Lib.ru/Классика: Трионов К. К.. В гостях у хана Наср-Эддина

Трионов К. К.

В гостях у хана Наср-Эддина

Фотография ханского наследника Наср-Эддина. Фотография Александра Куна, ок. 1870 г.

В 1873 г. было учреждено наше военное агентство в соседнем Коканском ханстве, и первым военным агентом назначен возвратившийся из Петербурга Скобелев, только что женившийся, произведенный в полковники и назначенный флигель-адъютантом.

В помощь ему, в качестве военного топографа, был назначен подпоручик одного из туркестанских батальонов Руднев и для конвоя придано несколько казаков. Волей судеб полковник Скобелев был первым и последним военным агентом, так как вскоре после его прибытия в Коканд жители Ферганы, выведенные из терпения жестокостями и чрезмерными поборами своего хана Худояра, подняли знамя восстания, перебили чиновников и осадили ханский дворец. Худояр-хан за три года управления истребил до 20 тысяч своих подданных, и, кроме того, парод стонал под тяжестью налогов и постоянных поборов. Хан сам занимался ростовщичеством и, монополизируя некоторые виды торговли, нажил от своих подданных миллионы рублей.

Во главе восстания был молодой сын Мусульман -- Кула Абдурахман. Он объявил о низложении хана, и на его место был объявлен ханом сын Худояра--Наср-Эддин. Самому Худояру, спасая свою жизнь и захваченную казну, пришлось бежать в Россию, и он присоединился к уезжавшему русскому военному агентству, что вызвало нападение со стороны бунтовщиков, желавших захватить, если не самого хана, то хотя [131] забранную им казну, и, только благодаря героической храбрости как самого Скобелева, так и горсти его конвоя, им удалось пробиться в Ходжент.

Увлеченные этим преследованием, рассерженные неудачами, а равно и гостеприимством, оказанным нашим правительством низложенному хану, отдельные шайки коканцев не остановились на границе, но вторгнулись в наши пределы, где к ним присоединились все недовольные из наших новых подданных сартов, и скоро весь Ходжентский уезд, за исключением городов, где стояли гарнизоны, оказался во власти шаек.

При быстром и неожиданном нападении шайкам удалось захватить на ходжентском базаре несколько русских женщин, на станции Мурза-рабэт двух подпрапорщиков Колусовского и Эхгольма, ехавших, по окончания училища, в полк, и всех этих пленных отправить в Коканд. Были разграблены все почтовые станции, сожжен близ Ходжента стеклянный завод Фавицкого, около селения Нау ограблены и убиты казначей Васильев и доктор Петров, а головы их, вместе с двумя малолетними дочерьми доктора, тоже были отправлены, как трофеи, к коканскому хану.

Все эти дешевые успехи вскружили азиатские головы. Муллы объявили "хазават", т. е. священную войну против христиан, и громадные полчища под начальством того же Абдурахмана стягивались к приграничной крепости Махраму.

Все это заставило бывшего в то время командующего войсками генерал-адъютанта фон-Кауфмана 1-го быстро сформировать отряд и форсированным маршем подступить к Махраму, где коканцы были разбиты на голову, а крепость взята штурмом.

Затем наши войска продвинулись к гор. Коканду и в трех верстах от него стали бивуаком против Сары-Мазарских ворот, которые заняла наша пехота.

Хан выслал в наш отряд всех пленных и просил мира, вперед соглашаясь на все условия, лишь бы сохранить хотя часть владений и свой трон.

Пока тянулись переговоры и писались условия мира, нам, строевым офицерам, нечего было делать, а сознание, что всего за три версты город живет своей, совершенно своеобразной жизнью, подстрекало любопытство. Хотелось взглянуть и на жизнь еще самостоятельного деспота, с его восточной роскошью, гаремами, ужасными казнями и вообще взглянуть на восточную жизнь, еще не тронутую цивилизацией. Если не воспользоваться этим случаем, то другой мог и не повториться. Переговоры могли прерваться во всякое время, Коканд быть взят, и тогда бы он не представлял большого интереса, чем остальные русские владения в Средней Азии. Открытых враждебных против меня действий в [132] неприятельском городе я не боялся. Сарты отлично сознавали, что это повредило бы перемирию и повлекло бы за собою увеличение контрибуции другие репрессивные меры, и я отправился к моему начальнику просить разрешить поездку. Барон Меллер прямого разрешения не дал, но сказал, что если я поеду, то он об этом постарается не знать, но предупредил, что, кроме риска быть пристреленным каким-либо фанатиком, меня могут захватить и по распоряжению самого хана, чтобы затем выдать взамен части контрибуции и что тогда я буду предан военному суду за дезертирство к неприятелю. В тот же день после полудня хан ожидался в лагерь для личных переговоров с Ярым-падишахом (полуцарем), и Меллер советовал скорее вернуться, на случай, если бы переговоры были прерваны.

Обрадованный таким полуразрешением, я долго не собирался. Пригласив двух товарищей, Норманского и Любомирова, и взяв служившего у меня джигита в качестве переводчика, мы четверо верхами уже через полчаса, переехав чрез тройной ряд рвов, въехали чрез ворота в четырехсаженной стене в неприятельский город.

Коканд резко отличался от других городов Туркестана своими широкими улицами и бульварами. Даже попадались кирпичные дома, богатых купцов, побывавших в России, с окнами прямо на улицу, чрез которые была видна европейская обстановка парадных комнат, но скоро нам пришлось убедиться, что цивилизующее влияние Европы дальше этих окон и дверей на улицу но пошло.

На одном из бульваров нам встретился сарт, несший на руках небольшую девочку лет 8-9. Девочка была очень худа, с большими, грустными черными главами, одетая в одну длинную рубашку из английской кисеи. Миловидное личико ребенка было немного испорчено следами бывшей коканки (род проказы, сильно распространенной между туземцами).

Поравнявшись с нами, сарт посадил девочку прямо на пыльную дорогу и, что-то крича нам, сталь торопливо стягивать с нее рубашку и так как это ему не удавалось, то он наградил ее таким ударом кулака по голове, что бедная жертва в обморочном состоянии упала.

Чрез переводчика мы узнали, что сарт только что отобрал эту девочку за долги от какой-то вдовы и предлагал нам купить ее на время нашего пребывания в городе за пять тилей, т. е. за 20 рублей.

Наш джигит намочил голову девочке, она очнулась и начала плакать. Если кто на нас, желая ее утешить, подходил к ней, то она с криком ужаса убегала, бросаясь на шею к своему мучителю, через которого мы подарили ей несколько [133] брелоков от часов, и она, утешившись, тут же стала привешивать их к своим волосам. Дали несколько рублей и сарту, приказав нести ее домой, и старались внушить ему, что он может быть ее убийцей, продавая такую еще совершенно не сформировавшуюся девочку и что и Аллах карает убийц; но через переводчика получили ответ, что если она по воле Аллаха умрет, то ему изъян будет, но что если выживет, то ему большой барыш будет!

После такого ответа мы увидели, что словами этого торговца живым товаром не проймешь, а других способов в чужом городе у нас не было, и мы, бросив его, поехали на базар.

В то время коканский базар был самый богатый во всем Туркестане.

Там можно было найти все, что производила страна, и, кроме того, привозные товары из России, Персии, Англии и Индии. На местные изделия, напр., ковры, шелковые ткани, мозаичные изделия из бирюзы, каракулевые халаты и медные изделия чеканной работы цены были баснословно дешевые.

Продвигаясь от давки к лавке, мы прошли почти весь базар и попали в мясные ряды, где около одной из лавок собралась очень волнующаяся и кричащая точна. Когда мы подъехали, толпа расступилась, и мы увидели ужасную картину. Посреди грязной, немощеной улицы, в громадной луже крови валился труп только что зарезанного молодого сарта. Он был бос, почти голый. На нем ничего не было, кроме коротких полосатых шаровар, доходящих до колена. Голова почти отделилась от туловища, держась лишь на хребетном столбе, руки связаны на спине, лица не было видно, так как он лежал, уткнувшись лицом в землю.

Оказалось, что сегодня хан уже разбирал судные дела и всех приговоренных к казни привели на базар и заперли в одну из пустых мясных лавок, откуда они, а их было 6 человек, чрез двери и щели в деревянной степе лавки, смотрели на казнь и переговаривались с родственниками, торопясь проститься и передать последние приказания, пока еще не дошла до них очередь быть зарезанными.

Отсутствие ли женщин и детей, или по тупой покорности судьбе, но на лицах как самих осужденных, их родственников, так и праздной толпы не видно было ужаса; все болтали, кричали, и некоторые даже смеялись!

Около зарезанного и уже застывшего трупа стоит высокого роста и кривой на один глаз палач, одетый в красный ватный халат, с засученными рукавами. Одна из рук и очень тонкий, немного кривой и длинный нож, который он держал, были запачканы в крови. Палач изредка лизал с ножа [134] человеческую кровь и косил свой единственный глаз на публику, желая подметить, какое это производит впечатление. Ему хотелось бы возможно более устрашить ее, чтобы она была щедрее.

Палач определенного содержания и даже поштучной платы, как у нас, не получал и жил на взятки, получаемые от родных казненных.

У сартов голов не рубили, а людей резали по тому же способу, как они режут баранов, т. е. лезвие очень острого и тонкого ножа протыкается с одной стороны шеи на другую и затем быстро протягивается вперед, так что если нож был воткнут между шейными позвонками и сонными артериями, то при движении ножа вперед артерии перерезались и получалась огромная рана, и смерть наступала почти мгновенно, но если палач был недоволен подарком, то он прорезал только переднюю часть горла, и казненный мучился долгое время, храпя и истекая кровью.

Казнь остальных воров была приостановлена, так как их родственники и далее сами потерпевшие отправились с подарками к хану просить о смягчении приговора, и скоро приехал придворный, объявив, что хан заменил смертную казнь отрубанием пальцев левой руки, что откладывается до следующего дня.

По рассказам палача, вору отрубает пальцы тот же палач, у тех же мясных лавок, пользуясь тем же топором и тем же обрубком дерева, которые употребляются в той лавке при рубке бараньего мяса. Руку, у которой палач отрубил пальцы или всю кисть (тоже смотря по взятке), сейчас же окунают на секунду в котелок с кипящим бараньим салом и затем оперированного отпускают на все четыре стороны.

В кипящее сало опускают изуродованную руку не с целью увеличить боль и страдания казнимого, но для предупреждения гангрены, и, по их словам, после такого варварского лечения, рука заживает быстро и без особого лечения.

Казни же знатных лиц, особенно важных преступников, или посажение на кол всегда обставлялись особой торжественностью и производились на дворцовой площади.

Для посажения на кол приговоренного привязывали к арбе, перегнув его пополам, а к другой арбе, такой же самой высоты, привязывался длинный, толщиною в две руки, заостренный кол, и эту арбу шесть человек накатывали на преступника, а палач направлял острие кола, который сразу влезал на поларшина в тело казнимого, при чем последний после короткого крика впадал в беспамятство, тогда его и кол, в него всаженный, отвязывали от обеих арб, кол поднимали и вставляли его толстым, тупым концом в яму и укрепляли в вертикальном положении. [135]

Через некоторое время сознание возвращалось, казненный кричал, конвульсивно шевелился и тем помогал колу еще глубже войти в его тело, и так повторялось до тех пор, пока кол не повреждал каких-либо важных внутренних органов, или казненный не исходил кровью.

Тут также, как и в описанных выше казнях, все зависело от ловкости палача, т. е. от полученного им подкупа. При желании подолее помучить кол направлялся не прямо по направлению к желудку, а в бок и он упирался в ребра, и тогда казненный мог жить, сидя на коле, более суток.

Когда Скобелев вступил в Маргелан, то на площади еще валялись тела русских пленных, которых накануне Пулат-хан посадил на колы, при чем тела рядовых казаков уже совершенно окостенели, тело же поручика Святополк-Мирского было еще тепло. Видимо, он скончался много позже остальных казненных.

Описанный базар прилегал к дворцовой площади, на которой полукругом стояли несколько десятков орудий, из которых не было и двух одинаковых. Из большинства, этих пушек никогда не стреляли. И небезопасно, да и нет ядер подходящего калибра, но все же это были пушки, которых не было у мелких беков, и это придавало особый блеск и хану, и его войску. Когда же эти пушки попадались русским войскам, то начальников тех частей, согласно статуту, представляли к Георгию, а затем само орудие, как уже окончательно использованное, бросалось в первом же русском укреплении, тем более, что оно было чугунное и, как лом, не представляло никакой ценности.

Самый дворец хана стоял на небольшом холме, бока которого были вертикально срезаны и облицованы камнем. Стены дворца все облицованы разноцветным кафелем с преобладанием зеленого и желтого цветов. Из этих кафелей на стенах получалась красивая узорчатая ткань с изображением льва над воротами и арабскими надписями и арабесками на стенах, так что вид дворца был красив, несмотря на отсутствие окон. Дворец окружался тремя стенами, в пространстве между которыми были построены сакли для придворного штата и казармы для солдат. В каждой стене было лишь по одним воротам, всегда занятым сильным караулом. Благодаря небольшому "бешкешу" (взятке), начальник караула первых ворот взялся выхлопотать нам аудиенцию у хана, но во вторых воротах с нас вновь взяли бешкеш и пропустили только до третьих и лишь там к нам вышел уданчи, т. е. церемониймейстер, сейчас же попросивший бешкеш, и, удовольствовавшись несколькими рублями, пошел с докладом к хану. [136]

Через полчаса нас позвали во дворец, потребовав, чтобы мы сняли оружие и оставили его в карауле; но мы наотрез отказались, заявив, что по нашим обычаям было бы оскорблением для хана, если бы мы осмелились явиться к нему без оружия и что мы скорее откажемся от аудиенции, чем решимся на такой поступок, и нам разрешили, вынув револьверы из кобур, спрятать их в голенища наших сапог.

Прием был во внутреннем дворе, обнесенном со всех четырех сторон крытой галереей, середина же двора была без крыши и на половину занята бассейном. Пол галереи был выше пола двора на аршин, и на положенном на полу бархатном тюфяке, набитом ватой, сидел, поджав по восточному ноги, хан Наср-Эддин, одетый в пунцовый бархатный, шитый золотом халат, с белой из английской кисеи чалмой на голове, которая оттеняла его молодое, красивое, смуглое лицо с небольшой черной бородою.

Придворные и министры находились под навесами других трех галерей и сидели на простых камышовых циновках и только один ближайший ханский советчик мулла Исса-Аулие (впоследствии высланный в Россию) сидел на небольшом коврике. Когда хан обращался к кому-либо из них, то тот раньше, чем ответить, проводил ладонями рук по своему лицу, бороде, брался руками за живот и кланялся в сторону хана, касаясь лбом до выложенного кафельными кирпичами пола. Нас подвели вплотную к галерее, где сидел хан, и мы пожелали ему "ассалям-алейкум" (здравия желаем), на что он, поблагодарив, спроси л нас о здоровье ярым-падишаха (полуцаря, генерала Кауфмана) и нашем. Незадолго до того прочтенное мною сочинение Вамбери помогло мне сказать витиеватую приветственную речь в чисто восточном вкусе и когда ее переводил мой джигит, то хан все повторял слово "хош", выражая тем свое удовольствие, но в конце речи я упомянул о его гуманности и отмене в тот день смертных казней и выразил надежду, что скоро смертные приговоры будут в виде исключений, воры не будут калечиться, а заключаться в тюрьмы; но хан сказал, что он очень сожалеет, что мы опоздали и не видели, как он в то утро кормил преступником двух огромных сомов, живущих в садовом пруде. Каждый четверг одного из приговоренных к казни с полусвязанными ногами бросают в пруд с отвесными берегами против стеклянной галереи ханского гарема. Брошенный старается переплыть и вылезть на противоположный берег бассейна, где нет стражи, но и опытные сомы не дремлют и хватают за голые ноги осужденного, стараясь утянуть его вглубь. Несчастный, которому обещана жизнь, если он выберется на берег, отбивается от этих прожорливых рыб, имея [137] свободными лишь руки, а на эту борьбу, оканчивающуюся всегда победой рыб, с хохотом любуются хан и его гарем.

Когда позже Коканд был взять русскими, то один из сомов еще был жив, и раз рядовой 2-го Туркестанского стрелкового батальона, полоща в том пруде рубаху, был схвачен за руку подкравшимся сомом, о котором не знали или забыли. К счастью, солдатик отделался сильным поранением пальца о зубы рыбы. Сейчас же выпустили воду из бассейна и на дне, между человеческими костями, лежал толстый сом около сажени длиною. Его убили, а мясо, по распоряжению командира стрелковой бригады, роздали на ротные кухни, но, понятно, этой ухи никто не ел, и после отсылки пробных порций начальству ее вылили из котлов.

После рассказа хана о только что бывшей его забаве с сомами у меня пропала всякая охота продолжать аудиенцию, мне захотелось поскорее выбраться из дворца, и я просил хана разрешить осмотреть дворец и сад. Хан был в хорошем расположении и сейчас же приказал своему церемониймейстеру все нам показать, угостить традиционным пловом и одарить, согласно обычаю, халатами; но в это время один из моих товарищей, поручик Любомиров, вставил и свою просьбу разрешить нам осмотреть ханских лошадей. Хан сразу нахмурился и, видимо, сердясь, стал почти кричать, что будто бы все лучшие лошади отца во время его бегства попали в руки русским, а своих лошадей он отправил внутрь ханства, и мы их не получим и никогда не увидим. Вероятно, хан, по своей азиатской подозрительности, подумал, что целью нашей поездки было выглядеть, какие у него лошади и где стоят, чтобы затем легче было их захватить. Разубедить его в этом было нельзя, так как он сразу объявил об окончании аудиенции, и что он сейчас же едет в лагерь для продолжения переговоров с Кауфманом о мире.

Церемониймейстер, не показывая зал дворца, повел нас чрез особый не мощеный дворик, где каждое утро хан любуется на драку собак и бои куропаток и перепелов. К этому двору прилегал сад, обнесенный со всех сторон толстой глинобитной стеною в несколько сажен высотою. Сад быль очень хорош; кроме местных растений, в саду были растения южного Китая и Индии, а под высоким навесом для защиты от солнца росло несколько штук чахлых сосен и елей. Но всем этим мы могли любоваться, лишь стоя на одном месте, а вглубь сада нас не пустили, так как в то время там гуляли дамы и мальчики (батчи) гарема, и мы стали прощаться, торопясь уехать и лагерь ранее хана: но придворные требовали, чтобы мы вернулись во дворец, где, но их словам, было уже готово угощение и плов. Боясь, чтобы нас не окормили сонным порошком, что часто [138] практиковалось не только с отдельными личностями, но и с целыми посольствами соседних ханств, мы наотрез отказались от плова, хотя и знали, что таковой отказ считается у сартов большим невежеством. Уступив наконец нашим просьбам, нас проводили к выходным воротам, где три придворных служителя ожидали нас с ханскими подарками. Каждому из нас предназначалось по 9 халатов. При нашем приближении все 27 халатов были разложены для обозрения их, и они пестрели всеми цветами радуги. Два-три были парчовые, но на ситцевой подкладки, большинство же из материи из сырого шелка, пополам с бумагой, из каковой обыкновенно делаются сартовские халаты, так как Магомет, желая отвратить правоверных от роскоши, запретил мужчинам носить чисто шелковые ткани. Мы поблагодарили за, подарки, но принять их отказались, ссылаясь на, то, что, будучи верхами, мы не в состоянии были их взять с собою, а главное, не предвидя их, мы не имели с собою вещей, которыми могли бы, согласно обычаю, отдарить придворных от себя, взамен этих халатов. Церемониймейстер, видимо, обрадовался нашему отказу и сердечно простился с нами. Весть, что у хана в гостях три русских офицера, собрала на дворцовой площади тысячную толпу, чрез которую удалось проехать лишь бросая мелкие монеты, за которыми толпа, давя друг друга, бросалась в стороны, освобождая нам путь.

Вернувшись в лагерь, мы застали уже там хана, который, видимо, проговорился о нашем к нему визите; но все кончилось тем, что вечером был получен приказ полевого штаба, строго воспрещавший поездки в город.

Через несколько дней мир был заключен. Мы присоединяли к себе лишь правый берег Сыр-Дарьи (Наманганский отдел), все же земли по левому берегу по-прежнему составляли независимое владение хана Наср-Эддина, и войска паши лишь прошли чрез Коканд, остановившись на несколько минут на дворцовой площади, пока ген. Кауфман отдавал визит хану, во время которого генерал взобрался и сидел на ханском троне. По после ухода наших войск Наср-Эддин не сумел сохранить своего трона. Вскоре начались бунты, и ему пришлось, подобии отцу, бежать под защиту русских. Ханство было присоединено к России под названием Ферганской области, а хан водворен в России. Во время этого бегства Наср-Эддин остановился в Махраме, в тамошнем дворце, ожидая решения своей участи. Как раз в то же время я проездом был в Махраме и зашел во дворец. Хан со свитою, всего из трех человек, сидя на полу пустой комнаты, ел плов. Он узнал меня и пригласил к плову. На высказанное мною удивление, что пример изгнания [139] его отца за жестокости не был им принять к сведению, и он продолжал те же ужасные казни, как сажание на кол, и те же зверские забавы, как кормление огромных сомов живыми людьми, Наср-Эддин философски ответил, что если он так делал, то, следовательно, и того хотел Аллах, так как на все воля Аллаха и против предопределения человек идти не может. После этого свидания и более с Наср-Эддином уже не встречался.

К. К. Трионов.

Текст воспроизведен по изданию: В гостях у хана Наср-Эддина // Исторический вестник. No 7, 1910.

Оставить комментарий Трионов К. К. (yes@lib.ru) Год: 1910 Обновлено: 31/03/2020. 23k. Статистика. Очерк: Мемуары, История, Публицистика История Русского Туркестана Иллюстрации/приложения: 1 штук.	Скачать FB2 Ваша оценка:
Аннотация: Коканд. 1875 г. Исторический вестник. No 7, 1910. Автор - офицер 2-го Туркестанского линейного батальона.