Сенкевич Генрик
Семья Поланецких

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Rodzina Połanieckich.
    Текст издания: журнал "Русская Мысль", ккн. VIII-XII, 1893, кн. I-VII, IX-XII, 1894.
    Перевод Вукола Лаврова    .

   

СЕМЬЯ ПОЛАНЕЦКИХЪ.

Романъ Генрика Сенкевича.

   Былъ часъ пополуночи, когда Поланецкій приближался къ барскому дому въ Кшеменѣ. Во время своего дѣтства онъ былъ два раза въ этой деревнѣ, куда его мать, дальняя родственница первой жены теперешняго владѣльца Кшеменя, возила его на вакацію. Поланецкій теперь усиливался припомнить эту мѣстность, что доставалось ему съ трудомъ. Ночью, при лунѣ, все окружающее принимало другія формы. Надъ зарослями, лугами и кочками низко лежалъ бѣлый туманъ, обращавшій всю мѣстность въ безбрежное озеро, и этотъ обманъ увеличивался еще болѣе, благодаря хорамъ лягушекъ. Ночь была іюльская, погожая, освѣщенная полною луной. По временамъ, когда лягушки смолкали, слышенъ былъ крикъ дергачей, играющихъ на росистой травѣ, а иногда, издали, отъ болотистыхъ прудовъ, скрытыхъ за ольхами, доносился, точно изъ-подъ земли, голосъ выпи. Поланецкій не могъ противиться очарованію этой ночи. Отъ нея вѣяло чѣмъ-то роднымъ и эту родственность онъ ощущалъ тѣмъ живѣе, что только годъ назадъ возвратился изъ-за границы, гдѣ провелъ первые годы молодости, а потомъ занимался торговыми дѣлами. Теперь, когда онъ въѣзжалъ въ эту спящую деревушку, ему припомнилось его дѣтство, припомнилась мать, которая умерла пять лѣтъ тому назадъ, и всѣ непріятности и горести этого дѣтства показались совершенными пустяками въ сравненіи съ настоящими.
   Бричка, наконецъ, въѣхала въ деревню, которая начиналась крестомъ, стоящимъ на песчаномъ холму. Крестъ уже сильно наклонился и грозилъ паденіемъ. Поланецкій помнилъ этотъ крестъ потому, что когда-то въ этотъ песокъ закопали удавленника, котораго нашли на суку въ ближайшему лѣсу, а потомъ люди стали бояться проходить мимо этого мѣста.
   За крестомъ начинались первыя хаты. Но люди уже спали. Ни въ одномъ окнѣ не было видно свѣта. Покуда глазъ хватаетъ, на темномъ фонѣ неба свѣтятся облитыя луннымъ свѣтомъ крыши, которыя въ этомъ блескѣ кажутся серебристо-сѣрыми. Иныя хаты были обмазаны известью и казались свѣтло-зелеными, другія, укрывшіяся въ вишневыхъ садахъ, въ гущѣ подсолнечниковъ или фасоли, едва выдѣлялись изъ тѣни. На дворахъ тявкали собаки, но какъ бы сквозь сонъ, словно акомпанируя кваканью лягушекъ, крику дергачей, выпей и всѣмъ тѣмъ голосамъ, которыми отзывается лѣтняя ночь и которые еще болѣе усиливаютъ впечатлѣніе, производимое тишиною.
   Бричка, медленно подвигающаяся по песчаной дорогѣ, въѣхала, наконецъ, въ темную аллею, испещренную и тамъ, и сямъ пятнами свѣта, проникающаго сквозь листву. На концѣ аллеи посвистывали ночные сторожа. Показался бѣлый домъ, въ которомъ нѣсколько оконъ было освѣщено. Когда бричка загремѣла колесами передъ крыльцомъ, изъ дома выбѣжалъ мальчикъ и началъ высаживать Поланецкаго. Потомъ появился ночной сторожъ и двѣ бѣлыхъ собаки, видимо, очень молодыя и добродушныя, потому что, вмѣсто лая, онѣ ласкались къ гостю, прыгали ему на грудь и по поводу его прибытія выказывали такую радость, что сторожъ долженъ былъ умѣрять ихъ изліянія при помощи палки.
   Мальчикъ взялъ изъ брички вещи Поланецкаго, а самъ онъ черезъ нѣсколько минутъ очутился въ столовой, гдѣ его ожидалъ чай. Здѣсь ничего не измѣнилось со временъ его дѣтства. У одной стѣны стоялъ орѣховый буфетъ, рядомъ съ нимъ часы съ большими гирями и кукушкой, на другой сторонѣ висѣли два плохихъ портрета дамъ въ платьяхъ восемнадцатаго столѣтія, посерединѣ стоялъ столъ, покрытый бѣлою скатертью и окруженный креслами съ высокими спинками. Эта комната, ярко освѣщенная, наполненная паромъ, выходящимъ изъ самовара, казалась уютной и веселой.
   Поланецкій началъ прохаживаться вдоль стола, но скрипъ его сапогъ не гармонировалъ съ этою тишиной. Онъ подошелъ къ окну и началъ смотрѣть на освѣщенный луною дворъ, на которомъ двѣ собаки, встрѣтившія его такъ ласково, теперь гонялись другъ за другомъ.
   Черезъ нѣсколько минутъ двери сосѣдней комнаты отворились; вошла молодая дѣвушка. Поланецкій догадался, что это дочь владѣльца Кшеменя отъ второй жены. При ея появленіи онъ вышелъ изъ углубленія окна, подошелъ въ своихъ скрипучихъ сапогахъ къ столу и назвалъ свою фамилію.
   Дѣвушка протянула ему руку и сказала:
   -- Мы изъ телеграммы знали о вашемъ пріѣздѣ. Папа немного нездоровъ и долженъ былъ лечь въ постель, но утромъ будетъ очень радъ видѣть васъ.
   -- Не моя вина, что я пріѣхалъ такъ поздно, -- отвѣтилъ Поланецкій, -- поѣздъ только въ одиннадцать часовъ приходитъ въ Чернёво.
   -- А отъ Чернёва еще двѣ мили до Кшеменя. Отецъ говорилъ мнѣ, что вы здѣсь не въ первый разъ.
   -- Я пріѣзжалъ сюда съ матерью, когда васъ еще не было на свѣтѣ.
   -- Знаю. Вы родственникъ отца.
   -- Я родственникъ первой жены пана Плавицкаго.
   -- Отецъ очень цѣнитъ всѣ родственныя связи, хотя бы и самыя дальнія,-- отвѣтила дѣвушка.
   Она начала разливать чай, отгоняя отъ времени до времени свободною рукой струю пара, которая вырывалась изъ самовара и устремлялась ей прямо въ глаза. Когда разговоръ прекратился, слышно было только тиканье часовъ. Поланецкій, котораго интересовали молодыя женщины, присматривался къ паннѣ Плавицкой. То была дѣвушка средняго роста, довольно стройная; волосы у нея были темные, лицо кроткое, но какъ будто чѣмъ-то затуманенное, щеки загорѣлыя отъ солнца, голубые глаза и прекрасно очерченный ротъ. Вообще то было лицо женщины спокойной и мягкой. Поланецкій, которому хозяйка показалась ни безобразной, ни красивой, подумалъ, что она, все-таки, довольно мила, добра, можетъ быть, и что подъ этою наружностью, не особенно блестящею, кроется множество особенностей, свойственныхъ деревенскимъ барышнямъ. Хотя онъ былъ молодъ, но жизнь научила его одному правилу, что женщины, при ближайшемъ знакомствѣ, вообще выигрываютъ, а мужчины вообще проигрываютъ. Онъ также слышалъ о паннѣ Плавицкой, что все хозяйство въ Кшеменѣ, почти разоренное, лежитъ на ней, и что это одно изъ самыхъ занятыхъ существъ на свѣтѣ. И вотъ, принимая въ соображеніе всѣ непріятности, которыя тяготѣли на ней, Поланецкій нашелъ ее спокойной и ясной. Кромѣ того, онъ подумалъ, что, вѣроятно, ей хочется спать. Это было видно даже по ея глазамъ, невольно смыкавшимся отъ свѣта висячей лампы.
   Экзаменъ вообще кончился бы въ ея пользу, еслибъ вести разговоръ съ нею не было такъ трудно, но это отчасти объяснялось тѣмъ, что они видѣлись въ первый разъ въ жизни. Кромѣ того, она принимала гостя одна, что молодой дѣвушкѣ могло казаться затруднительнымъ. Наконецъ, она знала, что Поланецкій пріѣхалъ не съ визитомъ, а за деньгами. Такъ оно и было на самомъ дѣлѣ. Его мать дала когда-то давно нѣсколько тысячъ рублей подъ закладную Кшеменя и теперь Поланецкій хотѣлъ получить ихъ обратно, во-первыхъ, потому, что проценты ему платили страшно неаккуратно, а, во-вторыхъ, въ качествѣ товарища одного торговаго дома въ Варшавѣ, онъ вступилъ въ разныя дѣла и нуждался въ капиталѣ. И онъ заранѣе обѣщалъ себѣ не дѣлать никакихъ уступокъ и получить то, что ему надлежало. Въ дѣлахъ подобнаго рода ему всегда хотѣлось проявить себя человѣкомъ непреклоннымъ. Можетъ быть, онъ не былъ такимъ по природѣ, но изъ непреклонности онъ создалъ себѣ правило и, вмѣстѣ съ тѣмъ, обратилъ ее въ дѣло личнаго самолюбія. Вслѣдствіе этого, онъ часто пересаливалъ, какъ всегда дѣлаютъ люди, навязавшіе себѣ что-нибудь. И теперь, смотря на эту милую, хотя и полусонную дѣвушку, вопреки участію, которое начинало пробуждаться въ немъ, онъ повторялъ себѣ:
   "Все это отлично, но вы должны будете разсчитаться со мною".
   И черезъ минуту онъ сказалъ:
   -- Я слышалъ, что вы здѣсь всѣмъ занимаетесь. Развѣ вы такъ любите хозяйство?
   -- Я очень люблю Кшемень,-- отвѣтила она.
   -- И я любилъ Кшемень, когда былъ мальчикомъ. Но хозяйничать бы я въ немъ не сталъ... Такія тяжелыя условія...
   -- Тяжелыя, тяжелыя... А, все-таки, мы дѣлаемъ все, что въ нашихъ силахъ.
   -- То-есть вы дѣлаете то, что въ вашихъ силахъ?
   -- Я помогаю отцу,-- онъ часто хвораетъ.
   -- Я въ этихъ дѣлахъ ничего не понимаю, но изъ того, что вижу и слышу, заключаю, что большая часть землевладѣльцевъ не можетъ разсчитывать на будущее.
   -- Мы разсчитываемъ на Провидѣніе...
   -- Это позволительно, но кредиторовъ нельзя отсылать къ Нему.
   Лицо панны Плавицкой покрылось румянцемъ. Настала минута неловкаго молчанія.
   А Поланецкій сказалъ самому себѣ:
   -- Коли началъ, то иди дальше.
   И проговорилъ вслухъ:
   -- Вы позволите мнѣ объяснить вамъ цѣль моего пріѣзда?
   Дѣвушка посмотрѣла на него взглядомъ, въ которомъ Поланецкій могъ прочесть: "Ты только что пріѣхалъ; время позднее, я чуть жива отъ усталости,-- неужели самая простая деликатность, не удержитъ тебя отъ такого разговора?"
   Но громко она отвѣтила:
   -- Я знаю, зачѣмъ вы пріѣхали, но, можетъ быть, будетъ, лучше, если вы переговорите объ этомъ съ отцомъ.
   -- Хорошо; извините меня,-- сказалъ Поланецкій.
   -- Это я прошу у васъ извиненія. Люди имѣютъ право требовать свое и я признаю это правильнымъ. Но сегодня суббота, а въ субботу столько хлопотъ. Наконецъ, въ дѣлахъ такого рода... вы понимаете сами... Когда пріѣзжаютъ жиды, я улаживаю дѣло одна... Но въ этомъ случаѣ я хотѣла бы, чтобъ вы переговорили съ. отцомъ. Вамъ обоимъ будетъ легче.
   -- Такъ до утра,-- сказалъ Поланецкій, у котораго не хватило мужества сказать, что въ денежныхъ дѣлахъ и онъ хочетъ быть, третированнымъ какъ жидъ.
   -- Можетъ быть, вы еще позволите налить вамъ чаю?
   -- Нѣтъ; благодарю. Покойной ночи.
   Онъ всталъ и протянулъ руку; дѣвушка подала ему свою гораздо менѣе сердечно, чѣмъ въ первую минуту свиданія, такъ что Поланецкій едва коснулся конца ея пальцевъ. Уходя, она сказала:
   -- Слуга укажетъ вамъ комнату.
   Поланецкій остался одинъ. Онъ чувствовалъ себя какъ-то неловко, былъ недоволенъ собою, хотя внутренно не хотѣлъ признаться въ этомъ. И онъ началъ внушать себѣ, что поступилъ хорошо, потому что пріѣхалъ сюда не для совершенія какого-нибудь акта вѣжливости, а за деньгами. Что ему панна Плавицкая? Ни тепло ему отъ нея, ни холодно. Будетъ она считать его человѣкомъ грубымъ, и прекрасно; всегда такъ бываетъ, что чѣмъ болѣе противенъ кредиторъ, тѣмъ скорѣе желаютъ отдѣлаться отъ него.
   Но неловкость была сильнѣе этого разсужденія. Какой-то голосъ шепталъ Поланецкому, что тутъ дѣло шло не только о приличномъ воспитаніи, но и о каплѣ состраданія къ измученной женщинѣ. Онъ чувствовалъ, притомъ, что, поступая такъ прямолинейно, онъ удовлетворялъ только своей страсти позировать, а отнюдь не своему сердцу, не своимъ врожденнымъ инстинктамъ. Онъ былъ золъ также и на панну Плавицкую, тѣмъ болѣе, что она ему понравилась. Какъ въ этой уснувшей деревушкѣ, какъ въ этой лунной ночи, такъ и въ этой дѣвушкѣ онъ нашелъ что-то родное, чего напрасно искалъ въ заграничныхъ женщинахъ и что волновало его больше, чѣмъ онъ могъ ожидать. Но люди часто стыдятся своихъ добрыхъ чувствъ. Поланецкій, прежде всего, стыдился душевныхъ волненій, и потому рѣшилъ быть неумолимымъ и завтра прижать старика Плавицкаго, не обращая вниманія ни на что.
   Мальчикъ проводилъ его въ спальню. Поланецкій сейчасъ же отпустилъ его и остался одинъ. Комната была та самая, которую ему отводили прежде, когда, при жизни первой жены пана Плавицкаго, онъ пріѣзжалъ сюда съ матерью. И воспоминанія снова нахлынули на него. Окна выходили въ садъ, за садомъ искрился прудъ; въ водѣ отражалась луна,-- и прудъ былъ теперь видѣнъ лучше, чѣмъ прежде. Тогда его заслонялъ большой старый ясень; теперь, вѣроятно, его свалила буря, потому что на этомъ мѣстѣ торчалъ только пень съ свѣжимъ изломомъ наверху. Лунный свѣтъ, казалось, сосредоточивался на этомъ изломѣ. Вообще, все производило впечатлѣніе полнаго спокойствія. Поланецкій, который жилъ въ городѣ, среди торговыхъ занятій, въ постоянномъ напряженіи умственныхъ и физическихъ силъ, а вмѣстѣ съ тѣмъ и въ постоянной тревогѣ, невольно чувствовалъ настроеніе окружающей его деревни, какъ испытываешь пріятное ощущеніе теплой ванны послѣ утомительной работы. Въ душу вступала какая-то отрада. Пробовалъ онъ думать о своихъ дѣлахъ, о томъ, какой оборотъ они примутъ, принесутъ ли ему убытокъ, или пользу, потомъ о своемъ товарищѣ, Бигелѣ, и о томъ, какъ онъ управится одинъ во время его отсутствія,-- и не могъ. За то онъ сталъ думать о паннѣ Плавицкой. Положимъ, она произвела на него хорошее впечатлѣніе, но онъ былъ къ ней равнодушенъ, хотя бы потому, что едва познакомился съ нею. Она заинтересовала его, но какъ типъ. Поланецкому было лѣтъ тридцать слишкомъ, а это тотъ возрастъ, когда инстинктъ, съ силою почти неодолимой, влечетъ мужчину къ устройству домашняго очага, къ женѣ, къ собственной семьѣ. Величайшій пессимизмъ безсиленъ передъ этимъ инстинктомъ; отъ него не охраняютъ ни художественныя увлеченія, ни какія бы то ни было жизненныя задачи. Вслѣдствіе этого женятся мизантропы, несмотря на свою философію, художники, несмотря на искусство, точно также какъ и всѣ люди, утверждающіе, что они посвящаютъ своей цѣли не половину, а всю свою душу. Исключенія подтверждаютъ правило, что общество не можетъ жить условною ложью и плыть противъ теченія природы. По большей части не женятся только тѣ, у которыхъ на дорогѣ къ женитьбѣ стоитъ та же самая, сила, какая связываетъ людей, то-есть обманутые любовью. У стараго холостяка если не всегда, то по большей части есть какая-нибудь скрытая трагедія.
   Поланецкій не былъ ни мизантропомъ, ни художникомъ, ни человѣкомъ, проповѣдующимъ теоріи, противныя браку. Напротивъ, онъ хотѣлъ жениться и былъ убѣжденъ, что обязанъ сдѣлать это. Онъ чувствовалъ, что время его подошло, и искалъ вокругъ себя женщины. Изъ этого вытекалъ тотъ огромный интересъ, какой въ немъ пробуждали женщины, а въ особенности дѣвушки. Хотя онъ провелъ нѣсколько лѣтъ во Франціи и въ Бельгіи, но никогда не искалъ любви замужнихъ женщинъ, развѣ только самыхъ доступныхъ. Это былъ человѣкъ живой и дѣятельный, который утверждалъ, что вести романы съ замужними женщинами могутъ только люди, не имѣющіе дѣла, что вообще осада чужихъ женъ возможна только тамъ, гдѣ у человѣка много денегъ, мало совѣсти и никакого занятія, то-есть въ обществѣ, гдѣ издавна существуетъ классъ богачей, погрязающихъ въ прихотливомъ бездѣйствіи и, вмѣстѣ съ тѣмъ, глубокой безнравственности. Онъ самъ, дѣйствительно, былъ страшно занятъ, любить хотѣлъ лишь за тѣмъ, чтобы жениться, и поэтому только незамужнія женщины будили въ немъ какъ психическое, такъ и физическое любопытство. Когда онъ встрѣчалъ дѣвушку на своей дорогѣ, то, прежде всего и въ первую же минуту, задавалъ себѣ-вопросъ: "не эта ли?" -- или, по крайней мѣрѣ: "не такая ли?" Теперь его мысли такимъ же образомъ кружились около панны Плавицкой. Передъ этимъ еще онъ слышалъ о ней многое отъ одной родственницы, живущей въ Варшавѣ, и слышалъ нѣчто не только хорошее, но и трогательное. Ея тихое, кроткое лицо вырисовывалось передъ его глазами. Онъ припоминалъ ея руки, очень красивыя, съ длинными пальцами, хотя и нѣсколько загорѣлыя, ея темно-голубые глаза, а вмѣстѣ съ тѣмъ и маленькое черное родимое пятнышко надъ губою. И голосъ ея понравился ему. Притомъ, хотя онъ и повторялъ обѣщанія, что не сдѣлаетъ ни малѣйшихъ уступокъ и возьметъ свое, онъ злился на судьбу, которая привела его въ Кшемень въ качествѣ кредитора. Говоря купеческимъ языкомъ, онъ повторялъ себѣ: сортъ хорошъ, но разсматривать его я не стану,-- не за тѣмъ пріѣхалъ.
   И, все-таки, онъ "разсматривалъ", да такъ, что, раздѣвшись и улегшись въ постель, долгое время не могъ заснуть. Пѣтухи начали пѣть, въ окна заглянулъ разсвѣтъ, а Поланецкій сквозь закрытыя рѣсницы все еще видѣлъ гладкій лобъ панны Плавицкой, ея родинку надъ губою и руки, разливающія чай. Потомъ, когда сонъ уже началъ овладѣвать имъ, ему все казалось, что онъ держитъ эту руку въ своей и притягиваетъ къ себѣ, а панна Плавицкая пятится назадъ и повертываетъ голову въ бокъ, какъ будто хочетъ избѣгнуть поцѣлуя. На другой день онъ проснулся поздно и, вспомнивъ панну Плавицкую, подумалъ: "Ага! такъ вотъ она какая!"
   

II.

   Собственно говоря, Поланецкаго разбудилъ мальчикъ, который принесъ ему кофе и взялъ чистить платье. Когда онъ вернулся назадъ, Поланецкій спросилъ, существуетъ ли въ домѣ обычай сходиться въ столовой къ завтраку.
   -- Нѣтъ,-- отвѣчалъ мальчикъ, -- паненка встаетъ рано, а старый панъ спитъ долго.
   -- Паненка встала?
   -- Она въ костелѣ.
   -- А, правда,-- сегодня воскресенье. А паненка не ѣздитъ въ костелъ съ старымъ паномъ?
   -- Нѣтъ, старый панъ ѣздитъ къ поздней обѣднѣ, а потомъ идетъ къ канонику, а паненка любитъ ѣздить къ ранней обѣднѣ.
   -- Что господа дѣлаютъ по воскресеньямъ?
   -- Сидятъ дома. Къ обѣду пріѣзжаетъ панъ Гонтовскій..
   Этого Гонтовскаго Поланецкій зналъ мальчикомъ. Въ то время его называли "медвѣженкомъ", потому что это былъ мальчикъ толстый, неуклюжій и ворчливый. Козачокъ объявилъ, что отецъ пана Гонтовскаго умеръ пять лѣтъ назадъ и что молодой баринъ самъ хозяйничаетъ въ Ялбжиковѣ.
   -- И пріѣзжаетъ сюда каждое воскресенье?-- спросилъ Поланецкій.
   -- Иногда и по буднямъ, вечеромъ.
   "Женихъ!" -- подумалъ Поланецкій и спросилъ черезъ минуту:
   -- Старый панъ всталъ?
   -- Звонилъ уже. Юзефъ пошелъ къ нему.
   -- Какой Юзефъ?
   -- Камердинеръ.
   -- А ты что такое?
   -- А я его помощникъ.
   -- Такъ ступай спроси, когда я могу видѣть пана.
   Козачокъ вышелъ и черезъ минуту возвратился.
   -- Старый панъ приказалъ сказать, что какъ одѣнется, то попроситъ васъ.
   -- Хорошо.
   Козачокъ вышелъ; Поланецкій остался одинъ и ждалъ или, вѣрнѣе сказать, скучалъ довольно долго. Терпѣнію его начиналъ приходить конецъ, онъ хотѣлъ было уже пойти въ садъ, какъ появился Юзефъ, доложилъ, что старый панъ проситъ гостя къ себѣ, и черезъ сѣни провелъ его въ комнату, расположенную на другой сторонѣ дома.
   Поланецкій вошелъ и въ первую минуту не узналъ пана Плавицкаго. Онъ помнилъ его мужчиной въ цвѣтѣ лѣтъ и чрезвычайно красивымъ, а теперь передъ нимъ стоялъ старикъ, съ лицомъ сморщеннымъ, точно печеное яблоко, которому выкрашенные усики тщетно старались придать видъ моложавости. Какъ эти усы, такъ и волосы, черные, съ боковымъ проборомъ, доказывали еще неугасшія претензіи на что-то.
   Панъ Плавицкій раскрылъ объятія:
   -- Стахъ! Какъ поживаешь, дорогой мальчикъ? Сюда!
   И, указавъ на свою бѣлую рубашку, онъ обхватилъ голову Поланецкаго и прижалъ къ своей сильно волнующейся груди.
   Объятіе продолжалось долго, для Поланецкаго даже очень долго. Наконецъ, панъ Плавицкій сказалъ:
   -- Позволь мнѣ посмотрѣть на тебя. Вылитая Анна! Вылитая Анна! Моя бѣдная, дорогая Анна!
   И панъ Плавицкій всхлипнулъ, отеръ среднимъ пальцемъ рѣсницу, на которой, между прочимъ, не было слезы, и повторилъ:
   -- Вылитая Анна!... Твоя мать была для меня самою лучшею и самою преданною родственницей.
   Поланецкій стоялъ передъ нимъ сконфуженный, ошеломленный и пріемомъ, котораго не ожидалъ, и запахомъ фиксатуара, пудры и разныхъ духовъ, которыми благоухали лицо, усы и рубашка папа Плавицкаго.
   -- Вы какъ поживаете, дядюшка?-- спросилъ онъ, думая, что тотъ титулъ, какимъ онъ во время своего дѣтства величалъ пана Плавицкаго, какъ нельзя лучше придется къ торжественному тону пріема.
   -- Какъ я поживаю?-- повторилъ панъ Плавицкій,-- немного осталось мнѣ жить, немного! Но поэтому я тѣмъ сердечнѣе привѣтствую тебя въ своемъ домѣ... по-отцовски!... И если благословеніе человѣка, стоящаго одною ногой въ гробу, а вмѣстѣ и старшаго члена семьи, имѣетъ въ твоихъ глазахъ какую-нибудь цѣну, то прими это благословеніе.
   Онъ вторично схватилъ голову Поланецкаго, поцѣловалъ и перекрестилъ. На лицѣ молодого человѣка выразилось еще больше неудовольствія. Его мать была родственницей и подругой первой жены пана Плавицкаго. Съ нимъ самимъ, насколько Поланецкій помнилъ, ее не связывали никакія сердечныя отношенія, и потому торжественность пріема, къ которой онъ, однако, невольно долженъ былъ подлаживаться, была ему несказанно противна. Самъ Поланецкій не питалъ къ пану Плавицкому никакихъ родственныхъ чувствъ и поэтому думалъ про себя: "Эта обезьяна благословляетъ меня, вмѣсто того, чтобы говорить о деньгахъ". И его охватила злость, которая, впрочемъ, могла быть полезна для ясной постановки дѣла. Тѣмъ временемъ панъ Плавицкій сказалъ:
   -- Садись, дорогой мальчикъ, и будь какъ дома.
   Поланецкій сѣлъ и заговорилъ:
   -- Милый дядюшка, мнѣ очень пріятно провѣдать васъ; конечно, я сдѣлалъ бы это и безъ всякаго практическаго соображенія, но вы знаете, что я пріѣхалъ также и по тому дѣлу, которое моя мать...
   Тутъ панъ Плавицкій неожиданно положилъ ему руку на колѣно.
   -- А кофе ты пилъ?
   -- Пилъ,-- отвѣтилъ сбитый съ толку Поланецкій.
   -- Мариня рано выѣзжаетъ въ церковь. Извини меня, что я не уступилъ тебѣ своей комнаты, но я старикъ... привыкъ спать здѣсь. Здѣсь мое гнѣздо...
   И онъ плавнымъ движеніемъ руки указалъ на комнату. Поланецкій невольно провелъ глазами за этимъ жестомъ. Когда-то эта комната была для него вѣчнымъ искушеніемъ, потому что въ ней висѣло оружіе пана Плавицкаго. Съ тѣхъ временъ измѣнились только обои, которые были теперь розовые, представляющіе въ безконечномъ числѣ квадратовъ молодыхъ пастушекъ, въ костюмѣ Vatteau, ловящихъ рыбу удочкой. Въ амбразурѣ окна стоялъ туалетъ, съ бѣлою покрышкой, съ зеркаломъ въ серебряной рамѣ, весь заставленный множествомъ баночекъ, коробочекъ, флаконовъ, щетокъ, гребней, пилокъ для ногтей и т. д. Рядомъ, въ углу, подставка для трубокъ съ янтарными мундштуками; на стѣнѣ, надъ диваномъ, кабанья голова, подъ нею двѣ двустволки, сумки, охотничья труба и, вообще, охотничьи приборы; въ глубинѣ столъ съ бумагами, дубовыя полки съ книгами, повсюду множество вещей, болѣе или менѣе нужныхъ и красивыхъ, и доказывающихъ, вмѣстѣ съ тѣмъ, что обитатель этой комнаты -- ось, вокругъ которой обращается все въ домѣ, и что онъ самъ о себѣ очень заботится. Однимъ словомъ, это была комната стараго холостяка и эгоиста, полнаго еще не угасшихъ надеждъ и мелочной заботливости о своихъ удобствахъ. Поланецкому не много нужно было догадливости, чтобы понять, что панъ Плавицкій ни за что и ни для кого не уступилъ бы своей комнаты.
   Но гостепріимный хозяинъ спрашивалъ дальше:
   -- Удобно тебѣ было тамъ? Какъ провелъ ночь?
   -- Благодарю; отлично; всталъ поздно.
   -- Недѣльку какую-нибудь проживешь у меня?
   Поланецкій,-- онъ былъ очень нетерпѣливъ,-- подскочилъ на стулѣ.
   -- Развѣ вы не знаете, что у меня въ Варшавѣ есть дѣла и товарищъ, который теперь одинъ занимается всѣмъ? Я долженъ выѣхать отсюда какъ можно скорѣе и хотѣлъ бы еще сегодня окончить то дѣло, для котораго пріѣхалъ сюда.
   На это панъ Плавицкій отвѣтилъ хотя сердечно, но важно:
   -- Нѣтъ, мой мальчикъ. Сегодня воскресенье, а кромѣ того родственнымъ чувствамъ должно отдавать предпочтеніе предъ дѣлами. Сегодня я привѣтствую и принимаю тебя какъ родственника,-- завтра, если хочешь, ты можешь выступить какъ кредиторъ. Да. Сегодня пріѣхалъ ко мнѣ мой Стахъ, сынъ моей Анны. До завтра! Такъ должно быть, Стахъ! Тебѣ говоритъ старшій родственникъ, который любитъ тебя и для котораго ты долженъ сдѣлать это...
   Поланецкій слегка поморщился, но немного погодя отвѣтилъ:
   -- Пусть будетъ завтра.
   -- Теперь твоими устами говоритъ Анна... Ты куришь трубку?
   -- Нѣтъ. Курю только папиросы.
   -- Вѣрь мнѣ, ты плохо дѣлаешь. Но для гостей у меня есть и папиросы.
   Разговоръ былъ прерванъ стукомъ колесъ экипажа.
   -- Это Мариня пріѣхала отъ ранней обѣдни,-- сказалъ панъ Плавицкій.
   Поланецкій взглянулъ въ окно и увидѣлъ, какъ молодая дѣвушка въ соломенной шляпкѣ выходила изъ шарабана.
   -- Познакомился съ Мариней?-- спросилъ панъ Плавицкій.
   -- Имѣлъ удовольствіе,-- вчера.
   -- Дорогое дитя! Мнѣ не нужно говорить, что я живу только для нея одной.
   Въ эту минуту дверь немного отворилась и молодой голосъ спросилъ:
   -- Можно?
   -- Можно, можно; здѣсь Стахъ!-- отвѣтилъ панъ Плавицкій. Мариня быстро вошла въ комнату, обняла отца и подала руку Поланецкому. Въ розовомъ ситцевомъ платьѣ она казалась очень хорошенькой и стройной. Отъ нея вѣяло и праздничнымъ настроеніемъ, и свѣжестью утра, а утро было погожее и ясное. Волоса ея немного растрепались, щеки покрылись румянцемъ,-- это было прямое олицетвореніе молодости. Поланецкому она показалась и болѣе веселою, и болѣе красивою, чѣмъ была вчера.
   -- Поздняя обѣдня сегодня будетъ позже,-- сказала она отцу,-- каноникъ послѣ ранней обѣдни поѣхалъ на мельницу исповѣдовать Сятковскую. Ей очень плохо. У васъ еще съ полчаса времени.
   -- Хорошо,-- отвѣтилъ Плавицкій,-- за это время вы ближе познакомитесь со Стахомъ Поланецкимъ. Говорю тебѣ, вылитая Анна! Впрочемъ, ты ее никогда не видала. Помни, Мариня, что завтра онъ, если захочетъ, будетъ нашимъ кредиторомъ, но сегодня -- это только родственникъ и гость.
   -- Хорошо,-- отвѣтила дѣвушка,-- у насъ будетъ веселое воскресенье.
   -- Вы такъ поздно пошли вчера спать,-- сказалъ Поланецкій,-- а сегодня были у ранней обѣдни.
   Мариня отвѣтила весело:
   -- У ранней обѣдни бываю я и поваръ, чтобъ у насъ осталось время подумать объ обѣдѣ.
   -- Я забылъ вчера сказать, что привезъ вамъ поклонъ отъ пани Эмиліи Хвастовской.
   -- Я не видала Эмиліи полтора года, но переписываемся мы съ нею довольно часто. Она должна была выѣхать въ Рейхенгалль для своего ребенка.
   -- Когда я видѣлъ ее, она уже совсѣмъ собралась.
   -- А дѣвочка какъ?
   -- Для своихъ двѣнадцати лѣтъ выросла не въ мѣру и очень малокровна. По виду, не очень здорова.
   -- Вы часто бываете у Эмиліи?
   -- Довольно часто. Это почти единственный мой знакомый домъ въ Варшавѣ. И, притомъ, я очень люблю пани Эмилію.
   -- Скажи мнѣ, мой мальчикъ,-- спросилъ панъ Плавицкій, укладывая пару своихъ перчатокъ въ карманъ визитки,-- чѣмъ ты собственно занимаешься въ Варшавѣ?
   -- Я то, что называютъ "аферистомъ". У меня коммиссіонно-торговый домъ въ компаніи съ нѣкіимъ Бигелемъ. Мы спекулируемъ хлѣбомъ, сахаромъ, иногда лѣсами,-- чѣмъ придется.
   -- Но я слышалъ, что ты инженеръ.
   -- Я техникъ. Но, возвратившись сюда, я не могъ найти занятія ни при какой фабрикѣ и пустился въ торговлю, тѣмъ болѣе, что и о ней имѣлъ кое-какое понятіе. Но моя спеціальность, это -- красильное дѣло.
   -- Какъ ты говоришь?-- спросилъ панъ Плавицкій.
   -- Красильное дѣло.
   -- Теперь такія времена, что за все приходится браться,-- съ достоинствомъ сказалъ панъ Плавицкій.
   Поланецкій, къ которому съ появленіемъ молодой дѣвушки возвратилось хорошее расположеніе духа и котораго разсмѣшила "grandezza" пана Плавицкаго, улыбнулся, показывая свои здоровые зубы, и отвѣтилъ:
   -- Это слава Богу.
   Пани Мариня также улыбнулась и сказала:
   -- Эмилія,-- она очень васъ любитъ,-- писала мнѣ, что вы очень хорошо ведете свои дѣла.
   -- Здѣсь только съ жидами трудно, а вообще конкурренція легка. Но и съ жидами, если только не издавать антисемитскихъ манифестовъ и спокойно дѣлать свое дѣло, тоже можно поладить. Но что касается пани Эмиліи, то она понимаетъ въ дѣлахъ столько же, сколько ея маленькая Литка.
   -- Да, она никогда не была практична. Если бы не братъ ея мужа, панъ Теофиль Хвастовскій, она бы потеряла все свое состояніе. Но панъ Теофиль очень любитъ Литку.
   -- Кто Литку не любитъ? Я первый очарованъ ею. Это такой милый ребенокъ.. Я говорю вамъ, что питаю къ ней большую слабость.
   Пани Мариня внимательно посмотрѣла на его искреннее, живое лицо и подумала:
   -- Можетъ быть, онъ и рѣзокъ немного, но сердце у него доброе.
   Тѣмъ временемъ панъ Плавицкій замѣтилъ, что пора собираться къ обѣднѣ, и началъ прощаться съ панной Мариней такъ, какъ будто бы собирался выѣхать на нѣсколько мѣсяцевъ, наконецъ, перекрестилъ ее и взялъ шляпу. Дѣвушка пожала руку Поланецкаго искреннѣе, чѣмъ при утреннемъ свиданіи, а онъ, садясь въ кабріолетъ, мысленно повторялъ:
   -- О, очень хороша, очень симпатична!...
   Проѣхавъ аллею, которую Поланецкій видѣлъ еще вчера, экипажъ выѣхалъ на дорогу, только кое-гдѣ обсаженную старыми,.дуплистыми березами, стоящими въ неравныхъ разстояніяхъ другъ отъ друга. По одной сторонѣ тянулось поле, засаженное картофелемъ, по другой -- огромное пространство ржи, съ отяжелѣвшими и поникшими колосьями, которые, казалось, спали подъ пригрѣвомъ солнца. Между деревьями перепархивали сороки. Вдали было видно, какъ по межамъ идутъ деревенскія дѣвки съ красными платками на головахъ, точно движущіеся цвѣты мака.
   -- Хорошая рожь,-- сказалъ Поланецкій.
   -- Недурная. Дѣлаешь все, что въ твоихъ силахъ, а что Богъ дастъ, то и дастъ. Ты молодъ, дорогой мой, и я тебѣ дамъ совѣтъ, который тебѣ не разъ пригодится въ будущемъ: сдѣлай все, что отъ тебя зависитъ, а въ остальномъ положись на Господа Бога. Онъ лучше знаетъ, что намъ нужно. Урожай этого года будетъ хорошій, и я зналъ объ этомъ заранѣе, потому что если Богъ захочетъ меня наказать чѣмъ-нибудь, то посылаетъ мнѣ знаменіе.
   -- Что такое?-- съ удивленіемъ спросилъ Поланецкій.
   -- За этажеркой съ трубками,-- не знаю, замѣтилъ ли ты, гдѣ она стоитъ,-- передъ тѣмъ, какъ со мной должно случиться что-нибудь дурное, появляется мышь, нѣсколько дней подрядъ.
   -- Должно быть, въ полу есть дыра?
   -- Дыры нѣтъ, -- сказалъ панъ Плавицкій, закрывая глаза и таинственно покачивая головою.
   -- А если бы вы завели кошку?
   -- Не заведу, потому что если Богу угодно, чтобы эта мышь была для меня знаменіемъ и предостереженіемъ, то я не хочу идти противъ Его воли. Вотъ въ этомъ году ничего не появлялось. Я говорилъ это Марини... Можетъ быть, Богъ захочетъ показать какимъ-нибудь образомъ, что бдитъ надъ нашею семьей. Слушай, дорогой мой: я знаю, люди говорятъ, что мы разорены или, по крайней мѣрѣ, что дѣла наши очень плохи. А вотъ послушай меня: Кшемень, вмѣстѣ со Скоками, съ Магерувкой и Сухоциномъ,-- около двухсотъ пятидесяти влукъ {Влука -- около 15 десят. Прим. пер.}. На всемъ этомъ долгу около тридцати тысячъ обществу земельнаго кредита, не больше, и около ста тысячъ по закладнымъ, считая и твою. Такимъ образомъ, сто тридцать тысячъ. Теперь считай только по три тысячи рублей за влуку,-- это составитъ семьсотъ пятьдесятъ тысячъ, а вмѣстѣ восемьсотъ восемьдесять тысячъ...
   -- Какъ?-- съ изумленіемъ перебилъ Поланецкій, -- вы и долгъ причисляете къ своему имуществу?
   -- Еслибъ имущество ничего не стоило, то подъ него никто бы и гроша не далъ,-- значитъ, я долженъ причислить долгъ къ стоимости имѣнія...
   Поланецкій подумалъ: "Сумасшедшій, съ которымъ нечего толковать".
   А панъ Плавицкій продолжалъ:
   -- Магерувку я хочу продать. И мельницу продамъ, а въ Скокахъ и Сухоцинѣ у меня есть мергель,-- и знаешь, на сколько я сосчиталъ его? На два милліона рублей.
   -- У васъ есть покупатель?
   -- Два года назадъ пріѣзжалъ сюда нѣкто Шаумъ и разсматривалъ поля. Правда, онъ уѣхалъ, не сказавъ ни слова о дѣлѣ, но я увѣренъ, что онъ возвратится. Иначе мышь опять показалась бы за этажеркой...
   -- Гм... быть можетъ, и возвратится.
   -- Знаешь, что мнѣ приходитъ въ голову? Коль скоро ты "аферистъ", то возьмись за это дѣло. Найди только товарищей.
   -- Это дѣло черезъ-чуръ крупно для меня.
   -- Такъ найди мнѣ покупателя: я тебѣ дамъ десять процентовъ съ чистой пользы.
   -- Что панна Марія говоритъ объ этомъ мергелѣ?
   -- Мариня, какъ Мариня. Золотой ребенокъ, но ребенокъ. Но, однако, и она вѣритъ, что Провидѣніе бдитъ надъ нашею семьей.
   -- Я слышалъ это отъ нея вчера.
   Экипажъ приближался уже къ Вонторамъ и расположенному посерединѣ липъ костелу. У подножія пригорка стояло нѣсколько рѣшетчатыхъ крестьянскихъ телѣгъ, помѣщичьихъ бричекъ и шарабановъ.
   Панъ Плавицкій перекрестился.
   -- Это нашъ костелъ; ты долженъ его помнить. Всѣ Плавицкіе лежатъ здѣсь, и я скоро буду лежать. Нигдѣ такъ хорошо нельзя молиться, какъ здѣсь.
   -- Кажется, народу много будетъ,-- сказалъ Поланецкій.
   -- Тутъ бричка Гонтовскаго, коляска Зазимскихъ, шарабанъ Ямишей и еще нѣсколько другихъ. Послѣ обѣдни я провожу тебя на могилу своей первой жены; помолись за нее, потому что это, все-таки, твоя тетка... Достойная была женщина, упокой ее Господь!
   Тутъ панъ Плавицкій снова поднялъ палецъ, чтобы отереть правый глазъ, и Поланецкій спросилъ, чтобы перемѣнить разговоръ:
   -- А пани Ямишъ была когда-то очень хороша. Это та самая? Лицо пана Плавицкаго сразу прояснилось. На минуту онъ высунулъ кончикъ языка изъ-подъ крашеныхъ усиковъ, потомъ потрепалъ Поланецкаго по колѣну и сказалъ:
   -- Еще хоть кого въ грѣхъ введетъ... да, введетъ...
   Они обошли костелъ и, не желая протискиваться черезъ толпу, прошли черезъ ризницу. Господа сидѣли на боковыхъ лавкахъ. Панъ Плавицкій занялъ переднюю лавку, на которой сидѣли только панъ и пани Ямишъ: онъ, кажущійся совершеннымъ старикомъ, съ умнымъ, измученнымъ лицомъ; она -- женщина подъ шестьдесятъ лѣтъ, одѣтая почти такъ же, какъ панна Мариня,-- въ ситцевомъ платьѣ и соломенной шляпѣ. По глубокому поклону, который отвѣсилъ ей панъ Плавицкій, и по любезной улыбкѣ, съ которой она кивнула ему головой, можно было заключить, что между ними существуютъ отношенія близкія, основанныя на взаимномъ обожаніи. Пани поднесла лорнетъ къ глазамъ и начала разглядывать Поланецкаго, видимо, не понимая, кто бы это могъ сопровождать пана Плавицкаго. На задней лавкѣ одинъ изъ сосѣдей, пользуясь тѣмъ, что обѣдня еще не начиналась, продолжалъ повѣствованіе о какой-то охотѣ, и нѣсколько разъ повторилъ другому сосѣду: "мои собаки хорошо гонятъ..." Затѣмъ оба заговорили о Плавицкомъ и пани Ямишъ такъ громко, что каждое слово доходило до ушей Поланецкаго.
   Вышелъ ксендзъ и обѣдня началась. И этотъ костелъ, и эта обѣдня вновь направили память Поланецкаго къ дѣтскимъ годамъ, когда онъ бывалъ здѣсь съ матерью. Невольно зарождалось въ немъ удивленіе, какъ мало въ деревнѣ измѣняется все, кромѣ людей. Однихъ укладываютъ на Божьей нивѣ, другіе родятся, но новая жизнь выливается въ старыя формы, и кто пріѣзжаетъ сюда послѣ долгаго отсутствія, издалека, тому кажется, что то, что онъ видѣлъ, было вчера. Костелъ былъ тотъ же самый, и пространство за лавками такъ же наполнено людьми въ сѣрыхъ свиткахъ и разноцвѣтныхъ платкахъ; такъ же пахло ладономъ и свѣжимъ аиромъ. За однимъ изъ оконъ росла та же самая береза; вѣтеръ шелестилъ ея листьями, нагибалъ ея вѣтки къ окну, и тогда костелъ наполнялся зеленоватымъ свѣтомъ. Только люди были не тѣ же самые: одни спокойно разсыпались въ прахъ, другіе въ видѣ травы поднимались надъ землею, а тѣ, которые остались, какъ-то сгорбились, сдѣлались меньше, точно мало-по-малу вростали въ землю. Поланецкій гордился тѣмъ, что избѣгаетъ общихъ вопросовъ, а, въ сущности, по привычкѣ, свойственной всякому славянину, у котораго голова еще не достаточно освободилась отъ идеи о всесуществованіи, вѣчно занимался ими, теперь думалъ о томъ, какая огромная пропасть лежитъ между врожденною людямъ страстью къ жизни и неизбѣжностью смерти. Онъ думалъ, что, можетъ быть, поэтому всѣ философскія системы проходятъ какъ тѣни, а обѣдня совершается попрежнему, что она одна обѣщаетъ остаться вѣчною.
   Самъ онъ, воспитанный за границей, не очень вѣрилъ въ это,-- по крайней мѣрѣ, не былъ увѣренъ. Онъ чувствовалъ въ себѣ, какъ и всѣ теперешніе, новѣйшіе люди, непреодолимое отвращеніе къ матеріализму, но выхода еще не нашелъ и, даже болѣе того, ему казалось, что онъ и не ищетъ. Онъ былъ безсознательнымъ пессимистомъ, какъ тѣ, которые ищутъ чего-то, чего не могутъ найти. Онъ одурялъ себя занятіями, къ которымъ привыкъ, и только въ минуты большого прилива этого пессимизма спрашивалъ себя: "На что все это? На что нужно пріобрѣтать состояніе, работать, жениться, плодить дѣтей, коль скоро все кончается могилой?" Но это было временно и не обращалось въ общее правило. Отъ этого его спасала молодость,-- не первая, но еще и не угасающая, извѣстная упругость духовная и физическая, инстинктъ самосохраненія, привычка къ труду, живость характера и та элементарная сила, которая влечетъ мужчину въ объятія женщины. И теперь, отъ воспоминаній дѣтства, отъ мысли о смерти, отъ сомнѣній въ разумности брака онъ перешелъ къ тому, что если въ немъ, Поланецкомъ, и есть что-нибудь хорошее, то, все равно, этого некому отдать. Затѣмъ его мысль вернулась къ паннѣ Маринѣ, и ея розовое ситцевое платье, обтягивающее молодое, стройное тѣло, такъ и мелькало передъ его глазами. Вспомнилъ онъ, что когда ѣхалъ сюда, пани Эмилія Хвастовская, большая пріятельница его и панны Марини, смѣясь, сказала ему: "Если вы будете въ Кшеменѣ и не влюбитесь въ Мариню, то я запру передъ вами свою дверь". Онъ отвѣчалъ ей, также смѣясь, что ѣдетъ только выколотить деньги, а не влюбляться, но это была неправда. Если бы въ Кшеменѣ не было панны Плавицкой, то онъ и дальше осаждалъ бы пана Плавицкаго письмами или обратился бы къ суду. Дорогой онъ думалъ о томъ, какова она на самомъ дѣлѣ, и злился на себя, что ѣдетъ только за деньгами. Онъ рѣшилъ быть твердымъ въ такихъ дѣлахъ, рѣшилъ, прежде всего, добиться принадлежащаго ему и скорѣе готовъ былъ пересолить въ эту сторону, чѣмъ сдѣлать какое-нибудь послабленіе. Онъ обѣщалъ себѣ это, въ особенности въ первый вечеръ, потому что Мариня хотя и понравилась ему, но не произвела на него такого большого впечатлѣнія, какого онъ ожидалъ или, вѣрнѣе сказать, впечатлѣніе-то произвела, но не такое. Но сегодня утромъ она очаровала его. "Прелестна, какъ утро,-- думалъ онъ,-- и сама знаетъ, что прелестна! Женщины всегда знаютъ это!"
   Это послѣднее открытіе привело его въ нетерпѣливое настроеніе, онъ жаждалъ какъ можно скорѣе возвратиться въ Кшемень, чтобъ и дальше изучать всѣхъ женщинъ вообще по тому образцу, который обиталъ въ Кшеменѣ. Обѣдня скоро кончилась и панъ Плавицкій вышелъ тотчасъ же послѣ отпуста, потому что передъ нимъ лежали еще двѣ обязанности: первая -- помолиться на могилѣ двухъ своихъ женъ, вторая -- проводить пани Ямишъ къ экипажу. Такъ какъ онъ не хотѣлъ отказываться ни отъ того, ни отъ другого, то и долженъ былъ сообразоваться съ временемъ. Поланецкій вышелъ съ нимъ вмѣстѣ и вскорѣ очутился передъ двумя каменными плитами, вдѣланными, рядомъ другъ съ другомъ, въ стѣну костела. Панъ Плавицкій преклонилъ колѣна, помолился, потомъ всталъ, отеръ слезы,-- на этотъ разъ онѣ дѣйствительно показались на его рѣсницахъ,-- и, наконецъ, взявъ Поланецкаго подъ руку, сказалъ:
   -- Да, я утратилъ обѣихъ... и долженъ жить.
   Въ это время въ дверяхъ костела показалась пани Ямишъ въ сопровожденіи мужа, двухъ сосѣдей, которые разговаривали о ней во время обѣдни, и молодого пана Гонтовскаго. При видѣ дамы панъ Плавицкій наклонился къ уху Поланецкаго и сказалъ:
   -- Когда она будетъ садиться въ экипажъ, посмотри, какова еще у нея нога!
   Черезъ минуту они оба присоединились къ остальному обществу; начались поклоны и привѣтствія. Панъ Плавицкій представилъ Поланецкаго, и потомъ, обращаясь къ пани Ямишъ, прибавилъ съ улыбкою человѣка, который говоритъ то, чего не каждому сказать удастся:
   -- Мой родственникъ, который пріѣхалъ прижать дядюшку къ своей груди и... прижать вообще.
   -- Мы разрѣшаемъ только первое, иначе придется имѣть дѣло съ нами,-- отвѣтила дама.
   -- Но Кшемень {Кшемень -- по-русски кремень. Прим. пер}, вѣдь, твердъ,-- продолжалъ Плавицкій,-- племянникъ мой молодъ, но сломаетъ на немъ зубы.
   Пани Ямишъ полузакрыла глаза.
   -- Эта легкость, съ какою вы сыплете искрами... c'est inoui! Какъ вы себя чувствуете сегодня?
   -- Въ эту минуту я чувствую себя молодымъ и здоровымъ.
   -- А Мариня?
   -- Она была у ранней обѣдни. Мы ждемъ васъ въ пять часовъ. Моя маленькая хозяйка ломаетъ голову надъ какою-то тамъ закуской. Чудесный день...
   -- Мы пріѣдемъ, если моя невралгія позволитъ... и если мой мужъ позволитъ.
   -- Вы что скажете, сосѣдъ?-- спросилъ панъ Плавицкій.
   -- Конечно, съ удовольствіемъ, конечно!-- отвѣтилъ подавленнымъ голосомъ сосѣдъ.
   -- Значитъ, au revoir!
   -- Au revoir!-- отвѣтила пани Ямишъ, и, обратившись къ Поланецкому, протянула ему руку:-- Мнѣ очень пріятно познакомиться съ вами.
   Панъ Плавицкій предложилъ ей руку и довелъ до экипажа. Два сосѣда также уѣхали, а Поланецкій остался на нѣсколько минутъ съ паномъ Гонтовскимъ, который посматривалъ на него не особенно дружелюбно. Поланецкій помнилъ его неуклюжимъ мальчикомъ, а теперь "медвѣженокъ" преобразился въ дюжаго мужчину, можетъ быть, и не съ особенно ловкими манерами, но очень приличнаго, съ красивыми русыми усами. Поланецкій не начиналъ бесѣды, ожидая, что заговоритъ Гонтовскій, а тотъ засунулъ руки въ карманы и упорно молчалъ.
   "Однако, у него остались прежнія манеры",-- подумалъ Поланецкій и въ свою очередь почувствовалъ непріязненное чувство къ этому упрямцу.
   Панъ Плавицкій, возвратившись отъ экипажа Ямишей, прежде всего, спросилъ у Поланецкаго: "Замѣтилъ?" -- а потомъ сказалъ:
   -- Ну, Гонтось, ты поѣдешь въ своей бричкѣ; у насъ только два мѣста.
   -- Я поѣду въ бричкѣ, потому что везу собаку паннѣ Маріи,-- отвѣтилъ молодой человѣкъ, поклонился и ушелъ.
   Черезъ минуту Плавицкій и Поланецкій катились по дорогѣ въ Кшемень.
   -- Этотъ Гонтовскій, вѣроятно, какой-нибудь родственникъ вашъ?-- спросилъ Поланецкій.
   -- Десятая вода на киселѣ. Они обѣднѣли. У этого, Адольфа, одинъ хуторокъ, а въ карманахъ вѣтеръ свищетъ.
   -- Ну, а въ сердцѣ вѣрно вѣтеръ не свищетъ.
   Панъ Плавицкій поморщился.
   -- Тѣмъ хуже для него, если онъ мечтаетъ о чемъ-нибудь. Можетъ быть, онъ и добрый человѣкъ, но простякъ. Ни образованія, ни воспитанія, ни состоянія. Мариня любитъ его, вѣрнѣе, сноситъ,
   -- А! сноситъ?
   -- Видишь, дѣло стоитъ такъ: я жертвую собою ей и сижу въ.деревнѣ; она жертвуетъ собою мнѣ и сидитъ въ деревнѣ. Здѣсь -- пустыня; пани Ямишъ значительно старше Марини, молодежи вообще нѣтъ, жизнь скучная, но что же дѣлать? Помни, мой мальчикъ, что жизнь -- это рядъ жертвъ. Нужно это правило носить и въ сердцѣ, и въ головѣ. Въ особенности тѣ, которые принадлежатъ къ почтеннымъ и болѣе виднымъ фамиліямъ, не должны забывать объ этомъ. Гонтовскій у насъ всегда обѣдаетъ по воскресеньямъ, а сегодня, какъ ты слышалъ, везетъ еще и собаку.
   Они замолчали. Экипажъ медленнѣе катился по песку. За ними ѣхалъ въ своей бричкѣ Гонтовскій, который въ эту минуту думалъ о Поланецкомъ и думалъ такъ:
   "Если онъ пріѣхалъ прижимать ихъ, какъ кредиторъ, я сверлу ему шею; если пріѣхалъ какъ женихъ, тоже сверну".
   Съ самаго дѣтства онъ питалъ къ Поланецкому непріязненныя чувства. По временамъ они встрѣчались, и тогда Поланецкій смѣялся надъ нимъ, и даже поколачивалъ, такъ какъ былъ на два года старше.
   Наконецъ, пріѣхали въ Кшемень и черезъ полчаса оказались всѣ, вмѣстѣ съ панной Мариней, въ столовой. Молодой щенокъ, привезенный Гонтовскимъ, пользуясь привилегіями гостя, вертѣлся подъ столомъ, а по временамъ прыгалъ на колѣни присутствующихъ съ величайшею довѣрчивостью и радостью, причемъ отчаянно вертѣлъ хвостомъ.
   -- Это гордонъ, сетеръ,-- говорилъ Гонтовскій,-- онъ пока еще глупъ, но вообще это умная порода и необыкновенно привязчивая.
   -- Онъ очень красивъ и я вамъ чрезвычайно благодарна,-- отвѣчала панна Плавицкая, глядя на лоснящуюся, черную шерсть и желтыя пятна подъ глазами собаки.
   -- Черезъ-чуръ ужь онъ любезенъ,-- добавилъ панъ Плавицній, покрывая колѣни салфеткой.
   -- И на охотѣ онъ также лучше обыкновенныхъ сетеровъ.
   -- Вы охотитесь, панна Марія?-- спросилъ Поланецкій.
   -- Нѣтъ, и не имѣю ни малѣйшаго желанія. А вы?
   -- Я охочусь иногда. Но, вѣдь, я живу въ городѣ.
   -- У многихъ бываешь?-- спросилъ панъ Плавицкій.
   -- Почти нигдѣ. У пани Эмиліи, у моего товарища, Бигеля, у Васковскаго, который когда-то былъ моимъ профессоромъ, а теперь обратился въ большого чудака,-- вотъ и всѣ. Конечно, я иногда навѣщаю людей, если понадобится, по дѣлу.
   -- Это нехорошо, мой мальчикъ. Молодой человѣкъ обязанъ, поддерживать хорошія отношенія съ обществомъ, когда онъ имѣетъ право на это. Кому-нибудь, можетъ быть, и приходится карабкаться кверху, но ты, какъ Поланецкій, можешь бывать всюду. Я вѣрно говорю тебѣ. Съ Мариней у меня вѣчно та же самая исторія. Два года назадъ, когда ей сравнялось восемнадцать лѣтъ, я повезъ ее на зиму въ Варшаву. Понимаешь, что даромъ это не дѣлается, что это потребовало нѣкоторыхъ пожертвованій съ моей стороны. И что же? Она по цѣлымъ днямъ сидѣла у пани Эмиліи и читала книжки. Дикаркой она родилась у меня, дикаркой и останется,-- можете подать другъ другу руки.
   -- Подадимъ другъ другу руки!-- весело воскликнулъ Поланецкій.
   А она, смѣясь, отвѣтила:
   -- По совѣсти говоря, я не могу, потому что это было не совсѣмъ такъ: правда, я читала книжки съ Эмиліей, но мы съ папа выѣзжали много и я натанцевалась на всю жизнь.
   -- Не давайте зарока.
   -- Нѣтъ, я зарока не даю, я только не тоскую по танцамъ.
   -- Вѣроятно, вы не вывезли много воспоминаній.
   -- Конечно. Осталась память, но это дѣло совсѣмъ другое.
   -- Простите меня,-- я этого не понимаю.
   -- Память, это -- складъ, въ которомъ лежитъ прошедшее, а воспоминаніе является тогда, когда войдешь въ этотъ складъ, чтобы достать что-нибудь.
   Тутъ панна Мариня испугалась смѣлости, съ которой пустилась въ философское опредѣленіе разницы между памятью и воспоминаніемъ, вслѣдствіе чего раскраснѣлась, а Поланецкій подумалъ: "И не глупа, и мила" -- и сказалъ вслухъ:
   -- Мнѣ и въ голову не приходило... а какъ это вѣрно!
   И онъ окинулъ ее глазами, полными симпатіи. Дѣйствительно, она была очень мила, улыбающаяся, нѣсколько сконфуженная похвалою и, вмѣстѣ съ тѣмъ, искренно обрадованная ею. Она покраснѣла еще болѣе, когда смѣлый молодой человѣкъ сказалъ:
   -- Завтра, передъ отъѣздомъ, я попрошу у васъ о мѣстѣ... хотя бы въ складѣ. Но онъ говорилъ это такъ весело, что на него невозможно было обижаться и панна Мариня отвѣтила ему не безъ оттѣнка кокетства:
   -- Хорошо; но и я въ свою очередь прошу о томъ же.
   -- Въ такомъ случаѣ, я ходилъ бы въ свой складъ такъ часто, что предпочитаю сразу поселиться тамъ навсегда.
   Это паннѣ Плавицкой показалось нѣсколько смѣлымъ для такого недавняго знакомства, но панъ Плавицкій въ свою очередь отозвался:
   -- Ты мнѣ нравишься, мальчикъ. Я тебя предпочитаю Гонтосю, который сидитъ точно въ воду опущенный.
   -- Я умѣю говорить только о томъ, что могу взять въ руки,-- съ оттѣнкомъ грусти отвѣтилъ молодой человѣкъ.
   -- Тогда возьми вилку въ руки и ѣшь.
   Поланецкій улыбнулся, панни Мариня не улыбнулась, потому что ей стало жаль Гонтовскаго, и она тотчасъ же свела разговоръ на тѣ вещи, которыя можно взять въ руки.
   "Или кокетка, или у нея доброе сердце!" -- промелькнуло въ толовѣ Поланецкаго.
   Но панъ Плавицкій, который, видимо, увлекся воспоминаніями о своей послѣдней поѣздкѣ въ Варшаву, спросилъ:
   -- Скажи мнѣ, Стахъ, ты знаешь Букацкаго?
   -- Какъ не знать. Онъ мнѣ ближе сродни, чѣмъ вамъ.
   -- Мы со всѣмъ свѣтомъ въ родствѣ, буквально со всѣмъ свѣтомъ. Букацкій былъ самымъ ревностнымъ кавалеромъ Марини. Они отплясывали на всѣхъ вечерахъ.
   Поланецкій разсмѣялся.
   -- И въ награду за это онъ отправился въ складъ, въ пыль. Ну, этого-то, по крайней мѣрѣ, пылить нельзя,-- онъ такъ собой занимается, какъ, напримѣръ, вы, дядюшка. Это первый щеголь въ Варшавѣ. Что онъ подѣлываетъ? Завѣдуетъ свѣжимъ воздухомъ, то-есть, когда хорошая погода, то выходитъ или выѣзжаетъ на прогулку. Притомъ, ужасный оригиналъ, у котораго въ головѣ все какія-то перегородки. Онъ подмѣчаетъ такія вещи, которыми никто другой не сталъ бы интересоваться. Когда, послѣ его поѣздки въ Венецію, я встрѣчаю его и разспрашиваю, что онъ тамъ видѣлъ, онъ отвѣчаетъ мнѣ: "видѣлъ на Riva degli Schiavoni, какъ однажды плавали половинка скорлупы отъ яйца и половина лимона; они встрѣчались, сталкивались другъ съ другомъ, расходились, сближались, наконецъ -- пафъ! лимонъ попалъ въ скорлупу и они поплыли вмѣстѣ. Видишь, что такое значитъ гармонія!" Вотъ чѣмъ занимается Букацкій, хотя онъ человѣкъ образованный, въ искусствѣ большой знатокъ.
   -- Говорятъ, что у него большія способности.
   -- Можетъ быть, но онъ не умѣетъ ни къ чему примѣнить своихъ способностей. Ѣстъ онъ свой хлѣбъ,-- вотъ и все. Еслибъ онъ хоть былъ веселымъ человѣкомъ, но, въ сущности, онъ меланхоликъ. Я забылъ сказать еще: и влюбленъ въ пани Эмилію.
   -- Эмилія много принимаетъ?-- спросила панна Мариня.
   -- Нѣтъ. Бываю я, Васковскій, бываетъ Букацкій... ну, и еще Машко, адвокатъ, тотъ, который покупаетъ и продаетъ земельные участки.
   -- Она не можетъ много принимать,-- сколько времени она должна посвящать Литкѣ.
   -- Бѣдняжечка!-- сказалъ Поланецкій,-- еслибъ Богъ далъ, чтобъ ей помогъ Рейхенгалль!
   И веселое лицо его въ одну минуту покрылось неподдѣльною грустью. Теперь и панна Мариня взглянула на него глазами, полными симпатіи, и въ свою очередь подумала во второй разъ:
   "А онъ, должно быть, и въ самомъ дѣлѣ добрый".
   Панъ Плавицкій заговорилъ какъ бы самъ съ собою:
   -- Машко, Машко... И этотъ тоже увивался около Марини. Но она его не любила. Что касается земли, то цѣны теперь такія, что упаси Богъ.
   -- А Машко говоритъ, что при этихъ условіяхъ ихъ хорошо покупать.
   Обѣдъ кончился и всѣ перешли въ гостиную пить кофе. Въ. это время панъ Плавицкій имѣлъ обыкновеніе подшучивать надъ Гонтовскимъ. Молодой человѣкъ сносилъ это довольно терпѣливо, благодаря своимъ отношеніямъ къ паннѣ Маринѣ, но съ миной, которая говорила ясно: "Эхъ, если бы это не твоя дочь, то я повытрясъ бы изъ тебя всѣ кости!" Послѣ кофе панна Мариня сѣла за фортепіано, а ея отецъ сталъ раскладывать пассьянсъ.. Мариня играла не особенно хорошо, но ея ясная и спокойная головка такъ чудесно вырисовывалась изъ-за пюпитра инструмента. Время подходило къ пяти часамъ. Панъ Плавицкій посмотрѣлъ на часы и сказалъ:
   -- Ямиши не пріѣдутъ.
   -- Пріѣдутъ еще,-- отвѣтила Мариня.
   Но онъ постоянно поглядывалъ на часы и объявлялъ, какъ величайшую новость, что Ямиши не пріѣдутъ. Наконецъ, около шести часовъ онъ сказалъ гробовымъ голосомъ:
   -- Должно быть, случилось какое-нибудь несчастье.
   Поланецкій стоялъ въ это время около панны Марини и она тихо шепнула ему:
   -- Какъ это непріятно! Тамъ, вѣроятно, ничего не случилось, а папа до вечера будетъ въ дурномъ расположеніи духа.
   Поланецкій хотѣлъ было отвѣтить, что папа, когда выспится, придетъ въ хорошее расположеніе духа, но увидалъ неподѣльную заботу на лицѣ дѣвушки и сказалъ:
   -- Насколько я помню, до Ямишей недалеко. Пошлите кого-нибудь освѣдомиться, что тамъ такое.
   -- Послать кого-нибудь, папа?
   Но панъ Плавицкій горько улыбнулся и отвѣтилъ:
   -- Вы всѣ черезъ-чуръ любезны. Я поѣду самъ.
   Онъ позвонилъ, приказалъ запрягать лошадей, потомъ подумалъ съ минуту и сказалъ:
   -- Enfin, въ деревнѣ можетъ случиться, что кто-нибудь пріѣдетъ и застанетъ молодую дѣвушку одну въ домѣ. Вѣдь, это не городъ. Кромѣ того, ты родственникъ. Гонтовскій, ты можешь пригодиться мнѣ, поѣдемъ, пожалуйста, вмѣстѣ.
   Пану Гонтовскому это было, видимо, крайне непріятно. Онъ провелъ рукой по головѣ и отвѣтилъ:
   -- Садовникъ никакъ не можетъ столкнуть въ воду лодку, что стоитъ на берегу пруда. Я обѣщалъ паннѣ Маріи, что спущу лодку, но въ послѣднее воскресенье дождь лилъ какъ изъ ведра.
   -- Такъ бѣги скорѣе и попробуй. До пруда тридцать шаговъ. Черезъ двѣ минуты ты возвратишься.
   Гонтовскій, дѣлать нечего, пошелъ въ садъ, а панъ Плавицкій, не обращая вниманія на Поланецкаго и Мариню, повторялъ, расхаживая по комнатѣ:
   -- Невралгія въ головѣ, я готовъ держать пари, что невралгія въ головѣ; Гонтовскій, въ случаѣ надобности, можетъ сбѣгать за докторомъ. Этотъ растрепа, этотъ совѣтникъ безъ совѣта, конечно, не догадается послать.
   И, видимо, желая сорвать на комъ-нибудь злость, онъ прибавилъ, обращаясь къ Поланецкому:
   -- Ты и повѣрить не можешь, что это за безструнная балалайка.
   -- Кто такой?
   -- Да Ямишъ.
   -- Папа...-- начала было Мариня.
   Но панъ Плавицкій не далъ ей докончить и продолжалъ съ возростающимъ гнѣвомъ:
   -- Знаю! Тебѣ не нравится, что она проявляетъ ко мнѣ немного пріязни. Читай сколько угодно агрономическія статьи пана Ямиша, обоготворяй его, ставь ему монументы, но позволь мнѣ остаться при моихъ симпатіяхъ.
   Тутъ Поланецкій могъ удостовѣриться, насколько простирается кротость панны Марини. Вмѣсто того, чтобъ обидѣться, она подбѣжала къ отцу и, подставляя свой лобъ къ его накрашеннымъ усикамъ, зачастила:
   -- Сейчасъ запрягутъ, сейчасъ, сейчасъ! Можетъ быть, нужно, чтобъ и я поѣхала? А пока извольте перестать сердиться, гадкій папа,-- это вамъ вредно.
   Панъ Плавицкій, который дѣйствительно былъ привязанъ къ дочери, поцѣловалъ ее въ лобъ и сказалъ:
   -- Я знаю, что у тебя доброе сердце... А что же это тамъ Гонтовскій дѣлаетъ?
   Онъ подошелъ къ открытой двери, ведущей въ садъ, и началъ звать Гонтовскаго. Тотъ вернулся черезъ минуту и сказалъ:
   -- Въ лодкѣ набралось много воды; кромѣ того, она стоитъ далеко отъ берега. Я пытался спустить ее и не могъ.
   -- Бери шапку, ѣдемъ. Я слышу, что подаютъ экипажъ.
   Черезъ минуту Поланецкій и молодая хозяйка остались одни.
   -- Папа привыкъ къ болѣе изысканному обществу, чѣмъ можно найти въ деревнѣ,-- сказала панна Мариня,-- поэтому и любитъ пани Ямишъ, но и панъ Ямишъ очень хорошій и умный человѣкъ.
   -- Я видѣлъ его въ костелѣ. Онъ кажется какимъ-то пришибленнымъ.
   -- Да, онъ и въ самомъ дѣлѣ болѣнъ и, кромѣ того, утомленъ работой.
   -- Такъ же, какъ и вы?
   -- Нѣтъ, панъ Ямишъ превосходно ведетъ хозяйство и, кромѣ того, много пишетъ объ агрономіи. Это -- свѣточъ нашего околотка. Она тоже хорошая женщина, только, по моему мнѣнію, немного жеманна.
   -- Ех-красавица!
   -- Да. И на это жеманство вліяетъ отчасти деревенская жизнь, отъ которой человѣкъ какъ-то покрывается ржавчиной. Я думаю, что въ городѣ всѣ человѣческія странности и смѣшныя особенности легче стираются; въ деревнѣ люди чаще обращаются въ оригиналовъ. Понемногу отвыкаешь отъ общества, пріобрѣтаешь странную манеру въ обращеніи съ людьми и доходишь до нежелательной крайности. Столичнымъ людямъ мы всѣ должны казаться заржавѣвшими и немного смѣшными.
   -- Не всѣ! Вовсе нѣтъ!-- отвѣтилъ Поланецкій.-- Вотъ вы, напримѣръ, вовсе нѣтъ!
   -- И это придетъ со временемъ,-- сказала Мариня и улыбнулась.
   -- Время тоже можетъ принести какую-нибудь перемѣну.
   -- У насъ все такъ мало измѣняется, и по большей части къ худшему.
   -- Но въ жизни дѣвушекъ, вообще, перемѣны очень возможны.
   -- Прежде всего, мнѣ хотѣлось бы, чтобы мы съ папа какъ-нибудь уладились съ Кшеменемъ.
   -- Значитъ, папа и Кшемень -- это двѣ главныя, единственныя цѣли въ вашей жизни?
   -- Да. Но я мало могу помочь въ чемъ-нибудь, потому что мало знаю.
   -- Папа, Кшемень... и больше ничего?-- повторилъ Поланецкій.
   Нѣсколько минутъ прошло въ молчаніи. Потомъ панна Мариня предложила Поланецкому пройтись въ садъ, и вскорѣ они очутились на берегу пруда. Поланецкій, привыкшій за границей къ разному спорту, спустилъ на воду лодку, съ которой Гонтовскій не могъ справиться, но оказалось, что лодка была дырявая и кататься въ ней нельзя.
   -- Вотъ вамъ обращикъ моего хозяйства!-- разсмѣялась Мариня.-- Вездѣ и повсюду протекаетъ вода. И я не нахожу даже возможности оправдываться, потому что садъ и прудъ состоятъ въ исключительномъ моемъ завѣдываніи. Но я, все-таки, прикажу починить лодку передъ тѣмъ, какъ станутъ спускать прудъ.
   -- Чуть ли эта лодка не та самая, къ которой мнѣ не дозволяли приближаться, когда я былъ ребенкомъ.
   -- Очень можетъ быть. Вы замѣтили, что вещи измѣняются гораздо меньше и существуютъ дольше, чѣмъ люди. Иногда грустно и подумать объ этомъ.
   -- Будемъ надѣяться, что мы просуществуемъ дольше этой полусгнившей лодки. Если это та же, что была здѣсь въ моемъ дѣтствѣ, то мнѣ положительно нѣтъ удачи съ нею. Прежде мнѣ не позволяли кататься на ней, а теперь я поранилъ себѣ руку о какой-то старый гвоздь.
   Онъ досталъ платокъ и началъ дѣвою рукой обвязывать палецъ правой. Но дѣлалъ онъ это такъ неловко, что панна Мариня сказала:
   -- Вы не умѣете, нужно вамъ помочь.
   И она начала обвязывать его руку, а Поланецкій старался продлить это,-- ему было такъ пріятно чувствовать прикосновеніе ея нѣжныхъ пальцевъ. Она замѣтила, что ей мѣшаютъ, посмотрѣла на него, но когда глаза ихъ встрѣтились, она поняла соображенія Поланецкаго, раскраснѣлась и опустила голову. Поланецкій почувствовалъ тепло, исходящее отъ нея, и его сердце забилось живѣе..
   -- У меня сохранились необыкновенно отрадныя воспоминанія о вакаціяхъ, которыя я провелъ здѣсь, но теперь я увезу съ собой еще большее. Вы очень добры... вы цвѣтокъ въ этомъ Кшеменѣ. Честное слово, я не преувеличиваю.
   Панна Мариня поняла, что молодой человѣкъ говоритъ это чистосердечно,-- немного смѣло, можетъ быть, но скорѣе по своей природной живости, чѣмъ по другимъ соображеніямъ. Она не обидѣлась и только сказала своимъ милымъ, тихимъ голосомъ:
   -- Пожалуйста, не говорите мнѣ любезностей, потому что, во-первыхъ, я плохо обвяжу вашу руку, а, во-вторыхъ, убѣгу.
   -- Въ такомъ случаѣ, обвяжите мнѣ руку плохо, но останьтесь. Вечеръ такой чудесный.
   Мариня кончила свое дѣло и они пошли дальше. Вечеръ, дѣйствительно, обѣщалъ быть чудеснымъ. Солнце опускалось, прудъ, замершій, какъ зеркало, горѣлъ огнемъ и золотомъ. Вдали, за водой, виднѣлись спокойныя ольхи, ближайшія деревья до мельчайшихъ подробностей вырисовывались на розовомъ фонѣ заката. На дворѣ, за домомъ, кричали аисты.
   -- Милый Кшемень, очень милый!-- повторялъ Поланецкій.
   -- Очень,-- отвѣтила Мариня.
   -- Теперь я понимаю вашу привязанность къ этому мѣсту. Притомъ, чѣмъ больше вкладываешь во что-нибудь своего труда, тѣмъ больше привязываешься къ этому. Я понимаю, что и въ деревнѣ бываютъ хорошія минуты. Вотъ, какъ эта, напримѣръ. Но и вообще тутъ хорошо. Въ городѣ охватываетъ изнеможеніе, въ особенности одинокихъ, тѣхъ, которые, какъ я, по уши погрузились въ свои счета. У Бигеля, моего товарища, жена и дѣти,-- это хорошо. А я что? Я не разъ говорилъ себѣ: работаешь ты, работаешь, а для чего? Допустимъ, у меня будутъ деньги, а дальше что?-- ничего. Завтра то же самое, что и сегодня: работа и работа. Видите ли, если человѣкъ втянется во что-нибудь, какъ, напримѣръ, въ наживаніе денегъ, то ему и кажется, что это цѣль. Не бываютъ минуты, когда я думаю, что мой чудакъ Васковскій правъ, и что никто съ фамиліей, оканчивающейся на скій или вичъ, не можетъ вложить въ это всей своей души и ограничиться только исключительно этимъ. Онъ говоритъ, что въ насъ еще свѣжа память прежняго существованія и что вообще у славянъ иная миссія. Васковскій -- большой чудакъ, и философъ, и мистикъ. Я съ нимъ грызусь, наживаю деньги, какъ умѣю, но теперь, когда я хожу съ вами по этому саду, мнѣ кажется, что онъ правъ.
   Онъ замолчалъ. Закатъ становился еще болѣе румянымъ и заливалъ своимъ блескомъ лица Поланецкаго и панны Марини. Между ними начинало возникать что-то, зарождаться добрыя, пріязненныя чувства. Имъ было какъ-то хорошо другъ съ другомъ, спокойно.
   Поланецкій, видимо, ясно сознавалъ это, потому что сказалъчерезъ нѣсколько минутъ:
   -- То, что говорила мнѣ пани Хвастовская, совершенная правда. А говорила она, что спустя часъ послѣ перваго знакомства всякій сближается съ вами и начинаетъ питать къ вамъ больше довѣрія, чѣмъ къ кому-нибудь другому черезъ мѣсяцъ. Теперь я удостовѣрился въ этомъ. Мнѣ кажется, что я знаю васъ давнодавно, и думаю, что только люди необычайно добрые могутъ производить такое впечатлѣніе.
   Панна Мариня отвѣтила просто:
   -- Эмилія очень любитъ меня, поэтому и хвалитъ. Хотя бы то, что говоритъ она, и была правда, я не думаю, что съумѣла бы показаться такою всякому человѣку.
   -- Вчера, конечно, вы показались мнѣ не такою, но вы были утомлены и вамъ хотѣлось спать.
   -- Да, я утомилась немного.
   -- Отчего вы не пошли спать? Слуга съумѣлъ бы налить мнѣ чаю, да, наконецъ, дѣло обошлось бы и безъ этого.
   -- Нѣтъ, мы не настолько уже не понимаемъ, что такое гостепріимство. Папа говорилъ, что кто-нибудь изъ насъ обязанъ васъ встрѣтить. Я боялась, что онъ самъ будетъ ожидать васъ, а это ему вредно, и рѣшила замѣнить его.
   Поланецкій подумалъ: "Въ этомъ отношеніи ты могла бы быть спокойна, но, все-таки, ты добрая, что охраняешь стараго эгоиста". И онъ сказалъ вслухъ:
   -- Я прошу у васъ прощенія и за то, что сейчасъ же заговорилъ о дѣлахъ. Это купеческая привычка. Но сейчасъ же я сказалъ самому себѣ: "ахъ, ты, такой-сякой!"... Мнѣ очень стыдно, я прошу извиненія.
   -- Не за что, вашей вины никакой нѣтъ. Вамъ сказали, что я завѣдую всѣми дѣлами, и вы обратились ко мнѣ.
   Черезъ нѣсколько времени они возвратились домой и сѣли на балконѣ. Поланецкій принесъ изъ гостиной скамеечку и подставилъ ее подъ ноги пани Марини.
   -- Благодарю васъ, -- сказала она, наклоняясь и оправляя платье,-- какъ вы добры, благодарю васъ.
   А онъ отвѣтилъ:
   -- Я по натурѣ человѣкъ, мало обращающій вниманіе на другихъ, и знаете, кто меня научилъ быть хоть немного внимательнымъ? Литка. Ее нужно оберегать ото всего и пани Хвастовская должна помнить объ этомъ.
   -- Она помнитъ,-- проговорила пани Мариня,-- и всѣ мы будемъ помогать ей въ этомъ. Еслибъ она не поѣхала въ Рейхенгалль, я пригласила бы ее къ намъ.
   -- А я пріѣхалъ бы вслѣдъ за Литкой безъ приглашенія.
   -- Отъ имени папа я приглашаю васъ разъ навсегда.
   -- Не говорите этого такъ необдуманно, потому что я могу злоупотреблять вашею любезностью. Мнѣ здѣсь очень хорошо, и если въ Варшавѣ когда-нибудь сдѣлается плохо, то я прибѣгу сюда, подъ вашу защиту...
   Теперь Поланецкій зналъ уже, что слова его сказаны съ умысломъ, чтобы сблизить ихъ, водворить между ними симпатію. Онъ говорилъ это и съ полнымъ разумѣніемъ, и, вмѣстѣ съ тѣмъ, искренно, и, говоря, смотрѣлъ на это молодое, кроткое лицо, которое, при лучахъ заходящаго солнца, казалось еще болѣе спокойнымъ, чѣмъ прежде. Панна Мариня подняла на него свои голубые глаза, въ которыхъ какъ будто промелькнулъ вопросъ: "случайно ты говоришь это, или обдуманно?" -- и отвѣтила, понизивъ голосъ:
   -- Хорошо.
   И они оба смолкли, чувствуя, что, дѣйствительно, что-то завязывается между ними.
   -- Меня удивляетъ,-- наконецъ, сказала панна Мариня,-- что папа такъ долго не возвращается.
   Солнце зашло; въ пруду заквакали лягушки; въ потемнѣвшемъ воздухѣ безшумно кружилась большая сова.
   Поланецкій ничего не отвѣтилъ на замѣчаніе дѣвушки, но, точно погруженный въ свои мысли, заговорилъ:
   -- Я не анализирую жизни, потому что у меня нѣтъ времени для этого. Когда мнѣ хорошо,-- какъ, напримѣръ, въ настоящую минуту,-- я чувствую, что мнѣ хорошо, а когда плохо, я чувствую, что плохо, -- вотъ и все. Но пять или шесть лѣтъ назадъ было не такъ. Насъ была кучка людей, которые сходились толковать о значеніи жизни. Было нѣсколько ученыхъ и одинъ литераторъ, теперь довольно извѣстный въ Берлинѣ. Мы задавали себѣ вопросы: куда мы идемъ, какой смыслъ имѣютъ всѣ явленія, какую цѣну и какой конецъ? Мы читали философовъ пессимистическаго направленія и терялись въ разныхъ вопросахъ,-- бездонныхъ вопросахъ, какъ говорилъ одинъ мой знакомый, ассистентъ при каѳедрѣ астрономіи. Онъ потомъ такъ затерялся въ междупланетныхъ пространствахъ, что совсѣмъ обезумѣлъ. Ему все казалось, что его голова движется по параболѣ въ безконечности. Послѣ онъ выздоровѣлъ и сдѣлался патеромъ. Мы также ни до чего не могли дойти, ни на чемъ остановиться... Совсѣмъ какъ тѣ птицы, которыя летятъ черезъ море и не могутъ ни на чемъ усѣсться. Но, наконецъ, я замѣтилъ двѣ вещи: прежде всего, что мои бельгійцы принимаютъ все это къ сердцу не такъ, какъ я,-- мы болѣе наивны... Во-вторыхъ, что у меня пропадаетъ охота къ работѣ и я становлюсь немощнымъ, безсильнымъ. Тогда я взялъ себя въ руки и принялся отчаянно раскрашивать ситцы. Потомъ я сказалъ себѣ такъ: жизнь -- это право природы,-- жизнь умныхъ или глупыхъ, все равно, но это такъ. Жить нужно, значитъ, отъ жизни нужно взять все, что она даетъ. И я хочу взять кое-что. Правда, Васковскій говоритъ, что мы, славяне, не можемъ ограничиться этимъ, но, вѣдь, это одна болтовня. Что однѣми деньгами мы ограничиться не можемъ, съ этимъ приходится мириться съ грѣхомъ пополамъ. Но я сказалъ себѣ, что, кромѣ денегъ, есть еще двѣ вещи: спокойствіе и,-- знаете еще что?-- женщина. Нужно, чтобы человѣку было съ кѣмъ подѣлиться всѣмъ этимъ. Потомъ придетъ смерть,-- хорошо! Но гдѣ начинается смерть, тамъ кончается человѣческое разумѣніе. "That's not my business!" {Это не мое дѣло.}, какъ говорятъ англичане. А, вѣдь, отдать-то кому-нибудь нужно то, что у человѣка есть и что онъ добываетъ,-- деньги ли, почести ли, славу... Если на лунѣ есть брилліанты, то все равно, еслибъ ихъ и не было, потому что нѣтъ никого, кто бы оцѣнилъ, сколько они стоятъ. Такъ и человѣкъ долженъ имѣть кого-нибудь, кто бы его цѣнилъ. Я и думаю: кто меня оцѣнитъ, если не женщина? Только чтобы она была безконечно добра, безконечно вѣрна мнѣ, совсѣмъ моя, и совсѣмъ бы любила меня. Это все, чего можно хотѣть, изъ этого вытекаетъ спокойствіе, а спокойствіе -- единственная вещь, которая имѣетъ смыслъ. Я это говорю не какъ поэтъ, а какъ человѣкъ положительный и купецъ. Имѣть около себя дорогое существо -- вотъ цѣль. А потомъ будь, что будетъ,-- вотъ моя философія.
   Поланецкій утверждалъ, что говоритъ, какъ купецъ, но говорилъ, какъ мечтатель,-- такъ вліяли на него и лѣтній вечеръ, и присутствіе молодой дѣвушки, которая такъ близко подходила къ взглядамъ, только что высказаннымъ имъ. Вѣроятно, онъ и самъ понялъ это, потому что обратился къ ней прямо и сказалъ:
   -- Я думаю такъ, но обыкновенно не высказываюсь такъ передъ людьми. Сегодня меня что-то наталкиваетъ на это и, повторяю, пани Эмилія была права: съ вами въ одинъ день больше сблизишься, чѣмъ съ другими въ цѣлый годъ. Должно быть, вы баснословно добры. Какую я глупость сдѣлалъ бы, если бы не пріѣхалъ въ Кшемень! И я буду пріѣзжать часто, если вы позволите.
   -- Пожалуйста... пріѣзжайте.
   -- Благодарю.
   Онъ протянулъ руку и панна Мариня подала ему свою, какъ будто въ знакъ примиренія.
   О, и онъ ей такъ понравился, со своимъ искреннимъ лицомъ, темными волосами, живыми глазами и бодрымъ мужествомъ! Кромѣ того, онъ привезъ съ собою то, чего не было въ Кшеменѣ: какіе-то новые горизонты, забѣгающіе далеко за прудъ и ольхи, которыя замыкали кшеменьскій горизонтъ. И онъ сдѣлался въ теченіе дня такимъ дорогимъ ей, какимъ только возможно сдѣлаться.
   За ольхами показался какой-то свѣтъ. Мариня протянула руку и сказала:
   -- Луна.
   -- А, луна!-- повторилъ Поланецкій.
   Луна медленно выплывала изъ-за ольхъ, красная, круглая, словно большое колесо. Но вотъ залаяли собаки, на дворѣ послышался стукъ колесъ экипажа и въ гостиной,-- туда уже принесли лампы,-- появился панъ Плавицкій. Мариня пошла въ гостиную, Поланецкій за нею.
   -- Ничего не случилось,-- сказалъ панъ Плавицкій.-- Пріѣхала къ нимъ Хромецкая; они думали, что она скоро уѣдетъ, поэтому и не извѣстили насъ. Ямишъ немного расхворался, но завтра собирается въ Варшаву. Она обѣщала пріѣхать послѣ-завтра.
   -- Значитъ, все благополучно?-- спросила Мариня.
   -- Все благополучно. А вы что подѣлывали?
   -- Слушали лягушекъ,-- отвѣтилъ Поланецкій.-- Намъ было очень хорошо.
   -- Господь Богъ зналъ, для чего и лягушекъ сотворить, и хотя онѣ не даютъ мнѣ спать ночью, но я не ропщу. Мариня, прикажи подавать чай.
   Чай былъ готовъ въ слѣдующей комнатѣ. Панъ Плавицкій усѣлся за столъ и сталъ разсказывать подробности о визитѣ къ Ямишамъ. Молодые люди молчали и молча простились.
   Панна Мариня чувствовала себя утомленной, какъ будто этотъ день измучилъ ее, но какое это пріятное и отрадное утомленіе! Потомъ, когда ея голова уже опустилась на подушку, она не думала о томъ, что завтра понедѣльникъ, что начинается новая недѣля мелкихъ заботъ, -- она думала о Поланецкомъ, и въ ушахъ ея звучали его слова:
   "Кто меня оцѣнитъ, если не женщина? Только чтобы она была безконечно добра, безконечно вѣрна мнѣ, совсѣмъ моею и совсѣмъ любила бы меня".
   А Поланецкій говорилъ себѣ, лежа въ постели и закуривая папиросу:
   -- Хороша она, прелестна, мила,-- гдѣ найдешь такую другую?
   

III.

   Въ понедѣльникъ утро было сѣрое, и панна Плавицкая проснулась съ угрызеніями совѣсти. Ей казалось, что вчера она подчинилась какому-то теченію, дозволила ему унести себя далѣе, чѣмъ слѣдовало, и вообще вела себя съ Поланецкимъ какъ кокетка. Это ощущеніе было тѣмъ болѣе непріятно, что Поланецкій пріѣхалъ сюда какъ кредиторъ. Вчера она забыла объ этомъ, а сегодня говорила себѣ: "Конечно, ему придетъ въ голову, что я хотѣла завлечь его или смягчить",-- и при одной этой мысли кровь приливала къ ея щекамъ. Натура у нея была прямая, было и самолюбіе, и вотъ оно-то возмущалось при одной мысли, что кто-нибудь можетъ заподозрить ее въ неблаговидномъ разсчетѣ. Теперь, повѣривъ въ возможность такого предположенія, она сразу почувствовала, что какъ будто обижается на Поланецкаго. Была и еще одна вещь невыразимо непріятнаго свойства: она знала, что въ кшеменецкой кассѣ вообще копѣйка за копѣйкой гоняется, что денегъ нѣтъ, и даже если имъ удастся Магерувку разбить на участки и продать, то отецъ ея будетъ и дальше отлынивать, потому что другія свои обязательства считаетъ болѣе важными, чѣмъ долгъ Поланецкому. Правда, она обѣщала себѣ, что сдѣлаетъ все, зависящее отъ нее, чтобы Поланецкаго удовлетворили раньше всѣхъ, но знала, что ея усилія едва ли къ чему приведутъ. Отецъ охотно предоставлялъ ей веденіе хозяйства, но денежными дѣлами завѣдывалъ самъ и рѣдко слушался ея совѣта. Его роль состояла въ томъ, что онъ вывертывался всѣми средствами отъ всѣхъ кредиторовъ, обѣщаній не исполнялъ никогда и только рисовалъ передъ ними пышныя картины своего будущаго. Такъ какъ взысканіе по закладнымъ вообще вещь трудная и медленная, а защита легка, то панъ Плавицкій и держался въ Кшеменѣ благодаря своей системѣ. Въ концѣ-концовъ, все это грозило неизбѣжнымъ и полнѣйшимъ крушеніемъ, но пока старикъ считалъ себя "дѣльною головой" и съ большимъ неудовольствіемъ выслушивалъ совѣты и замѣчанія дочери, подозрѣвая, что она питаетъ какія-то сомнѣнія относительно его "головы". Это въ высшей степени уязвляло его самолюбіе.
   Панна Мариня, по милости этой "головы" и ея пріемовъ, уже испытала не мало униженій. Ея жизнь только на видъ казалась идилліей труда и хозяйственныхъ занятій. Здѣсь не было недостатка ни въ горести, ни въ непріятностяхъ, и ея спокойное лицо могло выражать не только кротость характера, но и его силу и, кромѣ того, огромную духовную выдержку. Но униженіе, которое грозило ей сейчасъ, было гораздо болѣе невыносимымъ, чѣмъ предшествующія.
   "Пускай хоть онъ-то меня ни въ чемъ не заподозритъ!" -- говорила она себѣ. Но что могла она сдѣлать? Первою ея мыслью было вызвать Поланецкаго на объясненіе, прежде чѣмъ онъ увидится съ ея отцомъ, объяснить ему все положеніе вещей, какъ объясняютъ человѣку, къ которому питаютъ довѣріе. Потомъ въ голову ей пришло, что такой разговоръ былъ бы ничѣмъ инымъ, какъ просьбой о снисхожденіи,-- значитъ, тоже униженіемъ. Панна Мариня, какъ женщина, понимающая всѣ движенія своего сердца, чувствовала на половину сознательно, на половину инстинктивно, что между нею и этимъ молодымъ человѣкомъ что-то начинается, что-то завязывается, а въ особенности, что это въ будущемъ могло и должно быть неизбѣжнымъ. Еслибъ положеніе вещей было не таково, то она осуществила бы свою мысль, но теперь она чувствовала себя не въ состояніи сдѣлать это. Ей оставалось только одно: увидаться съ Поланецкимъ, сегодняшнею тактикой стереть всѣ впечатлѣнія вчерашняго дня, порвать всѣ нити нарождающейся между ними симпатіи и предоставить ему полную свободу дѣйствій. Такой способъ казался ей наилучшимъ, и, узнавъ отъ горничной, что Поланецкій всталъ, напился чаю и вышелъ гулять, она рѣшила отыскать его.
   Это было не трудно, потому что онъ уже возвратился съ утренней прогулки и, стоя у крыльца, поросшаго дикимъ виноградомъ, разговаривалъ съ собаками, которыя такъ ласкались къ нему въ день его пріѣзда. Мариню замѣтилъ онъ не сразу, и она, стоя на ступеняхъ, слышала его слова:
   -- Такъ вы получаете жалованье за охраненіе дома, а? На всемъ готовомъ? А на чужихъ не лаете, только ласкаетесь къ нимъ? Ахъ вы, глупые псы, ахъ вы, дармоѣды!
   И онъ слегка трепалъ, собакъ по бѣлымъ головамъ, но вдругъ увидалъ Мариню, подпрыгнулъ, какъ камень, выброшенный изъ пращи, и сталъ передъ нею веселый и сіяющій.
   -- Добрый день. А я тутъ съ собаками разговариваю. Какъ вы провели ночь?
   -- Благодарю васъ.
   Она холодно протянула ему руку, а онъ смотрѣлъ на нее глазами, въ которыхъ ясно выражалось, какое великое и глубокое наслажденіе испытываетъ онъ при видѣ ея.
   И онъ не менѣе понравился бѣдной паннѣ Маринѣ. Сердце ея сжалось отъ огорченія, что на его сердечное привѣтствіе ей необходимо отвѣчать такъ церемонно и холодно.
   -- Можетъ быть, вы идете по хозяйству? Въ такомъ случаѣ, если позволите, пойдемъ вмѣстѣ. Сегодня я долженъ возвратиться въ городъ, поэтому мнѣ дорога каждая минута, какую я проведу въ вашемъ обществѣ. Но теперь я уже знаю дорогу въ Кшемень.
   -- Мы будемъ очень рады, когда время позволитъ вамъ навѣстить насъ.
   Поланецкій только теперь замѣтилъ, что отъ ея словъ и отъ ея лица вѣетъ холодомъ, и съ удивленіемъ посмотрѣлъ на нее. Но если панна Мариня разсчитывала, что онъ поступитъ такъ, какъ поступаютъ всѣ люди, и тотчасъ же настроится на ея тонъ, то ошиблась. У Поланецкаго было достаточно живости и смѣлости, чтобы подвергнуть ее допросу. Онъ посмотрѣлъ ей прямо въ глаза:
   -- Что съ вами?
   Мариня смѣшалась.
   -- Ничего особеннаго, вы ошибаетесь.
   -- Нѣтъ. Я хорошо вижу и вы хорошо знаете, что я не ошибаюсь. Вы относитесь ко мнѣ такъ же, какъ въ первый вечеръ, когда я пріѣхалъ. Но тогда я былъ виноватъ, потому что не во-время началъ разговоръ о деньгахъ. Вчера я просилъ у васъ извиненія за это, и мнѣ было хорошо,-- о, какъ хорошо! А сегодня пошло на старое... Почему это, скажите мнѣ?
   Никакая, самая искусная дипломатія не могла бы такъ сбить съ толку панну Мариню. Ей-казалось что своею тактикой она можетъ охладить его, отдалить отъ себя, а онъ, предлагая ей въ упоръ такіе вопросы, приближался къ ней еще больше. Поланецкій продолжалъ тономъ человѣка, которому оказываютъ несправедливость:
   -- Скажите мнѣ прямо, что это значитъ? Скажите прямо! Вашъ отецъ говорилъ, что вчера я долженъ былъ быть гостемъ, а сегодня кредиторомъ. Но, вѣдь, это глу... это ничего не значитъ, хотѣлъ я сказать. Я ничего не понимаю въ такихъ тонкостяхъ, кредиторомъ вашимъ, панна Марія, никогда не буду... Развѣ должникомъ, потому что уже долженъ вамъ и признателенъ за вашу вчерашнюю доброту, и видитъ Богъ, какъ мнѣ важно всегда считать себя вашимъ должникомъ.
   И снова онъ внимательно смотрѣлъ ей прямо въ глаза, не появится ли въ нихъ вчерашняя улыбка, но Мариня, у которой сердце сжималось всѣ болѣе и болѣе, шла дальше по избранному ею пути, во-первыхъ, потому, что она уже избрала его, а, во-вторыхъ, изъ опасенія, что, согласившись съ Поланецкимъ, она принуждена будетъ вступить съ нимъ въ объясненія.
   -- Увѣряю васъ,-- наконецъ, проговорила она съ нѣкоторымъ усиліемъ,-- что вы или вчера ошибались, или ошибаетесь сегодня. Я всегда одинакова, и мнѣ всегда будетъ пріятно, если вы увезете отсюда добрыя воспоминанія.
   Слова были ласковы, но говорила эта дѣвушка такъ не похожая на вчерашнюю, что на лицѣ Поланецкаго начинали выступать нетерпѣніе и гнѣвъ.
   -- Если вамъ угодно,-- сказалъ онъ,-- чтобъ я притворился, будто вѣрю вамъ, то пусть будетъ по-вашему. Но, все-таки, я уѣду съ убѣжденіемъ, что понедѣльникъ совсѣмъ не похожъ на воскресенье.
   Мариню кольнули эти слова. Похоже было на то, что Поланецкій дозволялъ себѣ мечтать о какихъ-то правахъ по поводу ея вчерашняго обращенія съ нимъ. Она отвѣтила скорѣе съ печалью, чѣмъ съ гнѣвомъ:
   "Что же я могу сдѣлать?
   И она ушла, подъ предлогомъ, что должна повидаться съ отцомъ. Поланецкій остался одинъ, оттолкнулъ собакъ, которыя снова попытались ласкаться къ нему, и разозлился окончательно.
   "Что это такое?-- мысленно спрашивалъ онъ самого себя.-- Вчера хорошо, сегодня скверно! Совсѣмъ другая женщина. И какъ все это глупо, какъ пошло! Вчера -- родственникъ, сего дня -- кредиторъ! Что ей за дѣло до этого? Зачѣмъ она третируетъ меня, какъ собаку? Ограбилъ я кого-нибудь, что ли? Она и вчера знала, зачѣмъ я пріѣхалъ. Хорошо же! Вы хотите видѣть во мнѣ кредитора, а не Поланецкаго? Отлично! Чтобъ чортъ побралъ все это дѣло!"
   Мариня прибѣжала въ комнату отца. Панъ Плавицкій уже всталъ и сидѣлъ въ халатѣ у стола, заваленнаго бумагами. На минуту онъ оторвался, чтобъ отвѣтить на привѣтствіе дочери, но потомъ тотчасъ же углубился въ свое занятіе.
   -- Папа,-- сказала Мариня,-- я пришла поговорить о панѣ Поланецкомъ... вы какъ?...
   Но онъ перебилъ ее, не сводя глазъ съ бумаги:
   -- Я твоего Поланецкаго сожму въ рукѣ, какъ воскъ.
   -- Я сомнѣваюсь, что это такъ легко. Наконецъ, я хотѣла бы, чтобъ вы ему заплатили раньше всѣхъ, хотя бы съ величайшими пожертвованіями.
   Панъ Плавицкій повернулся, посмотрѣлъ на Мариню и холодно спросилъ:
   -- Извини. Это опека надъ нимъ или надо мною?
   -- Это вопросъ нашей чести.
   -- Въ чемъ, какъ ты думаешь, я нуждаюсь въ твоемъ совѣтѣ?
   -- Нѣтъ, папа, но...
   -- Что за патетичный день! Что съ тобою?
   -- Я только умоляю васъ всѣмъ на свѣтѣ.
   -- И я также умоляю тебя, чтобъ ты оставила меня. Ты отстранила меня отъ хозяйства, и я уступилъ, потому что тѣ два года, которые остается мнѣ жить, я не хочу спорить съ родною дочерью. Но оставь мнѣ хоть этотъ уголъ въ домѣ, хоть эту единственную комнату и позволь устраивать тѣ дѣла, которыя устраиваются здѣсь.
   -- Папа, дорогой, вѣдь, я прошу только...
   -- Чтобъ я перешелъ на хуторъ? Въ какой избѣ прикажешь мнѣ жить?
   Панъ Плавицкій, говоря о "патетическомъ" днѣ, очевидно, не хотѣлъ, чтобы кто-нибудь дѣлилъ съ нимъ монополію, привсталъ въ своемъ персидскомъ халатѣ, словно король Лиръ, и схватился за ручки кресла, давая знать непочтительной дочери, что безъ этой опоры онъ, пораженный ея непочтительностью, повергся бы на землю. Слезы набѣгали на глаза Марини, а горькое сознаніе собственнаго безсилія охватывало ея сердце. Съ минуту простояла она, борясь съ горемъ и едва удерживая рыданія, потомъ тихо сказала:
   -- Простите меня, папа,-- и вышла изъ комнаты.
   Черезъ четверть часа въ ту же дверь, по приглашенію хозяина, вошелъ Поланецкій, злой, раздраженный, но усиливающійся сдерживать себя.
   Панъ Плавицкій поздоровался съ нимъ, усадилъ его на заранѣе приготовленный стулъ и спросилъ:
   -- Стахъ, во всякомъ случаѣ, ты не сожжешь этотъ домъ? Меня, который раскрылъ тебѣ объятія какъ родственникъ, не зарѣжешь? Дитя мое не сдѣлаешь сиротою?
   -- Нѣтъ,-- отвѣчалъ Поланецкій,-- домъ я не сожгу, васъ не зарѣжу и никакое дитя сиротою не сдѣлано. Я даже прошу васъ, чтобы вы не говорили со мной такимъ образомъ, потому что мнѣ это противно, а вамъ пользы никакой не принесетъ.
   -- Хорошо,-- отвѣтилъ панъ Плавицкій, нѣсколько оскорбленный тѣмъ, что его тонъ и способъ выраженія не находитъ надлежащей оцѣнки,-- помни только, что ко мнѣ и въ этотъ домъ ты пріѣзжалъ еще ребенкомъ.
   -- Я пріѣзжалъ потому, что меня привозила мать, а она пріѣзжала послѣ смерти тети Елены потому, что вы не платили процентовъ. Но все это не имѣетъ никакого отношенія къ дѣлу. Закладная существуетъ уже двадцать одинъ годъ. Съ недоплаченными процентами это составляетъ около двадцати четырехъ тысячъ рублей. Для круглаго счета скажемъ двадцать тысячъ ровно, эти двадцать тысячъ мнѣ необходимы; я за ними пріѣхалъ.
   Панъ Плавицкій съ покорностью наклонилъ голову.
   -- За этимъ пріѣхалъ?... Да... Но почему же вчера ты былъ совсѣмъ другимъ, Стахъ?
   Поланецкій, который полчаса назадъ задалъ такой же вопросъ паннѣ Маринѣ, даже подскочилъ на стулѣ, но сдержался еще разъ и сказалъ:
   -- Прошу васъ, перейдемъ къ дѣлу.
   -- Я не отступаю отъ него, только позволь мнѣ сказать нѣсколько словъ и не перебивай меня. Ты говоришь, я не платилъ процентовъ. Правда. Но знаешь ли ты, почему? Твоя мать отдала мнѣ не все свое состояніе, да и не могла сдѣлать этого безъ разрѣшенія семейнаго совѣта. Можетъ быть, тѣмъ хуже для васъ... ну, да дѣло не въ томъ. И такъ, взявъ эти деньги, я сказалъ себѣ: женщина осталась одна на бѣломъ свѣтѣ, съ единственнымъ ребенкомъ,-- неизвѣстно, какъ она устроится, неизвѣстно, что выпадетъ на ея долю,-- пускай эти деньги останутся ея запаснымъ фондомъ, пусть онѣ ростутъ... пригодятся ей современемъ. И съ той поры я сталъ какъ бы вашею сберегательною кассой. Твоя мать дала мнѣ двѣнадцать тысячъ, теперь ты имѣешь за мной почти двадцать четыре. Вотъ результаты. А теперь: неужели ты заплатишь мнѣ неблагодарностью?
   На это Поланецкій отвѣтилъ:
   -- Дорогой дядюшка, пожалуйста, не считайте меня ни за дурака, ни за сумасшедшаго. Я вамъ скажу прямо: не поймаете вы меня на эту мякину. Вы говорите, что у меня двадцать четыре тысячи, гдѣ же онѣ? Я требую ихъ... и, пожалуйста, безъ болтовни, да еще такого сорта!
   -- А я требую отъ тебя терпѣнія и умѣренности,-- съ достоинствомъ и видомъ оскорбленной гордости сказалъ панъ Плавицкій.
   -- Мой товарищъ черезъ мѣсяцъ вноситъ двадцать тысячъ на извѣстное дѣло, и я долженъ внести столько же. Я говорю это ясно и заявляю, что послѣ двухлѣтней безсмысленной переписки я не могу и не буду ждать больше.
   Панъ Плавицкій положилъ локти на столъ, закрылъ лицо руками и молчалъ. Поланецкій смотрѣлъ на него, ждалъ отвѣта,-- смотрѣлъ съ негодованіемъ все болѣе и болѣе возростающимъ и думалъ про себя: что, онъ дуракъ или пройдоха? эгоистъ, такъ влюбленный въ себя, что и добро, и зло мѣряетъ только мѣркою своей выгоды, или все это вмѣстѣ?
   А панъ Плавицкій все держалъ лицо закрытымъ и молчалъ.
   -- Наконецъ, я хотѣлъ бы знать что-нибудь,-- началъ Поланецкій.
   Но панъ Плавицкій только махнулъ рукой, давая знать, что хочетъ еще остаться съ своими мыслями.
   Вдругъ онъ поднялъ свой сіяющій ликъ.
   -- Стахъ, зачѣмъ мы съ тобой ссоримся, когда намъ представляется такой простой выходъ?
   -- Какой?
   -- Бери мергель.
   -- Что?
   -- Привези сюда своего компаньона, привези какого-нибудь спеціалиста, мы оцѣнимъ мой мергель и составимъ компанію втроемъ. Твой... какъ онъ тамъ называется? Бигель, что ли?... заплатитъ мнѣ столько, сколько придется на его долю, ты или что-нибудь доплатишь, или нѣтъ, а польза можетъ быть огромная.
   Поланецкій всталъ.
   -- Извините меня,-- сказалъ онъ,-- къ одной вещи я не привыкъ, это именно, чтобы кто-нибудь насмѣхался надо мною. Я не хочу вашего мергеля, я требую только свои деньги, а то, что вы мнѣ говорите, я считаю просто за недостойныя или безумныя увертки.
   Наступилъ моментъ тяжелаго молчанія. Юпитеровскій гнѣвъ началъ омрачать чело и брови пана Плавицкаго. Съ минуту онъ. бомбардировалъ дерзкаго своими очами, потомъ подбѣжалъ къ стѣнѣ, на которой висѣло оружіе, схватилъ охотничій ножъ и, подавая его Поланецкому, изрекъ:
   -- Есть и другой способъ: рази!
   Онъ широко размахнулъ халатъ, но Поланецкій, уже не владѣющій собой, оттолкнулъ руку вмѣстѣ съ ножомъ и заговорилъ громкимъ голосомъ:
   -- Это просто пошлая комедія, ничего больше! Съ вами жалко тратить и слова, и время. Я уѣзжаю, довольно съ меня и васъ, и вашего Кшеменя, но я довожу до вашего свѣдѣнія, что свою претензію продамъ хотя бы за полцѣны первому попавшемуся жиду, который съумѣетъ поладить съ вами.
   Правая рука пана Плавицкаго воздвиглась торжественнымъ жестомъ:
   -- Иди!-- сказалъ онъ, -- продавай! Впусти жида въ родное гнѣздо, но памятуй, что проклятія мое и тѣхъ, которые жили здѣсь, найдутъ тебя повсюду!
   Поланецкій выбѣжалъ изъ комнаты блѣдный отъ злости и бранился, на чемъ свѣтъ стоитъ, отыскивая шляпу. Шляпа нашлась, и онъ хотѣлъ выйти посмотрѣть, не пріѣхала ли бричка, какъ дверь гостиной отворилась и вошла Мариня. При видѣ ея Поланецкій немного укротился, но, вспомнивъ, что она ведетъ въ Кшеменѣ всѣ дѣла, сказалъ:
   -- Прощайте. Дѣло съ вашимъ батюшкой я окончилъ. Я пріѣхалъ сюда за своею собственностью, онъ сначала угостилъ меня благословеніемъ, потомъ мергелемъ, а потомъ проклятіемъ. Хорошій способъ платить долги!...
   Была минута, когда Мариня хотѣла протянуть ему руку и сказать: "Я понимаю вашъ гнѣвъ; за минуту я также была у отца и умоляла его заплатить вамъ раньше всѣхъ. Поступайте съ нами и съ Кшеменемъ какъ вамъ будетъ угодно, но не обвиняйте меня, не думайте, что я принадлежу къ заговору противъ васъ, имѣйте ко" мнѣ хоть каплю уваженія". И ея рука уже готова была протянуться впередъ, слова готовы были слетѣть съ губъ, когда Поланецкій, кипятясь все болѣе и снова теряя спокойствіе духа, добавилъ:
   -- Я сообщилъ вамъ это потому, что когда въ первый разъ хотѣлъ поговорить съ вами, вы оскорбились и отослали, меня къ своёму отцу. Я очень благодаренъ за этотъ совѣтъ, но такъ какъ. онъ принесъ вамъ пользы больше, чѣмъ мнѣ, то я о будущемъ подумаю самъ.
   Губы Марини поблѣднѣли, въ глазахъ показались слезы негодованія и сознанія глубокой обиды. Она подняла голову и сказала:
   -- Вы можете оскорблять меня сколько угодно,-- за меня никто не вступится...
   Она повернулась къ дверямъ, съ душою, полною униженія и почти отчаянія. Вотъ каковы плоды ея труда, въ который она вкладываетъ всѣ. свои силы, весь энтузіазмъ своей молодой, безхитростной души. Поланецкій замѣтилъ, что онъ перешелъ всѣ границы. Онъ былъ очень отходчивъ, поэтому въ одну минуту отъ гнѣва перешелъ къ сожалѣнію и хотѣлъ было бѣжать за нею, просить прощенія, но было поздно. Мариня уже вышла изъ комнаты.
   Это повергло его въ новый припадокъ злости. Но на этотъ разъ онъ злился и на самого себя. Не простившись ни съ кѣмъ, онъ сѣлъ въ бричку и выѣхалъ изъ Кшеменя. Въ душѣ его клокоталъ такой гнѣвъ, что одно время онъ не могъ думать ни о чемъ, какъ только о мести. "Продамъ свою закладную, хотя бы за треть цѣны,-- повторялъ онъ себѣ, -- пусть васъ растащутъ по кускамъ! И даже если не нужно будетъ, все-таки, продамъ, на зло вамъ!"
   Поланецкій не былъ изъ числа тѣхъ людей, которые не сдерживаютъ обѣщаній, данныхъ кому бы то ни было, самому себѣ или другому человѣку. Теперь его интересовало только одно, найдется ли охотникъ пріобрѣсти его претензію. Это было не легко: для того, чтобы получить деньги по закладной, нужно было, въ буквальномъ смыслѣ, разгрызть Кшемень.
   Бричка выѣхала уже изъ аллеи на открытое пространство. Поланецкій, нѣсколько успокоившійся, началъ вновь думать о Маринѣ, но думы его складывались въ какую-то странную мозаику. Тутъ смѣшивалось и впечатлѣніе, какое произвели на него ея лицо и фигура, и воспоминаніе о вчерашнемъ разговорѣ, и озлобленіе, и состраданіе, и, наконецъ, недовольство самимъ собою. Послѣднее было сильнѣе всего и еще болѣе заставляло его негодовать на Мариню. Но по временамъ одно чувство брало верхъ надъ другими и окрашивало ихъ своимъ цвѣтомъ. То ему припоминалась высокая фигура Марини, ея глаза, ея темные волосы, ея красиво очерченный, хотя, можетъ быть, и немного большой ротъ, наконецъ, выраженіе ея лица,-- и тогда его охватывалъ порывъ симпатіи къ ней. Онъ думалъ, что отъ нея вѣетъ удивительно чистою дѣвственностью, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, и въ губахъ ея, и въ плечахъ, и во всѣхъ очертаніяхъ кроется что-то женственное, и это влечетъ къ ней съ неудержимою силой. Онъ припомнилъ ея мягкій голосъ, ея спокойный взглядъ, ея несомнѣнную доброту. Тогда, при мысли, какъ онъ былъ рѣзокъ съ нею, какимъ тономъ говорилъ, Поланецкій начиналъ бранить себя. "Если ея отецъ -- старый ломака, комедіантъ и глупецъ,-- говорилъ онъ самому себѣ,-- и если она все это чувствуетъ, тѣмъ несчастіе ея больше. Что же слѣдуетъ изъ этого? А то, что каждый человѣкъ съ малѣйшимъ намекомъ на сердце понялъ бы это, сжалился бы надъ ней, не нападалъ бы на бѣднаго ребенка, а я этого не понялъ!" И ему хотѣлось надавать себѣ пощечинъ, потому что онъ понималъ, какой бы оборотъ приняло дѣло при другихъ условіяхъ, какъ бы они сблизились, какая бы удивительная нѣжность водворилась между ними, еслибъ онъ, послѣ грызни съ ея отцомъ, отнесся бы къ ней какъ слѣдуетъ, то-есть съ величайшею деликатностью. Да, да... она, прощаясь, подала бы ему обѣ руки, онъ бы поцѣловалъ ихъ, и они разошлись бы какъ близкіе люди. "Чтобъ черти побрали всѣ деньги, -- мысленно повторялъ онъ,-- а теперь пускай они возьмутъ и меня!" Онъ чувствовалъ, что натворилъ вещей, которыхъ уже нельзя поправить; это сознаніе лишало его послѣдняго нравственнаго равновѣсія и еще сильнѣе толкало на ту дорогу, неправильность которой была ему очевидна. И снова онъ начиналъ произносить такіе монологи: "Если все пропало, то пусть все и провалится сквозь землю. Продамъ закладную какому-нибудь жиду,-- пусть онъ ихъ слопаетъ, выброситъ на улицу, пускай старикъ идетъ въ чиновники, а она въ гувернантки или замужъ за Гонтовскаго"... И онъ сразу почувствовалъ, что согласится на что угодно, только не на это. Гонтовскій!... да онъ ему шею на сторону свернетъ. Пусть ее беретъ кто угодно, только не такой медвѣдь, не такой дуракъ, не такой болванъ... И на голову бѣднаго Гонтовскаго посыпался цѣлый рядъ подобныхъ эпитетовъ, какъ будто онъ былъ виною всего. Поланецкій пріѣхалъ на желѣзно-дорожную станцію въ такомъ людоѣдскомъ настроеніи, что встрѣть онъ Гонтовскаго, то, какъ другой Уголино, впился бы ему зубами "туда, гдѣ черепъ сростается съ плечами". Къ счастію, вмѣсто черепа Гонтовскаго, онъ увидалъ нѣсколько желѣзно-дорожныхъ служащихъ, нѣсколько крестьянъ, нѣсколько мужиковъ и, въ углу, умное, исхудалое лицо совѣтника Ямиша, который, благодаря своему знакомству съ служащими, увелъ его къ себѣ, въ отдѣльное купе.
   -- Я зналъ еще вашего отца,-- заговорилъ онъ, когда поѣздъ тронулся,-- и зналъ въ блестящіе дни его существованія. Моя жена -- его сосѣдка. Помню, тогда ему принадлежали Змихувъ, Бженчонца, Моцаже и Розводы въ Люблинской губерніи. Хорошее состояніе! Вашъ дѣдъ былъ однимъ изъ крупныхъ землевладѣльцевъ въ той мѣстности, но это должно было перейти въ другія руки.
   -- Это было уже давно. Мой отецъ при жизни потерялъ все свое состояніе. Онъ былъ человѣкъ болѣзненный, жилъ въ Ниццѣ, ни за чѣмъ не наблюдалъ,-- все и ушло межь пальцевъ. Еслибъ не наслѣдство, которое мать получила послѣ его смерти, намъ пришлось бы плохо.
   -- Но вы хорошо ведете свои дѣла. Я знаю вашъ торговый домъ и былъ съ вами въ сношеніяхъ черезъ Абдульскаго по поводу хмеля.
   -- Абдульскій былъ вашимъ коммиссіонеромъ?
   -- Да, и я остался очень доволенъ. Вы отнеслись ко мнѣ хорошо и я вижу, что вы ведете дѣла какъ слѣдуетъ.
   -- Иначе и нельзя, никто не удержится. Мой компаньонъ, Бигель, порядочный человѣкъ, да и я не какой-нибудь панъ Плавицкій.
   -- Какъ это такъ?-- заинтересовался Ямишъ.
   Поланецкій, еще не остывшій отъ раздраженія, разсказалъ ему все дѣло.
   -- Гм...-- протянулъ Ямишъ,-- если вы говорите о панѣ Плавицкомъ такъ откровенно, то позвольте и мнѣ поступать такъ же, хотя онъ и сродни вамъ.
   -- Самъ онъ мнѣ вовсе не сродни; его первая жена была родственницей и другомъ моей матери,-- вотъ и все.
   -- Я его знаю со временъ его дѣтства. Это скорѣе человѣкъ испорченный, чѣмъ злой. Онъ былъ единственнымъ сыномъ, поэтому отецъ съ матерью страшно избаловали его, а потомъ баловали жены. Обѣ онѣ были женщины тихія, кроткія, для обѣихъ онъ былъ божествомъ. Цѣлые годы вещи складывались такъ, что онъ былъ солнцемъ, вокругъ котораго вращаются другія планеты, и, наконецъ, пришелъ къ убѣжденію, что онъ можетъ требовать отъ міра все, а люди отъ него ничего. При такихъ условіяхъ, когда зло и добро измѣряешь только мѣркою собственнаго удобства, нѣтъ ничего легче, какъ потерять моральный смыслъ. Плавицкій -- это смѣсь торжественности и распущенности: торжественности потому, что вѣчно куритъ себѣ ѳиміамъ, распущенности потому, что позволяетъ себѣ рѣшительно все. Это почти стало его второю натурой. Потомъ обстоятельства измѣнились къ худшему, подошли тяжелыя времена, съ которыми можетъ бороться только человѣкъ съ характеромъ, а у него характера никогда не было. Началъ онъ прибѣгать къ разнымъ уверткамъ и, въ концѣ-концовъ, привыкъ къ нимъ. Насъ, панъ Поланецкій, земля облагороживаетъ, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, земля и портитъ. Мнѣ одинъ мой знакомый,-- банкротъ онъ былъ,-- говорилъ: "это не я верчусь, это мое состояніе вертится, а я только за него говорю". И это отчасти вѣрно. Въ нашемъ дѣлѣ болѣе разочарованія, чѣмъ въ какомъ-нибудь другомъ.
   -- Представьте себѣ,-- отвѣчалъ Поланецкій, -- хотя я веду родъ свой отъ земли, но не чувствую ни малѣйшаго желанія заняться земледѣліемъ. Я знаю, что оно будетъ, потому что должно быть, но въ его теперешней формѣ я не вижу для него никакой будущности. Вы всѣ должны погибнуть.
   -- Я тоже смотрю на все это не черезъ розовыя очки. Я не говорю о томъ, что вообще во всей Европѣ земледѣліе стоитъ на низкомъ уровнѣ,-- подумайте только вотъ о чемъ: у помѣщика четверо сыновей,-- значитъ, каждый изъ нихъ получитъ только четвертую часть отцовскаго состоянія. А какъ обставлено дѣло? Каждый, привыкшій къ отцовской нормѣ жизни, хочетъ жить, какъ жилъ отецъ,-- значитъ, развязку легко предвидѣть. Еще примѣръ: если у помѣщика четверо сыновей, то болѣе способные избираютъ различныя спеціальности, а при землѣ,-- я готовъ держать пари,-- остается наименѣе способный. Въ-третьихъ, то, что цѣлый рядъ поколѣній заработалъ, промотаетъ одна шальная голова. Въ-четвертыхъ, мы не дурные сельскіе хозяева, но плохіе администраторы, а хорошая администрація значитъ больше хорошей обработки поля. Какое же отсюда заключеніе? Земля остается, а мы, которые являемся ея представителями подъ видомъ крупныхъ землевладѣльцевъ, должны уйти отъ нея. Уйти-то мы уйдемъ, но, можетъ быть, современемъ и вернемся.
   -- Какъ это такъ?
   -- Вотъ вы говорите, что васъ не тянетъ къ землѣ: это -- заблужденіе. Земля притягиваетъ, и притягиваетъ съ такою силой, что каждый человѣкъ, вошедшій въ извѣстный возрастъ и нажившій себѣ извѣстное состояніе, не можетъ противиться желанію пріобрѣсти хоть клочокъ земли. И съ вами будетъ то же самое. И это очень естественно. Наконецъ, на всякое богатство, кромѣ земли, можно смотрѣть какъ на фикцію. Изъ земли все выходитъ и все существуетъ только для нея. Какъ банковый билетъ есть ничто иное, какъ квитанція на металлическую монету, лежащую въ государственномъ банкѣ, такъ и промыселъ, и торговля, и что вы хотите, ничто иное, какъ видоизмѣненная форма земли. Что же касается васъ, которые вышли изъ нея, то вы должны къ ней и вернуться.
   -- Я, по крайней мѣрѣ, не думаю.
   -- Какъ вы можете знать? Теперь вы заботитесь о томъ, что бы нажить состояніе, а когда вы наживете его, тогда что? Поланецкіе были земледѣльцами,-- теперь одинъ изъ нихъ избралъ себѣ другую спеціальность. Большая часть дѣтей земледѣльцевъ должна идти такъ же, потому что иначе нельзя. Часть ихъ пропадетъ, часть добьется извѣстнаго положенія и вернется, -- вернется не только съ деньгами, но и съ новою энергіей и съ тѣмъ запасомъ административныхъ знаній, которыя вырабатываются спеціальными профессіями,-- возвратится, благодаря тому притяженію, которое оказываетъ земля, наконецъ, благодаря чувству обязанности, о которомъ мнѣ нѣтъ надобности говорить вамъ.
   -- Въ томъ, что вы говорите, есть и хорошая сторона. Значитъ, мой дядюшка-не-дядюшка, Плавицкій, тоже принадлежитъ къ такимъ, обреченнымъ на гибель?
   Панъ Ямишъ задумался на минуту, потомъ сказалъ:
   -- Нитка тянется и тянется, пока не оборвется, но, наконецъ, должна будетъ оборваться. Они, по моему мнѣнію, не удержатъ Кшемень, хотя бы и распродали Магерувку по участкамъ. Кого мнѣ жаль, такъ это Мариню. Хорошая, добрая дѣвушка. Вы не знаете, что старикъ, два года назадъ, хотѣлъ продать Кшемень и переѣхать въ городъ, а если не продалъ, то отчасти по настоянію Марини. Потому ли, что ей дорога память матери, которая похоронена тамъ, потому ли, что она начиталась объ обязанности держаться земли, но только Мариня дѣлала, что могла, чтобы не допустить продажи имѣнія. Бѣдняжка вообразила, что нужно только посвятить всѣ свои силы труду, чтобы добиться желаемаго результата. И дѣйствительно, она отреклась отъ всего свѣта для Кшеменя. Для нея будетъ страшный ударъ, когда, наконецъ, нить порвется, а она должна порваться... Жалко, она такъ молода еще.
   -- Вы добрый человѣкъ, панъ совѣтникъ!-- воскликнулъ Поланецкій со свойственною ему живостью.
   Старикъ усмѣхнулся.
   -- Я люблю эту дѣвочку, она моя ученица по агрономической части. Скучно будетъ, когда ея не станетъ.
   Поланецкій закусилъ усы и сказалъ:
   -- Пусть выйдетъ замужъ за кого-нибудь изъ сосѣдей, тогда и останется.
   -- Выйдетъ, выйдетъ... Развѣ это такъ легко дѣвушкѣ безъ приданаго? Кто у насъ женихи? Гонтовскій? Этотъ бы взялъ ее. Добрый человѣкъ и вовсе не такой ограниченный, какъ говорятъ о немъ. Но у нея нѣтъ любви къ нему, а безъ любви она не выйдетъ замужъ. Ялбжиковъ -- маленькое имѣніе, а старику, притомъ, кажется, что Гонтовскіе ниже Плавицкихъ, да и Гонтовскій въ это увѣровалъ. Вы знаете, какъ это дѣлается у насъ: тотъ считается знатнымъ человѣкомъ, кому угодно считаться такимъ. Посмѣются, посмѣются, а потомъ повѣрятъ. Кромѣ того, одинъ задираетъ носъ потому, что наживаетъ состояніе, другой потому, что растрачиваетъ его, да ему ничего другого и не остается. Ну, да объ этомъ говорить нечего. Я знаю только одно: кто возьметъ Мариню, тотъ возьметъ жемчужину.
   Поланецкій въ эту минуту и самъ чувствовалъ, что это такъ. Онъ погрузился въ задумчивость и началъ воображать себѣ Мариню.
   И вдругъ ему представилось, что онъ будетъ скучать по ней, но онъ вспомнилъ, что такія вещи случались уже не разъ, а потомъ время разсѣивало эти иллюзіи. Тѣмъ не менѣе, онъ думалъ о ней и тогда, когда поѣздъ подходилъ къ станціи, и, выходя изъ вагона въ Варшавѣ, ворчалъ сквозь зубы:
   -- И какъ все это глупо сложилось, какъ глупо!...
   

IV.

   Первый вечеръ по возвращеніи въ Варшаву Поланецкій провелъ въ домѣ своего компаньона, Бигеля, съ которымъ его соединила и личная пріязнь, какъ со старымъ школьнымъ товарищемъ. Бигель -- по происхожденію чехъ, но потомокъ рода, который уже издавна поселился въ Польшѣ, велъ до соединенія съ Поланецкимъ небольшое торговое дѣло и пользовался репутаціей купца,-- правда, не особенно предпріимчиваго, по честнаго и необычайно аккуратнаго. Когда Поланецкій вошелъ къ нему въ компанію, торговый домъ значительно расширилъ свою дѣятельность и сдѣлался солидною фирмой. Компаньоны отлично пополняли другъ друга. Поланецкій, несравненно болѣе способный и поворотливый, могъ легче окидывать однимъ взглядомъ сущность всякаго дѣла, фантазіи у него бы по больше, за то Бигель лучше велъ исполнительную часть. Когда дѣло касалось того, чтобы проявить энергію или прижать кого-нибудь къ стѣнѣ, Поланецкій былъ незамѣнимъ; за то, если нужно было подумать, осмотрѣть дѣло не спѣша, терпѣливо, со всѣхъ сторонъ, тамъ начиналась роль Бигеля. По характеру они были совершенно различны и, можетъ быть, вслѣдствіе этого ихъ и связывала искренняя дружба. Преимущество, все-таки, было на сторонѣ Поланецкаго. Бигель вѣрилъ въ его недюжинныя способности, а нѣсколько идей, которыя провелъ Поланецкій послѣ вступленія въ товарищество,-- идей, дѣйствительно, весьма удачныхъ для торговаго дома, еще болѣе укрѣпили эту увѣренность. Мечтой обоихъ было составить такой капиталъ, чтобъ устроить ситцевую фабрику, въ которой Поланецкій велъ бы дѣла, а Бигель завѣдывалъ бы администраціей. Но такъ какъ оба они могли считаться людьми только что достаточными, то до осуществленія этой мечты было еще далеко. Поланецкій, менѣе терпѣливый и имѣющій болѣе связей, попробовалъ было, сейчасъ же по пріѣздѣ, расшевелить такъ называемые "мѣстные" капиталы. Но его встрѣтило всеобщее недовѣріе. При этомъ онъ замѣтилъ одну странную вещь. Его фамилія, правда, открывала ему почти всѣ двери, но скорѣе вредила, чѣмъ помогала его дѣлу. Казалось, у тѣхъ людей, къ которымъ онъ обращался, не умѣщалось въ головѣ, какимъ образомъ человѣкъ изъ общества, да еще изъ хорошаго дома, съ фамиліей, оканчивающейся на скій, можетъ заниматься какимъ-нибудь дѣломъ. Сначала это злило Поланецкаго такъ, что благоразумный Бигель долженъ былъ гасить его вспышки и втолковывать ему, что подобное недовѣріе основано на долголѣтнихъ и грустныхъ опытахъ. И, хорошо зная исторію различныхъ торгово-промышленныхъ предпріятій, онъ привелъ цѣлый рядъ болѣе или менѣе извѣстныхъ именъ. "Время еще не пришло,-- говорилъ Бигель,-- но оно придетъ или, вѣрнѣе, уже подходитъ. До сихъ поръ было только аматерство и дилетантизмъ, и только теперь появляются настоящіе спеціалисты".
   Поланецкій, несмотря на свой темпераментъ, обладалъ достаточно развитыми наблюдательными способностями и теперь сдѣлалъ рядъ удивительныхъ открытій въ той сферѣ, которая была доступна ему, благодаря его связямъ. Его повсюду одобряли за то, что онъ дѣлалъ. Его даже восхваляли, восхваляли съ особеннымъ удареніемъ, но въ этомъ одобреніи слышалась какая-то снисходительность. Каждый давалъ ясно понять, что онъ соглашается на это, что считаетъ это полезнымъ, но никто не держалъ себя такъ, какъ будто фактъ, что Поланецкій чѣмъ-то занимается, есть вещь совершенію обыкновенная и естественная. "Они протежируютъ мнѣ!" -- говорилъ Поланецкій. И это была правда. Онъ пришелъ къ убѣжденію, что, еслибъ, напримѣръ, попробовалъ присвататься къ дѣвушкѣ изъ такъ называемаго "общества", то его банкирско-торговый домъ и прозвище "афериста", несмотря на все уваженіе къ этому занятію, скорѣе повредили бы ему, чѣмъ были бы полезны. Если бы, вмѣсто выгоднаго предпріятія, у него было обремененное долгами имѣніе, если бы онъ жилъ большимъ бариномъ, тратилъ бы проценты съ своего капитала, а то и самый капиталъ, то ему скорѣе отдали бы руку любой дѣвушки.
   Сдѣлавъ нѣсколько дюжинъ подобныхъ наблюденій, Поланецкій началъ рѣже бывать въ обществѣ, а въ концѣ и совсѣмъ пересталъ, ограничиваясь домомъ Бигелей, пани Эмиліи Хвастовской и тѣхъ людей, какіе были ему необходимы при его холостой жизни. Обѣдалъ онъ у Франсуа съ Букацкимъ, старикомъ Васковскимъ и съ адвокатомъ Машко, съ которымъ постоянно разговаривалъ и спорилъ о разныхъ вопросахъ; часто бывалъ въ театрахъ и на различныхъ зрѣлищахъ. Вообще онъ жилъ особнякомъ и поэтому, несмотря на большое и ясно сознаваемое желаніе и приличныя средства, до сихъ поръ еще не женился.
   Изъ Кшеменя онъ почти прямо пріѣхалъ къ Бигелямъ, прежде всего, излилъ всю свою злость на "дядюшку" Плавицкаго, думая, что въ лицѣ хозяина найдетъ сочувствующаго слушателя, но Бигель мало взволновался разсказомъ товарища и сказалъ:
   -- Я знаю такіе типы. Наконецъ, сказать правду, откуда Плавицкій возьметъ деньги, коли ихъ нѣтъ? Съ долгами по закладной нужно обладать ангельскимъ терпѣніемъ. Земельная собственность легко поглощаетъ деньги, но отдаетъ ихъ съ величайшимъ трудомъ.
   -- Слушай, Бигель,-- сказалъ Поланецкій,-- съ тѣхъ поръ, какъ ты началъ жирѣть и спать послѣ обѣда, съ тобой тоже нужно имѣть ангельское терпѣніе.
   -- Скажи по совѣсти,-- продолжалъ невозмутимый Бигель,-- тебѣ необходимы эти деньги? У тебя нѣтъ въ распоряженіи той суммы, которую каждый изъ насъ обязался внести?
   -- Интересно, какое дѣло тебѣ или Плавицкому до этого? Онъ долженъ мнѣ, я получу свое и -- дѣлу конецъ.
   Онъ разгорячился и сказалъ бы еще что-нибудь, но тутъ вошла пани Бигель съ цѣлою кучей дѣтей. То была еще молодая женщина, темноволосая, голубоглазая, очень добрая и очень запятая дѣтьми. Дѣтей у нея было шестеро и Поланецкій очень любилъ ихъ всѣхъ. За то и пани Бигель была его большою пріятельницей, также, какъ и пани Эмилія Хвастовская. Обѣ барыни, знающія Мариню Плавицкую, рѣшили выдать ее замужъ за Поланецкаго, обѣ энергически уговаривали его ѣхать въ Кшемень, и теперь пани Бигель сгорала отъ любопытства, какое впечатлѣніе произвела на Поланецкаго эта поѣздка.
   Но, по милости дѣтей, къ разспросамъ приступить было невозможно. Младшій изъ тѣхъ, которые ходили на своихъ ногахъ, Ясь, ухватился за ногу Поланецкаго, двѣ дѣвочки, Ева и Іоася, безъ церемоніи вскарабкались къ нему на колѣни, а Эдзя и Юзя просили его быть судьей въ ихъ дѣлѣ. Дѣти читали Завоеваніе Мексики и играли въ завоеваніе Мексики. Эдзя, воздѣвая руки горѣ, горячо говорилъ:
   -- Хорошо, я буду Кортесомъ, а Юзя -- рыцаремъ на конѣ. Ну, а если ни Ева, ни Іоася не хотятъ быть Монтесумой, то какъ же это? Вѣдь, нельзя такъ играть, правда? Кто-нибудь долженъ быть Монтесумой, а то кто же будетъ предводительствовать мексиканцами?
   -- А мексиканцы гдѣ?-- спросилъ Поланецкій.
   -- Ну, мексиканцы -- стулья, и испанцы также.
   -- Такъ подожди, я буду Монтесумой, а теперь завоевывайте Мексику!
   Тутъ начался неописуемый содомъ. Живость Поланецкаго давала ему возможность моментально обращаться въ ребенка. Онъ такъ энергически сопротивлялся Кортесу, что Кортесъ началъ отрицать за нимъ право на такое сопротивленіе, утверждая не безъ исторической справедливости, что если Монтесума былъ побитъ, то онъ и долженъ дать себя побить. На это Монтесума отвѣчалъ, что исторія его мало интересуетъ, и продолжалъ сражаться.
   Пани Бигель не могла дождаться конца игры и спросила мужа:
   -- Какъ поѣздка въ Кшемень?
   -- Онъ сдѣлалъ то, что дѣлаетъ теперь,-- флегматично отвѣчалъ Бигель,-- перевернулъ кверху ножками всѣ стулья и уѣхалъ.
   -- Говорилъ онъ тебѣ что-нибудь?
   -- О паннѣ Маріи я не могъ разспросить его,-- времени не было,-- но съ Плавицкимъ онъ разстался какъ нельзя хуже. Онъ хочетъ продать свою закладную, что, очевидно, повлечетъ за собою прекращеніе всѣхъ отношеній.
   -- Жаль,-- сказала пани Бигель, и за чаемъ, когда дѣти ушли спать, начала прямо разспрашивать Поланецкаго о Маринѣ.
   -- Не знаю,-- отвѣчалъ Поланецкій,-- можетъ быть, она хороша, можетъ быть -- нѣтъ, я не думалъ объ этомъ.
   -- Это неправда,-- сказала пани Бигель.
   -- Если угодно, неправда. Если угодно, она мила, хороша, все, что вы хотите. Въ нее можно влюбиться, на ней можно жениться, но моя нога больше у нихъ не будетъ. Я знаю отлично, зачѣмъ вы посылали меня туда. Только лучше было бы заранѣе предупредить меня, что такое ея отецъ. Она характеромъ, должно быть, похожа на него, а если это такъ, то покорно благодарю!
   -- Обдумайте, что вы говорите: "она хороша, мила, на ней можно жениться", а потомъ: "должно быть, похожа на отца"... Это какъ-то не вяжется одно съ другимъ.
   -- Можетъ быть, мнѣ все равно! Нѣтъ у меня счастья -- и конецъ.
   -- А я вамъ скажу двѣ вещи: первое, что вы возвратились подъ сильнымъ впечатлѣніемъ Марини; во-вторыхъ, что это одна изъ самыхъ лучшихъ дѣвушекъ, которыхъ я видѣла въ жизни, и счастливъ будетъ тотъ, кто возьметъ ее.
   -- Почему же до сихъ поръ ее никто не взялъ?
   -- Потому что ей двадцать одинъ годъ и она недавно стала показываться въ свѣтъ. Но вы не думайте, чтобъ у нея не было жениховъ.
   -- Такъ пускай и выходитъ замужъ за кого-нибудь другого.
   Но Поланецкій сказалъ это неискренно, такъ какъ мысль, что ее можетъ взять кто-нибудь другой, была для него въ высшей степени непріятна. Въ глубинѣ души онъ чувствовалъ признательность къ пани Бигель за ея похвалы Маринѣ.
   -- Пускай,-- прибавилъ онъ,-- но вы вѣрный другъ.
   -- Не только Маринѣ, но и вамъ, и вамъ. Я прошу васъ только быть откровеннымъ, совершенно откровеннымъ: произвела она на васъ впечатлѣніе или нѣтъ?
   -- Произвела ли впечатлѣніе? Откровенно сказать вамъ, огромное.
   -- Вотъ видите ли!-- отвѣтила пани Бигель, и лицо ея просіяло.
   -- Что вижу? Ничего не вижу! Понравилась она мнѣ страшно, правда. Вы и понятія не имѣете, какое это симпатичное и привлекательное существо! Ну, и что же изъ этого? Вѣдь, въ другой разъ я не могу ѣхать въ Кшемень. Я выѣхалъ такой злой, говорилъ не только Плавицкому, но и ей такія непріятныя вещи, что это невозможно.
   -- Много дѣлъ натворили?
   -- Скорѣе много, чѣмъ мало.
   -- Это можно смягчить письменно.
   -- Чтобъ я сталъ писать къ Плавицкому и просить извиненія? Ни за что на свѣтѣ! Наконецъ, онъ меня проклялъ.
   -- Какъ проклялъ?
   -- Какъ глава рода. Отъ имени своего и всѣхъ предковъ. Онъ мнѣ до такой степени противенъ, что я не могъ бы и двухъ словъ къ нему нацарапать. Старый, патетическій комедіантъ! У нея я попросилъ бы прощенія, но на что это нужно? Она должна держаться отца. Это и я понимаю. Въ самомъ лучшемъ случаѣ она отвѣтитъ мнѣ, что ей это очень пріятно,-- на томъ и порвутся наши отношенія.
   -- Какъ только Эмилія возвратится изъ Рейхенгалля, мы подъ какимъ-нибудь предлогомъ вытащимъ сюда Мариню, и тогда будетъ уже ваше дѣло прекратить всѣ недоразумѣнія.
   -- Поздно, поздно!-- проговорилъ Поланецкій.-- Я далъ себѣ слово, что продамъ закладную, и продамъ.
   -- Можетъ быть, такъ и лучше будетъ.
   -- Нѣтъ, это будетъ хуже,-- вставилъ Бигель.-- Я его уговариваю не продавать закладную. Кромѣ того, я надѣюсь, что онъ не найдетъ покупателя.
   -- А тѣмъ временемъ Эмилія кончитъ лечить Литку.
   Тутъ пани Бигель обратилась къ Поланецкому:
   -- Вы увидите сами, какими вамъ будутъ казаться всѣ остальныя дѣвушки послѣ Марини. Я съ ней не такъ близка, какъ Эмилія, но постараюсь найти первый подходящій поводъ, чтобы написать ей и узнать, что она думаетъ о васъ.
   На этомъ разговоръ кончился. Поланецкій, возвращаясь домой, замѣтилъ, что, однако, Мариня заняла вовсе не послѣднее мѣсто въ его сердцѣ. Говоря правду, онъ ни о чемъ другомъ и думать не могъ. Вмѣстѣ съ тѣмъ, онъ чувствовалъ, что ихъ отношенія начались при неблагопріятныхъ условіяхъ и что ему лучше было бы выкинуть изъ головы эту дѣвушку, пока еще есть время. Какъ человѣкъ скорѣе твердый духовно, чѣмъ слабый, не привыкшій предаваться мечтаніямъ только потому, что они сладки, онъ рѣшилъ трезво оцѣнить свое положеніе и разсмотрѣть его со всѣхъ сторонъ. Дѣвушка, дѣйствительно, обладала почти всѣми особенностями, которыя онъ требовалъ отъ будущей своей жены, и сильно пришлась ему по сердцу. Но, кромѣ того, у нея былъ и отецъ, котораго Поланецкій выносить не могъ, да еще истинное бремя въ видѣ Кшеменя. "Съ этою торжественною старою обезьяной я не уживусь никогда и не могу ужиться,-- думалъ Поланецкій,-- потому что съ нимъ дѣло нужно вести или такъ, чтобы подчиняться ему, на что я безусловно не способенъ, или трясти его за шиворотъ, какъ я трясъ его въ Кшеменѣ. Въ первомъ случаѣ, я, человѣкъ независимый, пошелъ бы въ несносное рабство къ старому эгоисту, во второмъ -- роль моей жены была бы трудна, невыносима и наше сожительство оказалось бы непрочнымъ".
   "Надѣюсь,-- продолжалъ онъ разговаривать самъ съ собою,-- что эти разсужденія трезвы и логичны. Они были бы ошибочны только тогда, еслибъ я уже любилъ ее. Но я думаю, что это не такъ. Я заинтересованъ ею, а не влюбленъ въ нее. Это двѣ вещи разныя. Ergo, нужно перестать думать о ней и пусть ее беретъ кто-нибудь другой!"
   При послѣдней мысли его опять сильно кольнуло непріятное чувство, но онъ подумалъ:
   "Я ею такъ заинтересованъ, что мнѣ больно сказать это. Но такъ какъ я проглотилъ не одну непріятность въ жизни, то проглочу и эту. Я могу даже допустить, что эта непріятность будетъ съ каждымъ днемъ уменьшаться".
   Но вскорѣ онъ замѣтилъ, что, кромѣ непріятности, у него остается еще и сожалѣніе по поводу исчезновенія тѣхъ перспективъ, которыя открывались передъ нимъ. Ему казалось, что передъ нимъ подняли завѣсу будущаго, показали, что могло бы быть, а потомъ завѣсу сразу опустили и его жизнь должна была возвратиться на старую дорогу, ни къ чему не ведущую, или, вѣрнѣе, ведущую къ пустотѣ. Поланецкій чувствовалъ, что, какъ бы то ни было, а старый философъ Васковскій былъ правъ, и что нажива денегъ можетъ быть только средствомъ, а не цѣлью. Да и, кромѣ того, жизненная загадка должна быть разгадана какъ-нибудь иначе. Должна быть какая-нибудь цѣль, какая-нибудь видимая задача, исполняемая просто и достойно, ведущая къ духовному успокоенію. Это успокоеніе -- душа жизни, а безъ него жизнь, прямо говоря, не имѣетъ никакого смысла. Поланецкій въ нѣкоторомъ отношеніи былъ дитя вѣка, то-есть и онъ носилъ въ себѣ часть той безконечной тревоги, которая въ нашу эпоху паденія стала бичомъ человѣчества. И въ немъ подгнилъ тотъ фундаментъ, на которомъ до сихъ поръ основывалась жизнь. И онъ усомнился, что спотыкающійся на каждомъ камнѣ раціонализмъ можетъ замѣнить вѣру, а вѣры до сихъ поръ не нашелъ. Отъ современныхъ декадентовъ онъ отличался, однако, тѣмъ, что не былъ влюбленъ въ себя, въ свои нервы, въ свои сомнѣнія, въ свою духовную драму и не выдалъ себѣ открытаго листа на лежебочничанье и ничегонедѣланье. Напротивъ, у него было болѣе или менѣе сознательное ощущеніе, что жизнь, какова бы она ни была,-- тайна ли она, или не тайна,-- должна быть рядомъ трудовъ и дѣяній. Онъ думалъ, что хотя отвѣтить себѣ на всевозможныя "зачѣмъ?" невозможно, дѣлать что-нибудь, все-таки, нужно,-- самое дѣло до нѣкоторой степени можетъ быть отвѣтомъ. Пусть этотъ отвѣтъ -- нелѣпость, но, по крайней мѣрѣ, человѣкъ, который такъ отвѣчаетъ, слагаетъ съ себя обязанность. И такъ, что же остается? Устройство семьи и общественный трудъ. И то, и другое, должно быть, лежитъ въ законахъ природы, ибо иначе люди не женились бы и не сплачивались бы въ общества. Такого рода философія, подкрѣпляющая разсудительныя воззрѣнія Поланецкаго, указывала ему на бракъ, какъ на одну изъ главныхъ цѣлей жизни. Его воля была давно напряжена и направлена къ этой цѣли. Одно время панна Мариня показалась ему тою пристанью, "къ которой въ туманную ночь стремится корабль". А теперь, когда онъ объяснилъ себѣ, что огни этой пристани были зажжены не для него, что нужно плыть далѣе, снова начинать странствованіе по незнакомымъ морямъ, его охватило и утомленіе, и сожалѣніе. Но его выводы казались ему логичными и онъ возвратился домой почти съ совершенно сложившимся убѣжденіемъ, что это -- "еще не то" и "еще не теперь".
   На другой день въ ресторанѣ онъ нашелъ Васковскаго и Букацкаго. Не много погодя пришелъ и Машко съ своимъ надменнымъ лицомъ и моноклемъ въ глазу. Послѣ обмѣна первыхъ привѣтствій всѣ начали разспрашивать Поланецкаго о путешествіи къ Плавицкому,-- всѣ отчасти знали, почему дамы особенно настаивали на томъ, чтобъ Поланецкій ѣхалъ самъ.
   Выслушавъ отвѣтъ, блѣдный, какъ пластинка сервскаго фарфора, Букацкій сказалъ со свойственною ему флегмой:
   -- Значитъ, война? Эта дѣвушка дѣйствуетъ на нервы и теперь самая лучшая пора атаковать ее. Женщина на каменистой дорогѣ легче принимаетъ предлагаемую ей руку, чѣмъ на ровномъ пути.
   -- Такъ подай ей,-- съ нѣкоторымъ неудовольствіемъ сказалъ Поланецкій.
   -- Видишь, дорогой мой, у меня три препятствія. Во-первыхъ, на мои нервы еще болѣе дѣйствуетъ пани Эмилія; во-вторыхъ, каждое утро я чувствую боль въ затылкѣ, что предвѣщаетъ душевную болѣзнь; въ-третьихъ, я нищъ и убогъ.
   -- Ты нищъ?
   -- По крайней мѣрѣ, теперь. Я купилъ нѣсколько Фальковъ, все avant la lettre и истощился на цѣлый мѣсяцъ, а если получу изъ Италіи одного Мазачча, котораго торгую въ настоящее время, то разорюсь на годъ.
   Васковскій,-- онъ до нѣкоторой степени былъ похожъ на Машко, только гораздо старше, съ лицомъ, исполненнымъ кротости,-- устремилъ свои голубые глаза на Букацкаго и сказалъ:
   -- И это болѣзнь вѣка. Коллекціонерство и коллекціонерство во всѣ стороны.
   -- Ого! будетъ дѣло!-- замѣтилъ Машко.
   -- У насъ ничего лучшаго нѣтъ,-- отвѣтилъ Поланецкій.
   Букацкій поднялъ перчатку.
   -- Что вы имѣете противъ коллекціонерства?
   -- Ничего,-- отвѣтилъ Васковскій.-- Это стариковскій, достойный нашихъ временъ, способъ обожанія искусства. А вы не думаете, что въ немъ кроется что-то устарѣлое? По моему мнѣнію, это очень характерно. Когда-то существовалъ энтузіазмъ къ великому искусству, его любили, гдѣ оно встрѣчалось,-- въ музеяхъ, въ церквахъ,-- теперь его водворяютъ въ собственномъ кабинетѣ. Прежде дѣло кончалось коллекціонерствомъ, теперь оно начинается имъ и кончается чудачествомъ. Я не говорю о Букацкомъ, но теперь всякій мальчикъ, коли у него заведутся деньжонки, начинаетъ собирать, да предметы искусства, а проявленія его эксцентричности, а порою и прямо всякіе пустяки. Видите, дорогіе мои, мнѣ всегда казалось, что любовь и аматерство -- двѣ вещи различныя, и я допускаю, напримѣръ, что великій аматеръ женщинъ не способенъ къ возвышенному чувству.
   -- Можетъ быть. Здѣсь есть частица правды,-- сказалъ Поланецкій.
   -- Я могу сказать,-- проговорилъ Машко, расчесывая пальцами свои англійскіе бакенбарды,-- что здѣсь, прежде всего, слышится ворчаніе стараго педагога на новыя времена.
   -- Педагога?-- повторилъ Васковскій.-- Прежде всего, съ тѣхъ поръ, какъ мнѣ, точно съ неба, свалился кусокъ хлѣба, я отрекся отъ истребленія младенцевъ и роли Ирода; во-вторыхъ, вы ошибаетесь, что я ворчу. Я почти съ радостью вижу и заношу въ память все новыя и новыя доказательства, что мы у конца одной эпохи и что вскорѣ наступитъ другая.
   -- Мы въ открытомъ морѣ и не скоро придемъ къ берегу, -- пробормоталъ Машко.
   -- Оставь,-- проговорилъ Поланецкій.
   Но непобѣдимый Васковскій продолжалъ:
   -- Аматерство приводитъ къ излишней утонченности, а въ излишней утонченности великіе идеалы гибнутъ и уступаютъ мѣсто страсти къ обладанію. Все это ничто иное, какъ язычество. Никто себѣ не отдаетъ отчета, до какой степени мы всѣ сдѣлались язычниками, но что-нибудь-то осталось?-- остался арійскій духъ, который не коснѣетъ, не застываетъ никогда,-- духъ, согрѣтый дуновеніемъ Божіимъ,-- и этому духу уже тѣсно въ языческихъ оковахъ, и реакція уже начинается, и возрожденіе явится какъ на этой почвѣ, такъ и на другихъ,-- возрожденіе во Христѣ... Это несомнѣнно.
   И Васковскій, съ своими дѣтскими глазами, отражающими внѣшнія явленія и вмѣстѣ съ тѣмъ, устремленными въ безконечность, теперь началъ смотрѣть въ окно, на сѣрыя тучи, сквозь которыя кое-гдѣ пробивался солнечный лучъ.
   Букацкій отвѣтилъ:
   -- Жаль, что у меня голова побаливаетъ; это была бы интересная эпоха.
   Машко, который не любилъ Букацкаго за его рѣчи и вздохи по всякому пустяшному поводу, а то и безъ всякаго повода, досталъ изъ бокового кармана сюртука сигару, откусилъ кончикъ и, обратившись къ Поланецкому, сказалъ:
   -- Слушай, Стась, ты, дѣйствительно, продалъ бы закладную на Кшемень?
   -- Рѣшительно. Зачѣмъ ты спрашиваешь?
   -- Я можетъ бы "обдумалъ" это дѣло.
   -- Ты?
   -- Да. Знаешь, я часто "обдумываю" дѣла подобнаго рода. Мы можемъ потолковать съ тобою объ этомъ. Сегодня я ничего не могу сказать навѣрное, но завтра я разсмотрю бумаги, касающіяся Кшеменя, и скажу тебѣ, возможная ли это вещь, или нѣтъ. Можетъ быть, завтра послѣ обѣда ты придешь ко мнѣ пить кофе, тогда мы и придумаемъ что-нибудь.
   -- Хорошо; если мы условимся, то я хотѣлъ бы, чтобъ это было какъ можно скорѣе. Тогда я устрою свои дѣла съ Бигелемъ и уѣду.
   -- Куда ты собираешься?-- спросилъ Букацкій.
   -- Не знаю. Въ городѣ ужь очень жарко. Куда-нибудь, гдѣ есть деревья и вода.
   -- Тоже старый предразсудокъ,-- сказалъ Букацкій,-- въ городѣ всегда по одной сторонѣ улицы тѣнь, а въ деревнѣ этого нѣтъ. Я всегда хожу по тѣнистой сторонѣ и мнѣ хорошо, поэтому на лѣто я никогда не выѣзжаю изъ города.
   -- А вы, профессоръ, уѣзжаете куда-нибудь?-- спросилъ у Васковскаго Поланецкій.
   -- Можетъ быть. Пани Эмилія соблазняла меня ѣхать въ Рейхенгалль. Можетъ быть, я и выберусь.
   -- Тогда поѣдемъ вмѣстѣ. Мнѣ все равно, куда ни ѣхать. Я люблю Зальцбургъ; кромѣ того, мнѣ будетъ пріятно увидать пани Эмилію и Литку.
   Букацкій протянулъ свою прозрачную руку, взялъ изъ стаканчика зубочистку и заговорилъ своимъ холоднымъ и равнодушнымъ голосомъ:
   -- Во мнѣ кипитъ такая бѣшеная буря ревности, что и я готовъ ѣхать съ вами. Поланецкій, берегись, чтобъ я не взорвался, какъ динамитъ.
   Между этими словами и тономъ Букацкаго былъ такой забавный контрастъ, что Поланецкій расхохотался и сказалъ:
   -- Мнѣ и въ голову не приходило, что въ пани Эмилію можно влюбиться... Благодарю тебя за идею.
   -- Горе вамъ обоимъ!-- отвѣтилъ Букацкій, продолжая чистить зубы.
   

V.

   На другой день, послѣ ранняго обѣда у Бигелей, Поланецкій отправился къ Машко. Его, видимо, ожидали, потому что въ кабинетѣ былъ приготовленъ изящный кофейный сервизъ и рюмки для ликера. Самъ Машко не показывался,-- онъ, по словамъ слуги, принималъ какую-то даму, и дѣйствительно, изъ сосѣдней комнаты доносился его голосъ и голосъ какой-то женщины. Тѣмъ временемъ Поланецкій началъ разсматривать предковъ Машко, портреты которыхъ висѣли по стѣнамъ кабинета и подлинность которыхъ возбуждала сомнѣнія въ друзьяхъ молодого адвоката. Въ особенности одинъ раскосый аббатъ доставлялъ Букацкому много матеріала для остротъ, но Машко не смущался этимъ. Онъ рѣшилъ навязать свѣту, во что бы то ни стало, себя, своихъ предковъ, свою геніальность въ веденіи дѣлъ, зная, что въ томъ обществѣ, съ которымъ онъ жилъ, кое-кто будетъ подтрунивать надъ нимъ, но ни у кого не хватитъ энергіи активно выступить противъ его претензій. А у него самого энергія была, было и нахальство безъ границъ и, дѣйствительно, много дѣловитой ловкости. И онъ рѣшилъ выбиться въ люди при помощи этихъ средствъ. Люди, которые его любили, называли его безстыднымъ; онъ и былъ такимъ, но былъ сознательно. Потомокъ семьи, едва ли даже дворянской, онъ третировалъ людей, происходящихъ отъ несомнѣнно древнихъ родовъ, какъ будто его родъ былъ безъ сравненія лучше ихъ рода,-- людей богатыхъ такъ, какъ будто былъ богаче ихъ. Это ему иногда удавалось,-- тактика дѣлала свое дѣло. Онъ опасался только одного, какъ бы не попасть въ смѣшное положеніе, но и для этого поставилъ себѣ очень широкія границы. Въ концѣ онъ дошелъ до того, чего хотѣлъ: его повсюду принимали, кредитъ у него былъ большой. Нѣкоторые обороты приносили ему большую пользу, но денегъ онъ не собиралъ. Онъ думалъ, что для этого еще время не пришло и что онъ еще долженъ жертвовать будущему, съ тѣмъ, чтобъ оно заплатило ему такъ, какъ онъ желаетъ. Правда, деньгами онъ не сорилъ, не роскошествовалъ, понимая, что такимъ образомъ въ свѣтъ входятъ только выскочки, но гдѣ было нужно, тамъ показывался, по его собственнымъ словамъ, "солидно-щедрымъ". Онъ былъ на счету человѣка очень сговорчиваго въ дѣлахъ и необыкновенно точнаго.
   Положимъ, точность его была основана на кредитѣ, но за то поддерживала его на высокомъ уровнѣ, и это дозволяло ему дѣлать крупные обороты. Онъ не останавливался ни передъ чѣмъ. Кромѣ отваги и рѣшительности, устраняющей долгія размышленія, у него была еще и вѣра въ свое счастье. Удача еще болѣе укрѣпила эту вѣру. Онъ не зналъ самъ, каково его состояніе, но ворочалъ большими деньгами и люди считали его богатымъ.
   Вообще, главною пружиной его было скорѣе тщеславіе, чѣмъ жадность. Правда, онъ хотѣлъ быть богатымъ, но прежде всего жаждалъ слыть большимъ бариномъ на англійскій манеръ. Онъ приспособилъ къ этому даже свою наружность и чуть не гордился своимъ безобразіемъ, потому что оно казалось ему аристократичнымъ. И дѣйствительно, если не необыкновенное, то что-то своеобразное было въ этихъ широкихъ губахъ, широкихъ ноздряхъ и красноватыхъ пятнахъ на его лицѣ. Чувствовалась какая-то сила и суровость, какая порою замѣчается у англичанъ, и это выраженіе усиливалось еще тѣмъ, что Машко носилъ монокль и ради этого долженъ былъ часто задирать голову кверху, а когда расчесывалъ пальцами свои свѣтлые бакенбарды, то задиралъ ее еще болѣе. Поланецкій сначала не выносилъ его и даже не скрывалъ этого, но потомъ привыкъ къ нему, тѣмъ болѣе, что Машко обращался съ нимъ иначе, чѣмъ съ другими, отчасти, можетъ быть, ради симпатіи, которую втайнѣ питалъ къ нему. Кромѣ того, онъ понималъ, что сразу набиваться къ человѣку, такому вспыльчивому и прихотливому, рискованно,-- можно получить отповѣдь, и очень непріятнаго свойства. Въ концѣ-концовъ, встрѣчаясь часто, молодые люди привыкли къ взаимнымъ слабостямъ и начали выносить другъ друга. И сегодня, когда Машко отпустилъ свою даму и показался въ дверяхъ кабинета, то сразу сбросилъ съ себя величіе и заговорилъ какъ простой смертный, а не какъ большой баринъ или англичанинъ.
   -- Съ бабами! съ бабами!-- c'est toujours une mer à boire. Я пристроилъ ихъ капиталецъ и плачу имъ проценты регулярнѣйшимъ образомъ. Такъ нѣтъ! Приходитъ, по крайней мѣрѣ, разъ въ недѣлю освѣдомляться, не было ли какого-нибудь землетрясенія.
   -- А мнѣ что ты скажешь?-- спросилъ Поланецкій.
   -- Прежде всего, выпей кофе.
   Онъ зажегъ спиртъ въ машинкѣ.
   -- Съ тобой, по крайней мѣрѣ, не нужно тянуть канитель. Закладную и опись я видѣлъ. Деньги взыскать не легко, но пропавшими ихъ считать нельзя. Очевидно, взысканіе поведетъ за собою расходы, поѣздки и такъ далѣе, поэтому я не могу тебѣ дать всего полностью, но даю двѣ трети и выплачу ихъ въ три срока въ теченіе года.
   -- Такъ какъ я сказалъ себѣ, что раздѣлаюсь съ закладной и еще съ большею уступкой, то я согласенъ. Когда первый срокъ?
   -- Черезъ три мѣсяца.
   -- Я оставлю довѣренность Бигелю на случай, если мнѣ придется уѣхать.
   -- А теперь ты ѣдешь въ Рейхенгалль?
   -- Вѣроятно.
   -- Эге! кто знаетъ, и въ самомъ дѣлѣ не внушилъ ли тебѣ Букацкій какой-нибудь мысли?
   -- У каждаго свое. А ты, напримѣръ?... Зачѣмъ ты покупаешь закладную на Кшемень? Вѣдь, это для тебя самое пустое дѣло.
   -- Между большими дѣлами дѣлаются и маленькія. Но съ тобой я буду откровененъ. Ты знаешь, что положеніе мое и кредитъ вовсе не изъ послѣднихъ, но и то, и другое укрѣпится, когда у меня будетъ кусокъ земли, да, къ тому же, еще такой большой. Когда-то я слышалъ самъ отъ папа Плавицкаго, что онъ готовъ былъ бы продать Кшемень. Я думаю, что теперь онъ еще болѣе готовъ, и все имѣніе можно купить дешево, даже очень дешево, съ какою-нибудь разсрочкой, да съ небольшою наличною суммой, съ прибавкой rente viagère. Во всякомъ случаѣ, я увижу. Потомъ, Кшемень, подправивши немного, какъ лошадь для ярмарки, можно будетъ продать, а пока я буду пользоваться титуломъ собственника, а это мнѣ, entre nous, очень важно.
   Поланецкій съ видимымъ принужденіемъ слушалъ Машко и потомъ сказалъ:
   -- И я тебѣ долженъ сказать откровенно: купить Кшемень не такъ легко. Панна Плавицкая противъ продажи. Она, какъ и всѣ женщины, влюблена въ свой Кшемень и сдѣлаетъ все, что будетъ въ ея силахъ, чтобы онъ остался въ рукахъ ея отца и въ ея рукахъ.
   -- Въ самомъ худшемъ случаѣ я сдѣлаюсь кредиторомъ пана Плавицкаго и не думаю, чтобы деньги мои пропали. Прежде всего, и я, слѣдуя твоему примѣру, могу продать закладную; во-вторыхъ, у меня, какъ у адвоката, гораздо больше средствъ выручить свое. Я могу найти какой-нибудь способъ уплаты и указать его Плавицкому.
   -- Ты можешь купить Кшемень съ публичнаго торга.
   -- Могъ бы, еслибъ былъ кѣмъ-нибудь другимъ, но для Машко это дьявольски неудобно. Нѣтъ, найдутся другія средства и, можетъ быть, панна Плавицкая, которую я, впрочемъ, весьма цѣню, охотно согласится на нихъ.
   Поланецкій,-- онъ въ эту минуту допивалъ кофе,-- сразу поставилъ чашку на столъ.
   -- А, можно и такимъ образомъ дойти до титула собственника!
   И снова его охватило чувство отвращенія и гнѣва. Въ первую минуту онъ хотѣлъ встать, сказать Машко: "я не продаю закладную" и уйти, но сдержался. Машко расчесалъ свои бакенбарды и отвѣтилъ:
   -- А почему бы и не такъ?... Могу тебя завѣрить словомъ, что пока еще такого плана у меня нѣтъ, по крайней мѣрѣ, я еще ясно не поставилъ его себѣ. Но... а если бы? Съ панной Плавицкой я познакомился когда-то въ Варшавѣ зимою и она мнѣ очень понравилась. Фамилія хорошая, состояніе разстроенное, но большое,-- его можно поправить. Кто знаетъ? Это такая же мысль, какъ и всякая другая. Я съ тобой всегда лойяленъ, какъ, впрочемъ, и со всѣми. Ты поѣхалъ какъ будто за деньгами, но я зналъ, для чего тебя направили наши барыни. Но возвратился ты злой, какъ чортъ, и я допускаю, что у тебя не было никакихъ намѣреній. Если ты мнѣ скажешь, что я ошибаюсь, то я тотчасъ же отступаю, не отъ плана, потому что, какъ я завѣрилъ тебя, его еще нѣтъ, но даже и отъ размышленія о немъ, какъ о чемъ-нибудь возможномъ. Даю тебѣ слово въ этомъ. Только въ противномъ случаѣ не держись же правила: "ни мнѣ, ни другимъ" и не заграждай дѣвушкѣ дороги. А теперь я слушаю тебя.
   Поланецкій вспомнилъ свои вчерашнія разсужденія, подумалъ, что Машко правъ, говоря, что въ такомъ случаѣ нельзя заграждать дѣвушкѣ дорогу, и отвѣтилъ:
   -- Нѣтъ, у меня нѣтъ никакихъ видовъ на панну Плавицкую. Можешь жениться на ней или нѣтъ. Но я скажу тебѣ откровенно: есть одна вещь, которая мнѣ не по вкусу, хотя она выгодна для меня. Это то, что ты покупаешь закладную. Я вѣрю, что у тебя нѣтъ никакого намѣренія, но вдругъ оно явится? Это будетъ какъ-то странно... Похоже на какое-то насиліе, на какую-то сѣть... Впрочемъ, это твое дѣло...
   -- Настолько мое, что еслибъ мнѣ сказалъ это кто-нибудь другой, а не ты, я разсчитался бы съ нимъ. Но я могу тебѣ ручаться, что еслибъ у меня явилось такое намѣреніе, въ чемъ я сомнѣваюсь, то я не потребовалъ бы руки панны Плавицкой, какъ процентовъ по моему взысканію. Коль скоро я по совѣсти могу сказать себѣ, что купилъ бы закладную во всякомъ случаѣ, то въ силу этого я имѣю право купить ее. Прежде всего, дѣла стоятъ такъ, что я хочу купить Кшемень потому, что онъ мнѣ нуженъ, и, значитъ, могу прибѣгнуть ко всякимъ добросовѣстнымъ средствамъ, которыя меня приведутъ къ цѣли.
   -- Ну, хорошо. Я продаю закладную. Прикажи приготовить договоръ и пришли ко мнѣ или принеси самъ.
   -- Договоръ я приказалъ написать моему помощнику. Онъ готовъ, нужно только подписать его.
   Черезъ четверть часа договоръ былъ подписанъ. Въ этотъ день Поланецкій сидѣлъ вечеромъ у Бигелей и былъ золъ, какъ никогда. Пани Бигель не могла скрыть своего страха, а панъ Бигель, обдумавъ все дѣло, сказалъ подъ конецъ вечера съ обычною медленностью:
   -- Что у Машко и тотъ планъ готовъ, это не подлежитъ сомнѣнію. Дѣло только въ томъ, обманываетъ ли онъ тебя, или и себя также?
   -- Да сохранитъ ее Богъ отъ Машко,-- отозвалась пани Бигель.-- Мы всѣ видѣли, что она очень понравилась ему.
   -- Я предполагалъ, -- сказалъ Бигель,-- что такой человѣкъ, какъ Машко, будетъ искать состоянія, но могъ и ошибиться. Можетъ быть, также, что онъ захочетъ взять жену изъ хорошей, старой фамиліи, чтобъ укрѣпить свое общественное положеніе, завязать новыя связи и современемъ забрать въ свои руки всѣ дѣла извѣстной сферы общества. Это также недурной разсчетъ; въ особенности, если онъ захочетъ воспользоваться своимъ кредитомъ для Кшеменя, то современемъ, при своей изворотливости, можетъ очистить его отъ долговъ.
   -- Вы говорите, что панна Плавицкая сильно понравилась ему,-- сказалъ Поланецкій.-- Я теперь припоминаю, что и Плавицкій говорилъ мнѣ что-то объ этомъ.
   -- Ну, такъ что же?-- переспросила пани Бигель.-- Какъ будетъ дѣло?
   -- Будетъ такъ, что панна Плавицкая, если захочетъ, то выйдетъ за пана Машко,-- отвѣтилъ Поланецкій.
   -- А вы?
   -- А я пока уѣду въ Рейхенгалль.
   

VI.

   И дѣйствительно, спустя недѣлю Поланецкій выѣхалъ въ Рейхенгалль, но еще до отъѣзда получилъ письмо отъ пани Эмиліи, гдѣ она разспрашивала его о поѣздкѣ въ Кшемень. На письмо Поланецкій не отвѣчалъ, имѣя въ виду личное объясненіе. Онъ узналъ, что Машко выѣхалъ въ Кшемень наканунѣ его отъѣзда, и это извѣстіе повліяло на него сильнѣе, чѣмъ онъ разсчитывалъ. Правда, онъ говорилъ себѣ, что не дальше, какъ въ Вѣнѣ, онъ уже забудетъ объ этомъ, но забыть не могъ. Голова его была такъ забита мыслью о томъ, выйдетъ ли панна Плавицкая за Машко, или нѣтъ, что онъ изъ Зальцбурга написалъ письмо къ Бигелю, какъ будто о дѣлахъ, а на самомъ дѣлѣ требовалъ свѣдѣній о Машко. Черезъ пятое на десятое онъ слушалъ разсужденія сопровождавшаго его Васковскаго о взаимномъ отношеніи австрійскихъ національностей и о миссіи современныхъ народовъ вообще. Иногда онъ былъ такъ погруженъ въ мысли о Маринѣ, что даже не отвѣчалъ на вопросъ. Его удивляло, что теперь онъ видитъ ее такъ ясно, какъ будто она стоитъ передъ нимъ, не только какъ хорошая картина, а какъ живое существо. Онъ видѣлъ ея милое, кроткое лицо съ прелестнымъ очертаніемъ рта и маленькою родинкой надъ верхнею губой, ея спокойные глаза, полные сосредоточенности и вниманія, съ какимъ она прислушивалась къ его словамъ, видѣлъ всю ея фигуру, стройную, гибкую, чувствовалъ, какъ отъ нея вѣетъ тепломъ дѣвичьей молодости. Онъ припоминалъ ея свѣтлое платье и кончикъ ноги, выглядывающій изъ-подъ этого платья, ея тонкія, хотя и слегка загорѣлыя руки, и темные волосы, которыми игралъ легкій вѣтерокъ. Никогда онъ не разсчитывалъ, чтобы могло существовать такое воспоминаніе, почти реальное, и еще воспоминаніе о существѣ, которое онъ видѣлъ въ теченіе такого короткаго времени. Онъ понималъ, что это служитъ доказательствомъ, какое дѣйствительно глубокое впечатлѣніе произвела она на него, и когда по временамъ ему приходило въ голову, что все, что такъ запечатлѣлось въ его памяти, можетъ достаться Машко, то ему почти не хотѣлось вѣрить въ это. Въ такія минуты первымъ его побужденіемъ, -- впрочемъ, согласнымъ съ его дѣятельною натурой,-- было непреоборимое желаніе помѣшать этому. Онъ долженъ былъ напомнить себѣ, что это дѣло уже не зависитъ отъ его воли и что онъ уже рѣшилъ отказаться отъ панны Плавицкой.
   Въ Рейхенгалль они пріѣхали раннимъ утромъ и, прежде чѣмъ справились объ адресѣ пани Эмиліи, встрѣтили ее самое, вмѣстѣ съ Литкой, въ мѣстномъ паркѣ. Пани Хвастовская не ожидала ихъ, въ особенности Поланецкаго, и очень обрадовалась. Радость ея омрачало только то, что Литка, ребенокъ необыкновенно впечатлительный и, кромѣ того, страдающій болѣзнью сердца и астмой, обрадовалась еще больше, настолько, что съ ней случился припадокъ сердцебіенія и чуть не обморокъ.
   Но эти припадки бывали у нея часто, и когда приступъ миновалъ, лица у всѣхъ прояснились. Возвращаясь домой, дѣвочка держала за руку "пана Стаха" и въ ея обыкновенно угрюмыхъ глазахъ свѣтилась глубокая радость. Отъ времени до времени она сжимала его руку, точно хотѣла удостовѣриться, дѣйствительно ли онъ пріѣхалъ въ Рейхенгалль и находится возлѣ нея. У Поланецкаго рѣшительно не было времени поговорить съ пани Эмиліей, потому что Литка показывала ему Рейхенгалль, щебетала безъ умолку и хотѣла сразу познакомить его со всѣми красивыми мѣстами. Поминутно она повторяла:
   -- Это еще ничего. Thum-see еще лучше, но мы пойдемъ туда только завтра утромъ.
   И потомъ она обращалась къ матери:
   -- Мама, ты позволишь, правда? Я теперь могу много ходить. Это не далеко. Ты позволишь?
   Она отстранялась немного отъ Поланецкаго, впрочемъ, не выпуская его руки, смотрѣла на него своими большими глазами и повторяла:
   -- Панъ Стахъ, панъ Стахъ!
   Поланецкій, съ своей стороны, выказывалъ ей величайшую нѣжность, которую только можетъ проявить старшій братъ, и лишь отъ времени до времени добродушно ворчалъ на нее:
   -- Да не бѣги ты такъ, котенокъ, а то я задохнусь.
   А она прижималась къ нему, протягивала впередъ губки, въ знакъ того, что нисколько не сердится, и отвѣчала:
   -- Я пойду тихо, панъ Стахъ.
   Поланецкій, все-таки, посматривалъ на ясное лицо пани Эмиліи, какъ будто желая дать знать, что хочетъ поговорить съ нею, по сдѣлать это было невозможно, потому что пани Эмилія не хотѣла омрачать веселости Литки и предпочитала оставить ихъ общаго друга въ ея исключительномъ распоряженіи. Лишь послѣ обѣда въ саду, среди зелени и щебетанья воробьевъ, когда Васковскій началъ разсказывать Литкѣ о птицахъ, о любви, которую питалъ къ нимъ св. Францискъ Ассизскій, а ребенокъ, положивъ голову на руку, совершенно заслушался стараго философа, Поланецкій обратился къ пани Хвастовской:
   -- Не хотите ли пройтись до конца сада?
   -- Хорошо,-- отвѣтила она.-- Литка, останься на минутку съ паномъ Васковскимъ, мы сейчасъ возвратимся.
   Они пошли. Пани Эмилія спросила:
   -- Ну, что?
   Поланецкій началъ разсказывать, но или потому, что хотѣлъ представиться въ глазахъ пани Эмиліи въ лучшемъ свѣтѣ, или дѣйствительно послѣднія мысли о Маринѣ настроили его на болѣе мягкій ладъ, но кончилось тѣмъ, что онъ извратилъ все дѣло. Правда, онъ признался, что поссорился съ паномъ Плавицкимъ, но умолчалъ о томъ, что передъ выѣздомъ изъ Кшеменя и съ Мариней обошелся крайне грубо. За то онъ не щадилъ ей похвалъ и заключилъ:
   -- Такъ какъ этотъ долгъ сразу сталъ поводомъ недоразумѣнія между мной и Плавицкимъ, что должно было отразиться и на паннѣ Маринѣ, то я захотѣлъ продать его и, дѣйствительно, передъ отъѣздомъ продалъ Машко.
   Пани Эмилія, которая не имѣла ни малѣйшаго понятія въ денежныхъ дѣлахъ, а вмѣсто того обладала почти ангельскою простотой, отвѣтила:
   -- Это вы хорошо сдѣлали. Между вами не должно быть такихъ вещей, какъ денежные счеты.
   Но Поланецкій устыдился, что вводитъ въ обманъ такую чистую душу, и сказалъ:
   -- Да!... Вѣрнѣе сказать, нѣтъ! Я думаю, что сдѣлалъ дурно. Бигель того же мнѣнія... Машко можетъ ихъ прижать, можетъ предъявить разныя требованія, можетъ продать Кшемень съ публичнаго торга. Нѣтъ, пани Эмилія, этотъ поступокъ нельзя считать деликатнымъ, такимъ, который могъ бы сблизить насъ, и я не сдѣлалъ бы этого, еслибъ не пришелъ къ убѣжденію, что это разъ навсегда нужно выбить изъ головы.
   -- О, нѣтъ! Не говорите этого. Я вѣрю, что все заранѣе предназначено и что Провидѣніе предназначило васъ другъ для друга.
   -- Этого я не понимаю. Если такъ, то не зачѣмъ хлопотать о чемъ бы то ни было, потому что я во всякомъ случаѣ долженъ жениться на паннѣ Плавицкой.
   -- Нѣтъ. У меня женская голова, я, можетъ быть, немного нелогична, но мнѣ кажется, что Провидѣніе хочетъ и обдумываетъ все такъ, чтобы складывалось самымъ лучшимъ образомъ, но оставляетъ людямъ волю, а тѣ часто не хотятъ идти за тѣмъ, что имъ предназначено, и отъ этого такъ много несчастныхъ.
   -- Можетъ быть. Трудно, однако, идти за чѣмъ-нибудь другимъ, какъ не за собственнымъ убѣжденіемъ. Разумъ -- это тотъ же фонарь, который Богъ далъ намъ въ руки. Притомъ, кто мнѣ поручится, вышла ли бы за меня панна Мариня?
   -- Я должна была имѣть отъ нея извѣстіе о вашемъ посѣщеніи и удивляюсь, почему до сихъ поръ не получила его. Я думаю, что письмо придетъ завтра, потому что мы переписываемся разъ въ недѣлю. Она знаетъ, что вы поѣхали въ Рейхенгалль?
   -- Нѣтъ. Когда я былъ въ Кшеменѣ, я и самъ не зналъ этого.
   -- Это хорошо. Она будетъ чистосердечна, хотя она и такъ была бы правдива.
   На этомъ разговоръ перваго дня окончился. Вечеромъ, по просьбѣ Литки, была проектирована прогулка на Thum-see. Нужно было выйти утромъ, пообѣдать надъ озеромъ и возвратиться въ экипажѣ, или если Литка не будетъ утомлена, то пѣшкомъ, но чтобы быть дома до захода солнца.
   Васковскій и Поланецкій были у дачи пани Эмиліи въ девять часовъ утра. Мать и дочь были уже готовы и казались такими неземными явленіями, что даже старый педагогъ, и тотъ пришелъ въ изумленіе.
   -- Иногда Господь Богъ изъ людей творитъ настоящіе цвѣты!-- сказалъ онъ, указывая издали на обѣихъ.
   Дѣйствительно, пани Эмилія и Литка были предметомъ удивленія для всего Рейхенгалля. Первая, съ своимъ одухотвореннымъ, ангельскимъ лицомъ, была олицетвореніемъ любви, материнской нѣжности, а, вмѣстѣ съ тѣмъ, и экзальтаціи; другая, съ угрюмыми, большими глазами, свѣтлыми волосами и необычайно тонкими чертами лица, казалась скорѣе артистическимъ вымысломъ, чѣмъ живою дѣвочкой. Декадентъ Букацкій говорилъ о ней, что она создана изъ мглы, слегка зарумяненной разсвѣтомъ. И дѣйствительно, въ дѣвочкѣ было что-то неземное, и это впечатлѣніе еще болѣе усиливалось ея болѣзнью, ея необыкновенною впечатлительностью и тактомъ. Мать любила ее слѣпо, окружающіе точно такъ же, но ребенокъ, необыкновенно кроткій по натурѣ, не поддался порчѣ.
   Поланецкій, который въ Варшавѣ видалъ пани Эмилію нѣсколько разъ въ недѣлю, былъ очень привязанъ къ обѣимъ. Въ городѣ, въ которомъ женская честь уважается менѣе, чѣмъ гдѣ бы то ни было на свѣтѣ, по этому поводу составлялись сплетни, конечно, наинелѣпѣйшія, потому что пани Эмилія во всѣхъ отношеніяхъ была чиста, какъ ребенокъ, и носила свою экзальтированную головку въ заоблачномъ эѳирѣ, какъ будто не зная того, что зло существуетъ на свѣтѣ. Она была такъ чиста, что даже не понимала необходимости обращать вниманіе на такъ называемыя приличія. Она съ радостью принимала тѣхъ, кого любила Литка, но отказалась отъ нѣсколькихъ хорошихъ партій, ясно выражаясь, что лично ей, кромѣ Литки, никого не нужно. Только одинъ Букацкій утверждалъ, что пани Эмилія дѣйствуетъ на его нервы, а Поланецкій такъ приспособился къ эѳиру, который окружалъ эту кристальную женщину, что никогда не приближался къ ней съ мыслью, омраченною соблазномъ.
   И теперь, послѣ замѣчанія Васковскаго, онъ отвѣтилъ просто:
   -- Да, нѣчто сказочное.
   И, поздоровавшись съ пани Эмиліей, онъ сказалъ ей почти то же самое, какъ будто дѣло шло о постороннемъ явленіи, обратившемъ его вниманіе. Она улыбнулась и осталась очень довольна, потому что похвала относилась также и къ Литкѣ.
   -- Я получила утромъ письмо и нарочно взяла его съ собой, чтобы показать вамъ,-- сказала она.
   -- Можно прочесть сейчасъ?
   -- Можно. Пожалуйста.
   Они пошли лѣсною дорогой къ Thum-see,-- пани Эмилія, Васковскій и Литка впереди, Поланецкій за ними, съ головою, склоненною надъ письмомъ.
   Письмо гласило слѣдующее:
   "Дорогая Эмилія! Сегодня я получила цѣлое поминанье твоихъ вопросовъ и отвѣчаю сейчасъ же, потому что и мнѣ нужно подѣлиться съ тобою своими мыслями. Панъ Поланецкій выѣхалъ отсюда въ понедѣльникъ,-- значитъ, два дня тому назадъ. Въ первый вечеръ я приняла его такъ, какъ принимаю всѣхъ, и ничего не пришло мнѣ въ голову, но на другой день былъ праздникъ, у меня было много свободнаго времени и мы почти все послѣ-обѣда провели одинъ-на-одинъ, потому что папа поѣхалъ къ Ямишамъ. Что я тебѣ должна сказать? Панъ Поланецкій такой симпатичный, такой искренній и, притомъ, такой правдивый! Изъ того, что онъ говорилъ о Литкѣ и о тебѣ, я сразу поняла, что у него доброе сердце. Мы ходили долго по саду, возлѣ пруда. Я ему обвязывала руку,-- онъ поранилъ ее о лодку. Онъ говорилъ такія умныя вещи, что я заслушалась его. Ахъ, милая Эмилія, мнѣ стыдно признаться, но моя бѣдная голова слегка закружилась въ этотъ вечеръ. Ты, вѣдь, знаешь, насколько я здѣсь одинока, поглощена работой и какъ рѣдко вижу подобныхъ людей. Мнѣ казалось, что это пріѣхалъ гость изъ какого-то другого, лучшаго міра. Онъ мнѣ не только понравился, но такъ покорилъ меня своею сердечностью, что я не могла заснуть и все думала о немъ. Правда, на другой день они поссорились съ папой, да и мнѣ немного досталось, хотя, видитъ Богъ, чего бы только я ни дала, чтобы между нами не было дѣлъ подобнаго рода. Въ первую минуту это меня сильно уязвило, и еслибъ этотъ гадкій человѣкъ зналъ, сколько я проплакала въ своей комнатѣ, то пожалѣлъ бы меня. Но потомъ я подумала, что онъ, должно быть, очень горячъ, что папа былъ неправъ, и теперь уже не сержусь. И скажу тебѣ по секрету: какой-то голосъ все шепчетъ мнѣ, что онъ никому не продастъ своей закладной, хотя бы для того, чтобы пріѣхать сюда еще разъ. Что они не хорошо простились съ папа, это ничего. Самъ папа не принимаетъ этого къ сердцу, потому что это касается его дѣловыхъ пріемовъ, а не чувства и не убѣжденія. Во мнѣ панъ Поланецкій можетъ видѣть искренняго друга, который сдѣлаетъ все, что будетъ имѣть возможность сдѣлать, чтобы немедленно послѣ продажи Магерувки прекратились всѣ поводы къ недоразумѣнію и вообще всѣ эти противныя денежныя дѣла. Тогда онъ долженъ будетъ пріѣхать, хотя бы для полученія своихъ денегъ,-- вѣдь, правда? Можетъ быть, и я немного понравилась ему, а если человѣкъ такой горячій иногда и скажетъ что-нибудь непріятное, этому нечего удивляться. Ты ничего не говори ему, когда его увидишь, и не брани, сохрани тебя Богъ. Не знаю почему, но я увѣрена, что онъ не сдѣлаетъ зла ни мнѣ, ни папа, ни моему милому Кшеменю, и думаю, что хорошо было бы на свѣтѣ, если бы всѣ люди были похожи на него. Крѣпко обнимаю тебя, моя дорогая, и Литку. Напиши мнѣ подробно о ея здоровьѣ и люби меня, какъ я люблю тебя".
   Поланецкій кончилъ читать, сунулъ письмо въ боковой карманъ сюртука, потомъ застегнулъ его, потомъ сдвинулъ шляпу на затылокъ, потомъ почувствовалъ сильное желаніе изломать свою палку на мелкіе кусочки и бросить ихъ въ ручей, но ограничился только тѣмъ, что проворчалъ сквозь зубы:
   -- Да? Хорошо! Знаешь ты Поланецкаго!... Разсчитывай на него, что онъ тебя не обидитъ! Много пользы получишь!
   Потомъ онъ обратился къ самому себѣ:
   -- Подѣломъ тебѣ: она ангелъ, и ты ея не стоишь.
   И снова его охватило желаніе изломать палку. Теперь онъ увидалъ ясно, что душа этой дѣвушки готова была отдаться ему со всею вѣрой и упованіемъ, а онъ подготовилъ ей одно изъ такихъ страшныхъ и обидныхъ разочарованій, воспоминаніе о которыхъ остается разъ навсегда и вѣчно причиняетъ страданіе. Продать закладную -- это ничего, но продать человѣку, желающему купить ее съ такимъ намѣреніемъ, которое было у Машко, это значило сказать дѣвушкѣ: "Я не хочу тебя; иди за него, если тебѣ это нравится". Что за горькое разочарованіе для нея послѣ всего, что онъ говорилъ въ то достопамятное воскресенье, послѣ этихъ пріязненныхъ, откровенныхъ словъ, долженствующихъ дойти до ея сердца! Вѣдь, такой разсчетъ былъ, и Поланецкій чувствовалъ, что она поняла это. Теперь онъ могъ повторять себѣ сколько угодно, что слова его ни къ чему не обязываютъ, что въ первое посѣщеніе и въ первомъ разговорѣ съ женщиной мужчина только выставляетъ рога, какъ улитка, и пробуетъ, на какую почву попалъ онъ. Теперь это не доставляло ни малѣйшаго утѣшенія. Наконецъ, онъ вовсе не былъ въ расположеніи оправдываться передъ собою, а скорѣе хотѣлъ поколотить самого себя. Въ первый разъ онъ увидалъ ясно и отчетливо, что могъ бы завоевать и сердце, и руку Марини, и чѣмъ эта возможность представлялась болѣе реальной, тѣмъ утрата казалась болѣе невознаградимой. Къ довершенію всего, послѣ прочтенія письма въ немъ начался новый переворотъ. Собственныя разсужденія о томъ, что онъ долженъ оставить Мариню, казались ему и плоскими, и убогими, вмѣстѣ съ тѣмъ. У Поланецкаго, несмотря на всѣ его недостатки, сердце было благородное, и письмо Марини взволновало его въ высочайшей степени тою добротой и всепрощеніемъ, тою готовностью любить, которыя крылись въ каждомъ словѣ. Вслѣдствіе этого, воспоминаніе о Маринѣ въ сердцѣ и памяти его окрасилось такимъ розовымъ свѣтомъ, что онъ подумалъ:
   "Теперь я влюблюсь въ нее, какъ Богъ святъ!"
   И его охватила такая жалость къ Маринѣ, передъ которой даже злоба на самого себя должна была уступить. Онъ присоединился къ остальной компаніи, отошелъ съ пани Эмиліей на нѣсколько шаговъ впередъ и сказалъ:
   -- Подарите мнѣ это письмо.
   -- Съ величайшимъ удовольствіемъ. Правда, какое милое письмо? А вы мнѣ не признались, что и ей досталось при вашемъ выѣздѣ? Но я не буду дѣлать вамъ выговоровъ, коль скоро она сама беретъ васъ подъ защиту.
   -- Пани Эмилія, еслибъ это помогло, я просилъ бы, чтобъ вы меня побили. Но теперь говорить уже нечего,-- это дѣло непоправимое.
   Но пани Эмилія не раздѣляла этого мнѣнія. Напротивъ, видя волненіе Поланецкаго, она преисполнилась увѣренностью, что дѣло, въ которомъ обѣ стороны чувствуютъ такъ горячо, стоитъ въ самомъ лучшемъ положеніи и должно окончиться хорошо. При одной мысли объ этомъ ея прекрасное, кроткое лицо прояснилось радостью.
   -- Это мы увидимъ черезъ нѣсколько мѣсяцевъ, -- сказала она.
   -- Почемъ вы знаете, что мы можемъ увидать?-- отвѣтилъ Поланецкій, думая о Машко.
   -- Помните только одно,-- сказала пани Эмилія:-- кто разъ пріобрѣтетъ сердце Марини, тотъ не ошибется никогда.
   -- Вѣрю,-- съ грустью отвѣтилъ Поланецкій,-- но такія сердца, разъ они были оскорблены, не возвращаются къ старому.
   Дальше они разговаривать не могли, потому что Литка и панъ Васковскій подошли къ нимъ. Вскорѣ дѣвочка, по обыкновенію, завладѣла Поланецкимъ въ свое исключительное распоряженіе. Лѣсъ, тонущій въ мягкомъ утреннемъ свѣтѣ погожаго дня, необыкновенно интересовалъ ее и она начала разспрашивать о разныхъ деревьяхъ.
   Дорога пошла внизъ и наша компанія увидала у себя подъ ногами Thum-see. Черезъ полчаса вышли на битую дорогу, идущую по самому берегу. Кое-гдѣ виднѣлись доски, однимъ концомъ прикрѣпленныя къ берегу, а другимъ выходящія надъ водою. Литка заявила желаніе поближе посмотрѣть на большихъ рыбъ, которыя виднѣлись въ прозрачной водѣ. Поланецкій взялъ ее за руку и повелъ по одной доскѣ.
   Рыбы, привыкшія къ крошкамъ хлѣба, которыя имъ бросали прохожіе, вмѣсто того, чтобъ убѣжать, приближались еще больше и вскорѣ цѣлая толпа ихъ собралась у ногъ Литки. Въ голубоватой водѣ были видны темно-золотистыя спины карповъ и сѣрая, испещренная крапинками кожа лососей, которые глядѣли на дѣвочку своими круглыми глазами, точно просили ее о чемъ-то.
   -- На обратномъ пути мы возьмемъ много булокъ,-- сказала Литка.-- Какъ они странно смотрятъ! Что они думаютъ?
   -- Они думаютъ очень медленно,-- сказалъ Поланецкій,-- и только черезъ часъ или два скажутъ: "Ага! тутъ стояла какая-то дѣвочка съ русыми волосами, въ розовомъ платьецѣ и черныхъ чулочкахъ".
   -- А о васъ что они подумаютъ?
   -- Подумаютъ, что я цыганъ, потому что у меня нѣтъ русыхъ волосъ.
   -- Нѣтъ. У цыганъ нѣтъ даже домовъ.
   -- И у меня нѣтъ дома, Литка. Я могъ бы обзавестись домомъ, но продалъ его.
   Поланецкій сказалъ послѣднія слова необычнымъ для него манеромъ, да и вообще въ голосѣ его слышалась грусть. Дѣвочка внимательно посмотрѣла на него и тотчасъ же ея впечатлительное личико отразило его грусть такъ же, какъ гладь озера отражала ея фигуру. Потомъ, когда они присоединились къ своимъ, она отъ времени до времени поднимала на Поланецкаго свои угрюмые глаза съ выраженіемъ вопроса и безпокойства. Наконецъ, крѣпко стиснувъ его руку, она спросила:
   -- Что съ вами, панъ Стахъ?
   -- Ничего, дѣточка. Я смотрю на озеро и поэтому ничего не говорю.
   -- А я такъ радовалась вчера, что покажу вамъ Thum-see.
   -- Ну, и что же? Хотя здѣсь нѣтъ скалъ, но очень хорошо... А вонъ тотъ домикъ, на противуположной сторонѣ!
   -- Мы тамъ будемъ обѣдать.
   Въ это время пани Эмилія весело разговаривала съ паномъ Васковскимъ, который шелъ со шляпой въ рукѣ и, поминутно отирая лысину, разсказывалъ свои наблюденія надъ Букацкимъ.
   -- Онъ все покупаетъ картины и гравюры и думаетъ, что этимъ наполнитъ свою пустоту. Охъ, пани Эмилія, на что я смотрю? Вѣдь, эти дѣти вѣка носятъ въ душѣ такую бездну, какъ, напримѣръ, это озеро, и думаютъ, что ее можно наполнить картинами, аквафортами, аматерствомъ, дилетантизмомъ, Бодлэромъ, Ибсеномъ, Метерлинкомъ, наконецъ, научнымъ диллетантизмомъ. Бѣдныя птицы, разбивающія головы о стѣны клѣтки! Это тоже самое, какъ бы я, желая наполнить это озеро, бросилъ въ него вонъ тотъ камешекъ.
   -- А что же можетъ наполнить жизнь?
   -- Всякая болѣе широкая идея, всякое большое чувство, но подъ однимъ условіемъ, чтобъ оно было зачато во Христѣ. Еслибъ Букацкій по-христіански любилъ искусство, то оно дало бы ему спокойствіе, котораго онъ невольно ищетъ.
   -- А вы говорили ему это?
   -- И то, и много другихъ вещей. Я и его, и Поланецкаго всегда уговариваю читать житіе св. Франциска Ассизскаго. Они не хотятъ и смѣются надо мной. А, тѣмъ не менѣе, это былъ величайшій человѣкъ и величайшій святой среднихъ вѣковъ,-- съ него началось возрожденіе міра. Если бы теперь нашелся подобный, возрожденіе во Христѣ совершилось бы еще шире и въ болѣе полномъ смыслѣ.
   Приближался полдень, а вмѣстѣ съ нимъ и жара. Лѣсъ благоухалъ, озеро успокоилось совершенно и, отражая лазурь безъ малѣйшаго облачка, казалось погруженнымъ въ дремоту.
   Наконецъ, всѣ дошли до домика, въ которомъ находился ресторанъ, и сѣли подъ тѣнью бука, за накрытымъ столомъ. Поланецкій позвалъ кельнера въ засаленномъ фракѣ, заказалъ ему обѣдъ и молча началъ смотрѣть на озеро и окружающія его горы.
   Въ двухъ шагахъ отъ стола росла цѣлая группа ирисовъ, а на нихъ падала струя фонтана, устроеннаго между камешками.
   Пани Эмилія посмотрѣла на цвѣты и сказала:
   -- Когда я вижу такое озеро и, кромѣ того, смотрю на ирисы, мнѣ кажется, что я въ Италіи.
   -- Потому что нигдѣ нѣтъ столько озеръ и столько ирисовъ,-- сказалъ Поланецкій.
   -- Ни столько упоенія для всякаго человѣка,-- прибавилъ Васковскій.-- Вотъ уже сколько лѣтъ я ѣзжу туда, каждый годъ осенью, отыскивать убѣжище на послѣдніе дни моей жизни. Долгое время я колебался между Перуджей и Ассизомъ, но въ послѣдній разъ въ моемъ мнѣніи перевѣсилъ Римъ. Это какъ бы преддверіе въ другой міръ, откуда уже виднѣется его лучезарный свѣтъ. Я ѣду туда въ октябрѣ.
   -- Искренно завидую вамъ,-- сказала пани Эмилія.
   -- Литкѣ двѣнадцать лѣтъ...-- началъ Васковскій.
   Но Литка перебила его:
   -- И три мѣсяца.
   -- И три мѣсяца; хотя она для своихъ лѣтъ очень мала и, кромѣ того, великая вѣтреница, пора бы показать ей разныя вещи,-- продолжалъ Васковскій.-- Ничто не запоминается такъ, какъ видѣнное въ дѣтствѣ. Многаго не поймешь, не почувствуешь, но это придетъ позже, и придетъ очень пріятно, какъ будто бы кто-нибудь сразу освѣтилъ впечатлѣнія, погруженныя во мракъ... Поѣдемте со мною въ октябрѣ въ Италію.
   -- Въ октябрѣ не могу,-- у меня есть свои, чисто-женскія, соображенія, которыя задержатъ меня въ Варшавѣ.
   -- Какія?
   Пани Эмилія засмѣялась.
   -- Первое и самое главное, -- сказала она, указывая на Поланецкаго,-- женить вотъ этого господина, который сидитъ такой печальный, да и на самомъ дѣлѣ... сильно влюбленъ.
   Поланецкій очнулся отъ задумчивости и махнулъ рукою.
   А Васковскій спросилъ со свойственною ему дѣтскою наивностью:
   -- Въ Мариню Плавицкую?
   -- Да,-- отвѣтила пани Эмилія.-- Былъ онъ въ Кшеменѣ и напрасно сталъ бы отрицать, что она сильно затронула его сердце.
   -- Я могу и не отрицать,-- сказалъ Поланецкій.
   Литкѣ сдѣлалось дурно. Вдругъ дыханіе у нея стиснуло и начался обычный припадокъ сердцебіенія, который заставлялъ опасаться за ея жизнь всѣхъ, даже докторовъ. Пани Эмилія схватила ее на руки, Поланецкій побѣжалъ въ ресторанъ за льдомъ, Васковскій съ усиліемъ подтащилъ къ столу садовую скамью, чтобъ ребенокъ могъ лечь на нее и дышать свободнѣе.
   -- Утомилась, крошечка, да?-- спрашивала поблѣднѣвшими губами пани Эмилія.-- Видишь, дорогая, что это было черезъ-чуръ далеко... Однако, докторъ позволилъ... Такъ жарко! Но это ничего... Это пройдетъ, пройдетъ... Сокровище мое, дорогая моя!...
   И она начала осыпать поцѣлуями влажный лобъ дѣвочки. Поланецкій возвратился со льдомъ, а потомъ прибѣжала хозяйка ресторана съ подушкой. Дѣвочку уложили на скамью и въ то время, когда пани Эмилія завертывала ледъ въ салфетку, Поланецкій наклонился надъ больной:
   -- Ну, что, котенокъ?
   -- Только дышать трудно, а то ничего, -- отвѣтила Литка, открывая, какъ рыба, ротъ для того, чтобъ набрать побольше воздуха.
   Однако, ей было не особенно лучше, потому что даже сквозь платье было видно, какъ страшно бьется ея маленькое, больное сердце.
   Какъ бы то ни было, но подъ вліяніемъ льда припадокъ мало-по-малу ослабѣвалъ и, наконецъ, совсѣмъ окончился, оставивъ послѣ себя только сильную слабость. Литка снова начала улыбаться матери и пани Эмилія немного опомнилась отъ страха. Подали обѣдъ, къ которому, кромѣ Литки, почти никто не прикасался. Всѣ смотрѣли на нее съ затаеннымъ опасеніемъ, не повторится ли припадокъ. Такимъ образомъ прошелъ часъ. Въ ресторанъ начали прибывать посѣтители. Пани Эмилія хотѣла возвратиться домой, но нужно было ждать экипажъ, за которымъ Поланецкій послалъ въ Рейхенгалль.
   Наконецъ, пріѣхалъ и экипажъ, но дорогой пани Эмиліи представилось новое безпокойство. Хотя лошади шли крайне медленно и по очень гладкой дорогѣ, даже маленькое сотрясеніе отзывалось на Литкѣ, такъ что около Рейхенгалля у нея опять начало стѣснять дыханіе. Она просила, чтобъ ей позволили выйти изъ экипажа, но оказалось, что и пѣшкомъ она идти не можетъ. Тогда пани Эмилія рѣшилась нести ее, но Поланецкій, предупреждая материнскую жертву, которая, кромѣ того, была и не подъ силу пани Эмиліи, сказалъ:
   -- Литусь, иди сюда, я понесу тебя, иначе мама утомится и будетъ больна.
   Не дожидаясь отвѣта, онъ поднялъ ее и понесъ совершенно свободно, на одной рукѣ, чтобы показать и ей, и пани Эмиліи, что это вовсе не утомляетъ его. Идя, онъ весело шутилъ:
   -- Когда такой котенокъ ходитъ по землѣ, то кажется вовсе небольшимъ, а теперь, вонъ, ишь какъ ножищи болтаются. Держи меня за шею, будешь меньше трястись.
   Онъ шелъ какъ можно болѣе ровно, но вмѣстѣ шибко, чтобы скорѣе показать ее доктору. Онъ чувствовалъ, какъ ея сердце бьется на его плечѣ, и она, держась за шею своими худыми ручонками, повторяла:
   -- Пустите меня! Я не могу!... Пустите меня!
   Онъ отвѣчалъ:
   -- Не пущу! Видишь, какъ нехорошо утомляться прогулкой. Съ сегодняшняго дня мы будемъ брать съ собою большое, удобное кресло на колесахъ, и когда дѣвочка утомится, мы посадимъ ее, и я буду подталкивать кресло сзади.
   -- Нѣтъ, нѣтъ!-- отвѣтила Литка со слезами въ голосѣ.
   Онъ несъ ее такъ нѣжно, какъ можетъ только старшій братъ или отецъ. Сердце у него было переполнено: во-первыхъ, онъ дѣйствительно любилъ дѣвочку; во-вторыхъ, ему пришло въ голову то, о чемъ онъ до сихъ поръ не думалъ или, по крайней мѣрѣ, чего не ощущалъ сознательно, именно, что супружество открываетъ также пути отцовскому чувству и всѣмъ тѣмъ сокровищамъ счастья, которыя умѣщаются въ немъ. Теперь, неся эту дорогую, хотя и чужую ему дѣвочку, онъ понялъ, что Богъ сотворилъ его для семейной жизни, не только мужемъ, но и отцомъ,-- понялъ, что собственно цѣль и значеніе жизни въ этомъ и заключаются.
   И всѣ его мысли улетѣли къ Маринѣ. Теперь онъ чувствовалъ съ удвоенною силой, что изъ всѣхъ женщинъ, которыхъ онъ встрѣчалъ до сихъ поръ, онъ только ее избралъ бы себѣ въ жены и только ее хотѣлъ бы видѣть матерью своихъ дѣтей.
   

VII.

   Слѣдующіе дни Литка не была больна, но чувствовала себя утомленной; впрочемъ, она выходила, потому что докторъ непремѣнно предписывалъ ей ходить немного подъ гору. Васковскій нарочно пошелъ къ доктору освѣдомиться, каково состояніе здоровья больной. Поланецкій ждалъ его въ читальнѣ, но уже по его лицу сразу догадался, что хорошаго онъ ничего не приноситъ.
   -- Докторъ не видитъ немедленной опасности, -- сказалъ старикъ,-- но приговариваетъ ребенка къ ранней смерти и вообще приказываетъ наблюдать за нимъ, потому что, какъ онъ говоритъ, нельзя угадать ни дня, ни часа.
   Поланецкій закрылъ глаза рукою.
   -- Что за несчастіе! что за ударъ!... Мать не переживетъ ея. Смерть надъ такимъ ребенкомъ... вѣрить не хочется!
   У Васковскаго на глазахъ были слезы.
   -- Я спрашивалъ,-- сказалъ онъ,-- должна ли она при этомъ сильно страдать. Докторъ отвѣтилъ, что это необязательно и что она можетъ угаснуть тихо, будто заснетъ.
   -- Матери онъ не говорилъ о состояніи ея здоровья?
   -- Не говорилъ. Сказалъ, что у нея порокъ сердца, но прибавилъ, что у дѣтей такія болѣзни иногда проходятъ безъ слѣда. Самъ онъ не надѣется.
   Но Поланецкій не легко поддавался несчастью.
   -- Какой это докторъ?-- оказалъ онъ.-- Нужно спасать ребенка, пока есть хоть искра надежды. Докторъ могъ не такъ понять болѣзнь. Нужно ее повезти въ Мюнхенъ, къ спеціалисту, или его выписать сюда. Пани Эмилія испугается, но дѣлать нечего. Подождите. Можно и этого избѣгнуть. Я его вызову, и сейчасъ. Пани Эмиліи мы скажемъ, что одинъ знаменитый докторъ пріѣхалъ сюда къ кому-то и что есть возможность посовѣтоваться съ нимъ о Литкѣ. Нельзя же оставить ее безъ помощи. Нужно только написать ему, чтобъ онъ зналъ, какъ говорить съ матерью.
   -- А къ кому вы хотите писать?
   -- Къ кому? Почемъ я знаю? Мѣстный докторъ укажетъ спеціалиста. Пойдемъ къ нему сейчасъ, чтобы не терять времени.
   И дѣло было устроено въ тотъ же самый день. Вечеромъ друзья пошли къ пани Эмиліи. Литка была здорова, но нахмурена и больше молчала. Правда, она улыбалась матери и своему другу, выказывала благодарность за попеченіе, какимъ ее окружали, но и Поланецкій не могъ ее развеселить. Весь занятый мыслью объ угрожающей ей опасности, онъ невольно считалъ это уныніе за знакъ развивающейся болѣзни, за предчувствіе близкой смерти и съ ужасомъ говорилъ самому себѣ, что она уже не такая, какъ обыкновенно, словно нѣкоторыя изъ нитей, соединяющихъ ее съ жизнью, уже были порваны. Ужасъ его еще болѣе увеличился, когда пани Эмилія сказала:
   -- Литка чувствуетъ себя хорошо; но знаете, о чемъ она просила меня сегодня?-- чтобъ мы возвратились въ Варшаву.
   Поланецкій усиліемъ воли подавилъ свое безпокойство и, обратившись къ ребенку, сказалъ съ притворною веселостью:
   -- Ахъ, ты, негодное созданіе! И тебѣ не жаль Thum-see?
   Дѣвочка покачала своею русою головкой.
   -- Нѣтъ!-- отвѣтила она, немного погодя, и слезы навернулись на ея глазахъ, но она закрыла рѣсницы, изъ опасенія дать замѣтить, что она плачетъ.
   "Что съ ней?" -- подумалъ Поланецкій.
   А дѣло было очень простое. Въ Thum-see она узнала, что у нея хотятъ отнять ея друга, ея "пана Стаха", ея милаго товарища. Она услыхала, что онъ любитъ Мариню Плавицкую, а до сихъ поръ была увѣрена, что онъ любитъ только ее и маму. Она услышала, что мама хочетъ его женить на Маринѣ, а до сихъ поръ считала его своею собственностью. Не отдавая себѣ хорошенько отчета въ томъ, что ей угрожало, она чувствовала, что этотъ "панъ Стахъ" отойдетъ отъ нея, и это будетъ несправедливость,-- первая, какую она испытывала въ жизни. И хоть бы кто-нибудь другой поступилъ съ ней такъ несправедливо,-- это меньше бы уязвило ее,-- но мама и "панъ Стахъ"! Это былъ заколдованный кругъ, изъ котораго бѣдный ребенокъ выйти не умѣлъ и не могъ. Какъ имъ пожаловаться на нихъ же самихъ? Видно, они такъ хотятъ, такъ желаютъ, это имъ нужно, они будутъ счастливы, если это такъ устроится. Вонъ мама сказала, что "панъ Стахъ" любитъ панну Мариню, а онъ не спорилъ,-- значитъ, нужно уступить, подавить слезы и молчать даже передъ мамой.
   И Литка замкнула въ себя первую жизненную горесть. Да, да, она должна уступить...Но такъ какъ горесть плохое лѣкарство для больного, да еще страдающаго сердцемъ, то эта уступка могла быть полною и болѣе трагическою, чѣмъ могъ предполагать кто-нибудь изъ окружающихъ ее.
   Докторъ-спеціалистъ пріѣхалъ изъ Мюнхена, прожилъ два дня въ Рейхенгаллѣ и вполнѣ подтвердилъ мнѣніе мѣстнаго доктора. Пани Эмилію онъ успокоилъ, Поланецкому же сказалъ, что жизнь ребенка можетъ продлиться мѣсяцы и годы, но будетъ всегда висѣть какъ на ниткѣ, которая можетъ порваться каждую минуту. Онъ приказалъ устранять ребенка отъ всѣхъ волненій, какъ веселыхъ, такъ и грустныхъ, и наблюдать за нимъ съ величайшимъ вниманіемъ.
   И ее окружили надзоромъ и попеченіями. Ее устраняли это всѣхъ, даже самыхъ малѣйшихъ волненій, но крупныхъ для нея не жалѣли, а поводомъ къ нимъ служили письма панны Марини. Отголосокъ того, что пришло недѣлю спустя, достигъ до ея, теперь бдительно настороженныхъ, ушекъ. Правда, это письмо могло разсѣять ея опасенія относительно "пана Стаха", но сильно потрясло ее. Пани Эмилія колебалась цѣлый день, показать ли Поланецкому это письмо. А онъ освѣдомлялся каждый день, нѣтъ ли извѣстія изъ Кшеменя, и пани Эмилія должна была солгать, если отвѣтитъ отрицательно. Наконецъ, она считала себя обязанною сказать Поланецкому правду для того, чтобъ онъ зналъ, какія встрѣтитъ трудности.
   На другой день, вечеромъ, уложивъ Литку, она сама завела разговоръ.
   -- Мариня очень приняла къ сердцу, что вы продали закладную на Кшемень.
   -- Значитъ, было письмо?
   -- Да.
   -- Вы можете показать мнѣ его?
   -- Нѣтъ. Я могу прочесть вамъ выдержки изъ него. Мариня совсѣмъ убита.
   -- Она знаетъ, что я здѣсь?
   -- Она, вѣроятно, до сихъ поръ не получала моего письма, но меня удивляетъ, что панъ Машко не сказалъ ей объ этомъ.
   -- Машко выѣхалъ въ Кшемень раньше меня и не былъ увѣренъ, поѣду ли я въ Рейхенгалль, да, кромѣ того, я говорилъ ему, что, по всей вѣроятности, измѣню свой проектъ.
   Пани Эмилія принесла портфель съ письмами, сѣла за столъ, поправила лампу, вынула письмо изъ конверта, но, прежде чѣмъ начала читать, сказала:
   -- Видите ли, для нея важна не самая продажа закладной. Но вы знаете... Въ головѣ ея зародились мечтанія,-- значитъ, это имѣло для нея и другое значеніе... Ее, дѣйствительно, встрѣтило большое разочарованіе!
   -- Пани Эмилія, -- сказалъ Поланецкій, -- кому-нибудь я не признался бы, но вамъ признаюсь откровенно. Я сдѣлалъ одну изъ величайшихъ глупостей въ жизни, но ни за одну я и не былъ такъ наказанъ.
   Она съ сочувствіемъ подняла на него свои добрые, блѣдно-голубые глаза.
   -- Бѣдный! Васъ дѣйствительно такъ заинтересовала Мариня? Я не изъ любопытства спрашиваю, а только изъ сочувствія... Я старалась бы все поправить, но мнѣ нужно быть увѣренной...
   -- Вы знаете, что меня добило?-- стремительно перебилъ Поланецкій.-- Ея послѣднее письмо! Въ Кшеменѣ она понравилась мнѣ. Я началъ думать о ней. Я говорилъ себѣ: это лучше и милѣе всѣхъ, такая, какую я ищу. И что же? Я себѣ давно говорилъ: не буду мягкимъ человѣкомъ, не уступлю своего. Вы понимаете, что разъ создашь себѣ изъ чего правило, то и держишься его, хотя бы изъ самолюбія. Притомъ, въ каждомъ изъ насъ сидятъ два человѣка, изъ которыхъ одинъ критикуетъ то, что дѣлаетъ другой. Вотъ этотъ первый и началъ мнѣ говорить: "Оставь, съ отцомъ не выдержишь". А отецъ поистинѣ несносный человѣкъ. И я рѣшилъ оставить, и поэтому развязался съ закладною. Вотъ какъ было. Только послѣ я замѣтилъ, что не могу развязаться съ мыслью о паннѣ Плавицкой и что у меня остается то же самое впечатлѣніе: "она такая, какую ты искалъ". И я понялъ, что сдѣлалъ глупость. И мнѣ стало жаль. Потомъ, когда пришло это письмо, когда я убѣдился, что и съ ея стороны что-то завязывалось, что она могла меня полюбить и быть моею, то и я ее также полюбилъ. И даю вамъ слово, что или я теряю голову, или это правда! Когда человѣкъ мечтаетъ о чемъ-нибудь, это еще ничего, но когда онъ увидитъ, что и съ другой стороны ему готовы открыть объятія, то это огромная разница. Добило меня это письмо, и что дѣлать мнѣ-по знаю!
   -- Я предпочитаю не читать вамъ письма цѣликомъ,-- сказала, немного погодя, пани Эмилія.-- Понятно, она пишетъ, что короткій сонъ окончился горькимъ пробужденіемъ раньше, чѣмъ она ожидала. О панѣ Машко она говоритъ, что онъ очень деликатенъ въ денежныхъ дѣлахъ, хотя желаетъ, чтобъ они принесли ему пользу.
   -- Выйдетъ она за него, какъ Богъ святъ!
   -- Вы ее не знаете. А о Кшеменѣ она пишетъ вотъ что: "Папа желаетъ продать имѣніе и поселиться въ Варшавѣ. Ты знаешь, какъ я люблю Кшемень, какъ срослась съ нимъ, но въ виду того, что случилось, я и сама усомнилась, могъ ли къ чему-нибудь пригодиться мой трудъ. Попробую еще охранять дорогой кусокъ земли. Папа, однако, говоритъ, что совѣсть не позволяетъ ему томить меня въ деревнѣ,-- и это очень горько, какъ будто дѣло идетъ обо мнѣ. Право, жизнь иногда переходитъ въ иронію. Панъ Машко даетъ папа три тысячи пожизненно и всю сумму, вырученную изъ продажи Магерувки. Меня не удивляетъ, что онъ ищетъ собственной выгоды, но при такомъ условіи онъ получилъ бы имѣніе почти задаромъ. Самъ папа сказалъ ему: "Въ такомъ случаѣ, если я проживу годъ, то получу за Кшемень всего три тысячи, потому что Магерувка и такъ моя". Но панъ Машко отвѣтилъ, что при теперешнемъ положеніи вещей деньги за Магерувку возьмутъ кредиторы, но если папа согласится на его предложеніе, то получитъ наличными и, кромѣ того, можетъ прожить лѣтъ тридцать или еще больше. И это тоже правда. Я знаю, что папа въ принципѣ этотъ проектъ правится, его занимаетъ только то, чтобы больше выторговать. Во всемъ этомъ одно утѣшеніе, что если мы поселимся въ Варшавѣ, то я буду чаще видѣть тебя и Литку. Люблю я васъ обѣихъ всею душой и вѣрю, что на ваше сердце, по крайней мѣрѣ, я могу всегда разсчитывать".
   Наступила минута молчанія. Потомъ Поланецкій сказалъ:
   -- Значитъ, такъ. Я отнялъ у нея Кшемень, за то послалъ ей обожателя.
   Говоря это, онъ и не догадывался, что Мариня въ своемъ письмѣ написала почти тѣ же слова и что пани Эмилія изъ сожалѣнія къ нему пропустила ихъ. Машко, еще во время послѣдняго пребыванія Плавицкихъ въ Варшавѣ, дѣлалъ попытки присвататься къ паннѣ Маринѣ и ей не нужно было обладать большою проницательностью, чтобы догадаться, что значитъ это пріобрѣтеніе закладной и пріѣздъ къ нимъ въ деревню. Въ этомъ собственно и крылась вся горечь, обливающая ея сердце, и чувство глубокой обиды.
   -- Все это непремѣнно нужно выяснить, -- сказала пани Эмилія.
   -- Я послалъ ей обожателя, -- говорилъ Поланецкій.-- Я не могу оправдываться даже тѣмъ, что не зналъ о намѣреніяхъ Машко.
   Пани Эмилія съ минуту повертѣла въ своихъ тонкихъ пальцахъ письмо Марини, потомъ сказала:
   -- Это такъ не можетъ оставаться! Я хотѣла соединить васъ ради пріязни, которую питаю къ вамъ обоимъ, но теперь еще однимъ поводомъ больше,-- это ваше огорченіе. Это было бы вѣчнымъ упрекомъ для меня и я не могу оставить дѣло въ такомъ положеніи. Не теряйте надежды... Есть одна пословица,-- по-французски прекрасная, по-польски гадкая,-- о могуществѣ и волѣ женщины. Право, я очень хочу помочь вамъ!
   Поланецкій схватилъ ея руку и поднесъ къ своимъ губамъ.
   -- Вы лучшее и самое доброе существо, какихъ я только встрѣчалъ на свѣтѣ.
   -- Я была очень счастлива,-- отвѣтила пани Эмилія,-- а такъ какъ думаю, что къ этому ведетъ только одна дорога, то и хотѣла бы, чтобъ мои ближніе пошли по ней.
   -- Вы правы. Или та дорога, или никакой. Коль скоро живешь, то хочется, чтобъ эта жизнь кому-нибудь пригодилась.
   -- А я, если въ первый разъ взялась за роль свахи, то хочу также, чтобы на что-нибудь пригодилась,-- сказала пани Эмилія.-- Только нужно подумать, что дѣлать теперь.
   И она подняла глаза кверху. Свѣтъ лампы падалъ на ея еще очень молодое лицо, на ея свѣтлые волосы, слегка спутавшіеся надо лбомъ; въ ней было что-то и торжественное, и, вмѣстѣ съ тѣмъ, дѣвственное, такъ что Поланецкому, хотя его голова была занята совсѣмъ, пришло на память то прозвище, которое Букацкій давалъ пани Эмиліи: вдова-дѣвица.
   -- У Марини много прямоты,-- сказала она послѣ минутнаго раздумья,-- и она лучше пойметъ меня, если я напишу ей истинную правду. Я скажу ей то, что вы говорили мнѣ: что вы уѣхали, очень заинтересовавшись ею, что то, что вы сдѣлали, то сдѣлали не подумавши хорошенько, подъ вліяніемъ только той мысли, что не могли бы примириться съ ея отцомъ, но что теперь вы искренно жалѣете объ этомъ, просите, чтобъ она не ставила этого вамъ въ счетъ и не отнимала надежды, что позволитъ вамъ испросить прощенія.
   -- А я напишу Машко, что выкуплю у него закладную съ тою пользой, какую онъ пожелаетъ.
   Пани Эмилія засмѣялась.
   -- Вотъ такъ трезвый, разсчетливый панъ Поланецкій, который хвалится, что отрѣшился отъ польскаго характера и польской легкомысленности!
   -- Ну, да, ну, да!-- выкликнулъ уже повеселѣвшимъ голосомъ Поланецкій.-- Разсчетливость состоитъ въ томъ, чтобы не жалѣть затратъ на дѣло, которое стоитъ этого.
   Но черезъ минуту онъ опять насупился.
   -- А какъ она отвѣтитъ, что дала слово Машко?
   -- Я не могу допустить этого. Панъ Машко, можетъ быть, и превосходнѣйшій человѣкъ, но не по ней. Она не выйдетъ замужъ безъ привязанности, а я знаю, что панъ Машко совершенно не понравился ей. Этого никогда не будетъ. Вы Марини не знаете. Сдѣлайте только то, что въ вашихъ средствахъ, а насчетъ пана Màniко не безпокойтесь.
   -- Вмѣсто того, чтобы писать, я телеграфирую ему. Онъ не можетъ долго жить въ Кшеменѣ безотлучно и долженъ будетъ получить мою телеграмму въ Варшавѣ.
   

VIII.

   Отвѣтъ Машко, полученный Поланецкимъ два дня спустя, гласилъ: "Вчера я купилъ Кшемень". Хотя изъ письма Марини можно было предвидѣть, что дѣло приметъ такой, а не другой оборотъ, и Поланецкій долженъ былъ быть подготовленъ къ этому,-- телеграмма Машко произвела на него впечатлѣніе громоваго удара. Ему казалось, что случилось какое-то неожиданное и невознаградимое несчастье, вся отвѣтственность за которое падаетъ на него. Пани Эмилія, болѣе, чѣмъ кто-нибудь другой, знающая привязанность Марини къ Кшеменю, тоже испытывала предчувствіе и даже не съумѣла скрыть его, что, по милости этой продажи, дѣло сближенія молодыхъ людей необыкновенно затрудняется.
   -- Машко, если онъ и не женится на Маринѣ,-- сказалъ Поланецкій,-- то обдеретъ Плавицкаго такъ, что свою репутацію спасетъ, а старика оставитъ безъ гроша. Еслибъ я продалъ закладную первому встрѣчному ростовщику, то старикъ вывертывался бы, кое-что уплачивалъ, еще болѣе кормилъ бы обѣщаніями и паденіе Кшеменя оттянулось бы на цѣлые годы. Въ это время дѣла могли бы принять желательный оборотъ,-- во всякомъ случаѣ, можно было бы продать Кшемень за болѣе выгодную цѣну. Теперь же, если они останутся нищими, то это будетъ моя вина.
   Но пани Эмилія смотрѣла на дѣло еще и съ другой стороны.
   -- Плохо не только то, что Кшемень проданъ,-- сказала она.-- Еслибъ кто-нибудь другой довелъ ихъ до этого, а не вы, да еще вслѣдъ за первымъ своимъ посѣщеніемъ,-- все дѣло не имѣло бы такого значенія, но въ томъ-то и бѣда, что Мариня ужь никакъ не ожидала отъ васъ этого.
   Поланецкій также хорошо понималъ это, а такъ какъ онъ привыкъ отдавать себѣ отчетъ во всякомъ положеніи, то понималъ, что Мариня для него утрачена. Оставалось только одно: признать, что это такъ, забыть о Маринѣ и искать себѣ другую жену. Но вся душа Поланецкаго бунтовала противъ этого. Его чувство къ Маринѣ, хотя и возникшее сразу, не укрѣпленное ни временемъ, ни ближайшимъ ознакомленіемъ, основанное скорѣе почти на физическомъ влеченіи, сильно возросло за послѣдніе дни. Отчасти повліяли на это и ея письмо, и пробуждающееся въ Поланецкомъ убѣжденіе, что онъ поступилъ съ ней несправедливо. Ему было жаль ея и онъ не могъ думать о ней безъ волненія,-- вслѣдствіе этого и самое чувство его увеличилось еще двумя элементами, играющими чрезвычайно важную роль въ каждомъ мужскомъ сердцѣ. Кромѣ того, этотъ энергичный, мускулистый человѣкъ никогда не могъ пассивно отдаваться стеченію обстоятельствъ. Природа его положительно не могла выносить этого, а сознаніе трудности еще болѣе побуждало къ дѣятельности. Наконецъ, отказаться отъ Марини ему не дозволяло и его самолюбіе. Мысль, что онъ долженъ признать передъ самимъ собою, что былъ только орудіемъ въ рукахъ какого-нибудь Машко, однимъ изъ средствъ для достиженія его цѣлей, приводила его въ бѣшенство. Хотя бы Машко не добился руки Марини, хотя бы дѣло ограничилось однимъ Кшеменемъ,-- и это для Поланецкаго было больше, чѣмъ онъ могъ выдержать. Теперь его разбирала непреоборимая охота выступить противъ Машко, набросать каменьевъ ему подъ ноги, по крайней мѣрѣ, разрушить его дальнѣйшіе планы и показать ему, что его адвокатская ловкость не выдержитъ при столкновеніе съ настоящею мужскою энергіей.
   Всѣ эти, и очень благородныя, и менѣе благородныя, соображенія толкали Поланецкаго съ неудержимою силой къ принятію какихъ-нибудь мѣръ, къ какому-нибудь дѣйствію. А положеніе было таково рода, что дѣлать ему было почти нечего. Въ этомъ-то несоотвѣтствіи собственно и крылась драма. Сидѣть въ Рейхенгаллѣ, дозволить Машко осуществлять свои планы, раскидывать свои сѣти, добиваться руки панны Плавицкой,-- нѣтъ, ни за что! А что же именно дѣлать? Но на этотъ послѣдній вопросъ не было отвѣта. Въ первый разъ въ жизни Поланецкій испытывалъ такое чувство, будто его привязали на цѣпь, и чѣмъ менѣе онъ привыкъ къ такому положенію, тѣмъ труднѣе выносилъ его. Въ первый разъ въ жизни онъ узналъ, что такое безсонница и разстроенные нервы. А такъ какъ и Литка въ послѣдніе дни чувствовала себя хуже, то надъ всѣмъ маленькимъ обществомъ тяготѣла тяжелая, какъ свинецъ, атмосфера тревоги, жизнь въ которой становилась невыносимою.
   Черезъ недѣлю пришло новое письмо Марини. На этотъ разъ въ немъ не упоминалось ни о Поланецкомъ, ни о Машко. Мариня только сообщала о продажѣ Кшеменя безъ малѣйшей жалобы, безъ малѣйшаго объясненія, какъ о дѣлѣ совершившемся. Но изъ этого-то собственно и можно было видѣть, какъ глубоко затронула ее эта продажа.
   Поланецкій предпочиталъ бы, чтобъ она обвиняла его. Притомъ, онъ хорошо понималъ, что молчаніе о немъ доказываетъ, какъ рѣшительно онъ вычеркнутъ изъ сердца этой дѣвушки, тогда какъ молчаніе о Машко могло доказывать что-нибудь совсѣмъ противуположное. Наконецъ, если ей ужь такъ необходимъ этотъ Кшемень, то она можетъ возвратиться въ него, отдавъ свою руку его теперешнему владѣльцу; можетъ быть, теперь она собственно и боролась съ этою мыслью. У старика Плавицкаго, правда, были свои шляхетскія предубѣжденія и Поланецкій разсчитывалъ на нихъ, но, считая его эгоистомъ, допускалъ, что въ данномъ случаѣ онъ пожертвуетъ для своего удобства и дочерью, и предубѣжденіями.
   Въ концѣ-концовъ, сидѣнье въ Рейхенгаллѣ со сложенными руками и ожиданіе извѣстія, благоугодно ли будетъ пану Машко предложить свою руку паннѣ Плавицкой, для Поланецкаго стало просто-на-просто невыносимымъ. Литка тоже отъ времени до времени повторяла свою просьбу вернуться въ Варшаву, и Поланецкій рѣшилъ, что ему нужно ѣхать, тѣмъ болѣе, что приближался срокъ, когда они съ Бигелемъ должны были начинать новое дѣло.
   Рѣшеніе это сразу облегчило его. Онъ возвратится въ Варшаву, заглянетъ дѣлу прямо въ глаза и, можетъ быть, что-нибудь предприметъ. Во всякомъ случаѣ, это лучше, чѣмъ сидѣть въ Рейхенгаллѣ. И пани Эмилія, и Литка приняли извѣстіе о его отъѣздѣ безъ удивленія. Они знали, что онъ пріѣхалъ на нѣсколько недѣль и разсчитывалъ скоро увидаться съ ними въ Варшавѣ. Пани Эмилія тоже должна была выѣхать въ половинѣ августа. Остатокъ мѣсяца она рѣшила провести съ Васковскимъ въ Рейхенгаллѣ, а потомъ ѣхать прямо въ Варшаву. Она обѣщала Поланецкому, что извѣститъ его о состояніи здоровьи Литки и, кромѣ того, напишетъ Маринѣ и разузнаетъ, какъ она относится къ Машко.
   Въ день отъѣзда Поланецкаго провожало все маленькое общество. Когда онъ усѣлся уже въ вагонъ, то почувствовалъ, что ему жаль уѣзжать. Какъ бы то ни было, онъ не узнаетъ, что будетъ въ
   Варшавѣ, а тутъ его окружали самые преданные ему люди. Высунувшись изъ окна, онъ смотрѣлъ на грустные глаза Литки, обращенные на него, на доброе лицо пани Эмиліи съ такимъ чувствомъ, будто это была его семья. И снова его поразила необычайная красота молодой вдовы, ея удивительно изящныя черты лица и совершенно дѣвственный станъ, обтянутый чернымъ платьемъ.
   -- Будьте здоровы, -- говорила пани Эмилія, -- и напишите намъ изъ Варшавы. Недѣли черезъ три увидимся.
   -- Черезъ три недѣли,-- повторилъ Поланецкій.-- Непремѣнно напишу. До свиданія, Литусь.
   -- До свиданія. Кланяйтесь Евѣ и Іоасѣ.
   -- Хорошо.
   И онъ еще разъ протянулъ руку въ окно.
   -- До свиданія. Помните о своемъ другѣ.
   -- Не забудемъ, не забудемъ! Хотите, мы будемъ молиться о васъ?-- съ улыбкой спросила пани Эмилія.
   -- Благодарю и за то. Хорошо. До свиданія, профессоръ.
   Поѣздъ двинулся. Пани Эмилія и Литка махали зонтиками до тѣхъ поръ, пока дыханіе локомотива не заволокло клубами дыма и пара окно, въ которое выглядывалъ Поланецкій.
   -- Мама,-- спросила Литка,-- правда, что нужно читать молитвы за пана Стаха?
   -- Нужно, Литусь. Онъ такъ добръ къ намъ. Нужно просить Бога, чтобъ онъ былъ счастливъ.
   -- А развѣ онъ несчастливъ?
   -- Нѣтъ... то-есть... видишь, у всякаго человѣка свои огорченія, и у него свои.
   -- Я знаю, я слышала на Thuinsee,-- отвѣтила дѣвочка.
   И черезъ минуту она прибавила тихо:
   -- Я буду читать молитвы.
   А профессоръ Васковскій, который, несмотря на всѣ свои достоинства, не умѣлъ держать языка за зубами, сказалъ пани Эмиліи, когда Литка ушла впередъ:
   -- Это золотое сердце, и обѣихъ васъ онъ любитъ, какъ братъ. Теперь, когда спеціалистъ сказалъ намъ, что нѣтъ ни малѣйшаго опасенія, я могу все сказать. Вѣдь, это Поланецкій нарочно выписалъ его,-- такъ онъ безпокоился послѣ прогулки на Thum-see.
   -- Онъ?-- спросила пани Эмилія.-- Ну, видите, какой это человѣкъ?
   И слезы благодарности навернулись у нея на глазахъ. Немного погодя она прибавила:
   -- Но я заплачу ему за это, я ему отдамъ Мариню.
   Поланецкій уѣзжалъ тоже съ сердцемъ, переполненнымъ преданности и благодарности къ пани Эмиліи, потому что человѣкъ, которому не повезетъ въ чемъ-нибудь и который вслѣдствіе этого испытываетъ горестное чувство, тѣмъ сильнѣе принимаетъ къ сердцу доброту близкихъ людей. И теперь, сидя въ углу вагона, подъ неостывшимъ впечатлѣніемъ послѣдняго свиданія съ пани Эмиліей, онъ говорилъ себѣ:
   -- Вотъ, еслибъ я въ нее влюбился! Что за спокойствіе, что за увѣренность въ своемъ счастьѣ! И цѣль жизни была бы найдена: я зналъ бы, для кого тружусь, зналъ бы, для чего живу, что мое существованіе имѣетъ какой-нибудь смыслъ. Правда, она говоритъ, что не выйдетъ замужъ, но за меня... кто знаетъ?... Та, можетъ быть, совершенство, но можетъ быть, что у нея сухое сердце.
   Тутъ онъ вдругъ почувствовалъ, что, однако, объ этой можетъ думать спокойно, а при каждомъ воспоминаніи о той его охватываетъ какая-то тревога, и мучительная, и отрадная, въ одно и то же время. Онъ чувствовалъ, что что-то влечетъ его къ той. Недавно еще онъ пожималъ руку пани Эмиліи, и это пожатіе не произвело на него никакого впечатлѣнія, тогда какъ онъ еще до сихъ поръ помнитъ тепло, исходящее отъ руки панны Марини, и по тѣлу его пробѣгаетъ дрожь при одномъ воспоминаніи объ этомъ.
   И до самаго Зальцбурга онъ думалъ только о "той". Мысли его начали даже принимать форму если не рѣшеній, то вопросовъ, какъ онъ долженъ поступать по отношенію къ ней и что при такомъ стеченіи обстоятельствъ является его обязанностью?
   -- Нельзя отрицать, что я -- главная причина продажи Кшеменя,-- говорилъ онъ себѣ.-- Кшемень для нея представлялъ не только денежную стоимость, какую можно было бы извлечь изъ него, еслибъ не предстояла надобность въ скорой продажѣ, но и ту цѣнность, которая привязывала къ нему ея сердце. И вотъ я лишилъ ее и того, и другого, короче сказать -- поступилъ съ ней несправедливо. Я дѣйствовалъ на законномъ основаніи, но для совѣсти, состоящей изъ чего-то большаго, чѣмъ разные параграфы, этого недостаточно. Я виноватъ и признаюсь въ этомъ, а коль скоро такъ, то долженъ исправить это какимъ-нибудь образомъ. но какъ? Для того, чтобы выкупить Кшемень у Машко, я недостаточно богатъ. Я могъ бы сдѣлать это, еслибъ прекратилъ товарищество съ Бигелемъ и взялъ всѣ свои деньги, но это физически невозможно. Дѣла Бигеля отъ этого могутъ разстроиться, и я этого не сдѣлаю. Остается мнѣ только одно: поддерживать отношенія съ Плавицкимъ какимъ-нибудь образомъ, а потомъ, въ самомъ непродолжительномъ времени, посвататься къ паннѣ Плавицкой. Если мнѣ откажутъ, то я, по крайней мѣрѣ, сдѣлаю то, что отъ меня зависитъ.
   Но тутъ другой человѣкъ потребовалъ своей очереди и заговорилъ въ немъ:
   -- Не прикрывайся вопросомъ совѣсти. Еслибъ панна Плавицкая была на десять лѣтъ старше и безобразна, то ты могъ также послужить причиною продажи Кшеменя, лишить ее всего, чего лишилъ, и тебѣ въ голову бы не пришло добиваться ея руки. Признайся же себѣ, что панна Плавицкая тянетъ тебя къ себѣ, какъ клещами, при помощи своего лица, глазъ, губъ, рукъ, всей фигуры, и не обманывай себя.
   Но Поланецкій этого другого, внутренняго человѣка держалъ въ ежовыхъ рукавицахъ, по временамъ относился къ нему не особенно любезно, и теперь, согласно со своею методой, отвѣтилъ ему такъ:
   -- Прежде всего, ты, дуракъ, не знаешь, постарался ли бы я даже и въ такомъ случаѣ загладить свою несправедливость. Если теперь я хочу загладить ее, предлагая свою руку дѣвушкѣ, то это очень естественно. Люди всегда дѣлаютъ предложеніе женщинамъ, которыя нравятся имъ, а не тѣмъ, къ которымъ питаютъ отвращеніе. Если болѣе умнаго ты не можешь сказать, то молчи.
   Внутренній человѣкъ осмѣлился сдѣлать нѣсколько робкихъ замѣчаній, что, напримѣръ, панъ Плавицкій можетъ приказать спустить пана Поланецкаго съ лѣстницы, что, въ самомъ благопріятномъ случаѣ, не приметъ его, но панъ Поланецкій не испугался этого. "Люди,-- думалъ онъ,-- въ настоящее время не прибѣгаютъ къ подобнымъ средствамъ, а если Плавицкіе меня не примутъ, тѣмъ хуже для нихъ".
   Во всякомъ случаѣ, онъ предполагалъ, что если у нихъ есть хоть капля такта, то его примутъ. Наконецъ, онъ зналъ, что будетъ видѣть Мариню у пани Эмиліи. Съ такими мыслями онъ доѣхалъ до Зальцбурга. До прихода мюнхенскаго поѣзда, съ которымъ Поланецкій долженъ былъ ѣхать въ Вѣну, оставался цѣлый часъ и онъ рѣшилъ пройтись по городу, но вдругъ въ буфетѣ увидалъ свѣтлый клѣтчатый пиджакъ Букацкаго, его монокль и его маленькую голову, прикрытую еще меньшею шляпой.
   -- Букацкій или его духъ?-- крикнулъ онъ.
   -- Успокойся, Поланецкій,-- флегматично отвѣчалъ Букацкій, будто они разстались часъ тому назадъ.-- Какъ поживаешь?
   -- А ты что дѣлаешь тутъ?
   -- Ѣмъ котлету на маргаринѣ.
   -- Въ Рейхенгалль?
   -- Да. А ты домой?
   -- Да.
   -- Не дѣлалъ предложенія пани Эмиліи?
   -- Нѣтъ.
   -- Тогда я прощаю тебя. Можешь ѣхать.
   -- Прибереги остроты для болѣе удобнаго времени. Литка опасно больна.
   Букацкій сдѣлался серьезнымъ, поднялъ брови и сказалъ:
   -- Ай-ай! И это совершенно вѣрно?
   Поланецкій вкратцѣ сообщилъ ему мнѣніе докторовъ.
   Букацкій помолчалъ съ минуту, потомъ сказалъ:
   -- Извольте тутъ не быть пессимистомъ! Бѣдный ребенокъ, бѣдная мать! Если случится несчастіе, я и не знаю, какъ она перенесетъ его.
   -- Она очень религіозна, но я боюсь и думать объ этомъ.
   -- Пойдемъ въ городъ,-- сказалъ Букацкій.-- Здѣсь можно задохнуться.
   Они пошли. По дорогѣ Букацкій все повторялъ:
   -- И человѣкъ не долженъ быть пессимистомъ! Что такое Литка? Голубь кроткій! Всякій бы пожалѣлъ ее, только смерть не пожалѣетъ.
   Поланецкій молчалъ.
   -- Ни самъ теперь не знаю,-- продолжалъ Букацкій,-- ѣхать ли въ Рейхенгалль. Когда пани Эмилія въ Варшавѣ, то и я могу сдерживаться. Разъ въ мѣсяцъ я дѣлаю ей предложеніе, разъ въ мѣсяцъ получаю отказъ,-- такъ и живу себѣ отъ перваго до перваго числа. Теперь первое число прошло и я затосковалъ по своемъ жалованьи... Мать знаетъ о состояніи здоровья дѣвочки?
   -- Нѣтъ. Дѣвочка безнадежна, но, можетъ быть, проживетъ года два.
   -- Гм... Можетъ быть, и намъ остается не больше. Скажи мнѣ, ты часто думалъ о смерти?
   -- Нѣтъ. Развѣ это поможетъ? Я знаю, что долженъ проиграть это дѣло, и не ломаю надъ нимъ головы, въ особенности раньше времени.
   -- Въ томъ-то и дѣло, что мы должны проиграть, а, однако, тягаемся до конца. Вотъ и весь смыслъ жизни, которая безъ этого была бы скучнымъ фарсомъ, тогда какъ теперь она -- глупая драма. Что касается меня, то у меня на выборъ три вещи: или повѣситься, или ѣхать въ Рейхенгалль, или отправиться въ Мюнхенъ еще разъ посмотрѣть на Бёклина. Еслибъ я былъ логиченъ, то избралъ бы первое, но такъ какъ я не логиченъ, то выбираю Рейхенгалль. Пани Эмилія стоитъ Бёклина, и какъ рисунокъ, и какъ колоритъ.
   -- Что слышно въ Варшавѣ?-- спросилъ Поланецкій, у котораго этотъ вопросъ вертѣлся на языкѣ съ начала разговора.-- Видѣлъ Машко?
   -- Видѣлъ. Онъ купилъ Кшемень и теперь -- крупный собственникъ; но такъ какъ у него есть умъ, то онъ употребляетъ всѣ усилія, чтобы не казаться черезъ-чуръ крупнымъ. Онъ мягокъ, доступенъ, уступчивъ, ласковъ со всѣми, то-есть измѣнился въ пользу... не мою, конечно,-- потому что мнѣ-то какое дѣло до этого?-- но несомнѣнно въ свою собственную.
   -- Онъ не женится на паннѣ Плавицкой?
   -- Слышалъ, что имѣетъ желаніе. Твой компаньонъ, Бигель, говорилъ что-то и объ этомъ, и о томъ, что Кшемень перешелъ къ Машко на очень выгодныхъ для него условіяхъ. Но, можетъ, ты узнаешь это вѣрнѣе.
   -- Гдѣ теперь Плавицкіе?
   -- Въ Варшавѣ. Живутъ въ гостиницѣ "Римъ". Дѣвочка совсѣмъ не уродъ. Я былъ у нихъ въ качествѣ кузена и говорилъ о тебѣ.
   -- Ты могъ бы выбрать болѣе пріятный для нихъ предметъ бесѣды.
   -- Плавицкій,-- онъ очень радъ случившемуся,-- говоритъ, что ты оказалъ ему услугу,-- конечно, не желая, но оказалъ... Спрашивалъ я у панны Маріи, какимъ образомъ она познакомилась съ тобою только въ Кшеменѣ. Она отвѣтила, что во время ея пребыванія въ Варшавѣ ты, должно быть, былъ за границей.
   -- Дѣйствительно, по нашимъ торговымъ дѣламъ я уѣзжалъ въ Берлинъ и прожилъ тамъ долго.
   -- Ну, а что они обижаются на тебя, этого я не замѣтилъ. Я столько наслышался о любви панны Маріи къ сельскимъ занятіямъ, что допускаю, что она, можетъ быть, немного сердита на тебя. Но, во всякомъ случаѣ, она не выказываетъ этого.
   -- Можетъ быть, выкажетъ только мнѣ, а возможность у ней будетъ, потому что сейчасъ же по пріѣздѣ я отправлюсь къ нимъ.
   -- Въ такомъ случаѣ, окажи мнѣ маленькую услугу. Женись на ней, потому что изъ двухъ золъ я выбираю меньшее и предпочитаю быть твоимъ кузеномъ, чѣмъ кузеномъ этого Машко.
   -- Хорошо,-- коротко отвѣтилъ Поланецкій.
   

IX.

   По возвращеніи въ Варшаву, Поланецкій, прежде всего, отправился къ Бигелю, и тотъ подробно разсказалъ ему, на какихъ условіяхъ состоялась продажа Кшеменя. Условія эти были чрезвычайно выгодны для Машко. Онъ обѣщался заплатить по истеченіи года тридцать пять тысячъ рублей, которыя должны были получиться отъ продажи Магерувки, и, кромѣ того, выдавать три тысячи рублей ежегодно до смерти пана Плавицкаго. Поланецкому съ перваго взгляда это не показалось очень невыгоднымъ для пана Плавицкаго, но Бигель былъ иного мнѣнія.
   -- Я поспѣшно не вывожу мнѣнія о людяхъ,-- сказалъ онъ,-- но, несомнѣнно, старикъ Плавицкій -- старый эгоистъ, который для собственнаго удобства пожертвовалъ будущностью дочери, и, кромѣ того, человѣкъ легкомысленный. Его трехтысячная рента основана какъ будто на Кшеменѣ, но Кшемень, какъ имѣніе разстроенное, представляетъ фиктивную стоимость. Если Машко приведетъ его въ порядокъ, то это хорошо, а если нѣтъ, то въ самомъ лучшемъ случаѣ будетъ оттягивать платежи и Плавицкій въ теченіе многихъ лѣтъ можетъ и гроша не увидѣть. Что онъ сдѣлаетъ тогда? Отберетъ Кшемень обратно. Но Машко до этого времени запутается въ новые долги, хотя бы для того, чтобъ уплатить старые, и, въ случаѣ его несостоятельности, Богъ вѣсть сколько кредиторовъ протянутъ руки къ Кшеменю. Въ концѣ-концовъ, все зависитъ отъ добросовѣстности Машко. Очень можетъ быть, что онъ порядочный человѣкъ, но дѣла ведетъ рискованно и одинъ невѣрный шагъ можетъ погубить его. Кто знаетъ, самое пріобрѣтеніе Кшеменя не приведетъ ли къ этому, потому что Машко, если захочетъ упорядочить имѣніе, долженъ будетъ вычерпать весь свой кредитъ? Я видалъ такихъ, которымъ долго все удавалось, пока они не набрасывались на пріобрѣтеніе крупной земельной собственности.
   -- У Плавицкихъ, все-таки, останутся деньги за Магерувку,-- сказалъ Поланецкій, точно желая отогнать свои опасенія за будущность Плавицкихъ.
   -- Если старикъ не проживетъ ихъ, не проиграетъ, не прокутитъ.
   -- Я долженъ подумать объ этомъ. Я былъ причиной продажи, я и долженъ помочь имъ какъ-нибудь.
   -- Ты?-- спросилъ съ изумленіемъ Бигель.-- Я думалъ, что ваши отношенія порваны.
   -- Я попробую завязать ихъ снова. Завтра я буду у нихъ.
   -- Не знаю, рады ли они будутъ видѣть тебя.
   -- И я не знаю.
   -- Хочешь, я пойду съ тобой? Нужно проломить ледъ. Одного тебя могутъ не принять... Жаль, что моей жены нѣтъ въ городѣ... Теперь всѣ вечера я просиживаю одинъ и играю на віолончели, но днемъ у меня времени много и я могу пойти, куда угодно.
   Но Поланецкій не пожелалъ воспользоваться этимъ предложеніемъ и на другой день, одѣвшись съ величайшею тщательностью, пошелъ одинъ. Онъ зналъ, что онъ недуренъ собою, и хотя обыкновенно не много думалъ объ этомъ, но теперь рѣшился не пренебрегать ничѣмъ, что могло бы идти ему въ пользу. По дорогѣ онъ все думалъ о томъ, что скажетъ, что сдѣлаетъ въ такомъ-то и такомъ-то случаѣ, и старался угадать, какъ его примутъ.
   "Я буду какъ нельзя болѣе простъ и откровененъ,-- говорилъ онъ себѣ.-- Во всякомъ случаѣ, это самый лучшій способъ".
   И, самъ не зная какъ, онъ очутился передъ гостинницей "Римъ". Сердце его забилось сильнѣе.
   "А не дурно было бы, однако, еслибъ я не засталъ ихъ дома,-- подумалъ онъ.-- Оставилъ бы карточку и потомъ посмотрѣлъ бы, отдастъ мнѣ Плавицкій визитъ или нѣтъ".
   Но тутъ же онъ сказалъ самому себѣ: "не трусь", вошелъ въ дверь, узналъ отъ швейцара, что панъ Плавицкій дома, и послалъ свою карточку. Его попросили наверхъ.
   Панъ Плавицкій сидѣлъ у стола и писалъ письма, отъ времени до времени потягивая дымъ изъ чубука съ большимъ янтарнымъ мундштукомъ. При видѣ Поланецкаго онъ поднялъ голову, посмотрѣлъ на него чрезъ золотое pince-nez и сказалъ:
   -- Милости просимъ!
   -- Я узналъ отъ Бигеля, что вы въ Варшавѣ, и пришелъ засвидѣтельствовать вамъ свое почтеніе,-- сказалъ Поланецкій.
   -- Это очень любезно съ твоей стороны,-- отвѣтилъ Плавицкій,-- и, правду сказать, я не ожидалъ этого. Разстались мы при очень непріятныхъ условіяхъ, и это по твоей винѣ. Но такъ какъ ты почувствовалъ себя обязаннымъ посѣтить насъ, то я, какъ старшій, снова открываю тебѣ свои объятія.
   На этотъ разъ открытіе объятій ограничилось подачею руки, которую Поланецкій и пожалъ, причемъ подумалъ про себя:
   "Чортъ бы меня побралъ, если я пришелъ сюда къ тебѣ и если я чувствую какую-нибудь обязанность къ тебѣ!"
   -- Вы переѣзжаете въ Варшаву?-- спросилъ онъ вслухъ.
   -- Да. Я, старая деревенщина, привыкъ вставать съ солнцемъ, привыкъ къ моимъ сельскимъ занятіямъ... мнѣ тяжело будетъ въ вашей Варшавѣ. Но нельзя же мнѣ было держать въ тюрьмѣ дочь и я принесъ еще одну великую жертву.
   Поланецкій провелъ двѣ ночи въ Кшеменѣ и припомнилъ, что панъ Плавицкій вставалъ около одиннадцати часовъ, и если интересовался дѣлами Кшеменя, то отнюдь не хозяйственными. Но онъ прошелъ это молчаніемъ, такъ какъ голова его была занята совсѣмъ другимъ. Открытая дверь номера пана Плавицкаго вела въ другой, въ которомъ должна была помѣщаться панна Мариня. Поланецкому, который косился на эту дверь съ первой минуты своего прихода, пришло на умъ, что, можетъ быть, она не хочетъ выйти къ нему, и онъ спросилъ:
   -- А я не буду имѣть удовольствія видѣть панну Марію?
   -- Мариня вышла посмотрѣть квартиру,-- я ее послалъ сегодня утромъ. Придетъ сейчасъ,-- это два шага отсюда. Вообрази себѣ, игрушка, а не квартира! У меня будетъ кабинетъ и спальня, у Марини премилая комнатка... Столовая, правда, темновата, но за то гостинная -- настоящая бонбоньерка!
   Панъ Плавицкій принялся описывать квартиру съ многословіемъ ребенка, котораго забавляетъ что-нибудь, или стараго привередника, которому улыбается перемѣна къ лучшему. Въ концѣ онъ сказалъ:
   -- Едва только осмотрѣлся, ужь и квартиру нанялъ. Варшавочка -- моя старая пріятельница и я хорошо ее знаю.
   Въ это время кто-то вошелъ въ сосѣднюю комнату.
   -- Это, навѣрное, Мариня,-- сказалъ Плавицкій и крикнулъ:
   -- Мариня, это ты?
   -- Я,-- отозвался молодой голосъ.
   -- Иди сюда; у насъ гость.
   Панна Мариня показалась въ дверяхъ, увидала Поланецкаго и на лицѣ ея выразилось удивленіе.
   Поланецкій всталъ, поклонился, и когда Мариня приблизилась къ столу, протянулъ ей руку. Она подала ему свою, такъ же вѣжливо, какъ и холодно, потомъ обратилась къ отцу, будто въ комнатѣ не было никого другого.
   -- Видѣла квартиру,-- сказала она,-- хорошо и удобно, не знаю только, не очень ли шумна эта улица.
   -- Всѣ улицы шумны,-- замѣтилъ панъ Плавицкій.-- Это не деревня.
   -- Извините, я пойду снять шляпу,-- сказала Мариня.
   Она ушла въ свою комнату и не показывалась долгое время.
   "Больше не покажется!" -- думалъ Поланецкій.
   Но она, вѣроятно, поправляла волосы передъ зеркаломъ, потому что вошла опять и спросила:
   -- Я не мѣшаю?
   -- Нѣтъ,-- сказалъ Плавицкій,-- у насъ уже нѣтъ никакихъ дѣлъ, чему я, говоря между прочимъ, необыкновенно радъ. Панъ Поланецкій былъ такъ любезенъ, что пришелъ провѣдать насъ.
   Поланецкій слегка покраснѣлъ и, желая перемѣнить предметъ разговора, сказалъ:
   -- Я пріѣхалъ изъ Рейхенгалля и привезъ вамъ поклонъ отъ пани Хвастовской и отъ Литки. Это тоже одно изъ обстоятельствъ, по поводу которыхъ я осмѣлился придти сюда.
   На минуту холодное спокойствіе исчезло съ лица панны Марини.
   -- Эмилія писала мнѣ о болѣзни Литки,-- сказала она.-- Какъ она чувствуетъ себя теперь?
   -- Другого припадка не было.
   -- Я разсчитывала получить письмо; можетъ быть, оно и пришло, но я не получила его, потому что Эмилія, вѣроятно, адресовала его въ Кшемень.
   -- Тогда намъ пришлютъ его,-- сказалъ Плавицкій.-- Я распорядился, чтобъ намъ присылали все, что будетъ получено на наше имя.
   -- Вы болѣе уже не возвратитесь въ деревню?-- спросилъ Поланецкій.
   -- Нѣтъ, не возвратимся, -- отвѣтила панна Мариня, и глаза ея вновь приняли выраженіе холоднаго спокойствія.
   Наступила минута молчанія. Поланецкій смотрѣлъ на молодую дѣвушку и, казалось, боролся самъ съ собой. Ея лицо привлекало его къ себѣ съ незнакомою ему дотолѣ силой. Онъ чувствовалъ все яснѣе, что въ ней онъ нашелъ бы удовлетвореніе всѣхъ своихъ вкусовъ, что ее онъ могъ бы полюбить всею душой, что она представляетъ для него желанный типъ женщины, и ея холодность тѣмъ болѣе становилась для него невыносимой. Онъ далъ бы Богъ знаетъ что, чтобы снова отыскать на этомъ лицѣ то выраженіе, какое онъ видѣлъ въ Кшеменѣ,-- этотъ интересъ къ его словамъ, это вниманіе, это любопытство, сверкающее въ прозрачныхъ, улыбающихся глазахъ. Онъ далъ бы Богъ знаетъ что, чтобы все это вернулось, и не зналъ, какою дорогой идти къ тому, скорою или медленною, потому и не колебался. Онъ, наконецъ, выбралъ ту, которая болѣе всѣхъ подходила къ его природѣ.
   -- Я зналъ,-- сказалъ онъ вдругъ,-- какъ вы любили Кшемень, и, несмотря на то, можетъ быть, повліялъ на его продажу. Если это такъ, то я скажу вамъ открыто, что необыкновенно жалѣю объ этомъ и не перестану жалѣть. Въ свою защиту я не могу даже сказать и того, что сдѣлалъ это въ раздраженіи, необдуманно. Напротивъ, я долго размышлялъ, только размышленія мои были злы и безразсудны. Тѣмъ больше моя вина и тѣмъ больше я прошу васъ простить меня.
   Онъ сказалъ это и всталъ. Щеки его разгорѣлись, въ глазахъ виднѣлась искренность и правда, но слова его не произвели никакого впечатлѣнія. Поланецкій шелъ по ошибочной дорогѣ. Слишкомъ мало зналъ онъ женщинъ вообще, чтобъ уяснить себѣ, насколько ихъ сужденія, въ особенности о мужчинахъ, зависятъ отъ ихъ чувствъ, мимолетныхъ или прочныхъ, все равно. Въ силу этихъ чувствъ все можетъ быть принято за настоящую или фальшивую монету; все объясняется въ хорошую или дурную сторону; глупость можетъ быть сочтена за умъ, умъ за глупость, эгоизмъ за самоотверженность, самоотверженность за себялюбіе, грубость за откровенность, откровенность за отсутствіе деликатности. Мужчина, который въ данную минуту внушаетъ женщинѣ непріязненное чувство, не можетъ имѣть для нея никакого значенія, не можетъ быть чистосердечнымъ, не можетъ быть справедливымъ, не можетъ быть даже хорошо воспитаннымъ. И панна Мариня, которая съ момента пріѣзда Машко въ Кшемень почувствовала глубокую непріязнь къ Поланецкому, теперь отнеслась прямо недоброжелательно къ его откровенности. Первою ея мыслью было: "Что это за человѣкъ, который считаетъ безразсуднымъ и злымъ то, что нѣсколько дней назадъ сдѣлалъ съ полнымъ разумѣніемъ?..." Наконецъ, Кшемень, его продажа, пріѣздъ Машко и значеніе этого пріѣзда,-- а она угадала его,-- все это была рана, которая разболѣвалась все сильнѣе. И теперь ей казалось, что Поланецкій разбередилъ эту рану со всею неделикатностью человѣка грубой натуры и грубыхъ нервовъ.
   Онъ всталъ и, съ глазами, обращенными на нее, ждалъ, не протянетъ ли она ему пріязненную и прощающую руку, ждалъ, съ яснымъ пониманіемъ, что дѣло идетъ о его судьбѣ, но ея глаза потемнѣли будто отъ боли и гнѣва, а лицо стало еще болѣе холоднымъ.
   -- Пожалуйста, не заботьтесь объ этомъ,-- отвѣтила она съ леденящею вѣжливостью.-- Папа, напротивъ, очень доволенъ договоромъ и всѣми отношеніями къ пану Машко.
   Она также встала, какъ бы разсчитывая, что Поланецкій хочетъ удалиться. Но онъ остался еще на минуту, пораженный, обманутый, полный чувства униженія, которое испытываетъ человѣкъ, котораго оттолкнули, полный гнѣва и сознанія, что его оскорбили.
   -- Если такъ,-- сказалъ онъ,-- то и мнѣ не остается дѣлать ничего другого.
   -- Да, да! Я обдѣлалъ хорошее дѣло!-- закончилъ панъ Плавицкій.
   Поланецкій вышелъ и, переступая черезъ нѣсколько ступеней сразу, съ низко нахлобученною шляпой, повторялъ про себя:
   -- Нога моя больше у васъ не будетъ.
   Онъ чувствовалъ, что если вернется домой, то его задушитъ злоба, и потому пустился впередъ, не думая о томъ, куда несутъ его ноги. Въ эту минуту ему казалось, что онъ не любитъ Мариню, даже ненавидитъ ее, но, однако, онъ думалъ о ней, и, еслибъ думалъ спокойнѣе, то уяснилъ бы себѣ, что одинъ видъ ея глубоко потрясъ его. Онъ видѣлъ ее снова, смотрѣлъ на нее, сравнивалъ съ дѣйствительностью тотъ образъ, который носилъ въ памяти, и этотъ образъ, ставшій еще болѣе яснымъ, еще болѣе привлекающимъ къ себѣ, тѣмъ сильнѣе дѣйствовалъ на него. И, несмотря на гнѣвъ, въ глубинѣ его души росли восторгъ и восхищеніе. Теперь для него существовали какъ будто двѣ Марини: одна -- кроткая, пріязненная, внимательно слушающая и готовая любить,-- Мариня изъ Кшеменя; другая -- та ледяная дѣвушка изъ Варшавы, которая оттолкнула его. Женщины часто раздваиваются такъ въ мужскомъ сердцѣ, которое въ такомъ случаѣ готово простить этой жестокой ради той любимой. Поланецкій даже не допускалъ, чтобы Мариня съумѣла быть такою, какою явилась передъ нимъ сегодня, и поэтому къ его гнѣву примѣшивалось и нѣкоторое изумленіе. Поланецкій,-- онъ зналъ себѣ цѣну и былъ порядочно самонадѣянъ,-- носилъ въ душѣ убѣжденіе, въ которомъ, впрочемъ, не признался бы и передъ самимъ собою, что ему достаточно протянуть руку, чтобъ за нее ухватились. А теперь вышло иначе. Кроткая панна Мариня вдругъ выступила не только въ роли судьи, который изрекаетъ рѣшеніе и можетъ погубить подсудимаго, но и въ роли королевы, у которой можно быть въ милости и въ немилости. Поланецкій не могъ освоиться съ этою мыслью и боролся съ ней, но такова ужь природа человѣческая, что когда онъ узналъ, что для этой дѣвушки онъ не является уже такимъ желаннымъ, какъ онъ думалъ, что она не только не цѣнитъ его очень высоко, но считаетъ стоящимъ ниже себя, то, несмотря на злобу, обиду и гнѣвъ, цѣна Марини возросла въ его глазахъ. Его самолюбіе было задѣто, но, съ другой стороны, его воля, дѣйствительно сильная, готова была ринуться въ борьбу со всѣми преградами и расщепить ихъ. Всѣ эти мысли теперь безпорядочно кружились въ его головѣ, скорѣе ощущенія, чѣмъ мысли, гнетущаго свойства и гнетущія другъ друга. Онъ повторялъ себѣ сто разъ, что броситъ все, что долженъ и хочетъ бросить, и, вмѣстѣ съ тѣмъ, былъ настолько слабъ, что въ ту же минуту гдѣ-то въ затаеннѣйшемъ уголкѣ души разсчитывалъ на пріѣздъ пани Эмиліи и на помощь, которую можетъ принести ему этотъ пріѣздъ.
   Погруженный въ душевную борьбу, онъ опомнился только на Съѣздѣ. Тогда онъ задалъ вопросъ: "За коимъ чортомъ я шелъ на Прагу?" -- и остановился. День былъ ясный и склонялся къ вечеру. Висла вся горѣла въ золотистомъ блескѣ, а за нею и за ближайшими островками тянулась обширная равнина, окутанная на горизонтѣ розовою и синеватою мглой. А. тамъ, за этою мглой, былъ Кшемень, который Мариня такъ любила и который потеряла. Поланецкій долго смотрѣлъ въ этомъ направленіи и сказалъ себѣ:
   -- Интересно знать, что бы она сдѣлала, еслибъ я отдалъ ей его?
   Но онъ не могъ себѣ представить этого ясно, за то вспомнилъ, что утрата этого куска земли была для нея великимъ несчастіемъ, и ему стало жаль ея. Въ этой жалости начала расплываться его обида и заволакиваться мглою. Совѣсть начала шептать ему, что онъ терпитъ по заслугамъ.
   Онъ пошелъ назадъ и сказалъ себѣ: "Однако, я все время объ одномъ и томъ же думаю".
   Такъ оно и было на самомъ дѣлѣ. Никогда, въ самыхъ важныхъ денежныхъ дѣлахъ, онъ не испытывалъ такого безпокойства, никогда не погружался въ свои мысли такъ глубоко. И снова ему въ голову пришло то, что говорилъ Васковскій, что природа его, Поланецкаго, не въ состояніи вложить всю душу въ наживу денегъ. Никогда онъ не сознацалъ болѣе ясно, что могутъ быть дѣла важнѣе этого, просто-на-просто болѣе положительныя.
   Было около девяти часовъ, когда онъ пришелъ къ Бигелю. Бигель, одинъ въ большой, пустой квартирѣ, сидѣлъ у дверей, выходящихъ на садовую террасу, и игралъ на віолончели такъ, что все въ домѣ ходенемъ ходило. Увидавъ Поланецкаго, онъ прервалъ тремоло и спросилъ:
   -- Былъ сегодня у Плавицкихъ?
   -- Былъ.
   -- Какъ панна Марія?
   -- Какъ графинъ замороженной воды. Въ такой жаркій день это очень пріятно, но, вообще, они вѣжливые люди.
   -- Я предвидѣлъ это.
   -- Играй дальше.
   Бигель началъ играть Träumerei, и, проводя смычкомъ по струнамъ, то закрывалъ глаза, то устремлялъ ихъ на луну. Въ глубокой тиши музыка, казалось, наполняла сладкими звуками домъ, садъ и самую ночь.
   Онъ окончилъ, помолчалъ съ минуту и потомъ сказалъ:
   -- Знаешь что? Когда пани Эмилія возвратится, жена моя пригласитъ ее къ себѣ въ деревню, а вмѣстѣ съ ней и панну Плавицкую. Можетъ быть, тогда ледъ между вами растаетъ.
   -- Сыграй еще разъ Träumerei.
   Звуки віолончели опять полились, спокойные и мечтательные. Поланецкій былъ настолько молодъ, что не могъ не быть хоть отчасти мечтателемъ. Онъ воображалъ, что Мариня вмѣстѣ съ нимъ слушаетъ Träumerei, съ рукою въ его рукахъ, съ головою на его груди, любящая и любимая больше всего на свѣтѣ.
   

X.

   Панъ Плавицкій былъ человѣкомъ, что называется, хорошо воспитаннымъ и на третій день отдалъ визитъ Поланецкому. Не на другой, потому что такая поспѣшность указывала бы на желаніе поддерживать близкія отношенія; не на четвертый или на пятый, потому что это обозначало бы незнаніе свѣтскихъ обычаевъ; онъ отдалъ визитъ въ срокъ, согласно требованіямъ "savoir vivre". Панъ Плавицкій всю жизнь гордился знаніемъ этихъ требованій и свойственныхъ имъ оттѣнковъ и твердое исполненіе этихъ требованій считалъ за величайшую человѣческую мудрость. Какъ человѣкъ разсудительный, онъ, впрочемъ, позволялъ существовать и другимъ отраслямъ знанія, однако, подъ условіемъ, чтобъ они не придавали себѣ чрезмѣрной цѣны, а въ особенности не имѣли бы претензіи навязываться людямъ, дѣйствительно хорошо воспитаннымъ.
   Поланецкій, для котораго все было желательнымъ, что связывало бы нить его дальнѣйшихъ отношеній къ паннѣ Маринѣ, съ трудомъ съумѣлъ скрыть радость, которую ему доставило прибытіе пана Плавицкаго. Радость эта отразилась, однако, и въ его любезномъ обращеніи съ гостемъ. Да и дѣйствительно, его удивилъ панъ Плавицкій и вліяніе, которое произвелъ на него городъ. Волоса его лоснились, какъ вороново крыло, маленькіе усики торчали кверху, по красотѣ своей споря съ волосами, туго накрахмаленная рубашка покрывала грудь, а пунцовая гвоздика въ петлицѣ чернаго жакета придавала какой-то праздничный блескъ всей его фигурѣ.
   -- Честное слово, я не узналъ васъ сразу!-- воскликнулъ Поланецкій -- Я думалъ, что пришелъ какой-то молодой человѣкъ.
   -- Bonjour, bonjour!-- отвѣтилъ панъ Плавицкій.-- День пасмурный, здѣсь немного темно, и, можетъ быть, поэтому ты принялъ меня за молодого человѣка.
   -- Пасмурно или ясно, но что за фигура!-- и Поланецкій безъ церемоніи схватилъ за бока пана Плавицкаго и началъ повертывать его.
   -- Талія, какъ у дѣвушки. Хотѣлъ бы я, чтобъ у меня была такая!
   Панъ Плавицкій, весьма огорченный такимъ безцеремоннымъ привѣтствіемъ, но еще болѣе обрадованный тѣмъ изумленіемъ, которое возбудила его фигура, проговорилъ, сопротивляясь:
   -- Voyons! ты съ ума сошелъ! Я могу обидѣться! Право, съ ума сошелъ!
   -- Ну, и сведете же вы нашихъ дамъ съ ума... сколько вамъ будетъ угодно.
   -- Что ты говоришь?-- спросилъ панъ Плавицкій, усаживаясь въ кресло.
   -- Я говорю, что вы пріѣхали сюда побѣждать,
   -- Вовсе и не думаю объ этомъ. Сумасшедшій!
   -- А пани Ямишъ? Точно я не видалъ собственными глазами.
   -- Что?
   Панъ Плавицкій зажмурилъ одинъ глазъ и облизнулся, но продолжалось это одно мгновеніе. Потомъ онъ поднялъ брови и сказалъ:
   -- Видишь ли, пани Ямишъ... это хорошо для Кшеменя. Между тѣмъ, я не выношу аффектаціи, потому что это всегда припахиваетъ провинціей. Да проститъ Господь Богъ пани Ямишъ, какъ она меня измучила своею аффектаціей! Женщина должна имѣть храбрость состариться, тогда всѣ отношенія кончаются, переходятъ въ простую дружбу, иначе становятся невыносимыми, рабствомъ какимъ-то.
   -- И вы чувствовали себя мотылькомъ въ узахъ?
   -- Только, пожалуйста, не говори такъ,-- съ достоинствомъ сказалъ панъ Плавицкій,-- и не воображай, чтобъ между нами что-нибудь было. Да еслибъ и было, ты не услыхалъ бы отъ меня объ этомъ ни слова. Вѣрь мнѣ, большая разница между вами и нами, людьми предшествующаго поколѣнія. Мы, можетъ быть, и не были святыми, по умѣли молчать, а это великое достоинство, безъ котораго то, что называется истиннымъ благородствомъ, не существуетъ.
   -- Отъ этого я заключаю, что вы не признаетесь мнѣ, куда пойдете отъ меня съ этою красною гвоздикой въ петлицѣ.
   -- Напротивъ, напротивъ... Машко сегодня пригласилъ на завтракъ меня и еще кое-кого. Сначала я отказался,-- мнѣ не хотѣлось оставлять Мариню одну,-- но я столько лѣтъ просидѣлъ для нея въ деревнѣ, что дѣйствительно заслужилъ кое-какого развлеченія. А ты не приглашенъ?
   -- Нѣтъ.
   -- Меня это удивляетъ. Ты, какъ самъ говоришь,"аферистъ", но носишь приличную фамилію. Да и Машко самъ только адвокатъ. Но вообще я скажу тебѣ, что не думалъ, что онъ съумѣлъ бы стать въ такое положеніе.
   -- Машко съумѣетъ стать даже на головѣ.
   -- Всюду бываетъ, всѣ его принимаютъ... А я когда-то былъ предубѣжденъ противъ него.
   -- А теперь у васъ нѣтъ предубѣжденій?
   -- Я долженъ признаться, что во всемъ этомъ дѣлѣ съ Кшеменемъ онъ поступалъ со мною, какъ джентльменъ.
   -- И панна Марія такого же мнѣнія?
   -- Конечно... хотя я думаю, что Кшемень все еще лежитъ на ея сердцѣ... Для нея я это сдѣлалъ, для нея разстался съ нимъ, но молодость не все это съумѣетъ понять. Наконецъ, я уже предвидѣлъ это и готовъ перенести всякую несправедливость. Что касается Машко, то, конечно... она не можетъ ни въ чемъ упрекнуть его. Онъ купилъ Кшемень, это правда, но...
   -- Но готовъ отдать его?
   -- Ты нашъ родственникъ и, говоря между нами, я думаю, что такъ оно и есть... Мариня его очень заинтересовала еще во время нашего перваго пріѣзда, но дѣло какъ-то не шло на ладъ. Дѣвушка была еще очень молода, онъ ей не особенно понравился, да и я самъ немного морщился, потому что мнѣ наговорили о его фамиліи... Букацкій всегда острилъ на его счетъ, -- вотъ и кончилось ничѣмъ...
   -- Не кончилось, потому что начинается съизнова.
   -- Да, потому что я убѣдился, что онъ изъ очень хорошей фамиліи, итальянской... Они когда-то назывались Маско, пришли сюда съ королевой Боной и потомъ поселились въ Бѣлоруссіи. У него, если ты замѣтилъ, и лицо до нѣкоторой степени итальянское.
   -- Нѣтъ, скорѣе португальское.
   -- Ну, это ужь все равно... Потомъ подумай: продать Кшемень и, все-таки, удержать его, это, вѣдь, не всякій придумаетъ... Что касается Машко -- да, я думаю, что таково его намѣреніе, но Мариня странная дѣвушка. Непріятно мнѣ говорить это, но всякій человѣкъ пойметъ скорѣе чужого, чѣмъ свое собственное дѣтище. Однако, если она скажетъ себѣ: "Paris vaut la messe", какъ сказалъ Талейранъ...
   -- Да? Я думалъ, что это сказалъ Генрихъ IV.
   -- Потому что ты "аферистъ", человѣкъ новыхъ временъ. Вамъ, молодымъ людямъ, исторія и дѣянія старины не по вкусу, и вы предпочитаете наживать деньги... Тогда все будетъ зависѣть отъ Марини, но я не буду настаивать, не буду, потому что при нашихъ связяхъ ей можетъ представиться еще лучшая партія. Нужно будетъ потереться между людьми и отыскать старыхъ знакомыхъ. Конечно, это трудно и утомительно, но что нужно, то нужно. Ты думаешь, я съ удовольствіемъ иду на этотъ завтракъ? Нѣтъ. Но я долженъ принимать у себя и молодежь. Надѣюсь, что ты не забудешь о насъ.
   -- Нѣтъ, не забуду.
   -- Знаешь, что мнѣ сказали о тебѣ? Что ты чертовски зарабатываешь деньги. Ну, ну, не знаю, въ кого ты уродился, -- не въ отца! Во всякомъ случаѣ, не я тебя буду преслѣдовать, -- нѣтъ, нѣтъ!... Ты душилъ меня безъ милосердія, обращался со мной, какъ волкъ съ ягненкомъ, но въ тебѣ есть что-то такое, что мнѣ нравится, я питаю къ тебѣ какую-то слабость.
   -- И я къ вамъ тоже,-- сказалъ Поланецкій.
   Панъ Плавицкій на самомъ дѣлѣ не лгалъ. Онъ питалъ инстинктивное уваженіе къ деньгамъ, и этотъ молодой человѣкъ, который наживалъ ихъ, возбуждалъ въ немъ нѣкоторое удивленіе, граничащее съ симпатіей. То былъ не первый попавшійся родственникъ, который потребовалъ бы помощи, и поэтому панъ Плавицкій, хотя и не имѣлъ на него пока никакихъ видовъ, рѣшилъ сохранить съ нимъ добрыя отношенія.
   Въ концѣ своего посѣщенія онъ еще разъ осмотрѣлъ комнату, въ которой сидѣлъ.
   -- Ты хорошо живешь,-- сказалъ онъ.
   Это была правда. У Поланецкаго была такая квартира, какъ будто онъ намѣревался жениться. Одно устройство на такой ладъ доставляло ему удовольствіе, потому что придавало видъ дѣйствительности его желаніямъ.
   Плавицкій, осмотрѣвъ гостиную, за которою виднѣлась другая, меньшая, обставленная очень роскошно, спросилъ:
   -- Отчего ты не женишься?
   -- Я сдѣлаю это какъ можно скорѣе.
   Панъ Плавицкій проницательно улыбнулся, потрепалъ Поланецкаго по колѣну и зачастилъ:
   -- И я знаю, на комъ, знаю, на комъ!
   -- Вотъ это такъ голова, -- воскликнулъ Поланецкій,-- поди-ка, скрой что-нибудь отъ такого дипломата!
   -- Ага, что? На вдовушкѣ, на вдовушкѣ, а?
   -- Дорогой дядюшка!...
   -- А? Да благословитъ тебя Богъ, какъ я благословляю. А те перь я иду, пора завтракать, а вечеромъ концертъ въ Долинѣ.
   -- Въ компаніи съ Машко?
   -- Нѣтъ, съ Мариней; но и Машко будетъ.
   -- И мы съ Бигелемъ собираемся.
   -- Тогда, значитъ, увидимся. Гора съ горой не сходятся, а человѣкъ съ человѣкомъ всегда могутъ сойтись.
   -- Какъ сказалъ Талейранъ?
   -- И такъ, до свиданія.
   Поланецкій иногда любилъ послушать музыку, но на концертъ не собирался, и лишь когда Плавицкій сказалъ ему объ этомъ, его охватило желаніе увидѣть Мариню. Послѣ ухода Плавицкаго онъ нѣсколько минутъ думалъ, идти ли ему, или нѣтъ, но думалъ, такъ сказать, для формы, потому что заранѣе зналъ, что не выдержитъ и пойдетъ. Бигель, который пришелъ къ нему послѣ полудня для финансовыхъ конференцій, легко далъ себя уговорить и они около четырехъ часовъ были уже въ Долинѣ. День, хотя и августовскій, былъ теплый и погожій, людей собралось много и все общество было на лѣтнемъ положеніи. Всюду яркія платья, яркіе зонтики,-- молодыя женщины казались разноцвѣтными бабочками, пригрѣтыми солнцемъ. Среди этого роя существъ, предназначенныхъ для любви, можетъ быть, уже любимыхъ и любящихъ, должна была находиться и Мариня. Поланецкому припомнились студенческіе годы, когда онъ влюблялся въ незнакомыхъ и выискивалъ ихъ въ толпѣ, ежеминутно сбиваясь съ толку, благодаря сходству шляпокъ, во;осъ, очертанію фигуры. И теперь ему пришлось принять за Maриню нѣсколькихъ женщинъ, болѣе или менѣе на нее похожихъ, и теперь, какъ прежде, всякій разъ, когда онъ говорилъ себѣ: "это она!" -- онъ испытывалъ какую-то дрожь около сердца, такое же безпокойство, какое испытывалъ встарь. Но сегодня его, вмѣстѣ съ тѣмъ, разбирала и злость, потому что ему это представлялось смѣшнымъ. Кромѣ того, онъ чувствовалъ, что такая погоня за встрѣчами, поглощающая человѣка и сосредоточивающая его мысли на одномъ существѣ, увеличиваетъ интересъ, который оно возбуждаетъ и тѣмъ болѣе привязываетъ къ нему.
   Оркестръ уже началъ играть, прежде чѣмъ онъ нашелъ въ толпѣ тѣхъ, кого отыскивалъ. Нужно было сѣсть и слушать, и Поланецкій долженъ былъ сдѣлать это, въ глубинѣ души злясь на Бигеля, который внималъ звукамъ оркестра съ закрытыми глазами безъ малѣйшаго движенія. Только послѣ окончанія нумера онъ, наконецъ, увидалъ блестящій цилиндръ и черные усики пана Плавицкаго, а за нимъ профиль Марини. Третьимъ сидѣлъ Машко, спокойный, полный достоинства, съ миной англійскаго лорда. По временамъ онъ говорилъ что-то Маринѣ, а она обращалась къ нему и утвердительно кивала головой.
   -- Плавицкіе здѣсь,-- сказалъ Поланецкій,-- нужно пойти повидаться.
   -- Гдѣ ты видишь ихъ?
   -- Вонъ тамъ, съ Машко.
   -- Да, вѣрно. Пойдемъ.
   И они пошли. Панна Мариня очень любила пани Бигель, и потому очень ласково отвѣчала на привѣтствіе Бигеля и начала разговаривать съ нимъ, а Поланецкому только поклонилась, но не такъ холодно, чтобъ это могло обратить чье-нибудь вниманіе. Бигель очень горячо началъ упрашивать и старика Плавицкаго, и его дочь, чтобъ они пріѣхали къ нему на дачу въ будущее воскресенье.
   -- Моя жена будетъ счастлива, очень счастлива, -- повторялъ онъ.-- Можетъ быть, и пани Эмилія къ этому времени возвратится.
   Мариня попробовала было отказаться, но папъ Плавицкій, который искалъ развлеченій и во время своего послѣдняго пребыванія въ Варшавѣ слышалъ, что Бигели живутъ прилично, принялъ приглашеніе. Рѣшено было, что они пріѣдутъ къ обѣду, а возвратятся въ Варшаву вечеромъ. Путешествіе было не длинное,-- дача Бигеля находилась близь первой станціи желѣзной дороги.
   -- А пока садитесь возлѣ насъ,-- сказалъ панъ Плавицкій,-- рядомъ нѣсколько свободныхъ стульевъ.
   Передъ этимъ Поланецкій обратился къ Маринѣ:
   -- Вы получали письма отъ пани Хвастовской?
   -- А я только что хотѣла спросить васъ объ этомъ.
   -- Нѣтъ, но завтра я освѣдомлюсь о здоровьѣ Литки.
   И разговоръ перервался. Бигель сѣлъ около пана Плавицкаго, а Поланецкій съ краю. Мариня снова повернулась къ Машко, такъ что Поланецкій могъ видѣть только ея профиль, да и то не вполнѣ. Ему показалось, что она похудѣла, по крайней мѣрѣ, за эти нѣсколько недѣль въ городѣ, поблѣднѣла, отчего ея длинныя рѣсницы казались еще болѣе густыми, выдавались сильнѣе. Вся ея фигура стала какъ будто болѣе изящной, благодаря болѣе изысканному костюму и новой прическѣ. Прежде она носила косу низко, теперь ея волосы были причесаны по-модному, высоко, подъ самую шляпку. Поланецкій не спускалъ съ нея глазъ, восхищался всею душой ея прелестью, проглядывающею во всемъ, даже въ томъ, какъ она держала руки на колѣняхъ. И онъ снова съ непреодолимою силой почувствовалъ, что если каждый мужчина носитъ въ себѣ свой типъ женскаго обаянія, то Мариня для него близка къ этому типу, почти совпадаетъ съ нимъ. Глядя на нее, онъ повторялъ про себя:
   "Вотъ такую бы жену, такую бы жену!"
   Но она все обращалась къ Машко и, можетъ быть, пересаливала въ этомъ. Еслибъ Поланецкій сохранялъ хладнокровіе, то могъ бы подумать, что она дѣлаетъ это нарочно, на зло ему. Кажется, что такъ оно и было на самомъ дѣлѣ. Но разговоръ былъ несомнѣнно оживленный, потому что на лицѣ Марини отъ времени до времени появлялся легкій румянецъ.
   "Да она просто кокетничаетъ съ нимъ",-- думалъ Поланецкій, стискивая зубы.
   Ему во что бы то ни стало хотѣлось услыхать, что они говорятъ, но это было трудно. Публика во время длиннаго антракта шумѣла довольно порядочно. Мариню Поланецкій вовсе не могъ слышать, за то послѣ окончанія новаго номера ему удалось разслышать нѣсколько отрывочныхъ замѣчаній Машко, который имѣлъ обыкновеніе ставить акцентъ на каждомъ словѣ, чтобы придать ему большій вѣсъ.
   -- Я его люблю,-- говорилъ Машко.-- У всякаго своя слабость; его слабость -- деньги... Я благодаренъ ему, что онъ уговорилъ меня... Кшемень... Но при этомъ я думаю, что онъ расположенъ къ вамъ, потому что не щадилъ... И, признаюсь, онъ возбудилъ мое любопытство...
   Мариня отвѣчала на это что-то съ большою горячностью, послѣ чего Поланецкій вновь разслышалъ конецъ отвѣта Машко:
   -- Характеръ еще не выработанный, умъ, можетъ быть, меньшій, чѣмъ энергія, но натура скорѣе добрая...
   Поланецкій отлично понималъ, что говорятъ о немъ, и также отлично видѣлъ тактику Машко. Судить какъ будто бы хладнокровно и безпристрастно, скорѣе хвалить, чѣмъ бранить, приписывать человѣку хорошія качества и, вмѣстѣ съ тѣмъ, лишать его всякаго обаянія, -- такова была всѣмъ извѣстная манера молодого адвоката. Благодаря этому, онъ становился въ положеніе судьи, положеніе исключительное и высокое. Поланецкій зналъ также, что Машко говоритъ не столько изъ желанія унизить его, сколько для того, чтобы возвыситься самому, и что, очень вѣроятно, онъ говорилъ бы то же самое о всякомъ другомъ молодомъ человѣкѣ, въ которомъ подозрѣвалъ бы возможнаго соперника.
   Можетъ быть, при данномъ положеніи вещей, и самъ Поланецкій прибѣгъ бы къ такой тактикѣ, но это не мѣшало ему въ настоящую минуту считать Машко олицетвореніемъ вѣроломства и рѣшить заплатить ему тѣмъ же, если представится возможность.
   По окончаніи концерта онъ могъ еще разъ замѣтить, какъ далеко Машко вошелъ въ роль жениха. Когда панна Мариня, завязывая вуаль, положила на колѣни перчатки, а онѣ свалились на земь, Машко поднялъ ихъ, снялъ съ ручки кресла накидку, чтобы подать Маринѣ при выходѣ изъ сада,-- однимъ словомъ, былъ совершенно заинтересованъ ею, хотя и при этомъ сохранялъ хладнокровіе и тактъ истинно свѣтскаго человѣка.
   При этомъ онъ казался самоувѣреннымъ и счастливымъ. Дѣйствительно, послѣ нѣсколькихъ минутъ, посвященныхъ разговору съ Бигелемъ, Мариня, когда не слушала музыки, все время разговаривала только съ Машко. Когда всѣ двинулись къ выходу, она шла съ Машко же, и Поланецкій видѣлъ ея улыбающійся профиль, обращенный къ нему. Разговаривая, они смотрѣли другъ другу въ глаза. Ея лицо было оживлено, вниманіе сосредоточено исключительно на томъ, что говорилъ онъ. Дѣйствительно, она кокетничала съ Машко. И Машко видѣлъ это, не допуская ни на минуту, несмотря на свою догадливость, что она могла дѣлать это только для уязвленія Поланецкаго.
   У воротъ ждалъ экипажъ. Машко подсадилъ Плавицкаго и Мариню и сталъ прощаться. Но Мариня нагнулась къ нему и сказала:
   -- Какъ такъ? Вѣдь, вы, папа, приглашали пана Машко, да?
   -- Мы такъ условились,-- сказалъ панъ Плавицкій.
   Машко сѣлъ въ экипажъ и уѣхалъ, обмѣнявшись поклонами съ Бигелемъ и Поланецкимъ. Двое друзей долгое время шли молча; наконецъ, Поланецкій сказалъ, стараясь придать спокойствіе своему голосу:
   -- Интересно знать, обручены они?
   -- Не думаю,-- сказалъ Бигель,-- но дѣло идетъ къ тому.
   -- Это и я вижу.
   -- Я думалъ, что Машко будетъ искать денегъ. Но онъ влюбленъ. Не со всякимъ человѣкомъ, который только и думаетъ, что о своей карьерѣ, это случается. Машко влюбленъ. Притомъ, женившись на ней, онъ освободится отъ платы за Кшемень. Впрочемъ, нѣтъ, и дѣло-то не такъ плохо, какъ кажется... А панна Мариня очень красива, что правда, то правда!...
   И они снова замолчали. Но Поланецкому было такъ тяжело, что онъ не могъ дольше выдержать.
   -- Я скажу тебѣ откровенно,-- отозвался онъ, -- меня просто мучитъ та мысль, что она выйдетъ за него. И эта безпомощность! Я предпочелъ бы все, чѣмъ такую безпомощность. Какую смѣшную и глупую роль я разыгралъ во всей этой исторіи!
   -- Ты зарвался, а это со всякимъ можетъ случиться. Что ты былъ кредиторомъ ея отца,-- это скорѣе вина страннаго стеченія обстоятельствъ. У тебя совсѣмъ другія понятія о такихъ дѣлахъ, чѣмъ у него... Вы люди съ двухъ различныхъ планетъ, поэтому почва для недоразумѣнія была готова. Ты, можетъ быть, поставилъ вопросъ ребромъ, но я, взвѣшивая всѣ обстоятельства, вижу, что ты и не могъ бы быть мягкимъ, хотя бы и ради панны Плавицкой. Если бы ты сдѣлалъ очень большія уступки, то сдѣлалъ бы для нея,-- не правда ли? И что же вышло бы изъ этого? То, что она помогала бы отцу, обманывая тебя. Нѣтъ, это дѣло нужно было окончить.
   Тутъ многоопытный панъ Бигель остановился на минуту, задумался и сказалъ:
   -- Что касается твоей роли, то тебѣ одинъ выходъ: отстраниться совершенно, предоставить дѣло его естественному теченію и сказать себѣ, что все идетъ, какъ тебѣ желательно.
   -- Что это мнѣ поможетъ!-- раскипятился Поланецкій,-- что я скажу себѣ это, коли все не идетъ, какъ мнѣ желательно, не идетъ! Идетъ противъ моего желанія!... А что я въ глупомъ положеніи, то и этому помочь ничѣмъ нельзя. Какъ такъ? Я самъ все это сдѣлалъ, а теперь хочу передѣлывать? Я всю жизнь зналъ, чего хотѣлъ, а теперь дѣйствовалъ такъ, какъ будто бы не зналъ.
   -- Есть обстоятельства, о которыхъ забываютъ.
   -- Хорошо, дорогой мой, но у меня падаетъ интересъ къ жизни. Ты думаешь, меня такъ же, какъ прежде, интересуетъ, буду ли я здоровъ или болѣнъ, богатъ или бѣденъ? Мнѣ тошно становится при одной мысли о будущемъ. Ты установился, ты связанъ съ жизнью, а я что? Было у меня что-то въ виду, а теперь и этого нѣтъ.
   -- Да, вѣдь, наконецъ, не одна панна Плавицкая на свѣтѣ.
   -- Что тутъ толковать! Теперь она одна, потому что если бы была другая, то я объ этой другой и думалъ бы. Что тутъ толковать! Въ этомъ-то все дѣло, въ этомъ вся злость, что именно она одна. Черезъ годъ, можетъ быть, крыша свалится мнѣ на голову, можетъ быть, найдется другая, но того, что будетъ завтра, я не знаю, а что теперь мнѣ чортъ знаетъ какъ скверно, это знаю. Во внѣшней жизни нужно имѣть обезпеченный кусокъ хлѣба,-- правда? И во внутренней жизни то же самое. Это дѣло не терпитъ отлагательства, но я его откладываю до женитьбы; я понимаю, что новыя условія вырабатываютъ новый способъ мышленія, и, наконецъ, хочу покончить съ однимъ, прежде чѣмъ начать другое. А тутъ все мѣшается, и не только мѣшается, но исчезаетъ. Едва появится что-нибудь, такъ и исчезаетъ. Такъ и теперь. Живу я въ неувѣренности. Я предпочиталъ бы, чтобъ они были уже помолвлены, потому что въ такомъ случаѣ все кончилось бы само собою.
   -- Я тебѣ скажу только одно,-- проговорилъ Бигель,-- когда, во время дѣтства, мнѣ приходилось защепить себѣ руку, то мнѣ было менѣе больно, когда я самъ вытаскивалъ занозу, чѣмъ когда это дѣлалъ кто-нибудь другой.
   -- Въ этомъ ты правъ,-- сказалъ Поланецкій.
   Но черезъ минуту онъ прибавилъ:
   -- Только, видишь, занозу можно вытащить тогда, когда она сидитъ неглубоко и дастъ себя захватить. Впрочемъ, какія тутъ сравненія! Когда вытащишь занозу, то ничего не теряешь, а у меня всѣ надежды на будущее пропадаютъ.
   -- Это правда; но если нѣтъ никакого средства...
   -- Вотъ съ этимъ-то собственно и тяжело согласиться всякому, кто не считаетъ себя ничтожествомъ.
   Разговоръ прекратился. И только когда друзья начали прощаться, Поланецкій сказалъ:
   -- Знаешь что? Я предпочитаю не быть у васъ въ воскресенье.
   -- Можетъ быть, и хорошо сдѣлаешь,-- отвѣтилъ Бигель.
   

XI.

   Дома Поланецкаго ждалъ сюрпризъ -- телеграмма пани Хвастовской слѣдующаго содержанія: "Пріѣду завтра. Литка здорова".
   Возвращеніе было неожиданное, по крайней мѣрѣ, очень поспѣшное; но такъ какъ телеграмма заключала въ себѣ извѣстіе, что Литка здорова, то Поланецкій понялъ, что пани Эмилія возвращается только для того, чтобы заняться его дѣломъ. И при этой мысли сердце его наполнилось чувствомъ благодарности къ ней. "Вотъ это правдивая натура,-- говорилъ онъ себѣ,-- вотъ это другъ!..." И на ряду съ благодарностью въ сердцѣ его возродилась такая надежда, какъ будто пани Эмилія обладала волшебнымъ кольцомъ или магическимъ жезломъ, при помощи которыхъ могла бы въ одну минуту измѣнить сердце панны Марини. Поланецкій не видалъ ясно, какъ это сдѣлается, но зналъ, что, по крайней мѣрѣ, кто-нибудь, весьма къ нему расположенный, будетъ ходатайствовать за него, будетъ его оправдывать, превозносить достоинства его сердца и характера и сглаживать предубѣжденія противъ него,-- предубѣжденія, нагроможденныя ходомъ обстоятельствъ. Онъ разсчитывалъ, что пани Эмилія будетъ вести себя очень стойко въ этомъ дѣлѣ и что для нея это будетъ вопросомъ обязанности. Человѣкъ, у котораго что-нибудь болитъ, всегда желаетъ отыскать тѣхъ, на кого бы свалить отвѣтственность за это. Такъ и Поланецкому, въ особенности въ минуты прилива горечи, казалось, что пани Эмилія должна нести отвѣтственность за его отношенія къ паннѣ Маринѣ. Еслибъ она не показала письма, изъ котораго было видно, что панна Мариня готова полюбить его, то онъ еще былъ бы въ состояніи оторвать отъ нея и свою мысль, и сердце. До нѣкоторой степени это, можетъ быть, такъ и было, потому что въ исторіи его любви это письмо, дѣйствительно, играло рѣшающую роль. Письмо показало ему, какъ счастье было близко, почти реально, какъ искренно она отдавала ему свое сердце и душу. Трудно отказаться отъ счастья, не только желаннаго, но и близкаго къ осуществленію, и если бы не это письмо, то, можетъ быть, Поланецкій, дѣйствительно, меньше жалѣлъ бы о случившемся, легче бы забылъ его, легче примирился бы съ своимъ положеніемъ. Теперь онъ не помнилъ, что онъ самъ вынудилъ пани Хвастовскую показать ему это письмо, только думалъ, несмотря на всю любовь и уваженіе къ ней, что она должна помогать ему всѣми своими, силами. Наконецъ, онъ понималъ, что многое будетъ дѣлаться само собою, разсчитывалъ часто видѣться съ панной Мариней, да еще при условіяхъ весьма для себя благопріятныхъ, то-есть въ домѣ, въ которомъ его любили, цѣнили и въ которомъ подобныя чувства могли сообщиться и каждому гостю. Все это укрѣпило надежды Поланецкаго съ новою силой, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, укрѣпило и тѣ нити, которыя связывали его мысли съ Мариней. Еще недавно онъ далъ себѣ слово, что не будетъ у Бигелей, а теперь измѣнилъ свое рѣшеніе, предполагая, что пани Эмилія, если ей позволитъ здоровье, тоже приметъ участіе въ этой поѣздкѣ. Но, помимо соображеній относительно панны Марини, онъ былъ радъ отъ всей души, что увидитъ эти дорогія лица,-- пани Эмиліи и Литки,-- его величайшей привязанности.
   Въ этотъ же вечеръ онъ написалъ пану Плавицкому нѣсколько словъ о полученной имъ телеграммѣ въ разсчетѣ, что панна Мариня будетъ ему благодарна за это сообщеніе, далъ знать въ квартиру пани Эмиліи, чтобы ей приготовили чай, и заказалъ удобный экипажъ отвезти дамъ. На слѣдующій день въ пять часовъ онъ былъ уже на вокзалѣ.
   Утро было холодное и Поланецкій, въ ожиданіи поѣзда, скорыми шагами расхаживалъ по платформѣ, чтобы согрѣться. Даль, желѣзно-дорожныя постройки и вагоны, стоящіе на ближайшихъ линіяхъ, тонули во мглѣ. Эта мгла, густая внизу, становилась розовою и свѣтящеюся вверху и предвѣщала хорошій день. На платформѣ, кромѣ желѣзно-дорожныхъ служащихъ, никого не было, благодаря раннему времени, но потомъ началъ прибывать и посторонній народъ. Вдругъ передъ Поланецкимъ изъ мглы вырисовались двѣ фигуры, и онъ съ сильно бьющимся сердцемъ узналъ панну Мариню, которая, вмѣстѣ съ горничной, пріѣхала встрѣтить пани Эмилію. Онъ не разсчитывалъ на такую встрѣчу и сильно смѣшался. Она также остановилась на мѣстѣ, точно удивленная или пораженная непріятностью. Черезъ минуту, однако, Поланецкій подошелъ къ ней и подалъ ей руку.
   -- Добрый день!-- сказалъ онъ.-- И дѣйствительно онъ будетъ добрый для обоихъ насъ, если наши путешественницы пріѣдутъ.
   -- Развѣ это не навѣрное?-- спросила Мариня.
   -- Навѣрное, если только не произойдетъ чего-нибудь неожиданнаго. Вчера я получилъ телеграмму и послалъ извѣстіе пану Плавицкому въ разсчетѣ, что васъ обрадуетъ пріѣздъ пани Эмиліи.
   -- Благодарю. Такая пріятная неожиданность!...
   -- Поэтому и вы встали такъ рано.
   -- Я еще не отвыкла вставать рано.
   -- Мы оба черезъ-чуръ поторопились. Поѣздъ придетъ только черезъ полчаса, а пока я совѣтую вамъ не стоять на мѣстѣ,-- утро холодное, хотя день обѣщаетъ быть хорошимъ.
   -- Туманъ опускается, -- сказала панна Мариня, поднимая кверху свои голубые глаза, которые показались Поланецкому, при утреннемъ свѣтѣ, фіолетовыми.
   -- Хотите пройтись по платформѣ?
   -- Благодарю васъ. Я подожду въ залѣ.
   Она кивнула ему головой и ушла. Поланецкій снова началъ бѣгать по платформѣ. Ему было до нѣкоторой степени непріятно, что она не хотѣла остаться съ нимъ, но онъ объяснялъ себѣ, что, можетъ быть, это и дѣйствительно такъ слѣдовало, и еще большая надежда загорѣлась въ немъ, какъ сильно пріѣздъ пани Эмиліи будетъ сближать ихъ, сколько разъ доставитъ имъ возможность видѣться. Какія-то странныя упованія возростали въ немъ съ каждою минутой, вмѣстѣ съ хорошимъ расположеніемъ духа. Онъ думалъ о фіолетовыхъ глазахъ панны Марини, объ ея лицѣ, разрумяненномъ утреннимъ холодомъ, и, пробѣгая мимо оконъ залы, въ которой она сидѣла, говорилъ себѣ почти весело:
   -- Ага, сиди тамъ, прячься,-- найду я тебя!
   И онъ чувствовалъ съ большею силой, чѣмъ когда бы то ни было, какъ дорога бы она могла быть ему, еслибъ захотѣла быть хоть немного болѣе доброю.
   Пробилъ звонокъ и черезъ нѣсколько минутъ въ туманѣ, который еще держался у поверхности земли густою пеленой, хотя небо окрасилось уже голубымъ цвѣтомъ, вырисовывались неясныя очертанія поѣзда. Локомотивъ, дышащій клубами дыма, все болѣе и болѣе замедляющимся движеніемъ подошелъ къ станціи, остановился и съ шумомъ и свистомъ началъ выбрасывать ненужный паръ подъ переднія колеса.
   Поланецкій подбѣжалъ къ спальному вагону, и первое лицо, которое мелькнуло передъ нимъ въ окнѣ, было лицо Литки.
   При видѣ его дѣвочка прояснѣла, какъ будто на нее упалъ лучъ солнца, и радостно замахала ручонками Поланецкому, который въ одну минуту очутился въ вагонѣ.
   -- Котенокъ мой милый!-- закричалъ онъ, схватывая руки Литки.-- Выспалась? здорова?
   -- Здорова! И домой мы пріѣхали! И жить будемъ вмѣстѣ! Добрый день, панъ Стахъ!
   За дѣвочкой стояла пани Эмилія, у которой панъ Стахъ горячо поцѣловалъ руку и заговорилъ такъ часто, какъ обыкновенно говорятъ въ первыя минуты свиданія.
   -- Добрый день, дорогая пани Эмилія. У меня есть экипажъ. Вы можете сейчасъ же ѣхать; мой слуга получитъ вашъ багажъ. Дома васъ ждетъ чай. Позвольте квитанцію. Панна Плавицкая тоже здѣсь.
   Панна Плавицкая дѣйствительно ожидала у вагона и долго пожимала руку пани Эмиліи. Литка съ минуту смотрѣла на панну Мариню, какъ бы въ нерѣшимости, потомъ и она бросилась ей на шею съ прежнею сердечностью.
   -- Мариня, ты поѣдешь съ нами пить чай?-- сказала пани Эмилія.-- У меня готовъ чай, а ты, должно быть, выѣхала на тощахъ. Хорошо, да?
   -- Вы, вѣроятно, утомлены, ѣхали цѣлую ночь.
   -- Мы спали отъ границы, какъ убитыя, потомъ только что успѣли умыться и одѣться. Во всякомъ случаѣ, мы должны будемъ напиться чаю, значитъ, ты намъ не помѣшаешь.
   -- Тогда хорошо. Съ величайшимъ удовольствіемъ.
   Литка дернула мать за платье.
   -- Мамочка, а панъ Стахъ?
   -- Понятно, и панъ Стахъ тоже. Онъ думалъ обо всемъ, благодаря ему, мы найдемъ все готовымъ, значитъ, и онъ долженъ ѣхать съ нами.
   -- Долженъ, долженъ!-- закричала Литка, обращаясь къ Поланецкому.
   -- И вовсе не долженъ, а хочу.
   Черезъ минуту всѣ четверо сидѣли въ каретѣ. Поланецкій былъ въ отличномъ расположеніи духа: напротивъ него сидѣла Мариня, рядомъ съ нимъ Литка. Ему казалось, что ясность утра входитъ въ него и что для него начинаются лучшіе дни. Онъ чувствовалъ, что отнынѣ будетъ принадлежать къ маленькому кружку людей, связанныхъ общею жизнью и пріязнью, а въ этомъ кружкѣ будетъ и Мариня. Вотъ теперь она сидѣла противъ него, на его глазахъ, объединенная съ нимъ любовью, какую они оба чувствовали къ пани Эмиліи.
   Всѣ четверо разговаривали очень весело.
   -- Что случилось, Эмилія,-- спросила Мариня,-- почему ты пріѣхала раньше времени?
   -- Литка каждый день просила, чтобы возвращаться.
   -- Не любишь заграницы?-- спросилъ Поланецкій.
   -- Да.
   -- Скучала по Варшавѣ?
   -- Да.
   -- А по мнѣ, а? Говори скорѣе, а то плохо будетъ!
   Литка посмотрѣла на мать, на Мариню, на Поланецкаго и только тогда отвѣтила:
   -- И по васъ также.
   -- Вотъ тебѣ за это!-- сказалъ Поланецкій.
   И, схвативъ ея руку, онъ хотѣлъ поцѣловать ее, но Литка сопротивлялась, какъ могла. Наконецъ, ей удалось спрятать свои руки, а Поланецкій обратился къ Маринѣ и, показывая свои здоровые, бѣлые зубы, сказалъ:
   -- Видите, мы вѣчно воюемъ, но любимъ другъ друга.
   -- Такъ всегда и бываетъ,-- отвѣтила Мариня.
   Онъ прямо и искренно посмотрѣлъ ей въ глаза.
   -- Эхъ, еслибъ такъ всегда было!
   Панна Мариня слегка покраснѣла и сдѣлалась серьезна, но не отвѣтила ему ничего и начала разговаривать съ пани Эмиліей.
   А Поланецкій спросилъ у Литки:
   -- Гдѣ профессоръ Васковскій? Въ Италію поѣхалъ?
   -- Нѣтъ, остался въ Ченстоховѣ и возвратится послѣ-завтра.
   -- Здоровъ?
   -- Здоровъ.
   Тутъ дѣвочка посмотрѣла на своего друга и сказала:
   -- А вы похудѣли. Мама, правда, панъ Стахъ похудѣлъ?
   -- Дѣйствительно, вы похудѣли,-- сказала пани Эмилія.
   Поланецкій за послѣднее время немного перемѣнился, потому что плохо спалъ, а причина его безсонницы сидѣла передъ нимъ въ каретѣ. Но онъ началъ приписывать эту перемѣну разнымъ непріятностямъ и занятіямъ въ конторѣ. Тѣмъ временемъ экипажъ подъѣхалъ къ квартирѣ пани Эмиліи.
   На минуту, когда хозяйка пошла повидаться съ прислугой, а Литка побѣжала за нею, Поланецкій остался съ панной Мариней наединѣ въ маленькой столовой.
   -- У васъ есть болѣе близкіе знакомые, чѣмъ пани Эмилія?
   -- Нѣтъ ни такихъ близкихъ, ни такихъ любимыхъ.
   -- Въ жизни необходима доброта, а пани Эмилія очень добра и доброжелательна ко всѣмъ. Напримѣръ, я,-- у меня родственниковъ нѣтъ,-- считаю этотъ домъ роднымъ. Варшава мнѣ кажется совсѣмъ другою, когда пани Эмилія и Литка здѣсь...
   Потомъ онъ прибавилъ, но уже менѣе вѣрнымъ голосомъ:
   -- А теперь я и за васъ радуюсь ихъ пріѣзду, а также и тому, что, наконецъ, между нами будетъ что-нибудь общее и непререкаемое.
   Онъ посмотрѣлъ на нее съ мольбою въ глазахъ, какъ будто хотѣлъ сказать ей: "Я не могу такъ жить! Подай мнѣ руку въ знакъ примиренія, будь добра и ко мнѣ, коль скоро намъ выпалъ такой счастливый день!"
   Но она именно потому, что не могла быть къ нему совершенно равнодушной, все дальше шла по пути недоброжелательства. Чѣмъ больше онъ выказывалъ доброту сердца, чѣмъ больше былъ симпатичнымъ, тѣмъ болѣе его отношенія къ ней казались ей неслыханно дерзкими, тѣмъ болѣе обида росла въ ея сердцѣ.
   Натура у Марини была деликатная,-- робкая, вѣрнѣе сказать,-- и, ясно сознавая, что черезъ-чуръ рѣзкимъ отвѣтомъ она нарушила бы гармонію дня, она предпочитала молчать, но онъ и не требовалъ отвѣта, потому что прочелъ въ ея глазахъ:
   "Чѣмъ меньше ты будешь стараться улучшить наши отношенія, тѣмъ они будутъ лучше, а самыми лучшими они будутъ тогда, когда станутъ самыми далекими".
   И радость Поланецкаго угасла въ одну минуту; мѣсто ея замѣнили гнѣвъ и горесть, еще болѣе сильная, чѣмъ гнѣвъ, потому что она проистекала изъ того ничѣмъ непобѣдимаго обаянія, которому онъ поддавался все сильнѣе, и изъ убѣжденія, что пропасть между нимъ и Мариней, дѣйствительно, становится съ каждымъ днемъ шире.
   Смотря теперь на ея кроткое и доброе лицо, онъ чувствовалъ, что она такъ же дорога ему, какъ и безповоротно утрачена имъ.
   Къ счастью, прибѣжала Литка и положила конецъ сценѣ, въ высшей степени невыносимой для Поланецкаго. Дѣвочка прибѣжала радостная, съ растрепанными волосами, со смѣхомъ на губахъ, но, увидавъ Мариню и Поланецкаго, сразу остановилась, оглянула одного и другого своими темными глазами и, наконецъ, тихо сѣла у чайнаго столика. Веселость ея исчезла, хотя Поланецкій, затаивъ боль въ сердцѣ, старался быть за завтракомъ веселымъ и разговорчивымъ.
   Онъ почти не обращался къ Маринѣ, разговаривалъ только съ пани Эмиліей и Литкой, и, странное дѣло, Мариня сочла это оскорбленіемъ. Къ числу обидъ прибавилась еще одна.
   На другой день пани Эмилія и Литка были вечеромъ у Плавицкихъ. Панъ Плавицкій пригласилъ и Поланецкаго, но тотъ не пришелъ. И такова ужь природа человѣческая, что это снова уязвило Мариню. Недоброжелательство, какъ и любовь, требуютъ близкаго присутствія объекта, на котораго они обращены. Мариня невольно весь вечеръ поглядывала на двери, а съ наступленіемъ часа, когда Поланецкаго ожидать было уже невозможно, начала кокетничать съ Машко такъ, что привела пани Эмилію въ полное изумленіе.
   

XII.

   Машко былъ человѣкъ очень ловкій, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, преисполненный самолюбія; наконецъ, у него не было ни малѣйшаго повода не принимать за чистую монету любезности, которыя оказывала ему Мариня. Не всегда одинаковое достоинство этихъ любезностей онъ приписывалъ отчасти кокетству, отчасти перемѣнчивому настроенію дѣвушки, и хотя это послѣднее и причиняло ему нѣкоторое безпокойство, но не настолько сильное, чтобъ удержать его отъ рѣшительнаго шага.
   Бигель угадывалъ дѣйствительное положеніе вещей, утверждая, что Машко былъ влюбленъ. Такъ и было на самомъ дѣлѣ. И передъ тѣмъ уже панна Плавицкая понравилась ему въ высшей степени, потомъ, подведя итоги всѣмъ за и всѣмъ противъ, онъ убѣдился, что категорія за превозмогаетъ. Правда, молодой адвокатъ цѣнилъ состояніе, но, одаренный трезвостью мысли и знающій хорошо условія, среди которыхъ онъ вращался, онъ пришелъ къ убѣжденію, что невѣсты очень съ большимъ приданымъ онъ не найдетъ и не заполучитъ. Очень богатыя дѣвушки находятся или среди родовитой аристократіи,-- а этотъ порогъ былъ черезъ-чуръ высокъ для его ногъ,-- или въ финансовомъ мірѣ, который въ свою очередь искалъ связи съ семействами, носящими болѣе или менѣе громкія фамиліи. Машко зналъ отлично, что его размалеванные аббаты и рыцари, надъ которыми подтрунивалъ Букацкій, не въ состояніи открыть ему несгораемые сундуки банкировъ. Онъ понималъ, что еслибъ они были и менѣе фантастичны, самая его адвокатская профессія составляла бы нѣкоторую "deminutionem capitis" въ глазахъ финансовыхъ тузовъ. Съ другой стороны, онъ дѣйствительно чувствовалъ нѣкоторое расовое отвращеніе къ связямъ подобнаго рода, тогда какъ дѣвушки изъ хорошей фамиліи представляли для него необыкновенное обаяніе, какъ это всегда бываетъ съ выскочками,
   У панны Плавицкой не было приданаго или, по крайней мѣрѣ, приданое было, но очень небольшое. По, женившись на ней, Машко тѣмъ самымъ освобождался отъ всѣхъ обязательствъ, въ которыя вошелъ при покупкѣ Кшеменя. Во-вторыхъ, породнившись съ хорошею дворянскою фамиліей, онъ постарался бы заграбастать всю дворянскую кліентуру, что представляло бы пользу весьма реальную. Наконецъ, благодаря семейнымъ связямъ Марини, онъ современемъ могъ бы получить дѣла нѣсколькихъ родовъ дѣйствительно состоятельныхъ, а это было давно цѣлью его стремленій.
   Плавицкіе, какъ всѣ немного болѣе чѣмъ среднія деревенскія фамиліи, правда, обладали и такими родственниками, которыхъ признавали не особенно охотно, но за то обладали и такими, которые и къ нимъ относились такъ же. Дѣлалось это не изъ гордости, а какъ-то само по себѣ, на основаніи извѣстнаго общественнаго подбора, въ силу котораго всякій подыскиваетъ себѣ знакомыхъ, находящихся въ болѣе или менѣе одинаковыхъ условіяхъ жизни, какъ и онъ. Но, однако, крупныя семейныя торжества на время соединяютъ эти разъединенныя отношенія, и Машко не только было пріятно думать о томъ, что въ числѣ гостей на его свадьбѣ будутъ люди съ очень громкими фамиліями, но онъ видѣлъ, что изъ этого впослѣдствіи для него могутъ выйти большія выгоды. Дѣло только одной ловкости -- подсунуть этимъ людямъ мысль, что съ ихъ стороны будетъ хорошо, а для нихъ самихъ выгодно и безопасно ввѣрить свои дѣла человѣку, извѣстному своею энергіей, и, вмѣстѣ съ тѣмъ, своему родственнику. Это также приданое, какое они могли бы дать за небогатою кузиной. Машко, соображаясь со своими силами, надѣялся, что современемъ съумѣетъ навязаться къ будущимъ родственникамъ, а потомъ и одолѣть ихъ. Онъ зналъ, что тотъ и этотъ сначала придутъ за совѣтомъ, который можно получить въ разговорѣ съ знакомымъ или дальнимъ родственникомъ, который случайно оказывается знающимъ человѣкомъ, потомъ, поскольку совѣты окажутся хорошими, будутъ приходить чаще, а потомъ и совсѣмъ отдадутся ему въ руки. Такимъ образомъ, помогая другимъ, онъ могъ самъ выплыть на широкій фарватеръ, современемъ очистить Кшемень, нажить хорошее состояніе, наконецъ, бросить свою адвокатуру,-- онъ ее не любилъ и считалъ только средствомъ для достиженія цѣли, -- и стать въ высшихъ общественныхъ кружкахъ человѣкомъ независимымъ и, вмѣстѣ съ тѣмъ, представителемъ крупной и основательной земельной собственности.
   Все это онъ предвидѣлъ, взвѣсилъ и высчиталъ, прежде чѣмъ рѣшилъ добиваться руки панны Плавицкой.
   Не предвидѣлъ онъ только одной вещи, именно того, что влюбится до такой степени, до которой влюбился онъ.
   Отчасти это сердило его; онъ думалъ, что черезъ-чуръ сильное чувство является чѣмъ-то несоотвѣтственнымъ съ тѣмъ равновѣсіемъ, которое человѣкъ изъ высшаго общества всегда обязанъ сохранять. Это равновѣсіе было однимъ изъ его заблужденій. Еслибъ ему не нужно было втираться въ высшій свѣтъ, или еслибъ онъ родился въ немъ, то онъ позволилъ бы себѣ любить, насколько хватитъ его сердца. Несмотря на весь свой умъ, онъ не понималъ, что одна изъ величайшихъ привилегій свѣта, считающагося высшимъ, это -- свобода. Поэтому онъ былъ не особенно доволенъ, когда его сердце таяло въ присутствіи панны Марини. Но, съ другой стороны, самая цѣль, къ которой онъ стремился, все болѣе и болѣе объединялась съ личнымъ счастьемъ, граничащимъ чуть ли не съ упоеніемъ.
   Для него это дѣло было новое,-- настолько новое, что блескъ этихъ незнакомыхъ горизонтовъ ослѣплялъ его. Машко прожилъ тридцать слишкомъ лѣтъ, не зная, что такое значитъ восхищеніе. Теперь онъ понялъ, сколько прелести и счастья заключается въ этомъ словѣ, и восхищался панной Маризей отъ всей души. Когда случалось, что панъ Плавицкій принималъ его въ своей комнатѣ, а Мариня была въ сосѣдней, Машко такъ устремлялся къ ней своими мыслями, что съ трудомъ понималъ, что говоритъ панъ Плавицкій. Когда она приходила, въ его душѣ пробуждались совершенно до сихъ поръ незнакомыя чувства, трогательныя и мягкія, дѣлали его лучшимъ, чѣмъ онъ былъ обыкновенно. Его голубые глаза въ то время мѣняли свой обычный стальной и холодный блескъ на выраженіе мягкости и упоенія, пятна на лицѣ выступали еще сильнѣе, вся фигура теряла видъ неподвижности и свои свѣтлыя баки онъ разсчесывалъ пальцами не какъ англійскій лордъ, а какъ простой влюбленный смертный. Въ концѣ онъ возвысился до такой степени, что желалъ не только своего добра, но и ея добра, конечно, не представляя его иначе, какъ только съ собою и благодаря себѣ.
   Онъ былъ такъ влюбленъ, что, въ случаѣ отказа въ своихъ искательствахъ, могъ сдѣлаться опаснымъ, въ особенности при отсутствіи моральной выработки и при наличности большой энергіи и безпощадности. До сихъ поръ онъ не любилъ такъ никогда, и Мариня первая разбудила въ немъ то, что было способно любить. Она не была блестящею красавицей, но обладала въ высшей степени прелестью женщины, и эта женственность была главнымъ поводомъ, почему она притягивала къ себѣ въ особенности энергическія натуры. Въ ней было что-то, напоминающее вьющееся растеніе; лицо у нея было спокойное, глаза прозрачные, губы немного чувственныя,-- все это на первый взглядъ не производило большого впечатлѣнія; но черезъ минуту всякій, даже самый равнодушный человѣкъ замѣчалъ, что въ ней кроется что-то особенное, заставляющее думать, что передъ нимъ женщина, которая могла бы быть любимою.
   Но насколько Машко чувствовалъ себя и былъ на самомъ дѣлѣ лучшимъ въ этомъ періодѣ своей жизни, настолько духовный уровень Марини понизился со времени ея прибытія въ Варшаву. Продажа Кшеменя отняла у нея работу и лишила ея жизнь моральнаго основанія. Ей не хватало теперь возвышенной цѣли. Кромѣ того, стеченіе обстоятельствъ нагромоздило въ ней много горечи и злобы, которыя обыкновенно портятъ человѣческое сердце. Панна Мариня сама ясно чувствовала это и, спустя нѣсколько дней послѣ вечера, когда Поланецкій не пришелъ на ихъ приглашеніе, сама заговорила съ пани Эмиліей, когда въ сѣрую вечернюю пору онѣ остались наединѣ въ маленькой гостиной, прилегающей къ комнатѣ Литки.
   -- Я вижу,-- сказала она,-- что мы съ тобой не такъ откровенны, какъ были раньше. Хотѣла я говорить съ тобой открыто, и не могла собраться съ духомъ,-- мнѣ все казалось, что я уже не стою твоей любви.
   Пани Эмилія приблизила свое кроткое лицо къ головѣ панны Марини и поцѣловала ее въ високъ.
   -- Ахъ, Мариня, Мариня! Что ты говоришь,-- ты, такая разсудительная и спокойная?
   -- Потому что въ Кшеменѣ я стоила больше, чѣмъ теперь. Ты не повѣришь, какъ я была привязана къ этому углу. Всѣ дни мои были заняты и у меня была какая-то странная надежда, что современемъ случится что-то очень счастливое. Теперь все это пропало, я потеряла себя въ этой Варшавѣ, потеряла свое достоинство. Я видѣла, какъ ты удивлялась, когда я кокетничала съ паномъ Машко. Не говори мнѣ, что ты не замѣтила этого. А ты думаешь, сама-то я знаю, почему это дѣлала? Развѣ только потому, что я скверная, развѣ только изъ злости къ нему, къ себѣ и ко всѣму свѣту... Я не люблю его, не пойду за него; значитъ, я поступаю дурно и со стыдомъ сознаюсь въ этомъ; но приходятъ минуты, когда я хотѣла бы -- и совершенно сознательно -- кому-нибудь причинить зло. Ты должна порвать со мною старую дружбу, потому что теперь я не та, чѣмъ была прежде.
   По лицу панны Марини текли слезы и панни Эмилія тѣмъ болѣе начала утѣшать и успокоивать ее и, наконецъ, сказала:
   -- Панъ Машко, видимо, заинтересованъ тобою и, признаюсь, я думала, что ты хочешь принять его предложеніе. Теперь я скажу тебѣ откровенно, что это привело меня въ ужасъ. Это человѣкъ не по тебѣ, но я знала, какъ ты любила Кшемень, и предполагала, что ты хочешь возвратить его такимъ способомъ.
   -- Сначала, правда, у меня была такая мысль. Я хотѣла убѣдить себя, что панъ Машко нравится мнѣ, я не хотѣла отталкивать его. Мнѣ нужно было что-то другое, но и Кшемень былъ нуженъ. Однако, я не могла себя убѣдить. За такую цѣну я не хочу даже Кшеменя, но въ этомъ-то и заключается все зло. Въ такомъ случаѣ, зачѣмъ же я ввожу въ заблужденіе пана Машко, зачѣмъ обманываю его? Вѣдь, это безчестно.
   -- Не хорошо, что ты его вводишь въ заблужденіе, но, мнѣ кажется, я понимаю, откуда это происходитъ. Изъ обиды на кого-то другого, вѣдь, такъ? Успокойся, зло еще можетъ быть исправлено, потому что ты съ завтрашняго же утра можешь измѣнить свою тактику по отношенію къ пану Машко... И нужно измѣнить, Мариня, пока есть время, пока не сказано рѣшительнаго слова.
   -- Я знаю, Эмилія, я понимаю это, только, видишь, когда я возлѣ тебя и чувствую себя, какъ когда-то, правдивою и честною дѣвушкой, то понимаю, что не только слово, но и поступки обязываютъ къ чему-то. И онъ можетъ сказать мнѣ это...
   -- Тогда ты можешь отвѣтить, что старалась принудить себя полюбить его и не могла. Во всякомъ случаѣ, это единственный путь...
   Наступила минута молчанія, но и Мариня, и пани Эмилія чувствовали, что не начали разговора о томъ, что интересовало ихъ болѣе всего, по крайней мѣрѣ, пани Эмилію. И вотъ она взяла руку Марини и сказала:
   -- Теперь признайся, Мариня, что ты кокетничала съ Машко отчасти и потому, что обижаешься на пана Станислава?
   Мариня отвѣтила глухо:
   -- Да.
   -- Значитъ, впечатлѣніе его перваго пріѣзда въ Кшемень и первыхъ вашихъ бесѣдъ еще не изгладилось?
   -- Лучше было бы, еслибъ изгладилось.
   Пани Эмилія провела рукой по ея волосамъ.
   -- Ты не повѣришь, какой это добрый, хорошій и благородный человѣкъ. Съ нами онъ былъ всегда друженъ, всегда любилъ Литку, за что я благодарна ему отъ всей души. Но ты знаешь, что дружба -- чувство не только не горячее, но даже и не теплое. А онъ и въ этомъ случаѣ составляетъ исключеніе. Повѣришь ли, когда Литка захворала въ Рейхенгаллѣ, онъ выписалъ изъ Мюнхена знаменитаго доктора, а самъ, чтобы не испугать насъ, сказалъ, что докторъ пріѣхалъ къ другому больному, что нужно только воспользоваться случаемъ. Подумай, какая это заботливость и доброта! Это человѣкъ вѣрный, на котораго можно опереться, и энергичный, и правдивый. Бываютъ люди умные, но безъ энергіи; у другихъ энергія есть, но нѣтъ деликатности сердца. А у него и то, и другое. Я забыла тебѣ сказать, что когда состоянію Литки угрожала опасность и когда братъ моего мужа взялся спасать его, то наибольшую помощь нашелъ въ панѣ Поланецкомъ. Еслибъ Литка была взрослая, я никому бы не отдала ее съ большею увѣренностью, чѣмъ ему. Я даже не съумѣю высказать, сколько добра мы видѣли отъ него.
   -- Если столько, сколько я видѣла зла, то очень много.
   -- Мариня, онъ не хотѣлъ этого. Еслибъ ты знала, какъ онъ страдаетъ за свою необдуманность и какъ искренно признаетъ, что виноватъ передъ тобою.
   -- Онъ самъ сказалъ мнѣ это,-- отвѣтила Мариня.-- Я долго думала объ этомъ... сказать правду, ни о чемъ другомъ и не думала, и не нахожу, чтобъ онъ чѣмъ-нибудь провинился передо мною. Въ Кшеменѣ онъ былъ добръ ко мнѣ, такъ добръ, что мнѣ казалось... Тебѣ одной я скажу это, да и писала о томъ, что вечеромъ въ воскресенье, которое онъ провелъ у насъ, я пошла спать съ головой и сердцемъ, такъ переполненными имъ, что теперь мнѣ стыдно говорить объ этомъ... И я чувствовала, что еще одинъ день, еще одно доброе слово съ его стороны -- и я полюблю его на всю жизнь... Казалось мнѣ, что и онъ... На другой день онъ уѣхалъ разсерженный... Тутъ была вина моего отца, была и моя,-- я съумѣла это понять,-- и помнишь, какое письмо написала я тебѣ въ Рейхенгалль? Видишь, такое же точно довѣріе, какое ты питаешь къ нему, питала и я. Онъ уѣхалъ. Сама не знаю почему, я думала, что онъ возвратится или напишетъ. Онъ не возвратился и не написалъ. Что-то говорило мнѣ, что онъ не отниметъ у меня Кшемень, но онъ отнялъ... И потомъ... Я знаю, что панъ Машко говорилъ съ нимъ открыто, а онъ его поощрялъ и увѣрялъ, что самъ ничего не думаетъ... Охъ, Эмилія!... Если хочешь, онъ ни въ чемъ не провинился, но сколько зла принесъ мнѣ! Благодаря ему, я потеряла нетолько дорогой уголъ, въ которомъ мнѣ было такъ хорошо работать, но и что-то большее: вѣру въ жизнь, въ людей... въ то, чтобы лучшее и справедливое брало на свѣтѣ верхъ надъ злымъ и пошлымъ. И сама я стала хуже. Я тебѣ правду говорю, не могу я отыскать, самоё себя. Имѣлъ ли онъ право поступить такъ, какъ поступилъ?-- хорошо. Я сама это говорю и не признаю за нимъ никакой вины. Только онъ порвалъ во мнѣ какую-то жизненную нить. И тутъ уже дѣлать нечего, этого нельзя поправить. Да и какъ? Что мнѣ изъ того, что въ немъ потомъ произошла перемѣна, что онъ раскаивается и готовъ былъ бы даже жениться на мнѣ? Что мнѣ изъ того, если я, которая его почти уже любила, теперь не только не люблю, но должна бороться съ отвращеніемъ? Это хуже, чѣмъ еслибъ я была къ нему равнодушна... Я знаю, что тебѣ нужно, но, вѣдь, жизнь можно основывать на любви, а не на не нависти. Какъ я могу подать ему руку съ этою обидой въ душѣ, съ этимъ горькимъ сознаніемъ, что, благодаря ему,-- виноватъ ли онъ, не виноватъ ли, все равно,-- столько надеждъ моихъ погибло? Ты думаешь, я не замѣчаю его ухаживаній? Но что же мнѣ дѣлать? Чѣмъ больше я ихъ вижу, тѣмъ меня сильнѣе отталкиваетъ отъ него, и еслибъ я должна была выбирать, то выбрала бы пана Машко, хотя онъ отбитъ меньше. На все, что ты мнѣ можешь сказать хорошаго о немъ, я соглашусь, но на все отвѣчаю тебѣ: не люблю его я и никогда не полюблю...
   Теперь и пани Эмилія заплакала въ свою очередь.
   -- Бѣдный панъ Стахъ!-- сказала она какъ бы про себя.
   Но черезъ минуту она спросила:
   -- И тебѣ его ничуть не жаль?
   -- Жаль мнѣ его, когда я думаю о немъ, какимъ онъ былъ въ Кшеменѣ, жаль мнѣ его также, когда онъ не со мной, но съ минуты, когда я увижу его, я чувствую къ нему... отвращеніе.
   -- Потому что ты не знаешь, какъ онъ былъ несчастенъ въ Рейхенгаллѣ, а теперь еще болѣе несчастенъ. У него никого нѣтъ на свѣтѣ...
   -- У него твоя дружба и привязанность къ Литкѣ.
   -- Мариня моя, это совсѣмъ другое! Я отъ всей души благодарна ему за привязанность къ Литкѣ, но, опять-таки, это совсѣмъ другое, и ты сама понимаешь, что онъ тебя любитъ иначе и во сто разъ больше, чѣмъ Литку.
   Въ комнатѣ было совершенно темно, но слуга принесъ лампу, поставилъ ее на столъ и ушелъ. При огнѣ пани Эмилія замѣтила какую-то бѣлую фигуру, съежившуюся на козеткѣ у двери, ведущей въ дѣтскую.
   -- Кто тамъ? Ты, Литка?
   -- Я, мамочка.
   Въ голосѣ ея было что-то необычайное. Пани Эмилія встала и поспѣшно подошла къ ней.
   -- Когда ты пришла? Что съ тобою?
   -- Мнѣ такъ грустно и нехорошо.
   Пани Эмилія сѣла на козетку и, прижавъ къ себѣ дѣвочку, замѣтила слезы на ея глазахъ.
   -- Литусь, ты плачешь? Что съ тобой?
   -- Такъ грустно! Такъ грустно!
   И, прильнувъ головою къ плечу матери, она заплакала. Ей было, дѣйствительно, грустно,-- она узнала, что "панъ Стахъ" еще болѣе несчастенъ, чѣмъ въ Рейхенгаллѣ, и что онъ Мариню любитъ во сто разъ больше, чѣмъ ее.
   Въ тотъ же вечеръ, отправляясь спать, она вскарабкалась, въ одной рубашонкѣ, на кровать пани Эмиліи и шепнула ей на ухо:
   -- Мамочка, у меня большой грѣхъ на совѣсти.
   -- Крошка ты моя, что тебя безпокоитъ?
   Литка сказала еще тише:
   -- Я не люблю панну Мариню...
   

XIII.

   Пани Эмилія съ Литкой и Мариней, а съ ними и панъ Плавицкій ѣхали обѣдать къ Бигелямъ на дачу. День былъ сентябрьскій; легкія нити паутины носились въ воздухѣ и осѣдали на жнивахъ. На деревьяхъ еще держались свѣжіе листья, но посреди древесныхъ насажденій то и дѣло попадались желтые и красные букеты. Паннѣ Маринѣ эта блѣдная и золотистая осень напоминала ея сельскія занятія, запахъ ржи въ сусѣкахъ, поля, усѣянныя скирдами, и прозрачную даль луговъ, оканчивающихся гдѣ-то тамъ, далеко, линіей ольшняка. Загрустила она и по этой жизни, и по этому спокойствію, въ сравненіи съ которымъ городъ, несмотря на трудъ, которымъ кипитъ его жизнь, казался ей чѣмъ-то безцѣльнымъ и нелѣпымъ. Мариня, впрочемъ, и не понимала этого труда. Она сознавала теперь, что жизнь, въ которой человѣкъ сознаетъ свою цѣнность и свою заслугу передъ другими, для нея безповоротно потеряна, и, кромѣ того, передъ ней не маячитъ ничто, могущее вознаградить ее и замѣнить сущность прежней жизни. Правда, она могла бы возвратиться къ ней, выйти замужъ за Машко, но при одной мысли объ этомъ сердце ея обливалось горечью и Машко, вмѣстѣ со своею самоувѣренностью, вмѣстѣ съ своими красными пятнами на лицѣ, вмѣстѣ съ своимъ обезьянничаньемъ англійскаго лорда, представлялся ей прямо противнымъ. Никогда она не чувствовала большаго негодованія къ Поланецкому, который отнялъ у нея Кшемень и посадилъ на это мѣсто Машко. Этотъ былъ противенъ ей въ настоящую минуту, того, казалось ей, она ненавидѣла. Она видѣла передъ собою жизнь съ отцомъ на варшавскихъ улицахъ безъ цѣли, безъ труда, безъ идеала, съ горькимъ сожалѣніемъ о прошломъ и безъ всякой надежды на будущее. Поэтому-то ясный осенній день, вмѣсто того, чтобъ успокоить ее, наполнилъ ея сердце грустью и горечью. Вообще, путешествіе было не изъ веселыхъ. Литка сидѣла нахмуренная, потому что "пана Стаха" не было въ вагонѣ. Пани Эмилія все вниманіе обращала на нее и опасалась, не находится ли дурное состояніе ея духа въ зависимости отъ общаго состоянія ея здоровья? Только одинъ панъ Плавицкій чувствовалъ себя вполнѣ въ своей тарелкѣ, въ особенности въ первыя минуты. Прежде всего, въ своемъ наглухо застегнутомъ сюртукѣ, съ красною гвоздикой въ петлицѣ, въ свѣтломъ пальто и съ иглообразно нафабренными усиками, онъ чувствовалъ себя бодрымъ и здоровымъ (погода стояла хорошая и ревматизмъ не давалъ себя знать). Во-вторыхъ, противъ него сидѣла одна изъ самыхъ красивыхъ женщинъ во всей Варшавѣ, и онъ думалъ, что она не останется равнодушной къ нему, по крайней мѣрѣ, настолько, что съумѣетъ понять и оцѣнить его. Пускай, по крайней мѣрѣ, она скажетъ себѣ: "Ахъ, какой это былъ когда-то красивый мужчина!" Въ самомъ худомъ случаѣ панъ Плавицкій удовлетворился бы и этимъ. Въ надеждѣ на это, онъ былъ очарователенъ, то по-отцовски возвышенъ, то фамильяренъ. Выходя изъ положенія, что теперешняя молодежь не можетъ быть любезна съ женщинами, онъ въ своихъ любезностяхъ къ пани Эмиліи касался даже миѳологіи, что до нѣкоторой степени подходило къ дѣлу, потому что онъ смотрѣлъ на нее, какъ сатиръ.
   Но все это принималось съ блѣдною улыбкой, съ самымъ ничтожнымъ количествомъ вниманія. Панъ Плавицкій, въ концѣ-концовъ, обидѣлся и заговорилъ совсѣмъ о другомъ, о томъ, что, благодаря связямъ дочери, онъ знакомится съ "буржуазіей", чему, впрочемъ, онъ до нѣкоторой степени радъ, потому что такое общество прежде онъ видалъ только на сценѣ, а въ жизни нужно сталкиваться съ разными людьми,-- отъ всякаго чему-нибудь да научишься. Наконецъ, онъ прибавилъ, что извѣстныя сферы обязаны не отталкивать отъ себя людей, но, напротивъ, привлекать ихъ къ себѣ, чтобы такимъ образомъ внѣдрять въ нихъ здравыя понятія. И онъ, который всегда старался исполнять свои общественныя обязанности, не отступитъ передъ такою миссіей. Къ благородному выраженію его лица прибавился оттѣнокъ меланхоліи и сохранился вплоть до прибытія на дачу Бигелей.
   Она стояла въ густомъ сосновомъ лѣсу, окруженная другими дачами, посреди старыхъ сосенъ, группирующихся по одиночкѣ или цѣлыми десятками. Сосны, казалось, удивлялись, что творится среди нихъ,-- стоитъ новый домъ, но гостепріимно укрывали его отъ вѣтра, а въ погожіе дни изливали на него потоки смолистаго благоуханія.
   Бигели, вмѣстѣ съ кучею дѣтей, вышли гостямъ на встрѣчу. Пани Бигель, -- она очень любила Мариню, -- горячо обняла ее. Панъ Плавицкій, который во время своего предъидущаго пребыванія въ Варшавѣ познакомился съ Бигелями у пани Эмиліи и только обмѣнялся съ ними визитными карточками, теперь оказался такимъ благосклоннымъ вельможей, какимъ можетъ быть только самый благовоспитанный человѣкъ, да, кромѣ того, носитель миссіи "привлеченія буржуазіи". У пани Бигель онъ поцѣловалъ руку, а Бигелю сказалъ съ благосклоннымъ добродушіемъ:
   -- Въ теперешнія времена всякому пріятно очутиться подъ кровлей такого дома, какъ вашъ, а мнѣ тѣмъ болѣе, что мой родственникъ, Поланецкій, пошелъ по торговой стезѣ и сдѣлался вашимъ товарищемъ.
   -- Поланецкій дѣльный человѣкъ,-- просто отвѣчалъ Бигель и пожалъ облеченную въ перчатку руку пана Плавицкаго.
   Дамы на минуту вошли въ комнату, потомъ возвратились на террасу, потому что погода стояла теплая.
   -- А пана Поланецкаго нѣтъ еще?-- спросила пани Эмилія.
   -- Панъ Станиславъ здѣсь съ самаго утра, -- отвѣтила пани Бигель,-- теперь онъ пошелъ навѣстить пани Краславскую. Это рядомъ,-- прибавила она, обращаясь къ Маринѣ,-- меньше полуверсты... Здѣсь много дачъ, а пани Краславская наша близкая сосѣдка.
   -- Я помню панну Терку Краславскую еще съ масляницы,-- отвѣтила Мариня.-- Она всегда была очень блѣдна.
   -- О, она и до сихъ поръ анемична. Прошлую зиму она провела въ По.
   Маленькіе Бигели, которые до смерти любили Литку, вытащили ее играть на площадку передъ домомъ. Они наперерывъ показывали Литкѣ свои сады, насажденные на пескѣ между соснами,-- сады, въ которыхъ ничто не хотѣло рости. Дѣвочки при этомъ становились на цыпочки и цѣловали Литку, которая нагибала свою хорошенькую головку и ласково отвѣчала на поцѣлуи поцѣлуями.
   Но и мальчикамъ хотѣлось получить свою долю. Прежде всего, они опустошили всѣ георгины, ростущіе передъ домомъ, выбирая лучшіе экземпляры, потомъ подрались за то, во что Литка любитъ играть, и пошли на судъ къ пани Эмиліи. Эдзя, который имѣлъ привычку говорить очень громко и, притомъ, закрывать глаза, заявлялъ:
   -- Извините меня, я говорю, что она больше всего любитъ серсо, только мы не знаемъ, позволите ли вы серсо.
   -- Только бы она не бѣгала,-- это ей вредно.
   -- Нѣтъ, мы будемъ бросать такъ, чтобы всѣ обручи катились прямо къ ней, тогда ей не нужно будетъ бѣгать. А если Юзя не умѣетъ, то пусть бросаетъ къ кому-нибудь другому.
   -- И я хочу бросать къ ней,-- жалобно отвѣтилъ Юзя.
   Губы его приняли форму подковы и начали дрожать, но Литка предупредила взрывъ горя и сказала:
   -- И я буду бросать къ тебѣ, Юзя, часто буду бросать.
   Влажные глаза Юзи улыбнулись.
   -- Они не обидятъ ее, -- сказалъ Бигель пани Эмиліи.-- Странное дѣло, мальчики -- великіе сорванцы, что называется, но къ ней необыкновенно внимательны. Но это ужь Поланецкій воспиталъ ихъ въ такомъ культѣ.
   Дѣти собрались въ кучу для распредѣленія обручей и палокъ. Посрединѣ кучки стояла болѣе высокая и старшая годами Литка, и хотя дѣти Бигеля принадлежали скорѣе къ числу красивыхъ, дѣвочка съ своимъ кроткимъ, поэтическимъ личикомъ, съ своими необыкновенно тонкими чертами казалась существомъ съ другой планеты. Пани Бигель первая обратила вниманіе на это.
   -- Смотрите,-- сказала она, -- развѣ это не настоящая царевна? Откровенно говоря, я никогда не могу на нее насмотрѣться.
   Пани Эмилія смотрѣла на свою дѣвочку взглядомъ, въ которомъ было цѣлое море любви. Дѣти разбѣжались и установились въ кругъ. На сѣромъ фонѣ хвои, подъ огромными соснами они казались маленькими разноцвѣтными грибками.
   Панна Мариня сошла съ террасы и стала возлѣ Литки, чтобы помогать ей ловить обручи и, такимъ образомъ, охранять ее отъ усталости.
   Въ это время на широкой лѣсной дорогѣ, ведущей къ дачѣ, показался Поланецкій. Дѣти сразу не замѣтили его, но онъ, окинувъ взглядомъ веранду и дворъ, увидалъ подъ сосной свѣтлое платье Марини и ускорилъ шагъ. Литка знала, что маму безпокоитъ каждое ея рѣзкое движеніе, стояла почти не двигаясь съ мѣста и ловила на палочку только тѣ обручи, которые летѣли прямо на нее, а панна Мариня бѣгала за падающими дальше. Отъ бѣготни волосы ея распускались каждую минуту, такъ что она должна была поправлять ихъ, и въ ту минуту, когда Поланецкій входилъ въ ворота, она стояла немного отклонившись назадъ, съ высоко поднятыми руками.
   Онъ не спускалъ съ нея глазъ и только одну ее и видѣлъ. На этомъ широкомъ дворѣ она показалась ему меньше ростомъ, болѣе молодою, но, притомъ, такою дѣвственною, такъ невыразимо привлекательною, такъ подходящею къ нему, что онъ обнялъ бы ее и прижалъ къ своей груди, какъ женщину и какъ самое дорогое существо въ мірѣ. И никогда съ такою силой онъ не чувствовалъ, какъ любитъ ее.
   Дѣти при видѣ его побросали обручи, палки и съ крикомъ бросились къ нему на встрѣчу. Игра прекратилась. Литка въ первую минуту тоже рванулась было къ нему, но вдругъ остановилась и начала глядѣть своими большими глазами то въ сторону Поланецкаго, то на панну Мариню.
   -- А ты не бѣжишь повидаться съ паномъ Поланецкимъ?-- спросила панна Мариня.
   -- Нѣтъ.
   -- Отчего, Литусь?
   -- Оттого, что...
   И щеки ея слегка покраснѣли, хотя бѣдная дѣвочка не умѣла или не смѣла высказать своей мысли, которую можно было бы выразить словами:
   "Потому что онъ не меня больше всѣхъ любитъ, а тебя и на тебя только и смотритъ".
   Онъ приближался къ нимъ, отстраняя дѣтей и повторяя:
   -- Не цѣпляйтесь, шалуны, всѣхъ повалю на земь.
   Онъ протянулъ руку Маринѣ, смотря ей въ глаза съ мольбой о пріязненной улыбкѣ, объ отвѣтѣ хотя бы чуть-чуть менѣе холодномъ, чѣмъ обыкновенно, и только тогда обратился къ Литкѣ:
   -- А ты, котенокъ, здорова?
   Литка при видѣ его и при звукѣ его голоса забыла о всѣхъ треволненіяхъ своего маленькаго сердечка и протянула ему руки.
   -- Да, да, здорова. А вчера вы не пришли къ намъ... было такъ скучно... а теперь я поведу васъ къ мамѣ,-- что вы ей скажете?
   Черезъ минуту всѣ были на террасѣ.
   -- Какъ поживаютъ пани Краславскія?-- спросила пани Эмилія.
   -- Здоровы и собираются сюда послѣ обѣда,-- отвѣтилъ Поланецкій.
   Передъ самымъ обѣдомъ пріѣхалъ профессоръ Васковскій и привезъ съ собой Букацкаго, который только наканунѣ пріѣхалъ въ Варшаву. Его добрыя отношенія къ Бигелямъ дозволяли ему пріѣхать безъ приглашенія, а присутствіе у нихъ пани Эмиліи было черезъ-чуръ большимъ соблазномъ, чтобъ онъ могъ противиться ему. Но повидался онъ съ ней безъ малѣйшаго проявленія чувства, скорѣе шутливо, по своему обыкновенію. Пани Эмиліи было пріятно видѣть его,-- онъ забавлялъ ее своею оригинальностью и манерой выражать свои мысли.
   -- Вы хотѣли ѣхать въ Мюнхенъ и въ Италію?-- спросила пани Эмилія, когда сѣли за столъ.
   -- Да,-- отвѣтилъ Букацкій,-- но я забылъ дорожный ножикъ для разрѣзыванія книгъ и вернулся за нимъ.
   -- О, это важный поводъ!
   -- Меня всегда бѣсило, что люди дѣлаютъ все только по важнымъ поводамъ. Что за привилегія у важныхъ поводовъ, чтобы всякій долженъ былъ къ нимъ приспособляться? Наконецъ, хотя случайно, я исполнилъ свои обязанности по отношенію къ одному своему другу. Вчера я былъ на похоронахъ Лисовича.
   -- Это тотъ маленькій, худой спортсменъ?-- спросилъ Бигель.
   -- Тотъ самый,-- отвѣтилъ Букацкій,-- и, представьте себѣ, я до сихъ поръ не могу выйти изъ недоумѣнія, какъ человѣкъ, который всю жизнь игралъ роль шута, могъ рѣшиться на такое серьезное дѣло, какъ смерть. Ей-Богу, я не узнаю своего Лисовича! На каждомъ шагу разочарованіе!
   -- А мнѣ Краславскія разсказывали, что Плошовскій, тотъ, въ котораго всѣ варшавскія женщины влюблялись, застрѣлился въ Римѣ,-- сказалъ Поланецкій.
   -- Это мой родственникъ,-- проговорилъ панъ Плавицкій.
   Извѣстіе это сильно взволновало только одну пани Эмилію. Самого Плошовскаго она почти не знала, но нѣсколько разъ видала его тетку, у которой старшій братъ мужа пани Эмиліи былъ главноуправляющимъ. Она знала о слѣпой привязанности тетки къ племяннику.
   -- Господи, какое несчастье!-- сказала она.-- Да правда ли это? Человѣкъ молодой, такой богатый, такой способный... Бѣдная панна Плошовская!
   -- И такое огромное состояніе останется безъ наслѣдниковъ,-- сказалъ Бигель.-- Я знаю дѣла Плошовскихъ, они жили недалеко отъ Варшавы. У старой панны Плошовской было двое родственниковъ, Леонъ Плошовскій, близкій, и пани Бромицкая, та дальняя. И обоихъ нѣтъ на свѣтѣ.
   Эти слова заставили пана Плавицкаго насторожиться. Онъ. дѣйствительно, былъ далекимъ родственникомъ панны Плошовской и даже когда-то видѣлъ ее два или три раза въ жизни, но отъ этихъ свиданій у него осталось только воспоминаніе страха, потому что она каждый разъ высказывала ему горькія истины безъ всякихъ обиняковъ или, говоря прямо, бранила его, сколько влѣзетъ. Поэтому онъ старательно избѣгалъ ея, всѣ связи между ними были порваны, хотя при удобномъ случаѣ онъ любилъ вставить слово о своемъ родствѣ съ такою извѣстною и богатою фамиліей. Онъ принадлежалъ къ категоріи тѣхъ людей, которыхъ такъ много у насъ и которые думаютъ, что Господь Богъ легкую дорогу пріобрѣтенія наслѣдства нарочно проложилъ только для нихъ, и поэтому всякую возможность въ этомъ случаѣ считаютъ за достовѣрность. Панъ Плавицкій торжественнымъ взглядомъ обвелъ всѣхъ присутствующихъ и изрекъ:
   -- Можетъ быть, Провидѣніе рѣшило, чтобы эти богатства перешли къ другимъ людямъ, которые найдутъ имъ лучшее употребленіе.
   А Поланецкій сказалъ:
   -- Я Плошовскаго встрѣтилъ одинъ разъ за границей и онъ произвелъ на меня впечатлѣніе совершенно недюжиннаго человѣка.
   Я отлично припоминаю его себѣ.
   -- Онъ былъ такой блестящій и привлекательный,-- прибавила пани Бигель.
   -- Да смилостивится надъ нимъ Богъ,-- сказалъ Васковскій,-- зналъ его и я,-- онъ былъ изъ рода арійцевъ.
   -- Изъ рода озоріевъ,-- сказалъ панъ Плавицкій.
   -- Аріецъ,-- повторилъ профессоръ.
   -- Озорія...-- съ удареніемъ и достоинствомъ поправилъ панъ Плавицкій.
   Два старика начали посматривать другъ на друга съ недоумѣніемъ, не зная, чего они хотятъ другъ отъ друга, и къ великой утѣхѣ Букацкаго, который вставилъ себѣ монокль въ глазъ и спросилъ:
   -- Какъ же это такъ? то или другое?
   Конецъ недоразумѣнію положилъ Поланецкій. Онъ объяснилъ, что Озорія -- это названіе герба фамиліи Плошовскихъ, что можно быть, въ одно и то же время, и арійцемъ, и озоріемъ, на что панъ Плавицкій согласился неохотно и сдѣлалъ мимолетное замѣчаніе, что кто носитъ порядочное имя, тому нечего стыдиться или коверкать его.
   Букацкій обратился къ пани Эмиліи и заговорилъ свойственнымъ ему холоднымъ голосомъ:
   -- Только одно самоубійство я признаю резоннымъ, это -- самоубійство отъ любви. Сколько лѣтъ я принуждаю себя къ этому, но все напрасно!
   -- Говорятъ, что самоубійство, это -- трусость,-- вставила Ma риня.
   -- Да, вѣдь, и я не лишаю себя жизни отъ избытка отваги.
   Но Бигель сказалъ:
   -- Будемъ говорить не о смерти, а о жизни, и о томъ, что въ ней лучше всего,-- о здоровьѣ. За здоровье пани Эмиліи!
   -- И Литки!-- прибавилъ Поланецкій и обратился къ паннѣ Марини:-- За здоровье нашихъ общихъ друзей!
   -- Съ удовольствіемъ,-- отвѣтила панна Мариня.
   Онъ нѣсколько понизилъ голосъ и продолжалъ:
   -- Видите ли, я считаю ихъ не только своими друзьями, но также и... какъ бы это сказать?... защитницами. Литка еще ребенокъ, но пани Эмилія знаетъ, кому отдать свою пріязнь, и если бы кто нибудь былъ предубѣжденъ противъ меня, хотя и справедливо, еслибъ я поступилъ съ кѣмъ-нибудь не то, что не хорошо, а прямо дурно, еслибъ я раскаивался въ этомъ поступкѣ, страдалъ, то и тогда могу думать, что я не самый дурной человѣкъ во всемъ свѣтѣ, коль скоро пани Эмилія сохранила ко мнѣ свое расположеніе.
   Панна Мариня смѣшалась, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, ей стало жаль Поланецкаго, а онъ закончилъ еще тише:
   -- А я, вѣдь, дѣйствительно, страдаю. Мнѣ это очень, очень тяжело.
   Прежде чѣмъ она отвѣтила, панъ Плавицкій провозгласилъ тостъ за здоровье пани Бигель и произнесъ маленькую рѣчь такого содержанія: царица творенія есть никто иной, какъ женщина, поэтому передъ женщиной, какъ передъ царицей, всякій обязанъ преклонить голову, и онъ первый всегда склонялъ свою голову передъ всѣми женщинами, а теперь въ особенности склоняетъ ее передъ пани Бигель.
   Поланецкій въ глубинѣ души желалъ ему подавиться. Онъ чувствовалъ, что могъ бы получить доброе слово отъ панны Марини, и чувствовалъ, что благопріятная минута миновала. Дѣйствительно, панна Мариня пошла обнять пани Бигель и, возвратившись, не продолжала начатаго разговора, а онъ не смѣлъ въ упоръ требовать отъ нея отвѣта.
   Сейчасъ же послѣ обѣда пріѣхали Краславскія,-- мать, женщина лѣтъ пятидесяти, живая, самоувѣренная, словоохотливая, и панна,-- прямая противуположность матери,-- неподвижная, сухая, холодная. Говорила она "дэ", вмѣсто "да", но вообще своимъ красивымъ, хотя и блѣднымъ лицомъ напоминала Гольбейновскихъ мадоннъ.
   Поланецкій со зла началъ занимать ее, но, поглядывая отъ времени до времени на свѣжее лицо и голубые глаза Марини, говорилъ про себя: "Хоть бы ты мнѣ слово доброе сказала! Охъ ты... безжалостная!"
   И онъ злился все болѣе, а когда панна Краславская разъ сказала "мэмэ", вмѣсто "мама", рѣзко спросилъ у нея:
   -- Кто это такой?
   А "мэмэ" выгружала весь запасъ своихъ свѣдѣній, вѣрнѣе сказать, измышленій о самоубійствѣ Плошовскаго.
   -- Представьте себѣ,-- горячилась она,-- мнѣ сейчасъ же пришло въ голову, что онъ застрѣлился по поводу смерти Бромицкой. Упокой ее Господи, но она была кокетка и я никогда не любила ея. Она кокетничала съ нимъ такъ, что я боялась возить Терку туда, гдѣ они были вмѣстѣ, потому что это для молодой дѣвушки... это, согласитесь, дурной примѣръ. Что правда, то правда!... Упокой Господи ея душу!... И Терка не питала къ ней симпатіи.
   -- Ахъ, пани Краславская!-- сказала пани Эмилія.-- Я всегда слышала, что она была ангелъ.
   Букацкій, который никогда не видалъ пани Бромицкой, повернулся къ пани Краславской и флегматично сказалъ:
   -- Madame, je vous donne ma parole d'honneur, что она была архангелъ.
   Пани Краславская умолкла на минуту, не зная, что отвѣчать, потомъ окрысилась и отвѣтила бы какою-нибудь дерзостью, еслибъ Букацкій, какъ человѣкъ состоятельный, не могъ быть хорошею партіей для панны Терки. Одинаковыми шансами въ ея глазахъ пользовался и Поланецкій, и для нихъ-то она лѣтомъ поддерживала знакомство съ Бигелями, которыхъ, однако, при случаѣ и не узнавала на улицѣ.
   -- У васъ, мужчинъ,-- наконецъ, отвѣтила она,-- всякая красивая женщина или ангелъ, или архангелъ. Я не люблю, когда даже о Теркѣ говорятъ это. Пани Бромицкая могла быть хорошею женщиной, но такта у нея не было,-- въ томъ вся и сила!
   Такимъ образомъ, разговоръ о Плошовскомъ прекратился, тѣмъ болѣе, что все вниманіе пани Краславской обратилось теперь на Поланецкаго, который занималъ панну Терку. Занималъ онъ ее отчасти на зло себѣ, отчасти на зло паннѣ Маринѣ и старался убѣдить самого себя, что ему хорошо, старался даже открыть въ паннѣ Краславской особыя достоинства и открылъ, что у нея тонкая шея и глазки какъ будто угасшіе, но которые оживляются и вопросительно обращаются къ нему, когда какой-нибудь вопросъ является неумѣстнымъ. Онъ замѣтилъ также, что она можетъ быть молчаливою тиранкой: когда мать начинала говорить черезъ-чуръ громко, панна Терка приставляла лорнетъ къ глазамъ и смотрѣла на нее такъ внимательно, что мать, подъ вліяніемъ этого взора, понижала голосъ или окончательно умолкала. Вообще панна Терка надоѣла ему несносно, и если онъ обращалъ на нее вниманіе болѣе, чѣмъ когда-нибудь, то дѣлалъ это съ отчаянія, чтобъ возбудить хоть тѣнь ревности въ паннѣ Маринѣ. Даже и вполнѣ разумные люди хватаются за такія плохія средства, когда горе черезъ-чуръ прижметъ ихъ къ стѣнѣ. Эти средства вообще вызываютъ противу положныя послѣдствія, потому что, съ одной стороны, затрудняютъ сближеніе и устраненіе недоразумѣній, съ другой -- только усиливаютъ чувство въ душѣ того, кто ихъ употребляетъ. Поланецкій въ концѣ такъ стосковался по Маринѣ, что согласился бы услыхать отъ нея какое-нибудь непріятное слово, но только чтобы подойти къ ней, а теперь это казалось ему труднѣе, чѣмъ было часъ тому назадъ.
   Онъ вздохнулъ глубоко, когда вечеръ кончился и гости начали собираться уѣзжать. Передъ этимъ Литка подбѣжала къ матери, обняла ее и начала что-то шептать ей на ухо. Пани Эмилія кивнула головой и потомъ сказала Поланецкому:
   -- Панъ Станиславъ, если у васъ нѣтъ намѣренія ночевать здѣсь, то поѣдемте съ нами. Мы съ Мариней посадимъ Литку къ себѣ, мѣста будетъ достаточно.
   -- Хорошо, я не могу ночевать и очень вамъ благодаренъ,-- отвѣтилъ Поланецкій.
   Онъ легко догадался, кто былъ авторомъ этого проекта, и обратился къ Литкѣ:
   -- Ты, котенокъ мой милый!...
   А она, держась за платье матери, подняла на Поланецкаго свои глаза, на половину грустные, на половину радостные и тихо спросила:
   -- Хорошо, панъ Стахъ?
   Черезъ нѣсколько минутъ всѣ уѣхали. Послѣ яснаго дня наступила еще болѣе ясная ночь, немного холодная, но вся осеребренная свѣтомъ луны. Поланецкій, который день провелъ скучно, безъ всякой пользы, вдыхалъ теперь полною грудью и чувствовалъ себя почти счастливымъ рядомъ съ двумя существами, которыхъ любилъ сильно, не говоря уже о третьей, которую любилъ больше всего на свѣтѣ. При свѣтѣ луны онъ видѣлъ ея лицо, и теперь оно казалось ему спокойнымъ и ласковымъ. Онъ подумалъ, что чувства панны Марини въ настоящую минуту такъ же спокойны и что ея нерасположеніе къ нему таетъ среди разлитаго вокругъ умиротворенія.
   Литка нырнула въ глубину экипажа и, казалось, заснула. Поланецкій прикрылъ ея ноги и нѣсколько минутъ всѣ ѣхали молча.
   Наконецъ, пани Эмилія заговорила о Плошовскомъ. Вѣсть о его смерти произвела на нее сильное впечатлѣніе.
   -- Право, во всемъ этомъ кроется какая-то необыкновенно печальная драма,-- сказалъ Поланецкій, -- и пани Краславская, можетъ быть, права, что смерть Плошовскаго и пани Кромицкой стоятъ въ зависимости другъ отъ друга.
   На это панна Мариня отвѣтила:
   -- Въ самоубійствѣ ужасно то, что мы должны осуждать его, а при осужденіи нѣтъ никакого мѣста для сочувствія.
   А Поланецкій отвѣтилъ:
   -- Сочувствіе нужно питать къ тѣмъ, которые еще сознаютъ себя, значитъ, къ живымъ.
   Разговоръ опять прервался. Проѣзжая мимо освѣщенныхъ оконъ дома, стоящаго посреди парка, Поланецкій сказалъ:
   -- Это дача пани Краславской.
   -- Я не могу ей простить того,-- сказала пани Эмилія,-- что она говорила о бѣдной пани Кромицкой.
   -- Это просто какая-то хищная женщина, -- перебилъ Поланецкій, -- а знаете отчего? Оттого, что у нея есть дочь. Весь міръ она считаетъ фономъ, который хотѣла бы сдѣлать какъ возможно болѣе чернымъ, чтобы панна Терка рельефнѣе выступала на немъ. Быть можетъ, мамаша когда-нибудь мѣтила въ Плошовскаго, быть можетъ, она считала пани Кромицкую преградой,-- отсюда и ея ненависть къ покойницѣ.
   -- Панна Краславская очень красивая дѣвушка, -- сказала Мариня.
   -- Есть люди, для которыхъ за предѣлами жизни такъ называемаго "общества" начинается другой міръ, гораздо болѣе обширный, а для нея не начинается ничего, вѣрнѣе сказать, все кончается. Это совершенный автоматъ, у котораго сердце бьется только тогда, когда мамаша заведетъ его ключомъ. Наконецъ, такихъ дѣвушекъ много на свѣтѣ, да и тѣ даже, которыя кажутся не такими, въ сущности, совершенно такія же... Вѣчная исторія Галатеи... Повѣрите ли вы мнѣ, что въ эту куклу, въ эту угасшую свѣчу два года тому назадъ влюбился безъ памяти одинъ молодой врачъ, мой знакомый. Дважды онъ сватался и дважды получалъ отказъ, потому что барыни смотрѣли куда-то выше. Наконецъ, онъ поступилъ на службу въ Голландію и, должно быть, гдѣ-нибудь умеръ отъ лихорадки, потому что сначала писалъ ко мнѣ, освѣдомлялся о своемъ автоматѣ, а потомъ письма прекратились.
   -- Панна Краславская знаетъ объ этомъ?
   -- Знаетъ, потому что какъ увидитъ меня, такъ разспрашиваетъ о немъ. И это характерно, что воспоминаніе о немъ ни на секунду не смущаетъ спокойствія ея духа. Говоритъ она о немъ какъ о первомъ встрѣчномъ. Если онъ разсчитывалъ хоть на какое-нибудь сожалѣніе послѣ своей смерти, то и въ этомъ обманулся... Я долженъ показать вамъ его послѣднее письмо. Я пробовалъ объяснить ему чувства панны Краславской, а онъ отвѣтилъ мнѣ: "Я о ней сужу здраво, но не могу души своей оторвать отъ нея"... А, вѣдь, это былъ скептикъ, человѣкъ позитивный, дитя послѣднихъ временъ... Но оказывается, что чувство смѣется надъ всякою философіей, надъ всякими теченіями... Все проходитъ, а оно было, есть и будетъ... Потомъ онъ писалъ мнѣ: "Я предпочиталъ бы быть несчастнымъ съ нею, чѣмъ счастливымъ съ другою"... Да что тутъ толковать? Человѣкъ смотритъ трезво, но не можетъ души оторвать, тѣмъ и кончилось.
   И разговоръ ихъ тоже окончился. Теперь они выѣхали на дорогу, обсаженную каштанами, которые казались розовыми при свѣтѣ фонарей экипажа.
   -- А надъ кѣмъ стряслась бѣда, тотъ долженъ терпѣть,-- прибавилъ въ концѣ Поланецкій, какъ будто бы слѣдуя за теченіемъ своихъ мыслей.
   Тѣмъ временемъ пани Эмилія наклонилась надъ Литкой.
   -- Спишь, дѣвочка?-- спросила она.
   -- Нѣтъ, мамочка,-- отвѣчала Литка.
   

XIV.

   -- О богатствѣ я никогда не заботился,-- говорилъ панъ Плавицкій,-- но если Провидѣніе въ своихъ неисповѣдимыхъ путяхъ предначертало, чтобы хотя часть этихъ богатствъ перешла въ наши руки, то я не хочу преграждать Ему дороги... Мнѣ-то немного достанется, скоро мнѣ нужны будутъ только четыре доски и тихая слеза дѣтища, которому я посвятилъ всю свою жизнь. Дѣло идетъ о Маринѣ.
   -- Позвольте обратить ваше вниманіе на то,-- холодно сказалъ Машко,-- что, во-первыхъ, ваши шансы очень сомнительны...
   -- Но принимать ихъ въ соображеніе, все-таки, слѣдуетъ?
   -- Во-вторыхъ, панна Плошовская еще жива...
   -- Но изъ нея песокъ сыплется... Старый грибъ!
   -- Въ-третьихъ, она можетъ завѣщать состояніе на благотворительныя дѣла.
   -- Развѣ противъ этого нельзя протестовать?
   -- Въ-четвертыхъ, ваше родство самое дальнее. Если считать такъ, то въ Польшѣ всѣ сродни другъ другу.
   -- Однако, болѣе близкихъ родственниковъ у нея нѣтъ.
   -- Поланецкій также вашъ родственникъ?
   -- Ничуть! Ей-Богу, ничуть! Онъ родственникъ первой моей жены, не мой.
   -- А Букацкій?
   -- Оставьте меня въ покоѣ! Букацкій кузенъ жены моего шурина.
   -- Другихъ родственниковъ нѣтъ?
   -- Набивались было Гонтовскіе изъ Ялбжикова... Что вы подѣлаете? Люди говорятъ то, что имъ нравится... Но съ Гонтовскими и считаться нѣтъ надобности.
   Машко нарочно преувеличивалъ трудности, чтобы показать краешекъ надежды, и потомъ сказалъ:
   -- У насъ люди охочи на наслѣдства, -- лишь откроется какое-нибудь наслѣдство, какъ всѣ слетятся, точно воробьи на пшеницу... Въ такихъ случаяхъ все дѣло въ томъ, кто первый заявится, съ чѣмъ заявится и, наконецъ, кто представляетъ его интересы... Помните, что человѣкъ ловкій и знающій изъ ничего можетъ создать нѣчто, тогда какъ человѣкъ безъ энергіи и знанія дѣла съ важными данными ничего не сдѣлаетъ.
   -- Я знаю это по опыту. Я всю жизнь по сихъ поръ былъ заваленъ дѣлами.
   Панъ Плавицкій провелъ себѣ рукою по горлу, а Машко добавилъ:
   -- Кромѣ того, вы можете сдѣлаться добычею адвокатовъ, васъ могутъ эксплуатировать безъ конца...
   -- Въ такомъ случаѣ, я разсчитывалъ бы на ваше личное расположеніе къ намъ.
   -- И не ошиблись бы,-- важно сказалъ Машко.-- И къ вамъ, и къ паннѣ Маріи я питаю глубокое расположеніе, какъ будто вы принадлежали къ моей семьѣ.
   -- Отъ имени сироты благодарю,-- сказалъ панъ Плавицкій.
   Волненіе не позволяло ему говорить болѣе.
   Машко сдѣлался еще болѣе серьезенъ и сказалъ:
   -- Если вы хотите, чтобъ я защищалъ ваши права и въ этомъ случаѣ, который, какъ я сказалъ, можетъ не привести ни къ чему, и въ другихъ, то дайте мнѣ и право...
   Молодой адвокатъ схватилъ руку пана Плавицкаго.
   -- Панъ Плавицкій, -- сказалъ онъ,-- вы догадываетесь, о чемъ я хочу говорить съ вами, и поэтому выслушайте меня терпѣливо до конца.
   Онъ понизилъ голосъ и, хотя въ комнатѣ никого не было, заговорилъ очень тихо. Говорилъ онъ съ силою, авторитетомъ, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, съ умѣренностью человѣка, который никогда не забываетъ, что онъ и что предлагаетъ. Панъ Плавицкій то смыкалъ глаза, то пожималъ руку Машко и, послѣ его словъ, сказалъ:
   -- Идите въ гостиную, я пришлю туда Мариню. Не знаю, что она отвѣтитъ вамъ, но пусть будетъ то, что Богу угодно... Я всегда умѣлъ цѣнить васъ, теперь цѣню еще больше, и... позвольте...
   Объятія пана Плавицкаго широко раскрылись. Машко склонился къ нимъ, повторяя не безъ волненія, хотя и съ сохраненіемъ высокаго достоинства:
   -- Благодарю, благодарю.
   Черезъ минуту онъ былъ уже въ гостиной.
   Панна Мариня вышла съ совершенно поблѣднѣвшимъ лицомъ, но спокойная. Машко придвинулъ ей стулъ, самъ сѣлъ на другомъ и заговорилъ:
   -- Я здѣсь съ согласія вашего отца. Мои слова не скажутъ вамъ ничего такого, чего бы раньше не высказало молчаніе, смыслъ котораго вы угадывали. Но приспѣла минута, когда я долженъ назвать по имени мои чувства, и я дѣлаю это съ полною вѣрой въ ваше сердце. Я -- человѣкъ, который любитъ васъ, на котораго можно положиться,-- я отдаю вамъ въ руки всю свою жизнь и изъ глубины души прошу васъ согласиться идти со мною вмѣстѣ.
   Панна Мариня молчала съ минуту, какъ будто подбирая слова, потомъ сказала:
   -- Я должна ясно и чистосердечно отвѣтить вамъ; отвѣтъ мой будетъ тяжелъ, очень тяжелъ для меня, но я не хочу, чтобы такой человѣкъ, какъ вы, заблуждался. Я не люблю васъ, не люблю и женою вашей не буду никогда, хотя бы мнѣ никогда не пришлось выйти замужъ.
   Воцарилось долгое молчаніе. Пятна на лицѣ Машко разгорѣлись сильнѣе. Глаза вспыхнули холоднымъ стальнымъ блескомъ.
   -- Отвѣтъ вашъ такъ же рѣшителенъ, какъ горестенъ для меня. Я не ожидалъ этого,-- сказалъ онъ.-- Вмѣсто того, чтобъ отвергать меня сразу, не согласитесь ли вы предоставить себѣ нѣсколько дней для размышленія?
   -- Вы сами сказали, что я угадывала ваши чувства, значитъ, у меня было время подумать, и отвѣтъ, который я даю вамъ,-- я даю совершенно сознательно.
   Голосъ Машко теперь сдѣлался сухимъ и острымъ.
   -- И вы думаете при этомъ, что ваша тактика по отношенію ко мнѣ не давала права предъявить къ вамъ такія требованія, какія предъявилъ я?
   Въ эту минуту онъ былъ увѣренъ, что панна Мариня отвѣтитъ ему, что ея поведеніе онъ объяснилъ неправильно,-- въ немъ не было ничего такого, что могло бы поощрить къ какой-нибудь надеждѣ,-- однимъ словомъ, что она пойдетъ дорогою кокетокъ, которыя должны искупать свое кокетство ложью, но Мариня подняла на него глаза и сказала:
   -- Моя тактика никогда не была такою, какою должна была быть. Я признаю свою вину и это всей души прошу у васъ прощенія.
   Машко замолкъ. Женщина, которая вывертывается, возбуждаетъ презрѣніе, женщина, признающаяся въ проступкѣ, вырываетъ оружіе изъ рукъ противника, у котораго въ натурѣ или даже хотя бы въ воспитаніи кроется хоть капля рыцарства. Кромѣ того, единственный способъ въ подобномъ случаѣ взволновать сердце женщины, это -- не признать великодушія ея поступка.
   Машко, хотя и видѣлъ передъ собою бездну, сообразилъ это и рѣшилъ поставить все на послѣднюю карту.
   -- Я зналъ, что вы любите Кшемень,-- сказалъ онъ,-- и купилъ его единственно для того, чтобы сложить его у вашихъ ногъ. Вижу, что шелъ ошибочною дорогой и возвращаюсь назадъ, хотя съ безконечною скорбью. Не вы, а я долженъ просить прощенія. Вины съ вашей стороны не было и нѣтъ никакой. Спокойствіе ваше дороже мнѣ собственнаго счастья и поэтому я прошу васъ объ одной милости -- не дѣлайте себѣ никакихъ упрековъ. Прощайте.
   И онъ ушелъ.
   Мариня долго сидѣла неподвижно, съ блѣднымъ лицомъ, съ чувствомъ какого-то изнеможенія въ душѣ. Она не ожидала найти въ немъ столько благородныхъ чувствъ. И тотчасъ же въ голову ей пришла такая мысль: "Тотъ отнялъ у меня Кшемень, чтобы спасти свои деньги, а этотъ купилъ, чтобы возвратить его мнѣ". И никогда Поланецкій такъ низко не падалъ въ ея мнѣніи.
   Въ это время она не соображала, что, во-первыхъ, Машко купилъ Кшемень не у Поланецкаго, а у ея отца; во-вторыхъ, что купилъ его выгодно; въ-третьихъ, что хотя и собирался отдать его ей, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, и получить обратно, съ ея рукою. Она теперь смотрѣла на дѣло по-женски и противупоставляла Машко Поланецкому, чрезмѣрно возвышая перваго и наказывая послѣдняго высокою мѣрой наказанія. Поведеніе Машко взволновало ее до такой степени, что еслибъ она не чувствовала къ нему положительнаго отвращенія, то призвала бы его обратно. Одну минуту ей казалось, что она должна сдѣлать это, но у нея не хватило силъ.
   Она не знала, что Машко спускался съ лѣстницы съ бѣшенствомъ и отчаяніемъ въ душѣ. Дѣйствительно, передъ нимъ разверзлась бездна. Всѣ разсчеты его оказались ошибочными: женщина, которую онъ искренно полюбилъ, не хотѣла его и оттолкнула, и хотя старалась щадить его въ своемъ отвѣтѣ, онъ чувствовалъ себя униженнымъ, какъ никогда въ жизни. До сихъ поръ все, что онъ ни предпринималъ, онъ осуществлялъ на дѣлѣ въ сознаніи собственной силы и собственнаго ума, съ непоколебимою увѣренностью, что ему все вывезетъ. Отказъ Марини лишилъ его и этой увѣренности. Въ первый разъ онъ усомнился въ себѣ, въ первый разъ почувствовалъ, что его звѣзда начинаетъ блѣднѣть и что, можетъ быть, ему предстоитъ рядъ пораженій на всѣхъ поприщахъ, на которыхъ онъ выступалъ до сихъ поръ. Это и начиналось даже. Машко купилъ Кшемень на очень выгодныхъ условіяхъ, но это было черезъ-чуръ большое имѣніе по его средствамъ. Если бы Мариня не отвергла его, то онъ, можетъ быть, какъ-нибудь и справился бы, тогда ему не нужно было бы думать ни о пожизненной рентѣ пану Плавицкому, ни объ уплатѣ Маринѣ за Магерувку, согласно договору. Теперь онъ долженъ платить Маринѣ, Поланецкому, выплачивать долги, лежащіе на Кшеменѣ, и выплачивать какъ можно скорѣе, потому что, благодаря ростовщическимъ процентамъ, они росли съ каждымъ днемъ и грозили полнѣйшимъ банкротствомъ. Средство противъ этого было одно -- кредитъ, правда, до сихъ поръ не подорванный, но натянутый, какъ струна, а Машко чувствовалъ, что если эта струна когда-нибудь лопнетъ, то онъ погибъ безповоротно.
   И минутами, рядомъ съ озлобленіемъ на Мариню, рядомъ съ болью, которую испытываетъ человѣкъ послѣ утраты счастья, его охватывалъ гнѣвъ безграничный, бѣшеный и, вмѣстѣ съ тѣмъ, неудержимая жажда мести. Машко былъ человѣкъ въ душѣ энергичный, въ природѣ котораго лежало стремленіе платить зломъ за несправедливость. Поэтому, входя къ себѣ въ квартиру, онъ шепталъ сквозь стиснутые зубы:
   -- Если ты не будешь моею женой, я не прощу тебѣ того, что ты со мною сдѣлала,-- если будешь... также не прощу.
   Тѣмъ временемъ панъ Плавицкій вошелъ въ комнату, въ которой сидѣла Мариня, и сказалъ:
   -- Ты отказала ему, иначе онъ пришелъ бы ко мнѣ.
   -- Да, папа.
   -- И не дала ему никакой надежды въ будущемъ?
   -- Нѣтъ... Я уважаю его, какъ никого въ свѣтѣ, но не дала никакой надежды.
   -- Что онъ сказалъ тебѣ тогда?
   -- Все, что могъ сказать порядочный человѣкъ.
   -- Новое несчастье!... Кто знаетъ, не лишаетъ ли это меня послѣдняго куска хлѣба подъ старость?... Но я зналъ, что съ этимъ ты не будешь считаться.
   -- Я не могла, не могла поступить иначе.
   -- Я не хочу тебя приневоливать, а свою скорбь иду повергнуть туда, гдѣ каждая слеза старца будетъ сочтена.
   И онъ ушелъ въ кафе Люрса смотрѣть, какъ играютъ на билльярдѣ. Онъ примирился бы съ искательствомъ Машко, но, въ сущности, не считалъ его очень блестящею партіей и, думая, что Маринѣ можетъ представиться лучшая, не особенно огорчался случившимся. А Мариня черезъ полчаса прибѣжала къ пани Эмиліи.
   -- Одна тяжесть свалилась у меня съ сердца,-- сказала она на порогѣ,-- сегодня я рѣшительно отказала пану Машко.
   Пани Эмилія молча обняла ее.
   Мариня продолжала дальше:
   -- Жаль мнѣ его... Онъ поступилъ со мною такъ благородно и деликатно, какъ могъ поступить только такой человѣкъ, и еслибъ я питала къ нему хоть малѣйшую искру чувства, то вернула бы его сегодня же.
   И она передала пани Эмиліи весь свой разговоръ съ Машко. Дѣйствительно, его нельзя было ни въ чемъ упрекнуть, и пани Эмилія не могла освободиться отъ удивленія, потому что приписывала Машко бѣшеный характеръ и не ожидала, чтобы въ такую рѣшительную минуту онъ съумѣетъ быть сдержаннымъ и благороднымъ. А панна Мариня сказала:
   -- Эмилія, я знаю твою привязанность къ пану Поланецкому, но суди ты этихъ людей по ихъ дѣламъ, а не по словамъ, и сравни ихъ другъ съ другомъ.
   -- Я никогда не буду ихъ сравнивать, -- отвѣтила пани Эмилія.-- Здѣсь нельзя дѣлать сравненій. Для меня панъ Станиславъ существо во сто разъ высшее, чѣмъ Машко, и ты осуждаешь его несправедливо. Ты, Мариня, не имѣешь права говорить: "одинъ отнялъ у меня Кшемень, другой хотѣлъ возвратить его". Панъ Поланецкій не отнималъ его у тебя никогда, а теперь, если бы могъ, возвратилъ бы его тебѣ со всею охотой. Это предубѣжденіе противъ него говоритъ въ тебѣ.
   -- Не предубѣжденіе, а дѣйствительность, а ее измѣнить ничто не можетъ.
   Пани Эмилія посадила ее рядомъ съ собою и сказала:
   -- Да, нѣтъ, Мариня, предубѣжденіе, и я скажу тебѣ, почему. Ты до сихъ поръ неравнодушна къ нему.
   Панна Мариня вздрогнула, какъ будто кто-нибудь дотронулся до ея болящей раны, и отвѣтила измѣнившимся голосомъ:
   -- Я неравнодушна къ пану Поланецкому... Ты права... Все, что могло быть симпатіею къ нему, обратилось въ отвращеніе и слушай, Эмилія, что я скажу тебѣ теперь: еслибъ мнѣ предстоялъ выборъ между двумя этими людьми, я безъ малѣйшаго колебанія выбрала бы пана Машко.
   Пани Эмилія опустила голову. Черезъ минуту руки панны Марини обвились вокругъ ея шеи.
   -- Какъ это мнѣ невыносимо, что я доставляю тебѣ такую непріятность, но я должна говорить правду. Я знаю, что въ концѣ и ты перестанешь любить меня и я останусь совсѣмъ одна на свѣтѣ.
   И дѣйствительно, дѣлалось что-то похожее на это. Обѣ молодыя женщины разстались съ объятіями и поцѣлуями, но какъ-то почувствовали пропасть между собою, почувствовали одновременно, что между ними порвалась какая-то связь и что отношенія ихъ не имѣютъ такого сердечнаго оттѣнка, какъ прежде.
   Пани Эмилія колебалась нѣсколько дней, повторить ли Поланецкому слова Марини, но онъ такъ настойчиво просилъ разсказать всю правду, что она сочла за лучшее не скрывать ничего. Поланецкій выслушалъ и сказалъ:
   -- Благодарю васъ. Если панна Плавицкая презираетъ меня, то я долженъ примириться съ этимъ. Я только съ тѣмъ не могу примириться, чтобы сталъ самъ презирать себя. Дорогая пани Эмилія, вы знаете, что если я провинился передъ ней, то старался попросить у нея прощенія и загладить свою вину. Дальше обязанности мои не простираются. Тяжело мнѣ будетъ,-- я этого не скрываю отъ васъ,-- но я не калѣка, калѣкой не былъ и съумѣю собраться съ духомъ, чтобы всѣ свои чувства къ паннѣ Плавицкой выбросить за окно, какъ вещь въ моей комнатѣ неподобающую. Въ этомъ я даю вамъ торжественную клятву.
   -- Я вѣрю вамъ, но сколько страданія...
   А онъ отвѣтилъ почти весело:
   -- Ну, вотъ! Если обжогъ будетъ сильно донимать меня, то я попрошу васъ сдѣлать перевязку и знаю, что если эту перевязку сдѣлаетъ добрая рука, то боль пройдетъ. Литусь поможетъ вамъ, а я и не пикну.
   Онъ вернулся къ себѣ, внутренне полный сознанія воли и энергіи. Ему казалось, что онъ съумѣстъ переломить свое чувство, какъ ломаютъ палку о колѣно.Этимъ размахомъ и прожилъ онъ нѣсколько дней, не показывался нигдѣ, за исключеніемъ конторы, да и талъ разговаривалъ съ Бигелемъ только исключительно о дѣлахъ, работалъ съ утра до ночи и днемъ не позволялъ себѣ даже и думать о паннѣ Маринѣ.
   Но въ безсонныя ночи онъ не могъ оборониться отъ этого. Тогда онъ ясно сознавалъ, что Мариня могла любить его, могла выйти за него, могла быть самою лучшею женой, что онъ могъ быть счастливъ съ ней, какъ ни съ кѣмъ не будетъ, и любилъ бы ее какъ свое наивысшее благо.
   Скорбь, которая нарождалась отъ этихъ размышленій, пропитывала все его существованіе и не оставляла уже его, а такъ какъ скорбь грызетъ душу и здоровье, какъ ржа желѣзо, то Поланецкій началъ чахнуть. Онъ замѣтилъ, что изломъ чувства приводитъ къ несомнѣнному результату -- къ излому счастья. Никогда онъ не видалъ передъ собой такой пустоты, никогда съ такою силой не сознавалъ, что ему ничѣмъ не удастся наполнить ее. Онъ замѣтилъ также, что женщину можно любить не такою, какая она на самомъ дѣлѣ, а такою, какою она могла бы быть. И, въ концѣ-концовъ, онъ тосковалъ безконечно.
   Но, благодаря своему самообладанію, онъ избѣгалъ Марини. Онъ зналъ, когда она бываетъ у пани Эмиліи, и тогда запирался у себя дома.
   Только когда Литка захворала, онъ началъ ходить къ пани Эмиліи и просиживать у нея по цѣлымъ днямъ, вмѣстѣ съ панной Мариной, у постели больного ребенка.
   

XV.

   А бѣдная Литка, послѣ припадка, болѣе грознаго, чѣмъ предшествующіе, никакъ не могла оправиться. Дни она проводила на кушеткѣ, потому что докторъ и пани Эмилія согласились не томить ее цѣлый день въ постели. Она любила, когда Поланецкій сидѣлъ около нея, и разговаривала съ нимъ и съ матерью обо всемъ, что приходило ей въ голову. Съ Мариней она больше молчала, за то по временамъ долго всматривалась въ нее, а потомъ поднимала глаза къ потолку, какъ бы задумываясь надъ чѣмъ-то, какъ будто усиливаясь что-то понять, отдать себѣ отчетъ въ чемъ-то. Не разъ эта задумчивость находила на нее и тогда, когда она оставалась одна съ матерью, и однажды, какъ-то въ полдень, она точно проснувшись отъ сна и, обращаясь къ матери, сказала:
   -- Мамочка, садись здѣсь около меня, на диванѣ.
   Пани Эмилія сѣла. Дѣвочка обняла руками ея шею, припала головой къ плечу и заговорила ласковымъ, слегка ослабленнымъ голосомъ:
   -- Я хотѣла у тебя спросить объ одной вещи, только не знаю, какъ это сказать.
   -- Что тебѣ нужно, дѣвочка?
   Литка молчала съ минуту, собирая мысли, потомъ спросила:
   -- Если, мамочка, кто-нибудь кого-нибудь любитъ, тогда что?
   -- Если кто-нибудь кого-нибудь любитъ, Литусь?
   Пани Эмилія повторила вопросъ, не понимая, о чемъ именно спрашиваетъ дѣвочка, но та не умѣла яснѣе выразить свои мысли.
   -- То что, мамочка?...
   -- То желательно было бы, чтобъ этотъ другой былъ здоровъ, вотъ какъ я желаю, чтобы ты была здорова.
   -- А еще что?
   -- Чтобы онъ былъ счастливъ, чтобъ ему на свѣтѣ было хорошо, и если случится какое-нибудь несчастіе, то хотѣлось бы страдать самому за него.
   -- А еще что?
   -- Хотѣлось бы имѣть его всегда при себѣ, такъ какъ ты при мнѣ, и хотѣлось бы, чтобъ онъ такъ любилъ, какъ ты меня любишь.
   -- Теперь я понимаю,-- послѣ минутнаго раздумья сказала Литка.-- И я сама думала, что это такъ.
   -- Такъ, котенокъ.
   -- Видишь, я еще въ Рейхенгаллѣ... помнишь, мамочка?... на Thum-see слышала, что панъ Стахъ любитъ панну Мариню, и теперь знаю, что онъ долженъ быть несчастливъ, хотя никогда не говоритъ объ этомъ.
   Пани Эмилія, боясь, что Литка взволнуется, сказала:
   -- Тебя не утомляетъ этотъ разговоръ?
   -- Ни капельки! Я теперь понимаю. Онъ хотѣлъ бы, чтобъ она его любила, а она не любитъ его, хотѣлъ бы, чтобъ она была всегда при немъ, а она живетъ съ отцомъ и не хочетъ жениться на немъ.
   -- Выйти за него...
   -- Выйти за него. Онъ этимъ огорчается. Правда, мамочка?
   -- Конечно, дѣточка.
   -- Теперь я все знаю. А еслибъ она вышла за него, то любила бы его?
   -- Конечно, онъ такой добрый человѣкъ.
   Дѣвочка закрыла глаза и пани Эмилія подумала, что она засыпаетъ, но Литка начала разспрашивать снова:
   -- А еслибъ панъ Стахъ женился на Маринѣ, то пересталъ бы любить насъ?
   -- Нѣтъ, Литусь. Онъ любилъ бы насъ точно также.
   -- Но Мариню больше?
   -- Мариня тогда была бы ближе ему, чѣмъ мы. Зачѣмъ ты, котенокъ, разспрашиваешь объ этомъ?
   -- Это не хорошо?
   -- Нѣтъ, въ этомъ ничего дурного нѣтъ, я только боюсь, что ты утомишься.
   -- О, я и такъ все думаю о панѣ Стахѣ! Только ты ничего не говори объ этомъ Маринѣ.
   Разговоръ кончился. Въ теченіе нѣсколькихъ дней послѣ этого она была молчалива, только еще упорнѣе, чѣмъ прежде, всматривалась въ Мариню. Иногда она брала ее за руку, какъ будто хотѣла спросить ее о чемъ-то, иногда, когда они вмѣстѣ съ Поланецкимъ сидѣли возлѣ ея постели, переводила взглядъ то на него, то на нее и потомъ закрывала глаза. Поланецкій и Мариня приходили часто, каждый день, иногда нѣсколько разъ на день, желая помочь пани Эмиліи, которая проводила всѣ ночи безъ сна и засыпала только днемъ, да и то лишь по настоянію Литки. Однако, пани Эмилія и сама не знала, какъ далеко заходитъ опасность, угрожающая больной, а докторъ, не увѣренный въ исходѣ болѣзни, успокоивалъ мать по просьбѣ Поланецкаго.
   Какъ бы то ни было, пани Эмилія подозрѣвала, что состояніе здоровья ребенка не хорошо, и сердце ея замирало отъ тревоги, несмотря на увѣренія доктора. Въ присутствіи Литки она всегда была весела, улыбалась, также какъ Поланецкій и панна Мариня, но дѣвочка теперь привыкла такъ внимательно относиться ко всему, что подмѣчала малѣйшую тѣнь безпокойства на лицѣ матери, какъ бы тщательно она ни старалась скрывать его.
   И вотъ однажды утромъ, когда Поланецкій, оставшись съ нею наединѣ, надувалъ большой шаръ изъ шелковой тафты, который принесъ ей сегодня же въ подарокъ, дѣвочка сказала:
   -- Панъ Стахъ, я вижу, мамочка ужасно безпокоится, что я больна.
   Поланецкій пересталъ надувать шаръ и сказалъ:
   -- Ей и во снѣ этого не снится. Что это роится у тебя въ головкѣ? Впрочемъ, конечно, безпокоится и хотѣла бы, чтобы ты была здорова.
   -- Почему это всѣ дѣти здоровы, только я одна постоянно больна?
   -- Хорошо здоровы! А у Бигеля дѣти не были больны коклюшемъ? Въ теченіе нѣсколькихъ мѣсяцевъ всѣ въ домѣ перхали, какъ овцы въ овчарнѣ. Всѣ ребятишки вѣчно хвораютъ... вотъ и вся радость отъ нихъ.
   -- Это вы панъ Стахъ только такъ говорите. Они хвораютъ, а потомъ здоровы...
   И она покачала головой.
   -- Нѣтъ, здѣсь дѣло совсѣмъ другое. И теперь я должна лежать все время, потому что у меня сейчасъ же, какъ я встану, забьется сердце. Третьяго дня мамочки не было въ комнатѣ, на улицѣ запѣли, я подошла къ окну и увидала похороны и подумала, что я, должно быть, умру.
   -- Вздоръ ты городишь, Литка!-- крикнулъ Поланецкій.
   И онъ началъ надувать шаръ, чтобы скрыть свое волненіе и, вмѣстѣ съ тѣмъ, показать дѣвочкѣ, какъ мало значатъ ея слова.
   Но Литка шла дальше вслѣдъ за своею мыслью.
   -- Меня иногда такъ душитъ и сердце у меня такъ бьется... Мамочка говоритъ, чтобъ я въ это время читала молитву: "Подъ твою защиту", и я читаю... Я ужасно боюсь умереть. Я знаю, что на небѣ хорошо, но я не была бы съ мамочкой, а одна, на кладбищѣ... Да, и ночью...
   Поланецкій бросилъ шаръ, сѣлъ около кушетки, взялъ руку Литки и сказалъ:
   -- Мой Литусь, если ты любишь маму, если любишь меня, не думай о такихъ вещахъ. Съ тобою ничего не будетъ, но какъ будетъ огорчаться мама, если узнаетъ, чѣмъ ея дѣвочка забиваетъ себѣ голову. Помни, что ты сама себѣ наносишь вредъ.
   Литка съ мольбою сложила руки.
   -- Милый панъ Стахъ, я объ одномъ только спрошу васъ, только объ одномъ!
   Онъ наклонилъ къ ней голову.
   -- Ну, спрашивай, котенокъ. Только что-нибудь умное.
   -- Вы очень будете жалѣть меня?
   -- Вотъ видишь, какая ты дрянная!
   -- Панъ Стахъ, милый... скажите!
   -- И?... Ахъ, ты, гадкая дѣвчонка! Ты знаешь, что я тебя люблю... страшно люблю!... Да Боже сохрани! Никого на свѣтѣ я не жалѣлъ бы такъ... Будешь лежать тихо, ты, муха неразумная?... ты... милая ты, дорогая моя!...
   Дѣвочка остановила на немъ свои прояснѣвшіе глазки.
   -- Я тихо буду лежать... Добрый панъ Стахъ!
   И въ ту минуту, когда въ комнату вошла пани Эмилія, а Поланецкій собирался уходить, Литка спросила еще:
   -- Вы, панъ Стахъ, не сердитесь на меня?
   -- Нѣтъ, Литусь,-- отвѣтилъ Поланецкій.
   Въ прихожей онъ услыхалъ легкій стукъ въ дверь,-- пани Эмилія приказала снять звонки. Поланецкій отворилъ, въ дверяхъ показалась Мариня и спросила у него:
   -- Какъ сегодня Литка?
   -- Какъ обыкновенно.
   -- Докторъ былъ?
   -- Былъ. Новаго ничего не нашелъ. Вы позволите помочь вамъ?
   Онъ хотѣлъ снять пальто съ Марини, но Мариня не желала принять его услугъ. Сердце у Поланецкаго было взволновано разговоромъ съ Литкой и онъ совершенно неожиданно для самого себя напалъ на Мариню:
   -- То была простая вѣжливость, не болѣе, а еслибъ здѣсь было что-нибудь и больше, то могли же бы вы оставить ваше предрасположеніе ко мнѣ за этимъ порогомъ? Здѣсь больной ребенокъ, котораго не только я, но и вы какъ будто бы любите. Во всемъ этомъ нѣтъ не только доброты, но и чувства мѣры. Точно такимъ же образомъ я снялъ бы пальто со всякой другой женщины, и, да было бы вамъ извѣстно, въ настоящую минуту я думаю только о Литкѣ, ни о чемъ другомъ.
   Неожиданная ли его энергія такъ повліяла на женственную натуру Марини, но Поланецкій овладѣлъ ею больше, чѣмъ когда-либо со времени ихъ свиданій въ Кшеменѣ, и никогда яснѣе не напоминалъ того сильнаго молодого человѣка, который когда-то гулялъ съ нею по кшеменецкому саду. Правда, впечатлѣніе это было мимолетное, которое не могло имѣть рѣшающаго вліянія на ихъ взаимныя отношенія, но Мариня подняла на него свои немного удивленные, но вовсе не гнѣвные глаза, и сказала:
   -- Извините меня...
   Онъ поколебался съ минуту. Ему стало стыдно.
   -- Это вы должны извинить меня. Литка сегодня разговаривала со мной о своей смерти и я такъ взволнованъ, что не могу справиться съ собой. Вы должны понять это и простить меня.
   Онъ сильно стиснулъ ея руку и ушелъ.
   

XVI.

   На слѣдующій день Мариня предложила пани Эмиліи переселиться къ ней до полнаго выздоровленія Литки. Литка поддержала эту просьбу и пани Эмилія, послѣ недолгаго сопротивленія, должна была согласиться. Дѣйствительно, она чуть не падала отъ утомленія; здоровье больной требовало неустанной бдительности,-- новый припадокъ могъ явиться каждую минуту. Трудно было разсчитывать, чтобы горничная, хотя бы и самая преданная, не задремала какъ разъ въ ту самую минуту, когда отъ скорой помощи зависѣла жизнь ребенка, и присутствіе Марини являлось дѣйствительною помощью и успокоеніемъ для измученной матери.
   Что касается пана Плавицкаго, то онъ и такъ предпочиталъ обѣдать въ ресторанѣ, а не дома, и потому не дѣлалъ большихъ затрудненій. Наконецъ, Мариня каждый день являлась освѣдомляться о его здоровьѣ и привести въ порядокъ домашніе счеты.
   Такимъ образомъ, Поланецкій, который все время, свободное отъ занятій, проводилъ у пани Эмиліи и принималъ или, вѣрнѣе сказать, выпроваживалъ всѣхъ, являющихся справляться о здоровьѣ дѣвочки, видѣлъ Мариню каждый день.
   Онъ искренно удивлялся ей. Сама пани Эмилія не выказывала столько заботливости о больной и не умѣла лучше ухаживать за нею. Черезъ недѣлю лицо панны Марини поблѣднѣло отъ безсонницы и тревоги, около глазъ образовались темные круги, но ея силы и энергія, казалось, возростали съ каждою минутой. Кромѣ того, въ ея заботахъ о Литкѣ было столько кротости и доброты, что дѣвочка, несмотря на гнѣвъ, который питала къ Маринѣ въ глубинѣ своей души, начала относиться къ ней хорошо и съ тоской поглядывала на дверь, когда Мариня отлучалась къ отцу на нѣсколько часовъ.
   Наконецъ, за послѣдніе дни здоровье дѣвочки немного поправилось. Докторъ позволилъ ей вставать, прогуливаться по комнатѣ и сидѣть въ креслѣ, которое въ солнечные дни передвигали къ балкону, чтобы Литка могла смотрѣть на уличное движеніе.
   Поланецкій, пани Эмилія и панна Мариня окружали ее въ это время, а предметомъ разговора служило то, что дѣлалось на улицѣ. Иногда дѣвочка была утомлена и какъ будто задумчива, но по временамъ ребячья натура брала верхъ и ее забавляло все,-- и октябрьское солнце, обливающее крыши, стѣны и магазинныя окна блѣднымъ золотомъ, и одежда прохожихъ, и крики торговцевъ. Казалось, могучіе элементы жизни, бьющіеся въ городскомъ водоворотѣ, входятъ въ организмъ ребенка и оживляютъ его. По временамъ въ голову къ ней приходили странныя мысли и разъ, когда мимо балкона тащилась тяжелая телѣга съ лимонными деревьями въ большихъ кадушкахъ, причемъ деревья, хотя и связанныя, колыхались сообразно колебанію телѣги, Литка сказала:
   -- У нихъ сердце бьется.
   И потомъ, поднявъ глаза на Поланецкаго, спросила:
   -- Панъ Стахъ, деревья долго живутъ?
   -- Очень долго; иныя живутъ тысячи лѣтъ.
   -- О, тогда я хотѣла бы быть деревомъ! А ты, мама, какое дерево любишь больше?
   -- Березу.
   -- И я хотѣла бы быть маленькою березой, а ты была бы большою березой и росла бы рядомъ. А вы, панъ Стахъ, хотѣли бы быть березой?
   -- Я росъ бы гдѣ-нибудь не вдалекѣ отъ маленькой березки.
   Литка посмотрѣла на него и, печально тряхнувъ головкой, сказала:
   -- О, нѣтъ! Я теперь знаю. Я знаю, около кого вы хотѣли бы рости.
   Панна Мариня смѣшалась и опустила глаза на работу, а Поланецкій началъ гладить рукою русую головку дѣвочки:
   -- Котенокъ ты мой милый! Милый мой, милый мой!
   Литка замолкла; потомъ изъ-подъ ея длинныхъ рѣсницъ выкатились двѣ крупныхъ слезы и тихо потекли по щекамъ.
   Черезъ минуту она подняла свое кроткое личико, все сіяющее улыбкой.
   -- Я очень люблю маму,-- сказа она,-- и пана Стаха люблю, и Мариню люблю.
   

XVII.

   Профессоръ Васковскій ежедневно освѣдомлялся о здоровьѣ дѣвочки и, хотя его почти никогда не принимали, посылалъ ей цвѣты. Поланецкій встрѣтилъ его какъ-то на ихъ обычномъ обѣдѣ и началъ благодарить отъ имени пани Эмиліи.
   -- Астры только, астры!-- отвѣтилъ профессоръ.-- Какъ она теперь?
   -- Сегодня недурно, но вообще плохо. Хуже, чѣмъ въ Рейхенгаллѣ. Страхъ охватываетъ передъ каждымъ новымъ днемъ, а когда подумаешь, что этотъ ребенокъ...
   Голосъ Поланецкаго порвался, ему не хватало силъ говорить. Онъ захотѣлъ переломить себя и началъ браниться.
   -- Чего тутъ ожидать какого-то милосердія? Есть только логика, которая говоритъ, что у кого больное сердце, тотъ долженъ, умереть,-- и чортъ бы побралъ такую жизнь!
   Къ нимъ подошелъ Букацкій, который, узнавъ, въ чемъ дѣло, тоже напалъ на Васковскаго. Онъ также любилъ Литку и возмущался въ душѣ при мысли объ угрожающей ей смерти.
   -- Какъ можно добровольно обманывать себя столько лѣтъ и провозглашать правила, которыя обращаются въ ничто предъ лицомъ слѣпого предопредѣленія?
   Но старый профессоръ отвѣтилъ мягко:
   -- Какъ вы можете, дорогіе мои, мѣрить собственною мѣркой мудрость Божію и милосердіе Божіе? Кто вошелъ въ подземелье, того окружаетъ мракъ, но и онъ не имѣетъ права отрицать, что надъ, подземельемъ есть небо и солнце, свѣтъ и тепло...
   -- Отличное утѣшеніе,-- перебилъ Поланецкій,-- и мухѣ отъ него толку мало, а не то что матери, у которой умираетъ единственный и любимый ребенокъ.
   Голубые глаза профессора ушли куда-то вглубь. Съ минуту онъ упорно вглядывался во что то передъ собою, потомъ отозвался, какъ человѣкъ, который видитъ что-то, но не увѣренъ, ясно ли онъ видитъ:
   -- А мнѣ кажется, что этотъ ребенокъ такъ глубоко вошелъ въ человѣческое сердце, что не можетъ уйти безъ слѣда. Въ этомъ кроется что-то... Что-то было предназначено ей, она должна совершить это,-- и раньше не умретъ.
   -- Мистицизмъ!-- сказалъ Букацкій.
   Но Поланецкій опять вмѣшался.
   -- Еслибъ такъ было! Мистицизмъ или не мистицизмъ, но еслибъ такъ было! Человѣкъ въ горѣ хватается даже за тѣнь надежды. Я никакъ не могу примириться съ мыслью, что она должна умереть.
   А профессоръ прибавилъ:
   -- Кто знаетъ, можетъ быть, она всѣхъ насъ переживетъ?
   Поланецкій былъ въ фазисѣ скептицизма, когда человѣкъ ни въ чемъ не чувствуетъ увѣренности, но все считаетъ за возможное, въ особенности то, чего въ данномъ случаѣ жаждетъ его сердце. Онъ вздохнулъ свободнѣе.
   -- Да смилуется Богъ надъ нею и надъ пани Эмиліей,-- сказалъ онъ, -- Я заказалъ бы сто обѣденъ, если бы зналъ, что это поможетъ.
   -- Закажи одну, только съ искреннимъ чувствомъ.
   -- И закажу! и закажу! Что до искренности моего чувства касается, то я не былъ бы болѣе искрененъ, если бы дѣло касалось моей шкуры.
   Васковскій улыбнулся и сказалъ:
   -- Вы на добромъ пути,-- вы умѣете любить.
   И имъ всѣмъ сдѣлалось какъ-то легче. Букацкій, если въ душѣ и не былъ согласенъ съ тѣмъ, что говорилъ Васковскій, не смѣлъ высказать своихъ мыслей, потому что скептицизмъ, хотя бы и укоренившійся въ человѣкѣ, въ то время, когда другіе люди передъ лицомъ истиннаго несчастія ищутъ спасенія въ вѣрѣ, не только надѣваетъ себѣ шапку на уши, но и представляется самому себѣ ничтожнымъ и слабымъ.
   Въ эту минуту подошелъ Бигель, увидалъ веселыя лица своихъ друзей и сказалъ:
   -- Вижу, что дѣвочкѣ не хуже.
   -- Нѣтъ, нѣтъ!-- отвѣтилъ Поланецкій,-- а вотъ профессоръ говоритъ намъ такія прекрасныя вещи, что дороже золота.
   -- Слава Богу! Жена моя заказывала обѣдню, а потомъ пошла къ пани Эмиліи. Сегодня я обѣдаю съ вами, мнѣ дали отпускъ, и коль скоро Литкѣ лучше, то я вамъ сообщу еще одно пріятное извѣстіе.
   -- Что такое?
   -- Сейчасъ я встрѣтилъ Машко. Да онъ и самъ скоро придетъ сюда, а когда придетъ, поздравьте его,-- онъ женится.
   -- На комъ?-- спросилъ Поланецкій.
   -- На мой сосѣдкѣ.
   -- На паннѣ Краславской?
   -- Да.
   -- Понимаю,-- сказалъ Букацкій,-- онъ стеръ во прахъ этихъ барынь своимъ величіемъ, своимъ происхожденіемъ, своимъ богатствомъ, а изъ этого праха слѣпилъ себѣ и жену, и тещу.
   -- Объясните мнѣ одно,-- сказалъ Васковскій,-- Машко человѣкъ религіозный...
   -- Какъ консерваторъ,-- прервалъ Букацкій,-- изъ приличія.
   -- И эти дамы также,-- продолжалъ Васковскій.
   -- По привычкѣ...
   -- Почему же они никогда не подумаютъ о будущей жизни?
   -- Машко, отчего ты никогда не думаешь о будущей жизни?-- спросилъ Букацкій, обращась къ адвокату, который только что вошелъ въ комнату.
   Машко приблизился къ нимъ и спросилъ:
   -- Что ты говоришь?
   -- Я говорю: Tu felix, Машко, nube!
   Машко выслушалъ привѣтствія всѣхъ присутствующихъ съ важностью, полною достоинства, и потомъ сказалъ:
   -- Дорогіе мои, благодарю васъ отъ всего сердца, а такъ какъ вы всѣ знаете мою невѣсту, то я и не сомнѣваюсь въ искренности вашихъ пожеланій.
   -- И не дозволяй себѣ этого!-- сказалъ Букацкій.
   А Поланецкій прибавилъ:
   -- Во-время тебѣ пришелся Кшемень!
   Кшемень дѣйствительно пришелся Машко во-время, -- безъ него предложеніе его, можетъ быть, и не было бы принято. Но потому-то это замѣчаніе и не было ему пріятно. Онъ поморщился.
   -- Ты облегчилъ мнѣ трудъ и помогъ купить Кшемень и я иногда то благодарю тебя за это, то проклинаю.
   -- Почему?
   -- Потому, что твой дядюшка Плавицкій -- прескучнѣйшая и пренесноснѣйшая фигура въ мірѣ, не говоря уже о твоей кузинѣ. Она очень милая дѣвушка, но съ утра до вечера склоняетъ свой незабвенный Кшемень во всѣхъ семи падежахъ и къ каждому прибавляетъ слезинку. Ты рѣдко бываешь у нихъ, но вѣрь мнѣ, что это также необычайно скучно.
   Поланецкій посмотрѣлъ ему прямо въ глаза и отвѣтилъ:
   -- Слушай, Машко, я болталъ про моего дядюшку сколько влѣзетъ, но изъ этого не слѣдуетъ, чтобъ я терпѣливо выслушивалъ всякаго, кто будетъ болтать о немъ, въ особенности того, кто обдѣлалъ съ нимъ выгодное дѣльце. Что касается панны Марини, то я знаю, что ей жаль Кшемень -- но это доказываетъ, что она не пустая кукла, не манекенъ, а женщина съ сердцемъ...Ты понимаешь меня!
   Наступило молчаніе. Машко отлично понималъ, кого подразумѣвалъ Поланецкій, когда говорилъ о манекенѣ и пустой куклѣ, поэтому пятна на его лицѣ приняли коричневый оттѣнокъ, и губы задрожали. Однако, онъ сдержался. Трусомъ онъ не былъ, но даже у самаго храбраго человѣка есть кто-нибудь, кого онъ считаетъ лучшимъ не задирать, и для Машко этимъ "кѣмъ-то" былъ Поланецкій.
   И, пожавъ плечами, онъ сказалъ:
   -- Чего ты сердишься? Если это тебѣ не нравится...
   Но Поланецкій не далъ ему окончить.
   -- Я не сержусь, только совѣтую тебѣ помнить мои слова.
   И онъ опять посмотрѣлъ ему въ глаза, и Машко подумалъ: "Если тебѣ непремѣнно хочется столкновеній, то изволь".
   -- Твои слова,-- сказалъ онъ вслухъ,-- я могу запомнить, но прими и ты мой совѣтъ: не позволяй себѣ говорить со мною подобнымъ тономъ, потому что и я могу забыться и вызвать тебя на объясненіе.
   -- Что за чортъ!-- крикнулъ Букацкій.-- Что съ вами?
   Но Поланецкій, въ которомъ злоба на Машко сбиралась уже давно, несомнѣнно довелъ бы дѣло до послѣдней крайности, еслибъ въ кабинетъ ресторана не ворвался слуга пани Эмиліи.
   -- Пожалуйте,-- сказалъ онъ задыхающимся голосомъ,-- барышня умираетъ!
   Поланецкій поблѣднѣлъ, схватилъ шляпу и побѣжалъ къ двери. Наступило глухое, долгое молчаніе, которое, наконецъ, прервалъ Машко:
   -- Я забылъ,-- сказалъ онъ, -- ему теперь все нужно прощать...
   Васковскій закрылъ глаза руками и молился.
   Наконецъ, онъ поднялъ голову и проговорилъ:
   -- Богъ одинъ обуздалъ смерть и можетъ удержать ее.
   Четверть часа спустя Бигель получилъ отъ жены листокъ бумаги со словами:
   "Припадокъ миновалъ".
   

XVIII.

   Поланецкій бѣжалъ къ пани Эмиліи съ опасеніемъ, застанетъ ли въ живыхъ Литку, потому что, на пути, слуга сообщилъ ему, что съ паненкой сдѣлались конвульсіи и она была при смерти. Но пани Эмилія сама дожидалась его и крикнула:
   -- Лучше, лучше!
   -- Докторъ здѣсь?-- спросилъ Поланецкій.
   -- Здѣсь.
   -- А дѣвочка?
   -- Спитъ.
   Въ лицѣ пани Эмиліи остатки испуга боролись съ надеждой и радостью. Поланецкій замѣтилъ, что губы ея почти бѣлы, глаза сухи и красны, на лицѣ пятна. Она была смертельно утомлена, потому что не спала цѣлыя сутки.
   Докторъ, человѣкъ молодой и энергичный, находилъ, что опасность пока миновала. Пани Эмилію въ особенности ободрило то, что онъ сказалъ ей при Поланецкомъ?
   -- Мы не должны допустить ее до новаго припадка,-- и не допустимъ.
   Въ этомъ крылось дѣйствительное утѣшеніе,-- очевидно, докторъ допускалъ возможность отстраненія новаго припадка, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, и намекалъ на то, что онъ можетъ быть смертельнымъ. Но теперь пани Эмилія цѣплялась за каждую надежду, какъ человѣкъ, падающій въ пропасть, хватается за каждую вѣтку кустарника, ростущаго надъ обрывомъ.
   -- Не допустимъ, не допустимъ!-- повторяла она, лихорадочно стискивая руку доктора.
   Поланецкій глянулъ ему въ глаза, желая прочитать въ нихъ, говоритъ ли онъ только для успокоенія матери, или высказываетъ истинную правду, и потомъ спросилъ на пробу:
   -- Вы останетесь при больной сегодня?
   -- Не вижу ни малѣйшей надобности,-- отвѣтилъ докторъ.-- Ребенокъ истощенъ и, по всей вѣроятности, будетъ спать долго и крѣпко. Завтра я приду, но сегодня совершенно спокойно могу идти домой.
   Потомъ онъ опять обратился къ пани Эмиліи:
   -- Вы также должны отдохнуть. Всякая опасность миновала; теперь нужно, чтобы больная не видала на вашемъ лицѣ ни тѣни утомленія или безпокойства, потому что и сама можетъ встревожиться, а она черезъ-чуръ слаба для этого.
   -- Я не могла бы заснуть,-- отвѣтила пани Эмилія.
   Докторъ устремилъ на нее свои блѣдно-голубые глаза, властно посмотрѣлъ на нее и сказалъ медленно:
   -- Черезъ часъ вы ляжете и тотчасъ же уснете. Часовъ шесть-восемь вы будете спать непробуднымъ сномъ. Скажемъ, восемь... Завтра вы будете себя чувствовать бодрою и сильною. А теперь покойной ночи.
   -- А капли на случай, если дѣвочка проснется?
   -- Капли дастъ кто-нибудь другой. Вы будете спать. Покойной ночи.
   Поланецкій хотѣлъ было идти за докторомъ, чтобы съ глазу-наглазъ выпытать его о состояніи здоровья Литки, но подумалъ, что такое длинное совѣщаніе можетъ обезпокоить пани Эмилію, и отказался отъ своего намѣренія, причемъ далъ себѣ слово завтра же пойти къ доктору на домъ и обо всемъ разспросить его.
   Оставшись съ пани Эмиліей, онъ сказалъ:
   -- Послушайтесь совѣта доктора. Нужно отдохнуть. Я объявляю вамъ, что сейчасъ иду въ комнату Литки и не тронусь съ мѣста во всю ночь.
   Всѣ мысли пани Эмиліи были при дѣвочкѣ и, вмѣсто того, чтобы прямо отвѣтить Поланецкому, она сказала:
   -- Знаете, послѣ припадка, передъ тѣмъ, какъ уснуть, она спрашивала о васъ нѣсколько разъ... И о Маринѣ также. И уснула съ вопросомъ: "Гдѣ панъ Стахъ?"
   -- Крошка моя бѣдная! Я и такъ бы пришелъ тотчасъ послѣ обѣда. Летѣлъ сюда, сколько духу хватило. Когда начался припадокъ?
   -- Около полудня. Съ утра она была грустна, какъ будто что предчувствовала. Вы знаете, она меня всегда увѣряетъ, что здорова, но теперь чувствовала себя плохо, потому что передъ самымъ припадкомъ сѣла возлѣ меня и просила держать ее за руку. Еще вчера,-- я забыла вамъ сказать,-- она задала мнѣ такой странный вопросъ: правда ли, о чемъ больной ребенокъ ни попроситъ, ему никогда не отказываютъ? Я сказала, что да, развѣ только онъ будетъ просить невозможнаго. Видимо, у нея было что-то въ головѣ, потому что вечеромъ, когда Мариня завернула къ намъ на минутку, она снова задала намъ такой же вопросъ. Спать она пошла веселая, но сегодня съ утра жаловалась на тяжесть дыханія. Къ счастью, передъ самымъ припадкомъ я послала за докторомъ и онъ сейчасъ же пришелъ.
   -- Самое лучшее то, что онъ ушелъ съ такою увѣренностью, что припадокъ не повторится. Я совершенно увѣренъ, что таково его убѣжденіе,-- отвѣтилъ Поланецкій.
   Пани Эмилія подняла глаза къ небу.
   -- Господь Богъ такъ милосердъ, что...
   И, несмотря на всѣ усилія, она зарыдала. Затаенная тревога и отчаяніе смѣнились въ ней радостью и искали выхода въ слезахъ. Въ этой благородной и одухотворенной натурѣ врожденная экзальтація вѣчно нарушала спокойствіе равновѣсія, вслѣдствіе чего пани Эмилія никогда не отдавала себѣ отчета въ истинномъ положеніи вещей, и теперь не имѣла ни малѣйшаго сомнѣнія, что болѣзнь Литки этимъ послѣднимъ припадкомъ кончилась навсегда и теперь ей предстоятъ долгіе годы полнаго здоровья.
   У Поланецкаго не хватало духа и не было ни малѣйшаго желанія указывать ей на дорогу, среднюю между отчаяніемъ и радостью. Сердце его было переполнено жалостью къ пани Эмиліи; на него нашла одна изъ такихъ минутъ, когда онъ чувствовалъ яснѣе, чѣмъ когда-либо, какъ глубоко, хотя и безкорыстно, онъ привязанъ къ этой экзальтированной и идеальной женщинѣ. Еслибъ она была его сестрой, то онъ обнялъ бы ее и прижалъ къ своей груди, а теперь только поцѣловалъ ея тонкія, исхудалыя руки и сказалъ:
   -- Слава Богу, слава Богу! Дорогая пани Эмилія, подумайте о себѣ, а я пойду къ Литкѣ и не тронусь съ мѣста, пока она не проснется.
   И онъ ушелъ. Въ комнатѣ Литки царилъ мракъ,-- жалюзи были спущены, а на дворѣ солнце уже заходило. Кое-гдѣ только пробирались красноватые лучи, слабо освѣщавшіе комнату, но и тѣ скоро исчезли,-- на небо начинали находить тучи. Литка спала глубокимъ сномъ. Поланецкій сѣлъ около нея, началъ всматриваться въ ея уснувшее лицо и какъ-то сразу его сердце сжалось отъ болѣзненнаго чувства. Литка лежала навзничь, съ головою, запрокинутою къ потолку. Блѣдныя, худенькія ея рученки безпомощно лежали на одѣялѣ, глаза были закрыты, а подъ глазами чернѣли глубокія тѣни отъ рѣсницъ. Цвѣтъ ея лица, который въ этомъ красноватомъ полусумракѣ принималъ оттѣнокъ воска, ея открытыя губы и въ особенности глубокій сонъ придавалъ ея личику вырараженіе такого покоя, какой бываетъ только на лицѣ умершихъ. И только легкое колебаніе оборокъ, которыми была обшита ея ночная кофта, показывало, что ребенокъ живетъ и дышетъ. Поланецкій долго всматривался въ это больное лицо и еще разъ почувствовалъ то, что чувствовалъ часто, когда размышлялъ о себѣ,-- что онъ созданъ для роли отца, что, рядомъ съ любимою женщиной, дѣти могли бы явиться источникомъ неизмѣримаго счастья его жизни, его главною цѣлью и сутью его существованія. Онъ понялъ это, благодаря состраданію и любви, которую онъ питалъ въ настоящую минуту къ Литкѣ,-- чужая ему по крови, въ настоящую минуту она была дорога ему, какъ свой ребенокъ. "Еслибъ мнѣ отдали ее,-- подумалъ онъ,-- еслибъ у нея не было матери, я взялъ бы ее навсегда и зналъ бы, что мнѣ есть для чего жить".
   Вмѣстѣ съ тѣмъ, онъ чувствовалъ, что если бы было возможно торговаться со смертью, то онъ отдалъ бы ей самого себя безъ малѣйшаго колебанія, чтобы выкупить этого "котенка", надъ которымъ безжалостная смерть, казалось, кружилась, какъ хищная птица надъ голубемъ. Его охватила жалость, до сихъ поръ не свойственная ему, и этотъ человѣкъ, по характеру скорѣе рѣзкій и стремительный, готовъ былъ цѣловать руки и голову этого ребенка съ нѣжностью, на которую способно не всякое женское сердце.
   Начинало темнѣть. Въ комнату вошла пани Эмилія, прикрывая ладонью свѣтъ голубой ночной лампочки.
   -- Спитъ?-- спросила она тихо и поставила лампу на столикѣ за изголовьемъ Литки.
   -- Спитъ,-- такъ же тихо отвѣчалъ Поланецкій.
   Пани Эмилія посмотрѣла на спящую дѣвочку.
   -- Видите, -- шепнулъ Поланецкій, -- какъ ровно и спокойно она дышетъ. Завтра она будетъ чувствовать себя крѣпкой и здоровой.
   -- Да!-- улыбнулась пани Эмилія.
   -- Теперь очередь мамаши. Спать, спать, а то я разворчусь!
   Ея глаза все смотрѣли на него съ благодарною усмѣшкой. Въ мягкомъ голубомъ свѣтѣ ночника она казалась какимъ-то видѣніемъ. Поланецкій, при видѣ ея ангельскаго лица, невольно подумалъ, что и она, и Литка -- совсѣмъ какія-то неземныя существа, которыя по какой-то случайности забрели на этотъ свѣтъ.
   -- Да, -- отвѣтила пани Эмилія.-- Теперь я отдохну. Пришли Мариня и Васковскій. Мариня во что бы то ни стало хочетъ остаться.
   -- Тѣмъ лучше. Она такъ хорошо ухаживаетъ за больной. Покойной ночи.
   -- Покойной ночи.
   Поланецкій остался одинъ и началъ думать о паннѣ Маринѣ. При одномъ извѣстіи, что онъ увидитъ ее сейчасъ, онъ не могъ уже думать о чемъ-нибудь другомъ и вновь задавалъ себѣ вопросъ, въ чемъ заключается тайна природы,-- почему онъ не полюбилъ пани Эмилію,-- вѣдь, она безспорно красивѣе Марини, добрѣе ея, мягче, болѣе способна любить,-- а полюбилъ дѣвушку, которую и зналъ гораздо меньше, и уважалъ меньше, основательно или неосновательно, все равно? Но, все-таки, при каждомъ приближеніи Марини въ немъ тотчасъ же пробуждались тѣ порывы, которые пробуждаются въ мужчинѣ при видѣ его избранницы, тогда какъ истинно-женственная фигура пани Эмиліи производила на него такое же впечатлѣніе, какъ картина или статуя... Почему это и зачѣмъ, чѣмъ больше культуренъ человѣкъ, чѣмъ нервы его становятся тоньше, а впечатлительность больше, тѣмъ большее различіе дѣлаетъ онъ между одною женщиной и другою? У Поланецкаго не было другого отвѣта, кромѣ того, который далъ докторъ, влюбленный въ панну Краславскую: "Я смотрю на нее трезво, только души не могу оторвать отъ нея". Это было скорѣе подтвержденіе явленія, чѣмъ отвѣтъ на вопросъ, да у Поланецкаго и времени для этого не было, потому что въ ту же минуту въ комнату тихо вошла панна Мариня.
   Они обмѣнялись поклономъ. Поланецкій приподнялъ стулъ, тихо поставилъ его у постели Литки и сдѣлалъ знакъ паннѣ Маринѣ, чтобъ она садилась. Она заговорила первая, вѣрнѣе, шепнула:
   -- Идите пить чай. Тамъ профессоръ Васковскій.
   -- А пани Эмилія?
   -- Она не могла сидѣть больше. Говоритъ, что ей самой странно, но она должна идти спать.
   -- Я знаю, почему. Докторъ загипнотизировалъ ее, и хорошо сдѣлалъ. Дѣвочкѣ въ самомъ дѣлѣ лучше.
   Панна Мариня посмотрѣла ему прямо въ глаза, но онъ повторилъ:
   -- Правда, лучше... если припадокъ не повторится, а есть надежда, что онъ не повторится...
   -- Слава Богу! Пожалуйста, идите пить чай.
   Но ему болѣе хотѣлось такъ близко и дружески перешептываться съ ней и онъ отвѣтилъ:
   -- Хорошо, хорошо... потомъ... Намъ нужно сговориться такъ, чтобъ и вы могли отдохнуть. Я слышалъ, что вашъ отецъ былъ болѣнъ. Вѣроятно, вы и за нимъ ухаживали?
   -- Папа теперь выздоровѣлъ, а я во что бы то ни стало хочу замѣнить Эмилію. Она сказала мнѣ, что ея прислуга тоже не спала прошлую ночь, потому что положеніе дѣвочки передъ припадкомъ внушало опасенія... Нужно, чтобы кто-нибудь неотступно наблюдалъ за ней, нужно устроить такъ, чтобы я, вы и Эмилія перемѣнялись по очереди.
   -- Хорошо. Но сегодня останусь я. Если не здѣсь, то въ сосѣдней комнатѣ, чтобы быть готовымъ на посылки. Когда вы узнали о припадкѣ?
   -- Я не знала ничего. Я пришла, какъ всегда, вечеромъ, узнать, какъ тутъ дѣло.
   -- А ко мнѣ прибѣжалъ слуга пани Эмиліи во время моего обѣда. Можете себѣ представить, какъ я летѣлъ сюда; я не былъ даже увѣренъ, застану ли ее въ живыхъ. Но что въ особенности странно, такъ это то, что мы почти въ теченіе всего обѣда говорили о Литкѣ съ Букацкимъ и Васковскимъ, пока не пришелъ Машко и не объявилъ, что онъ женится.
   -- Панъ Машко женится?
   -- Да. Новость эта не распространилась, но онъ самъ торжественно объявилъ ее намъ. На паннѣ Краславской,-- помните?-- на той, которая бывала у Бигелей. Хорошая партія для Машко.
   Наступила минута молчанія. Панна Мариня не любила Машко, отвергла его исканія, не одинъ разъ обвиняла себя, что ея поведеніе привело его къ страданію и разочарованію, и должна была бы радоваться при извѣстіи, что молодой адвокатъ перенесъ ударъ такъ легко. Но извѣстіе это удивило ее и, вмѣстѣ съ тѣмъ, уязвило. Женщины если сочувствуютъ кому-нибудь, то хотятъ, во-первыхъ, чтобъ этотъ кто-нибудь былъ дѣйствительно несчастенъ, а во-вторыхъ, хотятъ сами умиротворить его несчастіе, а если окажется, что помощь явилась съ другой стороны, испытываютъ нѣкоторое разочарованіе. Самолюбіе панны Марини было уязвлено вдвойнѣ. Она не думала, чтобъ о ней можно было забыть такъ легко, и, притомъ, должна была сознаться, что ея мнѣніе о Машко, какъ о выдающемся человѣкѣ, не имѣло ни малѣйшаго основанія. Онъ былъ чѣмъ-то вродѣ туза въ игрѣ противъ Поланецкаго, а теперь пересталъ быть тузомъ. Какъ бы то ни было, она чувствовала себя до нѣкоторой степени обиженною. Правда, это не помѣшало ей объявить Поланецкому, не безъ оттѣнка искренности въ голосѣ, что это извѣстіе очень радуетъ ее, но въ глубинѣ души Мариня отчасти сердилась и на него,-- зачѣмъ онъ сообщилъ ей это извѣстіе.
   Поланецкій въ послѣднее время велъ себя съ нею очень сдержанно и ничѣмъ не выдавалъ того, что дѣлается въ немъ самомъ. Онъ не былъ черезъ-чуръ холоденъ,-- имъ приходилось такъ часто сталкиваться,-- въ обращеніи съ нею онъ проявлялъ даже дружеское расположеніе, но потому-то она и гнѣвалась на него, что онъ пересталъ любить ее. Такова ужь натура человѣческая: хотя давняя обида не только жила, но увеличивалась въ душѣ дѣвушки, хотя ея разочарованіе обратилось въ источникъ вѣчной горечи,-- одна мысль, что онъ равнодушно относится къ ея негодованію, оскорбляла панну Мариню. Теперь ей казалось, что Поланецкій торжествуетъ при видѣ ея ошибки въ исторіи съ Машко, и, какъ тамъ ни смотри, у нея прежде былъ выборъ между Машко и имъ, Поланецкимъ, а теперь никакого выбора нѣтъ, и она остается въ оскорбительномъ положеніи покинутаго существа.
   Но Поланецкій былъ далекъ отъ такихъ мыслей. Правда, онъ былъ радъ, что Мариня, отдавая Машко преимущество надъ нимъ, жестоко ошибалась, но ему и во снѣ не грезилось радоваться ея безпомощности, потому что теперь, и даже болѣе, чѣмъ когда бы то ни было, онъ готовъ былъ открыть ей свои объятія, прижать къ груди и любить. Правда, онъ усердно и даже энергично старался сломить въ себѣ это чувство, но дѣлалъ это потому, что не видалъ передъ собой никакой надежды, и, вмѣстѣ съ тѣмъ, считалъ унизительнымъ для своей чести, чести мужчины, влагать всѣ силы души и сердца въ чувство, не оплачиваемое тою же монетой. По его собственному выраженію, ему хотѣлось "не поддаваться",-- онъ и не поддавался, какъ умѣлъ, но понималъ отлично, что такая борьба утомляетъ, истощаетъ силы, и даже если и кончится побѣдой, то, вмѣсто счастья, принесетъ пустоту. Да, кромѣ того, ему и до побѣды было далеко. При помощи величайшихъ усилій онъ дошелъ до того, что его чувство смѣшалось съ горечью. Положимъ, этотъ ферментъ разлагаетъ любовь по той простой причинѣ, что отравляетъ ее, современемъ онъ могъ разложить ее и въ сердцѣ Поланецкаго. Но пока-то -- что это за ничтожный результатъ! А вотъ теперь, сидя вблизи Марини и смотря на ея лицо и голову, освѣщенную блѣднымъ свѣтомъ ночника, онъ говорилъ себѣ: "еслибъ только она хотѣла!" Эта мысль злила его, но онъ хотѣлъ быть искреннимъ передъ самимъ собою и долженъ былъ признаться, что еслибъ она хотѣла, онъ преклонился бы къ ея ногамъ съ величайшею готовностью. Что это за ничтожный результатъ, а вмѣстѣ съ тѣмъ -- нѣтъ тебѣ никакой дороги!.. Да, да, онъ чувствовалъ, что недоразумѣніе между ними такъ возросло, что если бы Мариня даже и захотѣла вернуть тѣ минуты, которыя они провели въ Кшеменѣ, та самолюбіе и опасеніе не впасть въ противорѣчіе съ самой собою замкнетъ ея уста. Отношенія ихъ такъ исковеркались, что они скорѣе вновь еще разъ могли бы полюбить другъ друга, чѣмъ объясниться.
   Тишина, царящая въ комнатѣ, нарушалась только дыханіемъ больного ребенка да унылымъ стукомъ дождя, барабанившаго въ стекла оконъ. На дворѣ -- сырая, осенняя ночь, приносящая съ собою угнетеніе, грусть, пессимизмъ и апатію. Такою же унылою казалась и эта комната, въ неосвѣщенныхъ углахъ которой, казалось, притаилась смерть. Часъ шелъ за часомъ, все тише, все медленнѣе. И вдругъ на Поланецкаго нахлынули недобрыя предчувствія. Посмотрѣлъ онъ на Литку и ему представилось чистымъ безуміемъ предположеніе, что она можетъ жить. Тщетны заботы! тщетны надежды! тщетны самообольщенія! Этотъ ребенокъ долженъ умереть,-- долженъ тѣмъ болѣе, что онъ такъ дорогъ всѣмъ, такъ прелестенъ, такъ любимъ всѣми! За ней пойдетъ пани Эмилія -- и потомъ будетъ ужь совсѣмъ безнадежная пустыня! Что за жизнь! Вотъ у него, Поланецкаго, только и есть на свѣтѣ, что эти два существа, которыя любятъ его, для которыхъ онъ представляетъ что-то, и онъ несомнѣнно долженъ утратить ихъ! При нихъ можно было бы за что-нибудь цѣпляться къ жизни,-- безъ нихъ остается одно ничто, какое-то будущее, слѣпое, глухое, безсмысленное, съ идіотскимъ обличьемъ.
   Самый энергичнѣйшій человѣкъ требуетъ, чтобы кто-нибудь любилъ его, иначе онъ чувствуетъ въ себѣ смерть и его энергія обращается противъ жизни. Такая минута нашла и на Поланецкаго. "Я положительно не знаю, почему бы мнѣ не выпалить себѣ въ лобъ,-- подумалъ онъ,-- не отъ скорби по нихъ, но отъ грозящей мнѣ пустоты безъ нихъ. Если жизнь должна быть безсмыслицей, то нѣтъ лучшаго средства, какъ дозволить себѣ другую безсмыслицу,-- хотя бы изъ любопытства, до какой степени это можетъ дойти".
   Но эта мысль явилась у него не какъ намѣреніе,-- такъ человѣкъ, скованный несчастіемъ, рветъ цѣпь, которая душитъ его,-- это минута гнѣва, ищущаго возмездія кому бы то ни было. И гнѣвъ Поланецкаго мгновенно обратился на Мариню. Самъ онъ не зналъ, почему, но ему вдругъ показалось, что все злое творится по ея винѣ, что она внесла въ ихъ кружокъ недружелюбіе, котораго раньше не было, угнетеніе, котораго раньше не было, что она бросила какой-то камень въ ихъ тихія воды и теперь волны, расходящіяся все дальше и дальше, охватываютъ не только его, но и пани Эмилію, и Литку. Какъ человѣкъ, руководимый разсудкомъ, не нервами, онъ понималъ всю нелѣпость этихъ упрековъ, и, все-таки, не могъ освободиться отъ воспоминанія, что пока Мариня не пріѣхала сюда, все было лучше,-- настолько лучше, что тотъ періодъ онъ могъ считать счастливымъ въ своей жизни. Тогда онъ любилъ Литку такою ясною, отцовскою любовью, которая не приносила и не могла принести ему ни малѣйшей капли горечи. Кто знаетъ, можетъ быть, современемъ онъ съумѣлъ бы полюбить и пани Эмилію? Вѣрно, она не питала къ нему никакихъ чувствъ, кромѣ пріязни, но, можетъ быть, потому, что другихъ онъ и не требовалъ. Очень часто недюжинныя женщины отрекаются отъ чувствъ, заходящихъ за границы пріязни для того, чтобы не портить и не искажать жизнь того, кто могъ бы быть дорогимъ для нихъ, но не хочетъ. Тогда въ глубинѣ ихъ души поселяется тихая, скрытая грусть, и всѣ силы уходятъ на проявленія нѣжности, дозволяемой пріязнью.
   Поланецкій увидалъ Мариню и сразу отдалъ ей лучшую часть своихъ чувствъ. За что? Зачѣмъ? Только на горе самому себѣ. Теперь, къ довершенію несчастія, та Литка, которая была единственнымъ солнечнымъ проблескомъ въ его жизни, умираетъ или можетъ умереть каждую минуту. Поланецкій снова посмотрѣлъ на нее и сказалъ ей въ глубинѣ своей души:
   "Останься хоть ты. Ты не знаешь, насколько ты нужна и мнѣ, и твоей матери. Господи, что за жизнь будетъ безъ тебя!"
   И вдругъ онъ замѣтилъ, что глаза дѣвочки смотрятъ на него.
   Съ минуту онъ думалъ, что ошибается, и не смѣлъ тронуться съ мѣста, но дѣвочка начала улыбаться и, наконецъ, прошептала:.
   -- Панъ Стахъ...
   -- Это я, Литусь. Какъ ты чувствуешь себя?
   -- Хорошо... а гдѣ мама?
   -- Сейчасъ придетъ. Мы страшно воевали съ нею, чтобъ она пошла спать, и еле ее уговорили.
   Литка повернула голову и замѣтила панну Мариню.
   -- А! это тетя Мариня?
   Теперь она называла ее тетей.
   Панна Мариня встала, при свѣтѣ лампочки накапала изъ пузырька капель на ложку, подала ихъ Литкѣ, а когда дѣвочка выпила лѣкарство, прильнула губами къ ея лбу.
   Наступила минута молчанія, потомъ дѣвочка сказала какъ бы сама про себя:
   -- Не нужно будить маму.
   -- Нѣтъ; никто и не станетъ будить, -- отвѣтилъ Поланецкій.-- Все будетъ такъ, какъ Литусь хочетъ.
   И онъ началъ гладить ея ручонку, лежащую на одѣялѣ.
   А она посмотрѣла на него и сказала по своему обычаю:
   -- Панъ Стахъ... панъ Стахъ...
   Казалось, Литка хочетъ заснуть, но, видимо, она съ величайшимъ усиліемъ думала о чемъ-то, потому что брови ея то и дѣло поднимались кверху. Наконецъ, она открыла глаза и начала поочередно посматривать то на Поланецкаго, то на панну Мариню.
   Въ комнатѣ слышенъ былъ только стукъ дождя о стекла оконъ.
   -- Что съ тобой, дѣточка?-- спросила панна Мариня.
   Литка сложила руки и прошептала еле слышнымъ голосомъ:
   -- У меня большая, большая просьба къ вамъ, тетя Мариня... но я не смѣю сказать.
   Панна Мариня наклонила къ ней свое кроткое лицо.
   -- Говори, любовь моя, все я сдѣлаю, что ты захочешь.
   Дѣвочка схватила ея руку и, прижавшись къ ней губами, прошептала:
   -- Чтобы вы любили пана Стаха.
   Въ тишинѣ, которая наступила послѣ этихъ словъ, слышно было только учащенное дыханіе дѣвочки; наконецъ, раздался спокойный голосъ панны Марини:
   -- Хорошо, любовь моя.
   У Поланецкаго горло сжалось спазматическимъ рыданіемъ. Все, все, не исключая панны Марини, исчезло изъ его кругозора, за исключеніемъ этой дѣвочки... Въ такую минуту, больная, безсильная, стоящая передъ лицомъ смерти, она думала только о немъ.
   А Литка спрашивала дальше:
   -- И вы выйдете замужъ за пана Стаха?
   При слабомъ свѣтѣ голубого ночника лицо панны Марини казалось очень блѣднымъ, губы дрожали, но она отвѣтила безъ колебанія:
   -- Да, Литусь.
   Тогда дѣвочка во второй разъ поднесла къ своимъ губамъ ея руку. Голова ея упала на подушку и нѣсколько минутъ она лежала съ закрытыми глазами, но потомъ двѣ крупныя слезы скатились по ея щекамъ.
   И опять настала тишина. Дождь все барабанилъ въ стекла. Поланецкій и панна Мариня сидѣли безъ малѣйшаго движенія, ни разу не взглянули другъ на друга, точно заснули. Они оба чувствовали только, что судьба ихъ рѣшилась въ эту ночь, и были оглушены тѣмъ, что произошло. Въ хаосѣ мыслей и чувствъ ни тотъ, ни другая не могли ни сознавать, ни уяснить, что происходитъ внутри ихъ.
   Оставалось одно -- какъ бы не взглянуть другъ на друга. И вновь потянулся часъ за часомъ. Часы пробили полночь, потомъ часъ. Около двухъ часовъ пани Эмилія, какъ тѣнь, проскользнула въ комнату.
   -- Спитъ?-- спросила она.
   -- Нѣтъ, мамочка,-- отвѣтила Литка.
   -- Хорошо тебѣ?
   -- Хорошо, мамочка.
   И когда пани Эмилія сѣла на ея кроватку, дѣвочка обняла ручонками ея шею и, прижимаясь русою головкой къ ея груди, сказала:
   -- Теперь, мамочка, я знаю, что о чемъ больной ребенокъ ни попроситъ, ему никогда не отказываютъ.
   Долго прижималась она къ матери, но потомъ, растягивая каждое слово, какъ это дѣлаютъ полусонныя или очень ослабѣвшія дѣти, проговорила:
   -- Панъ Стахъ теперь не будетъ грустный и я тебѣ скажу, мамочка, отчего...
   Тутъ голова ея отяжелѣла на груди матери. Пани Эмилія почувствовала, какъ на вискахъ и рукахъ ребенка выступаетъ холодный потъ.
   -- Литусь!-- воскликнула она тихимъ, испуганнымъ голосомъ.
   Дѣвочка продолжала говорить:
   -- Странно какъ-то мнѣ... какая-то слабость...
   Мысли ея, видимо, начинали путаться, потому что она прибавила потомъ:
   -- О! море плыветъ! какое большое! и мы всѣ плывемъ по немъ... Мама, мама!...
   И снова наступилъ припадокъ, страшный, немилосердный. Тѣло дѣвочки искривилось въ конвульсіи, глаза закатились подъ лобъ.
   Теперь нечего было обманываться: приближалась смерть... чувствовалась она и въ блѣдномъ свѣтѣ ночника, и въ темныхъ углахъ комнаты, и въ звукѣ стеколъ подъ напоромъ дождя, и въ шумѣ вѣтра, полномъ рыдающихъ звуковъ.
   Поланецкій вскочилъ и побѣжалъ за докторомъ. Черезъ четверть часа они возвратились оба и въ тяжеломъ ожиданіи стояли у дверей затворенной комнаты Литки. Докторъ, съ минуты, какъ его подняли съ постели, повторялъ одинъ и тотъ же вопросъ:
   -- Волненіе или испугъ?
   Здѣсь же толпилась и прислуга съ заспанными лицами. Во всей квартирѣ царствовала тишина, долгая, тяжелая, какъ свинецъ.
   Тишину эту нарушила Мариня, которая первая вышла изъ затворенной комнаты, съ лицомъ, блѣднымъ, какъ полотно, и дрожащимъ голосомъ поспѣшно проговорила:
   -- Воды барынѣ... барышня скончалась!...
   

XIX.

   Осень въ послѣдніе свои дни улыбается еще людямъ отъ времени до времени, улыбается необыкновенно грустно, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, и ясно, какъ женщина, умирающая отъ чахотки. Въ такой-то погожій день и хоронили Литку. Къ горести иногда примѣшивается и утѣшеніе, -- люди, которые остаются, мыслятъ и чувствуютъ за своихъ покойныхъ. Поланецкаго,-- онъ распоряжался похоронами, -- это ясное и грустное утро наполнило еще большею грустью, но онъ, ставя себя на мѣсто Литки, подумалъ, что дѣвочка только и добивалась этого дня, и нашелъ въ этомъ нѣкоторое успокоеніе. Но въ эту минуту онъ положительно не могъ измѣрить всю глубину своего горя. Сознаніе приходитъ позже и начинается только тогда, когда дорогое существо остается на кладбищѣ, а живой человѣкъ возвращается одинъ въ пустой домъ. Кромѣ того, хлопоты о похоронахъ поглотили все свободное время Поланецкаго. Жизнь окружала искусственными формами и стѣсняла даже такой простой актъ, какъ смерть. Поланецкій хотѣлъ оказать Литкѣ еще ту послѣднюю услугу, которую помимо его никто и не могъ оказать ей. Всѣ нити жизни, по милости которыхъ человѣкъ живетъ, мыслитъ и дѣйствуетъ, были подрѣзаны въ душѣ пани Эмиліи. Въ этомъ случаѣ вѣтеръ оказался черезъ-чуръ сильнымъ для рѣдкой шерстки ягненка. Къ счастью, однако, черезъ-чуръ сильная скорбь убиваетъ самое себя, окаменяетъ сердце человѣка. То же случилось и съ пани Эмиліей. Поланецкій замѣтилъ, что главенствующимъ выраженіемъ ея лица и глазъ былъ безмѣрный, ледянящій ужасъ. Въ глазахъ у нея не было слезъ, въ устахъ -- словъ, если не считать какого-то полутрагическаго, полудѣтскаго шепота, который доказывалъ, что мысль ея еще не охватываетъ всего несчастья, а только кружитъ около сопровождающихъ его мелочей, цѣпляется за нихъ и относится къ нимъ съ такою заботливостью, какъ будто ребенокъ еще живъ. Въ комнатѣ, гдѣ лежало тѣло,-- Литкѣ, уснувшей среди цвѣтовъ, на атласной подушкѣ, не было ни въ чемъ недостатка, но горемъ доведенное до дѣтства сердце матери всегда памятовало о томъ, не недостаетъ ли чего-нибудь ея ребенку? Когда ее пробовали отрывать отъ тѣла, она не оказывала никакого сопротивленія, но теряла всякое сознаніе и стонала, какъ человѣкъ подъ вліяніемъ боли, превышающей его силы.
   Поланецкій и Хвастовскій, деверь пани Эмиліи, который пріѣхалъ передъ самыми похоронами, старались вывести несчастную мать, когда гробъ Литки закрывали крышкой, но когда пани Эмилія начала называть ребенка по имени, у обоихъ мужчинъ не хватило духа. Погребальная процессія двинулась, наконецъ, въ сопровожденіи факеловъ, длинная-длинная, влачащая за собою еще болѣе длинный хвостъ каретъ, съ толпою священниковъ впереди, съ толпою любопытныхъ, которые въ новыхъ городахъ также наслаждаются людскимъ горемъ, какъ въ древнихъ городахъ любовались людскою кровью въ циркахъ. Пани Эмилія въ сопровожденіи деверя и Марини шла за процессіей, съ лицомъ сухимъ и безсмысленнымъ. Глаза ея видѣли только одну подробность и мысль всецѣло была занята ею. Случилось такъ, что одна пасма русыхъ, необыкновенно обильныхъ волосъ Литки выглядывала изъ гроба. Пани Эмилія все время не спускала глазъ съ этой пасмы и постоянно повторяла: "Господи, Господи! у дѣвочки прищемили волосы!"
   Горе, утомленіе, нервное разстройство отъ долгой безсонницы смѣнились у Поланецкаго сознаніемъ такой невыносимой тяжести, что по временамъ на него находило непреодолимое желаніе вернуться съ половины дороги, уйти къ себѣ, броситься на какой-нибудь диванъ, не думать ни о чемъ, не хотѣть ничего, не любить ничего, не чувствовать ничего. И, вмѣстѣ съ тѣмъ, это эгоистическое движеніе удивляло его и возбуждало противъ самого себя; вѣдь, онъ ясно понималъ, что не уйдетъ съ дороги, не потому, что это такъ нужно, а потому, что его скорбь по Литкѣ и привязанность къ ней сильнѣе его эгоизма. Онъ отлично чувствовалъ теперь, что всѣ его другія чувства съежились, увяли, и ко всему свѣту, по крайней мѣрѣ, въ настоящую минуту, онъ чувствуетъ полнѣйшее равнодушіе. Наконецъ, его чувства и мысли обратились въ совершенный хаосъ, гдѣ мѣшались и внѣшнія впечатлѣнія, и какія-то совершенно ненужныя замѣчанія и чувства горя и угнетенія. По временамъ онъ смотрѣлъ на дома, мимо которыхъ проходила процессія, и различалъ ихъ окраску; по временамъ на глаза ему подвертывалась какая-нибудь вывѣска и онъ внимательно читалъ, что на ней написано, самъ не зная, зачѣмъ это дѣлаетъ, то думалъ, что вотъ теперь священники перестали пѣть, но скоро начнутъ опять, и ждалъ этого новаго взрыва рыдающихъ пѣснопѣній съ какимъ-то опасеніемъ. Иногда онъ разсуждалъ такъ, какъ разсуждаетъ человѣкъ, только что пробудившійся отъ сна и желающій отдать себѣ отчетъ въ своемъ положеніи: "Вотъ это дома, это вывѣски, это потянуло запахомъ смолы отъ факела, а тамъ, наверху, лежитъ Литка, а мы идемъ на кладбище"... И вдругъ всю его грудь затопляла волна горя по этомъ кроткомъ дорогомъ ребенкѣ, по этой дорогой головкѣ, которая столько разъ улыбалась ему. Пришло ему въ голову воспоминаніе о давнемъ и недавнемъ времени: вспомнилъ онъ Литку въ Рейхенгаллѣ, какъ онъ несъ ее, возвращаясь съ Thum-see; потомъ на дачѣ у Бигелей, въ квартирѣ пани Эмиліи, когда Литка говорила, что хотѣла бы быть березкой, и, наконецъ, какъ она, за нѣсколько часовъ до смерти, просила Мариню выйти за него замужъ. Поланецкій не говорилъ себѣ прямо, что Литка любила его, какъ взрослая женщина, и, обручая его съ Мариней, совершала актъ самопожертвованія (да и дѣйствительно, безсознательныя чувства дѣвочки едва ли могли бы подвергнуться такому точному опредѣленію), но онъ хорошо понималъ, что что-то подобное было, и жертва была на самомъ дѣлѣ. А жертва эта вытекала изъ той глубокой и необычной привязанности, которую питалъ къ нему ребенокъ. Такъ какъ утрату даже самыхъ дорогихъ существъ мы сознаемъ только при видѣ того ущерба, который она принесла намъ лично, то Поланецкій началъ повторять въ глубинѣ души: "Ты была единственною душой, которая любила меня. Теперь у меня нѣтъ никого во всемъ свѣтѣ"... И, поднявъ глаза къ гробу, къ той пасмѣ русыхъ волосъ, которая развѣвалась въ воздухѣ, онъ началъ осыпать ее всѣми ласковыми именами, которыми называлъ ее при жизни. И онъ чувствовалъ, что слезы душатъ его, потому что его призывъ остается безъ отвѣта. Есть что-то раздирающее въ равнодушіи умершихъ. Когда существо, которое чутко относилось къ каждому твоему слову, къ каждому взгляду, становится равнодушнымъ, существо любящее -- холоднымъ, существо близкое по вседневной жизни, а еще болѣе близкое по сердцу -- чѣмъ-то торжественнымъ и далекимъ, сколько разъ ни повторяй себѣ: "смерть, смерть!" -- безполезно. Рядомъ со скорбью, вытекающею изъ свѣжей утраты, чувствуется какое-то страшное разочарованіе, какая-то страшная несправедливость этого мертваго тѣла, которое остается глухо на наше горе, наши призывы. И у Поланецкаго въ глубинѣ души гнѣздилось чувство, что она, отнимая себя у него, уходя въ край смерти, оказала ему какую-то несправедливость и, кромѣ того, изъ существа близкаго сдѣлалась далекимъ; дорогая дѣвочка сдѣлалась чѣмъ-то высокимъ, торжественнымъ, святымъ и, вмѣстѣ съ тѣмъ, совершенно равнодушнымъ къ отчаянію матери и совершенному сиротству своего близкаго друга. Въ этихъ чувствахъ Поланецкаго было много эгоизма, но еслибъ не этотъ эгоизмъ, у котораго на первомъ планѣ -- своя утрата и сознаніе своего сиротства, -- люди, въ особенности вѣрующіе въ загробную жизнь и въ загробное счастье, не жалѣли бы объ умершихъ.
   Процессія вышла, наконецъ, изъ города на открытое пространство и за заставой двинулась вдоль кладбищенской стѣны, гдѣ тѣснились нищіе и виднѣлись гирлянды изъ иммортелей и еловыхъ вѣтокъ. Священники въ бѣлыхъ комжахъ {Стихарь.}, факельщики, носильщики съ гробомъ и люди, идущіе за ними, остановились у воротъ. Поланецкій, Букацкій, Хвастовскій и Бигель понесли Литку къ склепу ея отца.
   Тишина и пустота, которая ожидаетъ людей только тогда, когда они возвратятся домой отъ свѣжей могилы, на этотъ разъ и для этой группы людей, казалось, начались на кладбищѣ. День былъ ясный, но блѣдный; съ деревьевъ повсюду безшумно сплывала волна послѣднихъ пожелтѣвшихъ листьевъ. Погребальная процессія изогнулась посреди обширныхъ блѣдныхъ пространствъ, усѣянныхъ крестами,-- пространствъ, которымъ, казалось, не было конца, какъ будто, дѣйствительно, это кладбище вело въ безконечность. Черныя, безлиственныя деревья, съ верхушками изъ тонкихъ вѣтокъ, будто тающихъ въ блескѣ дня, похожіе на видѣнія бѣлые и сѣрые памятники, сухіе листья, покрывающіе длинныя и прямыя аллеи,-- все это производило, дѣйствительно, впечатлѣніе какихъ-то елисейскихъ полей, полныхъ глубокаго покоя, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, и глубокой, сонной меланхоліи, какихъ-то "холодныхъ и грустныхъ странъ", о которыхъ мечтала угрюмая голова Цезаря и куда должна была прибыть еще одна "animula vagula".
   Наконецъ, гробъ поставленъ у отверзтой могилы. Раздался раздирающій Requiem aeternum, а затѣмъ Anima ejus. Поланецкій сквозь хаосъ своихъ мыслей и впечатлѣній, сквозь занавѣсъ своего собственнаго горя видѣлъ окаменѣлое лицо и стеклянные глаза пани Эмиліи, слезы Марини,-- почему-то это раздражало его въ ту минуту,-- блѣдныя щеки Букацкаго, по лицу котораго было видно, что его житейской философіи нечего дѣлать на этомъ кладбищѣ, и гробъ съ Литкой. Когда на крышку бросили первую горсть песку, онъ послѣдовалъ примѣру предъидущаго, а когда гробъ спустили въ глубь и замкнули за нимъ каменную дверь, горло Поланецкаго вновь стиснуло такъ, что все, о чемъ онъ думалъ и отдавалъ себѣ отчетъ до настоящей минуты, обратилось въ одно огромное ничто. Въ душѣ онъ повторялъ простыя слова: "до свиданія, Литусь!" -- и эти слова, когда онъ вспоминалъ ихъ, казались ему также ничѣмъ въ сравненіи съ терзающею его душевною бурей. На этомъ конецъ.
   Погребальная процессія начала таять и уменьшаться. Поланецкаго привелъ въ чувство вѣтеръ, который потянулъ откуда-то изъ-за ряда крестовъ. Около склепа были только пани Эмилія съ Мариней, Бигелемъ, Васковскимъ и дядей Литки. Поланецкій сказалъ себѣ, что уйдетъ послѣдній, и ждалъ, снова повторяя въ глубинѣ души: "до свиданія, Литусь!" и думая о смерти, о томъ, что и онъ также придетъ въ этотъ городъ памятниковъ, что это не городъ даже, а океанъ, куда стекаются всѣ мысли, стремленія, чувства... Теперь ему казалось, будто и онъ, и всѣ, что стояли около склепа или ушли домой, были на кораблѣ, который стремился къ пропасти. О загробной жизни онъ теперь не думалъ.
   А въ это время спустились осеннія сумерки. Памятники стали еще болѣе блѣдными. Старый профессоръ и Хвастовскій повели къ воротамъ кладбища пани Эмилію безъ всякаго сопротивленія съ ея стороны. Поланецкій сказалъ еще разъ: "до свиданія, дѣвочка!" -- и вышелъ.
   И только за воротами онъ подумалъ: "Къ счастью, мать безъ памяти... Какая страшная мысль, что ребенокъ остался тамъ одинъ! Покойники покидаютъ насъ, но и мы ихъ покидаемъ".
   Издали онъ увидалъ карету, въ которой уѣзжала пани Эмилія, и ему показалось, что въ такомъ порядкѣ вещей есть что-то возмутительное; но когда онъ самъ сѣлъ въ пролетку, то испыталъ минуту эгоистическаго облегченія, истекающаго изъ чувства, что онъ окончилъ какое-то тяжелое и мучительное дѣло, а потомъ наступитъ отдыхъ.
   Возвратившись домой, Поланецкій нашелъ свою квартиру пустою, безъ луча веселья, безъ упованія и надежды; но когда за стаканомъ чаю онъ протянулся на диванѣ, его охватило какое-то животное наслажденіе отдыхомъ послѣ труда,-- сознаніе облегченія и даже какъ будто удовольствія, что церемонія кончена и Литка похоронена, охватило его во второй разъ. Тогда ему пришло въ голову изреченіе какого-то мыслителя: "я не знаю преступниковъ, я знаю только людей порядочныхъ, да и тѣ противны". И Поланецкій самъ себѣ въ эту минуту показался отвратительнымъ.
   Вечеромъ онъ, все-таки, вспомнилъ, что нужно же, однако, освѣдомиться о пани Эмиліи, которую Мариня должна была увезти на нѣсколько недѣль къ себѣ. Уходя, онъ замѣтилъ на столѣ фотографію Литки и поцѣловалъ ее. Спустя четверть часа онъ уже звонился у Плавицкихъ. Слуга сказалъ ему, что баринъ вышелъ, но у нихъ пани Хвастовская, профессоръ Васковскій и ксендзъ Хылякъ. Въ гостиной его приняла Мариня, съ растрепанными волосами, съ красными глазами, сильно подурнѣвшая. За то ея обращеніе съ нимъ совершенно измѣнилось, какъ будто Мариня забыла о своихъ личныхъ обидахъ предъ лицомъ еще болѣе сильной горести.
   -- Эмилія у меня,-- зашептала она,-- чувствуетъ себя плохо, но, кажется, понимаетъ, что ей говорятъ. Съ нею Васковскій... Онъ такъ хорошо говоритъ... Вы непремѣнно хотите видѣть Эмилію?
   -- Нѣтъ. Я пришелъ только узнать, какъ она, и сейчасъ же уйду.
   -- Не знаю, можетъ быть, она захочетъ видѣть васъ. Посидите немного, а я пойду туда и скажу, что вы пришли. Литка такъ любила васъ, можетъ быть, поэтому Эмиліи и будетъ пріятно повидаться съ вами.
   -- Хорошо,-- сказалъ Поланецкій.
   Мариня вошла въ сосѣднюю комнату, но, видимо, не могла сейчасъ же начать разговора; до Поланецкаго сквозь полуоткрытую дверь долетѣли звуки голоса не Марини, а Васковскаго. Старый профессоръ говорилъ съ чувствомъ глубокаго убѣжденія, точно употребляя усиліе, чтобъ пробить панцырь горя и онѣменія.
   Онъ говорилъ:
   ..."Это такъ, какъ будто бы она вышла за игрушкой въ сосѣднюю комнату и какъ будто должна скоро возвратиться... Она не возвратится, но вы пойдете къ ней. Дорогая моя, смотрите на смерть не со стороны земли, а со стороны Бога. Ребенокъ живетъ и счастливъ,-- онъ въ вѣчности и смотритъ на разлуку съ вами какъ на единое мгновеніе ока. Литка жива,-- продолжалъ онъ съ удареніемъ,-- жива и счастлива. Она видитъ, что вы идете къ ней, и протягиваетъ вамъ руки и знаетъ, что черезъ мгновеніе вы придете, потому что со стороны Бога жизнь и скорбь меньше, чѣмъ мгновеніе ока, а потомъ -- вѣчность, вмѣстѣ,-- съ Литкой, подумайте дорогая,-- съ Литкой, въ покоѣ, въ радости... безъ болѣзни, безъ смерти. Міры прейдутъ, а вы будете вмѣстѣ".
   Поланецкій подумалъ съ горечью:
   "Хорошо было бы, еслибъ это было вѣрно".
   И черезъ минуту онъ прибавилъ:
   -- Еслибъ и я такъ чувствовалъ, то мнѣ было бы зачѣмъ войти туда. Иначе -- нѣтъ!
   Но онъ, все-таки, вошелъ, не ожидая даже возвращенія Марини. Ему казалось, что если у него нѣтъ повода, то есть обязанность, что ему не слѣдъ трусить передъ чужою скорбью. Эгоизмъ -- "вата въ ушахъ отъ человѣческаго стона" и объясняется тѣмъ, что великому горю нельзя сказать такихъ словъ, которыя облегчили бы его. Поланецкій понималъ, что это такъ, и ему было совѣстно прибѣгнуть къ почетному отступленію, вмѣсто того, чтобъ идти на встрѣчу стонамъ матери. Пани Эмилія сидѣла на диванѣ; надъ диваномъ стояла лампа, а пониже пальма, которая бросала на эту голову тѣнь словно какихъ-то распростертыхъ надъ нею пальцевъ. Около пани Эмиліи сидѣлъ Васковскій, держалъ ее за руку и глядѣлъ въ лицо. Поланецкій взялъ изъ его рукъ руку пани Эмиліи и молча прижалъ къ своимъ губамъ.
   Пани Эмилія заморгала глазами, какъ человѣкъ, усиливающійся пробудиться отъ сна, и потомъ вдругъ вскрикнула съ неожиданною силой:
   -- Помните вы, какъ она...
   Ее охватило страшное, спазматическое рыданіе, когда рука сжимаетъ руку, уста не могутъ набрать достаточно воздуха, грудь разрывается отъ слезъ. Въ концѣ-концовъ, силъ ея не хватило и она упала въ обморокъ. Когда она пришла въ себя, Мариня увела ее въ свою комнату. Поланецкій вмѣстѣ съ Васковскимъ вышли въ сосѣднюю гостиную, гдѣ ихъ задержалъ панъ Плавицкій, который только что возвратился изъ города.
   -- Такая печальная персона въ домѣ,-- сказалъ онъ,-- какъ это ужасно портитъ жизнь! Не мѣшало бы мнѣ имѣть немного свободы и покоя,-- но что-жь дѣлать?-- я долженъ отойти на второй планъ, и готовъ...
   Гости простились и ушли. На дворѣ стоялъ густой туманъ, который закутывалъ улицы сѣрою пеленой и образовывалъ вокругъ фонарей радужные круги. Оба они думали о Литкѣ, которая первую ночь проводила вдали отъ матери, среди мертвыхъ. Поланецкому это показалось прямо страшнымъ, не за Литку, а за пани Эмилію, которая должна была думать объ этомъ. Кромѣ того, онъ взвѣшивалъ послѣднія слова Васковскаго и, наконецъ, сказалъ:
   -- Я слышалъ, что вы говорили... Если пани Эмиліи это доставило утѣшеніе, то хорошо; но, видите ли, еслибъ это была аксіома, то мы должны были бы... почемъ я знаю?... пиръ какой-нибудь устроить и радоваться, что Литка умерла.
   -- А почемъ вы знаете, что мы не будемъ радоваться послѣ смерти?
   -- Это вы скажите, откуда вы знаете, что такъ будетъ?
   -- Я не знаю; я вѣрю.
   Отвѣчать на это было нечего, и Поланецкій сказалъ, какъ бы про себя:
   -- Милосердіе, райскій свѣтъ, вѣчность, соединеніе,-- а въ дѣйствительности что?-- трупъ ребенка на кладбищѣ, да мать, которая бьется головой объ стѣну отъ боли... Но пусть смерть хотя бы порождала вашу вѣру,-- нѣтъ, она порождаетъ сомнѣніе. Однако и вамъ жалко этого ребенка, а мнѣ жаль еще болѣе, и эта-то жалость прямо наталкиваетъ на вопросъ: зачѣмъ она умерла, зачѣмъ такая жестокость? Я знаю, что эти вопросы -- глупость, что милліарды людей задавали себѣ такой же вопросъ, но если утѣшеніе въ этомъ, то пусть его чортъ возьметъ! Я знаю также, что не найду отвѣта, и поэтому мнѣ хочется скрежетать зубами и проклинать... Я не понимаю и возмущаюсь, вотъ и все. Вотъ и весь результатъ и вы не можете считать его желательнымъ.
   Васковскій отвѣтилъ такъ же, какъ будто говорилъ самъ съ собою:
   -- Христосъ воскресъ, потому что былъ Богъ, но, какъ человѣкъ, и Онъ перешелъ черезъ порогъ смерти. Что же мнѣ, ничтожному червяку, дѣлать, какъ не преклоняться передъ Божьею волей и мудростью въ смерти?
   На это Поланецкій отвѣтилъ:
   -- Что съ вами говорить!
   -- Какъ скользко:-- сказалъ Васковскій.-- Дайте мнѣ вашу руку.
   Онъ взялъ Поланецкгго подъ руку, оперся на нее и продолжалъ:
   -- Дорогой мой, у васъ доброе, любящее сердце,-- вы такъ любили дѣвочку, многое бы сдѣлали для нея,-- правда?-- сдѣлайте одно: вѣрите вы или не вѣрите, скажите: "вѣчная память..." Если вы думаете, что это ей ни на это пригодиться не можетъ, то скажите себѣ: "больше для нея я сдѣлать ничего не могу, а это могу..."
   -- Оставьте меня въ покоѣ!-- сказалъ Поланецкій.
   -- Ей это, можетъ быть, и не нужно, но ей пріятна будетъ ваша память, она будетъ вамъ благодарна и выпроситъ вамъ милость Божію.
   Поланецкій вспомнилъ, какъ Васковскій при извѣстіи о послѣднемъ припадкѣ Литки говорилъ, что жизнь ребенка не можетъ быть безцѣльной и, если она умретъ, то, вѣроятно, ей суждено сдѣлать что-нибудь передъ смертью. Теперь онъ хотѣлъ было обрушиться за это на Васковскаго, но вдругъ его поразило воспоминаніе, что Литка передъ смертью примирила его съ Мариней.
   И невольно ему представился вопросъ: "А, можетъ быть, она для этого и жила?" -- но въ ту же минуту онъ возмутился противъ этой мысли. Его вдругъ охватилъ гнѣвъ противъ Марини, гнѣвъ, полный ярости, почти презрѣнія.
   "Я не хочу ее за такую цѣну!-- подумалъ онъ и стиснулъ зубы.-- Не хочу! Довольно и самъ я намучился по милости ея. Я десятокъ такихъ отдалъ бы за одну Литку".
   А тѣмъ временемъ Васковскій, ковыляя возлѣ него, продолжалъ:
   -- Въ двухъ шагахъ ничего не видно, каменья скользкіе.. Еслибъ не вы, я давно упалъ бы.
   Поланецкій немного остылъ и отвѣтилъ:
   -- Видите ли, профессоръ, кто ходитъ по землѣ, тотъ долженъ смотрѣть внизъ, а не устремлять очи горѣ.
   -- Да, вѣдь, у васъ хорошія ноги, дорогой мой.
   -- И хорошіе глаза, которые видятъ ясно даже въ такомъ туманѣ, какой окружаетъ насъ. Всѣ мы живемъ въ туманѣ, а что за нимъ -- чортъ его знаетъ. Все, что вы говорили днѣ, на меня производитъ такое впечатлѣніе, какъ будто кто-нибудь ломалъ сухія вѣтки, бросалъ ихъ въ потокъ и говорилъ, что изъ это будутъ цвѣты. Гниль будетъ и ничего больше... У меня также этотъ потокъ унесъ то, изъ чего, какъ я думалъ, выйдетъ цвѣтокъ... Вздоръ одинъ!... А вотъ и ваши ворота. Покойной ночи!
   Они разстались. Поланецкій пришелъ къ себѣ еле живой отъ усталости, легъ спать, но и въ постели ему не давали покоя его мысли, или, вѣрнѣе, видѣнія. Прежде всего, передъ его глазами предстала фигура обезсиленной горемъ пани Эмиліи, сидящей въ гостиной Марини подъ пальмовымъ листомъ, который свѣшивался надъ ея головою какъ гигантская зловѣщая рука съ распростертыми хищными пальцами, и бросалъ тѣнь на ея лицо. "Надъ этимъ можно философствовать до завтрашняго утра,-- проворчалъ онъ.-- Все, изъ чего складывается жизнь, такая же рука, отъ которой падаетъ тѣнь, не больше, потому что еслибъ при этомъ была хоть капля милосердія, то ребенокъ бы не умеръ, а тѣмъ, что говоритъ Васковскій, и воробья не накормишь!"
   Здѣсь, однако, онъ вспомнилъ, что Васковскій не только говорилъ о смерти, но просилъ его сказать Литкѣ "вѣчная память". Поланецкій началъ бороться съ собой. Недостатокъ глубокой вѣры, чтобы Литка могла услышать его "вѣчную память" и чтобы это могло пригодиться ей, замыкалъ его уста. При этомъ ему до нѣкоторой степени было стыдно говорить слова, которыя не истекали изъ его убѣжденія, вмѣстѣ съ тѣмъ, было стыдно и не сдѣлать этого. "Да, наконецъ, что я знаю?-- думалъ онъ,-- Ничего. Кругомъ туманъ и туманъ. Вѣроятно, ничего изъ этого не выйдетъ, но будь, что будетъ, если это единственное, что я могу сдѣлать для своего котенка, для этой крошки, которая и въ день своей смерти думала обо мнѣ". Нѣсколько минутъ онъ колебался, потомъ сталъ на колѣни на постели и сказалъ: "вѣчная память!"
   Но утѣшенія это ему не принесло никакого, только возбудило еще больше горе по Литкѣ, а, вмѣстѣ съ тѣмъ, и злость на Васковскаго за то, что онъ загналъ его въ положеніе, въ которомъ онъ долженъ былъ или впасть въ противорѣчіе съ самимъ собою, или до нѣкоторой степени измѣнить Литкѣ. Поланецкій почувствовалъ, наконецъ, что довольно этихъ терзаній, и рѣшилъ завтра же утромъ отправиться въ контору и заняться первымъ попавшимся дѣломъ, только чтобы вырваться изъ этого скорбнаго, заколдованнаго круга, въ которомъ онъ метался нѣсколько дней подрядъ.
   Но на слѣдующій день Бигель предупредилъ его и самъ пришелъ къ нему, можетъ быть, тоже съ цѣлью занять его чѣмъ-нибудь. Поланецкій съ жадностью набросился на текущія дѣла, но ни онъ, ни Бигель не могли долго заниматься, потому что вскорѣ явился Букацкій съ прощальнымъ визитомъ.
   -- Сегодня я ѣду въ Италію и Богъ знаетъ, когда вернусь,-- сказалъ онъ.-- Мнѣ хотѣлось сказать вамъ: будьте здоровы. Смерть этого ребенка затронула меня больше, чѣмъ я разсчитывалъ.
   -- Куда ѣдешь?
   -- Объ этомъ долго было бы говорить. Видишь, у насъ всегда такъ случается: будь ты буддистомъ или чѣмъ тебѣ угодно, а, въ сущности, все-таки, ты вѣришь немного, немного уповаешь на... какое-то милосердіе... и живешь этимъ. А что же оказывается? Оказывается то, что дѣйствительность каждый день бьетъ насъ по физіономіи и вводитъ насъ въ духовную распрю съ самимъ собой, въ печаль, въ моральное угнетеніе. Здѣсь вѣчно что-нибудь или кого-нибудь любишь, вѣчно скорбишь чужою скорбью, а я этого не хочу. Это меня мучитъ...
   -- Чѣмъ тебѣ поможетъ Италія?
   -- Чѣмъ она поможетъ мнѣ? Тамъ солнце, котораго здѣсь нѣтъ, тамъ искусство, котораго здѣсь нѣтъ и къ которому я питаю слабость; тамъ кьянти, которое хорошо вліяетъ на мой катарръ, а въ концѣ-концовъ -- люди, которые меня ни на каплю не интересуютъ и которые могутъ умирать цѣлыми сотнями, не доставляя мнѣ ни малѣйшаго огорченія. Я буду смотрѣть на картины, покупать, что мнѣ понравится, ухаживать за своимъ ревматизмомъ, за своею головною болью и буду себѣ болѣе или менѣе приличнымъ, болѣе или менѣе сытымъ, болѣе или менѣе здоровымъ скотомъ,-- и это, повѣрь мнѣ, пока самый желанный строй жизни. Здѣсь я не могу еще преобразиться въ настоящее животное, а въ глубинѣ души именно и хочу быть животнымъ.
   -- Ты правъ, Букацкій. Видишь, вотъ и мы сидимъ за счетами, отчасти для того, чтобы окретинизироваться и не думать ни о чемъ другомъ. Какъ сколотимъ себѣ столько, сколько у тебя, то... не знаю, какъ Бигель, а я пойду по твоимъ слѣдамъ.
   -- Затѣмъ, до свиданія во времени и пространствѣ,-- сказалъ Букацкій.
   Черезъ минуту послѣ его ухода Поланецкій сказалъ:
   -- Онъ правъ. Насколько я бы, напримѣръ, былъ счастливъ, если бы не привязался къ этому ребенку и пани Эмиліи. Съ этой точки зрѣнія мы неизлечимы и сознательно портимъ себѣ жизнь. Здѣсь всегда кого-нибудь да любишь. То болѣзнь ребенка, то... Вѣчный романтизмъ, вѣчный сантиментализмъ и вѣчные уколы въ сердце...
   А Бигель сказалъ:
   -- Тебѣ кланяется старикъ Плавицкій. Вотъ этотъ никого не любитъ, кромѣ самого себя.
   -- Въ дѣйствительности это, можетъ быть, и такъ, но у него не хватаетъ ни разума, ни храбрости, чтобы сказать самому себѣ, что это вѣрно и такъ должно быть. Напротивъ. Онъ убѣжденъ въ противномъ и потому находится въ вѣчномъ рабствѣ. Здѣсь человѣкъ съ такою натурой, какъ онъ, вѣчно долженъ притворяться, даже передъ самимъ собой, что что-нибудь или кого-нибудь любитъ.
   -- А ты будешь сегодня у пани Эмиліи?-- спросилъ Бигель.
   -- Конечно. Если бы я тебѣ сказалъ, напримѣръ, что у меня малярія, то этимъ самымъ еще не вылечился бы отъ нея.
   И дѣйствительно, онъ въ этотъ день былъ у пани Эмиліи даже не одинъ, а два раза, потому что въ первый разъ не засталъ дамъ. Панъ Плавицкій, на предложенный ему вопросъ, гдѣ панна Мариня, отвѣчалъ съ паѳосомъ и покорностью судьбѣ: "У меня теперь нѣтъ дочери!" Поланецкій, не желая грызться съ нимъ, къ чему вдругъ почувствовалъ сильное желаніе, повернулся назадъ и пришелъ опять только вечеромъ.
   И на этотъ разъ къ нему вышла только одна Мариня и сообщила ему, что пани Эмилія уснула,-- въ первый разъ послѣ похоронъ Литки. Говоря это, она съ минуту продержала свою руку въ его рукѣ. Поланецкій, несмотря на то, что мысли его были въ разбродѣ, не могъ не замѣтить этого, а когда пытливо заглянулъ ей въ глаза, то замѣтилъ еще и то, что щеки дѣвушки слегка зарумянились. Они сѣли рядомъ и начали разговаривать.
   -- Мы были на Повонзкахъ {Кладбище въ Варшавѣ.},-- сказала Мариня,-- и я обѣщала Эмиліи, что мы будемъ ѣздить туда каждый день.
   -- А хорошо это ей каждый день вспоминать ребенка и бередить свою рану?
   -- Ахъ, да развѣ она затянулась?-- сказала Мариня.-- Да, наконецъ, какъ скажешь ей: не ѣзди? Я сама думала, что будетъ не хорошо, а потомъ убѣдилась въ противномъ. На Повонзкахъ она плакала много, но ей было легче. По дорогѣ домой вспомнила, что ей говорилъ Васковскій, и эта мысль -- единственное утѣшеніе для нея, единственное!
   -- Пускай хоть и такое,-- сказалъ Поланецкій.
   -- Видите, сначала я не рѣшалась вспоминать о Литкѣ, но она все говоритъ о ней. И вы не опасайтесь говорить,-- это Эмиліи доставляетъ видимое облегченіе.
   Здѣсь дѣвушка начала говорить еще болѣе пониженнымъ и какъ будто невѣрнымъ голосомъ:
   -- Она себя постоянно упрекаетъ, что въ послѣднюю ночь послушалась доктора и пошла спать. Ей жаль этихъ утраченныхъ минутъ, которыя она могла провести съ Литкой, и эта мысль удручаетъ ее. Сегодня, когда мы возвратились съ кладбища, она начала разспрашивать о мельчайшихъ подробностяхъ: какою казалась дѣвочка, какъ долго спала, принимала ли лѣкарство и что говорила при этомъ, обращалась ли къ намъ... Она заклинала меня не упустить изъ вниманія ничего, припомнить всякое слово.
   -- И вы не утаили ничего?
   -- Нѣтъ.
   -- Какъ она приняла это?
   -- Очень, очень плакала.
   Они замолкли надолго, потомъ Мариня сказала:
   -- Пойду посмотрѣть, что съ нею.
   Черезъ минуту она вернулась.
   -- Спитъ, слава Богу!
   Въ этотъ вечеръ Поланецкому такъ и не удалось видѣть пани Эмиліи,-- она впала точно въ летаргическій сонъ. На прощанье Мариня снова долго и крѣпко пожимала его руку и чуть не съ покорностью спросила:
   -- Вы не поставите мнѣ въ вину, что я передала Эмиліи послѣднія желанія Литки?
   -- Въ такія минуты я не умѣю думать о себѣ,-- сказалъ Поланецкій.-- Меня интересуетъ только пани Эмилія, и если ваши слова принесли ей облегченіе, то благодарю васъ за нихъ.
   -- Такъ до завтра, да?
   -- До завтра.
   Поланецкій, сходя съ лѣстницы, подумалъ:
   "Она считаетъ себя моею невѣстой".
   И онъ не ошибался. Мариня считала его своимъ женихомъ. Она никогда не была равнодушна къ нему, даже самая сила оскорбленія, нанесеннаго имъ, стояла въ зависимости отъ интереса, который онъ возбуждалъ въ ней. Кромѣ того, во время болѣзни и похоронъ Литки, когда Поланецкій открывалъ въ себѣ все новыя и новыя области эгоизма, Маринѣ онъ казался такимъ добрымъ, что она даже и не знала, съ кѣмъ сравнить его. Остальное сдѣлали слова Литки. Въ сущности, ея сердце, прежде всего, жаждало любви, и теперь, коль скоро она дала слово Литкѣ въ минуту ея смерти, коль скоро обязалась любить и выйти замужъ, ей казалось, что еслибъ она и не любила, то должна заставить себя, что ей уже нельзя не любить. Поланецкій уже вошелъ въ сферу ея обязанностей. Она принадлежала къ числу тѣхъ прямыхъ женскихъ натуръ,-- и до сихъ поръ еще не рѣдкихъ,-- для которыхъ жизнь и долгъ -- одно и то же, которыя въ понятіе о долгѣ вносятъ не только добрую, но и неизмѣнную волю.
   А такая воля ведетъ за собою любовь, которая свѣтитъ, какъ солнце, грѣетъ, какъ тепло, и успокоиваетъ, какъ голубое, безоблачное небо. И тогда жизнь становится не сухимъ терновымъ кустарникомъ, который только колется, а цвѣткомъ, который цвѣтетъ и благоухаетъ.
   Эта безхитростная, но обладающая тонкимъ чувствомъ деревенская дѣвушка могла одарить своего избранника и жизнью, и величайшимъ счастьемъ.
   И когда Поланецкій ушелъ, она, думая о немъ, уже не называла его въ душѣ иначе, какъ "панъ Стахъ". Ибо это былъ уже ея "панъ Стахъ".
   А Поланецкій, ложась спать, машинально повторялъ себѣ:
   "Она считаетъ себя моею невѣстой".
   Смерть Литки и событія послѣднихъ дней отодвинули Мариню не только въ его мысляхъ, но и въ сердцѣ на самый отдаленный планъ.
   Теперь онъ снова началъ думать о ней и, вмѣстѣ съ тѣмъ, о своемъ будущемъ. И вдругъ онъ увидалъ цѣлую тучу неисчислимыхъ вопросовъ, на которые,-- по крайней мѣрѣ, въ настоящую минуту,-- у него не было никакого отвѣта.
   Онъ чувствовалъ пока только страхъ передъ этими вопросами,-- чувствовалъ, что у него не хватаетъ ни силъ, ни желанія подъять этотъ трудъ. Снова начать жить прежнею жизнью, снова попасть въ этотъ заклятый сантиментальный кругъ, снова тревожиться, снова напрягать свои силы, гоняться за вещами, которыя приносятъ только горечь, раздваиваться въ вопросахъ чувства... Не лучше ли просматривать счета вмѣстѣ съ Бигелемъ, сколотить деньжонокъ, чтобы когда-нибудь, какъ Букацкій, уѣхать въ Италію или еще куда-нибудь, гдѣ солнце, искусство, доброе вино и, прежде всего, люди, которыми не интересуешься, счастье которыхъ не озаритъ радостью сердца пришельца, за то и смерть или несчастіе не выжмутъ слезъ изъ его глазъ?
   

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

I.

   Во время всѣхъ душевныхъ треволненій, которыя выпали на долю Поланецкаго, дѣла торговаго дома развивались удачно. Благодаря здравому уму, вниманію и бдительности Бигеля, текущіе вопросы разрѣшались всегда съ одинаковою точностью, которая лишала кліентовъ торговаго дома возможности жаловаться на какія-нибудь разочарованія и высказывать какое-нибудь неудовольствіе. Домъ съ каждымъ днемъ все болѣе выигрывалъ въ общественномъ мнѣніи, медленно, но постепенно расширялъ свою дѣятельность, обросталъ перьями. Поланецкій, правда, работалъ не съ такимъ спокойствіемъ, какъ прежде, но работалъ не меньше Бигеля. Каждое утро онъ проводилъ въ конторѣ, и чѣмъ огорченія его были больше, чѣмъ недоразумѣніе съ Мариней, со времени ея пріѣзда въ Варшаву, становилось глубже, тѣмъ болѣе усиливалась его дѣятельность. Эта работа, по большей части тяжелая и подчасъ требующая довольно сильнаго напряженія мысли, но не состоящая ни въ какой связи съ тѣмъ, что заставляло его страдать, не возбуждающая въ немъ никакой внутренней тревоги, въ концѣ-концовъ, стала чѣмъ-то вродѣ пристани, въ которой онъ скрывался передъ бурей. И Поланецкій начиналъ любить свою работу. "Здѣсь, по крайней мѣрѣ, я знаю, что дѣлаю и къ чему стремлюсь,-- говорилъ онъ Бигелю,-- здѣсь все очень ясно: если я здѣсь не найду счастья, то расширю рамки своей жизни, найду ту свободу, которую даютъ деньги, и тѣмъ лучше для меня, если я ограничусь этимъ".
   Послѣднія событія только утвердили его въ этихъ мысляхъ. Дѣйствительно, со стороны чувства на него сыпались только одни огорченія. Этотъ посѣвъ давалъ горькую жатву, въ то время, какъ единственнымъ успѣхомъ, который, какъ бы то ни было, подкрѣпляетъ человѣка и охраняетъ въ жизни отъ несчастія, онъ былъ обязанъ своему торговому дому. Поланецкій думалъ, что это такъ, но это такъ не было. Онъ самъ чувствовалъ скудость удовлетворенія, которое могъ принести ему домъ, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, говорилъ себѣ, что если иначе нельзя, то нужно ограничиться этимъ: лучше быть купцомъ, которому вездѣ счастье, чѣмъ романтикомъ, который на каждомъ шагу разочаровывается. И вотъ со дня смерти Литки онъ тѣмъ болѣе рѣшилъ подавить въ себѣ всѣ порывы, которымъ дѣйствительность не могла соотвѣтствовать и которые не приносили ничего, кромѣ прискорбія. Конечно, Бигель радовался такому настроенію духа своего товарища,-- это фирмѣ могло принести только большія выгоды.
   Однако, въ теченіе нѣсколькихъ недѣль Поланецкій не могъ сдѣлаться человѣкомъ, совершенно равнодушнымъ къ тому, съ чѣмъ когда-то было связано его сердце. Поэтому отъ времени до времени онъ навѣщалъ Литку и видѣлъ, какъ ея надгробный камень по утрамъ покрывается бѣлою изморозью. Два раза онъ встрѣтился на кладбищѣ съ пани Эмиліей и Мариней, одинъ разъ довезъ ихъ до города, и въ это время пани Эмилія благодарила его за память о дѣвочкѣ. Поланецкій замѣтилъ, что дѣлала это она съ наружнымъ спокойствіемъ, и оцѣнилъ этотъ покой только тогда, когда она сказала ему на прощанье: "Я теперь все думаю, что она, живущая въ вѣчности, считаетъ нашу разлуку краткою, какъ мгновеніе ока, и вы не знаете, какое это утѣшеніе, какъ спасаетъ оно меня отъ тоски". Поланецкій подумалъ про себя: "Чего не знаю, того не знаю", но, вмѣстѣ съ тѣмъ, глубокое убѣжденіе, съ которымъ говорила пани Эмилія, поразило его. "Если это, заблужденіе,-- подумалъ онъ,-- то это настоящее жизненное заблужденіе, коль скоро даже изъ могильной ямы оно умѣетъ вытягивать соки для жизни".
   И Мариня, въ первомъ же разговорѣ съ Поланецкимъ, подтвердила, что пани Эмилія живетъ только этою мыслью. Это одно смягчало ея горе. По цѣлымъ днямъ она не говорила съ Мариней ни о чемъ другомъ, упорно повторяла, что смерть, если на нее смотрѣть со стороны Бога, представляется разлукой только на одно мгновеніе ока, и это упорство начинало безпокоить Мариню.
   -- Она говоритъ о Литкѣ такъ, какъ будто дѣвочка не умерла и какъ будто она должна увидать ее завтра,-- сказала она въ концѣ Поланецкому.
   -- Въ томъ-то и счастье,-- отвѣтилъ Поланецкій.-- Васковскій оказалъ ей важную услугу. Такой гвоздь въ головѣ боли не причиняетъ.
   -- Къ тому же, она и права, потому что такъ оно и есть на самомъ дѣлѣ.
   -- Я не буду спорить съ вами.
   Правда, съ одной стороны, Мариню безпокоило постоянство, съ которымъ пани Эмилія обращалась все къ одной и той же мысли, но, съ другой, она и сама смотрѣла на смерть не иначе, поэтому нескрываемый оттѣнокъ скептицизма Поланецкаго уязвилъ ее до нѣкоторой степени. Но, не желая выказать это, она перемѣнила предметъ разговора.
   -- Я приказала увеличить фотографію Литки,-- сказала она.-- Вчера мнѣ принесли три снимка. Одинъ я дамъ Эмиліи. Сначала я боялась, что это ее черезъ-чуръ взволнуетъ, но теперь вижу, что ничего. Напротивъ, это ей будетъ очень пріятно.
   Она достала съ книжной полки свертокъ съ фотографіями, сѣла около Поланецкаго у маленькаго столика и начала развертывать бумагу.
   -- Эмилія разсказывала мнѣ вашу бесѣду за нѣсколько дней до смерти Литки, когда дѣвочка говорила, что хотѣла бы, чтобъ вы, всѣ втроемъ, были березами и росли вмѣстѣ. Помните вы это?
   -- Да, я припоминаю. Она удивлялась, что деревья живутъ такъ долго, потомъ раздумывала о томъ, какимъ бы деревомъ ей самой хотѣлось стать, и больше всѣхъ ей понравилась береза.
   -- Да. А вы сказали, что также хотѣли бы рости рядомъ съ ними... И мнѣ хотѣлось бы вокругъ этихъ фотографій, на пасспарту, нарисовать березы. О, я и начала даже, но, какъ видите, дѣло у меня не идетъ на ладъ... во-первыхъ, я давно не брала красокъ въ руки, во-вторыхъ, не умѣю рисовать на память.
   Она достала одну изъ фотографій и начала показывать Поланецкому набросанныя акварелью березы, но, благодаря близорукости, наклонилась надъ своею работой такъ, что на минуту ея високъ оказался рядомъ съ вискомъ Поланецкаго.
   Но она уже не была для него тою прежнею Мариней, о которой мечталъ онъ, возвращаясь по вечерамъ отъ пани Эмиліи, и которая въ то время наполняла всю его душу. Это время миновало. Мысли его ушли въ другую сторону. За то Марина не перестала быть женскимъ типомъ, производящимъ исключительно сильное впечатлѣніе на его мужскіе нервы, и теперь, когда его високъ почти касался ея виска, когда однимъ взглядомъ онъ обнялъ ея матовое лицо, слегка зарумянившіяся щеки и голову, наклоненную надъ рисункомъ, старое влеченіе заговорило въ немъ съ прежнею силой и кипучая кровь начала нагонять въ голову такія же кипучія мысли.
   "Что, еслибъ я сейчасъ началъ цѣловать ее въ глаза и въ губы?-- подумалъ онъ,-- интересно знать, что бы она сдѣлала?"
   На одинъ моментъ имъ овладѣло это желаніе, хотя бы подъ рискомъ смертельно оскорбить Мариню. За то, что она такъ долго отталкивала его, за всю массу тревогъ, заботъ и удрученій ему хотѣлось вознаградить себя минутой возмездія и, пожалуй, вмѣстѣ съ тѣмъ, мести.
   А Мариня, присматриваясь къ своей работѣ, продолжала дальше:
   -- Сегодня мнѣ это кажется еще хуже, чѣмъ вчера. Къ несчастію, на деревьяхъ теперь нѣтъ листьевъ и мнѣ недостаетъ натуры.
   -- Нѣтъ,-- сказалъ Поланецкій,-- это совсѣмъ не дурная группа. Только если эти деревья должны изображать пани Эмилію, Литку и меня, зачѣмъ вы нарисовали четыре дерева?
   -- Четвертое... это -- я,-- несмѣло отвѣтила Мариня.-- Я тоже когда-то хотѣла рости вмѣстѣ съ вами.
   Поланецкій пытливо посмотрѣлъ на нее, а она, вновь завертывая фотографіи, заговорила спѣшно:
   -- У меня столько вещей связано съ воспоминаніемъ объ этомъ ребенкѣ... Въ послѣднее время я была почти постоянно съ нею и съ Эмиліей... Эмилія въ настоящее время одно изъ самыхъ близкихъ мнѣ существъ на свѣтѣ... Я точно такъ же принадлежу имъ, какъ и вы... Не знаю, какъ бы сказать это лучше... Насъ было четверо, а теперь осталось трое, связанныхъ Литкою... Потому что она связывала насъ. Въ настоящее время, когда я думаю о ней, то, вмѣстѣ съ тѣмъ, думаю объ Эмиліи и о васъ... Поэтому я и рѣшила нарисовать четыре березы, а фотографій, какъ вы видите, три: одна Эмиліи, другая мнѣ, третья вамъ.
   -- Благодарю васъ,-- отвѣтилъ Поланецкій и протянулъ ей руку.
   Мариня сердечно пожала ее и сказала:
   -- Ради ея памяти мы должны забыть всѣ наши старыя обиды.
   -- Это уже свершилось,-- отвѣтилъ Поланецкій,-- но, что касается меня, то я хотѣлъ бы, чтобъ возвратилось то, что было еще задолго до смерти Литки.
   -- Первая вина была моя, и я прошу у васъ прощенія.
   И она снова подала ему руку. Поланецкій съ минуту колебался, поднести ли ее къ губамъ, но ограничился тѣмъ, что сказалъ:
   -- Значитъ миръ?
   -- И дружба?-- переспросила Мариня.
   -- И дружба.
   Въ ея глазахъ отразилась глубокая, спокойная радость, которая озарила все ея лицо мягкимъ свѣтомъ. Теперь отъ нея вѣяло такою добротой и довѣріемъ, что Поланецкій невольно вспомнилъ ту Мариню, которую видѣлъ въ Кшеменѣ въ то время, когда она сидѣла на садовомъ балконѣ, залитая лучами заходящаго солнца.
   Но со дня смерти Литки онъ былъ въ такомъ настроеніи, что подобныя воспоминанія считалъ недостойными себя, поэтому всталъ и началъ прощаться.
   -- Вы не останетесь у насъ на весь вечеръ?-- спросила Мариня.
   -- Нѣтъ, мнѣ нужно домой.
   -- Я скажу Эмиліи, что вы уходите, -- и Мариня пошла къ двери, ведующей въ сосѣднюю комнату.
   -- Она теперь или думаетъ о Литкѣ, или молится, иначе сама пришла бы сюда. Не мѣшайте ей, а я и такъ приду завтра.
   Мариня приблизилась къ нему и, глядя ему прямо въ глаза, сказала:
   -- И завтра, и каждый день. Такъ, да? Помните, что вы теперь для насъ "панъ Стахъ".
   Со смерти Литки Мариня во второй разъ назвала его такъ, и вотъ, идя домой, Поланецкій думалъ:
   "Ея отношенія ко мнѣ совершенно измѣнились. Она, просто-на-просто, чувствуетъ, что принадлежитъ мнѣ, потому что обязалась въ этомъ клятвой передъ умирающимъ ребенкомъ, она даже готова полюбить меня, и не дозволитъ себѣ не полюбить меня... Такихъ у насъ -- дюжины".
   И вдругъ онъ разозлился.
   "Знаю я эти рыбьи натуры съ холоднымъ сердцемъ, но съ экзальтированною головой, съ такъ называемыми правилами! Все для правилъ, все для обязанности, ничего самостоятельнаго въ сердцѣ! Я могъ бы издохнуть у ея ногъ и ничего не добиться, а когда обязанность прикажетъ ей полюбить меня, то она будетъ любить даже дѣйствительною любовью".
   Должно быть, Поланецкій, въ своихъ скитаніяхъ за границей, привыкъ къ женщинамъ другого сорта или, по крайней мѣрѣ, начитался о нихъ въ разныхъ книжкахъ. Но такъ какъ у него было немного и здраваго разсудка, то этотъ разсудокъ и заговорилъ въ немъ:
   "Слушай, Поланецкій, вѣдь, это самыя избранныя натуры, болѣе всего достойныя довѣрія, на которыхъ можно строить все, на которыхъ можно основать жизнь. Съ ума ты сошелъ, что ли? Тебѣ нужна жена, а не любовная авантюра".
   Но Поланецкій не переставалъ ёжиться и отвѣчалъ разсудку:
   "Если меня должны полюбить, то я хочу, чтобъ меня полюбили ради меня самого".
   Разсудокъ пробовалъ объяснить ему, что все равно, какъ ни начинается любовь, потому что впослѣдствіи онъ не можетъ быть иначе любимымъ, какъ только ради самого себя. А въ этомъ случаѣ, послѣ всѣхъ недоразумѣній и ужасныхъ стеченій обстоятельствъ, такой результатъ и естествененъ, и, вмѣстѣ съ тѣмъ, чудесенъ, чуть ли не провиденціаленъ, произошло нѣчто, сразу сломавшее всѣ преграды. Но Поланецкій не переставалъ дуться.
   Наконецъ, на помощь разсудку пришло и то влеченіе къ Маринѣ, благодаря которому Поланецкій видѣлъ въ ней болѣе прелести, чѣмъ въ какой-нибудь другой женщинѣ. Теперь, въ свою очередь, заговорило и это влеченіе:
   "Не знаю, любишь ли ты ее или нѣтъ, да и дѣло не въ томъ, но сегодня, когда она приблизила къ тебѣ свое лицо, ты чуть изъ кожи не выскочилъ. Почему такая дрожь не пробѣгаетъ по твоему тѣлу, когда ты сидишь возлѣ другой женщины? Подумай, какая это разница".
   Но Поланецкій отвѣчалъ на все это:
   "Рыба! Проникнутая сознаніемъ обязанности рыба!"
   А потомъ ему пришла мысль: "Хватай ее, коль скоро этотъ видъ ты предпочитаешь всякому другому. Люди женятся и тебѣ пришла пора. Чего еще ты будешь искать? развѣ такой любви, надъ которой самъ первый и будешь смѣяться?... Любовь твоя угасла -- хорошо, но осталось влеченіе и убѣжденіе,-- а оно живетъ въ тебѣ,-- что это хорошая и вѣрная женщина".
   "Да,-- продолжалъ онъ думать,-- но изъ любви, глупой или мудрой, истекаетъ воля, а развѣ теперь у меня есть воля? Нѣтъ, потому что я колеблюсь, тогда какъ прежде не колебался. Вовторыхъ, нужно взвѣсить, что лучше: панна Плавицкая или "дебетъ" и "кредитъ" въ торговомъ домѣ подъ фирмою Бигель и Поланецкій. Деньги даютъ могущество и свободу, а свободой лучше всего пользуешься тогда, когда не таскаешь никого ни на своихъ плечахъ, ни въ сердцѣ".
   Онъ пришелъ домой и легъ спать. Ночью ему снились березы на песчаныхъ холмахъ, спокойные голубые глаза и осѣненный темными волосами лобъ, отъ котораго вѣяло тепломъ.
   

II.

   Нѣсколько дней спустя, утромъ, прежде чѣмъ Поланецкій ушелъ въ контору, къ нему явился Машко.
   -- У меня до тебя два дѣла,-- сказалъ онъ,-- но я начинаю съ денежнаго, для того, чтобы предоставить тебѣ свободу сказать да или нѣтъ.
   -- Милый мой, денежными дѣлами я занимаюсь въ конторѣ, поэтому начинай прямо съ другого.
   -- Это дѣло не вашего торговаго дома, дѣло частное, поэтому я и буду говорить о немъ. Ты знаешь, что я женюсь и что мнѣ нужны деньги. Затратъ у меня, что волосъ на головѣ, потомъ безчисленное количество срочныхъ долговъ. Подходитъ срокъ уплаты первой части суммы, за которую я купилъ у тебя Кшемень. Можешь ты отсрочить мнѣ платежъ еще на три мѣсяца?
   -- Я буду съ тобой искрененъ,-- сказалъ Поланецкій,-- могу, но не хочу.
   -- Ну, и я буду такъ же откровененъ и спрошу, что ты сдѣлаешь, если я не заплачу тебѣ?
   -- И это случается на свѣтѣ,-- отвѣтилъ Поланецкій,-- но ты считаешь меня за болѣе глупаго, чѣмъ я на самомъ дѣлѣ, потому что я знаю, что ты заплатишь.
   -- Почему ты такъ увѣренъ въ этомъ?
   -- Ты женишься, женишься на богатой и не можешь рисковать прослыть несостоятельнымъ. Изъ-подъ земли выроешь, а заплатишь.
   -- Изъ пустого сосуда и самъ Соломонъ ничего не нальетъ.
   -- Потому что онъ не бралъ у тебя уроковъ. Дорогой мой, насъ никто не слышитъ и потому я скажу тебѣ, что ты всю свою жизнь ничего другого и не дѣлалъ.
   -- Такъ ты увѣренъ, что я заплачу?
   -- Да.
   -- Ты не ошибаешься. Я требовалъ отъ тебя любезности, на которую не имѣлъ никакого права. Только, наконецъ, и я чувствую себя совершенно измученнымъ всѣмъ этимъ... Здѣсь брать, тамъ затыкать,-- вѣчно жить въ этой сумятицѣ,-- наконецъ, это превышаетъ человѣческія силы... Какъ будто бы я приближаюсь къ пристани. Черезъ два мѣсяца я буду стоять прочно, но пока плыву остатками пара... Не можешь? Жаль!... Въ Кшеменѣ есть какой-то лѣсъ, я вырублю его и заплачу тебѣ, коль скоро ты не можешь.
   -- Какой тамъ лѣсъ въ Кшеменѣ! Старикъ Плавицкій все оголилъ, что было можно.
   -- Есть большой дубовый лѣсъ за домомъ, по дорогѣ къ Недзялкову.
   -- Правда, есть.
   -- Я знаю, что вы съ Бигелемъ занимаетесь и такими дѣлами. Купите у меня этотъ лѣсъ. Это меня избавитъ отъ необходимости искать покупателя, а вы можете получить пользу.
   -- Я поговорю объ этомъ съ Бигелемъ.
   -- Значитъ, ты не отказываешь сразу?
   -- Нѣтъ. Если ты отдашь дешево, то, можетъ быть, я и одинъ... Но въ такомъ случаѣ нужно сообразить возможныя выгоды или потери. Я также хочу знать и твои условія. И ты сообразись. Пришли мнѣ опись, сколько тамъ чего. Я не помню.
   -- Я пришлю черезъ часъ.
   -- Въ такомъ случаѣ, вечеромъ я дамъ тебѣ отвѣтъ.
   -- Объ одномъ условіи я заранѣе тебя предупреждаю: ты не будешь имѣть права рубить лѣсъ раньше, какъ черезъ три мѣсяца.
   -- Почему?
   -- Потому что Кшемень ужасно много потеряетъ безъ этого украшенія, а я послѣ свадьбы предложу тебѣ отступного, конечно, съ соотвѣтственною пользой.
   -- Посмотримъ.
   -- Кромѣ того, въ Кшеменѣ есть мергель. Помнишь, ты самъ говорилъ мнѣ объ этомъ. Плавицкій считалъ его на милліоны,-- это глупости!-- но въ рукахъ опытныхъ людей это можетъ быть небезвыгоднымъ дѣломъ. Подумайте и объ этомъ съ Бигелемъ, я принялъ бы васъ въ компанію.
   -- Если дѣло окажется хорошимъ, то нашъ домъ для того и существуетъ, чтобъ обдѣлывать хорошія дѣла.
   -- Ну, о томъ мы поговоримъ впослѣдствіи, а пока я возвращаюсь къ лѣсу. Общій планъ нашего договора будетъ такой, что я, вмѣсто причитающейся съ меня суммы, отдаю тебѣ лѣсъ или соотвѣтственную его часть, согласно разсчету; отдаю какъ будто бы подъ залогъ, а ты обязуешься не приступать къ рубкѣ раньше истеченія трехъ мѣсяцевъ.
   -- Это я могу сдѣлать,-- сказалъ Поланецкій.-- Конечно, впослѣдствіи возникнутъ такіе вопросы, какъ доставка деревьевъ на желѣзную дорогу и такъ далѣе, но объ этомъ мы будемъ говорить при совершеніи контракта, если только будемъ совершать его.
   -- По крайней мѣрѣ, одною тяжестью меньше,-- сказалъ Машко и отеръ лобъ рукою.-- Представь себѣ, что у меня такихъ разговоровъ десять или пятнадцать на каждый день, не считая дѣловыхъ бесѣдъ съ пани Краславской, которыя тяжелѣ всѣхъ остальныхъ, и службы при невѣстѣ. А эта служба...
   Машко запнулся на минуту, но потомъ вдругъ махнулъ рукою и продолжалъ:
   -- Эта служба тоже не легка.
   Поланецкій съ изумленіемъ посмотрѣлъ на него. Въ устахъ Машко, такъ строго придерживающагося свѣтскихъ приличій, это представлялось чѣмъ-то необычайнымъ.
   А Мйпіко продолжалъ:
   -- Но дѣло не въ томъ. Помнишь, какъ не задолго до смерти Литки мы чуть было не подрались?... Я не принялъ въ соображеніе того, какъ сильно ты любилъ эту дѣвочку, что ты былъ неспокоенъ, раздраженъ, и я поступалъ грубо... Вина всецѣло была на моей сторонѣ, поэтому прости меня.
   -- Это дѣло забытое,-- отвѣтилъ Поланецкій.
   -- Я вспоминаю о немъ потому, что хочу просить тебя объ одномъ одолженіи. Дѣло вотъ въ чемъ: у меня нѣтъ друзей, родственниковъ тоже нѣтъ, или есть такіе, съ которыми не стоитъ связываться. Теперь я долженъ искать шаферовъ и, ей-Богу, не знаю, куда мнѣ обратиться... Ты знаешь, у меня на рукахъ дѣла разныхъ баричей... Но просить перваго попавшагося паяца только потому, что онъ носитъ титулъ, вещь не подходящая, да и не хочется мнѣ этого. Мнѣ хочется одного, чтобы мои шаферы были люди порядочные, и,-- скажу откровенно,-- съ порядочнымъ именемъ. Мои барыни также обращаютъ на это вниманіе. Не согласишься ли ты быть моимъ шаферомъ?
   -- Въ этомъ я не отказалъ бы тебѣ, еслибъ ты обратился ко мнѣ при другихъ условіяхъ. Но я скажу тебѣ яснѣй. Смотри: я не ношу крепа на шляпѣ, ни плерезъ на сюртукѣ,-- значитъ, не ношу траура, но, несмотря на то, даю тебѣ слово, что я въ большемъ траурѣ, чѣмъ еслибъ умеръ мой собственный ребенокъ.
   -- Да, я не принялъ въ соображеніе этого,-- сказалъ Машко.-- Прости меня.
   Поланецкаго тронули эти слова.
   -- Но если это тебѣ очень важно... если, дѣйствительно, ты не можешь найти никого другого, то пусть будетъ такъ, какъ ты хочешь. Я только искренно говорю тебѣ, что послѣ такихъ похоронъ мнѣ тяжело быть на свадьбѣ.
   Правда, онъ не сказалъ: "на такой свадьбѣ", но Машко отгадалъ его мысль.
   -- Притомъ,-- продолжалъ Поланецкій,-- есть и еще одно обстоятельство. Ты долженъ былъ слышать, что былъ одинъ бѣднякъ, докторишка, который до смерти былъ влюбленъ въ твою невѣсту. Что она не оказывала ему взаимности, это было ея полное право, и никто ее въ этомъ упрекать не можетъ, но докторъ-то поѣхалъ куда-то къ чорту на кулички, да и пропалъ... понимаешь?... а я былъ съ нимъ въ дружбѣ, онъ повѣрялъ мнѣ свои горести и изливалъ слезы на мою жилетку... понимаешь?... Какъ при такихъ условіяхъ быть шаферомъ другого,-- самъ скажи.
   -- И тотъ, дѣйствительно, умеръ отъ любви къ моей невѣстѣ?
   -- Ты-то слышалъ что-нибудь объ этомъ?
   -- Не только не слыхалъ, но и ушамъ не вѣрю...
   -- Знаешь что, Машко, бракъ измѣняетъ человѣка, но я вижу, что измѣняетъ и помолвка. Я просто не узнаю тебя.
   -- Я уже сказалъ тебѣ, что измученъ до того, что едва перевожу духъ, а въ такихъ случаяхъ маска спадаетъ.
   -- Что ты подразумѣваешь подъ этимъ?
   -- Я подразумѣваю, что люди дѣлятся на двѣ категоріи: одни не обращаютъ вниманія ни на что и свои поступки пріурочиваютъ къ каждому данному обстоятельству; у другихъ -- извѣстная система, которой они болѣе или менѣе послѣдовательно придерживаются. Я принадлежу къ числу этихъ другихъ. Я привыкъ сохранять внѣшность и, что еще болѣе, привязался къ этому такъ сильно, что въ концѣ это обратилось въ мою натуру. Но видишь, если ты путешествуешь съ кѣмъ-нибудь вдвоемъ по страшной жарѣ, тогда даже на самаго комильфотнаго человѣка можетъ найти минута, когда онъ разстегнетъ не только сюртукъ, но и жилетъ. На меня нашла такая минута, вотъ я и разстегиваюсь.
   -- И это значитъ?...
   -- Это значитъ, что величайшимъ изумленіемъ меня наполняетъ извѣстіе, что кто-нибудь до смерти могъ влюбиться въ мою невѣсту, про которую ты, въ злую минуту, говорилъ мнѣ, что она холодна, деревянна и такъ механична въ своихъ движеніяхъ, какъ будто ее кто-нибудь ключомъ заводитъ. Все это совершеннѣйшая правда,-- и я подтверждаю это. Я не хочу, чтобъ ты считалъ меня большимъ негодяемъ, чѣмъ я есть на самомъ дѣлѣ. Я ее не люблю и мой брачный союзъ будетъ такимъ же, какъ моя невѣста. Я любилъ панну Плавицкую, но она меня отвергла. Панну Краславскую я беру ради ея состоянія. Если ты скажешь, что это подло, то я отвѣчу тебѣ, что такую же подлость совершили или совершаютъ тысячи такъ называемыхъ порядочныхъ людей, которымъ ты подаешь руку и жизнь которыхъ, какъ бы то ни было, течетъ если не въ блаженствѣ, то не въ трагедіи. Хромаетъ, а идетъ... Позже на помощь имъ является привычка, совмѣстно прожитыя лѣта, которыя приносятъ что-то вродѣ привязанности, дѣти, и дѣло идетъ кое-какъ. Такихъ супружествъ большинство, потому что большинство людей предпочитаетъ ходить по землѣ, чѣмъ взбираться на вершины. Часто даже супружества иного сорта оказываются худшими, потому что когда женщина хочетъ летать, а мужчина ползать, или наоборотъ, то никакихъ средствъ къ примиренію нѣтъ. Что касается меня, то я наработался, какъ волъ. Я изъ обѣднѣвшаго рода и хотѣлъ бы выплыть на открытое мѣсто,-- признаюсь въ этомъ. Еслибъ я хотѣлъ быть никому неизвѣстнымъ крючкотворцемъ и собирать только деньги, то, можетъ быть, я и открылъ бы своему сыну настежь двери въ свѣтъ. Но я не могу любить своихъ дѣтей прежде ихъ появленія, и потому самъ хотѣлъ бы не только имѣть деньги, но и быть чѣмъ-нибудь, что-нибудь значить, занять какое-нибудь положеніе, получить какой-нибудь вѣсъ въ обществѣ. Изъ этого вышло то, что адвокатъ заработаетъ, то grand seigneur проглотитъ. Положеніе обязываетъ. Вслѣдствіе этого денегъ у меня нѣтъ, вѣчныя заботы о томъ, чтобы вырвать кусокъ въ одномъ мѣстѣ, чтобъ наложить заплату на другое, мнѣ надоѣли, поэтому я беру панну Краславскую, которая, въ свою очередь, идетъ за меня потому, что если не на самомъ дѣлѣ, то по наружности, я -- большой баринъ, или, по крайней мѣрѣ, разыгрываю роль большого барина, забавляющагося адвокатурой... Партіи равны, несправедливости ни съ чьей стороны нѣтъ, никто никого не обманываетъ, или, вѣрнѣе, мы оба обманываемъ другъ друга въ одинаковой степени. Вотъ тебѣ вся правда, и теперь, если хочешь, презирай меня.
   -- Ей-Богу, я никогда не уважалъ тебя больше,-- отвѣтилъ Поланецкій,-- потому что теперь удивляюсь не только твоей искренности, но и отвагѣ.
   -- Принимаю твою похвалу за искренность, но въ чемъ ты видишь отвагу?
   -- Въ томъ, что ты такъ мало обольщенъ панною Краславской, и, все-таки, женишься на ней.
   -- Потому, что я болѣе уменъ, чѣмъ глупъ. Я искалъ денегъ,-- правда, но неужели ты думаешь, что я женился бы на первой встрѣчной съ хорошимъ приданымъ? Ошибаешься, дорогой мой. Я беру панну Краславскую и знаю, что дѣлаю. У панны Краславской множество особенностей, необходимыхъ при условіяхъ, при которыхъ я беру ее, а она выходитъ за меня замужъ. Панна Краславская будетъ женою холодною, непріятною, кислою, даже будетъ относиться ко мнѣ презрительно постольку, поскольку не будетъ бояться меня. За то панна Краславская, также какъ и ея мать, съ религіознымъ благоговѣніемъ относится къ условностямъ жизни, къ тому, что можно и чего нельзя, вообще говоря, къ такъ называемымъ приличіямъ. Это разъ. Дальше, въ ней нѣтъ ни на маковое зерно того, что впослѣдствіи обращаетъ женщину въ авантюристку, и сожительство съ ней, какъ бы оно непріятно ни было, никогда не окончится скандаломъ. Это два. Въ-третьихъ, она во всемъ педантка, какъ въ благочестіи, такъ и въ исполненіи всѣхъ принятыхъ на себя обязанностей. А это ужь очень крупная особенность. Я не буду съ нею счастливъ, но могу быть спокойнымъ, а кто знаетъ, не есть ли это величайшій максимумъ счастья, который можно требовать отъ жизни? И вотъ что, другъ мой, скажу я тебѣ: когда станешь выбирать себѣ жену, прежде всего, думай о будущемъ спокойствіи. Въ любовницѣ ищи себѣ, чего хочешь: остроумія, темперамента, поэтической натуры, впечатлительности, но съ женою придется жить цѣлые годы, и поэтому ищи въ ней того, на чемъ можно утвердиться,-- ищи правилъ.
   -- Я никогда не считалъ тебя глупымъ,-- сказалъ Поланецкій,-- но теперь вижу, что у тебя больше ума, чѣмъ я думалъ.
   -- Видишь ли, наши женщины, напримѣръ, изъ денежнаго міра, воспитываются на французскихъ романахъ, и знаешь, что изъ этого выходитъ?
   -- Болѣе или менѣе знаю, но сегодня ты такъ краснорѣчивъ, что я съ удовольствіемъ выслушаю твое опредѣленіе.
   -- То, что для себя женщина дѣлается Богомъ и закономъ.
   -- А для мужа?
   -- Хамелеономъ и драмой.
   -- Отчасти такъ дѣлается въ сферахъ очень богатыхъ и лишенныхъ традицій. Тамъ все -- наружность и туалетъ, подъ которымъ кроется не душа, а болѣе или менѣе изящный звѣрокъ.
   -- Но этотъ свѣтъ, богатый, наряженный, забавляющійся, пропитанный диллетантизмомъ артистическимъ, литературнымъ, даже религіознымъ, держитъ палочку и дирижируетъ хоромъ.
   -- У насъ еще нѣтъ.
   -- У насъ еще не вполнѣ. Наконецъ, есть исключенія даже и въ томъ свѣтѣ, тѣмъ больше должно быть ихъ за его предѣлами... Да, у насъ есть и другія женщины, напримѣръ, панна Плавицкая... Ахъ, что это за спокойствіе, что за безопасность и, притомъ, что за прелесть жизни съ такою, какъ она! Увы, она не для такихъ, какъ я.
   -- Машко, я съ грѣхомъ пополамъ готовъ былъ признать за тобой остроуміе, но не зналъ, что у тебя есть и энтузіазмъ.
   -- Что прикажешь! Сначала любилъ ее, а теперь женюсь на паннѣ Краславской.
   Послѣднія слова Машко вымолвилъ съ оттѣнкомъ злости. Наступила минута молчанія.
   -- Такъ ты не будешь моимъ шаферомъ?-- немного погодя спросилъ Машко.
   -- Дай мнѣ время подумать.
   -- Черезъ три дня я уѣзжаю.
   -- Куда?
   -- Въ Петербургъ. Тамъ у меня дѣла. Пробуду недѣли двѣ.
   -- Тогда я отвѣчу послѣ твоего пріѣзда.
   -- Хорошо. Сегодня я пришлю тебѣ опись моихъ дубовъ... Только бы денегъ не платить!
   Машко распростился и ушелъ, а вмѣстѣ съ нимъ ушелъ Поланецкій въ свою контору. Онъ рѣшилъ посовѣтоваться съ Бигелемъ и, если дѣло окажется возможнымъ, купить лѣсъ на собственный рискъ. Онъ и самъ не отдавалъ себѣ отчета, почему у него явилось странное желаніе какъ-нибудь привязаться къ Кшеменю. Послѣ конторскихъ занятій онъ думалъ также о томъ, что говорилъ Машко о паннѣ Плавицкой, онъ чувствовалъ отлично, что Машко говорилъ правду и что съ женщиною такого рода жизнь можетъ быть не только спокойною, но и полною прелести. Однако, онъ замѣтилъ, что во всѣхъ этихъ разсужденіяхъ онъ отдаетъ справедливость скорѣе типу, представительницей котораго является Мариня, чѣмъ самой Маринѣ. Вмѣстѣ съ тѣмъ, онъ почувствовалъ массу непослѣдовательностей въ самомъ себѣ. Въ немъ было какое-то отвращеніе, почти гнѣвъ противъ любви къ кому-нибудь или чему-нибудь, противъ закрѣпощенія сердца въ узы, которыя всегда бываютъ такъ спутаны и доставляютъ столько боли. При одной мысли объ этомъ онъ возмущался и повторялъ про себя: "Не хочу, довольно мнѣ этого,-- это нездоровый ростъ, который приводитъ людей только къ извращеніямъ и страданіямъ!" И, вмѣстѣ съ тѣмъ, напримѣръ, онъ сердился на Мариню, что она не полюбила его такою нездоровою, беззавѣтною любовью и начала открывать ему сердце только тогда, когда ей это приказалъ долгъ. Потомъ, не желая любви, онъ, все-таки, удивлялся, что она такъ скоро начала увядать въ немъ и что гораздо больше онъ желалъ Мариню тогда, когда она не хотѣла его, чѣмъ теперь, когда она оказывалась къ нему болѣе благосклонной. "Въ концѣ-концовъ,-- думалъ онъ,-- все это приводитъ къ тому, что и самъ не знаешь, чего хочешь и чего тебѣ держаться, то-есть къ такому положенію, что чортъ его побери! У панны Плавицкой больше хорошихъ качествъ, чѣмъ она сама догадывается, -- панна Плавицкая вѣрна своимъ обязанностямъ, правдива, кротка, прелестна, страсти мои влекутъ меня къ паннѣ Плавицкой, и одновременно съ этимъ я чувствую, что панна Плавицкая не то, чѣмъ была, и во мнѣ самомъ что-то такое чортъ выскребъ. Но что именно?
   "Можетъ быть, способность къ любви?-- продолжалъ свой монологъ Поланецкій.-- Но если я пришелъ къ заключенію, что любовь часто оказывается глупостью, а чрезмѣрная любовь -- всегда глупость, то долженъ быть доволенъ, а на самомъ дѣлѣ я не доволенъ".
   Но черезъ минуту ему пришло въ голову, что его теперешнее состояніе -- родъ слабости, какая появляется, напримѣръ, послѣ хирургической операціи или послѣ долгой болѣзни, и что положительная жизнь современемъ пополнитъ ту пустоту, которую онъ ощущалъ.
   Положительною жизнью былъ для него "торговый домъ".
   Въ ресторанѣ, когда онъ пришелъ обѣдать, онъ засталъ Васковскаго и двухъ слугъ, которые перемигивались, видя, какъ старичокъ отъ времени до времени подниметъ вилку съ кусочкомъ мяса кверху и задумается глубоко или разговариваетъ самъ съ собою. Васковскій съ нѣкотораго времени постоянно разговаривалъ съ собой и такъ громко, что люди на улицѣ оглядывались на него. Теперь голубые глаза его долго и безсознательно смотрѣли на Поланецкаго, потомъ профессоръ точно пробудился отъ сна и сказалъ, оканчивая зародившуюся въ головѣ мысль:
   -- Она говоритъ, что это приблизитъ ее къ ребенку.
   -- Кто говоритъ?-- спросилъ Поланецкій.
   -- Пани Эмилія.
   -- Какимъ образомъ приблизитъ?
   -- Она хочетъ поступить въ сестры милосердія.
   Поланецкій замолчалъ подъ вліяніемъ этого извѣстія. Онъ могъ думать обо всемъ, что придетъ ему въ голову, изгонять изъ себя чувство, философствовать о больномъ ростѣ всего общества, въ которомъ жилъ, но въ душѣ у него были двѣ святыни: Литка и пани Эмилія. Литка была уже только дорогимъ воспоминаніемъ, за то пани Эмилію онъ любилъ живымъ, братскимъ, нѣжнымъ чувствомъ и никогда не касался его въ своихъ философскихъ разсужденіяхъ.
   Долго онъ не могъ сказать ни слова, наконецъ, сурово посмотрѣлъ на Васковскаго и сказалъ:
   -- Это вы подбиваете ее. Я въ вашъ мистицизмъ и въ ваши идеи изъ-подъ темной звѣзды не вдаюсь, но знайте о томъ, что вы берете на свою совѣсть ея жизнь, потому что для сестры милосердія у нея попросту не хватитъ силъ и она умретъ черезъ годъ,-- понимаете?
   -- Дорогой мой,-- отвѣтилъ Васковскій,-- вотъ вы и осудили меня поспѣшнымъ судомъ, не выслушавши. Вы останавливались когда-нибудь надъ тѣмъ, что значитъ выраженіе "мужъ справедливый"?
   -- Когда дѣло идетъ о близкомъ мнѣ, смѣюсь я надъ всякими выраженіями.
   -- Мнѣ она сказала это вчера совершенно неожиданно, а я спросилъ у нее: "Дитя мое, но хватитъ ли у тебя достаточно силы, потому что это тяжкій трудъ?" Тогда она улыбнулась мнѣ и отвѣтила такъ: "Не отговаривайте меня, потому что это мое убѣжище и мое счастье. Если окажется, что у меня не хватитъ силъ, то меня не примутъ; если же примутъ, а силы измѣнятъ мнѣ, то я раньше пойду къ Литкѣ... А я такъ тоскую!" Что я могъ сказать противъ такой воли и такой простоты? Что вы могли бы сказать? Кто,-- даже не вѣрующій,-- осмѣлился бы сказать, что, можетъ быть, Литки и совсѣмъ нѣтъ, и что жизнь въ трудѣ, въ милосердіи, въ самоотверженности, а смерть во Христѣ можетъ и не довести до Литки? Придумайте ей другое утѣшеніе, но какое вы придумаете? Дайте другую надежду, успокойте чѣмъ-нибудь... но чѣмъ вы ее успокоите? Во всякомъ случаѣ, вы будете ее видѣть, и -- скажите чистосердечно,-- осмѣлитесь ли вы отсовѣтывать ей?
   -- Нѣтъ,-- коротко сказалъ Поланецкій.
   И онъ прибавилъ черезъ минуту:
   -- Ничего, только прискорбіе со всѣхъ сторонъ!
   -- Одно было бы можно,-- продолжалъ Васковскій,-- уговаривать ее поступить не въ сестры милосердія, гдѣ трудъ будетъ превышать ея силы, а въ монастырь какого-нибудь созерцательнаго ордена. Есть такіе, гдѣ бѣдный атомъ человѣка такъ растворяется въ Богѣ, что перестаетъ жить личною жизнью, значитъ, перестаетъ и страдать.
   Поланецкій махнулъ рукою.
   -- Я въ этихъ вещахъ ничего не понимаю,-- рѣзко сказалъ онъ,-- и не вмѣшиваюсь въ нихъ.
   -- У меня гдѣ-то тутъ была итальянская книжка о назаретянкахъ,-- сказалъ Васковскій и разстегнулъ сюртукъ.-- Не знаю, куда она задѣвалась. Уходя изъ дома, я спряталъ ее куда-то.
   -- Чѣмъ меня могутъ интересовать ваши назаретянки?
   Но Васковскій, послѣ сюртука, разстегнулъ и жилетку, поискалъ и тамъ, затѣмъ задумался и сказалъ:
   -- Что это я искалъ? А, знаю! Эту итальянскую книжку. Черезъ два дня я ѣду въ Римъ,-- надолго, на очень долго. Помните, я говорилъ вамъ, что это преддверіе новаго міра? Мнѣ уже время направляться къ Божіей сѣни. Эмилію я сильно уговаривалъ бы ѣхать въ Римъ, но она отъ ребенка не уѣдетъ. Какъ сестра милосердія, она остается здѣсь. Можетъ, ей, однако, понравился бы уставъ назаретянокъ... Такой ясный и простой, какъ первое христіанство... А я ѣду скоро... Не съ головой, мой милый, потому что тамъ лучше знаютъ, чего держаться, а съ сердцемъ,-- малый, но любящій.
   -- Застегните жилетку, профессоръ,-- сказалъ Поланецкій.
   -- Хорошо, застегну. У меня, видите ли, есть что-то на сердцѣ и я сказалъ бы вамъ, потому что вы хотя и горячій, но душа у васъ есть... Видите ли, христіанство не только не оканчивается, какъ кажется инымъ философствующимъ сумасбродамъ, но сдѣлало только половину своего пути...
   -- Дорогой профессоръ,-- мягко сказалъ Поланецкій,-- я охотно и терпѣливо выслушаю все, что вы захотите мнѣ сказать, но не сегодня, потому что сегодня я думаю только о пани Эмиліи и меня что-то стискиваетъ за горло... Вѣдь, это катастрофа...
   -- Для нея -- нѣтъ. Жизнь ей пригодится -- и смерть также.
   Поланецкій проворчалъ про себя:
   "Ей-Богу, не только всякое сильное чувство, но и простая дружба кончается скорбью... Никогда никакая привязанность не принесла мнѣ ничего, кромѣ горя. Букацкій правъ... Поди-ка, живи при такой обстановкѣ!"
   Разговоръ прекратился или, вѣрнѣе, перешелъ въ монологъ Васковскаго, который началъ бесѣдовать съ собою о Римѣ и о христіанствѣ. Послѣ обѣда они вышли на улицу, полную веселаго зимняго движенія,-- еще съ утра нападало много снѣгу и вечеръ стоялъ тихій, ясный и морозный.
   -- Застегните же, профессоръ, жилетку, -- вдругъ сказалъ Поланецкій.
   -- Хорошо, хорошо,-- отвѣтилъ Васковскій и началъ застегивать пуговицы сюртука на петельки жилетки.
   "А я, однако, люблю этого Васковскаго,-- говорилъ себѣ Поланецкій, возвращаясь домой.-- Еслибъ я къ нему сильно привязался, то, конечно, и его чортъ бы побралъ, потому что у меня ужь такая судьба. Къ счастью, до сихъ поръ я къ нему довольно равнодушенъ".
   Онъ старался обмануть себя, хотя на самомъ дѣлѣ питалъ самое доброе чувство къ Васковскому и вовсе не былъ равнодушенъ къ его судьбѣ.
   Когда онъ возвратился домой, то, прежде всего, ему улыбнулось личико Литки съ большой фотографіи, которую Мариня прислала во время его отсутствія. Это взволновало Поланецкаго до глубины души. Онъ часто испытывалъ волненія подобнаго рода, когда нечаянно припоминалъ себѣ Литку или на глаза ему попадался ея портретъ. Тогда ему казалось, что любовь къ этому ребенку, похороненная гдѣ-то въ глубинѣ сердца, воскресаетъ вновь съ прежнею жизненностью и силой и охватываетъ все его существо неизъяснимою нѣжностью и невыразимою скорбью. Это возобновленіе скорби было такъ ощутительно, что онъ избѣгалъ его, какъ обыкновенно человѣкъ избѣгаетъ дѣйствительнаго страданія. Но теперь въ этомъ волненіи было что-то сладостное. Литка улыбалась ему при свѣтѣ лампы, какъ будто хотѣла сказать: "Панъ Стахъ!"
   Вокругъ ея головки, на бѣломъ пасспарту зеленѣли четыре березки, нарисованныя Мариней.
   Поланецкій долго стоялъ и смотрѣлъ на портретъ, наконецъ, подумалъ:
   "Я знаю, въ комъ можетъ быть счастье жизни,-- въ дѣтяхъ".
   Но черезъ минуту онъ сказалъ себѣ:
   "Только своихъ собственныхъ я никогда не буду любить такъ, какъ любилъ эту бѣдняжку".
   Пришелъ слуга и подалъ письмо отъ Марини, которое принесли вмѣстѣ съ фотографіей. Мариня писала:
   "Папа поручилъ мнѣ просить васъ сегодня вечеромъ. Эмилія сегодня уже переселилась къ себѣ и желаетъ, чтобы въ этомъ день къ ней никто не приходилъ. Посылаю вамъ фотографію Литки и прошу васъ непремѣнно пожаловать къ намъ,-- я хочу поговорить съ вами объ Эмиліи. Папа просилъ и пана Бигеля и обязался занимать его, такъ что мы можемъ бесѣдовать съ вами спокойно".
   Поланецкій переодѣлся, почиталъ немного и отправился къ Плавицкимъ.
   Бигель былъ уже тамъ съ четверть часа и игралъ въ пикетъ съ паномъ Плавицкимъ; Мариня сидѣла поодаль, возлѣ маленькаго столика, съ какою-то работой. Поланецкій поздоровался со всѣми, сѣлъ рядомъ съ Мариней и заговорилъ:
   -- Глубоко благодарю васъ за фотографію. Я увидалъ ее неожиданно и Литка, какъ живая, предстала передъ моими глазами, такъ что я долго не могъ опомниться. Глубоко благодаренъ! И за четыре березки также... Что касается пани Эмиліи, то я все уже знаю отъ Васковскаго. Что это, намѣреніе только или твердое рѣшеніе?
   -- Скорѣе, что твердое рѣшеніе,-- отвѣтила Мариня.
   -- Что вы думаете объ этомъ?
   Мариня подняла на него глаза, какъ будто ждала отъ него какого-нибудь совѣта.
   -- У нея нѣтъ достаточно силъ на это,-- наконецъ, сказала она.
   Поланецкій промолчалъ съ минуту и безнадежно махнулъ рукою.
   -- Мы толковали объ этомъ съ Васковскимъ,-- сказалъ онъ.-- Я напалъ на него, потому что думалъ, что это его мысль, но онъ поклялся, что его участія здѣсь не было. Въ свою очередь, онъ спросилъ, какое другое утѣшеніе мы предоставимъ ей, и я не съумѣлъ отвѣтить на это. Да и правда, что ей осталось въ жизни?
   -- Да,-- тихо отвѣтила Мариня.
   -- И вы думаете, я не понимаю, откуда взялось это рѣшеніе? Она не хочетъ ни въ чемъ идти противъ своихъ религіозныхъ воззрѣній и, вмѣстѣ съ тѣмъ, хочетъ скорѣе умереть. Она знаетъ, что будущія ея обязанности превышаютъ ея силу, и поэтому принимаетъ ихъ.
   -- Да,-- повторила Мариня.
   И она такъ низко наклонила голову надъ работой, что Поланецкій видѣлъ только проборъ ея темныхъ волосъ на маленькой головкѣ. Передъ нею стояла коробочка съ искусственными жемчужинами, которыя она нашивала на разные предметы, предназначенные для благотворительной лотереи; теперь къ этимъ жемчужинамъ начали прибавляться слезы, которыя текли изъ ея глазъ.
   -- Я хорошо вижу, что вы плачете,-- сказалъ Поланецкій.
   Она подняла на него свои глаза, полные слезъ, будто хотѣла сказать: "Передъ тобою я не буду скрываться",-- и отвѣтила:
   -- Я знаю, что Эмилія дѣлаетъ хорошо, но мнѣ такъ жаль!...
   Поланецкій, отчасти отъ волненія, отчасти оттого, что самъ не зналъ, что отвѣтить, въ первый разъ въ жизни поцѣловалъ ея руку. Жемчужины изъ глазъ Марини начали сыпаться еще чаще, такъ что она должна была встать и уйти.
   Поланецкій приблизился къ играющимъ въ ту минуту, когда панъ Плавицкій говорилъ своему партнеру кисло-любезнымъ тономъ:
   -- Рубиконъ за Рубикономъ. Гм... трудно! Вы представляете новыя времена, а я старую традицію, поэтому и долженъ быть побитъ.
   -- Какое это отношеніе имѣетъ къ пикету?-- спокойно отвѣтилъ Бигель.
   Тутъ пришла Мариня и объявила, что чай готовъ. Глаза у нея были немного красны, но лицо ясно и спокойно. Когда, послѣ чаю, Бигель съ паномъ Плавицкимъ снова усѣлись за карты, она разговаривала съ Поланецкимъ такимъ тихимъ и дружескимъ голосомъ, какимъ говорятъ люди очень близкіе другъ другу, имѣющіе очень много общаго въ жизни. Правда, этою общностью они были обязаны смерти Литки и несчастью пани Эмиліи, поэтому и бесѣда ихъ не могла быть веселою, но, несмотря на то, если не губы, то глаза Марини улыбались Поланецкому и ясно, и грустно, въ одно и то же время.
   Поздно вечеромъ, когда Поланецкій уже ушелъ, Мариня, думая о немъ, не называла его иначе, какъ "панъ Стахъ".
   Поланецкій тоже вернулся домой въ болѣе мягкомъ настроеніи, чѣмъ былъ со дня смерти Литки. Расхаживая по комнатѣ, онъ поминутно останавливался передъ фотографіей дѣвочки, смотря, вмѣстѣ съ тѣмъ, на четыре березы, нарисованныя Мариней, и думалъ, что узелъ, который завязала Литка, съ каждымъ днемъ становится крѣпче, самъ собою, безъ участія кого бы то ни было, по какой-то таинственной силѣ вещей.
   И думалъ онъ также, что если въ немъ нѣтъ уже прежняго желанія еще болѣе закрѣпить этотъ узелъ, то одинаково не хватило бы силы и порвать его, въ особенности такъ скоро послѣ смерти Литки.
   Позднею ночью онъ занялся описью, присланною Машко. По временамъ онъ дѣлалъ ошибки въ счетахъ, потому что видѣлъ передъ собою наклоненную голову Марини и ея слезы, падающія въ коробочку со стеклянными бусами.
   На другой день онъ купилъ лѣсъ, впрочемъ, очень выгодно.
   

III.

   Машко вернулся изъ Петербурга черезъ двѣ недѣли, очень довольный оборотомъ своихъ финансовыхъ дѣлъ, и привезъ важныя извѣстія, которыя дошли до него, какъ онъ утверждалъ, путемъ чисто-конфиденціальнымъ,-- извѣстія, съ которыми были знакомы далеко еще не всѣ. Въ прошломъ году сборъ хлѣба во всей странѣ былъ крайне неудовлетворителенъ. Начали и тамъ, и здѣсь показываться признаки голода, легко было понять, что до весны запасы могутъ повсемѣстно истощиться и бѣдствія голода станутъ всеобщими. Въ виду этого, опытные люди начали шептать о возможности воспрещенія вывоза хлѣба за границу, и вотъ отголоски-то этого эхо и привезъ Машко. Поланецкаго это извѣстіе поразило такъ сильно, что онъ заперся на нѣсколько дней съ карандашомъ въ рукахъ, потомъ отправился къ Бигелю съ предложеніемъ, чтобы всю кассовую наличность, а также и кредитъ торговаго дома обратить на закупку хлѣба.
   Бигель испугался, но, впрочемъ, всегда этимъ и начиналось всякое новое дѣло. Наконецъ, Поланецкій не скрывалъ отъ него, что это будетъ операція на широкую ногу, операція отъ успѣха или неуспѣха которой можетъ зависѣть ихъ судьба. Полнѣйшій неуспѣхъ былъ мало правдоподобнымъ, а успѣхъ сразу могъ обратить ихъ въ людей очень богатыхъ. Было ясно, что, въ виду недостатка хлѣба, цѣны, во всякомъ случаѣ, пойдутъ въ гору; также ясно было и то, что правительство ограничитъ возможность совершенія новыхъ сдѣлокъ съ иноземными купцами, но признаетъ дѣйствительными договоры, совершенные до обнародованія закона, а если бы и это не оправдалось, подъемъ цѣнъ въ странѣ являлся вещью почти несомнѣнной. Поланецкій все, что было въ его силахъ, предвидѣлъ, все разсчиталъ, и Бигель, человѣкъ разсудительный, несмотря на свою осторожность, долженъ былъ признать, что виды на успѣхъ дѣйствительно большіе и что жаль потерять представляющуюся возможность нажить деньги.
   Послѣ нѣсколькихъ совѣщаній, во время которыхъ оппозиція Бигеля ослабѣвала все болѣе и болѣе, рѣшено было на томъ, чего хотѣлъ Поланецкій, и главный коммиссіонеръ фирмы, Абдульскій, выѣхалъ для заключенія договоровъ на покупку какъ существующихъ запасовъ хлѣба, такъ и имѣющагося получиться изъ будущаго умолота.
   Вслѣдъ за Абдульскимъ выѣхалъ въ Пруссію Бигель. Поланецкій остался одинъ во главѣ дома, работалъ съ утра до ночи и не показывался почти никуда.
   Но время не тяготило его; его оживляла надежда на большіе барыши и болѣе широкую дѣятельность въ будущемъ. Поланецкій, бросаясь въ эту спекуляцію и втягивая въ нее Бигеля, дѣлалъ это потому, что считалъ ее хорошей. Но, кромѣ того, у него была и другая мысль. Торговый домъ, вмѣстѣ со всѣми своими дѣлами, былъ черезъ-чуръ тѣснымъ нолемъ для его спеціальнаго образованія, для способностей, для энергіи, и Поланецкій чувствовалъ это. Въ концѣ-концовъ, какой смыслъ былъ во всѣхъ дѣлахъ, которыя производила ихъ фирма? Купить дешево, продать дороже, спрятать въ кассу разницу, -- это была единственная цѣль. Покупка на собственный рискъ или посредничество,-- ничего больше. Поланецкому было тѣсно въ этой упряжи. "Я хотѣлъ бы копать что-нибудь или что-нибудь фабриковать, -- говорилъ онъ Бигелю во время дурного расположенія духа,-- потому что мы, въ сущности, стараемся только о томъ, чтобы изъ потока денегъ, который протекаетъ по дѣловому полю, отвести хоть какую-нибудь струю въ свой карманъ, но сами не производимъ ничего". И это была правда: Поланецкій жаждалъ добиться обезпеченнаго положенія, нажить побольше денегъ, а потомъ приняться за какую-нибудь другую работу, дающую болѣе широкое поле для труда и творчества".
   Возможность, какъ ему казалось, представилась, и онъ схватился за нее обѣими руками.
   "Потомъ подумаю обо всемъ остальномъ", -- повторялъ онъ себѣ.
   Подо "всѣмъ остальнымъ" онъ подразумѣвалъ дѣла своего духа и сердца, то-есть свои отношенія къ вѣрѣ, къ людямъ, къ землѣ, къ женщинѣ. Онъ понималъ, что, желая быть спокойнымъ въ жизни, нужно эти отношенія выяснить и стать на твердыхъ ногахъ. Есть люди, которые всю свою жизнь не знаютъ, что они такое по отношенію къ этимъ основамъ,-- люди, которыхъ каждый вѣтеръ направляетъ въ иную сторону. Поланецкій чувствовалъ, что такъ не должно быть. Въ теперешнемъ состояніи своего духа онъ предвидѣлъ, что эти вопросы могутъ быть разрѣшены такъ трезво и положительно, что это можетъ равняться сухости и матеріалистичности,-- значитъ, неудовлетворительно,-- но понималъ, что они должны быть разрѣшены.
   "Я хочу видѣть ясно, что я долженъ дѣлать, чего нѣтъ",-- говорилъ онъ себѣ.
   Все это время онъ занимался и мало видѣлъ людей, хотя и не могъ совершенно отстраниться отъ нихъ. Онъ убѣдился, что очень жгучіе для насъ вопросы не могутъ быть разрѣшаемы только внутренне, только въ человѣческомъ мозгу или сердцѣ, замкнутомъ со всѣхъ сторонъ; чаще всего являются внѣшнія вліянія, люди болѣе или менѣе близкіе кладутъ предѣлъ нашимъ размышленіямъ и ускоряютъ наше рѣшеніе. Случилось это при прощаніи съ пани Эмиліей, которая теперь лихорадочно употребляла всѣ усилія, чтобы сократить время, остающееся до ея поступленія въ послушаніе сестеръ милосердія.
   Поланецкій, несмотря на всѣ свои занятія, не переставалъ ходить къ ней, но иногда не заставалъ ея дома, а одинъ разъ нашелъ у нея пани Бигель и панну Краславскую, присутствіе которой необыкновенно связывало его. Наконецъ, когда Мариня извѣстила, что пани Эмилія черезъ нѣсколько дней начинаетъ свое послушаніе, онъ пошелъ, чтобы проститься съ ней.
   Онъ засталъ ее спокойною и почти веселою, но при видѣ ея у него сжалось сердце. Лицо пани Эмиліи было прозрачное, точно слѣпленное изъ перламутровой массы, на вискахъ проступали голубыя жилы. Она была необыкновенно прекрасна, какою-то неземною красотой, но Поланецкій подумалъ: "Я прощаюсь съ нею навсегда, потому что она и мѣсяца не выдержитъ... И изъ этой привязанности вытекло горе и несчастіе!"
   Она начала говорить съ нимъ о своемъ рѣшеніи, какъ о вещи самой обыкновенной, которая не требуетъ объясненій, какъ о естественномъ послѣдствіи того, что случилось, о естественномъ бѣгствѣ отъ жизни, лишенной всякихъ основаній. Поланецкій понялъ, что разубѣждать ее было бы съ его стороны и недобросовѣстно, и совершенно безсмысленно.
   -- Вы здѣсь останетесь, въ Варшавѣ?-- спросилъ онъ.
   -- Да. Мнѣ хотѣлось быть около Литки, и мать настоятельница обѣщала мнѣ, что сначала я буду жить въ Домѣ, а потомъ, когда научусь чему-нибудь, то при одной изъ здѣшнихъ больницъ. Развѣ произойдутъ какія-нибудь особыя событія. Пока я буду въ Домѣ, мнѣ можно будетъ разъ въ недѣлю навѣщать Литку.
   Поланецкій стиснулъ зубы и молчалъ. Онъ смотрѣлъ на тонкія, словно восковыя руки пани Эмиліи и думалъ про себя:
   "И съ этими руками она будетъ ухаживать за больными!"
   Но, вмѣстѣ съ тѣмъ, онъ угадывалъ, что ей, прежде всего, нужно что-то совсѣмъ другое. Подъ ея ясностью и покорностью судьбѣ онъ отгадывалъ безбрежную боль, мощную, какъ смерть, и взывающую къ смерти всѣми силами души и сердца. Она только хотѣла, чтобы смерть пришла не по ея винѣ, не какъ ея грѣхъ, а какъ ея заслуга, наградой которой должно было быть соединеніе съ Литкой.
   И только теперь Поланецкій понялъ разницу между болью и болью, между горемъ и горемъ. И онъ любилъ Литку, но въ немъ, кромѣ сожалѣнія и воспоминанія о ней, было еще что-то такое, какой-то жизненный интересъ, любопытство заглянуть въ будущее, какія-то желанія, мысли, стремленія. Пани Эмиліи не оставалось ничего, какъ будто она умерла вмѣстѣ съ Литкой, и если ее занимало что-нибудь на свѣтѣ, если она еще любила тѣхъ, которые были близки ей, то только для Литки, но имя Литки, постольку, поскольку они были связаны съ ней.
   Тяжело было Поланецкому это посѣщеніе и прощаніе. Онъ былъ глубоко привязанъ къ пани Эмиліи, а теперь у него явилось чувство, что нить, соединяющая ихъ, лопнула навсегда, что ихъ пути въ эту минуту расходятся,-- онъ идетъ дальше, дорбгою жизни, а она хочетъ, чтобъ ея жизнь догорѣла какъ можно скорѣе, и избираетъ трудъ, правда, благословенный, но превышающій ея силы,-- избираетъ для того, чтобъ ускорить смерть.
   Эта мысль замыкала ему уста. Но въ послѣднюю минуту чувство его превозмогло и онъ заговорилъ съ неподдѣльнымъ волненіемъ, цѣлуя ея руки:
   -- Дорогая пани Эмилія, дорогая! Да сохранитъ и утѣшитъ васъ Богъ!
   У Поланецкаго не хватило словъ, но пани Эмилія, не выпуская его руки, сказала:
   -- Я до послѣдней минуты не забуду, что вы такъ любили Литку. Я знаю отъ Марини, что она соединила васъ, знаю, что поэтому вы будете счастливы, иначе Богъ не вдохновилъ бы ее. Сколько разъ я ни встрѣчусь съ вами въ жизни, столько разъ буду вспоминать, что ваше счастье -- это дѣло Литки. Да исполнится же ея воля какъ можно скорѣе и да благословитъ Богъ обоихъ васъ!
   Поланецкій не отвѣтилъ ничего, только, возвращаясь домой, думалъ:
   "Воля Литки!... Она даже и не допускаетъ, что воля Литки можетъ быть не исполнена, и какъ же я могъ сказать ей, что Марина теперь для меня не та, чѣмъ была?..."
   Однако, онъ чувствовалъ все яснѣе, что дальше такъ быть не можетъ, что узы, соединяющія его съ Мариней, надо или закрѣпить, или порвать, чтобы положить конецъ странному положенію, недоразумѣніямъ и непріятностямъ, которыя могли произойти отъ него; онъ чувствовалъ, что это нужно сдѣлать скоро, чтобъ остаться порядочнымъ человѣкомъ. И его охватило новое безпокойство: ему казалось, что какъ онъ ни поступи, это не принесетъ ему счастья.
   Дома онъ засталъ записку Машко слѣдующаго содержанія:
   "Былъ у тебя сегодня два раза. Какой-то сумасшедшій оскандалилъ меня въ присутствіи моихъ писцовъ по поводу лѣса, который я тебѣ продалъ. Фамилія его Гонтовскій. Мнѣ нужно поговорить съ тобой. Буду еще разъ передъ вечеромъ".
   И дѣйствительно, черезъ полчаса онъ прибѣжалъ и, не снимая пальто, началъ допрашивать Поланецкаго:
   -- Ты знаешь этого Гонтовскаго?
   -- Знаю. Это сосѣдъ и родственникъ Плавицкихъ. Что такое случилось?
   Машко снялъ пальто и сказалъ:
   -- Я даже не понимаю, какимъ образомъ слухъ объ этой продажѣ могъ распространиться, потому что я не говорилъ никому, да мнѣ даже и необходимо было сохранить дѣло въ тайнѣ.
   -- Нашъ агентъ, Абдульскій, ѣздилъ въ Кшемень осматривать лѣсъ. Должно быть, Гонтовскій отъ него узналъ о продажѣ.
   -- Такъ слушай же, какъ было дѣло. Сегодня мнѣ въ конторѣ приносятъ карточку этого Гонтовскаго. Я не зналъ, кто онъ таковъ, и поэтому принялъ его. Входитъ какой-то балбесъ и спрашиваетъ, правда ли, что я продалъ лѣсъ и хочу вообще распродать часть Кшеменя? Очевидно, я отвѣчалъ ему также вопросомъ: какое ему дѣло до этого? Тогда онъ говоритъ, что я обязался платить пожизненную ренту старику Плавицкому и если буду вести хищническое хозяйство, то разорю Кшемень и съ меня взятки гладки. Понимаешь? Тогда я посовѣтовалъ ему, чтобъ онъ взялъ шляпу, хорошенько застегнулся,-- на улицѣ морозъ,-- и убирался бы, откуда пришелъ. Тогда онъ началъ горланить, называя меня, въ присутствіи моихъ писцовъ, негодяемъ, обманщикомъ, наконецъ, сообщилъ, что живетъ въ Саксонской гостинницѣ, и ушелъ. У тебя нѣтъ ключа ко всему этому,-- ты не знаешь, не можешь мнѣ сказать, что это значитъ?
   -- Какъ не знать! Во-первыхъ, этотъ Гонтовскій человѣкъ ограниченный и мужикъ; во-вторыхъ, онъ Богъ вѣсть съ которыхъ поръ влюбленъ въ панну Плавицкую и хочетъ быть ея рыцаремъ.
   -- Ты знаешь, у меня достаточно хладнокровія, но, повѣрь, мнѣ кажется, что это -- сонъ. Чтобы кто-нибудь позволилъ себѣ оскорбить меня за то, что я продаю свою собственность,-- это превосходитъ мое пониманіе.
   -- Что же ты думаешь дѣлать? Гонтовскому первый Плавицкій надеретъ уши и заставитъ просить извиненія у тебя.
   При этихъ словахъ лицо Машко приняло выраженіе такой холодной и ожесточенной злобы, что Поланецкій невольно подумалъ:
   "Ну, медвѣжонокъ, наварилъ ты пива, какого и не ожидалъ,-- теперь расхлебывай!"
   -- Меня въ жизни никто безнаказанно не оскорблялъ и не оскорбитъ,-- сказалъ Машко,-- а этотъ человѣкъ не только оскандалилъ меня, но нанесъ мнѣ такой ущербъ, какого онъ и не предполагаетъ.
   -- Да, вѣдь, это дуракъ непроходимый.
   -- Бѣшеная собака тоже непроходимая, а, несмотря на это, ей въ лобъ стрѣляютъ. Видишь, я говорю холодно, поэтому слушай, что я скажу тебѣ: меня постигла катастрофа, послѣ которой я не поднимусь.
   -- Ты говоришь холодно, но тебя душитъ злоба, поэтому ты преувеличиваешь.
   -- Ничуть. Будь терпѣливъ и выслушай меня до конца. Положеніе вещей таково: если мое сватовство не придетъ къ концу или даже оттянется на нѣсколько мѣсяцевъ, черти возьмутъ меня, мое положеніе, мой Кшемень и все, что у меня есть. Я тебѣ уже сказалъ, что иду остаткомъ пара и долженъ остановиться. Панна Краславская выходитъ за меня не изъ-за любви, а только потому, что ей двадцать девять лѣтъ и ей кажется, что я -- если не идеальная, то, во всякомъ случаѣ, приличная партія. Если ей только покажется, что партія не такова, какъ представляется ей, она порветъ со мной всѣ связи. Еслибъ эти барыни узнали, что я продалъ лѣсъ по необходимости, я завтра же получилъ бы отказъ. Теперь подумай: скандалъ былъ публичный, въ присутствіи моихъ писцовъ. Дѣло въ тайнѣ не останется. Положимъ, какимъ-нибудь образомъ я могъ бы объяснить продажу лѣса, но, кромѣ того, я остаюсь человѣкомъ опозореннымъ. Если я не вызову Гонтовскаго, со мной могутъ порвать всѣ отношенія, какъ съ трусомъ, не имѣющимъ понятія о чести; если вызову,-- ты прими въ соображеніе, что это ханжи и, кромѣ того, женщины, такъ сохраняющія приличія, что другихъ такихъ и на свѣтѣ нѣтъ,-- онѣ раззнакомятся со мной, какъ съ авантюристомъ. Если я подстрѣлю Гонтовскаго, они прогонятъ меня, какъ убійцу; если онъ меня -- прогонятъ, какъ тюфяка, который позволилъ себя оскорбить и изувѣчить. На сто шансовъ девяносто, что онѣ такъ поступятъ. Теперь понимаешь, почему я сказалъ, что черти возьмутъ меня, мой кредитъ, мое положеніе, а въ придачу и Кшемень?
   Поланецкій махнулъ рукою съ тѣмъ безсознательнымъ эгоизмомъ, на который способенъ мужчина по отношенію къ другому мужчинѣ, который, въ сущности, мало его интересуетъ.
   -- Ну,-- сказалъ онъ,-- Кшемень, можетъ быть, и я куплю у тебя. Но положеніе твое тяжелое. Что ты думаешь дѣлать съ Гонтовскимъ?
   На это Машко отвѣтилъ:
   -- Пока я плачу долги. Ты не хотѣлъ быть моимъ шаферомъ, не можешь ли быть секундантомъ?
   -- Въ этомъ я не откажу тебѣ,-- сказалъ Поланецкій.
   -- Благодарю. Гонтовскій живетъ въ Саксонской гостиницѣ.
   -- Завтра я буду у него.
   Тотчасъ же по уходѣ Машко Поланецкій пошелъ къ Плавицкимъ и думалъ по дорогѣ:
   "Съ Машко шутки плохи, пустяками не откупишься... впрочемъ, мнѣ-то что за дѣло до нихъ? Нуженъ имъ я, что ли, или они мнѣ нужны?... Однако, какъ человѣкъ чертовски одинокъ на свѣтѣ!"
   И вдругъ онъ почувствовалъ, что единственное существо на свѣтѣ, которому до него есть дѣло, которое о немъ думаетъ не какъ о какой-нибудь вещи, это -- Мариня.
   И правда, когда онъ пришелъ, то по одному пожатію ея руки онъ понялъ, что это такъ, а она сказала ему своимъ мягкимъ и спокойнымъ голосомъ:
   -- У меня было предчувствіе, что вы придете. Посмотрите, чашка для васъ готова.
   

IV.

   Поланецкій, придя къ Плавицкимъ, засталъ тамъ Гонтовскаго. Молодые люди поздоровались другъ съ другомъ съ видимою холодностью и недоброжелательствомъ. Въ этотъ день на всемъ свѣтѣ не было человѣка болѣе несчастнаго, чѣмъ Гонтовскій. Старикъ Плавицкій издѣвался надъ нимъ, какъ и всегда, пожалуй, даже и болѣе: онъ былъ въ превосходномъ настроеніи духа по поводу смерти своей родственницы, отъ которой разсчитывалъ получить большое наслѣдство; Мариню связывало его присутствіе, и она напрасно старалась прикрыть это любезнымъ обращеніемъ и добротою. Наконецъ, Поланецкій почти дѣлалъ видъ, что совсѣмъ не замѣчаетъ его. Было также очевидно, что Гонтовскій ничего не сказалъ пану Плавицкому и теперь трепещетъ, какъ бы Поланецкій не упомянулъ какъ-нибудь о его столкновеніи съ Машко или прямо не разсказалъ бы всей исторіи.
   Поланецкій понялъ это сразу, какъ и то, какое преимущество надъ "медвѣжонкомъ" даетъ ему его молчаніе. Этимъ преимуществомъ онъ хотѣлъ воспользоваться въ интересахъ Мишко и молчалъ до поры до времени, хотя не могъ отказать себѣ въ желаніи уязвить Гонтовскаго другимъ манеромъ. И вотъ въ теченіе всего вечера онъ велъ себя съ Мариней такъ, какъ никогда со смерти Литки, и это, видимо, радовало Мариню. Предоставивъ Гонтовскаго пану Плавицкому, Поланецкій ходилъ съ Мариней по комнатѣ и дружески бесѣдовалъ о чемъ-то, потомъ они сѣли подъ пальмой,-- подъ тою самой, подъ которою Поланецкій видѣлъ пани Эмилію послѣ возвращенія съ похоронъ Литки,-- сѣли и разговаривали о предстоящемъ вступленіи пани Эмиліи въ сестры милосердія. Но Гонтовскому по временамъ казалось, что такъ могутъ разговаривать только женихъ съ невѣстой, и въ это время онъ чувствовалъ то, что можетъ чувствовать душа,-- не въ чистилищѣ, потому что тамъ есть еще какая-нибудь надежда, а та, которая переступаетъ врата съ надписью: "Lasciate ogni speranza". Видя ихъ вмѣстѣ, онъ думалъ, что Поланецкій, можетъ быть, купилъ лѣсъ вмѣстѣ съ землей, чтобы пріобрѣсти хоть часть Кшеменя для Марини,-- значитъ, не безъ ея вѣдома и согласія. И при одной мысли, что онъ такъ завязъ въ исторіи съ Машко, Гонтовскій чувствовалъ, что волосы встаютъ дыбомъ на его головѣ, а панъ Плавицкій, выслушивая его безсвязные и вовсе къ дѣлу не подходящіе отвѣты, все болѣе и болѣе потѣшался на счетъ "провинціала", который на улицѣ большого города теряетъ остатки разума. Панъ Плавицкій считалъ уже себя человѣкомъ "столичнымъ".
   Но наступила минута, когда Мариня вышла въ другую комнату разливать чай, а панъ Плавицкій къ себѣ за сигарой, и молодые люди остались вдвоемъ. Тогда Поланецкій обратился къ Гонтовскому и сказалъ:
   -- Послѣ чаю выйдемъ вмѣстѣ; я хочу поговорить съ вами по поводу вашего столкновенія съ паномъ Машко.
   -- Хорошо,-- мрачно сказалъ Гонтовскій. Онъ сообразилъ, что Поланецкій является секундантомъ Машко.
   Но нужно было еще пить чай, а потомъ просидѣть еще довольно долго, потому что панъ Плавицкій не любилъ рано ложиться спать и предложилъ Гонтовскому сыграть партію въ шахматы. Во время ихъ игры Мариня и Поланецкій опять-таки сидѣли вдвоемъ и оживленно говорили о чемъ-то, къ великому горю "медвѣжонка".
   -- Пріѣздъ пана Гонтовскаго,-- вдругъ сказалъ Поланецкій,-- должно быть, очень пріятенъ вамъ,-- онъ напоминаетъ вамъ Кшемень.
   По лицу Марини промелькнула тѣнь удивленія, что Поланецкій первый вспоминаетъ про Кшемень. Она думала, что, въ силу молчаливаго соглашенія, это дѣло покрыто вѣчнымъ молчаніемъ. Но черезъ минуту она отвѣтила:
   -- Я больше уже не думаю о Кшеменѣ.
   Говоря это, она сказала неправду, потому что въ глубинѣ сердца ей было жаль и мѣста, въ которомъ она выросла, и работы многихъ лѣтъ и своихъ разбитыхъ надеждъ, но она думала, что говорить такъ ей приказываетъ и обязанность, и съ каждою минутой возростающее чувство къ Поланецкому.
   -- Кшемень,-- прибавила она немного взволнованнымъ голосомъ,-- былъ причиной нашей ссоры, а я теперь хочу согласія, и согласія навсегда.
   И, говоря это, она смотрѣла въ глаза Поланецкому съ такимъ милымъ кокетствомъ, на которое дурная женщина способна всегда, а хорошая тогда только, когда начинаетъ любить. Поланецкій подумалъ:
   "Однако, какъ же она добра!"
   И тотчасъ же сказалъ вслухъ:
   -- Вы были бы вооружены безконечно сильнѣе меня,-- добротою меня можно было бы довести до ада.
   А она отвѣтила:
   -- Я не хочу вести васъ туда.
   И въ доказательство, что она дѣйствительно не хочетъ, она съ улыбкой тряхнула своею прелестною головкой, а Поланецкій, смотря на ея лицо, на ея улыбающіяся губы, подумалъ про себя:
   "Люблю ли я тебя, или не люблю, никто меня такъ не притягиваетъ къ себѣ... словно клещами".
   И дѣйствительно, никогда она не восхитила его, никогда не понравилась больше, даже сравнительно съ тѣмъ, когда у него не было ни тѣни сомнѣнія въ томъ, что онъ ее любитъ, и когда онъ боролся съ этимъ чувствомъ.
   Часъ былъ уже поздній, нужно было прощаться, и черезъ нѣсколько минутъ они оба съ Гонтовскимъ очутились на улицѣ.
   Тогда Поланецкій, который никогда не могъ удержаться отъ запальчивости, задержалъ несчастнаго "медвѣжонка" и спросилъ чуть не вызывающимъ тономъ:
   -- Вы знали, что лѣсъ въ Кшеменѣ купилъ я?
   -- Зналъ,-- отвѣтилъ Гонтовскій,-- вашъ коммиссіонеръ, тотъ, который говоритъ, что будто бы родомъ изъ татаръ... забылъ, какъ его тамъ?... былъ у меня въ Ялбжиковѣ и говорилъ, что это вы.
   -- Почему же вы напали на пана Машко, а не на меня?
   На это Гонтовскій отвѣтилъ:
   -- Не прижимайте меня такъ къ стѣнѣ, потому что я этого не люблю. Напалъ я на того барина, а не на васъ, потому, что Плавицкимъ отъ васъ ничего не слѣдуетъ, а тотъ долженъ платить имъ каждый годъ столько, сколько онъ обязался, а какъ онъ разоритъ Кшемень, то и платить будетъ не изъ чего. Вы хотѣли знать, почему я наговорилъ адвокату столько, такъ вотъ вамъ.
   Поланецкій внутренно долженъ былъ признаться, что въ отвѣтѣ Гонтовскаго была доля правды, и тотчасъ же перевелъ разговоръ на другую почву.
   -- Панъ Машко просилъ меня быть секундантомъ,-- сказалъ онъ,-- поэтому я и вмѣшиваюсь въ это дѣло. Какъ секундантъ, я буду у васъ завтра, а сегодня, какъ частный человѣкъ и какъ родственникъ пана Плавицкаго, хотя и далекій, могу сказать вамъ только слѣдующее: вы оказали самую плохую услугу пану Плавицкому, и если онъ и панна Марія останутся безъ куска хлѣба, то обязаны этимъ они будутъ вамъ. Да!
   Глаза Гонтовскаго стали совершенно круглыми.
   -- Безъ куска хлѣба?... Будутъ обязаны мнѣ?...
   -- Да, -- повторилъ Поланецкій.-- Выслушайте меня хорошенько. Не станемъ говорить о томъ, каковъ будетъ результатъ вашего столкновенія... обстоятельства таковы, что этотъ результатъ можетъ быть очень трагическимъ... Я говорю вамъ, обязывая васъ молчаніемъ, что вы, по всей вѣроятности, разорили пана Плавицкаго, отняли у него и у его дочери всякія средства, вѣрнѣе, всякую возможность существованія.
   Если Гонтовскій дѣйствительно не любилъ, чтобъ его прижимали къ стѣнѣ, то теперь представлялась возможность выказать это отвращеніе. Но онъ совершенно потерялъ голову и стоялъ, растерянный, съ открытымъ ртомъ, не зная, что сказать, и только немного погодя промолвилъ:
   -- Какъ?... какимъ образомъ? Будьте увѣрены, что до этого дѣло не дойдетъ, хотя бы я имъ долженъ былъ отдать свой Ялбжиковъ.
   Но Поланецкій перебилъ его:
   -- Панъ Гонтовскій, не тратьте словъ по-пустому! Я ваши мѣста знаю съ малаго дѣтства. Что такое Ялбжиковъ?... А долгу на немъ сколько?
   То была правда. Ялбжиковъ была деревушка со ста тридцатью десятинами земли, да, кромѣ того, у Гонтовскаго было наслѣдственныхъ долговъ выше ушей, и поэтому у него руки совсѣмъ опустились.
   Но въ голову ему пришло, что, можетъ быть, дѣла стоятъ совсѣмъ не такъ, какъ ихъ представляетъ Поланецкій, и онъ схватился за эту мысль, какъ утопающій за соломепку.
   -- Я не понимаю того, что вы говорите,-- сказалъ онъ.-- Видитъ Богъ, я предпочелъ бы погибнуть самъ, чѣмъ погубить Плавицкихъ. Знайте и то, что я охотно накостылялъ бы шею пану Машко, но если это нужно, если дѣло идетъ о Плавицкихъ, то пусть черти возьмутъ меня перваго... Послѣ этой исторіи я былъ у пана Ямиша,-- онъ теперь пріѣхалъ на мировой съѣздъ,-- и разсказалъ ему все. Онъ сказалъ, что я сдѣлалъ глупость, и обругалъ меня,-- это правда. Если бы дѣло шло о моей шкурѣ,-- велика бѣда!-- я бы и пальцемъ не пошевелилъ; но коль скоро что-нибудь иное, то что мнѣ ни скажетъ панъ Ямишъ, то я и сдѣлаю, хотя бы потомъ меня громъ разразилъ. Панъ Ямишъ живетъ въ Саксонской гостиницѣ и я тамъ же..
   На этомъ они разстались и Гонтовскій пошелъ въ свою гостиницу, проклиная Машко, себя и Поланецкаго. Онъ чувствовалъ, что было такъ, какъ говорилъ Поланецкій, что случилось какое-то непоправимое несчастіе и что онъ причинилъ великую бѣду той самой паннѣ Маріи, за которую отдалъ бы послѣднюю каплю крови, чувствовалъ, наконецъ, что если и была для него какая-нибудь надежда, то онъ и ее утратилъ. Плавицкій запретъ двери у него передъ носомъ. Панна Марія выйдетъ за Поланецкаго, развѣ только онъ самъ этого не захочетъ. А кто бы не захотѣлъ этого? И одновременно съ этимъ бѣдный Гонтовскій увидѣлъ ясно, что между тѣми, которые могли бы добиваться ея руки, онъ, во всякомъ случаѣ, былъ бы послѣднимъ, за котораго она бы вышла. "Что у меня есть?-- ничего!-- говорилъ онъ себѣ.-- Этотъ паршивый Ялбжиковъ и ничего больше,-- ни разума, ни денегъ. Всякій знаетъ что-нибудь, только я ничего не знаю. Всякій значитъ что-нибудь, только я ничего не значу. Какой-нибудь Поланецкій и ученый, и деньги у него есть, а что я люблю ее больше него, такъ чорта ли мнѣ отъ того, да и ей также, коли я такой дурень, что ради этого врежу ей, а не помогаю?"
   Поланецкій, возвращаясь домой, думалъ о Гонтовскомъ то же самое и вообще не ощущалъ въ себѣ ни капли сочувствія къ нему. Дома онъ засталъ Машко, который первымъ словомъ сказалъ ему:
   -- Другимъ секундантомъ будетъ Кресовскій.
   Поланецкій немного поморщился и отвѣтилъ:
   -- Я видѣлъ Гонтовскаго.
   -- Ну, и что-жь?
   -- Дуракъ онъ.
   -- Это прежде всего. Говорилъ ты ему что-нибудь отъ моего имени?
   -- Отъ твоего -- нѣтъ. Я только говорилъ ему, какъ родственникъ пана Плавицкаго, что онъ оказалъ ему самую плохую услугу.
   -- Ты не давалъ никакихъ объясненій?
   -- Никакихъ. Слушай, Машко, тебѣ нужно полное удовлетвореніе, а я, съ своей стороны, рѣшительно ничего не буду имѣть противъ того, чтобы вы палили другъ другу въ лобъ. На основаніи того, что я сказалъ Гонтовскому, я готовъ поддерживать всѣ твои требованія. Къ счастью, онъ обратился къ судьѣ Ямишу, человѣку очень умному и мягкому, который также пойметъ, что Гонтовскій поступилъ какъ дуракъ и будетъ радъ дать ему нагоняй.
   -- Хорошо,-- сказалъ Машко.-- Дай мнѣ перо и кусокъ бумаги.
   -- Возьми на письменномъ столѣ.
   Машко сѣлъ и началъ писать, а когда кончилъ, то подалъ исписанную четвертушку Поланецкому.
   Поланецкій прочелъ слѣдующее:
   "Симъ удостовѣряю, что я напалъ на пана Машко пьяный, въ безсознательномъ состояніи, не отдавая себѣ отчета въ томъ, что дѣлаю. Теперь, вытрезвившись, въ присутствіи моихъ свидѣтелей и свидѣтелей пана Машко, а также лицъ, при которыхъ произошло мое нападеніе, я признаю свой поступокъ грубымъ и безумнымъ и съ величайшимъ сожалѣніемъ и покорностью обращаюсь къ великодушію и милости пана Машко, прося у него прощенія и признавая публично, что его поведеніе было и есть во всѣхъ отношеніяхъ выше суда людей, подобныхъ мнѣ".
   -- Гонтовскій долженъ это продекламировать, а потомъ подписать,-- сказалъ Машко.
   -- Это дьявольски безжалостно. На это никто не согласится.
   -- Ты признаешь, что этотъ шутъ допустилъ что-то неслыханное по отношенію ко мнѣ?
   -- Признаю.
   -- Понимаешь, какія послѣдствія вызоветъ для меня это приключеніе?
   -- Этого нельзя знать.
   -- А я знаю и скажу тебѣ только одно: эти дамы въ глубинѣ души жалѣютъ, что связались со мной, и воспользуются первымъ случаемъ, которымъ можно прикрыться во мнѣніи свѣта,-- это вѣрно. Я погибъ, для меня почти нѣтъ спасенія.
   -- О, чортъ...
   -- Теперь ты понимаешь: то, что бѣситъ меня, я долженъ выместить на комъ-нибудь, и Гонтовскій тѣмъ или другимъ образомъ долженъ будетъ заплатить за испытываемую мною несправедливость.
   Поланецкій пожалъ плечами.
   -- И я не растрогиваюсь его участью. Пусть будетъ такъ.
   -- Кресовскій придетъ къ тебѣ завтра въ девять часовъ утра.
   -- Хорошо.
   -- Затѣмъ до свиданія... Ахъ, да! Если увидишь завтра Плавицкаго, скажи ему, что въ Римѣ умерла его родственница, Плошовская, послѣ которой онъ ожидалъ наслѣдства. Завѣщаніе было здѣсь у нотаріуса Подвуйнаго и завтра должно быть вскрыто.
   -- Плавицкій уже знаетъ объ этомъ, потому что она умерла пять дней тому назадъ.
   Поланецкій остался одинъ. Сначала онъ думалъ о своихъ деньгахъ, не видя возможности, какъ онъ ихъ получитъ отъ разорившагося Машко, и эта мысль встревожила его. Наконецъ, онъ вспомнилъ, что сумма эта не можетъ быть вычеркнута изъ долга, лежащаго на Кшеменѣ,-- значитъ, въ крайнемъ случаѣ, онъ останется тѣмъ, чѣмъ былъ прежде, то-есть залогодателемъ Кшеменя. Правда, Кшемень былъ не лучшимъ должникомъ, чѣмъ Машко,-- утѣшеніе здѣсь небольшое,-- но пока нужно ограничиться хоть и этимъ.
   Потомъ ему въ голову пришло нѣчто совсѣмъ иное. Началъ онъ вспоминать Литку, пани Эмилію, Мариню и его поразило, какъ такого рода женщины, главный интересъ которыхъ сосредоточивается на любви, на счастьѣ ближнихъ, разнятся отъ ихъ міра, мужского, полнаго соперничества, борьбы, распрей, дуэлей, усилій для добычи денегъ и... утомленія. И онъ понялъ въ эту минуту то, чего не чувствовалъ уже давно, что если есть на свѣтѣ отдыхъ, счастье, умиротвореніе, то искать ихъ нужно у любимой женщины. Это чувство было прямо противуположно его философіи послѣднихъ дней и поэтому обезпокоило его, но, сравнивая далѣе эти два міра, онъ не могъ не признать, что міръ женскій, любящій, имѣетъ свои основанія и свои резоны жизни.
   Если бы Поланецкій былъ болѣе знакомъ со св. Писаніемъ, то ему непремѣнно пришли бы въ голову слова: "Марія избрала лучшую участь".
   

V.

   Кресовскій опоздалъ почти на цѣлый часъ. То былъ, по извѣстному у насъ опредѣленію, одинъ изъ администраторовъ свѣжаго воздуха въ городѣ, то-есть одинъ изъ ничего недѣлающихъ людей. Имя у него было довольно хорошее, кромѣ того, онъ растратилъ довольно значительное состояніе. На этихъ двухъ основаніяхъ онъ стоялъ, жилъ, бывалъ всюду и всюду считался порядочнымъ человѣкомъ. Какъ вышеупомянутый титулъ можетъ доставить подобную репутацію,-- это уже секретъ большихъ городовъ; достаточно, что не только положеніе Кресовскаго было признано и утверждено всѣми, но его считали за человѣка, къ которому можно безопасно обратиться въ деликатныхъ дѣлахъ. Въ судахъ чести его призывали въ качествѣ посредника, при дуэляхъ -- какъ секунданта. Высокія финансовыя сферы съ удовольствіемъ приглашали его на обѣды, свадьбы, крестины и тому подобныя торжества, потому что у него было типичное польское лицо и патриціанская лысина, такъ что онъ являлся крупнымъ украшеніемъ стола.
   На самомъ дѣлѣ это былъ человѣкъ страшно разочаровавшійся въ людяхъ, немного чахоточный и очень сварливый. Однако, онъ обладалъ нѣкоторою дозой юмора, которая дозволяла ему видѣть смѣшныя стороны вещей, въ особенности очень мелкихъ, -- въ чемъ онъ до нѣкоторой степени напоминалъ Букацкаго,-- и смѣяться надъ собственною сварливостью. Онъ и другимъ дозволялъ шутить надъ нею, но въ мѣру. Когда мѣра эта исчерпывалась, онъ вдругъ выпрямлялся и прижималъ шутника къ стѣнѣ, вслѣдствіе чего считался человѣкомъ не безопаснымъ. О немъ разсказывали, что въ нѣкоторыхъ случаяхъ онъ находилъ отвагу тамъ, гдѣ для другихъ бы ея не хватило, и что вообще онъ умѣлъ "высоко носить носъ". Онъ не уважалъ никого и ничего, за исключеніемъ своей дѣйствительно благородной физіономіи, въ особенности не уважалъ времени, потому что опаздывалъ всегда и всюду.
   Войдя къ Поланецкому, онъ, послѣ первыхъ привѣтствій, началъ объяснять причину своей неаккуратности.
   -- Замѣтили ли вы,-- сказалъ онъ,-- чѣмъ больше человѣкъ спѣшитъ и чѣмъ больше ему нужно спѣшить, тѣмъ труднѣе отыскать самыя необходимыя вещи, точно они въ воду канули. Горничная ищетъ шляпу -- нѣтъ шляпы; ищетъ калоши -- нѣтъ калошъ; ищетъ портмоне -- нѣтъ портмоне. Готовъ пари держать,-- всегда.
   -- Бываетъ и такъ,-- сказалъ Поланецкій.
   -- Я даже придумалъ одно средство противъ этого. Когда что-нибудь у меня канетъ въ воду, я сажусь, улыбаюсь и говорю громко: "Ужасно я люблю потерять что-нибудь: ищешь, двигаешься, оживляешься, наполняешь время,-- это необыкновенно здорово и пріятно". И что-жь вы думаете? Сразу находится то, что пропало.
   -- На такія изобрѣтенія можно бы взять патентъ,-- сказалъ Поланецкій,-- но поговоримъ лучше о дѣлѣ Машко.
   -- Мы должны идти къ судьѣ Ямишу. Машко прислалъ мнѣ росписку, которую онъ приготовилъ для Гонтовскаго. Онъ не хочетъ измѣнить ни слова, но это невозможно, черезъ-чуръ остро,-- это не можетъ быть принято... Я понимаю, что насъ ждетъ дуэль, ничто иное,-- другого выхода я не вижу.
   -- Гонтовскій во всемъ положился на пана Ямиша и сдѣлаетъ все, что ему скажетъ панъ Ямишъ, а панъ Ямишъ, прежде всего, также возмущенъ Гонтовскимъ; во-вторыхъ, онъ человѣкъ больной, мягкій, спокойный, такъ что,-- кто знаетъ?-- можетъ быть, приметъ и такія условія.
   -- Панъ Ямишъ тюфякъ,-- отвѣтилъ Кресовскій,-- но идемъ, поздно.
   Спустя нѣсколько минутъ сани съ Поланецкимъ и Кресовскимъ остановились у Саксонской гостиницы. Панъ Ямишъ ждалъ, но принялъ ихъ въ халатѣ, потому что дѣйствительно былъ нездоровъ. Кресовскій, смотря на его умное, но утомленное и опухшее лицо, подумалъ:
   "Этотъ дѣйствительно готовъ согласиться на все".
   -- Садитесь, господа,-- сказалъ панъ Ямишъ.-- Я пріѣхалъ только три дня тому назадъ, и, хотя чувствую себя нехорошо, очень радъ помочь уладить какъ-нибудь это непріятное дѣло. Вѣрьте мнѣ, я первый надралъ уши моему вертопраху.
   Онъ пожалъ плечами и, обратившись къ Поланецкому, спросилъ:
   -- Что тамъ у Плавицкихъ? Я до сихъ поръ не былъ у нихъ, а скучно мнѣ безъ моей золотой Марини.
   -- Панна Мариня здорова,-- отвѣтилъ Поланецкій.
   -- А старичокъ?
   -- Нѣсколько дней тому назадъ умерла его дальняя родственница, очень богатая, такъ онъ разсчитываетъ на наслѣдство. Онъ мнѣ говорилъ это вчера, но я еще раньше слышалъ, что покойница завѣщала все свое состояніе на благотворительныя дѣла... Завѣщаніе будетъ вскрыто сегодня или завтра.
   -- Хорошо, если бы Богъ внушилъ ей оставить что-нибудь Маринѣ... Но приступимъ къ дѣлу. Господа, мнѣ не нужно говорить, что наша обязанность -- окончить дѣло какъ возможно миролюбивѣе.
   Кресовскій поклонился. Ему надоѣдали подобныя вступленія, которыя онъ слышалъ Богъ вѣсть сколько разъ. И онъ перебилъ:
   -- Мы глубоко проникнуты этою обязанностью.
   -- Такъ я и разсчитывалъ, -- добродушно отвѣтилъ панъ Ямишъ.-- Я самъ признаю, что панъ Гонтовскій не имѣлъ ни малѣйшаго права поступить такъ, какъ онъ поступилъ; я даже признаю справедливымъ, чтобъ онъ былъ наказанъ, и поэтому склоню его ко всѣмъ, даже очень значительнымъ, уступкамъ, могущимъ гарантировать пану Машко надлежащее удовлетвореніе.
   Кресовскій вынулъ изъ кармана сложенный листокъ бумаги, съ улыбкой подалъ его пану Ямишу и сказалъ:
   -- Панъ Машко не требуетъ ничего больше, какъ того, чтобы панъ Гонтовскій сначала прочиталъ этотъ маленькій документикъ въ присутствіи своихъ и его свидѣтелей, а также въ присутствіи писцовъ, бывшихъ во время непріятнаго приключенія, а потомъ подписалъ бы подъ нимъ свое почтенное имя.
   Панъ Ямишъ отыскалъ между бумагами очки, надѣлъ ихъ на носъ и началъ читать. Лицо его сначала покраснѣло, потомъ поблѣднѣло, потомъ онъ засопѣлъ, потомъ Поланецкій и Кресовскій почти глазамъ своимъ не хотѣли вѣрить, тотъ ли это самый панъ Ямишъ, который за минуту до того готовъ былъ на всѣ уступки.
   -- Господа,-- сказалъ онъ прерывающимся голосомъ,-- панъ Гонтовскій поступилъ какъ забіяка, какъ сорванецъ, но панъ Гонтовскій... дворянинъ, и вотъ что отъ его имени я отвѣчаю пану Машко.
   Съ этими словами онъ разорвалъ листокъ на четыре части и бросилъ его на полъ. Этотъ исходъ не былъ предвидѣнъ. Кресовскій началъ размышлять, не оскорбилъ ли панъ Ямишъ этимъ поступкомъ его достоинства, какъ секунданта, и лицо его въ одну минуту начало холоднѣть и сморщиваться, какъ у злого пса, но Поланецкому, который любилъ пана Ямиша, понравилось его негодованіе.
   -- Панъ судья, -- сказалъ онъ разстановисто, -- панъ Машко такъ жестоко оскорбленъ, что меньшаго требовать не можетъ, но я и панъ Кресовскій предвидѣли вашъ отвѣтъ, и онъ только еще болѣе увеличиваетъ уваженіе, которое мы питаемъ къ вамъ.
   Панъ Ямишъ сѣлъ,-- у него была астма,-- и долго не могъ отдышаться, затѣмъ успокоился и сказалъ:
   -- Я бы могъ предложить вамъ извиненіе со стороны пана Гонтовскаго, но совсѣмъ въ другихъ выраженіяхъ, а теперь вижу, что мы потеряли бы понапрасну время. Будемъ говорить по-просту объ удовлетвореніи съ оружіемъ въ рукахъ. Черезъ нѣсколько минутъ пріѣдетъ сюда панъ Вильковскій, другой секундантъ Гонтовскаго, и, если вы можете подождать, мы сейчасъ же составимъ условія.
   -- Вотъ это называется идти прямо къ цѣли, -- сказалъ Кресовскій, совершенно примиренный съ паномъ Ямишемъ.
   -- Но мы идемъ въ силу необходимости, въ силу печальной необходимости,-- отвѣтилъ панъ Ямишъ.
   Поланецкій посмотрѣлъ на часы.
   -- Въ одиннадцать часовъ я долженъ быть въ конторѣ,-- сказалъ онъ,-- но если вы позволите, буду здѣсь около часа для просмотра и подписанія условій.
   -- Хорошо. Я заранѣе предупреждаю васъ, что условія не могутъ быть составлены такъ, чтобы возбуждать людской смѣхъ, но я разсчитываю также и на то, что вы, господа, не захотите довести ихъ до крайности.
   -- Нѣтъ, вы можете быть увѣрены, что я не думаю быть черезъ-чуръ запальчивымъ за счетъ чужой шкуры.
   Поланецкій отправился въ контору, гдѣ его, дѣйствительно, ожидало нѣсколько довольно важныхъ дѣлъ, которыя онъ, за отсутствіемъ Бигеля, долженъ былъ рѣшить одинъ. Въ полдень онъ подписалъ условія дуэли,-- серьезныя, но не особенно жестокія, а потомъ отправился обѣдать, разсчитывая встрѣтить въ ресторанѣ Машко.
   Но Машко, очевидно, былъ у Краславскихъ, за то первымъ, кого увидалъ Поланецкій, былъ панъ Плавицкій, одѣтый съ обычною старательностью, выбритый, застегнутый на всѣ пуговицы, но мрачный, какъ ночь.
   -- Что вы тутъ дѣлаете, почтенный дядюшка?-- спросилъ Поланецкій.
   -- Когда меня огорчитъ что-нибудь, я обыкновенно не обѣдаю дома, чтобы не огорчать Мариню,-- отвѣтилъ панъ Плавицкій.-- Я иду куда-нибудь, и вотъ -- крылышко каплуна, ложечка компота -- это все, что мнѣ нужно. Садись, если не разсчитываешь найти болѣе веселаго собесѣдника.
   -- Что случилось?-- спросилъ Поланецкій.
   -- Гибнутъ старыя традиціи,-- вотъ что случилось!
   -- О! да, вѣдь, не личное же это ваше горе?
   Панъ Плавицкій посмотрѣлъ на него мрачно и, вмѣстѣ съ тѣмъ, торжественно, и сказалъ:
   -- Сегодня вскрыли завѣщаніе.
   -- Ну, и что-жь?
   -- Да то-жь! Болтаютъ теперь въ Варшавѣ: "Помнила о самыхъ дальнихъ родственникахъ". Хорошо помнила! Марини получитъ -- да. А знаешь, сколько? Четыреста рублей ежегодно... А еще милліонерка! Горничной такую сумму оставляютъ -- не родственницѣ.
   -- А вы?
   -- А я ничего. Управляющему завѣщала пятнадцать тысячъ рублей, а обо мнѣ ни словечка.
   -- Что-жь дѣлать?
   -- Гибнутъ старыя традиціи! Прежде-то сколько людей обогащались путемъ наслѣдства, а отчего?-- оттого, что существовала любовь и родовая солидарность.
   -- И теперь еще я знаю такихъ, которымъ на голову свалилось наслѣдство.
   -- Да. Есть такіе, есть, много такихъ, но я не изъ ихъ числа.
   Панъ Плавицкій оперся на руку и изъ устъ его вышло что-то вродѣ монолога:
   -- Всегда и всюду -- гдѣ-то, кому-то, кто-то, что-то...
   Тутъ онъ вздохнулъ и черезъ минуту прибавилъ:
   -- А мнѣ нигдѣ и никогда, никто и ничего...
   Поланецкому пришла ужасная и, вмѣстѣ съ тѣмъ, шальная мысль развеселить папа Плавицкаго и онъ сказалъ:
   -- Э, она умерла въ Римѣ, завѣщаніе писано давно, а передъ этимъ, какъ я слышалъ, было совсѣмъ другого содержанія. Кто знаетъ, не придетъ ли изъ Рима какое-нибудь добавленіе и не проснетесь ли вы въ одно прекрасное утро милліонеромъ?
   -- Не придетъ,-- отвѣтилъ панъ Плавицкій.
   Но слова Поланецкаго взволновали пана Плавицкаго; онъ началъ посматривать на своего собесѣдника, началъ ёрзать на своемъ стулѣ и, наконецъ, сказалъ:
   -- И ты думаешь, что это возможно?
   А Поланецкій отвѣтилъ съ истинно плутовскою важностью:
   -- Не вижу въ этомъ ничего неправдоподобнаго.
   -- Если бы воля Провидѣнія...
   -- И это можетъ быть.
   Панъ Плавицкій окинулъ взоромъ залу ресторана: они были одни. Вдругъ онъ отодвинулъ стулъ и сказалъ, указывая на жилетку:
   -- Мой мальчикъ! иди сюда!...
   Поланецкій наклонилъ голову и панъ Плавицкій дважды поцѣловалъ его.
   -- Ты придалъ мнѣ надежды, подкрѣпилъ меня... Пусть будетъ такъ, какъ Богу угодію, но ты подкрѣпилъ меня.Теперь я признаюсь тебѣ, что писалъ къ ней. Ничего особеннаго, такъ только... напомнить, что мы живы. Спрашивалъ, когда кончится срокъ аренды одного хутора. Ты понимаешь, у меня не было намѣренія брать его въ аренду, но поводъ былъ хорошій... Да заплатитъ тебѣ Богъ за то, что ты подкрѣпилъ меня... Это завѣщаніе могло быть совершено до полученія моего письма, потомъ она поѣхала въ Римъ, по дорогѣ должна была думать о моемъ письмѣ, значитъ, и о насъ, и... ты говоришь, что это можетъ быть? Да вознаградитъ тебя Богъ!
   Черезъ нѣсколько минутъ панъ Плавицкій, съ совершенно прояснившимся лицомъ, положилъ руку на колѣно Поланецкаго, щелкнулъ языкомъ и крикнулъ:
   -- Знаешь что, мальчикъ? Можетъ быть, ты сказалъ это въ счастливую минуту! А если бы мы выпили бутылку Мутонъ-Ротшильдъ на счетъ этого добавленія, а?
   -- Ей-Богу, не могу,-- сказалъ Поланецкій, который начиналъ немного стыдиться своего остроумія,-- не могу и не буду.
   -- Долженъ.
   -- Честное слово, не могу. У меня масса дѣла и я ни за что на свѣтѣ не позволю, чтобъ у меня шумѣло въ головѣ.
   -- Козелъ упрямый, чистый козелъ! Ну, такъ я одинъ выпью за счастливый часъ.
   Онъ приказалъ подать себѣ вина и потомъ спросилъ у Поланецкаго:
   -- Какія такія у тебя дѣла?
   -- Разныя. Сейчасъ же послѣ обѣда я долженъ быть у Васковскаго... Да вотъ вамъ, и на него свалилось послѣ брата, инженера, наслѣдство, и большое. Но онъ все это раздаетъ бѣднымъ.
   -- Раздаетъ бѣднымъ, а самъ ходитъ въ хорошій ресторанъ. Люблю я такихъ филантроповъ. Если бы мнѣ было что раздавать, то я во всемъ бы себѣ отказывалъ.
   -- Онъ долго хворалъ и докторъ предписалъ ему хорошую пищу. Но онъ и здѣсь ѣстъ только то, что стоитъ дешево. Живетъ въ дрянномъ чуланѣ и воспитываетъ птицъ, а рядомъ у него двѣ большихъ комнаты и знаете, кто въ нихъ ночуетъ? Дѣти, которыхъ онъ собираетъ на улицахъ.
   -- Мнѣ съ перваго взгляда показалось, что у него что-то здѣсь есть...
   Панъ Плавицкій постучалъ себѣ пальцемъ въ лобъ.
   Васковскаго Поланецкій не засталъ и около пяти часовъ отправился къ Маринѣ, потому что совѣсть грызла его по поводу тѣхъ глупостей, которыя онъ наболталъ Плавицкому. "Старикъ,-- говорилъ онъ себѣ,-- будетъ пить дорогія вина на счетъ этого добавленія, они, по моему мнѣнію, и такъ живутъ выше своего состоянія. Не нужно, чтобы шутка продолжалась долго".
   Мариню онъ засталъ въ шляпѣ. Она собиралась къ Бигелямъ, но задержала Поланецкаго.
   -- Поздравляю васъ съ наслѣдствомъ,-- сказалъ онъ.
   -- И я рада,-- отвѣтила Мариня, -- что-нибудь вѣрное, а въ нашемъ положеніи это очень важная вещь. Вообще я хотѣла бы быть очень богатой.
   -- Зачѣмъ?
   -- Помните, вы говорили мнѣ, что хотѣли бы имѣть столько, чтобы основать фабрику и бросить торговый домъ? Я запомнила это, а такъ какъ у каждаго свои желанія, то и мнѣ хотѣлось бы много, много денегъ.
   И, думая, что, можетъ быть, она сказала черезъ-чуръ много и черезъ-чуръ ясно, она начала расправлять складки своего платья,-- это позволило ей низко склонить голову.
   -- Я пришелъ еще и для того, чтобы попросить у васъ прощенія,-- сказалъ Поланецкій.-- Сегодня за обѣдомъ я наговорилъ глупостей пану Плавицкому, что панна Плошовская, можетъ быть, измѣнила свое завѣщаніе и оставила ему все свое состояніе. Къ моему удивленію, онъ принялъ это серьезно. Я не хотѣлъ бы, чтобы онъ заблуждался, и если вы позволите, я сейчасъ же пойду въ его комнату, чтобы какъ-нибудь объяснить ему это.
   Мариня засмѣялась.
   -- Я уже объяснила. Онъ обругалъ меня, и сильно. Видите, что вы надѣлали. Правда, вамъ есть за что просить прощенія у меня.
   -- Я и прошу.
   И, схвативъ ея руку, онъ началъ осыпать ее поцѣлуями. Мариня не вырывала руки и повторяла, какъ будто бы шутливо, но на самомъ дѣлѣ съ волненіемъ:
   -- Недобрый панъ Стахъ, недобрый панъ Стахъ!
   Въ этотъ день Поланецкій до тѣхъ поръ, пока не заснулъ, чувствовалъ на своихъ губахъ теплоту руки Марини и не думалъ уже ни о Машко, ни о Гонтовскомъ, а только упорно повторялъ себѣ:
   "Пора все это покончить!"
   

VI.

   Кресовскій съ докторомъ и съ ящикомъ съ пистолетами сидѣли въ одной каретѣ, а Поланецкій и Машко въ другой и ѣхали на Бѣляны. День былъ ясный и морозный, полный розовой мглы. Колеса со скрипомъ катились по снѣгу, лошади дымились и покрывались инеемъ, всѣ деревья стояли, какъ опушопныя.
   -- Ботъ это морозъ, такъ морозъ,-- сказалъ Машко,-- У насъ пальцы къ куркамъ примерзнутъ.
   -- А какъ пріятно снимать шубы!
   -- Вы ужь смилуйтесь, не тяните. Дорогой мой, скажи Кресовскому, чтобы сразу приступилъ къ дѣлу.
   Машко протеръ запотѣвшее пенснэ и добавилъ:
   -- Прежде чѣмъ доѣдемъ, солнце поднимется и отъ снѣга будетъ страшное отраженіе.
   -- Это скоро кончится,-- отвѣтилъ Поланецкій.-- Разъ Кресовскій явился во-время, остальныхъ ждать не будемъ,-- тѣ привыкли вставать рано.
   -- Знаешь, что меня занимаетъ въ эту минуту?-- сказалъ Машко,-- что есть на свѣтѣ одинъ факторъ, съ которымъ никто въ своихъ планахъ и въ своихъ дѣяніяхъ не считается, а по милости котораго все можетъ разбиться, испортиться, обмануться, это -- человѣческая глупость. Скажемъ, у меня въ десять разъ больше ума, чѣмъ на самомъ дѣлѣ, что мои интересы -- не интересы господина Машко, что я, допустимъ, великій политикъ, какъ Бисмаркъ или Кавуръ, которому нужно составить состояніе для проведенія своихъ плановъ и который разсчитываетъ каждый свой шагъ, каждое свое слово. Что-жь? Приходитъ скотина, не принимаемая въ разсчетъ никакимъ разумомъ, и все сразу разрушаетъ своимъ лбомъ. Это что-то сказочное! Застрѣлитъ ли онъ меня, или не застрѣлитъ,-- теперь дѣло не въ томъ,-- но скотина испортила работу всей моей жизни.
   -- Кто же можетъ разсчитать это?-- сказалъ Поланецкій,-- Это то же самое, какъ если бы крыша свалилась тебѣ на голову.
   -- Потому-то меня и разбираетъ бѣшенство.
   -- А что касается того, что онъ тебя застрѣлитъ,-- не безпокойся.
   Машко остылъ, снова протеръ пенснэ и заговорилъ:
   -- Дорогой мой, я вижу, что съ минуты отъѣзда ты немного наблюдалъ за мной, а теперь хочешь придать мнѣ храбрости. Это естественно. Съ своей стороны, я также долженъ успокоить тебя и, ручаюсь тебѣ честнымъ словомъ, не осрамлю васъ. Очень простая вещь, что я ощущаю нѣкоторое безпокойство вотъ тутъ, внизу, но знаешь почему? То, что составляетъ опасность для жизни, что въ тебя будутъ стрѣлять, -- это ничего! Пусть мнѣ и ему дадутъ ружья, пустятъ насъ въ лѣсъ,-- ей-Богу, я полдня буду охотиться за этимъ дуракомъ и полдня выдерживать его выстрѣлы. Но у меня уже была одна дуэль и я знаю, что это такое. Комедія эта безпокоитъ человѣка, эти приготовленія, эти свидѣтели, эта мысль, что на тебя будутъ смотрѣть, и опасеніе, какимъ ты самъ проявишь себя. Вѣдь, это просто публичный выходъ и вопросъ самолюбія -- не больше. Для нервныхъ натуръ чистое испытаніе. Но я не особенно нервный. Я понимаю также, что въ этомъ отношеніи имѣю преимущество надъ противникомъ, потому что болѣе привыкъ къ людямъ, чѣмъ онъ. Правда, у такого осла менѣе воображенія, онъ не съумѣетъ, напримѣръ, представить, каковъ онъ будетъ какъ трупъ, какъ начнетъ разлагаться и такъ далѣе. Но владѣть собою я, все-таки, съумѣю лучше... Притомъ, я тебѣ скажу еще вотъ что. Философія философіей, но въ такихъ случаяхъ дѣло разрѣшаютъ темпераментъ и страсть. Меня эта дуэль ни къ чему не приведетъ, ни отъ чего не спасетъ,-- напротивъ, можетъ доставить только непріятность. И, вмѣстѣ съ тѣмъ, я не могу лишить себя этого... Столько въ душѣ моей собралось негодованія, такъ я этого осла ненавижу, такъ бы хотѣлъ смять, растоптать его, что въ этомъ случаѣ перестаю владѣть разумомъ. И въ этомъ ты можешь быть увѣренъ, что, какъ только я увижу эту болванью рожу, то позабуду о безпокойствѣ, позабуду о комедіи и буду видѣть только его.
   -- Это я хорошо понимаю,-- сказалъ Поланецкій.
   А на лицѣ Машко пятна увеличивались и стали синими отъ мороза. Онъ казался настолько же свирѣпымъ, насколько отвратительнымъ.
   Тѣмъ временемъ они пріѣхали на мѣсто. Почти въ ту же самую минуту заскрипѣла карета съ Гонтовскимъ, Ямишемъ и Вильковскимъ. Вновь прибывшіе вышли изъ экипажа, раскланялись съ противниками, и потомъ всѣ семеро, считая въ томъ числѣ доктора, направились къ мѣсту, которое еще вчера высмотрѣлъ Кресовскій.
   Кучера, поглядывая на эти семь шубъ, такъ рѣзко и такъ странно вырисовывающихся на бѣломъ фонѣ снѣга, начали перемигиваться другъ съ другомъ.
   -- Знаешь, что такое будетъ?-- спросилъ одинъ.
   -- Развѣ мнѣ въ первинку?-- отвѣчалъ другой.
   -- Пускай дураки дерутся другъ съ другомъ.
   А тѣ, шлепая тяжелыми калошами и выпуская изъ ноздрей клубы бѣлаго пара, направлялись къ другому краю лѣса. По дорогѣ панъ Ямишъ, немного вопреки обычаямъ, обязательнымъ въ подобныхъ случаяхъ, приблизился къ Поланецкому и заговорилъ:
   -- Мнѣ искренно хотѣлось бы, чтобы мой Гонтовскій извинился передъ паномъ Машко, но при такихъ условіяхъ это невозможно.
   -- Я также предлагалъ Машко смягчить то, что онъ написалъ, но онъ не хочетъ...
   -- Значитъ, выхода нѣтъ... Все это ужасно глупо, но выхода нѣтъ!
   Поланецкій не отвѣчалъ и они шли молча. Панъ Ямишъ вновь заговорилъ:
   -- Да! Я слышалъ, что Мариня Плавицкая получила какое-то наслѣдство?
   -- Маленькое, но получила.
   -- А старикъ?
   -- Злится, что не все состояніе отказано ему.
   Панъ Ямишъ ударилъ себя перчаткой по лбу.
   -- У него здѣсь немного не въ порядкѣ, -- сказалъ онъ и осмотрѣлся вокругъ.-- Однако, мы далеко идемъ.
   -- Сейчасъ будемъ на мѣстѣ.
   Они пошли дальше. Солнце поднялось надъ лѣсомъ. Отъ деревьевъ ложились на снѣгъ синеватыя тѣни, но въ чащу проникало все болѣе и болѣе свѣта. Спрятавшіяся гдѣ-то въ верхушкахъ вороны и галки стряхивали сухой, какъ пухъ, снѣгъ, который безшумно падалъ внизъ и образовывалъ подъ деревьями маленькія остроконечныя кучки. Повсюду царили удивительная тишина и спокойствіе. Только люди нарушили его для того, чтобы стрѣлять другъ въ друга. Наконецъ, всѣ остановились на опушкѣ лѣса, на свѣтлой прогалинѣ. Короткую рѣчь пана Ямиша о превосходствѣ мира надъ войной Машко и Гонтовскій выслушали съ ушами, закрытыми мѣховыми воротниками, потомъ Кресовскій зарядилъ пистолеты, противники сбросили шубы и стали другъ противъ друга съ дулами, обращенными къ землѣ.
   Гонтовскій дышалъ часто, лицо у него было красное, на усахъ висѣли ледяныя сосульки. По всей его фигурѣ видно было, что онъ дѣйствуетъ подъ вліяніемъ принужденія, что на мѣстѣ удерживаютъ его только стыдъ и сила воли и что еслибъ онъ повиновался естественному влеченію, то предпочиталъ бы наскочить на противника и отвалять его дуломъ пистолета, а то и просто кулаками. Машко, который прежде притворялся, что не видитъ его, теперь смотрѣлъ на него съ ненавистью, свирѣпостью и презрѣніемъ. Щеки его были всѣ въ пятнахъ. Владѣлъ онъ собою, однако, лучше Гонтовскаго, и, одѣтый въ длинный сюртукъ, съ высокою шляпой на толовѣ, со своими длинными бакенбардами, казался ужь черезъ-чуръ деревяннымъ, черезъ-чуръ похожимъ на актера, играющаго роль джентльмена на дуэли.
   "Застрѣлитъ онъ медвѣжонка, какъ собаку",-- подумалъ Поланецкій.
   Раздались слова команды, и два выстрѣла всколебали лѣсную тишину. Машко обратился къ Кресовскому и холодно сказалъ:
   -- Я прошу зарядить пистолеты.
   Но одновременно съ этимъ у его ногъ на снѣгу показалось кровавое пятно.
   -- Вы ранены,-- сказалъ докторъ, поспѣшно приближаясь къ нему.
   -- Можетъ быть... Я прошу зарядить пистолеты.
   И Машко зашатался, потому что дѣйствительно былъ раненъ. Пуля повредила у него часть кости въ колѣнѣ.
   Дуэль была прервана. Только Гонтовскій стоялъ еще на мѣстѣ съ вытаращенными глазами, изумленный тѣмъ, что произошло.
   Послѣ первой перевязки, подъ вліяніемъ толчка пана Ямиша, онъ приблизился къ Машко и сказалъ такъ же неуклюже, какъ и искренно:
   -- Теперь я признаю, что не имѣлъ права приходить къ вамъ, беру назадъ всѣ свои слова и прошу извиненія. А что вы ранены, то я этого не хотѣлъ.
   И, черезъ минуту, когда Гонтовскій уходилъ вмѣстѣ съ Ямишемъ и Вильковскимъ, было слышно, какъ онъ говорилъ:
   -- Богомъ клянусь, чистая случайность,-- это ужь пистолеты такіе: я цѣлилъ поверхъ его головы.
   Машко въ этотъ день не раскрывалъ рта, а на вопросъ доктора, сильно ли онъ страдаетъ отъ раны, только отрицательно покачалъ головой.
   Бигель, который днемъ раньше вернулся изъ Пруссіи съ карманами, набитыми условіями на продажу хлѣба, узнавъ обо всемъ, что произошло, сказалъ Поланецкому:
   -- Машко какъ будто умный человѣкъ, но, ей-Богу, между нами у каждаго что-нибудь да есть... Вотъ онъ, напримѣръ: и репутація у него, и множество хорошихъ дѣлъ, могъ бы имѣть большой доходъ, составлять состояніе, такъ нѣтъ! Онъ предпочитаетъ метаться повсюду, исчерпывать кредитъ до дна, покупать недвижимыя имущества, разыгрывать крупнаго собственника, лорда, быть Богъ вѣсть чѣмъ, только бы не быть тѣмъ, что онъ есть, Какъ это странно, -- и тѣмъ болѣе странно, что такъ повсюду. Я иногда думаю, что жизнь сама по себѣ недурна, но всѣ портятъ ее отсутствіемъ равновѣсія въ головѣ, какою-то дьявольскою фантазіей. Я понимаю, что человѣкъ хочетъ значить больше, чѣмъ онъ на самомъ дѣлѣ. Но пусть же онъ не стремится къ этому фантастическою дорогой. За Машко я первый признаю и умъ, и энергію; но, принимая во вниманіе все,-- ей-Богу, у него что-то тутъ есть.
   Бигель нѣсколько разъ стукнулъ себѣ пальцемъ въ лобъ.
   А Машко въ это время страдалъ со стиснутыми зубами, потому что его рана, хотя и не опасная, была очень мучительна. Вечеромъ онъ дважды лишался чувствъ въ присутствіи Поланецкаго. Потомъ пришла слабость, при которой душевная гордость, которая поддерживала молодого адвоката въ теченіе цѣлаго дня, исчерпалась окончательно. Послѣ перевязки, когда докторъ ушелъ, Машко пролежалъ нѣсколько времени спокойно, а потомъ сказалъ:
   -- Ну, ужь и счастье же мнѣ!
   -- Не думай объ этомъ,-- отвѣтилъ Поланецкій, -- а то лихорадка еще болѣе усилится.
   Машко продолжалъ далѣе:
   -- Оклеветанный, раненый, разоренный,-- все сразу!
   -- Повторяю тебѣ, не время думать объ этомъ.
   Машко оперся локтемъ о подушку, зашипѣлъ отъ боли и сказалъ:
   -- Оставь меня въ покоѣ. Это послѣднее мое время, когда я моту наговориться съ порядочнымъ человѣкомъ. Черезъ недѣлю или черезъ двѣ я буду принадлежать къ числу людей, которыхъ избѣгаютъ... Что мнѣ тамъ лихорадка! Что-то несносное кроется въ такомъ полномъ разрушеніи, въ такомъ крушеніи человѣческой доли... Въ особенности потомъ... потомъ всякій кретинъ, всякая индюшка безмозглая будутъ говорить: "Я это давно зналъ!" "Я это давно предвидѣла!" Да, всѣ всегда все предвидятъ... послѣ факта, и изъ человѣка, въ котораго громъ ударилъ, дѣлаютъ, вдобавокъ, дурака или сумасшедшаго.
   Поланецкій въ эту минуту вспомнилъ слова Бигеля, а Машко, по странному стеченію обстоятельствъ, продолжалъ такъ, какъ будто хотѣлъ оправдаться:
   -- А ты думаешь, я не отдавалъ себѣ отчета, что шелъ по рискованной дорогѣ, что летѣлъ сломя голову, что хотѣлъ быть большимъ, чѣмъ былъ на самомъ дѣлѣ, что черезъ-чуръ высоко задиралъ носъ?... Этой справедливости мнѣ никто не окажетъ, но ты знай, что я говорилъ себѣ это... Только, вмѣстѣ съ тѣмъ, я говорилъ и вотъ что: такъ нужно,-- это единственная дорога, чтобы выплыть, и что-жь?-- можетъ быть, я разсчиталъ не такъ, можетъ быть, общественная жизнь идетъ шиворотъ на выворотъ, но, однако, еслибъ не это безумно-глупое, не предвидѣнное и не разсчитанное обстоятельство, то, можетъ быть, я и выплылъ бы, и только потому, что я былъ таковъ, а не иной... Будь я скромнымъ человѣкомъ, не достать бы мнѣ панны Краславской... У насъ всегда нужно притворяться чѣмъ-нибудь, и если меня черти берутъ, то вовсе не за мою гордость, а только по милости этого дурака.
   -- Да, вѣдь, чортъ возьми, ты не можешь навѣрное знать, что твоя свадьба не состоится?
   -- Милый мой, ты не знаешь этихъ женщинъ. Онѣ за отсутствіемъ чего-нибудь лучшаго согласились на пана Машко, потому что пану Машко хорошо везло... Если хоть какая-нибудь тѣнь падетъ на мое состояніе, на мое положеніе, то онѣ покинутъ меня безъ сожалѣнія, а потомъ станутъ валить на меня цѣлыя горы, чтобы спасти себя во мнѣніи свѣта... Что ты знаешь о нихъ? Панна Краславская, вѣдь, это не панна Плавицкая.
   Наступила минута молчанія, но потомъ Машко заговорилъ опять слабѣющимъ голосомъ:
   -- Та могла бы меня спасти... Для нея я вступилъ бы на другой путь, гораздо болѣе спокойный... При такихъ условіяхъ Кшемень былъ бы спасенъ... Сразу погасился бы ея долгъ, рента Плавицкому... Я бы выпутался... Притомъ, знаешь ли ты, что я былъ влюбленъ въ нее, какъ гимназистъ?... Такъ вотъ, подошло невѣдомо откуда... Но она предпочитала гнѣваться на тебя, чѣмъ любить меня... Теперь я понимаю. Противъ этого никакого средства нѣтъ.
   Поланецкій, которому такой разговоръ былъ не по вкусу, прервалъ его и сказалъ съ оттѣнкомъ нетерпѣнія:
   -- Меня удивляетъ, что человѣкъ съ такою энергіей считаетъ все пропавшимъ, хотя пропало далеко не все. Панна Плавицкая -- это прошедшее, надъ которымъ ты самъ поставилъ крестъ, когда присватался къ паннѣ Краславской. Что касается настоящаго, на тебя напали, это вѣрно, но ты дрался на дуэли; ты раненъ, но такъ, что черезъ недѣлю будешь здоровъ, а эти дамы еще не заявили, что порываютъ съ тобой сношенія. До тѣхъ поръ, пока ты не будешь имѣть неопровержимыхъ доказательствъ, ты не имѣешь права говорить объ этомъ... Ты болѣнъ и поэтому заранѣе читаешь надъ собою отходную. Но я тебѣ скажу кое-что другое. Надо этимъ барынямъ дать знать, что произошло. Хочешь, я пойду къ нимъ завтра утромъ? Потомъ пускай онѣ дѣлаютъ, что имъ угодно, но пускай онѣ это извѣстіе услышатъ изъ устъ очевидца, а не отъ какихъ-нибудь городскихъ сплетниковъ.
   Машко подумалъ съ минуту и сказалъ:
   -- Я и такъ хотѣлъ написать моей невѣстѣ, но если ты пойдешь, это будетъ еще лучше. У меня нѣтъ надежды, чтобъ она осталась вѣрна мнѣ, но, все-таки, нужно сдѣлать, что слѣдуетъ. Благодарю тебя. Ты съумѣешь передать дѣло съ лучшей стороны... Только ни слова ни о какихъ денежныхъ затрудненіяхъ... Эту продажу лѣса ты долженъ уменьшить до нуля, до любезности, которую я хотѣлъ оказать тебѣ... Искренно благодарю тебя... Скажи, что Гонтовскій просилъ у меня извиненія.
   -- У тебя есть кто-нибудь, кто присматривалъ бы за тобой?
   -- Мой слуга и его жена. Докторъ придетъ еще разъ и приведетъ съ собой фельдшера... Колѣно у меня болитъ чертовски, но вообще я чувствую себя не дурно.
   -- Ну, до свиданія.
   -- Будь здоровъ. Благодарю тебя. Ты...
   -- Спи спокойно.
   И Поланецкій вышелъ. По дорогѣ онъ думалъ о Маринѣ, и думалъ съ нѣкоторымъ гнѣвомъ: "Вотъ Машко -- не романтикъ, на что ужь меньше, но и тотъ чувствуетъ потребность притворства въ этомъ родѣ... Панна Плавицкая! онъ любилъ ее... вступилъ бы на другой путь... она могла бы спасти его... вотъ подать-то, которую платятъ романтизму, да еще, вдобавокъ, фальшивою монетой, потому что черезъ мѣсяцъ онъ присватался къ той куклѣ изъ-за денегъ. Можетъ быть, я глупѣе его, но я не понимаю этого и въ искренность разочарованій, которыя такъ легко находятъ утѣшеніе, не вѣрю... Еслибъ онъ любилъ одну и испыталъ разочарованіе, то черезъ мѣсяцъ не сталъ бы свататься за другую. Пусть меня чортъ возьметъ, еслибъ я сдѣлалъ это. Но въ одномъ онъ правъ: Мариня совсѣмъ другой видъ, чѣмъ панна Краславская... Тутъ и говорить нечего,-- совсѣмъ другой, совсѣмъ другой!"
   Эта мысль была необыкновенно пріятна ему. Возвратившись домой, онъ засталъ письмо Букацкаго изъ Италіи и записку Марини, полную безпокойства и разспросовъ по поводу вѣсти о дуэли. Мариня просила отвѣтить завтра утромъ, что произошло, изъ-за чего вышло дѣло и, въ особенности, окончено ли все и не грозятъ ли новыя осложненія.
   Поланецкій, подъ вліяніемъ мысли, что это "другой видъ, чѣмъ панна Краславская", отвѣтилъ гораздо болѣе сердечно, чѣмъ самъ хотѣлъ, и приказалъ слугѣ доставить письмо завтра въ девять часовъ. Потомъ онъ приступилъ къ письму Букацкаго, но съ самаго же начала сталъ пожимать плечами.
   Букацкій писалъ вотъ что:
   "Да испроситъ тебѣ Сакіа-Муни благословенное Ничто! Кромѣ того, скажи Капланеру, чтобы слѣдуемыхъ мнѣ трехъ тысячъ рублей не высылалъ во Флоренцію, а задержалъ бы у себя впредь до моего распоряженія. На этихъ дняхъ я рѣшилъ подумать о принятіи намѣренія (замѣчаешь, какъ это рѣшительно) сдѣлаться вегетаріанцемъ. Если эта мысль не замучитъ меня, если намѣреніе мое обратится въ рѣшимость, а рѣшимость не будетъ превышать мои силы, то я перестану быть плотояднымъ звѣремъ и жизнь будетъ стоить мнѣ дешевле. Въ этомъ все дѣло. Что касается тебя, то умоляю тебя всѣмъ на свѣтѣ, успокойся, потому что жизнь не отбитъ труда.
   "Знаешь? Я понялъ теперь, почему славяне предпочитаютъ синтезъ анализу: потому что они -- лѣнтяи, а анализъ требуетъ работы. Синтетировать можно послѣ обѣда за сигарой. Впрочемъ, они правы, оставаясь лѣнтяями. Во Флоренціи довольно тепло, въ особенности на Lung-Arno. Я хожу себѣ и составляю синтезъ флорентинской школы. Познакомился здѣсь съ однимъ способнымъ акварелистомъ, тоже славяниномъ, который живетъ искусствомъ, но доказываетъ, что искусство -- это свинство, разцвѣтшее изъ мѣщанскаго стремленія къ роскоши и излишка денегъ, который одни люди собрали на счетъ другихъ. Однимъ словомъ, искусство, по его мнѣнію, это -- подлость и несправедливость. Напалъ онъ на меня, какъ на собаку, утверждая, что быть буддистомъ и заниматься искусствомъ -- это верхъ непослѣдовательности; но я еще свирѣпѣе напалъ на него и отвѣчалъ, что признавать послѣдовательность чѣмъ-то лучшимъ непослѣдовательности -- верхъ мѣщанскаго обскурантизма, мѣщанскихъ предразсудковъ и подлости. Акварелистъ мой былъ изумленъ и потерялъ даръ слова... Я его уговариваю повѣситься, но онъ не хочетъ... Скажи мнѣ, ты дѣйствительно увѣренъ, что земля вертится вокругъ солнца и что все это не шутка? Мнѣ кажется, что это все равно! Въ Варшавѣ мнѣ жаль было одного ребенка, который умеръ. Здѣсь я также часто о немъ думаю. Какъ это глупо! Что дѣлаетъ пани Эмилія? Всякому человѣку заранѣе пред назначена роль на свѣтѣ, а на ея долю выпала роль съ крыльями и страданіемъ. Зачѣмъ она была добродѣтельна? Иначе было бы веселѣй. Что касается тебя, человѣче, окажи мнѣ одну услугу. Умоляю тебя, не женись. Помни, что если ты женишься, если у тебя будетъ сынъ, если ты будешь работать, чтобъ оставить ему состояніе, то сдѣлаешь это только исключительно для того, чтобы твой сынъ былъ тѣмъ же, чѣмъ я, а я очень милый малый, но у меня есть нѣкоторое сомнѣніе, что я -- человѣкъ неизлечимый. Да здравствуетъ кипучая энергія, да здравствуетъ торговый домъ, коммиссіонное товарищество, переходная форма, привычная работа, денежныя хлопоты, будущій отецъ семейства, воспитатель дѣтей и заботъ! Обними отъ меня Васковскаго. Онъ тоже синтетикъ. Да откроетъ тебѣ Сакіа-Муни глаза, чтобы ты позналъ, что на солнцѣ тепло, а въ тѣни холодно, и что лучше лежать, нежели стоять! Твой Букацкій".
   "Шальной!" -- подумалъ Поланецкій.
   А потомъ онъ сказалъ самому себѣ:
   "Все это искусственно, все это самообманъ. Но если человѣкъ привыкаетъ къ этому, то оно обращается въ его натуру, причемъ черти отнимаютъ у него разумъ, а энергія и душа разлагаются, какъ трупъ. Можно очертя голову броситься въ такую пропасть, въ какую бросился Машко, или въ такую, въ какую Букацкій. Въ обоихъ случаяхъ люди идутъ подъ ледъ. Что за чертовщина! Должна же быть какая-нибудь здоровая и нормальная жизнь, нужно только имѣть немного мозгу въ головѣ. Такому, какъ Бигель, однако, не худо живется на свѣтѣ. Есть у него жена, которую онъ любитъ, дѣти, которыхъ любитъ тоже, работаетъ онъ, какъ волъ, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, питаетъ въ душѣ пристрастіе къ общимъ вопросамъ и къ своей віолончели, на которой играетъ при свѣтѣ мѣсяца, задеря голову къ потолку. Нельзя сказать, чтобъ это былъ совершенно оматеріализовавшійся человѣкъ. Нѣтъ. Въ немъ это какъ-то уживается одно съ другимъ. И благо ему!"
   Поланецкій началъ ходить по комнатѣ и отъ времени до времени поглядывать на смѣющееся изъ-за березъ личико Литки. Потребность свести съ собой точные счеты овладѣвала имъ все сильнѣе. Какъ купецъ, онъ принялся разсматривать свой "кредитъ и дебетъ", что, впрочемъ, не было трудно. Въ рубрикѣ положительныхъ сторонъ его жизни чуть не главное мѣсто занимало его чувство къ Литкѣ. Въ свое время она была такъ дорога ему, что еслибъ годъ назадъ ему сказали: "возьми ее въ собственность, какъ родного ребенка", онъ взялъ бы ее и зналъ бы, что ему есть для чего жить. Но теперь это обратилось въ воспоминаніе и отъ рубрики счастья перешло въ рубрику несчастья. Что у него осталось еще? Прежде всего, самая жизнь, во-вторыхъ -- умственный диллетантизмъ, который, какъ на него ни смотри, ничто иное, какъ роскошь; потомъ будущее, которое интересуетъ его; потомъ матеріальныя утѣхи и, наконецъ, торговый домъ. Все это имѣло цѣну, но Поланецкій замѣтилъ, что во всемъ этомъ нѣтъ цѣли. Что касается торговаго дома, то Поланецкому были пріятны его успѣхи, а не самый родъ труда, который требовался торговымъ домомъ. Наоборотъ, даже этотъ трудъ не удовлетворялъ его,-- онъ былъ черезъ-чуръ мелоченъ, тѣсенъ и злилъ его. Съ другой стороны, дилетантизмъ, книжки, умственный міръ,-- все это имѣло значеніе окраски жизни, но не могло быть ея основаніемъ. "Букацкій (говорилъ себѣ Поланецкій) влѣзъ въ это по уши, хотѣлъ жить этимъ -- и свихнулся, сдѣлался немощнымъ, безплоднымъ. Цвѣты -- сами по себѣ вещь хорошая, но кто захочетъ дышать исключительно ихъ запахомъ, тотъ отравится". И правда, не нужно быть великимъ мудрецомъ, чтобы увидать вокругъ себя множество свихнувшихся людей, духовное здоровье которыхъ этотъ диллетантизмъ подорвалъ такъ, какъ морфинъ подкапываетъ здоровье физическое.
   Онъ и Поланецкому принесъ не мало вреда, хотя бы потому, что обратилъ его въ скептика. Отъ тяжелой болѣзни его спасли только здоровый организмъ, чувствующій необходимую потребность излить куда-нибудь избытокъ энергіи, и трудъ. Но что будетъ дальше, и можно ли такъ идти дальше? На этотъ вопросъ Поланецкій теперь отвѣчалъ рѣшительно: нѣтъ! Коль скоро дѣла торговаго дома не въ состояніи были наполнить его жизнь, коль скоро и диллетантизмомъ наполнять ее было небезопасно, то нужно наполнить чѣмъ-нибудь другимъ, создать новый міръ, новыя обязанности, открыть новые горизонты, а на это было одно средство -- жениться.
   Одно время, когда Поланецкій говорилъ себѣ это, онъ видѣлъ передъ собою какую-то неопредѣленную фигуру, совокупляющую въ себѣ всѣ моральныя и физическія достоинства, но безъ тѣла и безъ имени. Теперь это была фигура опредѣленная. У нея были спокойные голубые глаза, темные волосы, немного широкій ротъ и называлась она Мариней Плавицкой. О комъ-нибудь другомъ не могло быть и рѣчи, но эту Поланецкій представлялъ себѣ такъ реально, что у него даже жилы на вискахъ забились сильнѣе. Однако, онъ ясно отдавалъ себѣ отчетъ, что теперь чего-то недоставало въ его чувствѣ къ Маринѣ, именно того, вокругъ чего витаютъ его мечтанія,-- того, что не смѣетъ пожелать ничего, а надѣется на все,-- того, что боится, что дрожитъ, что преклоняетъ колѣна, что говоритъ любимой женщинѣ: "къ твоимъ ногамъ", что изъ любви, которая есть ничто иное, какъ влеченіе, вмѣстѣ съ тѣмъ, дѣлаетъ культъ, а этотъ культъ въ отношенія мужчины къ женщинѣ вводитъ въ какой-то мистическій оттѣнокъ, обращаетъ мужчину не только въ любовника, но и благоговѣйнаго поклонника. Это прошло. Поланецкій, думая теперь о Маринѣ, думалъ трезво, чуть не развязно. Онъ чувствовалъ, что можетъ придти, взять и обладать ею, и если онъ сдѣлаетъ это, то по двумъ соображеніямъ: во-первыхъ, потому, что для него Мариня самая привлекательная женщина изъ всѣхъ; во-вторыхъ, что разумъ повелѣваетъ ему жениться, и жениться на ней.
   "Она,-- думалъ Поланецкій,-- не можетъ подвергаться никакимъ сомнѣніямъ. Въ ней нѣтъ ничего безплоднаго, ничего изсохшаго... Эгоизмъ не убилъ въ ней сердца, и несомнѣнно, что такая не будетъ думать только о томъ, что ей слѣдуетъ по праву. Это олицетворенная доброта, олицетворенное сознаніе долга, нужно будетъ сдѣлать такъ, чтобъ она не думала о себѣ черезъ-чуръ мало. Если разумъ приказываетъ мнѣ жениться, то я сдѣлалъ бы глупость, еслибъ сталъ искать другую".
   Потомъ онъ задалъ себѣ вопросъ, что, отвергнувъ Мариню, не сдѣлалъ ли бы онъ, вмѣстѣ съ тѣмъ, дурного дѣла? Ихъ соединила Литка... Въ его сердцѣ что-то поднималось при одной мысли сопротивляться волѣ и жертвѣ дорогого ребенка. Но еслибъ, однако, онъ хотѣлъ поступить наперекоръ ея волѣ, то такъ ли онъ долженъ былъ держать себя, какъ держалъ? Нѣтъ. Въ такомъ случаѣ, со дня смерти Литки онъ долженъ былъ не показываться у Плавицкихъ, не видать Марини, не цѣловать ея рукъ, не дать себя унести той волнѣ, которая унесла его, можетъ быть, благодаря случайностямъ, но занесла такъ далеко, что теперь онъ доставилъ бы Маринѣ горькое разочарованіе и упалъ бы въ ея глазахъ до мизерной роли человѣка, который самъ не знаетъ, чего хочетъ. Онъ долженъ былъ быть слѣпымъ, чтобы не замѣтить, что Мариня считаетъ себя его невѣстой, и что если до сихъ поръ его молчаніе не тревожило ее, то только потому, что она приписывала это молчаніе трауру, который они оба носили въ своемъ сердцѣ по Литкѣ.
   "И такъ, смотря съ этой точки зрѣнія, на ней нужно жениться,-- размышлялъ Поланецкій: -- съ точки зрѣнія инстинкта самосохраненія -- нужно, съ точки зрѣнія чувства -- нужно, съ точки зрѣнія порядочности -- нужно. Затѣмъ что? Затѣмъ я былъ бы тряпкой и негодяемъ, еслибъ колебался дольше и не считалъ дѣло вполнѣ уясненнымъ. Это вещь рѣшенная!"
   Онъ вздохнулъ и началъ ходить по комнатѣ. Подъ лампой лежало письмо Букацкаго. Поланецкій взялъ его и началъ читать съ того мѣста, на которое случайно упалъ его взглядъ:
   "Умоляю тебя, не женись. Помни, что если ты женишься, если у тебя будетъ сынъ, если ты будешь работать, чтобъ оставить ему состояніе, то сдѣлаешь это только исключительно для того, чтобъ твой сынъ былъ бы тѣмъ же, чѣмъ и я..."
   "И вотъ, пріятель,-- съ нѣкоторою долей злобы отвѣтилъ Поланецкій,-- я женюсь, женюсь на Маринѣ Плавицкой, слышишь?-- буду составлять состояніе, а если у меня будетъ сынъ, то я не сдѣлаю изъ него декадента,-- понимаешь?"
   И онъ былъ доволенъ собою.
   Минуту спустя онъ посмотрѣлъ на Литку и почувствовалъ, что имъ овладѣваетъ внезапное волненіе. Волны скорби о ней и любви къ ней съ новою силой поднялись въ его сердцѣ. Онъ началъ разговаривать съ ребенкомъ, какъ обыкновенно въ важныхъ случаяхъ жизни разговариваютъ съ дорогими покойниками.
   -- Ты, котенокъ, доволенъ?-- спрашивалъ онъ.
   А она смѣялась ему изъ-за березъ, нарисованныхъ Мариней: казалось, она моргнула глазами и отвѣтила:
   -- Да, панъ Стахъ, да!
   У Поланецкаго глаза наполнились слезами.
   Въ этотъ же вечеръ, передъ тѣмъ, какъ ложиться спать, онъ взялъ назадъ у слуги письмо, которое должно было пойти къ Маринѣ, и написалъ другое, еще болѣе сердечное:
   "Дорогая панна Марія. Гонтовскій въ высшей степени безтактно поступилъ съ Машко и отсюда вытекла дуэль. Машко легко раненъ. Противникъ просилъ у него извиненія на мѣстѣ. Никакихъ дальнѣйшихъ послѣдствій не будетъ, кромѣ того, однако, что я еще разъ убѣдился, насколько вы добры и заботливы, и что завтра, если вы позволите, я приду съ благодарностью поцѣловать вашу дорогую ручку,-- приду послѣ полудня, потому что утромъ прямо изъ конторы долженъ быть у Краславскихъ, а потомъ проститься съ профессоромъ Васковскимъ, хотя, еслибъ было можно, предпочиталъ бы начать день не съ нихъ.

"Поланецкій".

   Онъ посмотрѣлъ на часы, и хотя было уже одиннадцать, приказалъ отнести письмо не завтра, а сейчасъ.
   -- Войдешь черезъ кухню,-- сказалъ онъ слугѣ,-- и, если_барышня спитъ, оставишь.
   И, оставшись одинъ, онъ обратился къ барышнѣ со слѣдующею рѣчью:
   "Ты будешь очень не догадлива, если не поймешь, зачѣмъ я приду завтра утромъ".
   

VII.

   Пани Краславская приняла Поланецкаго съ большимъ удивленіемъ,-- для визита часъ былъ очень ранній,-- но, все-таки, приняла, догадываясь, что онъ является по поводу какого-нибудь необыкновенно важнаго дѣла. Поланецкій, безъ долгихъ вступленій, разсказалъ все, что произошло, и совралъ настолько, насколько было необходимо, чтобъ охранить Машко отъ подозрѣнія въ банкротствѣ.
   Онъ замѣтилъ, что во время его разсказа старая дама не спускала съ него своихъ зеленыхъ глазъ, точно выточенныхъ изъ камня и лишенныхъ всякаго блеска, и что ни одинъ мускулъ на ея лицѣ не дрогнулъ.
   Только когда онъ кончилъ, пани Краславская сказала:
   -- Во всемъ этомъ я не понимаю одного: зачѣмъ панъ Машко продавалъ эти дубы? Во всякомъ случаѣ, это не малое украшеніе всякой усадьбы.
   -- Эти дубы находятся далеко отъ дома,-- отвѣтилъ Поланецкій,-- и портятъ поле, потому что подъ ихъ тѣнью ничего не родится, а панъ Машко человѣкъ практичный. Наконецъ, говоря откровенно, мы старые знакомые и онъ сдѣлалъ это по дружбѣ ко мнѣ. Вы знаете, что я купецъ, мнѣ нужны были дубы и Машко уступилъ мнѣ, сколько могъ.
   -- Въ такомъ случаѣ, я не понимаю, почему тотъ молодой человѣкъ...
   -- Если вы знаете пана Ямиша,-- перебилъ Поланецкій,-- то онъ, какъ близкій сосѣдъ Кшеменя и Ялбжикова, объяснитъ вамъ, что тотъ молодой человѣкъ не совсѣмъ въ своемъ умѣ,-- это знаютъ во всемъ околоткѣ.
   -- Въ такомъ случаѣ, панъ Машко не долженъ былъ драться.
   -- Пани Краславская, -- съ оттѣнкомъ нетерпѣнія сказалъ Поланецкій,-- въ такихъ случаяхъ наши понятія не сходятся съ дамскими.
   -- Вы позволите мнѣ сказать нѣсколько словъ моей дочери?
   Поланецкій подумалъ, что пора было бы встать и проститься, но такъ какъ онъ пришелъ для рекогносцировки и хотѣлъ принести какое-нибудь извѣстіе Машко, то сказалъ:
   -- Если у васъ есть какое-нибудь порученіе къ пану Машко, то я иду прямо къ нему.
   -- Черезъ минуту,-- отвѣтила пани Краславская.
   Поланецкій остался одинъ и ждалъ долго, такъ долго, что начиналъ уже терять терпѣніе. Наконецъ, появились пани и панна Краславскія.
   Панна, одѣтая въ бѣлую "шемизетку" съ матросскимъ галстукомъ и небрежно причесанная, несмотря на немного воспаленные глаза и нѣсколько прыщиковъ на лбу, присыпанныхъ пудрой, показалась Поланецкому вовсе недурной. Отъ нея вѣяло какою-то милою сонливостью, отъ которой она, обыкновенно встающая очень поздно, не успѣла еще отряхнуться, и такою же милою утреннею небрежностью костюма. Но вообще на ея анемичномъ лицѣ не было ни тѣни волненія.
   Обмѣнявшись поклономъ съ Поланецкимъ, она сказала холоднымъ, спокойнымъ голосомъ:
   -- Будьте добры, скажите пану Машко, что я очень огорчена и испугана. Правда это, что рана легкая?
   -- Безусловно.
   -- Я просила мама навѣстить пана Машко, я сама отвезу ее и буду въ каретѣ ожидать извѣстій. Потомъ я заѣду за мама, и такъ каждый день, пока панъ Машко не выздоровѣетъ окончательно. Мама такъ добра, что дозволяетъ мнѣ это. Пожалуйста, передайте это пану Машко.
   Тутъ легкій, едва уловимый румянецъ промелькнулъ по ея блѣдному лицу. Поланецкому, для котораго эти слова явились совершенною неожиданностью и переполнили его изумленіемъ, теперь она казалась совсѣмъ хорошенькой, и нѣсколько минуть спустя, идя къ Машко, онъ говорилъ себѣ:
   "Ну, однако, женщины лучше, чѣмъ онѣ кажутся... Собственно говоря, вѣдь, это два графина замороженной воды, а, однако, у этой дѣвушки есть сердце. Машко не узналъ ее и ему предстоитъ пріятное разочарованіе. Старуха поѣдетъ къ нему, увидитъ всѣхъ этихъ епископовъ и каштеляновъ съ кривыми носами, надъ которыми такъ потѣшался Букацкій, и совершенно увѣруетъ въ величіе Машко".
   Размышляя такимъ образомъ, онъ очутился въ квартирѣ Машко и долженъ былъ подождать, потому что явился какъ разъ во время перявязки. Но едва докторъ вышелъ, какъ Машко приказалъ просить къ себѣ Поланецкаго, и, даже не поздоровавшись къ нимъ, задалъ вопросъ:
   -- Ну, что, былъ?
   -- Какъ ты себя чувствуешь? Какъ спалъ?
   -- Хорошо. Не въ этомъ дѣло... Былъ?
   -- Былъ. Скажу тебѣ коротко: черезъ четверть часа пани Краславская пріѣдетъ тебя провѣдать. Панна приказала сказать тебѣ, что отвезетъ сюда мать и будетъ ожидать извѣстія, какъ ты себя чувствуешь. Она приказала сказать еще, что очень испугалась, очень несчастна, но благодаритъ Бога, что нѣтъ худшаго. Видишь, Машко!... Еще я прибавлю, что она очень мила, что тронула меня... и ухожу, потому что у меня нѣтъ времени.
   -- Будь снисходителенъ, подожди минуту. Стой, милый мой, у меня нѣтъ лихорадки, и если ты говоришь изъ опасенія...
   -- Ты очень скученъ,-- перебилъ Поланецкій.-- Даю тебѣ слово, что говорю правду и что ты напрасно осуждалъ свою невѣсту.
   Машко опустилъ голову на подушку и молчалъ нѣсколько минутъ, потомъ сказалъ, какъ бы про себя:
   -- Я готовъ былъ бы и вправду полюбить ее...
   -- И отлично,-- одобрилъ Полонецкій,-- будь здоровъ! Иду прощаться съ Васковскимъ.
   Вмѣсто Васковскаго, онъ пошелъ къ Плавицкимъ, но не засталъ ихъ: Плавицкій никогда не сидѣлъ дома, а о Маринѣ Поланецкому сказали, что она вышла часъ тому назадъ. Обыкновенно, когда идешь къ женщинѣ, которая живо интересуетъ тебя, обдумываешь дорогой, что сказать ей, и если не застаешь ее дома, то невольно скорчишь глупую мину. Поланецкій чувствовалъ это и былъ золъ. Но, несмотря на то, онъ зашелъ въ цвѣточный магазинъ, накупилъ множество цвѣтовъ и приказалъ отослать ихъ къ Плавицкимъ. Мысль, съ какою радостью приметъ Мариня его цвѣты и съ какимъ біеніемъ сердца будетъ дожидаться вечера, доставила Поланецкому такое удовольствіе, что къ Васковскому онъ явился въ. самомъ лучшемъ расположеніи духа.
   -- Я пришелъ проститься съ вами, профессоръ, -- сказалъ онъ,-- когда вы уѣзжаете?
   -- Какъ поживаете, дорогой мой?-- отвѣтилъ Васковскій.-- Я долженъ былъ отложить свой отъѣздъ на два дня, потому что, видите, я пріютилъ на зиму нѣсколько мальчишекъ...
   -- Маленькихъ арійцевъ, которые, въ свободное отъ занятій время, вытаскиваютъ кошельки изъ кармана проходящихъ?
   -- Нѣтъ... То-есть, видите ли, это добрыя души, но безъ надзора оставить ихъ невозможно. Я долженъ найти себѣ преемника, который будетъ жить здѣсь на моемъ мѣстѣ.
   -- И который здѣсь изжарится... Какъ вы можете выносить такую жару?
   -- Я сижу безъ сюртука и вы позволите мнѣ не надѣвать его. Здѣсь немного тепло, но испарина -- здоровая вещь, а вотъ эта крылатая мелочь страстно любитъ тепло.
   Поланецкій осмотрѣлся вокругъ. Въ комнатѣ было, по крайней мѣрѣ, полторы дюжины песчанокъ, жаворонковъ, синицъ и щегловъ, не считая воробьевъ, которые, видимо, привыкли къ подачкамъ и цѣлыми стаями заглядывали въ окно. Профессоръ держалъ въ комнатѣ только тѣхъ птицъ, которыхъ покупалъ у птичниковъ, а воробьевъ не пускалъ къ себѣ, утверждая, что этому "не было бы конца, а принять однихъ, другимъ же отказать было бы несправедливо". У птицъ были свои клѣтки на стѣнахъ и оконныхъ переплетахъ, но шли они туда только на ночь, а днемъ свободно летали по всей комнатѣ, наполняя ее щебетаньемъ и оставляя слѣды на книгахъ и рукописяхъ, которыми были завалены всѣ столы и углы.
   Нѣкоторыя птицы, болѣе прирученныя, садились даже на голову Васковскаго. На полу подъ ногами трещала шелуха конопляннаго сѣмени. Поланецкій, хотя и хорошо зналъ эту комнату, пожалъ плечами и сказалъ:
   -- Все это очень хорошо, но что вы позволяете имъ драться или объясняться въ любви на вашей головѣ, это, ей-Богу, ужь черезъ-чуръ! Притомъ, здѣсь такая духота.
   -- Это вина святого Франциска Ассизскаго,-- отвѣтилъ Васковскій,-- это отъ него я научился любить такую мелюзгу. У меня даже пара голубей, но тѣ любятъ сидѣть поближе къ печи.
   -- Вы вѣрно увидитесь съ Букацкимъ, -- сказалъ Поланецкій.-- Я отъ него получилъ письмо. Вотъ оно.
   -- Можно прочитать?
   -- Для этого я и даю его вамъ.
   Васковскій прочиталъ письмо и, когда кончилъ, сказалъ:
   -- Я всегда очень любилъ Букацкаго, это добрая душа, но... видите ли... у него что-то здѣсь не ладно!
   И онъ постукалъ себя пальцемъ по лбу.
   -- Это ужь, наконецъ, начинаетъ меня забавлять!-- крикнулъ Поланецкій.-- Представьте себѣ, профессоръ, нѣсколько дней подрядъ мнѣ приходится слышать, какъ мои знакомые стукаютъ себя по лбу и говорятъ о другихъ моихъ знакомыхъ: "у него что-то тутъ не ладно!" Милое общество!
   -- А, вѣдь, немного-то оно такъ и есть, такъ и есть!-- съ улыбкой отвѣтилъ Васковскій.-- А знаете вы, что такое есть-то?-- обыкновенное, арійское безпокойство духа, а у насъ, у славянъ, его больше, чѣмъ на Западѣ, потому что мы самые младшіе изъ арійцевъ и, вслѣдствіе этого, ни разумъ, ни сердце еще не дошли у насъ до равновѣсія. Мы, младшіе изъ арійцевъ, живѣе чувствуемъ., горячѣе принимаемъ все къ сердцу и съ большимъ энтузіазмомъ прилагаемъ это къ житейской практикѣ... Я много видалъ, я давно это замѣтилъ... Что за странныя натуры!... Напримѣръ, нѣмецкіе студенты шляются по пивнымъ и что же?-- это не мѣшаетъ имъ ни трудиться, ни вырабатываться въ практичныхъ людей; но если славянинъ перейметъ эту моду и начнетъ шляться по пивнымъ, то онъ пропалъ, потому что сопьется на смерть. И такъ во всемъ. Нѣмецъ будетъ пессимистомъ, будетъ писать цѣлые томы о томъ, что жизнь -- это отчаяніе, и при этомъ будетъ пить пиво, воспитывать дѣтей, сколачивать деньги, поливать свой огородъ и спать подъ периной. Славянинъ повѣсится или сгубитъ себя безумною жизнью, развратомъ, захлебнется грязью, въ которую нарочно будетъ взлѣзать... Я, дорогой мой, помню людей, которые на смерть забайронизировались... Я много видѣлъ... Я видѣлъ, напримѣръ, людей, которые любили народъ и которые кончали тѣмъ, что совсѣмъ спивались съ круга въ корчмахъ. Нѣтъ у насъ мѣры и быть не можетъ, потому что у насъ къ способности чрезмѣрно проникаться каждою идеей присоединяется еще легкомысленность и знаете еще что?-- тщеславіе. Ахъ, Боже, какіе мы всѣ тщеславные! Какъ мы всѣ хотимъ всегда высунуться впередъ, чтобы насъ видѣли и удивлялись намъ! Возьмите какого-нибудь Букацкаго: влѣзъ, -- право, влѣзъ, -- по уши въ скептицизмъ, въ пессимизмъ, въ буддизмъ, въ декадентство, -- наконецъ, почемъ я знаю, во что еще, потому что и въ этомъ теперь царитъ хаосъ,-- влѣзъ такъ глубоко, что эти міазмы его дѣйствительно отравляютъ, но вы думаете, что при этомъ онъ не позируетъ? Что за странныя натуры! и самыя искреннія, и наиболѣе чутко понимающія, и сильнѣе всѣхъ принимающія все къ сердцу,-- и комедіантскія. Когда я думаю о нихъ, то люблю ихъ, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, мнѣ хочется смѣяться и плакать.
   Поланецкій вспомнилъ, какъ во время своего перваго пребыванія въ Кшеменѣ онъ разсказывалъ Маринѣ о своей бельгійской жизни, когда, играя съ нѣсколькими молодыми бельгійцами въ пессимизмъ, онъ, наконецъ, замѣтилъ, что онъ всѣ эти теоріи принимаетъ гораздо ближе къ сердцу, чѣмъ они, что эти теоріи тѣмъ самымъ гораздо больше портятъ его жизнь, и онъ сказалъ Васковскому:
   -- То, что вы говорите, правда. Такія явленія видѣлъ и я, и поэтому всѣхъ насъ черти возьмутъ.
   Но Васковскій устремилъ на замерзшія стекла свои мистическіе глаза и отвѣтилъ:
   -- Нѣтъ, насъ всѣхъ привлечетъ къ себѣ Другой. Эта горячность крови, эта способность проникаться идей,-- все это великіе задатки для миссіи, которую Христосъ предназначилъ славянскому міру.
   Тутъ Васковскій указалъ на запачканную птицами рукопись и таинственно проговорилъ:
   -- Видите, я съ этимъ ѣду. Это -- трудъ моей жизни... Хотите, я прочту вамъ?
   -- Ей-Богу, у меня нѣтъ времени. Поздно уже.
   -- Правда. Смеркается. Тогда я вамъ скажу въ короткихъ словахъ... Я не только думаю, но и глубоко вѣрю, что славянамъ предстоитъ выполнить великую миссію.
   Васковскій остановился на минуту, потеръ рукою лобъ и продолжалъ:
   -- Какое удивительное число "три"!... Въ немъ что-то таинственное!
   -- Вы хотѣли сказать что-то о миссіи,-- нетерпѣливо заявилъ Поланецкій.
   -- Не бойтесь: одно связано съ другимъ. Видите ли, въ Европѣ три міра: романскій, германскій и славянскій. Два уже выполнили, что должны были выполнить. Будущность -- это третій.
   -- Этотъ третій что же долженъ сдѣлать?
   -- Отношенія общественныя, право, отношеніе человѣка къ человѣку, жизнь отдѣльныхъ людей и то, что оказывается частною жизнью, такъ или иначе основаны на христіанскомъ ученіи. Человѣческія слабости искривили его, но, однако, все на немъ держится. Но, вѣдь, это только первая половина задачи разрѣшена, первый предѣлъ!... Есть люди, которые думаютъ, что христіанство кончается. Нѣтъ. Второй предѣлъ долженъ начаться. Христосъ существуетъ въ жизни отдѣльныхъ людей, но Его нѣтъ въ исторіи,-- понимаете? Ввести Его въ исторію, основать на Немъ историческія отношенія, любовь къ ближнему создать и въ историческомъ значеніи, вся миссія, которую долженъ исполнить славянскій міръ... Только ему недостаетъ сознанія, и на эту миссію ему нужно открыть глаза.
   Поланецкій молчалъ, потому что ему нечего было отвѣтить. Васковскій продолжалъ:
   -- Вотъ надъ чѣмъ я думалъ всю жизнь и что высказалъ въ этомъ трудѣ,-- и онъ указалъ пальцемъ на рукопись.-- Это -- трудъ моей жизни. Это указанная мнѣ миссія.
   "На которую тѣмъ временемъ синицы...-- подумалъ Поланецкій,-- и, должно быть, такъ еще долго будетъ",-- и онъ сказалъ громко:
   -- Вы надѣетесь, что такая вещь появится въ печати?
   -- Нѣтъ, я ни на что не надѣюсь. У меня есть немного любви, но я черезъ-чуръ недостойный человѣкъ, и умъ у меня черезъ-чуръ слабый...Это пропадетъ,-- какъ будто кто камень бросилъ въ воду,-- но будутъ волны, будутъ круги. Пускай потомъ придетъ какой-нибудь избранникъ... Почемъ знать?... Что предназначено, то не минетъ. Они не съумѣютъ отказаться отъ миссіи, хотя бы и сами хотѣли... И знаете, человѣческую природу нельзя отвлекать отъ ея предназначенія или измѣнять насильно. Что хорошо гдѣ-нибудь, то можетъ быть плохо у насъ, потому что насъ Богъ сотворилъ для чего-то другого. Впрочемъ, тщетный трудъ. И вы тщетно внушаете себѣ, что хотите только пріобрѣтать деньги, и вы должны пойти за голосомъ предназначенія и природы...
   -- Я и иду, потому что женюсь... То-есть женюсь, если меня захотятъ.
   Васковскій обнялъ его.
   -- О, чтобъ васъ! Вотъ это превосходно! Да благословитъ васъ Богъ!... Знаю! Вамъ приказала эта дѣвочка... А помните, я говорилъ вамъ, что и она должна что-то исполнить, что не умретъ, пока не исполнитъ этого? Да пошлетъ ей Господь свѣтъ небесный, а вамъ благословеніе... Мариня, вѣдь, это золото!...
   -- А вамъ, дорогой профессоръ, счастливаго пути и счастливой миссіи.
   -- И вамъ, и вамъ, чего сами пожелаете.
   -- Я? чего я себѣ желаю?-- весело переспросилъ Поланецкій.-- Да такъ, съ полдюжины маленькихъ миссіонеровъ...
   -- Ахъ, школьникъ, какъ всегда школьникъ!-- отвѣтилъ Васковскій.-- Ну, летите, летите, я еще приду къ вамъ.
   Поланецкій вылетѣлъ, сѣлъ въ пролетку и приказалъ вести себя къ Плавицкимъ. По дорогѣ онъ сочинялъ, что скажетъ Маринѣ, и сочинилъ рѣчь, въ мѣру чувствительную, въ мѣру трезвую, какъ приличествуетъ положительному человѣку, который, правда, нашелъ то, чего искалъ, но который, вмѣстѣ съ тѣмъ, женится и по разсудку.
   Мариня, очевидно, ожидала его гораздо позже, потому что огни въ комнатахъ не были еще зажжены, хотя на дворѣ догорали послѣдніе лучи зари.
   Поланецкій сразу началъ цѣловать ея руки и, совершенно забывъ о приличномъ предисловіи, спросилъ слегка невѣрнымъ и взволнованнымъ голосомъ:
   -- Вы получили цвѣты и письмо?
   -- Да.
   -- И вы поняли, зачѣмъ я посылаю ихъ вамъ?
   У Марини сердце билось такъ сильно, что она не могла отвѣчать.
   Но Поланецкій допрашивалъ все болѣе прерывающимся голосомъ:
   -- Вы соглашаетесь исполнить волю Литки? хотите взять меня?
   -- Да,-- отвѣтила Мариня.
   Тогда онъ, сознавая, что ему нужно благодарить ее, напрасно искалъ словъ. Онъ только все крѣпче прижималъ къ губамъ ея руки и все ближе и ближе притягивалъ ее къ себѣ. Вдругъ его охватилъ огонь, онъ обнялъ Мариню и началъ искать своими устами ея уста. Но она откинула голову назадъ, такъ что онъ могъ только цѣловать волосы на ея вискахъ. Наконецъ, Мариня вырвалась изъ его объятій.
   Черезъ нѣсколько минутъ горничная внесла лампу. Поланецкій немного остылъ, испугался своей дерзости и безпокойно началъ заглядывать въ глаза Марини. Онъ былъ увѣренъ, что оскорбилъ ее и готовъ былъ просить прощенія, но, къ удивленію своему, замѣтилъ, что на лицѣ ея не было ни малѣйшихъ слѣдовъ гнѣва. Глаза ея были опущены внизъ, щеки разгорѣлись, волоса въ безпорядкѣ; было видно, что она смущена, оглушена до нѣкоторой степени, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, проникнута сладкимъ страхомъ любящей женщины, которая, переступая порогъ новой жизни, чувствуетъ, что при этомъ она должна пожертвовать чѣмъ-то, но которая, все-таки, переступаетъ его и приноситъ жертву потому, что такъ хочетъ, потому что и обязана сдѣлать такъ передъ лицомъ права, которое она признаетъ за мужчиной.
   Поланецкій замѣтилъ это и преисполнился чувствомъ благодарности. Ему казалось теперь, что онъ любитъ Мариню такъ же, какъ любилъ ее прежде, до смерти Литки. Онъ почувствовалъ, вмѣстѣ съ тѣмъ, что въ эту минуту онъ не можетъ быть ни черезъ-чуръ деликатнымъ, ни черезъ-чуръ великодушнымъ по отношенію къ Марини, взялъ ея руку, почтительно поднесъ ее къ губамъ и сказалъ:
   -- Я знаю, что не стою васъ,-- объ этомъ и говорить нечего! Но видитъ Богъ, я сдѣлаю для васъ все, что будетъ въ моихъ силахъ.
   Мариня посмотрѣла на него необсохшими отъ слезъ глазами.
   -- Только вы были бы счастливы...
   -- Развѣ съ вами можно не быть счастливымъ? Я это видѣлъ съ первой минуты въ Кшеменѣ. Но потомъ, вы знаете, все испортилось. Я думалъ, что вы выйдете за Машко, и что я выстрадалъ...
   -- Это я была такая злая и прошу прощенія... дорогой мой панъ Стахъ!...
   А Поланецкій воскликнулъ съ великимъ энтузіазмомъ:
   -- Еще сегодня профессоръ говорилъ: "Мариня -- это золото!" Правда, всѣ это говорятъ,-- не только золото, но сокровище, драгоцѣнное сокровище!
   Добрые глаза Марини улыбнулись ему.
   -- Можетъ быть, и очень тяжелое...
   -- Вы не заботьтесь объ этомъ; у меня достаточно силъ и я съумѣю свое сокровище носить на рукахъ... Теперь, по крайней мѣрѣ, мнѣ есть для чего жить.
   -- И мнѣ,-- отвѣтила Мариня.
   -- Вы знаете, я былъ уже здѣсь, а потомъ прислалъ эти хризантемы. Послѣ вашего вчерашняго письма я сказалъ себѣ: это просто ангелъ, и нужно не имѣть ни сердца, ни пятой клёпки въ головѣ, чтобы медлить дольше.
   -- Я такъ безпокоилась за исходъ этой дуэли и была несчастна. Но теперь это ужь совсѣмъ окончено?
   -- Даю вамъ слово, совершенно.
   Мариня хотѣла было разспрашивать дальше, но въ это время пришелъ панъ Плавицкій. Слышно было, какъ, покашливая, онъ ставилъ палку и снималъ пальто въ прихожей, потомъ отворилъ двери и спросилъ:
   -- Вы такъ тутъ вдвоемъ и сидите?
   Мариня подбѣжала къ нему, положила ему руки на плечи и, подставляя лобъ къ его губамъ, отвѣтила:
   -- Какъ женихъ съ невѣстой, папа.
   Панъ Плавицкій немного попятился и спросилъ:
   -- Какъ ты говоришь?
   -- Я говорю,-- отвѣтила Мариня, спокойно смотря ему въ глаза,-- что панъ Станиславъ хочетъ взять меня замужъ и что я очень счастлива...
   Поланецкій приблизился къ пану Плавицкому, крѣпко обнялъ его и сказалъ:
   -- Хочу взять съ вашей воли и согласія.
   Панъ Плавицкій крикнулъ: "Дитя мое!" невѣрными шагами дотащился до канапе и тяжело опутился на него.
   -- Позвольте!-- сказалъ онъ,-- Это волненіе... Это ничего, не обращайте вниманія на меня... Дѣти мои!... Если вамъ это нужно, благословляю отъ всей души...
   И онъ благословилъ ихъ, причемъ его волненіе еще больше усилилось, потому что онъ дѣйствительно любилъ Мариню. Голосъ его каждую минуту застревалъ въ горлѣ и молодые люди слышали отрывистыя фразы въ такомъ родѣ: "Уголъ при васъ для старца, который всю жизнь трудился"... "единое дитя"... "сирота"...
   Его успокоивали и успокоили такъ хорошо, что черезъ полчаса послѣ этого панъ Плавицкій вдругъ ударилъ Поланецкаго по плечу и сказалъ:
   -- Охъ, разбойникъ! Ты думалъ о Маринѣ, а я думалъ о тебѣ, что ты немного...
   Остальное онъ досказалъ на ухо Поланецкому, который покраснѣлъ отъ негодованія и отвѣтилъ:
   -- Какъ вы могли допустить это? Если бы мнѣ кто-нибудь другой посмѣлъ сказать это...
   -- Ну, ну, ну!-- отразилъ, смѣясь, панъ Плавицкій.-- Нѣтъ дыма безъ огня.
   Въ этотъ же вечеръ Мариня, прощаясь съ Поланецкимъ, спросила:
   -- Вы не откажете мнѣ въ одной вещи?
   -- Что только вы прикажете.
   -- Я давно себѣ обѣщала, что если придетъ такая минута, то мы вмѣстѣ поѣдемъ къ Литкѣ.
   -- О, дорогая моя!-- отвѣтилъ Поланецкій.
   Она продолжала:
   -- Я не знаю, что скажутъ люди, но что намъ до свѣта? Правда?
   -- Конечно. Еще бы намъ на людей обращать вниманіе! Всею душой, всемъ сердцемъ я благодарю васъ за эту мысль, моя дорогая, моя... Мариня!
   -- Я буду думать, что она смотритъ на насъ и молится за насъ.
   -- Да, она наша маленькая покровительница.
   -- Доброй ночи.
   -- Доброй ночи.
   -- До завтра.
   -- До завтра,-- сказалъ и онъ, цѣлуя ея руки,-- до послѣзавтра, каждый день и до...
   Тутъ онъ добавилъ тише:
   -- И до свадьбы.
   -- Да,-- отвѣтила Мариня.
   Поланецкій ушелъ. Въ головѣ и сердцѣ онъ чувствовалъ величайшій хаосъ мыслей, чувствъ, впечатлѣній, надъ которыми одно главное представленіе, что произошло что-то необыкновенно рѣшительное, что судьба его рѣшена, что время размышленій, колебаній и перемѣнъ прошло и что нужно начинать новую жизнь. И это сознаніе не только не было непріятно для него,-- напротивъ, оно граничило чуть не съ упоеніемъ, въ особенности, когда онъ вспомнилъ, какъ цѣловалъ виски и волосы Марини. То что-то, чего не хватало въ его чувствѣ, при этомъ воспоминаніи умалялось, таяло, и Поланецкому казалось, что онъ нашелъ все, что нужно для полнаго счастья. "Этимъ не пресытишься никогда!" -- думалъ онъ, это казалось ему прямо невозможнымъ. При этомъ онъ думалъ о добротѣ Марини, какъ можно положиться на такое сердце и такой характеръ, какъ въ жизни съ нею ничто угрожать не можетъ, какъ она не потопчетъ въ немъ ничего, ничего не разрушитъ, какъ приметъ за золото то, что въ немъ, дѣйствительно, золото, какъ будетъ жить для него, не для себя,-- и, думая такъ, задавалъ себѣ вопросъ, что лучшее онъ могъ найти? И почти дивился своимъ прежнимъ колебаніямъ.
   Но, вмѣстѣ съ тѣмъ, онъ чувствовалъ, что то, что должно произойти, будетъ такою огромною перемѣной, чѣмъ-то до такой степени неизмѣримо рѣшительнымъ, что на днѣ его души, гдѣ-то въ самомъ затаенномъ уголкѣ, пробуждалось безпокойство передъ этимъ незнакомымъ счастьемъ.
   Но онъ не колебался. "Я не трусъ, не тряпка,-- думалъ онъ.-- Теперь нужно идти впередъ, и я пойду".
   Возвратившись домой, онъ посмотрѣлъ на Литку и передъ нимъ сразу открылся точно какой-то новый ясный горизонтъ. Онъ подумалъ, что у него могутъ быть дѣти. Вотъ такая дорогая, русокудрая головка -- и отъ Марини! При одной мысли объ этомъ сердце его забилось живѣй и къ порыву страсти присоединилась новая жизненная отрада, которую онъ не испытывалъ много уже лѣтъ. Онъ чувствовалъ себя почти совершенно счастливымъ и, случайно взглянувъ на письмо Букацкаго, засмѣялся такъ чистосердечно, что его слуга съ удивленіемъ заглянулъ въ комнату. У Поланецкаго явилось желаніе сказать ему, что онъ женится.
   Заснулъ онъ только передъ утромъ, но всталъ бодрый, свѣжій, и, одѣвшись, полетѣлъ въ контору, чтобы поскорѣе сообщить свою новость Бигелю.
   Бигель обнялъ его, потомъ съ обычною своею медленностью началъ разбирать дѣло и, наконецъ, сказалъ:
   -- Съ точки зрѣнія разума, это самая умная вещь, какую ты сдѣлалъ въ жизни.
   Потомъ онъ указалъ на столъ съ бумагами и добавилъ:
   -- Вотъ эти договоры должны быть выгодны, но тотъ еще лучше.
   -- Что? Не правда?-- хвастливо воскликнулъ Поланецкій.
   -- Бѣгу сказать женѣ,-- сказалъ Бигель,-- не могу удержаться, а ты ступай себѣ и не стѣсняйся. Я буду замѣнять тебя до дня свадьбы и даже до конца медоваго мѣсяца.
   -- Хорошо, -- отвѣтилъ Поланецкій, -- а я пойду провѣдать Машко, а потомъ мы съ Мариней поѣдемъ къ Литкѣ.
   -- Такъ и слѣдуетъ.
   Поланецкій снова накупилъ цвѣтовъ, приложилъ къ нимъ записку, что скоро придетъ, а самъ отправился къ Машко.
   Машко подъ опекой пани Краславской чувствовалъ себя гораздо лучше и съ минуты на минуту ожидалъ ея появленія. Выслушавъ извѣстіе Поланецкаго, онъ съ волненіемъ пожалъ его руку и проговорилъ:
   -- Я скажу тебѣ только одно: не знаю, будетъ ли она съ тобой счастлива, а ты съ ней навѣрное.
   -- Потому что женщины лучше насъ, -- отвѣтилъ Поланецкій.-- Послѣ того, что случилось съ тобой, я надѣюсь, и ты такого же мнѣнія.
   -- Признаюсь, я до сихъ поръ не могу придти въ себя отъ изумленія. Онѣ, въ одно и то же время, и лучше насъ, и болѣе таинственны... Представь себѣ...
   Машко запнулся, какъ бы не рѣшаясь говорить дальше.
   -- Что?-- спросилъ Поланецкій.
   -- Да! ты умѣешь хранить секреты и, притомъ, представилъ мнѣ такія доказательства дружбы, что между нами можетъ и не быть тайнъ. Такъ вотъ вообрази себѣ, что вчера послѣ твоего ухода я получилъ анонимное письмо,-- здѣсь, какъ ты знаешь, существуетъ благородный обычай писанія анонимныхъ писемъ,-- а въ немъ извѣстіе, что папа Краславскій существуетъ, живетъ, и не дурно.
   -- Что такое?... Можетъ быть, сплетня?
   -- А, можетъ быть, и нѣтъ. Живетъ, кажется, въ Америкѣ. Письмо я получилъ въ присутствіи пани Краславской. Я не сказалъ ей ничего, но когда она осмотрѣла вотъ эти портреты и начала разспрашивать меня о родственныхъ связяхъ, и я, въ свою очередь, спросилъ, давно ли она вдовѣетъ, она мнѣ отвѣтила: "Мы съ дочерью остались одни на свѣтѣ девять лѣтъ тому назадъ, но это такая грустная исторія, что мнѣ не хотѣлось бы сегодня говорить объ этомъ". Замѣть, что она не отвѣтила прямо, когда умеръ ея мужъ.
   -- А ты что?
   -- Я думаю, если папа живъ, то долженъ быть фигурою такого сорта, о которой обыкновенно не говорятъ, и что здѣсь дѣйствительно могла быть "грустная исторія".
   -- Тайна давно вышла бы наружу.
   -- Эти барыни нѣсколько лѣтъ сидѣли за границей. Кто знаетъ? Наконецъ, это ничѣмъ не измѣняетъ моихъ плановъ. Если папа Краславскій наслаждается жизнью въ Америкѣ и не является сюда, то для этого должны быть какія-нибудь важныя соображенія. Это все равно, какъ будто бы его и не было. Наоборотъ, я теперь пріобрѣтаю надежду, что мое сватовство окончится благополучно; я понимаю, что когда люди должны скрывать что-нибудь, тогда они дѣлаются не такими требовательными.
   -- Прости мнѣ мое любопытство,-- сказалъ Поланецкій и взялъ свою шляпу,-- меня интересуетъ и моя закладная, и Плавицкіе: ты навѣрное знаешь, что у барынь есть деньги?
   -- Я отвѣчу тебѣ откровенно: кажется, есть, и большія, хотя я ставлю на карту, до нѣкоторой степени закрытую. Вѣроятнѣе всего, они въ наличномъ капиталѣ. Мать говорила мнѣ нѣсколько разъ, что ея дочери нѣтъ надобности смотрѣть на состояніе мужа. Желѣзную кассу я самъ видѣлъ. Домъ онѣ ведутъ на широкую ногу. Я знаю въ Варшавѣ всѣхъ жидовъ и не жидовъ, дающихъ деньги взаймы, и мнѣ извѣстно навѣрное, что Краславскія никому ни гроша не должны. Какъ ты самъ знаешь, у нихъ хорошенькая дача недалеко отъ Бигелей. Капитала онѣ не проживаютъ, потому что достаточно умны для того.
   -- Но точной цифры ты не знаешь?
   -- Пробовалъ выпытывать, но издалека. Я былъ не совсѣмъ увѣренъ въ прочности нашихъ отношеній и потому не могъ очень напирать. Мнѣ дали понять, что будетъ двѣсти тысячъ, а современемъ и больше.
   Поланецкій простился и, идя по дорогѣ къ Плавицкимъ, думалъ: "Все это какія-то тайны, какой-то мракъ, какой-то рискъ. Я предпочитаю Мариню".
   Черезъ полчаса онъ ѣхалъ уже съ Мариней на кладбище къ Литкѣ. День былъ теплый, какъ бываетъ весною, но сѣрый; весь городъ смотрѣлъ унылымъ и грязнымъ. На кладбищѣ тающій снѣгъ цѣлыми пластами отваливался съ могилъ на землю и обнаруживалъ пожелтѣвшую, на половину сгнившую мураву. Съ перекладинъ крестовъ и съ безлиственныхъ вѣтвей деревьевъ спадали крупныя капли. Порывы теплаго вѣтра рвали платье Марини такъ, что она принуждена была придерживать его. Наконецъ, они остановились у могилы Литки.
   И тутъ все было мокро, угрюмо, на половину обнажено отъ тающаго снѣга. Мысль, что ребенокъ, котораго когда-то такъ стерегли, котораго такъ любили и нѣжили, теперь лежитъ во мракѣ и сырости, почти не хотѣла умѣститься въ головѣ Поланецкаго. "Все это, можетъ быть, естественно,-- думалъ онъ,-- но со смертью невозможно примириться". Такъ и всегда бывало: сколько разъ ни навѣщалъ онъ Литку, всегда возвращался съ кладбища съ какимъ-то неудержимымъ бунтомъ, съ какимъ-то страстнымъ трепетомъ въ душѣ. Подобныя же мысли начали терзать его и въ эту минуту; ему казалось просто страшнымъ любить Лцтку и примирить любовь съ сознаніемъ, что въ нѣсколькихъ аршинахъ отсюда лежитъ она, черная и разлагающаяся. "Я не долженъ приходить сюда,-- думалъ онъ,-- потому что бѣшусь, теряю голову; подо мною колеблятся всѣ жизненныя основы".
   Прежде всего, однако, онъ мучился тѣмъ, что если о смерти невозможно думать, то и невозможно придумать что-нибудь противъ нея, и поэтому все, что приходитъ о ней въ голову, все это, покуда человѣкъ не протянетъ рукъ къ простой вѣрѣ, и отчаянно, и плоско, и пошло. "Для меня тутъ вопросъ больше, чѣмъ въ одномъ существованіи, а я умѣю отвѣчать себѣ только общими мѣстами. Настоящій заколдованный кругъ!" И то была правда. Если онъ думалъ, напримѣръ, что при первомъ воспоминаніи о смерти все становится прахомъ и дымомъ, и чувствовалъ, что -- увы!-- это такъ и есть, то чувствовалъ, вмѣстѣ съ тѣмъ, что цѣлыя тысячи людей до него пришли къ такому же убѣжденію и ни одинъ изъ нихъ не нашелъ въ этомъ ни утѣшенія, ни даже такого удовлетворенія, какое даетъ открытіе истины.
   Все, что онъ могъ сказать себѣ, было и страшно, и мелко, въ одно и то же время. Ему легко было понять, что вся человѣческая жизнь, всеобщая исторія, всѣ философскія системы, въ сущности, только борьба со смертью, неумолимою, отчаянною, борьба совершенно сознательная и, вмѣстѣ съ тѣмъ, бездонно глупая и безцѣльная, потому что, въ концѣ-концовъ, все кончалось проигрышемъ. Но такое размышленіе не могло принести никакого утѣшенія, оно было только новымъ подтвержденіемъ заколдованнаго круга. Если единственною цѣлью всѣхъ человѣческихъ усилій есть жизнь, а единственнымъ результатомъ -- смерть, то безсмыслица переходитъ всякую мѣру и ее просто невозможно было бы допустить, если бы не эта отвратительная и немилосердная очевидность, которая живыхъ и любимыхъ нами существъ обращаетъ въ прахъ и тлѣнъ.
   Поланецкій при каждомъ посѣщеніи кладбища отравлялся подобными мыслями. Сегодня онъ думалъ, что присутствіе Марини охранитъ его отъ нихъ, а на самомъ дѣлѣ вышло скорѣе противное. Смерть Литки подорвала въ немъ увѣренность въ смыслѣ и моральной цѣлесообразности жизни, подкопалась и подъ его первую, прежнюю любовь къ Маринѣ, такую наивную и лишенную сомнѣній; теперь же, когда вмѣстѣ съ Мариней онъ стоялъ у могилы Литки, когда эта смерть, которая уже, казалось, отошла въ область воспоминаній, стала вновь чѣмъ-то осязательнымъ, отравляющее вліяніе ея заговорило съ новою силой. Снова ему представилось, что вся жизнь, значитъ, и любовь -- только одинъ обманъ, а жизненныя стремленія что-то такое пустое и ничтожное. Если надъ жизнью нѣтъ ни разума, ни милосердія, то зачѣмъ трудиться, зачѣмъ любить, зачѣмъ связывать себя брачными узами? Затѣмъ развѣ, чтобы народить дѣтей, привязаться къ нимъ каждою каплей крови, а потомъ безпомощно смотрѣть, какъ эта слѣпая, глупая, ошеломляющая и грубая сила душитъ ихъ, словно волкъ ягнятъ, да приходить на ихъ могилы съ мыслью, что они гніютъ во мракѣ и сырости? Вѣдь Литка... тамъ она лежитъ...
   Необычайно унылый день только усиливалъ горечь этихъ чувствъ. Прежде кладбище иногда казалось Поланецкому какою-то гигантскою нирваной, въ которой расплывается жизнь, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, расплывается и горе, чѣмъ-то соннымъ и умиротворяющимъ. Но сегодня на кладбищѣ не было спокойствія. Пласты снѣга осѣдали съ древесныхъ пней и могилъ; въ вѣтвяхъ мокрыхъ деревьевъ толклись и каркали вороны. Неожиданные и сильные порывы вѣтра срывали съ деревьевъ капли влаги, безжалостно сгибали безлистныя вѣтви и водворяли какую-то отчаянную суматоху среди неподвижныхъ и равнодушныхъ каменныхъ крестовъ.
   Мариня окончила свою молитву и сказала такимъ пониженнымъ голосомъ, какимъ обыкновенно говорятъ на кладбищахъ:
   -- Теперь ея душа должна быть между нами.
   Поланецкій не отвѣчалъ ничего, но, прежде всего, подумалъ, что онъ и Мариня -- это два существа изъ различныхъ міровъ, а потомъ, что если бы въ томъ, что она говоритъ, была бы хоть частичка правды, всѣ его духовныя треволненія стоили бы меньше, чѣмъ этотъ тающій снѣгъ. "Въ такомъ случаѣ,-- думалъ онъ,-- существуетъ разлука съ жизнью, существуютъ кладбища, но смерти нѣтъ".
   Мариня начала укладывать на могилѣ вѣнки изъ безсмертниковъ, которые они купили у кладбищенскихъ воротъ, а Поланецкій поспѣшно думалъ, скорѣе при помощи чувства, чѣмъ при помощи мысли:
   "Въ моемъ мірѣ на это нечего отвѣчать; тамъ только одни заколдованные круги, которые скатываются въ пропасть".
   И его поразило то, что если бы такія понятія о смерти, какія были у Марини, не выплывали изъ вѣры и были никому неизвѣстны, и если бы какой-нибудь философъ обнародовалъ ихъ, какъ гипотезу, то эту гипотезу признали бы наигеніальнѣйшей изъ геніальныхъ, потому что она все объясняетъ, на все даетъ отвѣтъ, освѣщаетъ не только жизнь, но и смерть, которая есть мракъ. Человѣчество съ удивленіемъ преклонилось бы передъ такимъ мудрецомъ и передъ такою гипотезой.
   Съ другой стороны, онъ чувствовалъ, что, однако, какая-то частица Литки была между ними. Она сама разсыпалась въ прахъ, но что-то пережило ее; остались какія-то волны ея мысли, ея воли, ея чувства. То, что онъ сблизился съ Мариней, что они были женихъ и невѣста, что теперь они оба стояли у могилы Литки, что жизнь ихъ пойдетъ вмѣстѣ, что у нихъ будутъ дѣти, которыя въ свою очередь будутъ жить, любить и множиться,-- чѣмъ же это было, какъ не волной, которая, выйдя изъ этого ребенка, могла идти и идти въ безконечность, возрождаясь въ безсмертной цѣпи явленій? Какъ же тогда понять, что изъ смертнаго существа вышла безсмертная и безконечная энергія? Мариня въ простотѣ своей вѣры нашла на это отвѣтъ, а Поланецкій не нашелъ.
   А Мариня была права: Литка была между ними. У Поланецкаго промелькнуло въ головѣ какое-то неясное и не связанное въ точную мысль предположеніе, что, можетъ быть, все то, что человѣкъ во время своей жизни подумаетъ, все, чего онъ хочетъ, все, что онъ любитъ,-- все это -- матерія, во сто разъ болѣе неуловимая, во сто разъ болѣе тонкая, чѣмъ эѳиръ,-- матерія, изъ которой образуется какое-то астральное существо, самосознающее и вѣчное или преобразующееся въ существо еще болѣе совершенное, еще болѣе тонкое и такъ до безконечности. И казалось ему, что атомы мысли и чувства могутъ слиться въ отдѣльное цѣлое собственно потому, что, исходя изъ одного мозга или сердца, они родственны и стремятся другъ къ другу по тому таинственному закону, по которому сливаются физическіе элементы, чтобъ образовать физическую единицу. Теперь у него не было времени обдумывать это, но ему казалось, что чего-то онъ достигъ, что въ завѣсѣ, закрывающей его глаза, образовалась какая-то щель. Это могло оказаться заблужденіемъ, но въ настоящую минуту, когда онъ чувствовалъ, что Литка дѣйствительно между ними, онъ понималъ, что ея присутствіе только и можно объяснить такимъ образомъ.
   Приближалась какая-то погребальная процессія,-- на колокольнѣ, стоящей по серединѣ кладбища, начали звонить. Поланецкій подалъ Маринѣ руку и повелъ ее къ воротамъ. По дорогѣ Мариня, вѣроятно, все думала о Литкѣ, потому что сказала:
   -- Теперь я вполнѣ увѣрена, что мы будемъ счастливы.
   И она крѣпче прильнула къ плечу Поланецкаго, потому что порывы вѣтра сдѣлались такъ сильны, что имъ трудно было сопротивляться. Одинъ изъ такихъ порывовъ обвилъ вуаль Марини вокругъ шеи Поланецкаго. Дѣйствительность начала призывать его къ себѣ. Онъ прижималъ къ боку руку любимой женщины и чувствовалъ, что любовь если и не способна заслонить смерть, то, по крайней мѣрѣ, примиряетъ съ жизнью.
   Усѣвшись въ карету, онъ взялъ руку Марини и не выпускалъ ее всю дорогу. По временамъ къ нему чуть не возвращалась надежда; онъ думалъ, что такая кроткая и до глубины души добрая дѣвушка съумѣетъ пополнить и воскресить все, что поблекло въ немъ. "Моя жена, моя жена!" -- повторялъ онъ про себя, глядя на нее, а ея правдивые, свѣтлые глаза отвѣчали ему: "Твоя!"
   Когда они пріѣхали домой, панъ Плавицкій не возвратился еще съ предъобѣденной прогулки. Поланецкій сѣлъ возлѣ Марини и подъ впечатлѣніемъ тѣхъ мыслей, которыя проходили у него въ головѣ во время дороги, сказалъ:
   -- Вы говорили, что Литка была между нами,-- это правда! Я всегда возвращаюсь съ кладбища какъ разбитый, но хорошо, что мы были тамъ.
   Мариня отвѣтила:
   -- Это такъ, какъ будто мы ѣздили за благословеніемъ.
   -- У меня осталось такое же впечатлѣніе и, кромѣ того, мнѣ кажется, что мы уже соединены, по крайней мѣрѣ, ближе другъ къ другу, чѣмъ передъ этимъ.
   -- Да, это и печальное, и хорошее воспоминаніе.
   Тогда онъ снова взялъ ея руку и сказалъ:
   -- Если вы вѣрите, что мы будемъ счастливы, зачѣмъ намъ откладывать наше счастье? Дорогая моя, и я увѣренъ, что намъ будетъ хорошо,-- не будемъ откладывать свадьбу. Мы должны начать новую жизнь,-- начнемъ же ее скорѣе.
   -- Рѣшайте вы. Я ваша всею душой.
   Онъ привлекъ ее къ себѣ, какъ вчера, и снова началъ искать своими устами ея устъ, а она, подъ вліяніемъ ли мысли, что его права сегодня гораздо больше, чѣмъ были вчера, или подъ вліяніемъ пробуждающейся страсти, не откидывала уже голову, а, закрывъ глаза, сама протянула къ нему губы, какъ бы истомленныя долгою жаждой.
   

VIII.

   Для Поланецкаго началось теперь время свадебныхъ хлопотъ и приготовленій. Правда, квартира у него была готова уже годъ назадъ, то-есть гораздо раньше, чѣмъ онъ познакомился съ Мариней. Букацкій когда-то смѣялся надъ этою квартирой, видя въ ней доказательство, до какой степени Поланецкій сгораетъ страстью жениться. Поланецкій тогда отвѣчалъ ему:
   -- Да. У меня столько денегъ, что я могу позволить себѣ это. Мнѣ кажется, что я начинаю что-то дѣлать въ этомъ направленіи и что намѣренія мои мало-по-малу осуществляются.
   Букацкій называлъ это предусмотрительностью, достойною похвалы, причемъ выразилъ удивленіе, какъ человѣкъ, такъ хорошо предвидящій будущее, за одинъ разъ не подъищетъ еще акушерку и няньку. Иногда разговоры такого рода кончались ссорой, потому что Поланецкій сердился, когда кто-нибудь не признавалъ его воззрѣній на свѣтъ трезвыми, Букацкій же доказывалъ, что это романтизмъ птичій, достойный какого-нибудь подорожника, -- начинать съ работы поэтичнаго гнѣздышка. Одинъ твердилъ, что ничего не можетъ быть болѣе разсудительнаго, какъ заранѣе подготовлять клѣтку, другой отвѣчалъ, что когда птица еще не намѣчена, а результатъ ловли не вѣренъ, клѣтка есть только обманъ собственнаго аппетита. Кончалось дѣло намеками на тонкія ноги Букацкаго, дѣлающими для него невозможною погоню за всякими птицами, хотя и безкрылыми. Букацкій тогда приходилъ въ превосходное настроеніе духа.
   Но, однако, теперь, когда клѣтка была готова и птица не только поймана, но и сама охотно шла въ неволю, оставалось еще столько дѣла, что Поланецкаго не разъ охватывало изумленіе, что такой, въ сущности, простой актъ, какъ женитьба, является такимъ сложнымъ въ цивилизованныхъ кругахъ общества. Ему казалось, что коли законъ не даетъ никому права всматриваться въ моральную сторону чьего-нибудь брачнаго союза, потому что онъ является изъявленіемъ свободной воли каждаго, то и за формальною стороной нужно слѣдить поменьше.
   Но думалъ онъ такъ, прежде всего, потому, что не былъ законодателемъ, во-вторыхъ, былъ человѣкомъ горячимъ, котораго тяготила необходимость добыванія "бумагъ", а, въ-третьихъ, что, разъ рѣшившись жениться, онъ пересталъ раздумывать, анализировать и стремился къ своей цѣли, какъ человѣкъ дѣла. Онъ проникся даже гордостью, когда сравнивалъ себя, напримѣръ, съ Плошовскимъ, исторія котораго, прежде чѣмъ она стала извѣстна всѣмъ по его дневнику, переходила изъ устъ въ уста въ ихъ кружкѣ. "Ну, я изъ другого металла", -- съ оттѣнкомъ самодовольства думалъ Поланецкій, но по временамъ, когда онъ вспоминалъ фигуру Плошовскаго, его благородный, изящный и, вмѣстѣ съ тѣмъ, энергически очерченный профиль, его образованіе, тонкость и гибкость его ума, его неслыханный талантъ привлекать къ себѣ людей, въ особенности женщинъ, то въ голову ему приходила мысль, что, однако, онъ, Поланецкій, является менѣе изящнымъ типомъ, менѣе облагороженнымъ и вообще человѣкомъ, вытесаннымъ изъ болѣе грубаго матеріала. Тогда онъ отвѣчалъ себѣ, что, очевидно, при теперешнихъ условіяхъ жизни и силѣ сопротивленія, которую она требуетъ, быть уже черезъ-чуръ филиграннымъ, какъ въ физическомъ, такъ и умственномъ смыслѣ, это значитъ обречь себя на гибель. "Въ концѣ-концовъ,-- думалъ онъ,-- я могу на что-нибудь пригодиться, тогда какъ онъ годился бы только на полку какой-нибудь общественной этажерки съ бездѣлушками. Я съумѣю добыть себѣ хлѣбъ, онъ съумѣлъ только изъ готоваго хлѣба катать шарики. Я умѣю, и хорошо умѣю, красить ситцы, онъ умѣлъ только красить женскія щеки. А какая огромная разница между нами по отношенію къ женщинамъ! Этотъ человѣкъ переанализировалъ свою жизнь и жизнь любимой женщины, сгубилъ ее и себя, не имѣя возможности выйти изъ сомнѣнія, достаточно ли онъ ее любитъ; сомнѣнія эти есть и у меня, но я свою женщину беру, и былъ бы безсильною дрянью, а не мужчиной, если бы заранѣе боялся будущаго и если бы не съумѣлъ самымъ простымъ способомъ выжать изъ него столько добра и счастья, сколько можно выжать изъ него".
   Здѣсь Поланецкій, хотя и отрекался отъ анализа, начиналъ анализировать, правда, не себя, а Мариню. Позволялъ онъ себѣ это потому, что заранѣе былъ увѣренъ въ благопріятномъ выводѣ. Онъ хороню понималъ, что для счастливой будущности двухъ людей доброй воли одной стороны недостаточно, -- это почти ничто при отсутствіи доброй воли съ другой стороны. Но онъ былъ увѣренъ, что вмѣстѣ съ Мариней онъ беретъ не мертвое сердце. Мало того, что Мариня родилась на свѣтъ правдивой, она съ малыхъ лѣтъ сталкивалась съ трудомъ и съ условіями, въ которыхъ она должна была забывать о себѣ, чтобы думать о другихъ. Поланецкій зналъ объ этомъ и былъ убѣжденъ, что созидаетъ будущее на умѣ и характерѣ Марини, созидаетъ почти на несокрушимомъ фундаментѣ. Не разъ приходили ему на память слова одной знакомой и пріятельницы его матери, которая на вопросъ, о чьей судьбѣ она больше тревожится,-- о судьбѣ ли ея сыновей, или дочерей,-- отвѣчала: "Исключительно о судьбѣ сыновей, потому что мои дочери, въ самомъ худшемъ случаѣ, могутъ быть только несчастными". Да, сыновей воспитываетъ школа и свѣтъ,-- и то, и другое могутъ сдѣлать изъ нихъ негодяевъ,-- дочери, которымъ дома внушаютъ твердыя моральныя правила, "въ самомъ худшемъ случаѣ могутъ быть только несчастными". Поланецкій понималъ, что такъ было и съ Мариней, и если анализировалъ ее, то скорѣе, какъ ювелиръ, любующійся своими драгоцѣнностями, а не какъ ученый, который жаждетъ дойти до неизвѣстныхъ и непредвидѣнныхъ выводовъ.
   Но, все-таки, одинъ разъ они поссорились, и очень крупно, по поводу письма Васковскаго. Поланецкій получилъ это письмо черезъ нѣсколько недѣль послѣ отъѣзда Васковскаго въ Римъ и цѣликомъ прочиталъ его Маринѣ. Письмо гласило такъ: "Дорогой мой. Я живу: via Tritone, pension Franèaise. Навѣстите мою варшавскую квартиру, посмотрите, хорошо ли Снопчиньскій присматриваетъ за моими мальчиками и достаточно ли воды и сѣмени у мелюзги св. Франциска. Когда придетъ весна, нужно отворить окна и клѣтки: кто хочетъ, пускай останется, кто хочетъ -- летитъ. Мелюзга изъ породы homo sapiens должна имѣть хорошую пищу,-- оставилъ на это,-- и, кромѣ того, мало морали и много любви. Снопчиньскій -- добрый человѣкъ, но меланхоликъ. Онъ говоритъ, что это по милости снѣга. Когда на него нападетъ хандра, то онъ по цѣлымъ недѣлямъ смотритъ на свои сапоги и молчитъ, а съ дѣтишками нужно говорить, чтобъ они почувствовали къ тебѣ довѣріе. Вотъ и все, что касается Варшавы.
   "Трудъ моей жизни, о которомъ я говорилъ, теперь я печатаю по-французски въ типографіи газеты Italie. Люди немного смѣются и надъ моимъ французскимъ языкомъ, и надо мною, но я уже привыкъ къ этому. Пріѣхалъ сюда Букацкій. Добрый, милый малый! Одичалъ въ конецъ и говоритъ, что у него одна нога начинаетъ волочиться, хотя я этого не замѣчаю. Онъ очень любитъ и васъ, и Мариню, да, кажется, и всѣхъ на свѣтѣ, хотя и запирается въ этомъ. За то какъ начнетъ болтать -- уши вянутъ. Да благословитъ Богъ васъ и вашу хорошую Мариню. Хотѣлъ бы я быть на вашей свадьбѣ, но не знаю, напечатаютъ ли до Пасхи мое сочиненіе, а теперь послушайте, что я скажу вамъ, и знайте, что я съ этою цѣлью и пишу вамъ письмо. Не думаейте, что старикъ болтаетъ только для того, чтобы болтать,-- вы знаете, что я былъ учителемъ, что отъ этого занятія меня освободило только наслѣдство, полученное отъ брата, что я много видѣлъ и испыталъ на дѣлѣ. Если у васъ будутъ дѣти, не замучивайте ихъ наукой, дайте имъ рости по волѣ Божіей. Я могъ бы окончить на этомъ, но вы любите цифры, а я вамъ дамъ цифры. У маленькаго ребенка столько же часовъ труда, сколько у взрослаго человѣка, чиновника, напримѣръ, съ тою разницей, что чиновникъ во время служебныхъ часовъ разговариваетъ съ товарищами или куритъ папиросы, а ребенокъ все время долженъ напрягать вниманіе, иначе потеряетъ нить и перестанетъ понимать, что ему говорятъ. Чиновникъ послѣ занятій идетъ домой, ребенокъ долженъ готовиться къ слѣдующему дню, что у способнаго отнимаетъ четыре часа, у менѣе способнаго -- шесть. Прибавьте къ этому, что бѣдныя дѣти часто даютъ уроки, а богатыя берутъ ихъ,-- все это вмѣстѣ составитъ двѣнадцать часовъ. Двѣнадцать часовъ работы для ребенка! Понимаете ли вы это, дорогой мой? Отдаете ли вы себѣ отчетъ, какіе люди должны образовываться при такихъ условіяхъ: свихнутые, съ наклонностями къ самымъ дикимъ маніямъ, кривые, упорные? Понимаете ли вы, какъ мы завѣваемъ кладбище нашими дѣтьми и почему самыя уродливыя идеи находятъ послѣдователей? Ахъ, теперь регулируютъ даже трудъ взрослыхъ на фабрикахъ, но о дѣтскомъ трудѣ филантропія молчитъ. Вотъ это такъ поприще, тутъ и лавры, и слава! Не замучивайте вы своихъ дѣтей наукой, я прошу васъ. И Мариню прошу,-- обѣщайте мнѣ это оба. Я не болтаю для того только, чтобы болтать, какъ иногда говоритъ Букацкій,-- я говорю отъ сердца, это -- величайшая реформа, которая ждетъ будущихъ вѣковъ для своего осуществленія,-- величайшая послѣ введенія христіанства. Въ Перуджѣ нѣсколько дней тому назадъ со мной случилось нѣчто чудесное, но о томъ я разскажу вамъ когда-нибудь послѣ, а теперь обнимаю обоихъ васъ".
   Мариня слушала это письмо, смотря, по примѣру Снопчиньскаго, на концы своихъ ботинокъ. Поланецкій прочелъ, разсмѣялся и сказалъ:
   -- Слышали вы что-нибудь подобное? До нашей свадьбы еще далеко, а профессоръ уже плачется надъ нашими дѣтьми и вступается за нихъ. До нѣкоторой степени это исторія моего гнѣздышка.
   Черезъ минуту онъ прибавилъ:
   -- Право, это моя вина, потому что я надавалъ ему много обѣщаній.
   И, наклонившись такъ, чтобы заглянуть въ глаза Марини, онъ спросилъ:
   -- А что вы скажете на это письмо?
   Поланецкій, спрашивая это, попалъ въ такую несчастную минуту, когда человѣкъ не бываетъ самимъ собой и поступаетъ несогласно съ своею натурой. По характеру онъ былъ скорѣе рѣзокъ, чѣмъ грубъ, а по временамъ способенъ почти къ женской деликатности. А теперь какъ въ его взглядѣ, такъ и въ вопросѣ, обращенномъ къ дѣвушкѣ, настолько же напоминающей мимозу, насколько ее напоминала Мариня, было прямо что-то грубое. Она знала, что вслѣдъ за замужствомъ идутъ дѣти, но это представлялось ей, какъ что-то неопредѣленное, о чемъ обыкновенно не говорится, а если и говорится, то въ видѣ намека, тонкаго, какъ самое тонкое кружево, или въ минуту какого-нибудь волненія, съ сильно бьющимся сердцемъ, съ влюбленными устами, приставленными къ самому уху любимой женщины, въ настроеніи почти торжественномъ, какъ о святынѣ совмѣстной будущей жизни. Этотъ небрежно-развязный тонъ, какимъ говорилъ Поланецкій, и возмутилъ ее. Невольно ей пришло въ голову: "Отчего онъ не понимаетъ этого?" -- и она, въ свою очередь, поступила несогласно съ своею натурой и, какъ это часто случается съ робкими людьми въ минуты непріятности и замѣшательства, проявила большій гнѣвъ, чѣмъ ощущала на самомъ дѣлѣ.
   -- Вы не должны такъ обращаться со мной!-- воскликнула она въ негодованіи,-- Вы не должны такъ говорить со мной!
   Поланецкій все еще смѣялся, но уже искусственнымъ смѣхомъ.
   -- Отчего вы разсердились?-- спросилъ онъ.
   -- Вы поступаете со мной не такъ, какъ должны.
   -- Я не понимаю, въ чемъ дѣло.
   -- Тѣмъ хуже.
   Улыбка исчезла съ его губъ, лицо потемнѣло отъ гнѣва, и онъ заговорилъ быстро, какъ человѣкъ, который вдругъ перестаетъ разсчитывать свои слова.
   -- Быть можетъ, я глупъ, но я знаю, что такое доброта и что такое недоброта. При такихъ условіяхъ жизнь становится невозможною. Кто дѣлаетъ изъ мухи слона, тотъ пусть самъ винитъ себя, а такъ какъ присутствіе мое вамъ непріятно, то я ухожу.
   Онъ схватилъ шляпу, поклонился и ушелъ. Мариня не пробовала его задерживать. Еще съ минуту обида и гнѣвъ подавляли въ ней всѣ другія чувства, а потомъ осталось впечатлѣніе, какъ будто ее обухомъ пришибли. Мысли ея разлетѣлись во всѣ стороны, какъ стая птицъ, и надо всѣмъ парило только одно неясное сознаніе: "Свершилось, не вернется!" Надъ ея головою разрушалось зданіе, которое уже начинало складываться въ такія красивыя линіи. Пустота, ничтожная, мучительная, безцѣльная жизнь, окаменѣлое сердце,-- вотъ что оставалось ей. А до счастья было такъ близко!... Однако то, что свершилось, свершилось такъ внезапно, было такъ непонятно, что Мариня сначала не могла дать себѣ отчета въ этомъ. Подойдя къ своему письменному столику, она начала приводить въ порядокъ бумаги съ какою-то безсмысленною поспѣшностью, какъ будто отъ этого могло что-нибудь зависѣть въ настоящую минуту. Потомъ она посмотрѣла на фотографію Литки и вдругъ опустилась на стулъ, закрывъ руками виски и глаза. Но вскорѣ ей пришло въ голову, что воля Литки должна быть сильнѣе воли ихъ обоихъ, и вдругъ передъ нею блеснулъ лучъ надежды. Она начала ходить по комнатѣ и припоминать, что произошло, потомъ вообразила себѣ Поланецкаго не только такимъ, какимъ онъ былъ въ послѣднюю минуту, но и такимъ, какимъ былъ онъ два, три дня, недѣлю назадъ. Ея горе теперь было уже больше обиды и увеличивалось съ каждою минутой вмѣстѣ съ чувствомъ къ Поланецкому. Она начала говорить себѣ, что ей не слѣдовало такъ раздражаться, что ея обязанность -- принять и любить Поланецкаго такимъ, каковъ онъ есть, а не требовать, чтобъ онъ приспособлялся къ ея понятіямъ. "Вѣдь, онъ живой человѣкъ, не кукла",-- повторила она нѣсколько разъ. И ее охватывало все большее и большее сознаніе вины и раскаяніе. По природѣ уступчивое и необычайно способное къ любви сердце вступило теперь въ борьбу съ трезвымъ разумомъ, которымъ Мариня обладала безспорно и который теперь напрасно говорилъ ей, что справедливость не на сторонѣ Поланецкаго и что, наконецъ, она не сказала ничего такого, чего нельзя было бы извинить. Она говорила себѣ: "Если у него хоть сколько-нибудь доброе сердце, то онъ возвратится", но, вмѣстѣ съ тѣмъ, ее страшило самолюбіе мужчинъ вообще, а Поланецкаго въ особенности: она была настолько умна, чтобы замѣтить, какъ много заботился онъ о томъ, чтобъ слыть человѣкомъ непреклоннымъ. Но подобныя заключенія, которыя недоброжелательное сердце отнесло бы къ его невыгодѣ, теперь еще болѣе склоняли Мариню на его сторону.
   Полчаса спустя она была уже до глубины души убѣждена, что вина эта -- ея вина и что она столько мучила его, что теперь должна уступить, то-есть первая протянуть руку примиренія. Въ ея понятіи это равнялось нѣсколькимъ примирительнымъ словамъ, которыя она должна написать ему. "Онъ такъ настрадался въ этомъ дѣлѣ съ Кшеменемъ, что съ нимъ нужно быть помягче". И она готова была чуть не плакать надъ его судьбою. Конечно, она разсчитывала, что онъ, этотъ негодный, скверный человѣкъ, оцѣнить, чего ей стоило писать къ нему, и придетъ сегодня вечеромъ.
   Казалось, нѣтъ ничего легче, какъ написать нѣсколько сердечныхъ словъ, такихъ, которыя, исходя отъ одного сердца, шли бы прямо къ другому сердцу. но какъ это трудно! У письма нѣтъ глазъ, на которые навертываются слезы, нѣтъ лица, которое улыбается и грустно, и ласково, въ одно и то же время, нѣтъ голоса, который дрожитъ, нѣтъ рукъ, которыя протягиваются впередъ. Письмо можно читать и понимать какъ угодно, потому, что это только черныя буквы на равнодушной, какъ смерть, бумагѣ.
   Мариня разрывала уже третій листокъ бумаги, когда сморщенное, словно печеное яблоко, лицо пана Плавицкаго, со свѣже-нафабренными усиками, появилось въ полуотворенной двери.
   -- Поланецкаго нѣтъ?-- спросилъ онъ.
   -- Нѣтъ, папа.
   -- Придетъ онъ еще?
   -- Не знаю, папа.-- Мариня вздохнула.
   -- Дитя мое, если онъ придетъ, скажи ему, что самое большее черезъ часъ я возвращусь и что я хочу поговорить съ нимъ.
   "Охъ, и я хочу поговорить съ нимъ!" -- подумала Мариня.
   Она разорвала третій листокъ, взяла четвертый и начала думать, обратить ли все дѣло въ шутку, или просто попросить извиненія? Шутка могла не понравиться ему; въ извиненіи было что-то болѣе теплое,-- только какъ это трудно! Еслибъ онъ не улетѣлъ, достаточно было бы протянуть руку, но онъ улетѣлъ, какъ камень изъ пращи... этотъ злюка, этотъ милый...
   Мариня подняла глаза кверху и начала усиленно работать своею темно-волосою головкой, какъ вдругъ въ прихожей послышался звонокъ. Сердце Марини отчаянно забилось, а въ головѣ, какъ молніи, мелькали вопросы:
   "Онъ или не онъ?"
   Дверь отворилась; то былъ онъ.
   Вошелъ онъ, какъ волкъ, съ опущенною головой, съ унылымъ лицомъ, очевидно, не увѣренный, какъ его примутъ, но Мариня при его видѣ сорвалась съ мѣста съ горящимъ взоромъ, счастливая, необычайно тронутая тѣмъ, что онъ возвратился, первая подбѣжала къ нему и положила руки ему на плечи.
   -- Какой вы добрый, какой великодушный!-- заговорила она.-- А вы знаете, что я хотѣла писать вамъ?
   Поланецкій прижалъ ея руку къ губамъ, помолчалъ съ минуту и потомъ сказалъ:
   -- Вы должны приказать спустить меня съ лѣстницы.
   Охваченный восторгомъ благодарности, онъ прижалъ ее къ себѣ, началъ цѣловать ея губы, глаза, виски и волосы, растрепавшіеся отъ его объятій. Въ такія минуты ему всегда казалось, что онъ нашелъ все, что составляетъ полную и великую любовь. Наконецъ, онъ выпустилъ Маришо и продолжалъ:
   -- Вы черезъ-чуръ добры. Можетъ быть, это даже и лучше, потому что необыкновенно подчиняетъ меня вамъ... Я пришелъ просить у васъ прощенія, ни больше, ни меньше. Я сейчасъ же остылъ... Обругалъ я себя самыми послѣдними словами и не съумѣю даже сказать, какъ мнѣ было больно. Я ходилъ по улицѣ, думалъ, что, можетъ быть, увижу васъ въ окнѣ и по вашему лицу узнаю, можно ли мнѣ вернуться сюда. Потомъ я не могъ выдержать и пришелъ...
   -- Это я прошу прощенія, это моя вина. Вы видите клочки бумаги? Я все писала и писала.
   Но онъ теперь пожиралъ глазами ея волосы, которые Мариня поспѣшно приводила въ порядокъ. Съ раскраснѣвшимся, радостнымъ лицомъ, съ глазами, смѣющимися отъ счастья, она казалась ему болѣе прелестною, чѣмъ когда бы то ни было, и желанною, какъ никогда. Мариня тоже замѣтила, что онъ смотритъ на ея волосы, и смущеніе ея боролось съ чисто-женскимъ кокетствомъ. Она нарочно небрежно скручивала свою косу, такъ что она разсыпалась и густою волной покрыла ея плечи. Вмѣстѣ съ тѣмъ, она не переставала повторять:
   -- Не смотрите на меня, а то я уйду.
   -- Да, вѣдь, это мое богатство,-- отвѣчалъ Поланецкій,-- къ тому же, я во всю жизнь не видалъ ничего подобнаго.
   И онъ снова протянулъ къ Маринѣ руку, но она вывернулась отъ него.
   -- Нельзя, нельзя, мнѣ и такъ стыдно. Я должна была уйти.
   Наконецъ, волосы были приведены въ порядокъ. Поланецкій съ Мариней сѣли и начали разговаривать спокойнѣе, хотя не спуская глазъ другъ съ друга.
   -- Вы дѣйствительно хотѣли писать?-- спросилъ Поланецкій.
   -- Вы сами видите нарванную бумагу.
   -- Я говорю, что вы черезъ-чуръ добры.
   Она подняла глаза кверху, на полку, прибитую подъ письменнымъ столомъ, и отвѣтила:
   -- Потому что это была моя вина. Да, только моя.
   И, думая, что она не проявила достаточнаго великодушія, она прибавила, опустивъ гласа и покраснѣвъ до ушей:
   -- А профессоръ Васковскій правъ въ томъ, что пишетъ о... наукѣ.
   Поланецкій почувствовалъ желаніе стать передъ нею на колѣни и цѣловать ея ноги. Красота и доброта Марини не только обезоруживали его, но и дѣйствительно подчиняли его ей.
   -- Что я пропалъ, это вѣрно!-- воскликнулъ онъ, какъ будто заканчивая какую-то мысль, которую нельзя было выразить словами.-- Вы меня совершенно завоюете!
   Она весело тряхнула головкой.
   -- Ой, не знаю! Я такая трусиха.
   -- Вы трусиха? Я разскажу вамъ анекдотъ. Въ Бельгіи я зналъ двухъ барышень, m-lle Вожеръ, у которыхъ былъ любимый котъ,-- премилое существо, преласковое, кроткое. Потомъ одной барышнѣ кто-то подарилъ прирученнаго зайца. И что-жь вы думаете? Котъ такъ боялся его, что со страху прыгалъ на всѣ шкафы и печки. Однажды m-lles Вожеръ пошли гулять и вдругъ вспомнили, что котъ остался съ зайцемъ. "А что, "Мату" не обидитъ зайца?" -- "Мату? Да онъ его такъ боится, что видѣть не можетъ". И онѣ пошли спокойно. Черезъ часъ возвращаются домой, и какъ вы думаете, что случилось? Отъ зайца остались только одни уши. Это то же самое, что отношенія женщинъ къ нашему брату. Сначала вы какъ будто боитесь, а потомъ отъ насъ остаются только одни уши.
   Поланецкій расхохотался, Мариня вслѣдъ за нимъ. Черезъ минуту онъ прибавилъ:
   -- Я знаю, что и отъ меня останутся только уши.
   Конечно, онъ говорилъ неправду, потому что чувствовалъ, что у нихъ будетъ иначе.
   Мариня подумала немного и отвѣтила:
   -- Нѣтъ. У меня не такой характеръ.
   -- Тѣмъ лучше,-- сказалъ Поланецкій.-- Я вамъ скажу откровенно, какое заключеніе я вывелъ изъ своихъ жизненныхъ наблюденій: большій эгоизмъ всегда беретъ верхъ надъ меньшимъ.
   -- Или большая любовь поддается меньшей, -- прибавила Мариня.
   -- Это то-жь на то-жь выходитъ. Что касается меня, то я признаюсь, что какого-нибудь Ирода я желалъ бы вотъ такъ держать въ рукахъ (тутъ Поланецкій разставилъ пальцы, потомъ сжалъ ихъ въ кулакъ), а съ такимъ голубемъ, какъ вы, -- дѣло совсѣмъ другое. Съ вами, я думаю, придется воевать за то, чтобы вы не особенно отрекались отъ себя, не слишкомъ отдавали себя въ жертву другимъ людямъ. У васъ такая ужь натура, и я знаю, кого беру. Наконецъ, это говорятъ всѣ, и даже какой-нибудь Машко, а, вѣдь, онъ не Соломонъ,-- сказалъ мнѣ такъ: "Она съ тобою можетъ быть несчастна, ты съ нею -- никогда". И онъ былъ правъ. Интересно, каковъ будетъ Машко со своею женой. Это твердая рука.
   -- Онъ очень влюбленъ?
   -- Не такъ, какъ былъ влюбленъ недавно, когда съ нимъ кокетничали.
   -- Потому что онъ не былъ такимъ негоднымъ, какъ нѣкій "панъ Стахъ".
   -- Это будетъ удивительное супружество. Она не противна, хотя очень блѣдна, а глаза у нея всегда красные. Но Машко женится изъ-за денегъ. Я думалъ, что она его не любитъ, и когда вышла исторія съ Гонтовскимъ (вотъ тоже рыцарь!), я былъ увѣренъ, что Краславскія воспользуются случаемъ, чтобъ порвать отношенія съ Машко. А на самомъ дѣлѣ случилось совсѣмъ противуположное, и вообразите себѣ, Машко опять безпокоится, что все идетъ, какъ по маслу. Это кажется ему подозрительнымъ. Во всякомъ случаѣ, тутъ что-то странное. Существуетъ, будто бы, и панъ Краславскій... Богъ знаетъ что! Все вмѣстѣ это -- глупо. Тамъ не будетъ счастья, по крайней мѣрѣ, такого, какъ я себѣ его воображаю.
   -- А вы какъ его воображаете?-- спросила Мариня.
   -- Я думаю, счастье въ томъ, чтобы взять женщину, на которую можно положиться, -- такую, какъ вы, -- и ясно видѣть будущее.
   -- А я думаю, въ томъ, чтобы быть любимой, но этого еще мало.
   -- Что же еще?
   -- Чтобы стоить этого и чтобы...
   Панна Мариня не находила надлежащихъ словъ, но, въ концѣ-концовъ, добавила:
   -- И чтобы вѣрить въ мужа, и чтобы вмѣстѣ съ нимъ трудиться.
   

VIII.

   Поланецкій не ошибался. У Машко все шло такъ удачно, пани и панна Краславскія вели себя такъ безукоризненно, что молодой адвокатъ безпокоился все болѣе и болѣе. По временамъ онъ самъ смѣялся надъ собою, а такъ какъ съ нѣкотораго времени у него не было никакихъ тайнъ, которыхъ бы онъ не открылъ Поланецкому, то однажды сказалъ ему съ циническою развязностью:
   -- Милый мой, это просто ангелы, а у меня волосы на головѣ дыбомъ встаютъ,-- во всемъ этомъ что-то есть.
   -- Лучше поблагодари Бога.
   -- Да коли онѣ ужь черезъ-чуръ идеальны, безъ малѣйшаго порока, даже безъ тщеславія. Вчера, напримѣръ, я далъ имъ понять, что я адвокатъ только потому, что, по моему убѣжденію, сыновья лучшихъ фамилій должны теперь приниматься за что-нибудь и быть чѣмъ-нибудь. Угадай, что онѣ мнѣ отвѣтили? Отвѣтили онѣ, что это тоже хорошее положеніе, какъ и всякое другое, что для нихъ всякій трудъ хорошъ и что только дурныя и пустыя натуры могутъ стыдиться труда. Онѣ израсходовали столько зарядовъ, набитыхъ общими мѣстами, что меня разбирала охота отвѣтить имъ какою-нибудь прописною сентенціей: "честь -- это нѣкая обрывистая скала", или чѣмъ-нибудь вродѣ этого. Поланецкій, я говорю тебѣ, здѣсь что-то есть. Я думалъ, папа, но оказывается не папа. Я собралъ уже о немъ свѣдѣнія,-- онъ живетъ въ Бордо, называется тамъ M-r де-Лангле, у него свое гнѣздо, не столько легальное, сколько многочисленно населенное, которое онъ поддерживаетъ на деньги, что посылаетъ ему пани Краславская.
   -- Чѣмъ это тебѣ мѣшаетъ?
   -- Мнѣ? Ничѣмъ.
   -- Если такъ, то несчастныя онѣ женщины, вотъ и все.
   -- Да, если только ихъ доходы соотвѣтствуютъ ихъ несчастіямъ. Помни, что у меня на шеѣ много тяжести. Притомъ, видишь ли, если онѣ такія женщины, какими кажутся, да, въ добавокъ, еще богатыя, то я готовъ дѣйствительно влюбиться, что будетъ глупо, если же на повѣрку выйдетъ, что у нихъ ничего нѣтъ, или есть, но очень мало, то я готовъ также влюбиться, и это будетъ еще глупѣе. Въ ней есть какое-то очарованіе.
   -- Во всякомъ случаѣ, это будетъ умно. Но ты, все-таки, думай о себѣ и хотя немного обо мнѣ и о Плавицкихъ. Ты знаешь, что въ такихъ случаяхъ я не даю поблажки, а сроки приближаются.
   -- Я еще разъ приналягу на свой кредитъ. Вѣдь, у васъ закладная на Кшемень. Черезъ два дня у насъ помолвка, и послѣ этого я надѣюсь, что я узнаю что-нибудь вѣрное.
   И Машко разразился монологомъ:
   -- Чтобы такой положительный человѣкъ, какъ я, зашелъ въ темный лѣсъ, это рѣшительно непонятно. Съ другой стороны, во всей Варшавѣ нѣтъ человѣка, даже между тѣми, которые знаютъ, какъ у него идутъ дѣла, кто бы позволилъ себѣ усомниться въ состояніи пани Краславской. И, вмѣстѣ съ тѣмъ, онѣ такъ благородны...
   -- Твои опасенія, по всей вѣроятности, напрасны,-- съ нетерпѣніемъ перебилъ Поланецкій.-- Но ты, милый мой, вовсе ужь не такой положительный человѣкъ, потому что всегда притворялся, да и теперь притворяешься, а не смотришь на то, что тебѣ давало хлѣбъ.
   Черезъ нѣсколько дней дѣйствительно совершилась помолвка Машко.
   Въ числѣ гостей была и Мариня. Пани Краславской понравился панъ Плавицкій, она знала его родственныя связи и не избѣгала знакомства съ нимъ, какъ это было съ Бигелями. Машко привелъ всѣхъ своихъ знакомыхъ съ громкими фамиліями, со стеклышками въ глазахъ, съ прямымъ проборомъ на головѣ, по большей части очень молодыхъ и особымъ умомъ не обладающихъ. Между ними пять братьевъ Выжей, которыхъ звали Мизя, Кизя, Базя, Брелочекъ и Титусь. Они носили прозвище пяти спящихъ братьевъ, потому что, ощущая жизненный инстинктъ только въ ногахъ, оживлялись лишь въ кадрили, а постомъ приходили въ совершенное оцѣпенѣніе, по крайней мѣрѣ, въ умственномъ отношеніи. Букацкій очень любилъ ихъ и потѣшался надъ ними. Былъ баронъ Котъ, который, узнавъ отъ кого-то о существованіи въ древности какого-то Кота изъ Денбна, прибавлялъ всегда, когда его рекомендовали кому-нибудь: "изъ Денбна". Машко былъ съ ними со всѣми на ты, хотя третировалъ ихъ съ оттѣнкомъ пренебреженія, также какъ и Коповскаго, молодого человѣка, обладающаго великолѣпною, идеальною головой и точно также великолѣпными, хотя и безсмысленными глазами. Категорію умныхъ пріятелей Машко представляли Поланецкій и Кресовскій. Пани Краславская пригласила также нѣсколько дамъ съ дочками, около которыхъ съ флегматическою небрежностью вертѣлись Выжи и которыя вздрагивали при приближеніи Коповскаго, не обращая вниманія на его духовное сходство съ Гамлетомъ, состоящее въ томъ, что если не онъ самъ, то его мозгъ легко бы могъ умѣститься "въ орѣховой скорлупѣ". Нѣсколько солидныхъ лысинъ составляли добавленіе гостиной.
   Панна Краславская, въ своемъ бѣломъ платьѣ, несмотря на вѣчно красные глаза, казалась очень привлекательною. Въ ней, дѣйствительно, крылось какое-то женственное очарованіе, заключающееся въ странномъ, почти сонномъ спокойствіи. До нѣкоторой степени она напоминала фигуры Перуджино. По временамъ она оживлялась, какъ алебастровая лампада, внутри которой вдругъ вспыхнетъ огонь, а черезъ минуту опять угасала, но угасала не безъ красоты. Въ этотъ вечеръ она казалась болѣе красивою, чѣмъ обыкновенно. Поланецкій, смотря на нее, думалъ, что у нея можетъ быть сухое сердце и сухая голова, но почему бы ей не быть приличною женой, въ особенности для Машко, который, въ сущности, выше всего цѣнилъ свѣтскія приличія? Ихъ совмѣстная жизнь рисовалась въ будущемъ, какъ холодный и блѣдный день: солнце не согрѣетъ, но за то и буря не угрожаетъ. Теперь они сидѣли въ концѣ гостиной, не черезъ-чуръ близко, но и не черезъ-чуръ далеко отъ остального общества, занимались собой не больше и не меньше, чѣмъ это слѣдовало. Въ его обращеніи съ нею проглядывало столько чувства, сколько было нужно,-- прежде всего, желаніе представлять изъ себя корректнаго обрученнаго,-- она отвѣчала ему тою же монетой. Другъ другу они улыбались пріязненно; онъ говорилъ больше нея, какъ будущій вождь и глава дома,-- однимъ словомъ, они составляли самую порядочную и самую примѣрную пару обрученныхъ, какую можно только представить въ свѣтскомъ значеніи этого слова. "Я бы не выдержалъ",-- думалъ Поланецкій. И вдругъ онъ припомнилъ, что въ то время, когда она сидитъ здѣсь, съ оффиціальною улыбкой на устахъ, спокойная, блѣдная, тотъ докторъ, который не могъ "души отъ нея оторвать", такъ же спокойно гніетъ гдѣ-то подъ тропиками, забытый всѣми, какъ бы никогда не существовалъ. И Поланецкаго охватила злость. Онъ почувствовалъ не только презрѣніе къ сердцу панны Краславской, но и это ея спокойствіе показалось ему спокойствіемъ дурного тона, какою-то духовною мертвенностью, которая когда-то была въ модѣ и которую въ то время поэты, видящіе въ немъ что-то демоническое, безжалостно громили, но которое современенъ опошлилось и сдѣлалось равнымъ моральному ничтожеству и глупости. "Прежде всего, это гусыня, и, вдобавокъ, гусыня безъ сердца",-- подумалъ Поланецкій. И въ эту минуту безпокойство Машко при видѣ благородной тактики этихъ дамъ стало ему понятно до такой степени, что Машко выросъ въ его мнѣніи, какъ человѣкъ необыкновенно проницательный и умный.
   Онъ сталъ сравнивать свою невѣсту съ панной Краславской и съ величайшимъ внутреннимъ довольствомъ сказалъ себѣ: "Мариня -- это совсѣмъ другой видъ". Онъ чувствовалъ, что отдыхаетъ духовно, глядя на нее. Настолько та казалась искусственнымъ растеніемъ, выросшимъ не на широкомъ и здоровомъ воздушномъ просторѣ, а подъ стекломъ, насколько отъ этой вѣяло жизнью и тепломъ; кромѣ того, сравненіе клонилось въ пользу Марини даже и съ точки зрѣнія свѣта. Поланецкій не совсѣмъ пренебрежительно относился къ свѣтскому изяществу, понимая, что если не всегда, то часто оно соотвѣтствуетъ извѣстной духовной законченности, въ особенности у женщинъ. И теперь, смотря то на одну, то на другую, онъ пришелъ къ заключенію, что эта законченность, которая у панны Краславской является чѣмъ-то добытымъ извнѣ, у Марини представляется врожденной. Въ той оно напоминало платье, накинутое сверху, въ этой -- душу, естественный признакъ вида, облагороженнаго долгими вѣками культуры. Черпая изъ воззрѣній Букацкаго столько, сколько ему было нужно, то-есть сколько въ нихъ было дѣльнаго, Поланецкій вспомнилъ то, что его отсутствующій другъ повторялъ не разъ, а именно, что женщины, несмотря на ихъ происхожденіе, раздѣляются на патриціанокъ, у которыхъ культурныя правила и духовныя потребности всосались въ кровь, и на выскочекъ, которыя наряжаются во все это, какъ въ мантилію, тогда, когда идутъ въ гости. Теперь, смотря на благородный профиль Марини, Поланецкій думалъ съ самодовольствомъ мѣщанина, женящагося на княжнѣ, что онъ беретъ патриціанку въ полномъ смыслѣ этого слова.
   Кромѣ того, и очень красивую патриціанку. Иногда женщинамъ нужно только немного почвы подъ ногами и немного счастья, чтобъ разцвѣсти вполнѣ. Мариня, которая, послѣ похоронъ Литки, показалась Поланецкому почти безобразной, теперь удивляла его своею красотой. Панна Краславская въ сравненіи съ ней казалась полинялымъ платьемъ, лежащимъ рядомъ съ новымъ, и еслибъ состояніе панны Плавицкой соотвѣтствовало ея наружности, то, несомнѣнно, она считалась бы чудомъ прелести. Выжи, водружая пенснэ на свои лошадиные носы, смотрѣли на нее съ нѣкоторымъ удивленіемъ, а баронъ Котъ изъ Денбна конфиденціально выражалъ сожалѣніе, что она уже обручена, иначе, кто знаетъ, можетъ быть онъ и "пріударилъ бы" за нею.
   Въ этотъ вечеръ Поланецкій могъ уловить черту своего характера, о которой раньше не имѣлъ понятія. Онъ былъ ревнивъ. А такъ какъ, вмѣстѣ съ тѣмъ, онъ былъ убѣжденъ, что Марини можно было слѣпо вѣрить, то ревность являлась чѣмъ-то совершенно нелѣпымъ. Когда-то онъ ревновалъ Мариню къ Машко, -- тогда это было понятно, но теперь онъ не могъ отдать себѣ отчета, почему, напримѣръ, какой-нибудь Коповскій, со своею херувимскою головкой и птичьимъ мозгомъ, можетъ раздражать его до такой степени только потому, что сидитъ рядомъ съ Мариней и задаетъ ей, вѣроятно, болѣе или менѣе несуразные вопросы, на которые она болѣе или менѣе любезно отвѣчаетъ. Сначала Поланецкій началъ упрекать себя: "Невозможно же требовать отъ нея, чтобъ она показала ему языкъ!" -- а потомъ онъ нашелъ, что Мариня черезъ-чуръ часто обращается къ Коповскому, смотритъ на него съ большимъ интересомъ и отвѣчаетъ ему черезъ-чуръ любезно. За ужиномъ онъ былъ золъ и все время молчалъ, а когда Мариня спросила его о причинѣ его молчанія, онъ отвѣчалъ, и очень глупо:
   -- Я не хочу портить впечатлѣнія, которое произвелъ на васъ панъ Коповскій.
   Маринѣ понравилось, что онъ ревнуетъ ее. Она стиснула губы, чтобы не разсмѣяться, внимательно посмотрѣла на него и сказала:
   -- И вы также находите, что въ немъ есть что-то необычайное?
   -- Конечно, конечно! Онъ даже когда по улицѣ идетъ, то кажется, что выноситъ голову на свѣжій воздухъ изъ опасенія, чтобъ въ ней не завелась моль.
   Губы Марини выдержали искусъ, но глаза смѣялись. Наконецъ, она не могла выдержать и сказала тихо:
   -- Гадкій ревнивецъ!
   -- Я? Ничуть.
   -- Ну, тогда я сообщу вамъ выдержку изъ нашего разговора. Вы знаете, что вчера, во время концерта, на эстрадѣ съ кѣмъ-то случился припадокъ каталепсіи. Сегодня мы разговаривали объ этомъ и я спросила пана Коповскаго, видалъ ли онъ когда-нибудь каталептика? И вы знаете, что онъ отвѣтилъ мнѣ? Что каждому предоставляется право имѣть свои убѣжденія. А что, правда, онъ необычайный человѣкъ?
   Поланецкій успокоился и началъ смѣяться.
   -- Я вамъ говорю, что онъ просто не понимаетъ, что ему говорятъ, и отвѣчаетъ, что на умъ взбредетъ.
   Конецъ вечера они провели вмѣстѣ, въ добромъ согласіи. У Плавицкихъ была двухмѣстная карета; мѣста Поланецкому не оказывалось. Мариня наклонилась къ нему и спросила:
   -- Вы, гадкій, придете завтра обѣдать?
   -- Приду, потому что люблю,-- отвѣчалъ Поланецкій, окутывая ей ноги мѣховымъ одѣяломъ.
   Мариня шепнула ему на ухо, какъ величайшую новость:
   -- И я также.
   Машко проводилъ Поланецкаго до дома. По дорогѣ они разговаривали о сегодняшнемъ вечерѣ. Машко разсказывалъ, что передъ прибытіемъ гостей онъ пробовалъ говорить съ пани Краславской о дѣлахъ, но это не удалось ему.
   -- Была минута, -- сказалъ онъ, -- когда я хотѣлъ поставить вопросъ прямо, конечно, придавъ ему приличную форму, но боялся. Въ концѣ-концовъ, почему я сомнѣваюсь въ приданомъ моей невѣсты? Только потому, что эти барыни обходятся со мной приличнѣе, чѣмъ я ожидалъ. Я опасаюсь заходить черезъ-чуръ далеко,-- а ну, какъ мои опасенія окажутся излишними; а ну, какъ у нихъ дѣйствительно есть деньги?-- и барыни обидятся, когда мое любопытство окажется черезъ-чуръ матеріальнымъ. Нужно разсчитывать и на то, что я могу потерпѣть крушеніе у самаго порта.
   -- Хорошо,-- отвѣтилъ Поланецкій,-- допустимъ, и это очень вѣроятно, что у нихъ есть деньги, но еслибъ оказалось, что нѣтъ, какъ ты поступишь тогда? Уйдешь отъ панны Краславской или женишься на ней?
   -- Не уйду ни въ какомъ случаѣ, потому что ничего не выиграю на этомъ. Если моя свадьба не придетъ къ благополучному концу, я разорюсь и такъ. Но тогда я скажу ясно, каково мое финансовое положеніе, и думаю, что панна Краславская откажетъ мнѣ.
   -- А если нѣтъ?
   -- Я влюблюсь въ нее и вступлю въ сдѣлку съ кредиторами. Перестану, какъ ты говоришь, "притворяться" и буду стараться зарабатывать на хлѣбъ для обоихъ насъ. Я не плохой адвокатъ. Ты самъ знаешь.
   -- Это очень порядочно,-- отвѣтилъ Поланецкій,-- но какъ ты устроишься со мной и съ Плавицкими?
   -- Вы въ лучшемъ положеніи,-- у васъ закладная на Кшемень. Въ такомъ случаѣ, ты возмешь все въ свои твердыя лапы и, можетъ быть, что-нибудь выжмешь. Гораздо хуже положеніе тѣхъ, которые вѣрили мнѣ на слово, и, скажу тебѣ прямо въ глаза, они меня больше тревожатъ. Я пользовался, да и теперь пользуюсь, большимъ довѣріемъ... Теперь это -- моя болячка. Но если мнѣ дадутъ время, я какъ-нибудь выпутаюсь... Еслибъ мнѣ хоть сколько-нибудь счастья въ домѣ, чтобъ было для чего работать...
   Они дошли до квартиры Поланецкаго и Машко не докончилъ своей мысли. Но когда они уже простились, онъ вдругъ сказалъ:
   -- Слушай. Ты меня считаешь немного за мошенника, а я менѣе мошенникъ, чѣмъ ты думаешь. Я притворялся, какъ ты говоришь, правда, я долженъ былъ вывертываться, какъ пискарь изъ сѣти, и въ этихъ вывертахъ иногда сходилъ съ проторенной дороги... Но я страшно измучился, и, скажу тебѣ откровенно, мнѣ хочется хоть немного счастья, потому что у меня не было его. Поэтому я хотѣлъ жениться на твоей теперешней невѣстѣ, хотя у нея нѣтъ приданаго. Что касается панны Краславской, то, знаешь ли, бываютъ минуты, когда я хотѣлъ бы, чтобъ оказалось, что у нея ничего нѣтъ, но чтобы она не покинула меня, когда узнаетъ, что и у меня тоже нѣтъ ничего. Я тебѣ это говорю искренно, а затѣмъ -- доброй ночи!
   "Ну,-- сказалъ про себя Поланецкій,-- съ Машко творится что-то новое".
   Онъ вошелъ въ ворота, приблизился къ своей двери и съ удивленіемъ замѣтилъ, что у него въ квартирѣ кто-то играетъ на фортепіано. Оказалось, что Бигелю потребовалась подпись Поланецкаго для дѣла, которое должно быть окончено завтра утромъ.
   -- Да ты могъ бы оставить бумаги и идти спать, -- сказалъ Поланецкій.
   -- Я уже выспался у тебя на диванѣ, а потомъ сѣлъ за фортепіано. Когда-то я игралъ такъ же хорошо, какъ и на віолончели, но теперь пальцы отяжелѣли. Твоя Мариня. кажется, играетъ. Это такъ пріятно въ домѣ.
   Поланецкій расхохотался своимъ искреннимъ, добрымъ смѣхомъ.
   -- Моя Мариня! У моей Марини талантъ евангельскій: "не вѣдаетъ лѣвая, что творитъ правая". Бѣдняжечка, у нея нѣтъ никакихъ претензій и она играетъ только тогда, когда ее просятъ.
   -- Ты какъ будто насмѣхаешься, но такъ насмѣхаются только влюбленные,-- говорилъ Бигель.
   -- Я и влюбленъ совершенно. По крайней мѣрѣ, теперь мнѣ кажется такъ, да и вообще я долженъ сказать, что это мнѣ все чаще и чаще представляется въ такомъ видѣ. Хочешь чаю?
   -- Пожалуй. Ты отъ пани Краславской?
   -- Да.
   -- Что Машко? Достигаетъ берега?
   -- Я только что простился съ нимъ. Онъ проводилъ меня до воротъ. Однако, онъ говоритъ такія вещи, какихъ отъ него нельзя было ожидать.
   И Поланецкій, довольный, что ему есть съ кѣмъ поболтать и излить душу въ дружеской бесѣдѣ, началъ разсказывать, что слышалъ отъ Машко и какъ сильно изумился онъ, когда нашелъ романтика подъ шкурой человѣка подобнаго рода.
   -- Машко не мошенникъ,-- сказалъ Бигель.-- Онъ только на пути къ различнымъ отступленіямъ отъ истины, а вина тому -- его тщеславіе и поклоненіе передъ всякими свѣтскими приличіями. Но, съ другой стороны, это поклоненіе охраняетъ его отъ окончательнаго паденія. Что касается романтика, котораго ты нашелъ въ немъ, то...
   Бигель отрѣзалъ кончикъ сигары съ величайшимъ вниманіемъ и, наморщивъ брови, закурилъ ее, усѣлся поудобнѣе и продолжалъ:
   -- Букацкій сказалъ бы на эту тему десятокъ ироническихъ парадоксовъ о нашемъ обществѣ... У меня засѣло въ головѣ, какъ онъ говорилъ, какъ нападалъ на насъ за то, что здѣсь всегда кого-то или что-то любятъ. Ему кажется, что это глупо и ни на что не пригодно, но я вижу въ томъ хорошій признакъ. На свѣтѣ нужно держаться чѣмъ-нибудь, а что у насъ есть?-- денегъ у насъ нѣтъ, разуму столько же, способности оріентироваться въ данномъ положеніи мало, а вотъ это дѣйствительно есть, -- здѣсь точно невольно, благодаря какому-то общему настроенію, что-то или кого-то любятъ, а если даже и не любятъ, то чувствуютъ потребность въ этомъ. Ты знаешь, я разсудительный человѣкъ и купецъ,-- значитъ, говорю трезво. Я разыышлялъ надъ этимъ по милости Букацкаго... Какой-нибудь Машко, напримѣръ, въ другомъ мѣстѣ былъ бы шельма первостатейная. И такихъ я знаю много. А тутъ ты и негодяя поскребешь, и доскребешься до человѣка,-- и вещь очень простая. Покуда у него въ сердцѣ есть какая-нибудь искра, постольку онъ и не настоящая скотина, а у него есть искра собственно потому, что онъ что-то любитъ.
   -- Ты мнѣ напоминаешь Васковскаго. То, что ты говоришь, не далеко отъ его воззрѣній на миссію юнѣйшихъ изъ арійцевъ.
   -- Что мнѣ за дѣло до Васковскаго? Я говорю то, что думаю. Я знаю одно: отними у насъ это -- и мы разлетимся, какъ бочка безъ обручей.
   -- Такъ слушай, что я тебѣ скажу. Для меня это дѣло достаточно рѣшенное. Любить или не любить кого-нибудь -- это личный вопросъ, но я понимаю, что нужно въ жизни любить что-нибудь. И я также задумывался надъ этимъ. Послѣ смерти того ребенка я чувствовалъ, что нѣкоторыя стороны моей души точно черти взяли, и теперь иногда чувствую это. Не сегодня, -- нѣтъ,-- но у меня бываютъ минуты,-- какъ бы тебѣ сказать?-- отлива, что ли, истощенія, сомнѣнія, и если, несмотря на это, я женюсь, то только потому, что понимаю, что для любви ко всему необходима сильная и жизненная подкладка.
   -- Потому ли или не потому,-- отвѣчалъ неумолимый въ своей разсудительности Бигель,-- ты женишься вовсе не въ силу чисторазсудочныхъ соображеній. Ты берешь красивую и добрую дѣвушку, къ которой тебя влечетъ инстинктъ, и не вбивай въ себя, что на самомъ дѣлѣ это не такъ, а то и ты начнешь притворяться... Такъ-то, милый мой, эти сомнѣнія у всякаго бываютъ передъ женитьбой. Я, какъ ты говоришь, вѣдь, не философъ, а передъ свадьбой десять разъ на день спрашивалъ себя: достаточно ли я люблю свою будущую жену, такъ ли, какъ нужно, не черезъ-чуръ ли мало душой, не черезъ-чуръ ли большую роль играетъ здѣсь страсть? Богъ знаетъ что! Потомъ я женился, взялъ добрую женщину, и намъ хорошо. Вамъ также будетъ хорошо, если только вы по-просту будете брать вещи, потому что эти вѣчные вопросы въ головѣ, да разсматриваніе какихъ-то таинственныхъ глубинъ сердца -- ей-Богу, ничего больше, какъ глупости.
   -- Можетъ быть, и глупости,-- отвѣтилъ Поланецкій.-- Я тоже не охотникъ лежать кверху брюхомъ и анализировать себя съ утра до вечера, но не могу не видѣть фактовъ.
   -- Какихъ фактовъ?
   -- Такихъ, напримѣръ, какъ тотъ, что мое чувство уже не таково, какъ было вначалѣ. Я думаю, что впослѣдствіи оно сдѣлается такимъ же, какъ было, и признаю, что дѣло идетъ къ этому. И женюсь, несмотря на свои наблюденія, какъ будто ихъ не существовало, но не могу не дѣлать ихъ.
   -- Это ужь твое дѣло.
   -- И видишь, что я еще думаю: нужно, чтобъ окна дома выходили на солнце, иначе въ квартирѣ будетъ холодно.
   -- Вотъ это ты хорошо сказалъ,-- отвѣтилъ Бигель.
   

IX.

   Между тѣмъ, время протекало, подходилъ конецъ поста и, вмѣстѣ съ тѣмъ, приближался срокъ свадьбы Поланецкаго, а также и Машко. Букацкій, приглашенный въ качествѣ шафера, отвѣчалъ слѣдующимъ письмомъ: "Извлекать творческую силу изъ состоянія общаго, то-есть состоянія совершеннаго покоя, и принуждать ее, при помощи браковъ, совершаемыхъ на землѣ, вселяться въ болѣе или менѣе визгливую частность, требующую колыбели и забавляющуюся запихиваніемъ большого пальца собственной ноги въ собственный же ротъ,-- преступленіе. Тѣмъ не менѣе, я пріѣду, потому, что у васъ печи лучше, чѣмъ здѣсь". Черезъ недѣлю онъ, дѣйствительно, пріѣхалъ и привезъ въ подарокъ Поланецкому великолѣпно разукрашенную пергаментную карточку, въ формѣ песочныхъ часовъ -- эмблемы смерти, на которой была надпись: "Станиславъ Поланецкій, послѣ долгой и тяжкой холостой жизни" и т. д.
   Поланецкій, которому эта карточка очень понравилась, понесъ ее на слѣдующій день, около полудня, показывать Маринѣ. Онъ разсчитывалъ провести съ нею все время до обѣда и испыталъ нѣкоторое разочарованіе, когда засталъ ее въ шляпкѣ.
   -- Вы уходите?-- спросилъ онъ.
   -- Да. Въ костелъ. Сегодня воскресенье.
   -- А, воскресенье!... Правда! А я думалъ, что мы посидимъ вмѣстѣ. Такъ было бы пріятно.
   Она подняла на него свои спокойные голубые глаза и безхитростно сказала:
   -- А служба Божія?
   Поланецкій отнесся къ этимъ словамъ такъ, какъ отнесся бы и ко всякимъ другимъ, не предвидя, что въ духовномъ процессѣ, который ему придется переживать потомъ, эти слова, именно благодаря ихъ безхитростности, будутъ играть нѣкоторую роль, а пока онъ машинально отвѣтилъ:
   -- Вы говорите: служба Божія... Конечно... У меня время свободно; пойдемте вмѣстѣ.
   Мариня съ удовольствіемъ приняла это предложеніе. По дорогѣ она сказала:
   -- Чѣмъ болѣе я счастлива, тѣмъ болѣе люблю Бога.
   Это тоже признакъ хорошей натуры, потому что другіе вспоминаютъ о Богѣ только въ несчастіи.
   Въ костелѣ Поланецкому снова пришло въ голову то, о чемъ онъ думалъ, когда былъ, вмѣстѣ со старымъ Плавицкимъ, въ Венторахъ у обѣдни: "Всѣ философіи и системы исчезаютъ одна за другою, а обѣдня совершается по-старому". Ему казалось, что въ этомъ есть, однако, что-то непонятное. Онъ, который по поводу Литки столкнулся со смертью и получилъ такой жестокій ударъ, постоянно возвращался къ этимъ таинственнымъ загадкамъ, коль скоро ему приходилось попадать на кладбище, въ церковь или въ какія-нибудь обстоятельства, гдѣ не было ничего, имѣющаго связь съ текущими, реальными потребностями жизни, а было что-то, что прямо относилось къ загробному существованію. Его поразило, какъ, однако, много дѣлается въ жизни для этого будущаго, какъ, несмотря на всѣ философствованія и сомнѣнія, люди живутъ такъ, какъ будто это будущее лежитъ внѣ всякаго сомнѣнія, какъ поступаются для него своимъ личнымъ, мелкимъ эгоизмомъ, сколько филантропическихъ дѣяній совершаютъ во имя его,-- сколько пріютовъ, больницъ, церквей воздвигнуто, и все это подъ обязательство, срокъ платежа по которому наступитъ лишь за гробомъ.
   Еще болѣе поразила его мысль: для того, чтобы примириться съ жизнью, сначала нужно примириться со смертью, а безъ вѣры во что-то загробное это невозможно. За то, когда это примиреніе совершилось, вопросъ падаетъ самъ собою, какъ будто его и не было. "Къ чорту трауръ, надѣнемъ багряницу!" Если такъ, то чего же можно хотѣть больше? Передъ тобою перспектива новаго существованія, въ самомъ дурномъ случаѣ, необыкновенно любопытнаго,-- да, вѣдь, и эта увѣренность равняется спокойствію. Примѣръ этого Поланецкій видѣлъ на Маринѣ. Она была близорука и низко наклонялась надъ молитвенникомъ, но когда по временамъ поднимала голову, то Поланецкій видѣлъ лицо такое ясное, полное спокойствія и такъ умиротворенное, что оно казалось чуть не ангельскимъ. "Вотъ эта женщина счастлива и всегда будетъ счастлива, -- говорилъ онъ себѣ, -- и умно поступаетъ, потому что еслибъ увѣренность была на противной сторонѣ, то она доставляла бы хоть то удовлетвореніе, какое даетъ правда, но мучить себя ради какихъ-то неизвѣстныхъ вопросительныхъ знаковъ -- чистое безуміе".
   По дорогѣ домой Поланецкій,-- онъ все еще помнилъ о выраженіи лица Марини,-- сказалъ:
   -- Въ костелѣ вы напоминали мнѣ какой-нибудь профиль Фра-Анджелика. Лицо у васъ было совершенно счастливое.
   -- Потому что я теперь и такъ совершенно счастлива. И знаете почему? Потому, что теперь я лучше, чѣмъ была прежде. Тогда у меня въ сердцѣ жила обида и недоброжелательство, передо мною не было никакой надежды и все это вмѣстѣ было такъ горько, что страшно вспомнить. Говорятъ, несчастіе облагораживаетъ избранныя души, но у меня не избранная душа. Наконецъ, несчастіе, можетъ быть, и дѣйствительно облагораживаетъ, но горечь, обида, недоброжелательство портятъ... Это словно ядъ.
   -- Вы очень ненавидѣли меня въ то время?
   Мариня посмотрѣла на него и отвѣтила:
   -- Такъ ненавидѣла, что по цѣлымъ днямъ только о васъ и думала.
   -- Машко уменъ,-- сказалъ Поланецкій,-- онъ когда-то опредѣлилъ мнѣ это такъ: "она предпочитала ненавидѣть тебя, чѣмъ любить меня".
   -- О, что предпочитала, то предпочитала!
   Они дошли до дому. У Поланецкаго нашлось время развернуть подарокъ Букацкаго и показать его Маринѣ. Но ей это остроуміе не понравилось. На бракъ она смотрѣла не только съ точки зрѣнія сердца, но и съ точки зрѣнія религіи. "Такими вещами не шутятъ",-- сказала она и черезъ минуту призналась, что обижается на Букацкаго.
   Букацкій пришелъ послѣ обѣда. За нѣсколько мѣсяцевъ своего пребыванія въ Италіи онъ сталъ еще тоньше, что не служило хорошимъ доказательствомъ благотворнаго вліянія климата на катарръ желудка. Носъ его напоминалъ остріе ножа, а юмористическое, иронически-улыбающееся личико сдѣлалось точно фарфоровымъ и было не больше руки взрослаго мужчины. Онъ былъ родственникомъ Поланецкаго и Марини и поэтому говорилъ при нихъ все, что взбредетъ въ голову. Чуть не съ порога онъ уже заявилъ, что теперь, когда умственныя извращенія встрѣчаются все чаще и чаще, онъ можетъ только скорбѣть, не удивляться, что они обручились. Правда, онъ пріѣхалъ въ надеждѣ, что съумѣетъ еще спасти ихъ, но теперь видитъ, что опоздалъ, и ему ничего не остается, какъ покориться судьбѣ. Мариня начала было сердиться, но Поланецкій,-- онъ любилъ Букацкаго,-- сказалъ:
   -- Прибереги свое остроуміе на свадебную рѣчь,-- ты непремѣнно долженъ произнести ее,-- а теперь скажи намъ, что нашъ профессоръ?
   На это Букацкій отвѣчалъ серьезно:
   -- Помѣшался.
   -- Пожалуйста, не шутите надъ этимъ,-- сказала Мариня.
   А Поланецкій прибавилъ:
   -- Да еще такъ скверно.
   Но Букацкій отвѣчалъ съ прежнею серьезностью:
   -- Профессоръ Васковскій помѣшался, и вотъ мои доказательства: во-первыхъ, онъ ходитъ по Риму безъ шляпы, вѣрнѣе сказать, ходилъ, потому что теперь находится въ Перуджѣ; во-вторыхъ, онъ напалъ на молодую и приличную англичанку и началъ доказывать ей, что англичане только въ частной жизни христіане, но что отношеніе Англіи къ Ирландіи -- не христіанское; въ-третьихъ, печатаетъ брошюру, что въ которой увѣряетъ, миссія оживленія и возрожденія исторіи христіанскимъ духомъ вручена юнѣйшимъ арійцамъ. Позвольте, вѣдь, это доказательство.
   -- Мы знали объ этомъ до отъѣзда профессора, и если ему больше ничего не угрожаетъ, то я надѣюсь, что мы увидимъ его въ добромъ здоровьѣ.
   -- Онъ не думаетъ о возвращеніи.
   Поланецкій вынулъ записную книжку, написалъ нѣсколько словъ карандашомъ и показалъ Маринѣ.
   -- Прочтите и скажите, согласны ли вы?-- сказалъ онъ.
   -- Если при мнѣ начинаютъ писать, я удаляюсь, -- заявилъ Букацкій.
   -- Нѣтъ, нѣтъ, это не секретъ.
   Мариня отъ радости раскраснѣлась, какъ вишня, и, не вѣря своимъ глазамъ, начала спрашивать:
   -- Правда это или нѣтъ?
   -- Это зависитъ отъ васъ.
   -- Охъ, панъ Стахъ!... Я объ этомъ и не мечтала. Я должна сказать объ этомъ папа, должна...
   И она выбѣжала изъ комнаты.
   -- Еслибъ я былъ поэтомъ, то повѣсился бы,-- сказалъ Букацкій.
   -- Отчего?
   -- Потому что, если два слова, начертанныя рукой пайщика торговаго дома Бигель и Ко, могутъ произвести больше впечатлѣнія, чѣмъ самый дивный сонетъ, то лучше быть работникомъ на мельницѣ, чѣмъ поэтомъ.
   Мариня, ошеломленная радостью, забыла взять съ собою записную книжку. Поланецкій протянулъ ее Букацкому и сказалъ:
   -- Читай.
   Букацкій прочелъ.
   "Послѣ свадьбы -- Венеція, Флоренція, Римъ, Неаполь, -- согласны?"
   -- Значитъ, путешествіе въ Италію?
   -- Да. Представь себѣ, бѣдняжка никогда въ жизни не была за границей, а Италія всегда представлялась ей заколдованнымъ краемъ и она не мечтала увидать ее. Это большое для нея удовольствіе, а я, чортъ возьми, обязанъ же думать хоть немного о томъ, чтобъ доставить ей удовольствіе.
   -- Любовь и Италія! О, Боже, сколько разъ Ты уже смотрѣлъ на это! Все это старо, какъ свѣтъ!
   -- Неправда. Влюбись и увидишь, что найдешь въ этомъ что-то новое.
   -- Милый, дѣло не въ томъ, что я еще не люблю, а въ томъ, что я уже не люблю. Я давно уже освободилъ отъ песка этого Сфинкса, и онъ уже пересталъ составлять для меня загадку.
   -- Букацкій, женись.
   -- Не могу. У меня слабое зрѣніе и слабый желудокъ.
   -- Чему это можетъ помѣшать?
   -- Видишь ли, женщина -- это листокъ бумаги. Ангелъ пишетъ съ одной стороны, дьяволъ -- съ другой, бумага протекаетъ, слова мѣшаются и получается такая окрошка, которую я не могъ бы ни прочитать, ни съѣсть.
   -- Какъ ты можешь всю жизнь жить только остротами!
   -- Я такъ же умру, какъ и ты, который женишься вскорѣ. Это только намъ кажется, что мы думаемъ о смерти, а она о насъ думаетъ больше.
   Мариня возвратилась съ отцомъ. Панъ Плавицкій обнялъ Поланецкаго и сказалъ:
   -- Мариня говорила мнѣ, что вы хотите ѣхать въ Италію послѣ свадьбы.
   -- Если моя будущая повелительница согласится.
   -- Будущая повелительница не только соглашается,-- отвѣтила Мариня,-- но потеряла голову отъ радости и готова прыгать по комнатѣ, какъ будто ей десять лѣтъ.
   Панъ Плавицкій сказалъ:
   -- Если благословеніе одинокаго старца можетъ вамъ пригодиться въ дальній путь, то я благословляю васъ.
   Онъ вознесъ очи и длань горе, къ невыразимому удовольствію Букацкаго, но Мариня схватилась за руку пана Плавицкаго, поцѣловала ее и сказала, смѣясь:
   -- Папа, на это еще будетъ время,-- мы собираемся ѣхать только послѣ свадьбы.
   -- Для дороги нужны только билеты да квитанція на багажъ,-- сказалъ Букацкій,-- больше ничего.
   Панъ Плавицкій обратился къ молодому цинику и отвѣтилъ съ оттѣнкомъ торжественности:
   -- Неужели вы дошли до того, что даже благословеніе одинокаго старца и отца считаете излишнимъ?
   Букацкій, вмѣсто отвѣта, обнялъ пана Плавицкаго, поцѣловалъ его въ жилетку и сказалъ:
   -- А не сыграетъ ли со мной одинокій старецъ въ пикетъ?
   -- Съ Рубикономъ, конечно?-- спросилъ панъ Плавицкій.
   -- Съ чѣмъ вамъ угодно,-- и Букацкій обратился къ молодой парѣ:-- Наймите меня въ проводники по Италіи.
   -- Ни за что въ свѣтѣ,-- отвѣтилъ Поланецкій.-- Я былъ только въ Бельгіи и во Франціи, Италію не знаю, но хочу видѣть то, что будетъ интересовать насъ, а не тебя. Знаю я такихъ, какъ ты,-- вы доходите до того, что искусство не любите, а любите только свои знанія.
   И Поланецкій продолжалъ, обратившись къ Маринѣ:
   -- Да, они доходятъ до этого. Они утрачиваютъ вкусъ къ великому и простому искусству и ищутъ чего-то, что можетъ привлечь ихъ пресыщенное вниманіе и дать возможность показать свои знанія. Они за деревьями лѣса не видятъ. Интересуютъ ихъ не великія имена художниковъ, которыхъ мы ѣдемъ смотрѣть, а самыя малыя, о которыхъ никто и не слыхалъ; они интересуются тою или другою манерой, вбиваютъ въ голову себѣ и другимъ, что произведенія плохія и болѣе небрежныя гораздо любопытнѣе хорошихъ и совершенныхъ. Я говорю вамъ, что все это -- пресыщеніе, излишество и излишняя утонченность, а мы люди простые.
   Мариня смотрѣла на него съ гордостью, какъ будто хотѣла сказать: "Вотъ это то, что называется говорить!" Гордость ея еще болѣе возросла, когда Букацкій сказалъ:
   -- Ты совершенно правъ.
   Но Мариня возмутилась, когда онъ прибавилъ:
   -- А, во-вторыхъ, еслибъ ты не былъ правъ, то не выигралъ бы дѣла передъ этимъ трибуналомъ.
   -- Извините меня, я вовсе не ослѣплена.
   -- А я вовсе не знатокъ искусства.
   -- Нѣтъ, вы, знатокъ.
   -- А если такъ, то я заявляю, что знаніе только большаго количества подробностей вовсе не мѣшаетъ любить искусство. Въ этомъ случаѣ вы должны больше повѣрить мнѣ, чѣмъ Поланецкому.
   -- Нѣтъ, я предпочитаю вѣрить пану Поланецкому.
   -- Что можно было предвидѣть заранѣе,-- отвѣтилъ Букацкій.
   Мариня начала посматривать то на одного, то на другого съ немного разстроеннымъ лицомъ, но въ это время пришелъ панъ Плавицкій съ картами. Молодые прохаживались по комнатѣ, а Букацкій впалъ въ унылое настроеніе духа. Въ концѣ вечера юморъ, который оживлялъ его, угасъ совершенно, маленькое личико стало еще меньше, носъ заострился еще болѣе, и Букацкій напоминалъ какой-то увядшій листъ. Когда они вышли, Поланецкій спросилъ у него:
   -- Что это ты такъ ослабѣлъ?
   -- Я, какъ машина,-- отвѣтилъ Букацкій,-- пока во мнѣ есть топливо, я иду, а когда вечеромъ утренній запасъ истощается, то я останавливаюсь.
   Поланецкій внимательно посмотрѣлъ на него.
   -- А теперь ты чѣмъ отапливаешься?
   -- Есть разные сорта угля. Пойдемъ ко мнѣ, я дамъ тебѣ чашку хорошаго кофе. Это оживитъ насъ.
   -- Слушай, я касаюсь деликатнаго дѣла, но мнѣ кто-то говорилъ, что ты давно уже прибѣгаешь къ помощи морфія.
   -- Очень недавно,-- отвѣтилъ Букацкій.-- Еслибъ ты зналъ, какіе это горизонты открываетъ!
   -- И убиваетъ. Бойся же ты Бога!
   -- И убиваетъ. Скажи мнѣ откровенно, приходило тебѣ когда-нибудь въ голову, что можно томиться просто-на-просто ностальгіею смерти?
   -- Нѣтъ,-- сказалъ Поланецкій,-- я смотрю на вещи съ противуположной стороны.
   На минуту они оба замолчали.
   -- Но я тебѣ дамъ дома не морфина, не опіума,-- вдругъ сказалъ Букацкій,-- а только хорошаго кофе и бутылку добраго Бордо. Это будетъ невинная оргія.
   Квартира Букацкаго была жилящемъ богатаго человѣка, немного удручающая своею неуютностью, но наполненная мелочами, имѣющими связь съ искусствомъ, картинами и гравюрами. Лампы горѣли въ нѣсколькихъ комнатахъ, потому что Букацкій не выносилъ темноты даже и во время сна. Бордо оказалось въ готовности, а подъ кофейною машинкой вскорѣ вспыхнулъ синій огонекъ. Букацкій растянулся на диванѣ и вдругъ сказалъ:
   -- Ты, можетъ быть, одной вещи не допускаешь. Видишь, какой я филигранный, а я вовсе не боюсь смерти.
   -- Я одно только допускаю,-- отвѣтилъ Поланецкій,-- все ты остришь и остришь, вводишь въ заблужденіе самого себя и другихъ, а, въ сущности, въ тебѣ этого нѣтъ, и все это искусственно.
   -- Но человѣческая глупость, все-таки, немного забавляетъ меня.
   -- Но ты, если считаешь себя мудрымъ, то какъ же могъ устроить себѣ такую безполезную жизнь?
   Поланецкій окинулъ взглядомъ всѣ бездѣлушки и картины и прибавилъ:
   -- Во всей этой обстановкѣ ты, все-таки, ведешь безполезную жизнь.
   -- Довольно безполезную.
   -- Ты также принадлежишь къ числу тѣхъ, которые притворяются. Что за болѣзнь въ этомъ обществѣ! Позируешь, и дѣло съ концомъ.
   -- Иногда. Но, вѣдь, наконецъ, это переходитъ въ натуру.
   Букацкій постепенно, подъ вліяніемъ Бордо, оживлялся и дѣлался болѣе разговорчивымъ, хотя веселость его такъ и не возвращалась.
   -- Видишь,-- сказалъ онъ,-- въ одной вещи я не притворяюсь. Все, что я могъ сказать себѣ или услышать отъ кого-нибудь со стороны,-- я все сказалъ и обдумалъ. Я веду самую глупую и самую безполезную жизнь, какую только можно вести. Вокругъ меня огромная пустота, которой я боюсь и которую заваливаю такимъ хламомъ, который ты видишь въ этой комнатѣ, чтобъ менѣе бояться. Не бояться смерти -- это дѣло совсѣмъ другое, потому что послѣ смерти не будешь ни чувствовать, ни мыслить. Тогда я буду тоже составлять частицу Ничто, но чувствовать это при жизни, сознавать это, отдавать въ этомъ отчетъ самому себѣ,-- ей-Богу, не можетъ быть ничего болѣе подлаго. Потомъ, состояніе моего здоровья, дѣйствительно, плохо, и это отнимаетъ у меня всякую энергію. Во мнѣ нѣтъ топлива и поэтому я добавляю его въ себѣ. Въ этомъ менѣе позированія и притворства, чѣмъ ты предполагаешь. Подбросивъ въ себя топлива, я беру жизнь съ ея юмористической стороны, и въ этомъ слѣдую примѣру больного, который лежитъ на томъ боку, на которомъ ему удобнѣе лежать. Мнѣ удобнѣе такъ, а что при этомъ поза моя можетъ быть искусственной, съ этимъ я согласенъ,-- всякая другая была бы мнѣ непріятна. Вотъ и вопросъ весь исчерпанъ.
   -- Еслибъ ты взялся за какую-нибудь работу.
   -- Оставь меня въ покоѣ. Прежде всего, я знаю множество вещей, но ничего не умѣю; во-вторыхъ, я болѣнъ; въ-третьихъ, поди-ка посовѣтуй паралитику, чтобъ онъ ходилъ побольше, когда онъ не владѣетъ ногами. Нѣтъ, вопросъ исчерпанъ. Выпьемъ лучше вина и поговоримъ о тебѣ. Это добрая дѣвушка, панна Плавицкая, и ты хорошо дѣлаешь, что женишься на ней. Что я говорю днемъ, въ счетъ нейдетъ. Она добрая дѣвушка и любитъ тебя...
   Тутъ Букацкій, оживленный и, очевидно, приподнятый пріемомъ вина, началъ поспѣшно говорить:
   -- Что я говорю днемъ, въ счетъ нейдетъ. Теперь уже ночь, мы пьемъ вино, подошла откровенная минута. Хочешь еще вина или кофе? Я люблю этотъ запахъ: надо всегда мѣшать мокко и цейлонскій пополамъ... Знаешь, что я думаю, въ сущности? У меня нѣтъ вѣрнаго понятія, сколько счастья можетъ дать слава,-- я ею не пользовался, а такъ какъ Эфесскій храмъ уже сожженъ, то у меня и впереди ничего нѣтъ... Допустимъ, однако, на время, что всю славу могла бы съѣсть мышь, и не натощакъ, а послѣ хорошаго завтрака въ кладовой... За то я знаю, что такое достатокъ, потому что у меня кое-что есть; знаю, что такое путешествіе, потому что много таскался по свѣту; знаю, что такое свобода, ибо я свободенъ; знаю, что такое женщины,-- о, чортъ! даже черезъ-чуръ!-- и знаю, что такое книжки. Кромѣ того, въ этой комнатѣ немного картинъ, немного гравюръ и немного фарфору... А теперь слушай, что я тебѣ скажу: все это ничего, все тщета, глупость, тлѣнъ, въ сравненіи съ однимъ сердцемъ, которое любитъ. Вотъ результатъ моихъ наблюденій, только я дошелъ до него въ концѣ своей дѣятельности, тогда какъ нормальные люди начинаютъ имъ жизнь.
   Онъ нервно началъ мѣшать ложечкой въ чашкѣ съ кофе. Поланецкій вскочилъ съ мѣста и сказалъ:
   -- Ахъ, ты, животное! А что же ты болталъ нѣсколько мѣсяцевъ назадъ, что улепетываешь въ Италію потому, что тамъ тебя никто не любитъ и ты никого не любишь? Помнишь или, можетъ быть, станешь отпираться?
   -- А что я говорилъ сегодня утромъ тебѣ и твоей невѣстѣ?-- что вы съ ума сошли, а теперь говорю тебѣ, что ты хорошо дѣлаешь. Что ты, логики отъ меня, что ли, хочешь? Болтать и говорить -- двѣ вещи разныя. А теперь я искрененъ, потому что выпилъ полбутылки вина.
   Поланецкій ходилъ по комнатѣ и повторялъ:
   -- Ну, ей-Богу, что-то сказочное. Вотъ въ чемъ состоитъ сущность вещей и что они всѣ говорятъ, когда ихъ прижмешь къ стѣнѣ.
   Букацкій слегка дрожащею рукой налилъ другую чашку кофе и продолжалъ:
   -- Любить -- и это ужь хорошо, но есть и лучше -- это быть любимымъ. Выше этого уже ничего нѣтъ. Что касается меня, то я отдалъ бы все... Но обо мнѣ не стоитъ говорить. Жизнь -- это скверно и безъ таланта написанная комедія, даже и огромныя страданія напоминаютъ плохую мелодраму; но если въ жизни есть что-нибудь хорошее, то это быть любимымъ. Вообрази себѣ, что ты этого не нашелъ, а ты нашелъ, не ища...
   -- Ну, этого не говори,-- ты не знаешь, чего это мнѣ стоило.
   -- Знаю. Васковскій говорилъ мнѣ... Наконецъ, это все равно. Дѣло въ томъ, чтобъ ты умѣлъ цѣнить это.
   -- А чего же ты хочешь? Я также понимаю, что меня любятъ, поэтому женюсь, и конецъ.
   Букацкій положилъ ему руку на плечо.
   -- Ну, Поланецкій, я дуракъ по отношенію къ самому себѣ, но недурно вижу, что вокругъ меня дѣлается. Это не конецъ,-- это начало... Большинство мужчинъ говоритъ такъ, какъ ты: "Женюсь, и конецъ!" -- по большинство ошибается.
   -- Этой философіи я не понимаю.
   -- А видишь, что нужно-то: мало взять женщину, нужно ей также дать что-нибугдь, и нужно, чтобъ она это чувствовала. Понимаешь?
   -- Не особенно.
   -- Ну, ты притворяешься наивнымъ: нужно, чтобъ она чувствовала себя не только собственностью, но и собственницей. Душа за душу, иначе шею можно сломать. Супружества бываютъ хорошія или плохія. Машко придется плохо по двадцати соображеніямъ, между прочимъ, и потому, о которомъ я хочу сказать.
   -- Онъ другого мнѣнія. Но, ей-Богу, жаль, что ты самъ не женился, коль скоро хорошо понимаешь, какъ должно быть.
   -- Еслибъ понимать разумно и дѣлать согласно съ разумомъ значило бы одно и то же, то не было бы разныхъ-преразныхъ паденій, отъ которыхъ у насъ у всѣхъ кости болятъ. Наконецъ, вообрази меня въ роли жениха!
   Букацкій началъ смѣяться своимъ тоненькимъ голоскомъ. Вдругъ къ нему возвратилась веселость, а вмѣстѣ съ ней способность видѣть вещи съ ихъ комической стороны.
   -- И ты будешь смѣшонъ, а каковъ былъ бы я?... Бока всѣ надорвешь, вотъ какая минута будетъ! Ты самъ увидишь черезъ двѣ недѣли... Напримѣръ, какъ будешь одѣваться въ церковь. Здѣсь любовь, біеніе сердца, мысли огромной важности, новая эпоха въ жизни, а тамъ... прикащикъ изъ цвѣточнаго магазина съ букетомъ, фракъ, пропажа запонокъ, завязываніе галстука, натягиваніе лакированныхъ сапогъ, хаосъ... Да спасите меня, ангелы небесные! Я жалѣю тебя, милый мой, и прошу, чтобы ты не относился серьезно къ тому, что я говорилъ. Кажется, теперь новолуніе, а во время новолунія на меня нападаетъ манія говорить сантиментальными общими мѣстами. Все это глупости!... Новолуніе, ничего больше! Я былъ слезливъ, какъ овца, которая утратила своего первенца, и провалиться мнѣ, если я не наговорилъ вздора.
   Но Поланецкій напалъ на него.
   -- Я видѣлъ много пустяковъ, но знаешь ты, что мнѣ больше всего кажется пустымъ въ тебѣ и тебѣ подобныхъ? То, что вы, которые освобождаете себя ото всего, не признаете надъ собою ничего, боитесь, какъ огня, всякой чистой правды только потому, что кто-то когда-то могъ уже изречь ее. Какъ это жалко, ей-Богу, я и выразить не могу! Что касается тебя, милый мой, ты былъ болѣе искрененъ минуту тому назадъ, чѣмъ теперь... Теперь ты снова какой-то пустой футляръ, который вытанцовываетъ на двухъ ногахъ, но я тебѣ говорю, что и десятерымъ такимъ не увѣрить меня, что я не выигралъ хорошій кушъ въ лотерею.
   Онъ сердито простился съ Букацкимъ, но по дорогѣ, однако, успокоился и повторялъ ежеминутно:
   "Вотъ гдѣ правда! Вотъ что говоритъ даже какой-нибудь Машко, даже какой-нибудь Букацкій, когда захочетъ быть искреннимъ, а я просто выигралъ хорошій кушъ, и не растрачу того, что выигралъ!"
   Возвратившись домой, онъ посмотрѣлъ на фотографію Литки и громко сказалъ: "Котенокъ мой милый!" Поланецкій до тѣхъ поръ, пока не заснулъ, думалъ о Маринѣ съ отрадою и съ спокойствіемъ человѣка, который сознаетъ, что какою-то великою женщиной задача разрѣшена, и разрѣшена хорошо. Несмотря на слова Букацкаго, онъ былъ убѣжденъ, что когда женится, то этимъ самымъ разъ навсегда покончитъ съ своими сомнѣніями.
   

X.

   "Катастрофа", какъ говорилъ Букацкій, наконецъ, наступила. Поланецкій убѣдился, что если въ жизни много дней, когда человѣкъ не можетъ уловить нити собственныхъ мыслей, то къ числу такихъ дней, прежде всего, принадлежитъ день свадьбы. У него въ мозгу по временамъ зарождалось по нѣскольку заразъ какихъ-то, не ясно составляемыхъ, мыслей не мыслей, скорѣе -- впечатлѣній. Онъ чувствовалъ, что въ его жизни начинается новая эпоха, что онъ принимаетъ на себя великія обязанности, которыя нужно исполнять добросовѣстно и серьезно, и, въ одно и то же время,-- совсѣмъ въ одно и то же время,-- удивлялся, что карета до сихъ поръ не пріѣзжаетъ, и удивленіе это выражалось въ формѣ угрозы: "Пусть только опоздаютъ, шельмы,-- головы имъ сверну!" По временамъ имъ овладѣвало торжественное настроеніе, словно боязнь передъ будущимъ, за которое онъ бралъ на себя отвѣтственность; онъ чувствовалъ себя приподнятымъ, и съ этимъ чувствомъ приподнятости начиналъ намыливать бороду и думать, что въ этотъ день, въ видѣ исключенія, не мѣшало бы пригласить парикмахера для приведенія въ порядокъ его упрямыхъ волосъ. Мариня постоянно примѣшивалась ко всѣмъ его думамъ. Онъ видѣлъ ее, какъ будто она была передъ нимъ. Онъ думалъ, что въ эту минуту она тоже одѣвается, что стоитъ въ своей комнатѣ передъ зеркаломъ, что разговариваетъ съ горничной, а душа ея летитъ къ нему и сердце бьется неспокойно. Тогда онъ растрогивался и произносилъ цѣлые монологи: "Ты не бойся, добрая душа, клянусь, я тебѣ не сдѣлаю зла!" Онъ видѣлъ себя въ будущемъ такимъ добрымъ, такимъ снисходительнымъ, что не безъ нѣкотораго волненія началъ поглядывать на лакированныя ботинки, стоящія возлѣ кресла, на которомъ лежала его свадебная одежда. Также отъ времени до времени онъ повторялъ себѣ: "Если жениться, такъ жениться!" Онъ говорилъ себѣ, что былъ дуракъ, когда колебался, потому что другой такой Марини нѣтъ на бѣломъ свѣтѣ, чувствовалъ, что любитъ ее, и, вмѣстѣ съ тѣмъ, думалъ, что погода не дурна, но, можетъ быть, и дождь пойдетъ, что въ костелѣ, можетъ быть, холодно, что черезъ часъ онъ будетъ стоять на колѣняхъ около Марини, что безопаснѣе самому повязать бѣлый галстукъ, чѣмъ надѣть съ готовымъ бантомъ, что свадьба, какъ бы то ни было, самый важный обрядъ въ жизни, что въ немъ кроется что-то святое, и не нужно, чортъ возьми, ломать голову надъ разными подробностями, потому что черезъ часъ все это кончится, завтра они уѣдутъ, а потомъ начнется нормальная и спокойная жизнь мужа и жены.
   Но эти мысли, однако, разлетались иногда, какъ стая воробьевъ, когда въ нихъ выстрѣлишь изъ-за угла, и въ головѣ Поланецкаго образовалась пустота. Тогда на его уста механически навертывались фразы, вродѣ слѣдующихъ: "Восьмое апрѣля; завтра среда, завтра среда; карманные часы"... Потомъ онъ пробуждался, повторялъ себѣ: "Нужно быть идіотомъ!" -- и разлетѣвшіяся птицы вновь цѣлою стаей возвращались въ его голову и начинали бунтовать въ ней.
   Въ это время пріѣхалъ Абдульскій, коммиссіонеръ торговаго дома Бигель, Поланецкій и Ко, который, вмѣстѣ съ Букацкимъ, долженъ былъ играть роль шафера. По происхожденію онъ былъ татаринъ, лицо у него было смуглое, но во фракѣ и бѣломъ галстукѣ онъ казался такимъ красивымъ, что Поланецкій выразилъ надежду, что и онъ скоро женится. Абдульскій отвѣтилъ: "Радъ бы въ рай" и показалъ знаками, какъ считаютъ деньги, а потомъ заговорилъ о Бигеляхъ.
   Дѣти всѣ хотѣли быть на свадьбѣ, но Бигели рѣшили взять только двоихъ старшихъ, вслѣдствіе чего возникли непріятности и различіе во мнѣніяхъ, которыя пани Бигель должна была примирять при помощи шлепковъ. Поланецкій очень любилъ дѣтей, и теперь ужасно возмутился.
   -- Я устрою штуку съ Бигелями, -- сказалъ онъ.-- Уѣхали они изъ дому?
   -- Должны были сейчасъ выѣхать.
   -- Хорошо. Я заверну къ нимъ по дорогѣ, заберу всѣхъ дѣтишекъ и высыплю ихъ передъ пани Бигель у моей невѣсты.
   Абдульскій высказалъ убѣжденіе, что Поланецкій этого не сдѣлаетъ, но тотъ еще болѣе утвердился въ своемъ намѣреніи и, дѣйствительно, прямо отправился въ домъ Бигеля. Гувернантка знала отношенія Полонецкаго ко всей семьѣ и потому не смѣла противиться ему, такъ что черезъ полчаса Поланецкій, къ великому ужасу пани Бигель, вошелъ во главѣ цѣлаго стада Бигелятъ, одѣтыхъ въ будничныя платья, съ растрепанными волосами, съ минами на половину счастливыми, на половину испуганными.
   Онъ подбѣжалъ къ Марини, поцѣловалъ ея руку, уже затянутую въ бѣлую перчатку, и сказалъ:
   -- Хотѣли дѣтишекъ обидѣть. Вы должны сказать, что я сдѣлалъ хорошо.
   Онъ угодилъ Маринѣ. Ей было пріятно видѣть это доказательство доброты его сердца, и она, дѣйствительно, обрадовалась дѣтямъ, обрадовалась даже тому, что собравшіеся гости сочли ея будущаго мужа оригинальнымъ, а пани Бигель, поправляя съѣхавшіе на сторону воротнички своихъ птенцовъ, повторяла сконфуженно:
   -- Что съ такимъ сумасшедшимъ дѣлать!
   Отчасти того же мнѣнія былъ и панъ Плавицкій, но Поланецкій и Мариня такъ занялись другъ другомъ, что все остальное совершенно исчезло изъ ихъ глазъ. У обоихъ сердца бились неспокойно. Онъ смотрѣлъ на нее съ нѣкоторымъ удивленіемъ. Вся въ бѣломъ, начиная отъ башмаковъ до перчатокъ, съ зеленымъ вѣнкомъ на головѣ и съ длиннымъ вуалемъ, она казалась ему совсѣмъ не такою, какъ обыкновенно. Въ ней было что-то необыкновенно торжественное, какъ въ покойной Литкѣ. Поланецкій, правда, не сдѣлалъ этого сравненія, но чувствовалъ, что въ настоящую минуту эта бѣлая Мариня если не представляется ему болѣе далекой, то, по крайней мѣрѣ, вселяетъ въ него большую робость, чѣмъ та, вчерашняя, въ своей обычной одеждѣ. Притомъ, она казалась ему некрасивой, потому что брачный вѣнокъ рѣдкой женщинѣ идетъ къ лицу; кромѣ того, безпокойство и волненіе окрасили густымъ румянцемъ ея лицо, которое при бѣломъ цвѣтѣ платья казалось еще болѣе краснымъ, чѣмъ было въ дѣйствительности. Но, странное дѣло, эта подробность собственно и взволновала Поланецкаго. Въ его, по натурѣ добромъ, сердцѣ заговорило какое-то чувство, похожее на сожалѣніе. Онъ понялъ, что у Марини сердце бьется, какъ у пойманной птицы, и онъ началъ успокоивать ее такими добрыми и хорошими словами, что даже самъ удивлялся, откуда онъ беретъ ихъ и какимъ образомъ они такъ легко приходятъ ему въ голову. Но эти слова являлись собственно по милости Марини. По всей ея фигурѣ было видно, что она отдается ему съ волненіемъ, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, и съ довѣріемъ, отдаетъ ему сердце, душу, все существо свое, всю жизнь, и не какъ-нибудь, а на всякую минуту, до конца жизни. Съ этой точки зрѣнія въ умѣ Поланецкаго не могло зародиться ни малѣйшаго сомнѣнія, и эта увѣренность дѣлала его въ настоящую минуту лучшимъ, болѣе нѣжнымъ и краснорѣчивымъ, чѣмъ онъ бывалъ обыкновенно. Еще нѣсколько часовъ -- и передъ ними откроется новая жизнь. Но теперь мысли ихъ начинали проясняться и то внутреннее безпокойство, отъ котораго они не были свободны, отходило въ сторону и смѣнялось, по мѣрѣ приближенія къ религіозному обряду, торжественнымъ сосредоточеніемъ. Мысли Поланецкаго уже не разлетались, какъ воробьи, у него осталось только одно удивленіе, что онъ, при всемъ своемъ скептицизмѣ, такъ чувствуетъ высокое значеніе предстоящаго акта. Собственно говоря, скептикомъ онъ не былъ. Въ душѣ у него даже гнѣздилась тоска по религіознымъ чувствамъ, и если онъ не обращался къ нимъ, то единственно потому, что отвыкъ отъ нихъ, единственно по милости своей духовной неподвижности. Скептицизмъ, самое большее, всколебалъ поверхность его ума, какъ вѣтеръ морщитъ поверхность воды, глубина которой остается спокойною. Онъ также отвыкъ и отъ формъ, но то было дѣломъ будущаго и Марини, а тѣмъ временемъ, однако, уже одинъ обрядъ, которому онъ долженъ былъ подчиниться, казался ему такимъ возвышеннымъ, такъ полнымъ важности и святости, что онъ готовъ былъ приступить къ нему съ поникшею головой.
   А передъ тѣмъ нужно было подчиниться другому обряду, который, несмотря на свою одинаковую торжественность, былъ очень противенъ Поланецкому: именно, нужно было преклонять колѣни передъ паномъ Плавицкимъ, котораго Поланецкій считалъ за дурака, принять его благословеніе и выслушать рѣчь, отъ которой, какъ было извѣстно, панъ Плавицкій ни за что не откажется. Поланецкій, впрочемъ, раньше уже сказалъ себѣ: "Коли я хочу жениться, то долженъ пройти черезъ все, что предшествуетъ женитьбѣ, и не подавать никакого вида, а ужь какую мину скорчитъ въ ту минуту эта обезьяна Букацкій, меня мало интересуетъ". Вслѣдствіе этого, онъ со всею готовностью опустился, вмѣстѣ съ Маринею, на колѣни передъ паномъ Плавицкимъ и выслушалъ его рѣчь, которая, однако, длилась не особенно долго. Панъ Плавицкій самъ былъ неподдѣльно взволнованъ, голосъ его дрожалъ, руки дрожали и онъ едва былъ въ состояніи выразить что-то вродѣ просьбы, чтобы Поланецкій не препятствовалъ Маринѣ ходить и молиться на его могилѣ, пока она совсѣмъ не заростетъ травою.
   Торжественность этой минуты испортилъ Юзя Бигель. Съ одной стороны, онъ видѣлъ слезы пана Плавицкаго, съ другой -- Мариню и Поланецкаго на колѣняхъ, что въ домѣ Бигелей бывало не только карой, но часто и вступленіемъ въ область болѣе гибкихъ педагогическихъ средствъ. Сочувствіе и опасеніе Юзи выразилось закрытыми глазами, открытымъ ртомъ и плачемъ, настолько громкимъ, насколько хватало его силъ. Когда, притомъ, и остальные братья по большей части послѣдовали его примѣру, поросшая травою могила пана Плавицкаго уже не могла произвести надлежащаго элегическаго впечатлѣнія.
   Сидя въ каретѣ между Абдульскимъ и Букацкимъ, Поланецкій едва-едва, полусловами, отвѣчалъ на ихъ вопросы, не вмѣшивался въ ихъ разговоръ, но за то бесѣдовалъ съ собою. Онъ думалъ, что черезъ нѣсколько минутъ свершится то, о чемъ онъ размышлялъ въ теченіе нѣсколькихъ мѣсяцевъ, чего, вплоть до смерти Литки, жаждалъ такъ горячо, какъ ничего въ своей жизни. Здѣсь его въ послѣдній разъ взволновало сознаніе разницы между этимъ недавно прошедшимъ временемъ и теперешнею минутой. Замѣчалась большая разница. Прежде онъ стремился и жаждалъ, теперь только хотѣлъ и соглашался. Мысль эта охватила его холодомъ, у него въ головѣ промелькнуло, что, можетъ быть, въ немъ не хватаетъ основъ, на которыхъ можно строить зданіе. Но Поланецкій былъ человѣкъ, который умѣлъ держать въ уздѣ свои тревоги, а при случаѣ разгонять ихъ на всѣ четыре стороны. И онъ сказалъ себѣ: "Впередъ,-- теперь не время думать; а, во-вторыхъ, что дѣйствительность не всегда соотвѣтствуетъ мечтаніямъ -- это вещь очень простая". Потомъ ему вспомнилось то, что говорилъ Букацкій: "Мало взять, нужно и дать что-нибудь", но онъ подумалъ, что это то же самое, что прясть какую-то тонкую, почти совсѣмъ невидимую нитку, что жизнь нужно брать проще,-- она вовсе не обязана согласоваться съ заранѣе взятыми теоріями. Тогда онъ повторилъ, что часто повторялъ себѣ: "Женюсь, и конецъ!" И его охватила дѣйствительность настоящей минуты, и въ головѣ у него ничего не оставалось, кромѣ Марини, церкви и брака.
   А Мариня по дорогѣ безмолвно молила Бога, чтобъ Онъ помогъ и дозволилъ ей осчастливить мужа, а для себя просила немного счастья, потому что была увѣрена, что покойная мать вымолитъ ей его.
   Поланецкій и Мариня подъ руку прошли вдоль шпалеры своихъ гостей и любопытной толпы. Передъ ними, какъ во мглѣ, виднѣлись свѣчи, мигающія у алтаря, знакомыя и незнакомыя лица. А вотъ и лицо пани Эмиліи, выглядывающее изъ-за вуаля сестры милосердія, ея глаза, улыбающіеся, но полные слезъ. Имъ припомнилась Литка, припомнилось, что это она, собственно, ведетъ ихъ къ алтарю. Черезъ минуту они стояли на колѣняхъ передъ ксендзомъ, а надъ ними горѣли огоньки свѣчей, блистали позолотой лики иконы. Церемонія началась. Они повторили за ксендзомъ обычныя слова брачнаго обѣта, и Поланецкаго вдругъ охватило такое волненіе, какого онъ не ожидалъ и какое не испытывалъ съ того времени, когда мать подводила его къ первому причастію. Онъ почувствовалъ, что это не только обычный, требуемый закономъ, обрядъ, въ силу котораго мужчина получаетъ право на женщину, но въ этомъ связываніи рукъ, въ этомъ обѣтѣ, кроется какая-то таинственная, неземная мощь, присутствіе Бога, передъ которымъ преклоняется душа и дрожитъ сердце. Среди тишины раздались торжественныя слова: "Quod Deus junxit, homo non disjungat",-- и Поланецкій чувствовалъ, что та Мариня, которую онъ бралъ, становится его тѣломъ и кровью, частью его души, и что для нея онъ долженъ быть тѣмъ же самымъ. Тѣмъ временемъ на хорахъ грянуло "Veni Creator", и черезъ нѣсколько минутъ Поланецкіе вышли изъ костела. По дорогѣ Мариню обняла пани Эмилія и шепнула ей: "Да благословитъ васъ Богъ". Они поѣхали домой на брачный пиръ, а пани Эмилія пошла на кладбище сообщить Литкѣ извѣстіе, что "панъ Стахъ" сегодня женился на Маринѣ.
   

XI.

   Двѣ недѣли спустя въ Венеціи швейцаръ отеля Бауэръ подалъ Поланецкому письмо съ варшавскимъ штемпелемъ. Въ эту минуту они вмѣстѣ съ женой садились въ гондолу, чтобы ѣхать въ Santa Maria della Salute, и тамъ отслужить обѣдню въ годовщину дня смерти матери Марини. Поланецкій, который не ожидалъ изъ Варшавы ничего важнаго, спряталъ письмо въ карманъ и спросилъ жену:
   -- А что, теперь не рано ѣхать къ обѣднѣ?
   -- Рано; остается еще полчаса.
   -- Тогда, можетъ быть, хочешь поѣхать въ сторону Ріальто?
   Мариня всегда была готова на это. Раньше она никогда не была за границей и теперь положительно жила въ непрестанномъ упоеніи. Ей казалось, что все, что ее окружаетъ,-- сонъ. Не разъ, отъ избытка восторга, она бросалась мужу на шею, точно будто онъ построилъ Венецію и какъ будто его исключительно слѣдуетъ благодарить за ея красоту. Не разъ она повторяла:
   -- Я смотрю, вижу и не вѣрю, что это правда.
   Они поѣхали къ Ріальто. Благодаря раннему часу, движеніе было небольшое, вода точно заснула, день стоялъ тихій, прозрачный, но не совсѣмъ солнечный, одинъ изъ такихъ, когда Canale Grande, несмотря на свою красоту, напоминаетъ кладбище, когда палаццо кажутся пустыми и заброшенными, а въ неподвижныхъ ихъ отраженіяхъ въ зеркалѣ водъ чувствуется глубокая грусть чего-то умершаго. Въ эти минуты смотришь на нихъ въ молчаніи, какъ бы съ опасеніемъ, чтобы своими словами не нарушить царящую повсюду тишину.
   Такъ и Мариня смотрѣла вокругъ. Но Поланецкій, человѣкъ менѣе впечатлительный, вспомнилъ, что у него въ карманѣ письмо, досталъ его и началъ читать. Спустя минуту онъ сказалъ:
   -- А! И Машко также женился. Ихъ свадьба была черезъ три дня послѣ нашей.
   Мариня точно пробудилась отъ сна, моргнула нѣсколько разъ и спросила:
   -- Что ты сказалъ?
   -- Я сказалъ, мечтательная головка, что Машко женился.
   Она прильнула головой къ его плечу и, глядя ему въ глаза, отвѣтила:
   -- Что мнѣ за дѣло до Машко? У меня свой Стахъ.
   Поланецкій улыбнулся, какъ человѣкъ, который снисходительно позволяетъ любить себя, но не удивляется этому, потомъ разсѣянно поцѣловалъ жену въ лобъ. Письмо, видимо, было интересно. Наконецъ, онъ бросилъ его и крикнулъ:
   -- О, это настоящая катастрофа!
   -- Что случилось?
   -- У панны Краславской десять тысячъ рублей въ годъ пожизненно, которые завѣщалъ ей дядя. Больше приданаго ни гроша.
   -- Но, вѣдь, и это много.
   -- Много? Послушай, что пишетъ Машко: "Въ такомъ случаѣ, банкротство мое несомнѣнно, а объявленіе несостоятельности -- вопросъ времени". Они ошиблись оба, понимаешь? Онъ разсчитывалъ на ея состояніе, а она на его.
   -- По крайней мѣрѣ, имъ есть чѣмъ жить.
   -- Жить есть чѣмъ, но Машко нечѣмъ уплатить долговъ, а это немного и насъ касается,-- меня, тебя и твоего отца... Все можетъ пропасть.
   Теперь Мариня обезпокоилась не на шутку.
   -- Милый Стахъ, можетъ быть, твое присутствіе тамъ необходимо, тогда возвратимся... Какой это ударъ для папа!
   -- Я сейчасъ же напишу Бигелю, чтобъ онъ замѣнилъ меня и спасъ, что можно... Не принимай этого близко къ сердцу. У меня хватитъ на кусокъ хлѣба для обоихъ насъ и для твоего отца.
   Мариня охватила руками его шею.
   -- Добрый ты мой!... Съ такимъ человѣкомъ, какъ ты, можно быть спокойной.
   -- Притомъ, что-нибудь можно будетъ спасти... Если Машко найдетъ кредитъ, то заплатитъ намъ. Можетъ быть, онъ отыщетъ покупателя на Кшемень. Да, вотъ онъ пишетъ мнѣ, чтобъ я спросилъ Букацкаго, не купитъ ли онъ Кшемень, и чтобъ я подбилъ его на покупку. Я спрошу. У Букацкаго большое состояніе, и, кромѣ того, ему было бы что дѣлать. Интересно знать, какъ потомъ сложится жизнь Машко. Онъ пишетъ мнѣ въ концѣ письма: "Женѣ я открылъ истинное состояніе своихъ дѣлъ, она приняла это равнодушно, за то ея мать не можетъ сдержать себя отъ негодованія". Потомъ онъ добавляетъ, что въ послѣднее время окончательно влюбился въ жену, и еслибъ они разстались, то это было бы величайшимъ для него несчастіемъ. Эта лирика мало меня интересуетъ, но любопытно знать, чѣмъ все это кончится.
   -- Она его не покинетъ,-- сказала Мариня.
   -- Не знаю. Одно время я и самъ думалъ, что нѣтъ, но теперь мнѣ хочется поспорить. Хочешь держать пари?
   -- Нѣтъ, потому что не хочу выиграть. Ты гадкій человѣкъ, ты не знаешь женщинъ.
   -- Напротивъ, знаю, и поэтому убѣжденъ, что не всѣ похожи на такую крошку, которая теперь плыветъ со мной въ гондолѣ.
   А Мариня отвѣтила:
   -- Въ Венеціи, въ гондолѣ и рядомъ со своимъ Стахомъ!
   Возвратившись отъ обѣдни, они застали у себя въ отелѣ Букацкаго, одѣтаго въ дорожное клѣтчатое платье, которое казалось черезъ-чуръ широкимъ для его худенькой фигурки, съ фантастическимъ галстукомъ, завязаннымъ небрежно.
   -- Сегодня я ѣду,-- сказалъ онъ, поздоровавшись съ Мариней.-- Прикажете приготовить вамъ помѣщеніе во Флоренціи? Я могу нанять вамъ какое-нибудь палаццо.
   -- Вы остановитесь тамъ по дорогѣ въ Римъ?
   -- Да. Прежде всего, чтобы сообщить въ галлереѣ, что вы пріѣдете, чтобы поэтому постлали на лѣстницѣ новый коверъ; во-вторыхъ, ради чернаго кофе. Вообще онъ въ Италіи плохъ, но во Флоренціи, у Джокоза, превосходный... via Tornabuoni... Это единственная вещь, которая чего-нибудь стоитъ во Флоренціи.
   -- У васъ удивительная охота говорить всегда не то, что вы думаете.
   -- Напротивъ, я думаю о томъ, чтобы нанять вамъ хорошенькое помѣщеніе на Lung-Arno.
   -- Мы остановимся въ Веронѣ.
   -- Ради Ромео и Джуліи? Конечно, конечно! Пока вы еще не пожимаете плечами, когда думаете о нихъ,-- поѣзжайте. Черезъ какой-нибудь мѣсяцъ, можетъ быть, было бы поздно.
   Мариня расфыркалась на него, какъ кошка, потомъ обратилась къ мужу и сказала:
   -- Стахъ, прикажи этому господину не надоѣдать мнѣ.
   -- Хотите, -- отвѣтилъ Поланецкій, -- я ему отрублю голову, но только послѣ завтрака?
   А Букацкій началъ декламировать:
   
   "...нѣтъ, это не разсвѣтъ,--
   Не жаворонокъ,-- соловей проснулся".
   
   И потомъ, обратившись къ Маринѣ, спросилъ:
   -- Написалъ вамъ Поланецкій какой-нибудь сонетъ?
   -- Нѣтъ.
   -- О, это плохой знакъ!... Вотъ у васъ балконъ выходитъ на улицу. Не пришло ему въ голову ни разу стать у вашего балкона съ мандолиной?
   -- Нѣтъ.
   -- О, это очень нехорошо!
   -- Да, вѣдь, тутъ негдѣ стоять,-- тутъ вода.
   -- Онъ могъ бы подъѣхать на гондолѣ. Видите ли, у насъ дѣло совсѣмъ другого рода, но здѣсь, въ Италіи, такой ужь воздухъ, что если кто-нибудь дѣйствительно любитъ кого-нибудь, то пишетъ сонетъ или стоитъ съ мандолиной подъ балкономъ. Совершенно вѣрно, это результатъ географическаго положенія, морскихъ теченій, химическаго состава воздуха и воды, и если кто-нибудь не пишетъ сонетовъ или не стоитъ съ мандолиной подъ окномъ, тотъ положительно не пылаетъ любовью. Я могу привести въ доказательство весьма авторитетныя сочиненія, которыя трактуютъ отъ этомъ предметѣ.
   -- Кажется, я буду принужденъ отрубить тебѣ голову передъ завтракомъ,-- сказалъ Поланецкій.
   До экзекуціи, однако, дѣло не дошло, потому что пора было садиться завтракать. Они сѣли за отдѣльнымъ столикомъ, но въ той самой залѣ, гдѣ былъ и общій столъ, что для Марини (ее рѣшительно все занимало) представлялось также источникомъ наслажденія, потому что она видѣла настоящихъ англичанъ. Это на нее производило впечатлѣніе, будто она заѣхала въ такое тридесятое царство, что со времени существованія Кшеменя ни одинъ изъ его жителей не отваживался на такое путешествіе. Букацкому, какъ и Поланецкому этотъ восторгъ давалъ поводъ для постоянныхъ шутокъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ доставлялъ имъ много удовольствія. Букацкій говорилъ, что Мариня напоминаетъ ему его молодость, Поланецкій называлъ жену полевою маргариткой и утверждалъ, что такой стоитъ показывать свѣтъ.
   Самъ Букацкій, однако, замѣтилъ, что у "полевой маргаритки" было много художественнаго чутья и много искренности. Ей многое было извѣстно по книжкамъ или пб рисункамъ; чего она не умѣла понять, въ томъ сознавалась искренно, но въ ея впечатлѣніяхъ не было ничего искусственнаго или воспринятаго съ чужихъ словъ. Когда ей что-нибудь приходилось по-сердцу, восторгу ея не было границъ, такъ что даже на ея глазахъ навертывались слезы. Букацкій по временамъ подтрунивалъ надъ нею безъ милосердія, по временамъ внушалъ ей, что у всѣхъ такъ называемыхъ знатоковъ какой-нибудь гвоздь въ головѣ и что она, какъ натура впечатлительная и до сихъ поръ не сбитая съ толку, является для него величайшимъ авторитетомъ въ дѣлахъ искусства и была бы еще большимъ, еслибъ ей было лѣтъ десять.
   За завтракомъ, однако, разговора объ искусствѣ не было, потому что Поланецкій вспомнилъ о полученномъ имъ письмѣ и сказалъ:
   -- Я получилъ письмо отъ Машко.
   -- И я,-- отвѣтилъ Букацкій.
   -- И ты? Значитъ, дѣло-то спѣшное. Должно быть, Машко прижали не на шутку. Значитъ, тебѣ извѣстно, въ чемъ дѣло?
   -- Онъ уговариваетъ, вѣрнѣе, умоляетъ меня купить... ты знаешь что?
   Букацкій нарочно не назвалъ Кшеменя. Онъ помнилъ, какую печальную роль игралъ Кшемень въ отношеніяхъ Поланецкаго къ Маринѣ.
   Но Поланецкій понялъ его деликатность и отозвался:
   -- Ахъ, Боже мой! Когда-то мы избѣгали этого слова, какъ прикосновенія къ больному мѣсту, но теперь дѣло совсѣмъ другое... Трудно сдерживаться всю жизнь.
   Букацкій многозначительно посмотрѣлъ на него. Мариня слегка покраснѣла и сказала:
   -- Стась совершенно правъ. Кромѣ того, я знаю, что дѣло идетъ о Кшеменѣ.
   -- Да, дѣло идетъ о Кшеменѣ.
   -- Ну, и что-жь?-- спросилъ Поланецкій.
   -- Я не купилъ бы его хотя бы потому, чтобъ пани Поланецкая не испытала впечатлѣнія, что имъ играютъ какъ какимъ-нибудь мячикомъ.
   Мариня покраснѣла еще болѣе и сказала:
   -- Но я ужь совсѣмъ не думаю о Кшеменѣ.
   И она посмотрѣла на мужа. Тотъ кивнулъ годовой въ знакъ удовольствія и похвалы.
   -- Это доказываетъ, что ты умница,-- отвѣтилъ онъ.
   -- Притомъ,-- продолжала Мариня,-- если панъ Машко не выдержитъ, то Кшемень или распадется, или попадетъ въ ростовщичьи руки, а это было бы для меня прискорбно.
   -- Ага!-- сказалъ Букацкій,-- прискорбно, коль скоро вы совсѣмъ не думаете о Кшеменѣ?
   Мариня снова посмотрѣла на мужа, теперь уже съ опасеніемъ. Поланецкій разсмѣялся.
   -- Попалась, Мариня!-- сказалъ онъ и обратился къ Букацкому:-- О чевидно, Машко хватается за тебя, какъ утопающій за соломенку.
   -- Ну, кто захочетъ хвататься за такую соломенку (посмотри на меня, каковъ я), тотъ непремѣнно погибнетъ, утонетъ... Кромѣ того, Машко не разъ говорилъ мнѣ: "у тебя притупленные нервы". Можетъ быть, и такъ. Но поэтому-то я и нуждаюсь въ сильныхъ впечатлѣніяхъ. Еслибъ я помогъ Машко, онъ выкарабкался бы, сталъ бы на ноги, опять корчилъ бы лорда, а жена его большую барыню, они были бы невыносимо комильфотны... и у меня была бы скучная комедія, которую я видѣлъ уже и на представленіи которой чуть не разодралъ себѣ рта. Наоборотъ, если я не помогу ему, то онъ разорится, погибнетъ,-- произойдутъ какія-нибудь занимательныя и неожиданныя случайности, можетъ быть, что-нибудь трагическое, что меня больше займетъ. Теперь вы сами сообразите: за плохую комедію я долженъ заплатить,-- къ тому же, еще и дорого, а трагедію могу имѣть даромъ. Какъ тутъ колебаться?
   -- Фу, какъ вы можете говорить такія вещи?-- вскрикнула Мариня.
   -- Не только могу говорить, но и напишу ихъ Машко. Притомъ, онъ меня обманулъ самымъ безсовѣстнѣйшимъ образомъ.
   -- Въ чемъ?
   -- Въ чемъ? Въ томъ, что я думалъ: вотъ истинный снобсъ! вотъ матеріалъ для чернаго характера! вотъ человѣкъ, поистинѣ, безъ зазрѣнія совѣсти и сердца! А тѣмъ временемъ оказывается, что на днѣ души у него какая-то порядочность, что онъ хочетъ расплатиться съ кредиторами, что ему жаль эту куклу съ красными глазами, что разлука съ ней была бы для него страшнымъ ударомъ... Онъ наибезстыднѣйшимъ образомъ самъ пишетъ мнѣ объ этомъ... Честное слово, въ этомъ обществѣ ни на что разсчитывать невозможно!... Я и за границей живу потому, что не могу сносить этого.
   На этотъ разъ пани Поланецкая разсердилась уже серьезно:
   -- Если вы будете говорить такія вещи, то я попрошу Стася, чтобъ онъ порвалъ съ вами всякія отношенія.
   Поланецкій пожалъ плечами и сказалъ:
   -- А, вѣдь, дѣйствительно, ради остроты ты можешь до полусмерти заговорить и себя, и другихъ, а никогда не думаешь разсудительно и по-людски. Ты понимаешь, что я не подбиваю тебя покупать Кшемень, хотя это было бы выгодно для меня. Все-таки, у тебя было бы какое-нибудь занятіе.
   Букацкій расхохотался и спустя немного отвѣтилъ:
   -- Я тебѣ уже сказалъ когда-то, что, прежде всего, люблю дѣлать то, что мнѣ нравится, а такъ какъ мнѣ больше всего нравится ничего не дѣлать, то, ничего не дѣлая, я дѣлаю то, что мнѣ больше всего нравится. Если ты уменъ, то докажи мнѣ, что я сказалъ глупость. Во-вторыхъ, я пахарь... Да, вѣдь, это превосходитъ человѣческое воображеніе! Я, для котораго дождь интересенъ постольку, поскольку нужно взять съ собою трость или зонтикъ, долженъ, подъ старость, простаивать, какъ журавль, цѣлые часы на одной ногѣ и смотрѣть, угодно ли будетъ солнцу свѣтить или тучамъ сѣять дождикомъ? Мнѣ разсчитывать, не проростетъ ли у меня пшеница, не нападетъ ли болѣзнь на кортофель, управлюсь ли я съ горохомъ, успѣю ли доставить Ицкѣ изъ Песьей Воли столько четвертей, сколько обязался по договору, не захвораютъ ли у меня лошади сапомъ, не начнутъ ли овцы чихать? Мнѣ подъ старость дойти до того, чтобы, благодаря умственному отупленію, черезъ каждыя три слова говорить: "почтеннѣйшій" или "что, бишь я хотѣлъ сказать?" Voyons, pas si bête! Мнѣ, человѣку свободному, сдѣлаться "почтеннѣйшимъ", "сосѣдушкой", братомъ Лота, паномъ Мацѣемъ, Лехитой!...
   И, возбужденный виномъ, онъ началъ въ полголоса цитировать слова Слязя изъ Лилли Венеды:
   -- "Развѣ я Лехитъ? Что это такое? Развѣ изъ моихъ глазъ смотритъ грубость, пьянство, обжорство, семь смертныхъ грѣховъ, пристрастіе къ шуму, къ квашенымъ огурцамъ, къ гербамъ?"
   -- Толкуй тутъ съ нимъ,-- сказалъ Поланецкій,-- тѣмъ болѣе, что, въ сущности, онъ до нѣкоторой степени правъ.
   Но Мариня, которая съ минуты, когда Букацкій началъ говорить о деревенскихъ затрудненіяхъ, задумалась было, теперь стряхнула съ себя задумчивость и сказала:
   -- Когда папа бывалъ нездоровъ (а въ Кшеменѣ онъ никогда не бывалъ такъ здоровъ, какъ въ послѣднее время), я всегда немного замѣняла его въ хозяйствѣ, а потомъ это вошло у меня въ привычку. Хотя, видитъ Богъ, въ непріятностяхъ у меня недостатка не было, работа приносила мнѣ такое удовольствіе, что я не съумѣю и объяснить этого. Я не понимала, почему это такъ, и поняла только тогда, когда мнѣ объяснилъ это панъ Ямишъ. Онъ говорилъ мнѣ, что это единственный истинный трудъ, на которомъ стоитъ весь свѣтъ, а всякій другой -- или результатъ этого труда, или что-то искусственное. Позже я поняла даже такія вещи, о которыхъ онъ не упоминалъ. Иногда, весною, выйдешь въ поле, увидишь, что все ростетъ, и чувствуешь, что и у тебя сердце ростетъ тоже. Теперь я знаю, почему это: потому что во всякихъ другихъ отношеніяхъ человѣческихъ можетъ быть ложь, а земля -- это правда... Земли нельзя обмануть, но и она,-- дастъ, или не дастъ, -- не обманетъ... Поэтому землю любятъ, какъ правду,-- я ее люблю, и она меня учитъ любить... И роса падаетъ не только на нивы, не только на луга, но и на душу человѣческую, и человѣкъ становится лучшимъ, когда ему приходится вести дѣло съ правдой и любить, то-есть быть ближе къ Богу... Поэтому я такъ и любила мой Кшемень.
   Тутъ Мариня испугалась и своего краснорѣчія, и того, что подумаетъ "Стась". Вмѣстѣ съ тѣмъ, ее взволновали и воспоминанія прошлаго и все это, какъ утренняя заря, отразилось въ ея глазахъ, на ея молодомъ лицѣ, да и сама она напоминала утреннюю зарю.
   Букацкій смотрѣлъ на нее, какъ на неизвѣстное, только что открытое произведеніе венеціанской школы, потомъ закрылъ глаза, погрузилъ до половины свое маленькое личико въ огромный, фантастическій галстукъ и прошепталъ:
   -- Délicieuse!
   Лотомъ онъ высвободилъ подбородокъ изъ галстука и произнесъ вслухъ:
   -- Вы совершенно правы...
   Но логическая Мариня не преминула отвѣтить:
   -- Если я права, то вы неправы.
   -- Это дѣло другое. Вы правы потому, что это вамъ къ лицу, а женщина въ это время всегда права.
   -- Стась!-- сказала Мариня и обратилась къ мужу.
   Въ эту минуту въ ней было столько прелести, что и онъ смотрѣлъ на нее также съ восторгомъ. Глаза у него смѣялись, ноздри широко раздувались; онъ прикрылъ своею ладонью ея руку и сказалъ:
   -- Охъ ты, дитя, дитя!
   А потомъ, наклонившись къ ней, шепнулъ:
   -- Еслибъ мы были не въ общей залѣ, то я разцѣловалъ бы тебя въ твои милые глазки и губки.
   Поланецкій допустилъ большую ошибку. Въ эту минуту не достаточно было почувствовать только физическую прелесть Марини, возгорѣться страстью при видѣ краски на ея лицѣ, ея глазъ или губъ,-- нужно было понять и признать въ ней душу. А какъ далеко онъ не понималъ это, доказывали его снисходительныя слова. Въ эту минуту она была для него прелестнымъ ребенкомъ-женщиной,-- больше онъ ни о чемъ и не думалъ.
   Подали кофе. Въ концѣ разговора Поланецкій сказалъ:
   -- Такъ Машко сдѣлался лирикомъ,-- это послѣ свадьбы-то!
   Букацкій проглотилъ чашку кипятку и отвѣтилъ:
   -- Глупость въ томъ, что это Машко, а не то, что послѣ свадьбы... Не много лиризма, въ особенности послѣ свадьбы... Но позвольте! Я чуть-чуть не сказалъ что-то умное... Искренно прошу у васъ извиненія и обѣщаю, что впередъ не буду. Очевидно, я обжогъ себѣ языкъ горячимъ кофе, но я пью его такимъ горячимъ потому, что мнѣ сказали, что это помогаетъ противъ головной боли, а у меня она такъ болитъ, такъ болитъ...
   Букацкій приложилъ руку къ затылку, закрылъ глаза и нѣсколько секундъ оставался безъ движенія. Потомъ онъ сказалъ:
   -- Болтаешь, болтаешь, а голова болитъ. Я отправился бы домой, но сюда долженъ придти ко мнѣ художникъ Свирскій. Мы съ нимъ вмѣстѣ ѣдемъ во Флоренцію... Знаменитый акварелистъ, дѣйствительно знаменитый... Никто не извлекалъ изъ акварели большей силы. Да вотъ и онъ.
   Дѣйствительно, Свирскій, точно вызванный заклинаніемъ, появился въ эту минуту въ залѣ ресторана и началъ оглядываться по сторонамъ, разыскивая Букацкаго, наконецъ, онъ нашелъ его и приблизился къ столу.
   Это былъ крѣпкій, приземистый человѣкъ, съ толстымъ затылкомъ, могучею шеей, необыкновенно смуглымъ цвѣтомъ лица и волосами настолько черными, какъ будто былъ итальянцемъ. Лицо у него было самое обыкновенное, но глаза умные, глубокіе, и, притомъ, ласковые. Идя, онъ немного раскачивался изъ стороны въ сторону.
   Букацкій слѣдующимъ образомъ представилъ его пани Поланецкой:
   -- Рекомендую вамъ пана Свирскаго, художника, изъ породы геніевъ, который обладаетъ не только талантомъ, но и несчастною идеей не закапывать его въ землю, что онъ могъ бы сдѣлать такъ же хорошо и съ такою же пользою для людей, какъ и всякій другой... Но онъ предпочитаетъ наполнять свѣтъ акварелями и своею славой.
   Свирскій, улыбаясь, показалъ два ряда мелкихъ, но здоровыхъ и бѣлыхъ, какъ слоновая кость, зубовъ и сказалъ:
   -- Хотѣлъ бы я, чтобъ это была правда.
   -- И я вамъ скажу, почему онъ не закопалъ своего таланта,-- продолжалъ Букацкій,-- по соображеніямъ такимъ узкимъ, что порядочному артисту стыдно было бы признаться въ чемъ-нибудь подобномъ: онъ любитъ Погненбинъ, гдѣ-то около Познани, -- кажется такъ?-- а любитъ потому, что родился тамъ. Еслибъ онъ родился въ Гваделупѣ, то любилъ бы Гваделупу и любовь къ Гваделупѣ такъ же спасала бы его въ жизни. Этотъ человѣкъ возмущаетъ меня, и вы должны сказать, не правъ ли я?
   Мариня подняла на Свирскаго свои голубые глаза и отвѣтила:
   -- Панъ Букацкій вовсе не такой дурной человѣкъ, какимъ представляется, потому что сказалъ о васъ самое лучшее, что можно только сказать.
   -- Я умру забытый всѣми,-- шепнулъ Букацкій.
   Свирскій смотрѣлъ на Мариню такъ, какъ можетъ дозволять себѣ смотрѣть на женщину только одинъ живописецъ, безъ риска оскорбить ее. Видимо, онъ былъ заинтересованъ, и въ концѣ пробормоталъ:
   -- Только въ Венеціи можно неожиданно увидать такую голову,-- это нѣчто баснословное!
   -- Что такое?-- спросилъ Букацкій.
   -- Я говорю, что у пани Поланецкой удивительно оригинальный типъ,-- вотъ здѣсь, напримѣръ (онъ провелъ себя указательнымъ пальцемъ по носу, губамъ и головѣ). И, притомъ, какая чистота линій!
   -- А что, не правда?-- съ восторгомъ подхватилъ Поланецкій.-- Я всегда думалъ то же самое!
   -- Готовъ побожиться, что ты никогда этого не думалъ,-- отвѣтилъ Букацкій.
   Но Поланецкій гордился и былъ необыкновенно доволенъ тѣмъ интересомъ, который возбуждала Мариня въ знаменитомъ художникѣ, и сказалъ:
   -- Если вамъ доставитъ какое-нибудь удовольствіе написать съ нея портретъ, то мнѣ доставило бы еще большее удовольствіе обладаніе этимъ портретомъ.
   -- Радъ всею душой,-- просто отвѣтилъ Свирскій, -- но я сегодня ѣду въ Римъ. Тамъ у меня начатъ портретъ пани Основской.
   -- И мы тоже, не дальше какъ черезъ десять дней, будемъ въ Римѣ.
   -- Тогда я согласенъ.
   Мариня выразила свою благодарность и покраснѣла до ушей. Букацкій началъ прощаться и утащилъ съ собою Свирскаго. Выйдя изъ гостиницы, онъ сказалъ:
   -- У насъ еще есть время. Зайдемъ къ Флоріани и выпьемъ по рюмкѣ коньяку.
   Букацкій не умѣлъ и не любилъ пить, но съ той поры, какъ началъ прибѣгать къ морфію, пилъ больше, чѣмъ дозволяли ему его силы, потому что кто-то сказалъ ему, что одно нейтрализируется другимъ.
   -- Что за милая пара эти Поланецкіе!-- сказалъ Свирскій.
   -- Они недавно обвѣнчались.
   -- Видно, что онъ ее сильно любитъ. Когда я похвалилъ ее, у него даже глаза вспыхнули, онъ весь такъ и поднялся, словно тѣсто на дрожжахъ.
   -- Она его любитъ во сто разъ больше.
   -- Откуда ты знаешь толкъ въ такихъ вещахъ?
   Букацкій не отвѣтилъ прямо, а только поднялъ кверху свой острый носикъ и заговорилъ, какъ бы съ самимъ собою:
   -- Мнѣ были противны супружество и любовь потому, что всегда, съ одной стороны, эта эксплуатація, съ другой -- жертва. Напримѣръ, Поланецкій,-- онъ добрый человѣкъ,-- и что жь? у нея столько же ума, столько же характера, но потому, что она больше любитъ, жизнь ихъ сложится такъ: онъ будетъ солнцемъ, будетъ снисходительно свѣтить, снисходительно согрѣвать, считать ее своею собственностью, своею маленькою плакеткой, которая обязана обращаться вокругъ него. Все это обозначается уже теперь... Она уже вошла въ его сферу. Въ немъ какая-то самоувѣренность, которая злитъ меня. Онъ будетъ обладать ею -- и рентой, она только имъ, безъ ренты. Онъ будетъ позволять любить себя, считая любовь съ своей стороны своею добродѣтелью, снисходительностью и милостью, она будетъ любить и считать свою любовь счастьемъ и обязанностью... Посмотрите на него, божка лучезарнаго!... Меня разбираетъ охота возвратиться и сказать имъ это,-- авось они будутъ менѣе счастливы.
   Но они уже были у Флоріани и черезъ минуту имъ подали коньякъ.
   Свирскій все думалъ о Поланецкихъ и потому спросилъ:
   -- Ну, а если ей, все-таки, будетъ хорошо?
   -- Я знаю, что она близорука, можетъ быть, ей было бы такъ же хорошо носить очки.
   -- Поди ты къ чорту! Съ такимъ лицомъ -- очки...
   -- Тебя это возмущаетъ, а меня-то...
   -- Потому что у тебя въ головѣ какая-то кофейная мельница, которая все мелетъ и мелетъ, пока не превратитъ въ мельчайшую пыль. Чего ты вообще хочешь отъ любви?
   -- Я? отъ любви? Ничего я не хочу отъ любви! Пускай дьяволъ возьметъ того, кто чего-нибудь хочетъ отъ любви! У меня отъ нея стрѣляетъ въ лопаткахъ. Но еслибъ я былъ не тѣмъ, чѣмъ есть, если бы мнѣ нужно было опредѣлить, чѣмъ должна быть любовь, еслибъ я отъ нея требовалъ чего-нибудь, то хотѣлъ бы...
   -- Чего?... Гопъ, перепрыгивай!
   -- Чтобъ она складывалась въ равной части изъ страсти и уваженія.
   Онъ выпилъ рюмку коньяку и черезъ минуту добавилъ:
   -- Кажется, я сказалъ что-то, что можетъ быть умнымъ, если оно не глупо... Но мнѣ это все равно.
   -- Нѣтъ, это не глупо.
   -- Ей-Богу, все равно.
   

XII.

   Послѣ недѣльнаго пребыванія во Флоренціи Поланецкій получилъ отъ Бигеля первое дѣловое письмо съ извѣстіями настолько благопріятными, что они почти превосходили всякія ожиданія. Законъ, воспрещающій вывозъ хлѣба за границу, былъ обнародованъ. Но у торговаго дома Бигель, Поланецкій и Ко огромные запасы хлѣба были закуплены и вывезены предварительно, а такъ какъ цѣны, въ особенности въ первое время, необычайно поднялись за границей, то торговый домъ получалъ огромную выгоду. Спекуляція, удачная и веденная на большую ногу, оказалась настолько выгодной, что изъ людей зажиточныхъ, какими они были до сихъ поръ, они обращались чуть не въ богатыхъ. Хотя Поланецкій давно былъ увѣренъ въ себѣ и не питалъ никакихъ опасеній, но это извѣстіе обрадовало его какъ съ финансовой стороны, такъ и съ точки зрѣнія самолюбія. Успѣхъ упояетъ человѣка и усиливаетъ его вѣру въ самого себя. Въ разговорѣ съ женой Поланецкій не совсѣмъ съумѣлъ воздержаться отъ того, чтобы не дать ей понять, какая у него необыкновенная голова,-- не то, что у окружающихъ его,-- что онъ человѣкъ, который всегда приходитъ туда, куда намѣтилъ,-- однимъ словомъ, что-то вродѣ феникса среди общества, изобилующаго людьми, которые не могутъ устроиться на свѣтѣ, какъ слѣдуетъ. И на всемъ свѣтѣ онъ не могъ найти слушателя лучшаго, болѣе готоваго принять всѣ его слова съ величайшею вѣрой.
   -- Ты женщина,-- говорилъ онъ ей не безъ нѣкотораго оттѣнка покровительности,-- чтобы мнѣ разсказывать тебѣ все дѣло съ самаго начала и вдаваться въ подробности. Какъ женщинѣ, я лучше всего выясню тебѣ, если скажу такъ: тотъ медальонъ съ черною жемчужиной, который я тебѣ показывалъ у Годони, вчера я не былъ въ состояніи купить, а сегодня могу -- и куплю.
   Мариня начала благодарить его и просить не дѣлать этого, но онъ обнялъ ее и заявилъ, что его ничто не удержитъ, что это дѣло рѣшенное и что "Мирись" должна считать себя обладательницей черной жемчужины, которая будетъ такъ красива на ея бѣлой шейкѣ. И онъ сталъ цѣловать ее въ шейку, а когда насытился, то, чувствуя потребность въ какомъ-нибудь слушателѣ, началъ расхаживать по комнатѣ, улыбаться женѣ, самому себѣ и говорить:
   -- Я не говорю уже о такихъ, которые ничего не дѣлаютъ: Букацкій, напримѣръ, ни къ чему не пригоденъ... не говорю о разныхъ ослахъ, вродѣ Коповскаго. Возьмемъ людей, которые что-то дѣлаютъ, у которыхъ какъ будто и умъ есть: ну, Бигель,-- вѣдь, онъ никогда бы такого случая на-лету не поймалъ, началъ бы раздумывать, оттягивать, сегодня бы разсчитывалъ, завтра бы опасался, а время-то и прошло бы. Въ чемъ же дѣло-то? Прежде всего, въ томъ, чтобъ имѣть голову, а, во-вторыхъ, чтобы сѣсть и сообразить. А коли дѣлать, такъ ужь дѣлать!... Кромѣ того, нужно обладать трезвымъ умомъ и не позировать. Машко, какъ будто, не дуракъ, а смотри, что натворилъ!... Ужь я-то не ходилъ и не пойду по его слѣду.
   Онъ шагалъ изъ угла въ уголъ и потряхивалъ своими черными волосами, а Мариня, которая и такъ бы съ довѣріемъ слушала его слова, теперь принимала ихъ за неоспоримыя аксіомы, тѣмъ болѣе, что они были основаны на неопровержимыхъ фактахъ.
   Поланецкій остановился передъ нею.
   -- Знаешь, что я думаю? Что трезвость мыслей -- это умъ. Можно обладать интеллигентною головой, то-есть такою, которая впитываетъ знаніе, какъ губка, и впечатлительною, по при этомъ не имѣть собственнаго трезваго ума. Доказательство -- Букацкій. Не считай меня чрезмѣрно самонадѣяннымъ, но еслибъ я обладалъ, напримѣръ, такими знаніями въ искусствѣ, то, конечно, судилъ бы о немъ лучше. Онъ столько начитался, столько нахваталъ разныхъ мнѣній, что себѣ не составилъ никакого. Право, изъ того матеріала, который онъ нагромоздилъ у себя, что-нибудь я съумѣлъ бы выжать и своего собственнаго.
   -- Еще бы!-- отвѣтила Мариня.-- Непремѣнно съумѣлъ бы!
   Поланецкій до нѣкоторой степени былъ справедливъ. Онъ вовсе не былъ глупымъ человѣкомъ, а, можетъ быть, его умъ былъ болѣе сплоченнымъ и солиднымъ, чѣмъ умъ Букацкаго, но за то и менѣе гибкимъ и менѣе обширнымъ,-- вотъ это-то и не пришло ему въ голову. Онъ также не подумалъ и о томъ, что въ эту минуту, подъ вліяніемъ хвастливости, онъ говоритъ Маринѣ то, отъ чего въ присутствіи другихъ, болѣе скептическихъ людей его удержало бы опасеніе показаться смѣшнымъ и подвергнуться критикѣ. Но онъ съ Мариней уже не стѣснялся. Онъ думалъ, что если и можно позволить себѣ немного похвастаться, то, конечно, въ присутствіи жены. Вѣдь,-- какъ онъ самъ выражался: "взялъ ее и дѣло кончено",-- вѣдь, Мариня принадлежала ему.
   Вообще, онъ никогда не чувствовалъ себя такимъ счастливымъ и такимъ довольнымъ жизнью, какъ теперь. Матеріальный успѣхъ былъ на его сторонѣ и будущность свою онъ считалъ обезпеченной. Онъ взялъ женщину молодую, красивую и умную, для которой онъ сталъ догматомъ, да иначе и быть не могло, коль скоро ея уста по цѣлымъ днямъ не обсыхали отъ его поцѣлуевъ, а здоровое и чистое сердце было преисполнено признательности за любовь. Чего ему недоставало теперь, чего еще могъ пожелать онъ? Кромѣ того, онъ былъ доволенъ и собою, потому что приписывалъ въ значительной части своему уму и своей тактикѣ то, что съумѣлъ устроить свою жизнь такъ, что она тактировала ему и дальнѣйшій успѣхъ, и спокойствіе въ будущемъ. Онъ видѣлъ, что другимъ плохо, а ему хорошо, и объяснялъ эту разницу въ свою пользу. Когда-то онъ думалъ, что человѣкъ, желающій быть спокойнымъ, долженъ урегулировать свои отношенія къ самому себѣ, къ людямъ и къ Богу. Первое и второе онъ считалъ урегулированнымъ. У него была жена, работа и будущее; онъ далъ себѣ и укрѣпилъ за собою то, что могъ дать и укрѣпить. Что касается людей, общества, то хотя онъ позволялъ себѣ критиковать его, иногда осмѣивать, но чувствовалъ, что въ глубинѣ души любитъ его, что даже еслибъ и захотѣлъ не любить, то не можетъ, что если бы ради него нужно было пойти въ огонь или въ воду, то онъ пошелъ бы,-- значитъ, и съ этой стороны все было уяснено. Оставалось отношеніе къ Богу. Поланецкій чувствовалъ, что еслибъ и это отношеніе было яснымъ и опредѣленнымъ, то тогда всѣ задачи жизни были бы разрѣшены, тогда можно было бы сказать себѣ: я знаю, для чего жилъ, чего хотѣлъ и для чего долженъ умереть. Ученымъ онъ не былъ, но настолько сталкивался съ наукой, что зналъ, что объясненій и отвѣта искать нужно не въ такъ называемой философіи, а скорѣе въ собственномъ пониманіи вещей и, прежде всего, въ чувствѣ,-- это проще и прямѣе, а иначе дойдешь до странностей. Такъ какъ онъ не былъ совершенно лишенъ воображенія, то видѣлъ передъ собою образъ хорошаго и уравновѣшеннаго человѣка, добраго мужа, добраго отца, который работаетъ и молится, въ праздники водитъ дѣтей въ церковь и живетъ жизнью необыкновенно здоровою съ моральной точки зрѣнія. Картина эта такъ улыбалась ему, а въ жизни столько дѣлается для картинъ! Онъ также думалъ, что общество, которое насчитывало бы побольше такихъ членовъ, было бы болѣе сплоченнымъ и здоровымъ, чѣмъ то, которое складывается изъ темныхъ головъ внизу, изъ софистовъ, дилетантовъ, декадентовъ и всякихъ тому подобныхъ непозволительныхъ фигуръ со свихнувшимся мозгомъ наверху. Когда-то, вскорѣ послѣ знакомства съ Мариней, онъ обѣщался себѣ и Бигелю, что, когда покончитъ со своею особой и съ людьми, то приступитъ къ уясненію и этого третьяго отношенія. Теперь время подошло,-- по крайней мѣрѣ, подходило. Поланецкій понималъ, что для этого требуется большее спокойствіе, чѣмъ то, какое даетъ свадебная поѣздка, впечатлѣніе новой страны и то шатаніе изъ отеля въ галлерею, а изъ галлереи въ отель, которое отнимало у него все время. Но, несмотря на эти условія, въ тѣ рѣдкія минуты, когда онъ оставался съ своими мыслями, онъ тотчасъ же обращался къ этой, въ настоящее время самой важной для него, задачѣ. Кромѣ того, онъ подчинялся различнымъ вліяніямъ, которыя, несмотря на свою незначительность, все-таки, дѣйствовали на него, хотя бы потому, что онъ самъ нарочно не сопротивлялся имъ. Таково было вліяніе Марини. Поланецкій не отдавалъ себѣ въ этомъ отчета и не призналъ бы его существованія, но постоянное общеніе съ этою ясною, чистосердечно и безхитростно вѣрующею душой, твердо сознающею свои обязанности къ Богу, невольно показывали ему, какое спокойствіе и умиротвореніе можно найти въ вѣрѣ. И сколько разъ онъ ни провожалъ жену въ церковь, столько же разъ вспоминалъ то, что она сказала въ Варшавѣ: "А какъ же? Служба Божія!" И онъ втянулся, сначала ходилъ въ церковь для того, чтобы не отпускать жену одну, а потомъ это стало доставлять ему нѣкоторое внутреннее удовлетвореніе, какое, напримѣръ, ученому доставляетъ наблюденіе явленій, которыя особенно интересуютъ его. Такимъ образомъ, несмотря на несоотвѣтственныя условія, несмотря на путешествіе и обиліе впечатлѣній, развлекающихъ его умъ, Поланецкій неуклонно шелъ по новой дорогѣ. Въ этомъ направленіи его мысли иногда получали оттѣнокъ особой энергіи и рѣшительности. "Въ концѣ-концовъ,-- думалъ онъ,-- я чувствую Бога! Я чувствовалъ Его у могилы Литки, чувствовалъ, хотя и не сознавалъ, въ словахъ Васковскаго о смерти, чувствовалъ во время вѣнчанія, чувствую Его и у насъ на равнинахъ, и здѣсь въ горахъ надъ снѣгами, и только спрашиваю еще: какъ я долженъ славить Его, чтить и любить? Такъ ли, какъ понравится мнѣ лично, или такъ, какъ это дѣлаетъ моя жена и какъ меня учила моя мать?"
   Однако, въ Римѣ онъ сначала пересталъ думать объ этихъ вещахъ. Столько внѣшнихъ впечатлѣній громоздилось теперь въ его умѣ, что ни для какой рефлексіи не было мѣста. Кромѣ того, они съ Мариней возвращались вечеромъ такими измученными, что почти со страхомъ припоминали слова Букацкаго, который служилъ имъ добровольнымъ чичероне и постоянно повторялъ: "Вы не видали тысячной части того, что стоитъ видѣть, но это все равно,-- вообще сюда не стоитъ пріѣзжать, точно также какъ не стоитъ сидѣть дома".
   Букацкій теперь былъ въ такомъ настроеніи духа, что каждымъ своимъ новымъ словомъ противорѣчилъ тому, что высказалъ за минуту раньше.
   Васковскій тоже пріѣхалъ повидаться съ ними изъ Перуджи. Мариню это такъ обрадовало, что она приняла его какъ близкаго родственника, и только успокоившись, замѣтила въ глазахъ профессора какъ будто оттѣнокъ грусти.
   -- Что съ вами?-- спросила она,-- вамъ не хорошо живется въ Италіи?
   -- Дитя мое,-- отвѣтилъ профессоръ,-- и въ Перуджѣ хорошо, и въ Римѣ хорошо... Ахъ, какъ хорошо! Знайте, что здѣсь, хотя по улицамъ, вы попираете пыль міра... Это, какъ я всегда повторяю, преддверіе новой жизни, только...
   -- Только что?
   -- Только люди... видите, это не отъ злого сердца, потому что и здѣсь, какъ вездѣ, больше добрыхъ, чѣмъ злыхъ; но по временамъ мнѣ становится грустно, что и здѣсь, какъ и у насъ, меня считаютъ немного за сумасшедшаго.
   Букацкій, который слышалъ этотъ разговоръ, сказалъ:
   -- Тогда вамъ нѣтъ повода здѣсь печалиться больше, чѣмъ у насъ.
   -- Да,-- отвѣчалъ Васковскій,-- только тамъ у меня близкіе, какъ вы, которые любятъ меня, а здѣсь нѣтъ ихъ... И я тоскую.
   Потомъ онъ обратился къ Поланецкому:
   -- Здѣшнія газеты помѣщаютъ замѣтки по моему дѣлу. Нѣкоторыя совсѣмъ издѣваются,-- Богъ съ ними! Нѣкоторыя соглашаются, что новая эпоха должна, дѣйствительно, начаться введеніемъ Христа и Его духа въ исторію. Одна газета согласилась, что отдѣльные люди живутъ между собою по-христіански, но народы -- еще по-язычески,-- назвала даже это замѣчаніе великимъ, но и она, и всѣ другія газеты, когда я перехожу къ тому, что эту миссію Богъ предназначилъ намъ и другимъ юнѣйшимъ арійцамъ, покатываются отъ смѣха... А мнѣ это больно... Онѣ даютъ понять, что у меня здѣсь немного не въ порядкѣ...
   И бѣдный Васковскій постукалъ себя пальцемъ по лбу.
   Но черезъ минуту онъ поднялъ голову и сказалъ:
   -- Человѣкъ бросаетъ зерно со скорбью и иногда съ сомнѣніемъ, но зерно падаетъ на ниву и, дастъ Богъ, взойдетъ.
   Потомъ онъ сталъ разспрашивать о пани Эмиліи, а потомъ посмотрѣлъ на новобрачныхъ своими, точно только что проснувшимися глазами и задалъ наивный вопросъ:
   -- А вамъ хорошо другъ съ другомъ?
   Мариня, вмѣсто отвѣта, подбѣжала къ мужу, прижалась къ его плечу и сказала:
   -- Вотъ видите, профессоръ!... Вотъ какъ намъ съ нимъ, вотъ какъ!...
   Поланецкій началъ гладить ея темноволосую головку.
   

XIII.

   Черезъ недѣлю Поланецкій повезъ жену на Via Margutti къ Свирскому, съ которымъ видался чуть не каждый день, съ которымъ сжился, подружился и который долженъ былъ начать портретъ Марини. Поланецкіе застали тамъ пана и пани Основскихъ и познакомились съ ними, тѣмъ легче, что барыни нѣсколько лѣтъ тому назадъ были вмѣстѣ на какомъ-то вечерѣ, а Поланецкій даже былъ когда-то представленъ пани Основской въ Остенде. Правда, Поланецкій не помнилъ,-- въ эпоху, когда, при видѣ каждой молодой и красивой женщины, онъ спрашивалъ себя: "не эта ли?" -- задавалъ ли онъ себѣ такой вопросъ и по отношенію къ теперешней пани Основской? Во всякомъ случаѣ, это могло быть, потому что она повсюду пользовалась репутаціей красивой, хотя нѣсколько изломавшейся, дѣвушки. Теперь это была женщина двадцати шести или двадцати восьми лѣтъ, очень высокая, со свѣжимъ, хотя смуглымъ цвѣтомъ лица, съ вишневыми губами, съ причудливыми завитками волосъ на лбу и немного раскосыми, фіалковыми глазами, которые дѣлали ее похожею на китаянку, а вмѣстѣ придавали ея лицу выраженіе остроумія и злости. У нея была странная привычка закидывать руки назадъ и выставлять впередъ грудь, вслѣдствіе чего Букацкій говорилъ, что она носитъ бюстъ "en offrande". Почти въ одну минуту она сообщила Маринѣ, что такъ какъ они позируютъ въ одной мастерской, то должны считать себя за товарокъ; Поланецкому -- что помнитъ его въ Остенде какъ хорошаго танцора и хорошаго "causeur'а" и что не преминетъ и теперь воспользоваться этимъ; обоимъ Поланецкимъ -- что ей очень пріятно, что она упивается Римомъ, читаетъ Космополисъ, что влюблена въ виллу Доріа, въ видъ съ Пинчіо, что надѣется увидать катакомбы и что знаетъ сочиненія Росси въ переводѣ Аларда. Потомъ она пожала руку Свирскому, кокетливо улыбнулась Поланецкому и вышла съ заявленіемъ, что уступаетъ мѣсто болѣе достойной, оставивъ впечатлѣніе безпорядка, китаянки и цвѣтовъ. Панъ Основскій, человѣкъ очень молодой, свѣтлый блондинъ, съ безцвѣтнымъ, хотя и добрымъ лицомъ, вышелъ за женою, почти не вымолвивъ ни слова.
   Свирскій глубоко вздохнулъ.
   -- Вотъ такъ буря!-- сказалъ онъ.-- Мнѣ необыкновенно трудно удержать ее хоть двѣ минуты въ покоѣ.
   -- А какое интересное лицо!-- сказала Мариня.-- Можно мнѣ посмотрѣть ея портретъ?
   -- Онъ почти готовъ, можно,-- отвѣтилъ Свирскій.
   Мариня съ Поланецкимъ приблизились къ бумагѣ и могли, безъ всякаго принужденія, выразить свое удивленіе Свирскому. Эта голова, рисованная акварелью, обладала силою и тепломъ масляныхъ красокъ, а вмѣстѣ съ тѣмъ въ ней отражалось все духовное существо пани Основской. Свирскій спокойно выслушивалъ похвалы и было видно, что онъ и самъ доволенъ своею работой. Онъ закрылъ портретъ, отнесъ его въ темный уголъ мастерской, затѣмъ усадилъ Мариню и началъ всматриваться въ нее.
   Мариню до нѣкоторой степени смущалъ этотъ упорный взглядъ и щеки ея начали покрываться румянцемъ, но Свирскій довольно улыбнулся и пробормоталъ:
   -- Да, это другой типъ... земля и небо!
   По временамъ онъ прищуривалъ одинъ глазъ, что смущало Мариню еще больше, по временамъ то приближался къ бумагѣ, то снова отступалъ отъ нея и снова говорилъ, какъ бы самъ съ собою:
   -- Тамъ нужно было уловить чорта, а здѣсь женственность.
   На это Поланецкій отвѣтилъ:
   -- Если вы сразу замѣтили это, то я увѣренъ, что портретъ будетъ chef-d'œvre искусства.
   Свирскій вдругъ пересталъ смотрѣть на бумагу и на Мариню, обернулся къ Поланецкому и весело улыбнулся, показывая свои здоровые зубы.
   -- Именно, женственность, и типичную женственность, -- это главный характеръ лица вашей жены.
   -- Вы и его уловите, какъ въ томъ портретѣ уловили чорта.
   -- Стась!-- сказала Мариня.
   -- Это не я выдумалъ,-- это панъ Свирскій.
   -- Если вы предпочитаете, то скажемъ чертенокъ, не чортъ... И хорошенькій чертенокъ, но опасный. Я, когда рисую, то наблюдаю разныя вещи. Любопытный это типъ -- пани Основская.
   -- Почему именно?
   -- Вы замѣтили ея мужа?
   -- Я была такъ занята ею, что у меня не было времени.
   -- Вотъ, видите ли, она его такъ заслоняетъ, что его почти не видно, а хуже всего то, что и она его не видитъ, тогда какъ онъ чудеснѣйшій малый, превосходно воспитанный, поразительно деликатный, очень богатый и вовсе не глупый, а въ добавокъ любитъ ее до безумія.
   Свирскій началъ рисовать и разсѣянно повторилъ:
   -- Лю-битъ ее безум-но... Пожалуйста, поправьте волосы около уха... Если вашъ мужъ любитъ говорить, то онъ будетъ въ отчаяніи, -- Букацкій утверждаетъ, что какъ я возьмусь за работу, то у меня ротъ не закрывается и я никому не дамъ сказать слова... Она, видите ли, можетъ быть, до сихъ поръ чиста, какъ слеза, но она кокетка... Холодное сердце и горячая голова... Опасный видъ! О, опасный! Цѣлыми дюжинами пожираетъ книжки,-- конечно, французскія... Учится по нимъ психологіи, черпаетъ свѣдѣнія о женскихъ темпераментахъ, о женской загадочности, ищетъ сама въ себѣ загадокъ, которыхъ въ ней нѣтъ, находитъ стремленія, о которыхъ еще вчера ничего не знала, умственно развращается и эту развращенность считаетъ за умъ, а мужа -- за ничто.
   -- Какой вы страшный человѣкъ,-- замѣтила Мариня.
   -- Панъ Свирскій, панъ Свирскій,-- сказалъ Поланецкій,-- завтра моя жена спрячется со страха, когда подойдетъ время сеанса.
   -- Пусть не прячется. Это иной типъ. Основскій вовсе не глупъ, но люди, а въ особенности,-- прошу извиненія,-- женщины, такъ не умны, что если чей-нибудь умъ не бьетъ никого по головѣ, если онъ страдаетъ неувѣренностью въ себѣ, если не царапается, какъ кошка, и не рѣжетъ, какъ ножъ, его обыкновенно не цѣнятъ. Ей-Богу, я это сто разъ въ жизни видѣлъ!...
   Онъ снова прищурилъ одинъ глазъ, посмотрѣлъ на Мариню и продолжалъ:
   -- Вообще, какъ глупо человѣческое общество! Не разъ задавалъ я себѣ вопросъ, почему прямота характера, сердце и такая вещь, какъ доброта, оцѣниваются меньше, чѣмъ такъ называемый умъ? Почему въ общественной жизни существуютъ только двѣ этикетки: умный или глупый, а нѣтъ обычая говорить, напримѣръ: добродѣтельный и недобродѣтельный?-- до такой степени нѣтъ обычая, что самыя эти выраженія показались бы смѣшными.
   -- Потому что,-- замѣтилъ Поланецкій,-- умъ, это фонарь, которымъ и добродѣтель, и доброта, и сердце должны освѣщать себѣ дорогу,-- иначе они могутъ расквасить себѣ носы и, что еще хуже, расквасить носы другимъ.
   Мариня не сказала ни слова, но на лицѣ ея можно было прочитать:
   "Какой Стахъ умный, просто страхъ!"
   А "умный Стахъ" добавилъ:
   -- Впрочемъ, я не говорю объ Основскомъ,-- я его не знаю.
   -- Основскій,-- отвѣтилъ Свирскій,-- любитъ жену, какъ свою жену, какъ своего ребенка и какъ свое счастье, а у нея голова загромождена Богъ вѣсть чѣмъ и она не отвѣчаетъ ему взаимностью. Меня, какъ человѣка неженатаго, необыкновенно интересуютъ женщины, и вотъ мы говоримъ по цѣлымъ днямъ о нихъ,-- или, вѣрнѣе, говорили,-- съ Букацкимъ, пока и его онѣ интересовали больше, чѣмъ теперь. Букацкій дѣлитъ женщинъ на духовныхъ плебеекъ, подъ которыми подразумѣваетъ ничтожныя и плоскія души, и на духовныхъ патриціанокъ, то-есть натуры облагороженныя, полныя высшихъ стремленій и основывающіяся на извѣстныхъ принципахъ, а не на фразахъ. Въ этомъ есть доля справедливости, но я предпочитаю мою классификацію, она проще: благодарныя сердца и неблагодарныя.
   Онъ на минуту отошелъ отъ своего эскиза, взялъ маленькое зеркальце, навелъ его на эскизъ и сталъ смотрѣть на отраженіе.
   -- Вы спрашиваете меня, что я подразумѣваю подъ благодарнымъ и неблагодарнымъ сердцемъ?-- спросилъ онъ, обращаясь къ Маринѣ, хотя та ни о чемъ его не спрашивала, -- Видите ли, благодарное сердце -- это такое, которое чувствуетъ, когда его любятъ, растрогивается этою любовью и за любовь любитъ все больше, все больше отдается ей, и цѣнитъ ее, и чтитъ. Неблагодарное -- только эксплуатируетъ любовь, и чѣмъ оно больше увѣрено, тѣмъ меньше обращаетъ на нее вниманія, начинаетъ относиться къ ней болѣе легкомысленно, топтать ее... Женщину съ неблагодарнымъ сердцемъ достаточно полюбить, чтобъ она перестала любить. Рыбакъ не заботится о рыбѣ въ неводѣ, вотъ и пани Основская не заботится о панѣ Основскомъ. Въ сущности, это самая грубѣйшая форма эгоизма, какая только существуетъ. Поэтому да сохранитъ Богъ пана Основскаго, а ей чтобъ провалиться съ ея китайскими глазами цвѣта фіалки и съ подвитою чолкой! Рисовать такую хорошо, но жениться на ней -- покорнѣйше благодарю! Повѣрите ли вы мнѣ, я такъ боюсь неблагодарнаго сердца, что поэтому до сихъ поръ не женился, хотя мнѣ уже стукнуло сорокъ.
   -- Но, вѣдь, это такъ легко узнать,-- сказала Мариня.
   -- Поди-ка, узнай тамъ, въ особенности, когда потеряешь смыслъ и разумъ!-- сказалъ Свирскій.
   И, перегнувъ свой атлетическій корпусъ, онъ еще разъ посмотрѣлъ на эскизъ.
   -- Ну, на сегодня довольно! Я наболталъ столько, что, должно быть, всѣ мухи попадали со стѣнъ. Завтра, если вамъ это надоѣстъ, хлопните только въ ладоши... Вотъ съ пани Основской я столько не болтаю, потому что и она любитъ болтать... А сколько названій книжекъ я узналъ! Ну, да не стоитъ... Что-то я хотѣлъ сказать и забылъ... Ахъ, да,-- что у васъ благодарное сердце.
   Поланецкій разсмѣялся и пригласилъ Свирскаго обѣдать въ компаніи съ Букацкимъ и Васковскимъ.
   -- Съ великою радостью,-- отвѣтилъ Свирскій,-- я одинокъ, какъ кабанъ. А такъ какъ погода хорошая и полнолуніе, то послѣ обѣда мы пойдемъ осматривать Колизей при лунѣ.
   Обѣдъ прошелъ безъ софизмовъ Букацкаго,-- онъ былъ нездоровъ и написалъ, что не придетъ. За то Свирскій и Васковскій пришлись другъ другу по душѣ и подружились сразу. Свирскій только во время своей работы никому не давалъ сказать слова, а вообще любилъ и умѣлъ слушать, и хотя профессоръ со своими воззрѣніями казался ему иногда комичнымъ, но отъ старичка вѣяло такою искренностью и добротой, что трудно было не поддаться ему. Художника поразили и его мистическое лицо, и выраженіе глазъ. Мысленно онъ составлялъ его эскизъ и, слушая объ арійцахъ, думалъ, какъ бы смотрѣла эта голова, еслибъ хорошенько схватить все, что въ ней заключалось.
   Въ концѣ обѣда профессоръ сталъ разспрашивать Мариню, не хочетъ ли она видѣть папу, и сообщилъ, что черезъ три дня прибудутъ бельгійскіе пилигримы, къ которымъ можно присоединиться. Свирскій, который зналъ весь Римъ и всѣхъ монсиньоровъ, ручался, что устроитъ это безъ труда. Профессоръ услыхалъ это, посмотрѣлъ на него и спросилъ:
   -- Такъ вы почти римлянинъ?
   -- Да, вотъ уже шестнадцать лѣтъ.
   -- Скажите, пожалуйста!...
   Васковскій смѣшался немного, не будетъ ли это нескромностью, но ему хотѣлось знать, что думать о такомъ симпатичномъ человѣкѣ; онъ превозмогъ робость и спросилъ:
   -- А... изъ Квиринала или изъ Ватикана?
   -- Изъ Погненбина,-- отвѣтилъ Свирскій и слегка наморщилъ брови.
   Обѣдъ кончился, а вмѣстѣ съ нимъ кончились всѣ объясненія и разговоры. Мариня еле сидѣла на мѣстѣ отъ мысли, что увидитъ при лунномъ освѣщеніи Капитолій, форумъ и Колизей. Спустя часъ все общество поѣхало по освѣщенному электричествомъ Корсо къ развалинамъ.
   Ночь была тихая и теплая; около Форума и Колизея царила пустота, какая, впрочемъ, бываетъ и днемъ. Вблизи церкви Санта Марія Либератриче кто-то игралъ на флейтѣ, черезъ открытое окно можно было слышать каждую ноту. На переднюю часть Форума падала глубокая тѣнь отъ холма и зданій Капитолія, но дальнѣйшіе планы были залиты яркимъ зеленоватымъ свѣтомъ, точно такъ же, какъ и Капитолій, который издали казался точно серебрянымъ. Когда экипажъ остановился у аркады гигантскаго цирка, Поланецкіе, Свирскій и Васковскій вошли внутрь и направились къ средней аренѣ, минуя нагроможденные всюду обломки колоннъ, фризовъ, кучи кирпича, каменьевъ и стоящіе тамъ и здѣсь низкіе цоколи. Подъ впечатлѣніемъ молчанія и пустоты слова не шли имъ на языкъ. Черезъ своды аркадъ внутрь врывались снопы луннаго свѣта и, казалось, тихо засыпали на поверхности арены, на противуположныхъ стѣнахъ, въ щеляхъ и трещинахъ, въ нишахъ, на посеребренномъ мху и плющѣ, тамъ и здѣсь покрывающихъ развалины. Иныя части зданія, погруженныя въ непроницаемый мракъ, производили впечатлѣніе какихъ-то черныхъ и таинственныхъ пастей. Изъ низко лежащихъ куникулъ доходило влажное дыханіе запустѣнія. Дѣйствительность таяла среди этого лабиринта и этой путаницы стѣнъ, аркадъ, свѣтлыхъ пятенъ, свѣтлыхъ полосъ и глубокихъ тѣней. Гигантская руина, казалось, утрачивала свою реальность и становилась соннымъ видѣніемъ или, вѣрнѣе, какимъ-то страннымъ впечатлѣніемъ, складывающимся изъ тишины ночи, луннаго свѣта, изъ грусти и воспоминаній великаго, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, полнаго страданій и крови прошедшаго.
   Свирскій первый заговорилъ пониженнымъ голосомъ:
   -- Сколько здѣсь скорби, сколько слезъ, какая неизмѣримая трагедія!... Пусть говорятъ себѣ, что угодно, въ христіанствѣ таилось что-то сверхчеловѣческое,-- этого нельзя оспаривать.
   Онъ обратился къ Маринѣ и продолжалъ шептать:
   -- Представьте себѣ то могущество: весь міръ, милліоны людей, желѣзный законъ, силу, равной которой ни до того, ни послѣ того никто не видалъ, организацію, какой не было нигдѣ, величіе, славу, сотни легіоновъ, гигантскій городъ, владѣющій всѣмъ свѣтомъ, а вонъ тамъ Палатинъ, владѣющій городомъ. Казалось бы, никакая человѣческая мощь не разрушитъ этого, а приходятъ два еврея, Петръ и Павелъ,-- не съ оружіемъ, а со словомъ,-- и смотрите: здѣсь руина, на Палатинѣ руина, на Форумѣ руина, а надъ городомъ кресты, кресты, кресты и кресты...
   Снова настала тишина, только со стороны Санта Марія Либератриче доносился звукъ флейты.
   Черезъ минуту Васковскій указалъ на арену и сказалъ:
   -- И здѣсь былъ крестъ, да они его сняли...
   Поланецкій раздумывалъ о словахъ Свирскаго. Они имѣли для него болѣе жизненное значеніе, чѣмъ могли бы имѣть для человѣка, который уже покончилъ съ собою духовную борьбу. Слѣдуя за теченіемъ своихъ мыслей, онъ сказалъ:
   -- Да, въ этомъ кроется что-то сверхчеловѣческое. Какая-то правда свѣтитъ здѣсь прямо въ глаза, какъ вонъ тотъ мѣсяцъ.
   Они медленно направлялись уже къ выходу, когда на улицѣ загремѣли колеса экипажа, потомъ въ темной нишѣ, ведущей къ центру цирка, послышались чьи-то шаги и какія-то двѣ высокія фигуры появились изъ тѣни на свѣтъ.
   Одна изъ нихъ, въ сѣромъ платьѣ, которое при лунномъ свѣтѣ отливало сталью, подошла къ Поланецкимъ и вдругъ проговорила:
   -- Добрый вечеръ! Ночь такая чудесная, что и мы собрались въ Колизей. Какая ночь!
   Поланецкій узналъ голосъ пани Основской.
   Она, подавая ему руку, заговорила такимъ мягкимъ голосомъ, какъ голосъ флейты, который все еще доходилъ сюда:
   -- Я начинаю вѣрить въ предчувствія. Мнѣ что-то говорило, что я найду здѣсь знакомыхъ. Какая чудесная ночь!...
   

XIV.

   Возвратившись въ отель, Поланецкіе съ нѣкоторымъ удивленіемъ нашли визитныя карточки Основскихъ, тогда какъ молодымъ супругамъ первымъ надлежало сдѣлать визитъ. На любезность, да еще такую исключительную, нужно было отвѣтить равною любезностью, и Поланецкіе поспѣшили отдать визитъ на слѣдующій день. Букацкій, хотя страшно больной, еле волочащій ноги, все-таки, съострилъ и сказалъ Поланецкому, когда они остались наединѣ:
   -- Она будетъ кокетничать съ тобой, но если ты предполагаешь, что она влюбится въ тебя, то ошибаешься. До нѣкоторой степени въ ней есть сходство съ бритвой,-- ей нуженъ ремень для натачиванія, и въ самомъ лучшемъ случаѣ ты будешь для нея такимъ ремешкомъ.
   -- Во-первыхъ, я не хочу быть ея ремешкомъ,-- отвѣтилъ Поланецкій,-- во-вторыхъ, это еще черезъ-чуръ рано.
   -- Рано? Это значитъ, что ты обезпечиваешь себѣ будущее?
   -- Нѣтъ, это значитъ, что я думаю совсѣмъ о другомъ, а, вовторыхъ, все больше и больше люблю свою Мариню, такъ что когда кончится "рано", будетъ "поздно", и что пани Основская могла бы скорѣе защербиться на мнѣ, чѣмъ наостриться.
   И Поланецкій, говоря это, былъ искрененъ: его мысли дѣйствительно были заняты другимъ, онъ былъ черезъ-чуръ честенъ, чтобы когда-нибудь измѣнить женѣ, и, во всякомъ случаѣ, для этого еще было рано. Онъ былъ такъ увѣренъ въ себѣ, что, вмѣстѣ съ тѣмъ, чувствовалъ нѣкоторое желаніе подвергнуться испытанію. Иначе говоря, онъ былъ бы доволенъ, если бы пани Основская защербилась на немъ.
   Послѣ завтрака онъ отправился съ Мариней къ Свирскому на сеансъ, который, однако, длился не долго, потому что артистъ былъ судьею въ какомъ-то артистическомъ конкурсѣ и спѣшилъ на засѣданіе.
   Они возвратились домой, а черезъ четверть часа къ нимъ пришелъ панъ Основскій.
   Поланецкій, послѣ разговора со Свирскимъ, питалъ къ пану Основскому нѣкоторое сожалѣніе, не лишенное, впрочемъ, оттѣнка пренебреженія, за то Мариня чувствовала къ нему живѣйшую симпатію. Ее тронуло то, что она слышала о его добротѣ, деликатности и привязанности къ женѣ. Теперь ей казалось, что всѣ эти особенности точно выписаны на его лицѣ, вовсе не некрасивомъ, хотя и усѣянномъ прыщами.
   Послѣ первыхъ привѣтствій панъ Основскій заговорилъ со свободой человѣка, привыкшаго къ хорошему обществу:
   -- Я прихожу сюда по порученію жены съ однимъ предложеніемъ. Слава Богу, что визитныя церемоніи между нами окончены, хотя за границей съ ними можно и не такъ строго считаться. Дѣло вотъ какое: мы хотимъ сегодня ѣхать къ св. Павлу, а потомъ на Tre Fontane. Это уже за городомъ; очень интересный монастырь, чудесный видъ. Намъ было бы очень пріятно, еслибъ вы согласились совершить вмѣстѣ съ нами эту прогулку.
   Мариня всегда была готова на всѣ прогулки, въ особенности въ пріятномъ обществѣ, и теперь смотрѣла на мужа, ожидая, что онъ скажетъ. Поланецкій замѣтилъ, что Маринѣ хочется ѣхать, да, кромѣ того, онъ подумалъ: "Хочешь немного пощербиться, ну, что-жь, пощербись!"
   И онъ отвѣтилъ:
   -- Я согласился бы съ большимъ удовольствіемъ, но это зависитъ отъ моей высшей власти.
   Высшая власть еще не была увѣрена, говоритъ ли покорный подданный искренно, или нѣтъ, но, видя улыбку на его губахъ, наконецъ, изрекла приговоръ:
   -- Я очень благодарна, только боюсь, не надѣлаемъ ли мы вамъ хлопотъ.
   -- Ничего, кромѣ удовольствія, -- отвѣтилъ Основскій.-- Въ такомъ случаѣ, отлично. Черезъ четверть часа мы будемъ здѣсь.
   И дѣйствительно, черезъ четверть часа они поѣхали. Китайскіе глазки пани Основской были ясны и выражали удовольствіе. Въ фуляровомъ платьѣ цвѣта ириса и въ шляпкѣ, которая могла бы считаться восьмымъ чудомъ свѣта, она казалась настоящею русалкой. И, прежде чѣмъ доѣхали до св. Павла, Поланецкій самъ не зналъ, какимъ способомъ пани Основская, которая ничего не говорила объ этомъ предметѣ, съумѣла ему какъ-то сказать или, по крайней мѣрѣ, дать понять болѣе или менѣе вотъ что:
   "Твоя жена такъ себѣ, милая деревенская бабенка, а о моемъ мужѣ нечего и говорить. Понимать и дѣлиться впечатлѣніями можемъ только мы двое".
   Онъ рѣшилъ подразнить ее.
   Когда доѣхали до св. Павла, котораго, между прочимъ, пани Основская называла не иначе, какъ "San Paolo fuori le mura", ея мужъ хотѣлъ остановить экипажъ, но она сказала:
   -- Мы остановимся здѣсь на обратномъ пути, -- тогда мы будемъ видѣть, сколько времени намъ останется,-- а теперь поѣдемъ прямо къ тремъ фонтанамъ.
   И она обратилась къ Поланецкому:
   -- Здѣсь, на этомъ славномъ дворѣ, много вещей, о которыхъ я хотѣла бы разспросить васъ.
   -- Вы сдѣлали плохой выборъ,-- сказалъ Поланецкій,-- потому что въ этихъ вещахъ я рѣшительно ничего не понимаю.
   Оказалось вскорѣ, при проѣздѣ мимо разныхъ достопамятныхъ мѣстъ, что изо всего общества панъ Основскій обладаетъ большими знаніями въ археологіи. Бѣдняга съ утра до вечера изучалъ различные путеводители для того, чтобы самому быть проводникомъ жены и, кромѣ того, привлечь ее къ себѣ своими знаніями. Но она пренебрежительно относилась къ объясненіямъ, какія онъ давалъ, собственно потому, что они исходили отъ него. Ей больше понравилась та дерзкая самоувѣренность, съ какой Поланецкій признался, что не имѣетъ никакого понятія объ археологіи.
   За св. Павломъ открылся видъ на Кампанью, съ ея аквадуками, которые, казалось торопливо стремятся въ городъ и на Альбанскія горы, закутанныя синеватою мглой дали, спокойныя и свѣтлыя. Пани Основская смотрѣла на нихъ мечтательнымъ взоромъ.
   -- Вы были въ Альбано и въ Неми?-- наконецъ, спросила она.
   -- Нѣтъ,-- отвѣтилъ Поланецкій,-- сеансы у Свирскаго перерѣзываютъ нашъ день такъ, что мы не можемъ дѣлать большихъ прогулокъ раньше окончанія портрета.
   -- Мы были уже, но когда вы соберетесь туда, возьмите меня еще разъ съ собою, -- возьмите меня съ собою... Хорошо? Вы позволите?-- она обратилась къ Маринѣ,-- Я буду тихонько сидѣть въ уголку экипажа, ни слова не скажу, ни гу-гу. Хорошо?
   -- Ахъ, ты, дитя, дитя!-- сказалъ панъ Основскій.
   А она продолжала:
   -- Мужъ мой не хочетъ вѣрить, что я влюбилась въ Неми. А я влюбилась. Когда я была тамъ, мнѣ все казалось, что христіанство еще не дошло туда, что по ночамъ выходятъ какіе-то жрецы и совершаютъ надъ озеромъ языческіе обряды. Я скажу кратко: тишина и таинственность -- вотъ что Неми. Повѣрите ли вы, что когда я была тамъ, то у меня явилось желаніе сдѣлаться отшельницей,-- это желаніе и теперь не прошло. Построила бы я себѣ келью надъ берегомъ озера и ходила бы въ длинномъ сѣромъ платьѣ, похожемъ на одежду св. Франциска Ассизскаго, и босикомъ. Чего бы я ни дала, чтобы сдѣлаться отшельницей... Я вижу себя надъ озеромъ...
   -- Анета, а со мной что бы стало?-- полушутя, полусерьезно спросилъ панъ Основскій.
   -- Ты бы утѣшился,-- коротко отвѣтила она.
   А Поланецкій подумалъ:
   "Ты стала бы пустынницей подъ условіемъ, чтобы на другомъ берегу озера стояли двѣ дюжины франтовъ и смотрѣли бы въ бинокль, что дѣлаетъ отшельница и какова она изъ себя".
   Онъ былъ настолько благовоспитанъ, чтобы не сказать ей прямо то, что думалъ, но сказалъ что-то подобное. Пани Основская засмѣялась и отвѣтила:
   -- Конечно. Я жила бы милостыней, значитъ, должна была бы иногда видѣть людей. Еслибъ вы когда-нибудь пріѣхали въ Неми, я также пришла бы къ вамъ и повторяла потихоньку: "un soldo! un soldo!"
   Она протянула къ нему свои маленькія руки и умоляющимъ голосомъ заговорила:
   -- Un soldo per la povera! un soldo!...
   Панъ Основскій тѣмъ временемъ объяснялъ Маринѣ:
   -- Это называется Tre Fontane, потому что тамъ три источника. Тамъ былъ обезглавленъ св. Павелъ и существуетъ преданіе, что голова его три раза подпрыгнула, и на этихъ мѣстахъ появились источники. Теперь это принадлежитъ трапистамъ. Прежде тамъ нельзя было ночевать,-- свирѣпствовали лихорадки,-- но теперь лихорадки уменьшились, потому что на холмахъ разведенъ цѣлый лѣсъ эукалиптовъ. О, отсюда уже видно!
   Пани Основская немного откинулась назадъ, закрыла глаза и говорила Поланецкому:
   -- Меня упояетъ римскій воздухъ. Я сама не своя. Дома я не требую отъ жизни больше того, что она мнѣ даетъ, а здѣсь я деморализируюсь,-- чувствую, что мнѣ чего-то недостаетъ. Почемъ я знаю, чего? Здѣсь что-то предчувствуется, что-то отгадывается, о чемъ-то грустится... Можетъ быть, это дурно, можетъ быть, объ этомъ нельзя говорить, но я всегда говорю то, что мнѣ придетъ въ голову. Въ нашей семьѣ, когда я была маленькой, меня называли прямодушной. Я попрошу мужа, чтобъ онъ увезъ меня отсюда. Можетъ быть, лучше жить въ своей тѣсной скорлупѣ, какъ черепаха или улитка.
   Поланецкій важно отвѣтилъ на это:
   -- Въ скорлупѣ хорошо можетъ быть только улиткамъ или черепахамъ, но не птицамъ, да еще райскимъ, о которыхъ существуетъ преданіе, что у нихъ нѣтъ ногъ, и потому онѣ никогда не могутъ отдохнуть и должны все летать и летать.
   -- Какое прелестное преданіе!-- отвѣтила пани Основская.
   Она подняла руки, взмахнула ими, какъ птица крыльями, и повторила:
   -- Все летать въ воздухѣ, въ воздухѣ!
   Сравненіе это льстило ей, и, кромѣ того, ее удивило то, что хотя Поланецкій говорилъ серьезно, выраженіе его лица было небрежное и какъ будто ироническое. Она началъ ее интересовать; онъ показался ей болѣе умнымъ и не такъ легко побѣдимымъ, чѣмъ она предполагала.
   Тѣмъ временемъ они доѣхали до Трехъ фонтановъ, осмотрѣли садъ, церковь и часовню, въ которой были три источника. Панъ Основскій своимъ добрымъ, однообразнымъ голосомъ разсказывалъ то, что вычиталъ для этого случая. Мариня внимательно слушала его, а Поланецкій подумалъ:
   "Однако, жить съ нимъ триста шестьдесятъ пять дней въ году должно быть немного тяжело!
   Это до нѣкоторой степени оправдывало въ его глазахъ пани Основскую, которая, принявши на себя новую роль райской птицы, ни на минуту не хотѣла отдохнуть не только на землѣ, но и ни на какомъ предметѣ. Прежде всего, она выпила эукалиптиваго ликеру, который монастырь вырабатываетъ, какъ средство противъ лихорадки, потомъ рѣшительно заявила, что еслибъ была мужчиной, то сдѣлалась бы трапистомъ, потомъ вспомнила, что и жизнь моряка ей кажется привлекательной: "все время между небомъ и моремъ -- безконечность при жизни";наконецъ надо всѣми другими ея желаніями взяло верхъ желаніе быть великимъ, очень великимъ писателемъ, который изображаетъ наималѣйшія движенія души, полусознательныя чувства, необъяснимыя стремленія, всѣ формы, всѣ цвѣта, всѣ тѣни.
   Поланецкіе въ первый разъ узнали (подъ секретомъ), что она пишетъ дневникъ, который "этотъ добрый Юзя" считаетъ за chef d'oevre, но она знаетъ, что это пустяки, не питаетъ ни малѣйшихъ претензій и смѣется надъ Юзей и надъ дневникомъ.
   "Юзя" смотрѣлъ на нее влюбленными глазами и протестовалъ:
   -- А что касается дневника, то извините, извините пожалуйста!
   Назадъ они поѣхали уже вечеромъ. Отъ деревьевъ ложились длинныя тѣни, солнце обратилось въ огромный красный дискъ. Далекіе аквадуки и албанскія горы отсвѣчивали розовымъ свѣтомъ. Вдругъ съ колокольни св. Павла зазвонили къ Angelus; вслѣдъ за этимъ колоколомъ отозвался другой, третій, десятый. Одна церковь подавала голосъ другой; образовался хоръ такой огромный, воздухъ такъ наполнялся звуками, что какъ будто бы къ Angelus звонилъ не только городъ, но и вся окрестность, равнины и горы.
   Поланецкій посмотрѣлъ на освѣщенное золотымъ блескомъ лицо Марини. Оно было необыкновенно спокойно и сосредоточенно. Было отлично видно, что она теперь читала Angelus, какъ читала его въ Кшеменѣ, когда туда доносился благовѣстъ съ Вонторской колокольни. Всегда и всюду одинаково. Поланецкому снова припомнилось: "служба Божія"... Это ему показалось такъ просто и умиротворяюще, какъ никогда, и, вмѣстѣ съ тѣмъ, теперь, приближаясь къ городу, онъ понялъ твердость, жизненность и громадность этихъ вѣрованій. "Все это,-- подумалъ онъ,-- существуетъ тысячи лѣтъ, и самое безспорное значеніе этого города кроется ни въ чемъ иномъ, какъ только въ этихъ колокольняхъ, колоколахъ, въ этой устойчивости креста, который существуетъ и существуетъ". Тутъ снова ему припомнились слова Свирскаго: "Здѣсь руина, на Палатинѣ руина, на Форумѣ руина, а надъ городомъ кресты, кресты и креcты!" -- и ему показалось несомнѣннымъ, что въ этой непоколебимости кроется что-то сверхчеловѣческое... Колокола звонили, а небо надъ городомъ обливалось свѣтомъ зари. Подъ впечатлѣніемъ молящейся Марини, колоколовъ и этого молитвеннаго настроенія, которое, казалось, носилось надъ городомъ и надъ всею землей, въ Поланецкомъ, у котораго было много духовной простоты, начала зарождаться такая мысль: "Какою гордыней нужно обладать, какимъ глупцомъ долженъ быть я, чтобы, при видѣ этой жажды вѣры и этого пониманія Бога, искать какихъ-то своихъ формъ поклоненія и любви, вмѣсто того, чтобъ принять тѣ, которыя Мариня называетъ "службой Божіей" и которыя должны быть наилучшими, коль скоро міръ живетъ съ ними почти двѣ тысячи лѣтъ!" Потомъ, какъ человѣка практическаго, его поразила разсудочная сторона этой мысли и онъ продолжалъ говорить себѣ почти весело: "Съ одной стороны традиція тысячелѣтій, жизнь Богъ вѣсть сколькихъ поколѣній, Богъ вѣсть сколькихъ народностей, которымъ и въ этихъ формахъ хорошо жилось и живется, авторитетъ Богъ вѣсть сколькихъ головъ, которые эти формы считаютъ единственно возможными, съ другой стороны, кто?-- я, членъ коммиссіонерскаго дома подъ фирмой Бигель и Поланецкій!-- и мнѣ имѣть претензію, что я выдумаю что-нибудь лучшее, во что Господь Богъ лучше помѣстится? Для этого нужно быть дуракомъ! Я искрененъ самъ съ собою и не вынесъ бы, еслибъ мнѣ отъ времени до времени приходило въ голову, что я дуракъ. Къ тому же, такъ вѣрила моя мать, такъ вѣритъ моя жена, а я ни въ комъ не видалъ такого спокойствія, какъ въ нихъ".
   Онъ посмотрѣлъ разъ и другой на Мариню. Она, очевидно, окончила свой Angelus, потому что улыбнулась ему и сказала:
   -- Отчего ты такой молчаливый?
   -- Мы всѣ молчимъ,-- отвѣтилъ онъ.
   Такъ оно и было, но по разнымъ причинамъ. Въ то время, когда Поланецкій былъ занятъ своими мыслями, пани Основская нѣсколько разъ допрашивала его и словами, и взглядами. Поланецкій на слова отвѣчалъ что-то черезъ пятое на десятое, а взглядовъ совсѣмъ не замѣчалъ и ужасно обидѣлъ пани Основскую. Она могла простить ему, даже болѣе -- ей понравилось, когда на заявленіе, что она желала бы быть отшельницей онъ отвѣчалъ любезно замаскированною дерзостью, но ее смертельно уязвило, когда онъ простона-просто пересталъ обращать на нее вниманіе. Въ наказаніе ему, и она перестала обращать на него вниманіе.
   За то, какъ женщина хорошо воспитанная, она тѣмъ болѣе сдѣлалась любезнѣй съ Мариней, начала разспрашивать о ея завтрашнихъ планахъ и, узнавъ, что они собираются въ Ватиканъ, сообщила, что и у нея съ мужемъ есть входные билеты и они также воспользуются представляющеюся возможностью.
   -- Вы знаете, какъ нужно быть одѣтой?-- спросила пани Основская.-- Черное платье и на головѣ черное кружево. Это старитъ немного, но иначе нельзя.
   -- Я знаю, мнѣ говорилъ панъ Свирскій.
   -- Панъ Свирскій во время сеанса мнѣ все о васъ говоритъ. Онъ къ вамъ питаетъ большую симпатію.
   -- И я къ нему,-- отвѣтила Мариня.
   Экипажъ остановился у подъѣзда отеля. Поланецкій отъ прекрасной дамы получилъ такое легкое и холодное рукопожатіе, что, несмотря на свои думы, замѣтилъ это.
   "Что это, новый пріемъ, -- подумалъ онъ, -- или я сказалъ что-нибудь, что ей не понравилось?"
   И вечеромъ онъ спросилъ у Марини:
   -- Что ты думаешь о пани Основской?
   -- Думаю,-- отвѣтила она,-- что панъ Свирскій, можетъ быть, немного правъ.
   А Поланецкій сказалъ:
   -- Она въ эту минуту пишетъ дневникъ, который "Юзя" считаетъ за chef d'oevre.
   

XV.

   На слѣдующій день, когда Мариня одѣлась и вышла къ мужу, онъ едва узналъ ее. Въ черномъ платьѣ и съ чернымъ кружевомъ на головѣ, она казалась болѣе высокою, худою, смуглою и болѣе старою. Но ему понравилась въ ней какая-то серьезность, которая напоминала ему минуту ихъ свадьбы. Спустя полчаса они поѣхали. По дорогѣ Мариня призналась мужу, что она боится, что у нея бьется сердце; онъ, шутя, успокоивалъ ее, хотя и самъ былъ взволнованъ до нѣкоторой степени, а когда они въѣхали въ огромную колоннаду передъ храмомъ св. Петра, Поланецкій чувствовалъ, что и у него пульсъ бьется не такъ, какъ всегда, и, кромѣ того, испытывалъ странное впечатлѣніе, что онъ какъ-то умалился. У лѣстницы, близъ которой они нашли нѣсколько швейцарцевъ, одѣтыхъ въ великолѣпные костюмы, сочиненные еще Микель-Анджело, они нашли Свирскаго, который провелъ ихъ наверхъ вмѣстѣ съ толпою народа, преимущественно бельгійцевъ, Мариня, слегка оглушенная, сама не помнила, какъ очутилась въ огромной залѣ, въ которой толпа была еще больше и занимала всю комнату, за исключеніемъ середины, гдѣ швейцарцы, установившись шпалерою, охраняли свободнымъ широкій проходъ. Толпа, шепотомъ переговаривавшаяся по-французски и по-фламандски, поворачивала голову и глаза къ этому проходу, въ которомъ изъ сосѣдней залы отъ времени до времени появлялись фигуры въ странныхъ костюмахъ, которые напоминали Поланецкому антверпенскіе или брюссельскіе музеи. Ему казалось, что воскресли средніе вѣка: по временамъ появлялся точно средневѣковой рыцарь, правда, въ иномъ шлемѣ, чѣмъ на старинныхъ картинахъ, но со стальнымъ панцыремъ на груди, или герольдъ въ короткой красной далматинкѣ, съ краснымъ беретомъ на головѣ. Сквозь полуоткрытыя двери мелькали пурпуровыя одежды кардиналовъ или фіолетовыя рясы епископовъ, страусовыя перья, кружева на черномъ бархатѣ, дряхлыя головы съ побѣлѣвшими волосами, лица, точно вотъ-вотъ вышедшія изъ саркофаговъ. Но видно было, что взгляды толпы падаютъ на эти странныя одежды, на эти краски и на эти лица какъ бы мимоходомъ, что глаза ожидаютъ чего-то другого, высшаго, что вниманіе скопляется въ умахъ, а чувство въ душахъ въ ожиданіи минуты, которая случается разъ въ жизни, а остается въ памяти навѣкъ. Поланецкій,-- онъ держалъ Мариню за руку, чтобы не потерять ее въ толпѣ,-- чувствовалъ, какъ эта рука дрожитъ отъ волненія, а самъ онъ, посреди этой тихой толпы, посреди этихъ бьющихся сердецъ, посреди этого историческаго величія и словно воскресающей древней эпохи, посреди этой сосредоточенности и ожиданія, снова испытывалъ странное ощущеніе, что становится все меньше и меньше, такимъ малымъ, какимъ не бывалъ никогда въ жизни. Какой-то тихій, задыхающійся голосъ шепнулъ ему:
   -- Я высматривалъ васъ и едва нашелъ. Кажется, сейчасъ...
   Но оказалось, что выходъ будетъ не сейчасъ. Свирскаго увидалъ знакомый кардиналъ и, обмѣнявшись съ нимъ нѣсколькими словами, ввелъ его и Поланецкихъ въ сосѣднюю залу, обитую красною камкой. Поланецкій съ удивленіемъ замѣтилъ, что и здѣсь было полно, за исключеніемъ одного конца залы, гдѣ находилась почетная стража, а на возвышеніи стояло кресло, окруженное дружески бесѣдующими прелатами и епископами. Здѣсь ожиданіе и сосредоточенность еще болѣе бросались въ глаза. Было видно, что люди удерживаютъ дыханіе, на лицахъ у всѣхъ -- торжественное и таинственное выраженіе. Синеватый блескъ дня, смѣшивающійся съ пурпуровыми отраженіями обоевъ, наполнялъ эту залу какимъ-то необыкновеннымъ свѣтомъ. Солнечные лучи, врывающіеся въ окна, казались тоже красноватыми.
   Въ первой залѣ послышался шумъ, потомъ шопотъ, потомъ крикъ, наконецъ, въ открытыхъ боковыхъ дверяхъ появилась бѣлая фигура, которую несли гвардейцы. Рука Марини нервно стиснула руку Поланецкаго, онъ отдалъ ей это пожатіе, и впечатлѣнія, быстрыя, сливающіяся въ одно общее сознаніе какой-то исключительной и необычайно-торжественной минуты, начали тѣсниться въ его голову, какъ въ минуту свадьбы.
   Одинъ изъ кардиналовъ началъ говорить, но Поланецкій не слыхалъ и не понималъ его рѣчи. Его глаза, мысль и вся душа были около одѣтой въ бѣломъ фигуры, и ни малѣйшая подробность не исчезала отъ его вниманія. Его поразила необыкновенная худоба этой фигуры, ея лицо, блѣдное и, вмѣстѣ съ тѣмъ, прозрачное, какъ бываетъ лицо умершихъ. Въ ней было что-то безсильное,-- по крайней мѣрѣ, она только на половину казалась тѣломъ, а на половину видѣніемъ, свѣтомъ, просвѣчивающимъ сквозь алебастровую лампу, духомъ, вселеннымъ въ какую-то прозрачную матерію, посредствующимъ звеномъ между двумя мірами,-- звеномъ, въ которомъ человѣческій элементъ смѣшивался со сверхчеловѣческимъ, земное съ неземнымъ. И, благодаря странной антитезѣ, матерія въ этой фигурѣ казалась чѣмъ-то призрачнымъ, духъ чѣмъ-то реальнымъ.
   Когда люди начали приближаться къ ней за благословеніемъ, когда Поланецкій увидалъ у ея ногъ свою Мариню, когда почувствовалъ, что къ этимъ колѣнамъ можно склониться, какъ къ отцовскимъ,-- имъ овладѣло невыразимое волненіе, глаза его заволокла какая-то мгла. Никогда въ жизни онъ не чувствовалъ себя такою малою песчинкой, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, почувствовалъ, что въ этой песчинкѣ бьется благодарное сердце ребенка.
   Молча вышли они изъ красной комнаты. У Марини глаза были такіе, что она какъ будто только что пробудилась отъ сна, руки профессора Васковскаго дрожали. Къ завтраку притащился Букацкій, но, чувствуя себя нездоровымъ, не съумѣлъ развеселить общества, даже Свирскій говорилъ мало, и, только возвращаясь къ одному и тому же предмету, повторялъ отъ времени до времени:
   -- Да, да. Кто не видалъ этого, тотъ не можетъ имѣть о немъ никакого понятія. Это остается.
   Вечеромъ Поланецкій съ Мариней пошли смотрѣть на закатъ солнца изъ Trinitä dei Monti. Вечеръ былъ ясный. Весь городъ былъ погруженъ въ золотистый блескъ; внизу, на Piazza d'Espagna, начинали уже спускаться сумерки, но сумерки ясныя, въ мягкихъ тонахъ которыхъ видны были сирени, ирисы и бѣлыя лиліи въ цвѣточныхъ магазинахъ по обѣ стороны улицы Condotti. Вся картина была проникнута великимъ и ненарушимымъ спокойствіемъ, обѣщающимъ мирную ночь и крѣпкій сонъ. Потомъ Испанская площадь начала все болѣе и болѣе погружаться во мракъ, только Trinité еще горѣла пурпуромъ. И Поланецкій, и Мариня чувствовали это спокойствіе въ себѣ. Они спускались съ гигантской лѣстницы съ какимъ-то страннымъ чувствомъ умиротворенія въ душѣ. Всѣ впечатлѣнія дня укладывались въ нихъ въ тихія, спокойныя линіи, какъ полосы зари, которая еще свѣтилась надъ ними. Наконецъ, Поланецкій сказалъ:
   -- Знаешь, я помню еще съ дѣтскихъ лѣтъ, что у насъ въ домѣ вечернюю молитву всегда читали вмѣстѣ,-- и онъ вопросительно посмотрѣлъ на Мариню.
   -- О, Стахъ!-- отвѣтила она голосомъ, который дрогнулъ отъ волненія, -- я только не смѣла тебѣ сказать объ этомъ, дорогой мой.
   -- А "служба Божія",-- помнишь?
   Но Мариня сказала это когда-то въ простотѣ сердечной, какъ вещь, которая сама собою разумѣется, и, конечно, теперь не помнила ничего.
   

XVI.

   Поланецкій все былъ въ немилости у пани Основской. Встрѣчаясь съ нимъ у Свирскаго въ промежуткахъ между двумя сеансами, она разговаривала съ нимъ лишь настолько, насколько это требовали благовоспитанность и вѣжливость. Поланецкій видѣлъ это отличію, по временамъ спрашивалъ себя: "Чего эта баба отъ меня хочетъ?" -- и не обращалъ на это особаго вниманія. Онъ еще меньше обращалъ бы вниманія, еслибъ этой "бабѣ", вмѣсто двадцати восьми лѣтъ, было пятьдесятъ восемь, еслибъ у нея не было такихъ фіалковыхъ глазъ и такихъ вишневыхъ губъ. Такова ужь человѣческая натура,-- онъ отъ нея ничего не требовалъ и не имѣлъ на нее никакихъ видовъ, но не могъ воздержаться отъ мысли, что могло бы быть, еслибъ онъ дѣйствительно добивался отъ нея расположенія и до какой степени она была бы способна довести свою уступчивость?
   Они вчетверомъ совершили еще одну прогулку,-- въ катакомбы св. Каликста. Поланецкій хотѣлъ заплатить любезностью за любезность, то-есть экипажемъ за экипажъ. Но прогулка эта не водворила между ними согласія. Разговаривали они настолько, чтобы лишь не обратить на себя вниманія, и это, наконецъ, разсердило его. Дѣйствительно, поведеніе пани Основской придавало какой-то особый оттѣнокъ ихъ отношеніямъ, какое-то недоброжелательство, какую-то таинственность, въ которую никого другого не допускали. Поланецкій думалъ, что все это прекратится съ тою минутой, когда ея портретъ будетъ оконченъ, но оказалось, что хотя лицо пани Основской совсѣмъ было готово, оставалось еще множество деталей, которыя требовали присутствія прелестной модели.
   Дѣло складывалось такъ по той простой причинѣ, что Свирскій не хотѣлъ терять времени, и въ то время, когда Поланецкіе приходили, Основскіе еще были въ студіи. Иногда они оставались для того, чтобы поболтать о вчерашнихъ впечатлѣніяхъ, иногда пани Основская посылала мужа за какимъ-нибудь порученіемъ, тогда онъ уходилъ пѣшкомъ и оставлялъ экипажъ у подъѣзда Свирскаго.
   Одинъ разъ случилось такъ, что Мариня сѣла уже позировать, а пани Основская, узнавъ, что Поланецкіе были вчера въ театрѣ, разспрашивала о пѣвцахъ и объ оперѣ, застегивая перчатки и надѣвая передъ зеркаломъ шляпку. Наконецъ, она обратилась къ Поланецкому:
   -- Пожалуйста, проводите меня до экипажа.
   Она накинула пальто и начала искать завязки, пришитыя къ подкладкѣ, но вдругъ остановилась въ прихожей.
   -- Въ перчаткахъ я не могу найти завязокъ,-- сказала она.-- Сжальтесь надо мной!
   Поланецкій сталъ искать завязки и долженъ былъ чуть не обнять пани Основскую. На минуту его охватило страстное влеченіе къ ней, тѣмъ болѣе, что она наклонилась къ нему такъ, что до вето доходила теплота ея тѣла.
   А она спросила въ полголоса:
   -- За что вы сердитесь на меня? Это нехорошо. Я такъ нуждаюсь въ сочувственной душѣ. Что я сдѣлала вамъ?
   Поланецкій нашелъ завязки, отступилъ назадъ, остылъ немного, и, съ видомъ грубаго человѣка, который хочетъ воспользоваться своимъ тріумфомъ и отмѣтить, что онъ ничуть не пострадалъ, отвѣтилъ дерзостью:
   -- Вы мнѣ ничего не сдѣлали и ничего не можете сдѣлать.
   Но она отразила его дерзость, какъ шаръ въ лаунъ-теннисѣ:
   -- Я иногда такъ мало обращаю вниманія на людей, что почти не вижу ихъ.
   И они молча дошли до экипажа.
   "Такъ вотъ оно какъ!-- думалъ Поланецкій, возвращаясь въ студію.-- Здѣсь можно дойти до чего хочешь!"
   И снова дрожь пробѣжала по немъ съ головы до ногъ.
   "Дойти до чего хочешь!" -- повторилъ онъ.
   Онъ не отдавалъ себѣ отчета, что допускаетъ ошибку, какъ это дѣлаютъ каждый день дюжины мужчинъ, любителей охотиться на чужой землѣ. Пани Основская была кокетка съ сухимъ сердцемъ и развращеннымъ уже умомъ, но ее еще сотни верстъ отдѣляли отъ полнаго физическаго паденія.
   Поланецкій возвратился въ студію съ чувствомъ, что онъ принесъ Маринѣ какую-то огромную жертву, и съ нѣкоторою жалостью къ самому себѣ. Во-первыхъ, Мариня никогда не узнаетъ объ этомъ, а, во-вторыхъ, еслибъ и узнала, то будетъ считать его геройскій поступокъ совершенно естественнымъ. Эта мысль сердила Поланецкаго, и когда онъ посмотрѣлъ на Мариню, на ея чистые глаза, на ея спокойное лицо, въ его умѣ невольно навернулось сравненіе этихъ двухъ женщинъ, и онъ сказалъ себѣ:
   "О, Мариня!... она скорѣе сквозь землю провалилась бы! Ей можно вѣрить!"
   Странное дѣло! Въ этомъ было и признаніе достоинства Марини, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, оттѣнокъ пренебрежительнаго состраданія и нѣкотораго недовольства. Душа Марини до такой степени принадлежала ему, что онъ не считалъ себя обязаннымъ сознавать ея достоинства.
   Въ теченіе остальныхъ сеансовъ онъ все время обращался мыслью къ пани Основской. Раньше онъ думалъ, что она просто перестанетъ подавать ему руку,-- оказалось, что онъ ошибся. Наоборотъ, желая показать ему, что она не придаетъ никакого значенія ни ему, ни его словамъ, она относилась къ нему любезнѣе, чѣмъ прежде. Только мина пана Основскаго становилась все болѣе и болѣе оскорбленною,-- панъ Основскій становился все болѣе и болѣе холоднымъ къ Поланецкому, вѣроятно, вслѣдствіе разговоровъ съ "Анетою".
   Но прошло нѣсколько дней и впечатлѣнія другого рода совершенно изгладили эти обстоятельства изъ памяти Поланецкаго. Букацкій давно уже чувствовалъ себя нехорошо, жаловался на боль въ затылкѣ, члены тѣла какъ-то странно отказывались ему служить. Юморъ его еще проявлялся отъ времени до времени, но загорался и гасъ сразу, какъ фейерверкъ. Все рѣже и рѣже онъ приходилъ на общій обѣдъ въ отель. Наконецъ, какъ-то утромъ Поланецкій получилъ отъ него записку, написанную ужасно невѣрнымъ почеркомъ:
   "Дорогой мой, кажется, со вчерашней ночи я сталъ собираться въ дальній путь. Если хочешь видѣть отъѣздъ, приходи ко мнѣ, въ особенности, если у тебя нѣтъ лучшаго занятія".
   Поланецкій скрылъ записку отъ Марини и отправился немедленно. Букацкаго онъ засталъ въ постелѣ, въ присутствіи доктора, котораго, впрочемъ, Букацкій сейчасъ же отпустилъ.
   -- Ты меня ужасно напугалъ,-- сказалъ Поланецкій, -- что съ тобой?
   -- Ничего страшнаго: маленькій параличъ лѣвой части тѣла.
   -- Побойся ты Бога!
   -- Умно сказано! Если когда-нибудь и пора подумать объ этомъ, то именно теперь. Я не владѣю ни лѣвою рукой, ни лѣвою ногой и не могу встать. Въ такомъ положеніи я проснулся сегодня утромъ. Думалъ я, что утратилъ способность говорить, и началъ декламировать: "Per me si va..." {Начало дантевской надписи надъ дверями ада. Прим. перев.}. Оно, какъ видишь, ничего. Языкъ остался, а теперь я усиливаюсь возвратить себѣ ясность мысли.
   -- Ты увѣренъ, что это параличъ? Можетъ быть, это -- временное онѣмѣніе.
   -- "Что есть жизнь?-- мгновенье только!" -- началъ декламировать Букацкій.-- Я не могу двигаться -- и дѣлу конецъ или, если ты предпочитаешь, начало.
   -- Это было бы ужасно, но я не вѣрю. Съ каждымъ человѣкомъ можетъ случиться временное онѣмѣніе.
   -- Бываютъ въ жизни до нѣкоторой степени непріятныя минуты, сказалъ карась, съ котораго кухарка сдирала ножомъ чешую. Признаюсь тебѣ, въ первую минуту меня взялъ страхъ. Испытывалъ ты когда-нибудь, что у тебя волосы поднимаются на головѣ? Это чувство нельзя причислить къ категоріи пріятныхъ. Но теперь я уже пришелъ въ равновѣсіе и вотъ уже три часа мнѣ кажется, что я съ моимъ параличомъ жилъ десять лѣтъ. Я много болтаю потому, что у меня мало времени. Милый, ты знаешь, что я черезъ два дня умру?
   -- Вотъ именно, что болтаешь. Парализованные люди живутъ по тридцати лѣтъ.
   Букацкій отвѣтилъ:
   -- Даже по сорока. Параличъ, это -- роскошь, которую могутъ позволить себѣ иные, но не такіе, какъ я. Для крѣпкаго человѣка, у котораго здоровая спина, здоровыя плечи и здоровыя ноги, это, можетъ быть, даже родъ отдыха послѣ веселой молодости,-- возможность предаться созерцанію,-- но для меня... Помнишь, какъ ты смѣялся надъ моими ногами? Такъ вотъ я говорю тебѣ, что тогда у меня былъ элефантіазисъ въ сравненіи съ тѣмъ, что теперь. Неправда, что человѣкъ, это -- тѣло; я -- линія и, кромѣ того, линія, идущая, безъ всякихъ шутокъ, въ безконечность.
   Поланецкій началъ спорить, ссылаться на знакомые ему примѣры, но Букацкій отвѣтилъ:
   -- Оставь. Я чувствую и знаю, что черезъ два дня наступитъ параличъ мозга. Я не говорилъ никому, что въ теченіе года ожидалъ этого и въ теченіе года читалъ медицинскія книжки... Придетъ другой припадокъ и -- конецъ.
   Онъ замолчалъ, но черезъ минуту заговорилъ опять:
   -- И ты думаешь, я не хочу этого? Подумай, я одинокъ, какъ палецъ, отрѣзанный отъ руки. Нѣтъ у меня никого... Здѣсь, даже и въ Варшавѣ, за мной могли бы ухаживать только наемные люди. Ужасно подлая жизнь: безъ движенія и безъ живого духа человѣческаго! Когда у меня отнимется языкъ, какъ отнялись рука и нога, первая сидѣлка или первый фельдшеръ будутъ имѣть возможность бить меня по лицу, сколько имъ заблагоразсудится. А надо тебѣ знать одну вещь. Я въ первую минуту испугался паралича, но въ моемъ утломъ тѣлѣ сидитъ гордая душа; припомни, я говорилъ тебѣ, что не боюсь смерти,-- и не боюсь.
   Въ глазахъ Букацкаго мелькнулъ слабый огонекъ отваги и энергіи, укрытый гдѣ-то въ глубинѣ его свихнувшейся, размякшей души.
   Сердце у Поланецкаго было доброе. Онъ положилъ руку на парализованную ладонь Букацкаго и мягко заговорилъ:
   -- Адзя! не предполагай только, что ты такъ одинокъ, какъ думаешь, и не говори, что у тебя нѣтъ никого. А я, а, кромѣ того, моя жена, а Свирскій, Васковскій, Бигели? Ты для насъ не чужой. Я перевезу тебя въ Варшаву, помѣщу въ лечебницу и мы будемъ ухаживать за тобой, и не одинъ фельдшеръ пальцемъ тебя не тронетъ, во-первыхъ, потому, что я каждому всѣ кости переломаю, а, во-вторыхъ, у насъ есть сестры милосердія, а въ числѣ ихъ пани Эмилія.
   Букацкій слегка поблѣднѣлъ. Онъ былъ больше взволнованъ, чѣмъ хотѣлъ показать это. Глаза его затуманились на минуту. Послѣ долгаго молчанія онъ сказалъ:
   -- Ты добрый малый. Ты и самъ не знаешь, что совершилъ чудо: ты доказалъ мнѣ, что я еще хочу чего-то... Да, мнѣ ужасно хочется въ Варшаву, поближе ко всѣмъ къ вамъ. Ужасно меня привлекаетъ мысль о Варшавѣ.
   -- Нужно, чтобы ты и здѣсь переселился въ какую-нибудь лечебницу, подъ правильный надзоръ. Свирскій долженъ знать, гдѣ лучше. А теперь отдайся мнѣ въ лапы. Хорошо? Позволь мнѣ распоряжаться за тебя.
   -- Дѣлай, что хочешь,-- отвѣтилъ Букацкій, въ котораго при видѣ новыхъ плановъ и энергіи Поланецкаго вновь начала вступать надежда.
   Поланецкій написалъ къ Свирскому и Васковскому и тотчасъ же отправилъ посыльныхъ. Черезъ полчаса они явились,-- Свирскій съ знаменитымъ мѣстнымъ докторомъ,-- и въ полдень Букацкій уже былъ въ лечебницѣ, въ свѣтлой и веселой комнатѣ.
   -- Какой мягкій и теплый тонъ!-- сказалъ онъ, смотря на золотистую окраску стѣнъ и потолка.-- Это хорошо.
   Потомъ онъ обратился къ Поланецкому:
   -- Приходи ко мнѣ вечеромъ, а теперь ступай къ женѣ.
   Поланецкій простился съ нимъ и ушелъ. Маринѣ онъ разсказалъ все случившееся со всѣми предосторожностями. Мариня начала просить его взять ее къ Букацкому, если не вечеромъ, то завтра утромъ, и Поланецкій обѣщалъ исполнить это. На другой день они отправились тотчасъ послѣ завтрака.
   Профессоръ Васковскій не отступалъ отъ Букацкаго ни на минуту. Когда больной устроился на новой постелѣ, въ лечебницѣ, старичокъ началъ разсказывать, какъ онъ самъ одинъ разъ думалъ, что умираетъ, но послѣ исповѣди и причастія ему сразу сдѣлалось лучше.
   -- Извѣстная метода, дорогой профессоръ, -- усмѣхнулся Букацкій,-- я знаю, что вамъ нужно.
   Профессоръ смутился, какъ пойманный на дурномъ дѣлѣ, и сложилъ руки.
   -- Я готовъ пари держать, что это помогло бы вамъ,-- сказалъ онъ.
   Букацкій отвѣтилъ съ оттѣнкомъ своего прежняго юмора:
   -- Хорошо. Черезъ два дня я удостовѣрюсь, насколько это мнѣ поможетъ, по ту сторону рѣки.
   Посѣщеніе Марини утѣшило его тѣмъ болѣе, что онъ не ожидалъ его. Онъ обрадовался и заговорилъ, что по эту сторону рѣки онъ уже не ожидалъ видѣть женщину, да вдобавокъ еще соотечественницу. При этомъ онъ немного ворчалъ, но съ видимымъ волненіемъ.
   -- Какіе вы всѣ романтики! Вѣдь, это просто недостатокъ ума заниматься такимъ калѣкою, какъ я. Вы никогда не съумѣете быть разсудительными. Зачѣмъ это, на что? Вотъ и еще разъ, передъ смертью, я долженъ высказывать свою благодарность. А я очень вамъ благодаренъ, искренно благодаренъ.
   Но Мариня не дала ему говорить о смерти, за то съ полнымъ спокойствіемъ заговорила сама о необходимости переѣхать въ Варшаву, къ своимъ, заговорила какъ о такой вещи, въ возможности которой нѣтъ ни малѣйшаго сомнѣнія, и съумѣла мало-по-малу убѣдить въ этой возможности и самого Букацкаго. Она давала ему совѣты, какъ это устроить, а онъ кончилъ тѣмъ, что съ жадностью сталъ прислушиваться къ ея словамъ. Онъ чувствовалъ себя ребенкомъ, бѣднымъ, больнымъ ребенкомъ.
   Въ этотъ же день его навѣстилъ панъ Основскій и выказалъ столько доброты и расположенія, сколько могъ выказать только родной братъ. Букацкій совершенно не ожидалъ этого и ни на что подобное не разсчитывалъ. И когда, позднимъ вечеромъ, къ нему пришелъ Поланецкій и они остались съ глазу на глазъ, Букацкій сказалъ:
   -- Теперь я тебѣ скажу откровенно: я никогда яснѣе не сознавалъ, что обратилъ жизнь въ глупый фарсъ и растратилъ все, что у меня было.
   Черезъ минуту онъ прибавилъ:
   -- Еслибъ я, по крайней мѣрѣ, находилъ дѣйствительно удовольствіе въ своемъ образѣ жизни, а то и этого нѣтъ. Какая глупая наша эпоха! Человѣкъ раздваивается: все, что въ немъ есть лучшаго, онъ засовываетъ въ какіе-то потайные углы, а самъ становится не то обезьяной, не то паяцемъ, да еще и паяцемъ-то сквернымъ, и, кромѣ того, часто неискреннимъ. Больше вбивать въ себя убѣжденіе въ тщетѣ жизни, чѣмъ самому чувствовать это, по меньшей мѣрѣ странно. Меня утѣшаетъ одно, что въ жизни есть одна несомнѣнная вещь, это -- смерть, хотя, съ другой стороны, вовсе не резонъ, чтобы до того времени, когда она придетъ, говорить, какъ дуракъ, про вино, что это не вино, а уксусъ.
   -- Милый мой, -- отвѣтилъ Поланецкій, -- ты всю жизнь терзался вѣчнымъ навиваніемъ мысли на любую катушку. Хоть теперь-то не дѣлай этого.
   -- Ты правъ. Но я не могу не думать о томъ, что пока я ходімъ и былъ здоровъ, то насмѣхался надъ жизнью, а теперь,-- я скажу тебѣ это по секрету,-- теперь мнѣ хочется жить.
   -- И ты будешь жить.
   -- Эхъ, брось ты это! Твоя жена втолковала мнѣ это, но теперь я опять не вѣрю. И тяжело мнѣ. Растратилъ я самого себя. Слушай, почему я хочу говорить съ тобой объ этомъ. Не знаю, ждутъ ли меня какіе-нибудь счеты, или нѣтъ. Чистосердечно говорю тебѣ: не знаю, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, испытываю какое-то странное безпокойство, какъ будто я боялся бы чего-нибудь... И я скажу тебѣ, чего: того, что я тамъ, для своихъ, ничего не сдѣлалъ... а могъ бы, могъ! Передъ этою-то мыслью меня и беретъ страхъ, даю тебѣ слово. Не хорошее это дѣло. Ничего я не сдѣлалъ: ѣлъ задаромъ хлѣбъ, а теперь... смерть. Если есть какое-нибудь наказаніе и оно ожидаетъ меня, то только за это. Охъ, Стась, тяжко мнѣ!
   Несмотря на то, что онъ говорилъ своимъ обычнымъ небрежнымъ тономъ, на лицѣ его выражалась неподдѣльная тревога, губы поблѣднѣли, на лбу выступили крупныя капли пота.
   -- Оставь,-- сказалъ Поланецкій, -- что тебѣ въ голову приходитъ? Ты вредишь себѣ.
   Но Букацкій продолжалъ:
   -- Подожди... слушай. У меня хорошее состояніе, пусть хоть оно что-нибудь сдѣлаетъ за меня. Я тебѣ оставлю часть, но остальное ты употреби на что-нибудь полезное. Ты человѣкъ практичный, и Бигель тоже. Подумайте; я не знаю, будетъ ли у меня время. Ты сдѣлаешь это?
   -- И это, и все, что ты хочешь.
   -- Благодарю тебя. Какого страннаго рода это безпокойство и эти упреки! Но я не могу отдѣлаться отъ сознанія вины. Такія условія, что не примиришься съ самимъ собою. Нужно сдѣлать что-нибудь приличное хоть передъ смертью. Вѣдь, это не шутка -- смерть. Еслибъ это было что-нибудь видное, а то, вѣдь, мракъ... И нужно разлагаться и гнить въ потемкахъ... Ты вѣрующій?
   -- Да.
   -- А я ни да, ни нѣтъ. Я забавлялся нирваной, какъ и другими вещами. Знаешь, еслибъ не сознаніе этой вины, я былъ бы спокойнѣй. У меня и понятія даже не было, чтобъ это могло такъ удручать. Я испытываю впечатлѣніе, что я -- пчела, которая ограбила свой улей, и что это вещь подлая. Но, по крайней мѣрѣ, послѣ меня останется состояніе. Правда? Немного я истратилъ, очень немного, да и то на картины... а онѣ тоже останутся,-- правда? Ахъ, какъ хотѣлось бы мнѣ прожить, хотя бы еще годъ, хотя бы для того, чтобъ не умереть здѣсь.
   На минуту онъ задумался и потомъ сказалъ:
   -- Я теперь понимаю одно: человѣческая жизнь можетъ быть плохою, потому что человѣкъ можетъ ее скверно устроить, по существованіе, это -- вещь хорошая.
   Состояніе больного колебалось въ ту или другую сторону въ теченіе недѣли. Доктора не могли сказать ничего рѣшительнаго, но думали, что путешествіе, во всякомъ случаѣ, не можетъ грозить ему опасностью. Свирскій и Васковскій брались отвезти больного, который тосковалъ все больше и больше и чуть не каждый день вспоминалъ пани Эмилію, -- сестру милосердія. Наканунѣ выѣзда у него вдругъ отнялся языкъ. У Поланецкаго сердце надрывалось, когда онъ смотрѣлъ на его глаза, въ которыхъ отражалась то страшная тревога, то, какъ будто, какая-то великая, нѣмая просьба. Онъ пробовалъ писать, но не могъ. Вечеромъ появились признаки пораженія мозга -- и Букацкій умеръ.
   Похоронили его на Campo Santo,-- временно. Поланецкій догадывался, что его умоляющій взоръ выражалъ просьбу перевезти его въ Польшу, а Свирскій подтвердилъ эту догадку.
   Такъ исчезъ этотъ мыльный пузырь, иногда отливавшій всѣми цвѣтами радуги, но пустой и бренный, какъ настоящій мыльный пузырь,
   Поланецкій искренно былъ огорченъ его смертью и потомъ по цѣлымъ часамъ размышлялъ о его странной жизни. Мыслями этими онъ не дѣлился съ Мариней,-- до сихъ поръ у него какъ-то не вошло въ обычай дѣлиться съ ней тѣмъ, что творилось въ немъ. Наконецъ, какъ это часто случается съ людьми, думающими объ умершихъ, онъ выводилъ изъ своихъ размышленій заключенія, клонящіяся къ его пользѣ.
   "Букацкій, -- говорилъ онъ себѣ, -- никогда не могъ придти къ согласію съ своимъ умомъ; ему не хватало житейскаго смысла, онъ не умѣлъ оріентироваться въ этомъ лѣсу и шелъ всегда по волѣ минутной фантазіи. И еслибъ ему было хорошо при этомъ, еслибъ онъ выжалъ что-нибудь изъ жизни, я призналъ бы за нимъ умъ. Но ему было плохо. Поистинѣ глупая вещь внушать самому себѣ, до тѣхъ поръ, пока не придетъ смерть, что вино -- не вино, а уксусъ. А вотъ я менѣе смотрю на вещи и, кромѣ того, былъ гораздо искреннѣе съ самимъ собою. Будь, что будетъ, но я уже почти привелъ въ порядокъ свои отношенія къ Богу и къ жизни.
   Въ этомъ была и правда, и заблужденіе. Поланецкій не привелъ въ порядокъ свои отношенія къ женѣ.
   Онъ думалъ, что попеченія, насущный хлѣбъ, хорошее обращеніе и поцѣлуи -- это все, чѣмъ ограничиваются обязательства, принятыя имъ на себя по отношенію къ ней. А, между тѣмъ, отношенія ихъ все яснѣе и яснѣе складывались такъ, что онъ только благоволилъ любить и благоволилъ принимать любовь. Въ житейской практикѣ его не разъ поражало странное явленіе, что если человѣкъ, извѣстный своею честностью, совершилъ какой-нибудь благородный поступокъ, то другіе люди небрежно махали и говорили небрежно: "Охъ, это тотъ... панъ А! Это весьма естественно!" Но когда удавалось негодяю случайно сдѣлать что-нибудь порядочное, тѣ же самые люди говорили съ полнѣйшимъ почтеніемъ: "Однако, въ этомъ что-то кроется!" Сто разъ Поланецкій видѣлъ, что грошъ, данный скупцомъ, производитъ больше впечатлѣнія, чѣмъ червонецъ, данный щедрымъ человѣкомъ. Однако, онъ не отдавалъ себѣ отчета, что по отношенію къ Маринѣ онъ держится такой же мѣры. Она отдавала ему все свое существо, всю душу. "Ахъ, Мариня! Это естественно!" И онъ небрежно махалъ рукой. Если бы ея любовь не была такъ горяча, еслибъ она доставалась ему съ большимъ трудомъ, если бы, признавая себя сокровищемъ, она отдавалась бы ему, какъ сокровище, если бы, признавая себя божествомъ, она требовала бы, чтобы передъ ней склоняли голову и чтили ее, Поланецкій принялъ бы ее со склоненною головой и чтилъ бы ее. Таково вообще человѣческое сердце и только избранныя натуры, сотканныя изъ божественнаго огня, умѣютъ возноситься надъ общимъ уровнемъ. Мариня отдавала Поланецкому свою любовь, какъ его право, онъ и принималъ его, какъ свое право. Она его любовь считала счастьемъ, онъ и давалъ свою любовь, какъ счастье, а самъ считалъ себя божкомъ въ алтарѣ. Одинъ лучъ его свѣта падалъ на сердце женщины и согрѣвалъ его, остальные лучи божокъ приберегалъ для себя. Онъ бралъ все и отдавалъ только часть. Въ его любви не было той боязни, которая вытекаетъ изъ почитанія, не было того, что каждою лаской говоритъ любимой женщинѣ: "Къ твоимъ ногамъ!"
   Но ни Поланецкій, ни Мариня еще не понимали этого.
   

XVII.

   -- Я даже тебя не спрашиваю,-- говорилъ Бигель Поланецкому, послѣ его возвращенія въ Варшаву,-- счастливъ ли ты. Съ такою, какъ твоя жена, нельзя быть несчастнымъ.
   -- Да,-- отвѣчалъ Поланецкій,-- Мариня такая хорошая бабенка, что трудно найти лучше.
   И онъ обратился къ пани Бигель:
   -- Намъ обоимъ хорошо, и не можетъ быть иначе. Помните, дорогая, наши прежніе разговоры о супружествѣ и любви? Помните, какъ я боялся, чтобы не напасть на женщину, которая хотѣла бы заслонить своею особой передъ мужемъ весь міръ, занять всѣ его мысли, всѣ его чувства, быть единственною цѣлью его жизни? Помните, какъ я доказывалъ и вамъ, и пани Эмиліи, что любовь къ женщинѣ не можетъ и не должна быть для мужчины всѣмъ, что и помимо любви есть другія дѣла на свѣтѣ?
   -- Да, но я помню также то, что и я говорила вамъ, что, напримѣръ, мнѣ домашнія занятія ничуть не мѣшаютъ любить дѣтей... Почемъ знать, но мнѣ все кажется, что эти вещи -- не коробка, которую не поставишь на столъ, если онъ занятъ другими коробками.
   -- Моя жена права,-- сказалъ Бигель.-- Я замѣтилъ, что люди часто ошибаются, когда переносятъ въ физическія условія чувства или идеи. Когда рѣчь идетъ о нихъ, то нечего говорить о мѣстѣ.
   На это Поланецкій весело отвѣтилъ:
   -- Тише, ты, завоеванная страна!
   -- Такъ что-жь, коли мнѣ хорошо?-- отвѣтилъ Бигель.-- Кромѣ того, и тебя когда-нибудь завоюютъ.
   -- Меня?
   -- Да. Любовью, добротою, сердцемъ.
   -- Это дѣло совсѣмъ другое. Можно быть завоеваннымъ и не находиться подъ башмакомъ. Не мѣшайте мнѣ хвалить Мариню. Я вынулъ счастливый билетъ, такой, что лучшаго вынуть не могъ, потому что Мариня довольствуется моимъ чувствомъ къ ней и не выражаетъ намѣренія быть моимъ единственнымъ кумиромъ. За то я и люблю ее. Богъ уберегъ меня отъ жены, требующей, чтобъ ей посвящали всю душу, весь разумъ, все существо et caetera, и я всею душой благодарю Его, потому что не могъ бы выносить этого. Я понимаю, что все это можно отдать добровольно, именно тогда, когда этого не требуютъ насильно.
   -- Повѣрьте мнѣ, панъ Станиславъ,-- сказала пани Бигель,-- что мы всѣ безъ исключенія одинаково требовательны съ этой точки зрѣнія, только сначала мы принимаемъ ту часть, которую даютъ намъ, за цѣлое, а потомъ...
   -- А потомъ что?-- съ оттѣнкомъ насмѣшки перебилъ Поланецкій.
   -- Потомъ тѣ, у которыхъ больше прямодушія, кончаютъ тѣмъ, что для васъ является словомъ, лишеннымъ значенія, а для насъ -- основаніемъ всей нашей жизни.
   -- Что же это за талисманъ?
   -- Резиньяція.
   Поланецкій разсмѣялся.
   -- Покойникъ Букацкій говорилъ,-- сказалъ онъ,-- что женщины часто наряжаются въ резиньяцію, потому что это имъ къ лицу. Шляпка изъ резиньяціи, вуаль изъ легкой меланхоліи,-- развѣ это не красиво?
   -- Нѣтъ, это не некрасиво. Что дѣлать? Можетъ быть, это и щегольская одежда, но въ этой одеждѣ легче попасть на небо, чѣмъ въ какой-нибудь другой.
   -- Въ такомъ случаѣ, моя Мариня осуждена на адскія мученія,-- я надѣюсь, что она никогда не будетъ носить такой одежды. Наконецъ, вы скоро увидите ее,-- она обѣщала придти къ вамъ, когда кончатся наши конторскія занятія. Неповоротлива она у меня, опоздаетъ... должна была уже быть здѣсь.
   -- Ее, должно быть, отецъ не пускаетъ. Но вы останетесь у насъ обѣдать, безъ всякой церемоніи, да?
   -- Останемся обѣдать? Хорошо.
   -- Къ намъ и еще кое-кто обѣщалъ придти. Я пойду сказать, чтобы вамъ поставили приборы.
   Хозяйка вышла, а Поланецкій спросилъ у Бигеля:
   -- Кого вы пригласили обѣдать?
   -- Завиловскаго, будущаго корреспондента нашего дома.
   -- Кто это Завиловскій?
   -- Тотъ самый, извѣстный поэтъ.
   -- Съ Парнаса и за конторку? Какъ же это такъ?
   -- Да такъ. Не помню, кто-то сказалъ, что наше общество держитъ своихъ геніевъ на діэтѣ. Говорятъ, что это удивительно способный человѣкъ, но стихами себѣ хлѣба не заработаешь. Ты знаешь, что нашъ Цисковскій перешелъ въ страховое общество,-- мѣсто освободилось,-- а тутъ заявился Завиловскій. У меня были нѣкоторыя сомнѣнія, но онъ сказалъ мнѣ, что для него это -- вопросъ насущнаго хлѣба и возможности работать. Притомъ, онъ понравился мнѣ, потому что сразу признался, что пишетъ на трехъ языкахъ, но ни на одномъ не можетъ говорить порядочно, а, во-вторыхъ, что не имѣетъ ни малѣйшаго понятія о торговой корреспонденціи.
   -- Э, вздоръ,-- отвѣтилъ Поланецкій,-- въ недѣлю научится! Долго ли только онъ усидитъ и не будетъ ли запаздывать корреспонденція?... Вѣдь, дѣло придется имѣть съ поэтомъ!
   -- Тогда мы разстанемся. Но, понимаешь, когда онъ самъ предложилъ свои услуги, то я предпочелъ дать мѣсто ему, а не кому-нибудь другому. Черезъ три дня онъ долженъ приступить къ занятіямъ. Я ему выдалъ впередъ мѣсячное жалованье,-- ему нужно было.
   -- Голый былъ, что ли?
   -- Кажется. Здѣсь есть старикъ Завиловскій,-- тотъ, у котораго красивая дочь,-- человѣкъ очень богатый. Спрашивалъ я нашего, не родственникъ ли его? Говоритъ, нѣтъ, но при этомъ покраснѣлъ, такъ что я думаю, что да. Какъ это у насъ ни въ комъ нѣтъ равновѣсія? Одни отрекаются отъ родныхъ потому, что они бѣдны, другіе потому, что они богаты. Все это ради причуды и благодаря проклятой гордости... Онъ тебѣ, впрочемъ, понравится... Женѣ моей понравился.
   -- Кто понравился твоей женѣ?-- спросила пани Бигель, входя въ комнату.
   -- Завиловскій.
   -- Потому что я читала его чудесные стихи На порогѣ. Кромѣ того, Завиловскій смотритъ такъ, будто утаиваетъ что-то отъ людей.
   -- Утаиваетъ нищету мы, вѣрнѣе, нищета утаиваетъ его..
   -- Нѣтъ, онъ смотритъ такъ, будто испыталъ тяжелое разочарованіе.
   -- Видалъ ты такую мечтательницу? Она уже говорила мнѣ, что онъ много страдалъ, и обидѣлась, когда я выразилъ предположеніе, что, можетъ быть, глистами въ дѣтствѣ. Для нея это недостаточно поэтично.
   Поланецкій нетерпѣливо посмотрѣлъ на часы.
   -- Не везетъ мнѣ съ Мариней,-- сказалъ онъ,-- экая неповоротливая!
   Но "неповоротливая" въ эту минуту пришла или, вѣрнѣе, пріѣхала. Свиданіе обошлось безъ радостныхъ объятій, потому что Мариня уже видѣлась съ пани Бигель на вокзалѣ. Поланецкій объявилъ женѣ, что они остаются обѣдать, на что она охотно согласилась и потомъ начала ласкать дѣтей, которыя цѣлою гурьбой нахлынули въ комнату.
   Пришелъ Завиловскій и Бигель представилъ его Поланецкимъ. То былъ еще совсѣмъ молодой человѣкъ, лѣтъ двадцати семи-восьми, и Поланецкій, смотря на него, замѣтилъ, что его мина вовсе не похожа на мину человѣка, много страдавшаго въ жизни. Лицо у Завиловскаго было нервное, съ подбородкомъ, сильно выдающимся впередъ, какъ у Вагнера, съ веселыми сѣрыми глазами и необыкновенно изящнымъ бѣлымъ лбомъ, на которомъ выдающіяся жилы образовывали букву Y. Притомъ, онъ былъ высокъ и порядочно нескладенъ.
   -- Я слышалъ, -- сказалъ ему Поланецкій, -- что черезъ три дня вы дѣлаетесь нашимъ товарищемъ.
   -- Такъ точно, панъ принципалъ, -- отвѣтилъ молодой человѣкъ,-- то-есть я буду служить въ вашей конторѣ.
   Поланецкій расхохотался.
   -- Только вы оставьте въ покоѣ это принципальство. У насъ нѣтъ обычая титуловать другъ друга... Не знаю, женѣ моей, можетъ быть, понравился бы такой титулъ,-- это придало бы ей вѣсу въ ея собственныхъ глазахъ.
   И онъ обратился къ Маринѣ:
   -- Слушай, пани принципальша, хочешь, чтобъ тебя называли принципальшей? Будетъ новая забава!
   Завиловскій сконфузился, но также засмѣялся, когда пани Поланецкая отвѣтила:
   -- Нѣтъ, мнѣ все кажется, что "принципальша" должна носить вотъ такой огромный чепецъ, -- она показала руками, какой именно,-- а я терпѣть не могу чепцовъ.
   Завиловскій сразу почувствовалъ себя хорошо среди этихъ веселыхъ, добродушныхъ людей, но онъ опять смутился, когда Мариня сказала ему:
   -- А вы мой старый знакомый. Теперь я новаго ничего не читала, потому что мы недавно вернулись; прибавилось что-нибудь за это время?
   -- Нѣтъ,-- отвѣтилъ Завиловскій,-- я теперь этимъ занимаюсь такъ, какъ панъ Бигель музыкой: въ свободное время и для собственнаго удовольствія.
   -- Не вѣрю,-- сказала пани Поланецкая.
   И она имѣла основаніе не вѣрить, потому что на самомъ дѣлѣ это было не такъ. Въ отвѣтѣ Завиловскаго недоставало прямоты, но онъ хотѣлъ дать понять, что, прежде всего, желаетъ считаться корреспондентомъ торговаго дома и стоять въ положеніи конторщика, а не поэта. Бигеля и Поланецкаго онъ титуловалъ принципалами вовсе не изъ униженности, а для того, чтобы показать, что, взявшись за конторскую работу, онъ считаетъ ее такою же хорошею, какъ и всякую другую, что приспосабливается къ этой роли и впредь будетъ приспосабливаться. Впрочемъ, тутъ были и другія соображенія. Завиловскій, несмотря на свою молодость, замѣтилъ, какъ смѣшны люди, которые напишутъ одно или два стихотворенія, и тотчасъ же принимаютъ пророческую позу и другимъ повелѣваютъ считать себя пророками. Его огромное самолюбіе дрожало передъ опасностью быть смѣшнымъ, и онъ впалъ въ другую крайность и почти стыдился своей поэзіи. Въ послѣднее время, когда онъ испытывалъ крайнюю нужду, эта особенность дошла почти до странности и самый ничтожный намекъ съ чьей-нибудь стороны на его поэтическую дѣятельность сильно раздражалъ Завиловскаго.
   Вмѣстѣ съ тѣмъ, онъ чувствовалъ себя нелогичнымъ. Тогда самое лучшее не писать стиховъ и не обнародывать ихъ, но отъ этого онъ не могъ воздержаться. Его голова еще не была осѣнена ореоломъ, но на него уже упало нѣсколько лучей, которые то озаряли его чело, то опять гасли, смотря по тому, писалъ ли онъ, или бездѣйствовалъ. Послѣ каждаго новаго стихотворенія лучъ начиналъ играть снова и Завиловскій, настолько же талантливый, насколько самолюбивый, въ сущности, цѣнилъ эти отблески славы больше всего на свѣтѣ. Несмотря на то, онъ хотѣлъ, чтобы люди говорили о немъ между собою, а не прямо ему въ глаза. Когда онъ предполагалъ, что о немъ начинаютъ забывать, то страдалъ въ глубинѣ своего сердца. Въ немъ было какое-то раздвоенное самолюбіе, которое жаждетъ славы и, вмѣстѣ съ тѣмъ, отталкиваетъ ее, благодаря нѣкоторой дикости и гордости, изъ опасенія, чтобы кто-нибудь не сказалъ, что его почтили не по заслугамъ. Кромѣ того, въ немъ крылось множество противорѣчій, какъ въ человѣкѣ молодомъ и впечатлительномъ, который воспринимаетъ всѣ явленія съ особенною чуткостью, а иногда среди своихъ впечатлѣній не съумѣетъ отыскать своего собственнаго я. По этому поводу артисты вообще кажутся по большей части искусственными.
   За обѣдомъ разговоръ шелъ, разумѣется, объ Италіи, о людяхъ, которыхъ Поланецкіе встрѣтили тамъ. Поланецкій разсказывалъ о Букацкомъ, о его послѣднихъ минутахъ и послѣдней волѣ, благодаря которой онъ долженъ былъ получить значительную сумму денегъ. Еще большая часть назначалась на благотворительныя дѣла и объ этомъ Поланецкій долженъ былъ посовѣтоваться съ Бигелемъ. Букацкаго любили и вспоминали о немъ съ сочувствіемъ, а у пани Бигель даже слезы навернулись на глазахъ, когда Мариня сообщила, что передъ смертью онъ исповѣдался и умеръ христіаниномъ.
   Но воспоминаніе это было такого рода, что не мѣшало обѣдать, и если Букацкій когда-нибудь вздыхалъ по Нирванѣ, то теперь могъ бы считать себя удовлетвореннымъ: для людей даже близкихъ и любящихъ это онъ становился мало-по-малу легкимъ и неяснымъ воспоминаніемъ. Еще недѣля, мѣсяцъ или годъ, и имя его будетъ звукомъ безъ эхо. Ничьей болѣе глубокой любви онъ не завоевалъ, а жизнь его прошла такъ, что даже послѣ такого ребенка, какъ Литка, осталось не только больше любви и горя, но даже больше видимыхъ слѣдовъ. Завиловскій, который не зналъ его, сначала заинтересовался его жизнью, но когда выслушалъ разсказъ Поланецкаго, то подумалъ немного и сказалъ: "Это копія съ чего-то!" Букацкій при жизни шутилъ надо всѣмъ, но и ему такая эпитафія показалась бы обидной.
   Мариня, желая придать разговору болѣе веселое настроеніе, начала разсказывать о своихъ прогулкахъ по Риму и его окрестностямъ, которыя они предпринимали то одни, то со Свирскимъ или Основскими. Бигель,-- онъ былъ товарищемъ Основскаго по школѣ и отъ времени до времени видался съ нимъ,-- сказалъ:
   -- У него одна любовь, это -- собственная жена и одна ненависть -- собственная тучность или, вѣрнѣе, предрасположеніе къ тучности. Но вообще это прекрасный человѣкъ.
   -- Но онъ кажется совсѣмъ худощавымъ,-- сказала Мариня.
   -- Два года назадъ онъ былъ почти толстымъ, но когда началъ ѣздить на велосипедѣ, фехтовать, сидѣть на діэтѣ Веттинга, лѣтомъ пить Карлсбадъ, а зимой ѣздить въ Египетъ или Италію, то возвратился назадъ почти худымъ. Наконецъ, я невѣрно сказалъ, что онъ питаетъ ненависть къ ожиренію,-- это его жена, а онъ дѣлаетъ это, чтобы кокетничать передъ ней. И по цѣлымъ ночамъ на балахъ танцовалъ по тому же соображенію.
   -- Это sclavus saltans,-- сказалъ Поланецкій.-- Свирскій уже разсказывалъ намъ объ этомъ.
   -- Я понимаю, можно любить жену,-- продолжалъ Бигель,-- можно ее считать, какъ говорится, за зеницу ока. Хорошо! Но я, Богомъ клянусь, слышалъ, что онъ своей женѣ стихи пишетъ, съ закрытыми глазами раскрываетъ книжку, отмѣчаетъ пальцемъ какую-нибудь строчку и заключаетъ изъ того, что прочтетъ, любитъ ли она его, или нѣтъ. Если выйдетъ что-нибудь неблагопріятное, то онъ впадаетъ въ меланхолію. Онъ ее любитъ, какъ гимназистъ, считаетъ всѣ ея взгляды, усиливается отгадать, какое значеніе имѣетъ то или другое ея слово, цѣлуетъ не только ея ноги и руки, но даже и перчатки, когда думаетъ, что на него никто не смотритъ... Богъ знаетъ что! И такъ ужь много лѣтъ.
   -- Какой онъ милый!-- сказала Мариня.
   -- А ты хотѣла бы, чтобъ и я былъ такимъ?-- спросилъ Поланецкій.
   Она подумала съ минуту и отвѣтила:
   -- Нѣтъ, потому что ты тогда былъ бы не тѣмъ, какимъ ты есть.
   -- О, Маккіавель!-- сказалъ Бигель.-- Такой отвѣтъ стоило бы записать; тутъ и похвала, и, вмѣстѣ съ тѣмъ, немного критики, и сообщеніе о томъ, что теперешнее положеніе дѣлъ хорошее, и намекъ на то, что можно было бы желать чего-нибудь получше. Поди-ка, разберись въ этомъ.
   -- Я беру это, какъ похвалу,-- сказалъ Поланецкій,-- хотя пани Бигель, навѣрное, скажетъ, что это резиньяція.
   Пани Бигель разсмѣялась и отвѣтила:
   -- Верхъ изъ любви, резиньяція можетъ явиться современенъ, какъ подкладка, если будетъ становиться холодно.
   Завиловскій съ интересомъ смотрѣлъ на Мариню. Сама она казалась ему и красивой, и симпатичной, а отвѣтъ ея пріятно удивилъ его. Онъ подумалъ, что такъ могла говорить только страстно любящая женщина, которая никогда не можетъ пресытиться своимъ чувствомъ, и съ великою завистью посмотрѣлъ на Поланецкаго, потому что самъ былъ совершенно одинокимъ человѣкомъ.
   Все это время онъ молчалъ и ему казалось, что приличіе заставляетъ и его вступить въ общій разговоръ. Но его удерживала робость и, кромѣ того, зубная боль,-- періодическая, то отпуститъ, то схватитъ еще сильнѣе. Это отнимало у него послѣднюю долю храбрости, но, наконецъ, онъ осмѣлился и спросилъ:
   -- А пани Основская?
   -- А у пани Основской есть мужъ,-- отвѣтилъ Поланецкій,-- который любитъ за двоихъ,-- значитъ, ей нѣтъ надобности утруждать себя. Такъ, по крайней мѣрѣ, утверждаетъ Свирскій. Притомъ, у нея китайскіе глаза, на зубѣ въ верхней челюсти пломба, которую видно, когда она смѣется,-- вообще она словно горлица, вертится въ колесѣ и кричитъ: "сахару! сахару!"
   -- Злой человѣкъ!-- сказала Мариня.-- Она красива, умна, остроумна, а панъ Свирскій не можетъ знать, насколько она любитъ мужа, потому что, по всей вѣроятности, не разговаривалъ съ ней объ этомъ. Все это только одни предположенія.
   Поланецкій подумалъ о двухъ вещахъ: во-первыхъ, что это не предположеніе, во-вторыхъ, что жена его такъ же добра, какъ и наивна.
   А Завиловскій сказалъ:
   -- Интересно, что бы было, еслибъ она такъ же была влюблена въ него, какъ онъ въ нее?
   -- Это былъ бы величайшій эгоизмъ вдвоемъ, какой только видѣлъ свѣтъ,-- отвѣтилъ Поланецкій.-- Они были бы такъ заняты другъ другомъ, что не видали бы никого и ничего около себя.
   Завиловскій улыбнулся и сказалъ:
   -- Свѣтъ не мѣшаетъ теплу,-- онъ порождаетъ его.
   -- Собственно говоря, это изреченіе скорѣе поэтическое, чѣмъ физическое,-- отвѣтилъ Поланецкій.
   Потомъ разговоръ зашелъ о Машко и его женѣ. Бигель разсказывалъ, что въ руки Машко попалось огромное дѣло объ уничтоженіи милліоннаго завѣщанія панны Плошовской, которое оспаривало нѣсколько ея отдаленныхъ родственниковъ. Панъ Плавицкій писалъ объ этомъ дочери въ Италію, но Мариня считала это дѣло такою же мечтой, какъ милліоны, основанные на мергелѣ, и едва упомянула объ этомъ мужу, который тоже махнулъ рукой на мечтанія пана Плавицкаго. Теперь дѣло, коль скоро Машко взялся за него, представлялось болѣе солиднымъ. Бигель допускалъ, что въ завѣщаніи могли быть какія-нибудь неправильности, и утверждалъ, что если Машко выиграетъ, то сразу станетъ на ноги, потому что выговорилъ себѣ огромный гонораръ. Поланецкій сильно заинтересовался.
   -- Однако, у Машко кошачья особенность,-- сказалъ онъ,-- вѣчно падать на ноги.
   Бигель отвѣтилъ:
   -- На этотъ разъ вы должны молить Бога, чтобъ Машко не сломалъ шею, потому что для васъ, пани Поланецкая, и для вашего отца это дѣло не малое. Одинъ Плошовъ со всѣми фальварками оцѣненъ въ семьсотъ тысячъ рублей, да, кромѣ того, наличныя деньги.
   -- Это былъ бы недурной сюрпризъ,-- сказалъ Поланецкій.
   Но Мариня съ неудовольствіемъ узнала, что ея отецъ, вмѣстѣ съ прочими сонаслѣдниками, сталъ оспаривать духовное завѣщаніе. Ея "Стахъ" былъ человѣкомъ состоятельнымъ и Мариня слѣпо вѣрила, что отъ него зависитъ нажить еще цѣлые милліоны; у отца была рента, кромѣ того, она уступила ему пожизненно то, что ей слѣдовало за Магерувку,-- значитъ, нужда никому не грозила. Правда, пріятно было бы пани Поланецкой выкупить Кшемень и возить туда на лѣто своего "Стаха", но не на такія деньги.
   Она съ живостью заговорила:
   -- Я этимъ очень огорчена. Эти деньги такъ хорошо были назначены. Волю умершихъ измѣнять не годится, не годится отнимать хлѣбъ у бѣдныхъ, средства у школъ. Племянникъ панны Плошовской застрѣлился; можетъ быть, она хотѣла спасти его душу, вымолить ему прощеніе Божіе. Это не годится. Нужно иначе думать и иначе чувствовать.
   Она даже раскраснѣлась, а Поланецкій сказалъ:
   -- Какая рѣшительная!
   Но она слегка надулась и начала повторять тономъ раскапризничавшагося ребенка:
   -- Ну, Стахъ, скажи, что я права, скажи, что я права! Ты долженъ сказать это!
   -- Безъ сомнѣнія,-- сказалъ Поланецкій,-- но Машко, все-таки, можетъ выиграть дѣло.
   -- Желаю ему, чтобъ онъ проигралъ,-- проговорила Мариня.
   -- Какая рѣшительная!-- повторилъ Поланецкій.
   "И какая правдивая, какая благородная натура!" -- подумалъ Завиловскій, облекая въ своемъ пластическомъ умѣ понятія о правдивости и благородствѣ въ форму женщины съ темными волосами, голубыми глазами, со стройнымъ станомъ и немного широкимъ ртомъ.
   Послѣ обѣда Бигель и Поланецкій вышли пить кофе и курить въ кабинетъ, гдѣ должны были поговорить о назначеніи, которое надлежало дать деньгамъ Букацкаго. Завиловскій, какъ не курящій, остался съ дамами въ гостиной. Тогда Мариня, которая, какъ пани "принципальша", считала своею обязанностью ободрить будущаго корреспондента торговаго дома, приблизилась къ молодому человѣку и сказала:
   -- Я, какъ и пани Бигель, хотѣла бы, чтобъ мы всѣ считали себя однимъ большимъ семействомъ, поэтому включите и насъ въ число своихъ добрыхъ знакомыхъ.
   -- Сочту за величайшую честь, если вы позволите,-- сказалъ Завиловскій.-- Я и такъ бы засвидѣтельствовалъ вамъ свое почтеніе...
   -- Я познакомилась со всѣми служащими въ конторѣ только на моей свадьбѣ; потомъ мы тотчасъ же уѣхали, теперь мнѣ хочется познакомиться поближе. Мужъ мой говорилъ, что желалъ бы, чтобъ собирались одну недѣлю у Бигилей, а другую у насъ. Это очень хорошее намѣреніе, только я должна сдѣлать одно предостереженіе.
   -- Какое?-- спросила пани Бигель.
   -- Чтобы на нашихъ собраніяхъ воспрещалось говорить о торговыхъ дѣлахъ. Будетъ музыка,-- надѣюсь, панъ Бигель подумаетъ объ этомъ,-- а потомъ мы прочтемъ что-нибудь вродѣ На порогѣ.
   -- Только не при мнѣ, -- съ принужденною улыбкой сказалъ Завиловскій.
   Мариня посмотрѣла ему въ глаза со свойственною ей прямотой.
   -- Отчего же нѣтъ?-- спросила она.-- Въ присутствіи людей, искренно расположенныхъ? Мы часто говорили о васъ и думали, прежде чѣмъ познакомились съ вами, а теперь будемъ говорить еще болѣе.
   Завиловскій чувствовалъ себя совершенно обезоруженнымъ. Ему казалось, что онъ попалъ въ среду какихъ-то необыкновенныхъ людей, по крайней мѣрѣ, что пани Поланецкая необыкновенная женщина. Опасеніе, палившее его, какъ огонь, чтобы не показаться смѣшнымъ вмѣстѣ со своею поэзіей, со своею длинною шеей и острыми локтями, начинало таять. Онъ чувствовалъ, что она говоритъ не для того, чтобы сказать что-нибудь, не для соблюденія свѣтскихъ приличій, но высказываетъ только то, что вытекаетъ изъ ея доброты и впечатлительности. Притомъ, его восхищали ея лицо и фигура, такъ же, какъ въ Венеціи они восхищали Свирскаго. А такъ какъ онъ привыкъ искать опредѣленія для каждаго впечатлѣнія, то началъ искать опредѣленій и для Марини, и чувствовалъ, что эти опредѣленія должны быть не только искренни, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, и изящны, красивы и безъискусственны, какъ и ея красота была изящна и безъискусственна. Онъ видѣлъ передъ собою тему и въ немъ пробудился художникъ.
   Тѣмъ временемъ Мариня начала съ величайшею искренностью разспрашивать его о его семейныхъ обстоятельствахъ, но тутъ, къ счастью, появленіе Бигеля и Поланецкаго освободило его отъ тягостнаго отвѣта. Его отецъ, когда-то извѣстный картежникъ и гуляка, нѣсколько лѣтъ тому назадъ помѣшался и теперь сидѣлъ въ домѣ умалишенныхъ.
   Дѣловыя совѣщанія товарищей были кончены, и Бигель сказалъ:
   -- Мнѣ кажется, что это великолѣпный проектъ, но нужно еще подумать.
   Онъ оперся на віолончель, задумался и потомъ сказалъ:
   -- Странное дѣло! Когда я играю, то мнѣ сдается, что у меня въ головѣ ничего нѣтъ, кромѣ музыки, а оказывается неправда. Какая-то частичка мозга занята другими дѣлами и, что всего удивительнѣе, самыя лучшія мысли именно тогда и приходятъ ко мнѣ.
   Онъ сѣлъ, поставилъ віолончель между колѣнъ, закрылъ глаза и началъ Весеннюю пѣснь.
   Завиловскій ушелъ домой, очарованный этимъ домомъ, этими людьми, ихъ простотой, Весеннею пѣсней и въ особенности пани Поланецкой.
   А Мариня и не догадывалась, что современемъ можетъ обогатить поэзію новымъ произведеніемъ.
   

XVIII.

   Панъ и пани Машко навѣстили Поланецкихъ черезъ недѣлю послѣ ихъ пріѣзда. Она, въ сѣромъ платьѣ, съ сѣрыми же марабу, казалась такою красивой, какъ никогда. Воспаленіе глазъ, которымъ она страдала издавна, прошло. Ея лицо сохранило прежнюю равнодушную, почти сонную мягкость, но теперь это только возвышало его артистическое выраженіе. Бывшая панна Краславская была лѣтъ на пять старше Марини, и въ дѣвушкахъ казалась старѣе, но теперь какъ будто помолодѣла. Ея стройная и изящная фигура казалось дѣтской въ туго обтянутомъ платьѣ. Замѣчательно то, что Поланецкій, который не любилъ ея, находилъ въ ней что-то притягательное, и сколько разъ ни встрѣчался съ нею, говорилъ себѣ: "однако, въ ней что-то есть". Даже ея монотонный голосъ, и тотъ имѣлъ для него свою прелесть. Теперь онъ прямо подумалъ, что она кажется особенно хорошенькою и что больше измѣнилась къ лучшему, чѣмъ Мариня.
   Самъ Машко разцвѣлъ, какъ подсолнечникъ. Отъ него такъ и вѣяло важностью, самоувѣренностью и гордостью, впрочемъ, съ оттѣнкомъ благоволенія. Могло казаться, что онъ въ теченіе одного дня не въ состояніи объѣхать всѣхъ своихъ владѣній, -- словомъ, Машко корчилъ изъ себя барина больше, чѣмъ когда-либо. Только одно въ немъ было неподдѣльно, это -- любовь къ женѣ. Изъ каждаго его взгляда было видно, что онъ полюбилъ ее дѣйствительно. Правда, трудно было бы найти женщину, которая болѣе соотвѣтствовала бы его представленіямъ о хорошемъ вкусѣ, изяществѣ и великосвѣтскомъ лоскѣ. Ея равнодушіе, ея ледяное обращеніе съ людьми онъ считалъ чѣмъ-то несравненнымъ. Она ни на минуту не утрачивала этой особенности, даже тогда, когда оставалась съ нимъ съ глазу на глазъ. Машко, какъ настоящій парвеню, который завладѣлъ княжною, потому и полюбилъ ее, что она представлялась ему княжною, и потому, что онъ завладѣлъ ею.
   Мариня начала спрашивать гостью, гдѣ они провели первое время послѣ свадьбы.
   Пани Машко отвѣчала: "въ имѣніи мужа", и отвѣчала такимъ тономъ, какъ будто это "имѣніе мужа" было майоратомъ въ теченіе двадцати поколѣній, причемъ прибавила, что за границу они собираются только черезъ годъ, когда мужъ окончитъ дѣла, а теперь на лѣтніе мѣсяцы они снова ѣдутъ въ "имѣніе мужа".
   -- Вы любите деревню?-- спросила Мариня.
   -- Мама любитъ деревню,-- отвѣтила пани Машко.
   -- А Кшемень понравился вашей мамѣ?
   -- Да. Только окна въ домѣ, какъ въ оранжереѣ,-- столько стеколъ!
   -- До нѣкоторой степени это вызвано необходимостью,-- смѣясь, сказала пани Поланецкая.-- Если такое стекло разобьется, то его исправитъ всякій стекольщикъ, а за большимъ пришлось бы посылать въ Варшаву.
   -- Мужъ говоритъ, что выстроитъ новый домъ.
   Пани Поланецкая тихо вздохнула и перемѣнила предметъ разговора. Оказалось, что пани Машко брала когда-то уроки танцевъ вмѣстѣ съ пани Основской и ея младшею родственницей, Линетой Кастелли, и что Линета еще красивѣе пани Основской, рисуетъ и пишетъ стихи. Пани Машко слышала, что пани Основская уже возвратилась и что Линета останется на ея дачѣ до іюня, вмѣстѣ съ своею теткой, пани Броничъ, "и это очень пріятно, потому что они такія милыя".
   А Поланецкій съ Машко удалились въ сосѣднюю маленькую гостиную и разговаривали о завѣщаніи панны Плошовской.
   -- Я могу тебѣ сказать, что почти выплылъ, -- говорилъ Машко.-- Я былъ почти совсѣмъ надъ пропастью, но это дѣло поставило меня на ноги собственно потому, что я началъ его. Давно уже не было ничего подобнаго. Тутъ дѣло пахнетъ милліонами. Плошовскій самъ по себѣ былъ богаче тетки и, прежде чѣмъ застрѣлиться, отказалъ свое состояніе матери пани Кромицкой, а когда та не приняла завѣщанія, все состояніе перешло къ старой пани Плошовской. Понимаешь теперь, сколько бабушка оставила?
   -- Бигель говорилъ о семистахъ тысячахъ рублей.
   -- Скажи своему Бигелю, коли ужь онъ такъ любитъ считать, что больше, чѣмъ вдвое. Ну, я долженъ отдать себѣ справедливость, что умѣю защищаться и что меня легче бросить въ воду, чѣмъ утопить. Но я тебѣ вотъ что скажу: знаешь, кому я обязанъ? Твоему тестю. Когда-то онъ говорилъ мнѣ объ этомъ, но тогда я только рукой махнулъ. Потомъ я попалъ въ передѣлку... помнишь, я писалъ тебѣ? Мнѣ ножъ къ горлу приставили. Три недѣли тому назадъ, совершенно случайно, я встрѣчаю твоего тестя и онъ мнѣ, между прочимъ, начинаетъ говорить о паннѣ Плошовской и вретъ о ней, сколько влѣзетъ. Вдругъ я ударилъ себя по лбу. Что я могъ потерять? Ничего. Приказалъ я нотаріусу Вышиньскому показать завѣщаніе и вижу, что неправильности есть. Небольшія, но есть. Черезъ недѣлю у меня была уже полная довѣренность отъ всѣхъ сонаслѣдниковъ и я началъ дѣло. И что-жь ты думаешь? При одномъ извѣстіи о гонорарѣ, который долженъ мнѣ достаться въ случаѣ выигрыша, ко всѣмъ людямъ вернулось довѣріе, къ кредиторамъ моимъ вернулось терпѣніе, вернулся кредитъ и я держусь... Помнишь, было время, когда я понизилъ тонъ, когда у меня въ головѣ зародились идиллическія мысли существовать муравьинымъ трудомъ, ограничить жизнь? Вздоръ! Трудно это, другъ мой! Ты бранилъ меня, что я корчу что-то, но у насъ это нужно. Теперь я долженъ корчить человѣка, который одинаково вѣритъ какъ въ свою состоятельность, такъ и въ свою побѣду.
   -- Скажи мнѣ откровенно, хорошее это дѣло?
   -- Какъ, хорошее ли?
   -- Просто... не нужно его будетъ сильно тянуть за уши, вопреки справедливости?
   -- Знай же, что въ каждомъ дѣлѣ можно что-нибудь сказать въ его пользу, а достоинство адвоката и состоитъ въ томъ, чтобы сказать это. Собственно, вопросъ здѣсь въ томъ, кто долженъ быть наслѣдникомъ, и такъ ли написано завѣщаніе, чтобы быть состоятельнымъ передъ лицомъ закона, а законъ выдумалъ не я.
   -- Ты увѣренъ въ выигрышѣ?
   -- Когда дѣло идетъ объ уничтоженіи духовной, я почти всегда увѣренъ, потому что нападеніе обыкновенно во сто разъ болѣе бываетъ энергично, чѣмъ защита. Кто выступитъ противъ меня? Учрежденія, то-есть тѣла, сами по себѣ отяжелѣвшія, мало расторопныя, представители которыхъ не видятъ въ защитѣ никакого личнаго интереса. Возьмутъ адвоката,-- хорошо! Но что они дадутъ ему? что они могутъ ему дать? Столько, сколько слѣдуетъ по таксѣ. Ну, этому адвокату больше будетъ выгоды, если я выиграю,-- его польза можетъ зависѣть отъ моего личнаго соглашенія съ нимъ. Вообще, я скажу тебѣ, что въ судебныхъ дѣлахъ, какъ и въ жизни, выигрываетъ та сторона, которая сильнѣе хочетъ выиграть.
   -- Но общественное мнѣніе сотретъ тебя въ порошокъ, если ты уничтожишь такое завѣщаніе. Вотъ видишь, моя жена до нѣкоторой степени заинтересована...
   -- Какъ до нѣкоторой степени?-- перебилъ Машко.-- Я буду вашимъ истиннымъ благодѣтелемъ.
   -- Ну, хорошо. Такъ вотъ моя жена возмутилась и возмущается всѣмъ этимъ дѣломъ.
   -- Жена твоя -- исключеніе.
   -- Не совсѣмъ. И мнѣ это не по вкусу.
   -- Вотъ какъ! И тебя передѣлали въ романтика?
   -- Милый мой, мы давно знаемъ другъ друга. Говори такимъ языкомъ съ кѣмъ-нибудь другимъ.
   -- Хорошо. Я буду говорить только объ общественномъ мнѣніи. Прежде всего, я скажу тебѣ, что нѣкоторая непопулярность человѣку настоящему comme il faut скорѣе помогаетъ, чѣмъ вредитъ. Во-вторыхъ, эти вещи надо понимать. Меня стерли бы, какъ ты выражаешься, въ порошокъ, еслибъ я проигралъ это дѣло, но если я выиграю, меня будутъ считать за дѣльную голову, а я его выиграю.
   Черезъ минуту онъ продолжалъ:
   -- А съ экономической точки зрѣнія, въ чемъ дѣло? Деньги останутся въ странѣ и, ей-Богу, я не знаю, получатъ ли худшее назначеніе. Если на нихъ можно воспитать нѣсколько худосочныхъ ребятишекъ, которыя потомъ обратятся въ тунеядцевъ и будутъ только способствовать вырожденію расы, или купить нѣсколькимъ швеямъ швейныя машины, или предоставить нѣсколькимъ старикамъ и старухамъ прожить двумя годами больше, то странѣ отъ этого не много прибудетъ. Цѣли эти -- не продуктивныя. Нужно, чтобы разъ навсегда познакомились съ политическою экономіей... Наконецъ, я скажу тебѣ прямо: мнѣ приставили ножъ къ горлу. Моя первая обязанность -- обезпечить безбѣдное существованіе себѣ, своей женѣ и своей будущей семьѣ. Если ты когда-нибудь будешь въ такомъ положеніи, въ какомъ былъ я, то поймешь меня. Я предпочиталъ выплыть, чѣмъ утонуть, а такое право имѣетъ всякій. У моей жены, какъ я писалъ тебѣ, хорошая рента, но состоянія никакого, или, по крайней мѣрѣ, небольшое. Кромѣ того, изъ этой ренты она что-то платитъ своему отцу. Эту пенсію я увеличилъ, потому что онъ угрожалъ мнѣ, что пріѣдетъ сюда, а это мнѣ вовсе не улыбалось.
   -- Такъ ты теперь навѣрное знаешь, что панъ Краславскій существуетъ? Я помню, ты какъ-то говорилъ объ этомъ.
   -- Собственно потому, что говорилъ когда-то, я не дѣлаю изъ этого тайны и теперь. Наконецъ, я знаю, что люди болтаютъ объ этомъ въ ущербъ моей тещѣ и моей женѣ, разсказываютъ Богъ знаетъ что, и тебѣ, какъ пріятелю, предпочитаю объяснить всю правду. Панъ Краславскій живетъ въ Бордо; былъ посредникомъ въ торговлѣ сардинками и зарабатывалъ хорошія деньги, но потерялъ мѣсто, потому что запилъ, да и теперь пьетъ, и, кромѣ того, устроилъ себѣ нелегальную семью. Мои барыни посылаютъ ему три тысячи франковъ въ годъ, но ему этого не хватаетъ, въ интервалахъ между однимъ полученіемъ и другимъ его угнетаетъ нужда, вслѣдствіе чего онъ запиваетъ еще больше и бомбардируетъ бѣдныхъ женщинъ письмами, въ которыхъ угрожаетъ, что огласитъ въ газетахъ, какъ съ нимъ обращаются. А обращаются онѣ съ нимъ лучше, чѣмъ онъ стоитъ. Писалъ онъ и ко мнѣ, тотчасъ же послѣ моей свадьбы, и просилъ увеличить его пенсію на тысячу франковъ. Понятно, онъ доказывалъ мнѣ, что эти женщины "съѣли" его, что у него въ жизни ни на грошъ не было счастья, что его изгрызъ ихъ эгоизмъ, и предостерегалъ меня отъ нихъ...
   Машко разсмѣялся.
   -- А, все-таки, у скотины осталась шляхетская фантазія. Разъ по нуждѣ онъ хотѣлъ взяться за продажу афишъ въ театральныхъ корридорахъ, но ему велѣли надѣть какую-то фуражку, и этого онъ не могъ перенести. Пишетъ мнѣ такъ: "Все бы хорошо пошло, но фуражка! Какъ мнѣ дали фуражку, такъ я почувствовалъ, что не могу..." И онъ предпочиталъ умереть съ голоду, чѣмъ надѣть фуражку. Нравится мнѣ мой тесть. Я былъ какъ-то въ Бордо, но, ей-Богу, забылъ, какую фуражку носятъ продавцы афишъ, и хотѣлъ бы я видѣть эту фуражку. Ты понимаешь, конечно, что я предпочелъ прибавить тысячу франковъ, чтобы держать его подальше отъ себя съ его абсентомъ и фуражкой. Что меня огорчаетъ, такъ это то, что люди говорятъ, что онъ и здѣсь былъ какимъ-то приставомъ, не то писцомъ, а это подлая клевета,-- достаточно раскрыть любой гербовникъ, чтобъ увидать, кто были Краславскіе. Кто съ кѣмъ въ родствѣ, здѣсь всѣмъ извѣстно, а у Краславскихъ нѣтъ недостатка въ родственныхъ связяхъ. У моихъ барынь съ дюжину родственниковъ,-- не какихъ-нибудь, съ борку да съ сосенки, и, если я разсказываю эту исторію, то только для того, чтобы ты зналъ всю правду.
   Но правда, касающаяся рода Краславскихъ, мало интересовала Поланецкаго, и онъ пошелъ въ гостиную, тѣмъ болѣе, что явился Завиловскій, котораго онъ пригласилъ на послѣобѣденный чай, чтобы показать ему фотографіи итальянскихъ видовъ. Дѣйствительно, цѣлыя кучи ихъ лежали на столѣ, но Завиловскій держалъ въ рукахъ рамку съ фотографіей Литки и восхищался ею такъ, что послѣ представленія Машко вновь началъ разсматривать портретъ и говорить о немъ.
   -- Сначала я думалъ, что это какой-нибудь артистическій вымыселъ,-- сказалъ онъ,-- а не портретъ живого ребенка. Что за чудная головка, что за выраженіе! Это ваша сестра?
   -- Нѣтъ,-- отвѣтила пани Поланецкая.-- Кромѣ того, этотъ ребенокъ умеръ.
   Въ глазахъ Завиловскаго, какъ поэта, трагическая тѣнь смерти еще болѣе усилила сочувствіе и удивленіе къ ангельскому личику Литки. Онъ то приближалъ, то отдалялъ отъ себя фотографію и, наконецъ, сказалъ:
   -- Я потому спросилъ, не ваша ли это сестра, что между вами есть какое-то сходство... въ чертахъ лица, скорѣе въ глазахъ... право, есть что-то такое!
   Завиловскій говорилъ совершенно искренно, но Поланецкій питалъ такое, почти религіозное чувство къ умершей, что, несмотря на красоту Марини, сравненіе ея съ Литкой показалось ему чуть ли не профанаціей. Онъ взялъ фотографію изъ рукъ Завиловскаго, поставилъ на прежнее мѣсто и заговорилъ съ торопливою рѣзкостью:
   -- Ничуть, ничуть! Ни одной схожей черты! Не понимаю Даже, какъ можно сравнивать! Ни одной схожей черты!
   Мариню нѣсколько кольнула его горячность.
   -- Я держусь того же мнѣнія,-- сказала она.
   Но Поланецкому недостаточно было ея мнѣнія.
   -- Вы знали Литку?-- обратился онъ къ пани Машко.
   -- Да.
   -- Конечно, вы видали ее у Бигелей?
   -- Да.
   -- Ну, есть ли хоть тѣнь сходства?
   -- Нѣтъ.
   Завиловскій, который со всею искренностью обожалъ пани Поланецкую, съ нѣкоторымъ удивленіемъ окинулъ взглядомъ Поланецкаго, а тотъ смотрѣлъ на пани Машко и думалъ:
   "Какая она изящная!"
   Черезъ минуту панъ и пани Машко начали прощаться. Панъ Машко, цѣлуя руку Марини, сказалъ:
   -- Мнѣ, можетъ быть, скоро придется ѣхать въ Петербургъ, вспомните тогда о моей женѣ.
   Во время чая Мариня напомнила Завиловскому обѣщаніе, сдѣланное имъ во время своего перваго посѣщенія, приготовить варіантъ стихотворенія На порогѣ. Завиловскій сразу такъ прилѣпился душою къ Поланецкимъ, что прочелъ не только это стихотвореніе, но и другое, недавно написанное. Было видно, что онъ самъ дивится собственной отвагѣ, потому что послѣ похвалъ,-- впрочемъ, искреннихъ,-- онъ сказалъ:
   -- Я тоже искренно говорю, что съ вами, послѣ третьяго свиданія, чувствуешь себя такъ, какъ будто зналъ васъ давно. Меня это положительно удивляетъ.
   Поланецкій вспомнилъ, что самъ говорилъ Маринѣ нѣчто подобное еще въ Кшеменѣ, но теперь принялъ это на свой счетъ.
   А Завиловскій имѣлъ въ виду только Мариню. Она положительно восхищала его своею безъискусственною добротой и лицомъ. Когда онъ ушелъ, Поланецкій сказалъ:
   -- А эта бестія дѣйствительно талантливъ. Замѣтила ты, что онъ какъ будто немного измѣнился?
   -- Подстригъ волосы,-- сказала Мариня.
   -- Ага! и подбородокъ у него еще больше выдается.
   Поланецкій всталъ и началъ укладывать фотографіи на полку подъ столомъ, потомъ захватилъ портретъ Литки и сказалъ:
   -- Я его перенесу въ свой кабинетъ.
   -- У тебя есть съ березками, раскрашенный.
   -- Да, но я не хочу, чтобъ и этотъ стоялъ здѣсь, какъ на выставкѣ. Всякій считаетъ долгомъ дѣлать свои замѣчанія, а это меня сердитъ. Ты позволишь?
   -- Хорошо, мой Стахъ,-- отвѣтила Мариня.
   

XIX.

   Бигель всячески уговаривалъ Поланецкаго не покидать торговаго дома и не бросаться опрометчиво въ предпріятія другого рода. "Мы основали честный купеческій домъ,-- говорилъ онъ,-- какихъ у насъ мало, и поэтому можемъ считаться полезными". Онъ утверждалъ, что изъ простой признательности надлежитъ и далѣе вести дѣло, при помощи котораго они почти удвоили свое состояніе, и высказывалъ убѣжденіе, что теперь-то они и выкажутъ весь свой умъ, если будутъ вести дѣло осторожно, основательно, и что первая смѣлая спекуляція, несмотря на то, что она окончилась счастливо, не только не подобьетъ ихъ на другія, но и будетъ послѣднею. Поланецкій соглашался съ тѣмъ, что осторожность необходима, но жаловался, что въ торговомъ домѣ ему тѣсно, что онъ хочетъ производить что-нибудь. Настолько практическаго смысла у него было, что онъ и не мечталъ о собственной фабрикѣ. "Маленькую я не хочу заводить, потому что меня проглотятъ большія, производящія en gros, на большую у меня нѣтъ средствъ, а въ акціонерной я долженъ буду работать не для себя, а для другихъ". Онъ понималъ, что акціонеровъ изъ мѣстныхъ элементовъ набрать не легко, а иностранныхъ не хотѣлъ,-- въ нихъ онъ не вселитъ надлежащаго довѣрія и даже самая фамилія его будетъ служить нѣкоторою преградой. Бигель, котораго, главное, интересовалъ "домъ", былъ доволенъ трезвостью этихъ взглядовъ.
   Но въ Поланецкомъ пробудилось еще одно желаніе, старое, какъ свѣтъ, какъ человѣчество,-- желаніе обладать собственностью. Послѣ счастливой спекуляціи и завѣщанія Букацкаго онъ обратился въ человѣка совершенно состоятельнаго, но, при всей своей умственной трезвости, испытывалъ какое-то странное чувство, что это богатство, хотя и заключающееся въ самыхъ вѣрныхъ бумагахъ,-- богатство тоже бумажное и останется такимъ до тѣхъ поръ, пока у него не будетъ чего-нибудь реальнаго, о чемъ бы онъ могъ сказать: "это мое!" Это странное желаніе охватывало его все сильнѣе и сильнѣе. Ему не нужно было чего-нибудь большаго, просто какой-нибудь уголъ, гдѣ бы онъ могъ чувствовать себя дома. Поланецкій пробовалъ философствовать надъ этимъ и объяснялъ Бигелю, что это желаніе обладанія должно быть какою-нибудь врожденною страстью, которую можно подавить, но которая въ зрѣломъ человѣкѣ отзывается съ новою силой. Бигель соглашался, что можетъ быть и такъ, и говорилъ:
   -- И прекрасно. Ты теперь женатъ, тебѣ хочется имѣть собственное гнѣздо, а не наемное, средства у тебя есть, возьми да и заведи.
   Одно время Поланецкій думалъ построить большой домъ въ городѣ, который удовлетворялъ бы его желанію и, вмѣстѣ съ тѣмъ, приносилъ бы доходъ, но скоро замѣтилъ, что у этого практическаго намѣренія одна дурная сторона, именно то, что здѣсь нѣтъ ничего привлекательнаго. Мало сказать: "это мое!" -- нужно любить это, а какъ любить каменный домъ, въ которомъ живетъ всякій, кто найметъ квартиру? Сначала онъ стыдился этой мысли,-- она показалась ему романтичной,-- но потомъ онъ сказалъ себѣ: "Нѣтъ! У меня есть средства и употребить ихъ такъ, чтобъ это было мнѣ пріятно, дѣло не романтизма, а разсудка". Болѣе всего его стала привлекать мысль о какомъ-нибудь меньшемъ домѣ въ городѣ или за городомъ, въ которомъ онъ могъ бы жить только съ женою. Но при этомъ ему хотѣлось имѣть клокъ земли, на которой росло бы что-нибудь. Онъ чувствовалъ, что видъ деревьевъ, ростущихъ въ его саду, передъ его домомъ, на его землѣ, доставлялъ бы ему огромное удовольствіе. Онъ самъ удивлялся, что это такъ, но это такъ и было. Въ концѣ Поланецкій дошелъ до убѣжденія, что пріятнѣе всего обзавестись маленькимъ имѣніемъ вблизи города, чѣмъ-нибудь вродѣ дачи Бигеля, но съ кусочкомъ земли, съ кусочкомъ лѣса, со сколькими-нибудь десятинами огорода, наконецъ, съ садомъ и гнѣздомъ аиста на какой-нибудь старой липѣ.
   И онъ началъ обсуждать это со всѣхъ сторонъ. Онъ понималъ, что такъ какъ дѣло идетъ о гнѣздѣ, въ которомъ онъ долженъ провести остатокъ жизни, то нужно дѣйствовать обдуманно, и потому не спѣшилъ. Мысль объ этомъ занимала все время, свободное отъ занятій въ конторѣ, и доставляла ему много отрады. Вскорѣ всѣ узнали, что Поланецкій хочетъ купить имѣніе за наличныя деньги, и со всѣхъ сторонъ посыпались предложенія, иногда довольно странныя, но порою весьма соблазнительныя. Нужно было ѣздить, осматривать. Часто, послѣ обѣда, Поланецкій запирался съ письмами, и съ планами и показывался только вечеромъ. У Марини оставалось много свободнаго времени. Она замѣтила, что ея мужа что-то необыкновенно занимаетъ, и попробовала было допытаться, но онъ отвѣтилъ:
   -- Дитя мое, когда будетъ результатъ, тогда я и скажу тебѣ, а пока я еще самъ ничего не знаю, трудно разговаривать ни о чемъ. Это не согласно съ моею натурой.
   Наконецъ, Мариня узнала, въ чемъ дѣло, отъ пани Бигель, а та отъ своего мужа, у котораго, наоборотъ, была привычка говорить съ женою обо всѣхъ предпріятіяхъ и предположеніяхъ. Пани Поланецкой также необыкновенно было бы пріятно говорить съ мужемъ обо всемъ, въ особенности о выборѣ будущаго гнѣзда. Глаза ея такъ и искрились при мысли объ этомъ, но разъ настроеніе Стаха было не таково, она изъ деликатности не пыталась допрашиваться. У Поланецкаго не было никакихъ дурныхъ намѣреній, ему просто не приходило въ голову посвящать Мариню въ какія-нибудь дѣла, связанныя съ деньгами. Можетъ быть, было бы иначе, еслибъ она принесла большое приданое и онъ долженъ былъ бы распоряжаться ея состояніемъ: въ такихъ вещахъ Поланецкій былъ человѣкомъ очень щепетильнымъ. Но онъ распоряжался только своимъ и не чувствовалъ, какъ и во всей своей холостой жизни, ни малѣйшей потребности распространяться о томъ, что еще не было рѣшено. Съ Бигелемъ онъ говорилъ потому, что привыкъ разговаривать съ нимъ о дѣлахъ.
   Съ женой онъ велъ бесѣду о такихъ вещахъ, которыя, по его мнѣнію, "были ея дѣломъ",-- между прочимъ, о кружкѣ знакомыхъ, который нужно было составить. Подъ конецъ своей холостой жизни Поланецкій почти нигдѣ не бывалъ, а чувствовалъ, что теперь это такъ быть не можетъ. Они отдали визитъ Машко и теперь разсуждали, нужно ли быть у Основскихъ, которые возвратились изъ-за границы и должны пробыть въ Варшавѣ до половины іюня. Мариня говорила, что нужно, что они и безъ того будутъ видаться у пани Машко; кромѣ того, ей очень нравился панъ Основскій. Поланецкій выказывалъ менѣе желанія и дѣло было пока рѣшено на томъ; но черезъ нѣсколько дней Основскіе встрѣтили Мариню и обошлись съ ней такъ сердечно, пани Основская такъ часто повторяла "мы, римлянки", высказывала такую твердую надежду, что они будутъ видѣться часто, что не сдѣлать визита было невозможно.
   Но когда Поланецкіе пріѣхали съ визитомъ, всѣ любезности оказывались исключительно Маринѣ. Въ этомъ отношеніи устроилось какое-то соперничество между хозяиномъ и хозяйкой. Съ Поланецкимъ они, какъ люди хорошо воспитанные, были безупречно вѣжливы, но относились къ нему холоднѣе. Онъ понималъ, что Мариня играетъ первую, а онъ второстепенную роль, и это его до нѣкоторой степени сердило. Пану Основскому, впрочемъ, не было надобности принуждать себя быть любезнѣе къ пани Поланецкой,-- онъ чувствовалъ, что она питаетъ къ нему симпатію, и платилъ ей сторицею, такъ какъ сильно нуждался въ симпатіи.
   Маринѣ показалось, что онъ теперь еще больше влюбленъ въ жену, чѣмъ прежде. По всему было замѣтно, что сердце его бьется сильнѣе, когда онъ взглянетъ на нее. Говоря съ ней, онъ подыскивалъ выраженія, словно съ опасеніемъ, какъ бы ее чѣмъ-нибудь не обидѣть. Поланецкій смотрѣлъ на него съ нѣкоторымъ сожалѣніемъ, но тутъ было что-то и трогательное. Въ борьбѣ съ ожирѣніемъ панъ Основскій одержалъ такую блестящую побѣду, что платье его казалось черезъ-чуръ широкимъ. Красные прыщи совсѣмъ исчезли съ его лица и вообще онъ казался болѣе красивымъ, чѣмъ прежде. А у барыни были все тѣ же ни съ чѣмъ несравнимые косые глаза фіалковаго цвѣта, все тѣ же мысли, которыя, какъ райскія птицы, вѣчно рѣяли въ воздухѣ.
   Поланецкіе познакомились у Основскихъ съ пани Броничъ и ея племянницей, панной Кастелли, которыя пріѣхали въ Варшаву на "лѣтній карнавалъ" и поселились на той самой дачѣ, которую покойный панъ Броничъ продалъ Основскимъ, причемъ выговорилъ одинъ павильонъ въ пожизненное пользованіе жены. Пани Броничъ была вдова пана Бронича, о которомъ она всегда вспоминала какъ о послѣднемъ потомкѣ князей Острожскихъ, и, вслѣдствіе этого, какъ о послѣднемъ изъ Рюриковичей. Въ городѣ была она извѣстна подъ названіемъ "Сладкой"; прозвищу этому она была обязана тѣмъ, что, бесѣдуя съ людьми, которые почему-либо ее особенно интересовали, она умилялась такъ, что могло показаться, будто у нея во рту кусокъ сахара и черезъ него-то собственно она и говоритъ. О ея вракахъ разсказывали цѣлыя эпопеи. Панна Кастелли была дочь ея сестры, которая когда-то, къ великому огорченію семьи и общества, вышла за итальянца, учителя музыки, родила дочь и умерла. Спустя годъ послѣ того панъ Кастелли утонулъ на Лидо и пани Броничъ взяла на воспитаніе племянницу.
   Панна Кастелли была писаная красавица, съ необыкновенно правильными чертами лица, съ голубыми глазами, золотистыми волосами и съ необыкновеннымъ, почти фарфоровымъ цвѣтомъ лица. Но у нея были черезъ-чуръ тяжелыя рѣсницы, что придавало ей сонное выраженіе, но это выраженіе могло считаться и сосредоточенностью. Можно было подумать, что она живетъ необыкновенно развитою внутреннею жизнью и поэтому равнодушно относится къ тому, что окружаетъ ее. А если бы кто-нибудь и не вывелъ такого заключенія, то въ этомъ помогла бы папи Броничъ. Пани Основская, которая теперь переживала періодъ восхищенія своею кузиной, говорила о глазахъ панны Линеты, что они "глубоки, какъ озеро"; вопросъ касался только того, что именно кроется на днѣ этихъ озеръ, по собственно эта тайна и придавала паннѣ Линетѣ очарованіе.
   Основскіе пріѣхали жить въ Варшаву, но пани Анета не даромъ была въ Римѣ. "Искусство и искусство,-- говорила она Маринѣ,-- ни о чемъ другомъ я и знать не хочу". Явнымъ намѣреніемъ ея было устроить "аѳинскій салонъ", а скрытымъ -- сдѣлаться Беатриче какого-нибудь Данта, Лаурой какого-нибудь Петрарки, или ужь, въ крайнемъ случаѣ, чѣмъ-нибудь вродѣ Витторіи Колонна для какого-нибудь Микель-Анджело.
   -- У насъ хорошій садъ на дачѣ,-- говорила она,-- вечера будутъ чудесные и мы будемъ собираться на римскія бесѣды, на флорентійскія... Вы знаете (она поднимала руки и начинала размахивать ими), сумерки... заря... луна... лампы... тѣни отъ деревьевъ... а мы сидимъ и въ полголоса разговариваемъ обо всемъ,-- о жизни, о чувствахъ, объ искусствѣ... Право, это лучше сплетенъ! Юзя, милый, ты, можетъ быть, будешь скучать, не сердись, сдѣлай это для меня и вѣрь мнѣ, это будетъ хорошо.
   -- Анета, какъ мнѣ можетъ быть скучно, что доставляетъ тебѣ удовольствіе?-- отвѣчалъ Основскій.
   -- Въ особенности теперь, когда Линета живетъ у насъ,-- вѣдь, это артистка до мозга костей.
   И пани Основская обращалась къ Линетѣ:
   -- Какую нить прядетъ эта головка? Что ты скажешь о нашихъ римскихъ вечерахъ?
   Панна Линета сонно улыбалась, а "послѣдняя изъ Рюриковичей" обращалась къ Поланецкимъ и начинала говорить съ неописуемою сладостью:
   -- Вы знаете, что Викторъ Гюго благословилъ ее, когда она еще была маленькой?
   -- Вы были знакомы съ Викторомъ Гюго?-- спросила Мариня.
   -- Мы? Нѣтъ. Я не познакомилась бы съ нимъ ни за что на свѣтѣ, но однажды мы проѣзжали по Пасси, когда онъ стоялъ на балконѣ, и не знаю, по предчувствію ли какому, или по вдохновенію, какъ онъ увидалъ Линетку, такъ поднялъ руки и благословилъ ее.
   -- Тетя!-- сказала панна Кастелли.
   -- Когда это правда, дитя мое, а что правда, то правда. Я сейчасъ же крикнула ей: "Смотри! смотри! Онъ поднялъ руку!" -- и панъ Кардинъ, консулъ,-- онъ сидѣлъ на передней лавочкѣ,-- видѣлъ, какъ Викторъ Гюго поднялъ руку, а потомъ перекрестился. Напротивъ, я охотно разсказываю объ этомъ. Можетъ быть, за это крестное знаменіе Господь отпустилъ ему грѣхи,-- а у него столько ихъ было! Такой извращенный умъ, а какъ увидалъ Линету, такъ благословилъ ее.
   Во всемъ этомъ правды было настолько, что пани Броничъ съ Линетой, проѣзжая по Пасси, дѣйствительно видѣли на балконѣ Виктора Гюго. Что касается благословенія, которымъ онъ осѣнилъ Линету, то варшавскіе сплетники говорили, что въ эту минуту Викторъ Гюго зѣвнулъ и поднялъ руку, чтобы скрыть свой зѣвокъ.
   А пани Основская продолжала:
   -- Мы здѣсь устроимъ себѣ маленькую Италію, а если опытъ не удастся, то на будущую зиму сбѣжимъ въ большую. Юзя привезъ съ собою нѣсколько хорошихъ копій картинъ и статуй. Это такъ мило съ его стороны, тѣмъ болѣе, что картины и статуи его мало интересуютъ, и сдѣлалъ онъ это только для меня. Есть очень хорошія вещи,-- у Юзи хватило настолько ума, что онъ не полагался на себя и просилъ помощи у пана Свирскаго. Жаль, что его нѣтъ здѣсь. Жаль также, что и панъ Букацкій, какъ на зло, умеръ, а то и онъ пригодился бы намъ. По временамъ онъ бывалъ очень милъ. У него была какая-то змѣиная гибкость, а въ разговорѣ это придаетъ жизни. Но (тутъ она обратилась къ пани Поланецкой) вы знаете, что совершенно покорили пана Свирскаго? Послѣ вашего отъѣзда онъ ни о комъ другомъ не говорилъ и началъ писать съ васъ Мадонну. Такимъ образомъ вы сдѣлаетесь Форнариной. Вѣроятно, вамъ везетъ на артистовъ, и когда мои флорентинскіе вечера начнутся, мы должны будемъ держаться съ Линетой за одно, иначе вы загоните насъ въ уголъ.
   Пани Броничъ бросила недоброжелательный взоръ въ сторону Марини и сказала:
   -- Если рѣчь идетъ о лицѣ, которое производитъ впечатлѣніе на артистовъ, то я разскажу вамъ, что однажды случилось въ Ниццѣ.
   -- Тетя!-- перебила панна Кастелли.
   -- Да, когда это правда, дитя мое, а что правда, то правда... Годъ тому назадъ... нѣтъ, два года... Какъ время-то летитъ!...
   Но пани Основская, которая, вѣроятно, уже не разъ слышала, что случилось въ Ниццѣ, начала разспрашивать пани Поланецкую:
   -- А у васъ большое знакомство въ артистическомъ мірѣ?
   -- У мужа моего, вѣроятно,-- отвѣтила Мариня,-- а у меня -- нѣтъ. Впрочемъ, мы знаемъ пана Завиловскаго.
   При этомъ извѣстіи пани Основская впала въ настоящій энтузіазмъ. Познакомиться съ Завиловскимъ -- это была ея мечта,-- пусть Юзя скажетъ, была это ея мечта или нѣтъ? Недавно они читали съ Линетой его стихотвореніе Ех іто, и Линета, которая иногда однимъ словомъ съумѣетъ опредѣлить свое впечатлѣніе, какъ никто другой, сказала... Что она такое сказала? Что-то такое очень характеристичное...
   -- Что это стихотвореніе точно отлито изъ бронзы,-- напомнила пани Броничъ.
   -- Ахъ, да... отлито изъ бронзы... Я и пана Завиловскаго воображаю себѣ какою-то бронзовою статуей... Каковъ онъ изъ себя?
   -- Низенькій, -- сказалъ Поланецкій,-- толстый, лѣтъ пятидесяти и ни одного волоска на головѣ.
   Лица пани Основской и панны Линеты приняли такой отпечатокъ разочарованія, что Мариня разсмѣялась и сказала:
   -- Не вѣрьте ему, онъ злой человѣкъ и любитъ приводить другихъ въ смущеніе. Панъ Завиловскій молодой, немного дикъ и немного похожъ на Вагнера.
   -- Это значитъ, что у него подбородокъ какъ у полишенеля,-- добавилъ Поланецкій.
   Но пани Основская уже не слушала словъ Поланецкаго и пристала къ Марини, чтобъ она познакомила ее съ паномъ Завиловскимъ, и поскорѣе, потому что "лѣто на носу".
   -- Мы постараемся, чтобъ ему было хорошо между нами и чтобы онъ не былъ дикъ, хотя, если онъ и дикъ немного, то это не мѣшаетъ, потому что онъ и долженъ быть немного дикъ и нахохливаться, когда люди приближаются къ нему... Какъ орелъ въ клѣткѣ... Впрочемъ, они съ Линетой поймутъ другъ друга: и она замкнута въ себѣ и таинственна, какъ сфинксъ.
   -- Мнѣ кажется, что всякая недюжинная душа...-- начала было сладкая тетя, но Поланецкіе начали прощаться. Въ сѣняхъ они натолкнулись на красавца Коповскаго, у котораго лакей очищалъ сапоги отъ пыли въ то время, когда самъ Коповскій причесывалъ свою античную и твердую, какъ мраморъ, голову. На улицѣ Поланецкій сказалъ:
   -- Этотъ имъ также пригодится для "флорентинскихъ" вечеровъ. Тоже сфинксъ!
   -- Еслибъ онъ стоялъ въ нишѣ,-- сказала Мариня.-- Какія это красивыя женщины!
   -- Странная вещь!-- сказалъ Поланецкій.-- Пани Основская, какъ будто и красива, но, какъ красоту, я предпочитаю пани Машко. Что касается панны Кастелли, то она, дѣйствительно, хороша, хотя черезъ-чуръ высока. Ты замѣтила, что тамъ о ней все время говорятъ, а она ни гугу?
   -- Ее считаютъ очень умной, хотя, можетъ быть, немного робкой, какъ Завиловскій, -- сказала Мариня.-- Нужно получше познакомиться съ нею.
   Но случай помѣшалъ этому. Пани Поланецкая на другой день послѣ визита поскользнулась на лѣстницѣ и разбила себѣ колѣно такъ сильно, что должна была пролежать нѣсколько дней въ постели. Поланецкій, возвратившись изъ конторы и узнавъ о случившемся, сначала было перепугался, а потомъ, успокоенный завѣреніями доктора, сдѣлалъ женѣ довольно рѣзкій выговоръ:
   -- Ты должна помнить, что, можетъ быть, тутъ дѣло идетъ не объ одной тебѣ,-- сказалъ онъ.
   Мариня сильно страдала и отъ ушиба, и отъ этихъ словъ,-- она думала, что именно о ней и идетъ дѣло, -- другія опасенія еще не имѣли пока никакого основанія. Но при этомъ Поланецкій, все-таки, высказалъ много заботливости и даже два дня не ходилъ въ контору, чтобъ ухаживать за женой. До полудня онъ читалъ ей вслухъ, а послѣ завтрака занимался въ комнатѣ, прилегающей къ спальнѣ, и нарочно отворялъ дверь, чтобы Мариня всегда могла позвать его. Мариня, тронутая такою заботливостью, горячо благодарила его, а онъ поцѣловалъ ее и сказалъ:
   -- Дитя мое, это простая обязанность. Видишь, и чужіе люди навѣщаютъ тебя каждый день.
   Чужіе люди, дѣйствительно, навѣщали Мариню каждый день. Завиловскій освѣдомлялся въ конторѣ о ея здоровьѣ, пани Бигель приходила днемъ, а Бигель вечеромъ и игралъ на фортепіано для ея развлеченія. Машко и пани Броничъ два раза оставили свои визитныя карточки, а пани Основская оставила мужа въ экипажѣ, почти силой ворвалась къ Маринѣ, просидѣла у нее часа два и все время, со своею обычною манерой перескакивать съ предмета на предметъ, болтала о Римѣ, о своихъ проектированныхъ вечерахъ, о Свирскомъ, о мужѣ, о Линетѣ и о Завиловскомъ, который не давалъ ей спать. При концѣ визита она объявила пани Поланецкой, что они должны говорить другъ другу "ты" и что она призываетъ Мариню помочь ей въ одномъ планѣ, "то-есть не въ планѣ, а въ заговорѣ", или, вѣрнѣе сказать, въ чемъ-то такомъ, что запало ей въ голову и такъ жжетъ, такъ жжетъ, до такой степени, что-вся голова горитъ.
   -- Этотъ Завиловскій до такой степени занимаетъ меня, что Юзя началъ было ревновать его ко мнѣ, но Юзя,-- бѣдняжка!-- во столькихъ вещахъ не умѣетъ отдавать себѣ отчета. Я увѣрена, что они съ Линетой сотворены другъ для друга, то-есть не Юзя съ Линетой, а Завиловскій. И то поэзія, и это поэзія. Не смѣйся, Мариня, и не думай, что я съ ума сошла. Ты Линеты не знаешь. Ей нуженъ какой-нибудь необыкновенный человѣкъ. За какого-нибудь Коповскаго она ни за что въ свѣтѣ не выйдетъ, хотя Коповскій смотритъ херувимомъ. Такого лица, какъ у Коповскаго, я никогда въ жизни не видала... Можетъ быть, въ Италіи, на какой-нибудь картинѣ, да и то нѣтъ... А знаешь, что Линета о немъ говоритъ? "C'est un imbécile!" Можетъ быть и такъ, но, однако, она на него посматриваетъ. Подумай, какъ бы это было чудесно, еслибъ они сошлись, полюбили другъ друга и обвѣнчались, то-есть не Коповскій съ Линетой, а Завиловскій. Вотъ это была бы пара! А Линета, со своими стремленіями, кого она найдетъ? Гдѣ возьмешь ей подходящаго мужа? Вотъ бы мы насмотрѣлись, вотъ бы насмотрѣлись! Воображаю себѣ, какъ бы они любили другъ друга. На свѣтѣ такъ скучно, что для такого зрѣлища стоитъ потрудиться. Наконецъ, я знаю, что это будетъ нетрудно, потому что и тетя Броничъ ломаетъ руки, гдѣ она найдетъ мужа Линетѣ... Я боюсь, что утомила тебя, да и вѣрно утомила, но поговорить такъ пріятно, въ особенности, если что-нибудь устраивается.
   Дѣйствительно, послѣ ухода пани Основской Мариня чувствовала, что у нея кружится голова, но, все-таки, смѣялась, когда разсказывала мужу о планахъ противъ Завиловскаго и о горячности пани Основской.
   -- У нея, должно быть, доброе сердце, и она нравится мнѣ, но она такая экзальтированная. Что ей только ни взбредетъ въ голову!
   -- Скорѣе изломанная, чѣмъ экзальтированная, -- отвѣтилъ Поланецкій,-- а это, видишь ли, разница, потому что экзальтація почти всегда обозначаетъ доброе сердце, изломанность же часто уживается съ сухостью сердца, а иногда даже и вытекаетъ изъ того, что голова горитъ, а сердце спитъ.
   -- Ты не любишь пани Основскую,-- сказала Мариня.
   Поланецкій, дѣйствительно, не любилъ ее, но на этотъ разъ, вмѣсто утвердительнаго или отрицательнаго отвѣта, началъ съ любопытствомъ смотрѣть на жену. Его въ эту минуту поразила красота Марини. Волосы ея въ безпорядкѣ разсыпались по подушкѣ и маленькое личико, какъ цвѣтокъ, выглядывало изъ этой темной волны. Глаза ея казались болѣе голубыми, чѣмъ обыкновенно, сквозь раскрытыя губы виднѣлся рядъ мелкихъ бѣлыхъ зубовъ. Поланецкій приблизился къ ней и сказалъ въ полголоса:
   -- Какая ты сегодня красивая!
   И, наклонившись надъ нею, съ измѣнившимся лицомъ, онъ началъ цѣловать ея глаза и губы.
   Каждый его поцѣлуй безпокоилъ Мариню, а ей каждое движеніе причиняло боль. Кромѣ того, ей было противно, что онъ какъ будто случайно замѣтилъ ея красоту, противно выраженіе его лица и невнимательность, и она отворотила отъ его лица голову.
   -- Стахъ, не цѣлуй меня такъ крѣпко, ты знаешь, что я больна.
   Поланецкій выпрямился и сказалъ съ подавленнымъ гнѣвомъ:
   -- Правда, прошу извиненія!
   И онъ ушелъ въ свою комнату разсматривать планъ какого-то лѣтняго дома съ садомъ.
   

XX.

   Болѣзнь пани Поланецкой длилась недѣлю, а черезъ недѣлю она могла поѣхать съ мужемъ къ Бигелямъ, которые уже переѣхали на дачу. Погода, несмотря на раннюю пору, стояла хорошая, въ городѣ было даже жарко. Завиловскій, -- онъ теперь совсѣмъ освоился съ Бигелями,-- тоже пріѣхалъ и привезъ огромный змѣй, который долженъ былъ быть пущенъ при участіи Поланецкаго и дѣтей. Бигели также полюбили Завиловскаго; человѣкъ онъ былъ простой и, несмотря на свою дикость, веселый и по временамъ дѣтски-добродушный. Пани Бигель утверждала при этомъ, что у него оригинальная голова. Это была правда: у Завиловскаго было родимое пятно на рѣсницѣ, а выдающійся подбородокъ придавалъ ему выраженіе энергіи, которая совершенно противорѣчила верхней части его лица, мягкой, почти женственной. Сначала пани Бигель считала его оригиналомъ, но онъ черезъ-чуръ сознательно относился ко всему, а значитъ и къ самому себѣ, чтобы быть оригиналомъ. Онъ только держалъ себя неровно, благодаря своей робости, былъ великимъ энтузіастомъ и человѣкомъ не безъ скрытой гордости.
   За обѣдомъ разговоръ шелъ объ Основскихъ, о предполагаемыхъ аѳинско-римско-флорентинскихъ вечерахъ, о паннѣ Кастелли и о любопытствѣ, которое Завиловскій возбудилъ въ дамахъ. Онъ услыхалъ объ этомъ и сказалъ:
   -- Ну, хорошо, что я узналъ, поэтому не пойду туда ни за что на свѣтѣ.
   -- Вы, прежде всего, познакомтесь съ ними у насъ,-- сказала Мариня.
   Онъ умоляюще сложилъ руки:
   -- Пани Поланецкая, я убѣгу изъ передней.
   -- Почему?-- спросилъ Поланецкій.-- Нужно быть не только смѣлымъ въ убѣжденіяхъ, но и не бояться своихъ стиховъ.
   -- Конечно,-- подтвердила пани Бигель.-- Чего тутъ стыдиться? Вы должны смѣло глядѣть людямъ въ глаза и говорить имъ: пишу -- и все тутъ!
   -- Пишу, и все тутъ!-- Завиловскій поднялъ голову и засмѣялся.
   Но Мариня продолжала:
   -- Вы познакомитесь съ ними у насъ, потомъ занесете имъ свою карточку, а потомъ мы пойдемъ къ нимъ когда-нибудь вечеромъ.
   Завиловскій отвѣтилъ:
   -- Я не могу спрятать голову въ снѣгъ, потому что его нѣтъ, но я найду себѣ какой-нибудь потайной уголъ.
   -- А если я буду васъ очень просить?
   -- Тогда я пойду,-- отвѣтилъ немного погодя Завиловскій и слегка покраснѣлъ.
   Онъ посмотрѣлъ на Мариню. Она поблѣднѣла отъ долгаго пребыванія въ постели, лицо ея сдѣлалось еще меньше и казалось лицомъ шестнадцатилѣтней дѣвочки. Завиловскому она казалась такою очаровательной, что онъ не могъ ни въ чемъ отказать ей.
   Вечеромъ Поланецкіе должны были взять его съ собою въ городъ, но передъ этимъ Мариня сказала ему:
   -- Теперь съ вами нужно прибѣгать къ насилію, потому что вы не видали Линеты Кастелли, но какъ увидите ее, такъ влюбитесь.
   -- Я, пани Поланецкая?-- воскликнулъ Завиловскій и приложилъ руку къ груди.-- Я? въ панну Кастелли?
   Въ его восклицаніи было столько искренности, что онъ снова смѣшался, но на этотъ разъ немного смѣшалась и пани Поланецкая.
   Тѣмъ временемъ Поланецкій окончилъ съ Бигелемъ разговоръ объ опасности помѣщенія капитала въ земельную собственность и сѣлъ въ экипажъ. Мариня вспомнила, какъ нѣкогда они точно такъ же возвращались отъ Бигелей съ ея отцомъ, пани Эмиліей и Поланецкимъ въ такую же точно лунную ночь. Она вспомнила, какъ тогда "панъ Станиславъ" былъ влюбленъ въ нее и какъ онъ былъ несчастенъ, какъ она была сурова къ нему, и сердце ея забилось состраданіемъ къ этому "пану Станиславу", который въ то время столько настрадался. Ей хотѣлось теперь прижаться къ нему и просить прошенія за прошлое, и не будь здѣсь Завиловскаго, она сдѣлала бы это.
   Но "панъ Станиславъ" сидѣлъ теперь возлѣ нея спокойный и самоувѣренный и курилъ сигару. Вѣдь, теперь она была его, онъ взялъ ее, обладалъ ею,-- теперь все кончилось.
   -- О чемъ ты такъ задумался, Стахъ?-- спросила она.
   -- О разныхъ дѣлахъ... Мы говорили съ Бигелемъ...
   Онъ стряхнулъ пепелъ съ сигары и затянулся такъ, что красноватый огонекъ освѣтилъ его усы и нижнюю часть лица.
   А Завиловскій, глядя на Мариню, подумалъ въ глубинѣ своей молодой души, что еслибъ она была его женою, то онъ теперь не курилъ бы сигару, не думалъ бы о дѣлахъ, о которыхъ говорилъ съ Бигель, а стоялъ бы передъ нею на колѣняхъ и слагалъ бы къ ея ногамъ дань своего обожанія.
   И невольно, подъ вліяніемъ ночи и этого кроткаго лица женщины, которая такъ была ему по сердцу, онъ начиналъ впадать въ экзальтацію. Сначала тихо, какъ будто про себя, а потомъ все громче онъ началъ декламировать свое стихотвореніе Снѣгъ въ горахъ. Въ этомъ стихотвореніи звучала какая-то тоска по чемъ-то недостижимомъ и непрочномъ. Завиловскій самъ не замѣтилъ, какъ они очутились въ городѣ и какъ передъ ними начали мигать фонари по обѣимъ сторонамъ улицы. У квартиры Поланецкихъ Марина сказала:
   -- Значитъ, послѣ-завтра, на five o'clock?
   -- Да,-- отвѣтилъ Завиловскій и поцѣловалъ у нея руку.
   Пани Поланецкая до нѣкоторой степени размечталась подъ впечатлѣніемъ прогулки, ночи, а, можетъ быть, и стихотворенія. Послѣ возвращенія изъ Рима они вмѣстѣ съ мужемъ читали вечернюю молитву. И теперь, послѣ этой молитвы, она растрогалась и почувствовала приливъ чувства, замаскированнаго въ другія минуты посторонними впечатлѣніями. Она подошла къ Поланецкому, обвила руками его шею и шепнула ему:
   -- Стахъ, а, вѣдь, намъ хорошо другъ съ другомъ, правда?
   Онъ прижалъ ее къ себѣ и отвѣтилъ съ небрежною хвастливостью:
   -- А развѣ я жалуюсь?
   Ему и въ голову не пришло, что въ ея вопросѣ крылся оттѣнокъ горя и сомнѣнія, котораго она ни за что не хотѣла допустить въ свою душу, что она жаждала, чтобъ онъ успокоилъ и увѣрилъ ее.
   На другой день Завиловскій отдалъ Поланецкому оттискъ изъ какой-то газеты со Снѣгами въ горахъ. Поланецкій прочелъ его за обѣдомъ, но при стукѣ посуды стихотвореніе показалось ему не такимъ звучнымъ, какъ среди ночной тишины, при свѣтѣ луны.
   -- Завиловскій говорилъ,-- сказалъ онъ,-- что скоро выйдетъ томъ его стихотвореній, но обѣщалъ, что передъ этимъ соберетъ все, что было напечатано въ разныхъ изданіяхъ, и принесетъ тебѣ.
   А Мариня отвѣтила:
   -- Нѣтъ, нужно, чтобъ онъ приберегъ это для Линеты.
   -- А! завтра они должны встрѣтиться въ первый разъ! Вы рѣшительно хотите составить эпоху въ жизни Завиловскаго?
   -- Хотимъ, -- рѣшительно сказала Мариня.-- Анета сначала удивила меня, но почему бы и нѣтъ?
   Дѣйствительно, свиданіе наступило на слѣдующій день. Основскіе, пани Броничъ и панна Кастелли пріѣхали аккуратно въ пять часовъ, но Завиловскій пришелъ еще раньше, чтобъ избѣгнуть необходимости входить въ гостиную, полную посторонними людьми. Онъ былъ сконфуженъ и болѣе неловокъ, чѣмъ обыкновенно; никогда еще его собственныя ноги не казались ему такими длинными. Но въ его неловкости было что-то изящное, и пани Основская съумѣла понять это. Начались первыя сцены человѣческой комедіи: дамы, какъ особы, хорошо воспитанныя, дѣлали видъ, будто не особенно внимательно смотрятъ на Завиловскаго, хотя на самомъ дѣлѣ ничего другого и не дѣлали; онъ же притворялся, что не видитъ этого, хотя думалъ только о томъ, что на него смотрятъ и обсуждаютъ его со всѣхъ сторонъ. Онъ чувствовалъ неловкость своего положенія и старался быть развязнымъ, его самолюбіе заставляло его желать, чтобъ о немъ вывели благопріятное мнѣніе. Но дамы заранѣе были настроены такъ, что рѣшеніе ихъ не могло быть неблагопріятнымъ, и еслибъ даже Завиловскій оказался глупымъ и пошлымъ, то и это было бы принято за умъ и поэтическую оригинальность. Болѣе равнодушно держала себя панна Линета, хотя ее, все-таки, удивляло, что въ эту минуту не она играетъ роль солнца, а Завиловскій роль лупы, но наоборотъ.Первымъ впечатлѣніемъ, какое произвело на нее лицо Завиловскаго, было: "можно ли сравнивать съ этимъ дуракомъ Коповскимъ?" И ни съ чѣмъ несравнимое, прелестное лицо этого "дурака", какъ живое, предстало передъ ея глазами,-- рѣсницы ея стали еще болѣе сонными, а выраженіе лица еще болѣе, чѣмъ обыкновенно, напоминало сфинкса изъ фарфора. Ее немного раздражало, что Завиловскій не обращаетъ ни малѣйшаго вниманія на ея юноновскую фигуру, ни на то "что-то таинственное и поэтическое", что, по увѣреніямъ пани Броничъ, приковывало къ ней всякаго человѣка съ перваго взгляда. Мало-по-малу она сама начала смотрѣть на него, и, какъ женщина, кромѣ поэтическихъ стремленій, не лишенная способности свѣтскаго наблюденія, замѣтила, что, правда, лицо у Завиловскаго очень выразительное, но сюртукъ на немъ сидитъ плохо, что онъ одѣвается у плохого портного, а булавка въ его галстукѣ прямо "mouvais genre". Тѣмъ временемъ Завиловскій, поглядывая на Мариню, какъ на единственную близкую и пріязненную душу, разговаривалъ съ пани Основской, которая считала за величайшій тактъ не говорить при первомъ свиданіи о поэзіи и все щебетала о своемъ стремленіи къ деревенской жизни, потому что узнала, что Завиловскій первые годы своей жизни провелъ въ деревнѣ. Ея мужъ всегда предпочиталъ городъ, у него здѣсь свои удовольствія, друзья, но что касается ея... "О, я искренна и сразу признаюсь, что не терплю фольварка, хозяйства и счетовъ... меня столько бранили за это... Притомъ, я немного лѣнтяйка и любила бы такую работу, за которой можно было бы лѣнтяйничать... позвольте, что бы я любила?
   Она разставила свои пальчики, чтобы по нимъ считать занятія, которыя пришлись бы ей по вкусу:
   -- Во-первыхъ, я любила бы пасти гусей.
   Завиловскій разсмѣялся. Сказано это было очень естественно, а фигура пани Основской, пасущей гусей, привела его въ восторгъ.
   Ея фіалковые глаза тоже начали смѣяться и она впала въ тонъ свободной и веселой дѣвочки, которая говоритъ обо всемъ, что ей придетъ въ голову.
   -- А вы любили бы?-- вдругъ спросила она у Завиловскаго.
   Онъ отвѣтилъ:
   -- О, страстно!
   -- Вотъ видите ли!... Ну, что еще? Ага! любила бы я быть рыбакомъ. Рано утромъ на водѣ заря, должно быть, удивительно прелестна. Притомъ, мокрыя сѣти передъ хатой, съ водяными перепонками въ ячейкахъ, также очень красивы... Если не рыбакомъ, то я хотѣла бы быть хоть цаплей и важно стоять на одной ногѣ надъ водой или чайкой кружиться надъ лугами. Но нѣтъ, чайка -- такая унылая птица,-- правда? Точно въ траурѣ.
   И она обратилась къ паннѣ Кастелли:
   -- А ты, Линета, чѣмъ хотѣла бы быть въ деревнѣ?
   Панна Кастелли подняла рѣсницы и отвѣтила:
   -- Паутиной.
   Воображеніе Завиловскаго, какъ поэта, взволновалось отъ этого отвѣта. Вдругъ передъ его глазами предстали огромныя бурыя пространства жнитва и серебряныя нити, плавающія въ спокойной лазури и солнечномъ свѣтѣ.
   -- Какая это чудесная картина!-- сказалъ онъ и внимательно посмотрѣлъ на Линету, а она улыбнулась, какъ бы благодаря его за то, что онъ понялъ красоту ея картины.
   Въ это время пришли Бигели. Завиловскимъ завладѣла пани Броничъ и такъ загородила его студомъ, что онъ не могъ двинуться. Легко было понять, что составляло предметъ ихъ разговора, потому что Завиловскій отъ времени до времени поднималъ глаза на панну Кастелли, какъ будто для того, чтобъ удостовѣриться, такова ли она, какъ о ней говорятъ. Хотя разговоръ велся въ полголоса, но присутствующіе могли, однако, услыхать слова, точно процѣженныя сквозь кусочекъ сахара:
   -- Вы знаете, что ее Наполеонъ... то-есть, я хотѣла сказать, Викторъ Гюго благословилъ...
   Вообще Завиловскій наслышался столько неслыханныхъ вещей, что могъ не безъ любопытства смотрѣть на панну Кастелли. По этимъ разсказамъ, она была самымъ удивительнымъ ребенкомъ на свѣтѣ, очень кроткимъ, но не обѣщала многаго. Когда ей было десять лѣтъ, она была очень больна. Ей приказали дышать морскимъ воздухомъ и они долго жили на Стромболи.
   -- Дѣвочка смотрѣла на вулканъ, на море, шлепала ручонками и повторяла: "Какъ хорошо, какъ хорошо!" Мы заѣхали туда случайно, блуждали на нанятой яхтѣ безъ цѣли. Долго оставаться было невозможно, потому что Стромболи пустой островокъ, жить тамъ негдѣ, да и ѣсть нечего, но она ни за что не хотѣла уѣзжать, какъ будто предчувствуя, что тамъ поздоровѣетъ. И дѣйствительно, черезъ мѣсяцъ, а если не черезъ мѣсяцъ, то черезъ два, она начала приходить въ себя, и, посмотрите, выросла, какъ тростникъ!
   Дѣйствительно, панна Кастелли, хотя и не поражала своимъ ростомъ, была выше пани Основской. Завиловскій смотрѣлъ на нее съ увеличивающимся интересомъ. Выпущенный, наконецъ, изъ неволи, онъ приблизился къ ней и сказалъ:
   -- Я никогда не видалъ вулкана и не имѣю понятія, какое онъ можетъ произвести впечатлѣніе.
   -- Я знаю только Везувій,-- отвѣтила панна Кастелли, -- но когда мы его видѣли, изверженія не было.
   -- А Стромболи?
   -- Я не знаю.
   -- Я только что наслушался... ваша тетушка...
   -- Да,-- отвѣтила панна Кастелли, -- я не помню. Вѣроятно, я была тамъ еще очень маленькою.
   И на лицѣ ея выразилось отвращеніе и замѣшательство.
   Пани Основская, не выходя до конца изъ своей роли, пригласила Завиловскаго къ себѣ "когда-нибудь вечеромъ, безъ церемоніи и не во фракѣ, потому что такую весну можно считать за лѣто, а лѣтомъ свобода такъ пріятна". При этомъ она сообщила, что понимаетъ, что такіе люди, какъ онъ, не любятъ новыхъ знакомствъ, но на это есть простое средство, а именно -- считать ее старою знакомой. По большей части она одна: Линета что-нибудь читаетъ или говоритъ, что ей придетъ въ голову, а въ голову ей приходятъ такія вещи, которыя слышать стоитъ, въ особенности тому, кто больше, чѣмъ другой, въ состояніи понять и оцѣпить ихъ.
   Панна Кастелли съ непривычною силой пожала на прощанье руку Завиловскому, какъ бы подтверждая, что они могутъ и должны понять другъ друга. Завиловскій, не привыкшій къ людямъ, былъ слегка оглушенъ словами, шелестомъ платьевъ, глазами и запахомъ ириса, который барыни оставили послѣ себя. При этомъ онъ чувствовалъ себя утомленнымъ,-- въ этомъ разговорѣ, хотя на видъ свободномъ и полномъ непринужденности, не было такого спокойствія, которое замѣчалось всегда въ словахъ пани Поланецкой и пани Бигель. Все это на Завиловскаго производило впечатлѣніе безпорядочнаго сна.
   Бигели должны были остаться обѣдать. Поланецкій задержалъ и Завиловскаго.
   -- Какъ вы нашли панну Кастелли?-- спросила Мариня.
   -- У нихъ обѣихъ много воображенія,-- послѣ минутнаго колебанія сказалъ Завиловскій.-- Вы замѣтили, какъ имъ легко говорить образами?
   -- Но правда, какая Линета интересная дѣвушка?
   Поланецкій, на котораго панна Кастелли не производила большаго впечатлѣнія и который былъ голоденъ, отозвался съ оттѣнкомъ нетерпѣнія:
   -- Что вы тамъ увидали? Интересная до тѣхъ поръ, пока не опошлѣетъ.
   Но пани Поланецкая отвѣтила:
   -- Нѣтъ, Линета не опошлѣетъ... Пошлѣютъ только дюжинныя существа, которыя только и умѣютъ, что любить.
   Завиловскому, который посмотрѣлъ на нее въ эту минуту, показалось, что въ глазахъ ея промелькнула тѣнь грусти. Можетъ быть, она была еще слаба, потому что цвѣтъ ея лица походилъ на цвѣтъ лиліи.
   -- Вы утомились?-- спросилъ онъ.
   -- Немного,-- отвѣтила Мариня и улыбнулась.
   Молодое, впечатлительное сердце Завиловскаго забилось сочувствіемъ къ ней. "Настоящая лилія",-- подумалъ онъ, и, въ сравненіи съ ея сладкимъ очарованіемъ, пани Основская показалась ему крикливою сойкой, а лицо панны Кастелли -- мраморною головой статуи. До сихъ поръ, послѣ каждаго свиданія съ пани Поланецкой, онъ мечталъ о женщинѣ, подобной ей, а въ этотъ вечеръ началъ мечтать не о подобной ей, а о ней самой. А такъ какъ онъ хорошо сознавалъ, что творится съ нимъ, то замѣтилъ, что она начинаетъ быть для него не только "полевымъ" цвѣткомъ, но и цвѣткомъ любимымъ.
   На другой день Поланецкій спросилъ у него въ конторѣ:
   -- Снилась вамъ спящая царевна, а?
   -- Нѣтъ,-- отвѣтилъ Завиловскій и покраснѣлъ.
   Поланецкій замѣтилъ его румянецъ, засмѣялся и сказалъ:
   -- Что дѣлать? Всякій долженъ пройти чрезъ это, -- прошелъ и я.
   

XXI.

   Мариня даже сама себѣ не жаловалась на мужа. До сихъ поръ между ними не было ни малѣйшаго недоразумѣнія. Она должна была только признать, что истинное, большое счастье, въ особенности большая любовь, о которой она мечтала, когда Поланецкій былъ ея женихомъ, представлялись въ ея воображеніи не такими. Въ этомъ ее убѣждалъ чуть не каждый прожитой день. Надежды были однѣ, а дѣйствительность оказывалась другою. Прямая натура Марини не начала бунтовать противъ этой дѣйствительности, но на нее пала тѣнь грусти, вмѣстѣ съ предчувствіемъ, что эта тѣнь современемъ можетъ сдѣлаться фономъ ея жизни. Душа ея была преисполнена добрыхъ намѣреній и сначала она пробовала доказать себѣ, что это -- дѣло ея собственныхъ заблужденій. Чего ей не хватало и въ чемъ Поланецкій могъ обмануть ее? Предъумышленно онъ никогда не дѣлалъ ей непріятностей; коль скоро въ голову ему приходило, что вотъ такая-то вещь можетъ доставить ей удовольствіе, онъ дѣлалъ это, былъ щедръ для нея, заботился о ея здоровьѣ, иногда осыпалъ поцѣлуями ея лицо и руки,-- однимъ словомъ, былъ скорѣе добрымъ, чѣмъ злымъ. И, все-таки, чего-то въ немъ недоставало. Трудно было Маринѣ опредѣлить это однимъ или нѣсколькими словами, но умъ ея былъ настолько ясенъ, что не могла она не понять того, что ложилось на сердце съ каждымъ днемъ все сильнѣе и съ каждымъ днемъ все печальнѣе. Чего ей недоставало? Послѣ великаго и торжественнаго праздника любви начинался рядъ будничныхъ дней, и ей жаль было праздника; она хотѣла бы растянуть его на всю жизнь и съ ужасомъ видѣла, что ея мужу эта будничность казалась чѣмъ-то нормальнымъ и желательнымъ. То, что было, не было дурно, но то было не великое счастье, которое такой человѣкъ долженъ былъ чувствовать, устроить и дать ей. Но, кромѣ того, дѣло касалось и другихъ вещей. Напримѣръ, она чувствовала, что больше принадлежитъ ему, чѣмъ онъ ей, и что когда она отдаетъ ему всю душу, онъ возвращаетъ ей только частицу своей души,-- ту частицу, которую заранѣе предназначилъ для домашняго употребленія. Правда, Мариня говорила себѣ, что онъ мужчина, что, кромѣ нея, передъ нимъ цѣлый міръ труда и мысли, но иногда позволяла себѣ надѣяться, что онъ возьметъ ее за руку и введетъ въ этотъ міръ, что, по крайней мѣрѣ, хоть дома будетъ дѣлиться съ ней этимъ міромъ, а теперь не могла даже и обманывать себя, чтобъ это такъ было. А дѣйствительность была хуже, чѣмъ Мариня представляла ее себѣ. Поланецкій,-- какъ онъ самъ выражался,-- взялъ ее и обладалъ ею, и когда ихъ взаимное чувство стало, вмѣстѣ съ тѣмъ, простымъ взаимнымъ обязательствомъ, думалъ, что ни заботиться о немъ, ни ухаживать за нимъ не нужно иначе, какъ за всякими другими обязательствами обыденной жизни. Ему просто не приходило въ голову, что въ такой огонь недостаточно подкладывать обыкновенныхъ дровъ, какія подкладываютъ въ каминъ, что въ него нужно сыпать янтарь и смирну, какъ сыпятъ ихъ передъ алтаремъ. Еслибъ ему кто-нибудь сказалъ что-нибудь подобное, онъ пожалъ бы плечами и счелъ бы говорящаго романтикомъ. Поэтому-то въ немъ, можетъ быть, и была заботливость мужа, но не было ни заботливости любовника, ни проникновенія, ни боязни, которая въ маломъ предѣлѣ земныхъ чувствъ -- то же самое, что страхъ Божій въ чувствѣ религіозномъ. Одно время, когда, послѣ продажи Кшеменя, Мариня была равнодушна къ нему, онъ чувствовалъ и перешелъ черезъ все это, но теперь, въ особенности со времени смерти Литки, когда онъ началъ быть совершенно увѣреннымъ, что Мариня -- его собственность, онъ думалъ о ней не больше, чѣмъ надлежитъ думать о собственности. Чувство его, основанное исключительно на физическомъ влеченіи, обрѣло то, чего хотѣло, и было спокойно, а время въ будущемъ могло только опошливать его, охлаждать, притуплять.
   И даже теперь, когда это чувство было живо, ему недоставало хотя бы такой бдительной и нѣжной заботливости, какая была въ его чувствѣ къ Литкѣ. И Мариня замѣтила это. Она не могла отвѣтить, почему это было такъ, но, тѣмъ не менѣе, ясно чувствовала, что для человѣка, для котораго она хотѣла бы быть всѣмъ, она представляется чѣмъ-то болѣе обыкновеннымъ и менѣе цѣннымъ, чѣмъ тотъ умершій ребенокъ.
   Ей не приходило въ голову, да и не могло бы умѣститься въ ней, что единственною причиной этого было то, что Литка была не его, а она отдала ему тѣло и душу. Она думала, что чѣмъ больше отдастъ она, тѣмъ больше должна получить, тѣмъ большимъ должна обладать. Но время и съ этой стороны принесло ей много разочарованій. Вѣдь, не могла же она не замѣтить, что всѣ находятся подъ ея очарованіемъ, что всѣ ее цѣнятъ, чтутъ, что Свирскій, Бигель, Завиловскій и даже панъ Основскій смотрятъ на нее не только съ удивленіемъ, но чуть не съ восторгомъ, и что меньше всего обращаетъ вниманіе на нее онъ, "Стахъ". Ни на минуту не пришло ей въ голову, что онъ не былъ бы способенъ познать и оцѣнить то, что другіе понимали и оцѣнили съ такою легкостью. Что тому за причина? Эти вопросы удручали ее днемъ и ночью. Она замѣтила, что Поланецкій почти во всѣхъ дѣлахъ хочетъ выказать болѣе холодный и болѣе трезвый характеръ, чѣмъ это есть въ дѣйствительности, но это не казалось ей достаточнымъ объясненіемъ. Увы, ей оставался одинъ отвѣтъ: "Онъ меня не любитъ такъ, какъ бы могъ, и потому не цѣнитъ, какъ цѣнятъ другіе". Въ этомъ было столько же правды, сколько горечи и печали. Женскій инстинктъ, который въ такихъ случаяхъ никогда не обманываетъ, предостерегъ Мариню, что она произвела на Завиловскаго необычное впечатлѣніе, и что это впечатлѣніе увеличивается съ каждымъ свиданіемъ. И эта мысль не возмутила ее, не вылилась въ гнѣвномъ вопросѣ: "какъ онъ смѣетъ?" -- потому что онъ ни на что не осмѣливался, -- напротивъ, придала ей нѣкоторую бодрость, нѣкоторую увѣренность въ своемъ очарованіи, а она уже начала было утрачивать эту увѣренность, и, вмѣстѣ съ тѣмъ, пробудило тѣмъ большее сожалѣніе, что приноситъ ей такую дань, восторгается ею кто-то чужой, а не "Стахъ". Къ Завиловскому она не чувствовала ничего, кромѣ большой симпатіи и расположенія,-- значитъ, ея мысли оставались чистыми. Она не была способна, ради тщеславія, тѣшиться чужими страданіями и поэтому охотно присоединилась къ плану пани Основской сблизить Завиловскаго съ панной Кастелли, хотя этотъ планъ по своей неожиданности казался ей непонятнымъ. Наконецъ, и сердце ея, и умъ всецѣло были заняты вопросами: почему этотъ добрый, этотъ умный, этотъ любимый Стахъ не хочетъ возвести ее на свою высоту, почему онъ не цѣнитъ ее такъ, какъ бы могъ, почему онъ только любитъ ее, а не влюбленъ въ нее, почему ея любовь считаетъ какою-то своею принадлежностью, но не драгоцѣнностью? Откуда это пошло и въ чемъ заключается причина этого?
   Всякая плоская, самолюбивая натура нашла бы всю вину въ немъ, но Мариня Поланецкая отыскала ее въ себѣ. Правда, открытіе это она сдѣлала при посторонней помощи, но она всегда была настолько готова сложить всякую отвѣтственность со своего Стаха и взять ее на себя, что, несмотря на страхъ, это открытіе чуть не обрадовало ее.
   Однажды, послѣ полудня, она сидѣла одна, съ руками, сложенными на колѣняхъ, терялась въ мысляхъ и вопросахъ, на которые не умѣла найти отвѣта, какъ вдругъ дверь отворилась и въ ея отворѣ показалось бѣлое покрывало и темное платье сестры милосердія.
   -- Эмилія!-- радостно крикнула пани Поланецкая.
   -- Да, это я, -- отвѣтила сестра,-- сегодня у меня свободный день и я хотѣла навѣстить васъ. Гдѣ панъ Станиславъ?
   -- Стахъ у Машко, но я думаю, что онъ скоро возвратится. Ахъ, какъ онъ будетъ радъ! Садись, отдохни!
   Пани Эмилія сѣла.
   -- Я бы и чаще заходила къ вамъ, да времени нѣтъ. Сегодня у меня свободный день, я была у Литки. Еслибъ ты знала, какъ зелено тамъ, сколько птицъ!
   -- Мы были тамъ нѣсколько дней назадъ. Все цвѣтетъ, и такое спокойствіе. Какъ жаль, что Стаха нѣтъ дома!
   -- Да... у него есть нѣсколько писемъ Литки; я хотѣла просить, чтобы онъ далъ ихъ мнѣ на время. На будущей недѣлѣ я приду опять и принесу письма назадъ.
   Пани Эмилія теперь уже спокойно говорила о Литкѣ, можетъ быть, потому, что отъ нея самой осталась только тѣнь живого существа, да и та должна была вскорѣ развѣяться, но настроеніе ея духа было невозмутимо ясное. Ея мысль уже не была исключительно поглощена несчастьемъ и прежнее равнодушіе ко всему, что не касалось Литки, прошло. Сдѣлавшись сестрой милосердія, она снова вступила въ кругъ людей и научилась понимать все, что составляло ихъ счастье или несчастье, веселье или горе, даже удовольствіе или непріятность.
   -- А какъ тутъ у васъ хорошо!-- сказала она черезъ минуту.-- Послѣ нашихъ бѣлыхъ стѣнъ все здѣсь кажется такимъ богатымъ. Панъ Станиславъ былъ когда-то великій лѣнтяй, бывалъ только у Бигелей и у насъ, больше ему нигдѣ не хотѣлось бывать, но теперь, вѣроятно, разшевелился. Много вы принимаете?
   -- Нѣтъ,-- отвѣтила Мариня,-- мы бываемъ только у Машко, у пани Броничъ и у Основскихъ.
   -- А, постой! Я знаю пани Основскую. Знала ее еще дѣвушкой. И Броничей знала, и ихъ племянницу, но тогда она была еще маленькой. Панъ Броничъ умеръ нѣсколько лѣтъ назадъ. Видишь, я все знаю.
   Мариня засмѣялась.
   -- Дѣйствительно, больше, чѣмъ я. Я познакомилась съ Основскими только въ Римѣ.
   -- Не даромъ я столько лѣтъ прожила въ Варшавѣ, кое-что запало и мнѣ въ голову. Какъ будто бы я все сидѣла дома, но свѣтъ меня интересовалъ. Такая я была тогда легкомысленная! Да, наконецъ, и твой теперешній панъ Станиславъ зналъ пани Основскую...
   -- Онъ говорилъ мнѣ. Они встрѣчались на общественныхъ балахъ.
   -- Въ то время она должна была выйти за пана Коповскаго. Были и слезы, и отчаяніе, потому что ея отецъ былъ противъ этого брака. Но она теперь хорошо устроилась. Панъ Основскій всегда считался добрымъ человѣкомъ.
   -- Онъ очень хорошъ къ ней. Но я не знала о томъ, что она хотѣла выйти за пана Коповскаго, и это удивляетъ меня,-- она такая умная!
   -- Славу Богу, что она счастлива, только бы цѣнила это. Счастье -- рѣдкая вещь, его нужно умѣть цѣнить и обращаться съ нимъ умѣючи. Я теперь научилась смотрѣть на міръ безпристрастно, какъ могутъ только смотрѣть люди, которые ничего для себя не желаютъ, и знаешь, что мнѣ нерѣдко приходитъ въ голову? Счастье -- все равно, что глаза: всякая порошинка, и тотчасъ же потекутъ слезы.
   Мариня грустно улыбнулась и сказала:
   -- Ахъ, да! Это великая истина!
   Пани Эмилія внимательно посмотрѣла на Мариню, нѣжно положила свою прозрачную руку на ея руку и спросила:
   -- Но ты, Мариня, ты счастлива, да?
   Мариней вдругъ овладѣло такое желаніе заплакать, что она удержалась только съ величайшимъ усиліемъ. Но длилось это лишь одно мгновеніе. Вся ея прямая душа вздрогнула при мысли, что ея слезы или грусть были бы жалобой на мужа, поэтому она всею силой воли поборола свое волненіе и отвѣтила:
   -- Только бы Стахъ былъ счастливъ!
   И она подняла на пани Эмилію свои, уже совершенно спокойные глаза. Пани Эмилія сказала:
   -- Литка выпроситъ вамъ это у Бога. Я спросила это потому, что когда вошла, ты мнѣ показалась какою-то хмурой. Но я лучше всѣхъ знаю, какъ онъ любилъ тебя и какъ онъ былъ несчастенъ, когда ты сердилась на него за Кшемень.
   Лицо Марини разцвѣло улыбкой. Ей такъ было дорого каждое слово о его прежней любви, что она готова была безъ конца слушать подобные разсказы.
   Пани Эмилія продолжала, не выпуская ея руки:
   -- А ты, дрянная дѣвчонка, какая ты была безжалостная, ты такъ не умѣла оцѣнить и понять его истинной привязанности, что по временамъ я бывала зла на тебя. Иногда я боялась за добраго пана Станислава, чтобъ онъ не возненавидѣлъ жизнь, чтобы не свихнулся окончательно, не одичалъ бы. Видишь ли, случается такъ, что если сдѣлается какая-нибудь складка въ глубинѣ сердца, то потомъ вся жизнь не можетъ изгладить ее.
   Мариня подняла голову и моргнула нѣсколько разъ, какъ будто бы ея глаза поразилъ какой-то внезапный свѣтъ.
   -- Эмилія, Эмилія!-- горячо сказала она,-- какъ ты умно говоришь!
   Пани Эмилія теперь называлась "сестрой Анелей", но Мариня называла ее прежнимъ именемъ.
   -- Ну, какой тутъ умъ!-- отвѣтила она.-- Просто ворчу на прожитое время. Но Литка выпроситъ вамъ счастье и Богъ дастъ вамъ его, потому что вы стоите этого.
   Она начала собираться и напрасно Мариня удерживала ее до прихода мужа. Однако, по женскому обычаю, онѣ проболтали съ четверть часа у дверей. Наконецъ, пани Эмилія ушла и обѣщалась опять придти въ будущее воскресенье.
   Мариня возвратилась на свое кресло у окна, оперлась на руку и начала думать о словахъ пани Эмиліи.
   Немного спустя она сказала въ полголоса:
   -- Да, это моя вина!
   Теперь ей казалось, что она нашла ключъ къ загадкѣ.
   Просто-на-просто она не умѣла почтить такую правдивую и такую великую силу, какъ любовь. И теперь ея боязливому сердцу эта любовь представилась какимъ-то оскорбленнымъ, карающимъ божествомъ. Тогда Поланецкій былъ передъ нею на колѣняхъ. Какъ только они ни встрѣчались, онъ смотрѣлъ въ ея глаза, ожидая снисхожденія отъ ея сердца и отъ воспоминаній,-- незначительныхъ, скоропреходящихъ, но дорогихъ воспоминаній, которыя соединяли ихъ. Еслибъ ее въ то время хватило на то, чтобы быть простой и великодушной, еслибъ она протянула ему руку, какъ повелѣвало ей тайное чувство, то онъ былъ бы признателенъ ей всю жизнь, чтилъ бы ее, чтилъ и любилъ бы тѣмъ съ большею нѣжностью, чѣмъ больше бы чувствовалъ свою вину и ея доброту. Но она въ то время предпочитала лелѣять и раздувать свою обиду и, вмѣстѣ съ тѣмъ, кокетничать съ Машко. Когда нужно было забыть, она не умѣла забыть; когда нужно было простить, она не умѣла простить. Она хотѣла страдать, только чтобы и онъ страдалъ. Руку свою она отдала только тогда, когда не могла поступить иначе, когда не отдать ее было бы безчестно и безумно. Правда, тогда подавленная любовь возстала во всей своей непобѣдимой мощи, и она полюбила всѣмъ сердцемъ и душою, но это было уже поздно. Любовь была оскорблена. Что-то сломалось, что-то пропало; въ его сердцѣ образовалась зловѣщая складка, о которой говорила пани Эмилія, и теперь она, Мариня, собирала только то, что посѣяла.
   Онъ не виноватъ, и ужь если кто кому, то не онъ ей, а она ему испортила жизнь. При этой мысли ее охватили такой страхъ и такое горе, что съ минуту она смотрѣла въ будущее съ полнымъ ужасомъ. Вмѣстѣ съ тѣмъ, ей хотѣлось плакать и плакать, какъ маленькому ребенку. Еслибъ пани Эмилія не ушла, она разрыдалась бы на ея плечѣ. Она была такъ подавлена тяжестью своихъ проступковъ, что еслибъ въ эту минуту кто-нибудь пришелъ и попробовалъ снять съ нея эту тяжесть, еслибъ кто-нибудь сказалъ ей: "ты столько же виновна, сколько голубь", то она сочла бы это чѣмъ-то нехорошимъ. Самымъ страшнымъ въ этомъ духовномъ разладѣ было то, что въ первую минуту вина ея представлялась неисправимою, и ей казалось, что дальше будетъ все хуже и хуже, что Стахъ будетъ любить ее все меньше и меньше, и будетъ имѣть на это полное право. Однимъ словомъ, Мариня не видала передъ собою никакого спасенія.
   Логика говорила ей: сегодня еще хорошо въ сравненіи съ тѣмъ, что можетъ быть завтра, послѣ-завтра, черезъ мѣсяцъ, черезъ годъ... А тутъ, вѣдь, дѣло идетъ обо всей жизни!
   И Мариня начала работать своею бѣдною, измученною головкой, чтобы найти если не дорогу, то хоть какую-нибудь тропинку, по которой можно было бы выйти изъ этого лабиринта несчастія. Наконецъ, послѣ долгихъ усилій, послѣ Богъ вѣсть сколькихъ проглоченныхъ слезъ, ей показалось, что она видитъ передъ собою какой-то свѣтъ.
   И свѣтъ этотъ, по мѣрѣ того, какъ она присматривалась къ нему, все росъ и росъ. Было что-то могущественнѣе логики несчастія, могущественнѣе совершенныхъ винъ и оскорбленнаго божества, умѣющаго только мстить,-- было милосердіе Божіе.
   Она провинилась, ей нужно исправить свою вину. Нужно Стаха любить такъ, чтобъ онъ нашелъ все, что потеряло его сердце. Нужно имѣть терпѣніе, и не только не роптать на свою теперешнюю долю, но еще благодарить Бога и Стаха за то, что эта доля такова. Если придутъ большія горести и затрудненія, нужно потихоньку похоронить ихъ въ сердцѣ и выдерживать долго, долго... хотя бы цѣлые годы, пока не придетъ милосердіе Божіе.
   Тропинка начала обращаться въ торную дорогу. "Не заблужусь!" -- говорила себѣ Мариня. Ей и теперь хотѣлось плакать отъ великой радости, но она думала, что не можетъ позволить себѣ этого. Стахъ каждую минуту можетъ придти,-- нужно, чтобъ онъ нашелъ ее съ сухими глазами.
   Стахъ, дѣйствительно, скоро пришелъ. Мариня въ первую минуту хотѣла броситься къ нему на шею, но чувствовала себя настолько виноватой передъ нимъ, что какая-то робость удержала ее на мѣстѣ.
   Онъ поцѣловалъ ее въ лобъ и спросилъ:
   -- Никто не былъ?
   -- Была Эмилія, но не могла остаться долго. Придетъ въ слѣдующее воскресенье.
   Поланецкій разсердился.
   -- Ахъ, Господи! Ты знаешь, мнѣ пріятно видѣть ее,-- отчего же ты не дала мнѣ знать? Тебѣ было извѣстно, гдѣ я,-- почему ты не прислала за мной?
   Она, какъ извиняющійся ребенокъ, заговорила голосомъ, въ которомъ дрожали слезы, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, слышалась и какая-то надежда:
   -- Нѣтъ, Стахъ, я люблю тебя и всегда о тебѣ думаю.
   

XXII.

   -- Вотъ видите, былъ,-- весело говорилъ Завиловскій у Бигелей,-- на меня до нѣкоторой степени смотрѣли какъ на какую-нибудь пантеру или на волка, но я оказался совершенно прирученнымъ существомъ: никого не поцарапалъ, ничего не разбилъ, на вопросы отвѣчалъ болѣе или менѣе сознательно. Нѣтъ, это я давно замѣтилъ, что съ людьми легче жить, чѣмъ это кажется, и у меня только въ первую минуту является желаніе бѣжать безъ оглядки. Но эти барыни, дѣйствительно, держутъ себя вовсе не натянуто.
   -- Вы не заговаривайте насъ и разскажите обстоятельно все, какъ было,-- сказала пани Бигель.
   -- Какъ было? Вошелъ я въ ворота дачи и не зналъ, что дѣлать дальше,-- гдѣ живутъ Основскіе, гдѣ пани Броничъ,-- и вмѣстѣ ли имъ нужно сдѣлать визитъ или зайти и къ тѣмъ, и къ другой.
   -- Конечно, отдѣльно,-- сказалъ Поланецкій.-- У пани Броничъ отдѣльное помѣщеніе и только одна гостиная общая съ Основскими.
   -- Я и нашелъ ихъ всѣхъ въ этой гостиной и пани Основская первая вывела меня изъ затрудненія, когда сказала, что дѣлится мною съ пани Броничъ и что я сразу дѣлаю два визита. Я засталъ тамъ пани Машко и пана Коповскаго. Это такой красавецъ, что у него для головы долженъ быть футляръ съ атласною подкладкой внутри, вродѣ ювелирскихъ футляровъ. Кто это Коповскій?
   -- Дуракъ,-- отвѣтилъ Поланецкій,-- въ этомъ самомъ заключается и имя, и званіе, и родъ занятія, и особыя примѣты. Другого описанія не нужно даже и для паспорта.
   -- Теперь я понимаю,-- сказалъ Завиловскій,-- и нѣкоторыя слова, какія я слышалъ, стали мнѣ теперь ясны. Господинъ этотъ позировалъ, а молодыя барыни рисовали его портретъ: пани Основская масляный икрасками en face, а панна Кастелли -- акварелью въ профиль. На обѣихъ были фартуки сверхъ платья и обѣ были пролестны. Пани Основская, видимо, только что начала учиться, но у панны Кастелли много опытности.
   -- О чемъ же вы говорили?
   Завиловскій обратился къ Маринѣ:
   -- Прежде всего, меня спрашивали о вашемъ здоровьѣ и я сказалъ, что вамъ теперь лучше.
   Онъ не упомянулъ, однако, что при этомъ случаѣ покраснѣлъ, какъ гимназистъ, и теперь утѣшался только мыслью, что всѣ такъ были заняты живописью, что не замѣтили его смущенія, въ чемъ, впрочемъ, ошибался.
   Онъ и теперь немного смутился и, желая скрыть это, продолжалъ:
   -- Потомъ, конечно, мы говорили о живописи вообще и о портретной въ особенности. Я замѣтилъ, что панна Кастелли немного уменьшила голову пана Коповскаго, а она отвѣтила мнѣ: "Это не я, а природа!"
   -- Остроумная дѣвушка!
   -- И сказала это совсѣмъ громко. Я засмѣялся, и всѣ засмѣялись, и самъ панъ Коповскій. Онъ, должно быть, очень уживчивый человѣкъ. Потомъ онъ заявилъ, что если онъ сегодня кажется хуже, чѣмъ обыкновенно, то единственно потому, что не выспался и что ему нужно въ объятія Орѳея.
   -- Орѳея?
   -- Да. Панъ Основскій исправилъ его безъ церемоніи, но онъ не согласился на поправку, сказалъ, что онъ, по крайней мѣрѣ, былъ десять разъ на Орѳеѣ и помнитъ это хорошо. Барыни слегка подсмѣиваются надъ нимъ, но онъ такой красивый, и они съ удовольствіемъ рисуютъ его. Однако, какая артистка эта панна Кастелли! Какъ начала мнѣ показывать кистью разныя пятна и линіи на начатомъ портретѣ пана Коповскаго, такъ даже раскраснѣлась: "Какая это линія! Что это за тоны!" Я долженъ отдать ей справедливость, что при этомъ она представлялась настоящею музой. Говорила мнѣ, что больше всего любитъ рисовать портреты, что о каждомъ лицѣ, прежде всего, думаетъ, какъ о модели, и что головы, въ которыхъ есть что-нибудь оригинальное, даже снятся ей по ночамъ.
   -- Ого! и вы будете сначала сниться ей, а потомъ позировать,-- я увѣрена въ этомъ,-- сказала Мариня.-- И это будетъ хорошо.
   Завиловскій отвѣтилъ слегка невѣрнымъ голосомъ:
   -- Она почти сказала мнѣ, что это дань, которую она любитъ собирать съ добрыхъ знакомыхъ, но сама не обратилась ко мнѣ прямо съ изъявленіемъ своего желанія, и если бы не пани Броничъ, объ этомъ не было бы рѣчи.
   -- А пани Броничъ выручила музу?-- спросилъ Поланецкій.
   -- Это будетъ хорошо,-- сказала Мариня.
   -- Почему хорошо?-- проговорилъ Завиловскій.
   И онъ посмотрѣлъ на нее покорнымъ и, вмѣстѣ съ тѣмъ, безпокойнымъ взглядомъ. Мысль, что она насильно хочетъ толкнуть его къ другой, потому что угадала тайну его сердца, и привлекала его, и охватывала страхомъ.
   Мариня отвѣтила:
   -- Правда, я почти не знаю панну Линету, сужу о ней только по первымъ впечатлѣніямъ и по тому, что слышала о ней, но мнѣ кажется, что это не дюжинная натура,-- значитъ будетъ хорошо, если вы познакомитесь поближе.
   -- Я хотя сужу по первымъ впечатлѣніямъ,-- сказалъ успокоенный Завиловскій,-- но и мнѣ точно также панна Кастелли кажется менѣе поверхностной, чѣмъ пани Основская. Вообще, это -- очень красивыя и милыя женщины, только... можетъ быть, я не съумѣю опредѣлить этого, потому что недостаточно знаю свѣтъ, но, выйдя отъ нихъ, я вынесъ такое впечатлѣніе, будто ѣхалъ въ вагонѣ съ необыкновенно милыми иностранками, которыя разговариваютъ очень остроумно, но ничего болѣе. Я чувствую въ нихъ что-то чужое. Пани Основская, напримѣръ,-- вѣдь, это совсѣмъ, какъ орхидея. Цвѣтокъ! Очень оригинальный и красивый... но какой-то чужой. Панна Кастелли -- также. Да... и въ ней нѣтъ ничего нашего, родного. Съ ними не испытываешь чувства, что все это выросло на одномъ съ нами полѣ, подъ однимъ дождемъ и подъ однимъ солнцемъ...
   -- Какая интуиція у поэта!-- сказалъ Поланецкій.
   Завиловскій оживился такъ, что на его лбу явственно выступили жилы въ формѣ буквы Y. Онъ чувствовалъ, что въ его порицаніи тѣхъ дамъ, вмѣстѣ съ тѣмъ, кроется похвала Марини, и это дѣлало его краснорѣчивымъ.
   -- Притомъ,-- продолжалъ онъ,-- существуетъ какой-то инстинктъ, который помогаетъ отгадывать истинное доброе расположеніе. Тамъ этого не чувствуется. Онѣ милы, предупредительны, но все это кажется одною формой, и поэтому я думаю, что въ ихъ домѣ человѣкъ искренній, который легко приспособляется къ людямъ, можетъ испытать много разочарованія. Ужасно скверная и унизительная вещь -- принимать свѣтскую шелуху за истинное зерно. Что касается меня, то поэтому я и боюсь людей. Вотъ панъ Поланецкій приписываетъ мнѣ интуицію, но я знаю отлично, что я, въ сущности, наивенъ. Такія вещи причиняютъ мнѣ много боли. Мои нервы просто не могутъ выносить ихъ. Помню, когда я былъ еще ребенкомъ и замѣчалъ, что люди не одинаковы со мной при отцѣ и матери и въ ихъ отсутствіе, то это было однимъ изъ величайшихъ непріятностей моего дѣтства. Мнѣ это показалось подлымъ и грызло меня такъ, какъ будто я самъ допустилъ какую-нибудь подлость.
   -- Потому что у васъ правдивая натура,-- сказала пани Бигель.
   Завиловскій имѣлъ привычку размахивать своими длинными руками, когда забывалъ робость. Онъ и теперь махнулъ рукой и воскликнулъ:
   -- Ахъ, искренность! Это и въ искусствѣ, и въ жизни -- самое главное и единственное!
   Пани Поланецкая начала защищать своихъ знакомыхъ: люди, въ особенности мужчины, несправедливы, и свои собственныя рѣшенія, часто даже предположенія, принимаютъ за дѣйствительность. Что касается пани Основской и панны Кастелли, то какъ же можно судить о нихъ послѣ второго свиданія? Онѣ веселы, добры и любезны, но изъ чего же должна исходить эта любезность, какъ не изъ искренняго сердца?
   Она обратилась къ Завиловскому и начала выговаривать ему, отчасти въ шутку, отчасти серьезно:
   -- А вотъ что пани Бигель нашла у васъ правдивую натуру, такъ это невѣрно: тѣ дамы хвалятъ васъ, а вы ихъ осуждаете.
   Но Поланецкій перебилъ со свойственною ему живостью:
   -- Ахъ, ты все еще, попрежнему, наивна и мѣряешь людей своею собственною мѣркой. Знай, что мелочная доброта и любезность могутъ исходить также и изъ эгоизма, которому хочется, чтобъ ему было весело и спокойно.
   Потомъ онъ сказалъ Завиловскому:
   -- Если вы такъ поклоняетесь искренности, то вотъ она! Здѣсь сидитъ! Вотъ вамъ истинный типъ!
   -- Я знаю, знаю!-- съ энтузіазмомъ отвѣтилъ Завиловскій.
   -- А ты хотѣлъ бы, чтобы было иначе?-- смѣясь, спросила Мариня.
   Поланецкій тоже разсмѣялся.
   -- Нѣтъ, не хотѣлъ бы. Но какое счастье, что ты не маленькаго роста и тебѣ нѣтъ надобности носить пробковые каблуки, а то ты испытытала бы вѣчное мученіе совѣсти, что ты обманываешь людей.
   Мариня, видя, что взглядъ Завиловскаго направился къ ея ногамъ, невольно спрятала ихъ подъ столъ и, желая дать новое направленіе разговору, спросила:
   -- Ваша книжка, кажется, выйдетъ на этихъ дняхъ?
   -- Она и вышла бы уже,-- отвѣтилъ Завиловскій,-- но я добавилъ одно стихотвореніе, и это задержитъ выходъ.
   -- А можно узнать названіе стихотворенія?
   -- Лилія.
   -- Не Лилія -- Линета!
   -- Нѣтъ, пани Поланецкая, не Лилія -- Линета.
   Лицо Марини сдѣлалось серьезнымъ. По отвѣту ей легко было понять, что стихотвореніе это написано ей и по ея поводу. Ей вдругъ сдѣлалось непріятно, что понимаютъ это только она, да Завиловскій, и что вслѣдствіе этого между ними возникаетъ что-то вродѣ тайны, извѣстной только имъ обоимъ. Ей это казалось чѣмъ-то несогласнымъ съ тою искренностью, о которой говорилось минуту назадъ, какимъ-то грѣхомъ противъ Стаха. Въ первый разъ она замѣтила, въ какія духовныя трудности можетъ впасть женщина, хотя бы страстно влюбленная въ своего мужа и самая невинная, разъ только на нее падетъ неравнодушный взглядъ другого мужчины. А посвятить мужа въ свои предположенія казалось ей невозможнымъ. Въ первый разъ ею овладѣло что-то вродѣ гнѣва на Завиловскаго и тотъ сейчасъ же почувствовалъ это своими нервами артиста, какъ барометръ чувствуетъ малѣйшія измѣненія погоды,-- понялъ и, благодаря полному отсутствію опытности, принялъ это съ самой трагической стороны. Онъ вообразилъ, что Мариня запретъ передъ нимъ дверь, возненавидитъ его, что онъ не будетъ ее видѣть, и весь свѣтъ сразу представился ему въ траурныхъ краскахъ. Въ его артистической натурѣ лежала сущая путаница эгоизма, фантазіи и неподдѣльной нѣжности,-- почти женственной нѣжности, которая требовала тепла и любви. Познакомившись съ пани Поланецкой, онъ прильнулъ къ ней съ эгоизмомъ сибарита, которому такое чувство мило и который ни о чемъ другомъ не думаетъ; потомъ его фантазія вознесла ее на поэтическія высоты и, во сто разъ усиливъ ея неоспоримое очарованіе, обратила ее чуть не въ неземное существо, а врожденная нѣжность, на которой болѣзненно отражалось одиночество и отсутствіе близкаго сердца, такъ была тронута добротой, съ которою его приняли, что изъ всего этого возникло что-то носящее всѣ признаки любви. Этому чувству недоставало, однако, реальнаго основанія. У Завиловскаго, какъ у большинства артистовъ, на ряду со способностью къ порывамъ настолько идеальнымъ, насколько идеальна сама душа, жила чувственность сатира. Теперь эта чувственность спала. Онъ окружилъ Мариню такимъ блескомъ, такою святостью, что не желалъ обладать ею. Если бы, вопреки всякому правдоподобію, она неожиданно бросилась къ нему на шею, то, въ эстетическомъ смыслѣ, она перестала бы быть для него тѣмъ, чѣмъ была и чѣмъ онъ хотѣлъ ее видѣть, то-есть безпорочнымъ существомъ. Тѣмъ больше онъ разсчитывалъ, что можетъ позволить себѣ такое чувство, и тѣмъ больше теперь ему было упоенія, которое такъ сладко убаюкивало его мысли и наполняло пустоту его жизни. Ему такъ хорошо было со всѣмъ этимъ,-- возвратившись домой, онъ видѣлъ образъ какой-то женщины, къ стопамъ которой могъ слагать свою душу, ему было о комъ мечтать и кому писать стихи. Теперь онъ понялъ, что если пани Поланецкая догадается, что творится въ немъ, если онъ самъ не съумѣетъ скрывать это лучше, чѣмъ до сихъ поръ, то отношенія ихъ не могутъ оставаться въ такой формѣ и прежняя пустота, на этотъ разъ еще болѣе невыносимая, вновь окружитъ его. Онъ началъ ломать голову, какъ бы предотвратить это, какъ бы не только не утратить ничего, но видать Мариню еще чаще. Въ его богатомъ воображеніи въ предлогахъ недостатка не было и, наскоро сдѣлавъ имъ смотръ, онъ выбралъ одинъ, который, какъ ему казалось, болѣе прямою дорогой велъ къ цѣли.
   "Я какъ будто влюбленъ въ панну Кастелли,-- сказалъ онъ себѣ,-- а ей буду исповѣдывать свои горести. Это насъ не только не разлучитъ, а скорѣе сблизитъ. Я сдѣлаю изъ нея свою покровительницу".
   И тотчасъ же онъ началъ сочинять все дѣло, какъ сочинялъ стихотвореніе. Вообразилъ онъ себѣ, что будто дѣйствительно влюбленъ въ "сонную царевну", что онъ несчастливъ и раскрываетъ свою тайну передъ Мариней, которая слушаетъ его, наклонившись впередъ, съ глазами, влажными отъ сочувствія, и, какъ настоящая сестра, кладетъ руку ему на голову. Эта игра фантазіи показалась ему настолько реальною, а впечатлительность его была такъ велика, что онъ составлялъ выраженія, въ какихъ будетъ исповѣдываться передъ Мариней, подыскивалъ самыя простыя и, вмѣстѣ съ тѣмъ, самыя раздирающія фразы, и дѣлалъ это съ такою добросовѣстностью, что чуть и самъ не растрогался.
   Мариня, возвращаясь съ мужемъ домой, думала о стихотвореніи, озаглавленномъ Лилія, которое замедлило выходъ книжки. Какъ женщина, она и интересовалась имъ немного, и немного боялась его. А въ особенности она боялась непріятностей, которыя могли возникнуть изъ ея отношеній къ Завиловскому въ будущемъ.
   И, подъ вліяніемъ этихъ опасеній, она сказала:
   -- Знаешь, о чемъ я думаю? Что такая дѣвушка, какъ Линета, была бы большимъ счастьемъ для Завиловскаго.
   -- Скажи, пожалуйста,-- отвѣтилъ Поланецкій,-- что это вамъ взбрело въ голову сватать Завиловскаго съ тою дѣвушкой?
   -- Стахъ, вѣдь, я не сватаю, я только говорю, что это было бы не дурно. У Анеты Основской, правда, немного горячая голова, но она такая живая, словно искра.
   -- Изломанная, а не живая, и,-- вѣрь мнѣ,-- вовсе не такая наивная, какою представляется; у нея во всемъ свой личный планчикъ. Иногда я думаю, что ее панна Кастелли столько же интересуетъ, сколько меня, и что на днѣ всего этого лежитъ что-то другое.
   -- Что же это можетъ быть?
   -- Не знаю, и не знаю, можетъ быть, потому, что меня самого это мало интересуетъ. Вообще, нѣтъ у меня довѣрія къ этимъ женщинамъ.
   Разговоръ этотъ прервалъ Машко, который именно въ эту минуту подъѣзжалъ въ пролеткѣ къ ихъ дому. Онъ поспѣшилъ поздороваться съ Мариней и потомъ сказалъ Поланецкому:
   -- Хорошо, что мы встрѣтились,-- я завтра уѣзжаю на два дня, а сегодня мой платежъ. Я привезъ деньги.
   И онъ обратился къ Маринѣ:
   -- Сегодня я былъ у вашего отца. Панъ Плавицкій чувствуетъ себя отлично, но говорилъ мнѣ, что скучаетъ по васъ и по хозяйству и подумываетъ, не купить ли какое-нибудь подходящее имѣньице. Я сказалъ ему, что если мы выиграемъ дѣло, то онъ можетъ оставить себѣ Плошовъ.
   Маринѣ этотъ разговоръ былъ не по вкусу, тѣмъ болѣе, что въ немъ сквозила легкая иронія. Поланецкій увелъ Машко къ себѣ въ кабинетъ.
   -- Значитъ, все идетъ хорошо?-- спросилъ онъ.
   -- Вотъ мой платежъ,-- отвѣтилъ Машко.-- Будь любезенъ, выдай мнѣ квитанцію.
   Поланецкій сѣлъ къ столу и написалъ квитанцію. Машко продолжалъ:
   -- А теперь другое дѣло. Я когда-то продалъ тебѣ лѣсъ въ Кшеменѣ, съ условіемъ, что могу его выкупить, если возвращу полученную сумму и условленные проценты. Вотъ эта сумма съ процентами. Разсчитываю, что ты ничего не будешь имѣть противъ такого обмѣна, а я могу только поблагодарить тебя, потому что ты тогда оказалъ мнѣ дѣйствительную услугу, и если когда-нибудь ты будешь нуждаться во мнѣ,-- пожалуйста, ко мнѣ, услуга за услугу! Ты знаешь, что я люблю быть признательнымъ!
   "Эта обезьяна начинаетъ покровительствовать мнѣ!" -- подумалъ Поланецкій, и еслибъ былъ не у себя, то, можетъ быть, высказалъ бы вслухъ это замѣчаніе, но теперь воздержался и сказалъ:
   -- Противъ обмѣна я ничего не имѣю,-- таковъ былъ договоръ. Я всегда смотрѣлъ на это только съ дѣловой точки зрѣнія.
   -- Тѣмъ болѣе я могу оцѣнить это,-- благосклонно сказалъ Машко.
   -- А вообще, что у тебя слышно? Я вижу, что ты плывешь на всѣхъ парусахъ. Какъ дѣло?
   -- Со стороны благотворительныхъ учрежденій выступаетъ какой-то молодой адвокатъ, по фамиліи Следзь {Селедка.}. Милая фамилія, правда? Еслибъ я такъ назвалъ кота, то онъ бы три дня мяукалъ. Но я эту селедку посыплю перцемъ и съѣмъ. Ты спрашиваешь, какъ дѣло? Дѣло стоитъ такъ, что, послѣ его окончанія, я, по всей вѣроятности, буду имѣть возможность выйти изъ адвокатуры,-- это занятіе вообще не подходитъ мнѣ,-- и поселиться навсегда въ Кшеменѣ.
   -- Съ наличнымъ капиталомъ въ карманѣ?
   -- Съ наличнымъ капиталомъ, и съ большимъ. Довольно съ меня этой адвокатуры. Притомъ, кто вышелъ изъ землевладѣльческой семьи, того земля притягиваетъ къ себѣ. Это наслѣдуется вмѣстѣ съ кровью. Но пока довольно объ этомъ. Завтра, какъ я говорилъ, я уѣзжаю и поручаю вамъ мою барыню, тѣмъ болѣе, что пани Краславская въ настоящее время уѣхала въ Вѣну къ окулисту. Сейчасъ я отправляюсь къ Основскимъ точно также просить ихъ не забывать о моей женѣ.
   -- Конечно, съ удовольствіемъ!-- отвѣтилъ Поланецкій.
   Ему пришелъ на память разговоръ съ Мариней и онъ спросилъ:
   -- Ты давно знаешь Основскихъ?
   -- Довольно давно. Впрочемъ, жена моя знаетъ ихъ еще лучше. Онъ очень богатый человѣкъ; была у него единственная сестра, но умерла, и дядя, скупецъ, послѣ котораго Основскому осталось огромное состояніе. А о ней, -- что тебѣ сказать о ней?-- дѣвушкой она читала все, что попадетъ ей въ руки, были у нея претензіи на умъ, артистичность,-- словомъ, на все, на что можно имѣть претензію,-- а, вмѣстѣ съ тѣмъ, была влюблена въ Коповскаго. Вотъ тебѣ вся пани Основская.
   -- А пани Броничъ и панна Кастелли?
   -- Панна Кастелли больше нравится женщинамъ, чѣмъ мужчинамъ; кромѣ того, я о ней ничего не знаю. Говорятъ, что тотъ же самый Коповскій ухаживалъ или ухаживаетъ за ней, а пани Броничъ...
   Машко разсмѣялся.
   -- Хедивъ лично водилъ пани Броничъ на пирамиду Хеопса, покойный Альфонсъ испанскій каждый день говорилъ ей въ Каннахъ: "Bonjour, madame la comtesse!" Мюссе въ 56 году писалъ ей стихи въ альбомъ, а Мольтке сидѣлъ у нея на чемоданѣ въ Карлсбадѣ,-- однимъ словомъ, въ воображеніи она ѣздила на всѣ коронаціи {Przez imaginacye jezdzieö na wszelkie koronacye -- польская поговорка.}. Теперь, съ того времени, какъ панна Кастелли подросла или, вѣрнѣе сказать, вытянулась на пять футовъ и сколько-то дюймовъ, сладкая тетя совершаетъ эти воображаемыя путешествія не на собственный счетъ, а на счетъ своей племянницы, въ чемъ ей теперь помогаетъ пани Основская съ такимъ рвеніемъ, что трудно понять, какую она цѣль преслѣдуетъ. Вотъ и все, за исключеніемъ свѣдѣній о панѣ Броничѣ, который умеръ шесть лѣтъ назадъ неизвѣстно отъ какой болѣзни, потому что пани Броничъ каждый разъ придумываетъ ему все новую, прибавляя при этомъ, что онъ былъ послѣднимъ изъ Рюриковичей, но умалчивая, что предпослѣдній, то-есть его отецъ, въ свое время служилъ управляющимъ у Рдутловскихъ и составилъ себѣ этимъ состояніе. Ну, я кончилъ... Vanity's fair!... Будь здоровъ, держись хорошо, а въ случаѣ надобности, разсчитывай на меня. Еслибъ я былъ увѣренъ, что эта надобность явится скоро, то принудилъ бы тебя дать слово, что ты не обратишься ни къ кому, кромѣ меня. До свиданія!-- Машко пожалъ руку Поланецкаго съ неописуемымъ благоволѣніемъ и вышелъ изъ комнаты. Поланецкій пожалъ плечами.
   "Хорошо еще, что онъ не потрепалъ меня по плечу!-- сказалъ онъ.-- Vanity's fair! vanity's fair! Какъ будто и умный человѣкъ, а не видитъ въ себѣ того глупаго тщеславія, надъ которымъ насмѣхается въ другихъ. Еще недавно онъ былъ совсѣмъ не таковъ, чуть было не пересталъ притворяться, а какъ бѣда прошла, дьяволъ опять взялъ верхъ".
   Ему пришло на память, что Васковскій говорилъ когда-то о тщеславіи, о комедіантствѣ, и Поланецкій подумалъ:
   "А, все-таки, этимъ людямъ везетъ у насъ".
   

XXIII.

   Пани Основская такъ забыла о своихъ "флорентинско-римскихъ" вечерахъ, что удивлялась, когда мужъ напоминалъ ей о нихъ. Какіе вечера? Да она и не думаетъ о нихъ, у нея теперь другое занятіе, которое называется "прирученіемъ орла". "Если кто не видитъ, что орелъ и Линета созданы другъ для друга, тотъ, съ позволенія мужа и господина, человѣкъ близорукій, но тутъ уже никакого средства нѣтъ. Мужчины вообще многихъ вещей не понимаютъ, потому что у нихъ мало чувства. Завиловскій, въ этомъ отношеніи, можетъ быть, составляетъ исключеніе, но еслибъ Мариня Поланецкая посовѣтовала ему получше одѣваться и отпустить бороду, то это было бы очень хорошо. Линета такъ пропитана эстетичностью, что ее всякій пустякъ коробитъ, хотя, съ другой стороны, онъ ее восхищаетъ,-- нѣтъ, этого сказать мало, просто гипнотизируетъ... Да еще при ея натурѣ... здѣсь нѣтъ ничего удивительнаго!"
   Панъ Основскій, прислушиваясь къ такому щебетанью, расплывался отъ восторга, и, пользуясь возможностью, старался завладѣть рукою дамы и разцѣловать ее вплоть до локтя, но, все-таки, разъ задалъ тотъ созершенмо естественный вопросъ, который Поланецкій раньше задалъ Маринѣ:
   -- Скажи мнѣ, что тебѣ-то за дѣло?
   А пани Анета кокетливо отвѣтила:
   -- La reine s'amuse! Книжки писать не трудно. Было бы немного таланту -- и достаточно, но проводить въ жизнь то, о чемъ пишутъ книжки,-- большое искусство, и, кромѣ того, какое удовольствіе!
   Немного погодя она прибавила:
   -- Можетъ быть, у меня есть и какая-нибудь личная цѣль, а какая -- догадайся самъ.
   -- Я скажу тебѣ на ухо,-- отвѣтилъ Основскій.
   Она подставила ухо съ шаловливою миной, моргая отъ любопытства своими фіалковыми глазами.
   Но Основскій потому только и приблизилъ губы къ ея уху, чтобы поцѣловать ее, и таинственно шепнулъ -- La reine s'amuse!
   Въ этомъ заключалась правда. У пани Основской могли быть свои личныя цѣли при сближеніи Завиловскаго съ Линетой, но независимо отъ того проведеніе романа въ жизнь и роль маленькаго провидѣнія занимали ее и доставляли ей огромное удовольствіе.
   Съ этими провиденціальными намѣреніями она часто являлась къ Маринѣ Поланецкой, чтобы разузнать что-нибудь объ "орлѣ", и чаще всего возвращалась съ добрыми вѣстями, потому что Завиловскій, желая усыпить подозрѣніе Марини, все больше и больше говорилъ съ нею о паннѣ Линетѣ. Его дипломатія оказалась настолько дѣйствительной, что когда разъ пани Основская прямо спросила Мариню, не влюбленъ ли въ нее Завиловскій, та засмѣялась и отвѣтила:
   -- Мы должны примириться съ этимъ, Анета, ни въ меня, ни въ тебя. Яблоко присуждено Линетѣ, а намъ не остается ничего, какъ плакать или утѣшиться.
   Съ другой стороны, панна Кастелли все время жила подъ вліяніемъ внушенія чувствъ и мыслей, которыхъ не позволяло отгонять ея самолюбіе. Съ утра до вечера она слышала, что этотъ "орелъ" съ широкими крыльями влюбленъ въ нее, что онъ у ея ногъ и что такое избранное, такое исключительное существо, какъ она, не можетъ оставаться нечувствительной къ этому. Ей это черезъ-чуръ льстило, чтобъ она могла оставаться нечувствительной. Рисуя Коповскаго, она, правда, всегда удивлялась "великолѣпнымъ пятнамъ" на его лицѣ, -- онъ нравился ей потому, что доставлялъ ей возможность дѣлать различныя изреченія, которыя потомъ повторялись всѣми, какъ доказательство ея ума и остроумія, онъ нравился ей по многимъ соображеніямъ, но и Завиловскій не былъ безобразнымъ человѣкомъ, хотя не носилъ бороды и одѣвался не достаточно старательно. А, притомъ, ей столько говорили о его крыльяхъ и о томъ, что такая душа, какъ ея, должна понять его. Говорили это всѣ, не только Анета. Пани Броничъ, которая когда-то не понимала, какъ кто-нибудь могъ быть не влюбленъ въ нее, потомъ перенесла эту счастливую увѣренность на свою племянницу и тѣмъ самымъ присоединилась къ мнѣнію пани Основской, расшивая, притомъ, канву дѣйствительности цвѣтами собственнаго вымысла. Наконецъ, и панъ Основскій приписался къ этому хору. Изъ-за любви къ женѣ онъ любилъ Линету, пани Броничъ и готовъ былъ любить все, что имѣло близкую или дальнюю связь съ Анетой, и потому принялъ это дѣло къ сердцу. Завиловскій былъ ему симпатиченъ, свѣдѣнія, которыя онъ собралъ о немъ, гласили въ его пользу. Вообще онъ узналъ о немъ только то, что онъ былъ нелюдимъ, самолюбивъ и упоренъ во всемъ, за что ни возьмется, кромѣ того, скрытенъ и очень способенъ, а когда все это барынямъ пришлось по вкусу, то и панъ Основскій началъ думать: "А, вѣдь, пожалуй, это выйдетъ недурно!" Тактика Завиловскаго покуда оправдывала этотъ взглядъ на вещи: съ нѣкотораго времени онъ началъ чаще навѣщать "общую гостиную" и больше разговаривать съ панной Линетой. Первое онъ дѣлалъ благодаря любезному приглашенію пани Основской, но второе исходило только изъ его воли. Пани Анета замѣтила, что его взглядъ все внимательнѣе останавливается на золотистыхъ волосахъ и сонныхъ рѣсницахъ Линеты, а глаза его сопровождаютъ ее, когда она проходитъ черезъ гостиную. Завиловскій дѣйствительно началъ присматриваться къ ней отчасти изъ дипломатіи, отчасти изъ любопытства.
   Но дѣло стало гораздо болѣе серьезнымъ, когда вышелъ первый томъ его произведеній. Стихи его уже и прежде обращали на себя вниманіе, о нихъ говорили много, но общее впечатлѣніе, все-таки, терялось, благодаря тому, что они появлялись въ разное время и въ раздробь. Теперь книжка ударила прямо въ глаза. Въ ней замѣчались и блескъ, и сила, и искренность. Языкъ обладалъ крѣпостью и вѣсомъ металла, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, гнулся послушно и подчинялся самымъ тонкимъ формамъ. Впечатлѣніе росло. Вскорѣ одобрительный шепотъ превратился въ хвалебный говоръ. Со свойственнымъ въ подобныхъ случаяхъ преувеличеніемъ, книжку теперь цѣнили выше ея достоинства, и въ молодомъ поэтѣ начали предчувствовать преемника великой славы и великихъ знаменъ. Имя его изъ редакціонныхъ кабинетовъ перешло въ публику. О немъ начали говорить повсюду, интересоваться имъ и искать его; любопытство стало тѣмъ большимъ, что лично онъ былъ мало извѣстенъ. Старый богатый панъ Завиловскій, отецъ панны Елены, который имѣлъ привычку говорить, что на свѣтѣ существуютъ два бича: подагра и бѣдные родственники, теперь повторялъ всякому, кто спрашивалъ его: "Mais oui, mais oui,-- c'est mon cousin!" -- а это заявленіе также имѣло вѣсъ въ глазахъ многихъ людей, а въ особенности въ глазахъ пани Броничъ. Пани Основская вмѣстѣ съ панной Кастелли перестали страдать даже по поводу "безвкусной" булавки въ галстукѣ Завиловскаго, потому что теперь въ немъ все могло считаться оригинальнымъ. Положимъ, въ глубинѣ души ихъ огорчало, что его звали Игнацій. Они желали бы, чтобъ у него было другое имя, болѣе соотвѣтствующее славѣ и поэзіи, но когда панъ Основскій, который изъ Меца вынесъ нѣкоторыя знанія латинскаго языка, объяснилъ, что это значитъ "огненный", то дамы заявили, что если такъ, то дѣло совсѣмъ другое, и примирились съ Игнаціемъ.
   Успѣху книжки искренно радовались у Бигелей, у Поланецкихъ и въ конторѣ. Въ конторѣ не было завистливыхъ людей. Старикъ-кассиръ Валковскій, агентъ Абдульскій и второй бухгалтеръ, Позняковскій, гордились своимъ коллегой, какъ будто его слава въ одинаковой степени озаряла и торговый домъ. Валковскій даже говорилъ: "Ну, пустимъ мы людямъ пыль въ глаза!" Бигель въ теченіе двухъ дней размышлялъ, можетъ ли Завиловскій, при всемъ томъ, что случилось, ограничиться скромнымъ мѣстомъ при фирмѣ Бигель и Поланецкій, но Завиловскій на вопросъ его отвѣтилъ:
   -- Вотъ это мило! Дорогой панъ Бигель, за то, что люди болтаютъ обо мнѣ, вы хотите лишить меня куска хлѣба и самаго лучшаго въ свѣтѣ общества. Издателя я не нашелъ и еслибъ не былъ вашимъ бухгалтеромъ, то не могъ бы издать своей книжки.
   На этотъ аргументъ нечего было отвѣтить, и Завиловскій остался въ конторѣ. Онъ только сдѣлался болѣе частымъ гостемъ у Бигелей и Поланецкихъ. У Основскихъ послѣ появленія книжки онъ не показался цѣлую недѣлю, какъ будто напроказилъ что-нибудь. Пани Бигель и Мариня уговаривали его и онъ отправился туда какъ-то вечеромъ.
   Барыни собирались въ театръ, но изъявили непремѣнное желаніе остаться дома. Завиловскій не соглашался на это, и дѣло кончилось тѣмъ, что и пани Анетѣ, и паннѣ Кастелли доставило видимое удовольствіе то, что онъ поѣдетъ съ ними вмѣстѣ. "Юзя, если захочетъ, возьметъ себѣ билетъ въ кресла". И Юзя взялъ билетъ въ кресла. Во время спектакля Завиловскій сидѣлъ впереди, вмѣстѣ съ панной Линетой; пани Основская настояла, что они вмѣстѣ съ пани Броничъ будутъ замѣнять имъ матерей. "Вы говорите себѣ о чемъ хотите, а если кто-нибудь придетъ, то я его такъ застрекочу, что онъ не будетъ вамъ мѣшать". Глаза всей публики обращались на эту ложу, когда всѣ узнали, кто въ ней сидитъ. И панна Кастелли чувствовала, что ее окружаетъ какой-то свѣтъ, чувствовала, что люди не только смотрятъ на Завиловскаго, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, и спрашиваютъ: чья это головка съ золотистыми волосами и сонными рѣсницами, къ которой онъ наклоняется и шепчетъ что-то на ухо? Она сама посматривала на него и говорила себѣ, что еслибъ не этотъ, черезъ-чуръ выдающійся подбородокъ, то профиль его былъ бы очень изященъ, и что этотъ подбородокъ могла бы прикрыть борода. Пани Основская, съ своей стороны, храбро исполняла свое обѣщаніе, и когда пришелъ Коповскій, застрекотала его такъ, что онъ едва могъ поздороваться съ панной Кастелли и сказать Завиловскому:
   -- А, такъ это вы пишете стихи!
   Послѣ заявленія этого счастливаго открытія, онъ нашелъ въ себѣ достаточно силы произнести въ видѣ монолога:
   -- Я очень любилъ бы стихи, но, странное дѣло, какъ только я читаю стихи, то думаю совсѣмъ о другомъ.
   Панна Кастелли обратилась къ нему и бросила на него долгій взглядъ. Неизвѣстно, что преобладало въ этомъ взглядѣ: язвительная ли насмѣшка женщины, или внезапное удивленіе артистки, потому что эта безмозглая голова, выглядывающая изъ глубины ложи, выдѣлялась на красномъ фонѣ стѣнъ, какъ художественный вымыселъ живописца.
   Послѣ спектакля пани Основская не хотѣла отпустить Завиловскаго и увезла его къ себѣ пить чай. Едва они пріѣхали, какъ пани Броничъ начала дѣлать ему выговоры:
   -- Вы дурной человѣкъ, и если съ Линетой что-нибудь случится, это падетъ на вашу совѣсть. Дѣвочка ничего не ѣстъ, не спитъ, только все читаетъ и читаетъ ваши стихи...
   А пани Основская тотчасъ же добавила:
   -- Да, да... И мнѣ есть на что пожаловаться: она завладѣла вашею книжкой и никому не хочетъ ее отдавать ни на минуту. А когда мы сердимся, знаете, что она говоритъ? "Это мое! это мое!"
   Хотя у панны Кастелли въ настоящее время въ рукахъ ничего не было, но она прижала къ груди воображаемую книжку, какъ бы желая защитить ее, и сказала тихимъ, мягкимъ голосомъ:
   -- Потому что это мое, мое!...
   Завиловскій посмотрѣлъ на нее и почувствовалъ, что въ немъ что-то дрогнуло.
   Возвращаясь домой позднимъ вечеромъ, онъ проходилъ мимо оконъ Поланецкаго и замѣтилъ, что они освѣщены. Послѣ спектакля и разговора у Основскихъ онъ чувствовалъ какое-то головокруженіе. Теперь видъ этихъ оконъ привелъ его въ себя. Онъ вдругъ почувствовалъ такое благостное настроеніе, какое испытываешь, когда начинаешь думать о чемъ-то очень хорошемъ и очень дорогомъ. Безконечно-чистое чувство къ Маринѣ отозвалось въ немъ съ прежнею силой. Его охватила та сладкая экзальтація, когда всѣ низменныя страсти засыпаютъ, а человѣкъ становится чуть ли не исключительно духомъ. Онъ побрелъ домой, повторяя отрывки изъ Лиліи, самаго экзальтированнаго стихотворенія, какое онъ написалъ когда-либо.
   А у Поланецкихъ огонь свѣтился потому, что произошло событіе, которое Маринѣ показалось ожидаемымъ ею милосердіемъ Божіимъ.
   Вечеромъ, послѣ чаю, она сидѣла, ломая, какъ обыкновенно голову надъ домашними расходами, и вдругъ положила карандашъ. На минуту она поблѣднѣла, но потомъ лицо ея прояснилось и она позвала немного измѣнившимся голосомъ:
   -- Стахъ!
   Поланецкаго удивилъ голосъ Марини. Онъ приблизился къ ней и спросилъ:
   -- Что съ тобою? Ты немного блѣдна.
   -- Подойди ближе, мнѣ нужно сказать тебѣ что-то.
   Обнявъ руками его голову, она шепнула ему что-то на ухо. Онъ поцѣловалъ ее въ лобъ и сказалъ:
   -- Только не волнуйся, а то ты можешь повредить себѣ.
   Но и въ его словахъ чувствовалось волненіе. Онъ прошелся нѣсколько разъ по комнатѣ, еще разъ поцѣловалъ жену въ лобъ и сказалъ:
   -- Люди обыкновенно желаютъ себѣ перваго сына, но ты у меня помни, чтобъ была дочь. Назовемъ ее Литкой.
   Они оба долго не могли уснуть въ эту ночь,-- вотъ почему Завиловскій видѣлъ свѣтъ въ ихъ окнахъ.
   

XXIV.

   Черезъ недѣлю, когда вѣроятность обратилась въ достовѣрность, Поланецкій сообщилъ новость Бигелямъ. Пани Бигель въ тотъ же день полетѣла къ Маринѣ, которая отъ радости расплакалась въ ея объятіяхъ.
   -- Мнѣ кажется,-- сказала она,-- что теперь Стахъ и меня будетъ любить больше.
   -- Какъ это больше?-- спросила пани Бигель.
   -- Я хотѣла сказать: еще больше,-- отвѣтила Мариня. Слезы высохли на ея кроткомъ лицѣ, осталась только улыбка. Немного погодя она молитвенно сложила руки и сказала:-- Ахъ, Боже мой, еслибъ это была дѣвочка, потому что Стахъ хочетъ дѣвочку.
   -- А ты что хотѣла бы?
   -- Я,-- только не говори этого Стаху,-- я предпочитала бы мальчика, но пусть будетъ дѣвочка.-- Она задумалась и спросила:-- Но, вѣдь, на это нѣтъ никакого средства, да?
   -- Нѣтъ, -- смѣясь, отвѣтила пани Бигель.-- Пока еще не изобрѣли никакого.
   Бигель, съ своей стороны, разсказывалъ новость всякому, кого встрѣтитъ, а въ конторѣ сказалъ при Поланецкомъ торжественнымъ голосомъ:
   -- Ну, господа, нашъ домъ, кажется, увеличится однимъ членомъ.
   Служащіе вопросительно посмотрѣли на него, и онъ добавилъ:
   -- Благодаря папу Поланецкому и пани Поланецкой,
   Всѣ бросились къ Поланецкому съ поздравленіями,-- всѣ, исключая Завиловскаго, который наклонился надъ столомъ и началъ внимательно просматривать колонны цифръ. Только спустя нѣсколько минутъ, соображая, что его поведеніе можетъ привлечь общее вниманіе, онъ съ измѣнившимся лицомъ подошелъ къ Поланецкому, пожалъ ему руку и проговорилъ:
   -- Поздравляю.
   Ему казалось, что въ этотъ моментъ онъ очень комиченъ, что что-то обрушилось на его голову, что вокругъ него пустота и безбрежная глупость и что весь свѣтъ баснословно пошлъ. Самымъ худшимъ было сознаніе собственной комичности: услышанная имъ новость была такъ естественна, что ее могъ предвидѣть даже какой-нибудь Коповскій. А, между тѣмъ, онъ, Завиловскій, человѣкъ умный, пишущій стихи, которые принимаютъ съ такимъ энтузіазмомъ, сознающій все, что дѣлается вокругъ, зашелъ въ такую чащу заблужденій, что теперь ему казалось, что въ него ударилъ громъ. Что за унизительное положеніе! Но онъ познакомился съ Мариней, какъ съ пани Поланецкой, и невольно представлялъ себѣ, что она и всегда была пани Поланецкой, что и всегда будетъ такою же, и ему просто въ голову не приходило, чтобы могли явиться какія-нибудь перемѣны. И вотъ, замѣтивъ когда-то лилейные тоны на ея лицѣ, онъ, въ глубинѣ своей души, назвалъ ее лиліей и писалъ ей лилейные стихи. А теперь эта проклятая чувственность, которая къ каждой непріятности прибавляетъ еще и свое издѣвательство, шептала ему на ухо: "хороша лилія!" И Завиловскій съ каждою минутой чувствовалъ себя все болѣе и болѣе угнетеннымъ и смѣшнымъ. Онъ писалъ стихи, а Поланецкій не писалъ. Въ этомъ сопоставленіи была и грызущая горечь, и что-то шутовское; Завиловскій пилъ изъ этой чаши, и предъумышленно пилъ такъ, чтобы не пролить ни одной капли. Еслибъ его чувства проявились чѣмъ-нибудь, еслибъ онъ сдѣлалъ признаніе Маринѣ, еслибъ она оттолкнула его съ величайшимъ презрѣніемъ, а Поланецкій спустилъ бы его съ лѣстницы, въ этомъ было бы что-нибудь похожее на драму... Но такое окончаніе! "Такое плоское!" Натура Завиловскаго воспринимала все въ десять разъ сильнѣе, чѣмъ воспринимаютъ другіе, и его положеніе показалось ему рѣшительно невыносимымъ, а время, которое онъ еще долженъ былъ просидѣть въ конторѣ, мукой. Чувство къ Маринѣ не гнѣздилось глубоко въ его сердцѣ, но заняло всецѣло его воображеніе, а теперь, когда дѣйствительность безжалостною рукой ударила его по головѣ, ударъ показался ему не только болѣзненнымъ и грубымъ, но и оскорбительнымъ. Въ голову ему приходила отчаянная мысль взять шляпу, уйти и болѣе уже не возвращаться. Къ счастью, время занятій подходило къ концу,-- всѣ начали и безъ того расходиться.
   Завиловскій, подходя къ вѣшалкѣ съ зеркаломъ и окинувъ взглядомъ свою длинную фигуру и выдающійся подбородокъ, сказалъ самому себѣ: "Сущій уродъ!" Въ этотъ день онъ не пошелъ, какъ обыкновенно, обѣдать со вторымъ бухгалтеромъ, Позняковскимъ. Онъ съ удовольствіемъ убѣжалъ бы отъ самого себя, поэтому заперся у себя и съ фантазіей настоящаго художника началъ доводить до крайнихъ границъ свое несчастіе и свою смѣхотворность. Впрочемъ, черезъ нѣсколько дней онъ успокоился, только чувствовалъ какую-то странную пустоту въ своемъ сердцѣ, какъ будто оно было квартирой, съ которой кто-то только что съѣхалъ. У Поланецкихъ онъ не показывался двѣ недѣли, но потомъ увидалъ какъ-то Мариню на дачѣ у Бигелей и пришелъ въ изумленіе. Она показалась ему почти отвратительной. Предубѣжденіе его не играло здѣсь никакой роли, и хотя въ фигурѣ Марини довольно трудно было подмѣтить какую-нибудь разницу,-- измѣнилась она сильно. Губы ея распухли, на лбу появились прыщи, кожа утратила свою свѣжесть. Мариня была спокойна, но немного грустна, какъ будто ее постигло какое-нибудь разочарованіе. Сердце у Завиловскаго было доброе и безобразіе Марини взволновало его. Сначала ему казалось, что онъ презираетъ ее, теперь это представилось ему необыкновенно глупымъ. Наконецъ, измѣнилось только ея лицо, а не доброта и кротость. Напротивъ, она чувствовала себя теперь обезпеченною отъ его излишняго восторга и выказывала ему большую сердечность, чѣмъ прежде. Она съ большимъ интересомъ разспрашивала его о паннѣ Кастелли и когда замѣтила, что и онъ охотно разговариваетъ о ней, начала улыбаться прежнею, полною неописанной прелести улыбкой и сказала почти весело:
   -- Хорошо, хорошо! Тамъ удивляются, что вы давно не были у нихъ, а знаете, что мнѣ говорила Анета и пани Броничъ? Онѣ говорили...
   Но она остановилась и прибавила черезъ минуту:
   -- Нѣтъ, я не могу сказать этого при всѣхъ. Выйдемъ въ садъ.
   Она встала, но неосторожно, такъ что споткнулась на первомъ шагу и чуть не упала.
   -- Будь внимательнѣе!-- нетерпѣливо крикнулъ Поланецкій.
   Она посмотрѣла на него со страхомъ и покорностью, покраснѣла и сказала:
   -- Стахъ, я не хотѣла этого, увѣряю тебя!
   -- А вы тоже не пугайте ее!-- живо сказала пани Бигель.
   Всѣмъ было такъ ясно, что Поланецкаго въ эту минуту болѣе интересовалъ будущій ребенокъ, чѣмъ Мариня, что даже и Завиловскій замѣтилъ это.
   Что касается Марини, то это было ей извѣстно не съ сегодняшняго дня. По этому поводу она пережила тяжелую духовную борьбу съ собою, и борьба эта была тѣмъ болѣе труднѣе, чѣмъ больше состояніе ея здоровья порождало раздраженіе, безпокойство и склонность къ унылымъ мыслямъ. Много тяжелыхъ минутъ пережила она, прежде чѣмъ рѣшила, что должно быть такъ, какъ есть.
   Поланецкій былъ бы необыкновенно изумленъ, еслибъ ему сказалъ кто-нибудь, что онъ не любитъ, а въ особенности не цѣнитъ жену такъ, какъ нужно. Онъ любилъ ее по-своему и, вмѣстѣ съ тѣмъ, думалъ, что теперь-то именно они, прежде всего, должны думать о ребенкѣ. По природѣ своей живой и порывистый, онъ доводилъ иногда свою заботливость до крайности, но не ставилъ себѣ это въ вину. Надъ тѣмъ, что можетъ творится въ душѣ Марини, онъ даже и не раздумывалъ. Ему казалось, что изо всѣхъ ея обязанностей главнѣйшая -- рожать ему дѣтей, и вещь очень простая, что она исполняетъ эту обязанность. Онъ былъ благодаренъ ей за это и воображалъ, что, заботясь о ребенкѣ, онъ этимъ самымъ заботится о ней, и заботится, какъ мало кто. Еслибъ онъ считалъ нужнымъ подвести итогъ своихъ отношеній къ женѣ, то призналъ бы совершенно естественнымъ, что ея чисто-женственное очарованіе привлекаетъ его къ себѣ меньше, чѣмъ привлекало ранѣе. Съ каждымъ днемъ она дурнѣла все болѣе и по временамъ оскорбляла его эстетическій вкусъ, а Поланецкій думалъ, что, скрывая это передъ ней и стараясь выказывать ей болѣе сочувствія, онъ поступаетъ такъ деликатно, какъ только можетъ мужчина по отношенію къ женщинѣ.
   Мариня же испытывала впечатлѣніе, что надежда, на которую она болѣе всего разсчитывала, обманула ее, чувствовала, что сходитъ на второй планъ и будетъ спускаться все болѣе и болѣе. Несмотря на все чувство къ мужу, несмотря на всю сокровищницу нѣжности, которая уже скоплялась въ ней для будущаго ребенка, ея душу въ первую минуту охватило раздраженіе и горе. Но длилось это не долго. Она опять начала бороться съ собой и побѣдила. Она сказала себѣ, что здѣсь нѣтъ ничьей вины, что жизнь такова ужь есть и что это вытекаетъ изъ естественнаго порядка вещей, который опять-таки ничто иное, какъ проявленіе воли Божіей. Потомъ она начала обвинять себя въ эгоизмѣ и сокрушаться подъ тяжестью этой мысли. Развѣ она имѣетъ право думать о себѣ, а не о Стахѣ и о ребенкѣ? Въ чемъ она можетъ упрекнуть Стаха? Удивительно ли, что онъ, который даже чужихъ дѣтей такъ любитъ, теперь только и думаетъ, что о своемъ? Не грѣхъ ли это противъ Бога, что она дозволяетъ себѣ, прежде всего, добиваться своихъ правъ, своего счастья, -- она, которая такъ провинилась? Кто она такая и какія у нея права на какую-то исключительную судьбу? И Мариня готова была бить себя въ грудь. Раздраженіе прошло, осталось только гдѣ-то, въ самой глубинѣ сердца, немного сожалѣнія, что жизнь такъ странна и что каждое новое чувство, вмѣсто того, чтобъ усиливать болѣе раннее чувство, отодвигаетъ его куда-то въ глубь. Но когда это сожалѣніе волною слезъ приливало изъ сердца къ ея глазамъ или готово было сорваться съ губъ, Мариня не дозволяла ему и такого исхода. "Тише!-- говорила она себѣ въ душѣ.-- Такъ есть, такъ будетъ и такъ нужно, потому что такова жизнь и такова воля Божія, съ которой ты должна примириться". И въ концѣ она примирилась.
   Мало-по-малу она отыскала спокойствіе, не отдавая себѣ отчета, что основаніемъ этого спокойствія служатъ резиньяція и горе. Но то было горе, которое улыбалось. Какъ молодой женщинѣ, ей по временамъ было прискорбно, когда она въ глазахъ мужа или чужого человѣка читала: "Ахъ, какъ ты подурнѣла!" Но пани Бигель увѣряла, что потомъ она еще болѣе покрасивѣетъ, и Мариня отвѣчала имъ въ душѣ: "Подождите!" -- и это служило ей утѣшеніемъ.
   Что-то подобное она отвѣтила и Завиловскому. Она была и рада, и, вмѣстѣ съ тѣмъ, не рада впечатлѣнію, которое она произвела на него, потому что, съ одной стороны, немного страдало ея самолюбіе, а съ другой -- она чувствовала себя совершенно застрахованною и могла свободно разговаривать съ Завиловскимъ. Она хотѣла съ нимъ поговорить, и поговорить серьезно, потому что нѣсколько дней тому назадъ Анета Основская сказала ей прямо, что "Колонночка" по уши влюблена и передъ Завиловскимъ открываются все новыя перспективы.
   Мариню до нѣкоторой степени безпокоила эта ковка желѣза, пока оно горячо. Она не умѣла дать себѣ отчета, зачѣмъ это нужно, даже принимая въ соображеніе врожденную порывистость Анеты. Къ Завиловскому, который сдѣлался Веніаминомъ обоихъ домовъ, она питала большое расположеніе и, кромѣ того, была благодарна ему, потому что онъ, какъ бы то ни было, оцѣнилъ ее. Она рада была бы помочь ему въ томъ, что могло бы составить его счастье, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, ей приходило въ голову: "А ну, какъ ему это пойдетъ во зло?" Она испугалась немного и своей отвѣтственности, и своей прежней политики. Теперь она, прежде всего, хотѣла удостовѣриться въ томъ, дѣйствительно ли Завиловскій думаетъ такъ, во-вторыхъ, дать ему понять, въ какомъ положеніи стоятъ вещи, и, наконецъ, посовѣтовать, чтобъ онъ самъ хорошенько смотрѣлъ и взвѣшивалъ все.
   -- Тамъ удивляются, что вы давно не были,-- сказала она, когда они вышли въ садъ.
   Завиловскій спросилъ:
   -- Что говорила вамъ пани Основская?
   -- Я вамъ скажу только одно, хотя не знаю, должна ли говорить это. Пани Основская говорила мнѣ, что... Но нѣтъ! Прежде я должна знать, почему вы такъ давно не были у нихъ?
   -- Я былъ нездоровъ, у меня было много огорченій. Я не бывалъ нигдѣ. Не могъ. Вы остановились...
   -- Да, я хотѣла знать, не разсердились ли вы за что-нибудь?... Такъ вотъ пани Основская говорила мнѣ, что Линета такъ и думала, и что по этому поводу даже плакала.
   Завиловскій покраснѣлъ. На его молодомъ и впечатлительномъ лицѣ отразилось истинное чувство.
   -- Ахъ, Боже мой!-- отвѣтилъ онъ,-- мнѣ сердиться, да еще на панну Линету? Развѣ она можетъ обидѣть кого-нибудь?
   -- Я повторяю то, что мнѣ сказано, хотя пани Основская такъ впечатлительна, что я не смѣю ручаться за точность того, что она говоритъ. Я знаю, что она не лжетъ, но,-- вы понимаете?-- что люди очень впечатлительные по временамъ видятъ вещи какъ бы черезъ увеличительное стекло. Удостовѣрьтесь сами, такъ ли это. Линета кажется мнѣ милой, очень недюжинной и очень доброй, но удостовѣрьтесь сами. У васъ столько наблюдательности.
   -- Что она добра и недюжинна, въ этомъ нѣтъ сомнѣнія. Помните, я говорилъ вамъ, что они производятъ на меня впечатлѣніе иностранокъ, но это не правда. Пани Основская -- можетъ быть, но не панна Линета.
   А Мариня отвѣтила:
   -- Нужно самому смотрѣть и смотрѣть. Вы понимаете, что я васъ ни къ чему не подговариваю... Я немного боялась даже Стася,-- онъ не любитъ пани Основскую и Линету... Но, скажу вамъ откровенно, когда я услыхала о слезахъ Линеты, у меня сердце такъ и сжалось... Бѣдняжечка!
   -- Я даже не съумѣю сказать вамъ, какъ меня волнуетъ даже мысль объ этомъ,-- отвѣтилъ Завиловскій.
   Дальнѣйшій разговоръ прервалъ Поланецкій, который подошелъ къ Маринѣ и сказалъ:
   -- Что? все сватовство? Однако, эти женщины неисправимы! Знаешь, Мариня, что я скажу тебѣ? Я былъ бы счастливѣйшимъ человѣкомъ, еслибъ ты не вмѣшивалась въ эти дѣла.
   Пани Поланецкая начала оправдываться, но онъ обратился къ Завиловскому и сказалъ:
   -- Я самъ ни во что не вмѣшиваюсь, но знаю только то, что не питаю къ этимъ барынямъ ни малѣйшаго довѣрія.
   Завиловскій возвратился домой въ мечтательномъ настроеніи. Въ немъ встревожились всѣ струны воображенія и начали звучать такъ, что всякая охота спать совершенно отлетѣла отъ него. Онъ не зажегъ огня, чтобъ ему ничто не мѣшало играть на этихъ разыгравшихся струнахъ, и, сидя при блескѣ луны, думалъ, или, скорѣе сказать, творилъ. Онъ не любилъ еще, но его уже охватывала великая нѣжность, когда онъ думалъ о паннѣ Кастелли и составлялъ такія картины, какъ будто бы онъ уже любилъ ее. Онъ видѣлъ ее такъ ясно, какъ будто она уже стояла передъ нимъ; видѣлъ ее сонные глаза и золотистую голову, склоняющуюся, какъ подкошенный цвѣтъ, на его грудь. И ему представилось, что онъ прикасается пальцами къ ея вискамъ, чувствуетъ прикосновеніе ея шелковыхъ волосъ, отклоняетъ ея голову немного назадъ и смотритъ, не осушила ли его ласка ея слезъ, а глаза ея улыбаются ему, какъ небо, еще влажное послѣ дождя, но уже залитое солнцемъ... Потомъ воображеніе начало разжигать его страсти. Ему представилось, что онъ исповѣдуетъ ей свою любовь, прижимаетъ ее къ сердцу и чувствуетъ біеніе ея сердца, склоняетъ голову на ея колѣни, отъ которыхъ, сквозь шелковую матерію, тепло такъ и бьетъ въ его лицо. И Завиловскій задрожалъ на самомъ дѣлѣ. До сихъ поръ она была для него только образомъ, теперь онъ въ первый разъ почувствовалъ въ ней женщину. Въ немъ не было ни одной мысли, которая не была бы связана съ нею,-- онъ забылся до такой степени, что потерялъ сознаніе, гдѣ онъ и что съ нимъ дѣлается.
   Какое-то хриплое пѣніе на улицѣ разбудило его. Тогда онъ зажегъ свѣчу и началъ думать трезвѣе. Имъ овладѣло безпокойство,-- одна вещь показалась ему совершенно несомнѣнной, что если онъ совершенно перестанетъ бывать у пани Броничъ и у Основскихъ, то безъ памяти влюбится въ Линету.
   "Нужно выкарабкаться!" -- сказалъ онъ самому себѣ, и на другой день пошелъ навѣстить ее, потому что уже началъ скучать по ней, и въ ту же ночь попробовалъ написать стихи, подъ названіемъ Паутина.
   Однако, онъ не смѣлъ пойти къ пани Броничъ и ждалъ до часа, когда всѣхъ можно было застать въ общей гостиной за чаемъ. Пани Основская приняла его съ необыкновенною сердечностью, со взрывами веселаго смѣха, но онъ, послѣ первыхъ привѣтствій, началъ смотрѣть на лицо панны Кастелли, и сердце его забилось живѣе, когда онъ увидалъ, что отъ него вѣетъ искреннею и глубокою радостью.
   -- Вы знаете, что я думала?-- со свойственною ей живостью сказала пани Анета,-- нашъ "Тополь" такъ любитъ мужскія бороды, что я думала, что вы отпускаете бороду и потому не показываетесь къ намъ.
   А "Тополь" отвѣтила:
   -- Нѣтъ, нѣтъ, оставайтесь такъ, какъ я увидала васъ въ первый разъ.
   Панъ Основскій обнялъ Завиловскаго за талію и сказалъ съ фамильярностью хорошо воспитаннаго человѣка, который сразу умѣетъ поставить другого на дружескую ногу:
   -- Спрятались отъ насъ, панъ Игнась, а? Но у меня есть средство: пусть Линета начнетъ его портретъ, тогда онъ долженъ будетъ приходить сюда каждый день.
   Пани Основская захлопала въ ладоши:
   -- Какой Юзя умный! Просто удивительно!
   У Юзи все лицо просвѣтлѣло, что онъ сказалъ то, что понравилось его женѣ.
   -- Я уже подговаривалась,-- мягкимъ голосомъ сказала панна Кастелли,-- но боюсь надоѣсть.
   -- Когда вы только прикажете,-- отвѣтилъ Завиловскій.
   -- Теперь день такой длинный, можно въ четыре часа, послѣ пана Коповскаго. Наконецъ, я уже скоро окончу несноснаго пана Коповскаго.
   -- Вы знаете, что она сказала о панѣ Коповскомъ?-- начала было пани Броничъ, но панна Кастелли не дозволила ей докончить, къ тому же, въ комнату только что вошелъ панъ Плавицкій. Онъ познакомился съ пани Анетой у Марини и совершенно потерялъ голову, въ чемъ откровенно сознавался, а она кокетничала съ нимъ безъ милосердія, къ великому удовольствію своему и всѣхъ окружающихъ.
   -- Садитесь, папа, здѣсь, около меня,-- сказала она,-- намъ вмѣстѣ будетъ хорошо, да?
   -- Какъ въ небѣ, какъ въ небѣ!-- Панъ Плавицкій отъ удовольствія даже хлопнулъ себя по колѣнкамъ и облизнулся.
   Завиловскій присѣлъ къ паннѣ Кастелли и сказалъ:
   -- Я такъ счастливъ, что буду имѣть возможность приходить сюда каждый день... Только не буду ли я отнимать у васъ времени?
   -- Да,-- отвѣтила она, смотря ему прямо въ глаза,-- но такъ, какъ никто другой не съумѣетъ. А, вѣдь, я дѣйствительно боялась надоѣсть вамъ, потому что я васъ боюсь.
   Теперь и онъ заглянулъ въ глубину ея зрачковъ и отвѣтилъ съ удареніемъ:
   -- Не бойтесь меня.
   Панна Линета опустила рѣсницы. Наступила минута довольно непріятнаго молчанія, потомъ дѣвушка спросила слегка пониженнымъ голосомъ:
   -- Отчего вы такъ долго не приходили?
   У него на языкѣ былъ отвѣтъ: "потому что я боюсь" но онъ не осмѣливался такъ далеко зайти и отвѣтилъ:
   -- Я писалъ.
   -- Стихи?
   -- Да, Паутину. Завтра я принесу ихъ вамъ. Помните, что вы сказали, когда я познакомился съ вами?-- что вы хотѣли бы быть паутиной. Я запомнилъ это и съ той поры постоянно видѣлъ образъ бѣлой нитки, которая летаетъ въ воздухѣ.
   -- Летаетъ, но не по собственной волѣ,-- отвѣтила панна Кастелли,-- и не можетъ взлетѣть высоко, если только...
   -- Если только... Отчего вы не договариваете?
   -- Если только она не обовьется около крыльевъ какой-нибудь высоко парящей птицы.
   Панна Линета вдругъ встала и ушла помогать пану Основскому, который въ эту минуту старался отворить окно.
   Завиловскій остался одинъ, съ туманомъ, застилающимъ ему глаза. Ему казалось, что онъ слышитъ, какъ жилы бьются на его вискахъ. Его привелъ въ себя только медовый голосъ пани Броничъ:
   -- Два дня тому назадъ старый панъ Завиловскій говорилъ, что вы его родственникъ, но не хотите бывать у него, а онъ у васъ не можетъ быть потому, что у него подагра. Отчего вы не бываете у него? Онъ такой милый и изящный. Пойдите къ нему. Это для него оскорбительно. Вы пойдете?
   -- Хорошо, я пойду,-- отвѣтилъ Завиловскій, который въ эту минуту готовъ былъ согласиться на все.
   -- Какой вы добрый и сговорчивый! Вы познакомитесь со своею кузиной, панной Еленой. Только не влюбитесь въ нее, потому что это тоже очень изящная дѣвушка.
   -- Нѣтъ, пани Броничъ, съ этой стороны нѣтъ никакой опасности,-- смѣясь, сказалъ Завиловскій.
   -- О ней говорятъ, что она была влюблена въ Плошовскаго, который застрѣлился, и носитъ вѣчный трауръ въ сердцѣ. А когда вы поѣдете къ нимъ?
   -- Завтра, послѣ-завтра. Какъ вы прикажете.
   -- Видите ли, они скоро уѣзжаютъ. Лѣто на носу. Вы гдѣ проводите лѣто?
   -- Не знаю. А вы гдѣ?
   Панна Кастелли, которая въ это время вернулась на мѣсто, прервала разговоръ съ Основскимъ и, услыхавъ вопросъ Завиловскаго, отвѣтила:
   -- У насъ еще нѣтъ никакого проекта.
   -- Мы собирались въ Шевенингенъ, -- сказала пани Броничъ,-- но съ Линетой такъ трудно справиться...
   И она прибавила тихо:
   -- Ее такъ всѣ окружаютъ, у нея такое счастье на знакомство, что вы даже не повѣрите. Хотя отчего бы вамъ и не повѣрить? Достаточно взглянуть на нее. Мой покойный мужъ предсказывалъ это, когда ей было двѣнадцать лѣтъ: "Увидишь,-- говорилъ онъ,-- сколько будетъ съ нею хлопотъ, когда она подростетъ!" И сколько мнѣ теперь хлопотъ, дорогой панъ Завиловскій, сколько хлопотъ! Но... Я говорила вамъ, что онъ былъ послѣдній изъ Рюр... Да, говорила. Дѣтей у насъ не было, потому что первый ребенокъ родился раньше времени, а мужъ мой былъ на сорокъ лѣтъ старше меня, и потомъ былъ скорѣе... моимъ отцомъ.
   "Что мнѣ до этого за дѣло?" -- подумалъ Завиловскій.
   А пани Броничъ продолжала:
   -- Мой покойникъ всегда жалѣлъ, что у него нѣтъ сына. То-есть былъ сынъ, но онъ родился преждевременно. (Здѣсь въ голосѣ пани Броничъ задрожали слезы). Нѣсколько времени мы держали его въ спирту... И повѣрите ли, при хорошей погодѣ онъ поднимался наверхъ, а при дождѣ опускался на дно. Ахъ, какія это грустныя воспоминанія! Сколько мой мужъ настрадался, что умретъ послѣднимъ изъ Рюр... но довольно объ этомъ! Нужно сказать, что онъ привязался къ Линетѣ, какъ къ родной дочери,-- это понятно, потому что она его ближайшая родственница, и все, что останется послѣ насъ, будетъ ея. Можетъ быть, поэтому люди такъ и льнутъ къ ней... Хотя... Но нѣтъ! Я не удивляюсь имъ. Еслибъ вы видѣли, какая это мука и для нея, и для меня! Два года тому назадъ одинъ португалецъ, графъ Хао Калимасао, родственникъ Алькантаровъ, такъ потерялъ отъ нея голову, что просто смѣхъ. Или этотъ грекъ, въ прошломъ году, въ Остенде... сынъ марсельскаго банкира, милліонеръ... Какъ его звали?... Линета, какъ звали того грека, милліонера, что, помнишь...
   -- Тетя!-- съ видимымъ неудовольствіемъ сказала панна Линета.
   Но тетя была уже въ полномъ ходу, какъ поѣздъ, летящій на всѣхъ парахъ.
   -- Ага! вспомнила!-- сказала тетя,-- Канафараполусъ, секретарь французскаго посольства въ Берлинѣ.
   Панна Линета встала и пошла къ пани Основской, бесѣдующей за главнымъ столомъ съ паномъ Плавицкимъ, а тетя, провожая ее взоромъ, сказала:
   -- Сердится ребенокъ!... Она ужасно не любитъ, когда говорятъ о ея подвигахъ, а я не могу выдержать. Вы понимаете меня? Смотрите, какая она высокая! Такъ она у меня вытянулась! Анета иногда называетъ ее Колонкой, иногда Тополемъ, и дѣйствительно, она настоящій тополь. Что-жь удивительнаго, что люди смотрятъ на нее?... Я не говорила еще о панѣ Уфиньскомъ? Это нашъ большой другъ. Мой покойный мужъ ужасно его любилъ. Вы должны были слышать о панѣ Уфиньскомъ. Это тотъ самый, который такъ удивительно вырѣзываетъ силуэты изъ бумаги. Его знаетъ весь свѣтъ. Не сосчитаешь, при сколькихъ высочайшихъ дворахъ онъ вырѣзывалъ силуэты, а послѣдній разъ онъ вырѣзывалъ принца Уэльскаго. Еще былъ одинъ венгръ...
   Панъ Основскій,-- онъ сидѣлъ невдалекѣ и игралъ карандашомъ у цѣпочки,-- потерялъ терпѣніе и сказалъ:
   -- Еще пару такихъ, милая тетушка, и выйдетъ совершенный костюмированный вечеръ.
   -- Именно, именно!-- отвѣтила пани Броничъ.-- Если я говорю о нихъ, то потому, что Линета не хотѣла слушать ни о комъ. Это такая шовинистка!... Вы не можете себѣ представить, какая это шовинистка!
   -- Дай ей Богъ здоровья,-- сказалъ Завиловскій.
   Онъ всталъ и началъ прощаться. При прощаньи онъ надолго задержалъ руку панны Линеты, и она отвѣтила ему такимъ же долгимъ пожатіемъ.
   -- До завтра,-- сказалъ онъ, смотря ей въ глаза.
   -- До завтра... послѣ пана Коповскаго. А вы не забудете о Паутинѣ?
   -- Нѣтъ, не забуду... никогда...-- отвѣтилъ немного взволнованнымъ голосомъ Завиловскій.
   Они вышли вмѣстѣ съ паномъ Плавицкимъ, но едва очутились на улицѣ, когда старичокъ слегка ударилъ его по плечу, остановился и сказалъ:
   -- Молодой человѣкъ, знаете ли вы, что я скоро буду дѣдушкой?
   -- Знаю,-- отвѣтилъ Завиловскій.
   -- Да, да,-- повторялъ съ самодовольною улыбкой Плавицкій,-- а, все-таки, я вамъ скажу, нѣтъ ничего лучше молодой бабенки.
   Онъ засмѣялся и потрепалъ его по плечу, потомъ приложилъ кончики пальцевъ къ губамъ и ушелъ. До Завиловскаго достигалъ только его слегка дрожащій голосъ:
   -- Нѣтъ лучше молодой...
   Остальное заглушило стукъ колесъ на улицѣ.
   

XXV.

   Завиловскій сталъ каждый день приходить къ паннѣ Броничъ. Часто онъ заставалъ Коповскаго, потому что въ портретѣ "Антиноя" что-то попортилось. Панна Линета говорила, что не съумѣла еще извлечь изъ его лица всего, что можно извлечь, что выраженіе не такое, какое должно быть,-- однимъ словомъ, ей нужно было время для размышленія. Съ Завиловскимъ ея дѣло шло легче.
   -- Въ такой головѣ, какъ пана Коповскаго,-- сказала она однажды,-- довольно измѣнить какую-нибудь малѣйшую линію, довольно придать невѣрное освѣщеніе, чтобы все пропало, тогда какъ у пана Завиловскаго, прежде всего, нужно схватить характеръ.
   Оба молодые люди остались довольны этими словами. Коповскій сообщилъ даже, что это не его вина, что его такимъ Господь Богъ сотворилъ. Пани Броничъ передавала потомъ, что панна Линета сказала по этому поводу: "Богъ сотворилъ его, Сынъ Божій искупилъ, но Святой Духъ не удостоилъ просвѣтить его". Эту остроту о бѣдномъ Коповскомъ повторяли во всей Варшавѣ.
   Завиловскому онъ нравился. Послѣ нѣсколькихъ свиданій, Коповскій показался ему такъ бездонно ограниченнымъ, что ему не приходило въ голову, чтобы къ нему можно было ревновать. За то на него такъ пріятно было смотрѣть. Пани Основская и панна Кастелли также любили его, хотя часто позволяли себѣ разныя шутки, или, вѣрнѣе, Коповскій служилъ имъ чѣмъ-то вродѣ мяча, который онѣ перебрасывали изъ рукъ въ руки. Вообще глупость Коповскаго не была ни угрюмою, ни подозрительною. Настроеніе его духа было ровное, улыбка очаровательная, о чемъ онъ можетъ быть и самъ зналъ и поэтому предпочиталъ улыбаться, а не хмуриться. Онъ былъ хорошо воспитанъ, отполировался въ свѣтѣ, и, притомъ, одѣвался такъ хорошо, что могъ бы служить въ этомъ случаѣ примѣромъ для Завиловскаго.
   Отъ времени до времени онъ задавалъ изумительные вопросы, которые наполняли молодыхъ женщинъ неописуемою радостью. Однажды, когда пани Броничъ распространилась о поэтическомъ вдохновеніи, Коповскій спросилъ Завиловскаго: "Нужно для этого что-нибудь или нѣтъ"? Завиловскій въ первую минуту смѣшался,-- онъ не зналъ, что отвѣтить.
   А пани Анета сказала ему:
   -- Вы писали когда-нибудь стихи? Попробуйте-ка подобрать такія риѳмы!
   Коповскій потребовалъ, чтобъ ему оставили время до утра, но или на другой день забылъ объ этомъ, или его трудъ не увѣнчался успѣхомъ, а барыни были настолько хорошо воспитаны, что не напомнили объ его обѣщаніи. На него такъ пріятно было смотрѣть, что онѣ не хотѣли доставлять ему непріятности.
   Весна кончилась, приближалось время скачекъ. Завиловскій получилъ приглашеніе на все это время пользоваться экипажемъ Основскихъ; мѣсто ему было предназначено противъ Линеты. И Завиловскій любовался ею отъ всей души. Въ свѣтломъ платьѣ, въ свѣтлой шляпкѣ, съ улыбкой въ сонныхъ глазахъ, со спокойнымъ лицомъ, слегка разрумянившимся отъ дыханія свѣжаго вѣтерка, она казалась Завиловскому олицетвореніемъ весны и рая. Возвращаясь домой, онъ чувствовалъ, что и сердце его, и мысли заняты только ею одною. Въ свѣтѣ, въ которомъ они жили, въ обществѣ молодыхъ людей, которые сходились къ экипажу Основскихъ, чтобы поболтать съ дамами, Завиловскому подчасъ бывало какъ то не по себѣ, но видъ Линеты вознаграждалъ его за все. Подъ вліяніемъ солнечныхъ дней, ясной погоды, широкаго дыханія лѣтняго вѣтра и этой молодой дѣвушки, которая мало-по-малу становилась для него дорогою, онъ жилъ въ какомъ-то безпрерывномъ упоеніи, чувствовалъ въ себѣ молодость и силу. Теперь въ его лицѣ, дѣйствительно, было что-то орлиное. По временамъ ему казалось, что онъ -- звучащій колоколъ, который звонитъ и звонитъ, благовѣствуетъ радость жизни, радость любви, радость счастья, -- великій праздникъ любви. Теперь онъ писалъ много, работалось ему такъ легко, какъ никогда, и отъ его стиховъ вѣяло здоровымъ ароматомъ свѣже вспаханныхъ нивъ, и молодыхъ листьевъ; въ нихъ слышался точно шумъ крыльевъ птицъ, носящихся въ воздухѣ, чувствовался необъятный просторъ луговъ и полей. Онъ понялъ свою силу и пересталъ стыдиться поэзіи даже передъ чужими, понялъ, что въ немъ есть что-то и ему есть что повергнуть къ стопамъ любимой женщины.
   У Поланецкаго, несмотря на его купеческія замашки, была непреодолимая страсть къ лошадямъ и онъ не пропускалъ ни одного дня скачекъ. Конечно, онъ замѣтилъ, что Завиловскій не сводитъ глазъ съ панны Кастелли, и какъ-то разъ началъ подшучивать надъ нимъ въ конторѣ, что онъ влюбленъ.
   -- Это не я, это мои глаза,-- отвѣтилъ Завиловскій,-- но Основскіе скоро уѣдутъ, пани Броничь также, и все это минетъ, какъ сонъ.
   Онъ говорилъ неправду, потому что не вѣрилъ самъ, что все это можетъ миновать, какъ сонъ. Напротивъ, онъ чувствовалъ, что для него началась новая жизнь, которую отъѣздъ панны Кастелли можетъ сломать окончательно.
   -- А куда уѣзжаютъ пани Броничъ и панна Кастелли?-- дальше разспрашивалъ Поланецкій.
   -- Конецъ іюня и іюль они проживутъ у Основскихъ, потомъ собираются въ Швенингенъ, но это еще не навѣрное.
   -- Пшитулувъ Основскихъ въ трехъ миляхъ отъ Варшавы,-- сказалъ Поланецкій.
   Завиловскій уже нѣсколько дней съ біеніемъ сердца задавалъ себѣ вопросъ, пригласятъ его или нѣтъ, но когда его пригласили, да въ добавокъ еще и очень любезно, то обѣщанія не далъ и началъ торговаться, ссылаясь на занятія и недостатокъ времени. Панна Кастелли слушала, поднимая кверху свои золотистыя брови, и когда Завиловскій уходилъ, она приблизилась къ нему и сказала:
   -- Отчего вы не хотите пріѣхать въ Пшитулувъ?
   Онъ, замѣтивъ, что ихъ никто не слушаетъ, отвѣтилъ, смотря ей въ глаза:
   -- Боюсь.
   Панна Кастелли разсмѣялась и, повторяя слова Коповскаго, сказала:
   -- Нужно для этого что-нибудь или нѣтъ?
   -- Для этого нужно,-- отвѣтилъ онъ слегка дрожащимъ голосомъ,-- чтобъ вы мнѣ сказали: пріѣзжай!
   Она колебалась съ минуту, можетъ быть, не смѣла сказать такъ прямо и въ такой формѣ, какъ онъ желалъ этого, но вдругъ вспыхнула, прошептала: "Пріѣзжай!" -- и убѣжала, какъ бы стыдясь румянца, который, несмотря на вечерній сумракъ, все яснѣе и яснѣе выступалъ на ея лицѣ.
   Когда Завиловскій возвращался домой, ему казалось, что съ неба сыплется звѣздный дождь.
   Основскіе выѣзжали только черезъ десять дней. Рисованіе портрета шло обычнымъ путемъ и должно было идти такъ до послѣдняго дня, потому что панна Линета не хотѣла терять времени. Пани Основская уговаривала ее, чтобъ она исключительно рисовала Завиловскаго,-- для Коповскаго достаточно будетъ нѣсколькихъ сеансовъ, а для этого время найдется въ Пшитулувѣ, передъ самымъ отъѣздомъ Линеты въ Шевенингенъ. Для Завиловскаго эти сеансы стали первою потребностью жизни, и если случайно являлось какое-нибудь препятствіе, онъ считалъ этотъ день потеряннымъ для себя. Пани Броничъ почти всегда присутствовала при сеансахъ. Однако, Завиловскій отгадывалъ въ ней пріязненную душу и, въ концѣ-концовъ, манера, съ которой онъ говорилъ о Линетѣ, дѣлалась ему все болѣе и болѣе пріятною. Оба они просто-на-просто слагали гимны въ честь панны Линеты, -- теперь пани Броничъ въ дружеской бесѣдѣ называла ее "Ниточкой". Завиловскому это названіе нравилось тѣмъ болѣе, чѣмъ яснѣе онъ чувствовалъ, какъ эта "Ниточка" обвивается вокругъ его сердца.
   Но часто случалось и такъ, что пани Броничъ разсказывала вещи прямо неправдоподобныя. Что панна Линета была и могла быть самою способною ученицей Свирскаго, что Свирскій могъ называть ее "La Perla", что онъ могъ, какъ намекала пани Броничъ, быть влюбленъ въ нее, -- всему этому легко повѣрить; но чтобы Свирскій, художникъ, извѣстный во всей Европѣ, картины котораго получали большія медали на всѣхъ выставкахъ, чтобы онъ, при видѣ какого-нибудь эскиза панны Линеты, со слезами восклицалъ: "Если оставить въ сторонѣ технику, то скорѣе я долженъ былъ бы брать у нея уроки!" -- въ этомъ и Завиловскій позволялъ себѣ сомнѣваться. И какимъ-то уголкомъ души, въ которомъ еще оставалась капля благоразумія, онъ удивлялся, что панна "Ниточка" не возмущается этимъ, а ограничивается только своими обычными словами: "Тетя! ты знаешь, что я не люблю, когда ты повторяешь такія вещи!" Вскорѣ, однако, онъ потерялъ и эти послѣдніе проблески благоразумія, началъ даже растрогиваться надъ участью покойнаго пана Броничъ, а пани Броничъ почти полюбилъ за то только, что могъ разговаривать съ нею съ утра до вечера о паннѣ Кастелли.
   Вслѣдствіе настояній пани Броничъ, онъ навѣстилъ стараго пана Завиловскаго, того Креза, у котораго не бывалъ раньше. Старый шляхтичъ, съ бѣлыми, какъ молоко, усами, съ румянымъ лицомъ и коротко остриженною сѣдою головой, принялъ его сидя, съ ногою, покоющеюся на стулѣ, и съ нѣкоторымъ оттѣнкомъ пренебрежительности большого барина, который привыкъ къ тому, чтобы люди болѣе считались съ нимъ, чѣмъ онъ съ ними.
   -- Извини, что я не встаю, -- сказалъ онъ, -- подагра -- не шутка... Да, что дѣлать? Наслѣдственное! Мнѣ кажется, что это навѣки вѣковъ будетъ связано съ нашимъ именемъ. А у тебя по временамъ нѣтъ ломоты въ большомъ пальцѣ?
   -- Нѣтъ,-- отвѣтилъ Завиловскій.
   Онъ до нѣкоторой степени былъ удивленъ манерой, съ которою его приняли, а также и тѣмъ, что старый шляхтичъ съ перваго свиданія говорилъ ему ты.
   -- Подожди, придетъ старость...-- Онъ позвалъ дочь, представилъ ее Завиловскому и началъ объяснять, въ какомъ родствѣ они состоятъ. Въ концѣ онъ сказалъ:-- Ну, я стиховъ не писалъ, потому что глупъ для этого, но долженъ сказать, что ты отличился, и я не стыдился бы, еслибъ даже свое имя увидалъ подъ такими стихами.
   Но визитъ этотъ, все-таки, кончился неблагополучно. Панна Завиловская, особа лѣтъ тридцати, красивая, но словно преждевременно увядшая и печальная, желая принять участіе въ разговорѣ, начала разспрашивать кузена, кого онъ знаетъ и гдѣ бываетъ, а старый шляхтичъ при каждой произнесенной фамиліи однимъ или двумя словами высказывалъ свое мнѣніе. Когда назвали Поланецкихъ, старикъ сказалъ: "хорошая кровь"; при упоминаніи о Бигеляхъ спросилъ: "кто?" -- а когда Завиловскій повторилъ ихъ фамилію, прибавилъ: "connais pas!" Когда же молодой человѣкъ съ нѣкоторымъ замѣшательствомъ назвалъ имя панны Кастелли, старый шляхтичъ,-- вѣроятно, въ это время подагра щипнула его за ногу,-- поморщился и вскрикнулъ:
   -- Ай! чертенокъ венеціанскій!
   Завиловскій, несмотря на свою несмѣлость, былъ человѣкъ горячій. Въ глазахъ у него потемнѣло, нижняя челюсть еще болѣе выдвинулась впередъ, онъ смѣрилъ взглядомъ старика съ головы до больной ноги и сказалъ:
   -- Вы высказываете свои мнѣнія такъ рѣшительно, что это мнѣ не нравится, поэтому мнѣ будетъ очень пріятно проститься съ вами.
   Онъ поклонился, схватилъ шляпу и ушелъ.
   Старый панъ Завиловскій, который привыкъ дозволять себѣ все и которому все сходило съ рукъ, въ остолбенѣніи смотрѣлъ на дочь и только послѣ долгаго молчанія спросилъ:
   -- Что онъ, взбѣсился, что ли?
   Молодой человѣкъ не разсказалъ пани Броничъ того, что случилось. Онъ упомянулъ только, что былъ съ визитомъ, что отецъ и дочь не понравились ему въ одинаковой степени. Однако, пани Броничъ узнала объ этомъ отъ самого старика Завиловскаго, который, впрочемъ, и въ глаза не называлъ иначе панну Кастелли, какъ "венеціанскимъ чертенкомъ".
   -- За то вы прислали ко мнѣ цѣлаго чорта,-- сказалъ онъ,-- хорошо, что онъ мнѣ голову не разбилъ.
   Въ голосѣ его звучалъ оттѣнокъ удовольствія, что Завиловскій оказался такимъ пылкимъ, но пани Броничъ, не обративъ вниманія на этотъ оттѣнокъ, приняла дѣло къ сердцу и, къ великому удовольствію "цѣлаго чорта", сказала ему:
   -- Онъ въ восторгѣ отъ Линеты; у него такая ужь манера проявлять свою ласку. Притомъ, человѣку въ такихъ лѣтахъ, занимающему такое положеніе, нужно прощать многое. Вы, должно быть, не читали романа Крашевскаго Венеціанскій чертенокъ... Съ тѣхъ поръ въ этихъ словахъ чувствуется какая-то поэзія... Когда старичокъ успокоится, напишите ему нѣсколько словъ, -- хорошо? Такія связи нужно поддерживать.
   -- Пани Броничъ,-- отвѣтилъ Завиловскій,-- я не напишу ни за что въ свѣтѣ.
   -- Даже еслибъ васъ еще кто-нибудь попросилъ?
   -- Конечно... я не каменный.
   Панна Кастелли слышала эти слова и улыбнулась. Въ душѣ она была довольна, что Завиловскій при одномъ, какъ ему показалось, оскорбительномъ словѣ о ней вскочилъ, какъ будто услыхалъ богохульство. И вотъ, при слѣдующемъ сеансѣ, когда они остались наединѣ, она сказала ему:
   -- Странное дѣло, какъ я мало вѣрю въ людскую искренность. Мнѣ такъ трудно повѣрить, чтобы кто-нибудь, кромѣ тети, былъ искренно расположенъ ко мнѣ.
   -- Почему, панна Кастелли?
   -- Не знаю. Я сама не могу дать себѣ отчета въ этомъ.
   -- А, напримѣръ, Основскіе? Пани Анета?
   -- Пани Анета?-- повторила панна Кастелли.
   Она усердно принялась рисовать и какъ бы забыла объ отвѣтѣ.
   -- А я, панна Кастелли?-- тихо спросилъ Завиловскій.
   -- Да!-- отвѣтила она,-- вы, да! Я увѣрена, что вы одинъ не позволили бы никому отзываться обо мнѣ дурно. Я чувствую, что вы дѣйствительно расположены ко мнѣ, хотя и не знаю, почему, потому что я вообще стою очень мало.
   -- Вы стоите мало?-- воскликнулъ Завиловскій и вскочилъ съ мѣста.-- Такъ помните же, что я дѣйствительно никому не позволю отзываться о васъ дурно, даже самой вамъ!
   Панна Кастелли улыбнулась и сказала:
   -- Хорошо. Но лучшее было бы, еслибъ вы сѣли, а то я не могу рисовать.
   Онъ сѣлъ, но смотрѣлъ на нее глазами, полными такой любви и восторга, что это приводило ее въ смущеніе.
   -- Что за непослушная модель!-- сказала она.-- Поверните голову немного вправо и не смотрите на меня.
   -- Не могу, не могу!-- отвѣтилъ Завиловскій.
   -- А я не могу рисовать. Голова начата въ другомъ положеніи... Подождите...
   Она приблизилась къ нему, дотронулась пальцами до его виска и слегка начала поворачивать его голову вправо. Сердце Завиловскаго неистово забилось, въ глазахъ все завертѣлось. Онъ схватилъ руку панны Кастелли и прижалъ къ губамъ ея теплую ладонь.
   -- Что вы дѣлаете?-- шепнула панна Линета.
   Онъ не отвѣчалъ ничего и только крѣпче прижималъ къ губамъ ея руку.
   Тогда она поспѣшно проговорила:
   -- Поговорите съ тетей... Мы завтра уѣзжаемъ.
   Больше они не могли обмѣняться ни однимъ словомъ, потому что Основскій, Коповскій и пани Анета,-- они сидѣли въ сосѣдней маленькой гостиной,-- вошли въ мастерскую.
   Пани Анета, замѣтивъ раскраснѣвшіяся щеки панны Кастелли, проницательно посмотрѣла на Завиловскаго и спросила:
   -- Какъ идутъ ваши дѣла?
   -- Гдѣ тетя?-- въ свою очередь спросила панна Кастелли.
   -- Уѣхала съ визитомъ.
   -- Давно?
   -- Нѣсколько минутъ назадъ. Какъ у васъ сегодня шли дѣла?
   -- Хорошо, но теперь уже довольно.
   Панна Кастелли убрала кисти и пошла къ себѣ умыть руки. Завиловскій пробылъ еще нѣсколько минутъ, отвѣчая болѣе или менѣе сознательно на предлагаемые ему вопросы, но и его разбирала охота уйти. Онъ боялся бесѣды съ пани Броничъ, и, по обычаю всѣхъ трусовъ, желалъ отложить ее до завтра. Кромѣ того, ему хотѣлось на минуту остаться наединѣ со своими мыслями, привести ихъ въ порядокъ, опредѣлить получше значеніе того, что произошло, а сейчасъ въ головѣ у него былъ какой-то хаосъ смутныхъ представленій, что произошло что-то неимовѣрное, что-то, съ чего начнется новая эпоха въ его жизни. При одной мысли объ этомъ его охватывала дрожь счастья, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, и страхъ, потому что онъ чувствовалъ, что теперь уже не время отступать назадъ, что нужно идти впередъ черезъ любовь, черезъ признаніе, черезъ сватовство и такъ до алтаря. Онъ жаждалъ этого всею душой, но уже привыкъ все счастье признавать за поэтическую мечту, за что-то принадлежащее къ міру мысли и искусства, и почти не смѣлъ вѣрить, чтобы панна Кастелли дѣйствительно сдѣлается его женой. Теперь онъ едва могъ усидѣть на мѣстѣ и, когда Линета возвратилась, онъ началъ прощаться. Она подала ему руку, еще холодную отъ воды, и сказала:
   -- Вы не подождете тетю?
   -- Мнѣ нужно идти, а завтра я откланяюсь пани Броничъ.
   -- До свиданія.
   Прощанье это, послѣ того, что произошло, показалось Завиловскому такимъ холоднымъ, что онъ впалъ въ отчаяніе. Но при людяхъ онъ не смѣлъ проститься иначе, тѣмъ болѣе, что пани Анета смотрѣла на него съ необыкновеннымъ вниманіемъ. Когда онъ уже переступалъ порогъ, панъ Основскій сказалъ ему:
   -- Подождите. У меня тоже есть дѣло въ городѣ. Пойдемъ вмѣстѣ.
   Едва они очутились за воротами дачи, какъ панъ Основскій остановился, положилъ руку на плечо Завиловскаго и съ язвительною миной спросилъ:
   -- Панъ Игнась! вы не поссорились немного съ Линетой? Завиловскій посмотрѣлъ на него широко раскрытыми глазами.-- Я? Съ панной Линетой?
   -- То-то, вы такъ холодно простились. Я думалъ, что вы, по крайней мѣрѣ, поцѣлуете у нея лапку.
   Глаза Завиловскаго стали еще шире. Основскій разсмѣялся и продолжалъ:
   -- Ну, я скажу вамъ правду! Моя жена, по женскому любопытству, подсматривала за вами и видѣла, что случилось. Милый панъ Игнась, вы можете видѣть во мнѣ вѣрнаго друга, который, кромѣ того, знаетъ, что значитъ любовь. И я одно только могу сказать вамъ: дай Богъ вамъ быть такъ же счастливымъ, какъ я счастливъ.
   Основскій крѣпко пожалъ его руку, а Завиловскій, хотя переконфуженный до послѣдней степени, едва воздержался, чтобы не броситься ему на шею.
   -- У васъ, правда, есть какое-нибудь дѣло? Зачѣмъ вы ушли?
   -- Говоря откровенно, мнѣ нужно было собрать всѣ свои мысли, а, притомъ, я боюсь пани Броничъ.
   -- Такъ вы значитъ не знаете тетю. У нея тоже въ головѣ кипитъ. Проводите меня немного, а потомъ возвращайтесь къ нимъ безъ церемоніи. По дорогѣ вы соберете свои мысли, тѣмъ временемъ возвратится пани Броничъ, вы скажете ей маленькую рѣчь, а она расплачется. Ничего другого вамъ не угрожаетъ. Помните также, что если вамъ будетъ хорошо, то вы, главнымъ образомъ, будете обязаны Анетѣ, ей-Богу, она такъ монтировала голову Линетѣ, какъ будто была вашею родною сестрой. Какая это сумасбродная головка, и, вмѣстѣ съ тѣмъ, какое чудесное сердце! Такія же добрыя женщины, можетъ быть, и существуютъ, но лучшей нѣтъ на свѣтѣ... Намъ немного казалось, что этотъ дурень Коповскій имѣетъ виды на Линету, и жена страшно сердилась на это. Они любятъ Коповскаго, но, понимаете, выйти за такого -- это ужь черезъ-чуръ.
   Онъ взялъ Завиловскаго подъ руку и добавилъ:
   -- Оставимъ множественное мѣстоименіе. Мы будемъ родственниками. Долженъ сказать тебѣ: я не сомнѣваюсь, что Линета сильно любитъ тебя,-- она тоже чудесное существо. Но ей столько наговорили о тебѣ, а она такъ молода, что подбрасывай побольше дровъ на этотъ огонь... подбрасывай... Ты понимаешь?... Нужно, чтобъ все это укоренилось,-- все это достанется безъ труда, потому что натура у Линеты, дѣйствительно, недюжинная. Не думай, чтобъ я хотѣлъ тебя предостерегать или пугать. Нѣтъ! Дѣло идетъ только о томъ, чтобъ утвердить положеніе вещей. Что она тебя любитъ, это не подлежитъ сомнѣнію. Еслибъ ты видѣлъ, какъ она носилась съ твоею книжкой, или что дѣлалось съ нею, когда вы возвратились изъ театра! Тогда мнѣ въ голову пришла глупая мысль сказать, что я слышалъ, будто старикъ Завиловскій потому хотѣлъ бы познакомиться съ тобой, что имѣетъ намѣреніе женить тебя на своей дочери,-- такимъ образомъ состояніе не выйдетъ изъ его фамиліи. Вообрази себѣ, бѣдняжка, какъ услыхала это, то поблѣднѣла, какъ бумага. Я даже испугался и взялъ свои слова назадъ. Что ты скажешь на это?
   Завиловскому хотѣлось и плакать, и смѣяться, но онъ только крѣпче прижималъ къ своему боку локоть Основскаго и лишь немного погодя сказалъ:
   -- Я ее и не стою, и не...
   -- Ну, что слѣдуетъ послѣ другого "не"? Можетъ быть, ты хотѣлъ сказать: "и не такъ люблю ее"? Нѣтъ? Тогда иди сейчасъ назадъ и приготовь рѣчь для пани Броничъ. Не опасайся быть чрезмѣрно патетичнымъ. Она любитъ это. До свиданія, Игнась! Я черезъ часъ возвращусь и мы устроимъ помолвку.
   Они обмѣнялись дружескимъ рукопожатіемъ, причемъ панъ Основскій сказалъ:
   -- Повторяю тебѣ еще разъ: дай Богъ тебѣ въ Линетѣ найти такую жену, какъ моя.
   Завиловскій, возвращаясь назадъ, думалъ, что Основскій -- ангелъ, пани Основская -- другой ангелъ, пани Броничъ -- третій, а Линета возносится надъ всѣми ими на архангельскихъ крыльяхъ, какъ нѣчто еще болѣе святое, божественное. Онъ понялъ теперь, что сердце можетъ любитъ до боли. Въ душѣ онъ преклонялъ передъ нею колѣна, любилъ ее, боготворилъ и, вмѣстѣ съ тѣмъ, ко всѣмъ этимъ чувствамъ, которыя, слагались въ торжественный гимнъ, присоединяется еще чувство такой нѣжности, будто эта любимая женщина была, вмѣстѣ съ тѣмъ, его ребенкомъ, единственнымъ и страстно любимымъ, но еще малымъ и требующимъ опеки. Онъ вспомнилъ разсказъ Основскаго, какъ она поблѣднѣла, когда ей сказали, что его хотятъ женить на другой, и въ душѣ повторялъ себѣ: "Моя ты единственная! моя ты радость!..." И онъ расчувствовался сверхъ мѣры, а благодарность такъ наполняла его сердце, что ему казалось, что онъ всею жизнью не можетъ отплатить за эту одну минуту ея тревоги. Онъ чувствовалъ себя счастливымъ, какъ никогда, и по временамъ громадность этого счастья чуть не пугала его. Передъ этимъ онъ въ теоріи былъ пессимистомъ, а теперь дѣйствительность такъ опровергала предвзятыя теоріи, что трудно было повѣрить, какъ это онъ могъ ошибаться до такой степени.
   Онъ возвращался на дачу Основскихъ, вдыхая по дорогѣ запахъ цвѣтущихъ жасминовъ и испытывая какое-то смутное предчувствіе, что это опьяняющее благоуханіе -- не что-нибудь внѣшнее, а частица, элементъ его счастія. По дорогѣ онъ говорилъ себѣ: "что это за люди! что это за домъ! что за семья! только среди нихъ могла воспитаться моя бѣлоснѣжная!" Кромѣ того, онъ смотрѣлъ на заходящее солнце, на золотистые занавѣси зари, перевязанныя пурпуровыми шнурами, и это великое спокойствіе начинало охватывать и его. Отъ этой неизмѣримой пучины свѣта вѣяло неизмѣримою лаской и добротой, которая смотритъ на міръ, успокоиваетъ его и благословляетъ. Правда, онъ не молился словами, но всѣ чувства въ его душѣ пѣли одну благодарственную молитву.
   У воротъ дачи, опомнившись, точно отъ глубокаго сна, онъ увидалъ стараго слугу Основскихъ, который глазѣлъ на проѣзжающіе экипажи.
   -- Добрый вечеръ, Станиславъ, -- сказалъ Завиловскій,-- а пани Броничъ еще не возвращалась?
   -- Вотъ я и поджидаю ее, только старой барыни не видно.
   -- А молодыя въ гостиной?
   -- Въ гостиной, и панъ Коповскій тоже.
   -- А кто мнѣ отворитъ дверь?
   -- Двери открыты; я вышелъ только на минуту.
   Завиловскій поднялся наверхъ, но, не найдя никого въ общей гостиной, вошелъ въ рабочую. Тамъ было также пусто, за то изъ прилегающей къ ней маленькой комнатки до него дошли сквозь портьеру тихіе голоса. Предполагая, что онъ найдетъ обѣихъ дамъ вмѣстѣ съ Коповскимъ, Завиловскій откинулъ портьеру и окаменѣлъ:
   Панны Кастелли въ маленькой гостиной не было, за то Коповскій стоялъ на колѣняхъ передъ пани Основской, а она, запустивъ руку въ его густые волосы, отгибала назадъ его голову и, вмѣстѣ съ тѣмъ, приближала къ нему свое лицо, какъ будто желала поцѣловать его въ лобъ.
   -- Анета! если ты меня любишь!-- говорилъ Коповскій подавленнымъ отъ страсти голосомъ.
   -- Люблю, но нѣтъ! Этого я не хочу!-- отвѣтила пани Основская и оттолкнула его отъ себя.
   Завиловскій невольнымъ движеніемъ задернулъ портьеру, съ минуту простоялъ передъ нею, какъ будто ноги его налились оловомъ, наконецъ, не отдавая себѣ хорошенько отчета въ томъ, что дѣлаетъ, пошелъ назадъ черезъ рабочую и большую гостиную и очутился въ воротахъ дачи.
   -- Уходите?-- спросилъ старый слуга.
   -- Да,-- отвѣтилъ Завиловскій.
   И онъ пошелъ такъ быстро, точно убѣгалъ отъ кого-нибудь, но потомъ остановился и громко сказалъ самому себѣ:
   -- Что я, ошалѣлъ, что ли?
   И вдругъ ему показалось, что это возможно, онъ почувствовалъ, что утрачиваетъ нить мысли, что не съумѣетъ отдать себѣ ни въ чемъ отчета, что ничего не понимаетъ и ничему не вѣритъ. Что-то въ немъ начало рваться, что-то разваливаться. Какъ? Значитъ этотъ домъ, о которомъ минуту тому назадъ онъ думалъ, что это пріютъ необыкновенныхъ душъ, этотъ домъ скрываетъ обычную фальшь, обычное ничтожество, обычную житейскую грязь, жалкую и, вмѣстѣ съ тѣмъ, позорную комедію? И такимъ-то воздухомъ дышитъ, въ такомъ окружающемъ живетъ, съ такими существами сталкивается его Линета, его Бѣлоснѣжная? Тутъ припомнились ему слова Основскаго: "Дай тебѣ Богъ найти въ Линетѣ такую жену, какъ моя".-- "Благодарю!" -- подумалъ Завиловскій и невольно разсмѣялся. Ни зло, ни грязь не были для него новостью: онъ видѣлъ ихъ и зналъ, что они существуютъ, но еще въ первый разъ жизнь обнаружила передъ нимъ свою безпощадную иронію, и сквозь дымку этой ироніи Основскій, человѣкъ, который проявилъ столько братскаго чувства къ нему, человѣкъ прямой, добрый, какъ мало кто на свѣтѣ, показался ему какимъ-то шутомъ, какимъ-то возвышеннымъ дуракомъ, -- возвышеннымъ своею вѣрою въ людей и чувствомъ,-- дуракомъ по милости женщины. И въ первый разъ Завиловскій увидалъ ясно, что можетъ дрянная и ничтожная женщина сдѣлать съ человѣкомъ безъ всякой вины съ его стороны. Передъ нимъ вдругъ раскрылись новые, страшные жизненные горизонты, -- цѣлыя области, существованія которыхъ онъ до сихъ поръ не допускалъ: до сихъ поръ онъ думалъ, что злая женщина можетъ высосать человѣка, какъ паукъ, убить, наконецъ,-- и это ему казалось чѣмъ-то сатанинскимъ, но онъ не допускалъ, что при этомъ она можетъ обратить его въ шута. Съ этою мыслью онъ никакъ не могъ справиться. А вмѣстѣ съ тѣмъ, Основскій, желающій чтобъ Завиловскій былъ такъ же счастливъ съ своею будущею же онъ съ своею Анетою, -- былъ смѣшонъ. Съ этимъ тоже ничего ной, какъ нельзя было подѣлать. Нельзя такъ любить, чтобъ быть ослѣпленнымъ до такой степени.
   Теперь мысли Завиловскаго перешли къ Линетѣ. Въ первую минуту онъ испытывалъ такое чувство, будто отъ грязи, царящей въ домѣ Основскихъ, и отъ сомнѣнія, которое возродилось въ его сердцѣ, какая-то тѣнь пала и на Линету. Но потомъ онъ началъ упрекать себя за это чувство, какъ за профанацію, какъ за измѣну оскорбленной невинности, какъ за мысленное оскверненіе чистаго существа и его ангельскихъ перьевъ. Его охватило негодованіе на самого себя. "Да развѣ такой голубь можетъ имѣть какое нибудь понятіе о злѣ?" -- спрашивалъ онъ самого себя въ дупіѣ, и его любовь еще болѣе усиливалась при мысли, что "такое чистое дитя" должно прикасаться къ нравственной порчѣ. Ему хотѣлось какъ можно скорѣе отстранить ее отъ пани Основской, удалить отъ ея вліянія, схватить на руки и унести изъ дома, въ которомъ ея невинные глаза могли открыться на зло и паденіе. Правда, какой-то демонъ шепталъ ему на ухо, что и Основскій такъ же вѣритъ, какъ онъ, что прозакладывалъ бы голову за вѣрность своей жены, что каждое сомнѣніе точно такъ же считалъ бы профанаціей своей святыни, но Завиловскій съ гнѣвомъ отгонялъ демонское нашептываніе. "Достаточно посмотрѣть ей въ глаза",-- говорилъ онъ, и при одномъ воспоминаніи объ этихъ глазахъ готовъ былъ бить себя въ грудь, какъ будто въ чемъ-то тяжко согрѣшилъ. Онъ былъ золъ на себя, что не дождался пани Броничъ и не подкрѣпилъ себя видомъ Линеты. Онъ вспоминалъ, какъ прижималъ къ своимъ губамъ ея руки и какъ она, то краснѣя, то блѣдная отъ волненія, сказала ему: "Поговорите съ тетей". Сколько безхитростности и ангельской чистоты было въ этихъ словахъ! Какая прямота души, которая любитъ и хочетъ, чтобъ ей можно было любить передъ глазами всего свѣта! Когда Завиловскій думалъ объ этомъ, его брала охота возвратиться назадъ, но онъ чувствовалъ себя черезъ-чуръ взволнованнымъ, и, кромѣ того, не съумѣлъ бы объяснить своего предъидущаго посѣщенія, если только старый слуга сообщилъ объ этомъ господамъ.
   Потомъ передъ его глазами снова предсталъ образъ Коповскаго на колѣняхъ передъ пани Основской, и онъ началъ допрашивать себя, что ему теперь дѣлать и какъ поступать? Предостеречь Основскаго?-- Завиловскій сразу оттолкнулъ эту мысль съ негодованіемъ. Запереться съ пани Анетой съ глазу на глазъ и прочитать ей нравоученіе?-- она укажетъ ему дверь. На одну минуту у него въ головѣ промелькнуло -- пригрозить Коповскому и истребовать отъ него обѣщаніе, что онъ перестанетъ бывать въ домѣ Основскихъ, но онъ тотчасъ же сообразилъ, что и это ни къ чему не приведетъ. Коповскій, если у него есть хоть капля храбрости, оболжетъ его, вызоветъ на дуэль, -- въ такомъ случаѣ онъ долженъ будетъ молчать, а люди подумаютъ, что вся исторія вышла изъ за панны Кастелли. Завиловскому было жаль Основскаго, потому что онъ питалъ къ нему искренне-пріязненное чувство, но, съ другой стороны, онъ былъ еще настолько молодъ, что сразу не могъ примириться съ мыслью, что зло и обида должны остаться безнаказанными. Ахъ, еслибъ можно было посовѣтоваться съ кѣмъ нибудь, напримѣръ, съ Поланецкимъ или съ Мариней! Но въ данномъ случаѣ это положительно невозможно. И, послѣ долгаго размышленія, Завиловскій пришелъ къ заключенію, что все это нужно похоронить въ себѣ и молчать.
   Притомъ, изъ страстной просьбы Коповскаго и отвѣта пани Анеты онъ вывелъ предположеніе, что зло не дошло еще до крайности, до полнаго паденія. Женщинъ онъ не зналъ, но начитался о нихъ много. Онъ зналъ, что существуютъ и такія, для которыхъ форма зла гораздо привлекательнѣе его сущности, то-есть женщины, лишенныя моральныхъ инстинктовъ, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, и темперамента, сгорающія желаніемъ завязать преступный романъ, но не склонныя къ полному паденію,-- словомъ, такія, которыя не могутъ любить и одинаково обманываютъ какъ мужей, такъ и любовниковъ. Припомнились ему слова какого-то француза: "Еслибъ Ева была полькой, то, можетъ быть, и сорвала бы яблоко, но ѣсть его не стала бы". Подобнымъ типомъ ему теперь казалась и пани Основская. Зло могло быть въ ней такъ же мелко, какъ и добро,-- въ такомъ случаѣ, недозволенная связь могла ей скоро наскучить, въ особенности съ человѣкомъ вродѣ Коповскаго.
   Но здѣсь Завиловскій утрачивалъ руководящую нить и ключъ къ душѣ пани Анеты. Онъ понялъ бы связь со всякимъ другимъ, только не съ Коповскимъ, этимъ херувимомъ съ мозгомъ идіота. "Пудель понимаетъ больше, что ему говорятъ, -- думалъ Завиловскій, -- а женщина съ такимъ стремленіемъ къ уму, къ искусству, къ разумѣнію всѣхъ тончайшихъ оттѣнковъ мысли и чувства можетъ унизиться до такого болвана!" Этого онъ не могъ себѣ объяснить даже тѣмъ, что читалъ о женщинахъ.
   Однако, дѣйствительность говорила выразительнѣе всѣхъ книжекъ, что это было такъ. Вдругъ Завиловскому пришли на память слова Основскаго, что они боялись, какъ бы "этотъ дурень не вздумалъ ухаживать за Линетой", что пани Основскую это страшно злило и поэтому она монтировала голову Линеты другимъ чувствомъ. Значитъ, пани Основской нужно было то, чтобы Коповскій не ухаживалъ за панной Кастелли, нужно было сохранить его для себя. Завиловскій вздрогнулъ; если такъ, то, значитъ, Коповскій имѣлъ какіе-нибудь шансы на успѣхъ. И снова тѣнь заволокла передъ нимъ ясный образъ Линеты. Если такъ, то она упала бы въ его глазахъ до уровня пани Основской. Онъ чувствовалъ горечь во рту и огонь въ мозгу. Гнѣвъ бурнымъ вихремъ поднялся въ немъ. Этого онъ не могъ бы простить ей и одно подозрѣніе отравило бы его. Остановившись на улицѣ, онъ чувствовалъ, что долженъ задушить эту мысль въ себѣ, иначе сойдетъ съ ума.
   И онъ задушилъ ее притомъ, основательно, что считалъ себя дуракомъ за то, что такая мысль могла придти ему въ голову. Что панна Линета не была въ состояніи полюбить какого-нибудь Коповскаго,-- лучшее доказательство, что она полюбила его, Завиловскаго, а опасенія и подозрѣнія пани Основской истекали только изъ самолюбія женщины, пустой и легкомысленной, которая боится, чтобъ какую-нибудь другую не признали болѣе красивой и привлекательной, чѣмъ она. Завиловскій испытывалъ такое чувство, будто смахнулъ камень съ своей груди. И онъ вновь началъ просить въ душѣ прощеніе у своей непорочной, и мысли его о ней снова были полны любви, обожанія и раскаянія.
   Однако, онъ замѣтилъ, какъ зло, сдѣланное хоть кѣмъ-нибудь постороннимъ, порождаетъ тоже зло, и сколько скверныхъ мыслей промелькнуло у него въ головѣ единственно потому, что онъ видѣлъ дурака у ногъ вѣтреницы! Замѣчаніе это онъ занесъ въ тайники своей памяти.
   На встрѣчу ему попался Поланецкій подъ руку съ пани Машко. Завиловскій такъ былъ отравленъ сегодняшнимъ днемъ, что у него явилось новое подозрѣніе. Но Поланецкій увидалъ его при свѣтѣ луны и фонарей и, видимо, не имѣлъ ни малѣйшаго намѣренія прятаться.
   -- Добрый вечеръ,-- сказалъ онъ,-- Что такъ рано домой?
   -- Былъ у пани Броничъ, а теперь просто шатаюсь по улицамъ. Ночь такая чудесная.
   -- Идите къ намъ. Я только провожу даму и возвращусь. Жена давно васъ не видала.
   -- Хорошо,-- сказалъ Завиловскій.
   И дѣйствительно, ему захотѣлось увидать пани Поланецкую. Ему столько пришлось переиспытать, что онъ чувствовалъ себя измученнымъ, и зналъ заранѣе, что доброе и спокойное лицо Марини подѣйствуетъ на, него умиротворяющимъ образомъ.
   Онъ позвонилъ у дверей Поланецкихъ и объяснилъ хозяйкѣ, что приходитъ по приглашенію ея мужа.
   -- Я очень рада,-- сказала Мариня.-- Мой мужъ пошелъ провожать пани Машко, но къ чаю возвратится. Вѣроятно, и Бигели придутъ, а, можетъ быть, и мой отецъ, если только не собрался въ театръ.
   Она указала Поланецкому мѣсто у стола, поправила абажуръ на лампѣ и принялась за работу, которою была занята до прихода Завиловскаго. Передъ нею лежала куча узенькихъ розовыхъ и голубыхъ лентъ.
   -- Что это вы дѣлаете?-- спросилъ Завиловскій.
   -- Бантики. Это пришивается къ разнымъ одеждамъ.
   Черезъ минуту она прибавила:
   -- Гораздо болѣе любопытно, что вы дѣлаете? Знаете ли вы, что уже вся Варшава женитъ васъ на Линетѣ Кастелли? Васъ видѣли въ театрѣ, на скачкахъ, видятъ на гуляньяхъ. Трудно объяснить всѣмъ, что это дѣло еще не рѣшенное.
   -- Я съ вами всегда говорю откровенно и теперь скажу, что дѣло почти рѣшено.
   Мариня подняла на него оживленные улыбкой и любопытствомъ глаза.
   -- Да? Очень пріятная новость! Пусть Богъ пошлетъ вамъ такое счастье, какого мы оба съ мужемъ желаемъ вамъ.
   Она протянула ему руку и, мучимая любопытствомъ, спросила
   -- Вы говорили съ Линетой?
   Завиловскій началъ разсказывать, какъ было дѣло, и дошелъ до своего разговора съ панной Кастелли и Основскимъ, затѣмъ, мало-по-малу увлекаясь, исповѣдался во всемъ, что въ немъ творилось, какъ онъ сначала присматривался, критиковалъ, боролся съ собою, не смѣлъ надѣяться, какъ старался изгнать изъ своей головы или, вѣрнѣе, изъ сердца это чувство и какъ, однако, не могъ противиться ему. Онъ увѣрялъ, что нѣсколько разъ давалъ себѣ слово сразу прервать знакомство, перестать посѣщать Основскихъ и всякій разъ силы измѣняли ему, онъ каждый разъ со страхомъ замѣчалъ, что весь міръ, вся цѣль его жизни тамъ, что безъ нея, безъ панны Линеты, онъ не зналъ бы, что дѣлать съ жизнью,-- и возвращался къ ней.
   Завиловскій говорилъ правду,-- все это такъ и было на самомъ дѣлѣ. Въ концѣ онъ прибавилъ, что теперь онъ знаетъ уже съ увѣренностью, что любитъ не свое чувство, олицетворенное въ паннѣ Линетѣ, а ее самоё, для нея самой, и что она для него самое дорогое существо.
   -- Подумайте только,-- сказалъ онъ,-- у другихъ семья, мать, сестры, братья, а у меня, за исключеніемъ моего несчастнаго отца, никого. Поэтому всѣ силы человѣческой любви сосредоточились для меня въ ней.
   -- Да,-- сказала Мариня,-- такъ и должно было быть.
   Завиловскій продолжалъ все съ большимъ увлеченіемъ:
   -- Но мнѣ все еще кажется, что это сонъ, и у меня въ головѣ не можетъ помѣститься, чтобъ она дѣйствительно сдѣлалась моею женой. По временамъ мнѣ кажется, что этого не можетъ быть, что произойдетъ какое-нибудь событіе, и все разрушится.
   Дѣйствительное чувство усиливалось въ немъ еще экзальтаціей, къ которой онъ былъ склоненъ болѣе другихъ. Онъ нервно вздрогнулъ и закрылъ рукою глаза.
   -- Вотъ видите! Я долженъ закрыть глаза, чтобы представить себѣ это. Такое счастье! такое баснословное счастье! Чего человѣкъ ищетъ и въ жизни, и въ супружествѣ?-- именно этого, а это положительно превышаетъ человѣческія силы. Не знаю, я ли такъ слабъ, или еще что-нибудь, но откровенно говорю вамъ: подчасъ у меня дыханія не хватаетъ.
   Мариня положила бантикъ на столъ, съ минуту смотрѣла на Завиловскаго и потомъ сказала:
   -- Потому что вы поэтъ и черезъ-чуръ увлекаетесь. Вы должны смотрѣть спокойнѣе. Послушайте, что я скажу вамъ. У меня есть книжка. Моя покойная мать, когда была больна и не надѣялась долго прожить, записывала для меня въ эту книжку то, что считала хорошимъ. О замужствѣ она написала то, чего я позже не слыхала ни отъ кого и не читала ни въ какой книгѣ: не для того нужно выходить замужъ, чтобы быть счастливой, а для того, чтобы выполнить обязанности, которыя налагаетъ на тебя Богъ, а счастье -- это только добавленіе и даръ Божій. Видите, какъ это просто, а я потомъ и не слыхала, и не видала, чтобы кто-нибудь, женясь или выходя замужъ, думалъ объ этомъ больше, чѣмъ о счастьѣ. Помните объ этомъ и повторите это Линетѣ.-- Хорошо?
   Завиловскій съ удивленіемъ посмотрѣлъ на нее.
   -- Знаете, это такъ просто, что, дѣйствительно, никому не приходитъ на умъ.
   Мариня улыбнулась немного грустно, взяла свой бантикъ и снова начала сшивать его.
   -- Скажите это Линетѣ,-- повторила она немного погодя.
   Игла такъ и мелькала въ ея похудѣвшихъ рукахъ.
   -- Вы понимаете, если такое правило есть въ сердцѣ у человѣка, то у него есть и вѣчное спокойствіе,-- болѣе веселое или болѣе грустное, какъ Богъ дастъ, но одинаково глубокое. А безъ него -- какая-то горячка счастья, всегда готовые поводы къ разочарованію, хотя бы потому только, что это счастье можетъ быть другого вида, чѣмъ мы его себѣ представляли.
   Завиловскій смотрѣлъ на ея склоненную голову, на ея быстро двигающуюся руку, на ея работу, и ему казалось, что спокойствіе, о которомъ она говорила, витаетъ надъ ней, наполняетъ весь воздухъ, свѣшивается надъ столомъ, горитъ мягкимъ свѣтомъ въ лампѣ и, наконецъ, вступаетъ въ него.
   Онъ былъ такъ занятъ собою, своею любовью, что ему и въ голову не приходило, что сердце Марини можетъ быть при этомъ полно грусти, за то онъ проникался какимъ-то двойственнымъ удивленіемъ: во-первыхъ, что истины, которыя она изрекала,-- такія аксіомы, которыя должны лежать на поверхности ума каждаго человѣка, во-вторыхъ, что, несмотря на это, его собственный умъ, однако, не извлекъ ихъ изъ себя. "Что значитъ вся наша книжная мудрость въ сравненіи съ этою простою мудростью правдиваго женскаго сердца!-- подумалъ онъ и вспомнивъ пани Основскую, посмотрѣлъ на Мариню.-- И та женщина, и эта женщина!" И вдругъ онъ почувствовалъ огромное облегченіе; всѣ его расходившіяся мысли мало-по-малу улегались. Онъ чувствовалъ, что отдыхаетъ, смотря на это благородное существо. "Въ Линетѣ,-- думалъ Завиловскій, -- такая же тишина, такая же прямота, такая же правдивость".
   Тѣмъ временемъ пришелъ Поланецкій, а вскорѣ потомъ и Бигели съ віолончелью. За чаемъ Поланецкій говорилъ о Машко. Дѣло объ уничтоженіи завѣщанія Машко велъ со всею энергіей и шелъ впередъ, хотя затрудненія росли на каждомъ шагу. Адвокатъ, поддерживающій интересы благотворительныхъ учрежденій, тотъ молодой Следзь (селедка), котораго Машко обѣщалъ посыпать перцемъ, полить масломъ и съѣсть, оказался не столь удобосъѣдобнымъ, какъ предполагалъ Машко. Поланецкій слышалъ о немъ, какъ о человѣкѣ холодномъ, упрямомъ, а, вмѣстѣ съ тѣмъ, какъ объ искусномъ юристѣ.
   -- Что въ особенности забавно,-- сказалъ онъ,-- такъ это то, что Машко, по своему обыкновенію, считаетъ себя какимъ-то патриціемъ, который борется съ плебеемъ, и говоритъ, что это -- опытъ, чья кровь выносливѣе. Жаль, что Букась умеръ,-- сколько бы удовольствія это доставило ему!
   -- А Машко все еще въ Петербургѣ?-- спросилъ Бигель.
   -- Сегодня возвращается. Жена его поэтому и не могла остаться у насъ вечеромъ,-- отвѣтилъ Поланецкій и спустя немного прибавилъ:-- Когда-то у меня было предубѣжденіе противъ нея, но теперь я убѣдился, что она вовсе недурная женщина и, кромѣ того, несчастная.
   -- Почему несчастная? Панъ Машко еще не проигралъ дѣла,-- сказала пани Бигель.
   -- Онъ вѣчно внѣ дома, пани Краславская въ какой-то глазной лечебницѣ въ Вѣнѣ и, кажется, совсѣмъ потеряетъ зрѣніе, и пани Машко сидитъ цѣлые дни одна, какъ затворница. Я говорю, что когда-то былъ предубѣжденъ противъ нея, а теперь мнѣ ее жаль.
   -- Это правда,-- сказала Мариня,-- она, съ тѣхъ поръ, какъ вышла замужъ, стала гораздо болѣе симпатичною.
   -- Неизвѣстно только, въ одинаковой ли степени доволенъ этимъ самъ Машко,-- отвѣтилъ Бигель.
   Мариню подмывало сообщить присутствующимъ новость о Завиловскомъ, но такъ какъ оффиціальнаго обрученія еще не было, то она оставалась въ колебаніи. Но когда, послѣ чая, Завиловскаго начала разспрашивать пани Бигель, какъ стоитъ "дѣло", и когда онъ самъ отвѣтилъ, что все почти кончено, Мариня вставила и свое слово, что дѣло стоитъ въ такомъ положеніи, что Завиловскаго можно поздравлять. Всѣ пожали ему руку, съ тѣмъ искреннимъ чувствомъ, какое питали къ нему. Всѣ развеселились. Бигель съ радости поцѣловалъ пани Бигель, Поланецкій приказалъ принести бокалы и бутылку шампанскаго, чтобы выпить за здоровье "самой художественной пары" во всей Варшавѣ, пани Бигель высказывала свои опасенія, какое будетъ хозяйство поэта и художницы, Завиловскій смѣялся, но на самомъ дѣлѣ былъ взволнованъ тѣмъ, что его мечтанія начинаютъ становиться чѣмъ-то реальнымъ.
   Минуту спустя Поланецкій, чокаясь съ нимъ, сказалъ:
   -- Пошли вамъ Богъ счастья, а я вамъ дамъ только одинъ совѣтъ: сколько у васъ ни есть поэзіи, вкладывайте это въ дѣло, въ трудъ, а въ жизни будьте реалистомъ и помните, что супружество это не ром...
   Но окончить онъ не могъ, потому что пани Мариня зажала рукою его ротъ и сказала, смѣясь:
   -- Тише ты, умная голова!
   И она обратилась къ Завиловскому:
   -- Не слушайте вы этого мудреца, не составляйте себѣ никакихъ предвзятыхъ теорій, и только любите.
   -- Да, пани Поланецкая, да!-- отвѣтилъ Завиловскій.
   А Поланецкій, полусердясь, прибавилъ:
   -- Въ такомъ случаѣ, купите себѣ арфу...
   Но, при упоминаніи объ арфѣ, Бигель схватилъ свою віолончель и объявилъ, что такой вечеръ надо закончить музыкой. Мариня сѣла за фортепіано и они начали играть серенаду Генделя. Завиловскій испытывалъ такое впечатлѣніе, будто душа выходитъ изъ него, вбираетъ въ себя эти ласкающіе звуки и летитъ убаюкивать ими Линету. Ушелъ онъ позднимъ вечеромъ, подкрѣпленный видомъ этихъ добрыхъ людей.
   

XXVI.

   А Мариня обрѣла уже спокойствіе, "такое, какое Богъ далъ", истинное, глубокое. Въ поискахъ за этимъ спокойствіемъ великую помощь оказалъ ей тотъ загробный голосъ, та пожелтѣвшая отъ лѣтъ книжка, въ которой она вычитала: "Не для того нужно выходить замужъ, чтобы быть счастливой, а для того, чтобы выполнить обязанности, которыя налагаетъ на тебя Богъ". Мариня часто заглядывала въ эту книжку и раньше читала эти слова, но истинное значеніе они получали для нея только въ послѣднее время, въ теченіе того духовнаго процесса, черезъ который она переходила со времени возвращенія изъ Италіи. Процессъ этотъ кончился тѣмъ, что она не только примирилась съ судьбой, но теперь не допускала даже и мысли, что она несчастна. Она повторяла себѣ, что это счастье, правда, не таково, какимъ она себѣ его воображала, но, тѣмъ не менѣе, дѣйствительное счастье. Конечно, еслибъ Богъ далъ ей силу распоряжаться людскими сердцами, то она пожелала бы, чтобъ Стахъ проявлялъ къ ней не больше уваженія,-- нѣтъ, а больше той нѣжности, къ которой онъ былъ способенъ и какую выказывалъ когда-то къ Литкѣ, чтобы его чувство къ ней было менѣе трезво, чтобъ въ немъ было то зернышко поэзіи, которое крылось въ ея любви. Но, съ другой стороны, гдѣ-то, въ какомъ-то уголкѣ сердца она всегда питала надежду, что это когда-нибудь можетъ придти, а, во-вторыхъ, думала, что если и не придетъ, то она и такъ должна благодарить Бога за то, что онъ послалъ ей человѣка хорошаго и честнаго, котораго она могла не только любить, но и цѣнить. Не разъ она думала, съ кѣмъ бы сравнить его, и не имѣла никого, кто бы выдержалъ это сравненіе. Бигель былъ почтенный человѣкъ, но у него не было такого полета мысли; Основскому, при всей его добротѣ, недоставало жизненной обстоятельности и труда; Машко, во всѣхъ отношеніяхъ, существо гораздо низшаго порядка; Завиловскій казался ей скорѣе геніальнымъ ребенкомъ, чѣмъ мужчиной,-- однимъ словомъ, Стахъ выходилъ побѣдоносно изъ всѣхъ сравненій, и единственнымъ результатомъ ихъ было то, что Мариня чувствовала къ нему все большее довѣріе и болѣе любила его. Притомъ, ограничивая себя, подчиняя ему свое "я", принося въ жертву свои мечты и свой эгоизмъ, она испытывала чувство, что болѣе и болѣе вырабатывается духовно, совершенствуется, становится лучше, и не только не спускается внизъ, но вступаетъ на какія-то высоты, откуда человѣческой душѣ ближе къ Богу, и вдругъ замѣтила, что въ такомъ сознаніи лежитъ цѣлый міръ счастья. Поланецкій теперь часто уходилъ изъ дому, Мариня оставалась одна и разсуждала съ великою безхитростностью доброй женщины: "Человѣкъ долженъ стараться улучшить себя, а если я теперь не хуже, чѣмъ была до сихъ поръ, то и слава Богу. Если было бы иначе, то я, можетъ быть, еще болѣе испортилась бы!" Конечно, ей и въ голову не приходило, что въ этомъ болѣе мудрости, чѣмъ, напримѣръ, во всѣхъ мысляхъ и словахъ пани Основской. Маринѣ казалось естественнымъ, что теперь она представляетъ меньше привлекательности для Стаха, чѣмъ представляла раньше. Она часто подходила къ большому зеркалу и говорила себѣ: "Ну, глаза не измѣняются, а за то, что за фигура, что за лицо! Я, еслибъ была на мѣстѣ Стаха, убѣжала бы изъ дому!" Мариня говорила неправду,-- никогда бы она не убѣжала, но ей казалось, что, такимъ образомъ, она увеличиваетъ заслугу Стаха. До нѣкоторой степени ее успокоивали слова пани Бигель, что потомъ она будетъ еще красивѣе, "совсѣмъ какъ дѣвочка". И по временамъ душа Марини преисполнялась радостью и благодарностью, что все такъ мудро устроено,-- пусть она теперь безобразна, нужно немного потерпѣть, потомъ не только все возвратится, но въ награду еще ей достанется и ребенокъ, который и къ жизни привязываетъ, и новый узелъ между мужемъ и женою образовываетъ. Послѣ такихъ размышленій Мариня дѣлалась не только спокойной, но даже и веселой, и какъ-то сказала пани Бигель:
   -- Знаешь, я думаю, что всегда можно быть счастливой, нужно только бояться Бога.
   -- Какое это отношеніе имѣетъ одно къ другому?-- спросила пани Бигель; Она заразилась отъ мужа страстью къ яснымъ постановкамъ вопроса.
   -- А то,-- отвѣтила Мариня,-- что надо ограничиваться тѣмъ, что даетъ Онъ, и не огорчать Его жалобами, что Онъ не далъ того, что мы считаемъ лучшимъ,-- и она прибавила весело: -- Не надоѣдать, не надоѣдать!
   И обѣ барыни разсмѣялись.
   Въ заботливости Поланецкаго, подчасъ преувеличенной, чувствовалось ясно, что, главнымъ образомъ, его интересуетъ ребенокъ, но теперь Мариня уже не ставила ему этого въ вину. Собственно говоря, она никогда его и не обвиняла, но теперь готова была считать это особенною заслугой, потому что сказала себѣ, что первая обязанность ихъ обоихъ -- заботиться о ребенкѣ, какъ о предметѣ ихъ будущей любви. Такъ, каждый день отрекаясь отъ частицы своего эгоизма, она пріобрѣтала все большее и большее спокойствіе и душевную ясность, которая выражалась въ ея глазахъ, сдѣлавшихся еще болѣе прекрасными. Главная ея забота теперь заключалась въ томъ, будетъ ли дѣвочка? Она и въ этомъ случаѣ готова была примириться съ волею Божіей, но немного боялась Стаха и однажды спросила его шутя:
   -- Стахъ, а ты не побьешь меня, если будетъ сынъ?
   -- Нѣтъ,-- разсмѣялся Поланецкій и поцѣловалъ ея руку,-- но я предпочиталъ бы, чтобъ была дочь.
   -- А я слышала отъ пани Бигель, что мужчины желаютъ мальчиковъ.
   -- Ну, я такой мужчина, который желаетъ дѣвочку.
   Но не всегда мысли Марини были такія веселыя. По временамъ ей приходило въ голову, что она можетъ умереть; она знала, что это случается, и горячо молила Бога, чтобъ Онъ не допустилъ до этого, во-первыхъ, потому, что боялась смерти, во-вторыхъ, ей жаль было бы уходить, хотя бы на небо, тогда, когда все сулило ей столько любви; наконецъ, она представляла, какъ страшно будетъ горевать по ней Стахъ. И при этой мысли она растрогивалась надъ нимъ такъ, какъ будто онъ теперь былъ самымъ достойнымъ сожалѣнія изо всѣхъ несчастливцевъ въ мірѣ. Мариня никогда не говорила объ этомъ съ мужемъ, хотя ей казалось, что и у него иногда возникаютъ опасенія.
   Въ этомъ она совершенно ошибалась. Женщина-врачъ, которая каждую недѣлю навѣщала Мариню, каждый разъ увѣряла и ее, и Поланецкаго, что все идетъ и подвигается какъ нельзя лучше, вслѣдствіе чего Поланецкій ни чуть не опасался за жизнь жены. Причиною его безпокойства было совсѣмъ другое, о чемъ Мариня, къ своему счастью, не догадывалась и чего самъ Поланецкій не смѣлъ открыто назвать себѣ. Съ нѣкотораго времени что-то начало портиться въ его умственныхъ разсчетахъ, которыми онъ такъ гордился и которые придавали ему такую внутреннюю самоувѣренность. Еще недавно онъ думалъ, что его житейскія теоріи -- это домъ, построенный изъ прочныхъ брусьевъ и покоющійся на крѣпкомъ фундаментѣ. Въ душѣ онъ кичился этимъ домомъ и превозносилъ себя надъ тѣми, которые не могли себѣ воздвигнуть ничего подобнаго. Короче говоря, онъ считалъ себя лучшимъ жизненнымъ архитекторомъ, чѣмъ другіе. Онъ думалъ также, что работа кончена вся, сверху до низу, остается только войти, поселиться и отдыхать. Но онъ забылъ, что человѣческая душа, какъ птица: когда она вознесется на извѣстную высоту, то ей не отдыхать нужно, а работать, дѣятельно работать крыльями, чтобы удержаться на нихъ. Иначе первое искушеніе притянетъ ее къ землѣ.
   Чѣмъ ничтожнѣе и пошлѣе было искушеніе, тѣмъ большая злость на самого себя разбирала Поланецкаго, что онъ поддается этому искушенію. Низменный предметъ и плоское вожделѣніе,-- тутъ даже и передъ самимъ собою нечѣмъ оправдаться. А несмотря на то, стѣны дома начали растрескиваться. Теперь Поланецкій былъ человѣкомъ религіознымъ, религіознымъ по убѣжденію, у него хватало настолько искренности передъ самимъ собою, чтобъ не войти въ соглашеніе съ своими правилами и сказать себѣ, что даже и съ самыми религіозными людьми случаются подобные грѣшки. Нѣтъ, по натурѣ онъ былъ человѣкомъ довольно безпристрастнымъ, логика говорила ему: "или такъ, или иначе", и онъ чувствовалъ, что она права. Искушенію онъ до сихъ поръ не поддался, но его злило уже существованіе этого искушенія, потому что заставляло его сомнѣваться въ силѣ своего характера. Считая себя лучшимъ, чѣмъ другіе, онъ вдругъ столкнулся лицомъ къ лицу съ вопросомъ, полно, не хуже ли онъ другихъ? Искушеніе не только стояло передъ нимъ, но онъ чувствовалъ, что въ данномъ случаѣ онъ можетъ и поддаться ему. Не разъ, смотря на пани Основскую, онъ повторялъ себѣ изреченіе Конфуція: "у обыкновенной женщины ума столько же, сколько у курицы; у женщины необыкновенной -- столько, сколько у двухъ куръ", но при видѣ пани Машко ему приходило въ голову, что есть женщины, въ примѣненіи къ которымъ эта возмутительная китайская истина становится грубою лестью. Еслибъ, по крайней мѣрѣ, о пани Машко можно было сказать, что она глупа, то это составляло бы хотя ея индивидуальную черту. Но она была ни то, ни сё. Нѣсколько формулъ, или нѣсколько десятковъ, сдѣлали изъ нея приличное ничтожество. Какъ двѣсти или триста словъ составляютъ весь лексиконъ языка жителей Новой Гвинеи и удовлетворяютъ всѣмъ ихъ потребностямъ, такъ пани Машко было совершенно достаточно этихъ формулъ для сношенія съ обществомъ, для мышленія и жизни. Наконецъ, она была бездонно инертна, съ тѣмъ оттѣнкомъ автоматической солидности, которую порождаютъ умственная узость и слѣпая вѣра въ то, что если человѣкъ соблюдаетъ установленныя формы, то онъ не можетъ сбиться съ прямого пути. Поланецкій зналъ ее такою и не разъ осмѣивалъ ее, когда она была еще въ дѣвушкахъ. Онъ называлъ ее куклой, манекеномъ, питалъ къ ней злобу за того доктора, который по ея милости растаялъ гдѣ-то тамъ за тридевять земель, и искренне презиралъ ее. Но даже и тогда, у Бигелей ли онъ видѣлъ ее, или когда, по порученію Машко, ходилъ къ пани Краславской, онъ возвращался домой подъ ея физическимъ обаяніемъ, въ которомъ отлично отдавалъ себѣ отчетъ. Это угасшее лицо, это инертное, растительное спокойствіе его выраженія, этотъ холодъ въ манерѣ держать себя, эти часто красные глаза, эти стройныя формы обладали чѣмъ-то такимъ, что необыкновенно притягивало его къ себѣ. Тогда онъ объяснялъ это какимъ-то закономъ естественнаго подбора и, технически опредѣливши явленіе, этимъ и ограничился, и такъ какъ вліяніе Марини было сильнѣе, то онъ и пошелъ за этимъ вліяніемъ. Но теперь Мариня принадлежала ему, онъ освоился съ ея красотою, кстати, она на время исчезла; дѣло слагалось такъ, что, по причинѣ частыхъ отлучекъ Машко, онъ видѣлъ пани Машко почти каждый день, вслѣдствіе чего прежнія впечатлѣнія не только ожили, но, въ условіяхъ, въ которыхъ находился Поланецкій по отношенію къ Маринѣ, ожили съ необычайною силой. И свершилось то, что онъ, который не согласился быть ремешкомъ для женщины въ десять разъ болѣе красивой и привлекательной, пани Основской, онъ, который устоялъ противъ римскихъ фантазій, онъ, который считалъ себя человѣкомъ твердыхъ правилъ, болѣе сильнымъ по характеру и по уму, чѣмъ другіе, замѣтилъ теперь, что еслибъ пани Машко захотѣла толкнуть ножкой тотъ домъ, то всѣ его связи лопнули бы, и потолокъ обрушился бы на его голову. Конечно, онъ не пересталъ бы любить жену, потому что глубоко и искренно привязался къ ней, но чувствовалъ, что былъ бы въ состояніи измѣнить ей, и не только ей, но и самому себѣ, своимъ правиламъ, своимъ понятіямъ о томъ, какимъ долженъ быть честный и моральный человѣкъ. Съ нѣкоторымъ страхомъ, а, вмѣстѣ съ тѣмъ, и съ озлобленіемъ, онъ отыскалъ въ себѣ не только человѣка-звѣря, но и слабаго звѣря. Это его приводило въ тревогу, онъ бунтовалъ противъ своей слабости, но не могъ побороть ее. При такихъ условіяхъ самое удобное было вовсе не видать пани Машко, или видѣть ее какъ можно рѣже, а онъ, между тѣмъ, выискивалъ всевозможные предлоги, чтобы видѣть ее какъ возможно чаще. Съ начала онъ хотѣлъ было усыпить себя, но, благодаря врожденной внутренней искренности, усыпленіе оказалось невозможнымъ и дѣло кончилось тѣмъ, что онъ только осыпалъ себя ругательствами. Его разбирало болѣзненное любопытство, что бы она сдѣлала, еслибъ онъ выдалъ ей свою тайну, что бы она сказала тогда, и невольно ласкалъ себя предположеніями, что и въ этомъ случаѣ она осталась бы совершенно инертною. Онъ заранѣе корилъ ее презрѣніемъ за это, но тѣмъ болѣе она становилась ему желательной. Онъ открывалъ въ себѣ цѣлыя горы порчи, которую приписывалъ своему пребыванію за границей. Обладая здоровою и нетронутою натурой, онъ начиналъ тревожиться, не ошибся ли онъ при опредѣленіи самого себя, и это странное впечатлѣніе, которое производило на него существо такъ мало привлекательное, не есть ли это проявленіе какогонибудь невроза, который явился помимо его сознанія? Ему не пришло въ голову, что могутъ быть такія положенія, въ которыхъ душа мужчины просто презираетъ женщину, а человѣкъ-звѣрь тоскуетъ по ней.
   Въ пани Машко сообразительность замѣнялась инстинктомъ. Она не была настолько наивна, чтобы не понять, что значитъ этотъ скользящій по ней взглядъ Поланецкаго, что выражаютъ его глаза, когда, разговаривая съ нею наединѣ, онъ упорно смотрѣлъ ей прямо въ лицо. И, прежде всего, она испытывала удовольствіе, какое доставляетъ удовлетворенное самолюбіе,-- удовольствіе, отъ котораго трудно отдѣлаться даже вполнѣ хорошей женщинѣ, когда она видитъ впечатлѣніе, производимое ею, когда чувствуетъ себя выдѣленною изъ толпы, болѣе желанною, чѣмъ другія,-- однимъ словомъ, побѣдительницею. За этою дымкой она готова была не признавать и не видать опасности, какъ ее не хочетъ видѣть куропатка, когда прячетъ голову въ снѣгъ, почуя кружащагося надъ собою ястреба. Роль снѣга для пани Машко играли свѣтскія приличія. И Поланецкій чувствовалъ это. Онъ зналъ еще по холостой практикѣ, что существуютъ женщины, которыя самымъ главнымъ образомъ заботятся о сохраненіи извѣстныхъ, иногда даже странныхъ, приличій. Поланецкій помнилъ такихъ, которыя разражались негодованіемъ, когда имъ говорили по-польски то, что они съ улыбкой выслушивали по-французски; встрѣчалъ и такихъ, которыя казались неприступными крѣпостями у себя дома, въ столицѣ, и вольными городами на дачѣ, на водахъ, на купаньяхъ; такихъ, которыя примирялись съ покушеніемъ, но не выносили словъ, и такихъ, для которыхъ рѣшающимъ обстоятельствомъ былъ свѣтъ или темнота. Вездѣ, гдѣ достоинство вытекаетъ не изъ души и правилъ, привитыхъ къ крови, какъ оспа, сопротивленіе или паденіе зависятъ отъ случая, отъ обстановки, отъ внѣшнихъ, иногда совершенно ничтожныхъ условій, отъ личныхъ понятій о приличіяхъ. Онъ разсуждалъ, что также могло быть и съ пани Машко, и, если до сихъ поръ не вступилъ на путь опыта, не вздумалъ провѣрить свою теорію практикой, то только потому, что боролся самъ съ собою, потому что не хотѣлъ поддаваться, и, въ душѣ презирая пани Машко, хотѣлъ избѣгнуть презрѣнія къ самому себѣ. Кромѣ того, его тормазили привязанность и сочувствіе къ Маринѣ, съ примѣсью уваженія къ ея состоянію, и благодарность къ ней и память о ихъ еще кратковременномъ сожительствѣ, и честность, и религіозное чувство. То были цѣпи, которыя еще сдерживали рвущагося человѣка-звѣря. Но держали онѣ его не съ одинаковою силой. Разъ, именно въ тотъ вечеръ, когда Поланецкій встрѣтился съ Завиловскимъ, онъ чуть не измѣнилъ себѣ. При мысли, что Машко возвращается и пани Машко поэтому спѣшитъ домой, имъ овладѣла низкая, чисто-физическая ревность, и онъ сказалъ со злостью, сдержанною, но ясною:
   -- Такъ! Я понимаю вашу торопливость! Улиссъ возвращается, значитъ, Пенелопѣ нужно быть дома, но..
   Онъ почувствовалъ охоту выругаться.
   -- Но что?-- переспросила пани Машко.
   Поланецкій отвѣтилъ безъ малѣйшаго размышленія:
   -- А именно сегодня-то я и хотѣлъ было задержать васъ подольше.
   -- Не годится!-- коротко отвѣтила пани Машко своимъ словно процѣженнымъ сквозь мелкое ситечко, голоскомъ.
   И въ этомъ: "Не годится!" заключается вся ея душа.
   Поланецкій возвратился, ругая на чемъ свѣтъ стоитъ ее и себя, а возвратившись, засталъ въ свѣтлой, спокойной комнатѣ Завиловскаго и Мариню, доказывающую, что въ супружествѣ нужно искать не какого-то воображаемаго счастья, а исполненія положенныхъ Богомъ обязанностей.
   

XXVII.

   "Что мнѣ пани Основская, что мнѣ за дѣло до ея похожденій?-- говорилъ себѣ на другой день Завиловскій, идя къ пани Броничъ,-- я не на пани Основской женюсь. Изъ-за чего я вчера такъ терзался и мучился?"
   И, повѣдавъ это "своей возвышенной душѣ", онъ началъ думать о томъ, что скажетъ пани Броничъ, потому что, несмотря на всѣ увѣренія Основскаго, несмотря на всѣ надежды, что разговоръ этотъ будетъ простою формальностью, несмотря на вѣру въ сердце Линеты и доброту пани Броничъ, "возвышенная душа" трусила.
   Онъ засталъ обѣихъ дамъ вмѣстѣ и, ободренный вчерашнимъ днемъ, прижалъ къ губамъ руку Линеты, которая слегка покраснѣла и сказала:
   -- А я ухожу!
   -- Ниточка, останься!-- проговорила пани Броничъ.
   -- Нѣтъ,-- отвѣтила Линета,-- я боюсь и его, и васъ.
   И, посмотрѣвъ на Завиловскаго, она дѣйствительно ушла. Завиловскій, отъ волненія и избытка любви, былъ блѣденъ, какъ полотно, а у пани Броничъ на глазахъ навернулись слезы.
   Видя, что горло у Завиловскаго стиснуло такъ, что онъ скорѣе заплачетъ, чѣмъ заговоритъ, она начала сама:
   -- Я уже знаю, зачѣмъ вы пришли. Я давно уже видѣла, что происходитъ между вами, дѣти мои...
   Завиловскій схватилъ ея руки и началъ поочередно подносить къ своимъ губамъ, а пани Броничъ продолжала:
   -- Охъ, я сама въ жизни перечувствовала столько, что не могу не распознать истиннаго чувства,-- я скажу даже больше: это моя спеціальность! Женщины живутъ только сердцемъ и сердцемъ умѣютъ угадывать. Я знаю, вы истинно любите Ниточку и увѣрена, что еслибъ она васъ не любила или еслибъ я отказала вамъ въ ея рукѣ, то вы не пережили бы этого,-- правда?
   Она посмотрѣла на Завиловскаго пытливымъ взглядомъ, а онъ отвѣтилъ съ усиліемъ:
   -- Несомнѣнно. Не знаю, что бы со мною сдѣлалось.
   -- А что? я это сразу угадала!-- съ сіяющимъ лицомъ сказала пани Броничъ.-- Ахъ, дорогой мой, мнѣ достаточно взглянуть! И я не буду злымъ духомъ для вашего генія! Нѣтъ, я не сдѣлаю этого, я не могу этого сдѣлать! Кого я найду для Ниточки? Гдѣ человѣкъ, который былъ бы достоинъ ея, у котораго было бы все, что она особенно любитъ и цѣнитъ? Не могу же я отдать ее за какого-нибудь Коповскаго, и не отдамъ! Вы, можетъ быть, Ниточку такъ хорошо не знаете, но я не могу и не отдамъ!
   Завиловскаго, несмотря на все волненіе, удивила энергія, съ которой пани Броничъ отказывала въ рукѣ "Ниточки" Коповскому, будто Завиловскій сватался за него, а не за себя. А тетя продолжала, тоже взволнованная, но, очевидно, наслаждающаяся своими словами и положеніемъ:
   -- Нѣтъ, о Коповскомъ и рѣчи быть не можетъ! Вы одинъ можете составить счастье Ниточки, вы одинъ съумѣете дать ей то, что она требуетъ. Я уже со вчерашняго дня знала, что вы будете говорить со мной сегодня. Всю ночь я глазъ не сомкнула. Вѣдь дѣло идетъ о Ниточкѣ -- и я колебалась. Меня разбиралъ страхъ при мысли о сегодняшнемъ разговорѣ, потому что я заранѣе знала, что не устою противъ васъ, что вы покорите меня своимъ чувствомъ и своимъ краснорѣчіемъ, какъ вчера покорили Ниточку...
   Завиловскій, который ни вчера, ни сегодня не могъ ни слова изъ себя вытянуть, какъ-то не могъ отдать себѣ отчета, въ чемъ собственно заключалась сила его краснорѣчія, но пани Броничъ не дозволила ему остановиться надъ этимъ вопросомъ.
   -- И знаете, что я сдѣлала? То, что дѣлаю всегда въ торжественныхъ минутахъ жизни. Поговоривъ съ Ниточкой, я сегодня пошла на могилу мужа. Онъ покоится здѣсь, въ Варшавѣ (не знаю, говорила ли я вамъ, что онъ былъ послѣдній изъ Рюри... да, да, говорила!)... Ахъ, дорогой мой, какое для меня убѣжище эта могила, и сколько добрыхъ указаній я вынесла оттуда!... Рѣшался ли вопросъ о воспитаніи Ниточки, о ссудѣ ли, которую просилъ кто-нибудь изъ родныхъ или знакомыхъ, о путешествіи ли, о помѣщеніи ли капиталовъ покойнаго мужа,-- я туда!... И, повѣрите ли, иногда закладная, кажется, хорошая, проценты -- желать больше нельзя, иногда даже сердце подсказываетъ дать, а мужъ оттуда, изъ глубины вѣчнаго успокоенія, говоритъ: "Не давай!" -- я и не давала. И никогда дурно не выходило. Ахъ, дорогой мой! Вы, который все чувствуете и понимаете, вы можете догадаться, какъ я сегодня молилась, какъ изо всѣхъ силъ вопрошала: "Отдать Ниточку или не отдавать Ниточку?"
   Она приложила руку къ его виску и сквозь слезы воскликнула:
   -- Но мой Теодоръ отвѣтствовалъ: "Отдай!" -- и я отдаю ее, и мое благословеніе въ придачу.
   Слезы угасили дальнѣйшее краснорѣчіе пани Броничъ. Завиловскій преклонилъ передъ нею колѣни, панна "Ниточка", которая, какъ бы по данному сигналу, вошла въ комнату, стала на колѣни тоже, и пани Броничъ простерла руки, проговорила съ рыданіемъ:
   -- Она твоя! Отдаю ее тебѣ я, отдаетъ и Теодоръ!
   Потомъ всѣ трое встали. Тетя закрыла глаза платкомъ и нѣсколько минутъ пробыла безъ движенія, потомъ понемногу начала приподнимать уголъ платка и сбоку поглядывать на молодыхъ людей, потомъ вдругъ разсмѣялась и погрозила пальцемъ:
   -- Ой, знаю я, чего бы вамъ теперь хотѣлось! Хотѣлось бы остаться однимъ. Много поразсказать другъ другу нужно,-- вѣдь, правда?
   И тетя ушла. Завиловскій взялъ руку панны Кастелли и съ упоеніемъ смотрѣлъ ей въ глаза.
   Они сѣли и Линета, оставивъ свою руку въ его рукахъ, припала щекою къ его плечу. То была какая-то пѣсня безъ словъ. Завиловскій наклонилъ голову къ ея ясному лицу, Линета закрыла глаза, но онъ былъ черезъ-чуръ молодъ, черезъ-чуръ робокъ, черезъ-чуръ сильно чтилъ и любилъ ее, чтобъ осмѣлиться коснуться ея устъ своими устами. Онъ только цѣловалъ ея золотистые волосы, да и такъ комната, въ которой они сидѣли, начала кружиться, потомъ все исчезло изъ его глазъ, онъ потерялъ сознаніе, гдѣ онъ, что съ нимъ дѣлается, и слышалъ только біеніе собственнаго сердца, вдыхалъ благоуханіе этихъ шелковистыхъ волосъ, и ему казалось, что весь міръ сосредоточивался въ этомъ. Но это былъ только сонъ, отъ котораго нужно было пробудиться. Тетя начала потихоньку отворять дверь, какъ бы желая ничего не упустить изъ романа, въ которомъ она, при помощи Теодора, разыграла роль духа-покровителя; въ сосѣдней комнатѣ послышались голоса Основскихъ и минуту спустя панна Кастелли очутилась въ объятіяхъ тети, отъ которыхъ перешла въ объятія Анеты, а Основскій, изо всѣхъ силъ стискивая руку Завиловскаго, говорилъ:
   -- Какая радость въ домѣ, какая радость! Мы всѣ искренно полюбили тебя,-- я, и тетя, и Анета, не говоря уже о той дѣвочкѣ.
   Потомъ онъ обратился къ женѣ:
   -- Знаешь, Анета, чего я вчера желалъ Игнасю? Чтобъ имъ было такъ же хорошо, какъ намъ.
   И, схвативъ ея руки, онъ началъ страстно цѣловать ихъ. Завиловскій, хотя вообще не сознавалъ, что съ нимъ дѣлается, все-таки, посмотрѣлъ въ лицо пани Анеты. Она отвѣтила весело, вырывая свою руку изъ рукъ мужа:
   -- Нѣтъ, имъ будетъ лучше, потому что Линета не такая вѣтреница, какъ я, а панъ Завиловскій не будетъ такъ упорно цѣловать ея руки при другихъ. Ну, Юзя, пусти!
   -- Пусть только онъ любитъ ее такъ, какъ я люблю тебя, мое сокровище, дитя мое!-- отвѣтилъ просіявшій Юзя.
   Завиловскій въ этотъ день остался до вечера у пани Броничъ и вовсе не пошелъ въ контору. Послѣ завтрака онъ съ тетей и Линетой отправились вмѣстѣ въ коляскѣ; пани Броничъ непремѣнно хотѣла показать свѣту жениха съ невѣстой. Прогулка по Аллеѣ, однако, не совсѣмъ удалась, такъ какъ пошелъ сильный, хотя и не долгій дождь и разогналъ экипажи. Послѣ возвращенія, панъ Основскій, добрый, какъ всегда, сдѣлалъ еще одно предложеніе, которое совершенно осчастливило Завиловскаго:
   -- Пшитуловъ отъ насъ не убѣжитъ, -- сказалъ онъ, -- мы и здѣсь живемъ какъ въ деревнѣ; просидѣли до конца іюня, можемъ просидѣть еще два дня. Пусть влюбленная пара обмѣняется кольцами передъ отъѣздомъ, и да позволено будетъ намъ съ Анетой устроить маленькій обручальный вечеръ. Хорошо, тетя? Я вижу, что они ничего не имѣютъ противъ этого, а Игнасю, вѣроятно, будетъ пріятно видѣть на помолвкѣ своихъ друзей, Поланецкихъ, Бигелей... у Бигелей, правда, мы не бываемъ, но это ничего. Завтра мы отправимся къ нимъ съ визитомъ и дѣло устроится. Хорошо, Игнась? Хорошо, тетя?
   Игнась, очевидно, былъ на седьмомъ небѣ, что касается тети, то она не знала точно, какъ отнесся бы къ этому предложенію Теодоръ, и начала колебаться. Но, прежде всего, Теодора еще можно было спросить объ этомъ, а, во-вторыхъ, тетя припомнила, что онъ такимъ энергичнымъ голосомъ отвѣтствовалъ изъ глубины вѣчнаго успокоенія: "отдай", что трудно было сомнѣваться въ его благосклонности, и тетя согласилась на все.
   Послѣ обѣда пришелъ Коповскій, и оказалось, что это было единственное существо, которому вѣсть объ обрученіи молодыхъ людей не доставила удовольствія. Лицо Коповскаго нѣсколько минутъ выражало полнѣйшее недоумѣніе, но, наконецъ, онъ сказалъ:
   -- А я никогда бы не догадался, что панна Линета пойдетъ за пана Завиловскаго.
   Основскій толкнулъ локтемъ Завиловскаго, прищурилъ одинъ глазъ и тихо сказалъ, скорчивши проницательную физіономію:
   -- Замѣтилъ? Я тебѣ еще вчера говорилъ, что онъ пріударяетъ за Линетой.
   Завиловскій позднимъ вечеромъ оставилъ дачу Основскихъ. Возвратившись домой, онъ, однако, принялся не за стихи, хотя ему казалось теперь, что онъ, точно арфа, струны которой звучатъ сами по себѣ, а за конторскую корреспонденцію и счеты, потому что днемъ не успѣлъ заняться ими.
   Въ конторѣ это обстоятельство такъ разстрогало всѣхъ, что, когда Бигели пріѣхали къ Основскимъ отдавать имъ визитъ, а, вмѣстѣ съ тѣмъ, и познакомиться съ пани Броничъ, Бигель сказалъ:
   -- Что стоятъ стихи пана Завиловскаго, вамъ извѣстно, но, можетъ быть, вы не знаете, насколько это добросовѣстный человѣкъ. Я говорю объ этомъ потому, что у насъ подобное отношеніе къ дѣлу рѣдко встрѣчается. Вчера онъ провелъ цѣлый день у васъ, въ конторѣ быть не могъ, за то заѣхалъ туда ночью, забралъ книги и письма домой и сдѣлалъ все, что нужно. Пріятно подумать, что имѣешь дѣло съ такимъ человѣкомъ,-- такому можно вѣрить.
   Почтенный членъ торговаго дома подъ фирмой Бигель и Поланецкій крайне удивился, что такая великая похвала изъ его устъ произвела столь малое впечатлѣніе, и что пани Броничъ, вмѣсто того, чтобъ высказать радость, отвѣтила:
   -- Ахъ, мы надѣемся, что въ будущемъ панъ Завиловскій будетъ имѣть возможность отдаться труду болѣе соотвѣтственному его положенію и способностямъ!
   Вообще, впечатлѣніе, полученное обѣими сторонами, было не особенно благопріятно. Правда, панна Линета понравилась Бигелямъ, но онъ, уходя, шепнулъ женѣ: "Какъ они широко живутъ!" Онъ чувствовалъ, что главное содержаніе жизни на этой дачѣ -- вѣчное празднество, ничего недѣланіе, но не умѣлъ сразу выразить этого какъ слѣдуетъ или не обладалъ способностью сразу опредѣлить свои мысли.
   А пани Броничъ, послѣ ихъ ухода, говорила паннѣ Кастелли:
   -- Конечно, конечно!... Они, должно быть, превосходнѣйшіе люди, да!... чудесные люди! я увѣрена въ этомъ... конечно!...
   Она не окончила своей мысли, но "Ниточка", вѣроятно, поняла ее, потому что отвѣтила:
   -- Но, вѣдь, они не родственники его.
   Нѣсколько дней спустя отозвались и родственники. Завиловскій, который, несмотря на желаніе пани Броничъ, не пошелъ съ повинной къ старому пану Завиловскому, получилъ отъ него слѣдующее письмо:
   "Господинъ медвѣдь! Ты поцарапалъ меня незаслуженно, потому что я не хотѣлъ тебя обидѣть, а если я всегда говорю, что думаю, то мнѣ можно, потому что я старикъ. Тебѣ, должно быть, уже сказали, что я твою панну и въ глаза называю не иначе, какъ "Венеціанскимъ чертенкомъ". Но Богъ тебя зналъ, что ты любишь ее и женишься на ней. Я узналъ объ этомъ только вчера и только теперь догадался, почему ты обрушился на меня; но такъ какъ я больше люблю буяновъ, чѣмъ мямлей, и не могу, по милости дьявольской подагры, самъ придти къ тебѣ съ поздравленіемъ, то приди ужь ты къ старику, который желаетъ тебѣ добра болѣе, чѣмъ ты думаешь".
   Послѣ такого письма Завиловскій отправился въ тотъ же день и былъ принятъ съ радушіемъ отчасти ворчливымъ, но такимъ искреннимъ, что старикъ теперь, дѣйствительно, понравился ему и онъ дѣйствительно почувствовалъ въ немъ родственника.
   -- Да благословитъ тебя Богъ и Пресвятая Дѣва, -- сказалъ старикъ.-- Я мало тебя знаю, но слышалъ о тебѣ то, что желалъ бы слышать о всѣхъ Завиловскихъ.
   Онъ пожалъ руку Завиловскаго и обратился къ дочери:
   -- И геніальная же бестія, а?
   Когда Завиловскій собрался уходить, старикъ предложилъ ему вопросъ:
   -- А что "Теодоръ"? Не очень ломался?
   Завиловскій, какъ поэтъ, легко умѣлъ схватывать смѣшную сторону дѣла; "Теодоръ" и ему казался комичнымъ. Онъ засмѣялся и отвѣтилъ:
   -- Нѣтъ. Напротивъ, онъ стоялъ за меня.
   Старикъ покачалъ головою.
   -- Этотъ Теодоръ иногда бываетъ очень удобенъ. Будь съ нимъ осторожнѣе,-- это старая выжига!
   Пани Броничъ питала такое неподдѣльное уваженіе къ богатству и общественному положенію стараго пана Завиловскаго, что на другой же день отправилась навѣстить его и чуть не начала благодарить за любезный пріемъ, оказанный родственнику, но старый шляхтичъ неожиданно разсердился:
   -- Что вы думаете, что я выскочка какой-нибудь? Вы слышали отъ меня, что бѣдные родственники, это -- бичъ Божій и думаете, что я ставлю имъ въ вину ихъ бѣдность? Нѣтъ!... Вы не знаете меня! Помните, что когда шляхтичъ потеряетъ все и сдѣлается голымъ, то чаще всего онъ становится мошенникомъ. Таковы ужь наши характеры или, вѣрнѣе, отсутствіе характеровъ. А этотъ Игнацій, я отовсюду слышу, порядочный человѣкъ, хотя и голый, поэтому я и люблю его.
   -- И я люблю,-- отвѣтила пани Броничъ.-- Конечно, вы будете на помолвкѣ?
   -- C'est décidé. Хотя бы меня пришлость нести на креслѣ.
   Пани Броничъ возвратилась вся сіяющая и за завтракомъ не могла воздержаться, чтобы не высказать всѣхъ предположеній, которыя начала уже вырабатывать ея богатая фантазія.
   -- Панъ Завиловскій, -- сказала она, -- милліонеръ и очень привязанъ къ своей фамиліи. Я вовсе не удивилась бы, еслибъ онъ сдѣлалъ нашего Игнася своимъ наслѣдникомъ, если не въ главной, то въ очень значительной части, или обратилъ бы для него въ майоратъ какое-нибудь изъ своихъ познанскихъ имѣній... Вовсе не удивилась бы.
   Съ нею никто не спорилъ; всѣмъ было извѣстно, что подобные случаи бываютъ, поэтому пани Броничъ послѣ завтрака обняла Ниточку и шепнула ей на ухо:
   -- Ахъ ты, моя... будущая владѣтельница майората!
   -- Не удивляйтесь, пожалуйста,-- говорила она вечеромъ Завиловскому,-- что я вмѣшиваюсь во все,-- вѣдь, я ваша мама. Такъ вотъ мамѣ очень интересно, какое кольцо вы приготовите Ниточкѣ. Конечно, это будетъ что-нибудь очень красивое? На помолвкѣ будетъ столько народу! А потомъ, вы не имѣете понятія, какая это разборчивая дѣвчонка! Она даже и въ мелочахъ эстетична, у нея свой вкусъ, да еще какой, ого!
   -- Я хотѣлъ бы,-- отвѣтилъ Завиловскій,-- чтобы въ каменьяхъ были цвѣта, обозначающіе вѣру, надежду и любовь, потому что въ ней моя вѣра, моя надежда и моя любовь.
   -- Чудесная мысль! Вы говорили уже объ этомъ съ Ниточкой? Знаете что? Пусть по серединѣ будетъ жемчужина, въ знакъ того, что она сама жемчужина. Теперь символы въ модѣ. Говорила я вамъ, что панъ Свирскій, когда давалъ ей уроки, называлъ ее "La perla?" Да, говорила! Вы не знаете пана Свирскаго? Онъ также... Юзя Основскій говорилъ мнѣ, что онъ завтра пріѣдетъ. Такъ, значитъ, сафиръ, рубинъ, изумрудъ и по серединѣ жемчужина? О, да! панъ Свирскій также... Вы будете на похоронахъ?
   -- На чьихъ, пани Броничъ?
   -- Пана Букацкаго. Юзя говорилъ мнѣ, что панъ Свирскій уже привезъ его тѣло.
   -- Я не зналъ его и не видалъ никогда въ жизни.
   -- Тѣмъ лучше. Ниточкѣ будетъ очень пріятно, что вы его не знали. Богъ въ своемъ милосердіи можетъ простить ему, несмотря на то, что мнѣ онъ всегда былъ не симпатиченъ, а Ниточка такъ просто не могла выносить его. Но дѣвочка очень обрадуется кольцу, и когда она рада, то и я рада.
   А дѣвочка была рада не только кольцу, но и всей жизни вообще. Роль невѣсты становилась для нея все болѣе и болѣе обаятельной. Наступили чудесныя, необыкновенно ясныя ночи, которыя они просиживали вмѣстѣ съ Завиловскимъ на балконѣ, прижимались другъ къ другу и смотрѣли на игру листьевъ въ лунномъ свѣтѣ. Отъ акацій, ростущихъ надъ балкономъ, изливались волны сильнаго, одуряющаго аромата, какъ изъ огромной кадильницы. Страсти засыпали, а души, убаюканныя тишиной, сами обращались въ лучезарный свѣтъ, разсѣивались въ бездонныхъ глубинахъ ночи, сливаясь въ одно съ мягкимъ блескомъ луны, и почти утрачивали представленіе объ индивидуальной жизни, сохраняя только полу сознаніе какого-то всеобщаго счастья и всеобщаго "sursinn corda".
   Завиловскій, когда пробуждался и возвращался къ дѣйствительной жизни, понималъ, что минуты, когда сердце таетъ въ этомъ пантеизмѣ любви и бьется тѣмъ же самымъ пульсомъ, какимъ бьется все, что любитъ, соединяется и гармонируетъ со вселенною,-- онъ понялъ, что эти минуты -- величайшее счастье, какое только можетъ дать любовь, такое неизмѣримое, что еслибъ оно длилось дольше, то должно было бы уничтожить человѣческій индивидуализмъ. Но Завиловскій, со своею душой идеалиста, допускалъ, что когда приходитъ смерть и освобождаетъ отъ матеріи человѣческую монаду, то эти минуты счастья обращаются въ вѣчность, и, такимъ образомъ, представлялъ себѣ небо, въ которомъ не только ничто не поглощается, но все соединяется и согласуется съ общею гармоніей.
   Панна Линета, правда, не могла слѣдить за нимъ въ его полетѣ, но и она чувствовала головокруженіе, упивалась его стремленіями и также чувствовала себя счастливою. Женщина, даже неспособная любить человѣка, любитъ, однако же, самую любовь, по крайней мѣрѣ, себя и свою роль въ любви, и поэтому съ радостью переступаетъ брачный порогъ, чувствуя, вмѣстѣ съ тѣмъ, признательность къ мужчинѣ, который открываетъ передъ нею новые горизонты жизни. Притомъ, паннѣ Линетѣ внушали любовь такъ энергично, что въ концѣ она повѣрила въ нее совершенно.
   Разъ, когда Завиловскій спросилъ, увѣрена ли она въ себѣ и въ своемъ сердцѣ, она протянула ему обѣ руки, точно съ признаніемъ, и отвѣтила:
   -- О, да, теперь я уже знаю, что люблю!
   Онъ прижалъ ея тонкіе пальцы къ губамъ, ко лбу, къ глазамъ, какъ какую нибудь святыню, но ея слова безпокоили его и онъ спросилъ:
   -- Почему только теперь, Ниточка? Развѣ была минута, когда ты думала, что не можешь полюбить меня?
   Панна Кастелли подняла кверху свои голубые глаза и немного задумалась, потомъ въ кончикахъ ея губъ заиграла улыбка.
   -- Нѣтъ,-- сказала она,-- но я великая трусиха, и потому боялась. Я понимаю, что любить васъ -- это не то, что любить перваго встрѣчнаго.
   И вдругъ она засмѣялась.
   -- Охъ! съ паномъ Коповскимъ это было бы simple comme bonjour, но съ вами... Можетъ быть, я не умѣю этого хорошо выразить, но мнѣ не разъ казалось, что это то же самое, какъ бы взбираться на какую-нибудь гору или на какую нибудь башню. Разъ войдешь наверхъ, передъ тобою откроется весь міръ, но до этого нужно идти и идти, утомляться, а я такая лѣнтяйка!...
   Завиловскій выпрямился во весь свой ростъ и сказалъ:
   -- Когда моя милая лѣнтяйка утомится, я возьму ее на руки и понесу еще выше.
   -- А я буду прижиматься къ вамъ, чтобъ вѣсить какъ можно меньше,-- отвѣтила панна Кастелли, складывая руки и входя въ роль малаго ребенка.
   Завиловскій упалъ на колѣни и началъ цѣловать край ея платья.
   Случались, однако, на этомъ небѣ и облачка, но молодые люди были тутъ не виноваты. Завиловскому по временамъ казалось, что за его чувствомъ ужь черезъ-чуръ подсматриваютъ, что и пани Броничъ, и пани Основская черезъ-чуръ часто освѣдомляются, любитъ ли онъ, и провѣряютъ, какъ любитъ. Правда, онъ объяснялъ это женскимъ любопытствомъ и вообще интересомъ, съ которымъ женщины относятся къ любви, но предпочиталъ бы видѣть побольше свободы, предпочиталъ, чтобъ ему не помогали любить. Чувство свое онъ считалъ святыней и ему противно было дѣлать изъ него выставку для непосвященныхъ глазъ, а тѣмъ временемъ эти глаза слѣдили за каждымъ его движеніемъ и за каждымъ словомъ. Онъ допускалъ также, что потомъ долженъ будетъ отбывать женскую сессію, послѣ которой пани Броничъ и пани Основская выдадутъ ему свой "approbatur", и эта мысль злила его,-- онъ зналъ, что онѣ даже не въ состояніи понять его чувства.
   Одинаково его злило и то, что Коповскій получилъ приглашеніе въ Пиштуловъ и собирается туда вмѣстѣ съ прочими, но въ этомъ случаѣ его интересовалъ только Основскій, котораго Завиловскій сильно полюбилъ. Поводомъ къ приглашенію послужилъ неоконченный портретъ Коповскаго. Завиловскій теперь понималъ ясно, что все это случилось по волѣ пани Основской, которая удивительно умѣла подсовывать людямъ свои желанія, какъ ихъ собственныя. Иногда ему даже приходило въ голову просить Линету оставить окончаніе портрета, но онъ зналъ, что огорчитъ ее своимъ желаніемъ, и потомъ боялся, чтобъ его не обвинили въ ревности къ такому франту, какъ "Копось".
   

XXVIII.

   Свирскій, дѣйствительно, пріѣхалъ изъ Италіи съ тѣломъ Букацкаго и на другой же день послѣ пріѣзда пошелъ къ Поланецкимъ. Засталъ онъ только Мариню,-- мужъ ея отправился за заставу осматривать какую-то продающуюся дачу. Мариню Свирскій нашелъ настолько измѣнившеюся, что съ трудомъ узналъ ее; но такъ какъ еще съ Рима чувствовалъ къ ней величайшую симпатію, то сильно растрогался при видѣ ея. Но черезъ минуту она уже казалась ему такъ прекрасна въ ореолѣ будущей материнской любви и, кромѣ того, навела его на столько артистическихъ сравненій съ различными "примитивами" различныхъ итальянскихъ школъ, что онъ, по своему обычаю, началъ во всеуслышаніе выражать свои восторги. Мариня смѣялась надъ его оригинальностью, но вмѣстѣ онъ придалъ ей много надежды въ ея горѣ. Она была рада, что онъ пріѣхалъ, во-первыхъ, потому, что ей по душѣ была его крѣпкая и здоровая натура; во-вторыхъ, она была увѣрена, что онъ будетъ восхищаться ею и при Стахѣ и тѣмъ самымъ возвышать ее въ глазахъ мужа.
   Поланецкій возвратился позднимъ вечеромъ. Раньше него пришелъ Завиловскій, который теперь, чувствуя непреодолимую потребность изливать передъ кѣмъ-нибудь свой избытокъ счастья, навѣщалъ пани Поланецкую довольно часто. Съ минуту они со Свирскимъ смотрѣли другъ на друга съ пытливостью, свойственною выдающимся людямъ, которые опасаются найти другъ въ другѣ преувеличенныя претензіи и которые тѣмъ легче сходятся, когда замѣтятъ, что они люди прямые. Такъ случилось и съ ними. Проломить первый ледъ помогла Мариня, представляя Завиловскаго какъ жениха знакомой Свирскаго панны Кастелли.
   -- Какъ же,-- воскликнулъ Свирскій, -- отлично знаю! Моя ученица!
   И онъ стиснулъ руку Завиловскаго.
   -- У вашей невѣсты тиціановскіе волосы... Она немного высока, но и вы высоки. Такой посадки головы со свѣчой искать надо. Вы, конечно, замѣтили, что въ ея движеніяхъ есть что-то лебединое? Я даже называлъ ее Лебедемъ.
   Завиловскій улыбнулся такъ искренно и весело, какъ человѣкъ, которому хвалятъ то, что онъ любитъ больше всего въ жизни, и сказалъ не безъ оттѣнка хвастливости:
   -- "La perla",-- помните?
   Свирскій съ удивленіемъ посмотрѣлъ на него.
   -- Это картина Рафаэля въ Мадридѣ, -- отвѣтилъ онъ, -- въ Museo del Prado. Отчего вамъ пришло въ голову "La perla"?
   -- Мнѣ кажется, я слышалъ что-то объ этомъ отъ пани Броничъ,-- сказалъ сбитый съ толку Завиловскій.
   -- Ахъ, да, можетъ быть! У меня въ мастерской, на via Margutta, есть копія моей работы.
   Завиловскій сказалъ самому себѣ что, однако, при повтореніи словъ пани Броничъ надо соблюдать великую осторожность, и началъ прощаться. Свирскій ушелъ вслѣдъ за нимъ, оставивъ адресъ своей варшавской мастерской и прося Поланецкаго придти къ нему какъ можно скорѣе для разрѣшенія вопроса о похоронахъ.
   Поланецкій отправился къ нему на слѣдующій день утромъ. Мастерская Свирскаго состояла изъ стеклянной комнаты, прилѣпившейся, какъ гнѣздо ласточки, къ крышѣ одного изъ многоэтажныхъ домовъ. Подниматься туда нужно по особой, крутой лѣстницѣ, какъ на башню. За то художникъ здѣсь былъ совершенно свободенъ и, должно быть, не запиралъ дверей, потому что Поланецкій, поднимаясь кверху, услыхалъ глухой стукъ желѣза о желѣзо и слова пѣсни:
   
   "Вотъ повѣяло весною,
   Пахнетъ свѣжею травою;
   Съ громкой пѣсней на просторѣ
   Я забылъ любовь и горе
             Гу-го-гу"!
   
   -- Хорошо, -- подумалъ Поланецкій, останавливаясь, чтобы перевести духъ,-- басъ у него отличный, спорить нечего, но чѣмъ это онъ, чортъ его возьми, стучитъ?
   Загадка разрѣшилась, когда онъ взобрался на лѣстницу, прошелъ по маленькому корридору и заглянулъ въ открытую дверь. Свирскій стоялъ въ одной только сѣтчатой фуфайкѣ, сквозь которую просвѣчивалъ его геркулесовскій торсъ, и съ гантелями въ рукахъ.
   -- О, какъ поживаете?-- закричалъ Свирскій при видѣ гостя и положилъ гантели.-- Извините, я не одѣтъ, но это ничего; притомъ, я немного занялся гимнастикой. Вчера я былъ у васъ, но засталъ только одну барыню. Вотъ оно, дѣло-то какое! Привезъ бѣднаго Букаціуса! А хата для него готова?
   Поланецкій пожалъ руку художника.
   -- Могила готова вотъ уже двѣ недѣли, и крестъ стоитъ. Сердечно радъ видѣть васъ въ Варшавѣ. Жена мнѣ говорила, что тѣло уже на Повонзкахъ?
   -- Теперь въ церковномъ склепѣ. Завтра похоронимъ его.
   -- Хорошо. Я сегодня еще приглашу священниковъ и оповѣщу знакомыхъ. Что тамъ подѣлываетъ профессоръ Васковскій?
   -- Хотѣлъ писать вамъ. Жары выгнали его изъ Рима и знаете, куда онъ поѣхалъ? Къ юнѣйшимъ арійцамъ. Говорилъ, что поѣздка его продолжится два мѣсяца. Хочетъ убѣдиться, насколько они подготовлены къ его исторической миссіи. Поѣхалъ на Анкону и Фіуме, а потомъ дальше и дальше.
   -- Бѣдный профессоръ, думается мнѣ, что его ждутъ новыя разочарованія!
   -- Это можетъ статься. Люди смѣются надъ нимъ. Я, какъ вамъ извѣстно, не знаю, насколько юнѣйшіе изъ арійцевъ способны къ проведенію его идеи, но сама идея, ей-Богу, оригинальна и правдива,-- настолько проникнута христіанствомъ, что нужно быть Васковскимъ, чтобъ огласить ее. Вы позволите мнѣ одѣться? Жары у васъ почти такіе же, какъ въ Италіи, и заниматься гимнастикой лучше въ одной фуфайкѣ.
   Поланецкій посмотрѣлъ на руки Свирскаго и сказалъ:
   -- Ну, васъ можно было бы за деньги показывать!
   -- А что?-- отвѣтилъ Свирскій.-- Biceps недурны! А посмотрите-ка на этотъ deltoideus. Это моя гордость. Букаціусъ говорилъ, что всякій можетъ мнѣ сказать, что я рисую, какъ идіотъ, но никто не посмѣетъ сказать, что я не подниму сто килограммовъ одною рукой или изъ десяти разъ десять не попаду въ цѣль.
   -- И такой человѣкъ не оставитъ потомству ни своихъ buseos'овъ, ни deltoideus'овъ.
   -- Что же дѣлать?... Я боюсь неблагодарнаго сердца, ей-Богу, ужасно боюсь. Найдите мнѣ другую такую, какъ пани Поланецкая, я и дня думать не буду... Ну, чего вамъ пожелать, сына или дочь?
   -- Дочь, дочь... потомъ пусть будутъ сыновья, но первая -- дочь.
   -- А когда вы ожидаете?
   -- Должно быть, въ декабрѣ.
   -- Дай Богъ, чтобы благополучно. Впрочемъ, пани Поланецкая такая здоровая,-- значитъ, бояться нечего.
   -- Она ужасно измѣнилась, правда?
   -- Она не такая, какъ была, но дай Богъ самымъ красивымъ быть такою. Что за выраженіе лица! Чистый Боттичели, честное слово! Вы помните его картиру въ виллѣ Боргезе? Madonna col Bambino е angeli. Тамъ есть одна голова ангела, не много склоненная и убранная лиліями: точь-въ-точь ваша жена; совершенно то же самое выраженіе. Вчера меня это сразу поразило, я такъ и вздрогнулъ.
   Онъ пошелъ за ширмы, чтобы надѣть рубашку, и продолжалъ изъ-за ширмъ:
   -- Вы спрашиваете, почему я не женюсь? Знаете почему? Мнѣ иногда вспоминаются слова Букаціуса, что у меня острый и твердый языкъ, а сердце масляное, такое глупое, что еслибъ у меня была жена такая же, какъ у васъ, и еслибъ эта жена была въ извѣстномъ положеніи, то, ей-Богу, я не знаю, что бы я дѣлалъ? На колѣняхъ бы ходилъ передъ нею, лбомъ ли въ полъ стукалъ или поставилъ бы ее гдѣ-нибудь на столъ и, съ воздѣтыми къ нему руками, совершалъ бы передъ нею богослуженіе,-- ей-Богу, не знаю!
   Поланецкій засмѣялся.
   -- Э, это только такъ кажется передъ свадьбой, а потомъ уже одна привычка умѣряетъ избытокъ нѣжности.
   -- Не знаю. Можетъ быть, я такой глупый.
   -- Знаете что? Когда моя Мариня освободится, нужно, чтобы она отыскала вамъ жену, такую же, какъ она сама.
   -- Согласенъ!-- грянулъ изъ-за ширмъ Свирскій,-- verbum! Я отдаюсь въ руки вашей жены и когда она скажетъ мнѣ: женись!... такъ я и женюсь съ закрытыми глазами.
   Онъ вышелъ, но еще безъ сюртука.
   -- Согласенъ, согласенъ!... Безъ шутокъ! Только бы ваша жена захотѣла.
   -- Женщины это всегда любятъ,-- отвѣтилъ Поланецкій.-- Еслибъ вы видѣли, что дѣлала пани Основская, чтобы женить нашего Завиловскаго на паннѣ Кастелли! Да и Мариня ей помогала -- настолько, насколько я ей позволилъ. Такъ ушки и насторожила. Женщинъ хоть хлѣбомъ не корми...
   -- Я вчера у васъ познакомился съ этимъ Завиловскимъ. Необыкновенно милый малый. Голова -- совершенно геніальная. Что за профиль, съ этимъ женскимъ лбомъ и съ этимъ энергичнымъ подбородкомъ! Берцовыя кости черезъ-чуръ длинны и колѣнныя связки очень толсты, но голова великолѣпная!
   -- Это нашъ конторскій Веніаминъ и мы его ужасно любимъ. Это чудесная натура.
   -- Ага! Такъ это вашъ конторщикъ? А я думалъ, что онъ изъ богатыхъ Завиловскихь. За границей я довольно часто видалъ какого-то стараго богача-оригинала.
   -- Это его родственникъ; у нашего ни ломанаго гроша нѣтъ.
   Свирскій расхохотался.
   -- Какъ же, какъ же! Старикъ Завиловскій съ дочерью, единственною наслѣдницей! Великолѣпная фигура! Около барышни во Флоренціи и въ Римѣ вертѣлось съ полдюжины разорившихся итальянскихъ князей, но старикъ говорилъ, что дочь за иностранца не отдастъ, "потому что, сударь мой, самая дурацкая раса". Вообразите себѣ, онъ насъ считаетъ первою расой въ мірѣ, а между нами, конечно, Завиловскихъ, и когда-то доказывалъ это слѣдующимъ образомъ: "Пускай себѣ болтаютъ, что хотятъ. Я довольно на своемъ вѣку поѣздилъ по свѣту и сколько нѣмцевъ, итальянцевъ, англичанъ, французовъ чистило мнѣ сапоги, а я никому сапогъ не чистилъ и не буду!"
   -- Хорошо!-- смѣясь отвѣтилъ Поланецкій,-- онъ чистку сапогъ считаетъ не вопросомъ общественнаго положенія, а вопросомъ національности.
   -- Да, и ему кажется, что Господь Богъ для него исключительно сотворилъ иныя націи, чтобы было кому чистить сапоги шляхтича изъ-подъ Кутна, когда ему заблагоразсудится поѣхать за границу... А онъ, кажется, не фыркаетъ на женитьбу молодого Завиловскаго.
   -- Можетъ, и фыркаетъ, но съ нашимъ Завиловскимъ онъ познакомился недавно,-- до этого они не видались. У нашего душа гордая; онъ не хотѣлъ первый заискивать у старика.
   -- Это мнѣ нравится. Хорошо, если онъ сдѣлалъ удачный выборъ, а то...
   -- Что? Вы знаете панну Кастелли, что это за дѣвушка?
   -- Я знаю панну Кастелли, но, видите ли, совсѣмъ не знаю дѣвушекъ. О, еслибъ я зналъ ихъ, то не дожилъ бы до сорока лѣтъ слишкомъ... Онѣ всѣ хороши и всѣ мнѣ нравятся, но тѣхъ, которыя мнѣ нравились особенно, я видѣлъ потомъ замужемъ, и теперь ни одной не вѣрю. И злость меня беретъ, потому что еслибъ у меня не было охоты жениться, ну, тогда я сказалъ бы себѣ: пусть, мнѣ все равно! Но дѣло-то въ томъ, что охота у меня есть. Что я могу знать? Я знаю, что у всякой -- корсетъ, а какое сердце подъ этимъ корсетомъ -- чортъ его знаетъ! А въ панну Кастелли я былъ влюбленъ, какъ, впрочемъ, и во всѣхъ, которыхъ встрѣчалъ. Въ эту, можетъ быть, больше, чѣмъ въ другихъ.
   -- И вамъ не пришло въ голову жениться на ней?
   -- Какое тамъ не пришло! Только въ то время у меня не было такихъ денегъ, какъ теперь, ни такой извѣстности, я тогда только начиналъ наживать деньги, и вѣрьте мнѣ, никто такихъ не боится больше тѣхъ, что уже нажились. Я боялся, что панъ или пани Броничъ скорчатъ кислую мину, а такъ какъ въ паннѣ не былъ увѣренъ, то оставилъ ее въ покоѣ.
   -- Да, вѣдь, у Завиловскаго тоже нѣтъ денегъ.
   -- Но о немъ много говорятъ. Кромѣ того, есть старикъ Завиловскій, а такое родство что-нибудь да значитъ. Кто у насъ не слыхалъ о старикѣ? Кромѣ того, говоря откровенно, Броничи мнѣ не нравились до такой степени, что я махнулъ на нихъ рукой.
   -- Такъ вы и покойника знали? Не удивляйтесь, что я такъ допрашиваю васъ, мнѣ это нужно знать ради нашего Завиловскаго.
   -- Кого я не зналъ? Зналъ я и сестру пани Броничъ, пани Кастелли. Вѣдь, я двадцать четыре года сижу въ Италіи; обыкновенно я говорю -- сорокъ, но это такъ, для круглаго числа. На самомъ дѣлѣ мнѣ сорокъ пять. Зналъ я и пана Кастелли,-- добрый онъ былъ человѣкъ, и всѣхъ зналъ. Что вамъ сказать? Пани Кастелли была экзальтированная женщина, отличалась тѣмъ, что носила короткіе волосы, всегда была не умыта и страдала невральгіей. Что касается пани Броничъ, то вы ее знате.
   -- А что такое былъ панъ Броничъ?
   -- "Теодоръ"? Панъ Броничъ былъ дуракъ вдвойнѣ: во-первыхъ, потому, что былъ дуракъ; во-вторыхъ, потому, что не считалъ себя дуракомъ. Впрочемъ, я умолчу о немъ,-- "de mortuis nihil, nisi bene". Онъ былъ настолько толстъ, насколько она худа, вѣсилъ, по крайней мѣрѣ, полтораста кило и обладалъ рыбьими глазами. Вообще это были люди, прежде всего, пустые. Что тутъ долго распространяться! Когда человѣкъ долго живетъ на свѣтѣ, много людей видитъ и говоритъ съ ними такъ, какъ я разговариваю, когда рисую, то убѣждается, что, дѣйствительно, существуетъ большой свѣтъ, который опирается на традиціи, и, кромѣ того, существуетъ свѣтъ каналій, которыя наберутъ себѣ денегъ и корчатъ большой свѣтъ. Вотъ покойникъ Броничъ и его теперешняя вдова всегда поражали меня особенностями, свойственными людямъ этого послѣдняго сорта, поэтому я и предпочиталъ держаться вдалекѣ отъ нихъ. Охъ, еслибъ Букацкій былъ живъ, вотъ бы точилъ языкъ на ихъ счетъ! Онъ зналъ, что я влюбленъ въ панну Кастелли, и ужь какъ онъ смѣялся надо мной, да проститъ ему Богъ! Неизвѣстно, справедливо ли. Что такое панна Линета, покажетъ будущее.
   -- Меня больше всего интересуетъ,-- сказалъ Поланецкій,-- разузнать что-нибудь о ней самой.
   -- Всѣ онѣ добрыя, всѣ добрыя! Только я боюсь ихъ вмѣстѣ съ ихъ добротою. Развѣ только ваша жена поручится за какую-нибудь.
   На этомъ разговоръ о паннѣ Кастелли окончился и перешелъ на Букацкаго или, вѣрнѣе, на его похороны, къ которымъ Поланецкій уже подготовилъ все, что было нужно. Выйдя отъ Свирскаго, онъ пригласилъ священниковъ, а потомъ оповѣстилъ знакомыхъ.
   Букацкаго уже отпѣли въ Римѣ и Поланецкій пригласилъ духовенство, какъ человѣкъ религіозный, только для того, чтобъ они свои молитвы присоединили къ молитвамъ присутствующихъ. Кромѣ того, онъ былъ многимъ обязанъ Букацкому, который оставилъ ему значительную часть своего состоянія.
   Кромѣ Поланецкихъ, на похороны прибыли Машко, Основскіе, Бигели, Свирскій, панъ Плавицкій и пани Эмилія, которая хотѣла, вмѣстѣ съ тѣмъ, навѣстить и Литку. День былъ совершенно лѣтній, солнечный и знойный. Кладбище смотрѣло совсѣмъ другимъ, чѣмъ въ предъидущее посѣщеніе Поланецкаго. Могучія, огромныя деревья образовали густой, непроницаемый занавѣсъ, покрывающій зеленою тѣнью бѣлые и сѣрые памятники. Мѣстами кладбище казалось лѣсомъ, полнымъ тѣни и прохлады. На памятникахъ дрожала свѣтлая сѣтка солнечныхъ лучей, продирающихся сквозь листья акацій, тополей, грабовъ, сирени и липъ; кресты, спрятавшіеся въ чащу, казалось, дремали надъ могилами. Тысячи птицъ въ вѣтвяхъ и среди листьевъ отзывались со всѣхъ сторонъ немолчнымъ щебетаньемъ, но мягкимъ и какъ бы нарочно тихимъ, чтобы не будить спящихъ.
   Свирскій, Машко, Поланецкій и Основскій подняли на плечи узкій гробъ съ останками Букацкаго и понесли къ приготовленной могилѣ. Ксендзы, въ бѣлыхъ комжахъ, которыя то разгорались на солнцѣ, то гасли въ тѣни, шли передъ гробомъ, а за нимъ слѣдовали молодыя женщины въ черныхъ платьяхъ. Вся процессія медленно подвигалась по тѣнистымъ аллеямъ, тихо, спокойно, безъ рыданій и слезъ, обыкновенно сопровождающихъ погребеніе, только съ раздумьемъ и грустью, которыя на людскихъ лицахъ казались тѣмъ же, чѣмъ тѣнь деревьевъ на памятникахъ. Во всемъ этомъ была, однако, какая-то, полная меланхоліи, поэзія, и впечатлительная душа Букацкаго съумѣла бы понять всю прелесть этой печальной картины.
   Могила была воздвигнута надъ землей, въ формѣ саркофага; Букацкій при жизни говорилъ Свирскому, что не хочетъ лежать въ погребѣ. Гробъ легко вдвинули сквозь желѣзную дверь въ середину, и Букацкаго предоставили одиночеству кладбища, шумящимъ деревьямъ, щебетанью птицъ и Божьему милосердію.
   Пани Эмилія и Поланецкіе пошли къ Литкѣ, остальные ждали ихъ въ экипажахъ у костёла,-- такова была воля пани Основской.
   Поланецкій имѣлъ возможность убѣдиться при могилѣ Литки, какъ этотъ, когда-то безконечно любимый имъ ребенокъ, покрылся въ его душѣ дымкою отдаленія и разсѣялся въ пространствѣ. Прежде, сколько разъ онъ ни навѣщалъ ея могилу, онъ возмущался противъ смерти и не признавалъ ее со всею страстностью свѣжей боли. Теперь ему показалось вещью почти естественною, что она лежитъ здѣсь, въ тѣни этихъ деревьевъ, на этомъ кладбищѣ; онъ почти чувствовалъ, что такъ и должно было окончиться. Литка почти перестала для него быть реальнымъ существомъ, сдѣлалась только обитательницей его памяти, вздохомъ, свѣтомъ,-- воспоминаніемъ такого рода, какое оставляетъ послѣ себя музыка.
   И онъ вознегодовалъ бы на себя, еслибъ не замѣтилъ, что и пани Эмилія послѣ молитвы встала съ яснымъ лицомъ, съ выраженіемъ великой нѣжности въ глазахъ, но безъ слезъ. Однако, онъ обратилъ вниманіе при этомъ, что она смотритъ совсѣмъ больною, что съ трудомъ встала съ колѣнъ, и, идя, опирается на палку. И дѣйствительно, это были уже начатки тяжкой болѣзни, которая потомъ на нѣсколько лѣтъ приковала ее къ постели и сложила въ могилу.
   У воротъ Поланецкихъ ждали Основскіе; пани Анета пригласила ихъ завтра вечеромъ на помолвку Завиловскаго, а потомъ "кто будетъ такъ добръ" -- въ Пшитуловъ.
   Свирскій, вмѣстѣ съ пани Эмиліей, сѣлъ въ экипажъ Поланецкихъ и нѣсколько времени группировалъ въ памяти свои впечатлѣнія, но, наконецъ, сказалъ:
   -- Какъ это странно! Сегодня мы были на похоронахъ, завтра будемъ на помолвкѣ: что смерть скоситъ, то любовь посѣетъ, и въ этомъ заключается жизнь!
   

XXIX.

   Завиловскій желалъ, чтобъ его обрученіе происходило не вечеромъ, при людяхъ, а раньше, и желаніе его было удовлетворенотѣмъ болѣе, что панна Кастелли, которая хотѣла показаться гостямъ уже въ качествѣ невѣсты, поддержала его. Такъ имъ было свободнѣе, и когда гости начали съѣзжаться, Линета и Завиловскій уже выступали, какъ молодая пара. Панна Линета такъ и сіяла счастьемъ. Она сама находила прелесть въ роли невѣсты и эта роль дѣлала ее прелестною. За ея плечами точно выросли крылья, рѣсницы уже не опускались сонно на глаза, глаза искрились, губы улыбались, лицо покрылось румянцемъ. Она была такъ хороша, что Свирскій, какъ только увидалъ ее, не могъ воздержаться отъ вздоха о потерянномъ раѣ и успокоился только тогда, когда вспомнилъ свою любимую пѣсню:
   
   Въ чистомъ полѣ, на просторѣ,
   Я забылъ любовь и горе.
   
   Да и всѣ были поражены красотою панны Линеты. Старый панъ Завиловскій, который приказалъ себя внести на своемъ креслѣ въ гостиную, задержалъ руку невѣсты, долго смотрѣлъ на нее и потомъ сказалъ дочери:
   -- Ну, что такой "венеціанскій чертенокъ" можетъ вскружить голову,-- это понятно, а въ особенности поэту,-- у нихъ, какъ говорятъ, въ головѣ-то фью! Фью!-- вѣтеръ свищетъ.
   Тутъ онъ обратился къ жениху и спросилъ:
   -- Ты сегодня не свернешь мнѣ голову за то, что я назвалъ "венеціанскимъ чертенкомъ"?
   Завиловскій разсмѣялся и, наклонившись, поцѣловалъ старика въ плечо.
   -- Нѣтъ, сегодня я никому не могъ бы свернуть голову.
   -- Ну,-- старикъ, видимо былъ очень доволенъ такимъ знакомъ почтенія,-- да благословитъ васъ Богъ и Пресвятая Дѣва. Я говорю: и Пресвятая Дѣва, -- Ея защита -- это главное!
   Онъ началъ шарить за собою, вытащилъ изъ-за спины большой ювелирскій футляръ и подалъ его Линетѣ.
   -- А это отъ семьи Завиловскихъ; дай тебѣ Богъ носить это какъ можно дольше.
   Панна Кастелли взяла футляръ, склонила свою стройную фигуру, чтобы также поцѣловать пана Завиловскаго въ плечо, но онъ обнялъ ее и позвалъ къ себѣ жениха:
   -- Поди и ты сюда!
   Старикъ поцѣловалъ ихъ обоихъ въ лобъ съ большимъ волненіемъ, чѣмъ хотѣлъ выказать, и прибавилъ:
   -- Любите и уважайте другъ друга какъ добрые люди.
   Панна Линета раскрыла футляръ; тамъ, на синей бархатной подушкѣ, сверкала великолѣпная брилліантовая брошь. Старикъ еще разъ повторилъ съ удареніемъ: "отъ семьи Завиловскихъ", видимо желая дать знать, что дѣвушка, которая выходитъ за Завиловскаго, даже неимущаго, все-таки, дѣлаетъ хорошую партію. Но его никто не слушалъ. Головы молодыхъ женщинъ,-- Линеты, пани Основской, пани Машко, пани Бигель и даже Марини,-- тѣсно сплетеннымъ вѣнкомъ наклонились надъ сверкающими каменьями, уста сдерживали дыханіе до тѣхъ поръ, пока общій хоръ восторга и удивленія не прервалъ молчаніе.
   -- Не въ брилліантахъ дѣло,-- восклицала пани Броничъ, чуть не бросаясь въ объятія стараго пана Завиловскаго,-- но такой подарокъ, такое сердце!
   Старикъ защищался, какъ могъ, и повторялъ:
   -- Довольно, довольно! Оставьте меня!
   Общество разбилось на пары или маленькія кучки: обрученные такъ занялись другъ другомъ, что весь міръ исчезъ изъ глазъ; Основскій со Свирскимъ подошли къ Маринѣ и пани Бигель, Коповскій разговаривалъ съ хозяйкою дома, а Поланецкій съ пани Машко. Что касается самого Машко, то ему, видимо, хотѣлось поближе сойтись со старымъ Крезомъ. Машко загородилъ его своимъ стуломъ такъ, что къ нему никто не могъ подойти, и завелъ разговоръ о быломъ и теперешнемъ времени. Онъ легко догадался, что эта тема будетъ пріятна для старичка.
   Но, вмѣстѣ съ тѣмъ, Машко былъ настолько уменъ, что не поддакивалъ слѣпо своему собесѣднику. Впрочемъ, панъ Завиловскій не всегда нападалъ на новыя времена,-- напротивъ, отчасти удивлялся имъ, отчасти признавалъ, что во многихъ отношеніяхъ дѣло измѣняется къ лучшему, но все это какъ-то не могло помѣститься въ его головѣ, а Машко объяснялъ ему, что на свѣтѣ все должно измѣняться,-- значитъ, и дворянство, какъ и другіе классы людей.
   -- Я, уважаемый панъ Завиловскій,-- говорилъ Машко,-- держусь земли по какому-то наслѣдственному инстинкту, благодаря чему-то, что человѣка, который вышелъ изъ землевладѣльческаго сословія, тянетъ къ землѣ, но, управляя своимъ имѣніемъ, я, вмѣстѣ съ тѣмъ, адвокатъ, на время, конечно, но по принципу: нужно же и намъ имѣть своихъ въ этой профессіи. Иначе мы будемъ зависѣть отъ милости или немилости людей, происходящихъ изъ другой сферы и часто прямо нерасположенныхъ къ намъ. И я долженъ отдать своимъ землякамъ справедливость, что, по большей части, они понимаютъ это хорошо и предпочитаютъ ввѣрять свои интересы мнѣ, чѣмъ кому-нибудь другому. Иные даже считаютъ это своею обязанностью.
   -- И прежде въ судебномъ сословіи бывали наши,-- отвѣтилъ панъ Завиловскій,-- но справится ли шляхтичъ съ другими профессіями, ей-Богу, не знаю! Я слышу это, слышу, что мы должны за все браться, но люди забываютъ, что браться и преуспѣвать -- двѣ вещи разныя. Укажите мнѣ такого, который бы преуспѣлъ.
   -- А вотъ вамъ, напримѣръ, Поланецкій: этотъ на торгово-коммиссіонномъ дѣлѣ нажилъ большое состояніе. Онъ не будетъ спорить, что мои совѣты часто оказывались ему полезными, но все, что онъ нажилъ, то нажилъ торговлею,-- преимущественно хлѣбомъ.
   -- Скажите, скажите!-- панъ Завиловскій посмотрѣлъ на Поланецкаго и отъ удивленія даже раскрылъ глаза шире, -- вы говорите, нажилъ состояніе? Скажите! Если изъ настоящихъ Полансцкихъ, то хорошая фамилія.
   -- А вонъ тотъ, брюнетъ, плечистый,-- это художникъ Свирскій.
   -- Знаю, я его видалъ за границей. И Свирскіе не лыкомъ шиты... Но онъ, можетъ быть, нарисовалъ себѣ деньги, а не нажилъ ихъ?
   -- Какого чорта не нажилъ!-- фамильярнымъ тономъ отвѣтилъ Машко.-- Ни одно большое подольское имѣніе не даетъ столько, сколько ему даютъ акварели.
   -- Что такое?
   -- Картины, писанныя водяными красками...
   -- Скажите! даже не масляными!... И этотъ также?... Гм... можетъ быть, и мой родственникъ разбогатѣетъ на стихахъ... Пусть пишетъ! пусть пишетъ! Я никогда не ставилъ ему это въ вину... Панъ Зигмунтъ былъ шляхтичъ и писалъ, да, вѣдь, не то что, а такъ себѣ, только для показа. Панъ Адамъ также былъ шляхтичъ, а имя у него громкое, громче того третьяго франта, что игралъ въ демократію... Ну, да что тутъ? Вы говорите, что времена измѣняются? Скажите! Пусть себѣ и измѣняются, только, съ Божіею помощью, къ лучшему.
   -- Главное дѣло,-- сказалъ Машко,-- чтобы не тормазить ни человѣческихъ способностей, ни держать капиталовъ въ кассахъ,-- кто такъ дѣлаетъ, тотъ прямо грѣшитъ противъ общества.
   -- Позвольте, позвольте! Въ какомъ смыслѣ вы говорите это? Значитъ, мнѣ не дозволяется запереть на ключъ то, что мое, и я долженъ оставить шкатулку открытою для всякаго воришки?
   Машко улыбнулся съ видомъ превосходства, положилъ руку на ручку кресла пана Завиловскаго и сказалъ:
   -- Не въ томъ дѣло, уважаемый панъ Завиловскій...
   Дальше слѣдовало изложеніе принциповъ политической экономіи. Старый шляхтичъ слушалъ, качалъ головою и отъ времени до времени повторялъ: "Скажите, это что-то новое; но я и безъ того справлялся со своими дѣлами!"
   Пани Броничъ растроганными глазами слѣдила за обрученными и, вмѣстѣ съ тѣмъ, разсказывала пану Плавицкому (а тотъ не спускалъ своихъ, не менѣе растроганныхъ, глазъ съ пани Основской) про года своей молодости, про жизнь съ Теодоромъ, про горе, которое испытали они по поводу преждевременнаго появленія на свѣтъ ихъ единственнаго потомка. Панъ Плавицкій слушалъ разсѣянно, но пани Броничъ такъ взволновалась своимъ разсказомъ, что заговорила слегка дрожащимъ голосомъ:
   -- И такъ, теперь вся моя любовь, надежда и вѣра въ Линетѣ! Вы поймете это, потому что у васъ тоже есть дочь! А что касается Лоло, подумайте сами, какимъ бы для насъ благословеніемъ Божіимъ былъ этотъ ребенокъ, еслибъ остался живъ, коль скоро даже и мертвымъ онъ оказалъ намъ столько услугъ...
   -- Необыкновенно трогательно, необыкновенно трогательно!-- прервалъ панъ Плавицкій..
   -- О, да!-- продолжала пани Броничъ.-- Сколько разъ во время жатвы мужъ прибѣгалъ ко мнѣ съ крикомъ: "Lolo monte!" -- и высылалъ всѣ рабочія силы въ поле. О, да! Утрата была тѣмъ больше, что это была единственная надежда. Мой мужъ былъ человѣкъ въ лѣтахъ,-- и я могу сказать, что онъ для меня былъ нѣжнымъ другомъ, но послѣ этого несчастія -- только другомъ.
   -- Здѣсь я его уже перестаю понимать,-- сказалъ панъ Плавицкій,-- рѣшительно не понимаю его!
   Онъ шаловливо посмотрѣлъ въ глаза пани Броничъ, та слегка ударила его вѣеромъ и сказала:
   -- Ахъ, какіе эти мужчины несносные; для нихъ нѣтъ ничего святого!
   А Свирскій тѣмъ временемъ разспрашивалъ Мариню:
   -- Что это за настоящій Перуджино, та блѣдная особа, съ которой разговариваетъ вашъ мужъ?
   -- Наша знакомая, пани Машко. Вы не представлены ей?
   -- Какъ же, представленъ, еще вчера, на похоронахъ, но забылъ ея фамилію. Знаю только, что она жена того господина, который разговариваетъ со старымъ паномъ Завиловскимъ...Чистый Вануччи!... Тотъ же самый квіетизмъ, та же желтизна. Но у нея чудесныя очертанія.
   И, посмотрѣвъ еще на пани Машко, онъ прибавилъ:
   -- Лицо угасшее, но линіи всей фигуры необыкновенныя. Она какъ будто худа, но обратите вниманіе на рисунокъ рукъ и плечей.
   Но Мариня смотрѣла не на рисунокъ и плечи пани Машко, а на своего мужа, и вдругъ на лицѣ ея отразилась тревога. Въ эту самую минуту Поланецкій наклонился къ пани Машко и говорилъ ей что-то такое, чего Мариня не могла разслышать; ей показалось, что онъ смотритъ на это угасшее лицо и на эти блѣдные глаза такимъ взглядомъ, какимъ во время ихъ свадебной поѣздки смотрѣлъ иногда на нее. О, она знала этотъ взглядъ! И сердце забилось въ ней, какъ будто въ предчувствіи какой-то великой опасности. Положимъ, она тотчасъ же сказала себѣ: "Не можетъ этого быть,-- это было бы недостойно Стаха", но, все-таки, не могла воздержаться, чтобы не смотрѣть на нихъ. Поланецкій говорилъ что-то оживленно, а пани Машко слушала со своимъ обычнымъ равнодушіемъ. Мариня снова подумала: "Что мнѣ представилось? Онъ говоритъ горячо, какъ всегда, но ничего больше!" Остатки этого сомнѣнія разсѣялъ Свирскій. Замѣтилъ ли онъ тревогу и пытливый взглядъ Марини, или не понялъ выраженія лица Поланецкаго, только онъ сказалъ:
   -- А она ничего не отвѣчаетъ. Вашъ мужъ принужденъ одинъ поддерживать разговоръ и смотрѣть такъ, какъ будто и скучаетъ, и злится, въ одно и то же время.
   Лицо Марини просвѣтлѣло въ одну минуту.
   -- О, вы правы! Стахъ, вѣроятно, немного скучаетъ, а когда онъ скучаетъ, то сейчасъ же начинаетъ сердиться.
   И она пришла въ отличное расположеніе духа. Она отдала бы теперь такую же брилліантовую брошь, какую панъ Завиловскій подарилъ Линетѣ, чтобы Стахъ приблизился къ ней сейчасъ, чтобы она могла сказать ему и услыхать етъ него какое-нибудь доброе слово. И дѣйствительно, черезъ нѣсколько минутъ желаніе ея сбылось: къ пани Машко подошелъ панъ Основскій, а Поланецкій всталъ, сказалъ нѣсколько словъ пани Основской, бесѣдующей съ Коповскимъ, и сѣлъ возлѣ жены.
   -- Ты хочешь что-то сказать мнѣ?-- спросилъ онъ.
   -- Какъ это странно, Стахъ!-- отвѣтила Мариня,-- я въ эту минуту призывала тебя только мысленно, но ты почувствовалъ это и пришелъ.
   -- Видишь, какой я мужъ!-- сказалъ Поланецкій съ улыбкой.-- Сказать правду, причина очень простая: я замѣтилъ, что ты смотришь на меня, испугался, не случилось ли съ тобой чего-нибудь, и пришелъ.
   -- Я смотрѣла потому... потому что мнѣ грустно.
   -- А я пришелъ потому, что мнѣ грустно. Какъ ты себя чувствуешь? Скажи правду. Можетъ быть хочешь ѣхать домой?
   -- Нѣтъ, Стахъ, я чувствую себя хорошо, клянусь тебѣ. Мы говорили съ паномъ Свирскимъ о пани Машко и мнѣ было очень весело.
   -- Я догадался, что вы сплетничаете на ея счетъ. Господинъ художникъ самъ говоритъ о себѣ, что у него злой языкъ.
   -- Напротивъ,-- отвѣтилъ Свирскій,-- на этотъ разъ я только удивлялся ея фигурѣ. Очередь злого языка можетъ наступить позже.
   -- Да, да,-- сказалъ Поланецкій,-- пани Основская говоритъ, что фигура пани Машко, собственно говоря, не красива. Это служитъ доказательствомъ, что у самой пани Основской фигура красивая... Ахъ, Мариня, что я тебѣ скажу о пани Основской!-- Онъ наклонился къ женѣ и сказалъ ей на ухо:
   -- Знаешь, что я услыхалъ изъ устъ Коповскаго когда онъ шелъ сюда?
   -- Что-нибудь забавное?
   -- Какъ для кого: я слышалъ, какъ онъ говорилъ пани Анетѣ "ты".
   -- Стахъ!
   -- Честное слово! Онъ сказалъ ей: "ты всегда такая!"
   -- Можетъ быть, онъ цитировалъ какія-нибудь чужія слова.
   -- Не знаю. Можетъ быть, а можетъ быть и нѣтъ. Вѣдь, они, кажется, были когда-то влюблены другъ въ друга.
   -- Фи! постыдись!
   -- Ну, ужь это ты поди скажи имъ,-- собственно пани Анетѣ.
   Мариня, которая отлично знала, что невѣрность существуетъ, но считала ее скорѣе за какую-то книжную французскую теорію и не думала, что ее и въ практикѣ можно встрѣтить на каждомъ шагу. Поэтому она начала смотрѣть на пани Анету съ удивленіемъ и, притомъ, съ такимъ огромнымъ любопытствомъ, съ какимъ честныя женщины смотрятъ на тѣхъ, которыя имѣли отвагу сойти съ большой дороги на боковую тропинку. Но у Марини была черезъ-чуръ справедливая натура, чтобъ она могла сразу повѣрить въ зло; у нея какъ-то въ головѣ не умѣщалось, чтобы что-нибудь, дѣйствительно, могло быть между сидящею противъ нея парой, хотя бы въ виду неслыханной глупости Коповскаго. Она, все-таки, замѣтила, что между ними шелъ очень оживленный разговоръ.
   А они, сидя между большою фарфоровою вазой и фортепіано, не только разговаривали, но и ссорились въ теченіе четверти часа.
   Послѣ ухода Поланецкаго пани Анета сказала съ нѣкоторымъ безпокойствомъ:
   -- Боюсь, не услыхалъ ли онъ чего-нибудь. Ты никогда и ни на что не обращаешь вниманія.
   -- Такъ! всегда моя вина! А кто тебѣ вѣчно повторяетъ: будь осторожна?
   Дѣйствительно, въ этомъ отношеніи они стоили другъ друга: онъ ничего не могъ сообразить по своей глупости, она была неосторожна до дерзости. Уже два человѣка знали ихъ тайну, другіе могли догадываться и нужно было быть ослѣпленнымъ, какъ Основскій, чтобы не видать ничего. На это-то собственно и разсчитывала пани Анета.
   Тѣмъ временемъ Коповскій посмотрѣлъ на Поланецкаго и сказалъ:
   -- Ничего не слыхалъ,-- и онъ возвратился къ ранѣе начатому разговору, но теперь началъ говорить тише и по-французски:
   -- Еслибъ ты меня любила, тогда была бы другою; но если ты меня не любишь, то чѣмъ тебѣ могло это повредить?
   Онъ посмотрѣлъ на нее своими чудными, безсмысленными глазами, она нетерпѣливо отвѣтила ему:
   -- Люблю или не люблю, съ Линетой никогда! понимаешь? никогда! я предпочту на всякой другой! хотя, еслибъ ты дѣйствительно любилъ меня, то не думалъ бы о женитьбѣ.
   -- Я бы и не думалъ, еслибъ ты была не такая.
   -- Patientez!
   -- Да. До смерти? Еслибъ я женился на Линетѣ, мы были бы близко другъ къ другу.
   -- Никогда, повторяю тебѣ!
   -- Да отчего же?
   -- Ты не поймешь этого. Наконецъ, Линета уже помолвлена,-- говорить объ этомъ, значитъ терять время.
   -- Сама же ты приказала мнѣ дѣлать видъ, что я ухаживаю за ней, а теперь мнѣ же дѣлаешь выговоры. Сначала я ни о чемъ не думалъ, но потомъ она понравилась мнѣ, и въ этомъ я не запираюсь: она всѣмъ нравится, и, кромѣ того, хорошая партія.
   Пани Основская начала терзать свой платокъ.
   -- И ты смѣешь говорить мнѣ въ глаза, что она понравилась теоѣ? Такъ кто же, наконецъ, нравится тебѣ: она или я?
   -- Ты, но на тебѣ-то я не могу жениться, а на ней могъ бы, потому что видѣлъ отлично, что тоже понравился ей.
   -- Еслибъ ты лучше понималъ женщинъ, то радовался бы тому, что я не допустила тебя до женитьбы. Ты ее не знаешь. Она вся -- словно жердь, и, кромѣ того, у нея скверный характеръ. Неужели ты и того не понимаешь, что я приказала тебѣ ухаживать за ней, чтобъ отвлечь вниманіе Юзи и знакомыхъ? Иначе, чѣмъ бы ты объяснилъ свои почти ежедневныя посѣщенія?
   -- Я понималъ бы это, еслибъ ты была другая.
   -- Не мѣшай мнѣ. Видишь, я все устроила такъ, чтобы твой портретъ не былъ оконченъ и чтобы ты могъ пріѣхать въ Пшитуловъ. Потомъ пріѣдетъ Стефця Ратковская, дальняя родственница Юзи. Понимаешь? Ты долженъ сдѣлать видъ, что она нравится тебѣ, а Юзѣ я уже втолкую все, что захочу. Такимъ образомъ, ты можешь остаться въ Пшитуловѣ. Паннѣ Ратковской я уже писала. Она не красива, но очень мила.
   -- Все дѣлать видъ и все понапрасну.
   -- Очень мнѣ хотѣлось бы сказать тебѣ: тогда не пріѣзжай.
   -- Анета!
   -- Такъ будь же терпѣливъ. Я не могу долго сердиться на тебя. Но теперь иди. Займи пани Машко.
   Пани Основская осталась одна. Глаза ея съ минуту провожали Коповскаго съ остатками гнѣва, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, и съ любовью. Въ бѣломъ галстукѣ, смуглый, онъ былъ такъ убійственно хорошъ, что пани Основская не могла вволю налюбоваться имъ. Линета была уже невѣстою другого, но ей еще казалось невыносимою мысль, что ея соперница могла обладать Коповскимъ не только какъ мужемъ, но даже и какъ любовникомъ. Когда пани Анета говорила Коповскому, что уступила бы его кому угодно, только не Линетѣ, то говорила истинную правду. Для нея это былъ, въ одно и то же время, вопросъ слабости къ этому глупому Эндиміону, и вопросъ самолюбія. На это просто-на-просто не соглашались ея нервы. Эстетическія стремленія, которыя она сама считала возвышенными и вытекающими изъ греческой натуры, но которыя на самомъ дѣлѣ были плоски и грубы, замѣняли въ ней нравственность и совѣсть. Благодаря этимъ стремленіямъ, она находилась подъ неотразимымъ вліяніемъ Коповскаго; но такъ какъ горяча у нея была только голова, а темпераментъ былъ холоденъ, какъ у рыбы, то она предпочитала, какъ интуитивно отгадалъ Завиловскій, игру со зломъ самому злу. Съ другой стороны, придерживаясь правила: "если не я, то и никто другой", она была бы готова дойти до крайности, чтобъ не допустить Коповскаго жениться на Линетѣ, тѣмъ болѣе, что замѣтила, что Линета, несмотря на всѣ свои изреченія о Коповскомъ, несмотря на иронію, съ какой отзывалась о немъ, находится подъ обаяніемъ его необыкновенной красоты, что всѣ эти шутки дѣлались съ цѣлью взвинтить самое себя, что въ нихъ было тоже скрытое влеченіе и что вообще вкусы ея и вкусы Линеты одинаковы. За то она не замѣтила, что, благодаря этому, она въ глубинѣ души питаетъ къ Линетѣ презрѣніе.
   Пани Основская прежде всего хотѣла побѣдить ее и, при помощи Завиловскаго, это удалось ей вполнѣ. Она знала, что молодая дѣвушка, благодаря своему тщеславію, не устоитъ противъ ея внушеній и поклоненія человѣка съ громкимъ именемъ. Такимъ образомъ она сохранила для себя Коповскаго и, кромѣ того, устроила себѣ одно изъ тѣхъ великолѣпныхъ зрѣлищъ, на которыя съ такою охотой смотрятъ женщины, живущія болѣе въ сферѣ впечатлѣній, чѣмъ въ сферѣ чувствъ. Притомъ... этотъ славный Завиловскій, когда жена надоѣстъ ему и когда онъ будетъ отыскивать себѣ Беатриче въ какомъ-нибудь другомъ мѣстѣ, то можетъ быть натолкнется на нее... Людямъ, которые обладаютъ силой завѣщать памяти и уваженію вѣковъ любимое имя, мало въ чемъ отказываютъ. Намѣреній своихъ на будущее время пани Анета до сихъ поръ еще ясно не опредѣлила, но у ней сложилось какъ бы туманное представленіе, что тогда ея торжество будетъ еще полнѣе.
   Торжествовала она и теперь, потому что все сложилось такъ, какъ она хотѣла. Сердилъ ее только Коповскій. Она считала его чуть ли не своею вещью, а онъ, оказывается, умѣетъ и соображать кое-что, и сообразилъ, что кашу масломъ не испортишь и что пани Основская могла бы не помѣшать Линетѣ. Пани Основскую это раздражало такъ сильно, что она иногда подумывала, чѣмъ бы ему насолить за это? Теперь она была рада, что Линета, кажется, всемъ сердцемъ и душой влюбилась въ своего Завиловскаго. Для Коповскаго это было и непонятно, и мучительно.
   Мысли эти, какъ молнія, мелькали въ ея головѣ и промелькнули всѣ въ то короткое время, когда она просидѣла одна. Подали ужинъ. Основскій, который хотѣлъ, чтобъ жену его окружало всеобщее уваженіе, какое онъ выказывалъ ей, возъимѣлъ несчастную мысль повторить за первымъ тостомъ желаніе, чтобы Завиловскому было такъ же хорошо съ панной Кастелли, какъ ему съ Анетой. Глаза Завиловскаго и Поланецкаго невольно обратились на прелестную даму. Она проницательно посмотрѣла на Поланецкаго и сомнѣнія обоихъ разсѣялись въ одну минуту, то-есть она вполнѣ убѣдилась, что Поланецкій слышалъ ихъ, а онъ, что Коповскій не чужія слова цитировалъ, а говорилъ прямо съ ней. Пани Анета даже догадалась, что Поланецкій разсказалъ это Маринѣ, потому что видѣла, съ какимъ любопытствомъ они оба смотрѣли на нее. Эта мысль наполнила ее гнѣвомъ и желаніемъ мести. Разсѣянно, безъ малѣйшаго вниманія, она слушала дальнѣйшіе тосты, которые провозглашали ея мужъ, панъ Завиловскій, панъ Плавицкій, а въ концѣ и Бигель. Послѣ ужина ей въ голову пришла внезапная мысль устроить "dansing-party", и Юзя, послушный, какъ всегда, и, кромѣ того, развеселившійся за ужиномъ, горячо поддержалъ эту мысль. Мариня не могла танцевать, но, кромѣ нея, было пять молодыхъ дамъ: панна Линета, пани Основская, пани Бигель, пани Машко и панна Завиловская. Правда, эта послѣдняя заявила, что также не будетъ танцовать, но такъ какъ о ней говорили, что она не танцуетъ, не говоритъ, не ѣстъ и не пьетъ, то ея отказъ не нарушилъ всеобщаго веселья. Основскій,-- онъ былъ въ превосходнѣйшемъ расположеніи духа,-- заявилъ, что "нужно, чтобъ Игнась заключилъ въ свои объятія Линету, такъ какъ, вѣроятно, раньше онъ не осмѣливался сдѣлать это". Оказалось, что Завиловскій не въ состояніи воспользоваться добрымъ предложеніемъ пана Основскаго, потому что никогда въ жизни не танцовалъ и не имѣетъ о танцахъ ни малѣйшаго понятія, что пани Броничъ и Линету не только удивило, но даже до нѣкоторой степени кольнуло. За то Коповскій этимъ искусствомъ обладалъ въ высшей степени и открылъ балъ съ Линетой, какъ съ героиней вечера. Они составляли прелестную пару и глаза всѣхъ гостей невольно обращались на нихъ. Завиловскій долженъ былъ видѣть, какъ золотистая головка Линеты наклоняется къ плечу Коповскаго, какъ ея грудь прикасается къ его груди, какъ они оба, кружась подъ звуки вальса Бигеля, соединяются въ гармоніи движеній, точно сливаясь въ одно существо. И, смотря на это, онъ злился; онъ понималъ, что есть нѣчто, чего онъ дѣлать не умѣетъ и что будетъ соединять Линету съ другими и разлучать съ нимъ. Къ довершенію непріятности, вокругъ Завиловскаго всѣ говорили о красотѣ танцующей пары, а сидящій рядомъ съ нимъ Свирскій сказалъ:
   -- Какой красавецъ! Если существуютъ гуріи, то онъ могъ бы быть гуріемъ въ дамскомъ раѣ Магомета.
   Они вальсировали долго. И въ звукахъ вальса, и въ ихъ движеніяхъ крылось какое-то упояющее изнеможеніе, что еще болѣе раздрожало Завиловскаго; онъ вспомнилъ одинаково циничный, какъ и справедливый, стихъ Байрона о вальсѣ. Наконецъ, онъ сказалъ себѣ, окончательно выходя изъ терпѣнія: "Когда же этотъ оселъ ее пуститъ?" Кромѣ того, онъ боялся, какъ бы Линета не утомилась.
   "Оселъ" пустилъ ее на другомъ концѣ гостиной и сейчасъ же пригласилъ пани Основскую. Линета подбѣжала къ жениху и сѣла съ нимъ рядомъ.
   -- Онъ хорошо танцуетъ,-- сказала она,-- но ужь очень долго показываетъ свое искусство, потому что другого ему показать нечего. Я утомилась, у меня бьется сердце... Я хотѣла бы, чтобы вы приложили руку и увидали, какъ оно бьется... Но это не годитвя!... Какъ это странно! Вѣдь, я ваша собственность.
   -- Моя!-- сказалъ Завиловскій и протянулъ къ ней руку.-- Линета, не говори мнѣ сегодня: "вы".
   -- Твоя собственность!-- шептала она.
   Она не вырвала у него свою руку, только опустила ее вдоль платья, чтобъ люди меньше видѣли.
   -- Я ревновалъ тебя къ нему, -- сказалъ Завиловскій, строго стискивая ея пальцы.
   -- Ты хочешь, чтобъ я согодня не танцовала больше? Я люблю танцовать, но мнѣ пріятнѣе быть возлѣ тебя...
   -- Дорогая моя!
   -- Я глупая, свѣтская дѣвушка, но я хочу быть достойна тебя. Видишь, я очень люблю музыку... Даже вальсы, даже польки... Она какъ-то странно дѣйствуетъ на меня. Какъ этотъ панъ Бигель хорошо играетъ!... Я, вѣдь, знаю, что есть вещи выше вальсовъ. Подержи мой платокъ и отпусти на минуту мою руку. Это твоя рука, но я должна поправить волосы. Изрѣдка потанцовать, вѣдь, въ этомъ нѣтъ ничего дурного, правда? Но если ты не хочешь, я не буду, я существо покорное. Я научусь читать въ твоихъ глазахъ и потомъ буду какъ вода, которая отражаетъ и тучи, и безоблачнонебо. Мнѣ такъ хорошо около тебя... Смотри, какъ они хорошо танцуютъ!
   У Завиловскаго не хватило словъ, онъ могъ только однимъ проявить свои чувства, то-есть упасть передъ нею на колѣни. Но Линета указала на Поланецкаго, который въ это время танцовалъ съ пани Машко, и начала искренно восторгаться ими.
   -- Право, онъ танцуетъ лучше пана Коповскаго,-- говорила она съ блестящими глазами, -- и она... какая она стройная! О, какъ бы мнѣ хотѣлось хоть разъ потанцовать съ нимъ... если позволишь.
   Завиловскій, въ которомъ Поланецкій не возбуждалъ ни малѣйшей ревности, отвѣтилъ:
   -- Сколько хочешь, сокровище мое. Я сейчасъ самъ пришлю его къ тебѣ.
   -- Ахъ, и какъ чудесно танцуютъ! Какъ чудесно! И этотъ вальсъ -- точно сладкій трепетъ. Они плывутъ, а не танцуютъ.
   Того же мнѣнія была и Мариня, которая, слѣдуя глазами за танцующею парой, испытывала еще болѣе тягостное чувство, чѣмъ испытывалъ нѣсколько минутъ тому назадъ Завиловскій. Ей показалось, что Поланецкій снова смотритъ на пани Машко такимъ взглядомъ, какимъ смотрѣлъ на нее прежде, когда Свирскій высказалъ предположеніе, что онъ или скучаетъ, или злится. Теперь такое предположеніе было невозможо. Танцующіе по временамъ скользили мимо Марини и тогда она видѣла ясно, какъ крѣпко его рука обхватываетъ станъ пани Машко, какъ его дыханіе обливаетъ ея шею, какъ раздуваются его ноздри, какъ взглядъ скользитъ по ея обнаженнымъ плечамъ. Все это могло быть незамѣтно для другихъ, но не для Марини, которая умѣла читать по его лицу, какъ по раскрытой книгѣ. И вдругъ свѣтъ лампъ померкъ въ ея глазахъ. Она поняла, что не быть счастливой -- это одно, а быть несчастной -- совсѣмъ другое. Длилось это не долѣе, какъ одинъ тактъ вальса, какъ минуту, въ которую сердце сжимается и перестаетъ биться, но и этого было достаточно для предчувствія, что въ будущемъ жизнь ея можетъ совершенно испортиться, а теперешняя любовь обратится въ горькое и презрительное сожалѣніе. И предчувствіе это наполнило ее ужасомъ. Передъ ней словно раскрылась завѣса, а за завѣсой неожиданно предстала вся мишура жизни, все ничтожество и дрянность человѣческой натуры. Ничего еще не случилось, рѣшительно ничего! Пани Поланецкой показалось только видѣніе, что можетъ наступить время, когда ея любовь къ мужу разсѣется, какъ дымъ. Она пробовала еще бороться со своими сомнѣніями, пыталась внушить себѣ, что она находится подъ впечатлѣніемъ танца, а не танцорки, хотѣла не вѣрить своимъ глазамъ. Ее охватывалъ стыдъ за того Стаха, которымъ до сихъ подъ она такъ гордилась, и Мариня всѣми силами защищалась отъ этого чувства, сознавая, что дѣло идетъ о чемъ-то необычайно важномъ, что изъ этого пустяка, изъ этой вины,-- да и вины-то еще почти никакой нѣтъ,-- могутъ выйти послѣдствія, которыя отразятся на всей ихъ будущности.
   Въ это время возлѣ нея раздался шутливый голосокъ пани Основской:
   -- Ахъ, Мариня! Твоего мужа и пани Машко сама природа словно нарочно сотворила, чтобъ они вальсировали. Что за пара!
   -- Да,-- съ усиліемъ проговорила пани Поланецкая.
   Пани Анета защебетала дальше:
   -- Удивительно они подходятъ другъ къ другу. Право, на твоемъ мѣстѣ я немного ревновала бы... А ты... ты ревнива? Нѣтъ? Я искренна и признаюсь открыто, что ревнива. По крайней мѣрѣ, такъ было когда-то. О, я знаю, что Юзя любитъ меня, но у мужчинъ, даже когда они и любятъ, бываютъ свои фантазіи. Имъ все ничего, и что отъ нихъ немного болитъ сердце, такъ этого они не видятъ или не хотятъ видѣть. Самые лучшіе, и тѣ такіе же. Юзя? Да! Онъ примѣрный мужъ, а ты думаешь, я за нимъ не замѣчаю ничего? Теперь я уже привыкла, мнѣ иногда смѣяться хочется, потому что они всѣ такіе неловкіе... Я сейчасъ же узнаю, когда Юзя начинаетъ пошаливать, и, знаешь, почему узнаю?
   Мариня все смотрѣла на мужа, который уже кончилъ танцовать съ пани Машко и пригласилъ панну Линету. И вдругъ Мариня почувствовала огромное облегченіе, ей показалось, что у Стаха, когда онъ танцуетъ съ Линетой, такое же выраженіе лица, какъ и прежде. Подозрѣнія ея начали блѣднѣть, за то она подумала, что если осуждала мужа несправедливо, то сама она негодная женщина. До тѣхъ поръ она еще никогда не видала его танцующимъ, и теперь ей въ голову пришло, что онъ, можетъ быть, всегда таковъ, когда танцуетъ.
   Тѣмъ временемъ пани Основская повторила:
   -- Знаешь, почему я узнаю, когда Юзя начинаетъ пошаливать?
   -- Почему?-- уже болѣе бодро спросила Мариня.
   -- Я научу тебя этимъ примѣтамъ. Когда у него самого совѣсть не чиста, онъ тотчасъ же начинаетъ подозрѣвать другихъ и тотчасъ же сообщаетъ мнѣ свои наблюденія, чтобъ отвлечь вниманіе отъ себя. Милый Юзя! Это обыкновенная тактика мужчинъ. Они всѣ лгутъ, даже самые лучшіе изъ нихъ.
   Пани Основская ушла съ убѣжденіемъ, что на общественной шахматной доскѣ она сдѣлала очень искусный ходъ. Дѣйствительно, ходъ былъ искусный. Въ головѣ Марини образовался совершенный хаосъ. Она даже не знала, что думать обо всемъ этомъ. Ею овладѣло ужасное физическое утомленіе. "Нездоровится мнѣ,-- сказала она себѣ,-- я разстроена и Богъ вѣсть что мнѣ въ голову идетъ". Ощущенія утомленія увеличивались съ каждою минутой. Весь вечеръ теперь припоминался ей, какъ лихорадочный сонъ. Мужъ говорилъ ей о пани Основской, какъ о вѣроломной женщинѣ, пани Основская говорила то же самое обо всѣхъ мужьяхъ; онъ смотрѣлъ нецѣломудреннымъ взоромъ на пани Машко, а пани Анета говорила Коповскому "ты". Къ этому примѣшивались танцующія пары, однообразный тактъ вальса, головы влюбленныхъ и, наконецъ, буря, которая разыгралась на дворѣ. Что за путаница впечатлѣній, что за фантасмагорія! "Нездоровится мнѣ!" -- мысленно повторяла Мариня и чувствовала, вмѣстѣ съ тѣмъ, что спокойствіе покидаетъ ее, что это былъ самый злой вечеръ въ ея жизни. Ей ужасно хотѣлось домой, но, какъ на зло, на дворѣ шелъ дождь. "Домой, домой! Если бы Стахъ еще сказалъ при этомъ какое-нибудь доброе и сердечное слово! Пусть онъ ничего не говоритъ ни о пани Основской, ни о пани Машко, пусть говоритъ о чемъ-нибудь, что касается ихъ самихъ, что дорого имъ... Ахъ, какъ я измучилась!"
   Поланецкій подошелъ къ женѣ, и, при видѣ ея поблѣднѣвшаго лица, въ немъ вдругъ пробудилось сочувствіе къ ней, а на это сочувствіе такъ легко отзывалось его доброе по натурѣ сердце.
   -- Бѣдняжка моя,-- сказалъ онъ,-- пора тебѣ въ постельку, пусть только дождь немного утихнетъ. Ты не боишься грома?
   -- Нѣтъ; сядь возлѣ меня.
   -- Это лѣтняя гроза, скоро пройдетъ. Какая ты сонная!
   -- Можетъ быть, мнѣ не нужно было пріѣзжать. Мнѣ необходимо спокойствіе, Стахъ.
   Совѣсть у Поланецкаго была не чиста и онъ злился на самого себя, но ему и въ голову не пришло, что то, что она говоритъ о спокойствіи, можетъ относиться къ нему, къ его соблазнамъ и поведенію съ пани Машко. Вдругъ онъ почувствовалъ, что еслибъ она догадалась, спокойствіе ея, по его винѣ, было бы разбито разъ навсегда, и его, какъ человѣка не испорченнаго, охватила боязнь и сокрушеніе.
   -- Къ чорту всѣ танцы!-- сказалъ онъ.-- Буду сидѣть дома и оберегать свое добро!
   Онъ сказалъ это такъ искренно, что въ головѣ Марини, которая отлично знала его, не могло явиться ни тѣни сомнѣнія. И вновь она почувствовала облегченіе.
   -- Когда ты возлѣ меня,-- сказала она,-- я чувствую себя менѣе утомленной. За минуту до этого мнѣ было какъ-то нехорошо. Возлѣ меня сидѣла Анета, но какое ей дѣло до меня? Когда человѣкъ нездоровъ, ему нуженъ кто-нибудь свой, близкій. Можетъ быть, ты побранишь меня за то, что я скажу тебѣ... Въ гостяхъ говорить такія вещи, да еще такъ недавно послѣ свадьбы, очень странно,-- я сама понимаю, что странно, но ты дѣйствительно нуженъ мнѣ, потому что я очень люблю тебя.
   -- И я тебя люблю, дорогая моя,-- отвѣчалъ Поланецкій, который въ эту минуту испытывалъ ощущеніе, что только любовь къ ней, можетъ быть, наполнитъ его истиннымъ и спокойнымъ чувствомъ.
   Дождикъ стихъ, только молнія сверкала такъ, что окна дачи на мгновеніе становились свѣтло-голубыми. Бигель сыгралъ въ концѣ шопеновскую прелюдію и теперь разговаривалъ съ Линетой и Завиловскимъ о музыкѣ.
   -- Букацкій придумалъ когда-то разныя подраздѣленія для женщинъ,-- сказалъ онъ, развивая свою идею,-- а у меня свой критеріумъ, музыкальный. Есть женщины, которыя любятъ музыку душой, и есть такія, которыя любятъ ее кожей, и такихъ я всегда боялся.
   Спустя четверть часа короткая лѣтняя гроза прошла, небо прояснилось и гости пани Основской начали собираться домой. Только. Завиловскій остался дольше другихъ, чтобы послѣднему пожелать паннѣ Линетѣ доброй ночи.
   Поланецкій, опасаясь за Мариню, приказалъ экипажу ѣхать шагомъ. Въ измученной головѣ Марини все мелькалъ образъ ея мужа, танцующаго съ пани Машко, а въ ушахъ звучали слова пани Основской: "Ахъ, какъ они лгутъ, даже самые лучшіе изъ нихъ!" Но Поланецкій теперь обнялъ ее рукою, прижалъ къ себѣ и такъ держалъ всю дорогу, и безпокойство ея постепенно начинало таять. Ей ужасно хотѣлось предложить ему какой-нибудь вопросъ, по которому онъ могъ бы догадаться о ея опасеніяхъ и успокоить ее, но она подумала: "Еслибъ онъ не любилъ меня, то не выказывалъ бы столько заботливости. Онъ скорѣе можетъ быть жестокимъ, чѣмъ притворяться. Сегодня я не буду его спрашивать ни о чемъ".
   А Поланецкій, очевидно, подъ вліяніемъ мысли, которую онъ разрабатывалъ въ своей головѣ, подъ вліяніемъ впечатлѣнія, что она одна можетъ быть его истинною любовью и истиннымъ счастіемъ, наклонился и слегка поцѣловалъ ее въ щеку.
   "Не спрошу и завтра",-- подумала Мариня и припала головой къ его плечу.
   Прошло нѣсколько минутъ.
   "И никогда не скажу ему",-- рѣшила Мариня.
   Физическое и духовное изнеможеніе начало превозмогать ея силы такъ, что не доѣхала она еще до дома, какъ глаза ея закрылись и Мариня уснула на плечѣ Поланецкаго.
   Тѣмъ временемъ пани Броничъ сидѣла въ гостиной, поглядывая на стеклянныя двери балкона, куда обрученные вышли на минуту, чтобы вздохнуть свѣжимъ воздухомъ и сказать другъ другу безъ свидѣтелей: "доброй ночи!" Послѣ грозы стояла ясная ночь, пахнущая влажными листьями, сверкающая милліонами звѣздъ, словно омытыхъ дождемъ и улыбающихся сквозь слезы. Женихъ и невѣста долго стояли молча, наконецъ, Завиловскій протянулъ руку, на которой блестѣло кольцо, и сказалъ:
   -- Любовь моя! Смотрю я на это кольцо и не могу насмотрѣться. До сихъ поръ мнѣ казалось, что все это сонъ, и только теперь я осмѣливаюсь думать, что ты дѣйствительно будешь моею.
   Линета положила свою руку на руку Завиловскаго, такъ что одно кольцо прикасалось къ другому, и отвѣтила мечтательнымъ голосомъ:
   -- Да. Нѣтъ уже прежней Линеты, есть только твоя невѣста. Всю жизнь мы должны принадлежать другъ другу, и мнѣ странно даже, что въ этихъ кольцахъ кроется какая-то сила, какъ будто въ нихъ что-то святое.
   Сердце Завиловскаго было полно радостью и сладкимъ спокойствіемъ.
   -- Въ кольцѣ,-- сказалъ онъ,-- есть душа, которая отдаетъ себя, а взамѣнъ беретъ другую душу... Въ эту золотую эмблему обѣта сливается все, что говоритъ въ человѣкѣ: хочу, люблю и клянусь!...
   Панна Линета повторила, какъ тихое эхо:
   -- Хочу, люблю и клянусь!
   Тогда онъ обнялъ ее и долго держалъ въ своихъ объятіяхъ, а затѣмъ началъ прощаться, но, увлеченный силою любви и полетомъ своей души, обратилъ это прощанье въ какой-то религіозный актъ хвалы и боготворенія.
   Онъ желалъ доброй ночи этимъ благословеннымъ рукамъ, которыя дали ему столько счастья, доброй ночи сердцу, которое полюбило его, доброй ночи устамъ, которыя изрекли ему отвѣтное слово, доброй ночи чистымъ глазамъ, изъ которыхъ смотрѣла на него любовь, наконецъ, вся душа его обратилась точно въ свѣтящійся кругъ и осѣнила ея дорогую головку.
   -- Доброй ночи...
   Черезъ минуту пани Броничъ и панна Кастелли остались одни въ гостиной.
   -- Измучилась, дѣвочка?-- спросила пани Броничъ, смотря на Линету, которая точно сейчасъ пробудилась отъ сна.
   А панна Кастелли отвѣтила:
   -- Ахъ, тетя, я возвращаюсь со звѣздъ, а это такая дальняя дорога!
   

XXX.

   Завиловскій могъ сказать себѣ, что и поэтамъ порою свѣтитъ счастливая звѣзда. Правда, со дня помолвки съ панной Кастелли ему довольно часто приходило въ голову, что нужно подумать о средствахъ для устройства дома и для семейной жизни, но онъ, вопервыхъ, былъ влюбленъ, а, во-вторыхъ, не имѣлъ яснаго понятія о подобныхъ вещахъ и представлялъ ихъ себѣ обыкновенными жизненными затрудненіями, которыя нужно преодолѣть, а онъ столько уже преодолѣлъ ихъ, такъ вѣрилъ въ свои силы, что думалъ, что справится и съ этимъ, но какимъ образомъ, не рѣшилъ еще до сихъ поръ.
   За то за него думали другіе. Старый панъ Завиловскій, въ которомъ, несмотря на все его преклоненіе передъ геніями, ничто не могло поколебать вѣры, что у всякаго поэта въ головѣ вѣтеръ свищетъ, призвалъ на совѣтъ Поланецкаго и сказалъ ему:
   -- Я скажу откровенно, что этотъ малый понравился мнѣ, хотя его отецъ, съ позволенія сказать, былъ великій бездѣльникъ: ничего, сударь мой, только карты, женщины и лошади!... За то ему и пришлось каяться при жизни. Молодой пошелъ не въ него и не только не замаралъ своего имени, но покрылъ его славой. Ну, другіе-то меня не особенно пріучили къ этому, такъ что о немъ, если Богъ продлитъ мою жизнь, я не забуду. Но, кромѣ того, мнѣ и сейчасъ хотѣлось бы сдѣлать что-нибудь для него,-- онъ хотя и дальній родственникъ, но, все-таки, родственникъ, и фамилію носитъ ту же самую, какъ и я, а это -- главное!
   На это Поланецкій отвѣтилъ:
   -- Мы и сами думали уже объ этомъ. Да, это не легкая вещь. Только что заведешь разговоръ о помощи, какъ его амбиція вспыхнетъ такъ, что самаго терпѣливаго человѣка можетъ довести до злости.
   -- Скажите!... Какая гордая штука!-- съ видимымъ удовольствіемъ перебилъ папъ Завиловскій.
   -- Да. Онъ недавно ведетъ у насъ книги и корреспонденцію, но мы полюбили его искренно и вмѣстѣ съ моимъ товарищемъ предложили ему кредитъ. Мы сказали ему такъ: возьмите нѣсколько тысячъ рублей на расходы и устройство дома и выплачивайте ихъ въ теченіе нѣсколькихъ лѣтъ изъ того, что выручите за свои книжки. Онъ не захотѣлъ. Онъ сказалъ намъ, что не сомнѣвается въ своей невѣстѣ, увѣренъ, что она приспособится къ новой жизни, и ничего не взялъ. Основскій тоже хотѣлъ предложить ему помощь, но мы удержали его, потому что знали, что это ни къ чему не поведетъ... Вообще, дѣло будетъ трудное.
   -- Можетъ быть, у него что-нибудь есть?
   -- И есть, и нѣтъ. Мы только теперь узнали, что послѣ матери ему осталось нѣсколько тысячъ рублей, но онъ на проценты содержитъ отца въ домѣ сумасшедшихъ и капиталъ считаетъ неприкосновеннымъ. Что онъ изъ него ничего не возьметъ, это вѣрно; прежде чѣмъ поступить къ намъ, онъ терпѣлъ такую нужду, что буквально умиралъ съ голоду, но не тронулъ ни одного гроша. Такой ужь у него характеръ, и вы понимаете, почему мы такъ цѣнимъ его. Кажется, онъ теперь пишетъ что-то и разсчитываетъ, что своимъ заработкомъ покроетъ издержки по устройству дома... Можетъ быть. Теперь его имя много значитъ.
   -- Журавль въ небѣ!-- сказалъ панъ Завиловскій.-- Вы говорите, что его имя много значитъ?... Гм... Журавль въ небѣ!
   -- Конечно, результаты этого обнаружатся не скоро.
   -- Онъ съ вами потому церемонится, что вы ему чужіе, а я родственникъ.
   Поланецкій покачалъ головою.
   -- Мы чужіе, но познакомились съ нимъ раньше вашего и знаемъ его лучше.
   Панъ Завиловскій, не привыкшій къ тому, чтобы съ нимъ спорили, недовольно проворчалъ что-то; его бѣлые усы задвигались. Первый разъ въ жизни ему пришлось горевать о томъ, что тотъ, кому онъ хочетъ дать деньги, можетъ отвергнуть его даръ. Все это, взятое вмѣстѣ, и удивляло, и сердило, и нравилось ему. Онъ вспо мнилъ теперь то, о чемъ онъ не говорилъ Поланецкому,-- сколько разъ ему приходилось платить по векселямъ отца молодого человѣка, да еще по какимъ векселямъ! А теперь яблоко упало такъ далеко отъ яблони, что представлялось новое и непредвидѣнное затрудненіе.
   -- Ну,-- сказалъ онъ черезъ минуту,-- можетъ быть, это Богъ милосердый даетъ, что молодое поколѣніе такъ измѣняется. Куда къ чорту! и не подступись къ нимъ!...
   И лицо его вдругъ просвѣтлѣло искреннею и чистою радостью. Неисчерпаемый оптимизмъ, лежащій въ глубинѣ его души, нашелъ теперь новое подтвержденіе своей состоятельности и наполнилъ его сердце веселыми видѣніями.
   -- Поди-ка, угрызи этого дьявола,-- сказалъ онъ,-- коли эта бестія словно изъ камня!... Способная шельма! работящій! и характеръ!... Вотъ что -- характеръ!
   Онъ закивалъ головою и сложилъ губы такъ, какъ будто собирался свиснуть, а черезъ минуту прибавилъ:
   -- Скажите! И это въ шляхтѣ! Ей-Богу, этого я не ожидалъ!
   Говоря это, онъ обманывалъ самого себя, потому что во всю свою жизнь вѣчно ожидалъ чего-нибудь.
   -- Мнѣ кажется,-- сказалъ Поланецкій,-- что другого выхода не будетъ, развѣ только панна Кастелли приспособится къ нему.
   Старый шляхтичъ поморщился.
   -- Что объ этомъ толковать! Гм... Приспособится или не приспособится, кто ее знаетъ? Положимъ, она молода, готова на все, но кто поручится, надолго ли? Кромѣ того, тамъ есть тетушка и тотъ услужливый покойникъ, что какъ гаркнетъ изъ-подъ земли, такъ поди, разговаривай съ нимъ!... Ей-Богу, я цѣню такихъ, которые нажили трудомъ себѣ состояніе, но кто вышелъ изъ хутора, даже не изъ барскаго дома, а показываетъ видъ, что жилъ во дворцахъ, тотъ дворца и пожелаетъ. Такъ было и со старымъ Броничемъ. Во вздорности и суетности недостатка не было у нихъ у обоихъ,-- въ такой-то школѣ и выросла дѣвочка. Ничего, сударь мой, только удобства и излишества! Игнацій съ этой стороны ихъ не знаетъ и вы не знаете. Вотъ такая (онъ кивнулъ головою въ сторону дочери) пошла бы и на чердакъ, еслибъ разъ дала слово, но тамъ дѣло, можетъ быть, и не пойдетъ такъ ладно.
   -- Я ихъ не знаю,-- сказалъ Поланецкій,-- слышалъ о нихъ разное, но изъ расположенія къ Игнасю хотѣлъ бы, наконецъ, знать, что думать о нихъ.
   -- Что думать о нихъ? Я знаю ихъ раньше, да и то знаю немного. Судя по тому, что говоритъ сама старуха, святыя женщины, достойнѣйшія... и благочестивыя! Ого! Хоть при жизни причисляй ихъ къ лику святыхъ... Но... знаете что? У насъ есть женщины, которыя дѣйствительно Бога и заповѣди Божіи носятъ въ сердцѣ, но есть и такія, которыя нашу католическую религію обращаютъ въ какой-то католическій спортъ, и вотъ онѣ-то и разговариваютъ громче всѣхъ и выростаютъ, гдѣ ихъ не сѣяли. Вотъ онѣ что!
   -- А, вѣдь, вы правы,-- смѣясь, сказалъ Поланецкій.
   -- Не такъ ли?-- спросилъ Завиловскій.-- Я много видалъ въ жизни... Но возвратимся къ дѣлу. Есть ли у васъ какое-нибудь средство заставить этого медвѣдя принять помощь, или нѣтъ?
   -- Нужно придумать что-нибудь, но въ настоящую минуту мнѣ ничего въ голову не приходитъ.
   Панна Елена Завиловская все время молча вышивала по канвѣ, какъ будто не слыхала разговора, и вдругъ подняла свои холодные стальные глаза и сказала:
   -- Есть очень простой способъ.
   Старый шляхтичъ посмотрѣлъ на нее.
   -- Вотъ и нашла! Что же это за простой способъ?
   -- Внести въ банкъ капиталъ, достаточный для отца пана Игнація.
   -- Этого лучше было бы и не говорить. Я уже достаточно въ жизни сдѣлалъ для отца пана Игнація, хотя и въ глаза не хотѣлъ его видѣть, а теперь хотѣлъ бы сдѣлать что-нибудь для самого пана Игнація.
   -- Да, но если его отецъ будетъ обезпеченъ до смерти, то панъ Игнацій получитъ возможность располагать тѣмъ, что досталось ему послѣ матери.
   -- А, вѣдь, клянусь Богомъ, правда!-- изумился панъ Завиловскій.-- Посмотрите-ка! Мы съ вами напрасно ломали голову, а она сразу нашла! Клянусь Богомъ, правда!
   -- Вы совершенно правы, -- сказалъ Поланецкій.
   И онъ съ любопытствомъ посмотрѣлъ на нее, но она уже склонила надъ работой свое равнодушное и какъ бы преждевременно увядшее лицо.
   Извѣстіе о такомъ оборотѣ дѣла сильно обрадовало пани Поланецкую и Бигелей и, вмѣстѣ съ тѣмъ, доставило имъ возможность поговорить о паннѣ Еленѣ Завиловской. Когда-то она пользовалась репутаціей дѣвушки гордой и выше всего цѣнящей формы общежитія, но, какъ говорили, позже черезъ эту ледяную кору въ ея сердце пробралось великое чувство, которое окончилось трагедіей и, вмѣстѣ съ тѣмъ, обратило и это когда-то свѣтское существо въ странную женщину, оторванную отъ людей, замкнутую въ самоё себя, ревниво оберегающую свою скорбь. Иные превозносили ея благотворительность, но если она и дѣйствительно дѣлала добрыя дѣла, то дѣлала такъ, чтобы никто не зналъ ничего. Къ ней трудно было приблизиться, потому что ея равнодушіе черезъ-чуръ было похоже на гордость. Мужчины утверждали, что въ ея обращеніи съ ними кроется прямо что-то презрительное, какъ будто она не могла простить имъ, что они живутъ на свѣтѣ.
   Завиловскій былъ въ Пшитуловѣ и возвратился только черезъ недѣлю послѣ разговора старика съ Поланецкимъ, то-есть тогда, когда на имя его отца, былъ внесенъ капиталъ, вдвое большій того, проценты съ котораго шли на уплату за содержаніе умалишеннаго. Узнавъ объ этомъ, Завиловскій полетѣлъ благодарить родственника и отказываться отъ помощи, но старикъ, чувствующій почву подъ ногами, заворчалъ при первомъ же его словѣ:
   -- Что ты тутъ толкуешь,-- сказалъ онъ,-- когда я для тебя ничего не сдѣлалъ? Тебѣ я ничего не давалъ,-- значитъ, ты не имѣешь права ни принимать, ни не принимать, а что мнѣ захотѣлось придти на помощь больному родственнику, то это никому не воспрещается.
   Дѣйствительно, на это нечего было отвѣчать и дѣло кончилось объятіями и волненіемъ, послѣ которыхъ эти, еще такъ недавно чуждые другъ другу люди почувствовали себя на самомъ дѣлѣ родственниками.
   Даже и панна Елена выказывала "пану Игнасю" свое расположеніе, и старый панъ Завиловскій, въ глубинѣ души жалѣющій, что у него нѣтъ сына, сердечно полюбилъ молодого человѣка, и когда пани Броничъ въ разговорѣ съ нимъ начала превозносить "Ниточку" за то, что она выходитъ за человѣка безъ средствъ, старичокъ разсердился и крикнулъ:
   -- Что вы мнѣ говорите? Это еще одинъ Богъ знаетъ, кто дѣлаетъ лучшую партію, даже съ имущественной точки зрѣнія, не говоря уже о другихъ.
   И пани Броничъ, которая, впрочемъ, и такъ много выносила отъ стараго ворчуна, безропотно выслушала и его намекъ на "другія точки зрѣнія". За то спустя полчаса она совершенно расправила крылья своего воображенія. Заѣхавъ по дорогѣ къ Поланецкимъ, она разсказала имъ, что панъ Завиловскій формально обѣщалъ ей учредить изъ своихъ прусскихъ имѣній майоратъ для "этого милаго Игнася". Вмѣстѣ съ тѣмъ, она призналась, что сама полюбила "этого милаго Игнася" такою неудержимою материнскою любовью, что по временамъ онъ замѣнялъ въ ея сердцѣ мѣсто Лоло. Въ концѣ-концовъ, она выразила твердую увѣренность, что и Теодоръ полюбилъ бы его не меньше ея и что для нихъ обоихъ воспоминаніе о Лоло стало бы менѣе тягостнымъ.
   Завиловскій не зналъ ничего ни о томъ, кто замѣнилъ въ сердцѣ пани Броничъ мѣсто Лоло, ни объ изобрѣтенномъ ею майоратѣ, но замѣтилъ, что его отношенія къ людямъ начинаютъ измѣняться. Извѣстіе о майоратѣ, должно быть, разошлось по городу съ молніеносною быстротой, потому что всѣ знакомые Завиловскаго стали раскланиваться съ нимъ какъ-то иначе, и даже его конторскіе товарищи, люди вообще хорошіе, начали обращаться съ нимъ болѣе церемонно. Возвратившись изъ Пшитулова, онъ долженъ былъ навѣстить всѣхъ, которые были на его помолвкѣ у Основскихъ, и быстрота, съ которой ему отдали визиты даже люди вродѣ Машко, тоже свидѣтельствовала о перемѣнѣ его положенія. Въ первое время знакомства Машко смотрѣлъ на него сверху внизъ. Правда, и теперь онъ не оставлялъ своего покровительственнаго тона, но сколько искренняго и пріязненнаго расположенія крылось въ его обращеніи, съ какою благосклонностью онъ относился къ поэзіи. Нѣтъ, Машко ничего не имѣлъ противъ поэзіи; можетъ быть, онъ предпочиталъ бы, чтобы стихи Завиловскаго болѣе соотвѣтствовали направленію истинно благосмыслящихъ людей, но вообще допускалъ существованіе поэзіи и даже одобрялъ ее. Завиловскій во многихъ отношеніяхъ былъ человѣкомъ наивнымъ, но его недюжинный умъ давалъ ему возможность понять, что во всемъ этомъ кроется какое-то притворство, и онъ подумалъ:
   "Зачѣмъ онъ, человѣкъ какъ будто неглупый, позируетъ такъ, что это всѣмъ видно?"
   И въ тотъ же самый день онъ поднялъ этотъ вопросъ у Поланецкихъ, потому что познакомился съ Машко въ ихъ домѣ.
   -- Я, еслибъ и позировалъ,-- сказалъ онъ, -- то старался бы дѣлать такъ, чтобъ этого никто не замѣтилъ.
   -- Тѣ, которые позируютъ,-- отвѣтилъ Поланецкій,-- разсчитываютъ, что хотя люди и увидятъ это, но, благодаря лѣни или по отсутствію гражданскаго мужества, примирятся съ тѣмъ, что должно выражать это позированіе. Вообще это трудная вещь. Замѣтили ли вы, что женщины, которыя румянятся, мало-по-малу теряютъ чувство мѣры? Съ позированіемъ то же самое. Самые умные люди утрачиваютъ чувство мѣры.
   -- Правда,-- согласился Завиловскій,-- какъ правда и то, что людямъ можно все навязать.
   -- Что касается Машко,-- продолжалъ Поланецкій,-- то онъ, кромѣ того, знаетъ, что вы женитесь на дѣвушкѣ, которая считается состоятельною, знаетъ, что вы понравились старому пану Завиловскому и, можетъ быть, хочетъ при помощи вашей протекціи сблизиться съ нимъ. Машко долженъ думать о будущемъ; мнѣ говорили, что дѣло, отъ котораго зависитъ его судьба, -- объ уничтоженіи духовнаго завѣщанія,-- идетъ не особенно хорошо.
   Оно такъ и было на самомъ дѣлѣ. Молодой адвокатъ, выступившій въ защиту завѣщанія, выказывалъ много ловкости, энергіи и упорства.
   На этомъ разговоръ о Машко окончился, потому что пани Мариня начала разспрашивать о Пшитуловѣ и его обитателяхъ, а для Завиловскаго это былъ неисчерпаемый предметъ. Онъ заговорилъ, и передъ его слушателями обрисовался пшитуловскій домъ, съ дорогами, усаженными липами, тѣнистый садъ, пруды, тростники, ольхи и лента сосноваго лѣса на горизонтѣ... Кшемень, который уже поблѣднѣлъ въ памяти Марини, вновь предсталъ передъ нею и она съ оттѣнкомъ грусти подумала, что когда-нибудь попроситъ Стаха свозить ее хоть въ Вонторы, въ тотъ костелъ, гдѣ ее крестили и гдѣ была погребена ея мать. Можетъ быть, въ эту минуту Кшемень припомнился и Поланецкому, потому что онъ махнулъ рукою и сказалъ:
   -- Въ деревнѣ вездѣ одно и то же. Я помню, Букацкій говорилъ, что онъ страстно любилъ бы деревню, но подъ условіемъ, чтобы въ домѣ былъ превосходный поваръ, большая библіотека, красивыя и умныя женщины и чтобы нужно было проживать тамъ не болѣе двухъ дней въ году. И я понимаю его.
   -- Однако, тебѣ хочется купить клочокъ земли не далеко отъ города,-- сказала Мариня.
   -- Да, чтобы жить у себя, а у не у Бигелей, какъ мы должны жить въ этомъ году.
   -- А во мнѣ,-- сказалъ Завиловскій,-- какъ только я пріѣду въ деревню, отзываются какія-то деревенскія инстинкты. Наконецъ, моя невѣста не любитъ города, а для меня этого достаточно.
   -- Линета дѣйствительно не любитъ города?-- съ интересомъ спросила Мариня.
   -- Потому что она по натурѣ своей артистка. Я такъ же смотрю на природу и понимаю ее, но Линета показываетъ мнѣ такія вещи, которыхъ я самъ не могъ бы замѣтить. Два дня тому назадъ мы всѣ отправились въ лѣсъ, и Линета обратила мое вниманіе на освѣщенные солнцемъ папоротники. Какая это прелесть! Она пояснила мнѣ, что сосновые пни, въ особенности вечеромъ, отливаютъ фіолетовымъ тономъ. Она открываетъ мнѣ глаза на цвѣта, которыхъ я до сихъ поръ не замѣчалъ, и, какъ какая-нибудь волшебница, ходя по лѣсу, показываетъ мнѣ все новые и новые міры.
   Поланецкій подумалъ, что все это можетъ быть доказательствомъ артистичности натуры, но одинаково можетъ быть и проявленіемъ моды и того, навязаннаго себѣ, пристрастія къ живописи, а, вмѣстѣ съ тѣмъ, и къ колориту, съ которымъ выступаетъ теперь всякая барышня не ради искусства, а для того, чтобы показать себя. Самъ онъ живописью не занимался, но замѣтилъ, что для свѣтскихъ пташекъ она въ послѣднее время стала товаромъ, чаще всего выставляемымъ на ярмаркѣ тщеславія, или, вѣрнѣе, фразой, долженствующей доказывать артистичность культуры и артистичность души.
   Но мысль эту онъ оставилъ для себя, а Завиловскій продолжалъ:
   -- Притомъ, она очень любитъ деревенскихъ дѣтей, говоритъ, что это превосходныя модели, гораздо менѣе опошленныя, чѣмъ маленькіе итальянцы. Если погода стоитъ хорошая, мы цѣлый день на воздухѣ и оба страшно загорѣли. Я учусь играть въ лоунъ-теннисъ и дѣлаю большіе успѣхи. Теперь мнѣ дается легко, а сначала было трудно. Панъ Основскій играетъ со страстью, чтобы не потолстѣть. Трудно выяснить, что это за добрый и деликатный человѣкъ.
   Поланецкій, который въ Бельгіи не менѣе страстно игралъ въ лоунъ-теннисъ, началъ хвастаться своимъ искусствомъ и сказалъ:
   -- Еслибъ я былъ тамъ, я бы показалъ вамъ, какъ играютъ въ лоунъ-теннисъ.
   -- Мнѣ -- да,-- отвѣтилъ Завиловскій, -- но тамъ они всѣ играютъ превосходно, въ особенности Коповскій.
   -- А! такъ и панъ Коповскій въ Пшитуловѣ?-- спросилъ Поланецкій.
   -- Да,-- отвѣтилъ Завиловскій.
   И оба, взглянувъ другъ другу въ глаза, сразу поняли, что имъ извѣстно все, и сразу замолкли. Наступила минута тишины, тяжелая, непріятная. Пани Мариня неожиданно покраснѣла, и, не умѣя скрыть этого, краснѣла все сильнѣе.
   Завиловскій думалъ, что только онъ одинъ обладаетъ этою тайной, съ удивленіемъ замѣтилъ румянецъ Марини и, чтобы прекратить неловкость положенія, поспѣшно заговорилъ:
   -- Да, Коповскій въ Пшитуловѣ. Панъ Основскій пригласилъ его потому, что панна Линета не окончила его портрета, а потомъ у нея не будетъ времени. Кромѣ того, тамъ гоститъ родственница пана Основскаго, панна Ратковская, и я думаю, что Коповскій ухаживаетъ за нею. Это очень милая и скромная дѣвушка. Въ сентябрѣ мы всѣ выѣзжаемъ въ Шевенингенъ, потому что барыни не любятъ Остенде...Если бы панъ Завиловскій не пришелъ со своею великодушною помощью моему отцу, то я не могъ бы ѣхать, но теперь руки у меня развязаны.
   Тутъ онъ раскланялся и ушелъ писать письма къ невѣстѣ. Черезъ два дня онъ снова долженъ былъ ѣхать въ Пшитуловъ, но, все-таки, письма Линетѣ писалъ, иногда даже два раза въ день.
   По дорогѣ онъ подбиралъ подходящія слова, потому что зналъ, что панна Линета будетъ читать его письмо вмѣстѣ съ пани Броничъ, что обѣ онѣ будутъ искать въ немъ не только сердца, но и крыльевъ, и что болѣе красивыя мѣста будутъ по секрету прочтены пани Анетѣ, пану Основскому и даже паннѣ Ратковской. Но Завиловскій не ставилъ этого въ вину своей дорогой "Ниточкѣ",-- напротивъ, онъ былъ признателенъ ей, что имъ хвалятся, и напрягалъ всѣ силы, чтобы соотвѣтствовать ея высокому мнѣнію о немъ. Его не гнѣвала и мысль, что люди будутъ знать, какъ онъ ее любитъ. "Пусть знаютъ, что ее любятъ такъ, какъ никого на свѣтѣ!"
   Вмѣстѣ съ этимъ, онъ теперь немного думалъ и о Маринѣ. Ея румянецъ взволновалъ его, онъ видѣлъ въ немъ доказательство чистоты натуры, которая не только сама неспособна ни къ чему злому, но которую даже и чужое зло стыдитъ, оскорбляетъ и тревожитъ. И, сравнивая ее съ Основскою, онъ понялъ, какая, однако, пропасть можетъ раздѣлять женщинъ, повидимому, одинаковыхъ по положенію въ свѣтѣ и умственному уровню.
   А Поланецкій, послѣ ухода Завиловскаго, сказалъ:
   -- Ты замѣтила, что и Завиловскій, должно быть, что-нибудь видѣлъ? Теперь ужь у меня нѣтъ сомнѣнія. Слѣпецъ этотъ Основскій, слѣпецъ!
   Пани Мариня отвѣтила:
   -- Собственно это ослѣпленіе и должно было тронуть и удержать ее. Это было бы ужасно!
   -- Не "было бы", а есть. Видишь ли, благородныя души за довѣріе платятъ благодарностью, а подлыя -- презрѣніемъ.
   

XXXI.

   Мариню сильно утѣшили эти слова. Раздумывая о своихъ прежнихъ тревогахъ, она рѣшила, что Поланецкій не сказалъ бы ничего подобнаго, еслибъ былъ въ состояніи обмануть ея довѣріе. Она не допускала, что у человѣка можетъ быть одна мѣрка общая, а другая личная, и что въ жизни на каждомъ шагу можно наткнуться на такія различныя мѣрки. Мариня говорила себѣ, что достаточно выказывать мужу безграничное довѣріе, чтобъ удержать его отъ всего, и теперь съ меньшимъ опасеніемъ думала о близкомъ сосѣдствѣ дома пани Краславской съ домомъ Бигелей, въ которомъ они съ мужемъ должны были провести лѣто. Легко было предвидѣть, что пани Машко, которая уже переѣхала въ домъ матери, будетъ скучать по городской жизни и станетъ часто навѣщать Бигелей. Машко, не желая разстаться съ ней, не отпускалъ ее на лѣто въ Кшемень. Изъ Варшавы, въ которой онъ долженъ былъ оставаться по дѣламъ, онъ могъ каждый день навѣщать жену, тогда какъ отдаленный Кшемень исключалъ всякую возможность такихъ поѣздокъ Машко, страстно влюбленному въ свою жену; ея присутствіе было необходимо, какъ поддержка, потому что для него снова наступило тяжелое время. Дѣло объ уничтоженіи завѣщанія, хотя еще не проигранное, начинало принимать неблагопріятный для Машко оборотъ, благодаря ловкости защиты. Оно начало затягиваться и люди стали сомнѣваться въ немъ, а ужь одно это для Машко было чуть не равносильно крушенію. Кредитъ его, который въ началѣ дѣла ожилъ и разцвѣлъ, какъ яблоня весною, теперь началъ колебаться. Следзь, личный врагъ Машко и человѣкъ вообще энергичный, не только не ограничился распространеніемъ слуховъ о дурномъ финансовомъ положеніи своего противника, но постарался, чтобы сомнѣнія въ правотѣ его дѣла проникли и въ печать. Началась безпощадная война, юридическая и личная; Машко также всѣми силами старался вредить своему врагу, а при встрѣчѣ съ нимъ держалъ себя прямо вызывающимъ образомъ. Но это, однако, не приносило ему пользы. Кредитъ его становился все болѣе и болѣе затруднительнымъ, кредиторы, несмотря на аккуратные платежи, теряли увѣренность. Снова начались лихорадочные поиски денегъ для того, чтобъ однимъ долгомъ уплатить другой и поддержать репутацію. Машко тратилъ на это столько ума и энергіи, что если бы въ его главныхъ стремленіяхъ не заключалось фальши, то онъ могъ бы добиться славы и большого состоянія.
   Уничтоженіе завѣщанія могло бы все спасти, но это было еще впереди, а пока нужно было связывать рвущіяся тамъ и здѣсь нити, а это было такъ же трудно, какъ и унизительно. Дошло до того, что черезъ двѣ недѣли послѣ переѣзда Поланецкихъ къ Бигелямъ Машко долженъ былъ потребовать отъ Поланецкаго "дружеской услуги", то-есть его бланкъ на векселѣ въ нѣсколько тысячъ рублей.
   По своей натурѣ Поланецкій былъ скорѣе человѣкомъ щедрымъ, но у него была своя теорія, которая предписывала ему въ денежныхъ дѣлахъ быть неподатливымъ, вслѣдстіе чего онъ отказалъ Машко, за то угостилъ его изложеніемъ своихъ взглядовъ на денежныя отношенія между друзьями.
   -- Когда дѣло идетъ не объ обоюдномъ выгодномъ дѣлѣ,-- сказалъ онъ,-- а о частной услугѣ, я всегда отказываю въ своемъ бланкѣ по своимъ правиламъ, за то могу дать наличными, если мой знакомый или другъ испытываетъ временную нужду. Если же онъ находится въ отчаянномъ положеніи, то я предпочитаю отложить свою помощь на будущее время.
   -- Это значитъ,-- сухо отвѣтилъ Машко,-- что ты даешь мнѣ легкую надежду на твою помощь, если я разорюсь?
   -- Нѣтъ. Это значитъ, что если подойдетъ катастрофа, ты можешь сдѣлать у меня заемъ и сохранить то, что займешь, или начать съ этимъ капиталомъ что-нибудь новое. А теперь ты бросишь все въ пропасть съ ущербомъ для меня и безъ пользы для себя.
   Машко обидѣлся.
   -- Дорогой мой,-- сказалъ онъ,-- ты видишь мое положеніе въ худшемъ свѣтѣ, чѣмъ я самъ и чѣмъ оно есть въ дѣйствительности. На самомъ дѣлѣ это затрудненіе временное и пустое. Я цѣню твои добрыя намѣренія, но и сегодня еще не промѣнялъ бы своего будущаго на твое настоящее. Теперь у меня есть къ тебѣ еще одна дружеская просьба, именно не говорить больше объ этомъ,-- и они оба возвратились къ домамъ: Машко злой на себя за то, что просилъ, Поланецкій за то, что отказалъ. Его теорія, что въ денежныхъ дѣлахъ нужно быть неподатливымъ, не разъ доставляла ему подобныя непріятности, не говоря уже о вредѣ, какой она причиняла ему въ жизни.
   Его дурное расположеніе увеличилось еще болѣе при сравненіи пани Машко съ Мариней. Къ великому огорченію Машко, до сихъ поръ ничто не предвѣщало, чтобы пани Машко могла въ скоромъ времени быть матерью; даже болѣе: докторъ, который зналъ ее съ дѣтства, началъ сомнѣваться, чтобъ это могло случиться когда-нибудь. За то она сохранила всю стройность дѣвственныхъ формъ, а теперь въ ситцевомъ лѣтнемъ платьѣ, возлѣ измѣнившейся и отяжелѣвшей Марини, казалась не только дѣвушкой, но и дѣвушкой моложе Марини на нѣсколько лѣтъ. Поланецкій, которому казалось, что онъ уже справился съ тѣмъ страннымъ впечатлѣніемъ, которое она производила на него, почувствовалъ вдругъ, что дѣло стоитъ не такъ, что, видаясь съ ней часто, онъ все болѣе и болѣе будетъ поддаваться ея физическому обаянію.
   Однако, его отношенія къ женѣ послѣ помолвки Завиловскаго стали болѣе теплыми, и Мариня теперь была смѣлѣе, чѣмъ прежде. Теперь, замѣтивъ, что Поланецкій холодно распрощался съ Машко и что вообще онъ былъ сердитъ, она спросила, не поссорились ли они.
   У Поланецкаго не было привычки говорить съ нею о дѣлахъ, но въ эту минуту онъ былъ недоволенъ собою и почувствовалъ такую потребность высказать то, что тяготило его, какую всегда испытываетъ эгоистическій человѣкъ, питающій увѣренность, что найдетъ сочувствіе въ преданномъ ему сердцѣ. И Поланецкій заговорилъ:
   -- Я отказалъ Машко въ деньгахъ и откровенно скажу, что мнѣ теперь не по себѣ. У него есть еще выходъ, но положеніе его таково, что, прежде чѣмъ онъ дойдетъ до цѣли, можетъ споткнуться о любую преграду. Вообще мы никогда не были съ нимъ въ дружбѣ, я его почти не люблю, онъ меня раздражаетъ, злитъ, но, однако, жизнь непремѣнно сталкиваетъ насъ, а кромѣ того онъ однажды оказалъ намъ большую услугу. Правда, услуги оказывалъ ему и я, но теперь ему снова приставили ножъ къ горлу.
   Мариня съ удовольствіемъ выслушала эти слова. Она подумала, что еслибъ Стахъ дѣйствительно былъ подъ обаяніемъ пани Машко, то не отказалъ бы ея мужу, а, во-вторыхъ, въ словахъ Стаха она видѣла проявленіе его добраго сердца. Жаль ей было и пани Машко, но такъ какъ она не принесла мужу никакого приданаго, то не смѣла просить его ни о чемъ и только сказала:
   -- Ты думаешь, что все потеряно?
   -- Можетъ быть, и такъ, а, можетъ быть, и нѣтъ,-- отвѣтилъ Поланецкій.
   И онъ прибавилъ съ оттѣнкомъ хвастливости:
   -- Отказать-то я могу. Вотъ у Бигеля сердце помягче.
   -- Не говори такъ. Ты такой добрый. Лучшее доказательство, что это тебѣ самому непріятно.
   -- Понятно, не можетъ быть пріятно думать, что человѣкъ, хотя бы и чужой, извивается какъ ужъ изъ-за нѣсколькихъ тысячъ рублей. Я знаю, въ чемъ дѣло. Машко назначилъ послѣдній срокъ на завтра, передъ этимъ искалъ повсюду денегъ, но искалъ осторожно, чтобы не надѣлать шума и не напугать кредиторовъ, и, въ концѣ-концовъ, разсчитывалъ на меня. И вотъ, какъ видишь, завтра онъ не заплатитъ. Допустимъ, что черезъ нѣсколько дней онъ найдетъ столько, сколько ему нужно, но репутація его аккуратности поколеблется, а въ его положеніи всякая мелочь можетъ повлечь за собою гибель.
   Пани Мариня посмотрѣла на мужа и сказала несмѣло:
   -- А тебѣ это дѣйствительно было бы трудно?
   -- Если ты хочешь знать правду, то вовсе нѣтъ. У меня даже чековая книжка съ собою, а взялъ я ее для того, чтобъ дать задатокъ, если покажется какая-нибудь дачка.
   И онъ засмѣялся.
   -- О, протекція и сочувствіе къ прежнему обожателю! Это заявляетъ меня задумываться!
   Пани Мариня тоже засмѣялась отъ радости, что лицо ея мужа прояснилось, но покачала своею прелестною головкой и отвѣтила:
   -- Нѣтъ, это не сочувствіе къ обожателю, а скверный эгоизмъ; я думаю, стоитъ ли твое неудовольствіе этихъ двухъ тысячъ рублей?
   Поланецкій погладилъ ея волосы.
   -- Какая ты милая бабенка!-- сказалъ онъ,-- Ну, думай: разъ, два, три,-- дать?
   Она не говорила ничего, только, какъ избалованный ребенокъ, заморгала глазами. Обоимъ стало весело. Поланецкій шутливо заворчалъ:
   -- Вотъ что значитъ быть подъ башмакомъ! Извольте теперь таскаться ночью и упрашивать пана Машко, чтобъ онъ взялъ твои деньги, только потому, что такъ хочется этой балованной дѣвчонкѣ!
   Сердце Марини такъ и обливалось радостью, что Стахъ назвалъ ее "балованною дѣвчонкой". Всѣ ея прежнія горести, всѣ тревоги исчезли, какъ будто заклятыя этими словами. Разгорѣвшіеся глаза ея съ неописуемою любовью смотрѣли на мужа.
   Немного погодя она спросила:
   -- Развѣ тебѣ непремѣнно нужно идти туда сейчасъ?
   -- Конечно. Машко въ восемь часовъ ѣдетъ въ городъ и будетъ трепаться цѣлый день.
   -- Такъ прикажи запречь себѣ телѣжку Бигеля.
   -- Нѣтъ. Свѣтитъ мѣсяцъ, тутъ не далеко, я пойду пѣшкомъ. Онъ простился съ женой, захватилъ чековую книжку и ушелъ. "Однако, какая Мариня хорошая!-- думалъ онъ по дорогѣ.-- Это такое золотое существо, что если человѣкъ и захочетъ сдѣлать ей какую-нибудь гадость, то у него духу не хватитъ. Богъ далъ мнѣ такую жену, какихъ мало на свѣтѣ".
   И въ эту минуту онъ чувствовалъ, что дѣйствительно любитъ ее. Онъ чувствовалъ также, что любовь сама по себѣ, какъ взаимное влеченіе существъ разнаго пола, не есть еще счастье, а дурно направленная можетъ быть несчастьемъ, но что даже человѣческое воображеніе не можетъ себѣ представить большаго счастья, какъ великая и вмѣстѣ съ тѣмъ законная любовь въ супружествѣ. "Выше этого нѣтъ ничего,-- говорилъ себѣ Поланецкій,-- и подумать, что это лежитъ подъ рукой, что это доступно для всякаго, что это дѣло единственно доброй воли, а люди тончатъ это готовое сокровище и мѣняютъ спокойствіе на суету, а честь на безчестіе!"
   Окна дачи Машко свѣтились, какъ большіе фонари, на темномъ фонѣ лѣса. Поланецкій вошелъ черезъ калитку на освѣщенный луннымъ свѣтомъ дворикъ и увидалъ, что Машко сидитъ съ женою въ комнатѣ, на низенькомъ диванчикѣ, возлѣ стола съ лампой. Машко одною рукой обнималъ талію жены, а въ другой держалъ ея руку, которую то подносилъ къ губамъ, то пожималъ, какъ будто благодаря ее за что-то. Вдругъ онъ притянулъ молодую женщину къ себѣ, прижалъ ее и, наклонившись, страстно началъ цѣловать ее, а она, съ руками, безсильно опущенными на колѣни, не возвращала ему ласки, но и не противилась, отдаваясь ему такъ, какъ будто была существомъ, лишеннымъ не только воли, но и крови. Съ минуту Поланецкій видѣлъ только голову Машко, его длинныя бакенбарды, трясущіяся отъ поцѣлуевъ, и при видѣ этого вся кровь хлынула къ его головѣ. Его охватилъ такой же страстный порывъ, какъ тогда, когда онъ искалъ завязки мантиліи пани Основской, и тѣмъ болѣе жгучій, чѣмъ болѣе онъ былъ усиленъ рядомъ предшествующихъ соблазновъ. Это странное для самого Поланецкаго чисто-физическое влеченіе, съ которымъ онъ давно боролся, воскресло теперь съ неудержимою силой. Въ одно мгновеніе ока въ немъ пробудились дикіе инстинкты первобытнаго человѣка, который при видѣ желанной женщины въ объятіяхъ другого впадаетъ въ бѣшенство и готовъ вступить за нее въ единоборство со счастливымъ соперникомъ. Вмѣстѣ со страстью его палила ревность, беззаконная, гнусная, самая позорная изъ всѣхъ видовъ ревности, -- ревность чисто-физическая, но, однако, до такой степени необузданная, что онъ, который только что рѣшилъ, что единственное счастье заключается въ любви къ своей женѣ, въ настоящую минуту растопталъ бы и эту любовь, и это счастье, чтобы только имѣть возможность растоптать Машко и самому схватить въ объятія это стройное женское тѣло и осыпать поцѣлуями это лицо куклы, безсмысленное и неизмѣримо менѣе красивое, чѣмъ лицо его жены.
   То, что онъ видѣлъ, не только возбуждало его, но стало въ концѣ совершенно невыносимымъ. Онъ подскочилъ къ двери, лихорадочно дернулъ ручку колокольчика, и мысль, что звонъ, который вдругъ раздался среди тишины, долженъ прервать супружескія ласки, наполнила его какою-то дикою радостью. Слуга отворилъ дверь, Поланецкій приказалъ доложить о своемъ приходѣ и старался успокоиться и придумать, что бы сказать Машко.
   Черезъ минуту появился и самъ Машко съ нѣсколько удивленнымъ лицомъ.
   -- Прости, что я прихожу такъ поздно, -- сказалъ Поланецкій,-- но моя жена пробрала меня за то, что я отказалъ тебѣ, а такъ какъ я знаю, что ты ѣдешь завтра утромъ, то пришелъ сегодня, чтобъ окончить это дѣло.
   На лицѣ Машко отразилась затаенная радость. Онъ сразу догадался, что такой поздній визитъ Поланецкаго имѣетъ какую-то связь съ ихъ предъидущимъ разговоромъ, но не разсчитывалъ, чтобы дѣло сразу окончилось такъ легко.
   -- Прошу тебя, войди,-- сказалъ онъ.-- Жена еще не спитъ.
   Онъ ввелъ его въ ту самую комнату, въ которую Поланецкій заглядывалъ нѣсколько минутъ назадъ. Пани Машко, сидя на томъ же самомъ диванчикѣ, держала въ рукахъ разрѣзной ножъ и книжку, которую, очевидно, только что взяла со столика. Ея угасшее лицо казалось спокойнымъ, но на щекахъ виднѣлись еще слѣды неостывшихъ поцѣлуевъ, губы были влажны, глаза подернуты мглистою дымкой. Кровь Поланецкаго снова закипѣла, и, несмотря на всѣ усилія быть спокойнымъ, онъ такъ крѣпко стиснулъ поданную ему руку, что губы пани Машко сжались отъ боли.
   А по тѣлу Поланецкаго, едва онъ прикоснулся къ этой рукѣ, пробѣжала дрожь отъ головы до ногъ. Она подала руку такъ лѣниво, что въ его головѣ невольно промелькнула мысль, что эта женщина не способна противиться никому, кто только будетъ имѣть отвагу и дерзость рѣшиться на простое насиліе.
   Машко заговорилъ:
   -- Вообрази себѣ, мы оба получили головомойку: ты, что отказалъ мнѣ въ просьбѣ, я за то, что обратился къ тебѣ. У тебя жена хорошая, но и моя не хуже. Твоя взяла меня подъ свою защиту, моя тебя. Я откровенно сообщилъ ей о своихъ временныхъ затрудненіяхъ,-- она обругала меня, что я этого не сказалъ сразу. Очевидно, она говорила мнѣ не какъ юристъ, потому что о юриспруденціи не имѣетъ никакого понятія, но, въ концѣ-концовъ, сказала мнѣ, что панъ Поланецкій справедливо отказалъ мнѣ, что кредитору нужно дать какое-нибудь обезпеченіе и что это обезпеченіе она готова представить въ видѣ ея пожизненной ренты и всего, что есть у нея... Я благодарилъ ее за ея доброту, когда ты пришелъ.
   Машко положилъ руку на плечо Поланецкаго.
   -- Дорогой мой,-- сказалъ онъ,-- я согласенъ съ тобой, что твоя барыня -- самое лучшее существо на всемъ свѣтѣ, и соглашаюсь тѣмъ съ большею охотой, что вижу свѣжее доказательство этого, но подъ условіемъ, если ты признаешь, что и моя не хуже. Тебя не должно удивлять, что я скрываю отъ нея свои непріятности, -- ей-Богу, добромъ я всегда готовъ подѣлиться съ нею, но зло, тѣмъ болѣе временное, скрываю про себя, и еслибъ ты зналъ ее, какъ я, то не удивлялся бы этому.
   Поланецкій, несмотря на весь соблазнъ, который представляла для него пани Машко, былъ о ней вовсе не высокаго мнѣнія и не считалъ ее способною къ какимъ-нибудь жертвамъ. Онъ подумалъ:
   "Или это дѣйствительно добрая женщина и я ошибаюсь, или Машко оплелъ ее такъ, что она считаетъ его положеніе блестящимъ, а затрудненіе и вправду временнымъ".
   И онъ громко сказалъ ей:
   -- Я люблю въ дѣлахъ точность, но за кого вы меня принимаете, если думаете, что я потребую отъ васъ какого-нибудь обезпеченія? Вашему мужу я отказалъ единственно по лѣни, -- и очень стыжусь этого, -- отказалъ потому, чтобъ не ѣхать въ Варшаву лишній разъ за деньгами. Лѣтомъ всякій человѣкъ становится лѣнтяемъ и эгоистомъ. Но вообще рѣчь идетъ о пустякахъ, и людямъ, которые, какъ вашъ мужъ, занимаются дѣлами, такія затрудненія представляются чуть не каждый день. Иногда заемъ требуется только для того, что собственныхъ денегъ временно нельзя тратить.
   -- Со мною именно такъ и случилось,-- сказалъ Машко, видимо, довольный, что Поланецкій такъ представляетъ дѣло его женѣ.
   -- Нашими дѣлами всегда занималась мама, -- вставила пани Машко.-- Я въ нихъ ничего не понимаю, но благодарю васъ.
   Поланецкій засмѣялся.
   -- Наконецъ, что такое значитъ ваше обезпеченіе? Допустимъ на минуту, что вы разоритесь, допустимъ собственно потому, что ничего подобнаго вамъ не угрожаетъ,-- можете ли вы въ такомъ случаѣ представить меня судящимся съ вами и забирающаго вашу пожизненную ренту?
   -- Нѣтъ,-- сказала пани Машко.
   Поланецкій поднесъ ея руку къ губамъ, сохраняя всѣ требованія свѣтскаго приличія, но впился въ нее такъ, во взглядѣ, которымъ онъ смотрѣлъ на нее, проглядывала такая страстность, что никакія слова не могли бы выразить больше.
   Она не хотѣла показать, что понимаетъ это, хотя понимала хорошо, что этотъ видъ приличія былъ для ея мужа, а вся сила поцѣлуя для нея,-- понимала, что нравится Поланецкому, что ея красота привлекаетъ его, но лучше всего понимала, что въ данную минуту торжествуетъ надъ Мариней, красотѣ которой она завидовала еще въ дѣвушкахъ. И пани Машко чувствовала, что ея самолюбіе удовлетворено совершенно.
   Она давно уже замѣчала, что Поланецкій таетъ въ ея присутствіи, но не была ни настолько добра, ни настолько деликатна, чтобъ это могло ее обидѣть или доставить непріятность. Напротивъ, въ ней пробуждалось любопытство, интересъ и тщеславіе. Правда, инстинктъ предостерегалъ ее, что Поланецкій человѣкъ дерзкій, который въ извѣстныхъ случаяхъ готовъ зайти далеко, и иногда эта мысль пугала ее, но такъ какъ до сихъ поръ ничего подобнаго еще не случилось, то самое опасеніе было не лишено для нея доли пикантной прелести.
   Она отвѣтила Поланецкому:
   -- Мама всегда говорила о васъ, какъ о человѣкѣ, на котораго можно во всемъ положиться.
   Она говорила это своимъ обычнымъ, процѣженнымъ голосомъ, надъ которымъ Поланецкій раньше смѣялся, но теперь все въ ней было для него привлекательно, и онъ, все смотря ей въ глаза, отвѣтилъ:
   -- И вы такъ же думаете обо мнѣ?
   -- Вѣрьте другъ другу,-- шутливо сказалъ Машко,-- а я пойду подготовлю все, что нужно, и скоро возвращусь.
   Поланецкій и пани Машко остались одни. На лицѣ ея выразилось безпокойство и, чтобы скрыть его, она начала поправлять абажуръ на лампѣ, а Поланецкій быстро приблизился къ ней и заговорилъ:
   -- Я буду счастливъ, если и вы захотите такъ же думать обо мнѣ. Я человѣкъ очень преданный вамъ, очень!... Я желалъ бы пользоваться хоть вашею пріязнью... Могу я разсчитывать на нее?
   -- Да.
   -- Благодарю.
   Онъ протянулъ къ ней руку. Все это онъ говорилъ только для того, чтобы завладѣть ея рукой. Пани Машко не смѣла отказать ему въ этомъ, а онъ, схвативъ ея руку, впился опять въ нее губами, но на этотъ разъ не ограничился однимъ поцѣлуемъ. Въ глазахъ у него потемнѣло. Минута еще -- онъ забылся бы и притянулъ бы къ себѣ это желанное существо, но въ сосѣдней комнатѣ послышался скрипъ сапогъ Машко. Пани Машко услыхала это и сказала торопливо:
   -- Мужъ идетъ.
   Въ эту минуту Машко отворилъ дверь и сказалъ:
   -- Пожалуйте.
   Потомъ онъ обратился къ женѣ и прибавилъ:
   -- Прикажи принести чаю, мы сейчасъ возвратимся.
   Самое дѣло заняло не много времени. Поланецкій написалъ чекъ. Машко угостилъ его сигарой и попросилъ садиться. Ему хотѣлось поболтать.
   Снова на меня посыпались непріятности,-- сказалъ онъ.-- Ну, выбраться-то я выберусь. Часто и не то приходилось видѣть. Теперь дѣло идетъ о томъ, чтобы солнце взошло раньше, чѣмъ падетъ роса, и чтобъ я открылъ себѣ новый кредитъ или новый источникъ дохода для болѣе успѣшнаго веденія дѣла.
   Поланецкій, весь взволнованный, невнимательно слушалъ это вступленіе и нетерпѣливо покусывалъ кончикъ сигары. Вдругъ ему пришла очень скверная мысль, что если Машко пропадетъ, то его жена сдѣлается еще болѣе легкою добычей.
   И онъ спросилъ рѣзко:
   -- Ты думалъ о томъ, что сдѣлаешь, если проиграешь дѣло?
   -- Не проиграю,-- сказалъ Машко.
   -- Все случается,-- ты и самъ лучше всѣхъ знаешь объ этомъ.
   -- Я не хочу думать объ этомъ.
   -- А думать, все-таки, долженъ,-- сказалъ Поланецкій съ оттѣнкомъ радости, чего, впрочемъ, Машко не замѣтилъ.-- Что ты будешь дѣлать въ такомъ случаѣ?
   Машко уперся ладонями въ колѣни и, угрюмо смотря въ землю, сказалъ:
   -- Въ такомъ случаѣ я долженъ оставить Варшаву.
   Наступила минута молчанія. Лицо молодого адвоката становилось все угрюмѣе; онъ задумался и черезъ минуту заговорилъ:
   -- Когда-то, въ болѣе счастливое время, я зналъ въ Парижѣ барона Гирша. Мы сталкивались нѣсколько разъ и однажды принимали даже участіе въ какомъ-то дѣлѣ чести. Теперь, когда мною овладѣваютъ сомнѣнія, я вспоминаю о немъ. Онъ оффиціально покончилъ съ дѣлами, но въ дѣйствительности у него ихъ множество, въ особенности на Востокѣ. Я знаю такихъ, которые при баронѣ Гиршѣ составили себѣ состояніе,-- тамъ широкое поле для дѣятельности.
   -- И ты думаешь, что могъ бы обратиться къ нему?
   -- Да. Но, кромѣ этого, я могу еще и въ високъ себѣ выстрѣлить.
   Но Поланецкій къ этой угрозѣ отнесся не серьезно. Изъ своей короткой бесѣды онъ вынесъ убѣжденіе въ двухъ вещахъ: во-первыхъ, что Машко, при всей своей наружной увѣренности, часто думаетъ о возможномъ крушеніи, а во-вторыхъ, что для такого случая у него есть планъ, хотя, можетъ быть, и фантастическій, но готовый.
   Но Машко стряхнулъ съ себя печальныя мысли и сказалъ:
   -- Моя сила всегда заключалась въ томъ, что я не думалъ о двухъ вещахъ въ одно время. Поэтому я думаю исключительно о дѣлѣ. Я знаю, тотъ негодяй дѣлаетъ все, чтобы погубить меня въ общественномъ мнѣніи, но я плюю на общественное мнѣніе, мнѣ нуженъ только судъ. Еслибъ я сорвался преждевременно, то это и на судъ могло бы повліять неблагопріятно. Понимаешь? Тогда все дѣло считалось бы за отчаянное усиліе утопающаго, который хватается за все. Вотъ чего мнѣ не хочется. Поэтому я долженъ казаться человѣкомъ, стоящимъ на крѣпкихъ ногахъ. Это печальная необходимость, но мнѣ теперь нельзя быть даже экономнымъ, нельзя измѣнить образа жизни. Какъ видишь, заботъ у меня по-уши, да, впрочемъ, кому же это знать лучше, какъ не тебѣ, который даетъ мнѣ взаймы? А, однако, я еще вчера торговалъ Выбужъ,-- имѣніе большое,-- единственно для того, чтобы засыпать пескомъ глаза своимъ кредиторамъ и противникамъ. Скажи мнѣ, ты давно знаешь старика Завиловскаго?
   -- Недавно. Я познакомился съ нимъ черезъ молодого.
   -- Но ты понравился ему, потому что онъ ужасно любитъ людей съ дворянскими фамиліями, которые наживаютъ деньги. Я знаю, что онъ самъ ведетъ дѣла, но старѣется и подагра его донимаетъ. Я уже подсунулъ ему нѣсколько мыслей, такъ если онъ спроситъ у тебя о чемъ-нибудь, порекомендуй ему меня. Ты понимаешь, я не хочу подобраться къ его кассѣ, хотя, какъ уполномоченное лицо, имѣлъ бы кое-какіе доходы, которые необыкновенно пригодились бы мнѣ. Мнѣ, главное, нужно, чтобы разглашалось повсюду, что я сталъ уполномоченнымъ такого милліонера. Правда ли, что онъ хочетъ обратить свои познанскія имѣнія въ майоратъ для молодого Завиловскаго?
   -- Такъ разсказываетъ пани Броничъ.
   -- Доказательство, что это неправда, но на свѣтѣ все случается. Во всякомъ случаѣ, и молодой возьметъ за женою приданое, а такъ какъ онъ поэтъ, то, вѣроятно, не имѣетъ ни малѣйшаго понятія, какъ обращаться съ такими вещами. Я также могъ бы служить ему своимъ совѣтомъ и помощью.
   -- Я долженъ тебѣ рѣшительно отказать отъ его имени, потому что обѣщались заниматься его дѣлами мы, то-есть я и Бигель.
   Машко незамѣтно поморщился и отвѣтилъ:
   -- Мнѣ никакой выгоды отъ него не нужно, мнѣ нужно, чтобъ я могъ сказать людямъ, что состою уполномоченнымъ Завиловскаго. Понимаешь, прежде, чѣмъ выяснится, какого это Завиловскаго, мой кредитъ можетъ подняться.
   -- Ты знаешь, я никогда не вмѣшиваюсь въ чужія дѣла, но скажу тебѣ откровенно, что для меня было бы страшно существовать только однимъ кредитомъ.
   -- Спроси у самыхъ крупныхъ милліонеровъ, не такимъ ли образомъ они составили свое состояніе?
   -- А ты спроси у всѣхъ разорившихся, не отъ того ли они погибли?
   -- Что касается меня, то это покажетъ будущее.
   -- Да,-- сказалъ Поланецкій и всталъ.
   Машко еще разъ поблагодарилъ его за довѣріе и они оба пошли пить чай.
   -- Что, дѣло окончено?-- спросила пани Машко.
   Поланецкій снова вздрогнулъ при видѣ ея, вдругъ вспомнилъ, что нѣсколько минутъ назадъ она сказала ему: "мужъ идетъ", какъ будто на половину виновная, и отвѣтилъ, не обращая вниманія на Машко:
   -- У насъ съ вашимъ мужемъ покончено, а у насъ съ вами еще нѣтъ.
   Пани Машко, несмотря на свое хладнокровіе, смутилась, какъ бы устрашенная этою дерзостью, а Машко спросилъ:
   -- Какъ такъ?
   -- А вотъ такъ,-- отвѣтилъ Поланецкій,-- твоя жена допускала, что я былъ бы въ состояніи потребовать отъ нея обезпеченія, и я до сихъ поръ не могу простить этого.
   Пани Машко посмотрѣла на него своими удивленными сѣрыми глазами. Ее поражала смѣлость, съ какою онъ съумѣлъ придать извѣстный смыслъ своимъ словамъ. Притомъ, онъ показался ей красивымъ мужчиной, гораздо красивѣе ея мужа.
   -- Простите меня,-- сказала она.
   -- Это не легко. Вы не знаете, какой я злой и мстительный человѣкъ.
   Тогда она отвѣтила кокетливо, какъ женщина, сознающая свое обаяніе и свою силу:
   -- Не вѣрю.
   Онъ сѣлъ около нея, взялъ немного дрожащею рукой чашку и началъ мѣшать ложкой чай. Имъ овладѣвало все большее и большее безпокойство. Когда пани Машко была еще дѣвушкой, онъ не разъ называлъ ее рыбой, а теперь чувствовалъ тепло, проникающее сквозь ея легкую одежду, и испытывалъ такое ощущеніе, какъ будто кто-нибудь осыпалъ его искрами. Снова припомнились ея слова: "мужъ идетъ", и сердце его тревожно забилось,-- ему показалось, что такъ могла отозваться женщина, уже подготовленная ко всему. Какой-то голосъ говорилъ въ глубинѣ его души: "это только вопросъ удобнаго стеченія обстоятельствъ", а при этомъ его разнузданная страсть сразу обращалась въ разнузданную радость. Онъ окончательно переставалъ владѣть собой. Спустя минуту онъ началъ искать ногою ея ноги, но вдругъ ему самому это показалось грубымъ и вульгарнымъ. Наконецъ, онъ сказалъ себѣ, что разъ дѣло идетъ только о времени и удобныхъ обстоятельствахъ, то нужно умѣть ждать. Онъ предвидѣлъ, что время придетъ, обстоятельства сложатся благопріятно, и самая дрожь, которая охватывала его, казалась ему только предвкушеніемъ будущаго жгучаго наслажденія.
   А пока ему было, все-таки, тяжело, потому что онъ долженъ былъ поддерживать разговоръ, совершенно не соотвѣтствующій его теперешнему настроенію, и отвѣчать Машко на его вопросы о планахъ Завиловскаго и о тому подобныхъ вещахъ. Наконецъ, онъ сталъ прощаться, но, уходя, обратился къ Машко и сказалъ:
   -- По дорогѣ на меня напали собаки, а я забылъ палку,-- одолжи мнѣ свою.
   Никакія собаки по дорогѣ на него не нападали,-- ему просто хотѣлось остаться на минуту наединѣ съ пани Машко, и когда мужъ ея вышелъ, онъ приблизился къ ней и сказалъ какимъ-то сдавленнымъ, не своимъ голосомъ:
   -- Вы видите, что дѣлается со мной?
   Она, дѣйствительно, видѣла его возбужденіе, его глаза, горящіе страстью, его раздувающіяся ноздри и ее охватывали тревога и опасеніе. Но Поланецкій помнилъ только ея слова: "мужъ идетъ", и испытывалъ одно чувство: будь что будетъ!
   И тотъ самый человѣкъ, который только минуту назадъ говорилъ, что нужно умѣть ждать, теперь сразу поставилъ все на одну карту.
   -- Я люблю васъ.
   Она стояла передъ нимъ съ опущенными глазами, словно оглушенная, остолбенѣвшая подъ вліяніемъ этихъ словъ, съ которыхъ должно было начаться простое вѣроломство, а, вмѣстѣ съ тѣмъ, и новая эпоха ея жизни. Она только слегка повернула голову въ сторону, какъ будто желая избѣгнуть его взгляда.
   Наступило молчаніе, слышалось только прерывистое дыханіе Поланецкаго. Но въ сосѣдней комнатѣ снова послышались шаги Машко.
   -- До завтра!-- шепнулъ Поланецкій.
   И въ его шепотѣ слышалось что-то повелительное. Пани Машко, попрежнему, стояла безъ движенія, съ опущенными глазами.
   -- Вотъ палка,-- сказалъ Машко.-- Я завтра утромъ уѣзжаю въ городъ и возвращусь только вечеромъ. Если будетъ хорошая погода, то, можетъ быть, вы захотите навѣстить мою отшельницу?
   -- Доброй ночи!-- сказалъ Поланецкій.
   Минуту спустя онъ былъ уже на пустой, освѣщенной луною, дорогѣ. Ему казалось, что онъ выскочилъ изъ огня. Тишина ночи и лѣса поразила его, какъ что-то необычайное,-- до такой степени она противорѣчила его возбужденію. Первымъ впечатлѣніемъ, какое онъ съумѣлъ уяснить себѣ, было сознаніе, что внутренняя борьба его кончилась, кончились колебанія, что мосты уже сожжены. Какой-то внутренній голосъ началъ взывать въ его душѣ, что, прежде всего, случилось то, что онъ -- негодяй, но собственно въ этой мысли и крылось какое-то отчаянное успокоеніе. Онъ говорилъ себѣ, что если это такъ, то онъ долженъ примириться съ собой, какъ съ негодяемъ, а въ такомъ случаѣ "пусть все пропадаетъ и идетъ къ чорту". Негодяю, по крайней мѣрѣ, не нужно бороться съ собою, -- онъ можетъ предоставить себѣ свободу. Такъ, такъ! Свершилось и мосты уже сожжены! Онъ измѣнитъ Маринѣ, потопчетъ ея серце, потопчетъ честь, потопчетъ правила, на которыхъ основывалъ жизнь, за то будетъ обладать пани Машко. Теперь одно изъ двухъ: или она пожалуется на него мужу, и завтра будетъ дуэль, -- ну и къ чорту, пусть будетъ дуэль!-- или будетъ молчать, и въ такомъ случаѣ станетъ его сообщницей. Завтра Машко уѣдетъ, а онъ возьметъ все, чего жаждетъ, хотя бы потомъ весь міръ долженъ погибнуть. Если она не пожалуется на него, то лучше ей не пытаться сопротивляться. Онъ думалъ, что она и прибѣгнетъ къ сопротивленію развѣ только для сохраненія приличій. И въ немъ вновь все закипѣло. Ея инертность, которая пробуждала въ немъ когда-то такое презрѣніе, теперь становилась одною изъ приманокъ. Онъ представлялъ себѣ въ воображеніи завтрашній день и бездѣятельность этой женщины. Несмотря на весь хаосъ мыслей, онъ понималъ отлично, что въ этой бездѣятельности она современемъ будетъ искать для себя оправданія, скажетъ себѣ, что преступленіе произошло безъ ея участія, что ее принудили къ нему, и, такимъ образомъ, станетъ обманывать собственную совѣсть, Бога, а, въ случаѣ надобности, и мужа. И, думая такъ, онъ презиралъ ее столько же, сколько стремился обладать ею, но чувствовалъ, вмѣстѣ съ тѣмъ, что и самъ онъ стоитъ не больше, и что въ силу какого-то подбора, не только естественнаго, но и моральнаго, они должны принадлежать другъ другу.
   Поланецкій понималъ также, что ему поздно отступать, что разъ тѣ уста, которыя поклялись въ вѣрности и любви Маринѣ, сказали другой женщинѣ "люблю", то самое большое зло уже совершено. Остальное было только простою условностью, которую не нужно было отвергать, потому что, по крайней мѣрѣ, она сулила наслажденіе. Онъ соображалъ, что такъ должны разсуждать всѣ, которые, выбрасывая за окно честь, примиряются съ безчестьемъ, но самое это разсужденіе казалось ему настолько же безнравственнымъ, насколько основательнымъ. Онъ видѣлъ много зла и грязи, скрытыхъ въ свѣтѣ подъ личиной лоска и изящества, зналъ, что эта порча завоевала себѣ, отчасти подъ вліяніемъ скверныхъ книжекъ, право гражданства, но помнилъ, что возмущался этимъ, что отъ своего общества требовалъ прямоты и суровыхъ обычаевъ, въ твердомъ убѣжденіи, что только на такихъ основаніяхъ можно развить общественное здоровье и силу сопротивленія. Ничто не возбуждало въ немъ столько опасеній за будущее, сколько это изящное зло Запада, посѣянное на дикую славянскую почву и выростающее на ней болѣзненнымъ цвѣткомъ диллетантизма, разврата, безсилія и вѣроломства. Онъ припомнилъ, что не разъ обвинялъ въ такомъ посѣвѣ то высшія финансовыя сферы, то родовитую аристократію, и не разъ нападалъ на нихъ по этому поводу безъ всякаго милосердія. А теперь онъ понялъ, что кто живетъ въ атмосферѣ, насыщенной угольною кислотой, тотъ долженъ угорѣть. Чѣмъ же онъ былъ лучше другихъ? Пожалуй, даже и хуже тѣхъ, которые, плавая въ распутствѣ, какъ рыба въ водѣ, по крайней мѣрѣ, не играли въ ханжество, не обманывали самихъ себя, не предписывали другимт законовъ и не ставили идеала духовно-здороваго человѣка, хорошаго мужа, хорошаго отца, какъ для всѣхъ обязательный идеалъ. И онъ почти не хотѣлъ вѣрить себѣ, что былъ тѣмъ самымъ человѣкомъ, который когда-то умѣлъ любить идеальною любовью пани Эмилію, который искренно клялся Маринѣ въ супружеской вѣрности и который, наконецъ, считалъ свой умъ болѣе яснымъ, свой характеръ болѣе сильнымъ и прямымъ, чѣмъ у другихъ. Онъ, болѣе сильный? Сила его была только заблужденіемъ, проистекающимъ отъ отсутствія искушеній. Если онъ любилъ идеальнымъ чувствомъ брата пани Эмиліи, если устоялъ противъ кокетства пани Основской, то только потому, что она не возбуждала въ немъ звѣрской чувственности, какую возбудила эта кукла съ красными глазами, которая отталкивала его душу и къ которой уже давно стремились его страсти. И онъ думалъ теперь, что его чувство къ Маринѣ также никогда не было чистымъ, что, въ сущности, и оно было ничѣмъ инымъ, какъ звѣрскою чувственностью. Привычка притупила ее, и, удержанная, кромѣ того, положеніемъ Марини, она направилась туда, куда могла,-- направилась безъ всякаго удержу, безъ всякой совѣстливости чуть не черезъ полгода послѣ свадьбы.
   И Поланецкій, уйдя отъ Машко и сознавая себя негодяемъ, вдругъ сообразилъ, что онъ большій негодяй, чѣмъ это показалось сразу, потому что въ скоромъ времени онъ долженъ стать отцомъ.
   Дома, въ окнахъ Марини, огонь еще не былъ погашенъ. Поланецкій много бы далъ, чтобы найти ее спящей. Ему даже пришло въ голову пойти дальше и не возвращаться, пока окна не потемнѣютъ, но вдругъ онъ увидалъ силуэтъ Марини. Она поджидала его, и такъ какъ передъ домомъ было свѣтло, должна была увидѣть его. Сообразивъ все это, Поланецкій переступилъ черезъ порогъ.
   Мариня была уже въ ночной кофтѣ, съ распущенными волосами: въ этомъ крылось маленькое кокетство,-- она знала, что волосы у нея чудесные и мужъ любитъ перебирать ихъ.
   -- Отчего ты не ложилась?-- спросилъ онъ, входя въ комнату. Она приблизилась къ нему сонная, но улыбающаяся, и сказала: -- ждала, чтобъ помолиться вмѣстѣ съ тобой.
   Со времени возвращенія изъ Рима они всегда читали молитвы вмѣстѣ. Но теперь Поланецкому одна мысль объ этомъ показалась невыносимой.
   Мариня тѣмъ временемъ начала разспрашивать:
   -- Что, Стахъ, доволенъ онъ, что ты его выручилъ? Правда, доволенъ?
   -- Да,-- отвѣтилъ Поланецкій.
   -- А она... знаетъ она о его положеніи?
   -- Знаетъ и не знаетъ. Поздно уже. Пойдемъ спать.
   -- Покойной ночи. Знаешь, о чемъ я тутъ думала одна? Какой ты добрый и хорошій.
   И она обняла его за шею; онъ поцѣловалъ ее, чувствуя, въ одно и то же время, и чистую правоту этого поцѣлуя, и свою подлость, и цѣлый рядъ подлостей, которыя ему придется совершить впослѣдствіи.
   Одну подлость онъ совершилъ сейчасъ же, когда сталъ на колѣни рядомъ съ Мариней, которая громко читала молитву. Не сдѣлать этого онъ не могъ, и ему приходилось только разыгрывать недостойную комедію, потому что одинаково онъ и не могъ молиться.
   И уснуть онъ не могъ послѣ молитвы. Ему казалось, что, возвращаясь отъ Машко, онъ обнялъ мыслью и свой поступокъ, и всѣ его моральныя послѣдствія. А теперь оказывалось, что нѣтъ. Теперь ему пришло въ голову, что въ Бога не вѣрить можно, но издѣваться надъ Нимъ нельзя. Напримѣръ, поступить вѣроломно, возвратиться,-- завтра или послѣ-завтра,-- послѣ прелюбодѣянія домой и на колѣняхъ читать молитву -- это ужь черезъ-чуръ. Поланецкій чувствовалъ, что нужно выбирать что-нибудь: или религіозное чувство и искренняя вѣра, или пани Машко. Согласить все это вмѣстѣ невозможно. И вдругъ онъ замѣтилъ, что все, что долгими годами размышленія онъ выработалъ въ себѣ, спокойствіе, истекающее изъ разрѣшенія главной задачи жизни,-- однимъ словомъ, все, что составляло сущность его духовной жизни, просто-на-просто нужно оттолкнуть въ сторону. Съ другой стороны, онъ одинаково понималъ, что съ завтрашняго дня онъ начнетъ измѣнять своимъ общественнымъ убѣжденіямъ, своему уваженію къ семьѣ, какъ основанію общественной жизни. Нельзя же провозглашать такія правила и, вмѣстѣ съ тѣмъ, изподтишка соблазнять чужихъ женъ. Нужно тоже выбирать что-нибудь одно. Что касается Марини, то по отношенію къ ней ложь была уже произнесена. И вотъ вслѣдъ за однимъ покушеніемъ разрушались его отношенія къ Богу, къ обществу, къ женщинѣ,-- однимъ словомъ, кровля такъ тщательно сооруженнаго духовнаго дома валилась на его голову. И этотъ ростъ зла приводилъ его въ изумленіе. Онъ не ожидалъ, чтобъ отъ перерѣза одной нитки весь шовъ расползался такъ быстро, и началъ задавать себѣ вопросы, какимъ образомъ можетъ существовать на свѣтѣ такой оппортунизмъ, который примиряетъ вѣроломство съ достоинствомъ и честью? А это такъ и бывало. Онъ зналъ многихъ такъ называемыхъ порядочныхъ людей, женатыхъ, любящихъ женъ, даже какъ будто религіозныхъ, и, вмѣстѣ съ тѣмъ, гоняющихся за всякою встрѣчною женщиной. Тѣ люди, которые всякое отклоненіе своихъ женъ съ пути обязанности считали бы измѣною, дозволяли себѣ супружескую невѣрность безъ малѣйшаго колебанія совѣсти. Онъ вспомнилъ, какъ кто-то изъ его знакомыхъ, прижатый къ стѣнѣ, отдѣлался всѣмъ извѣстною уличною остротой, что онъ не шведская спичка. Въ концѣ-концовъ, вѣроломство утратило свои угловатыя формы и въ средѣ мужчинъ считалось чѣмъ-то дозволеннымъ, чуть не обычаемъ. Мысль эта принесла Поланецкому минуту успокоенія, но короткую, потому что онъ былъ человѣкомъ логичнымъ, если не въ дѣлахъ, то, по крайней мѣрѣ, въ мысляхъ. Да, міръ не состоитъ только изъ мерзавцевъ и ханжей, но въ значительной части слагается изъ людей легкомысленныхъ и безсмысленныхъ, и этотъ оппортунизмъ, примиряющій прелюбодѣяніе съ понятіемъ о чести и достоинствѣ, ничто иное, какъ безсмыслица. Какимъ же образомъ обычай можетъ обѣлять человѣка, который признаетъ безнравственностью глупость этого обычая? "Для дурака, -- думалъ Поланецкій, -- вѣроломство можетъ быть веселымъ приключеніемъ, а для человѣка, умѣющаго серьезно мыслить,-- мошенничествомъ, такъ же противнымъ этикѣ, какъ разбой, какъ фальшивая подпись на векселяхъ, какъ измѣна слову, какъ обманъ въ торговлѣ или въ картахъ. Религія можетъ отпустить грѣхъ прелюбодѣянія, какъ временное паденіе, но прелюбодѣяніе, которое заранѣе само себя прощаетъ, исключаетъ всякое понятіе о религіи, объ общественности, о достоинствѣ, о чести". Поланецкій самъ съ собою былъ всегда искрененъ и вообще очень безпристрастенъ, онъ не отступилъ и отъ этого послѣдняго вывода.
   За то онъ испугался, какъ будто увидалъ передъ собой пропасть. Если онъ не отступитъ, то сломаетъ шею. И, кромѣ того, его огорчала его собственная слабость. Онъ достаточно зналъ самого себя, и съ грустью, а, вмѣстѣ съ тѣмъ, и съ презрѣніемъ къ этой слабости заранѣе былъ убѣжденъ, что какъ только увидитъ пани Машко, звѣрскіе инстинкты возьмутъ въ немъ верхъ надъ его душою. Отступить назадъ? Онъ повторялъ это себѣ послѣ каждаго искушенія, а потомъ, при каждомъ новомъ искушеніи, страсть влекла на погибель его волю, какъ дикій конь несетъ всадника. При одномъ воспоминаніи объ этомъ ему хотѣлось ругаться. Еслибъ онъ былъ несчастенъ въ своемъ домѣ, еслибъ его страсть выросла на почвѣ великой любви, у него было бы какое-нибудь оправданіе, но онъ не любилъ пани Машко и только жаждалъ обладать ею. Съ этимъ раздвоеніемъ своей натуры онъ никакъ не умѣлъ справиться; онъ зналъ только, что жаждетъ обладать этою женщиной и жажда его будетъ возбуждаться при каждомъ свиданіи съ нею, при каждой мысли о ней.
   Ему оставалось только одно средство -- не видаться съ нею, средство невозможное не только съ точки зрѣнія общественнаго приличія, а хотя бы и потому, что Мариня начала бы подозрѣвать его. Поланецкій не предполагалъ, что это такъ и было, что Мариня скрывала отъ него свои страданія,-- онъ понималъ только, что еслибъ его измѣна какимъ-нибудь образомъ обнаружилась, то этотъ ударъ былъ бы не по силамъ для кроткой и полной глубокой вѣры женщины. И раскаяніе его возростало еще сильнѣе. Его охватывало великое сожалѣніе къ ней, а вмѣстѣ съ тѣмъ и еще большее презрѣніе къ самому себѣ. Кровь заливала его щеки при воспоминаніи, что онъ сказалъ пани Машко: "люблю", что роковое слово уже произнесено, что онъ обманулъ свою жену, измѣнилъ ей, и былъ бы готовъ въ конецъ разбить сердце. Одну минуту это казалось ему чистою несообразностью, по совѣсть отвѣчала ему: да, былъ бы готовъ! Однако, въ этой жалости и состраданіи онъ нашелъ нѣкоторое утѣшеніе; онъ понялъ, что его чувство къ Маринѣ было и есть чѣмъ-то большимъ звѣрскаго влеченія, что ихъ соединяли узы взаимной принадлежности, которыя послѣ рожденія ребенка должны закрѣпиться еще болѣе. Никогда онъ не любилъ ее сильнѣе, какъ въ эту минуту внутренняго разлада, никогда она не пробуждала въ немъ такого трогательнаго чувства. Начинало разсвѣтать; сквозь щели ставенъ пробрался лучъ разсвѣта и наполнилъ комнату сѣроватымъ свѣтомъ, при которомъ неясно выступили очертанія темноволосой головки Марини. У Поланецкаго сердце наполнилось чувствомъ, что это его единственное и величайшее сокровище, что тамъ спитъ его товарищъ, лучшій другъ, жена и мать его будущаго ребенка. И никакіе выводы, никакія размышленія о вредѣ прелюбодѣянія не внушали Поланецкому такого отвращенія и къ грѣху, и къ самому себѣ, какъ видъ этого кроткаго, спящаго личика. Свѣтъ дѣлался все ярче и головка Марини все яснѣе выступала изъ тѣни. Поланецкій смотрѣлъ на нее и началъ говорить себѣ: "Твоя чистота поможетъ мнѣ!" -- и вдругъ лучшія чувства взяли въ немъ верхъ: звѣрь уступилъ мѣсто человѣку. Онъ почувствовалъ облегченіе и подумалъ, что если бы дѣйствительно былъ такимъ негодяемъ, какимъ считалъ себя, то съ болѣе легкимъ сердцемъ пошелъ бы за голосомъ страсти и не испытывалъ бы такихъ угрызеній совѣсти.
   Проснулся онъ поздно, измученный и больной. Онъ чувствовалъ какую-то слабость, которой до сихъ поръ не испытывалъ. При свѣтѣ дня, да еще дня дождливаго и пасмурнаго, все дѣло представилось ему иначе; будущее не представлялось уже такимъ грознымъ, вина такою большою. Все это какъ-то уменьшилось въ его глазахъ. Теперь, главнымъ образомъ, онъ сталъ думать о томъ, разсказала ли пани Машко своему мужу о вчерашнемъ, или нѣтъ? Иногда онъ допускалъ, что разсказала, и при этой мысли испытывалъ чувство, какое испытываетъ человѣкъ, который безъ нужды навязалъ себѣ большую и непріятную заботу. Но мало-помалу и это чувство переходило въ безпокойство, доходящее чуть не до тревоги. "Положеніе глупое, -- думалъ онъ, -- Машко можно обвинить во всемъ, но онъ не лѣнтяй, не трусъ, и подобнаго оскорбленія не спрячетъ въ карманъ. Значитъ -- объясненія, стычки, можетъ быть, дуэль! О, чтобъ чортъ побралъ все это! Что за ужасная исторія, если дѣло дойдетъ до Марини!" И онъ началъ злиться на весь міръ. До сихъ поръ онъ былъ совершенно спокоенъ, ни о комъ не заботился, ни съ кѣмъ не имѣлъ надобности считаться, а теперь переворачивалъ на разныя стороны слова: "сказала, не сказала?" -- и съ самаго утра ни о чемъ другомъ не могъ думать. Дошло до того, что, наконецъ, онъ задалъ себѣ вопросъ: "Что за дьявольщина, боюсь я, что ли, Машко?" Но онъ боялся не Машко, а Марини, а это для него было и ново, и странно, потому что два дня тому назадъ онъ допустилъ бы что угодно, только не то, что когда-нибудь и чего-нибудь будетъ бояться. И по мѣрѣ того, какъ приближался полдень, дѣло, которое утромъ представлялось ему въ уменьшенныхъ размѣрахъ, снова начало рости въ его глазахъ. Иногда онъ подкрѣплялъ себя надеждой, что пани Машко будетъ молчать, иногда утрачивалъ эту надежду, и тогда чувствовалъ, что не только Маринѣ, но и никому онъ не посмѣетъ смѣло глядѣть въ глаза, боялся Бигеля, боялся пани Бигель, пани Эмиліи, Завиловскаго,-- словомъ, всѣхъ знакомыхъ. "Вотъ что значитъ впутаться въ скверное дѣло!-- думалъ онъ.-- Сколько стоитъ одна глупость!" Безпокойство его увеличилось до такой степени, что, наконецъ, онъ послалъ мальчика отнести палку и освѣдомиться о здоровьѣ пани Машко.
   Служащій возвратился черезъ полчаса. Поланецкій видѣлъ его въ окно, и, торопливо сойдя внизъ, узналъ, что онъ принесъ Маринѣ письмо отъ пани Машко. Поланецкій самъ отдалъ письмо Маринѣ и сердце его билось еще безпокойнѣе, когда онъ слѣдилъ за ея лицомъ.
   Но Мариня прочла письмо, подняла на мужа свои спокойные глаза и сказала:
   -- Пани Машко проситъ насъ вечеромъ и Бигелей также.
   -- А-а!-- сказалъ Поланецкій и вздохнулъ полною грудью.
   И въ душѣ онъ прибавилъ:
   "Не говорила!"
   -- Пойдемъ?-- спросила Мариня.
   -- Какъ хочешь... То-есть, ступай съ Бигелями, я послѣ обѣда долженъ ѣхать въ городъ. Мнѣ нужно видѣться со Свирскимъ. Можетъ быть, я привезу его сюда.
   -- Такъ, можетъ быть, отказаться?
   -- Нѣтъ, нѣтъ! Ступай съ Бигелями. Пожалуй, по дорогѣ я заѣду къ ней и извинюсь. Впрочемъ, нѣтъ. Извинись ты за меня.
   И онъ вышелъ изъ комнаты. Ему нужно было остаться наединѣ со своими мыслями.
   "Не говорила!"
   Поланецкимъ овладѣло чувство радости и облегченія. Она не говорила мужу, не оскорбилась, пригласила ихъ,-- значитъ, согласна на все, готова идти дальше и зайти туда, куда онъ захочетъ ее завести. Чѣмъ же могло быть приглашеніе, какъ не желаніемъ успокоить его, или, вѣрнѣе, не отвѣтомъ на его: "до завтра"? Значитъ, теперь все зависитъ только отъ него. И дрожь вновь пробѣжала отъ его головы до пять. Теперь уже нѣтъ препятствій, развѣ только въ немъ самомъ. Рыба проглотила крючокъ. Искушеніе напало на него съ новою силой, потому что ее теперь уже не сдерживала неувѣренность. Да, да, рыба проглотила крючекъ. Она не устояла. Самолюбіе его было удовлетворено вполнѣ и, думая о пани Машко, онъ чуть не умолялъ ее въ глубинѣ души простить его за то, что временно могъ сомнѣваться въ ней и хотя бы въ теченіе пяти минутъ считать ее порядочною женщиной... Теперь, по крайней мѣрѣ, онъ зналъ, что думать о ней, и былъ благодаренъ ей за это. Онъ самъ разсмѣялся, когда вспомнилъ свои опасенія. Такимъ образомъ онъ слагалъ у ея ногъ первую надлежащую ей дань -- презрѣніе. Она перестала для него быть чѣмъ-то недоступнымъ, чѣмъ-то, за что совершается борьба между опасеніемъ и надеждой. Невольно онъ представлялъ ее теперь, какъ что-то свое, какъ свою вещь,-- привлекательную, но тѣмъ самымъ менѣе цѣнную. Большое удовольствіе доставляла ему мысль, что если онъ устоитъ противъ искушенія, то это будетъ ужь чисто его заслуга. Теперь, когда двери стояли настежь, онъ съ изумленіемъ замѣтилъ, что это желаніе сопротивленія увеличивается въ немъ. Еще разъ въ головѣ у него промелькнуло все, что онъ передумалъ о вѣроломствѣ во время безсонной ночи,-- сердце еще разъ напомнило ему Мариню, ея прямоту и то безграничное спокойствіе, то истинное счастье, какое онъ могъ найти только возлѣ нея,-- и онъ рѣшилъ ѣхать въ городъ и не быть у пани Машко.
   Сидя уже въ телѣжкѣ Бигеля, онъ наклонился, обнялъ Мариню, сказалъ ей на прощанье: "Желаю тебѣ повеселиться", и поѣхалъ. Его утренняя слабость исчезла, онъ чувствовалъ себя отлично, потому что былъ доволенъ собою. Къ нему возвращалась увѣренность въ свои силы и свой характеръ, и большое, дразнящее удовольствіе доставляла мысль объ удивленіи пани Машко, когда она узнаетъ, что онъ уѣхалъ и не намѣревается быть у нея. Онъ чувствовалъ какую-то потребность отомстить ей за то физическое впечатлѣніе, которое она на него производила. Съ минуты, когда онъ узналъ о пригласительномъ письмѣ, его презрѣніе къ ней увеличилось до такой степени, что онъ допускалъ даже, что съумѣетъ выйти побѣдоносно, даже если сейчасъ явится'къ ней.
   -- А если дѣйствительно я зайду и придамъ другое толкованіе своимъ вчерашнимъ словамъ?-- сказалъ онъ, но тотчасъ же подумалъ: "По крайней мѣрѣ, не обманывай хоть самого себя".
   Онъ, однако, былъ увѣренъ, что не удивилъ бы пани Машко своимъ появленіемъ. Послѣ того, что онъ сказалъ вчера, она могла допускать, что онъ найдетъ какой-нибудь поводъ навѣстить ее раньше Марини и Бигелей или остаться послѣ нихъ.
   За то, если она увидитъ, какъ онъ проѣзжаетъ мимо, то подумаетъ, что онъ боится, или сочтетъ его за дурака и невѣжу.
   -- Нѣтъ сомнѣнія,-- продолжалъ Поланецкій,-- что человѣкъ, который считаетъ себя дуракомъ или мямлей, не способнымъ устоять противъ любой куклы, пришелъ бы и постарался какимъ-нибудь образомъ исправить вчерашнюю глупость.
   Но, вмѣстѣ съ тѣмъ, его охватывалъ какой-то страхъ. Тотъ самый голосъ, который вчера кричалъ въ его душѣ, что онъ негодяй, началъ повторять это съ удвоенною энергіей.
   "Не пойду,-- подумалъ Поланецкій.-- Понимать и умѣть воздерживаться -- двѣ вещи разныя".
   Вдали уже была видна дача пани Краславской.
   Вдругъ Поланецкому пришло въ голову, что пани Машко въ раздраженіи, изъ оскорбленнаго самолюбія, изъ мести, можетъ сказать Маринѣ что-нибудь такое, что откроетъ ей глаза. Она можетъ это сдѣлать однимъ словомъ, одною улыбкой, давая понять самымъ отдаленнымъ намекомъ, что какія-то его дерзкія надежды разбились о ея женское достоинство, и такимъ образомъ объяснить его отсутствіе. Женщины рѣдко отказываютъ себѣ въ подобной маленькой мести, а еще рѣже одна проявляетъ свое великодушіе по отношенію къ другой.
   "Еслибъ у меня хватило смѣлости войти..."
   Въ это время бричка поровнялась съ воротами дачи.
   -- Постой!-- сказалъ Поланецкій возницѣ.
   На крыльцѣ онъ увидалъ пани Машко, которая, однако, тотчасъ же скрылась внутрь дома.
   Поланецкій перешелъ дворъ. Въ дверяхъ его принялъ слуга.
   -- Барыня наверху,-- сказалъ онъ.
   Поланецкій чувствовалъ, что ноги дрожатъ подъ нимъ, когда онъ поднимается по лѣстницѣ, а въ головѣ его мелькаютъ такія мысли:
   "Кто къ жизни относится легко, тотъ можетъ дозволить себѣ все, но я отношусь къ ней не легко. Если бы послѣ того, что я уяснилъ себѣ, что передумалъ, что сказалъ себѣ, я не умѣлъ бы справиться съ собою, то былъ бы послѣднимъ человѣкомъ".
   Онъ остановился у дверей комнаты, которую показалъ ему слуга, и спросилъ:
   -- Можно?
   -- Войдите,-- послышался тоненькій голосокъ.
   Черезъ минуту онъ очутился въ будуарѣ пани Машко.
   -- Я пришелъ,-- сказалъ онъ, подавая ей руку,-- извиниться, что не могу быть у васъ вечеромъ. Я долженъ ѣхать въ городъ.
   Пани Машко стояла передъ нимъ съ немного наклоненною головой, съ опущенными глазами, растерянная, полная замѣтнаго опасенія. Вся ея фигура и выраженіе лица показывали покорность жертвы, которая видитъ, что рѣшительная минута цодошла и что несчастія не миновать.
   Настроеніе это въ одну минуту охватило и Поланецкаго. Онъ вдругъ приблизился къ ней и началъ допрашивать сдавленнымъ голосомъ:
   -- Вы боитесь... Чего вы боитесь?...
   

XXXII.

   На другой день пани Поланецкая получила отъ мужа письмо, что сегодня онъ не вернется, потому что ѣдетъ осматривать дачу, находящуюся на противуположной сторонѣ города. За то на слѣдующій день онъ вернулся и привезъ съ собою Свирскаго. Тотъ давно обѣщалъ Бигелямъ и Поланецкимъ, что навѣститъ ихъ на дачѣ.
   -- Вообрази себѣ,-- сказалъ Поланецкій, поздоровавшись съ женой,-- Бучинекъ, который я смотрѣлъ, лежитъ рядомъ съ Ясменемъ стараго Завиловскаго. Я узналъ о томъ и поѣхалъ къ старичку, тѣмъ болѣе, что онъ нездоровъ, и нашелъ у него пана Свирскаго. Усадьба въ Бучинкѣ мнѣ очень понравилась. Тамъ красивый садъ, большой прудъ и немного лѣсу. Когда-то это было большое имѣніе, но землю всю распродали, такъ что при домѣ осталось мало.
   -- Хорошее, очень хорошее мѣсто,-- сказалъ Свирскій.-- Много тѣни, много воздуха и много спокойствія.
   -- Купишь?-- спросила Мариня.
   -- Можетъ быть, а пока я хотѣлъ бы нанять его. Мы прожили бы тамъ остатокъ лѣта и убѣдились бы, хорошо ли тамъ. Владѣлецъ имѣнія такъ увѣренъ, что намъ понравится, что соглашается пока отдать внаймы. Я сейчасъ же бы далъ задатокъ, но мнѣ хотѣлось знать, что ты подумаешь объ этомъ.
   Маринѣ было немного жаль общества Бигелей, но, замѣтивъ, что мужъ такъ пристально смотритъ ей въ глаза и ему, очевидно, хочется провести остатокъ лѣта у себя, заявила, что соглашается съ удовольствіемъ.
   Бигели начали сопротивляться и налагать свое veto, но когда Поланецкій доказалъ имъ, что дѣло идетъ объ ознакомленіи съ домомъ, въ которомъ они съ Мариней будутъ жить каждое лѣто до конца своей жизни, то и Бигели должны были согласиться, что это соображеніе вполнѣ основательно.
   А Поланецкій сказалъ:
   -- Значитъ, завтра я найму домъ и что нужно перевезу изъ Варшавы, а послѣ-завтра мы можемъ переѣхать совсѣмъ.
   -- Точно вы хотите какъ можно скорѣе убѣжать отсюда,-- отвѣтила пани Бигель.-- Къ чему такой спѣхъ?
   -- Затрудненій съ укладкой не будетъ никакихъ,-- торопливо проговорилъ Поланецкій,-- а вы знаете, что я не люблю проволочекъ.
   Рѣшено было такъ, что Поланецкіе черезъ четыре дня переѣдутъ въ Бучинекъ. Тѣмъ временемъ подали обѣдъ и Свирскій началъ разсказывать, какимъ образомъ Поланецкій нашелъ его въ Ясменѣ у Завиловскихъ.
   -- Панна Елена хотѣла,-- сказалъ онъ,-- чтобъ я писалъ портретъ ея отца, и выразила желаніе, чтобъ это было въ Ясменѣ. Я поѣхалъ, потому что соскучился по работѣ, а, кромѣ того, у старика любопытная голова. Но изъ всего этого ничего не могло выйти. У нихъ въ домѣ стѣны въ два фута толщиной, вслѣдствіе этого въ комнатахъ освѣщеніе плохое. При этихъ условіяхъ я не хотѣлъ писать, а потомъ нашлось и другое препятствіе: у моей модели случился припадокъ подагры. Докторъ,-- они взяли съ собой въ деревню доктора,-- говорилъ мнѣ, что положеніе больного не хорошо и дѣло можетъ окончиться плохо.
   -- Жаль мнѣ пана Завиловскаго,-- сказала Мариня,-- онъ несомнѣнно добрый человѣкъ. А бѣдная панна Елена... Онъ умретъ и она останется совсѣмъ одинокою. Онъ отдаетъ себѣ отчетъ, въ какомъ состояніи его здоровье?
   -- И отдаетъ, и не отдаетъ,-- оригиналъ какъ всегда. Спросите своего мужа, какъ онъ его принялъ.
   Поланецкій улыбнулся.
   -- Я узналъ, что Ясмень недалеко отъ Бучинка, и рѣшилъ поѣхать. Панна Елена проводила меня къ отцу, но тотъ въ это время молился и не сказалъ мнѣ ни слова, пока не прочиталъ послѣдній разъ "Богородице Дѣво". Потомъ онъ извинился передо мною и говоритъ: "Небесныя силы сами по себѣ, а съ Нею человѣкъ чувствуетъ себя смѣлѣе. Какъ и встарину было: смилуется Она, и хорошо, потому что Ей ни въ чемъ не отказываютъ".
   -- Что за типъ!-- воскликнулъ Свирскій.
   Бигели засмѣялись, но Мариня сказала, что въ этой увѣренности есть что-то трогательное, съ чѣмъ Свирскій согласился, а Поланецкій продолжалъ:
   -- Потомъ онъ сказалъ мнѣ, что пора подумать о завѣщаніи. Я не спорилъ, какъ это дѣлаю обыкновенно, потому что дѣло шло о нашемъ Завиловскомъ. Я сказалъ ему, что это просто юридическій вопросъ, разрѣшить который никогда не бываетъ преждевременно^ что даже совсѣмъ молодые люди должны думать объ этомъ.
   -- Таково и мое мнѣніе,-- вставилъ Бигель.
   -- Говорили мы также и о молодомъ Завиловскомъ. Старичокъ отъ души полюбилъ его.
   -- Какъ же!-- подтвердилъ Свирскій.-- Какъ онъ узналъ, что я былъ въ Пшитуловѣ, такъ сейчасъ же началъ разспрашивать меня.
   -- Такъ вы были въ Пшитуловѣ?-- спросила пани Поланецкая.
   -- Четыре дня,-- отвѣтилъ художникъ.-- Я очень люблю Основскаго.
   -- А пани Основскую?
   -- О ней я высказалъ свое мнѣніе въ Римѣ и, насколько помню, распустилъ свой языкъ, какъ кнутъ.
   -- Помню и я. Вы гадко вели себя. Ну, а какъ женихъ съ невѣстой?
   -- Да ничего. Счастливы. Но тамъ живетъ панна Ратковская, необыкновенно милая дѣвушка. Чуть-чуть я не влюбился въ нее.
   -- Какъ такъ? А Стахъ мнѣ говорилъ, что вы во всѣхъ влюбляетесь.
   -- Постоянно, пани Поланецкая. Постоянно во всѣхъ.
   Бигель услышалъ слова Свирскаго, хорошенько обдумалъ ихъ и сказалъ:
   -- Это лучшій способъ, чтобъ никогда не жениться.
   -- Увы,-- воскликнулъ Свирскій,-- то-то и есть!
   Потомъ онъ обратился къ Маринѣ:
   -- Можетъ быть, панъ Станиславъ сказывалъ вамъ и о нашемъ договорѣ, что какъ вы скажете мнѣ: женись, то я женюсь? Такой договоръ былъ у меня съ вашимъ мужемъ и поэтому я хотѣлъ бы, чтобъ вы увидали панну Ратковскую. Ее зовутъ Стефанія, что значитъ: "Увѣнчанная". Хорошее имя, правда? Тихое такое существо, робкое, боится пани Анеты и панны Кастелли, но несомнѣнно доброе. У меня есть и доказательство. Если дѣло идетъ о какой-нибудь барышнѣ, я на все обращаю вниманіе и заношу къ себѣ въ память. Пришелъ разъ при мнѣ въ Пшитуловъ нищій, съ лицомъ, напоминающимъ какого-то ѳиваидскаго пустынника. Пани Основская и панна Кастелли выступили противъ него съ фотографическими аппаратами, и ну его фотографировать и спереди, и съ боковъ, сколько влѣзетъ. А старику, можетъ быть, хотѣлось ѣсть. Онъ подчинялся въ надеждѣ на милостыню, но, видимо, ему было непріятно. У простыхъ людей есть разныя предубѣжденія. И вотъ ни одна изъ этихъ барынь ничего не замѣтила или, можетъ быть, не обратила вниманія. Обращались онѣ съ нищимъ, какъ съ вещью, и только панна Ратковская сказала имъ, что это оскорбляетъ и мучитъ старика. Проявленіе это не крупное, но доказываетъ присутствіе сердца и деликатность чувствъ. Увивается возлѣ нея тотъ красавецъ Коповскій, но она не восхищается имъ такъ, какъ тѣ барыни, которыя забавляются имъ, рисуютъ его, придумываютъ для него костюмы и чуть на рукахъ не носятъ, какъ куклу. Нѣтъ. Она сама сказала мнѣ, что Коповскій ей скученъ, и это мнѣ также понравилось, потому что у него ума столько же, сколько у набалдашника отъ трости.
   -- Пану Коповскому, насколько я слышалъ, нужны деньги,-- сказалъ Бигель,-- а панна Ратковская не богата. Я знаю, что послѣ смерти ея отца остался такой долгъ банку, что эта сумма съ процентами по послѣднее число прошедшаго мѣсяца составила бы...
   -- Что намъ за дѣло до этого?-- перебила пани Бигель.
   -- Ты права,-- это не наше дѣло.
   -- А какова лицомъ панна Ратковская?-- спросила Мариня.
   -- Панна Ратковская? Она не красива, но лицо у нея кроткое, блѣдное, а глаза темные. Вы увидите ее. Пани Основская говорила, что они имѣютъ намѣреніе пріѣхать сюда. Я уговаривалъ ихъ, потому что мнѣ хотѣлось, чтобъ вы увидали ее.
   -- Хорошо,-- смѣясь, отвѣтила Мариня.-- Увижу и объявлю свое рѣшеніе. А если оно будетъ благопріятно?
   -- Тогда я посватаюсь, честное слово! Въ самомъ дурномъ случаѣ я получу отказъ. А если вы скажете "нѣтъ", я поѣду охотиться на утокъ. Въ концѣ іюля ихъ уже можно стрѣлять.
   -- Солидныя намѣренія,-- сказала пани Бигель,-- жена или утки! Панъ Завиловскій не сказалъ бы такъ.
   -- Ему не зачѣмъ разсуждать, если онъ влюбленъ,-- сказала Мариня.
   -- Это правда, и я завидую ему. Я говорю не о паннѣ Кастелли, хотя самъ былъ влюбленъ въ нее,-- о, нѣтъ, а собственно о томъ положеніи, въ которомъ уже не разсуждаютъ.
   -- А вы имѣете что-нибудь противъ панны Кастелли?
   -- Нѣтъ, пани Поланецкая. Я обязанъ ей признательностью, потому что, благодаря ей, и у меня была своя пора заблужденій. Поэтому я никогда не буду говорить о ней дурно, развѣ меня кто-нибудь сильно потянетъ за языкъ. Лучше не трогайте меня.
   -- Напротивъ,-- сказала пани Бигель,-- вы должны намъ разсказать о нихъ обоихъ. Только я попрошу васъ на террасу, я приказала подать кофе туда.
   Всѣ перешли на террасу. Дѣти разноцвѣтною стаей разсыпались между деревьями, словно пестрые мотыльки. Бигель угощалъ Свирскаго сигарами, а Мариня, пользуясь временемъ, приблизилась къ мужу,-- онъ стоялъ въ сторонѣ,-- и, поднявъ на него свои добрые глаза, спросила:
   -- Что ты такой молчаливый, Стахъ?
   -- Утомился,-- отвѣтилъ Поланецкій.-- Въ городѣ жара, а въ нашей квартирѣ можно задохнуться. Я не могъ спать, потому что и Бучинекъ засѣлъ у меня въ головѣ.
   -- А меня интересуетъ этотъ Бучинекъ, право, интересуетъ. Хорошо, что ты осмотрѣлъ его и хочешь нанять,-- очень хорошо!
   Она ласково смотрѣла на него, но, видя, что, дѣйствительно, ему не по себѣ, сказала:
   -- Мы тутъ займемъ пана Свирскаго, а ты, можетъ быть, пошелъ бы отдохнуть немного.
   -- Нѣтъ, я не могу заснуть,-- отвѣтилъ Поланецкій.
   Тѣмъ временемъ Свирскій говорилъ:
   -- Вѣтра совсѣмъ нѣтъ. Ни одинъ листокъ не шелохнется. Настоящій лѣтній день! Замѣтили ли вы, что въ жару и минуты такой тишины весь міръ, кажется, впадаетъ въ задумчивость? Помню, Букацкій всегда говорилъ, что въ этомъ есть что-то мистическое, и что онъ хотѣлъ бы умереть въ такой солнечный день... вотъ такъ, напримѣръ: сидѣть въ креслѣ, потомъ заснуть и расплыться въ свѣтѣ...
   -- И онъ умеръ не лѣтомъ.
   -- Но за то весною... и въ хорошую погоду. Притомъ, онъ не страдалъ, а это -- главное.
   Свирскій замолчалъ и прибавилъ немного погодя:
   -- Смерть... съ этимъ можно и нужно примириться, это меня никогда не возмущало; но зачѣмъ существуетъ страданіе,-- это, ей-Богу, превышаетъ человѣческое разумѣніе.
   Никто не вздумалъ поддержать этого разговора и Свирскій, стряхнувъ пепелъ съ сигары, сказалъ:
   -- Но довольно объ этомъ. Послѣ обѣда и за чернымъ кофе можно найти тему повеселѣе.
   -- О Завиловскомъ! Говорите намъ о Завиловскомъ!-- сказала пани Бигель.
   -- Завиловскій мнѣ нравится. Во всемъ, что онъ дѣлаетъ и говоритъ, видны львиные когти, и, вообще, это недюжинная организація... необыкновенно содержательная. За эти два дня въ Пшитуловѣ мы познакомились немного ближе и подружились. Вы не повѣрите, панъ Основскій полюбилъ его. Основскому я говорилъ откровенно, что боюсь, можетъ ли такой человѣкъ, какъ Завиловскій, быть счастливъ съ такими женщинами.
   -- А почему именно?-- спросила Мариня.
   -- Это такъ трудно опредѣлить, потому что у меня нѣтъ никакихъ фактовъ. Но я чувствую это. Почему? Потому что натуры у нихъ совершенно различныя. Видите ли, всѣ высшія стремленія, которыя для Завиловскаго составляютъ душу жизни, для этихъ барынь -- только украшеніе, что-то вродѣ кружевъ на платьѣ. Это надѣваютъ въ гости, а дома ходятъ въ блузѣ,-- огромная разница. Боюсь я, вмѣсто того, чтобы слѣдовать за нимъ въ его полетѣ, не захотятъ ли онѣ, чтобъ онъ потащился за ними гусинымъ шажкомъ? Какъ бы онѣ не размѣняли того, что въ немъ есть, на мелочь, для оплаты своихъ обыденныхъ свѣтскихъ издержекъ. А, вѣдь, въ немъ что-то есть. Я не предполагаю, чтобъ могла случиться какая-нибудь катастрофа, потому что не имѣю права отказывать имъ въ обыкновенной, мелочной честности, но счастья можетъ и не быть. Я вамъ скажу только одно: вы всѣ знаете Завиловскаго, знаете, что онъ не обыкновенно-прямъ, а, однако, по-моему мнѣнію, его любовь къ паннѣ Кастелли черезъ-чуръ ужь исключительна. Онъ вкладываетъ въ нее всю душу, а она... частичку готова отдать, да... но остальное предпочитаетъ оставить на свѣтскія сношенія, на удобства, на туалеты, на блескъ, на "five o'clock", на лоунъ-теннисъ съ паномъ Коповскимъ,-- словомъ, на ту мельницу, на которой жизнь просѣевается сквозь рѣшето.
   -- Это можетъ не относиться къ паннѣ Кастелли, и если не относится, то тѣмъ лучше для Завиловскаго, но вообще схвачено мѣтко,-- сказалъ Бигель.
   -- Нѣтъ,-- отвѣтила пани Бигель,-- прежде всего, это недобросовѣстно. Вы дѣйствительно ненавидите женщинъ.
   -- Я ненавижу женщинъ?-- Свирскій даже воздѣлъ руки къ небу.
   -- Вы развѣ не замѣчаете, что дѣлаете изъ панны Кастелли обыкновенную дурочку?
   -- Я, пани Бигель, давалъ ей уроки живописи, но воспитаніемъ ея не занимался никогда.
   Пани Мариня услыхала это, погрозила Свирскому и сказала:
   -- Удивительно, чтобъ у такого добраго человѣка былъ такой злой языкъ!
   -- Въ этомъ есть частица справедливости,-- отвѣтилъ Свирскій.-- Я самъ это чувствую и не разъ задавалъ себѣ вопросъ, правда ли я добрый человѣкъ? Но я думаю, что я добрый. Есть люди, которые осуждаютъ ближнихъ изъ пристрастія копаться въ грязи,-- это гадко; есть другіе, которые дѣлаютъ это изъ зависти,-- и это одинаково гадко. Но, напримѣръ, бѣдный Букацкій осуждалъ людей ради остраго слова, а я... я, прежде всего, болтунъ, а, вовторыхъ, всякій человѣкъ, женщины же въ особенности, интересуетъ меня гораздо больше, чѣмъ что-нибудь другое, и, наконецъ, ничтожество, плоскость и маленькія скверности человѣческой природы ужасно удручаютъ меня. И, ей-Богу, все это отсюда и проистекаетъ. Я хотѣлъ бы, чтобъ у всѣхъ женщинъ были крылья, и когда вижу, что у нѣкоторыхъ только одни хвосты, то отъ одного только удивленія начинаю кричать во всеуслышаніе.
   -- А отчего вы не кричите точно также и на мужчинъ?-- спросила пани Бигель.
   -- Да ну ихъ! Что мнѣ до нихъ за дѣло? Притомъ, говоря серьезно, можетъ быть, намъ должно больше доставаться, чѣмъ барынямъ.
   Тутъ и пани Бигель, и Мариня напали на несчастнаго художника, но онъ началъ защищаться и продолжалъ:
   -- Возьмите, напримѣръ, Завиловскаго и панну Кастелли. Онъ наработался съ дѣтства, вволю боролся со всякими затрудненіями, вволю надумался и далъ что-то свѣту, а она что? Чистая канарейка въ клѣткѣ!... Дадутъ ей воды, сахару и сѣмя, а она должна только разчищать носикомъ свои желтыя перушки и чирикать. Или это не такъ? Мы страшно работаемъ, пани Поланецкая! Цивилизація, наука и искусство, хлѣбъ и все, на чемъ стоитъ свѣтъ,-- все это, въ концѣ-концовъ, наше дѣло. А, вѣдь, это баснословный трудъ! Объ этомъ легко говорить, но поднять это тяжело. Справедливо ли это, естественно ли, что васъ отстраняютъ отъ этого, я не знаю и въ это время меня интересуетъ не то, но, принимая въ соображеніе всѣ условія, вамъ остается только одинъ удѣлъ -- любить, такъ, по крайней мѣрѣ, умѣйте же хоть любить.
   Тутъ смуглое его лицо сдѣлалось мягкимъ и приняло оттѣнокъ меланхоліи.
   -- Вотъ хотя бы я: я работаю какъ будто бы для нашего искусства. Двадцать пять лѣтъ я мажу и мажу кистью по бумагѣ или полотну и одинъ Богъ знаетъ, сколько я намучился, прежде чѣмъ выжалъ изъ себя что-нибудь, а тѣмъ временемъ я чувствую себя одинокимъ, какъ перстъ. А чего я хочу? Чтобъ за всѣ мои мученія Господь Богъ далъ мнѣ какую-нибудь добрую бабенку, которая любила бы меня и была бы благодарна за мою любовь.
   -- Такъ отчего же вы не женитесь?
   -- Отчего?-- взволновался Свирскій.-- Оттого, что изъ васъ одна изъ десяти умѣетъ любить, хотя вамъ другого и дѣлать нечего.
   Дальнѣйшій разговоръ прервало появленіе пана Плавицкаго съ пани Машко, которая, въ своемъ темно-синемъ фуляровомъ платьѣ съ бѣлыми горошинками, издали представлялась какою-то бабочкой. Панъ Плавицкій казался другою бабочкой, и, приблизившись къ балкону, началъ кричать:
   -- Похитилъ, похитилъ пани Машко и веду сюда! Добрый вечеръ, господа, добрый вечеръ, Мариня! Ѣду я себѣ къ вамъ въ пролеткѣ, глядь -- пани Машко стоитъ на балконѣ. Я похитилъ ее и мы пришли пѣшкомъ. Пролетку я отпустилъ,-- думаю, что вы довезете меня до города.
   Пани Машко, раскраснѣвшаяся отъ прогулки, снимая шляпку со своихъ пепельныхъ волосъ, весело объясняла, что панъ Плавицкій, дѣйствительно, чуть не силой похитилъ ее, такъ какъ она разсчитывала на скорый пріѣздъ мужа и не хотѣла оставлять дома. Панъ Плавицкій успокоивалъ ее, что мужъ, не найдя ее дома, догадается, гдѣ она, а за прогулку наединѣ съ нимъ, паномъ Плавицкимъ, обижаться не будетъ, потому что здѣсь не городъ, гдѣ люди любятъ сплетничать по всякому поводу (тутъ онъ поправилъ грудь своей бѣлой рубашки съ миной человѣка, который не удивился бы, еслибъ сплетничали на его счетъ), а деревня. Деревня же имѣетъ свои права и позволяетъ не такъ строго сохранять этикетъ.
   Онъ плутовски посмотрѣлъ на пани Машко, потеръ руки и прибавилъ:
   -- Да, да, деревня имѣетъ свои права... я хорошо сказалъ: имѣетъ свои права, именно, и поэтому для меня ничего нѣтъ лучше деревни.
   Пани Машко смѣялась, чувствуя, что ей это къ лицу и что кто-то можетъ любоваться ею, но Бигель, который самъ былъ необыкновенно точенъ въ своихъ выводахъ и отъ людей требовалъ такой же логики, обратился къ пану Плавицкому и сказалъ:
   -- Если для васъ ничего нѣтъ лучше деревни, то почему же вы не хотите на лѣто выбраться изъ города?
   -- Что вы говорите?-- переспросилъ панъ Плавицкій.-- Почему я не хочу выбраться? Потому что въ городѣ по одной сторонѣ улицы всегда тѣнь, а по другой -- солнце: хочу я согрѣться -- иду по солнечной сторонѣ, жарко -- иду по тѣнистой. Лѣтомъ городъ незамѣнимъ. Хотѣлъ бы я поѣхать въ Карлсбадъ, да...
   Онъ умолкъ на минуту, и, забывъ, что только что давалъ понять, что могъ бы еще отдать молодую женщину на жертву человѣческаго злословія, съ унылою резиньяціей обвелъ глазами присутствующихъ и сказалъ:
   -- Стоитъ ли заботиться о двухъ годахъ жизни, которые ни для меня, ни для кого другого не представляютъ ни малѣйшаго интереса!
   -- Ну, вотъ!-- весело проговорила Мариня.-- Если вы не поѣдете въ Карлсбадъ, то будете пить милльбрунъ у насъ въ Бучинкѣ.
   -- Въ какомъ Бучинкѣ?-- спросилъ панъ Плавицкій.
   -- Правда, нужно огласить la grande nouvelle.
   И она начала разсказывать, что Бучинекъ нанятъ, что, по всей вѣроятности, онъ будетъ купленъ и что черезъ четыре дня они съ мужемъ перебираются въ этотъ Бучинекъ на все лѣто.
   Пани Машко, выслушавъ этотъ разсказъ, съ удивленіемъ подняла на Поланецкаго свои глазки и, смотря на него, спросила:
   -- Такъ вы дѣйствительно покидаете насъ?
   -- Да,-- отвѣтилъ Поланецкій съ оттѣнкомъ раздраженія.
   -- А-а!
   И съ минуту она смотрѣла на него глазами человѣка, который ничего не понимаетъ и который спрашиваетъ, что все это значитъ, но, не получивъ никакого отвѣта, повернулась къ Маринѣ и равнодушно заговорила о чемъ-то другомъ.
   Только одинъ Поланецкій могъ замѣтить, какое вліяніе на пани Машко произвело извѣстіе о Бучинкѣ. Она догадалась, что ея особа могла входить въ эту игру и что внезапный переѣздъ могъ стоять съ ней въ какой-нибудь связи. Съ каждою минутой эта правда представлялась ей все яснѣе, и ея холодное лицо приняло еще болѣе холодное выраженіе. Мало-по-малу ею овладѣвало сознаніе собственнаго униженія. Ей казалось, что Поланецкій нарушилъ ея права и нанесъ тяжелый ударъ не только ей, но и всѣмъ требованіямъ, какія женщина извѣстной сферы можетъ предъявить къ мужчинѣ. И это причиняло ей больше боли, чѣмъ его отъѣздъ. Въ нѣкоторыхъ случаяхъ женщины требуютъ больше, чѣмъ имъ слѣдуетъ,-- тѣмъ больше чести, чѣмъ меньше онѣ ее заслуживаютъ,-- это имъ нужно для того, чтобъ обмануть самихъ себя. Вмѣстѣ съ тѣмъ, ослѣпленіе, деликатность или комедіанство мужчинъ признаетъ за ними все, что они желаютъ, по крайней мѣрѣ, до поры до времени. Однако, въ этомъ намѣреніи переѣхать черезъ нѣсколько дней въ совершенно противную сторону, заключалось какъ будто грубое объявленіе разрыва отношеній. У вѣроломства бываютъ свои заповѣди а posteriori, всегда бываютъ, но не было на свѣтѣ примѣра, чтобы отношенія, основанныя на вѣроломствѣ, были прочны. На этотъ разъ грубость перешла всякую мѣру и посѣвъ черезъ:чуръ рано далъ свой плодъ. Не особенно подвижная по натурѣ мысль пани Машко не требовала излишнихъ усилій, чтобы дойти до заключенія, что это называется попросту презрѣніемъ.
   А въ это самое время и Поланецкій думалъ:
   "Какъ баснословно она должна презирать меня!"
   Оба они не отдавали себѣ отчета, что это, въ самомъ лучшемъ случаѣ, только вопросъ времени.
   Но пани Машко хваталась еще за надежду, что это, можетъ быть, какое-нибудь недоразумѣніе, какой-нибудь временный гнѣвъ, обида, которую она не умѣла себѣ объяснить,-- однимъ словомъ, что-то такое, что можетъ быть менѣе рѣшительнымъ, чѣмъ кажется на видъ. Одинъ разговоръ, одно ловко брошенное слово могутъ выяснить все. Думая, что и Поланецкій тоже можетъ чувствовать потребность въ такомъ разговорѣ, она рѣшила облегчить ему путь. Послѣ чая она начала собираться домой и, взглянувъ на Поланецкаго, сказала:
   -- А теперь я должна просить кого-нибудь проводить меня.
   Поланецкій всталъ. Его измученное и, вмѣстѣ съ тѣмъ, гнѣвное лицо, казалось, говорило пани Машко: "Если ты хочешь услыхать правду, то услышишь ее". Вдругъ Бигель разрушилъ ихъ предположенія:
   -- Вечеръ такой погожій, что мы всѣ можемъ проводить васъ.
   Такъ и сдѣлалось. Панъ Плавицкій, считающій себя сегодня за кавалера пани Машко, съ величайшею галантностью подалъ ей руку и занималъ ее все время такъ, что она не могла сказать Поланецкому ни одного слова, кромѣ "доброй ночи".
   Эта "добрая ночь" сопровождалась рукопожатіемъ, и это рукопожатіе было новымъ вопросомъ, но осталось безъ отвѣта. Положимъ, Поланецкій былъ радъ, что ему сегодня не нужно будетъ давать объясненій. Пани Машко теперь возбуждала въ немъ столько же духовнаго отвращенія, сколько и физическаго влеченія, и эти два вліянія показывали ему, что если онъ еще останется въ домѣ Бигеля, то пани Машко будетъ къ нему черезъ-чуръ близко. Онъ присмотрѣлъ Бучинекъ и нанялъ его, главное, потому, что натуры эластичныя, натянутыя черезъ-чуръ сильно инстинктивно чувствуютъ потребность что-нибудь предпринять, что-нибудь дѣлать, хотя бы это дѣяніе не стояловъ прямой связи съ тѣмъ, что ихъ удручаетъ. Вмѣстѣ съ тѣмъ, у Поланецкаго ни на минуту не возникало сознанія, что бѣгство отъ опасности равняется возврату на прямую дорогу или, по крайней мѣрѣ, ведетъ къ ней; въ эту минуту ему казалось, что ему поздно, что это дѣло пропало разъ навсегда. "Бѣжать,-- говорилъ онъ себѣ,-- на это было время. Теперь это -- только эгоизмъ звѣря; потревожили его въ одномъ логовищѣ, онъ ищетъ себѣ другого". Измѣнивъ Маринѣ, онъ теперь измѣняетъ пани Машко, изъ опасенія, чтобъ отношенія къ ней не стали для него черезъ-чуръ мучительными, и измѣняетъ такъ же безчестно, какъ и грубо, топчетъ ее ногами. Это была новая подлость, которую онъ допускалъ себѣ изъ отчаянія, твердо убѣжденный, что сколько бы усилій онъ ни употреблялъ, а, все-таки, скатится въ пропасть.
   Но въ глубинѣ его мыслей, все-таки, крылось неизмѣримо удивленіе. Если бы все это случилось съ кѣмъ-нибудь, относящимся къ жизни легкомысленно, то онъ махнулъ бы рукой и считалъ, что на его долю выпало болѣе или менѣе веселое приключеніе, но Поланецкій выработалъ въ себѣ извѣстныя правила,-- правила эти были при немъ,-- и онъ свалился со всей ихъ вышины, значитъ, его паденіе было тѣмъ болѣе тягостнымъ. "И вотъ,-- думалъ онъ,-- то, что я добылъ, до чего дошелъ, рѣшительно ни отъ чего не охраняетъ. У меня все это есть, но я ломаю шею, какъ будто у меня ничего не было". И это казалось ему совершенно непонятнымъ. Почему? по какой причинѣ? На этотъ вопросъ онъ не умѣлъ себѣ отвѣтить и, усомнившись предварительно въ своей порядочности и честности, онъ началъ теперь сомнѣваться и въ своемъ разумѣ, потому что чувствовалъ, что чего-то не можетъ схватить и уяснить самому себѣ.
   Вообще, онъ чувствовалъ себя человѣкомъ, повергнутымъ въ какую-то духовную пустоту, который ничего не можетъ отыскать вокругъ себя, даже своей привязанности къ женѣ. Ему показалось, что, убивъ въ себѣ всѣ лучшія стороны человѣка, онъ, вмѣстѣ съ тѣмъ, убилъ способность и право любить Мариню. Съ неменьшимъ удивленіемъ онъ замѣтилъ, что въ глубинѣ души питаетъ къ ней какъ будто бы обиду за свое собственное паденіе. До сихъ поръ онъ никого не обидѣлъ въ жизни,-- значитъ, не могъ знать, что человѣкъ всегда питаетъ негодованіе, даже и ненависть къ тому, къ кому относится несправедливо.
   Тѣмъ временемъ все общество, распрощавшись съ пани Машко, возвращалось домой. Мариня шла рядомъ съ мужемъ, но, предполагая, что онъ занятъ теперь разсчетами, касающимися покупки дачи,-- а Поланецкій не любилъ, чтобы въ это время ему мѣшали,-- не прерывала молчанія. Вечеръ былъ такой теплый, что всѣ, придя на дачу, сѣли на балконѣ. Бигель сталъ удерживать Свирскаго на ночь и шутилъ, что такой Геркулесъ не помѣстится въ его бричкѣ вмѣстѣ съ паномъ Плавицкимъ. Поланецкій поддержалъ Бигеля,-- ему было на руку присутствіе какого-нибудь посторонняго человѣка.
   -- Останьтесь,-- сказалъ онъ, -- я завтра утромъ отправляюсь въ городъ,-- поѣдемъ вмѣстѣ.
   -- Меня тянетъ рисовать,-- отвѣтилъ Свирскій.-- Завтра съ утра я хотѣлъ было приняться за работу, а такимъ образомъ выйдетъ задержка.
   -- А работа у васъ такая срочная?-- спросила Мариня.
   -- Нѣтъ, пани Поланецкая, но иначе рука деревенѣетъ. Это -- своего рода ремесло; здѣсь никогда нельзя отдыхать. Я и такъ потерялъ много времени, когда таскался то въ Пшитуловъ, то сюда къ вамъ, а краски тѣмъ временемъ сохнутъ.
   Барыни засмѣялись,-- такъ говоритъ славный художникъ. Долженъ же онъ быть свободенъ отъ опасенія, что разучится рисовать. Но Свирскій продолжалъ:
   -- Это такъ только кажется, что если дойдешь до извѣстнаго совершенства, то будто бы и обладаешь имъ. Странная вещь -- человѣческій организмъ! Ему только и представляется на выборъ: или идти впередъ, или пятиться назадъ. Не знаю, такъ ли во всѣхъ дѣлахъ, но художнику нельзя сказать себѣ: "довольно", нельзя остановиться. Я если только съ недѣлю не рисую, то не только утрачиваю технику руки, но и чувствую себя безсильнымъ. Рука нѣмѣетъ,-- это еще понятно! Но, вмѣстѣ съ тѣмъ, тупѣетъ и артистическій смыслъ, нѣмѣетъ, просто-на-просто, талантъ. Я думалъ, что это такъ въ моей спеціальности, потому что здѣсь техника значитъ очень многое, но, повѣрьте мнѣ, и Снятыньскій, тотъ, который пишетъ для театра, говорилъ мнѣ то же самое. А въ такой литературѣ на что нужна техника? Развѣ только) для того, чтобъ ее не было видно. Однако, и Снятыньскій говорилъ, что не можетъ остановиться, что и онъ или отступаетъ, или идетъ впередъ по мѣрѣ своихъ усилій. Служеніе искусству! Хорошо это звучитъ. Ахъ, что это за собачья служба, гдѣ нѣтъ отдыха и покоя! Ничего, только трудъ и страхъ. Или ужь такъ всему роду человѣческому предназначено, или только намъ, несчастнымъ, суждена такая печальная участь?
   Правда, Свирскій вовсе не казался несчастнымъ и не впадалъ въ патетическій тонъ, когда жаловался на свою профессію, но въ его безпорядочныхъ словахъ слышалась искренность и это придавало имъ особое значеніе. Помолчавъ минуту, онъ сжалъ руку въ кулакъ и, грозя имъ лунѣ, которая только что появилась надъ лѣсомъ, крикнулъ полушутливо, полузлобно:
   -- Вотъ эта рожа какъ научилась вертѣться вокругъ земли, такъ ужь и твердо увѣровала въ свое искусство! Хотѣлось бы мнѣ испытать хоть одну такую минуту въ жизни!
   Мариня засмѣялась и, поднявъ глаза по направленію руки Свирскаго, сказала:
   -- Не клевещите на нее. Это не однимъ только артистамъ нельзя останавливаться на одномъ мѣстѣ. Работаешь ли надъ картиной, или надъ самимъ собой,-- все равно, а работать нужно каждый часъ, иначе будетъ худо.
   -- Ужасно нужно работать!-- со вздохомъ прервалъ панъ Плавицкій.
   Но Мариня продолжала, съ видимымъ усиліемъ подъискивая какое-то сравненіе и поднимая при этомъ брови:
   -- И, видите ли, еслибъ кто-нибудь хоть на минуту сказалъ себѣ: ты въ достаточной мѣрѣ мудръ и въ достаточной мѣрѣ добръ, то уже по этому самому человѣкъ былъ бы не мудръ и не добръ. Мнѣ всегда кажется, что всѣ мы плывемъ надъ какою-то бездной, куда-то къ лучшему берегу, но кто хотя на минуту захочетъ отдохнуть и перестанетъ грести руками, того собственная тяжесть тотчасъ же потянетъ ко дну.
   -- Фразы!-- вдругъ сказалъ Поланецкій.
   Мариня, довольная своимъ сравненіемъ, повторила:
   -- Нѣтъ, Стахъ, клянусь, это не фразы.
   -- Далъ бы Богъ почаще слышать такія фразы, -- оживленно сказалъ Свирскій.-- Вы совершенно правы.
   Но и Поланецкій, собственно, былъ одинаково увѣренъ, что она права, и,-- даже больше, -- во мракѣ, который окружалъ его, начиналъ свѣтиться какой-то огонекъ. Вѣдь, это онъ, Поланецкій, сказалъ себѣ: я въ достаточной мѣрѣ мудръ, въ достаточной степени добръ, могу отдохнуть; это онъ забылъ о необходимости постояннаго напряженія силъ, онъ пересталъ работать руками на глубинѣ, и сейчасъ же его собственная тяжесть потянула его ко дну. Да, да, такъ и было! Всѣ эти высокія религіозныя и моральныя правила, которыя онъ выработалъ, онъ замкнулъ въ своей душѣ такъ, какъ запиралъ въ кассу деньги и обратилъ ихъ въ мертвый капиталъ. Онъ ослѣпленъ слѣпотою скупца, который тѣшится собраннымъ золотомъ, но живетъ, какъ нищій. Сокровища у него были, но онъ не жилъ ими, и, увѣровавъ въ свое богатство, вообразилъ, что его жизненные счеты покончены, что онъ можетъ отдохнуть. А теперь словно заря зажигалась въ той ночи, которая облекала его умъ,-- изъ мрака къ нему начала приближаться еще туманная и неясная правда, что разсчеты этого рода никогда не могутъ быть подведены и что огромная, каждодневная и неустанная работа, какъ говорила Мариня, кончается только тамъ, на другомъ, лучшемъ берегу.
   

XXXIII.

   -- Дорогой мой, отчего вы не одѣваетесь такъ, какъ папъ Коповскій?-- говорила Завиловскому пани Броничъ.-- Натурально, Ниточка цѣнитъ больше вашу поэзію, чѣмъ всѣ костюмы на свѣтѣ, но вы не повѣрите, какъ эта дѣвочка эстетична и какъ она отлично знаетъ толкъ въ подобныхъ вещахъ. Вчера бѣдняжка пришла ко мнѣ съ такою милою рожицей, что еслибъ вы видѣли ее, то сейчасъ же растаяли бы,-- пришла и спрашиваетъ: "Тетя, отчего у пана Игнася нѣтъ утренняго бѣлаго фланелеваго костюма? Всѣмъ мужчинамъ этотъ костюмъ такъ идетъ къ лицу". Сдѣлайте себѣ что-нибудь подобное, она будетъ такъ рада. Видите ли, и у Юзи Основскаго есть фланелевый костюмъ,-- у него даже нѣсколько,-- онъ все кокетничаетъ съ пани Анетой. Вещь пустая, знаю, но женщинъ такъ трогаетъ, когда обращаютъ вниманіе на ихъ требованія. Вы не имѣете понятія, какъ она зорко все видитъ. Вѣшевенингенѣ до полудня всѣ ходятъ въ такихъ костюмахъ, и ей было бы непріятно, еслибъ кто-нибудь подумалъ, что вы не принадлежите къ обществу, гдѣ знаютъ, какъ одѣваться. Вы такой добрый, вы купите себѣ фланелевое платье, да? Вы это сдѣлаете для нея и не поставите мнѣ въ вину, что я говорю о томъ, что любитъ Ниточка?
   -- Ахъ, пани Броничъ,-- сказалъ Завиловскій,-- съ величайшею охотой!
   -- Какой вы хорошій! Да... что я еще хотѣла сказать? Ага! и красивый дорожный нессесеръ изъ желтой кожи!... Хорошо? Дорогой мой, Ниточка ужасно любитъ мужскіе нессесеры, а за границей по платью встрѣчаютъ... Вчера (скажу вамъ по секрету) мы осматривали нессесеръ пана Коповскаго. Очень хорошъ, съ большимъ вкусомъ, въ Дрезденѣ купленъ. Ниточкѣ онъ очень понравился. Посмотрите его и купите себѣ что-нибудь въ этомъ родѣ. Простите, что я вторгаюсь въ это, но это пустяки. Видите ли, я хорошо знаю и женщинъ вообще, и Ниточку въ особенности. Самая лучшая тактика съ нею, это -- уступчивость въ мелочахъ. Когда дѣло касается чего-нибудь большаго, она съумѣетъ отречься отъ всего. Вѣроятно, вы слышали, сколько партій представлялось ей на выборъ, и, однако, она избрала васъ. За это вамъ нужно выказывать благодарность къ ней хоть въ мелочахъ. Развѣ вы, какъ психологъ, не замѣтили, что натуры, способныя къ великимъ самопожертвованіямъ, приберегаютъ себя для исключительныхъ случаевъ, а въ обыденной жизни любятъ, чтобъ имъ уступали?
   -- Можетъ быть, но я до сихъ поръ какъ-то не раздумывалъ объ этомъ.
   -- О, это вѣрно, и собственно къ числу такихъ натуръ принадлежитъ и Ниточка. Вы еще не въ состояніи оцѣнить, что это за натура, хотя и должны были бы оцѣнить за то, что она избрала васъ. Но вы, мужчины, не умѣете отличать этихъ оттѣнковъ. Если дѣло дойдетъ до чего-нибудь, то вы только тогда увидите, какъ мало въ ней эгоизма. Да сохранитъ ее Господь Богъ отъ всякихъ испытаній, но если они и случатся, то вы увидите!
   -- Пани Броничъ,-- горячо отвѣтилъ Завиловскій,-- я знаю, что вы цѣните Ниточку, но и вы не думаете о ней такъ хорошо, какъ я.
   -- Ахъ, какъ я люблю васъ, когда вы говорите такія вещи!-- радостно воскликнула пани Броничъ.-- Дорогой мой! Но если такъ, то мама еще шепнетъ вамъ что-то на ухо: она страстно любитъ, чтобы мужчины носили черные шелковые чулки, но шелковые, запомните это. Ей достаточно посмотрѣть, чтобъ отличить, что шелкъ и что фильдекосъ. Боже мой, не осуждайте меня, что я во все хочу вмѣшиваться. Никто не съумѣетъ такъ отстраниться, какъ я, мнѣ нужно только, чтобы Ниточка никогда не подумала, что вы въ какихъ-нибудь отношеніяхъ не можете быть равнымъ другимъ. Что дѣлать? Вы берете истинную артистку, которая любитъ, чтобы все, окружающее ее, было красиво. И, право, она не настолько бѣдна, чтобъ не имѣть на это права. Что вы скажете?
   Завиловскій вынулъ записную книжку и сказалъ:
   -- Я запишу ваши совѣты, чтобы не забыть чего-нибудь.
   Въ словахъ его слышался оттѣнокъ ироніи. Пани Броничъ своимъ словообиліемъ, способомъ говорить и, въ особенности, своимъ не скрываемымъ пристрастіемъ къ мелочамъ часто выводила его изъ терпѣнія. Завиловскаго непріятно поражало то, что онъ видѣлъ въ ней натуру выскочки. Онъ не зналъ, какіе воздушные замки она построила уже насчетъ стараго пана Завиловскаго, и не могъ понять, какъ женщина деликатная могла такъ мало стѣсняться съ нимъ въ своихъ требованіяхъ для Ниточки, когда дѣло шло о размѣрахъ ихъ будущей жизни. Передъ этимъ онъ думалъ, что увидитъ нѣчто противуположное, что дамы будутъ деликатны до щепетильности, и это было его первое разочарованіе. Съ другой стороны, его раздражала безтактность, съ которой пани Броничъ чуть не каждый день вспоминала о блестящихъ партіяхъ, которыя Ниточка могла бы сдѣлать, и о ея самопожертвованіи ради него. Этимъ самопожертвованіямъ пока еще не было мѣста. У Завиловскаго не было чрезмѣрной гордости, но онъ не держалъ голову ниже, чѣмъ это было нужно, и считалъ себя не за худшую, а за лучшую партію, чѣмъ какіе-нибудь Коповскіе или Калимасао, Конофоропулусы и тому подобныя маловѣроятныя опереточныя фигуры. Его возмущала самая мысль, что ихъ осмѣливаются сравнивать съ нимъ, въ особенности еще къ его ущербу. Въ душѣ у него жили любовь и поэзія, и онъ думалъ, что обладаетъ тѣмъ, чѣмъ и князья міра сего не всегда располагаютъ. Какъ пойдетъ ихъ жизнь съ Ниточкой на практикѣ,-- объ этомъ до сихъ поръ онъ еще немного думалъ, но, чувствуя въ себѣ силы и готовность вступить въ единоборство съ судьбой, былъ увѣренъ, что жизнь ихъ будетъ изобильная. Торговаться изъ-за этого изобилія онъ не имѣлъ намѣренія, и когда пани Броничъ обнаруживала свои поползновенія, онъ долженъ былъ сдерживаться, чтобъ не сказать ей, что это ему кажется пошлымъ.
   Свирскій, когда гостилъ въ Пшитуловѣ, одинъ разъ высказалъ странное мнѣніе, что любовь вовсе не слѣпа, но страдаетъ дальтонизмомъ. Завиловскій думалъ, что художникъ имѣетъ въ виду Основскаго, но не предполагалъ, что и самъ представляетъ чудесный обращикъ человѣка, подверженнаго этой же болѣзни. Однако, онъ ослѣпъ только по отношенію къ паннѣ Линетѣ,-- за исключеніемъ ея, онъ видѣлъ все и замѣчалъ все еще съ большею, чѣмъ обыкновенно, проницательностью. И нѣкоторыя вещи приводили его въ изумленіе. Не считая наблюденій надъ панной Анетой, ея Юзей и Коповскимъ, онъ замѣтилъ, напримѣръ, что его собственныя отношенія къ пани Броничъ начинаютъ измѣняться, что съ тѣхъ поръ, какъ онъ сталъ близкимъ къ ней человѣкомъ, она начала менѣе цѣнить его личность, его трудъ, его талантъ. Для обыкновеннаго глаза это, можетъ, было бы незамѣтно, но Завиловскому все представлялось ясно, и онъ не умѣлъ отвѣтить себѣ, почему это такъ. Только будущее должно было научить его, что дюжинныя натуры, столкнувшись съ людьми или вещами высшими, въ силу одного сближенія съ ними, теряютъ къ нимъ уваженіе, какъ будто невольно показывая, что то, что стало близкимъ имъ, въ силу этого должно заразиться ихъ пошлостью и ничтожествомъ, въ силу этого не могло остаться высокимъ. Тѣмъ временемъ пани Броничъ разочаровывала его все болѣе. Его злилъ и "удобный Теодоръ", долженствовавшій въ данномъ случаѣ осѣнить своимъ загробнымъ величіемъ всякое дѣяніе. Его изумляла какая-то птичья подвижность этого ума, который, схватывая на лету все, что имѣетъ связь съ добромъ и красотою, сейчасъ же обращаетъ это въ пустыя и ни для кого не обязательныя слова.
   Наконецъ, его удивляло ужасное недоброжелательство этихъ людей: пани Броничъ, чуть не разстилающаяся передъ старымъ Завиловскимъ, за глаза говорила о немъ со злостью; панну Елену прямо не любила; о пани Краславской и пани Машко отзывалась съ вѣчнымъ сарказмомъ, о Бигеляхъ съ пренебреженіемъ, но настоящимъ бревномъ въ ея глазу была пани Поланецкая. Когда Свирскій, Завиловскій или Основскій хвалили Мариню, то пани Броничъ слушала съ такимъ видомъ, какъ будто эти похвалы были вмѣстѣ съ тѣмъ оскорбленіемъ для панны Кастелли. Завиловскій убѣдился, что пани Броничъ дѣйствительно никого на свѣтѣ не любитъ, кромѣ "Ниточки".
   Но это собтвенно въ его глазахъ и сглаживало всѣ ея дурныя особенности. До сихъ поръ онъ не понялъ, что такія завистливыя и исключительныя чувства, вмѣсто того, чтобы расширять сердце, дѣлаютъ его узкимъ и сухимъ, что это только двухголовый эгоизмъ, одинаково грубый и безплодный, какъ и одноголовый. Онъ полюбилъ Линету всею душой, чувствовалъ, какъ съ этой минуты дѣлается лучшимъ и болѣе снисходительнымъ, и думалъ, что существо, которое любитъ дѣйствительною любовью, не можетъ быть злымъ, и во имя ихъ общей любви прощалъ пани Броничъ всѣ ея недостатки.
   За то по отношенію къ паннѣ Линетѣ этотъ тонкій наблюдатель былъ совершенно безсиленъ. Могучія души мужчинъ потому дѣлаютъ столько несчастныхъ ошибокъ въ любви, что украшаютъ любимую женщину всѣми своими лучами и потомъ не отдаютъ себѣ отчета, что блескъ, отъ котораго они слѣпнутъ,-- ихъ собственный блескъ. Такъ было и съ Завиловскимъ. Панна Линета съ каждымъ днемъ все болѣе освоивалась и съ нимъ, и съ своею ролью невѣсты. Мысль, что онъ отличилъ ее, предпочелъ другимъ, выбралъ и полюбилъ,-- эта мысль, которая когда-то представляла для нея неизсякаемый источникъ удовлетворенія самолюбія, теперь начала утрачивать для нея прелесть новизны. Все, что можно было извлечь изъ нея въ свою пользу, было уже извлечено при помощи пани Броничъ. Удивленіе свѣта, какъ выразился Свирскій, было уже "эскамотировано", а кумиръ теперь такъ близко стоялъ передъ ея глазами, что, вмѣсто того, чтобъ охватывать его во всей цѣлости, она начала отыскивать пятна на мраморѣ. Еще по временамъ, подъ вліяніемъ чужихъ мнѣній или чужого восторга, она вновь мѣряла его надлежащею мѣрой, но тогда ею овладѣвало какое-то изумленіе, что этотъ полный простоты, влюбленный, смотрящій ей въ глаза и послушный каждому ея движенію головки,-- тотъ самый Завиловскій, при имени котораго даже Свирскій покачиваетъ головой и котораго панъ Основскій считаетъ драгоцѣннымъ украшеніемъ общества. А она могла его послать каждую минуту, напримѣръ, за своимъ клубкомъ шерсти. Это чувство приносило ей много удовольствія и тѣмъ самымъ дѣлало его еще болѣе необходимымъ. Глядя на него, она удивлялась размѣру своей силы и по временамъ совершенно искренно дѣлилась съ нимъ своими впечатлѣніями.
   Разъ, когда они дошли до какого-то сырого луга, Завиловскій возвратился домой, принесъ калоши и началъ надѣвать ихъ на ноги Линеты, причемъ цѣловалъ эти ноги. Тогда она, смотря на его склоненную голову, сказала:
   -- Васъ считаютъ за великаго человѣка, а вы мнѣ калоши надѣваете.
   Завиловскій поднялъ глаза, разсмѣялся надъ этимъ сопоставленіемъ и весело отвѣтилъ, не вставая съ колѣнъ:
   -- Потому что я ужасно люблю васъ!
   -- Это хорошо, но любопытно знать, что люди сказали бы на это?
   Этотъ послѣдній вопросъ, казалось, занималъ ее всего болѣе. Завиловскій изъявилъ свое неудовольствіе, что она сказала ему "вы", и не замѣтилъ, что въ ея "это хорошо" крылось что-то пренебрежительное, какая-то разсѣянность, съ которою мы проходимъ мимо вещей, или не имѣющихъ никакого значенія, или черезъ-чуръ уже знакомыхъ. Съ такимъ же полу вниманіемъ она слушала, какъ онъ говоритъ дальше, что онъ считаетъ себя обыкновеннымъ человѣкомъ, но уважаетъ свое дѣло, и что величайшимъ счастіемъ считаетъ такую жизнь, въ которой можно служить высокому, а любить просто. Съ чувствомъ этого счастья онъ обнялъ ея станъ рукой, чтобы прижать свою простую любовь какъ можно ближе къ ея груди. Но когда его выдающаяся борода еще болѣе выставилась впередъ, что случалось съ нимъ всегда, когда онъ говорилъ горячо, панна Кастелли начала просить его, чтобъ онъ отвыкалъ отъ этого, потому что у него является суровое выраженіе, а она любитъ видѣть вокругъ себя веселыя лица. Заодно она напомнила ему, что вчера, катая ее по пруду и утомившись отъ гребли, онъ черезъ-чуръ громко дышалъ при ней. Она только не хотѣла сразу сказать ему, какъ это "вліяло на ея нервы". Всякая мелочь "вліяетъ на ея нервы", но въ особенности когда при ней утомятся и громко дышатъ.
   Говоря это, она сняла шляпу и начала обмахивать лицо. Вѣтерокъ колебалъ ея свѣтлые волосы и, въ зеленой тѣни ольхъ, осыпанная солнечными пятнами, она казалась какимъ-то видѣніемъ. Завиловскій любовался ею, а въ ея словахъ, прежде всего, любовался красотой избалованнаго ребенка. Въ нихъ было, можетъ быть, и еще что-нибудь, но онъ не искалъ и не нашелъ ничего иного, можетъ быть, потому, что его любовь, при всей своей силѣ, была пряма.
   Но, однако, прямота не исключаетъ возможности паренія. Панна Ниточка дѣйствительно прицѣпилась, какъ паутина, въ крыльямъ птицы, которая, помимо ея воли, унесла ее на высоту, гдѣ каждое движеніе сердца нужно прочувствовать, все отгадать, все понять, гдѣ даже мысль нужно напрягать, чтобы дать форму своему чувству. А панна Ниточка была "такая лѣнтяйка"! Она сама когда-то говорила это своему орлу, который теперь и не догадывался, что эти высоты утомляютъ ее и заставляютъ кружиться ея голову.
   Чаще всего случалось такъ, что, пробуждаясь утромъ и думая о томъ, что нужно будетъ встрѣтиться съ женихомъ и настроиться на его высокій ладъ, она испытывала чувство ребенка, котораго ожидаетъ трудный урокъ. Она уже отвѣтила этотъ урокъ, сказала болѣе или менѣе все, чему ее научили, и думала, что предбрачная пора должна принести ей вакацію. Наконецъ, ей уже достаточно всѣхъ этихъ и своихъ, и чужихъ оригинальностей, этихъ опредѣленій, этихъ мѣткихъ отвѣтовъ, которыми она такъ хорошо боролась на свѣтѣ. Она чувствовала, наконецъ, что запасъ исчерпывается и что въ колодцѣ уже дно видно. Ей оставалось только артистическое чутье и этотъ несносный "папъ Игнась" могъ ограничиваться тѣмъ, что отъ времени до времени она показывала ему то какой-нибудь широкій лугъ, то рощу, то кусокъ поля съ желтымъ, словно растопившимся въ свѣтѣ хлѣбомъ и говорила: "Хорошо, хорошо!" Это было легче. Правда, онъ не могъ найти достаточно словъ и удивленія, сколько артистичности души кроется въ одномъ словѣ: "хорошо!" Но если это такъ, то чего же ему нужно больше, зачѣмъ въ разговорѣ, въ чувствѣ, въ способѣ любить онъ принуждалъ ее къ какимъ-то ненужнымъ усиліямъ? Если же онъ не принуждалъ, если это являлось помимо его сознанія, тѣмъ хуже для него,-- онъ, по натурѣ такой порывистый, еще не знаетъ этого. Въ такомъ случаѣ, пускай разговариваетъ со Стёфцей Ратковской.
   Съ "Копосемъ" за то не нужно было никакихъ усилій, поэтому его общество являлось для панны Кастелли истиннымъ отдыхомъ. Одинъ его видъ развеселялъ ее, вызывалъ улыбку на ея лицѣ и подбивалъ къ разнымъ шуткамъ. Поланецкій разъ въ жизни чувствовалъ ревность къ Коповскому, но Завиловскому, какъ человѣку, который жилъ далеко болѣе умственною жизнью, а вслѣдствіе этого и мѣрилъ все чисто-умственною мѣрой, и въ голову не приходило, чтобы дѣвушка, такъ "одухотворенная", настолько "мудрая", какъ Ниточка, могла бы хоть минуту смотрѣть на Коповскаго иначе, какъ на предметъ веселыхъ шутокъ. Развѣ даже сама пани Броничъ, несмотря на всю поверхностность своего ума, не возмущалась при одномъ предположеніи отдать Ниточку Коповскому? То, что Завиловскій видѣлъ между нимъ и пани Анетой, не служило для него никакимъ нравоученіемъ, потому что онъ считалъ свою Ниточку противуположнымъ полюсомъ пани Анеты. Вѣдь, Ниточка выбрала же его, а онъ былъ антитезой Коповскаго. Это одно исключало всякое сомнѣніе. Ниточка забавлялась Коповскимъ, рисовала его, вела съ нимъ такіе разговоры, что Завиловскій и надивиться не могъ, какъ она ухитрялась не заснуть при этомъ, слѣдила за нимъ смѣющимися глазами, но все это потому, что была еще ребенкомъ, которому нужно время, чтобы поиграть и заняться всякими пустяками. За то никто лучше нея не видалъ всей его бездонной глупости и никто такъ часто не говорилъ о ней. Сколько разъ она осмѣивала его передъ Завиловскимъ!...
   Не всѣ, однако, глаза смотрѣли на эту забаву одинаково, въ особенности пани Анета, которая отъ времени до времени говорила мужу, что панна Кастелли кокетничаетъ съ Коповскимъ. "Юзѣ" тоже иногда казалось, что это такъ, и его разбирала охота вѣжливо выпроводить Коповскаго изъ Пшитулова, на что, однако, пани Анета не давала разрѣшенія. "Коль скоро дѣло идетъ о Стефцѣ, то мы не имѣемъ права заграждать дорогу бѣдной дѣвочкѣ". Основскому жаль было отдавать кроткую Стефцу Коповскому, но такъ какъ у нея дѣйствительно не было никакого состоянія и такъ какъ пани Анета желала, чтобы дѣло дошло до конца, то онъ не смѣлъ противиться.
   Но за то онъ былъ внѣ себя отъ изумленія и негодованія на панну Кастелли: "видѣть передъ собою такого человѣка, какъ Игнась, и кокетничать съ такимъ дуракомъ, для этого нужно быть совершенно бездушною куклой". Сначала это не хотѣло умѣщаться въ его головѣ. Допуская, что Анета могла ошибиться, онъ началъ внимательно присматриваться къ молодой дѣвушкѣ и такъ какъ, за исключеніемъ своихъ воззрѣній на жену, былъ вовсе не глупымъ человѣкомъ, то увидѣлъ множество различныхъ вещей, которыя его, какъ искренняго друга Завиловскаго, сильно обезпокоили. Правда, онъ не предполагалъ возможности какого-нибудь случая, могущаго измѣнить положеніе, но задавалъ себѣ вопросъ, какова будетъ жизнь Игнася съ женщиной, такъ мало умѣющей цѣнить его и такъ мало развитой духовно, что она не только находила удовольствіе въ обществѣ этого безголоваго красавчика, но и позволяла себѣ кружить ему голову? "Анета всѣхъ судитъ по себѣ,-- думалъ Основскій,-- и, дѣйствительно, ошибалась, когда приписывала паннѣ Кастелли какія-то глубокія чувства: это -- маріонетка, и если на нея не вліяютъ подобныя души, какъ Анета и Игнась, то ее ужь ничто не разбудитъ". Такимъ образомъ, этотъ несчастный, страдающій дальтонизмомъ любви, человѣкъ, съ одной стороны, открывалъ правду, а съ другой -- впадалъ въ еще болѣе глубокое заблужденіе. На панну Кастелли за то онъ смотрѣлъ съ каждымъ днемъ все правильнѣе и ему не нужно было излишнихъ усилій, чтобы дойти до увѣренности, что въ отношеніяхъ этой идеальной Ниточки къ Коповскому есть и шутка, и издѣвательство, но есть и такая непреодолимая слабость и такое влеченіе, какое женщины съ душою свѣтской щеголихи испытываютъ при видѣ красивыхъ и хорошо одѣтыхъ молодыхъ людей. Феноменальная глупость Коповскаго, казалось, еще болѣе возростала на свѣжемъ воздухѣ, но за то солнце позолотило его нѣжную кожу, вслѣдствіе чего его глаза стали еще болѣе выразительными, зубы еще болѣе бѣлыми, волосы посвѣтлѣли и лоснились, какъ шелкъ. Дѣйствительно, онт такъ и сіялъ своею молодостью и красотою, своимъ бѣльемъ, галстуками, своими изящными и, вмѣстѣ съ тѣмъ, простыми костюмами. Утромъ, одѣтый для лоунъ-тенниса въ англійскую фланель, онъ казался олицетвореніемъ свѣжести и нѣги предразсвѣтнаго сна. Изящные, словно выточенные формы его тѣла нѣжно рисовались въ мягкой ткани, и гдѣ же костистому Завиловскому вмѣстѣ съ своимъ рѣзкимъ вагнеровскимъ подбородкомъ и длинными ногами было равняться въ глазахъ дамъ съ этимъ "миньономъ", напоминающимъ, въ одно и то же время, и греческаго бога, и модную картинку, итальянскую глиптотеку и табльдотъ Біаррица или Остенде? Нужно было быть такою чудачкой, какъ Стефця Ратковская, чтобъ утверждать (ужь не по злости ли?), что это -- несносная кукла. Панна Кастелли, правда, смѣялась, когда Свирскій сказалъ когда-то, что Коповскій, въ особенности, если его спросятъ о чемъ-нибудь неожиданно, смотритъ такъ, что по одному его взгляду видны шестнадцать "quartiers" по мужской и женской линіи. Дѣйстинетльно, взглядъ у него былъ довольно безсмысленный и сразу онъ обыкновенно не могъ понять, чего отъ него хотятъ. Но за то онъ былъ такой веселый, казался такимъ мягкимъ и, несмотря на не особенно быструю мысль, такъ хорошо воспитанъ, что ему все было можно простить.
   Завиловскій ошибался, когда думалъ, что только пани Броничъ придаетъ исключительное значеніе мелочамъ жизненной обстановки и что его невѣста даже не знаетъ о требованіяхъ, съ которыми выступаетъ тетя. Панна Кастелли отлично знала обо всемъ. Утративъ надежду, чтобы "панъ Игнась" когда-нибудь могъ сравниться съ Коповскимъ, она хотѣла, по крайней мѣрѣ, уменьшить разстояніе между ними. Къ мелочамъ у нея было врожденное влеченіе и "тетя", прося Завиловскаго пріобрѣсти то или другое, исполняла только ея желанія. Ей, дѣйствительно, достаточно было посмотрѣть, чтобъ отличить шелкъ отъ фильдекоса, и вся ея душа инстинктивно рвалась къ шелку. Для нея Коповскій среди мужчинъ былъ тѣмъ же, чѣмъ шолкъ среди тканей. Если бы не пани Анета, которая удерживала молодого человѣка, если бы не всѣ тѣ возвышенныя чувства, которыя внушили паннѣ Кастелли, Линета непремѣнно вышла бы за Коповскаго. Основскій даже удивлялся, что это не случилось; въ концѣ своихъ наблюденій онъ пришелъ къ выводу, что и для Линеты, и для Завиловскаго такъ было бы лучше.
   И въ одинъ день онъ повѣрилъ свои мысли женѣ, но та разсердилась и горячо отвѣтила, что этого не случилось потому, что не могло быть. Никто не обязанъ приспособляться къ мыслямъ Юзи. Анета первая замѣтила, что Линета кокетничаетъ съ Коповскимъ. Кто же могъ знать, что это такая натура? Но она это дѣлаетъ изъ тщеславія, на зло Стефцѣ Ратковской, а, можетъ быть, для того, чтобъ возбудить ревность въ Завиловскомъ. Кто ее тамъ знаетъ? Теперь Юзѣ легко говорить и сваливать всю вину на Анету, что это она устроила этотъ бракъ; пусть Юзя лучше припомнитъ, какъ и сколько разъ самъ восхищался Линетой, сколько онъ говорилъ, что это необыкновенная натура и что именно такая и составила бы счастіе пана Игнася. Хороша необыкновенная натура! Теперь кокетничаетъ съ Коповскимъ, а если бы была его невѣстой, кокетничала бы съ Завиловскимъ. Кто пустъ, тотъ ужь такъ и останется пустымъ. Нужно было быть умнымъ раньше, а не теперь, когда она уже невѣста Завиловскаго. Но Юзя это нарочно такъ говоритъ, для того только, чтобы показать, какую Анета сдѣлала глупость, когда помогала пану Игнасіо.
   И все дѣло приняло такой оборотъ, что Завиловскій и панна Кастелли отошли на задній планъ, а на первый выступило жестокосердіе и злоба Юзи. Но Основскій началъ оправдываться и, разводя руками, говорилъ:
   -- Анета, какъ ты можешь допускать, чтобъ я хотѣлъ сдѣлать тебѣ непріятность? Вѣдь, я знаю, какія добрыя намѣренія у тебя были; только, видишь, меня беретъ страхъ за будущность Игнася, потому что я люблю его. Я всею душой и сердцемъ хотѣлъ бы, чтобъ Богъ далъ ему такое существо, какъ ты. Птичка моя дорогая, ты знаешь, что я готовъ былъ бы скорѣе потерять языкъ, чѣмъ сказать тебѣ что-нибудь непріятное. Я пришелъ просто такъ, поболтать съ тобой и посовѣтоваться; я знаю, что эта дорогая то ловка всегда что-нибудь придумаетъ.
   Онъ началъ цѣловать ея руки, плечи и лицо съ великою любовью и все болѣе и болѣе возростающимъ порывомъ, но она отклоняла отъ него голову, отвертывалась отъ поцѣлуевъ и говорила:
   -- Ахъ, какой Юзя мокрый!
   Онъ, дѣйствительно, почти всегда былъ мокрый, потому что по цѣлымъ днямъ игралъ въ лоунъ-теннисъ, ѣздилъ верхомъ, гребъ на лодкѣ, таскался по полямъ и лугамъ, чтобы похудѣть по мѣрѣ ея требованія.
   -- Скажи только, что ты не сердишься!-- сказалъ онъ, вы пуская ея руку и съ мольбою заглядывая ей въ глаза.
   -- Ну, нѣтъ! Да и какой я могу дать совѣтъ? Пускай они какъ можно скорѣе ѣдутъ въ Шевенингенъ, а Коповскій останется здѣсь со Стефцей.
   -- Вотъ видишь, нашла же ты исходъ. Пусть ѣдутъ въ началѣ августа... А ты замѣтила, что Стефця какъ-то не очень... словно Копось не очень пришелся ей по сердцу?
   -- Стёфця скрытна, какъ мало кто. Юзя не знаетъ женщинъ.
   -- Должно быть, ты и здѣсь права. Я даже вижу, что она не любитъ Линету. Можетъ быть, въ глубинѣ души сердится и на Коповскаго.
   -- За что?-- живо спросила пани Анета.-- Развѣ Юзя видѣлъ что-нибудь?
   -- Копося, какъ Копося,-- И онъ улыбнулся ей, потому что у него красивые зубы.-- Но еслибъ я замѣтилъ что-нибудь, то его уже не было бы въ Пшитуловѣ. Можетъ быть, и Линета кокетничаетъ съ нимъ потому, что у нея такая натура... sans le savoir... Это уже само по себѣ не хорошо, но чтобы было что-нибудь, что стоило бы подсматривать, этого я не допускаю.
   -- Нужно, однако, выпытать Коповскаго, какъ идутъ его дѣла со Стёфей. Вотъ что развѣ... Я сегодня поѣду съ нимъ верхомъ по дорогѣ въ Лесничувку и поговорю серьезно... а вы поѣзжайте себѣ въ другую сторону.
   -- Хорошо, дѣточка. Смотрите, какъ эта головка начинаетъ работать!
   И онъ собрался уходить, но на порогѣ остановился и сказалъ:
   -- Какъ это странно и непонятно: Игнась кажется все на лету хватаетъ, преклоняется передъ Линетой, какъ передъ какимъ-нибудь божествомъ, а ничего не видитъ.
   А послѣ полудня, когда Коповскій съ пани Анетой ѣхали тѣнистою дорогой къ лѣсному домику, Завиловскій, провожая ее глазами и смотря на ея фигуру, вырисовывающуюся въ туго обтянутой амазонкѣ, думалъ:
   "Какая, однако, она стройная и привлекательная! Какая иронія жизни, что этотъ добрый и милый Основскій ничего не догадывается!"
   Тутъ, дѣйствительно, была иронія жизни, но не въ одномъ этомъ.
   

XXXIV.

   Со времени поѣздки пани Анеты и Коповскаго въ Лесничувку въ настроеніи обитателей Пшитулова что-то измѣнилось. Правда, Завиловскій по-старому глядѣлъ въ глаза невѣстѣ и восхищался ею безъ мѣры, за то въ обхожденіи ея съ нимъ и съ другими замѣчался легкій оттѣнокъ дурного расположенія духа. Коповскій чувствовалъ себя точно связаннымъ, на панну Кастелли посматривалъ только украдкой, подходилъ къ ней съ какою-то особою торопливостью, да и то лишь въ отсутствіи панны Анны, за то часто подсаживался къ паннѣ Ратковской и разговаривалъ съ нею долго, хотя и разсѣянно. Пани Анета была теперь еще болѣе рѣшительна, чѣмъ обыкновенно, и, къ великому удовольствію Юзи, такъ распространила свою опеку надъ всѣми дѣлами въ Пшитуловѣ, что еще два раза приглашала Коповскаго для тайной бесѣды. Взглядъ панны Кастелли не слѣдовалъ за Коповскимъ съ такою полувеселою, полуироничною свободой, какъ прежде, за то печальные глаза панны Ратковской съ какимъ-то сочувствіемъ обращались на Завиловскаго,-- однимъ словомъ, все измѣнилось,-- и взгляды, и отношенія.
   Но то были перемѣны, доступныя только глазу проницательному, привыкшему наблюдать жизнь, въ которой, при отсутствіи высшихъ цѣлей и тяжелаго обыденнаго труда, малѣйшій оттѣнокъ чувствъ, самое тонкое движеніе мысли не только принимаютъ размѣры крупныхъ событій, но часто дѣйствительно заключаютъ въ себѣ ихъ зачатки. Распредѣленіе цѣлаго ряда увеселеній такъ, чтобы весь день былъ занятъ, было единственною задачей, утруждающею умъ обитателей Пшитулова, да и то большую часть этой задачи принималъ на себя, какъ хозяинъ, панъ Основскій.
   Въ одно утро ничѣмъ не смущаемое спокойствіе этой жизни нарушилъ громъ, который свалился въ видѣ двухъ писемъ съ черными бордюрами, адресованныхъ на имя Основскаго и Завиловскаго. Когда ихъ принесли, все общество сидѣло за кофе, и глаза дамъ съ любопытствомъ и тревогой обратились на читающихъ мужчинъ.
   -- Панъ Завиловскій умеръ!-- почти въ одинъ голосъ крикнули Основскій и Завиловскій.
   Извѣстіе это произвело сильное впечатлѣніе. Пани Броничъ, какъ особа старой школы, памятующая времена, когда прибытіе эстафеты въ деревню обязывало нѣжное существо упасть въ обморокъ, прежде чѣмъ станетъ извѣстно, что заключается въ эстафетѣ, впала въ состояніе, близкое къ столбняку и соединенное съ утратой рѣчи. Панна Ратковская,-- она жила когда-то въ домѣ Завиловскихъ и была очень расположена къ нимъ,-- дѣйствительно поблѣднѣла; панна Кастелли, схвативъ руку пани Броничъ, старалась привести ее въ себя и шептала въ полголоса: "Voyons, chère, tn n'es pas raisonable", а пани Анна, желая собственными глазами узнать суть печальнаго увѣдомленія, взяла изъ рукъ мужа письмо и прочла:
   "Евстахій Завиловскій скончался 25 іюля etc. Убитая горемъ дочь покойнаго проситъ родныхъ и друзей на погребеніе въ Ясмень, въ приходскую церковь, 28 числа".
   Послѣ молчанія первымъ заговорилъ Завиловскій:
   -- Я мало зналъ его и когда-то былъ предубѣжденъ противъ него, но теперь мнѣ искренно жаль, его, потому что я убѣдился, что это былъ истинно добрый человѣкъ.
   -- И онъ полюбилъ тебя,-- сказалъ Основскій.-- Я видѣлъ доказательства.
   Пани Броничъ тѣмъ временемъ пришла въ себя и заявила, что доказательства могутъ обнаружиться только теперь и что, по всей вѣроятности, сердце пана Евстахія окажется еще болѣе великодушнымъ, чѣмъ это предполагалось. "Панъ Евстахій всегда любилъ Ниточку, такой человѣкъ не можетъ быть злымъ". Ей, то-есть пани Броничъ, онъ по временамъ напоминалъ Теодора, и потому она такъ привязалась къ нему. Правда, по временамъ онъ бывалъ также рѣзокъ, насколько Теодоръ всегда былъ деликатенъ, но у обоихъ душа была прямая и Господь Богъ лучше всѣхъ съумѣетъ оцѣнить это.
   Потомъ она обратилась къ Ниточкѣ, напомнила, что малѣйшее волненіе причиняетъ ей спазмы подъ ложечкой, и умоляла не поддаваться врожденной впечатлительности. Завиловскій, въ сознаніи, что и его Ниточку въ первый разъ поразило общее горе, началъ цѣловать ея руки. Настроеніе это прервалъ только Коповскій, который сказалъ, точно задумываясь надъ бренностью человѣческой жизни:
   -- Интересно знать, что сдѣлаетъ панна Елена съ трубками пана Завиловскаго?
   Дѣйствительно, у стараго шляхтича была славная, на весь городъ коллекція трубокъ, и когда-то онъ, благодаря своему нерасположенію къ сигарамъ и папиросамъ, устраивалъ у себя собранія поклонниковъ чубука. Забота Коповскаго о трубкахъ, однако, не была успокоена, во-первыхъ, потому, что Завиловскому принесли письмо, въ которомъ Поланецкій также извѣщалъ его о смерти старичка, а, во-вторыхъ, Основскій началъ совѣтоваться съ женой относительно поѣздки въ Ясмень.
   Рѣшено было, что всѣ тотчасъ же отправятся въ городъ, гдѣ барынямъ нужно пріобрѣсти различныя траурныя мелочи, и завтра, въ день похоронъ, всѣ поѣдутъ въ Ясмень. Такъ и было. Завиловскій поѣхалъ домой отвезти вещи и приготовить къ утру черную одежду, а потомъ пошелъ къ Поланецкимъ, разсчитывая, что и они, можетъ быть, пріѣхали отъ Бигелей. Слуга сказалъ ему, что вчера былъ только одинъ баринъ, но тотчасъ же уѣхалъ въ Ясмень, а то, можетъ быть, и на свою новую дачу.
   Завиловскій пошелъ къ Основскимъ, чтобы провести вечеръ съ невѣстой. Въ прихожей его очень удивили доносящіеся изъ глубины дома звуки штраусовскаго вальса. Встрѣтивъ въ маленькой гостиной панну Ратковскую, онъ спросилъ, кто это играетъ.
   -- Ниточка съ паномъ Коповскимъ,-- отвѣтила панна Ратковская.
   -- Такъ панъ Коповскій уже здѣсь?
   -- Пришелъ четверть часа тому назадъ.
   -- А Основскіе?
   -- Они не вернулись еще изъ города. Анета дѣлаетъ покупки.
   Завиловскій въ первый разъ въ жизни почувствовалъ недовольство къ Ниточкѣ. Онъ понималъ, что покойный старый шляхтичъ ничемъ не былъ для нея, но время для разыгрыванія въ четыре руки вальса показалось ему неподходящимъ. Онъ чувствовалъ, что въ этомъ кроется какое-то отсутствіе вкуса. И пани Броничъ, у которой не было недостатка въ свѣтской догадливости, очевидно, прочла на его лицѣ это впечатлѣніе.
   -- Ниточка была ужасно взволнована и утомлена,-- сказала она, какъ только Завиловскій вошелъ,-- а ее ничто такъ не успокоиваетъ, какъ музыка. Я обезпокоилась тѣмъ больше, что у нея уже начало стѣснять подъ ложечкой, и когда пришелъ панъ Коповскій, я сама предложила имъ сыграть что-нибудь.
   Однако, они перестали играть и непріятное впечатлѣніе Завиловскаго начало мало-по-малу разсѣиваться. На этой дачѣ для него было множество свѣжихъ дорогихъ воспоминаній. Въ сумерки онъ, подъ руку съ Ниточкой, сталъ прохаживаться по комнатамъ, останавливаясь въ разныхъ мѣстахъ.
   -- Помнишь,-- говорилъ онъ ей въ мастерской,-- здѣсь ты взяла меня за високъ, чтобы повернуть мою голову, а я въ первый разъ въ жизни поцѣловалъ у тебя руку? А какъ ты сказала: "поговорите съ тетей", то я не только пересталъ соображать что-нибудь, но и дышать... Моя избранница, дорогая моя!
   А она отвѣтила:
   -- Какой блѣдный былъ ты въ то время!
   -- Трудно не быть блѣднымъ тому, у кого сердце замираетъ отъ волненія. Я любилъ тогда уже тебя безъ памяти.
   Панна Кастелли подняла глаза кверху и немного погодя сказала:
   -- Какъ все это странно!
   -- Что, Ниточка?
   -- Что все это начинается, какъ какой-то опытъ, какая-то игра... потомъ все больше и больше входишь въ нее и вдругъ -- щеколда захлопнулась.
   Завиловскій прижалъ ее къ груди.
   -- Да, да, щеколда захлопнулась, моя дѣвочка въ моихъ рукахъ и я не пущу ее.
   Потомъ, все такъ же подъ руку, они дошли до большой гостинной. Завиловскій указалъ на стеклянную дверь.
   -- Нашъ балконъ и наша акація.
   Смерклось. Всѣ предметы въ комнатѣ мало-по-малу погружались въ тѣнь, только кое-гдѣ на золоченыхъ рамахъ картинъ мигали пятна свѣта, точно чьи-то глаза, подсматривающіе за молодою парой.
   -- Любишь ты меня?-- вдругъ спросилъ Завиловскій.
   -- Ты знаешь самъ...
   -- Скажи: да!
   -- Да!
   Онъ еще сильнѣе прижалъ къ себѣ ея руку и заговорилъ голосомъ, измѣнившимся отъ прилива чувства:
   -- Ты, просто, не имѣешь понятія, сколько въ тебѣ счастья. Честное слово, не имѣешь! Ты не знаешь, какъ я люблю тебя. Я бы за тебя жизнь отдалъ. Я бы весь міръ отдалъ за одинъ твой волосъ. Ты мой свѣтъ, моя жизнь, все! Я безъ тебя сейчасъ же бы умеръ.
   -- Сядемъ,-- сказала панна Кастелли.-- Я такъ утомлена.
   Они сѣли, прижимаясь другъ къ друту.
   -- Что съ тобой, ты весь дрожишь?-- спросила Линета.
   Но у ней самой, подъ вліяніемъ ли воспоминаній, или силы его чувства, дыханіе становилось все болѣе учащеннымъ, и, закрывъ глаза, она первая подставила ему свои губы.
   А Коповскій тѣмъ временемъ несомнѣнно скучалъ въ сосѣдней комнатѣ съ панной Ратковской и пани Броничъ, потому что немного погодя раздались звуки того вальса, который онъ только что игралъ съ Линетой.
   Когда Завиловскій вернулся къ себѣ, его холостая квартира показалась ему олицетвореніемъ пустоты и скуки, какимъ-то бивуакомъ, послѣ котораго даже воспоминанія не останется, и онъ подумалъ, что эта золотая Ниточка такъ обвилась вокругъ его сердца, что, дѣйствительно, безъ нея онъ не могъ и не хотѣлъ бы жить.
   Похороны пана Завиловскаго не были особенно многолюдны. Сосѣднія помѣстья по большей части принадлежали людямъ состоятельнымъ, которые проводили лѣто за границей, на мѣстѣ осталось немного знакомыхъ папа Завиловскаго. Нахлынули только толпы крестьянъ, которые биткомъ набились въ костелъ и, глядя на гробъ, точно удивлялись, что такой важный баринъ, обладатель столькихъ помѣстій и такой кучи денегъ, идетъ въ землю, какъ какой-нибудь самый послѣдній мужикъ. А иные съ завистью смотрѣли на панну, на которую должно было свалиться "столько добра". И такова ужь натура человѣческая, что не только крестьяне, но и люди просвѣщенные, дальніе или близкіе знакомые папа Завиловскаго, не могли даже во время погребальной службы освободиться отъ предположеній, что будетъ дѣлать панна Елена съ тѣми милліонами, что остались ей для утоленія ея горя? Были и такіе, которые, посматривая на молодого Завиловскаго, какъ послѣдняго представителя этой фамиліи, потихоньку задавали себѣ вопросъ: не перестанетъ ли этотъ счастливый поэтъ, можетъ быть, завтрашній милліонеръ, писать стихи? Къ необъяснимому удовольствію спрашивающихъ, вопросъ разрѣшался положительно: по всей вѣроятности, перестанетъ.
   Но, все-таки, главное вниманіе привлекала панна Елена. Всѣ удивлялись покорности, съ какой она перенесла свою утрату, тѣмъ болѣе тягостную, что послѣ смерти отца она осталась одна на свѣтѣ, безъ близкихъ родственниковъ, даже безъ друзей, о которыхъ она давнымъ-давно перестала заботиться. Она шла за гробомъ съ лицомъ, по которому струились слезы, но спокойная свойственнымъ ей мертвымъ и каменнымъ спокойствіемъ, а возвратившись съ похоронъ, разсказывала о смерти отца такъ, какъ будто послѣ этого прошло, по крайней мѣрѣ, нѣсколько мѣсяцевъ. Дамы изъ Пшитулова не могли понять, что ея устами говоритъ непоколебимая вѣра, и, благодаря этой вѣрѣ, теперешняя утрата, въ сравненіи съ той, которую она пережила и которая въ конецъ истерзала ея душу, казалась, правда, печальной, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, и благословенной, выжимающей изъ глазъ слезы горя, но не отчаянія.
   И дѣйствительно, старый панъ Завиловскій умеръ, какъ христіанинъ, хотя почти скоропостижно. Со времени переѣзда въ Ясмень онъ исповѣдывался два раза въ недѣлю,-- значитъ, ему не было недостатка въ религіозномъ утѣшеніи. Онъ умеръ съ четками въ рукахъ, на своемъ креслѣ, безъ страданій: его муки оставили его за нѣсколько дней передъ этимъ, такъ что онъ уже начиналъ мечтать о полномъ выздоровленіи. Панна Елена, разсказывая объ этомъ своимъ тихимъ, монотоннымъ голосомъ, обратилась, наконецъ, къ Завиловскому:
   -- О васъ онъ вспоминалъ очень часто. Еще за часъ до смерти онъ говорилъ, что если вы пріѣдете въ Бучинекъ къ пану Поланецкому, то чтобы ему сейчасъ же дали знать объ этомъ, потому что ему непремѣнно хочется видѣть васъ. Отецъ очень, очень любилъ васъ.
   -- Дорогая панна Елена,-- сказалъ Завиловскій и поднесъ ея руку къ своимъ губамъ,-- мнѣ сердечно жаль и его, и васъ.
   Въ его голосѣ слышалось столько участія, что глаза панны Елены наполнились слезами, но въ это время пани Броничъ разрыдалась такъ громко, что еслибъ не флакончикъ панны Кастелли съ летучею солью, то рыданія эти непремѣнно кончились бы нервнымъ припадкомъ.
   Но панна Завиловская, какъ бы не слыша этихъ рыданій, начала благодарить Поланецкаго за его помощь. Поланецкій занялся похоронами и всѣми хлопотами, какія смерть близкихъ взваливаетъ на плечи остающихся помимо всего горя,-- занялся потому, что теперь хватался за все, чтобы занять себя чѣмъ-нибудь, заглушить немолчный внутренній голосъ и выйти хоть на время изъ заколдованнаго круга удручающихъ его думъ.
   Мариня не была на похоронахъ. Ея мужъ не хотѣлъ, чтобъ она подвергала себя толкотнѣ и утомленію, за то не отступала отъ панны Завиловской дома и утѣшала ее насколько могла. Теперь она хотѣла увезти ее, вмѣстѣ съ пшитуловскими дамами, въ Бучинекъ и даже задержать у себя на нѣсколько дней. Поланецкій поддерживалъ эту просьбу, но панна Елена отказалась. У нея живетъ ея старая гувернантка, въ Ясменѣ ей будетъ не особенно скучно и, кромѣ того, ей не хотѣлось бы покидать его въ особенности въ первые дни.
   За то дамы изъ Пшитулова, которыя и такъ, по просьбѣ Свирскаго, намѣревались навѣстить Поланецкихъ, съ удовольствіемъ поѣхали въ Бучинекъ, тѣмъ болѣе, что пани Броничъ чувствовала непреодолимое желаніе разспросить Поланецкаго поподробнѣе о послѣднихъ минутахъ покойнаго. Пани Мариня съ великимъ любопытствомъ разсматривала панну Ратковскую, усадила ее съ собою въ экипажъ и произошло то, что иногда случается на свѣтѣ: обѣ молодыя женщины почувствовали другъ къ другу непреодолимое влеченіе. Въ грустныхъ глазахъ панны Ратковской, въ выраженіи ея лица, "тихаго", по выраженію Свирскаго, было что-то такое, почему Мариня чуть не съ перваго взгляда отгадала натуру робкую, привыкшую къ замкнутости, но чуткую и нѣжную. Съ другой стороны, панна Ратковская столько наслышалась отъ Завиловскаго о Маринѣ (и наслышалась потому, что Завиловскому не съ кѣмъ было говорить: пшитуловскія дамы не выказывали особаго удовольствія, когда въ ихъ присутствіи хвалили другихъ), что, подмѣтивъ въ ея глазахъ интересъ и симпатію къ себѣ, -- а она не привыкла къ этому въ своемъ одиночествѣ, -- прильнула къ ней всѣмъ сердцемъ. Такимъ образомъ, въ Бучинекъ они пріѣхали добрыми пріятельницами и Свирскому не нужно было напрягать свою догадливость, чтобъ увидать, что сужденіе Марини было благопріятно для панны Ратковской.
   Все-таки, ему хотѣлось удостовѣриться въ этомъ. Мариня показывала гостямъ дачу, которая вскорѣ должна была перейти въ ея собственность, -- Поланецкій рѣшилъ уже купить Бучинекъ. Осмотръ начался съ сада, гдѣ росли необыкновенно старые бѣлые тополя. Свирскій, пользуясь прогулкой, подалъ Маринѣ руку и, на обратномъ пути, когда общество разбрелось по аллеямъ, стремительно спросилъ:
   -- Ну, что? Каково первое впечатлѣніе?
   -- Самое лучшее. Ахъ, какой это, должно быть, добрый и нѣжный ребенокъ! Постарайтесь получше узнать ее.
   -- А зачѣмъ? Я сегодня же сдѣлаю предложеніе. Вы думаете, я не сдѣлаю этого? Честное слово, сдѣлаю, и сегодня, въ Бучинкѣ. У меня уже нѣтъ времени на наблюденія и размышленія. Въ дѣлахъ такого рода всегда должна быть доля отваги. Сегодня же сдѣлаю предложеніе, и это такъ же вѣрно, какъ то, что я стою передъ вами.
   Пани Поланецкая приняла это въ шутку и разсмѣялась, но Свирскій добавилъ:
   -- Я тоже смѣюсь, потому что здѣсь нѣтъ ничего грустнаго. Ничего, что это совпадетъ съ похоронами, я не суевѣренъ. А, впрочемъ, нѣтъ, суевѣренъ и вѣрю, что съ вашей доброй руки все пойдетъ хорошо, и мнѣ нечего бояться зла.
   -- Но это вовсе не съ моей руки. Я только сегодня познакомилась съ ней.
   -- Мнѣ все равно. Всю жизнь я боялся женщинъ, а теперь мнѣ море по колѣно. Не можетъ быть, чтобъ у нея было неблагодарное сердце.
   -- Нѣтъ, и я думаю, что нѣтъ.
   -- Вотъ видите ли!... Мнѣ медлить нельзя. Приметъ она меня, я буду ее всю жизнь вотъ тутъ носить (онъ всунулъ руку въ боковой карманъ сюртука), а нѣтъ, то...
   -- То что?
   -- То запрусь и буду цѣлую недѣлю рисовать съ утра до ночи. Я говорилъ, что поѣду охотиться на утокъ, но нѣтъ,-- это дѣло болѣе серьезное, чѣмъ вы думаете. Я думаю, однако, что она должна принять мое предложеніе. Я знаю, что она эту дамскую папильотку, этого Копося, не любитъ; она одна на свѣтѣ, сирота, а мнѣ сдѣлаетъ благодѣяніе, за которое я съумѣю быть признателенъ всю жизнь, потому что, въ сущности, я добрый человѣкъ и боюсь, какъ бы мнѣ не прогоркнуть.
   Мариня только теперь замѣтила, что Свирскій можетъ говорить серьезно, и сказала:
   -- Вы, дѣйствительно, добрый человѣкъ, поэтому никогда и не прогоркнете.
   Свирскій оживился.
   -- Напротивъ. Дѣло могло бы и этимъ кончиться. Я буду искрененъ съ вами. Вы думаете, что я такъ счастливъ, какъ кажусь? Ей-Богу, нѣтъ! Я заработалъ немного денегъ, добился извѣстной славы,-- правда. Но, можетъ быть, между мужчинами не было дру гого, кто бы протягивалъ руки къ какому-то женскому идеалу, какъ протягиваю я. И что-жь? Я встрѣтилъ васъ, встрѣтилъ пани Бигель, можетъ быть, еще двухъ-трехъ -- достойныхъ, прямыхъ, разумныхъ, чистыхъ, какъ слеза... Позвольте! Я не хочу говорить вамъ любезности, и дальше я буду не критиковать, а только открою вамъ свою боль: между нашими женщинами я видѣлъ столько мишуры, столько плоскихъ и мелкихъ натуръ, что отъ одного этого зрѣлища могли бы прогоркнуть десять такихъ, какъ я.
   Черезъ минуту онъ добавилъ:
   -- Этотъ ребенокъ кажется мнѣ инымъ: тихимъ, кроткимъ и очень честнымъ. Дай Богъ, чтобы она была такова и чтобы пожелала взять меня.
   Тѣмъ временемъ пани Броничъ безцеремонно оттащила Поланецкаго въ сторону и говорила съ глазами, поднятыми къ небу:
   -- О, да! онъ мнѣ припоминалъ мои молодыя лѣта, и, какъ видите, несмотря на то, что долгое время всѣ наши отношенія были порваны, я сохранила къ нему пріязнь до конца его жизни. Вы должны были слышать. Впрочемъ, нѣтъ, не могли, потому что я никогда и никому не говорила этого, что только отъ меня зависѣло сдѣлаться... матерью Елены. Теперь въ тайнѣ нѣтъ уже необходимости. Два раза онъ добивался моей руки и два раза я отказывала ему. Я любила и уважала его всегда, но вы понимаете, что молодость ищетъ чего-то другого, чего я искала и нашла въ моемъ Теодорѣ. О, да! Одинъ разъ это было на Искіи, а другой разъ въ Варшавѣ. Онъ очень страдалъ, но чѣмъ я могла помочь ему? Будь вы въ моемъ положеніи, поступили бы вы иначе? Скажите мнѣ откровенно.
   Поланецкій не имѣлъ ни малѣйшаго желанія отвѣчать ни откровенно, ни не откровенно, какъ бы онъ поступилъ въ положеніи пани Броничъ, и потому сказалъ:
   -- Вы хотѣли спросить меня о чемъ-то?
   -- Да, о, да! Я хотѣла разспросить васъ о его послѣднихъ минутахъ. Елена говорила, что онъ умеръ скоропостижно, но вы жили такъ близко, должны были навѣщать его, и, можетъ быть, помните, что говорилъ онъ, можетъ быть, знаете, какія у него были послѣднія намѣренія и мысли... Лично мнѣ въ этомъ нѣтъ ни малѣйшаго интереса, да Боже мой, развѣ мнѣ трудно поступать безкорыстно? Вы не знаете Ниточки! Но панъ Завиловскій далъ мнѣ слово, что завѣщаетъ пану Игнасю свои познанскія имѣнія. Если онъ не сдержалъ слова или не могъ сдержать, то да проститъ его Господь Богъ, какъ я прощаю. Имѣнія, богатства, -- что все это значитъ? Кто же лучше Ниточки доказалъ, какъ мало можно обращать вниманія на богатство? Если бы было не такъ, то не отвергла бы она искательства такихъ людей, какъ маркизъ Хао Калимасао или monsieur Канафаропулусъ. Вы, вѣроятно, слышали также и о панѣ Уфиньскомъ,-- томъ самомъ, что на свои знаменитые силуэты купилъ уже палаццо въ Венеціи? (Послѣдній разъ онъ вырѣзывалъ принца Уэльскаго). Еще въ этомъ году онъ сватался къ Ниточкѣ. О, да, дорогой панъ Поланецкій, можетъ быть, кто-нибудь и ищетъ богатства, только не мы! Но я не хочу, чтобы Ниточка когда-нибудь могла подумать, что принесла жертву, потому что,-- между нами, -- она приноситъ жертву, а если смотрѣть на дѣло со свѣтской точки зрѣнія, то большую жертву!
   Поланецкаго разозлили послѣднія слова пани Броничъ, и онъ отвѣтилъ:
   -- Я не зналъ ни маркиза Хао Калимасао, ни пана Канафаропулуса, но на здѣшней почвѣ эти фамиліи немного... странны. Я допускаю, что панна Кастелли выходитъ за Завиловскаго по любви, а въ такомъ случаѣ ни о какой жертвѣ и рѣчи быть не можетъ. Я, пани Броничъ, человѣкъ откровенный и говорю то, что думаю. Будь Завиловскій человѣкомъ практичнымъ, тогда другое дѣло; но Завиловскій не знаетъ и не хочетъ спрашивать, что приноситъ ему панна Кастелли, а вы отлично знаете, что приноситъ онъ, даже со свѣтской точки зрѣнія.
   -- Ахъ, вы, вѣрно, не слыхали, что Кастелли происходитъ отъ Марино Фальери!
   -- Конечно, не слыхалъ,-- ни я, ни кто-нибудь другой. Допустимъ, что для васъ и для меня это не имѣетъ никакого значенія, но если вы первыя говорите, что, со свѣтской точки зрѣнія, панна Линета приноситъ жертву, то я осмѣлюсь не согласиться съ этимъ и сказать, что, не говоря уже о талантѣ Завиловскаго и его положеніи, партія эта ровная.
   По его тону и лицу было видно, что если пани Броничъ не ограничится этимъ, то онъ готовъ говорить еще болѣе откровенно, но пани Броничъ, видимо, обладала не одною стрѣлой въ своемъ колчанѣ и поэтому крѣпко пожала руку Поланецкаго.
   -- Ахъ, какой вы добрый,-- воскликнула она, -- что такъ горячо вступаетесь за Игнася, и я такъ люблю васъ за это! Но отъ меня-то его не нужно защищать, потому что и я полюбила его какъ родного сына. У меня только и есть на свѣтѣ, что двое этихъ людей, и если я спрашиваю васъ, не знаете ли вы чего-нибудь о послѣдней волѣ пана Завиловскаго, то только изъ любви къ Игнасю. Я знаю, что старые люди любятъ откладывать и откладывать, какъ будто такимъ образомъ можно отложить и самую смерть. Ахъ, панъ Поланецкій, смерть не удастся отложить... нѣтъ! нѣтъ! Еленѣ эти милліоны ни къ чему, а Игнась только тутъ могъ бы дѣйствительно расправить свои крылья. Меня и Ниточку, прежде всего, интересуетъ его талантъ. Но если бы дѣло и дошло до чего-нибудь...
   -- Что я вамъ могу сказать?-- отвѣтилъ Поланецкій.-- Что панъ Завиловскій думалъ объ Игнасѣ -- для меня не подлежитъ никакому сомнѣнію и я скажу вамъ, почему. Не дальше, какъ десять дней тому назадъ, онъ приказалъ принести какое-то старое оружіе, чтобы показать мнѣ, и я слышалъ, какъ онъ говорилъ дочери: "Объ этомъ не стоитъ говорить въ завѣщаніи, но послѣ моей смерти ты отдашь это Игнасю, потому что тебѣ это не нужно". Изъ этого я вывожу заключеніе, что онъ завѣщалъ что-нибудь Игнасю или думалъ о немъ. Больше я ничего не знаю, потому что ни о чемъ не разспрашивалъ его. Если какое-нибудь новое завѣщаніе существуетъ, то черезъ два дня это будетъ извѣстно, -- панна Елена, конечно, не станетъ скрывать его.
   -- Вы хорошо знаете панну Елену? Но, впрочемъ, понятно. Да, да! Вы ее не знаете такъ, какъ я, а я за нее могу ручаться. Пожалуйста, не высказывайте при мнѣ какихъ-нибудь подозрѣній относительно нея. Чтобъ Елена могла скрыть завѣщаніе? Никогда, дорогой панъ Поланецкій!
   -- Я усердно прошу васъ не приписывать мнѣ мыслей, которыхъ у меня не было и отъ которыхъ я предостерегаю всѣхъ другихъ. Завѣщанія нельзя скрыть ни въ какомъ случаѣ, потому что оно дѣлается при свидѣтеляхъ.
   -- Ну, вотъ видите, его даже нельзя скрыть, потому что оно дѣлается при свидѣтеляхъ. Я была увѣрена, что его нельзя скрыть. Наконецъ, панъ Завиловскій такъ любилъ Ниточку, что хотя бы поэтому только не могъ бы забыть объ Игнасѣ. Онъ ее носилъ на рукахъ, когда она была вотъ такою...
   Тутъ пани Броничъ разставила ладони такъ, чтобы дать понять Поланецкому, какого роста была Ниточка, но черезъ минуту прибавила:
   -- А, можетъ быть, и такою не была.
   Они присоединились къ остальному обществу, которое собиралось завтракать. Поланецкій, смотря на красивое лицо панны Кастелли, подумалъ, что въ это время, когда старый панъ Завиловскій носилъ ее на рукахъ, она, дѣйствительно, могла быть милымъ ребенкомъ. Вдругъ ему припомнилась Литка, которую онъ также носилъ на рукахъ, и онъ задалъ вопросъ:
   -- Значитъ, вы такая старая знакомая покойника?
   -- О, да!-- отвѣтила панна Ниточка.-- Этому будетъ года... четыре. Тетя, какъ давно мы познакомились съ паномъ Завиловскимъ?
   -- О чемъ мечтаетъ эта влюбленная головка?-- воскликнула пани Броничъ,-- Ахъ, дорогой панъ Поланецкій! Что это за счастливый вѣкъ и что за счастливая эпоха!
   Тѣмъ временемъ Свирскій, сидя возлѣ панны Ратковской, чувствовалъ, что не такъ-то легко ему будетъ исполнить обѣщаніе, данное Маринѣ, какъ это казалось. Во-первыхъ, ему мѣшали свидѣтели, а, во-вторыхъ, и еще больше, какая-то сердечная тревога, къ которой присоединилась утрата обычнаго самосознанія и свободы. "И подумать, -- говорилъ онъ себѣ, -- что я большій трусъ, чѣмъ предполагалъ!" Онъ чувствовалъ, что дѣло не клеится, хотѣлъ, по крайней мѣрѣ, подготовить почву, а говорилъ совсѣмъ не о томъ, о чемъ хотѣлъ. Онъ замѣтилъ теперь, что у панны Ратковской красивая шея съ жемчужными тонами возлѣ ушей и чудесный тембръ голоса, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, и съ великимъ удивленіемъ замѣтилъ, что это дѣлаетъ его еще болѣе робкимъ. Послѣ завтрака все общество, точно на зло, держалось вмѣстѣ. Дамы были измучены похоронами, и когда пани Анета заявила, что пора возвращаться, Свирскій, въ одно и то же время, почувствовалъ и непріятность, и облегченіе. "Не моя вина, -- подумалъ онъ,-- намѣреніе у меня было рѣшительное".
   Но когда дамы были уже совсѣмъ готовы, это чувство облегченія перешло въ жалость къ самому себѣ. Свирскій подумалъ о своемъ одиночествѣ, о томъ, что ему не съ кѣмъ подѣлиться ни славою своей, ни состояніемъ; подумалъ о своемъ сочувствіи къ паннѣ Ратковской, объ увѣренности, которую она пробуждала въ немъ, объ искренней симпатіи, возникшей въ немъ съ первой встрѣчи, и въ послѣднюю минуту отважился на рѣшительный шагъ.
   Провожая дѣвушку къ экипажу, онъ сказалъ ей:
   -- Панъ Юзефъ просилъ меня еще когда-нибудь навѣстить Пшитуловъ,-- хорошо, я пріѣду, но только съ палитрой и кистями. Мнѣ такъ хотѣлось бы имѣть вашу головку!...
   И онъ оборвался, отыскивая, какимъ бы образомъ перейти отъ того, что онъ сказалъ, къ тому, что его интересовало, и, вмѣстѣ съ тѣмъ, понимая, что нужно ужасно спѣшить, потому что времени остается мало. Но панна Ратковская, очевидно, не привыкшая, чтобъ ею кто-нибудь интересовался, спросила съ неподдѣльнымъ изумленіемъ:
   -- Мою?
   -- Позвольте мнѣ быть эхомъ и повторить это слово, -- сказалъ Свирскій быстро и немного пониженнымъ голосомъ.
   Панна Ратковская посмотрѣла на него, какъ будто не понимая, въ чемъ дѣло, но въ эту минуту пани Анета позвала ее въ экипажъ, такъ что Свирскому едва осталось времени, чтобы пожать ея руку и сказать "до свиданія".
   Экипажъ двинулся. Раскрытые зонтики тотчасъ же заслонили лицо панны Ратковской. Художникъ проводилъ глазами уѣзжающихъ и задалъ самому себѣ вопросъ:
   "Сдѣлалъ я предложеніе или нѣтъ?"
   Однако, онъ былъ увѣренъ, что панна Ратковская станетъ теперь всю дорогу думать о томъ, что онъ сказалъ ей. Онъ говорилъ себѣ, что ловко нашелся и хорошо воспользовался ея вопросомъ. Въ этомъ отношеніи онъ былъ доволенъ собою, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, удивлялся, что не испытываетъ ни особой радости, ни безпокойства, а какое-то глухое чувство, что во всемъ этомъ чего-то недостаетъ.
   Ему казалось, что онъ мало взволнованъ для такой торжественной минуты, и онъ задумчиво пошелъ къ дому. У пани Поланецкой, -- она издали видѣла сцену прощанія,-- ушки горѣли отъ любопытства, но, тѣмъ не менѣе, хотя мужа ея въ эту минуту не было въ комнатѣ, она не смѣла заговорить первая. За то Свирскій вычиталъ въ ея глазахъ такой выразительный вопросъ: "Посватались вы?" -- что улыбнулся и отвѣтилъ, какъ будто этотъ вопросъ былъ высказанъ словами:
   -- Да, пани Поланецкая... почти. Не совсѣмъ... Не было времени для долгаго разговора, и я не могъ получить отвѣта, я даже не знаю, поняли ли меня.
   Мариня, не замѣчая въ немъ того оживленія, съ которымъ онъ говорилъ съ нею передъ этимъ, и приписывая это безпокойству, хотѣла было ободрить Свирскаго, но этому помѣшалъ приходъ Поланецкаго. Свирскій началъ прощаться, но ему хотѣлось вполнѣ удовлетворить любопытству Марини, и онъ сказалъ, не обращая вниманія на присутствіе Поланецкаго:
   -- Во всякомъ случаѣ, завтра я буду въ Пшитуловѣ или напишу письмо. Надѣюсь, что отвѣтъ получится удовлетворительный.
   Онъ дружески поцѣловалъ ея руку и черезъ минуту сидѣлъ въ пролеткѣ, погруженный въ облака сѣрой пыли и свои мысли.
   Какъ художникъ, онъ такъ привыкъ схватывать различныя, представляющіяся его глазамъ, детали, что дѣлалъ это и теперь, но невольно, безсознательно, какъ будто какимъ-то уголкомъ мозга, а въ глубинѣ обдумывалъ то, что произошло.
   "Что за дьявольщина, Свирскій!-- говорилъ онъ себѣ.-- Что съ тобой творится? Точно ты не приноравливался двадцать пять лѣтъ, чтобы перепрыгнуть черезъ этотъ ровъ? Гдѣ твоя стремительность? Гдѣ твоя радость? Отчего ты не кричишь: наконецъ? Женишься! понимаешь, старый кабанъ? Наконецъ, наконецъ!"
   Но напрасно онъ возбуждалъ себя. Внутренній человѣкъ оставался холоднымъ: онъ понималъ, что то, съ чѣмъ встрѣтился онъ, должно быть счастьемъ, но не чувствовалъ этого. И его начало охватывать все большее и большее удивленіе. Кажется, онъ дѣйствовалъ по волѣ и съ полнымъ разумѣніемъ. Онъ не былъ ни ребенкомъ, ни легкомысленнымъ, ни истерикомъ, который самъ не знаетъ, чего хочетъ. Рѣшивъ разъ, что такъ будетъ хорошо, онъ не измѣнялъ своего мнѣнія. Вѣдь, панна Ратковская была все тѣмъ же кроткимъ, тихимъ, надежнымъ существомъ, почему же мысль, что она будетъ его издавна желанною "бабенкой", не согрѣвала его сильнѣе? Почему надежда, почти обратившаяся въ увѣренность, не перешла сейчасъ же въ радость, и въ глубинѣ его души оставалось чувство какого-то разочарованія?
   "То, что я сказалъ,-- подумалъ онъ,-- могло быть ловко, но было сухо. Пусть меня чортъ возьметъ, если это не было сухо, да, кромѣ того, и неясно. Просто-на-просто у меня еще нѣтъ увѣренности и я не считаю дѣло совсѣмъ оконченнымъ".
   Тутъ художественныя впечатлѣнія прервали нить его мыслей. Овцы, разсыпавшіяся на покатомъ лугу, окутанныя дымкою дали, и, вмѣстѣ съ тѣмъ, купающіяся въ солнцѣ, казались на зеленомъ фонѣ какими-то свѣтлыми пятнами съ сильнымъ голубоватымъ оттѣнкомъ и золотистою оторочкой.
   "Эти овцы-то голубыя; импрессіонисты до нѣкоторой степени правы, -- пробормоталъ Свирскій,-- впрочемъ, чортъ ихъ побери! Я женюсь!"
   И онъ возвратился къ своимъ мыслямъ. Да, результатъ не соотвѣтствовалъ надеждѣ и ожиданіямъ. Бываютъ разныя мысли, которыя человѣкъ иногда не хочетъ себѣ высказать, но бываютъ и чувства, которыя онъ не хочетъ обратить въ ясныя мысли. Такъ было и со Свирскимъ. Онъ не любилъ панну Ратковскую, -- это былъ готовый, простой отвѣтъ на всѣ вопросы, которые онъ задавалъ себѣ, но онъ обходилъ этотъ вопросъ, какъ могъ. Онъ не хотѣлъ признаться, что беретъ эту дѣвочку только потому, что ему ужасно хочется жениться, и хотѣлъ объяснить себѣ, что только не признаетъ этого дѣла окончательнымъ, но уловка эта была неудачна. Другіе по милости женщины доходятъ до любви, а онъ хотѣлъ приспособить женщину къ своей внутренней потребности любить, то-есть пошелъ путемъ, противнымъ обычному пути. Другіе, обладая божествомъ, воздвигали ему храмъ; у него храмъ былъ готовъ и онъ хотѣлъ помѣстить въ немъ божество не потому, что обожалъ его, а потому, что оно казалось ему подходящимъ къ архитектурѣ святыни. Теперь онъ понялъ, почему сегодня еще рано выказывать столько горячности и рѣшительности, и потому оставался такимъ холоднымъ. Этимъ онъ объяснялъ и ту огромную стремительность къ осуществленію своего намѣренія, и тотъ недостатокъ духовнаго "алллилуйа" послѣ его осуществленія. Удивленіе Свирскаго начало переходить въ грусть. Онъ подумалъ, что, можетъ быть, сдѣлалъ бы лучше, еслибъ, вмѣсто того, чтобъ составлять теоріи, какою должна быть женщина, схватилъ бы первую попавшуюся дѣвушку, которая пришлась бы ему по сердцу и по мыслямъ. Теперь онъ понялъ, что любятъ только ту женщину, которую любятъ, и не привязываютъ къ ней никакихъ заранѣе предвзятыхъ понятій о любви, потому что эти понятія,-- все равно, какъ дѣти,-- только отъ женщины и могутъ родиться. Все это было тѣмъ болѣе непріятно, что онъ чувствовалъ, что могъ бы сильно любить, и понималъ все яснѣе и яснѣе, что не любитъ, какъ могъ бы. Онъ вспомнилъ, какъ Поланецкій еще въ Римѣ разсказывалъ ему о какомъ-то молодомъ докторѣ, котораго отвергла какая-то безсмысленная кукла и который говорилъ: "Я знаю, что она такое, но не могу отъ нея души оторвать!" Вотъ это была любовь мощная, какъ смерть,-- вотъ этотъ любилъ! Свирскому, неизвѣстно почему, сейчасъ же пришли на память панна Кастелли и Завиловскій. Онъ вспомнилъ также и его задумчивое лицо, какъ бы всматривающееся въ предметы, находящіеся за гранями міра.
   И снова въ немъ пробудился художникъ, который, благодаря многолѣтней привычкѣ, замѣнялъ мѣсто человѣка даже тогда, когда человѣкъ думалъ о своихъ узко-личныхъ дѣлахъ. На минуту онъ забылъ о себѣ, о паннѣ Ратковской, и началъ думать о лицѣ Завиловскаго и о томъ, что собственно составляло его главное выраженіе. Какая-то сконцентрированная экзальтація? Да, но было и что-то другое, еще болѣе первенствующее.
   И Свирскій вздрогнулъ.
   "Странное дѣло,-- подумалъ онъ,-- это трагическая голова!"
   

XXXV.

   Спустя нѣсколько дней Завиловскій, вызванный Поланецкимъ, поѣхалъ въ городъ. Молодому человѣку очень не хотѣлось оставлять Пшитуловъ, но панна Елена требовала, чтобъ онъ былъ непремѣнно при вскрытіи завѣщанія ея отца. Завиловскій, вмѣстѣ съ Поланецкимъ и съ повѣреннымъ стараго пана Завиловскаго, адвокатомъ Кохановичемъ, съ этою цѣлью и отправился въ Ясмень. Но когда прошло два дня и Завиловскій въ своихъ письмахъ къ Ниточкѣ изливалъ только свои чувства и не дѣлалъ ни малѣйшаго намека на завѣщаніе, пани Броничъ, которую раньше эти изліянія приводили въ восторгъ, теперь подъ секретомъ призналась пани Анетѣ, что, во-первыхъ, такой пріемъ переписки съ невѣстою глупъ, а, во-вторыхъ, что въ этомъ какъ бы умышленномъ молчаніи кроется "quelque chose de louche". Правда, первое изъ писемъ было писано изъ города, второе немедленно по пріѣздѣ въ Ясмень, но старая дама утверждала, что, во всякомъ случаѣ, Завиловскій, по крайней мѣрѣ, долженъ былъ упомянуть о своихъ надеждахъ и своимъ молчаніемъ обнаруживалъ недостатокъ довѣрія къ Ниточкѣ, попросту, оскорблялъ ее.
   Основскій придерживался другого мнѣнія: Завиловскій молчалъ о своихъ надеждахъ изъ деликатности по отношенію къ паннѣ Линетѣ, и это послужило поводомъ къ маленькой ссорѣ. Пани Броничъ, при семъ удобномъ случаѣ, провозгласила психическую аксіому, что мужчины вообще обладаютъ очень слабымъ понятіемъ о двухъ вещахъ, именно -- о деликатности и о логикѣ,-- "о, да! и о логикѣ! Можетъ быть, это не ваша вина, что вы таковы, но вы всѣ таковы, Юзя, всѣ!" Однако, она не могла усидѣть на мѣстѣ и черезъ два дня, подъ первымъ предлогомъ, поѣхала въ городъ, чтобы разузнать что-нибудь о завѣщаніи.
   Возвратившись на другой день, она, прежде всего, привезла съ собою пани Машко, съ которою встрѣтилась на пшитуловской станціи и которая давно уже хотѣла навѣстить "дорогую Анету", а, во-вторыхъ, извѣстіе, что никакого новаго завѣщанія пана Завиловскаго не нашлось, и что единственною и исключительною наслѣдницей огромнаго состоянія является панна Елена Завиловская. Панъ Игнась уже писалъ объ этомъ въ своемъ третьемъ письмѣ къ паннѣ Линетѣ, тѣмъ не менѣе, подтвержденіе этого извѣстія пани Броничъ произвело большое впечатлѣніе, такъ что пріѣздъ пани Машко прошелъ незамѣченнымъ. Все это было удивительно странно. Дамы знали, когда знакомились съ Завиловскимъ, что у него нѣтъ никакого состоянія. Панна Линета сдѣлалась его невѣстой, когда еще не было никакихъ видовъ на завѣщаніе. Все это сдѣлалось подъ вліяніемъ пани Анеты, которая "подбрасывала подъ котелъ такъ, что нужно было мчаться и мчаться", сдѣлалось подъ вліяніемъ общаго впечатлѣнія, какое привлекла поэзія Завиловскаго, подъ вліяніемъ его славы, благодаря самолюбію панны Линеты и пани Броничъ,-- эта послѣдняя чувствовала себя не только удовлетворенной, но и восхищенной, что славный и знаменитый Завиловскій, обращающій на себя всеобщее вниманіе, склонился къ ногамъ никого иного, какъ только "Ниточки". Наконецъ, дѣлалось это для общественнаго мнѣнія, которое могло только превозносить дѣвушку, ищущую не состоянія, а такихъ сокровищъ, которыми обладалъ Завиловскій. Правда, начавшись такимъ образомъ, все пошло и дальше также силою житейскаго стремленія, которое если разъ подхватитъ людей, то несетъ ихъ, какъ рѣка несетъ подхваченные ею предметы,-- помимо ихъ воли. Какъ бы то ни было, панна Кастелли сдѣлалась невѣстою человѣка безъ состоянія, и если бы не надежды, которыя открылись позже, то ни она сама, ни пани Броничъ, ни кто-нибудь другой не могъ ставить въ вину и не ставилъ бы Завиловскому отсутствіе наслѣдственнаго состоянія. Но такова ужь натура человѣческая, что собственно потому, что надежды эти возродились, и, возродившись, обратили Завиловскаго въ необычайную партію,-- теперь, когда дуновеніе дѣйствительности развѣяло все это, никто не могъ освободиться отъ чувства нѣкотораго разочарованія. Одни искренно соболѣзновали надъ этимъ, другіе, какъ Коповскій и пани Машко (она и сама не знала, почему), чувствовали себя какъ-то удовлетворенными подобнымъ оборотомъ вещей, но отъ разочарованія не могъ освободиться даже такой сердечный другъ Завиловскаго, какъ Основскій.
   Завиловскій въ послѣднемъ письмѣ къ паннѣ Линетѣ писалъ, между прочимъ: "Я хотѣлъ бы для тебя быть самымъ богатымъ человѣкомъ, но что все это значитъ въ сравненіи съ тобою? Искренно говорю тебѣ, что пересталъ думать объ этомъ, и знаю, что ты, которая ходишь не по землѣ, такъ же огорчишься этимъ, какъ огорчился бы и я. А я ничего, честное слово! Это великая клятва, необыкновенно важная для меня, и ты должна мнѣ вѣрить. Людямъ въ жизни грозятъ различныя нужды и невзгоды, но я прямо говорю тебѣ, что не допущу тебя до этого. Золотая ты моя! дѣтище мое единственное и владычица!" Панна Ниточка показала это письмо пани Анетѣ, паннѣ Ратковской, а по пріѣздѣ тети, очевидно, и тетѣ. И дѣйствительно, Завиловскій не ошибся относительно нея, по крайней мѣрѣ, въ томъ смыслѣ, что когда во всемъ Пшитуловѣ не было разговора ни о чемъ другомъ, какъ только о завѣщаніи стараго пана Завиловскаго, панна Линета, посреди этихъ разговоровъ и сожалѣній, хранила молчаніе. Развѣ только ея глаза приняли прежнее легкое выраженіе, развѣ только кончики ея губъ, когда говорили о Завиловскомъ, складывались во что-то вродѣ маленькой презрительной складки, можетъ быть, наконецъ, она подробно обо всемъ говорила съ тетей по вечерамъ, когда всѣ расходились по своимъ комнатамъ, но никогда она, какъ существо, "ходящее не по землѣ", при людяхъ не подавала своего голоса объ этомъ дѣлѣ.
   "Копось" однажды, когда ихъ оставили на минуту наединѣ, началъ было говорить съ ней объ этомъ, но она сначала приложила палецъ къ губамъ, потомъ протянула его по направленію къ его губамъ, показывая, что не хочетъ ничего слышать. Даже больше, пани Броничъ въ ея присутствіи говорила о своихъ разочарованіяхъ мало и осторожно. За то, когда Линеты не было въ комнатѣ, тетя не могла преградить пути горечи, приливающей отъ ея сердца къ ея устамъ, и этотъ приливъ нѣсколько разъ уносилъ ее такъ далеко, что она чуть-чуть не поссорилась съ Основскимъ.
   Основскій, въ глубинѣ души упрекавшій себя за чувство разочарованія, отъ котораго и онъ не могъ освободиться, всѣми силами старался уменьшить значеніе катастрофы и доказать, что Игнась -- партія, даже и съ финансовой точки зрѣнія, вовсе не дурная.
   -- Я не думаю,-- говорилъ панъ Юзефъ,-- чтобъ онъ пересталъ писать, еслибъ получилъ наслѣдство послѣ пана Завиловскаго, но одно управленіе такими огромными имѣніями отняло бы у него столько времени, что его талантъ могъ бы пострадать. Если рѣчь идетъ объ Игнасѣ, то, видите ли, тетя, я невольно вспоминаю, что сказалъ Генрихъ VIII, когда кто-то изъ принцевъ началъ угрожать Гольбейну: "Если мнѣ придетъ охота, я изъ десяти мужиковъ сдѣлаю десять лордовъ, но изъ десяти лордовъ не сдѣлаю ни одного Гольбейна". Игнась -- исключительный человѣкъ. Повѣрьте мнѣ, что я всегда считалъ Ниточку прелестнымъ и добрымъ ребенкомъ, всегда любилъ ее, но выросла она въ моихъ глазахъ только съ тѣхъ поръ, какъ съумѣла привлечь Игнася... Быть чѣмъ-нибудь въ жизни такого человѣка -- это участь, которой всякая женщина могла бы позавидовать. Правда, Анета?
   -- Понятно,-- отвѣтила пани Основская,-- женщинѣ пріятно принадлежать человѣку, который что-нибудь значитъ.
   Основскій схватилъ руку жены, поцѣловалъ ее и продолжалъ, полусмѣясь, полусерьезно:
   -- А ты думаешь, меня не мучитъ, что такая женщина, какъ ты, принадлежишь такому нулю, какъ панъ Юзефъ Основскій? Но что дѣлать... притомъ, этотъ нуль очень любитъ...
   И онъ обратился къ пани Броничъ:
   -- Подумайте, у Игнася есть своихъ нѣсколько тысячъ, притомъ, послѣ смерти отца онъ получитъ то, что положилъ на его имя старый панъ Завиловскій. Бѣднымъ онъ не будетъ.
   Пани Броничъ презрительно кивнула головой.
   -- Ахъ, понятно! Ниточка, когда приняла предложеніе пана Завиловскаго, не искала денегъ, потому что еслибъ онъ искала денегъ, то намъ достаточно было бы пальцемъ кивнуть monsieur Калафаропулусу.
   -- Тетя, сжальтесь!-- засмѣялась пани Анета.
   -- Но, вѣдь, этого не случилось,-- сказалъ Основскій.-- Панна Елена, по всей вѣроятности, замужъ не пойдетъ, значитъ, и такъ все состояніе перейдетъ если не къ Игнасю, то къ его дѣтямъ,-- въ томъ все и дѣло.
   Но, видя все еще унылое лицо пани Броничъ, онъ немного погодя прибавилъ:
   -- Ну, тетя, больше покорности волѣ Божіей, больше спокойствія! Игнась ни на одинъ вершокъ не уменьшился.
   -- Ахъ, понятно!-- раздраженно отвѣтила пани Броничъ.-- Понятно, что все это ничего не измѣнитъ. У Завиловскаго, само по себѣ, есть талантъ, а всякій, самъ по себѣ, долженъ признать, что онъ дѣлаетъ партію, на которую не могъ бы разсчитывать. О, да! объ этомъ не можетъ быть двухъ мнѣній! Понятно, что рѣчь идетъ не о состояніи, тѣмъ болѣе, что люди рѣзко толкуютъ о способахъ, какими старый панъ Завиловскій такъ пріумножилъ его. Желала бы я, чтобы Богъ былъ милосердъ къ нему и простилъ бы его за то, что онъ обманулъ меня, неизвѣстно для чего... Еще сегодня мы съ Ниточкой молились за него... Что дѣлать? Конечно, я предпочитала бы, чтобъ у него не было склонности говорить неправду,-- этотъ порокъ можетъ быть и фамильною особенностью,-- мы съ Ниточкой предпочитали бы, чтобы и панъ Игнацій меньше давалъ понимать, что будетъ наслѣдникомъ пана Завиловскаго.
   -- Усердно прошу васъ!-- живо перебилъ Основскій.-- Никогда онъ не давалъ этого понимать! Позвольте, тетя, это ужь черезъ-чуръ. Онъ и идти туда не хотѣлъ, вы сами направили его.
   Но пани Броничъ была уже на всемъ скаку, задержать ее уже ничто не могло, и она отвѣтила все съ болѣе возростающимъ раздраженіемъ:
   -- Вамъ, можетъ быть, не давалъ, а мнѣ давалъ. Это и Ниточка можетъ засвидѣтельствовать. Наконецъ, я сказала вамъ, что дѣло не въ томъ. Естественно, что это ничего не измѣнитъ, и если я немного огорчаюсь, то совсѣмъ не по этому поводу. Вы никогда не были матерью и никогда не можете понять, сколько мы, матери, испытываемъ опасеній въ послѣднія минуты передъ тѣмъ, какъ отдать ребенка въ чужія руки. Я теперь только убѣдилась, что у пана Завиловскаго, при всѣхъ его достоинствахъ, ужасный характеръ... Ужасный! Я всегда подозрѣвала это... А если это такъ, то это будетъ прямо смерть Ниточкѣ... Самъ панъ Поланецкій не будетъ спорить, что у него ужасный характеръ... Самъ Поланецкій, хотя и другъ его (насколько мужчины вообще способны къ дружбѣ), далъ мнѣ понять, что у отца пана Завиловскаго былъ также ужасный характеръ и что вслѣдствіе этого онъ дошелъ до сумасшествія,-- и это можетъ быть наслѣдственнымъ. Я знаю, что панъ Игнацій какъ будто бы любитъ Ниточку (насколько вообще мужчины способны кого-нибудь любить истинно), но надолго ли хватитъ этой любви? Что онъ немного эгоистъ, съ этимъ и вы не станете спорить (да и всѣ-то вы эгоисты!), такъ не удивляйтесь, что меня въ послѣднее время охватываетъ страхъ, когда я подумаю, что мое дитя можетъ очутиться въ рукахъ тирана, сумасшедшаго и эгоиста.
   -- Нѣтъ!-- воскликнулъ Основскій, обращаясь къ женѣ.-- Клянусь моею любовью къ тебѣ,-- уши вянутъ! Просто можно голову потерять!
   Но пани Анету, казалось, интересовалъ этотъ разговоръ, какъ театральная пьеса. Ссоры пани Броничъ съ паномъ Юзефомъ всегда забавляли ее, а теперь ссора, кажется, принимала крупные размѣры, потому что пани Броничъ посмотрѣла на Основскаго съ состраданіемъ и продолжала:
   -- Притомъ, эта сфера!... Всѣ эти Свирскіе, Поланецкіе, Бигели! Всѣ мы были, да и теперь, ослѣплены Завиловскимъ, но, правду говоря, развѣ эта сфера соотвѣтствуетъ Ниточкѣ?... Что дѣлать? Самъ Богъ установилъ разницу между людьми и отсюда вытекаетъ различіе воспитанія. Юзя, можетъ быть, не отдаетъ себѣ яснаго отчета въ этомъ дѣлѣ (потому что мужчины вообще не могутъ отдавать, себѣ отчета въ такихъ дѣлахъ), но я скажу Юзѣ, что есть оттѣнки, которые въ жизни составляютъ очень многое. Развѣ Юзя забылъ, кто такое Ниточка, и что если подобное существо оскорбитъ что-нибудь, то оно можетъ заплатить за это жизнью? Пусть Юзя подумаетъ, что такое, говоря между нами, какіе-то Поланецкіе, какіе-то Свирскіе и вся компанія, съ которой живетъ Завиловскій и съ которой онъ заставитъ жить и Ниточку!
   -- А! мы будемъ смотрѣть на дѣло съ этой точки зрѣнія?-- перебилъ Основскій.-- Хорошо! Пусть будетъ такъ! Прежде всего, кто былъ старый панъ Завиловскій, вы сами хорошо знаете, хотя бы благодаря своимъ отношеніямъ къ нему. Если васъ интересуетъ сфера, то я имѣю честь сказать, что всѣ мы въ сравненіи съ "какими-нибудь" Поланецкими -- парвеню и что это мы фамильярничаемъ съ ними. Я никогда никакими родословными не занимаюсь, но коль скоро вы хотите ихъ, то извольте. О Свирскихъ вы должны были слышать, что это княжеская фамилія. Та линія, которая перешла въ Великую Польшу, отбросила титулъ, но сохранила на него право. Вотъ что такое Свирскіе. А что касается насъ, то мой дѣдъ былъ повѣреннымъ въ Украйнѣ, и я не думаю отказаться отъ этого, а откуда появились Броничи, вы знаете лучше меня. Я не касался этого, но такъ какъ мы одни, то я могу говорить открыто. О фамиліи Кастелли вы также знаете.
   -- Кастелли происходятъ отъ Марино Фальери!-- воскликнула восторженно пани Броничъ.
   -- Дорогая тетушка, напоминаю вамъ, что мы одни.
   -- Но отъ Ниточки зависѣло сдѣлаться маркизой Калимасао.
   -- "La vie parisienne"!-- отвѣтилъ Основскій.-- Вы знаете эту оперетку? Въ ней также есть швейцарскій адмиралъ.
   Пани Анета потѣшалась, но Основскому сдѣлалось непріятно, что онъ въ своемъ домѣ дотронулся до больного мѣста пани Броничъ, и онъ прибавилъ.
   -- Но къ чему все это? Вы, вѣдь, знаете, какъ я всегда любилъ Ниточку и какъ отъ всего сердца желалъ, чтобы она оказалась достойною Игнася.
   Но это только еще болѣе подлило масла въ огонь. Пани Броничъ, услыхавъ это богохульство, совершенно потеряла хладнокровіе и воскликнула съ новымъ порывомъ:
   -- Ниточка?... Чтобы она оказалась достойной Игнася?... Такого...
   Къ счастью, приходъ пани Машко прервалъ дальнѣйшій разговоръ. Тетя Броничъ умолкла, какъ будто негодованіе сковало ея уста, а пани Анета начала разспрашивать пани Машко, гдѣ она оставила остальное общество и что оно дѣлаетъ.
   -- Панъ Коповскій, Ниточка и Стефця остались въ оранжереѣ, -- отвѣтила пани Машко, -- онѣ обѣ срисовывали орхидеи, а панъ Коповскій насъ потѣшалъ.
   -- Чѣмъ?-- спросилъ Основскій.
   -- Бесѣдой, и мы смѣялись отъ всего сердца. Разсказывалъ намъ, что его знакомый панъ Выжь, вѣроятно, великій геральдикъ, совершенно серьезно увѣрялъ его, что одна фамилія въ Польшѣ принадлежитъ къ гербу "Столовыя ножки".
   -- Какая?-- весело спросилъ Основскій.-- Фамилія Коповскихъ, по всей вѣроятности?
   -- А Стефця также осталась въ оранжереѣ?-- спросила пани Анета.
   -- Да. Они рисуютъ.
   -- Хочешь пойти къ нимъ?
   -- Хорошо.
   Въ это время слуга принесъ письма и Основскій началъ разбирать ихъ.
   -- Анетѣ... Анетѣ... у этой маленькой писательницы всегда огромная корреспонденція... Вамъ, -- онъ нашелъ письмо пани Машко,-- тетѣ... а это Стефцѣ... какой-то знакомый почеркъ, совсѣмъ знакомый. Вы позволите, я отнесу ей письмо?
   -- Конечно, или туда,-- живо сказала пани Анета.-- Мы тѣмъ временемъ прочитаемъ наши.
   Основскій взялъ письмо и пошелъ въ сторону оранжереи, все смотря на конвертъ, и повторялъ:
   -- Откуда я знаю этотъ почеркъ?... Помню, что видѣлъ его.
   Въ оранжереѣ онъ засталъ молодыхъ людей. Они сидѣли подъ большимъ арумомъ, за желѣзнымъ столикомъ, на которомъ стояла орхидея. Барышни срисовывали ее въ свои альбомы, а Коповскій, въ бѣломъ фланелевомъ платьѣ и черныхъ чулкахъ, заглядывалъ черезъ ихъ плечи въ альбомы и курилъ тоненькую папироску, которую онъ только что взялъ изъ изящнаго портсигара, лежащаго около цвѣточнаго горшка.
   -- Добрый день!-- сказалъ Основскій.-- Что, какъ мои орхидеи? Правда, великолѣпны? Что это за удивительные цвѣты! Стефця, тебѣ письмо... попроси извиненія и прочти, мнѣ кажется, я знаю почеркъ, но никакъ не могу вспомнить, чей бы это могъ быть.
   Панна Ратковская распечатала письмо и начала читать. Лицо ея вспыхнуло, потомъ поблѣднѣло, потомъ опять загорѣлось. Основскій съ любопытствомъ смотрѣлъ на нее, а она, прочтя письмо, показала ему подпись и сказала слегка дрожащимъ голосомъ:
   -- Вотъ отъ кого письмо...
   -- А!-- сказалъ Основскій и сразу понялъ, въ чемъ дѣло.
   -- Могу я поговорить съ вами?
   -- Сейчасъ, дитя мое, -- съ чувствомъ сказалъ Основскій.-- Готовъ служить тебѣ.
   И они вышли изъ теплицы.
   -- А насъ хоть одинъ разъ оставили однихъ, -- наивно отозвался Коповскій.
   Панна Линета не отвѣтила ничего, взяла лежащій на столѣ портсигаръ Коповскаго и начала гладить имъ по своей щекѣ. Коповскій смотрѣлъ на ея лицо своими чудными глазами, отъ взгляда которыхъ Линета положительно таяла. Она давно знала, что думать о немъ, его безграничная глупость не была для нея тайной, и, вмѣстѣ съ тѣмъ, изящество и красота этого дурака заставляли быстрѣе двигаться въ жилахъ ея плебейскую кровь. Каждый волосъ въ его бородѣ производилъ на нее какое-то странное и непреоборимое обаяніе.
   -- Вы замѣтили, что за нами, съ извѣстнаго времени, наблюдаютъ, какъ я не знаю, за кѣмъ?-- продолжалъ Коповскій.
   -- Какъ это мягко, какъ пріятно къ этому прикасаться, посмотрите сами, какъ пріятно!
   Коповскій взялъ портсигаръ, но приложилъ его къ губамъ и началъ цѣловать то мѣсто, къ которому прикасалась щека Линеты.
   Наступило молчаніе.
   -- Мы должны уйти отсюда,-- сказала панна Кастелли.
   И, взявъ горшокъ съ орхидеей, она хотѣла поставить его на лѣсенку, но никакъ не могла этого сдѣлать,-- лѣсенка была такая наклонная.
   -- Позвольте мнѣ,-- сказалъ Коповскій.
   -- Нѣтъ, нѣтъ!-- отвѣтила она, -- горшокъ упадетъ и разобьется. Я поставлю съ другой стороны.
   И она, съ горшкомъ въ рукахъ, обошла лѣсенку и приблизилась къ тому мѣсту, гдѣ между лѣсенкой и стѣной былъ узенькій проходъ. Коповскій направился за нею.
   Линета взобралась на кучку кирпичей и поставила горшокъ на верхнюю ступеньку, но въ ту минуту, когда она хотѣла сойти, кирпичи развалились подъ ея ногами и она покачнулась въ сторону. И въ эту же минуту стоящій за нею Коповскій схватилъ ее за талію.
   Нѣсколько мгновеній они оставались въ такомъ положеніи: она оперлась своими плечами на его грудь, онъ прижималъ ее къ себѣ. Но панна Кастелли склонялась все ниже и ниже, такъ что въ концѣ и голова ея очутилась на плечѣ Коповскаго.
   -- Что вы дѣлаете? Это нехорошо!-- начала шептать она, съ сильно волнующейся грудью, обливая его горячимъ дыханіемъ.
   А онъ, вмѣсто отвѣта, впился своими губами въ ея губы. Вдругъ ея руки страстнымъ движеніемъ обвили его шею и, забывъ себя, она начала отдавать ему его поцѣлуи.
   Въ охватившемъ ихъ увлеченіи они не замѣтили, что Основскій, войдя назадъ, въ открытую дверь теплицы, прошелъ по мягкому песку за лѣстницу и смотрѣлъ на нихъ съ лицомъ измѣнившимся и блѣднымъ, какъ полотно, отъ волненія.
   

XXXVI.

   Завиловскій въ то время жилъ между Варшавой и Бучинкомъ, разъѣзжая каждый день и пробывая по нѣсколько часовъ то тамъ, то здѣсь, по мѣрѣ того, какъ требовали его дѣла и занятія. Такъ какъ свадьба его должна была состояться осенью, тотчасъ же по возвращеніи изъ Шевенингена, то Поланецкій посовѣтовалъ ему подыскать квартиру и обставить ее хоть кое-какъ. Они оба съ Бигелемъ обѣщали Завиловскому всякое содѣйствіе въ этомъ дѣлѣ, а пани Бигель должна была озаботиться хозяйственною частью обстановки. Въ Бучинкѣ присутствіе Завиловскаго было необходимо и по поводу панны Елены. Хотя завѣщаніе ея отца, составленное годъ тому назадъ, дѣлало ее единственною наслѣдницей всего огромнаго состоянія, панна Елена не скрывала, что знаетъ, что ея отецъ не сдѣлалъ другого завѣщанія развѣ только по привычкѣ старыхъ людей откладывать дѣло со дня на день; кромѣ того, онъ и не предвидѣлъ такого скораго конца. У нея не было ни малѣйшаго сомнѣнія, что ея отецъ хотѣлъ отказать что-то своему однофамильцу и родственнику, и она говорила открыто, что считаетъ долгомъ чести исполнить отцовскую волю. Правда, никто не могъ предвидѣть, въ какой мѣрѣ она хотѣла осуществить это желаніе, и ей самой до тѣхъ поръ, пока не была составлена точная опись всѣхъ имуществъ и капиталовъ, трудно было бы отвѣтить на этотъ вопросъ, а пока она отдавала Завиловскому все, что, по ея мнѣнію, должно было перейти къ наслѣднику мужского пола. Такимъ образомъ, онъ получилъ часть сервиза покойнаго, большое и цѣнное собраніе оружія, великолѣпныхъ лошадей, любимцевъ старичка, и, наконецъ, ту коллекцію трубокъ, о судьбѣ которой когда-то такъ заботился Коповскій.
   Холодная и, по наружности, равнодушная ко всѣмъ, устрашающая людей суровымъ и сосредоточеннымъ выраженіемъ лица, она только по отношенію къ Завиловскому проявляла чуть не материнскую заботливость,-- это слышалось и въ звукахъ ея голоса, и замѣнялось въ выраженіи ея глазъ,-- словно послѣ отца она унаслѣдовала и его пріязнь къ молодому человѣку. И дѣйствительно, онъ былъ единственнымъ существомъ, съ которымъ ее связывали узы крови или, по крайней мѣрѣ, одинаковая фамилія. Узнавъ о хлопотахъ Завиловскаго по устройству квартиры, она попросила Поланецкаго внести отъ нея въ банкъ крупную сумму денегъ на имя "пана Игнася", впрочемъ, съ условіемъ не говорить ему тотчасъ же объ этомъ.
   Сердце у Завиловскаго было молодое и признательное, и онъ быстро привязался къ паннѣ Еленѣ, какъ къ старшей сестрѣ,-- и она хорошо понимала это. То была взаимная симпатія двухъ натуръ, которыя вѣрятъ другъ въ друга и питаютъ другъ къ другу довѣріе. Обыкновенно, время обращаетъ такого рода начальную симпатію въ удивительно прочную пріязнь, которая въ жизненныхъ треволненіяхъ можетъ служить также прочною поддержкой. Но въ эту минуту Завиловскій могъ посвятить ей только крохотную частичку своей души, потому что и душу, и сердце, и всѣ силы со всею самоотверженностью онъ вложилъ въ любовь къ Ниточкѣ, которую обоготворялъ все болѣе и болѣе.
   Тѣмъ временемъ онъ метался, какъ муха въ кипяткѣ, и заводилъ новыя знакомства. Познакомился онъ съ профессоромъ Васковскимъ,-- тотъ только что возвратился изъ своего путешествія къ "юнѣйшимъ изъ арійцевъ". Онъ объѣздилъ побережье Адріатическаго моря и весь Балканскій полуостровъ, но состояніе его здоровья было такъ плачевно, что Поланецкіе забрали его къ себѣ навсегда въ Бучинекъ, чтобъ оградить его отъ эксплуатаціи чужихъ людей и окружить попеченіемъ, которое онъ едва ли могъ бы гдѣ-нибудь встрѣтить. Завиловскій, человѣкъ тоже экзальтированный и готовый усвоить всякую широкую идею, хотя бы она казалась всѣмъ разумнымъ дуракамъ нелѣпостью, съ перваго же дня полюбилъ и стараго профессора, и его теорію исторической миссіи, предназначенной юнѣйшимъ арійцамъ. О самой теоріи онъ слышалъ уже не одинъ разъ отъ Свирскаго и отъ Поланецкихъ и считалъ ее великолѣпною мечтой. Но и его, и Свирскаго, и Поланецкаго теперь поразило то, что профессоръ, по возвращеніи изъ своего путешествія, почти не вспоминалъ о ней. Когда его спрашивали объ его книгѣ, онъ отвѣчалъ: "Никто не можетъ уклониться отъ служенія, какое ему предназначилъ Христосъ", и устремлялъ въ одну точку свои мистическіе глаза, какъ будто искалъ чего-то, присматривался къ чему-то въ безконечности, и старческое лицо его принимало выраженіе такой глубокой грусти, даже такой боли, что ни у кого не хватало духа касаться подробностей этого вопроса. Докторъ, призванный Поланецкимъ, заявилъ, что, по милости черезъ-чуръ жирной кухни юнѣйшихъ изъ арійцевъ, профессоръ пріобрѣлъ тяжкій катарръ желудка, а къ этому еще присоединился "marasmus senilis". У профессора, дѣйствительно, былъ тяжкій катарръ желудка, но Завиловскій угадывалъ въ немъ еще и что-то другое, а именно отчаянную борьбу между тѣмъ, во что онъ вѣрилъ, чему, какъ истинный идеалистъ-маніакъ, посвятилъ всю жизнь, и сомнѣніемъ. Одинъ Завиловскій понималъ весь трагизмъ такого заключенія: "ergo erray!",-- и волновался вдвойнѣ, какъ человѣкъ съ сердцемъ и какъ поэтъ, который видѣлъ готовый сюжетъ для поэмы, -- образъ старца, сидящаго на солнцѣ передъ домомъ, на развалинахъ жизни, вѣрованій, и со словами: "тщета, тщета!" -- ожидающаго приближенія смерти, а ея шаги уже слышны въ отдаленіи...
   Профессору, можетъ быть, не было такъ плохо, какъ воображалъ Завиловскій. Юнѣйшіе изъ арійцевъ, правда, могли его обмануть, но оставалась вѣра, что христіанство еще не сказало своего послѣдняго слова и что наступающая эпоха человѣческой жизни будетъ ничѣмъ инымъ, какъ только расширеніемъ духа Христова и перенесеніемъ его изъ отношеній между единицами въ сферу общечеловѣческихъ отношеній. "Христосъ въ исторіи" не пересталъ для него быть видѣніемъ будущаго. Онъ вѣрилъ всегда, что миссія проведенія любви въ исторію предназначена юнѣйшимъ арійцамъ, только со времени путешествія его охватывала глубокая грусть,-- онъ понялъ, что до того не только онъ, но и цѣлый рядъ поколѣній долженъ умереть отъ катарра желудка, благодаря неудобоваримой пищѣ придунайскихъ государствъ.
   Тѣмъ временемъ онъ замкнулся въ себя и въ молчаніе, которое скорѣе носило видъ горькаго разочарованія, чѣмъ было имъ въ дѣйствительности. О своей "идеѣ" онъ почти никогда не говорилъ, но было видно, что какъ стрѣлка остановившихся часовъ показываетъ всегда одинъ и тотъ же часъ, такъ и стрѣлка его разума не сходила съ этой идеи, и на разные вопросы онъ отвѣчалъ словами, которыя были въ связи скорѣе съ нею, чѣмъ съ дѣломъ, о которомъ его разспрашиваютъ. Для того, чтобы призвать его къ дѣйствительности, его нужно было разбудить. Къ своей одеждѣ онъ относился съ такою небрежностью, что, напримѣръ, забывалъ, что пуговицы жилетки существуютъ для застегиванія на петли. Со своею вѣчною разсѣянностью, со своими близорукими и, вмѣстѣ съ тѣмъ, дѣтскими глазами, отражающими какъ-то механически его внутреннія впечатлѣнія, съ задумчивымъ лицомъ, наконецъ, съ небрежною одеждой и въ особенности странными панталонами, которыя у него были, неизвѣстно почему, вдвое шире, чѣмъ у другихъ людей, онъ возбуждалъ смѣхъ въ постороннихъ и часто становился предметомъ болѣе или менѣе злой шутки. Кажется, подобныя чувства онъ, прежде всего, пробуждалъ и въ юнѣйшихъ изъ арійцевъ. Вообще его считали человѣкомъ, у котораго не всѣ клёпки въ головѣ. Впрочемъ, иные оказывали къ нему состраданіе. Выраженіе неопасный часто доходило до его ушей, но онъ, казалось, не слыхалъ этого.
   Все-таки, онъ чувствовалъ, что у Поланецкихъ ему хорошо, что никто не издѣвается надъ нимъ, никто не проявляетъ идіотскаго состраданія. Наконецъ, ни черезъ-чуръ жирная кухня юнѣйшихъ изъ арійцевъ, ни катарръ желудка не отняли отъ него снисходительности и любви къ людямъ. Попрежнему, онъ былъ все тѣмъ же старымъ профессоромъ, который забывалъ о себѣ и опоминался, когда дѣло шло о другихъ. Попрежнему, онъ любилъ Мариню, Поланецкаго, пани Эмилію, Свирскаго, Бигелей, даже Машко,-- словомъ, всѣхъ, съ кѣмъ его сблизила жизнь. Вообще о людяхъ онъ имѣлъ такое странное представленіе, что всѣ, по волѣ или противъ воли, чему-то служатъ, всѣми двигаетъ Богъ, какъ пѣшками, съ извѣстною Ему цѣлью. Такихъ художниковъ, какъ Свирскій, онъ считалъ за посланниковъ, которые "примиряютъ".
   Онъ такъ же смотрѣлъ и на Завиловскаго, потому что еще раньше былъ знакомъ съ его поэзіей. Познакомившись съ самимъ авторомъ, онъ приглядывался къ нему внимательно, какъ къ какой-нибудь рѣдкой особенности, а на другой день, когда молодой человѣкъ уѣхалъ въ городъ и о немъ зашла рѣчь за чаемъ, поднялъ палецъ и, обратившись къ Маринѣ, сказалъ съ таинственнымъ видомъ:
   -- О, это Божья птица! Но онъ не знаетъ, что Богъ вложилъ въ его голову и къ чему предназначилъ.
   Мариня начала разсказывать ему о близкой свадьбѣ Завиловскаго, о его чувствѣ къ паннѣ Линетѣ и о ней самой, причемъ превозносила ея красоту и ея сердце.
   -- Да,-- сказалъ профессоръ.-- Видишь? И у нея своя миссія, и она "избранная". Богъ повелѣлъ ей охранять этотъ огонь, и коль скоро она стала избранницей, то ее и надо чтить, какъ избранницу. Видишь?... Благодать надъ нею.
   Потомъ онъ задумался и прибавилъ:
   -- Все это -- дорога въ будущее для людей.
   Поланецкій посмотрѣлъ на жену, какъ будто хотѣлъ сказать взглядомъ, что профессоръ говоритъ безъ всякой связи, но Васковскій слегка прищурилъ глаза и, глядя куда-то впередъ передъ собою, продолжалъ:
   -- Есть на небѣ млечный путь, и когда Богу нужно, онъ беретъ изъ него пыль и творитъ новые міры. А я думаю, что точно также существуетъ духовный млечный путь, который состоитъ изъ всего, что люди передумали и перечувствовали. Все въ немъ есть: и то, что создали геніи, и произведенія таланта, и усилія мысли мужчинъ, и цѣломудріе женскихъ сердецъ, и доброта людская, и людскія страданія,-- ничего не пропадаетъ, хотя все это обращается въ пыль, а изъ этой пыли Богъ творитъ новые духовные міры для людей.
   Онъ обдумалъ то, что сказалъ, потомъ, точно проснулся, ощупалъ пуговицы на жилеткѣ и прибавилъ:
   -- А у этой дѣвушки душа, должно быть, чиста, какъ слеза, коль скоро Богъ отмѣтилъ ее своимъ перстомъ и повелѣлъ быть хранительницею этого огня.
   Въ это время показался экипажъ Свирскаго. Для Марини его пріѣздъ не былъ неожиданностью,-- художникъ обѣщалъ ей, что или самъ пріѣдетъ, или напишетъ, какой оборотъ приняло его дѣло. Увидавъ его въ окно, Мариня была почти увѣрена, что все окончилось благополучно, но Свирскій вошелъ въ комнату, поздоровался со всѣми и такъ странно посмотрѣлъ на молодую женщину, что та не знала, какъ понять этотъ взглядъ.
   Очевидно, ему хотѣлось заговорить о дѣлѣ, и сейчасъ же, но онъ не хотѣлъ начать при Поланецкомъ и Васковскомъ. Поланецкій,-- Мариня выболтала ему все,-- пришелъ на помощь художнику и, указывая на жену, сказалъ:
   -- Ей нужно много ходить,-- возьмите ее въ садъ, я знаю, вамъ нужно потолковать о чемъ-то.
   Черезъ минуту они очутились въ тополевой аллеѣ. Нѣсколько минутъ они шли въ молчаніи,-- онъ, раскачиваясь на своихъ широкихъ бедрахъ, она, немного наклонившись впередъ, съ добрымъ и любопытнымъ лицомъ. Обоимъ хотѣлось заговорить объ интересующемъ ихъ вопросѣ, но Свирскій началъ совсѣмъ не съ того.
   -- Вы, очевидно, все сказали мужу?-- вдругъ спросилъ онъ.
   Мариня покраснѣла, какъ пойманная на дурномъ дѣлѣ, и отвѣтила:
   -- Стахъ такъ расположенъ къ вамъ, и мнѣ не хотѣлось имѣть отъ него секретовъ.
   Свирскій поцѣловалъ ея руку.
   -- Да я ничего и не имѣю противъ этого. Хорошо! Я не стыжусь этого, какъ и того, что получилъ отказъ.
   -- Не можетъ быть! Вы шутите!-- Мариня даже остановилась на мѣстѣ.
   -- Даю вамъ слово!
   И, замѣчая, что это извѣстіе непріятно подѣйствовало на нее, онъ заботливо и нѣжно заговорилъ:
   -- Только не принимайте этого къ сердцу больше, чѣмъ я. Это случилось потому, что должно было случиться. Видите, вотъ я пріѣхалъ сюда, стою передъ вами, въ лобъ себѣ не выстрѣлилъ и не думаю этого дѣлать, а что отказъ получилъ, то это вѣрно.
   -- Но почему? Что она отвѣтила вамъ?
   -- Почему? Что она отвѣтила мнѣ?-- повторилъ Свирскій.-- Вотъ въ этомъ-то и заключается вся горечь. Я откровенно признаюсь вамъ, что не особенно былъ влюбленъ въ панну Ратковскую. Она понравилась мнѣ (онѣ мнѣ всѣ нравятся), я думалъ, что эта будетъ доброе и благодарное сердце и поэтому посватался. Но больше по разсудку, да, кромѣ того, и пора мнѣ. Потомъ я даже немного раскаивался. Была даже минута, когда я сказалъ себѣ: "твое объясненіе въ Бучинкѣ не было достаточно ясно, оставь-ка лучше это". Но мнѣ сдѣлалось стыдно. "Что за чортъ,-- думаю я себѣ,-- переступилъ черезъ порогъ одною ногой, переступлю и другой". И я написалъ ей письмо, на этотъ разъ совершенно ясное, а вотъ что она отвѣтила мнѣ.
   Онъ вынулъ изъ кармана сюртука письмо, но, прежде чѣмъ читать его, сказалъ еще:
   -- Сначала обычныя фразы... Ну, вы знаете, какъ тамъ... Уважаетъ меня необыкновенно, была бы горда и счастлива (но предпочитаетъ не быть), питаетъ ко мнѣ искреннюю симпатію (если она такъ будетъ кормить мужа, то не растолстѣетъ онъ отъ этой симпатіи), а въ концѣ говоритъ слѣдующее:
   "Я не въ состояніи отдать вамъ сердца съ такою радостью, какую вы заслуживаете. Я избрала другое, и если никогда не буду счастлива, то, по крайней мѣрѣ, хочу избѣжать упрека въ будущемъ, что была неискренна. По милости того, что у насъ происходитъ, я не могу писать больше, но повѣрьте мнѣ, что я буду вѣчно благодарна вамъ за ваше довѣріе и съ сегодняшняго дня стану просить Бога, чтобы Онъ далъ вамъ возможность найти сердце достойное васъ и благословилъ бы васъ на всю жизнь".
   -- Вотъ и все!
   Наступила минута молчанія, потомъ Свирскій сказалъ:
   -- То, чего мнѣ желаютъ, пустыя слова, но это значитъ: я люблю другого.
   -- Мнѣ кажется, что это вѣрно,-- съ грустью отвѣтила Мариня.-- Бѣдная дѣвушка! Письмо ея, все-таки, доброе.
   -- Доброе письмо, доброе письмо!-- воскликнулъ Свирскій.-- Онѣ всѣ такія добрыя. Вотъ почему мнѣ немного горько. Не желаетъ меня? Хорошо! Это всякой дозволяется. Любитъ кого-нибудь? Это также всякой дозволяется. Но кого же она любитъ? Не Основскаго же, не Завиловскаго, такъ кого же? Этотъ набалдашникъ отъ трости, этого красавчика, эту портновскую модель, этотъ идеалъ горничныхъ? Вы видали такихъ амуровъ на штукахъ съ ситцами? Вылитый онъ! Еслибъ онъ стоялъ на окнѣ у парикмахера, то барышни, навѣрное, выбили бы окна. "Если хочетъ, носитъ фракъ, а не хочетъ, ходитъ такъ". И прекрасно! Помните, что я сказалъ о немъ: дамскій гурій! Вотъ это-то и горько, вотъ это-то и безвкусно,-- и онъ говорилъ все съ большимъ раздраженіемъ,-- это-то и говоритъ дурно противъ женщинъ. Будь ты Наполеономъ, Рафаэлемъ, Ньютономъ, а въ качествѣ награды пожелай хоть одно женское сердце, хоть одну женскую голову... Какъ бы не такъ! Она предпочитаетъ такого болвана. Вотъ каковы онѣ!
   -- Не всѣ, панъ Свирскій, не всѣ! Наконецъ, вы, какъ художникъ, должны знать, что такое чувство. Найдетъ что-то на человѣка, и всѣмъ здравымъ размышленіямъ конецъ.
   -- Нѣтъ, -- уже спокойно сказалъ Свирскій, -- я знаю, что не всѣ. А что относительно любви вы говорите: "найдетъ -- и конецъ", то можетъ быть. Это точно болѣзнь... По существуютъ болѣзни, которыми благороднѣйшіе виды живыхъ существъ не хвораютъ. Существуетъ, напримѣръ, болѣзнь копыта. Позвольте вамъ сказать, что нужно обладать копытомъ для того, чтобъ захворать такою болѣзнью. Вѣдь, не было же случая, чтобъ голубка влюбилась въ удода, хотя и удодъ очень красивая птица. Вотъ видите, на голубку это не найдетъ! Въ удодовъ влюбляются только птицы той же породы. И пусть влюбляются, только не притворялись бы голубками. Мнѣ только это и нужно... Припомните, что когда-то у Бигелей я болталъ что-то про панну Кастелли. А она, въ концѣ-концовъ, предпочла Завиловскаго. Меня больше всего занимаютъ эти фальшивыя стремленія, эта неискренность, эта погоня за фразами. Какъ скоро ты удодъ, имѣй же отвагу признаться въ этомъ. Не притворяйся, не ври, не обманывай. Вѣдь, я, кажется, человѣкъ скверный, и я голову свою отдалъ бы за то, что панна Ратковская не въ состояніи влюбиться въ такого человѣка, какъ Коповскій, а на самомъ дѣлѣ это есть. Я утѣшусь, рѣчь не обо мнѣ идетъ, а объ этой комедіи, объ этой условной лжи,-- не о паннѣ Ратковской, а о томъ, что такой типъ, какъ Копось, побѣждаетъ.
   -- Да,-- сказала Мариня,-- только нужно было бы знать, почему все это такъ перепуталось.
   Свирскій махнулъ рукою.
   -- Собственно говоря, это скорѣе распуталось. Еслибъ она вышла за меня, то, навѣрное, черезъ годъ я ее на рукахъ бы носилъ. Честное слово!... Во мнѣ скопилась масса нѣжности. Я былъ бы добръ къ ней и намъ было бы хорошо. Этого мнѣ немного жаль. Но, вѣдь, не одна же она на свѣтѣ. Найдите мнѣ какую-нибудь добрую душу, которая пожалѣетъ меня. И поскорѣе, дорогая пани Поланецкая! Ей-Богу, я едва могу удержаться... Хорошо?
   Видя, что Свирскій не особенно принимаетъ къ сердцу утрату панны Ратковской, Мариня развеселилась. Но спокойнѣе относясь къ письму панны Ратковской, она вспомнила одну фразу, на которую сначала, занятая главнымъ вопросомъ, не обратила вниманія,-- вспомнила и встревожилась.
   -- Вы замѣтили,-- спросила она,-- что въ одномъ мѣстѣ говорится: "по милости того, что у насъ происходитъ, я не могу писать больше"? Вы не догадываетесь, что тамъ могло случиться?
   -- Можетъ быть, Копось уже сдѣлалъ предложеніе.
   -- Нѣтъ. Въ такомъ случаѣ, она написала бы это яснѣй. Если она привязалась къ нему, то несчастная она дѣвушка: у нея, кажется, нѣтъ никакого состоянія, а Коповскій и самъ не богатъ. Сомнительно, чтобы дѣло пришло къ соглашенію.
   -- Правда,-- сказалъ Свирскій.-- Знаете, мнѣ это и самому приходило въ голову. Она любитъ его, это не подлежитъ сомнѣнію, но онъ на ней не женится.
   Онъ вдругъ остановился и сказалъ:
   -- Въ такомъ случаѣ, зачѣмъ же онъ тамъ сидитъ?
   -- Онѣ забавляются имъ, а онъ забавляетъ,-- поспѣшно отвѣтила Мариня, немного отворачиваясь въ сторону, чтобы Свирскій не замѣтилъ ея смущенія.
   Она говорила неискренно. Съ тѣхъ поръ, какъ Поланецкій подѣлился съ ней своими наблюденіями надъ отношеніями Коповскаго къ пани Основской, она часто думала объ этомъ и пребываніе молодого человѣка въ Пшитуловѣ ей самой казалось подозрительнымъ, а притворное ухаживаніе за панной Ратковской -- просто безчестнымъ. Безчестность стала тѣмъ большею, если панна Ратковская дѣйствительно влюбилась въ Коповскаго. Всѣ эти интриги каждую минуту могли всплыть наверхъ и Мариня съ тревогой думала о томъ, не имѣютъ ли слова панны Ратковской именно такого значенія? Въ подобномъ случаѣ это было бы истинною катастрофой и для добраго пана Основскаго, и для панны Стефци. Дѣйствительно, все это могло перепутаться трагическимъ образомъ.
   -- Я завтра собираюсь въ Пшитуловъ,-- сказалъ Свирскій,-- хочу нарочно быть у Основскихъ, чтобы показать, что нисколько не обижаюсь. Если тамъ, дѣйствительно, что-нибудь случилось, захворалъ кто-нибудь, что ли, то я дамъ вамъ знать. Завиловскаго тамъ нѣтъ въ настоящую минуту.
   -- Нѣтъ, панъ Игнась живетъ въ городѣ. Завтра или послѣ завтра онъ появится здѣсь или въ Ясменѣ. Стахъ сегодня собирается въ городъ. Моя пріятельница, сестра Анеля, очень больна и мы хотимъ перетащить ее къ себѣ, а такъ какъ я ѣхать не могу, то ѣдетъ Стахъ.
   -- Сестра Анеля? Это та, которую вашъ мужъ называетъ пани Эмиліей?... Фра Анджелико!... Лицо настоящей святой. Чудесное лицо! Я раза два видѣлъ ее у васъ. Вотъ, если бы такая не была монахиней!
   -- И, кромѣ того, она больна, бѣдняжка. Почти не можетъ ходить... Отъ непосильныхъ трудовъ дошла до болѣзни спинного хребта.
   -- О, это плохо!-- сказалъ Свирскій.-- Значитъ, у васъ будетъ она и профессоръ? Какіе же вы, однако, дѣйствительно, добрые люди!
   -- Это Стахъ!-- отвѣтила Мариня.
   Въ эту минуту на заворотѣ аллеи появился Поланецкій и спѣшными шагами подошелъ къ нимъ.
   -- Я слышалъ, вы сегодня ѣдете?-- сказалъ Свирскій.-- Поѣдемте вмѣстѣ.
   -- Хорошо.
   И Поланецкій обратился къ женѣ:
   -- Мариня, не довольно ли ты ходила? Хочешь опереться на меня?
   Мариня взяла его подъ руку и всѣ пошли на балконъ. Пани Поланецкая потомъ отправилась въ комнаты распорядиться насчетъ послѣобѣденнаго чаю.
   Поланецкій торопливо подошелъ къ Свирскому.
   -- Я подучилъ странную телеграмму,-- сказалъ онъ,-- и не хотѣлъ показывать ее при женѣ. Основскій спрашиваетъ меня, гдѣ Игнась, и вызываетъ меня по его дѣлу пріѣхать завтра въ городъ. Что это можетъ быть?
   -- Странное дѣло,-- отвѣтилъ и Свирскій,-- Мнѣ панна Ратковская писала, что тамъ что-то случилось.
   -- Захворалъ кто-нибудь?
   -- Тогда прямо вызвали бы Завиловскаго... Если бы панна Кастелли или пани Броничъ... сейчасъ же вызвали бы.
   -- А еслибъ Основскій не хотѣлъ пугать его, то телеграфировалъ бы мнѣ, кто тамъ болѣнъ.
   И они оба съ безпокойствомъ посмотрѣли другъ другу въ глаза.
   

XXXVII.

   На другой день, полчаса спустя послѣ пріѣзда Поланецкаго, у его дверей позвонилъ Основскій. Поланецкій, заслышавъ звонокъ, пошелъ самъ отворить дверь. Со вчерашняго дня онъ жилъ въ великой тревогѣ. Онъ давно допускалъ, что въ Пшитуловѣ каждый день можетъ произойти взрывъ, но тщетно силился постичь, какое отношеніе этотъ взрывъ можетъ имѣть къ Завиловскому.
   Основскій пожалъ ему руку съ особенною силой, какъ дѣлалъ это въ исключительныя минуты жизни, а когда Поланецкій попросилъ его къ себѣ въ кабинетъ, то по дорогѣ спросилъ:
   -- Ваша барыня въ Бучинкѣ?
   -- Да,-- отвѣтилъ Поланецкій,-- мы совершенно одни.
   Въ кабинетѣ Основскій сѣлъ на указанный стулъ, склонилъ голову и долго молчалъ, порывисто переводя дыханіе, потому что, благодаря излишнему тренированію, страдалъ растяженіемъ груди, а теперь лѣстница и волненіе еще болѣе стѣсняли его дыханіе. Поланецкій сначала ждалъ терпѣливо, но потомъ его врожденная живость взяла верхъ и онъ спросилъ:
   -- Что такое случилось?
   -- Случилось несчастіе,-- съ глубокою грустью сказалъ Основскій.-- Женитьба Игнася не состоится.
   -- Не состоится? Отчего?
   -- Это дѣло такое мерзкое, что, можетъ, было бы лучше, еслибъ Игнась не зналъ причины. Одно время я самъ колебался, не умолчать ли мнѣ о ней, но нѣтъ!... Нужно, чтобъ онъ узналъ все, потому что тутъ дѣло идетъ о болѣе важномъ, чѣмъ его самолюбіе. Можетъ быть, негодованіе и отвращеніе помогутъ ему перенести несчастіе. Сватовство разстроилось потому, что панна Кастелли недостойна руки такого человѣка, какъ онъ, и еслибъ еще сегодня возможна была рѣчь о возстановленіи прежнихъ отношеній, я первый бы наложилъ свое veto.
   Панъ Основскій снова началъ ловить воздухъ. Поланецкій до сихъ поръ сидѣлъ неподвижно, но тутъ вдругъ вспыхнулъ:
   -- Да, ради Бога, что же такое произошло?
   -- Произошло то, что эти барыни три дня тому назадъ уѣхали за границу, а съ ними и Коповскій, въ качествѣ жениха панны Кастелли.
   Поланецкій вскочилъ было со стула, но теперь сѣлъ опять. На лицѣ его, вмѣстѣ со всѣмъ волненіемъ и тревогой, отразилось необычайное изумленіе. Съ минуту онъ всматривался въ Основскаго, потомъ, какъ будто не имѣя силы собрать свои мысли, сказалъ:
   -- Коповскій?... и съ панной Кастелли также?...
   Но Основскій былъ черезъ-чуръ сильно занятъ самимъ дѣломъ, чтобъ обратить вниманіе на странную форму вопроса Поланецкаго.
   -- Увы, -- сказалъ онъ,-- вы знаете, что я въ родствѣ съ этими дамами: моя мать была двоюродною сестрой пани Броничъ и матери Линеты и одно время онѣ даже воспитывались вмѣстѣ. Вы понимаете, что я скорѣе долженъ былъ бы защищать ее. Но не въ томъ дѣло. Наши отношенія порваны разъ навсегда, и, притомъ, если бы панна Кастелли была моею родною сестрой, то я сказалъ бы вамъ то же самое, что скажу теперь. А такъ какъ мы съ женою тоже уѣзжаемъ,-- и даже сегодня,-- то я могу не увидать Завиловскаго. Я скажу откровенно, что у меня не хватаетъ смѣлости говорить съ нимъ, но вамъ я разскажу все, что видѣлъ. Вы, какъ близкій его другъ, можетъ быть, съумѣете смягчить ударъ, но нужно, чтобъ Игнась зналъ обо всемъ, -- отъ несчастія такого рода нѣтъ лучшаго лѣкарства, какъ отвращеніе.
   И онъ началъ разсказывать Поланецкому, что видѣлъ въ теплицѣ, задыхаясь, волнуясь и, вмѣстѣ съ тѣмъ, приходя въ изумленіе при видѣ горячности, съ какою слушалъ его Поланецкій. Онъ считалъ его болѣе хладнокровнымъ и не могъ догадаться, что у Поланецкаго могутъ быть личныя соображенія, въ силу которыхъ разсказы подобнаго рода производятъ на его нервы болѣе сильное впечатлѣніе, чѣмъ произвело бы извѣстіе о смерти Завиловскаго или панны Кастелли.
   -- Въ первую минуту я потерялъ голову,-- продолжалъ Основскій.-- Я человѣкъ не горячій, но какимъ образомъ я не поломалъ ему ребра, не понимаю. Можетъ быть, я помнилъ, что онъ мой гость, что тутъ дѣло о вещахъ болѣе важныхъ, чѣмъ онъ, можетъ быть, думалъ о Линетѣ, можетъ быть, не думалъ ни о чемъ. Я вышелъ вонъ, потомъ вернулся черезъ минуту и сказалъ ему, чтобъ онъ шелъ за мною. Я замѣтилъ, что онъ блѣденъ, но видъ у него былъ рѣшительный. У себя я сказалъ ему, что онъ поступилъ подло, что злоупотребилъ гостепріимствомъ порядочнаго дома, что Линета -- презрѣнная тварь, для которой я не нахожу достаточно словъ презрѣнія, что сватовство ея съ Завиловскимъ этимъ самымъ порвано, но его я заставлю жениться, хотя бы мнѣ пришлось прибѣгнуть къ самымъ крайнимъ мѣрамъ... Оказалось, что они уже сговорились за то время, когда я оставилъ ихъ однихъ, и Коповскій отвѣтилъ мнѣ, что Линету любитъ давно и всегда готовъ жениться на ней. Завиловскому же,-- конечно, онъ повторялъ слова, которыя продиктовала ему Линета,-- онъ готовъ дать какое угодно удовлетвореніе, но ему нѣтъ никакой надобности считаться съ нимъ, потому что передъ нимъ онъ не чувствуетъ себя виновнымъ... "Если панна Линета избрала меня, тѣмъ хуже для него, но это уже ея дѣло..." Что тѣмъ временемъ дѣлалось между теткой и Коповскимъ, я не знаю, но когда я покончилъ съ Коповскимъ, пани Броничъ ввалилась ко мнѣ, какъ фурія, съ упреками, что это мы съ женой не дозволяли Линетѣ слѣдовать естественному влеченію сердца, навязали ей Завиловскаго, котораго она никогда не любила, что Линета плакала по цѣлымъ ночамъ, что она заплатила бы за это замужство жизнью, что все случившееся -- явная воля Божія... и цѣлый часъ въ такомъ же родѣ!... Мы виноваты, Завиловскій виноватъ, только они одни безъ упрека.
   Основскій потеръ лобъ рукою и добавилъ:
   -- Ахъ, панъ Поланецкій! Мнѣ тридцать шесть лѣтъ, но я и не воображалъ, что такое женское непостоянство. Понимаете, что не могу я примириться съ такою непонятною способностью выворачивать вещи изнанкою на-лицо. Вѣдь, я понимаю, каково было ихъ положеніе, я вижу,-- они увидали, что съ Завиловскимъ все кончено, хотя бы потому, что я буду служить преградой, и имъ не остается ничего, только Коповскій. Но эта легкость, съ которою черное дѣлается бѣлымъ, а бѣлое -- чернымъ, это отсутствіе моральнаго смысла, понятія о правдѣ и справедливости, этотъ эгоизмъ безъ дна и мѣры!... Чортъ бы ихъ всѣхъ побралъ, если бы дѣло не шло объ Игнасѣ! Я былъ бы очень несчастливъ съ ними, но для человѣка, такого экзальтированнаго и такъ влюбленнаго, что это за ударъ, что за разочарованіе!... А Линета! Кто бы могъ допустить?... Такой дуракъ, такой дуракъ! И это дѣвушка, какъ будто бы полная порывовъ, которая такъ недавно обмѣнялась кольцами, дала слово... невѣста такого человѣка, какъ Завиловскій!... Ей-Богу, можно умъ потерять!
   -- Можно умъ потерять!-- какъ эхо повторилъ Поланецкій.
   Наступила минута молчанія.
   -- И давно это случилось?-- вдругъ спросилъ Поланецкій.
   -- Три дня, какъ они уѣхали въ Шевенингенъ, а уѣхали они тотчасъ же послѣ этой исторіи. У Коповскаго былъ паспортъ съ собою. Замѣчаете, оселъ-то онъ оселъ, а на хитрость его хватило. Онъ притворялся, будто ухаживаетъ за моею кузиной Ратковской и какъ будто собирался вмѣстѣ ѣхать съ нами за границу. Притворялся, что добивается расположенія той, чтобы кружить голову этой. Ай, бѣдный Игнась, бѣдный! Даю вамъ слово, что еслибъ онъ былъ моимъ братомъ, то и тогда я не питалъ бы къ нему больше сочувствія... Конечно, лучше, что онъ не связался съ такой... съ Линетой, но что за мученіе!
   Основскій вынулъ платокъ и съ огорченнымъ и безпомощнымъ лицомъ началъ протирать пенснэ. Поланецкій спросилъ:
   -- Отчего вы раньше не дали мнѣ знать?
   -- Отчего я раньше не далъ вамъ знать? Потому что у меня жена захворала. нервные припадки... Богъ знаетъ, что!... Вы не повѣрите, какъ она приняла все это къ сердцу. И ничего нѣтъ удивительнаго!... Такая женщина, и еще въ нашемъ домѣ! При ея впечатлительности для нея это былъ тяжелый ударъ... И разочарованіе въ Линетѣ, которую она такъ любила, и состраданіе къ Игнасю, и это столкновеніе со зломъ, и чувство гадливости, -- для такой чистой и честной натуры это болѣе, чѣмъ нужно. Въ первое время я думалъ, что она тяжко расхворается, да и теперь еще говорю: дай Богъ, чтобъ это губительно не отозвалось на ея нервахъ. Мы просто-на-просто не съумѣемъ понять, что дѣлается въ такой душѣ при видѣ зла.
   Поланецкій внимательно посмотрѣлъ на Основскаго, закусилъ усы и молчалъ. Основскій продолжалъ:
   -- Я послалъ за докторомъ и во второй разъ потерялъ голову. Къ счастью, тутъ была Стефця Ратковская и эта добрая пани Машко. Обѣ такъ ухаживали за Анетой, что я имъ весь вѣкъ буду признателенъ. Пани Машко только на видъ кажется холодною, а что это за сердце!
   -- Я думаю, -- перебилъ Поланецкій; ему хотѣлось отвлечь разговоръ отъ пани Машко,-- еслибъ старый Завиловскій оставилъ Игнасю какое-нибудь состояніе, то всего этого не случилось бы.
   -- Можетъ быть,-- отвѣтилъ Основскій,-- но для меня опять-таки не подлежитъ сомнѣнію, что еслибъ Линета вышла за Игнася, то, хотя бы онъ обладалъ всѣмъ состояніемъ пана Завиловскаго, инстинкты тянули бы ее въ сторону такихъ Коповскихъ, какихъ ей пришлось бы встрѣтить въ жизни. Ужь это душа такого сорта. Однако, нѣкоторыя вещи я понимаю. Я сказалъ, что можно умъ потерять при мысли, что все сложилось такъ, но отчасти отдаю себѣ отчетъ, почему это такъ случилось. У нея черезъ-чуръ пошлая натура, чтобъ она дѣйствительно могла полюбить такого человѣка, какъ Завиловскій. Ей нужно было Коповскаго. Но въ нее вбивали разные высшіе порывы, а, въ концѣ-концовъ, она и сама вбила въ себя то, чего въ ней не было. Игнася притянули ради тщеславія, ради самолюбія, ради общественнаго мнѣнія, наконецъ, по незнанію самихъ себя. Но то, что неискренно, то долго длиться не можетъ. Съ минуты, когда ихъ тщеславіе было удовлетворено, Игнась пересталъ удовлетворять ихъ. Потомъ онѣ испугались, что съ нимъ нельзя вести такую жизнь, которую онѣ цѣнятъ выше всего,-- можетъ быть, ихъ началъ затруднять его, черезъ-чуръ высокое для нихъ, настроеніе. Прибавьте къ этому исторію съ завѣщаніемъ: она, конечно, не была главною причиной катастрофы, но, однако, уменьшила Игнася въ ихъ глазахъ; прибавьте, прежде всего, инстинкты Линеты, прибавьте Коповскаго, и вы получите отвѣтъ на всѣ вопросы. Есть женщины, какъ ваша жена или какъ моя Анета, но есть и такія, какъ она!...
   Здѣсь панъ Основскій снова замолкъ на минуту, а потомъ сказалъ:
   -- Я предвижу уже и огорченіе, и негодованіе вашей жены и жалѣю, что вы не видали, какъ это приняла моя жена... или даже пани Машко. Да, есть женщины и женщины!... О, панъ Поланецкій! Мы на колѣняхъ должны благодарить Бога, что Онъ намъ далъ такихъ женъ!
   У него даже голосъ дрогнулъ отъ волненія.
   А Поланецкій, несмотря на то, что его, главнымъ образомъ, интересовалъ Завиловскій, рѣшительно недоумѣвалъ, какимъ образомъ человѣкъ, который нѣсколько минутъ тому назадъ выказалъ столько тонкости и проницательности, вмѣстѣ съ тѣмъ, можетъ быть такимъ наивнымъ. Его разбиралъ горькій смѣхъ при упоминаніи Основскаго о негодованіи пани Машко. Вообще его охватило чувство какой-то угнетающей ироніи жизни, всю бездну которой онъ раньше еще никогда не видалъ такъ ясно.
   -- Вы не увидите Завиловскаго?-- спросилъ онъ черезъ минуту.-- Откровенно повторяю вамъ, что не чувствую въ себѣ достаточнаго мужества. Я сегодня возвращаюсь въ Пшитуловъ и сегодня же мы уѣзжаемъ съ нашей станціи. Я долженъ увезти жену, она сама со слезами просила меня объ этомъ, отъ перемѣны впечатлѣній ея здоровье можетъ поправиться. Мы поѣдемъ куда-нибудь на море, только не въ Шевенингенъ, куда поѣхали тѣ, вмѣстѣ съ Коповскимъ. Но у меня къ вамъ еще одна огромная просьба. Вы знаете, какъ я люблю и цѣню Игнася. Напишите мнѣ, какъ онъ, бѣдняжка, перенесетъ это и что съ нимъ будетъ твориться. Я попросилъ бы объ этомъ Свирскаго, да боюсь, что не увижу его.
   Онъ закрылъ лицо руками.
   -- Ахъ, какъ все это грустно, какъ грустно!
   -- Хорошо, -- сказалъ Поланецкій.-- Пришлите мнѣ адресъ и я напишу вамъ, чѣмъ кончится дѣло. Но такъ какъ на меня падаетъ тяжелая обязанность сообщить Завиловскому о случившемся, то облегчите мнѣ эту обязанность. Нужно, чтобъ онъ получилъ это извѣстіе не отъ третьяго лица, а отъ очевидца. Услышавъ о случившемся отъ меня, онъ можетъ допустить, что я представилъ дѣло недостаточно ясно. Въ такихъ случаяхъ человѣкъ хватается за всякую тѣнь надежды. Садитесь и напишите ему. Я отдамъ ему ваше письмо въ подтвержденіе своихъ словъ. Иначе, онъ, пожалуй, полетитъ за ними въ Шевенингенъ. Я считаю ваше письмо абсолютно необходимымъ.
   -- Онъ не пріѣдетъ сюда сейчасъ?
   -- Нѣтъ. Отецъ его болѣнъ и онъ проводитъ время у его постели. Меня онъ ожидаетъ только послѣ полудня. Пишите письмо.
   -- Вы правы, совершенно правы, -- согласился Основскій и сѣлъ за письменный столъ.
   "Иронія жизни, иронія жизни!-- думалъ тѣмъ временемъ Поланецкій, волнуясь и ходя по сосѣдней комнатѣ.-- Чѣмъ же, если не кровавою ироніей можно назвать то, что встрѣтило Завиловскаго? Что такое эта панна Кастелли со своею фигурой лебедя, съ инстинктами горничной, эта "избранница Божія", какъ еще вчера говорилъ Васковскій? Что такое пани Броничъ и Основскій, со своею вѣрой въ жену, и нервные припадки этой жены, которые были вызваны столкновеніемъ со зломъ такой чистой души, и негодованіе пани Машко?... Ничего, только смѣшная человѣческая комедія, въ которой одни обманываютъ другихъ, другіе обманываютъ самихъ себя,-- ничего, только обманутые и обманывающіе,-- ничего, только ошибки, ослѣпленіе, жизненная ложь, жертвы ошибокъ, жертвы обмана, жертвы заблужденій, путаница безъ конца, смѣшная и, вмѣстѣ съ тѣмъ, отчаянная иронія, покрывающая человѣческія чувства, страсти, надежды, какъ снѣгъ покрываетъ зимою поля,-- и это жизнь!"
   Но эти мысли для Поланецкаго были тѣмъ болѣе тяжелы, что, возникая на чисто-личной почвѣ, онѣ, вмѣстѣ съ тѣмъ, становились чѣмъ-то вродѣ счета съ собственною совѣстью. Онъ былъ настолько эгоистъ, чтобы примѣнять все къ себѣ, и не настолько глупъ, чтобы не знать, что въ этой архи-иронической человѣческой комедіи онъ самъ играетъ страшно позорную роль. Положеніе было такого рода, что онъ изо всей мочи хотѣлъ бы освистать панну Кастелли, и, вмѣстѣ съ тѣмъ, понималъ, что ужь ему-то невозможно осуждать ее. Самъ онъ чѣмъ былъ лучше ея? Въ какомъ отношеніи менѣе гадокъ? Она измѣнила человѣку для дурака, онъ измѣнилъ женѣ для безсмысленной куклы. Она послѣдовала своимъ влеченіямъ инстинктовъ пустой свѣтской женщины, онъ -- своимъ влеченіямъ павіана. Но она попрала только искусственныя фразы, которыми обманывала себя и другихъ, онъ попралъ принципы. Она обманула довѣріе и нарушила слово, онъ также обманулъ довѣріе и нарушилъ болѣе, чѣмъ слово,-- клятву. Ну, и что же? Имѣетъ онъ право осуждать ее? Если онъ не имѣетъ возможности оправдывать ее, если готовъ признать, -- что было бы вещью несправедливой и возмутительной, -- чтобы такое существо стало женой Завиловскаго, то по какому праву онъ считается мужемъ Марини? Если онъ найдетъ хоть одно слово осужденія противъ панны Кастелли (а не найти этого слова невозможно), то, желая быть послѣдовательнымъ, онъ долженъ разстаться съ Мариней, чего, однако, не сдѣлаетъ никогда и не былъ бы въ состояніи сдѣлать. Вотъ заколдованный кругъ-то! Поланецкій не разъ переживалъ уже тяжелыя минуты по поводу своего успѣха, но эта минута была такъ тяжела, что привела его даже въ изумленіе. Мало-по-малу это переходило въ муку. Въ концѣ, по простому инстинкту самосохраненія, онъ началъ искать чего-нибудь, что бы принесло ему хоть временное успокоеніе. Но напрасно онъ говорилъ себѣ, что, напримѣръ, такіе люди, какъ Коповскій, будь онъ Въ ихъ положеніи, не принимали бы дѣла такъ къ сердцу. Это для него служило такимъ же утѣшеніемъ, какъ еслибъ онъ подумалъ, что этого также не принимали къ сердцу ни кошка, ни лошадь. Напрасно онъ вспоминалъ слова Бальзака: "Вѣроломство, если не удается, -- ничего, если удается -- пустяки". "Ложь!-- повторилъ Поланецкій, стискивая зубы,-- хороши пустяки, которые такъ грызутъ душу!" Правда, онъ понималъ, что за фактомъ можетъ быть что-нибудь, что дѣлаетъ самый фактъ болѣе или менѣе преступнымъ, но, въ то же время, понималъ, что въ его случаѣ всѣ подробности таковы, что дѣлаютъ вину неизмѣримой и непростительной. "Вотъ ужь теперь,-- думалъ онъ,-- у меня отнимается право суда, право распоряженія совѣстью! Человѣка высшаго типа промѣняли на дурака, попрали его, ввергли въ несчастіе, въ трагедію, которая можетъ изломать его; все это сдѣлано самымъ пошлымъ и подлымъ образомъ, а я даже и въ душѣ не могу заклеймить эту панну Кастелли!" И никогда до сихъ поръ передъ нимъ такъ удивительно явственно не представала та правда, что какъ за извѣстные проступки можно лишиться права принимать участіе въ общественной жизни, такъ онъ лишенъ права принимать участіе въ жизни моральной. Угрызеній у него было уже достаточно, но теперь онъ замѣтилъ еще новыя опустошенія, которыхъ сразу не видѣлъ. По мѣрѣ того, какъ онъ раздумывалъ надъ трагедіей Завиловскаго, какъ все болѣе и болѣе начинали поражать его ея размѣры, его самого охватывала глухая тревога, похожая на предчувствіе, что, въ силу какой-то высшей, таинственной логики, и въ его судьбѣ произойдетъ что-то страшное. Кто носитъ въ себѣ зародышъ смертельной болѣзни, для того смерть -- только вопросъ времени.
   Но, все-таки, онъ почувствовалъ хоть то облегченіе, что мысли его обратились исключительно къ данной минутѣ и къ Завиловскому. Какъ онъ приметъ это? Какъ перенесетъ? Принимая въ соображеніе экзальтацію Завиловскаго, его глубокую, слѣпую вѣру въ панну Кастелли, его любовь, которую онъ питалъ къ ней, все просъ былъ прямо грозный. "Все въ немъ порвется, вся почва сразу уйдетъ изъ-подъ его ногъ",-- думалъ Поланецкій. Сколько ужаснаго и отвратительнаго въ томъ, что даже такія жизненныя отношенія, которыя не носятъ въ себѣ зародышей трагедіи и которыя должны были бы окончиться хорошо, оканчиваются безъ всякой уважительной причины дурно! Жизнь -- точно лѣсъ, въ которомъ несчастія преслѣдуютъ человѣка, хуже чѣмъ собака звѣря, потому что преслѣдуютъ молча. Поланецкій почувствовалъ вдругъ, что, кромѣ давнымъ-давно утраченной вѣры въ самого себя, въ немъ можетъ поколебаться и другое, еще болѣе важное. Въ эту минуту онъ, однако, больше думалъ о Завиловскомъ, чѣмъ о другомъ. Сердце у него было доброе, Завиловскій былъ близокъ ему, и онъ искренно сочувствовалъ его несчастію. "А тотъ пишетъ прямо смертный приговоръ,-- думалъ онъ, прислушиваясь къ скрипу пера Основскаго.-- Бѣдный малый!... И какъ все это незаслуженно!"
   Наконецъ, Основскій окончилъ писать и сказалъ:
   -- Я писалъ осторожно, но писалъ всю правду. Да ниспошлетъ Богъ ему силы! Думалъ ли я, что мнѣ придется сообщить ему такую новость?
   Но за его неподдѣльною грустью было видно какъ будто затаенное удовольствіе. Очевидно, онъ думалъ, что ему удалось написать лучше, чѣмъ онъ разсчитывалъ.
   -- А теперь я еще разъ повторю свою горячую просьбу,-- сказалъ онъ,-- написать мнѣ нѣсколько словъ объ Игнасѣ. Ахъ, еслибъ это не было такъ... irréparable!-- прибавилъ онъ, протягивая Поланецкому руку.-- До свиданія, до свиданія!... Я напишу и Игнасю, но теперь долженъ ѣхать,-- меня ждетъ жена... Дай Богъ намъ свидѣться при лучшихъ условіяхъ. До свиданія! Пани Поланецкой сердечный привѣтъ.
   И онъ ушелъ.
   "Что дѣлать?-- думалъ Поланецкій.-- Ограничиться ли посылкой письма, искать ли Завиловскаго, или ждать его здѣсь? Въ такія минуты лучше бы было не оставлять его одного, но вечеромъ я долженъ возвратиться къ Маринѣ, значитъ, онъ и такъ останется одинъ. Наконецъ, кто ему запретитъ спрятаться отъ людей? Я бы на его мѣстѣ спрятался... Кромѣ того, надо быть у пани Эмиліи".
   Онъ чувствовалъ себя такъ измученнымъ и этою неожиданною трагедіей, и мыслью о тяжкой роли, какую придется ему разыграть, что съ удовольствіемъ вспоминалъ о необходимости пойти къ пани Эмиліи и отвезти ее потомъ въ Бучинекъ. На одну минуту онъ чувствовалъ искушеніе отложить свиданіе съ Завиловскимъ и отдать письмо на другой день, но сообразилъ, что Завиловскій, если не застанетъ его дома, можетъ пріѣхать въ Бучинекъ.
   "Пускай лучше узнаетъ обо всемъ здѣсь,-- сказалъ онъ себѣ,-- Мариня въ такомъ положеніи, что отъ нея нужно сохранить въ строжайшей тайнѣ то, что случилось и что можетъ случиться. Нужно предупредить всѣхъ, чтобъ молчали. Завиловскій лучше бы сдѣлалъ, еслибъ уѣхалъ за границу. Маринѣ я сказалъ бы, что онъ въ Шевенингенѣ, а потомъ, что они обсудили все хорошенько и разошлись".
   И онъ снова широкими шагами началъ ходить по комнатѣ и повторять:
   "Иронія жизни! Иронія жизни!"
   Горечь и угрызенія новою волной прихлынули къ его душѣ. Его охватило странное чувство, словно онъ былъ отвѣтственъ за то, что произошло. "Что за чертовщина,-- убѣждалъ онъ себя,-- хоть въ этомъ-то я, по крайней мѣрѣ, не виноватъ!" Но на минуту ему пришло въ голову, что если лично онъ не провинился, то, во всякомъ случаѣ, онъ дерево изъ того же лѣса, что и панна Кастелли, что такіе, какъ онъ, и виною той общественно-моральной атмосферы, въ которой подобные цвѣтики могутъ всходить, развиваться и цвѣсти. При одной мысли объ этомъ его разбирала дикая злоба.
   Въ прихожей послышался звонокъ. Поланецкій былъ человѣкъ храбрый, но при звукѣ колокольчика почувствовалъ, что сердце его начинаетъ биться безпокойно. Онъ забылъ, что условился вмѣстѣ со Свирскимъ идти завтракать, и въ первую минуту былъ увѣренъ, что это пришелъ Завиловскій. Вздохнулъ онъ свободно только тогда, когда услыхалъ голосъ художника, но былъ такъ измученъ, что и это доставило ему непріятность.
   "Вотъ этотъ такъ распуститъ языкъ,-- съ досадой подумалъ онъ,-- вотъ этотъ такъ разболтается!"
   Однако, онъ рѣшилъ сказать ему все, потому что дѣло и такъ не могло удержаться въ тайнѣ. Ему нужно было еще и то, чтобы Свирскій, если пріѣдетъ въ Бучинекъ, зналъ, какъ держать себя съ Мариней. Но онъ ошибся, предполагая, что Свирскій будетъ изводить его своими теоріями о неблагодарныхъ сердцахъ. Художникъ посмотрѣлъ на дѣло не со стороны общихъ выводовъ, а со стороны Завиловскаго. Очередь общихъ выводовъ должна наступить позже, а теперь, слушая Поланецкаго, онъ повторялъ: "Вотъ несчастіе-то, сохрани Богъ!" или: "О, чортъ бы ихъ побралъ!" -- причемъ его геркулесовскіе кулаки сжимались отъ гнѣва.
   Поланецкій увлекся и нападалъ на панну Кастелли безъ милосердія, забывая, что этимъ самымъ изрекаетъ приговоръ и самому себѣ. Но, вообще, бесѣда со Свирскимъ принесла ему облегченіе. Наконецъ, къ нему возвратилась и прежняя энергія. Онъ увидалъ, что Завиловскаго нельзя оставлять въ такую минуту, и сталъ просить Свирскаго отвезти пани Эмилію въ Бучинекъ и объяснить его отсутствіе конторскими занятіями. Свирскому не зачѣмъ было уже ѣхать въ Пшитуловъ, онъ съ удовольствіемъ согласился, и, когда нанятый Поланецкимъ экипажъ пріѣхалъ, они оба отправились къ пани Эмиліи.
   Непосильный трудъ сестры милосердія довелъ ее до болѣзни спинного хребта. Поланецкій и Свирскій нашли ее похудѣвшею и измѣнившеюся, съ прозрачнымъ лицомъ и полуопущенными рѣсницами. Она еще ходила, но при помощи двухъ костылей,-- ноги отказывались служить ей. Какъ прежде трудъ приближалъ ее къ жизни, такъ теперь болѣзнь снова отдаляла ее отъ дѣйствительности. Она жила только въ кругу своихъ мыслей и воспоминаній, смотря на людскія дѣла отчасти какъ сквозь сонъ, отчасти какъ будто съ другого берега жизни. Страдала она очень мало, что врачи считали плохимъ признакомъ, но пани Эмилія, въ качествѣ сестры милосердія познакомившись съ разными болѣзнями, знала, что для нея нѣтъ уже спасенія, или, по крайней мѣрѣ, что спасеніе можетъ зависѣть не отъ людей, и оставалась спокойною. На вопросъ Поланецкаго о ея здоровьѣ, она отвѣтила:
   -- Я плохо хожу, но такъ мнѣ хорошо.
   И ей было хорошо. Удручало ее только одно моральное настроеніе. Въ душѣ она глубоко вѣрила, что еслибъ поѣхала въ Люрдъ, то непремѣнно выздоровѣла бы, но не хотѣла этого дѣлать: отъ Люрда до могилы Литки такъ далеко и, кромѣ того, ее томила такая тоска по смерти. И, все-таки, она не знала, имѣетъ ли она право пренебрегать данною ей жизнью и, въ особенности, имѣетъ ли право мѣшать проявленію милосердія Божія и чуду, и сильно безпокоилась этимъ.
   Теперь ей улыбалась мысль свиданія съ Мариней и она была уже готова въ дорогу. Свирскій долженъ былъ заѣхать за нею въ пять часовъ, а пока они, вмѣстѣ съ Поланецкимъ, отправились завтракать. Художникъ, несмотря на все сочувствіе къ Завиловскому, былъ голоденъ, какъ волкъ. Сначала они сидѣли молча въ ресторанѣ, наконецъ, Поланецкій сказалъ:
   -- Я хотѣлъ васъ просить еще объ одномъ: дайте знать паннѣ Еленѣ о томъ, что случилось, и, кромѣ того, пусть она ничего не говоритъ моей женѣ.
   -- Хорошо,-- сказалъ Свирскій,-- я пойду сегодня же въ Ясмень подъ видомъ прогулки и постараюсь увидать панну Елену. Если меня не примутъ, я напишу на карточкѣ, что дѣло касается Завиловскаго. Если она захочетъ пріѣхать сюда, я привезу ее, потому что во всякомъ случаѣ возвращусь сегодня.
   И черезъ минуту онъ спросилъ:
   -- Панъ Основскій не говорилъ, что панна Ратковская ѣдетъ съ ними или остается въ Пшитуловѣ?
   -- Не говорилъ ничего,-- отвѣтилъ Поланецкій.-- Панна Ратковская обыкновенно живетъ у своей старой родственницы, пани Мельницкой. Если она поѣдетъ, то для того только, чтобы сопровождать пани Основскую; ея ангельская натура не могла видѣть того, что произошло, и это окончилось сердечными припадками.
   -- А-а!-- протянулъ Свирскій.
   -- Именно. Другого резона нѣтъ. Панна Ратковская гостила у Основскихъ потому, что Коповскій какъ будто ухаживалъ за нею, а какъ скоро Коповскій выискалъ себѣ другую, то ей оставаться нѣтъ надобности.
   -- Ей-Богу, это что-то баснословное!-- сказалъ Свирскій.-- За исключеніемъ Основской, онѣ всѣ были влюблены въ этого удода.
   Поланецкій иронически улыбнулся и кивнулъ головой. Ему такъ хотѣлось сказать: "Безъ исключенія, безъ исключенія!"
   Свирскій только теперь приступилъ къ своимъ выводамъ, отъ которыхъ до сихъ поръ воздерживался,-- къ выводамъ о женщинахъ.
   -- Видите ли,-- говорилъ онъ, -- я знаю нѣмокъ, француженокъ, а въ особенности итальянокъ. У итальянокъ вообще меньше порывовъ, меньше образованія, но онѣ болѣе искренни и просты. Не доѣсть мнѣ этихъ макаронъ, если я видѣлъ гдѣ-нибудь столько фальшивыхъ стремленій, такое разногласіе между пошлою натурой и высокими фразами, какъ у насъ. Если бы вы знали, что, напримѣръ, панна Ратковская говорила мнѣ о Коповскомъ. Или возьмите этотъ "Тополь", эту "Колонночку", эту "Ниточку",-- однимъ словомъ панну Кастелли. Лилія, вѣдь? Вы присягнули бы? Мимоза, а? Артистка? Сивилла? Златокудрый идеалъ на длинныхъ ногахъ? И вотъ, пожалуйте! Оказалось! Выискала не человѣка, а такъ, франтика какого-то, не мужчину, а куклу. Какъ дошло до дѣла, Сивилла-то и превратилась въ горничную. А я вамъ скажу, что онѣ всѣ тяготѣютъ сердцемъ къ моднымъ франтикамъ, и пусть ихъ чортъ возьметъ!
   Свирскій сжалъ свой могучій кулакъ и хотѣлъ ударить имъ по столу, но Поланецкій задержалъ его на половинѣ дороги и сказалъ:
   -- Вы согласитесь, что случилось что-то необыкновенное?
   Свирскій началъ спорить и утверждать, что "онѣ всѣ таковы", что всѣ предпочитаютъ портняжный покрой фидіевскому, но мало-по-малу приходилъ въ равновѣсіе и согласился, что панна Кастелли представляетъ исключеніе.
   -- Вы помните, что я говорилъ вамъ, когда вы меня спрашивали о Броничахъ,-- сказалъ онъ.-- Канальи, панъ Поланецкій! Канальи! Ни правилъ, ни характера, духовные парвеню, -- ничего больше! Онъ былъ дуракъ, а ее вы знаете... Поѣду я за границу съ Завиловскимъ, довольно съ меня всего этого!
   Они расплатились и вышли. На улицѣ Свирскій спросилъ:
   -- Вы что теперь будете дѣлать?
   -- Иду искать Завиловскаго.
   -- А гдѣ вы его найдете?
   -- Думаю, что въ сумасшедшемъ домѣ, у его отца, а если нѣтъ, то буду ждать его у себя дома.
   А Завиловскій какъ разъ въ это время подходилъ къ ресторану. Свирскій первый увидалъ его издали.
   -- Вотъ онъ идетъ,-- сказалъ онъ.
   -- Гдѣ?
   -- По другой сторонѣ улицы. Я за версту узналъ бы его по подбородку. Вы сейчасъ разскажете ему все? Если такъ, то я ухожу. Вамъ не нужно свидѣтелей.
   -- Хорошо,-- сказалъ Поланецкій.
   Завиловскій также замѣтилъ ихъ, ускорилъ шаги и остановился передъ ними, веселый, щегольски одѣтый.
   -- Отцу моему лучше, -- сказалъ онъ, немного задыхаясь и подавая имъ руку,-- теперь у меня есть свободное время и я сегодня же нагряну въ Пшитуловъ.
   Свирскій крѣпко стиснулъ его руку и ушелъ, не сказавъ ни слова. Молодой человѣкъ съ удивленіемъ посмотрѣлъ на него и сказалъ:
   -- Панъ Свирскій обидѣлся на меня за что-нибудь?
   И, посмотрѣвъ на Поланецкаго, онъ только теперь замѣтилъ, что и его лицо носитъ серьезное, почти суровое выраженіе.
   -- Что это значитъ?-- спросилъ онъ.-- Случилось что-нибудь?
   Поланецкій взялъ его за руку и сказалъ взволнованнымъ и сердечнымъ голосомъ:
   -- Дорогой панъ Игнась, я считаю васъ за человѣка не только съ исключительнымъ талантомъ, но и съ исключительнымъ характеромъ. Я долженъ сообщить вамъ дурныя новости, но увѣренъ, что вы найдете въ себѣ достаточно силы и не поддадитесь несчастію.
   -- Что же случилось?-- и лицо Завиловскаго вдругъ измѣнилось.
   Поланецкій подозвалъ извощика.
   -- Садитесь!-- и онъ крикнулъ извощику: -- На мостъ!-- потомъ досталъ письмо Основскаго и отдалъ его Завиловскому.
   Молодой человѣкъ поспѣшно разорвалъ конвертъ и началъ чнать письмо.
   Поланецкій съ великою нѣжностью обнялъ его за талію, не спуская глазъ съ его лица, на которомъ отражалось сначала недоумѣніе, недовѣріе къ тому, что онъ читалъ, а, прежде всего, безграничный страхъ. Щеки его поблѣднѣли, какъ полотно; было видно, что, сознавая несчастіе, онъ еще не охватываетъ его въ полномъ объемѣ, не понимаетъ еще ясно. Онъ посмотрѣлъ на Поланецкаго и спросилъ, заикаясь, тихимъ голосомъ:
   -- Какъ же такъ... какъ же она могла?
   Онъ снялъ шляпу и провелъ рукою по волосамъ.
   Поланецкій отвѣтилъ:
   -- Я не знаю, что написалъ вамъ Основскій, но это вѣрно... Теперь уже не для чего уменьшать размѣры несчастія. Имѣйте же отвагу сказать себѣ, что это случилось, и случилось безповоротно. Она не достойна васъ,-- вы дороже стоите, чѣмъ все это. Есть люди, которые васъ дѣйствительно цѣнятъ и любятъ. Я знаю, что это ужасное несчастіе, и родной братъ не сожалѣлъ бы васъ болѣе, чѣмъ я. Но... свершилось!... Дорогой мой! Они уѣхали куда то. Основскіе тоже. Въ Пшитуловѣ никого нѣтъ. Я понимаю, что дѣлается съ вами, но передъ вами лучшая будущность, чѣмъ съ панной Кастелли. Богъ предназначилъ васъ для болѣе высокихъ дѣлъ и несомнѣнно далъ большія силы, чѣмъ другимъ. Вы -- соль земли. На васъ лежатъ великія обязанности и по отношенію къ себѣ, и по отношенію къ людямъ... Я знаю, трудно сразу махнуть рукою на то, что любилъ, и не требую отъ васъ этого, но вамъ не подобаетъ, какъ всякому другому, поддаваться отчаянію. Дорогой мой, бѣдный мой!
   Поланецкій говорилъ еще долго и говорилъ съ силой, не только сердечно, но и умно, что несчастіе отличается тѣмъ, что стоитъ на мѣстѣ, а человѣкъ, хочетъ или не хочетъ, долженъ идти въ будущее, значитъ, отдаляется отъ несчастія все больше и больше. Правда, за человѣкомъ тянется нить боли и воспоминанія, но все болѣе и болѣе тонкая; самая сила вещей заставляетъ его жить завтрашнимъ днемъ. Все это правда, но другою правдой, гораздо болѣе близкою, гораздо болѣе реальною и ощутительною, было то, о чемъ говорило письмо Основскаго. За этимъ фактомъ существовали только пустые звуки, вліяющіе на слухъ, но такіе непонятные и также лишенные всякаго смысла для Завиловскаго, какъ шумъ колесъ или грохотъ отъ сотрясенія желѣзной рѣшотки моста, по которому они проѣзжали теперь съ Поланецкимъ. Завиловскій могъ чувствовать и мыслить неясно, но сознавалъ, во-первыхъ, что то, что случилось,-- совершенная невозможность, а, однако, оно существуетъ, а, во-вторыхъ, что онъ ни за что согласиться на это не можетъ и никогда не согласится. Ни для чего другого въ его головѣ не было мѣста. Онъ не умѣлъ даже уяснить себѣ ни того, что утрачиваетъ,-- за исключеніемъ панны Линеты,-- ни своей боли, ни горя, ни крушенія, ни пустоты, ни потери всѣхъ основаній жизни; онъ зналъ только, что панны Линеты уже нѣтъ, что она его не любитъ, что она бросила его, что она уѣхала съ Коповскимъ, что сватовство его порвано, что онъ остался одинъ,-- что все это уже совершилось, но онъ не хочетъ этого, какъ вещи неправдоподобной, невозможной и странной.
   А, однако, это совершилось.
   За мостомъ пролетка поѣхала тише,-- пришлось объѣзжать быковъ, которыхъ гнали въ городъ, а подъ акомпаниментъ ихъ тяжолаго топота Поланецкій говорилъ дальше. До слуха Завиловскаго дошли слова: "Свирскій, заграница, Италія, искусство"; но онъ не понималъ, что Свирскій -- это значитъ знакомый человѣкъ, заграница -- выѣздъ, а Италія -- страна... Онъ теперь говорилъ паннѣ Линетѣ: "Все это хорошо, но что же со мной будетъ? Какъ же ты могла не подумать о томъ, что я такъ сильно люблю тебя?" И черезъ минуту ему показалось, что еслибъ онъ увидалъ ее, еслибъ могъ сказать ей, что съ людскимъ горемъ нужно считаться, то она расплакалась бы и бросилась бы ему на шею. "Вѣдь, столько вещей соединяютъ насъ, -- говорилъ онъ ей, -- вѣдь, я все тотъ же, твой"... И вдругъ подбородокъ его задрожалъ, жилы на лбу налились кровью, а на глазахъ навернулись слезы. Поланецкій, у котораго было очень доброе сердце и который, кромѣ того, думалъ, что съумѣлъ взволновать его, -- вдругъ обнялъ его за шею, и, самъ тоже взволнованный, поцѣловалъ его въ щеку. Но слабость Завиловскаго длилась не долго, и онъ возвратился къ созерцанію дѣйствительности: "Я ей не скажу этого, потому что не увижу ее,-- она уѣхала со своимъ женихомъ... съ Коповскимъ". И при этой мысли лицо его снова окаменѣло. Теперь онъ лучше началъ уяснять всю величину своего несчастія. Его въ первый разъ поразила мысль, что если бы Линета умерла, потеря его была бы меньше. Бездна смерти оставляетъ вѣрующимъ надежду на совмѣстную жизнь на другомъ берегу, невѣрующимъ -- на совмѣстное уничтоженіе, значитъ, тоже надежду на какую-то общую судьбу и соединеніе. Притомъ, смерть безсильна передъ лицомъ любви, которая идетъ дальше могилы; смерть можетъ взять дорогую душу, но не можетъ запретить намъ любить ее, не можетъ осквернить ее,-- напротивъ, обожествляетъ ее и обращаетъ не только въ любимую, но и святую. А Линета, отнимая у Завиловскаго себя, то-есть дорогую душу, отняла, вмѣстѣ съ тѣмъ, и надежду, и право любви, и право горя, и право тоски, и право почитанія; уходя сама, она, вдобавокъ, оставила опозоренную память. Теперь Завиловскій увидалъ ясно, что если не сможетъ перестать любить ее, то, въ силу этого, будетъ дрянью, и чувствовалъ, что не сможетъ. И вотъ только съ этой минуты его охватила бездна опустошенія, разрушенія и муки... муки безграничной. Только съ этой минуты онъ понялъ, что это больше, чѣмъ можно перенести.
   А Поланецкій говорилъ:
   -- Поѣзжай со Свирскимъ въ Италію, переболѣй, дорогой мой, перестрадай!... Иначе не можетъ быть. Но, вѣдь, свѣтъ широкъ! И видѣть можно много, и любить. Передъ тобою всѣ двери стоятъ настежь. И ни передъ кѣмъ другимъ настолько, чѣмъ передъ тобою. Ты долженъ много дать свѣту, но и свѣтъ долженъ дать тебѣ много. Дорогой мой, поѣзжай,-- вокругъ тебя жизнь вездѣ,-- придутъ новыя впечатлѣнія, противъ которыхъ ты не устоишь, и займутъ твои мысли, смягчатъ боль. Ты не будешь метаться вокругъ одного воспоминанія. Свирскій покажетъ тебѣ Италію. Ты увидишь, что это за товарищъ и какіе новые горизонты онъ раскроетъ передъ тобою. Притомъ, я скажу тебѣ, что человѣкъ, какъ ты, обязанъ обладать силою жемчужной раковины и все обращать въ жемчугъ. А теперь слушай, что говоритъ тебѣ истинный другъ. Поѣзжай и оглянись кругомъ. Обѣщай мнѣ, что поѣдешь. Дастъ Богъ, жена моя оправится, можетъ быть, весною и мы къ вамъ выберемся. Увидишь, какъ все хорошо устроится. Ну, что, Игнась, обѣщаешь мнѣ? Хорошо?
   -- Хорошо,-- отвѣтилъ Завиловскій; онъ слышалъ только это послѣднее слово, но вообще не зналъ, въ чемъ дѣло.
   -- Ну, слава Богу!-- воскликнулъ Поланецкій.-- Теперь вернемся въ городъ и проведемъ вечеръ вмѣстѣ. У меня есть кое-какія дѣла въ конторѣ и я пріѣхалъ сюда на два дня.
   Онъ приказалъ извощику повернуть назадъ, потому что уже и солнце начинало заходить. День стоялъ чудесный, -- иногда такіе бываютъ въ концѣ лѣта. Надъ городомъ клубилась тонкая золотистая пыль, крыши, а въ особенности церковныя башни отсвѣчивали янтаремъ, и, ясно вырисовываясь въ прозрачномъ воздухѣ, казалось, таяли въ немъ. Поланецкій и Завиловскій ѣхали въ молчаніи.
   -- Куда ты предпочитаешь ѣхать, ко мнѣ или къ себѣ?-- спросилъ Поланецкій, когда они въѣхали въ городъ.
   Городское движеніе, казалось, отрезвляло Завиловскаго, потому что онъ совсѣмъ сознательно посмотрѣлъ на Поланецкаго и сказалъ:
   -- Я со вчерашняго дня не былъ дома,-- ночевалъ у отца. Можетъ быть, есть какія-нибудь письма,-- поѣдемъ ко мнѣ.
   Предположенія Завиловскаго оказались вѣрными: на квартирѣ его ожидало письмо отъ пани Броничъ изъ Берлина. Завиловскій лихорадочно разорвалъ конвертъ и сталъ читать, а Поланецкій глядя на его мѣняющееся лицо, подумалъ:
   "И сказать, что у него нѣтъ никакой надежды!"
   Ему вдругъ пришелъ въ голову тотъ молодой докторъ, который когда-то говорилъ ему о паннѣ Краславской: "Я знаю, что она такая, но не могу души оторвать отъ ней!"
   Завиловскій кончилъ читать и, подперевъ рукою голову, безсмысленно смотрѣлъ на столъ и лежащія на немъ бумаги. Вдругъ онъ очнулся и подалъ письмо Завиловскому.
   -- Прочтите,-- сказалъ онъ.
   Поланецкій взялъ письмо и прочелъ слѣдующее:
   "Я знаю, что вы дѣйствительно вѣрили въ свое чувство къ Ниточкѣ и что въ первую минуту то, что случилось, покажется вамъ несчастіемъ. Повѣрьте, что и мнѣ, и ей не легко было сдѣлать такой рѣшительный шагъ. Вы, можетъ быть, не съумѣете хорошо оцѣнить Ниточку (мужчины не умѣютъ цѣнить многихъ вещей), но вы должны были, по крайней мѣрѣ, узнать ее настолько, чтобы знать, сколько ей стоитъ причинить малѣйшую непріятность даже совершенно чужому человѣку. Мы обѣ дѣлаемъ то, что предписываетъ намъ совѣсть, и Ниточка черезъ-чуръ прямодушна для того, чтобы отдать свою руку безъ искренней привязанности. То, что произошло, произошло не только согласно съ волею Божіей, но и согласно съ благополучіемъ вашимъ и ея; если бы, не любя васъ въ достаточной степени, она сдѣлалась бы вашею женой, то какимъ же образомъ она могла бы противиться вліяніямъ, которымъ такое существо непремѣнно подверглось бы среди испорченнаго свѣта? Кромѣ того, у васъ есть талантъ, значитъ, есть что-нибудь, а у Ниточки только сердце, которое принужденіе разбило бы въ единую минуту, и если вамъ кажется, что она обманула васъ, то добросовѣстно обсудите, чья вина больше. Вы много зла причинили Ниточкѣ, вы опутали ея волю и не позволили пойти за естественнымъ влеченіемъ сердца, а тѣмъ самымъ обрекли или были готовы обречь въ жертву своего эгоизма ея счастье и даже жизнь. Я увѣрена, что при такихъ условіяхъ она не прожила бы и года. Но да проститъ вамъ это Богъ, такъ, какъ мы обѣ прощаемъ, и да будетъ вамъ извѣстно, что еще сегодня мы молились за васъ и заказали за васъ заздравную обѣдню въ костелѣ св. Ядвиги.
   "Обручальное кольцо благоволите отослать на дачу Основскихъ; ваше кольцо,-- такъ какъ Основскіе тоже должны были немедленно уѣхать,-- дойдетъ до васъ черезъ руки панны Ратковской. Еще разъ, да проститъ вамъ Богъ все и да осѣнитъ своимъ милосердіемъ".
   -- Это что-то неслыханное!-- сказалъ Поланецкій.
   Завиловскій отвѣтилъ съ раздирающею скорбью:
   -- Значитъ, и изъ правды можно то же сдѣлать, что изъ любви, а я не догадывался объ этомъ.
   -- Слушай меня, Игнась (Поланецкій, подъ наплывомъ сочувствія, началъ говорить Завиловскому ты),-- это уже вопросъ не только твоего несчастія, но и твоего достоинства. Страдай сколько хочешь, но ты долженъ найти достаточно силъ, чтобы показать, что не заботишься объ этомъ.
   Наступило долгое молчаніе. Только Поланецкій, вспоминая письмо пани Броничъ, повторялъ отъ времени до времени:
   -- Это превышаетъ человѣческое пониманіе!
   Наконецъ, онъ обратился къ Завиловскому:
   -- Свирскій возвратится сегодня изъ Бучинка и позднимъ вечеромъ придетъ ко мнѣ. Приходи и ты. Вечеръ проведемъ вмѣстѣ, потолкуете о путешествіи.
   -- Нѣтъ,-- сказалъ Завиловскій,-- по возвращеніи изъ Пшитулова, я долженъ былъ провести ночь у отца, и теперь долженъ идти къ нему. Завтра утромъ я приду къ вамъ и увижусь со Свирскимъ.
   Онъ говорилъ такъ потому, что хотѣлъ остаться одинъ. Поланецкій не противился его намѣренію провести ночь въ лечебницѣ и думалъ, что присмотръ за больнымъ можетъ занять мысли Завиловскаго, а потомъ придетъ утомленіе и потребность сна. Но, все-таки, онъ захотѣлъ проводить его.
   Простились они только у воротъ лечебницы. Завиловскій пробылъ тамъ нѣсколько минутъ, разспросилъ служителя о здоровьѣ отца и украдкой вернулся домой. Онъ зажегъ свѣчи, еще разъ прочиталъ письмо пани Броничъ, закрылъ лицо руками и сталъ думать. Несмотря на сообщеніе Основскаго, несмотря на то, что ему сказалъ Поланецкій, какое-то сомнѣніе и какая-то надежда дѣйствительно таились въ его душѣ. Онъ зналъ, что это совершилось, но по временамъ испытывалъ такое чувство, что это не дѣйствительность, а только сонъ. Только письмо пани Броничъ пробралось до какого-то уголка его души, который все еще не хотѣлъ вѣрить, и изгнало изъ него остатки самообмана. Да, да... Линеты не было уже, не было будущности, не было счастія. Все это захватилъ Коповскій, а ему осталось только одиночество, униженіе, страшная пустота. Осталось также и представленіе, что если бы "Ниточка" могла вырвать и тотъ талантъ, о которомъ упоминала пани Броничъ, то она вырвала бы его и отдала Коповскому. Чѣмъ же онъ былъ для нея въ сравненіи съ Коповскимъ? "Право, я никогда не пойму этого,-- подумалъ онъ,-- но такъ оно и есть..." -- и онъ началъ присматриваться, что же въ немъ было дурного, чтобы такъ жертвовать имъ безъ милосердія, безъ малѣйшаго вниманія къ нему, чтобы считаться съ нимъ меньше, чѣмъ съ самымъ ничтожнымъ червякомъ? "Почему она любитъ Коповскаго, а не меня,-- вѣдь, она говорила, что меня любитъ?" -- и онъ вспомнилъ, какъ она дрожала въ его объятіяхъ, когда, послѣ помолвки, онъ прощался съ нею. А теперь она точно такъ же дрожитъ въ объятіяхъ Коповскаго. При этой мысли онъ схватилъ платокъ и стиснулъ его зубами, чтобы не закричать отъ боли и бѣшенства. "Что это? Для чего все это произошло?" Было же время, когда онъ еще не любилъ ее,-- почему же она тогда не вышла за Коповскаго? Какая ей польза въ томъ, чтобъ истоптать его безъ всякой надобности?
   И онъ снова схватилъ письмо пани Броничъ, какъ бы надѣясь найти въ немъ отвѣтъ на эти страшные вопросы, прочиталъ еще разъ то мѣсто, гдѣ говорилось о волѣ Божьей, о томъ, что онъ былъ виноватъ, что причинилъ много зла "Ниточкѣ", о томъ, что она прощаетъ ему... Прочиталъ онъ и объ обѣднѣ, которую она заказала въ костелѣ св. Ядвиги, кончилъ, потомъ посмотрѣлъ на свѣчку и моргнулъ нѣсколько разъ глазами.
   "Какъ такъ?... Развѣ такъ можно?... Въ чемъ собственно я виноватъ?"
   И вдругъ онъ почувствовалъ, что его начинаетъ покидать разумѣніе, что такое правда и что такое фальшь, что зло и что добро, что справедливость и что несправедливость. Ушла отъ него Линета, отняла у него себя, отняла будущее, а теперь начали разрушаться, одна за другой, всѣ основы жизни,-- и разумъ, и смыслъ... да и самая жизнь... Онъ зналъ еще, что любилъ свою Ниточку больше своей жизни и ни за что не пожелалъ бы ей зла, но, кромѣ этого сознанія, все, что составляетъ сущность мыслящаго человѣка, разсыпалось въ немъ въ прахъ и, какъ прахъ, развѣивалось свирѣпымъ ураганомъ несчастья.
   А, все-таки, онъ любилъ. Въ настоящую минуту Линета раздваивалась на теперешнюю и прежнюю. Онъ началъ припоминать ея голосъ, лицо, свѣтло-золотистые волосы, ея глаза и губы, ея высокую фигуру, ея руки и тепло, которое вѣяло отъ нихъ, когда онъ припадалъ къ нимъ жадными устами. Могучее воображеніе его воскресило ее почти рельефно и онъ созналъ, что не только любилъ прежнюю "Іинету, но любитъ и до сихъ поръ, что безмѣрно тоскуетъ по ней и безмѣрно страдаетъ, утративъ ее.
   А сознавъ это, онъ снова заговорилъ съ нею:
   "Какъ же ты могла допустить, что я съумѣю перенести это?"
   Долго просидѣлъ онъ и свѣча почти до половины сгорѣла, когда онъ очнулся.
   Онъ испытывалъ такое впечатлѣніе, какъ будто отплываетъ на кораблѣ отъ материка, и ему казалось, что всегда кажется въ подобныхъ случаяхъ,-- что это не онъ отдаляется, а отъ него отдаляется берегъ, на которомъ онъ до сихъ поръ проживалъ. Все, что было имъ самимъ и вообще его жизнью, всѣ мысли, надежды, честолюбіе, цѣли, намѣренія, даже любовь, даже панна Линета, даже утрата ее, и эти заколдованные круги и муки, которымъ онъ подвергся,-- казались уже не только отдаленными отъ него, но какъ бы чужими, принадлежащими исключительно тому берегу. И постепенно они изчезали, постепенно таяли, становились все меньше, все призрачнѣе, все болѣе похожими на сонъ... А онъ отдалялся, чувствуя, что къ этому чужому возвратиться уже не хочетъ, не можетъ, и все, что осталось отъ него самого, принадлежитъ пространству, которое поглощало его и открывалось передъ нимъ,-- пространству неизмѣримому и таинственному.
   

XXXVIII.

   Четыре дня спустя, на Успенье,-- въ этотъ день приходились и именины пани Поланецкой,-- Бигели и Свирскій пріѣхали въ Бучинекъ. Марини они не застали дома,-- она, вмѣстѣ съ пани Эмиліей, была у вечерни въ Ясменьскомъ костелѣ. Пани Бигель, узнавъ объ этомъ, отправилась съ цѣлою кучей Бигелятъ за ними. Мужчины остались одни и разговаривали о случаѣ, о которомъ нѣсколько дней толковалъ весь городъ, то-есть о покушеніи на самоубійство Завиловскаго.
   -- Я былъ у него сегодня третій разъ,-- сказалъ Бигель,-- но прислуга панны Елены Завиловской получила приказаніе не пускать никого, кромѣ докторовъ.
   -- И со мной точно такъ же,-- отвѣтилъ Поланецкій,-- сегодня я въ первый разъ не могъ навѣстить его, но въ первые дни просиживалъ у него по нѣсколько часовъ. Женѣ я говорилъ, что бываю въ конторѣ, по дѣламъ.
   -- Скажи мнѣ, какъ это случилось?-- Бигель хотѣлъ знать съ подробности, чтобы потомъ, по своему обыкновенію, взвѣсить все дѣло.
   -- Случилось такъ,-- сказалъ Поланецкій,-- Игнась сказалъ мнѣ, что идетъ въ психіатрическую лечебницу къ отцу. Я проводилъ его до воротъ и онъ обѣщалъ придти ко мнѣ на слѣдующій день. Оказалось, что онъ хотѣлъ освободиться отъ меня, чтобъ ему никто не мѣшалъ пустить себѣ пулю въ лобъ.
   -- Ты не первый нашелъ его въ такомъ положеніи?
   -- Нѣтъ. Я не допускалъ ничего подобнаго и ждалъ бы его до утра. Къ счастью, панна Елена пріѣхала при первомъ извѣстіи о разрывѣ сватовства Игнася...
   -- Это я далъ ей знать объ этомъ,-- перебилъ Свирскій,-- и она такъ приняла это къ сердцу, что я даже удивился. Точно она предчувствовала, что будетъ.
   -- Странное существо!-- сказалъ Поланецкій.-- Я не могъ разузнать, какъ это случилось; достаточно, что она первая нашла его, первая оказала ему помощь, первая призвала цѣлую массу врачей и, наконецъ, приказала перенести его къ себѣ.
   -- Врачи говорятъ, что онъ будетъ живъ?
   -- Собственно они ничего не знаютъ до сихъ поръ. При выстрѣлѣ онъ нѣсколько наклонилъ револьверъ, такъ что пуля пробила лобъ, пошла кверху и засѣла подъ чашкой. Пулю нашли и извлекли легко, но останется ли онъ живъ,-- а если останется, то сохранитъ ли разсудокъ,-- неизвѣстно. Одинъ изъ докторовъ опасается насчетъ его рѣчи, но пока дѣло идетъ только о его жизни.
   Это происшествіе, хотя всѣмъ извѣстное и описанное уже въ газетахъ, все-таки, производило такое впечатлѣніе, что всѣ на минуту замолчали. Свирскій, при мускулахъ атлета, обладалъ впечатлительностью женщины и теперь немного поблѣднѣлъ и разозлился:
   -- И это -- изъ-за такой дряни!
   Но сидящій рядомъ съ нимъ профессоръ Васковскій сказалъ тихо:
   -- Оставьте ее Божьему милосердію.
   -- А ты и не подозрѣвалъ?-- спросилъ Бигель у Поланецкаго.
   -- Мнѣ даже и въ голову это не приходило. Конечно, я зналъ, что онъ борется съ самимъ собою. На одну минуту, когда мы съ нимъ ѣхали за городъ, у него затрясся подбородокъ, какъ будто въ хотѣлъ заплакать, но это гордая душа. Онъ тотчасъ же удержался и по виду успокоился. Главное, онъ обманулъ меня обѣщаніемъ, что придетъ завтра.
   И минуту спустя онъ прибавилъ:
   -- Знаете, что мнѣ кажется? Послѣднею каплей, которая переполнила сосудъ, было письмо пани Броничъ. Игнась далъ мнѣ прочитать его. Она пишетъ, что это -- воля Божія, а вина лежитъ на его душѣ, что онъ былъ эгоистъ, а онѣ дѣйствуютъ согласно голосу совѣсти и справедливости, прощаютъ его и просятъ Бога тоже простить его,-- однимъ словомъ, что-то неслыханное. Я видѣлъ, что это произвело на него ужасное впечатлѣніе... Воображаю себѣ, что должно было быть съ человѣкомъ, такимъ экзальтированнымъ и такъ оскорбленнымъ, когда, вдобавокъ, онъ увидалъ, что несправедливость приписываютъ ему, когда понялъ, что всякую клятву можно нарушить, можно все извратить, можно попрать правду, разумъ, простѣйшія основанія вѣроятности и прикрыться Господомъ Богомъ. Меня прежде это не интересовало, но когда я увидалъ этотъ цинизмъ, это отсутствіе моральнаго смысла, то, ей-Богу, я задалъ себѣ вопросъ: съ ума я сошелъ, что ли, или правда и добросовѣстность на свѣтѣ -- какіе-то миражи?
   Поланецкій нервно началъ теребить свою бороду,-- такъ волновало его одно воспоминаніе о письмѣ пани Броничъ, а Свирскій сказалъ:
   -- Я понимаю, что въ такія минуты даже вѣрующій человѣкъ можетъ плюнуть на жизнь.
   Васковскій началъ тереть лобъ рукою и потомъ отозвался, какъ бы про себя:
   -- Да. Видалъ я и такихъ... Есть люди, которые вѣрятъ не по любви, а какъ будто только потому, что атеизмъ оказался несостоятельнымъ... Какъ будто изъ отчаянія. Кто воображаетъ, что тамъ, за предѣлами всякихъ явленій, не Отецъ милосердный, который налагаетъ свою длань на всякую несчастную голову, а какой-то Онъ, недоступный, неизслѣдимый и равнодушный, тогда все равно, если бы сказать: абсолютъ, нирвана,-- тогда Онъ только понятіе, а не любовь, и Его любить нельзя. А когда подойдетъ несчастіе, то плюютъ на жизнь.
   -- Это хорошо,-- досадливо сказалъ Свирскій,-- но пока-то Завиловскій лежитъ съ разбитымъ черепомъ, а онѣ поѣхали куда-то за море, и имъ хорошо.
   -- Откуда вы знаете, что имъ хорошо?-- спросилъ Васковскій.
   -- Чортъ ихъ возьми!
   -- А я говорю вамъ, что это несчастныя женщины. Нельзя безнаказанно попирать правду. Онѣ будутъ внушать одна другой разныя вещи, но только одной внушить не могутъ -- уваженія къ себѣ. Начнутъ онѣ потихоньку презирать другъ друга, и въ концѣ даже привязанность, которую они питаютъ другъ къ другу, обратится въ скрытую недоброжелательность. Это должно наступить.
   -- Чортъ ихъ возьми!-- повторилъ Свирскій.
   -- Милосердіе Божіе для злыхъ, не для добрыхъ, -- закончилъ Васковскій.
   Тѣмъ временемъ Бигель восхвалялъ Поланецкому доброту и отвагу панны Елены.
   -- Изъ этого сплетни выйдутъ страшныя,-- сказалъ онъ.
   -- Она не заботится объ этомъ,-- отвѣтилъ Поланецкій.-- Со свѣтомъ она не считается, потому что ничего отъ него не хочетъ. Это также гордая душа. Завиловскому она всегда оказывала исключительное расположеніе, а его поступокъ долженъ былъ ужасно встряхнуть ее. Знаешь?... Исторія Плошовскаго!
   -- Я зналъ его лично,-- сказалъ Свирскій.-- Его отецъ первый сказалъ мнѣ въ Римѣ, что я выплыву. О паннѣ Еленѣ, дай Богъ памяти, говорили, что она была невѣстой Плошовскаго.
   -- Никогда не была, но въ глубинѣ сердца, кажется, любила его страшно. Такое ужь у него было счастье... Вотъ это вѣрно, что послѣ его смерти она стала совсѣмъ другою. Для такой вѣрующей женщины его самоубійство должно было быть, дѣйствительно, страшнымъ ударомъ... это значитъ -- нельзя даже молиться за человѣка, котораго любила! А теперь вотъ Завиловскій!... Если кто, такъ только она сдѣлаетъ все, чтобы спасти его. Вчера я былъ тамъ,-- она вышла ко мнѣ чуть живая,-- блѣдная, измученная, сонная. А тамъ есть кому присмотрѣть за больнымъ. Панна Ратковская говорила мнѣ, что въ теченіе четырехъ дней она спала, можетъ быть, одинъ часъ.
   -- Панна Ратковская?-- живо спросилъ Свирскій.
   -- Да, я забылъ сказать: она узнала изъ газетъ о случившемся и въ тотъ же самый день перебралась къ паннѣ Еленѣ, чтобъ ухаживать за Завиловскимъ. Бѣдняжка тоже похожа больше на тѣнь, чѣмъ на человѣка.
   -- Панна Ратковская?-- повторилъ Свирскій.
   И онъ механически началъ нащупывать въ карманѣ сюртука бумажникъ, въ которомъ было спрятано ея письмо.
   Теперь онъ вспомнилъ ея слова: "Я избрала себѣ иную долю, и если никогда не буду счастлива, то, по крайней мѣрѣ, хочу себя избавить отъ упрековъ въ будущемъ, что была неискренна". Только теперь онъ понялъ и значеніе, и дѣйствительную трагедію этихъ словъ. И вотъ, вопреки всѣмъ свѣтскимъ взглядамъ, не обращая вниманія на людское злоязычіе, эта молодая дѣвушка пошла ухаживать за самоубійцей. Что это могло значить? Дѣло было ясно, какъ день. Правда, Коповскій уѣхалъ съ другою, но она всегда открыто говорила, что думаетъ о Коповскомъ, и если бы была равнодушна къ Завиловскому, то не пошла бы сидѣть у его постели.
   -- Кажется мнѣ, что я -- оселъ,-- проворчалъ Свирскій.
   Но это было не единственное заключеніе, къ которому онъ пришелъ по здравому размышленію. И вдругъ его объяла тоска по паннѣ Ратковской, сожалѣніе, что не случилось того, что могло случиться, и великое, безграничное состраданіе къ ней. "Опять пропуделялъ, старый кабанъ,-- говорилъ онъ себѣ,-- и подѣломъ тебѣ; но добрый человѣкъ чувствовалъ бы жалость, а ты началъ скрежетать зубами, заподозрилъ ее въ любви къ дураку, болталъ что-то о ея фальшивыхъ стремленіяхъ, о ея пошлой натурѣ, бранилъ ее въ присутствіи пани Поланецкой и ея мужа, обидѣлъ кроткое и невинное существо, не потому, что тебѣ былъ горекъ ея отказъ, а по милости своего самолюбія. По дѣломъ тебѣ! хорошо! Оселъ ты, не стоишь ея и будешь метаться одинъ до смерти, какъ мандрилла за рѣшоткой звѣринца!"
   Въ упрекахъ этихъ была часть правды. Свирскій не любилъ, какъ слѣдуетъ, панну Ратковскую, но ея отказъ уязвилъ его глубже, чѣмъ онъ самъ сознавалъ, и, не умѣя восторжествовать надъ своею горечью, онъ вдавался въ общіе выводы о женщинахъ, приводя въ примѣръ панну Ратковскую и, конечно, съ ущербомъ для нея.
   Теперь онъ понялъ все ничтожество этихъ доводовъ. "Эти глупые синтезы всегда губили меня, -- подумалъ онъ.-- Женщина такой же индивидуумъ, какъ всѣ люди, и понятіе общее: женщина -- ничего не объясняетъ. Есть, напримѣръ, панна Кастелли, есть пани Основская, которой я приписываю разныя плутни, впрочемъ, не имѣя на это доказательствъ, но, съ другой стороны, есть пани Поланецкая, пани Бигель, есть сестра Анеля, и панна Елена, и панна Стефця. Бѣдовый ребенокъ -- и по дѣломъ мнѣ! Она-то тамъ потихоньку страдала, а я скрежеталъ зубами. Если такая дѣвушка не въ десять разъ дороже меня, то солнце не стоитъ моей трубки. Она была вполнѣ права, когда отказала такому буйволу. Поѣду я себѣ на Востокъ -- и баста! Такого солнца, какъ въ Египтѣ, нѣтъ нигдѣ на свѣтѣ... И что это за хорошая женщина! Она сдѣлала мнѣ добро даже своимъ отказомъ: благодаря ей, я убѣдился, что мои теоріи о женщинахъ собачьимъ хвостомъ разбить можно. Но еслибъ панна Завиловская поставила хоть цѣлый полкъ драгунъ у дверей, я долженъ увидать эту бѣдняжку и сказать ей, что о ней думаю".
   И дѣйствительно, на слѣдующій день онъ отправился въ домъ панны Елены. Его не хотѣли пускать, но онъ настаивалъ такъ, что, наконецъ, его приняли. Панна Елена, думая, что имъ руководитъ исключительно любовь и жалость къ Завиловскому, провела его даже въ комнату, въ которой лежалъ больной. Тамъ, въ полусвѣтѣ опущенныхъ шторъ, Свирскій увидалъ Завиловскаго, отъ котораго разило запахомъ іодоформа, съ обвязанною головой, и около него двухъ женщинъ, измученныхъ, съ лихорадочно-горящими лицами отъ безсонницы, дѣйствительно болѣе похожихъ на тѣней. Завиловскій лежалъ съ открытымъ ртомъ, измѣнившійся, совершенно не похожій на себя, точно страшно постарѣвшій, съ опухшими вѣками, выглядывающими изъ-подъ бандажа. Свирскій сильно полюбилъ его, и, при своей впечатлительности, питалъ къ нему сочувствіе не меньше, чѣмъ Поланецкій или Основскій, но его поразилъ ужасный видъ больного. "Вотъ это такъ устроился!" -- подумалъ онъ, и, обратившись къ паннѣ Еленѣ, спросилъ въ полголоса:
   -- Онъ не приходитъ въ себя?
   -- Нѣтъ,-- шепотомъ отвѣтила панна Елена.
   -- Что говоритъ докторъ?
   Панна Елена махнула своими исхудалыми руками въ знакъ того, что все еще сомнительно, и потомъ снова шепнула:
   -- Сегодня пятый день...
   -- И жаръ меньше,-- добавила панна Ратковская.
   Свирскій хотѣлъ предложить свои услуги, чтобъ ухаживать за больнымъ, но панна Елена глазами указала ему на молодого врача, котораго Свирскій не сразу могъ увидать въ полумракѣ. Врачъ сидѣлъ въ креслѣ, около стола съ тазами и іодоформированною ватой, дремалъ отъ утомленія, ожидая, покуда не смѣнитъ его другой врачъ.
   -- У насъ два,-- шепнула панна Ратковская,-- и, кромѣ того, люди изъ больницы,-- они умѣютъ ухаживать за больными.
   -- Но вы, однако, измучились.
   -- Дѣло идетъ о больномъ,-- отвѣтила она, смотря въ сторону.
   Свирскій послѣдовалъ за ней своимъ взглядомъ. Теперь глаза его лучше приспособились къ темнотѣ и онъ яснѣе увидалъ лицо Завиловскаго, неподвижное, съ губами почти черными. Длинная фигура его была почти также неподвижна, только пальцы исхудалой руки, лежащей на одѣялѣ, точно царапая его, двигались однообразнымъ движеніемъ.
   "Зароютъ его черезъ два дня, какъ Богъ святъ!" -- подумалъ Свирскій, вспоминая своего коллегу, того "славянина", съ которымъ когда-то такъ грызся Букацкій и который, прострѣливъ себѣ голову, умеръ только послѣ двухнедѣльныхъ мученій.
   Но, желая ободрить женщинъ, онъ сказалъ какъ разъ противъ своего убѣжденія:
   -- Раны такого рода или сейчасъ же оканчиваются смертью, или излечиваются.
   Панна Елена не отвѣтила ничего, только лицо ея судорожно подернулось и губы поблѣднѣли. Видимо, въ душѣ ея таилась страшная мысль, что и онъ можетъ также умереть, а она не хотѣла этого допустить. Ей было уже достаточно и того самоубійства, и, вмѣстѣ съ тѣмъ, дѣло шло о чемъ-то большемъ, чѣмъ спасеніе жизни Завиловскаго.
   Свирскій началъ прощаться. Онъ входилъ сюда съ подготовленною рѣчью къ паннѣ Ратковской, рѣшилъ признаться ей, что несправедливо обвинялъ ее, выразить все уваженіе, которое питалъ къ ней, просить о дружбѣ, но при дѣйствительной трагедіи, передъ лицомъ угрозы смерти и этого полутрупа, тотчасъ же рѣшилъ, что все подготовленное имъ ничтожно, мелко, и что теперь не время для такого личнаго, пустого дѣла.
   Онъ только молча прижалъ къ губамъ руку панны Елены, а потомъ панны Ратковской, и, только выйдя изъ этой комнаты, пропитанной іодоформомъ и несчастіемъ, вздохнулъ всею грудью.
   Въ его воображеніи теперь ясно представлялся Завиловскій, измѣнившійся, постарѣвшій на десять лѣтъ, съ обвязанною головой и почернѣвшими губами. И, несмотря на все сочувствіе, вдругъ вспыхнулъ отъ негодованія.
   "Продырявилъ себѣ черепъ, -- проворчалъ онъ, -- продырявилъ талантъ -- и ничего! А тѣ двѣ изъ кожи вылѣзаютъ и дрожатъ, какъ осиновый листъ".
   Потомъ ему стало завидно, онъ растрогался надъ своею участью и продолжалъ монологъ:
   "Ну, трусъ, старикъ! А вотъ если бы ты засадилъ въ свой талантъ кусокъ свинца, такъ никто бы не ходилъ при тебѣ на цыпочкахъ".
   На поворотѣ улицы съ нимъ встрѣтился панъ Плавицкій и тотчасъ заговорилъ:
   -- Я только что изъ Карлсбада. Панъ Свирскій, сколько хорошенькихъ бабенокъ! Сегодня же уѣду въ Бучинекъ... Поланецкаго я уже видѣлъ и знаю, что Мариня здорова, но самъ онъ какъ-то похудѣлъ.
   -- Горе у него было. Вы слышали о Завиловскомъ?
   -- Слышалъ, слышалъ! Ну, и что-жь? Что вы скажете на это?
   -- Что скажу? Несчастіе!
   -- Несчастіе несчастіемъ, но и то, что теперь нѣтъ правилъ. Все это ваши новыя выдумки,-- все это ваши атеизмы, гипнотизмы, соціализмы. Правилъ у молодежи нѣтъ, вотъ что!...
   

XXXIX.

   Поланецкій, подъ впечатлѣніемъ катастрофы, совершенно забылъ про свое обѣщаніе написать Основскому о томъ, какъ Завиловскій перенесъ вѣсть о разрывѣ своего сватовства и объ отъѣздѣ панны Кастелли. Основскій узналъ о случившемся изъ газетъ, началъ каждый день по телеграфу освѣдомляться о здоровьи больного и выказывалъ большое безпокойство. Въ прессѣ и обществѣ ходили разнорѣчивые слухи. Однѣ газеты утверждали, что состояніе Завиловскаго безнадежно, другія предвѣщали скорое выздоровленіе. Поланецкій долгое время не могъ сообщить ничего вѣрнаго и только черезъ двѣ недѣли послалъ телеграмму, что больной уже не былъ между жизнью и смертью и что врачи положительно ручаются за его выздоровленіе.
   Основскій отвѣтилъ длиннымъ письмомъ, въ которомъ, между прочимъ, сообщалъ разныя новости изъ Остенде:
   "Да вознаградитъ васъ Богъ за ваше доброе извѣстіе. Такъ, дѣйствительно, всякая опасность миновала? Не съумѣю вамъ сказать, какая тяжесть свалилась съ нашего сердца. Скажите Игнасю, что не только я, но и моя жена со слезами приняли вѣсть о его выздоровленіи. Она теперь ни о комъ другомъ и не говоритъ, и не думаетъ, только о немъ. Ахъ, панъ Поланецкій, что такое женщины, объ этомъ можно было бы написать цѣлые томы! Но Анета -- исключеніе, и вы повѣрите мнѣ, что, несмотря на весь ея ужасъ, Игнась еще болѣе выросъ въ ея глазахъ по милости этого несчастнаго случая. Но женщины вездѣ такъ усердно доискиваются романической стороны, что Анета уже и въ Коповскомъ (а она хорошо знаетъ всю его глупость), какъ въ виновникѣ несчастія, видитъ что-то демоническое. Но, прежде всего, хвала Богу за исцѣленіе Игнася! Да даруетъ Богъ ему долгую жизнь на славу нашему народу и да пошлетъ ему достойное его существо! По вашей телеграммѣ я заключаю, что онъ находится подъ покровительствомъ панны Елены. Да пошлетъ Богъ и ей всего хорошаго за ея доброе сердце! Дѣйствительно, у нея никого нѣтъ на свѣтѣ, и я думаю, что Игнась, какъ напоминаніе о Плошовскомъ, сталъ для нея еще болѣе дорогимъ.
   "Теперь, когда вы успокоили меня относительно его здоровья, я могу сообщить вамъ нѣсколько извѣстій о тетѣ Броничъ и о Линетѣ. Можетъ быть, вы уже слышали, что онѣ здѣсь, вмѣстѣ съ Коповскимъ. Они сначала отправились въ Шевенингенъ, но услыхали, что тамъ оспа, и поѣхали въ Остенде, не предполагая, что и мы живемъ здѣсь. Мы нѣсколько разъ встрѣчались въ курзалѣ и дѣлали видъ, что незнакомы съ ними. Коповскій даже оставилъ у насъ свои визитныя карточки, но я не отдалъ визита, хотя, какъ справедливо говоритъ моя жена, онъ во всемъ этомъ виноватъ далеко меньше, чѣмъ пани Броничъ и Линета. Только послѣ полученія вашей телеграммы, въ которой вы извѣщаете меня, что Игнась внѣ всякой опасности, мнѣ показалось, что чувство человѣчности приказываетъ мнѣ послать имъ эту телеграмму, и я сдѣлалъ такъ. Имъ и такъ здѣсь нехорошо живется, знакомые отстраняются отъ нихъ,-- мнѣ хотѣлось, чтобы они знали хоть то, что на ихъ совѣсти не лежитъ человѣческой жизни, тѣмъ болѣе, что Линета, кажется, приняла къ сердцу поступокъ Игнася. Въ этотъ же самый день они были у насъ съ визитомъ и жена приняла ихъ. Она вѣрно говоритъ, что зло -- это моральная болѣзнь, а родныхъ нельзя оставлять въ случаѣ болѣзни. Вообще первая встрѣча была тяжела и непріятна для обѣихъ сторонъ. Объ Игнасѣ мы не говорили ни слова. Коповскій -- на положеніи жениха Линеты, но не кажется ужь особенно счастливымъ, хотя, по правдѣ, она больше подходитъ къ нему, чѣмъ къ Игнасю, и, по крайней мѣрѣ, хоть съ этой точки зрѣнія все случившееся можно приписать волѣ Божіей. Отъ постороннихъ людей я знаю, что тетя Броничъ такъ и представляетъ все дѣло. Не нужно говорить, какъ меня злитъ это злоупотребленіе именемъ Божіимъ. Я знаю, что однихъ знакомыхъ она пробовала убѣдить, что онѣ порвали сношенія съ Игнасемъ вслѣдствіе недостатка въ немъ религіозныхъ чувствъ, а другимъ разсказывала о его деспотизмѣ и несходствѣ его взглядовъ со взглядами Линеты. Тетка такъ привыкла и другимъ, и себѣ внушать это, что въ концѣ сама увѣровала въ возвышенный характеръ Линеты и съ этой точки испытала огромное разочарованіе. Правда, она чувствуетъ себя обязанною прикрывать ее, выдумываетъ Богъ вѣсть что въ ея защиту, мечется, какъ угорѣлая, но чувство разочарованія гнѣздится къ ней, и я думаю, что это грызетъ ее, потому что она сильно похудѣла. Имъ, очевидно, очень важно возобновить отношенія съ нами; онѣ думаютъ, что это до нѣкоторой степени примиритъ ихъ со свѣтомъ, но, конечно, хотя жена моя и приняла пани Броничъ, наши отношенія не могутъ вернуться къ прежней нормѣ. Я первый не разрѣшилъ бы этого,-- я обязанъ избирать для жены соотвѣтственное общество. Свадьба Линеты съ Коповскимъ будетъ, какъ видно, черезъ два мѣсяца въ Парижѣ. Очевидно, мы не поѣдемъ на свадьбу. Моя жена смотритъ на это очень скептически. Я расписался такъ подробно въ надеждѣ, что это вызоветъ и съ вашей стороны такой же подробный отвѣтъ, со всѣми мелочами, которыя касаются Игнася. Если состояніе его здоровья позволитъ, обнимите его за меня и скажите ему, что онъ всегда можетъ видѣть во мнѣ друга, преданнаго ему всею душой и сердцемъ".
   Мариня, несмотря на позднюю пору, все еще жила въ Бучинкѣ. Поланецкій обѣдалъ у Бигелей и показалъ имъ это письмо.
   -- Съ одной стороны, хорошо, -- сказала пани Бигель, когда прочла письмо, -- что она сейчасъ же выходитъ за своего Коповскаго. Иначе я боялась бы, что въ Игнасѣ снова что-нибудь отзовется и что онъ будетъ готовъ возвратиться къ ней, когда выздоровѣетъ.
   -- Нѣтъ. У Завиловскаго много характера и я думаю, что онъ не возвратился бы ни въ какомъ случаѣ,-- сказалъ Бигель.-- Какъ ты думаешь, Стахъ?
   Бигель такъ привыкъ въ каждомъ случаѣ спрашивать мнѣніе своего товарища, что и теперь не могъ обойтись безъ него.
   -- Я думаю, что онѣ, когда хорошенько сообразятъ, что сдѣлали, скорѣе будутъ готовы возвратиться назадъ; что же касается его... я жилъ столько лѣтъ и видѣлъ столько невѣроятныхъ вещей, что ни за кого не ручаюсь.
   Въ эту минуту Поланецкому снова припомнились слова: "Я знаю, какова она, но не могу души оторвать отъ ней!"
   -- А ты, еслибъ былъ на его мѣстѣ, возвратился бы?.-- продолжалъ допытывать Бигель.
   -- Думаю, что нѣтъ, но не ручаюсь и за себя. Прежде всего, я не стрѣлялъ бы себѣ въ лобъ. Впрочемъ, ничего не знаю!
   Онъ говорилъ это съ большою неохотой: кто угодно другой, а ужь онъ-то не имѣетъ права ручаться за самого себя.
   Тутъ заговорила пани Бигель:
   -- Я Богъ знаетъ что дала бы, чтобы только увидать Игнася, но, право, легче взять крѣпость, чѣмъ пробраться къ нему. Я не понимаю, почему панна Елена такъ охраняетъ его отъ людей, даже такихъ преданныхъ ему, какъ мы.
   -- Она охраняетъ его отъ людей потому, что докторъ предписалъ ему безусловное спокойствіе. Наконецъ, для него, съ тѣхъ поръ, какъ онъ пришелъ въ сознаніе, одинъ видъ людей, хотя бы и преданныхъ, въ высшей степени мучителенъ. И я понимаю это. Не можетъ же онъ говорить съ ними о своемъ поступкѣ, а видѣть будетъ, что всякій приближающійся къ нему ни о чемъ другомъ и не думаетъ.
   -- А вы бываете у него каждый день?
   -- Меня допускаютъ,-- я присутствовалъ при дѣлѣ съ самаго начала. Я первый сказалъ ему о разрывѣ сватовства и до нѣкоторой степени ухаживалъ за нимъ.
   -- Вспоминаетъ онъ эту дѣвушку?
   -- Я спрашивалъ объ этомъ у панны Елены и панны Ратковской; онѣ говорятъ, что никогда. Я также по цѣлымъ часамъ просиживалъ возлѣ него и никогда не слыхалъ ничего подобнаго. Странное дѣло, онъ въ сознаніи, знаетъ, что раненъ, знаетъ, что болѣнъ, но, кажется, совсѣмъ не помнитъ о прошломъ, какъ будто прошедшаго вовсе не существовало. Доктора говорятъ, что пораненіе головы влечетъ за собою такія странныя послѣдствія. Наконецъ, онъ узнаетъ всякаго, кто къ нему подходитъ, выказываетъ горячую благодарность паннѣ Еленѣ и паннѣ Ратковской. Въ особенности онъ любитъ панну Ратковскую и, видимо, тоскуетъ по ней, когда она отойдетъ отъ него хоть на минуту. Да и обѣ онѣ, ей-Богу,-- словъ не найдешь,-- какія хорошія!
   -- Меня въ особенности трогаетъ панна Ратковская, -- сказала пани Бигель.
   А Бигель вставилъ:
   -- Я, когда хорошенько поразмыслилъ объ этомъ, пришелъ къ заключенію, что она, вѣроятно, была влюблена въ него.
   -- На эту догадку и времени не нужно было тратить,-- отвѣтилъ Поланецкій,-- это ясно, какъ Божій день. Бѣдняжка таила въ себѣ чувство, пока не пришло несчастье. Поэтому она отвергла такую партію, какъ Свирскій. Я не дѣлаю изъ этого тайны,-- самъ Свирскій разсказываетъ это повсюду. Ему кажется, что онъ обязанъ вознаградить ее за подозрѣнія, что она любитъ Коповскаго. Когда Завиловскій ранилъ себя, панна Ратковская была у своей родственницы, пани Мельницкой, но когда узнала, что панна Елена перевезла Игнася къ себѣ, то пришла и упросила, чтобъ и ей позволили остаться. Всѣмъ отлично извѣстно, какъ это понимать, но она не считается съ такими соображеніями, также какъ и панна Елена.
   Тутъ Поланецкій обратился къ хозяйкѣ:
   -- Ахъ, пани Бигель! Васъ больше всего трогаетъ панна Ратковская, но подумайте, что за трагическая фигура эта панна Елена. Завиловскій, по крайней мѣрѣ, остался живъ, а Плошовскій намѣтился лучше. По ея понятіямъ, нѣтъ для него прощенія даже и въ будущей жизни. А она любитъ его. Вотъ положеніе-то! Наконецъ, послѣ одного такого самоубійства происходитъ другое, раздираетъ всѣ раны, воскрешаетъ всѣ воспоминанія. Панна Ратковская можетъ трогать кого-нибудь, но у той жизнь разбита разъ навсегда, и никакой надежды, только отчаяніе.
   -- Правда, правда! Но она, должно быть, сильно привязалась къ Игнасю, если такъ ухаживаетъ за нимъ.
   -- Я понимаю, почему она это дѣлаетъ. За спасеніе Завиловскаго она хочетъ вымолить у Бога прощеніе для того.
   -- Это можетъ быть,-- сказалъ Бигель.-- А Завиловскій,-- кто знаетъ,-- не женится ли на паннѣ Ратковской, когда выздоровѣетъ?
   -- Если забудетъ о паннѣ Кастелли, если не сломается и если выздоровѣетъ.
   -- Какъ, если выздоровѣетъ? Вѣдь, ты самъ говорилъ, что это не подлежитъ сомнѣнію?
   -- Несомнѣнно, что онъ останется живъ, но еще вопросъ, будетъ ли онъ прежнимъ Завиловскимъ. Даже еслибъ онъ и не стрѣлялъ себѣ въ лобъ, то и тогда трудно было бы предположить, чтобы подобное обстоятельство не сломало человѣка, да еще такого экзальтированнаго. А ты прибавь къ этому еще разбитую голову. Вѣдь, за это расплачиваются. Кто знаетъ, что будетъ дальше, но теперь, напримѣръ, онъ какъ будто въ сознаніи, какъ будто говоритъ со смысломъ, а нѣтъ-нѣтъ, заикнется и не можетъ припомнить самаго простѣйшаго слова. Прежде онъ никогда не заикался. И, странно, названія предметовъ онъ помнитъ хорошо, а когда дѣло идетъ о какомъ-нибудь дѣйствіи, то останавливается и или вспоминаетъ съ трудомъ, или вовсе не вспоминаетъ.
   -- А докторъ что?
   -- Нужно надѣяться на Бога, что это пройдетъ,-- и докторъ тоже не теряетъ надежды. Однако, еще вчера, какъ только я вошелъ, Игнась сказалъ было: "пани..." -- и оборвался. Видимо, онъ вдругъ вспомнилъ о Маринѣ, но не съумѣлъ спросить о ней. Съ каждымъ днемъ онъ говоритъ все больше,-- это правда,-- только много воды утечетъ, прежде чѣмъ онъ придетъ въ себя, а какіе-нибудь слѣды могутъ остаться навсегда.
   -- Мариня уже обо всемъ знаетъ?
   -- Пока не было увѣренности, что онъ останется живъ, я все держалъ въ тайнѣ, но потомъ рѣшилъ разсказать ей. Понятно, я соблюдалъ величайшую осторожность. Всю тайну трудно было скрывать дольше. Люди черезъ-чуръ много говорятъ объ этомъ и я боялся, чтобы Мариня не узнала объ этомъ со стороны. Наконецъ, я сказалъ ей, что Завиловскій ранилъ себя слегка, что ему ничего не угрожаетъ, но что доктора запретили навѣщать его. И такъ Мариня сильно огорчалась.
   -- Когда вы перевезете ее въ городъ?
   -- Пока стоитъ хорошая погода, я предпочитаю, чтобъ она жила въ деревнѣ.
   Слуга подалъ Поланецкому письмо. Письмо было отъ Машко, слѣдующаго содержанія:
   "Я хочу видѣться съ тобою по твоему собственному дѣлу. Буду ждать у тебя дома до пяти часовъ".
   -- Интересно, чего онъ хочетъ?-- сказалъ Поланецкій.
   -- Кто именно?
   -- Машко. Хочетъ видѣться со мной.
   -- Дѣла и дѣла,-- сказалъ Бигель.-- У него дѣлъ выше ушей. Ей-Богу, я иногда удивляюсь, откуда онъ беретъ столько силъ и ума для всего этого... Ты знаешь, что пани Краславская пріѣхала, и пріѣхала совершенно слѣпая? Ничего рѣшительно не видитъ,-- что называется,-- ничего! Мы были у нихъ передъ ихъ выѣздомъ въ деревню. Куда ни повернись, всюду горе человѣческое,-- жалость беретъ смотрѣть.
   -- Но въ несчастіи всякій оказывается тѣмъ, чѣмъ есть на самомъ дѣлѣ,-- сказала пани Бигель.-- Помните, мы считали пани Машко сухою женщиной, а теперь вы не повѣрите, какъ она добра къ матери. Не позволяетъ горничной приблизиться къ ней, сама водитъ ее повсюду, прислуживаетъ ей, читаетъ вслухъ. Положительно, она сдѣлала мнѣ пріятный сюрпризъ,-- вѣрнѣе, онѣ обѣ, потому что и пани Краславская совсѣмъ утратила свою прежнюю фанаберію. Пріятно смотрѣть, какъ эти женщины любятъ другъ друга. Оказывается, въ пани Машко было что-то, чего мы не съумѣли подмѣтить.
   -- Обѣ онѣ ужасно возмущены поступкомъ панны Кастелли,-- прибавилъ Бигель.-- Пани Краславская сказала намъ: "Если бы моя Терка поступила такъ, то я, хотя и слѣпа, и нуждаюсь въ попеченіи, отреклась бы отъ нея". Но пани Машко, какова бы она ни была, такъ не поступитъ,-- это совсѣмъ другой сортъ женщины.
   Поланецкій выпилъ свою чашку кофе и началъ прощаться. Всякое упоминаніе о пани Машко стало въ послѣднее время для него несносно и, кромѣ того, ему показалось, что онъ снова слышитъ какой-то отрывокъ изъ той странной человѣческой комедіи, которая разыгрывалась вокругъ него и въ которой онъ также игралъ свою непривлекательную роль. Ему не приходило въ голову, что человѣческая натура такъ сложна, что даже въ самой дурной могутъ найтись кое-какіе зародыши добра, и что пани Машко, несмотря на все, можетъ, однако, быть любящею дочерью. Вообще, онъ предпочиталъ не думать объ этомъ, а за то остановился надъ вопросомъ, чего можетъ пожелать отъ него Машко? Онъ забылъ, что Машко писалъ, что хочетъ видѣться съ нимъ по его, а не по своему личному дѣлу, и съ оттѣнкомъ безпокойства допускалъ, что отъ него снова потребуютъ денегъ.
   "А я не могу ему отказать теперь",-- подумалъ онъ.
   И ему пришло въ голову, что жизнь похожа на механизмъ часовъ. Когда въ одномъ колесѣ что-нибудь поломается, всѣ остальныя начинаютъ дѣйствовать неправильно. Какая связь могла существовать между его приключеніемъ съ пани Машко и его дѣлами, его кассой и его торговою дѣятельностью? И, тѣмъ не менѣе, онъ чувствовалъ, что даже какъ купецъ,-- по крайней мѣрѣ, по отношенію къ Машко,-- онъ не могъ дѣйствовать съ прежнею свободой.
   Однако, предположенія его оказались ошибочными. Машко пришелъ не затѣмъ, чтобы просить денегъ.
   -- Я искалъ тебя въ конторѣ и дома,-- сказалъ онъ,-- наконецъ, догадался, что ты долженъ быть у Бигелей и послалъ туда записку. Я хочу съ тобой поговорить по твоему дѣлу.
   -- Чѣмъ могу служить?-- спросилъ Поланецкій.
   -- Прежде всего, я прошу тебя: то, что я скажу, пусть останется между нами.
   -- Хорошо. Я слушаю тебя.
   Машко съ минуту молча смотрѣлъ на Поланецкаго, какъ будто этимъ молчаніемъ хотѣлъ его подготовить къ какой-нибудь важной новости, затѣмъ проговорилъ съ удивительнымъ спокойствіемъ, отчеканивая каждое слово:
   -- Я хотѣлъ сказать тебѣ, что я погибъ, безъ всякой надежды на спасеніе.
   -- Ты проигралъ дѣло?
   -- Нѣтъ. Дѣло слушается только черезъ двѣ недѣли, но я знаю, что проиграю его.
   -- Откуда у тебя такая увѣренность?
   -- Помнишь, я говорилъ тебѣ однажды, что дѣла объ уничтоженіи духовныхъ завѣщаній почти всегда выигрываются потому, что нападеніе вообще энергичнѣе, чѣмъ защита, что въ уничтоженіи его всегда кто-нибудь лично заинтересованъ, и заинтересованъ сильно? На свѣтѣ ко всему можно прицѣпиться, даже то, что соотвѣтствуетъ духу закона, всегда хоть сколько-нибудь, въ большей или меньшей степени, погрѣшаетъ противъ его буквы, а суды должны придерживаться буквы.
   -- Да, ты все это говорилъ.
   -- Вотъ такъ и съ тѣмъ дѣломъ, за которое я взялся. Оно не было такимъ недобросовѣстнымъ, какъ кажется. Мнѣ, самое главное, нужно было уничтожить завѣщаніе, и, можетъ быть, я съумѣлъ бы доказать нѣкоторыя его разногласія съ буквою закона, если бы другой одинаково страстно не стремился доказать, что этого разногласія нѣтъ. Долго объ этомъ я не буду распространяться, тебѣ довольно знать, что я имѣю дѣло не только съ противникомъ-адвокатомъ, шельмой чистѣйшей воды, но и съ личнымъ врагомъ, котораго интересуетъ не столько дѣло, сколько желаніе погубить меня. Когда-то я презрительно отнесся къ нему, а теперь онъ мститъ мнѣ. Ну, да не о томъ рѣчь. Дѣло я долженъ проиграть, такъ ужь оно поставлено, и еслибъ я былъ Следземъ, то также выигралъ бы его, какъ выиграетъ онъ. Я знаю это заранѣе и не заблуждаюсь. Довольно съ меня всего этого.
   -- Ты пойдешь дальше, будешь апеллировать?
   -- Нѣтъ, милый мой. Дальше я идти уже не могу.
   -- Почему?
   -- Потому что у меня долговъ больше, чѣмъ волосъ на головѣ, потому что послѣ перваго проигрыша кредиторы сразу бросятся на меня. Я,-- Машко понизилъ голосъ,-- долженъ бѣжать.
   Наступило молчаніе. Машко опустилъ голову на руку и нѣсколько минутъ просидѣлъ молча, затѣмъ, не поднимая головы, заговорилъ, какъ бы самъ съ собою:
   -- Сорвалось! Я связывалъ отчаянно, пока руки мои не устали; у другого не хватило бы силъ, а я все связывалъ. Больше не могу. Видитъ Богъ, у меня уже нѣтъ силъ. Каждой вещи свой конецъ, пусть и это кончится разъ навсегда.
   Онъ вздохнулъ, какъ страшно измученный человѣкъ, потомъ поднялъ голову и сказалъ:
   -- Но, однако, это мое дѣло, а я пришелъ говорить о твоихъ. Слушай. По договору, заключенному при покупкѣ Кшеменя, я долженъ былъ послѣ распродажи Магерувки уплатить долгъ твоей женѣ; тебѣ лично я тоже долженъ нѣсколько тысячъ рублей. Твоему тестю я обязанъ выплачивать пожизненную ренту. И вотъ приходится сказать, что если не черезъ недѣлю, то черезъ двѣ я бѣгу за границу, какъ банкротъ, и изо всего этого вы гроша отъ меня не увидите.
   Машко проговорилъ все это съ выразительностью и безстыдствомъ человѣка, которому нечего терять, и посмотрѣлъ прямо въ глаза Поланецкому, какъ будто желая увидать въ нихъ признаки приближающейся бури.
   Но онъ ошибся. Правда, лицо Поланецкаго потемнѣло на минуту, точно отъ сдерживаемаго гнѣва, но черезъ минуту онъ успокоился и сказалъ:
   -- Я всегда ожидалъ, что это такъ кончится.
   Машко зналъ, съ кѣмъ имѣетъ дѣло, и, скорѣе допуская, что Поланецкій схватитъ его за шиворотъ, теперь съ удивленіемъ посмотрѣлъ на него.
   А Поланецкій въ эту минуту подумалъ:
   "Еслибъ онъ еще потребовалъ отъ меня на дорогу, то и тогда я не могъ бы отказать ему".
   И онъ сказалъ вслухъ:
   -- Да, это можно было предвидѣть.
   -- Нѣтъ!-- отвѣтилъ Машко со страстностью человѣка, который не хочетъ разстаться съ мыслью, что всему виною только исключительное стеченіе обстоятельствъ,-- ты не имѣешь права говорить такъ! За минуту до смерти я готовъ повторить, что это могло бы пойти иначе.
   -- Любезный другъ, чего же ты собственно хочешь отъ меня?-- съ оттѣнкомъ нетерпѣнія спросилъ Поланецкій.
   Машко остылъ и отвѣтилъ:
   -- Я отъ тебя ничего не хочу. Я пришелъ къ тебѣ, какъ къ человѣку, который всегда выказывалъ мнѣ расположеніе и которому, кромѣ денежныхъ долговъ, я обязанъ еще долгомъ благодарности, пришелъ откровенно сказать, какъ стоятъ мои дѣла, и вмѣстѣ съ тѣмъ, посовѣтовать: спасай что можно и сколько можно.
   Поланецкій стиснулъ зубы. Онъ думалъ, что даже и въ той ироніи жизни, скрежетъ которой онъ съ нѣкотораго времени постоянно слышалъ вокругъ себя, должна быть извѣстная мѣра. А теперь слова Машко о дружбѣ и долгѣ благодарности показались ему чѣмъ-то совершенно превышающимъ эту мѣру. "Чортъ бы побралъ и деньги, и тебя, только исчезни ты разъ навсегда!" -- подумалъ онъ про себя, но громко сказалъ:
   -- Я не вижу способа сдѣлать это.
   -- Способъ только одинъ,-- отвѣтилъ Машко.-- До тѣхъ поръ, пока еще никому неизвѣстно, что я долженъ разориться, пока на дѣло о завѣщаніи еще можно возлагать какую-нибудь надежду, пока мое имя и моя подпись что-нибудь да значитъ, ты можешь продать претензію своей жены. Скажи покупателю, что хочешь капитализировать все состояніе или что-нибудь подобное. Поводъ найти легко. Покупатель найдется всегда, въ особенности, если ты согласишься продать съ значительною уступкой. Въ ожиданіи выгоды твою претензію купитъ любой жидъ. Я предпочитаю, чтобъ потерялъ кто-нибудь другой, а не ты, а, вѣдь, ты могъ и не слыхать того, что я говорилъ тебѣ о своемъ предстоящемъ банкротстѣ, могъ надѣяться, что я выиграю дѣло. При этомъ ты можешь быть увѣренъ, что тотъ, кто купитъ у тебя претензію, самъ продалъ бы ее безъ малѣйшаго зазрѣнія совѣсти, хотя бы зналъ, что завтра она не будетъ стоить ломанаго гроша. Свѣтъ -- это биржа, а на биржѣ большинство дѣлъ совершается по этой нормѣ. Это называется предусмотрительностью.
   На это Поланецкій отвѣтилъ:
   -- Нѣтъ. Это называется иначе. Ты упоминалъ о жидахъ, а существуютъ дѣла, которыя они опредѣляютъ однимъ словомъ: "schmuzig". Деньги моей жены я буду спасать другимъ манеромъ.
   -- Воля твоя. Я, милый мой, также знаю цѣну моему маневру, только видишь, несмотря ни на что, рѣшилъ, что обязанъ рекомендовать его тебѣ. Можетъ быть, это порядочность будущаго банкрота, но о другой мнѣ и думать нечего. Ты догадаешься, какъ легко мнѣ говорить это. Я зналъ заранѣе, что ты на это не согласишься, значитъ, мнѣ нужно было выполнить только то, что я рѣшилъ. А теперь дай мнѣ чашку чаю и рюмку коньяку,-- я еле живъ.
   Поланецкій позвонилъ и приказалъ подать чай и коньякъ. Машко продолжалъ:
   -- Я долженъ зацѣпить извѣстное количество людей,-- это неизбѣжно,-- но хотѣлъ бы зацѣпить скорѣе постороннихъ, чѣмъ тѣхъ, которые оказали мнѣ какую-нибудь услугу. Есть положенія, въ которыхъ нужно быть оппортунистомъ по отношенію къ собственной совѣсти.
   Машко горько улыбнулся.
   -- Я и самъ не зналъ о томъ, а теперь предо мною открылись новые горизонты. Человѣкъ поучается вплоть до смерти. У насъ, банкротовъ, тоже есть point d'honneur. Что касается меня, то мнѣ менѣе жалко постороннихъ, чѣмъ тѣхъ, кому я обязанъ благодарностью. Можетъ быть, это мораль Ринальдо Ринальдини, но, все-таки, своего рода мораль.
   Слуга принесъ чай. Машко долилъ себѣ чашку до половины коньякомъ и выпилъ залпомъ.
   -- Мой милый, ты, конечно, знаешь свое положеніе лучше, чѣмъ я,-- сказалъ Поланецкій.-- Все, что я могъ бы сказать тебѣ противъ бѣгства и въ пользу пребыванія на мѣстѣ и сдѣлки съ кредиторами, ты, навѣрное, уже сказалъ самому себѣ, такъ я хочу спросить совсѣмъ о другомъ: приберегъ ли ты хотя на первое обзаведеніе, выѣхать-то тебѣ есть ли съ чѣмъ?
   Машко долилъ коньякомъ другую чашку и отвѣтилъ:
   -- Не думай, что я начинаю пить съ отчаянія, но сегодня съ утра я ни на минуту не посидѣлъ на мѣстѣ и утомленъ страшно. Ахъ, какъ мнѣ хорошо стало! Скажу тебѣ откровенно, я не считаю себя побѣжденнымъ. Видишь, я не пустилъ себѣ пулю въ лобъ. Мелодрама... Къ тому же, устарѣло. Правда, я знаю, что здѣсь для меня все кончено, но на этой почвѣ я и такъ не могъ бы процвѣсти. Здѣсь просто-на-просто дѣла черезъ-чуръ мелки, простора нѣтъ. Возьми Западъ, Парижъ, напримѣръ! Вотъ тамъ люди дѣлаютъ состоянія, тамъ падаютъ и поднимаются. Что тутъ толковать, коли оно такъ и есть на самомъ дѣлѣ. Знаешь ли ты, что у Гирша, когда онъ уѣзжалъ изъ родины, можетъ быть, не было трехсотъ франковъ? А я знаю, знаю! Съ точки зрѣнія здѣшней мертвечины, здѣшней неподвижности, это можетъ показаться мечтою, бредомъ банкрота... А, однако, тамъ и похуже меня наживаютъ милліоны, похуже!... Проиграю или выиграю, но если когда-нибудь возвращусь сюда...
   Очевидно, чай съ коньякомъ возбудили его. Онъ стиснулъ ладони и прибавилъ:
   -- Увидишь!
   Но Поланецкій отозвался еще съ большимъ, чѣмъ прежде, нетерпѣніемъ:
   -- Во всякомъ случаѣ, если это не мечта, то будущее. А теперь что?
   -- Теперь,-- сказалъ Машко,-- меня будутъ считать за мошенника, никто не подумаетъ, что есть паденіе и паденіе. Тебѣ я скажу, что я, напримѣръ, не потребовалъ отъ жены никакой подписи, никакого ручательства, и у меня будетъ столько же, сколько было, прежде чѣмъ она вышла за меня. А уѣзжаю пока одинъ и, пока не устроюсь, она останется здѣсь одна съ матерью. Я не знаю, слышалъ ли ты, что пани Краславская потеряла зрѣніе. Я не могу взять ихъ съ собою теперь, потому что не увѣренъ, гдѣ буду жить, въ Парижѣ или въ Антверпенѣ, но надѣюсь, что наша разлука долго не продлится. Онѣ еще не знаютъ ни о чемъ... Вотъ въ чемъ драма! Вотъ что мучитъ меня!
   Машко провелъ рукой по головѣ и поморщился, какъ будто отъ боли.
   -- Когда ты уѣзжаешь?-- спросилъ Поланецкій.
   -- Не знаю; тогда я дамъ тебѣ знать. Ты, кажется, хотѣлъ предложить мнѣ помощь,-- ты можешь оказать ее мнѣ, хотя и не въ денежной формѣ. Въ первое время отъ моей жены всѣ будутъ сторониться. Приласкай ее немного, возьми ты ее подъ свое покровительство. Согласенъ? Ты дѣйствительно былъ расположенъ ко мнѣ, и я знаю, что и къ ней ты также расположенъ.
   "Ей-Богу, можно съ ума сойти"!-- подумалъ Поланецкій, но громко сказалъ:
   -- Согласенъ.
   -- Благодарю тебя отъ души и сердца. И еще одна просьба. Ты очень высоко стоишь въ глазахъ многихъ барынь, онѣ вѣрятъ всему, что ты говоришь имъ. Защищай меня немного, хоть въ первое время, передъ лицомъ моей жены. Объясни ей, что безчестность -- это одно, а несчастье -- другое дѣло. Я, клянусь тебѣ, вовсе не такой мошенникъ, за какого будутъ считать меня. Ты видишь, я и жену могъ бы потянуть за собою въ пропасть, однако, не сдѣлалъ этого; могъ изъ тебя вытянуть тысячи двѣ рублей. Ты все это съумѣешь представить ей, и она тебѣ повѣритъ. Согласенъ?
   -- Согласенъ,-- повторилъ Полонецкій.
   Машко опять обѣими руками схватился за голову и проговорилъ:
   -- Вотъ въ чемъ кроется паденіе! Вотъ что заставляетъ страдать!
   Онъ началъ прощаться. Поланецкій вышелъ съ нимъ вмѣстѣ, сѣлъ въ экипажъ и поѣхалъ въ Бучинекъ.
   По дорогѣ онъ думалъ о Машко, о его судьбѣ, а, вмѣстѣ съ тѣмъ, повторялъ себѣ: "Я тоже банкротъ!" И это была правда. Кромѣ того, съ недавняго времени его удручала какая-то непонятная тревога за все, и онъ рѣшительно не могъ справиться съ нею. Вокругъ себя онъ видѣлъ разочарованія, несчастія, крушенія и не могъ освободиться отъ чувства, что все это и для него является предостереженіемъ и угрозою въ будущемъ. Правда, онъ доказывалъ себѣ, что подобныя опасенія не могутъ быть логически оправданы, тѣмъ не менѣе, опасенія, все-таки, гнѣздились гдѣ-то въ глубинѣ его души и отъ времени до времени шептали ему на ухо: "Почему ты можешь составлять единственное исключеніе?" Тогда сердце его сжималось предчувствіемъ несчастія. Это было горше тѣхъ шпилекъ, которыми при каждомъ словѣ невольно кололи его даже самые расположенные къ нему люди. Вообще нервы его разстроились за послѣднее время до такой степени, что онъ сдѣлался чуть не суевѣрнымъ. Каждый день онъ возвращался въ Бучинекъ съ безпокойствомъ, не случилось ли чего-нибудь дурного во время его отсутствія.
   Теперь, благодаря приходу Машко, онъ возвращался позже обыкновеннаго и пріѣхалъ, когда уже совершенно смерклось. Выйдя изъ экипажа на усыпанную пескомъ дорогу, которая смягчала стукъ колесъ экипажа, онъ увидалъ, что Мариня, пани Эмилія и профессоръ сидятъ за столомъ посерединѣ гостиной. Мариня раскладывала пасьянсъ и, видимо, объясняла его пани Эмиліи. Поланецкій при видѣ Марини подумалъ то, что постоянно повторялъ себѣ въ послѣднее время и что наполняло его и великимъ счастьемъ и еще большею горечью: "Это самая чистая душа, какую я только встрѣчалъ въ жизни!" Съ этою мыслью и онъ вошелъ въ комнату.
   -- Сегодня ты опоздалъ,-- сказала Мариня, когда онъ поднесъ ея руку къ своимъ губамъ,-- но мы, все-таки, ждали тебя ужинать.
   -- Меня задержалъ Машко,-- отвѣтилъ Поланецкій.-- А здѣсь что слышно?
   -- Какъ всегда. Все благополучно.
   -- А ты какъ себя чувствуешь?
   -- Какъ рыба въ водѣ!-- весело отвѣтила Мариня и подставила ему свой лобъ.
   Начались разспросы о Завиловскомъ. Поланецкій, послѣ тягостнаго разговора съ Машко, въ первый разъ вздохнулъ свободно. "Она здорова и все хорошо!" -- подумалъ онъ и удивился, самъ не зная чему. Дѣйствительно, ему было хорошо въ этой свѣтлой комнатѣ, въ этомъ полномъ покоѣ, среди любящихъ душъ, въ присутстіи этого добраго и вѣрнаго существа. Онъ чувствовалъ, что здѣсь было все, что нужно для счастья, но чувствовалъ, вмѣстѣ съ тѣмъ, что онъ это счастье попралъ добровольно, внесъ въ чистую атмосферу своего дома элементъ растлѣнія и зла и что живетъ беззаконно подъ кровлей этого дома.
   

XL.

   Въ половинѣ сентября началась такая холодная погода, что Поланецкіе изъ Бучинка переѣхали въ городъ. Поланецкій передъ прибытіемъ жены обновилъ квартиру и уставилъ ее цвѣтами. Правда, ему казалось, что онъ утратилъ право любить Мариню, но на самомъ дѣлѣ онъ только утратилъ свою прежнюю свободу по отношенію къ ней, за то, а можетъ быть и вслѣдствіе этого, сталъ къ ней болѣе внимательнымъ и предупредительнымъ. Никто не можетъ дать право любить и никто не можетъ отнять его. Другое дѣло -- человѣкъ павшій въ присутствіи души несравненно болѣе благородной можетъ себя чувствовать недостойнымъ ея. Тогда онъ любитъ съ покорностью и чувство свое не смѣетъ назвать настоящимъ именемъ. Что Поланецкій утратилъ дѣйствительно, такъ это свою самоувѣренность, свою размашистость и прежнюю безцеремонность по отношенію къ женѣ. Теперь по временамъ въ его обращеніи съ ней чувствовался такой оттѣнокъ, какъ будто она все еще была панной Плавицкой, а онъ искателемъ ея руки, неувѣреннымъ въ успѣхѣ.
   Однако, эта его неувѣренность по временамъ походила на холодность. Несмотря на всѣ старанія Поланецкаго, они стали какъ-то дальше другъ отъ друга, чѣмъ были прежде. "Нѣтъ у меня права!" -- вотъ что повторялъ Поланецкій при каждомъ болѣе или менѣе сильномъ движеніи своего сердца. И Мариня, въ концѣ-концовъ, замѣтила, что они живутъ теперь какъ-то иначе, но объясняла это различными соображеніями.
   Прежде всего, въ домѣ были гости,-- значитъ, какъ бы то ни было, для фамильярности не было уже такого простора. Во-вторыхъ, подоспѣло это несчастіе съ Завиловскимъ,-- оно могло потрясти Поланецкаго и отвлечь его мысли въ другую сторону. Мариня привыкла уже къ различнымъ перемѣнамъ въ расположеніи Стаха и перестала придавать имъ такое значеніе, какое придавала раньше.
   Переживъ долгіе часы горькихъ размышленій, она пришла, наконецъ, къ заключенію, что въ первое время, пока нѣкоторыя неровности и загибы характеровъ не сложатся въ одну общую линію, разныя перемѣны и колебанія возможны, но все это современемъ пройдетъ. Отчасти открыть эту правду ей помогъ здравый умъ пани Бигель, которая, когда Мариня начала восторгаться ихъ жизнью, сказала:
   -- О, да, вѣдь, это не сразу сдѣлалось! Сначала мы какъ будто и страстно любили другъ друга, но были мало связаны,-- одного тянуло въ одну, другого въ другую сторону. Только у обоихъ насъ была порядочность и добрая воля. Господь Богъ видѣлъ и благословилъ это. Послѣ рожденія перваго ребенка все пошло самымъ лучшимъ образомъ, и сегодня я не отдала бы своего стараго кота ни за какія сокровища, хотя онъ толстѣетъ у меня не по днямъ, а по часамъ, и слушать не хочетъ, когда я уговариваю его пить Карлсбадъ.
   -- Послѣ перваго ребенка?-- съ великимъ интересомъ спросила Мариня.-- Ага! я и такъ бы догадалась, что это пришло послѣ перваго ребенка!
   Пани Бигель разсмѣялась.
   -- А какой онъ былъ смѣшной, когда у насъ родился первый мальчикъ! Первые дни онъ не говорилъ ничего, только подниметъ на лобъ очки, посмотритъ на ребенка, какъ на какое-нибудь заморское чудо, а потомъ подойдетъ ко мнѣ и начнетъ цѣловать у меня руки.
   Надежда на ребенка давала Маринѣ возможность не принимать близко къ сердцу эту новую перемѣну въ Стахѣ. Теперь она была занята приготовленіемъ мѣста для новаго гостя какъ въ своемъ домѣ, такъ и въ своей душѣ. Она чувствовала, что пришельца нужно обвить не только пеленками, но и любовью.
   И Мариня подготовляла все необходимое. Она говорила себѣ, что жизнь вдвоемъ можетъ быть перемѣнчивой, но втроемъ -- это счастье и воплощеніе такъ жарко ожидаемаго милосердія Божія.
   Вообще въ будущее она смотрѣла очень бодро. Если, наконецъ, Поланецкій сталъ другимъ, какъ-то болѣе церемоннымъ, болѣе далекимъ, то, вмѣсто этого, проявлялъ такую деликатность, которую она не видала отъ него раньше. Заботу и утомленіе, которыя виднѣлись на его лицѣ, Мариня приписывала привязанности къ Завиловскому. Правда, о здоровьѣ его не нужно тревожиться, но его горе она понимала своимъ женскимъ сердцемъ и знала, что оно можетъ покончиться только съ жизнью.
   Притомъ, вскорѣ послѣ переѣзда Поланецкихъ въ городъ, изъ Остенде пришли неожиданныя извѣстія, грозящія новыми осложненіями. Однажды утромъ Свирскій какъ бомба ворвался въ контору, увелъ Бигеля и Поланецкаго въ отдѣльную комнату и заговорилъ съ таинственною миной:
   -- Знаете, что случилось? Былъ у меня Кресовскій,-- только что вчера возвратился изъ Остенде. Основскій разошелся съ женой и переломалъ ребра Коповскому. Скандалъ баснословный! Все Остенде ни о чемъ другомъ и не говоритъ.
   Поланецкій и Бигель молчали подъ впечатлѣніемъ этого извѣстія. Наконецъ, Поланецкій сказалъ:
   -- Раньше или позже это должно было случиться. Основскій -- ослѣпленный человѣкъ.
   -- А я ничего не понимаю,-- добавилъ Бигель.
   -- Неслыханная исторія!-- волновался Свирскій.-- Кто бы могъ допустить что-нибудь подобное?
   -- Что говоритъ Кресовскій?
   -- Кресовскій разсказываетъ, что Основскій сговорился какъ-то съ знакомыми англичанами ѣхать въ Бланкенбергъ стрѣлять дельфиновъ, но опоздалъ на желѣзную дорогу. У него оставалось не занятое время, онъ возвратился домой и засталъ тамъ Коповскаго. Вы можете представить, что увидалъ онъ, если, несмотря на свою мягкость, до такой степени возмутился и потерялъ голову, что, забывъ о послѣдствіяхъ, поколотилъ Коповскаго такъ, что тотъ теперь лежитъ въ постели.
   -- Онъ такъ былъ влюбленъ въ жену, что могъ сойти съ ума или убить ее,-- сказалъ Бигель.-- Что это за несчастіе для человѣка!
   Поланецкій молчалъ. Бигелю было ужасно жаль Основскаго и онъ долго ходилъ по комнатѣ, наконецъ, остановился передъ Свирскимъ, засунулъ руки въ карманы и сказалъ:
   -- Однако, я ничего не понимаю.
   Свирскій, не отвѣчая ему, опять обратился къ Поланецкому:
   -- Помните вы, что я говорилъ о ней въ Римѣ, когда рисовалъ портретъ вашей жены, что это за женщина? Я зналъ, что она немного стоитъ, но не допускалъ, чтобъ она могла зайти такъ далеко... И это съ какимъ-то Коповскимъ!... Теперь я вижу ясно разныя вещи! Коповскій вѣчно сидѣлъ тамъ, то какъ будто ухаживалъ за панной Кастелли, то какъ будто за панной Ратковской, а на самомъ дѣлѣ они сговорились съ Анетой и придумали себѣ надлежащую обстановку. Веселый мальчикъ! Панна Кастелли на обѣдъ, Основская къ дессерту! Такому вездѣ хорошо!... А между тѣми-то -- соперничество,-- одна передъ другой идутъ на уступки, чтобы притянуть его къ себѣ. Вы думаете, что тамъ женское самолюбіе мало значило?
   -- Вы совершенно правы,-- сказалъ Поланецкій.-- Основская всегда была противъ брака Коповскаго съ панной Кастелли и поэтому, должно быть, такъ усердно и сватала ее съ Игнасемъ. Когда тѣ съумѣли что-нибудь понять, она дошла до крайности, чтобъ удержать при себѣ Коповскаго. Отношенія ихъ -- это старая исторія.
   -- Теперь я начинаю немного понимать,-- сказалъ Бигель,-- но какъ это грустно!
   -- Грустно?-- переспросилъ Свирскій.-- Напротивъ! Коповскому было весело!... Хотя и то нѣтъ! "Корень зла сладокъ, но плодъ горекъ". Нечего ему завидовать. Знаете ли вы, что Основскій почти такъ же силенъ, какъ я? Ему хотѣлось нравиться женѣ, онъ боялся потолстѣть и поэтому съ утра до вечера занимался разными гимнастическими упражненіями. Ахъ, какъ онъ ее любилъ! Какой это былъ добрый человѣкъ, и какъ мнѣ жаль его! Къ услугамъ этой женщины было все: сердце, богатство, чисто-собачья привязанность, и все это она потоптала. Кастелли, по крайней мѣрѣ, не была женой Завиловскаго.
   -- И они дѣйствительно разошлись?
   -- Такъ дѣйствительно, что она уже уѣхала. Что тамъ должно было произойти, коль скоро Основскій бросилъ ее, право, тяжело подумать.
   Бигель любилъ смотрѣть на вещи съ практической стороны и потому спросилъ:
   -- Интересно знать, что она будетъ дѣлать? Все состояніе его.
   -- Если онъ сразу не убилъ ее, то, вѣроятно, не дастъ умереть съ голоду. Не такого сорта онъ человѣкъ. Кресовскій говорилъ, что онъ остался въ Остенде и хочетъ еще вызвать Коповскаго. Но Коповскій-то, все-таки, съ недѣлю долженъ полежать. Будетъ и дуэль. Пани Броничъ съ панной Кастелли также уѣхали въ Парижъ.
   -- А бракъ панны Кастелли съ Коповскимъ?
   -- А вамъ чего бы хотѣлось? Конечно, въ виду столь ясной измѣны жениха, все дѣло разстроилось. Дѣло не выгорѣло и онѣ сѣли, какъ ракъ на мели. Гм... Пусть ищутъ за границей какого-нибудь князя Нрапулеску,-- послѣ того, что они сдѣлали съ Игнасемъ, панну Кастелли можетъ взять только или мошенникъ, или дуракъ. Завиловскій къ ней, конечно, не вернется.
   -- Я то же самое говорилъ Поланецкому,-- сказалъ Бигель, -- а онъ отвѣтилъ мнѣ на это: "Кто знаетъ?"
   -- Э?-- удивился Свирскій,-- вы въ самомъ дѣлѣ предполагаете...
   -- Ничего не предполагаю, ничего!-- взволновался Поланецкій.-- Ни за что не ручаюсь, ни за что не ручаюсь!... И за себя не ручаюсь!
   Свирскій съ удивленіемъ посмотрѣлъ на него.
   -- Можетъ быть, это и вѣрно,-- сказалъ онъ, помолчавъ немного.-- Если бы мнѣ кто-нибудь сказалъ вчера, что Основскіе разойдутся когда-нибудь, то я считалъ бы его сумасшедшимъ.
   Тутъ онъ распрощался и ушелъ. Бигель и Поланецкій остались одни.
   -- За зло нужно расплачиваться, -- послѣ нѣкотораго размышленія сказалъ Бигель.-- Но знаешь, что меня занимаетъ? Какъ, однако, понижается у насъ нравственный уровень! Возьми какую-нибудь пани Броничъ, панну Кастелли, пани Основскую... Какія онѣ всѣ скверныя, какія испорченныя и, вдобавокъ, какія глупыя! Какая-то смѣсь чортъ знаетъ изъ чего, какія-то безграничныя претензіи и, вмѣстѣ съ тѣмъ, души горничныхъ! Тошно и думать объ этомъ,-- правда? И такіе люди, какъ Игнась или Основскій, платятъ за это!
   -- И этой логики я не понимаю, -- угрюмо отвѣтилъ Поланецкій.
   Бигель снова началъ ходить по комнатѣ, чмокать и покачивать головою, но вдругъ остановился передъ Поланецкимъ съ прояснившимся лицомъ, потрепалъ его по плечу и сказалъ:
   -- Ну, старикъ! Ты и я, однако, можемъ сказать, что въ жизненной лотереѣ вынули счастливые нумера. Мы также не были святыми, но, можетъ быть, Господь Богъ потому послалъ намъ счастье, что мы по-разбойнически не подкапывались подъ чужое счастье.
   Поланецкій не отвѣтилъ ничего.
   Такъ ужь сложились условія,-- все, что вокругъ него дѣлалось, все, что онъ слышалъ вокругъ, образовывало какую-то пилу съ острыми зубцами, и эти зубцы рвали его нервы. Вдобавокъ, онъ испытывалъ чувство, что все это не только необыкновенно мучительно и болѣзненно, но начинаетъ становиться и смѣшнымъ. По временамъ ему приходило въ голову взять Мариню и скрыться съ нею гдѣ-нибудь, въ какой-нибудь глухой деревнѣ, только подальше отъ этой страшной комедіи жизни, которая, вмѣстѣ съ тѣмъ, сталовилась все болѣе омерзительной. Но онъ зналъ, что не сдѣлаетъ этого, хотя бы потому, что ему помѣшаетъ теперешнее состояніе здоровья Марини. Однако, онъ отказался отъ покупки Бучинка,-- а дѣло это почти было совсѣмъ наладилось,-- отказался, чтобы присмотрѣть себѣ какую-нибудь болѣе отдаленную и менѣе доступную дачу. Вообще, отношенія къ людямъ страшно начали тяготить его; онъ чувствовалъ, что попалъ въ водоворотъ и не выберется изъ него. По временамъ въ немъ пробуждался прежній, полный энергіи и трезвости, человѣкъ, который съ изумленіемъ спрашивалъ самого себя: "Что за чортъ! люди грѣшатъ такъ тысячу разъ на день,-- почему моя вина все ростетъ и ростетъ безъ конца и предѣла?" Но совѣсть отвѣчала ему сейчасъ же, что какъ въ медицинѣ нѣтъ болѣзней, а есть только больные, такъ и въ моральномъ мірѣ нѣтъ вины, а есть только виновные. Что одинъ переноситъ легко, за то другой расплачивается жизнью. И тщетно онъ старался защитить себя. Вина его, какъ человѣка съ правилами, какъ человѣка, едва полгода женившагося на такой женщинѣ, какъ Мариня, какъ будущаго отца, дѣйствительно была безмѣрна, такъ неслыханна и неизвинительна, что по временамъ онъ самъ удивлялся, какъ могъ совершить ее. Теперь, возвращаясь домой, подъ впечатлѣніемъ несчастія Основскаго, онъ чувствовалъ, какъ будто часть отвѣтственности за все происшедшее падаетъ и на него. "Я,-- говорилъ онъ себѣ,-- акціонеръ той фабрики, которая вырабатываетъ такія отношенія и такихъ женщинъ, какъ панна Кастелли или пани Основская". Затѣмъ въ голову ему пришло, что Бигель былъ правъ, когда говорилъ, что общій моральный уровень понижается и что общее настроеніе, которое не исключаетъ возможности подобныхъ явленій, становится прямо опаснымъ. Онъ понималъ, что все это проистекаетъ не изъ исключительныхъ несчастій, не изъ демоническихъ страстей, не изъ непомѣрной кипучести натуры, но изъ общественной распущенности и тому подобныхъ извращеній, имя же имъ легіонъ. "Вотъ,-- подумалъ онъ,-- только въ кружкѣ моихъ знакомыхъ есть пани Машко, есть пани Основская, есть панна Кастелли, а кого я противупоставлю имъ? Развѣ только одну мою Мариню!" Въ эту минуту ему не пришло въ голову, что, кромѣ Марини, въ его кружкѣ есть и пани Эмилія, и панна Елена Завиловская, и панна Ратковская. За то Мариня на этомъ фонѣ испорченности и легкомыслія показалась ему такъ непохожею на другихъ, такою чистою и надежною, что онъ вздрогнулъ до глубины души при одномъ воспоминаніи о ней. "То другой міръ и другой видъ!" -- подумалъ онъ. Но, вѣдь, и Основскій называлъ свою жену исключеніемъ... Поланецкій сейчасъ же отогналъ отъ себя эту мысль: "Основскій ошибался, а я не ошибаюсь!" И онъ почувствовалъ, что скептицизмъ, который не отступилъ бы передъ Мариней, былъ бы не только глупымъ, но и смѣшнымъ. Да, въ ней прямо не было мѣста для зла. На болото можетъ садиться только болотная птица. Самъ онъ когда-то шутя говорилъ ей, что еслибъ она носила высокіе каблуки, то мысль, что она обманываетъ свѣтъ, довела бы ее до угрызенія совѣсти. Въ этой шуткѣ была и частица правды. Онъ видѣлъ ее теперь передъ собою такъ ясно, какъ видятъ людей, о которыхъ думаютъ съ сосредоточеннымъ чувствомъ, видѣлъ ея измѣнившуюся фигуру и измѣнившееся лицо, отъ котораго, впрочемъ, остался все тотъ же чудесный, немного широкій ротъ, тѣ же самые чистые глаза, и растрогивался все болѣе и болѣе. "Дѣйствительно, на мою долю выпалъ огромный выигрышъ въ жизненной лотереѣ, но я не умѣлъ оцѣнить этого счастья..." Бигель говоритъ: за зло нужно расплачиваться. И Поланецкій, которому уже не разъ приходила подобная мысль, теперь испытывалъ передъ нею суевѣрный страхъ. "Есть какая-то логика, въ силу которой волна, отраженная берегомъ, возвращается назадъ, такъ возвратится и мое зло". И вдругъ ему показалось совершенно невозможнымъ, чтобъ онъ спокойно могъ обладать такою женщиной и такимъ счастьемъ. А логика, которая повелѣваетъ возвращаться назадъ волнѣ зла?... Ну, а дальше что? Дальше... Напримѣръ, Мариня можетъ умереть во время родовъ. Пани Машко изъ мести можетъ сказать какое-нибудь слово, которое уязвитъ Мариню, а потомъ, при ея положеніи, это проявится въ формѣ горячки. Тутъ не нужно даже говорить всю правду. Напротивъ, пани Машко можетъ даже похвастаться, что устояла противъ его покушенія, и,-- кто знаетъ?-- по думалъ Поланецкій,-- не у Марини ли въ настоящее время пани Машко, а въ такомъ случаѣ -- разговоръ о мужчинахъ, нѣсколько язвительныхъ словъ и... довольно...
   Онъ чувствовалъ, что шапка горитъ на его головѣ, и пришелъ домой объятый тревогой. Но пани Машко у нихъ не было, за то Мариня подала ему записку, въ которой панна Елена Завиловская просила его придти къ ней послѣ обѣда.
   -- Боюсь, не стало ли пану Игнасю хуже, -- сказала Мариня.
   -- Нѣтъ. Я заходилъ туда утромъ на минуту. Панна Елена о чемъ-то совѣщалась съ юристомъ Копоновичемъ, но я видѣлъ и Завиловскаго, и панну Ратковскую. Завиловскій чувствовалъ себя совсѣмъ хорошо и поти весело разговаривалъ со мною.
   За обѣдомъ Поланецкій рѣшилъ сообщить Маринѣ послѣднюю новость, она и безъ того не могла бы укрыться отъ нея. И вотъ, когда Мариня спросила, что онъ слышалъ въ конторѣ и въ городѣ, Поланецкій отвѣтилъ:
   -- Въ конторѣ ничего новаго, но въ городѣ говорятъ о какихъ-то недоразумѣніяхъ между Основскими.
   -- Между Основскими?
   -- Да. Въ Остенде что-то произошло. Кажется, поводомъ ко всему былъ Коповскій.
   Мариня покраснѣла отъ любопытства.
   -- Стахъ, что ты говоришь?
   -- Говорю, что слышалъ. Помнишь мои замѣчанія на помолвкѣ Завиловскаго? Оказалось, что я правъ. Короче сказать, вышелъ какой-то скандалъ, и вообще дѣло приняло скверный оборотъ.
   -- Да, вѣдь, ты говорилъ, что Коповскій женихъ панны Кастелли?
   -- Былъ, да пересталъ. Тамъ все могло разорваться.
   На Мариню это извѣстіе произвело сильное впечатлѣніе. Она хотѣла разузнать подробности, но когда Поланецкій сказалъ ей, что ничего больше не знаетъ и что, вѣроятно, черезъ нѣсколько дней придутъ болѣе точныя извѣстія, Мариня начала горевать надъ участью Основскаго,-- она всегда любила его,-- и негодовать на пани Анету.
   -- Я думала,-- сказала она,-- что онъ покоритъ ее своею добротой и привяжетъ къ себѣ своею любовью, но она не стоитъ его, и панъ Свирскій говоритъ правду о женщинахъ.
   Тутъ подоспѣлъ панъ Плавицкій, который послѣ ранняго обѣда въ ресторанѣ пришелъ сюда сообщить "важную новость", тѣмъ болѣе, что о ней говоритъ весь городъ. Поланецкій теперь увидалъ, что хорошо сдѣлалъ, подготовивъ до нѣкоторой степени жену, потому что въ разсказѣ пана Плавицкаго дѣло приняло черезъ-чуръ яркую окраску. Правда, панъ Плавицкій въ своемъ разсказѣ упоминалъ о "правилахъ", о "прежнихъ матронахъ", но, очевидно, былъ доволенъ, что случилось что-то интересное, и, очевидно, смотрѣлъ надѣло съ комической стороны, потому что въ концѣ сказалъ:
   -- Ну, молодецъ бабенка! Что на полѣ битвы, то и непріятель! Никому спуску не даетъ, никому, никому!... Бѣдный Основскій, но она никому не давала спуску!
   Онъ поднялъ брови кверху, а потомъ посмотрѣлъ на Мариню и Поланецкаго, точно желая удостовѣриться, поняли ли они, что должно было значить это "никому". Но на лицѣ Марини отразилось неудовольствіе.
   -- Фу, Стахъ!-- сказала она,-- это не только безчестно, но и гадко!
   

XLI.

   Послѣ обѣда Поланецкій отправился къ паннѣ Еленѣ. Завиловскій носилъ еще на лбу черную повязку, заикался и слегка косилъ, но вообще все больше и больше приходилъ въ себя и считался уже здоровымъ. Врачъ утверждалъ, что и тѣ явленія, которыя остались вслѣдствіе раны, пройдутъ безъ слѣда. Въ минуту, когда Поланецкій вошелъ, молодой человѣкъ сидѣлъ у стола въ глубокомъ креслѣ, когда-то принадлежавшемъ старому пану Завиловскому, и слушалъ съ закрытыми глазами стихи, которые читала ему панна Ратковская.
   Она при видѣ гостя положила книжку.
   -- Добрый вечеръ!-- сказалъ Поланецкій.-- Какъ поживаешь, Игнась? Я вижу, что помѣшалъ вашему чтенію. Чѣмъ это вы такъ зачитываетесь?
   Панна Ратковская повернула къ книжкѣ свою коротко остриженную голову; прежде у нея были роскошные волосы, но она остригла ихъ,-- при больномъ невозможно было посвящать много времени на прическу.
   -- Это стихи пана Завиловскаго.
   -- Свои собственные стихи слушаешь?-- разсмѣялся Поланецкій.-- Ну, и что-жь, какъ они тебѣ нравятся?
   Завиловскій отвѣтилъ:
   -- Слушаю, какъ чужіе.
   Черезъ минуту онъ прибавилъ медленно, слегка заикаясь:
   -- Но я опять буду писать, какъ только совсѣмъ приду въ себя.
   Было видно, что эта мысль сильно занимаетъ его и что онъ не разъ говорилъ уже объ этомъ, потому что панна Ратковская прибавила, какъ будто желая ободрить его:
   -- И такіе же чудесные, и въ скоромъ времени.
   Онъ благодарно улыбнулся ей, но промолчалъ.
   Въ эту минуту въ комнату вошла панна Елена, пожала Поланецкому руку и сказала:
   -- Какъ любезно съ вашей стороны, что вы пришли! Я хотѣла бы посовѣтоваться съ вами.
   -- Я къ вашимъ услугамъ.
   -- Нѣтъ, я прошу васъ къ себѣ.
   Она привела его въ другую комнату, указала ему стулъ, сѣла напротивъ него и нѣсколько минутъ молчала, какъ будто собирая мысли.
   Поланецкій, смотря на нее при полномъ освѣщеніи, въ первый разъ замѣтилъ въ ея свѣтлыхъ волосахъ нѣсколько серебряныхъ нитей и подумалъ, что этой женщинѣ всего только тридцать лѣтъ.
   Она заговорила своимъ холоднымъ и рѣшительнымъ голосомъ:
   -- Собственно это не совѣтъ, а просьба оказать помощь моему родственнику. Я знаю, что вы его истинный другъ; кромѣ того, вы и ко мнѣ были такъ добры послѣ смерти моего отца, что я во всю жизнь сохраню благодарность къ вамъ, а теперь буду говорить съ вами откровеннѣе, чѣмъ говорила бы съ кѣмъ-нибудь другимъ. По личнымъ соображеніямъ, которыхъ я касаться не хочу и о которыхъ я могу вамъ сказать только, что они весьма мучительны, я рѣшила создать себѣ другія условія жизни, болѣе сносныя для себя. Я сдѣлала бы это и раньше, но не могла, пока былъ живъ отецъ. А потомъ случилось это несчастіе! Мнѣ казалось, что моя обязанность не дозволяетъ мнѣ оставить послѣдняго моего родственника, носящаго нашу фамилію, къ тому же, я чувствовала къ нему искреннюю и сердечную пріязнь. Но теперь, слава Богу, онъ избавленъ отъ опасности. Доктора ручаются за его жизнь, и если Богъ далъ ему выдающіяся способности и предназначилъ его для великихъ дѣлъ, то я не буду стоять на пути его предназначенія.
   Она замолкла, точно остановилась мыслью на чемъ-то прошломъ, затѣмъ словно пробудилась отъ сна и продолжала:
   -- Но въ силу этого моя послѣдняя задача окончена и я вправѣ возвратиться къ своимъ первоначальнымъ намѣреніямъ. Остается только состояніе, завѣщанное мнѣ отцомъ, состояніе значительное, но совершенно ненужное для моей жизни. Еслибъ я могла его считать своею личною собственностью, то распорядилась бы имъ, можетъ быть, иначе, но состояніе это родовое и я не считаю себя въ правѣ завѣщать его на другія цѣли, пока живетъ кто-нибудь, носящій одинаковую фамилію со мной. Я не скрываю передъ вами, что мною руководитъ и привязанность къ моему кузену, но думаю, что, прежде всего, дѣлаю то, что приказываетъ мнѣ совѣсть, и при этомъ исполняю волю отца. Ему не пришлось, но,-- я знаю это съ точностью,-- часть состоянія онъ хотѣлъ завѣщать Игнасю. Я отрекаюсь отъ наслѣдства сама, правда, не въ такой степени, какъ думалъ отецъ, но, все-таки, беру больше, чѣмъ мнѣ нужно. Остальное пусть наслѣдуетъ Игнась. Дарственный актъ уже составилъ, согласно законнымъ требованіямъ, панъ Копоновичъ. Итась получитъ этотъ домъ, Ясмень, имѣніе въ Кутнѣ, Познанскіе имѣнія и капиталы, за исключеніемъ той части, которую беру я, и той, которую я предназначаю для панны Ратковской. Все дѣло въ томъ, какъ бы вручить Игнасю этотъ актъ. Я спрашивала двухъ докторовъ, не преждевременно ли это, не повредитъ ли ему волненіе? Доктора ручаются, что нѣтъ и что всякая благопріятная новость можетъ только выгодно вліять на его здоровье, а если это такъ, то я хотѣла бы вручить актъ немедленно,-- время не ждетъ.
   Она блѣдно улыбнулась. Поланецкій пожалъ ея руку и спросилъ съ неподдѣльнымъ волненіемъ:
   -- Дорогая панна Завиловская, я спрашиваю не изъ простого любопытства, что вы намѣрены дѣлать?
   Панна Елена, видимо, не хотѣла прямо отвѣчать на вопросъ и сказала:
   -- Человѣкъ всегда имѣетъ право прибѣгнуть къ покровительству Божію. Что касается Игнася, то у него доброе сердце и благородный характеръ,-- онъ не употребитъ во зло состоянія, но состояніе очень велико, а Игнась молодъ, неопытенъ, начнетъ новую жизнь при совершенно измѣнившихся условіяхъ. Поэтому я и хотѣла просить васъ, какъ достойнаго человѣка и его друга, не оставить его безъ призора. Присматривайте за нимъ, охраняйте его отъ злыхъ людей, но, прежде всего, напоминайте ему, что его обязанность писать и работать дальше. Я заинтересована не только въ сохраненіи его жизни, но и въ сохраненіи его таланта. Пусть онъ пишетъ, пусть заплатитъ обществу долгъ не только за себя, но и за тѣхъ, кого Богъ сотворилъ на славу Себѣ и на помощь людямъ и кто погубилъ и себя, и свои способности.
   Губы панны Елены вдругъ поблѣднѣли, руки судорожно сжались, голосъ оборвался. Казалось, что отчаяніе, скопившееся въ этой душѣ, поломаетъ всѣ плотины воли, но вскорѣ она овладѣла собою и только сжатыя руки показывали, чего ей стоило это усиліе.
   Поланецкій, видя ея страданія, думалъ, что въ этомъ случаѣ лучше будетъ обратить ея вниманіе въ другую сторону, къ вещамъ практическимъ, текущаго характера, и поэтому сказалъ:
   -- Очевидно, это будетъ огромная перемѣна въ жизни Игнася; но и я надѣюсь, что это послужитъ ему во благо. Зная его, трудно предположить другое. Но не могли ли бы вы отложить свой даръ на годъ или, по крайней мѣрѣ, на полгода?
   -- Почему?
   -- По причинамъ, которыя лежатъ не въ самомъ Игнасѣ, но которыя могутъ имѣть съ нимъ связь. Я не знаю, дошло ли до васъ извѣстіе, что свадьба панны Кастелли съ Коповскимъ разстроилась и что, вслѣдствіе того, положеніе этихъ дамъ очень плохо. Послѣ исторіи съ Игнасемъ они возстановили противъ себя общественное мнѣніе, и теперь общая молва снова повторяетъ ихъ имена. Для нихъ было бы превосходнымъ исходомъ возвратиться къ Игнасю, и можно допустить, что, узнавъ о вашемъ дарѣ, онѣ во что бы то ни стало будутъ стараться сблизиться съ Игнасемъ вновь, а онъ, при его теперешнемъ положеніи... кто знаетъ, выдержитъ ли онъ?
   Панна Елена съ бровями, нахмуренными отъ напряженнаго вниманія, смотрѣла на Поланецкаго, потомъ, взвѣсивъ то, что сказалъ онъ, отвѣтила:
   -- Нѣтъ, я думаю, что Игнась сдѣлаетъ другой выборъ.
   -- Я отгадываю вашу мысль, но примите въ соображеніе, что къ паннѣ Линетѣ онъ былъ привязанъ сверхъ всякой мѣры, такъ что даже не хотѣлъ пережить ея утраты.
   Тутъ случилось то, чего Поланецкій не ожидалъ. Панна Елена, всегда такъ владѣющая собой, чуть не суровая, безпомощно развела своими исхудалыми руками и сказала:
   -- О! еслибъ это такъ было... еслибъ для него не было другого счастья, какъ только съ нею!... Ахъ, панъ Поланецкій, вѣдь, я знаю, что онъ не долженъ дѣлать этого, но есть вещи сильнѣе человѣка, есть вещи, безъ которыхъ жизнь невозможна, и, притомъ...
   Поланецкій съ удивленіемъ посмотрѣлъ на нее, а она черезъ минуту прибавила:
   -- Притомъ, человѣкъ всегда можетъ вступить на лучшую дорогу, пока онъ живъ.
   "Не думалъ я, что услышу отъ нея что-нибудь подобное",-- подумалъ Поланецкій и сказалъ громко:
   -- Въ такомъ случаѣ, пойдемте къ Игнасю.
   Завиловскій принялъ извѣстіе сначала съ недоумѣніемъ, а потомъ съ радостью, но эта радость была какъ будто какая-то внѣшняя. Казалось, онъ съ помощью мозга понимаетъ, что ему достается что-то очень хорошее, но сердцемъ этого не чувствуетъ. Сердце его проявилось только въ грусти и заботѣ, съ какими онъ началъ выпытывать панну Елену, что она намѣревается дѣлать и что съ нею будетъ. Панна Елена не хотѣла отвѣчать ему и, упомянувъ вообще, что хочетъ отстраниться отъ жизни и что рѣшеніе ея непреклонно, умоляла его не губить своихъ способностей и не обмануть надежды преданныхъ ему людей. Она говорила съ нимъ, какъ мать, а Завиловскій со слезами на глазахъ повторялъ: "Я буду писать, какъ только совсѣмъ приду въ себя". Неизвѣстно только, были ли это слезы сочувствія, или горесть ребенка, котораго оставляетъ добрая и нѣжная нянька,-- панна Елена сказала, что съ этой минуты она считаетъ себя его гостьей въ этомъ домѣ и что дня черезъ два намѣрена покинуть его.
   Завиловскій, однако, не хотѣлъ согласиться на это и настаивалъ, чтобы она осталась еще недѣлю. Панна Елена должна была согласиться изъ опасенія, чтобы не взволновать его и не повредить его здоровью. Тогда Завиловскій успокоился и развеселился, какъ малый ребенокъ, но въ концѣ вечера, однако, задумался, обвелъ всѣхъ присутствующихъ удивленными глазами и сказалъ:
   -- Странная вещь, но мнѣ кажется, что какъ будто все это уже случалось, и не разъ.
   А Поланецкій, желая придать болѣе веселый тонъ разговору, разсмѣялся и спросилъ:
   -- При прежнемъ существованіи, на другихъ планетахъ, да?
   -- Да, все это уже когда-то было,-- повторилъ Завиловскій.
   -- И ты тѣ же самые стихи писалъ,-- тамъ, на лунахъ?
   Завиловскій взялъ лежащую на столѣ книжку, посмотрѣлъ на нее, задумался и въ концѣ сказалъ:
   -- Я опять буду писать, какъ только совсѣмъ приду въ себя.
   Поланецкій простился и ушелъ. Въ этотъ же самый вечеръ панна Ратковская переѣхала къ пани Мельницкой.
   

XLII.

   Разрывъ между Основскими, которые занимали въ обществѣ довольно видное положеніе и огромное состояніе, неожиданно свалившееся на Завиловскаго, были важнѣйшими новостями, которыми занимался городъ. Люди, которые предполагали, что панна Елена взяла къ себѣ молодого родственника, чтобъ выйти за него замужъ, остолбенѣли отъ изумленія Начались новыя сплетни и предположенія: шептали, что Завиловскій былъ сынъ стараго богача и что онъ угрожалъ сестрѣ процессомъ о скрытіи духовнаго завѣщанія, вслѣдствіе чего панна Елена предпочла отречься отъ всего и уѣхать за границу, чѣмъ подвергаться скандальному процессу. Иные, напротивъ, утверждали, что поводомъ ея выѣзда была панна Ратковская и что между ними происходили такія неслыханныя и возмутительныя сцены, что уважающіе себя домй рѣшили не перепускать черезъ свой порогъ панну Ратковскую. Были, наконецъ, и такіе, которые вступались за общество, отказывали паннѣ Еленѣ въ правѣ распоряжаться такимъ образомъ своимъ состояніемъ и давали при этомъ понять, что на ея мѣстѣ они распорядились бы иначе, болѣе согласно съ требованіями общественной пользы.
   Словомъ, болтали все, на что только можетъ подняться сплетничество, пройдошество, легковѣріе и мелкая злоба. Но вскорѣ для общественнаго любопытства явилась новая пища -- вѣсть о дуэли Основскаго съ Коповскимъ. Основскій слегка раненъ, а Коповскій вскорѣ вернулся въ городъ со славой героя всевозможныхъ любовныхъ приключеній, болѣе глупый, чѣмъ когда-либо, но болѣе красивый, чѣмъ прежде, и вообще такой обаятельный, что при видѣ его молодыя и старыя сердца начинали биться ускореннымъ біеніемъ.
   Основскій лечился въ Брюсселѣ. Свирскій получилъ отъ него короткое извѣстіе, вскорѣ послѣ дуэли, что ему хорошо, что въ серединѣ зимы онъ собирается въ Египетъ, но передъ этимъ заѣдетъ въ Пшитуловъ. Съ этимъ извѣстіемъ художникъ пришелъ къ Поланецкому и выразилъ опасеніе, не для того ли возвратится Основскій, чтобы снова добиваться удовлетворенія отъ Коповскаго?
   -- Въ одномъ я увѣренъ,-- сказалъ Свирскій,-- что если онъ и раненъ, то потому, что нарочно допустилъ это. По моему мнѣнію, онъ просто хотѣлъ, чтобъ его убили. Я не мало настрѣлялся съ нимъ у Бруфини и знаю, какъ онъ стрѣляетъ. Я видѣлъ, какъ онъ сбивалъ пулей зажигательныя спички, и увѣренъ, что еслибъ онъ хотѣлъ стереть Копося съ лица земли,-- потуда мы его и видѣли.
   -- Можетъ быть,-- отвѣтилъ Поланецкій,-- но коль скоро онъ говоритъ о путешествіи въ Египетъ, то, очевидно, у него нѣтъ намѣренія дать убить себя. Напротивъ, пусть ѣдетъ и возьметъ съ собою Завиловскаго.
   -- Правда, и Завиловскій долженъ немного посмотрѣть на чужіе края. Хотѣлось бы мнѣ отъ васъ завернуть къ нему. Какъ онъ поживаетъ?
   -- Пойдемте вмѣстѣ, потому что и я не видалъ его сегодня. Поживаетъ онъ хорошо, но вообще какой-то странный. Помните, какая это была гордая и замкнутая въ себѣ душа? Теперь онъ какъ будто бы здоровъ, но обратился точно въ малаго ребенка, -- при малѣйшей непріятности слезы на глазахъ.
   Они вышли вмѣстѣ. По дорогѣ Свирскій спросилъ:
   -- Панна Елена еще при Завиловскомъ?
   -- Да. Онъ такъ принимаетъ къ сердцу ея отъѣздъ, что паннѣ Еленѣ жаль его. Она должна была выѣхать черезъ недѣлю, а теперь, какъ видите, прошла и другая.
   -- Что она собственно хочетъ сдѣлать съ собой?
   -- Точно она не говоритъ никому. Вѣроятнѣе всего, поступитъ въ какой-нибудь монастырь и будетъ всю жизнь молиться за Плошовскаго.
   -- А панна Ратковская?
   -- Панна Ратковская у пани Мельницкой.
   -- Завиловскій сильно тосковалъ по ней?
   -- Первые дни. Потомъ какъ будто забылъ.
   -- Если въ теченіе года онъ не женится на ней, я повторю свое предложеніе. Ей-Богу, повторю. Если такая женщина выйдетъ замужъ, то ужь привяжется къ человѣку.
   -- Я знаю, панна Елена въ душѣ желаетъ, чтобъ онъ женился на паннѣ Ратковской. Но кто знаетъ, какой оборотъ примутъ дѣла?
   -- Э! я знаю, что онъ женится, а что я говорю, то это пустыя мечты. Я-то ужь не женюсь.
   -- Жена сказывала мнѣ, что вы вчера говорили ей это, но она смѣялась надъ вашею угрозой.
   -- Это не угроза,-- нѣтъ у меня счастья.
   На встрѣчу имъ попался экипажъ съ пани Краславской и пани Машко. День былъ ясный и холодный и пани Машко съ такимъ усердіемъ окутывала мать теплымъ плэдомъ, что не замѣтила, какъ ей кланяются.
   -- Я былъ у нихъ третьяго дня,-- сказалъ Свирскій,-- добрая женщина!
   -- И я слышу, что она добрая дочь,-- отвѣтилъ Поланецкій.
   -- Это замѣтилъ и я, когда былъ у нихъ, но, по привычкѣ стараго скептика, подумалъ, что ей нравится роль заботливой дочери. Замѣтили ли вы, женщины часто дѣлаютъ добро только потому, что думаютъ, что это идетъ къ нимъ?
   И Свирскій не ошибался,-- по крайней мѣрѣ, отчасти. Пани Машко, дѣйствительно, нравилась роль самоотверженной дочери, но при видѣ несчастія матери въ ней самой что-то пробудилось и дрогнуло. Притомъ, Свирскій не желалъ или не съумѣлъ сдѣлать дальнѣйшаго вывода изъ своей мысли, что какъ въ области туалета женщинѣ къ новой шляпкѣ требуется новое платье и новыя перчатки, такъ и въ области добра, разъ она обзаведется чѣмъ-нибудь, то также захочетъ быть одѣтою во все новое съ ногъ до головы. Благодаря этому, полное возрожденіе женщины всегда возможно.
   Завиловскій принялъ ихъ съ радостью; ему доставляло удовольствіе видѣть людей, какъ это бываетъ съ выздоравливающими послѣ тяжкой болѣзни. Узнавъ отъ Свирскаго, что онъ скоро собирается въ Италію, Завиловскій началъ просить взять его съ собою.
   "А!-- подумалъ Свирскій,-- такъ у тебя не панна Ратковская въ головѣ?"
   Завиловскій началъ доказывать, что онъ давно мечталъ объ Италіи, что онъ чувствуетъ, что нигдѣ бы ему не написать такъ, какъ тамъ, подъ впечатлѣніемъ чудесъ искусства. Онъ приходилъ въ восторгъ отъ этой мысли, и добрый Свирскій охотно согласился.
   -- Но,-- сказалъ онъ,-- долго я тамъ не пробуду, мнѣ нужно написать здѣсь нѣсколько портретовъ, къ тому же, я обѣщалъ пани Поланецкой возвратиться къ крестинамъ.
   И онъ обратился къ Поланецкому:
   -- Ну, такъ какъ же? къ крестинамъ сына или дочери?
   -- Все равно, только далъ бы Богъ благополучно, -- отвѣтилъ Поланецкій.
   И когда Завиловскій со Свирскимъ начали толковать о маршрутѣ, онъ простился съ ними и пошелъ въ контору. Ему нужно было просмотрѣть всю вчерашнюю почту и онъ принялся за дѣло, но не надолго. Вскорѣ доложили, что пришла какая-то дама и желаетъ видѣться съ нимъ.
   Поланецкій встревожился. Неизвѣстно почему ему пришло въ голову, что это не можетъ быть никто иной, какъ пани Машко. И, въ предчувствіи разныхъ объясненій и сценъ, его сердце учащенно забилось.
   И вдругъ неожиданно въ дверяхъ показалось веселое, улыбающееся лицо Марини.
   -- Что, сдѣлала я тебѣ сюрпризъ?-- спросила она.
   При видѣ ея Поланецкій вскочилъ съ чувствомъ великаго облегченія и радости, схватилъ ея руки и началъ осыпать ихъ поцѣлуями.
   -- Дорогая ты моя! Дѣйствительно, сюрпризъ!-- проговорилъ онъ.-- Какъ пришло тебѣ въ голову заглянуть сюда?
   Онъ подставилъ ей кресло и началъ усаживать ее, какъ дорогого и, вмѣстѣ съ тѣмъ, почетнаго гостя. По его сіяющему лицу было видно, какое удовольствіе доставляетъ ему ея присутствіе.
   -- Мнѣ нужно было сообщить тебѣ кое-что интересное, а такъ какъ мнѣ и безъ того нужно много ходить, то я и зашла сюда. А ты думалъ, кто? Признавайся мнѣ сейчасъ.
   Она разсмѣялась и погрозила ему пальцемъ, а Поланецкій отвѣтилъ:
   -- Здѣсь столько дѣлъ совершается... Во всякомъ случаѣ, я не думалъ, что это ты. Что ты хотѣла сказать мнѣ?
   -- Смотри, какое письмо я получила.
   "Дорогая и милая пани Поланецкая! Можетъ быть, васъ удивитъ, что я обращаюсь къ вамъ, но вы, которая вскорѣ должны стать матерью, одна на свѣтѣ поймете, что должно происходить въ сердцѣ матери (хотя она была бы и теткой), видящей несчастіе своего дѣтища. Повѣрьте, мнѣ хотѣлось доставить хотя бы временное успокоеніе своему дѣтищу и, главное, потому, что во всемъ случившемся болѣе всѣхъ виновата я. Можетъ быть, эти слова удивятъ васъ, но это такъ и есть на самомъ дѣлѣ. Когда злой и испорченный человѣкъ воспользовался обморокомъ Ниточки и осмѣлился прикоснуться къ ней своими нечестивыми устами, я не должна была бы терять голову по этому поводу и обрекать свое дѣтище въ жертву. Правда, виноватъ и Юзя Основскій, который вопросъ о бракѣ поставилъ ребромъ. Если онъ подозрѣвалъ уже что-нибудь и желалъ такимъ способомъ выгнать изъ своего дома Коповскаго, то да проститъ его Богъ, потому что нельзя охранять себя насчетъ чужого счастья и жизни. Ахъ, пани Поланецкая! въ первую минуту и мнѣ казалось, что единственный выходъ -- это бракъ съ тѣмъ негодяемъ, Коповскимъ, и что Ниточка не имѣетъ уже права стать женою Игнася. Я даже нарочно писала ему, что она пошла за влеченіемъ сердца и отдаетъ руку Коповскому по любви. Я думала, что такимъ образомъ Игнась легче перенесетъ утрату, и хотѣла смягчить его горе... Ниточка и Коповскій! Милосердый Господь не допустилъ этого, а когда я также замѣтила, что подобное замужство приведетъ Ниточку къ могилѣ, мы обѣ только и думали о томъ, какъ бы избавиться отъ опутывающихъ насъ узъ. Теперь я думаю уже не о возстановленіи прежнихъ отношеній, да и Ниточка такъ утратила вѣру въ людей и жизнь, что, вѣроятно, никогда не согласилась бы на это. Она даже не знаетъ, что я пишу вамъ это письмо. Если бы знали, какъ она поплатилась за все это своимъ здоровьемъ и какъ сильно приняла къ сердцу покушеніе папа Завиловскаго, то сжалились бы надъ нею. Онъ не долженъ былъ дѣлать этого хотя бы ради нея, но, увы, мужчины въ такихъ случаяхъ руководствуются только личными соображеніями. Она во всемъ виновата столько же, сколько новорожденный младенецъ, но я вижу, какъ она таетъ на моихъ глазахъ и какъ съ утра до ночи терзается тѣмъ, что стала невольною причиной его несчастія и могла разбить его жизнь. Вчера со слезами она просила меня, чтобъ я, послѣ ея смерти, была матерью для Игнася и ухаживала бы за нимъ, какъ за собственнымъ сыномъ. Каждый день она говоритъ о томъ, что онъ долженъ проклинать ее, а у меня сердце разрывается,-- докторъ сказалъ мнѣ, что не ручается ни за что, если такое состояніе продлится дольше. Боже милосердый!... Но и вы, придите и вы на помощь отчаянію матери, хоть отъ времени до времени присылайте мнѣ извѣстія объ Игнасѣ или, лучше, напишите, что онъ здоровъ, спокоенъ, что онъ забылъ о ней, что не проклинаетъ ее. Я могла бы показать это письмо Ниточкѣ и хоть сколько-нибудь облегчить ея страданія. Я понимаю, что пишу безсвязно, но вы поймете, что творится во мнѣ, какъ только я взгляну на эту несчастную жертву. Богъ вознаградитъ васъ за это, а я буду ежедневно возносить къ Нему молитвы, чтобы ваша дочь,-- если Господь дастъ вамъ дочь,-- была счастливѣе моей бѣдной Ниточки".
   -- Что ты думаешь объ этомъ?-- спросила Мариня.
   -- Я думаю,-- сказалъ Поланецкій,-- что извѣстіе о перемѣнахъ въ судьбѣ Завиловскаго разошлось повсюду, и, во-вторыхъ, что это письмо хотя и послано по твоему адресу, но предназначается для Игнася.
   -- Можетъ быть. Это письмо неискреннее. Но, однако, и онѣ могутъ быть очень несчастны.
   -- Конечно, имъ не должно быть весело. Основскій былъ правъ, когда писалъ, что во всемъ этомъ и пани Броничъ испытала огромное разочарованіе и что она напрасно старается обмануть себя. А что касается панны Кастелли, ты знаешь, что сказалъ мнѣ о ней Свирскій? Я не повторю тебѣ буквально его оскорбительныхъ словъ, но онъ сказалъ, что ее теперь можетъ взять или дуракъ, или человѣкъ сомнительной нравственности. Они сами это понимаютъ и, конечно, имъ не весело. Можетъ быть, и совѣсть отзывается, но посмотри, однако, сколько въ этомъ письмѣ вывертовъ. Не показывай его Игнасю.
   -- Нѣтъ, не покажу, -- отвѣтила Мариня. Всѣ ея самыя горячія желанія были на сторонѣ панны Ратковской.
   А Поланецкій, идя вслѣдъ за мыслью, которая волновала его уже съ давняго времени, повторилъ почти бувально то, что говорилъ самому себѣ:
   -- Есть какая-то логика, которая караетъ, и онѣ собираютъ то, что посѣяли. Зло, какъ волна, отражается отъ берега и возвращается назадъ.
   Мавиня начала чертить концомъ зонтика фигуры на полу, какъ будто раздумывая о чемъ-то, потомъ подняла на мужа свои ясные глаза и сказала:
   -- Правда, Стахъ, что возвращается, но оно можетъ также возвратиться какъ угрызеніе совѣсти, какъ горе; тогда Господь Богъ удовлетворяется такимъ покаяніемъ и болѣе уже не караетъ.
   Если бы Мариня знала, что его удручаетъ, хотѣла бы смягчить его страданія и придать ему бодрости, то ничего не съумѣла бы найти лучше этихъ простыхъ словъ. Съ нѣкотораго времени Поланецкій жилъ подъ давленіемъ предчувствія, что его можетъ встрѣтить какое-то несчастіе, подъ вѣчнымъ страхомъ при ожиданіи этого предчувствія. Только теперь онъ узналъ отъ Марини, что этою возвращающеюся волной могутъ быть его угрызенія совѣсти и горе. Да, настрадался онъ не мало и въ горѣ ему недостатка не было, а, вмѣстѣ съ тѣмъ, онъ чувствовалъ, что еслибъ этого было достаточно для искупленія, то онъ согласился бы страдать вдвое болѣе. Теперь его разбирало желаніе прижать къ груди эту полную правды и простоты женщину, отъ которой на него изливалось только добро, и если онъ не сдѣлалъ этого, то изъ опасенія взволновать ее, изъ робости, которая тормазила его отношенія къ ней. За то онъ поднесъ къ губамъ ея руку и сказалъ:
   -- Ты права... и вообще ты очень добра.
   Когда она ушла, Поланецкій подошелъ къ окну и проводилъ ее глазами. Издали онъ видѣлъ, какъ она подвигается впередъ тяжелыми шагами, видѣлъ темные волосы, выбившіеся изъ-подъ шляпки, и въ эту минуту съ большею силой, чѣмъ когда-либо, почувствовалъ, что это -- самое дорогое для него существо, что онъ одну ее любитъ и будетъ любить до смерти.
   

XLIII.

   Два дня спустя Поланецкій получилъ отъ Машко прощальное письмо. "Уѣзжаю сегодня, -- писалъ Машко.-- Постараюсь непремѣнно завернуть къ тебѣ, но на всякій случай прощаюсь и благодарю тебя за всѣ, проявленныя тобою, доказательства дружбы. Да пошлетъ мнѣ Богъ больше счастья, чѣмъ я видѣлъ прежде. Очень хотѣлъ бы я видѣться съ тобой хоть на минуту, и, если будетъ возможно, заѣду къ тебѣ около четырехъ часовъ въ контору. А пока я повторяю свою просьбу: не забывайте мою жену и приласкайте, когда другіе покинутъ ее. Тебя я также прошу, чтобы ты защищалъ меня передъ нею отъ людского злословія. Я ѣду въ Берлинъ въ девять часовъ вечера, и совершенно открыто. До свиданія, но, во всякомъ случаѣ, будь здоровъ. Еще разъ благодарю за все. Машко".
   Поланецкій около четырехъ часовъ пошелъ въ контору, но больше часу прождалъ безполезно. "Не пріѣдетъ,-- подумалъ онъ, наконецъ,-- тѣмъ лучше!" И онъ пошелъ домой съ чувствомъ удовольствія, что ему пришлось избѣгнуть непріятнаго свиданія, но вечеромъ въ немъ начало пробуждаться нѣкоторое состраданіе къ Машко. Поланецкій подумалъ, что этотъ человѣкъ, правда, шелъ дурною дорогой, но въ концѣ жестоко поплатился, что все случившееся давно можно было предвидѣть, и если тѣ, которые предвидѣли это, жили съ нимъ и принимали его у себя, то теперь, въ минуту его паденія, не должны выказывать презрѣнія къ нему. Онъ, кромѣ того, понималъ, какое удовольствіе доставитъ Машко, если явится на вокзалъ, и, послѣ минутнаго колебанія, пошелъ. По дорогѣ онъ сообразилъ, что, вѣроятно, встрѣтитъ въ вокзалѣ и пани Машко, но ему и такъ придется встрѣтиться съ ней, а бѣжать отъ нея теперь было бы ужь совсѣмъ позорною трусостью.
   Съ этими мыслями онъ и пришелъ въ вокзалъ. Въ небольшомъ залѣ перваго класса сидѣло уже нѣсколько человѣкъ, на диванахъ лежали груды ручного багажа, но Машко нигдѣ не было видно, и, только осмотрѣвшись хорошенько, Поланецкій распозналъ въ молодой, закутанной вуалью дамѣ, сидящей въ углу зала, пани Машко.
   -- Добрый вечеръ,-- сказалъ онъ, приближаясь къ ней.-- Я пришелъ проводить вашего мужа. Гдѣ онъ?
   Она, слегка кивнувъ ему головой, отвѣтила своимъ обычнымъ, холоднымъ голоскомъ:
   -- Мой мужъ покупаетъ билеты. Онъ сейчасъ придетъ.
   -- Какъ билеты? Развѣ и вы ѣдете съ нимъ?
   -- Нѣтъ; мой мужъ покупаетъ билетъ.
   Дальнѣйшій разговоръ при такихъ условіяхъ представлялся довольно затруднительнымъ, къ счастью, появился Машко въ сопровожденіи артельщика, которому и отдалъ вещи и деньги на багажъ. Въ длинномъ плащѣ съ пелериной, въ мягкой войлочной шляпѣ, со своими длинными бакенбардами и золотымъ пенснэ, онъ казался какимъ-то странствующимъ дипломатомъ. Поланецкій ошибся, что Машко проявитъ особую радость при его появленіи. Правда, Машко, завидя его, сказалъ: "Ахъ, какъ я радъ, что ты пришелъ!" -- но сказалъ какъ будто съ оттѣнкомъ небрежности и съ торопливостью скоро отъѣзжающаго человѣка.
   -- Ну,-- добавилъ онъ и осмотрѣлся вокругъ,-- все улажено. А гдѣ мой ручной багажъ? Ахъ, вотъ! Хорошо!
   Истомъ онъ обратился къ Поланецкому и повторилъ:
   -- Спасибо, что ты пришелъ. Сдѣлай мнѣ, въ такомъ случаѣ, еще одно одолженіе: отвези мою жену домой или, по крайней мѣрѣ, выйди съ ней вмѣстѣ и помоги ей отыскать экипажъ... Тереза, панъ Поланецкій проводитъ тебя домой. Дорогой мой, поди сюда на минуту, мнѣ нужно тебѣ сказать кое-что.
   Онъ отвелъ Поланецкаго въ сторону и началъ говорить съ лихорадочною поспѣшностью:
   -- Ты непремѣнно отвези ее. Я свой отъѣздъ кое-какъ обставилъ, но ты такъ, мимоходомъ, скажи ей, что удивляешься, что не задолго до такого важнаго дѣла я уѣзжаю, что если меня задержитъ какая-нибудь случайность, то дѣло должно быть проиграно. Я хотѣлъ быть у тебя, чтобы собственно просить объ этомъ, но ты понимаешь... день отъѣзда! Слушается дѣло черезъ недѣлю... Я захвораю,-- вмѣсто меня выступитъ мой помощникъ, начинающій адвокатъ,-- и, понятно, проиграетъ. Но всему будетъ приданъ приличный видъ. Жену я обезпечилъ. Все записано на ея имя и у нея не отнимутъ ни одной рюмки. У меня же созрѣла теперь идея, съ которой я направлюсь къ кораблестроительному обществу въ Антверпенъ. Если я заключу договоръ, всѣ наши лѣса затрещатъ, но кто знаетъ, не возвращусь ли я назадъ? Это такое дѣло, въ сравненіи съ которымъ весь Плошовъ -- пустяки. Подробнѣе я не могу говорить. Еслибъ не тяжелыя минуты, которыя придется пережить моей женѣ, то я боролся бы съ горемъ, но меня здѣсь такъ и душитъ!
   Онъ показалъ рукою на горло, а потомъ заговорилъ еще поспѣшнѣе:
   -- На меня свалилось несчастіе, но несчастіе можетъ свалиться и на всякаго. Наконецъ, объ этомъ говорить поздно. Какъ было, такъ и было, но я дѣлалъ все, что могъ, и еще сдѣлаю, что могу. Для меня будетъ утѣшеніемъ и то, что ты свое получишь, хотя бы изъ Кшеменя. Еслибъ у меня было время познакомить тебя съ моею идеей, то ты самъ сознался бы, что такая мысль не всякому придетъ въ голову. Можетъ быть, я буду имѣть дѣла и съ вашимъ домомъ. Видишь, я не поддаюсь. И жену обезпечилъ совершенно. Ну!... Что-жь дѣлать? Другой на моемъ мѣстѣ хуже бы кончилъ. Развѣ не правда? Но возвратимся къ женѣ.
   Поланецкій съ неудовольствіемъ слушалъ Машко. Онъ удивлялся его твердости, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, чувствовалъ, что ему недостаетъ какого-то равновѣсія, которое отличаетъ предпріимчиваго человѣка отъ авантюриста. И ему казалось, что въ Машко сидятъ остатки стараго, отжившаго типа, что онъ долго еще будетъ метаться изъ стороны въ сторону со своими идеями, но будетъ падать все ниже и ниже, до тѣхъ поръ, пока не окончитъ стоптанными сапогами и кафе второго разряда, гдѣ будетъ разсказывать такимъ же "поломаннымъ судьбою" исторію о своемъ прошломъ величіи. Кромѣ того, вся его жизнь съ начала до конца основана на неправдѣ, и Машко, при всемъ своемъ умѣ, никогда не выбраться изъ этой неправды.
   А Машко притворялся теперь и въ присутствіи жены. Мало того, когда зала начала наполняться народомъ и нѣкоторые знакомые подходили къ нимъ перекинуться двумя-тремя словами, Машко относился къ нимъ съ такимъ оттѣнкомъ величія и снисходительности, что Поланецкаго разбирала злость. "И подумать,-- мелькнуло у него въ головѣ,-- что этотъ человѣкъ бѣжитъ отъ кредиторовъ! Что будетъ, если онъ когда-нибудь наживетъ состояніе?"
   Раздался звонокъ, за окнами послышалось тяжелое дыханіе локомотива. Всѣ заторопились. "Интересно знать, что въ немъ теперь дѣлается?" -- подумалъ Поланецкій. Но Машко и въ эту минуту не могъ высвободиться изъ цѣпей лжи. Можетъ быть, его сердце сжалось злымъ предчувствіемъ, что онъ больше никогда не увидитъ свою жену, что ѣдетъ на горе, на поношеніе, но ему невозможно было ни высказать того, что онъ чувствовалъ, ни даже проститься съ женою такъ, какъ бы хотѣлъ.
   Раздался третій звонокъ. Всѣ вышли на платформу, а Машко еще на минуту остановился передъ спальнымъ вагономъ. Свѣтъ фонаря падалъ прямо на его лицо, и видно было, что около его губъ показались двѣ складки. Но говорилъ онъ спокойно, тономъ человѣка, котораго дѣла заставляютъ уѣхать на нѣсколько дней и который не сомнѣвается, что скоро возвратится.
   -- Ну, до свиданія, Тереня! Поцѣлуй отъ меня руку мамы и будь здорова! До свиданія, до свиданія!
   Онъ взялъ ея руку и долго прижималъ къ своимъ губамъ.
   А Поланецкій,-- онъ нарочно отошелъ немного въ сторону,-- думалъ:
   "Они видятся въ послѣдній разъ. Черезъ какіе-нибудь полгода начнется процессъ о разводѣ".
   И его вдругъ поразило, что судьба и матери, и дочери предназначила одинаковую участь. Обѣ составили какъ будто бы блестящую партію и мужья обѣихъ должны были бѣжать отъ семейнаго очага, оставивъ женамъ только одинъ позоръ.
   Прозвонили въ третій разъ. Машко вошелъ въ вагонъ. Еще съ минуту въ широкомъ окнѣ виднѣлись его бакенбарды и золотое пенснэ, потомъ поѣздъ двинулся и исчезъ въ темнотѣ.
   -- Я къ вашимъ услугамъ,-- сказалъ Поланецкій.
   Онъ былъ почти увѣренъ, что пани Машко ограничится сухою благодарностью, и даже заранѣе сердился на нее, потому что рѣшилъ сказать ей нѣсколько словъ не только о ея мужѣ, но и о самомъ себѣ. Но пани Машко кивнула головой въ знакъ согласія. У нея также былъ свой планъ. Въ сердцѣ ея скопилась масса негодованія и обиды на Поланецкаго. Конечно, онъ захочетъ воспользоваться минутой, которую они проведутъ наединѣ, и тутъ-то она дастъ ему такой отпоръ, что онъ долго будетъ помнить его. Но она ошибалась. Прежде всего, онъ разбился объ нее, какъ ладья о льдину, и ужь по этому поводу питалъ къ ней не только недоброжелательство, но и ненависть. Во-вторыхъ, если, благодаря сознанію, что вина исключительно лежитъ на его сторонѣ, эта ненависть и прошла, то самъ онъ измѣнился такъ сильно, что сдѣлался чуть ли не совсѣмъ другимъ человѣкомъ. Торговый разсчетъ съ самимъ собой научилъ его тому, что за подобныя прихоти платятъ дорого, онъ былъ въ фазисѣ страшной тоски по жизни безъ обмана, и раскаяніе такъ разъѣло его вожделѣнія, какъ ржа разъѣдаетъ желѣзо. Помогая ей сѣсть въ карету и прикасаясь къ ея рукѣ, онъ былъ совершенно спокоенъ и тотчасъ же завелъ разговоръ о Машко. Чувство человѣчности призываетъ подготовить ее къ будущей катастрофѣ и смягчить ея значеніе.
   -- Я удивляюсь смѣлости вашего мужа,-- сказалъ онъ.-- Достаточно, чтобъ во время его пребыванія въ Берлинѣ обрушился хоть одинъ мостъ на желѣзной дорогѣ, и онъ не вернется къ дѣлу, а отъ этого дѣла, какъ вамъ извѣстно, зависитъ вся его судьба. Вѣроятно, онъ руководился важными соображеніями, но, во всякомъ случаѣ, это рискъ.
   -- Мосты крѣпки,-- отвѣтила пани Машко.
   Но Поланецкій, не обезкураженный этимъ не особенно поощряющимъ отвѣтомъ, говорилъ дальше, приподнимая передъ нею завѣсу будущаго, и говорилъ такъ долго, что карета подъѣхала къ дому Машко Тогда пани Машко, очевидно, не понимая смысла словъ Поланецкаго, а, можетъ быть, недовольная тѣмъ, что онъ не далъ ей возможности оборвать его, сказала, уже выйдя изъ кареты:
   -- У васъ есть какая-нибудь личная цѣль, чтобы тревожить меня?
   -- Нѣтъ, -- отвѣтилъ Поланецкій. Онъ сообразилъ, что наступила минута сказать ей то, что онъ рѣшилъ сказать отъ себя.-- По отношенію къ вамъ у меня есть только одна цѣль,-- это сказать вамъ, что я подло поступилъ съ вами и отъ всей души прошу у васъ прощенія.
   Но молодая женщина не отвѣтила ни слова и вошла въ сѣни. Поланецкій до конца жизни не узналъ, что означало это молчаніе,-- ненависть или прощеніе.
   Тѣмъ не менѣе, домой онъ возвращался съ нѣкоторымъ облегченіемъ,-- ему казалось, что онъ долженъ былъ такъ поступить. Не крупный это актъ покаянія, но все равно: пани Машко поняла его. "Она можетъ думать, что я просилъ у нея прощенія за дальнѣйшее мое поведеніе,-- говорилъ себѣ Поланецкій,-- но, во всякомъ случаѣ, я смѣлѣе буду смотрѣть ей въ глаза".
   Въ этой мысли, несомнѣнно, крылась и часть эгоизма, но было видно и желаніе сойти съ ложнаго пути.
   

XLIV.

   Панна Елена передъ отъѣздомъ также получила письмо отъ пани Броничъ вродѣ того, какое получила Мариня, и также не показала его Завиловскому. Наконецъ, и Завиловскій уѣхалъ вмѣстѣ со Свирскимъ недѣлю спустя и не посѣтилъ никого изъ знакомыхъ, за исключеніемъ панны Ратковской. Самъ Свирскій отвлекъ его отъ всѣхъ визитовъ и Поланецкій, въ разговорѣ съ женой, отдавалъ ему полную справедливость: "Теперь это было бы непріятно и для Игнася, и для насъ. Другое дѣло -- тѣ, которые видѣли его каждый день,-- они привыкли къ нему, но изъ постороннихъ никто бы не могъ воздержаться, чтобы не посмотрѣть на слѣдъ, что остался у него на лбу. Теперь Игнась сильно измѣнился. За границей онъ совсѣмъ придетъ въ себя, и когда возвратится, мы примемъ его такъ, какъ будто бы ничего не произошло, а чужіе, прежде всего, будутъ видѣть въ немъ богатаго барина".
   Конечно, это была правда, но, вслѣдствіе выѣзда Свирскаго и Завиловскаго, вокругъ Поланецкихъ образовалась пустота. Кружокъ ихъ знакомыхъ распался. Основскій все жилъ въ Брюсселѣ,-- о пани Основской никто не зналъ хорошенько, гдѣ она. Пани Броничъ съ панной Кастелли сидѣли въ Парижѣ; пани Краславская съ дочерью замкнулись и жили только другъ для друга, а бѣдную пани Эмилію болѣзнь, наконецъ, разъ навсегда приковала къ постели.
   Остались только Бигели и профессоръ. Но и профессоръ былъ также болѣнъ и, кромѣ того, сдѣлался настолько страннымъ, что посторонніе принимали его прямо за сумасшедшаго. Нѣкоторые съ ироніей говорили, что человѣкъ, который надѣется, что христіанскій духъ такъ же проникнетъ въ исторію, какъ проникъ въ частныя отношенія, не можетъ обладать здравымъ умомъ. Профессоръ самъ началъ думать о смерти и подготовлялся къ ней. Часто онъ говорилъ Поланецкому, что хотѣлъ бы умереть въ "преддверіи къ иному міру", и для этого собирался ѣхать въ Римъ. Но онъ очень любилъ Мариню и хотѣлъ дождаться конца ея беременности.
   Такимъ образомъ, Поланецкіе проводили время въ полномъ одиночествѣ, да оно было необходимо для Марини, потому что въ послѣднее время она чувствовала себѣ очень плохо, и вполнѣ соотвѣтствовало его настроенію. Поланецкій работалъ въ конторѣ и надъ собой; онъ вырабатывалъ въ себѣ новаго человѣка и наблюдалъ надъ женой, -- она тоже подготовлялась къ новой эпохѣ въ жизни, подготовлялась весело, ей казалось, что самое преддверіе этой эпохи благотворно вліяетъ на нихъ обоихъ. Поланецкій съ каждымъ днемъ становился все какъ-то болѣе безпристрастнымъ, болѣе снисходительнымъ въ своихъ сужденіяхъ о людяхъ, болѣе мягкимъ не только по отношенію къ Маринѣ, но и ко всѣмъ, съ кѣмъ сталкивала его жизнь. Мариню онъ окружалъ исключительною заботливостью, и хотя она допускала, что заботливость эта относится не къ ней только, но и къ будущему ребенку, но признавала ея справедливость и была признательна мужу. По временамъ ее удивляла какая-то робость, точно нерѣшительность въ его обращеніи, но и это она приписывала только опасенію Стаха за то, окончется ли все благополучно.
   Такимъ образомъ протекали цѣлыя недѣли. Однообразіе прерывалось только письмами Свирскаго, который, когда только могъ улучить свободную минуту, сообщалъ, что могъ, о Завиловскомъ и о себѣ. Въ одномъ изъ писемъ онъ спрашивалъ отъ имени Завиловскаго, позволитъ ли ему пани Поланецкая посылать описаніе своихъ впечатлѣній въ формѣ писемъ къ ней. "Мы много говорили съ нимъ объ этомъ,-- писалъ Свирскій.-- Онъ, прежде всего, утверждаетъ, что, можетъ быть, и вамъ пріятно будетъ слышать голосъ изъ страны, которая надѣлила васъ такими хорошими впечатлѣніями, а, во-вторыхъ, что это значительно облегчитъ его работу, потому что онъ будетъ писать какъ будто къ частному лицу. Онъ здоровъ, ходитъ, ѣстъ и спитъ отлично. Всякій вечеръ я вижу, какъ онъ садится къ столу и собирается писать. Я замѣтилъ, что онъ пробуетъ писать и стихи, но это какъ-то не удается ему, потому что до сихъ поръ онъ, насколько я знаю, ничего не написалъ, но, должно быть, и это мало-по-малу придетъ, а пока, можетъ быть, эпистолярная форма дѣйствительно облегчитъ его работу. Долженъ прибавить, что панну Елену онъ вспоминаетъ съ величайшею благодарностью и при каждомъ упоминаніи о панни Ратковской его глаза разгораются. Я часто напоминаю ему о ней, да что-жь и дѣлать мнѣ, бѣдному? Коли на роду не написано, такъ ужь ничего и не подѣлаешь, а кому написано, что онъ долженъ быть коломъ въ плетнѣ, тотъ не пуститъ листьевъ даже и весною".
   Въ половинѣ ноября пришло изъ Рима письмо, которое заставило Поланецкихъ сильно призадуматься. Свирскій писалъ вотъ что:
   "Вообразите себѣ, что пани Броничъ и панна Кастелли здѣсь и что я съ ними видѣлся. Въ Римѣ я, какъ дома, и объ ихъ пріѣздѣ узналъ на другой же день. И знаете, что я тотчасъ же сдѣлалъ? Уговорилъ Игнася ѣхать въ Сицилію, для чего, впрочемъ, и не потребовалось много усилій. Я подумалъ, что онъ будетъ сидѣть въ Сиракузахъ и Таорминѣ, а если бы случайно попалъ въ руки "маффіи", то заплатитъ за выкупъ дешевле, чѣмъ заплатилъ уже за право ношенія колечка панны "Ниточки". Я говорилъ себѣ, что если они должны когда-нибудь встрѣтиться и примириться, то пусть себѣ встрѣчаются и мирятся, но не хотѣлъ брать этого на свою отвѣтственность, въ особенности послѣ того, что произошло. Игнась какъ будто здоровъ, но умственно еще не пришелъ въ себя и въ этомъ состояніи его легко можно довести до чего-нибудь такого, о чемъ онъ сожалѣлъ бы всю жизнь. Что касается этихъ барынь, я сразу понялъ, для чего онѣ пріѣхали сюда, и радовался въ душѣ, что разстроилъ ихъ соображенія. Что догадки мои были вѣрны, доказательство: нѣсколько дней спустя на имя Игнася пришло письмо, и я на адресѣ сразу узналъ почеркъ достойной вдовы покойнаго Теодора. Я написалъ на конвертѣ, что Завиловскій отбылъ неизвѣстно куда, и отослалъ письмо назадъ.
   "Но это только начало исторіи. На слѣдующій день я получаю письмо и приглашаюсь прибыть туда-то. Отвѣчаю, что съ прискорбіемъ долженъ отказать, что мои занятія не позволяютъ мнѣ доставить себѣ это удовольствіе. На это получаю другое письмо уже съ апелляціей къ моему характеру, таланту, происхожденію, сердцу, сочувствію къ несчастной женщинѣ и съ просьбой прибыть самому или назначить время, когда я могу принять ихъ въ своей мастерской. Дѣлать было нечего и я пошелъ. Приняла меня одна пани Броничъ со слезами и съ цѣлымъ потокомъ разсказовъ, повторять которыхъ я не стану, но въ которыхъ Ниточка представляется какъ св. мученица Агнеса. Я спросилъ, чѣмъ могу служить?
   Пани Броничъ отвѣтила, что ей не нужно ничего, кромѣ добраго слова Завиловскаго, что "дѣвочка больна, кашляетъ и, вѣроятно, года не проживетъ, но хочетъ умереть со словомъ прощенія". Признаюсь, тутъ я немного размякъ, но все еще держался. Я не могъ дать адреса Завиловскаго, потому что и самъ не зналъ навѣрное, въ какомъ отелѣ онъ остановится, но, въ концѣ-концовъ, обѣщалъ, что если Игнась когда-нибудь первый заговоритъ со мной о паннѣ Кастелли, то я буду склонять его, чтобъ онъ поступилъ согласно желанію пани Броничъ.
   "Но и это еще ничего. Въ минуту, когда я собирался уходить, вдругъ появилась сама панна Линета и обратилась къ теткѣ съ просьбой, чтобъ она позволила намъ поговорить наединѣ. Кстати я скажу вамъ, что она похудѣла и показалась мнѣ болѣе высокою, настоящимъ "тополемъ", который можетъ сломаться отъ всякаго дуновенія вѣтра. Едва мы остались одни, какъ она обратилась ко мнѣ и сказала: "Тетя пытается оправдать меня и дѣлаетъ все изъ любви ко мнѣ. Я признательна ей, но не могу вынести этого и говорю вамъ, что я виновата, что я злая, что я ничего не стою и, если несчастна, то сто разъ заслужила это". Услышавъ это, я пришелъ въ недоумѣніе, но видѣлъ, что говоритъ она искренно, что губы ея трясутся, а глаза покрылись мглой. Вы можете говорить, что сердце у меня масляное, но я признаюсь, что сильно растрогался и спросилъ, что могу сдѣлать для нея? Она отвѣчала мнѣ, что ничего, но просила меня, по крайней мѣрѣ, вѣрить, что она въ этихъ попыткахъ тетки возстановить старыя отношенія не принимаетъ никакого участія, что у нея, послѣ попытки Завиловскаго на самоубійство, открылись глаза на то, какова она, что она сдѣлала, и что она никогда въ жизни не забудетъ этого. Въ концѣ она еще разъ повторила, что виновата во всемъ она одна, и просила меня передать этотъ нашъ разговоръ Завиловскому, но не теперь, а когда-нибудь позже, когда онъ уже не будетъ въ состояніи сдѣлать предположенія, что она хочетъ тронуть его.
   "Ну, и что-жь?Повѣрили бы вы чему-нибудь подобному? Я вижу ясно двѣ вещи: во-первыхъ, попытка Завиловскаго на самоубійство, какъ бы то ни было, страшно поразила ее; во-вторыхъ, что она баснословно несчастна и -- кто знаетъ?-- не больна ли на самомъ дѣлѣ. Мнѣ приходятъ въ голову слова панны Елены Завиловской,-- помните, вы повторили мнѣ ихъ?-- что человѣку невозможно сомнѣваться, пока онъ живъ. Во всякомъ случаѣ, это -- вещь исключительная. И я вѣрю, что если бы Завиловскій захотѣлъ теперь вновь возвратиться къ ней, то она сама не согласилась бы, и только потому, что не чувствуетъ себя достойною его. Я думаю, что на свѣтѣ много болѣе лучшихъ и благодарныхъ натуръ, чѣмъ панна Кастелли, но пусть меня чортъ возьметъ, если я буду что-нибудь дѣлать противъ нея".
   Это письмо произвело на всѣхъ сильное впечатлѣніе и послужило поводомъ къ частымъ разговорамъ между Поланецкими и Бигелями. И сейчасъ же оказалось, насколько измѣнился Поланецкій. Прежде онъ не нашелъ бы достаточно словъ для обвиненія панны Кастелли и никогда не повѣрилъ бы, чтобы въ женщинѣ такого рода могла отозваться какая-нибудь струна порядочности, а теперь, когда пани Бигель (всѣ барыни душой и тѣломъ принадлежали къ партіи панны Ратковской) выразила сомнѣніе, не обозначаетъ ли это только перемѣну въ тактикѣ панны Кастелли, Поланецкій сказалъ:
   -- Нѣтъ, она черезъ-чуръ молода для того и теперь, мнѣ кажется, поступаетъ искренно. Уже и то великая вещь, что она безъ всякихъ оправданій признаетъ свою вину,-- это доказываетъ, что ей опротивѣла житейская неправда.
   Онъ подумалъ немного и добавилъ:
   -- Я помню, напримѣръ, Машко,-- онъ какъ будто и сознавалъ, что идетъ неправильнымъ и фальшивымъ путемъ, но сейчасъ же и искалъ за собою обстоятельствъ, которыя могли бы оправдать его: "У насъ такъ нужно"; "это вина нашего общества"; "я плачу такими деньгами, которыя находятся въ оборотѣ". Чего-чего я ни наслушался! И все это была одинаковая неправда. А, вѣдь, нужно имѣть отвагу, чтобы сказать: моя неизвинительная вина!-- и у кого эта отвага есть, у того кое-что осталось.
   -- Такъ вы думаете, что Завиловскій хорошо бы сдѣлалъ, если бы вернулся къ ней?
   -- Я этого не думаю и не допускаю, чтобъ это могло случиться.
   Но живой интересъ, возбужденный извѣстіями изъ Рима, забота о Завиловскомъ и паннѣ Кастелли смолкли подъ натискомъ болѣе важной заботы, которая распростерла свои крылья надъ домомъ Поланецкихъ. Къ концу ноября здоровье Марини стало видимо портиться. Оно и давно было нехорошо, но Мариня скрывала это, покуда могла. Теперь на нее находили припадки сердцебіенія и такая слабость, что бывали дни, когда она не могла подняться съ кресла. Къ этому присоединилась боль въ спинѣ и головокруженіе. Въ теченіе недѣли она измѣнилась и похудѣла до такой степени что даже врачи, которые до сихъ поръ принимали эти явленія за обычныя предвѣстія приближающихся родовъ, начали тревожиться. Прозрачное лицо Марини по временамъ принимало синеватый оттѣнокъ и, въ особенности, когда глаза больной были закрыты, становилось похожимъ на лицо умершей. Даже пани Бигель, величайшая оптимистка изо всѣхъ окружающихъ, не могла противиться опасеніямъ, а доктора прямо заявили Поланецкому, что, при такихъ условіяхъ, будущее является не безопаснымъ и грозитъ Богъ вѣсть какими послѣдствіями. Только одна Мариня, несмотря на возростающую слабость, не теряла надежды.
   А Поланецкій терялъ и надежду. Для него наступило такое тяжелое время, что всѣ невзгоды и страданія, какія пришлось пережить ему, показались теперь ничѣмъ въ сравненіи съ этою страшною тревогой, переходящею иногда въ совершенное отчаяніе. Когда-то, вскорѣ послѣ женитьбы на Маринѣ, въ его понятіяхъ о бракѣ и въ надеждахъ на будущее ребенокъ былъ чѣмъ-то главнымъ, а теперь онъ почувствовалъ, что отдалъ бы не одного, а всѣхъ дѣтей, которыхъ послала бы ему судьба, чтобы спасти только ее, ее одну. И сердце его разрывалось, когда Мариня ослабѣвшимъ голосомъ повторяла свой вѣчный вопросъ. "Стахъ, а если будетъ мальчикъ?" Ему хотѣлось бы упасть къ ея ногамъ, обнять ихъ и сказать: "Провались они всѣ, мальчикъ или дѣвочка, только ты осталась бы жива!" -- но долженъ былъ улыбаться и спокойно увѣрять ее, что ему все равно. Снова напалъ на него прежній страхъ, и надежда, что волна зла, при милости Божіей, возвращается только какъ раскаяніе, развѣялась безъ слѣда. Теперь по временамъ ему казалось, что болѣзнь Марини и есть именно эта возвращающаяся волна. Почему это такъ, онъ не могъ бы отвѣтить, но напрасно разумъ твердилъ ему, что, напримѣръ, между проступкомъ пани Основской или панны Кастелли и карой, которая постигла ихъ, существуетъ непосредственная связь, а тутъ никакой связи нѣтъ. Страхъ отвѣчалъ ему на это, что зло можетъ просачиваться въ жизнь такими таинственными путями, что человѣческій разумъ не въ состояніи прослѣдить ихъ. И при этой мысли имъ овладѣвала какая-то мистическая боязнь. Въ несчастій человѣкъ утрачиваетъ способность къ логическимъ размышленіямъ и живетъ подъ бременемъ тяготѣющей надъ нимъ угрозы, и вотъ подъ такимъ-то бременемъ и жилъ Поланецкій. Онъ видѣлъ только пропасть и собственное безсиліе. Не разъ, глядя на изможденное лицо Марини, онъ говорилъ себѣ: "Нужно быть сумасшедшимъ, чтобы допустить, что она останется жива",-- и, вмѣстѣ съ тѣмъ, отчаянно искалъ на лицахъ окружающихъ хоть тѣнь надежды и каждою каплей крови, каждою частицей мозга, всею силой души и сердца возмущался противъ ея смерти. Ему казалось непонятною несправедливостью, чтобъ она могла на вѣки сомкнуть очи, прежде чѣмъ онъ не докажетъ, какъ безмѣрно онъ любитъ ее, прежде чѣмъ не вознаградитъ ее за всю свою невнимательность, рѣзкость, эгоизмъ и недовѣріе, прежде чѣмъ не скажетъ ей, что она стала дутою его души, чѣмъ-то не только цѣнимымъ дороже всей жизни, но и обоготворяемымъ. Онъ повторялъ себѣ, что если Богъ не сдѣлаетъ этого для него, то долженъ сдѣлать для нея, чтобы, по крайней мѣрѣ, она ушла изъ міра съ такимъ сознаніемъ счастья, какого она заслуживала. Отъ этихъ дерзкихъ предписаній Богу онъ снова переходилъ къ сокрушенію, покорности и мольбѣ. Но состояніе здоровья Марини ухудшалось съ каждымъ днемъ, а Поланецкій между двухъ, отверзтыхъ передъ нимъ, безднъ отчаянія, изъ которыхъ одна кричала: "этого не можетъ быть," а другая: "это быть должно",-- метался и терялъ голову.
   Вдобавокъ ко всему,-- по необходимости, изъ опасенія, чтобы не лишить жену надежды,-- онъ, въ присутствіи ея, долженъ былъ показывать видъ, что не придаетъ особаго значенія ея болѣзни. И докторъ, и пани Бигель каждый день предостерегали его, чтобъ онъ не пугалъ ее излишнею заботливостью, то же повторялъ ему собственный разумъ, но это являлось для него новымъ терзаніемъ,-- ему приходило въ голову, что она можетъ принять это за недостатокъ чувства и умереть съ мыслью, что онъ никогда не любилъ ее. Въ немъ все измѣнилось кореннымъ образомъ. Безсонница, мученія и тревога довели его до состоянія какой-то болѣзненной экзальтаціи, въ которой опасность, и безъ того достаточно очевидную, онъ видѣлъ въ преувеличенныхъ размѣрахъ. Ему казалось, что надежды нѣтъ уже никакой, и по временамъ онъ думалъ о Маринѣ, какъ будто она уже умерла. Въ теченіе цѣлыхъ дней онъ вспоминалъ всѣ хорошія стороны ея характерами слова, ея доброту, вспоминалъ, какъ всѣ любили ее, и, вмѣстѣ съ тѣмъ, горько упрекалъ себя, что никогда не стоилъ ее, недостаточно любилъ, недостаточно цѣнилъ, что, въ концѣ-концовъ, нарушилъ ея довѣріе, долженъ, вслѣдствіе этого, потерять ее, и теряетъ ее по-дѣломъ. Въ этомъ сознаніи, что такое страшное наказаніе, вмѣстѣ съ тѣмъ, и заслужено имъ, и что для всякаго исправленія время уже миновало,-- было что-то раздирающее.
   Въ началѣ декабря, послѣ двухмѣсячнаго отсутствія, возвратились изъ Италіи Свирскій и Завиловскій.
   Поланецкій такъ высохъ и похудѣлъ за это время, что они едва узнали его, да и онъ, весь погруженный въ свое горе, почти не обратилъ на нихъ вниманія и какъ сквозь сонъ слушалъ ободряющія слова и разсказы, какими добрый Свирскій хотѣлъ разсѣять его удручающія мысли. Могли ли его интересовать теперь Завиловскій, пани Броничъ или панна Кастелли, когда его Мариня могла умереть каждый день? Свирскій, необычайно расположенный къ Маринѣ, желалъ прицѣпиться къ какой-нибудь надеждѣ и для этого отправился къ пани Бигель, но и та не много могла утѣшить его. Доктора сами не знали хорошенько, что съ больной, потому что къ ея положенію присоединились еще и разныя осложненія, которыя не поддавались даже опредѣленію. Извѣстно было только, что сердце больной дѣйствуетъ неправильно, опасались, чтобы, вслѣдствіе неправильнаго кровообращенія, не образовался въ жилахъ сгустокъ, который грозитъ моментальною смертью. Но, кромѣ того, даже при самомъ благопріятномъ исходѣ, могло случиться многое: и истощеніе, и упадокъ силъ,-- и все это могло оказаться впослѣдствіи. Свирскій убѣдился, что пани Бигель также не обольщаетъ себя надеждой, потому что въ концѣ разговора она расплакалась и сказала:
   -- Бѣдная Мариня, но и онъ бѣдный. Хоть бы ребенокъ остался, -- тогда, покрайней мѣрѣ, онъ нашелъ бы силы перенести ударъ.
   И, выплакавшись, она прибавила:
   -- Ни такъ не понимаю, какъ онъ можетъ выдерживать все это. Она была права. Поланецкій не ѣлъ и не спалъ. Въ конторѣ онъ не показывался давно, изъ дому выходилъ не надолго только за цвѣтами,-- Мариня всегда любила ихъ. Но она была такъ больна, что каждый разъ, неся въ рукахъ пукъ хризантемовъ, онъ возвращался со страшною мыслью, что, можетъ быть, ему придется положить ихъ на гробъ. Мариня и сама поняла, что, можетъ быть, она близка къ смерти. Мужу она не хотѣла говорить объ этомъ, но передъ пани Бигель какъ-то расплакалась,-- ей было такъ жаль и Стаха, и жизни. Ее убивала мысль, какъ онъ перенесетъ горе; ей, въ одно и то же время, хотѣлось, чтобъ онъ и сильно жалѣлъ ее, и не особенно сильно страдалъ. Долгое время она притворялась передъ нимъ, что увѣрена, что все окончится благополучно, но потомъ, когда съ ней стали случаться обмороки, она собралась съ духомъ и рѣшилась говорить съ нимъ откровеннѣе. Она считала это своимъ долгомъ и однажды ночью, когда пани Бигель, утомленная долгимъ бдѣніемъ, пошла спать, а Поланецкій, по обыкновенію, остался при ней, Мариня притянула къ себѣ его руку и сказала:
   -- Стахъ, я хотѣла бы поговорить съ тобой и попросить объ одной вещи.
   -- Что ты хочешь, любовь моя?-- спросилъ Поланецкій.
   Мариня задумалась на минуту, какъ бы лучше выразить свою просьбу, а потомъ заговорила:
   -- Обѣщай мнѣ... Я знаю, что непремѣнно оправлюсь... но обѣщай мнѣ, что... если это будетъ мальчикъ, ты будешь добръ къ нему и будешь любить его.
   Поланецкій нечеловѣческимъ усиліемъ подавилъ рыданіе, которое сдавливало его горло, и отвѣчалъ спокойно:
   -- Дорогая моя! и тебя я всегда любилъ, и его буду любить. Будь спокойна...
   Мариня попробовала было поднести его руку къ губамъ, но, отъ слабости, не могла и только благодарно улыбнулась ему, а черезъ минуту сказала:
   -- И еще одно... Не думай, чтобъ я предполагала что-нибудь страшное,-- вовсе нѣтъ!-- но я... я хотѣла бы исповѣдаться.
   У Поланецкаго дрожь пробѣжала съ головы до ногъ.
   Мариня вспомнила, что ему когда-то не нравилось ея выраженіе "служба Божія", и, желая дать понять, что тутъ дѣло идетъ не о чемъ другомъ, а только о выполненіи религіозныхъ обязанностей, она сказала почти съ веселою улыбкой:
   -- Служба Божія!
   Исповѣдь совершилась на другой день. Поланецкій такъ уже былъ увѣренъ, что всему конецъ, что удивлялся, какъ Мариня все еще жива. Но этого мало, къ вечеру ей сдѣлалось немного лучше.
   Онъ не смѣлъ впустить въ свою душу надежду, а надежда становилась все очевиднѣе. Дыханіе Марини стало легче, около полуночи она завела съ нимъ обычную войну, чтобы онъ пошелъ отдохнуть. Дѣйствительно, и самъ Поланецкій, отъ тревоги и утомленія, казался не лучше Марини. Сначала онъ сопротивлялся, настаивалъ на томъ, что спалъ днемъ,-- это была неправда,-- но когда Мариня потребовала настоятельно, то уступилъ, тѣмъ болѣе, что при ней были акушерка и пани Бигель, а докторъ, который уже цѣлую недѣлю проводилъ ночи въ ихъ квартирѣ, завѣрилъ его, что сегодня нельзя ожидать никакого ухудшенія.
   Поланецкій ушелъ, но сдѣлалъ то, что дѣлалъ всегда, то-есть сѣлъ въ кресло у дверей Марини и началъ прислушиваться, что дѣлается въ ея комнатѣ. Одинъ часъ проходилъ за другимъ.
   При малѣйшемъ шумѣ Поланецкій вскакивалъ, но когда шумъ стихалъ, садился снова и начиналъ думать быстро и хаотично, какъ дѣлаютъ люди, надъ которыми виситъ опасность. Но, вслѣдствіе утомленія, одна мысль его заходила за другую, образовалась какая-то путаница, въ которой онъ не могъ разобраться. Да и сонъ побѣждалъ его. Силы у него были недюжинныя, но въ теченіе десяти дней онъ только переодѣвался, а совсѣмъ не раздѣвался ни разу, и подерживалъ себя только чернымъ кофе и возбужденіемъ. Онъ не поддавался и теперь, хотя голова его была точно налита свинцомъ, а путаница мыслей обратилась въ какую-то черную тучу, безъ малѣйшаго яснаго луча. Механически онъ повторялъ себѣ только, что Мариня больна и ему нельзя заснуть, но эти слова не имѣли для него никакого значенія.
   Наконецъ, трудъ, утомленіе и безсонныя ночи взяли верхъ. Его объялъ непреодолимый, каменный сонъ, въ которомъ ничего не снится, въ которомъ гибнетъ дѣйствительность, гибнетъ весь міръ и, кажется, каменѣетъ вся жизнь.
   Передъ утромъ его разбудилъ стукъ въ дверь.
   -- Панъ Станиславъ!-- послышался тихій голосъ пани Бигель.
   Поланецкій вскочилъ, сразу опамятовался и выбѣжалъ изъ комнаты. Однимъ взоромъ онъ охватилъ постель Марини и, при видѣ спущенныхъ занавѣсокъ, ноги его подкосились.
   -- Что случилось?-- прошепталъ онъ побѣлѣвшими губами.
   Пани Бигель отвѣтила такъ же тихо, слегка прерывающимся голосомъ:
   -- Богъ далъ вамъ сына...
   И она приложила палецъ къ губамъ.
   

XLV.

   Поланецкому еще пришлось пережить много тяжелыхъ, очень тяжелыхъ дней. Мариня такъ ослабѣла, что жизнь ея колебалась какъ пламень лампады. Угаснетъ или разгорится?-- на это никто не могъ отвѣтить. По временамъ всѣ были убѣждены, что вотъ-вотъ она угаснетъ. Но молодость и утѣшеніе, которое принесло ей рожденіе ребенка, склонили стрѣлку вѣсовъ въ сторону жизни. Въ одинъ день больная, послѣ долгаго сна, проснулась какъ будто бы болѣе свѣжею. Старый докторъ, который былъ при ней и который хотѣлъ лучше убѣдиться, что это улучшеніе существуетъ на самомъ дѣлѣ, пожелалъ призвать другого доктора. Поланецкій самъ поѣхалъ за нимъ и почти сходилъ съ ума, разыскивая его по городу цѣлыхъ полдня. Онъ не смѣлъ еще надѣяться, что наступилъ рѣшительный переломъ и въ болѣзни Марини, и въ его несчастій. Когда, наконецъ, онъ нашелъ проклятаго доктора и привезъ его къ себѣ домой, то въ прихожей ихъ встрѣтила пани Бигель съ мокрыми глазами, но съ сіяющимъ лицомъ.
   -- Лучше! Положительно лучше!
   И она не могла говорить больше, изъ глазъ ея хлынули слезы. Поланецкій поблѣднѣлъ отъ волненія, а она, вскорѣ овладѣвъ своею радостью, заговорила, улыбаясь сквозь слезы:
   -- Теперь барыня буянитъ изъ-за ѣды. Сначала приказала было принести къ себѣ маленькаго, потомъ разспрашивала, почему вы не возвращаетесь. А теперь буянитъ изъ-за ѣды... да, вѣдь, какъ воюетъ! Охъ, слава Тебѣ, Господи! Слава Тебѣ, Господи!
   И отъ радости пани Бигель обняла Поланецкаго, а тотъ долгое время не могъ оторвать губъ отъ ея руки. Онъ весь дрожалъ отъ усилія подавить свой восторгъ, а вмѣстѣ съ тѣмъ и рыданія, которыя скопились въ немъ за столько дней тревоги и муки и теперь искали выхода.
   Тѣмъ временемъ доктора пошли къ Маринѣ, и какъ долго сидѣли они у нея, какъ долго! Когда, послѣ совѣщанія, они появились опять, лица ихъ сіяли довольствомъ. На лихорадочные разспросы Поланецкаго тотъ, который постоянно былъ возлѣ Марини, старый сангвиникъ, съ золотыми очками на носу и съ золотымъ сердцемъ въ груди, самъ обрадованный, но сильно утомленный, заворчалъ:
   -- Что съ нею? Подите, поблагодарите Бога, вотъ что!
   И Поланецкій пошелъ. Еслибъ онъ былъ человѣкомъ совершенно невѣрующимъ, то въ настоящую минуту сдѣлалъ бы то же самое и, съ сердцемъ преисполненнымъ слезъ и признательности, точно также благодарилъ бы Бога, что онъ смилостивился надъ нимъ и допустилъ волнѣ зла возвратиться только въ видѣ горя, муки угрызенія, но не въ видѣ смерти.
   Успокоившись, онъ на цыпочкахъ вошелъ въ комнату жены, гдѣ засталъ и пани Бигель. Мариня бодро смотрѣла повеселѣвшими глазами и съ перваго взгляда можно было видѣть, что ей гораздо лучше.
   -- Видишь, Стахъ, хорошо?-- сказала она при видѣ мужа.
   -- Хорошо, любовь моя!-- тихо отвѣтилъ Поланецкій.
   Для сильныхъ проявленій чувства время еще не наступило и онъ молча сѣлъ возлѣ ея кровати, но радость и безпредѣльная любовь къ Маринѣ вскорѣ овладѣли имъ такъ, что онъ наклонился, обнялъ ея ноги, закутанныя одѣяломъ, припалъ къ нимъ лицомъ и такъ и замеръ безъ движенія.
   Мариня хотя и была очень слаба, но улыбнулась довольною улыбкой. Съ минуту она молча смотрѣла на него, потомъ, совсѣмъ какъ ребенокъ, обрадованный лаской, сказала пани Бигель, указывая своимъ прозрачнымъ пальцемъ на черноволосую голову, прижавшуюся къ ея ногамъ:
   -- Любитъ!...
   На другой день Мариня чувствовала себя еще лучше и съ этого времени чуть не каждый часъ приносилъ ей облегченіе. Въ концѣ-концовъ, это не было уже медленное возвращеніе къ здоровью, а какъ бы новый разцвѣтъ, внезапный переходъ отъ зимы къ веснѣ, который приводилъ въ изумленіе самого стараго доктора. Поланецкому иногда хотѣлось кричать отъ радости,-- она душила его теперь, какъ передъ этимъ душила мука. Мариню, изъ предосторожности, еще держали въ постели, но когда силы ея начали увеличиваться, она стала капризничать и каждый вечеръ объявляла, что завтра встанетъ непремѣнно. Долгая болѣзнь и слабость повліяли только на ея характеръ, но и это должно было пройти современемъ. Когда-то спокойная и разсудительная женщина на время точно обратилась въ избалованнаго ребенка, который искренно огорчался, когда ему отказывали въ его требованіяхъ. Однажды она начала жаловаться мужу, что ей не даютъ краснаго вина. Пани Бигель объясняла, что она дала, сколько докторъ позволилъ, а больше она дать не рѣшается. Поланецкій началъ утѣшать Мариню, какъ когда-то утѣшалъ Литку:
   -- Дадутъ дѣточкѣ вина, сейчасъ дадутъ... только докторъ пріѣдетъ.
   -- Краснаго?
   -- Ну, да, краснаго!-- отвѣтилъ Поланецкій, и они оба засмѣялись, а съ ними и пани Бигель. Какъ прежде во всей квартирѣ чувствовалась тревога смерти и несчастія, такъ теперь радость освѣщала ее, какъ солнце. Всѣ были веселы, не исключая и пана Плавицкаго, который, со дня рожденія внука, проникся патріархальнымъ, хотя и благосклоннымъ величіемъ, не исключающимъ веселья. Однажды онъ принесъ свое завѣщаніе и принудилъ всѣхъ выслушать его отъ начала до конца. Во вступленіи онъ трогательными словами прощался съ жизнью, съ дочерью, съ Поланецкимь и со внукомъ, не скупясь на указанія, какъ воспитать его хорошимъ человѣкомъ и гражданиномъ, потомъ завѣщалъ ему все свое состояніе. Несмотря на то, что послѣ банкротства Машко у него оставалось только то, что давалъ ему Поланецкій, панъ Плавицкій, тѣмъ не менѣе, былъ растроганъ своею щедростью и почти цѣлый вечеръ просидѣлъ съ миной пеликана, который только что накормилъ голодныхъ птенцовъ своимъ тѣломъ.
   Человѣкъ, возрождающійся послѣ тяжкой болѣзни, до нѣкоторой степени проходитъ чрезъ всѣ фазисы дѣтства и первой молодости, съ тою только разницей, что то, что прежде измѣрялось годами, при такихъ условіяхъ измѣряется недѣлями и даже днями. Такъ было и съ Мариней. Пани Бигель, которая сначала называла ее "bébé", теперь, смѣясь, говорила, что постепенно "bébé" превращается въ маленькую дѣвочку, а изъ дѣвочки въ подростка. Но въ подросткѣ начало сказываться уже кокетство женщины. Теперь, когда ее причесывали, она непремѣнно требовала, чтобы на колѣни къ ней ставили маленькое зеркальце, и тщательно наблюдала, исполнилось ли пророчество пани Бигель, стала ли она лучше, чѣмъ была до тѣхъ поръ. Въ первое время осмотръ не особенно удовлетворялъ ее, но потомъ Мариня становилась все болѣе и болѣе довольна. Наконецъ, въ какой-то день, послѣ прически, она еще разъ приказала подать себѣ зеркало. Еще разъ совершился обзоръ глазъ, ушей, волосъ, выраженія лица,-- словомъ, всего, что только можно обозрѣть.
   Результаты, вѣроятно, были благопріятны, потому что Мариня улыбнулась, покраснѣла, потомъ обратилась въ сторону комнаты Поланецкаго, погрозила своимъ исхудалымъ кулачкомъ и, съ выраженіемъ побѣдителя, воскликнула:
   -- Ну, подождите теперь, панъ Стахъ!
   Дѣйствительно, она никогда не была такъ прелестна, какъ теперь. Ея кожа, и всегда очень бѣлая, стала теперь болѣе прозрачною, чѣмъ тогда, когда Завиловскій терялъ голову и слагалъ въ честь ея стихи съ утра до вечера. Въ добавокъ къ этому, на щекахъ ея разгорался первый розовый разсвѣтъ здоровья. Ея глаза, губы, похудѣвшее лицо свѣтились свѣтомъ весны и возрожденной жизни. Это была чудная головка, сіяющая яркими, но изящными красками, поражающая художествомъ рисунка, и когда она покоилась на подушкѣ, на фонѣ темныхъ волосъ, то отъ нея трудно было оторвать глаза. Такъ называемому "пану Стаху", который все это отлично видѣлъ и который, по опредѣленію Бигеля, отъ любви не могъ "ни рукой, ни ногой двинуть", не было никакой надобности "ждать". Онъ теперь не только любилъ ее, но и питалъ безграничную признательность къ ней за то, что она не умерла, и выказывалъ эту благодарность тѣмъ, что старался угадать ея мысли. Мариня даже не предполагала, что когда-нибудь до такой степени станетъ осью его жизни, зѣницей его ока, душою его мыслей и дѣяній. Имъ никогда не было дурно другъ съ другомъ, но теперь, вмѣстѣ съ выздоровленіемъ Марини, въ ихъ домъ вошло небывалое счастье и небывалая радость.
   Въ данномъ случаѣ дѣятельную помощь оказывалъ и молодой Поланецкій. Мариня не могла кормить сама и Поланецкій, предвидя это, заранѣе отыскалъ кормилицу. Когда-то она служила у Плавицкихъ, затѣмъ поступила въ Ялбжиковъ, и тутъ-то съ ней случилось несчастіе. До сихъ поръ оставалось въ тайнѣ, кто былъ виною этого. Если кого-нибудь изъ землевладѣльцевъ можно было обвинить въ нелюбви къ народу, то, конечно, ужь не пана Гонтовскаго, потому что весь Ялбжиковъ кишѣлъ доказательствами, какъ сильно панъ Гонтовскій любилъ народъ. Даже при регулированіи сервитутовъ жители Ялбжикова, въ числѣ другихъ вопросовъ, поднимали и тотъ, что "баринъ ѣздитъ на бѣломъ конѣ, стрѣляетъ изъ пистолета, да дѣвкамъ въ глаза заглядываетъ". Если, съ одной стороны, не легко было понять, какую связь могутъ имѣть вышеозначенныя привычки пана Гонтовскаго съ регулированіемъ сервитутовъ, то, съ другой, становилось яснымъ, что, благодаря этимъ привычкамъ, Поланецкій легко нашелъ въ Ялбжиковѣ кормилицу для своего сына.
   Такъ какъ это была сильная и красивая мазурка, то молодой человѣкъ могъ только выиграть отъ ея попеченій. Вообще, молодой Поланецкій былъ такая особа, которая съ момента своего появленія на свѣтъ все болѣе и болѣе завладѣвала всѣмъ домомъ, не считаясь ни съ кѣмъ, не думая ни о чемъ, за исключеніемъ собственныхъ потребностей и удобствъ. Слѣдуя этой методѣ, въ минуты, свободныя отъ пиршествъ и сна, онъ занимался гимнастикой и развитіемъ своей груди при помощи крика, настолько громкаго, насколько это допускалъ его возрастъ. Тогда его приносили къ Маринѣ; начинались безконечныя сессіи, на которыхъ въ отдѣльности разсматривались всѣ его физическія и умственныя достоинства, въ особенности поразительное сходство съ родителями. Утверждали, что у него носъ матери, причемъ съ рѣдкою единомысленностью было отвергнуто замѣчаніе мамки, что носъ пана Станислава "какъ у котенка"; утверждали, что улыбка у него будетъ неотразимая, что онъ будетъ брюнетъ, непремѣнно высокаго роста. Пани Бигель, когда Мариня лежала еще въ постели, на свой страхъ дѣлала разныя открытія и сообщала ихъ во всеуслышаніе. Однажды, придя къ Маринѣ, она заговорила съ радостью и поспѣшностью, достойной лучшей участи:
   -- Вообрази себѣ, онъ разставилъ пальчики на одной ручкѣ, а другой... Я поклясться была бы готова, что онъ считаетъ. Навѣрное, будетъ математикъ.
   Мариня не безъ важности отвѣтила:
   -- Это онъ отъ отца наслѣдовалъ.
   Но и Мариня сдѣлала открытіе, по времени даже гораздо болѣе раннее, чѣмъ всѣ открытія пани Бигель,-- именно, что "это прелестное, дорогое созданьице". Что касается Поланецкаго, то въ первое время онъ смотрѣлъ на новаго знакомаго съ удивленіемъ и нѣкоторымъ недовѣріемъ. Когда-то онъ очень желалъ имѣть дочь и думалъ, что всю нѣжность, какая найдется у него, можно отдать только дѣвочкѣ. Неизвѣстно почему, въ немъ утвердилось представленіе, что если сынъ, то это сразу будетъ какой-то парнище, чуть ли не съ усами, басистый, брыкающійся, какъ жеребенокъ. Къ нему съ нѣжностью-то и не подступишь,-- онъ съ презрѣніемъ отнесется къ ней. И только теперь, присматриваясь къ этой маленькой фигуркѣ, спящей въ подушкахъ, онъ началъ приходить къ убѣжденію что это не "парнище", а просто-на-просто достойная сожалѣнія крошка, такая ничтожная, слабая, безоружная, настолько нуждающаяся въ любви и попеченіи, какъ и всѣ дѣвочки на свѣтѣ. Наконецъ, онъ сказалъ себѣ: "Да кромѣ того онъ еще и мальчикъ! "-- и съ этой минуты начиналъ питать къ нему все больше нѣжности. Онъ пробовалъ даже самъ носить его къ Маринѣ, но дѣлалъ это съ такимъ избыткомъ совершенно излишней осторожности и, вмѣстѣ съ тѣмъ, такъ неуклюже, что заставлялъ смѣяться не только Мариню и пани Бигель, но, къ великому ущербу своего достоинства, даже и мамку.
   И смѣхъ раздавался теперь въ жилищѣ Поланецкихъ чуть не съ утра до вечера.
   Оба они просыпались утромъ съ счастливымъ чувствомъ, что день принесетъ имъ новую радость. Бигель, который со своею віолончелью появлялся вечеромъ, съ той поры, какъ Мариня встала съ постели, сказалъ какъ-то, конечно, послѣ надлежащаго размышленія:
   -- На хорошихъ людей, какъ и на всякаго, могутъ свалиться несчастія, но за то если ужь имъ хорошо, то, ей-Богу, лучше никому не бываетъ.
   А имъ было, дѣйствительно, хорошо. Мариня слышала когда-то отъ пани Бигель, да и сама думала такъ, что причина вновь разгорѣвшейся любви Стаха, это -- ребенокъ, который связалъ ихъ новыми узами. Она заговорила какъ-то объ этомъ съ Поланецкимъ, но онъ отвѣтилъ ей просто:
   -- Нѣтъ, даю тебѣ слово! Его я люблю самого по себѣ, но тебя безконечно любилъ уже прежде, чѣмъ онъ появился на свѣтъ, ради тебя самой, потому что ты такова, какова есть. Оглянись кругомъ, подумай, что дѣлается на свѣтѣ и съ кѣмъ я могу сравнить тебя?
   Онъ взялъ ея руку, поцѣловалъ ее не только съ любовью, но и съ уваженіемъ и прибавилъ:
   -- Ты сама никогда не узнаешь, что такое для меня ты и какъ я люблю тебя.
   А она, прижавшись къ нему, спросила, съ лицомъ, сіяющимъ, какъ солнце:
   -- Да, это правда, Стахъ?
   

XLVI.

   Наступилъ день крестинъ. Пани Бигель уже раньше окрестила молодого человѣка. Подъ вліяніемъ впечатлѣнія, произведеннаго на нее болѣзнью Марини, она предполагала, что и ребенокъ можетъ умереть каждую минуту. Но онъ и не думалъ объ этомъ и, пользуясь прекраснымъ здоровьемъ и аппетитомъ, ожидалъ торжества, въ которомъ долженъ былъ играть главную роль. Поланецкій пригласилъ всѣхъ знакомыхъ: кромѣ домашнихъ, дѣдушки и пани Эмиліи, которая въ этотъ день собрала всѣ свои силы, тутъ были Бигели съ цѣлою кучею Бигелятъ, профессоръ Васковскій, Свирскій, Завиловскій и панна Ратковская. Пани Поланецкая, уже совершенно оправившаяся, расфранченная и счастливая, казалась такою прелестной, что Свирскій, увидавъ ее, схватился обѣими руками за волосы и, со свойственною ему искренностью, воскликнулъ:
   -- Это превосходитъ всякое вѣроятіе! Ей-Богу, можно ослѣпнуть! Народы, преклоняйте колѣна! Я ничего не скажу больше.
   Мариня была сконфужена и покраснѣла, но покраснѣла отчасти отъ радости. Она знала, что Свирскій былъ правъ. Но ей нужно было заняться гостями и предстоящею церемоніей, тѣмъ болѣе, что въ началѣ произошла какая-то путаница. Въ первой парѣ маленькаго Стася должны были держать пани Эмилія и Бигель, во второй Свирскій и панна Ратковская. Но художникъ вдругъ началъ отказываться, находить какія-то препятствія, увертываться неизвѣстно почему: "Я былъ бы очень радъ,-- за этимъ нарочно изъ Италіи пріѣхалъ... помилуйте! такъ уговорились... но я никогда не крестилъ дитей и не знаю, здоровымъ ли выростетъ мой крестникъ и будетъ ли имѣть успѣхъ у женщинъ". Поланецкій началъ смѣяться надъ Свирскимъ, называть его суевѣрнымъ итальянцемъ, по Мариня догадалась, въ чемъ дѣло, и шепнула ему на ухо:
   -- Кумовство во второй парѣ никогда не можетъ быть препятствіемъ.
   Свирскій проводилъ ее глазами, улыбнулся и вдругъ сказалъ, обращаясь къ паннѣ Ратковской:
   -- Правда, мы только въ другой парѣ, поэтому я къ вашимъ услугамъ.
   Всѣ окружили маленькаго Стася, который казался такимъ крѣпкимъ и здоровымъ, со своею лысиной и вытаращенными круглыми глазенками, механически отражающими внѣшній міръ. Бигель взялъ его на руки и обрядъ начался. Присутствующіе внимательно прислушивались къ словамъ молитвъ, но молодой язычникъ и здѣсь высказывалъ свою закоренѣлую нераскаянность. Прежде всего онъ началъ брыкаться такъ, что чуть было не выскочилъ изъ рукъ Бигеля, а потомъ, когда Бигель по его довѣренности началъ отрекаться отъ сатаны, употребилъ всѣ усилія, чтобъ заглушить его. Но тутъ передъ нимъ блеснули очки Бигеля и онъ сразу умолкъ, какъ бы давая понять, что если на свѣтѣ есть такія удивительныя вещи, тогда дѣло другое. Наконецъ, обрядъ кончился, няня уложила маленькаго Стася въ великолѣпную кроватку, напоминающую по формѣ колесницу,-- то былъ подарокъ Свирскаго,-- и хотѣла было выкатить ее изъ комнаты. Художникъ, который во всю жизнь, можетъ быть, не видалъ вблизи такое маленькое существо и въ груди котораго билось нѣжное сердце, задержалъ няню, наклонился надъ кроваткой и взялъ ребенка въ руки.
   -- Осторожнѣй, осторожнѣй!-- крикнулъ Поланецкій.
   Свирскій обернулся къ нему.
   -- Панъ Поланецкій, у меня въ рукахъ были терракотты Люка делла Роббіа.
   Дѣйствительно, онъ поднялъ маленькое существо и началъ качать его съ такою ловкостью, какъ будто всю свою жизнь няньчилъ дѣтей. Наконецъ, онъ приблизился съ ребенкомъ къ профессору Васковскому и спросилъ:
   -- Ну, а вы, дорогой профессоръ, что думаете объ этомъ маленькомъ арійцѣ?
   -- Чтожь,-- отвѣчалъ старичокъ, любовно посматривая на ребенка,-- конечно, аріецъ, чистѣйшей воды аріецъ!
   -- И будущій миссіонеръ?-- прибавилъ Поланецкій.
   -- Онъ не уклонится отъ этого въ будущемъ, не уклонится такъ, какъ и всѣ вы не можете уклониться,-- сказалъ профессоръ.
   Будущее покрыто мракомъ неизвѣстности, но въ этотъ моментъ молодой аріецъ такъ недвусмысленно и даже оскорбительно-рѣзко уклонился отъ всякихъ миссій, что его нужно было отдать нянькѣ. Барыни, однако, не перестали любоваться имъ, посылать ему воздушные поцѣлуи и восхищаться имъ, пока не дошли до окончательнаго рѣшенія, что это ребенокъ необыкновенный, что всѣ его поступки свидѣтельствуютъ о томъ и нужно быть слѣпымъ, чтобы не признать, что современемъ онъ будетъ самымъ красивымъ мужчиной во всей странѣ и, притомъ, геніемъ.
   Наконецъ, геній уснулъ, какъ будто одурманенный воскуриваемымъ ему фиміамомъ, а тѣмъ временемъ подали завтракъ Мариня, несмотря на все свое пристрастіе къ Свирскому, посадила возлѣ панны Ратковской Завиловскаго. Она хотѣла, какъ и всѣ, не исключая даже Свирскаго, чтобы положеніе молодой дѣвушки, наконецъ, выяснилось. Завиловскій велъ себя какъ-то странно. Свирскій утверждалъ, что онъ еще не совсѣмъ нормаленъ. Онъ былъ здоровъ, спалъ и ѣлъ хорошо, даже потолстѣлъ немного, говорилъ разсудительно, хотя болѣе медленно, чѣмъ прежде, но въ немъ проявлялась какая-то немощь воли, какое-то отсутствіе иниціативы, въ которой прежде не было недостатка. Въ Италіи онъ разцвѣталъ при воспоминаніи о паннѣ Ратковской и, когда говорилъ о ней, глаза его наполнялись слезами. Здѣсь, въ Варшавѣ, когда кто-нибудь напоминалъ, что пора бы сдѣлать визитъ паннѣ Ратковской, или навязывался идти вмѣстѣ съ нимъ, Завиловскій говорилъ: "а, вѣдь, правда!" -- и шелъ съ радостью, но потомъ какъ будто забывалъ о ея существованіи. Иногда было видно, что какія-то мысли кипятъ въ глубинѣ его души и поглощаютъ все его духовное самообладаніе. Свирскій одно время приписывалъ это воспоминанію о паннѣ Кастелли, но потомъ съ изумленіемъ убѣдился, что тутъ дѣло не въ томъ: Завиловскій потому никогда не вспоминаетъ о ней, что утратилъ всякое представленіе о ея реальности, или она представляется ему чѣмъ-то настолько отдаленнымъ, какимъ-то впечатлѣніемъ, настолько разсѣявшимся, что воспоминаніе о ней онъ не могъ связать въ живое цѣлое. Тѣмъ не менѣе, Завиловскій не былъ грустенъ,-- напротивъ, по временамъ въ немъ можно было подмѣтить довольство и радость жизни, какъ будто онъ позналъ ее во второй разъ, послѣ своего возрожденія. Кто былъ дѣйствительно грустенъ, кто все болѣе и болѣе замыкался въ себя, такъ это панна Ратковская. Можетъ быть, помимо недостатка сочувствія Завиловскаго, ее тревожили и другія проявленія его состоянія, но о своихъ горестяхъ она не говорила ни съ кѣмъ. Мариня и пани Бигель окружали ее самымъ искреннимъ сочувствіемъ и готовы были сдѣлать все, чтобъ придти ей на помощь. Мариня въ первый разъ видѣла Завиловскаго послѣ его возвращенія изъ Италіи, но пани Бигель каждый день говорила съ нимъ о паннѣ Ратковской, восторгалась ею, напоминала, какъ онъ обязанъ ей, и намекала, что ему не мѣшало бы какъ-нибудь вознаградить ее. Добрый Свирскій, вопреки собственнымъ намѣреніямъ, повторялъ то же самое, и Завиловскій признавалъ все это, только не хотѣлъ или не могъ сдѣлать послѣдняго вывода. Онъ говорилъ о томъ, что скоро вновь собирается уѣхать, о планахъ еще болѣе продолжительныхъ путешествій,-- словомъ, о вещахъ, которыя по своей сущности исключали всякое участіе панны Ратковской.
   И теперь, сидя рядомъ, они разговаривали не много. Завиловскій ѣлъ много и съ интересомъ, даже съ нетерпѣніемъ встрѣчалъ каждое новое блюдо. Панна Ратковская замѣтила это и съ горестнымъ сочувствіемъ смотрѣла на него. Маринѣ это съ каждою минутой дѣлалось все болѣе и болѣе непріятно, и, желая вовлечь ихъ въ разговоръ, она сказала, перегибаясь черезъ столъ:
   -- Вы только что возвратились изъ путешествія,-- разскажите намъ что-нибудь объ Италіи. Ты, Стёфця, никогда не была тамъ до сихъ поръ?
   -- Нѣтъ,-- отвѣчала панна Ратковская,-- недавно я читала какое-то путешествіе, но... читать и видѣть самому -- двѣ вещи разныя.
   Она слегка покраснѣла, что выдала себя. Объ Италіи она читала тогда, когда Завиловскій жилъ тамъ.
   Завиловскій отвѣтилъ:
   -- Панъ Свирскій уговаривалъ меня ѣхать въ Сицилію, но тамъ стояли въ то время жары,-- туда бы теперь слѣдовало ѣхать.
   -- Ахъ,-- сказала Мариня,-- хорошо, что я вспомнила! А мои письма? Вы спрашивали меня черезъ пана Свирскаго, желала ли я, чтобъ вы описывали мнѣ свои впечатлѣнія, а потомъ я не получила ни строчки.
   Завиловскій вдругъ покраснѣлъ, смѣшался и проговорилъ какимъ-то страннымъ, невѣрнымъ голосомъ:
   -- Я... я еще не могъ... Я буду очень много писать, но потомъ...
   Свирскій слышалъ это и послѣ завтрака, подойдя къ Маринѣ и указывая глазами на Завиловскаго, сказалъ:
   -- Знаете, какое впечатлѣніе онъ производитъ на меня иногда? Что это -- драгоцѣнный сосудъ, но, увы, разбитый.
   

XLVII.

   Спустя два дня послѣ крестинъ Свирскій навѣстилъ Поланецкаго въ его конторѣ. Художнику хотѣлось узнать о здоровьѣ Марини и, вмѣстѣ съ тѣмъ, поговорить о разныхъ вещахъ, которыя лежали у него на сердцѣ. Видя, что время уже позднее и Поланецкій собирается уходить, онъ сказалъ:
   -- Я не буду задерживать васъ. Мы поболтаемъ на улицѣ. Свѣтъ сегодня такой рѣзкій, что я не могу работать и потому провожу васъ до дома.
   -- Я во всякомъ случаѣ долженъ былъ бы попросить у васъ извиненія,-- отвѣтилъ Поланецкій.-- Моя Мариня въ первый разъ выходитъ сегодня и мы отправляемся къ Бигелямъ обѣдать. Теперь она, вѣроятно, уже одѣта, но у меня остается минутъ двадцать свободнаго времени.
   -- Если она собирается выходить, то, значитъ, она здорова?
   -- Слава Богу, какъ птица!-- съ радостью отвѣтилъ Поланецкій.
   -- А аріецъ?
   -- Аріецъ тоже держитъ себя молодцомъ.
   -- Ахъ, счастливый человѣкъ!-- вздохнулъ Свирскій.-- Еслибъ у меня былъ такой мальчуганъ, не говоря уже о такой женѣ, то, не знаю... я по крышамъ ходилъ бы.
   -- Вы не повѣрите, какъ этотъ мальчикъ становится дорогъ моему сердцу, съ каждымъ днемъ все больше... я даже не ожидалъ этого! Надо вамъ сказать, я хотѣлъ, чтобъ у меня родилась дочь.
   -- Еще не поздно, и дочь будетъ!-- отвѣтилъ Свирскій.-- Но такъ какъ вы спѣшите, то идемъ.
   Они вышли на улицу. День былъ морозный, ясный. На санкахъ весело позвякивали бубенчики. Люди шли съ поднятыми воротниками, съ заиндивѣвшими усами и раскраснѣвшимися лицами.
   -- Какой веселый день!-- сказалъ Поланецкій.-- Я радуюсь за Мариню, что стоитъ такая погода.
   -- Вамъ весело, поэтому и все кажется яснымъ, -- отвѣтилъ Свирскій и взялъ его подъ руку.
   Но вдругъ онъ оттолкнулъ Поланецкаго и, загородивъ ему дорогу, сказалъ съ такою миной, какъ будто хотѣлъ поссориться съ нимъ:
   -- Да знаете ли вы, что ваша жена самая красивая женщина во всей Варшавѣ? Это я говорю вамъ, я!
   И онъ началъ стучать рукою въ грудь, для вящаго удостовѣренія, что это говоритъ онъ, а не кто-нибудь другой.
   -- Конечно!-- разсмѣялся Поланецкій.-- И, вмѣстѣ съ тѣмъ, самая лучшая и самая добрая изо всѣхъ на свѣтѣ. Но пойдемте, однако,-- холодно.
   И когда Свирскій снова взялъ его подъ руку, онъ прибавилъ взволнованнымъ голосомъ:
   -- Но что я пережилъ во время ея болѣзни, это только Богу одному извѣстно!... Лучше и не вспоминать о томъ... Просто-напросто, она сдѣлала мнѣ сюрпризъ своимъ выздоровленіемъ, но, если Богъ дастъ дождаться весны, то и я сдѣлаю ей сюрпризъ.
   -- Ее ни съ кѣмъ нельзя сравнивать!-- отвѣтилъ Свирскій и молча пошелъ впередъ.
   Поланецкій спросилъ о томъ, куда онъ собирается ѣхать.
   -- Недѣли три я проживу во Флоренціи, -- сказалъ художникъ.-- Тамъ у меня кое-какая работа. Кромѣ того, я соскучился по Санъ-Миніато и Джиневрѣ. Черезъ три недѣли поѣду въ Римъ. Собственно по этому поводу я и хотѣлъ поговорить съ вами, потому что сегодня утромъ у меня былъ Завиловскій съ предложеніемъ опять ѣхать вмѣстѣ.
   -- А!-- сказалъ Поланецкій.-- И вы согласились?
   -- У меня не хватило духа отказать, хотя,-- между нами,-- по временамъ онъ бываетъ тяжелъ. Вы знаете, какъ я полюбилъ его и какъ сочувствую ему,-- мнѣ самому непріятно говорить это,-- но по временамъ онъ бываетъ тяжелъ!...Что тутъ толковать... онъ ужасно измѣнился! На крестинахъ я сказалъ вашей женѣ, что онъ напоминаетъ драгоцѣнный, но разбитый сосудъ. И это правда! Развѣ мнѣ не приходилось видѣть, какъ онъ мучился надъ письмами, въ которыхъ хотѣлъ описывать свои итальянскія воспоминанія? По цѣлымъ часамъ ходитъ по комнатѣ, третъ свою прострѣленную голову, садится, встаетъ, а бумага все остается чистою, какъ была. Дай Богъ, чтобы онъ вновь получилъ возможность парить надъ міромъ... Теперь онъ всѣмъ повторяетъ, что будетъ писать, но уже самъ начинаетъ сомнѣваться въ себѣ и мучается этимъ. Я знаю, что мучается.
   -- Это было бы несчастье и для него, и для панны Елены,-- отвѣтилъ Поланецкій.-- Если бы вы знали, какъ отчаянно отстаивала она не только его здоровье, но и его талантъ!
   -- Это было бы общее несчастье,-- прибавилъ Свирскій.-- Но кого мнѣ больше всѣхъ жаль, такъ это панну Ратковскую. Она тоже начинаетъ сомнѣваться, будетъ ли онъ тѣмъ, чѣмъ былъ, и это удручаетъ ее, можетъ быть, больше, чѣмъ всѣ остальныя горести.
   -- Бѣдная дѣвушка,-- сказалъ Поланецкій,-- тѣмъ болѣе бѣдная, что по всѣмъ его поступкамъ видно ясно, что онъ и не думаетъ о ней! Хорошо, что панна Елена обезпечила ей безбѣдное существованіе.
   -- Я жду годъ,-- проговорилъ Свирскій,-- а черезъ годъ повторяю свое предложеніе. Завладѣла она мною, нечего грѣха таить! Вы замѣтили, какъ къ ней идутъ короткіе волосы? Она всегда должна ходить такъ. Я годъ жду и молчу, но потомъ буду считать, что руки у меня развязаны. Невозможно, чтобъ и въ ней за годъ ничего не измѣнилось, въ особенности если тотъ не будетъ показывать признаковъ жизни... Все это ужасно странно. Вы думаете, я не дѣлаю всего, зависящаго отъ меня, чтобы раздуть въ немъ хоть какую-нибудь искру любви къ ней? Ей-Богу, еще никогда человѣкъ не сдѣлалъ столько противъ собственнаго сердца. Пани Бигель тоже дѣлаетъ, что можетъ. Да трудно! Наконецъ, вѣдь, никто не имѣетъ права сказать ему прямо: женись!-- коль скоро онъ не любитъ ее. И это тѣмъ болѣе странно, что о паннѣ Кастелли онъ, кажется, вовсе не думаетъ. Одна панна Ратковская стоитъ дороже, чѣмъ цѣлая роща такихъ "Тополей", но это ужь другое дѣло! Нужно, чтобъ она не подумала, что я нарочно увожу Завиловскаго. Я не отказалъ ему потому, что не могъ, но, дорогой панъ Поланецкій, если когда-нибудь зайдетъ рѣчь о нашемъ отъѣздѣ, скажите ей, что я, ей-Богу, не уговаривалъ Завиловскаго, и отдалъ бы многое, чтобъ ей было хорошо, хотя бы это окупилось цѣною счастья такого стараго звѣря, какъ я.
   -- Конечно, мы такъ и сдѣлаемъ,-- отвѣтилъ Поланецкій.
   -- Ну, вотъ, благодарю! Передъ отъѣздомъ я зайду проститься съ вашею женой.
   -- Непремѣнно, и вечеромъ, чтобы мы могли посидѣть подольше. Я думаю, что когда вы возвратитесь лѣтомъ, то погостите у насъ съ Завиловскимъ.
   -- Въ Бучинкѣ?
   -- Въ Бучинкѣ или не въ Бучинкѣ, это еще не извѣстно.
   Въ это время изъ дверей одной фруктовой лавки показался Основскій съ бѣлымъ сверткомъ подъ мышкой.
   -- Смотрите, Основскій!
   -- Какъ онъ измѣнился!
   Дѣйствительно, Основскій измѣнился страшно. Лицо его похудѣло, пожелтѣло и сильно состарилось. Увидавъ двухъ друзей, онъ оторопѣлъ; было видно, что съ минуту онъ колебался, не пройти ли ему мимо нихъ и сдѣлать видъ, что онъ ихъ не узнаетъ. Но тротуаръ былъ пустъ. Основскій вдругъ измѣнилъ намѣреніе и заговорилъ съ неестественною поспѣшностью, какъ бы желая замять то, о чемъ они всѣ трое думали:
   -- Добрый вечеръ! Какая случайность, что мы встрѣтились! Я все сижу въ Пшитуловѣ и рѣдко бываю въ городѣ. Зашелъ купить винограду,-- мнѣ теперь приказали ѣсть виноградъ. Но его обыкновенно привозятъ въ опилкахъ, этотъ вкусъ такъ и остается. Я думалъ, что тутъ можно найти лучше. Морозъ сегодня, не правда ли? Въ деревнѣ превосходная санная дорога.
   Они пошли рядомъ и всѣ трое чувствовали себя ужасно неловко. Наконецъ, Поланецкій спросилъ:
   -- Вы, кажется, собираетесь въ Египетъ?
   -- Давно собирался, можетъ быть, теперь и уѣду. Въ деревнѣ зимой нѣтъ дѣла, а одному скучно.
   Онъ вдругъ замолчалъ, замѣтивъ, что вступаетъ на скользкую дорогу.
   И они шли дальше, въ молчаніи еще болѣе неловкомъ, испытывая ту тягость, которая чувствуется всегда, когда, въ силу молчаливаго соглашенія, можно говорить о вещахъ пустыхъ, скрывая главное и тяжелое. Основскій съ удовольствіемъ убѣжалъ бы отъ нихъ, но люди, привыкшіе соблюдать приличія, невольно, хотя бы въ минуты величайшаго несчастья, стараются сохранить внѣшнюю форму, такъ и Основскій старался найти какой-нибудь приличный поводъ разстаться со своими старыми знакомыми. Но поводъ по отыскивался и положеніе его становилось все болѣе затруднительнымъ. Наконецъ, онъ началъ прощаться съ.ними такъ неожиданно и неестественно, какъ это дѣлаетъ человѣкъ, окончательно теряющій голову.
   И вдругъ эта комедія показалась ему несносной. Довольно уже было съ него! Ему пришло въ голову, что тайны скрывать нечего и что въ этой боязни всякаго намека на несчастье кроется что-то позорное. Лицо его исказилось мукой, но онъ остановился и заговорилъ прерывающимся голосомъ, каждую минуту переводя дыханіе:
   -- Господа... Извините, что я задерживаю васъ... Вы, господа, знаете, что я разстался съ женой... Я не вижу причины, почему бы мнѣ не говорить объ этомъ, да въ особенности съ такими хорошими и близкими людьми... Я сообщаю вамъ, что это было... что это случилось... то-есть... то-есть, что я самъ желалъ этого и что женѣ моей ничего...
   Голосъ застрялъ у него въ горлѣ и панъ Основскій не могъ продолжать дальше. Очевидно, онъ хотѣлъ принять вину на себя, но вдругъ почувствовалъ всю неправдоподобность, всю отчаянную безполезность этой лжи, которая была бы такимъ пустымъ наборомъ словъ, что даже ни сознаніе обязанности, ни свѣтскія соображенія не могли бы оправдать ее.
   И онъ ушелъ со своимъ виноградомъ и своими терзаніями безъ конца, безъ предѣла...
   Свирскій и Поланецкій шли молча подъ вліяніемъ испытаннаго ими впечатлѣнія.
   -- Ей-Богу,-- сказалъ Поланецкій,-- сердце разрывается!
   А художникъ отвѣтилъ:
   -- Такому развѣ только смерти можно пожелать.
   -- Онъ не заслужилъ такой участи.
   -- Онъ! Даю вамъ слово, я его и вообразить иначе не могу, какъ цѣлующимъ ея руки... И что еще важно, такъ это то, что несчастье все равно, какъ смерть, порываетъ отношенія людей другъ къ другу. Вы съ нимъ недавно познакомились, а я, напримѣръ, былъ очень друженъ съ нимъ, а теперь мы словно чужіе. И помочь этому ничѣмъ нельзя, а какъ это грустно!
   -- Грустно и странно...
   Свирскій вдругъ остановился и крикнулъ:
   -- Знаете что? Пусть эту пани Основскую разразитъ громъ небесный! Пани Елена говорила, что за человѣка нельзя отчаиваться, пока онъ живъ, но эту пусть разразитъ громъ небесный!
   Поланецкій отвѣтилъ:
   -- Можетъ быть, на всемъ свѣтѣ ни одну женщину не обожали такъ, какъ ее.
   -- Такъ вотъ вамъ!-- разгорячился Свирскій.-- Женщины, говоря вообще...
   Вдругъ онъ ударилъ себѣ перчаткой по губамъ.
   -- Нѣтъ, къ чорту со старою привычкой! Я далъ себѣ слово не дѣлать никакихъ общихъ выводовъ о женщинахъ.
   -- Я потому вспомнилъ, что онъ такъ обожалъ ее,-- сказалъ Поланецкій,-- что теперь просто не понимаю, какъ онъ съумѣетъ жить безъ нея.
   -- А долженъ!-- закончилъ Свирскій.
   Дѣйствительно, Основскій долженъ былъ жить безъ жены, но не умѣлъ. Въ Пшитуловѣ и въ Варшавѣ, гдѣ все было полно воспоминаніемъ о ней, жизнь стала для него невозможной, и спустя мѣсяцъ онъ собирался въ путешествіе. Здоровье его и въ Варшавѣ пошатнулось, къ тому же, онъ простудился въ жарко натопленномъ вагонѣ и въ Вѣнѣ захворалъ такъ тяжко, что долженъ былъ слечь въ постель. Простуда, которую считали за инфлуэнцу, вскорѣ окончилась тяжелымъ тифомъ. Черезъ нѣсколько дней больной потерялъ сознаніе и лежалъ въ отелѣ подъ присмотромъ чужихъ докторовъ и чужихъ людей, далеко отъ близкихъ и отъ дома. Въ горячкѣ, которая оковала его мозгъ и перемѣшала мысли, ему казалось, что онъ видитъ около себя какое-то лицо, самое дорогое лицо, любимое всегда, любимое въ одиночествѣ, любимое въ болѣзни и передъ лицомъ смерти. Оно представлялось ему даже и тогда, когда онъ пришелъ въ себя, но онъ былъ такъ слабъ, что не могъ ни двигаться, ни говорить, ни связать своихъ мыслей.
   Потомъ видѣніе исчезло.
   Основскій началъ разспрашивать сестеръ милосердія, которыя были присланы неизвѣстно кѣмъ, и сталъ тосковать страшно.
   

XLVIII.

   Послѣ торжественнаго обряда крестинъ и выѣзда Свирскаго и Завиловскаго Поланецкіе снова зажили замкнутою жизнью, не видаясь почти ни съ кѣмъ, кромѣ Бигелей, пани Эмиліи и профессора Васковскаго. Но имъ хорошо было въ этомъ тѣсномъ кружкѣ, въ особенности хорошо другъ съ другомъ. Поланецкій въ это время былъ очень занятъ, просиживалъ долго за письменнымъ столомъ и въ конторѣ, и дома, разсматривая какое-то дѣло, о которомъ никому не говорилъ. Но послѣ конторскихъ занятій онъ прибѣгалъ домой еще съ большею поспѣшностью, чѣмъ когда былъ женихомъ, и каждый день ходилъ къ Плавицкимъ. Къ нему возвратилась прежняя живость, прежнее веселое расположеніе духа и прежняя вѣра въ жизнь. Вскорѣ онъ сдѣлалъ открытіе, которое ему самому казалось удивительнымъ, а именно, что онъ Мариню любитъ всѣми силами не только какъ жену и близкаго человѣка, но и какъ женщину, безъ малѣйшаго признака тревоги и суетности, безъ необъяснимыхъ скачковъ отъ радости къ отчаянію, любитъ со всѣми оттѣнками истиннаго чувства, съ цѣлымъ міромъ желаній, съ одинаковою, свѣжею впечатлительностью къ женственному ея обаянію, съ неусыпнымъ вниманіемъ, которое все чувствуетъ, все предвидитъ, которое вѣчно заботится, какъ бы не утратить, какъ бы не испортить свое счастье. "Я обращаюсь въ Основскаго,-- весело говорилъ онъ самому себѣ,-- но мнѣ одному только можно быть Основскимъ, потому что моя крошка никогда не сдѣлается пани Основской!" Теперь онъ часто называлъ ее "моею крошкой", но въ этомъ было болѣе уваженія, чѣмъ ласки. Онъ понималъ, что не полюбилъ бы ее такъ, будь она другою, что все это дѣло ея безконечно доброй воли и какой-то удивительной правдивости, какою вѣяло отъ нея такъ же естественно, какъ отъ очага вѣетъ жаромъ. Поланецкій зналъ, что его умъ гибче, кругозоръ обширнѣе, знанія глубже, чѣмъ ея знанія, и, однако, чувствовалъ, что, только благодаря ей, все, что было въ немъ, приняло болѣе законченную и благородную форму. Благодаря ея вліянію, всѣ выработанные имъ принципы переходили изъ его головы, гдѣ были только мертвою теоріей, въ его сердце и становились жизнью. Поланецкій понималъ, что не только его счастье, но и самъ онъ -- дѣло рукъ Maрини. Онъ даже немного разочаровывался въ себѣ,-- теперь для него было несомнѣнно, что еслибъ онъ сошелся съ какою-нибудь другою женщиной, то и самъ могъ бы сдѣлаться чѣмъ-нибудь другимъ. По временамъ онъ даже удивлялся, какъ она могла полюбить его, но припоминалъ ея выраженіе: "служба Божія",-- и это объясняло ему все. Для такой женщины супружество было также "службой Божіей", а любовь -- не какою-нибудь дикою силой, лежащей внѣ предѣловъ человѣческой силы, но актомъ доброй воли, исполненіемъ клятвы, обязанностей, законовъ, Богомъ установленныхъ. Мариня любила его потому, что онъ -- ея мужъ. Она была такою -- и больше ничего.
   Поланецкій, не понимая хорошенько, почему она сдѣлалась такою, какою есть, все больше и больше удивлялся ей, любилъ и уважалъ ее. Что касается Марини, то она, смотря на вещи непредубѣжденными глазами, не придавала себѣ особенно высокой цѣны, хотя понимала, что не всегда дѣло шло такъ хорошо, какъ теперь, что она прошла сквозь испытанія, но что во время этихъ испытаній держала себя достойно, терпѣливо пережила ихъ и что Богъ наградилъ ее за это, и это чувство наполняло ея душу отраднымъ спокойствіемъ. Здоровье ея возстановилось окончательно. При этомъ Мариня знала, что опять сдѣлалась красивою и что ея очень любятъ. Тотъ Стахъ, котораго она прежде немного боялась, теперь часто, чуть не съ покорностью, склонялъ свою голову къ ея колѣнямъ, а она радостно думала: "По натурѣ онъ вовсе не изъ покорныхъ, и если дѣлаетъ такъ, то только потому, что ужасно любитъ!" Признательность все болѣе и болѣе скоплялась въ ея сердцѣ и она платила за любовь мужа такою же любовью.
   Молодой "аріецъ" тоже превосходно игралъ свою роль солнечнаго луча въ домѣ. Правда, по временамъ этотъ лучъ пронзительно оралъ, но когда находился въ хорошемъ расположеніи духа и, лежа, въ своей любимой позѣ, съ ногами, задранными кверху подъ прямымъ угломъ, издавалъ крикъ удовольствія, все мужское и женское населеніе дома собиралось къ его кроваткѣ. Мариня прикрывала ему ноги, называла его "сквернымъ мальчишкой", но онъ каждую минуту сбрасывалъ съ себя простыню, видимо, убѣжденный, что человѣкъ съ характеромъ, разъ онъ рѣшилъ брыкаться, долженъ съ твердостью исполнять свое намѣреніе. При этомъ онъ смѣялся, показывая свои маленькія, беззубыя десны, мяукалъ, какъ котъ, или пищалъ, какъ уистити. Мать и нянька теперь разговаривали съ нимъ по цѣлымъ часамъ, и профессоръ Васковскій, который окончательно очаровался ребенкомъ, серьезно утверждалъ, что это -- "эзотерическая рѣчь", что ученые должны фонографировать ее, дабы она могла или совершенно разсѣять тайну астральнаго существованія, или, по крайней мѣрѣ, дать какой-нибудь ключъ къ ея пониманію.
   Такимъ образомъ протекали зимніе мѣсяцы въ домѣ Поланецкихъ. Въ началѣ февраля самъ Поланецкій началъ ѣздить по какимъ-то дѣламъ, а возвратившись, вступалъ въ долгія бесѣды съ Бигелемъ. Но съ половины мѣсяца онъ совсѣмъ засѣлъ дома и выходилъ только въ контору или возилъ Мариню и маленькаго Стася кататься въ каретѣ. Однообразіе жизни, или, вѣрнѣе, однообразіе яснаго спокойствія и счастья прерывала только пани Бигель, которая сообщала разныя слухи о знакомыхъ Поланецкихъ. Такимъ образомъ Мариня узнала, что панна Ратковская, которая въ послѣднее время никуда не показывалась, на доходъ съ капитала, записаннаго панной Еленой на ея имя, основала маленькій дѣтскій пріютъ, что панъ Основскій, дѣйствительно, уѣхалъ въ Египетъ, но не одинъ, а со своею "Анетой", съ которой окончательно примирился послѣ своего выздоровленія. Панъ Кресовскій, секундантъ Машко, даже видѣлъ ихъ въ Тріестѣ и иронически разсказывалъ Поланецкому, что "у барыни мина покорной, кающейся грѣшницы". Но Поланецкій, зная по опыту, какъ человѣкъ изводится въ несчастіи и сколько можетъ быть искренности въ покаяніи, отвѣчалъ совершенно серьезно, что коль скоро мужъ принялъ пани Основскую, то ни одинъ порядочный человѣкъ не имѣетъ права быть суровѣе его.
   Но немного погодя изъ Италіи пришло извѣстіе настолько странное, что оно послужило предметомъ разговора не только однихъ Бигелей и Поланецкихъ, но и всего города. Извѣстіе гласило, что художникъ Свирскій сдѣлалъ предложеніе паннѣ Кастелли и что свадьба ихъ будетъ сейчасъ же послѣ Пасхи. Мариня была такъ взволнована этимъ, что уговорила мужа написать Свирскому и спросить, правда ли это. Отвѣтъ пришелъ черезъ десять дней, и когда Поланецкій вошелъ въ комнату съ конвертомъ въ рукахъ и заявилъ, что получилось письмо изъ Рима, солидная пани Поланецкая подбѣжала къ нему со щеками, покраснѣвшими отъ любопытства. Вотъ что писалъ Свирскій:
   "Правда ли это? Нѣтъ, дорогіе мои, неправда! Но для того, чтобы вы поняли, почему этого не случилось и никогда не случится, я долженъ поговорить съ вами о Завиловскомъ. Онъ пріѣхалъ сюда три дня тому назадъ, потому что я уговорилъ его остаться во Флоренціи, а потомъ осмотрѣть Сьену, Парму и, въ особенности, Равенну. Отсюда я отправлю его въ Аѳины и завтра онъ уѣзжаетъ туда via Бриндизи, а до сихъ поръ онъ просиживалъ у меня съ утра до вечера. Я видѣлъ, что что-то мучитъ его, и, желая навести разговоръ на вещи, которыя его больше всего интересуютъ, вчера спросилъ мимоходомъ, не прячетъ ли онъ въ портфелѣ полдюжины равенскихъ сонетовъ? И знаете, что произошло? Сначала онъ поблѣднѣлъ и отвѣчалъ, что пока нѣтъ, но скоро онъ начнетъ писать, а потомъ вдругъ бросилъ шляпу на земь и разрыдался, какъ малый ребе, нокъ. Я никогда не видалъ взрыва подобной горести. Онъ простопа-просто бился у меня на рукахъ и повторялъ, что убилъ свой талантъ, что въ немъ уже ничего нѣтъ, что онъ уже ничего не напишетъ, и предпочиталъ бы, чтобъ панна Елена не обезпечивала его. Вотъ что творится съ нимъ, въ то время, когда люди увѣряютъ, что онъ не пишетъ потому, что разбогатѣлъ. И это такъ ужь и останется. Убили бѣднягу, убили въ немъ душу и талантъ,-- погасили могучій огонь, при которомъ человѣчеству было бы и свѣтло, и тепло. И вотъ этого-то я никогда не могу забыть. Богъ съ ней, съ панной Кастелли! Но нельзя было вырывать такія перья, чтобы сдѣлать себѣ вѣеръ, а потомъ выбросить его за окошко. Да, этого я никогда не могъ бы забыть. Не обращайте вниманія на то, что я болталъ въ Варшавѣ, будто бы ей остается искать князя Крапулеску, а другой ее не возьметъ. На свѣтѣ нѣтъ почти недостатка въ ослѣпленныхъ людяхъ. Что касается меня, то я -- ни ослѣпленный человѣкъ, ни князь Крапулески. Можно прощать только собственныя обиды, а не чужія, иначе это было бы черезъ-чуръ легко. Вотъ и все, что я могу сказать вамъ,-- остальное вы сами знаете. Я жду годъ, а потомъ повторяю свое предложеніе паннѣ Ратковской. Пожелаетъ ли она меня, отвергнетъ ли,-- да благословитъ ее Богъ во всякомъ случаѣ!-- но это мое неизмѣнное рѣшеніе".
   -- Да,-- сказала Мариня.-- Неоткуда же взялись такіе слухи? Объясненіе находилось въ томъ же письмѣ Свирскаго.
   "Всѣ эти сплетни,-- писалъ онъ,-- могли возникнуть изъ того, что меня довольно часто видали съ этими барынями. Помните, когда я былъ въ Римѣ въ прошлый разъ, пани Броничъ первая писала ко мнѣ, а когда я пришелъ къ нимъ, панна Кастелли, вмѣсто того, чтобы вывертываться, сама обвинила себя передо мною. Признаюсь, меня это тронуло. Пусть говорятъ что угодно, но въ открытомъ признаніи вины всегда видно пробужденіе чести, какая-то отвага, поворотъ къ чему-то лучшему, слышенъ стонъ скорби, которая если и не искупаетъ вины, то, по крайней мѣрѣ, можетъ искупить душу. И вѣрьте мнѣ, въ томъ, что я говорю, кроется нѣчто большее, чѣмъ слабость моего маслянаго сердца. Подумайте, что, вѣдь, имъ, дѣйствительно, плохо приходится. Сколько разъ я видѣлъ, какъ нерѣшительно подходятъ онѣ къ людямъ и какъ ихъ принимаютъ тѣ, которые имѣютъ смѣлость обладать собственными мнѣніями. Въ нихъ собралось столько горечи, что онѣ, какъ справедливо предсказалъ когда-то Васковскій, сами съ горечью начинаютъ смотрѣть другъ на друга. Странное это положеніе, когда какъ будто принадлежишь къ свѣту, а на самомъ дѣлѣ сгибаешься подъ бременемъ широко разгласившагося скандала. Богъ съ ними! Много можно было бы написать объ этомъ, но я теперь памятую всегда слова панны Елены, что за человѣка нельзя отчаиваться, пока онъ живъ. Бѣдная панна Линета отъ огорченія измѣнилась, похудѣла, подурнѣла, и мнѣ тѣмъ болѣе жаль ее. Жаль мнѣ даже и пани Броничъ, хотя она своимъ враньемъ чуть не продыравливаетъ чужія уши, но дѣлаетъ это изъ привязанности къ своей племянницѣ. Я только что сказалъ, что можно прощать лишь свои обиды, но человѣкъ былъ бы гориллою, а не христіаниномъ, еслибъ не чувствовалъ хоть капли состраданія къ чужому горю. Можетъ быть, теперь, подъ свѣжимъ впечатлѣніемъ отчаянія Игнася, у меня хватитъ духа не пойти къ нимъ, но, тѣмъ не менѣе, я не жалѣю, что бывалъ у нихъ. Сплетники поболтаютъ и перестанутъ и черезъ какой-нибудь годъ, если Господь пошлетъ мнѣ добиться расположенія того кроткаго существа, поймутъ, что болтали глупости".
   Письмо кончалось упоминаніемъ объ Основскихъ. Свирскій уже слышалъ, что они сошлись вновь, и даже зналъ подробности, неизвѣстныя Поланецкому. "Я думаю,-- писалъ онъ,-- что Богъ сильнѣе человѣческаго непостоянства и, кромѣ того, несказанно милосердъ, и если позволяетъ порою несчастью ударять молотомъ въ грудь человѣка, то только для того, чтобъ извлечь изъ нея какую-нибудь искру добра. Теперь я вѣрю даже въ возрожденіе пани Основской. Можетъ быть, это наивно, но иногда я допускаю, что совершенно злыхъ людей совсѣмъ нѣтъ на свѣтѣ. Посмотрите, и въ такой женщинѣ, какъ пани Анета, что-то дрогнуло, и она ухаживала за нимъ во время его болѣзни. Ахъ, ужь эти женщины! Такъ онѣ у меня все перевернули въ головѣ, что скоро я не буду имѣть яснаго понятія не только о нихъ, но и ни о чемъ на свѣтѣ".
   Дальше шли вопросы о Стасѣ, добрыя пожеланія виновникамъ его дней и, наконецъ, обѣщаніе вернуться съ первыми весенними днями.
   

XLIX.

   А весна, дѣйствительно, приближалась, теплая и ранняя. Въ концѣ марта и половинѣ апрѣля Поланецкій опять началъ выѣзжать и проводилъ иногда нѣсколько дней внѣ дома. Оба они съ Бигелемъ были такъ заняты, что просиживали въ конторѣ до поздняго вечера. Пани Бигель предполагала, что, должно быть, опять затѣвается большое дѣло, но ее удивляло, что мужъ, который всегда говорилъ съ ней о всякихъ дѣлахъ и чуть не думалъ вслухъ въ ея присутствіи, теперь молчалъ, какъ убитый. Мариня также замѣтила, что у Стаха голова занята чѣмъ-то необыкновенно важнымъ. Онъ относился къ ней нѣжнѣе, чѣмъ обыкновенно, и ей казалось, что даже и въ этой нѣжности, какъ и во всякой его ласкѣ, во всякомъ его словѣ, кроется какая-то другая, затаенная мысль, которая занимаетъ его такъ, что онъ ни на минуту не можетъ оторваться отъ нея. И это состояніе разсѣянности увеличивалось съ каждымъ днемъ, а съ наступленіемъ мая перешло во что-то лихорадочное. Мариня начала колебаться, не спросить ли у мужа, что съ нимъ? Она опасалась показаться навязчивою, но тутъ была и другая крайность,-- ну, какъ онъ подумаетъ, что ей до него нѣтъ никакого дѣла? Она рѣшила выждать удобную минуту и надѣялась, что когда-нибудь онъ начнетъ говорить съ нею, хоть издалека. И дѣйствительно, удобная минута наступила скоро. Поланецкій рано возвратился изъ конторы, и возвратился съ такимъ радостнымъ, хотя и серьезнымъ лицомъ, что Мариня, заглянувъ ему въ глаза, почти невольно спросила:
   -- Должно быть, случилось что-нибудь хорошее, Стахъ?
   Онъ сѣлъ возлѣ нея и, вмѣсто отвѣта, заговорилъ какимъ-то страннымъ голосомъ:
   -- Посмотрите, какая погода и какъ тепло. Можно окна отворять. Знаешь, о чемъ я думалъ въ послѣднее время? Что и для твоего здоровья, и для Стася намъ нужно пораньше выбраться изъ города.
   А Мариня сказала:
   -- Если Бучинекъ не нанятъ...
   -- Бучинекъ проданъ,-- отвѣтилъ Поланецкій.
   Онъ взялъ ея руки и, съ безконечною любовью глядя ей въ глаза, заговорилъ:
   -- Слушай, дорогая, мнѣ нужно сказать тебѣ что-то, что должно тебя обрадовать, но обѣщай мнѣ, что ты не очень взволнуешься.
   -- Хорошо. А что именно, Стахъ?
   -- Видишь, дѣточка, Машко убѣжалъ за границу, потому что у него было больше долговъ, чѣмъ имущества. Кредиторы бросились на все, что послѣ него осталось, чтобъ получить хоть немного. Все пошло съ молотка. Магерувка была распродана, но Кшемень, Скоки и Сухоцинъ можно было спасти, и... только не волнуйся, любовь моя... я купилъ ихъ для тебя.
   Мариня смотрѣла на него, моргала глазами и не вѣрила своимъ ушамъ. Но нѣтъ! Онъ самъ былъ настолько взволнованъ, что не могъ шутить. Глаза ея наполнились слезами и она вдругъ обвила его шею своими руками.
   -- Стахъ!
   Въ эту минуту она не могла найти другихъ словъ, но въ ея крикѣ слышалась и благодарность, и великая любовь, и уваженіе къ уму человѣка, который съумѣлъ сдѣлать все это. Поланецкій понялъ все, и въ сознаніи безконечнаго счастья, котораго онъ до сихъ поръ не испытывалъ, заговорилъ, прижимая ее къ своей груди:
   -- Я зналъ, что это обрадуетъ тебя, и развѣ только одинъ Богъ знаетъ, что для меня нѣтъ высшаго утѣшенія, какъ твоя радость. Я помню, ты жалѣла Кшемень. Я поступилъ несправедливо, а такъ какъ несправедливость можно было исправить, то я и исправилъ ее. Да это что! Еслибъ я десять такихъ Кшемепей купилъ, такъ и тогда не расплатился бы съ тобою за добро, какое ты мнѣ сдѣлала, и тогда не стоилъ бы тебя.
   Онъ говорилъ искренно, но Мариня высвободила голову изъ его объятій и, смотря на него заплаканными, но ясными глазами, сказала:
   -- Это я тебя не стою Стахъ! Я даже и не думала, что буду такъ счастлива!
   Ей хотѣлось то смѣяться, то плакать отъ радости,-- дѣйствительное счастье превысило все, на что она когда-либо могла разчитывать. Ея мать, давно-давно, написала своею изсохшею рукой: "Не для того должно выходить замужъ, чтобъ быть счастливою, но для того, чтобъ исполнять возложенныя Богомъ обязанности, а счастье -- это только добавленіе и даръ Божій". А теперь это добавленіе было такъ велико, что не могло помѣститься въ сердцѣ. Были испытанія, были минуты и грусти, и даже сомнѣнія, но все это прошло и, наконецъ, Стахъ не только полюбилъ ее, какъ зѣницу ока, но сдѣлалъ больше, чѣмъ обѣщалъ когда-либо.
   И вотъ теперь, расхаживая большими шагами по комнатѣ, взволнованный, но съ выраженіемъ самодовольствія на лицѣ, онъ говорилъ:
   -- Вотъ теперь начнется работа, Мариня, а? Вѣдь, я о хозяйствѣ не имѣю ни малѣйшаго понятія, и это будетъ уже твое дѣло. Но я думаю, что изъ меня выйдетъ недурной хозяинъ. Кшемень -- вещь не маленькая.
   Мариня сложила на груди руки.
   -- Стахъ, золотой мой! Я знаю, что ты сдѣлалъ это для меня. Но не повредитъ это твоимъ дѣламъ?
   -- Моимъ дѣламъ? Ты думаешь, что я позволю обобрать себя? Какъ бы не такъ! Я дешево купилъ, очень дешево! Бигель, хотя и всего боится, но и онъ говоритъ, что это дѣло хорошее. Наконецъ, я, все-таки, остаюсь въ компаніи. Ты, Мариня, только не опасайся ничего. Хозяйничать будетъ на что, и еслибъ весь Кшемень сегодня же провалился бы сквозь землю, у насъ останется еще кое-что.
   Мариня посмотрѣла на него такъ, какъ смотрѣла бы на Наполеона или подобнаго завоевателя, и сказала:
   -- Я увѣрена, что ты съумѣешь сдѣлать все, что захочешь, но я знаю, что Кшемень ты купилъ для меня.
   -- Конечно,-- отвѣтилъ Поланецкій,-- потому что тамъ похоронена твоя мать, потому что люблю тебя, потому что ты любила Кшемень. Но, въ свою очередь, ты заставила меня полюбить землю. Я помню, что говорила ты въ Венеціи, когда Машко хотѣлъ продать Кшемень Букацкому. Ты не имѣешь понятія, до какой степени я подъ твоимъ вліяніемъ. Иногда ты скажешь что-нибудь, я какъ будто ничего, но во мнѣ это остается и потомъ вдругъ, неожиданно, отзовется. Такъ было и въ этомъ дѣлѣ. Теперь мнѣ самому кажется страннымъ, чтобы жить на этой планетѣ, какъ будто обладать чѣмъ-то и не имѣть трехъ квадратныхъ футовъ земли, о которой можно было бы сказать: "мое!" Эта покупка была уже дѣло рѣшенное. Ты, можетъ быть, замѣтила, что я уже нѣсколько мѣсяцевъ метался, какъ муха въ кипяткѣ. Я только не хотѣлъ ничего говорить тебѣ, пока все не будетъ кончено,-- мнѣ хотѣлось сдѣлать тебѣ сюрпризъ. Вотъ тебѣ! Это за то, что ты такая милая и здоровая?
   Маринѣ такъ захотѣлось ѣхать въ Кшемень, что она ни о чемъ другомъ не могла думать. Поланецкій, наконецъ, пригрозилъ ей, что будетъ ревновать ее къ Кшеменю и продастъ его.
   -- О, не продашь!-- сказала Мариня и закивала головою.
   -- Почему?
   Мариня поднялась на цыпочки и шепнула ему на ухо:
   -- Потому что ты любишь меня.
   И Поланецкій, въ свою очередь, кивнулъ головою.
   Однако, къ величайшей радости Марини, рѣшено было въ концѣ недѣли всѣмъ домомъ перебираться въ Кшемень. Поланецкій устроилъ домъ такъ, что онъ былъ готовъ принять въ свои нѣдра хозяйку. По его словамъ, онъ почти ничего не измѣнилъ и старался только, чтобы комнаты не пугали своею пустотой.
   Вдругъ онъ разсмѣялся.
   -- Любопытно знать, что скажетъ на это папа?
   Предположеніе о томъ, что папа удивится, послужило новымъ источникомъ радости для Марини. Впрочемъ, папа ждать пришлось не долго: онъ появился черезъ полчаса. Едва показался онъ, какъ Мариня бросилась ему на шею и однимъ духомъ выболтала ему пріятную новость. Папа дѣйствительно удивился и даже растрогался. Можетъ быть, онъ сочувствовалъ радости дочери, можетъ быть, въ немъ сказалась привязанность къ углу, въ которомъ онъ прожилъ столько лѣтъ, но только глаза пана Плавицкаго увлажились. Прежде всего, онъ вспомнилъ, какъ орошалъ своимъ потомъ почву Кшеменя, потомъ заговорилъ что-то о "старцѣ", о "пристанищѣ на хуторѣ", наконецъ, обнялъ Поланецкаго и сказалъ:
   -- Дай вамъ Богъ управляться съ своими дѣлами такъ, какъ управлялся я, и будьте увѣрены, что я никогда не откажу вамъ ни въ помощи, ни въ указаніяхъ.,
   Вечеромъ у Бигелей Мариня, еще не остывшая отъ своего восторга, говорила пани Бигель:
   -- Ну, скажи, пожалуйста, какъ не любить такого человѣка, скажи сама?
   

L.

   Поланецкіе пріѣхали въ Кшемень въ субботу ночью, въ первомъ часу. Прислуга ожидала ихъ съ хлѣбомъ и солью, затѣмъ Мариня, плача и смѣясь, обѣгала всѣ углы въ домѣ, а потомъ отъ волненія не могла уснуть чуть не до утра. Поланецкій всталъ поздно и послѣ завтрака пошелъ осматривать свои новыя владѣнія. Была вторая половина мая, день стоялъ чудесный. Ночью шелъ дождь, а теперь солнце отражалось въ маленькихъ лужицахъ, преломлялось въ капляхъ, висящихъ на листьяхъ, и золотило мокрыя крыши сараевъ, амбаровъ и овчарни. Въ этомъ блескѣ, окутанный яркою зеленью молодой листвы, Кшемень казался очень красивымъ. По случаю праздника на дворѣ не было никакого движенія, только возлѣ конюшни суетились кучера, которые должны были везти барыню въ церковь. Поланецкаго сильно поразила эта сонная тишина. Рѣшившись купить Кшемень, онъ былъ въ немъ нѣсколько разъ и зналъ, что имѣніе заброшено. Правда, Машко началъ было строить житницу съ красною крышей и не окончилъ. Самъ онъ не жилъ здѣсь никогда, въ имѣніе вкладывать ничего не могъ, и запустѣніе было видно на каждомъ шагу. Но никогда оно не представлялось Поланецкому такъ ясно, какъ теперь, когда онъ могъ уже сказать себѣ: "это мое!" Постройки какъ-то покривились, заборы разлѣзались, возлѣ стѣнъ валялись обломки разныхъ хозяйственныхъ орудій, все было предоставлено самому себѣ. Поланецкій въ хозяйствѣ зналъ только то, что нужно быть осторожнымъ въ затратахъ на имѣніе, но, смотря на свое царство, догадывался, что, должно быть, и поля находятся въ такомъ же запустѣніи и что если здѣсь и дѣлалось что-нибудь, то скорѣе по привычкѣ, по рутинѣ, потому только, что такъ дѣлалось десять, двадцать, сто лѣтъ тому назадъ. Того напряженія, той неослабѣвающей, бдительной энергіи, которая составляетъ необходимое основаніе торговаго дѣла и промышленности, здѣсь не было ни слѣда. "Если я хоть только это внесу въ здѣшнюю мертвечину, -- думалъ Поланецкій,-- то и того будетъ совершенно достаточно. А у меня, вдобавокъ, есть деньги, потомъ я, по крайней мѣрѣ, знаю, что ничего не знаю, а, во-вторыхъ, знаю, что нужно учиться и пробовать дѣло на опытѣ". По своему прошлому онъ зналъ, что даже въ Бельгіи человѣческая душа и напряженіе воли значило больше, чѣмъ самыя сильныя машины, а въ этомъ отношеніи онъ разсчитывалъ на себя и могъ разсчитывать. Онъ считалъ себя человѣкомъ упрямымъ и настойчивымъ. Все, что онъ бралъ въ руки, должно было волей или неволей двигаться впередъ. Кромѣ того, онъ чувствовалъ, что голова у него не фантастическая, а строго-разсчетливая, и, благодаря этому сознанію, не только не смутился при видѣ окружающаго его запустѣнія, но нашелъ въ этомъ даже что-то ободряющее. Эта мертвечина, это запустѣніе, эта инерція и сонливость, казалось, вызывали его на бой, а онъ, осматриваясь кругомъ, чуть не съ радостью повторялъ: "Хорошо, хорошо, попробуемъ!" И ему сейчасъ же хотѣлось приняться за работу.
   Первый осмотръ не испортилъ хорошаго расположенія его духа и занялъ не много времени. Поланецкій посмотрѣлъ на часы и увидалъ, что если они хотятъ быть у обѣдни въВонторахъ, то должны ѣхать сейчасъ же. Онъ приказалъ запрягать лошадей, поспѣшно вошелъ въ домъ и постучался въ дверь Марини.
   -- Хозяйка!-- крикнулъ онъ,-- "Служба Божія!"
   -- Можно, можно!-- послышался веселый голосъ Марини.-- Я готова!
   Поланецкій вошелъ въ комнату. Мариня была въ свѣтломъ платьѣ, въ такомъ же, въ какомъ Поланецкій видѣлъ ее въ первый свой пріѣздъ въ Кшемень. Мариня нарочно одѣлась такъ; онъ, къ великому ея удовольствію, понялъ ея намѣреніе и крикнулъ, протягивая ей руки:
   -- Панна Плавицкая!
   Мариня приблизилась къ нему, прижалась, какъ бы сконфуженная, своимъ розовымъ носикомъ къ его щекѣ и указала рукой на кроватку, на которой спалъ Стась.
   Въ костелъ Поланецкіе отправились вмѣстѣ съ папа Плавицкимъ. День былъ весенній, ясный, радостный. Въ лѣсахъ куковали кукушки, а на лугахъ разгуливали аисты. Сороки и удоды летѣли вдоль по дорогѣ вслѣдъ за экипажемъ и перепархивали съ дерева на дерево. Отъ времени до времени поднимался вѣтеръ и летѣлъ по нивамъ, точно по волнамъ, наклоняя стебли травъ и бросая бѣгущія тѣни на зелень полей. Кругомъ пахло землею, травою и весною. И Поланецкаго, и Мариню охватилъ рой воспоминаній. Въ ней отзывалась, уже немного притупленная городскою жизнью, любовь къ землѣ, къ деревнѣ, къ лѣсу, къ полевымъ грушамъ, къ полямъ, къ широкому воздушному пространству и безконечному простору неба. Все это наполняло ее полубезсознательнымъ, но близкимъ къ упоенію восторгомъ. Поланецкій же вспоминалъ, какъ онъ точно такъ же ѣхалъ съ паномъ Плавицкимъ въ костелъ и какъ сороки точно такъ же перепархивали передъ нимъ съ дерева на дерево. Только теперь онъ чувствовалъ возлѣ себя то розовое существо, которое тогда увидалъ въ первый разъ,-- бывшую панну Марію Плавицкую. Въ одну минуту онъ воскресилъ въ своей мысли все, что произошло между ними: и первое знакомство, и чары, какими она его опутала, и возникшія потомъ недоразумѣнія, и то странное участіе, какое принимала въ ихъ жизни Литка, и свадьбу, и совмѣстное ихъ сожительство, и перемѣны, которыя произошли въ немъ подъ вліяніемъ этой ясной души, и теперешнюю счастливую перемѣну въ ихъ жизни. Вмѣстѣ съ тѣмъ, онъ испытывалъ отрадное сознаніе, что зло прошло, что онъ нашелъ больше, чѣмъ мечталъ. Теперь его могутъ встрѣтить всякія несчастія, но отношенія его къ Маринѣ уже совершенно уяснились и жизнь его стала разъ навсегда ясною, достойною, чуть ли не равнозначущею "службѣ Божіей", настолько непохожею на прежнюю, насколько окружающій его теперь горизонтъ былъ шире городского горизонта. При этой мысли сердце его наполнялось счастьемъ и любовью къ Маринѣ. Въ Вонтарахъ онъ молился за душу ея матери съ неменьшимъ усердіемъ, чѣмъ сама Мариня. Ему казалось, что онъ любитъ прахъ, похороненный подъ церковью, тѣмъ же сыновнимъ чувствомъ, какъ и прахъ собственной матери.
   Зазвонили къ обѣднѣ. Въ костелѣ прежнія воспоминанія снова начали тѣсниться въ головѣ Поланецкаго. Все, что окружало его, казалось ему такимъ знакомымъ, что онъ поддавался заблужденію, что былъ здѣсь вчера. Въ притворѣ такъ же толпились крестьяне, такъ же пахло аиромъ, обѣдню служилъ тотъ же самый ксёндзъ, тѣ же самыя березы стучали своими вѣтвями въ окно, и Поланецкій точно такъ же думалъ, что все проходитъ,-- проходитъ жизнь, проходятъ страданія, надежды, порывы, проходятъ направленія мысли и цѣлыя философскія системы, а обѣдня совершается по-старому, какъ будто въ ней одной заключается непоколебимая прочность. Новою фигурой въ старой картинѣ была только Мариня. Поланецкій, посматривая на ея спокойное лицо и устремленные на алтарь глаза, угадывалъ, что она испрашиваетъ Божіе благословеніе на ихъ жизнь въ деревнѣ, и самъ старался настроиться на ея ладъ и молиться съ нею вмѣстѣ.
   Послѣ обѣдни на церковномъ дворѣ ихъ окружили сосѣди, старые знакомые пана Плавицкаго и Марини. Но напрасно панъ Плавицкій искалъ глазами пани Ямишъ,-- она была въ городѣ. За то судья Ямишъ, совершенно излечившійся отъ своего катарра желудка, помолодѣвшій и здоровый, при видѣ Марини впалъ въ совершенный энтузіазмъ.
   -- Ученица моя!-- воскликнулъ онъ, цѣлуя ея руки!-- Хозяйка моя! Моя "золотая Мариня"! Ага, вернулись птички въ старое гнѣздо! Да какая прелесть-то! Ей-Богу, настоящая барышня, чистый подросточекъ, а я знаю, что и мальчишка родился на свѣтъ!
   Мариня краснѣла отъ удовольствія, но въ это время къ нимъ подошли Зазимскіе съ своимъ шестерикомъ дѣтей, а вмѣстѣ съ ними и панъ Гонтовскій, въ просторѣчіи "медвѣженокъ", бывшій несчастный женихъ Марини и врагъ Машко. Панъ Гонтовскій подошелъ неуклюже, съ нѣкоторымъ замѣшательствомъ, какъ бы ослѣпленный красотою Марини и объятый горемъ по счастью, которое миновало его. И Мариня была немного смущена, за то Поланецкій дружески протянулъ ему руку и съ великодушіемъ побѣдителя сказалъ:
   -- Вотъ и я нахожу здѣсь товарищей своего дѣтства... Какъ поживаете?
   Панъ Ямишъ,-- онъ былъ въ превосходномъ расположеніи духа,-- укоризненно посмотрѣлъ на молодого человѣка.
   -- Онъ все съ регулированіемъ сервитутовъ возится.
   Панъ Гонтовскій смѣшался еще больше, потому что весь околотокъ говорилъ о томъ же. Вотъ уже нѣсколько лѣтъ бѣдняга едва держался въ своемъ Ялбжиковѣ. Регулированіе сервитутовъ и продажа лѣса могли еще поставить его на ноги, но что-жь подѣлаешь, когда на дорогѣ къ осуществленію самаго вѣрнаго договора становился вѣчный упрекъ его ялбжиковскихъ сосѣдей: "баринъ на бѣломъ конѣ ѣздитъ, изъ пистолета стрѣляетъ, дѣвкамъ въ глаза заглядываетъ".
   Хотя панъ Гонтовскій съ дѣтства привыкъ къ деревенской волокитѣ, но по временамъ и онъ терялъ терпѣніе и кричалъ съ неподдѣльнымъ отчаяніемъ:
   -- Да черти вы эдакіе! То одно, а это другое! Чтобъ вамъ провалиться сквозь землю!
   Послѣ такого убѣдительнаго "dictum" ялбжиковскіе старички снова собирались на совѣтъ и, послѣ основательнаго разсмотрѣнія всѣхъ за и противъ, снова докладывали, почесывая въ затылкахъ, что все было бы хорошо, если бы не то, что "баринъ на бѣломъ конѣ ѣздитъ, изъ пистолета стрѣляетъ etc.".
   Мариня, которая была привязана къ пану Ямишу, какъ къ родному, узнавъ, что онъ находится на положеніи соломеннаго вдовца, пригласила его къ себѣ обѣдать. Панъ Плавицкій, опечаленный тѣмъ, что не нашелъ въ Вонторахъ панису дейши, вспомнилъ про свою воскресную партію въ пикетъ и въ свою очередь пригласилъ "Гонтося", вслѣдствіе чего Поланецкіе должны были торопиться домой, чтобы сдѣлать надлежащія распоряженія. За ними отправился панъ Плавицкій съ судьею, а Гонтовскій потащился въ своей бричкѣ, на худой ялбжиковской лошади.
   По дорогѣ панъ Плавицкій сказалъ судьѣ:
   -- Я не могу пожаловаться. Дочь моя счастлива. Онъ человѣкъ добрый и энергичный, но...
   -- Но что?-- спросилъ панъ Ямишъ.
   -- Но какой-то шальной. Помните, онъ такъ прижалъ меня со своими несчастными двадцатью тысячами рублей, что я долженъ былъ продать Кшемень. А потомъ что? Потомъ онъ самъ же выкупилъ Кшемень... Еслибъ онъ не притѣснялъ меня, то ему не нужно было бы покупать Кшемень, онъ даромъ получилъ бы его послѣ моей смерти въ качествѣ приданаго за Мариней. Добрый человѣкъ, но здѣсь... (панъ Плавицкій стукнулъ себя пальцемъ въ лобъ) шумитъ еще! Правду не грѣхъ сказать!
   Пану Ямишу не хотѣлось обидѣть пана Плавицкаго замѣчаніемъ, что еслибъ Кшемень оставался въ его рукахъ, то отъ Кшеменя ничего бы не осталось.
   А панъ Плавицкій вздохнулъ и прибавилъ:
   -- Для меня на старости новый трудъ,-- все на мои же плечи ляжетъ.
   Панъ Ямишъ съ трудомъ воздержался, чтобъ не воскликнуть: "Сохрани Богъ!" -- но вспомнилъ о томъ, каковъ человѣкъ Поланецкій, и сообразилъ, что опасность не велика. Да и самъ панъ Плавицкій не особенно вѣрилъ въ то, что говорилъ. Зятя онъ немного боялся и понималъ хорошо, что теперь-то именно дѣло и ляжетъ на другія плечи.
   Тѣмъ временемъ они пріѣхали въ Кшемень. Мариня уже распорядилась насчетъ обѣда и встрѣтила ихъ съ маленькимъ Станемъ на рукахъ.
   -- Я хотѣла представить вамъ своего сына прежде, чѣмъ мы сядемъ за столъ,-- сказала она.-- Большой у меня сынъ, огромный сынъ, ласковый сынъ!
   Панъ Ямишъ прикоснулся пальцами къ щекѣ Яся, вслѣдствіе чего "ласковый сынъ" сначала поморщился, потомъ разсмѣялся и вдругъ издалъ крикъ, который для изслѣдователя "эзотеричной рѣчи", вѣроятно, могъ бы имѣть необыкновенно важное значеніе, но обыкновенному уху чрезвычайно напоминалъ визгъ попугая.
   Панъ Гонтовскій повѣсилъ свое пальто въ сѣняхъ и доставалъ изъ жармана носовой платокъ, когда, по странному стеченію обстоятельствъ, Розулька, няня Стася, также очутилась въ сѣняхъ, и, приблизившись къ пану Гонтовскому, сначала поклонилась ему въ ноги, а потомъ поцѣловала его руку.
   -- Ну, что ты? Какъ поживаешь?-- спросилъ владѣлецъ Ялбжикова.
   -- Ничего, хотѣла только поклониться вамъ,-- покорно отвѣчала Розулька.
   Панъ Гонтовскій началъ искать что-то въ жилетномъ карманѣ, но молодая женщина, не ожидая подачки, снова поцѣловала его руку и тихо пошла въ дѣтскую.
   Панъ Гонтовскій затянулъ въ полголоса какой-то мотивъ и присоединился къ остальному обществу.
   Сѣли за столъ и разговоръ коснулся переѣзда Поланецкихъ въ деревню. Панъ Ямишъ обратился къ Поланецкому съ слѣдующею рѣчью:
   -- Вы являетесь въ деревню безъ знанія хозяйства, но съ тѣмъ, чего вообще недостаетъ нашимъ землевладѣльцамъ, то-есть съ капиталомъ и умѣньемъ управлять дѣломъ, поэтому я надѣюсь, что дѣло ваше не пойдетъ плохо. Ваше возвращеніе -- большая радость для меня, не потому, что мнѣ пріятно видѣть мою милую ученицу, а потому, что въ этомъ я вижу доказательство моихъ словъ, что большинство изъ насъ, стариковъ, должны сойти съ земли, но сыновья наши, а если не сыновья, то внуки, вновь вернутся къ землѣ, и вернутся болѣе крѣпкіе, закаленные въ житейской борьбѣ, съ разсчетомъ въ головѣ, съ традиціей труда. Вы помните, я говорилъ вамъ когда-то, что земля притягиваетъ и что она одна и есть истинное богатство. Вы тогда спорили со мной, а теперь -- смотрите, вы собственникъ Кшеменя.
   -- Это по ея милости и для нея,-- указалъ Поланецкій на жену.
   -- По ея милости и для нея!-- повторилъ судья.-- А вы думаете, что въ моей теоріи нѣтъ мѣста для женщинъ и я не знаю, чего онѣ стоятъ? Онѣ своею совѣстью угадываютъ, въ чемъ заключается истинная обязанность, и сердцемъ своимъ наталкиваютъ насъ на этотъ путь, а истинная обязанность, какъ и истинное богатство, это -- земля.
   Панъ Ямишъ, какъ большинство судей, обладалъ маленькою слабостью наслаждаться собственными рѣчами. Теперь онъ закрылъ глаза, чтобы слышать лучше, и продолжалъ:
   -- Да. Вы возвратились по милости жены. Да, это ея заслуга, и дай Богъ, чтобъ подобныя женщины рождались почаще, но, въ свою очередь, вы сами вышли изъ земли, поэтому земля и притягиваетъ васъ къ себѣ. Мы всѣ должны включить плугъ въ нашу гербовую печать. И скажу вамъ еще, что возвратился не только панъ Станиславъ Поланецкій, не только пани Марія Поланецкая,-- возвратилась Семья Поланецкихъ, потому что въ ней отозвался инстинктъ цѣлыхъ поколѣній, которыя изъ земли возродились и прахъ которыхъ утучняетъ эту землю.
   Панъ Ямишъ всталъ, взялъ рюмку и провозгласилъ:
   -- За пани Поланецкую, здоровье семьи Поланецкихъ!
   -- Здоровье семьи Поланецкихъ!-- повторилъ панъ Гонтовскій. Сердце его легко растрогивалось отъ краснорѣчія и въ эту минуту онъ готовъ былъ простить семьѣ Поланецкихъ всѣ сердечныя муки, которыя вынесъ онъ, благодаря ей.
   Всѣ потянулись съ рюмками къ Маринѣ. Она взволновалась, благодарила всѣхъ, а Поланецкому, когда тотъ приблизился къ ней, шепнула:
   -- О, Стась, какъ я счастлива!
   Когда все общество вновь усѣлось за столъ, панъ Плавицкій прибавилъ съ своей стороны:
   -- Держаться земли до послѣдняго остатка силъ, вотъ что я провозглашалъ всю жизнь!
   -- Это вѣрно!-- подтвердилъ панъ Гонтовскій, но въ глубинѣ души подумалъ: "Еслибъ только не эти анаѳемскія проволочки!"
   Послѣ обѣда гости начали собираться домой, но панъ Плавицкій задержалъ ихъ на "партію", такъ что они уѣхали только вечеромъ. Поланецкіе вышли на террасу и спустились въ садъ. Все, что напоминало первое воскресенье, проведенное здѣсь вмѣстѣ, казалось имъ какимъ-то чуднымъ и сладкимъ сномъ, а воспоминанія встрѣчались на каждомъ шагу. Солнце закатывалось такое же огромное и огненное, деревья неподвижно стояли въ вечерней тишинѣ, сверкая своими позлащенными верхушками; на другой сторонѣ дома также клекотали аисты, и настроеніе было такое же -- умиротворяющее, мягкое. Поланецкій и Мариня обошли всѣ аллеи, посмотрѣли на рѣшетку, на поля, исчезающія въ отдаленіи, на темную ленту лѣса, замыкающую горизонтъ. Они говорили другъ съ другомъ о вещахъ мирныхъ и такихъ спокойныхъ, какъ былъ этотъ вечеръ. Все, что окружало ихъ, должно было быть ихъ міромъ. Они оба чувствовали, что деревня впитываетъ ихъ въ себя, что начинаетъ образовываться какая-то связь между ей и ними, и что съ этой минуты жизнь ихъ должна проходить здѣсь, а не гдѣ-нибудь,-- жизнь трудовая, посвященная "службѣ Божіей" на родной нивѣ.
   Солнце зашло и они вернулись на балконъ, но, какъ и прежде, остались дожидаться, пока совсѣмъ не смеркнется. Только прежде Мариня держалась далеко отъ Поланецкаго, а теперь совсѣмъ прижалась къ нему и, послѣ долгаго молчанія, сказала:
   -- Намъ здѣсь хорошо будетъ другъ съ другомъ, Стахъ, да?
   Онъ крѣпко обнялъ ее, прижалъ къ своему сердцу и началъ повторять:
   -- Дорогая моя, дорогая, дорогая!
   Изъ-за ольхъ, окутанныхъ туманомъ, поднялся румяный мѣсяцъ. Лягушки, вѣроятно, уже освѣдомились, что паненка, которую они когда-то такъ часто видали на берегу пруда, возвратилась, и огласили вечернюю тишину хоромъ:
   -- Рады, рады, рады, рады!...

-----

   И съ тѣхъ поръ потекла ихъ жизнь не безъ заботъ, но въ этой жизни было больше меда, чѣмъ полыни.
   И авторъ этой книги пилъ тотъ медъ... силою воображенія.

В. Л.

"Русская Мысль", кн. VIII--XII, 1893, кн. I--VII, IX--XII, 1894

   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru