немъ отъ Галлона. Но, Лигія, звѣзды уже блѣднѣютъ, а утренній Люциферъ {Lucifer -- букв. "приносящій свѣтъ"; такъ называется утренняя звѣзда, т.-е. планета Венера.} разгорается все ярче. Скоро заря зарумянитъ море, вокругъ все спитъ, только я думаю о тебѣ и люблю тебя. Привѣтъ тебѣ, вмѣстѣ съ утреннею зарей, sponsa mea!" {"Моя невѣста".}

II.

Виницій Лигіи:

"Была ли ты когда-нибудь, дорогая, съ Авломъ въ Антіи?Если нѣтъ, то я буду счастливъ, когда современемъ покажу его тебѣ. Отъ самаго Лаурента, вдоль побережья, одна за другою тянутся виллы, а самъ Антій -- это безконечный рядъ дворцовъ и портиковъ, колонны которыхъ отражаются въ водѣ. И у меня здѣсь есть пристанище, у самаго моря, съ оливковымъ и кипариснымъ лѣсомъ за виллой, и когда я подумаю, что современемъ это жилище станетъ твоимъ, мраморъ кажется мнѣ болѣе бѣлымъ, сады болѣе тѣнистыми, море болѣе лазурнымъ. О, Лигія, какъ хорошо жить и любить! Мой старикъ управляющій, Мениклъ, посадилъ на лугахъ подъ миртами цѣлыя группы ирисовъ, и при видѣ ихъ мнѣ пришелъ на память домъ Авла, вашъ имплювій и вашъ садъ, гдѣ я сидѣлъ возлѣ тебя. И тебѣ эти ирисы будутъ напоминать родной домъ, поэтому я увѣренъ, что ты полюбишь Антій и эту виллу. Тотчасъ же по прибытіи мы долго разговаривали съ Павломъ. Говорили мы о тебѣ, потомъ онъ началъ поучать меня, я заслушался и скажу тебѣ только одно, что еслибъ я даже умѣлъ писать такъ, какъ Петроній, то не могъ бы выразить всего, что въ это время прошло чрезъ мою мысль и душу. Я не ожидалъ, чтобы на свѣтѣ могло быть такое счастье, красота и покой, о какихъ люди до сихъ поръ не знаютъ. Но все это я приберегаю до разговора съ тобой, когда я въ первую свободную минуту пріѣду въ Римъ. Скажи мнѣ, какъ земля можетъ въ одно время выносить такихъ людей, какъ апостолъ Петръ, какъ Павелъ Тарсянинъ и цезарь? Я спрашиваю потому, что вечеръ, послѣ поученія Павла, провелъ у Нерона, и, знаешь ли, что я слышалъ тамъ?Прежде всего, цезарь читалъ свою поэму о разрушеніи Трои и началъ горевать, что никогда не видалъ горящаго города. Онъ завидовалъ Пріаму и называлъ его счастливымъ человѣкомъ потому только, что онъ могъ зрѣть пожаръ и погибель родного города. На это Тигеллинъ сказалъ: "Скажи слово, божественный, я возьму факелъ, и, прежде чѣмъ протечетъ ночь, ты увидишь горящій Антій". Но цезарь назвалъ его глупцомъ. "Куда же,-- спросилъ онъ,-- я буду пріѣзжать дышать морскимъ воздухомъ и охранять голосъ, которымъ одарили меня боги и о которомъ, какъ говорятъ, я долженъ заботиться для блага людей? Развѣ не Римъ мѣшаетъ мнѣ, развѣ не зловонныя испаренія Субуры и Эсквилина заставляютъ меня хрипѣть, развѣ горящій Римъ не представлялъ бы во сто разъ болѣе величественнаго и трагическаго зрѣлища, чѣмъ Антій?" Тутъ всѣ начали говорить, какою неслыханною трагедіей была бы картина города, подчинившаго себѣ весь міръ и обратившагося въ кучу сора и пепла. Цезарь объявилъ, что тогда его поэма превзошла бы пѣсни Гомера, а потомъ началъ говорить, какъ построилъ бы вновь городъ и какъ будущіе вѣка должны были бы удивляться его дѣлу, передъ которымъ померкли бы всѣ другія человѣческія дѣла. Тогда пьяные гости начали кричать: "Сдѣлай это! сдѣлай!" -- а онъ сказалъ: "Для этого нужно имѣть болѣе вѣрныхъ и болѣе преданныхъ людей". Признаюсь, я сначала встревожился, потому что въ Римѣ живешь ты, carissima. Теперь я самъ смѣюсь надъ своими опасеніями и думаю, что цезарь и августіане, хотя они и безумные люди, не отважатся на такое безуміе, а, все-таки, человѣку свойственно тревожиться за любимое существо, и я предпочиталъ бы, чтобъ домъ Линна стоялъ не въ узкомъ переулкѣ и находился бы не въ той части города, которая населена иноплеменнымъ народомъ, на который въ данномъ случаѣ обратятъ меньшее вниманія. Я считаю, что самые палатинскіе дворцы недостойны были бы быть твоимъ жилищемъ, но я хотѣлъ бы, чтобъ ты не испытывала недостатка отъ отсутствія тѣхъ удобствъ, къ которымъ ты привыкла съ дѣтства. Переселись въ домъ Авла, Лигія. Я много думалъ объ этомъ. Еслибъ цезарь былъ въ Римѣ, вѣсть о твоемъ возвращеніи могла бы черезъ невольниковъ, дѣйствительно, дойти до Палатина, обратить на тебя вниманіе и подвергнуть преслѣдованію за то, что ты осмѣлилась поступить вопреки волѣ цезаря. Но онъ долго пробудетъ здѣсь, въ Антій, а когда возвратится, тогда и невольники перестанутъ говорить о тебѣ. Линнъ и Урсъ могутъ жить съ тобою. Наконецъ, я живу надеждой, что, прежде чѣмъ Палатинъ увидитъ цезаря, ты, моя божественная, будешь жить въ собственномъ домѣ на Каринахъ. Да будутъ благословленны день, часъ и минута, когда ты переступишь мой порогъ, и если Христосъ, познавать Котораго я учусь, сдѣлаетъ это, то да будетъ благословенно и Его имя. Я буду служить Ему и отдамъ за Него свою жизнь. Не такъ я сказалъ: служить Ему будемъ мы оба, до тѣхъ поръ, пока хватитъ пряжи нашей жизни {Имѣется въ виду миѳъ, по которому Парки (богини судьбы) прядутъ нить жизни каждаго человѣка; когда онѣ ее перерѣзываютъ, человѣкъ умираетъ.}. Люблю тебя и привѣтствую всею душой".

III.

Урсъ черпалъ воду изъ цистерны и, вытягивая на веревкѣ двойныя амфоры, въ полголоса напѣвалъ странную лигійскую пѣсню, а, вмѣстѣ съ тѣмъ, радостными глазами смотрѣлъ на Виниція и Лигію, которые, среди кипарисовъ сада Линна, бѣлѣлись, какъ двѣ статуи. Ни малѣйшее дуновеніе вѣтра не волновало ихъ одежды. Въ саду царилъ золотисто-фіолетовый сумракъ, а они, среди вечерней тишины, разговаривали, держа другъ друга за руки.

-- Маркъ, ты не можешь поплатиться за то, что оставилъ Антій безъ позволенія цезаря?-- спрашивала Лигія.

-- Нѣтъ, дорогая моя, -- отвѣчалъ Виницій.-- Цезарь объявилъ, что запрется съ Териносомъ на два дня и будетъ составлять новыя пѣсни. Онъ часто такъ дѣлаетъ и тогда ни о чемъ другомъ не знаетъ и не помнитъ. Наконецъ, что мнѣ цезарь, если я возлѣ тебя и смотрю на тебя? Я очень ужь стосковался, а въ послѣднія ночи меня даже покинулъ сонъ. Иногда уснешь отъ утомленія и тотчасъ же просыпаешься съ чувствомъ, что надъ тобою виситъ опасность, а то приснится, что у меня свели подставныхъ лошадей, которыя должны были перенести меня изъ Антія въ Римъ и на которыхъ я проѣхалъ это разстояніе такъ скоро, какъ никогда не удастся даже гонцу цезаря. Дольше я не могъ бы вытерпѣть безъ тебя. Ужь очень я люблю тебя, дорогая моя!

-- Я знала, что ты пріѣдешь. Урсъ два раза по моей просьбѣ бѣгалъ на Карины и разспрашивалъ о тебѣ въ твоемъ домѣ. Линнъ смѣялся надо мной и Урсъ также.

Дѣйствительно, было видно, что она ждала его, потому что, вмѣсто обычной темной одежды, надѣла мягкую бѣлую столу, изъ красивыхъ складокъ которой ея обнаженныя руки и голова выставлялись какъ разцвѣтшіе подснѣжники изъ снѣга. Нѣсколько красныхъ анемоновъ украшали ея волосы.

Виницій прижалъ губы къ ея рукѣ. Они сѣли на каменную скамью посреди дикаго винограда и молча смотрѣли на зарю, послѣдніе отблески которой отражались въ ихъ глазахъ. Обаяніе тихаго вечера мало-по-малу овладѣвало ими.

-- Какъ тутъ тихо и какъ хорошо!-- сказалъ Виницій, понижая голосъ.-- Наступаетъ удивительно погожая ночь. Я такъ счастливъ, какъ не былъ никогда въ жизни. Скажи мнѣ, Лигія, что это такое? Я никогда не предполагалъ, чтобы любовь могла быть такова. Я думалъ, что это только огонь въ крови и страсть, и только теперь вижу, что можно любить каждою каплей крови и каждымъ дыханіемъ, а, вмѣстѣ съ тѣмъ, чувствовать спокойствіе, такое сладкое и неизмѣримое, какъ будто бы твою душу уже убаюкали Сонъ и Смерть. Для меня это что-то новое. Только теперь я понимаю, что можетъ быть счастье, о которомъ люди не знали до сихъ поръ. Только теперь я понимаю, почему и ты, и Помпонія Грецина такія ясныя... Да!... Это даетъ Христосъ!...

Она опустила свою прелестную головку на его плечо и сказала:

-- Мой Маркъ, дорогой...

Дальше говорить она не могла. Радость, признательность, сознаніе, что теперь ей можно любить, отняли у нея голосъ, за то наполнили глаза слезами волненія. Виницій, обнявъ рукою ея гибкій станъ, прижалъ ее къ себѣ и сказалъ:

-- Лигія! да будетъ благословенна минута, когда я впервые услыхалъ Его имя!

А она тихо отвѣтила:

-- Я люблю тебя, Маркъ.

На кипарисахъ погасли послѣдніе фіолетовые отблески, на небѣ показался серпъ луны и осеребрилъ садъ.

Черезъ минуту Виницій началъ говорить:

-- Я знаю... Едва я вошелъ сюда, едва поцѣловалъ твою руку, какъ я прочелъ въ твоихъ глазахъ вопросъ, понялъ ли я божественное ученіе, которое ты признаешь, и окрестили ли меня? Нѣтъ, я еще не окрещенъ, а знаешь ли ты, цвѣтокъ, отчего? Павелъ сказалъ мнѣ: "Я убѣдилъ тебя, что Богъ пришелъ въ міръ и далъ Себя распять для его спасенія, но въ источникѣ благодати да омоетъ тебя Петръ, который впервые простеръ надъ тобою руку и первый благословилъ тебя". И я также хотѣлъ, чтобъ ты, дорогая, смотрѣла на мое крещеніе и чтобы моею матерью была Помпонія. Поэтому я остался некрещеннымъ, хотя вѣрю въ Избавителя и Его ученіе. Павелъ убѣдилъ меня, обратилъ, да и могло ли быть иначе? Какъ же бы я не повѣрилъ, что Христосъ пришелъ въ міръ, коль скоро такъ говоритъ Петръ, который былъ Его ученикомъ, и Павелъ, которому Онъ явился? Какъ же бы я не повѣрилъ, что Онъ былъ Богомъ, коль скоро Онъ воскресъ? Вѣдь, Его видѣли и въ городѣ, и близъ озера, и на горѣ, и видѣли люди, уста которыхъ не знали лжи. Я вѣрилъ въ это уже съ того времени, какъ слышалъ Петра въ Остраніи, потому что тогда еще сказалъ себѣ: ско рѣе всякій другой человѣкъ могъ бы солгать, чѣмъ тотъ, который говоритъ: "я видѣлъ!" Но ученія вашего я боялся. Мнѣ казалось, что оно отнимаетъ тебя у меня. Я думалъ, что въ немъ нѣтъ ни мудрости, ни красоты, ни счастья, но теперь, когда я понялъ его, что-бъ я былъ за человѣкъ, еслибъ не хотѣлъ, чтобы на свѣтѣ царствовала правда, а не ложь, любовь, а не ненависть, добро, а не преступленіе, вѣрность, а не измѣна, милосердіе, а не месть Нашелся ли бы такой, который не желалъ и не хотѣлъ бы этого? А, вѣдь, это проповѣдуетъ ваше ученіе. Другія ученія также хотятъ справедливости, но только одно ваше дѣлаетъ человѣческое сердце справедливымъ. И, кромѣ того, оно дѣлаетъ его чистымъ, какъ твое сердце и сердце Помпоніи, и дѣлаетъ его вѣрнымъ, какъ твое сердце и сердце Помпоніи. Я былъ бы слѣпцомъ, если бы не видалъ этого. А если при этомъ Христосъ Богъ обѣщалъ вѣчную жизнь и такое неизреченное счастье, какое можетъ дать только всемогущество Божіе, то можетъ ли человѣкъ желать большаго? Еслибъ я спросилъ Сенеку, по какимъ соображеніямъ онъ предписываетъ добродѣтель, коль скоро порокъ приноситъ болѣе счастья, онъ, конечно, ничего не могъ бы отвѣтить мнѣ разсудительнаго. Но я теперь знаю, почему долженъ быть добродѣтельнымъ. Потому именно, что добро и любовь проистекаютъ отъ Христа, и потому, что когда смерть сомкнетъ мнѣ вѣжды, я могъ бы вновь найти жизнь, найти счастье, найти самого себя и тебя, дорогая... Какъ же мнѣ не любить и не принять ученія, которое, въ одно и то же время, говоритъ правду и попираетъ смерть? Кто бы не предпочелъ добро злу? Я думалъ, что это ученіе противится счастью, а Павелъ убѣдилъ меня, что оно не только ничего не отнимаетъ, но преумножаетъ. Все это едва умѣщается въ моей головѣ, но я чувствую, что это правда, ибо никогда не былъ такъ счастливъ и не могъ бы быть, хоть и похитилъ бы тебя силою и держалъ бы въ своемъ домѣ. Ты только что сказала мнѣ: "я люблю тебя", а этихъ словъ я не вырвалъ бы у тебя при помощи всей силы Рима. О, Лигія! Разумъ говоритъ мнѣ, что это ученіе -- лучшее и божественное, сердце чувствуетъ это, а кто устоитъ противъ этихъ двухъ силъ?

Лигія слушала Виниція, устремивъ на него свои голубые глаза, при свѣтѣ мѣсяца похожіе на какіе-то мистическіе цвѣты, и такъ же увлаженные, какъ цвѣты.

-- Да, Маркъ! Правда!-- сказала она, сильнѣе прижимаясь головой къ его плечу.

Въ эту минуту они чувствовали себя необыкновенно счастливыми; они понимали, что, кромѣ любви, ихъ соединяетъ еще какая-то другая сила, сладкая и, вмѣстѣ съ тѣмъ, непреоборимая, вслѣдствіе которой сама любовь становится чѣмъ-то неразрушимымъ, не подчиняющимся измѣненію, разочарованію, измѣнѣ и даже смерти. Сердца ихъ были полны увѣренностью, что, что бы съ ними ни случилось, они не перестанутъ любить и принадлежать другъ другу. Виницій при этомъ чувствовалъ, что эта любовь не только чистая и глубокая, но и совсѣмъ новая любовь, которую міръ до сихъ поръ не зналъ и не могъ дать. Она слагалась въ его сердцѣ изъ всего: и изъ Лигіи, и изъ ученія Христа, и изъ луннаго свѣта, тихо спящаго на кипарисахъ, и изъ погожей ночи, -- вся вселенная казалась ему переполненною этою любовью.

И онъ заговорилъ голосомъ тихимъ и дрожащимъ:

-- Ты будешь душою моей души и будешь самымъ дорогимъ существомъ для меня. Вмѣстѣ будутъ биться наши сердца, одинакова будетъ молитва и одинакова благодарность Христу. О, дорогая! Вмѣстѣ жить, вмѣстѣ почитать кроткаго Бога и знать, что когда придетъ смерть, очи наши, какъ будто послѣ сладкаго сна, откроются вновь на новый, лучезарный блескъ,-- чего можно пожелать лучшаго? И я удивляюсь только тому, какъ раньше не понималъ этого. И знаешь ли, что мнѣ кажется теперь? Вѣдь, противъ этого ученія не устоитъ никто. Черезъ двѣсти или триста лѣтъ его приметъ весь міръ, люди забудутъ объ Юпитерѣ и не будетъ другихъ боговъ, кромѣ Христа, и другихъ храмовъ, кромѣ христіанскихъ. Кто бы не хотѣлъ собственнаго счастья! Ахъ, да, я слышалъ бесѣду Павла съ Петроніемъ и знаешь ли, что Петроній сказалъ въ концѣ? Онъ сказалъ: "Это не для меня", но больше ничего отвѣтить не съумѣлъ.

-- Повтори мнѣ слова Павла,-- сказала Лигія.

-- Это было у меня, вечеромъ. Петроній началъ небрежно говорить и шутить, какъ это онъ дѣлаетъ всегда, а Павелъ тогда сказалъ ему: "Какъ ты, мудрый Петроній, можешь противорѣчить тому, что Христосъ существовалъ и воскресъ, когда тебя въ то время не было на свѣтѣ, а Петръ и Іоаннъ видѣли Его, и я видѣлъ по дорогѣ въ Дамаскъ? Поэтому пусть твоя мудрость докажетъ, что мы -- лжецы, а ужь потомъ возстанетъ противъ нашихъ свидѣтельствъ". Петроній отвѣчалъ, что онъ не думаетъ отрицать этого, онъ знаетъ, что совершается много непонятныхъ вещей, которыя, тѣмъ не менѣе, подтверждаются людьми, достойными довѣрія. Но, говорилъ онъ, открытіе какого-нибудь чужеземнаго Бога -- дѣло одно, а принятіе Его ученія -- другое. "Я не хочу,-- сказалъ онъ,-- знать ни о чемъ, что могло бы испортить мою жизнь и уничтожить ея красоту. Дѣло не въ томъ, истинны ли наши боги,-- они прекрасны, намъ при нихъ весело и мы можемъ жить безъ заботъ" Тогда Павелъ отвѣтилъ такъ: "Ты отвергаешь ученіе любви, справедливости и милосердія изъ опасенія предъ заботами жизни, но подумай, Петроній, дѣйствительно ли ваша жизнь свободна отъ заботъ? И ты, господинъ, и всѣ богатѣйшіе и могущественные мужи не знаете, засыпая вечеромъ, не разбудитъ ли васъ смертный приговоръ. Но скажи: еслибъ цезарь исповѣдывалъ ученіе, которое предписываетъ любовь и справедливость, неужели бы твое счастье не было болѣе прочно? Ты опасаешься за твои радости, но тогда жизнь не была ли бы болѣе веселою? А что касается услады жизни и искусства, то если вы настроили столько великолѣпныхъ храмовъ и статуй въ честь божествъ злыхъ, мстительныхъ, развратныхъ и измѣнчивыхъ, то чего бы вы ни сдѣлали въ честь единаго Бога любви и правды? Ты хвалишь свою судьбу потому, что могущественъ и живешь въ роскоши, но ты могъ бы быть бѣднымъ и покинутымъ, хотя и происходишь изъ знаменитаго рода, а тогда тебѣ воистину было бы лучше на свѣтѣ, если бы люди признавали Христа. Въ вашемъ городѣ даже богатые родители, чтобъ не утруждать себя воспитаніемъ дѣтой, часто выбрасываютъ ихъ изъ дома. Такія дѣти называются алюмнами, и ты, господинъ, могъ бы быть алюмномъ. Но если бы твои родители жили согласно нашему ученію, съ тобою не могло бы этого приключиться. Если бы, достигнувъ зрѣлыхъ лѣтъ, ты женился на любимой женщинѣ, то желалъ бы, чтобъ она осталась тебѣ вѣрна до смерти. А посмотри, что дѣлается у васъ: сколько срама, сколько позора, сколько пренебреженія къ супружеской вѣрности! Вы и сами удивляетесь, когда встрѣтитесь съ женщиной, которую вы называете univira {Женщина, имѣющая одного мужа, "одномужница".}. Но я говорю тебѣ, что тѣ, которыя будутъ носить Христа въ своемъ сердцѣ, не нарушатъ вѣрности къ мужу, равно какъ и мужья христіане останутся вѣрны женамъ. Но вы не увѣрены ни въ вашихъ владыкахъ, ни въ вашихъ отцахъ, ни въ женахъ, ни въ дѣтяхъ, ни въ слугахъ. Передъ вами дрожитъ весь міръ, а вы дрожите передъ своими невольниками, ибо вы знаете, что въ каждый часъ они могутъ объявить страшную войну вашему гнету, да и объявляли не разъ. Ты богатъ, но не знаешь, что завтра не прикажутъ ли тебѣ разстаться съ твоимъ богатствомъ; ты молодъ, но, можетъ быть, тебѣ завтра нужно будетъ умереть. Ты любишь, но тебя подстерегаетъ измѣна; ты любишь свои виллы и статуи, но завтра можешь быть изгнанъ на Пандатарію {Pandataria -- очень плодородный островокъ въ Тирренскомъ морѣ около Неаполитанскаго залива (нынѣ Vandotina), служившій въ императорское время мѣстомъ ссылки.}; у тебя тысячи слугъ, но завтра эти слуги могутъ выпустить изъ тебя кровь. А если это такъ, то какъ же вы можете быть спокойны, счастливы и жить въ радости? А я провозглашаю любовь, провозглашаю ученіе, которое владыкамъ повелѣваетъ любить подданныхъ, господамъ любить невольниковъ, невольникамъ служить изъ любви, провозглашаю справедливость и милосердіе, а въ концѣ обѣщаю счастье, какъ море, неизмѣримое. Какъ же ты, Петроній, можешь говорить, что это ученіе портитъ жизнь, если оно исправляетъ ее и если ты самъ былъ бы во сто разъ болѣе счастливымъ и самоувѣреннымъ, еслибъ оно охватило весь міръ такъ, какъ охватило его ваше римское владычество?" Такъ говорилъ Павелъ, а тогда Петроній сказалъ: "Это не для меня",-- и, притворившись, что ему хочется спать, ушелъ, но, уходя, прибавилъ: "Я предпочитаю свою Эвнику твоему ученію, іудей, но не хотѣлъ бы состязаться съ тобою публично". Но я прислушивался къ его словамъ всею душой, а когда онъ говорилъ о нашихъ женщинахъ, я всѣмъ сердцемъ восхвалялъ ученіе, изъ котораго возродилась ты, какъ весною выростаютъ лиліи. И думалъ я тогда: вотъ Поппеа, которая бросила двухъ мужей для Нерона, вотъ Кальвія Криспинилла, вотъ Нигидія, и почти всѣ, которыхъ я знаю, кромѣ одной Помпоніи, торговали своею вѣрностью и обязанностями. Только одна, только одна моя Лигія не уйдетъ отъ меня, не измѣнитъ, не угаситъ домашняго очага, хотя бы мнѣ измѣнило и обмануло меня все, на что я возлагалъ свою надежду. И я говорилъ тебѣ изъ глубины души: чѣмъ я отблагодарю тебя, если не любовью и почетомъ? Чувствовала ли ты, что тамъ, въ Антій, я бесѣдовалъ съ тобою, говорилъ постоянно, безпрерывно, какъ будто ты была возлѣ меня? Я во сто разъ больше люблю тебя за то, что ты убѣжала отъ меня изъ дворца цезаря. И я не хочу его. Не хочу я его роскоши и музыки,-- я хочу только одну тебя. Скажи слово, и мы покинемъ Римъ, чтобы поселиться гдѣ-нибудь далеко.

Лигія, не поднимая головы съ его плеча, задумчиво подняла глаза на осеребренныя верхушки кипарисовъ и отвѣтила:

-- Хорошо, Маркъ. Ты писалъ мнѣ о Сициліи. Тамъ и Авлъ поселится съ женою подъ старость.

Виницій съ радостью перебилъ:

-- Да, дорогая моя! Наши земли находятся недалеко другъ отъ друга. Это чудный берегъ, гдѣ климатъ еще мягче, а ночи еще погожѣе, чѣмъ въ Римѣ, свѣтлыя и благоуханныя... Тамъ жизнь и счастье,-- это почти одно и то же.

И онъ началъ мечтать о будущемъ.

-- Тамъ можно забыть о всѣхъ заботахъ. Мы будемъ ходить въ оливковыхъ лѣсахъ и отдыхать въ ихъ тѣни. О, Лигія, какая это жизнь -- чувствовать себя умиротвореннымъ, любить, вмѣстѣ смотрѣть на небо, вмѣстѣ на море, вмѣстѣ поклоняться кроткому Богу, и все это въ спокойствіи!

Они смолкли, заглядывая въ будущее. Виницій все крѣпче прижималъ къ себѣ Лигію рукою, на которой, при блескѣ мѣсяца, отсвѣчивалъ воинскій перстень. Въ кварталѣ, населенномъ бѣдными рабочими, все спало, ни одинъ звукъ не нарушалъ тишины.

-- Ты дозволишь мнѣ видѣть Помпонію?-- спросила Лигія.

-- Да, дорогая. Мы будемъ приглашать ихъ къ себѣ или сами станемъ ѣздить къ нимъ. Хочешь, мы возьмемъ съ собою Петра апостола? Онъ угнетенъ жизнью и трудомъ. Павелъ также будетъ навѣщать насъ, обратитъ въ христіанство Авла Плавтія, и, какъ солдаты образовываютъ колоніи въ отдаленныхъ странахъ, такъ и мы образуемъ христіанскую колонію.

Лигія взяла руку Виниція и хотѣла прижать ее къ своимъ губамъ, но онъ заговорилъ шепотомъ, какъ будто боялся спугнуть свое счастье:

-- Нѣтъ, Лигія, нѣтъ! Это я люблю и поклоняюсь тебѣ. Дай мнѣ свою руку.

-- Я люблю тебя.

Онъ прильнулъ губами къ ея бѣлымъ, какъ цвѣтъ жасмина, рукамъ. Въ воздухѣ не было ни малѣйшаго вѣтерка, и кипарисы стояли такъ же неподвижно, какъ будто и они затаили дыханіе въ груди..

Вдругъ тишину неожиданно прервало какое-то рычаніе, точно выходящее изъ-подъ земли. По тѣлу Лигіи пробѣжала дрожь, а Виницій всталъ съ мѣста и сказалъ:

-- Это львы рычатъ въ виваріяхъ {Vivarium -- мѣсто, гдѣ содержались животныя.}.

Они оба начали прислушиваться. Одному взрыву отвѣтилъ другой, третій, десятый,-- со всѣхъ сторонъ, изо всѣхъ концовъ города. Въ Римѣ иногда бывало по нѣсколько тысячъ львовъ, заключенныхъ при разныхъ аренахъ, и ночью, подойдя къ рѣшеткѣ и упершись въ нее своею косматою головой, они изливали свою тоску по волѣ и пустынѣ. Они и теперь затосковали и, подавая голосъ одинъ другому, огласили весь городъ рычаніемъ. Въ немъ крылось что-то неожиданное и печальное, и Лигія, чувствуя, какъ ея ясныя и спокойныя мечты о будущемъ разсѣиваются отъ этого рычанія, прислушивалась къ нимъ съ сердцемъ, сжавшимся отъ какой-то странной тревоги и грусти.

Но Виницій обнялъ ее и сказалъ:

-- Не бойся, дорогая. Игрища будутъ скоро,-- всѣ вивіаріи переполнены.

И они вошли въ домикъ Линна, сопровождаемые все болѣе усиливающимся львинымъ ревомъ.

IV.

А тѣмъ временемъ Петроній въ Антій чуть не каждый день одерживалъ все новыя побѣды надъ августіанами, перебивавшими у него благоволеніе цезаря. Вліяніе Тигеллина совершенно померкло. Въ Римѣ, гдѣ нужно было устранять людей, которые представлялись опасными, грабить ихъ имущество, устраивать политическія дѣла, давать зрѣлища, поражающія роскошью и дурнымъ вкусомъ, а въ особенности удовлетворять уродливыя вожделѣнія цезаря, Тигеллинъ, человѣкъ ловкій и готовый на все, оказывался необходимымъ, но въ Антій, среди дворцовъ, отражающихся въ лазури моря, цезарь жилъ жизнью грека. Съ утра до вечера читали стихи, разсуждали объ ихъ структурѣ и изяществѣ, восхищались удачными оборотами, занимались музыкой, театромъ, -- однимъ словомъ, тѣмъ, что изобрѣлъ и чѣмъ украсилъ жизнь греческій геній. При такихъ условіяхъ Петроній, несравненно болѣе образованный, чѣмъ Тигеллинъ и другіе августіане, остроумный, краснорѣчивый, богатый тонкими понятіями и вкусомъ, конечно, долженъ былъ получить перевѣсъ. Цезарь искалъ его общества, интересовался его мнѣніемъ, требовалъ его совѣта, когда самъ сочинялъ что-нибудь, и оказывалъ ему расположеніе больше, чѣмъ когда-либо. Придворнымъ казалось, что вліяніе Петронія одерживаетъ окончательную побѣду, что дружба между нимъ и цезаремъ окончательно окрѣпла и продлится многіе годы. Даже тѣ, которые раньше высказывали нерасположеніе къ изящному эпикурейцу, начали ухаживать за нимъ и добиваться его благоволенія. Многіе даже совершенно искренно радовались, что въ силу вошелъ человѣкъ, который хорошо зналъ, что и о комъ нужно какъ думать, со скептическою улыбкой относился къ раболѣпству вчерашнихъ враговъ, но, по лѣни ли, или по врожденной деликатности, не былъ мстительнымъ и вліяніемъ своимъ не пользовался для того, чтобъ губить кого-нибудь или приносить кому-нибудь вредъ. Бывали минуты, когда онъ могъ погубить даже Тигеллина, но Петроній предпочиталъ насмѣхаться надъ нимъ и выставлять на видъ недостатки его образованія и пошлость. Сенатъ въ Римѣ отдохнулъ, когда въ теченіе полутора мѣсяцевъ не было подписано ни одного смертнаго приговора. И въ Антій, и въ Римѣ разсказывали истинныя чудеса объ изысканности, до какой дошелъ развратъ цезаря и его фаворитовъ, но всякій предпочиталъ жить подъ властью цезаря развращеннаго, чѣмъ озвѣрѣвшаго подъ вліяніемъ Тигеллина. Самъ Тигеллинъ терялъ голову и колебался, не признать ли себя побѣжденнымъ, потому что цезарь многократно заявлялъ, что въ Римѣ и при его дворѣ только двѣ души, способныя понять другъ друга, только два истинныхъ грека -- онъ и Петроній.

Удивительная тактичность Петронія приводила всѣхъ къ убѣжденію, что его вліяніе переживетъ всѣ остальныя. Считалось совершенно невозможнымъ, чтобы цезарь могъ обойтись безъ него. Съ кѣмъ же ему разговаривать о поэзіи, музыкѣ, ристалищахъ, въ чьи глаза онъ будетъ смотрѣть для того, чтобъ удостовѣриться, что его произведеніе дѣйствительно изящно? А Петроній, со свойственною ему небрежностью, казалось, не придавалъ никакого значенія своему положенію. Какъ и прежде, онъ былъ небреженъ, лѣнивъ, остроуменъ и скептиченъ. Часто онъ производилъ впечатлѣніе человѣка, который издѣвается надъ людьми, надъ самимъ собой, надъ цезаремъ и надъ всѣмъ міромъ. Иногда онъ осмѣливался въ глаза осуждать цезаря, и когда другіе думали, что онъ заходитъ черезъ-чуръ далеко или прямо готовитъ себѣ гибель, Петроній своему осужденію вдругъ придавалъ такую окраску, что всѣ убѣждались, что нѣтъ положенія, изъ котораго онъ не вышелъ бы съ тріумфомъ. Однажды, черезъ недѣлю послѣ возвращенія Виниція изъ Рима, цезарь въ небольшомъ обществѣ читалъ отрывокъ изъ своихъ Троика {Troica,-- описаніе Троянской войны.}, а когда кончилъ и когда смолкли восторженныя рукоплесканія, вопросительно посмотрѣлъ на Петронія, тотъ сказалъ:

-- Плохіе стихи, ихъ нужно бросить въ огонь.

У всѣхъ сердце перестало биться отъ страха,-- Неронъ съ дѣтскихъ лѣтъ не слыхалъ такого приговора,-- и только лицо Тигеллина засвѣтилось радостью. За то Виницій поблѣднѣлъ; онъ думалъ, что Петроній, который не напивался никогда, на этотъ разъ окончательно напился.

А Неронъ началъ допрашивать медовымъ голосомъ, въ которомъ, однако, звучало глубоко уязвленное самолюбіе:

-- Что дурного находишь ты въ нихъ?

Петроній напалъ на него:

-- Не вѣрь имъ,-- сказалъ онъ, указывая рукою на окружающихъ,-- они ничего не понимаютъ. Ты спрашиваешь, что дурного въ твоихъ стихахъ? Если хочешь правды, то я скажу тебѣ: стихи хороши для Виргилія, хороши для Овидія, даже хороши для Гомера, но не для тебя. Такіе тебѣ нельзя писать. Пожаръ, который ты описываешь, недостаточно горитъ, твой огонь недостаточно жжетъ. Не слушай лести Лукана. За нимъ за такіе же стихи я призналъ бы геній, но не за тобою. А знаешь почему? Ты больше ихъ. Кому боги дали столько, сколько тебѣ, съ того можно больше требовать. Но ты лѣнишься. Ты предпочитаешь спать послѣ прандія, чѣмъ заниматься работой. Ты можешь создать произведеніе, о которомъ до сихъ поръ не слыхалъ міръ, и поэтому я въ глаза говорю тебѣ: напиши лучшіе стихи!

Онъ говорилъ небрежно, какъ будто полушутя, полусердясь, а глаза цезаря затуманились отъ наслажденія и онъ сказалъ:

-- Боги дали мнѣ немного таланта, но, кромѣ того, дали еще большее -- друга, истиннаго цѣнителя, который умѣетъ говорить правду въ глаза.

И онъ протянулъ свою толстую, покрытую рыжими волосами, руку къ золотому канделябру, похищенному изъ Дельфъ, чтобы сжечь стихи, но Петроній выхватилъ папирусъ, прежде чѣмъ пламя коснулось его.

-- Нѣтъ, нѣтъ!-- сказалъ онъ,-- даже и такіе плохіе стихи принадлежатъ человѣчеству. Оставь ему ихъ.

-- Въ такомъ случаѣ, позволь мнѣ прислать ихъ тебѣ въ ящичкѣ, сдѣланномъ по моему плану, -- сказалъ Неронъ и обнялъ Петронія.

Черезъ минуту онъ добавилъ:

-- Да. Ты правъ. Мой пожаръ Трои недостаточно свѣтитъ, мой огонь недостаточно жжетъ. Но я думалъ, что, если сравняюсь съ Гомеромъ, то этого будетъ достаточно. Нѣкоторая робость и строгая оцѣнка самого себя всегда мѣшали мнѣ. А ты открылъ мнѣ глаза. Но знаешь ли ты, почему ты сказалъ правду? Потому, что когда скульпторъ захочетъ изваять изображеніе бога, то онъ долженъ искать себѣ образца, а у меня его нѣтъ. Я никогда не видалъ горящаго города, а потому въ моемъ описаніи недостаетъ правды.

-- А я тебѣ скажу, что нужно быть великимъ артистомъ, чтобы понимать это.

Неронъ задумался, но потомъ спросилъ:

-- Отвѣть мнѣ, Петроній, на одинъ вопросъ: ты жалѣешь, что Троя сгорѣла?

-- Жалѣю ли я?... Клянусь хромымъ супругомъ Венеры, ни мало! И я скажу тебѣ, почему. Троя не сгорѣла бы, если бы Прометей не одарилъ людей огнемъ и если бы греки не объявили Пріаму войны, а если бы не было огня, то Эсхилъ не написалъ бы своего Прометея, точно такъ же, какъ безъ войны Гомеръ не написалъ бы Иліады. А я предпочитаю, чтобы существовали Прометей и Иліада, чѣмъ если бы сохранился городишко, по всей вѣроятности, дрянной и грязный, въ которомъ теперь по самой большей мѣрѣ сидѣлъ бы какой-нибудь ничтожный прокураторъ и изнывалъ въ распряхъ съ мѣстнымъ ареопагомъ.

-- Вотъ что называется говорить умно!-- отвѣтилъ цезарь.-- Для поэзіи и искусства можно и должно жертвовать всѣмъ. Счастливы ахейцы, которые послужили Гомеру темой для Иліады, счастливъ и Пріамъ, который видѣлъ гибель своего отечества. А я?... Я не видалъ горящаго города.

Наступило молчаніе, которое прервалъ Тигеллинъ.

-- Я уже говорилъ тебѣ, цезарь,-- сказалъ онъ,-- прикажи, и я сожгу Антій. Или знаешь что? Если тебѣ жаль этихъ виллъ и дворцовъ, я прикажу сжечь корабли изъ Остіи или построю на Албанскомъ склонѣ деревянный городъ, въ который ты самъ бросишь пламя. Хочешь ты?

Неронъ бросилъ на него взглядъ, полный презрѣнія.

-- Мнѣ смотрѣть, какъ горятъ деревянные сараи? Твой умъ совершенно обезплодѣлъ, Тигеллинъ. И при этомъ я вижу, что ты не особенно цѣнишь мой талантъ и мои Тройка, если думаешь, что какая-нибудь жертва была бы черезъ-чуръ велика для нихъ.

Тигеллинъ смѣшался, а Неронъ, какъ бы желая придать разговору другое направленіе, добавилъ:

-- Идетъ лѣто... О, какое зловоніе теперь должно быть въ Римѣ!... Но, однако, на лѣтнія игрища намъ нужно будетъ возвращаться туда.

Тогда Тигеллинъ сказалъ:

-- Цезарь, когда ты отпустишь августіанъ, дозволь мнѣ на минуту остаться съ тобой.

Часъ спустя Виницій, возвращаясь изъ виллы цезаря, говорилъ Петронію:

-- Была минута, когда я испугался. Я думалъ, что ты пьянъ и сгубилъ себя окончательно. Помни, что ты играешь со смертью.

-- Это моя арена,-- небрежно сказалъ Петроній,-- меня забавляетъ сознаніе, что на ней я -- могучій гладіаторъ. А посмотри, чѣмъ все окончилось. Мое вліяніе возросло еще больше. Онъ пришлетъ мнѣ свои стихи въ ящикѣ, который (хочешь биться объ закладъ?) будетъ баснословно богатъ и баснословно безвкусенъ. Я прикажу своему врачу хранить въ немъ слабительныя средства. Сдѣлалъ я это еще и для того, чтобы Тигеллинъ, видя, что такія. вещи удаются, захотѣлъ бы слѣдовать моему примѣру... я воображаю себѣ, что будетъ, если онъ щегольнетъ остротою. То же самое, какъ если бы пиренейскій медвѣдь вздумалъ ходить по натянутой веревкѣ. Я буду смѣяться, какъ Демокритъ {Демокритъ -- греческій философъ V вѣка до P. X., котораго преданіе представляетъ постоянно смѣявшимся.}. Еслибъ я хотѣлъ, то могъ бы, пожалуй, погубить Тигеллина и занять его мѣсто префекта преторіанцевъ. Но мнѣ лѣнь. Ради скуки я предпочитаю такую жизнь, какую веду, и даже стихи цезаря.

-- Но что за ловкость, которая даже и порицаніе можетъ обратить въ похвалу! А стихи эти дѣйствительно такъ плохи? Я въ этомъ ничего не понимаю.

-- Не хуже другихъ. У Лукана въ одномъ пальцѣ больше таланта, но и въ мѣднобородомъ что-то есть. Прежде всего, его необыкновенное пристрастіе къ поэзіи и музыкѣ. Черезъ два дня мы должны быть у него, чтобы выслушать его музыку къ гимну въ честь Афродиты,-- онъ окончитъ его сегодня или завтра. Общество будетъ небольшое,-- только я, ты, Туллій Сенеціонъ и молодой Нерва. А что касается его стиховъ... я говорилъ тебѣ когда-то, что они служатъ мнѣ послѣ пира тѣмъ же, чѣмъ Вителію служитъ перо фламинго -- это неправда!... Иногда они бываютъ краснорѣчивы. Слова Гекубы трогательны... Она жалуется на родовыя муки и Неронъ нашелъ удачныя выраженія, можетъ быть, потому, что въ мукахъ рождаетъ каждый стихъ... По временамъ мнѣ жаль его. Клянусь Поллуксомъ, какая это странная смѣсь! У Калигулы былъ изъянъ въ умѣ, но и онъ не былъ такимъ диковиннымъ.

-- Кто можетъ предвидѣть, до чего можетъ дойти безуміе Агенобарба?-- спросилъ Виницій.

-- Рѣшительно никто. Могутъ случиться такія вещи, что, при воспоминаніи о нихъ, у людей, черезъ цѣлыя сотни лѣтъ, будутъ вставать волосы дыбомъ. Но это-то собственно и интересно, это-то и занимательно, хотя теперь я скучаю, какъ Юпитеръ Аммонскій въ пустынѣ, но, все-таки, думаю, что при другомъ цезарѣ скучалъ бы во сто разъ больше. Твой іудей, Павелъ, краснорѣчивъ,-- я не от. нимаю у него этого,-- и если подобные люди станутъ проповѣдовать христіанское ученіе, наши боги должны опасаться не на шутку, какъ бы не отправиться на чердакъ. Правда, что если бы цезарь былъ христіаниномъ, то мы всѣ чувствовали бы себя въ большей безопасности, но твой пророкъ изъ Тарса, примѣняя ко мнѣ свои доказательства, не сообразилъ, видишь ли ты, что для меня неувѣренность составляетъ прелесть жизни. Кто не играетъ въ кости, тотъ не проигрываетъ состоянія, но, однако, люди играютъ въ кости. Въ этомъ какое-то блаженство и какое-то забвеніе. Я зналъ сыновей всадниковъ и сенаторовъ, которые добровольно дѣлались гладіаторами. Ты говоришь, что я играю съ жизнью, -- правда, но я дѣлаю такъ потому, что это меня занимаетъ, а ваши христіанскія добродѣтели наскучили бы мнѣ, какъ разсужденія Сенеки, въ одинъ день. Поэтому краснорѣчіе Павла не послужило ни къ чему. Онъ долженъ понимать, что такіе люди, какъ я, не примутъ его ученія никогда. Ты -- дѣло другое! Съ твоими наклонностями ты могъ бы чуждаться имени христіанина, какъ заразы, или сдѣлаться христіаниномъ. Я признаю его резонность и -- зѣваю при этомъ. Мы безумствуемъ, стремимся къ пропасти, изъ будущаго идетъ къ намъ что-то неизвѣстное, что-то подламывается подъ нами, что-то умираетъ около насъ, -- согласенъ! Умереть-то мы съумѣемъ, но пока намъ не хочется обременять жизни и служить смерти, прежде чѣмъ она не завладѣетъ нами. Жизнь существуетъ сама для себя, а не для смерти.

-- А мнѣ жаль тебя, Петроній.

-- Не жалѣй меня больше, чѣмъ я жалѣю самого себя. Прежде мы жили въ ладу, прежде, когда ты сражался въ Арменіи, то тосковалъ по Римѣ.

-- И теперь я тоскую по Римѣ.

-- Да, потому что полюбилъ христіанскую весталку, которая сидитъ въ Затибрской части города. Но я не удивляюсь этому, не осуждаю тебя. Я удивляюсь тому, что хотя, по твоимъ словамъ, ваше ученіе -- это море счастья, хотя твоя любовь скоро будетъ увѣнчана,-- грусть не сходитъ съ твоего лица. Помпонія Грецина вѣчно грустна, ты, съ того времени, какъ сдѣлался христіаниномъ, тоже пересталъ улыбаться. Не внушай же мнѣ, что это веселое ученіе! Изъ Рима ты возвратился еще болѣе грустнымъ. Если вы всѣ такъ любите по-христіански, то, клянусь свѣтлыми кудрями Вакха, я не пойду по вашимъ слѣдамъ.

-- Это совсѣмъ другое,-- отвѣтилъ Виницій.-- Я клянусь тебѣ не кудрями Вакха, а душой моего отца, что прежде никогда я не могъ себѣ представить такого счастья, какимъ дышу теперь. Но я жестоко томлюсь и, что странно, когда я далеко отъ Лигіи, мнѣ все кажется, что надъ ней виситъ какая-то опасность. Какая -- я не знаю и не знаю, откуда она можетъ придти, но предчувствую ее такъ, какъ предчувствуется гроза.

-- Черезъ два дня я берусь выхлопотать для тебя отпускъ изъ Антія на какое угодно время. Поппеа также стала спокойнѣе и, насколько я знаю, съ ея стороны ничего не угрожаетъ ни тебѣ, ни Лигіи.

-- Еще сегодня она спрашивала у меня, что я дѣлалъ въ Римѣ, хотя мой отъѣздъ былъ тайный.

-- Можетъ быть, она приказала слѣдить за тобой. Впрочемъ, теперь и она должна считаться со мною.

Виницій остановился и сказалъ:

-- Павелъ говоритъ, что Богъ иногда предостерегаетъ, но въ предчувствія вѣрить не велитъ; я борюсь противъ этого и не могу пересилить себя. Я тебѣ скажу, что случилось, чтобъ облегчить сердце. Мы сидѣли съ Литіей въ такую же погожую ночь, какъ теперь, и строили планы нашей будущей жизни. Не съумѣю тебѣ сказать, какъ мы были счастливы и спокойны. И вдругъ начали рычать львы. Въ Римѣ это вещь обыкновенная, но, однако, съ этой минуты я не вижу спокойствія. Мнѣ кажется, что въ этомъ рычаніи была какая-то угроза, точно предвѣстіе чего-то злого... Ты знаешь, что тревога не легко овладѣваетъ мною, но тогда случилось что-то такое, что эта тревога затмила своимъ мракомъ всю эту ночь. Случилось это такъ странно и неожиданно, что и теперь въ моихъ ушахъ слышатся эти голоса, а въ сердцѣ -- неутихающее безпокойство, какъ будто Лигія нуждается въ моей помощи противъ чего-то страшнаго... хотя бы противъ тѣхъ же самыхъ львовъ. И я мучаюсь. Придумай какой-нибудь поводъ для моего отъѣзда, иначе я уѣду безъ разрѣшенія. Не могу я сидѣть здѣсь, повторяю тебѣ, не могу!

Петроній разсмѣялся.

-- До того еще не дошло, чтобы сыновей консулярныхъ мужей или ихъ женъ отдавали на растерзаніе львовъ. Васъ можетъ встрѣтить какая-нибудь другая смерть, только не такая. Впрочемъ, кто знаетъ, львы ли то были,-- германскіе туры рычатъ не хуже ихъ. Что касается меня, то я смѣюсь надъ судьбой и надъ предчувствіями. Вчера ночь была темная и я видѣлъ, что звѣзды сыпались, какъ дождь. Многимъ дѣлается не по себѣ при такомъ зрѣлищѣ, а я подумалъ: если между этими звѣздами есть и моя, то, по крайней мѣрѣ, мнѣ не будетъ недостатка въ обществѣ!

Онъ замолчалъ на минуту, подумалъ и сказалъ:

-- Наконецъ, если вашъ Христосъ воскресъ, то Онъ можетъ и васъ охранить отъ смерти.

-- Можетъ,-- отвѣтилъ Виницій, смотря на небо, усѣянное звѣздами.

V.

Неронъ игралъ и пѣлъ гимнъ въ честь "владычицы Кипра",-- онъ самъ составилъ стихи и музыку. Въ этотъ день онъ былъ въ голосѣ и чувствовалъ, что музыка его дѣйствительно увлекаетъ слушателей, а сознаніе это придало особую силу звукамъ, которые онъ извлекалъ изъ себя, и такъ всколебало его душу, что онъ казался вдохновленнымъ. Въ концѣ онъ самъ поблѣднѣлъ отъ неподдѣльнаго волненія. Въ первый разъ въ жизни онъ не хотѣлъ слушать похвалъ присутствующихъ. Съ минуту просидѣлъ онъ съ поникшею головой, съ руками, опущенными на цитру, потомъ вдругъ всталъ и сказалъ:

-- Я утомленъ, мнѣ нуженъ воздухъ. Пока настройте цитры.

Онъ повязалъ горло шелковымъ платкомъ.

-- Вы пойдете со мной,-- обратился онъ къ Петронію и Виницію, которые сидѣли въ углу залы.-- Виницій, подай мнѣ руку, у меня не хватаетъ силъ, а Петроній будетъ говорить мнѣ о музыкѣ.

Они вышли на дворцовую террасу, выложенную алебастромъ и посыпанную шафраномъ.

-- Здѣсь дышется свободнѣе,-- сказалъ Неронъ.-- Душа моя взволнована и грустна, хотя по сегодняшнему опыту я вижу, что могу выступить публично и что это будетъ такой тріумфъ, какой не выпадалъ на долю ни одного римлянина.

-- Ты можешь выступить здѣсь, въ Римѣ, и въ Ахайи. Я удивляюсь тебѣ всѣмъ сердцемъ и умомъ, божественный!-- отвѣтилъ Петроній.

-- Я знаю. Ты черезъ-чуръ лѣнивъ, чтобы принуждать себя хвалить кого-нибудь противъ воли. И ты искрененъ, какъ Туллій Сенеціонъ, но понимаешь больше его. Скажи мнѣ, что ты думаешь о музыкѣ?

-- Когда я слушаю поэзію, когда смотрю на колесницу, которою ты управляешь въ циркѣ, на прекрасную статую, прекрасный храмъ или картину, то охватываю взглядомъ то, что вижу въ цѣлости, и въ моемъ восторгъ заключается все, что эти вещи могутъ дать. Но когда я слушаю музыку, въ особенности твою, передо мной открываются новые красоты и восторги. Я бѣгу за ними, хватаю ихъ, но, прежде чѣмъ восприму ихъ въ себя, они наплываютъ опять, новые и новые, какъ морскія волны, которыя идутъ изъ безконечности. И вотъ я говорю тебѣ, что музыка, это -- море. Мы стоимъ на одномъ берегу и видимъ даль, но другого берега намъ разсмотрѣть невозможно.

-- Ахъ, какой ты глубокій знатокъ!-- сказалъ Неронъ.

Нѣсколько минутъ они прохаживались молча, только шафранъ тихо шелестѣлъ подъ ихъ ногами.

-- Ты высказалъ свою мысль,-- наконецъ, сказалъ Неронъ,-- и поэтому я повторю, что во всемъ Римѣ только ты одинъ умѣешь понимать меня. Да. То же самое и я думаю о музыкѣ. Когда я играю и пою, я вижу такія вещи, о которыхъ я не зналъ раньше, существуютъ ли онѣ въ моемъ государствѣ или гдѣ-нибудь на свѣтѣ. Я цезарь, весь міръ принадлежитъ мнѣ, я могу сдѣлать все. А, однако, музыка открываетъ мнѣ новыя царства, новыя горы и моря и новыя наслажденія, которыхъ я не испытывалъ до сихъ поръ. Я не умѣю ни назвать ихъ, ни понять умомъ,-- я только чувствую ихъ. Я чувствую боговъ, вижу Олимпъ. Какой-то неземной вѣтеръ вѣетъ на меня, сквозь туманъ я различаю какія-то громады, необъятныя и, вмѣстѣ съ тѣмъ, ясныя, какъ восходъ солнца... Весь сферосъ {О сферосѣ см. примѣч. въ майской книгѣ на стр. 158. Здѣсь "сферосъ" то же, что "міръ".} сверкаетъ вокругъ меня и я скажу тебѣ... (здѣсь голосъ Нерона задрожалъ неподдѣльнымъ изумленіемъ), что я, цезарь и богъ, въ эту минуту чувствую себя малымъ, какъ пылинка. Повѣришь ты этому?

-- Да. Только великіе артисты чувствуютъ себя малыми передъ лицомъ искусства.

-- Сегодня -- ночь искренности и потому я открываю передъ тобою душу, какъ передъ другомъ, и скажу тебѣ еще больше... Ты думаешь, что я слѣпъ или лишенъ разума? Ты думаешь, я не знаю, что въ Римѣ, на домовыхъ стѣнахъ, пишутъ оскорбительныя для меня надписи, называютъ меня матереубійцей и женоубійцей... что меня считаютъ чудовищемъ и злодѣемъ потому, что Тигеллинъ вытребовалъ у меня нѣсколько смертныхъ приговоровъ для моихъ враговъ? Да, дорогой мой, меня считаютъ чудовищемъ, и я знаю это... О жестокости моей говорили столько, что я иногда самъ задаю себѣ вопросъ, дѣйствительно ли я жестокъ?... Но они не понимаютъ того, что дѣла человѣка иногда могутъ быть жестоки, а самъ человѣкъ можетъ быть не жестокимъ. Ахъ, никто не повѣритъ, даже, можетъ быть, и ты, дорогой мой, не повѣришь, что по временамъ, когда музыка взволновываетъ мою душу, я чувствую себя добрымъ, какъ ребенокъ въ колыбели! Клянусь тебѣ звѣздами, которыя горятъ надъ нами, что я говорю истинную правду: люди не знаютъ, сколько доброты живетъ въ этомъ сердцѣ и какія сокровища я самъ нахожу въ немъ, когда музыка откроетъ дверь, ведущую къ нимъ.

Петроній, который не имѣлъ ни малѣйшаго сомнѣнія, что Неронъ въ эту минуту говоритъ искренно и что музыка, дѣйствительно, освобождаетъ наружу благородныя способности его души, заваленныя горами эгоизма, разврата и преступленій, сказалъ:

-- Тебя нужно знать такъ близко, какъ знаю я. Римъ никогда не могъ оцѣнить тебя.

Цезарь сильнѣе оперся на плечо Виниція, какъ будто сгибался подъ бременемъ несправедливости, и отвѣтилъ:

-- Тигеллинъ говорилъ мнѣ, въ сенатѣ шепчутъ, что Діодоръ и Териносъ лучше меня играютъ на цитрѣ. Мнѣ хотятъ отказать даже и въ этомъ! Но ты, который всегда говоришь правду, скажи мнѣ откровенно: дѣйствительно ли они играютъ лучше меня, или такъ же, какъ я?

-- Ничуть. Твой ударъ мягче и, вмѣстѣ съ тѣмъ, у тебя больше силы. Въ тебѣ виденъ артистъ, въ нихъ -- искусные ремесленники. Положительно, когда услышишь ихъ музыку, тогда только и поймешь, каковъ ты.

-- Если такъ, то пусть они останутся живы. Они никогда не догадаются, какую услугу ты оказалъ имъ въ эту минуту. Наконецъ, еслибъ я осудилъ ихъ, то долженъ былъ бы взять другихъ на ихъ мѣсто.

-- А люди, вдобавокъ, говорили бы, что ты изъ самолюбія губишь музыку въ государствѣ. Никогда не убивай искусства для искусства, божественный.

-- Какъ ты отличаешься отъ Тигеллина!-- отвѣтилъ Неронъ.-- Но, видишь ли, собственно говоря, я во всемъ артистъ, и такъ какъ музыка открываетъ передо мною пространства, о существованіи которыхъ я не догадывался, страны, которыми я не владѣю, наслажденіе и счастье, какихъ я не испытывалъ, то я и не могу жить обыкновенною жизнью. Музыка говоритъ мнѣ, что сверхъестественное существуетъ, и вотъ я ищу его со всею силой могущества, которое боги отдали въ мои руки. Иногда мнѣ кажется, что для того, чтобы достигнуть до этихъ олимпійскихъ міровъ, нужно сдѣлать что-нибудь такое, чего до сихъ поръ ни одинъ человѣкъ не дѣлалъ, нужно превысить человѣческій уровень въ добрѣ или въ злѣ. Я знаю, люди обвиняютъ меня въ томъ, что я безумствую. Но я не безумствую, я только ищу, а если и безумствую, то со скуки и отъ злости, что не могу найти. Я ищу,-- понимаешь меня?-- и потому хочу быть больше, чѣмъ человѣкъ, ибо только такимъ способомъ могу быть великимъ артистомъ.

Онъ понизилъ голосъ такъ, чтобы Виницій не могъ его слышать, и, приложивъ губы къ ушамъ Петронія, шепнулъ:

-- Знаешь ли, что поэтому собственно я осудилъ на смерть мать и жену?У вратъ незнаемаго міра я хотѣлъ принести величайшую жертву, какую только можетъ принести человѣкъ. Я думалъ, потомъ что-нибудь свершится, разверзнутся какія-нибудь двери, за которыми я увижу что-нибудь неизвѣстное. Пусть бы это удивляло или устрашало человѣческое пониманіе, только было бы необычайно и велико... Но этой жертвы было недостаточно. Чтобъ отворить олимпійскія двери, очевидно, требуется большая жертва, и пусть будетъ такъ, какъ хочетъ судьба.

-- Что ты намѣренъ дѣлать?

-- Увидишь, увидишь раньше, чѣмъ ты думаешь. А теперь знай, что живутъ два Нерона: одинъ такой, какимъ его знаютъ люди, другой -- артистъ, котораго знаешь одинъ ты и который, если убиваетъ, какъ смерть, или безумствуетъ, какъ Бахусъ, то только потому, что его давитъ плоскость и ничтожество обычной жизни, и который хотѣлъ бы искоренить ихъ, хотя бы пришлось прибѣгнуть къ огню или желѣзу... О, какъ пошлъ будетъ этотъ міръ, когда меня не станетъ!... Никто еще не постигаетъ, даже ты, дорогой мой, какой я артистъ. Но поэтому-то я и страдаю, и искренно говорю тебѣ, что по временамъ душа моя бываетъ такъ же грустна, какъ тѣ кипарисы, что чернѣются передъ нами. Тяжело человѣку единовременно влачить бремя величайшаго могущества и величайшаго таланта.

-- Цезарь, я сочувствую тебѣ всею душой, а со мною земля и море, не считая Виниція, который боготворитъ тебя въ душѣ.

-- Онъ всегда былъ пріятенъ мнѣ,-- сказалъ Неронъ,-- хотя служитъ Марсу, а не музамъ.

-- Онъ, прежде всего, служитъ Афродитѣ,-- отвѣтилъ Петроній.

И онъ рѣшилъ сразу устроить дѣло племянника, а, вмѣстѣ съ тѣмъ, устранить всѣ опасности, которыя могли угрожать ему.

-- Онъ влюбленъ, какъ Троилъ въ Крессиду {Троилъ -- сынъ Пріама. О любви его къ Крессидѣ у древнихъ нѣтъ никакого извѣстія, и даже женщина съ этимъ именемъ у нихъ не упоминается. Свѣдѣніе это взято авторомъ изъ Шекспира.}. Позволь ему, господинъ, ѣхать въ Римъ, иначе онъ весь изсохнетъ. Знаешь ли ты, что лигійская заложница, которую ты подарилъ ему, отыскалась и Виницій, выѣзжая въ Антій, оставилъ ее подъ покровительствомъ нѣкоего Линна? Я не говорилъ тебѣ объ этомъ, пока ты слагалъ свой гимнъ,-- потому что эта вещь важнѣе всего. Виницій хотѣлъ, чтобъ она сдѣлалась его любовницей, но когда она оказалась такъ же цѣломудренной, какъ Лукреція, влюбился въ ея добродѣтель и хочетъ жениться на ней. Она царская дочь и не умалитъ его достоинства, но онъ истинный солдатъ: вздыхаетъ, сохнетъ, стонетъ, но ждетъ разрѣшенія своего императора.

-- Императоръ не выбираетъ женъ солдатамъ. На что ему мое разрѣшеніе?

-- Господинъ, я говорилъ, что онъ боготворитъ тебя.

-- Тѣмъ болѣе онъ можетъ быть увѣренъ въ разрѣшеніи. Красивая дѣвушка, но узка въ бедрахъ. Августа Поппеа жаловалась мнѣ, что она околдовала нашу дочь въ Палатинскихъ садахъ.

-- Но я сказалъ Тигеллину, что божества не подчиняются злымъ вліяніемъ. Помнишь, божественный, какъ онъ смѣшался и какъ ты самъ крикнулъ: habet!

-- Помню.

И Неронъ обратился къ Виницію:

-- Ты любишь ее такъ, какъ говоритъ Петроній?

-- Я люблю ее, господинъ!-- отвѣтилъ Виницій.-- Тогда я повелѣваю тебѣ завтра же ѣхать въ Римъ, жениться на ней и не показываться ко мнѣ на глаза безъ вѣнчальнаго кольца.

-- Благодарю тебя, господинъ, всѣмъ сердцемъ и душою.

-- О, какъ пріятно дѣлать людей счастливыми!-- сказалъ цезарь.-- Хотѣлось бы мнѣ всю жизнь ничего другого не дѣлать.

-- Окажи намъ еще одну милость, божественный,-- сказалъ Петроній,-- и объяви свою волю въ присутствіи Августы. Виницій никогда не осмѣлился бы жениться на существѣ, къ которому Августа питаетъ нерасположеніе, но ты, господинъ, однимъ словомъ разсѣешь это, когда скажешь, что ты самъ повелѣлъ такъ.

-- Хорошо,-- сказалъ цезарь.-- Тебѣ и Виницію я не могъ бы ни въ чемъ отказать.

Онъ повернулъ къ виллѣ, а патриціи пошли за нимъ, исполненные радости отъ одержанной побѣды. Виницій долженъ былъ воздерживаться, чтобъ не броситься на шею Петронію, -- теперь ему казалось, что всѣ опасности и преграды устранены.

Въ атріи виллы молодой Нерва и Туллій Сенеціонъ занимали Августу разговоромъ, а Териносъ и Діодоръ настраивали цитры. Неронъ, войдя, сѣлъ на кресло, выложенное черепахой, шепнулъ что-то стоящему рядомъ мальчику греку и остался въ ожиданіи.

Мальчикъ ушелъ и скоро вернулся съ толстымъ ящичкомъ. Неронъ открылъ его, выбралъ ожерелье изъ крупныхъ опаловъ и сказалъ:

-- Вотъ камни, достойные сегодняшняго вечера.

-- Въ нихъ играетъ зарница,-- сказала Поппеа, убѣжденная, что ожерелье предназначается ей.

Цезарь то поднималъ, то опускалъ ожерелье, наконецъ, сказалъ:

-- Виницій, это ожерелье ты подаришь отъ меня молодой лигійской царевнѣ, на которой я повелѣваю тебѣ жениться.

Взглядъ Поппеи, полный гнѣва и недоумѣнія, началъ переходить съ цезаря на Виниція, наконецъ, остановился на Петроній, но тотъ, небрежно перегнувшись черезъ поручень кресла, водилъ рукою по грифу арфы, какъ будто хотѣлъ получше запомнить его форму.

Виницій выразилъ свою признательность за подарокъ, приблизился къ Петронію и сказалъ:

-- Чѣмъ я могу отблагодарить тебя за то, что ты сдѣлалъ для меня сегодня?

-- Принеси Эвтерпѣ {Эвтерпа -- муза пѣнія.} пару лебедей, хвали пѣсни цезаря и смѣйся надъ предчувствіями,-- отвѣтилъ-Петроній.-- Надѣюсь, что львиное рычаніе отнынѣ не будетъ прерывать ни твоего сна, ни сна твоей лигійской лиліи?

-- Нѣтъ, -- сказалъ Виницій,-- теперь я совершенно спокоенъ

-- Да будетъ фортуна благосклонна къ вамъ. Но теперь будь внимателенъ,-- цезарь снова беретъ форминіу {Phorminx -- струнный музыкальный инструментъ греческаго происхожденія.}. Задержи дыханіе, слушай и роняй слезы.

Дѣйствительно, цезарь взялъ формингу въ руки и поднялъ глаза кверху. Говоръ въ залѣ утихъ и люди сидѣли неподвижно, какъ окаменѣлые. Только Териносъ и Діодоръ, которые должны были акомпанировать цезарю, посматривали то на его губы, то другъ на друга, въ ожиданіи первыхъ звуковъ пѣсни.

Вдругъ въ сѣняхъ поднялся шумъ и крикъ. Черезъ минуту изъ-за занавѣси показался отпущенникъ императора, Фаонъ, а вслѣдъ за нимъ консулъ Леканій.

Неронъ нахмурилъ брови.

-- Прости, божественный императоръ,-- задыхающимся голосомъ сказалъ Фаонъ,-- въ Римѣ пожаръ! Большая часть города въ огнѣ!...

При этой вѣсти всѣ вскочили съ мѣста. Неронъ положилъ формингу и сказалъ:

-- Боги!... Я увижу горящій городъ и окончу Троика!

Потомъ онъ обратился къ консулу:

-- Если я выѣду сейчасъ, то успѣю увидать пожаръ?

-- Господинъ!-- отвѣтилъ блѣдный, какъ полотно, консулъ,-- надъ городомъ одно море огня; дымъ душитъ жителей и люди лишаются чувствъ или теряютъ разумъ и бросаются въ огонь. Римъ гибнетъ, господинъ!

Наступила тишина, которую прервалъ крикъ Виниція:

-- Vae misero mihi!... {"Горе мнѣ несчастному!'}

И молодой человѣкъ, сбросивъ тогу, въ одной туникѣ выбѣжалъ изъ дворца.

А Неронъ воздѣлъ руки къ небу и воскликнулъ:

-- Горе тебѣ, священный градъ Пріама!...

VI.

Виницій едва успѣлъ приказать нѣсколькимъ невольникамъ слѣдовать за собою, вскочилъ на коня и, среди глубокой ночи, помчался по пустымъ улицамъ Антія по направленію къ Лауренту. Подъ вліяніемъ страшной вѣсти онъ впалъ въ безуміе и по временамъ не отдавалъ себѣ отчета, что съ нимъ творится. Онъ испытывалъ только одно чувство, что на томъ же самомъ конѣ, за его плечами, сидитъ горе, кричитъ ему въ уши: "Римъ горитъ!" -- бьетъ хлыстомъ его самого и его коня и гонитъ ихъ въ этотъ огонь. Въ одной бѣлой туникѣ, приклонивши свою открытую голову къ конской головѣ, онъ мчался на-угадъ, не смотря впередъ и не обращая вниманія на преграды, о которыя могъ бы разбиться. Среди тишины, среди ночи, спокойной и звѣздной, всадникъ и конь, залитые лучами мѣсяца, производили впечатлѣніе какихъ-то сонныхъ видѣній. Идумейскій жеребецъ, прижавъ уши и вытянувъ шею, летѣлъ, какъ стрѣла, минуя неподвижные кипарисы и прячущіяся за ними бѣлыя виллы. Топотъ копытъ о каменныя плиты пробуждалъ собакъ, которыя провожали лаемъ странное явленіе, а потомъ, встревоженныя его неожиданностью, начинали выть, поднимая голову къ небу. Лошади невольниковъ Виниція были гораздо хуже и вскорѣ остались позади. Виницій какъ буря промчался черезъ спящій Лаурентъ и повернулъ къ Ардеѣ, въ которой, также какъ въ Ариціи, въ Бовиллахъ и Устринѣ, держалъ подставныхъ лошадей, чтобъ имѣть возможность какъ можно скорѣе проѣхать пространство, отдѣляющее его отъ Рима. Помня объ этомъ, онъ напрягалъ всѣ силы своего коня. За Ардеей ему показалось, что небо на сѣверо-восточной сторонѣ горизонта покрывается розовымъ отблескомъ. То могла быть и заря,-- часъ былъ поздній, а день въ іюлѣ начинается рано. Но Виницій не могъ удержать крика отчаянія и бѣшенства,-- ему показалось, что это зарево пожара. Припомнились ему слова Леканія: "весь городъ -- одно море огня", и съ минуту онъ чувствовалъ, что ему грозитъ окончательное помѣшательство, потому что совершенно потерялъ надежду не только спасти Лигію, но даже достичь Рима, прежде чѣмъ весь городъ не обратится въ одну кучу пепла. Мысли его стали быстрѣе хода коня и летѣли впередъ, какъ стая черныхъ птицъ,-- отчаянныя и уродливыя. Правда, онъ не зналъ, какая часть города начала горѣть, но предполагалъ, что Заморскій кварталъ, тѣсный, скученный, съ его складами дерева, лавками и деревянными сараями, въ которыхъ продавали невольниковъ, первый можетъ сдѣлаться жертвою пламени. Въ Римѣ пожары случались довольно часто, и точно также часто дѣло доходило до грабежей и насилій, въ особенности въ кварталахъ, населенныхъ людьми бѣдными и на половину варварскими. Что же могло происходить въ Затибрской части города, въ этомъ гнѣздѣ голытьбы, собравшейся со всѣхъ сторонъ свѣта? Въ головѣ Виниція промелькнулъ образъ Урса съ его нечеловѣческою силой, но что могъ бы сдѣлать не только человѣкъ, но даже титанъ, противъ разрушающей силы огня? Опасеніе возмущенія невольниковъ также было угрозой, которая уже издавна душила Римъ. Говорили, что сотни тысячъ рабовъ мечтаютъ о временахъ Спартака {Спартакъ -- гладіаторъ, поднявшій въ 73 г. до P. X. возстаніе рабовъ.} и ждутъ только удобной минуты, чтобы взяться за оружіе противъ притѣснителей и города. Минута подошла. Быть можетъ, что тамъ, въ городѣ, на ряду съ пожаромъ кипитъ рѣзня и война. Можетъ быть, преторіанцы бросились на городъ и рѣжутъ жителей по приказанію цезаря. И вдругъ отъ ужаса волосы встали дыбомъ на головѣ Виниція. Онъ припомнилъ всѣ разговоры о пожарѣ городовъ,-- разговоры, которые съ такимъ удивительнымъ упорствомъ велись при дворѣ цезаря, припомнилъ его жалобы, что онъ долженъ описывать горящій городъ, тогда какъ не видалъ настоящаго пожара, его презрительный отвѣтъ Тигеллину, который брался поджечь Антій или нарочно выстроенный деревянный городъ, наконецъ, его жалобы на Римъ и зловонные закоулки Субуры. Да, это цезарь приказалъ поджечь городъ. Онъ одинъ могъ отважиться на это такъ же, какъ одинъ Тигеллинъ могъ взяться за исполненіе подобнаго приказа. А если Римъ горитъ по приказанію цезаря, то кто можетъ ручаться, что и населеніе не будетъ вырѣзано также по его приказанію? Чудовище было способно и на такое дѣяніе. И такъ, пожаръ, возмущеніе невольниковъ и рѣзня! Какой страшный хаосъ, какое владычество разрушительныхъ стихій, и среди всего этого Лигія! Стоны Виниція примѣшались къ стонамъ и храпѣнью коня, который напрягалъ остатки силъ на дорогѣ, все время идущей въ гору вплоть до Ариціи. Кто вырветъ ее изъ горящаго города, кто можетъ спасти ее? Виницій совсѣмъ легъ на лошадь, впился пальцами въ волосы и отъ боли готовъ былъ кусать конскую шею. Въ это время какой-то всадникъ, мчавшійся, какъ вихрь, но только съ противуположной стороны, проѣзжая мимо Виниція, крикнулъ: "Римъ гибнетъ!" -- и поскакалъ дальше. До слуха Виниція долетѣло еще только одно слово: "Боги!" -- остальное заглушилъ топотъ копытъ. Это слово отрезвило его. Боги!... Виницій поднялъ голову, и, простирая руки къ небу, усѣянному звѣздами, началъ молиться. "Не васъ призываю я, которыхъ храмы горятъ теперь, а Тебя!... Ты самъ страдалъ...Ты одинъ милосердъ, ты одинъ понимаешь человѣческое горе! Ты пришелъ въ міръ, чтобы научить людей состраданію, окажи же его теперь. Если Ты таковъ, какъ говорятъ Петръ и Павелъ, то спаси Лигію. Возьми ее на руки и вынеси изъ пламени. Ты можешь сдѣлать это. Отдай ее мнѣ, а я отдамъ Тебѣ свою кровь. А если Ты не захочешь сдѣлать этого для меня, то сдѣлай для нея. Она любитъ Тебя и вѣритъ въ Тебя. Ты обѣщаешь послѣ смерти жизнь и счастье, но посмертное счастье не минуетъ, а Лигія еще не хочетъ умирать. Дай ей жить. Возьми ее на руки и вынеси изъ Рима. Ты можешь сдѣлать это, а если бы не хотѣлъ..."

Онъ остановился. Дальнѣйшая молитва могла обратиться въ угрозу, а Виницій боялся обидѣть Божество въ ту минуту, когда больше всего нуждался въ Его милости и состраданіи. Онъ испугался при одной мысли объ этомъ, и чтобы не допустить въ голову ни малѣйшей тѣни угрозы, снова началъ погонять коня, тѣмъ болѣе, что бѣлыя стѣны Ариціи, которая лежала на половинѣ пути, уже показались при свѣтѣ луны. Вотъ и храмъ Меркурія, въ рощѣ около города. Вѣроятно, и здѣсь знали о несчастій, потому что около храма было необычное движеніе. Виницій, проѣзжая, видѣлъ на ступеняхъ и между колоннами толпы людей, которые стремились найти охрану подъ покровительствомъ бога. Дорога уже не была такъ пуста, какъ за Ардеею. Правда, народъ стекался въ рощу по боковымъ тропинкамъ, но и на главной дорогѣ стояли кучки, которыя поспѣшно разступались передъ скачущимъ всадникомъ. Изъ города доходилъ говоръ многихъ голосовъ. Виницій ворвался въ него, опрокинулъ и помялъ нѣсколько человѣкъ. Вокругъ него раздавались крики: "Римъ горитъ! городъ объятъ огнемъ! Боги, спасите Римъ!"

Конь споткнулся, но, остановленный желѣзною рукой, осѣлъ на заднія ноги передъ постоялымъ дворомъ, въ которомъ Виницій держалъ другую подставную лошадь. Невольники, какъ бы ожидая прибытія господина, стояли передъ дверью и бросились въ перегонку, чтобы привести новую лошадь, а Виницій, завидѣвъ отрядъ изъ десяти конныхъ преторіанцевъ, которые, очевидно, ѣхали въ Антій, подскочилъ къ нимъ и началъ разспрашивать:

-- Какая часть города горитъ?

-- Кто ты?-- спросилъ начальникъ отряда.

-- Виницій, военный трибунъ и августіанинъ. Отвѣчай, если тебѣ дорога твоя голова!

-- Господинъ, пожаръ вспыхнулъ въ лавкахъ близъ Большого цирка. Когда насъ выслали, середина города была въ огнѣ.

-- А затибрскіе кварталы?

-- До сихъ поръ огонь еще не дошелъ туда, но съ неудержимою силой охватываетъ все новыя части. Люди гибнутъ отъ жара и дыма, никакое спасеніе невозможно.

Въ эту минуту Виницію подали свѣжаго коня. Молодой трибунъ вскочилъ на него и поскакалъ дальше.

Теперь онъ ѣхалъ къ Альбану, минуя Альбалонгу и ея великолѣпное озеро. Дорога отъ Ариціи шла въ гору, которая совершенно закрывала горизонтъ и лежащій по другую сторону Альбанъ. Виницій, однако, зналъ, что, поднявшись наверхъ, онъ увидитъ не только Бовиллы и Устринъ, въ которомъ его ожидали новыя лошади, но и Римъ,-- за Альбаномъ по обѣимъ сторонамъ дороги Аппія тянулась ровная, низменная Кампанья, по которой къ городу бѣжали только аркады водопроводовъ и ничто другое не заслоняло вида.

"Сверху я увижу огонь",-- повторялъ себѣ Виницій и снова начиналъ погонять коня.

Но, прежде чѣмъ онъ достигъ вершины горы, дыханіе жгучаго вѣтра обожгло его лицо и запахъ дыма ударилъ ему въ носъ. Въ это время и верхушка горы начала золотиться.

"Зарево!" -- подумалъ Виницій.

Ночь блѣднѣла уже давно, на всѣхъ ближайшихъ пригоркахъ играли такіе же золотые и розовые отблески, которые могли одинаково происходить и отъ пожара, и отъ зари. Наконецъ, Виницій добрался до возвышенности и страшный видъ поразилъ его глаза.

Вся равнина была покрыта дымомъ, образующимъ одну гигантскую, низко лежащую тучу, въ которой исчезали города, акведуки, виллы, деревья, а въ концѣ этой сѣрой, огромной площади горѣлъ седмихолмный городъ.

Но пожаръ не имѣлъ формы огненнаго столба, какъ это бываетъ, когда горитъ сколько-нибудь большое строеніе. Скорѣе, это была длинная лента, напоминающая предразсвѣтную зарю.

Надъ этою лентой клубился густой валъ дыма, мѣстами совершенно черный, мѣстами отливающій розовымъ и кровавымъ цвѣтомъ, вздутый, густой и клубящійся, какъ змѣя, которая то сжимается, то вытягивается. Этотъ чудовищный валъ по временамъ такъ закрывалъ огненную ленту, что она становилась узкою, какъ тесемка, но по временамъ и она озаряла его снизу, обращая его нижніе слои въ огненныя волны. И все это тянулось съ конца до конца горизонта, охватывая его такъ, какъ иногда охватываетъ линія лѣса. Сабинскихъ горъ совсѣмъ не было видно.

Виницію при первомъ взглядѣ показалось, что горитъ не только городъ, но и весь міръ, и что никакое живое существо не можетъ спастись отъ этого океана огня и дыма.

Со стороны пожара дулъ все болѣе сильный вѣтеръ и доносилъ запахъ гари и туманъ, который началъ окутывать даже дальнѣйшіе предметы. Наступилъ день и солнце освѣтило горы, окружающія Альбанское озеро, но свѣтло золотые лучи утра, просвѣчивая сквозь туманъ, казались какими-то красноватыми и болѣзненными. Виницій, спускаясь къ Альбану, въѣзжалъ въ область дыма все болѣе густую и менѣе проницаемую. Самъ городокъ былъ также совершенно окутанъ дымомъ. Встревоженные жители выбѣгали на улицу. Страшно было подумать, что дѣлается въ Римѣ, когда и здѣсь было трудно дышать.

Отчаяніе снова овладѣло Виниціемъ и ужасъ вновь началъ поднимать дыбомъ волосы на его головѣ. Онъ пробовалъ успокоить себя, насколько могъ. "Невозможно,-- думалъ онъ,-- чтобы весь городъ началъ горѣть сразу. Вѣтеръ дуетъ съ сѣвера и относитъ дымъ только въ эту сторону. На другой сторонѣ его нѣтъ. Затибрская часть, отдѣленная рѣкой, можетъ быть, совсѣмъ уцѣлѣла, и, во всякомъ случаѣ, Урсу и Лигіи будетъ достаточно пробраться чрезъ Яникульскія ворота, чтобъ избѣжать опасности. Невозможно и то, чтобы погибло все населеніе и чтобы городъ, который владѣетъ міромъ, былъ бы стертъ, вмѣстѣ со своими жителями, съ лица земли. Даже въ осажденныхъ городахъ, когда огонь и рѣзня угрожаютъ въ одинаковой степени, нѣкоторое количество людей всегда остается въ живыхъ, почему же Лигіи непремѣнно нужно погибнуть? Вѣдь, охраняетъ же ее Богъ, который самъ побѣдилъ смерть?" И онъ снова началъ молиться и, по своему обыкновенію, приносилъ Христу обѣты и обѣщался принести многія жертвы. Проѣхавъ Альбанъ, все населеніе котораго сидѣло на крышахъ и деревьяхъ для того, чтобы смотрѣть на Римъ, онъ немного успокоился и сталъ разсудительнѣе смотрѣть на вещи. Вѣдь, Лигію охраняютъ не только Урсъ и Линнъ, но и апостолъ Петръ. Виницій вспомнилъ объ апостолѣ и новая надежда вступила въ его сердце. Петръ всегда представлялся ему существомъ непонятнымъ, чуть ли не сверхъестественнымъ. Съ той минуты, когда онъ услышалъ Петра въ первый разъ въ Остраніи, у него осталось странное впечатлѣніе (онъ объ этомъ писалъ Лигіи изъ Антія), что всякое слово этого старца -- правда или должно сдѣлаться правдою. Болѣе близкое знакомство, которое онъ свелъ съ апостоломъ во время болѣзни, еще болѣе усилило это впечатлѣніе, которое потомъ перешло въ непоколебимую вѣру.

И такъ, коль скоро Петръ благословилъ его любовь и обѣщалъ ему Лигію, то Лигія не могла погибнуть въ пламени. Городъ можетъ сгорѣть, но ни одна искра не падетъ на ея одежду. Подъ вліяніемъ безсонной ночи, бѣшеной скачки и волненія Виницій чувствовалъ, какъ имъ овладѣваетъ странная экзальтація, при которой ему кажется все возможнымъ: Петръ осѣнитъ огонь крестнымъ знаменемъ, раздѣлитъ его однимъ словомъ и они пройдутъ невредимо посреди огненной аллеи. Кромѣ того, Петръ зналъ будущее, а въ такомъ случаѣ какъ бы ему не предостеречь и не вывести изъ города христіанъ, а въ томъ числѣ и Лигію, которую онъ любилъ, какъ родную дочь?

И все большая надежда начала вступать въ сердце Виниція. Онъ подумалъ, что если они бѣгутъ, то онъ можетъ найти ихъ въ Бовиллахъ или встрѣтить по дорогѣ. Можетъ быть, вотъ еще минута, и дорогое лицо покажется изъ-за дыма, что все гуще и гуще начинаетъ разстилаться надъ Кампаньей.

Виницію это показалось тѣмъ болѣе правдоподобнымъ, что по дорогѣ ему попадалось все больше людей, которые, оставивъ городъ, ѣхали въ Альбанскія горы, чтобы, спасясь отъ огня, выбраться, наконецъ, и изъ области дыма. Не доѣзжая до Устрина, онъ долженъ былъ замедлить ходъ коня, потому что вся дорога была загромождена. Рядомъ съ пѣшими, несущими на плечахъ свои пожитки, виднѣлись нагруженныя лошади, мулы, телѣги, наконецъ, и носилки съ болѣе зажиточными гражданами. Устринъ былъ такъ набитъ спасающимися изъ Рима, что черезъ толпу трудно было протискаться. Рынокъ, пространство подъ колоннами храмовъ, улицы,-- все было полно народа. Кое-гдѣ уже начали разбивать палатки, подъ которыми искали пристанища цѣлыя семейства. Другіе расположились подъ открытымъ небомъ, крича, призы вая боговъ или проклиная судьбу.

Среди всеобщаго ужаса трудно было разспросить о чемъ-нибудь. Люди, къ которымъ обращался Виницій, или совсѣмъ не отвѣчали ему, или, поднимая на него глаза, полуобезумѣвшіе отъ страха, говорили, что городъ погибаетъ, а вмѣстѣ съ нимъ и весь міръ. Со стороны Рима каждую минуту наплывали новыя толпы мужчинъ, женщинъ и дѣтей, которые еще болѣе усиливали всеобщее замѣшательство. Одни отчаянно кричали, потерявъ своихъ ближнихъ, другіе дрались за мѣста. Кучки полудикихъ пастуховъ изъ Кампаньи тоже появились въ городѣ, въ надеждѣ на добычу среди всеобщей суматохи. Тамъ и здѣсь шайки невольниковъ разныхъ національностей и гладіаторовъ начали грабить дома и виллы и драться съ солдатами, которые выступили на защиту жителей. Возлѣ постоялаго двора Виницій увидалъ сенатора ІОнія, окруженнаго батавскими невольниками, обратился къ нему и тотъ первый сообщилъ ему свѣдѣнія о пожарѣ. Пожаръ дѣйствительно начался у Большого цирка, въ томъ мѣстѣ, гдѣ онъ прилегаетъ къ Палатину и холму Целія, но съ непонятною быстротой распространился такъ, что охватилъ всю середину города. Со временъ Бренна {Бреннъ -- предводитель Галловъ, взявшій Римъ въ 390 г. до P. X.} городъ еще не переживалъ такого страшнаго несчастія. "Циркъ сгорѣлъ весь, также какъ и окружающіе его лавки и дома, -- говорилъ Юній,-- Авентинъ и Целій въ огнѣ. Огонь окружилъ Палатинъ и перешелъ на Карины".

На Каринахъ у сенатора была великолѣпная "инсула", полная произведеній искусства, которое онъ страстно любилъ. Старикъ зачерпнулъ горсть пыли, посыпалъ ею голову и отчаянно застоналъ.

Виницій схватилъ его за плечи.

-- И мой домъ на Каринахъ,-- сказалъ онъ,-- но когда все гибнетъ, то пусть и онъ погибаетъ.

Онъ вспомнилъ, что Лигія могла послѣдовать его совѣту и переселиться въ домъ Авла, и спросилъ:

-- А vicus Patricius?

-- Горитъ!-- отвѣтилъ Юній.

-- А Затибрская часть?

ІОній съ изумленіемъ посмотрѣлъ на него.

-- Что тамъ Затибрская часть!-- отвѣтилъ онъ и сжалъ ладонями свои наболѣвшіе виски.

-- Мнѣ Затибрская часть нужна больше, чѣмъ весь Римъ!-- порывисто крикнулъ Виницій.

-- Туда ты проберешься развѣ только черезъ via Portuensis, потому что у Авентина тебя задушитъ жаръ. Затибрская часть? Не знаю. Огонь не долженъ былъ бы дойти туда, но не дошелъ ли уже теперь,-- однимъ богамъ извѣстію.

Юній съ минуту колебался, потомъ понизилъ голосъ и сказалъ:

-- Я знаю, ты не измѣнишь мнѣ, и поэтому я скажу тебѣ, что это не обыкновенный пожаръ. Циркъ не дозволили спасать. Я самъ слышалъ. Когда окружающіе его дома начали горѣть, тысячи голосовъ кричали: "Смерть спасающимъ!" Какіе-то люди бѣгаютъ по городу и бросаютъ въ дома горящіе факелы. Съ другой стороны, народъ волнуется и кричитъ, что городъ горитъ по чьему-то приказанію. Больше я ничего не скажу. Горе городу, горе всѣмъ намъ и мнѣ! Что тамъ творится, того языкъ человѣческій не выразитъ. Люди гибнутъ въ огнѣ или убиваютъ другъ друга въ свалкѣ. Конецъ Риму!

И онъ началъ повторять: "Горе! Горе городу и намъ!" -- но Виницій вскочилъ уже на коня и двинулся впередъ по дорогѣ Аппія, но ѣхать впередъ было трудно,-- на встрѣчу ему текла изъ города рѣка людей и колесницъ. Римъ теперь лежалъ передъ Виниціемъ, какъ на ладони, весь объятый чудовищнымъ пожаромъ. Отъ моря огня струился страшный жаръ и голоса людей не могли заглушить свиста и шипѣнія пламени.

VII.

По мѣрѣ того, какъ Виницій приближался къ городскимъ стѣнамъ, оказывалось, что легче было доѣхать до Рима, чѣмъ пробраться въ его середину. По дорогѣ Аппія нельзя было ѣхать,-- столько было на ней народу. Дома, поля, кладбища, сады и храмы, лежащіе по обѣимъ ея сторонамъ, обратились въ лагери. Въ храмѣ Марса, находящемся у самой Porta Арріа, народъ выбилъ двери, чтобы найти пристанище на ночь. На кладбищахъ захватывали большіе мавзолеи и вели за нихъ борьбу, которая доходила до кровопролитія. Устринъ со своимъ безпорядкомъ лишь въ самой слабой степени предсказывалъ то, что дѣлается подъ стѣнами самого города. Исчезло всякое уваженіе къ праву, къ сану, къ родственной связи, къ различію положенія, невольники били палками гражданъ, гладіаторы, упившіеся виномъ, награбленнымъ въ Эмпоріи, соединившись въ большія шайки, съ дикими криками бѣгали по придорожнымъ полянамъ, расталкивали, мяли и грабили народъ. Множество варваровъ, выставленныхъ на продажу въ городѣ, бѣжало изъ своихъ деревянныхъ сараевъ. Пожаръ и гибель города являлись для нихъ, вмѣстѣ съ тѣмъ, концомъ неволи и минутой отмщенія, и когда осѣдлое населеніе, которое теряло свое послѣднее достояніе, съ отчаяніемъ простирало руки къ богамъ, варвары съ радостнымъ воемъ расталкивали народъ, срывали съ его плечъ одежду и похищали болѣе молодыхъ женщинъ. Къ нимъ присоединились невольники, давно уже служащіе въ Римѣ, бѣдняки, на тѣлѣ у которыхъ не было ничего, кромѣ шерстяной опояски вокругъ бедеръ, страшныя фигуры изъ глухихъ закоулковъ, которыя днемъ не показывались на улицахъ и о существованіи которыхъ въ Римѣ трудно было догадаться. Эти сборища, состоящія изъ азіатцевъ, африканцевъ, грековъ, ѳракійцевъ, германцевъ и британцевъ, болтающія на всѣхъ языкахъ, дикія и разнузданныя, доходили до безумія, думая, что подошла минута, когда они могутъ вознаградить себя за долгіе годы страданія и нужды. Среди этой расколыхавшейся толпы, въ блескѣ дня и пожара, мелькали шлемы преторіанцевъ, подъ защитой которыхъ прятались болѣе мирные граждане и которые въ иныхъ мѣстахъ должны были сами дѣлать нападеніе на озвѣрѣвшій сбродъ. Виницій видѣлъ на своемъ вѣку осажденные города, но никогда его глаза не смотрѣли на зрѣлище, въ которомъ отчаяніе, слезы, боль, стоны, дикая радость, безуміе, бѣшенство и разнузданность смѣшивались бы вмѣстѣ въ такой неизмѣримый хаосъ. А надъ этою волнующеюся, обезумѣвшею толпой гудѣлъ пожаръ, и величайшій въ мірѣ городъ горѣлъ на своихъ холмахъ, охватывая смятенный народъ своимъ огненнымъ дыханіемъ и окутывая его клубами дыма, сквозь которые не видно было лазури неба. Молодой трибунъ съ величайшимъ усиліемъ, каждую минуту рискуя жизнью, наконецъ, добрался до воротъ Аппія, но увидалъ, что черезъ кварталъ Porta Capena пройти въ городъ ему помѣшаетъ не только толпа, но и страшный жаръ, отъ котораго, даже за воротами, дрожалъ весь воздухъ. Мостъ при Porta Trigenia, противъ храма Bonae Deae, еще не существовалъ, и для того, чтобы перебраться черезъ Тибръ, нужно было дойти до pons Sublicius {Свайный мостъ.}, а путь пролегалъ мимо Авентина, то-есть черезъ кварталъ, залитый сплошнымъ моремъ пламени. Это было рѣшительно невозможно. Виницій понялъ, что долженъ возвратиться назадъ, свернуть съ дороги Аппія, переѣхать рѣку ниже города и пройти на via Portuensis, которая вела прямо въ Затибрскую часть. Но и это было не легко,-- на дорогѣ Аппія сутолока еще болѣе усилилась. Приходилось очищать себѣ дорогу чуть ли не мечомъ, а оружія у Виниція не было,-- онъ выѣхалъ изъ Аптія такъ, какъ его застала вѣсть о пожарѣ. Но при источникѣ Меркурія онъ увидалъ знакомаго центуріона преторіанцевъ, который, во главѣ нѣсколькихъ десятковъ людей, охранялъ доступъ въ предѣлы святилища, и приказалъ ему ѣхать за собой. Тотъ узналъ трибуна и августіанина и не посмѣлъ противиться его приказанію.

Виницій самъ взялся управлять отрядомъ и, забывъ на это время ученіе Павла о любви къ ближнему, давилъ толпу съ поспѣшностью, гибельною для тѣхъ, кто не успѣлъ въ это время посторониться. Его преслѣдовали проклятія и градъ камней, но онъ не обращалъ на это вниманія,-- ему нужно было какъ можно скорѣе выбраться на свободное мѣсто. Но подвигаться впередъ можно было только съ величайшимъ усиліемъ. Люди, которые уже расположились на стоянку, не хотѣли уступать солдатамъ дороги и вслухъ проклинали цезаря и преторіанцевъ. Въ иныхъ мѣстахъ толпа принимала грозное обличье. До слуха Виниція доходили голоса, обвиняющіе Нерона въ поджогѣ города. Совершенно открыто грозили смертью и ему, и Поппеѣ. Крики: "saunio", "histrio" {Шутъ, актеръ.}, "матереубійца", раздавались со всѣхъ сторонъ. Одни предлагали тащить его въ Тибръ, другіе кричали, что Римъ достаточно выказалъ терпѣнія. Было видно, что эти угрозы легко могутъ перейти въ открытый бунтъ, который можетъ вспыхнуть каждую минуту, если найдется предводитель. Пока бѣшенство и отчаяніе толпы обращалось противъ преторіанцевъ, которые не могли выбраться изъ тѣсноты еще и потому, что дорогу имъ преграждали кучи вещей, наскоро-спасенныхъ изъ пожара: сундуки и ящики съ живностью, посуда, дѣтскія колыбели, кровати, колесницы и носилки. Тамъ и здѣсь дѣло доходило до столкновенія, но преторіанцы быстро расправлялись съ безоружною толпой. Виницій съ трудомъ пересѣкъ дороги Латинскую, Нумидійскую, Лувинійскую, Остійскую, минуя виллы, сады, кладбища и храмы, и, наконецъ, добрался до селенія, называемаго Viens Alexandri, за которымъ и переправился черезъ Тибръ. Здѣсь было свободнѣе, воздухъ не такъ былъ насыщенъ дымомъ. Отъ бѣгущихъ,-- недостатка въ нихъ и здѣсь не было,-- онъ убѣдился, что только немногіе переулки Затибрской части объяты пожаромъ, но, конечно, ничто не устоитъ предъ могуществомъ огня, тѣмъ болѣе, что появились люди, которые поджигаютъ умышленно, не дозволяютъ отстаивать загорѣвшіеся дома и объявляютъ, что они дѣлаютъ это по чьему-то приказанію. У молодого трибуна теперь не было уже ни малѣйшаго сомнѣнія, что цезарь, дѣйствительно, приказалъ поджечь Римъ, и месть, о которой взывала толпа, показалась ему резонной и справедливой. Что большее могъ бы сдѣлать Митридатъ или кто-нибудь изъ самыхъ яростныхъ враговъ Рима? Чаша переполнилась, безуміе стало черезъ-чуръ чудовищнымъ, при немъ человѣческая жизнь -- совершенно невозможною. И Виницій вѣрилъ, что минута Нерона пробила, что развалины, въ которыя обращается городъ, должны раздавить чудовищнаго шута вмѣстѣ со всѣми его преступленіями. Если бы нашелся мужъ достаточно смѣлый, чтобы стать во главѣ пришедшаго въ отчаяніе народа, то это могло бы случиться въ теченіе нѣсколькихъ часовъ. Смѣлыя и мстительныя мысли начали зарождаться въ головѣ Виниція. А еслибъ это сдѣлалъ онъ? Родъ Внниціевъ, который до послѣднихъ временъ насчитывалъ цѣлые ряды консуловъ, былъ извѣстенъ во всемъ Римѣ. Толпѣ нужно было какое-нибудь имя. Однажды, по поводу обреченія на смерть четырехсотъ невольниковъ Педанія Секунда, дѣло чуть не дошло до бунта и междуусобной войны,-- такъ что же бы сдѣлалось теперь, предъ лицомъ страшнаго несчастія, превышающаго все, что видѣлъ Римъ за послѣдніе восемь вѣковъ?Кто призоветъ къ оружію квиритовъ,-- думалъ Виницій,-- тотъ низвергнетъ Нерона и самъ облачится въ пурпуръ. Почему бы ему не сдѣлать этого? Онъ былъ болѣе крѣпокъ, храбръ и молодъ, чѣмъ другіе августіане... Правдамъ распоряженіи Нерона было тридцать легіоновъ, стоящихъ на границахъ государства, но развѣ и эти легіоны и ихъ предводители не возмутятся при вѣсти о сожженіи Рима и его храмовъ?А въ такомъ случаѣ онъ, Виницій, могъ бы сдѣлаться императоромъ. Вѣдь, среди августіанъ шептали, что какой-то предсказатель предвѣщалъ пурпуръ Отону? Чѣмъ же онъ хуже Отона? Можетъ быть, и Христосъ помогъ бы ему Своимъ божественнымъ всемогуществомъ, можетъ быть, это Его внушеніе? "О, еслибъ это было такъ!" -- взывалъ въ душѣ Виницій. Тогда онъ отомстилъ бы Нерону за опасность, которой подвергалась Лигія, и за свои тревоги, водворилъ бы справедливость и правду, распространилъ бы ученіе Христа отъ Евфрата до туманныхъ береговъ Британіи, а вмѣстѣ съ тѣмъ облекъ бы пурпуромъ Лигію и сдѣлалъ бы ее владычицей всей земли.

Но эти мысли, промелькнувшія въ его головѣ, какъ снопъ искръ отъ горящаго дома, и угасли, какъ искры. Прежде всего, нужно было спасать Лигію. Бѣда теперь стояла прямо передъ Виниціемъ, и страхъ снова охватилъ его, а при видѣ моря огня и дыма, при вѣроятности столкнуться со страшною дѣйствительностью, вѣра въ то, что апостолъ Петръ спасетъ Лигію, совсѣмъ замерла въ его груди. Отчаяніе опять объяло его и, выбравшись на via Portuensis, ведущую прямо въ Затибрскую часть Рима, онъ впалъ въ какое-то безчувствіе и опомнился лишь у воротъ, когда ему повторили то, что онъ уже раньше слышалъ отъ бѣгущихъ, что большая часть затибрскихъ кварталовъ не была еще объята пожаромъ, хотя въ нѣкоторыхъ мѣстахъ огонь уже перекинуло черезъ рѣку. Но и Затибрская часть была вся окутана дымомъ и наполнена народомъ, черезъ который пробраться было не легко,-- у кого было больше времени, тотъ старался взять съ собою болѣе вещей. Самая главная дорога, Портовая, въ нѣкоторыхъ мѣстахъ была совершенно завалена ими, а около Навмахіи Августа возвышались цѣлыя груды всякой рухляди. Болѣе тѣсные переулки, въ которыхъ дымъ скоплялся гуще, были совершенно непроходимы. Жители бѣжали изъ нихъ тысячами, и Виницій по дорогѣ видѣлъ ужасающія картины. Не разъ два теченія, направляющіяся съ противуположныхъ сторонъ, столкнувшись въ узкомъ проходѣ, напирали другъ на друга и вступали въ смертельную борьбу. Люди дрались и топтали другъ друга.Семейства разсыпались въ разныя стороны, матери отчаянно призывали дѣтей. У Виниція волосы встали дыбомъ при одной мысли о томъ, что должно происходить въ мѣстахъ болѣе близкихъ къ огню. Среди крика и шума трудно было разспрашивать о чемъ-нибудь. По временамъ изъ-за рѣки наплывали волны дыма, такія черныя и тяжелыя, что онѣ катились по самой землѣ, окутывая дома, людей и всѣ предметы такъ, какъ ихъ окутываетъ ночь. Но вѣтеръ, поднятый пожаромъ, развѣвалъ ихъ, и тогда Виницій могъ подвигаться дальше, къ переулку, въ которомъ находился домъ Линна. Духота іюльскаго дня, увеличенная жаромъ, бьющимъ отъ горящихъ частей города, сдѣлалась невыносимою. Дымъ ѣлъ глаза, груди не хватало воздуха. Даже и тѣ жители, которые надѣялись, что огонь не перейдетъ черезъ рѣку, и остались въ своихъ домахъ, начали покидать ихъ, и давка увеличивалась съ каждою минутой. Преторіанцы, сопровождавшіе Виниція, остались позади. Кто-то ранилъ молотомъ его коня и тотъ началъ мотать окровавленною головой, становиться на дыбы и совершенно отказывался слушаться всадника. Народъ узналъ его по богатой туникѣ августіанина и тотчасъ вокругъ раздались крики: "Смерть Нерону и его поджигателямъ!" Наступила минута грозной опасности,-- сотни рукъ уже простерлись къ Виницію, но испуганный конь рванулся, вынесъ его изъ толпы, а тутъ подоспѣла новая волна чернаго дыма и окутала мракомъ всю улицу. Виницій увидалъ, что верхомъ ему не проѣхать, соскочилъ на земь и побѣжалъ пѣшкомъ, проскальзывая около стѣнъ или выжидая минуты, чтобы встрѣчная толпа миновала его. Въ глубинѣ души онъ говорилъ себѣ, что это тщетныя усилія. Лигіи могло уже не быть въ городѣ, она могла спастись бѣгствомъ, да и вообще легче отыскать иголку на берегу моря, чѣмъ кого-нибудь въ этой сумятицѣ и хаосѣ. Но Виницій хотѣлъ хоть цѣною жизни добраться до дома Линна. По временамъ онъ останавливался и протиралъ глаза. Оторвавъ кусокъ туники, онъ закрылъ имъ носъ и ротъ и бѣжалъ дальше. По мѣрѣ того, какъ онъ приближался къ рѣкѣ, духота страшно увеличивалась. Виницій, зная, что пожаръ начался у Большого цирка, сначала думалъ, что жаромъ вѣетъ отъ его развалинъ, отъ Forum Воагини и Velabrum,-- они стоятъ недалеко и также должны быть охвачены пламенемъ, но кто-то,-- послѣдній, кого Виницій встрѣтилъ, старикъ на костыляхъ,-- крикнулъ ему: "Не приближайся къ мосту Цестія, весь островъ въ огнѣ!" Дѣйствительно, дальше нельзя было заблуждаться. На заворотѣ къ Viens Judeorum, на которомъ стоялъ домъ Линна, молодой трибунъ увидалъ, какъ пламя пробивается сквозь тучу дыма; горѣлъ не только островъ, но и вся Затибрская часть, по крайней мѣрѣ, другой конецъ переулка, въ которомъ жила Лигія.

Виницій вспомнилъ, что домъ Линна окруженъ садомъ, за которымъ, со стороны Тибра, находилось небольшое незастроенное поле. Эта мысль оживила его надежды. Огонь могъ остановиться дойдя до пустого мѣста. И трибунъ бѣжалъ дальше, хотя каждое дуновеніе вѣтра доносило до него не только дымъ, но и тысячи искръ, отъ которыхъ могъ начаться пожаръ въ другомъ концѣ переулка и отрѣзать ему выходъ.

Наконецъ, сквозь мглистую занавѣсь онъ увидалъ кипарисы сада Линна. Дома, стоящіе за незастроеннымъ полемъ, уже горѣли, какъ костры, но небольшая "инсула" Линна оставалась неприкосновенной. Виницій съ признательностью посмотрѣлъ на небо и прибавилъ шагу, хотя самый воздухъ жегъ, какъ огонь. Дверь была притворена, но Виницій толкнулъ ее и очутился въ саду.

Здѣсь не было ни души, весь домъ казался совершенно пустымъ.

"Можетъ быть, они впали въ безчувствіе отъ дыма и жара",-- подумалъ Виницій, и началъ кричать:

-- Лигія! Лигія!

Ему отвѣчало молчаніе. Въ тишинѣ былъ слышенъ только трескъ далекаго огня.

-- Лигія!

Въ это время до его ушей долетѣлъ тотъ грозный голосъ, который одинъ разъ онъ уже слышалъ въ этомъ садикѣ. Вѣроятно, на сосѣднемъ островкѣ загорѣлся виварій, стоящій недалеко отъ храма Эскулапа. Въ этомъ виваріи заключены были разные звѣри, въ томъ числѣ и львы, и они-то и начали рычать отъ страха. У Виниція пробѣжала дрожь отъ головы до ногъ. Вотъ уже въ другой разъ, когда все его существо сосредоточивалось на мысли о Лигіи, раздавались эти странные голоса, какъ предвѣстіе несчастія, какъ странное предсказаніе зловѣщаго будущаго.

Но то было короткое, минутное впечатлѣніе, потому что грохотъ, еще болѣе страшный, чѣмъ рычаніе звѣрей,-- шумъ пожара,-- повелѣвалъ Виницію думать о другомъ. Правда, Лигія не отвѣчала на зовъ, но, можетъ быть, она здѣсь, лежитъ въ обморокѣ или задохлась отъ дыма. Виницій вбѣжалъ въ домъ. Въ маленькомъ атріи было пусто и темно отъ дыма. Но, ощупывая руками двери, ведущія въ кубикулы, Виницій замѣтилъ мигающій огонекъ свѣтильника и, приблизившись къ нему, увидѣлъ лараріумъ, въ которомъ, вмѣсто лара, стоялъ крестъ. Подъ нимъ-то и теплилась лампада. Въ головѣ молодого новообращеннаго съ быстротою молніи промелькнула мысль, что крестъ посылаетъ ему огонекъ, при помощи котораго онъ можетъ отыскать Лигію. Онъ схватилъ лампаду и началъ осматривать первый кубикулъ.

Здѣсь не было никого, но Виницій былъ увѣренъ, что напалъ на кубикулъ Лигіи, потому что на гвоздяхъ, вбитыхъ въ стѣну, висѣла ея одежда, а на ложѣ лежало "capitiuin",-- узкая одежда, которую женщины носили прямо на тѣлѣ. Виницій схватилъ его, прижалъ къ губамъ, перекинулъ черезъ плечо и пустился на дальнѣйшіе розыски. Домъ былъ маленькій и молодой патрицій вскорѣ осмотрѣлъ не только всѣ комнаты, но и погреба, но нигдѣ не нашелъ ничего. Было совершенно ясно, что Лигія, Линнъ и Урсъ, вмѣстѣ съ другими жителями квартала, должны были искать спасенія въ бѣгствѣ.

"Ихъ нужно искать въ толпѣ, за городскими воротами",-- подумалъ Виницій. Его не очень удивляло, что онъ не нашелъ ихъ на via Portuensis, -- они могли выйти съ противуположной стороны, отъ Ватиканскаго холма. Во всякомъ случаѣ, они спаслись, по крайней мѣрѣ, отъ огня.-- Правда, Виницій зналъ, съ какою страшною опасностью было соединено бѣгство, но мысль о нечеловѣческой силѣ Урса вселяла въ него надежду.-- Теперь мнѣ нужно бѣжать отсюда и черезъ сады Домиція дойти до садовъ Агриппы. Тамъ я и найду ихъ. Дыма тамъ немного, вѣтеръ дуетъ съ Сабинскихъ горъ".

Подошло время, когда онъ долженъ былъ думать о собственномъ спасеніи, потому что огненная волна подплывала все ближе и клубы дыма наполнили почти весь переулокъ. Лампада погасла отъ сквозного вѣтра. Виницій, очутившись на улицѣ, теперь во всю мочь бѣжалъ къ via Portuensis, въ ту самую сторону, откуда пришелъ, а пожаръ, казалось, преслѣдовалъ его своимъ огненнымъ дыханіемъ, то окружая его ^овыади'тучами дыѣа, то обсыпая искрами, которыя падали ему на волосы, на шею и на одежду. Туника его начала тлѣть въ нѣсколькихъ мѣстахъ, но онъ не обращалъ на это вниманія и бѣжалъ дальше, опасаясь, что дымъ можетъ задушить его. Дѣйствительно, во рту онъ чувствовалъ вкусъ гари, горло и грудь его горѣли, какъ въ огнѣ. Кровь ударяла ему въ голову такъ, что по временамъ онъ видѣлъ всѣ предметы окрашенными въ красный цвѣтъ, даже и дымъ казался ему краснымъ. Тогда онъ говорилъ себѣ: "Лучше мнѣ упасть на землю и умереть"... Бѣжать ему становилось труднѣе съ каждою минутой. Голова, шея и плечи его обливались потомъ, и этотъ потъ обжигалъ его, какъ кипятокъ. Еслибъ не имя Лигіи, которое онъ повторялъ про себя, еслибъ не ея "capitium", которымъ онъ закрывалъ ротъ, то онъ упалъ бы. Прошло нѣсколько минутъ и онъ не могъ уже узнавать улицы, по которой бѣжалъ. Сознаніе мало-по-малу покидало его, онъ помнилъ только, что долженъ бѣжать, потому что въ открытомъ полѣ его ожидаетъ Лигія, которую ему обѣщалъ апостолъ Петръ. И вдругъ имъ овладѣла какая-то странная, на половину горячешная, подобная предсмертному видѣнію, увѣренность, что онъ долженъ увидать Лигію, жениться на ней и потомъ сейчасъ же умереть.

Теперь онъ бѣжалъ, какъ пьяный, шатаясь изъ стороны въ сторону. А въ это время произошла какая-то перемѣна въ огнѣ, охватывающемъ гигантскій городъ. Все, что до сихъ поръ еще только тлѣло, вспыхнуло однимъ моремъ пламени, хотя вѣтеръ пересталъ разносить дымъ, а тотъ, который скопился въ тѣсныхъ переулкахъ, развѣялъ бѣшеный порывъ раскаленнаго воздуха. Этотъ порывъ гналъ теперь милліоны искръ, такъ что Виницій бѣжалъ какъ бы среди огненной тучи. За то онъ лучше могъ видѣть впереди, и почти въ ту минуту, когда готовъ былъ упасть, увидѣлъ передъ собою конецъ переулка. Это снова придало ему силы. Обойдя уголъ, онъ очутился на улицѣ, которая вела къ via Portuensis и къ Кодетанскому полю. Искры перестали преслѣдовать его. Онъ сообразилъ, что если сможетъ добѣжать до via Portuensis, то останется живъ, хотя бы ему пришлось даже лишиться чувствъ.

Въ концѣ улицы онъ снова увидѣлъ что-то вродѣ тучи, которая заслоняла выходъ. "Если это дымъ,-- подумалъ онъ,-- то я уже не перейду сквозь него". Онъ бѣжалъ, напрягая остатки силъ. По дорогѣ онъ сбросилъ тунику, какъ рубашку Несса,-- она загорѣлась отъ сыпавшихся на нее искръ,-- и оставался обнаженнымъ, только "capitium" Лигіи закрывалъ его голову и ротъ. Подойдя ближе, онъ увидалъ, что то, что онъ считалъ дымомъ, было пылью, изъ которой доносились человѣческіе голоса.

"Толпа грабитъ домъ",-- подумалъ онъ, но, все-таки, бѣжалъ по направленію къ этимъ голосамъ. Все-таки, тамъ были люди, которые могли оказать ему помощь. Въ этой надеждѣ, еще по дорогѣ, онъ во всю свою мочь началъ кричать. Но то было послѣднее усиліе. Въ глазахъ Виниція всѣ предметы окрасились еще въ болѣе кровавый цвѣтъ, дыханіе его захватило, силы покинули его и онъ упалъ.

Его, все-таки, услышали, вѣрнѣе, замѣтили, и двое людей бросились къ нему на помощь съ сосудами, полными воды. Виницій,-- онъ былъ не въ обморокѣ, а упалъ только отъ изнуренія,-- схватилъ обѣими руками сосудъ и выпилъ его до половины.

-- Благодарю,-- сказалъ онъ, вставая на ноги,-- дальше я пойду одинъ.

Другой человѣкъ облилъ ему голову водой и, вмѣстѣ со своимъ товарищемъ, не только поставилъ Виниція на ноги, но поднялъ съ земли и понесъ къ кучкѣ людей, которые окружили его и тщательно осмотрѣли, не получилъ ли онъ какой-нибудь раны. Заботливость эта удивила Виниція.

-- Кто вы такіе?-- спросилъ онъ.

-- Мы разрушали дома, чтобы пожаръ не могъ дойти до Портовой дороги,-- отвѣтилъ одинъ.

-- Вы пришли мнѣ на помощь, когда я уже упалъ. Благодарю васъ.

-- Намъ нельзя отказывать въ помощи,-- послышалось нѣсколько голосовъ.

Тогда Виницій, который съ самаго утра видѣлъ только озвѣрѣвшую толпу на разбоѣ и грабежѣ, внимательнѣе присмотрѣлся къ окружающимъ его лицамъ и проговорилъ:

-- Да вознаградитъ васъ... Христосъ.

-- Слава имени Его!-- отвѣтилъ цѣлый хоръ голосовъ.

-- А Линнъ?...-- спросилъ Виницій.

Дальше спрашивать онъ не могъ и даже не слышалъ отвѣта,-- волненія и изнуреніе довели его до потери сознанія. Очнулся онъ лишь на Кодетанскомъ полѣ, въ саду, окруженный мужчинами и женщинами, и первыя слова, какія онъ могъ проговорить, были:

-- Гдѣ Линнъ?

Съ минуту никакого отвѣта не было, потомъ какой-то знакомый Виницію голосъ вдругъ проговорилъ:

-- За Номентанскими воротами; вышелъ въ Остраній... два дня тому назадъ... Миръ тебѣ, царь персидскій!

Виницій поднялся и сѣлъ; онъ неожиданно увидалъ надъ собою Хилона.

А грекъ продолжалъ:

-- Твой домъ, господинъ, навѣрное, сгорѣлъ, потому что Карины въ огнѣ, но ты всегда будешь богатъ, какъ Мидасъ. О, какое несчастье! Христіане, сынъ Сераписа, давно предсказывали, что огонь пожретъ этотъ городъ... А Линнъ вмѣстѣ съ дочерью Юпитера на Остраній... О, какое несчастье снизошло на этотъ городъ!

Виницію снова сдѣлалось дурно.

-- Ты видѣлъ ихъ?-- спросилъ онъ.

-- Видѣлъ, господинъ!... Благодареніе Христу и всѣмъ богамъ, что я доброю вѣстью могъ отплатить тебѣ за твои благодѣянія. Но я тебѣ, Озирисъ, и еще отплачу,-- клянусь тебѣ горящимъ Римомъ.

На землю спускалась ночь, но въ саду было свѣтло, какъ днемъ, потому что пожаръ еще усиливался. Казалось, горятъ уже не отдѣльныя части, а весь городъ, во всю свою длину и ширину. Покуда хваталъ глазъ, небо было багровое и начиналась красная ночь.

ЧАСТЬ ШЕСТАЯ.

I.

Зарево залило небо такъ широко, что предѣловъ его не могъ уловить взглядъ человѣка. Изъ-за горъ показалась огромная, полная луна и, сразу принявъ цвѣтъ раскаленной мѣди, казалось, съ удивленіемъ смотрѣла на гибель всемогущаго города. Въ багровыхъ безднахъ неба свѣтились также багровыя звѣзды и, въ противуположность обыкновеннымъ ночамъ, теперь на землѣ было свѣтлѣе, чѣмъ на небѣ. Римъ, словно огромный костеръ, освѣщалъ всю Кампанью. При кровавомъ отблескѣ пожара были видны отдаленные холмы, города, виллы, храмы, памятники и акведуки, бѣгущіе къ городу отъ всѣхъ отдаленныхъ горъ, а на акведукахъ цѣлые рои людей, которые или скрылись тамъ ради безопасности, или смотрѣли на пожаръ.

А тѣмъ временемъ грозная стихія охватывала все новыя части города. Невозможно было сомнѣваться, что чьи-то злодѣйскія руки поджигаютъ городъ, потому что огонь то и дѣло вспыхивалъ въ мѣстахъ, отдаленныхъ отъ главнаго очага. Съ холмовъ, на которыхъ былъ выстроенъ Римъ, пламя, на подобіе морскихъ волнъ, сплывало въ долины, густо усѣянныя пяти и шестиэтажными домами, переполненныя сараями, лавками, деревянными передвижными амфитеатрами, устроенными для различныхъ зрѣлищъ, складами дерева, масла, хлѣба, орѣховъ, шишекъ пиніи,-- ихъ зернами питался убогій людъ,-- и одежды, которую по временамъ цезарь раздавалъ голытьбѣ, гнѣздящейся въ тѣсныхъ закоулкахъ. Тамъ пожаръ, находя избытокъ горючихъ матеріаловъ, смѣнялся рядомъ взрывовъ и съ неслыханною быстротой охватывалъ цѣлыя улицы. Люди, размѣстившіеся за городомъ или стоящіе на водопроводахъ, по цвѣту пламени отгадывали, что горитъ. Бѣшеный порывъ вѣтра по временамъ выносилъ изъ огненной бездны тысячи и милліоны горящихъ миндальныхъ и орѣховыхъ скорлупъ, которыя вдругъ взлетали кверху, какъ неисчислимыя стаи сверкающихъ мотыльковъ, и съ трескомъ лопались въ воздухѣ или, гонимыя вѣтромъ, падали на новые кварталы, на водопроводы и на поля, окружающія городъ. Всякая мысль о спасеніи казалась безумною, а замѣшательство возростало все сильнѣе, тѣмъ болѣе, что, съ одной стороны, городское населеніе бѣжало за городскія стѣны, а съ другой -- пожаръ привлекалъ изъ окрестностей массу народа, какъ обитателей маленькихъ городковъ, такъ и хлѣбопашцевъ и полудикихъ пастуховъ Кампаньи, которымъ улыбалась надежда на грабежъ.

Крикъ: "Римъ горитъ!" -- не сходилъ съ устъ толпы, а въ то время гибель города представлялась равносильной концу его владычества и уничтоженію всѣхъ узловъ, которые до сихъ поръ связывали народъ въ одно цѣлое. А такъ какъ толпа, по большей части состоящая изъ невольниковъ и чужестранцевъ, ни во что не ставила владычество Рима и знала, что переворотъ только могъ освободить ее отъ узъ, то обличье ея начинало принимать грозный видъ. Сотни тысячъ невольниковъ, забывая, что Римъ, кромѣ храмовъ и стѣнъ, обладаетъ еще нѣсколькими десятками легіоновъ, казалось, ждали только вождя и сигнала. Начали вспоминать имя Спартака, но Спартака не было, за то граждане начали соединяться вмѣстѣ и вооружаться, кто чѣмъ могъ. Начали ходить самые неправдоподобные слухи и вѣсти. Одни утверждали, что Вулканъ, по повелѣнію Зевса, уничтожаетъ городъ огнемъ, являющимся изъ нѣдръ земныхъ, другіе говорили, что это месть Весты за весталку Рубрію {Светоній въ біографіи Нерона говоритъ о ней (гл. 28): "Nero Vestali virgin! Rubriae vim intulit".}. Люди, проникнутые такимъ убѣжденіемъ, не хотѣли спасать ничего, осаждали храмы и просили боговъ о милосердіи. Но чаще всего повторяли, что это цезарь приказалъ поджечь Римъ для того, чтобъ освободиться онъ зловонія, доносящагося изъ Субуры, и чтобы соорудить новый городъ подъ названіемъ Нероніи. При этой мысли всѣми овладѣвало бѣшенство и если бы, какъ думалъ Виницій, нашелся предводитель, который хотѣлъ бы воспользоваться этимъ взрывомъ негодованія, минута Нерона пробила бы нѣсколькими годами раньше.

Говорили, что цезарь сошелъ съ ума, что онъ приказалъ преторіанцамъ и гладіаторамъ ударить на народъ и устроить всеобщую рѣзню. Иные клялись богами, что звѣри изо всѣхъ виваріевъ выпущены по приказанію мѣднобородаго. Кто-то видѣлъ на улицахъ львовъ съ пылающими гривами, взбѣсившихся слоновъ и турокъ, которые подминали подъ себя людей цѣлыми десятками. Въ этомъ была даже частица правды,-- въ нѣсколькихъ мѣстахъ слоны, при видѣ приближающагося пожара, разнесли виваріи, выбрались на свободу и, въ дикомъ смятеніи, мчались въ сторону, противуположную огню, какъ буря, уничтожая все по своему пути. Общественное мнѣніе насчитывало десятками тысячъ людей, погибшихъ въ огнѣ. И дѣйствительно, народу погибло много. Были такіе, что, потерявъ достояніе или дорогое существо, въ отчаяніи сами бросались въ огонь. Другихъ задушилъ дымъ. Въ серединѣ города, между Капитоліемъ, съ одной стороны, Квириналомъ, Виминаломъ и Эсквилиномъ -- съ другой, а также между Палатиномъ и Целіемъ, гдѣ улицы были тѣснѣе застроены, пожаръ сразу начинался во многихъ мѣстахъ, такъ что цѣлыя сотни народа, устремляясь въ одну сторону, неожиданно наталкивались на огненную стѣну и гибли страшною смертью посреди огненнаго потопа.

Въ страхѣ, замѣшательствѣ и безуміи никто не зналъ, куда бѣжать. Улицы были усѣяны домашнимъ скарбомъ, а въ иныхъ мѣстахъ и совершенно завалены. Тѣ, которые нашли убѣжище на рынкахъ и площадяхъ, тамъ, гдѣ впослѣдствіи возникъ амфитеатръ Флавія, возлѣ храма Земли, возлѣ портика Ливіи, и выше -- около храмовъ Юноны и Ливіи, а также между Clivus Virbius и старыми Эсквилинскими воротами, были окружены моремъ огня и погибли отъ жара. Въ мѣстахъ, куда пламя не дошло, впослѣдствіи находили сотни обугленныхъ тѣлъ, хотя несчастные вырывали каменные плиты и для защиты отъ жара до половины зарывались въ землю. Почти ни одна изъ семей, живущихъ среди города, не осталась въ цѣлости, поэтому у всѣхъ воротъ и на всѣхъ дорогахъ слышался отчаянный вой женщинъ, выкликающихъ дорогія имена погибшихъ въ огнѣ или раздавленныхъ толпой.

И вотъ, когда одни вымаливали у боговъ милосердія, другіе посылали тѣмъ же самымъ богамъ страшныя проклятія. Видѣли дряхлыхъ стариковъ, которые, обратившись въ сторону храма Юпитера Избавителя, протягивали руки и кричали: "Если ты избавитель, то избавь свой алтарь и городъ!" Негодованіе, главнымъ образомъ, обращалось противъ старыхъ римскихъ боговъ, которые, по понятіямъ народа, должны были болѣе тщательно, чѣмъ другія божества, оберегать городъ. Они оказались безсильными, и ихъ оскорбляли. За то, когда на via Asinaria показалась процессія египетскихъ жрецовъ, сопровождающихъ статую Изиды, которую спасли изъ храма, находящагося недалеко отъ Porta Caelimontana, толпа бросилась къ этой процессіи, впряглась въ колесницу и потащила ее къ воротамъ Аппія. Тамъ народъ подхватилъ статую и помѣстилъ ее въ храмъ Марса, причемъ избилъ его жрецовъ, которые осмѣлились оказывать сопротивленіе. Въ другихъ мѣстахъ призывали Сераписа, Ваала или Іегову, почитатели котораго выползли изъ переулковъ Субуры и затибрскихъ кварталовъ и оглашали визгомъ и крикомъ поля, прилегающія къ городскимъ стѣнамъ. Въ крикахъ ихъ, однако, слышались и тоны торжества, и поэтому, когда одни изъ горожанъ присоединялись къ хору и прославляли "Владыку міра", другіе, возмущаясь этимъ радостнымъ крикомъ, пытались силой заставить ихъ замолкнуть. Кое-гдѣ старцы, мужчины въ силѣ лѣтъ, женщины и дѣти пѣли пѣсни, странныя и торжественныя, содержаніе которыхъ понять никто не могъ, но въ которыхъ поминутно повторялись слова: "Се грядетъ судія въ день гнѣва и казни". Такъ подвижная и вѣчно бодрствующая толпа народа на подобіе взволнованнаго моря окружала горящій городъ.

Но не помогало ничто,-- ни отчаяніе, ни богохульства, ни гимны. Гибель казалась неизбѣжной, окончательной и неумолимой, какъ Предопредѣленіе. Возлѣ амфитеатра Помпея загорѣлись склады конопли и веревокъ,-- онѣ во множествѣ требовались для цирковъ, аренъ и всевозможныхъ машинъ, потребныхъ для игрищъ. Вмѣстѣ съ тѣмъ, загорѣлись сосѣдніе сараи со смолой, которою пропитывались веревки. Въ теченіе нѣсколькихъ часовъ часть города, за которой лежало Марсово поле, свѣтилась такимъ ярко-желтымъ пламенемъ, что полуобезумѣвшимъ отъ страха жителямъ казалось, что во всеобщей гибели измѣнился порядокъ дня и ночи и что они видятъ сіяніе солнца. Но потомъ сплошной кровавый блескъ взялъ верхъ надъ всѣми другими оттѣнками. Изъ моря огня къ раскаленному небу били гигантскіе фонтаны и столбы пламени, развертываясь вверху огненными кистями, а вѣтеръ подхватывалъ ихъ, обращалъ въ золотистыя, искристыя нити и несъ надъ Кампаньей къ Альбанскимъ горамъ. Ночь становилась все яснѣе; даже воздухъ казался пропитанъ не только солнцемъ, но и пламенемъ. Несчастный городъ обратился въ адъ. Пожаръ охватывалъ все большія пространства, бралъ штурмомъ холмы, разливался по равнинамъ, затоплялъ долины, свирѣпствовалъ, гремѣлъ...

II.

Ткачъ Макринъ, въ чей домъ принесли Виниція, обмылъ его, снабдилъ одеждой и накормилъ. Молодой трибунъ совсѣмъ пришелъ въ себя и заявилъ, что въ эту же ночь начнетъ разыскивать Линна. Макринъ,-- онъ былъ христіаниномъ,-- подтвердилъ слова Хилона, что Линнъ, вмѣстѣ со старшимъ пресвитеромъ Климентомъ, отправился въ Остраній, гдѣ Петръ долженъ былъ крестить множество новообращенныхъ. Было извѣстно, что два дня тому назадъ присмотръ за своимъ домомъ онъ поручилъ нѣкоему Гаю. Виницію это могло служить доказательствомъ, что ни Лигія, ни Урсъ не остались дома, и что они также должны были отправиться въ Остраній.

Мысль эта принесла ему значительное облегченіе. Линнъ -- человѣкъ старый, ему трудно каждый день ходить изъ-за Тибра до Остранія и возвращаться оттуда домой. Весьма понятно, что на нѣсколько дней онъ переселился за городскую стѣну къ какому-нибудь своему единовѣрцу, а вмѣстѣ съ нимъ и Лигія и Урсъ. Такимъ образомъ они избѣжали пожара, который не перевалилъ на протувоположный склонъ Эквилина. Виницій во всемъ этомъ видѣлъ велѣніе Христа, чувствовалъ надъ собой Его покровительство, и съ сердцемъ, болѣе чѣмъ когда-либо переполненнымъ любовью, поклялся въ душѣ всею своею жизнью заплатить за всѣ очевидныя знаменія Его милосердія.

Тѣмъ болѣе онъ торопился въ Остраній. Онъ отыщетъ Лигію, отыщетъ Линна и Петра и увезетъ ихъ куда-нибудь далеко, въ одно изъ своихъ помѣстій, хотя бы даже въ Сицилію. Римъ горитъ и черезъ нѣсколько дней отъ него останется куча развалинъ,-- зачѣмъ ему оставаться здѣсь, среди общаго несчастія и разъяреннаго народа? Тамъ ихъ окружатъ полчища дисциплинированныхъ невольниковъ, окружитъ тишина деревни и они, благословленные Петромъ, будутъ жить подъ крыломъ Христа. О, еслибъ только отыскать ихъ!

А это было не легко. Виницій помнилъ, съ какимъ трудомъ онъ пробрался съ via Арріа въ затибрскіе кварталы и какъ долженъ былъ колесить, чтобы дойти до Портовой дороги, и рѣшилъ теперь обойти городъ съ противуположной стороны. По Тріумфальной дорогѣ, подвигаясь вдоль рѣки, можно было дойти до моста Эмилія, а оттуда, минуя Пинцій, вдоль Марсова поля, мимо садовъ Помпея, Лукулла и Саллюстія, выйти на via Nomentana. То была кратчайшая дорога, но и Макринъ, и Хилонъ не совѣтовали пускаться по ней. Правда, огонь не охватилъ этой части города, но всѣ рынки и улицы могли быть совершенно запружены людьми и ихъ вещами. Хилонъ совѣтовалъ направиться черезъ Ager Vaticamis до Porta Flaminia, тамъ перейти рѣку и слѣдовать дальше, вдоль наружной стороны стѣнъ, къ Porta Salaria. Виницій, послѣ минутнаго колебанія, принялъ этотъ совѣтъ.

Макринъ долженъ былъ оставаться на стражѣ дома, но, тѣмъ не менѣе, нашелъ время раздобыть двухъ муловъ, которые могли пригодиться для дальнѣйшаго путешествія Лигіи. Онъ хотѣлъ даже прибавить невольника, но Виницій отказался. Онъ думалъ, что, какъ и въ предшествующій разъ, первый встрѣчный отрядъ преторіанцевъ, который попадется ему на дорогѣ, предоставитъ себя въ его распоряженіе.

Спустя немного времени онъ вмѣстѣ съ Хилогомъ пустился черезъ Pagus Janiculensis къ Тріумфальной дорогѣ. И здѣсь на открытыхъ мѣстахъ были разбиты лагери, но Виницій пробрался черезъ нихъ съ меньшимъ трудомъ, потому что большая часть жителей бѣжала къ морю по Портовой дорогѣ. За Сентиманскими воротами дорога пролегала между рѣкой и великолѣпными садами Домиціи, могучіе кипарисы которыхъ свѣтились отъ блеска пожара, какъ отъ вечерней зари. Дорога становилась все больше свободной, и только отъ времени до времени Виницію приходилось бороться съ толпою крестьянъ, стекающихся въ городъ. Виницій, насколько могъ, погонялъ мула, а Хилонъ слѣдовалъ за нимъ и все время велъ бесѣду самъ съ собою:

-- Вотъ теперь пожаръ остался за нами и теперь жжетъ намъ плечи. Никогда еще на этой дорогѣ не было такъ свѣтло ночью. О, Зевсъ! если ты не сошлешь ливня на этотъ пожаръ, то, значитъ, не любишь Рима. Человѣческая сила не загаситъ этого огня. И это тотъ городъ, которому служила Греція и весь міръ! А теперь всякій грекъ можетъ жарить бобы на его пеплѣ! Кто бы могъ подумать?... И не будетъ уже ни Рима, ни римскихъ владыкъ... А кто захочетъ ходить по пожарищу, когда оно остынетъ, и свистать, тотъ будетъ свистать безнаказанно. О, боги! свистать надъ всемогущимъ городомъ! Кто бы изъ грековъ, даже изъ варваровъ, могъ подумать это?... А свистать можно потому, что груда пепла, -- останется ли она послѣ привала пастуховъ, или послѣ сгорѣвшаго города,-- ничто иное, какъ груда пепла, которую раньше или позже развѣетъ вѣтеръ.

Отъ времени до времени онъ обертывался въ сторону пожара и смотрѣлъ на море огня съ злобнымъ и, вмѣстѣ съ тѣмъ, радостнымъ лицомъ, потомъ продолжалъ:

-- Гибнетъ!гибнетъ!...и не будетъ его уже больше на свѣтѣ! Куда теперь міръ будетъ посылать свой хлѣбъ, свое масло и свои деньги? Кто будетъ выжимать изъ него золото и слезы? Мраморъ не горитъ, но разсыпается въ огнѣ. Капитолій обратится въ развалины и Палатинъ обратится въ развалины. О, Зевсъ! Римъ былъ аки пастырь, а другіе народы аки овцы. Когда пастырь былъ голоденъ, онъ рѣзалъ одну изъ овецъ, мясо съѣдалъ, а тебѣ, отецъ боговъ, жертвовалъ шкуру. Кто, о Тучегонитель, будетъ теперь рѣзать овецъ и въ чьи руки ты отдашь пастырскій бичъ? О, Зевсъ, Римъ горитъ такъ хорошо, какъ будто ты самъ зажегъ его своимъ Перуномъ!

-- Спѣши!-- торопилъ Виницій,-- что ты тамъ дѣлаешь?

-- Оплакиваю Римъ, господинъ,-- отвѣтилъ Хилонъ.-- Такой юпитеровскій городъ!...

И они молча поѣхали впередъ, прислушиваясь къ свисту огня и шуму птичьихъ крыльевъ. Голуби, которые во множествѣ водились на виллахъ и въ городкахъ Кампаньи, и всякія полевыя птицы, очевидно, принимали пламя пожара за солнечный свѣтъ и летѣли на огонь.

Виницій первый прервалъ молчаніе.

-- Гдѣ ты былъ, когда вспыхнулъ пожаръ?

-- Я шелъ къ моему другу Эврицію, господинъ,-- онъ держитъ лавку у Большого цирка,-- и размышлялъ надъ ученіемъ Христа, когда начали кричать: "пожаръ!" Люди скопились возлѣ цирка отчасти для того, чтобы спастись, отчасти изъ любопытства, но когда огонь охватилъ весь циркъ и, кромѣ того, началъ показываться въ Другихъ мѣстахъ, нужно было думать о собственномъ спасеніи.

-- Ты видѣлъ людей, которые бросаютъ факелы въ дома?

-- Чего я не видалъ, внукъ Энея! Я видѣлъ, какъ люди прочищаютъ себѣ во тьмѣ дорогу мечами, видѣлъ битвы и растоптанныя на мостовой внутренности человѣческія. Ахъ, господинъ, еслибъ ты смотрѣлъ на это, то подумалъ бы, что это варвары взяли городъ и начинаютъ рѣзню! Люди вокругъ меня кричали, что подошелъ конецъ свѣта. Одни совсѣмъ потеряли голову и, пренебрегая бѣгствомъ, безсознательно ждали, пока ихъ охватитъ пламя. Другіе впали въ безуміе, третьи выли отъ отчаянія, но я видѣлъ и такихъ, которые выли отъ радости, ибо, о, господинъ, много есть на свѣтѣ злыхъ людей, которые не умѣютъ цѣнить благодѣяній вашего мягкаго правленія и тѣхъ справедливыхъ законовъ, въ силу которыхъ вы отбираете у всѣхъ то, что у нихъ есть, и присвоиваете себѣ. Люди не умѣютъ примиряться съ волею боговъ!

Виницій черезъ-чуръ былъ занятъ своими мыслями, чтобы замѣтить иронію, звучащую въ словахъ Хилона. Дрожь ужаса охватывала его при одномъ предположеніи, что Лигія могла очутиться среди этого замѣшательства, на этихъ страшныхъ улицахъ, гдѣ подъ ногами валялись человѣческія внутренности. И хотя онъ уже десять разъ допрашивалъ Хилона о томъ, что тотъ видѣлъ, молодой трибунъ снова обратился къ нему:

-- Ты собственными глазами видѣлъ ихъ въ Остраній?

-- Видѣлъ, сынъ Венеры, видѣлъ дѣвушку, добраго лигійца, святого Линна и апостола Петра.

-- Передъ пожаромъ?

-- Передъ пожаромъ, Митра {Mithrat -- персидскій богъ.}.

Въ душѣ Виниція возродилось сомнѣніе, не лжетъ ли Хилонъ, и, задержавъ мула, онъ грозно посмотрѣлъ на стараго грека и спросилъ:

-- Что ты тамъ дѣлалъ?

Хилонъ смѣшался. Правда, ему, какъ и большинству, казалось, что вмѣстѣ съ гибелью Рима приходитъ и конецъ римскому владычеству, но на этотъ разъ онъ съ Виниціемь былъ наединѣ и вспомнилъ, что патрицій подъ страшною угрозой запретилъ ему подсматривать за христіанами, въ особенности за Линномъ и Лигіей.

-- Господинъ,-- сказалъ онъ,-- отчего ты не вѣришь, что я люблю ихъ? Да, я былъ въ Остраній, потому что я полухристіанинъ. Пирронъ {Pyrrho -- греческій философъ IV -- III вѣка до Р. Хр., основатель скептической юколы, отрицавшей возможность всякаго знанія. Скептики учили, что никогда не должно утверждать что-нибудь положительно, говорить: "это такъ", а можно говорить только: "это кажется мнѣ такъ". Не имѣя надежды знать что-нибудь о свойствахъ вещей, человѣкъ будетъ равнодушенъ ко всему на свѣтѣ, а будетъ только стремиться достигнуть правильнаго душевнаго настроенія или добродѣтели и такимъ путемъ вмѣстѣ съ спокойствіемъ духа найдетъ и блаженство.} научилъ меня цѣнить добродѣтель дороже философіи и я все больше и больше льну къ людямъ добродѣтельнымъ. Притомъ, о, господинъ, я бѣденъ и когда ты, Юпитеръ, былъ въ Антій, я часто умиралъ съ голоду надъ своими книгами и часто сидѣлъ у стѣны Остранія, потому что христіане, хотя они и сами бѣдны, раздаютъ милостыню больше, чѣмъ всѣ римляне, взятые вмѣстѣ.

Виницію этотъ поводъ показался достаточно убѣдительнымъ и онъ спросилъ менѣе грозно:

-- Ты не знаешь, гдѣ на это время поселился Линнъ?

-- Одинъ разъ ты жестоко покаралъ меня за любопытство,-- отвѣтилъ грекъ.

Виницій замолчалъ и поѣхалъ впередъ.

-- Господинъ,-- черезъ минуту сказалъ грекъ,-- если бы не я, ты не нашелъ бы дѣвушку, но если мы найдемъ ее и теперь, ты не забудешь о бѣдномъ мудрецѣ?

-- Ты получишь домъ съ виноградникомъ подъ Амеріолой,-- отвѣтилъ Виницій.

-- Благодарю тебя, Геркулесъ! Съ виноградникомъ?... Благодарю тебя! Конечно, съ виноградникомъ!

Теперь они проѣзжали мимо Ватиканскаго холма, который былъ озаренъ заревомъ пожара, но за Навмахіей свернули вправо, чтобы, перерѣзавъ Ватиканское поле, приблизиться къ рѣкѣ, переѣхать ее и добраться до Porta Flaminia. Вдругъ Хилонъ задержалъ мула и сказалъ:

-- Господинъ, мнѣ въ голову пришла хорошая мысль.

-- Говори,-- отвѣтилъ Виницій.

-- Между Яникульскимъ и Ватиканскимъ холмомъ, за садами Агриппы, находятся подземелья, изъ которыхъ брали камень и песокъ для постройки цирка Нерона. Послушай меня, господинъ! Въ послѣднее время евреи,-- ты знаешь, какъ ихъ много за Тибромъ,-- начали свирѣпо преслѣдовать христіанъ. Помнишь, еще во времена божественнаго Клавдія тамъ были такіе безпорядки, что цезарь принужденъ былъ изгнать ихъ изъ Рима. Теперь, когда они возвратились и когда, благодаря покровительству Августы, чувствуютъ себя въ безопасности, они еще свирѣпѣе притѣсняютъ христіанъ. Я это знаю, я видѣлъ это! Еще никакого эдикта противъ христіанъ не издано, а евреи обвиняютъ ихъ передъ префектомъ города, что они убиваютъ дѣтей, поклоняются ослу и проповѣдуютъ ученіе, не одобренное сенатомъ, а сами бьютъ ихъ и такъ ожесточенно нападаютъ на ихъ молитвенные дома, что христіане должны скрываться отъ нихъ.

-- Что ты хочешь сказать этимъ?-- спросилъ Виницій.

-- А то, господинъ, что синагоги открыто существуютъ за Тибромъ, а христіане, желая избѣжать преслѣдованія, должны молиться втихомолку и собираются въ заброшенныхъ сараяхъ за городомъ или въ аренаріяхъ {Arenaria -- яма, образовавшаяся на мѣстѣ, гдѣ рыли песокъ.}. Тѣ, которые живутъ за Тибромъ, избрали себѣ тѣ аренаріи, которые образовались благодаря постройкѣ цирка и разныхъ домовъ вдоль Тибра. Теперь, когда городъ погибаетъ, почитатели Христа несомнѣнно молятся тамъ. Мы ихъ найдемъ во множествѣ въ подземельяхъ, поэтому я и совѣтую тебѣ, господинъ, зайти туда по дорогѣ.

-- Вѣдь, ты же говорилъ, что Линнъ отправился въ Остраній!-- нетерпѣливо крикнулъ Виницій.

-- А ты мнѣ обѣщалъ домъ съ виноградникомъ подъ Амеріолой,-- отвѣтилъ Хилонъ,-- и я хочу искать дѣвушку повсюду, гдѣ надѣюсь найти ее. Какъ начался пожаръ, они могли возвратиться въ затибрскіе кварталы. Они могли обойти городъ такъ, какъ мы обходимъ его въ настоящую минуту. У Линна есть домъ, можетъ быть, ему хотѣлось быть поближе къ дому, чтобъ видѣть, не охватилъ ли пожаръ и этой части. Если они возвратились, то, господинъ, клянусь тебѣ Персефоной, что мы найдемъ ихъ на молитвѣ въ подземельѣ, а въ самомъ неблагопріятномъ случаѣ получимъ о нихъ какія-нибудь свѣдѣнія.

-- Ты правъ, веди меня,-- сказалъ трибунъ.

Хилонъ, не раздумывая, свернулъ налѣво, къ холму. На минуту бокъ этого холма закрылъ отъ нихъ горящій городъ, такъ, что хотя ближайшія возвышенности были освѣщены, Виницій и его спутникъ оставались въ тѣни. Миновавъ циркъ, они свернули влѣво и въѣхали въ ущелье, въ которомъ все было темно, но и въ этомъ мракѣ Виницій увидалъ сотни мигающихъ фонарей.

-- Вотъ они!-- сказалъ Хилонъ.-- Сегодня ихъ будетъ больше, чѣмъ когда-либо, потому что молитвенные дома сгорѣли или полны дыму, какъ вся Затибрская часть.

-- Да, я слышу пѣніе,-- отвѣтилъ Виницій.

Дѣйствительно, изъ зіяющаго отверстія въ горѣ доходили звуки человѣческихъ голосовъ, а фонари пропадали въ немъ одинъ за другимъ. Изъ боковыхъ ущелій появлялись все новыя и новыя фигуры, такъ что вскорѣ Виницій и Хилонъ очутились среди цѣлой толпы людей.

Хилонъ слѣзъ съ мула, подозвалъ движеніемъ руки подростка, который проходилъ мимо, и сказалъ ему:

-- Я служитель Христа и епископъ. Подержи нашихъ муловъ и получишь за это мое благословеніе и отпущеніе грѣховъ.

И, не ожидая отвѣта, онъ всунулъ ему въ руку поводья, а самъ съ Виниціемъ присоединился къ толпѣ.

Они вошли въ подземелье и при слабомъ свѣтѣ фонарей подвигались вдоль темнаго корридора, пока не достигли обширной пещеры, изъ которой видимо недавно выбирали камень, потому что всѣ стѣны ея были выложены свѣжими обломками.

Въ пещерѣ было виднѣе, чѣмъ въ корридорѣ,-- въ ней, кромѣ лампадъ и фонарей, горѣли факелы. При блескѣ ихъ Виницій увидалъ цѣлую толпу колѣнопреклоненныхъ людей, съ руками, воздѣтыми къ небу. Ни Лигіи, ни апостола Петра, ни Линна онъ не могъ найти нигдѣ, за то его окружали лица торжественныя и взволнованныя. На иныхъ ясно рисовались ожиданіе, тревога, надежда. Огонь отражался въ бѣлкахъ глазъ молящихся, потъ струями катился по ихъ блѣдному, какъ мѣлъ, лбу; одни пѣли гимны, другіе лихорадочно повторяли имя Іисуса, третьи били себя въ грудь. Было видно, что они съ минуты на минуту ожидаютъ чего-то необычайнаго.

Вдругъ пѣніе смолкло и надъ собравшимися, въ нишѣ, образовавшейся послѣ вынутаго огромнаго камня, показался извѣстный Виницію Криспъ, съ лицомъ полубезсознательнымъ, блѣднымъ, фанатическимъ и суровымъ. Всѣ обратились къ нему, какъ бы въ ожиданіи словъ подкрѣпленія и надежды, а онъ, осѣнивъ крестнымъ знаменіемъ собравшихся, заговорилъ поспѣшнымъ голосомъ, почти приближающимся къ крику:

-- Кайтесь въ грѣхахъ вашихъ, ибо минута приблизилась. Се на городъ преступленія и разврата, на новый Вавилонъ Господь низослалъ губительный огонь. Пробилъ часъ суда, гнѣва и горя. Господь предвѣщалъ Свое пришествіе и вскорѣ вы узрите Его. Но днесь Онъ не придетъ уже, аки агнецъ, проливающій кровь за грѣхи ваши, а какъ грозный судія, который по справедливости своей ввергаетъ въ бездну грѣшныхъ и невѣрныхъ. Горе міру и горе грѣшнымъ, ибо уже не будетъ для нихъ милосердія! Я вижу Тебя, Христосъ! Звѣзды дождемъ падаютъ на землю, солнце затмѣвается, открываются нѣдра земли и мертвые возстаютъ, а Ты грядешь среди звуковъ трубныхъ и полчищъ ангеловъ, среди громовъ и молній! Я вижу и слышу Тебя, о Христосъ!

Онъ смолкъ и, поднявъ голову кверху, казалось, всматривался во что то далекое и страшное. Въ это время въ подземельѣ раздался глухой грохотъ,-- разъ, два, десять разъ. То цѣлая линія домовъ съ трескомъ начинала разваливаться. Но большинство христіанъ этотъ шумъ приняло за видимый знакъ, что страшная минута настаетъ, потому что вѣра во второе пришествіе Христа и такъ была распространена между ними, а теперь ее еще болѣе укрѣпилъ пожаръ города. И тревога охватила всѣхъ собравшихся. Многіе голоса начали повторять: "День суда!... Приближается!" Одни закрывали руками лицо въ убѣжденіи, что вотъ-вотъ земля дрогнетъ въ своихъ основахъ и изъ ея нѣдръ выйдутъ адскія чудовища, чтобы броситься на грѣшныхъ, другіе взывали: "Христосъ, сжалься! Искупитель, будь милосердъ!..." Тѣ громко исповѣдовали свои грѣхи, эти заключали другъ друга въ объятія, чтобы въ страшную минуту возлѣ ихъ сердца билось близкое сердце.

Но были и такіе, лица которыхъ,-- точно они уже были взяты на небо,-- озаренныя неземною улыбкой, не выказывали никакой тревоги. Кое-гдѣ слышались истерическіе крики,-- то люди въ религіозномъ экстазѣ начали произносить непонятныя слова на непонятныхъ языкахъ. Кто-то изъ темнаго угла пещеры воскликнулъ: "Проснись, спящій!" -- но надо всѣмъ царилъ крикъ Криспа: "Бдите, бдите!"

По временамъ все стихало, какъ будто всѣ, задерживая дыханіе въ груди, ожидали того, что должно свершиться. Тогда слышенъ былъ отдаленный грохотъ разваливающихся домовъ, а потомъ снова раздавались стоны, молитвы и возгласы: "Искупитель, будь милосердъ!" По временамъ Криспъ снова начиналъ кричать: "Отрекитесь отъ земныхъ сокровищъ, ибо скоро не станетъ земли подъ вашими ногами! Отрекитесь отъ земной любви, ибо Господь обречетъ на гибель тѣхъ, кто любилъ женъ и дѣтей болѣе Его! Горе тому, кто полюбилъ твореніе больше Творца! Горе сильнымъ! Горе чревоугодникамъ! Горе блудодѣямъ! Горе мужу, женѣ и младенцу!"

Вдругъ ужасающій трескъ потрясъ всю каменоломню. Всѣ пали на землю, крестообразно простирая руки, чтобы этимъ знакомъ охранить себя отъ злыхъ духовъ. Наступила тишина, въ которой слышалось только ускоренное дыханіе, полный ужаса шепотъ: "Іисусъ! Іисусъ! Іисусъ!" -- и плачъ дѣтей. И вдругъ надъ распростертою на землѣ толпой раздался какой-то спокойный голосъ:

-- Миръ съ вами!

То былъ голосъ апостола Петра, который только что вошелъ въ пещеру. При звукѣ его словъ страхъ исчезъ въ одно мгновеніе, какъ исчезаетъ страхъ стада при появленіи пастуха. Люди поднялись съ земли, тѣ, которые были поближе къ апостолу, начали прижиматься къ его колѣнямъ, какъ будто искали прибѣжища подъ его крыльями, а онъ распростеръ надъ ними руки и заговорилъ:

-- Отчего вы тревожитесь въ сердцахъ вашихъ? Кто можетъ отгадать, что можетъ встрѣтить его, прежде чѣмъ наступитъ страшная минута? Господь покаралъ огнемъ Вавилонъ, но надъ вами, которыхъ омыло крещеніе и грѣхи которыхъ искупила кровь Агнца, почіетъ Его милосердіе и вы умрете съ Его именемъ на устахъ. Миръ съ вами!

Послѣ грозныхъ и немилосердыхъ рѣчей Криспа слова Петра какъ бальзамъ упали на сердце присутствующихъ. Вмѣсто боязни Бога, душою овладѣвала любовь къ Богу. Христосъ являлся такимъ, какимъ всѣ любили Его по разсказамъ апостольскимъ, не безжалостнымъ судьею, а кроткимъ и долготерпѣливымъ Агнцемъ, милосердіе Котораго во сто разъ превышало людскую злобу. Всѣ молящіеся почувствовали облегченіе, и надежда, вмѣстѣ съ признательностью къ апостолу, наполнила всѣ сердца. Съ разныхъ сторонъ слышались голоса: "Мы овцы твои, паси насъ, не оставляй насъ въ день гнѣва!" Люди падали къ его колѣнямъ. Виницій также приблизился къ апостолу, схватилъ край его плаща и, наклонивъ голову, сказалъ:

-- Господинъ, спаси меня! Я искалъ ее въ дымѣ пожара и въ толпѣ и нигдѣ не могъ найти, но я вѣрю, что ты можешь возвратить ее мнѣ.

Петръ положилъ ему руку на голову.

-- Вѣрь,-- сказалъ,-- и иди за мной.

III.

А городъ все горѣлъ. Большой циркъ обратился въ развалины, въ кварталахъ, которые начали горѣть первыми, обрушивались цѣлые переулки и улицы. Послѣ паденія каждаго дома столбы пламени на минуту, казалось, достигали до самаго неба. Вѣтеръ измѣнился и теперь съ неимовѣрною силой дулъ со стороны моря, нанося на Целій, на Эсквилинъ и на Виминалъ волны огня, головней и угольевъ. Наконецъ, власти подумали и о спасеніи города. По приказанію Тигеллина, который третьяго дня примчался изъ Антія, начали разрушать дома на Эскиплинѣ, чтобъ огонь, дойдя до пустого мѣста, угасъ самъ собою. Но то было слабое средство, предпринятое только для отстаиванія остатковъ города, потому что о спасеніи того, что горѣло, нечего было и думать. Кромѣ того, нужно было принять мѣры и противъ дальнѣйшихъ несчастій. Вмѣстѣ съ Римомъ погибали и неизмѣримыя богатства, погибало все имущество его обитателей, такъ что около городскихъ стѣнъ теперь кочевали сотни тысячъ совершенно разоренныхъ нищихъ.

Уже на другой день голодъ началъ давать себя знать толпѣ, потому что неизмѣримые запасы живности, нагроможденные въ городѣ, горѣли вмѣстѣ съ нимъ, а во всеобщей сумятицѣ и бездѣйствіи власти никто не подумалъ о доставкѣ новыхъ. Только по прибытіи Тигеллина были посланы въ Остію соотвѣтственныя распоряженія, а тѣмъ временемъ народъ начиналъ принимать все болѣе грозный видъ.

Домъ возлѣ Aqua Арріа, въ которомъ временно поселился Тигеллинъ, окружали сотни женщинъ и кричали съ утра до поздней ночи: "Хлѣба и пристанища!" Тщетно преторіанцы, вызванные изъ большого лагеря, находящагося между via Salaria и Номентаной, пытались возстановить какой-нибудь порядокъ. И тамъ, и здѣсь имъ оказывали вооруженное сопротивленіе, а то безоружная толпа, указывая на горящій городъ, кричала: "Убивайте насъ при свѣтѣ этого огня!" Народъ проклиналъ цезаря, августіанъ, преторіанскихъ солдатъ, и возбужденіе росло съ каждою минутой, такъ что Тигеллинъ, ночью, смотря на тысячи костровъ, разложенные вокругъ города, говорилъ себѣ, что это -- костры непріятельскаго лагеря. По его распоряженію, кромѣ муки, привезли какъ можно болѣе печенаго хлѣба, который взяли не только изъ Остіи, но изо всѣхъ окрестныхъ городовъ и деревень, и когда первые транспорты пришли ночью изъ Эмпорія, народъ напалъ на нихъ и уничтожилъ во мгновеніе ока, причемъ образовался еще большій безпорядокъ. При свѣтѣ зарева люди дрались за каждый печеный хлѣбецъ и сотнями втаптывали ихъ въ землю. Мука изъ разорванныхъ мѣшковъ, точно снѣгомъ, покрыла все пространство отъ хлѣбныхъ амбаровъ до арки Друза и Германика, и волненіе продолжалось до тѣхъ поръ, пока солдаты не окружили всѣ строенія и не начали оттѣснять толпу силой.

Никогда со времени нашествія галловъ подъ начальствомъ Бренна Римъ не видалъ такой бѣды. Граждане съ отчаяніемъ сравнивали оба эти пожара. Но тогда, по крайней мѣрѣ, сохранился хоть Капитолій, а теперь и онъ былъ окруженъ страшнымъ огненнымъ вѣнцомъ. Правда, мраморъ не горѣлъ, но ночью, когда вѣтеръ на время раздвигалъ пламя, было видно, какъ ряды колоннъ Юпитера раскалились и свѣтятся розовымъ цвѣтомъ, какъ горящіе уголья. Наконецъ, во время нашествія Бренна Римъ обладалъ населеніемъ дисциплинированнымъ, сплоченнымъ, привязаннымъ къ городу и его алтарямъ, а теперь вдоль стѣнъ горящаго города кочевала разноязычная толпа, по большей части состоящая изъ невольниковъ и отпущенниковъ, буйная, безпорядочная, готовая подъ натискомъ нужды обратиться противъ власти и города.

Но самый размѣръ пожара, наполняющій сердца ужасомъ, до нѣкоторой степени обезоруживалъ толпу. Вслѣдъ за огнемъ могли придти голодъ и болѣзни, потому что, къ довершенію несчастія, наступили страшные іюльскіе жары. Воздухомъ, раскаленнымъ отъ огня и солнца, невозможно было дышать. Ночь не только не приносила облегченія, но становилась настоящимъ адомъ. Днемъ открывался поразительный и зловѣщій видъ. Посреди -- гигантскій городъ, обратившійся въ ревущій вулканъ, вокругъ, вплоть до Альбанскихъ горъ -- одинъ неизмѣримый лагерь, состоящій изъ палатокъ, шалашей, телѣгъ, тачекъ, носилокъ, лавокъ, очаговъ, окутанный дымомъ и пылью, освѣщенный ржавыми лучами солнца, полный говора, крика, угрозъ, ненависти и страха,-- ужасающая свалка мужчинъ, женщинъ и дѣтей. Среди квиритовъ -- греки, кудластые, свѣтлоглазые люди Сѣвера, африканцы и азіаты, среди гражданъ -- невольники, отпущенники, гладіаторы, купцы, ремесленники, крестьяне и солдаты, -- море людей, омывающеее огненный островъ.

Это море волновали разныя вѣсти, какъ вѣтеръ вздымаетъ настоящія волны. Вѣсти были благопріятныя и неблагопріятныя. Говорили о неизмѣримыхъ запасахъ хлѣба и одежды, которые должны были придти изъ Эмпорія и которые будутъ раздаваться даромъ, говорили, что по приказанію цезаря провинціи въ Азіи и въ Африкѣ будутъ ограблены, а всѣ сокровища, добытыя такимъ образомъ, распредѣлятся между жителями Рима такъ, чтобы каждый могъ выстроить себѣ домъ. Но, вмѣстѣ съ тѣмъ, пускались вслухъ и такія новости, что вода въ водопроводахъ отравлена, что Неронъ хочетъ уничтожить городъ и стереть съ лица земли его жителей всѣхъ до одного, чтобы переселиться въ Грецію или въ Египетъ и оттуда царствовать надъ всѣмъ міромъ. Каждая вѣсть распространялась съ быстротою молніи и каждая находила вѣру среди толпы, возбуждая негодованіе, гнѣвъ, надежду, страхъ или бѣшенство. Какая-то горячка охватила всѣхъ. Увѣренность христіанъ, что міръ скоро долженъ погибнуть отъ огня, распространялась и среди язычниковъ съ каждымъ днемъ все шире и шире. Народъ впадалъ въ оцѣпенѣніе или въ бѣшенство. Въ облакахъ, освѣщенныхъ заревомъ, видѣли боговъ, взирающихъ на гибель земли, и къ нимъ протягивались сотни рукъ съ мольбой или съ проклятіемъ.

Тѣмъ временемъ солдаты, при помощи нѣсколькихъ гражданъ, разрушали дома на Эсквилинѣ, на Целіи, а также въ Затибрской части, благодаря чему она уцѣлѣла въ значительной степени. Но въ самомъ городѣ горѣли баснословныя сокровища, собранныя цѣлымъ рядомъ побѣдъ, чудныя произведенія искусства, великолѣпные храмы и неоцѣнимые памятники римскаго прошлаго и римской славы. Было видно, что отъ всего города останется только нѣсколько удаленныхъ отъ центра кварталовъ и что сотни тысячъ людей остаются безъ пристанища. Ходилъ также слухъ, что солдаты разрушаютъ дома не для того, чтобъ удержать огонь, а для того, чтобъ отъ города не уцѣлѣло ни одного зданія. Тигеллинъ слалъ въ Антій гонца за гонцомъ, умоляя цезаря пріѣхать и своимъ присутствіемъ успокоить пришедшій въ отчаяніе народъ. Неронъ двинулся только тогда, когда пламя охватило "domus transitoria", и спѣшилъ, чтобы не упустить минуты, когда пожаръ усилится до величайшей степени.

IV.

Тѣмъ временемъ огонь дошелъ до via Nomentana, а отъ нея, съ перемѣной вѣтра, перешелъ къ via Lata, окружилъ Капитолій, разлился по Forum Boarium и, пожирая все, что пощадилъ при первомъ натискѣ, снова приблизился къ Палатину. Тигеллинъ, собравъ всѣхъ преторіанцевъ, слалъ гонцовъ къ приближающемуся цезарю съ извѣстіемъ, что онъ ничего не упуститъ изъ великолѣпнаго зрѣлища, потому что пожаръ еще усилился. Но Неронъ хотѣлъ прибыть ночью, чтобы получить болѣе сильное впечатлѣніе отъ гибнущаго города. Съ этою цѣлью онъ остановился въ окрестностяхъ Aqua Albana, призвалъ къ себѣ въ палатку трагика Алитура для совѣщанія, какую ему принять фигуру, какое выраженіе придать лицу, какъ смотрѣть и къ какимъ движеніямъ прибѣгать. Возникъ ожесточенный споръ, поднять ли цезарю обѣ руки къ головѣ при словахъ: "О, святой градъ, который казался мнѣ болѣе стойкимъ, чѣмъ Ида" {Ida -- горный хребетъ на сѣверо-западѣ Малой Азіи близъ Трои.},-- или, держа въ одной рукѣ формингу, опустить ее вдоль тѣла и поднять кверху только другую. Въ настоящую минуту этотъ вопросъ казался Нерону болѣе важнымъ, чѣмъ всѣ другіе. Пустившись въ дорогу только въ сумерки, онъ потребовалъ отъ Петронія совѣта, не включить ли ему въ стихѣ, посвященномъ проклятію, нѣсколько великолѣпныхъ богохульствъ, и что эти богохульства, если на нихъ смотрѣть съ точки зрѣнія искусства, не должны ли сами собою вырваться изъ устъ человѣка, теряющаго отечество?

Около полуночи цезарь приблизился къ стѣнамъ города вмѣстѣ со своею неисчислимою свитой, состоящею изъ цѣлыхъ полчищъ царедворцевъ, сенаторовъ, воиновъ, отпущенниковъ, женщинъ и дѣтей. Шестнадцать тысячъ преторіанцевъ, разставленныхъ по дорогѣ въ боевомъ порядкѣ, охраняли спокойствіе и безопасность цезаря, вмѣстѣ съ тѣмъ удерживая на соотвѣтственномъ разстояніи взволнованный народъ. Люди, дѣйствительно, кричали и свистали при видѣ шествія цезаря, но никто не осмѣлился напасть на него. Въ нѣкоторыхъ мѣстахъ, между прочимъ, раздавались и рукоплесканія, потому что чернь, не обладавшая ничѣмъ и ничего не потерявшая при пожарѣ, разсчитывала на щедрую раздачу хлѣба, масла, одежды и денегъ. Наконецъ, и крикъ, и свистки, и рукоплесканія были заглушены звуками трубъ и роговъ, на которыхъ приказалъ играть Тигеллинъ. Неронъ, миновавъ Остійскія ворота, на минуту остановился и сказалъ: "Бездомный владыка бездомнаго города, гдѣ я преклоню на ночь свою несчастную голову?" -- потомъ, перейдя Clivus Delphini, поднялся по нарочно приготовленной лѣстницѣ на водопроводъ Аппія, а за нимъ потянулись августіаны и хоръ пѣвцовъ съ цитрами, лютнями и другими музыкальными инструментами.

Всѣ затаили въ груди духъ, ожидая, не скажетъ ли цезарь какихъ-нибудь великихъ словъ, которыя ему нужно было бы придумать для собственной безопасности, но Неронъ стоялъ торжественный, нѣмой, въ пурпурномъ плащѣ и вѣнкѣ изъ золотыхъ лавровыхъ листьевъ, и всматривался въ бушующее море пламени. Когда Териносъ подалъ ему золотую лютню, онъ поднялъ голову къ небу, залитому заревомъ, и какъ будто ожидалъ вдохновенія.

Народъ указывалъ на него руками, вдали шипѣли огненныя змѣи и пылали вѣковые, святѣйшіе памятники: храмъ Юпитера, который воздвигъ Эвандръ {Evander -- миѳическое лицо. По преданію, онъ за 60 лѣтъ до разрушевія Трои вывелъ колонію изъ Паллантея (въ Аркадіи) въ Лаціумъ и на Палатинской горѣ, гдѣ впослѣдствіи стоялъ Римъ, основалъ городъ, названный имъ также Pallanteum.}, храмъ Юпитера Охранителя (Stator) и храмъ Луны, построенный еще Сервіемъ Тулліемъ, и домъ Нумы Помнилія, и храмъ Весты съ пенатами римскаго народа. Среди огненныхъ клубовъ по временамъ показывался Капитолій, а онъ, цезарь, стоялъ съ лютней въ рукѣ, съ лицомъ трагическаго актера и съ мыслью не о гибнущей отчизнѣ, а о своей фигурѣ и патетическихъ словахъ, какими онъ можетъ выразить всѣ размѣры несчастія, возбудить наибольшее удивленіе и стяжать наиболѣе горячія рукоплесканія.

Онъ ненавидѣлъ этотъ городъ, ненавидѣлъ его жителей, онъ любилъ только свои пѣсни и стихи и теперь въ сердцѣ радовался, что, наконецъ, увидалъ трагедію, подобную той, которую онъ воспѣвалъ. Виршеплетъ чувствовалъ себя счастливымъ, декламаторъ -- вдохновленнымъ, искатель сильныхъ ощущеній упивался страшнымъ зрѣлищемъ и съ восторгомъ думалъ, что даже гибель Трои была ничѣмъ въ сравненіи съ гибелью этого гигантскаго горо да. Чего онъ могъ пожелать большаго? Римъ, всемогущій Римъ горитъ, а онъ стоитъ на аркѣ водопровода, съ золотою лютней въ рукѣ, видимый всѣми и возбуждающій всеобщее изумленіе, великолѣпный и поэтическій. А гдѣ-то тамъ, внизу, во мракѣ, ропщетъ и волнуется народъ. Пусть ропщетъ. Вѣка протекутъ, тысячи лѣтъ пройдутъ, а люди будутъ помнить и прославлять поэта, который въ такую ночь воспѣвалъ паденіе и пожаръ Трои. Что въ сравненіи съ нимъ Гомеръ, даже самъ Аполлонъ со своею прославленною формингой?

Цезарь поднялъ руку, ударилъ по струнамъ и заговорилъ словами Пріама:

-- О, гнѣздо отцовъ моихъ! о, дорогая колыбель!

Голосъ его на открытомъ воздухѣ, при шумѣ пожара и отдаленномъ говорѣ многотысячной толпы, казался удивительно жалкимъ, Дрожащимъ и слабымъ, аккомпаниментъ звучалъ, какъ жужжаніе мухи, но сенаторы, сановники и августіаны, стоящіе на водопроводѣ, склонили голову и внимали въ молчаливомъ восторгъ. Неронъ пѣлъ долго и настраивался все болѣе на печальный ладъ. Когда онъ останавливался, чтобы перевести духъ, хоръ пѣвцовъ повторялъ послѣднія его слова, а потомъ Неронъ снова, движеніемъ, заимствованнымъ отъ Алитура, сбрасывалъ съ плеча трагическую сирму {Syrma -- длинная, волочащаяся по зондѣ одежда, которую посиди преимущественно трагическіе актеры.}, ударялъ по струнамъ и продолжалъ пѣть. Наконецъ, онъ кончилъ сочиненную заранѣе пѣснь и началъ импровизировать, ища живописныхъ сравненій въ зрѣлищѣ, открывающемся передъ нимъ. И лицо его начинало мѣняться. Его не тронула гибель родного города. Онъ упился и растрогался паѳосомъ своихъ словъ до такой степени, что глаза его наполнились слезами, наконецъ, лютня съ громомъ упала къ его ногамъ и цезарь, закутавшись въ сирму, застылъ въ одномъ положеніи, какъ статуи Ніобидовъ, которыя украшали дворъ Палатина.

Послѣ короткаго молчанія поднялась буря рукоплесканій, но толпа издали отвѣчала ей воемъ. Теперь среди народа никто уже не сомнѣвался, что цезарь приказалъ поджечь городъ, чтобъ устроить себѣ зрѣлище и пѣть пѣсни при свѣтѣ пожара. Неронъ, услышавъ этотъ крикъ сотни тысячъ голосовъ, обратился къ августіанамъ съ грустною, полною покорности судьбѣ улыбкой человѣка, которому оказываютъ несправедливость, и сказалъ:

-- Вотъ какъ, квириты, умѣютъ цѣнить меня и поэзію!

-- Негодяи!-- отвѣтилъ Ватиній,-- прикажи, господинъ, ударить на нихъ преторіанцамъ.

Неронъ обратился къ Тигеллину:

-- Можно разсчитывать на вѣрность солдатъ?

-- Да, божественный!-- сказалъ префектъ.

Но Петроній пожалъ плечами.

-- На ихъ вѣрность, а не на ихъ численность,-- сказалъ онъ.-- Оставайся пока здѣсь,-- здѣсь безопаснѣй,-- а этотъ народъ нужно успокоить.

Того же мнѣнія былъ и Сенека, и консулъ Лициній. Между тѣмъ, возбужденіе всюду все росло. Народъ вооружался каменьями, шестами отъ палатокъ, досками и разными кусками желѣза. Предъ лицо цезаря предстали предводители нѣсколькихъ когортъ и заявили, что преторіанцы, подъ напоромъ толпы, съ величайшимъ усиліемъ удерживаютъ строй и, не имѣя приказа ударить на людей, не знаютъ, что имъ дѣлать.

-- Боги!-- сказалъ Неронъ,-- что за ночь! Съ одной стороны пожаръ, съ другой -- взволнованное море народа.

И онъ началъ подыскивать выраженія, которыя болѣе пластично могли бы обрисовать опасность данной минуты, но, видя вокругъ себя блѣдныя лица и безпокойные взгляды, также испугался.

-- Дайте мнѣ темный плащъ съ капюшономъ!-- крикнулъ онъ.-- Развѣ дѣйствительно дѣло можетъ дойти до битвы?

-- Господинъ,-- невѣрнымъ голосомъ отвѣтилъ Тигеллинъ,-- я сдѣлалъ все, что могъ, но опасность предстоитъ грозная. Обратись съ рѣчью къ народу, обѣщай ему сдѣлать что-нибудь.

-- Чтобы цезарь говорилъ съ толпой? Пусть это сдѣлаетъ кто-нибудь другой отъ моего имени. Кто возьмется за это?

-- Я,-- спокойно отвѣтилъ Петроній.

-- Иди, другъ! Ты самый вѣрный въ минуту нужды... Иди и не щади обѣщаній.

Петроній повернулъ къ императорской свитѣ свое лицо, на которомъ рисовались небрежность и насмѣшка.

-- Сенаторы, находящіеся здѣсь,-- сказалъ онъ,-- и, кромѣ того, Пизонъ, Нерва и Сенеціонъ пойдутъ со мною.

Онъ медленно сошелъ съ водопровода; тѣ, которыхъ онъ перечислилъ, шли за нимъ не безъ колебанія, но съ надеждой, которую имъ внушало его спокойствіе. Петроній, остановившись у подножія аркады, приказалъ подать себѣ своего бѣлаго коня и, во главѣ сопровождающихъ его, поѣхалъ сквозь ряды преторіанцевъ къ черной, воющей толпѣ,-- безоружный, потому что въ рукахъ у него была лишь тоненькая палка изъ слоновой кости, на которую онъ обыкновенно опирался.

Миновавъ преторіанцевъ, онъ направилъ коня на толпу. Вокругъ, при свѣтѣ пожара, видны были только поднятыя руки, вооруженныя всякимъ оружіемъ, горящіе глаза и покрытыя потомъ лица. Разъяренная волна окружила Петронія и его свиту, а дальше виднѣлось только море головъ,-- подвижное, кипящее, страшное.

Крики усилились еще больше и обратились въ нечеловѣческій ревъ; палки, вилы и даже мечи колебались надъ головой Петронія, хищныя руки протягивались къ поводьямъ его коня и къ нему самому, но онъ углублялся все дальше, холодный, равнодушный, презрительный. Отъ времени до времени онъ ударялъ по головѣ какого-нибудь черезъ-чуръ назойливаго человѣка, какъ будто прочищалъ себѣ дорогу въ обыкновенной толпѣ, и эта увѣренность, это спокойствіе приводили въ изумленіе разгоряченную толпу. Петронія, наконецъ, узнали и изъ разныхъ мѣстъ послышались возгласы:

-- Петроній! Arbiter elegantiarum! Петроній!

-- Петроній!-- загремѣло со всѣхъ сторонъ.

И, по мѣрѣ того, какъ повторялось это имя, лица вокругъ свиты Петронія становились менѣе грозными, крики менѣе бѣшеными, потому что изящный патрицій, хотя никогда не заискивалъ передъ народомъ, былъ его любимцемъ. Онъ считался человѣкомъ добрымъ и мягкимъ, а популярность его въ особенности возросла послѣ дѣла Педанія Секунда, когда Петроній ходатайствовалъ за смягченіе суроваго приговора, осуждавшаго на смерть всѣхъ невольниковъ префекта. Въ особенности толпы невольниковъ полюбили его съ тѣхъ поръ тою неудержимою любовью, какою угнетенные и несчастные люди привыкли любить всѣхъ, кто оказывалъ имъ хоть каплю сочувствія. Кромѣ того, въ настоящую минуту присоединилось и любопытство, что скажетъ посолъ цезаря, потому что никто не сомнѣвался, что цезарь нарочно послалъ Петронія.

А тотъ снялъ съ себя бѣлую тогу, отороченную красною каймой, поднялъ ее кверху и началъ махать надъ головой, въ знакъ того, что хочетъ говорить:

-- Тише! тише!-- раздалось со всѣхъ сторонъ.

Немного погодя всѣ утихли. Тогда Петроній выпрямился на конѣ и заговорилъ спокойнымъ, яснымъ голосомъ:

-- Граждане! Пусть тѣ, которые услышатъ меня, повторятъ мои слова стоящимъ дальше, и пусть всѣ держатъ себя, какъ люди, а не какъ звѣри на аренахъ.

-- Слушаемъ, слушаемъ!

-- Такъ вотъ и слушайте. Городъ будетъ отстроенъ вновь. Сады Лукулла, Мецената, Цезаря и Агриппины будутъ открыты для васъ. Съ утра начнется раздача хлѣба, вина и масла, такъ что каждый можетъ набить себѣ животъ по горло. Потомъ цезарь устроитъ вамъ игры, которыхъ до сихъ поръ міръ не видалъ, а за играми васъ ждутъ пиршества и подарки. Вы послѣ пожара будете болѣе богаты, чѣмъ до пожара.

Петронію отвѣчалъ ропотъ, который отъ середины расходился по сторонамъ такъ, какъ расходятся круги по водѣ, когда кто-нибудь броситъ въ нее камень,-- стоящіе ближе повторяли стоящимъ дальше то, что они слышали. Потомъ и тамъ, и здѣсь раздались крики, гнѣвные или поощрительные, и вскорѣ слились въ одно общее:

-- Panem et circenses! {"Хлѣба и зрѣлищъ въ циркѣ!"}

Петроній закутался въ тогу и оставался неподвиженъ, похожій на надгробный памятникъ. Крикъ усиливался, заглушалъ трескъ пожара, раздавался со всѣхъ сторонъ, доносился изъ самыхъ отдаленныхъ глубинъ толпы, но посолъ цезаря, очевидно, хотѣлъ сказать еще что-то, потому что оставался на мѣстѣ.

Наконецъ, онъ махнулъ рукой, чтобъ возстановить молчаніе, и крикнулъ:

-- Я обѣщаю вамъ "panem et circenses", а теперь закричите въ честь цезаря, который васъ кормитъ и одѣваетъ, а потомъ, милая голытьба, расходись спать,-- скоро уже разсвѣтать начнетъ.

Онъ повернулъ коня и, слегка ударяя по головѣ и лицу тѣхъ, которые стояли у него на дорогѣ, медленно поѣхалъ къ рядамъ преторіанцевъ.

Немного погодя онъ былъ уже у водопровода, а наверху засталъ чуть не смятеніе. Тамъ не поняли крика "panem et circenses",-- приписали это новому взрыву бѣшенства, и не разсчитывали даже, чтобъ Петроній могъ спастись, и когда Неронъ увидалъ его, то подбѣжалъ къ лѣстницѣ и началъ разспрашивать съ взволнованнымъ лицомъ:

-- Ну, какъ? Что тамъ? Возмущеніе?

Петроній набралъ воздуха, вдругъ глубоко вздохнулъ и отвѣтилъ:

-- Клянусь Поллуксомъ! Какая вонь отъ нихъ! Пусть кто-нибудь дастъ мнѣ эпилимму {Epilimma (вернѣе epalimma) -- родъ очень дешевой мази, по толкованію древняго римскаго грамматика Феста.}, иначе я упаду въ обморокъ.

Потомъ онъ обратился къ цезарю:

-- Я обѣщалъ имъ хлѣба, масла, игрища, обѣщалъ, что имъ откроютъ сады. Они снова боготворятъ тебя и запекшимися губами воздаютъ тебѣ честь. Боги! какой запахъ отъ этого плебса!

-- Преторіанцы были готовы,-- воскликнулъ Тигеллинъ,-- и еслибъ ты не успокоилъ народъ, крикуны умолкли бы на вѣки. Жаль, цезарь, что ты не позволилъ мнѣ употребить силу.

Петроній посмотрѣлъ на Тигеллина, пожалъ плечами и сказалъ:

-- Время еще не утрачено. Ты можешь воспользоваться завтрашнимъ днемъ.

-- Нѣтъ, нѣтъ!-- сказалъ цезарь,-- Я прикажу имъ открыть сады и раздавать хлѣбъ. Благодарю тебя, Петроній! Игрища я устрою, а ту пѣснь, которую вы слышали сегодня, я спою публично.

Онъ остылъ немного, положилъ руку на плечо Петронія и послѣ минутнаго молчанія спросилъ:

-- Скажи чистосердечно, каковъ я тебѣ казался во время пѣнія?

-- Ты былъ достоинъ этого зрѣлища, какъ и оно достойно тебя,-- отвѣтилъ Петроній.

Онъ снова обратился къ пожару и сказалъ:

-- По полюбуемся еще и простимся со старымъ Римомъ.

V.

Слова апостола влили надежду въ душу христіанъ. Хотя конецъ міра имъ всегда казался близкимъ, но они начали думать, что страшный судъ наступитъ не сейчасъ и что они передъ этимъ, можетъ быть, увидятъ конецъ царствованія Нерона, которое считали за владычество сатаны, увидятъ, какъ Богъ покараетъ его злодѣянія. Успокоенные христіане начали расходиться изъ подземелья по своимъ временнымъ жилищамъ и даже возвращаться въ Затибрскую часть. Прошелъ слухъ, что огонь, подброшенный сразу въ нѣсколькихъ мѣстахъ, съ перемѣною вѣтра, снова повернулъ къ рѣкѣ, пожралъ, что было можно, и пересталъ распространяться.

Апостолъ, въ сопровожденіи Виниція и идущаго за ними Хилона, также оставилъ подземелье. Молодой трибунъ не смѣлъ прерывать его молитвы, шелъ молча и только умоляюще посматривалъ на Петра. Но вокругъ апостола тѣснились люди,-- матери протягивали къ нему своихъ дѣтей, тѣ цѣловали его руки и края его одежды, эти становились на колѣни и просили благословить ихъ,-- не было времени ни предложить вопросъ, ни получить на него отвѣтъ. То же самое было и въ ущельи, и лишь только на открытомъ мѣстѣ, откуда былъ видѣнъ горящій городъ, апостолъ, троекратно перекрестивъ его, обратился къ Виницію и сказалъ:

-- Не тревожься. Хижина фоссора {Fossor -- землекопъ.} недалеко отсюда, а въ ней ты найдешь Лигію съ Линномъ и ея вѣрнымъ слугою. Христосъ, Который предназначилъ ее тебѣ, сохранилъ ее.

Виницій пошатнулся и оперся рукою о скалу. Дорога изъ Антія, приключенія у городскихъ стѣнъ, поиски Лигіи среди раскаленнаго дыма, безсонница и страшное безпокойство почти совсѣмъ исчерпали его силы, а остатки ихъ погасли при извѣстіи, что дорогое существо близко и что онъ скоро увидитъ его. Виниціемъ овладѣла такая слабость, что онъ опустился къ ногамъ апостола, обнялъ его колѣни, и такъ и остался, не имѣя возможности сказать что-нибудь.

Апостолъ, защищаясь отъ проявленій благодарности Виниція, сказалъ:

-- Не мнѣ, не мнѣ,-- Христу.

-- Что за всеобъемлющее божество!-- послышался сзади голосъ Хилона.-- Но я не знаю, что дѣлать съ мулами,-- они стоятъ недалеко.

-- Встань и иди за мной,-- и апостолъ Петръ взялъ за руку молодого человѣка.

Виницій всталъ. При блескѣ зарева было видно, какъ слезы текли по его поблѣднѣвшему отъ волненія лицу. Губы его шевелились, какъ будто онъ молился.

-- Пойдемъ,-- сказалъ онъ.

Но Хилонъ снова повторилъ:

-- Господинъ, что мнѣ дѣлать съ мулами? Они ждутъ насъ. Можетъ быть, достойный пророкъ предпочелъ бы ѣхать, чѣмъ идти.

Виницій самъ не зналъ, что сказать, но, узнавъ отъ Петра, что хижина землекопа близко, отвѣтилъ:

-- Отведи муловъ къ Макрину.

-- Прости, господинъ, что я напомню тебѣ о домѣ въ Амеріолѣ. При такомъ ужасномъ пожарѣ легко забыть о ничтожной вещи.

-- Ты получишь его.

-- О, внукъ Нумы Помнилія, ты всегда заслуживалъ довѣрія, но теперь, когда твое обѣщаніе слышалъ и великодушный апостолъ, я не напоминаю тебѣ даже и того, что ты обѣщалъ мнѣ и виноградникъ. Pax vobiscum. Я найду тебя, господинъ. Pax vobiscum.

Виницій и апостолъ Петръ отвѣтили: "и тебѣ также",-- и повернули направо, къ холмамъ. По дорогѣ Виницій сказалъ:

-- Господинъ, омой меня водою крещенія, чтобъ я могъ назваться истиннымъ поклонникомъ Христа, ибо я люблю Его всѣми силами своей души. Омой меня скорѣе,-- я готовъ уже въ сердцѣ своемъ. И что ты мнѣ повелишь, я все сдѣлаю, только скажи мнѣ, что дѣлать.

-- Люби людей, какъ братьевъ своихъ,-- отвѣтилъ апостолъ,-- ибо Ему ты можешь служить только любовью.

-- Да! Я это уже понимаю и чувствую! Когда я былъ ребенкомъ, то вѣрилъ въ римскихъ боговъ, но не любилъ ихъ, а Единаго люблю такъ, что съ радостью отдалъ бы за Него жизнь.

Онъ посмотрѣлъ на небо и продолжалъ съ восторгомъ:

-- Ибо Онъ единъ! Ибо Онъ добръ и милосердъ! Пусть погибнетъ не только этотъ городъ, но и весь міръ, -- Его одного я буду восхвалять, Ему одному поклоняться!

-- А Онъ будетъ осѣнять тебя и твой домъ, -- прибавилъ апостолъ.

Они свернули въ другое ущелье, на концѣ котораго мерцалъ слабый огонекъ. Петръ указалъ на него рукою и проговорилъ:

-- Вотъ хижина землекопа, который далъ намъ убѣжище, когда мы возвращались съ больнымъ Линномъ изъ Остранія и не могли пробраться домой.

Они подошли ближе. Хижина представлялась скорѣе пещерою, высѣченною въ трещинѣ горы. Дверь была закрыта, но черезъ отверстіе, которое замѣняло окно, видно было небольшое пространство, освѣщенное огнемъ очага. Какая-то гигантская фигура поднялась при появленіи Петра и Виниція и спросила:

-- Кто вы?

-- Слуги Христа,-- отвѣтилъ Петръ.-- Миръ съ тобою, Урсъ!

Урсъ наклонился къ ногамъ апостола, затѣмъ, узнавъ Випиція, схватилъ его руки въ свои лапы и поднесъ къ губамъ.

-- И ты, господинъ?-- сказалъ онъ.-- Да будетъ благословенно имя Агнца!... Какъ обрадуется Каллина!

Онъ отворилъ дверь и Виницій вошелъ. Больной Линнъ, съ худымъ и желтымъ лицомъ, лежалъ на вязанкѣ соломы. Возлѣ него сидѣла Лигія и держала въ рукахъ пучокъ небольшихъ рыбокъ, нанизанныхъ на веревку и, очевидно, предназначавшихся къ ужину.

Она снимала рыбу съ веревки и, думая, что это вошелъ Урсъ, не поднимала глазъ. Виницій приблизился къ ней, назвалъ ее по имени и протянулъ къ ней руки. Лигія быстро поднялась съ мѣста; молнія изумленія и радости промелькнула по ея лицу, и, безъ словъ, какъ ребенокъ, который послѣ долгихъ дней тревоги и терзаній снова находитъ отца или мать, она бросилась въ объятія Виниція. Онъ обнялъ ее и прижималъ къ своему сердцу съ такимъ восторгомъ, какъ будто ее спасло чудо. Радости его не было границъ, также какъ его любви и счастью.

Потомъ онъ сталъ разсказывать, какъ онъ скакалъ изъ Антія, какъ искалъ ее у городскихъ стѣнъ и среди клубовъ дыма, сколько настрадался, сколько тревоги испыталъ, прежде чѣмъ апостолъ указалъ ему ея убѣжище.

-- Но теперь,-- говорилъ онъ,-- когда я нашелъ тебя, я не оставлю тебя здѣсь среди огня и буйной толпы. Люди рѣжутъ другъ друга, невольники волнуются и всѣхъ грабятъ,-- одинъ Богъ знаетъ, какія еще бѣды могутъ свалиться на Римъ. Но я спасу тебя и всѣхъ васъ. О, дорогая моя!... Хотите ѣхать со мной въ Антій? Тамъ мы сядемъ на корабль и поплывемъ въ Сицилію. Мои земли -- ваши земли, мой домъ -- вашъ домъ. Слушай меня! Въ Сициліи мы разыщемъ Авла, я возвращу тебя Помпоніи и потомъ возьму тебя изъ ея рукъ. Вѣдь, ты, о carissima, не боишься меня больше? Крещеніе еще не омыло меня, но спроси Петра, не говорилъ ли я ему часъ тому назадъ, когда мы шли къ тебѣ, что я хочу быть законнымъ поклонникомъ Христа, спроси, не умолялъ ли я его окрестить меня хотя бы въ этой хижинѣ фоссора? Повѣрь мнѣ, и вы всѣ повѣрьте мнѣ.

Лигія съ прояснившимся лицомъ слушала Виниція. Всѣ они, сначала по поводу преслѣдованія со стороны евреевъ, а теперь по поводу пожара и вызваннаго имъ волненія, дѣйствительно жили въ тревогѣ и неувѣренности. Удаленіе въ спокойную Сицилію положило бы конецъ всѣмъ безпокойствамъ и, вмѣстѣ съ тѣмъ, открыло бы новую эпоху счастья въ ихъ жизни. Притомъ, если бы Виницій хотѣлъ взять только одну Лигію, христіане, конечно, устояли бы противъ искушенія, пожалѣли бы покинуть апостола Петра и Линна, но, вѣдь, Виницій говорилъ имъ: "Поѣдемъ со мной! Мои земли -- ваши земли, мой домъ -- вашъ домъ".

И, наклонившись къ рукѣ молодого трибуна, чтобы поцѣловать ее въ знакъ покорности, она сказала:

-- Гдѣ ты, Кай, тамъ и я, Кайя.

И, смущенная тѣмъ, что она произнесла слова, которыя, по римскому обычаю, произносились только при брачномъ обрядѣ, Лигія покраснѣла и стояла, освѣщенная огнемъ очага, съ опущенною головой, не увѣренная, какъ будутъ приняты ея слова.

Но въ глазахъ Виниція виднѣлось только безграничное поклоненіе. Потомъ онъ обратился къ Петру и заговорилъ снова:

-- Римъ горитъ по повелѣнію цезаря. Еще въ Антій онъ высказывалъ сожалѣніе, что никогда не видалъ большого пожара. Но если онъ рѣшился на такое злодѣйство, подумайте, что можетъ быть дальше? Кто знаетъ, не стянетъ ли онъ свои войска и не прикажетъ ли имъ перебить всѣхъ жителей Рима? Кто знаетъ, какія послѣдуютъ проскрипціи, кто знаетъ, послѣ пожара не вспыхнетъ ли междуусобная война со всѣми ея усажами, рѣзней и голодомъ? Скройтесь же и скроемъ Лигію. Тамъ вы въ спокойствіи переждете бурю, а когда она пройдетъ, опять возвратитесь сѣять свое сѣмя.

Извнѣ, со стороны Ager Vaticanus, какъ бы въ подтвержденіе опасеній Виниція, послышались какіе-то отдаленные крики, полные бѣшенства и ужаса. Въ эту минуту явился землекопъ, владѣлецъ хижины, и, поспѣшно замкнувъ двери, крикнулъ:

-- Люди убиваютъ другъ друга возлѣ цирка Нерона! Невольники и гладіаторы напали на гражданъ!

-- Слышите?-- спросилъ Виницій.

-- Мѣра переполняется,-- сказалъ апостолъ,-- и казнь будетъ, какъ море необозримое.

Потомъ онъ обратился къ Виницію и, указывая на Лигію, добавилъ:

-- Возьми ту, кого Богъ предназначилъ тебѣ, и охраняй ее. Больной Линнъ и Урсъ пусть отправятся съ вами.

Но Виницій, который полюбилъ апостола всею силой своей неукротимой души, воскликнулъ:

-- Клянусь тебѣ, учитель, что ты останешься здѣсь на гибель!

-- Да благословитъ тебя Богъ за твои намѣренія, -- отвѣтилъ апостолъ,-- но развѣ ты не слыхалъ, что Христосъ трижды повторилъ мнѣ надъ озеромъ: "паси овцы Моя!"

Виницій умолкъ.

-- И если ты, которому никто не довѣрялъ попеченія надо мной, говоришь, что не оставишь меня здѣсь на гибель, то какъ же ты хочешь, чтобъ я бѣжалъ отъ моего стада въ день казни? Когда была буря на озерѣ и когда мы тревожились въ сердцахъ нашихъ, Онъ не оставилъ насъ,-- какъ же мнѣ, слугѣ, не слѣдовать примѣру Господа моего?

Тогда Линнъ приподнялъ свое похудѣвшее лицо и спросилъ:

-- А какъ же я, намѣстникъ Господа, не послѣдую твоему примѣру?

Виницій провелъ рукой по головѣ, какъ бы борясь съ собой или своими мыслями, потомъ сказалъ голосомъ, въ которомъ звучала энергія римскаго солдата:

-- Слушайте меня, Петръ, Линнъ и ты, Лигія! Я говорилъ, что подсказывалъ мнѣ мой человѣческій разумъ, но у васъ разумъ другой, онъ не о собственной безопасности думаетъ, а о повелѣніяхъ Избавителя. Да! Я этого не понялъ и ошибся, потому что съ моихъ глазъ еще не снята повязка и прежній человѣкъ отзывается во мнѣ. Но я люблю Христа и хочу быть Его слугою, и хотя здѣсь дѣло идетъ о чемъ-то большемъ, чѣмъ моя собственная голова, я падаю къ вашимъ ногамъ и клянусь, что и я выполню заповѣдь любви и не покину своихъ братьевъ въ минуту бѣды.

Онъ сталъ на колѣни и вдругъ имъ овладѣло вдохновеніе, его руки и глаза поднялись кверху и онъ началъ взывать:

-- Неужели я постигъ Тебя, Христосъ? Неужели я достоинъ Тебя?

Руки его дрожали, на глаза набѣжали слезы. Апостолъ Петръ взялъ глиняную амфору съ водой, приблизился къ Виницію и торжественно сказалъ:

-- Крещу тебя во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, аминь!

Тогда религіозный восторгъ охватилъ всѣхъ присутствующихъ. Имъ показалось, что комната наполняется какимъ-то неземнымъ свѣтомъ, что они слышатъ какую-то неземную музыку, что сводъ пещеры разверзается надъ ихъ головами и съ неба на нихъ слетаютъ сонмы ангеловъ, а тамъ, наверху, крестъ и изъязвленныя гвоздями, благословляющія руки.

А извнѣ все доносились крики борющихся людей и трескъ пламени.

ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ.

I.

Римляне расположились въ великолѣпныхъ садахъ цезаря, когда-то принадлежавшихъ Домиціи и Агрипинѣ, на Марсовомъ полѣ, въ садахъ Помпея, Саллюстія и Мецената. Занято было все,-- портики, зданія, предназначенныя для игры въ мячъ, роскошные лѣтніе дома и звѣринцы. Павлины, фламинго, лебеди и страусы, африканскія газели и антилопы, олени и серны, составляющіе украшенія садовъ, были зарѣзаны и съѣдены. Жизненные припасы прибывали изъ Остіи въ такомъ изобиліи, что по баркамъ и разнообразнымъ судамъ можно было, какъ по мосту, переходить съ одного берега Тибра на другой. Хлѣбъ продавался по баснословно-низкой цѣнѣ трехъ сестерцій, а неимущимъ и совсѣмъ задаромъ. Явились неизмѣримые запасы вина, оливокъ и каштановъ, съ горъ пригоняли каждый день все новыя и новыя стада воловъ и овецъ. Бѣдняки, до пожара прятавшіеся по переулкамъ Субуры и въ обыкновенное время умиравшіе отъ голода, теперь жили лучше, чѣмъ прежде. Опасеніе голода было устранено совершенно, но прекратить разбои, грабежи и насилія оказывалось гораздо болѣе труднымъ. Кочевая жизнь обезпечивала безнаказанность ворамъ и грабителямъ, тѣмъ болѣе, что они объявляли себя почитателями цезаря и не жалѣли для него рукоплесканій, гдѣ бы онъ ни появлялся. Когда всѣ правительственныя учрежденія, въ силу самихъ обстоятельствъ, закрылись, а вооруженной силы, которая могла бы прекратить безпорядокъ, оказывалось недостаточно, въ городѣ, населенномъ подонками всего міра, творились вещи положительно превосходящія человѣческое воображеніе. Каждую ночь происходили побоища, похищенія женщинъ и дѣтей. У porta Mugionis, гдѣ была стоянка стадъ, пригоняемыхъ изъ Каыпаньи, дѣло доходило до настоящихъ сраженій, въ которыхъ погибали сотни людей. Каждое утро берега Тибра были усыпаны утопленниками, ихъ никто не погребалъ, тѣла быстро разлагались и наполняли воздухъ смрадомъ. Начались болѣзни; болѣе трусливые люди ожидали появленія какой-нибудь заразы.

А городъ все еще горѣлъ. Только на шестой день пожаръ, дойдя до Эсквилина, на которомъ нарочно разрушили огромное количество домовъ, началъ слабѣть. Но груды горящаго угля свѣтились еще такъ ярко, что народъ не хотѣлъ вѣрить близкому концу несчастія. И дѣйствительно, на седьмую ночь пожаръ вспыхнулъ съ новою силой въ домѣ Тигеллина, но не надолго, по отсутствію пищи. Только и тамъ, и здѣсь обваливались обгорѣлые дома, посылая къ небу столбы пламени и искръ. Но, мало-по-малу, пожарище начало сѣрѣть сверху, небо, послѣ захода солнца, перестало горѣть кровавымъ заревомъ и только во время ночи на огромной черной пустынѣ кое-гдѣ показывались синеватые огоньки, вырывающіеся изъ кучъ угля.

Изъ четырнадцати частей Рима остались только четыре, включая въ это число и Затибрскую,-- остальныя пожрало пламя. Когда, наконецъ, груды угля покрылись пепломъ, то отъ Тибра до Эсквилина тянулось огромное сѣрое, унылое, мертвое пространство, на которомъ торчали ряды трубъ, на подобіе надгробныхъ колоннъ. Между этими колоннами днемъ сновали люди, разыскивающіе драгоцѣнныя вещи или кости дорогихъ существъ, а ночью выли собаки.

Вся щедрость и помощь, какую цезарь оказалъ народу, не могла удержать злословія и волненія. Удовлетворена была только толпа воровъ и бездомныхъ скитальцевъ, которые вволю могли ѣсть, пить и грабить. Но тѣ, кто потерялъ дорогихъ людей и свое достояніе, не дали себя подкупить ни открытіемъ садовъ, ни раздачей хлѣба, ни обѣщаніемъ игръ и подарковъ. Несчастіе было черезчуръ велико и черезчуръ необычайно. У кого еще тлѣла искра любви къ городу-отечеству, тотъ приходилъ въ отчаяніе при вѣсти, что старое имя "Borna" должно исчезнуть съ лица земли и что цезарь имѣетъ намѣреніе изъ пепла возстановить новый городъ и дать ему имя Нерополь. Волна неудовольствія вздувалась и росла съ каждымъ днемъ, и, несмотря на лесть августіанъ, несмотря на ложь Тигеллина, Неронъ, болѣе чуткій, чѣмъ всѣ предшествующіе цезари, къ расположенію толпы, съ тревогой думалъ, что въ глухой борьбѣ на жизнь и смерть, какую онъ велъ съ патриціями и сенатомъ, у него можетъ оказаться недостатокъ въ поддержкѣ. Сами августіане были не менѣе встревожены,-- каждое утро могло принести имъ гибель. Тигеллинъ думалъ о томъ, не призвать ли ему нѣсколько легіоновъ изъ Малой Азіи; Ватини, который смѣялся даже тогда, когда его били по щекамъ, утратилъ хорошее расположеніе духа; Вителій потерялъ аппетитъ.

Другіе совѣщались между собою, какъ бы отвратить несчастіе; ни для кого не было тайной, что если бы какой-нибудь взрывъ смялъ цезаря, то, за исключеніемъ, можетъ быть, Петронія, ни одинъ августіанинъ не ушелъ бы живымъ. Именно ихъ вліянію и приписывали безумія Нерона, ихъ наушничеству -- всѣ совершенныя имъ преступленія. Народъ ненавидѣлъ августіанъ чуть ли не больше, чѣмъ самого цезаря.

Начали думать, какъ бы сложить съ себя отвѣтственность за пожаръ города. Но для того, чтобы сдѣлать это, нужно было очистить отъ подозрѣній цезаря, иначе никто бы не повѣрилъ, что они не были виновниками преступленія. Тигеллинъ съ этою цѣлью совѣтовался съ Домиціемъ Афромъ и даже съ Сенекою, хотя и ненавидѣлъ его. Поппеа также понимала, что гибель Нерона -- смертный приговоръ для нея, и прислушивалась ко мнѣнію приближенныхъ къ ней лицъ и еврейскихъ священниковъ,-- повсюду ходилъ слухъ, что она нѣсколько уже лѣтъ поклоняется Еговѣ. Неронъ придумывалъ свои средства, иногда страшныя, иногда шутовскія, и поперемѣнно то впадалъ въ страхъ, то забавлялся'какъ ребенокъ, но по большей части жаловался на всѣхъ.

Однажды, въ домѣ Тигеллина, уцѣлѣвшемъ отъ пожара, шло долгое и безплодное совѣщаніе. Петроній высказалъ мнѣніе, чтобы, не обращая вниманія на всѣ непріятности, ѣхать въ Грецію, а потомъ въ Египетъ и Малую Азію. Путешествіе давно было рѣшено, зачѣмъ же его откладывать, когда въ Римѣ скучно и не безопасно?

Цезарь съ восторгомъ принялъ этотъ совѣтъ, но Сенека подумалъ немного и сказалъ:

-- Поѣхать легко, но возвратиться будетъ трудно.

-- Клянусь Геракломъ!-- отвѣтилъ Петроній,-- возвратиться можно во главѣ азіатскихъ легіоновъ.

-- Я такъ и сдѣлаю!-- воскликнулъ Неронъ.

Но Тигеллинъ началъ противиться. Самъ онъ придумать ничего не могъ,-- приди ему въ голову подобная мысль, онъ непремѣнно огласилъ бы ее, какъ спасительное средство, но теперь ему нужно было, чтобы Петроній во второй разъ не оказался единственнымъ человѣкомъ, который въ тяжелую минуту можетъ спасти всѣхъ и все.

-- Слушай меня, божественный!-- сказалъ онъ,-- этотъ совѣтъ гибеленъ. Прежде, чѣмъ ты доѣдешь до Остіи, начнется междуусобная война и,-- кто знаетъ?-- изъ живущихъ потомковъ божественнаго Августа не объявитъ ли себя кто-нибудь цезаремъ, а что сдѣлаемъ мы, если легіоны перейдутъ на его сторону?

-- Постараемся, чтобъ не оставалось потомковъ Августа,-- сказалъ Неронъ. Ихъ уже немного, освободиться отъ нихъ легко.

-- Сдѣлать это можно, но развѣ только въ этомъ дѣло? Мои люди не дальше, какъ вчера, слышали въ толпѣ, что цезаремъ долженъ быть такой мужъ, какъ Тразеа {Paetus Thrasea -- одинъ изъ благороднѣйшихъ римлянъ императорскаго періода; это былъ человѣкъ стараго римскаго духа, бывшій въ оппозиціи съ Нерономъ, за это онъ былъ приговоренъ къ смерти и долженъ былъ открыть себѣ жилы.}.

Неронъ закусилъ губы, потомъ поднялъ кверху глаза и сказалъ:

-- Ненасытные и неблагодарные. Мукй у нихъ достаточно, углей, на которыхъ они могутъ печь ленёшки, тоже,-- чего имъ нужно больше?

На это Тигеллинъ сказалъ:

-- Мести.

Наступило молчаніе. Вдругъ цезарь всталъ, воздѣлъ руки къ небу и началъ декламировать:

"Сердца жаждутъ мести, а месть жаждетъ жертвы".

Онъ забылъ обо всемъ и воскликнулъ съ прояснившимся лицомъ:

-- Дайте мнѣ таблички и стиль {Римляне писали на дощечкахъ, покрытыхъ тонкимъ слоемъ воска (tabulae сеratae), посредствомъ стиля (stilus),-- заостренной палочки металлической или костяной.}, я запишу этотъ стихъ. Луканъ никогда не сочинялъ ничего подобнаго. Замѣчаете вы, что этотъ стихъ въ одно мгновеніе пришелъ мнѣ въ голову?

-- О, несравненный!-- отозвалось нѣсколько голосовъ.

Неронъ записалъ стихъ и сказалъ:

-- Да, месть жаждетъ жертвы!

И онъ окинулъ взглядомъ всѣхъ окружающихъ его.

-- А еслибъ пустить слухъ, что Ватиній приказалъ поджечь городъ и пожертвовать имъ народному гнѣву?

-- Божественный! Да кто я такой?-- воскликнулъ Ватиній.

-- Правда! Нужно кого-нибудь побольше тебя... Вителія?

Вителій поблѣднѣлъ, но, тѣмъ не менѣе, началъ смѣяться.

-- Мой жиръ,-- сказалъ онъ,-- скорѣе могъ бы возобновить пожаръ.

Въ головѣ Нерона было совсѣмъ другое, онъ искалъ жертвы, которая, дѣйствительно, могла бы насытить гнѣвъ народа, и нашелъ ее.

-- Тигеллинъ, -- сказалъ онъ черезъ минуту,-- это ты поджегъ Римъ!

Присутствующіе вздрогнули. Они поняли, что теперь цезарь пересталъ шутить и подошла минута, чреватая событіями.

Лицо Тигеллина судорожно сжалось, какъ у собаки, когда она собирается кусать.

-- Я поджегъ Римъ по твоему приказанію,-- сказалъ онъ.

И они начали смотрѣть другъ на друга, какъ два демона. Наступила такая тишина, что было слышно, какъ мухи пролетаютъ по атрію.

-- Тигеллинъ,-- отозвался Неронъ,-- ты любишь меня?

-- Ты знаешь это, господинъ.

-- Пожертвуй собою для меня!

-- Божественный цезарь,-- отвѣтилъ Тигеллинъ,-- зачѣмъ ты предлагаешь мнѣ сладкій напитокъ, который я не смѣю поднести къ своимъ устамъ? Народъ ропщетъ и волнуется,-- ты хочешь, чтобъ и преторіанцы начали волноваться?

У всѣхъ присутствующихъ сердце сжалось тревогой. Тигеллинъ былъ префектомъ преторіанцевъ, и слова его прямо дышали угрозой. Самъ Неронъ понялъ это, и лицо его поблѣднѣло.

Въ это время вошелъ Эпафродитъ, отпущенникъ цезаря, и объявилъ, что божественная Августа хочетъ видѣть Тигеллина, что къ ней пришли люди, которыхъ префектъ долженъ выслушать.

Тигеллинъ поклонился цезарю и вышелъ со спокойнымъ и презрительнымъ лицомъ. Когда его хотѣли ударить, онъ показалъ, что такое онъ, и зная трусость Нерона, былъ увѣренъ, что владыка міра никогда не отважится поднять противъ него руку.

Неронъ сидѣлъ молча, но видя, что августіане ожидаютъ отъ него какого-нибудь слова, наконецъ, сказалъ:

-- Я отогрѣлъ змѣю на своей груди.

Петроній пожалъ плечами, какъ будто бы хотѣлъ сказать, что у такой змѣи не трудно оторвать голову.

-- Что ты скажешь? Говори, дай совѣтъ!-- крикнулъ Неронъ, онъ замѣтилъ его движеніе,-- я довѣряю одному тебѣ, потому что ты умнѣе всѣхъ ихъ и любишь меня.

У Петронія уже было на языкѣ: "назначь меня префектомъ преторіанцевъ, я выдамъ народу Тигеллина и въ одинъ день успокою городъ". Но природная лѣнь взяла верхъ надъ этимъ. Быть префектомъ преторіанцевъ -- это значитъ носить на своихъ плечахъ особу цезаря и тысячи общественныхъ дѣлъ. Да и зачѣмъ ему эти хлопоты? Не лучше ли читать стихи въ своей роскошной библіотекѣ, лелѣять на своей груди Эвнику, перебирать пальцами ея золотистые волосы и наклонять свои губы къ ея коралловымъ устамъ? И онъ сказалъ:

-- Я совѣтую ѣхать въ Ахайю.

-- Ахъ, -- отвѣтилъ Неронъ,-- я ожидалъ отъ тебя большаго. Сенатъ меня ненавидитъ. Кто мнѣ поручится, что когда я выѣду, не поднимутъ ли знамя бунта противъ меня и не провозгласятъ ли цезаремъ кого-нибудь другого? Народъ прежде былъ вѣренъ мнѣ, но теперь пойдетъ за нимъ. Клянусь Гадесомъ, еслибъ у этого сената и этого народа была одна голова...

-- Божественный, позволь сказать тебѣ, что, желая сохранить Римъ, нужно сохранить хоть сколько-нибудь римлянъ,-- съ улыбкой сказалъ Петроній.

Неронъ началъ жаловаться:

-- Какое мнѣ дѣло до Рима и до римлянъ! Меня слушали бы и въ Ахайи. А здѣсь меня окружаетъ только измѣна. Всѣ покидаютъ меня, и вы готовы измѣнить мнѣ! Я знаю это, знаю... Вы и не подумаете, что скажутъ о васъ грядущія поколѣнія, когда вы покинете такого артиста, какъ я.

Онъ ударилъ себя по лбу и воскликнулъ:

-- Да... Среди этихъ заботъ и я забылъ, кто я!-- и съ совершенно сіяющимъ лицомъ обратился къ Петронію:

-- Петроній, -- сказалъ онъ,-- народъ ропщетъ, но еслибъ я взялъ лютню и вышелъ съ нею на Марсово поле, еслибъ пропѣлъ ту пѣснь, которую пѣлъ вамъ во время пожара, ты думаешь, я не взволновалъ бы ихъ этимъ пѣніемъ, какъ нѣкогда Орфей волновалъ дикихъ звѣрей?

На это Туллій Сенеціонъ, которому давно хотѣлось вернуться къ своимъ невольницамъ, сказалъ:

-- Несомнѣнно, цезарь, еслибъ только тебѣ позволили начать.

-- Идемъ въ Элладу!-- съ неудовольствіемъ сказалъ Неронъ.

Но въ эту минуту вошла Поппеа, а за ней Тигеллинъ. Глаза всѣхъ присутствующихъ обратились на него: никогда никакой тріумфаторъ не въѣзжалъ въ Капитолій съ такой гордостью, съ какою онъ предсталъ передъ цезаремъ.

Заговорилъ онъ медленно и раздѣльно, голосомъ, въ которомъ какъ будто слышался лязгъ желѣза:

-- Выслушай меня, цезарь, ибо я могу сказать тебѣ: я нашелъ! Народу нужна месть и жертва, но не одна, а сотни и тысячи. Господинъ, развѣ ты не слыхалъ никогда, кто былъ Хрестосъ, тотъ, кого распялъ Понтій Пилатъ? Ты знаешь, что такое христіане? Не говорилъ я тебѣ объ ихъ преступленіяхъ и безчинныхъ обрядахъ, объ ихъ предсказаніяхъ, что огонь положитъ конецъ міру? Народъ ненавидитъ и подозрѣваетъ ихъ. Никто не видалъ ихъ въ храмахъ, ибо нашихъ боговъ они считаютъ злыми духами, ихъ нѣтъ и на Стадіи {Stadium -- мѣсто, гдѣ люди состязались въ бѣгѣ.}, потому что они пренебрегаютъ ристалищами. Никогда ладони ни одного христіанина не почтили тебя рукоплесканіемъ. Никогда ни одинъ изъ нихъ не призналъ тебя богомъ. Они враги рода человѣческаго, враги Рима и твои враги. Народъ ропщетъ противъ тебя, но не ты, цезарь, повелѣлъ мнѣ поджечь Римъ и не я сжегъ его. Народъ требуетъ мести, пусть онъ получитъ удовлетвореніе. Народъ жаждетъ крови и игрищъ,-- пусть получитъ это. Народъ подозрѣваетъ тебя, пусть его подозрѣнія обратятся въ другую сторону.

Сначала Неронъ слушалъ съ недоумѣніемъ, но, по мѣрѣ словъ Тигеллина, его актерское лицо начало измѣняться и поочередно при. нимать выраженіе то гнѣва, то горя, сочувствія или негодованія. Вдругъ онъ всталъ, сбросилъ съ себя тогу, воздѣлъ обѣ руки кверху и съ минуту оставался въ молчаніи.

Потомъ онъ заговорилъ голосомъ трагика:

-- Зевсъ, Аполлонъ, Гера, Аѳина, Персефона и вы всѣ безсмертные боги! Отчего вы не пришли намъ на помощь? Чѣмъ несчастный городъ провинился передъ злодѣями, которые такъ безчеловѣчно сожгли его?

-- Они враги человѣческаго рода и твои враги,-- сказала Поппеа.

Другіе начали поддерживать ее:

-- Окажи справедливость. Покарай поджигателей! Сами боги хотятъ мести.

Неронъ сѣлъ, опустилъ голову на грудь и снова замолкъ, какъ будто злодѣйство, о которомъ услыхалъ онъ, оглушило его, но черезъ минуту махнулъ рукой и сказалъ:

-- Какія кары и какія муки достойны такого преступленія?... Но боги вдохновятъ меня и при помощи силъ Тартара я предоставлю моему бѣдному народу такое зрѣлище, что онъ цѣлые вѣка будетъ вспоминать меня съ благодарностью.

Чело Петронія затуманилось. Онъ подумалъ объ опасности, какой могутъ подвергнуться Лигія и Виницій, и всѣ тѣ люди, ученіе которыхъ онъ отвергалъ, но въ невинности которыхъ былъ вполнѣ увѣренъ. Точно также ему пришло въ голову, что начнется одна изъ тѣхъ кровавыхъ оргій, какихъ невыносили глаза эстетика. Но прежде всего онъ сказалъ себѣ: "Я долженъ спасать Виниція: онъ съ ума сойдетъ, если та дѣвушка погибнетъ",-- и это соображеніе превозмогло всѣ остальныя, хотя Петроній хорошо понималъ, что начинаетъ такую опасную игру, въ которую еще не игралъ никогда.

Тѣмъ не менѣе заговорилъ онъ свободно и небрежно, какъ говорилъ всегда, когда критиковалъ или осмѣивалъ недостаточно эстетическій замыселъ цезаря и августіанъ.

-- Такъ вы нашли жертву? Хорошо! Можете послать ее на арену или облечь въ "скорбную тунику". И это также хорошо. Но послушайте меня: у васъ власть, у васъ преторіанцы, у васъ сила,-- будьте же искренни по крайней мѣрѣ тогда, когда васъ никто не слышитъ. Обманывайте народъ, но не самихъ себя. Отдайте народу христіанъ, приговорите ихъ къ какимъ угодно мученіямъ, но имѣйте отвагу сказать себѣ, что не они сожгли Римъ!... Вы называете меня arbiter elegantiarum, и я говорю вамъ, что не выношу пошлыхъ комедій. Ахъ, какъ все это напоминаетъ мнѣ балаганы около porta Asinaria, гдѣ актеры, для утѣхи пригородной сволочи, ломаютъ роли боговъ и царей, и послѣ представленія запиваютъ лукъ кислымъ виномъ или получаютъ въ награду побои. Будьте на самомъ дѣлѣ богами и царями, потому что, говорю я вамъ, вы можете себѣ позволить это. Что касается тебя, цезарь,-- ты грозилъ намъ судомъ грядущихъ вѣковъ,-- но вспомни, что они изрекутъ свое сужденіе и о тебѣ. Клянусь божественною Кліо! {Clio -- олна изъ музъ.} Неронъ, владыка міра, Неронъ богъ, сжегъ Римъ потому, что былъ также всесиленъ на землѣ, какъ Зевсъ на Олимпѣ; Неронъ-поэтъ такъ любилъ поэзію, что пожертвовалъ ей отчизною! Съ начала свѣта никто не сдѣлалъ ничего подобнаго, не осмѣлился ни на что подобное. Заклинаю тебя именемъ девяти Либетридъ {Libethrides -- музы.},-- не отрекайся отъ такой славы, потому что пѣсни о тебѣ будутъ гремѣть до скончанія вѣковъ. Чѣмъ будетъ въ сравненіи съ тобой Пріамъ, Агамемнонъ, Ахиллъ, чѣмъ будутъ сами боги? Мало того, что сжечь Римъ дѣло хорошее,-- это дѣло великое и необычайное! И кромѣ того я говорю, что народъ не подниметъ на тебя руку. Имѣй отвагу: остерегайся поступковъ, недостойныхъ тебя, ибо тебѣ грозить только то, что потомки могутъ сказать: "Неронъ сжегъ Римъ, но, какъ малодушный цезарь и малодушный поэтъ, изъ трусости отрекся отъ великаго дѣла и свалилъ вину на невинныхъ!"

Слова Петронія обыкновенно производили сильное впечатлѣніе на Нерона, но на этотъ разъ самъ Петроній не ошибался, что прибѣгаетъ къ послѣднему средству, которое при счастьи, пожалуй, можетъ спасти христіанъ, но еще легче можетъ погубить его самого. Но онъ не колебался,--дѣло вмѣстѣ съ тѣмъ шло и о Виниціи, котораго онъ любилъ, и о рискѣ, которымъ онъ тѣшился. "Кости брошены {Разумѣется кости, употреблявшіяся для игры. Jacta alea est ("кость брошена", т.-е. сдѣланъ ею ходъ), сказалъ Цезарь при переходѣ черезъ Рубиконъ.}, -- подумалъ онъ, -- увидимъ, насколько въ этой обезьянѣ страхъ за свою шкуру перевѣситъ любовь къ славѣ".

И въ глубинѣ души онъ не сомнѣвался, что перевѣситъ страхъ.

Послѣ его словъ наступило молчаніе. Поппеа и всѣ присутствующіе внимательно смотрѣли въ глаза Нерона, а тотъ началъ поднимать губы кверху, приближая ихъ къ самымъ ноздрямъ, какъ дѣлалъ, когда не зналъ, на что рѣшиться; наконецъ смущеніе и неудовольствіе выразились на его лицѣ.

-- Господинъ,-- воскликнулъ Тигеллинъ, когда увидалъ все это,-- дозволь мнѣ удалиться. Твою особу обрекаютъ на гибель, притомъ тебя называютъ малодушнымъ цезаремъ, малодушнымъ поэтомъ, поджигателемъ и комедіантомъ,-- а мои уши не могутъ выносить такихъ словъ.

-- Проигралъ,-- подумалъ Петроній, но, обратившись къ Тигеллину, смѣрилъ его взглядомъ, полнымъ презрѣнія большого патриція и изящнаго человѣка къ мелкому негодяю, и сказалъ:

-- Тигеллинъ, это я тебя назвалъ комедіантомъ, да ты даже и теперь комедіантъ.

-- Не потому ли, что я не хочу слушать твоихъ оскорбленій?

-- Потому, что ты выказываешь безграничную любовь къ цезарю, а минуту тому назадъ угрожалъ ему преторіанцами. Это поняли всѣ мы, да и цезарь также.

Тигеллинъ, который не разсчитывалъ, чтобъ Петроній осмѣлился бросить на столъ подобныя кости, поблѣднѣлъ, потерялся и онѣмѣлъ. Но это была послѣдняя побѣда Петронія надъ его соперникомъ, потому что вслѣдъ затѣмъ Поппеа сказала:

-- Господинъ, какъ ты можешь дозволять, чтобъ даже такая мысль могла зародиться въ чьей-нибудь головѣ, а тѣмъ болѣе, чтобъ кто-нибудь осмѣлился громко высказать ее въ твоемъ присутствіи.

-- Покарай дерзновеннаго!-- крикнулъ Вителій.

Неронъ снова поднялъ губы и, обративъ на Петронія свои стеклянные, близорукіе глаза, сказалъ:

-- Такъ-то ты платишь за мою пріязнь?

-- Если я ошибаюсь, докажи мнѣ это,-- отвѣтилъ Петроній,-- но знай, я говорю то, что повелѣваетъ мнѣ любовь къ тебѣ.

-- Покарай дерзновеннаго!-- повторилъ Виталій.

-- Покарай!-- подхватило нѣсколько голосовъ.

Въ атріи водворились шумъ и движеніе,-- всѣ старались подальше отойти отъ Петронія. Отодвинулся отъ него даже Туллій Сенеціонъ, его постоянный товарищъ при дворѣ, и молодой Нерва, который до сихъ поръ былъ очень друженъ съ нимъ. Черезъ минуту Петроній остался на лѣвой сторонѣ атрія, и, съ улыбкой на устахъ, оправляя рукою складки тоги, ждалъ, что скажетъ или что предприметъ цезарь.

А цезарь сказалъ:

-- Вы хотите, чтобъ я покаралъ его, но это мой товарищъ и другъ, и хотя онъ уязвилъ меня въ сердце, пусть будетъ ему извѣстно, что это сердце можетъ только... прощать друзьямъ.

-- Я проигралъ и погибъ,-- подумалъ Петроній.

Цезарь всталъ,-- совѣтъ былъ оконченъ.

II.

Петроній отправился домой, а Неронъ и Тигеллинъ перешли въ атрій Поппеи, гдѣ ихъ ждали люди, съ которыми префектъ раньше велъ бесѣду.

Тамъ было два "равви" изъ-за Тибра, одѣтыхъ въ длинныя, торжественныя одежды, съ митрами на головахъ, молодой писецъ, ихъ помощникъ, и Хилонъ. При видѣ цезаря священники поблѣднѣли отъ волненія и, поднявъ руки до уровня плечъ, склонили головы.

-- Привѣтъ тебѣ, монархъ монарховъ и царь царей,-- сказалъ старшій,-- привѣтъ тебѣ, цезарь, владыка земли, покровитель избраннаго народа, левъ среди людей, царство котораго точно свѣтъ солнечный, точно кедръ ливанскій, точно бальзамъ іерихонскій...

-- Вы не почитаете меня богомъ?-- спросилъ цезарь.

Священники поблѣднѣли еще сильнѣе; старшій снова заговорилъ:

-- Господинъ, слова твои сладки, какъ плодъ виноградной лозы, какъ созрѣвшая фига, ибо Егова наполнилъ добротою твое сердце. Предшественникъ твоего отца, цезарь Кай, былъ жестокъ, но и его наши послы не называли богомъ, предпочитая самую смерть нарушенію требованій писанія.

-- И Калигула приказалъ ихъ отдать львамъ?

-- Нѣтъ, господинъ, цезарь Кай испугался гнѣва Еговы.

Священники подняли головы, потому что имя могучаго Еговы придало имъ отваги. Надѣясь на его силу, они смѣлѣе смотрѣли въ глаза Нерона.

-- Вы обвиняете христіанъ въ томъ, что они сожгли Римъ?-- допрашивалъ цезарь.

-- Мы, господинъ, обвиняемъ ихъ только въ томъ, что они -- враги писанія, враги рода человѣческаго и твои враги и что издавна они угрожали огнемъ Риму и міру. Остальное разскажетъ тебѣ человѣкъ, уста котораго не оскверняются ложью, потому что въ жилахъ его матери текла кровь избраннаго народа.

Неронъ обратился къ Хилону:

-- Кто ты таковъ?

-- Твой почитатель, Озирисъ, и, кромѣ того, убогій стоикъ.

-- Я ненавижу стоиковъ, -- сказалъ Неронъ,-- ненавижу Тразею, ненавижу Музонія и Корнута. Мнѣ противна ихъ рѣчь, ихъ отвращеніе къ искусству, ихъ добровольная нужда и неряшество.

-- Господинъ, у твоего учителя, Сенеки, тысяча столовъ изъ цитроваго дерева {Mensa citrea. Подъ citrus римляне разумѣли одно хвойное дерево (Thuia articulata) изъ котораго въ концѣ республики и въ императорскую эпоху дѣлали столы, цѣнившіеся такъ высоко, что иногда одинъ такой столъ стоилъ дороже цѣлаго помѣстья.}. Пожелай только, и у меня ихъ будетъ вдвое больше. Я стоикъ по необходимости. Укрась, о лучезарный, мой стоицизмъ вѣнкомъ изъ розъ, поставь передо мною сосудъ съ ни. немъ, и я буду пѣть пѣсни Анакреона такъ, что оглушу всѣхъ эпикурейцевъ.

Нерону понравился эпитетъ "лучезарный". Онъ улыбнулся и сказалъ:

-- Ты нравишься мнѣ.

-- Этотъ человѣкъ стоитъ столько золота, сколько вѣситъ самъ.

Хилонъ отвѣтилъ:

-- Наполни, господинъ, мою чашку вѣсовъ твоею щедростью, иначе вѣтеръ унесетъ всю мою награду.

-- Точно,-- вставилъ цезарь,-- онъ не перетянулъ бы Вителія.

-- Увы, сребролукій, мое остроуміе не изъ свинца.

-- Я вижу, что твое ученіе не запрещаетъ именовать меня богомъ.

-- О, безсмертный! мое ученіе заключается въ тебѣ; христіане грѣшили противъ этого ученія, поэтому я и возненавидѣлъ ихъ.

-- Что ты знаешь о христіанахъ?

-- Позволишь ли ты мнѣ плакать, божественный?

-- Нѣтъ,-- сказалъ Неронъ,-- это будетъ скучно.

-- Ты трижды правъ, ибо очи, которыя зрѣли тебя, разъ навсегда должны отказаться отъ слезъ. Господинъ, защити меня отъ моихъ враговъ.

-- Говори о христіанахъ,-- сказала Поппеа съ оттѣнкомъ нетерпѣнія.

-- Я начну, если повелишь, Изида,-- отвѣтилъ Хилонъ.-- Съ молодости я посвятилъ себя философіи и искалъ правды. Я искалъ ее и у древнихъ божественныхъ мудрецовъ, и въ академіи, и въ Аѳинахъ, и въ александрійскомъ Серапеумѣ. Услыхавъ о христіанахъ, я думалъ, что это какая-нибудь новая школа, въ которой я могу найти нѣсколько зернъ правды, и познакомился съ ними... на мое горе! Первымъ христіаниномъ, съ которымъ меня свела злая судьба, былъ нѣкто Главкъ, врачъ изъ Неаполя. Отъ него то я современемъ узналъ, что они воздаютъ честь нѣкоему Хрестосу, который обѣщалъ имъ искоренить всѣхъ людей, разрушить всѣ города на землѣ и оставить только ихъ однихъ, если они помогутъ ему истребить всѣхъ сыновъ Девкаліона. Поэтому, о господинъ, они ненавидятъ людей, поэтому отравляютъ фонтаны, поэтому на своихъ сборищахъ мечутъ проклятія на Римъ и на всѣ храмы, гдѣ возносится хвала нашимъ богамъ. Хрестосъ былъ распятъ, но обѣщалъ имъ, что когда Римъ будетъ уничтоженъ огнемъ, онъ во второй разъ придетъ въ міръ и отдастъ имъ владычество надъ землей...

-- Теперь народъ пойметъ, почему Римъ сгорѣлъ,-- перебилъ Тигеллинъ.

-- Онъ много уже понимаетъ, господинъ,-- отвѣтилъ Хилопъ,-- потому что я уже хожу по садамъ, по Марсову полю и поучаю. Но если вы хотите выслушать меня до конца, то поймете, какія соображенія заставляютъ меня опасаться мести. Врачъ Главкъ сначала не открывалъ мнѣ, что ихъ ученіе внушаетъ ненависть къ людямъ. Наоборотъ, онъ говорилъ мнѣ, что Хрестосъ -- доброе божество, что основаніе его ученія -- любовь. Мое мягкое сердце не могло устоять противъ такой истины, я полюбилъ Главка и повѣрилъ ему. Я дѣлился съ нимъ каждымъ кускомъ хлѣба, каждымъ грошомъ, и знаешь ли ты, господинъ, какъ онъ отплатилъ мнѣ? По пути изъ Неаполя въ Римъ онъ ранилъ меня ножомъ, мою жену, мою юную, прекрасную Беренику онъ продалъ торговцу невольниками. Еслибъ Софоклъ зналъ мою исторію... впрочемъ, что я говорю! меня слушаетъ кто-то большій, чѣмъ Софоклъ.

-- Несчастный человѣкъ!-- сказала Поппеа.

-- Госпожа, тотъ не несчастенъ, кто увидалъ ликъ Афродиты, а я вижу ее въ эту минуту. Но тогда я искалъ утѣшенія въ философіи. Придя въ Римъ, я пытался проникнуть къ христіанскимъ старѣйшинамъ, чтобы найти расправу на Главка. Я думалъ, что они принудятъ его отдать мнѣ жену... Я познакомился съ первосвященникомъ, потомъ съ другимъ, Павломъ,-- онъ былъ заключенъ здѣсь въ темницѣ, потомъ его освободили,-- познакомился съ сыномъ Заведеевымъ, съ Линномъ, Клитомъ и многими другими. Я знаю, гдѣ они жили до пожара, знаю, гдѣ они сходятся, я могу показать одно подземелье въ Ватиканскомъ холмѣ и одно кладбище за Номентанскими воротами, гдѣ они совершаютъ свои гнусные обряды. Я видѣлъ тамъ апостола Петра, видѣлъ Главка, какъ онъ убивалъ дѣтей, чтобъ апостолу было чѣмъ окроплять головы окружающихъ его, видѣлъ Лигію, воспитанницу Помпоніи Грецины, которая хвалилась, что, не будучи въ состояніи принести крови младенца, она приноситъ сюда извѣстіе о смерти младенца, ибо она околдовала юную Августу, твою дщерь, о Озирисъ, и твою, о Изида!

-- Слышишь, цезарь?-- сказала Поппеа.

-- Можетъ ли это быть?-- воскликнулъ Неронъ.

-- Я могъ простить собственныя обиды, -- продолжалъ Хилопъ,-- но когда услышалъ о вашихъ, то мнѣ хотѣлось ударить ножомъ преступницу. Увы! мнѣ помѣшалъ благородный Виницій, который любитъ ее.

-- Виницій? да, вѣдь, она убѣжала отъ него?

-- Она убѣжала, но онъ искалъ ее, потому что не могъ жить безъ нея. За нищенское вознагражденіе я помогалъ ему искать ее и указалъ домъ, въ которомъ она жила среди христіанъ въ затибрской части города. Мы отправились туда вмѣстѣ, а вмѣстѣ съ нами твой атлетъ Кротонъ, котораго благородный Виницій нанялъ ради безопасности. Но Урсъ, невольникъ Лигіи, задушилъ Кротона. Это человѣкъ страшной силы... о, господинъ, онъ свернетъ быку голову такъ же легко, какъ кто-нибудь сорвалъ бы маковую головку. Авлъ и Помпонія любили его за это.

-- Клянусь Геркулесомъ!-- воскликнулъ Неронъ,-- смертный, который могъ удушить Кротона, заслуживаетъ, чтобъ ему поставили статую на Форумѣ. Но ты лжешь или выдумываешь, старикъ,-- Кротона убилъ ножомъ Виницій.

-- Вотъ такъ люди обманываютъ боговъ... о, господинъ, я самъ слышалъ, какъ ребра Кротона хрустѣли подъ руками Урса, который потомъ свалилъ и Виниція. Онъ и убилъ бы его, еслибъ не Лигія. Виницій потомъ долго хворалъ, но христіане ухаживали за нимъ, въ надеждѣ, что ради любви онъ и самъ сдѣлается христіаниномъ. Такъ и случилось.

-- Виницій?

-- Да.

-- А можетъ быть и Петроній?-- жадно спросилъ Тигеллинъ.

Хилонъ началъ ёжиться, потирать руки, потомъ сказалъ:

-- Удивляюсь твоей проницательности, господинъ! О!... можетъ быть! очень можетъ быть.

-- Теперь я понимаю, почему онъ такъ защищалъ христіанъ.

Неронъ расхохотался.

-- Петроній христіанинъ!... Петроній врагъ жизни и наслажденія! Не будьте глупцами и не желайте, чтобъ я вѣрилъ этому, потому что я готовъ ни во что не вѣрить.

-- По благородный Виницій сдѣлался христіаниномъ, господинъ. Клянусь блескомъ, который струится отъ тебя, что я говорю правду, и ничто не внушаетъ мнѣ такое отвращеніе, какъ ложь. Помпонія христіанка, маленькій Авлъ христіанинъ, и Лигія, и Виницій. Я вѣрно служилъ рму, онъ же, въ награду мнѣ, по требованію врача Главка, приказалъ бичевать меня, больного и голоднаго старика. И я поклялся Гадесомъ, что я припомню ему это. О, господинъ, отомсти имъ мою обиду, а я выдамъ вамъ апостола Петра и Линна, и Клита, и Главка, и Криспа,-- самыхъ старшихъ, и Лигію, и Урса... укажу вамъ сотни, тысячи христіанъ, укажу ихъ молитвенные дома, кладбища, -- всѣ ваши темницы не вмѣстятъ ихъ!... Безъ меня вы не сумѣли бы ихъ найти.. Доселѣ въ моихъ скорбяхъ я искалъ утѣшенія только въ философіи, пусть теперь я найду его въ милостяхъ, которыя прольются на меня... Я старъ, я сладостей жизни не извѣдалъ... хоть теперь отдохнуть.

-- Ты хочешь быть стоикомъ передъ полною миской, -- сказалъ Неронъ.

-- Кто оказываетъ тебѣ услугу, у того миска всегда полная.

-- Ты не ошибаешься, философъ.

Но Поппеа не теряла изъ мысли своихъ враговъ. Увлеклась она Виниціемъ мимолетно, подъ вліяніемъ ревности, гнѣва и оскорбленнаго самолюбія, но тѣмъ не менѣе холодность молодого патриція жестоко уязвила ее и наполнила ея сердце обидой. Ужъ одно то, что онъ осмѣлился предпочесть ей другую, казалось ей преступленіемъ, взывающемъ объ отмщеніи. Что касается Лигіи, то она ненавидѣла ее съ первой минуты, когда ее встревожила красота этой сѣверной лиліи. Петроній, который говорилъ о черезчуръ узкихъ бедрахъ дѣвушки, могъ внушить что угодно цезарю, но не Августѣ. Опытная Поппеа съ перваго взгляда поняла, что во всемъ Римѣ только одна Лигія не только можетъ соперничать съ нею, но и побѣдить ее. И съ этой минуты она поклялась погубить ее.

-- Господинъ,-- сказала она,-- отомсти за нашего ребенка.

-- Спѣшите,-- крикнулъ Хилонъ, -- спѣшите, иначе Виницій скроетъ ее. Я укажу домъ, куда они снова вернулись послѣ пожара.

-- Я дамъ тебѣ десять человѣкъ,-- иди сейчасъ же!-- сказалъ Тигеллинъ.

-- Господинъ, ты не видалъ Кротона въ рукахъ Урса. Если ты мнѣ дашь пятьдесятъ человѣкъ, я только издали покажу домъ. Но если вы не заключите въ темницу и Виниція, то я погибъ.

Тигеллинъ посмотрѣлъ на Нерона.

-- Не лучше ли, божественный, сразу справиться съ дядей и съ племянникомъ?

Неронъ подумалъ съ минуту и отвѣтилъ:

-- Нѣтъ, не сейчасъ!... Народъ не повѣритъ, если ему станутъ говорить, что Петроній, Виницій или Помпонія Грецина подожгли Римъ. У нихъ были красивые дома. Теперь нужны другія жертвы, а на тѣхъ чередъ придетъ.

-- Такъ дай мнѣ, господинъ, солдатъ, чтобъ они охраняли меня,-- сказалъ Хилонъ.

-- Объ этомъ озаботится Тигеллинъ.

-- Ты пока переселишься ко мнѣ,-- сказалъ префектъ.

Лицо Хилона озарилось радостью.

-- Я выдамъ всѣхъ, только спѣшите, спѣшите!-- кричалъ онъ хриплымъ голосомъ.

III.

Петроній, выйдя отъ цезаря, приказалъ нести себя на Карины. Его домъ, съ трехъ сторонъ огражденный садами, а спереди примыкающій къ площади, какимъ-то чудомъ уцѣлѣлъ отъ пожара.

По этому поводу другіе августіане, которые потеряли свои дома и богатыя произведенія искусства, называли Петронія счастливцемъ. Впрочемъ, о немъ давно говорили, что онъ -- первенецъ фортуны, а такъ какъ цезарь оказывалъ ему все большее и большее расположеніе, это мнѣніе казалось вѣроятнымъ.

Но теперь первенецъ фортуны могъ развѣ размышлять о непостоянствѣ своей матери, или о ея сходствѣ съ Хроносомъ, пожирающимъ своихъ дѣтей.

-- Еслибъ мой домъ сгорѣлъ,-- говорилъ онъ самому себѣ,-- а вмѣстѣ съ нимъ мои геммы, мои этрусскія вазы, александрійское стекло и коринѳская мѣдь, то можетъ быть Неронъ и забылъ бы свою обиду. Клянусь Поллуксомъ! Подумать, что отъ меня зависѣло въ настоящую минуту быть префектомъ преторіанцевъ!... Я объявилъ бы Тигеллина поджигателемъ,-- онъ и есть поджигатель,-- нарядилъ бы его въ скорбную тунику, выдалъ бы народу, спасъ бы христіанъ и отстроилъ бы Римъ. Кто знаетъ, не стало ли бы лучше порядочнымъ людямъ. Я долженъ былъ бы сдѣлать это, хотя бы по отношенію къ Виницію. Если бы дѣло черезчуръ тяготило меня, я уступилъ бы ему должность префекта, и Неронъ не пытался бы даже сопротивляться. Пускай потомъ Виницій окрестилъ бы всѣхъ преторіонцевъ, даже самого цезаря,-- чѣмъ бы мнѣ это помѣшало!... Неронъ благочестивый, Неронъ добродѣтельный и милосердный... какое занятное было бы зрѣлище!

И его беззаботность была настолько велика, что онъ даже улыбнулся. Но черезъ минуту его мысль обратилась въ другую сторону. Ему показалось, что онъ въ Антіи, и что Павелъ Тарсянинъ говоритъ ему:

"Вы называете насъ врагами жизни, но отвѣть мнѣ, Петроній, еслибъ цезарь былъ христіаниномъ и дѣйствовалъ бы по нашему ученію, не была бы ваша жизнь болѣе вѣрною и безопасною?"

И, припомнивъ эти слова, Петроній продолжалъ разговаривать съ собою:

-- Клянусь Касторомъ! сколько ни убьютъ христіанъ, столько же Павелъ найдетъ новыхъ; если міръ не можетъ стоять на подлости, то Павелъ правъ... Впрочемъ, кто знаетъ, можетъ быть міръ и можетъ стоять на подлости, коль скоро стоитъ. Я самъ, который учился не мало, еще не научился быть достаточно большимъ подлецомъ и поэтому мнѣ придется открыть жилы. Но, вѣдь, дѣло и должно было такъ окончиться, а если и не такъ, то какъ нибудь иначе. Жаль мнѣ Эвнику и мою мирренскую вазу, но Эвника свободна, а ваза пойдетъ со мной. Агенобарбъ не получитъ ее ни въ какомъ случаѣ... Также жалко мнѣ Виниція. Наконецъ, хотя мнѣ теперь было менѣе скучно, чѣмъ раньше,-- я готовъ. На свѣтѣ есть прекрасныя вещи, но люди, по большей части, такъ гадки, что жизни не стоитъ жалѣть. Кто умѣлъ жить, тотъ долженъ умѣть умирать. Хотя я принадлежу къ августіанамъ, я былъ человѣкомъ болѣе свободнымъ, чѣмъ они тамъ допускаютъ.

И Петроній пожалъ плечами.

-- Они тамъ можетъ быть думаютъ, что въ настоящую минуту мои колѣна дрожатъ и страхъ поднимаетъ волосы на моей головѣ, а я возвращусь домой, возьму ванну изъ фіалковой воды, потомъ моя златоволосая сама умаститъ меня и послѣ обѣда мы прикажемъ Антеміосу пѣть гимнъ, который онъ сложилъ въ честь Аполлона. Когда-то я самъ сказалъ: о смерти не отбитъ думать, потому что она сама думаетъ объ насъ безъ нашей помощи. Но была бы по истинѣ удивительная вещь, еслибъ существовали Елисейскія поля, а на поляхъ этихъ -- тѣни. Эвника когда-нибудь пришла бы ко мнѣ и мы блуждали бы вмѣстѣ по лугамъ, поросшимъ асфоделомъ {Asphodelus -- растеніе съ бѣлыми, очень пріятно пахнущими цвѣтами (Aaphodelus ramosus въ ботаникѣ). По вѣрованію древнихъ, этимъ растеніемъ покрыты луга въ подземномъ царствѣ.}. Я нашелъ бы лучшее общество, чѣмъ здѣсь... Что за шуты! Что за подлый сбродъ безъ вкуса и безъ лоска! Десятокъ arbitri elegantiarum не обратилъ бы этихъ Трималхіоновъ въ порядочныхъ людей. Клянусь Персефоной, довольно мнѣ ихъ!

И онъ съ удивленіемъ замѣтилъ, что что-то уже разъединило его съ этими людьми. Онъ былъ хорошо знакомъ съ ними и зналъ раньше, что думать о нихъ, но теперь они показались ему какъ будто болѣе отдаленными и заслуживающими большаго презрѣнія. Дѣйствительно, довольно ему было ихъ!

Петроній началъ думать о своемъ положеніи. Благодаря своей проницательности, онъ понималъ, что гибель не грозитъ ему немедленно. Неронъ пока воспользовался подходящею минутой, чтобы высказать нѣсколько красивыхъ, возвышенныхъ словъ о дружбѣ и прощеніи и до нѣкоторой степени связалъ себя ими. Теперь онъ будетъ искать предлога, а прежде, чѣмъ найдетъ его, можетъ пройти не мало времени. "Прежде всего онъ устроитъ игрища съ христіанами, -- говорилъ себѣ Петроній,-- и только потомъ подумаетъ обо мнѣ, а если такъ, то не стоитъ ни заниматься этимъ, ни измѣнять порядка жизни. Большая опасность грозитъ Виницію.

И съ этой минуты онъ сталъ думать о Виниціи и о томъ, какъ спасти его.

Четверо рослыхъ внеинцевъ быстро мчали носилки мимо развалинъ и обгорѣлыхъ печныхъ трубъ, которыми была усѣяна дорога, но Петроній приказалъ имъ бѣжать бѣгомъ, чтобы поскорѣй очутиться дома. "Инсула" Биниція сгорѣла, онъ жилъ у Петронія, и, по счастью, оказался дома.

-- Ты видѣлъ сегодня Лигію?-- спросилъ Петроній на порогѣ.

-- Я только что возвратился отъ нея.

-- Слушай же, что я скажу тебѣ, и не трать времени на распросы. Сегодня у цезаря рѣшено свалить на христіанъ вину въ поджогѣ Рима. Имъ грозятъ преслѣдованія и муки. Бери Лигію и бѣги тотчасъ же, хотя бы за Альпы или въ Африку. И спѣши, потому что отъ Палатина до Затибрской части ближе, чѣмъ отсюда.

Виницій настолько былъ солдатомъ, чтобы не тратить времени на излишніе вопросы. Онъ слушалъ съ нахмуренными бровями, съ лицомъ сосредоточеннымъ и грознымъ, но безъ страха. Очевидно, первымъ чувствомъ, которое пробуждалось въ его натурѣ при видѣ опасности, было желаніе борьбы и обороны.

-- Иду,-- сказалъ онъ.

-- Еще слово. Возьми "капсу" {Capsa -- деревянный футляръ цилиндрической формы.} съ золотомъ, возьми оружіе и горсть твоихъ христіанъ. Въ случаѣ необходимости, отбей Лигію.

Виницій былъ уже за дверями атрія.

-- Пришли мнѣ извѣстіе, -- крикнулъ ему въ догонку Петроній.

Оставшись одинъ, онъ началъ ходить вдоль колоннъ, украшающихъ атрій, и думать о томъ, что можетъ произойти. Онъ зналъ, что Лигія и Линнъ послѣ пожара возвратились въ свой домъ, который, какъ и большая часть домовъ Затибрской части, уцѣлѣлъ отъ пожара. Это было неблагопріятное обстоятельство, -- иначе ихъ трудно было бы найти среди толпы. Однако, Петроній разсчитывалъ, что на Палатинѣ никто не знаетъ, гдѣ они живутъ и, значитъ, Виницій во всякомъ случаѣ предупредитъ преторіанцевъ. А можетъ быть Тигеллинъ однимъ ударомъ захочетъ захватить какъ возможно большее количество христіанъ и долженъ будетъ растянуть свои силы на весь Римъ, то разбить преторіанцевъ на мелкіе отряды. "Если они пришлютъ за Лигіей не больше, какъ десять человѣкъ,-- думалъ онъ,-- то одинъ этотъ ливійскій гигантъ всѣмъ имъ поломаетъ кости,-- а тамъ и Виницій подоспѣетъ съ помощью". И Петроній пришелъ въ лучшее расположеніе духа. Правда,-- оказать вооруженное сопротивленіе преторіанцамъ почти то же самое, что начать войну съ цезаремъ. Петроній зналъ также, что если Виницій укроется отъ мести Нерона, то эта месть можетъ обрушиться на него, но мало заботился объ этомъ. Наоборотъ, мысль о томъ, какъ бы разрушить планы Нерона и Тигеллина, развеселила его. Онъ рѣшилъ не жалѣть на это ни денегъ, ни людей, а такъ какъ Павелъ Тарсянинъ еще въ Антіи обратилъ въ христіанство большое число его невольниковъ, то Петроній могъ быть увѣренъ, что въ дѣлѣ защиты христіанки онъ можетъ разсчитывать на ихъ готовность и самопожертвованіе.

Пришла Эвника и помѣшала ему думать дальше. При видѣ ея его непріятности и заботы исчезли безъ слѣда. Петроній забылъ о цезарѣ, о немилостивъ которую онъ попалъ, объ оподлѣвшихъ августіанахъ, о преслѣдованіи, грозящемъ христіанамъ, о Виниціи и Лигіи, и смотрѣлъ только на Эвнику глазами эстетика, очарованнаго чудными формами, и любовника, на котораго отъ этихъ формъ вѣетъ любовью. Эвника, одѣтая въ прозрачную фіолетовую одежду, называемую соа vestis {Cao vestis -- "Косская одежда", т.-е. съ острова Коса, Такъ называлась очень легкая, тонкая, прозрачная одежда (нѣчто въ родѣ тюля), сквозь которую видно было тѣло. Носили ее по большей части куртизанки.}, сквозь которую просвѣчивало ея розовое тѣло, дѣйствительно, была прекрасна, какъ божество. Чувствуя, что ей удивляются, любятъ ее всею душою и вѣчно жаждущая ласки Петронія, эвника раскраснѣлась, какъ будто была не его наложницей, а невинною дѣвочкой.

-- Что скажешь, Харита {Харита -- то же, что Грація.}?-- спросилъ Петроній и протянулъ ей руки.

Эвника, наклоняя къ нему свою голову, отвѣтила:

-- Господинъ, пришелъ Антеміосъ съ пѣвцами и спрашиваетъ, хочешь ли ты его слушать сегодня?

-- Пусть подождетъ. Онъ пропоетъ намъ за обѣдомъ, а мы будемъ слушать гимнъ Аполлону. Клянусь рощами Пафоса {Пафосъ -- городъ на о. Кипрѣ, любимое мѣстопребываніе богини любви Афродиты.}! Когда я вижу тебя въ этой соа vestis, мнѣ все кажется, что это Афродита облеклась лазурью неба и стоитъ передо мною.

-- О, господинъ!-- сказала Эвника.

-- Поди сюда, обними меня и подставь мнѣ свои губы. Ты любишь меня?

-- Больше я не любила бы и самого Зевса.

Она прижала свои губы къ его губамъ, дрожа отъ счастья въ его объятіяхъ.

Минуту спустя Петроній спросилъ:

-- А еслибъ намъ пришлось разстаться?

Эвника со страхомъ посмотрѣла на него.

-- Какъ, господинъ?

-- Не бойся!... Видишь ли, кто знаетъ, не нужно ли мнѣ будетъ собираться въ далекое путешествіе.

-- Возьми меня съ собой.

Петроній вдругъ перемѣнилъ предметъ разговора и спросилъ:

-- Скажи мнѣ,-- есть ли у насъ въ саду, на лужайкахъ, асфодели?

-- Кипарисы и лужайки въ саду пожелтѣли отъ пожара, съ миртовъ опали листья и весь садъ кажется мертвымъ.

-- Весь Римъ кажется мертвымъ, а вскорѣ будетъ настоящимъ кладбищемъ. Знаешь ли ты, что выйдетъ эдиктъ противъ христіанъ и начнутся преслѣдованія, во время которыхъ погибнутъ тысячи людей?

-- За что ихъ будутъ карать, господинъ? Они люди добрые и тихіе.

-- Именно за это.

-- Тогда поѣдемъ на море. Твои божественныя очи не любятъ смотрѣть на кровь.

-- Хорошо, но мнѣ сначала нужно выкупаться. Приходи въ элеотезій {Elaeothesium -- комната для умащенія.} намастить мнѣ руки. Клянусь поясомъ Киприды! ты никогда еще не казалась мнѣ такой прекрасною. Я прикажу тебѣ сдѣлать ванну въ видѣ раковины, а ты будешь въ ней какъ драгоцѣнная жемчужина. Приходи, золотоволосая.

Петроній ушелъ, а часъ спустя онъ и Эвника въ вѣнкахъ изъ розъ возлегли за столъ, уставленный золотою посудою. Имъ услуживали мальчики, одѣтые амурами, а они пили вино изъ сосудовъ, обвитыхъ плющемъ, и слушали гимнъ, который пѣвцы пѣли подъ звуки арфъ. Какое дѣло Петронію, что вокругъ его дома торчатъ обгорѣлыя печныя трубы, а порывы вѣтра разносятъ вокругъ пепелъ сгорѣвшаго Рима? Онъ и Эвника были счастливы и думали только о любви, которая ихъ жизнь обращала въ какой-то божественный сонъ.

Но прежде, чѣмъ гимнъ окончился, въ залу вошелъ невольникъ, завѣдующій атріемъ.

-- Господинъ,-- сказалъ онъ голосомъ, въ которомъ слышалось безпокойство,-- у дверей стоитъ центуріонъ съ отрядомъ преторіанцевъ и, по приказу цезаря, хочетъ видѣться съ тобой.

Пѣніе и звуки арфъ смолкли. Безпокойство сообщилось всѣмъ присутствующимъ, потому что цезарь въ сношеніяхъ съ друзьями обыкновенію не прибѣгалъ къ помощи преторіанцевъ и появленіе ихъ въ то время не предвѣщало ничего добраго. Только одинъ Петроній не выказалъ ни малѣйшаго волненія и сказалъ, какъ говоритъ человѣкъ, которому надоѣли вѣчныя приглашенія:

-- Могли бы дать мнѣ спокойно пообѣдать.

Потомъ онъ обратился къ завѣдующему атріемъ:

-- Впусти.

Невольникъ исчезъ за занавѣсью; минуту спустя послышались тяжелые шаги, и въ залу вошелъ знакомый Петронію сотникъ Аперъ, весь вооруженный, съ желѣзнымъ шлемомъ на головѣ.

-- Благородный господинъ,-- сказалъ онъ,-- письмо отъ цезаря.

Петроній лѣниво протянулъ свою бѣлую руку, взялъ таблички, пробѣжалъ и спокойно подалъ ихъ Эвникѣ.

-- Цезарь вечеромъ будетъ читать новую пѣснь изъ Троики и приглашаетъ меня придти,-- сказалъ онъ.

-- Я получилъ приказъ только отдать письмо, -- отозвался сотникъ.

-- Хорошо. Отвѣта не будетъ. Но, можетъ быть, ты отдохнулъ бы у насъ и выпилъ бы кратеръ вина?

Благодарю тебя, благородный господинъ. Кратеръ вина я охотно выпью за твое здоровье, но отдохнуть не могу, -- я на службѣ.

-- Почему письмо приказали отдать тебѣ, вмѣсто того, чтобъ послать его съ невольникомъ?

-- Не знаю, господинъ. Можетъ быть потому, что меня послали въ эту сторону по другому дѣлу,

-- Я знаю,-- сказалъ Петроній,-- это насчетъ христіанъ.

-- Да, господинъ.

-- Преслѣдованіе давно началось?

-- Нѣкоторые отряды посланы за Тибръ еще до полудня.

Сотникъ сплеснулъ изъ чаши нѣсколько капель вина въ честь Марса, выпилъ и сказалъ:

-- Да пошлютъ тебѣ боги того, что ты пожелаешь.

-- Возьми себѣ этотъ кратеръ, -- сказалъ Петроній и далъ знакъ Антеміосу оканчивать гимнъ Аполлосу.

-- Мѣдпобородый начинаетъ играть со мной и съ Виниціемъ,-- сказалъ онъ самому себѣ, когда арфы зазвучали снова.-- Я отгадываю его намѣренія. Онъ хотѣлъ меня напугать, когда посылалъ приглашеніе черезъ сотника. Вечеромъ будетъ разспрашивать, какъ я его принялъ. Нѣтъ, нѣтъ! Не особенно ты обрадуешься, злобная и жестокая кукла. Я знаю, что обиды ты не забудешь, знаю, что гибель не минуетъ меня, но если ты думаешь, что я умоляюще буду смотрѣть тебѣ въ глаза, что ты замѣтишь на моемъ лицѣ страхъ и покорность, то ты ошибаешься.

-- Господинъ, цезарь пишетъ "приходите, если желаете",-- сказала Эвника,-- ты пойдешь?

-- Я въ отличномъ расположеніи духа, могу даже слушать его пѣсни,-- отвѣтилъ Петроній,-- и пойду, тѣмъ болѣе, что Виницій не можетъ идти.

И послѣ обѣда и обычной прогулки онъ отдалъ себя въ руки невольницъ, которыя завили его волосы и сложили складки одежды, а часъ спустя, прекрасный, какъ божокъ, приказалъ нести себя на Палатинъ. Часъ былъ поздній, вечеръ тихій, теплый, мѣсяцъ свѣтилъ такъ сильно, что лампадаріи {Lampadarius -- рабъ, несшій свѣточъ предъ господиномъ на улицѣ.}, идущіе передъ носилками, погасили факелы. По улицамъ и среди развалинъ сновали пьяныя кучки людей, съ лавровыми и миртовыми вѣтками, которыя были сорваны въ цезарскихъ садахъ. Обиліе хлѣба и надежда на большія игрища наполняли сердце народа радостью. Въ однихъ мѣстахъ пѣли пѣсни, прославляющія "божественную ночь" и любовь, въ другихъ танцовали при свѣтѣ мѣсяца; невольники нѣсколько разъ принуждены были кричать, чтобъ очистили дорогу для "благороднаго Петронія", и тогда толпа раздвигалась, разражаясь криками въ честь своего любимца.

А Петроній думалъ о Виниціи и удивлялся, что отъ него нѣтъ никакихъ извѣстій. Онъ былъ эпикурейцемъ и эгоистомъ, но, проводя время то съ Павломъ Тарсяниномъ, то съ Виниціемъ, и слушая ихъ рѣчи о христіанахъ, немного измѣнился, хотя и самъ не замѣчалъ этого. Отъ нихъ на него повѣялъ какой-то вѣтеръ, который заронилъ въ его сердце какія-то невѣдомыя сѣмена. Помимо его собственной особы, его начали занимать и другіе люди. Къ Виницію онъ былъ всегда привязанъ, потому что въ дѣтствѣ сильно любилъ его мать, свою сестру, а теперь, принявъ участіе въ его дѣлахъ, смотрѣлъ на нихъ съ такимъ интересомъ, какъ будто на какую-нибудь трагедію.

Онъ не терялъ надежды, что Виницій явился раньше преторіанцевъ и убѣжалъ съ Лигіей, или, въ крайности, отбилъ ее, но желалъ бы быть увѣреннымъ, потому что предвидѣлъ, что ему придется отвѣчать на разные вопросы, къ которымъ лучше приготовиться заранѣе.

У дома Тиберія онъ остановился, вышелъ изъ носилокъ и черезъ минуту очутился въ атріи, уже наполненномъ августіанами. Вчерашніе друзья Петронія, какъ будто бы удивленные, что онъ удостоился приглашенія цезаря, еще сторонились отъ него, но онъ проходилъ мимо ихъ прекрасный, свободный, небрежный и настолько увѣренный въ себѣ, какъ будто бы самъ могъ раздавать милости. Нѣкоторые августіане начали тревожиться, не рано ли они начали выказывать ему свое пренебреженіе.

Цезарь, однако, сдѣлалъ видъ, что не замѣчаетъ Петронія и не отвѣтилъ на его поклонъ, притворяясь, что занятъ какимъ-то разговоромъ. За то Тигеллинъ приблизился къ нему и сказалъ:

-- Добрый вечеръ, arbiter elegantiaruin. Ты все еще утверждаешь, что Римъ подожгли не христіане?

Петроній пожалъ плечами, и, похлопывая его по спинѣ, какъ отпущенника, отвѣтилъ:

-- Ты также хорошо, какъ и я, знаешь, что думать объ этомъ.

-- Я не смѣю равняться съ твоею мудростью.

-- До нѣкоторой степени ты правъ; въ противномъ случаѣ, если цезарь прочтетъ намъ новую пѣсню изъ Тропка, ты, вмѣсто того, чтобъ кричать какъ павлинъ, долженъ былъ бы высказать какое-нибудь мнѣніе, и не глупое, конечно.

Тигеллинъ закусилъ губы. Онъ не особенно былъ радъ, что цезарь сегодня рѣшилъ пропѣть свою новую пѣсню, потому что это открывало поле, на которомъ никто не могъ соперничать съ Петроніемъ. И дѣйствительно, во время декламаціи Неронъ невольно, по старой привычкѣ, обращался въ сторону Петронія, внимательно наблюдая, что онъ можетъ вычитать на его лицѣ. А Петроній слушалъ, то утвердительно кивая головой, то напрягая вниманіе, точно онъ хотѣлъ удостовѣриться, такъ ли онъ слышитъ. Онъ то хвалилъ стихи, то осуждалъ ихъ, требовалъ поправокъ и большаго изящества выраженій. Самъ Неронъ чувствовалъ, что другіе своими восторженными похвалами хотятъ лишь достигнуть личныхъ цѣлей и только одинъ Петроній интересуется поэзіей для самой поэзіи, одинъ знакомъ съ нею, и если что-нибудь похвалитъ, то можно быть увѣреннымъ, что стихи достойны похвалы. Мало-по-малу онъ началъ разговаривать съ нимъ, спорить, а когда, наконецъ, Петроній усомнился въ удачности одного выраженія, цезарь сказалъ:

-- Ты увидишь изъ послѣдней пѣсни, зачѣмъ я употребилъ это выраженіе.

"А!-- подумалъ Петроній,-- значитъ, мы дождемся послѣдней пѣсни".

Не одинъ августіанинъ сказалъ при этомъ самому себѣ:

-- Горе мнѣ! У Петронія будетъ время, онъ можетъ вернуть расположеніе цезаря и низвергнуть даже Тигеллина.

И они снова начали подступать къ нему. Но конецъ вечера былъ менѣе счастливъ; когда Петроній началъ прощаться, цезарь закрылъ глаза и спросилъ съ злобнымъ и вмѣстѣ съ тѣмъ радостнымъ лицомъ:

-- А Виницій отчего не пришелъ?

Еслибъ Петроній былъ увѣренъ, что Виницій съ Лигіей уже за городскими воротами, то сказалъ бы: "Онъ женился съ твоего разрѣшенія и уѣхалъ", но, видя странную улыбку Нерона, отвѣтилъ:

-- Твое приглашеніе, божественный, не застало его дома.

-- Скажи ему, что я буду радъ видѣть его, -- добавилъ Неронъ,-- и еще скажи отъ меня, чтобъ онъ не забывалъ игръ, на которыхъ выступятъ христіане.

Эти слова обезпокоили Петронія: ему показалось, что они прямо относятся къ Лигіи. Онъ приказалъ нести себя какъ можно скорѣе, но это было не легко. Передъ домомъ Тиберія стояла густая и шумливая толпа, пьяная, какъ и раньше, но не поющая и танцующая, а взволнованная. Издали доносились какіе-то крики, которыхъ Петроній сразу не могъ различить, но которые все усиливались, росли и, наконецъ, слились въ одинъ дикій вопль:

-- Христіанъ на арену!

Блестящія носилки августіанъ подвигались среди воющей толпы. Изъ глубины сгорѣвшихъ улицъ приливали все новыя волны народа и, заслышавъ этотъ крикъ, начинали повторять его. Отъ одного къ другому переходила вѣсть, что преслѣдованіе христіанъ началось съ полудня, что множество поджигателей уже схвачено, и вскорѣ по улицамъ, по переулкамъ, лежащимъ въ развалинахъ, вокругъ Палатина, по всѣмъ холмамъ и садамъ раздавался все болѣе и болѣе усиливающійся крикъ:

-- Христіанъ на арену!

-- Стадо!-- съ презрѣніемъ повторялъ Петроній,-- народъ, достойный цезаря!

И ему пришло въ голову, что государство, основанное на насиліи, на жестокости, о которомъ даже варвары не имѣли никакого понятія, на преступленіи и безумномъ развратѣ, не можетъ уцѣлѣть. Римъ былъ властелиномъ міра, но вмѣстѣ съ тѣмъ и болячкою міра. На его гнилую жизнь падала тѣнь смерти. Объ этомъ не разъ говорилось даже среди августіанъ, но передъ глазами Петронія такъ ясно ни разу не представала та правда, что увѣнчанная цвѣтами колесница, на которой въ образѣ тріумфатора стоитъ Римъ, -- колесница, влекущая за собой стада цѣлыхъ народовъ, стремится къ пропасти. Жизнь мірового города показалась Петронію какимъ-то шутовскимъ хороводомъ, оргіей, которая, однако, должна была скоро окончиться.

Теперь онъ понималъ, что только у однихъ христіанъ есть какія-то основы жизни. Но скоро отъ христіанъ не останется ни слѣда. А тогда что?

Шутовской хороводъ пойдетъ дальше подъ предводительствомъ Нерона, а когда Нерона не станетъ, найдется другой, такой же самый или еще хуже, потому что при такомъ народѣ и такихъ патриціяхъ не было никакого повода разсчитывать, чтобы нашелся кто-нибудь лучшій. Будетъ новая оргія, вдобавокъ еще болѣе грязная и омерзительная.

А длиться вѣчно оргія не можетъ, -- послѣ нея нужно спать, хотя бы въ силу истощенія.

Думая объ этомъ, Петроній чувствовалъ, что и онъ ужасно измученъ. Стоитъ ли жить,-- да и жить-то въ неизвѣстности,-- для того только, чтобы смотрѣть на подобный порядокъ вещей? Геній смерти не менѣе прекрасенъ, чѣмъ геній сна, -- и у него также крылья за плечами.

Носилки остановились у дверей дома, которыя тотчасъ же отворилъ бдительный придверникъ.

-- Благородный Виницій возвратился?-- спросилъ у него Петроній.

-- Недавно, господинъ,-- отвѣтилъ невольникъ.

"Значитъ, онъ не отбилъ Лигію", -- подумалъ Петроній и, сбросивъ тогу, вбѣжалъ въ атрій.

Виницій сидѣлъ съ головою, опущенною чуть не до колѣнъ, но при звукѣ шаговъ поднялъ свое окаменѣвшее лицо, на которомъ только одни глаза свѣтились лихорадочнымъ свѣтомъ.

-- Ты пришелъ, когда уже было поздно?-- спросилъ Петроній.

-- Да. Ее взяли въ тюрьму передъ полуднемъ.

Наступила минута молчанія.

-- Ты видѣлъ ее?

-- Да.

-- Гдѣ она?

-- Въ Мамертинской тюрьмѣ.

Петроній вздрогнулъ и началъ смотрѣть на Виниція пытливымъ взглядомъ.

-- Нѣтъ!-- сказалъ Виницій.-- Ее не ввергли въ Туліанъ {Самая нижняя часть тюрьмы, лежащая совсѣмъ подъ землею, съ однимъ отверстіемъ въ потолкѣ. Тамъ съ голоду умеръ Югурта.}, ни даже въ среднюю тюрьму. Я заплатилъ сторожу, чтобъ онъ уступилъ Лигіи свою комнату. Урсъ легъ у порога и оберегаетъ ее.

-- Отчего Урсъ не защитилъ ее?

-- За ней явились пятьдесятъ преторіанцевъ. Наконецъ, Линнъ запретилъ ему сопротивляться.

-- А самъ Линнъ?

-- Линнъ умираетъ. Поэтому его не взяли.

-- Что ты думаешь дѣлать?

-- Спасти ее или умереть съ нею вмѣстѣ. И я вѣрю во Христа.

Виницій говорилъ какъ будто бы спокойно, но въ его голосѣ было что-то настолько раздирающее, что сердце Петронія дрогнуло отъ жалости.

-- Я понимаю тебя,-- сказалъ онъ,-- но какъ ты хочешь спасти ее?

-- Я подкупилъ сторожей, прежде всего, для того, чтобъ охранять ее отъ оскорбленій, а, во-вторыхъ, чтобъ они не мѣшали ей бѣжать.

-- Когда это будетъ?

-- Они сказали, что сейчасъ не могутъ выдать ее, потому что боятся отвѣтственности. Когда тюрьмы наполнятся множествомъ народа и когда счетъ узникамъ будетъ потерянъ, тогда они отдадутъ ее мнѣ. Но, вѣдь, это -- крайность! Ты, ты спаси ее и меня! Ты другъ цезаря. Онъ самъ отдалъ ее мнѣ. Иди къ нему и спаси меня!

Вмѣсто отвѣта Петроній приказалъ невольнику принести два темныхъ плаща и два меча и обратился къ Виницію.

-- По дорогѣ я разскажу тебѣ все. А теперь накинь плащъ, возьми мечъ и пойдемъ въ темницу. Дай сторожамъ по тысячѣ, по двѣ, по пяти тысячъ сестерцій, чтобъ они сейчасъ же выпустили Лигію. Иначе будетъ поздно.

-- Пойдемъ,-- сказалъ Виницій.

И черезъ минуту они оба очутились на улицѣ.

-- А теперь слушай меня,-- сказалъ Петроній.-- Я не хотѣлъ тратить времени. Съ сегодняшняго дня я въ немилости. Моя собственная жизнь виситъ на волоскѣ, и поэтому я ничего не могу сдѣлать. Хуже! я увѣренъ, что цезарь поступитъ вопреки моей просьбѣ. Еслибъ не то, развѣ я посовѣтовалъ бы бѣжать съ Лигіей или отбивать ее? Вѣдь, еслибъ тебѣ удалось уйти, гнѣвъ цезаря обратился бы на меня. Но сегодня онъ скорѣе исполнилъ бы твою просьбу, чѣмъ мою. Не разсчитывай, однако, на это. Освободи ее изъ тюрьмы и бѣги. Тебѣ ничего больше не остается. Еслибъ тебѣ не удалось, тогда прибѣгнемъ къ другимъ средствамъ. Теперь же ты знай, что Лигію заключили въ темницу не за одну только вѣру въ Христа. Ее и тебя преслѣдуетъ гнѣвъ Поппеи. Помнишь, ты оскорбилъ Августу тѣмъ, что отвергъ ее? Она знаетъ, что ты отвергъ ее для Лигіи, которую она возненавидѣла и такъ съ перваго взгляда. Она и раньше пыталась погубить ее и приписывала ея чарамъ смерть своего ребенка. Во всемъ, что случилось, видна рука Поппеи. Чѣмъ же иначе объяснить, что Лигія была схвачена прежде всѣхъ? Кто могъ указать домъ Линна? Я говорю тебѣ, что за ней слѣдили давно. Я знаю, что раздираю твою душу и лишаю послѣдней надежды, но я говорю это умышленно для того, что если ты не освободишь ее раньше, чѣмъ имъ придетъ въ голову, что ты примешь свои мѣры,-- то вы погибли оба.

-- Да, понимаю!-- глухо отвѣтилъ Виницій.

По случаю поздней ночи улицы были пусты, но и тутъ бесѣду патриціевъ прервалъ пьяный гладіаторъ, который наткнулся на Петронія, схватилъ его за плечо рукой и, обливая его своимъ пьянымъ дыханіемъ, забормоталъ охрипшимъ голосомъ:

-- Христіанъ на арену!

-- Мирмилонъ {Murmillo -- гладіаторъ особаго рода.},-- спокойно сказалъ Петроній,-- послушайся добраго совѣта, или своею дорогой.

Пьяный гладіаторъ схватилъ его и другою рукой за плечо.

-- Кричи вмѣстѣ со мной, иначе я сломаю тебѣ шею: христіанъ на арену!

Для нервовъ Петронія этого крика уже было черезчуръ много. Съ минуты, какъ онъ вышелъ изъ Палатина, этотъ крикъ душилъ его, какъ кошмаръ, раздиралъ ему уши и теперь, когда онъ, кромѣ того, увидалъ еще надъ собою огромный кулакъ, мѣра его терпѣнія переполнилась.

-- Другъ мой,-- сказалъ онъ,-- отъ тебя несетъ виномъ и ты мѣшаешь мнѣ.

И съ этими словами онъ всадилъ ему въ грудь по самую рукоятку короткій мечъ, которымъ вооружился, выходя изъ дому, потомъ взялъ Виниція подъ руку и продолжалъ, какъ будто ничего не случилось:

-- Цезарь сегодня сказалъ мнѣ: "Скажи отъ меня Виницію, чтобъ онъ былъ на игрищахъ, на которыхъ выступятъ христіане". Понимаешь, что это значитъ? Они хотятъ устроить себѣ зрѣлище изъ твоего горя. Это дѣло обдуманное заранѣе. Если ты не сможешь теперь же вырвать Лигію, то... я не знаю!... Можетъ быть, Актея вступится за тебя,-- но поможетъ ли это?... Твои сицилійскія земли могли бы искусить Тигеллина... Попытайся...

-- Я отдамъ ему все, что у меня есть, -- отвѣтилъ Виницій.

Съ Каринъ до Форума было не далеко и два патриція шли не долго. Ночь начинала блѣднѣть и стѣны замка все болѣе и болѣе выдѣлялись изъ мрака.

Вдругъ, когда они уже повернули къ Мамертипской темницѣ, Петроній остановился и сказалъ:

-- Преторіанцы!... Поздно!

Дѣйствительно, темницу окружалъ двойной рядъ солдатъ. Разсвѣтъ серебрилъ ихъ шлемы и острія копій.

Лицо Виниція стало блѣдно, какъ мраморъ.

-- Пойдемъ,-- сказалъ онъ.

Черезъ минуту они остановились передъ линіей солдатъ. Петроній обладалъ изумительною памятью и зналъ не только начальниковъ, но и чуть не всѣхъ солдатъ преторіи. Теперь онъ увидалъ начальника когорты и поманилъ его къ себѣ.

-- Что это, Нигръ?-- сказалъ онъ.-- Вамъ приказано охранять темницы?

-- Да, благородный Петроній... Префектъ опасается, какъ бы не пытались отбивать поджигателей силой.

-- Вы получили приказъ не впускать никого?-- спросилъ Виницій.

-- Нѣтъ, господинъ. Заключенныхъ будутъ навѣщать ихъ знакомые, и такимъ образомъ мы переловимъ многихъ христіанъ.

-- Тогда впусти меня,-- сказалъ Виницій.

И, стиснувъ руку Петронія, онъ шепнулъ ему:

-- Повидайся съ Актеей, а я приду узнать, какой отвѣтъ она дала тебѣ.

-- Приходи,-- отвѣтилъ Петроній.

Въ эту минуту подъ землей и за толстыми стѣнами раздалось пѣніе. Пѣсня, сначала глухая и подавленная, все росла и росла. Голоса мужчинъ, женщинъ и дѣтей сливались въ одинъ согласный хоръ. Въ тихую предразсвѣтную пору вся темница начала звучать, какъ арфа. Но то не были голоса горя или отчаянія, -- нѣтъ, въ нихъ слышались радость и тріумъ.

Солдаты съ удивленіемъ посматривали другъ на друга. На небѣ появились первые золотые и розовые отблески зари.

ЧАСТЬ ВОСЬМАЯ.

I.

Крики: "христіанъ на арену!" раздавались во всѣхъ частяхъ города. Въ первое время не только никто не сомнѣвался, что они были истинными виновниками общаго несчастія, но никто и не хотѣлъ сомнѣваться, потому что казнь христіанъ должна была быть великолѣпной забавой для народа. Но на ряду съ этимъ распространилось предположеніе, что несчастіе не приняло бы такихъ ужасающихъ размѣровъ, еслибъ не гнѣвъ боговъ, поэтому во всѣхъ храмахъ были предписаны piacula, то-есть очистительныя жертвы. Справившись съ Сивиллиными книгами {Libri Sibyllini.-- Римскій царь Тарквиній, по преданію купилъ у одной старухи книги, содержавшія въ себѣ предсказанія вѣщей Сивиллы. Въ 84 г. до P. X. онѣ сгорѣли, но были возстановлены на основаніи сохранявшихся изреченій ея. Съ этими книгами справлялись въ случаѣ какихъ-нибудь событій, грозившихъ бѣдою римскому государству, и находили въ нихъ средства для умилостивленія боговъ и предотвращенія угрожающаго несчастія.}, сенатъ устроилъ торжества и публичныя моленія Вулкану, Церерѣ и Прозерпинѣ. Матроны приносили жертвы Юнонѣ; цѣлая процессія знатныхъ женщинъ отправилась къ берегу моря, чтобы зачерпнуть воды и окропить ею статую богини. Замужнія женщины готовили пиръ богамъ Lectisternia {Lectisternium -- Праздникъ съ жертвоприношеніемъ богамъ, во время котораго изображенія боговъ клали на особое ложе (lectus) и передъ ними на столѣ ставили пищу.} и ночныя бдѣнія. Весь Римъ очищался отъ грѣховъ, приносилъ жертвы и умилостивлялъ безсмертныхъ. А въ это время среди развалинъ пролагали новыя широкія улицы и закладывали уже фундаменты великолѣпныхъ домовъ, дворцовъ и храмовъ. Однако, прежде всего, съ неслыханною поспѣшностью было приступлено къ постройкѣ огромныхъ деревянныхъ амфитеатровъ, въ которыхъ должны были умереть христіане. Тотчасъ же послѣ совѣта въ домѣ Тиберія проконсуламъ были разосланы приказы доставить дикихъ звѣрей. Тигеллинъ опустошилъ вивіаріи всѣхъ италійскихъ городовъ, не исключая самыхъ незначительныхъ. Въ Африкѣ по его совѣту были устроены огромныя облавы, въ которыхъ должно было принимать участіе все народонаселеніе. Слоновъ и тигровъ привозили изъ Азіи, крокодиловъ и гиппопотамовъ съ Нила, львовъ съ Атласа, волковъ и медвѣдей изъ Пиренейскихъ горъ, свирѣпыхъ псовъ изъ Гиберніи {Hibernia -- Ирландія.}, буйволовъ и громадныхъ турокъ изъ Германіи. По числу заключенныхъ въ темницы игрища своими размѣрами должны были превзойти все, что Римъ видѣлъ до сихъ поръ. Цезарь желалъ потопить воспоминаніе о пожарѣ въ крови и упоить ею Римъ, и никогда разливъ этой крови не обѣщалъ быть такимъ великолѣпнымъ.

Разлакомленный народъ помогалъ "вигиламъ" {Vigiles -- ночная полиція въ Римѣ.} и преторіанцамъ въ преслѣдованіи христіанъ. Это не представлялось очень труднымъ,-- христіане, пріютившись вмѣстѣ съ язычниками въ садахъ, громко исповѣдывали свою вѣру. Когда ихъ захватывали, они становились на колѣни, пѣли гимны и дозволяли брать себя безъ сопротивленія. Но терпѣливость еще болѣе усиливала гнѣвъ народа, который не понималъ ея источника и считалъ ее упорствомъ и закоренѣлостью въ преступности. Преслѣдователями овладѣло безуміе. Случалось, что чернь вырывала христіанъ изъ рукъ преторіанцевъ и разрывала ихъ въ куски, женщинъ за волосы тащили въ темницу, дѣтямъ разбивали голову о камни. Тысячи людей днемъ и ночью съ воемъ бѣгали по улицамъ. Возлѣ темницъ, вокругъ бочекъ съ виномъ, при свѣтѣ костровъ, устраивались вакхическія пиршества и танцы. Темницы были наполнены, но чернь и преторіанцы каждый день приводили новыя жертвы. Всякое милосердіе угасло. Казалось, люди разучились говорить и въ дикомъ безуміи запомнили только одинъ крикъ: "христіанъ на арену!" Наступили необычайно знойные дни, а ночи были такъ душны, какъ никогда: самый воздухъ какъ будто былъ пропитанъ безразсудствомъ, кровью, преступленіями.

А этой переполненной мѣрѣ насилія соотвѣтствовала также переполненная мѣра жажды мученичества. Поклонники Христа шли добровольно на смерть, или даже искали ее, пока ихъ не остановили суровыя приказанія старшинъ. По ихъ совѣту собранія начали уже происходить за городомъ, въ подземельяхъ по дорогѣ Аппія и въ пригородныхъ виноградникахъ, принадлежащихъ патриціямъ христіанамъ, изъ числа которыхъ пока еще никто не былъ захваченъ. На Палатинѣ отлично знали, что къ послѣдователямъ Христа принадлежатъ и Флавій, и Домицилла, и Помпонія Грецина, и Корнелій Пуденсъ, и Виницій. Самъ цезарь боялся, что чернь не поддастся наущенію, что такіе люди могли поджечь Римъ, а такъ какъ дѣло, прежде всего, шло о мнѣніи народа, то расправу съ патриціями отложили на будущее время. Говорили, что патриціевъ спасло вліяніе Актеи, но предположеніе это было невѣрно. Петроній, послѣ разлуки съ Виниціемъ, отправился къ Актеѣ просить ее вступиться за Лигію, по Актея отвѣтила только слезами; она жила въ горѣ и забвеніи, терпимая постольку, поскольку она пряталась отъ Поппеи и отъ цезаря.

Однако, она навѣстила Лигію въ темницѣ, принесла ей платье и пищу и тѣмъ болѣе обезпечила ее отъ оскорбленій, впрочемъ, и безъ того подкупленныхъ, тюремныхъ стражей.

Но Петроній, все-таки, не могъ забыть, что еслибъ не онъ и не его совѣты похитить Лигію изъ дома Авла, то теперь она не находилась бы въ темницѣ. Кромѣ того, ему хотѣлось выиграть игру съ Тигеллиномъ, и онъ не щадилъ ни времени, ни искусства. Въ теченіе нѣсколькихъ дней онъ видѣлся съ Сенекой, съ Домиціемъ Афромъ, съ Криспиниллой, при помощи которой хотѣлъ воздѣйствовать на Поппею, съ Териносомъ, съ Діодоромъ, съ прекраснымъ Пиѳагоромъ, наконецъ съ Алитуромъ и Парисомъ, которымъ цезарь обыкновенно не отказывалъ ни въ чемъ. При помощи Хризотемиды, которая теперь была любовницею Ватинія, Петроній старался заручиться даже и его помощью и разсыпалъ повсюду обѣщанія и деньги.

Но всѣ эти усилія остались безъ дѣйствія. Сенека, не увѣренный въ завтрашнемъ днѣ, началъ доказывать Петронію, что христіане, если они и не поджигали Римъ, должны погибнуть ради его пользы,-- то-есть доказывать справедливость будущей рѣзни государственными соображеніями. Ватиній донесъ цезарю, что его хотятъ подкупить, только одинъ Алитуръ,-- сначала онъ враждебно относился къ христіанамъ, но теперь жалѣлъ ихъ,-- осмѣлился напомнить цезарю о заключенной дѣвушкѣ и заступиться за нее, но не получилъ ничего, кромѣ отвѣта:

-- Неужели ты думаешь, что у меня душа меньше, чѣмъ у Брута, который для пользы Рима не пощадилъ собственныхъ сыновей?

Когда Алитуръ передалъ слова цезаря, Петроній сказалъ:

-- Если онъ уже сравнилъ себя съ Брутомъ, то Лигіи нѣтъ спасенія.

Жаль было ему Виниція; онъ боялся, какъ бы молодой патрицій не посягнулъ на свою жизнь. "Теперь,-- говорилъ себѣ Петроній,-- его поддерживаютъ хлопоты о ея спасеніи, она сама и его терзанія, но когда все обманетъ и послѣдняя искра надежды угаснетъ,-- клянусь Касторомъ!-- онъ не переживетъ ее и пронзитъ себя мечомъ". Петроній понималъ, что можно кончить такъ, но не понималъ, что можно такъ любить и такъ страдать.

Съ своей стороны и Виницій дѣлалъ все, что могъ внушить ему его умъ, чтобы спасти Лигію. Онъ навѣщалъ августіанъ, и онъ, когда-то такой гордый, теперь вымаливалъ ихъ помощи. Онъ обѣщалъ Тигеллину свои сицилійскія земли, и все, что онъ захочетъ, но Тигеллинъ, опасаясь гнѣва Августы, отвѣчалъ отказомъ. Пойти къ самому цезарю, обнять его колѣна и умолять... и это не приведетъ ни къ чему. Виницій хотѣлъ прибѣгнуть и къ этому, но Петроній, услыхавъ о его намѣреніи, спросилъ:

-- А если онъ откажетъ тебѣ, если отвѣтитъ шуткой или непристойною угрозой, что сдѣлаешь ты тогда?

Лицо Виниція исказилось отъ боли и бѣшенства.

-- Да,-- сказалъ Петроній,-- я не совѣтую тебѣ. Ты отрѣжешь себѣ всѣ дороги.

Но Виницій сдержался и проводя рукой по лбу, покрытому холоднымъ потомъ, сказалъ:

-- Нѣтъ, нѣтъ! Я христіанинъ!...

-- Ты забудешь объ этомъ, какъ забылъ минуту тому назадъ. Ты имѣешь право погубить себя, но не ее. Вспомни, что испытала передъ смертью дочь Сеяна {L. Aelius Seianns -- другъ императора Тиберія, впослѣдствіи казненный имъ. О его дочери, которая была удавлена рукой палача, Тацитъ сообщаетъ (Лѣтопись, кн. V, гл. 9), что она прежде этого была a carnifice laqueum iuxtra compressa.}.

Онъ не былъ совершенно искреннимъ, его больше занималъ Виницій, чѣмъ Лигія, но онъ зналъ, что ему ничѣмъ такъ не удержать племянника отъ рискованнаго шага, какъ представить ему, что онъ можетъ нанести непоправимый вредъ Лигіи.

Наконецъ, онъ былъ правъ, на Палатинѣ ожидали прихода молодого трибуна, и всѣ необходимыя мѣры предосторожности были уже приняты.

Но мученія Виниція перешли все, что могутъ вынести человѣческія силы. Съ минуты, когда Лигія была заключена въ темницу, съ тѣхъ поръ, какъ ее осѣнилъ свѣтъ будущаго мученичества, Виницій не только полюбилъ ее во сто разъ больше, но чуть не началъ воздавать ей въ душѣ религіозныя почести, какъ неземному существу. А теперь при мысли, что это существо,-- и любимое, и, вмѣстѣ съ тѣмъ, святое,-- онъ долженъ потерять, что кромѣ смерти ее могутъ ожидать муки, страшнѣе самой смерти, онъ чувствовалъ, какъ кровь застывала въ его жилахъ, какъ душа его обращалась въ одинъ стонъ, какъ мѣшались его мысли. По временамъ ему казалось, что въ его черепѣ -- огонь, который сожжетъ его или разорветъ въ дребезги. Онъ пересталъ понимать, что дѣлается вокругъ него, пересталъ понимать, почему Христосъ, милосердный, Богъ, не приходитъ на помощь своему послѣдователю, почему почернѣвшія стѣны Палатина не провалятся сквозь землю, а вмѣстѣ съ ними Неронъ, августіане, когорты преторіанцевъ и весь этотъ городъ преступленія. Онъ думалъ, что не можетъ и не должно быть иначе и что все, на что смотрятъ его глаза, отъ чего ломается душа и рвется сердце, -- все это сонъ. Но звѣриное рычаніе говорило ему, что это дѣйствительность, стукъ топоровъ, подъ которыми выростали арены, говорили ему, что это дѣйствительность, а все это, кромѣ того, подтверждалъ вой черни и переполненныя темницы. Тогда въ немъ содрогалась вѣра въ Христа, а это было новою мукой, можетъ быть, еще болѣе страшной.

А тѣмъ временемъ Петроній говорилъ ему:

-- Вспомни, что испытала передъ смертью дочь Сеяпа.

II.

Все обмануло. Виницій унизился до такой степени, что искалъ поддержки у отпущенниковъ и невольницъ цезаря и Поппеи, оплачивалъ ихъ лживыя обѣщанія, привлекалъ ихъ на свою сторону богатыми подарками. Онъ отыскалъ перваго мужа императрицы, Руфія Криспина, и выхлопоталъ отъ него письмо, подарилъ виллу въ Антіи сыну Поппеи отъ перваго брака, но тѣмъ только разгнѣвалъ цезаря, который ненавидѣлъ своего пасынка. Онъ посылалъ съ нарочнымъ гонцомъ письма ко второму мужу Поппеи, къ Отону, въ Испанію, обѣщалъ ему все свое достояніе и самого себя и только тутъ замѣтилъ, что онъ только игралище людей, и если бы притворился, что заключеніе Лигіи мало его интересуетъ, то скорѣе освободилъ бы ее.

То же самое замѣтилъ и Петроній. А время шло день за днемъ. Амфитеатры были окончены. Раздавались даже тессеры, т.-е. билеты на входъ на Indus matutinus {Ludus matutinus -- утреннее представленіе.}. Но на этотъ разъ утреннее игрище, по поводу неслыханнаго числа жертвъ, должно было растянуться на цѣлые дни, недѣли и мѣсяцы. Не знали даже, куда и дѣвать христіанъ, тюрьмы были биткомъ набиты, и въ нихъ свирѣпствовала горячка. "Puticuli", т.-е. общія ямы, въ которыхъ держали невольниковъ, тоже начали преполняться. Являлось опасеніе, какъ бы болѣзни не распространились по всему городу, и поэтому рѣшено было спѣшить.

Всѣ эти вѣсти доходили до ушей Виниція и гасили въ немъ послѣдніе лучи надежды. Пока было время, онъ могъ заблуждаться, что можетъ еще сдѣлать что-нибудь, но теперь и времени оставалось мало. Зрѣлища скоро должны были начаться, Лигія каждый день могла очутиться въ "cunicultim" {Cuniculum (или cuniculus) -- подземный ходъ.} цирка, а оттуда выходъ былъ одинъ -- на арену. Виницій, не зная, куда ее забросила судьба и жестокость насилія, началъ обходить всѣ цирки, подкупать стражей и "бестіаріевъ", предъявляя къ нимъ требованія, которыхъ они не могли выполнить. Иногда онъ замѣчалъ, что старается лишь о томъ, какъ бы сдѣлать ея смерть менѣе страшною, и вотъ въ это-то время чувствовалъ, что въ его черепѣ, вмѣсто мозга, раскаленные уголья.

Онъ не думалъ пережить ее и рѣшилъ погибнуть съ нею вмѣстѣ, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, понималъ, что горе можетъ изсушить въ немъ послѣднюю каплю жизни прежде, чѣмъ подойдетъ страшная минута. Его друзья, и Петроній въ томъ числѣ, также думали, что въ любой день передъ нимъ можетъ открыться царство тѣней. Лицо Виниція почернѣло и начало походить на тѣ восковыя маски, которыя хранились въ лараріяхъ. Въ его чертахъ застыло недоумѣніе, какъ будто онъ не понималъ, что случилось и что можетъ случиться. Когда кто-нибудь разговаривалъ съ нимъ, онъ безсознательнымъ движеніемъ поднималъ руки къ головѣ и, стискивая ладонями виски, смотрѣлъ на говорящаго испуганнымъ и пытливымъ взглядомъ. Ночи онъ, вмѣстѣ съ Урсомъ, проводилъ у дверей темницы Лигіи, а если она приказывала ему уйти и отдохнуть, онъ возвращался къ Петронію и до утра блуждалъ по атрію. Невольники часто видѣли, какъ онъ стоитъ на колѣняхъ, съ руками воздѣтыми кверху или лежитъ, припавъ лицомъ къ землѣ. Онъ молился Христу,-- это была его послѣдняя надежда. Все обмануло! Лигію могло спасти только чудо, и Виницій бился челомъ о каменныя плиты и вымаливалъ чудо.

Но у него оставалось еще настолько сознанія, что онъ понималъ, что молитва Петра значитъ больше, чѣмъ его молитва. Петръ обѣщалъ ему Лигію, Петръ крестилъ его, Петръ самъ творилъ чудеса,-- пусть и теперь онъ окажетъ ему помощь и спасетъ его.

И вотъ, однажды, ночью Виницій пошелъ разыскивать его. Христіане,-- теперь осталось ихъ уже немного,-- скрывались другъ отъ друга еще съ большею тщательностью, чтобы кто-нибудь изъ нихъ, болѣе слабый духомъ, не измѣнилъ имъ невольно или умышленно. Виницій, среди всеобщаго замѣшательства и разгрома, всецѣло занятый тѣмъ, какъ бы вырвать Лигію изъ темницы, потерялъ апостола изъ вида такъ, что со времени своего крещенія видѣлся съ нимъ только одинъ разъ, да и то еще до начала гоненія. По, отправившись къ тому землекопу, въ хижинѣ котораго онъ былъ окрещенъ, молодой трибунъ узналъ, что за porta Solaria, въ виноградникѣ Корнелія Пуденса, сегодня состоится собраніе христіанъ. Землекопъ брался провести Виниція на это собраніе и увѣрялъ, что они встрѣтятъ на немъ и Петра.

Лишь только спустился мракъ, они вышли изъ дома, миновали городскія ворота, и, подвигаясь вдоль заросшихъ овраговъ, достигли до виноградника, затерявшагося въ глухой и пустынной мѣстности. Собраніе происходило въ сараѣ, въ которомъ обыкновенно давили виноградъ. Уже на порогѣ Виницій услышалъ молитвенный шепотъ, а войдя увидалъ, при неясномъ свѣтѣ фонарей, нѣсколько десятковъ людей, стоящихъ на колѣпахъ и погруженныхъ въ молитву. Читалось что-то вродѣ эктиніи, а хоръ мужскихъ и женскихъ голосовъ поминутно повторялъ: "Христосъ, помилуй!" Во всѣхъ голосахъ дрожала глубокая, раздирающая печаль и горе.

Петръ былъ здѣсь. Онъ стоялъ на колѣнахъ впереди всѣхъ, передъ деревяннымъ крестомъ, прибитымъ къ стѣнѣ сарая, и молился. Виницій издали различилъ его бѣлые волоса и поднятыя къ небу руки. Первою мыслью молодого патриція было протискаться сквозь толпу, броситься къ ногамъ апостола и крикнуть: "Спаси!" -- но торжественность ли этой молитвы, или его слабость заставили его колѣна подогнуться и онъ, у самаго входа, началъ повторять со стономъ, сжимая руки: "Христосъ, помилуй!" Еслибъ онъ былъ въ полномъ сознаніи, то понялъ бы, что не въ его только мольбѣ слышится стопъ, не онъ только одинъ принесъ сюда свою скорбь, свое горе и свою тревогу. Въ этомъ сборищѣ не было ни одной человѣческой души, которая не утратила бы какое нибудь дорогое существо, и когда самые дѣятельные и отважные приверженцы новаго ученія были уже заключены въ темницу, когда каждую минуту распространялись все новые слухи о позорѣ и мукахъ, какимъ подвергались заключенные, когда размѣры несчастія превзошли всѣ предположенія, когда христіанъ осталась только одна горсть,-- среди нихъ не было ни одного сердца, которое не поколебалось бы въ своей вѣрѣ и не вопрошало бы съ сомнѣніемъ: гдѣ Христосъ? Почему Онъ дозволяетъ, чтобы зло было сильнѣе Бога? Но теперь они еще съ отчаяніемъ молили Его о милосердіи, ибо въ каждомъ сердцѣ еще тлѣлась искра, что Онъ прійдетъ, сотретъ зло, низвергнетъ въ пропасть Нерона и будетъ властвовать надъ міромъ... Христіане еще всматривались въ Него, еще слушали Его, еще съ трепетомъ молились Ему. Виниціемъ, по мѣрѣ того, какъ онъ повторялъ: "Христосъ, помилуй!" -- также началъ овладѣвать восторгъ, который онъ испыталъ когда-то въ хижинѣ фоссора. Они призываютъ Его изъ глубины горя, изъ бездны, Его призываетъ Петръ,-- какая-нибудь минута,-- небо разверзнется, земля содрогнется, и Онъ снизойдетъ, въ блескѣ несказанномъ, со звѣздами у ногъ Своихъ, милосердый, но и грозный, Онъ, Который, вознесетъ своихъ вѣрныхъ и повелить безднѣ пожрать ихъ гонителей.

Виницій закрылъ лицо руками и припалъ къ землѣ. И вдругъ его окружила тишина, какъ будто боязнь сковала всякое слово въ устахъ молящихся. Ему казалось, что должно что-то произойти, что наступила минута чуда. Онъ былъ увѣренъ, что когда подниметъ голову и откроетъ глаза, то увидитъ свѣтъ, отъ котораго слѣпнутъ очи смертныхъ и услышитъ голосъ, отъ котораго содрогаются человѣческія сердца.

По тишина все продолжалась и только рыданія женщинъ нарушали ее.

Виницій поднялся и изумленными глазами оглядѣлся вокругъ.

Въ сараѣ, вмѣсто неземного блеска, слабо мигали огни фонарей, да лучи мѣсяца, врывающіеся сквозь отверстіе въ крышѣ, наполняли его серебристымъ свѣтомъ. Люди, стоящіе на колѣнахъ около Виниція, молча смотрѣли на крестъ глазами, полными слезъ, кое-гдѣ слышались рыданія, а извнѣ долеталъ осторожный свистъ стоящихъ на стражѣ. Въ это время Петръ обратился къ толпѣ и сказалъ:

-- Дѣти, вознесите сердца къ Избавителю нашему и принесите Ему въ жертву свои слезы.

И онъ смолкъ.

Вдругъ среди присутствующихъ послышался женскій голосъ, полный скорбной жалобы о безграничной боли.

-- Я вдова, у меня былъ сынъ, кормилъ меня,-- возврати его мнѣ, господинъ!

Опять наступила минута тишины. Петръ стоялъ передъ колѣнопреклоненною толпой, старый, изнуренный и въ эту минуту казался олицетвореніемъ слабости и безсилія.

Въ это время послышалась другая жалоба:

-- Палачи обезчестили мою дочь,-- и Христосъ допустилъ это!

Потомъ третья:

-- Я осталась одна съ дѣтьми, а когда меня схватятъ, кто дастъ имъ воды и хлѣба?

-- Линна сначала было оставили, а потомъ снова подвергли макамъ, господинъ!

-- Когда мы вернемся домой, насъ всѣхъ схватятъ преторіанцы. Мы не знаемъ, куда скрыться намъ!

-- Горе намъ! Кто прикроетъ насъ?

Итакъ, въ тишинѣ ночной, одна жалоба слѣдовала за другою. Старый рыбакъ смежилъ очи, и его бѣлая голова тряслась надъ этимъ моремъ человѣческаго горя и тревоги. Опять воцарилось молчаніе, только стража потихоньку посвистывала за сараемъ.

Виницій вскочилъ, чтобы пробраться къ апостолу и потребовать отъ него помощи, и вдругъ точно увидалъ передъ собою пропасть и ноги его онѣмѣли. Что будетъ, если апостолъ признаетъ свое безсиліе, если подтвердитъ, что римскій цезарь могущественнѣе Іисуса Назорея? Отъ ужаса волосы дыбомъ поднялись на его головѣ; онъ почувствовалъ, что въ эту пропасть рухнетъ не столько остатокъ его надежды, но и онъ самъ, и его Лигія, и его любовь къ Христу, и его вѣра, и все, чѣмъ онъ жилъ,-- останется только смерть и ночь -- безбрежная, какъ море.

Петръ заговорилъ голосомъ такимъ тихимъ, что его едва можно было слышать:

"Дѣти мои! На Голгоѳѣ я видѣлъ, какъ Христа пригвождали ко кресту. Я слышалъ удары молота, видѣлъ, какъ воздвигли крестъ кверху, дабы всѣ смотрѣли на смерть Сына человѣческаго.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

"...И я видѣлъ, какъ ему прободали бокъ и какъ Онъ умеръ. И тогда, возвращаясь отъ креста, я взывалъ въ горести, какъ вы взываете нынѣ: "Горе, горе! Господи! Ты Богъ,-- почему же Ты позволилъ смерти прикоснуться къ Себѣ, зачѣмъ уязвилъ сердца тѣхъ, кто вѣрилъ, что прійдетъ царствіе Твое?"...

"...А Онъ, Господь нашъ и Богъ нашъ, -- на третій день воскресъ и былъ среди насъ, до тѣхъ поръ, пока въ великомъ сіяніи не вступилъ въ царствіе Свое.

"Мы же, познавши нашу малую вѣру, укрѣпились въ сердцахъ и отнынѣ сѣемъ сѣмя Его.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Онъ обратился въ сторону, откуда послышалась первая жалоба, и заговорилъ уже болѣе сильнымъ голосомъ:

-- На что вы жалуетесь?... Богъ самъ отдалъ себя на муку и смерть, а вы хотите, чтобъ Онъ защитилъ васъ отъ нея? Маловѣрные! Неужели вы не поняли Его ученія, неужели Онъ обѣщалъ вамъ одну земную жизнь? Онъ приходитъ къ вамъ и говоритъ вамъ: "Слѣдуйте пути Моему"; Онъ возноситъ васъ до Себя, а вы цѣпляетесь за землю руками и взываете: "Господи, спаси!" -- Я -- песчинка передъ Богомъ, но передъ вами апостолъ Божій и намѣстникъ, говорю вамъ во имя Христа: не смерть передъ вами, а жизнь, не муки, а неизреченное блаженство, не слезы и стоны, а ликованіе, не неволя, а царствованіе! Я, апостолъ Божій, говорю тебѣ, вдова: сынъ твой не умретъ, но возродится во славѣ на вѣчную жизнь,-- и ты соединишься съ нимъ! Тебѣ, отецъ, у котораго палачи осквернили невинную дочь, я обѣщаю, что ты найдешь ее бѣлѣе лиліи Боброва. Вамъ, матери, которыхъ оторвутъ отъ сиротъ, вамъ, печалующіеся, вамъ, которые будете смотрѣть на смерть дорогихъ вамъ,!! удрученные, несчастные, встревоженные, и вамъ, кому нужно будетъ умереть, я, но имя Христа, говорю, что вы пробудитесь, какъ отъ сна, на счастливое бодрствованіе, какъ послѣ ночи въ минуту разсвѣта. Во имя Христа, да ниспадетъ пелена съ вашихъ глазъ и да разгорятся сердца ваши!

Онъ поднялъ руку, а христіане почувствовали, какъ новая кровь вливается въ ихъ жилы, какъ дрожь пробѣгаетъ по ихъ тѣлу,-- передъ ними стоялъ уже не согбенный и удрученный старецъ, а гигантъ, который воздвигалъ ихъ души изъ праха и тревоги.

-- Аминь!-- воскликнуло нѣсколько голосовъ.

Глаза апостола свѣтились все большимъ блескомъ,-- отъ него вѣяло силою, вѣяло величіемъ, вѣяло святостью. Головы молящихся склонились передъ нимъ, а онъ, лишь только все смолкло, продолжалъ:

-- Сѣйте въ горѣ, дабы пожинали въ радости. Почему вы боитесь мощи зла? Надъ землею, надъ Гимомъ, надъ городскими стѣнами -- Господь, Который обитаетъ въ васъ. Камни увлажатся отъ слезъ, песокъ пропитается кровью, пропасти наполнятся вашими тѣлами, и я говорю вамъ: вы побѣдители! Господь идетъ разрушить этотъ городъ злодѣянія, угнетенія и гордыни, а вы -- воинство Его! И если Онъ самъ кровью и муками искупилъ грѣхи міра, то какъ же вы не хотите своею мукою и кровью искупить это гнѣздо нечестія!... Вотъ что Онъ возвѣщаетъ вамъ моими устами!

Онъ поднялъ руки, устремивъ кверху глаза. У христіанъ сердца почти перестали биться, они почувствовали, что апостолъ видитъ что-то, чего не могутъ видѣть ихъ смертные очи.

Лицо Петра измѣнилось и просвѣтлѣло. Онъ все смотрѣлъ въ небо, какъ будто онѣмѣлъ отъ восторга, но черезъ минуту его голосъ послышался вновь:

-- Ты здѣсь, Господь,-- и указуешь мнѣ пути Свои... Христосъ, какъ... не въ Іерусалимѣ, но въ этомъ градѣ сатаны Ты хочешь поставитъ Свой престолъ? Здѣсь, изъ этихъ слезъ и изъ этой крови, Ты хочешь соорудить Свою церковь? Здѣсь, гдѣ нынѣ владѣетъ Неронъ, должно стать вѣчное Царствіе Твое? О, Господь, Господь! И Ты повелишь этимъ людямъ, исполненнымъ тревоги, дабы изъ своихъ костей они сложили основаніе Сіону міра, а духу моему повелѣваешь взять власть надъ ними?... И Ты изливаешь источникъ крѣпости на слабыхъ, дабы они были сильны, и Ты приказываешь мнѣ пасти овецъ Твоихъ до конца вѣковъ... О, будь благословенъ! Ты, Который повелѣваешь намъ побѣждать... Осанна! Осанна!...

Тѣ, кто были тревожны, встали, въ тѣхъ, которые усомнились, влились струи вѣры. Въ одномъ мѣстѣ раздалось: "Осанна!" -- въ другомъ -- "pro Christe"! потомъ все стихло. Ясныя зарницы освѣщали внутренность сарая и лица, поблѣднѣвшія отъ волненія.

Петръ, погруженный въ видѣніе, еще долго молился, наконецъ очнулся, обратилъ къ толпѣ свое вдохновенное, свѣтлое лицо и сказалъ:

-- Какъ Господь побѣдилъ въ васъ сомнѣніе, такъ и вы идите побѣждать во имя Его!

И хотя онъ уже зналъ, что они побѣдятъ, хотя зналъ, что выростетъ изъ ихъ слезъ и крови, но голосъ его задрожалъ, когда онъ началъ осѣнять ихъ крестомъ.

-- А теперь я благословляю васъ, дѣти мои, на муку, на смерть, на вѣчность!

Христіане окружили его съ крикомъ: "Мы готовы, но ты, святой, скройся, ибо ты намѣстникъ Христовъ!" Они хватались за его одежды, а онъ возлагалъ руки на ихъ головы и осѣнялъ каждаго крестнымъ знаменіемъ, какъ отецъ креститъ дѣтей, которыхъ посылаетъ въ далекій путь.

Народъ началъ выходить изъ сарая,-- всякій спѣшилъ домой, а оттуда въ темницу и на арену. Мысли христіанъ уже отрѣшились отъ земли, души направили свой полетъ къ вѣчности; всѣ они шли, точно объятые сномъ или восторгомъ,-- носители живущей въ нихъ силы, которая должна была противу стоять силѣ и свирѣпости "звѣря".

Апостола взялъ Нерей, слуга Пудепса, и узкою тропинкой, скрытою въ виноградинкѣ, повелъ къ своему дому. Но за ними шелъ Виницій, и, когда они дошли до хижины Нерея, молодой трибунъ вдругъ бросился къ ногамъ апостола.

Петръ узналъ его и спросилъ:

-- Чего ты хочешь, сынъ мой?

Виницій, послѣ того, что слышалъ въ сараѣ, не смѣлъ уже ни о чемъ просить, только обнялъ обѣими руками ноги апостола, съ рыданіемъ прижался къ нимъ лбомъ и молча вымаливалъ у него милости.

Петръ сказалъ:

-- Знаю. Взяли дѣвушку, которую любишь. Молись за нее.

-- Господинъ!-- простоналъ Виницій, еще крѣпче обнимая ноги апостола.-- Господинъ! я ничтожный червь, но ты зналъ Христа,-- ты моли Его, ты предстательствуй за нее.

Онъ дрожалъ отъ боли и бился лбомъ о землю. Онъ зналъ силу апостола, зналъ, что одинъ онъ можетъ возвратить ему Лигію.

Петръ тронулся его горемъ. Онъ вспомнилъ, что когда-то и Лигія, разгромленная словами Криспа, также лежала у его ногъ, вымаливая снисхожденія. Онъ вспомнилъ, что тогда поднялъ Лигію, утѣшилъ ее, и теперь поднялъ Виниція.

-- Милый сынъ,-- сказалъ онъ,-- я буду молиться за нее, но помни, что я говорилъ тѣмъ, маловѣрнымъ, что самъ Богъ прошелъ черезъ крестную муку, и помни также, что послѣ этой жизни начинается новая, вѣчная...

-- Я знаю!... Я слышалъ!-- отвѣтилъ Виницій, вбирая воздухъ поблѣднѣвшими губами,-- но видишь, господинъ... я не могу! Если нужно крови, моли Христа, чтобъ онъ взялъ мою... Я воинъ. Пусть Онъ удвоитъ, пусть утроитъ муки, предназначенныя ей,-- я выдержу! Но пусть Онъ спасетъ ее! Вѣдь, это еще ребенокъ, господинъ, а Онъ могущественнѣе цезаря, -- я вѣрю, могущественнѣе!... Ты самъ любилъ ее. Ты благословилъ насъ!... Вѣдь, это еще ребенокъ невинный...

Онъ снова опустился на земь, склонилъ лицо къ колѣнамъ Петра и началъ повторять:

-- Ты зналъ Христа, господинъ! Ты зналъ, Онъ услышитъ тебя! Моли за нее!

Петръ сомкнулъ глаза и горячо молился.

На небѣ опять начали вспыхивать зарницы. Виницій при ихъ блескѣ всматривался въ уста апостола, ожидая приговора,-- жизнь или смерть. Въ тишинѣ было слышно, какъ перепела перекликались въ виноградникѣ, да глухо стучали валяльныя мельницы у via Salaria.

-- Виницій,-- наконецъ, спросилъ апостолъ,-- вѣришь ли ты?

-- Господинъ, развѣ иначе я пришелъ бы сюда?

-- Тогда вѣрь до конца, ибо вѣра двигаетъ горами. И хотя бы ты видѣлъ эту дѣвушку подъ мечомъ палача или въ пасти льва,-- вѣрь, что Христосъ еще можетъ спасти ее. Вѣрь и молись Ему, а я буду молиться вмѣстѣ съ тобой.

Онъ поднялъ лицо къ нему и громко заговорилъ:

-- Милосердый Христосъ, воззри на это скорбное сердце и утѣшь его! Христосъ милосердый, Ты молилъ Отца отнять отъ Твоихъ устъ горькую чашу, отними ее отъ устъ раба Твоего! Аминь!

Виницій протянулъ руки къ звѣздамъ и простоналъ:

-- О, Христосъ! Я твой! Возьми меня за нее!

На западѣ небо начинало свѣтлѣть.

III.

Виницій, оставивъ апостола, шелъ по дорогѣ къ темницѣ съ сердцемъ, возрожденнымъ надеждой. Гдѣ-то, въ глубинѣ его души еще кричали отчаяніе и ужасъ, но онъ подавлялъ въ себѣ эти голоса. Ему казалось неправдоподобнымъ, чтобы предстательство намѣстника Божія и сила его молитвы остались безслѣдными. Онъ боялся отринуть надежду, боялся не вѣрить. "Я буду вѣрить въ милосердіе Его,-- говорилъ онъ себѣ,-- хотя бы увидѣлъ Лигію въ пасти льва". И при этой мысли, хотя душа его содрогалась и холодный потъ проступалъ на его вискахъ, онъ вѣрилъ. Теперь каждое біеніе его сердца было молитвой. Онъ начиналъ понимать, какъ это вѣра двигаетъ горами, потому что почувствовалъ въ себѣ какую-то странную силу, которую не ощущалъ до сихъ поръ. Ему казалось, что съ этою силой онъ можетъ сдѣлать то, чего вчера еще не могъ бы сдѣлать. Когда отчаяніе стономъ еще отзывалось въ его душѣ, онъ вспоминалъ эту ночь и это святое, старое лицо, съ молитвой обращенное къ небу. "Нѣтъ! Христосъ не откажетъ первому ученику своему, пастырю своихъ овецъ! Христосъ не откажетъ ему, а я не усомнюсь!" И Виницій бѣжалъ къ темницѣ, какъ глашатай доброй вѣсти.

Но тутъ его встрѣтила неожиданность.

Преторіанская стража, смѣняющаяся у Мамертинской темницы, знала уже Виниція и обыкновенно не дѣлала ему никакихъ затрудненій, но на этотъ разъ цѣпь солдатъ не разступилась. Къ Виницію подошелъ сотникъ и сказалъ:

-- Прости, благородный трибунъ, но сегодня мы получили приказъ не пропускать никого.

-- Приказъ?-- говорилъ Виницій и поблѣднѣлъ.

Солдатъ съ сочувствіемъ посмотрѣлъ на него и отвѣтилъ:

-- Да, господинъ. Приказъ цезаря. Въ темницѣ много больныхъ, можетъ быть, опасаются, какъ бы приходящіе не разнесли заразу по всему городу.

-- Но ты говорилъ, что приказъ данъ только на сегодняшній день?

-- Въ полдень смѣняютъ стражу.

Виницій замолчалъ и обнажилъ голову. Ему показалось, что его pileolus {Pileolus -- войлочная шапочка (въ родѣ ермолки), покрывавшая только макушку, такъ что волосы спереди и сзади оставались свободными.} сдѣланъ изъ свинца.

Въ это время солдатъ приблизился къ нему и сказалъ тихимъ голосомъ:

-- Успокойся, господинъ. Стража и Урсъ наблюдаютъ за ней.

Онъ наклонился и во мгновеніе ока начертилъ на каменной плитѣ своимъ длиннымъ галльскимъ мечомъ фигуру рыбы.

Виницій пытливо посмотрѣлъ на него.

-- И ты преторіанецъ?

-- До тѣхъ поръ, пока я не буду тамъ, -- сказалъ солдатъ и указалъ на темницу.

-- И я поклоняюсь Христу!

-- Да будетъ благословенно имя Его! Я знаю это, господинъ. Я не могу впустить тебя въ темницу, но если ты напишешь письмо, я отдамъ его стражамъ.

-- Благодарю тебя, братъ!...

Онъ пожалъ руку солдата и ушелъ. "Pileolus" пересталъ свинцомъ давить его голову. Солнце поднялось изъ-за стѣнъ темницы, а вмѣстѣ съ его блескомъ въ сердцѣ Виниція начала вступать новая надежда. Этотъ солдатъ, христіанинъ, являлся для него какъ бы новымъ свидѣтельствомъ могущества Христа. Онъ остановился и, глядя на розовыя облака, нависшія надъ Капитоліемъ и храмомъ Юпитера-Статора, сказалъ:

-- Господь, сегодня я не видалъ ея, но вѣрю въ Твое милосердіе.

Дома его ждалъ Петроній, который по обычаю, "обращая ночь въ день", недавно только возвратился. Тѣмъ не менѣе, онъ уже взялъ ванну и умастился передъ сномъ.

-- А у меня есть новости для тебя,-- сказалъ онъ.-- Сегодня я былъ у Тулія Сенеціона, и цезарь былъ у него. Не знаю, почему Августѣ пришло въ голову привести съ собой маленькаго Руфа... Можетъ быть, для того, чтобы своею красотой онъ смягчилъ цезаря. Къ несчастью, ребенокъ заснулъ во время чтенія. Агенобарбъ увидалъ это, бросилъ въ него кубкомъ и тяжело ранилъ. Поппеа лишилась чувствъ. Всѣ слышали, какъ цезарь сказалъ: "надоѣлъ мнѣ этотъ ублюдокъ!" А это, ты знаешь, то же самое, что смертный приговоръ.

-- Надъ августой тяготѣетъ кара Божія, -- отвѣтилъ Виницій,-- но къ чему ты говоришь это?

-- Я говорю къ тому, что тебя и Лигію преслѣдовалъ гнѣвъ Поппеи, а теперь она, занятая своимъ горемъ, можетъ забыть свою месть и легче поддастся убѣжденію. Я увижу ее сегодня вечеромъ и буду говорить съ ней.

-- Благодарю тебя. Ты сообщаешь мнѣ добрую новость.

-- А ты возьми ванну и отдохни. Губы твои посинѣли, ты обратился въ какую-то тѣнь.

Но Виницій спросилъ:

-- Тебѣ не говорили, когда назначенъ первый Indus matutinus?

-- Черезъ десять дней. Но сначала очистятъ другія темницы. Чѣмъ больше намъ останется времени, тѣмъ лучше. Не все еще потеряно.

Петроній говорилъ то, во что самъ уже не вѣрилъ. Онъ отлично зналъ, что если цезарь, въ отвѣтѣ на просьбу Алитура нашелъ великолѣпно звучащій отвѣтъ, въ которомъ сравнивалъ себя съ Брутомъ, то для Лигіи уже нѣтъ спасенія. Изъ состраданія къ Виницію онъ скрылъ то, что слышалъ у Сенеціона, что цезарь и Тигеллинъ рѣшили выбрать для себя и своихъ друзей самыхъ красивыхъ дѣвушекъ-христіанокъ и обезчестить ихъ передъ муками, а остальныя должны быть предоставлены преторіанцамъ и бестіаріямъ въ самый день игрищъ.

Зная, что Виницій ни въ какомъ случаѣ не захочетъ пережить Лигію, Петроній нарочно подкрѣплялъ въ его сердцѣ надежду, во-первыхъ, изъ сочувствія къ нему, а, во-вторыхъ... для него, какъ для эстетика, было важно, чтобы Виницій умеръ прекраснымъ, а не такимъ, какъ теперь, съ лицомъ, почернѣвшимъ отъ скорби и безсонныхъ ночей.

-- Сегодня я скажу августѣ, приблизительно, слѣдующее: спаси Лигію для Виниція, а я спасу для тебя Руфа. И я, дѣйствительно, думалъ объ этомъ. Съ Агенобарбомъ одно слово, сказанное въ соотвѣтственную минуту, можетъ или спасти, или погубить кого-нибудь. Во всякомъ случаѣ, мы выиграемъ время.

-- Благодарю тебя,-- повторилъ Виницій.

-- Ты лучше отблагодаришь меня, если позавтракаешь и заснешь. Клянусь Аѳиной! Одиссей въ самыя трудныя минуты жизни думалъ о снѣ и о пищѣ. Ты цѣлую ночь провелъ въ темницѣ?

-- Нѣтъ,-- отвѣтилъ Виницій.-- Я пошелъ было туда, но оказалось, что изданъ приказъ, чтобы туда никого не допускали. Узнай, прошу тебя, приказъ этотъ отданъ на одинъ ли сегодняшній день или до самыхъ игрищъ.

-- Я узнаю сегодня ночью и завтра утромъ скажу тебѣ, на долго ли и почему былъ отданъ такой приказъ. А пока, хотя бы Геліосъ съ горя спустился въ Киммерійскіе края {Киммерійцы -- у Гомера народъ, живущій на крайнемъ Западѣ, находящійся постоянно во мракѣ, такъ какъ туда Геліосъ (солнце) никогда не проникаетъ.},-- я иду спать, а ты послѣдуй моему примѣру.

Они разстались, но Виницій отправился въ библіотеку и сталъ писать письмо къ Лигіи.

Письмо это онъ отнесъ самъ и вручилъ христіанину-сотнику, который тотчасъ же отправился съ нимъ въ темницу. Черезъ минуту онъ возвратился съ отвѣтомъ Лигіи и обѣщаніемъ сегодня же доставить ея отвѣтъ.

Виницій не хотѣлъ возвращаться домой, сѣлъ на камень и рѣшилъ дождаться письма Лигіи. Солнце высоко взошло уже на небо. По Clivus Argentarius на Форумъ, какъ и прежде, плыли толпы народа. Перекупщики расхваливали свои товары, знахари предлагали проходящимъ свои услуги, граждане медленными шагами направлялись къ рострамъ, чтобы слушать случайныхъ ораторовъ или обмѣниваться другъ съ другомъ свѣжими новостями. По мѣрѣ того, какъ жара становилась все сильнѣе, толпа празднаго народа пряталась подъ портики храмовъ, откуда ежеминутно съ шумомъ вылетали стаи голубей, сверкая своими бѣлыми крыльями въ солнечномъ свѣтѣ и лазури.

Виницій былъ страшно утомленъ и подъ говоръ толпы сомкнулъ глаза. Монотонные возгласы уличныхъ мальчишекъ, играющихъ въ мору, и мѣрные шаги солдатъ убаюкивали его ко сну. Онъ еще поднялъ голову, посмотрѣлъ на тюрьму, потомъ склонился къ краю каменной глыбы, какъ ребенокъ, который успокоивается послѣ долгаго плача, и уснулъ. И вдругъ его охватили видѣнія. Ему представилось, что онъ несетъ Лигію черезъ незнакомый ему виноградникъ, а передъ нимъ идетъ Помпонія Грецина со свѣтильникомъ въ рукахъ и свѣтитъ. Какой-то голосъ, напоминающій голосъ Петронія, кричитъ издалека: "возвратись!" -- но онъ не обращаетъ на это вниманіе и идетъ дальше за Помпоніей, пока не доходитъ до хижины, на порогѣ которой стоитъ апостолъ Петръ. Тогда Виницій показываетъ ему Лигію и говоритъ: "господинъ, мы несемъ ее съ арены, но не можемъ разбудить, пробуди ее ты". Но Петръ отвѣчаетъ: "Христосъ самъ придетъ пробудить ее".

Потомъ образы начали мѣшаться. Виницій видитъ, какъ Неронъ и Поппеа держатъ на рукахъ маленькаго Руфа, и Петронія, обмывающаго его окровавленный лобъ, и Тигеллина, посыпающаго пепломъ столы, уставленные дорогими яствами, и Вителія, пожирающаго эти яства, и множество другихъ августіанъ, присутствующихъ на пирѣ. Онъ самъ возлежитъ рядомъ съ Лигіей, но между столами ходятъ львы и съ ихъ желтыхъ бородъ стекаетъ кровь. Лигія проситъ, чтобъ онъ вывелъ ее отсюда, но Виниціемъ овладѣваетъ такая слабость, что онъ не можетъ даже пошевельнуться. Затѣмъ видѣнія его стали еще безпорядочнѣй и, наконецъ, все потонуло въ совершенномъ мракѣ.

Изъ глубокаго сна его пробудилъ только солнечный жаръ и крики, которые раздавались возлѣ того мѣста, гдѣ онъ сидѣлъ. Виницій протеръ глаза: улица была полна людей, по два скорохода, одѣтыхъ въ желтыя туники, длинными тростниковыми палками раздвигали толпу, крича и очищая мѣсто для великолѣпныхъ носилокъ, которыя несли четверо сильныхъ египетскихъ невольниковъ.

Въ носилкахъ сидѣлъ человѣкъ въ бѣлой одеждѣ. Лицо его можно было разсмотрѣть съ трудомъ, потому что онъ весь углубился въ чтеніе какого-то папируса.

-- Мѣсто для благороднаго августіанина!-- кричали скороходы.

Но улица была такъ запружена, что носилки на время должны были остановиться. Тогда августіанинъ нетерпѣливо опустилъ свой папирусъ, выставилъ свою голову и крикнулъ:

-- Разогнать этихъ негодяевъ! Скорѣй!

Вдругъ, замѣтивъ Виниція, онъ быстро откинулся назадъ и закрылъ лицо папирусомъ.

Виницій провелъ рукой по лицу. Ему казалось, что онъ все еще спитъ.

Въ носилкахъ сидѣлъ Хилонъ.

Тѣмъ временемъ скороходы очистили дорогу, и египтяне могли двинуться, какъ вдругъ молодой трибунъ, который въ одну минуту понялъ многое, непонятное для него до сихъ поръ, приблизился къ носилкамъ.

-- Привѣтъ тебѣ, Хилонъ!-- сказалъ онъ.

-- Молодой человѣкъ,-- съ достоинствомъ и гордостью отвѣтилъ грекъ, усиливаясь придать своему лицу выраженіе спокойствія, котораго не было въ его душѣ,-- здравствуй, но не задерживай меня, потому что я спѣшу къ своему другу, благородному Тигеллину.

Виницій, схватившись за край носилокъ, наклонился къ Хилону и проговорилъ тихимъ голосомъ:

-- Ты предалъ Лигію?

-- Колоссъ Мемнона!-- испуганно крикнулъ грекъ.

Но въ глазахъ Виниція не было угрозы, и страхъ стараго грека быстро прошелъ. Онъ вспомнилъ, что находится подъ покровительствомъ Тигеллина и самого цезаря, силъ, передъ которыми дрожитъ все, что его окружаютъ рослые невольники, а Виницій стоитъ передъ нимъ безоружный, съ похудѣвшимъ лицомъ и станомъ, сгорбленнымъ отъ горя.

При этой мысли смѣлость снова вернулась къ нему. Онъ устремилъ на Виниція свои глаза, окаймленные красными вѣками, и также тихо отвѣтилъ:

-- А ты, когда я умиралъ съ голоду, приказалъ меня бичевать.

На минуту они умолкли оба, потомъ послышался глухой голосъ Виниція:

-- Я несправедливо поступилъ съ тобою, Хилонъ!

Тогда грекъ поднялъ голову, щелкнулъ пальцами, что въ Римѣ обыкновенно служило выраженіемъ презрѣнія, и сказалъ такъ громко, чтобъ всѣ могли слышать:

-- Любезный, если у тебя есть просьба ко мнѣ, то приходи въ мой домъ, на Эскиплинѣ, пораньше утромъ, когда я принимаю своихъ гостей и кліентовъ.

Онъ махнулъ рукою, египтяне подняли носилки, а невольники въ желтой туникѣ начали кричать, размахивая тростниками:

-- Мѣсто для носилокъ благороднаго Хилона Хилонида! Мѣсто, мѣсто!

IV.

Лигія въ длинномъ, поспѣшномъ письмѣ навсегда прощалась съ Виниціемъ. Ей было извѣстно, что въ темницу уже никому нельзя приходить и что она увидитъ Виниція только съ арены. И вотъ она просила его, чтобъ узналъ, когда наступитъ ея очередь, и пришелъ бы на игрища, потому что она хочетъ еще разъ видѣть его при жизни. Въ ея письмѣ не было ни тѣни боязни. Лигія писала, что и она стремится къ аренѣ, на которой найдетъ освобожденіе. Ожидая прибытія Помпоніи и Авла, она умоляла, чтобы пришли и они. Въ каждомъ ея словѣ былъ виденъ восторгъ и то отрѣшеніе отъ жизни, въ которомъ жили всѣ заключенные въ темницѣ, и, вмѣстѣ съ тѣмъ, непреоборимая вѣра, что вѣчная жизнь должна начаться только за гробомъ. "Теперь ли Христосъ освободитъ меня,-- писала она,-- или послѣ смерти, Онъ устами апостола соединилъ насъ, и я -- твоя". Она умоляла, чтобъ онъ не жалѣлъ ее и не дозволялъ горю овладѣть собою. Для нея смерть не была прекращеніемъ брачнаго союза. Съ упованіемъ ребенка она увѣряла Виниція, что тотчасъ же послѣ мученія на аренѣ она скажетъ Христу, что въ Римѣ остался ея избранникъ, Маркъ, который тоскуетъ по ней всѣмъ сердцемъ. Она думала, что Христосъ можетъ быть дозволитъ ея душѣ на минуту возвратиться къ нему и сказать, что она жива, что мученія забыла, что она счастлива. Все ея письмо дышало счастьемъ и полной надеждой. Въ немъ заключалась только одна просьба, связанная съ дѣлами земными, чтобъ Виницій взялъ со споліарія {Spoliarium -- мѣсто, куда стаскивали убитыхъ на аренѣ гладіаторовъ и гдѣ съ нихъ снимали одежду и оружіе.} ея тѣло и похоронилъ, какъ свою жену, въ гробницѣ, гдѣ и самъ разсчитывалъ опочить современемъ.

Виницій читалъ это письмо съ разрывающеюся душею, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, ему казалось невѣроятнымъ, чтобы Лигія могла погибнуть подъ зубами дикихъ звѣрей и чтобы Христосъ не смиловался надъ нею. Возвратившись домой, онъ отвѣтилъ, что каждый день станетъ приходить къ стѣнамъ Туліана и ждать, пока Христосъ не сокрушитъ эти стѣны и не отдастъ ее ему. Онъ приказывалъ ей вѣрить, что Христосъ можетъ даже освободить ее изъ цирка, что великій апостолъ молитъ Его о томъ, и что минута освобожденія близка. Новообращенный центуріонъ долженъ отнести это письмо завтра.

Но когда на слѣдующій день Виницій пришелъ къ темницѣ, сотникъ первый приблизился къ нему и сказалъ:

-- Господинъ, послушай меня. Христосъ, котораго ты позналъ, оказалъ тебѣ свою милость. Сегодняшнею ночью пришли отпущенники цезаря и префекта, чтобы выбрать христіанскихъ дѣвъ для поношенія. Они спрашивали и о твоей избранницѣ, но Господь низослалъ на нее горячку. Отъ нея умираютъ узники въ Туліанѣ, и отпущенники оставили Лигію. Уже вчера вечеромъ она была безъ памяти, и да будетъ благословенно имя Избавителя, потому что болѣзнь, которая избавила ея отъ позора, можетъ избавить ее и отъ смерти.

Виницій оперся рукою на нараменникъ солдата. Солдатъ продолжалъ:

-- Благодареніе милосердію Господа. Линна схватили и подвергли мукамъ, но видя, что онъ умираетъ, отпустили его. Можетъ быть и ее отдадутъ теперь, а Христосъ возвратитъ ей здоровье.

Молодой трибунъ еще съ минуту оставался съ поникшей головой, потомъ поднялъ ее и тихо сказалъ:

-- Да, сотникъ, Христосъ, который избавилъ ее отъ позора, избавитъ ее и отъ смерти.

Онъ до вечера просидѣлъ у стѣнъ темницы, потомъ возвратился домой и приказалъ слугамъ перенести Линна въ одну изъ своихъ подгородныхъ виллъ.

Но Петроній узналъ обо всемъ и рѣшилъ дѣйствовать дальше. Онъ еще раньше былъ у августы, а теперь отправился къ ней въ другой разъ. Засталъ онъ ее у ложа маленькаго Руфа. Ребенокъ съ разбитой головой бредилъ въ горячкѣ, мать защищала его съ отчаяніемъ и страхомъ въ сердцѣ. Если она и спасетъ его, то можетъ быть только для того, чтобъ онъ вскорѣ погибъ другою, болѣе страшною смертью.

Занятая исключительно своимъ горемъ, она не хотѣла даже слышать о Виниціи и Лигіи, но Петроній еще болѣе напугалъ ее. "Ты оскорбила пока еще неизвѣстное божество,-- сказалъ онъ.-- Ты, кажется, чтишь еврейскаго Егову, но христіане утверждаютъ, что Христосъ -- его Сынъ. Подумай, не преслѣдуетъ ли тебя гнѣвъ Отца. Кто знаетъ, то, что случилось съ тобою, не ихъ ли месть, а жизнь Руфа не зависитъ ли отъ того, какъ ты поступишь?"

-- Что же мнѣ дѣлать?-- съ испугомъ спросила Поппеа.

-- Испроси прощеніе у разгнѣваннаго божества.

-- Какъ?

-- Лигія больна. Повліяй на цезаря или Тигеллина, чтобъ ее отдали Виницію.

А она съ отчаніемъ спросила:

-- Ты думаешь, что я могу сдѣлать это?

-- Ты можешь сдѣлать большее. Если Лигія выздоровѣетъ, то она должна идти на смерть. Ступай въ храмъ Весты и потребуй, чтобы virgo magna {Разумѣется старшая изъ Весталокъ, жрицъ богини Весты (но она называлась, впрочемъ, Virgo Vestalis Maxima). Весталки пользовались такимъ почетомъ, что если онѣ скучайно встрѣчались съ преступникомъ, котораго вели для наказанія, то послѣдній освобождался.} случайно оказалась возлѣ Туліана, когда узниковъ будутъ вести на казнь, и прикажи ей освободить эту дѣвушку. Великая весталка не откажетъ тебѣ въ этомъ.

-- А если Лигія умретъ отъ горячки?

-- Христіане говорятъ, что Христосъ мстителенъ, по справедливъ; можетъ быть ты смягчишь его однимъ своимъ добрымъ намѣреніемъ.

-- Пусть онъ покажетъ мнѣ знаменіе, что исцѣлитъ Руфа.

Петроній пожалъ плечами.

-- Божественная, я прихожу сюда не какъ посолъ, я только говорю тебѣ: будь въ мирѣ со всѣми божествами, римскими и иноземными.

-- Я пойду,-- надломленнымъ голосомъ сказала Поппеа.

Петроній глубоко вздохнулъ.

-- Наконецъ-то удалось что-нибудь!-- подумалъ онъ.

Теперь онъ разсказалъ все это Виницію и прибавилъ:

-- Проси своего Бога, чтобъ Лигія не умерла отъ горячки; если она не умретъ, то великая весталка прикажетъ освободить ее. Сама августа будетъ просить ее объ этомъ.

Виницій посмотрѣлъ на него глазами, которые тоже свѣтились горячечнымъ блескомъ и отвѣтилъ:

-- Ее освободитъ Христосъ.

Поппеа, которая, для спасенія Руфа, готова была сожигать гекатомбы {Hecatombe буквально -- "жертва изъ ста быковъ", а затѣмъ вообще большая жертва.} всѣмъ богамъ міра, въ тотъ же вечеръ отправилась на Форумъ къ весталкамъ, поручивъ надзоръ за больнымъ ребенкомъ вѣрной невольницѣ, Сильвіи, которая и ее выняньчила.

Но на Палатинѣ приговоръ ребенку былъ уже отданъ, и лишь только носилки императрицы скрылись за Большими воротами, въ комнату, гдѣ лежалъ маленькій Руфъ, вошли два отпущенника цезаря. Одинъ бросился на Сильвію и заткнулъ ей ротъ, другой схватилъ мѣдную статую Сфинкса и однимъ ударомъ оглушилъ ее. Потомъ отпущенники приблизились къ Руфу. Томимый горячкой, мальчикъ, не отдавая себѣ отчета, что дѣлается вокругъ него, улыбнулся пришедшимъ и щурилъ свои прелестные глаза, какъ будто старался разглядѣть ихъ. Но они сняли съ няньки поясъ, такъ называемый "cingulum", захлестнули вокругъ него Руфа и начали душить его. Ребенокъ позвалъ мать и умеръ. Отпущенники завернули его въ одѣяло, сѣли на заранѣе приготовленныхъ лошадей и помчались въ Остію, гдѣ бросили трупъ въ море.

Поппеа не застала Великой Дѣвственницы,-- та вмѣстѣ съ другими весталками была у Ватинія, и скоро вернулась на Палатинъ. Увидавъ пустую постель и застывшее тѣло Сильвіи, она лишилась чувствъ, а когда ее привели въ себя, начала кричать, и ея дикій крикъ раздавался всю ночь и весь слѣдующій день.

Но на третій день цезарь повелѣлъ ей предстать на пиръ и она, одѣвшись въ аметистовую тунику, пришла и сидѣла, съ каменнымъ лицомъ, златоволосая, молчаливая, чудная и зловѣщая, какъ ангелъ смерти.

ЧАСТЬ ДЕВЯТАЯ

I.

Прежде, чѣмъ Флавіи воздвигли Колизей, амфитеатры въ Римѣ преимущественно строились изъ дерева,-- они всѣ и сгорѣли во время пожара. Неронъ, для обѣщанныхъ имъ игрищъ, приказалъ построить нѣсколько новыхъ амфитеатровъ, въ томъ числѣ одинъ гигантскихъ размѣровъ. Для постройки его, тотчасъ послѣ конца пожара, начали по морю и по Тибру свозить огромныя деревья изъ лѣсовъ Атласа. Такъ какъ игрища великолѣпіемъ и числомъ жертвъ должны были превзойти всѣ предыдущія, то явилась надобность въ болѣе обширномъ помѣщеніи для людей и для звѣрей. Тысячи плотниковъ день и ночь строили и украшали новыя зданія. Въ народѣ шли толки о какихъ-то необыкновенныхъ колоннахъ, украшенныхъ бронзою, янтаремъ, слоновою костью и черепахой. Каналы, бѣгущіе вдоль сидѣній и наполненные ледяною водою съ горъ, должны были поддерживать прохладу даже во время самаго сильнаго зноя. Огромный пурпурный velarium {Такъ какъ мѣста для зрителей въ римскомъ театрѣ и амфитеатрѣ были подъ открытымъ небомъ, то для защиты зрителей отъ дождя и солнца надъ мѣстами натягивали большіе пологи или занавѣси. Это и есть velarium.} прекращалъ доступъ солнечнымъ лучамъ. Въ проходахъ были кадильницы, для сжиганія арабскихъ куреній, вверху -- снаряды, при помощи которыхъ можно было окроплять зрителей шафранною водой и вервеной. Знаменитые архитекторы, Северъ и Целеръ, напрягали всѣ свои знанія, чтобы создать амфитеатръ небывалый и вмѣстѣ съ тѣмъ могущій вмѣстить такое число зрителей, какое не вмѣщалъ еще ни одинъ амфитеатръ.

И вотъ, въ тотъ день, когда долженъ былъ начаться "Indus matutinus", толпы черни съ разсвѣта ожидали открытія воротъ и съ наслажденіемъ прислушивались къ рычанію львовъ, хриплымъ голосамъ пантеръ и вою собакъ. Звѣрей не кормили вотъ уже два дня, но этого мало: мимо нихъ проносили окровавленные куски мяса, чтобы тѣмъ болѣе возбудить ихъ бѣшенство и-голодъ. Отъ времени до времени разражалась такая буря дикихъ голосовъ, что люди, стоящіе возлѣ цирка, не могли разговаривать, а болѣе впечатлительные блѣднѣли отъ страха. Съ восходомъ солнца изъ цирка послышались пѣсни громкія, но спокойныя, и толпа прислушивалась къ нимъ съ изумленіемъ. "Христіане, христіане!" Дѣйствительно, христіанъ во множествѣ пригнали ночью въ амфитеатръ и не изъ одной только темницы, какъ предполагалось раньше, но изо всѣхъ понемногу. Римляне знали, что зрѣлища продлятся цѣлые недѣли и мѣсяцы, но спорили другъ съ другомъ о томъ, справятся ли въ одинъ день съ христіанами, предназначенными для этого дня. Голоса мужчинъ, женщинъ и дѣтей, поющихъ утреннюю молитву, были такъ многочисленны, что знатоки утверждали, что если будутъ на арену посылать сразу по сту, по двѣсти человѣкъ, звѣри утомятся, насытятся и не успѣютъ разорвать всѣхъ до вечера. Другіе утверждали, что большое число жертвъ, выступающихъ на арену, развлекаетъ вниманіе и не позволяетъ любоваться зрѣлищемъ какъ слѣдуетъ. По мѣрѣ того, какъ приближалось время открытія комиторіевъ,-- корридоровъ, ведущихъ внутрь зданія,-- толпа оживилась, повеселѣла и заспорила о тысячѣ вещей, касающихся зрѣлища. Начали образовываться партіи: одни утверждали, что людей лучше всего разрываютъ львы, другіе стояли за тигровъ. Здѣсь и тамъ стали биться объ закладъ. А были и такіе, что разсуждали только о гладіаторахъ, которые должны были выступить раньше христіанъ, и мнѣнія опять дѣлились то за самнитовъ, то за галловъ, то за мирмилоновъ, то за ѳракійцевъ, то за ретіаріевъ {Разнаго рода гладіаторы, отличавшіеся между собою вооруженіемъ и способами сраженія. Такъ, retiarii не имѣли ни шлемовъ, ни другого оборонительнаго оружія, а вмѣсто наступательнаго оружія -- сѣть, которую они накидывали на противника, легкій трезубецъ и малый мечъ.}. Еще раннимъ утромъ, отряды гладіаторовъ, подъ предводительствомъ ихъ учителей -- ланистовъ {Lanista -- фехтмейстеръ, обучавшій гладіаторовъ ихъ искусству.}, начали стекаться въ амфитеатръ. Не желая себя утомлять раньше времени, они шли безъ оружія, иногда совершенно нагіе, иногда съ зелеными вѣтвями въ рукахъ или украшенные цвѣтами, молодые, прекрасные, полные жизни. Ихъ тѣло, натертое масломъ, мускулистое, какъ бы изваянное изъ мрамора, приводило въ восторгъ народъ, поклоняющійся красотѣ формъ. Многіе были извѣстны толпѣ. То и дѣло раздавались крики: "Здравствуй Фурній! здравствуй Лео! здравствуй Максимъ! здравствуй Діодоръ!" Молодыя дѣвушки обращали къ нимъ глаза, полные любви, а гладіаторы высматривали тѣхъ, что покрасивѣе, и посылали имъ поцѣлуй или обращались съ шутливыми словами: "обойми, прежде чѣмъ смерть обниметъ меня!" -- какъ будто у нихъ не было никакой заботы. И они исчезали за воротами, изъ которыхъ немногимъ было суждено выйти живыми. Но новые отряды привлекали въ свою сторону вниманіе толпы. За гладіаторами шли мастигофоры, то-есть люди вооруженные плетью, на обязанности которыхъ лежало бичевать борящихся и приводить ихъ въ большую ярость. Затѣмъ мулы тащили по направленію къ "споліарію" цѣлые ряды телѣгъ съ деревянными гробами. При видѣ ихъ народъ радовался и по числу ихъ заключалъ о размѣрахъ зрѣлища. Потомъ слѣдовали люди, которые должны были добивать раненыхъ, переряженые илиХарономъ, или Меркуріемъ, охранители порядка въ циркѣ, невольники, на долю которыхъ выпала обязанность разносить яства и напитки зрителямъ, наконецъ, преторіанцы,-- всякій цезарь постоянно держалъ ихъ подъ рукою въ амфитеатрѣ.

Наконецъ, вомиторіи были открыты, и толпа хлынула внутрь цирка. Собравшихся было такое множество, что они текли и текли въ теченіе нѣсколькихъ часовъ; нужно было удивляться, что амфитеатръ въ состояніи поглотить такое число людей. Рычаніе звѣрей, почуявшихъ испаренія человѣческихъ тѣлъ, еще болѣе усилилось. Занимая мѣста, толпа шумѣла, какъ волна во время бури.

Наконецъ, прибылъ префектъ города, окруженный вигилами, а вслѣдъ за нимъ непрерывною цѣпью потянулись носилки сенаторовъ, консуловъ, преторовъ, эдиловъ, правительственныхъ и дворцовыхъ чиновниковъ, патриціевъ и изящныхъ женщинъ. Одни носилки сопровождали ликторы съ пучками розогъ въ рукахъ, другіе были окружены толпою невольниковъ. Подъ солнечными лучами сверкала позолота носилокъ, бѣлыя и цвѣтныя платья, серьги, драгоцѣнные каменья и сталь топоровъ. Изъ цирка доносились крики, которыми народъ привѣтствовалъ особенно сильныхъ царедворцевъ. Преторіанцы все еще прибывали маленькими отрядами.

Жрицы изъ различныхъ храмовъ явились нѣсколько позднѣе, а за ними принесли великую дѣву Весты, которой предшествовали ликторы. Для начала зрѣлища недоставало только цезаря, который, не желая томить народъ долгимъ ожиданіемъ и разсчитывая привлечь его къ себѣ своею поспѣшностью, прибылъ тотчасъ же, вмѣстѣ съ августою и августіанами.

Петроній явился съ другими августіанами, въ однихъ носилкахъ съ Виниціемъ. Онъ зналъ, что Лигія больна и лежитъ въ безпамятствѣ; но такъ какъ въ послѣдніе дни доступъ въ темницы былъ строжайшимъ образомъ запрещенъ, прежніе стражи замѣнены новыми, которые не смѣли разговаривать съ тѣми, кто приходилъ справляться о заключенныхъ, то не былъ увѣренъ, нѣтъ ли Лигіи въ числѣ жертвъ, предназначенныхъ для перваго дня зрѣлищъ. Львамъ на растерзаніе могли прислать и больного человѣка. Но такъ какъ жертвы должны быть зашиты въ звѣриныя шкуры, а на арену ихъ будутъ выгонять цѣлыми толпами, то изъ зрителей никто не могъ удостовѣриться, находится ли въ числѣ этихъ жертвъ тотъ, кто ихъ интересуетъ. Стражи и вся прислуга амфитеатра были подкуплены, съ бестіаріями состоялось соглашеніе, что они скроютъ Лигію въ какомъ-нибудь темномъ уголкѣ амфитеатра, а ночью выдадутъ ее въ руки слуги Виниція, который тотчасъ же увезетъ ее въ Альбанскія горы. Петроній, посвященный во всѣ тайны Виниція, совѣтовалъ ему отправиться въ амфитеатръ, а во время шума и толкотни спуститься внизъ, къ заключеннымъ, и, но избѣжаніе могущихъ быть ошибокъ, указать стражамъ Лигію.

Стражи впустили Виниція въ маленькую дверь, въ которую входили и сами. Одинъ изъ нихъ, по имени Сиръ, тотчасъ же повелъ молодого трибуна къ христіанамъ.

-- Я не знаю, господинъ, найдешь ли ты, что ищешь,-- сказалъ онъ по дорогѣ.-- Мы допытывались о дѣвицѣ Лигіи, но намъ никто не отвѣчалъ, можетъ быть, потому, что намъ не вѣрятъ.

-- А христіанъ много здѣсь?-- спросилъ Виницій.

-- Многіе, господинъ, должны будутъ остаться до завтра.

-- Есть больные въ числѣ ихъ?

-- Такихъ, какіе не могли бы стоять на ногахъ, нѣтъ.

Сиръ отворилъ двери, и они очутились какъ бы въ огромномъ залѣ, низкомъ и темномъ; свѣтъ проникалъ сюда только сквозь рѣшетчатое отверстіе, выходящее на арміу. Сначала Виницій ничего не могъ видѣть, онъ слышалъ только шумъ голосовъ и крики людей, доходящіе изъ амфитеатра, но, по мѣрѣ того, какъ его глаза привыкали къ мраку, онъ началъ различать цѣлыя толпы странныхъ существъ, похожихъ на волковъ и медвѣдей. То были христіане, зашитые въ звѣриныя шкуры. И тамъ, и здѣсь, по длиннымъ волосамъ, спускающимся по шкурѣ, можно было отгадать, что это женщина. Матери, похожія на волчицъ, держали на рукахъ такихъ же косматыхъ дѣтей. Но изъ-подъ шкуръ виднѣлись ясныя лица и глаза, блестящіе во мракѣ радостью и энтузіазмомъ. Было ясно, что большею частью этихъ людей овладѣла одна мысль, исключительная и не земная, которая еще при жизни сдѣлала ихъ нечувствительными ко всему, что дѣлалось вокругъ нихъ и что могло ихъ встрѣтить. Виницій спрашивалъ ихъ о Лигіи, но одни смотрѣли на него глазами человѣка, только что очнувшагося отъ сна, и ничего не отвѣчали, другіе улыбались ему и прикладывали палецъ къ губамъ или указывали на желѣзную рѣшетку, сквозь которую вливались яркіе снопы лучей. Только дѣти плакали, устрашенныя рычаньемъ звѣрей, воемъ собакъ и звѣринымъ обличіемъ матерей. Виницій, идя рядомъ съ Сиромъ, засматривалъ во всѣ лица, искалъ, распрашивалъ, иногда натыкался на тѣла упавшихъ въ обморокъ отъ тѣсноты, духоты и жары, и протискивался дальше, въ темную глубь залы, которая казалась такою же огромной, какъ самъ амфитеатръ.

Но вдругъ онъ остановился. Его поразилъ какой-то знакомый голосъ. Прислушавшись съ минуту, онъ протолкался сквозь толпу и сталъ ближе къ тому мѣсту, откуда раздавался голосъ. Лучъ свѣта падалъ на лицо говорившаго, и Виницій узналъ исхудалое и неумолимое лицо Криспа, обрамленное волчьею шкурой.

-- Оплакивайте грѣхи ваши,-- говорилъ Криспъ,-- ибо минута скоро наступитъ. Но кто думаетъ, что одною смертью искупитъ свои прегрѣшенія, тотъ совершаетъ новый грѣхъ и будетъ ввергнутъ въ огнь вѣчный. Каждымъ грѣхомъ, который вы совершали при жизни, вы возобновляли муки Христа, какъ же вы отваживаетесь мнить, чтобы будущая ваша жизнь могла искупить прошлую? Нынѣ одинаковою смертью умрутъ праведные и грѣшные, но Господь различитъ своихъ избранниковъ. Горе вамъ,-- львы растерзаютъ ваши тѣла, но не разорвутъ ни вашихъ прегрѣшеній, ни вашихъ счетовъ съ Богомъ. Господь былъ столь милосердъ, что дозволилъ пригвоздить себя ко кресту за васъ, но отнынѣ будетъ только Судіею, Который ни одного грѣха не оставитъ безъ наказанія. Вы, которые мнили, что мученіями изгладите ваши вины, грѣшите противъ справедливости Божіей и тѣмъ суровѣе будете осуждены. Кончилось милосердіе, наступилъ часъ гнѣва Божія. Черезъ минуту вы предстанете предъ страшнымъ судомъ, предъ которымъ и добродѣтельный едва-едва устоитъ. Сокрушайтесь о грѣхахъ вашихъ, ибо врата ада разверсты, и горе вамъ, мужи и жены, горе, отцы и дѣти!

Криспъ протянулъ костлявыя руки и потрясалъ ими надъ склоненными головами христіанъ, неустрашимый, но и неумолимый даже передъ лицомъ смерти, на которую вскорѣ должны были идти всѣ осужденные. Послышались голоса: "будемъ сокрушаться о грѣхахъ нашихъ!" -- потомъ наступило молчаніе, только дѣти продолжали плакать. У Виниція кровь застыла въ жилахъ. Онъ, который всю надежду возложилъ на милость Христа, теперь услыхалъ, что наступилъ день гнѣва и что милосердія не вымолить даже смертью на аренѣ. Правда, въ головѣ его промелькнула ясная и быстрая, какъ молнія, мысль, что апостолъ Петръ иначе бы говорилъ съ идущими на смерть, но, тѣмъ не менѣе, грозныя, полныя фанатизма слова Криспа и эта темная зала съ рѣшетками, за которыми находилась арена мученія, и близость этой арены, и обиліе жертвъ -- все это наполнило его душу страхомъ и трепетомъ. Все это, взятое вмѣстѣ, показалось ему страшнымъ, во сто разъ болѣе ужаснымъ, чѣмъ самыя кровавыя битвы, въ которыхъ онъ принималъ участіе. Жара начала душить его, на лбу проступили капли холоднаго пота. Его охватило опасеніе, какъ бы и онъ не упалъ въ обморокъ, но едва онъ только вспомнилъ, что рѣшетка сейчасъ можетъ отвориться, какъ началъ громко звать Лигію и Урса, въ надеждѣ, что если не они, то отзовется кто-нибудь знающій ихъ.

И дѣйствительно, въ ту же минуту какой-то человѣкъ, наряженный медвѣдемъ, дернулъ Виниція за тогу и сказалъ:

-- Господинъ, они остались въ темницѣ. Меня взяли послѣдняго и я видѣлъ, какъ она больная лежитъ на ложѣ.

-- Кто ты?

-- Землекопъ. Въ моей хижинѣ апостолъ крестилъ тебя. Три дня тому назадъ меня схватили, а сегодня я уже умру.

Виницій вздохнулъ свободнѣе. Входя сюда, онъ хотѣлъ найти Лигію, а теперь готовъ былъ благодарить Христа, что ея здѣсь нѣтъ, и видѣть въ этомъ знакъ Его милосердія. Землекопъ еще разъ дернулъ его за тогу и сказалъ:

-- Господинъ, помнишь, я провожалъ тебя въ сарай, гдѣ поучалъ апостолъ?

-- Помню,-- отвѣтилъ Виницій.

-- Я его видѣлъ позже, за день до того, какъ меня схватили. Онъ благословилъ меня и сказалъ, что прійдетъ въ амфитеатръ перекрестить умирающихъ. Я хотѣлъ бы смотрѣть на него въ минуту смерти и видѣть крестное знаменіе,-- тогда мнѣ легче было бы умирать. Господинъ, если ты знаешь, гдѣ онъ, то скажи мнѣ.

Виницій понизилъ голосъ и отвѣтилъ:

-- Онъ среди людей Петронія, одѣтъ въ невольничью одежду. Я не знаю, гдѣ онъ выбралъ мѣсто, но когда возвращусь въ циркъ, то увижу. Смотри на меня, когда выйдешь на арену,-- я встану и повернусь лицомъ въ ихъ сторону,-- тогда и ты найдешь ихъ.

-- Благодарю тебя, господинъ. Миръ съ тобою.

-- Да будетъ Избавитель милосердъ къ тебѣ.

Виницій вышелъ изъ куникула и направился въ амфитеатръ, гдѣ у него было мѣсто рядомъ съ Петроніемъ среди другихъ августіанъ.

-- Здѣсь она?-- спросилъ его Петроній.

-- Нѣтъ. Осталась въ темницѣ.

-- Слушай, что мнѣ еще пришло въ голову, но когда будешь слушать, то смотри... ну, на Нигидію, напримѣръ, сдѣлай видъ, что мы разговариваемъ объ ея прическѣ... Тигеллинъ и Хилонъ смотрятъ на насъ въ это время... Итакъ, слушай: пускай Лигію ночью положатъ въ гробъ и вынесутъ, какъ мертвую, объ остальномъ ты самъ озаботишься.

-- Да,-- отвѣтилъ Виницій.

Въ это время Туллій Сенеціонъ наклонился къ нимъ и спросилъ:

-- Не знаете, дадутъ христіанамъ оружіе или нѣтъ?

-- Не знаемъ,-- отвѣтилъ Петроній.

-- Я предпочиталъ бы, чтобъ имъ дали,-- сказалъ Туллій,-- иначе арена скоро сдѣлается похожею на лавку мясника. Но что за великолѣпный амфитеатръ!

Дѣйствительно, зрѣлище было великолѣпное. Нижнія скамьи, занятыя мужами въ тогахъ, бѣлѣли какъ снѣгъ. Въ раззолоченномъ "podium" {Арену амфитеатра окружала довольно высокая, гладко отполированная каменная стѣна, для безопасности зрителей отъ нападеній дикихъ звѣрей, выпускаемыхъ на арену. Эта стѣна служила основаніемъ галлереѣ -- podium -- на которой находились мѣста для императора, весталокъ, высшихъ сановниковъ и другихъ почетныхъ лицъ.} сидѣлъ цезарь въ брилліантовомъ ожерельѣ, съ золотымъ вѣнцомъ на головѣ, рядомъ съ нимъ -- прекрасная и угрюмая Августа, а по сторонамъ ихъ весталки, высшіе сановники, сенаторы въ плащахъ, обшитыхъ пурпуромъ, воины въ блестящихъ латахъ,-- словомъ, все, что въ Римѣ было сильно, блестяще и богато. Дальнѣйшіе ряды были заняты воинами, а выше чернѣло море человѣческихъ головъ, надъ которымъ отъ столба до столба свѣшивались гирлянды, сплетенныя изъ розъ, лилій, плюща и виноградныхъ листьевъ.

Народъ разговаривалъ громко, распѣвалъ пѣсни, иногда разражался хохотомъ при какомъ-нибудь остроумномъ словѣ, которое переходило изъ ряда въ рядъ, и нетерпѣливо стучалъ ногами, чтобъ ускорить начало зрѣлища.

Наконецъ, топотъ дошелъ до крайности. Тогда городской префектъ, который еще раньше съ блестящею свитой объѣхалъ арену, далъ знакъ платкомъ, и весь амфитеатръ потрясся отъ дружнаго крика.

Обыкновенно зрѣлища открывались охотою на дикихъ звѣрей, въ которой показывали свое искусство сѣверные и южные варвары, но на этотъ разъ звѣрямъ и тутъ было отведено черезчуръ много мѣста, и поэтому дѣло началось съ "андабатовъ" {Andabatae -- особый родъ гладіаторовъ.}, то-есть съ людей, носящихъ шлемы безъ отверстій для глазъ и поэтому разсыпающихъ свои удары на-удачу. Нѣсколько андабатовъ, выйдя на арену, начали размахивать мечами въ воздухѣ, а мастигофоры, при помощи длинныхъ вилъ, подвигали ихъ другъ къ другу. Болѣе избалованные зрители равнодушно, чуть не съ презрѣніемъ смотрѣли на это, но народъ забавлялся неловкими движеніями андабатовъ, а когда имъ приходилось сталкиваться спинами, разражался громкимъ хохотомъ и кричалъ: "вправо!" "влѣво!" "прямо!" Нѣсколько паръ, однако, сцѣпились и борьба начинала становиться кровавою. Разъяренные борцы бросали щиты, подавали другъ другу лѣвую руку, чтобы не разлучаться больше, и бились на-смерть. Кто падалъ, поднималъ палецъ кверху, вымаливая снисхожденія, но при началѣ зрѣлища народъ обыкновенно добивался смерти раненыхъ, лица которыхъ никто не могъ различить подъ ихъ шлемомъ. Число борящихся становилось все меньше и меньше, наконецъ, когда осталось только двое, ихъ столкнули такъ, что они упали на песокъ и закололи другъ друга. При крикахъ народа "реractum est!" слуги убрали трупы, мальчики заровняли кровавые слѣды на аренѣ и посыпали ее листьями шафрана.

Теперь подошла очередь болѣе важнаго состязанія, возбуждающаго любопытство не только толпы, но и людей съ тонкимъ вкусомъ. Обыкновенно при такихъ случаяхъ молодые патриціи бились объ закладъ на огромныя суммы и часто проигрывались до нитки. Изъ рукъ въ руки начали уже переходить таблички,-- на нихъ навертывались имена гладіаторовъ, а также количество сестерцій, которыя какой-нибудь патрицій ставилъ на своего избранника. "Spectati", то-есть борцы, которые уже выступали на арену и одерживали побѣды, находили больше сторонниковъ, но между играющими были и такіе, что ставили значительныя суммы на новыхъ, никому неизвѣстныхъ гладіаторовъ,-- если они побѣдятъ, то держащій за нихъ оставался въ огромномъ выигрышѣ. Бились объ закладъ и самъ цезарь, и жрецы, и весталки, и сенаторы, и воины, и народъ. У кого не хватало денегъ, тотъ часто ставилъ свою собственную свободу. Толпа съ біеніемъ сердца и тревогой ожидала появленія борцовъ, иные громко обѣщали принести жертву богамъ, чтобы привлечь ихъ благоволеніе на своего избранника.

Раздался оглушительный звукъ трубъ,-- въ амфитеатрѣ все смолкло. Тысячи глазъ обратились на огромные засовы, къ которымъ приблизился человѣкъ, одѣтый Харономъ и, среди всеобщаго молчанія, три раза стукнулъ въ нихъ молотомъ, какъ бы вызывая на смерть людей, находящихся за этими засовами. Обѣ половины воротъ медленно отворились, показывая свою черную пасть, изъ которой на ярко-освѣщенную арену начали появляться гладіаторы. Шли они отдѣлами, по двадцати пяти человѣкъ, еракійцы, мирмилоны, самниты, галлы,-- всѣ отдѣльно, всѣ тяжело вооруженные. Наконенъ, появились ретіаріи, съ сѣтью въ одной рукѣ, съ трезубцемъ въ другой. Послышались одиночныя рукоплесканія, которыя вскорѣ слились въ оглушительную бурю. Сверху до низу были видны разгорѣвшіяся лица и открытыя уста, изъ которыхъ вырывались крики. Гладіаторы обошли всю арену ровнымъ и твердымъ шагомъ, сверкая оружіемъ и богатыми латами, потомъ остановились у "подіума" цезаря, гордые, спокойные, блестящіе. Пронзительный голосъ рога укротилъ рукоплесканія, тогда гладіаторы протянули кверху правую руку и, поднимая глаза къ цезарю, закричали, или, вѣрнѣе, запѣли протяжными голосами:

"Ave, caesar Imperator!

Morituri te salutant!" *)

*) "Здравствуй, кесарь императоръ! люди готовые на смерть, тебя привѣтствуютъ!"

Потомъ они быстро разошлись и заняли свои мѣста на аренѣ.

Они должны были нападать другъ на друга цѣлыми отрядами, но сначала знаменитымъ борцамъ былъ дозволенъ рядъ отдѣльныхъ состязаній, въ которыхъ лучше выказывалась ихъ сила, ловкость и отвага. Изъ отряда "галловъ" выдѣлился гладіаторъ, знакомый любителямъ амфитеатра подъ именемъ "Мясника" (Lanio), побѣдитель на многихъ игрищахъ. Въ большомъ шлемѣ и панцырѣ, который заковывалъ спереди и сзади его могучій станъ, онъ, на фонѣ желтой арены, казался какимъ-то огромнымъ, блестящимъ жукомъ. Не менѣе славный ретіарій, Календіонъ, выступилъ противъ него.

Между зрителами пошли заклады.

-- Пятьсотъ сестерцій за галла!

-- Пятьсотъ за Календіона!

-- Клянусь Геркулесомъ! Тысячу!

-- Двѣ тысячи!

Тѣмъ временемъ Галлъ дойдя до середины арены, началъ отступать назадъ съ наставленнымъ мечомъ и, наклоняя голову, внимательно слѣдилъ сквозь отверстія забрала за движеніями противника, а ретіарій, легкій, съ пластическими формами, совершенно голый, за исключеніемъ повязки вокругъ бедеръ, быстро носился вокругъ своего тяжелаго врага, изящно махая сѣтью, и распѣвалъ обычную пѣсню ретіаріевъ:

"Non te peto, piseem peto,

Quid me fuges, Galle!" *)

*) Я не тебя ловлю; я ловлю рыбу; что ты бѣжишь отъ меня, галлъ!

Но Галлъ не бѣжалъ; онъ остановился и началъ незамѣтно поворачиваться на мѣстѣ, чтобы всегда имѣть врага передъ собою. Въ его фигурѣ и уродливо большой головѣ теперь было что-то страшное. Зрители хорошо понимали, что эта тяжелая, закованная въ мѣдь масса подготовляется къ неожиданному прыжку, который можетъ положить конецъ борьбѣ. Тѣмъ временемъ ретіарій то подскакивалъ къ нему, то отпрыгивалъ назадъ, такъ быстро размахивая своими тройными вилами, что человѣческій взглядъ съ трудомъ могъ слѣдить за ними. Звукъ трезубца о щитъ раздавался не одинъ разъ, но Галлъ не пошатнулся,-- настолько велика была его сила. Казалось, все его вниманіе сосредоточивается не на трезубцѣ, а на сѣти, которая постоянно кружилась надъ его головою, какъ зловѣщая птица. Зрители, задерживая духъ въ груди, слѣдили за мастерскою игрой гладіаторовъ. Ланіонъ, воспользовавшись удобною минутой, наконецъ ринулся на противника, но тотъ съ одинаковою ловкостью проскользнулъ подъ его мечомъ и поднятою рукой, выпрямился и бросилъ сѣть.

Галлъ, повернувшись на мѣстѣ, отбросилъ сѣть щитомъ, потомъ оба соперника разошлись въ разныя стороны. Въ амфитеатрѣ загремѣли крики: "macte!" -- въ нижнихъ рядахъ составлялись новые заклады. Самъ цезарь, который разговаривалъ съ весталкой Рубріей и не обращалъ до сихъ поръ особеннаго вниманія на зрѣлище, теперь повернулъ голову къ аренѣ.

Гладіаторы снова начали бороться такъ ловко, съ такимъ знаніемъ дѣла, что по временамъ казалось, будто рѣчь идетъ не о жизни и смерти, а только о томъ, какъ бы лучше выказать свое искусство. Ланіонъ, еще два раза увернулся отъ сѣти и снова началъ пятиться къ концу арены. Тогда зрители, держащіе противъ него и не желающіе дать ему перевести духъ, начали кричать: "Нападай!" Галлъ послушался и напалъ. Плечо ретіарія обагрилось кровью, сѣть повисла въ его рукѣ. Ланіонъ съежился и прыгнулъ, намѣреваясь нанести послѣдній ударъ. Но въ эту минуту Календіонъ, который нарочно притворился, что не можетъ владѣть сѣтью, перегнулся на бокъ, избѣжалъ удара меча, и, просунувъ трезубецъ между колѣнъ своего противника, повалилъ его на земь.

Ланіонъ хотѣлъ встать, но его во мгновеніе ока опутали роковые шнуры, которые съ каждымъ движеніемъ все сильнѣе и сильнѣе обвивались вокругъ его рукъ и ногъ. А удары трезубца съ неслыханною быстротой пригвождали его къ землѣ. Онъ еще разъ собралъ всѣ усилія, оперся на руки, напрягся, чтобъ встать,-- напрасно! Ланіонъ поднялъ къ головѣ безоружную руку и упалъ навзничъ. Календіонъ зубцами своихъ вилъ притиснулъ его шею къ землѣ, оперся обѣими руками на древко и повернулся въ сторону ложи цезаря.

Весь циркъ затрясся отъ рукоплесканій и рева людскихъ голосовъ. Для тѣхъ, кто держалъ за Календіона, онъ въ настоящую минуту былъ больше цезаря, но поэтому они и пылали ненавистью противъ Ланіона, который цѣною собственной крови долженъ былъ наполнить ихъ кошельки. Желанія народа раздвоились. Половиш желала смерти Ланіона, другая требовала его помилованія, но ретіарій смотрѣлъ только на ложу цезаря и весталокъ и ждалъ рѣшенія.

Къ несчастію, Неронъ не любилъ Ланіона. На предыдущихъ игрищахъ онъ держалъ противъ него и проигралъ большую сумму денегъ. Цезарь протянулъ руку изъ подіума и обратилъ большой палецъ къ землѣ.

Весталки тотчасъ же повторили этотъ знакъ. Тогда Калепдіонъ сталъ колѣномъ на грудь Галла, вынулъ изъ за пояса короткій ножъ и, отстранивъ панцырь отъ шеи противника, вонзилъ ему въ горло по рукоять трехгранное остріе.

-- Peractum est!-- раздались голоса въ амфитеатрѣ.

Ланіонъ вздрогнулъ, какъ зарѣзанный быкъ, ноги его судорожно взрывали песокъ, потомъ онъ выпрямился и остался неподвижнымъ.

Меркурію не нужно было прижигать его раскаленнымъ желѣзомъ и удостовѣряться, живъ ли онъ еще. Галла вытащили вонъ. Появились другія пары, и только послѣ нихъ началось состязаніе цѣлыхъ отрядовъ. Народъ принималъ въ немъ участіе душой, сердцемъ и глазами, вылъ, рычалъ, свисталъ, рукоплескалъ, смѣялся, ободрялъ состязающихся, приходилъ въ безуміе. На аренѣ два отряда гладіаторовъ бились съ яростью дикихъ звѣрей,-- грудь ударялась о грудь, тѣла сплетались въ смертельныхъ объятіяхъ, кости трещали, мечи пронзали груди, побѣлѣвшія губы обагряли песокъ потоками крови. Нѣсколькими новичками подъ конецъ овладѣла такая страшная тревога, что они вырвались изъ свалки и хотѣли бѣжать, но мастигофоры вновь загнали ихъ въ толпу палками со свинцовымъ набалдашникомъ. На пескѣ образовались большія темныя пятна, обнаженныя и одѣтыя тѣла цѣлыми кучами валялись тамъ и здѣсь. Живые бились на трупахъ, спотыкались объ оружіе, о щиты, разбивали въ кровь ноги о поломанное оружіе и падали. Народъ былъ внѣ себя отъ восторга, упивался смертью, дышалъ ею, наслаждался ея зрѣлищемъ и съ восторгомъ вбиралъ въ грудь ея испаренія.

Побѣжденные полегли почти всѣ, лишь нѣсколько раненыхъ пали на колѣна посерединѣ арены и простирали къ зрителямъ руки съ мольбой о пощадѣ. Побѣдителямъ роздали награды, вѣнки, вѣтви оливы,-- наступила минута отдыха, которая, по повелѣнію всемогущаго цезаря, обратилась въ пиръ. Въ вазахъ задымились благоуханія, особые невольники окропляли народъ шафранной и фіалковою водой. Повсюду разносили жареное мясо, пирожное, вино и плоды. Народъ пожиралъ все это, разговаривалъ и поднималъ возгласы въ честь цезаря, чтобы склонить его этимъ къ еще большей щедрости. И дѣйствительно, когда голодъ и жажда были утолены, сотни невольниковъ внесли корзинки съ подарками, а мальчики, одѣтые амурами, вынимали оттуда различныя вещи и обѣими руками бросали ихъ зрителямъ. При раздачѣ лотерейныхъ "тессеръ" среди скамей образовалась свалка; народъ тѣснился, давилъ другъ друга, перескакивалъ черезъ скамьи. Кто получалъ счастливый билетъ, тотъ могъ выиграть домъ съ садомъ, невольника, великолѣпную одежду или какого-нибудь рѣдкостнаго дикаго звѣря, котораго впослѣдствіи могъ продать въ амфитеатръ. Происходили такія сцены, что преторіанцы часто принуждены были прибѣгать къ силѣ.

Болѣе богатые не принимали участія въ дракѣ за тессеры. Августіане въ это время забавлялись Хилономъ и подсмѣивались надъ его напрасными усиліями смотрѣть спокойно на бойню и потоки крови. Тщетно несчастный грекъ хмурилъ брови, закусывалъ губы и сжималъ кулаки такъ, что его ногти впивались въ ладони. Его греческая натура и его трусость не могли выносить такихъ зрѣлищъ. Лицо его поблѣднѣло, лобъ покрылся каплями пота, по тѣлу пробѣгала невольная дрожь. Послѣ состязанія онъ немного пришелъ въ себя, но когда надъ нимъ начали подсмѣиваться, разсердился и началъ отчаянно отгрызаться.

-- Ну, грекъ, видно для тебя невыносимъ видъ разорванной человѣческой кожи!-- говорилъ Ватиній и дергалъ его за бороду.

Хилонъ оскалилъ на него два своихъ послѣднихъ желтыхъ зуба и отвѣтилъ:

-- Мой отецъ не былъ башмачникомъ, и я не умѣю чинить кожи.

-- Macte! habet! послышалось нѣсколько голосовъ. Цезарь то же рукоплескалъ и повторялъ: "macte!" Наконецъ къ греку подошелъ Петроній, дотронулся до его плеча своею рѣзною тростью изъ слоновой кости и холодно сказалъ:

-- Это хорошо, философъ, но ты заблуждаешься только въ одномъ: боги сотворили тебя мелкимъ воришкой, а ты сдѣлался демономъ, и поэтому ты не выдержишь.

Старикъ посмотрѣлъ на Петронія своими красными глазами, но не нашелъ готоваго дерзкаго отвѣта. На минуту онъ замолкъ, потомъ отвѣтилъ съ видимымъ усиліемъ:

-- Выдержу!...

Тѣмъ временемъ трубы дали знать, что перерывъ оконченъ, и зрѣлище возобновится. Народъ началъ расходиться изъ проходовъ, куда собрался, чтобы размять ноги и поболтать. Опять пошли обычныя ссоры изъ-за мѣстъ, но шумъ мало-по-малу утихалъ, и амфитеатръ приходилъ въ порядокъ. На аренѣ появились прислужники и начали разбивать песокъ, кое-гдѣ слипшійся комками.

Приходила очередь христіанъ. Такъ какъ для народа предстоящее зрѣлище являлось новостью, никто не зналъ, какъ христіане будутъ держать себя, и ихъ ждали съ любопытствомъ. Ожидалось что-то необычайное,-- настроеніе толпы было сосредоточенное, но непріязненное къ христіанамъ. Какъ бы то ни было, люди, которые должны появиться сейчасъ, сожгли Римъ и его, собранныя вѣками, сокровища. Они питались кровью дѣтей, отравляли источники, проклинали весь человѣческій родъ и совершали самыя омерзительныя преступленія. Пробужденной ненависти недостаточно было самыхъ суровыхъ каръ, и если какое-нибудь опасеніе стѣсняло сердце народа, то только опасеніе, будутъ ли мученія равняться преступленіямъ осужденныхъ.

Солнце поднялось высоко, и лучи его, проходя сквозь пурпуровый "velarium", залили амфитеатръ кровавымъ свѣтомъ. Песокъ принялъ огненную окраску, и въ этомъ освѣщеніи, и въ лицахъ зрителей, и въ огромной пустой аренѣ, которая вскорѣ должна была сдѣлаться свидѣтельницей человѣческой муки и свирѣпости людей, было что-то страшное. Казалось, что въ воздухѣ носятся страхъ и смерть. Толпа, обыкновенно веселая, подъ вліяніемъ ненависти, закаменѣла въ молчаніи. Лица всѣхъ носили отпечатокъ ожесточенія.

Префектъ далъ знакъ. Появился тотъ самый старикъ, одѣтый Харономъ, который призывалъ на смерть гладіаторовъ, медленными шагами прошелъ чрезъ всю арену и, среди глухой тишины, снова трижды стукнулъ молотомъ въ двери.

По амфитеатру пронесся ропотъ:

-- Христіане!... христіане!...

Желѣзныя рѣшетчатыя двери скрипнули; изъ темной пасти подземелья послышались обычные крики мастигофоровъ: "На песокъ!" По арена въ одну минуту наполнилась какими-то сильванами, покрытыми звѣриными шкурами. Всѣ бѣжали скоро, лихорадочно и, добѣжавъ до середины круга, падали на колѣна, одинъ возлѣ другого, съ руками, поднятыми кверху. Зрители думали, что это -- мольба о помилованія, и, взбѣшеные такою трусостью, начали стучать ногами, свистать, бросать пустыми сосудами изъ-подъ вина, обгрызанными костями и рычать: "Звѣрей, звѣрей!"... Но вдругъ произошло что-то неожиданное. Изъ средины косматаго сборища послышались поющіе голоса; загремѣла пѣснь, которую въ первый разъ слышали въ римскомъ циркѣ:

"Chiristus regnat!"... *)

*) "Христосъ царствуетъ".

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Тогда римлянъ охватило изумленіе. Осужденные пѣли съ глазами поднятыми къ веларію. Лица ихъ были блѣдны, но вдохновенны. Амфитеатръ понялъ, что эти люди просятъ не о снисхожденіи, и, казалось, не видятъ ни цирка, ни народа, ни сената, ни цезаря. "Christus regnat!" -- раздавалось все громче, а на скамьяхъ, отъ низа до самаго верха, не одинъ человѣкъ задавалъ себѣ вопросъ: что такое происходитъ и кто этотъ "Christus", который царствуетъ на устахъ людей, долженствующихъ умереть такъ скоро? Но въ это время открылась новая рѣшетка и на арену, дикими прыжками, съ лаемъ, высыпала цѣлая стая собакъ, свѣтло-желтыхъ огромныхъ молосовъ изъ Пелопоннеса, полосатыхъ пиренейскихъ псовъ и похожихъ на волковъ овчарокъ изъ Гиберніи, со впалыми боками и налитыми кровью глазами. Вой и визгъ наполняли весь амфитеатръ. Христіане, окончивъ свою пѣснь, неподвижно, точно окаменѣлые, оставались на колѣнахъ и только повторяли хоромъ: "Pro Christo, pro Christo!" {За Христа!"} Собаки, почуявъ людей подъ звѣриными шкурами, и удивленные ихъ неподвижностью, не смѣли сразу броситься на нихъ. Одни карабкались на загородки ложъ, какъ будто хотѣли проникнуть къ зрителямъ, другія съ отчаяннымъ лаемъ бѣгали кругомъ, какъ будто преслѣдовали какого-то невидимаго звѣря. Зрители начинали негодовать. Загремѣли тысячи голосовъ; одни изъ зрителей подражали рычанію звѣрей, другіе лаяли, какъ собаки. Весь амфитеатръ дрожалъ отъ крика. Раздразненныя собаки начали то подбираться къ христіанамъ, то отступать назадъ; нанонецъ, одинъ изъ молосовъ впился зубами въ затылокъ стоящей впереди женщины и подмялъ ее подъ себя.

Тогда десятки собакъ, словно черезъ пробоину, бросились въ толпу христіанъ. Зрители перестали рычать, чтобы съ большимъ вниманіемъ наблюдать за зрѣлищемъ. Среди воя еще слышались страдальческіе голоса мужчинъ и женщинъ: "Pro Christo, pro Christo!" По аренѣ образовались точно какіе-то подвижные клубы изъ собачьихъ и человѣческихъ тѣлъ. Теперь кровь лилась уже ручьями. Собаки вырывали другъ у друга кровавые куски человѣческаго мяса. Запахъ крови и растерзанныхъ внутренностей заглушилъ арабскія благовонія и наполнилъ весь циркъ. Въ концѣ только кое-гдѣ виднѣлись колѣнопреклоненныя фигуры, да и тѣ исчезали подъ подвижными, воющими клубами.

Виницій, который въ ту минуту, когда христіане вбѣжали, поднялся, чтобы, согласно обѣщанію, данному фоссору, указать сторону, гдѣ сидитъ апостолъ Петръ, теперь сидѣлъ съ мертвымъ лицомъ и стеклянными глазами смотрѣлъ на ужасное зрѣлище. Сначала опасеніе, что фоссоръ могъ ошибиться и что Литія находится въ числѣ жертвъ, совершенно ошеломило его, но когда онъ услышалъ голоса: "Pro Christo!" -- когда видѣлъ муки столькихъ людей, которые, умирая, прославляли своего Бога и свою правду, имъ овладѣло другое чувство, удручающее его, какъ самая невыносимая боль, и, вмѣстѣ съ тѣмъ, непреодолимое: если Христосъ Самъ умеръ въ мученіяхъ, если теперь за Него гибнутъ цѣлыя тысячи людей, когда проливается цѣлое море крови, то больше или меньше одною каплей,-- все равно, и что даже грѣховно просить о милосердіи.

Эта мысль шла на него съ арены, проникала въ него вмѣстѣ со стонами умирающихъ, съ запахомъ ихъ крови. Однако, онъ молился и повторялъ запекшимися устами: "Христосъ, Христосъ! и Твой апостолъ молится за нее!" Потомъ онъ потерялъ способность соображать, гдѣ онъ, ему только казалось, что кровь на аренѣ все поднимается и поднимается и разольется изъ цирка по всему Риму. Наконецъ, онъ не слыхалъ уже ничего,-- ни вытья собакъ, ни шума людей, ни голосовъ августіанъ, которые вдругъ закричали:

-- Хилонъ въ обморокѣ!

-- Хилонъ въ обморокѣ!-- повторилъ Петроній и обратился въ его сторону.

Греку дѣйствительно было дурно, и онъ сидѣлъ блѣдный, какъ полотно, съ головою, закинутою назадъ, съ широко раскрытымъ ртомъ.

Въ эту самую минуту на арену начали выгонять новыя жертвы, также зашитыя въ звѣриныя кожи.

Они, такъ же, какъ и ихъ предшественники, становились на колѣна, но утомленныя собаки не хотѣли терзать ихъ. Нѣсколько штукъ бросились на христіанъ, остальныя улеглись на пескѣ, и, поднимая кверху свои окровавленныя пасти, тяжело дышали и зѣвали.

Удовлетворенный, но упившійся кровью и обезумѣвшій народъ кричалъ пронзительными голосами:

-- Львовъ, львовъ! Выпустить львовъ!...

Львы приберегались къ слѣдующему дню, но амфитеатръ навязывалъ свою волю всѣмъ, даже цезарю. Только одинъ Калигула, дерзкій и измѣнчивый въ своихъ прихотяхъ, осмѣливался противиться ему, даже иногда приказывалъ бить толпу палками, но и тотъ часто уступалъ. Неронъ, которому рукоплесканія были дороже всего на свѣтѣ, не сопротивлялся толпѣ никогда, а тѣмъ болѣе теперь, когда дѣло шло объ умиротвореніи толпы и о христіанахъ, на которыхъ онъ желалъ свалить всю вину пожара.

Цезарь далъ знакъ, чтобъ открыли "куникулъ", и народъ тотчасъ же успокоился. Послышался скрипъ рѣшетокъ, за которыми находились львы. Собаки, при видѣ ихъ, сбились въ одну кучу на противоположной сторонѣ арены и завыли, а львы одинъ за другимъ начали выходить наружу,-- огромные, свѣтло-желтые, съ кудластыми головами. Самъ цезарь обратилъ въ ихъ сторону свое скучающее лицо, и, чтобы видѣть ихъ лучше, приложилъ къ глазу изумрудъ. Августіане привѣтствовали львовъ рукоплесканіями, толпа считала ихъ по пальцамъ, жадно наблюдая при этомъ, какое впечатлѣніе производятъ они на колѣнопреклоненныхъ христіанъ, а тѣ все повторяли, непонятныя для многихъ и раздражающія всѣхъ свои слова: "Pro Christo, pro Christo!"...

Но львы, хотя они и были голодны, не спѣшили къ своимъ жертвамъ. Красный свѣтъ арены пугалъ ихъ, и они щурили глаза. Одни лѣниво потягивались, другіе широко разѣвали свои огромныя пасти и зѣвали, какъ будто желая показать зрителямъ свои страшные клыки. Но запахъ крови и растерзанныхъ тѣлъ началъ дѣйствовать и на нихъ. Движенія ихъ стали безпокойными, ноздри хрипло втягивали воздухъ. Одинъ вдругъ припалъ къ трупу женщины, оперся на него лапами и началъ шероховатымъ языкомъ слизывать запекшуюся кровь, другой приблизился къ христіанину, держащему на рукахъ ребенка, зашитаго въ шкуру оленя.

Ребенокъ трясся отъ крика и плача, конвульсивно хватался за шею отца, а тотъ, желая продлить его жизнь хоть на минуту, усиливался оторвать его отъ себя и передать другому, стоящему дальше. Но движеніе и крикъ раздражили льва. Онъ издалъ короткое, отрывистое рычаніе, смялъ ребенка однимъ ударомъ лапы и, схвативъ въ пасть черепъ отца, размозжилъ его во мгновеніе ока.

Видя это, всѣ львы накинулись на христіанъ. Нѣкоторыя женщины не могли удержать крика ужаса, но толпа заглушила его рукоплесканіями, которыя, однако, тотчасъ же смолкли. На аренѣ происходило что-то страшное: человѣческія головы сразу исчезали въ львиной пасти,-- видны были груди, разсѣченныя однимъ ударомъ клыка, видны были вырванныя и еще трепещущія сердца, слышенъ былъ трескъ костей. Иные львы, схвативъ свою жертву за бокъ или за спину, бѣшеными скачками мчались съ нею по аренѣ, какъ бы отыскивая болѣе уединеннаго мѣста, другіе въ свалкѣ становились на заднія лапы, обхватывали другъ друга передними и оглушали амфитеатръ громовымъ рычаніемъ. Зрители вставали съ мѣстъ, спускались ниже, чтобы видѣть лучше, и давили другъ друга на смерть. Казалось, что приведенная въ восторгъ толпа, въ концѣ сама кинется на арену и начнетъ вмѣстѣ со львами раздирать христіанъ. Слышались уже почти нечеловѣческіе возгласы, рычаніе, скрежетъ зубовъ, вытье молосовъ и только изрѣдка къ этому примѣшивался стонъ.

Цезарь, держа изумрудъ у глаза, теперь внимательнѣе смотрѣлъ на арену, лицо Петронія приняло оттѣнокъ отвращенія и презрѣнія. Хилона давно уже вынесли изъ цирка.

Изъ куникуловъ выгоняли все новыя жертвы.

А съ самаго верхняго ряда на нихъ смотрѣлъ апостолъ Петръ. На него никто не обращалъ вниманія,-- глаза всѣхъ зрителей были устремлены на арену. Апостолъ всталъ и, какъ нѣкогда въ виноградникѣ Корнелія благословлялъ на смерть и на вѣчность тѣхъ, которые должны были попасть въ руки преторіанцевъ, такъ теперь осѣнялъ крестомъ погибающихъ подъ когтями звѣрей,-- и ихъ кровь, и ихъ муку, и ихъ тѣла, превратившіяся въ безформенныя массы, и ихъ души, улетающія съ залитой кровью арены. Нѣкоторые изъ христіанъ поднимали къ нему свои глаза, и лица ихъ прояснялись при видѣ знаменія креста. А сердце апостола разрывалось, онъ говорилъ: "О, Господь, да будетъ воля Твоя, ибо для славы Твоей, свидѣтельствуя правду Твою, гибнутъ мои овцы. Ты повелѣлъ мнѣ пасти ихъ, и я возвращаю ихъ Тебѣ, а Ты, Господь, сосчитай ихъ, возьми ихъ къ Себѣ, залѣчи ихъ раны, утоли ихъ страданія и воздай имъ счастье въ большей мѣрѣ, чѣмъ они вынесли мученій".

Онъ осѣнялъ крестомъ одного вслѣдъ за другимъ, толпу за толпою, съ такою великою любовью, какъ будто они были его дѣтьми, которыхъ онъ прямо передавалъ въ руки Христа.

А въ это время цезарь,-- пришелъ ли онъ въ неистовство, или ему хотѣлось, чтобъ игрище превзошло все, что до сихъ поръ видѣли въ Римѣ,-- шепнулъ нѣсколько словъ префекту города. Префектъ тотчасъ же оставилъ свое мѣсто въ подіумѣ и пошелъ въ куникулы. Даже толпа, и та удивилась, когда увидѣла, что рѣшетки отворяются снова. Теперь на арену выпускали разныхъ звѣрей: тигровъ съ Евфрата, нумидійскихъ пантеръ, медвѣдей, волковъ, гіенъ и шакаловъ. Вся арена покрылась точно подвижною волною полосатыхъ, желтыхъ, темныхъ и пятнистыхъ шкуръ. Образовался хаосъ, въ которомъ глаза уже ничего не могли различить,-- видно было какъ только клубилась и разливалась эта волна. Зрѣлище потеряло подобіе вѣроятности и смѣнилось какою-то оргіей крови, какимъ-то страшнымъ сномъ, какимъ-то чудовищнымъ кошмаромъ помутившагося ума. Всякая мѣра была превзойдена. Къ рычанію, вою и лаю примѣшивался истерическій крикъ,-- то былъ крикъ женщинъ, сидящихъ въ амфитеатрѣ, которыя уже истощили всѣ свои силы. Толпѣ становилось страшно, лица у всѣхъ какъ то поблекли. Послышались голоса: "довольно! довольно!"

Но звѣрей легче было выпустить изъ клѣтокъ, чѣмъ загнать обратно. Но цезарь зналъ, какъ очистить отъ нихъ арену,-- это могло, вмѣстѣ съ тѣмъ, послужить и новою забавой для народа. Во всѣхъ промежуткахъ между скамьями появились отряды черныхъ нумидійцевъ, украшенныхъ перьями. Въ ушахъ у нихъ были висячія серьги, въ рукахъ -- луки. Народъ понялъ, что ему предстоитъ видѣть, и привѣтствовалъ нумидійцевъ радостными криками, а они приблизились къ барьеру и, наложивъ стрѣлы на тетиву луковъ, начали поражать звѣрей. Дѣйствительно, то было новое зрѣлище. Стройныя, словно изваянные изъ чернаго мрамора тѣла, отгибались назадъ, напрягая гибкіе луки и посылая ударъ за ударомъ. Гулъ тетивы и свистъ стрѣлъ примѣшивался къ вою звѣрей и удивленному крику зрителей. Волки, медвѣди, пантеры и люди, которые еще остались живы, падали въ повалку одинъ возлѣ другого. Кое-гдѣ левъ, почувствовавъ боль, внезапнымъ движеніемъ поворачивалъ свою искаженную бѣшенствомъ голову, чтобы схватить и изломать стрѣлу, вонзившуюся въ его бокъ. Мелкое звѣрье тревожно металось по аренѣ, билось головой о рѣшетку, а стрѣлы все свистали и свистали, пока все, что было живо на аренѣ не полегло въ предсмертныхъ судорогахъ.

Тогда на арену явились сотни цирковыхъ прислужниковъ, вооруженныхъ заступами, лопатами, метлами, тачками, корзинами и мѣшками съ пескомъ. Арену мигомъ очистили отъ труповъ, перекопали, сравняли и посыпали толстымъ слоемъ свѣжаго песка. Затѣмъ прибѣжали амуры и разбросали повсюду лепестки розъ, лилій и другихъ цвѣтовъ. Изъ курильницъ вновь заструились ароматы, веларій исчезъ,-- солнце уже сильно спустилось къ закату.

Зрители съ удивленіемъ посматривали другъ на друга и спрашивали, какое еще зрѣлище ожидаетъ ихъ сегодня?

А зрѣлище ихъ ожидало такое, какого не ожидалъ никто. Цезарь,-- онъ давно уже вышелъ изъ подіума,-- вдругъ появился на усыпанной цвѣтами аренѣ, съ пурпурнымъ плащомъ на плечахъ и съ золотымъ вѣнкомъ на головѣ. Двѣнадцать пѣвцовъ съ цитрами въ рукахъ слѣдовали за нимъ. Онъ, держа серебряную лютню, торжественнымъ шагомъ выступилъ на середину, нѣсколько разъ поклонился зрителямъ, поднялъ глаза къ небу и нѣсколько секундъ простоялъ такъ, какъ будто ожидая вдохновенія. Потомъ онъ ударилъ по струнамъ и запѣлъ:

"О, лучезарный сынъ Леты, властелинъ Тенедоса, киллы, хризы! {Тенедосъ, Килла, Хриза -- мѣста почитанія бога Аполлона, которому посвященъ этотъ гимнъ. Тенедосъ -- островъ около Троады, Килла и Хриза -- города въ Троадѣ.} Какъ ты, оберегающій святой градъ Иліона, могъ предать его во власть гнѣву ахейцевъ и стерпѣть, чтобъ святые алтари, вѣчно горящіе во славу твою, могла бы обрызгать кровь троянцевъ?

"Къ тебѣ, о, Сребролукій, простирали старцы свои дрожащія руки, къ тебѣ возносился плачъ матерей, чтобы ты сжалился надъ ихъ дѣтьми. И камень тронулся бы отъ жалости, а ты, Сминтей {Smintheus -- одинъ изъ эпитетовъ Аполлона. Древніе производили это слово отъ sminthos "мышь", т. к. Аполлонъ считался истребителемъ мышей.}, менѣе, чѣмъ камень, былъ чувствителенъ къ человѣческому горю!..."

Пѣсня переходила въ жалобную, полную скорби, элегію. Немного погодя цезарь, и самъ взволнованный, запѣлъ дальніе:

"Вѣдь, могъ бы ты звуками божественной форминги {Phorminx -- музыкальный струнный инструментъ.} заглушить сердечный вопль и крикъ,-- а глаза еще до сихъ поръ, какъ цвѣты росою, увлажняются слезами, при уныломъ напѣвѣ той пѣсни, которая воскрешаетъ изъ праха и пепла день гибели Трои... Сминтей, гдѣ ты былъ тогда?"

Тутъ голосъ цезаря дрогнулъ, и на глазахъ его появились слезы. Весталки плакали также. Народъ слушалъ въ молчаніи, пока не разразилась буря рукоплесканій.

Тѣмъ временемъ для свободнаго доступа воздуха открыли вомиторіи и тогда до амфитеатра долетѣлъ скрипъ телѣгъ, на которыя сваливали кровавые останки христіанъ,-- мущинъ, женщинъ и дѣтей, чтобы потомъ вывезти все это въ страшныя ямы, такъ называемыя "puticuli".

А Петръ апостолъ обхватилъ обѣими руками свою бѣлую, дрожащую голову и взывалъ въ душѣ:

-- Господь, Господь! Кому ты отдалъ власть надъ міромъ?... И Ты, все-таки, хочешь основать Свой престолъ въ этомъ городѣ?

II.

Солнце уже совсѣмъ склонилось къ закату и, казалось, все растопилось къ вечерней зарѣ. Зрѣлище было окончено. Толпа начала покидать амфитеатръ, только августіане ждали, пока не схлынетъ толпа народа. Оставивъ свои мѣста, они всѣ собрались у подіума, въ которомъ цезарь показался снова, чтобъ насладиться похвалами. Хотя зрители не щадили для него рукоплесканій тотчасъ же послѣ конца пѣсни,-- для Нерона этого было недостаточно, онъ ожидалъ энтузіазма, доведеннаго до безумія. Напрасно теперь въ честь его гремѣли хвалебные гимны, напрасно весталки лобзали его "божественныя" руки, а Рубрія при этомъ наклонилась такъ, что ея рыжеватая голова прикоснулась къ его груди,-- цезарь былъ недоволенъ и не умѣлъ скрыть этого. Въ добавокъ его удивляло и, вмѣстѣ съ тѣмъ, безпокоило, что Петроній хранитъ молчаніе. Какое-нибудь одобрительное и вмѣстѣ съ тѣмъ меткое слово изъ его устъ было бы для него въ настоящую минуту великимъ утѣшеніемъ. Наконецъ, онъ не вытерпѣлъ, поманилъ его рукою, а когда Петроній вошелъ въ подіумъ, цезарь проговорилъ:

-- Скажи.

Петроній холодно отвѣтилъ:

-- Я молчу, потому что не могу найти словъ. Ты превзошелъ самого себя.

-- Такъ и мнѣ казалось, но, однако, этотъ народъ...

-- Можешь ли ты требовать отъ черни, чтобъ она понимала вкусъ въ поэзіи?

-- Значитъ и ты замѣтилъ, что меня отблагодарили не такъ, какъ бы я заслуживалъ?

-- Ты выбралъ дурную минуту.

-- Почему?

-- Потому что мозгъ, закопченный испареніями крови, не можетъ слушать внимательно.

Неронъ стиснулъ руки.

-- Ахъ, эти христіане! Подожгли Римъ, а теперь вредятъ и мнѣ. Какое еще наказаніе я придумаю для нихъ?

Петроній замѣтилъ, что идетъ по опасной дорогѣ и что слова его приведутъ къ послѣдствію совсѣмъ противуположному тому, чего онъ хотѣлъ достигнуть, и, желая обратить вниманіе цезаря въ другую сторону, наклонился къ нему и шепнулъ:

-- Пѣснь твоя -- чудо, но я сдѣлаю тебѣ только одно замѣчаніе: метрика четвертаго стиха третьей строфы оставляетъ желать многого.

Неронъ вспыхнулъ румянцемъ стыда, какъ будто его поймали на какомъ-нибудь безчестномъ дѣлѣ, съ испугомъ осмотрѣлся вокругъ и отвѣтилъ также тихо:

-- Ты все замѣтишь!... Знаю!... Передѣлаю!... Но другой никто не замѣтилъ, да? А ты, ради боговъ, не говори никому... если... тебѣ мила жизнь.

Петроній, нахмуривъ брови, отвѣтилъ съ оттѣнкомъ скуки и неудовольствія:

-- Божественный, ты можешь обречь меня на смерть, если я мѣшаю тебѣ, но смертью не пугай меня,-- боги лучше знаютъ, страшусь ли я ея.

И онъ прямо посмотрѣлъ въ глаза цезаря.

-- Не сердись,-- черезъ минуту отвѣтилъ Неронъ.-- Ты знаешь, что я люблю тебя.

"Плохой признакъ!" -- подумалъ Петроній.

-- Я хотѣлъ сегодня пригласить васъ къ себѣ на ужинъ,-- продолжалъ Неронъ,-- но предпочитаю запереться и отдѣлывать этотъ проклятый стихъ третьей строфы. Ошибку, кромѣ тебя, могли замѣтить Сенека, да еще и Секундъ Каринатъ, но я отъ нихъ скоро отдѣлаюсь.

Онъ тотчасъ же подозвалъ Сенеку и объявилъ ему, чтобъ онъ, вмѣстѣ съ Акратомъ и Секундомъ Каринатомъ ѣхалъ въ Италію и во всѣ провинціи и собиралъ деньги,-- изъ городовъ, изъ деревень, изъ храмовъ,-- отовсюду, откуда ихъ можно извлечь или выжать. Но Сенека понялъ, что его заставляютъ быть грабителемъ, святотатцемъ и разбойникомъ, и отвѣтилъ отказомъ:

-- Господинъ, я долженъ ѣхать въ деревню и тамъ ждать смерти. Я старъ и нервы мои больны.

Иберійскіе нервы Сенеки, болѣе сильные, чѣмъ нервы Хилона, можетъ быть и не были больны, но вообще здоровье его было плохо. Онъ сильно похудѣлъ, и голова его въ послѣднее время совершенно побѣлѣла.

Неронъ посмотрѣлъ на него и подумалъ, что можетъ быть и дѣйствительно не долго ждать его смерти, и отвѣтилъ:

-- Я не хочу подвергать тебя опасности дороги,-- если ты правда боленъ, но я люблю тебя, желаю имѣть тебя вблизи отъ себя и потому ты, вмѣсто того, чтобъ ѣхать въ деревню, замкнешься въ своемъ домѣ и не будешь переступать черезъ его порогъ.

Тутъ онъ разсмѣялся и прибавилъ:

-- Если я пошлю только Акрата и Карината, то это будетъ то же самое, что напустить волковъ на овецъ. Кого мнѣ дать имъ въ начальство?

-- Назначь меня, господинъ!-- сказалъ Домицій Аферъ.

-- Нѣтъ! Я не хочу навлекать на Римъ гнѣва Меркурія,-- ты и его пристыдишь своими плутнями. Мнѣ нужно какого-нибудь стоика, какъ Сенека, или, какъ мой новый другъ -- философъ Хинъ.

Онъ оглянулся вокругъ и спросилъ:

-- А что сталось съ Хилономъ?

Хилонъ пришелъ въ себя на свѣжемъ воздухѣ, возвратился въ амфитеатръ, чтобы прослушать пѣснь цезаря, а теперь приблизился къ нему и сказалъ:

-- Я здѣсь, свѣтлый плодъ солнца и луны. Я былъ боленъ, но твое пѣніе исцѣлило меня.

-- Я пошлю тебя въ Ахайю,-- сказалъ Неронъ.-- Ты долженъ знать до точности, что хранится тамъ въ каждомъ храмѣ.

-- Пошли, Зевсъ, а боги сложатъ тебѣ такую дань, какой не давали никому.

-- Я и сдѣлалъ бы такъ, но не хочу лишать тебя игрищъ.

-- Ваалъ!-- произнесъ Хилонъ.

Августіане, довольные тѣмъ, что расположеніе духа цезаря исправилось, начали смѣяться и кричать:

-- Нѣтъ, господинъ! Не лишай мужественнаго Хилона игрищъ.

-- Но избавь меня, господинъ, отъ зрѣлища этихъ крикливыхъ капитолійскихъ гусенятъ, мозги которыхъ, взятые вмѣстѣ, не наполнятъ одной скорлупы жолудя. Теперь я, первородный сынъ Аполлона, пишу въ честь тебя гимнъ на греческомъ языкѣ и поэтому хочу провести нѣсколько дней въ святынѣ музъ, чтобъ вымолить у нихъ вдохновеніе.

-- О, нѣтъ!-- воскликнулъ Неронъ.-- Ты хочешь отдѣлаться отъ будущихъ зрѣлищъ. Ничего изъ этого не выйдетъ.

-- Господинъ, клянусь тебѣ, что я пишу гимнъ.

-- Тогда ты будешь писать его ночью. Моли Діану о вдохновеніи,-- она, все-таки, сестра Аполлона.

Хилонъ, опустивъ голову, со злостью посматривалъ на окружающихъ, которые снова начали смѣяться, а цезарь обратился къ Сенеціону и Суилію Нерулину и сказалъ:

-- Представьте себѣ, что изъ христіанъ, предназначенныхъ на нынѣшній день, мы и половины не сумѣли убрать.

Старикъ Аквилъ Регулъ, великій знатокъ того, что касается амфитеатра, съ минуту помолчалъ и промолвилъ:

-- Зрѣлища, въ которыхъ люди выступаютъ sine armis et sine arte `), тянутся почти столько же, а занимаютъ меньше.

-- Я прикажу давать имъ оружіе,-- отвѣтилъ Неронъ.

Суевѣрный Вестинъ вдругъ очнулся отъ задумчивости и спросилъ таинственнымъ голосомъ:

"Безъ оружія и безъ искусства".

-- Замѣтили вы, они видятъ что-то, когда умираютъ. Смотрятъ кверху и умираютъ какъ будто безъ страданій. Я увѣренъ, что они видятъ что-то.

Онъ самъ поднялъ глаза къ просвѣту амфитеатра, на который ночь начала уже набрасывать свой, затканный звѣздами, веларій. Августіане отвѣтили Вестину смѣхомъ и шутливыми предположеніями, что христіане дѣйствительно могутъ видѣть въ минуту смерти.

Цезарь далъ знакъ невольникамъ, держащимъ факелы, и покинулъ циркъ, а за нимъ потянулись сенаторы, сановники и августіане.

Ночь была ясная, теплая. Передъ циркомъ еще тѣснилась толпа, ожидающая отъѣзда цезаря, но какая-то угрюмая и молчаливая. Кое-гдѣ послышались рукоплесканія, но тотчасъ же смолкли. Изъ "споліарія" скрипучія телѣги все еще увозили окровавленные останки христіанъ.

III.

Петроній и Виницій совершали свой путь въ молчаніи. Только приближаясь къ своему дому Петроній спросилъ:

-- Ты думалъ о томъ, что я сказалъ тебѣ?

-- Да,-- отвѣтилъ Виницій.

-- Повѣришь ли ты, что теперь и для меня это дѣло первой важности. Я долженъ освободить ее вопреки цезарю и Тигеллину. Это -- игра, въ которую я хочу выиграть, хотя бы цѣною собственной шкуры. Нынѣшній день еще болѣе укрѣпилъ меня въ моемъ намѣреніи.

-- Да заплатитъ тебѣ Христосъ!

-- Увидишь.

Они остановились у двери дома Петронія и вышли изъ носилокъ. Въ это время къ нимъ приблизилась какая-то темная фигура и спросила:

-- Кто изъ васъ благородный Виницій?

-- Я,-- отвѣтилъ трибунъ,-- что тебѣ нужно?

-- Я Назарій, сынъ Миріамъ. Я пришелъ изъ темницы и принесъ тебѣ вѣсть о Лигіи.

Виницій положилъ ему руку на плечо и при свѣтѣ факеловъ заглянулъ ему въ глаза, не смѣя вымолвить ни одного слова. Назарій понялъ вопросъ, что замиралъ на устахъ Виниція и отвѣтилъ:

-- Она жива до сихъ поръ. Господинъ, меня прислалъ къ тебѣ Урсъ сказать, что она въ горячкѣ, молится и повторяетъ твое имя.

Виницій сказалъ:

-- Слава Христу. Онъ можетъ и возвратить ее мнѣ.

Потомъ онъ взялъ Назарія и повелъ его въ библіотеку, куда скоро пришелъ и Петроній, чтобы слышать ихъ разговоръ.

-- Болѣзнь спасла ее отъ позора, потому что палачи боятся болѣзни,-- говорилъ мальчикъ.-- Урсъ и врачъ Главкъ наблюдаютъ за ней день и ночь.

-- Стражъ остался тотъ же самый?

-- Да, господинъ, и она лежитъ въ его комнатѣ. Узники, которые были въ нижнемъ помѣщеніи, всѣ умерли отъ горячки или задохлись отъ дурного воздуха.

-- Кто ты таковъ?-- спросилъ Петроній.

-- Благородный Виницій знаетъ меня. Я сынъ вдовы, у которой жила Лигія.

-- И христіанинъ?

Мальчикъ вопросительно посмотрѣлъ на Виниція, но видя, что онъ молится, поднялъ голову и отвѣтилъ:

-- Да.

-- Какимъ образомъ ты свободно можешь входить въ тюрьму?

-- Я нанялся выносить тѣла умершихъ, а сдѣлалъ это нарочно, чтобъ приходить съ помощью къ моимъ братьямъ и доставлять имъ вѣсти изъ города.

Петроній внимательнѣй началъ смотрѣть на красивое лицо мальчика, на его голубые глаза и густые черные волосы, а потомъ спросилъ:

-- Изъ какой ты страны?

-- Я галилеянинъ, господинъ.

-- Ты хотѣлъ бы, чтобъ Лигія была свободна?

Мальчикъ поднялъ глаза кверху:

-- Да, хотя бы мнѣ самому пришлось умереть послѣ этого.

Тогда Виницій пересталъ молиться и сказалъ:

-- Скажи стражамъ, чтобъ они положили ее въ гробъ, какъ мертвую. Выбери помощниковъ, которые вынесутъ ее вмѣстѣ съ тобою. Около Смердящихъ Ямъ {Puticuli -- кладбище на Эсквилинскомъ холмѣ, гдѣ хоронили бѣдныхъ и рабовъ.} вы найдете носилки и людей, которымъ и отдадите гробъ. Стражамъ обѣщай отъ моего имени, что я дамъ имъ столько золота, сколько каждый можетъ унести въ своемъ плащѣ.

Когда онъ говорилъ, лицо его утратило свойственное ему мертвенное выраженіе,-- въ немъ проснулся солдатъ, которому надежда возвратила прежнюю энергію.

Назарій вспыхнулъ отъ радости и воскликнулъ:

-- Да исцѣлитъ ее Христосъ, она будетъ свободна.

-- Ты думаешь, что стража согласится?-- спросилъ Петроній.

-- Стража, господинъ? Если только будутъ знать, что ихъ за это не постигаетъ наказаніе и мученіе.

-- Да!-- сказалъ Виницій.-- Стража раньше соглашалась даже на ея бѣгство, тѣмъ болѣе позволитъ вынести какъ мертвую.

-- Правда, есть человѣкъ, который прижигаетъ тѣла раскаленнымъ желѣзомъ, чтобъ узнать, мертвыя ли они,-- сказалъ Назарій.-- Но онъ беретъ нѣсколько сестерцій за то, чтобъ не прикасаться къ лицамъ умершихъ. За одинъ "aureus" онъ прикоснется къ гробу, а не къ тѣлу.

-- Скажи ему, что онъ получитъ цѣлую капсу золота,-- проговорилъ Петроній.-- Но сумѣешь ли ты подобрать вѣрныхъ помощниковъ?

-- Я сумѣю подобрать такихъ, которые за деньги продали бы своихъ женъ и дѣтей.

-- Гдѣ ты найдешь ихъ?

-- Въ самой темницѣ или въ городѣ. Стража, если ее подкупить, впуститъ кого угодно.

-- Въ такомъ случаѣ ты проведешь меня, какъ наемника,-- сказалъ Виницій.

Петроній энергически воспротивился этому. Преторіанцы могли бы узнать Виниція, какъ онъ ни переодѣнься, и тогда все могло бы пропасть. "Ни въ темницѣ, ни возлѣ Смердящихъ Ямъ!-- повторялъ онъ.-- Нужно, чтобы всѣ -- и цезарь, и Тигеллинъ -- были убѣждены, что она умерла, иначе въ ту же минуту пошлютъ за вами погоню. Подозрѣнія могутъ утихнуть лишь въ томъ случаѣ, когда ее вывезутъ въ Альбанскія горы или въ Сицилію, а мы останемся въ Римѣ. Лишь только черезъ недѣлю или черезъ двѣ ты захвораешь и призовешь врача цезаря, который прикажетъ тебѣ выѣхать въ горы. Тогда вы соединитесь, а потомъ..."

Онъ задумался на минуту, махнулъ рукою и сказалъ:

-- А потомъ можетъ быть настанетъ мое время.

-- Да смилуется надъ нею Христосъ,-- сказалъ Виницій.-- Ты говоришь о Сициліи, но Лигія больна и можетъ умереть.

-- Пока мы ее помѣстимъ ближе. Ее излѣчитъ свѣжій воздухъ, только бы вырвать ее изъ темницы. Нѣтъ ли у тебя въ горахъ какого-нибудь кліента, которому ты могъ бы довѣриться?

-- Да, есть!-- поспѣшно отвѣтилъ Виницій.-- Около Коріолъ {Вѣроятно, разумѣется городъ Согіой, находившійся въ Лаціумѣ и принадлежавшій племени Вольсковъ; но упоминаніе его здѣсь странно, потому что онъ былъ взятъ и разрушенъ Римлянами еще въ 493 г. до P. X.}, въ горахъ, живетъ одинъ человѣкъ, который носилъ меня на рукахъ, когда я былъ еще ребенкомъ и который до сихъ поръ любитъ меня.

Петроній подалъ ему таблички.

-- Напиши, чтобъ онъ пріѣхалъ сюда завтра. Я тотчасъ же пошлю гонца.

Онъ позвалъ начальника атрія и далъ ему надлежащій приказъ. Нѣсколько минутъ спустя конный невольникъ отправился въ Коріолы.

-- Хотѣлъ бы я,-- сказалъ Виницій,-- чтобъ ее сопровождалъ Урсъ. Я былъ бы покоенъ.

-- Господинъ,-- сказалъ Назарій,-- это человѣкъ неимовѣрной силы, который выломаетъ рѣшетку и пойдетъ за Лигіей. Въ томъ отдѣленіи, гдѣ они заключены, высоко надъ землею прорѣзано окно, которое снаружи никѣмъ не охраняется. Я принесу Урсу веревку, а остальное онъ сдѣлаетъ самъ.

-- Клянусь Геркулесомъ,-- сказалъ Петроній,-- пусть онъ выбирается, какъ ему будетъ угодно, но не вмѣстѣ съ ней, и не черезъ два-три дня послѣ нея, потому что за нимъ будутъ слѣдить и откроютъ убѣжище Лигіи. Не дѣлайте этого, если не хотите погубить себя и ее. Я запрещаю вамъ говорить ему о Коріолахъ, иначе не стану помогать вамъ.

Виницій согласился съ нимъ. Назарій сталъ прощаться и обѣщалъ прійти завтра на разсвѣтѣ.

Со стражей онъ надѣялся столковаться еще въ эту ночь, по передъ тѣмъ хотѣлъ зайти къ матери, которая все время безпокоилась о немъ. Помощника онъ рѣшилъ искать не въ городѣ, а подкупить одного изъ тѣхъ, которые вмѣстѣ съ нимъ выносили трупы изъ темницы.

Но на порогѣ онъ остановился, отвелъ Виниція въ сторону и сказалъ ему:

-- Господинъ, я о нашемъ намѣреніи не скажу никому, даже матери, но апостолъ Петръ обѣщалъ зайти изъ амфитеатра, и ему я открою все.

-- Въ этомъ домѣ ты можешь говорить громко,-- отвѣтилъ Виницій.-- Петръ апостолъ былъ въ амфитеатрѣ съ людьми Петронія. Наконецъ я самъ пойду съ тобой.

Онъ приказалъ принести себѣ невольничій плащъ и вышелъ вмѣстѣ съ Назаріемъ.

Петроній глубоко вздохнулъ.

-- Прежде я желалъ,-- подумалъ онъ,-- чтобъ она умерла отъ горячки, потому что для Виниція это было бы менѣе страшно, но теперь я готовъ пожертвовать Эскулапу золотой треножникъ за ея выздоровленіе... А, Агенобарбъ! Ты хочешь устроить себѣ зрѣлище изъ горя любящаго человѣка! Ты, Августа, сначала завидовала красотѣ дѣвушки, а теперь готова была бы пожрать ее живьемъ изъ-за того, что погибъ твой Руфъ... Ты, Тигеллинъ, хочешь погубить ее на зло мнѣ!... Посмотримъ. Я говорю вамъ, что глаза ваши не увидятъ ее на аренѣ,-- или она умретъ своею смертью, или я вырву ее какъ добычу изъ собачьей пасти...И такъ вырву, что вы не будете объ этомъ знать, а потомъ, какъ ни посмотрю на васъ, такъ буду думать: вотъ глупцы, которыхъ одурачилъ Кай Петроній.

И, довольный собою, онъ перешелъ въ триклиній, гдѣ, вмѣстѣ съ Эвникой, возлегъ за ужинъ. Въ это время лекторъ читалъ имъ идилліи Ѳеокрита. Вѣтеръ нагналъ тучи со стороны Соракта {Soracte -- гора въ Этруріи, недалеко отъ Рима, теперь Monte di S. Silvestro.}; на дворѣ разыгралась гроза и нарушила тишину ясной лѣтней ночи. Отъ времени до времени громовые удары эхомъ перекатывались отъ одного изъ семи холмовъ къ другому, а Петроній и Эвника слушали поэта, который звучнымъ дорическимъ нарѣчіемъ воспѣвалъ пастушескую любовь, и готовились предаться сладкому отдыху.

Въ это время возвратился Виницій. Петроній узналъ объ этомъ и вышелъ къ нему.

-- Ну, что?-- спросилъ онъ.-- Не придумали чего-нибудь новаго? Назарій пошелъ уже въ темницу?

-- Да,-- отвѣтилъ молодой человѣкъ, расправляя мокрые волосы.-- Назарій пошелъ уговариваться со стражею, а я видѣлъ Петра,-- онъ приказалъ мнѣ молиться и вѣрить.

-- Это хорошо. Если все пойдетъ удачно, ее можно будетъ вынести завтра ночью.

-- Мой кліентъ со своими людьми долженъ быть на разсвѣтѣ.

-- Дорога не долгая. Теперь отдохни.

Но Вицицій палъ на колѣна въ своемъ кубикулѣ и началъ молиться.

На разсвѣтѣ изъ Коріолъ прибылъ кліентъ Виниція, Нигеръ, и, согласно приказу, привелъ съ собою муловъ, носилки и четырехъ вѣрныхъ невольниковъ британцевъ, которыхъ изъ предосторожности оставилъ на постояломъ дворѣ въ Субурѣ.

Виницій не спалъ всю ночь и вышелъ навстрѣчу Ингеру. Тотъ взволновался при видѣ своего молодого господина и, цѣлуя его руки, заговорилъ:

-- Господинъ, ты боленъ или огорченія высосали изъ тебя кровь? Я едва могъ узнать тебя съ перваго взгляда.

Виницій провелъ его во внутреннюю колоннаду, называемую ксистъ {Не можемъ сказать, какую внутреннюю колоннаду авторъ разумѣетъ подъ словомъ "ксистъ". У грековъ, дѣйствительно, словомъ xystus или xystum называлась крытая колоннада въ гимназіи, предназначавшаяся для упражненія атлетовъ зимой; у римлянъ же такъ называлось мѣсто въ саду подъ открытымъ небомъ (нѣчто въ родѣ аллеи), обсаженное деревьями и цвѣтами.}, и тамъ посвятилъ его въ свою тайну. Нигеръ слушалъ съ сосредоточеннымъ вниманіемъ, и на его здоровомъ, загорѣломъ лицѣ отразилось волненіе, которое онъ даже не старался подавить.

-- Такъ она христіанка?-- воскликнулъ онъ и пытливо посмотрѣлъ въ лицо Виниція. Молодой трибунъ понялъ, что означаетъ этотъ взглядъ и сказалъ:

-- И я христіанинъ.

На глазахъ Нигера навернулись слезы. Онъ съ минуту молчалъ, потомъ поднялъ руки кверху и сказалъ:

-- О, слава Тебѣ, Христосъ, что Ты снялъ пелену съ самыхъ дорогихъ мнѣ очей.

Онъ обхватилъ руками голову Виниція, заплакалъ отъ счастья и началъ цѣловать его въ лобъ.

Минуту спустя пришелъ Петроній и привелъ съ собой Назарія.

-- Добрыя вѣсти,-- сказалъ онъ еще издали.

Дѣйствительно, вѣсти были добрыя. Врачъ Главкъ ручался за жизнь Лигіи, хотя она была больна такою же горячкою, отъ которой въ Туліанѣ и другихъ темницахъ ежедневно умирали сотни людей. Что касается стражи и того человѣка, который прижигалъ мертвыхъ желѣзомъ, то съ ними сговориться было легко. Будущій помощникъ Назарія, Аттисъ, тоже изъявилъ свое согласіе.

-- Въ гробу мы сдѣлаемъ отверстія, такъ, чтобы больная могла дышать,-- сказалъ Назарій.-- Вся опасность въ томъ, чтобъ она не застонала, когда мы будемъ проходить мимо преторіанцевъ, но она очень слаба и съ утра лежитъ съ закрытыми глазами. Наконецъ, Главкъ дастъ ей усыпительное питье,-- я принесъ ему изъ города разныхъ лѣкарствъ. Крышка гроба не будетъ прибита. Вы легко поднимете ее и перенесете больную въ носилки, а мы положимъ въ гробъ длинный мѣшокъ съ пескомъ,-- нужно, чтобъ онъ былъ у васъ наготовѣ.

Виницій слушалъ, блѣдный какъ полотно, но слушалъ съ такимъ напряженнымъ вниманіемъ, что, казалось, заранѣе отгадывалъ, что скажетъ Назарій.

-- А другія тѣла не будутъ выносить изъ темницы?-- спросилъ Петроній.

-- Нынѣшнюю ночь умерло около двадцати человѣкъ, а до вечера еще умретъ нѣсколько,-- отвѣтилъ мальчикъ,-- мы должны будемъ идти со всею процессіей, но станемъ нарочно медлить, чтобъ остаться позади. На первомъ поворотѣ мой товарищъ нарочно захромаетъ, и мы сильно отстанемъ. Вы ждите насъ возлѣ маленькаго храма Либитины. Еслибъ Богъ послалъ темную ночь!

-- Богъ пошлетъ!-- сказалъ Нигеръ.-- Вчера вечеръ былъ ясный, а потомъ нашла гроза. Сегодня небо опять ясное, но пйрить начало уже съ утра. Теперь каждую ночь будутъ дожди и грозы.

-- Вы пойдете безъ огней?-- спросилъ Виницій.

-- Факелы понесутъ только впереди. На всякій случай, вы будьте возлѣ храма Либитины какъ только смеркнется, хотя обыкновенно мы выносимъ мертвыхъ около полуночи.

Всѣ замолчали, слышалось только учащенное дыханіе Виниція. Петроній обратился къ нему.

-- Вчера я говорилъ, что намъ обоимъ лучше было бы остаться дома, но теперь я вижу, что и самъ не усижу... Наконецъ, еслибъ дѣло шло о бѣгствѣ, то нужно было бы соблюдать больше осторожности, но разъ ее вынесутъ, какъ мертвую, то, кажется, подозрѣніе не можетъ зародиться ни въ чьей головѣ.

-- Да, да!-- подтвердилъ Виницій,-- я долженъ быть тамъ. Я самъ выну ее изъ гроба...

-- А когда она будетъ въ моемъ домѣ, я ручаюсь за нее,-- сказалъ Нигеръ.

На этомъ разговоръ кончился. Нигеръ отправился на постоялый дворъ, къ своимъ людямъ. Назарій спряталъ подъ тунику мѣшокъ съ золотомъ и возвратился въ темницу. Для Виниція начался день, полный безпокойства, тревоги и лихорадочнаго ожиданія.

-- Дѣло должно удасться, потому что оно хорошо задумано,-- говорилъ ему Петроній,-- лучше невозможно было составить планъ. Ты долженъ притворяться убитымъ и ходить въ темной тогѣ. Пусть тебя всѣ видятъ... Обдумано все такъ, что ошибки быть не можетъ... А впрочемъ... Ты увѣренъ въ своемъ кліентѣ?

-- Онъ христіанинъ,-- сказалъ Виницій.

Петроній съ удивленіемъ посмотрѣлъ на него, потомъ пожалъ плечами и заговорилъ какъ будто самъ съ собою:

-- Клянусь Поллуксомъ! Какъ, однако, это распространяется!... И въ какой мощной рукѣ оно держитъ человѣческія души... Подъ такой грозой люди сразу отреклись бы отъ всѣхъ боговъ,-- римскихъ, греческихъ и египетскихъ. Какъ это странно!... Еслибъ я вѣрилъ, что на свѣтѣ что-нибудь еще зависитъ отъ нашихъ боговъ, то теперь обѣщалъ бы каждому по шести бѣлыхъ быковъ, а Юпитеру Капитолійскому -- двѣнадцать. Но и ты не щади обѣщаній своему Христу...

-- Я уже отдалъ Ему свою душу,-- отвѣтилъ Виницій.

И они разстались. Петроній возвратился въ кубикулъ, Виницій пошелъ издали посмотрѣть на темницу, а оттуда направился къ скату Ватиканскаго холма, къ хижинѣ фоссора, гдѣ онъ былъ окрещенъ апостоломъ. Ему казалось, что въ этой хижинѣ Христосъ услышитъ его скорѣе и, войдя въ хижину и припавъ къ землѣ, онъ напрягъ всѣ силы своей наболѣвшей души въ молитвѣ о милосердіи и погрузился въ нее такъ, что забылъ, гдѣ онъ и что съ нимъ.

Въ полдень его пробудилъ звукъ трубъ, доходящій со стороны цирка Нерона. Виницій вышелъ изъ хижины и оглядывался кругомъ глазами человѣка, еще не успѣвшаго стряхнуть съ себя сонное опьяненіе. На улицѣ царили жаръ и тишина, отъ времени до времени прерываемая только безумно громкимъ стрекотаніемъ кузнечиковъ. Воздухъ сдѣлался душнымъ; небо надъ городомъ было еще голубое, но въ сторонѣ Сабинскихъ горъ, у края горизонта, видимо собирались темныя тучи. Виницій возвратился домой. Въ атріи его ожидалъ Петроній.

-- Я былъ на Палатинѣ,-- сказалъ онъ,-- нарочно показался туда и даже сѣлъ играть въ кости. У Аниція вечеромъ пиръ; я сказалъ, что мы придемъ, но только послѣ полуночи, потому что передъ этимъ я долженъ выспаться. Чѣмъ бы ни кончилось наше дѣло, хорошо, еслибъ пошелъ и ты.

-- Отъ Нигера и отъ Назарія не было никакихъ извѣстій?-- спросилъ Виницій.

-- Нѣтъ. Мы увидимъ ихъ только въ полночь. Ты замѣчаешь, что собирается гроза?

-- Да.

-- Завтра въ циркѣ будутъ любоваться распятыми христіанами... Можетъ быть, дождь помѣшаетъ.

Онъ подошелъ къ Виницію, притронулся къ его плечу и сказалъ:

-- Но ты не увидишь ее на крестѣ,-- увидишь въ Коріолахъ. Клянусь Касторомъ! Минуту, въ которую мы освободимъ ее, я не отдалъ бы за всѣ геммы въ Римѣ. Вечеръ ужъ близокъ.

Вечеръ приближался, мракъ началъ спускаться на городъ раньше, чѣмъ обыкновенно,-- настолько тучи окутали весь горизонтъ. Съ наступленіемъ ночи пошелъ сильный дождь, который испарялся на каменьяхъ, раскаленнымъ дневнымъ жаромъ, и наполнялъ густымъ туманомъ улицы города.

-- Поспѣшимъ,-- сказалъ, наконецъ, Виницій.-- Можетъ быть, по милости дождя мертвыхъ раньше начнутъ выносить изъ темницы.

-- Да, пора!-- сказалъ Петроній.

Надѣвъ галльскіе плащи съ капюшонами, они чрезъ садовую калитку вышли на улицу. Петроній вооружился короткимъ римскимъ кинжаломъ, который всегда бралъ съ собою во время ночныхъ похожденій.

Городъ былъ пустъ. Отъ времени до времени молніи раздирали тучи, освѣщая яркимъ блескомъ свѣжія стѣны только-что построенныхъ или строящихся домовъ и мокрыя плиты, которыми были вымощены улицы. Послѣ долгаго пути Виницій и Петроній увидали холмъ, на которомъ стоялъ храмъ Либитины, а у подножія холма группу изъ нѣсколькихъ человѣкъ и муловъ.

-- Нигеръ!-- тихо окликнулъ Виницій.

-- Я здѣсь, господинъ!-- послышался голосъ изъ-за мглистой занавѣси.

-- Все готово?

-- Да, дорогой. Какъ только стемнѣло, мы были уже на мѣстѣ. Но спрячься подъ стѣну, а то промокнешь насквозь. Что за гроза! Я думаю, будетъ градъ.

Опасенія Нигера оправдались,-- вскорѣ началъ сыпать градъ, сначала мелкій, потомъ все болѣе крупный и частый. Въ воздухѣ тотчасъ же похолоднѣло.

-- Если насъ кто-нибудь и увидитъ, то ни въ чемъ не заподозритъ,-- шепнулъ Нигеръ,-- мы покажемся людьми, которые хотятъ переждать грозу. Но я боюсь, какъ бы мертвыхъ не оставили въ темницѣ до завтра.

Градъ пересталъ идти, но дождь поливалъ все сильнѣе. По временамъ срывался вѣтеръ и приносилъ со стороны Смердящихъ Ямъ невыносимое зловоніе разложившихся тѣлъ, которыхъ закапывали неглубоко и небрежно.

Вдругъ Нигеръ сказалъ:

-- Я вижу сквозь дождь какіе-то огоньки... одинъ, два, три... Это факелы!

И онъ обратился къ своимъ людямъ:

-- Смотрите, чтобъ мулы не фыркали.

-- Идутъ!-- сказалъ Петроній.

Огни становились все яснѣе. Черезъ минуту можно было даже видѣть, какъ колеблется отъ дуновенія вѣтра пламя факеловъ.

Нигеръ перекрестился и началъ молиться. Печальная процессія приблизилась, и, наконецъ, поравнявшись съ храмомъ Либитины, остановилась. Петроній, Виницій и Нигеръ молча прижались къ холму, не понимая, что это значитъ. Но носильщики остановились только для того, чтобъ обвязать себѣ носъ и губы и предохранить себя отъ удушливаго смрада, который возлѣ самыхъ "рнliculi" былъ совершенно невыносимъ, потомъ подняли гроба и пошли дальше.

Только одинъ гробъ остановился напротивъ храма.

Виницій подскочилъ къ нему, а за нимъ Петроній, Нигеръ и два невольника британца съ носилками.

Но прежде, чѣмъ они добѣжали, изъ мрака послышался полный боли голосъ Назарія:

-- Господинъ, ее вмѣстѣ съ Урсомъ перевели въ Эсквилинскую темницу. Мы несемъ другое тѣло, а ее взяли раньше полуночи...

-----

Петроній, возвратившись домой, былъ угрюмъ, какъ гроза, и не пытался даже утѣшать Виниція. Онъ понималъ, что объ освобожденіи Лигіи изъ Эсквилинскаго подземелья нечего и мечтать. Онъ догадывался, что ее вѣроятно для того перевели изъ Туліана, чтобъ она не умерла отъ горячки и не избѣжала амфитеатра, но это и служило доказательствомъ, что за нею наблюдаютъ и стерегутъ ее бдительнѣй, чѣмъ другихъ. Петронію до глубины души было жаль и Лигію, иВиниція, но кромѣ того его волновала мысль, что въ первый разъ въ жизни ему что-то не удалось и что въ первый разъ онъ остался побѣжденнымъ въ борьбѣ.

-- Фортуна, кажется, покидаетъ меня,-- говорилъ онъ самому себѣ,-- но боги ошибаются, если думаютъ, что я примирюсь съ такою жизнью, какъ напримѣръ...

Онъ посмотрѣлъ на Виниція, который также глядѣлъ на него широко раскрытыми глазами.

-- Что съ тобою? у тебя горячка?-- спросилъ Петроній.

А Виницій отвѣтилъ какимъ-то страннымъ, изломаннымъ и медленнымъ голосомъ, какой бываетъ у больного ребенка:

-- Я вѣрю, что Онъ можетъ возвратить ее мнѣ.

Надъ городомъ стихали послѣдніе раскаты грозы.

ЧАСТЬ ДЕСЯТАЯ.

I.

Трехдневный дождь -- явленіе рѣдкое въ Римѣ въ лѣтнюю пору:-- градъ, падающій вопреки правиламъ, установленнымъ природою, не только днемъ и вечеромъ, но и ночью, все это прервало теченіе зрѣлищъ. Народъ начиналъ тревожиться. Предсказывали неурожай винограда, а когда ударъ молніи расплавилъ на Капитоліи бронзовую статую Цереры, въ храмѣ Юпитера Сальватора были назначены жертвоприношенія. Жрецы Цереры распустили слухъ, что гнѣвъ боговъ обрушился на городъ за то, что христіанъ черезчуръ долго терпѣли, и толпа настаивала, чтобъ вновь приступили къ зрѣлищамъ, несмотря на погоду. Радость охватила весь Римъ, когда, послѣ трехдневной остановки, "ludi" начались снова.

А тѣмъ временемъ возстановилась и хорошая погода. Амфитеатръ съ разсвѣта началъ наполняться народомъ, цезарь также прибылъ рано, вмѣстѣ съ весталками и своимъ дворомъ. Зрѣлище должно было начаться борьбою христіанъ между собой. Ихъ нарочно нарядили гладіаторами и дали имъ всякое оружіе,-- наступательное и оборонительное, какое употреблялось борцами. Но толпу ждало разочарованіе. Христіане побросали на земь сѣти, вилы, копья и мечи, начали обниматься и поощрять другъ друга хранить мужество передъ лицомъ мукъ и смерти. При видѣ этого зрители страшно обидѣлись и вознегодовали. Одни обвиняли христіанъ въ трусости и малодушіи, другіе утверждали, что они нарочно не хотятъ биться изъ ненависти къ римскому народу, для того, чтобъ лишить его радости, которую онъ всегда испытываетъ при видѣ мужества. Наконецъ, по приказу цезаря, выпустили настоящихъ гладіаторовъ, которые въ одну минуту перебили колѣнопреклоненныхъ, безоружныхъ христіанъ.

Трупы убрали, арену привели въ порядокъ, и зрѣлище обратилось въ рядъ миѳологическихъ картинъ, сочиненныхъ самимъ цезаремъ. Прежде всего толпа увидала Геркулеса, сгорающаго на кострѣ на горѣ Этѣ. Виницій вздрогнулъ при мысли, что для роли Геркулеса могутъ назначить Урса, но очередь вѣрнаго слуги Лигіи, вѣроятно, еще не наступила, потому что на кострѣ сгорѣлъ какой-то другой христіанинъ, совершенно неизвѣстный Виницію. За то въ слѣдующей картинѣХилонъ, котораго цезарь не хотѣлъ уволить отъ зрѣлищъ, увидалъ нѣчто знакомое. Представлялась смерть Дедала {Дедалъ, который, по сказаніямъ, сумѣлъ долетѣть изъ Крита въ Сицилію, въ римскихъ амфитеатрахъ погибалъ точно также, какъ и Икаръ.} и Икара. Въ роли Дедала выступалъ Эврицій, тотъ самый старецъ, который когда-то объяснилъ Хилону значеніе знака рыбы, а въ роли Икара -- его сынъ -- Квартъ. Ихъ обоихъ, при помощи особой машины, подняли кверху и сбросили съ огромной высоты на арену. Молодой Квартъ упалъ такъ близко отъ цезарскаго подіума, что обрызгалъ кровью не только наружныя украшенія, но и обитый пурпуромъ бортъ. Хилонъ не видалъ паденія,-- онъ закрылъ глаза и услышалъ только глухой стукъ, но когда увидалъ кровь возлѣ себя, то чуть вторично не упалъ въ обморокъ. Картины быстро смѣнялись одна другою. Мученія дѣвушекъ, которыхъ передъ смертью опозоривали гладіаторы, наряженные звѣрями, приводили въ восторгъ толпу. Затѣмъ предстали жрицы Кибелы и Цереры, Данаиды, Дирка и Пасифая {Данаиды -- дочери царя Давая, убившія своихъ мужей и зато осужденныя въ аду вѣчно лить воду въ дырявую бочку. Дирка -- жена ѳиванскаго царя Лика, который вступилъ съ нею въ бракъ, отвергнувъ свою первую жену Антіопу. Дирка, боясь, какъ бы онъ не примирился съ Антіопой, выпросила у него позволеніе держать Автіону въ заключеніи. Но сыновья Антіопы убили Лика, а Дирку привязали къ хвосту дикаго быка, который долго таскалъ ее. Наконецъ, боги сжалились надъ ней и превратили ее въ источникъ, получившій ея имя. Пасифая -- жена критскаго царя Миноса, мать чудовища Минотавра, извѣстная свою безумной страстью къ прекрасному быку.},-- наконецъ, вывели совсѣмъ уже малолѣтнихъ дѣвочекъ,-- имъ предстояла участь быть разорванными дикими лошадьми. Народъ осыпалъ рукоплесканіями новыя измышленія цезаря, а онъ, гордый и счастливый, ни на минуту не отнималъ отъ своего глаза полированнаго изумруда, наблюдая, какъ желѣзо раздираетъ бѣлое тѣло, какъ судорожно содрогаются умирающіе люди. Однако, показывались картины, связанныя и съ исторіей римскаго народа. Послѣ дѣвочекъ появился Муцій Сцевола, съ рукою, привязанною къ желѣзному треножнику, наполненному горящими угольями. Смрадъ паленаго мяса наполнилъ весь амфитеатръ, но мученикъ, какъ настоящій Сцевола, стоялъ, не проронивъ ни стона, съ глазами поднятыми кверху, и шепталъ молитвы почернѣвшими губами. Его добили и вытащили въ споларій; наступилъ обычный полуденный перерывъ. Цезарь вмѣстѣ съ весталками и августіанами покинулъ амфитеатръ и направился къ нарочно разбитой громадной пурпуровой палаткѣ, гдѣ для него и его гостей былъ готовъ роскошный "prandium". Толпа послѣдовала его примѣру и живописными группами расположилась вокругъ пурпурной палатки, чтобы дать отдыхъ затекшимъ членамъ и воспользоваться щедрымъ угощеніемъ, которое по распоряженію цезаря всюду разносили придворные невольники. Только самые любопытные изъ зрителей сошли на арену и, дотрогиваясь пальцами до слипшагося отъ крови песка, тономъ знатоковъ и любителей толковали о томъ, что было и что будетъ представлено. Но наконецъ ушли и они, чтобы не опоздать на праздникъ,-- остались люди, которыхъ удерживало не любопытство, а сочувствіе къ будущимъ жертвамъ.

Прислужники сравняли арену и начали рыть въ ней ямки одна возлѣ другой, рядами, отъ одной стѣны амфитеатра до другой, такъ что послѣдній рядъ былъ въ нѣсколькихъ шагахъ отъ цезарскаго подіума. Снаружи долеталъ говоръ, крикъ и рукоплесканія, а внутри съ лихорадочною поспѣшностью подготовлялись какія-то новыя муки. Вдругъ куникулы открылись, и изо всѣхъ дверей показались полчища христіанъ, обнаженныхъ, несущихъ кресты на плечахъ. Весь амфитеатръ наполнился ими. Бѣжали и старцы, согбенные подъ тяжестью деревянныхъ обрубковъ, и мужчины въ цвѣтѣ лѣтъ, и женщины съ распущенными волосами, которыми онѣ старались прикрыть свою наготу, подростки-мальчики и совсѣмъ маленькія дѣти. Кресты, а также и жертвы по большей части были украшены цвѣтами. Цирковая прислуга ударами палокъ принуждала несчастныхъ устанавливать кресты въ соотвѣтственныя ямы и становиться рядомъ съ ними. Такимъ образомъ должны были погибнуть тѣ, которыхъ въ первый день игрищъ не успѣли выгнать на растерзаніе дикимъ животнымъ. Черные невольники хватали христіанъ, клали на крестъ навзничь и прибивали ихъ руки къ поперечинѣ, спѣша, торопливо, чтобы народъ, возвратившись въ циркъ, нашелъ бы уже всѣ кресты на мѣстѣ. Весь амфитеатръ огласился стукомъ молотковъ. Этотъ стукъ эхомъ разошелся по всѣмъ рядамъ, донесся до площади, окружающей амфитеатръ, и до палатки, въ которой цезарь угощалъ своихъ друзей и весталокъ. Въ палаткѣ пили вино, шутили надъ Хилономъ, августіане шептали какія-то странныя слова жрицамъ Весты, а на аренѣ кипѣла работа,-- гвозди все глубже впивались въ ноги и руки христіанъ, лопаты все больше засыпали ямы, въ которыя были вставлены кресты.

Между жертвами, очередь которыхъ должна была скоро наступить, находился и Криспъ. Львамъ не хватило времени растерзать его, и на его долю выпалъ крестъ, а онъ, всегда готовый къ смерти, утѣшалъ себя мыслью, что часъ его пробилъ. Теперь онъ казался совсѣмъ другимъ, чѣмъ прежде. Его сухое тѣло было совершенно обнажено, только бедра его окружала гирлянда изъ плюща, а на головѣ былъ вѣнокъ изъ розъ. Но въ глазахъ его горѣла все та же непреоборимая энергія, изъ-подъ вѣнка выглядывало все то же суровое и фанатическое лицо. И сердце его не измѣнилось,-- какъ прежде, въ куникулѣ, такъ и теперь онъ громилъ своихъ со братій, вмѣсто того, чтобъ утѣшать ихъ.

-- Благодарите Избавителя,-- говорилъ Криспъ,-- что Онъ дозволяетъ вамъ умереть такою же смертью, какою умеръ Онъ самъ. Можетъ быть за это будетъ отпущена часть вашихъ винъ, но вы все-таки трепещите, ибо справедливость требуетъ возмездія и не можетъ быть одинаковой награды для злыхъ и добрыхъ.

Словамъ его вторилъ стукъ молотковъ, которыми прибивали къ крестамъ руки и ноги жертвъ. На аренѣ выростало все больше и больше крестовъ, а Криспъ, обращаясь къ тѣмъ, кто еще не былъ пригвожденъ, продолжалъ:

-- Я вижу разверзтое небо, но вижу и разверзтую бездну...Я самъ не знаю, какой отчетъ дамъ Господу въ моей жизни, хотя я вѣрилъ въ Него и ненавидѣлъ зло, и не смерти я боюсь, а воскресенія, не муки, а суда, ибо наступаетъ день гнѣва...

Въ это время изъ ближайшихъ рядовъ амфитеатра раздался какой-то голосъ, спокойный и торжественный:

-- Не день гнѣва, а день милосердія, день избавленія и счастья,-- я говорю вамъ, что Христосъ успокоитъ васъ, утѣшитъ и посадитъ одесную. Уповайте,-- небо открыто передъ вами.

При этихъ словахъ глаза всѣхъ людей обратились къ амфитеатру; даже тѣ, которые уже были пригвождены къ крестамъ, подняли свои блѣдныя, измученныя лица и начали смотрѣть въ сторону говорящаго.

Онъ приблизился къ самой перегородкѣ, отдѣляющей его отъ арены, и осѣнилъ христіанъ знаменіемъ креста.

Криспъ протянулъ къ нему руки, какъ будто хотѣлъ разгромить его, но увидѣлъ его лицо, и колѣни его согнулись, а губы прошептали:

-- Апостолъ Павелъ!

Къ великому изумленію цирковыхъ прислужниковъ, всѣ христіане, еще остающіеся на свободѣ, также преклонили колѣни, а Павелъ Тарсянинъ обратился къ Криспу и сказалъ:

-- Криспъ, не угрожай имъ, ибо еще сегодня они будутъ съ тобой въ раю. Ты думаешь, что они будутъ осуждены,-- но кто же осудитъ ихъ? Богъ, который отдалъ за нихъ Своего Сына? Христосъ, Который такъ же умеръ для ихъ спасенія, какъ они умираютъ ради Его имени? И какъ можетъ осудить Тотъ, который любитъ? Кто будетъ жаловаться на судьбы Божіи? Кто скажетъ про эту кровь: проклятая?...

-- Господинъ, я ненавижу зло,-- отвѣтилъ старый священникъ.

-- Христосъ заповѣдалъ больше любить людей, чѣмъ ненавидѣть зло, ибо ученіе Его любовь, а не ненависть.

-- Я согрѣшилъ въ минуту смерти,-- отвѣтилъ Криспъ и началъ бить себя въ грудь.

Въ это время начальникъ амфитеатра приблизился къ апостолу и спросилъ:

-- Кто ты, что говоришь съ осужденными?

-- Римскій гражданинъ,-- спокойно отвѣтилъ Павелъ и, обратившись къ Криспу, добавилъ:

-- Вѣрь, что сей день -- день милосердія, и почій въ мирѣ, слуга Божій.

Въ это время къ Криспу подошли два негра, чтобы возложить его на крестъ, но онъ еще разъ оглянулся вокругъ и крикнулъ:

-- Братья мои, молитесь за меня!

И лицо его утратило привычную суровость, окаменѣлыя черты приняли выраженіе спокойствія и кротости. Онъ самъ раскинулъ руки вдоль поперечинъ креста, чтобъ облегчить трудъ негровъ и, смотря прямо въ небо, началъ горячо молиться. Казалось, онъ ничего не чувствуетъ; когда гвозди углублялись въ его руки, ни малѣйшей дрожи не пробѣжало по его тѣлу, на лицѣ не появилось ни малѣйшаго выраженія боли. Онъ молился, когда его прибивали ко кресту, молился, когда его крестъ подняли, поставили въ яму и начали утаптывать землю. И только когда толпа со смѣхомъ и криками начала наполнять амфитеатръ, брови старца слегка нахмурились, словно онъ гнѣвался на язычниковъ, что они нарушаютъ тишину и сладкое спокойствіе его смерти.

Кресты всѣ были подняты,-- на аренѣ словно выросъ лѣсъ съ людьми, пригвожденными къ деревьямъ. На поперечины крестовъ и на головы мучениковъ падали лучи солнца, а на аренѣ образовались густыя тѣни, которыя сплетались причудливой рѣшеткой, сквозь которую проглядывалъ желтый песокъ. Для толпы вся прелесть этого зрѣлища состояла въ наблюденіи за медленной смертью. Никогда до сихъ поръ еще не было такого количества крестовъ. Арена такъ была переполнена ими, что прислужники съ трудомъ могли пробираться между ними. По краямъ висѣли преимущественно женщины,-- Криспа, какъ вѣроучителя, водрузили почти противъ цезарскаго подіума, на огромномъ крестѣ, обвитомъ у основанія зеленью. Изъ жертвъ пока еще никто не умеръ, но распятые раньше впали въ обморокъ. Никто не стоналъ и не просилъ помилованія. Одни висѣли съ головами, склонившимися на плечо, или поникшими на грудь, какъ будто объятые сномъ; другіе смотрѣли на небо и тихо шевелили губами. Въ этомъ страшномъ лѣсу крестовъ, въ этихъ распростертыхъ тѣлахъ, въ этомъ молчаніи жертвъ было что-то страшное. Народъ, который послѣ обѣда входилъ въ циркъ съ веселыми криками, сытый и удовлетворенный, теперь умолкъ, не зная, на какомъ тѣлѣ остановить "взоръ и что думать. Нагота напряженныхъ женскихъ тѣлъ перестала возбуждать его страсти. Никто не бился объ закладъ, кто изъ распятыхъ раньше умретъ, а это бывало всегда, когда на аренѣ появлялось меньшее число осужденныхъ. Казалось, что цезарь также скучаетъ, лицо у него было сонное, и онъ такъ лѣниво оправлялъ свое ожерелье.

Въ это время Криспъ, глаза котораго до сихъ поръ были закрыты, какъ у умирающаго, вдругъ приподнялъ рѣсницы и началъ смотрѣть на цезаря.

Лицо его сново приняло такое неумолимое выраженіе, взглядъ загорѣлся такимъ огнемъ, что августіане начали перешептываться другъ съ другомъ, наконецъ, и самъ цезарь обратилъ на него вниманіе и приставилъ изумрудъ къ своему глазу.

Наступила полнѣйшая тишина. Глаза всѣхъ зрителей были устремлены на Криспа, который пробовалъ пошевелить правою рукою, какъ будто хотѣлъ оторвать ее отъ дерева.

Спустя минуту грудь его напряглась, ребра выступили наружу, и онъ крикнулъ:

-- Матереубійца, горе тебѣ!

Августіане, услыхавъ смертельное оскорбленіе, брошенное владыкѣ міра въ присутствіи многотысячной толпы, не смѣли дышать. Хилонъ совершенно замеръ. Цезарь вздрогнулъ и выпустилъ изъ рукъ изумрудъ.

Но и онъ также затаилъ дыханіе. Голосъ Криспа все сильнѣй и сильнѣй разносился по всему амфитеатру:

-- Горе тебѣ, убійца жены и брата, горе тебѣ, антихристъ! Бездна разверзается подъ тобою, смерть протягиваетъ тебѣ руки и гробъ ожидаетъ тебя. Горе тебѣ, живой трупъ, ибо ты умрешь въ страхѣ и будешь осужденъ на вѣки!

И, не имѣя возможности оторвать руки отъ поперечины креста, распростертый, страшный, еще при жизни похожій на скелетъ, неумолимый, какъ предопредѣленіе, Криспъ потрясалъ бѣлою бородою надъ подіумомъ Нерона, а отъ его движеній на песокъ сыпались лепестки розъ изъ вѣнка, которымъ была украшена его голова.

-- Горе тебѣ, убійца! Исчерпана твоя мѣра, и часъ твой приближается!

Онъ напрягся еще разъ; казалось, что вотъ, вотъ онъ оторветъ руку отъ креста и грозно простретъ ее надъ цезаремъ; но вдругъ его исхудалыя руки вытянулись еще больше, тѣло осунулось книзу, голова опала на грудь, и Криспъ умеръ.

Среди лѣса распятыхъ тѣ, что были слабѣе, тоже начали засыпать вѣчнымъ сномъ.

II.

-- Господинъ,-- говорилъ Хилонъ,-- теперь море, какъ масло, и волны точно заснули. Поѣдемъ въ Ахайю. Тамъ тебя ждетъ слава Аполлона, тамъ тебя ждутъ вѣнки, тріумфы, тамъ люди обоготворятъ тебя, а боги примутъ, какъ равнаго себѣ гостя, а здѣсь, господинъ...

И онъ замолчалъ, его нижняя губа начала такъ сильно трястись, что его слова перешли въ непонятный шепотъ.

-- Поѣдемъ послѣ окончанія игрищъ,-- отвѣтилъ Неронъ.-- Я знаю, что ужъ и такъ иные называютъ христіанъ "innixia corpora" {"Невинныя тѣла".}. Еслибъ я уѣхалъ, это начали бы повторять всѣ. Чего ты боишься, червивый грибъ?

Цезарь пытливо посмотрѣлъ на Хилона, какъ будто ожидая отъ него какихъ-нибудь объясненій,-- онъ только притворялся спокойнымъ. На послѣднемъ представленіи онъ самъ испугался словъ Криспа и, возвратившись домой, не могъ заснуть, отчасти отъ бѣшенства и стыда, отчасти отъ страха. Суевѣрный Вестинъ, который молча слушалъ ихъ бесѣду, осмотрѣлся кругомъ и сказалъ таинственнымъ голосомъ:

-- Господинъ, послушайся этого старца. Въ христіанахъ есть что-то странное. Ихъ божество посылаетъ имъ легкую смерть, но оно можетъ отмстить за нихъ.

На это Неронъ стремительно отвѣтилъ:

-- Не я устраивалъ игрища. Это Тигеллинъ.

-- Да, это я!-- отвѣтилъ Тигеллинъ, который услышалъ отвѣтъ цезаря.-- Это я, и я смѣюсь надъ всѣми христіанскими богами. Господинъ, Вестинъ -- это пузырь, надутый предразсудками, а доблестный грекъ готовъ умереть отъ страха при видѣ насѣдки, защищающей своихъ циплятъ.

-- Это хорошо,-- сказалъ Неронъ,-- но съ этого дня прикажи у христіанъ отрѣзывать языки или затыкать чѣмъ-нибудь ротъ.

-- Божественный, ротъ заткнетъ имъ огонь.

-- Горе мнѣ!-- простоналъ Хилонъ.

Цезарь, ободренный дерзкой самоувѣренностью Тигеллина, разсмѣялся и сказалъ, показывая пальцемъ на стараго грека:

-- Смотрите, каковъ потомокъ Ахилла.

Дѣйствительно, Хилонъ казался страшнымъ. Остатки его волосъ совершенно посѣдѣли, на лицѣ застыло выраженіе какой-то безмѣрной тревоги и угнетенія. По временамъ онъ казался одурманеннымъ чѣмъ то, часто не отвѣчалъ на вопросъ или вспыхивалъ гнѣвомъ и становился настолько дерзкимъ, что августіане предпочитали не затрогивать его.

Такое настроеніе нашло на него и теперь.

-- Дѣлайте со мной, что хотите, а на игрища я больше не пойду,-- отчаянно крикнулъ онъ и прищелкнулъ пальцами. Неронъ съ минуту посмотрѣлъ на него, обратился къ Тигеллину и сказалъ:

-- Ты озаботишься, чтобы въ садахъ этотъ стоикъ былъ около меня. Я хочу видѣть, какое впечатлѣніе произведутъ на него наши факелы.

Хилонъ испугался угрозы, которая слышалась въ голосѣ цезаря.

-- Господинъ,-- сказалъ онъ,-- я ничего не вижу ночью.

-- Ночь будетъ ясна, какъ день,-- сказалъ цезарь со страшной улыбкой и началъ разговаривать съ другими августіанами о конныхъ ристалищахъ, которыя онъ намѣревался устроить при концѣ празднествъ.

Къ Хилону подошелъ Петроній, ударилъ его по плечу и сказалъ:

-- Что, не говорилъ я тебѣ? Не выдержишь.

Хилонъ отвѣтилъ:

-- Мнѣ хочется напиться.

И онъ протянулъ дрожащую руку къ кратеру съ виномъ, но не могъ донести его до губъ. Вестинъ, видя это, взялъ сосудъ, придвинулъ его ближе и съ заинтересованнымъ и испуганнымъ лицомъ спросилъ:

-- Тебя преслѣдуютъ Фуріи, да?

Старикъ съ минуту смотрѣлъ на Вестина, какъ будто не понимая его вопроса, и только моргалъ глазами. Вестинъ повторилъ:

-- Тебя преслѣдуютъ Фуріи?

-- Нѣтъ,-- отвѣтилъ Хилонъ,-- но передо мною разстилается ночь.

-- Какъ, ночь? Да сжалятся надъ тобою боги. Какъ, ночь?

-- Ночь ужасная, непроглядная, въ которой что-то движется и идетъ ко мнѣ на встрѣчу. Но я не знаю, что это, и боюсь.

-- Я всегда былъ увѣренъ, что они колдуны. Спится тебѣ что-нибудь?

-- Нѣтъ, потому что я не сплю. Я не думалъ, что ихъ такъ покараютъ.

-- А тебѣ жаль ихъ?

-- Для чего вы проливаете столько крови? Ты слышалъ, что тотъ старикъ говорилъ съ креста? Горе намъ!

-- Слышалъ,-- тихо отвѣчалъ Вестинъ.-- Но, вѣдь, они поджигатели.

-- Неправда!

-- И враги человѣческаго рода.

-- Неправда!

-- Они отравляютъ воду.

-- Неправда!

-- Они убиваютъ дѣтей.

-- Неправда!

-- Какъ же это?-- съ удивленіемъ спросилъ Вестинъ.-- Ты же самъ говорилъ это и предалъ ихъ въ руки Тигеллина!

-- Вотъ ночь и окружила меня, и смерть идетъ ко мнѣ. Иногда мнѣ кажется, что я уже умеръ и вы также.

-- Нѣтъ! Умираютъ они, а мы живы. Но скажи мнѣ, что они видятъ, когда умираютъ?

-- Христа.

-- Это ихъ богъ? А что, это могущественный богъ?

Но Хилонъ также отвѣтилъ вопросомъ.

-- Что это за факелы будутъ горѣть въ садахъ? Ты слышалъ, что говорилъ цезарь?

-- Слышалъ и знаю. Они называются sarmentitii и semaxii {Sarmentitii происходитъ отъ sarmentum "хворостъ", semaxii отъ semis "половина" и axis "ось. Тертулліанъ говоритъ, что христіанъ называли такъ потому, что ad stipitem dimidii axis revincti sarmentorum ambitu oxurimur "привязанные къ столбу, находящемуся на срединѣ оси, мы сожигаемся, обложенные хворостомъ".}. Ихъ одѣнутъ въ скорбныя туники, пропитанныя смолой, привяжутъ къ столбамъ и подожгутъ. Только какъ бы ихъ богъ не наслалъ на городъ какихъ-нибудь новыхъ несчастій. Semaxii!-- это страшная казнь.

-- Я предпочитаю это, тутъ не будетъ крови,-- отвѣтилъ Хилонъ.-- Прикажи невольнику приставить мнѣ кратеръ къ губамъ. Я хочу пить и проливаю вино,-- рука моя дрожитъ отъ старости.

Другіе августіане въ это время тоже разговаривали о христіанахъ. Старикъ Домицій Аферъ издѣвался надъ ними.

-- Ихъ такое множество,-- говорилъ онъ,-- что могла бы вспыхнуть междоусобная война. Помните, были опасенія, не захотятъ ли они защищаться. А они умираютъ, какъ овцы.

-- Пусть бы попробовали!-- сказалъ Тигеллинъ.

На это отозвался Петроній.

-- Вы ошибаетесь. Они защищаются.

-- Какимъ образомъ?

-- Терпѣніемъ.

-- Это новый способъ.

-- Несомнѣнно. Но можете ли вы сказать, что они умираютъ, какъ обыкновенные преступники? Нѣтъ! Они умираютъ такъ, какъ будто преступниками были тѣ, которые приговариваютъ ихъ къ смерти, то есть мы и весь римскій народъ.

-- Что за вздоръ!-- воскликнулъ Тигеллинъ.

-- Hic Abdera {Hic Abdera -- буквально: "здѣсь Абдера". Абдера -- городъ во Ѳракіи, жители котораго, подобно нашимъ пошехонцамъ, считались очень глупыми. Такимъ образомъ, поговорка эта означаетъ: "Вотъ дуракъ-то!"},-- отвѣтилъ Петроній.

Но другіе августіане, пораженные мѣткостью его замѣчанія, съ изумленіемъ начали переглядываться другъ съ другомъ и повторять:

-- Правда! Въ ихъ смерти кроется что-то странное и особенное.

-- Я говорю вамъ, что они видятъ свое божество,-- крикнулъ издали Вестинъ.

Нѣсколько августіанъ обратились къ Хилону:

-- Эй, старикъ, ты хорошо ихъ знаешь, скажи намъ, что они видятъ?

Грекъ выплюнулъ вино на тунику и отвѣтилъ:

-- Воскресеніе!

И онъ затрясся такъ, что сидящіе рядомъ съ нимъ разразились громкимъ хохотомъ.

III.

Виницій нѣсколько ночей провелъ внѣ дома. Петронію приходило въ голову, что онъ можетъ быть составилъ какой-нибудь новый планъ и пытается освободить Лигію изъ Эскиплинской темницы, но не хотѣлъ разспрашивать ни о чемъ, чтобы не разрушить замысловъ своего друга. Изящный скептикъ сдѣлался до нѣкоторой степени суевѣрнымъ или вѣрнѣе съ того дня, когда ему неудалось вырвать Лигію изъ Мамертинскаго подземелья, пересталъ вѣрить въ свою звѣзду.

Наконецъ, онъ и теперь не вѣрилъ въ хорошій исходъ попытокъ Виниція. Эскиплпиская темница, наскоро устроенная изъ погребовъ зданій, разрушенныхъ при пожарѣ, правда, не была такъ страшна, какъ старый Туліанъ, но за то ее оберегали во сто разъ больше. Петроній хорошо понималъ, что Лигію перевели туда только для того, чтобъ она не умерла и не избѣжала амфитеатра. Ему легко было догадаться, что поэтому-то ее и будутъ оберегать, какъ зѣницу ока.

-- Очевидно,-- говорилъ онъ себѣ,-- цезарь и Тигеллинъ предназначаютъ ее для какого-нибудь особенно ужаснаго зрѣлища, и Виницій прежде самъ погибнетъ, чѣмъ сумѣетъ освободить ее.

Виницій и самъ потерялъ надежду освободить Лигію. Теперь сдѣлать это могъ только Христосъ. Молодой трибунъ заботился лишь только о томъ, чтобы видѣться съ нею въ темницѣ.

Съ нѣкотораго времени ему не давала покоя мысль: вѣдь, проникъ же Назарій въ Мамертинскую темницу какъ рабочій, который долженъ выносить трупы. И Виницій рѣшилъ испробовать этотъ способъ.

Подкупленный за огромную сумму надзиратель "смердящихъ ямъ", наконецъ, принялъ его въ число своихъ рабочихъ, которые каждую ночь должны были являться за трупами въ темницы. Опасность, что Виницій будетъ узнанъ, представлялась ничтожной. Отъ этой опасности его охраняли: ночь, невольничья одежда и плохое освѣщеніе темницы. Наконецъ, кому бы могло придти въ голову, что патрицій, внукъ и сынъ консула, могъ бы очутиться среди работниковъ могильщика, осужденныхъ вдыхать испаренія темницы и "смердящихъ ямъ", и взялся бы за работу, къ которой людей принуждало только рабство или крайняя нужда.

Когда подошелъ желанный вечеръ, Виницій съ радостью перевязалъ свои бедра, обмоталъ голову тряпкой, напитанной терпентиномъ, и съ бьющимся сердцемъ отправился вмѣстѣ съ другими рабочими на Эсквилинъ.

Преторіанская стража не ставила имъ никакихъ затрудненій, всѣ рабочіе были снабжены соотвѣтственными "тессерами", которыя центуріонъ осматривалъ при свѣтѣ лампъ. Черезъ минуту большія желѣзныя двери отворились, и рабочіе вошли.

Виницій увидалъ передъ собою обширный сводчатый погребъ, который соединялся съ рядомъ такихъ же погребовъ. Слабые ночники освѣщали группы людей. Одни изъ нихъ лежали около стѣнъ погруженные въ сонъ или можетъ быть уже умершіе, другіе окружали большіе сосуды съ водой и жадно пили, какъ люди, томимые горячкой. Дѣти спали, прижавшись къ своимъ матерямъ. Вокругъ слышались то стоны и громкое ускоренное дыханіе больныхъ, то плачъ, то молитвенный шепотъ, то тихая пѣсня, то проклятіе тюремщикамъ. Въ подземельи царили тѣснота и трупный запахъ. Въ темныхъ углахъ сновали темныя фигуры, а ближе при слабыхъ огонькахъ лица блѣдныя, испуганныя, истощенныя голодомъ съ глазами угасшими или свѣтящимися лихорадочнымъ блескомъ, съ посинѣвшими губами, съ потомъ, струящимся по лбу. Въ углахъ громко бредили больные, одни просили воды, другіе, чтобъ ихъ вели на смерть. И, все-таки, эта темница была менѣе страшна, чѣмъ старый Туліанъ. У Виниція подкосились ноги и захватило дыханіе. Когда онъ подумалъ, что среди этого горя и ужаса находится Лигія, волосы дымомъ стали на его головѣ, въ груди замеръ крикъ отчаянія, амфитеатръ, клыки дикихъ звѣрей, кресты,-- все это не могло сравниться съ этимъ страшнымъ подземельемъ, въ которомъ умоляющіе людскіе голоса изо всѣхъ угловъ повторяли:

-- Ведите насъ на смерть.

Виницій впился ногтями въ ладонь, онъ чувствовалъ, что слабѣетъ и что сознаніе покидаетъ его. Все, что онъ пережилъ до тѣхъ поръ, вся его любовь и горе смѣнились въ немъ одною жаждой смерти.

Въ это время рядомъ съ нимъ раздался голосъ надзирателя "смердящихъ ямъ":

-- Сколько у васъ сегодня труповъ?

-- Около дюжины,-- отвѣтилъ тюремщикъ,-- но къ утру будетъ больше, тамъ у стѣны нѣкоторые уже начинаютъ хрипѣть.

И онъ началъ жаловаться на женщинъ, что онѣ скрываютъ умершихъ дѣтей, чтобы какъ можно дольше удержать ихъ при себѣ и не отдавать въ "смердящія ямы". Трупы узнавать можно было только по запаху, отчего воздухъ, и такъ страшный, портился еще болѣе. "Я предпочиталъ бы,-- говорилъ тюремщикъ,-- быть невольникомъ въ сельскомъ эргастулѣ, чѣмъ стеречь этихъ гніющихъ при жизни собакъ". Надзиратель "ямъ" утѣшалъ его и утверждалъ, что и его служба не легче. За это время къ Виницію опять возвратилось сознаніе дѣйствительности, и онъ началъ осматривать подземелье, а въ это время его преслѣдовала мысль, что онъ можетъ и не увидать Лигію. Погреба соединялись между собою наскоро прорытыми проходами, а рабочіе могильщика входили только въ тѣ, изъ которыхъ нужно было забирать тѣла умершихъ. Виниція охватилъ страхъ, что всѣ его труды могутъ ни къ чему не привести его.

Къ счастью, его патронъ пришелъ къ нему съ помощью.

-- Тѣла нужно выносить сейчасъ, трупы еще болѣе распространяютъ заразу. Иначе вы умрете всѣ, и вы, и узники.

-- На всѣ погреба насъ всего только десять человѣкъ,-- отвѣтилъ тюремщикъ,-- нужно же намъ спать когда-нибудь.

-- Тогда я оставлю четырехъ моихъ людей, которые ночью будутъ ходить по погребамъ.

-- Трупы нужно подвергать осмотру,-- вышло приказаніе, чтобъ умершимъ перерѣзывать горло и ужъ потомъ отправлять въ ямы.

Надзиратель ямъ назначилъ четырехъ людей, въ томъ числѣ и Виниція, а съ остальными отправился накладывать трупы на носилки.

Виницій вздохнулъ свободнѣе. Онъ былъ увѣренъ, что теперь найдетъ Лигію.

Прежде всего онъ началъ тщательно осматривать первое подземелье, заглянулъ во всѣ темные углы, куда почти не доходилъ свѣтъ ночниковъ, но Лигіи нигдѣ не могъ найти. Въ другомъ и третьемъ погребѣ его поиски были также тщетны.

Часъ былъ уже поздній, трупы уже всѣ вынесли. Тюремщики, улегшись въ корридорахъ, соединяющихъ погреба, заснули, дѣти, утомленныя плачемъ, замолкли, въ подземельяхъ раздавалось только громкое дыханіе больныхъ и лишь кое-гдѣ слышался шепотъ молитвы. Виницій вошелъ въ четвертый погребъ, значительно меньшихъ размѣровъ, поднялъ кверху ночникъ и началъ осматриваться.

Онъ вздрогнулъ: ему показалось, что у рѣшетки, вдѣланной въ стѣну, онъ увидалъ огромную фигуру Урса.

И, задувъ ночникъ, онъ приблизился къ рѣшеткѣ и спросилъ:

-- Урсъ, это ты?

Гигантъ повернулъ къ нему голову.

-- Кто ты?

-- Ты не узнаешь меня?-- спросилъ молодой человѣкъ.

-- Ты погасилъ ночникъ, какъ же я узнаю тебя?

Въ эту минуту Виницій увидалъ Лигію, которая лежала на плащѣ возлѣ стѣны, и безъ словъ опустился рядомъ съ ней на колѣна. Урсъ узналъ его и сказалъ:

-- Слава Христу! Но не буди ее, господинъ.

Виницій сквозь слезы смотрѣлъ на Лигію. Несмотря на полумракъ, онъ могъ различить ея лицо, которое показалось ему блѣднымъ, какъ алебастръ, и похудѣвшія руки. Его охватила любовь, похожая на нестерпимую боль, до глубины потрясающая душу и вмѣстѣ съ тѣмъ такъ полная жалости и обоготворенія, что онъ упалъ лицемъ на землю и началъ прижимать къ губамъ край плаща, на которомъ покоилось самое дорогое для него существо.

Урсъ долго молча смотрѣлъ на него и наконецъ дернулъ его за тунику.

-- Господинъ,-- спросилъ онъ,-- какъ ты пробрался сюда? Затѣмъ ли ты пришелъ, чтобы спасти ее?

Виницій поднялся и еще съ минуту боролся съ волненіемъ.

-- Укажи мнѣ способъ!-- сказалъ онъ.

-- Господинъ, я думалъ, что ты найдешь его. Мнѣ только одинъ приходилъ въ голову.

Онъ обратилъ глаза къ задѣланному рѣшеткой отверстію и потомъ, какъ бы оправдываясь передъ собою, добавилъ:

-- Да... Но тамъ солдаты.

-- Сотня преторіанцевъ,-- отвѣтилъ Виницій.

-- Не пройдешь!

-- Нѣтъ!

Лигіецъ потеръ лобъ рукою и во второй разъ спросилъ:

-- Какъ ты пробрался сюда?

-- У меня тессера отъ надзирателя "Смердящихъ ямъ".

И Виницій вдругъ оборвался, какъ будто въ головѣ его мелькнула какая-то мысль.

-- Клянусь муками Избавителя!-- быстро заговорилъ онъ.-- Я останусь здѣсь, а она пусть возьметъ мою тессеру, накинетъ плащъ, окутаетъ голову тряпкой и выйдетъ. Въ числѣ невольниковъ могильщика много подростковъ,-- преторіанцы не узнаютъ ее, а если она доберется до дома Петронія, то тотъ спасетъ ее.

Но лигіецъ поникъ головой на грудь и отвѣтилъ:

-- Она не согласилась бы на это, потому что любитъ тебя. Къ тому же она больна и сама не можетъ подняться.

Черезъ минуту онъ добавилъ:

-- Господинъ, если ты и благородный Петроній не могли освободить ее изъ темницы, то кто же можетъ спасти ее?

-- Одинъ Христосъ!

Они оба умолкли. Лигіецъ въ простотѣ своей думалъ: "Онъ могъ бы спасти всѣхъ, но коль скоро не дѣлаетъ этого, то видно наступилъ часъ мукъ и смерти". И онъ примирился съ этимъ, только ему до глубины души было жаль этого ребенка, который выросъ на его рукахъ и котораго онъ любилъ больше своей жизни.

Виницій снова опустился на колѣна возлѣ Лигіи. Сквозь рѣшетчатое отверстіе въ подземелье вкрадывались лучи луны и освѣщали его свѣтлѣй, чѣмъ тотъ ночникъ, который еще горѣлъ надъ дверями.

Въ эту минуту Лигія открыла глаза и, опустивъ горячія руки на руку Виниція, сказала:

-- Я вижу тебя, и знала, что ты придешь.

Виницій прильнулъ къ ея рукамъ и началъ прижимать ихъ ко лбу и къ сердцу, потомъ немного приподнялъ Лигію и прислонилъ ее къ своей груди.

-- Я пришелъ, дорогая,-- сказалъ онъ.-- Христосъ да спасетъ и да охраняетъ тебя.

Дальше онъ не могъ говорить, сердце его заныло отъ боли и любви, а свою боль онъ не хотѣлъ открывать передъ Лигіей.

-- Я больна, Маркъ, отвѣтила Лигія,-- и на аренѣ ли или здѣсь въ темницѣ должна умереть... но я молилась, чтобы передъ смертью могла увидать тебя,-- и ты пришелъ: Христосъ услышалъ меня.

Виницій не могъ еще выговорить ни одного слова и только прижималъ ее къ груди, а она продолжала:

-- Я видѣла тебя въ окно изъ Туліана и знала, что ты хотѣлъ прійти. А теперь Избавитель далъ мнѣ минуту сознанія, чтобы мы могли проститься. Маркъ, я иду къ Нему, но люблю тебя и всегда буду любить.

Виницій пересилилъ себя, подавилъ свою боль и началъ говорить голосомъ, которому старался придать спокойствіе:

-- Нѣтъ, дорогая. Ты не умрешь. Апостолъ приказалъ мнѣ вѣрить и обѣщалъ молиться за тебя, а онъ зналъ Христа; Христосъ любитъ его и ни въ чемъ ему не откажетъ... Еслибъ ты должна была умереть, Петръ не повелѣлъ бы мнѣ надѣяться, а онъ сказалъ мнѣ: "надѣйся!" Нѣтъ, Лигія! Христосъ сжалится надо мной... Онъ не хочетъ твоей смерти, Онъ не допуститъ ея... Клянусь тебѣ Избавителемъ, что Петръ молится за тебя...

Наступила тишина. Единственный ночникъ, висящій надъ дверью, погасъ, но за то свѣтъ луны лился широкимъ потокомъ сквозь рѣшетчатое отверстіе. Гдѣ-то въ противоположномъ углу застоналъ ребенокъ, но тотчасъ же умолкъ. Извнѣ доносились голоса преторіанцевъ, которые, послѣ обычнаго обхода, играли въ "scripta duodecim" {Scripta duodecim -- "двѣнадцать линій". Намъ неизвѣстно, въ чемъ состояла эта игра; но, повидимому, она была нѣсколько похожа на нашу игру въ шашки: играли разноцвѣтными камешками на доскѣ, раздѣленной 12 перекрещивающимися линіями на 25 клѣтокъ.}.

-- О, Маркъ,-- отвѣтила Лигія,-- Самъ Христосъ взывалъ къ Своему Отцу: "да минетъ Меня чаша сія",-- но долженъ былъ испить чашу. Самъ Христосъ умеръ на крестѣ, а теперь за Него гибнутъ тысячи людей,-- почему же Онъ долженъ пощадить одну меня? Кто я такая, Маркъ? Я слышала, какъ Петръ говорилъ, что и онъ умретъ въ мученіяхъ, а что я въ сравненіи съ нимъ? Когда къ намъ пришли преторіанцы, я боялась смерти и муки, но теперь уже не боюсь. Посмотри, какъ страшна эта темница,-- а я иду на небо. Подумай, что здѣсь цезарь, а тамъ Избавитель, добрый и милостивый. И смерти тамъ нѣтъ. Ты любишь меня,-- подумай же, какъ я буду счастлива. О, Маркъ, дорогой, подумай, что ты самъ придешь туда ко мнѣ.

Она остановилась, чтобъ перевести дыханіе, потомъ поднесла къ своимъ губамъ его руку.

-- Маркъ...

-- Что, дорогая?

-- Не плачь обо мнѣ и помни, что ты придешь ко мнѣ туда. Я не долго жила, но Бо;ъ отдалъ мнѣ твою душу. Вотъ я и хочу сказать Христу, что хотя я умерла, хотя ты смотрѣлъ на мою смерть, хотя я оставила тебя въ скорби, но ты не ропталъ и всегда любилъ Его. А ты будешь любить Его и терпѣливо перенесешь мою смерть?... Вѣдь, Онъ соединитъ насъ, а я люблю тебя и хочу быть съ тобою вмѣстѣ...

Тутъ дыханіе снова измѣнило ей и едва слышнымъ голосомъ она закончила:

-- Обѣщай мнѣ, Маркъ!...

Виницій обнялъ ее дрожащими руками и отвѣтилъ:

-- Клянусь твоею святою головой! Обѣщаю!...

Лицо Лигіи просвѣтлѣло подъ грустнымъ лучомъ луны. Еще разъ она поднесла къ губамъ его руку и шепнула:

-- Я твоя жена!...

IV.

Въ теченіе трехъ дней, вѣрнѣе, въ теченіе трехъ ночей, ничто не нарушало покоя Виниція и Лигіи. Когда обычныя занятія были окончены, когда мертвые были отдѣлены отъ живыхъ, тяжко больные отъ здоровыхъ, когда утомленные тюремщики ложились спать въ корридорахъ, Виницій приходилъ въ подземелье Лигіи и оставался тамъ до тѣхъ поръ, пока разсвѣтъ не начиналъ заглядывать сквозь рѣшетчатое окно. Она склоняла голову къ нему на грудь, и они тихо разговаривали о любви и о смерти. Оба они невольно, въ мысляхъ и бесѣдахъ, даже въ желаніяхъ и надеждахъ все больше отдалялись отъ жизни и теряли сознаніе о ней. Оба они были словно люди, которые отплыли на кораблѣ отъ материка, потеряли изъ виду берегъ и мало-по-малу погружаются въ безконечность. Оба они постепенно преобразовывались въ какихъ-то грустныхъ духовъ, любящихъ другъ друга, любящихъ Христа и готовыхъ улетѣть куда-то. Только по временамъ по его сердцу, словно вихрь, пролетало ощущеніе боли, или, какъ молнія, сверкала надежда, порожденная любовью и вѣрою въ Распятаго Бога,-- но съ каждымъ днемъ и онъ все болѣе и болѣе отрывался отъ земли и отдавался смерти. Утромъ, когда онъ выходилъ изъ темницы, онъ смотрѣлъ на свѣтъ, на городъ, на знакомыхъ, на жизнь, словно сквозь сонъ. Все казалось ему чуждымъ, отдаленнымъ, ничтожнымъ и скоропреходящимъ. Его перестала поражать даже свирѣпость мученій, которыя онъ видѣлъ,-- сквозь нихъ можно пройти въ забытьи, съ глазами устремленными на что-то другое. А ему и Лигіи начинало казаться, что ихъ уже охватываетъ вѣчность. Они бесѣдовали о любви, о томъ, какъ они будутъ любить другъ друга и жить вмѣстѣ, но уже по ту сторону могилы, и если когда-нибудь ихъ мысль обращалась къ вещамъ земнымъ, то только какъ мысль людей, которые готовятся въ дальнюю дорогу и разговариваютъ о дорожныхъ приготовленіяхъ. Наконецъ, ихъ окружала такая тишина, которая окружаетъ двѣ колонны, стоящія среди развалинъ и забвенія. Имъ нужно было только то, чтобы Христосъ не разъединилъ ихъ, а когда каждая минута все болѣе и болѣе утверждала въ нихъ эту увѣренность, они возлюбили Его какъ цѣпь, которая должна соединить ихъ, какъ безконечное счастье и безконечный покой. Еще на землѣ они чувствовали, какъ съ нихъ спадаетъ прахъ земли. Ихъ души стали чисты, какъ слеза. Подъ угрозой смерти, среди невзгодъ и страданій, въ смрадной темшщѣ, имъ стало показываться небо,-- Лигія брала его за руку, какъ будто она была уже спасенною и святою, и вела къ вѣчному источнику счастья -- къ жизни.

Петроній приходилъ въ недоумѣніе, когда видѣлъ на лицѣ Виниція все большее спокойствіе и ясность, какихъ не замѣчалъ раньше. По временамъ въ его головѣ возрождалось даже предположеніе, что Виницій нашелъ какое-нибудь средство спасти Лигію, и ему было горько, что онъ не посвящаетъ его въ свою тайну.

Наконецъ, онъ не могъ выдержать и сказалъ Виницію:

-- Теперь ты кажешься другимъ,-- не скрывай отъ меня тайны, потому что я хочу и могу помочь тебѣ,-- ты придумалъ что-нибудь?

-- Придумалъ,-- отвѣтилъ Виницій,-- но ты уже не можешь помочь мнѣ. Послѣ ея смерти я объявлю, что я христіанинъ, и пойду за нею.

-- Значитъ, у тебя нѣтъ надежды?

-- О, нѣтъ. Христосъ отдастъ ее мнѣ и не разлучитъ съ нею никогда.

Петроній началъ ходить по атрію съ выраженіемъ разочарованія и неудовольствія, потомъ сказалъ:

-- Для этого не нужно вашего Христа; ту же самую услугу могъ бы тебѣ оказать нашъ Танатосъ {Thanatos -- богъ смерти.}.

Виницій грустно улыбнулся и отвѣтилъ:

-- Нѣтъ, другъ, но ты не хочешь это понять.

-- Не хочу и не могу,-- сказалъ Петроній.-- Для разговоровъ теперь нѣтъ времени,-- ты помнишь, что я говорилъ, когда намъ не удалось вырвать ее изъ Туліана? Я потерялъ всякую надежду, а ты сказалъ, когда мы пришли домой: "Я вѣрю, что Христосъ можетъ возвратить ее мнѣ". Ну, пусть онъ и возвратитъ ее тебѣ. Когда я брошу драгоцѣнную чашу въ море, то ее не возвратитъ мнѣ ни одинъ изъ нашихъ боговъ; но если и вашъ не лучше, то я не знаю, за что его почитать больше, чѣмъ прежнихъ.

-- Онъ возвратитъ ее мнѣ,-- отвѣтилъ Виницій.

Петроній пожалъ плечами.

-- А ты знаешь,-- спросилъ онъ,-- что христіане завтра должны освѣщать сады цезаря?

-- Завтра?-- переспросилъ Вишщій.

И предъ лицомъ близкой, страшной дѣйствительности его сердце содрогнулось отъ боли и ужаса. Онъ подумалъ, что можетъ быть это послѣдняя ночь, которую онъ можетъ провести съ Лигіей, и, простившись съ Петроніемъ, поспѣшно отправился къ надзирателю "puticuli" за своею тессерой.

Но тамъ его ожидало разочарованіе; надзиратель не далъ ему пропускного знака.

-- Прости, господинъ,-- сказалъ онъ.-- Я сдѣлалъ для тебя, что могъ, но не хочу подвергать свою жизнь опасности. Сегодня ночью христіанъ поведутъ въ сады цезаря. Въ темницѣ будетъ множество солдатъ и чиновниковъ. Еслибъ тебя узнали, то и я погибъ бы и мои дѣти.

Виницій понялъ, что всѣ его просьбы напрасны. Ему блеснула надежда, что солдаты, которые видѣли его раньше, можетъ быть, пропустятъ его и безъ знака, и съ наступленіемъ ночи, одѣвшись, какъ и прежде, въ сермяжную тунику и обвязавъ тряпкой голову, онъ направился къ дверямъ темницы.

Но въ этотъ день пропускные знаки провѣрялись еще съ большею придирчивостью, чѣмъ обыкновенно,-- но этого мало: сотникъ Сцевинъ, человѣкъ строгій и всею душой преданный цезарю солдатъ, узналъ Виниція.

Но видимо въ его закованной въ желѣзо груди тлѣлась еще искра жалости къ человѣческому горю, и онъ, вмѣсто того, чтобъ ударить копьемъ о щитъ въ знакъ тревоги, отвелъ Виниція въ сторону и сказалъ ему:

-- Господинъ, возвращайся домой. Я узналъ тебя, по буду молчать,-- я не хочу губить тебя. Впустить тебя я не могу. Возвращайся домой и да пошлютъ тебѣ боги упокоеніе.

-- Впустить меня ты не можешь,-- отвѣтилъ Виницій,-- по позволь мнѣ остаться здѣсь и видѣть тѣхъ, кого будутъ выводить.

-- Мнѣ не приказывали препятствовать этому,-- сказалъ сотникъ.

Виницій сталъ у дверей и ждалъ, пока начнутъ выводить осужденныхъ. Наконецъ, около полуночи двери темницы широко распахнули, и въ нихъ показались цѣлые ряды узниковъ, мужчинъ, женщинъ и дѣтей, окруженныхъ вооруженными отрядами преторіанцевъ. Ночь была ясная, такъ что можно было различить не только фигуры, но даже и лица несчастныхъ. Они шли парами, длинною, печальною цѣпью, среди тишины, нарушаемой только лязгомъ оружія солдатъ. Христіанъ вывели столько, что казалось, что всѣ подвалы останутся пустыми.

Въ концѣ шествія Виницій ясно увидалъ врача Главка, но ни Лигіи, ни Урса среди осужденныхъ не было.

V.

Еще не смерклось, когда первыя волны народа начали наполнять сады цезаря. Толпа, въ праздничныхъ нарядахъ, украшенная вѣнками, разохоченная, поющая, отчасти и пьяная, шла смотрѣть на новое, великолѣпное зрѣлище. Крики "Semaxii! Sarmentitii!" -- раздавались на via Testa, на мосту Эмилія, на Тріумфальной дорогѣ, вплоть до Ватиканскаго холма. И прежде въ Римѣ сжигали людей на столбахъ, но до сихъ поръ народъ не видалъ такого количества осужденныхъ. Цезарь и Тигеллинъ, желая покончить съ христіанами и, вмѣстѣ съ тѣмъ, положить конецъ заразѣ, которая изъ темницъ все болѣе распространялась по городу, приказали очистить всѣ подземелья, такъ что въ нихъ осталось нѣсколько десятковъ людей, предназначенныхъ для конца игрищъ, и толпа, войдя въ садовыя ворота, онѣмѣла отъ изумленія. Всѣ аллеи,-- главныя, боковыя, прорѣзывающія густую чащу, окружающія луга, пруды, сажалки были наполнены осмоленными столбами, къ которымъ привязывали христіанъ. Съ болѣе высокихъ мѣстъ, гдѣ деревья не закрывали вида, открывались цѣлые ряды столбовъ и тѣлъ, украшенныхъ плющемъ, цвѣтами и миртовыми листьями. Столбы эти тянулись вглубь по холмамъ и низинамъ такъ далеко, что когда ближайшіе казались мачтами, дальнѣйшіе представлялись разноцвѣтными копьями, воткнутыми въ землю. Количество осужденныхъ превзошло даже ожиданіе самой толпы. Можно было подумать, что кто-то привязалъ къ столбамъ цѣлый народъ для утѣхи Рима и цезаря. Кучки зрителей останавливались передъ отдѣльными мачтами, по мѣрѣ того, какъ ихъ заинтересовывали фигура, возрастъ или полъ жертвы, осматривали ихъ лица, вѣнки, гирлянды плюща, потомъ шли дальше и дальше, обмѣниваясь недо умѣвающими вопросами: "Могло ли набраться такое количество виновныхъ? Могли ли поджечь Римъ дѣти, едва способныя ходить безъ посторонней помощи?" И недоумѣніе мало-по-малу переходило въ тревогу.

Тѣмъ временемъ спустился мракъ, и на небѣ зажглись первыя звѣзды. Возлѣ каждаго осужденнаго стоялъ невольникъ съ горящимъ факеломъ въ рукахъ, а когда голосъ трубъ огласилъ всѣ части садовъ, всѣ невольники приложили факелы къ основанію столбовъ.

Скрытая подъ цвѣтами и политая смолой солома мгновенно занялась яснымъ огнемъ, который, усиливаясь съ каждой минутой, расплеталъ гирлянды плюща, взбирался кверху и охватывалъ ноги жертвъ. Толпа смолкла, но сады огласились громкимъ стономъ и болѣзненными криками. Въ числѣ христіанъ были и такіе, которые, поднявъ голову къ звѣздному небу, начали воспѣвать Христа. Толка слушала, но самыя твердыя сердца вздрогнули отъ ужаса, когда съ меньшихъ мачтъ послышались раздирающіе дѣтскіе голоса: "Мама, мама!" Даже пьяные зрители вздрогнули при видѣ этихъ головокъ и невинныхъ лицъ, искаженныхъ болью или задыхающихся въ дыму, который начиналъ душить ихъ. А огонь все взбирался кверху и охватывалъ все новыя гирлянды розъ и плюща. Освѣтились аллеи главныя и боковыя, освѣтились группы деревьевъ и луга, и цвѣтистые газоны, загорѣлась вода въ сажалкахъ и прудахъ, покраснѣли дрожащіе листья на деревьяхъ,-- сдѣлалось свѣтло, какъ днемъ. Смрадъ горѣлаго тѣла наполнилъ сады, но въ ту же минуту невольники начали сыпать въ кадильницы, стоящія между столбами, мирру и алоэ. Въ толпѣ тамъ и здѣсь послышались крики,-- неизвѣстно, сочувствія ли, или упоенія и радости,-- и, усиливаясь съ каждой минутой вмѣстѣ съ огнемъ, который охватывалъ столбы, взбирался къ груди жертвъ, палящимъ дыханіемъ скручивалъ волосы на ихъ головѣ, набрасывалъ покрывало дыма на ихъ почернѣлыя лица, и стремился все выше и выше, какъ бы торжествуя побѣду и тріумфъ той силы, которая повелѣла раздуть его.

При началѣ зрѣлищъ среди народа показался цезарь на великолѣпной цирковой квадригѣ, одѣтый въ нарядъ возницы и въ цвѣта партіи зеленыхъ, къ которой принадлежали онъ и его дворъ. За нимъ слѣдовали другія колесницы съ придворными въ роскошныхъ одеждахъ, сенаторами, жрецами и нагими вакханками съ вѣнками на головахъ и съ сосудами вина въ рукахъ, по большей части пьяными и издающими дикіе крики. Вокругъ нихъ музыканты, наряженные фавнами и сатирами, играли на цитрахъ, формингахъ, пищалкахъ и рогахъ. На другихъ колесницахъ ѣхали матроны и дѣвушки, одинаково пьяныя и наполовину обнаженныя. Скороходы потрясали тирсами, украшенными лентами, били въ бубны и разсыпали цвѣты. Вся блестящая процессія съ криками "эвоэ!" по двигалась по самой широкой аллеѣ среди дыма и живыхъ факеловъ. Цезарь, съ Тигеллиномъ и Хилономъ, страхомъ котораго онъ искренно забавлялся, самъ управлялъ лошадьми. Лошади шли медленнымъ шагомъ, а цезарь смотрѣлъ на горящія тѣла и, вмѣстѣ съ тѣмъ, прислушивался къ крику толпы. Стоя на высокой золотой квадригѣ, окруженный волною народа, которая склонялась къ его стопамъ, при блескѣ огня, въ золотомъ вѣнкѣ цирковаго побѣдителя, онъ цѣлою головой превышалъ своихъ придворныхъ, толпу и казался гигантомъ. Его уродливыя руки, держащія возжи, казалось, благословляли народъ, его лицо и полураскрытые глаза свѣтились улыбкой, онъ сіялъ надъ людьми, какъ солнце, какъ божество, страшное, но великолѣпное и могучее. По временамъ онъ останавливался, чтобы внимательнѣе осмотрѣть какую-нибудь жертву, и ѣхалъ дальше, ведя за собою безумную, расходившуюся свиту. Онъ то раскланивался съ народомъ, то, перегнувшись назадъ, натягивалъ золотистыя возжи и разговаривалъ съ Тигеллиномъ. Наконецъ, достигнувъ большого фонтана, стоящаго на перекресткѣ двухъ главныхъ аллей, онъ вышелъ изъ квадриги и, сдѣлавъ знакъ рукой своимъ спутникамъ, вмѣшался въ толпу.

Его привѣтствовали крикомъ и рукоплесканіями. Вакханки, нимфы, сенаторы, августіане, жрецы, фавны, сатиры и солдаты окружали его бѣшенымъ кругомъ, а онъ съ Тигеллиномъ по одну сторону, съ Хилономъ по другую, обходилъ фонтанъ, возлѣ котораго горѣло нѣсколько факеловъ, останавливаясь передъ каждымъ, дѣлая замѣчанія относительно жертвъ или смѣясь надъ старымъ грекомъ, на лицѣ котораго рисовалось безбрежное отчаяніе.

Наконецъ, они остановились передъ высокой мачтой, убранной миртомъ и обвитой повиликой. Красные языки огня доходили уже до колѣнъ жертвы, но лица ея не было видно, сырыя вѣтви заслоняли его своимъ дымомъ. Черезъ минуту легкое дуновеніе ночного вѣтра разогнало дымъ и открыло голову старца съ сѣдою, спадающею на грудь, бородою.

При видѣ его Хилонъ вдругъ свернулся въ клубокъ, какъ раненый гадъ, а изъ его устъ вырвался крикъ, болѣе похожій на карканье, чѣмъ на человѣческій голосъ:

-- Главкъ! Главкъ!

Дѣйствительно, съ горящаго столба на него смотрѣлъ врачъ Главкъ.

Онъ былъ еще живъ. Его страдальческое лицо наклонилось внизъ, какъ будто онъ въ послѣдній разъ хотѣлъ посмотрѣть на своего палача, который измѣнилъ ему, лишилъ его жены и дѣтей, наслалъ на него убійцъ, а когда все это было прощено во имя Христа, еще разъ предалъ его въ руки мучителей. Никогда человѣкъ такъ страшно не поступалъ съ другимъ человѣкомъ. И вотъ теперь жертва горѣла на осмоленномъ столбѣ, а палачъ стоялъ у ея ногъ. Глаза Главка не отрывались отъ лица грека. По временамъ ихъ заволакивалъ дымъ, но послѣ каждаго дуновенія вѣтра Хилонъ видѣлъ вновь устремленный на него взоръ. Онъ всталъ и хотѣлъ бѣжать, но ноги его стали, точно свинцовыя, и какая-то невидимая рука съ не человѣческой силой удерживала его передъ этимъ столбомъ. И Хилонъ окаменѣлъ. Онъ только чувствовалъ, что что-то въ немъ переполняется, что то рвется, что довольно уже ему этихъ мученій и крови, что конецъ его жизни приходитъ и что все окружающее исчезаетъ изъ его глазъ,-- и цезарь, и придворные, и толпа, что вокругъ него разстилается какая-то бездонная, страшная и черная пустыня, а въ ней виднѣются только глаза мученика, которые призываютъ его на судъ. А Главкъ, все ниже наклоняя голову, не переставалъ смотрѣть на него. Присутствующіе угадали, что между этими людьми что-то происходитъ, но смѣхъ застылъ на ихъ губахъ, потому что лицо Хилона было страшно, его исказила такая тревога и такая боль, какъ будто эти огненные языки жгли его собственное тѣло. Вдругъ онъ заметался и, протянувъ руки кверху, завопилъ страшнымъ, раздирающимъ голосомъ:

-- Главкъ, во имя Христа, прости!

Вокругъ все смолкло, дрожь пробѣжала по тѣлу царедворцевъ цезаря, и глаза всѣхъ невольно устремились кверху.

Голова мученика слегка шевельнулась, потомъ съ вершины мачты послышался похожій на стонъ голосъ:

-- Прощаю.

Хилонъ упалъ и, воя, какъ дикій звѣрь, набралъ въ обѣ руки земли и посыпалъ себѣ голову. Въ это время пламя вспыхнуло сильнѣй, охватило грудь и лицо Главка, расплело миртовый вѣнокъ на его головѣ. Весь столбъ загорѣлся яркимъ огнемъ.

Но Хилонъ поднялся черезъ минуту съ лицомъ до такой степени измѣнившимся, что августіанамъ показалось, будто они видятъ другого человѣка. Глаза его горѣли непривычнымъ блескомъ, морщинистый лобъ свѣтился вдохновеніемъ; немощный нѣсколько минутъ тому назадъ, грекъ теперь казался какимъ-то жрецомъ, который, подъ наитіемъ божества, хочетъ открыть никому невѣдомую тайну.

-- Что съ нимъ, съ ума онъ сошелъ?-- раздалось нѣсколько голосовъ.

Хилонъ обратился къ толпѣ и, поднявъ правую руку, заговорилъ или, вѣрнѣе, началъ кричать такъ громко, что даже стоящіе вдали могли разслышать его слова:

-- Народъ римскій! Клянусь моею смертью, что въ огнѣ гибнутъ невинные, а поджигатель -- вотъ онъ!

И онъ указалъ пальцемъ на Нерона.

Наступила минута молчанія. Придворные оцѣпенѣли. Хилонъ все стоялъ съ вытянутою, дрожащею рукою и пальцемъ указывалъ на цезаря. И вдругъ началось самое дикое замѣшательство. Народъ, какъ волна, поднятая внезапно сорвавшимся вихремъ, бросился къ старику, чтобъ поближе увидать его. Въ разныхъ мѣстахъ послышались крики: "Держи!" "Горе намъ!" Раздались свистки и восклицанія: "Агенобарбъ, матереубійца, поджигатель!" Безпорядокъ увеличивался съ каждою минутой. Вакханки неистово вопили и начали прятаться въ колесницы. Вдругъ нѣсколько обгорѣлыхъ столбовъ обрушились, разсыпая вокругъ себя искры и увеличивая тревогу. Слѣпая, сплоченная толпа народа подхватила Хилона и унесла его въ глубину сада.

Столбы въ другихъ мѣстахъ тоже начали перегорать и падать, наполняя аллею дымомъ и смрадомъ жженаго тѣла. Огни погасали, въ садахъ потемнѣло. Обезпокоенная, угрюмая и встревоженная толпа тѣснилась къ выходу. Вѣсть о случившемся переходила изъ устъ въ уста, измѣнялась и принимала большіе размѣры. Одни разсказывали, что цезарь упалъ въ обморокъ, другіе, что онъ самъ признался, что приказалъ поджечь Римъ, третьи, что онъ тяжко захворалъ, а были и такіе, которые утверждали, что его мертваго увезли на колесницѣ. Тамъ и здѣсь раздавались голоса, сочувственные христіанамъ. "Не они сожгли Римъ, за что же столько крови, мученій и несправедливостей? Развѣ боги не будутъ мстить за невинныхъ, и какія "piacula" {"Умилостивительныя жертвы".} могутъ умилостивить ихъ? Слова "innoxia corpora", повторялись все чаще. Женщины громко жалѣли дѣтей... сколько ихъ погибло подъ когтями дикихъ звѣрей, на крестахъ, сколько сгорѣло на этихъ проклятыхъ столбахъ! Наконецъ, сожалѣніе смѣнилось проклятіями цезарю и Тигеллину. Но были и такіе, которые вдругъ останавливались и задавали себѣ или другимъ вопросы: "Что это за божество, которое даетъ своимъ поклонникамъ силу такъ твердо переносить мученія и встрѣчать смерть?" И они въ задумчивости возвращались домой.

А Хилонъ все еще блуждалъ по садамъ, не зная, куда ему идти. Теперь онъ снова почувствовалъ себя безсильнымъ и немощнымъ старикомъ. Онъ то натыкался на обгорѣлыя тѣла, задѣвалъ за головни, которые сыпали во слѣдъ ему снопами искръ, то садился и оглядывался вокругъ безсознательными глазами. Сады почти совсѣмъ потемнѣли; между деревьями просвѣчивалъ только блѣдный мѣсяцъ, освѣщая невѣрнымъ свѣтомъ аллеи, почернѣвшіе столбы и безформенные остатки жертвъ. Но старому греку показалось, что на мѣсяцѣ онъ видитъ теперь лицо Главка, глаза умершаго мученика все еще неустанно смотрятъ на него,-- и прятался отъ свѣта. Наконецъ, онъ вышелъ изъ тѣни, и невольно, какъ будто увлекаемый какою-то неизвѣстной силой, направился къ фонтану, туда, гдѣ Главкъ испустилъ свое послѣднее дыханіе.

Въ это время какая-то рука прикоснулась къ его плечу.

Старикъ обернулся, увидалъ передъ собою незнакомую фигуру и испуганно вскрикнулъ:

-- Кто тамъ? Кто ты?

-- Апостолъ, Павелъ Тарсянинъ.

-- Я проклятъ!... Чего ты хочешь?

А апостолъ отвѣтилъ:

-- Я хочу спасти тебя.

Хилонъ прислонился къ дереву.

Ноги подгибались подъ нимъ, руки повисли вдоль тѣла.

-- Для меня нѣтъ спасенія!-- глухо сказалъ онъ.

-- Ты слышалъ, что Богъ простилъ разбойника, раскаявшагося на крестѣ?-- спросилъ Павелъ.

-- А ты знаешь, что сдѣлалъ я?

-- Я видѣлъ сокрушеніе твое и слышалъ, какъ ты свидѣтельствовалъ правдѣ.

-- О, Господь!...

-- И если слуга Христовъ простилъ тебя въ минуту муки и смерти, какъ же Христосъ можетъ не простить тебя?

Хилонъ, какъ безумный, обхватилъ руками голову.

-- Прощеніе!... для меня!... прощеніе!

-- Нашъ Богъ -- Богъ милосердія,-- отвѣтилъ апостолъ.

-- Для меня?-- повторилъ Хилонъ.

И онъ застоналъ, какъ человѣкъ, у котораго не хватило силъ справиться съ своими муками и скорбью.

Павелъ сказалъ:

-- Обопрись на меня и пойдемъ.

И они пошли къ скрещивающимся аллеямъ, руководствуясь плескомъ фонтана, который, среди ночной тишины, казалось, плакалъ надъ тѣлами мучениковъ.

-- Нашъ Богъ -- Богъ милосердія,-- повторилъ апостолъ.-- Еслибъ ты сталъ у моря и бросалъ въ него камни, неужели ты могъ бы наполнить ими глубину морскую? А я говорю тебѣ, что милосердіе Христово -- аки море, и что грѣхи и преступленія людей потонутъ въ немъ, какъ камень въ безднѣ. И я говорю тебѣ, что милосердіе Его -- аки небо, которое покрываетъ горы, суши и моря, ибо оно распростерто надо всѣмъ и нѣтъ ему ни границы, ни конца. Ты страдалъ у столба Главка, и Христосъ видѣлъ твои страданія. Ты сказалъ, несмотря на то, что тебя можетъ встрѣтить завтра:"вотъ кто поджигатель!" -- и Христосъ запомнилъ твои слова. Твоя злость и ложь прошли, а въ сердцѣ твоемъ осталась только великая жалость... Иди за мною и слушай, что я скажу тебѣ: Я также ненавидѣлъ Его и преслѣдовалъ его избранниковъ. Я также не вѣрилъ въ Него и не хотѣлъ Его, пока Онъ не предсталъ передо мною и не позвалъ меня. И съ того дня Онъ -- любовь моя. А теперь Онъ навѣстилъ тебя угрызеніемъ, тревогой и скорбью, чтобъ призвать тебя къ Себѣ. Ты ненавидѣлъ Его, а Онъ любилъ тебя,-- ты предавалъ на казнь вѣрующихъ въ Него, а Онъ хочетъ простить и избавить тебя.

Грудь несчастнаго человѣка задрожала отъ неудержимаго рыданія, отъ котораго разрывалась его душа, а Павелъ все болѣе и болѣе овладѣвалъ имъ и велъ, какъ солдатъ ведетъ плѣнника. Черезъ минуту онъ снова началъ говорить:

-- Иди за мной, и я доведу тебя до Него. За чѣмъ другимъ я пришелъ бы къ тебѣ? Онъ повелѣлъ собирать души людей во имя любви, и я исполняю Его службу. Ты думаешь, что ты проклятъ, а я говорю тебѣ: увѣруй въ Него, и тебя ждетъ избавленіе. Ты думаешь, что ты ненавистенъ Ему, а я говорю, что Онъ любитъ тебя. Посмотри на меня! Когда я не зналъ Его, тогда у меня не было ничего кромѣ злобы, которая обитала въ моемъ сердцѣ, а теперь Его любовь замѣняетъ мнѣ отца и мать, богатство и царскую власть. Въ Немъ одномъ наше убѣжище, Онъ одинъ взвѣситъ твою скорбь, воззритъ на твою немощь, сниметъ съ тебя тревогу и вознесетъ тебя до Себя.

Онъ подвелъ его къ фонтану, который серебрился издали при мѣсячномъ свѣтѣ. Вокругъ было тихо и пусто, невольники убрали уже обгорѣлые столбы и тѣла мучениковъ.

Хилонъ со стономъ опустился на колѣна и, закрывъ лицо руками, оставался безъ движенія. Павелъ поднялъ лицо къ звѣздамъ и началъ молиться.

-- Господь! воззри на сего страдальца, на его скорбь, на слезы и мученія! Господь милосердный, который пролилъ свою кровь за наши грѣхи,-- ради Твоей муки, ради смерти и воскресенія отпусти ему!

Онъ умолкъ, но еще долго смотрѣлъ на звѣзды и молился.

Вдругъ изъ подъ его ногъ послышался голосъ, похожій на стонъ:

-- Христосъ!... Христосъ!... Отпусти мнѣ!...

Тогда Павелъ приблизился къ фонтану, захватилъ въ руку воды и обратился къ колѣнопреклоненному старику:

-- Хилонъ! Крещу тебя: Во имя Отца и Сына и Духа! Аминь!

Хилонъ поднялъ голову и остался безъ движенія. Луна яркимъ свѣтомъ освѣщала его побѣлѣвшіе волосы и также бѣлое неподвижное, словно мертвое или изсѣченное изъ камня лицо. Минуты протекали за минутами; изъ огромныхъ птичниковъ, находящихся въ садахъ Домиціи, начинали доноситься голоса пѣтуховъ, а Хилонъ все еще стоялъ на колѣнахъ, похожій на надгробный памятникъ.

Наконецъ, онъ очнулся, всталъ и, обратившись къ апостолу, спросилъ:

-- Что я долженъ дѣлать передъ смертью, господинъ?

Павелъ, который весь углубился въ созерцаніе того неизмѣримаго могущества, которому не могли сопротивляться даже такія души, какъ душа грека, также опомнился и отвѣтилъ:

-- Вѣрь и дай свидѣтельство правдѣ.

Они вышли вмѣстѣ. У воротъ сада апостолъ еще разъ благословилъ старика, и они разстались,-- этого требовалъ самъ Хилонъ. Онъ предвидѣлъ, что послѣ того, что произошло, цезарь и Тигеллинъ будутъ преслѣдовать его.

Онъ не ошибался. Свой домъ онъ нашелъ окруженнымъ преторіанцами, которые схватили его и, подъ предводительствомъ Сцевина, повели на Палатинъ.

Цезарь ушелъ отдыхать, но Тигеллинъ бодрствовалъ и, увидавъ несчастнаго грека, обратилъ къ нему свое спокойное, но зловѣщее лицо.

-- Ты совершилъ преступленіе, оскорбилъ величество,-- сказалъ онъ,-- и кара не минетъ тебя. Если завтра утромъ въ амфитеатрѣ ты заявишь, что былъ пьянъ и сошелъ съ ума, что виновниками пожара были христіане, твое наказаніе ограничится палочными ударами и изгнаніемъ.

-- Не могу, господинъ!-- тихо отвѣчалъ Хилонъ.

Тигеллинъ подошелъ къ нему медленнымъ шагомъ и голосомъ такимъ же тихимъ и страшнымъ спросилъ:

-- Какъ не можешь, греческая собака? Развѣ ты не былъ пьянъ и развѣ ты не знаешь, что тебя ожидаетъ? Посмотри туда!

И онъ указалъ на уголъ атрія, въ мрачной глубинѣ котораго около деревянной скамейки стояло четверо неподвижныхъ ѳракійскихъ невольниковъ съ веревками и щипцами въ руками.

А Хилонъ отвѣтилъ:

-- Не могу, господинъ!

Тигеллиномъ начало овладѣвать бѣшенство, но онъ еще воздерживался.

-- Ты видѣлъ,-- спросилъ онъ,-- какъ умираютъ христіане, и ты такъ же хочешь умереть?

Старикъ поднялъ кверху свое блѣдное лицо: съ минуту его губы беззвучно двигались, потомъ онъ сказалъ:

-- И я вѣрю въ Христа!

Тигеллинъ съ удивленіемъ посмотрѣлъ на него.

-- Песъ, да ты окончательно сошелъ съ ума!

И вдругъ бѣшенство, скопившееся въ его груди, прорвалось наружу. Подскочивъ къ Хилону, онъ схватилъ его обѣими руками за бороду, повалилъ на земь и началъ топтать, повторяя пѣнящимися устами:

-- Ты откажешься отъ своихъ словъ! Откажешься...

-- Не могу,-- отвѣчалъ Хилонъ.

-- Тогда возьмите его!

Услыхавъ это приказаніе, ѳракійцы схватили старика, привязали его къ скамьѣ и начали щипцами сжимать его исхудалыя бедра, но Хилонъ въ то время, когда его привязывали, съ покорностью цѣловалъ ихъ руки, а потомъ закрылъ глаза. Казалось, онъ умеръ.

Однако, онъ былъ живъ, потому что когда Тигеллинъ наклонился надъ нимъ и еще разъ спросилъ: "Откажешься отъ своихъ словъ?" -- побѣлѣвшія губы Хилона слегка пошевельнулись, и изъ нихъ вылетѣлъ едва слышный шепотъ:

-- Не мо...гу!...

Тигеллинъ приказалъ прекратить мученія и принялся ходить по атрію, съ лицомъ, искаженнымъ гнѣвомъ и, вмѣстѣ съ тѣмъ, смущеннымъ. Наконецъ, ему пришла новая мысль, потому что онъ обратился къ ѳракійцамъ и сказалъ:

-- Вырвать у него языкъ!

V.

Драму Aureolus {"Золотой" (монета).} обыкновенно давали въ театрахъ или амфитеатрахъ, устроенныхъ такъ, что они могли открываться и образовывать какъ бы двѣ отдѣльныя сцены.

Но послѣ зрѣлища въ садахъ цезаря старымъ способомъ пренебрегли,-- всѣ старанія были направлены къ тому, чтобы какъ возможно большее число зрителей могло смотрѣть на смерть прибитаго къ столбу невольника, котораго, по смыслу драмы, раздиралъ медвѣдь. Въ театрѣ роль медвѣдя игралъ зашитый въ шкуру медвѣдя человѣкъ, но на этотъ разъ представленіе должно быть "настоящимъ". То было новое изобрѣтеніе Тигеллина. Цезарь сначала заявилъ, что не придетъ, но, по настоянію своего фаворита, измѣнилъ свое рѣшеніе. Тигеллинъ объяснилъ ему, что послѣ того, что случилось, онъ обязанъ показаться народу, и вмѣстѣ съ тѣмъ поручился, что распятый невольникъ не оскорбитъ его такъ, какъ оскорбилъ Криспъ.

Народъ былъ уже пресыщенъ кровопролитіемъ,-- ему обѣщали новые лотерейные билеты и подарки, а вмѣстѣ съ тѣмъ и вечернее пиршество, такъ какъ представленіе должно было происходить ночью въ ярко освѣщенномъ амфитеатрѣ.

Съ наступленіемъ сумерокъ амфитеатръ былъ уже биткомъ набитъ; августіане, съ Тигеллиномъ во главѣ, прибыли всѣ не столько ради самаго зрѣлища, сколько для того, чтобъ выразить свои вѣрноподданическія чувства цезарю и поговорить о Хилонѣ, о которомъ говорилъ весь Римъ.

Разсказывали, что цезарь, возвратившись изъ садовъ, впалъ въ бѣшенство и не могъ заснуть, что имъ овладѣлъ страхъ, что ему представлялись страшныя видѣнія, вслѣдствіе чего онъ собирался на другой же день выѣхать въ Ахайю. Другіе, однакожъ, спорили противъ этого и утверждали, что теперь онъ будетъ еще болѣе безжалостнымъ къ христіанамъ. Не было недостатка и въ трусахъ, которые предвидѣли, что обвиненіе, которое Хилонъ бросилъ въ лицо цезаря передъ толпой, будетъ имѣть самое дурное послѣдствіе. Наконецъ, были и такіе, что во имя человѣчества умоляли Тигеллина, чтобъ онъ прекратилъ дальнѣйшія преслѣдованія.

-- Посмотрите, куда вы идете,-- говорилъ Баркъ Соранъ.-- Вы хотѣли удовлетворить месть народа и внушить ему убѣжденіе, что кара падаетъ на виновныхъ, а слѣдствіе вышло какъ разъ противоположное.

-- Правда!-- прибавилъ Антистій Веръ,-- всѣ теперь шепчутъ, что они невинны. Если это доказываетъ предусмотрительность, то Хилонъ былъ правъ, когда говорилъ, что вашимъ мозгомъ не наполнишь скорлупы жолудя.

Тигеллинъ обратился къ нимъ и сказалъ:

-- Люди шепчутъ также, что твоя дочь Сервилія, Баркъ Соранъ, и твоя жена, Антистій, скрыли своихъ невольниковъ христіанъ отъ правосудія цезаря.

-- Это неправда!-- съ испугомъ воскликнулъ Баркъ.

-- Мою жену хотятъ погубить ваши разводки, которыя завидуютъ ея добродѣтели,-- съ такимъ же безпокойствомъ прибавилъ Антистій Веръ.

Другіе августіане разговаривали о Хилонѣ.

-- Что съ нимъ случилось?-- спрашивалъ Эпрій Марцеллъ,-- онъ самъ предавалъ ихъ въ руки Тигеллина, изъ нищаго сдѣлался богачомъ, могъ бы спокойно дожить свой вѣкъ, пользоваться чудеснымъ погребомъ, послѣ его смерти надъ нимъ воздвигли бы памятникъ, а оказалось, что нѣтъ! Сразу потерялъ все,-- именно, должно быть, сошелъ съ ума.

-- Не съ ума сошелъ, а сдѣлался христіаниномъ,-- сказалъ Тигеллинъ.

-- Не можетъ быть!-- отозвался Вителій.

-- А я развѣ не говорилъ вамъ,-- вставилъ Вестинъ.-- Мучайте христіанъ, но, вѣрьте мнѣ, не вступайте въ борьбу съ ихъ божествомъ. Тутъ шутить нельзя!... Смотрите, что дѣлается! Я не поджигалъ Римъ, но еслибъ цезарь дозволилъ, то я тотчасъ принесъ бы гекатомбу ихъ божеству. И всѣ должны сдѣлать тоже самое, потому что, повторяю, съ ними шутить нельзя. Помните, я говорилъ вамъ это.

-- А я говорилъ, другое -- сказалъ Петроній.-- Тигеллинъ смѣялся, когда я утверждалъ, что они защищаются, а теперь я скажу больше: они побѣждаютъ.

-- Какъ? Какимъ образомъ?-- спросили нѣсколько голосовъ.

-- Клянусь Поллуксомъ!... Если такой человѣкъ, какъ Хилонъ, не сумѣлъ устоять противъ нихъ,-- то кто же устоитъ! Если вы думаете, что послѣ каждаго зрѣлища число христіанъ не увеличивается, то вамъ бы, съ вашимъ знаніемъ Рима, лучше было бы снизойти до уровня мѣдниковъ или цирульниковъ,-- тогда вы лучше будете знать, что думаетъ народъ и что дѣлается въ городѣ.

-- Онъ говоритъ чистую правду, клянусь святымъ пеплумомъ {Peplum -- одежда.} Діаны!-- крикнулъ Вестинъ.

Баркъ обратился къ Петронію:

-- Къ чему ты ведешь свою рѣчь?

-- Я кончу тѣмъ, съ чего вы начали: довольно крови!

Разговоръ августіанъ прервало появленіе цезаря, который занялъ свое мѣсто рядомъ съ Пиѳагоромъ. Началось представленіе "Ауреола", на которое, впрочемъ, не много обращали вниманія, потому что всѣ были заняты Хилономъ. Народъ, привыкшій къ мукамъ и крови, скучалъ, свисталъ, вслухъ бранилъ цезаря и его придворныхъ и настаивалъ, чтобъ поспѣшили со сценой съ медвѣдемъ. Еслибы не надежда увидать осужденнаго и получить подарки, то само зрѣлище не удержало бы зрителей.

Наконецъ подошла минута, ожидаемая съ такимъ нетерпѣніемъ. Цирковые прислужники принесли деревянный крестъ, низкій, для того, чтобъ медвѣдь, вставъ на заднія лапы, могъ добраться до груди мученика, а потомъ привели, или, вѣрнѣе, притащили Хилопа, потому что онъ самъ не могъ идти со своими раздробленными костями. Его положили и прибили къ кресту такъ быстро, что августіане даже не могли разсмотрѣть его и только лишь тогда, когда крестъ утвердили въ заранѣе приготовленную яму,-- глаза всѣхъ присутствующихъ обратились къ нему. Но не многіе могли въ этомъ нагомъ старикѣ узнать прежняго Хилона. Послѣ перенесенныхъ имъ мученій онъ ослабѣлъ такъ, что въ лицѣ его не осталось ни капли крови, и только на бѣлой бородѣ виднѣлся кровавый слѣдъ, который оставила кровь, послѣ того, какъ вырвали его языкъ. Сквозь прозрачную кожу можно было почти разсмотрѣть кости. Онъ казался гораздо болѣе старымъ, почти дряхлымъ. Но за то его глаза когда-то были вѣчно тревожные и полные злобы, а теперь его лицо было такъ кротко и ясно, какъ бываетъ у людей, спящихъ спокойнымъ сномъ или у мертвыхъ. Кто знаетъ, можетъ быть вѣру въ него вселяла мысль о распятомъ разбойникѣ, котораго простилъ Христосъ, а можетъ быть онъ говорилъ въ глубинѣ души милосердному Богу: "Господь, я кусалъ, какъ ядовитый червь, но я всю жизнь былъ нищимъ, умиралъ отъ голода, люди топтали меня, били, издѣвались надо мною. Господь, я былъ бѣденъ и очень несчастливъ, а теперь меня предали мукамъ и пригвоздили ко кресту,-- Ты же, Милосердый, не отвергнешь меня въ минуту смерти". И спокойствіе видимо осѣнило его сокрушенное сердце. Въ толпѣ никто не смѣялся,-- въ распятомъ было что то такое тихое, казался онъ такимъ старымъ, безоружнымъ, слабымъ, своею покорностью такъ призывалъ снисхожденіе, что всякій зритель невольно задавалъ себѣ вопросъ: какъ можно мучить и пригвождать къ кресту людей, которые и такъ умираютъ?Толпа молчала. Среди августіанъ Вестинъ, наклоняясь направо и налѣво, шепталъ испуганнымъ голосомъ: "Смотрите, какъ они умираютъ!" Другіе ждали медвѣдя и въ глубинѣ души желали, чтобъ зрѣлище окончилось какъ можно скорѣй.

Наконецъ медвѣдь ввалился на арену и, покачивая низко склоненною головой, изъ-подо лба осматривался вокругъ, какъ будто думалъ о чемъ-нибудь или искалъ чего-нибудь. Наконецъ онъ замѣтилъ крестъ, а на крестѣ какое-то тѣло, всталъ на заднія лапы, потомъ снова опустился на переднія, сѣлъ у креста и началъ ворчать, какъ будто въ его звѣриномъ сердцѣ проснулась жалость къ этому остатку человѣка.

Прислужники цирка криками поощряли медвѣдя, но толпа молчала. Тѣмъ временемъ Хилонъ медленно поднялъ голову и обвелъ глазами зрителей. И вдругъ лицо его расцвѣло улыбкой, лобъ засіялъ, точно подъ лучомъ свѣта, глаза устремились кверху, и двѣ крупныя слезы медленно потекли по его лицу.

И онъ умеръ.

И вдругъ какой-то громкій мужской голосъ раздался изъ-подъ самаго веларія:

-- Вѣчный покой мученикамъ!

Въ амфитеатрѣ царило глухое молчаніе...

ЧАСТЬ ОДИННАДЦАТАЯ.

I.

Послѣ зрѣлища въ садахъ цезаря темницы значительно опустѣли. Правда, преторіанцы еще хватали жертвъ, подозрѣваемыхъ въ христіанствѣ, но облавы доставляли все менѣе и менѣе добычи,-- настолько развѣ, насколько это нужно было для послѣднихъ зрѣлищъ. Народъ, пресыщенный кровью, выказывалъ все большую тревогу по поводу небывалаго до сихъ поръ поведенія обвиненныхъ. Опасенія суевѣрнаго Вестина охватывали тысячи душъ. Въ толпѣ распространялись все болѣе и болѣе странныя вещи о мстительности христіанскаго божества. Тюремный тифъ, который распространился по городу, еще болѣе увеличивалъ всеобщую боязнь. По улицамъ тянулись погребальныя процессіи, и народъ перешептывался, что необходимы новыя "piacula" {Piacula -- "очистительныя жертвы".} для умилостивленія невѣдомаго бога. Въ храмахъ приносились жертвы Юпитеру и Либитинѣ {Libitina -- богиня похоронъ.}. Наконецъ, несмотря на всѣ усилія Тигеллина и его защитниковъ, повсюду все болѣе распространялось мнѣніе, что городъ былъ подожженъ по приказанію цезаря и христіане страдаютъ невинно.

Поэтому-то именно Неронъ и Тигеллинъ и не прекращали своихъ преслѣдованій. Для успокоенія народа издавались новыя распоряженія о раздачѣ хлѣба, вина и масла; были объявлены предписанія, касающіяся постройки домовъ, необыкновенно снисходительныя для владѣльцевъ. Самъ цезарь посѣщалъ засѣданія сената и разсуждалъ вмѣстѣ съ "отцами" о нуждахъ народа и города, но за то ни одного луча милосердія не пало на осужденныхъ. Владыкѣ міра прежде всего нужно было вселить въ народъ убѣжденіе, что такія неумолимыя кары могутъ постигать только виновныхъ. Въ сенатѣ также не раздавалось ни одного голоса въ пользу христіанъ. Никто не хотѣлъ навлекать на себя гнѣвъ цезаря; кромѣ того, люди, проникающіе взоромъ въ глубину будущаго, утверждали, что при существованіи новой религіи основанія Римскаго государства не выдержатъ.

Изъ темницъ выносили только умершихъ или умирающихъ людей и отдавали ихъ родственникамъ,-- римское право не наказывало мертвыхъ. Виницію представляла нѣкоторую отраду мысль, что если Лигія умретъ, то онъ похоронитъ ее въ своемъ родовомъ склепѣ и самъ опочіетъ рядомъ съ нею. У него уже не было никакой надежды спасти ее отъ смерти и онъ самъ, на-половину оторванный отъ жизни, почти совсѣмъ погрузившійся во Христа, уже не думалъ ни о какомъ другомъ соединеніи, какъ только о вѣчномъ. Его вѣра стала совершенно непоколебимой,-- вѣчность казалась ему чѣмъ-то несравненно болѣе дѣйствительнымъ и правдивымъ, чѣмъ то переходное существованіе, какимъ онъ жилъ до сихъ поръ. Сердце его было полно сосредоточеннаго восторга. Еще при жизни онъ преобразился въ существо почти безтѣлесное, которое жаждало полнаго освобожденія и для себя и для другой, любимой души. Онъ представлялъ себѣ, что они съ Лигіей тогда возьмутъ другъ друга за руки и отойдутъ въ небо, гдѣ Христосъ благословитъ ихъ и дозволитъ имъ обитать въ свѣтѣ такомъ спокойномъ и ясномъ, какимъ бываетъ блескъ зари. Виницій умолялъ Христа только избавить Лигію отъ мученій въ циркѣ и дать ей спокойно заснуть въ темницѣ. Онъ съ полною увѣренностью чувствовалъ, что и самъ умретъ вмѣстѣ съ нею. Онъ думалъ, что въ виду этого моря пролитой крови ему недозволительно даже надѣяться, что одна Лигія можетъ быть спасена. Отъ Петра и Павла онъ слышалъ, что и они также должны умереть, какъ мученики. Видъ Хилона на крестѣ убѣдилъ его, что смерть, даже мученическая, можетъ быть сладкою, и онъ хотѣлъ, чтобъ она пришла для него и для Лигіи, какъ желанная замѣна злой, грустной и тяжелой доли лучшею.

По временамъ онъ даже предвкушалъ загробную жизнь. Та скорбь, которая носилась надъ ихъ душами, мало-по-малу утрачивала прежнюю томящую горечь и постепенно обращалась въ спокойную покорность волѣ Божіей. Прежде Виницій съ трудомъ плылъ противъ теченія, боролся и мучился, теперь отдался волнѣ, вѣря, что она несетъ его въ вѣчное затишье. Онъ отгадывалъ, что и Лигія, также какъ и онъ, готовится къ смерти, что, несмотря на раздѣляющія ихъ тюремныя стѣны, они уже идутъ по одной дорогѣ, и улыбался этой мысли, какъ счастью.

И, дѣйствительно, они шли такъ согласно, какъ будто каждый день, и подолгу, обмѣнивались мыслями. У Лигіи также не было никакихъ желаній, никакихъ надеждъ, кромѣ надежды на загробную жизнь. Смерть представлялась ей не только какъ освобожденіе изъ страшныхъ стѣнъ темницы, изъ рукъ цезаря и Тигеллина, не только какъ спасеніе, но и какъ день соединенія съ Виниціемъ. Въ сравненіи съ этою непоколебимою увѣренностью все другое теряло свой вѣсъ. Послѣ смерти для нея начиналось счастье даже и земное, и она ждала смерти, какъ невѣста ждетъ брачной минуты.

Это гигантское теченіе вѣры, которое отрывало отъ жизни и уносило за гробовую грань первыхъ послѣдователей христіанства, подхватило также и Урса. И онъ въ глубинѣ своего сердца также долго не хотѣлъ примириться со смертью Лигіи, но когда сквозь стѣны темницы до него начали доходить слухи, что дѣлается въ амфитеатрахъ и садахъ, когда смерть представилась ему какъ общая, неизбѣжная доля всѣхъ христіанъ и вмѣстѣ съ тѣмъ какъ благо, превышающее всѣ смертныя понятія о счастьи,-- онъ не смѣлъ даже и молить Христа, чтобъ онъ лишилъ этого счастья Литію или отсрочилъ бы его на долгія лѣта. Въ его безхритростной варварской душѣ складывалось представленіе, что дочери вождя лигійцевъ надлежитъ большее, и что она получитъ больше небесныхъ радостей, чѣмъ цѣлая толпа обыкновенныхъ людей, какъ онъ, и что въ вѣчной славѣ она возсядетъ ближе къ Агнцу, чѣмъ другіе. Правда, онъ слышалъ, что предъ лицомъ Бога всѣ равны, но въ глубинѣ его души все еще гнѣздилось убѣжденіе, что дочь вождя, да еще кромѣ того вождя всѣхъ лигійцезъ, не первая встрѣчная невольница. Кромѣ того, онъ надѣялся, что Христосъ дозволитъ ему и впредь служить Лигіи. По отношенію къ самому себѣ онъ питалъ одно скрытное желаніе умереть такъ же, какъ Агнецъ,-- на крестѣ. Но это представлялось ему такимъ неизмѣримымъ счастьемъ, что хотя въ Римѣ на крестѣ распинали самыхъ закоренѣлыхъ преступниковъ,-- онъ почти не смѣлъ вымаливать себѣ такую смерть. Онъ думалъ, что вѣроятно ему суждено умереть подъ зубами дикихъ звѣрей,-- и это заставляло его тревожиться. Дѣтство свое онъ провелъ въ неизмѣримыхъ лѣсахъ, среди постоянныхъ охотъ, въ которыхъ, благодаря своей нечеловѣческой силѣ, прославился между лигійцами еще раньше, чѣмъ пришелъ въ мужественный возрастъ. Охота была его любимымъ занятіемъ и потомъ, въ Римѣ, когда ему пришлось отказаться отъ нея, онъ ходилъ въ вивіаріи и амфитеатры, чтобы хоть издали посмотрѣть на знакомыхъ и незнакомыхъ ему звѣрей. Ихъ видъ будилъ въ немъ непреоборимое желаніе вновь извѣдать свои силы, и теперь онъ опасался въ глубинѣ души, какъ бы, когда ему вновь придется встрѣтиться съ ними въ амфитеатрѣ, имъ не овладѣли мысли, недостойные христіанина, который долженъ умирать благочестиво и терпѣливо. Но онъ и въ этомъ случаѣ полагался на Христа,-- его утѣшало что-то другое, болѣе отрадное. Онъ слышалъ, что Агнецъ объявилъ войну адскимъ силамъ и злымъ духамъ, къ числу которыхъ христіанская вѣра присоединяла всѣ языческія божества, и думалъ, что въ этой войнѣ онъ очень пригодится Агнцу и сумѣетъ послужить Ему лучше другихъ,-- онъ никакъ не могъ примириться съ тѣмъ, чтобъ его душа не была сильнѣе души другихъ мучениковъ. Наконецъ, онъ молился по цѣлымъ днямъ, оказывалъ услуги узникамъ, помогалъ сторожамъ и утѣшалъ свою царевну, которая по временамъ горевала, что въ теченіе своей короткой жизни не могла совершить столькихъ добрыхъ дѣлъ, сколько совершила ихъ знаменитая Тавиѳа {) Христіанка, о которой упоминается въ Дѣяніяхъ апостоловъ, гл. 9, ст. 36 и 40.}, о которой ей въ свое время разсказывалъ апостолъ Петръ. Неимовѣрная сила гиганта была страшна даже и въ темницѣ, для нея не было ни достаточно крѣпкихъ узъ, ни рѣшетокъ,-- но стражи въ концѣ полюбили Урса за его кротость. Не разъ, удивленные ясностью его духа, они разспрашивали о ея причинѣ, а лигіецъ съ такою твердою увѣренностью разсказывалъ имъ, какая жизнь ждетъ его послѣ смерти, что его слушали съ удивленіемъ. Тюремщики въ первый разъ видѣли, что въ подземелье, недоступное для лучей солнца, можетъ проникнуть счастье. И когда Урсъ убѣждалъ ихъ увѣровать въ Агнца, не одному въ голову приходило, что его служба-служба раба, а жизнь -- жизнь горемыки, и не одинъ задумывался надъ своею горькой участью, конецъ которой должна положить только одна смерть.

Да, смерть, но она внушала новый страхъ и не обѣщала послѣ себя ничего,-- а вотъ этотъ гигантъ и эта дѣвушка, похожая на цвѣтокъ, брошенный на гнилую солому, шли на встрѣчу ей съ радостью, какъ къ вратамъ счастья.

II.

Однажды вечеромъ Петронія навѣстилъ сенаторъ Сцевинъ и повелъ съ нимъ долгій разговоръ о тяжкихъ временахъ, въ которыя они живутъ, и о цезарѣ. Говорилъ онъ такъ откровенно, что Петроній, хотя и былъ друженъ съ нимъ, насторожился. Сцевинъ жаловался, что міръ идетъ вкривь и вкось, безумствуетъ, и что все, вмѣстѣ взятое, должно кончиться какимъ-нибудь бѣдствіемъ, еще болѣе страшнымъ, чѣмъ пожаръ Рима. Онъ говорилъ, что даже августіане -- и тѣ недовольны, что Феній Руфъ, второй префектъ преторіанцевъ, съ величайшимъ усиліемъ сноситъ омерзительный гнетъ Тигеллина, что весь родъ Сенеки доведенъ до крайности отношеніями цезаря какъ къ своему старому учителю, такъ и къ Лукану. Въ концѣ онъ началъ ссылаться на неудовольствіе народа и даже преторіанцевъ, часть которыхъ сумѣлъ привлечь къ себѣ Феній Руфъ.

-- Зачѣмъ ты говоришь это?-- спросилъ Петроній.

-- Изъ участія къ цезарю,-- отвѣчалъ Сцевинъ.-- Мой дальній родственникъ служитъ въ преторіанцахъ и называется такъ же, какъ и я, Сцевинъ, и черезъ него-то я знаю, что дѣлается въ войскѣ... Неудовольствіе растетъ и тамъ... Видишь ли, Калигула былъ такой же бѣшеный,-- и смотри, что съ нимъ случилось! Нашелся Кассій Хереа... То было страшное дѣло и, конечно, среди насъ нѣтъ никого, кто бы одобрилъ его, но однако Хереа освободилъ міръ отъ чудовища.

-- Или,-- отвѣтилъ Петроній,-- ты говоришь мнѣ такъ: "Я не одобряю Херею, но это былъ прекрасный человѣкъ и дай намъ боги больше такихъ же".

Но Сцевинъ перемѣнилъ разговоръ и началъ ни съ того, ни съ сего хвалить Пизона {Вѣроятно, разумѣется С. Calpurnius Piso, человѣкъ знатнаго рода, славившійся въ народѣ своей добротой. "Онъ занимался краснорѣчіемъ,-- говоритъ о немъ Тацитъ (Лѣтопись, 15, 48),-- для защиты согражданъ, былъ щедръ къ друзьямъ и даже незнакомымъ, отличался кротостью въ обхожденіи". Императоръ Калигула отнялъ у него жену, но въ скоромъ времени и ее, и самого Пизона отправилъ въ ссылку, но въ различныя мѣста (въ 37 году). При императорѣ Клавдіи, около 42 года, онъ былъ возвращенъ въ Римъ. Въ 65 году (а можетъ быть и раньше еще -- въ 62 году) былъ составленъ заговоръ противъ Нерона, главою котораго считался Пизонъ; заговоръ былъ обнаруженъ, и Пизонъ долженъ былъ умереть, открывъ себѣ жилы на рукахъ.}. Онъ Прославлялъ его родъ, его привязанность къ женѣ, наконецъ, умъ, спокойствіе и удивительную способность привязывать къ себѣ людей.

-- Цезарь бездѣтенъ,-- сказалъ онъ,-- и всѣ въ Пизонѣ видятъ его преемника. Несомнѣнно, всякій помогъ бы ему получить власть. Его любитъ Феній Руфъ, родъ Аннеевъ всецѣло ему преданъ. Плавтій Латеранъ и Тулій Сенеціонъ бросились бы за него въ огонь. То же самое и Наталисъ, и Субрій Флавій, и Сульпицій Асперъ, и Афраній Квинкціанъ, даже и Вестинъ.

-- Этотъ послѣдній немного принесетъ пользы Пизону,-- сказалъ Петроній.-- Вестинъ боится даже собственной тѣни.

-- Вестинъ боится сновъ и духовъ,-- отвѣтилъ Сцевинъ,-- но онъ человѣкъ почтенный, и его не даромъ хотятъ избрать консуломъ. А что въ душѣ онъ противится преслѣдованію христіанъ, то ты не долженъ ставить ему это въ вину, такъ какъ и тебѣ необходимо, чтобъ эти безумія прекратились.

-- Не мнѣ, а Виницію,-- отвѣтилъ Петроній.-- Для Виниція я хотѣлъ бы спасти одну дѣвушку, но не могу, потому что вышелъ изъ милости Агенобарба.

-- Какъ такъ? Ты не замѣчаешь, что цезарь снова сближается съ тобою и начинаетъ разговаривать? И я тебѣ скажу, почему. Онъ снова собирается въ Ахайю, гдѣ долженъ пѣть пѣсни собственнаго сочиненія. Онъ жаждетъ этой поѣздки и вмѣстѣ съ тѣмъ дрожитъ при мысли о саркастическомъ настроеніи грековъ. Вообрази себѣ, что его можетъ встрѣтить или величайшій тріумфъ, или величайшее паденіе. Ему нуженъ добрый совѣтъ, а онъ знаетъ, что лучше, чѣмъ ты, ему никто не можетъ дать указанія. Вотъ объясненіе, почему ты опять входишь въ милость.

-- Меня могъ бы замѣнить Луканъ.

-- Мѣднобрадый ненавидитъ его и произнесъ ему въ своей душѣ смертный приговоръ. Онъ ищетъ только предлога, онъ всегда только ищетъ предлога. Луканъ понимаетъ, что нужно спѣшить.

-- Клянусь Касторомъ!-- сказалъ Петроній.-- Можетъ быть. Но у меня есть еще одинъ способъ быстро возвратить утраченную милость цезаря.

-- Какой?

-- Повторить мѣднобрадому то, что ты сказалъ мнѣ сейчасъ.

-- Я ничего не говорилъ!-- съ безпокойствомъ воскликнулъ Сцевинъ.

Петроній положилъ ему руку на плечо.

-- Ты назвалъ цезаря безумцемъ, Пизона называлъ его преемникомъ; ты сказалъ: "Луканъ понимаетъ, что нужно спѣшить". Съ чѣмъ это вы хотите спѣшить, carissime?

Сцевинъ поблѣднѣлъ и съ минуту смотрѣлъ прямо въ глаза Петронію.

-- Ты не повторишь!

-- Клянусь Кипридой! Какъ ты хорошо знаешь меня. Нѣтъ, я не повторю. Я ничего не слыхалъ, но также и ничего не хочу слышать... Понимаешь? Жизнь черезчуръ коротка, чтобы стоило заботиться о чемъ-нибудь. Я прошу тебя только, чтобъ ты сегодня же навѣстилъ Тигеллина и разговаривалъ съ нимъ такъ же долго, какъ и со мною... о чемъ угодно.

-- Зачѣмъ?

-- Затѣмъ, что если Тигеллинъ когда-нибудь скажетъ мнѣ: "Сцевинъ былъ у тебя", то я могъ бы ему отвѣтить: "въ этотъ самый день онъ былъ также и у тебя".

Сцевинъ при этихъ словахъ сломалъ свою трость изъ слоновой кости и сказалъ:

-- Да падетъ злое навожденіе на эту трость. Сегодня я буду у Тигеллина, а потомъ на пиру у Нервы. Вѣдь и ты будешь? Во всякомъ случаѣ до свиданія, черезъ день, въ амфитеатрѣ, гдѣ выступятъ послѣдніе христіане... До свиданія!

-- До свиданія!-- повторилъ Петроній, оставшись одинъ.-- Значитъ, времени терять нельзя. Я дѣйствительно нуженъ Агенобарбу въ Ахайи,-- значитъ, онъ долженъ считаться со мною.

И онъ рѣшилъ испробовать послѣднее средство.

Дѣйствительно, на пиру у Нервы цезарь самъ потребовалъ, чтобы Петроній возлежалъ противъ него. Ему хотѣлось говорить объ Ахайи и о городахъ, въ которыхъ онъ могъ выступить публично съ большею вѣроятностью успѣха. Больше всего его интересовали аѳиняне, которыхъ онъ боялся. Остальные августіане слушали этотъ разговоръ со вниманіемъ, чтобы, воспользовавшись обрывками рѣчей Петронія, потомъ выдавать ихъ за свои собственныя.

-- Мнѣ кажется, что до сихъ поръ я не жилъ,-- сказалъ Неронъ,-- и рожусь только въ Греціи.

-- Ты родишься для новой славы и безсмертія,-- отвѣтилъ Петроній.

-- Надѣюсь, что будетъ такъ и что Аполлонъ не окажется завистливымъ. Если я возвращусь съ тріумфомъ, то обѣщаю ему такую гекатомбу, какой не видалъ до сихъ поръ ни одинъ богъ.

Сцевинъ началъ цитировать стихи Горація:

"Sib te diva potens Cypri,

sie fratres Helenas, lucida sidera,

ventorumque regat Pater...*)"

*) "Пусть богиня -- владычица Кипра (=Венера), пусть братья Елены, свѣтлыя звѣзды (= Касторъ и Поллуксъ), и властитель вѣтровъ (= Эолъ) направляютъ путь твой, корабль!"

-- Корабль стоитъ уже въ Неаполѣ,-- сказалъ цезарь.-- Я хотѣлъ бы выѣхать хоть завтра.

Петроній привсталъ и, смотря Нерону прямо въ глаза, сказалъ:

-- Позволь мнѣ, божественный, прежде устроить свадебный пиръ, на который я попрошу тебя раньше всѣхъ.

-- Свадебный пиръ? какой?-- спросилъ Неронъ.

-- Виниція съ дочерью ливійскаго царя, а твоею заложницей. Правда, теперь она въ темницѣ, но, во-первыхъ, какъ заложница, она не можетъ подвергаться заключенію, и, во-вторыхъ, ты самъ дозволилъ Виницію жениться на ней, а твои рѣшенія, какъ рѣшенія Зевса, непреложны. Поэтому ты прикажешь выпустить ее изъ темницы, а я отдамъ ее жениху.

Хладнокровіе и увѣренность, съ которой говорилъ Петроній, смутили Нерона, который всегда сбивался съ толку, коль скоро кто-нибудь говорилъ съ нимъ такимъ образомъ.

-- Я знаю,-- сказалъ онъ и опустилъ глаза.-- Я думалъ о ней и о томъ гигантѣ, который задушилъ Кротона.

-- Въ такомъ случаѣ оба они спасены,-- спокойно добавилъ Петроній.

Но Тигеллинъ пришелъ на помощь своему господину:

-- Она въ темницѣ по повелѣнію цезаря, а ты, Петроній, самъ же говорилъ, что рѣшенія его непреложны.

Всѣ присутствующіе, знающіе исторію Виниція и Лигіи, отлично видѣли, о чемъ идетъ дѣло, и всѣ умолкли, въ ожиданіи, чѣмъ кончится разговоръ.

-- Она въ темницѣ по твоей ошибкѣ, по твоему незнанію права народовъ, вопреки волѣ цезаря,-- съ удареніемъ сказалъ Петроній.-- Ты, Тигеллинъ, наивный человѣкъ, но вѣдь и ты не будешь утверждать, что она подожгла Римъ, потому что еслибъ ты даже и утверждалъ это, то цезарь не повѣритъ тебѣ.

Но Неронъ уже пришелъ въ себя и началъ щурить свои близорукіе глаза съ выраженіемъ неописанной злобности.

-- Петроній правъ,-- сказалъ онъ черезъ минуту.

Тигеллинъ съ удивленіемъ посмотрѣлъ на него.

-- Петроній правъ,-- повторилъ Неронъ,-- завтра предъ ней откроются двери темницы, а о свадебномъ пирѣ мы поговоримъ послѣ завтра въ амфитеатрѣ.

"Опять проигралъ",-- подумалъ Петроній.

И, возвратившись домой, онъ былъ такъ увѣренъ, что Лигіи пришелъ конецъ, что на слѣдующій день послалъ въ амфитеатръ своего отпущенника условиться съ надзирателемъ споларія. Онъ хотѣлъ выкупить тѣло Лигіи и отдать его Виницію.

III.

Во времена Нерона вошли въ обычай вечернія представленія въ циркѣ или въ амфитеатрахъ,-- прежде ихъ давали рѣдко, въ исключительныхъ случаяхъ. Августіане любили это,-- послѣ такихъ представленій наступали пиры и попойки, продолжавшіеся до утра. Хотя народъ былъ уже пресыщенъ кровью, но когда разошлась вѣсть, что конецъ игрищъ приближается и что на послѣднемъ зрѣлищѣ умрутъ послѣдніе христіане, въ амфитеатръ стеклись неисчислимыя толпы. Августіане явились всѣ до одного; они догадывались, что то будетъ не обычное представленіе, и что цезарь хочетъ устроить трагедію изъ горя Виниція. Тигеллинъ хранилъ въ тайнѣ, какой родъ муки былъ избранъ для невѣсты молодого трибуна, но это только разжигало всеобщее любопытство. Тѣ, которые видѣли когда-то Лигію въ домѣ Плавтія, теперь разсказывали чудеса о ея красотѣ. Другихъ, прежде всего, занималъ вопросъ, дѣйствительно ли они увидятъ ее сегодня на аренѣ,-- отвѣтъ, который цезарь далъ Петронію у Нервы, можно было толковать двоякимъ образомъ. Допускали, что Неронъ отдастъ или, можетъ быть, уже отдалъ дѣвушку Виницію; вспоминали, что она была заложница, которой дозволялось поклоняться кому она хочетъ, и которую право народовъ не дозволяло карать.

Неувѣренность, ожиданіе и любопытство овладѣли всѣми зрителями. Цезарь прибылъ раньше, чѣмъ обыкновенно. По амфитеатру прошелъ шепотъ, что должно быть произойдетъ что-то необычайное, ибо Нерона, кромѣ Тигеллина и Ватинія, сопровождалъ Кассій, центуріонъ гигантскаго роста и непомѣрной силы, котораго цезарь бралъ съ собой только тогда, когда нуждался въ защитникѣ, напримѣръ, во время своихъ ночныхъ похожденій. Замѣтили, что и въ самомъ амфитеатрѣ приняты нѣкоторыя мѣры предосторожности. Преторіанская стража была увеличена, командовалъ ею не центуріонъ, а трибунъ Сурбій Флавій, до сихъ поръ извѣстный своею слѣпою привязанностью къ Нерону. Всѣ поняли, что цезарь на всякій случай хочетъ обезопасить себя отъ взрыва отчаянія Виниція, и любопытство возросло еще болѣе.

Глаза всѣхъ присутствующихъ съ напряженнымъ вниманіемъ обращались на мѣсто, на которомъ сидѣлъ несчастный женихъ. Виницій, блѣдный, съ каплями холоднаго пота на лбу, былъ такъ же не увѣренъ, какъ и другіе зрители, и встревоженъ до глубины души. Петроній, не зная хорошенько, что наступитъ, не сказалъ ему ничего и, возвратившись отъ Нервы, только спросилъ у него, готовъ ли онъ на все и будетъ ли на зрѣлищѣ. Виницій на оба вопроса отвѣтилъ утвердительно, но по кожѣ его пробѣжали мурашки,-- онъ догадался, что Петроній спрашиваетъ не безъ причины. Онъ самъ, съ нѣкотораго времени жилъ какъ бы полу жизнью, самъ погрузился въ смерть настолько, что примирялся со смертью Литіи: она сулила имъ обоимъ освобожденіе и соединеніе, но теперь понялъ, что думать задолго о послѣдней минутѣ какъ о переходѣ къ спокойному сну -- одно, а идти смотрѣть на мученіе существа, болѣе дорогого, чѣмъ вся жизнь -- другое. Всѣ, раньше пережитыя имъ скорби, вновь отозвались въ немъ. Подавленное отчаяніе вновь громко заговорило въ его душѣ, и его охватило прежнее желаніе спасти Литію какою бы то ни было цѣной. Утромъ онъ хотѣлъ проникнуть въ куникулы, убѣдиться, тамъ ли Лигія, но преторіанская стража охраняла всѣ входы и выходы, а распоряженія, выданныя ей, были такъ суровы, что солдаты, даже знакомые Виницію, не дозволили подкупить себя ни мольбами, ни золотомъ. Виницію казалось, что ожиданіе убьетъ его раньше, чѣмъ онъ увидитъ зрѣлище. Гдѣ-то, на днѣ его сердца, еще робко трепетала надежда, что Лигіи, можетъ быть, нѣтъ въ амфитеатрѣ, и всѣ его опасенія напрасны. По временамъ онъ цѣплялся за эту надежду изо всѣхъ силъ. Онъ говорилъ себѣ, что Христосъ могъ дозволить взять ее въ темницу, но не допуститъ, чтобъ ее замучили въ циркѣ. Прежде онъ во всемъ подчинился Его волѣ, но теперь, когда, оттолкнутый отъ дверей куникуловъ, вновь возвратился на свое мѣсто и по любопытнымъ взглядамъ, устремленнымъ на него, понялъ, что возможны даже самыя страшныя предположенія, то началъ молить Христа о помощи со страстностью, почти переходящею въ угрозу. "Ты можешь!-- повторялъ онъ, конвульсивно сжимая руки.-- Ты можешь!" Передъ этимъ онъ не думалъ, чтобъ эта минута, когда его опасенія обратятся въ дѣйствительность, была такъ страшна. Теперь, не отдавая себѣ отчета въ томъ, что происходитъ въ немъ, онъ, все-таки, сознавалъ, что если онъ увидитъ мученія Лигіи, то его любовь обратится въ ненависть, а его вѣра -- въ отчаяніе. Сознаніе это пугало его, онъ боялся оскорбить Христа, Котораго умолялъ смилостивиться и совершить чудо. Онъ уже не просилъ Его сохранить жизнь Лигіи, онъ хотѣлъ только, чтобъ она умерла раньше, чѣмъ ее выведутъ на арену, и изъ бездонной пропасти скорби повторялъ: "Не откажи мнѣ хоть въ этомъ, и я возлюблю Тебя еще больше, чѣмъ любилъ до сихъ поръ". Въ концѣ его мысли разлетѣлись во всѣ стороны, какъ волны, гонимыя вѣтромъ. Въ немъ пробуждалась жажда мести и крови, имъ овладѣвало безумное желаніе броситься на Нерона и задушить его на виду у всѣхъ зрителей, и, вмѣстѣ съ тѣмъ, онъ чувствовалъ, что это желаніе опять-таки оскорбляетъ Христа и нарушаетъ Его повелѣнія. По временамъ въ его головѣ мелькала молнія надежды, что все, передъ чѣмъ содрогалась его душа, можетъ еще отвратить всемогущая и милосердная длань, но эти проблески гасли тотчасъ же подъ наплывомъ неизмѣримо горькой мысли, что Тотъ, Который однимъ словомъ могъ бы разрушить этотъ циркъ и спасти Лигію, кинулъ ее, хотя она вѣрила въ Него и возлюбила Его всѣми силами своего чистаго сердца. И Виницій воображалъ, какъ она лежитъ тамъ, въ темномъ куникулѣ, слабая, безоружная, покинутая, отданная на милость и немилость озвѣрѣлой стражи, можетъ быть, отживающая свои послѣднія минуты, а онъ долженъ сидѣть бездѣятельно въ этомъ страшномъ амфитеатрѣ, не зная, какія муки придуманы для нея, и что ему придется увидать черезъ минуту. Наконецъ, какъ человѣкъ, который, падая въ пропасть, хватается за все, что растетъ на ея краю, такъ и онъ обѣими руками ухватился за мысль, что только одна вѣра можетъ спасти ее. Оставался только одинъ этотъ способъ. Вѣдь говорилъ же Петръ, что вѣрой можно землю сдвинуть съ ея основанія.

И Виницій сосредоточился въ себя, подавилъ свои сомнѣнія, все свое существо замкнулъ въ одномъ словѣ -- вѣрѣ, и ждалъ чуда.

Но какъ лопается черезчуръ туго натянутая струна, такъ и его сломило душевное напряженіе. Лицо его покрылось мертвенною блѣдностью, тѣло начинало холодѣть. Тогда онъ подумалъ, что молитвы его услышаны, что онъ умираетъ. Ему казалось, что Лигія также должно быть умерла и что Христосъ беретъ ихъ обоихъ къ себѣ. Арена, бѣлыя тоги неисчислимыхъ зрителей, свѣтъ тысячи лампъ и факеловъ -- все это сразу исчезло изъ его глазъ.

-- Ты боленъ,-- сказалъ ему Петроній,-- прикажи отнести себя домой.

И, не обращая вниманія на то, что скажетъ цезарь, онъ всталъ, чтобы поддержать Виниція и выйти съ нимъ вмѣстѣ. Сердце его было переполнено жалостью; кромѣ того, его неимовѣрно злило то, что цезарь все время смотрѣлъ сквозь свой изумрудъ на Виниція, съ удовольствіемъ наблюдая за его скорбью, можетъ быть, для того, чтобы потомъ описать ее въ поэтическихъ строфахъ и снискать рукоплесканія слушателей.

Виницій отрицательно покачалъ головой. Онъ могъ умереть въ этомъ амфитеатрѣ, но не могъ выйти изъ него. Наконецъ, представленіе должно было сейчасъ начаться.

И дѣйствительно, почти въ эту же минуту, префектъ города взмахнулъ краснымъ платкомъ. Ворота, находящіяся противъ цезарскаго подіума со скрипомъ растворились, и изъ ихъ черной пасти на ярко освѣщенную арену вышелъ Урсъ.

Гигантъ моргалъ глазами, ослѣпленный свѣтомъ арены, потомъ дошелъ до ея средины, какъ будто разсматривая, съ чѣмъ ему придется встрѣтиться. Всѣмъ августіанамъ и большей части зрителей было извѣстно, что это тотъ самый человѣкъ, который задушилъ Кротона, и при видѣ его по всѣмъ скамьямъ пробѣжалъ шепотъ. Въ Римѣ не было недостатка въ гладіаторахъ, удивляющихъ своимъ ростомъ и размѣрами, но подобнаго еще не видали очи квиритовъ. Кассій, стоявшій за цезаремъ въ подіумѣ, казался въ сравненіи съ лигійцемъ невысокимъ человѣкомъ. Сенаторы, весталки, цезарь, августіане и народъ съ восторгомъ знатоковъ и любителей смотрѣли на его могучія, похожія на обрубки дерева, ноги, на грудь, напоминающую два соединенныхъ щита, на геркулесовскія руки. Шумъ возрасталъ съ каждою минутой. Для толпы не могло существовать большаго наслажденія, какъ видѣть эти мускулы въ дѣйствіи, въ напряженіи и въ борьбѣ. Мало-по-малу шепотъ переходилъ въ крики и торопливые разспросы, гдѣ живетъ племя, порождающее подобныхъ великановъ, а Урсъ стоялъ посреди амфитеатра, нагой, болѣе похожій на каменнаго колосса, чѣмъ на человѣка, съ сосредоточеннымъ и, вмѣстѣ съ тѣмъ, печальнымъ лицомъ и, видя пустую арену, съ удивленіемъ посматривалъ своими голубыми глазами то на цезаря, то на зрителей, то на рѣшетки куникулъ, откуда ожидалъ появленія палачей.

Въ минуту, когда онъ выходилъ на арену, его безхитростное сердце забилось послѣдней надеждой, что, можетъ быть, его ожидаетъ крестъ, но когда онъ не увидалъ ни креста, ни свѣже выкопанной ямы, то подумалъ, что недостоинъ этой милости и что ему придется умереть иначе, подъ клыками звѣрей. Онъ былъ безоруженъ и рѣшилъ погибнуть, какъ подобаетъ поклоннику Агнца, спокойно и терпѣливо. Онъ хотѣлъ еще разъ помолиться Избавителю и, ставъ на колѣна посреди арены, сложилъ руки и поднялъ глаза къ звѣздамъ, льющимъ свой свѣтъ черезъ верхнюю продушину цирка.

Поза эта не понравилась толпѣ. Довольно уже они видѣли христіанъ, умирающихъ какъ овцы. Всѣ поняли, что если гигантъ не захочетъ сопротивляться, то зрѣлище сойдетъ ни на что. Кое-гдѣ послышались свистки, но вскорѣ и они стихли,-- никто не зналъ, что ждетъ гиганта, и захочетъ ли онъ бороться, когда встрѣтится съ глазу на глазъ со смертью.

Ждать долго не пришлось. Вдругъ раздался пронзительный звукъ мѣдныхъ трубъ, рѣшетка одного куникула распахнулась и на арену, сопровождаемый криками бестіаріевъ, выскочилъ ужасающій германскій туръ съ обнаженнымъ женскимъ тѣломъ, привязаннымъ къ его головѣ.

-- Лигія, Лигія!-- крикнулъ Виницій.

Онъ ухватился за виски, перегнулся, какъ человѣкъ, почувствовавшій въ своемъ тѣлѣ остріе копья, и хриплымъ, нечеловѣческимъ голосомъ началъ повторять:

-- Я вѣрю, вѣрю! Христосъ, покажи чудо!

Онъ даже не почувствовалъ, что въ эту минуту Петроній окуталъ его голову тогой. Ему казалось, что это смерть или горе заслоняютъ его глаза. Его охватило чувство какой-то странной пустоты. Въ головѣ его не осталось ни одной мысли, и только губы безсознательно повторяли:

-- Я вѣрю, вѣрю, вѣрю!

Амфитеатръ умолкъ. Августіане, какъ одинъ человѣкъ, поднялись съ мѣстъ, потому что на аренѣ происходило что то необыкновенное. Покорный и готовый къ смерти лигіецъ, увидавъ свою царевну на рогахъ дикаго звѣря, вскочилъ, какъ будто до него дотронулись раскаленнымъ желѣзомъ, и, сгорбивъ спину побѣжалъ на перерѣзъ разъяренному животному.

Изъ груди зрителей вырвался отрывистый крикъ изумленія, за которымъ опять наступила глухая тишина. Лигіецъ въ мгновеніе ока нагналъ скачущаго быка и схватилъ его за рога.

-- Смотри!-- крикнулъ Петроній и сорвалъ тогу съ головы Виниція.

Виницій всталъ, закинулъ назадъ свое блѣдное, какъ полотно, лицо и устремилъ на арену свои стеклянные, безсознательные глаза.

Всѣ зрители затаили дыханіе. Въ амфитеатрѣ было слышно, какъ пролетитъ муха. Люди не хотѣли вѣрить собственнымъ глазамъ. Еще съ начала Рима не было ничего подобнаго.

Лигіецъ держалъ дикое животное за рога. Его ноги выше щиколокъ ушли въ песокъ, спина выгнулась, какъ туго натянутый лукъ, голова ушла въ плечи, мускулы выступили такъ, что кожа чуть не лопалась подъ ихъ напоромъ, но онъ, все-таки, осадилъ быка на мѣстѣ. И человѣкъ и животное оставались въ такой неподвижности, что зрителямъ казалось, что они видятъ подвигъ Геркулеса или Тезея или группу, изваянную изъ камня. Но въ этомъ видимомъ покоѣ было видно страшное напряженіе двухъ борящихся силъ. Туръ, также какъ и человѣкъ, ушелъ ногами въ песокъ, а его темное, косматое тѣло скорчилось такъ, что онъ походилъ на огромный шаръ. Кто первый обезсилѣетъ, кто первый падетъ,-- вотъ вопросъ, который занималъ въ эту минуту зрителей, болѣе, чѣмъ ихъ собственная судьба, чѣмъ Римъ и его владычество надъ міромъ. Для нихъ теперь лигіецъ былъ полубогомъ, достойнымъ статуй и поклоненій. Самъ цезарь также всталъ съ своего мѣста. Они съ Тигеллиномъ, услыхавъ о силѣ этого человѣка, нарочно устроили такое зрѣлище и, смѣясь, говорили другъ другу: "Пусть побѣдитель Кротона одолѣетъ тура, котораго мы выберемъ", а теперь съ удивленіемъ смотрѣли на то, что было передъ ними, какъ будто недовѣряя дѣйствительности. Въ амфитеатрѣ были такіе, что, поднявъ руки, такъ и застыли въ такомъ положеніи, у другихъ на лбу выступили капли пота, какъ будто они сами боролись съ животнымъ. Въ циркѣ былъ слышенъ только трескъ огня въ свѣтильникахъ да шелестъ угольковъ, падающихъ съ факеловъ. Голоса зрителей замерли въ ихъ устахъ, за то сердца бились такъ сильно, какъ будто хотѣли выскочить изъ груди. Всѣмъ казалось, что эта борьба длится цѣлые вѣка.

Въ это время съ арены послышался ревъ, похожій на стонъ, изъ груди зрителей тоже вырвался крикъ, и вновь воцарилась тишина. Зрителямъ показалось, что они видятъ сонъ: страшная голова быка начала повертываться въ желѣзныхъ рукахъ варвара.

Лицо лигійца, шея и руки покраснѣли, какъ пурпуръ, спина сгорбилась еще сильнѣй. Видно было, что онъ собираетъ остатки своихъ нечеловѣческихъ силъ, но что его хватитъ не надолго.

Все болѣе и болѣе глухой, хриплый и болѣзненный ревъ тура смѣшивался съ свистящимъ дыханіемъ груди гиганта. Голова звѣря повертывалась все больше, изъ пасти высовывался длинный языкъ, покрытый пѣной.

Еще минута, и до ушей зрителей, сидящихъ ближе, долетѣлъ трескъ сломанныхъ костей, и звѣрь повалился на земь со сломанною шеей.

Въ ту же минуту гигантъ сорвалъ веревки съ его рогъ, схватилъ на руки дѣвушку и вздохнулъ полною грудью.

Лицо его было блѣдно, волоса слиплись отъ пота, плечи и руки казались облитыми водою. Съ минуту онъ простоялъ безсознательно, но потомъ поднялъ глаза и обвелъ ими зрителей.

А амфитеатръ весь обезумѣлъ.

Стѣны зданія дрогнули отъ крика десятковъ тысячъ голосовъ. Съ начала зрѣлищъ еще не было видно такого энтузіазма. Сидящіе на верхнихъ скамьяхъ покинули свои мѣста и начали спускаться внизъ, чтобъ ближе видѣть силача. Отовсюду послышались просьбы о помилованіи, страстныя, упорныя, которыя вскорѣ слились въ общій хоръ. Этотъ гигантъ теперь сталъ дорогъ народу, поклоняющемуся физической силѣ, первымъ лицомъ въ Римѣ.

Урсъ понялъ, что народъ добивается, чтобъ ему оставили жизнь и даровали свободу, но видимо этого было ему мало. Съ минуту онъ оглядывался вокругъ, потомъ приблизился къ цезарскому подіуму, и, простирая къ нему тѣло дѣвушки, поднялъ глаза съ выраженіемъ мольбы, какъ будто хотѣлъ сказать:

-- Надъ ней смилуйтесь, ее пощадите, для нее я сдѣлалъ это!

Зрители хорошо поняли, чего онъ просилъ. При видѣ лишенной чувствѣ дѣвушки, которая въ сравненіи съ громаднымъ корпусомъ лигійца казалась малымъ ребенкомъ, волненіе охватило толпу, всадниковъ и сенаторовъ. Ея крохотная фигурка, бѣлая, точно высѣченная изъ алебастра, ея обморокъ, ужасная опасность, отъ которой ее избавилъ гигантъ, наконецъ ея красота -- взволновали всѣ сердца. Иные думали, что это отецъ вымаливаетъ пощады для своего ребенка. И жалость вспыхнула вдругъ, какъ пламя. Довольно крови, довольно смерти, довольно мукъ... Голоса, въ которыхъ слышались слезы, начали просить пощады для обоихъ.

Тѣмъ временемъ Урсъ шелъ по окружности арены и, слегка покачивая тѣло дѣвушки, движеніями и глазами умолялъ оставить ей жизнь. Виницій вскочилъ съ мѣста, перепрыгнулъ черезъ загородку, отдѣляющую первыя мѣста отъ арены, подбѣжалъ къ Лигіи и набросилъ свою тогу на ея обнаженное тѣло.

Затѣмъ онъ разорвалъ на груди тунику, открылъ рубцы, оставшіеся отъ ранъ, полученныхъ имъ въ армянской войнѣ, и протянулъ руки къ народу.

Тогда возбужденіе зрителей перешло всякую мѣру. Толпа начала стучать ногами и выть. Голоса, взывающіе о пощадѣ, становились грозными. Народъ не только восхищался атлетомъ, но становился на защиту дѣвушки, воина и ихъ любви. Тысячи зрителей обратились къ цезарю съ гнѣвно сверкающими глазами и сжатыми кулаками. Неронъ, все-таки, медлилъ и колебался. Правда, къ Виницію онъ не питалъ ненависти, смерти Лигіи не желалъ, но предпочелъ бы видѣть тѣло дѣвушки, распоротое рогами быка или растерзанное клыками звѣрей. Его жестокость, развращенное воображеніе и развращенныя страсти находили какое-то наслажденіе въ подобныхъ зрѣлищахъ. А вотъ теперь народъ хочетъ лишить его этого наслажденія. При этой мысли на его ожирѣломъ лицѣ показалось выраженіе гнѣва. Самолюбіе не позволяло ему подчиняться волѣ толпы, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, по своей врожденной трусости, онъ не смѣлъ противиться ей.

И Неронъ началъ смотрѣть, не замѣтитъ ли онъ, по крайней мѣрѣ, августіанъ съ пальцами, опущенными внизъ, въ знакъ смертнаго приговора. Но Петроній высоко держалъ поднятую руку и, притомъ, чуть не вызывающе смотрѣлъ ему въ лицо. Суевѣрный, но склонный къ возбужденію Вестинъ, который боялся духовъ, но не боялся людей, тоже давалъ знакъ пощады. То же самое дѣлалъ сенаторъ Сцевинъ, то же самое Нерва, то же самое Тулій Сенеціонъ, то же самое старый знаменитый полководецъ Осторій Скрапула и Антистій, и Пизонъ, и Бетъ, и Криспинъ, и Минуцій Термъ, и Понцій Телезинъ, и уважаемый всѣмъ народомъ Тразеа. Увидѣвъ это, цезарь отнялъ отъ глаза изумрудъ съ выраженіемъ презрѣнія и обиды. Тогда Тигеллинъ, которому во что бы то ни стало хотѣлось сдѣлать на зло Петронію, наклонился и сказалъ:

-- Не уступай, божественный,-- за насъ преторіанцы.

Тогда Неронъ обернулся въ ту сторону, гдѣ команду надъ преторіанцами держалъ суровый и до сихъ поръ преданный ему всею душой Сурбій Флавій и увидѣлъ что-то необыкновенное. По грозному лицу стараго трибуна струились слезы, а рука его была поднята кверху въ знакъ пощады.

Толпою начало овладѣвать бѣшенство. Отъ топота ногъ поднялась пыль и заслонила весь амфитеатръ. Среди криковъ слышались возгласы: "Агенобарбъ! Матереубійца! Поджигатель!"

Неронъ испугался. Народъ всегда былъ полновластнымъ въ циркѣ. Предшествующіе цезари, въ особенности Калигула, позволяли себѣ иногда дѣлать вопреки его волѣ, что, впрочемъ, всегда вызывало безпорядки, доходившіе даже до кровопролитія. Но Неронъ былъ въ особомъ положеніи. Прежде всего, какъ комедіанту и пѣвцу, ему нужно было расположеніе народа; во-вторыхъ, онъ хотѣлъ имѣть его на своей сторонѣ противъ сенаторовъ и патриціевъ; въ-третьихъ, послѣ пожара Рима ему было необходимо во что бы то ни стало привлечь къ себѣ сердца римлянъ и обратить ихъ гнѣвъ на христіанъ. Онъ понялъ, что противиться дальше просто-на-просто опасно. Волненіе, начавшееся въ циркѣ, могло охватить весь городъ и повести за собой непредвидѣнныя послѣдствія.

Цезарь еще разъ посмотрѣлъ на Сурбія Флавія, на центуріона Сцевина, родственника сенатора, на солдатъ и, видя повсюду въ хмуренныя брови, взволнованныя лица и обращенные на него глаза, далъ знакъ пощады.

Громъ рукоплесканій раздался сверху до низу. Народъ уже былъ увѣренъ, что осужденные останутся живы,-- съ этой минуты они находились подъ его покровительствомъ,-- и даже самъ цезарь не осмѣлился бы дальше преслѣдовать ихъ своею местью.

IV.

Четверо виѳинцевъ осторожно несли Лигію въ домъ Петронія, а Виницій и Урсъ шли рядомъ, торопясь какъ можно скорѣе отдать ее въ руки греческаго врача. Они шли молча,-- послѣ событій сегодняшняго дня слово не шло съ ихъ языка. Виницій до сихъ поръ, казалось, еще не пришелъ въ сознаніе. Онъ повторялъ себѣ, что Лигія спасена, что ей уже не угрожаетъ ни темница, ни смерть въ циркѣ, чТо невзгоды ихъ покончились разъ навсегда и что онъ возьметъ ее къ себѣ въ домъ, чтобы не разлучаться на вѣки. И ему казалось, что это не дѣйствительность, а начало какой-то другой жизни. Отъ времени до времени онъ наклонялся къ открытымъ носилкамъ, чтобы посмотрѣть на дорогое лицо, которое при свѣтѣ мѣсяца казалось спящимъ, и повторялъ про себя: "Это она! Христосъ спасъ ее!" Онъ вспоминалъ также, что въ споліарій, куда они съ Урсомъ отнесли Лигію, явился какой-то не знакомый ему врачъ и увѣрилъ его, что дѣвушка жива и будетъ жить. При мысли объ этомъ радость такъ заливала его грудь, что по временамъ онъ ослабѣвалъ и опирался на руку Урса, не имѣя силъ идти безъ посторонней помощи. Урсъ же смотрѣлъ на небо, усѣянное звѣздами, и молился. Они шли торопливо по улицамъ, застроеннымъ новыми бѣлыми домами, которые ярко сверкали при лунномъ освѣщеніи. Городъ былъ пустъ, только кое-гдѣ кучки людей, увѣнчанныхъ плющомъ, пѣли и танцовали подъ звуки флейты, пользуясь чудною ночью и праздничною порой, которая длилась съ начала игрищъ. Только уже приближаясь къ дому, Урсъ пересталъ молиться и заговорилъ тихо, какъ будто боялся разбудить Лигію:

-- Господинъ, это Избавитель спасъ ее отъ смерти. Когда я увидалъ ее на рогахъ тура, то услыхалъ въ своей душѣ голосъ: "Защищай ее!" -- и то, несомнѣнно, былъ голосъ Агнца. Темница истощила мои силы, но Онъ снова возвратилъ ихъ мнѣ на эту минуту, Онъ смягчилъ этотъ суровый народъ такъ, что онъ вступился за нее. Да будетъ Его воля.

Виницій отвѣтилъ:

-- И да будетъ прославлено имя Его!...

Больше онъ ничего не могъ сказать, потому что вдругъ почувствовалъ, что рыданіе готово разорвать его грудь. Ему страстно захотѣлось пасть на землю и благодарить Избавителя за чудо и милосердіе.

Тѣмъ временемъ они дошли до дома; слуги, извѣщенные нарочно посланнымъ невольникомъ, высыпали имъ на-встрѣчу. Павелъ Тарсянинъ еще въ Антіи обратилъ въ христіанство большую часть этихъ людей. Невзгоды Виниція имъ были хорошо извѣстны, тѣмъ больше была ихъ радость при видѣ жертвъ, вырванныхъ изъ рукъ Нерона. Эта радость еще увеличилась, когда врачъ Теоклъ, осмотрѣвъ Лигію, сообщилъ, что она не испытала ни малѣйшаго поруганія и по прошествіи слабости, оставшейся послѣ горячки, выздоровѣетъ.

Сознаніе возвратилось къ Лигіи въ ту же ночь. Очнувшись въ великолѣпномъ кубикулѣ, освѣщенномъ коринѳскими свѣтильниками, среди аромата вербены и нарда, она не понимала, гдѣ она и что съ ней дѣлается. Послѣднее, что она помнила,-- это минуту, когда ее привязывали къ рогамъ быка, скованнаго цѣпями, а теперь, при видѣ лица Виниція, освѣщеннаго мягкимъ свѣтомъ свѣтильниковъ, думала, что они оба уже не на землѣ. Мысли еще путались въ ея ослабѣвшей головѣ; ей казалось естественнымъ, что они остановились гдѣ-то по дорогѣ къ небу, благодаря ея мученичеству и слабости. Не ощущая никакой боли, она улыбнулась Виницію и хотѣла его спросить, гдѣ они, по изъ устъ ея вылетѣлъ только слабый шепотъ. Виницій лишь съ трудомъ могъ уловить свое имя.

Онъ сталъ на колѣни у ея ложа, слегка положилъ ей руку на лобъ и сказалъ:

-- Христосъ спасъ тебя и возвратилъ мнѣ!

Губы Лигіи опять пошевельнулись, но черезъ минуту глаза ея закрылись, и она заснула глубокимъ сномъ, котораго такъ ожидалъ врачъ Теоклъ и послѣ котораго, по его словамъ, должно было начаться выздоровленіе.

Виницій такъ и остался на колѣняхъ и погрузился въ молитву. Душа его расплылась въ такой безконечной любви, что онъ совершенно забылся. Теоклъ нѣсколько разъ входилъ въ кубикулъ, нѣсколько разъ изъ-за занавѣски показывалась золотистая голова Эвники, наконецъ, прирученные журавли своимъ крикомъ заявили, что день начинается, а Виницій все еще мысленно обнималъ стопы Христа, не видя и не слыша, что дѣлается вокругъ него.

V.

Послѣ освобожденія Лигіи, не желая раздражать цезаря, петроній отправился вмѣстѣ съ нимъ и другими августіанами на Палатинъ. Онъ жаждалъ услышать, о чемъ будутъ говорить тамъ, а въ особенности убѣдиться, не придумаетъ ли Тигеллинъ чего-нибудь новаго для гибели дѣвушки. Правда, и она, и Урсъ поступали какъ бы подъ покровительство народа и безъ возбужденія безпорядковъ теперь никто не могъ поднять на нихъ руку, но Петроній зналъ, какою ненавистью пылаетъ къ нему всемогущій префектъ преторіи и допускалъ, что онъ, не имѣя возможности дѣйствовать прямо, будетъ стараться какимъ-нибудь косвеннымъ путемъ отомстить его племяннику.

Неронъ былъ золъ и раздраженъ,-- представленіе кончилось совсѣмъ не такъ, какъ онъ желалъ. На Петронія сначала онъ даже не хотѣлъ смотрѣть, но тотъ, не теряя хладнокровія, приблизился къ нему съ непринужденностью "arbitri elegantiarum" и сказалъ:

-- Знаешь, божественный, что мнѣ пришло въ голову? Напиши пѣснь о дѣвушкѣ, которую приказъ владыки міра освобождаетъ отъ роговъ дикаго тура и отдаетъ возлюбленному. Сердца у грековъ мягкія, и я увѣренъ, что ихъ эта пѣснь очаруетъ.

Нерону, несмотря на все раздраженіе, эта мысль пришлась по вкусу,-- и пришлась по двумъ соображеніямъ: во-первыхъ, какъ тема для пѣсни, во-вторыхъ, какъ возможность прославить въ ней самого себя. Онъ съ минуту посмотрѣлъ на Петронія, потомъ сказалъ:

-- Да, ты, можетъ быть, правъ. Но приличествуетъ ли мнѣ воспѣвать свое великодушіе?

-- Тебѣ нѣтъ надобности называть себя по имени. Въ Римѣ всякій и такъ догадается, о чемъ идетъ дѣло, а изъ Рима вѣсти расходятся по всему свѣту.

-- И ты увѣренъ, что это понравится въ Ахайи?

-- Клянусь Поллуксомъ!-- воскликнулъ Петроній.

И онъ ушелъ довольный. Онъ теперь былъ увѣренъ, что Неронъ, вся жизнь котораго была занята приспособленіемъ дѣйствительности къ поэтическимъ вымысламъ, не захочетъ самъ испортить темы, и такимъ образомъ свяжетъ Тигеллину руки. Это, однако, не измѣнило его намѣренія выслать Виниція изъ Рима, какъ только здоровье Лигіи сколько-нибудь поправится. И вотъ, увидавъ его на слѣдующій день, Петроній сказалъ:

-- Увези Лигію въ Сицилію. Дѣло сложилось такъ, что со стороны цезаря вамъ ничего не грозитъ, но Тигеллинъ готовъ прибѣгнуть даже къ яду, если не изъ ненависти къ вамъ, то ко мнѣ.

Виницій улыбнулся и отвѣтилъ:

-- Она была на рогахъ дикаго тура, а Христосъ, все-таки, спасъ ее.

-- Почти его за это гекатомбой,-- съ оттѣнкомъ раздраженія сказалъ Петроній,-- но не заставляй его спасать Лигію во второй разъ... Ты помнишь, какъ Эолъ принялъ Одиссея, когда онъ второй разъ явился просить о благопріятномъ направленіи вѣтра? Божества не любятъ повтореній.

-- Когда Онъ возвратитъ ей здоровье, я отвезу ее къ Помпоніи Грецинѣ,-- сказалъ Виницій.

-- И это тѣмъ болѣе будетъ хорошо, что Помпонія больна. Мнѣ говорилъ объ этомъ родственникъ Авла, Антистій. А здѣсь пока будутъ происходить такія вещи, что о васъ забудутъ, а въ настоящія времена самые счастливые тѣ, о которыхъ забыли. Да будетъ фортуна вашимъ солнцемъ зимой и вашею тѣнью лѣтомъ!

Онъ оставилъ Виниція одного съ его счастьемъ, а самъ пошелъ распрашивать Теокла о здоровьѣ Лигіи.

Ей уже не грозило никакой опасности. Въ подземельи, при слабости, оставшейся послѣ горячки, ее непремѣнно добили бы неудобства и испорченный воздухъ, но теперь ее окружали самыя заботливыя попеченія и роскошь. По распоряженію Теокла черезъ два дня ее начали выносить въ садъ, прилегающій къ виллѣ, и оставлять тамъ на долгіе часы. Виницій украшалъ ея носилки анемонами, а въ особенности ирисами, чтобъ они напоминали ей атрій дома Авла. Не разъ, укрывшись подъ тѣнь разросшихся деревьевъ, они разговаривали о прошлыхъ горестяхъ и прошлыхъ тревогахъ. Лигія объясняла, что Христосъ нарочно провелъ его чрезъ муку, чтобъ измѣнить его душу и возвысить до Себя. Виницій чувствовалъ, что это правда и что въ немъ не осталось ничего отъ прежняго патриція, который не признавалъ никакого другого закона, кромѣ своихъ страстей. Но въ этихъ разсужденіяхъ не было ничего горькаго. Имъ обоимъ казалось, что цѣлые года пронеслись надъ ихъ головами и что страшное прошлое лежитъ уже далеко за ними. И ими овладѣвалъ покой, какого они еще не знали до сихъ поръ. Какая'то новая жизнь, несказанно благостная, шла къ нимъ на-встрѣчу и заключала въ себя. Въ Римѣ цезарь могъ безумствовать и наполнять тревогою весь міръ,-- они, чувствующіе надъ собою во сто разъ болѣе могущественное покровительство, уже не боялись ни злобы цезаря, ни его безумствъ, какъ будто онъ пересталъ быть господиномъ ихъ жизни или смерти. Разъ, при заходѣ солнца, они услыхали рычаніе львовъ и другихъ дикихъ звѣрей, доносящееся къ нимъ изъ отдаленнаго вивіарія. Когда-то эти голоса охватывали Виниція тревогой, какъ злое предзнаменованіе, а теперь они съ Лигіей только обмѣнялись улыбкой. Лигія была еще слаба, но могла ходить одна и часто засыпала въ тишинѣ сада, а Виницій всматривался въ ея лицо и невольно думалъ, что это уже не та Лигія, которую онъ встрѣтилъ у Авла. Дѣйствительно, темница и болѣзнь унесли часть ея красоты. Когда онъ видѣлъ ее въ домѣ Авла, и позже, когда пришелъ похищать ее изъ дома Миріамъ, она была прекрасна, какъ статуя и, вмѣстѣ съ тѣмъ, какъ цвѣтокъ, а теперь лицо ея стало чуть не прозрачнымъ, губы поблѣднѣли, и даже глаза казались не такими голубыми, какъ прежде. Золотоволосая Эвника, которая приносила ей цвѣты и покрывала ея ноги драгоцѣнными тканями, въ сравненіи съ ней казалась кипрскимъ божествомъ. Эстетикъ Петроній напрасно усиливался отыскать въ ней прежнее обаяніе и, пожимая плечами, думалъ про себя, что эта тѣнь изъ елисейскихъ полей не стбила столькихъ усилій, столько горя и мученій, которыя чуть не высосали всю жизнь изъ Виниція. Но Виницій, который любилъ ея душу, еще больше привязывался къ ней и, когда оберегалъ ея сонъ, думалъ что оберегаетъ весь міръ.

VI.

Вѣсть о чудесномъ спасеніи Лигіи быстро разнеслась среди остатковъ христіанъ, которые уцѣлѣли отъ погрома. Они начали сходиться, чтобы посмотрѣть на ту, на которую явно излилась милость Христа. Прежде всѣхъ пришелъ Назарій съ Миріамъ, у которыхъ до сихъ поръ скрывался апостолъ Петръ. Всѣ, вмѣстѣ съ Виниціемъ и Лигіей и христіанскими невольниками, съ сосредоточіемъ слушали разсказъ Урса о голосѣ, который отозвался въ его душѣ и повелѣлъ ему вступить въ борьбу съ дикимъ животнымъ, всѣ уходили ободренные, съ надеждой, что Христосъ не допуститъ уничтожить всѣхъ своихъ поклонниковъ, прежде чѣмъ не сойдетъ Самъ въ часъ страшнаго суда. И надежда эта поддерживала сердца христіанъ, потому что преслѣдованія не прекращались до сихъ поръ. Кого голосъ народа признавалъ христіаниномъ, того городскіе вигилы тотчасъ же хватали и уводили въ темницу. Правда, жертвъ было меньше, потому что большинство было уже схвачено и замучено, остальные же ушли изъ Рима, чтобы переждать грозу въ отдаленныхъ провинціяхъ, или скрывались болѣе тщательно, не осмѣливаясь собираться на общую молитву иначе, какъ въ аренаріяхъ, лежащихъ за предѣлами города. Но и за тѣми, все-таки, слѣдили, и, хотя игрища были окончены, христіанъ сохраняли на будущее время или судили скорымъ судомъ. Хотя римскій народъ и не вѣрилъ, что христіане подожгли городъ, ихъ объявили врагами человѣчества и государства и эдиктъ, направленный противъ нихъ, существовалъ во всей своей силѣ.

Апостолъ Петръ долго не смѣлъ показаться въ домъ Петронія, но однажды вечеромъ Назарій объявилъ о его прибытіи. Лигія, которая уже ходила одна, и Виницій выбѣжали встрѣтить его и припали къ его ногамъ, а онъ привѣтствовалъ ихъ съ большимъ волненіемъ,-- немного уже осталось овецъ изъ того стада, пасти которое поручилъ ему Христосъ и участь котораго оплакивало его великое сердце. Когда Виницій сказалъ ему: "Господинъ! Это ради твоей молитвы Избавитель возвратилъ ее мнѣ!" -- онъ отвѣтилъ: "Онъ возвратилъ ее по вѣрѣ твоей и для того, чтобъ не замолкли всѣ уста, прославляющія Его имя". Онъ видимо теперь думалъ о тысячахъ своихъ дѣтей, растерзанныхъ дикими звѣрями, о крестахъ, какими наполнены были арены, объ огненныхъ столбахъ въ садахъ "Звѣря", потому что проговорилъ свои слова съ великою скорбью. Виницій и Лигія замѣтили, что его волоса совсѣмъ посѣдѣли, станъ сгорбился, а лицо носило такой отпечатокъ страданія, какъ будто онъ самъ перешелъ черезъ всѣ муки, отъ которыхъ погибли жертвы бѣшенства и безумія Нерона. Они оба уже понимали, что если Христосъ отдалъ Себя на мученія и смерть, то никто не можетъ уклониться отъ нихъ, хотя сердце ихъ разрывалось при видѣ апостола, угнетеннаго бременемъ лѣтъ, трудовъ и горя.

И Виницій, который уже собирался отвезти Лигію въ Неаполь, гдѣ они должны встрѣтить Помпонію и отправиться въ Сицилію, началъ умолять апостола оставить Римъ вмѣстѣ съ ними.

Но апостолъ положилъ руку на его голову и отвѣтилъ:

-- Я давно уже слышу въ душѣ слова Господа, который сказалъ мнѣ у Тиверіадскаго озера: "Когда ты былъ молодъ, то препоясывался самъ и ходилъ куда хотѣлъ; а когда состарѣешься, то прострешь руки твои, и другой препояшетъ тебя и поведетъ, куда не хочешь".-- Истинно, что мнѣ нужно идти за стадомъ моимъ.

Видя, что они не понимаютъ его словъ, онъ добавилъ:

-- Трудъ мой подходитъ къ концу, но отраду и отдыхъ я найду лишь въ домѣ Господа.

Потомъ онъ обратился къ нимъ: "Памятуйте меня, ибо я возлюбилъ васъ, какъ отецъ любитъ дѣтей своихъ, а что будете дѣлать въ жизни, дѣлайте это во славу Господа".

Онъ простеръ надъ ними свои старыя, дрожащія руки и благословилъ ихъ. Виницій и Лигія прижались къ нему. Они чувствовали, что это можетъ быть послѣднее благословеніе, которое они получаютъ отъ него.

Но имъ суждено было видѣться еще разъ. Нѣсколько дней спустя Петроній принесъ грозныя вѣсти изъ Палатина. Открылось, что одинъ изъ отпущенниковъ цезаря былъ христіанинъ и у него нашли письма апостола Петра, Павла Тарсянина, Іакова, Іуды и Іоанна. О пребываніи Петра въ Римѣ Тигеллину было извѣстно еще раньше, но онъ предполагалъ, что апостолъ погибъ вмѣстѣ съ тысячами другихъ христіанъ. Теперь оказалось, что два столпа новой вѣры до сихъ поръ живы и находятся въ столицѣ. Рѣшено было найти ихъ и схватить во что бы то ни стало,-- разсчитывали, что лишь только съ ихъ смертью корни ненавистной секты будутъ вырваны. Петропій слышалъ отъ Виниція, что самъ цезарь издалъ приказаніе, чтобы въ теченіе трехъ дней Петръ и Павелъ были взяты и заключены въ Мамертипскую темницу, и что нѣсколько отрядовъ преторіанцевъ высланы для обыска всѣхъ домовъ Затибрской части.

Виницій, узнавъ объ этомъ, рѣшилъ идти предостеречь апостола. Вечеромъ онъ съ Урсомъ надѣли галльскіе плащи, закрыли лица и пошли къ Миріамъ, домъ которой находился въ самомъ концѣ Затибрской части, у подножія Яникульскаго холма. По дорогѣ они видѣли, какъ солдаты, руководимые какими-то людьми, оцѣпляли дома. Кварталъ былъ взбудораженъ, мѣстами собирались кучки любопытныхъ. Тамъ и здѣсь центуріоны выпытывали схваченныхъ, разспрашивая ихъ о Симонѣ Петрѣ и Павлѣ Тарсянинѣ.

Урсъ и Виницій, опередивъ солдатъ, благополучно дошли до дома Миріамъ и застали Петра, окруженнаго кучкою вѣрныхъ. Тимоѳей, помощникъ Павла Тарсянина, и Линнъ также находились возлѣ апостола.

При вѣсти о близкой опасности, Назарій провелъ всѣхъ тайнымъ ходомъ къ садовой калиткѣ, а потомъ къ заброшеннымъ каменоломнямъ, которыя находились въ нѣсколькихъ шагахъ отъ Яникульскихъ воротъ. Урсъ долженъ былъ нести Линна, кости котораго еще не срослись послѣ вынесенныхъ имъ мученій. Войдя въ подземелье, христіане почувствовали себя въ безопасности и при свѣтѣ ночника начали тихо совѣтоваться, какъ спасти дорогую для нихъ жизнь апостола.

-- Господинъ,-- сказалъ ему Виницій,-- завтра на разсвѣтѣ пусть Назарій проводитъ тебя изъ города къ Альбанскимъ горамъ. Тамъ мы найдемъ тебя и возьмемъ въ Антій, гдѣ ждетъ корабль, который перевезетъ насъ въ Неаполь и въ Сицилію. Счастливъ будетъ день и часъ, когда ты вступишь въ мой домъ и благословишь мой очагъ.

Другіе съ радостью слушали его и уговаривали апостола.

-- Скройся, не уберечься тебѣ въ Римѣ. Сохрани живую правду, дабы она не погибла вмѣстѣ съ нами и тобой. Услышь насъ, которые умоляютъ тебя, какъ отца.

Апостолъ отвѣчалъ:

-- Дѣти мои, кто знаетъ, когда Господь назначитъ часъ моей смерти?

Но онъ не говорилъ, что не покинетъ Римъ, и самъ колебался, что ему дѣлать,-- съ нѣкотораго времени въ его душу прокралась неувѣренность и даже тревога. Но стадо его было разсѣяно, дѣло разрушено, церковь, которая передъ пожаромъ города возросла, какъ роскошное дерево, стерта въ прахъ могуществомъ "Звѣря". Не осталось ничего, кромѣ слезъ, ничего, кромѣ воспоминаній муки и смерти. Посѣвъ далъ обильный урожай, но сатана втопталъ его въ землю. Сонмы ангеловъ не пришли на помощь гибнущимъ, и вотъ теперь Неронъ распростеръ во славѣ свою длань надъ міромъ, страшный, болѣе могущественный, чѣмъ когда-либо, господинъ всѣхъ морей и всѣхъ материковъ. Не разъ уже рыбарь Божій въ одиночествѣ простиралъ свои руки къ небу и спрашивалъ: "Господь! что мнѣ дѣлать? Какъ мнѣ устоять? Какъ я, безсильный старецъ, могу бороться съ тою необъятною силой зла, которому Ты дозволилъ властвовать и побѣждать?"

И онъ, взывая изъ глубины горя, повторялъ въ душѣ: "Нѣтъ уже тѣхъ овецъ, которыхъ Ты повелѣлъ мнѣ пасти,-- запустѣніе въ Твоемъ градѣ,-- что Ты повелишь мнѣ теперь? Остаться ли мнѣ здѣсь или вывести остатки стада, дабы мы гдѣ-нибудь за морями, скрытно отъ всѣхъ, славили имя Твое?"

И онъ колебался. Онъ вѣрилъ, что живая правда не сгибнетъ и перевѣситъ зло, но по временамъ думалъ, что для этой правды еще не пришло время, а придетъ оно тогда, когда Господь снизойдетъ на землю въ день судный, во славѣ и силѣ, во сто разъ большей, чѣмъ сила Нерона.

Часто ему казалось, что если онъ оставитъ Римъ, то вѣрные пойдутъ за нимъ, а онъ уведетъ ихъ туда, въ тѣнистые сады Галилеи, къ тихой глади Тиверіадскаго озера, къ пастухамъ, спокойнымъ, какъ овцы, которыхъ они сами пасутъ на лугахъ, поросшихъ тимьяномъ и нардомъ. И все большая и большая жажда тишины и отдыха, все большая тоска по озеру и Галилеѣ овладѣвала сердцемъ рыбака, слезы все чаще набѣгали на глаза старца.

Но когда на минуту онъ останавливался на этомъ выборѣ, его охватывали внезапный страхъ и тревога. Какъ же ему оставить этотъ городъ, въ почву котораго проникло столько мученической крови, гдѣ столько умирающихъ устъ давали свидѣтельство правды? Можетъ ли онъ уклониться отъ этого? И что онъ отвѣтитъ Господу, когда онъ услышитъ слова: "Они умерли за вѣру свою, а ты бѣжалъ"?

Дни и ночи его проходили въ тоскѣ и огорченіи. Тѣ, которыхъ растерзали львы, послѣ минутныхъ мученій почили въ Господѣ, а онъ не могъ спать и чувствовалъ муку, большую чѣмъ та, которую палачи изобрѣтали для своихъ жертвъ. Разсвѣтъ часто озарялъ крыши домовъ, когда Петръ еще взывалъ изъ глубины своего взволнованнаго сердца:

-- Господи, не Ты ли повелѣлъ мнѣ прійти сюда и въ этомъ гнѣздѣ Звѣря основать престолъ Твой?

Тридцать четыре года со смерти Господа своего онъ не видалъ покоя. Съ посохомъ въ рукѣ онъ обходилъ міръ и проповѣдывалъ "благую вѣсть". Его силы исчерпались въ путешествіяхъ и трудахъ, наконецъ въ этомъ городѣ, въ этой столицѣ міра онъ утвердилъ дѣло Божіе, но огненное дыханіе злобы испепелило его, и Петръ видѣлъ, что борьбу нужно вести сначала. И какую борьбу! Съ одной стороны цезарь, сенатъ, народъ, легіоны, желѣзнымъ обручемъ охватывающіе весь міръ, неисчислимые города, неисчислимыя земли,-- могущество, котораго не видало человѣческое око,-- съ другой стороны -- онъ, настолько согбенный лѣтами и работой, что его дрожащія руки едва могли влачить дорожный посохъ.

И по временамъ онъ говорилъ себѣ, что не ему мѣряться съ римскимъ цезаремъ, и что это дѣло можетъ совершить только самъ Христосъ.

Всѣ эти мысли теперь мелькали въ его озабоченной головѣ, когда онъ выслушивалъ просьбу послѣдней горсти своихъ вѣрныхъ, а тѣ, окружая его все тѣснѣй, повторяли умоляющими голосами:

-- Скройся, учитель, и насъ выведи изъ-подъ власти Звѣря.

Наконецъ и Линнъ преклонилъ передъ нимъ свою измученную голову.

-- Господинъ!-- заговорилъ онъ,-- Избавитель повелѣлъ тебѣ пасти овецъ Своихъ, но ихъ уже нѣтъ здѣсь или завтра не будетъ,-- иди туда, гдѣ ты можешь найти ихъ. Слово Божіе живетъ еще и въ Іерусалимѣ, и въ Антіохіи, и въ Эфесѣ, и въ другихъ городахъ. Что ты совершишь, если останешься въ Римѣ? Если ты падешь, то умножишь только торжество Звѣря. Іоанну Господь не назначилъ предѣла жизни, Павелъ -- римскій гражданинъ и безъ суда его покарать не могутъ, но если на тебя обрушится адская злоба, тѣ, у которыхъ уже и такъ ослабѣло сердце, будутъ спрашивать: Кто сильнѣй Нерона? Ты -- камень, на которомъ созиждена церковь Божія. Дай намъ умереть, но не дозволь антихристу одолѣть намѣстника Божія и не возвращайся до тѣхъ поръ, пока Господь не сокрушитъ пролившаго невинную кровь.

-- Воззри на слезы наши!-- повторяли присутствующіе.

Слезы текли и по лицу Петра. Онъ всталъ, простеръ руки надъ колѣнопреклоненными христіанами и проговорилъ:

-- Да будетъ благословенно имя Господа и да совершится воля Его!

VII.

На разсвѣтѣ слѣдующаго дня двѣ темныя фигуры подвигались по дорогѣ Аппія къ развалинамъ Кампаньи.

То были Назарій и апостолъ Петръ, который покидалъ Римъ и своихъ, обреченныхъ на мученія, единовѣрцевъ.

На востокѣ небо уже принимало слабый зеленоватый оттѣнокъ, который мало-по-малу обрамлялся внизу шафранною полоской. Деревья съ серебряными листьями, бѣлый мраморъ виллъ и арки водопроводовъ, бѣгущія по равнинѣ къ городу, выдѣлялись изъ темноты. Зеленая окраска неба становилась все ярче и пропитывалась золотомъ. Востокъ также началъ алѣть и освѣтилъ Альбанскія горы, которыя показались во всей своей красотѣ, точно сплетенныя изъ однихъ лучей свѣта.

Разсвѣтъ отражался въ капляхъ росы, что дрожали на листьяхъ деревьевъ. Туманъ рѣдѣлъ, открывая все болѣе широкій видъ на равнину, на усѣивающіе ее дома, на кладбища, маленькіе городки и группы деревьевъ, между которыми бѣлѣли колонны храмовъ.

Дорога была пуста. Поселяне, которые привозили овощи въ городъ, видимо еще не успѣли приготовить свои телѣжки. Деревянныя сандаліи путниковъ гулко стучали по каменнымъ плитамъ, которыми была выложена дорога вплоть до самыхъ горъ.

Солнце вышло изъ-за цѣпи горъ, и вмѣстѣ съ тѣмъ странное зрѣлище поразило апостола. Ему показалось, что золотистый дискъ, вмѣсто того, чтобъ подниматься выше, опустился съ горъ и движется по дорогѣ.

Тогда Петръ остановился и сказалъ:

-- Ты видишь свѣтъ, который приближается къ намъ?

-Я не вижу ничего,-- отвѣтилъ Назарій.

Петръ защитилъ глаза рукою и сказалъ черезъ минуту:

-- Кто-то идетъ къ намъ въ блескѣ солнца.

Однако, до ушей его не долеталъ ни малѣйшій звукъ шаговъ. Вокругъ все было совершенно тихо. Назарій видѣлъ только, какъ вдали дрожатъ деревья, какъ будто ихъ кто-нибудь колеблетъ, а свѣтъ все шире разливается по долинѣ.

И онъ съ удивленіемъ посмотрѣлъ на апостола.

-- Учитель! что съ тобою?-- испуганно воскликнулъ онъ.

Посохъ Петра выпалъ изъ его рукъ на дорогу, глаза неподвижно смотрѣли впередъ, губы раскрылись, на лицѣ рисовались изумленіе, радость, восторгъ.

Вдругъ онъ упалъ на колѣни, съ простертыми руками, а изъ его устъ вырвался крикъ:

-- Христосъ! Христосъ!...

И онъ припалъ къ землѣ, какъ будто цѣловалъ чьи-то стопы.

Долго длилось молчаніе, потомъ въ тишинѣ послышались прерываемыя рыданіями слова старца:

-- Quo vadis, Domine {"Камо грядеши, Господи?"}?

И до ушей его дошелъ грустный и кроткій голосъ, который говорилъ:

-- Если ты оставилъ Мой народъ, то Я иду въ Римъ, чтобъ паки Меня распяли.

Апостолъ лежалъ на землѣ безъ движенія и слова. Назарію казалось, что онъ умеръ или лишился чувствъ, но Петръ наконецъ всталъ, дрожащими руками поднялъ свой посохъ и, ничего не говоря, повернулъ къ семи холмамъ города.

Мальчикъ, видя это, повторилъ, какъ эхо:

-- Quo vadis, Domine?

-- Въ Римъ,-- тихо отвѣтилъ апостолъ.

И онъ возвратился.

-----

Павелъ, Іоаннъ, Линнъ и всѣ вѣрные встрѣтили его съ удивленіемъ и тревогой тѣмъ большей, что на разсвѣтѣ, тотчасъ же послѣ его ухода, преторіанцы окружили жилище Миріамъ и искали апостола. Но на всѣ вопросы Петръ отвѣчалъ съ радостью и спокойствіемъ:

-- Я видѣлъ Господа!

И въ этотъ же вечеръ онъ отправился въ Остраній, чтобы поучать и крестить тѣхъ, которые хотѣли омыться въ водѣ жизни.

Съ тѣхъ поръ онъ приходилъ туда каждый день, а за нимъ стекалась все болѣе и болѣе многочисленная толпа. Казалось, изъ каждой слезы мучениковъ рождаются новые послѣдователи ученія Христа, каждый стонъ на аренѣ отражается эхомъ въ тысячѣ сердецъ.

Цезарь плавалъ въ крови, Римъ и весь языческій міръ неистовствовали, но тѣ, которые достаточно насмотрѣлись на кровь и безуміе, тѣ, которыхъ топтали, тѣ, чья жизнь была сплошною цѣпью горя и угнетенія, всѣ униженные, всѣ скорбные, всѣ несчастные приходили слушать странный разсказъ о Богѣ, который изъ любви къ людямъ, чтобъ искупить ихъ вины, отдалъ себя на пропятіе.

И, находя Бога, Котораго могли любить, они находили то, чего не могъ дать тогдашній міръ,-- счастье, проистекающее изъ любви.

И Петръ понялъ, что ни цезарь, ни всѣ его легіоны не осилятъ живой правды, что ее не зальютъ ни слезы, ни кровь и что только теперь начинается ея торжество. Онъ понялъ, почему Господь возвратилъ его съ дороги: городъ преступленій, гордости, разврата и безпримѣрнаго могущества начиналъ быть Его городомъ, двойною столицей, которая должна управлять всѣмъ міромъ, какъ тѣлами, такъ и душами.

VIII.

Наконецъ, подошло время для обоихъ апостоловъ, но, какъ бы передъ концомъ, Божьему рыбарю было суждено уловить двѣ души даже въ темницѣ: солдаты Процессъ и Мартиніанъ, которые стерегли его въ Мамертинской темницѣ, приняли крещеніе. Потомъ наступило время мученія. Нерона тогда не было въ Римѣ, приговоръ изрекли Гелій и Поликтетъ, два отпущенника, которымъ онъ поручилъ во время своего отсутствія править Римомъ. Престарѣлаго апостола прежде всего подвергли установленному закономъ бичеванію, а на слѣдующій день вывели за городскія стѣны, къ Ватиканскому холму, гдѣ онъ долженъ былъ подвергнуться предназначенной ему крестной казни. Солдаты дивились толпѣ, которая собралась возлѣ темницы, потому что въ ихъ понятіи смерть простого человѣка, вдобавокъ еще чужеземца, не должна была возбуждать такого любопытства. Они не понимали, что толпа слагалась не изъ любопытныхъ, а изъ христіанъ, жаждущихъ сопровождать на мѣсто казни великаго апостола. Наконецъ, послѣ полудня отворились ворота, и Петръ появился, окруженный отрядомъ преторіанцевъ. Солнце уже склонялось къ Остіи, день стоялъ тихій и погожій. Во вниманіе къ дряхлымъ лѣтамъ Петра, его не принудили нести крестъ,-- предполагалось, что едва ли онъ осилитъ это,-- а также не ущемили его шею между зубьями вилъ, чтобы не затруднять его шествія. Петръ шелъ свободно, и вѣрные хорошо могли видѣть его. Въ ту минуту, когда среди стальныхъ шлемовъ солдатъ показалась его бѣлая голова, въ толпѣ послышалось было рыданіе, но тотчасъ же смолкло, потому что лицо его было такъ ясно и свѣтилось такою радостью, что всѣ поняли, что то не жертва идетъ на казнь, но побѣдитель свершаетъ свое тріумфальное шествіе.

Такъ оно и было на самомъ дѣлѣ. Рыбакъ, всегда такой покорный и согбенный, теперь шелъ, выпрямивъ станъ, превышая своимъ ростомъ солдатъ. Никогда еще въ его фигурѣ не видали столько величія. Могло показаться, что это шествуетъ монархъ, окруженный народомъ и воинствомъ. Со всѣхъ сторонъ послышались голоса: "То Петръ отходитъ къ Богу". Всѣ какъ будто забыли, что его ждутъ мученія и смерть, всѣ шли въ торжественномъ сосредоточеніи, но спокойно, сознавая, что со времени смерти на Голгоѳѣ до сихъ поръ не произошло ничего столь великаго, и что если та смерть искупила весь міръ, то эта искупаетъ Римъ.

По дорогѣ встрѣчные приходили въ изумленіе при видѣ старца, а христіане дотрогивались до нихъ и говорили: "Смотрите, какъ умираетъ праведникъ, который зналъ Христа и проповѣдывалъ любовь на землѣ". Язычники задумывались и уходили, думая: "Во истину, этотъ не могъ быть неправымъ!"

Городской шумъ и крики смолкали. Процессія подвигалась мимо вновь построенныхъ домовъ, мимо бѣлыхъ колоннъ храмовъ, надъ которыми простиралось небо, глубокое, умиротворенное, лазурное. Шла она въ тишинѣ, развѣ только отъ времени стукнетъ чье-нибудь оружіе или послышится шепотъ молитвы. Петръ прислушивался къ нему, и лицо его разгоралось все большею радостью, потому что его взоръ едва могъ охватить эти тысячи его единовѣрцевъ. Онъ чувствовалъ, что завершилъ свое дѣло, зналъ, что правда, которую проповѣдовалъ всю свою жизнь, зальетъ все, какъ волна, и ничто уже не въ состояніи задержать ея разливъ. И онъ поднималъ глаза свои кверху и говорилъ: "Господь, ты повелѣлъ мнѣ покорить городъ, который владычествуетъ надъ міромъ, и я покорилъ его. Ты повелѣлъ мнѣ основать въ немъ Твой престолъ, и я основалъ его. Теперь этотъ городъ -- Твой, и я иду къ Тебѣ, ибо я утомился чрезмѣрно". Проходя мимо храмовъ, онъ говорилъ имъ: "Вы будете Христовыми храмами". Смотря на толпу людей, снующую передъ его глазами, онъ говорилъ имъ: "Дѣти ваши будутъ слугами Христа",-- и шелъ въ сознаніи своей побѣды, въ сознаніи своей заслуги, въ сознаніи своей мощи, умиротворенный, великій. Солдаты повели его черезъ Тріумфальный мостъ, какъ бы невольно признавая его тріумфъ, и шли дальше, по направленію къ Навмахіи и цирку. Вѣрные изъ-за Тибра присоединились къ шествію,-- составилась такая толпа народу, что центуріонъ, предводительствующій преторіанцами, догадавшись, что сопровождаетъ какого-то великаго жреца, встревожился при видѣ малаго числа своихъ солдатъ. Но изъ толпы не слышалось ни одного крика негодованія или бѣшенства. Лица христіанъ были проникнуты величіемъ минуты, торжественны и, вмѣстѣ съ тѣмъ, преисполнены ожиданія,-- нѣкоторые христіане, вспоминая, что при смерти Христа земля разверзалась отъ ужаса, а мертвые выходили изъ гробовъ, думали, что и теперь будутъ какіе-нибудь видимые знаки, послѣ которыхъ память о смерти апостола не изгладится во вѣкъ. Иные даже говорили себѣ: "Можетъ быть Господь изберетъ часъ смерти Петра, для того чтобы снизойти съ неба и судить міръ",-- и взывали къ милосердію Избавителя.

Но вокругъ все было спокойно. Горы, казалось, точно грѣются и нѣжатся на солнцѣ. Шествіе, наконецъ, остановилось между циркомъ и Ватиканскимъ холмомъ. Солдаты принялись рыть яму,-- тѣ, которые несли крестъ, молотъ и гвозди, сложили все это на земь, толпа же, такая же тихая и сосредоточенная, опустилась на колѣни. Апостолъ, съ головою озаренной золотымъ блескомъ солнца, въ послѣдній разъ повернулся къ городу. Вдали, внизу, струился сверкающій Тибръ; на противоположномъ берегу -- Марсово поле, мавзолей Августа, ниже, огромныя термы, которыя Неронъ началъ только-что строить, еще ниже -- театръ Помпея, а за нимъ постройки Септима Юлія, множество портиковъ, храмовъ, колоннъ, кровель и, наконецъ, тамъ, вдали, холмы, облѣпленные домами,-- гигантскій людской муравейникъ, границы котораго исчезали въ голубой мглѣ, гнѣздо преступленій, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, и силы, безумія и гармоніи, которое стало главою міра, его угнетеніемъ, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, и его закономъ,-- всемогущее, непобѣдимое, вѣчное.

Петръ, окруженный солдатами, смотрѣлъ на городъ такъ, какъ владыка и царь смотритъ на свое наслѣдіе. И онъ говорилъ ему: "Ты искупленъ и ты мой". И никто, не только среди солдатъ, роющихъ яму, но даже и среди христіанъ, не сумѣлъ отгадать, что среди нихъ дѣйствительно стоитъ истинный владыка этого теченія, что не станетъ цезарей, протекутъ волны варваровъ, минуютъ вѣка, а этотъ старецъ будетъ безпрерывно царствовать здѣсь.

Солнце все больше склонялось къ Остіи огромнымъ, краснымъ шаромъ. Вся западная часть неба загорѣлась яркимъ пламенемъ. Солдаты приблизились къ Петру, чтобъ обнажить его.

Но онъ вдругъ выпрямился и высоко воздѣлъ правую руку. Палачи остановились, какъ будто испуганные, вѣрные затаили дыханіе въ груди, думая, что Петръ хочетъ сказать что-то. Наступила ничѣмъ не нарушимая тишина.

А Петръ, стоя на возвышенности, сдѣлалъ крестное знаменіе, давая благословеніе въ минуту смерти.

-- Urbi et orbi {"Городу я міру".}!

Въ тотъ же самый чудный вечеръ другой отрядъ солдатъ велъ Павла по Остійской дорогѣ къ мѣстности, называемой Aquae Salviae. И за нимъ также слѣдовала толпа вѣрныхъ, которыхъ онъ обратилъ въ христіанство. Павелъ узнавалъ близкихъ знакомыхъ, останавливался и разговаривалъ съ ними,-- стража почтительно обходилась съ нимъ, какъ съ римскимъ гражданиномъ. За Тригеминскими воротами онъ встрѣтилъ Плаутиллу, дочь префекта Флавія Сабина, и, видя слезы на ея молодомъ лицѣ, сказалъ ей: "Плаутилла, дщерь вѣчнаго Избавленія, отыди съ миромъ. Дай мнѣ только свое покрывало, которымъ завяжутъ мнѣ глаза, когда я буду отходить къ Господу". И, взявъ покрывало, онъ пошелъ впередъ съ такимъ радостнымъ лицомъ, съ какимъ вдоволь натрудившійся рабочій возвращается домой. У него, какъ и у Петра, мысли были спокойны и ясны, точно это вечернее небо. Глаза его задумчиво смотрѣли на равнину, которая разстилалась передъ нимъ, и на Альбанскія горы, залитыя солнечнымъ блескомъ. Онъ вспомнилъ о своихъ путешествіяхъ, о трудахъ и работѣ, о борьбѣ, изъ которой выходилъ побѣдителемъ, о церквахъ, которыя основалъ по всѣмъ землямъ и за всѣми морями,-- и думалъ, что по справедливости заслуживаетъ отдыха. И онъ также совершилъ свое дѣло. Онъ чувствовалъ, что его посѣва уже не развѣетъ вѣтеръ злобы. Изъ міра онъ удалялся съ увѣренностью, что въ борьбѣ, которую его правда объявила міру, она побѣдитъ, и неизмѣримое спокойствіе спускалось въ его душу.

Путь до мѣста казни былъ длиненъ, вечеръ начиналъ уже спускаться. Горы приняли пурпурный оттѣнокъ, а подножія ихъ погружались въ тѣнь. Стада возвращались домой. Кое-гдѣ шли кучки невольниковъ съ рабочими орудіями за плечами. У домовъ, на дорогѣ, играли дѣти, съ любопытствомъ оглядываясь на проходящій мимо нихъ отрядъ солдатъ. Въ этотъ вечеръ, въ этомъ прозрачномъ, золотистомъ воздухѣ царили не только покой и умиротвореніе, но и какая-то гармонія, которая отъ земли, казалось, возносится къ небу. Павелъ слышалъ ее, и сердце его переполнялось радостью при мысли, что къ этой гармоніи міра присоединится еще одинъ звукъ, котораго не было до сихъ поръ, и безъ котораго земля была бы "какъ мѣдь звенящая и какъ кимвалъ бряцающій".

И онъ вспоминалъ, какъ онъ училъ людей любви, какъ говорилъ имъ, что хотя бы они роздали имущество нищимъ, хотя бы познали всѣ языки, всѣ тайны и всѣ науки,-- они будутъ ничто безъ любви, ласкающей, долготерпѣливой, которая не причиняетъ зла, не жаждетъ поклоненія, вѣритъ всему, на все надѣется, все переноситъ.

И вотъ, вся его жизнь ушла на проповѣдь такой правды. А теперь онъ говорилъ себѣ: какая сила преодолѣетъ ее и что ее побѣдитъ? Какъ подавить ее можетъ цезарь, хотя бы у него было вдвое больше легіоновъ, вдвое больше городовъ и морей, земель и народовъ?

И онъ шелъ на мѣсто казни, какъ побѣдитель.

Шествіе оставило большую дорогу и повернуло на востокъ къ Сальвійскимъ Водамъ У источника центуріонъ остановилъ солдатъ. Минута наступила.

Но Павелъ, перекинувъ черезъ плечо покрывало Плаутиллы, еще разъ возвелъ глаза, полные спокойствія, къ горящему вечернимъ румянцемъ небу и молился. Да, минута наступила, но онъ видѣлъ передъ собой широкую дорогу, устланную лучами зари и ведущую къ небу, и въ душѣ повторялъ тѣ слова, которыя написалъ передъ этимъ, въ предчувствіи окончанія своей задачи и близкаго конца: "Подвигомъ добрымъ я подвизался, теченіе совершилъ, вѣру сохранилъ, а теперь готовится мнѣ вѣнецъ правды".

IX.

А Римъ безумствовалъ по-прежнему. Казалось, что городъ, который покорилъ весь міръ, наконецъ, при отсутствіи предводителей, начинаетъ разлагаться самъ въ себѣ. Лишь только миновалъ день смерти апостоловъ, обнаружился заговоръ Пизона, а затѣмъ пошла такая неумолимая косьба самыхъ лучшихъ головъ Рима, что даже тѣмъ, которые считали Нерона божествомъ, онъ сталъ казаться божествомъ смерти. Трауръ спустился на городъ, страхъ поселился во всѣхъ домахъ и сердцахъ, но портики все еще увѣнчивались плющомъ и цвѣтами,-- горевать по умершимъ не дозволялось. Люди, просыпаясь по утру, задавали себѣ вопросъ, чья очередь наступитъ сегодня? Свита призраковъ, тянущаяся за цезаремъ, увеличивалась съ каждымъ днемъ.

Пизонъ заплатилъ жизнью за заговоръ, а за нимъ послѣдовали Сенека и Луканъ, Феній Руфъ и Плавтій Латеранъ, Флавій Сцевинъ и Афраній Квинкціанъ, и развратный товарищъ безумій цезаря -- Тулій Сенеціонъ, и Прокулъ, и Арарикъ, и Тугуринъ, и Гратъ, и Силанъ, и Проксимъ, и Субрій Флавъ, когда-то всею душой преданный Нерону, и Сульницій Асперъ. Однихъ губила собственная ничтожность, другихъ -- боязнь, третьихъ -- богатство, четвертыхъ -- мужество. Цезарь, устрашенный однимъ спискомъ заговорщиковъ, окружилъ солдатими городскія стѣны и держалъ Римъ точно въ осадѣ, посылая каждый день центуріоновъ со смертными приговорами въ подозрѣваемые дома. Приговоренные низко льстили въ письмахъ, полныхъ похвалъ, благодаря цезаря за приговоръ и завѣщая ему часть своего имущества, чтобъ остальное оставить дѣтямъ. Въ концѣ-концовъ казалось, что Неронъ умышленно переходитъ всѣ границы, чтобъ убѣдиться, до какой степени оподлѣли люди и долго ли они будутъ сносить его кровавое владычество. Послѣ заговорщиковъ умертвили ихъ родныхъ, друзей, даже простыхъ знакомыхъ. Обитатели великолѣпныхъ домовъ, воздвигнутыхъ послѣ пожара, выходя на улицу, были увѣрены, что встрѣтятъ не одну погребальную процессію. Помпей, Корнелій Марціалъ, Флавій Непотъ и Стацій Домицій погибли, обвиненные въ недостаткѣ любви къ цезарю, Новій Прискъ, какъ другъ Сенеки; Руфрія Криспина лишили воды и огня {Лишеніе воды и огня (aquae et ignis interdictio) состояло въ запрещеніи извѣстному лицу пользоваться этими предметами, необходимыми для жизни. Это наказаніе имѣло цѣлью заставить осужденнаго удалиться добровольно въ изгнаніе за предѣлы Римскаго государства, куда ему угодно. Въ императорскую эпоху это наказаніе почти вышло изъ употребленія и было замѣнено другимъ -- deportatio, т.-е. ссылкой въ мѣсто, назначенное императоромъ. Такъ, и объ упомянутомъ въ текстѣ Руфріи Криспинѣ въ лѣтописи Тацита (XV, 71) сказано просто pellitur "былъ изгнанъ".} потому, что когда-то онъ былъ мужемъ Поппеи. Великаго Тразею сгубила его добродѣтель; многіе заплатили жизнью за свое благородное происхожденіе, даже и Поппеа пала жертвой минутной вспышки цезаря.

А сенатъ разстилался передъ страшнымъ владыкой, воздвигалъ въ честь его храмы, вѣнчалъ его статуи и назначалъ ему жрецовъ, какъ божеству. Сенаторы со страхомъ въ душѣ шли на Палатинъ, чтобы восхвалять пѣніе Періодоника {Periodonices назывался побѣдитель на четырехъ большихъ общественныхъ играхъ въ Греціи -- олимпійскихъ, ливійскихъ, немейскихъ и исемійскихъ. Здѣсь этимъ именемъ названъ Неронъ.} и безумѣть вмѣстѣ съ нимъ среди оргіи нагихъ тѣлъ, вина и цвѣтовъ.

А тѣмъ временемъ внизу, на нивѣ, пропитанной кровью и слезами, взросталъ тихо, но все болѣе и болѣе укрѣпляясь, посѣвъ Петра.

X.

Виницій Петронію:

"И мы, carissime, знаемъ, что творится въ Римѣ, а чего не знаемъ, то дополняютъ твои письма. Если бросишь камень въ воду, волна расходится все дальше и дальше вокругъ, вотъ такая-то волна безумія и злобы дошла изъ Палатина до насъ. Цезарь приказалъ Каринасу по дорогѣ въ Грецію заѣхать къ намъ, и онъ ограбилъ всѣ наши города и храмы, чтобъ пополнить пустую казну. Цѣною пота и слезъ человѣческихъ созидается въ Римѣ "domus aurea" {"Золотой домъ". Такъ назывался громадный дворецъ Нерона, сперва называвшійся domus traasitoria.}. Быть можетъ, міръ до сихъ поръ не видалъ такого дѣла, за то не видалъ и такихъ несправедливостей. Впрочемъ, ты знаешь Каринаса. На него былъ похожъ Хилонъ, прежде чѣмъ смертью не искупилъ свою жизнь. Но до городовъ, лежащихъ возлѣ моего помѣстья, люди Каринаса не добрались, можетъ быть потому, что въ нихъ нѣтъ храмовъ и сокровищъ. Ты спрашиваешь, въ безопасности ли находимся мы? Я скажу тебѣ только, что о насъ забыли,-- пусть это и послужитъ тебѣ отвѣтомъ. Въ ту минуту, изъ портика, подъ которымъ я пишу это письмо, я вижу нашъ спокойный заливъ, а на немъ лодку и Урса, который погружаетъ сѣть въ свѣтлую глубину моря. Моя жена прядетъ пурпуровую шерсть, а въ садахъ, подъ тѣнью миндальныхъ деревьевъ, поютъ наши невольники. О, какое спокойствіе, carissime, и какое забвеніе прежнихъ тревогъ и горестей! Но то не Парки, какъ ты пишешь, прядутъ сладкую нить нашей жизни, то насъ благословилъ Христосъ, нашъ возлюбленный Богъ и Избавитель. Не скажу, чтобы горе и слезы не были невѣдомы намъ,-- наша вѣра повелѣваетъ намъ оплакивать чужое горе, но даже и въ этихъ слезахъ кроется незнакомое вамъ утѣшеніе, что когда-нибудь, когда ударитъ часъ нашей смерти, мы найдемъ всѣхъ дорогихъ намъ, которые погибли и которые должны погибнуть за божественное ученіе. Для насъ Петръ и Павелъ не умерли, но возродились во славѣ. Души наши видятъ ихъ, и когда очи наши плачутъ, сердца радуются ихъ радостью. Да, дорогой мой, мы счастливы счастьемъ, которое никто не можетъ разрушить, ибо даже и смерть, которая для васъ является концомъ всего, для насъ будетъ только переходомъ еще къ большему покою, къ большей любви, къ большей радости.

И такъ протекаютъ здѣсь дни и мѣсяцы въ ненарушимой ясности нашихъ сердецъ. Слуги наши и невольники такъ же, какъ и мы, вѣруютъ во Христа, а такъ какъ Онъ заповѣдалъ любовь, то мы любимъ другъ друга. Когда солнце заходитъ или мѣсяцъ уже отражается въ водѣ, мы съ Лигіей разговариваемъ о прошедшемъ, которое теперь представляется намъ какимъ-то сномъ, а когда я подумаю, что эта дорогая головка, которую я теперь покою на своей груди, была такъ близка отъ муки и гибели, то всею душой прославляю своего Господа, ибо Онъ одинъ могъ вырвать ее съ арены и возвратить мнѣ навсегда... О, Петроній, ты, вѣдь, самъ видѣлъ, какую твердость и утѣшеніе даетъ это ученіе въ минуту несчастія, теперь присмотрись, какое счастье даетъ оно въ обыкновенной жизни. Видишь ли, люди до сихъ поръ не знали Бога, котораго можно было бы любить, потому не любили и другъ друга,-- отсюда и проистекало ихъ несчастіе: какъ свѣтъ отъ солнца, такъ и счастье исходитъ отъ любви. Этой правды ихъ не поучали ни законники, ни философы, не было ея ни въ Греціи, ни въ Римѣ, а когда я говорю: ни въ Римѣ, то значитъ не было нигдѣ на землѣ. Сухое и холодное ученіе стоиковъ, къ которому льнутъ добродѣтельные люди, закаляетъ сердце, какъ мечъ, но скорѣе дѣлаетъ его равнодушнымъ, чѣмъ лучшимъ. Но для чего я говорю это тебѣ, учившемуся больше меня и больше меня понимающему? Вѣдь, ты зналъ также Павла Тарсянина и не разъ велъ съ нимъ долгія бесѣды, значитъ понимаешь лучше меня,-- что передъ лицомъ правды, которую онъ провозглашалъ, всѣ ученія вашихъ философовъ и риторовъ, не что иное, какъ мыльный пузырь, пустой звукъ слова, не имѣющаго значенія? Помнишь вопросъ, который онъ задалъ тебѣ: "еслибъ цезарь былъ христіаниномъ, неужели вы не чувствовали бы себя въ большей безопасности, болѣе увѣренными, избавленными отъ тревогъ?" Но ты говорилъ мнѣ, что наша правда враждебна жизни, а я теперь отвѣчаю тебѣ, что еслибъ я съ начала письма повторялъ только два слова: "Я счастливъ!" -- то и тогда не сумѣлъ бы выразить всего моего счастья. Ты скажешь мнѣ, что мое счастье -- это Лигія. Да, дорогой! Потому что я люблю ея безсмертную душу и потому что мы оба любимъ другъ друга во Христѣ, а въ такой любви нѣтъ ни разлуки, ни измѣны, ни перемѣнъ, ни старости, ни смерти. Когда красота и молодость пройдутъ, когда тѣло наше одряхлѣетъ и когда къ намъ приблизится смерть, любовь устоитъ, потому что душа останется жива. Прежде, чѣмъ мои глаза открылись для свѣта, я готовъ былъ поджечь для нея хотя бы собственный домъ, а теперь я говорю тебѣ: не любилъ я ее тогда, потому что любить меня научилъ только Христосъ. Въ Немъ источникъ счастья и спокойствія. Не я говорю это,-- а сама очевидность. Сравни ваши отравленныя тревогой наслажденія, ваши упоенія, ваши оргіи, похожія на погребальныя торжества, съ жизнью христіанъ, и ты найдешь готовый отвѣтъ. Но, чтобы ты могъ сравнить лучше, пріѣзжай въ наши пахнущія тимьяномъ горы, въ наши тѣнистые оливковые лѣса. Здѣсь тебя ждетъ спокойствіе, какого ты давно не испытывалъ, и искренно любящія сердца. Душа у тебя благородная и добрая,-- ты долженъ быть счастливъ. Твой тонкій умъ сумѣетъ распознать правду, а когда ты познаешь, то возлюбишь ее, ибо можно быть ея врагомъ, какъ цезарь и Тигеллинъ, но равнодушнымъ къ ней быть никто не сумѣетъ. О, Петроній, мы съ Лигіей оба утѣшаемъ себя надеждой, что вскорѣ увидимъ тебя. Будь здоровъ и счастливъ. Пріѣзжай".

Петроній получилъ это письмо въ Кумахъ, куда выѣхалъ съ другими августіанами, слѣдующими за цезаремъ. Его долголѣтняя борьба съ Тигеллиномъ подходила къ концу. Петроній уже зналъ, что долженъ пасть, и понималъ причину. По мѣрѣ того, какъ цезарь съ каждымъ днемъ спускался все ниже, до роли комедіанта, шута и возницы, по мѣрѣ того, какъ онъ все больше погрязалъ въ болѣзненномъ, омерзительномъ и вмѣстѣ съ тѣмъ грубомъ развратѣ, изящный "arbiter elegantiarum" становился для него только обузой. Даже когда Петроній молчалъ, Неронъ въ его молчаніи подмѣчалъ неодобреніе, когда хвалилъ, видѣлъ насмѣшку. Блестящій патрицій раздражалъ его самолюбіе и возбуждалъ зависть. Его богатство и великолѣпное собраніе произведеній искусства стали предметомъ вожделѣній и владыки, и всемогущаго министра. Петронія щадили до сихъ поръ на случай отъѣзда въ Ахайю, гдѣ его знакомство съ греческою жизнью могло пригодиться, по Тигеллинъ мало-по-малу началъ внушать цезарю, что Каринасъ своимъ вкусомъ и знаніями превышаетъ Петронія и сумѣетъ лучше его устроить игрища въ Ахайи и доставить цезарю большій тріумфъ. Съ этой минуты Петроній погибъ. Однако, ему не смѣли послать приговора въ Римѣ. И цезарь и Тигеллинъ помнили, что этотъ, на первый взглядъ изнѣженный эстетикъ, "обращающій ночь въ день", занятый только наслажденіями, искусствомъ и пирами, когда былъ проконсуломъ въ Внеиніи, а потомъ консуломъ въ столицѣ, проявлялъ удивительную дѣятельность и энергію. Его считали способнымъ на все, а въ Римѣ онъ пользовался не только любовью народа, но и преторіанцевъ. Изъ довѣренныхъ цезаря никто не могъ предвидѣть, какъ онъ поступитъ въ данномъ случаѣ. Считалось очень ловкимъ маневромъ выманить его изъ города и застигнуть только въ провинціи. Поэтому Петроній и получилъ приглашеніе вмѣстѣ съ другими преторіанцами прибыть въ Кумы и, хотя подозрѣвалъ ловушку, выѣхалъ изъ Рима. Можетъ быть онъ не хотѣлъ выступать съ открытымъ сопротивленіемъ, а можетъ быть желалъ еще разъ показать цезарю и августіанамъ свое веселое, беззаботное лицо и одержать надъ Тигеллиномъ послѣднюю, предсмертную побѣду.

Тѣмъ временемъ Тигеллинъ тотчасъ же обвинилъ его въ дружбѣ съ сенаторомъ Сцевиномъ, который былъ душою заговора Пизона. Людей Петронія, оставшихся въ Римѣ, заключили въ тюрьму, домъ оцѣпили преторіанскою стражею. Петроній узналъ объ этомъ, но не выказалъ ни безпокойства, ни неудовольствія и съ улыбкой сказалъ августіанамъ, которыхъ принималъ въ Кумахъ въ своей великолѣпной виллѣ:

-- Агенобарбъ не любитъ прямыхъ вопросовъ, и вы увидите, какъ онъ смутится, когда я спрошу у него, по его ли приказу арестовали мою "фамилію" въ Римѣ.

Потомъ онъ объявилъ, что даетъ пиръ "передъ долгимъ путешествіемъ", и занимался приготовленіями къ нему, когда получилъ письмо Виниція.

Петроній прочелъ письмо и задумался, но вскорѣ лицо его приняло обычное ясное выраженіе, и вечеромъ въ тотъ же день онъ написалъ слѣдующій отвѣтъ:

"Радуюсь вашему счастью и удивляюсь вашимъ сердцамъ, саrissime, потому что не думалъ, чтобы двое влюбленныхъ могли помнить о комъ-нибудь третьемъ, далекомъ. А вы не только не забыли обо мнѣ, но хотите соблазнить меня пріѣхать въ Сицилію, чтобы подѣлиться со мной вашимъ хлѣбомъ и вашимъ Христомъ, который, какъ ты пишешь, такъ щедро одаряетъ васъ счастьемъ.

"Если такъ, чтите Его. Я думаю, дорогой мой, что Лигію до нѣкоторой степени возвратилъ тебѣ Урсъ, а отчасти и римскій народъ, но если ты все приписываешь Христу, я не буду съ тобою спорить. Да! Не жалѣйте ему жертвъ. Прометей также пожертвовалъ собою для людей, но -- eheu {"Увы!"}!-- Прометей, кажется, только выдумка поэтовъ, а люди достойные говорили мнѣ, что видѣли Христа собственными глазами. Я вмѣстѣ съ вами думаю, что это самый лучшій изъ боговъ.

"Вопросъ Павла Тарсянина я помню и соглашаюсь, что еслибъ Агенобарбъ слѣдовалъ ученію Христа, то... у меня можетъ быть нашлось бы время поѣхать къ вамъ въ Сицилію. Сидя у ручья, подъ сѣнью деревьевъ, мы вели бы бесѣды о всѣхъ богахъ и о всѣхъ правдахъ, какъ нѣкогда греческіе философы. Теперь я долженъ дать тебѣ короткій отвѣтъ.

"Я хочу знать только двухъ философовъ: одинъ называется Пирронъ, другой -- Анакреонъ {Пирронъ -- греческій философъ, основатель школы скептиковъ. Анакреонъ -- извѣстный греческій поэтъ, воспѣвавшій любовь и вино. Петроній, слѣд., хочетъ сказать, что онъ въ религіи скептикъ, а заботится только о наслажденіяхъ жизни.}. Остальное я могу дешево продать тебѣ вмѣстѣ со всей школой нашихъ и греческихъ стоиковъ. Правда, Виницій, живетъ гдѣ-то такъ высоко, что даже сами боги не могутъ ее видѣть съ вершинъ Олимпа. Тебѣ, carissime, кажется, что вашъ Олимпъ еще выше, и, стоя на немъ, ты кричишь мнѣ: "взойди и ты увидишь такіе виды, какихъ не видалъ до сихъ поръ".Быть можетъ. Но я тебѣ отвѣчаю: "Другъ, у меня нѣтъ ногъ!" и когда ты дочитаешь это письмо до конца, то признаешь меня правымъ.

"Нѣтъ, счастливые супруги царицы-зари! Ваше ученіе не для меня. Долженъ ли я любить виѳинцевъ, которые носятъ мои носилки, египтянъ, которые отапливаютъ мои бани, любить Агенобарба и Тигеллина? Клянусь тебѣ бѣлыми колѣнами Граціи, еслибъ я и хотѣлъ сдѣлать это, то не сумѣю. Въ Римѣ, по крайней мѣрѣ, сто тысячъ человѣкъ съ кривыми лопатками, или съ толстыми колѣнами, или съ высохшими лядвіями, или съ круглыми глазами, или съ уродливо-большими головами. И ихъ прикажешь любить также? Откуда же я возьму эту любовь, какъ скоро не ощущаю ея въ сердцѣ? А если вашъ богъ хочетъ, чтобъ я любилъ всѣхъ уродовъ, то почему при своемъ всемогуществѣ не далъ онъ имъ, напримѣръ, формъ Ніобидовъ, которыхъ ты видѣлъ на Палатинѣ? Кто любитъ прекрасное, тотъ не можетъ любить безобразное. Другое дѣло -- не вѣрить въ нашихъ боговъ, но любить ихъ можно, какъ ихъ любили Фидій, Пракситель и Скопасъ, Миронъ и Лизій {Знаменитые ваятели.}.

"Еслибъ я и самъ хотѣлъ идти туда, куда ты зовешь меня, то не могу; а такъ какъ я еще и не хочу, то значитъ вдвойнѣ не могу. Ты, какъ Павелъ Тарсянинъ, вѣришь, что когда-нибудь, по той сторонѣ Стикса, въ Елисейскихъ поляхъ, ты увидишь своего Христа. Хорошо! Пусть онъ самъ скажетъ тебѣ тогда, принялъ ли бы онъ меня съ моими геммами, съ моей мирренской вазой, съ изданіями Созіевъ и моей Златоволосой. При этой мысли мнѣ хочется смѣяться, потому что и Павелъ Тарсянинъ говорилъ мнѣ, что для Христа нужно отречься отъ розовыхъ вѣнковъ, пировъ и наслажденій. Правда, онъ обѣщалъ мнѣ иное счастье, но я отвѣтилъ ему, что слишкомъ старъ для такого счастья, что мои глаза всегда будутъ наслаждаться розами, а благоуханіе фіалокъ всегда мнѣ будетъ пріятнѣй, чѣмъ зловоніе, исходящее отъ моего "ближняго" изъ Субуры.

"Вотъ соображенія, по которымъ ваше счастье не для меня. Но кромѣ этого есть еще одно, которое я припряталъ къ концу: меня призываетъ Танатосъ. Для васъ начинается заря жизни, а мое солнце уже зашло, и сумерки уже охватываютъ мою голову. Иными словами, я долженъ умереть, carissime.

"Долго говорить объ этомъ не стоитъ. Такъ должно было окончиться. Ты хорошо знаешь Агенобарба и легко поймешь, въ чемъ дѣло. Тигеллинъ побѣдилъ меня... впрочемъ, нѣтъ! Мои побѣды дошли до своего конца. Я жилъ, какъ хотѣлъ, и умру, какъ мнѣ захочется.

"Не принимайте этого къ сердцу. Никакой богъ не обѣщалъ мнѣ безсмертія, поэтому меня не встрѣчаетъ неожиданность. Притомъ, Виницій, ты ошибаешься, когда утверждаешь, что только вашъ богъ учитъ умирать спокойно. Нѣтъ. Нашъ міръ и до васъ зналъ, что когда послѣдняя чаша выпита, время идти отдохнуть,-- и я сумѣю сдѣлать это спокойно. Платонъ говоритъ, что добродѣтель-музыка, а жизнь мудреца -- гармонія. Если это вѣрно, то я умру, какъ жилъ, то-есть добродѣтельно.

"Я еще хотѣлъ бы проститься съ твоею божественною подругою словами, которыя когда-то сказалъ ей въ домѣ Авла: "многихъ народовъ я видѣлъ, а съ равной тебѣ не встрѣчался".

"И такъ, если душа что то большее, чѣмъ думалъ Пирронъ, то душа моя залетитъ къ вамъ по дорогѣ къ границѣ Океана и сядетъ близъ вашего дома въ образѣ мотылька или, какъ вѣруютъ египтяне,-- въ видѣ ястреба.

"Иначе я прибыть не могу.

"А теперь да превратится для васъ Сицилія въ садыГесперидъ, пусть полевыя, лѣсныя и водяныя богини усыпаютъ цвѣтами вашъ путь, а во всѣхъ акантахъ, въ колоннахъ вашего дома гнѣздятся бѣлые голуби".

XI.

Петроній не ошибался. Два дня спустя молодой Нерва, всегда расположенный и преданный ему, прислалъ въ Кумы своего отпущенника съ увѣдомленіемъ обо всемъ, что происходило при дворѣ цезаря.

Гибель Петронія была уже рѣшена. Завтра вечеромъ намѣревались послать къ нему центуріона съ приказаніемъ, чтобъ онъ остался въ Кумахъ и ждалъ дальнѣйшихъ распоряженій. Слѣдующій посолъ, который будетъ высланъ черезъ нѣсколько дней, долженъ будетъ принести ему смертный приговоръ.

Петроній съ невозмутимымъ спокойствіемъ выслушалъ отпущенника и потомъ сказалъ ему:

-- Ты отнесешь своему господину одну изъ моихъ вазъ, которую я вручу тебѣ передъ твоимъ уходомъ. Скажи, что я благодарю его это всей души, потому что только теперь я могу предупредить грозящій мнѣ приговоръ.

И онъ засмѣялся, какъ человѣкъ, который попалъ на удачную мысль и заранѣе радуется ея выполненію.

Въ тотъ же самый вечеръ его невольники разсыпались повсюду приглашать всѣхъ живущихъ въ Кумахъ августіанъ и августіанокъ на пиръ въ великолѣпную виллу arbitri elegantiarum.

Самъ Петроній что-то писалъ въ библіотекѣ, потомъ взялъ ванну, приказалъ одѣть себя, и, блестящій, похожій на бога, вошелъ въ триклиній, чтобъ окинуть глазомъ знатока всѣ приготовленія, а потомъ спустился въ садъ, гдѣ мальчики и молодыя гречанки плели пиршественные вѣнки изъ розъ. На лицѣ его не было ни слѣда заботы. Слуги узнали, что пиръ будетъ чѣмъ-то необычайнымъ, только изъ того, что онъ приказалъ выдать необычныя награды тѣмъ, кѣмъ онъ былъ доволенъ, и лишь слегка наказать провинившихся. Цитристамъ и пѣвцамъ онъ также обѣщалъ щедрое вознагражденіе, потомъ сѣлъ подъ букомъ, сквозь листья котораго просвѣчивали солнечные лучи, и приказалъ позвать Эвнику.

Она пришла, вся въ бѣломъ, съ вѣткою мирта, вплетенною въ волоса, прелестная, какъ Харита. Петроній посадилъ ее возлѣ себя и, слегка прикоснувшись къ ея щекѣ, смотрѣлъ на нее съ такою любовью, съ какимъ тонкій знатокъ смотритъ на божественную статую, вышедшую изъ подъ рѣзца великаго художника.

-- Эвника,-- сказалъ онъ ей,-- ты знаешь, что я давно уже далъ тебѣ отпускную?

Она подняла на него свои спокойные, голубые, какъ небо, глаза и отрицательно покачала головой.

-- Я всегда твоя рабыня,-- отвѣтила она.

-- Но ты можетъ быть не знаешь того,-- продолжалъ Петроній,-- что эта вилла и невольники, которые вонъ тамъ вьютъ вѣнки, и все, что принадлежитъ къ ней, и поля, и стада,-- отнынѣ принадлежатъ тебѣ?

Эвника отодвинулась отъ него и голосомъ, въ которомъ звучало внезапное безпокойство, спросила:

-- Зачѣмъ ты говоришь мнѣ это, господинъ?

Потомъ она опять приблизилась къ нему и начала смотрѣть на него испуганными глазами. Лицо ея поблѣднѣло, какъ полотно, а Петроній улыбнулся и сказалъ только одно слово:

-- Такъ!

Наступила минута молчанія, только легкое дуновеніе вѣтра заставляло шелеститься листья бука.

Петроній, дѣйствительно, могъ думать, что передъ нимъ, статуя, изваянная изъ бѣлаго мрамора.

-- Эвника!-- сказалъ онъ,-- я хочу умереть спокойно.

Дѣвушка посмотрѣла на него и, съ раздирающей улыбкой, отвѣтила:

-- Я слушаю тебя, господинъ.

Гости, которые уже не разъ бывали на пирахъ Петронія и знали, что въ сравненіи съ ними даже пиры цезаря кажутся скучными и варварскими, начали стекаться толпами, хотя никому и въ голову не приходило, чтобъ то былъ послѣдній симпосій {Symposion -- пиръ.}. Правда, многіе знали, что надъ изящнымъ arbiter нависли тучи неудовольствія цезаря, но это случалось уже много разъ, и Петроній всегда умѣлъ разогнать эту тучу какимъ-нибудь ловкимъ поступкомъ, однимъ смѣлымъ словомъ. Никто не предполагалъ, чтобъ ему грозила серьезная опасность. Его веселое лицо и обычная небрежная улыбка еще больше убѣдили въ этомъ мнѣніи. Божественное лицо прелестной Эвники было совершенно спокойно, глаза горѣли такимъ огнемъ, который можно было бы принять за радость,-- не даромъ онъ сказалъ ей, что желаетъ умереть мирно, а для нея каждое его слово было закономъ. Въ дверяхъ мальчики, съ волосами, прикрытыми золотыми сѣтками, возлагали на головы гостей вѣнки и, по обычаю, предупреждали, чтобъ они переступали порогъ правою ногой. Въ залѣ слышался легкій запахъ фіалокъ, огни горѣли въ разноцвѣтныхъ александрійскихъ сосудахъ. У каждаго ложа стояло по маленькой греческой дѣвочкѣ, которыя должны были умащать благовоніями ноги гостей. У стѣнъ цитристы и аѳинскіе пѣвцы ожидали знака начальника хора.

Убранство стола сверкало роскошью, но роскошь эта не подавляла,-- казалось, что все такъ и должно было быть. Веселье и свобода вмѣстѣ съ ароматомъ фіалокъ разносилось по залѣ. Гости, входя сюда, чувствовали, что надъ ними не будетъ висѣть ни стѣсненія, ни угрозы, какъ то бывало у цезаря, когда можно было заплатить жизнью за недостаточно возвышенныя или недостаточно удачныя похвалы его пѣнію. При видѣ огней, сосудовъ, обвитыхъ плющомъ, винъ, замерзающихъ на своемъ снѣговомъ ложѣ, и изысканныхъ яствъ, всѣмъ сдѣлалось какъ-то необыкновенно весело. Разговоръ завязался сразу, такъ же, какъ сразу иногда зажужжатъ пчелы на покрытой цвѣтами яблонѣ. Шумную бесѣду прерывали только то взрывъ веселаго смѣха, то хоръ похвалы, то черезчуръ громкій поцѣлуй, запечатлѣнный на бѣломъ плечѣ.

Поднимая чашу, гости Петронія стряхивали нѣсколько капель въ честь безсмертныхъ боговъ, чтобы призвать ихъ благоволеніе на хозяина дома. Многіе совсѣмъ не вѣрили въ боговъ,-- но таковъ уже былъ обычай. Петроній возлежалъ рядомъ съ Эвникой и разговаривалъ о римскихъ новостяхъ, о послѣднихъ разводахъ, о любовныхъ приключеніяхъ, о конскихъ состязаніяхъ, о Спикулѣ {Spicuius -- гладіаторъ, любимецъ Нерона (Sueton. Ner. 30).}, который въ послѣднее время прославился на аренѣ, и о новѣйшихъ книгахъ, которыя появились у Атракта и Созіевъ. Также стряхивая капли вина, онъ говорилъ, что дѣлаетъ это только въ честь владычицы Кипра {Владычица Кипра -- Венера.}, которая древнѣе и больше всѣхъ боговъ,-- единственное безсмертное, вѣчное, всемогущее существо.

Рѣчь его напоминала лучъ солнца, который освѣтитъ то тотъ, то этотъ предметъ, или на легкое дуновеніе лѣтняго вѣтра, колеблющее цвѣты римскаго сада. Наконецъ, онъ махнулъ рукою начальнику хора, и по его знаку тихо зазвучали цитры, которымъ вторили молодые голоса. Танцовщицы съ острова Коса, соплеменницы Эвники, завели пляску, причемъ ихъ розовое тѣло просвѣчивало сквозь прозрачную одежду, а въ концѣ египетскіе колдуны начали предсказывать гостямъ будущее.

Когда всѣ насытились этими удовольствіями, Петроній немного приподнялся съ своего сирійскаго изголовья и небрежно сказалъ:

-- Друзья, простите, что я на пиру обращаюсь къ вамъ съ просьбой: пусть каждый изъ васъ приметъ отъ меня въ даръ ту чашу, изъ которой онъ сдѣлалъ возліяніе во славу боговъ и за мое благополучіе.

Чаши Петронія сверкали золотомъ, драгоцѣнными камнями и художественною работой, и хотя раздача подарковъ въ Римѣ была вещью обыкновенною,-- всѣ присутствующіе пришли въ восторгъ. Одни начали благодарить и громко прославлять Петронія, другіе говорили, что даже самъ Юпитеръ не одарялъ боговъ на Олимпѣ такими дарами; были и такіе, что стѣснялись воспользоваться предложеніемъ Петронія, такъ какъ дѣло переходило обычныя границы.

А Петроній поднялъ кверху мурринскій {Murra -- минералъ,-- какой именно, въ точности неизвѣстно, но полагаютъ, что это плавиковый шпатъ,-- который бываетъ безцвѣтный, розовый, фіолетовый, синій, зеленый и желтый. Изъ него (именно изъ крупныхъ кусковъ его, которые рѣдки) приготовлялись драгоцѣнные сосуды -- murrina. По словамъ Плинія, одинъ изъ такихъ сосудовъ Петроній Купилъ за 300 талантовъ (около 400.000 руб. на наши деньги); передъ смертью онъ разбилъ его, чтобъ онъ не доставался Нерону.} сосудъ, почти безцѣнный, сверкающій всѣми цвѣтами радуги, и сказалъ:

-- А вотъ и та чаша, изъ которой я сдѣлалъ возліяніе въ честь владычицы Кипра. Да не прикоснутся къ ней отнынѣ ничьи уста, и ничья рука не сдѣлаетъ изъ нея возліянія во славу другой богини.

Онъ бросилъ чашу на полъ, посыпанный лиловыми лепестками шафрана, а когда она разбилась вдребезги, Петроній проговорилъ, какъ будто отвѣчая на устремленные на него взоры гостей:

-- Друзья, вмѣсто того, чтобъ удивляться, веселитесь! Старость, безсиліе -- грустные товарищи послѣднихъ лѣтъ жизни. Но я дамъ вамъ хорошій примѣръ и хорошій совѣтъ: пожалуй, ихъ можно ждать, но при видѣ ихъ приближенія лучше уйти самому, какъ ухожу и я.

-- Что ты хочешь сдѣлать?-- послышались безпокойные голоса.

-- Я хочу веселиться, пить вино, слушать музыку, смотрѣть на божественныя формы, которыя вы видите возлѣ меня, а потомъ уснуть съ вѣнкомъ на головѣ. Я уже простился съ цезаремъ... Хотите послушать, что я написалъ ему на прощанье?

Онъ, сказавъ это, досталъ изъ-подъ пурпуроваго изголовья письмо и началъ читать:

"О, цезарь, я знаю, что ты съ нетерпѣніемъ ожидаешь моего прибытія и что твое дружеское сердце днемъ и ночью тоскуетъ по мнѣ. Я знаю, что ты осыпалъ бы меня дарами, довѣрилъ бы мнѣ префектуру преторія, а Тигеллину повелѣлъ бы быть тѣмъ, для чего сотворили его боги, то-есть надсмотрщикомъ надъ мулами въ твоихъ имѣніяхъ, которыя ты унаслѣдовалъ послѣ отравленія тобою Домицій {Domitia -- тетка Нерона, отравленная по его приказанію въ 59 году.}. Но прости мнѣ. Клянусь тебѣ Гадесомъ и тѣнями твоей матери, жены, брата и Сенеки,-- прибыть къ тебѣ я не могу. Дорогой мой, жизнь -- это великая сокровищница, а я сумѣлъ выбрать изъ нея лучшія вещи. Кромѣ того, въ жизни есть то, чего я больше уже не могъ бы вынести. О, прошу тебя, не думай, что меня ужасаетъ то, что ты убилъ мать, жену и брата, что ты сжегъ Римъ и отправилъ въ Эребъ самыхъ лучшихъ людей своего государства. Нѣтъ, правнукъ Кроноса! Смерть -- это удѣлъ человѣчества, а отъ тебя, кромѣ твоихъ подвиговъ, не на что было разсчитывать. Но еще цѣлые годы терзать свои уши твоимъ пѣніемъ, видѣть твое домиціевское брюхо, на тонкихъ ногахъ, въ особенности, когда оно трепещетъ въ тирренскомъ танцѣ, слушать твою игру, твою декламацію и твои поэмы,-- несчастный поэтъ изъ предмѣстья,-- вотъ что превысило мои силы и возбудило желаніе смерти. Римъ затыкаетъ уши, когда слушаетъ тебя, міръ издѣвается надъ тобою, а я больше не могу и не хочу краснѣть за тебя. Милый мой, вой Цербера, хотя бы и похожій на твое пѣніе, менѣе будетъ огорчать меня, потому что я никогда не былъ его другомъ и не несу обязанности стыдиться за его голосъ. Будь здоровъ, но не пой больше, убивай, но не пиши стиховъ, отравляй, но не танцуй, поджигай, но не играй на цитрѣ,-- вотъ тебѣ послѣдній дружескій совѣтъ отъ arbiter elegantiarum".

Гости Петронія испугались. Они знали, что еслибъ Неронъ утратилъ царство, то ударъ былъ бы менѣе тяжелъ, чѣмъ это письмо. Всѣ поняли, что человѣкъ, написавшій такое письмо, долженъ умереть,-- да и вообще опасно слушать что-нибудь подобное.

Но Петроній засмѣялся такимъ искреннимъ и веселымъ смѣхомъ, какъ будто дѣло шло о самой невинной шуткѣ, потомъ обвелъ глазами всѣхъ присутствующихъ и сказалъ:

-- Веселитесь и отгоните свою тревогу. Никому нѣтъ надобности хвалиться, что онъ слышалъ это письмо, развѣ только я похвалюсь имъ передъ Харономъ во время переправы.

Потомъ онъ подозвалъ врача и протянулъ ему руку. Опытный грекъ мгновенно перевязалъ ее золотой тесьмой и открылъ жилы на сгибѣ. Кровь брызнула на изголовье и облила Эвнику, которая, поддерживая голову Петронія, склонилась надъ нимъ и сказала:

-- Господинъ, неужели ты думалъ, что я оставлю тебя? Если боги дали бы мнѣ безсмертіе, а цезарь -- власть надъ міромъ, то и тогда я пошла бы за тобою.

Петроній улыбнулся, приподнялся немного, прикоснулся губами къ ея губамъ и отвѣтилъ:

-- Иди за мной.

Эвника также протянула врачу свою правую руку и черезъ минуту ея кровь начала сливаться съ кровью Петронія.

Но онъ далъ знакъ начальнику хора,-- снова послышались голоса и звуки цитръ. Сначала спѣли "Гармодія" {Гармодій и Аристогитонъ -- убійцы Гиппарха, сына Писистрата, тиранна аѳинскаго. Въ честь ихъ была сложена греками пѣсня, которую любили пѣть на пирахъ. До насъ дошло 4 четверостишія, въ которыхъ они прославляются. Эти четверостишія, по мнѣнію нѣкоторыхъ, составляютъ одно цѣлое стихотвореніе,-- по мнѣнію другихъ, принадлежатъ къ разнымъ. Они переведены на русскій языкъ въ видѣ цѣлаго стихотворенія Крестовскимъ такъ:

Я подъ вѣткой мирты скрою,

Какъ Гармодій, предъ толпою,

Свой свободный мечъ --

Какъ въ тѣ дни, когда народу

Отдалъ онъ его свободу

И былую рѣчь...

Но поправъ его невзгоды,

Ты не умеръ, мужъ свободы,

Покидая свѣтъ:

Ты предсталъ передъ Зевесомъ,

Какъ съ героемъ Ахиллесомъ,

Старецъ Діомедъ.

Я подъ вѣткой мирты скрою

Острый мечъ, какъ предъ толпою,

Мужъ Аристогонъ.

Вспомнимъ: въ день Панаѳинеи

Палъ Гиппархъ и всѣ злодѣи,

А воскресъ законъ!...

Вашей славѣ жить въ потомкахъ

И гремя блистать въ обломкахъ

Міровыхъ руинъ:

Вы пронзили грудь тиранну

И свободу влили въ рану

Страждущихъ Аѳинъ!...}, а потомъ раздалась пѣсня Анакреона, въ которой поэтъ жалуется, что однажды нашелъ у своихъ дверей иззябшаго и плачущаго ребенка Афродиты. Онъ взялъ его къ себѣ, обогрѣлъ, обсушилъ его крылышки, а онъ, неблагодарный, пронзилъ его сердце своею стрѣлой, и съ тѣхъ поръ покой покинулъ его {Эта пѣсня, вмѣстѣ со многими другими, извѣстными въ наукѣ подъ, именемъ Anacreontea (т.-е. "стихотворенія въ духѣ Анакреона"), принадлежитъ не самому Анакреону, а какому-то позднѣйшему поэту. Вотъ эта пѣсня въ переводѣ Баженова:

Какъ-то разъ въ глухую полночь,

Какъ Медвѣдица вращалась

Въ небѣ объ руку съ Вистомъ

И все племя говорящихъ,

Утомясь въ трудахъ, почило,

Къ моему Эротъ жилищу

Подошелъ и сталъ стучаться.

Кто, спросилъ я, въ дверь стучится?

Для чего мой сонъ тревожишь?--

"Отвори!-- Эротъ отвѣтилъ.--

Я малютка; не пугайся!

Весь промокъ и заблудился

Въ темнотѣ безлунной ночи".

Жалко стало, какъ услышалъ;

Поскорѣй зажегъ свѣтильникъ,

Отперъ двери и увидѣлъ

Предъ собою я малютку

Съ лукомъ, съ крыльями, съ колчаномъ.

Къ очагу его поставивъ,

Грѣлъ въ рукахъ ему я руки,

Выжималъ ручьями воду

Изъ кудрей его прекрасныхъ.--

Какъ отъ холода согрѣлся,

"Стой,-- сказалъ мнѣ,-- испытаемъ

Этотъ лукъ, а то быть можетъ

Тетива поотсырѣла".

Натянулъ -- и прямо въ печень

Угодилъ стрѣлой, какъ жаломъ.

Самъ межъ тѣмъ смѣясь запрыгалъ

И сказалъ: "Ну, поздравляю!

Лукъ мой вовсе не испорченъ;

Ты же сердцемъ застрадаешь".}.

Петроній и Эвника, прекрасные, какъ два божества, слушали, улыбались и блѣднѣли. Послѣ окончанія пѣсни Петроній приказалъ вновь разносить вино, а своихъ сосѣдей просилъ разговаривать о вещахъ пустыхъ, но пріятныхъ, о чемъ обыкновенно говорится на пирахъ. Наконецъ, онъ приказалъ греку на время завязать его жилы,-- онъ говорилъ что его клонитъ ко сну, и что онъ хочетъ сначала предаться Гипносу, прежде, чѣмъ Танатосъ {Hypnos -- богъ сна, Thanatos -- богъ смерти.} усыпитъ его на вѣки.

И онъ уснулъ, а когда проснулся, голова Эвники, подобная бѣлому цвѣтку, лежала на его груди. Онъ привсталъ на минуту, чтобъ еще разъ посмотрѣть на нее, потомъ приказалъ вновь развязать свои жилы.

По его знаку пѣвцы запѣли новую пѣсню Анакреона, а цитры тихо вторили имъ, чтобъ не заглушать словъ. Петроній блѣднѣлъ все больше, но, когда смолкли послѣдніе звуки, еще разъ обратился къ пирующимъ и сказалъ:

-- Друзья, признайте, что вмѣстѣ съ нами погибаетъ...

Докончить онъ не могъ; его рука послѣднимъ движеніемъ обняла Эвнику, голова упала на изголовье. Петроній умеръ.

Но гости его, смотря на эти два тѣла, похожія на чудныя статуи, хорошо понимали, что вмѣстѣ съ ними погибаетъ то, что единственно осталось ихъ міру,-- то-есть поэзія и красота.

ЭПИЛОГЪ.

Бунтъ галльскихъ легіоновъ подъ предводительствомъ Виндекса сначала не казался грознымъ. Цезарю шелъ всего только тридцать первый годъ, и никто не смѣлъ надѣяться, чтобъ міръ скоро освободился отъ душившаго его кошмара. Вспоминали, что среди легіоновъ не одинъ разъ и раньше, при прежнихъ царствованіяхъ, бывали безпорядки, которые, однако, улаживались и не влекли за собою перемѣны главы государства. Такъ, напримѣръ, при Тиберіи Друзъ усмирилъ волненія въ паннонскихъ легіонахъ. "Кто же, наконецъ, послѣ Нерона можетъ принять царствованіе,-- говорили люди,-- если всѣ потомки божественнаго Августа погибли?" Другіе, смотря на колоссальныя статуи, изображающія цезаря въ видѣ Геркулеса, невольно думали, что никакая сила не сломитъ такого могущества. Были и такіе, которые послѣ его отъѣзда въ Ахайю тосковали по немъ, потому что Гелій и Поликетъ, которымъ цезарь поручилъ судьбы Рима и Италіи, проливали еще больше крови, чѣмъ онъ.

Никто не былъ спокоенъ ни за свою жизнь, ни за имущество. Законъ пересталъ быть защитой. Добродѣтель и человѣческое достоинство угасли, родственныя связи ослабѣли, а измельчавшія сердца не смѣли даже допустить призрака надежды. Изъ Греціи доносилось эхо о неслыханныхъ тріумфахъ цезаря, о тысячахъ вѣнковъ, которые онъ получилъ, о тысячахъ соперниковъ, которыхъ онъ побѣдилъ. Весь міръ казался сплошною оргіей, кровавою и шутовскою. Укоренялось мнѣніе, что пришелъ конецъ добродѣтели и серьезнымъ вещамъ, что наступило время танцевъ, музыки, разврата, крови и что жизнь и впредь должна идти по такому направленію. Самъ цезарь, которому бунтъ открывалъ дорогу къ новымъ грабительствамъ, не особенно заботился о мятежныхъ легіонахъ и о Виндексѣ и даже часто высказывалъ свою радость по этому поводу. Изъ Ахайи онъ не хотѣлъ уѣзжать, и только лишь тогда, когда Гелій донесъ ему, что дальнѣйшая отсрочка можетъ стоить ему государства, отплылъ въ Неаполь.

Въ Неаполѣ онъ также пѣлъ и игралъ, пропуская мимо ушей вѣсти о возрастающей опасности положенія. Напрасно Тигеллинъ объяснялъ ему, что легіоны, бунтовавшіе прежде, не имѣли предводителей, а теперь во главѣ ихъ стоитъ мужъ, происходящій изъ рода древнихъ аквитанскихъ царей, къ тому же славный и опытный воинъ. Неронъ отвѣчалъ ему: "Здѣсь меня слушаютъ греки, только они одни умѣютъ слушать, только они одни достойны моего пѣнія". Онъ говорилъ, что первыя его обязанности, это -- искусство и слава, но когда до него дошла вѣсть, что Виндексъ ославилъ его бездарнымъ артистомъ, онъ сорвался съ мѣста и поѣхалъ въ Римъ. Раны, нанесенныя ему Петроніемъ и зажившія въ Греціи, снова раскрылись, и цезарь хотѣлъ искать у сената справедливости за столь неслыханную обиду.

На дорогѣ, обративъ вниманіе на группу, представляющую римскаго воина, попирающаго воина галла, Неронъ счелъ это за доброе предсказаніе и съ тѣхъ поръ если вспоминалъ взбунтовавшіеся легіоны и Виндекса, то только для того, чтобы насмѣхаться надъ ними. Его вступленіе въ городъ затмило все, что было до сихъ поръ. Онъ въѣхалъ на той самой колесницѣ, на которой въѣзжалъ когда-то Августъ во время своего тріумфа. Для того, чтобъ очистить проходъ процессіи, сломали одну арку цирка. Сенатъ, всадники и неисчислимая толпа стеклись ему на встрѣчу, стѣны дрожали отъ криковъ: "Привѣтствуемъ тебя, Аполлонъ, привѣтствуемъ тебя, Геркулесъ! Божественный, единственный, Пиѳійскій, безсмертный!" За цезаремъ несли вѣнки, списки городовъ, въ которыхъ онъ прославился, и написанныя на таблицахъ имена артистовъ, которыхъ онъ побѣдилъ. Неронъ былъ упоенъ и съ волненіемъ спрашивалъ у окружающихъ его августіанъ,-- что такое тріумфъ Юлія Цезаря въ сравненіи съ его тріумфомъ? Мысль, что кто-нибудь изъ смертныхъ осмѣлится поднять руку на такого художника-полубога, никакъ не умѣщалась въ его головѣ. Онъ, дѣйствительно, чувствовалъ себя Олимпійцемъ, и, вслѣдствіе этого, неуязвимымъ. Энтузіазмъ и безуміе толпы еще болѣе усиливали его собственное безуміе. Въ день этого тріумфа могло показаться, что не только цезарь и городъ, но и весь міръ утратилъ здравый смыслъ.

Подъ цвѣтами и кучами вѣнковъ никто не могъ разсмотрѣть пропасти. Однако, еще въ ту же самую ночь колонны и стѣны храмовъ покрылись надписями, въ которыхъ на-ряду съ перечисленіемъ преступленій цезаря, выражались угрозы ему самому и насмѣшки надъ нимъ, какъ надъ артистомъ. Изъ устъ въ уста передавались слова: "онъ до тѣхъ поръ пѣлъ, пока не пробудилъ пѣтуховъ" (gallos) {Игра словъ: gallus значитъ и "пѣтухъ", и "галлъ". Такимъ образомъ, слова эти (у Светонія: iam gallos eum cantando excitasse) могутъ значить какъ "разбу" дилъ пѣтуховъ", такъ и "заставилъ подняться Галловъ.}. Въ городѣ начали появляться тревожныя вѣсти и достигали чудовищныхъ размѣровъ. Августіанами овладѣвало безпокойство. Народъ, не увѣренный въ томъ, что покажетъ будущее, не смѣлъ высказывать надежды, не смѣлъ мыслить и чувствовать.

А Неронъ и дальше жилъ только театромъ и музыкой. Его занимали вновь изобрѣтенные музыкальные инструменты, въ особенности водяной органъ, опыты съ которымъ производились на Палатинѣ. Въ своемъ ребяческомъ, неспособномъ ни къ какому дѣлу, умѣ онъ представлялъ, что его широкіе проекты представленій и зрѣлищъ предотвратятъ грозящую опасность. Его приближенные, видя, что вмѣсто заботъ о войскѣ и какихъ-нибудь мѣропріятіяхъ, онъ хлопочетъ только о мѣткихъ выраженіяхъ, болѣе живописно передающихъ всеобщую тревогу, начинали терять голову. Другіе, напротивъ, думали, что онъ своими цитатами только маскируетъ свое состояніе, тогда какъ въ душѣ его царитъ безпокойство. Дѣйствительно, всѣ поступки его стали какими-то горячечными. Въ теченіе дня тысячи намѣреній осѣняли его голову. По временамъ онъ вскакивалъ, чтобъ бѣжать на-встрѣчу опасности, приказывалъ укладывать на колесницы цитры и лютни, вооружать молодыхъ невольницъ, въ качествѣ амазонокъ и, вмѣстѣ съ тѣмъ, отправлять войско на востокъ, а то опять думалъ, что не войной, а пѣніемъ усмиритъ бунтъ галльскихъ легіоновъ. И душа его приходила въ восторгъ отъ зрѣлища, которое должно было наступить послѣ умиротворенія солдатъ. Легіонеры со слезами на глазахъ окружатъ его, онъ споетъ имъ эпиникій {Epinicium -- побѣдная пѣснь.}, и послѣ того для него и для Рима начнется золотая эпоха. Иногда онъ требовалъ крови, иногда говорилъ, что ограничится управленіемъ Египта, вспоминалъ гадателей, которые предсказывали ему царствовать въ Іерусалимѣ, или растрогивался при мысли, что онъ, какъ бродячій пѣвецъ, будетъ зарабатывать себѣ насущный хлѣбъ, а города и страны почтутъ въ его лицѣ ужъ не цезаря, владыку міра, а пѣвца, какого до сихъ поръ еще не порождалъ свѣтъ.

И такимъ образомъ онъ метался изъ стороны въ сторону, игралъ, пѣлъ, мѣнялъ свои планы, обращалъ свою жизнь и жизнь всего міра въ какой-то нелѣпый, фантастическій и вмѣстѣ съ тѣмъ, какой-то страшный сонъ, въ шумное представленіе, состоящее изъ напыщенныхъ выраженій, плохихъ стиховъ, стоновъ, слезъ и крови, а тѣмъ временемъ туча на Западѣ росла и увеличивалась съ каждымъ днемъ. Мѣра была превзойдена,-- шутовская комедія видимо приближалась къ концу.

Когда извѣстія о Гальбѣ и присоединеніи Испаніи къ бунту дошли до свѣдѣнія Нерона, то онъ впалъ въ бѣшенство, перебилъ всѣ чаши, опрокинулъ пиршественный столъ и отдалъ приказъ, котораго ни Гелій, ни Тигеллинъ не осмѣлились исполнить. Избить всѣхъ галловъ, живущихъ въ Римѣ, еще разъ поджечь городъ, выпустить звѣрей изъ аренаріевъ, а столицу перенести въ Александрію,-- все это казалось Нерону дѣломъ великимъ, изумительнымъ и легкимъ. Но дни его могущества уже миновали и даже сообщники его прежнихъ преступленій начали смотрѣть на него какъ на безумца.

Смерть Виндекса и распри среди взбунтовавшихся легіоновъ, казалось, снова склонили чашку вѣсовъ въ сторону Нерона. Уже были объявлены новые пиры, новые тріумфы и новые приговоры, какъ однажды ночью изъ лагеря преторіанцевъ, на взмыленномъ конѣ, прискакалъ гонецъ и объявилъ, что въ самомъ городѣ солдаты подняли знамя бунта и провозгласили императоромъ Гальбу.

Въ минуту прибытія гонца цезарь спалъ и, проснувшись, напрасно призывалъ стражу, обыкновенно стоящую у дверей его комнатъ. Во дворцѣ было уже пусто, только невольники таскали изъ отдаленныхъ уголковъ то, что не было утащено раньше. Но видъ Нерона устрашилъ ихъ, а онъ, одинокій, блуждалъ по дворцу, оглашая его криками тревоги и отчаянія.

Однако, три отпущенника, Фаонъ, Споръ и Эпафродитъ пришли къ нему на помощь. Они хотѣли, чтобъ онъ бѣжалъ, увѣряли, что времени тратить нельзя, но онъ еще не разставался со своими заблужденіями. А что если онъ, облеченный въ трауръ, заговоритъ съ сенатомъ? Развѣ сенатъ устоитъ противъ его слезъ и краснорѣчія? Если онъ проявитъ всю силу ораторскаго искусства, пуститъ въ ходъ всѣ свои артистическія способности, въ силахъ ли кто нибудь сопротивляться ему? Можетъ быть ему дадутъ хоть префектуру въ Египтѣ?

Отпущенники, привыкшіе къ раболѣпству, не смѣли явно не соглашаться, но только предупредили, что прежде чѣмъ онъ дойдетъ до Форума, народъ разорветъ его въ клочки, и прибавили, что, если онъ сейчасъ же не сядетъ на коня, и они также оставятъ его.

Фаонъ предложилъ ему убѣжище въ своей виллѣ, лежащей за Номентанскими воротами. Всѣ сѣли на коней, покрыли головы плащами и помчались къ окраинѣ города. Ночь блѣднѣла. На улицахъ царило движеніе, какъ это бываетъ при необычныхъ обстоятельствахъ. Солдаты то по одиночкѣ, то небольшими группами, разсыпались по всему городу. Невдалекѣ отъ лагеря конь цезаря внезапно метнулся въ сторону при видѣ трупа, лежащаго поперекъ дороги. Плащъ сдвинулся съ головы всадника, и солдатъ, который въ эту минуту проходилъ мимо него, узналъ своего владыку, но, смущенный неожиданной встрѣчей, невольно отдалъ ему воинскую честь. Проѣзжая мимо лагеря преторіанцевъ, цезарь услыхалъ громогласные крики въ честь Гальбы и понялъ, что минута его смерти приближается. Имъ овладѣлъ страхъ и угрызенія совѣсти. Онъ говорилъ, что видитъ передъ собою мракъ въ образѣ черной тучи, а изъ этой тучи на него смотрятъ лица, въ которыхъ онъ узнаетъ мать, жену и брата. Зубы его стучали отъ ужаса, но его комедіантская душа, все-таки, находила какое-то обаяніе въ грозномъ величіи этой минуты. Быть всемірнымъ владыкой и утратить все -- казалось ему верхомъ трагедіи. И, вѣрный себѣ, онъ въ этой трагедіи игралъ первую роль до конца. Его охватило непреоборимое желаніе изрекать цитаты, дабы присутствующіе запомнили ихъ и сохранили для потомства. Онъ то говорилъ, что хочетъ умереть, и призывалъ Спикула, который убиваетъ людей лучше, чѣмъ всѣ гладіаторы, то декламировалъ: "мать и отецъ и супруга зовутъ меня къ смерти". Тѣмъ не менѣе проблески надежды пробуждались въ немъ отъ времени до времени,-- тщетные, ребяческіе проблески. Онъ зналъ, что смерть идетъ, и вмѣстѣ съ тѣмъ не вѣрилъ въ нее.

Номентанскія ворота были открыты. Всадники миновали Остраній, гдѣ поучалъ и крестилъ Петръ, и на разсвѣтѣ были уже на виллѣ Фаона.

Отпущенники уже не скрывали передъ Нерономъ, что ему надо умереть. Онъ приказалъ рыть себѣ могилу и легъ на землю, чтобъ съ него сняли точную мѣрку. Но когда землю начали рыть, имъ снова овладѣлъ страхъ. Его толстое лицо поблѣднѣло, а на лбу выступили капли пота. Онъ началъ оттягивать время. Актерскимъ, хотя и дрожащимъ голосомъ онъ заявилъ, что минута его еще не пришла, потомъ снова началъ говорить цитатами. Въ концѣ-концовъ онъ просилъ, чтобъ его сожгли. "Какой артистъ погибаетъ!" говорилъ онъ съ неподѣльнымъ изумленіемъ.

Тѣмъ временемъ прибылъ гонецъ Фаона и доложилъ, что сенатъ уже издалъ приговоръ, и что "parricida" {Отцеубійца.} долженъ быть казненъ по древнему обычаю.

-- Какой это обычай?-- поблѣднѣвшими устами спросилъ Неронъ.

-- Твою шею стиснутъ зубьями вилъ и замотаютъ до смерти, а тѣло бросятъ въ Тибръ,-- рѣзко сказалъ Эпафродитъ.

Неронъ распахнулъ плащъ.

-- Значитъ пора!-- сказалъ онъ и посмотрѣлъ на небо.

И еще разъ онъ повторилъ:

-- Какой артистъ погибаетъ!

Въ эту минуту послышался конскій топотъ. То центуріонъ спѣшилъ за головой Агенобарба.

-- Торопись!-- крикнули отпущенники.

Неронъ приставилъ ножъ къ шеѣ, нокололъ боязливою рукою, и было видно, что никогда онъ не осмѣлится глубже вонзить остріе. Тогда Эпафродитъ неожиданно подтолкнулъ его руку,-- ножъ вошолъ по рукоятку...

-- Я приношу тебѣ жизнь!-- сказалъ центуріонъ.

-- Поздно!-- хриплымъ голосомъ сказалъ Неронъ и добавилъ:

-- Вотъ что значитъ вѣрность!

Смерть уже начала овладѣвать имъ. Изъ его толстой шеи кровь чернымъ потокомъ струилась на садовые цвѣты. Ноги судорожно вздрогнули, и онъ умеръ.

Вѣрная Актея на слѣдующій день облекла его въ драгоцѣнныя ткани и сожгла на кострѣ, пропитанномъ благоуханіями.

И такъ, прошолъ Неронъ, какъ минуютъ вихрь, буря, пожаръ, война или моръ,-- а базилика Петра до сихъ поръ владычествуетъ съ ватиканскихъ холмовъ надъ городомъ и надъ міромъ.

А у прежнихъ Каленскихъ воротъ до сихъ поръ стоитъ маленькая часовня, съ полустертою надписью: "Quo vadis, Domine?"

В. Л.

"Русская Мысль", кн. I--XII, 1895, кн.I-- III, 1896

Оставить комментарий Сенкевич Генрик (перевод: Вукол Лавров) (yes@lib.ru) Год: 1896 Обновлено: 11/12/2024. 1329k. Статистика. Статья: Проза, Переводы, Историческая проза Исторические романы	Скачать FB2 Ваша оценка:
Аннотация: Романъ изъ временъ Нерона. (Quo vadis). Перевод Вукола Лаврова. Текст издания: "Русская Мысль", кн. кн. I--XII, 1895, кн.I--III, 1896.

Сенкевич Генрик Камо грядеши?

Камо грядеши?

I.

II.

III.

IV.

V.

VI.

VII.

VIII.

IX.

X.

XI.

XII.

XIII.

XIV.

XV.

XVI.

XVII.

XVIII.

XIX.

XX.

XXI.

XXII.

XXIII.

XXIV.

XXVI.

XXVII.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ.

I.

II.

III.

IV.

V.

VI.

VII.

VIII.

IX.

ЧАСТЬ ПЯТАЯ.

I.

II.

III.

IV.

V.

VI.

VII.

ЧАСТЬ ШЕСТАЯ.

I.

II.

III.

IV.

V.

ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ.

I.

II.

III.

ЧАСТЬ ВОСЬМАЯ.

I.

III.

IV.

ЧАСТЬ ДЕВЯТАЯ

I.

II.

III.

ЧАСТЬ ДЕСЯТАЯ.

I.

II.

III.

IV.

V.

V.

ЧАСТЬ ОДИННАДЦАТАЯ.

I.

II.

III.

IV.

V.

VII.

VIII.

IX.

Сенкевич Генрик
Камо грядеши?