Салтыков-Щедрин Михаил Евграфович
В сумерках

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Сатиры и песни Д. Д. Минаева. СПб. 1868 г.

М.Е. Салтыков-Щедрин

В сумерках.

Сатиры и песни Д. Д. Минаева.

СПб. 1868 г.

  

   Собрание сочинений в двадцати томах
   М., "Художественная литература", 1970
   Том девятый. Критика и публицистика (1868--1883)
   Примечания Д. И. Золотницкого, Н. Ю. Зограф, В. Я. Лакшина, Р. Я. Левита, П. С. Рейфмана, С. А. Макашина, Л. М. Розенблюм, К. И. Тюнькина
     

OCR, Spellcheck -- Александр Македонский, май 2009 г.

   Сатире, бесспорно, посчастливилось на Руси. Если мы припомним достославное изречение: "Земля наша велика и обильна, но порядка в ней нет", то окажется, что родоначальником русской сатиры был едва ли не Гостомысл. За ним следовал целый ряд более или менее блестящих сатириков, которых имена с признательностью сохранила русская история на скрижалях своих и которых сатира, не имея, конечно, привлекательных литературных форм, которыми обладает сатира г. Минаева, язвительностью своею не только не уступала последней, по даже превосходила ее.
   То была сатира по преимуществу поучающая и вразумляющая. Изменяя свои внешние формы, смотря по тому, варяги, монголы или немцы участвовали в ее сочинении, она относительно внутреннего содержания оставалась всегда неизменною, всегда верною своим дидактическим целям. Исходя от идеалов весьма определенных, как, например, охранение княжеских и ханских интересов, своевременная и безнедоимочная уплата налогов и даней, она тем с большим успехом могла действовать на искоренение противных сим идеалам пороков, что к услугам ее всегда был готов целый арсенал вспомогательных средств также несомненно дидактического свойства. Это был золотой век русской сатиры; ибо в продолжение его сатира воздействовала не только на порочную волю русского человека, но и на порочное его тело.
   Но с тех пор как, по соображениям высшей важности, попечение об интересах русской сатиры признано возможным предоставить литераторам, дело пошло несколько иначе. Новые деятели, не получив в свое распоряжение никаких вспомогательных средств, очутились в самом затруднительном положении. Попробовали поискать идеалов с намерением сделать из них нечто вроде крепости, из которой можно было бы с удобностью стрелять по проходящим, но и в том не успели, потому что как идеалы, так и прочие украшения остались по-прежнему в заведовании надлежащих комендантов... Остались, правда, кой-какие идеальчики, но очень маленькие, так сказать, бросовые -- ими и удовольствовались.
   Из этих бросовых идеальчиков каждый сатирик выбрал себе такой, какой приходился ему по комплекции. Который сатирик -- евнух, тот, увидя на Невском камелию, непременно заскрежещет зубами; который сатирик предпочитает пенное -- тот непременно обругает всех пьющих дорогое виноградное вино; который сатирик возлюбил халатную простоту -- тот с негодованием отнесется к фраку, сшитому Шармером. Далее камелий, фраков и шестирублевого лафита дерзают очень немногие, да и такое ли теперь, впрочем, время, чтобы дерзать!
   Время теперь стоит самое веселое; пороки истреблены, злоупотребления уничтожены, гнусные поползновения, какие были, посрамлены. Остались лишь пороки и злоупотребления второго сорта, а именно: камелии, шармеровские фраки и колониальные магазины купца Елисеева; правда, что истребить эти пятна, затемняющие солнце русской добродетели, очевидно, не под силу нашим сатирикам, но зато они тем удобны, что стрелять в них предоставляется даже без пороху. Таким образом, утратив свой величавый, равно для всех обязательно-дидактический характер, сатира приобрела значение камелийно-панталонно-колониальное и, за немногими исключениями, сосредоточилась преимущественно около Петербурга, да и в самом Петербурге распалась еще на адмиралтейскую, коломенскую, Васильевскую, нарвскую и т. п.
   Такое исключительное сосредоточение русской сатиры около Петербурга представляет большую ошибку. В самом деле, что такое Петербург? С точки зрения общественной жизни -- уличной и салонной, -- это город водевильных нравов, водевильных подвигов, водевильных измышлений -- и больше ничего. Изобразите русскому человеку самым подробным, самым наглядным образом эту водевильно-беспутную жизнь -- он останется совершенно безучастен к ней. Одной половины этих подробностей, как слишком специальных, он не поймет, другая представится ему чем-то вроде сказочной пошлости. Конечно, Петербург для него небезызвестен и даже небезынтересен, но совсем не в том смысле, какие там процветают камелии и какого цвета носят панталоны, а исключительно как складочный магазин тех шишек, от которых, по пословице, тошно приходится бедному Макару. Все остальное, то есть все то, в чем следовало бы искать материала для характеристики общества, представляет такую мелкую и притом неяркую, несвоеобразную подробность, которая в общем строе русской жизни остается совершенно вне всякого влияния.
   К сожалению, современная русская сатира, прилепившись к Петербургу, ищет в нем совсем не того, что искать надлежит, а того, до чего никому нет никакого дела. Мишенью для своих сарказмов и стрел она избрала не то мероизлиятельное значение Петербурга, которое понятно для каждого русского человека, а так называемые петербургские нравы. Но, как сказано выше, в Петербурге нравов нет и никогда не было, а есть и было отсутствие нравов. В самом деле, представьте себе хоть целое сонмище камелий, собранных вкупе и оскверняющих взоры проходящих своими оголтелыми прелестями, -- что можно сказать по поводу такого сюжета, кроме того, что вот женщины, которые, не опасаясь простуды, обнажают себя для удовольствия своих ближних? Если вы вместо слова "женщины" поставите "бесстыдницы", то это уже будет высшая мера того сатирического негодования, которого этот предмет достоин. Представьте себе легион молодых шалопаев, гранящих мостовую в шикарных пиджаках, -- что может сказать об них сатира самая злая, кроме того, что это легион шалопаев, гранящих мостовую в шикарных пиджаках? Представьте себе целый рой отупевших от обжорства старцев, проводящих лучшие часы жизни в колониальных магазинах Елисеева, -- что может Евменида самая разъяренная сказать об них, кроме того, что это старцы, отупевшие от обжорства, проводящие лучшие часы? и т. д.
   Эти люди определяют сами себя с такою наглядностью, что не представляют даже предмета для наблюдения. Они мало кого могут интересовать уже по тому одному, что в сущности и оголение женских тел, и щеголяние пиджаками, и смакование колониальных товаров -- все это занятия свободные, вмешиваться в которые никто не имеет права до тех пор, покуда не будет доказано, что от этого происходит ущерб для государственной казны и общественного благоустройства. Говоря о людях этого замкнутого, ничтожного мира, признавая их за людей, а не за простую слякоть, сатира не только искажает свое значение, но даже перестает быть чистоплотною. Возможны ли выводы в виду этих общественных курьезов? Возможен ли суд? Нет, ни для тех, ни для другого не имеется достаточных оснований, ибо курьезы тем именно и замечательны, что из них ровно ничего не следует и что относительно них принцип вменяемости становится совершенно излишним. И вот почему, когда сатира, желая придать важность подобным неважным предметам, становится на ходули и принимает ювеналовские тоны, то бичеванье ее кажется похожим на стрельбу из пушек по воробьям.
   Одним словом, сатира, замыкающая себя в кругу общественных курьезов и странностей (которыми так изобилует петербургская общественная жизнь), едва ли может даже заслуживать название сатиры. Как ни натуживайся сатирик, какую ни давай форму своему произведению, содержание его все-таки будет внешнее, водевильное.
   Несколько иной оборот примет дело, ежели мы представим себе, что эти курьезы, по случайному насилию судьбы, становятся в ближайшее отношение к тем шишкам, о которых сказано выше. Тут уж действительно есть над чем призадуматься и найти возможность для целого ряда сопоставлений более или менее поразительных. В самом деле, с одной стороны, общественное мнение, забитое и приниженное, с одной стороны, несмелые порывания к чему-то лучшему, мучительные сомнения, прискорбная неуверенность в поступках и действиях и неудовлетворенная жажда света, истины и добра, с другой стороны, торжествующее сонмище грызунов-шалопаев, сонмище самодовольное, самоуверенное, пользующееся, недоступное ни для каких колебаний -- трудно себе представить что-нибудь более горькое, более способное возмутить мысль самую незлобивую! Тут уже чувствуется дело, могущее возбудить не один водевильный и скоро проходящий смех, тут уже имеется исходная точка для выводов, разработывая которые сатира может достигнуть результатов довольно серьезных и понятных не для одного петербургского старожила.
   Тем не менее, ежели мы всмотримся ближе, то увидим, что и этого рода сатира не только не исчерпывает всей жизни общества, но даже относится к ней односторонне и поверхностно. Как ни прискорбна мысль о торжестве сонмища шалопаев, мы должны, однако ж, сознаться, что влияние их на судьбу масс далеко не столь решительно, как это кажется на первый взгляд. Если мы думаем, что жизнь общества совершает свой круг в неразрывной и исключительной зависимости от этого влияния, если в ней ярче всего бросаются нам в глаза имена и события, ни о чем не говорящие, кроме насилия, и если повествование об этих насилиях мы принимаем за действительную историю общественного развития, то взгляд такого рода положительно ошибочен. Действительная история человеческих обществ есть повесть неписаная и по преимуществу безымянная, которой нет дела до случайных накипей, образующихся на поверхности общества. Она воспроизводит не ту кажущуюся, богатую лишь внешними признаками жизнь, которая мечется в глаза поверхностному и легкомысленному наблюдателю, но ту безвестную жизнь масс, где совершаются дела и события, почти всегда находящиеся в явном противоречии с показаниями истории писаной и щеголяющей именами.
   Вот ежели мы спустимся в эти таинственные, неизвестные народные глубины и найдем там лишь убожество, нищету да бессилие, -- ежели мы встретимся там лицом к лицу с жизнью, со всех сторон опутанною всякого рода тенетами, с жизнью, находящеюся в постоянном и бесплодном борении с материальною нуждой, с жизнью, которая этою никогда не прерывающеюся борьбой как бы осуждена на вечный мрак и застой, -- вот тогда-то перед нами откроется зрелище действительно потрясающее, которое всецело и навсегда прикует к себе лучшие силы нашего существа и в то же время даст нашей деятельности и богатое, неисчерпаемое содержание, и действительную исходную точку.
   Таким образом, оказывается, что единственно плодотворная почва для сатиры есть почва народная, ибо ее только и можно назвать общественной в истинном и действительном значении этого слова. Чем далее проникает сатирик в глубины этой жизни, тем весче становится его слово, тем яснее рисуется его задача, тем неоспоримее выступает наружу значение его деятельности. Дело будет слышаться в его речи, то кровное человеческое дело, которое, затрогивая самые живые струны человеческого существа, нередко возвышает до героизма даже весьма обыкновенного человека.
   Переходя от этих общих замечаний к сатире г. Минаева, мы должны сознаться, что эта последняя, в большинстве случаев, носит характер слишком большой исключительности, чтобы иметь действительное значение для русского общества. Произведения его музы, за весьма малыми исключениями (переводами или пьесами, навеянными иностранными образцами), имеют в виду некоторые особенности общественной жизни столичного города Петербурга, а так как особенности эти очень неважны, то из этого естественно вытекает, что и воспроизведение их может интересовать только небольшой круг прикосновенных.
   Но ежели принять в соображение то общее правило, что всякий писатель дает только то, что может дать, ежели отбросить в сторону оценку тех задач, которые избрал г. Минаев предметом своей литературной деятельности, то окажется, что это писатель остроумный, даровитый и притом обладающий прямыми и честными убеждениями. Это последнее качество сообщает его "сатирам и песням" известный колорит искренности и неподдельности изливаемого им негодования, например, по поводу аристократки барыни, которая публично проповедует строгую мораль, а в тиши уединения весьма недвусмысленно любезничает с лакеем-французом (см. поэму "Раут").
   Чтобы познакомить читателя несколько ближе с приемами и предметами сатиры г. Минаева, выпишем первую и, по нашему мнению, самую характерную пьесу его сборника.
  
   МУЗА
  
   Муза, прочь от меня!
   Я с тобой разрываю все узы...
   Право честного слова ценя,
   В мир хочу я явиться без музы.
   Прочь, развратница!
   Твой Геликон
   Шарлатанам стал местом базара,
   Лучезарный твой бог Аполлон
   Нарядился в ливрею швейцара;
   Опозоренный, дряхлый старик
   Мелкой лестью сменил вдохновенье
   И в прихожих, в грязи униженья,
   От речей неподкупных отвык.
   Муза, прочь!.. не нужна
   Мне опора твоя ненавистная.
   Ты порой, как весталка, скромна.
   То нагла, как блудница корыстная.
   Перед юным и честным певцом
   Ты свой умысел гнусный скрывала,
   Подходила с невинным лицом.
   Как невеста пред брачным венцом,
   Целомудренно взор опускала.
   Ты водила поэта в поля,
   В наши грустные, русские степи;
   Ты рыдала, кляня
   Крепостничества ржавые цепи.
   Ты на вопли народные воплем своим отвечала.
   И могучая песня стонала,
   Как стонала родная земля.
   Время шло... На мотивы гражданские мода
   Обратилась в плохое фиглярство;
   Спали цепи с народа
   На глазах изумленного барства;
   На вчерашние темы напев,
   Что ни шаг, представлял неудобства,
   И свободная муза свой гнев
   Променяла на лиру холопства.
   А ты, поэт, спокойней путь избрав,
   Не постыдился жалкого юродства:
   За чечевичную похлебку, как Исав,
   Ты продал на обедах первородство.
   Нет, муза, -- прочь!..
  
   Пьеса эта производит какое-то странное, смешанное впечатление. Начало ее хорошо бесспорно; сатирик негодует на музу, и так как причин (и притом весьма законных) для такого негодования весьма много, то читатель охотно ему в этом сочувствует, тем более что гнев сатирика нашел для своего выражения и яркое, задушевное слово. Чем же, однако же, разражается это негодование? против чего оказывается оно направленным? Против того, что
  
   ...поэт, спокойней путь избрав,
   Не постыдился жалкого юродства:
   За чечевичную похлебку, как Исав,
   Ты продал на обедах первородство...
  
   Уже не говоря о том, что вся эта строфа есть не что иное, как lapsus linguae [обмолвка], и что г. Минаев, вероятно, хотел сказать, что поэт продал, подобно Исаву, свое первородство, взамен чечевичной похлебки на обедах (так, по крайней мере, гласит смысл пьесы, но сатирик, очевидно, спутал Исава с похлебкою), можно ли представить себе заключения более неожиданного, более несоответственного общему тону пьесы и в особенности начала ее?
   Подобная невыдержанность мысли -- явление весьма нередкое в стихотворениях г. Минаева. В особенности поражает она в пьесах: "Раут", "Обманутая муза", "Золотой телец", "Загадка", "Одна из многих", "На сон грядущий", "Прерванные куплеты". В некоторых из этих стихотворений непонятен даже самый предмет сатиры, как, например, в "Золотом тельце". Известно, что страсть к золоту издревле служит темою для всевозможных сатирических выходок, но странно, что до сих пор ни один сатирик не сообразил, что золото совсем не само по себе составляет предмет человеческих стремлении, а только в качестве менового знака, с помощью которого приобретаются различные материальные и духовные удобства. Спрашивается, что же в этих последних заключается постыдного, что заслуживало бы сатирических стрел вроде следующих:
  
   Пролетарий и жирный банкир --
   Всех равно увлекает кумир.
   Пред которым, с пеленок растленная,
   Пресмыкается в прахе вселенная...
  
   Или:
  
   Наконец, на вершине избранники!
   И -- ужасны бездушные странники:
   В них, достигших заветных чудес,
   Человеческий образ исчез.
  
   Почему банкир непременно "жирный"? Почему люди, стремящиеся к золоту, то есть опять-таки к материальным и духовным удобствам, представляются "с пеленок растленными"? Почему, наконец, у человека, который достиг этих удобств, непременно должен исчезнуть "человеческий образ"? Не потому ли, что все это рутина, рутина и рутина?
   Повторяем: г. Минаев сатирик местный и петербургский, и в этом смысле можем с удовольствием указать на две пьесы: "Вампир" и "Приап", как на особенно удачные.
   Не можем также не указать на прекрасную пьесу "Добрый совет", которая свидетельствует, что муза г. Минаева может со временем выйти из тесной сферы исключительно петербургских интересов.
  

ПРИМЕЧАНИЯ

  
   ОЗ, 1868, N 5, отд. "Новые книги", стр. 63--69 (вып. в свет-- 15 мая). Без подписи. Авторство установлено Н. В. Яковлевым на основании письма Салтыкова к Некрасову от конца апреля 1868 г. -- Письма, 1924, стр. 53.
   Рецензия представляет первостепенный интерес постановкой проблемы сатиры и тем самым обоснованием собственных творческих принципов Салтыкова, характеристика которых будет развиваться и уточняться им в ряде последующих статей и рецензий (например, в рецензии на "Смешные песни" Иволгина).
   Рецензия написана в обычной для большинства рецензий Салтыкова в "Отечественных записках" двухчастной форме: первая часть посвящается общим проблемам, вторая, иногда очень краткая, содержит собственно литературно-критическую оценку рецензируемого издания.
   В первой части настоящей рецензии Салтыков устанавливает истинное назначение общественной сатиры в противовес сатире дидактической, руководствующейся целью "искоренения пороков" вообще, и узко-обличительной, локальной, обращающей свое острие против "местных", частных явлений. Ни отвлеченный порок, поражавшийся русской сатирой в ее "золотой век", ни явление случайное, "курьез" не могут стать объектом истинной -- общественной -- сатиры, потому что "относительно них принцип вменяемости становится совершенно излишним" (см. также рецензию на "Смешные песни" Иволгина, стр. 275 наст. тома). Этот принцип может быть применен к анализу и оценке лишь таких явлений, которые воплощают строй жизни, представляют "силу вещей". Сама же оценка углубляется, чем далее сатирик проникает в тайны народной жизни. Ответственность, "вменяемость" того или иного факта, явления, типа, и тем самым сила и острота его сатирического разоблачения, определяется его отношением к "жизни масс". Очевидно, в этом смысл утверждения Салтыкова, что "единственно плодотворная почва для сатиры есть почва народная" (см. анализ концепции сатиры Салтыкова в книгах: Е. И. Покусаев. Революционная сатира Салтыкова-Щедрина, М. 1963, стр. 14 и сл.; А. С. Бушмин. Сатира Салтыкова-Щедрина, М. -- Л. 1959, стр. 365--366).
   Переходя к рассмотрению сатирических стихотворений Минаева, помещенных в рецензируемом сборнике, Салтыков констатирует их чисто местную, петербургскую тематику, а также неясность, невыдержанность, рутинность мысли и образов.
   Помимо принципиально-теоретических и художественных соображений резкий отзыв Салтыкова о Минаеве вызван, по-видимому, также и тем обстоятельством, что Минаев возглавил враждебную кампанию на страницах "Искры" против Некрасова в связи с его так называемой "муравьевской одой" (стихотворения Минаева "Обманутая муза", "Песня Еремушке"). И хотя уже в феврале 1868 г. Минаев вступил в переговоры с Некрасовым о сотрудничестве в "Отечественных записках" (см. его письмо к Некрасову от 27 февраля 1868 г. -- ЛН, т. 51--52, М. 1949, стр. 390), сборник "В сумерках" он открыл стихотворением "Муза" (Салтыков полностью его приводит), направленным против Некрасова, и вновь включил в сборник стихотворение "Обманутая муза". И в дальнейшем, при сотрудничестве в "Отечественных записках", отношение Минаева к Некрасову, по-видимому, не изменилось (см. об этом, например, в комментарии В. Е. Евгеньева-Максимова к публикации писем Минаева к Некрасову. -- ЛН, т. 51--52). Несмотря на все это, редакция "Отечественных записок" считала полезным его участие в журнале, в частности, и в качестве поэта-переводчика. Кроме того, редакция, по-видимому, надеялась, что "муза" Минаева выйдет, наконец, "из тесной сферы исключительно петербургских интересов" (на такую возможность указал Салтыков в последних строках настоящей рецензии).
   Чрезвычайно раздраженно на рецензию Салтыкова реагировал один из авторов "Материалов для характеристики современной русской литературы" -- Ю. Г. Жуковский, полагая, что главной причиной выступления Салтыкова против Минаева была позиция последнего в отношении Некрасова. Процитировав ту часть вступления, где характеризуется местная, петербургская "сатира" (от слов: "Но с тех пор, как по соображениям высшей важности" до: "стрельбу из пушек по воробьям"), Жуковский делал чрезвычайно резкий выпад против Некрасова и "Отечественных записок". "Прочитав это красноречивое вступление, мы думали, что это не более как подобающая критика на последние стихотворения г. Некрасова <...> но дело выходит иначе. Оказывается, что под эту оценку подходит только г. Минаев, и за что бы вы думали, за то только, что пишет иногда сатиры на гг. Некрасова и Краевского, за то, что называет банкиров "жирными" и т. д. А между тем тот же рецензент и та же редакция находят, вероятно, вовсе не водевильными печатающиеся в "Отечественных записках" стихотворные приглашения г. Некрасова юношеству надевать терновые венцы или прозаические поучения о том, что общество наше может развиваться только скандальчиками" [М. А. Антонович, Ю. Г. Жуковский. Материалы для характеристики современной русской литературы, СПб. 1869, стр. 192]. Впрочем, отвечая авторам "Материалов..." (см. наст. том, стр. 324), Салтыков подобные намеки игнорировал (об отношениях Минаева и редакции "Отечественных записок" см. также в кн. И. Ямпольского "Сатирическая журналистика 60-х годов", М. 1964).
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru