Lib.ru/Классика: Русс Эдмон. Мирабо

МИРАБО *).

*) Edmond Rousse. "Mirabeau". Paris, 1891.

Въ дни моей юности,-- говоритъ Руссъ,-- весь кругъ нашихъ понятій о Мирабо сводился къ представленію о внѣшнемъ обликѣ знаменитаго трибуна и къ фразѣ, которая, быть можетъ, никогда имъ не была произнесена: "Скажите вашему властелину, что мы собрались здѣсь по водѣ народа и отступимъ только передъ силою штыковъ".

Эта рука, протянутая съ угрожающимъ жестомъ, эта огромная голова въ напудренномъ парикѣ, это массивное туловище съ гордою осанкой, облеченное въ правильныя складки костюма à la franèaise, эти некрасивыя черты, выступающія во всемъ своемъ безобразіи въ модной вычурной прическѣ,-- все это придавало ему въ воображеніи Русса характеръ какого-то страннаго колоссальнаго величія. Изящная, хрупкая фигура маркиза Дрё-Брезе, въ придворномъ костюмѣ съ перьями на шляпѣ и красными каблуками, стушевывалась передъ черною одеждой средняго сословія, какъ тѣнь роялизма передъ внезапнымъ появленіемъ народа. Въ лицѣ Мирабо мы видѣли борца въ театральной обстановкѣ, окруженнаго ореоломъ славы, съ печатью побѣды на челѣ, и не знали его какъ человѣка, а, между тѣмъ, это была одна изъ самыхъ сложныхъ натуръ, когда-либо встрѣчавшихся на историческомъ поприщѣ. Для того, чтобъ онъ предсталъ передъ нами въ настоящемъ видѣ, во весь свой гигантскій ростъ, независимо отъ анекдотическихъ росказней и партійныхъ клеветъ, необходимо познакомиться не только съ его личностью, но и съ его характеромъ всей его семьи, съ воспитаніемъ и всею жизнью. Нельзя обойти молчаніемъ нѣкоторыхъ фамильныхъ чертъ его предковъ, такъ какъ этотъ человѣкъ слишкомъ тѣсно связанъ со всѣмъ родомъ Мирабо и не можетъ быть выдѣленъ оттуда какъ нѣчто вполнѣ самостоятельное.

Начало ихъ рода темное; его дворянское происхожденіе довольно сомнительнаго характера. Одинъ изъ предковъ Мирабо, Жанъ Рике, первый консулъ города Марселя, сынъ богатаго купца, освобожденный въ 1564 г. отъ феодальной зависимости, купилъ возлѣ Маноска старую полуразрушенную крѣпость, которая носила названіе замка де-Мирабо, и поселился въ ней. Рике приняли благозвучную фамилію Мирабо, а спустя столѣтіе получили отъ короля титулъ маркиза. Въ этомъ замкѣ родился въ 1666 г. одинъ изъ самыхъ закаленныхъ воиновъ Людовика XIV, Жанъ-Антоній Рике де-Мирабо. Это былъ человѣкъ колоссальнаго роста, точно скованный изъ желѣза, съ непреклонною волей, съ неустрашимою энергіей. До сорока лѣтъ онъ воевалъ безъ отдыха. При Кассано, весь покрытый ранами, съ раздробленною рукой и насквозь прострѣленною шеей, онъ былъ оставленъ въ числѣ убитыхъ. Случайно поднятый, спасенный какимъ-то чудомъ, этотъ полуразрушенный гигантъ женился на молодой и красивой женщинѣ на сорокъ второмъ году своей жизни. Разумѣется, такой человѣкъ не былъ созданъ для роли ловкаго придворнаго. Одинъ только разъ появился онъ въ Версалѣ въ сопровожденіи герцога де-Вандомъ, который хлопоталъ для него о чинѣ полковника; но его рѣзкій отвѣтъ королю прервалъ аудіенцію и съ тѣхъ поръ онъ никогда больше не возвращался во дворецъ. Жестокій и безпощадный со своими вассалами, онъ защищалъ ихъ по-своему отъ произвола королевскихъ чиновниковъ, къ которымъ питалъ глубочайшее презрѣніе, и, умирая, завѣщалъ его всему своему потомству, веселый и остроумный, когда бывалъ въ духѣ, онъ любилъ блеснуть великолѣпіемъ, любилъ почетъ и до конца своихъ дней старался сохранить свою величавую осанку. Въ семейномъ кругу онъ былъ деспотомъ; семья стушевывалась передъ авторитетомъ отцовской власти и съ благоговѣйнымъ трепетомъ сторонилась отъ него. Таковъ былъ первый представитель Мирабо, о которомъ мы имѣемъ (болѣе или менѣе точныя свѣдѣнія. Эгоизмъ, непреклонная воля, несокрушимая энергія, напыщенное величіе и жажда независимости, не останавливающаяся ни предъ общественнымъ мнѣніемъ, ни предъ обаяніемъ королевской власти,-- вотъ основныя черты этого характера. Если прибавить къ сказанному недюжинное краснорѣчіе, приписываемое Вовенаргомъ этому солдату стараго режима, передъ нами воскреснетъ зачатокъ, грубый оригиналъ того мощнаго типа, который ожилъ въ другомъ поколѣніи, сложился подъ вліяніемъ другихъ условій и приспособился къ нравамъ, идеямъ и стремленіямъ своего вѣка. Изъ семерыхъ дѣтей Жана-Антонія Рике де-Мирабо въ живыхъ осталось только трое. Старшій изъ его сыновей, Викторъ, маркизъ де Мирабо, сохранилъ съ особенною рельефностью основныя черты отца. Это былъ первый изъ Мирабо, который прославилъ свое имя на литературномъ поприщѣ. Онъ же имѣлъ огромное вліяніе на судьбу великаго оратора, а потому необходимо воспроизвести его образъ въ нѣсколькихъ общихъ чертахъ.

Воспитанный іезуитами въ Марселѣ, Викторъ де Мирабо тринадцати лѣтъ отъ роду поступилъ на службу; черезъ три года онъ отправился въ Парижъ для посѣщенія одной изъ тѣхъ школъ, которыя были предназначены для образованія юношества, принадлежащаго къ аристократическому кругу. Молодость его прошла бурно. На двадцать восьмомъ году своей жизни онъ бросилъ службу и женился на дочери одного маркиза, -- женился по разсчету, изъ-за денегъ, изъ-за фантазій утописта. Охваченный жаждою дѣятельности, онъ мечталъ осуществить на практикѣ свои агрономическія теоріи и горячо принялся за выполненіе своихъ парадоксальныхъ плановъ, которые создавались въ его безпорядочной талантливой головѣ.

Въ ней какъ-то странно уживались понятія двухъ различныхъ категорій: стремленіе воскресить феодальный строй и, въ то же время, облагодѣтельствовать человѣчество во имя его естественныхъ правъ. Неутомимый и тщеславный, Мирабо бросался изъ стороны въ сторону, проматывая свое состояніе на осуществленіе своихъ проектовъ, на удовлетвореніе своего ненасытнаго самолюбія. Въ его обширномъ мозгу, неизвѣстно какимъ образомъ и когда, накопилась за нѣсколько лѣтъ такая масса сбивчивыхъ, разбросанныхъ безъ всякой системы знаній, что онъ почувствовалъ необходимость говорить. Прирожденное краснорѣчіе, глубокое уваженіе къ своей личности, интересы человѣчества,-- все это заставляло его широко распространить свои идеи и открыть людямъ секретъ къ ихъ счастью. Съ дѣтства онъ любилъ писать. Моментъ былъ подходящій: настроеніе энохи какъ нельзя больше соотвѣтствовало хаосу, царящему въ его головѣ,-- онъ могъ разсчитывать на успѣхъ. Послѣ смерти Людовика XIV долго сдерживаемый потокъ новой жизни прорвался. Беззаконіе и открытый развратъ, господствовавшіе при дворѣ во время регепства, послужили поводомъ къ нападкамъ на религію и нравственность. Если свобода рѣчи и печати не была еще обезпечена, то, во всякомъ случаѣ, она не была такъ стѣснена, какъ при Людовикѣ XIV. Всѣмъ извѣстно, какъ великіе писатели старались отвоевать ее и наступилъ тотъ день, когда право мыслить, говорить и писать сдѣлалось достояніемъ каждаго гражданина Франціи. Въ теченіе этой пятидесятилѣтней борьбы всѣ умы и таланты пришли въ столкновеніе, бросившись въ водоворотъ новой жизни; каждый боролся своимъ оружіемъ, каждый искалъ настоящую дорогу. Но въ особенности съ "духомъ законовъ" Монтескьё восторжествовалъ во Франціи новый принципъ -- свобода.

Невозможно перечислить той массы толкованій, которая была вызвана сочиненіемъ Монтескьё. Крайняя сжатость, порой разсчитанная неясность и мѣстами кажущаяся непослѣдовательность этого великаго труда были брошены, какъ вызовъ любопытству публики. Всѣ мало-мальски пытливые умы набросились на него, стараясь найти разгадку, стараясь уловить смыслъ недоступныхъ для общаго пониманія мѣстъ. Изъ всѣхъ сочиненій, явившихся по этому поводу, самымъ длиннымъ, самымъ тяжеловѣснымъ и, быть можетъ, самымъ замѣчательнымъ было l'Аті des hommes. Въ свое время оно пользовалось популярностью; теперь о немъ говорятъ, но никто его не читаетъ. L'Ami des hommes не поддается ни критикѣ, ни анализу: тамъ нѣтъ ни системы, ни послѣдовательности. Нужно много отваги, чтобъ проникнуть въ этотъ запутанный лабиринтъ и въ полумракѣ безвыходныхъ поворотовъ отыскать ощупью руководящую нить. Однако, къ этимъ хаосѣ мыслей, фантастическихъ грезъ и утопій, прорываются яркіе кучи свѣта, поднимаются самые жгучіе вопросы, какіе только могутъ интересовать человѣка. Вы найдете тамъ откликъ на всѣ тѣ идеи и стремленія, которыя насъ мучатъ и до сихъ поръ. Лучшее философское опредѣленіе l'Аті des hommes было сдѣлано Токвилемъ: "Это,-- выразился онъ,-- вторженіе демократическихъ идей въ голову феодала". Другъ людей произвелъ сенсацію; авторомъ его оказался маркизъ де-Мирабо. Онъ еще раньше былъ извѣстенъ своими публицистическими работами. За десять лѣтъ до появленія вышеупомянутаго труда, а именно въ 1747 г. маркизъ де-Мирабо, считая себя законодателемъ по призванію и спасителемъ человѣческаго рода, составилъ свое политическое завѣщаніе, которое ходило въ рукописи. Это былъ обширный трактатъ о правахъ и обязанностяхъ землевладѣльцевъ гдѣ жестоко осмѣивались чиновники короля -- интенданты. Въ 1750 г. безъ подписи автора появилось сочиненіе о провинціальныхъ штатахъ, надѣлавшее много шума; оно принадлежало перу того же маркиза. Опередивъ на двадцать лѣтъ самыхъ отважныхъ борцовъ мысли, онъ возставалъ противъ централизаціи власти, противъ существующей организаціи "pays d'élection" и pays d'états и требовалъ удвоенія числа представителейотъ средняго сословія, а такъ же, какъ необходимаго слѣдствія, поименной подачи голосовъ. Но его слава достигла своего апогея послѣ напечатанія l'Ami des hommes. Въ самомъ разгарѣ успѣха этотъ знаменитый публицистъ обратился въ экономиста и физіократа. Познакомившись съ докторомъ Кенэ, онъ сдѣлался его адептомъ. Политико-экономическая система Кенэ можетъ быть вполнѣ ясна и интересна только для спеціалиста; для насъ имѣютъ значеніе всего двѣ аксіомы, вытекающія изъ нея, которыя до сихъ поръ оспариваются: земля представляетъ единственный источникъ богатства націи; поземельная подать единственная, которая должна быть обязательна для подданныхъ по отношенію къ государству. Отсюда практическій результатъ: чтобы вернуть землѣ весь продуктъ ея творчества, необходимо уничтожить существующую систему податей. Кенэ былъ человѣкъ осторожный. Мирабо имъ не былъ; его успѣхи придали ему смѣлости. Онъ написалъ въ нѣсколько мѣсяцевъ огромную книгу подъ заглавіемъ: Теорія налога, гдѣ проводилъ вышеупомянутые взгляды. Его арестовали и выслали изъ Парижа. Но Мирабо не отнесся трагически къ своему положенію: онъ находился въ двадцати лье отъ Парижа на любимой имъ землѣ, среди крестьянъ. Когда ему предложили ходатайствовать при дворѣ о возвращеніи изъ ссылки, онъ съ гордымъ негодованіемъ отвергъ это предложеніе. Въ этотъ періодъ своей жизни маркизъ деМирабо былъ вполнѣ счастливъ. Его честолюбивыя мечты сбылись. Его семейная жизнь сложилась покойно, если не счастливо. У него былъ двѣнадцатилѣтній сынъ, котораго онъ могъ упрекнуть только въ безобразіи. Но впослѣдствіи обстоятельства измѣнились: его постигло раззореніе, раздоръ съ семьей, горе. Въ лицѣ сына онъ нашелъ высшее наказаніе и высшее удовлетвореніе своей гордости. Такова личность и судьба этого человѣка, этого страннаго отца геніальнаго сына.

II.

"Частная жизнь Монтескьё,-- говоритъ Сорель,-- не представляетъ никакого интереса". Она не проливаетъ ни капли свѣта на его произведенія. Вотъ чего никогда не скажешь о Мирабо. Его ошибки, увлеченія, пороки,скандалы, вносимые имъ повсюду, наказанія, которымъ онъ подвергался, раздоры въ семьѣ,-- словомъ, вся его жизнь является фундаментомъ, на которомъ создалась его дѣятельность,-- тою почвой, на которой развился я окрѣпъ его геній. Габріель-Оноре де-Рикети, графъ де-Мирабо, родился 9 марта 1749 года въ замкѣ Биньонъ, куда впослѣдствіи, десять лѣтъ спустя, былъ сосланъ его отецъ. Его рожденіе обставлено такими же легендарными чудесами, какъ рожденіе миѳологическихъ героевъ; недоставало только змѣй, стерегущихъ колыбель Геркулеса. Онъ явился на свѣтъ кривоногимъ, съ непомѣрно громадною головой, съ двумя торчащими зубами. Въ трехлѣтнемъ возрастѣ его постигла ужасная болѣзнь, которая оставила неизгладимые слѣды на его лицѣ на всю жизнь. "Твой племянникъ,-- писалъ маркизъ де Мирабо своему брату,-- безобразенъ, какъ дьяволъ". По мѣрѣ того, какъ ребенокъ развивался, отецъ слѣдилъ за винъ безъ нѣжности, но и безъ отвращенія, съ вниманіемъ натуралиста, изучающаго "урода", который не поддается классификаціи. Мнѣнія, высказываемыя имъ, мѣнялись ежедневно и всегда были ирайне преувеличены. То онъ находилъ его замѣчательно пытливымъ и дѣятельнымъ мальчикомъ, о знаніяхъ котораго говоритъ чуть ли не весь Парижъ; то называлъ его безумнымъ маньякомъ, открывалъ въ немъ одни лишь низкія свойства души и сомнѣвался, что изъ него выйдетъ когда-нибудь что-либо путное. Тѣмъ не менѣе, нужно же было предпринять хоть что-нибудь, нужно же было попытаться сдѣлать человѣка изъ этого пятилѣтняго безумца, и маркизъ взялъ для него учителя, Пуасона. Пуасонъ съ величайшимъ терпѣніемъ вкладывалъ въ голову своего упрямаго, прилежнаго по вдохновенію, мягкаго по капризу ученика, такое количество латыни и греческаго, исторіи и философіи, какую она только въ состояніи была удержать. Такимъ образомъ, на днѣ этого ума образовался цѣлый слой классической литературы, великихъ примѣровъ и прекрасныхъ правилъ, которыя были вызваны впослѣдствіи его удивительною памятью. Однако, пороки ребенка росли вмѣстѣ съ познаніями. Въ особенности одинъ изъ нихъ приводитъ въ отчаяніе маркиза: это ложь. Въ восемь лѣтъ у него проявились ораторскія наклонности и призваніе къ театру. Гдѣ же было Пуасону, такому формалисту и педанту, справиться со своимъ талантливымъ ученикомъ! Онъ не давалъ Возможности развернуться этому пытливому уму" жаждущему свободы, не умѣлъ направить этой страстной, подвижной натуры. Чтобъ укротить своего необузданнаго сына, чтобы пробудить его дремлющую совѣсть, маркизъ пригласилъ геометра, учителя военныхъ искусствъ, монаха и, затѣмъ, капитана кавалеріи, честнаго человѣка и прекраснаго латиниста. Но ничто не помогло: въ пятнадцать лѣтъ "маленькое чудовище" всѣми ими помыкало. Тогда маркизъ рѣшился на послѣднее средство: онъ помѣстилъ его въ пансіонъ аббата Шакара. Тамъ обучали юношество боксировать по-англійски, маневрировать по-прусски и танцовать по-французски на мотивы изъ балета. Въ промежуткахъ между этими пируэтами маркизъ угощалъ своего сына лекціями по политической экономіи и толковалъ ему физіократическую таблицу Кэне. Мирабо пробылъ въ этой школѣ два года; капризный, неровный, то въ карцерѣ, тона первой скамьѣ, одинаково несложный какъ въ успѣхѣ, такъ и въ опалѣ. Его хотѣли исключить, но товарищи вступились за него, не потому, чтобъ они его любили, но потому, что въ ихъ глазахъ онъ представлялъ персону. Шумъ, который онъ всюду вносилъ, имъ нравился, его непобѣдимый видъ ихъ возвеличивалъ; безъ него было бы пусто.

Въ семнадцать лѣтъ онъ пріобрѣлъ славу, продекламировавъ отрывокъ своего собственнаго сочиненія -- параллель между великимъ Конде и Сципіономъ Африканскимъ. О немъ заговорили: "Молодой орленокъ идетъ по стопамъ своего знаменитаго отца",-- писала одна изъ газетъ.

Но вотъ наступило время отбывать воинскую повинность. Отецъ отправилъ его въ въ полкъ, командуемый Ламберомъ. Ламберъ былъ молодой ученый, пропитанный политическою экономіей и философіей, который увѣрялъ, что окружающая атмосфера долга и чести въ связи сострогою дисциплиной въ состояніи исправить какія угодно, даже самыя испорченныя легкія. Но легкія Мирабо не поддавались гигіенѣ. Въ первый же годъ онъ провелъ пять мѣсяцевъ въ тюрьмѣ, откуда бѣжалъ, оставивъ неуплаченный проигрышъ въ карты и обманутую дѣвушку. "Всѣ сумасбродства заразъ!" -- негодовалъ его отецъ. Несмотря на большую протекцію, онъ не могъ избѣжать наказанія. Молодой офицеръ еще болѣе усилилъ свои проступки, взводя бездоказательныя обвиненія на своего полковника. Онъ былъ отправленъ въ крѣпость, но комендантъ крѣпости не только не стѣснялъ его, а вскорѣ предоставилъ ему полную свободу. Благодаря ему, Мирабо былъ назначенъ подпоручикомъ въ полкъ, отправляемый въ Корсику для подавленія возстанія. Въ Корсикѣ онъ велъ себя храбро и честно, и этого было ему достаточно, чтобъ возмечтать о себѣ, какъ о великомъ полководцѣ. "Я созданъ для войны",-- писалъ онъ нѣсколько позже. Но тѣмъ не менѣе, это была единственная кампанія, нѣкоторой участвовалъ Мирабо. Въ 1776 г. онъ вернулся во Францію и, провелъ лѣто въ Провансѣ у своего дяди. Въ нѣсколько дней старикъ былъ пораженъ, очарованъ: "Если онъ не обратится въ Нерона, то превзойдетъ Марка Аврелія!-- восклицалъ онъ.-- Я никогда не видалъ столько ума: это или величайшій нахалъ въ мірѣ, или величайшій человѣкъ въ. Европѣ, которому предназначено играть роль папы, министра, генерала, канцлера иди, быть можетъ, агронома". Дѣйствительно, племянникъ говорилъ съ нимъ обо всемъ съ одинаковымъ апломбомъ, съ одинаковою ловкостью, льстя его взглядамъ, сочувствуя его воспоминаніямъ; то онъ восхвалялъ славу великихъ моряковъ, то проповѣдывалъ, что "феодальный строй" -- единственная незыблемая основа монархій и вѣрная защита народовъ. Онъ говорилъ такъ много и такъ хорошо, что послѣ трехмѣсячнаго пребыванія у дяди пріобрѣлъ расположеніе маркиза. Въ глубинѣ своей души маркизъ разсчитывалъ сдѣлать изъ этого безпутнаго человѣка "агронома" и физіократа. Въ замкѣ Эгеперсъ въ Лимузенѣ отецъ и сынъ встрѣтились. Молодой человѣкъ попалъ въ самый разгаръ семейной распри, возникшей благодаря завѣщанію его бабушки, по которому большая часть наслѣдства предназначалась г-жѣ Мирабо и двумъ ея замужнимъ дочерямъ. Маркизъ, разошедшійся съ женою, не желалъ примириться съ послѣднею волей тещи и уполномоченъ для переговоровъ съ родными сына, котораго онъ склонилъ на свою сторону. Молодой посланникъ выполнилъ эту роль, какъ истый дипломатъ, не упуская изъ вида своихъ интересовъ; онъ выказалъ гораздо больше смѣлости, чѣмъ добросовѣстности, стараясь понравиться всѣмъ и примирить всѣхъ. Эти переговоры отдалили на нѣсколько мѣсяцевъ вспышку взаимной ненависти. Уладивъ семейныя дѣла, Мирабо, послѣ кратковременнаго пребыванія въ Версалѣ, гдѣ онъ удивилъ дворъ своимъ независимымъ обращеніемъ и пренебреженіемъ свѣтскихъ приличій, отправился по волѣ отца въ Лимузенъ и Провансъ, чтобы показаться своимъ вассаламъ. Въ Лимузенѣ онъ былъ встрѣченъ рѣчами и празднествами, роботъ я почтительнымъ народомъ, который умилялся проповѣдями своихъ священниковъ и сантиментальными привѣтствіями господина. Въ Провансѣ было не то. Несмотря на огромное разстояніе, раздѣлявшее молодаго графа отъ этого простонародья, онъ видѣлъ въ выборныхъ своего округа и въ хлѣбопашцахъ своихъ помѣстій людей такаго же закала, какъ онъ самъ, людей, которые не отступятся отъ своихъ правъ и обычаевъ, которые не испугаются ни палочныхъ ударовъ господина, ни судебныхъ протоколовъ. По поводу кое-какихъ незначительныхъ нарушеній молодой графъ затѣялъ серьезное дѣло и довелъ до суда. Но революціонныя идеи бродили уже въ этой средѣ. Онъ наткнулся на гордое презрѣніе прочно организованной буржуазіи и на категорическій отказъ повѣсить одного изъ этихъ "вольнодумцевъ". Пришлось замять дѣло во избѣжаніе насмѣшекъ, столь обидныхъ для его самолюбія. Желая развлечься отъ этихъ непріятностей, Прабо отправился въ Эксъ къ роднымъ. Тамъ встрѣтился онъ съ мололой дѣвушкой, богатою наслѣдницей маркиза Мариньяна, за которой ухаживала вся молодежь Прованса, и рѣшилъ жениться на ней. Но такъ какъ она была уже сосватана, ему пришлось добиваться ея руки всѣми правдами и неправдами, пуская въ ходъ всевозможныя средства. Онъ, конечно, не остановился ни передъ чѣмъ и поставилъ на своемъ. Ихъ свадьба была отпразднована съ большою торжественностью въ Эксѣ въ 1772 году. Казалось бы, что женитьба должна была положить предѣлъ всѣмъ увлеченіямъ его юности, не тутъ-то было!-- теперь только начались его самыя отчаянныя безумства и несчастія. Едва женившись, молодой графъ принялъ величавую осанку, надменный видъ и сталъ сорить деньгами, желая во что бы то ни стало блеснуть своимъ великолѣпіемъ. Его мотовство переходило всякія границы. Отъ Монаска до Марселя только и было разговоровъ, что о щедрости этого неугомоннаго богача, о дерзости этого зазнавшагося дворянчика, который встрѣчалъ протесты съ угрозой на устахъ и выгонялъ палкой судебныхъ приставовъ. Въ нѣсколько мѣсяцевъ онъ надѣлалъ долгу на 200,000 ливровъ. Ему грозила тюрьма, если бы его не спасло одно обстоятельство. Маркизъ де-Мирабо, съ согласія родственниковъ и къ величайшему удовольствію сына, выхлопаталъ для него изъ министерства предписаніе короля, ставившее его внѣ судебныхъ преслѣдованій. Это было важное злоупотребленіе, отъ котораго, однако, пострадали только кредиторы Мирабо, а онъ самъ торжествовалъ. Хотя онъ впослѣдствіи и выражалъ протесты противъ этого указа, но не сдѣлалъ ни одной попытки, чтобъ освободиться отъ него, и пользовался всю свою жизнь этой унизительной льготой, спасаясь отъ преслѣдованій кредиторовъ. Черезъ нѣсколько времени подвернулись новыя заботы. Въ то время, какъ молодой супругъ развлекался на сторонѣ удовольствіями самаго грубаго характера, жена обманывала его дома. Онъ былъ пораженъ сперва, затѣмъ принялъ видъ оскорбленнаго мужа и разыгралъ цѣлую трагедію. Жену онъ унизилъ своимъ великодушнымъ прощеніемъ, а "негодяя, ворвавшагося въ его семейный очагъ", уничтожилъ огромнымъ посланіемъ во вкусѣ реторики Новой Элоизы. Утоливъ свой гнѣвъ этимъ ораторскимъ изліяніемъ, онъ не пошелъ дальше угрозъ, а нашелъ другой выходъ, задумавъ женить возлюбленнаго своей жены. Для этой цѣли онъ отправился за нѣсколько лье отъ Монаска, несмотря на то, что не имѣлъ права выѣзда, и на возвратномъ пути посѣтилъ замокъ своей сестры, прекрасной маркизы Кабри. Здѣсь случилось съ нимъ новое приключеніе. Отправившись на пикникъ въ веселой компаніи, онъ поссорился съ однимъ господиномъ, вдвое старше его, который носилъ одну изъ самыхъ знатныхъ фамилій Прованса. Дѣло дошло до драки среди бѣлаго дня, оба катадись въ пыли, нанося другъ другу удары и потѣшая публику. Скандалъ былъ ужасный. Мирабо грозилъ новый арестъ, такъ какъ провансалецъ подалъ на него жалобу въ судъ, но отецъ вторично спасъ его изъ бѣды. Благодаря его ходатайству, сынъ былъ удаленъ въ замокъ Ифъ, гдѣ находился въ полнѣйшей безопасности отъ преслѣдованій суда. Вскорѣ его переведи оттуда въ противуположный конецъ Франціи, въ крѣпость. Тамъ онъ пользовался удивительною свободой и проводилъ большую часть времени въ городѣ Порталье. Тамъ же началась его знаменитая связь съ маркизой де Монье. Издали -- это интересный романъ, вблизи -- печальная исторія. Нельзя, конечно, винить Софью Монье, молодую и страстную женщину, за то,-- что она отдалась человѣку, котораго любила и, бросивъ мужа, послѣдовала за нимъ,-- въ этомъ есть своего рода величіе. Но дѣло въ томъ, что ее привлекали не столько нравственная личность Мирабо, сколько погоня за новизною чувства; это не было ея первое паденіе и Мирабо не былъ ея послѣднею привязанностью. Съ его стороны эта связь являлась одною изъ тѣхъ непрочныхъ привязанностей, порождаемыхъ страстностью темперамента, которыя не вносятъ почти никакого духовнаго элемента въ отношенія къ любимому существу. Скука, капризъ, случай толкнули ее въ его объятія. Разсчетъ, честолюбіе, неудовлетворенность оторвали его отъ нея. Только первые года ихъ совмѣстной жизни представляютъ отрадный моментъ въ исторіи этой любви. Они бѣжали въ Голландію. Въ старенькомъ домикѣ въ Амстердамѣ дѣлили они свои радости и печали, принося другъ другу взаимныя жертвы. Тамъ же создалась въ силу необходимости эта касса брошюръ, памфлетовъ, книгъ и произведеній различнаго рода, которая доставила извѣстность Мирабо еще задолго до революціи. Но бдительная полиція маркиза де-Мирабо накрыла ихъ въ Голландіи; они были выданы, арестованы и препровождены: онъ -- въ венсеннскую башню; она -- въ парижскую богадѣльню. Около четырехъ лѣтъ пробылъ онъ въ тюрьмѣ. Едва вырвавшись на свободу, Мирабо стадъ хлопотать о примиреніи съ женой и порвалъ всякую связь съ Софьей Монье. Увидѣвшись съ ней, онъ не нашелъ въ своей груди той нѣжности и страсти, которая туманила его голову въ продолженіе четырехъ лѣтъ его тюремной жизни. Она искала забвенія въ другихъ привязанностяхъ и, не удовлетворившись ими, покончила съ собой. Это было какъ разъ въ тотъ моментъ, когда счастливая звѣзда Мирабо всходила во всемъ своемъ блескѣ. Говорятъ, что смерть этой женщины легла тяжелымъ камнемъ на его совѣсть.

Мирабо вышелъ изъ венсеннской тюрьмы тридцати одного года. Его страсти не смирились, они пріобрѣли еще болѣе жгучій характеръ, благодаря одиночеству и тѣмъ строгимъ мѣрамъ, которымъ онъ подвергался во время заключенія. Всѣ его проступки блѣднѣютъ передъ тяжестью наказанія, испытаннаго имъ въ тюрьмѣ. Необходимо остановиться на этой критической эпохѣ его жизни и, оглянувшись назадъ, прослѣдить всю ту внутреннюю работу мысли, которая совершалась въ этой геніальной, но безпорядочной головѣ. А такъ какъ она отразилась во всей своей силѣ и полнотѣ на сочиненіяхъ Мирабо, то лучше всего обратиться къ нимъ. По возвращеніи изъ корсиканской кампаніи, онъ написалъ въ Маноскѣ, въ одинъ присѣстъ, толстую брошюру Essai sur le despotisme (Опытъ о деспотизмѣ). "Я сожалѣю,-- говорилъ онъ впослѣдствіи,-- что такъ испортить эту богатую тему". Суть брошюры едва уловима за массой цитатъ и отступленій. Это трактатъ политической философіи въ духѣ времени, разсужденіе объ "естественномъ и соціальномъ состояніи человѣка", о началахъ человѣческихъ обществъ,-- это опроверженіе Contrat social Жанъ-Жака Руссо.

Человѣкъ "добръ отъ природы", но въ немъ также естествененъ "инстинктъ и стремленіе къ деспотизму", которое онъ вноситъ во всѣ формы правленія. Монархія -- деспотизмъ одного лица; феодальная олигархія-деспотизмъ нѣсколькихъ лицъ. Изложивъ свои принципы, авторъ сосредоточиваетъ всѣ силы для того, чтобы наброситься на одного врага, который имѣетъ самое непосредственное отношеніе къ нему, а именно -- на роялизмъ своей страны и своей эпохи. Тутъ философія превращается въ политику, писатель; въ оратора, разсужденіе -- въ страстный памфлетъ. Сквозь груду цитатъ, общихъ мѣстъ и парадоксовъ пробивается могучій потокъ вдохновенія, полный отваги и мысли.

Что касается средствъ, которыя могли бы предотвратить деспотизмъ, Мирабо даетъ на нихъ только такого рода указанія: "Создайте хорошую конституцію, заставьте короля и народъ повиноваться ей -- и все пойдетъ иначе... Предоставьте человѣку свободу, дайте ему образованіе, сдѣлайте его счастливымъ, и, повѣрьте, онъ воздастъ вамъ должное по заслугамъ..." Легко сказать!...

Въ этомъ произведеніи Мирабо подкупаетъ горячій тонъ, свѣжая струя жизни, одушевляющая быструю смѣну идей, искренній патріотизмъ, столь рѣдкій въ ту эпоху, и громадная начитанность автора. Его стиль не такъ оригиналенъ, не такъ выразителенъ, какъ стиль отца; это скорѣе вдохновенная рѣчь оратора, гдѣ образъ, жизнь, блескъ занимаетъ большее мѣсто, чѣмъ мысль.

Слѣдуетъ отмѣтить еще одну особенность: сочиненія Мирабо испещрены всевозможными цитатами и отступленіями, которыми онъ пользуется съ удивительною ловкостью, но которыя подчасъ загромождаютъ смыслъ его рѣчи. Тутъ встрѣтишь и Демосѳена, и Цицерона, и Тита Ливія, и Цезаря, и Саллюстія, и Ювенала, и Тацита, и Монтеня, и Монтескьё и друг. Забыто только одно имя, а, между тѣмъ, авторъ Essai sur le despotisme могъ бы его помнить, такъ какъ вліяніе Этьена де-ла-Боеси проглядываетъ на каждомъ шагу въ его брошюрѣ.

Мирабо отвезъ свою рукопись въ Голландію; въ Амстердамѣ онъ ее продалъ за 1,500 ливровъ. Такъ какъ книга разошлась очень быстро, онъ получилъ массу заказовъ. Не стоитъ упоминать объ этой поденной работѣ, вызванной необходимостью жить. Есть, впрочемъ, одна брошюра, на которой слѣдуетъ остановиться: это -- воззваніе къ гессенцамъ. Когда американскіе инсургенты начали борьбу за независимость, Англія обратилась къ другимъ державамъ съ просьбою снабдить ее войсками для подавленія американцевъ. Гессенскій ландграфъ обѣщалъ ей поддержку въ лицѣ шестисотъ солдатъ изъ своихъ подданныхъ. "Вы проданы,-- вскричалъ Мирабо,-- и, Боже, для какой цѣли!... Для того, чтобъ губить народъ, который даетъ вамъ одинъ изъ самыхъ высокихъ примѣровъ. Зачѣмъ же вы ему не слѣдуете? Интересъ человѣка -- стоять выше интересовъ князя, помните, что "всѣ" не созданы для "одного"... Вы не обязаны повиноваться тому, кто толкаетъ васъ на преступленіе... Совѣсть -- вашъ единственный руководитель!..." Это обращеніе къ гессенцамъ, было, конечно, прочитано во Франціи; оно произвело сенсацію. Никто до сихъ поръ не говорилъ такъ смѣло, такъ открыто.

Къ работѣ, предпринятой Мирабо въ Голландіи, нужно присовокупить еще дѣятельность совсѣмъ другого рода. Это было какъ разъ въ ту эпоху, когда маркизъ и маркиза де-Мирабо открыто объявили войну другъ другу и довели дѣло до суда: подъ вліяніемъ сестры, Мирабо, имѣя въ виду личные разсчеты, перешелъ на сторону матери и предложилъ къ ея услугамъ свое перо. Изъ Амстердама летѣли во Францію и Англію самыя оскорбительныя обвиненія противъ отца. Такъ началъ онъ эту возмутительную кампанію, гдѣ, переходя изъ одного лагеря въ другой и мѣняя кліентовъ по обстоятельствамъ, онъ обманывалъ поочередно то ту, то другую сторону.

Въ Голландіи онъ писалъ для того, чтобы жить; въ Венсеннѣ для того, чтобъ не умереть. Тоска, одиночество, бездѣйствіе доводили его до безумія. Отчаянные вопли къ свободѣ оглашали нѣмые своды башня; воображеніе рисовало заманчивыя картины его безшабашной юность. Онъ началъ писать. Тутъ было все: и переводы Тибулла, Тацита, Боккачіо, и опыты элегій, и классическія трагедіи, и буржуазныя комедіи, и исторія Филиппа II, и трактатъ о вѣротерпимости, и разсужденіе по поводу тайныхъ арестовъ -- продолженіе къ Essai sur le despotisme, и плохія подражанія Вольтеру и т. д. Но среди этой груды писаній различнаго рода есть письма, и мемуары, адресованные на имя маркиза де-Мирабо и другихъ лицъ, а также переписка съ г-жею Монье: Письма къ Софи, о которыхъ слѣдуетъ упомянуть потому, что въ нихъ ярче всего обрисовывается личность Мирабо. Нѣкоторыя изъ писемъ къ отцу -- образцы ума, силы, краснорѣчія. Это -- страстная рѣчь адвоката, защищающаго дѣло всей своей жизни, это -- безумный крикъ скованнаго духа и отчаянный порывъ къ свободѣ.

Въ Письмахъ къ Софи Мирабо вылился весь. Для насъ не представляетъ никакого интереса пламенная реторика влюбленнаго и интимная сторона этихъ писемъ, для насъ важны тѣ мысли и чувства, который онъ жилъ въ то время. Во что онъ вѣрилъ? Ни во что! Онъ относился съ одинаковымъ безразличіемъ какъ къ мессѣ, такъ и проповѣди, какъ къ корану, такъ и къ талмуду. "Въ тотъ моментъ, когда мы умремъ, и все умретъ съ нами... Къ чему создавать себѣ какое-то фантастическое существо и ждать прощенія за тѣ ошибки, которыхъ мы не совершили?" Что думалъ онъ о происхожденіи и конечныхъ судьбахъ человѣчества? Ничего! Онъ былъ философомъ въ духѣ того времени. Цѣлыя страницы его писемъ могли бы смѣло быть возвращены въ Энциклопедію, откуда извлекла ихъ его удивительная память. Это какой-то туманный пантеизмъ, гдѣ природа занимаетъ мѣсто божества. Человѣческая мысль представляетъ явленіе, причина котораго еще не выяснена анатоміей, душа -- органическую сущность, сливающуюся со всѣмъ мірозданіемъ. "Природа старается сохранить видъ и не заботится объ индивидуумахъ".

Мораль Мирабо такъ же туманна, какъ и его метафизика. Среди сантиментальной декламаціи встрѣчаются великія слова: "честь, добродѣтель, любовь къ человѣчеству". Но подъ этими общими фразами кроются самыя спутанныя понятія. "Любовь къ человѣчеству" не "идетъ дальше его собственной особы. Выгода -- единственный источникъ привязанностей, единственное мѣрило долга: "Отецъ, мать, братъ, сестра, узы крови... развѣ это не звукъ пустой?..." О "чести" у него не болѣе ясныя представленія: его стычка съ старымъ графомъ Вильневомъ кажется ему верхомъ рыцарства и онъ любятъ возвращаться къ ней. Что же касается "добродѣтели", онъ понимаетъ ее также по-своему и довольно двусмысленно.

Его напыщенная и безсодержательная мораль, его философскій матеріализмъ и отрицаніе религіи не представляютъ ничего новаго, ничего оригинальнаго. Въ основѣ этихъ сбивчивыхъ сужденій лежитъ опять-таки Жанъ-Жакъ Руссо. Что же касается его невѣрія, это просто какое-то безразличіе, прикрытое словами, смѣсь деизма Савойярскаго викарія съ атеизмомъ Вольтера.

Несмотря, однако, на страшный сумбуръ въ головѣ Мирабо, его умъ сохранилъ всю свою свѣжесть и силу. Каждое новое страданіе, сопряженное съ долгимъ пребываніемъ въ тюрьмѣ, возбуждало его умственную дѣятельность. Онъ набросился на политику. Съ высоты своей башни произносилъ онъ такія смѣлыя сужденія о власти королей, о правахъ народа,о государственномъ правѣ вообще, что невольно поражаешься ихъ прозаическимъ характеромъ. Непонятно, какимъ образомъ во времена абсолютной монархіи государственный преступникъ могъ говорить такія вещи и какъ ихъ пропускали безъ всякихъ затрудненій изъ-за замковъ его башни. Интересны также мнѣнія Мирабо, высказываемыя имъ о себѣ въ нервы" дни заключенія. "Я родился со всѣми задатками военныхъ талантовъ: достаточная доля ума, масса отваги и энергіи,-- съ этимъ не пропадешь. Я слышалъ недавно, что мнѣ предназначено въ жизни играть извѣстную роль. Да, я былъ созданъ для этого, я это знаю лучше ихъ. Они во мнѣ видѣли только запальчиваго, дерзкаго юношу, котораго преслѣдуетъ теперь судьба за его проступки. Они отвернулись отъ меня, когда я рвался къ нимъ... Чортъ съ ними! Они не знаютъ, какое сердце растерзали, какого человѣка оттолкнули и никогда не поймутъ, никогда не оцѣнятъ его. Политика, которую я изучалъ, возбуждаетъ во мнѣ отвращеніе. Я не могу допустить, чтобы люди приносили столько жертвъ и совершали столько преступленій во имя какихъ то ничтожныхъ цѣлей..." Каковы превратности судьбы! Когда Мирабо въ первые дни своего пребыванія въ тюрьмѣ писалъ эти строки, онъ былъ вполнѣ искрененъ, быть можетъ. Если бы его оставили на свободѣ, изъ него бы выработался отважный герой скандальныхъ похожденій, который сошелъ бы въ могилу, не оставивъ за собою никакого слѣда. Но, вырвавъ его изъ такой жизни, его заставили передумать многое за эти нѣсколько лѣтъ одиночнаго заключенія, ему дали возможность взвѣсить свои силы и сознать свой геній. Деспотизмъ одряхлѣвшей власти, падая своею тяжестью на этого опаснаго узника, подготовилъ себѣ своими же собственными руками самаго отчаяннаго врага. Но не вѣчно же могъ продолжаться срокъ его заточенія. Онъ былъ старшій въ родѣ. Его единственный сынъ умеръ. А маркизъ де-Мирабо такъ опасался за прекращеніе ихъ знаменитаго рода. Онъ обратился къ сыну съ требованіемъ, чтобы тотъ сошелся съ женою, и обѣщалъ ему свободу. Мирабо далъ согласіе на требованіе отца и сталъ хлопотать о примиреніе съ женою по выходѣ ізъ тюрьмы. Г-жа Мирабо отвергла всѣ его проси бы, предложенія, угрозы и обратилась въ суду, прося развода. Но процессъ былъ проигранъ ею, такъ какъ Мирабо защищалъ себя съ упоительнымъ краснорѣчіемъ. Это былъ его первый выходъ въ публику; онъ видѣлъ въ первый разъ впечатлѣніе, производимое имъ на толпу. Благодаря апелляціи, поданной защитниками г-жи Мирабо, дѣло слушалось вторично въ парламентѣ. Мирабо выступилъ опять. Въ рукахъ его противника были вѣскія обвиненія противъ него, а онъ, увлеченный лихорадочною дѣятельностью, очертя голову бросился въ борьбу. Потерявъ чувство всякой мѣры, онъ не щадилъ никого, ни отца, ни защитника своей жены, ни ее, и, въ довершеніе всего, прочелъ публично письмо жены, гдѣ она признавалась ему въ невѣрности. Это была ошибка съ его стороны, к онъ проигралъ дѣло. Несмотря, однако, на недостатки этой горячей защитительной рѣчи, она можетъ служить образцомъ діалектики, силы, вдохновенія. Апплодисменты толпы вознаградили его какъ оратора за неудачу какъ адвоката.

Только черезъ шесть лѣтъ послѣ этого достопамятнаго процесса Мирабо отдался цѣликомъ политикѣ. Съ каждымъ днемъ въ теченіе этихъ шести лѣтъ она стала привлекать его все больше и больше. Разрывъ съ женою порвалъ послѣднюю связь съ тѣмъ обществомъ, къ которому онъ принадлежалъ. Въ маленькихъ темныхъ людяхъ толпы, привѣтствовавшей его рѣчь криками восторга въ Экскомъ парламентѣ, Мирабо почуялъ новую, еще невѣдомую имъ силу, которая находилась въ его рукахъ. Такъ, среди этой толпы, собравшейся въ залу суда изъ грязныхъ кварталовъ и предмѣстій города, онъ изучилъ народъ -- народъ неприглядный, который, тѣмъ не менѣе, удовлетворялъ его мятежную, жаждавшую похвалъ и восторговъ душу. Поѣздка въ Англію, куда онъ отправился съ г-жею Неро, единственною женщиной, къ которой чувствовалъ истинную привязанность, имѣла рѣшающее вліяніе на его судьбу. Тамъ увидѣлъ онъ впервые свободную страну, гдѣ, несмотря на вѣковые предразсудки націи, власть принадлежала людямъ, выдвинувшимся изъ толпы, благодаря своимъ личнымъ дарованіямъ. Тамъ слышалъ онъ Вильяма Питта, Фокса и Шеридана и понялъ, какое обаяніе производитъ на толпу сила краснорѣчія въ связи съ великими именами. Всѣ препятствія исчезли въ его глазахъ, -- онъ нашелъ свою дорогу. Какъ отецъ былъ когда-то другомъ человѣчества, такъ сынъ сдѣлался другомъ народовъ и наставникомъ королей. Онъ предлагалъ свои совѣты швейцарцамъ и гессенцамъ, предостерегалъ американцевъ, дѣлалъ указанія австрійскому императору и давать уроки политики прусскому королю. Но лучшіе цвѣты краснорѣчія Мирабо приберегъ для Франціи. Политика, финансы, война, торговля, промышленность, земледѣліе,-- все занимало его, начиная съ проектовъ конституцій до украшенія городскихъ зданій. По возвращеніи изъ Лондона онъ принялъ горячее участіе въ финансовыхъ вопросахъ страны, считая себя вполнѣ компетентнымъ въ этомъ дѣлѣ. Пять брошюръ, изданныхъ имъ одна за другой, были направлены противъ ажіотажа, развившагося до страшныхъ размѣровъ во Франціи. Неизвѣстно, что руководило имъ: общественная ли нравственность, личныя ли выгоды, или то и другое вмѣстѣ. Во всякомъ случаѣ, странно то, что онъ пользовался для своихъ работъ тайными указаніями министра, и повторялъ не разъ, что Калоннъ "натравилъ его". Вскорѣ, однако, соображенія министра приняли другое направленіе, и онъ принесъ имъ въ жертву Мирабо съ его памфлетами, натравивъ на него "скомороха Бомарше". Мирабо поклялся отомстить. Онъ написалъ Калонну длинное и дерзкое письмо, гдѣ, между прочимъ, обрисовалъ нѣсколькими мѣткими штрихами его жалкій образъ. но это письмо, осторожно помѣченное штемпелемъ Берлина, не дошло по назначенію. Какъ очутился Мирабо въ Берлинѣ въ тотъ самый моментъ, когда Фридрихъ Великій находился при смерти, и какъ добился онъ аудіенція со старымъ королемъ -- неизвѣстно. Неизвѣстно также, какимъ образомъ снискалъ онъ довѣріе французскаго правительства и Калонна и былъ уполномоченъ для какихъ-то тайныхъ переговоровъ съ Пруссіей нѣсколько мѣсяцевъ спустя. Вѣрнѣе всего, что эта двусмысленная роль являлась наградой за оказанныя имъ услуги. Черезъ нѣсколько лѣтъ онъ продалъ одному книгопродавцу всю свою берлинскую корреспонденцію съ герцогомъ Лаузеномъ и аббатомъ Перигоромъ, т.-е. всѣ донесенія, сдѣланныя имъ министру подъ этими вымышленными именами. Постыдный торгъ государственными бумагами вызвалъ самое страшное негодованіе въ публикѣ. Но, тѣмъ не менѣе, нельзя оторваться отъ чтенія этой замѣчательной корреспонденціи. На ряду со сплетнями изъ газетъ и скандальными анекдотами насъ поражаетъ на каждомъ шагу глубина и широта политическихъ взглядовъ Мирабо. Мѣстами онъ обращается въ талантливаго историка. Нѣтъ ничего трогательнѣе описанія смерти Фридриха Великаго и негодованія автора по поводу равнодушія народа къ смерти этого великаго человѣка. Странное дѣло, этотъ деспотъ, никѣмъ не оплаканный, нашелъ горячаго поклонника въ лицѣ француза, страстнаго проповѣдника свободы. За годъ до революціи, наканунѣ гибели монархической власти во Франціи, Мирабо написалъ свою знаменитую книгу о Прусской монархіи. Это апологія "власти одного" въ рукахъ великаго государя. Говорятъ, что многое въ этой книгѣ позаимствовано имъ у другихъ, какъ и всегда. Весьма возможно. Но онъ не могъ заимствовать ни у кого ни этой увѣренности въ сужденіяхъ, ни этой живости языка, ни этой глубины взглядовъ.

Въ то время, какъ Мирабо находился въ Пруссіи, во Франціи подготовлялось созваніе нотаблей. При этомъ извѣстіи онъ поспѣшилъ во Францію и обратился къ Калонну съ требованіемъ, чтобъ его назначили секретаремъ собранія. Ему отказали. Въ день созванія нотаблей онъ предложилъ на усмотрѣніе короля длинное сочиненіе: La dénonciation de (agiotage. Подъ этимъ заглавіемъ, среди горячихъ обвиненій противъ компаній на акціяхъ и министровъ, которые имъ покровительствуютъ, Мирабо изловилъ всѣ свои политическія идеи и проекты, созрѣвшіе въ его геніальной головѣ. Это сочиненіе, смотря по обстоятельствамъ, могло сдѣлаться или программой правительства, или манифестомъ революціи.

Годъ, предшествовавшій открытію генеральныхъ штатовъ, былъ для Мирабо рѣшающею эпохой его жизни. Никогда человѣческій мозгъ не проявлялъ столько энергіи и подвижности. Мирабо былъ всюду заразъ, всюду на-сторожѣ. Мемуары, письма, брошюры создавались съ поразительною быстротой. Они касались всего: государственныхъ тюремъ, тайныхъ арестовъ, свободы прессы, ажіотажа, всѣхъ тѣхъ вопросовъ, которые онъ перебиралъ уже двадцать разъ со всѣхъ сторонъ. Онъ шумѣлъ, двигался, писалъ для того, чтобъ его видѣли, чтобы съ нимъ спорили, чтобъ о немъ говорили. Онъ вмѣшивался во все, какъ будто безъ него не могло обойтись ни одно дѣло. Его имя переходило изъ устъ въ уста въ кафе и театрахъ, красовалось на столбцахъ афишъ газетъ, наполняло всѣ умы, подчиняя ихъ своему обаянію. Дѣйствуя такимъ образомъ, онъ имѣлъ въ виду одну цѣль, а именно: онъ желалъ быть депутатомъ въ собраніи генеральныхъ штатовъ" Для этой цѣля онъ не брезгалъ никакими средствами и обращался за поддержкой всюду, куда только могъ: и къ отцу, и къ дядѣ, и къ правительству. Потерпѣвъ неудачу въ Эльзасѣ, онъ обратился къ Провансу. Слѣдовало бы начать съ него. Тамъ встрѣтился бы онъ опять съ тою толпой, которая привѣтствовала бурными апплодисментами его рѣчь въ парламентѣ, которая удивлялась ему, этому аристократу, такъ просто обходившемуся съ ихъ братіей. Хотя его тѣшили оваціи темнаго люда и популярность въ ихъ средѣ, тѣмъ не менѣе, онъ пожелалъ занять мѣсто въ кругу аристократіи, то мѣсто, которое принадлежало ему по праву рожденія. Онъ былъ допущенъ въ собраніе высшаго общества безъ всякихъ затрудненій; но въ первые же дни произошли столкновенія, возникла взаимная антипатія и завязалась борьба. Представителямъ этой древней аристократіи, когда-то независимой, въ глазахъ которой Провансъ являлся союзнымъ государствомъ Франціи, а не ея провинціей, Мирабо осмѣлился сказать: "Если это союзное государство, будемъ дѣйствовать, какъ государство. Вмѣсто депутатовъ, пошлемъ посланниковъ и будемъ защищаться отъ нападенія французскихъ легіоновъ. Если же это провинція, подчинимся общему закону. Съ какихъ это поръ подчиненные стали издавать законы для королей?" Эти слова вызвали ропотъ въ собраніи. Выслушивать подобныя рѣчи отъ человѣка съ. такою низкою репутаціей, отъ этого скандалиста въ долгахъ, сидѣвшаго въ тюрьмѣ,-- это уже слишкомъ!

На время ему былъ запрещенъ входъ въ залу засѣданій. Но Мирабо не угомонился. Газеты, брошюры, памфлеты посыпались на голову его противниковъ. Если аристократія съ презрѣніемъ отвернулась отъ страстныхъ, полныхъ негодованія, рѣчей Мирабо, народъ читалъ ихъ съ жадностью и въ опьяненіи рукоплескалъ ему. Когда же высшее общество отказалось навсегда отъ его присутствія на своихъ собраніяхъ, тогда, среди неи стовыхъ криковъ веселья, иллюминацій, музыки и пляски, народъ привѣтствовалъ въ лицѣ этого отверженнаго аристократа народнаго трибуна, величайшаго оратора революціи и самаго мудраго ея политика. Да, онъ былъ политикомъ до жоага костей, политикомъ по прмаванію, по рожденію, какъ и его отецъ.

"Подумаемъ,-- говорилъ онъ,-- что нужно сдѣлать, и не будемъ предпринимать слишкомъ многаго. Участіе націи въ опредѣленіи налоговъ и государственныхъ займовъ, гражданская свобода, періодическія собранія -- вотъ три капитальныхъ пункта. Остальное придетъ само собою. Вотъ почему мы должны остаться приверженцами монархіи и почему я лично буду роялистомъ. Да и въ самомъ дѣлѣ, какую республику можетъ создать эта аристократія, разъѣдающая страну? Это былъ бы очагъ самой страшной тираніи". Конституціонная монархія, нація и король -- вотъ слова, повторяемыя имъ на каждомъ шагу. Приверженецъ конституціи и монархіи, онъ такъ же кончилъ свою карьеру, какъ и началъ ее. Таковы были принципы и политическіе взгляды депутата отъ третьяго сословія Прованса, когда онъ появился въ Версалѣ. Вмѣстѣ съ ними принесъ онъ въ Версаль новую силу, о которой Франція еще не имѣла понятія: силу слова. Предстоявшая драма была драмой всего народа, гдѣ каждый гражданинъ имѣлъ свою роль, свое мѣсто. Конечно, и раньше собирались представители всей націи, и раньше говорились рѣчи, но отъ этихъ отдаленныхъ временъ уцѣлѣли жалкіе обрывки политическаго краснорѣчія и не одинъ изъ нихъ не сдѣлался популярнымъ. И какая же разница была между собраніями генеральныхъ штатовъ 1614 и 1789 гг.! Тогда былъ вопросъ о какой-нибудь подати, о заключеніи мира или объявленіи войны, о защитѣ государства отъ папской буллы к т. п. а теперь на обширной сценѣ театра подготовлялась ужасная драма: весь соціальный строй долженъ былъ рухнуть подъ напоромъ новыхъ идей, проникшихъ во всѣ умы. Религія, философія, политика, власть королей, привилегіи аристократіи, права народа,-- все это подвергалось въ теченіе пятидесяти лѣтъ анализу критической мысли. Не было ни одного пункта національнаго зданія, котораго бы не коснулась рука писателей и не пошатнула бы его до основанія. Но время книгъ прошло; наступило время дѣйствій. Отнынѣ зала, биткомъ набитая народомъ, должна смѣнить толпу читателей и передъ этою живою аудиторіей должно раздаться живое слово оратора. Для того, чтобъ утопіи изъ книгъ философовъ и реформы, создавшіяся въ умахъ политиковъ, ожили передъ публикой, необходимъ громкій, убѣжденный голосъ, который можетъ быть услышанъ всѣми. Это голосъ Мирабо. Онъ долженъ только говорить, говорить то, что другіе писали и думали, что думалъ и писалъ онъ самъ. Мирабо былъ созданъ для этой роли; казалось, сана фортуна служила ему. Всѣ страсти и идеи того вѣка коснулись его своимъ дыханіемъ: не было ни одной, которой бы онъ не извѣдалъ. Весь гнетъ и злоупотребленія одряхлѣвшаго режима легли на него своею тяжестью и страданія, которыя онъ вынесъ на своихъ плечахъ, оставили неизгладимый слѣдъ въ его душѣ. Да, ои былъ созданъ для этой роли. Онъ родился ораторомъ, ораторомъ съ головы до ногъ. "Всегда на подмосткахъ",-- писалъ о немъ его отецъ. Всѣ сочиненія Мирабо, даже самыя интимныя письма носятъ характеръ рѣчей. Передъ нимъ всегда аудиторія: враги, которые съ нимъ спорятъ, друзья, которые ему рукоплещутъ. Онъ спрашиваетъ, восторгается, негодуетъ, восклицаетъ: "о моя Софи, о мои друзья, о мой отецъ!" Все оживаетъ подъ его перомъ. Онъ создаетъ лица и заставляетъ ихъ дѣйствовать. Въ Наноскѣ и Марселѣ, въ Амстердамѣ и венсеннской башнѣ,-- его рабочій стогъ превращается въ трибуну. Какъ актеръ, повторяющій свою роль, прогуливается онъ большими шагами по своей комнатѣ, вслушивается въ звуки каждаго слова и снова садится писать. Его не страшатъ насмѣшки толпы, онъ не по боится выйти открыто, безъ маски, и бросить людямъ все, что у него есть на душѣ. И въ тотъ моментъ, когда онъ появился на сценѣ, онъ принесъ имъ все свое достояніе: великодушное сердце, еще не погибшее подъ вліяніемъ необузданныхъ страстей, болѣе пылкое, чѣмъ нѣжное, искреннее и непостоянное, съ гибкою совѣстью, съ непомѣрнымъ самолюбіемъ, съ безграничною отвагой; онъ принесъ имъ свою мощную голову съ громадною силой ума, не нашедшей нигдѣ примѣненія, свой талантъ писателя и геній оратора. Таковъ онъ былъ въ тотъ моментъ, когда начиналась новая эра его жизни.

III.

5 мая 1789 г. въ Версалѣ совершилось торжественное открытіе засѣданій генеральныхъ штатовъ. Столкновенія трехъ сословій хорошо извѣстны каждому. Можно прослѣдить со дня на день всѣ перепитіи этой упорной борьбы, длившейся около двухъ мѣсяцевъ, до того момента, когда среда образовавшейся анархіи возникло какъ-то само собою національное собраніе и рѣшительно приступило къ дѣлу. Со стороны эта борьба трехъ сословій могла казаться мелочнымъ раздоромъ партій изъ-за первенства, изъ-за нежеланія сдѣлать ничтожныя уступки другъ другу, тѣмъ болѣе, что въ главныхъ пунктахъ, относительно уничтоженія феодальныхъ правъ и привилегій, всѣ были согласны съ перваго же момента. Но, въ сущности, дѣло обстояло не такъ. Необходимо было рѣшить вопросъ, отъ котораго зависѣла судьба всего сословнаго строя Франціи,-- вопросъ объ организаціи генеральныхъ штатовъ. Слѣдуетъ ли ихъ оставить въ прежнемъ ихъ видѣ -- съ властью, ограниченной трономъ, съ тремя неравными разрядами представителей, или создать постоянное учрежденіе изъ депутатовъ отъ всего королевства, которые бы пользовались одинаковыми правами, одинаковою властью и представляли бы свободныхъ гражданъ ограниченной монархіи? Какова же была роль Морабо въ эту эпоху? Имѣлъ ли онъ дѣйствительно то огромное значеніе, которое приписываютъ ему? Я не смотрю на него, -- говоритъ Е. Руссъ, -- ни какъ на продуктъ революціи, ни какъ на создателя республики. Въ тотъ моментъ, когда онъ появился впервые въ собраніи генеральныхъ штатовъ, онъ былъ уже вполнѣ сложившимся человѣкомъ. Не было ни одной идеи, высказанной имъ съ трибуны или обращенной іъ народу въ печати, которая бы не нашлась въ его прежнихъ сочиненіяхъ, въ сочиненіяхъ его отца или у великихъ мыслителей XVIII вѣка. Онъ жадно пилъ изъ бьющаго ключомъ источника философской мысли и его громадный мозгъ впитывалъ, какъ губка, живительную влагу источника. Прежде чѣмъ выступить въ политическомъ собраніи Мирабо передумалъ все, что онъ скажетъ, написалъ все, что будетъ дѣлать. Онъ считалъ себя спасителемъ монархіи и достойнымъ преемникомъ Тюрго и Малерба. Но въ моменты народныхъ движеній логика отдѣльныхъ людей ничего не значитъ и событія, которыхъ онъ считалъ себя господиномъ, повлекли его за собою. Онъ не обязанъ революціи ни одною изъ своихъ политическихъ идей, ни даже всею своей славою. Его ошибки, несчастій, талантъ,-- все это вмѣстѣ взятое создало изъ него гораздо раньше какого-то легендарнаго героя. Онъ появился въ собраніи генеральныхъ штатовъ съ огромною извѣстностью и скверною репутаціей. Сколько силъ и ловкости потратилъ онъ для того, чтобы внушить къ себѣ довѣріе общества и побѣдить его антипатію! Онъ старался быть всегда на виду, говорилъ, пользуясь каждымъ случаемъ, пускалъ въ ходъ всевозможныя ораторскія уловки, но ничто не помогало. Тогда онъ сталъ издавать брошюры подъ заглавіемъ: Etats généraux, которыя давали ежедневный отчетъ о засѣданіяхъ генеральныхъ штатовъ. Но это заглавіе говорило слишкомъ мало и онъ перемѣнилъ его; вскорѣ Lettres à ses commettants открыли его цѣли.

Это была хроника его поступковъ и рѣчей въ исправленномъ текстѣ, хвалебный гимнѣ его политической дѣятельности. Но Мирабо дорожилъ не только мнѣніемъ публики и расточалъ свое краснорѣчіе не только для нея одной, онъ искалъ одобренія двора, онъ старался обратить его вниманіе на всѣ тонкости своего ораторскаго таланта, на эту новую силу, въ которой колеблющаяся монархія могла еще найти спасеніе. Умный Малуе его понялъ: онъ устроилъ ему свиданіе съ Неккеромъ съ глазу на глазъ. Но резонеръ Неккеръ не былъ человѣкомъ полусловъ и полунамековъ. Онъ принялъ Мирабо, какъ банкиръ, заваленный дѣлами, принимаетъ подозрительнаго маклера: "Какое предложеніе хотите вы мнѣ сдѣлать?" -- "Пожелать вамъ добраго утра!" -- отвѣтилъ тотъ и вышелъ съ негодованіемъ. Въ этотъ день оба почувствовали глубокое отвращеніе другъ къ другу. Мирабо все еще несъ искупленіе за свое прошлое. "Я воздвигъ передъ собою, -- говорилъ онъ впослѣдствіи,-- цѣлую груду предубѣжденій и необходимо время, чтобы разрушить ее".

Вскорѣ, однако, возникло недоразумѣніе другаго рода, которое имѣло для Франціи и для Мирабо совершенно другія послѣдствія. Въ тотъ достопамятный день, 23 іюня, когда король счелъ себя вправѣ вмѣшаться въ дѣла трехъ сословій, какъ представитель верховной власти, когда маркизъ Дрё-Брезе съ достоинствомъ выполнилъ возложенное на него порученіе, Мирабо взялъ однимъ ударомъ среди разрозненныхъ партій то мѣсто, котораго онъ добивался такъ тщетно уже съ давнихъ поръ. Какъ ни были либеральны указы короля, они являлись въ формѣ милости. Онъ такъ же легко могъ завтра вернуть то, что далъ вчера. Король ошибся на сто лѣтъ. И хотя онъ говорилъ очень выразительно о своей верховной волѣ, однако, всѣ прекрасно понимали, что подъ этими вѣскими фразами крылась власть, которая не въ состояніи была пойти ни дальше обѣщаній, ни дальше угрозъ. Слова, вырвавшіяся у него, быть можетъ, помимо его воли: я запрещаю, я хочу, я приказываю, -- развѣнчали его въ глазахъ народа, и онъ потерялъ въ тотъ же моментъ всякую власть приказывать и право запрещать. Черезъ нѣсколько дней, несмотря на его формальный протестъ, національное собраніе заняло мѣсто генеральныхъ штатовъ -- и революція совершилась. Какъ же велъ себя Мирабо въ этотъ достопамятный день? Дѣйствительно ли произнесъ онъ 23 іюня свою знаменитую фразу, которая пережила въ памяти народа почти всѣ его рѣчи: "Скажите вашему властелину, что мы собрались здѣсь по волѣ народа и отступимъ только передъ силой штыковъ!" Если онъ и произнесъ ее, то во, всякомъ случаѣ, не въ той формѣ, въ какую облеыа ее фантазія потомства. Наконецъ, если онъ и произнесъ ее, то повторилъ только 23 іюня то, что было сказано Сізсомъ, но, тѣмъ не менѣе, эта фраза осталась за нимъ навсегда.

20 іюня 1789 г. депутаты отъ третьяго сословія, собравшись въ замѣ Jeu de Paume, поклялись не разставаться до тѣхъ поръ, пока не будетъ дана конституція.

23 іюня національное собраніе удалило представителей короля, объявило личность депутатовъ неприкосновенной и націю самодержавной.

14 іюля пала Бастилія подъ напоромъ толпы, а 5 октября народныя массы съ предмѣстій Пармжа нахлынули на Версаль. На слѣдующій день королевская стража была перебита, а король и собраніе, сдѣлавшись плѣнниками толпы, шествовали изъ Версаля подъ конвоемъ побѣдителей. Въ три мѣсяца революція совершила два огромныхъ шага: 23 іюня власть перешла изъ рукъ короля въ руки собранія; 6 октября народъ былъ полнымъ господиномъ.

Руководителемъ этихъ народныхъ волненій считали герцога Орлеанскаго и Мирабо. Но ни тотъ, ни другой не были причастны къ дѣлу. По тщательнымъ изслѣдованіямъ Малле-Дюйона, Мирабо не принималъ никакого участія ни въ обсужденіи, ни въ исполненіи этихъ движеній. Это свидѣтельство врага, а потому ему можно довѣрить. Въ теченіе трехъ истекшихъ мѣсяцевъ Мирабо успѣлъ нажить много враговъ среди товарищей по дѣду. Его вспыльчивый характеръ, его высокомѣріе, его независимое положеніе среди собранія,-- все это раздражало однихъ, другіе смотрѣли съ затаенною завистью, такъ какъ не по днямъ, а по часамъ росла его сила. Несмотря на то, что члены собранія представляли лучшій цвѣтъ Франціи и были самыми просвѣщенными, самыми честными и преданными общественному дѣлу людьми той эпохи, тѣмъ не менѣе, въ ихъ средѣ былъ только одинъ политикъ -- Мирабо. Онъ одинъ имѣлъ на все опредѣленные взгляды, опредѣленные проекты, онъ одинъ обладалъ несокрушимою волей и удивительною способностью выходить изъ всякихъ затруднительныхъ положеній. Касалось ли дѣло адреса королю съ просьбой объ удаленіи министровъ, о возвращеніи войскъ и вооруженіи милиціи, онъ составлялъ предложеніе и подвергалъ его голосованію. Требовалось ли призвать народъ къ повиновенію закопанъ,-- онъ первый настаивалъ на этомъ. Когда разговоръ шелъ о запрещеніи депутатахъ произносить рѣчи въ округахъ или коммунамъ отправлять депутаціи въ собраніе, онъ страстно нападалъ на эти предложенія, такъ какъ они оскорбляютъ независимость гражданъ и верховную власть народа. Онъ не сомнѣвался, что рано или поздно явится посредникомъ и судьею между дворомъ и собраніемъ, и что въ одинъ прекрасный день власть народнаго диктатора очутится въ его рукахъ. Стараясь подчинить себѣ эти двѣ силы, каково бы ни было ихъ сопротивленіе, онъ принужденъ былъ соображаться съ обстоятельствами. Препятствія не пугали его, онъ не останавливался ни передъ чѣмъ и неутомимо шелъ къ своей цѣли. Только изрѣдка какая-нибудь рѣзкая фраза обнаруживала его нетерпѣніе: "Чего же они ждутъ и не зовутъ меня?" -- говорилъ онъ по адресу министровъ или высокомѣрно отзывался о собраніи: "Глупцы, я ихъ слишкомъ сильно презираю для того, чтобы ненавидѣть, но я спасу ихъ помимо ихъ воли!"

Смѣшно упрекать его въ властолюбіи. Да, онъ былъ властолюбивъ: это была законная потребность его генія; когда такіе люди берутъ власть въ свои руки, они въ состояніи нести ее, въ состояніи дать отчетъ въ своихъ дѣйствіяхъ.

Для того, чтобы познакомиться съ Мирабо, какъ съ политикомъ, необходимо прослѣдить его дѣятельность въ національномъ собраніи, его участіе въ обсужденіи различныхъ пунктовъ такъ долго жданной конституціи, которая, несмотря на ея недостатки и пробѣлы, и до сихъ поръ представляетъ еще великую хартію обновленнаго общества. Среди этихъ неопытныхъ законодателей онъ казался ветераномъ другаго поколѣнія, которое состарилось подъ вліяніемъ долгой политической жизни и наслѣдственныхъ традицій свободы. То толкая впередъ, то смиряя пылъ собранія, онъ давалъ этимъ людямъ совѣты высокаго ума и глубокой опытности. Когда увлекающіеся теоретики требовали подвергнуть немедленному голосованію декларацію правъ человѣка и гражданина, не обсудивши даже конституціи, Мирабо старался смирить ихъ горячность. "Государственный дѣятель,-- говорилъ онъ,-- не долженъ шагать такъ быстро, какъ философъ. Онъ можетъ предоставить народу оружіе, только научивши его обращаться съ нимъ. Декларація правъ человѣка, обязательная во всѣ вѣка, у всѣхъ народовъ, подъ всѣми географическими и соціальными широтами, конечно, великая "прекрасная идея; но, прежде чѣмъ издавать великодушные законы для другихъ націй, необходимо положить основу нашему законодательству, или, по крайней мѣрѣ, обсудить ее. Въ противномъ случаѣ, вы будете поражены на каждомъ шагу,-- до какой степени "гражданинъ" можетъ злоупотреблять правами человѣка".

Онъ не отрицалъ необходимости подвергнуть голосованію декларацію правъ и настаивалъ только на томъ, чтобы она не была обнародована раньше конституціи: онъ желалъ приспособить къ политикѣ эти философскіе принципы свободы, дать имъ опредѣленное значеніе, ограничивъ ихъ общій смыслъ положительными законами. Великіе принципы 89 года, были начертаны тогда въ сердцахъ всѣхъ людей. Они являлись съ нѣкоторыми варьяціями, вступленіемъ ко всѣмъ конституціямъ американскихъ государствъ и легли впослѣдствіи въ основу всѣхъ конституцій Франціи. Въ 1789 г. необходимо было торжественно провозгласить ихъ. Послѣ долгаго рабства или анархіи нація ощущаетъ потребность дать себѣ отчетъ во всемъ, что было пережито ею; она ощущаетъ потребность сознать свое положеніе и высказать громко то, что она думаетъ, знаетъ и чего хочетъ. Это -- не праздныя рѣчи и не безполезная реторика.

Въ теченіи двухвѣковаго господства абсолютной власти, гражданинъ и человѣкъ не имѣли во Франціи никакихъ опредѣленныхъ правъ, и потому "декларація правъ человѣка и гражданина", сто лѣтъ тому назадъ, являлась естественнымъ выраженіемъ самой законной потребности народа. "А не могу привести въ этой маленькой книжкѣ и подвергнуть тщательному разбору всѣхъ рѣчей Мирабо,-- говоритъ его біографъ.-- Я укажу только на главныя и отмѣчу ихъ въ общихъ чертахъ,-- вотъ все, что я могу сдѣлать, не будучи политикомъ по профессіи". Прежде всего надо упомянуть о знаменитой рѣчи о королевскомъ veto, въ которомъ многіе видѣли какое-то страшилище, не понимая, что это одна только форма,-- ничто иное, какъ самая ясно выраженная теорія представительнаго образа правленія въ свободной странѣ. "Я не думаю,-- говоритъ Руссъ,-- чтобы кто-нибудь когда-нибудь взвѣсилъ болѣе вѣрною рукой взаимныя гарантіи между властью и свободой".

Столько же ума и проницательности высказалъ Мирабо, возставая противъ предложенія, запрещающаго королю избраніе министровъ изъ среды національныхъ представителей. "Я не хочу допустить, -- говорилъ онъ,-- чтобы довѣріе, оказанное гражданину націей, могло исключать довѣріе монарха. Я не хочу допустить, чтобы вы хотѣли бросить такое оскорбленіе министерству, предполагая, что тотъ, кто становится его членомъ, долженъ быть подозрителенъ въ глазахъ собранія уже въ силу одного этого факта".Его прервалъ ропотъ: "Онъ хочетъ сдѣлаться министромъ, оставаясь депутатомъ! Онъ хочетъ показать правительству, во главѣ котораго завтра же станетъ, всю власть своего краснорѣчія". Кто ж" отрицалъ это? Но развѣ лучше, когда избираютъ министровъ изъ среды придворныхъ, а не изъ представителей народа? Обращаясь съ полнымъ самообладаніемъ къ своимъ противникамъ, Мирабо возразилъ: "Я вамъ предлагаю оговорку, господа: вы можете исключить изъ общаго правила господина Мирабо, депутата отъ коммунъ округа Экса". "Законъ прошелъ,-- говоритъ Ламартинъ,-- Мирабо не сдѣлался министромъ и Франція была лишена услуги величайшаго политическаго генія, какой только создавала новѣйшая эпоха".

Памфлеты и оскорбленія сыпались на Мирабо; но ничто не поколебало его твердости. "И меня также,-- сказалъ онъ въ заключеніе своихъ возраженій Варнаву,-- хотѣли нести на рукахъ съ тріумфомъ нѣсколько дней тому назадъ, а сегодня кричатъ на улицахъ: великая измѣна графа Мирабо! Мнѣ не нужно было этого урока для того, чтобъ узнать, что отъ Капитолія до Тарпейской скалы только одинъ шагъ; но эти удары снизу вверхъ не остановятъ меня на моемъ пути. Отвѣчайте, если можете, а затѣмъ клевещите, сколько вамъ угодно".

"Граждане,-- писалъ Маратъ въ Ami du Peuple,-- соорудите висѣлицы: и повѣсьте всѣхъ этихъ измѣнниковъ, а во главѣ ихъ негодяя Рикети старшаго!..." Мирабо рисковалъ въ этой борьбѣ не только своею популярностью" но и жизнью. Нужно удивляться его мужеству, не мужеству оратора, который, вдохновляясь звуками своей рѣчи, пренебрегаетъ мнѣніемъ толпы" а тому презрѣнію къ опасности, той врожденной отвагѣ, которая сообщала силу его краснорѣчію и была основой всей его жизни. Но, конечно, не отрывки изъ рѣчей могутъ дать понятіе о его краснорѣчіи,-- говоритъ біографъ. Мирабо,-- даже не чтеніе его рѣчей,-- этимъ нѣмымъ листкамъ недостаетъ казни, движенія. Только представивъ себѣ театральную обстановку залы, аплодисменты и ропотъ толпы, звукъ его голоса, взглядъ его глазъ, можно понять всю силу его обаянія. Его массивная, неуклюжая фигура разраженнаго провинціала, его безобразное, изрытое оспой лицо, съ огромною шевелюрой, его глаза, въ которыхъ сосредоточивалась вся жизнь, и удивительная прелесть улыбки,-- все это производило какое-то странное впечатлѣніе. Что бы онъ ни говорилъ, его слушали. Онъ покорялъ тѣхъ, кого хотѣлъ покорить, внушалъ страхъ тѣмъ, кому хотѣлъ внушить. "Еще не знаютъ всей силы моего безобразія,-- говорилъ онъ.-- Отбитъ мнѣ встряхнуть своею косматою гривой, и никто не осмѣлится прервать меня".Когда онъ говорилъ, онъ весь преображался и его богатый, гибкій голосъ, которымъ онъ управлялъ съ удивительнымъ умѣньемъ, звучалъ какъ музыка въ ушахъ его слушателей. Долгое время думали, что Мирабо произноситъ свои рѣчи безъ всякой предварительной подготовки. Но онъ, какъ и всѣ. ораторы той эпохи, писалъ ихъ заранѣе. Оставшіяся послѣ него рукописи доказываютъ это самымъ нагляднымъ образомъ. Онъ произносилъ съ трибуны цѣлые трактаты, которые были заготовлены имъ или его секретарями, и онъ не дѣлалъ никакой тайны изъ этого сотрудничества, а тѣмъ болѣе его сотрудники. Но Мирабо съ удивительнымъ искусствомъ создавалъ нѣчто цѣльное, стройное изъ этихъ длинныхъ трактатовъ и вдыхалъ въ нихъ жизнь и силу. И если рукопись принадлежала другимъ, то рѣчь -- ему. Въ рѣчахъ Мирабо поражаетъ удивительная послѣдовательность идей, логичность изложенія, обширность эрудиціи и живость языка.

Положеніе Мирабо въ собраніи становилось двусмысленно. Вражда росла съ каждымъ днемъ. Республиканцы и демократы обвиняли его въ измѣнй народу, партія роялистовъ -- въ гибели монархіи. Развѣ всѣ его книги, рѣчи, поступки, вся его жизнь не служатъ доказательствомъ протеста противъ законовъ, принциповъ и вѣковыхъ традицій, на которыхъ покоится весь соціальный и монархическій строй Франціи?-- спрашивали они.-- Съ тѣхъ поръ, какъ онъ выступилъ въ роли общественнаго дѣятеля, онъ только и дѣлалъ, что повторялъ на каждомъ шагу о независимости гражданина, о могуществѣ народа, о верховной власти собранія и развѣнчивалъ мало по малу престижъ королевской власти. Развѣ не онъ первый 23 іюня подалъ сигналъ къ возмущенію и растопталъ ногами постановленія короля? Развѣ не онъ заставилъ короля въ моментъ угрожающаго возстанія отослать войска, которыя были призваны для его защиты? Онъ, одинъ онъ виноватъ во всемъ. И это недовѣріе, эта ненависть роялистовъ пережили Мирабо. Шатобріанъ разсказываетъ въ своихъ мемуарахъ, что когда онъ былъ представленъ Мирабо въ моментъ его высшей славы, тотъ посмотрѣлъ на него своими полными тщеславія, порока генія глазами и, опустивъ свою руку на его плечо, проговорилъ: "Мои враги никогда не простятъ мнѣ моего превосходства". "Я чувствую и до сихъ поръ прикосновеніе этой руки,-- говоритъ Шатобріанъ, -- какъ будто огненное клеймо сатаны прошлось по моему плечу".

Обвиненія какъ тѣхъ, такъ и другихъ имѣютъ извѣстную долю основаній. Конечно, Мирабо не всегда могъ предвидѣть съ одинаковою ясностью послѣдствія того или другаго шага, не всегда могъ хладнокровно взвѣшивать свои поступки и ускорялъ иногда рѣзкостью своихъ дѣйствій развязку катастрофъ, которыя онъ могъ бы предупредить. Но, прежде чѣмъ "удить его, необходимо перенестись въ тотъ міръ, гдѣ онъ жилъ и дѣйствовалъ. Съ одной стороны, колеблющаяся подъ тяжестью вѣковъ монархія; съ другой -- струя новой жизни, которая ворвалась въ этотъ одряхлѣвшій міръ. Новое поколѣніе явилось съ другими идеями, вкусами, требованіями; нужно было уступить или погибнуть. Всѣ старались говорить однимъ языкомъ, но влагали различный смыслъ въ свои рѣчи. Король, окруженный герольдами среднихъ вѣковъ, произносилъ, не безъ труда, конечно, великія слова свободы, равенства, конституціи. Депутаты отъ третьяго сословія, находясь подъ властью идей Жанъ-Жака Руссо, насмѣшекъ Вольтера и философіи того вѣка, видѣли въ королевской власти не прежняго идола, передъ которымъ гнулись колѣни ихъ отцовъ, а уполномоченнаго націи, главу конституціоннаго государства. Столкновеніе этихъ двухъ силъ порождало взаимное недовѣріе, причемъ одна боялась уступить слишкомъ много, а другая взять слишкомъ мало. Если прибавить къ этому болѣзненную нерѣшительность короля, ничтожество министровъ, угрозы двора, неопытность собранія, преисполненнаго мыслью о своемъ значеніи, и, наконецъ, оскорбленное самолюбіе Мирабо, котораго раздражали отказы съ обѣихъ сторонъ, возмущая въ немъ гордость человѣка, разумъ политика патріотизмъ гражданина, тогда можно оправдать рѣзкость его поступковъ и двусмысленность положенія.

Но Мирабо не нуждается въ посредникахъ между имъ и потомствомъ. Юнъ оставилъ ему свою исповѣдь и пусть оно судитъ его.

17 іюля 1790 г. графъ Мирабо, озабоченный и больной, писалъ графу Ламарку: "Вотъ, дорогой графъ, два пакета, которые вы возвратите только мнѣ, что бы ни было; въ случаѣ же моей смерти вы передадите ихъ току лицу, которое приметъ искреннее участіе въ защитѣ моей памяти". "Мой духъ поднялся,-- писалъ онъ на слѣдующій день,-- при мысли, что такой человѣкъ, какъ вы, не допустить поруганія моей личности. Въ вашихъ "рукахъ я оставляю или свой приговоръ, или свою защиту".

Наконецъ, за три дня до смерти, онъ говорилъ Ламарку: "Другъ мой, у меня есть письма, компрометирующія многихъ людей, въ особенности тѣхъ, кого я хотѣлъ вырвать изъ опасности, которая имъ угрожала. Возьмите ихъ и спрячьте отъ моихъ враговъ, но... обѣщайте мнѣ, что когда-нибудь эти бумаги будутъ обнародованы, что ваша дружба отомститъ за мою память, напечатавши ихъ". Кто же былъ этотъ другъ, кому довѣрилъ Мирабо защиту своей чести? Что же это были за бумаги? Долгое время онѣ оставались въ тайнѣ, теперь онѣ обнародованы.

Мирабо желалъ, чтобы его судили на основаніи этихъ документовъ, и потому необходимо познакомиться съ ихъ содержаніемъ, хотя бы въ общихъ чертахъ. Но прежде слѣдуетъ сказать нѣсколько словъ о Ламаркѣ. Аристократъ по рожденію, вѣрноподанный короля и почтительный собесѣдникъ королевы, онъ былъ человѣкомъ въ высшей степени благороднымъ, гуманнымъ и справедливымъ. До открытія генеральныхъ штатовъ между Ламаркомъ и Мирабо существовали довольно далекія отношенія; они сблизились впослѣдствіи, сдѣлавшись оба депутатами въ собраніи. Ламаркъ угадалъ своею чуткою душой всѣ тайныя страданія Мирабо и почувствовалъ къ этому великому борцу какую-то странную нѣжность. Когда смолкалъ громъ апплодисментовъ и ропотъ, привѣтствовавшіе лучшія рѣчи Мирабо, онъ видѣлъ его одинокимъ во всемъ его величіи, чуждымъ и подозрительнымъ для всѣхъ. Онъ понялъ, что въ бурномъ потокѣ его рѣчи, подъ рѣзкостью выраженій, скрываются самыя серьезныя цѣли и глубокій умъ, что подъ маской трибуна передъ нимъ государственный дѣятель. Онъ представлялъ его себѣ или могущественнымъ министромъ спасенной монархіи, или народнымъ диктаторомъ революціи. Несмотря на огромное разстояніе, которое раздѣляло этихъ людей, между ними зародилась взаимная искренняя симпатія. Графъ Ламаркъ сдѣлался совѣтчикомъ, другомъ и утѣшителемъ Мирабо въ минуты его сомнѣній и скорби. Познакомившись ближе съ кругомъ его идей, Ламаркъ пришелъ къ заключенію, что стремленія Мирабо и короля въ основѣ имѣютъ много общаго: король не желаетъ вовсе пользоваться абсолютною властью своихъ предковъ, а Мирабо не имѣетъ никакого намѣренія ниспровергнуть монархію; между ними только существуютъ недоразумѣнія, которыя необходимо устранить для спасенія страны и трона. Графъ Ламаркъ рѣшилъ явиться посредникомъ между королемъ и Мирабо. Со стороны послѣдняго, конечно, не встрѣтилось никакихъ препятствій, такъ какъ онъ уже давно старался завязать связи съ дворомъ, преслѣдуя не только общественное благо, но и свои личныя выгоды. Какъ ни трудно было добиться цѣли, графъ Ламаркъ преодолѣлъ всѣ препятствія. Ему удалось вручить сперва графу Прованскому к королевѣ, а затѣмъ и королю замѣтки и мемуары Мирабо, которые онъ велъ ежедневно, внося въ книгу всѣ свои идеи и опасенія. Тутъ былъ цѣлый планъ дѣйствій по отношенію къ собранію, указывавшій, какъ нужно управлять имъ, и смѣлые проекты, созданные Мирабо для спасенія монархіи и короля, которымъ угрожала видимая гибель. Что же касается личныхъ выгодъ Мирабо въ этомъ предпріятіи, то, безъ сомнѣнія, онъ имѣлъ ихъ въ виду, такъ какъ въ концѣ октября 1789 г. писалъ Ламарку: "Я нахожусь въ крайне затруднительномъ положеніи; вчера поздно видѣлъ Лафайета. Онъ приступилъ къ дѣлу прямо, говорилъ о жалованьѣ и мѣстѣ. Часть жалованья будетъ вручена завтра. Если тысяча луидоровъ вамъ покажется слишкомъ много, не спрашивайте, но я въ нихъ крайне нуждаюсь. Мнѣ не годится быть ни слишкомъ жаднымъ, ни слишкомъ скромнымъ". Черезъ два дня Ламаркъ ему отвѣтилъ: "Лафайетъ вамъ вручитъ 50,000 франковъ". Нужно замѣтить, что подобными цифрами испещрена вся переписка Мирабо съ Ламаркомъ. Откуда же брались эти деньги? Впослѣдствіи дѣло объяснилось. Между королемъ и Мирабо состоялись не разъ тайныя свиданія, которыя хотя я не уничтожили вполнѣ недовѣрія короля, но, тѣмъ не менѣе, заставили его оцѣнить вблизи всю силу значенія этого человѣка и выгоды отъ союза съ нимъ. Записки Ламарка, изданныя послѣ его смерти, пролили еще больше свѣта на эту темную исторію. Тамъ все есть: и число, которымъ помѣченъ договоръ, имя посредника, цифра обѣщанныхъ суммъ и ежемѣсячныя субсидіи и т. д.; одного только нѣтъ, а именно -- обязательствъ съ другой стороны. Очевидно, полагались на ея усердіе, умъ и знаніе дѣла. Главное же условіе этого договора, на которомъ въ особенности настаивалъ король, заключалось въ слѣдующемъ: онъ требовалъ полнѣйшаго сохраненія тайны отъ своихъ министровъ. Разумѣется, при такихъ условіяхъ нельзя было разсчитывать на успѣхъ. Съ такимъ нерѣшительнымъ, робкимъ и непостояннымъ человѣкомъ, какъ Людивикъ XVI, невозможно было предпринимать никакого серьезнаго дѣла. Какую же выгоду могъ онъ извлечь изъ сочиненій и замѣтокъ Мирабо, тайкомъ прочитанныхъ утромъ и забытыхъ къ вечеру, когда тѣ люди, которые стояли у кормила правленія и должны бы были ихъ знать, ничего не знали? Да и тайный совѣтникъ короля, Мирабо, выигрывалъ не много отъ этого соглашенія въ смыслѣ распространенія своихъ идей. Его краснорѣчіе пропадало даромъ, безъ публики и безъ трибуны, имѣя только одного читателя во всемъ государствѣ.

Для того, чтобы смѣлые планы Мирабо могли осуществиться, ежу необходимо было сдѣлаться министромъ. Это было невозможно: съ одной стороны, король боялся дать отставку Неккеру, съ другой -- декретъ національнаго собранія, противъ котораго такъ возставалъ Мирабо, запрещалъ членамъ собранія вступать въ министерство. Приходилось выбирать одно изъ двухъ: или трибуну, или должность министра; но Мирабо не желалъ промѣнять силу на власть и сложить оружіе безъ борьбы.

Онъ не принялъ въ разсчетъ, или не хотѣлъ принять, еще одного соображенія, заключая договоръ съ королемъ: онъ не подумалъ, что тайна можетъ дойти до свѣдѣнія публики и дискредитировать его въ глазахъ національнаго собранія. Да и самъ онъ не любилъ стѣсняться ни дь чемъ я слишкомъ открыто пользовался субсидіями двора. Даже самые близорукіе люди прекрасно видѣли, откуда берутся его средства, и стали клеймить "го. А какъ же онъ не понималъ, что этотъ путь развѣнчиваетъ его въ глазахъ народа? И если понималъ, то какъ же смѣлъ онъ такъ бравировать общественнымъ мнѣніемъ? Что руководило имъ, когда онъ ставилъ на карту всю свою жизнь? Какія нравственныя оправданія находилъ онъ себѣ? Для того, чтобы получить отвѣтъ на эти вопросы, необходимо проникнуть въ тайники его души и посмотрѣть, что творилось тамъ. Во Франціи, -- думалъ онъ, -- есть только одинъ человѣкъ, который превосходитъ всѣхъ остальныхъ. Въ его рукахъ находится спасеніе государства; онъ одинъ въ "остояніи расчистить мѣсто отъ обломковъ прошедшаго дли постройки зданія на новомъ фундаментѣ. Этотъ единственный необходимый человѣкъ долженъ имѣть въ распоряженіи всѣ свои силы и пользоваться полною свободой. Ничто не должно стѣснять его на его пути, ничто не должно отвлекать его отъ дѣла. Онъ отвѣтитъ за все, онъ все совершитъ: его умъ, его геній въ томъ порука. Этотъ великій спаситель страны и трона -- Мирабо. Если онъ беретъ сегодня 50 луидоровъ у Ламарка, завтра у графа Прованскаго, если получаетъ 50,000 ливровъ изъ рукъ Лафайета и "послѣдствіи опредѣленное жалованье отъ короля, то имѣетъ въ виду вовсе не свои личные разсчеты, а благо государства. Для того, чтобы думать, говорить и дѣйствовать вполнѣ свободно, отдавая всѣ свои силы на служеніе отечеству, которое находится въ опасности, онъ долженъ быть избавленъ отъ всѣхъ мелочныхъ заботъ жизни и принадлежать только себѣ. Это еще не все. Такъ какъ онъ только одинъ можетъ спасти монархію отъ гибели, онъ долженъ знать ежеминутно все, что творится кругомъ, а для этого необходимо имѣть свою полицію и отборныхъ шпіоновъ. Необходимо также имѣть способныхъ и дѣльныхъ сотрудниковъ для подготовки его рѣчей: вѣдь, не можетъ же онъ, народный ораторъ и совѣтникъ короля, расходовать свое время и силы на червовую работу! А его здоровье? А масса силъ, которую онъ тратитъ ежедневно? А его потребности?

Вотъ какова была та сложная машина, принятая королемъ на свое иждивеніе, которая одна могла вернуть странѣ съ избыткомъ все, что было утрачено ею. И Мирабо могъ, не краснѣя, смотрѣть въ глаза своихъ враговъ: онъ не поступился ни на іоту ни своими принципами, ни своею совѣстью, заключая этотъ торгъ. Величіе преслѣдуемой имъ цѣли и сознаніе своихъ могучихъ силъ затмило въ его глазахъ низость и пагубность тѣхъ средствъ, которыя онъ пускалъ въ ходъ. Онъ защищалъ дѣло монархіи потому, что считалъ его справедливымъ; онъ бралъ деньги отъ короля потому, что нуждался въ нихъ. И онъ не измѣнилъ себѣ, несмотря на теченіе событій, несмотря на возроставшіе кругомъ бунты, волненія, и анархію. Когда король и королева сдѣлался плѣнниками, онъ предпринималъ мѣры къ ихъ освобожденію и удаленію изъ Парижа въ болѣе безопасное мѣсто. Но затѣмъ начались недоразумѣнія, упреки, клеветы, оскорбленія. У Мирабо была своя система дѣйствій. Онъ желалъ произвести революцію въ монархіи и вовлечь короля въ революцію; онъ желалъ удалить отъ него неспособныхъ министровъ, придворныхъ льстецовъ и измѣнниковъ; онъ желалъ, наконецъ, стать во главѣ движенія и вести революцію, а не тянуться за ней. Ему нечего было вмѣнять себѣ, и остался тѣмъ же, чѣмъ былъ и прежде. Если сравнить его рѣчи, произнесенныя до и послѣ заключенія договора, между ними нѣтъ никакой разницы. Онъ не сдѣлался ни болѣе горячимъ приверженцемъ монархіи, ни менѣе страстнымъ защитникомъ народныхъ правъ а борцомъ за свободу. Онъ не продалъ своей независимости и, защищая дѣла монархіи и революціи, остался вѣренъ всему своему прошлому. Но не слѣдуетъ забывать, что какъ въ политикѣ, такъ и вездѣ двусмысленныя средства пятнаютъ общественнаго дѣятеля и влекутъ за собою расплату. То же сдѣлалось и съ Мирабо. Со стороны двора посыпались упреки. Онъ былъ взбѣшенъ. "Я вижу только одно,-- писалъ онъ Ламарку,-- что эти люди ищутъ для своихъ услугъ какихъ-то пресмыкающихся съ дарами человѣка и съ душой лакея. Никогда менѣе ничтожныя созданія не собирались разыгрывать болѣе великой драмы. Это карлики, подражающіе борьбѣ великановъ..."

И какой взрывъ негодованія, какая жгучая скорбь вылилась въ слѣдующихъ строкамъ: "О, какое малодушіе, какая безпечность, какая недальновидность со стороны двора! Какая странная смѣсь старыхъ идей и новыхъ проектовъ, мелкой злобы и дѣтскихъ желаній, неразумной любви и ненависти! Они не послѣдовали ни одному изъ моихъ совѣтовъ, не воспользовались ни одною изъ моихъ побѣдъ, ни однимъ изъ моихъ предпріятій" и смѣютъ говорить послѣ этого, что я для нихъ ничего не сдѣлалъ, что нельзя положиться на меня! А все потому, что я не стушевываюсь окончательно передъ ними и поддерживаю мнѣнія, вещи и людей, успѣхъ которыхъ можетъ погубить ихъ безвозвратно".

Да, онъ не желалъ пожертвовать ничѣмъ: ни своею популярностью, ни апплодисментами толпы, ни тріумфами оратора, которые опьяняли его, ни властью краснорѣчія,-- и въ этомъ одна изъ причинъ его двусмысленнаго поведенія, его измѣнчивой политики. Онъ мечталъ сдѣлаться министромъ, оставаясь депутатомъ, и дѣйствовалъ сообразно съ этимъ. Онъ хотѣлъ принудить собраніе отвергнуть декретъ, который являлся для него препятствіемъ; если же это не удастся, онъ рѣшилъ уничтожить собраніе. Мирабо повѣрилъ Ламарку свои несбыточныя грезы. Вотъ онъ уже министръ. Онъ выбираетъ себѣ коллегъ, распредѣляетъ имъ роли. Первое мѣсто, конечно, за нимъ. Нѣсколькими штрихами рисуетъ онъ портреты своихъ воображаемыхъ товарищей. Вотъ Неккеръ -- этотъ великій человѣкъ на малыя дѣла" этотъ презрѣнный шарлатанъ, который не знаетъ ни того, что онъ можетъ, ни того, что хочетъ, ни того, что нужно, который довелъ тронъ и Францію на два шага отъ гибели. Вотъ Лафайетъ -- диктаторъ, Юлій Цезарь, счастливый игрокъ, рабъ своей нерѣшительности, одинаково неспособный нарушить слово, какъ и сдержать его во-время. Дальше графъ Прованскій, умирающій отъ жажды выдвинуться впередъ, и, наконецъ, король, у котораго есть только одинъ человѣкъ -- его жена, и т. д. Эти портреты, набросанные сгущенными красками подъ вліяніемъ гнѣва, быть можетъ, показываютъ, чего недоставало Мирабо для полнаго успѣха. Если желаешь управлять людьми, не нужно презирать ихъ до такой степени и давать имъ чувствовать свое презрѣніе. А Мирабо не любилъ стѣсняться, не зналъ никогда мѣры.

Упиваясь громомъ рукоплесканій и блескомъ своихъ побѣдъ, онъ пи замѣтилъ въ рукахъ Лафайета огромной силы -- популярности среди войска к народа, и не пошелъ вмѣстѣ съ нимъ. Его ненасытное самолюбіе не допускало соперниковъ, не допускало раздѣленія власти. А, между тѣмъ, событія, которыхъ онъ считалъ себя господиномъ, принимали другой оборотъ. Анархія увеличивалась съ ужасающею быстротой, ломая на пути всѣ препятствія. Праздникъ федераціи задержалъ на нѣсколько моментовъ ея стремительный бѣгъ, но эта остановка была не менѣе гибельна: армія смѣшалась съ толпой народа и теряла всякую дисциплину. Въ этотъ день король предоставилъ Лафайету главную роль, а самъ, стушевался, какъ робкій фигурантъ, испуганный великолѣпіемъ разыгравшейся фееріи. Онъ упустилъ послѣдній случай и не съумѣлъ возстановитъ своей утраченной популярности. Мирабо не сомнѣвался больше въ гибели, монархіи,

Нѣтъ ничего печальнѣе эпохи, предшествовавшей смерти Мирабо. Считая себя посредникомъ и судьей между націей и монархіей, онъ бросался то въ ту, то въ другую сторону. Онъ желалъ сохранить довѣріе короля и популярность среди народа, являясь въ собраніи отъявленнымъ революціонеромъ, въ Тюльери -- страстнымъ роялистомъ. Въ этомъ рядѣ противорѣчій и двусмысленностей, грандіозныхъ проектовъ и жалкихъ интригъ" блестящихъ рѣчей и мелкихъ пересудъ онъ, наконецъ, запутался. "Кого обманываютъ здѣсь?" -- спросилъ нѣсколько лѣтъ тому назадъ "этотъ скоморохъ Бомарше".

Какъ ни была крѣпка организація Мирабо, бѣдствія его юности, излишества всей его жизни, масса трудовъ и заботъ, постоянное нервное раздраженіе,-- все это подтачивало мало-по-малу его желѣзную натуру и, наконецъ. сломило ее.

Въ октябрѣ 1790 г. онъ серьезно заболѣлъ. По даже въ кровати, больной, онъ писалъ для короля длинную ноту, въ которой еще разъ требовалъ удаленія министровъ. Онъ поправился быстро, но плохо. Послѣ болѣзни настроеніе его духа сдѣлалось мрачно, грустныя мысли бродила и головѣ. Онъ начиналъ бояться, что его жизни не хватитъ для выполненія той задачи, которую онъ поставилъ себѣ. Со стороны двора онъ ничего не выигрывалъ. Въ собраніи онъ терялъ мало-по-малу весь свой престижъ. Народъ и король удалялись отъ него и онъ съ каждымъ днемъ ощущалъ все сильнѣе, что его поглощаетъ все болѣе и болѣе народная волна, которую онъ думалъ сдержать въ началѣ. Его энергія значительно поднялась послѣ того, какъ онъ былъ избранъ президентомъ національнаго собранія въ январѣ 1791 г. Дѣла предстояло много, но онъ не тяготился этимъ, не усталъ говорить.

22 марта обсуждался въ національномъ собраніи проектъ закона о регенствѣ, гдѣ вопросъ касался правъ монарха и верховной власти народа. Необходимо было выиграть время, усыпить собраніе абстрактными теоріями и утомить слушателей. Мирабо говорилъ четыре дня. Больной и разбитый отъ усталости, подымался онъ на трибуну по нѣсколько разъ въ день, пуская въ ходъ все: и горячія воззванія, и длинные трактаты, и реплики, но говорилъ до того туманно, что невозможно было уловить его мысли. "Будьте увѣрены,-- писалъ онъ Ламарку во время одного изъ засѣданій,-- они клонятъ въ сторону выборной системы, т.-е. ведутъ насъ къ разрушенію монархіи. Я употреблю всѣ усилія, чтобъ отдалить моментъ... Пошлите тотчасъ же за Пелленкомъ, пусть хорошенько изучитъ декретъ, пусть дѣлаетъ только замѣтки, но пусть разовьетъ ихъ въ достаточной степени, чтобъ я могъ говорить долго... Нужно выиграть время, все будетъ спасено, я уведу съ собою Педленка и мы приложимъ всѣ наши усилія". Это былъ его послѣдній политическій маневръ. 27 марта онъ говорилъ въ послѣдній разъ въ собраніи и больше уже не возвращался туда. Черезъ шесть дней его не стало {2 апрѣля 1791 г., сорока двухъ лѣтъ отъ роду.}.

Вѣсть объ опасной болѣзни Мирабо вызвала глубокое потрясете въ Парижѣ. Король, народъ, собраніе, приверженцы монархіи, друзья свободы и страстные проповѣдники верховной власти народа,-- всѣ съ ужасомъ глядѣли, какъ разбивались смутныя надежды, которыя съумѣлъ имъ внушить его геній. Друзья и враги переживали въ этотъ критическій моментъ одну и ту же муку отчаянія; казалось, что Мирабо былъ всѣмъ необходимъ заразъ и съ нимъ погибало все. Это была внезапно угасавшая національная сила, послѣдняя опора расшатаннаго общества.

Въ теченіе пяти дней народъ толпился около его жилища, граждане всѣхъ классовъ и всѣхъ партій сошлись здѣсь. А тамъ, наверху, въ той комнатѣ, гдѣ умиралъ Мирабо, два доктора, Кабанисъ и Пети, тщетно старались вырвать его изъ объятій смерти, слѣдя за каждымъ проблескомъ жизни этой могучей натуры. Возлѣ нихъ столпились друзья умирающаго,-- отъ времени до времени какая-нибудь депутація являлась выразить ему свое позднее сочувствіе.

Онъ до послѣдней минуты не терялъ сознанія, до послѣдней минуты думалъ о своемъ добромъ имени, приводя въ порядокъ разстроенныя дѣла, давая совѣты и порученія друзьямъ и вкушая послѣднюю прелесть своей кратковременной славы. Онъ умиралъ философомъ. Въ предсмертныхъ мукахъ агоніи его преслѣдовала судьба бѣдной Франціи. "Я уношу съ собою трауръ по монархіи... Теперь начнутся споры изъ-за ея лохмотьевъ!"

Гордость оратора и трибуна воскресала въ немъ, когда передъ нимъ вставали свѣтлыя картины жизни, полной тріумфовъ и славы. "Что это, похороны Ахилла?" -- спросилъ онъ, услышавъ вдали пушечный выстрѣлъ. За часъ до смерти, взявъ руку Кабаниса, онъ медленно проговорилъ: "Мой другъ, я умру сегодня. Остается только окружить себя благоуханіями, увѣнчать цвѣтами главу, упиться звуками музыки и сладко заснуть тѣмъ послѣднимъ сномъ, отъ котораго не пробуждаются". Это немного театральная языческая смерть имѣла своего рода величіе. Его хоронили съ царскими почестями. Дворъ, духовенство, національное собраніе, народъ,-- все стеклось на его похороны. Останки Мирабо были опущены въ склепъ св. Женевьевы, который сдѣлался мѣстомъ погребенія великихъ людей.

Въ день его смерти 2 апрѣля 1791 г. на трибунѣ появился Талейранъ съ послѣдней рѣчью Мирабо, которую тотъ уполномочилъ его прочесть въ собраніи. "Я не буду останавливаться на впечатлѣніи, которое производили на меня многія изъ этихъ рѣчей,-- сказалъ Талейранъ,-- и приношу вамъ, какъ драгоцѣнные остатки, послѣднія слова, вырвавшіяся изъ устъ той огромной добычи (immense proie), которую постигала смерть". Огромная добыча! Ничто не даетъ такого полнаго представленія о личности Мирабо, какъ эти два слова, сказанныя въ этотъ часъ, на этой трибунѣ, гдѣ такъ недоставало его.

Личность этого человѣка, какъ я понимаю,-- говоритъ Руссъ, -- представляла страшную смѣсь добра и зла, великодушныхъ порывовъ и низкихъ страстей. Его колоссальный умъ былъ бы въ состояніи объять все, если бы честолюбіе и случай не повернули его въ сторону одной цѣли и не сосредоточили бы всѣхъ его силъ на одномъ стремленіи.

Былъ ли онъ великимъ политикомъ? И до сихъ поръ это еще спорный вопросъ. "Мирабо зналъ и предвидѣлъ все",-- говорила m-me Сталь, которая, между тѣмъ, его не любила. Это величайшій политическій геній, какого только создавала новѣйшая эпоха,-- выразился Ламартинъ.-- но какъ хе онъ не предвидѣлъ тогда, что невозможно поднять того, что раньше систематически разрушилось? Если бы власть находилась въ его рукахъ, онъ, быть можетъ, сдѣлалъ бы великія дѣла, не тратя столько силъ на ея пріобрѣтеніе. Но его вѣчная, неотъемлемая слава заключается въ томъ, что онъ провозгласилъ громко тѣ великія идеи и чувства, которыя несла съ собою революція, что онъ боролся до послѣдней силы за цѣло всего народа,-- за дѣло, которое завѣщала ему философія великаго вѣка.

И. К--на.

"Русская Мысль", кн.XII, 1891

Оставить комментарий Русс Эдмон (перевод: И. К--на) (yes@lib.ru) Год: 1891 Обновлено: 01/08/2022. 94k. Статистика. Очерк: Переводы, История, Публицистика Сочинения	Скачать FB2 Ваша оценка:
Аннотация: Текст издания: журнал "Русская Мысль", кн. XII, 1891.

Русс Эдмон Мирабо

МИРАБО *).

Русс Эдмон
Мирабо