Аннотация:
Europäische Minen und Gegenminen. Перевод Екатерины Сысоевой (1873).
Грегор Самаров. Европейские мины и контрмины
Часть первая
Глава первая
Была середина марта 1867 года. В комнате принца Французской империи, в старом дворце Тюильри, царил полумрак. Тяжелая зеленая драпировка была спущена почти до половины окон, и в помещение, которое согревал яркий огонь камина, проникал лишь бледный свет пасмурного дня.
Большой стол посредине комнаты был завален книгами и географическими картами. На маленьком столе выстроились солдатики из папье-маше, представлявшие различные части французской армии. Рядом находились рисовальный столик и этажерка со всеми графическими принадлежностями. Имелся небольшой электрический аппарат, а вокруг -- множество тех безделушек, которые служили частью для игры, частью для обучения нежного мальчика, как называли принца, на которого были обращены глаза всей Европы: отчасти с заботливым вниманием, отчасти с напряженным интересом, отчасти с неумолимой ненавистью.
Близ камина, рядом со столом, заваленном книгами с картинками, стояла кушетка. На ней лежал одиннадцатилетний принц в широком шлафроке из черной шелковой материи. Худощавое лицо, покрытое бледностью, которая свидетельствует о долгой болезни, покоилось на кружевной подушке. Большие темные глаза с лихорадочным блеском резко выделялись на фоне белой кожи; детский рот с пухлыми губами нервно подергивался.
Тонкая, элегантная рука лежала на развернутой книге с раскрашенными картинами, представлявшими французские костюмы в различные исторические эпохи: с иллюстрации смотрел Людовик ХVI в королевских регалиях, окруженный вельможами и дамами в блестящих придворных нарядах того времени.
Другую руку принца держал стоявший пред ним императорский лейб-медик, доктор Конно, который внимательно смотрел на часы и считал удары пульса.
Серьезное и умное лицо старого друга и врача Наполеона III не выражало удовлетворения, и он дольше, чем следовало, держал руку больного, постоянно наблюдая биение пульса, и иногда почти незаметно кивал.
По другую сторону стоял воспитатель принца, генерал Фроссар -- серьезная военная фигура, прямая и негибкая, выражавшая приветливость и железную волю. Он пытливо смотрел на доктора, который, выпустив руку принца, долго вглядывался в лице юного пациента.
-- Как только погода улучшится, -- сказал наконец Конно, -- принца надо будет перевезти в Сен-Клу; продолжительное пребывание на чистом воздухе и солнце -- вот главный залог выздоровления.
Глаза принца расширились, на губах появилась радостная улыбка.
-- От всей души благодарю вас за это распоряжение, -- сказал он звонким и чистым голосом, слегка ослабевшим от болезни. -- Меня так и тянет из этих стен на чистый воздух, к цветам и деревьям, которые я могу здесь видеть только из окна! Поверьте, -- продолжал он после небольшой паузы, во время которой глаза его задумчиво смотрели на раскрашенную картинку, -- поверьте, в этих стенах я никогда не буду здоров: они делают меня несчастным, давят, теснят... О, прошу вас, сейчас, немедля отправить меня!
-- Погода еще довольно холодная, принц, -- ласково возразил Конно, нежно проводя рукой по блестящим русым волосам императорского сына, -- надо подождать немного, переезд может быть вредным для вас!
Неудовольствие и огорчение отразились на лице мальчика, лоб его наморщился, на глаза навернулись слезы.
-- Никакой переезд не может быть вредным для меня настолько, -- сказал он, пылко сжимая пальцы, -- насколько пребывание здесь, в Тюильри. Я хочу ехать!
-- Принц, -- сказал генерал Фроссар строгим тоном, -- прежде чем повелевать, выучитесь сперва повиноваться родителям и наставникам, а главное, необходимости. Не волнуйтесь и ждите спокойно минуты, когда доктор позволит вам переехать.
Принц опустил глаза, глубокий вздох вырвался из его груди и, как бы невзначай, он указал на картинку, лежавшую у него на коленях.
-- Говорю вам, -- сказал он через несколько минут, когда выражение упрямства и раздражения исчезло с его лица, сменившись глубокой печалью. -- Говорю вам, что здесь я никогда не смогу выздороветь! -- Представьте себе, доктор, -- продолжал он. -- Я лежал здесь и рассматривал изображения старинных костюмов и при этом вспоминал все, что выучил из французской истории. На каждой новой картинке я видел новую кровь и бедствие, новые потоки крови, новые ужасы, которые приносили своим обитателям Лувр и соединенный с ним теперь Тюильри. Меня охватила печаль, и я заснул на этой картинке, изображающей бедного короля Людовика.
Широко раскрытые глаза принца, горящие лихорадочным блеском, устремились к потолку.
-- Потом мне приснился бедный малютка дофин [Имеется в виду Людовик Карл (1785-1795), дофин Франции, провозглашенный после казни его отца королем Франции под именем Людовика XVII], печально протянувший ко мне руку, -- продолжал принц, понижая голос до шепота. -- Потом я видел римского короля [Имеется в виду Наполеон II (1811-1832), сын Наполеона Бонапарта, которому при рождении был пожалован титул "король Римский"], который медленно спускался в одинокую могилу, приветствовал меня рукой и так печально смотревший на меня, что у меня заныло вот тут... -- Мальчик положил руку на сердце. -- Потом яркое пламя охватило все стены этого здания, двор превратился в море крови, и в это море рухнули развалины сгоревшего здания. -- От страха и ужаса я хотел бежать, но меня алые волны кровавого моря и хотели поглотить... Я проснулся, но и теперь еще вижу пред собой страшную картину! Милый доктор, выпустите меня поскорее из этого страшного Тюильри, я не могу здесь спать, не боясь снова увидеть этот кошмарный сон!
Принц с мольбой сложил руки и жалобно посмотрел на доктора.
Конно тоскливо и с участием стал всматриваться в расстроенные черты мальчика.
-- Принц, -- сказал генерал Фроссар спокойным, твердым тоном, -- вам не следует волноваться и думать о снах; в истории каждой страны есть много прискорбного, много кровавых и страшных минут, лучше думайте о том великом и величественном, которым так обильна минувшая и настоящая история прекрасной Франции.
-- Для принца было бы лучше оставить на некоторое время всякое занятие историей, -- сказал Конно генералу, -- необходимо дать отдых нервам.
Генерал медленно снял книгу с колен мальчика.
-- Теперь мы оставим эти картинки, -- сказал он ласково, -- займемся немного геометрией и решим несколько задач.
Он вынул из портфеля доску с фигурами треугольников и положил ее перед принцем.
Последний весело посмотрел на своего воспитателя и сказал:
-- О да! Хорошо... мне так весело, когда я решу задачу. Я буду прилежен.
-- И обещаю вам, принц, -- сказал Конно с улыбкой, -- что при первой возможности вы отправитесь в Сен-Клу... Я немедленно доложу императору и попрошу его дать повеление.
-- Ваш сын поедет со мной? -- спросил принц. -- Мне будет там скучно без моего милого товарища.
-- Конечно, он поедет, если позволит император, -- отвечал Конно. -- И если вы оба будете послушны и прилежны, -- промолвил он ласково и с улыбкой.
-- Обещаю! -- вскричал принц. -- Впрочем, -- прибавил он, бросая на своего воспитателя полуумоляющий, полулукавый взгляд, -- об этом позаботится генерал.
-- До свидания! -- сказал доктор с ласковым взглядом и, протянув руку, еще раз провел по волосам сына своего царственного друга.
Потом дружески пожал генералу руку и вышел из комнаты принца.
С пасмурным лицом и тяжкими думами в голове, медленно прошел он по галерее, примыкавшей к кабинету Наполеона III.
В императорской приемной он застал дежурного адъютанта, генерала Фаве -- небольшого, живого человека, с проседью на голове и быстрыми глазами, и маркиза де Мутье, который по выходе в отставку вследствие немецкой катастрофы Друэн де Люиса был назначен министром иностранных дел.
Маркиз только что приехал; он положил свой портфель на стол и разговаривал с генералом. Оба были в черных сюртуках согласно обычаю французского двора.
Де Мутье, принадлежавшему к числу тех древнефранцузских дворян, которые примирились с императорством Наполеона, было тогда лет за пятьдесят. Некоторая дородность лишала изящества его невысокую, стройную прежде фигуру, важное, бледное лицо, обрамленное короткими волосами и небольшими черными усами, носило печать хилости, но в то же время дышало юношеским пылом.
Доктор Конно с почтительной вежливостью поклонился маркизу и дружески протянул руку генералу Фаве.
-- Господин министр, -- сказал он, -- прошу вас уступить мне первую очередь -- я не долго задержу вас, мне нужно только сообщить его величеству о здоровье его высочества.
Маркиз выразил свое согласие безукоризненным поклоном.
-- Как здоровье принца? -- спросил он. -- Его здоровье -- вопрос не только медицинский, но и политический, и потому я вдвойне интересуюсь им.
-- Принц на пути к полнейшему выздоровлению: боль в бедре уменьшилась, и мальчик, как я надеюсь, вскоре совсем поправится, -- отвечал доктор уверенно, хотя не исчезнувшая с лица озабоченность не вполне гармонировала с содержанием его ответа и тоном, которым тот был произнесен.
-- Бесконечно рад этому, -- сказал министр. -- Вам известно, что многие европейские кабинеты и многие партии во Франции с беспокойством следят за болезнью наследника престола.
-- Это последствия скарлатины, сильно потрясшей всю нервную систему мальчика, -- отвечал доктор спокойно. -- Опасных симптомов нет никаких, и враги императора и Франции зря питают надежды.
Отворилась дверь императорского кабинета, на пороге показался Наполеон III и заглянул в приемную.
На глубокий поклон министра и лейб-медика он ответил легким кивком и ласковой улыбкой.
Со времени катастрофы минувшего года император заметно постарел и обессилел. Зима ослабила его здоровье ревматическими болями, который потрясли его и без того впечатлительную и легко раздражаемую нервную систему. Следы этих неопасных, но мучительных страданий отразились в его лице и в осанке: ссутулившаяся фигура, склоненная набок голова и приветливая улыбка, обращенная к министру и доктору, производили какое-то печальное и тягостное впечатление..
Конно подошел к императору.
-- Я от его высочества, -- сказал он. -- Маркиз де Мутье согласился подождать немного, -- прибавил он, кланяясь министру иностранных дел.
Император с улыбкой кивнул головой маркизу и сказал:
-- На одну минуту, мой дорогой министр.
Потом он возвратился в свой кабинет. Конно последовал за ним.
Когда затворилась дверь, приветливое выражение исчезло с лица императора. Он сел в кресло, находившееся перед его письменным столом, и оперся на подлокотники.
Веки императора приподнялись, глаза сверкнули, как звезды из-за облаков в летнюю ночь, и с немым вопросом обратились к старинному другу, спокойно стоявшему перед ним.
Взгляд императора был печален, тосклив. Из его живых глаз, которые внезапно блеснули на неизменно непроницаемом, вечно равнодушном лице, и выразили все волнение его человеческой души, излился поток мягкого электрического света; цвет больших зрачков как будто изменялся в своих переливах. С выражением немого вопроса обратились они на доктора, который с глубоким участием смотрел на своего повелителя.
-- Как здоровье моего сына? -- спросил Наполеон.
-- Государь, -- отвечал Конно серьезным тоном, -- я питаю вескую надежду на скорое и полное выздоровление, но не могу скрыть от вашего величества, что принц еще серьезно болен!
Взгляд императора стал еще более жгучим и пламенным и как будто хотел проникнуть в душу лейб-медика.
-- Есть опасность для его жизни? -- спросил он почти беззвучно.
-- Я поступил бы глупо и не был бы другом вашего величества, -- отвечал Конно, -- если бы в эту минуту скрыл от вас хоть самую ничтожную мысль. После тяжкой болезни принца, -- продолжал он твердым и серьезным тоном, -- наступил род анемии, разжижения субстанции крови, что вкупе с сильным расстройством нервов пожирает, подобно сильному пламени, и без того слабую, не находящую достаточной подпитки, жизненную силу. Все дело в том, пополнит ли природа из своего неисчерпаемого источника быстро исчезающие силы, восстановит ли она правильную экономию организма. Медицина не имеет для этого никаких средств; опять же, было бы в высшей степени опасно воздействовать сильными и препаратами на тихое развитие этой нежной натуры. Если ей хватит сил, чтобы преодолеть кризис, в сущности, объясняющийся бездеятельностью, то принц в короткое время оправится, его здоровье окрепнет... Но, -- прибавил он, потупив глаза перед жгучим взором императора, -- если природа откажет в помощи, то принца так же скоро не станет, как быстро сгорает зажженная с обоих концов свеча.
-- Чем же помочь природе? -- спросил император, сложив руки и нагнувшись к доктору.
-- Полным покоем, отсутствием всяческих волнений и свежим воздухом, -- отвечал Конно. -- Как только погода устоится и станет теплее, принца следует отправить в Сен-Клу, и я прошу ваше величество дать надлежащие приказания.
-- Поезжайте сейчас же, дорогой Конно, -- сказал Наполеон, -- и устройте все как сочтете лучшим, сделайте все нужное, и -- он с мольбой протянул руки к другу -- спасите мне сына... Спасите принца!
Конно посмотрел на императора с глубоким состраданием и с выражением сердечного участия. Он подошел на шаг ближе и мягким, слегка дрожащим голосом сказал:
-- Я сделаю все, что зависит от науки, и если мое искусство окажется бессильным, буду молить о помощи Небесного Врача!
Император опустил глаза и задумался на несколько мгновений.
-- Долетает ли молитва людей до того великого существа, которое правит судьбами людей и народов? -- спросил он почти шепотом. -- Дорогой друг! -- вскричал он потом, выпрямляясь и медленно опуская голову на спинку кресла. -- Как жестока ко мне рука судьбы! Я люблю это дитя, -- продолжал он с любовью, -- оно так чисто, так прекрасно... каким был и я когда-то, давно, очень давно. Это дитя -- луч солнца в моей жизни... даже более: оно будущее моей династии, той династии, которую основал мой дядя кровью и громом побед и которую я восстановил с таким терпением, тяжким трудом, неутомимою настойчивостью! Если рок похитит у меня это дитя, сердце отца надорвется... гордое здание императорства рухнет!
Помедлив, он, как бы говоря с самим собой, продолжил:
-- Каждый отец может сидеть у постели своего больного ребенка, бодрствовать над ним, а я... я должен скрыть в своем сердце всю тоску, всю печаль, я должен с веселым лицом приходить к своему сыну... я должен отречься от снедающей мена скорбя, потому что никто, никто, Конно, не должен заподозрить, что червяк подтачивает мое императорское здание... О, Конно, Конно! -- вскричал он с невыразимым прискорбием, взглянув на лейб-медика. -- Как тяжело быть императором!
-- Все великое тяжело, -- отвечал Конно, -- но, во всяком случае, императором труднее стать, чем быть.
-- Кто знает... -- сказал Наполеон задумчиво.
-- Но зачем вашему величеству питать столь грустные мысли? -- спросил Конно. -- Вы были смелы и отважны в дни несчастья, борьбы; зачем терять надежду на свою звезду, которая с таким блеском достигла зенита?
Наполеон устремил долгий взгляд на своего друга.
-- Часто мне кажется, -- сказал он мрачно, -- что эта звезда уже клонится к закату... И закатится совсем, когда угаснет юная жизнь, которая после моей смерти должна обещать новый день. История моего дома доказывает, -- продолжал он глухим голосом, -- что судьба ведет нас путем от Аустерлица к Святой Елене.
-- Какие мрачные мысли у вас, государь! -- вскричал Конно. -- Разве мученическая скала Святой Елены не стала краеугольным камнем восстановленного с таким блеском императорского престола? Государь, если бы мир мог услышать, какие мысли наполняют душу могучего властелина великой Франции!
-- Этого не будет! -- заявил император, гордо выпрямляясь и принимая свое обычное спокойное выражение. -- Эти мысли будут погребены в сердце друга! Конно, -- продолжал он ласково, причем веселая, почти детская добродушная улыбка осветила его мрачное лицо, -- у меня есть преимущество пред дядей: он узнал своих истинных друзей только в последние дни несчастья, я же испытал их раньше и, сидя на троне, знаю тех, кто не покинул меня в изгнании.
И он протянул руку лейб-медику. Глаза последнего увлажнились.
-- Молю Бога, -- промолвил он, -- чтобы счастье было вам так же верно, как сердце вашего друга.
-- Теперь идите, Конно, -- сказал Наполеон после минутной паузы. -- Поторопитесь отдать нужные распоряжения, чтобы спасти жизнь принца, а я стану работать для утверждения его будущего трона. Еще одно, -- прибавил он, делая шаг к уходившему доктору, -- никто не должен знать, что принц в опасности, и уже поэтому необходимо перевести его подальше от любопытных глаз... Никто не должен знать, Конно, даже императрица -- она не сумеет скрыть ни печали, ни забот, -- ни мой кузен Наполеон, -- прибавил император, устремляя проницательный взгляд на доктора.
-- Не беспокойтесь, государь, -- отвечал последний, -- я умею хранить тайны императора!
И, ответив на дружеское пожатие императора, вышел из кабинета.
Наполеон остался один.
Он медленно прошелся несколько раз по комнате.
-- Неужели судьба против меня? -- проговорил Наполеон в задумчивости. -- Почему труднее удержаться на высоте, чем взобраться на нее? Но если рука ли судьбы грозит мне, то не допустил ли я сам важной ошибки? Мексика! Мог ли я начать эту экспедицию, не имея гарантий со стороны Англии? Немецкая катастрофа? Не допустил ли я просчета, когда еще было время повлиять на ситуацию? Италия? Следовало ли отступить от Цюрихского трактата [Цюрихский мирный договор 1859 г. был заключен после войны, в которой Франция и Сардинское королевство победили Австрийскую империю] и допустить образование одного целого государства, которое восстает против меня и требует Рима, которого я не могу уступить, не обретя себе врага в церкви, не потеряв навсегда влияние Франции на Апеннинский полуостров? И довольны ли карбонарии? Могу ли я надеяться, что новый Орсини [Феличе Орсини - итальянский революционер, предпринявший 13 марта 1858 г. неудачное покушение на Наполеона III] не поднимет на меня руки?
Император понурил голову, затем продолжил:
-- Да, это были великие ошибки, и гибельные их последствия тяготеют теперь надо мной! Впрочем, -- продолжил он, немного поразмыслив и повеселев, -- хорошо, что это критическое положение составляет последствие моих ошибок: человеческие ошибки можно исправить и обратить во благо человеческой воли и человеческим рассудком. Но рука вечной судьбы неотвратима и неумолима. Смерть моего сына, -- промолвил он с увлажнившимися глазами, -- будет, конечно, ударом судьбы, который теперь еще только угрожает... Поэтому я постараюсь исправить, насколько возможно, свои ошибки, чтобы умолить судьбу. Надобно что-нибудь предпринять в немецком вопросе и показать тем миру и особенно Франции, что мое могущество не уменьшилось и что великие европейские перевороты не смогут совершиться без соответствующего усиления Франции, необходимого для сохранения равновесия.
Наполеон сел в кресло и закурил одну из тех больших сигар из лучшего гаванского табака, которые специально изготавливались для него в Гаване.
Следя взорами за легкими синими облачками, разливавшими аромат по комнате, император тихо проговорил:
-- Мне советуют великие комбинации и коалиции, чтобы переиграть результаты 1866 года. В интересах ли Франции, в интересах ли моей династии предпринимать столь опасную игру и вмешиваться в события, которые совершаются по великим законам национальной жизни народов? Кому я принесу пользу... кто будет мне благодарен? Нет, предоставим событиям идти своим путем. Возникновение объединенной Германии никак не умалит величия и привлекательности Франции, надо только положить на другую чашу весов надлежащую гирю. Гиря эта Люксембург... Французская Бельгия... нейтральное прирейнское государство, -- шептал он. -- При дальнейших шагах Германии к объединению я буду предусмотрительнее и загодя обеспечу себе вознаграждение! Но согласятся ли в Берлине на присоединение Люксембурга? Не на столько же они глупы, чтобы поссориться со мной из-за этого вопроса! -- вскричал Наполеон, вскочив. -- В Берлине достигли многого и могут дать мне что-нибудь... особенно теперь, когда организация моей армии значительно продвинулась вперед.
Он взял лежавшее на столе письмо и несколько минут внимательно смотрел на красивый, твердый почерк, которым оно было написано.
-- Королева София -- самый умный политик нашего времени, -- сказал император наконец. -- Как понимает и схватывает она тончайшие оттенки мысли, со всей хитростью женщины и ясностью мужчины! Она сомневается, что вопрос разрешится мирно, и опасается столкновения.
Государь задумался на несколько мгновений и потом позвонил.
-- Прошу маркиза де Мутье, -- сказал он вошедшему камердинеру.
Вошел министр. Наполеон, приподнявшись, приветствовал его легким наклоном головы, указал на стоявший напротив стул и уселся в свое кресло, между тем как маркиз открыл портфель и вынул из него несколько бумаг.
-- У вас веселый вид, мой дорогой министр, -- сказал император с улыбкой, поглаживая усы, -- хорошие известия принесли вы мне?
-- Государь, -- отвечал маркиз, глянув на вынутую из портфеля бумагу, -- переговоры в Гааге идут превосходно; Боден сообщает, что тамошнее правительство решилось добиться во что бы то ни стало отделения Лимбурга и Люксембурга от Германии и освободиться от постоянной угрозы, представляемой для него прусскими войсками в люксембургской крепости. Все переговоры об уничтожении этой связи с Германией после распада Немецкого Союза остались тщетными, и король вполне готов уступить великое герцогство Франции. Но для этого, как я указывал еще в конце минувшего месяца, должно начать переговоры с Пруссией. Посол прибавляет, -- продолжал маркиз, -- что население великого герцогства вообще склонно к присоединению к Франции и с радостью встретит ту минуту, когда ей суждено будет составить часть великой французской нации.
Довольная улыбка заиграла на губах императора. Поглаживая усы, он спросил:
-- Говорили о цене?
-- Не подробно, -- отвечал министр. -- Ее определят отдельные переговоры.
-- Вопрос не имеет никакого значения, -- сказал император, -- не нужно придавать ему особой важности. Во всяком случае, в Голландии должны знать, что важнейшая и существеннейшая выгода дела лежит в будущем. Фландрская область...
-- Там вполне понимают настоящее и будущее значение вопроса, -- прервал маркиз, заглянув в сообщение, которое держал в руке. -- И посланник удивляется, найдя такое согласие в подробностях.
Император с улыбкой кивнул головой.
-- Одной из причин признали несогласие всего народа, -- продолжал министр.
-- Само собой, -- сказал император, затянувшись сигарой и выпустив дым большим облаком. -- Но, дорогой маркиз, -- продолжал он, останавливая проницательный взгляд на министре, -- вы полагаете, что в Берлине дадут свое согласие, и мы не встретим там никаких затруднений?
Маркиз де Мутье слегка пожал плечами и, вынув из портфеля другую депешу, отвечал:
-- Конечно, Бенедетти не говорил с графом Бисмарком об этом предмете, однако же сообщает, что прусский первый министр выражает при всяком случае свое желание находиться с Францией в самых близких и дружеских отношениях; Бенедетти полагает, что прусское правительство с радостью воспользуется случаем доказать свое желание мира этим действительно важным согласием.
-- Надеюсь, Бенедетти не ошибается, -- сказал император с легким вздохом. -- Дорогой министр, -- продолжал он после краткого молчания, наклоняясь к маркизу, -- вам известно, как старались в Вене привлечь нас к мысли образовать южный союз с Австрией во главе и тем создать непреодолимый оплот прусским стремлениям?
Маркиз отвечал поклоном.
-- Но надобно вам сказать, -- продолжал император, -- что я не хочу вступать на эту дорогу -- истинная сила Европы находится в руках Пруссии и России, и я хочу примкнуть к ним, ибо в союзе с ними перед нами открывается большое будущее. Я и раньше питал такие мысли, думал о восстановлении той могущественной решающей власти в Европе, которую создал Меттерних под именем Священного Союза; власть эта станет еще могущественнее, еще сильнее, когда место Австрии займет Франция. Фридрих-Вильгельм IV понимал меня, но его проницательный ум угас, он умер, великая мысль не осуществилась... Быть может, теперь она воскреснет. Когда мне уступят Люксембург и согласятся на то, что необходимо Франции для обеспечения ее будущего величия, тогда, мой дорогой министр, мои идеи примут определенную форму.
Маркиз поклонился.
-- Мне известны идеи вашего величества, -- сказал он, -- и уже работал над их осуществлением. К сожалению, -- прибавил он, опуская глаза, -- мне не было дозволено продолжать свою деятельность в этом направлении...
Император протянул руку, которую министр почтительно пожал.
-- Вы стали тогда жертвой своей служебной ревности, -- сказал Наполеон ласково, -- ревности, за которую я вам всегда был и буду благодарен.
-- И если, -- сказал маркиз, -- это согласие не будет дано, то есть если сперва нам будут препятствовать, то необходимо будет проявить решительность и твердость, чтобы получить это согласие. Англия не станет мешать нам, а в Берлине пойдут на уступки, убедившись в серьезности наших намерений. Эйфория войны и упоение победой там поумерились, сложности внутренних отношений северного союза становятся ощутимее, и, конечно, в Берлине не захотят воевать ради такого пустяка. Я знаю Берлин, -- прибавил маркиз с улыбкой. -- И знаю, как тяжелы там на подъем.
Император смотрел на него с минуту.
-- Вы знаете прежний Берлин, -- сказал он наконец. -- Я думаю, что теперь там быстрее принимают решения и ясно видят конечные последствия серьезного шага. Впрочем, -- прибавил Наполеон, поднимая голову, -- надобно действовать: поэтому напишите Бодену, чтобы он как можно скорее окончил переговоры о Люксембурге, а главное, хранил их до окончания в глубочайшей тайне -- мы должны выступить с фактом уже совершившимся.
Маркиз встал и поклонился, спрятав бумаги в портфель.
Император также поднялся и сделал шаг к своему министру.
-- Но в то же время не прекращайте переговоров с Австрией, -- напутствовал его он. -- Не следует отрезать себе путь отхода, чтобы, встретив препятствие нашим планам с одной стороны, мы могли положить на весы другой груз!
-- Не беспокойтесь, государь, -- отвечал маркиз. -- Герцог Граммон будет продолжать свои беседы с Бейстом: они прекрасно находят общий язык, -- прибавил он с едва заметной улыбкой. -- И мы в надлежащее время можем обратить эти переговоры в нужную нам сторону, превратить их в основание политического здания или в поучительный материал для наших архивов.
-- До свиданья, дорогой маркиз, -- сказал Наполеон, милостиво помахав министру рукой, и тот с низким поклоном вышел из кабинета.
-- Надобно отправить Бенедетти особую инструкцию, -- промолвил император, -- чтобы он понял всю важность вопроса и подготовил почву для него.
И он медленно повернулся в ту сторону комнаты, в которой темная портьера скрывала проход, ведущий в комнату его частного секретаря Пьетри. Кабинет опустел.
Через несколько минут отворилась входная дверь, и камердинер императора доложил:
-- Ее величество императрица!
Императрица Евгения быстро вошла в кабинет, дверь без шума затворилась за нею.
Судя по осанке этой женщины, нельзя было предположить, что ей сорок один год. Черты ее лица, обрамленного чудесными золотисто-белокурыми волосами, потеряли уже выражение прежней юности, но и старость еще не наложила своей печати на античное лицо, чистые и благородные линии которого, казалось, сопротивлялись влиянию времени.
С невыразимой грацией сидела головка императрицы на длинной, красивой шее; большие глаза неопределенного цвета, хотя и не светившиеся глубоким умом, но выражавшие сильную впечатлительность, оживляли ее правильные, словно из мрамора, изваянные черты.
На императрице было темное шелковое платье, густые, широкие складки которого ложились, сообразно моде, на пышный tulle d'illusion[Разновидность тюля, прозрачной, гладкой или узорчатой материи, по своему строению средней между тканью и плетеным изделием], который в низших слоях общества заменялся отвратительным и безвкусным кринолином; единственным убором служила брошь из большого изумруда, осыпанного жемчугом.
Заметив, что в комнате никого нет, она удивленно заозиралась, ища глазами императора.
Когда ее взгляд упал на темную портьеру, закрывавшую ход в кабинет Пьетри, на ее лице отразилось понимание; подойдя к столу, Евгения медленно опустилась в кресло, которое недавно оставил император.
Ее взгляд бродил по столу, как бы отыскивая, чем заняться в ожидании супруга.
Заметив оставленное Наполеоном письмо, императрица с легким неудовольствием посмотрела на него. Она протянула руку и, взяв письмо кончиками тонких розовых пальцев, начала его читать.
-- Какие уверения в дружбе! -- вскричала она с едва заметной иронией.
Но вдруг глаза ее расширились, в лице явилось выражение напряженного внимания. Евгения быстро прочла письмо до конца, бросила на стол и, встав, стала ходить по комнате быстрыми шагами.
-- Стало быть, дело начато! -- воскликнула она, остановившись и вцепившись пальцами в спинку кресла. -- Я опасалась, что ум императора не освободится от мысли заключить мир с Германией, этим плодом прусского честолюбия, и откажется от мщения. Это скудное вознаграждение, это ничтожное великое герцогство Люксембург, не должно подкупить Францию, побудив ее смотреть спокойно на расширение Германии, на усиление Италии, к вреду и гибели церкви!
Евгения сделала еще несколько шагов.
-- Если осуществится эта комбинация, то будущее грозит нам гибелью, -- был ее вердикт. -- Этому не бывать: мы должны ждать и укрепляться, чтобы потом выступить со всеми силами Франции и достигнуть большего, чем Люксембург.
Потом взмахнула рукой.
-- Но как расстроить то, что уже, по-видимому, сделано? -- прошептала императрица, опустив голову.
Послышался шум, у портьеры стоял Наполеон.
Евгения живо повернула голову и улыбнулась супругу.
Император быстро подошел к ней, его лицо светилось радостью.
Жена протянула ему руку, которую Наполеон с юношеским изяществом поцеловал.
-- Вы долго ждали? -- спросил он.
-- Одну минуту, -- отвечала императрица. -- Я зашла за вами, чтобы идти к Луи. Конно сказал мне, что малютку надо поскорее перевести в Сен-Клу.
-- Да, -- подтвердил император. -- Для полного выздоровления сыну необходимы свежий воздух и спокойствие. Того и другого нет здесь, тем более что вскоре откроется выставка и займет все наше время... Приедут почти все монархи...
-- Следовательно, на европейском горизонте нет ни одного облачка? -- спросила императрица, улыбаясь.
-- Как нет его на прекрасном челе моей супруги, молодеющей с каждым днем, -- ответил император и позвонил.
-- Позовите адмиральшу Брюа! -- приказал он камердинеру.
-- Адмиральша ожидает в приемной, -- сообщил тот.
-- Пойдемте к нашему Луи, -- сказал Наполеон, подавая супруге руку.
Дверь отворилась, император ласковой улыбкой приветствовал подошедшую воспитательницу своих детей, вдову адмирала Брюа.
Дама пошла вперед, венценосная чета, весело болтая, отправилась за нею во внутренние комнаты.
Глава вторая
Одним солнечным мартовским днем, около двенадцати, к большому отелю на Итальянском бульваре, где размещались "Гранд Кафе" и знаменитый Жокей-клуб, подкатило синее купе, отличавшееся тем простым изяществом, которое можно встретить только в Париже и единственно у членов названного выше клуба, поставившего спорт на недостижимую высоту совершенства. На дверцах экипажа стоял вензель под красной короной; повинуясь кучеру, одетому в безупречную темно-синюю ливрею, красивая лошадь остановилась перед большой парадной дверью, слегка покачивая головой и испуская из ноздрей горячий пар, облачками разлетавшийся в прозрачном мартовском воздухе.
Из экипажа вышел высокий, стройный мужчина в изящном черном костюме; большие темные глаза имели выражение спокойное, но печальное, благородное, с тонкими линиями, лицо отличала матовая бледность, с которой контрастировали черные усики. Голову брюнета покрывала надвинутая на лоб грациозная шляпа "Пино и Амур" с низкой тульей; затянутой в темно-серую перчатку рукой он прижимал к губам батистовый платок, предохраняя себя от весенней сырости.
Бросив испытующий взгляд на лошадь, он приказал кучеру ехать домой. Потом взял из поднесенной корзины букетик фиалок, бросил в корзину франк и легкими шагами поднялся по широкой лестнице, устланной толстым мягким ковром. Взойдя наверх, он вошел в переднюю, украшенную громадным резным буфетом со множеством серебряных приборов; сидевшие в коридоре клубные лакеи в светлых ливреях отворили ему дверь. Молодой человек лет двадцати с небольшим, белокурый, с открытым свежим лицом северогерманского типа, сидевший один в комнате за маленьким, красиво сервированным столом, приветливо посмотрел на вошедшего большими светло-голубыми глазами.
-- Добрый день, граф Риверо, -- сказал он. -- Слава богу, вы пришли оживить скучное уединение, в каком я здесь томлюсь, точно отшельник. Не знаю, куда все девались сегодня? Я рано проехался верхом, нагулял громадный аппетит и заказал себе хороший завтрак: хотите положиться на мой вкус и позавтракать со мной?
-- С удовольствием, фон Грабенов, -- отвечал граф, отдавая шляпу лакею.
Находившийся поблизости дворецкий клуба, услышав ответ графа, мигнул прислуживавшему лакею, который быстро и неслышно, как подобает прислуге в хорошем доме, напротив фон Грабенова поставил прибор.
-- Выпейте пока стакан хереса, -- сказал немец, наливая золотистое вино из хрустального граненого графина и подавая стакан сидевшему напротив графу Риверо. -- Вино не дурное и, полагаю, единственное такое в Париже.
Граф взял стакан с легким поклоном, сделал несколько глотков и потом произнес своим тихим, но звучным и мелодичным голосом:
-- Вас давно не было видно, дорогой Грабенов. Впрочем, -- прибавил он с полушутливой-полупечальной улыбкой, -- в ваши лета напрасно спрашивать, какими делами вы заняты.
Щеки молодого человека вспыхнули румянцем.
-- Я не совсем был здоров, -- отвечал он, помедлив. -- Немного простудился, и доктор приказал мне беречься.
Граф взял поданную золотисто-бурую камбалу и, выжимая сок из лимона, сказал шутливо:
-- То-то я и встретил вас недавно в Булонском лесу возле каскадов, в закрытом купе... Вероятно, с пожилою дамой, которая ухаживает за вами во время болезни. К сожалению, -- прибавил он с улыбкой, -- лицо вашей дуэньи было закрыто такой густой вуалью, что я не мог его рассмотреть.
Большие, по-детски простодушные голубые глаза фон Грабенова со страхом и ужасом воззрились на графа.
-- Вы меня видели? -- спросил он с живостью.
-- Я проехал у самой кареты, -- отвечал граф. -- Но вы так углубились в разговор со своей... сиделкой, что я не мог поклониться вам.
И он налил себе из большого хрустального графина стакан легкого ароматического семильона, этой столь редко встречающейся в чистом виде жемчужины всех благородных виноградников Бордо.
-- Граф, -- произнес молодой человек после минутного размышления, бросив на собеседника доверительный взгляд, -- ради бога, не говорите никому о том, что видели -- я не хотел бы сделаться предметом общего внимания и допросов. Вам известны общепринятые воззрения и правила... Но в этом случае они не годятся.
Граф взглянул на молодого человека с выражением участия и на минуту остановил свой взор на его чистых голубых глазах.
-- В моей скромности можете быть уверены, -- сказал он, слегка наклонив голову. -- Но я посоветовал бы вам, -- продолжал он с дружеской, ласковой улыбкой, -- опускать впредь занавески в своем купе, потому что не все ваши знакомые так молчаливы, как я.
Фон Грабенов взглянул на него с выражением благодарности.
-- И еще, -- продолжал граф Риверо после некоторого замешательства, -- простите старику замечание, основанное единственно на моем глубоком участии к вам: в Париже много искусных силков, и самые опасные из них те, которые прикрываются скромными цветами невинного чувства.
Молодой человек посмотрел на него с удивлением.
-- Усвойте мое замечание, -- сказал граф, разворачивая поданную котлету en papillote[котлета, подающаяся завернутой в бумагу], -- и припомните его в надлежащем случае.
Фон Грабенов дружески взглянул на графа, но ответить ему помешало появление старика лет семидесяти в наряде для верховой езды, который вошел твердыми, смелыми шагами.
Фон Грабенов и граф Риверо приподнялись с той вежливостью, которую надлежит выказывать старости благовоспитанной молодости.
-- Просто завидуешь вам, -- сказал вновь прибывший, отдав шляпу и хлыст прислуге и махнув приятелям. -- Так завтракаешь только в счастливое время, когда желудок и сердце молоды; впоследствии испортившаяся машина требует другой диеты.
С поданной ему дворецким серебряной тарелки старик взял рюмку мадеры и кусок нежного, мягкого печенья, которое, под маркой "Madeleine de Commercy", занимает не последнее место в числе превосходных вещей, доставляемых провинциями столице Франции.
-- Конечно, барон Ватри шутит, говоря о болезнях своего возраста, -- сказал граф Риверо. -- Я вчера видел вас на рыжей лошади, с которой едва ли справился бы сам и которой вы, однако, управляли удивительно легко и твердо. Вы смеетесь над влиянием всесокрушающего времени!
Явно польщенный, старик улыбнулся и сказал:
-- К сожалению, это влияние непреодолимо и наконец берет верх над нами, как бы мы ни боролись с ним.
Пока он обмакивал печенье в мадеру, отворилась дверь, и в комнату влетел одетый по последней моде молодой человек, бледное, несколько утомленное и помятое лицо которого выдавало принадлежность к английской знати.
-- Откуда примчались, герцог Гамильтон, в такой ранний для вас час? -- спросил Ватри.
-- Вчера я долго пробыл в "Кафе Англе", -- отвечал молодой герцог, кланяясь Ватри, и взмахом руки поприветствовал остальных господ. -- У нас был отличный ужин, черезвычайно забавный...
A minuit sonnant commence la fète,
Maint coupé s'arrête,
On en voit sortir
Des jolis messieurs, des dames charmantes,
Qui viennnent pimpantes
Pour se divertir, --
напевал он, отчаянно фальшивя, арию Метеллы из оперетты Оффенбаха "Парижская жизнь".-- Восхитительно!
-- Потому-то и cette mine blafarde, -- сказал Грабенов, улыбаясь, -- это последствия... как поет дальше Метелла...
-- А теперь, -- сказал герцог, -- я буду стрелять из пистолета с Поэзом и некоторыми другими -- Мы бились об заклад, кто пять раз кряду попадет в червонного туза -- поэтому я хочу подкрепить себя разумным завтраком. Коньяку и воды! -- крикнул он метрдотелю, -- и велите приготовить мне несколько рубленых котлет -- я недавно дал повару рецепт. Но побольше перцу, перцу; французские повара не понимают английских глоток.
Лакей подал бутылку коньяку и графин воды; герцог налил в стаканчик обе жидкости в равной пропорции и одним глотком выпил его.
-- А! -- вскричал он. -- Это оживляет тело!
-- А propos[Кстати (лат.)], граф Риверо, -- сказал герцог, -- что это за вновь появившаяся звезда из вашего отечества, которая несколько времени является по вечерам около озер и ослепляет всех своей красотой и изысканностью экипажей? -- Мне говорили, что это маркиза Палланцони... Знаете вы что-нибудь об этой лучезарной королеве красоты?
-- Я немного знаком с нею, -- отвечал граф спокойным, равнодушным тоном, -- потому что имел сношения с ее семейством, которое принадлежит к числу самых древних итальянских фамилий. Мужа ее я не встречал; он, кажется, стар и хвор, и молодая красавица хочет развлечься в Париже от своих забот о больном супруге. Я несколько раз был в ее салоне и обнаружил в хозяйке ум и грацию.
-- Отлично! -- вскричал герцог. -- Следовательно, вы можете представить меня этому удивительному феномену, который очаровывает все сердца?
-- С большим удовольствием, -- отвечал граф. -- Маркиза принимает каждый вечер, если бывает дома.
Между тем фон Грабенову и графу Риверо подали в маленьких севрских чашках ароматный кофе.
-- Я раб дурной немецкой привычки курить, -- сказал фон Грабенов, вставая. -- И потому удалюсь на время в курительную.
-- Поедемте, господа, со мною стрелять! -- сказал герцог Гамильтон. -- Вас нигде не видно, Грабенову. -- Это немецкое имя он выговорил по-английски. -- Вы заделались отшельником.
-- Позвольте посоветоваться с сигарой, -- отвечал молодой человек. -- Могу ли я соперничать с таким отличным стрелком, как вы? -- И, вежливо поклонившись барону Ватри, немец пошел к двери.
-- Вы также курите, граф? -- спросил он графа Риверо, который встал и пошел за ним.
-- Хочу просмотреть в библиотеке кое-какие журналы, -- отвечал граф.
Оба вышли из столовой.
-- Признаться откровенно, -- сказал фон Грабенов, когда затворилась дверь, -- я использовал свою страсть к курению как предлог уйти -- у меня нет желания быть в обществе, от которого не так-то легко отделаться.
Лакей подал графу письмо на серебряном подносе.
-- Камердинер графа сейчас только принес его.
Граф бросил быстрый взгляд на конверт: на нем синими чернилами было начертано: Maison de S. M. I'Impératrice, Service du premier Chambellan[Резиденция ее величества императрицы. Служба главного камергера (фр.)].
-- Есть у вас, Грабенов, несколько свободных минут? -- спросил он.
-- О да, есть! -- отвечал тот.
-- Я отослал свой экипаж: не довезете ли вы меня до моего жилища на Шоссе д'Антен? Это в нескольких шагах отсюда.
-- Я в вашем полном распоряжении, граф.
Они сошли с лестницы, по знаку швейцара подъехало красивое купе Грабенова; оба сели в экипаж.
Через несколько минут граф Риверо простился с молодым человеком у своего дома на Шоссе д'Антен.
Грабенов сказал кучеру номер дома на улице Нотр-Дам-де-Лоретт, и легкий экипаж, промчавшись рысью по бульварам, остановился перед большим домом на упомянутой выше улице. Молодой человек вышел из купе, приказал кучеру ждать и стал подниматься по довольно узкой, но чистой лестнице.
Передняя первого этажа оканчивалась большой стеной с матовыми непрозрачными стеклами; тут имелись две двери, и у каждой из них по стеклянной ручке к звонку.
Под одной из этих ручек находилась фарфоровая дощечка с простой черной надписью: "Mr. Romano". У другого звонка не было никакой дощечки.
Молодой человек позвонил у второй двери.
Старая служанка, горничная и экономка в одном лице, отворила дверь. Фон Грабенов вошел в маленькую переднюю.
-- Мадемуазель Джулия дома? -- спросил он и, не дожидаясь ответа дружески кланявшейся старухи, быстро подошел к двери, располагавшейся слева от входа, отворил ее и вступил в светлый, небольшой салон, убранный со всем восхитительным комфортом, какой умеют придать французы интерьеру своего жилища.
В глубоком кресле, обитом светло-голубой шелковой материей и окруженном, почти скрытом, группой большелистных растений, роз и гелиотропов, сидела молодая девушка в простом домашнем наряде серого цвета.
Ее классически прекрасные черты, дышавшие первою молодостью, отличались обольстительной смуглостью итальянки; блестящая, черная как смоль коса была уложена вокруг головы, без всякого следа тех чудовищных причесок, которые стали распространяться в то время. Большие миндалевидные глаза задумчиво смотрели вверх; красивые руки покоились на книге, лежавшей на коленях, -- погрузившись в собственные мысли, девушка забыла о чтении.
Грустны и печальны, вероятно, были эти мысли, потому что свежие розовые губы передергивались, на длинных ресницах застыла слеза.
При входе молодого человека в ее взгляде блеснул луч; она повернулась к двери, и радостная улыбка мелькнула на устах, но не сумела, однако, разгладить скорбную морщинку, залегшую вокруг рта.
Фон Грабенов подбежал к молодой девушке.
-- Я не могу долго пробыть без моей Джулии! -- воскликнул он, с восхищением глядя на девушку, которую поцеловал в лоб. -- Я бросил приятелей, чтобы поспешить сюда.
Он придвинул стул, сел и с любовью стал смотреть ей в глаза, прижимая ее руку к своему сердцу.
Задумчивым взглядом следила она за всеми его движениями и тихо проговорила:
-- Как хорошо мне, когда ты здесь... Когда я вижу твои чистые, ясные глаза, мне кажется, что передо мной дивное голубое небо моего отечества, улыбавшееся мне только в детстве и которое, однако, я люблю и к которому стремлюсь всем сердцем.
-- Ты грустна? -- спросил он, целуя ее руку. -- Посмотри, как идет к твоим черным волосам эта нависшая роза -- она так и просится украсить тебя.
Он протянул руку к бутону, касавшемуся темной косы девушки.
-- Не тронь цветка, -- сказала она печально, -- зачем отнимать у него и без того непродолжительную жизнь? Для меня цветы не могут больше служить украшением, -- прибавила Джулия тихо, поднимая руку.
Но молодой человек уже встал и готовился сорвать полураспустившуюся розу. Вдруг он отдернул руку с тихим невольным криком боли; роза упала на колени молодой девушки.
-- Nonsonrosesenzaspine! [Не бывает розы без шипов (ит.)] -- промолвила она с улыбкой, но грустным голосом, подняв цветок и задумчиво рассматривая его.
-- Но ты, моя милая, роза без шипов! -- сказал молодой человек. Он приколол бутон к блестящей черной косе и радостно посмотрел на свою милую.
Та глубоко вздохнула.
-- О! -- сказала она грустно. -- Как остры и колючи шипы в моем сердце, которое цветет для тебя; но шипы эти не выходят наружу, как у цветущей розы, а с болью вонзаются глубоко в мою грудь!
-- И как зовется злой шип, мучающий тебя даже в моем присутствии? -- спросил Грабенов с оттенком упрека.
Молодая девушка встала, заглянула своими глубокими черными глазами в его открытые, чистые очи и медленно, серьезно сказала:
-- Настоящее -- цветок моей жизни; мысли о прошедшем и помыслы о будущем, то, что счастливые люди называют памятью и надеждой, -- вот мои острые, колючие шипы! Быстро увянет цветок, и в моем сердце останутся одни шипы! У тебя есть прошлое, -- продолжала она, глядя с любовью на молодого человека, -- у тебя есть воспоминанье о счастливом детстве... есть надежда... будущее... А у меня что есть?
Тон ее был скорбным, а слеза отуманила взгляд синевато-черных глаз.
Пораженный, молодой человек молчал; он, казалось, не мог найти ответа на вопрос, вырвавшийся из взволнованного сердца молодой девушки.
Нежно прижал он ее голову к своей груди и поцеловал слезу, блиставшую на ее ресницах.
-- Ты мне никогда не рассказывала о своем прошлом, о своем детстве! -- сказал он тихо молодой девушке.