Толбухов Е.
Скобелев в Туркестане

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Исторический вестник. No No 10, 11, 12, 1916.

Толбухов Е.
Скобелев в Туркестане

(1869-1877 г.)

   Война с немцами живее, чем когда-нибудь воскрешает воспоминания о М. Д. Скобелеве. Хотя в эпоху его военной славы врагом России была Англия, Германия же стояла в ряду ее союзников, тем не менее Скобелев уже тогда предвидел, что нам рано или поздно придется сразиться с ближайшим соседом, и, как известно, симпатий к нему не питал; это особенно ярко выразилось в его знаменитой речи, обращенной к студентам-славянам в Париже. Немцы, ознакомившись из нее с мыслями и чувствами Скобелева, видя его возрастающий талант и учитывая его популярность, зорко за ним следили. Когда же ранняя Смерть его похитила, в Берлине так оценили это событие: "смерть Скобелева равняется потери Россией стотысячной армии". Слова эти приписывались Бисмарку, и надо думать, что великий немецкий патриот не сокрушался о нашей национальной утрате. Как велико было у нас значение Скобелева, успевшего стать народным кумиром после Балканской войны, можно судить по тому ошеломляющему впечатлению, которое произвело по всей России известие о его внезапной кончине. Мысленно переносясь в день 25 июня 1882 г., мы помним, что даже здесь, в суетливой столице, все вдруг притихло, замерло, отодвинулись на задний план все остальные интересы и в течение нескольких дней сосредоточивались исключительно на этом событии, причем сразу пошел слух, что смерть Скобелева неестественная и что он был отравлен. [108]
   Это была чисто народная молва: не было простого человека -- извозчика, почтальона, посыльного, разносчика, который при одном упоминании о смерти Скобелева неизменно не повторял бы стереотипной фразы: "умер сейчас после обеда", и на вопрос, что это значит, таинственно пояснял: "отравили, конечно, разве мало было у него врагов и завистников". Замечательно, что и в интеллигентных кругах держалось такое же мнение. Здесь оно выражалось даже более определенно: назывались лица, которые могли участвовать в этом преступлении, направленном будто бы Бисмарком... Этим же сообщникам Бисмарка приписывалась, пропажа плана войны с немцами, разработанного Скобелевым и выкраденного тотчас после смерти М. Д. из его имения.
   Как бы то ни было, но народный голос оправдывался в том по крайней мере смысле, что врагов у Скобелева было действительно много. Между ними были люди, сильные своими связями и влиянием в тогдашнем столичном обществе. Злословие и интриги широко там распространялись и едва не преградили Скобелеву путь к славе. Талант его все преодолел и разбил, но сам Михаил Дмитриевич не был равнодушен к клеветам, коловшим его самолюбие; он сильно волновался ими, что, вероятно, влияло и на его здоровье, подрывая его раньше времени. Не все враги Скобелева могут быть названы даже теперь, но их имена ничтожны, имя же Скобелева вечно, и нам кажется не лишним приподнять хотя бы отчасти завесу тех скрытых, закулисных действий -- мелких и обычных в житейских смысле, но с которыми, тем не менее, приходилось считаться его крупной личности.
   Неприязнь к Скобелеву зарождалась издавна, и многое может быть объяснено, если мы проследим жизнь Михаила Дмитриевича с начала его боевой карьеры. Она началась в Средней Азии, где Скобелев, с некоторыми перерывами, провел 8 лет, прибыв ротмистром в 1869 г. и покинув край в начале 1877 г. генералом, украшенным Георгием двух степеней.
   Именно здесь складывались те условия и отношения, которые впоследствии, создавая Скобелеву в известных сферах немногих друзей, плодили его недругов. Об этой эпохе мы и будем говорить с полной объективностью, основываясь на сведениях ближайших свидетелей некоторых эпизодов и на наших собственных впечатлениях и воспоминаниях.

I.

   Как некогда Кавказ служил местом, куда стремились более смелые и отважные люди, искавшие не только "счастья и чинов", но и увлекаемые жаждой военных опасностей и [109] подвигов, так, с умиротворением этой окраины, ее заменила Средняя Азия, где Россия шла с боем по пути, намеченному ей самой историей. Сюда же высылались и слишком горячие головы для охлаждения их пыла в трудных походах; попадали также, не всегда добровольно, молодые люди за разные провинности, большею частью любовного характера; почти исключительно это были столичные жители -- гвардейские офицеры, знакомые между собой. Вот здесь-то судьба соединила двух приятелей: Скобелева, добровольно приехавшего, и высланного по просьбе матери молодого Герштенцвейга, слишком увлеченного французской актрисой, на которой он собрался жениться. Герштенцвейг приехал в край раньше Скобелева, и, несмотря на то, что местные военные относились вообще не очень дружелюбно к приезжим, видя в них только карьеристов, Герштенцвейг, живя в Самарканде, успел привлечь к себе всеобщую симпатию своим добродушием, удалью и искренними товарищескими отношениями. Его не только любили, но и жалели, так как он, продолжая помнить свою француженку, горе разлуки с ней заглушал в вине...
   Скобелев жил в уездном городе Чиназе, где он командовал сотней уральцев. Отношения к нему были другие: молодой ротмистр, блестящий офицер генерального штаба, с большими связями в Петербурге, с независимым состоянием мало подходил к среде храбрых, но и простых местных военных, с которыми он, кажется, и не искал дружбы. Однако и в кругу товарищей, прибывших с ним из столицы, искренних друзей он тоже не насчитывал: его преимущества слишком бросались в глаза, и на почве боевого и служебного соревнования дело не обходилось без зависти; но с Герштенцвейгом он был искренним приятелем.
   Героическая поэма среднеазиатских походов в то время (1869 -- 1870 гг.) еще только развертывалась. Хотя было уже образовано генерал-губернаторство, покорена часть Бухары и взят Кауфманом Самарканд -- вторая Мекка мусульманства, -- но Азия далеко еще не покончила с надеждой вернуть себе завоеванные нами земли, и в Самаркандской области шли непрерывные волнения, вызывавшие с нашей стороны карательные экспедиции. К покорению Самарканда Скобелев не поспел, занятый в то время в академии генерального штаба, но в последующих кампаниях он участвовал. В одной из них пришлось действовать вместе обоим приятелям. Экспедиция, под начальством генерала Абрамова, кончилась, конечно, вполне успешно, и не в описании этого похода наша задача, а в рассказе нелепой истории, за ней последовавшей и положившей тот первый камень, на котором впоследствии образовалось целое здание интриг и козней против Скобелева. [110]
   По ходу событий генералу Абрамову пришлось послать небольшой кавалерийский отряд, чтобы рассеять бунтовавшее племя мачинцев. Отрядом командовал Герштенцвейг, и вместе с ним был Скобелев. Предполагавшихся бунтовщиков нагнали, усмирили, а казаки, по издревле установившемуся у них обычаю, побарантовали, т.е. почистили неприятеля в свою пользу, хотя это и каралось высшей властью.
   С возвращением войск в Самарканд по городу стали ходить разные неблаговидные слухи. Говорили, что их командир Герштенцвейг дрался знатно, все время был впереди, а Скобелев держался вдали и даже скрылся с поля сражения. Несмотря на нелепость рассказа, он пришелся по сердцу людям, не любившим Скобелева (бывшего в это время в Чиназе), и понеслась стоустая молва, что "Скобелев струсил". Однако стала циркулировать и другая версия: отыскивая бунтарей, казачий отряд наткнулся на племя мирных кочевников, и Герштенцвейг, будучи нетрезв, не разобрал врага и полетел с казаками в атаку. Скобелев, трезвый и спокойный, заметив ошибку, старался удержать приятеля и остановить казаков, но они его не послушали. Скобелев не захотел, конечно, участвовать в таком подвиге и за ними не последовал.
   Допустить, чтобы рассказ в последней версии дошел до командующего войсками края, было неудобно для многих... Один из ближайших начальников Герштенцвейга, поехав в Ташкент с донесением о результатах экспедиции, умолчал, конечно, о неудачном эпизоде; но в тоже время, по болтливости своей, не удержался от рассказа о "трусости" Скобелева. Говорилось это, понятно, по секрету, но секрет стал скоро общим. В это время в Ташкенте гувернером у сына генерала Кауфмана был француз Жирарде, бывший воспитатель Скобелева, боготворивший своего прежнего питомца. Возмущенный пущенными против Скобелева слухами, Жирарде дал ему знать, что дело идет о его чести. Скобелев примчался в Ташкент и вызвал на дуэль неосторожного болтуна. Дуэль хотя и состоялась, но была безрезультатной, что, конечно, не удовлетворило Скобелева. Тогда он потребовал от Герштенцвейга признания, что в деле против мачинцев была им допущена ошибка, о которой его предупреждал Скобелев. Но Герштенцвейг отказался от подтверждения этого факта, ссылаясь на состояние своей в то время невменяемости и запамятование всех обстоятельств дела.
   Бывшие приятели дрались, и Герштенцвейг был ранен. Но это не сняло со Скобелева пущенной против него клеветы и только еще более озлобило его недругов. Рана в ногу Герштенцвейга не была смертельной; однако неприязнь к Скобелеву была так велика, что, когда позднее, чем через год, Герштенцвейг умер от [111] чахотки, а, может быть, и от неумеренного употребления вина, враги Скобелева упорно утверждали, что нанесенная Герштенцвейгу рана была прямой причиной смерти этого общего любимца.
   Заметно расположенный к Скобелеву, генерал-губернатор Константин Петрович Кауфман (что, кстати сказать, увеличивало число скобелевских завистников), успевший уже тогда близко узнать М. Д. и угадать в нем талантливого человека, не верил, конечно, в мачинскую басню, но считал вредным для самого Скобелева влиять своим начальническим авторитетом на слишком обостренное общее к нему нерасположение; а потому, когда Скобелев решил уехать из края, отпустил его, рассчитывая, что время сгладит неприятные впечатления всей этой истории и ослабить зависть к нему и вражду сослуживцев.
   Так кончился первый период туркестанской жизни М. Д. Скобелева.

II.

   Наступившее время затишья было томительно для Скобелева, боевая натура которого не мирилась с бездеятельностью и пустотой столичной жизни. Он стал оживляться надеждой вновь попасть в военную обстановку, когда был поднять генералом Кауфманом вопрос о настоятельной необходимости похода в Хиву.
   Как известно, две наши экспедиции в эту страну кончились для нас трагично: большой отряд из Астрахани, под начальством Черкасского, посланный Петром I, хотя и дошел благополучно до Хивы, но был там предательски умерщвлен в полном составе. Вторая попытка обуздать Хиву была предпринята уже при императоре Николае I. Экспедиция, под командой Перовского, снаряженная из Оренбурга зимой 1839 г., далеко еще не доходя Хивы, кончилась гибелью почти всего отряда от стужи и снежных буранов. Наши неудачи внушили Хиве уверенность, что она непобедима. С той поры не прекращались грабежи хищников: они не только разоряли подвластных нам киргизов, но нападали на наши владения, забирая в плен пограничных русских жителей и казаков.
   С образованием Туркестанского генерал-губернаторства (1867 г.) и с утверждением здесь суверенитета России было уже недопустимо оставлять безнаказанными дерзости Хивы. Неоднократно пытался начальник края образумить хана, обращаясь к нему с увещаниями и добрыми советами, переходя и на угрозы, но все было напрасно: набеги хивинцев не прекращались. Честь и достоинство России требовали решительных мер для обуздания Хивы, что послужило бы в то же время предостережением и для [112] других сопредельных с нами ханств, все еще мечтавших вытеснить нас из Азии. Доводы генерала Кауфмана были признаны вполне убедительными, и третий в истории поход в Хиву был решен.
   О блистательном выполнении этого беспримерного по трудностям предприятия говорить не приходится: в истории всемирных походов он занял выдающееся место. Не в меру зазнавшаяся Хива стала вассальным ханством России с 1873 года.
   Но для рассказа об участии в походе M. Д. Скобелева и об инциденте, приключившемся с ним в конце экспедиции, необходимо остановиться на некоторых подробностях, рисующих обстановку дела и людских отношений.
   Враг, ничтожный по своей военной силе, был окружен такой грозной природой, преодолеть которую было под стать разве только русским богатырям. Чтобы обеспечить конечный успех предприятия, было решено идти на Хиву с трех сторон: от Оренбурга, с Кавказа и из Туркестанского края, в тех видах, что если которому-нибудь из отрядов не удастся дойти, то другие в этом успеют. Войска всех трех округов были испытанные, закаленные в походах и боях.
   Каждый отряд во время марша имел своего начальника; общее же руководство и командование экспедицией было возложено на генерал-адъютанта Константина Петровича фон-Кауфмана (Туркестанского). Самый многочисленный отряд был туркестанский, на долю которого выпали и самые большие трудности, доводившие до трагических моментов. В этом отряде находились великий князь Николай Константинович и герцог Евгений Максимилианович Лейхтенбергский; при нем же был и штаб главной квартиры.
   Скобелеву, служившему уже под начальством генерала Кауфмана, хотелось войти в состав этого отряда. Однако недавние неприятности, испытанные им в Туркестане, и еще свежая память об умершем Герштенцвейге не обещали М. Д. дружеской встречи со стороны бывших сослуживцев. Это заставило его прикомандироваться к Кавказскому округу, войска которого выступали двумя колоннами: из Красноводска под командой полковника Маркозова и из Мангышлака под начальством генералам. Ломакина. В последней и участвовал Скобелев в чине подполковника. Красноводская колонна с первых же дней похода встретила непреодолимые препятствия, надвинутые на нее абсолютно безводной пустыней. Несмотря на огорчение и даже ропот в отряде, Маркозов с благоразумной твердостью решил вернуться, предвидя неминуемую поголовную гибель людей (это обстоятельство следует заметить, как имеющее непосредственное отношение к М. Д.). Отряд Ломакина сделал очень трудный поход, [113] встретился и присоединился к войскам Оренбургского округа за 250 в. до Хивы. Путь оренбуржцев по условиям местности, богатой живой водой и частыми кочевьями, был очень удобен; но этому отряду приходилось часто отражать нападения туркмен, бродивших по путям его следования.
   Благодаря всесторонне обработанному плану и стойкости и дисциплине войск, все три отряда, двигаясь с разных сторон, при различных условиях, без всякой возможности между собою сообщаться, дошли одновременно, в намеченный заранее срок к цели экспедиции и 28 мая 1873 г. были вблизи стен Хивы (Пропуская подробности этого замечательного предприятия, рекомендуем познакомиться с книгой, сост. полков. Лобысевичем, "Описание Хивинского похода". - прим. Авт.).
   Предстоял последний акт -- вступление войск в столицу ханства.
   С подступлением к городу обеих армий вся полнота власти переходила к генерал-адъютанту фон-Кауфману, не только как к главнокомандующему, которому подчинялись начальники отдельных отрядов, но и как ответственному дипломату, уполномоченному государем вести переговоры о мире на условиях, катя он найдет "достойными Российской державы". Отсюда понятно, что действия обоих отрядов должны были быть строго согласованными и отвечающими одной общей цели.
   Для совместного вступления в столицу войск обеих армий, стоявших на разных концах города, необходимо было им войти в связь, для чего генерала Кауфман отправил 28 мая утром письмо генералу Веревкину, уведомляя о своем прибытии и предлагая выслать колонну от оренбургско-мангышлакских войск к 8-ми часам утра 29-го мая, к Палван-арыку, находившемуся в 8 верстах от города, Хивы.
   Между тем, зная о прибытии туркестанских войск и главной квартиры, но движимый, быть может, честолюбивой мечтой увенчать себя славой самостоятельным занятием города Хивы, генерал Веревкин попытался силой овладеть цитаделью до соединения отрядов. 28 мая оренбургско-мангышлакский отряд произвел усиленную рекогносцировку города Хивы, обратившуюся в неудачную атаку городских стен. В этот день в отряде было убитых 4 (один офицер), раненых 41 (в том числе генерал Веревкин и 6 офицеров), контуженных 9 (4 офицера) (Макшеев. -- По Лобысевичу -- 80 раненых.).
   Тем временем, пока шла эта напрасная демонстрация с потерей людей, в ставку главнокомандующего явился посланец хивинского хана, его двоюродный брать Инак-Иртази, уполномоченный ханом вести переговоры о сдаче столицы и о заключении [114] мира. Инак передал генералу Кауфману письмо Сеид-Мухамед-Рахим-хана, который просил генерал-губернатора верить словам посла, как бы он верил самому хану. Инак-Иртази заявил, что столица готова сдаться без всяких условий, хан объявлял себя подданным Белаго царя, его "нукером" (человек, обязанный служить) и ходатайствовал в то же время о прекращении военных действий против города со стороны генерала Веревкина.
   Генерал Кауфман объявил Инаку, что свои условия он желает лично передать хану, а потому предлагает Сеид-Мухамед-Рахиму выехать к нему навстречу на следующий день к 8 часам утра в местность в 6 верстах от города. Хану разрешалось иметь свиту не более ста человек. При этом Кауфман предупреждал, что если хан не явится, то генерал будет считать недействительным все заявленное Инаком и будет стрелять по городу. Инак ручался, что хан удержит свои войска от всяких враждебных действий, но что йомуды-туркмены могут его не послушать и, пожалуй, будут тревожить оренбургский отряд. На это заявление генерал Кауфман внушительно посоветовал заставить йомудов повиноваться хану; затем он вручил Инаку следующее письмо для передачи генералу Веревкину:
   "28-го мая 1873 г. Бивуак на Янги-Арыке, 6.30 ч. вечера. Сейчас хан прислал ко мне родственника своего для переговоров. Я отвечал, что завтра подойду к городу и, если хан желает мира, то пусть выедет сам ко мне навстречу. В 4.30 часа утра 29-го мая я выступлю; часов в 8 буду в шести верстах от Хивы; там остановлюсь. Прошу ваше превосходительство с вверенным вам отрядом передвинуться к Павлан-Арыку, на мост Сира-Купрюк. Посланный от хана уверяет, что йомуды не слушаются хана и воюют вопреки его ханской воле. Я разрешил хану иметь свиту не более ста человек и приму его на своей позиции. Было бы очень хорошо, если бы ваше превосходительство успели к 8 часам быть у моста Сира-Купрюк. Если из города против вас не стреляют, то и вы до разрешения вопроса о войне и мире также не стреляйте".
   Около 7 часов Инак выехал в Хиву.

III.

   Главнокомандующий выступил с туркестанскими войсками в назначенный час и, не доходя до города шести верст, был встречен толпою конных хивинцев. Во главе их ехал старик, который при приближении к генералу Кауфману обнажил голову и дрожащим от волнения голосом приветствовал его по [115] восточному обычаю цветистыми фразами. То был дядя хивинского хана -- Сеид-Эмир-Уль-Омар. На вопрос генерала Кауфмана, где же сам хан и почему он не выехал навстречу, как-то было условлено накануне, Эмир-Уль-Омар ответил, что вечером 28-го числа хан выехал из Хивы в сторону, где действовал мангышлакско-оренбургский отряд, чтобы остановить сопротивление своих войск, сознавая невозможность бороться с русской силой. В это время русскими снарядами под ханом была ранена лошадь; когда же он пересел на другую и хотел снова въехать в свою столицу, то нашел городские ворота запертыми самими жителями, опасавшимися вторжения в них русских войск. Хан вынужден был уехать в среду туркмен-йомудов, которые его и задержали".
   Между тем, отсутствие хана и с одной стороны военные действия генерала Веревкина, а с другой -- приближение туркестанских войск произвели в городе панику, смуту и анархию. Чувствовалась необходимость власти, и часть жителей решила избрать ханом брата его -- Ата-Джан-Тюря, заточенного ханом в тюрьме, и выпустила его оттуда. Но партия разума и порядка, во главе которой стоял влиятельный в народе Диван-Беги-Мат-Ниаз вместе с другими главными лицами ханского управления, решила передать власть, до возвращения хана, ему, Эмир-Уль-Омару, как лицу старшему после хана. Увещания этих людей подействовали, и в ночь с 28-го на 29-ое в столице был водворен полный порядок и спокойствие, ручаясь за которые он, Эмир-Уль-Омар, и явился к главе русского войска ("Описание хивинского похода", полковника Лобысевича.) В сопровождавшей его депутации находился не только уважаемый народом Мат-Ниаз и многие представители почетных городских лиц и купечества, но и брат хана -- Ата-Джан-Тюря, мимолетный глава анархической партии, отказавшийся от всякой претензии на власть.
   После получасовой остановки, выслушав Эмир-Уль-Омара и некоторых лиц депутации, генерал Кауфман, в сопровождении их, продолжал путь и за две версты до столицы был встречен колонною, высланною от оренбургско-мангышлакского отряда. В состав колонны входили представители от войск Кавказского и Оренбургского округов, под начальством начальника штаба отряда полк. Саранчева, выехавшего вместо ген. Веревкина, накануне раненого.
   Не поддается описанию радость и одушевление, охватившие при встрече этих русских людей, пришедших с разных концов к одной желанной цели, претерпевших за три месяца похода столько трудов и лишений, бывших моментами на волосок от гибели и мучительной смерти, но оставшихся крепкими духом и [116] скованными решимостью победить. В счастливый час свидания все тяжелое было забыто; начиная с Кауфмана, долго служившего в молодости на Кавказе, где он получил и своего первого Георгия, теперь с восторгом встретившего родные ему войска, все братски обнимались, шумно, весело поздравляли друг друга. Поистине это был общий праздник, трогательно-семейный для братьев-воинов и торжественно-внушительный для полудиких хивинцев.
   На месте встречи, вблизи моста Сира-Купрюк, войска туркестанского отряда расположились бивуаком. Здесь же главнокомандующий начал переговоры с Эмиром-Уль-Омаром о сдаче столицы ханства. Генерал Кауфман требовал безусловной покорности: он приказал открыть ворота города, снять с городских стен орудия и вывезти их к Хазараспским воротам, через которые предстояло войти русским войскам. Жителям Хивы приказано было выйти к этим же воротам. Отдавая свои приказания, генерал Кауфман прибавил, что если они подчинятся и изъявят свою покорность, то их никто не обидит, что Белый Царь милостив и великодушен, и русские войска, повинуясь воле Государя, наказывают только тех, которые бунтуют, но мирных людей не трогают.
   Представители депутации приняли с безусловной покорностью все требования начальника войск, и по распоряжению Эмир-Уль-Омара и Мат-Ниаза тотчас же в город поскакали доверенные люди для приведения в исполнение всех приказаний главного начальника русской армии.
   Не было никакого повода сомневаться в искренней готовности подчиниться людей, воочию видевших русскую силу, бороться с которой было бесполезно... Но в это самое время, совершенно неожиданно со стороны оренбургского отряда раздались пушечные выстрелы, и из Хивы примчались люди с сообщением, что русские снова открыли огонь по городу. Известие это произвело на войска, расположенные на Сира-Купрюке, тяжелое впечатление.
   Кауфман приказал Эмир-Уль-Омару ехать в Хиву, узнать, в чем дело, и если окажется, что население открыло враждебные действия против генерала Веревкина, немедленно принять самые решительные меры для водворения порядка. Одновременно он послал гонца к генералу Веревкину со следующим письмом: "Прибыв на позицию, я был встречен полковником Саранчевым и славными войсками, под вашим начальством состоящими. К удивлению моему, я слышу с вашей стороны выстрелы. Приехал ко мне Мат-Ниаз; он уверяет, что батареи ваши открыли огонь против города. Хан из города ушел вчера с йомудами. Когда обоз отряда стянется, я полагаю с частью отряда и с войсками от вас войти в город и занять цитадель и ворота. Грабежа [117] не должно быть. Надеюсь около двух часов выступить. Нужна большая осторожность, теперь даже больше, чем когда-нибудь. Я беру ваши роты, орудия и кавалерию, чтобы они были представителями Кавказского и Оренбургского округов. Поздравляю вас с победою и раной. Дай Бог скорее выздороветь" ("Описание хивинского похода" полк. Лобысевича).
   Непредвиденная и, как оказалось, не вызванная обстоятельствами стрельба по городу не должна была, конечно, влиять на общее дело; поэтому, как только обозный отряд стянулся, донесения о настроении населения получились вполне удовлетворительные, и сделано было распоряжение о назначении частей войск и о порядке следования их для вступления в столицу ханства, то оно и началось в положенное время, т. е. около двух часов 29-го мая 1873 года.
   Торжественно, под звуки Даргинского марша, русские войска вступили в широко открытые Хазараспские ворота, у которых их ждали толпы народа и впереди всех с непокрытой головой почтенный, престарелый Эмир-Уль-Омар. Все городские площади и часть боковых улиц были запружены арбами, на которых было сложено разное имущество, и сидели женщины и дети. Это мирные жители, напуганные утренними выстрелами оренбургского отряда, спасаясь от них, были застигнуты на пути своего бегства. "На лицах городского населения выражались страх и сомнение: они опасались, что и русские, как делают обыкновенно азиаты с покоренными народами, начнут их резать и бить, сжигать и уничтожать их дома и имущества. Тем большая была радость и восторг, когда они увидали, что русские войска, следуя стройными рядами по главной улице, ведущей к цитадели и к ханскому дворцу, не заходят в стороны, никого и ничего не трогают и не обижают. Сомнениям уже не было места, и народ бросался к войскам и к ногам лошади главного русского начальника с радостными приветствиями. Особенно сильное оживление замечалось в среде иранцев, предугадывавших свое освобождение из тяжелого рабства" (там же).
   Лишь по прибытии в цитадель генерал Кауфман прочел письмо Веревкина, поданное ему джигитом во время спокойного следования войск по улицам Хивы. В этом запоздалом ответе на запрос главнокомандующего о выстрелах по городу утром 29-го мая со стороны оренбургского отряда генерал Веревкин дал такое объяснение:
   "В Хиве были две партии -- мирная и враждебная. Последняя ничьей власти не признает и делала в городе всякие бесчиния. Чтобы разогнать ее и иметь хоть какую-нибудь гарантию против [118] вероломства жителей, я приказал овладеть с боя одними из городских ворот, что и исполнено. Войска, взявшие ворота, заняли оборонительную позицию около них, где и будут ожидать приказания вашего превосходительства. Всякие грабежи мною воспрещены" (там же).
   Таким образом, из письма Веревкина, писанного в час дня, явствует, что для разогнания враждебной партий он признал необходимым приказать полковнику Скобелеву штурмовать ШахАбатские ворота, забыв о многочисленной мирной партии, которая незаслуженно подвергалась опасности от разгрома города. Между тем ведь еще накануне, 28-го мая, генерал Веревкин был предуведомлен главнокомандующим, что он поведет переговоры о сдаче столицы и о мире и предупреждал начальника оренбургского отряда "не стрелять по городу, если оттуда не будут стрелять".
   Сопоставляя обстоятельства дела и часы дня, когда раздались выстрелы, нельзя не прийти к выводу, что рано утром 2 9-го мая вся обстановка была в противоречии с приводимыми в письме генерала Веревкина объяснениями: во-первых, уже в 8 часов утра Эмир-Уль-Омар докладывал главному начальнику войск о том, что по уходе хана поднялась паника, вызвавшая смуту, причем в городе образовались две партии, но что партия благоразумия одержала верх, и с вечера 28-го мая в Хиве водворился полный порядок. Лучшим доказательством правдивости этого донесения служило присутствие в депутации главы мятежной партии Ата-Джан-Тюря. Очевидно, что в это время такой партии уже не было и разгонять ее выстрелами не приходилось.
   Вторым доказательством, что в городе царило спокойствие с раннего утра 29-го мая и совершенное нежелание населения бороться служило следование отряда полковника Саранчева. "Когда рано утром 29-го мая колонна полковника Саранчева переходила из лагеря оренбургско-мангышлакского отряда к каналу Пшакчи навстречу и соединение с туркестанскими войсками, ей пришлось двигаться при этом по дороге, которая в большей части своего протяжения идет вдоль самой городской стены. Отряд Саранчева прошел без выстрела, и защитники Хивы, высыпав во множестве на вал городской стены, спокойно и с понятным любопытством смотрели на проходившие мимо них наши войска. Можно ли допустить, чтобы колонна Саранчева прошла так свободно и спокойно под стенами города, если бы в среде его населения была какая бы то ни было враждебная нам партия, которая, по словам генерала Веревкина, делала всякие бесчинства и для разогнания которой он признал необходимым [119] приказать подполковнику Скобелеву штурмовать Шах-Абатские ворота" ("Описание хив. похода" полк. Лобысевича).
   О том же, что Саранчев прошел весь путь без выстрела, генерал Веревкин знал. Можно привести еще факт в подтверждение сказанного: "Тотчас же по расположении Туркестанского отряда бивуаком на канале Пшакчи, для обеспечения лагеря с западной стороны выслан был особый отряд в составе двух рот 2-го лин. батальона и взвода 9-фунтовых орудий, под начальством подполковника Терейковского, которому приказано было перевести войска по мосту Сира-Купрюк через Палван-Ата и расположиться на позиции на противоположном берегу канала. По ошибке проводника, отряд Терейковского вышел почти к самой подошве городской стены и стал там на позицию. В то время, когда в одной версте правее происходил по распоряжению генерала Веревкина штурм Шах-Абатских ворот, войска полковника Терейковского, не сделав ни одного выстрела, спокойно стояли у самой неприятельской стены, мирно переговариваясь с защитниками города, находившимися на валу, причем многие из хивинцев спускались со стены и выходили к нашему отряду с изъявлением их полной покорности" (там же).
   Наконец заслуживают внимания показания Диван-беги-Мат-Ниаза, данные им уже после занятия Хивы, о событиях 29-го мая: "С крепостных стен не могли открыть огня по оренбургско-мангышлакскому отряду потому, что в городе никого не было, кроме жителей; эти же свое нежелание защищаться доказали, сбросив пушку с Шах-Абатских ворот еще накануне, в присутствие Мат-Ниаза, по требованию русских" ("Материалы для ист. хив. пох. 1873. г." г.-м. Троцкого.).
   Ясно, что не было никаких уважительных оснований для несвоевременной стрельбы по городу. Между тем это могло вызвать серьезные последствия: пушечная пальба грозила привлечь буйных туркмен, следивших за всем происходившим, и в то же время повлиять очень невыгодно на депутатов, которые за минуту до выстрелов выслушивали от представителя Белого царя обещание милостивого и великодушного отношения к мирным жителям.
   Не входя в оценку побуждений, руководивших генералом Веревкиным, когда он приказал подполковнику Скобелеву штурмовать беззащитные ворота, перейдем к тому, как этот инцидент отозвался на Михаиле Дмитриевиче. [120]

IV.

   Стрельба по мирно настроенному городскому населению вызвала общее порицание среди офицерства и комментировалась на все лады. Старая неприязнь к Скобелеву обнаружилась и в данном случае. Немногие винили генерала Веревкина; большинство же приписывало это распоряжение влиянию Скобелева, стремлению его отличиться во что бы то ни стало и схватить награду. Кауфман, очевидно, не мог одобрить происшедшего, но счастливое окончание похода и его блестящие результаты не располагали, главнокомандующего к порицанию и критике отдельных эпизодов и лиц. Посетив раненого накануне Веревкина, генерал Кауфман не сделал ему ни упрека, ни замечания; но Михаил Дмитриевич почувствовал, что всегда сердечно относившийся к нему генерал-губернатор на этот раз им недоволен. Как умный человек, Скобелев понял, что роль, которую он, очевидно, не против своей воли сыграл в этом эпизоде, могла получить трагикомическую окраску; он решил этого не допустить и рассеять невыгодное для него впечатление каким-нибудь выдающимся отличием. Случай к этому скоро представился, а случая стать лицом к опасности Скобелев никогда не упускал.
   Как было сказано, красноводский отряд вынужден был вернуться на Кавказ, не доходя до Хивы. Вот этим обстоятельством и воспользовался Михаил Дмитриевич. Неудача Маркозова порождала, конечно, разговоры, невыгодные для начальника отряда, и сомнения в том, что не пройденный им путь действительно грозил гибелью для отряда. Скобелев вызвался охотником для рекогносцировки этого таинственного пространства и доложил о своем намерении главному начальнику экспедиции. В виду важности и несомненного интереса этой не исследованной части пути генерал Кауфман одобрил мысль Скобелева, дал ему разрешение на рекогносцировку и соответствующие приказания.
   Предприятие было не только смелое, но весьма рискованное. Не говоря уже о физических трудностях на предстоявшем пути, тут грозила опасность и встречи с туркменами, значительная масса которых устремилась в степь, именно в этом направлении, спасаясь от наших войск. На каждом попутном колодце Скобелев рисковал наткнуться на туркмен -- диких и жестоких по натуре, а теперь еще и сильно озлобленных против русских. Несомненно, участь Скобелева и сопровождавших его людей была бы самая ужасная, если бы туркмены их застигли. Тем значительнее и красивее была эта добровольно взятая на себя Скобелевым разведка. [121]
   Рекогносцировочная партия состояла всего из шести человек, считая самого Скобелева и туземцев-проводников.
   На рассвете 4-го августа партия выступила и, исполнив поручение, вернулась в Хиву 11-го августа, пройдя за это время в оба конца более шестисот верст. Семка и описание пройденного пространства были представлены Скобелевым главному начальнику войск и показали следующее. Первая часть пути (60 верст до Змукшира и 24 версты до колодцев Чагыл) пролегала по глинистой, твердой равнине; переход был удобен; колодцев здесь можно было вырыть сколько угодно. Топливо и корм находились в изобилии. Совершенно другую картину представляли следовавшие затем 229 верст, на протяжении которых на неравных расстояниях находились три пункта с колодцами (Кизыл-Чакырь, Доудур, Нефес-Кули). Вся эта местность представляла громадные затруднения даже для шести смелых охотников: она состояла сплошь из высоких гор-барханов, нагроможденных друг на друга. Сильные верховые лошади всадников едва тащились на эти горы глубоких, сыпучих песков, а вьючные лошади падали и, скатываясь, теряли вьюки. Движение здесь артиллерии и тяжестей представляется невозможным. На этом же пространстве переход в 151 версту был абсолютно безводный и для военного отряда немыслимый. От колодцев Нефес-Кули, куда партия, пройдя 309 верст, пришла 7-го августа, следовало еще идти 40 верст на колодцы Орта-Кую, не доходя до которых, красноводский отряд возвратился. Но, достигнув Нефес-Кули, где видны были следы недавно пасшихся стад, партия встретила там двух пастухов, которые, рассказали следующее: к колодцам Орта-Кую пришли йомуды, бежавшие из Хивинского оазиса от преследования русских; вслед за йомудами пришли и текинцы; между ними произошло побоище, причем текинцы убили шесть йомудов, многих ранили и увели одну женщину. Йомуды, в свою очередь, завалили колодцы и сами отошли к Нефес-Кули, где аул их в количестве 150 кибиток и стоит в двух верстах отсюда. Ясно, что незачем было идти к заваленным колодцам и подвергаться риску встретить огромные партии текинцев или йомудов, одинаково нам враждебных. Это было бы бесцельно, тем более, что главная задача была выполнена и невозможность красноводскому отряду преодолеть 150 верст абсолютно безводного пространства, чтобы дойти до Хивы, была доказана.
   Генерал-адъютант Кауфман, выслушав доклад Скобелева и оценивая лихой подвиг молодого подполковника, признал его достойным Георгия 4 ст. и предложил думе утвердить за ним это право. Такая выдающаяся награда, составляющая мечту каждого военного, пробудила старую вражду к [122] Скобелеву, да и зависть создала ему новых недругов. Пошли опять пересуды и рассказы, умалявшие военное значение Скобелевской экспедиции. Недруги оказались, несомненно, и среди членов Георгиевской думы, так как она медлила произнести свое слово, откладывая заседание под разными предлогами, но авторитетного решения главнокомандующего изменить не решилась, и желанный белый крест украсил грудь будущего "Белого генерала"...
   Завистливая вражда к Михаилу Дмитриевичу не улеглась, однако, и после этого. Казалось бы, что Кавказскому округу, от которого шел в хивинский поход Скобелев, следовало гордиться им, а между тем окружный кавказский штаб, разрешив Скобелеву отпуск, которого он просил, вслед за тем отчислил его от кавказской армии, чего он не желал... Когда же Скобелев, уже флигель-адъютантом, вторично приехал в Тифлис и ходатайствовал дать ему эскадрон в Тверском драгунском полку, то и это скромное желание его исполнено не было -- ему отказали...

V.

   После хивинской экспедиции мы опять видим Скобелева в Туркестане, где в это время намечались признаки возможности похода.
   Испытанные там неприятности, хотя и оставляли в сердце Скобелева некоторую горечь, смягчались, однако, чувством удовлетворенного честолюбия получением Георгия, а вражда завистников сторицею вознаграждалась отношением к нему Константина Петровича Кауфмана. На счастье Скобелева, Кауфман был тем редким вообще типом начальника, который не только не боялся талантливых подчиненных, но всеми мерами выискивал и выдвигал их, Он знал слабости Скобелева, но, зная и его способности, ценил его широкие военные познания и смелость его мыслей, выказывать которые никогда ему не препятствовал. Здесь кстати сказать, как Кауфман оценивал молодого, далеко еще тогда не оперившегося Скобелева -- будущего орла... Один петербургский сановник, зная, что будет поход, приехал к Кауфману с просьбой взять на службу в Туркестан князя С. В-на и так рекомендовал своего протеже: "Этот будет почище вашего Скобелева", на что Кауфман ответил: "Не знаю, как проявит себя ваш В-н, а что мой Скобелев себя вам покажет -- за это я ручаюсь".
   В мае 1875 года Скобелев приехал в Ташкент. Все было тихо и спокойно в наших среднеазиатских владениях: некогда грозный хивинский хан был теперь самым покорным [123] вассалом, а эмир священной Бухары почитал за счастье быть благодарнейшим соседом Белого царя. Жители присоединенных к России областей, мирно развиваясь и богатея под охраной русских законов, конечно, не согласились бы вернуться к ханским порядкам, когда ни имущество, ни самая жизнь каждого подданного не были гарантированы.
   Но рядом с нашими владениями находилось еще независимое Кокандское ханство, правитель которого, Худояр-хан, был типичным азиатским деспотом -- жестоким и корыстным. Народ его ненавидел; особенно враждебно относилось к нему сильное и воинственное племя кипчаков. Однако отношение его к России, силу и могущество которой хан понимал, было вполне корректно и даже покорно. Он нередко следовал советам генерал-губернатора, увещевавшего его смягчать жестокое управление. Изменить азиатскую натуру хана было, конечно, невозможно, но советы генерал-губернатора, несомненно, действовали, ибо десять лет Худояр благополучно ханствовал.
   В описываемый период стали, однако, проникать слухи, что в Коканде не все благополучно, что против хана замышляются козни.
   Генерал Кауфман, снабженный широкими полномочиями, дававшими ему право объявлять войну, если он признает это нужным, естественно, должен был следить за настроением соседних стран и их властителей. Чтобы точнее проверить носившиеся слухи, генерал-губернатор командировал в Коканд состоявшего при нем чиновника по дипломатической части Вейнберга, свободно говорившего на туземных наречиях. Одновременно имелось в виду ближе познакомиться и с кашгарским эмиром, бывшим под влиянием английских эмиссаров: Англия в это время была нашим злейшим врагом, загипнотизированная мыслью, что Россия замышляет идти на Индию. Необходимость урегулировать наши границы с Кашгаром дала гласный повод послать туда уполномоченного. Но скрытой целью было исследование настроения страны и определение ее военной силы. Эту задачу, требовавшую большой осторожности и наблюдательности, Кауфман возложил на полковника флигель-адъютанта Скобелева. Попутно ему же поручалось сделать некоторые съемки и в Коканде. Оба наши посла выехали вместе; к ним был прикомандирован живший в Ташкенте кокандский "посланник" Мирза-Хаким-парваначи. Громкое это звание до смешного не соответствовало ни личности, ни скромному положению кокандского парваначи; но Азия любит декорации. При посольстве следовал родственник хана юноша Абду-Керим, бежавший к нам от преследования его за участие в возмущении киргизов против Худояр-хана; последний просил его [124] вернуть. Свиту послов составляли двадцать два казака и шесть джигитов.
   Послы выехали 11-го июля и 13-го были в столице ханства. По азиатскому этикету почетным гостям следовало дать отдохнуть от пути, и только через два дня они представились хану.
   Вслед за обычными цветистыми восточными заверениями в уважении и дружбе был подан достархан (угощение), и затем последовал деловой разговор. Вейнберг передал письмо генерал-губернатора, а словесно заявил, что генерал Кауфман надеется, что хан простит Абду-Керима, как юношу, увлеченного по молодости и неопытности недобрыми людьми. Хан без колебания уважил желание ярым-падишаха (полцаря -- так величали генерал-губернатора соседние властители) и в знак своего прощения надел на молодого человека почетный халат. Также любезно изъявил хан свое согласие на поездку Скобелева по ханству и прикомандировал к нему двадцать надежных джигитов. Но в то же время он счел своим долгом предупредить послов, что ездить теперь небезопасно по краю, так как племянник хана, Назар-бек, бежавший из Бухары, бунтует против него среди кочевников в окрестностях Оша, а другой претендент, Саит-Фунад-хан, занимается тем же в округе Унгена. Худояр выслал против обоих отряд в четыре тысяча сарбазов, под начальством муллы Исса-Аулиэ и Абдурахмана-Автобачи. Хан был, видимо, встревожен волнениями, однако старался уверить Вейнберга, а может быть и себя, что эти волнения не имеют ничего опасного ни для хана, ни для государства и не что иное, как обычные грабежи и разбои, свойственные кочевникам. При этом он выразил свою любовь и уважение к генералу Кауфману и надежду, что, в случае затруднений, ярым-падишах не оставит его своими советами.
   Несмотря на успокоительные заверения хана, слухи становились все тревожнее, и события пошли скоро усиленным темпом. Уже 17-го июля пришло известие, что оба предводителя ханских войск, Исса-Аулиэ и Абдурахман-Автобачи, изменили хану и перешли на сторону мятежников. 19-го июля стало известно, что старший сын Худояра, Нассыр-Эдин-хан, предался инсургентам и провозглашен ими ханом. Мятежники заняли города Ош, Наманган, Андижан, Ассаке. Главой и душой всего дела был смелый кипчак Абдурахман-Автобачи.
   В аудиенции, данной Вейнбергу 19-го же июля, хан заявил послу, что Автобачи собирается объявить священную войну против русских. Вейнберг не поверил хану, объясняя события исключительно революционным движением против Худояра; но скоро пришлось убедиться в справедливости слов хана. [125]
   Восстание охватило всю страну. О поездке Скобелева не только в Кашгар, но и по Кокандскому ханству не могло быть и речи. Тем не менее Скобелев не терял времени и, пользуясь пребыванием в столице, намечал планы оборонительных линий города и ездил по улицам Коканда, наблюдая настроение жителей. Оно было сильно возбужденным. Лавки на базарах закрывались; товары вывозились в окрестные сады, подальше от центра; жители запасались оружием. Площади и улицы кишели народом, среди которого появлялись толпы фанатиков диванов и дервишей. На всех перекрестках они собирали слушателей и, сильно жестикулируя, проповедовали ненависть к гяурам... С приближением Скобелева и Вейнберга речи становились тише, но горящие злобой взгляды сопровождали их.
   20-го июля пришла весть, что и брат хана, правитель города Маргелана, изменил ему. Мятежники заняли город и двинулись к Коканду. Выло ясно, что и здесь в столице назрел бунт и малейшей искры будет достаточно для общего пожара. Уже ходили слухи, что на миссию будет нападение. События становились грозными, и хан, устрашенный ими, видя всюду измену, не рассчитывая на симпатии народа в столице, решил ее покинуть. Он сообщил Вейнбергу о своем намерении и в то же время отправил письмо к генералу Кауфману, прося его помощи и отдавая себя под покровительство государя императора. В свою очередь, Вейнберг послал свое донесение обо всем происходящем, прося инструкции генерал-губернатора. Но получение ответа было почти невозможно. Так оно и случилось: джигит, отправленный с письмами в Ташкент, был захвачен инсургентами, письма отобраны, и сам он едва спасся бегством. Послам приходилось руководствоваться собственными соображениями.
   Положение горсти русских, очутившихся в огне восстания, было чрезвычайно серьезно. Ясно, что сила была на стороне бунтовщиков и что роль низложенного ими Худояра, как хана, была бесповоротно окончена. Но Худояр-хан был правителем, признанным русским царем, и в данный момент послы были обязаны таковым его признавать и, оставаясь при нем, не входить ни в какие переговоры с мятежниками. В то же время миссии надлежало, сохраняя честь и достоинство русского имени, не подвергать себя риску нападения бунтовщиков и суметь вывести благополучно весь свой состав из пределов ханства. Вейнбергу приходилось только просить Скобелева сдерживать себя и казаков при возможных дерзких выходках со стороны фанатичных мусульман, дабы не подать повода к обвинению русских в открытии враждебных действий против Кокандского ханства. Таким образом, все дело переходило в [126] руки Скобелева, на него ложилась вся ответственность, и от его такта, находчивости и смелости зависел благополучный и достойный исход судьбы горсти русских людей.

VI.

   Отъезд хана был назначен на 22-е июля. Но еще накануне вечером все находившиеся при миссии джигиты хана ушли, обобрав многое из ее имущества. Точно также из личной охраны хана, считавшейся в четыре тысячи человек, ушло больше половины, увлекая с собой и второго сына хана, Мухамед-Амина. Все это не предвещало ничего хорошего. Между тем в Коканде проживало много русских торговых людей и, озабочиваясь их судьбой, Скобелев предложил желающим выехать вместе с миссией. Девять человек с прислугой воспользовались, этим предложением. Затруднение для выезда представлялось, однако, в добытии арб под имущество; вместо нужных семи подвод, их добыли только три, и перегруженные лошади едва двигались.
   В день выступления хана один отряд мятежников под командой Абдурахмана подступал уже к столице...
   Из дома, где жила русская миссия можно было спокойно и незаметно выйти через ближайшие ворота, минуя центральную часть города. Но, конечно, Скобелев не захотел воспользоваться этой возможностью и решил идти открыто к дворцовой площади, на соединение с ханом. Пришлось проходить по многим улицам и базарам, переполненным народом, который стоял шпалерами, вооруженный батогами, палками и с каменьями в руках. Навстречу миссии шло войско хана -- кавалерия и пехота, направлявшиеся на позицию за черту города, куда уже была выслана артиллерия.
   Узкие улицы и скопление народа сильно затрудняли движение. Идя шаг за шагом, послы могли наблюдать злобное выражение лиц. Один юз-баши, из войска хана, проходя мимо русского конвоя, сказал, ехидно улыбаясь: "Проходите, проходите; мы потом со всех вас снимем головы". Как успокоительно было слышать такие обещания от одного из начальников, который предназначался для охраны хана и его почетных гостей!.. Правда, они могли сделать это теперь же с горстью русских людей; однако страх перед Россией был таков, что многотысячная толпа, сильно возбужденная, не осмеливалась открыто напасть на три десятка русских, зная, какое возмездие получит за это вся страна. Тем не менее были попытки вызвать инциденты; так, один кокандец ударил хлыстом казака. Скобелеву, сделавшему вид, что он этого не заметил, стоило большого усилия удержать уральца, готового пустить в ход обнаженную уже [127] шашку. Подавляя в себе внутренний гнев и возмущение, но наружно сохраняя спокойствие, Скобелев медленно ехал на своем красивом коне и, упорно обводя взглядом длинный строй устремленных на него злобных глаз, невольно импонировал своей высокой, внушительной фигурой. В полном порядке отряд дошел до площади, где и выстроился перед ханским дворцом.
   Вскоре из ворот выехал Худояр. На вид он был спокоен; но вряд ли было спокойно его сердце. Развернувшиеся события, всюду измена и предательство самых близких людей должны были подсказывать ему, что шансы на возвращение в родной, покидаемый дом очень шатки. Очевидно, такого рода чувства волновали его. Замедляя минуты тяжелой разлуки, он простоял под сводом главных ворот добрых двадцать минут, под предлогом отдачи распоряжений...
   Хан, направляясь к позиции двинувшихся войск, избрал окольный путь, из опасения, что если пойдет прямо, то народ поймет, что он направляется к русским, и не выпустит его; теперь же это имело вид, что хан, соединившись со своим войском, даст сражение мятежникам. Но и в этом случае выступление его сопровождали зловещие возгласы, желавшие "счастливого пути к могилам"... Вообще настроение продолжало быть враждебным со всех сторон, а до нашей границы надо было пройти 140 верст... Пройдя благополучно восемь верст, хан и отряд остановились на позиции кокандских войск. Тут было четыре тысячи пехоты, две тысячи кавалерии и 64 орудия. Разбили палатки и стали варить пищу. Неприятеля пока не было видно; но в среде самих ханских войск назревало мятежное против него настроение, а против русских -- сильно враждебное и дерзкое. Так, во время стоянки, когда послы наблюдали прохождение артиллерии, мимо них проскакал офицер-артиллерист и с явным умыслом свалить их направил прямо на них свою лошадь. Конечно, нельзя было оставить без внимания такую выходку; Вейнберг и Скобелев отправились в лагерь и в присутствии всех собравшихся начальников потребовали наказания виновного. Но оба благоразумно воздержались оставаться и ждать исполнения их требования... В это время хан прислал к Вейнбергу Мирза-Хакима с предложением взять из ханской артиллерии орудий, сколько русские пожелают. Находясь в трудном положении -- между буйными ханскими войсками и в кольце злобно настроенного населения, озабочиваясь благополучным исходом для отряда и не предвидя, какой оборот примет дело, если мятежники разобьют ханские войска, миссия поблагодарила хана, и по желанию Скобелева просила два орудия. Скобелев выбрал два легких орудия на случай личной защиты [128] отряда. Вейнберг опять умолял его пускать их в дело только в крайности.
   Против ожидания, стоянка хана была непродолжительна, и, послав сказать, что он идет дальше, хан торопливо отбыл и успел пройти несколько верст, пока наш отряд собирался. Его задерживала нагрузка купеческого имущества на арбы и вьючных лошадей. Между тем в войсках, оставшихся на позиции, наблюдалось сильное движение: кавалерия, находившаяся в ста шагах от отряда, собираясь в группы, срывала значки и, вскочив на коней, с диким гиканьем неслась назад к Коканду. Так же поступила артиллерия, бросив орудия на позиции; уходила и пехота. Сначала трудно было решить, бросились ли солдаты навстречу мятежникам, или сами изменили хану и бежали. Оказалось последнее. Для отряда нашего момент наступил критический. Скобелев скомандовал стать к ружью и, ожидая нападения, решил не сдаваться дешево. Неизвестно, что бы произошло, если бы на выручку не явился к Скобелеву беглый сибирский казак Евграф, много лет проживавший в Коканде. Он предупредил, что решено уничтожить отряд, и убеждал Скобелева, не медля ни минуты, сняться с позиции и ехать садами, доверясь ему, Евграфу, который и проведет их. Действительно, только благодаря Евграфу отряд не заблудился в лабиринте улиц огромного кишлака Гау-Хане. Идти пришлось, все время отбиваясь от стремительных атак кавалерии, которая, изменив хану, рыскала на этом пути. Сам Скобелев неотлучно находился в арьергарде и своим хладнокровием и распорядительностью поддерживал порядок. Несколько раз он спешивал казаков, чего азиаты страшно боятся, и тогда они отскакивали; но едва казаки садились на коней -- те немедленно наседали. Выло очень соблазнительно пустить в ход орудия, чтобы проучить наглецов. Но Скобелев, связанный словом, данным дипломату, поневоле сдерживал и себя, и казаков... По выходе из садов на поляну отряд попал под огонь пяти орудий, причем был убит джигит и мальчик из свиты купцов. Здесь пришлось бросить арбы с купеческим имуществом, под тяжестью которого падали лошади, совсем обессиленные; на это надо было решиться в виду опасности, что мятежники подкатят все орудия, оставшиеся на позиции.
   Больше часа длился этот томительный переход, и когда отряд присоединился к хану, то застал его сидящим под красным флагом, отстреливающимся от наседавшего неприятеля, причем у него было восемь убитых и девять человек раненых.
   При дальнейшем совместном пути с ханом русские замечали, как таяла личная охрана Худояра: кучки в пять-семь человек отставали мало-помалу, а потом и вовсе исчезали. В [129] то же время наблюдалось и такое явление: по сторонам дороги, следя за нашим движением, ехали на разных расстояниях десятки всадников. Это было очень странно и объяснилось только впоследствии, что инсургенты отправили четыреста человек конницы при одиннадцати орудиях на пересечение нашего пути. Однако хан, хорошо зная свой хитрый народ, перехитрил его: подозревая возможность нападения с этой стороны, он переменил направление своего пути и, сделав двадцать верст крюку, вышел на другую сторону.
   Не питая никакого доверия ни к свите хана, ни к сопровождавшим его сарбазам и опасаясь, что во всякий момент они могут напасть на отряд, Скобелев предпочел, выйдя из арьергарда, идти саженях в ста в стороне от хана. Так и шли они всю ночь безостановочно, но спокойно. Под утро со стороны ханского пути заслышалась перестрелка и вслед за тем явился посланный, прося прислать часть казаков для защиты хана. Но Скобелев не счел возможным разделить горсть наших людей и предложил хану самому поспешить под защиту отряда. Тогда хан прислал арбы с женами и младшего сына Урман-Бека. Наш отряд, пропустив эти повозки, сомкнулся в арьергарде. Доверяя свои сокровища русским, хан определял цену своим приближенным...
   Перестрелка и крики еще продолжались, но серьезного уже ничего не произошло. Встретив на пути высокий песчаный бархан, Скобелев скомандовал казакам налево кругом и вместе с ними поднялся на возвышение, чтобы показать кокандцам, что "белые рубахи" (летняя одежда туркестанских солдат) и офицер на белой лошади зорко следят за ними... Вслед за тем тихим шагом, с песнями они спустились и двинулись вперед.
   Люди пробыли без пищи тридцать шесть часов; из них шесть часов шли с непрерывным боем, но шли бодро, следуя примеру своего начальника, сумевшего поддержать их дух и внушить полное к себе доверие. Купцы наши держали себя также хорошо. Кроме убитых мальчика и джигита, никто больше не пострадал.
   Вейнберг не мог добиться от хана категорического ответа, перейдет ли он русскую границу, или останется в пределах ханства? Очевидно, он еще надеялся, что партия его увеличится присоединением отрядов попутных беков и встречавшихся на пути сельских обществ. Но не только этого не случилось, а и те, что вышли с ним, оставляли его...
   Когда дошли до крепости Махрам, Вейнберг объявил хану миссию свою законченной: он был послан к владетелю Коканда, которого и не оставлял до прихода в последнюю [130] кокандскую крепость, а затем, сказал он, русские уйдут. Вейнберг спросил, желает ли хан здесь остаться, или уйдет в Россию. Худояр отвечал, что в Махраме он не останется. Этим ответом предрешалась судьба ханства...
   Продолжая путь, отряд был встречен пятьюдесятью конными стрелками, посланными ему на подмогу. Но банды, беспокоившие отряд, уже отхлынули, и 24-го июля хан и послы приехали в Ходжент. Хана, еще не развенчанного Россией, встретили в назначенном ему помещении с почетным караулом и музыкой; довольно сочувственно отнеслись к нему и местные жители. Но хан искал покоя и уклонялся от приемов. Пережитые волнения на него повлияли, нравственно и физически он заметно опустился.
   Не лишним будет привести здесь письмо Худояр-хана к генерал-губернатору, посланное из Ходжента.
   Перевод:
   "6 реджеба 1292 г. (26-го июля 1875 г.)
   В последнем письме моем я имел честь уведомить ваше высокопревосходительство о затруднительном положении моем вследствие измены главных сановников ханства. 22-го июля я решился выступить из столицы и ожидать мятежников, приближавшихся к Коканду, в поле.
   Дорогие мои гости, гг. Вейнберг и полковник Скобелев, а также Мирза-Хаким-перваначи, выехали вместе со мной и, несмотря на несколько раз повторявшееся преследование бунтовщиков и перестрелку, не отставали от меня. На подобный поступок способны лишь русские. Когда мои собственные приближенные изменяли и бежали, они стойко следовали за мной, и, не будь их, может быть, я не добрался бы до русской границы. Офицеров (при Скобелеве состоял подп. Руднев) этих прислала мне судьба, и я никогда не забуду услугу, оказанную мне русскими людьми.
   В настоящее время, добравшись до Ходжента, мы проживаем здесь в полном спокойствии и благополучии, под покровительством великого Белого царя.
   Имею полную надежду, что вы, старый друг наш, не откажете нам в это время в вашей помощи. Бог милостив. Скоро устроит наше свидание. Ханство Кокандское и я сам находимся в вашей власти".
   Это был последний акт его ханского самовластия.
   Что касается Скобелева, то кокандский эпизод был прелюдией к последовавшим военным событиям, сыгравшим видную роль в карьере Михаила Дмитриевича. Но и за это дело он был отмечен высокой наградой: по ходатайству генерала Кауфмана, "за геройское, достойное русского имени поведение" [131] флигель-адъютанту полковнику Скобелеву пожалована золотая сабля, с надписью: "за храбрость" (Приказ по войскам турк. воен. округа. "Туркестанские Ведомости", 1875 г. No 51.).
   Нечего и говорить, насколько усилилась зависть в старых недругах Скобелева и сколько еще новых завистников он приобрел.

IV.

   Кокандское восстание встревожило всю восточную часть Туркестана, особенно же соседние с ханством уезды -- Кураминский и Ходжентский. Вожаки мятежа высылали сюда эмиссаров с прокламациями о хазавате, но в то же время отправили к Кауфману посольство, надеясь усыпить нашу бдительность и кстати проведать наши силы.
   Посольство прибыло в Ташкент 31-го июля и вручило начальнику края письмо нового хана Нассыр-Эддина -- старшего сына Худояра. Молодой хан, уведомляя генерала Кауфмана о своем избрании, выражал надежду, что могущественный сосед не лишит его того же дружеского расположения, каким Россия удостаивала прежнего правителя. Такие же надежды выражали и вожди переворота -- Исса-Аулиэ и Абдурахман-Автобачи, письма которых послы также представили генерал-губернатору.
   Кауфман, как опытный администратор, изучивший азиатскую натуру, имея к тому же сведения о тайных происках в среде нашего мусульманского населения, принял послов милостиво и, беседуя с ними, сделал вид, что верит их желаньям установить добрососедские отношения, но, указав, что лояльное поведение хана и его народа лучше всяких слов докажет их искренность, предупредил, что не потерпит беспорядков на нашей границе и пресечет их, будет понадобится, силою. Во избежание осложнений вследствие пребывания сверженного хана в нашем пограничном Ходженте, Худояру было предложено переехать в Ташкент и вскоре пришлось отправить его с семьей в Оренбург на жительство.
   Едва отпущенные послы успели доехать до своей столицы, как начались события, вынудившие нас взяться за оружие.
   В ночь за 7-е августа 1875 г. пришло донесение, что кокандцы вторглись в наши пределы, заняли селение Аблык, бросились на ташкентско-ходжентский тракт, сожгли три станции, зарезали старост и нескольких проезжающих, а ямщиков забрали в плен. В ту же ночь к командующему войсками был вызван генерал Головачев и, получив инструкции, уже в пять часов [132] утра выступил с четырьмя сотнями казаков и дивизионом артиллерии к укреплению Тиляу. Утром же 7-го августа отправлены к нему два стрелковых батальона.
   Это были лишь первые симптомы вероломства соседа, только что искавшего дружеских отношений. Вскоре обнаружилось, что поднятое Абдурахманом знамя пророка пробудило фанатизм всего Кокандского ханства, что столица сильно укрепляется и что главные силы неприятеля сосредоточиваются на позиции Биш-Арык, близ крепости Махрам.
   Нельзя было ограничиваться разгромом и изгнанием шаек из наших пределов и оставлять безнаказанной дерзость мятеж-наго соседа. Предупредить грозу в Средней Азии можно, как доказывал опыт, только быстрыми и решительными мерами, а потому уже 9-го августа 1875 г. командующий войсками Туркестанского округа издал следующий приказ:
   "Усилия мои установить мирные соседские отношения с новым правительством в Коканде, водворившимся там после переворота и после оставления Худояр-ханом его столицы и отступления его к нашей границе в Ходжент, не увенчались успехом. 6-го августа партия вооруженных кокандцев осмелилась вторгнуться в наши пределы со стороны Намангана и заняла наш кишлак Аблык. Кокандцы начали войну и открыли против нас враждебные действия. Такой образ действий не может быть терпим и не представляет никакой гарантии для спокойствия в будущем. Находясь вынужденным этими обстоятельствами предпринять наступательное движение против Коканда, предписываю сосредоточить в Ходженте действующий отряд".
   (Поименованы: 18 рот, 9 сотен казаков с 8 ракетными станками и 3 дивизиона артиллерии, при 20 орудиях).
   Сохраняя за собою главное руководство военными действиями в предстоящем походе, генерал Кауфман назначил начальником передового отряда генерал-лейтенанта Головачева. В сформированном полковом штабе состояли: начальник штаба свиты его величества генерал-майор Троцкий, начальник артиллерии генерал-лейтенант Жаринов, начальник инженеров генерал-майор Богаевский, отрядный интендант Касьянов, главный врач Суворов. Состоящими в распоряжении командующего: полковник флигель-адъютант граф Берг, полковник флигель-адъютант Скобелев, полковник Бреверн-де-ла-Гарди, флигель-адъютант ротмистр барон Меллер-Закомельский. Так начался кокандский поход.

VIII.

   Как ни желательно было немедленное выступление, но снаряжение транспортов и распоряжения по устройству тыла задерживали марш колонн, и только 18 августа главные силы сосредоточились в Ходженте. Между тем в течение этого времени передовой отряд Головачева и гарнизон местных ходжентских войск выбивали вторгнувшихся кокандцев, которые, разбившись на отдельные отряды, действовали в разных пунктах. Первый натиск шеститысячного скопища был отражен с огромным для неприятеля уроном генералом Головачевым под Тиляу. Остаток их пытался еще раз сразиться и, собравшись после бегства бандой до 800 человек, был встречен полк. Елгаштиным с сибирскими казаками и начисто уничтожен. Одновременно большой опасности подвергался Ходжент, на который надвинулись с трех сторон до 25 тысяч кокандцев. В Ходженте в это время было батальон и две роты пехоты, уездная команда, сотня казаков и батарея артиллерии. Одна часть этих войск, под начальством полковника Савримовича, отразила нападение неприятеля и прогнала его за сады к кокандской дороге. Другой отряд нанес поражение 10-тысячному скопищу из Сакмара. Наконец взвод уездной команды залпом на бегу и дружным ударом в штыки прогнал [370] коканддев, занявших уже Наусские ворота. Вслед за тем была организована дальнейшая оборона города и цитадели и стали подходить войска, посланные Кауфманом.
   Как ни велики были потери кокандцев, но не все полегли или успели спастись в пределы ханства; оставшиеся раскинулись по окрестностям. Кауфман распорядился образовать несколько рекогносцировочных партий для преследования этих шаек и для ознакомления с настроением населения, взбудораженного вторжением неприятеля. Одним из таких летучих отрядов командовал Скобелев и сразу выдвинулся молодецкими делами. Выступив из Ташкента с тремя сотнями казаков и ракетным взводом, он обошел всю северо-восточную часть Кураминского уезда и в течение двух дней сделал 175 верст, из которых 50 верст очень трудной, горной дорога. Люди этого отряда были бодры и веселы, и ни одна лошадь не пострадала. Такими они представились командующему войсками. Жители всей обойденной части уезда не проявляли никакого сочувствия к кокандцам, занимались спокойно полевыми работами и настолько доверчиво относились к русской власти, что указывали отряду места, где можно было настигнуть шайки. Скобелев сделал несколько таких набегов, выступая всякий раз в 3 часа ночи и неутомимо преследуя и прогоняя неприятеля. На пути его лежало селение Сакмар, где было значительное скопище кокандцев и куда, в подмогу Скобелеву, был послан граф Борх с отрядом. Но, не дожидаясь помощи, Скобелев с двумя сотнями оренбуржцев и ракетным дивизионом разнес всю шайку, причем в атаке ее один казак был ранен шашкой в руку. Очистив таким набегом весь пройденный путь и оставив небольшой наблюдательный пост в Сакмаре, Михаил Дмитриевич пришел в Ходжент на соединение с главными силами.
   Образование рекогносцировочных отрядов служило как бы экзаменом для их начальников, и действия Скобелева заслужили ему назначение командовать кавалерией отряда... Это видное отличие Скобелева разочаровало многих, мечтавших его получить, и, умножив список недругов М-ла Д-ча, создало еще ему непримиримая) врага в лице полковника N., который, будучи несколько старше его, мнил себя несомненным кандидатом на этот пост. Принадлежа к высшему петербургскому обществу, N., затаив злобу, воспользовался впоследствии своими большими связями в столице и, распуская там о Скобелеве неблаговидные (и лживые -- прибавим мы) слухи, не мало навредил ему, как будет видно из последующего. [371]
   Первым и решающим делом кокандского похода был бой под Махрамом.
   Хотя мы привыкли к победам в Средней Азии, где военный строй европейских государств имеет все преимущества над сильными своим фанатизмом, но слабо организованными массами, но никогда еще торжество здесь русского оружия не обнаруживалось так рельефно, как в сражении под Махрамом, которое одним ударом передало все ханство во власть России. Победа здесь была молниеносной, между тем как неприятель именно тут рассчитывал погубить нас.
   Нужно отдать справедливость врагу, что план его был недурно построен, а 50 тысяч людей, состоявших из регулярных кокандских войск и воинственных кипчаков и кара-киргизов, под предводительством самого Абдурахмана-Автобачи, были силой внушительной.
   Крепость Махрам представляла большие выгоды в топографическом отношении. Долина реки Сырь-Дарьи тут суживается горами, близко подходящими к реке, и таким образом местность у Махрама образует как бы ворота, ведущие из Ходжента в Кокандское ханство. Позиция перед Махрамом, сильно укрепленная, представляла продолжение фасов крепости, Как в самой крепости, так и на позиции было поставлено 40 орудий. Низменная местность перед Махрамом была затоплена и превращена в глубокое болото, трудно проходимое для войск с артиллерией. Все предгорья до самой позиции были заняты густыми массами неприятельской конницы. Кокандцы рассчитывали, что затопленная местность затруднит наступление, а в это время из крепости и с позиции войска наши подвергнутся огню артиллерии из 40 орудий; кавалерию же решено было теснить с фланга и затоптать наши девять сотен тысячами наездников-кипчаков. Но замыслы кокандцев были разрушены.
   20-го августа генерал-адъютант Кауфман двинулся из Ходжента на Махрам налегке. Отряд его состоял из 16 рот, 9 сотен с 8 ракетными станками и 20 орудий, под начальством генерал-лейтенанта Головачева; кавалерией командовал флигель-адъютант полковник Скобелев. В первый день отряд прошел половину пути (от Ходжента до Махрама 45 верст) и остановился на кокандской границе. Неприятель нигде не показывался. 21-го августа, продолжая движение, отряд должен был перестроиться в боевой порядок, чтобы отражать огнестрельным оружием нападение неприятельской конницы, и остановился на ночлег у селения Каракчикум, вблизи Махрама.
   22-го августа Кауфман атаковал махрамскую позицию, но не с фронта, а обходом с левого фланга и с тыла. Войска выступили с ночлега в 5 часов утра в двинулись в [372] юго-западном направлении от с. Каракчикум. Кавалерия следовала правее пехоты. Неприятельская конница, силой свыше 15 тысяч человек, окружала наши войска справа, с тыла и слева; но орудийные выстрелы и ракеты держали ее в отдалении. Когда войска прошли таким образом неприятельскую позицию, Кауфман круто повернул их налево и двинул передовые части пехоты во фланг, а кавалерию в тыл позиции. Неприятель открыл по ним, на расстоянии двух верст, канонаду из 10 орудий, собранных во фланговом окопе махрамской позиции. Когда войска миновали совершенно фронт неприятельского расположения и находились против фланга его позиции, генерал-адъютант Кауфман переменил фронт пехоты на четверть круга палево и выдвинул на линию 12 орудий, обстрелял неприятельскую позицию и поручил генерал-лейтенанту Головачеву взять артиллерию и 2 стрелковых батальона и идти в атаку. Генерал Головачев два раза еще останавливал атакующие части для обстреливания неприятеля артиллерийским огнем. С последней позиции, в ста саженях от неприятельских окопов, батальоны перестроились в ротные колонны в две линии и пошли в атаку. В четверть часа неприятельские укрепления с 2 орудиями были взяты, а неприятель прогнан, перерублен и переколот. Вслед за этим 1-й стрелковый батальон направился к крепости общею колонною, прикрываясь густой цепью стрелков, прошел фланговым движением вдоль южного и восточного фасов крепости, бросился через мост к ее воротам, выломал их, ворвался в крепость и занял ее, захватив 16 орудий и множество оружия, пороху, снарядов и съестных припасов. Неприятель бежал к реке и, поражаемый выстрелами из берданок с близкой дистанции, понес громадные потери.
   Кавалерия, находясь перед началом атаки на правом фланге боевого расположения войск, конно-артиллерийским дивизионом помогла подготовке атаки неприятельской позиции, а ракетная батарея, без непосредственного прикрытия, отразила натиск неприятельской конницы справа. Затем полковник Скобелев с двумя сотнями казаков, за которыми приказал следовать еще трем сотням и дивизиону ракетной батареи, направился к махрамским садам и, заметив, что впереди, вдоль берега Сырь-Дарьи, отступают с позиции значительные массы неприятельской пехоты и конницы (свыше 6 т.), стремительно, без выстрела, атаковал их во фланг, отбил два орудия и гнал неприятеля по кокандской дороге на протяжении более 10 верст. В 3 часа пополудни, вследствие утомления казаков, полковник Скобелев прекратил преследование и возвратился к Махраму" (Макшеев, стр. 333). [373]
   Лихой натиск нашей кавалерии был самым блестящим делом ее в Средней Азии. Дело под Махрамом обошлось нам в 6 человек убитыми и 8 ранеными. Среди них убитым был штаб-офицер Хорошкин и легко ранен Скобелев. Неприятель понес огромную потерю в людях, не считая орудий и множества военных и продовольственных запасов. Абдурахман бежал в Маргелан.
   О бое этом генерал Кауфмаи послал государю следующую телеграмму: "Бог благословил наше оружие; неприятель на голову разбит. Войска вашего императорского величества вели себя славно, молодецки. Дело сделано чисто".
   Последняя фраза многим не правилась, но государь понял ее строго военный смысл и в ответ на победу наградил генерала Кауфмана шпагой, алмазами украшенной, с надписью: "За поражение кокандцев 22-го августа 1875 г.", и удостоил телеграммой: "С душевным удовольствием прочел я телеграмму о славном бое 22-го августа. Спасибо тебе и всем твоим подчиненным за новые подвиги, которыми вы себя ознаменовали. Буду с нетерпением ждать подробного донесения и представления отличившихся".
   В первую очередь этих отличившихся были поставлены Кауфманом: генерал Головачев, получивший Белого Орла, и полковник Скобелев, произведенный в генералы, с зачислением в свиту.
   Простояв бивуаком у Махрама три дня, действующий отряд, в том же составе, выступил к Коканду. Движение его в столице уподобилось торжественному шествию: на протяжении 80 верст между Махрамом и Кокандом жители всех селений наперерыв одни перед другими высылали депутации с хлебом-солью и с выражением покорности. В полдень 29-го августа войска заняли столицу без всякого сопротивления. Хан Нассыр-Эдин выехал навстречу генералу Кауфману и, повергая себя и свою столицу к стопам Белого царя, молил о пощаде и прощении.

IX.

   Разгром крепости, считавшейся надежнейшим оплотом против движения русских вглубь страны, полное поражение регулярной армии и отнятие всех орудий, уничтожая военную силу ханства, рушило и все его политическое значение.
   Оседлое население, трудолюбивое и вполне мирное, принимавшее участие в смуте и войне лишь под давлением кипчаков, не только смирилось, но и через своих старшин, казя-килянов, аминов и др., встречавших генерала Кауфмана, выражало [374] ему благодарность за то, что он избавлял их от "разбойников", т. е. кипчаков, всегда теснивших мирных жителей.
   Но кипчаки, считавшие себя господствующим племенем, хотя и понесли сильный урон под Махрамом, побежденными себя не признавали и с повинной не являлись.
   Отсюда начинается новый фазис кокандской экспедиции -- усмирение буйных кочевников, не подчинявшихся и ханской власти.
   Во время отдыха войск под Кокандом пришло известие из Маргелана, что Автобачи собирает там свою расстроенную рать. Кауфман выступил туда с отрядом 6-го сентября и, пройдя 76 верст, пришел к Маргелану 8-го числа. Но Абдурахман отступил с 5 тысячами войска и 4 орудиями к Ассаке и Ушу. В тот же вечер для преследования его был выслан отряд под начальством полковшика Скобелева, из 6 сотен, ракетной батареи, дивизиона конных орудий и 2-х рот, посаженных на арбы. Лихо повел дело Скобелев. С 9 часов вечера 8-го сентября до 7 часов утра 9-го числа, т. е. в продолжение 10 часов, с двумя остановками по 10 минут, казаки сделали 68 верст до Мин-Тюбе, настигли и побили хвост скопища Автобачи; а 10-го числа с полуночи, продолжая преследование, подобрали три орудия, брошенные Автобачи, и в 9 часов утра заняли город Уш. После стычки под Мин-Тюбе отступление Автобачи приняло характер совершенного бегства. Из пятитысячного войска при нем осталось только около 400 джигитов и 4 орудия; а 10-го числа, преследуемый по пятам, он бросил орудия и менее чем с сотнею джигитов достиг селения Карасу (между Андижаном и Узгентом). 11-го сентября Скобелев снялся с позиции около Уша и 13-го вернулся в Маргелан.
   Когда Автобачи ушел из Маргелана, к Кауфману явилась депутация от этого города с заявлением поздней покорности. Кауфман принял ее сурово. Маргеланцам было известно воззвание командующего войсками, предупреждавшее жителей ханства о примерной каре того города, который примет скопище Абдурахмана. Несмотря на это, именно из Маргелана началось восстание; город этот сочувствовал Автобачи и принимал его вопреки предупреждения, а потому на город была наложена контрибуция.
   Между тем, получая со всех сторон ханства успокоительные известия, ген. Кауфман пригласил к себе хана Нассыр-Эдина для заключения с ним мирного договора. По этому договору, подписанному 28 сентября, вся северная часть кокандской территории, по правую сторону Сырь-Дарьи, бывшее Haманганское бекство, отходила к русским владениям. В тот же день, действующий отряд туда направился. С занятием [375] Намангана достигался важный, осязательный результат экспедиции: граница наша с ханством выдвигались почти на 200 верст и отстояла теперь всего в 70 верстах от столицы. Приобретение этой территории ставило нас на пороге земель, занятых беспокойным кипчакским населением, что, вместе с устройством в Намангане укрепления с сильным гарнизоном, открывало нам несомненное влияние на дела ханства. В предвидении будущих событий Наманганский округ являлся важным передовым пунктом, и на завидную долю получить в нем начальствование было много претендентов...
   Но, очевидно, Кауфман уже наметил свой выбор. На марше к Намангану, остановясь бивуаком на правом берегу Дарьи, у переправы Мин-Булак, 25 сентября 1875 г. командующий войсками издал такой приказ: "Впредь до высочайшего соизволения, земли правого берега Сыр-Дарьи, от границы нашей против урочища Обхурека до реки Нарына, входившие до сего в состав владений кокандского хана, переходят в русское управление. Начальником этого управления в Наманганском крае, а также и войск, в нем оставляемых, назначается флигель-адъютант полковник Скобелев".
   Полнота вручаемой Михаилу Дмитриевичу широкой и самостоятельной власти доказывала, конечно, полное к нему доверие генерал-губернатора. Зато назначение Скобелева, не занимавшего до той поры никакого административного поста, уязвило самолюбие многих более старых, имевших уже служебный опыт и, конечно, значительно расширило кадры его завистников и врагов... Но Кауфману нужен был на этой передовой позиции смелый и решительный военный, человек наблюдательный, верно оценивающий события и в то же время разделяющий взгляд самого начальника края на систему управления, положенную им в основу политики, применяемой к народам Средней Азии. Все это он нашел в Скобелеве.
   Какова была эта политика, ясно определилось в короткой речи Кауфмана к представителям народа, явившимся к нему в Намангане. Благодаря собравшихся и увещевая их жить по закону, генерал-адъютант Кауфман сказал: "Русский закон требует, чтобы каждый жил мирно, по совести, молился, работал и богател. Пусть каждый из вас живет так, как того требует закон, и молится Богу так, как его научили отцы. Бог един; и русские, и мусульмане все молятся одному Богу; и русский закон не насилует ничьей совести, не требует, чтобы молились Богу так, а не иначе. Он требует только доброй, справедливой жизни" ("Турк. Вед." 1876 г. No 40.) [376]
   По переправе всего отряда русское "ура", провозглашенное за здравие государя императора, впервые огласило земли Намангана. Затем генерал-адъютант Кауфман обратился к толпившимся кругом него войскам со следующими словами: "Перекрестись, ребята! Мы теперь уже на своей земле и дай Бог, чтобы и здесь прошла о нас из конца в конец добрая слава" (там же).
   Вскоре по прибытии отряда в Наманган пришло известие, что в восточной части ханства снова поднялась кипчаки и опять проявился неуловимый Абдурахман. После разгрома его скопища Скобелевым слухи об Автобачи временно смолкли. Одни говорили, что он нашел убежище в Кашгаре, другие уверяли, что он ушел в Мекку, в одежде нищенствующего монаха (диваны). Но, очевидно, слухи были пущены, чтобы отвлечь от агитатора наше внимание, так как оказалось, что он скрывался в окрестностях Андижана. Город этот надо считать столицей кипчаков, самого воинственного племени в Средней Азии, и все окрестные местности сплошь населены этим народом.
   Как только стало известно, что мы выведем наши войска из ханства и займем лишь правый берег Сыр-Дарьи, как приверженцы Автобачи начали группироваться вокруг него. Кипчаки сильного рода кучай первые объявили, что они никогда не выдадут своего сородича и будут крепко за него стоять. Жители Андижана также стали на его сторону. Отсюда Автобачи разослал во все окрестные города и селения воззвания к новому газавату. Тысячи приверженцев стали собираться к популярному вождю, принося клятву защищаться до последних сил и не отступать, несмотря ни на какие потери. Те немногие из старейшин города, что ему не сочувствовали, скрылись, и Автобачи приказал разграбить их дома. Вскоре в Андижане, ставшем местом сборища, скопилось 70 тысяч вооруженных людей.
   Андижан не имел прочной оборонительной стены, с башнями и бойницами, какие устроены в других укрепленных среднеазиатских городах, а потому собравшиеся в Андижане кипчаки решили баррикадировать улицы, в окрестностях города устраивать засады и приводить в оборонительное положение все сакли (дома) и мечети на предполагаемых путях наступления русских. Всем делом руководил Автобачи, и встреча готовилась не шуточная, принимая в соображение 70 тысяч защитников. Кроме того, Абдурахман, недовольный ханом Нассыр-Эдином, искавшим милости и покровительства России, объявил его низложенным и выдвинул на ханский престол Пулат-бека, [377]
   молодого и энергичного кара-киргиза, родственника раньше сверженного Худояра. Пулат привел в Андижан 15 тысяч своих всадников, которые должны были действовать заодно.
   Кипчакское восстание в Андижане, грозившее разлиться по всему ханству, необходимо было подавить в самом начале. Нападение в Маргелан указывало, что кипчаки не задумаются напасть и на столицу, где Нассыр-Эдин мог собрать только самое незначительное войско. Дело легко могло принять крайне неблагоприятный оборот для хана, особенно в виду популярности между кара-киргизами и кипчаками его соперника -- Пулат-бека.
   В виду всего этого генерал-адъютант Кауфман решил немедленно двинуть к Андижану отряд из 5,5 рот пехоты, 3,5 сотен казаков, 8 орудий конных и ракетного дивизиона. Начальствование отрядом поручено свиты его величества генерал-майору Троцкому. Отряд состоял из 1.400 человек; продовольствие было взято на 8 дней. Пехота была посажена на арбы, и 28-го сентября войска направились к Андижану.
   На первых верстах от Намангана жители попутных кишлаков встречали наш отряд сочувственно и на бивуаках доставляли все необходимое. Но чем ближе мы подвигались к Андижану, углубляясь в среду кипчакских поселений, тем реже были встречи. Густо населенная, сплошь покрытая садами и посевами джугары местность казалась вымершей. Но жители не ушли, а только скрывались в чаще садов и в густой зелени джугары. На джигитов, которые посылались с донесениями от Скобелева, шедшего в авангарде, сыпались выстрелы. Враждебность населения била в глаза и требовала большой осмотрительности в наших действиях.
   29-го сентября отряд остановился в 6 верстах от Андижана. Вопрос об удобном и безопасном расположении вагенбурга, где было до 300 колесных повозок, представлял первостепенную важность в виду предстоящего штурма. С трудом нашли свободное пространство, куда не прилегали сады и сакли.
   На следующий день генерал Троцкий поручил полковнику Скобелеву произвести рекогносцировку окрестностей города для определения путей, ведущих к центральному базару (ригистану) -- главному пункту, на который предположено было направить наш удар. Для выполнения этой задачи Скобелеву был дан отряд в 150 казаков и ракетный дивизион. Во время движения их толпы конного неприятеля наскакивали со всех сторон; приходилось отбрасывать их ракетами и огнем цепи казаков; В одном узком месте дороги отряд был встречен фалконетным залпом на расстоянии не более 75 шагов. Подойдя к самому городу и достигнув курганчи, занятой неприятелем, Скобелев высмотрел и определил направление главной базарной [378] улицы, затем, перестреливаясь с неприятелем, отошел несколько назад, выжидая условленного прибытия генерала Троцкого.
   В 6 часов утра 1-го октября, оставив вагенбург на месте, под охраной одной роты, 2 орудий и 2 ракетных станков, генерал Троцкий двинул войска на штурм тремя колоннами, из которых передовой командовал полковник Скобелев.
   Войска не прошли и версты, как сзади раздались орудийные выстрелы. Это наши стреляли по коннице Пулат-бека, напавшей на вагенбург. Видно было, как огромные массы кинулись к обозу; но через минуту все скрылось за густой зеленью садов ближнего кишлака...
   Между тем дорога, ведущая в город, оказалась затопленной. Еще накануне, когда Скобелев там шел, он встретил один неглубокий арык, а теперь по равнине протекало уже 7 глубоких ручьев. Утро было холодное; резкий ветер несся с гор, покрытых снегом, а людям приходилось идти по пояс в воде. Это первое препятствие Автобачи успел подготовить нам в одну ночь.
   Едва штурмующие колонны втянулись в лабиринт узких и кривых улиц, как на каждом шагу им встречались баррикады, столь хорошо оборудованные, что некоторые из них приходилось разбивать орудийным огнем. Пули отовсюду сыпались градом. Раскидывая баррикады, солдаты встречались лицом к лицу с неприятелем и вступали в рукопашные схватки. Лишь только преодолевалось препятствие впереди, как враг опять строил завалы в тылу, стреляя оттуда. С крыш домов, скрытых садами, с заборов, тянувшихся с обеих сторон улиц, с деревьев, унизанных кипчаками, летели выстрелы, камни, дротики.
   В таких-то условиях, не дрогнув, 900 русских штыков отражали многотысячного врага и шли вперед, к указанной цели. Колонна Скобелева первой достигла этой цели -- ригистана, площади перед дворцом, назначенной сборным пунктом для штурмующих.
   Один из моментов этого штурма обрисован в рапорте генерала Троцкого к командующему войсками, действующими в Кокандском ханстве:
   "...Скобелев приказал трубить наступление. Пороховой дым впереди 1-й штурмовой колонны, на местности, пересеченной саклями, высокими стенками и садами, был так густ, что казаки, двинувшись вперед под сильным неприятельским огнем, совершенно неожиданно очутились перед мостом, за которым, шагах в 10 от головы колонны, виден был высокий завал, вооруженный орудием. Казаки с криком "ура" бросились через кость, на штыках овладели завалом, перекололи [379] защитников его и ворвались в город. Первым вскочил на завал со своими охотниками 2-го Туркестанского стрелкового батальона подпоручик Нуджевский. За охотниками верхом на коне пронесся через завал флигель-адъютант полковник Скобелев, который тотчас же остановил колонну; нужно было разобрать завал и ввести в улицу орудие. Эта трудная работа лихо была исполнена казаками и саперами, под огнем с другого завала, бывшего впереди шагах в 60, по прямому направлению к базару. Завязался затем ожесточенный бой на улицах, в саклях, около мечети и на дворах; неприятель пользовался каждым закрытием, стрелял из-за стенок, с крыш, с деревьев. Между тем удалось перевезти орудие через завал, и флигель-адъютант Скобелев снова затрубил наступление. Казаки овладели еще тремя завалами, впрочем, менее сильно обороняемыми, чем первый, и, выйдя к базару, наткнулись на большой завал из двух рядов арб, забранных толстыми брусьями, за которыми стояли толпы неприятеля. Флигель-адъютант полковник Скобелев, чтобы избегнуть лишних потерь, остановил молодецкий натиск вверенной ему колонны и, вызвав вперед орудие капитана Ермолова, приказал ему разбить завал, чтобы тем облегчить штурм его" ("Турк. Вед." 1875 г., No 45.).
   Всем трем колоннам выпала одинаковая доля препятствий, одинаково геройски выполненная: отбиваясь, люди подбирали и несли с собой раненых и убитых, чтобы не давать их на издевательство азиатам... Когда все колонны стянулись на ригистан, то из дворца и прилегающих домов понеслись перекрестные выстрелы. Здесь ранены два офицера и убиты два унтер-офицера, оба георгиевские кавалеры. В отместку врагу его выбивали штыками и больше 100 человек уложили в домах и на дворцовом дворе.
   Штурм был геройский, но оставаться тут было невозможно; приходилось уходить. Дав получасовой отдых, генерал Троцкий двинул войска в обратный путь, теперь одной общей колонной. Впереди опять шел Скобелев.
   Пока шла перестрелка на ригистане, на пройденных отрядом улицах вновь устраивались только что разбросанные баррикады, и за ними собирались толпы защитников города. Снова пришлось брать штурмом препятствия. Опять как град сыпались пули на колонну, едва только она втянулась в узкую улицу, ведущую от базара. Кипчаки стреляли почти в упор; по временам летели камни; иногда врывался в самую колонну какой-нибудь фанатик с тяжелым батиком в руках. Цепь стрелков, рассыпанная по обеим сторонам колонны, отвечала [380] меткими выстрелами, заглядывала в сакли и сады, выбивая засевших там кипчаков. Тут у нас был ранен еще офицер. Особенно упорное сопротивление оказал неприятель, засевший в недостроенной мечети, за баррикадой в 6 рядов арб, откуда их выбили сибирские казаки...
   Между тем арьергарду был отдан приказ зажигать все на пути; запылали сакли, навесы, лавки, склады риса и т. д. Густая туча дыма подвигалась вслед за отрядом, но и густая туча врага наседала на русских воинов. Взяли штурмом последнюю баррикаду у моста при въезде в город и, пройдя в брод глубокие арыки и разливы на равнине, утомленные, достигли в два часа дня места лагеря.
   Вокруг вагенбурга все еще крутились всадники Пулат-бека, нападавшие во все время штурма. Но карре из повозок, с горстью защитников, едва заметных из-за сдвинутых арб, казавшееся такой легкой добычей, не только не допустило врага к ним ворваться, но не позволило и близко подойти.
   Наши потери в этом деле были велики, с точки зрения генерала Кауфмана, дорожившего жизнью солдата. Два-три убитых против тысяч азиатов считалось им большим процентом. В андижанском же штурме мы потеряли 8 убитыми да трех умершими от ран. Ранены 35 нижних чинов, 5 офицеров и 5 джигитов.
   Придя на позицию, отряд схоронил товарищей. Вырыли общую могилу, густо уложили ее дно свежей зеленью; рядком положили обернутые в чистые маты холодные тела людей, еще так недавно полных жизни и здоровья; пропели молитвы, как умели, засыпали землей и утоптали это место, чтобы скрыть от неприятеля самый след могилы. Братская могила на вражеской азиатской земле остается без креста... Жуткое было чувство у всех на душе... Только сделали заметку, лишь нам понятную, в надежде, что рано или поздно будет Россия здесь и могила тогда освятится крестом.
   Отход, непривычный для туркестанских войск, надо было поправить. Придя к бивуаку и дав 2 часа отдыха солдатам, генерал Троцкий командировал отряд из 5 конных орудий и 2 казацких сотен, под начальством неутомимого Скобелева, для бомбардировки Андижана и для препятствования тушению пожаров. Орудия выпустили 14 метких снарядов и не только поддержали прежние пожарища, но произвели несколько новых. Наследующий день Скобелев опять громил город, а затем генерал Троцкий, считая Андижан достаточно наказанным, двинулся со всем отрядом в обратный путь к Намангану 8-го октября. [381]

X.

   и принять меры, чтобы ночью, когда неприятель не будет ожидать нападения, нагрянуть на него врасплох и уничтожить его окончательно. Мысль эта подана была Скобелевыми и, конечно, он же был поставлен во главе предприятия. Надо было держать этот план в строжайшей тайне, отчего и мог зависеть успех дела. Части, назначенные на набег, были заранее поставлены в том конце бивуака, откуда они должны были выступить. Только немногие начальствующие лица в лагере знали о задуманном деле. Действующими лицами, кроме Скобелева, был полковник Меллер-Закомельский и сотник Машин.
   В 2 часа ночи, когда весь лагерь спал глубоким сном, осторожно, без малейшего шума двинулся Скобелевский отряд и вступил в кишлак, накануне сожженный. Здесь оказался неприятельский пикет, спокойно спавший... Лошади были привязаны к деревьям. Ударить и уничтожить пикет было дело одного мгновения. Только один успел проснуться и, вскочив на лошадь, понесся во весь опор к широкой поляне, где, очевидно, были главные силы неприятеля. Казаки кинулись за ним. При свете луны, которая, кажется, нигде не горит так ярко, как на Востоке, можно было рассмотреть спящий глубоким сном неприятельский стан. Значки были воткнуты в землю, сабли, фальконеты, ружья, батики, халаты и чалмы -- все лежало возле спавших людей.
   Паника, которую произвела вихрем налетевшая сотня Машина, шедшая впереди отряда Скобелева, была неописуема. Ошеломленный неприятель не думал защищаться и, бросая значки, оружие, далее одежду, искал спасения в бегстве. Многие безоружные наталкивались на казаков; спасаясь от них, бежали в другую сторону и, попадая в глубокий арык с отвесными берегами, гибли в воде. Огромные толпы очутились перед ротой Меллера-Закомельского и почти все полегли под штыками солдата... Поражение было полное; это была отместка за Андижан....
   А в нашем лагере все было тихо, все спали; только генерал Троцкий с тревогой и нетерпением ждал известий. На рассвете послышались вдали песни. Это возвращался молодецкий отряд. Впереди ехала лихая сотня Машина с 19 вражьими значками. На месте битвы подобрано 200 ружей и фальконетов, множество пик, сабель и батиков; многое осталось не подобранным. Разбитое скопище было более 2 тысяч человек, из которых очень немногие успели спастись в Андижан. Весть о поражении быстро разнеслась; хотя отряд шел и 5-го октября по кипчакским селам, неприятель уже не показывался.
   Между тем генерал Кауфман, встревоженный отсутствием известий за все время, так как джигитов кипчаки убивали или задерживали, выступил на подмогу с 6 ротами, 3,5 сотнями. [383]
   Но враг был упорен и борьбу не кончил. Снова пришлось нам идти по кипчакским селениям. В стенах садов, прилегающих к дороге, были проделаны бойницы; в кишлаках, на улицах, базарах, людей не было видно, но они караулили нас, скрываясь за высокой зеленью еще не снятой джугары, в гуще садов, в сухих арыках, на вышках домов. Прикрываясь стрелковой цепью, мы двигались с боем 8 часов, пройдя всего 7 верст в этих условиях. Неприятель был трудно уловим в ловко устроенных им засадах, зато на открытых пространствах дело шло иначе. Когда значительные массы неприятеля показались со стороны Андижана, генерал Троцкий приказал Скобелеву воспользоваться первым удобным местом и атаковать врага. Такое именно место -- открытое сжатое поле -- представилось у кишлака Мир-Абад (кстати -- родина Автобачи). Но, чтобы приблизиться к полю, надо были идти через кишлак по тесной улице, обрамленной с одной стороны стенами садов, а с другой -- глубоким, по узким арыком, за которым возвышались стены построек с пробитыми в них бойницами. Когда отряд втянулся в улицу, кипчаки, с своей стороны, сочли момента и местность удобными для нападения. Толпы их, гикавшие вдалеке, стали стягиваться к нашему арьергарду, а отдельные смельчаки подъезжали шагов на сто к нашей цепи.
   Когда отряд частью уже прошел дефиле, Скобелев с 4-ю сотнею сибирских казаков Машина атаковал неприятеля. Казаки врубились в наседавшую толпу, и началась рукопашная схватка. На подмогу к охваченным со всех сторон храбрецам подоспела рота линей наго батальона и удачными залпами укладывала врага; расстроенный, он отхлынул, не стараясь даже подбирать тела убитых и раненых. В этом лихом казацком деле у нас убит один и 10 ранено. Потери неприятеля были огромны. В числе убитых находился один из важных предводителей, судя по превосходной лошади и богатому оружию, отделанному серебром и бирюзой.
   В следующий день, 4-го октября, отряду пришлось идти по местности, еще более пересеченной и закрытой стенами садов. Здесь опять были засады и опять схватки с неприятелем. В атаке на кишлак Мулласы, где засели кипчаки, Скобелев с полувзводом стрелковой роты ворвался во двор караван-сарая, переколол и потопил в Дарье не одну сотню врагов. Наши потери -- 1 убитый и 3 раненых. Таким образом, в два дня мы потеряли 2 убитыми и 13 ранеными (2 офицера).
   Надо было покончить с беспокойным движением нашего отряда [382] и 8 орудиями. Утром 5-го октября отряды встретились и после дневного отдыха, перейдя в брод Кара-Дарью, направились к Намангану. Жители попутных селений, зная о постигшей их сородичей беде, выходили навстречу, с покорностью прося пощады. Генерал Кауфман, видя их раскаяние, объявил им прощение, и на этот раз ни один кишлак не был сожжен, но он предупредил население, что страшная кара не минует их, если они будут действовать заодно с андижанцами.
   За Андижанскую победу Скобелев награжден Георгием 3 ст.
   Между тем, как и надо было ожидать, волна кипчакских смут вновь докатилась до Коканда. Народ разделился на партии. Одни хотели призвать Пулат-бека, другие стояли за Султан-Мурата -- дядю Нассыр-Эдина. Этот же слабохарактерный и ничтожный правитель не мог дать никакого отпора, и, когда 9-го октября мятежники напали на его дворец, он не нашел другого способа спасения, как бежать к нам и 10-го октября был уже в Ходженте...
   Туркестанскому генерал-губернатору было ясно, что оставлять независимым такое хаотическое государство все равно, что создавать вторую Хиву, с той только разницей, что Хива была удалена от нас на тысячи верст, а Коканд непосредственно соприкасался с нами. Но тогдашнему Петербургу это ясно не было. Кауфман решил туда ехать и лично представить свои соображения по этому вопросу.
   16-го октября генерал-адъютант Кауфман выехал из Намангана, оставив начальником вновь образованного Наманганского отдела и войск, в нем расположенных, свиты его величества генерала-майора Скобелева.
   Только что произведенный в генералы, 30-летний Скобелев с назначением его на самостоятельный пост достигал всего, о чем в то время мог мечтать: служебное его честолюбие удовлетворялось вполне предоставленной ему властью, а боевая его натура предвкушала новые военные отличия.
   Первой задачей, поставленной Скобелеву Кауфманом, было приведение к покорности беспокойных кипчаков. Михаилу Дмитриевичу представлялась особенно заманчивой именно эта его независимость в военных действиях, ответственность за которую ложилась уже всецело на него и отчет в которых он отдавал только Кауфману.
   И с будущим неприятелем он считал достойным помериться силами: то был не оседлый, частью мирный, частью изнеженный азиат, но очень воинственный, свободолюбивый полукочевник, плохо организованный, но многочисленный, смелый [384] и упорный. Укрощать такого врага, действовать против которого Скобелеву была дана полная свобода, согласовалось как нельзя более с характером Михаила Дмитриевича.
   Не могло молчать в нем и чувство удовлетворенного торжества над явными и тайными его недоброжелателями, еще недавно коловшими его самолюбие, а теперь, хотя и с затаенной завистью искавшими его благорасположения, чтобы остаться в вверенном ему отряде, где предполагались частые экспедиции, а с ними награды и повышения. Скобелев не верил, конечно, в их притворную дружбу; еще менее нуждался он в помощи этих "приятелей" на поле брани, ибо талантливых между ними не было, -- и тем не менее он допустил их в свой лагерь. Руководствовался ли он показным великодушием, отплачивая добром за зло, или, как многие предполагали, рассчитывал, что господа эти, посылавшие в столицу разные о нем сплетни, устыдятся их продолжать и даже постараются рассеять неблаговидные о нем слухи, сложившиеся их же стараниями. Есть основание думать, что, соображаясь с этим, Михаил Дмитриевич приблизил к себе трех титулованных лиц, имевших сильные связи в высших столичных сферах. Но именно этот сплоченный триумвират подстроил, как видно будет в конце, очень злую против него интригу.
   Генерал-адъютант Кауфман, отбывая из Намангана 16-го октября, оставлял в распоряжение Скобелева: 14 рот пехоты (с саперными командами), 5,5 сотен казаков, 4 ракетных станка и 18 орудий. Вскоре он усилил его еще 2 ротами, 2 сотнями и 2 орудиями. По масштабу современных армий, отряд этот кажется ничтожным, но по отношению к вооруженным силам того времени он составлял не менее 10% всех войск Туркестанского края.
   Наманганский отдел, вверенный управлению Скобелева, с городами и поселками по рекам Нарыну и Кара-Дарье, был весь сплошь и очень густо населен кипчаками. У подножия гор и в самых горах, обрамляющих с севера Сыр-Дарьи некую долину, преобладают кара-киргизы, по воинственному духу ничем не отличающиеся от кипчаков, с которыми связывает их еще и племенное родство. Таким образом, как по географическому положению, так и по составу населения новый край обещал быть очагом постоянных волнений, требовавших бдительного внимания Скобелева. Самый же город Наманган, ставший теперь нашим передовым укрепленным пунктом, лежал в центре этого осиного гнезда, что указывало на важность его стратегического положения. [385]
   В самые первые дни начальствования Скобелева в городе и ближайших окрестностях все было спокойно, наружно по крайней мере. Но продолжалось это недолго. Начали ходить слухи, что в разных пунктах отдела стали показываться агитаторы, посланные Абдурахманом для возбуждения религиозного фанатизма в народе и для призыва людей "воителей за веру". Так, бывший наманганский бек Батырь, неоднократно спасавшийся от наших войск, появился теперь в большом селении Яны-Тюря и прочел воззвание Автобачи, где говорилось, что русский отряд погиб в Андижане, что теперь остается только уничтожить небольшие силы, оставленный в Намангане, и что, после ухода оттуда Кауфмана, это легко исполнить. Ту же небылицу распространял он и в городе Тюря-Кургане (в 20 верстах от Намангана). Легковерные азиаты, увлекаемые пламенными речами агитатора, бросали жилища и семьи и уходили в намеченные для сборищ пункты. Вскоре на наманганских базарах разнеслись известия, что Батырь собрал несметные силы и угрожает Намангану. Поддаваться слухам с базаров, хотя и играющих роль политических клубов в Азии, не подобало, конечно, но не следовало и оставлять их без внимания, а потому Скобелев предпринял лично рекогносцировку к Тюря-Кургану, где действительно оказались большие скопища кипчаков, причем в окрестных жителях замечалось сильное возбуждение.

XI.

   В борьбе с азиатами в Туркестанском крае издавна нами применялась система быстроты натиска, которую Скобелев, конечно, усвоил в высокой степени и уже 23 октября рано утром выступил с частью своих войск к Тюря-Кургану, где, однако, и неприятель успел подготовиться к встрече русских. Предполагая, что наш отряд пойдет по главной дороге, кипчаки затопили всю местность, изрыли ее глубокими ямами и рвами, городские улицы основательно забаррикадировали, в садовых стенах пробили бойницы и т. д. Высоты, окружающие город, заняли тысячи вооруженных всадников, чтобы ринуться на отряд, лишь только он вступить на большую дорогу. Но Скобелев обманул ожидания неприятеля: по дороге он не пошел, а направился к высотам, чтобы сбить с них конницу, очистить себе пути именно отсюда для атаки города.
   Двинутые на высоты семиреченские казаки были встречены залпами; но вслед за ними шла рота стрелков и два орудия. Залп стрелков и выстрелы орудий быстро расстроили конные массы неприятеля; он дрогнул и заметался. Скобелев, устроив вагенбург под защитой 2-й роты стрелкового батальона, с [386] остальными силами повел атаку; тесня толпы кипчаков и поражая их огнем орудий и сбивая их с высот, дошел до оврага Кара-Су. Здесь артиллерия, под командой капитана Ермолова, вынеслась вперед и меткими выстрелами подняла пожары в разных частях города, что послужило сигналом к штурму. Непосредственно за штурмовой колонной следовал сам начальник отряда со вторым взводом стрелковой роты и казачьими сотнями. Широкая улица со стороны Кара-Су дозволила втянуть в город не только пехотные части, но и казачьи сотни. С громким "ура" бросились стрелки по улице, ведущей к цитадели, раскидывая завалы, сбивая толпы жителей, пытавшихся за ними обороняться. Устоять против стремительного натиска было врагу не под силу, и он бросился в беспорядочное бегство, теснимый к оврагу. Продолжая боевое движение, колонны дошли до цитадели, где уже штыками вытеснили кичаков, занимавших площадь, отбрасывая и этих к Кара-Су; но и за оврагом их настигала картечь орудий капитана Ермолова.
   Площадь перед цитаделью была очищена, и отряд остановился для передышки; дело, однако, еще не кончилось: враг был смел и многочислен и, сбитый с главного пути, появлялся новыми толпами в других пунктах. Пришлось цепью стрелков занять крыши домов, окружавших площадь, и оттуда вести перестрелку с неприятелем, засевшим на крышах дальних строений и на деревьях садов. Выбивать его, хорошо прикрытого и заметного только по дымкам выстрелов, было весьма трудно; он же отлично видел наше расположение и, поддерживая перестрелку, выжидал минуты, когда отряд двинется дальше, чтобы всей массой напасть на арьергард. Лишь только отряд, после короткого отдыха, втянулся в узкие улицы, как пули посыпались со всех сторон. В арьергарде шла та же 1-ая рота, которая штурмовала Курган. Медленно, беспрестанно останавливаясь, сохраняя полный порядок и хладнокровие, стрелки меткими выстрелами держали нападающих в почтительном отдалении. Не видя возможности подойти к арьергарду из-за губительного огня, кипчаки прибегли к уловке: они стали катать перед собой нагруженные арбы и, прикрываясь ими, как мантелетами, пытались приблизиться. Но выстрелы орудий разнесли и эти прикрытия. Восемь раз останавливалась рота, отражая наседавшего неприятеля.
   Скобелев в донесении своем отзывается с особенной похвалой о командире 2-го стрелкового батальона полковнике Андросове, о поручиках бароне фон-дер Бриггене и Шлихтинге и о прапорщике Линевиче (не знаменитый ли впоследствии сибирский вождь?).
   Авангард двигался также все время с боем.
   Было уже поздно, и Скобелев остановил отряд для ночлега. [387]
   Когда вагенбург, выдержавший стойко несколько атак кипчаков, пошел на соединение с отрядом и ему пришлось идти через город мимо базара и цитадели, то сопротивления он нигде не встретил: город был мертвенно пуст, и даже пожаров никто не тушил.
   На следующий день, 24-го октября, генерал Скобелев прибыл в Чуст, где отряду была дана дневка.

XII.

   Последующие события заставляют предполагать, что сосредоточение скопища в Тюря-Кургане служило для отвлечения Скобелева от главного задуманного неприятелем плана выбить нас из Намангана, где нами возводились в это время укрепления цитадели. Хотя постройки настолько подвинулись, что цитадель могла бы в крайнем случае отразить нападение, тем не менее работы деятельно продолжались, и тысячи мародеров охотно являлись на щедро оплачиваемый труд. Однако 23-го октября, в день штурма Тюря-Кургана, рабочих явилось не больше 80 человек, а в городе замечалось глухое брожение: на базарах, близ цитадели, встречались вооруженные люди, на улицах слышался стук кетменей и топоров -- жители устраивали завалы... К вечеру стало известно, что в Наманган прибыл Батырь-Тюря и, пользуясь отсутствием Скобелева, рассказал, что не только отряд Скобелева уничтожен, но что и сам он убит. Ночь, однако, прошла спокойно, но 24-го октября, в 9 часов утра, горнист, находившейся при рабочих на эспланаде у базара, неожиданно заиграл тревогу. Вслед за тем раздались первые выстрелы с базара и из ближайших сакель. Гарнизон цитадели тотчас же стал в ружье. Через минуту выстрелы посыпались отовсюду кругом еще не оконченной эспланады. Тысяч пять вооруженных наманганцев осадили цитадель с трех сторон, и только четвертая, ведущая к лагерю, осталась свободной; но на лагерь бросился сам Тюря-Батырь с кипчаками.
   После двухчасового малоуспешного обстреливания крепостной ограды и верков загудела боевая труба, и массы пешего неприятеля с гиком ринулись на штурм. Но их уже там ожидали и на расстоянии 70 -- 100 шагов картечью встретили эти сплошные толпы людей, которые и отхлынули, устлав буквально всю эспланаду трупами. Пользуясь временным замешательством врага, гарнизон под сильным ружейным огнем усилил оборонительную линию провиантом и сапными мешками. Работами руководил капитан Воронец, в чем ему помогали туземцы-индусы и сарты, бывшие в цитадели. [388]
   Отбив первое энергичное нападение, комендант крепости полковник Гарновский направил со стороны базара несколько удачных вылазок и, чтобы увеличить эспланаду, приказал ломать не разрушенные еще здания. Первая вылазка произведена саперами под командой штабс-капитана Церпицкого (впоследствии героя японской войны). Саперы, выбивая из сакель засевшего в них неприятеля, ломая и разрушая все на ходу и увлекаясь успехом, ушли так далеко, что "ура" их едва слышалось. На поддержку их была отправлена другая вылазка, под начальством артиллерийского прапорщика Янцена. Оба отряда выполнили свое дело: неприятель выбит, строения уничтожены, и эспланада расширена.
   Одновременно с нападением на цитадель сам Батырь с кипчаками устремился на лагерь, бывший в ведении помощника Скобелева, полковника барона Меллера-Закомельского. Но тут был дан Батырю внушительный отпор, и он поспешил убраться, а Меллер, не теряя времени, принялся за разработку сообщения лагеря с цитаделью и, разрушая сакли, стены садов и все препятствующее, образовал широкий путь к крепости.
   После такого начала враг не возобновлял в этот день открытого нападения, но перестрелку вел до вечера и по улицам усиленно строил завалы. В тот же день жители города работали над отводом арыков, снабжавших водою цитадель, и на узле этих арыков строили крепкую позицию. Отвод воды из крепости грозил бы, конечно, бедой для гарнизона, но возможность подобной угрозы предвиделась еще генералом Кауфманом, который во время своего пребывания в Намангане приказал вырыть несколько глубоких прудов в цитадели и тогда же распорядился наполнить их водою. Своевременная предусмотрительность обеспечивала теперь на долгое время крепость водой, разрушая и хитрый план неприятеля.
   Так шло дело в отсутствие Скобелева, бывшего в Чусте, за 35 верст от Намангана. При первых же признаках волнения ему послано было экстренное извещение, полученное им 25 октября, в 12 часов ночи. Ровно через полчаса он с отрядом уже выступал форсированным маршем к Намангану, в цитадель которого и вступил в час дня 26-го октября. В тот же день, в три часа, Скобелев лично произвел рекогносцировку вылазкой в сторону неприятельской позиции на узле арыков Сай-Буи. Позиция, удачно выбранная и искусно укрепленная, была почти неприступна, и собранные здесь главные силы, до 10 тысяч вооруженных людей, под начальством Батыря-Тюря и Музалени-ишана, очевидно, приготовились упорно защищаться.
   Но и Скобелев решил именно здесь начисто разгромить неприятеля. Чтобы сосредоточить в одном пункте возможно большее количество врага, он распорядился произвести того же [389] 26-го октября вылазку из цитадели, поддержанную двумя ротами и орудием из лагеря Меллера-Закомельского. Вылазка достигла цели. Неприятель, вытесненный из городских завалов и закрытий, бежал к позиции Сай-Буй, к чему и стремился Скобелев, чтобы разом покончить дело.
   В 9 часов утра 27-го октября началась из цитадели и с пункта, избранного Скобелевым, сильная канонада по Сай-Буйской позиции и шла непрерывно, в течение двух часов. Метко направленные выстрелы гранат производили ураганное опустошение в густых толпах кипчаков. Видно было, как началось беспорядочное, паническое бегство конных и пеших врагов из завалов и баррикад. Впечатление ужаса было так сильно, что даже толпы в тысяч пять человек, обскакавшие наш отряд с тыла, остановились, точно загипнотизированные страшным зрелищем. "Артиллерия, направляемая гвардии капитаном Ермоловым, действовала (как доносил Скобелев) выше всяких похвал. Вся честь дела 27-го октября принадлежит ей".
   Это стало ясно, когда пошли на штурм города: он был взят почти без боя.
   Потерн неприятеля были таковы, что, как говорили в Ходженте, раненых и убитых не убрать было и в две недели. Наши потери за три дня состояли из 6 убитых нижних чинов, из 36 раненых и 13 контуженных. Ранено также четыре офицера: Федоров -- тяжело; менее тяжело -- Попов, Машлыкин и Борисов.
   За вероломство Наманган был чувствительно наказан: значительная часть города, где засел и укрепился неприятель, была отведена под русский город, и в уцелевших там каменных зданиях размещены войска.
   После разгрома Намангана все окрестные кишлаки поспешили прислать к начальнику отдела своих аминов и других почетных лиц с изъявлением полной покорности. Более двух тысяч человек явилось на другой день, умоляя о прощении. Но вожди их не образумились: Батырь-Тюря, Султан-Понсам, Худояр-Мирза и др., бежавшие за Нарын и Кара-Дарью, продолжали агитацию, собирали новые полчища и вскоре дали Скобелеву случай еще раз проучить их.

XIII.

   11-го ноября получились сведения, что на левом берегу Сыр-Дарьи, в городе Балыкчи собралось 20 тысяч кипчаков, под начальством Вали-Хана-Тюря; что, кроме этих главных сил, в разных пунктах расставлены отряды в 4, 3, 2 тысячи, при орудиях, имея каждый отдельного начальника, которые [390] получили приказание в известный момент стягиваться к Намангану. Не имелось точных указаний, собирается ли неприятель ждать нашего наступления на Балыкчи, или сам пойдет всеми силами на Наманган; но ясно было, что такие скопища грозили вновь поднять волнение в едва успокоившемся Намангане.
   Город Балыкчи сделался в последнее время важным опорным пунктом для военных действий против нашего наманганского отряда. Находясь в 20 верстах от Намангана, при слиянии рек Нарына и Кара-Дарьи, он был защищен тремя глубокими бродами через рукава обеих рек; только у самого берега Кара-Дарьи был мост, охраняемый отрядами конницы и пехоты. Местность, подступающая к городу, на большом пространстве была затоплена. Препятствия эти кипчаки считали неодолимыми и надеялись в случае нашей попытки их одолеть поражать нас орудийным огнем при переправе. Улицы города, но своему обыкновению, они умело забаррикадировали, пробили бойницы в стенах и зданиях и т. д. Защиту же города поручили вновь восстановленному, регулярному отряду сарбазов. В городе находились огромные склады пороха, оружия, фуража и продовольственных запасов. При главных силах находился сам Абдурахман-Автобачи.
   Необходимость действовать решительно была очевидна: при этом надо было поразить неприятеля полной неожиданностью и быстротой, в виду чего наступление было назначено на 11-е же ноября.
   Налегке, без обоза и кухонь, отряд из 4 рот пехоты, 1 роты стрелков, 4,5 сотен казаков, 6 орудий, 4 ракетных станков и команды сапер с инструментами выступил в 9 часов в ненастную осеннюю погоду и в 11 часов ночи, при непроглядной тьме, подошел к первому броду. На противоположной стороне Нарына и Кара-Дарьи светилось зарево многочисленных костров; но в неприятельском лагере не замечалось ни малейшего движения; очевидно, кипчаки не подозревали, что мы так быстро соберемся... В полном порядке, соблюдая мертвую тишину, войска начали переход в ледяной воде Нарына. Пехотные части перевозились при помощи артиллерии и казаков. Переправа шла так осторожно, что, когда авангард одолел уже все три рукава, в стане врагов никто не шелохнулся... В 6 часов утра 12-го ноября 3 роты, 4 орудия, 2 сотни, под начальством полковника Меллера-Закомельского, подошли к затопленной местности. Было еще темно. Затруднение предстояло в переправе орудий. Но для туркестанского солдата затруднений не существовало: запряглись люди и бодро и весело вывезли орудия на твердую почву. Неприятель продолжал покоиться сном, и только когда передовой отряд подходил к мосту, в неприятельском лагере поднялась тревога, [391] и оттуда открылся фальконетный огонь. Но Меллер, торопясь использовать последние минуты темноты, чтобы дойти до моста, не обнаруживая нашего расположения, на выстрелы не отвечал, продолжая двигаться. Мостовая настилка оказалась разобранной, по две роты, под командой поручика Белова, ползком, по тонким перекладинам, перебрались на левый берег реки и, стремительно бросившись, выбили неприятеля из ближайших садов и со стен их.
   Скобелев, заслышав выстрелы авангарда, подъехал к месту начавшегося боя и остановил дальнейшее наступление 4-й роты, успевшей уже овладеть завалом и лагерем впереди города; рота была нужна для прикрытия наступления остальных войск, не успевших еще перейти бродов Кара-Дарьи и теперь уже видимых неприятелю. Прикрытие было нужно и для сапер, наводивших мост. Уже совсем рассвело, когда весь отряд сосредоточился на левом берегу Кара-Дарьи и как бы вдруг вырос в стройных рядах перед ошеломленным неприятелем. Не давая им опомниться, тотчас же открыли канонаду по городу, направляя выстрелы в сторону урды и базара. Несмотря на губительное действие нашей артиллерии, неприятель усиливает стрельбу. Неистовые крики, бой барабанов и оглушительные звуки труб -- все доказывало, что кипчаки собирались отстаивать город.
   Чтобы избежать лишних потерь, Скобелев решил не вводить в город значительного числа войск, и на штурм были назначены: 2-я рота 2-го лин. батальона и 2-ой взвод спешенных конных стрелков. Кавалерия, под начальством войскового старшины Смирнова, была направлена вправо от брода на Шарам ханскую дорогу, с приказом рубить неприятеля, когда он будет выбить из города. Три роты пехоты и 6 орудий оставлены в резерве под начальством полковника Меллера-Закомельского.
   В 8 часов утра Скобелев лично повел штурмующие части. Быстро овладев входом в главную улицу и базаром, колонна выбила неприятеля из урды и направилась влево по улице, загроможденной арбами и буквально набитой неприятелем. В ответ на залп из-за баррикады колонна без выстрела бросилась к завалам и, раздвигая их, обрушилась штыками на живую людскую стену... Две-три минуты шла горячая рукопашная схватка. По трупам людей и лошадей, заколотых штыками, колонна проложила себе дорогу по улице, куда, отстреливаясь, начал отступать неприятель. Вытребовав роту из резерва, Скобелев снова двинулся и, как стихийный ураган, переносясь из улицы в улицу, ломая и разрушая препятствия, поражая штыками их защитников, выбивая засевших в садах и саклях, дошел до крайних построек города. Отсюда штурмующие открыли огонь [392] по спасавшемуся бегством неприятелю. Между тем казаки уже поджидали бегущих на Шараханской дороге и, врезавшись в толпы бежавших, рубили их.
   Благодаря удачно выполненной ночной операции и стремительности нападения, дело быстро было закончено, при незначительных с нашей стороны потерях: убитых -- 1, раненых -- 8 и контуженных 2 нижних чинов.
   Впереди штурмовой колонны, по свидетельству Скобелева, шли капитан Аверьянов и гвардии штабс-капитан Боголюбов.
   По сведениям туземцев, неприятель потерял убитыми более 2 тысяч человек. У базара, где стрелки работали штыками, лежало более 200 трупов. В числе убитых оказался Вали-Хан-Тюря.
   Было взято множество трофеев, в виде знамен, бунчуков, значков, труб, барабанов и т. д. Тут же был белый бунчук Вали-Хана. Огнестрельного и холодного оружия захвачено так много, что Скобелев приказал ломать и бросать в огонь. Оставлены неприятелем и 150 арб с имуществом и до 10 тысяч скота, в том числе много лошадей. Что можно было перевезти, отправлено в Наманган. Остальное, как большие запасы лепешек, клевера, ячменя, муки и т. д. -- было сожжено. Часть города Балыкчи, прилегающая к реке, уничтожена. В 9 часов вечера 12-го ноября отряд вернулся в Наманган.

XIV.

   Несмотря на ряд тяжелых поражений, сопровождавшихся еще и репрессиями, редко нами применявшимися, как пожарища городов и селений и разорения имуществ, народ кипчакский не сдавался, и вожди их не приносили повинной. После каждой крупной победы Скобелева разгромленные кипчакские полчища группировались в отдельные шайки и, всюду рыская, затрудняли наши сообщения с Ходжентом, нападали на почту, на джигитов, посылавшихся с донесениями, грабили проезжих и купеческие караваны и осмеливались даже на более дерзкие попытки. Так, например, полковник Пичугин, прикрывавший отрядом из 2 рот и 2 сотен казенный артиллерийский транспорт, направленный из Ташкента в Наманган, имел во время следования несколько перестрелок с этими бродячими шайками. Доведя благополучно казенную кладь, отряд Пичугина на возвратном пути повергся нападению в ущелье, где он уложил с десяток дерзких смельчаков. Все это вызывало необходимость посылать летучие отряды, ставить пикеты для охраны сообщений и т. д. Даже после разгрома Балыкчи полковник Пичугин, назначенный охранять сообщение Намангана с Ходжентом, на переправе через [393] Сырь-Дарью вынужден был выступить с отрядом в 1,5 роты и сотню казаков против неприятельской шайки, утвердившейся в кишлаке Амаб, разгромил ее и до основания срыл кишлак, но потерял при этом 3-х убитыми и 11 ранеными.
   Такими мерами и слишком дорогой ценой мы могли держать в некотором повиновении жителей нашего правого берега Сырь-Дарьи, далеко не достигая, однако, ни спокойствия, ни умиротворения; на левом же берегу Дарьи, в самом ханстве Кокандском, с делами которого мы были теперь тесно связаны, продолжалось фанатическое движение, отзывавшееся неблагоприятно даже в верховьях нашего Заравшанского округа, и могло принять еще более широкие размеры. Между тем кокандский хан Нассир-Эдин не мог оказать русской власти никакого содействия для восстановления порядка в своих владениях. Не имея ни войска, ни опытных советчиков и будучи, наконец, сам без воли и энергии, он мог только пассивно относиться к событиям и при малейшей личной опасности бежал к нам в Ходжент, где и пребывал почти безвыездно. В ханстве же всем распоряжались кипчак Абдурахман и кара-киргиз Пулат-бек, провозгласивший себя ханом. Оба находились в Маргелане, куда и приказали доставлять подати со всех бекств. Оседлое население, ненавидевшее кипчаков, страдало от отсутствия сильной законной власти и в поисках за таковой делилось на партии, вносило еще и междоусобицу.
   Ясно, что при таком положении дел нам было необходимо сломить в самом корне ту силу, что производила и поддерживала анархию и представителями которой являлись, главным образом, кипчаки. Чтобы нанести им решительный удар, генерал-адмирал Кауфман еще до своего отъезда из Намангана предписал Скобелеву выступить в конце декабря с отрядом в центр кипчакского населения, в местность междуречья (Икесу-арысы -- между реками Нарыном и Кара-Дарьей) и разбитых там именно в такое время, когда кочевники с семействами и имуществом остаются на зимовках в долине и не могут уже спасаться в горах, заваленных снегом.
   Скобелев стал собираться в поход, но кипчаки, проведав о готовящейся экспедиции, покинули свои кишлаки и потянулись отовсюду к Андижану, надеясь безопаснее укрыться в этом городе, чем в открытых и не защищенных селениях. В начале декабря и сам Автобачи переехал в Андижан и немедленно занялся укреплением города, как опорного пункта для новых военных против нас действий. Там господствовало большое одушевление. Следует помнить, что после нашего отступления от Андижана 1-го октября город этот быстро принял воинственную физиономию и набрался смелости, считая наше первое [394] андижанское дело за неудачу. Теперь же Абдурахман собирался, очевидно, дать нам тут генеральное сражение, с полной надеждой на победу, так как никогда еще силы его не были столь значительны: 20 тысяч вооруженных жителей, 10 тысяч конницы и 6 тысяч сарбазов, т. е. регулярного войска, им же некогда распущенного, а теперь вновь восстановленного.
   Между тем Андижан не входил в состав Наманганского отдела и находился в пределах все еще независимого Кокандского ханства, следовательно, Скобелев не имел права туда вторгаться без разрешения на то главного начальника края. Но разрешение это он своевременно получил.
   25-го декабря 1875 г. генерал Скобелев выступил из Намангана с отрядом в 2.800 человек. По туркестанскому масштабу отряд был очень значителен, но и громада неприятеля была внушительна. В виду зимнего времени люди были снабжены теплой одеждой и войлочными кибитками; провиант и фураж были взяты в ограниченном количестве, так как Скобелев рассчитывал довольствовать войска реквизицией. В отряде следовали артиллерийский и инженерный парки, подвижной лазарет и пр. Обоз состоял из 500 арб, поднимавших каждая до 25 пудов.
   Переправясь через Нарын и следуя вверх по правому берегу Кара-Дарьи, Скобелев распорядился сжигать на всем пути особыми колоннами все кипчакские поселения, брошенные жителями, стремившимися соединиться с Автобачи.
   Новый год застал войска уже на левом берегу Дарьи, и 1-е января было встречено в большом кипчакском кишлаке Байтоке. 3-го января 1876 года весь отряд сосредоточился около Мир-Рабата, в 5 верстах от Андижана.
   Отсюда начался последний акт кипчакской драмы, описание которого предоставляем самому Скобелеву, в его образных донесениях, где, лично стушевываясь, он отдает должное всем участникам экспедиции.
   Телеграфные донесения Скобелева временно исправляющему должность генерал-губернатора генерал-лейтенанту Колпаковскому сообщали следующее:
   11-го января 1876 года. "Многочисленные неприятельские скопища со всего ханства, с Автобачи во главе, сосредоточились в Андижане, жители которого решились отчаянно защищаться. Андижан стал главным оплотом партии войны в ханстве. 4-го января произведена рекогносцировка северной и восточной окраин города, указавшая выгодную артиллерийскую позицию у Ак-Чакмака. Рекогносцировка встречена сильным огнем. 6-го числа произведена рекогносцировка южной окраины, притянувшая к Аугумбеку внимание и силы неприятеля. 7-го отряд переведен с Мусульман-Кула на высоты Ак-Чакмак. Избегая [395] до крайности кровопролития, в город послано два предложения сдаться. Второй посланный зарезан. 8-го утром взят штурмом пригородный кишлак Ескильлик, чем обеспечена для всей артиллерии позиция, с которой разгромлен город 500 снарядов, а в 12 часов двинуты в город штурмовые колонны: полковника Пичугина, ротмистра Меллера-Закомельского и капитана Ионова, под общим начальством полковника Меллера-Закомельского, и резервный -- под моим. Колонны, направленные на командующую высоту в центре города Гуль-Тюбе, штурмовали городскую стену и завалы. Овладев высотою, на ней тотчас устроена штабс-капитаном Церпидким батарея, с которой артиллерия продолжала громить город до следующего утра, а пехота заняла у подошвы высоты оборонительную позицию, на случай продолжения боя. Колонны, двинутые 9-го января, уже не встретили сопротивления. Город наш. Потеря наша 2 убитых; один офицер и 6 нижних чинов раненых. Потери неприятеля громадны. Не угадав фронта атаки и спеша к нему 8-го числа утром густыми массами, неприятель приведен в панику действиями нашей артиллерии, поэтому сильная наружная ограда и приведенный в крепкое оборонительное состояние город взят со столь малым уроном.
   Честь дела принадлежит артиллерии. Скопища (партия войны за веру) и жители бежали в Ассаке. Впечатление, произведенное на ханство, огромное.
   10-го января перешел во дворец Хан-Заде. Ожидаю приказаний в Андижане. Направляю полковника Меллера-Закомельского в Наманган; будет ждать ответа. Окрестные кишлаки проявили покорность; жители города начинают возвращаться. Генерал-майор Скобелев" ("Туркестанские Ведомости" 1876 г., No 3.).
   Телеграмма Скобелева Колпаковскому 25-го января 1876 года:
   "Приказание вашего превосходительства от 15-го января в точности исполнил. Со времени взятия Андижана стали приходить известия о наступательных действиях Автобачи. 13-го января произвел частью кавалерии и конными стрелками рекогносцировку по ассакинской дороге. В кишлаке Аргут-баг обнаружен пикет. Изрублено десять. 18-го получил известие, что Автобачи с 15 тысячами стоит в 10 верстах от Андижана; подготовил восстание городов, готовится напасть на нас. Двинулся с 2 ротами, 5 сотнями, 4 конными орудиями, ракетной батареей по ассакинской дороге. Неприятель обнаружен близ Ассаке; по следам вошли в город. Убедившись, что мост через сай уничтожен, обстреляв артиллерией город и высоты восточнее города, сильно занятые неприятелем, отряд перешел сай в брод 1,5 версты выше города и атаковал крутые высоты. [396] Конно-стрелковый дивизион флигель-адъютанта ротмистра барона Меллера-Закомельского овладел ими под сильным огнем неприятеля и отбросил его от гребня. Под прикрытием конных стрелков казаки втащили артиллерию, затем на высоты взошла вся кавалерия и обе роты под начальством капитана Ионова, молодецки поспевшие. Плато к востоку от маргеланской дороги было занято густыми массами конного и пешего неприятеля. Конные стрелки отбили нападение на левый фланг; неприятель, обстрелянный артиллерией, атакован кавалерией. Опрокинув густые массы конницы, я, отбив вторую попытку против левого фланга, преследовал по маргеланской дороге. В 4-х верстах открылась из-за садов колонна 800 сарбазов. Атакованная оренбургской Авдеева, семиреченской барона Штакельберга сотнями, изрублена. Преследование остановлено за Ниаз-Батырем, в 9 верстах. Вернулись в Ассаке, заняли город без боя; ночевали в урде. Жители бежали. Потери ранеными 9 нижних чинов, 1 джигит. Потеря неприятеля очень значительна. На месте оставлено 400 тел. Сверх выше названных офицеров, назову отличившихся: капитанов Ермолова и Куропаткниа, штабс-капитанов: Боголюбова, Церпицкого, Маслова.
   Впечатление ассакинской победы громадно. На следующий день явились депутации с аманом (просьбой о пощаде) из Шари-хана и из окрестностей. Вернулся в Андижан 19-го вечером, Автобачи прислал своих доверенных с переговорами о сдаче. Вчера, 24-го января, после личного свидания со мной в Гунду-Кишлаке, в 8 верстах от Андижана, Абдурахман-Автобачи сдался, повергая себя милосердию государя императора. С Автобачи сдались главные предводители: Батырь-Тюря, Исфандиар-Хали-Кул-парманачи, Кази-бек-ишан-агаси, Нар-Мухамед-дишха и др., в числе всего 26 человек и 400 вооруженных джигитов.
   Считаю необходимым пребывание в Андижане некоторое время для полного развития приобретенных успехов. Пулат-бек прислал уже доверенных для переговоров. Андижан вносит контрибуцию; внесено уже 33 тысячи и исправно исполняется все, нужное для войска. По полученным от 23-го января известиям, в Наманганском отделе все спокойно.

Генерал-майор Скобелев" (Там же).

   Двумя этими победами заканчивалась 4-месячная непрерывная борьба и блистательно выполнялась задача смирить кипчаков, возложенная на Скобелева генерал-адъютантом Кауфманом. Суть победы заключалась в покорении воли [397] Абдурахмана-Автобачи, этого туркестанского Шамиля, вдохновенные призывы которого фанатизировали народные массы, шедшие за ним, как за пророком...
   Сдаваясь Скобелеву, гордый кипчакский вождь написал в то же время интересное письмо начальнику края, которое приводим:
   "Чувствуя свое бессилие против храбрых и непобедимых воинов Белого царя, равно желая прекратить бедствия войны, разоряющей мое отечество, я сдался генералу Скобелеву, надеясь на милосердие могущественного во всем мире Белого. Царя. При этом, с полной надеждой обращаюсь к вам, как доброму покровителю края, что вы меня не пустите на несчастный путь. Обещанию, данному генералом Скобелевым, я верю и надеюсь, что вы не оставите обратить на это милостивое ваше внимание".
   Как донесения Скобелева, так и письмо Абдурахмана передавались по телеграфу в Петербург генерал-адъютанту Кауфману, который докладывал их государю. На них получился ответ на имя исправлявшего должность генерал-губернатора, генерал-лейтенанта Колпаковского:
   "По докладу государю императору дела под Ассаке и сдачи Автобачи его величество изволил остаться очень доволен; передайте большое спасибо генералу Скобелеву и славному отряду. Ожидаю представлений за все последние дела. Абдурахмана-Автобачи с семейством, какое выберет (у Абдурахманы было три семьи), и с движимым имуществом отправить, когда будет возможно, из Ташкента в Россию, где по воле государя будет жить спокойно".

"Кауфман".

   Вслед за этими событиями началась явная реакция в сторону мира, которого давно ждало оседлое население, ненавидевшее кипчаков. Но как после сильной бури в взбаламученном море долго еще бьются волны, не приходя в спокойное состояние, так и взбунтовавшие страну фанатические банды оставили еще следы. Сошел с политической сцены Абдурахман; но узурпатор Пулат-бек был еще на свободе и мог снова наделать хлопот. Правда, значение его сильно поколебалось со сдачей Автобачи, и Пулат, злобствуя на него за покорность России, отмстил ему, зарезав трех его братьев.
   Проявлялись и другие авантюристы. Так, некий Абдула-бек, претендент на ханский престол, подошел с шайкой своих приверженцев к Коканду, жители которого, однако, прогнали его, не желая непрошеного господства каракиргиза. [398]
   Население, измученное неурядицами, разоряемое поборами, терроризированное кровожадным Пулат-беком, жаждало сильной, но и справедливой власти; законный же ее представитель хан Нассыр-Эдин был олицетворением лишь слабости и ничтожества. В силу всего этого в стране образовалась огромная партия, видевшая спасение только в России и жаждавшая присоединения к ней ханства, просить о чем уже приезжали в Ташкент выборные от народа почетные лица.
   Но существовала, конечно, и другая партия, желавшая сохранить самостоятельность своей страны под ханским управлением. К ней принадлежали как фанатическое духовенство, так и придворные честолюбцы, игравшие роль при ханском режиме и понимавшие, что при русском управлении утратится их значение.
   Как ни был ничтожен Нассыр-Эдин, он еще носил свой титул, и партия решила использовать это обстоятельство. Она отправила депутатов в Махрам, где в это время хан жил под нашей охраной, и убедила его вернуться в столицу, обещая не только личную его безопасность, но и поддержку в утверждение его власти. Нассыр-Эдин поддался уверениям и 30-го января въехал в Коканд при торжественной обстановке, ловко подготовленной партией. Было очевидно, что власть безвольного хана будет только номинальной, а править страной станут честолюбцы, под влияние которых он успел подпасть.
   Таково было политическое положение страны, о чем был хорошо осведомлен Скобелев, с нетерпением ждавший решения из Петербурга. Чтобы быть ближе к известиям оттуда, он уехал в Наманган, сдав начальствование над экспедиционным отрядом в Андижане помощнику своему полковнику Меллеру-Закомельскому, приказав ему, в случае движения Пулат-бека из Маргелана, выслать авангард в Ассаке.
   Вскоре получились сведения, что Пулат-бек с пятью тысячами конницы при пяти орудиях направился из Маргелана в Уч-Курган. Немедленно был выслан отряд под командой ротмистра флигель-адъютанта барона Меллера-Закомельского, который разбил и рассеял банду, отнял орудия и 28-го января занял Уч-Курган. Но сам Пулат-бек ускользнул и бежал в Каратыгинские горы.

XV.

   Судьба ханства наконец была решена. 5-го февраля 1876 г. генерал-лейтенант Колпаковский получил из Петербурга от Кауфмана телеграмму: "Снисходя к общему желанию кокандского народа принять подданство России, а также не видя возможности другим способом успокоить население, государь император [399] высочайше повелел соизволил ныне же принять ханство в подданство его величества, переименовав его в Ферганскую область. Начальником этой области его величеству благоугодно было назначить свиты своей генерал-майора Скобелева".
   Решение это, давно желанное, несказанно обрадовало русское население края и в столице его, Ташкенте, вызвало всеобщее ликование. Но для многих радость эта омрачилась заключительной фразой телеграммы о назначении Скобелева. Хотя оно было совершенно естественно, вытекая из недавних заслуг Михаила Дмитриевича, тем не менее, новое его повышение создало ему и новых врагов из имевших преимущество перед ним по старшинству и опыту в управлении. Весь Ташкент только и говорил об этом назначении: у каждого недовольного были друзья и родственники, и легко себе представить, сколько толков и шума поднялось во взбудораженном муравейнике. Недруги Скобелева старались, конечно, чернить его: в его донесениях усматривали преувеличение сил противника; обвиняли Скобелева в жестокости, с которой он сжигал жилища и уничтожал имущество населения, применяя карательную систему, не практиковавшуюся в туркестанских походах. Обвинители, конечно, закрывали глаза на то, что борьба с беспокойными кочевниками разнилась от военных приемов против оседлых народов, имевших регулярные армии, поражение которых и полагало конец кампании. Вообще обвинения на Скобелева сыпались без меры и дошли до своего апогея после следующего события.
   Высочайшим повелением о присоединении ханства вызывалось незамедлительное занятие войсками Коканда. Генерал Кауфман, еще до своего отъезда в Петербург (5-го декабря 1875 г.), уверенный в успехе своих представлений высшему правительству, дал подробную инструкцию в Ташкенте и наметил все воинские части, которые должны были занять страну, лишь только получится о том телеграмма, приказав своевременно сосредоточить их в Ходженте. Вряд ли данные указания в точности были выполнены, ибо когда пришла телеграмма 5-го февраля, то хотя штабные тотчас надели походную форму и красовались в ней на улицах Ташкента и в театре, но с выступлением не торопились... Между тем Скобелев, уведомленный из Петербурга о своем назначении и учитывал все смутные политические обстоятельства в стране, времени не терял. Он заранее выполнил данные ему инструкции, у него все было готово для немедленного занятия ханства. Он его и занял... В Ташкент к генералу Колпаковскому донесение Скобелева пришло 8-го февраля:
   "Имею честь почтительнейше донести вашему превосходительству об образовании двух отрядов, согласно воле [400] генерал-адъютанта Кауфмана о движении к Коканду. В 16 верстах от Коканда узнал, что хан выезжает ко мне навстречу, Свидание произошло в кишлаке Як-Мулла, Бывший хан, пораженный нашим неожиданным появлением, повиновался объявленной ему воле государя императора и вчера доставил из Коканда 29 орудий; остальные во власти войск в Коканде. При движении отряда жителям кишлаков объявлялось о принятии их в подданство великого государя. В кишлак Бульбы пришли ночью. Улицы были освещены кострами; народ повсеместно ликует, узнав о присоединении к России. Вчера заняты ворота Нау-Бyxapa оренбургской сотней, полуротой конных стрелков, 2 ракетными станками. 8-го февраля, в 11 часов утра вступил в Коканд с отрядом из 4-х рот пехоты, 4-х сотен казаков, роты конных стрелков, ракетной батареи и 6 орудий. Заняв урду (дворец вместе с цитаделью), укрепился и принял все военные меры к обеспечению против возможных случайностей. Комендантом Коканда назначил полковника барона Меллера-Закомельского, начальником города майора Ястржембского, Население Коканда встречало на улицах с меньшим выражением радости по случаю присоединения. Приписываю такое настроение сближению Нассыр-Эдина со сторонниками газавата, выразившемуся приглашением на службу людей наиболее враждебных России, как-то: Абдул-Гафар-бека, Абдул-Мумына, скрывшегося в Коканде и мн. др. менее влиятельных; сбором сарбазов, несомненно, враждебных русской власти, хотя, может быть, и необходимым для экс-хана. Завтра отправлю хана в Махрам; туда же будет отправлен и Автобачи; они будут сданы коменданту Махрама, майору Родзянко. Батырь-тюря и сегодня схваченный в Коканде Абдул-Мумын -- арестованы. Считаю опасения мои относительно возможности враждебных действий Нассыр-Эдина, если бы на то дано ему было время, основательными, несмотря на весьма влиятельную, многочисленную партию, сочувствующую присоединению.
   Кавалерийский отряд, под командой полковника Меллера-Закомельского, из Андижана, присоединился ко мне вчера, пройдя 140 верст в 31 час. Объявление о присоединении к России Ассаке и Маргелана принималось народом восторженно. Жители Маргелана просили отряд войти в город, что и было исполнено; улицы города и базар были иллюминованы. По дороге жители кишлаков встречали радостно; везде достархан.
   Не менее замечательно движение No 2 подвижного артиллерийского взвода поручика Шобалова, прошедшего на соединение с моим отрядом 100 верст в сутки. Пехота наманганского отряда, под командой подпоручика Комарова, выступив из Киргиз-Кургана в 9 часов утра 6-го февраля, задержанная [401] переправого через Дарью у Сары-Су 8 часов, прошла 50 верст и прибыла в Боульды в тот же день в первом часу ночи.
   Ак-Джарский отряд сейчас пришел. 5 рот андижанского отряда жду с часу на час. В Ферганской области все спокойно".

"Генерал-м. Скобелев" (Там же, No 7.).

   Гром с безоблачного неба произвел бы меньше волнения, чем донесение Скобелева... Не поддается описанию подеявшийся в известной части общества взрыв негодования против Михаила Дмитриевича: возмущалась публика, намеченная в поход и втайне мечтавшая о возможных в Коканде волнениях и вслед за ними усмирениях, соединенных с получением наград. Злобствовали и выше стоявшие, самолюбие которых было болезненно уязвлено Скобелевым, предвосхитившим главную роль в этом историческом событии. Все его враги -- прежние и новые, мелкие и крупные -- объединились и кричали, что он подлежит суду за дерзкое самовольство, за превышение власти и т. д. Смешно сказать, но раздавались грозные голоса, говорившие, что преступление Скобелева карается смертной казнью...
   Сдержанный Колпаковский не выражал ни порицания, ни неудовольствия и ограничился выпуском объявления о занятии Коканда войсками генерала Скобелева. Ему же, как временному представителю высшей власти в крае, оставалось лишь констатировать факт присоединения ханства к России, в силу высочайшего повеления.
   Запоздалое выступление войск из Ташкента началось того же 8-го февраля, а 15-го весь отряд выстроился под стенами столицы Коканда, в ожидании прибытия генерала Колпаковского. Здесь Скобелев подготовил подобающую ему встречу, ожидая его со всем своим штабом, с почетным караулом и с депутациями от столицы и всех городов ханства. Бравый вид войск, блеск офицерских мундиров, яркие одежды туземцев в зеленых и белых чалмах, -- все под чудесным весенним солнцем являло своеобразную эффектную картину.
   Встреченный музыкой, генерал Колпаковский принял рапорт и, обойдя войска, подошел к депутатским группам: он объявил (через переводчика), что государь принимает кокандцев, как новых подданных, в общую семью, обещал милость, равноправие и правосудие, если они будут покорны его воле. Затем, надеясь, что они спокойно вернутся к мирным занятиям, генерал просил всех молиться за Белого Царя. Жители и депутаты, внимательно выслушав переведенную им речь, [402] прикладывали руки ко лбу и сердцу, выражая этим покорность и любовь, отвечали: "Так велит Бог. Велик Аллах".
   Окруженный штабом, в сопровождении почетного конвоя из казачьих сотен, при пушечной пальбе генерал Колпаковский въехал в столицу.
   На дворцовой площади были выстроены скобелевские войска, занявшие Коканд 5-го февраля; тут же стояла колония русских с хлебом-солью, представители города с достраханом, а кругом толпились тысячи туземцев -- пеших и конных. Колпаковский произвел парад войскам, благодарил их за доблестную службу и, поздравит, их и русскую колонию, провозгласить ура государю императору. Громовое ответное ура разнеслось на далекое пространство и, соединенное с русским гимном и пушечными выстрелами, завершило официальное торжество присоединения богатой новой области к составу Российской империи.
   Отпраздновать это историческое событие Михаил Дмитриевич пригласил всех прибывших к себе на пир. Не было недостатка в широком гостеприимстве хозяина, а своеобразная восточная прелесть дворцовых палат, где он жил, музыка и иллюминация -- все придавало празднику блеск и красоту. За обедом провозглашались тосты, составлялись депеши в Петербург и Москву, велись шумные, оживленные беседы.
   Войскам и депутатам было устроено угощение, и народ, видимо, был доволен.
   Казалось, пора было улечься недоброжелательству к Скобелеву; но нет, недруги Михаила Дмитриевича затаили обиду. С возвращением в край генерал-адъютанта Кауфмана была сделана попытка дискредитировать в его глазах Скобелева, и одним лицом была принесена на него жалоба за своевольное взятие Коканда. Константин Петрович, по своему обыкновению, давая право всем высказываться, выслушал внимательно докладчика и так ему ответил: "Скобелев одновременно с вами получил мою телеграмму и, как знакомый с положением дел в крае, тотчас же поторопился исполнить план сосредоточения войск под Кокандом, предполагая, вероятно, что и вы не станете терять времени. Я был прав, посылая телеграмму в Ташкент и к Скобелеву; этим я обеспечивал успех дела. Если бы вы, придя десятью днями позже, встретили сопротивление в Коканде, вам пришлось бы вести осаду, терять людей и пр. и Бог знает, чем бы это кончилось; а Скобелев понял, в чем дело, занял Коканд без потери одного человека и сделал хорошо. Да вы объяснились с ним?" -- "Нет, -- ответил N: -- я был с ним очень любезен". -- "Ну, так зачем же вы мне жалуетесь? Вы бы [403] лучше с ним объяснились, и дело было бы вам ясно, что вы опоздали, а не он упредил вас" (подлинное письмо Кауфмана к ген. Троцкому. Семейный архив П. М. Кауфмана-Туркестанского.).
   Кауфман умел говорить просто, но и внушительно, чем и отбил охоту у многих, собиравшихся приносить ему подобные жалобы на Скобелева.
   Одного неожиданного врага обезоружил сам Михаил Дмитриевич. Правителем канцелярии генерал-губернатора был в это время генерал Гомзин, человек очень честный, усердный служака, но ума не широкого, образования не блестящего и в общем близко подходивший к типу "бурбона". Он кичился своим положением, так как должность правителя канцелярии была видная и через нее проходили все назначения. Скобелев был назначен без всякого участия Гомзина, чем генерал был недоволен. Фрондируя и поддаваясь господствовавшему антискобелевскому настроению, Гомзин тоже попробовал протестовать и на докладе у генерал-губернатора сказал Кауфману: "Не рискованно ли было, ваше высокопревосходительство, назначать на ответственный административный пост слишком ретивого кавалериста?" На эту выходку Кауфман ответил: "А вот, Андрей Иванович, сделаем опыт, авось этот кавалерист нас не осрамит". Когда Скобелев приехал в Ташкент, ему, конечно, стал известен выпад Гомзина. В порядке службы губернаторы являлись к правителю канцелярии. Все, кто знал Михаила Дмитриевича, помнят, конечно, его блестящую внешность, и вот он явился к Гомзину во всей красе. Гомзин принял его холодно и даже высокомерно, но Скобелев не смутился. Почтительно поклонившись, он отрекомендовался: "Ваше превосходительство видите перед собой новичка в гражданской службе, у которого нет ни знаний, ни опыта; ему нужен руководитель, и он пришел искать его в лице вашего превосходительства"... На минуту Гомзин оторопел, но самообольщение взяло верх, и, не поняв тонкой иронии, генерал просиял, любезно протянул руку и обещал свое руководство. Бессмертная истина оправдалась: лесть и на этот раз нашла уголок в человеческом сердце и быстро изменила мнение Гонзина: с той поры он стал защитником Скобелева.

XVI.

   Ровно год губернаторствовал Михаил Дмитриевич, и этот год был последним годом его службы в Туркестане. Вступая в должность, он озаботился раньше всего завести твердый порядок в политической жизни области. Усмирение кипчаков, сдача Автобачи и других агитаторов, а также удаление хана -- гарантировало бы спокойствие, если бы еще где-то не скрывался Пулат-бек. Хотя шайки его приверженцев были рассеяны, но он мог их собрать и наделать хлопот. Его надо было добыть во что бы то ни стало, и Скобелев разумно решил поручить это дело своим джигитам, т. е. отряду отважных туземцев, настрадавшихся во время правления Пулат-бека. Не прошло и десяти дней, как он был настигнут в предгорьях Алая, схвачен и доставлен в Маргелан, где орудовал в свое время этот изверг в полном смысле слова: упиваться казнями и кровью составляло потребность его натуры, и такое наслаждение он доставлял себе ежедневно, казнив в течение своего трехмесячного правления до четырех тысяч человек. Двор цитадели, где совершались зверства, был пропитан кровью, заражавшей смрадом воздух. В числе жертв было много влиятельных туземцев, и в то же время [639] погибли семь русских, захваченных в плен рыскавшими шайками.
   Казнь русских была одним из последних зверств Пулат-бека. Схваченный, он был повешен в Маргелане 20 февраля 1876 г. Его ближайший сотрудник Аблул-Мумын также казнен в Ташкенте.
   Оседлое население, никогда не сочувствовавшее беспорядкам, вносимым кочевыми элементами, радовалось, что злодеи понесли заслуженную кару, и мирная жизнь быстро наладилась: народ занялся полевыми работами, благо важное для земледелия время весны еще не было потеряно. Сильно оживилась и торговля, особенно в городах. Непосильные налоги в последнее время правления Худояр-хана, а затем и кипчакская смута парализовали всю промышленно-торговую жизнь страны, а с переходом ее в подданство России возродилось ко всему полное доверие, и купцы говорили, что торговые обороты достигли давно небывалого развития. Такое же впечатление получилось и в соседних странах -- в Кашгаре и Каратегене. Эти ханства торопились посылать посольства с изъявлениями дружбы, и коммерческие с ними сношения немедленно и беспрепятственно установились.
   Теперь настало время для Скобелева проявить свои силы на административном поприще, вводя в новой области управление на началах русской гражданственности. С внешней стороны затруднений не представлялось: делить ее на уезды, волости и т. д. следовало по примеру уже ранее устроенных трех областей. Задача сводилась к внутреннему управлению народом, к точному применению того политического курса, который был преподан высшей властью в крае, признавшей, что честь и достоинство России требуют управлять туземцами твердо, без всяких поблажек, но с уважением к нравам, дарованным им милостью монарха.
   Скобелев не боялся признавать себя новичком в гражданском управлении, но к менторству Гомзина не прибегал. Ему было ясно, что нужен был не ментор, а кадры сотрудников и подчиненных, людей честных и опытных, работая с которыми он приобретал бы нужные ему самому знания. Таких людей он и искал как в военной среде, так и среди чиновников, выбирая не из залетных птиц, думавших только о том, чтобы, прослужив положенный трехгодичный срок, убежать из края, но из тех скромных тружеников, которые, пожив в далекой, но богатой дарами природы Средней Азии, оставались здесь на службе, выполняя тем патриотический долг перед Россией. В Туркестане было немало людей такого честного закала.
   Выбор хороших людей облегчался особыми условиями жизни в новом крае, едва насчитывавшем 8 лет [640] существования (генерал-губернаторство учреждено в 1867 году.). Русская колония была еще очень малочисленна в сравнении с туземным населением и как безопасность, так и отдаленность от общей родины сплачивала русских теснее, а прекрасный климат страны с блестящим солнцем в течение 9 -- 10 месяцев заставлял забывать о многих недочетах в жилищах и в устройстве и вводил ту простоту жизни и отношений, при которой не только служебные дела, но и частная жизнь были у всех в виду. Качества и недостатки служащих бросались всем в глаза, а по ним складывались и соответствующие репутации. К этому никем не стесняемому общественному мнению прислушивалась и высшая власть края.
   Скобелев и сам, конечно, умел разбираться в людях, и если у него были враги-завистники, то были и приверженцы, которые, верно его оценивая, стремились перейти к нему на службу. Как губернатор, Скобелев был всегда доступен всем сослуживцам, и его искреннее желание войти в курс нового дела сближало его с ними, а в совместной дружной работе устанавливалось обоюдное доверие. Он не кичился своим начальническим положением и не вносил в него ничего сухого и официального. Его гостеприимный дом был широко им открыт, а своеобразная окраинная жизнь придавала особую прелесть отношениям, в которых не замечалось, однако, никакой фамильярности.
   Лихорадочная энергия, свойственная Скобелеву во всяком деле, заражала его сотрудников, так что уже к концу апреля государственная машина была в полном ходу; образовались уезды и их управления; работало областное правление и губернаторская канцелярия; наладились городские хозяйства и т. д.
   Чтобы ближе узнать нужды парода и внушить ему доверие в русской власти, Скобелев приказал вывесить около своего дома, а также на площадях и базарах, что он принимает лично и каждый день просителей со всякими просьбами и жалобами. Ту земцы были этим очень довольны. Просьбы добросовестно разбирались, и каждый обиженный находил защиту. Мера эта ограждала население от злоупотреблений туземных сборщиков податей, жестоко притеснявших народ в ханское время. Теперь же жалобы указывали на недобросовестных людей, и так как они поступали со всей области и передавались канцелярией губернатора в соответствующие уезды, то этим облегчалось дело и главных агентов Скобелева -- уездных начальников.
   Весь день Скобелева проходил в занятиях. Вставал он рано, особенно весной и летом; и уже в 7 часов, напившись чаю, крепкого, как кофе, принимал доклады начальника штаба, председателя областного правления, правителя своей канцелярии, начальника [641] города, уездных начальников и т. д. Затем выходил к просителям. В час подавался завтрак, на котором бывало всегда человек 15. Дом его заботами его матери был очень хорошо обставлен, а большие средства, получаемые из России, позволяли принимать не стесняясь. Днем Михаил Дмитриевич объезжал казармы, слободы и т. д., а после обеда, который подавался в 6 часов, он опять садился за работу, занимаясь нередко до 2-х часов ночи. Спал он мало, но на здоровье не жаловался.
   Входить в подробности его управления не наше дело; для будущего историка Скобелева найдутся материалы в архивах канцелярий. Но в подтверждение общей характеристики сказанного приведем выдержки из письма генерал-губернатора, посетившего Ферганскую область в конце года. Кауфман писал начальнику штаба, генералу Троцкому, бывшему в это время в Петербурге.
   "17 ноября 1876 г. Вас интересует знать, какое впечатление произвела на меня поездка в Ферганскую область. Общее впечатление самое хорошее. Михаил Дмитриевич занимается серьезно своим делом, вникает во все, учится и трудится. Ферганская область такая же, как Заравшанский округ, по наружной обстановке; почти как Сыр-Дарьи некая область: уездные начальники, аксакалы, волостные управители, старшины, казии и пр. встречают, делают кулдуки" (поклоны), как и здесь. Народ подает "арсы" (просьбы) с полным доверием и, кажется, доволен своим теперешним положением. Уездные начальники в Фергане все славные люди. Все бодрствует и трудится. В Кокандском уезде под председательством полковника Носовича сформирована организационная комиссия, которая в течение зимы введен поземельный податной вопрос в дело. Весною, если в Кокандском уезде все будет хорошо, члены этой комиссии послужат кадрами для сформирования организационных комиссий в прочих уездах, так что в течение лета можно организовать всю область. Когда это дело удастся, и ничто постороннее извне ему не помешает, то можно быть спокойным за Фергану. Дай только Бог, чтобы не выкинула чего-нибудь Бухара и Кашгар.
   "В Коканде русскому городу негде строиться. Климат нездоровый: грунтовая вода на 1,5 -- 2 аршина от поверхности земли. Да, надо снять с этой бывшей столицы ханства ее спесь; там и теперь еще не совсем ладно. Маргелан центральнее, на 73 версты ближе к юго-западной границе, и оттуда войсковому резерву одинаковые расстояния во все стороны. Место свежее и почти свободное от сартовских построек. Крепость наша на первой нашей позиции [642] к стороне гор, вдоль прекрасного сая (река) с обильной здоровой водой. Войска везде строились и во время моего объезда. Войска славные, с прекрасным духом" (семейный архив П. М. Кауфмана-Туркестанского).
   Но не одним устройством гражданской жизни туземцев был занят Скобелев, а большую часть своего времени и всю свою сердечную заботу он отдавала, тем "славным войскам", которые составляли главное ядро силы и могущества России в далеком крае. Все стремления его были направлены к тому, чтобы обеспечить не только материальное и физическое благополучие нашего воинства, но и нравственное его здоровье.
   Условия жизни туземцев не подходили, конечно, к привычкам русских людей и, начиная с жилищ, все должно было заново устраиваться; поэтому Михаил Дмитриевич сам выбирал местности, обязательно с хорошей водной системой, для постройки зимних казарм, летних бараков, лазаретов, лагерных стоянок, санитарных станций и т. д. Это требовало большого труда, и так как воинские части были раскинуты по всей области, то ему приходилось часто ее объезжать. В Коканде и его ближайших окрестностях он лично наблюдал за постройками и всевозможными приспособлениями в них, чтобы предохранить солдат от заболеваний в непривычном климате, среди населения, подверженного многим, у нас неизвестным недугам, как, например, малярии, эпидемическим зобам, сартовским язвам и даже страшной библейской проказе. Пища и одежда, сообразно временам года, играли важную роль в этом вопросе, и нечего говорить, как Скобелев строго наблюдал за интендантскими поставками.
   Ради того же охранения здоровья войск в жарком климате в округе были строго запрещены все спиртные напитки. Но одной строгостью не уберечь солдата от соблазна, и Михаил Дмитриевич старался заводить разумный и приятный порядок в их жизни, в часы досуга. Среди офицерства, любившего своего начальника, он нашел много деятельных помощников в исполнении его плана. Обучение грамоте было обязательно; учителями были офицера, и они вели дело так хорошо, что солдаты учились очень охотно. Достигшие успехов не без гордости записывались на право чтения в библиотеках, заведенных при чайных, бывших в каждой воинской части. В этих же чайных, где солдаты любили собираться, устраивались импровизированные концерты, там же составлялись планы спектаклей, очень забавлявших солдат и служивших развлечением даже для посторонней публики. Иногда спектакли были очень удачны. На почве соревнования проявлялись и таланты. Поощрялись также состязания в стрельбе, в [643] скачках, в гимнастике и т. п. Все эти занятия выздоравливали атмосферу солдатской жизни, и туркестанские воины отличались не только трезвостью, но и особой щеголеватой выправкой и порядочностью, что, однако, нисколько не умаляло yи дисциплины, ни их беззаветной храбрости.
   Среди служебных привилегий для Туркестанского края было разрешено за идущими туда на службу солдатами следовать их семьям. Семьям этим отводились помещения в слободках, и на каждую семью выдавалось пособие для обзаведения, чем при баснословной (в то время) дешевизне жизни достигались удобства и довольство. Эти семейные очаги были чрезвычайно благодетельны, предохраняя нравственность солдат и предупреждая всегда возможные столкновения с мусульманским населением, строго оберегающим свою замкнутую жизнь. Это было тем более важно в новой области, где малейшее недоразумение могло вызвать фанатизм, и Скобелев с особенной заботой устраивал молодые хозяйства, помогая им даже из своих личных средств.
   Здесь кстати сказать, что, благодаря этим налаженным семейным очагам, многие солдаты, отбывая положенные годы службы, оставались в крае, и именно такие солдатские слободки разрослись впоследствии в богатые поселки, колонизируя край чисто русскими людьми.

XVII.

   Вся деятельность Скобелева по устройству области, обрисованная нами лишь в общих чертах, выдвигала его, как выдающегося губернатора. Но его кипучая натура не находила достаточно удовлетворения в деле, которое уже было налажено, тем более, что и в каждой отрасли управления стояли достойные полного доверия люди, которые не нуждались в постоянном руководстве. Самому же Михаилу Дмитриевичу недоставало поэзии походной жизни, ее забот, тревог, волнений, риска, удач... А войн не предвиделось. Лишь напоследок судьба ему улыбнулась, и туркестанская карьера его завершилась экспедицией в Алайские горы.
   С присоединением к России Ферганы в долине ее, где группировалось оседлое население и жили умиротворенные кипчаки, водворилось полное спокойствие; но на ее южной окраине в горах, прилегающих к Кашгару и Каратегену, замечалось сильное брожение. Горы эти населены кара-киргизами, которые, состоя подданными кокандского хана, власти его не признавали, и когда в ханстве поднимались волнения и междоусобицы, служили орудием для призывавших их партий и набеги свои сопровождали грабежом оседлого населения. Большую часть года [644] кара-киргизы кочевали в трудно доступных ущельях Алая, а на зиму спускались в предгорья. Ханы не были в силах держать их в руках. Кара-киргизы полагали, вероятно, что и русской власти с ними не сладить, ибо не только не посылали своих старшин с изъявлением покорности, но пытались даже воевать с нами. Подстрекаемые агитатором Абдулла-беком, они прервали караванное сообщение с Кашгаром в долине реки Гульчи и убили 30 наших джигитов, посланных для поимки Абдулла-бека; остальных взяли в плен и укрепились на позиции Лиги -- Арык. Скобелев, узнав об этом, немедленно выступил с отрядом для обуздания их. Киргизы, конечно, были разбиты, понесли огромные потери убитыми, но и у нас было 2 убитых и 7 тяжело раненых (одни офицер). Абдулла и остатки шайки скрылись в горы. Это было в апреле.
   Алай, как часть Кокандского ханства, ставший теперь нашей территорией, населенный исключительно кочевниками, представлял совершенно своеобразное явление и был, можно сказать, киргизским царством, над которым властвовала одна замечательная женщина, алайская Марфа-Посадница -- Курман-Джан, муж которой был казнен в 1863 г. кокандским временщиком Алимкулом. Смелая и умная, она пользовалась огромным влиянием среди алайских киргизов, управляя ими на патриархальных началах. Весь народ добровольно ей подчинялся, и всякое ее распоряжение беспрекословно исполнялось. Со смерти мужа она стала грозой Коканда, и Худояр-хан, считаясь с ее значением, не только не враждовал с ней, но старался ее задобрить, принимая с почетом, богато одаривая и даже дал ей титул "датхи", т. е. правительницы. Курман-Джан-датха цену себе знала: она помнила, что родоначальником последней ханской династии был кара-киргиз Нарбут из ее рода, и неудивительно, что властолюбивая женщина мечтала образовать в трудно доступных горах Алая новое независимое владение под главенством своей семьи. У нее было несколько сыновей, из которых Абдулла и Умар-беки особенно враждебно относились к русским.
   Допустить подобную затею было, конечно, не мыслимо, и экспедиция была необходима, чтобы раз навсегда разбить самообольщение киргизов и доказать им, что от русских войск им не укрыться в самых неприступных горных дебрях, куда не смели и появляться ханские войска.
   Не имея завоевательных целей, экспедиция являлась только внушительной военной прогулкой, а чтобы весь народ воочию мог убедиться в могуществе русских, она приурочивалась на июль и август месяцы, когда богатые пастбищами горы кишат киргизскими кочевьями и их стадами. По сведениям, на Алае было [645] раскинуто до 15 тысяч кибиток, следовательно, кочевало не менее 75 тысяч человек. Так как боевых столкновение не предполагалось, а между тем Алай -- преддверие загадочного Памира -- был страною совершенно неизведанной и изучение его, насколько возможно, представляло большой интерес, то в экспедиционный отряд были командированы для таких исследований несколько специалистов: подпрапорщик Бенсдорф и механик Михельсон для барометрических наблюдений, В. Ф. Ошанин для естественноисторических коллекций, А. О. Костенко для статистических исследований и подпрапорщик Л. В. Лебедев как начальник партии топографов.
   Самому Скобелеву ставилось задачей: исследовать алайские пути, наметить границы с соседними ханствами и, став в долине Кызыл-Су, организовать управление киргизами и фактически подчинить их русской власти.
   Еще до выступления Скобелеву было предписано занять небольшими отрядами главнейшие выходы из гор, дабы помешать киргизам спуститься в долину для грабежа в то время, когда отряд двинется в горы. Поручение было быстро исполнено и проходы: Кастакоз, Исфара, Сох, Вуадиль, Уч-Курган и Наукат заняты.
   Экспедиционный отряд в составе 8 рот, 4 сотен, 2 конно-стрелковых полурот, 3 горных орудий и ракетной батареи выступил 16 июля тремя отдельными колоннами, имея соединиться к началу августа в нагорной долине Алая, в урочище Арча-Булак. Колонны шли из Гульчи, Оша и Уч-Кургаиа. Скобелев шел с гульчинской колонной. И те же доблестные туркестанцы, которые еще так недавно погружались в глубокие, сыпучие пески хивинских пустынь при 60° жары, теперь бодро преодолевали, при 30° мороза, впервые виденные ими горные выси в 11 -- 15 тысяч футов, карабкаясь по опасным тропам, уширяя карнизы в каменных утесах, перекидывая мосты над бурными потоками, спускаясь в ущелья по отвесным скалам... Ни тени колебаний ни перед какими затруднениями; бодрое настроение не ослабевает, и слышатся лишь веселые прибаутки, вызываемые новыми впечатлениями в невиданной доселе обстановке.
   На долю каждой колонны выпал свой, более или менее трудный перевал; но картина их получается общей для всех, Так, гульчинская колонна, перейдя сравнительно легкие Суфи-Курган и Кызыл-Курган, направилась к перевалу Арчат, в 12 т. футов высотой. Подступы к нему, незаметно повышаясь, ведут по ущелью Ак-буры, где бежит горная речка и живописно раскинулись кусты боярышника, барбариса, группы тополей и арчи. Широкие зеленые луга, как затейливый ковер, усыпаны цветами альпийской флоры: белоснежный эдельвейс, голубой [646] подснежник, разных колеров тюльпаны, лиловые генцианы, красные маки... Теплый воздух напоен ароматами, солнце блещет и греет, и все веселит и радует. Но с подходом к подошве картина быстро меняется; исчезают, луга и рощи; мягкая почва заменяется каменистым грунтом, и вдруг вырастает кажущийся почти отвесным, крутой скалистый подъем.
   Высланы саперы исправлять опасные места. За ними следует кавалерия, которой приходится часто спешиваться; лошади спотыкаются о крупный булыжник, рискуя сорваться в обрывистые скаты; медленно идет пехота; с вьюками большие затруднения... Между тем воздух свежеет, солнце перестает греть, поднимается холодный ветер, и температура падает до 3° мороза. Отдается приказ надеть теплые полушубки, заготовленные заботливым начальником. С передышками и остановками отряд преодолевает тягостный путь, где кругом видны только серые камни, да кости павших животных. Так идут 5 -- 6 часов. Но лишь только поднялись на вершину -- мигом исчезла усталость, сбежали унылый серые впечатления, в виду открывшейся панорамы: с северо-востока на юго-запад раскинулось громадное луговое пространство, перерезанное вдоль и поперек горными ручьями; они сбегают со всех сторон и, переплетаясь прихотливой сетью, несутся к широкому руслу Кызыл-Су. А с юга эту цветущую долину окаймляет непрерывная цепь вечно снеговых гор Заалайского хребта с его отдельными грандиозными пиками. На восточной стороне этой снежной 140-верстной стены выделяется группа Курунды с ее несколькими головами; на западной -- конусом подымается Кизил-Арт, а еще западнее -- подобно гигантскому шатру раскинулся своей 23-тысячной высотой пик Кауфмана. Множество других гор теснятся в живописных очертаниях и общей громадой прикрывают таинственные Памиры. Солнце играет яркими отливами изумруда и опала на ледяных вершинах этих исполинов, застывших в их спокойном и гордом величии.
   Картина так великолепна, что, начиная со Скобелева, все воины сами как бы застыли в молчаливом восхищении...
   Спуск в долину был легок. Вскоре пришли сюда другие колонны, и в урочище Арча-Булак вырос городок из пестрых бухарских палаток и войлочных киргизских юрт. Закипела лагерная жизнь на лоне природе, в обстановке почти библейской простоты: спали без кроватей, без столов и стульев, возлежа на душистом лугу, вкушали пищу... Зато трапеза, заменившая походные сухари, была лукулловская; подавались молодые барашки, купленные у киргизов, куропатки, улары (горные индейки), перепела и т. п., настреленные охотниками, рыба, [647] наловленная тут же в Кызыл-Су. Все это запивалось превосходным кумысом. Веселые разговоры и солдатские песни нарушали молчание величественных гор...
   Но оживление царило только тут. Долина же на всей ее 20-верстной ширине и на длине 140 верст -- безмолвствовала; в ней не было никакого признака человеческой жизни. А между тем именно сюда, на тучные пастбища, обильно орошаемые здоровой водой, к этим условиям богатства и счастья кочевников, из года в год шли десятки тысяч киргизов с им миллионными стадами. Теперь же, напуганные движением наших войск, они попрятались в ущельях и оттуда следили за надвигавшейся грозной силой. Это производило неприятное впечатление на всех.
   Но когда ближайшие к лагерю аулы увидали, что грозная сила ничем им не угрожает, а, напротив. казавшиеся страшными полны приходят к ним покупать баранов и кумыс и честно за все расплачиваются серебряными деньгами, да еще добродушно с ними разговаривают (многие солдаты хорошо говорили по-киргизски), кочевники мало-помалу стали проникаться доверием. и более благоразумные старшины явились к начальнику отряда с изъявлением покорности от их обществ. Однако, пока это было меньшинства; между тем шли слухи, что агитаторы работают и под предводительством Абдулла-бека собираются шайки. Скобелев распорядился послать рекогносцировочные отряды в разные стороны, чтобы разгонять их и наблюдать за общим настроением народа, рекомендуя избегать суровых мер. Ему хотелось подчинить киргизов мирным путем, действуя через влиятельных личностей. Такой могла быть Курман-Джан, но о ней не было слышно, пока отряду полковника Витгенштейна не удалось попасть в аул, где находилась алайская правительница. Как оказалось, она, заслышав о походе русских, решила уйти в Кашгар и перекочевала туда со своим имуществом и стадами. Но богатства ее соблазнили тамошние власти, и, ограбленная ими, Датха вернулась в русские пределы и отдалась в руки Витгенштейна.
   Когда ее привезли в лагерь к Сжобелеву, генерал принял ее ласково, одарил богатыми халатами и золотой кружкой, долго с ней беседовал, советуя ей повлиять успокоительно на покорных ей сородичей. Умная азиатка сообразила, что теперь она имеет дело не с ничтожным ханом, боявшимся ее, а со смелым и могущественным врагом, осилившим неприступные твердыни ее родных гор, что руководит им не страх, а великодушие, и, тронутая его обращением, принесла искреннюю покорность, обещая во всем ему содействовать. И Скобелев оказал ей полное доверие, предоставив ей свободно жить, где она хочет. [648]
   Нужно заметить, что кочевые племена Средней Азии, несмотря на их задорность, чрезвычайно честны и симпатичны, и Скобелев играл на психологии народной души. Покорив кипчаков, более суровых, чем киргизы, он отдал такой приказ: "24 октября 1876 г. Областная администрация обязана весьма чутко следить за всякими попытками взбунтовать кипчакское население, -- это народ честный, но воинственный, способный наделать нам в будущем много хлопот. С ними необходимо обращаться твердо, но с сердцем, -- это должен всегда помнить начальник Андижанского уезда".
   С киргизами, сродными кипчакам, но совсем не фанатичными, почти добродушными, следовало действовать мягче; он так и поступил и не ошибся: дахта сдержала свое слово; под ее влиянием немедленно же все киргизские общества подчинились разделению их на волости и введению у них русского управления. Подчинились они и обложению более непокорных пеней в 1,5 зякета и приказанию идти на разработку Гульчинско-Алайской дороги (Скобелевский путь).
   Чтобы покончить с этим вопросом и показать результат политики Скобелева, забежим вперед. Сыновья Курман-Джан из руководителей беспорядков впоследствии превратились в мирных волостных старшин, без недоимок собиравших кибиточную подать для русского казначейства. Только один Абдулла-бек ушел в Вакхан. Но мать тосковала о нем, и Скобелев порадел своей честной помощнице, имея при этом в виду и пользу дела. Вот что он писал генерал-губернатору 1-го октября 1876 г.: "Мне известно желание Курман-Джан-датхи возвратить своего сына Абдулла-бека в пределы Ферганской области. Народ говорить, что Абдулла-бек всегда был весьма послушным сыном, да и нельзя вообще сомневаться, что влияние вдовы Алим-бека до сих пор весьма значительно, не только в своем семействе, но и вообще между всеми кочевниками Ошского и Маргеланского уездов. Так как муж ее, Алим-бек, был племени авигине -- рода барги, а султанша, о которой имею честь докладывать, по рождению принадлежит к племени мунгуш -- рода аноляк, то я полагаю, что мы с большою пользою можем действовать через нее на более значительную и, по преданиям, наименее склонную к спокойствию часть пограничного с Кашгаром кочевого населения".
   Насколько было сильно влияние этой женщины и крепко ее слово, видно из того, что до самой ее смерти киргизы Алая оставались самыми мирными русскими подданными. [649]

XVIII.

   7-го августа Скобелев выступил из Арча-Булака на востоке для обзора кашгарской границы.
   К каждому делу, поручаемому Михаилу Дмитриевичу, он всегда относился серьезно, прилагая к нему не только свой талант, но и добросовестность в исполнении. Определить наши границы с новым соседом в глухом углу Средней Азии, казалось бы, задача совсем простая; но Скобелев не ограничился формальной стороной дела, а сумел к этому чисто местному вопросу применить широкий масштаб наших государственных задач не только здесь, но и за пределами Средней Азии.
   Для обрисовки этого последнего крупного дела Скобелева в Туркестане мы будем пользоваться очень денным документом: его собственноручным письмом-докладом с Алая Константину Петровичу фон-Кауфману. Письмо на десяти листах большого формата (семейный архив П. M Кауфмана-Туркестанского).
   С полуротой конных стрелков и 2 ракетными станками Скобелев прошел через перевал Тунг-бурун (11.800 футов) и, сделав в первый день 39 верст, остановился на ночлег за перевалом. На следующий день, пройдя 17 верст, достиг кашгарского пикета, расположенного при слиянии рек Нуры и Кок-Су. Как офицер генерального штаба, он отмечает в мельчайших подробностях весь пройденный путь, имея в виду, главным образом, подготовить его для движения по нем войск с орудиями и приходит к такому выводу:
   "Действительность далеко превзошла мои ожидания и привела меня к положительному убеждению, что раз как будет проведена арбяная дорога от Гулчи через перевал Тандык на Алай. к разработке коей будет приступлено 1-го сентября 1875 года и которая, по всей вероятности, будет окончена усильями майора Ионова к 1-му июню 1877 году, то путь Ош, Гулча, Талдык-даван, Тоиг-бурун, Улук-Чаш, Кашгар -- будет, если не единственным, то главным нашим операционным направлением из Ферганской области к Кашгару" (курсив Скобелева).
   Затем, стоя вблизи пикета, Скобелев передает свои впечатления о кашгарских солдатах, описывая их вооружение, обмундирование и т. д. Здесь же, получив просьбу от начальника передового поста не двигаться далее, уважил ее, не желая возбуждать недоразумений; да находил это и ненужным, так как личные его наблюдения я ценные сведения, добытые путем расспросов, [650] осветили ему положение дела в торговом и военных отношениях. Но этим исследованиям выяснилось следующее: кашгарский Бадаулет Якуб-бек, пользуясь заметным ослаблением ханской власти в последние годы царствования Худояра кокандского, без всякого соглашения с ханом, фактически присоединил южные склоны Алая, два года тому назад, не довольствуясь пограничной водораздельной линией, распространив свои владения на верховья реки Тары, у Узгента, впадающей в Кара-Дарью. Таким образом, часть подвластных нам киргизов стала в подчинение теперь Кашгару, что, конечно, недопустимо. Но этого мало. На верховьях Тары Якуб-бек построил укрепление Ойтал, а позади Иркшитана -- укрепление Улук-Чаш. Ойтал стоит на урочище Алайку, что дает возможность кашгарским властям влиять на наших киргизов, кочующих по Тару и Кара-Дарье. На Алайку же могут укрываться, как уже это и было, беспокойные элементы и не желающие платить зякет (подати).
   Мириться с такими границами немыслимо, как потому, что это лишает нас удобных административных пунктов для управления нашими горными подданными, так и еще главным образом потому, что мы не должны допускать чьего бы то ни было влияния на них, кроме нашего. Исторически доказано, что хотя горные племена нравственнее и воинственнее долинных жителей, но, не с организованные в государственном смысле, они не способны к продолжительной самобытности и рано или поздно подчиняются власти из смежных с ними долинных стран, конечно, одной сильнейшей или более искусной. Не может быть двух мнений, что не нам уступать право первенства. Все эти условия требуют восстановления исторической границы, т. е. нашего права владеть всей горной линией Ферганского Тян-Шаня.
   В торговом отношении признание за Якуб-беком границ по водораздельной линии рек системы Дарьи и Кок-Су также для нас крайне невыгодно: как бы сравнительно ни казалось прочно положение азиатского государя, тем не менее в отношении спокойствия и безопасности подвластных населений оно не может представлять столько гарантий, сколько власть государей европейских. История всех самых могущественных азиатских властителей показывает, какие часто самые ничтожные случайности были поводом к их низвержению. Политические же границы недоступны мусульманскому строю.
   Торговые пути, проходя через первостепенные снеговые хребты и трудно доступные трущобы, где всегда с успехом могут укрываться шайки грабителей, казалось бы, заставляют нас особенно внимательно относиться к вышеизложенному.
   Значительное торговое движение через Ферганский Тян-Шань будет обеспечено лишь тогда, когда мы выдвинем нашу власть за [651] пределы гор и будем, таким образом, хозяевами горной полосы. Для нас еще должны быть слишком памятны апрельские события (кровопролитное янгнарысское дело и гибель 39 лучших наших джигитов) и те причины, которыми несколько недель тому назад была отчасти вызвана алайская экспедиция, чтобы кому-либо доверять ответственность за продолжительную безопасность первостепенных торговых путей с Восточным Туркестаном.
   Точно также в вопросе об обеспечении таможенного сбора следует настаивать на восстановлении прежней границы, так как тогда мы можем ограничиться одним зякетным постом, а не выставлять караулы во многих пунктах.
   Все вышеизложенные административные и торговые неудобства исчезнут, когда снова будет восстановлена для Ферганской области историческая граница бывшего Кокандского ханства.
   Разобрав, насколько позволили время и обстоятельства, возложенный на меня доверием вашего высокопревосходительства вопрос о проведении этой пограничной черты, наиболее выгодной для нас в административном и торговом отношениях, позволяю себе коснуться и не менее существенных соображений и рассмотреть вновь предполагаемую черту с точки зрения исключительно военных и политических интересов".
   По необходимости пропуская ряд основательных и логических доводов Скобелева в пользу намеченной им границы, приведем лишь конечные его выводы.
   Заканчиваю: признав весь Ферганский Тян-шань нашим, мы:
   1) обеспечиваем спокойствие в горах и увеличиваем государственный доход.
   2) Владеем "les issues des frontieres".
   3) Во всякую данную минуту можем дебушировать во фланг и на сообщения противника.
   4) Все выгоды, сопряженные с внезапностью действий -- инициатива, в наших руках.
   5) Вынуждаем неприятеля несоразмерно дробить свои силы или отойти к центру".
   Затем, перечисляя перевалы, с разных сторон ведущие к этой границе, намечая подходящие пункты для постройки укреплений, Скобелев останавливается на мысли об образовании нового казачьего войска.
   В виду значения, которое приобретает для нас новая кашгарская граница в том виде, в котором я осмеливаюсь просить ваше высокопревосходительство ее признать, есть несколько пунктов, на которых было бы желательно основать казачьи станицы, раз навсегда обеспечивающие нам действительное обладание горной полосою и обеспечивающие власть в крае русского элемента". [652]
   На опасение, выраженное многими, что вновь переселенное малочисленное христианское население может подчиниться влиянию мусульманской окружающей среды, Скобелев указывает на пример гребецких и уральских казаков, сохранивших в течение 400 лет в полной силе и крепости свои религиозные и национальные устои. Да и в самом Туркестанском крае существовало молодое Семиреченское войско, не внушавшее подобных опасений и оказавшее немало цепных услуг при завоевании края.
   Детально разработав этот пограничный вопрос с точки зрения местных интересов, Скобелев перенес его в сферу общегосударственного значения, что видно из его письма от 12-го августа 1876 года к генералу Кауфману, которое мы приведем ниже.
   Скобелеву был хорошо известен взгляд Кауфмана на назревавшие тогда на Ближнем Востоке события: сербское восстание всколыхнуло славянский мир, взволновало Европу; для Константина Петровича неизбежность повой войны с Турцией, за спиной которой явно стояла Англия, была очевидна; ясно ему было и то, что славянский вопрос неразрывно связан с вековым вопросом о проливах, что в разрешении последнего Англия не уступить присвоенного ей себе решающего голоса и что давление на Англию возможно было с нашей стороны лишь в Средней Азии. Одним словом, Константин Петрович понимал и еще в феврале 1876 года убеждал князя Горчакова и Милютина, что если борьба завяжется на Балканах и у Босфора, то для благополучного ее исхода нам необходимо ощетиниться на рубеже сокровищницы Англии. Там, в Туркестане, на пути в Индию, была Ахиллесова пята Англии, там, где против русских штыков не могли прийти на помощь ее сухопутным наемным войскам бесчисленные броненосцы с их дальнобойными орудиями и где испытанные в боях и походах туркестанские батальоны и сотни, даже при своей относительной малочисленности, способны были навести такую панику у соседей, которая совершенно изменила бы роли борцов в дипломатической кампании, приведшей нас к берлинской конференции. Теперь молено уже с уверенностью сказать, что прозорливость его не обманывала. Если бы ему вняли, не только честный маклер Бисмарк не получил бы для себя и своих австро-венгерских подручных куртажа, за который мы кровью расплачиваемся теперь, но наши недоразумения и временное непонимание общих интересов и общего врага с Англией были бы давно уже рассеяны и тот союз, который призван ныне спасти Европу и освободить культурный мир от ига бронированного кулака, был бы к общему благу давно совершившимся фактом. Скобелев все это знал, понял и прочувствовал и тоже придавал задуманной Кауфманом демонстрации решающее значение и потому, проверив, насколько было возможно, лично те сведения о предполагавшемся движении в сторону Индии, [653] которые он получил от Константина Петровича, он поспешил поделиться с ним своими впечатлениями со свойственными ему определенностью и широким размахом мысли, может Сыть, мечтая оказаться опять впереди, в случае осуществления Кауфманского плана. Не в укор нашей доблестной ныне союзница приводим мы это историческое воспоминание, а в назидание современникам, которым надо помнить, что "gouverner -- c'est prevoir".
   Свобода выражения всех моих мыслей, дарованная мне вашим высокопревосходительством с первого дня назначения моего начальником Наманганского отдела, -- писал Скобелев, -- и уверенность в снисходительной улыбке вашей, если бы далее мною было высказано что-либо, не вполне соответствующее с возложенными на меня вами прямыми обязанностями, дают мне смелость и на этот раз коснуться поднятого вами вопроса будущего, быть может, не нашего поколения, но который не может не быть признан венцом наших усилий в Среднеазиатском вопросе -- способностью нашей (при известной доле беззаветной решимости, которая будет вполне оправдана результатами, могущими быть завоеванными для величия отечества) занять относительно Азиатских Британских владений такое угрожающее положение, которое облегчило бы решение в нашу пользу трудного восточного вопроса -- другими словами: завоевать Царьград своевременно, политически и стратегически верно направленною демонстрацией...
   Решившись продолжать службу в Средней Азии, пока ваше высокопревосходительство, которому я всем обязан, не признаете более полезным призвать меня к другой деятельности, я не мог, всеми силами сердца и мозга, не коснуться этого исполинского вопроса. И я в этом твердо уверен: в политики, как и на войне, только невозможное -- действительно возможно... Современная английская литература все более и более свидетельствует, какого страха англичане набрались с тех пор, как русские интересы в Средней Азии вверены вам и какая страшная угроза для них ваше имя.
   Англичане слишком предусмотрительны и практичны, чтобы тревожиться неисполнимым.
   Обращаясь к связи, существующей между этим великим вопросом и русской властью в Ферганской области, мне кажется, что ей не следует увлекаться возможностью иметь решающее значение в могущей быть борьбе, так как главные операционные пути вне сферы ее действий, но ей следует стать в такое стратегически выгодное положение, чтобы в данный момент быть в состоянии также в известной степени способствовать успеху.
   Восточный Туркестан по богатству средств вполне в состоянии содержать значительную армию -- не только самостоятельный демонстративный отряд. [654]
   Пути, ведущие из владений Бадаулета в провинцию Ле (Ладак), принадлежащую Кашмиру, до крайности пустынны, трудно доступны и страдают местами бескормицей; они пролегают через самые высокие перевалы на земном шаре, -- но войскам, имевшим счастье участвовать под вашим начальством в бессмертном Хивинском походе, нельзя их признать окончательно недоступными.
   Появление русских войск в Ле (Ладаке), по сознанию всех английских военных авторитетов, повлекло бы за собою немедленно восстание всей северной, горной, воинственной, ненавидящей англичан полосы Индии, от Муссафербата до Патны, принудило бы английскую армию, сосредоточенную в Пейшауре, отойти (а шаг назад для них так же, сели не в сильнейшей степени, как и для нас, повлечет за собою неисчислимые бедствия; это и другое здесь сказанное, если вашему высокопревосходительству угодно приказать, я могу подтвердить английскими же авторитетами) по крайней мере к Лагору, облегчило бы наступление главных сил на Инд и, быть может, разбило бы вдребезги с 1857 года все более и более колеблющееся английское владычество в Индостане.
   Из Ферганской области в пределы Кашмира ведет путь, который, смею думать, нам, ферганцам, не следует забывать: через Терек-даван, Мустанг к Яркенду; из Яркенда Кара-кумский перевал к Ле (Ладаку) и далее через проход Дзоджилла в Кашмир.
   Этим путем полчища Мирза-Хайдара и Секундер-хана кашгарского в 1543 году вторглись в Кашмир.
   Что могли сделать лишенные воинской доблести и не одушевленные беспредельной преданностью государю и отечеству, азиатские полчища, конечно, сумеют исполнить славные туркестанские войска...
   Заключаю: и в видах отдаленного будущего, а также и в настоящую многозначительную историческую минуту вполне возможных самых непредвиденных политических неожиданностей нам необходимо владеть Ферганским Тян-Шанем, без чего своевременно выдвинутая, как громом поражающая весь индийский мир быстротою наступления демонстрация к Яркенду немыслима... (в письме этом все курсивы Скобелева) Арчабулак. 12-го августа 1876 года".
   С восточной стороны алайской возвышенности Скобелев направился на запад, через Дараут-Курган и Большой Кара-кум к границе Каратегенского владения, во главе которого стоял особый царек, носивший титул "Ша". В зависимости от местных внутренних раздоров, к которым присоединялось вмешательство соседней бухарской власти, возникли некоторые [655] недоразумения и с нами по вопросу о подданстве киргизов, что могло грозить столкновением. Стоя между двух огней, Скобелев сумел, однако, благоразумно и мирно покончить дело, о котором он доносил Кауфману: "В трудную, только что пережитую мною минуту сомнения я и на этот раз всеми силами старался остаться верен той политике терпения и справедливости, которую во всех самых трудных обстоятельствах почти 11-летнего управления краем ваше высокопревосходительство положили в основание всех ваших решений". Отмечаем этот эпизод, так как врага Скобелева надеялись, что он втянет нас в столкновение, которое и повредит ему.
   Экспедиция приходила к концу. Среди возложенных на Скобелева дел он не забывал ученых, находившихся в отряде. Они всегда пользовались полным вниманием Михаила Дмитриевича, доставлявшего им все способы для успеха их работ. Результаты их научных изысканий в свое время были доложены в ученых обществах и печатались в повременных изданиях. Вкратце отметим, что 1) были открыты совершенно неведомые европейцам страны и до 26 тысяч верст нанесено на карту с определением 11 астрономических пунктов; 2) произведено 42 барометрических измерения от Коканда до перевала Уч-Бель-Су; 3) определено магнитное склонение на 5 пунктах; 4) собраны богатые естественно-исторические коллекции.
   Между тем наступила холодная погода. "Рука коченеет", пишет Скобелев 18-го августа, извиняясь за плохой почерк. "Но, -- доносит он, -- в отряде все благополучно, войска обеспечены кошмами, палатками, для ночных постов полушубками, мясом в избытке и провиантом в достаточном количества. Здоровье войск весьма удовлетворительно, несмотря на суровую погоду и на действительные труды и лишения алайского похода".
   С места последней стоянки у Дараут-Кургана Скобелев произвел рекогносцировки ущелья Алтып-Дара и долины Мук-Су и наконец 28-го августа во главе отряда выступил обратно в Коканд, через перевал Кара-Казык, высотою в 14 тысяч футов. Путь этот был чрезвычайно труден: он идет по леднику, засыпанному каменьями. Преодолев все тяготы, отряд 1-го сентября был в Вуадиле, кишлаке, лежащем у подошвы гор, уже в Ферганской долине. Таким образом, экспедиция обошлась без кровопролития. Но таланту все идет в пользу: и в этой мирной военной прогулке, на перевалах Алайских гор" Скобелев приучался расправлять свои орлиные крылья, чтобы позже уже со всей мощью парить на Балканских высотах... [656]

XIX.

   Возвратясь в Коканд, Скобелев нашел все в полном порядке и вступил в управление областью; но рутинная, кабинетная работа утомляла его, и он разнообразил ее частыми поездками на ревизию уездных правлений и войсковых частей, выбирая самые отдаленные места. Поездки он предпринимал всегда верхом, делая часто большие переходы, испытывая на форсированной езде выносливость коней и всадников, причем вынес впечатление, что сделать без отдыха 30 верст приятно; 60 -- уже неприятно; 90 -- тяжко, а 120 -- нестерпимо. Часто ездил он и в Маргелан (теперь Маргелан называется "Скобелев"), следя за устройством будущего областного города взамен Коканда, где климат был нездоров, порождая массовые заболевания зобом.
   Михаил Дмитриевич был доволен народным настроением, все и всюду было спокойно; но вдруг совершенно неожиданно пришло известие, что вблизи Андижана появилась вооруженная шайка, под предводительством какого-то агитатора, назвавшегося Джитым (Сиротой)-ханом. Скобелеву это было тем более неприятно, что он ждал приезда в Коканд начальника края, которому только что донес о полном благополучии в области. По-видимому, в этом случае не было ничего политического: разбойники ограбили двух сборщиков податей и били евреев и индусов, которые туземцами считаются нечистыми. Шайка численностью ничтожна, не превышала 300 человек и могла быть разогнана сотней казаков, но Скобелев был так рассержен, что решил наказать этот сброд, как он их называл: он разогнал его и поступил очень круто: несколько человек пойманных были казнены на базаре в Узгенте. Сам Джитым-хан скрылся.
   Этот эпизод был, конечно, некстати и неприятен генерал-губернатору, но впечатление о нем скоро сгладилось при объезде и обзоре всей области; города разрастались и строились; войска имели бравый и здоровый вид и были прекрасно расквартированы в новых казармах; в кишлаках жители встречали начальника края с видимым доверием, без всяких признаков угрюмой боязни; на местных базарах мирно толпились русские и туземцы. Кауфману, администратору опытному, было видно, что политический тон, взятый Скобелевым, был верен и ведет к тому, что и это новое владение будет скоро такой же спокойной русской областью, как и ранее нами занятые. Он остался всем очень доволен и, уезжая, благодарил губернатора.
   Но завистники Михаила Дмитриевича шипели и иронизировали, называя постройки декорациями, сравнивая объезд области [657] Кауфманом с поездкой Екатерины в Тавриду, в сопровождение Скобелева-Потемкина и т.д. Как ни старались они такими выходками подорвать репутацию Скобелева в глазах местной власти, -- это им не удавалось; зато случай помог им перенести их козни и интриги далеко за пределы края.
   В Коканд приехал полковник князь Х., посланный из Петербурга в Туркестан по вопросу об усилении войсковых частей в новой области. Скобелев, конечно, пригласил X. остановиться в его доме и, как любезный хозяин, фетировал его, знакомя его со всеми оригинальными особенностями туземной жизни: была организована охота на кабанов, поездки в горы, устраивались байга, томаша и другие местные развлечения. Удалось даже дать ему участие в небольшой экспедиции, вызванной появлением Джитым-хана.
   Недруга Скобелева, как старые знакомые X., были, конечно, постоянными посетителями гостеприимного дома и наружно разыгрывали роль приятелей хозяина. Все шло, по-видимому, хорошо. Но людям, искренно преданным Скобелеву, а таких было много, не нравилось слишком большое его взимание к петербургскому гостю: со стороны было заметно, что гость подпадает под влияние врагов Михаила Дмитриевича. Указывать ему на это было бы, пожалуй, бестактно, а сам он ничего не подозревал.
   Но именно через посредство X. перенеслась в Петербург интрига, причинившая, хотя и временно, много огорчений Михаилу Дмитриевичу.
   С отъездом X. установился спокойный строй жизни, которым вполне удовольствовался бы любой губернатор. Но Скобелев был еще очень молод, все законченное уже не манило его; он хотел новой работы, более широкой и деятельной, и такую думал найти в должности начальника окружного штаба: генерал Троцкий собирался оставить этот пост. Вернее, однако, предположить, что жажда перемены вызывалась поколебавшимся душевным равновесием Скобелева в предчувствии европейской войны. Это отчасти подтверждается письмом Константина Петровича Кауфмана к Троцкому, бывшему тогда в Петербурге. "Скобелев высказал мне, -- пишет Константин Петрович, -- желание быть начальником окружного штаба. Вы знаете, что это была и моя мысль, если бы обстоятельства так сложились, что вам нельзя будет вступить в отправление ваших обязанностей. Я не дал ему положительного ответа, но сказал, что буду рад такому начальнику штаба, как он, если вы не возвратитесь. Михаил Дмитриевич трудится и вникает во все, но любить он только военное дело. Он его любит страстно, он ничего больше не любит, как военное дело. Он весь проникнут мыслью полететь в армию, которая, по-видимому, собирается на берегах Дуная. Если война будет в [658] Европе, его нельзя будет удерживать. Он мне пишет: "Я буду служить, где вы потребуете, но я должен вас предупредить, что душа моя и мысли мои будут там, где будут греметь наши пушки".
   Пушки еще не загремели, а душа Скобелева затосковала... Она рвалась к Царьграду, к храму Святой Софии -- к этой исторической мечте русских крестоносцев... Он стал умолять Кауфмана содействовать его поступлению в действующую армию. Константин Петрович вполне ему сочувствовал и понимал, что там он будет нужен, и немедленно написал военному министру, горячо рекомендуя Скобелева и убеждая Милютина воспользоваться этим талантом. Но в ответ пришла шифрованная депеша: "Государь не соблаговолил на перевод Скобелева"... Известие это поразило, конечно, Скобелева; оно удивило и Кауфмана, представления которого всегда уважались. Очевидно было, что действовали тут какие-то враждебные влияния. Не прошло, однако, недели, как получилось приказание: "Генералу Скобелеву высочайше повелено немедленно прибыть в Петербург для отправления в действующую армию".
   Желание М. Д., по-видимому, сбылось, но форма вызова смутила его; присутствовавшие при его свидании по этому поводу с Кауфаном были удивлены его подавленным настроением.
   Как бы то ни было, вопрос был решен, и Туркестан терял Скобелева. Проводы его в Фергане были очень сердечны; и не только со стороны сослуживцев и подчиненных и русских жителей, успевших оценить его беспристрастие, отзывчивость и такт в личных отношениях, а и со стороны туземцев, для которых он был грозой в честных боях, но, получив власть, стал начальником доступным и, главное, справедливым, что превыше всего ценится мусульманами. Все по-своему выражали ему уважение и симпатии, и Скобелев, глубоко растроганный, с грустью прощался со ставшей ему милой Ферганой.
   Нечего говорить о его разлуке с любимыми войсками. Приводим его приказ: "Расставаясь с доблестными войсками Ферганской области, которыми я имел счастье командовать в столь памятное и славное время, с благодарностью и с гордостью вспоминаю о совершенных вместе подвигах, имевших результатом покорение всего ханства Кокандского, в свое время достойно оцененных милостивым словом Государя Императора и вниманием командующего войсками округа.
   В продолжение полуторагодичного командования войсками Наманганского действующего отряда, а впоследствии войсками Ферганской области, я имел случай неоднократно убедиться, как в мирное, так и в военное время, что войска относились ко мне [659] с доверием и сознавали ту беспредельную привязанность к их славе и благосостоянию, которая постоянно одушевляла меня в этот продолжительный и незабвенный период.
   Благодарю всех офицеров и нижних чинов высочайше вверенных мне войск. Воспоминание о службе с ними навсегда останется лучшим воспоминанием моей жизни.
   С казаками судьба судила мне впервые сразиться с неприятелем в Кокандском ханстве, в первые же дни по открытии военных действий. Я счастлив, что могу напомнить им, как много они заработали поистине кавалерийской славы в 1875 году, под Махрамом. Под Ульджибаем, Ассаке, Уч-Курганом их молодецкому натиску мы исключительно обязаны победой. Наскоро сформированный конно-стрелковый дивизион быстро сроднился с боевыми особенностями тогдашней незабвенной службы Наманганского действующего отряда и в кавалерийских столкновениях с неприятелем с первых же дней своего существования доказал, что ничего нет невозможного для нашего туркестанского солдата.
   Отъезжая в действующую армию, быть может, накануне новой встречи с неприятелем, мне остается желать лишь одно, чтобы в самые трудные минуты боевого испытания я бы сражался с такими же молодецкими, с такими же доблестными войсками, как те, с которыми мне здесь пришлось служить и сражаться.
   Еще раз благодарю всех моих сослуживцев -- войска Ферганской области. Прошу их не поминать меня лихом и верить, что только надежда на вероятное близкое столкновение с неприятелем может одна, хотя отчасти, заглушить глубокую скорбь расставания с ними.
   Свиты его величества генерал-майор Скобелев". Немало нашлось у Михаила Дмитриевича друзей и в Ташкенте, во главе которых стоял Константин Петрович фон-Кауфман, издавший на прощание следующий приказы
   "Расставаясь с бывшим военным губернатором и командующим войсками Ферганской области, свиты его величества генерал-майором Скобелевым, я не могу не вспомнить целого ряда блестящих военных подвигов, ознаменовавших службу его в высочайше вверенном мне округе, Энергичное и точное исполнение указанного ему плана военных действий в зиму с 1875 по 1876 год привело к сокрушению партии войны в бывшем Кокандском ханстве.
   Будучи назначен военным губернатором вновь образованной из ханства Ферганской области, генерал-майор Скобелев с тою же энергией принялся за гражданское устройство покоренного края, и на этом новом поприще труды его увенчались быстрым и полным успехом. При посещении моем в конце прошлого года Ферганской области я нашел администрацию области [660] как в городах, так и в уездах, совершенно устроенной везде и во всем стройный порядок.
   Искренно, от души благодарю свиты его величества генерал-майора Скобелева за его блестящие военные подвиги и гражданские труды во вверенном мне крае, о которых я навсегда сохраню самое отрадное воспоминание.

Генерал-адъютант фон-Кауфман I" (оба приказа в "Турк. Вед." 1877 г. No 8.).

   16 февраля 1877 года Скобелев выехал из края и на рубеже его, в форте Казалинске, остановился, чтобы опомниться и отдохнуть от тысячи верст адского пути по распутице в тарантасе.
   Здесь, на станции, он еще раз пишет своему другу-начальнику, Константину Петровичу Кауфману. Письмо это, как все письма Скобелева, полно интереса, но мы сделаем из него лишь небольшую выписку, непосредственно относящуюся к только что пережитому.
   "Позвольте, -- пишет Скобелев, -- еще и еще выразить вам мою глубокую сердечную признательность за все вами для меня сделанное; служба моя под вашим начальством навсегда останется лучшим воспоминанием моей жизни. Не говорю уже о положении. известной репутации, которыми всецело вам обязан, я в особенности должен никогда не забывать, каким человеком я прибыл во вверенный вам край в 1869 году и каким человеком я теперь еду от вас в действующую армию. Я в полном смысле слова ваше создание, сознаю это, всегда буду сознавать и горжусь этим".

XX.

   Последуем теперь за Скобелевым в Петербург. Люди военные, вероятно, еще помнят, что вызванный в 1877 году из Туркестана генерал Скобелев, имея право и надежду получить какое-либо ответственное назначение в действующей армии, начал кампанию без определенного положения чуть ли не ординарцем у генерала Драгомирова.
   Но до этой обиды Скобелеву пришлось вывести еще большое горе: немилостивый прием у государя, подробности которого знала очень немногие. Если эти обстоятельства еще не забыты современниками, то едва ли кому-нибудь известно, чем была опала Скобелева вызвана. Личность же Михаила Дмитриевича слишком значительна, чтобы допустить для потомства не разъясненной какую-либо тень в его жизни и дать повод объяснять гнев императора действительной виной перед ним Скобелева. Между тем, как потом выяснилось, всему причиной была интрига -- плод трудов его завистников. [661]
   В личных наших воспоминаниях живо сохранились события того времени и имена врагов Скобелева; сохранились и документы в виде письм-автографов лиц, интересовавшихся судьбою Скобелева, в силу дружеских и служебных с ним отношений.
   Трудно сказать, когда злословие и сплетня царили неограниченнее -- в нынешнем ли Петрограде, или в Петербурге 70-х годов; но несомненно, что и в то время репутации нередко создавались и разрушались не заслугами и проступками, а интригами, рекламой и клеветой. Кстати сказать, столичные круги были всегда падки на сплетни из отдаленных окраин и чем значительнее и выше было лицо, о котором измышлялись легенды, тем радостно-злобнее их принимали и верили им. Не беремся углубляться в психологию этого явления -- но так это было.
   Авторами таких рассказов были, конечно, ничтожества, не выносившие ничьего давящего их превосходства ума, таланта, доблести; сами не обладая такими достоинствами, они не могли возвыситься и потому всеми силами старались принизить до себя все, что было выше их.
   Так случилось и со Скобелевым.
   В конце 1876 года, в то время именно, когда Скобелев хлопотал о переводе его в действующую армию, по Петербургу были пущены слухи "из Средней Азии", несомненно, имевшие целью подорвать его репутацию, уже твердо создавшуюся в Туркестане. По этому поводу генерал Троцкий писал Константину Петровичу Кауфману 19 декабря 1876 года:
   "N. привез сюда какие-то неблагоприятные отзывы о Скобелеве. Он ссылается, что все это он слышал от разных будто бы проезжающих через Оренбург офицеров. Не фабрикация ли это его сыновей, из которых двое, кажется, в Ферганской области? До N. я ни слова не слыхал дурного о Скобелеве. и впервые он мне поведал, что и ваше высокопревосходительство им недовольны и пр. и пр. Слава Богу, как я и ожидал и возражал, из письма вашего вижу, что все сообщавшееся не больше, как сплетни, которым неизвестно почему дана такая вера в Оренбурге".
   Но это, молено сказать, был пробный шар с ближайшего от Туркестана этапного пункта к Петербургу. Оренбург еще со времен Черняева завидовал Туркестану, охотно принимал всякие оттуда россказни и еще охотнее отправлял их дальше. Докатывались они в Петербург уже с вариациями; тут их слушали в гостиных и будуарах, и рассказчики не стеснялись украшать их причудливыми восточными фантазиями, -- благо Туркестан был за тридевять земель и проверять интересные сказки было трудно.
   Так и против Скобелева работали подручные и корреспонденты, подготовляя почву. Сами же скобелевские недруги лишь [662] подливали масла в огонь, когда пламя ослабевало. Этих дирижеров было немного: двое в Туркестане и двое в Петербурге; но они были сильны, если не духом, то положением. Душой интриги в Туркестане был Z., титулованный немец с большими родственными связями, с еще большими претензиями на карьеру, но... с ничтожными для нее данными. Это и был злейший враг Скобелев, не прощавший ему его успехов, а между тем сам, сделав весь Кокандский поход, -- ни разу нигде ни в чем себя не проявит. Попытка прославиться не удалась ему и после занятия ханства. Но для характеристики князя Z. и его дела приводим письмо командующего войсками округа к начальнику своего штаба. "Когда Скобелев (пишет Кауфман Троцкому) вернулся с гор в Коканд, он оставил в горах с небольшим отрядом полковника князя Z, который тотчас же воспользовался этим, чтобы иметь дело; имел его -- дело самое пустое, но в донесении поднял его на высоту великого подвига; себя выставил героем, а самое дело -- для того, кто понимает здешние дела, очевидно, нелепо: три раза он разбивает неприятеля на голову. Когда после двух разбитий он хочет отойти на место, избранное им для бивуака, то неприятель не дает ему далее отдохнуть и отрезывает ему путь к бивуаку; он третий раз разбивает его на голову... Сам тяжело ушиблен, лошадь -- тоже; и все это выставлено в донесении. Ранеными показаны: сам Z., капитан Ц., есаул Б. и один прапорщик. Оказывается, все здоровы. Тяжело раненых нижних чинов 8; из них в лазарет поступил один. Легко ранено 27 человек. Очевидно, очень легко -- никто их не видел. Джигитов ранено 18; из них я нашел одного с переломленной рукой... Вот они хваленые герои. А W. еще говорит, что Z. не чета Скобелеву!"
   Этот-то герой, претендовавший на пост Скобелева, пользуясь пребыванием гостившего в Фергане князя X., овладел его волей, настроил его против Скобелева, снабдил инструкциями и вручил ему письмо для передачи своему влиятельному петербургскому другу W. Им вторил третий воинственный, но в мирной обстановке, деятель Y. Дружеские беседы этого трио достигли своей цели, и к приезду Скобелева в Петербург клевета пустила корни.
   Скобелев знал, что против него шипели недруги, но был далек оттого, что его ожидало.

XXI.

   5 марта 1877 года он представился государю. Неопровержимым документом этого тяжко-памятного для Скобелева события служит подлинное письмо ген. Троцкого к Константину Петровичу Кауфману от 12 марта 1877 года.
   "Приехал сюда Михаил Дмитриевич Скобелев. Он [663] поражен, да и я вместе с ним приемом у государя. Не подав руки, его величество сказал Скобелеву: "Благодарю тебя за молодецкую боевую твою службу; к сожалению, не могу сказать того же об остальном" (о чем именно -- ни слова). Затем, волнуясь и возвысив голос, государь продолжал: "Я помню, я знал твоего деда и я краснею за его славное имя". Это место из слов государя так сразило Михаила Дмитриевича, что он говорит, что и не помнит, так ли именно произнесена была его величеством фраза; но что в его, Скобелева, ушах, особенно тягостно отозвалось слово "краснею". Была еще и такая фраза: "Я осыпал тебя моими милостями". Государь закончил свое обращение словами: "Я надеюсь, что на новом назначении, которое я тебе дам, ты покажешь себя молодцом".
   С этим Михаил Дмитриевич был отпущен из дворца. Теперь он как ошпаренный; допытывает Адлерберга и всех, кого может, что все это значит и откуда дует ветер; по выражению Скобелева, он жаждет света. Вместе с тем он просит защиты вашего высокопревосходительства. По всем признакам, выяснившимся пока, все это крупная интрига, имеющая началом личные доклады X. и письма Z. к W., доведенные и читанные... Обвинительные против Скобелева пункты: распущенность войск, панибратство с офицерами, демократизация, умышленное не привлечение к себе помощников с громкими именами и пр. и пр. Что такое? Ничего не понимаю. Пишу все это вашему высокопревосходительству со слов Михаила Дмитриевича. По его объяснениям, военный министр принял его очень сухо и, не объясняя ему и не указывая, в чем собственно он, Скобелев, провинился, говорил о беспорядках у нас в крае, об открытых злоупотреблениях. Вообще, тон всего, что говорил военный министр, не понравился Скобелеву и произвел на него тяжелое впечатление. Еще раз повторяю вашему высокопревосходительству, что все изложенное написано мною со слов Михаила Дмитриевича, который пока, на первых норах, находится в каком-то чаду. По все-таки нельзя не заметить, что что-то недоброе тут делается и интрига работает. Впрочем, все это не новость.
   "P. S. Сегодня Скобелев был дежурным. Государь был с ним уже милостивее. Военный министр дополнил свои объяснения, что на государя произвели впечатление письма о Скобелеве из Коканда, что он фамильярничает с офицерами, в штабе его слишком свободно критикуют правительство и что наконец Скобелев будто бы мечтал устроить поход на Кашгар" (письмо автограф. См. архив П. М. Кауфмана-Туркестанского.).
   Официальные обвинения были так слабы, нелепы и лживы, что легко могли быть опровергнуты и, очевидно, в ход были пущены [664] другие клеветы, позорившие Скобелева в глазах государя, красневшего за его деда. Но клеветники старались прикрыть их непроницаемой тайной -- попятно почему...
   Молено себе представить, что переживал Михаил Дмитриевич, выслушивая суровый выговор монарха, ласкового слова которого жаждал каждый к нему приближавшийся. Но не даром все обожали Александра II. Далее в этом немилостивом приеме сказались и великодушие и справедливость государя: готовясь огорчить Скобелева суровым выговором, он сам волнуется и, смягчая наносимый удар, сначала оценивает боевую службу Скобелева и благодарит за нее. Чувствуется доброта государя и в разрешении Скобелеву явиться на дежурство, и в смягченном уже 12-го марта обращении с ним. По из сердца Михаила Дмитриевича не скоро изгладились чувства огорчения и незаслуженной обиды. Как отзвук этого настроения, приводим часть его письма от 1-го июня 1877 года из Журжева к другу, бывшему начальнику, Константину Петровичу Кауфману:
   После более чем месячного пребывания в армии наконец берусь за перо, чтобы положить начало дорогому, дарованному мне праву продолжать переписку с вами, также как я имел счастье это делать в продолжение почти двух лет.
   От Виталия Николаевича (Троцкого) вы узнаете, как много грусти и незаслуженных испытаний мне пришлось перенести вследствие клеветы; последствия ее испытываю я во всем и в особенности в той нравственной пытке, непривычной моему имени, которая со дня прибытия в Петербург и до настоящего дня выпадает мне на долю.
   Холодным, по возможности беспристрастным оком озираясь на время, пережитое в Туркестанском крае с мая 15-го по февраль, я не чувствую себя виновным ни перед долгом службы, ни перед вами, представителем для меня государя. Но вы, компетентный судья всего сделанного, единственный могущий произнести сознательный и справедливый приговор, далеко, и мне остается теперь лишь с возможным достоинством ждать торжества правды и справедливости.
   "Я намеренно, многоуважаемый Константин Петрович, не беспокоил вас своими письмами в минуту разгара постигшего меня несчастия; вы и так слишком много для меня сделали. Да когда война объявлена, не время жаловаться, беспокоить собою. Мне, однако, продолжает казаться, что случившееся со мною в известной степени имеет более чем личное значение. Вашему высокопревосходительству известно, что в Туркестанском крае, быть может, более, чем где-либо, необходимо полное доверие к лицам, облеченным властью, на различных ступенях служебной иерархия. Если подобная, относительно фактов, совершенно без [665] почвенная интрига может и в будущем иметь успех в подобных размерах, без ведома главного начальника края, то вряд ли авторитет власти от этого выиграет...
   Что до меня коснется, то я слишком награжден государем и вами обласкан; сознавать все вами для меня сделанное, Константин Петрович, помнить это до последней минуты жизни -- послужит мне лучшим утешением. В тяжелой необходимости более не служить под вашим начальством я силюсь найти и хорошую сторону: более смело открывать перед вамп мое навсегда благодарное, любящее вас сердце. Через несколько дней давно желанный бой; есть надежда быть из первых при переправе. Молю Бога не ударить лицом в грязь, поддержать в деле и ваше доброе обо мне мнение, и репутацию наших доблестных туркестанских войск, в рядах которых я сердцем продолжаю себя считать.
   Наши туркестанцы: подпоручик Калитин и Редкин, штабс-капитан Попов и Кашталинский прикомандированы к штабу болгарских дружин, под начальством генерал-майора Столетова. Нашего доморощенного алайского дорогостроителя, капитана Маслова, удалось пристроить старшим адъютантом передового, ныне Журжевского отряда, при котором и я временно исправляю должность начальника штаба".
   Затем идут интересные исторические новости той минуты.
   Но жалкой интриге не было места там, где грянули пушки, закипели бои, где родине понадобились герои, в ряду которых начал выдвигаться Скобелев... Уже в следующем его письме к Константину Петровичу Кауфману, под впечатлением изменившихся обстоятельств, чувствуется радостное настроение Скобелева, обласканного благороднейшим государем, никогда не боявшимся сознаться в своих ошибках.
   "Позиция на Плевно-Ловченском шоссе перед Плевной. 13-го октября 1877 года.

Ваше высокопревосходительство,
Константин Петрович.

   Посылаю вам рапорт мой генералу Зотову и князю Имеретинскому о делах под Плевной от 26-го по 31-ое августа.
   Я знаю, как вы интересуетесь всем, касающимся нашей армии. В данном случае распоряжался войсками в столь многознаменательную минуту ваш туркестанский воспитанник, глубоко сознающий, что обязан вам исключительно, в обширном смысле слова, своими настоящими относительными успехами. Вообще в настоящую кампанию в глазах общества значение Туркестана, как боевой школы, значительно поднялось; этому помогло и геройское поведение всех наших офицеров, служивших в [666] болгарском ополчении, и чрезвычайное боевое самолюбие нижних чинов Туркестанского округа перед неприятелем, всеми начальниками частей сознанное, наконец отчасти и несостоятельность различных оранжеров мирных маневренных увеселений, на всех ступенях военной иерархии слишком рельефно высказавшаяся.
   Я, слава Богу, в интимных своих отношениях по службе был так счастлив, что смог сохранить все наши туркестанские привычки.
   Начальник штаба у меня Куропаткин. Ваше высокопревосходительство уже давно оценили по достоинству этого героя-солдата и прекрасного, полного благородства человека. С ним мне жить легко, несмотря на рычание толпы завистников, больше прежнего на меня злящихся.
   Ласка государя ко мне, при всех случаях, не знает пределов. Последний раз за обедом я, конечно, сел за стол с последними, -- это ведь не в деле. Государь послал тотчас же за мной Воейкова, и меня посадили против князя Суворова, который сидел по правую сторону государя. За обедом он почти исключительно говорил со мной и наконец, подняв бокал, пил мое здоровье.
   Наследник тоже очень смягчился. При мне Хомичевский. Маслов произведен в майоры, -- начальник Габровского уезда и очень отличился на Шиике. Радецкий заявил, что при менее опытном и распорядительном уездном начальнике он, пожалуй, не удержался бы. Черкасский отзывался о Маслове с восторгом.
   Будьте здоровы, Константин Петрович. Мы готовимся. Вас любящий и навсегда вам благодарный Скобелев" (оба письма в "Р. Архиве" 1910 г., No 4.).
   "Мы готовимся". Да, он готовился к ряду подвигов, которые и составили славу Белого генерала...
   По странной случайности, последнее военное дело в жизни Михаила Дмитриевича опять связало его с Туркестаном, но, что всего удивительнее, сама судьба здесь отомстила за него и, помимо его воли, дала ему торжество именно над теми врагами, которые еще не так давно рыли ему яму.
   С окончанием турецкой войны наше политическое положение в Средней Азии потребовало похода в Ахал-Текинский оазис, и в 1879 году, в августе, было решено отправить военную экспедицию с целью там утвердиться.
   Для исполнения этого предприятия было назначено такое количество войск, которое впервые в Туркестане исчислялось уже не ротами, а батальонами, именно было назначено: 17,5 батальонов [667] пехоты, 18 сотен, 2 эскадрона кавалерии и 34 орудия, всего свыше 12 тысяч человек и 4.230 лошадей. Начальником экспедиции был назначен г.-ад. Лазарев, но он скончался во время похода и был заменен генералом М. Ломакиным. Вот к этой-то экспедиции не сумевшие принять участие в турецкой войне пристроились на ответственные должности три главных недруга Скобелева -- X., Y. и Z.
   Не останавливаясь на подробностях, хорошо известных по истории, отметим только, что экспедиция потерпела полную неудачу: мы должны были отступить под напором текинцев после отбития штурма кр. Денкель-Тепе, причем потеряли убитыми 185 (7 офицеров) и 268 (20 офицеров) ранеными...
   Экспедиция была немедленно ликвидирована. Но отступление наших войск от Ахал-Текинского оазиса грозило поколебать обаяние русского могущества в Туркестане, а потому 1-го марта 1880 года был окончательно решен вопрос нового похода, начальником которого на сей раз назначен командир 4-го армейского корпуса, генерал Скобелев. Таким образом, Скобелеву пришлось поправлять дело, где видными участниками были его ферганские приятели, поспешившие, конечно, стушеваться...
   Испорченное дело потребовало новых больших жертв, но, как известно, кончилось блистательно.
   Верный своим туркестанским традициям, Михаил Дмитриевич тотчас по назначении своем написал Кауфману, прося его командировать отряд из любимых им войск для участия в экспедиции. Ему было послано тысяча человек под начальством полковника Куропаткина; начальником штаба Скобелева был тоже туркестанец -- генерал Гродеков.
   Михаила Дмитриевича нельзя было заподозрить в сентиментальности; но благодарность -- черта благородных натур -- руководила им, вероятно, когда он взял к себе ординарцем юного тогда сына Константина Петровича -- Михаила Кауфмана.
   В течение всей кампании Скобелев посылал постоянно извещения о ходе дел Кауфману в Ташкент. Только окончательной победой ему не удалось обрадовать своего друга-начальника. Трагическое событие 1-го марта 1881 года сразило верного слугу императора Александра II: Кауфмана постиг апоплексический удар, и, проболев год, он умер в мае 1882 года. А в июле того же года скончался, полный сил и блестящих надежд, и сам Белый генерал, отныне бессмертный народный герой...

Е. Толбухов.

   Текст воспроизведен по изданию: Скобелев в Туркестане (1869-1877) // Исторический вестник. No No 10, 11, 12, 1916.
   Исходник здесь: https://drevlit.ru/docs/central_asia/XIX/1860-1880/Tolbuchov/text1.php
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru