Салтыков-Щедрин Михаил Евграфович
Сочинения М. Е. Салтыкова (Н. Щедрина). Томы III, IV, V, VI и VII. Спб., 1889 г

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   Сочиненія М. Е. Салтыкова (Н. Щедрина). Томы III, IV, V, VI и VII. Спб., 1889 г. Цѣна за девять томовъ по подпискѣ 15 руб., съ пересылкою -- 20 руб. Отмѣчая въ іюльской книжкѣ нашего журнала выходъ въ свѣтъ первыхъ двухъ томовъ Сочиненій М. Е. Салтыкова, мы говорили, что, вмѣстѣ взятыя, его произведенія "представляютъ собою какъ бы хронику, вѣрнѣе "даже -- лѣтопись нашей общественной И отчасти интимной жизни за шестидесятилѣтній періодъ времени". Одновременно со всею читающею Россіей мы прочитывали ихъ порознь, когда они печатались въ журналахъ, потомъ перечитали въ отдѣльныхъ изданіяхъ каждой серіи разсказовъ Щедрина, теперь перечитываемъ ихъ еще разъ уже сполца и еще болѣе убѣждаемся, что это дѣйствительно грандіозная "лѣтопись", не имѣющая себѣ подобной ни въ нашей, ни въ какой-либо чужеземной литературѣ. Это не протокольная запись событій, это -- "лѣтопись" идей и направленій; въ нее авторъ заносилъ съ правдивостью, ни передъ чѣмъ не останавливавшеюся, все то, "чѣмъ жили" въ данную минуту такъ называемые руководящіе классы, что они "за душой имѣли" и что могли дать руководимымъ. Правдивость и точность Щедрина -- опять-таки не протокольныя, не тѣ, съ какими околодочный надзиратель обязанъ записывать происшествія, нарушающія общественную тишину и спокойствіе. Вотъ что по этому поводу говоритъ самъ авторъ, предвидя обвиненія въ искаженіи дѣйствительности: "Я знаю, прочитавъ мой разсказъ, читатель упрекнетъ меня въ преувеличеніи: "Помилуйте?-- скажетъ онъ,-- развѣ мы не достаточно знаемъ Ѳедора Павловича Кротикова? Никто, конечно, не станетъ отрицать, что это -- малый забавный, а отчасти даже и волшебный, но, вѣдь, и волшебность имѣетъ свои предѣлы, которые даже самый безпардонный человѣкъ не въ силахъ переступить. Ну, съ какой стати Ѳеденька будетъ"... дѣлать всѣ тѣ неиствовства, которыя ему приписаны? "Какъ ни вѣски могутъ показаться эти возраженія,-- продолжаетъ Щедринъ,-- но я позволю себѣ думать, что они не больше, какъ плодъ недоразумѣнія. Очевидно, что читатель ставитъ на первый планъ форму разсказа, а не сущность его, что онъ называетъ преувеличеніемъ то, что, въ сущности, есть только иносказаніе, что, наконецъ, гоняясь за дѣйствительностью обыденною, осязаемою, онъ теряетъ изъ вида другую, столь же реальную дѣйствительность, которая хотя и рѣдко выбивается наружу, но имѣетъ не меньше правъ на признаніе, какъ и самая грубая, бьющая въ глаза конкретность. Литературному изслѣдованію подлежатъ не тѣ только поступки, которые человѣкъ безпрепятственно совершаетъ, но и тѣ, которые онъ непремѣнно совершилъ бы, еслибъ умѣлъ или смѣлъ"..."Необходимо коснутся всѣхъ готовностей, которая кроются въ немъ, и испытать, насколько живуче въ немъ стремленіе совершать такіе поступки, отъ которыхъ онъ въ обыденной жизни поневолѣ отказывается. Вы скажете: какое намъ дѣло до того, волею или неволею субъектъ воздерживается отъ извѣстныхъ дѣйствій? Для насъ достаточно и того, что онъ не совершаетъ ихъ. Но берегитесь! сегодня онъ дѣйствительно воздерживается, но завтра обстоятельства поблагопріятствуютъ ему, и онъ непремѣнно совершитъ все, что когда-нибудь лелѣяла тайная его мысль. И совершитъ тѣмъ съ ббльщею безпощадностью, чѣмъ большій гнетъ сдавливалъ это думанное и лелѣянное". Оглянитесь, читатель, кругомъ себя, перечитайте вторую главу Дневника провинціала въ Петербургѣ, и вы поймете, какая великая правда высказана въ приведенныхъ нами словахъ М. Е Салтыкова, доходившаго глубиною своею мышленія до поразительной прозорливости. Читатель знаетъ, конечно, что вышеназванный Ѳеденька Кротиковъ есть герой очерка, носящаго заглавіе Помпадуръ борьбы, или проказы будущаго,-- одинъ изъ многихъ "помпадуровъ", которыхъ, въ свое время, называли ихъ настоящими именами съ обозначеніемъ городовъ, гдѣ они "помпадурствовали" и совершали свои "волшебныя" дѣянія. И замѣчательно то обстоятельство, чтомногіе города одновременно и съ убѣжденіемъ похвалялись исключительною принадлежностью имъ одного и того же помпадура, изображеннаго Салтыковымъ, и даже разсказывали про одни и тѣ же "волшебства". Этимъ вполнѣ доказываются двѣ вещи: первое -- типичность, а не портретность, созданныхъ Салтыковымъ личностей; второе -- общность, а не случайность причинъ существованія въ извѣстное время такихъ молодцовъ, административная дѣятельность которыхъ сводилась къ одному "волшебному" слову: "Фюить!" -- и всѣ попеченія о "ввѣренномъ краѣ" исчерпывались погонею за "духомъ", были направлены исключительно на то, чтобы "обуздать злокозненный оный духъ", чтобы "сей пагубный духъ истребить". Яркое изображеніе столь плодотворной дѣятельности производитъ на поверхностный взглядъ впечатлѣніе "каррикатуры преувеличенія и искаженія" дѣйствительности."Но,-- говоритъ Щедринъ,-- кто же пишетъ эту каррикатуру? не сама ли дѣйствительность? и не она ли на каждомъ шагу обличаетъ самоё себя въ Преувеличеніяхъ? Чего стоитъ борьба съ привидѣніями, на которую такъ легко рѣшается дазна простодушнѣйшій изъ помпадуровъ! Чего стоитъ мысль, что обыватель есть ничто иное, какъ административный объектъ, всѣ притязанія котораго могутъ быть разомъ разсѣчены тремя словами: не твое дѣло! Это ли не каррикатура?"... Не радость сулитъ "ввѣренному краю" и такой помпадуръ, какъ графъ Сергій Васильевичъ Быстрицынъ, изображенный въ очеркѣ Зиждитель. Новый начальникъ получилъ помпадурство за хозяйственную распорядительность въ собственномъ имѣніи и "во ввѣренный ему край" отправляется "созидать" экономическое благополучіе, по своей хозяйственной программѣ. Всѣ въ восторгѣ отъ Быстрицына и отъ его системы насажденія благополучія. Возраженія являются только со стороны Глумова, скептика и резонера, часто появляющагося въ разсказахъ Щедрина затѣмъ, чтобы разрушать разныя иллюзіи и фантасмагоріи, пускаемыя въ ходъ на административномъ рынкѣ алчущими назначенія. "Созидать" благополучіе нельзя, разумѣется, не уничтожая того, что можетъ служить помѣхою для осуществленія системы. Что, если всякій помпадуръ будетъ являться "во ввѣренный край" съ своею теоріей благополучія и съ -своею системой его созиданія? "Допустимъ, -- , говорилъ Глумовъ,-- что у Быстрицына все пойдетъ отлично. Но представь себѣ теперь слѣдующее: сосѣдъ Быстрицына, Петенька Толстолобовъ, тоже пожелаетъ быть реформаторомъ, а на него глядя -- и Ѳеденька Кротиковъ... Какъ ты думаешь, ладно такъ-то будетъ?" Собесѣдникъ Глумова, повѣствующій объ этихъ событіяхъ, не могъ ничего возразить. "И что всего грустнѣе, замѣчаетъ онъ (т.-е. авторъ),-- я не могъ даже сказать Глумову: ты преувеличиваешь! ты говоришь неправду! Увы! я слишкомъ хорошо зналъ Толстолобова, чтобы позволить себѣ подобное обличеніе. Да, онъ ни передъ чѣмъ не остановится, этотъ жестоковыйный человѣкъ! онъ покроетъ міръ фаланстерами, онъ разрѣжетъ грошъ на милліонъ равныхъ частей, онъ засѣетъ всѣ поля персидскою ромашкой! И при этомъ будетъ, какъ вихрь, летать изъ края въ край, возглашая: га-га-га! го-го-го! Сколько онъ перековеркаетъ, сколько людей перекалѣчитъ, сколько добра погадитъ, покамѣстъ самъ, наконецъ, попадетъ подъ судъ! А вмѣсто него другой придетъ и начнетъ перековерканное расковеркивать и опять возглашать: га-га-га! го. го-го! Вѣдь, были же картофельныя войны, были попытки фаланстеровъ въ формѣ военныхъ поселеній, были импровизированные, декораціонные селенія, дороги, города. Что осталось отъ этихъ явленій? И что стоило ихъ коверканье и расковерканье?" -- Такъ про себя думаетъ повѣствователь, а Глумовъ, между тѣмъ, продолжаетъ: "Я бы на твоемъ мѣстѣ обратился къ Быстрицыну съ слѣдующею рѣчью: Быстрицынъ, ты безспорно хорошій и одушевленный добрыми намѣреніями человѣкъ, но ты берешься за такое дѣло, которое ни въ какомъ случаѣ тебѣ не принадлежитъ... не мудрствуй, не смущай умовъ и на законъ не наступай! Помни, что ты помпадуръ, и что твое дѣло не созидать, а слѣдить за цѣлостью созданнаго. Созданы, напримѣръ, гласные суды,-- ты, какъ левъ, стремись на защиту ихъ! Созданы земства,-- смотри, чтобы даже вѣтеръ не смѣлъ вѣнуть на нихъ! Тогда ты будешь почтенъ, и даже при жизни удостоишься монумента. Творчество же оставь и затѣмъ -- гряди съ миромъ".
   Всякому изъ насъ, почитателей великаго таланта М. Е. Салтыкова, приходилось многократно слышать и читать, что Щедринъ все осмѣивалъ и ничего не пощадилъ своимъ всеосмѣяніемъ и издѣвательствами, что онъ только глумился, изображалъ только каррикатуры, все разбивалъ своею сатирой и не далъ ничего положительнаго, ни типовъ, ни указаній: что дѣлать, какъ жить, чего, собственно, самъ онъ хочетъ и добивается, и гдѣ, наконецъ, правда и свѣтъ? На обвиненія въ преувеличеніи и писаніи каррикатуръ Салтыковъ отвѣтилъ и, какъ мы указали выше, доказалъ, что такія обвиненія суть "плоды недоразумѣнія". Остальныя же обвиненія мы считаемъ уже прямою неправдой, плодомъ ненавистничества, и попытаемся это доказать. Мы знаемъ: осмѣивать можно все, надо всѣмъ можно глумиться; но не все можно осмѣять: правду и добро нельзя осмѣять, ибо никто искренно и честно смѣяться не станетъ. Правду и добро можно облаивать и грязью закидывать, что нерѣдко и дѣлается разными "ташкентцами". Такое "ташкентское" облаиваніе и попытки опозориванія честнаго и добраго ни въ комъ, ни даже въ самихъ "ташкентцахъ", не вызываютъ настоящаго смѣха, хотя нерѣдко въ средѣ "ликующаго хищничества* раздается хохотъ надъ такими словами, какъ совѣетъ, любовь, самоотверженность... "Этотъ хохотъ,-- говоритъ Щедринъ,-- наполняетъ сердце смутными предчувствіями. Сначала человѣкъ видитъ въ немъ не болѣе, какъ безсмысленное вліяніе возбужденныхъ инстинктовъ веселонравія, но мало-по-малу онъ начинаетъ угадывать оттѣнки и тоны, предвѣщающіе нѣчто болѣе горькое и зловѣщее. Увы! подобныя предчувствія рѣдко обманываютъ. Хохотъ самъ по себѣ заключаетъ такъ много зачатковъ плотоядности, что тяготѣніе его къ проявленіямъ чистаго звѣрства представляется уже чѣмъ-то неизбѣжнымъ, фаталистическимъ. Однимъ простымъ хохотомъ Донъ-Кихота не проймешь, да онъ не удовлетворяетъ и самаго хохочущаго. Является потребность проявить себя чѣмъ-нибудь болѣе дѣятельнымъ, напримѣръ: наплевать въ лицо, повалить на землю, топтать ногами"... "Хохотъ не только жестокъ, но и подозрителенъ, иди, лучше сказать, придирчивъ"... Мѣсто не позволяетъ намъ привести еще нѣкоторыя цитаты изъ III тома, стр. 558--560, а затѣмъ и слѣдующія, гдѣ авторъ говоритъ о стыдp3; и употребляетъ одно изъ тѣхъ мѣткихъ словъ, которыя изъ сочиненій Щедрина должны перейти въ жизнь и навсегда остаться незабвенными, слово это -- стыдо-учители. "Стыдъ животворитъ. Безсильному онъ помогаетъ нести бремя жизни, сильному внушаетъ мысль о подвигѣ. Но, сверхъ того, онъ и прилипчивъ. Хотя ты, безсильный, стыдишься только въ четырехъ стѣнахъ, но и это келейное стыденіе не пройдетъ безъ слѣда, ибо непремѣнно отыщется другой, болѣе сильный, который, заинтересовавшись тобой, пойдетъ далѣе"... "Не только не безполезно, но даже положительно необходимо, чтобы сколь возможно большее количество людей почувствовало стыдъ, чтобъ люди стыдились не только неудачи, но и удачи"...-- "Въ стыдѣ нашемъ (это -- рѣчи Глумова) нѣтъ ничего героическаго, но настаиваю на томъ, что одинъ видъ стыдящагося человѣка, среди проявленій безстыжества, уже можетъ служить небезполезнымъ напоминаніемъ. Самые закоренѣлые проходимцы -- и тѣ понимаютъ, что въ стыдящемся человѣкѣ есть нѣчто, выдѣляющее его изъ массы бездѣльниковъ и глупцовъ. Поэтому они такъ и стараются загнать его въ темный уголъ, откуда совсѣмъ бы его не было видно"... И загоняютъ дикимъ хохотомъ, озвѣрѣлымъ гиканьемъ и всѣми тѣми средствами, которыми способны нагнать на людей испугъ.. Въ жизни человѣческихъ обществъ бываютъ такіе періоды, когда призывъ людей въ совѣсти и стыду есть уже большая заслуга, своего рода геройство, среди ликующаго проходимства. Но подъ вліяніемъ торжествующаго негодяйства извращается самый смыслъ такихъ словъ, какъ "совѣсть" и "стыдъ". Безстыднаго перестаютъ совѣститься, безсовѣстное перестаетъ быть стыднымъ, мѣрою всего становится "удача" и слѣдующее за нею "ликоваваніе". Вотъ тутъ-то и оказывается необходимымъ стыдо-учительство, возстановляющее истинный смыслъ словъ, искажаемый невѣжествомъ и злостностью. Такимъ-то стыдо-учителемъ былъ всю жизнь свою М. Е. Салтыковъ.
   Въ ряду искаженій, о которыхъ мы говоримъ, есть одно очень существенное и состоящее въ увѣреніяхъ, будто ученіе можетъ быть отрицательнымъ, т.-е что можно одновременно чему-то учить и все отрицать, или, говоря опредѣленнѣе, что возможно ученіе нигилистическое. Абсурдность подобнаго увѣренія ясна сама собою, и мы не упомянули бы о ней, если бы такая безсмыслица не повторялась слишкомъ часто по отношенію ко всей дѣятельности Салтыкова, которому старались и стараются навязать какое-то всеотрицаніе. Общественный дѣятель, призывая людей къ стыду и будя въ нихъ совѣсть, уже этимъ самымъ неотразимо доказываетъ, что въ его ученіи есть нѣчто непоколебимо положительное -- стыдъ и совѣсть, отрицаемые не имъ, а тѣми, чье онъ изобличаетъ негодяйство и невѣжество, отрицаемые тѣми, кто, въ оправданіе своего "проходимства", возглашаетъ: "нѣтъ ни зла, ни добра". Салтыковъ До конца дней своихъ не переставалъ повторять: неправда, есть добро и есть зло; есть идеи справедливыя и полезныя, и есть, несомнѣнно, скверныя и опасныя. Такъ всегда было, и не въ этомъ главная основная бѣда. Она въ томъ, что люди, работающіе на пользу идей справедливыхъ и полезныхъ, сопровождаютъ свою работу возгласами: "пади! задавлю!" -- точно такъ же, какъ дѣлаютъ это истовые "ташкентцы".-- "Я не вижу рамокъ,-- говоритъ Щедринъ,-- тѣхъ драгоцѣнныхъ рамокъ, въ которыхъ хорошее могло бы упразднить дурное безъ заушеній, безъ возгласовъ, обѣщающихъ задавить". Это ли отрицаніе? Положительнѣе этого и гуманнѣе нельзя высказаться за необходимость борьбы добра со зломъ, но обязательно средствами добрыми и легальными, исключающими всякій произволъ, всякій "наскокъ", всякое ненавистничество. Никто опредѣленнѣе и положительнѣе Щедрина не указывалъ и то, каковы должны быть эти средства и чѣмъ они могутъ быть созданы. "Упразднять дурное" можно только, упразднивши предварительно "невѣжество". "Защищенный бронею невѣжества, чего можетъ устыдиться гулящій русскій человѣкъ?-- того ли, что въ произнесенныхъ имъ угрозахъ нельзя усмотрѣть ничего другаго, кромѣ безсмысленнаго бреха? но йочемъ же вы знаете, что онъ и самъ не смотритъ на всѣ свои дѣйствія, на всѣ свои слова, какъ на сплошной брехъ? Онъ ходитъ -- брешетъ, ѣстъ -- брешетъ. И знаетъ это, и нимало ему не стыдно. Что тутъ есть брехъ -- это несомнѣнно. Но дѣло въ томъ, что васъ настигаетъ не одиночный какой-нибудь брехъ, а цѣлая совокупность бреховъ. И вдругъ вамъ объявляютъ, что эта-то совокупность именно и составляетъ общественное мнѣніе"... Упраздните невѣжество, вы этимъ упраздните "брехъ"; просвѣтите идеей добра и гуманности хотя одного человѣка -- и этотъ одинъ перестанетъ брехать, гоготать, неистовыя слова говорить и неистовыя дѣла дѣлать, устыдится за себя и за другихъ и, что всего важнѣе, устыдитъ другихъ тѣмъ только, что онъ не гогочетъ и не неистовствуетъ, если эти другіе не успѣютъ загнать его въ темный уголъ. Такъ можетъ случиться съ однимъ; но если такихъ будетъ нѣсколько, тогда темный уголъ перестанетъ быть темнымъ и угломъ быть перестанетъ, и "испугъ" одиночества смѣнится сознаніемъ, что, въ сущности, въ брехѣ и неистовствахъ нѣтъ ничего страшнаго, коль скоро нарушена ихъ "совокупность", придававшая имъ видъ общественнаго мнѣнія. Къ такому-то упраздненію невѣжества и съ нимъ, естественно, "всѣхъ аггеловъ его" призывалъ насъ непрестанно мощный голосъ поборника просвѣщенія, гуманнаго "стыдо-учителя". Онъ звалъ къ добру и свѣту знанія, и уже, разумѣется, ни свѣтъ знанія, ни добро, по самому существу своему, не могутъ представляться чѣмъ-либо "отрицательнымъ" или что-либо отрицающими, кромѣ неистовства.
   Вообще у насъ съ тѣхъ поръ, какъ получило право гражданства въ языкѣ слово "нигилизмъ", слишкомъ охотно и недостаточно осмысленно пускается оно входъ за одно съ выраженіями "отрицаніе", "отрицатели", -- оно отождествляется съ ними и выставляется чѣмъ-то вродѣ "жупела". Слѣдуетъ понимать, во-первыхъ, что дѣлается это, главнымъ, образомъ, для внушенія "испуга"; вовторыхъ, что тамъ, гдѣ преобладаніе на сторонѣ невѣжества и неистовства, отрицаніе играетъ и должно играть неизмѣримо большую роль, чѣмъ при господствѣ знанія и гуманности. Не надо забывать, что всѣ человѣческіе законы имѣютъ смыслъ и форму отрицательные: не убивай, не воруй, не лихоимствуй, не клевещи... иначе сказать, не причиняй зла никому. И только божественный законъ, источникъ свѣта и гуманности, говоритъ положительно: люби, душу свою положи за други свои... Щедринъ констатируетъ факты, между прочимъ, свидѣтельствующіе, о томъ, что въ извѣстныхъ случаяхъ "чье-то счастье всегда основано на чьемъ-то несчастьи, и чья то надежда всегда равносильна чьему то отчаянью". Очевидно, онъ говоритъ это и приводитъ многія иныя печальныя проявленія невѣжества отнюдь не для того, чтобы огорчить кого-либо или кому-либо причинить досаду, но и мало озабоченъ тѣмъ, что сказанное имъ покажется непріятнымъ какому-нибудь невѣждѣ въ частности или множеству невѣждъ въ совокупности. Великая заслуга, дающая Салтыкову право на наименованіе великимъ сатирикомъ, именно въ томъ и заключается, что онъ не побоялся раскрывать передъ нами такія картины, отъ которыхъ въ нашу "душу проникаетъ страхъ:" это,-- говоритъ Салтыковъ,-- здоровый страхъ, потому что онъ приводитъ за собою рѣшимость во что бы ни стало освободиться отъ него". Такой же точно "здоровый страхъ" внушаетъ намъ гигіенистъ, указывающій на зараженность почвы, воды и воздуха, и тѣмъ побуждаетъ насъ принять соотвѣтствующія мѣры къ предохраненію себя отъ заразы. Невѣжды и противъ этого вопіютъ и въ такомъ дѣяніи гигіениста усматриваютъ злокозненность, покушеніе на "потрясеніе основъ", и готовы были бы воздвигнуть свои мѣропріятія не на загрязненныя почву и воду и не на загрязнителей, а на гигіениста. Что же удивительнаго въ томъ, что раскрытіе источниковъ общественно-душевной заразы вызываетъ тревогу и вопли въ средѣ невѣждъ и тѣхъ, кому невѣжество служитъ пособникомъ. Чистота почвы и чистота воды суть нормальныя условія здороваго существованія человѣка, какъ тихое и безобидное житіе. И, само собою разумѣется, объ этомъ нѣтъ никому надобности повѣствовать пространно. О соблюдающихъ чистоту говорить нечего; они дѣлаютъ лишь необходимое для собственнаго благополучія. Но стоитъ появиться среди нихъ человѣку неопрятному и начать разводить грязь, и люди, дорожащіе благами чистоты, непремѣнно заговорятъ рѣчи, непріятныя загрязнителю. За это никто, однако, не посмѣетъ обозвать опрятныхъ "отрицателями". Почему же указаніе на пользу опрятности въ сферѣ нравственной и тамъ, гдѣ опрятности недостаточно, вызываетъ вопли объ "отрицаніи*? Отвѣтъ возможенъ только одинъ: по невѣжеству...
   Такъ же точно неразумно ставить въ вину писателю-сатирику предпочтительное изображеніе имъ такъ называемыхъ отрицательныхъ типовъ. Во-первыхъ, если бы писатель поступилъ иначе, то произведенія его не были бы сатирами; во-вторыхъ, въ изображеніи отрицательныхъ -типовъ непривлекательными, достойными смѣха или отвращенія, мы поучаемся, "какъ жить не слѣдуетъ", и тѣмъ самымъ получаемъ отрезвляющія указанія, какъ жить надлежитъ заурядному человѣку, не мѣшая жить другимъ людямъ. Салтыковъ не задавался цѣлью поучать геройствующей добродѣтели и опредѣленно говорилъ, что Геройство ни для кого не обязательно, хотя весьма почтенно. Но почтенно геройство только до тѣхъ поръ, пока есть надъ чѣмъ геройствовать, пока есть для чего совершать подвиги. Геройствованіе же и совершеніе подвиговъ возможно только при борьбѣ. Упраздните борьбу -- и геройство упразднится. Вотъ къ этому-то именно и стремился М. Е. Салтыковъ: къ упраздненію борьбы, къ водворенію легальности во взаимныхъ отношеніяхъ мирныхъ обывателей, живущихъ тихо, безобидно и разумно, "по совѣсти" и "со стыденіемъ", живущихъ вполнѣ "консервативно", безъ "испуговъ", безъ опасенія на всякій день и на всякій часъ, что вотъ-вотъ наскочитъ "герой" и начнетъ орудовать, хотя бы и съ такими добрыми намѣреніями, съ какими Быстрищынъ устремлялся на свое помпадурство. Борьба, какая бы она ни была и изъ-за чего бы ни велась, неминуемо кончается тѣмъ, что окажутся побѣдителя и побѣжденные, т.-е. обидчики и обиженные, торжествующіе и придавленные. Весь смыслъ произведеній Салтыкова сводится къ самымъ простымъ и яснымъ положеніямъ: не побѣждайте, а убѣждайте; не обижайте, а просвѣщайте; не давите, а возвышайте любовью. И вотъ почему имя Салтыкова-Щедрина навсегда останется такъ дорого всѣдъ тѣмъ, чье сердце не утратило способности горячо откликнуться на честный призывъ къ добру и гуманности.

"Русская Мысль", кн.XII, 1888

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru