Lib.ru/Классика: Санд Жорж. Маркиза

МАРКИЗА.

Повѣсть Жоржа-Занда

I.

Маркиза де-Р.... не была слишкомъ-умна, хотя и принято въ литературѣ, что всѣ старыя женщины должны быть очень-умны. Невѣжество ея, простиравшееся на всѣ предметы, которымъ не научилъ ея свѣтъ, было чрезмѣрно. Въ ней не было также той чрезвычайной точности выраженій, той отмѣнной дальновидности, того удивительнаго такта, которые отличаютъ. какъ говорятъ, женщинъ много жившихъ и многое видѣвшихъ. Она была, напротивъ, вѣтрена, вспыльчива, откровенна, и доходила иногда до цинизма. Однимъ словомъ, она совершенно низпровергала всѣ составленныя мною идеи о маркизѣ славнаго времени. И, однакожъ, она все была маркиза и видѣла дворъ Лудовика XV; но какъ, въ тѣ времена, характеръ этотъ составлялъ исключеніе, то я прошу васъ не искать въ ея исторіи положительнаго изученія нравовъ эпохи. Знать хорошо общество и хорошо описывать его проявленія во всѣ времена, мнѣ кажется такою трудною задачею, что я не хочу и браться за нее. Ограничусь тѣмъ, что разскажу вамъ нѣсколько частныхъ случаевъ, которые установляютъ отношенія сочувствія между людьми всѣхъ обществъ и всѣхъ вѣковъ. Я никогда не находилъ большаго очарованія въ обществѣ этой маркизы. Она казалась мнѣ замѣчательною только по чудовищной памяти, которую сохранила о временахъ своей молодости и по той мужественной ясности, съ какою изображались ея воспоминанія. Впрочемъ, подобно всѣмъ старикамъ, она забывала о томъ, что было вчера, и не заботилась о событіяхъ, которыя не имѣли на ея судьбу прямаго вліянія.

Она не была изъ тѣхъ поражающихъ красавицъ, которыя, по недостатку блеска и правильности, не могутъ обойдтись безъ ума. Женщина, такимъ-образомъ созданная, пріобрѣтала его столько, чтобъ не уступать тѣмъ, которыя прекраснѣе ея. Маркиза, напротивъ, имѣла несчастіе быть неоспоримо-прекрасною. Мнѣ случилось видѣть только ея портретъ, который она, съ свойственнымъ старой женщинѣ кокетствомъ, вывѣшивала на показъ всѣмъ въ своей комнатѣ. Она изображена была на этомъ портретѣ въ видѣ нимфы-охотницы, въ полосатомъ атласномъ корсажѣ, похожемъ на тигрову кожу, съ кружевными рукавами, съ лукомъ изъ сандальнаго дерева и съ полумѣсяцомъ изъ жемчужинъ, который игралъ на ея взбитыхъ полосахъ. И однакожь это была превосходная картина, въ-особенности же превосходная женщина; большаго роста, гибкая, смуглая, съ черными глазами, съ суровыми и благородными чертами лица, съ алыми устами, которые никогда не улыбались. Руки ея приводили, какъ говорятъ, въ отчаяніе принцессу Ламбалль. Безъ кружевовъ, атласа и пудры, это была бы по-истинѣ одна изъ тѣхъ гордыхъ и легкихъ нимфъ, которыя являлись смертнымъ въ глубинѣ лѣсовъ или на скатѣ горъ, чтобъ свести ихъ съ ума отъ любви и тоски.

Впрочемъ, жизнь маркизы не полна приключеній. Она сама сознавалась, что не была замѣчена по недостатку ума. Пресыщенные люди того времени любили не самую красоту, а кокетство. Женщины, гораздо-менѣе достойныя удивленія, похитили у ней всѣхъ ея обожателей, и, что очень-странно, она, казалось, не слишкомъ-заботилась о томъ. Все то, что отрывками разсказала она мнѣ о своей жизни, заставляло меня думать, что сердце это никогда не было молодо и что холодный эгоизмъ господствовалъ въ немъ надъ всѣми другими способностями. Однакожь, вокругъ нея толпились друзья, довольно-искренніе для старости: ея внуки обожали ее, и она дѣлала добро втайнѣ; но такъ-какъ она никогда не величалась правилами и сознавалась, что никогда не любила своего любовника, виконта Ларрьё, то и невозможно мнѣ было иначе объяснить ея характеръ.

Въ одинъ вечеръ, она показалась мнѣ откровеннѣе, нежели бывала обыкновенно. Мысли ея были какъ-то печальны.-- Милое дитя мое, сказала она мнѣ: -- виконтъ де-Ларрьё умеръ отъ подагры; это для меня большое горе; я была его другомъ въ-продолженіи шестидесяти лѣтъ. Сверхъ-того, страшно видѣть какъ умираютъ! Впрочемъ, не удивительно: онъ былъ такъ старъ!

-- Сколько ему было лѣтъ? спросилъ я.

-- Восемьдесятъ-четыре года. Мнѣ восемьдесятъ; но я не такъ слаба, какъ онъ; я должна надѣяться прожить болѣе его. Однакожь, вотъ многіе изъ моихъ друзей умерли въ этомъ году и хотя почитаешь себя моложе и крѣпче ихъ, а все-таки невольно боишься, когда исчезаютъ такимъ-образомъ современники.

-- И такъ, сказалъ я ей: -- вотъ всѣ ваши сожалѣнія о бѣдномъ Ларрьё, который обожалъ васъ цѣлые шестьдесятъ лѣтъ, который не переставалъ жаловаться на вашу жестокость и никогда не отрекался отъ васъ? Это былъ образецъ любовниковъ! Теперь нѣтъ такихъ людей!

-- Полноте, сказала маркиза съ холодною улыбкою: -- этотъ человѣкъ имѣлъ страсть жаловаться и прославлялъ себя несчастнымъ... Онъ совсѣмъ не былъ такимъ: всѣ это знаютъ.

Видя мою маркизу расположенною къ болтовнѣ, я осыпалъ ее вопросами о виконтѣ Ларрьё и о ней самой, и вотъ оригинальный отвѣтъ, который она мнѣ сдѣлала:

-- Любезное дитя мое, я вижу, что вы считаете меня женщиною съ самымъ нескладнымъ и неровнымъ характеромъ. Можетъ-быть, это и такъ. Судите объ этомъ сами; я разскажу вамъ всю свою исторію и исповѣдую вамъ мои странности, которыхъ никогда никому не открывала. Вы, какъ человѣкъ безъ предразсудковъ, можетъ-быть, найдете меня менѣе-виновною, нежели какъ мнѣ самой это кажется; но какое бы вы ни возъимѣли обо мнѣ мнѣніе, я не умру, не открывъ кому-нибудь души своей. Можетъ-быть, вы окажете мнѣ сочувствіе, которое усладить грусть моихъ воспоминаній.

Я воспитывалась въ Сен-Сирѣ. Блестящее воспитаніе, которое тамъ получали, въ-сущности не производило ничего. Шестнадцати лѣтъ я вышла изъ заведенія, чтобъ вступить въ бракъ съ маркизомъ де-Р..... которому было пятьдесятъ, и я не смѣла жаловаться на это, потому-что всѣ поздравляли меня съ счастливымъ супружествомъ, и всѣ бѣдныя дѣвушки завидовали моей участи.

Я никогда не была умна; въ это же время была совершенно глупа. Монастырское воспитаніе притупило мои способности, которыя и безъ того развивались слишкомъ-медленно. Я вышла изъ монастыря съ одною изъ тѣхъ глупенькихъ невинностей, которыя совсѣмъ-некстати приписываются намъ въ достоинство, и которыя часто вредятъ счастію всей нашей жизни.

Въ-самомъ-дѣлѣ, опытность, которую я пріобрѣла въ шесть мѣсяцевъ супружества, невоспринятая моимъ узенькимъ умомъ, не послужила мнѣ ни къ чему. Я научилась не узнавать жизнь, а сомнѣваться въ самой-себѣ. Я вступила въ свѣгъ съ совершенно-ложными понятіями и съ предразсудками, которыхъ вліяніе не могла уничтожить во всю свою жизнь.

Въ шестнадцать съ половиною лѣтъ, а была вдовой; свекровь моя, которая привязана была ко мнѣ за мою ничтожность, убѣждала меня снова выйдти замужъ. Правда, я была беременна, и бѣдная часть моего наслѣдства должна была возвратиться въ семейство мужа въ томъ случаѣ, когда бъ я наслѣдника его подарила вотчимомъ. Лишь-только трауръ мой кончился, меня стали вывозить въ свѣтъ и окружили прелестниками. Я была тогда въ полномъ блескѣ красоты и, по приговору всѣхъ женщинъ, не было ни фигуры, ни стана, которые бы могли сравниться съ моими.

Но мужъ мой, старый, пресыщенный волокита, имѣвшій ко мнѣ только ироническое презрѣніе и женившійся для того, чтобъ получить обѣщанное мѣсто, внушилъ мнѣ такое отвращеніе къ браку, что я никогда не хотѣла согласиться на новыя узы. Не зная жизни, я воображала, что всѣ мужчины на одинъ покрой, что сердца ихъ холодны, что въ душѣ ихъ вѣчная, безчеловѣчная иронія, что всѣ они расточаютъ холодныя и оскорбительныя ласки, которыя такъ унижали меня. Какъ ограниченна я ни была, я однакожь хорошо поняла, что рѣдкіе восторги моего мужа относились только къ прекрасной женщинѣ, что восторги эти были не отъ души. Я становилась потомъ для него дурочкою, за которую онъ краснѣлъ въ обществѣ и которой бы желалъ отречься, еслибъ былъ въ состояніи.

Это пагубное вступленіе въ жизнь разочаровало меня навсегда. Сердце мое, быть-можетъ, непредназначенное оставаться холоднымъ, сжалось и не довѣрялось никому. Я возненавидѣла людей, отвращалась ихъ. Поклонничество ихъ оскорбляло меня; я видѣла въ нихъ только плутовъ, которые раболѣпствовали, чтобъ сдѣлаться тиранами. Я обрекла себя на вѣчную злобу и ненависть къ нимъ. Когда не имѣешь нужды въ добродѣтели, то не имѣешь и добродѣтели: вотъ почему, съ самыми строгими правилами, я не была добродѣтельна. О! какъ сожалѣла я о томъ, что не могла быть добродѣтельною! Какъ завидовала я ей, этой нравственной и религіозной силѣ, которая сражаетъ страсти и краситъ жизнь! моя была такъ холодна и такъ ничтожна! Чего бы не дала я за то, чтобъ быть въ возможности удерживать страсти, бороться съ ними, чтобъ быть въ состояніи броситься на колѣни и молиться, подобно другимъ молодымъ женщинамъ, которыя, по выходѣ изъ монастыря, ревностью и сопротивленіемъ, въ-продолженіе нѣсколькихъ лѣтъ, удерживались въ свѣтѣ! Что оставалось дѣлать на землѣ мнѣ, несчастной? Ничего болѣе, какъ наряжаться, показываться и скучать. Я жила безъ сердца, безъ угрызеній совѣсти, безъ страха; мой ангелъ-хранитель дремалъ, а не бодрствовалъ надо мною. Я не имѣла никакой нужды въ покровительствѣ; опасности сотворены были не для меня, и я презирала себя за то, чѣмъ должна была бы гордиться потому-что, надо вамъ сказать, я обвиняла какъ себя, такъ и другихъ, когда находила въ себѣ склонность не любить, униженную до невозможности. Я часто выражала женщинамъ, убѣждавшимъ меня выбрать себѣ мужа или любовника, все отвращеніе, какое внушали мнѣ неблагодарность, эгоизмъ и жестокость мужчинъ. Онѣ смѣялись мнѣ въ лицо, увѣряя меня, что не всѣ похожи на моего стараго мужа, и что мужчины имѣютъ секреты, которые заставляютъ прощать ихъ недостатки и пороки. Этотъ образъ мудрствованія волновалъ меня; слыша, какъ другія женщины выражали столь-грубыя чувства и, подобно сумасшедшимъ, смѣялись, когда негодованіе изображалось на моемъ лицѣ, я была унижена тѣмъ, что была женщиной. Мнѣ иногда приходило въ голову, что я лучше ихъ всѣхъ.

И потомъ снова съ горестію углублялась я въ себя; скука глодала мое сердце. Жизнь другихъ была полна, моя была пуста и праздна. Тогда я обвиняла себя въ помѣшательствѣ и въ неограниченномъ честолюбіи; начинала вѣрить въ то, что говорили мнѣ эти насмѣшницы, женщины философы, которыя пользовались вѣкомъ, какъ онъ былъ. Я говорила себѣ, что невѣжество погубило меня, что воображеніе мое лелѣяло вздорныя надежды, что я мечтала о людяхъ правдивыхъ и совершенныхъ, которые были не отъ міра сего. Однимъ словомъ, я сваливала на себя все то, въ чемъ другіе были виновны противъ меня.

До-тѣхъ-поръ, пока женщины надѣялись скоро увидѣть меня совращенною въ ихъ правила или, какъ называли онѣ, въ ихъ мудрость, онѣ сносили меня. Между ними была не одна, которая основывала на мнѣ великую надежду оправданія себя, не одна, которая отъ преувеличенныхъ доказательствъ грубой добродѣтели переходила къ поведенію легкомысленному и которая льстила себя надеждою, что я покажу свѣту примѣръ вѣтрености, и что этимъ примѣромъ можно будетъ извинить ея собственную вѣтреность.

Но когда увидѣли онѣ, что это не осуществлялось, что мнѣ было уже двадцать лѣтъ, и что я оставалась неразвращенною, то возненавидѣли меня: онѣ думали, что я была совершенною и живою критикою на нихъ; насмѣхались надо мною съ своими любовниками, и побѣда надо мною была предметомъ самыхъ оскорбительныхъ замысловъ и самыхъ безнравственныхъ предпріятій. Женщины высшаго круга не стыдились, смѣючись, опутывать меня своими безчестными кознями, и, въ простогѣ деревенскихъ нравовъ, меня осаждали всѣ съ такимъ остервенѣніемъ, что это походило на ненависть. Были мужчины, которые обѣщали своимъ любовницамъ пріучить меня, и женщины, которыя позволяли своимъ любовникамъ испытать счастія. Были хозяйки дома, которыя предлагали свои услуги, чтобъ затмить мой разсудокъ при помощи вина за ихъ ужиномъ. Я имѣла друзей и родственницъ, желавшихъ искусить меня, представлявшихъ мнѣ мужчинъ, которые были бы славными кучерами. Такъ-какъ я была откровенна до того, что открывала имъ всю свою душу, то онѣ очень-хорошо знали, что хранителемъ моимъ была не набожность, не честь, не старая любовь, а только недовѣрчивость и чувство невольнаго отвращенія; онѣ не преминули разгласить мой характеръ, и не давая отчета въ сомнѣніяхъ и мукахъ души моей, смѣло говорили, что я презирала всѣхъ мужчинъ. Нѣтъ ничего, что оскорбляло бы мужчинъ болѣе этого чувства; они скорѣе извиняютъ легкомысліе, нежели презрѣніе. Вотъ почему и они раздѣляли съ женщинами отвращеніе ко мнѣ; они старались видѣться со мною для того только, чтобъ удовлетворить своему мщенію и потомъ издѣваться надо мною. Иронію и притворство находила я напечатлѣнною на всѣхъ лицахъ, и мизантропія моя съ каждымъ днемъ усиливалась.

Женщина умная воспользовалась бы этимъ; она упорно сопротивлялась бы, хоть для того, чтобъ усилить ярость своихъ соперницъ; она открыто обратилась бы къ набожности, чтобъ привязаться къ обществу небольшаго числа добродѣтельныхъ женщинъ, которыя, даже въ тѣ времена, служили примѣромъ для честныхъ людей. Но я не имѣла столько силы характера, чтобъ прямо встрѣтить бурю, собиравшуюся надо мною. Я видѣла себя оставленною, ненавидимою, неузнанною; уже репутація моя была жертвою самой страшной и самой оригинальной клеветы. Нѣкоторыя женщины, обрекшія себя на самый наглый развратъ, старались показать, что онѣ считаютъ себя въ опасности отъ соприкосновенія со мною.

II.

Въ это время пріѣхалъ изъ провинціи человѣкъ безъ таланта, безъ ума, безъ всякаго сильнаго или прельщающаго свойства, но одаренный великою непорочностью души и прямотою чувства:-- явленіе весьма-рѣдкое въ свѣтѣ, въ которомъ жила я. Я начинала наконецъ думать, что мнѣ нужно "сдѣлать выборъ", какъ выражались мои подруги. Будучи матерью, я не могла выйдти замужъ и, не вѣря въ доброту мужчины, считала себя не въ правѣ сдѣлать это. Чтобъ быть въ уровень съ обществомъ, въ которое забросила меня судьба, я должна была пріобрѣсть любовника. Я рѣшилась въ пользу этого провинціала, котораго именемъ и положеніемъ въ свѣтѣ выигрывала многое. Это былъ виконтъ де-Ларрьё.

Онъ любилъ меня отъ всей искренности своей души!.. Отъ души! но имѣлъ ли онъ ее? Это былъ одинъ изъ тѣхъ холодныхъ, положительныхъ людей, которые, даже для себя, не одарены краснорѣчіемъ порока и духомъ лжи. Онъ любилъ меня по-своему, какъ и мужъ иногда любилъ меня. Онъ пораженъ былъ только моею красотою и не старался узнать мое сердце. Въ немъ это было слѣдстіемъ не презрѣнія, но глупости. Еслибъ онъ нашелъ во мнѣ силу любить, онъ не съумѣлъ бы отвѣчать на нее.

Я не думаю, чтобъ существовалъ человѣкъ матеріальнѣе этого бѣднаго Ларрьё. Онъ ѣлъ съ наслажденіемъ, засыпалъ на всѣхъ креслахъ, а остальное время нюхалъ табакъ. Такимъ-образомъ, занятія его состояли всегда въ удовлетвореніи какой-нибудь физической потребности. Я не думаю, чтобъ въ цѣлый день пришла ему въ голову какая-нибудь мысль.

Прежде, нежели допустила я его до близкихъ съ собою отношеніи, я питала къ нему дружбу за то, что если не находила въ немъ ничего великаго, по-крайней-мѣрѣ не находила ничего и злаго; вотъ въ чемъ состояло все его превосходство надъ всѣмъ, меня окружавшимъ. Слушая его любезности, я льстила себя надеждою, что онъ примиритъ меня съ природою человѣка, и ввѣрялась его праводушію. Но едва предоставила я ему надъ собою права, которыя слабыя женщины никогда уже не возвращаютъ себѣ, онъ началъ преслѣдовать меня какимъ-то невыносимымъ бѣсовскимъ навожденіемъ и всю систему своей привязанности заключилъ только въ свидѣтельствахъ, которыя въ состояніи былъ оцѣнить.

Вы видите, мой другъ, что я изъ Харибды попала въ Сциллу. Человѣкъ этотъ, котораго я, по чрезмѣрному его аппетиту и по привычкѣ вѣчно спать, почитала за самаго хладнокровнаго, не имѣлъ въ себѣ даже чувства той сильной дружбы, которую надѣялась я встрѣтить въ немъ. Онъ говорилъ съ усмѣшкою, что не въ состояніи питать дружбу къ прекрасной женщинѣ. А еслибъ вы знали, что называлъ онъ любовью!

Я не претендую на то, что была создана иначе, нежели другія. Теперь, когда я не принадлежу уже ни къ какому полу, думаю, что я была тогда такою же женщиною, какъ и всѣ, но къ развитію моихъ способностей не доставало мнѣ встрѣтить человѣка, котораго бы я любила столько, чтобъ опоэтизировать хоть немного животную жизнь.

Но такъ-какъ этого не было, то вы, какъ мужчина, и слѣдовательно, болѣе способный къ анализированію чувствъ, должны понять отвращеніе, завладѣвающее сердцемъ, когда женщина покоряется требованіямъ любви, не понимая въ томъ необходимости. Въ три дня виконтъ де-Ларрьё сталъ для меня невыносимъ.

И что же, другъ мой, я никогда не имѣла силы сбросить свои оковы! Въ-продолженіе шестидесяти лѣтъ, онъ былъ моимъ мученіемъ и предметомъ омерзенія. Изъ снисхожденія, изъ слабости, или отъ скуки я терпѣла его. Всегда недовольный моимъ отвращеніемъ и вѣчно-привязанный ко мнѣ препятствіями, которыя я полагала для его страсти, онъ питалъ ко мнѣ любовь самую терпѣливую, самую мужественную, всегда одинаковую и самую скучную, которую только когда-либо оказывалъ мужчина къ женщинѣ.

Правда, съ-тѣхъ-поръ, какъ я избрала его своимъ протекторомъ, положеніе мое въ свѣтѣ сдѣлалось гораздо-менѣе непріятнымъ. Мужчины не осмѣливались болѣе преслѣдовать меня; ибо виконтъ былъ страшный ревнивецъ и страшный забіяка. Женщины, предсказывавшія, что я неспособна выбрать мужчину, съ негодованіемъ смотрѣли на виконта, привязаннаго къ моей колесницѣ; можетъ-быть, я терпѣла его отчасти и изъ тщеславія -- чтобъ не показаться оставленною. Впрочемъ, нельзя было много гордиться этимъ бѣднымъ Ларрьё; но онъ былъ очень-хорошъ собою, имѣлъ сердце, умѣлъ кстати помолчать, прекрасно жилъ, и, сверхъ-того, одаренъ былъ скромною глупостью, которая выставляетъ достоинство женщины. Наконецъ, кромѣ того, что женщины не презирали этой несносной красоты, которая казалась мнѣ главнымъ недостаткомъ въ виконтѣ, онѣ были изумлены искреннею его преданностью ко мнѣ и выставляли его за образецъ своимъ любовникамъ. Положенію моему завидовали; но, увѣряю васъ, это вознаграждало меня посредственно за скуку сердечной дружбы. Я сносила ее, однако, терпѣливо и хранила къ Ларрьё ненарушимую вѣрность. Вотъ видите ли, любезное дитя мое: такъ ли я виновна передъ нимъ, какъ вы думали?

-- Я васъ совершенно понялъ, отвѣчалъ я:-- другими словами, я соболѣзную о васъ и уважаю васъ. Вы пожертвовали собою обычаямъ вашего времени и были преслѣдуемы за то, что стояли выше этихъ обычаевъ. Еслибъ у васъ было немного болѣе нравственной силы, въ добродѣтели нашли бы вы счастіе, котораго не пріобрѣли въ интригѣ. Но позвольте мнѣ удивляться одному: именно, что вы, въ-продолженіе цѣлой жизни, не встрѣтили ни одного человѣка, способнаго васъ понять и достойнаго обратить васъ къ истинной любви. Не слѣдуетъ ли заключать изъ того, что нынѣшніе мужчины лучше прежнихъ?

-- Съ вашей стороны, это была бы непростительная глупость, отвѣчала она смѣясь.-- Я не могу похвалиться мужчинами моего времени, и, однакожь, сомнѣваюсь, чтобъ вы сдѣлали большіе успѣхи... Но полно; не станемъ читать нравоученій. Пусть останутся мужчины такъ, какъ они есть; я сама виновата въ своемъ несчастіи, я не имѣла разсудка обсудить его. Съ моею дикой гордостью, нужно было бы родиться женщиной великой, чтобъ орлинымъ взглядомъ въ этой толпѣ людей пошлыхъ, лживыхъ и пустыхъ, выбрать одно изъ тѣхъ правдивыхъ и благородныхъ существъ, которыя такъ рѣдки и составляютъ исключенія во всѣхъ вѣкахъ. Я была невѣжда и слишкомъ-ограничена для этого. Проживъ въ свѣтѣ, я начала разсуждать и замѣтила, что нѣкоторые изъ тѣхъ, къ которымъ я питала ненависть, достойны были другихъ чувствъ; но тогда я была уже старухой; слѣдственно, слишкомъ поздно хватилась.

-- А пока вы были молоды, возразилъ я:-- вы ни разу не покушались сдѣлать новый опытъ? Отвращеніе ваше не-уже-ли никогда не было поколеблено? Это странно!

III.

Маркиза за мгновеніе замолкла; но вдругъ, съ шумомъ положивъ за столъ свою золотую табакерку, которую долго вертѣла въ рукахъ, сказала: -- Ну! ужь если я начала свою исповѣдь, то признаюсь во всемъ. Слушайте же внимательнѣй.-- Однажды, только однажды въ жизни, я была влюблена, но влюблена такъ, какъ никто не бывалъ, -- любовью страстною, неукротимою, пожирающею, и, однакожь, идеальною и платоническою... Васъ сильно удивляетъ, что маркиза восьмнадцатаго столѣтія любила только одинъ разъ въ жизни, и любила платонически. Это потому, видите ли, дитя мое, что вы, молодые люди, думаете, будто хорошо знаете женщинъ, а между-тѣмъ вы въ нихъ ничего не понимаете. Еслибъ по-больше старыхъ восьмидесятилѣтнихъ женщинъ начали вамъ разсказывать откровенно свою жизнь, вы нашли бы, можетъ-быть, въ душѣ женщины такіе источники порока и добродѣтели, о которыхъ и понятія не имѣете... Теперь отгадайте, какого сословія былъ человѣкъ, который заставилъ меня, маркизу, и маркизу самую надменную и гордую, потерять совершенно голову?

-- Французскій король, или дофинъ Лудовикъ XVI?..

-- О! если вы такъ начнете, то вамъ нужно будетъ три часа, чтобъ добраться до моего любовника. Я лучше сама скажу вамъ: это былъ комедіантъ.

-- Всё-таки онъ былъ король, думаю я.

-- Самый благороднѣйшій и самый избраннѣйшій изъ всѣхъ, которые когда-либо взбирались на подмостки. Вы не изумляетесь?

-- Не слишкомъ. Я слышалъ, что эти неравныя связи были нерѣдки, даже въ тѣ времена, когда предразсудки были въ полной силѣ во Франціи. Которая изъ подругъ мадамъ д'Эпинэ жила съ Желіоттомъ?

-- Какъ хорошо знаете вы нашъ вѣкъ! Жалко слушать. И уже потому только, что вещи эти заключаются въ запискахъ и мемуарахъ, и разсказываются съ удивленіемъ, вы должны были бы заключить о ихъ рѣдкости и противорѣчіи правамъ времени. Будьте увѣрены, что онѣ дѣлали тогда много шума: и если вы услышите о страшномъ развратѣ герцога де-Гиша и де-Маникана, мадамъ де-Ліоннъ и ея дочери, то можете быть увѣрены, что поступки ихъ были такъ же возмутительны въ то время, когда они совершались, какъ и тогда, когда вы читаете о нихъ. Вы думаете, что люди, которыхъ перомъ водило негодованіе и которые передавали ихъ дѣянія, были единственные честные люди во Франціи?

Я не смѣлъ противорѣчить маркизѣ. Не знаю, кто изъ насъ обоихъ могъ приличнѣе обсудить этотъ вопросъ. Я снова навелъ ее на ея исторію, которую продолжала она такимъ-образомъ:

-- Чтобъ доказать вамъ, какъ мало было это терпимо, скажу вамъ, что въ первый разъ, когда я увидѣла его и когда выражала свое удивленіе графинѣ де-Феррьеръ, которая стояла возлѣ меня, она отвѣтила мнѣ: -- Не выражай такъ жарко своего мнѣнія передъ другими; надъ тобой станутъ жестоко насмѣхаться, если замѣтятъ, что ты забыла, что въ глазахъ женщины хорошаго тона -- комедіантъ не можетъ быть человѣкомъ.

Эти слова г-жи де-Феррьеръ глубоко остались въ моей памяти, сама не знаю почему. Въ положеніи, въ которомъ я находилась, этотъ презрительный тонъ казался мнѣ нелѣпымъ, и опасеніе маркизы не компрометтировать себя своимъ удивленіемъ казалось мнѣ злою насмѣшкою.

Онъ назывался Леліо, былъ родомъ Итальянецъ, но говорилъ удивительно по-французски. Ему было около тридцати-пяти лѣтъ, хотя на сценѣ ему казалось часто менѣе двадцати. Онъ игралъ лучше въ трагедіяхъ Корнеля, нежели Расина, но какъ въ тѣхъ такъ и въ другихъ былъ неподражаемъ.

-- Удивляюсь, сказалъ я, перебивая маркизу: -- что имя его не осталось въ лѣтописяхъ драматическихъ талантовъ.

-- Онъ не быль въ славѣ, отвѣчала она:-- его не оцѣнили ни дворъ, ни зрители. Мнѣ говорили, что при первыхъ дебютахъ онъ былъ оскорбительно освистанъ. Потомъ, его полюбили за жарь души и за усилія въ совершенствованіи; его терпѣли, иногда рукоплескали ему; но въ сущности его признавали всегда за комедіанта безъ вкуса.

Это былъ человѣкъ, который, въ-отношеніи къ искусству, не былъ человѣкомъ своего вѣка, какъ я была въ-отношеніи къ нравамъ. Можетъ-быть, это-то самое нематеріальное, но всемогущее отношеніе связало наши души съ двухъ концовъ общественной цѣпи. Публика такъ же поняла Леліо, какъ свѣтъ обсудилъ меня. Этоіъ человѣкъ утрируетъ, говорили о немъ; онъ силится, не чувствуетъ ничего; а обо мнѣ говорили: -- это женщина холодная и всепрезирающая; она безъ сердца. Кто знаетъ, можетъ-быть, мы были два существа, которыя живѣе всѣхъ чувствовали и понимали.

Въ тѣ времена, трагедію разъигривали благопристойно; нужно было быть вѣжливымъ даже и тогда, когда давали пощечину; умирать надо было прилично и упадать граціозно. Драматическое искусство примѣнено было къ приличіямъ высшаго круга; дикція и жесты актёровъ были въ правомѣрныхъ отношеніяхъ къ фижмамъ и пудрѣ, которыми украшали еще Федру и Клитемнестру. Я не исчисляла и не чувствовала недостатковъ этой школы. Я не слишкомъ углублялась въ размышленія; трагедія надоѣдала мнѣ до смерти; но такъ-какъ было бы неприлично показать это, то я мужественно ѣздила въ театръ скучать два раза въ недѣлю; холодный и принужденный видъ, съ которымъ слушала я эти пышныя тирады, заставлялъ другихъ говорить обо мнѣ, что я не чувствовала очарованія превосходныхъ стиховъ.

Послѣ довольно-долгаго отсутствія изъ Парижа, я однажды вечеромъ пріѣхала во Французскую-Комедію, чтобъ посмотрѣть Сида. Во время пребыванія моего въ деревнѣ, Леліо былъ принятъ на этотъ театръ, и я видѣла его еще въ первый разъ. Онъ игралъ Родрига. Услышавъ звуки его голоса, я была уже взволнована. Это былъ голосъ болѣе-проницательный, нежели звучный, голосъ нервозный, выразительный. Этотъ голосъ былъ однимъ изъ предметовъ критики. Публика хотѣла, чтобъ Сидъ говорилъ басомъ, равно какъ всѣхъ героевъ древности желала видѣть высокими и сильными. Царь, въ которомъ не было пяти футовъ и шести вершковъ, не могъ облечься въ корону: это противорѣчило бы понятіямъ хорошаго вкуса.

Ледіо былъ малъ и худощавъ, красота его состояла не въ чертахъ лица, но въ благородствѣ чела, въ удивительной граціозности положеніи, въ вольной походкѣ, въ гордомъ и меланхолическомъ выраженіи физіономіи. Ни въ статуѣ, ни въ картинѣ, ни въ одномъ человѣкѣ не встрѣчала я могущества красоты болѣе-идеальной и болѣе-пріятной. Для него должно бы создать слово очарованіе, которое примѣнялось ко всѣмъ его словамъ, взглядамъ, движеніямъ.

Что еще сказать вамъ! Дѣйствительно, онъ очаровалъ меня. Этотъ человѣкъ, который ходилъ, говорилъ, дѣйствовалъ безъ методы и претензіи, котораго рыданія выливались изъ сердца, который забывался, чтобъ отождествиться съ страстью; человѣкъ, котораго душа казалась измученною и сокрушенною, и котораго одинъ взглядъ заключалъ всю любовь, такъ тщетно искомую мною въ свѣтѣ, возъимѣлъ надо мной электрическое могущество; человѣкъ этотъ, не родившійся въ вѣкъ своей славы и сочувствія и не имѣвшій никого, кто бы понялъ его и пошелъ за нимъ, кромѣ меня,-- былъ, въ-продолженіе пяти лѣтъ, моимъ властелиномъ, жизнью, моею любовью.

Я не могла жить безъ него; онъ управлялъ мною, властвовалъ надо мной. Человѣкъ этотъ созданъ былъ не для меня; но я понимала его иначе, нежели госпожа де-Феррьеръ; скажу болѣе: это было нравственное могущество, духовный учитель: душа его дѣлала изъ моей души что хотѣла. Вскорѣ я была не въ состояніи скрывать производимое имъ на меня впечатлѣніе. Чтобъ не измѣнить себѣ, я покинула свою ложу въ Французской-Комедіи; старалась казаться набожною и притворялась, будто хожу по вечерамъ въ церковь. Вмѣсто этого, я одѣвалась гризеткой и смѣшивалась съ толпой, чтобъ слушать и на просторѣ смотрѣть на него. Наконецъ, я подкупила одного изъ театральныхъ чиновниковъ и абонировала, въ уголкѣ залы, маленькое секретное мѣстечко, нуда не досягалъ ни чей взоръ и куда отправлялась я потаенной лѣсенкой. Для большей безопасности, я одѣвалась школьникомъ. Эти безумства, дѣланныя мною для человѣка, съ которымъ не вымолвила я ни одного слова, не обмѣнялась ни однимъ взглядомъ, имѣли для меня всю привлекательность тайны и всю мечту счастія. Когда огромные, позолоченные часы, висѣвшіе въ моей залѣ, били урочный часъ, я начинала страшно волноваться. Въ то время, когда мнѣ приготовляли карету, я старалась собраться съ силами; съ трепетомъ передвигала ноги, и если Ларрьё бывалъ возлѣ меня, я поступала съ нимъ жестоко, чтобъ удалить его; другихъ докучныхъ удаляла я съ удивительнымъ искусствомъ. Страсть эта къ театру до невѣроятности развила мой умъ. Мнѣ нужно было много притворства и много искусства, чтобъ скрывать ее цѣлые пять лѣтъ отъ Ларрьё, ревнивѣйшаго изъ людей, и отъ всѣхъ окружавшихъ меня злыхъ языковъ.

Надо сказать вамъ, что я не боролась съ этою страстью, я предавалась ей съ жадностью, съ восторгомъ. Она такъ была чиста! Мнѣ нечего было стыдиться за нее?... Она создавала для меня новую жизнь, открывала мнѣ наконецъ все то, что желала я узнать и почувствовать; до нѣкоторой степени она дѣлала меня женщиной.

Я была счастлива -- гордилась тѣмъ, что могла трепетать, задыхаться, изнемогать. Первый разъ, когда сильное трепетаніе пробудило мое неподвижное сердце, я столько же гордилась этимъ, сколько молодая мать гордится при первомъ движеніи ребенка въ ея утробѣ. Я сдѣлалась угрюмой, насмѣшницей, коварной; характеръ мой сталъ неровенъ. Добрый Ларрьё замѣчалъ, что набожность придала мнѣ странныя причуды. Въ свѣтѣ находили, что я съ каждымъ днемъ расцвѣтала, что мои черные глаза становились похожи на мягкій бархатъ, что улыбка моя полна была мысли, что заключенія мои о всѣхъ предметахъ были вѣрны и простирались гораздо-далѣе, нежели какъ отъ меня могли ожидать. Всю честь моего образованія приписывали Ларрьё, который, однако, нисколько въ томъ не былъ виноватъ.

Я разсказываю свои воспоминанія потому, что теперь они переполняютъ мою душу. Передавая ихъ вамъ, мнѣ кажется, я молодѣю, и сердце мое бьется еще при имени Леліо. Я говорила вамъ, что, слыша бой стѣнныхъ часовъ, я трепетала отъ радости и нетерпѣнія.

И теперь еще мнѣ кажется, что я чувствую родъ сладостнаго задыханія при этомъ звукѣ. Съ того времени, превратности судьбы довели меня до того, что я находила себя совершенно-счастливою въ маленькой квартирѣ Маре. И что жъ! нисколько не сожалѣю я о своемъ богатомъ отелѣ, о благородномъ кварталѣ и о моей прошедшей роскоши; соболѣзную только о предметахъ, которые бы могли напомнить мнѣ время любви и сновъ моихъ. Я спасла отъ разрушенія нѣкоторыя мебели того времени, и смотрѣла на нихъ съ такимъ же волненіемъ, какъ тогда, когда урочный часъ пробивалъ и нетерпѣливые кони мои стучали копытами о мостовую. О, дитя мое! не любите такъ никогда; потому-что это буря, утишаемая только смертью!

Тогда я отправлялась, живая, легкая, молодая и счастливая! Я начинала цѣнить все, что составляло мою жизнь, роскошь, молодость, красоту; вдыхала блаженство всѣми чувствами, всѣми пирами. Наклонясь слегка на спинку кареты, закутавъ ноги въ мѣхъ, я смотрѣлась въ висѣвшее предо мной зеркало въ золотой рамкѣ -- и видѣла себя блестящею, разукрашенною. Костюмъ женскій, надъ которымъ въ-послѣдствіи такъ много смѣялись, былъ тогда необыкновенно-богатъ и блестящъ; носимый со вкусомъ и безъ смѣшныхъ преувеличеній, онъ придавалъ красотѣ благородство и нѣжную граціозность, о которыхъ живопись не можетъ дать вамъ понятія. Ко всему этому прибору перьевъ, матерій и цвѣтовъ, женщина принуждена была присовокуплять нѣкоторый родъ медленности во всѣхъ своихъ движеніяхъ.

Я видѣла женщинъ, которыя, будучи напудрены и одѣты въ бѣлое моаре, волоча свой длинный хвостъ и съ нѣжностью покачивая перьями на челѣ своемъ, могли, безъ иперболы, сравнены быть съ лебедями. Что бы ни говорилъ Руссо, но съ этими огромными атласными складками, съ этимъ излишествомъ тканей и буфовъ, которые покрывали маленькое, худенькое тѣло, подобно тому, какъ пухъ и перья покрываютъ голубку, мы дѣйствительно болѣе походили на птицъ, нежели на шмелей; съ длинными кружевными крылушками, ниспадавшими съ рукъ, въ разноцвѣтныхъ краскахъ, испещрявшихъ наши юбки, ленты и брильянты, въ маленькихъ, миленькихъ башмачкахъ на высокихъ каблукахъ, мы, казалось, боялись дотронуться до земли и выступали съ презрительною предосторожностью пастушки на берегу ручья.

Въ то время, о которомъ я вамъ говорю, начинали носить пудру желтоватую, которая придавала волосамъ краску нѣжную, пепельнаго цвѣта. Этотъ способъ дѣлать нѣжнѣе яркіе цвѣта волосъ, придавалъ лицу много нѣжности, а глазамъ необыкновенный блескъ. Лобъ, совершенно-открытый, терялся въ блѣдныхъ оттѣнкахъ этихъ окрашенныхъ волосъ; онъ казался отъ того гораздо-шире, яснѣе, и всѣ женщины имѣли благородный видъ. Взбиваніе волосъ, которое, по моему мнѣнію, никогда не было граціозно, уступило мѣсто низенькимъ прическамъ, огромнымъ локонамъ, закинутымъ назадъ и ниспадавшимъ на шею и плечи. Прическа эта очень шла къ моему лицу; богатство и изобрѣтеніе моихъ украшеній прославили меня. Я выѣзжала -- то въ аломъ бархатномъ, убранномъ гагачьимъ пухомъ платьѣ, то въ бѣлой, атласной тюникѣ, обшитой тигровой кожею; иногда же въ платьѣ изъ лиловыхъ дамасскихъ тканей, вышитыхъ серебромъ и съ бѣлыми перьями, оправленными въ жемчугъ. Такъ разъѣзжала я по визитамъ, въ ожиданіи второй пьесы, ибо Леліо никогда не игралъ въ первой. Я дѣлала впечатлѣніе въ залахъ и гостиныхъ, и влѣзая въ карету, съ снисхожденіемъ смотрѣла на женщину, любившую Леліо и которая могла заставить его любить. До-этихъ-поръ, единственное удовольствіе, которое я чувствовала въ томъ, что была прекрасна, состояло въ зависти, мною внушаемой. Стараніе украшать себя было маленькимъ, благосклоннымъ мщеніемъ надъ женщинами, которыя замышляли противъ меня страшныя козни. Но когда начала я любить, я стала наслаждаться красотою для самой-себя. Только это могла я поднесть Леліо въ награду за всѣ тріумфы, въ которыхъ отказывалъ ему Парижъ, и воображала уже гордость и радость этого бѣднаго комедіанта, такъ осмѣяннаго, неузнаннаго, отринутаго, въ то мгновеніе, когда онъ узнаетъ, что маркиза де-Р... поклоняется ему.

Впрочемъ, это были только рѣзвые и бѣглые сны; вотъ всѣ результаты и выгоды, которыя я могла извлечь изъ своего положенія. Лишь-только мысли мои принимали образъ и я замѣчала существованіе какого-либо плана въ моей любви, я мужественно бросала его, и вся гордость моего званія воспринимала снова свои права надъ моей душою... Вы съ удивленіемъ смотрите на меня? сейчасъ же объясню вамъ это. Дайте мнѣ пробѣжать очарованный міръ моихъ воспоминаній.

Въ восемь часовъ, я выходила у маленькой церкви Кармелитокъ, близь Люксанбура, отправляла карету домой и дѣлала видъ, что присутствую при религіозныхъ бесѣдахъ, которыя бывали въ этотъ часъ; но я пробѣгала только церковь и садъ, выходила на другую улицу и отправлялась въ чердакъ къ молодой швеѣ, Флорансѣ, которая была мнѣ совершенно предана. Я запиралась въ ея комнаткѣ, съ радостью клала на ея кроватку всѣ свои украшенія и надѣвала черное простенькое платье, шпагу въ ножнахъ и симметрическій парикъ молодаго школьнаго провизора, кандидата въ священники. Большаго роста, брюнетка и съ скромнымъ взоромъ, я походила на неловкаго и смѣшнаго школьника, который прячется, чтобъ его не увидѣли въ театрѣ. Флоранса, думая, что я, въ-самомъ-дѣлѣ, имѣю какую-нибудь интригу, смѣялась со мной надъ этими превращеніями, и признаюсь, я не болѣе веселилась бы ими, еслибъ собиралась упоять себя удовольствіями и любовью, подобно всѣмъ молодымъ безумцамъ, которые тайно ужинали въ маленькихъ домикахъ.

Я садилась въ фіакръ и потомъ скрывалась въ уголкѣ театра. О! тогда прекращались мои волненія, опасенія, радость, нетерпѣніе. Всѣ способности души моей глубоко сосредоточивались во мнѣ и, въ ожиданіи великаго торжества, я погружена была въ себя до поднятія занавѣсы.

Подобно коршуну, захватывающему въ своемъ магнетическомъ полетѣ куропатку и описывающему надъ нею, неподвижною и трепещущею, волшебный кругъ, душа Леліо, великая душа трагика и поэта, поглощала всѣ мои способности и погружала меня въ оцѣпенѣніе отъ изумленія. Сложивъ на колѣни руки, опершись подбородкомъ на утрехтскій бархатъ ложи, съ челомъ, омоченнымъ потомъ, я слушала его... удерживала свое дыханіе, проклинала утомительный блескъ свѣчей, который сушилъ и жегъ глаза мои, привязанные ко всѣмъ его движеніямъ.. Я хотѣла уловить малѣйшее трепетаніе его груди, малѣйшую морщину на лицѣ его. Его притворныя муки, его театральныя несчастія поражали меня подобно дѣйствительнымъ. Я уже не умѣла болѣе отличать заблужденіе отъ истины. Леліо уже не существовалъ для меня: это былъ Радригъ, Баязетъ, Ипполитъ. Я ненавидѣла его враговъ, трепетала за его опасности; горести его заставляли меня проливать съ нимъ слезы; смерть его исторгала у меня крики, которые принуждена была я задушать, судорожно сжимая челюсти. Въ антрактахъ, изнеможенная, падала я въ глубину своей ложи; какъ мертвая лежала я до-тѣхъ-поръ, пока рѣзкій ритурнель не объявлялъ о поднятіи занавѣсы. Тогда я воскресала, снова становилась сильною и пламенною, чтобъ удивляться, чувствовать, плакать. Сколько свѣжести, сколько поэзіи, сколько юности заключалось въ талантѣ этого человѣка! Надо было имѣть каменное сердце, чтобъ не упасть къ ногамъ его. А публика молча сидѣла на своихъ мѣстахъ!..

И, однакожь, хотя онъ шелъ на-перекоръ всѣмъ принятымъ понятіямъ, хотя онъ и не въ состояніи былъ приноровиться ко вкусу этой глупой, безсмысленной публики, хотя безпорядкомъ своего туалета приводилъ въ негодованіе женщинъ и презрѣніемъ глупыхъ требованій оскорблялъ мужчинъ, -- были минуты, когда онъ былъ величественно-могучъ, невольно очаровывалъ всѣхъ, когда однимъ словомъ, однимъ взглядомъ своимъ обнималъ всю эту упрямую и неблагодарную публику, заставлялъ рукоплескать себѣ и приводилъ все въ содроганіе. Это случалось рѣдко, потому-что невозможно вдругъ измѣнить духъ вѣка; но когда случалось, то рукоплесканія были неистовыя; казалось, Парижане, покоренные его геніемъ, хотѣли загладить всѣ свои несправедливости. Я полагала скорѣе, что человѣкъ этотъ одаренъ былъ по-временамъ силою сверхъестественною, и что тѣ, которые наиболѣе презирали его, чувствовали себя невольно увлеченными воздавать ему должное. Въ-самомъ-дѣлѣ, въ эти минуты, зрители, наполнявшіе залу Французской-Комедіи, казалось, поражены были бѣшенствомъ и, выходя изъ театра, изумлялись, что могли рукоплескать Леліо. Что касается до меня, я вся предавалась чувству; я кричала, плакала, страстно звала, съ бѣшенствомъ вызывала; слабый мой голосъ терялся, къ-счастію, въ ужаснѣйшей бурѣ, бушевавшей вокругъ меня.

Иногда освистывали его въ тѣхъ мѣстахъ, гдѣ казался онъ мнѣ превосходнымъ, и я покидала залу съ яростію въ сердцѣ. Эти дни были для меня самыми опасными. Я сильно покушалась найдти его, пролить съ нимъ слезы, проклясть всѣхъ и утѣшить его, предложивъ ему мой энтузіазмъ и любовь мою.

Однажды вечеромъ, выходя по скрытной лѣстницѣ, я увидѣла маленькаго, худенькаго человѣчка, который быстро прошелъ мимо меня и направилъ свои шаги на улицу. Машинистъ снялъ передъ нимъ шляпу, сказавъ: -- Добрый вечеръ, господинъ Леліо. Жадно стараясь увидѣть вблизи этого необыкновеннаго человѣка, я бросаюсь за нимъ, перехожу улицу и, не думая объ опасности, которой подвергаюсь, вхожу съ нимъ въ кофейную. Къ-счастію, кофейная эта была глухая, и я никого изъ своихъ знакомыхъ не могла въ ней встрѣтить.

Когда, при блескѣ скверной, закоптѣлой лампы, я посмотрѣла на Леліо, мнѣ казалось, что я ошиблась, и что шла за другимъ. Ему было по-крайней-мѣрѣ тридцать-пять лѣтъ; лицо -- желтое, измятое, истасканное; онъ былъ худо одѣтъ и имѣлъ самый обыкновенный видъ; говорилъ хриплымъ, слабымъ голосомъ, протягивалъ негодяямъ руку, пилъ водку и страшно ругался. Я должна была нѣсколько разъ выслушать его имя, чтобъ убѣдиться въ томъ, что это дѣйствительно было то высокое существо и тотъ толкователь великаго Корнеля. Я не находила въ немъ ни одного изъ тѣхъ очарованій, которыми такъ была ослѣплена; въ немъ не было даже того благороднаго, пламеннаго и грустнаго взгляда... Взоръ его былъ сумрачный, потухшій, почти безсмысленный; его выразительное произношеніе было грубо и неблагородно, когда онъ обращался къ мальчику, говорилъ объ игрѣ, трактирѣ и женщинахъ. Походка его была пошлая, обращеніе грязное; щеки его еще покрывались оставшимися на нихъ румянами. Это былъ уже не Ипполитъ: это былъ Леліо. Храмъ сталъ бѣденъ и пустъ; оракулъ нѣмѣлъ...

Онъ вышелъ. Я долго оставалась въ оцѣпѣненіи на одномъ мѣстѣ, не думая проглотить горячее вино, которое спросила, чтобъ не измѣнить своей роли. Разсмотрѣвъ наконецъ, куда зашла и увидѣвъ обращенные на меня взоры, я сильно испугалась; въ первый разъ въ жизни находилась я въ такомъ двусмысленномъ положеніи и въ такихъ близкихъ отношеніяхъ съ людьми низшаго класса; въ послѣдствіи, эмиграція пріучила меня ко всякаго рода положеніямъ.

Я встала и хотѣла бѣжать, позабывъ заплатить. Трактирный мальчикъ побѣжалъ за мной. Мнѣ было страшно, совѣстно; надо было снова войдти въ кофейную, объясниться съ хозяиномъ, выдержать всѣ недовѣрчивые и насмѣшливые взоры на меня направленные. Когда я вышла на улицу, мнѣ казалось, что за мной слѣдили. Тщетно искала я фіакра; передъ театромъ не оставалось уже ни одного. Тяжелые шаги раздавались за мною. Съ трепетомъ обернулась я назадъ -- и увидѣла огромнаго человѣка, который сидѣлъ въ углу кофейной, и который имѣлъ видъ шута, или чего-нибудь хуже. Онъ началъ со мной говорить; не помню, что онъ мнѣ говорилъ; страхъ отнялъ у меня память и чувства; однакожь, я имѣла столько присутствія духа, что избавилась отъ него. Страхъ придалъ мнѣ храбрости; я быстро ударила его палкой по лицу, и между-тѣмъ, какъ онъ не пришелъ еще въ себя отъ этой дерзости, бросивъ палку, чтобъ скорѣй бѣжать, легкая, какъ стрѣла, въ одно мгновеніе очутилась я у Флорансы.

Когда, на другой день, въ полдень, проснулась я въ своей постели съ подбитыми занавѣсками, украшенной розовыми перьями, я думала, что все это видѣла во снѣ и отъ приключенія своего чувствовала сильную досаду. Я считала себя совершенно-излеченною отъ любви и старалась себя поздравить; но все было тщетно. Я чувствовала смертную тоску; скука овладѣла снова моею жизнью, все разочаровывалось... Въ этотъ день, я выгнала Ларрьё.

Насталъ вечеръ; онъ не принесъ съ собой, подобно прочимъ, благодѣтельныхъ для меня волненій. Свѣтъ казался мнѣ безсмысленнымъ.

Нѣсколько дней я не вставала съ постели. Графиня де-Феррьеръ пріѣхала ко мнѣ, увѣрила, что у меня не было горячки, что постель только усиливала мою болѣзнь, что мнѣ необходимо разсѣяться, выѣхать, поѣхать въ театръ. Мнѣ кажется, что она имѣла виды на Ларрьё и хотѣла моей смерти.

Но случилось иначе; она принудила меня ѣхать съ нею смотрѣть Цинну. "Вы не ѣздите болѣе въ театръ" сказала она мнѣ: "это ханжество и скука, которыя васъ изнуряютъ. Вы давно уже не видали Леліо; онъ сдѣлалъ успѣхи; теперь ему иногда апплодируютъ: я думаю даже, что онъ будетъ сносенъ."

Не знаю, какъ увлекла она меня. Впрочемъ, разочарованная въ Леліо, я не рисковала болѣе погубить себя, любуясь имъ въ числѣ зрителей. Одѣвшись съ изъисканною роскошью, я отправилась въ большую ложу на авансцену встрѣчать опасность, въ которую уже болѣе не вѣрила.

Но никогда большей опасности не предстояло. Леліо былъ превосходенъ, и я увидѣла, что никогда не была я въ него болѣе влюблена, какъ въ эту минуту. Приключеніе мое казалось мнѣ сномъ; не было возможности, чтобъ Леліо былъ другимъ, нежели какимъ онъ казался мнѣ на сценѣ. Невольно впала я въ страшное волненіе, которое онъ умѣлъ сообщать мнѣ. Я принуждена была покрыть себѣ платкомъ лицо, омоченное слезами; въ разстройствѣ, я стирала свои румяны, снимала мушки и графиня де-Феррьеръ попросила меня сѣсть въ глубину ложи, потому-что смущеніе мое было замѣтно въ залѣ. Къ-счастію, я успѣла всѣхъ увѣрить, что все это сердечное умиленіе произвела во мнѣ игра мадмуазель Ипполиты Клеронъ. По моему мнѣнію, это была весьма-холодная и точная актриса, которая, можетъ-быть, по своему воспитанію и характеру, была гораздо-выше театральной профессіи, какъ тогда понимали ее; но тонъ, съ которымъ она произносила: tout bien въ Циннѣ, прославилъ ее.

Справедливость требуетъ сказать, что когда она играла съ Леліо, то становилась гораздо выше самой-себя. Хотя она также выказывала жалкое презрѣніе къ его методѣ, но подчинялась невольно вліянію его генія и вдохновлялась имъ, когда имъ случалось выражать на сценѣ какую-либо страсть.

Въ этотъ вечеръ, Леліо замѣтилъ меня; по костюму ли моему или по смущенію онъ обратилъ на меня вниманіе; я видѣла, какъ, уходя со сцены, наклонился онъ къ одному изъ мужчинъ, которые въ то время сидѣли на сценѣ, и спросилъ мое имя. Я поняла, потому-что глаза ихъ обращены были на меня. Сердце мое трепетало сильно; я начинала задыхаться... я замѣтила, что взоры Леліо, нѣсколько разъ въ-продолженіе пьесы, обращались на мою сторону. Дорого бы я заплатила за то, чтобъ узнать, чти сказалъ ему обо мнѣ кавалеръ де-Бретильякъ, тотъ самый, котораго онъ спрашивалъ, и который, смотря за меня, заговаривалъ съ нимъ нѣсколько разъ! Лицо Леліо, принужденное оставаться спокойнымъ, чтобъ не нарушить достоинства роли, не выражало ничего, такого, по чему можно было бы догадаться о томъ, что узналъ онъ на мой счетъ. Впрочемъ, я очень-мало знала этого Бретильяка; я не могла придумать, что бы такое онъ могъ сказать обо мнѣ, хорошее, или дурное.

Только въ этотъ вечеръ поняла я родъ любви, связывавшей меня съ Леліо: это была страсть духовная, совершенно романтическая. Не его любила я, а героя древности, котораго онъ умѣлъ изображать; эти образцы чистосердечія, правоты и нѣжности, навсегда погибшіе, оживали въ немъ; съ нимъ и посредствомъ его, я чувствовала себя перенесенною во времена давно забытыхъ добродѣтелей. Гордая, я думала, что въ тѣ вѣка я не оставалась бы неузнанною; меня не злословили бы; сердце мое могло бы еще предаться, и я не была бы принуждена любить призракъ комедіи. Леліо былъ для меня только тѣнью Сида, представителемъ древней, рыцарской любви, надъ которой теперь смѣялись во Франціи. Его, человѣка, скомороха, я не боялась: я видѣла его; я могла любить его только въ публикѣ. Мой Леліо былъ существо, которое я производила собственными силами души, и котораго не могла я уловить, когда гасли театральныя люстры. Чтобъ быть тѣмъ, котораго я любила, ему нужны были сценическіе обманы, отраженіе кенкетовъ, пышныя убранства. Безъ всего этого онъ обращался для меня въ ничто; подобно звѣздѣ, онъ исчезалъ при дневномъ блескѣ. Внѣ сцены, я не желала его видѣть, и даже встрѣча съ нимъ привела бы меня въ отчаяніе. Чувство мое похоже было на то, когда смотришь на великаго человѣка, обращеннаго въ кучу пепла и заключеннаго въ глиняный сосудъ.

Частыя мои отсутствія въ часы, когда имѣла я обыкновеніе принимать Ларрьё, и особенно рѣшительный мой отказъ быть съ нимъ, съ того времени, не иначе, какъ на дружеской ногѣ, -- внушили ему чувство ревности, болѣе основательное, признаюсь, нежели всѣ его прежнія чувства. Однажды вечеромъ, отправляясь въ церковь кармелитокъ, съ намѣреніемъ проскользнуть на другой выходъ, я замѣтила, что онъ слѣдилъ за мною и поняла, что отнынѣ мнѣ невозможно будетъ скрывать отъ него своихъ ночныхъ похожденій. Я рѣшилась публично ѣздить въ театръ. Мало-по-малу, я пріучила себя къ необходимости скрывать свои чувства и сверхъ-того, начала громко проповѣдывать страсть мою къ Ипполитѣ Клеронъ, что могло дать выгодный оборотъ моимъ истиннымъ чувствамъ.

Съ этого времени, я стала дѣйствовать принужденно, должна была внимательно наблюдать за собою, и по этому наслажденіе мое было менѣе-живо, менѣе-глубоко. Но непріятность эта быстро вознаграждалась. Леліо видѣлъ меня, примѣчалъ за мною; красота моя поразила его, чувствительность моя льстила ему. Взоры его съ трудомъ отрывались отъ меня. Иногда разсѣянность его раздражала публику...

Вскорѣ я не могла ошибиться въ немъ: онъ безумно любилъ меня.

Такъ-какъ ложѣ моей завидовала принцесса де-Вадемонъ, то я ее уступила ей, а взяла себѣ маленькую, въ углубленіи, гораздо-лучше расположенную. Я сидѣла у самыхъ перилъ, не теряла ни одного взгляда Леліо; взоры его, не компрометтируя меня, могли меня отъискивать. Впрочемъ, я не имѣла уже необходимости во взглядѣ, чтобъ сноситься со всѣми его чувствованіями: въ звукахъ его голоса, во вздохахъ, вылетавшихъ изъ его груди, въ выраженіи, которое придавалъ онъ нѣкоторымъ стихамъ, я понимала, что онъ обращался ко мнѣ. Я была самая гордая и самая счастливѣйшая изъ женщинъ: въ эти минуты я любима была не комедіантомъ, а героемъ!

И что жь? По прошествіи двухъ лѣтъ любви, которую, одинокую и никому невѣдомую, питала я въ глубинѣ души своей, прошло еще три зимы любви, которую уже раздѣляли со мной, хотя никогда, ни однимъ взглядомъ не подавала я Леліо права надѣяться на что-либо другое, кромѣ продолженія нашихъ искреннихъ и секретныхъ отношеній. Въ-послѣдствіи, узнала я, что Леліо слѣдилъ часто за мною въ моихъ прогулкахъ; я не удостоивала замѣтить или отличить его въ толпѣ: такъ мало желала я видѣть его внѣ сцены. Изъ восьмидесяти лѣтъ, я жила только въпродолженіе этихъ пяти.

Наконецъ, однажды, въ "Mercure de France" прочла я имя новаго актёра, ангажированнаго за сцену Французской-Комедіи, вмѣсто Леліо, который отправлялся за границу. Новость эта была для меня смертельнымъ ударомъ; я не понимала, какъ стану жить безъ волненія, существовать безъ страсти и тревогъ. Это зажгло во мнѣ сильнѣйшую любовь и чуть-было не погубило меня.

Съ этого времени, я уже не боролась съ собою, чтобъ задушить съ самаго рожденія всякую мысль, противную достоинству моего званія. Я уже не радовалась тому, чѣмъ былъ въ сущности Леліо. Я страдала, я тайно негодовала на то, что онъ не былъ такимъ, какимъ казался на подмосткахъ; я желала видѣть его прекраснаго и молодаго, какимъ каждый вечеръ создавало его искусство, чтобъ, наконецъ, быть въ состояніи принести ему въ жертву всю гордость моихъ предразсудковъ, все отвращеніе моей организаціи. Теперь, когда я готовилась потерять это нравственное бытіе, наполнявшее въ-продолженіе столь долгаго времени мою душу, мнѣ хотѣлось осуществить свои сны и попытаться жизни положительной, хотя бы потомъ стала я презирать и жизнь, и Леліо, и самую-себя.

Я была еще въ совершенномъ недоумѣніи, когда получила письмо, написанное незнакомымъ почеркомъ; это единственное любовное письмо, которое сохранила я изъ тысячи посланій Ларрьё и тысячи раздушенныхъ признаній и изъясненій сотни людей, подобныхъ ему, потому-что дѣйствительно это было единственное любовное письмо, которое я получила.

Маркиза остановилась, встала, подошла къ мозаичному сундучку, твердою рукою отворила его и вынула письмецо, тоненькое, совершенно-измятое, которое я съ трудомъ могъ прочесть:

"Милостивая государыня!

"Я нравственно увѣренъ, что письмо это внушитъ вамъ только презрѣніе; вы не найдете его достойнымъ даже вашего гнѣва. Впрочемъ, для человѣка, падающаго въ пропасть, развѣ не все равно, будетъ ли на днѣ ея однимъ камнемъ болѣе или менѣе? Вы будете смотрѣть на меня какъ на безумца, и не ошибетесь. А можетъ быть, вы втайнѣ пожалѣете обо мнѣ, потому-что вы не можете сомнѣваться въ моей искренности. Благочестіе смирило васъ; но вы поймете, можетъ-быть, всю силу моего отчаянія, вы должны уже знать, сколько зла или добра сдѣлали глаза ваши.

"Что жь! говорю я, если на мою долю достанется хоть одна сострадательная мысль, если въ этотъ вечеръ, въ часъ, съ жадностью призываемый, съ котораго я начинаю каждый день жить, замѣчу я на вашемъ лицѣ легкое выраженіе сожалѣнія, я уѣду менѣе-несчастный; я унесу изъ Франціи воспоминаніе, которое, быть-можетъ, дастъ мнѣ силу жить въ другомъ мѣстѣ и продолжать мое неблагодарное и тяжелое поприще.

"Но вы должны это знать: невозможно, чтобъ мое смущеніе, мой восторгъ, мои крики ярости и отчаянія двадцать разъ не выдали меня на сценѣ. Вы не могли бы зажечь во мнѣ эти огни, еслибъ не имѣли хоть малѣйшаго сознанія въ томъ, что вы дѣлали. Но, быть-можетъ, вы играли, какъ тигръ, съ своей добычей; васъ забавляли, можетъ-быть, мои мученія, мое бѣшенство...

"О, нѣтъ! я зашелъ далеко. Нѣтъ, я не вѣрю этому; вы никогда и не думали о томъ. Вы чувствительны къ стихамъ великаго Корнеля, вы отожествляетесь съ благородными страстями трагедіи: вотъ и все. А я, безумный, осмѣлился думать, что одинъ голосъ "мой пробуждалъ въ васъ иногда сочувствіе, что сердце мое имѣло отголосокъ въ вашемъ, что между вами и мной было нѣчто болѣе, нежели между мной и публикой. О! это было великое, но сладостное безуміе! Оставьте его... Не всели самъ равно? Не думаете ли вы, что я стану этимъ величаться? А по какому праву, и кто повѣритъ мнѣ на-слово? Я предалъ себя только на осмѣяніе людей, одаренныхъ разсудкомъ. Оставьте же мнѣ, говорю вамъ, эту увѣренность, которую я съ трепетомъ принимаю и которая сама-по-себѣ доставляла мнѣ болѣе блаженства, чѣмъ сколько печалила меня строгость ко мнѣ публики. Позвольте мнѣ благословлять васъ,-- благодарить васъ на колѣняхъ за ту чувствительность, которую открылъ я въ вашей душѣ и которою меня никто не дарилъ, за тѣ слезы, которыя проливали вы о моихъ сценическихъ бѣдствіяхъ и которыя часто вдохновляли меня до безумія; за тѣ робкіе взоры, которые, какъ я, по-крайней-мѣрѣ, полагалъ, старались утѣшить меня за холодность зрителей.

"О! для чего родились вы въ блескѣ и роскоши! Отъ-чего я только бѣдный артистъ, безъ славы и безъ имени! Для чего не могу я промѣнять благосклонность публики и богатство банкира на одно имя, на одинъ изъ этихъ титуловъ, которые я доселѣ презиралъ и которые позволили бы мнѣ обладать вами! Было время, когда отличіе таланта предпочиталъ я всѣмъ другимъ; я презиралъ гордость вельможъ и чувствовалъ себя отмщеннымъ за ихъ презрѣніе, если геній мой возносилъ меня выше ихъ.

"Мечты и призраки! силы мои измѣнили моему безумному честолюбію. Я остался забытымъ; я сдѣлалъ хуже -- я поманилъ себя успѣхомъ и упустилъ его. Я считалъ себя великимъ, и меня бросили въ грязь; я думалъ достигнуть совершеннаго, а меня осудили на посмѣшище. Судьба захватила меня съ моими неограниченными мечтами, съ моею смѣлою душою -- и сломила какъ тростникъ! Я самый несчастный человѣкъ!

"Но величайшее изъ моихъ сумасбродствъ -- то, что я бросилъ свой взоры за линію кенкетовъ, которая полагаетъ непреодолимую преграду между мной и остальнымъ обществомъ; для меня это кругъ Попилія. Я хотѣлъ перешагнуть черезъ него, "осмѣлился глядѣть дальше -- я, комедіантъ, постанавливать свои взоры на прекрасной женщинѣ, -- на женщинѣ столь молодой, столь благородной и такъ высоко стоящей, ибо въ васъ все это; я знаю, свѣтъ обвиняетъ васъ въ холодности, -- я одинъ сужу васъ и знаю васъ. Одной изъ вашихъ улыбокъ, одной изъ слезъ вашихъ достаточно мнѣ было ниспровергнуть безсмысленныя басни, которыя кавалеръ де-Бретильякъ разсказывалъ мнѣ о васъ.

"Но какова же и ваша судьба! Какое странное предопредѣленіе, подобно мнѣ, тяготѣетъ надъ вами, что въ нѣдрѣ свѣта, столь блестящаго и столь образованнаго, какъ онъ самъ себя называетъ, вы нашли только сердце бѣднаго комедіанта, которое можетъ оцѣнить васъ! Но ничто не вырветъ у меня этой печальной и утѣшительной мысли; еслибъ мы родились на одной ступени общества, какихъ бы я ни имѣлъ соперниковъ, какъ бы я ни былъ ничтоженъ, вы не могли бы избѣжать меня. Васъ нужно было возвратить къ истинѣ; во нѣ есть что-то высшее, нежели ихъ богатства и ихъ титулы,-- есть сила любить васъ.

"Леліо."

-- Письмо это, продолжала маркиза: -- оригинальное по времени, въ которое было писано, не смотря на нѣкоторыя напоминанія расиновской декламаціи, которая проглядываетъ въ началѣ,-- казалось мнѣ столь сильнымъ и вѣрнымъ, я находила въ немъ чувство страсти столь новой и столь смѣлой, что была совершенно поражена. Остатокъ гордости, боровшейся со мною, исчезъ. Я отдала бы всю свою жизнь за часъ подобной любви.

Не стану разсказывать вамъ моихъ мученій, мечтаній, опасеній; я сама не найду нити и связи между ними. На это письмо я отвѣчала нѣсколько словъ, сколько могу припомнить:

"Не васъ виню я, Леліо; я виню судьбу; не васъ однихъ жалѣю я, жалѣю и себя. Ни изъ какой гордости, ни изъ какого благоразумія или притворства, не захочу я лишить васъ утѣшенія надежды, что вы были отличены мною. Берегите же эту надежду, ибо тутъ все, что я могу предложить вамъ. Я никогда не соглашусь васъ видѣть"

-- На слѣдующій день, я получила записку, которую едва успѣла пробѣжать и бросить въ огонь, чтобъ спрятать ее отъ Ларрьё, который засталъ меня надъ нею. Она была почти слѣдующаго содержанія:

"Мнѣ остается одно: или видѣться съ вами, или умереть. Одинъ разъ, одинъ только разъ, на одинъ только часъ, если вы этого желаете. Чего бояться вамъ свиданія, если вы ввѣряетесь моей чести и моей скромности? Я знаю, кто вы; знаю строгость вашего нрава, знаю даже ваши чувства къ виконту де-Ларрьё и не имѣю глупости надѣяться на что-либо, кромѣ слова состраданія; но я долженъ слышать его изъ вашихъ устъ. Необходимо, чтобъ сердце мое приняло это слово и унесло его съ собою, или чтобъ оно сокрушилось.

"Леліо."

-- Скажу къ своей славѣ, -- потому-что всякая довѣрчивость благородная и мужественная славна въ опасности, что ни на минуту не останавливало меня опасеніе быть осмѣянной какимъ-нибудь безстыднымъ вольнодумствомъ. Я вѣровала въ смиренную искренность Леліо. Сверхъ-того, я вознаграждена была за то, что довѣрила своимъ силамъ: я рѣшилась его видѣть. Совершенно забывъ его увядшее лицо, его грубое произношеніе, его пошлый видъ, я вспомнила только ослѣпляющій геній, его слогъ, его любовь, -- и отвѣчала:

"Я увижу васъ; найдите безопасное мѣсто, но не надѣйтесь отъ меня болѣе того, что вы требуете. Если вы будете стараться употребить во зло мою довѣренность, вы сдѣлаете подлость, и я не побоюсь васъ.

Отвѣтъ.-- "Довѣрчивость ваша спасла бы васъ отъ самаго низкаго разбойника. Вы увидите, что Леліо не недостоинъ ея. Герцогъ де-*** часто предлагалъ мнѣ свой домъ въ Улицѣ-Валуа: что мнѣ было съ нимъ дѣлать? Уже три года, какъ существуетъ для меня подъ небомъ одна только женщина... Будьте тамъ по окончаніи спектакля."

-- Слѣдовало обозначеніе мѣстности. Я получила записку эту въ четыре часа. Вся переписка продолжалась одинъ только день... Весь этотъ день бѣгала я какъ сумасшедшая по всѣмъ комнатамъ и была какъ въ горячкѣ. Эта быстрота событій и рѣшимости, противоположная пятилѣтнимъ планамъ и намѣреніямъ, увлекала меня, подобно мечтѣ; и когда совершенно уже рѣшилась, когда я увидѣла, что отступиться отъ даннаго слова было уже поздно, изнеможенная, безъ чувствъ, безъ дыханія, упала я на оттоману, и комната закружилась надо мною.

Я захворала серьёзно; надо было послать за докторомъ, который пустилъ мнѣ кровь. Я запретила людямъ говорить кому-либо о своемъ нездоровьѣ; боялась докучливыхъ совѣтовъ и не хотѣла, чтобъ мнѣ помѣшали выѣхать вечеромъ. Въ ожиданіи назначеннаго часа, я бросилась на постель и запретила къ себѣ пускать даже Ларрьё.

Кровопусканіе принесло мнѣ физическое облегченіе, но очень меня разслабило. Я впала въ глубокое изнеможеніе духа; всѣ мечты мои улетѣли съ припадкомъ горячки. Разсудокъ и память снова возвратились ко мнѣ; я вспомнила страшное разочарованіе въ кофейной, гнусную походку Леліо, готовилась краснѣть за свою глупость, готова была изъ области мечтаній упасть въ пошлую и неблагородную существенность. Я не могла понять, какъ рѣшилась я промѣнять эту героическую и романическую нѣжность на отвращеніе, которое меня ожидало, и стыдъ, который бы отравлялъ всѣ мои воспоминанія. Смертельно соболѣзновала я тогда о своей опрометчивости; плакала о своемъ очарованіи, о своей жизни, исполненной любви, оплакивала будущность чистаго и искренняго удовлетворенія, которую хотѣла ниспровергнуть. Я оплакивала въ особенности Леліо, потому-что, увидя его, я его теряла навсегда, и потому еще, что, наслаждаясь полнымъ блаженствомъ любви въ-продолженіи цѣлыхъ пяти лѣтъ, чрезъ нѣсколько часовъ я не въ состояніи была бы уже любить.

Въ горести, я сильно сжимала себѣ руки; рана моя открылась, кровь полилась ручьемъ; мнѣ удалось только позвонить горничной, которая нашла меня безъ чувствъ въ постели. Глубокій и тяжелый сонъ, съ которымъ я тщетно боролась, овладѣлъ мною. Я не спала, не страдала, а какъ мертвая лежала въ-продолженіи нѣсколькихъ часовъ. Когда я открыла глаза, въ комнатѣ моей было мрачно; въ отели все тихо; служанка спала на стулѣ въ ногахъ моей кровати. Я оставалась нѣкоторое время въ состояніи усыпленія и слабости, которое не допускало ни одного воспоминанія, ни одной мысли. Вдругъ память моя возвратилась; я тотчасъ спросила себя, не пришелъ ли день и часъ нашего свиданія, спала ли я часъ или цѣлый вѣкъ, былъ ли то день, или ночь, неисполненіе моего слова не убило ли Леліо, есть ли еще время? Стараюсь приподняться -- силы мои отказываются; нѣсколько минутъ я борюсь, какъ въ кошмарѣ. Наконецъ, собираю всю свою волю, призывая ее на помощь изнеможеннымъ членамъ. Вскакиваю на паркетъ; открываю занавѣски: луна блеститъ на деревьяхъ моего сада; я бѣгу къ стѣннымъ часамъ; они показываютъ десять часовъ. Я толкаю горничную, ворочаю ее и внезапно пробуждаю.-- Кинетта, какой у насъ ныньче день? Та съ крикомъ вскакиваетъ со стула и, думая, что я въ бреду, хочетъ бѣжать; я удерживаю ее, успокоиваю; наконецъ узнаю, что я спала только три часа. Я благодарю Бога. Спрашиваю фіакръ; Катя съ изумленіемъ смотритъ на меня. Наконецъ она убѣждается, что я въ полномъ умѣ; передаетъ мои приказанія и начинаетъ приготовлять мнѣ одѣваться.

Я велѣла себѣ подать самое простое, самое скромное платье; волосы мои не были ничѣмъ украшены; я даже не нарумянилась. Прежде всего хотѣла я внушить Леліо уваженіе и почтеніе, которыя были для меня дороже любви его. Однакожь, мнѣ было пріятно, когда Кинетта, изумленная моими причудами, сказала мнѣ, осматривая съ ногъ до головы:

-- Богъ-знаетъ, сударыня, какъ это вы дѣлаете? вы надѣли только простое бѣлое платье, безъ фижмъ и хвоста, вы больны и блѣдны какъ смерть, не хотѣли налѣпить себѣ ни одной мушки, и что жь! божусь вамъ, я никогда не видывала васъ такою прекрасною, какъ теперь. Сожалѣю о мужчинахъ, которые увидятъ васъ!

-- Ты меня считаешь за очень-благоразумную, бѣдная Кинетта?

-- Увы! маркиза, я каждый день молю Бога сдѣлаться подобной вамъ; но до-сихъ-поръ...

-- Ну, полно, глупенькая! подай мнѣ мантилью и муфту.

Въ полночь я была въ назначенномъ домѣ въ Улицѣ-Валуа. Я тщательно была закутана. Что-то въ родѣ каммердинера встрѣтило меня; это былъ единственный обитатель, котораго я увидѣла въ этомъ таинственномъ жилищѣ. По извилинамъ мрачнаго сада провелъ онъ меня до павильйона, скрытаго во мракѣ и уединеніи. Поставивъ въ сѣняхъ свой фонарь, обтянутый зеленымъ шелкомъ, онъ отворилъ дверь въ мрачные и глубокіе покои, съ безстрастнымъ видомъ и почтительнымъ движеніемъ указалъ мнѣ на лучъ свѣта, исходившій изъ глубины длинной анфилады комнатъ и тихимъ голосомъ, какъ-будто опасаясь пробудить усыпленное эхо, сказалъ мнѣ:

-- Вы однѣ, сударыня; никто еще не пріѣхалъ. Вы найдете въ лѣтней гостиной колокольчикъ, на который я отвѣчу, если вы будете имѣть въ чемъ надобность. И, заперевъ за мною дверь, онъ скрылся, какъ по мановенію волшебства.

Страхъ овладѣлъ мною: я думала, что попала въ западню. Я призвала каммердинера. Онъ тотчасъ явился; его торжественно-глупый видъ успокоилъ меня. Я спросила у него который часъ; я очень-хорошо знала часы: болѣе десяти разъ пожимала я въ каретѣ пружину, чтобъ каждый разъ пересчитывать удары молоточка.

-- Уже полночь, отвѣчалъ онъ, не поднимая на меня глазъ.-- Я увидѣла, что этотъ человѣкъ въ совершенствѣ зналъ и исполнялъ свои обязанности. Я рѣшилась пройдти въ лѣтнюю гостиную и удостовѣрилась въ несправедливости своихъ опасеній, видя, что всѣ двери, ведущія въ садъ, были завѣшены только шелкомъ, разрисованнымъ по-восточному. Ничего не было прелестнѣе этого будуара, который, правду сказать, былъ не что иное, какъ самая обыкновенная музыкальная зала. Стѣны были бѣлы, какъ снѣгъ; рамы на зеркалахъ изъ матоваго серебра; музыкальные, необыкновенной цѣны инструменты разбросаны были на мебели, обитой бѣлымъ бархатомъ съ жемчужными разводами. Весь свѣтъ исходилъ сверху, но былъ скрытъ за листьями изъ алебастра, которые служили какъ-бы подножками ротонды. Этотъ нѣжный, матовый свѣтъ можно было принять за сіяніе луны. Съ любопытствомъ, заботливо разсматривала я это обиталище, съ которымъ воспоминанія мои не могли ничего сравнить. Это былъ единственный случай въ моей жизни, что я была въ "маленькомъ домикѣ"; но или покои эти не были предназначены служить храмомъ любовныхъ таинствъ, или Леліо велѣлъ вынести изъ нихъ все, что могло бы оскорбить взоръ мой и заставить меня безпокоиться о своемъ положеніи, только мѣсто это не оправдало ни одного изъ тѣхъ отвращеній, которыя чувствовала я, вступая въ домъ. Одна только статуя изъ бѣлаго мрамора возвышалась посреди комнаты; она была античная и представляла укутанную покрываломъ Изиду, съ перстомъ на устахъ. Зеркала, отражавшія насъ, ее и меня, блѣдныхъ и одѣтыхъ въ бѣлое, обѣихъ цѣломудренно закутанныхъ, до того обманывали мою фантазію, что я должна была двигаться, чтобъ отличить Изиду отъ себя-самой.

Вдругъ эта мрачная, ужасающая и вмѣстѣ съ тѣмъ прелестная тишина была прервана; послышался скрипъ дверей, которыя снова заперлись; легкіе шаги тихо раздавались по паркету. Болѣе мертвая, нежели живая, я упала въ кресла; мнѣ предстояло увидѣть Леліо вблизи, не на сценѣ. Я закрыла глаза и не открывала ихъ, сказавъ ему внутренно прости.

Но каково было мое изумленіе! Леліо былъ прекрасенъ, какъ ангелъ; онъ не успѣлъ еще сбросить съ себя театральнаго костюма: костюмъ этотъ былъ самый изящный, въ которомъ я его когда-либо видѣла. Его станъ, тонкій и гибкій, облеченъ былъ въ испанскій камзолъ изъ бѣлаго атласа. Наплечники и подвязки были изъ лентъ малиноваго цвѣта: коротенькій плащъ, такого же цвѣта, наброшенъ на плечо. На немъ былъ огромный воротникъ изъ англійскаго кружева; волосы короткіе, безъ пудры. Отѣняемый бѣлыми перьями токъ качался на челѣ его, на которомъ блестѣлъ брильянтовый фермуаръ. Въ этомъ костюмѣ игралъ онъ въ готъ вечеръ Донъ-Хуана въ Каменномъ-Гостѣ. Никогда не видала я его такимъ прекраснымъ, молодымъ, такимъ поэтическимъ, какъ въ эту минуту. Веласкецъ преклонился бы предъ подобною моделью.

Онъ палъ предо мной на колѣни. Я не могла не протянуть ему руки. Онъ былъ такъ боязливъ, такъ покоренъ! Человѣкъ, влюбленный до робости передъ женщиной, былъ рѣдкое явленіе въ тѣ времена -- и въ-добавокъ, человѣкъ тридцати-пяти лѣтъ, комедіантъ!

Я не смотрѣла ни на что: мнѣ казалось, мнѣ теперь еще кажется, что онъ былъ въ полной свѣжести юности. Въ этомъ бѣломъ платьѣ походилъ онъ на молодаго пажа; лицо его имѣло всю чистоту, взволнованное сердце весь пламень первой любви. Онъ схватилъ мои руки и покрылъ ихъ пожирающими поцалуями... Я обезумѣла, привлекла его голову къ себѣ на колѣни, ласкала его пламенное чело, его жесткіе, черные волосы, его смуглую шею, утопавшую въ нѣжной бѣлизнѣ фрезы, и Леліо не осмѣлился ни за что... Всѣ восторги его сосредоточены были въ его сердцѣ: онъ началъ плакать, какъ женщина. Я была омочена его слезами.

О! увѣряю васъ, я съ восторгомъ, съ наслажденіемъ мѣшала его слезы съ своими собгвенными. Я принудила его поднять голову и посмотрѣть на меня. Великій Боже! Какъ онъ былъ прекрасенъ! Сколько блеска и нѣжности въ глазахъ его! Съ какимъ избыткомъ истинная, пламенная душа его вознаграждала недостатки его лица, за истому отъ лѣтъ и безсонницъ! О могущество души! Кто не понялъ его чудесъ, тотъ никогда не любилъ! Я была тронута до глубины сердца, видя преждевременныя на прекрасномъ его челѣ морщины, истому въ его улыбкѣ, блѣдность на устахъ; мнѣ необходимо было выплакать всѣ его скорби, отвращеніе отъ жизни, его трудныя работы. Я сочувствовала его страданіямъ, даже страданіямъ его безконечной, безнадежной ко мнѣ любви и думала только о томъ, чтобъ облегчить его скорби.

-- "Мой безцѣнный Леліо, мой великій Родригъ, мой чудный донъ-Хуанъ!" говорила я ему въ безпамятствѣ. Взоры его жгли меня. Онъ началъ говорить, разсказалъ мнѣ всѣ фазы, всю постепенность своей любви; разсказалъ, какимъ образомъ, изъ развратнаго негодяя, я сдѣлала изъ него человѣка пламеннаго, живаго, какъ возвышала я его въ его собственныхъ глазахъ, какъ возвратила я ему мужество и волшебные сны его молодости; открылъ мнѣ свое уваженіе ко мнѣ, презрѣніе къ глупой свѣтской любви; онъ говорилъ, что отдалъ бы всю жизнь свою за часъ блаженства со мною, но жертвуетъ этимъ часомъ и всею своею жизнью боязни оскорбить меня. Никогда болѣе сильное краснорѣчіе не увлекало сердца женщины; никогда нѣжный Расинъ не заставлялъ говорить любовь съ такимъ убѣжденіемъ, съ такою поэзіею и съ такою силою. Всему, что только можетъ внушить страсть нѣжнаго и величественнаго, сладостнаго и сильнаго, его слова, голосъ, глаза, ласки и покорность научили меня. Богъ-знаетъ, обманывалъ ли онъ самъ себя, или игралъ комедію?

-- Я не вѣрю этому! вскричалъ я, смотря на маркизу.-- Разсказывая про любовь, она, казалось, помолодѣла, подобно волшебницѣ Юржели, цѣлыми стами годами. Не знаю, кто именно сказалъ, что сердце женщины не старѣетъ...

-- Выслушайте до конца, возразила она мнѣ.-- Воспламененная, уничтоженная всѣмъ, что онъ мнѣ говорилъ, забывъ все, внѣ себя, я обвила его своими руками... я затрепетала, прикоснувшись къ его атласному камзолу, вдохнувъ въ себя благоуханіе его волосъ. Умъ мой помрачился. Все, что было мнѣ невѣдомо, все, что я считала себя неспособною чувствовать, пробудилось во мнѣ; усиліе это было чрезмѣрное,-- я лишилась чувствъ.

Онъ скоро помогъ мнѣ прійдти въ себя. Я нашла его у ногъ своихъ, еще болѣе-робкимъ, болѣе-взволнованнымъ, смущеннымъ.-- Сжальтесь надо мною, сказалъ онъ мнѣ: -- умертвите меня, прогоните меня... Онъ былъ блѣднѣе меня; онъ умиралъ.

Но всѣ эти душевные перевороты, которые перечувствовала я въ-продолженіи столь бурнаго дня, быстро измѣнили мое расположеніе. Мгновенный лучъ новаго бытія померкъ; кровь моя начала медленнѣе вращаться въ жилахъ; чувства истинной любви взяли верхъ.

-- Послушайте, Леліо, сказала я ему, не презрѣніе, не негодованіе исторгаетъ меня изъ вашихъ объятій Можетъ-быть, во мнѣ есть предразсудки, которые вперяются въ насъ съ самаго младенчества и которые становятся для насъ второю натурою; но не здѣсь могу я вспоминать объ нихъ, потому-что все существо мое преобразилось теперь. Если вы любите меня, помогите мнѣ противиться вамъ. Дайте мнѣ вынесть отсюда усладительное блаженство, что я любила васъ только сердцемъ. Можетъ-быть, еслибъ я никогда никому не принадлежала, съ радостью отдалась бы я вамъ, но знайте, что, увлеченная страшною необходимостью поступать подобно всѣмъ, я сносила ласки человѣка, котораго никогда не любила; отвращеніе, которое я отъ того почувствовала, затмило мое воображеніе до такой степени, что я, можетъ-быть, ненавидѣла бы васъ теперь, еслибъ предалась вамъ. О! не дѣлайте этого страшнаго опыта! останьтесь чисты въ моемъ сердцѣ и въ моей памяти. Разстанемся навсегда и унесемъ отсюда всю будущность свѣтлыхъ помышленій и любимыхъ воспоминаній. Клянусь, Леліо, что я буду любить васъ до гроба. Чувствую, что холодъ лѣтъ не потушитъ этого жгучаго пламени. Клянусь также не принадлежать никому послѣ того, какъ я не предалась вамъ. Усиліе не будетъ мнѣ стоять труда, и вы можете мнѣ повѣрить.

Леліо простерся предо мною; онъ не умолялъ меня, не упрекалъ; онъ говорилъ мнѣ, что не надѣялся получить того блаженства, которымъ я его такъ щедро надѣлила, и что онъ не имѣлъ права требовать болѣе. Однакожь, когда я прощалась съ нимъ, его изнеможеніе, его дрожащій голосъ устрашили меня. Я спрашивала его, будетъ ли онъ съ наслажденіемъ вспоминать обо мнѣ, прольютъ ли восторги этой ночи очарованіе на всю жизнь его, -- будутъ ли утихать его прошедшія и будущія страданія каждый разъ, когда онъ станетъ призывать меня. Онъ оживился, чтобъ поклясться и обѣщать мнѣ все, чего я хотѣла. Снова бросился онъ къ моимъ ногамъ и жадно цаловалъ мое платье. Я чувствовала, что начинала колебаться; я сдѣлала ему знакъ, онъ удалился. Наемная карета уже ожидала меня.

Автоматъ, правитель этого тайнаго обиталища, извѣстилъ меня тремя ударами въ дверь. Леліо съ отчаяніемъ загородилъ мнѣ дорогу; онъ похожъ былъ на призракъ. Я тихо оттолкнула его, и онъ уступилъ. Тогда я переступила черезъ порогъ и, какъ онъ хотѣлъ слѣдовать за мною, я молча указала ему на кресла посреди залы, подъ статуею Изиды. Онъ сѣлъ. Страстная улыбка мелькала на устахъ его, глаза его блестѣли послѣднимъ лучомъ признательности и любви. Онъ былъ все-еще прекрасенъ, все-еще молодъ, все-еще испанскій грандъ. Прошелъ нѣсколько шаговъ, въ ту минуту, когда я должна была потерять его навсегда изъ вида, я обернулась и бросила на него послѣдній взглядъ. Отчаяніе сокрушило его. Онъ сдѣлался старъ, немощенъ, ужасенъ... Тѣло его казалось парализированнымъ. Сжатыя уста силились улыбнуться. Взоръ его былъ неподвиженъ и тусклъ; это былъ только Леліо, тѣнь любовника и государя...

Маркиза замолкла; потомъ, съ мрачною улыбкою и выпрямляясь, подобно развалинѣ, готовой разрушиться, продолжала: -- съ этой минуты я уже ничего не слыхала о немъ.

Долѣе прежняго оставалась маркиза въ молчаніи, но вскорѣ съ страшною силою души -- слѣдствіемъ долгихъ страданій, упорной привязанности къ жизни, или близкой надежды смерти, -- снова повеселѣла и улыбаясь сказала мнѣ: -- Ну, что жь! станете ли вы отнынѣ вѣрить въ добродѣтель восемьнадцатаго столѣтія?

-- Мнѣ вовсе не хочется сомнѣваться въ томъ, отвѣчалъ я: -- однакожь, еслибъ я былъ менѣе растроганъ, сказалъ бы, можетъ-быть, что вы очень-хорошо сдѣлали, пустивъ себѣ въ этотъ день кровь.

-- Гнусные люди! возразила маркиза:-- ничего-то не понимаете вы въ исторіи сердца.

"Отечественныя Записки", No 8, 1845

Оставить комментарий Санд Жорж (перевод: Без указания переводчика) (yes@lib.ru) Год: 1834 Обновлено: 24/08/2019. 82k. Статистика. Повесть: Проза, Переводы Другие сочинения	Скачать FB2 Ваша оценка:
Аннотация: La Marquise. Текст издания: журнал "Отечественныя Записки", No 8, 1845.

Санд Жорж Маркиза

МАРКИЗА.

I.

III.

Санд Жорж
Маркиза