Аннотация: Der adjudant der Kaiserin. Русский перевод 1909 г. (без указания переводчика).
Грегор Самаров
Адъютантимператрицы
Der adjudant der Kaiserin (1885)
I
Уже более десяти лет держала Екатерина Вторая бразды правления в своих руках. И не привыкшая к внутреннему порядку Россия ей покорилась. Против всех ожиданий, эта немка, чуждая русским, свергнувшая супруга, Петра III, и восшедшая на престол при помощи насильственного переворота, добивалась успеха. Думали, что процарствует она недолго -- из-за противоборства различных партий, тем более что некоторые из них видели в ее сыне единственного наследника престола. Кроме того, всеобщее мнение склонялось к тому, что молодая повелительница наверное сделается игрушкой в руках своих любимцев из-за неопытности, так как ее постоянно отстраняли от дел, когда она была еще великой княгиней, а в короткий период царствования своего супруга она жила и вовсе как затворница. Но все эти ожидания не оправдались: императрица Екатерина II, к удивлению всего света, выказала необычайную осторожность, смелость, глубокий ум и энергию; она короновалась в Москве среди недовольного народа; ора подчинила своей воле все партии, хотя свою впасть проявляла лишь в самых необходимых случаях; она высоко стояла над всеми интригами, которые господствовали при ее дворе, как это было обычно в ту эпоху; она дала крупные награды всем, кто способствовал ее возведению на престол, но осталась совершенно самостоятельной и независимой правительницей; она, наконец, благодаря своему государственному уму, препятствовала проискам иностранных дипломатов, своею гордостью импонировала европейским дворам и, благодаря своей огромной, всегда готовой к выступлению, отлично обученной армии, во всякое время была готова доказать, что Россия снова стоит на одном из первых, достойных её могущества мест.
Потерявший было свой блеск царский титул снова был вознесен на небывалую высоту. Графа Понятовского, преданного ей всею душою, она возвела на польский престол под именем короля Станислава Августа; несмотря на гнёв польских партий, всегда враждовавших и между собою и с королем, его поддержали в королевстве русские войска. Крымский хан преклонялся перед волею русской императрицы; турецкий султан, сидя в Константинополе, трепетал перед русской армией, которая по одному мановению женской руки могла перейти границы его государства; король прусский, знаменитейший герой своего времени, осыпал императрицу выражениями своей дружбы и уважения; русская торговля процветала, благосостояние страны увеличивалось, новые законы утверждали порядок в государстве, и Вольтер уже дал имя Северная Семирамида [1] прежней маленькой Ангальт-Цербстской принцессе.
Швеция и Дания были под русским влиянием. Против шведского короля у императрицы было могущественное оружие: армия, которую она могла перебросить через границу, и золото, которым она была в состоянии возбудить восстание недовольных не только в стране, но и в войске. Датского короля Екатерина приманивала надеждой на возвращение герцогства Голштинского [2], которое она или, вернее, ее сын Павел Петрович наследовал от Петра Федоровича.
Итак, Россия действительно стала могущественнейшею страною Севера. Англия просила Екатерину II о заключении выгодных торговых договоров; Австрию русская государыня успокаивала возможностью скорого раздела несчастной Польши. Оставался еще версальский двор, где с более или менее скрытым беспокойством наблюдали за все усиливавшейся Россией.
Екатерина II чувствительно оскорбила гордость Людовика XV, который унаследовал от своих предков единственно только это чувство; она приказала своим посланникам в Европе добиваться первенства перед посланниками французского короля. Вместе с тем дипломатический взгляд герцога Шуазеля [3] не заметил русского влияния в Польше, всегда ходившей в фарватере французской дипломатии, которая действовала в этом государстве против России и против Австрии. Этот французский министр обладал всеми данными для того, чтобы быть великим государственным человеком, но его планы почти всегда разрушались из-за царивших во Франции беспорядков. Он с большой твердостью и искусством старался вовлечь Россию в войну с Турцией, надеясь, что русская мощь разобьется об ее бастионы или, по крайней мере, хоть на недолгое время настолько ослабнет, что будет возможно путем различных дипломатических комбинаций предотвратить грозящую гибель Польши и, усилив это послушное воле Франции королевство, обратить его как бы в клин, который разъединил бы образующийся северный союз. Но и этот умный план не удался; Шуазелю помешало вошедшее чуть ли не в поговорку счастье Екатерины Второй.
В это время русские одержали над турецким флотом победу при Чесме [4], находящейся напротив острова Хиоса. Русский флот был под командой графа Алексея Григорьевича Орлова, но им командовал перешедший со многими английскими офицерами на русскую службу адмирал Эльфингстон. Кроме того, через день после этой победы русскому адмиралу удалось сжечь при помощи брандеров [Брандеры -- суда, начиненные горючим материалом, направляемые в сторону неприятельских кораблей, чтобы поджечь их] весь турецкий флот, собравшийся в маленькой бухточке, после чего некоторое время турецкий военный флаг не показывался в море.
В это же время русская сухопутная армия, под начальством генерала Румянцева, одерживала победу за победой над турецкими войсками, и вследствие этого между русскими и турецкими дипломатами начались переговоры о мире; однако турки, недовольные требованиями России, продолжали враждебные действия, и Румянцев с таким же успехом продолжал двигаться вперед и разрушил все планы французского министра.
Казалось, что Екатерина II стояла уже на высшей точке своего могущества. Она наградила Алексея Григорьевича Орлова громким титулом Чесменского и крупной денежной суммой. Адмирал Эльфингстон и все офицеры тоже получили очень крупные награды. Она хотела воспользоваться удачно окончившейся войной для того, чтобы придать еще больше блеска своему прославившемуся во всей Европе царствованию.
Великий князь Павел Петрович, в руках которого должна была сосредоточиться будущность России, был не слишком крепкого здоровья, и императрица, благодаря своей полиции, знала, что во многих местах среди недовольных иногда шепотом произносили имя несчастного царя Иоанна Антоновича [5], который все еще жил узником в Шлиссельбургской крепости и которого Петр III незадолго до свергнувшего его переворота хотел объявить своим наследником. Поэтому императрица хотела как можно раньше женить сына, чтобы утвердить престол за прямыми наследниками.
После долгого колебания она остановила свой выбор на трех дочерях ландграфа Гессен-Дармштадтского, так как не хотела брать невестку из могущественного дома, которая могла бы быть ей соперницей; жена ее сына должна была быть всем обязана ей и целиком от нее зависеть.
Императрица пригласила в Петербург ландграфиню с тремя дочерями для того, чтобы великий князь мог сделать свой выбор. Подобное сватовство было слегка оскорбительно, и все же ландграфиня Гессенская поспешила воспользоваться приглашением, так как надеялась, что одну-то из дочерей будет ждать блестящая будущность. Они приехали в Петербург и были встречены с необычайной торжественностью.
Таково было внешнее и внутреннее положение России...
В то чудное майское утро, которые бывают совершенно особенны на севере, между Петербургом и Петергофом, как раз на той дороге, по которой когда-то в карете, управляемой Алексеем Орловым, переходя от страха к надежде, в ожидании роковой минуты, решавшей ее судьбу и судьбу ее трона, ехала Екатерина Алексеевна, теперь царило необычное оживление. Здесь был разбит большой военный лагерь. Многочисленные отряды солдат становились широким полукругом. Из Петербурга и Кронштадта то и дело подходили новые полки и занимали свои места.
Были полки и из армии генерала Румянцева, которые особенно отличились во время турецкой войны, но вместе с тем и особенно пострадали и были отозваны с войны для того, чтобы отдохнуть и пополнить свои ряды. Были и другие, свежие полки, которые должны были идти на их место для подкрепления. На место парада стекались и отряды матросов, сражавшихся при Чесме; они вместе с отличившимися сухопутными войсками должны были пройти церемониальным маршем пред полками и вдохнуть в войско мужество и веру в победу. Кроме того, на параде должна была присутствовать и гвардия вместе со стоявшим в Шлиссельбурге Смоленским полком, который явился сюда весь, за исключением одной роты, оставленной для несения охраны в крепости.
Императрица не только хотела показать ландграфине Гессенской во всем блеске свой двор, но главным образом желала, чтобы иностранные дипломаты увидели, что она, несмотря на войну с грозным для всей Европы турецким султаном, все же может устроить около своей столицы такой грандиозный парад, который вряд ли был бы доступен другим европейским государям.
Отовсюду раздавалась военная музыка, в лагере солдаты еще раз внимательно осматривали амуницию и лошадей и занимали предназначенное для каждого полка место. Вызванные с фронта полки отличались от других своими выгоревшими на солнце, старыми мундирами, местами заплатанными сукном другого цвета, а местами настолько изорванными, что их невозможно было даже заштопать. Многие солдаты вместо гренадерских шапок носили простые фуражки, только изредка виднелась коса или вышивка, и даже на офицерах были заштопанные мундиры и старые, мятые шляпы. У многих солдат были перевязаны головы или руки на перевязи, так что им приходилось держать ружье не по артикулу или даже ставить его прикладом на землю. Прислоненные к палатке, трепетали от дуновения ветра их обожженные, истрепанные стяги.
На параде вид этих войск наверно возмутил бы всякого военного, но полки эти очень гордились тем, что императрица приказала им явиться на смотр в том одеянии и с тем оружием, как они сражались в славных битвах; им было запрещено до этого парада принимать в свой состав какое-либо подкрепление; благодаря этому легко было видеть всех оставшихся в живых того или другого полка, и было очевидно, что воинам выпала тяжелая доля: здесь были полки, численность которых равнялась лишь одному батальону.
Но чем больше подходило боевых полков, тем большею гордостью блестели глаза покрытых ранами и лохмотьями солдат; разорванная, поблекшая форма была для них лучшим, почетнейшим платьем.
Посередине лагеря, занимаемого возвратившимися с войны отрядами, была раскинута большая палатка; около нее стояли на часах два гренадера в меховых шапках; на некотором расстоянии от нее были знамена, около них находились на страже офицеры и двенадцать гренадеров; они охраняли войсковые святыни. Несмотря на царившее в лагере беспокойное волнение, около палатки было совершенно тихо. Офицеры и солдаты держались в отдалении и, если им приходилось переходить на другую сторону поля, делали большой крюк, лишь бы не пройти мимо палатки. Только несколько адъютантов, тихо разговаривая, стояли близ нее; ординарцы держали в поводу их лошадей, а на свободном пространстве между палаткой и знаменами рейткнехт медленно водил дивную рыжую лошадь.
Внутренность палатки, несмотря на простоту, отличалась красотой и элегантностью, совершенно не соответствовавшими условиям походной и лагерной жизни. Пол был устлан толстым и мягким ковром темного цвета: несколько наложенных друг на друга матрасов образовали диван; на нем было много подушек; на складном деревянном столе, в серебряной дорожной посуде стоял холодный завтрак; сбоку находился другой стол, с большим зеркалом и всевозможными туалетными принадлежностями; из раскрытых флаконов струился аромат восточных духов, наполнявший солдатскую палатку атмосферой дамского будуара; несколько деревянных скамеек дополняли убранство палатки.
Перед туалетом стоял средних лет человек в русской генеральской форме, очень видный, плечи его были широки даже для его огромного роста, а грудь -- высока; все его тело состояло из стальных мускулов, это была настоящая фигура атлета, и в то же время он отличался исключительной элегантностью.
Солнцу и ветру не удалось огрубить его лица -- он был слегка бледен, ноздри его тонкого, с! горбинкой носа трепетали, как у породистой лошади, рот со свежими губами и изумительно белыми зубами мягко очерчен, лоб высок, под капризно изогнутыми бровями сияли большие голубые глаза. На этом красивом, подвижном лице отражались все переживаемые впечатления. Его густые волосы были отброшены назад, легкий слой пудры лежал на густых кудрях, которые лишь с трудом подчинялись прическе, предписываемой воинским уставом.
Человек, чистя и полируя изящной щеточкой ногти слетка загорелой, но красивой к тонкой руки, внимательно разглядывал свое изображение в зеркале.
Это был генерал-поручик Григорий Александрович Потемкин, командир вернувшихся из турецкой кампании войск. На нем был роскошный мундир, увеличивавший его рост и придававший особенное изящество фигуре. Этот мундир был полной противоположностью разорванным и заштопанным -- у его полков; красивые, блестящие сапоги с тонкими серебряными шпорами больше подходили для придворного паркета, чем для военного лагеря. Потемкин сохранил, соответственно приказу императрицы, лишь широкую саблю в потертых ножнах с потемневшим от порохового дыма эфесом и измятую шляпу с совершенно растрепавшимися перьями и оторванной тесьмой. Вид сабли и шляпы доказывал, что они действительно побывали в пылу сражения, и придавал изящному генералу налет воинственности, нисколько не уменьшавший его элегантности.
"Что-то принесет мне этот день? -- подумал Потемкин, вопросительно посмотрев в зеркало, как бы требуя ответа у своего собственного изображения. -- Быть может, я сегодня стою у поворота всей своей жизни: или я поднимусь на недосягаемую высоту, или же буду идти по скучной, томительной, однообразной дороге..."
-- Но нет, этого не будет! -- воскликнул он, и его глаза загорелись. -- Этого не будет... Об этом говорит мне какой-то внутренний голос, который никогда не замолкал на протяжении всех этих лет... Полных обманутых надежд! О, Екатерина! -- грустно сказал он. -- Я увидел над ее головой сияющий царский венец... Еще тогда, когда в первый раз заметил ее, в Петропавловском соборе, молящейся за здравие императрицы Елизаветы Петровны. Да, уже тоща ярко горела видимая только мне корона на голове Екатерины, даже в то время, когда все пренебрегали ею... Я украсил своим темляком ее шпагу, когда она в первый раз императрицей появилась перед войсками... И каждый раз, как я видел ее, в моем сердце с новой силой вспыхивала любовь к ней, целый мир для меня в одном слове: "Екатерина"! Я был не в состоянии побороть эту любовь и не хочу победить ее.
-- Нет! Нет! -- воскликнул Потемкин, протягивая руку к своему изображению. -- Нет, я не хочу подавлять эту любовь, она должна привести меня к счастью, -- задумчиво размышлял он, рисуя на зеркале свой вензель. -- Если же этого не будет, то мне лучше погибнуть! Она меня любила, -- мрачно сказал он. -- Да, да!.. Я это знаю... Это подсказываю мне сердце... Но тогда стал на моей дороге Орлов! Это был каприз счастья... Я должен был потерять в игре, Орлов меня обыграл. Да это вполне понятно: он был страшен ей; ведь он мог тогда уничтожить все то, что создал своими же руками... Я должен был покориться... Шли годы -- но ни намека, что она помнит меня... Я играл скучную роль при нашем посольстве в Стокгольме, рисковал своей жизнью на войне с турками, надеясь, что она меня вспомнит. Но все оказывалось напрасным... Забыла ли она меня?.. Нет! Как она могла забыть меня, если я постоянно думал только о ней? Нет, нет, этого не могло быть! Просто Екатерина не Могла дать волю своим воспоминаниям. Как это ужасно, что женщина, которую я так горячо любил, когда она не имела власти, я еще сильнее люблю теперь, когда она стала царицей... Она склоняется, она трепещет пред его волей!.. Но ведь он был полезен во время переворота, теперь же -- нет, он не в состоянии понять и оценить ее гордые замыслы и ее ум. Я же сумею сделать это... Я пойму Екатерину, я буду приводить в исполнение ее мысли, бесстрашно творить ее проекты! Так должно быть и это будет так!.. Моя судьба записана на звездах... Судьба привела меня сюда, и моя вина будет, если я не поверну ее сообразно книге звезд, в которую я верю. Орлов забыл меня или же чересчур уверен в своем могуществе, иначе он не допустил бы, чтобы я привел сюда эти полки. Но, клянусь Богом, он обманулся; он будет повержен, несмотря на всю свою уверенность и спокойствие... Он вынудил благодарность Екатерины, но теперь он уже не так необходим... Я вступлю с ним в борьбу, и увидим, так ли хорошо я читаю свою судьбу по книге звезд, насколько ясно раньше видел царскую корону на голове великой княгини Екатерины Алексеевны!
Он еще раз посмотрел на себя в зеркало, и гордая радость вспыхнула в его глазах. Он натянул перчатки, нахлобучил на лоб измятую шляпу и, откинув занавес, заменявший дверь, вышел из палатки. К нему сейчас же подошел адъютант, рейткнехт подвел рыжего скакуна. Потемкин легко вскочил в седло и сказал:
-- Следуйте за мной, господа!.. Я хочу еще раз посмотреть на наших солдат! Сегодняшний смотр не доставит нам чересчур много хлопот; раны в лохмотья наших геройских полков будут говорить сами за себя, и я уверен, что они будут императрице дороже всех остальных блестящих отрядов.
Офицеры вскочили на коней и последовали за генералом. Он был встречен радостными криками солдат, которые, несмотря на его строгость, любили Потемкина за то, что он делил с ними все трудности и тревоги военной жизни и был всегда первым там, где было, всего опаснее. Они ценили его и за то, что он был высокомерен и горд только с высшим, а к низшим был всегда справедлив и добр, если, только они исполняли свои обязанности.
Потемкин нашел большинство своих полков уже готовыми к выступлению. На самом крыле своего лагеря Потемкин подъехал к казачьему полку, который он привел с собою из Турции. Эти казаки участвовали в осаде Бендер. Теперь они были на конях и размечали линию постановки войск на месте парада.
Потемкин ласково ответил на их крик: "Здравия желаем, батюшка!", которым казаки приветствовали его, и уже намеревался ехать обратно к своей палатке, как вдруг на некотором расстоянии он увидел казака, который, воткнув пред собою в землю пику, обнял рукою шею лошади и весь, по-видимому, ушел в себя.
Потемкин нахмурился; он подъехал к казаку и воскликнул:
-- Что ты тут делаешь, лентяй! Разве ты не знаешь, что каждую минуту сюда может прибыть наша возлюбленная матушка царица, чтобы поздороваться со своими храбрыми солдатами? А ты тут стоишь, как будто у тебя нет другого дела, как только считать песчинки под ногами!
Казак вытянулся в струнку, схватил копье и, взяв лошадь за повод, готов был выполнить любое поручение. Среднего роста, на вид ему казалось лет сорок пять, у него были короткие усы, лицо продолговатое, с длинным носом и большими синими глазами имело меланхолическое выражение, присущее обыкновенно жителям степи. Он смотрел на генерала с упреком, его взор был печален.
-- Ах, это ты, Емельян Пугачев? -- ласково сказал Потемкин, всмотревшись в лицо казака. -- Зачем ты удалился именно сегодня, когда ты имеешь право одним из первых выслушать благодарность из уст императрицы? Ведь ты всегда был первым в битвах...
-- Прости, батюшка Григорий Александрович! -- ответил казак. -- Я так же, как и другие, счастлив, что увижу государыню царицу, но я грустен потому, что у меня на сердце неспокойно.
-- Ну, -- дружески сказал Потемкин, -- ты всегда был молодцом, скажи же, что ты хочешь... ты ведь знаешь, что твой генерал всегда исполняет все просьбы своих храбрецов!
-- Батюшка! -- воскликнул Пугачев, забывая свою военную выправку и протягивая к Потемкину руки. -- Дозволь, мне вернуться на родину!.. Я много лет служил верой и правдой отечеству. Я ни разу не был наказан по службе и всегда храбро сражался. Я почти совсем забыл родину, славный тихий Дон-батюшку, но, когда мы шли на турок, я увидел снова свою реку, родные поля и пастбища, где учился садиться на коня... Родители мои уже умерли... У меня не было ни братьев, ни сестер, друзья мне стали чужими, но все же сердце горячо забилось в груди... А раньше, на Яике, я увидел девушку... Она была намного моложе меня и ласково так смотрела и предпочла израненного в боях солдата молодым парубкам, которые только в игре и стреляли... Я должен был уходить с моим полком в Туретчину, а сердце разрывалось. Но я исполнил свой долг и храбро бился в первых рядах против басурман... Но с тех пор как я снова, увидел родную реку, с тех пор как я смотрел в чудные очи Ксении Матвеевны моей, целовал уста ее алые, я хочу на волю, на родину рвусь. Я кое-что накопил себе за время моей службы; это чуть ли не настоящее богачество для моей стороны, я куплю коня и буду вести счастливую, тихую жизнь рядом с Ксенией моей. Я буду рассказывать ей о битвах с пруссаками и турками. У меня будут дети, которые станут храбрыми казаками и так же, как и я, грудью защитят честь и славу святой Руси.
-- Остановись! -- воскликнул Потемкин, громко смеясь. -- Что за глупые мысли у старого казака, который столько лет имея честь служить в армии и которого, быть может, ожидает более почетная будущность, чем тихая жизнь в степях, около бабы, которая намного моложе тебя, а потому и будет обманывать. Ты состоишь в списке храбрецов, которых я хочу представить к награждению, к если ты и впредь будешь себя так вести, то ты сможешь сделаться даже офицером; уже многие возвысилась таким образом, для этого нужны только ум и беззаветная храбрость. Выбрось из головы все глупости! В России достаточно красивых баб, которые будут смотреть на тебя так же ласково, как твоя Ксения, и так же горячо целовать тебя, как и она. Я не отпущу тебя... Что будет с армией, если все ее храбрые солдаты захотят наслаждаться тихим счастьем около жены и детей!
С петербургской дороги послышался пушечный выстрел.
-- Слышишь? -- воскликнул Потемкин; глаза его загорелись ярким пламенем. -- Это знак приближения государыни! Прочь глупые мысли, которые совершенно не годятся для храброго солдата, и марш на свое место! Сегодняшний день -- счастливый день, и если для меня сегодня засияет солнце, то я и тебя не забуду!
Генерал круто повернул лошадь и поехал к своей палатке, чтобы отдать последние приказания о размещении полков.
Емельян Пугачев побледнел как смерть, со скрежетом сжал зубы, лицо его передернулось, как от боли, и он, с ненавистью посмотрев вслед уезжавшему генералу, вскочил в седло, схватил пику и поехал к товарищам.
Весь лагерь пришел в движение после выстрела, прервавшего разговор Потемкина с Пугачевым; гвардейские полки вытянулись длинной линией и по флангам окружили место парада, оставив лишь сравнительно небольшой проезд; остальные полки заняли пространство посредине: матросы и солдаты -- на левом крыле, а полк Потемкина -- с правой стороны.
Знамена были разнесены по местам, офицеры отправились к своим частям, не было слышно ничего, кроме легкого позвякиванья оружия и ржания лошадей. По сторонам толпился народ, который с каждой минутой все прибывал, то и дело подъезжали новые партии любопытных, стремившихся полюбоваться редким зрелищем.
II
Вскоре послышался новый пушечный выстрел, и вдали показалось облако пыли, совсем золотое в лучах утреннего солгала; оно быстро приближалось. Раздались громкие крики, и толпа народа бросилась к дороге.
Потемкин стоял на правом крыле своих войск. Его неотрывный взгляд как бы втягивал это мчавшееся облако, среди которого он ухе мог различить разноцветные блестящие костюмы; его губы плотно сжались, рука, державшая повод, задрожала.
Перед полками прозвучали последние слова команды. Ряды солдат стояли неподвижно, будто вылитые из стали.
Вдоль длинных рядов гвардии разъезжал всадник в форме полного генерала; это был военный министр граф Захарий Чернышев, за ним следовало несколько адъютантов. Граф был высокий, слегка худощавый человек. Продолговатое лицо -- с резкими чертами, умные, проницательные глаза светились хитростью, а на тонких губах змеилась неизменная мягкая улыбка старого царедворца.
Граф Чернышев объехал площадь, стал посредине нее, против проезда, и вынул шпагу. Радостные крики народа раздались наконец совсем близко: отряд кавалергардов в красных мундирах промчался сплоченным строем и, развернувшись, выстроился по обеим сторонам графа Чернышева. В следующий момент тот поднял шпагу, и тишина словно взорвалась. Испугавшиеся лошади подеялись на дыбы, бросились в сторону и только с большим трудом были усмирены своими всадниками и снова возвращены в ряды -- все хоры музыки заиграли оглушительную "встречу" и покрыли сильные голоса нескольких тысяч солдат, слившиеся в один крик:
-- Да здравствует государыня Екатерина Алексеевна, да здравствует наша возлюбленная матушка царица!
В это время на площадь парада выехала императрица; она сидела на великолепном белоснежном турецком скакуне, грива его развевалась по ветру, а уздечка и чепрак были богато украшены сверкавшими на солнце драгоценными камнями.
Екатерине в это время было сорок три года. Безусловно, годы не прошли бесследно над ее головой, но тем не менее тонкое, благородное лицо еще не утратило нежных и мягких очертаний молодости. Большие глаза ее горели живым огнем, в них отражалась глубокая духовная жизнь. Она не употребляла никакой косметики, которая придавала лицу пользовавшейся ей императрицы Елизаветы Петровны неподвижное, точно окаменелое выражение. Обыкновенно Екатерина Алексеевна была несколько бледна, но именно поэтому она и казалась моложе своих лет, так как не хотела скрывать свой возраст, но в этот день, благодаря быстрой езде, ее щеки покрылись ярким естественным румянцем.
На императрице была длинная амазонка из белой шелковой материи, а сверху -- платье военного покроя из темно-зеленого бархата, с красными отворотами и опушкой из горностая; маленькая шляпа с белым пером покрывала густые темно-русые волосы, которые падали локонами на плечи. Ее фигура была уже не так тонка и гибка, как раньше, когда она была великой княгиней и удивляла всех своей воздушной грацией; легкое ожирение, против которого государыня безуспешно боролась, сделало ее небольшую фигуру слегка тяжеловесной. Она держалась замечательно прямо, голова была высоко поднята, а длинная, развевающаяся по ветру амазонка увеличивала ее рост. Костюм Екатерины был очень прост; только убранство лошади отличалось чисто царской роскошью. Кроме бриллиантов в звезде Святого Андрея Первозванного, на императрице не было никаких драгоценностей; лишь на рукоятке хлыстика, которым она приветливо махнула, был великолепный, необычайно крупный смарагд.
Она выехала одна в образованный войсками полукруг, сзади ее сын, великий князь Павел Петрович. Этот двадцатилетний хрупкого сложения юноша, в простой темно-зеленой, отделанной красным и золотом форме Павловского гренадерского полка, легко и красиво сидел на английской лошади, но его манера держаться была несколько неуверенна, как это часто бывает у чересчур быстро растущих молодых людей, у которых внутреннее развитие отстает от роста. На его юношески мягком лице лежала грустная тень, какую иногда можно заметить на лицах людей, которых ожидает тяжелая, трагическая судьба. У великого князя был небольшой, вздернутый кверху нос, выдающиеся скулы; слегка скошенный назад лоб скрадывали причесанные строго по форме волосы; на нем так же, как и на императрице, были голубая лента и звезда Святого Андрея Первозванного, а на шее на красной ленте, с золотыми полосками по бокам висел бриллиантовый крест голштинского ордена Святой Анны, гроссмейстером которого он был как герцог Голштинский.
Рядом с ним на огневом скакуне ехала принцесса Гессен-Дармштадтская Вильгельмина, отличавшаяся от своих обеих сестер живым умом и мужеством. Она не обладала правильной красотою, но ее тонкое, юное личико с большими блестящими глазами было удивительно прелестно и оригинально, и это впечатление еще усиливалось благодаря ее тонкой, изящной фигуре и грациозным, живым движениям.
Принцесса испросила у императрицы позволение ехать на парад тоже верхом. Ей замечательно шли темная амазонка и маленькая шляпа с пером, а ее крошечная рука в светло-серой перчатке смело и уверенно управляла горячим конем.
Великий князь, с самого раннего детства питавший особенную склонность ко всему военному, казалось, был в восторге от принцессы; его взгляды с восхищением окидывали прелестную фигурку юной наездницы.
Справа от принцессы на могучем вороном коне ехал генерал-фельдмаршал Григорий Григорьевич Орлов, всесильный любимец императрицы. Его атлетическая фигура стала тяжеловесной, а чисто славянское лицо, сиявшее раньше мужественной красотой, весьма много потеряло, побледнело и поблекло от всевозможных излишеств, которым он предавался. Во всем облике Орлова чувствовались глубочайшая усталость, равнодушие и вместе с тем высокомерие и непоколебимая уверенность в своем могуществе. Несмотря на это равнодушие и спокойную самоуверенность, он все время следил за императрицей напряженным взглядом небольших, глубоко сидевших глаз, как бы не желая пропустись ни одного ее движения и в то же время словно гипнотизируя ее. На нем был богато расшитый мундир, соответствовавший его высокому рангу, но он не так пунктуально выполнял требования формы, как это любил делать великий князь Павел Петрович; его густые волосы были слегка напудрены и падали свободными, слегка подвитыми локонами на короткую могучую шею; мундир был украшен горностаевым воротником в знак того, что император Иосиф пожаловал его в князья Священной Римской империи. Кроме голубой ленты и звезды Андрея Первозванного грудь его украшал осыпанный бриллиантами портрет императрицы, бриллианты и рубины горели на рукоятке шпаги и на шляпе, украшенной длинным султаном. Орлов небрежно сидел на гигантском коне и даже не давал себе труда удерживать горячее животное, когда оно обгоняло великого князя и принцессу, так что иногда он ехал непосредственно за самой императрицей.
В нескольких шагах позади великого князя екал его адъютант граф Андрей Кириллович Разумовский, сын малороссийского гетмана [6], в значительной степени помогшего императрице при восшествии на престол и затем из-за придворных интриг уехавшего в свои имения в Малороссии. Молодому графу Андрею Кирилловичу было двадцать лет, он, как и великий князь, носил форму Павловского гренадерского полка, и эта простая форма еще более подчеркивала изящество его стройной фигуры и изумительную красоту благородного лица, с большими темными, задумчивыми глазами, вспыхивающими иногда сильным огнем.
Граф Андрей Кириллович, несомненно, разделял восхищение великого князя принцессой Вильгельминой, его глаза с такой же неотступностью следили за ней. Внезапно лошадь принцессы бросилась в сторону, и ее взгляд упал на молодого адъютанта; внимательный наблюдатель, наверно, заметил бы, что молодой человек при этом невольно потупил свой взор и что его щеки вспыхнули ярким румянцем.
Принцесса едва ли заметила все это; движение лошади, позволившее ей взглянуть на графа, длилось лишь одну секунду, да, кроме того, она в это время слушала великого князя, который с воодушевлением называл ей участвовавшие в смотре полки и рассказывал их историю.
За великим князем и принцессой следовала вся многочисленная свита -- молодые придворные дамы ехали верхом на лошадях, во главе их была тридцатилетняя княгиня Дашкова с лентой ордена Святой Екатерины на груди. Среди придворных кавалеров выделялся граф Алексей Григорьевич Орлов-Чесменский своей могучей, как и у брата Григория, но несколько дикой фигурой. На его груди, как и на груди последнего, сверкали высшие ордена, осыпанные драгоценными камнями. За ним следовали многочисленные придворные частью в роскошных мундирах, частью в придворных платьях -- так и сверкало золотое шитье и горели драгоценные камни, на шляпах развевались длинные перья. За этой свитой императрицы следовал отряд гренадер, конвоировавший запряженную шестерней золоченую карету с почетными гостями.
В карете против ландграфини Гессен-Дармштадтской сидел заведующий иностранными делами и в то же время воспитатель великого князя граф Никита Иванович Панин [7], которому в это время было за пятьдесят, но благодаря своему румяному, юношески свежему лицу он казался, по крайней мере, лет на десять моложе, только его фигура из-за излишней полноты была тяжеловесной и несколько неуклюжей. На губах Панина блуждала приветливая улыбка придворного человека, глаза смотрели пытливо и проницательно, как у дипломата, а по всему лицу было разлито спокойствие ученого. В манере держаться и во всем облике графа чувствовалась крайняя педантичность; на нем был, пожалуй, чересчур роскошный для его возраста кафтан из светло-голубого шелка, напудренные волосы, вопреки моде, падали на спину двумя густыми косами; это была его особенность, которою он очень гордился и которая возбуждала насмешки всего двора. Он держал в руках шляпу и неутомимо развлекал своих спутниц, но не был в состоянии всецело приковать к себе их внимание, так как взоры ландграфини и ее дочерей неотрывно следили за всем происходившим вокруг: при своем крошечном дворе они и понятия не имели о подобной роскоши. Обе принцессы, затаив дыхание, старались отыскать среди свиты великого князя, ведь он должен был выбрать одну из них себе в жены и дать ей будущность, полную блеска и царского величия.
У дверец кареты ландграфини ехали шталмейстеры, за нею следовало еще несколько экипажей с прикомандированными к ландграфине придворными дамами; группа ехавших верхом пажей замыкала весь поезд. На пажах были несколько фантастичные, но очень красивые красные, отделанные мехом костюмы, поверх которых наброшены плащи из золотой парчи, а на головах четырехугольные шляпы.
Императрица несколько мгновений стояла неподвижно посредине полукруга; великий князь и принцесса Вильгельмина остановились в нескольких шагах позади нее. Свита и все остальные сгруппировались сзади. Экипаж ландграфини тоже въехал на середину плаца.
Екатерина Алексеевна взглянула на развернувшуюся перед ней картину, на сомкнутые ряды солдат, стоявших с обнаженным оружием, на склоненные к земле знамена и еще выше подняла голову при виде этой мощи и блеска, этой громадной силы, готовой ей повиноваться. С замечательной ловкостью она заставила лошадь сделать большой скачок и помчалась галопом через поле к тому месту, где стояли матросы с медалями на груди, выбитыми в память победы над турками; на одной стороне медали стояло слово "Чесма", а на другой -- "Я был там".
Императрица направила лошадь вдоль фронта и крикнула своим чистым, далёко слышным голосом:
-- Здравствуйте, чесменские герои!
Солдаты громко и радостно ответили:
-- Да здравствует наша матушка императрица Екатерина Алексеевна!
Не успел еще замолкнуть этот крик, как он снова повторился, но еще радостнее и громче, чем раньше. Однако на этот раз матросы приветствовали не императрицу, а великого князя, который последовал за умчавшейся матерью и нагнал ее. Его лошадь сделала скачок вперед, и он очутился рядом с императрицей. Моряки приветствовали его громовым криком:
-- Да здравствует наш цесаревич, великий князь Павел Петрович, внук наших великих государей!
Екатерина Алексеевна побледнела, ее губы задрожали, глаза грозно вспыхнули.
Великий князь тоже испугался и старался удержать свою лошадь, но уже в следующее мгновение лицо императрицы снова озарилось приветливой улыбкой, как бы соглашаясь, она склонила голову и как бы в невольном порыве материнской любви и гордости обернулась к сыну и протянула ему руку, которую тот смущенно поднес к своим губам
-- Да здравствует государыня императрица!.. Да здравствует государь цесаревич! -- кричали войска, и этот крик разносился по всему полю.
Когда крики затихли, Екатерина Алексеевна знаком подозвала к себе адмирала Алексея Григорьевича Орлова.
-- Здесь, перед вернувшимися после побед храбрецами, я говорю тебе, граф Алексей Григорьевич Чесменский, мое спасибо. Никогда не исчезнут из моей памяти геройские подвиги добрых сынов моих. Твоя императрица протягивает в твоем лице руку всем мужественным героям-воинам нашей святой матушки-России.
Алексей Орлов подъехал к императрице, причем совершенно неуважительно стал перед великим князем. Екатерина протянула ему руку, и он, низко наклонившись, поднес ее к губам. Но на этот раз из рядов солдат не раздалось криков, моряки совершенно равнодушно приняли благодарность, которую императрица передавала им всем через их адмирала. От проницательного взгляда Екатерины не укрылось, что при этом на многих загорелых и обветренных лицах старых матросов появились мрачные складки. Императрица сделала вид, что не заметила этого, и сказала все тем же спокойным, чистым голосом:
-- Я привыкла, Алексей Григорьевич, благодарить тебя и твоих солдат и соединять их имена с каждым великим и славным деянием моего царствования.
С коротким поклоном Екатерина Алексеевна повернула свою лошадь, окинула взглядом площадь и направилась в ту сторону, где стояли вернувшиеся из Турции полки.
На этот раз Григорий Орлов не остался позади. Он поехал почти рядом с императрицей, впереди великого князя, как бы желая подчеркнуть расположение императрицы, которое окружало ореолом его голову. Государыня направилась к правому крылу войск, где стоял со своим штабом генерал Потемкин.
Как только Екатерина Алексеевна остановила свою лошадь, Потемкин подъехал к ней и, салютуй саблей, сказал:
-- Наша всемилостивейшая государыня приказала нам явиться сюда в том же виде, в каком мы сражались с врагами нашей родины... С гордостью показывают мои солдаты матушке императрице свои раны и свои разорванные одежды... Те герои, коих недостает среди наших рядов, положили свою жизнь для блага святой Руси... Души павших, я уверен, окружают нас и теперь, когда мы вернулись на родину и готовы повторить тот клич, с которым шли в битву, наводя ужас на своих врагов: "Да здравствует Екатерина Алексеевна!.. Да здравствует наша матушка государыня Екатерина Алексеевна!"
Радостно вырвался этот крик из сотен солдатских грудей. Закаленные воины с гордостью смотрели на свои лохмотья и израненные знамена, склонившиеся перед императрицей.
Потемкин с ожиданием смотрел на государыню, в его голосе, металлически властном, слышались и радостное восхищение, и трогательная, страстная мольба.
Екатерина побледнела. Она узнала его. Потемкин стал еще красивее -- и мужественнее, его голос, казалось, совсем покорил и околдовал ее. Задумчивый взгляд Екатерины был не в силах оторваться от лица Потемкина.
Григорий Орлов тоже узнал генерала. Он закусил губу. Но в следующее же мгновение еще высокомернее выпрямился и с презрительной, насмешливой улыбкой посмотрел да дерзкого, некогда мечтавшего о недосягаемом счастье и которого он победил и настолько унизил, что даже сам совершенно позабыл о нем.
Несколько мгновений Екатерина молчала, глядя в глаза Потемкина -- она растерялась, она не находила слов, чтобы поблагодарить войска за приветствие... Женщина, казалось, взяла верх над государыней, и она кротко и смущенно склонила голову. Но не надолго.
-- Привет вам, мои храбрые воины! -- сказала она, силою воли побеждая свое волнение. -- Я хотела видеть вас такими, как вы бились с турками... Ваши знамена будут всегда занимать почетное место среди других знамен, а ваши одежды должны оставаться вам и вашим детям как память о ваших геройских подвигах. Завтра вам выдадут новую экипировку, сегодня же будьте моими гостями и выпейте за здоровье своей благодарной вам императрицы. Помяните также и павших за родину товарищей!
Она проговорила это горячо и быстро, и в то время как солдаты выражали ей крикам свою благодарность, она снова обернулась к Потемкину, который все время не спускал с нее взгляда.
-- Я особенно рада тому, -- сказала государыня, -- что эго именно вы, генерал, привели на родину эти храбрые полки. Я вас не забыла, я знала, что вы были предназначены к тому, чтобы сослужить мне и государству великую службу. Мои ожидания оправдались... Вы сражались на поле битвы и заслужили громкую славу; теперь вы будете служить здесь, на родине! Я назначаю вас, Григорий Александрович, своим генерал-адъютантом, -- продолжала она громким голосом и с ударением.
Из уст Потемкина вырвался радостный крик. Он подъехал к императрице, схватил ее руку, быстро отогнул манжету перчатки и долгим поцелуем прижался к ее нежной руке. Тотчас же волна горячей крови залила лицо Екатерины.
Орлов побледнел, услышав слова императрицы... Его глаза вспыхнули яростью, он так сильно сжал лошадь, что та взвилась на дыбы, с угрожающим шепотом он схватил руку императрицы, как бы желая оттолкнуть ее от Потемкина.
Екатерина повернула лошадь, ее глаза тоже сверкали гневом, но спокойно, с выражением царственного величия, она холодно сказала:
-- Вы слышали мой приказ, князь Григорий Григорьевич... Примите меры к тому, чтобы генерал Потемкин был сейчас же внесен в списки моих генерал-адъютантов, сообразно его заслугам! А вы, Григорий Александрович, представьтесь великому князю, который будет рад протянуть руку храброму и верному слуге своей матери!
Орлов стиснул зубы.
Потемкин чисто по-военному приподнял перед Орловым свою шляпу. На мгновение взгляды обоих скрестились, как клинки шпаг, владельцы которых трепещут желанием поразить смертельным ударом сердце противника.
Орлов только слегка кивнул головой, Потемкин же повернулся к великому князю и, сняв шляпу, низко поклонился ему, почти касаясь спины своей лошади.
Павел Петрович удивленно и вопросительно посмотрел на него, как бы желая составить себе представление об этом новом лице, затем, исполняя приказание матери, он протянул руку Потемкину, который, еще раз склонившись перед великим князем, почтительно прикоснулся к ней.
-- Следуйте за мной, Григорий Александрович! -- сказала императрица, направляя свою лошадь вдоль линии войск. -- Вы теперь несете службу лично при мне!
Григорий Орлов не покинул своего места рядом с императрицей, Потемкин же следовал на некотором расстоянии за великим князем. Но, несмотря на это, в глазах его сверкала уверенность в полной победе, между тем как Орлов был мрачен и тяжело дышал.
С приветливой улыбкой здоровалась императрица с батальонами геройских полков, которые провожали ее громкими криками, радуясь тому, что так щедро награждены в лице своего генерала.
Императрица наконец подъехала к казачьему полку, машинально поприветствовала, даже не взглянув... Казалось, она вся ушла в свои собственные мысли.
Но Григорий Орлов вдруг вздрогнул и побледнел как мертвец, быстрым движением отдернул лошадь и широко раскрытыми глазами уставился на помертвевшего от страха Емельяна Пугачева.
-- Что это такое? -- тихо прошептал он, глядя на казака. -- Разве мертвые воскресают?
Он приостановился и посмотрел на брата Алексея. Тот тоже был бледен и быстро подъехал к нему.
-- Видел казака?.. -- спросил Григорий.
-- Да, -- ответил Алексей дрожащим голосом. -- Какая удивительная игра природы! Я поклялся бы, что перед нами Петр Федорович, если бы только я не знал, что он умер и не может воскреснуть! -- сказал он, содрогаясь.
-- Разузнай, кто это такой! -- распорядился Григорий Григорьевич. -- Мы должны знать это. Человек с таким лицом опасен... Или, может быть, полезен, -- сказал он совсем тихо, и холодная улыбка заиграла на его губах
Он увидел, как императрица подозвала к себе Потемкина и стала громко расспрашивать его о подвигах казаков во время турецкой войны.
-- И этот дерзкий воображает, что ему принадлежит будущее, так как я, глупец, был слишком великодушен и не уничтожил его раньше? -- прошептал Григорий Григорьевич Орлов. -- Но нет, счастливая случайность дает мне в руки средство доказать неблагодарной, что ее трон может пошатнуться и пасть, если его не будет поддерживать рука Орлова.
Он снова подъехал к императрице, которая в это время уже достигла конца вернувшихся из Турции войск. Потемкин отдал честь и снова поехал позади великого князя. Многие из свиты подъезжали к нему и здоровались с видом старых знакомых, хотя он не мог припомнить, видел ли он их когда-либо раньше.
Яркий луч царской милости высветил сразу кучу друзей генералу. Все несколько одерживались, боясь гнева Григория Орлова, но все же старались быть внимательными к так внезапно выдвинувшемуся новому любимцу, хотя делали это так, чтобы не вызвать неудовольствия Орлова, на блестящую звезду которого сегодня легла первая легкая тень.
Екатерина медленно ехала вдоль фронта.
Великий князь в это время оживленно разговаривал с принцессой Вильгельминой, остроумие которой заставляло весело смеяться всегда серьезного и склонного к меланхолии Павла Петровича. Во время разговора он часто обращался к графу Разумовскому, так что наконец поехал рядом с ним и принял участие в веселой болтовне, перебивавшей задумчивые мысли императрицы.
Рядом с Преображенским полком стоял Смоленский полк, пришедший на парад из Шлиссельбурга. Первым взводом этого полка, радостно приветствовавшего императрицу, командовал молодой подпоручик. У него была стройная и вместе с тем сильная фигура; его бледное лицо с мягкими юношескими чертами отличалось красотой, но в то же время поражало своим грустным выражением, тогда как в больших глазах юного офицера сверкали отвага и мужество. В то время как императрица подъезжала к его полку, Мирович [8] надел на кончик своей шпаги какую-то бумагу и, салютуя Екатерине Алексеевне, опустил шпагу, но затем снова высоко поднял, всем стала видна надетая на шпагу бумага.
Государыня удивленно остановила лошадь и спросила:
-- Что это значит?.. Что ты хочешь? Возьми у него бумагу, Григорий Григорьевич!
Орлов подъехал и снял бумагу со шпаги офицера.
-- Кто ты такой? -- спросила императрица, с удивлением и интересом глядя в оживленное внутренним волнением лицо молодого человека.
-- Я подпоручик Смоленского полка Василий Мирович, ваше императорское величество, -- ответил он.
-- Так в чем же дело, подпоручик Мирович? -- сказала императрица с легким нетерпением, в то время как Орлов просматривал бумагу. -- Что это за письмо?
-- Просьба о помиловании, ваше императорское величество! -- ответил офицер, пристально и скорее угрожающе, чем умоляюще глядя на императрицу своими темными глазами.
-- О каком помиловании можешь ты просить, если носишь форму и командуешь моими храбрыми солдатами Смоленского полка? -- сказала Екатерина Алексеевна.
-- Несмотря на это, ваше императорское величество, -- ответил Мирович, -- я прошу о помиловании, но не за самого себя; я прошу простить вину моего предка, который был полковник на Украине и обладал огромными имениями...
Но тут его прервал Орлов, который уже прочел бумагу и гневно смотрел на молодого человека.
-- Этот предок, -- сказал Григорий Григорьевич, -- был изменником вместе с Мазепой, перешедшим на сторону шведского короля и поднявшим оружие против императора Петра Великого!
-- Он погиб в битве, ваше императорское величество, -- сказал Мирович, -- и смертью искупил свою вину, но все его имения были конфискованы, и его дети остались нищими... Но ведь ни его дети, ни его внуки не были виноваты в его преступлении. Я, ваше императорское величество, все время борюсь с бедностью, которая мешает мне жить, а между тем уверен, что своей службой вам, ваше императорское величество, я могу загладить преступление своего предка, и молю свою великую государыню снова возвести меня на ту высоту, с которой нас свергли... Вся моя жизнь будет принадлежать вам, ваше императорское величество, если только вы окажете мне милость, которая будет совершенно справедлива и угодна Самому Богу!
Уверенный тон молодого человека, казалось, уязвил императрицу, и она холодно сказала:
-- Справедливость требовала наказания изменника; полною несправедливостью по отношению ко всем верным подданным было бы награждение его потомка, который хотя и не несет на себе никакой вины, но тем не менее и не обладает никакими заслугами. Богатство и слава на конце шпаги моих офицеров; быть может, и у Смоленского полка будет возможность сразиться с врагом, и тогда ты, Мирович, постарайся своими подвигами заслужить мою милость. Верных и храбрых солдат всегда ожидает достойная награда. Я не могу изменить решения своего великого предшественника, вполне справедливо поступившего с изменником, который, к твоему несчастию, был твоим предком.
-- Этот офицер должен быть сейчас же арестован, ваше императорское величество, -- сказал Григорий Орлов, разрывая бумагу на мелкие куски, -- он должен быть примерно наказан, так как не имеет права таким образом останавливать вас, ваше императорское величество!
-- Нет, Григорий Григорьевич, -- сказала императрица, -- я этого не хочу... Никакое наказание не может постигнуть русского воина за то, что он искал милости у своей императрицы, хотя бы даже она и не исполнила его просьбы.
Громкое "ура" солдат было ответом на слова императрицы.
Мирович, бледный, едва владея собой, вернулся на свое место перед ротой.
Императрица поехала дальше, ласково здороваясь с гвардейскими полками.
Парад был скоро окончен. Екатерина Алексеевна подъехала к карете ландграфини Гессенской и некоторое время разговаривала с нею и принцессами; она представила им своего нового генерал-адъютанта Потемкина, причем дала самый лестный отзыв о нем. Григорий Орлов при этом сделал вид, что ничего не слышит, и это еще более возбудило внимание всего двора.
Затем Екатерина Алексеевна еще раз выехала на середину плаца, еще раз отдали ей честь войска, снова заиграли фанфары -- и весь царский поезд во главе с императрицей двинулся по дороге к Петербургу.
Народ повалил на плац, здоровался с солдатами, предлагал им всевозможные напитки и кушанья, и повсеместно разлились веселье, шутки и смех. Офицеры дали несколько часов отдыха солдатам, так как императрица любила, чтобы ее парады заканчивались народными гуляньями. Оживление царило до самого захода солнца, когда раздались сигналы "зори" и солдаты должны были возвратиться к своим полкам.
III
Во время блестящего военного парада столица опустела. Исчезло причудливое многолюдство, -- живая смесь русских костюмов простонародья с утонченной европейской роскошью, -- которое оживляло широкие набережные и улицы города. Чуть ли не все население хлынуло за город, чтобы посмотреть на императрицу, на ее двор и войска и с величайшим удовольствием принять участие в народном гулянье, которое должно было начаться после смотра.
Хотя тогдашнему Петербургу и недоставало того подавляющего великолепия, которое создалось впоследствии художественным гением Александра Благословенного и самодержавной волей императора Николая, однако резиденция Екатерины Второй была уже далеко не такова, как во время царствования императрицы Елизаветы Петровны. Старинная крепость с Петропавловским собором незыблемо возвышалась своими мрачными стенами и бастионами на островке, но вся окрестность уже свидетельствовала об энергичном господстве повелительницы, которая стремилась с неутомимым усердием продолжать дело Петра Первого и успела наложить отпечаток своих вкусов на внешний вид столицы. Все казенные здания, окружавшие старинную крепость, и мосты, которые вели к ней, были расширены, также и императорские дворцы, выстроенные на другом берегу широкой реки против Петропавловской крепости. К старому Зимнему дворцу примыкал соединенный с ним крытым ходом павильон, названный императрицей своим Эрмитажем [9]. Здесь несметные богатства соединились с самым утонченным вкусом в украшении комнат, куда повелительница необъятного государства уединялась, чтобы изучать проблемы великой политики или в легкой, непринужденной беседе с гостями отдыхать от трудов и забот.
Сады, окружавшие императорские дворцы, были расширены и улучшены, но главным украшением города служила набережная Невы, представлявшая во времена императрицы Елизаветы Петровны только странное смешение хижин, пустырей и гордых, величественных зданий; теперь же на ней возвышался ряд роскошных дворцов. Сановники из своих усадеб переселились в Петербург, ставший средоточием власти и блеска, и в угоду императрице вырастал дворец за дворцом, соперничая в величине и пышности.
Хотя эта широкая набережная была еще не вымощена и не соответствовала современным понятиям о бульваре в обширной столице, зато в пестром разнообразии роскошных карет, запряженных четверками и шестерками лошадей; с лакеями в разноцветных ливреях, со скороходами в шляпах с перьями, с пажами и шталмейстерами, было несравненно больше пышности и блеска, чем в наше время с его более простыми вкусами.
Кроме того, благодаря заботам императрицы о развитии промышленности и торговли были открыты роскошные магазины всякого рода, переселилось в Петербург много иностранных колонистов, и благосостояние среднего сословия все возрастало, так что не только старые улицы были удлинены и украшены новыми зданиями, но на обширном пространстве возникли совершенно новые части города с приветливыми и нарядными домами, со светлыми улицами и широкими площадями. В этих частях города, меньше соприкасавшихся с шумной придворной суетой, кипела пестрая, разнохарактерная жизнь, и если повсюду шныряла полиция, наблюдавшая за всем и знавшая все, что где-либо говорилось и делалось, то в царствование императрицы Екатерины Алексеевны агенты полицейского ведомства с его многочисленными разветвлениями никому не мешали и никому не чинили обиды. Императрица довольствовалась тем, что все знала, все могла направлять своею мудрой рукой, осторожно минуя предательские подводные камни и лишь в случаях крайней необходимости прибегая к силе.
Эта система обеспечивала безопасность ее господства, конечно, успешнее, чем могло бы это сделать беспощадное применение царской власти. Прежде всего она свидетельствовала об уверенности в себе, что всегда составляет самую надежную опору правительств; эта система производила на всех заезжих иностранцев впечатление спокойного, твердого, прочного благоустройства и доставила императрице лестную похвалу европейских философов и славу свободомыслящей и милосердной повелительницы.
В населенных торговым сословием частях города, несмотря на большой парад, замечалось оживление. Купцы, особенно же иностранные колонисты, не так охотно оставляли свою работу и свои занятия ради военного смотра, как простолюдины, но наплыва покупателей не было, и многие горожане сидели у себя на крылечках и так свободно беседовали с соседями, точно дело происходило в маленьком провинциальном городишке, а не в столице громадного государства. Будто вымершей казалась набережная Невы, обыкновенно блиставшая пестрым великолепием императорского двора. На далеком пространстве здесь не видно было ни души; караульные у Зимнего дворца с равнодушным видом посматривали от скуки то в одну, то в другую сторону, и даже широкая Нева, казалось, ленивее обыкновенного катила свои желтоватые волны.
Только один экипаж ездил взад и вперед по набережной. Это был открытый фаэтон, легкий и изящный, с широкими мягкими сиденьями, обитыми шелком. Бородатый кучер твердой рукою сдерживал тройку ретивых коней, заставляя их идти медленным шагом, и, то и дело поворачивая, держался вблизи дворца. Хозяин этой упряжки обладал оригинальной наружностью. Было ему лет под пятьдесят, его скуластое лицо, с низким лбом и косым разрезом глаз, желтовато-серое, дряблое, изрезано морщинами, взгляд выражал затаенное коварство, а на бледных тонких губах широкого рта играла высокомерная, насмешливая улыбка, которая поспешно сменялась раболепным смирением, если на одном из дворцовых подъездов случайно показывался кто-нибудь из низших придворных чинов. Это гладко выбритое, пошлое и некрасивое лицо, казалось, лучше всего подходило разносчику, бродящему со своим товаром от одного дома к другому. Оно производило еще более неприятное впечатление из-за своего резкого контраста со всем обликом этого пожилого господина. Сухопарые члены его корявого, угловатого тела были облечены в костюм темно-коричневого бархата новейшего французского покроя, с блестевшим роскошным серебряным шитьем. На его голове был завитой по моде и напудренный парик, на котором покачивалась маленькая шляпа с серебряными галунами. В руке он держал палку с серебряным набалдашником; и явное желание казаться Изящным и моложавым добавляло комичности неприятному выражению его некрасивого лица, что делало этого господина похожим на разряженную обезьяну.
Уже довольно долгое время катался он по площади перед Зимним дворцом, когда в одном из боковых подъездов здания показалась группа мужчин и женщин; их веселый смех и оживленная болтовня составляли резкий контраст с торжественной тишиной, в которую погрузилась столица.
То была труппа французского театра императрицы, собравшаяся на репетицию пьесы, назначенной к представлению в тот вечер. Актеры были одеты просто, в костюмы темных цветов; большая часть актрис накинула широкие плащи на свои легкие утренние платья.
Громко раздавалась бойкая французская речь, заставляя слегка покачивать головою то одного, то другого из часовых, которые не могли понять, каким образом эти еретики-чужеземцы имеют свободный доступ в царский дворец.
: Едва актеры вышли на набережную, как мужчина, катавшийся на тройке, дотронулся набалдашником трости до плеча кучера. Тот, по-видимому, понял безмолвное приказание своего господина, потому что погнал лошадей рысью через площадь и осадил их как раз перед труппой.
-- Ах, вот и господин Фирулькин, -- воскликнул один из актеров, -- наш превосходный друг и покровитель!
-- Здравствуйте, господин Фирулькин! -- раздались со всех сторон приветствия. И Фирулькин, стараясь с юношеской легкостью выпрыгнуть из фаэтона, чуть не упал, так что один из молодых людей со смехом подхватил его в объятия, тогда как другой поднял с земли оброненную им трость и шепнул стоявшей возле него даме:
-- Жаль, что нам предстоит сегодня играть не "Мещанина во дворянстве": лучшего образца для такого типа, чем этот татарин в парике, решительно не найти.
Фирулькин со снисходительной благодарностью взял у Него трость; игриво помахивая ею, со сладенькой улыбочкой, делавшей еще отвратительнее его дряблое лицо, он поспешил к молодой девушке, которая при появлении этого субъекта попятилась назад. Ее изящное личико с мелкими чертами, пикантное и выразительное, принадлежало к типу, особенно свойственному парижанкам; большие темные глаза сверкали умом и живостью и казались созданными для того, чтобы с легкой подвижностью быстро и уверенно выражать всякое душевное чувство -- от глубочайшей скорби до самой бойкой радости. Она была закутана в широкий плащ, капюшон которого покрывал голову, но складки легкого, мягкого шелка даже в этом неуклюжем одеянии обнаруживали грацию ее стройного стана и красивый рост.
-- Я знал, что у вас сегодня репетиция, мадемуазель Аделина, -- сказал Фирулькин на беглом французском языке, но с грубым акцентом, -- позволил себе обождать здесь, чтобы отвезти вас домой: ваши нежные щечки, пожалуй, загорят на солнце в такую жару.
Приближение старого ловеласа заставило еще дальше попятиться молодую француженку. Глубокое отвращение промелькнуло на ее подвижном лице, которое вспыхнуло досадой, когда кругом раздалось подавленное хихиканье. Впрочем, она тотчас приняла бойкую, насмешливую мину и с улыбкой ответила:
-- Вы слишком добры, господин Фирулькин! Я люблю солнце, и мое лицо не боится его лучей, но так как ваш фаэтон тут, то я с благодарностью принимаю вашу любезность. Мне нужно приготовить еще многое к вечернему спектаклю, и если я сокращу дорогу домой, то выиграю время.
Она слегка оперлась рукою на поданную ей руку Фирулькина, затем, задорно откинув голову, поклонилась своим товаркам на их завистливо-недоброжелательные взоры и прыгнула в экипаж, где рядом с нею уселся его обладатель.
Кучер слегка щелкнул языком, и тройка понеслась стрелою, а затем на углу набережной Фонтанки повернула во внутренние кварталы города.
-- Как надменно посмотрела на нас эта смешная Аделина! -- заметила одна молодая актриса. -- Не понимаю, право, что находят в ней мужчины! Недостаток красоты и ума эта девушка старается заменить жеманством. Со всеми нашими красивыми и элегантными придворными кавалерами она холодна как лед иди, по крайней мере, притворяется такою и вдруг едет открыто по улицам с этим уродом Фирулькиным! Я думаю, Аделина поймает-таки его и женит на себе. Ну, откровенно говоря, я не завидую такой победе!
-- И мы также нет! И мы также нет! -- со смехом подхватили остальные.
Но актер на амплуа героев, пожимая плечами, сказал:
-- Вы лжете просто от зависти. Если бы этот старый Фирулькин положил к вашим ногам свои миллионы, то вы наверно перестали бы находить его таким безобразным и смешным. Впрочем, вы имеете полное право завидовать ей. Ведь если крошка Аделина сделается в один прекрасный день госпожою Фирулькиной, то еще успеет развлечься с красивым гвардейцем: Сначала дело, а потом удовольствие! Но Аделина так не думает, она иного закала, чем вы все. Мне кажется, ее сердечко томится в чьем-нибудь плену и из-за этого остается неприступным даже для миллионов Фирулькина, если же не так -- то, клянусь Богом, эта девушка была бы достойна, чтобы ею восхищался даже артист!
Он закутался в плащ и с трагической осанкой пошел прочь.
Тихонько пересмеиваясь, остальные еще с минуту пошептались между собою, после чего труппа рассеялась и каждый вернулся восвояси.
Фирулькин быстро катил с Аделиной по Фонтанке. Важно развалившись, с улыбкой на губах, он сидел возле молодой девушки, которая с искренней веселостью наслаждалась быстрой ездой. С надменной снисходительностью отвечал миллионер на низкие поклоны стоявших у своих дверей горожан, не замечая, что все они потом смотрели ему вслед, насмешливо улыбаясь и покачивая головой.
С набережной Фонтанки кучер повернул в одну из маленьких соседних улиц, где разом осадил лошадей перед скромным домом. Фирулькин подал руку Аделине и проводил молоденькую актрису, хотевшую проститься с ним после выражения благодарности на пороге, в первый этаж, -- любезность, которую она приняла с досадой и смущением.
На верхней площадке лестницы навстречу им вышла из отворенной двери просто, почти бедно обставленной гостиной дама лет пятидесяти со следами былой красоты на лице, Хотя ее черты были резки и грубы, глаза пронзительны, а фигура слишком коренаста и толста. Она была довольно кокетливо одета по последней парижской моде, но ни покрой, ни цвет ее платья уже не соответствовали ее летам. Хозяйка сделала торжественный реверанс, один из тех, к которым привыкла на сцене, когда исполняла роли важных особ, и гость нашел нужным ответить на ее приветствие с не менее торжественной важностью.
-- Как вы добры, сударь, -- сказала старуха, -- что привезли домой мою дочь. Вы, право, конфузите нас!
-- В самом деле, -- вмешалась Аделина, принимая соболезнующий тон, тогда как ее глаза сверкнули задорным лукавством, -- действительно господин Фирулькин чересчур добр ко мне. Мало того что он привез меня домой, ему вздумалось еще проводить меня сюда, а ведь в его годы, должно быть, трудненько лазать по крутым лестницам!
Старуха бросила дочери гневный, укоризненный взор и ввела в гостиную Фирулькина, который сделал вид, что не слышал колких слов шаловливой девушки.
Скинув плащ, Аделина осталась в светлом, легком утреннем платьице; несмотря на крайнюю простоту, оно придавало ей своею благоухающей свежестью столько очарования, что гость не мог воздержаться, чтобы не поцеловать руки молоденькой артистки и не отпустить ей довольно приторного, но, судя по жгучему взору его хитрых глазок, весьма прочувствованного комплимента.
Аделина, словно в испуге, отдернула руку, а Фирулькин произнес:
-- Несмотря на ранний час, я позволил себе обеспокоить вас своим визитом, почтеннейшая мадам Леметр, не только ради того, чтобы доставить вашу милейшую дочку к ее превосходной матери, но так же имея в виду серьезно потолковать с вами и осуществить давно принятое мною решение.
-- Садитесь, пожалуйста, господин Фирулькин! -- сказала дама, подвигая стул и садясь сама с такою миной, какую она всегда принимала в начале сцены объяснений на театральных подмостках.
Ее лицо выражало не столько любопытство, сколько осторожное, сдержанное довольство. Аделина хотела выйти из комнаты, но гость поймал ее за руку, когда она проходила мимо, и сказал:
-- Останьтесь, мадемуазель Аделина, останьтесь! То, что я приехал сообщить вашей матушке, более всего касается вас самой. Долгие годы, -- продолжал он, тогда как Аделина, вся пылавшая румянцем, остановилась возле него, тщетно стараясь освободить свою руку, -- да, долгие годы трудился я, чтобы, согласно воле нашей великой государыни, все более и более содействовать расцвету отечественной торговли. Мои труды не остались бесплодными, и теперь всякому известно, что Петр Севастьянович Фирулькин -- одно из первостепенных лиц в именитом петербургском купечестве. Мое состояние исчисляется мильонами и увеличивается с каждым днем. Но при обширности моих торговых предприятий и связанных с ними частых разъездах я не успел до сих пор обзавестись своим домком и выбрать себе подругу жизни, достойную распоряжаться несметными богатствами, которые я могу положить к ее ногам. Теперь мое решение принято, выбор сделан, и он остановился на вас, мадемуазель Аделина, потому что, вы обладаете всеми качествами, делающими вас достойной блестящего жребия, который я могу предложить вам вместе со своей рукой.
Последние слова Фирулькин произнес так торжественно, точно возвещал госпоже Леметр и ее дочери о великом неожиданном счастье. И действительно, лицо старой актрисы сияло безграничной радостью; между тем Аделина побледнела. Ее глаза горели гневом, и она с отвращением резко выдернула у гостя свою руку.
-- Итак, -- продолжал он, -- сделав свой выбор, я приехал к вам, мадам Леметр, просить у вас руки вашей милейшей дочки, чтобы потом безотлагательно сыграть и свадьбу. Нам нет надобности откладывать ее, -- с самодовольной улыбкой прибавил жених-миллионер, -- мой дом на Морской устроен вполне и всегда готов к приему хоть коронованной особы. Мадемуазель Аделина должна только решить, какую отделку выбрать для ее комнат, и тогда она убедится, что для Петра Севастьяновича Фирулькина не существует никаких препятствий для исполнения желаний и прихотей его невесты.
-- Ваше предложение, -- сказала госпожа Леметр, -- настолько же неожиданно, насколько почетно, и...
-- Постой, мама, постой! -- воскликнула Аделина, причем ёе бледные щеки загорелись ярким румянцем. -- Дело нашей чести ни на минуту не оставлять господина Фирулькина в неведении о том, что его предложение... действительно крайне лестно и почетно для меня, -- с горькой насмешливостью прибавила молодая девушка, -- но тем не менее оно никогда не может быть принято... никогда! Ты сама знаешь это, мама!.. Послушайте, сударь, мое сердце уже не свободно... Моя любовь принадлежит благородному человеку, я дала ему клятву верности и не нарушу ее. Забудем о том, что сейчас было сказано между нами, и останемся добрыми друзьями, -- заключила она таким холодным тоном и с таким взглядом, которые ясно доказывали, как мало дорожит артистка даже дружбой отвергнутого ею жениха.
Онемев от изумления, Фирулькин опустился на стул.
Первые купеческие дома в Петербурге сочли бы за высокую честь породниться с ним; родители самых завидных невест явно заискивали перед ним, осторожно, обиняками осведомляясь о его планах насчет женитьбы, и вдруг какая-то французская "актерка", которую он вздумал поднять из ничтожества, осмелилась отвергнуть его -- Петра Севастьяновича Фирулькина, пред которым склонялось все, который все держал в своих руках, пред которым трепетали... да, трепетали!.. самые гордые гвардейцы и придворные кавалеры! Это было до того неслыханно, невероятно, что в первый момент сильнейшее изумление заглушило в нем все прочие чувства.
Между тем госпожа Леметр гневно вскочила и воскликнула:
-- Не слушайте глупого, неблагодарного ребенка, господин Фирулькин! Да, правда, к сожалению, правда, что она, дав волю ребяческой фантазии, вообразила, будто любит одного молодого человека, который не более как бедный поручик без состояния и каких бы то ни было видов на карьеру. Я не раз уже упрекала себя, что терпела его посещения, но могу уверить вас, что здесь нет ничего предосудительного, что было бы нужно таить от добрых людей -- мою дочь нельзя упрекнуть ни в чем, кроме ребяческого каприза, которому надо положить теперь конец. Будьте снисходительны к глупости ребенка!
Фирулькин, уже успевший оправиться, ответил на это с благосклонной улыбкой:
-- Вполне естественно, что такая красивая девушка, как мадемуазель Аделина, не могла вырасти без мимолетной вспышки юношеского чувства. Итак, позабудем это. Госпожа Фирулькина на высоте своего блестящего положения вскоре будет улыбаться сама, вспоминая подобную грезу юности!
-- Нет, сударь, нет! -- подхватила Аделина. -- Этому никогда не бывать, потому что чувство -- смысл всей моей жизни. А ты, мама, не вправе говорить так, как говорила сейчас: тебе известно, что моя верность неотъемлемо принадлежит любимому мною человеку. Правда, он беден, но не теряет еще надежды достичь и богатства, за которым гоняется свет, если ему будут возвращены его наследственные имения. Ты сама назначила ему срок и обещала мою руку, если его надежда осуществится. Сегодня он сделал решительный шаг... может быть, уже сегодня милость императрицы отменила суровый приговор, постигший его предков. Ты обязана выждать срок, который назначила ему сама. Но даже если бы он обманулся в своих расчетах, я не расстанусь с ним.
-- Все это -- глупости, -- насмешливо возразила мать, -- такие фантастические надежды неосуществимы. А тут действительность, почетная, блестящая действительность, и материнский долг повелевает мне заставить мою дочь очнуться от грез.
Прежде чем Аделина успела ответить, в сенях послышался звон шпор, дверь отворилась, и подпоручик Василий Яковлевич Мирович в блестящем парадном мундире переступил порог. С криком радости кинулась Аделина ему навстречу, охватила его обеими руками и припала головой к его груди, точно прося защиты.
Лицо молодого офицера было бледно и расстроено, его взгляд мрачно остановился на девушке.
Фирулькин затаился.
-- Вы пришли очень кстати, мосье Мирович, -- сказала госпожа Леметр. -- Ну, как обстоит дело с вашими надеждами, которыми вы так часто тешили мою дочь? Что скажете вы насчет громадных наследственных имений, которые должен был вам принести сегодняшний день?
Мирович горько рассмеялся.
-- Наша всемилостивейшая императрица, -- с едкой язвительностью ответил он, -- так набожна и богобоязненна, что не смеет изменить ничего в словах Священного Писания. Там сказано, что грехи отцов взыщутся на детях до третьего и четвертого колена, поэтому она отвергла просьбу, с которой обратился к ней внук мятежника, и в своей великой милости избавила его только от наказания, заслуженного им такой великой дерзостью.
-- О, Боже мой! -- жалобно воскликнула Аделина, опускаясь как подкошенная на стул.
-- В таком случае, -- сказала госпожа Леметр, -- вы понимаете, что здесь вам больше нечего делать. Я готова допустить, что вы сами были обмануты ложными надеждами; во всяком случае, мое дитя сделалось жертвою этого обмана. Я должна просить вас прекратить свои посещения, потому что мы не можем больше принимать их. И сегодня Аделина сделалась невестой моего почтенного друга Петра Севастьяновича Фирулькина.
Мирович вздрогнул, казалось, он только теперь заметил присутствие постороннего лица. Стесненный вздох вырвался из его груди.
-- Нет, это неправда, -- вскакивая, воскликнула Аделина, -- я не невеста господина Фирулькина! Я твоя, Василий, твоя навсегда!
-- Я не сомневаюсь, -- холодно вмешалась госпожа Леметр, кидая уничтожающий взгляд на молодого человека, -- что офицер, состоящий на службе ее величества, не будет колебаться насчет того, чего требует от него долг чести по отношению к девушке, которая, по воле своей матери, должна сделаться супругой всеми уважаемого и почтенного человека.
-- Мне приятно, -- с коварной улыбкой сказал Фирулькин, -- что я имею удовольствие встретить здесь Василия Яковлевича Мировича, которого я ждал к себе уже несколько дней, чтобы узнать, когда я могу рассчитывать на уплату двух тысяч рублей, данных ему мною взаймы разными суммами в течение последних двух лет.
Мирович побледнел еще больше, с невыразимым презрением посмотрел на Фирулькина и промолвил:
-- Вы упомянули о чести, мадам Леметр; это слово здесь неуместно... Я совсем забыл, что все на свете продажно, не исключая любви и верности. Ваши деньги я не могу вам возвратить, господин Фирулькин, -- прибавил он с язвительным смехом, -- зачислите их в счет платы за вашу невесту. Прощай, Аделина, -- закончил он, -- ведь я забыл, что и ты, дивная роза моей жизни, -- не более как товар, который может купить какой-нибудь Фирулькин для украшения своего сада!
-- Василий! -- воскликнула Аделина, боязливо ухватившись за него. -- Ты несправедлив. Моя мать может разлучить меня с тобою, но она не имеет ни власти, ни права принудить меня надеть ненавистное ярмо. Никогда я не дам ложной клятвы пред Господним алтарем, никогда не изменю своей любви. Я твоя, только твоя навеки. И если я не могу принадлежать тебе на земле, то буду спокойно и терпеливо дожидаться, пока Господь соединит нас наконец на Небесах. Выслушай же меня, Василий! -- с мольбою продолжала она, видя, что Мирович по-прежнему суров. -- Ты не должен отталкивать меня, ты должен оставить мне утешение, что я любима тобою, что ты веришь мне!
-- Цветок веры, -- угрюмо ответил молодой офицер, -- распускается в сиянии счастья, тогда как в холодном мраке бедствия растет только горькое, ядовитое зелье недоверия!
-- Милостивый государь, -- заметила мадам Леметр, -- вы забываете, что находитесь в моем доме.
Мирович гордо выпрямился; он смерил старуху грозным взором, потом крепко прижал Аделину к своей груди и воскликнул:
-- Моя дорогая, сияние нашей любви никогда не померкнет из-за жалкого золота, перед властью которого преклоняются только пошлые души. Да, я верю тебе. Клянусь тебе, что я не расстанусь с тобой, и клянусь также, -- прибавил он, поднимая руку к небу, -- что я стану бороться за нашу любовь. Я противопоставлю судьбе человеческой ум и волю, и Бог, пробуждающий любовь в человеческих сердцах, будет со мною. Я одержу победу ради тебя и своей любви, и высокомерные люди, которые презирают теперь бедного подпоручика, будут принуждены пресмыкаться во прахе у моих ног. Я знаю путь, который должен привести меня к величию, власти и славе.
Его голос звучал какой-то странной, пророческой торжественностью.
Госпожа Леметр боязливо попятилась.
Аделина смотрела счастливыми, сияющими глазами на своего Василия. Однако смелый, капризный задор, оживлявший раньше ее лицо, теперь пропал; святое воодушевление сияло в ее чертах. Она напоминала героиню, готовую вступить в священный бой вместе со своим возлюбленным.
-- Прощай, моя Аделина, -- воскликнул Мирович, -- вскоре ты услышишь обо мне!
Он заключил ее в объятия, наклонился к ней и слил свои горячие уста с ее устами.
-- Эхо уж слишком, милостивый государь, -- воскликнул Фирулькин, стоявший до сих пор в. стороне, колеблясь между гневом и страхом. -- Это уж слишком: вы осмеливаетесь целовать мою невесту в моем присутствии!
Вне себя кинулся он, чтобы оттащить его от Аделины.
Мирович выпустил девушку из объятий. Не говоря ни слова, оттолкнул Фирулькина с такою силой, что тот, покачнувшись, упал на стул. В следующий момент молодой человек исчез, и было слышно только звяканье его шпаги по лестнице.
-- Неслыханно, неслыханно! -- воскликнула госпожа Леметр. -- Прошу вас, почтеннейший господин Фирулькин, простите эту возмутительную выходку: я тут ни при чем.
-- Оставим это, оставим, мадам Леметр, -- ответил Фирулькин, -- это заблуждение юности, больше ничего. Да, заблуждение, которое мы позабудем...
-- Я уже объяснилась с вами, господин Фирулькин, -- холодно и твердо произнесла Аделина, -- и никогда, клянусь Богом, не изменю своего решения. Жестокая судьба может разлучить меня с моим возлюбленным, но я буду хранить ему верность и никогда -- слушайте хорошенько! -- никогда не протяну вам своей руки!
Она поклонилась мимоходом и прошла в соседнюю комнату, где на столах и стульях были разложены принадлежности ее костюма для вечернего спектакля в Зимнем дворце.
Девушка заперла за собою дверь и посреди мишуры, в которой ей предстояло вечером веселить двор императрицы, опустилась на колени, в усердной молитве ища утешения своему горю.
Фирулькин между тем успокаивал дрожавшую от негодования госпожу Леметр, которая боялась, что неожиданно разыгравшаяся сцена может оттолкнуть такого богатого и завидного жениха.
-- Кто не хочет иметь соперника, -- промолвил он со своей слащавой, самоуверенной улыбкой, -- тот должен довольствоваться тем, что никому не нужно. Маленький шип возвышает прелесть розы, а Петр Севастьянович Фирулькин может справиться со всеми соперниками. Мирович кажется мне опасным; какие дерзкие, кощунственные речи вел он о нашей всемилостивейшей императрице, да хранит ее Господь! -- прибавил гость, набожно крестясь. -- Но у Петра Фирулькина везде есть друзья; этого Мировича можно быстро сделать безвредным, а я все-таки тем временем стану готовиться к свадьбе с милейшей Аделиной.
Он поцеловал руку госпожи Леметр, обещал на прощание вскоре заглянуть и покатил домой в своем легком экипаже.
IV
Вскоре после того, как Петр Севастьянович Фирулькин укатил в свой отделанный с княжеской пышностью особняк на Большой Морской, пустынные улицы Петербурга начали вновь оживляться. Зажиточный слой среднего сословия и не состоявшее на придворной службе дворянство вернулось с военного парада обратно, тогда как простой народ оставался еще там, чтобы воспользоваться бесплатными развлечениями, устроенными императрицей.
А сама Екатерина Алексеевна? Она сначала поехала медленно, но потом пустила свою лошадь в галоп, и блестящая пестрая императорская кавалькада помчалась так быстро обратно в столицу, что неповоротливая карета ландграфини Гессенской не могла следовать за нею и наконец осталась позади с назначенными при ней шталмейстерами и кавалерами, к великой досаде их, а также обеих августейших девиц, которые осыпали горькими упреками свою сестру Вильгельмину, скакавшую сейчас возле великого князя следом за императрицей.
Ни один из экипажей не успел въехать в город, как Екатерина уже остановила своего взмыленного иноходца перед главным подъездом Зимнего дворца.
С быстротою молнии спрыгнул Потемкин и, отстранив дежурного шталмейстера, стал держать стремя императрицы, протянув ей также руку, чтобы помочь сойти.
-- Ваше императорское величество, -- сказал он, -- позвольте вашему генерал-адъютанту, который был обречен так долго жить вдали от своей повелительницы, оказать вам сегодня и эту услугу.
Екатерина Алексеевна глянула прямо в пламенные глаза Потемкина.
-- Вдали вы оказывали мне более важные услуги, Григорий Александрович, -- сказала она, благосклонно улыбаясь. -- Однако я радуюсь этой мелкой услуге, оказываемой вами теперь. Ваша рука как там, так и здесь служит мне верной и твердой опорой.
Государыня наклонилась, ее нога вдруг выскользнула из стремени, она покачнулась в седле с легким криком испуга, который привел в беспокойство лошадь. Но Потемкин уже сильной рукою охватил Екатерину, она прильнула к его плечу, а он, крепко прижав ее к себе, несколько мгновений не выпускал из объятий, после чего осторожно поставил наземь. Государыня казалась смущенной, она почувствовала горячее дыхание Потемкина на своей щеке. Она потупилась, краснея, и сказала:
-- Благодарю вас, Григорий Александрович, вы снова доказали мне, как твердо могу я положиться на вас. Вы должны оставаться около меня. Приготовить генералу квартиру во дворце! -- приказала она, обращаясь к дежурным камергерам, которые все сошли с лошадей и окружили ее, тогда как Орлов все еще сидел в седле, с надменным равнодушием отдавая своим приближенным приказания и как будто нисколько не думая об императрице.
-- Когда вы устроитесь, -- продолжала Екатерина, снова повернувшись к Потемкину, -- то я ожидаю вас к себе. Вы должны рассказать мне о подвигах моих солдат, в которых вы сами принимали такое славное участие.
Она раскланялась кругом и в сопровождении принцессы Вильгельмины, которую снял с седла великий князь, вошла в подъезд дворца, чтобы подняться в свои покои; только кавалеры и дамы, состоявшие на непосредственной службе, и великий князь последовали за нею; в это же время музыканты караула заиграли, и все головы обнажились.
Один Григорий Орлов будто ничего не замечал, он по-прежнему спокойно разговаривал с окружавшими его офицерами, а потом подал знак своему брату Алексею и поскакал в свой Мраморный дворец, расположенный в некотором отдалении от Зимнего дворца, ближе к Летнему саду. Этот дворец, подаренный Орлову императрицей, был еще не вполне готов; совершенно отстроить успели только средний корпус, тогда как флигеля еще только возводились.
Когда Орлов удалился, вся толпа придворных, которая до сих пор в неловком смущении держалась позади, стала тесниться к Потемкину и осыпать поздравлениями и комплиментами так явно отмеченного генерала, в котором тотчас же признали новое восходящее светило.
Эти почести он принимал с любезной учтивостью, но сдержанно и быстро последовал за обер-камергером графом Строгановым.
Потемкин вступил со своим провожатым в рад смежных комнат совершенно обособленного помещения. То был один из апартаментов, всегда стоявших наготове для приема иностранных августейших особ. Парадные комнаты, столовая, спальня, уборная и ванная отличались здесь ослепительной
-- роскошью и тонким, благородным вкусом, которые всегда умела сочетать императрица.
По осмотре квартиры Потемкин заявил графу, что отложит пока всякие перемены в ее устройстве, а теперь нуждается только в некотором отдыхе.
Когда граф Строганов удалился наконец, сказав, что тотчас составит штат служащих для вновь назначенного генерал-адъютанта ее императорского величества, Потемкин по-хозяйски прошелся один по великолепным комнатам, куда попал так внезапно и где все представляло такой разительный контраст с суровой походной жизнью в лагере, которую он вел до сих пор.
За пышными приемными комнатами, блиставшими позолотой и мрамором, утопавшими в мягких коврах, обставленными мягкой мебелью, обитой драгоценными тканями, следовала скромная библиотека; в ней стены были выложены темным деревом и уставлены книжными шкафами, где красовалось под стеклом богатое собрание книг в переплетах с шифром императрицы. Посредине этой комнаты, освещенной единственным окном, стоял стол, покрытый зеленым бархатом, с полным письменным прибором; рядом с ним помещался на черной мраморной колонне большой подвижной глобус художественной работы.
Пораженный спокойной, прекрасной гармонией этого уголка, Потемкин остановился на минуту и присел на один из низких удобных диванов, расставленных в уютных нишах между книгохранилищами.
-- Ах, -- промолвил он, глубоко переводя дух, распустив круглый воротник своего мундира и сбросив с себя шляпу и шпагу, -- вера в мою счастливую звезду не обманула-таки меня; долгие годы лишений и так часто разбивавшихся надежд миновали; Екатерина не забыла меня, я достиг своей цели!
Он простер руку и осмотрелся так гордо и повелительно кругом, точно весь свет лежал у его ног; но потом его рука медленно опустилась опять, сияющий взор омрачился, голова поникла на грудь.
-- Достиг цели! -- глухо произнес он. -- Полно, так ли? Разве цель моей жизни заключается в том, чтобы переменить походную палатку на эти комнаты с их царской пышностью, которая, в сущности, не значит ничего? До нее возвысила меня ее прихоть, и та же самая прихоть может снова изгнать меня отсюда. Неужели честолюбие Потемкина должно привести его к тому, чтоб он сделался игрушкою в руках женщины? Да, я люблю Екатерину; ведь она -- удивительная женщина, каких не случалось мне еще встречать на белом свете; она полна огня, полна жизни и ума, воли и силы. Эта любовь пожирала меня долгие годы... Да, я люблю женщину, но я люблю в ней также императрицу, а кто любит императрицу, тот должен или унизиться до рабства, или подчинить себе мир. Женщина принадлежит мне: это я почувствовал в пожатии руки Екатерины, прочел в ее взоре... но долго ли будет принадлежать мне она и как холодно, как высоко стоит в ней императрица над любящею женщиною? Нет, нет, -- воскликнул он, быстро вскакивая, -- не в том моя цель; мое честолюбие не способно удовлетвориться тем, что я сделаюсь преемником Григория Орлова! Не по мне быть только забавою влюбленной коронованной женщины, игрушкой, которую в один прекрасный день, может быть, она разобьет или оттолкнет. Нет, любовь женщины может умереть, пресытившись наслаждением, но господство над императрицей должно укреплять собственной силой, оно должно возрастать от собственного величия; сердце стареет, кровь остывает; но ум остается вечно юным, а в уме господство. Что совершил Орлов? Он помог Екатерине взойти на трон, это правда; но он был лишь неодушевленным подножием, которое послужило опорой для ее собственного врожденного властолюбия; его неуклюжей руке не удержать господства, расшатанного им же самим, его же грубым злоупотреблением. Удержать!.. Ты говоришь об удержании, Григорий Александрович, тогда как нужно сначала достичь господства. При виде тебя закипает горячая кровь женщины, но холодной и чуждой стоит императрица: ты не имеешь прав на ее благодарность, которую заслужил Григорий Орлов!
Некоторое время Потемкин стоял в мрачном раздумье.
-- Благодарность, -- заговорил он потом, -- великое дело, но благодарность принадлежит здесь прошедшему и все дальше и дальше отодвигается назад, как бледнеет воспоминание минувших дней; будущее же можно подчинить себе только посредством будущего.
Задумчиво пройдясь взад и вперед по комнате, генерал остановился перед глобусом и, погруженный в размышления, оперся рукою на этот художественно выполненный эмалевый шар. Равнодушно скользил его взор по изображению Земли; но вдруг он стал все пристальнее и пристальнее всматриваться в обращенную к нему карту Европы.