Ростопчин Федор Васильевич
Горностаев М. В. Генерал-губернатор Ф. В. Ростопчин: страницы истории 1812 года

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

Оценка: 8.00*4  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    От автора.
    Краткая биография Ф.В. Ростопчина.
    Взаимоотношения и взаимодействие Ф.В. Ростопчина и М.И. Кутузова в 1812 году.
    Организация эвакуации государственных учреждений из Москвы в 1812 году.
    Ф.В. Ростопчин и пожар Москвы 1812 года.

   Михаил Горностаев
  

ГЕНЕРАЛ-ГУБЕРНАТОР МОСКВЫ Ф.В. РОСТОПЧИН: СТРАНИЦЫ ИСТОРИИ 1812 ГОДА.


[]

  
   (c) Горностаев М.В., 2003
  

Публикуется с разрешения автора.

  
  
   В предлагаемой читателю книге раскрыты некоторые страницы жизни Федора Васильевича Ростопчина - генерал-губернатора Москвы в 1812 году, одного из самых интересных и противоречивых персонажей отечественной истории. Кипучая патриотическая деятельность Ростопчина во время наполеоновского нашествия могла бы стать образцом ревностного служения на благо Отечества, однако была негативно оценена отечественными историками и к сегодняшнему дню практически забыта. Предназначается для всех интересующихся историей России.
  
  

СОДЕРЖАНИЕ:

  
   От автора.
  
   Краткая биография Ф.В. Ростопчина.
  
   Взаимоотношения и взаимодействие Ф.В. Ростопчина и М.И. Кутузова в 1812 году.
  
   Организация эвакуации государственных учреждений из Москвы в 1812 году.
  
   Ф.В. Ростопчин и пожар Москвы 1812 года.
  
  
   Об авторе.
  
  
   Электронная верстка произведена по авторской рукописи для типографского издания: Генерал-губернатор Москвы Ф.В. Ростопчин: страницы истории 1812 года. - М.: ИКФ "Каталог", 2003.-60 с. ISBN 5-94349-055-8
   Первая сетевая публикация: Библиотека интернет-проекта "1812 год".
  
  
  

ОТ АВТОРА

  
  
   Непоследовательна память человеческая. Герои минувших дней становятся в глазах потомков деятелями, не заслуживающими внимания, а иногда и негодяями. Общественное мнение формирует отрицательный стереотип, а писатели и ученые вскоре подводят под него соответствующую базу. Все это справедливо и в отношении Федора Васильевича Ростопчина, талантливого писателя и популярного публициста, павловского фаворита и руководителя иностранной коллегии, друга А.В. Суворова и П.И. Багратиона, наконец, московского генерал-губернатора в 1812 г., прославившегося активной патриотической деятельностью и пламенной ненавистью к неприятелю, воплотившейся в грандиозный пожар Москвы, нарушивший планы Наполеона. Известно традиционно критическое отношение в отечественной историографии к роли Ростопчина в событиях Отечественной войны 1812, сложившееся в середине XIX века и сохранившееся до сих пор. Если Д. Бутурлин сравнивал Ростопчина с древнеримскими героями[1], то такие дореволюционные исследователи как А.Н. Попов[2], А.А. Кизеветтер[3] и С.П. Мельгунов[4] считали его человеком низких способностей, моральных качеств и неспособным чиновником, оказывавшим помехи М.И. Кутузову в его планах разгрома Наполеона. Позже эта оценка, только уже усиленная была повторена советскими авторами. Е.В. Тарле писал о Ростопчине: "Это был человек быстрого и недисциплинированного ума, остряк (не всегда удачный), крикливый балагур, фанфарон, самолюбивый и самоуверенный, без особых способностей и призвания к чему ли то ни было"[5]. И.М. Полосин в статье "Кутузов и пожар Москвы" назвал Ростопчина "лгуном и трусом"[6]. Дальше всех пошел Н.Ф. Гарнич, не стеснявшийся в эпитетах, именуя графа то "мнившим себя великим политиком и полководцем царским фаворитом и карьеристом", то "заядлым крепостником и себялюбцем", то "крикливым любимчиком царя", то "лукавым царедворцем" и даже "предателем и трусом"[7].
  
[]

Ф. В. Ростопчин. (Кипренского, 1809 г.).
  
   Сегодня перед историками открылась возможность пересмотреть установившиеся оценки в отношении тех или иных персонажей отечественной истории. Это в полной мере относится и к Ростопчину, деятельность которого во многом остается неизвестной и неисследованной, однако ее изучение позволит более полно раскрыть картину событий нашего прошлого и особенно героических страниц 1812 года.
   Объем издания, к сожалению, не позволяет полностью изложить накопленный автором материал о государственной и общественной деятельности Ф.В. Ростопчина, поэтому на страницах этой книги будут рассмотрены лишь некоторые важнейшие вопросы.
  
  
  

ПРИМЕЧАНИЯ:

  
   [1] Бутурлин Д. История нашествия императора Наполеона на Россию в 1812 году. Ч. 1. Спб., 1837. С. 305.
  
   [2] Попов А.Н. Москва в 1812 году.// Русский архив. 1875. N 9-11.
  
   [3] См. Кизеветтер А.А. Исторические отклики. М. 1915.
  
   [4] См. Мельгунов С.П. Ростопчин - московский главнокомандующий.// Отечественная война 1812 года и русское общество. Т.4. М., 1912. С. 34-82.
  
   [5] См. Тарле Е.В. Нашествие Наполеона на Россию. 1812 год. М., 1992. С. 155.
  
   [6] См. Полосин И.И. Кутузов и пожар Москвы. // Исторические записки. Т. 34. М., 1950. С. 162-165.
  
   [7] См. Гарнич Н.Ф. 1812 год. М., 1956. С. 128, 130, 134, 209.
  
  
  
  

КРАТКАЯ БИОГРАФИЯ Ф.В. РОСТОПЧИНА

  
  

Блаженны те, кои не были свидетелями посрамления
России. Блаженны те, кои отмстят за Отечество.
Ф.В. Ростопчин 

  
   Федор Васильевич Ростопчин родился 12 марта 1763 года в городе Ливны Орловской губернии. Род его был древним, но не знатным. Согласно преданию Ростопчины происходили от крымского татарского князя Давыда Рабчака, дальнего потомка Чингисхана, жившего в XV веке. Однако потомки чингизида, служившие московским государям с 1432 года, не занимали высоких постов и истории практически неизвестны. Согласно порядкам того времени, Ростопчин был с раннего детства зачислен в штат гвардейского Преображенского полка и потому уже к двадцатидвухлетнему возрасту имел звание подпоручика. Молодой офицер был умен, талантлив, а главное обладал огромной жаждой деятельности. Но, не имея знатных покровителей, он был вынужден довольствоваться скромной армейской карьерой. Хотя Ростопчин участвовал в русско-шведской войне 1788-90 гг., в осаде Очакова во время русско-турецкой войны 1787-91 гг., он не получил даже Георгиевского креста, к которому был представлен за финляндский поход. Однако неожиданно в Яссах судьба свела его с графом А.А. Безбородко, прибывшим для проведения мирных переговоров с Османской империей. Ростопчин, принявший непосредственное участие в составлении протоколов, был направлен в Санкт-Петербург с вестью о заключении мира. Это событие положило начало его придворной карьере, 14 февраля 1792 года он получил чин камер-юнкера. Но и при дворе честолюбивый Ростопчин не желал довольствоваться скромными поручениями. В это время он всячески пытался привлечь к себе внимание Екатерины II, не только заслужив характеристику остроумного участника ее салонов, но и женившись на племяннице камер-фрейлины и фаворитки императрицы А.С. Протасовой - Екатерине Петровне Протасовой. Но ни блестящий ум, ни женитьба не способствовали карьере и отчаявшийся Ростопчин уже хотел уйти в отставку, когда ему снова помог случай. Как камер-юнкер он был должен дежурить при малом дворе великого князя Павла Петровича. Однако другие камер-юнкеры, стремясь угодить императрице, недобросовестно исполняли эту обязанность, часто не выходя на службу к наследнику. Поэтому добросовестный Ростопчин часто оставался замещать своих менее ответственных товарищей, но его терпение имело пределы и он отправил письмо обер-камергеру И.И. Шувалову, в котором в довольно оскорбительной форме отозвался о своих товарищах. Письмо получило огласку и вызвало скандал. Ростопчин был вызван на дуэль несколькими придворными, но императрица успокоила всех, отправив его в деревню. Однако этот случай, разрушив надежды на карьеру, сделал Ростопчина в глазах наследника престола героем. Прошло несколько лет, и когда 5 ноября 1796 года по Петербургу разнеслась весть о критическом положении императрицы, Ростопчин был в числе немногих людей, полностью уверенных в своем будущем. С это дня начался его блестящий взлет. Граф Российской империи, Великий канцлер Мальтийского ордена, кавалер многих высших орденов, директор почтового ведомства, первоприсутствующий в коллегии иностранных дел, наконец, богатейший человек России, Ростопчин, рассматриваемый всеми как фаворит, все же не превратился во временщика. Он получал жалование третьего присутствующего в коллегии, демонстративно отказался от княжеского титула и от некоторых высших должностей. При дворе своенравного императора, не жалевшего даже своих любимцев, Ростопчин был единственным человеком, не боявшимся высказывать собственное мнение. Однако в остальном граф действовал в духе времени, организовывая интриги, устраняя соперников, и, в конце концов, сам пал жертвой собственных действий. Он был отправлен в отставку 20 февраля 1801 г., а уже 1 марта Павел I, лишившийся самых верных слуг Ростопчина и Аракчеева, был убит.
  
  
[]

Ф. В. Ростопчин (портр. Гебауэйра).
  
   Отношения между отставным вельможей и новым императором не сложились с самого начала. Граф продолжал держаться своих убеждений, и до Александра I дошло его резкое высказывание о поражении русской армии при Аустерлице, как Божьей каре за убийство отца. Отрицательно отзывался Ростопчин и об окружении царя, считая придворных тайными якобинцами и выскочками. Особенно враждебно он относился к М.М. Сперанскому, открыто обвиняя его в сотрудничестве с французским правительством. Все это привело к тому, что Ростопчин долгое время был вынужден прозябать в своем подмосковном имении Вороново, где он от скуки производил сельскохозяйственные опыты и даже вывел новую породу лошадей. Однако деятельный характер требовал более активной жизни и в эти годы граф начал пробовать себя как публицист. Литературными опытами он занимался и в прежние годы, но именно в это время им были сочинены произведения, прославившие его на всю Россию. В конце 1807 г. вначале без согласия Ростопчина, а позже им самим был издан памфлет "Мысли вслух на Красном крыльце". Книжка эта вызвала необычайный успех и разошлась невероятным по тем временам тиражом в 7000 экземпляров. В "Мыслях вслух..." простым народным языком критиковалось засилье французской культуры среди дворян, и показывалась ценность русских традиций. Эффект от памфлета усиливался из-за высокого положения автора. Ростопчиным было опубликовано еще несколько произведений подобной направленности, что сделало его неформальным идеологом антифранцузской партии.
   Когда Россия оказалась на пороге войны с Наполеоном, Александр I решил приблизить к себе Ростопчина. В начале 1812 года граф приехал в Петербург, а 24 мая был назначен главнокомандующим в Москве, ее военным губернатором. Известие это было с восторгом воспринято москвичами. Ростопчин сразу же развернул активную деятельность. В городе, на который было обращено внимание всей Европы, началась беспримерная по масштабам патриотическая агитация среди простого народа. Знаменитые ростопчинские афиши, призывавшие не бояться неприятеля, пользовались огромной популярностью. В Белокаменной формировались новые полки и самое большое в России ополчение. С приближением русской армии Москва оказалась главной базой ее снабжения оружием и продовольствием. Сам Ростопчин активно вынашивал идею народной битвы у стен древней столицы. Не получая от командования никаких указаний насчет судьбы города, генерал-губернатор начал эвакуацию государственного имущества и учреждений. Участь Москвы была решена без него, граф даже не был приглашен на военный совет 1 сентября. На следующий день русские войска оставили город, и он сразу же загорелся в нескольких местах. Французские власти не без оснований обвинили в поджоге Ростопчина. В пользу этого говорили и показания поджигателей, и ряд документов и свидетельства очевидцев. Но сам граф отказывался от своего участия в организации грандиозного пожара.
   После ухода неприятельских войск из Москвы, генерал-губернатор занялся восстановлением нормальной жизни. Город постепенно отстраивался и под руководством Ростопчина был составлен план реконструкции. Однако москвичи постепенно забывали свой патриотический подъем лета 1812 г. На смену пришла скорбь об утерянном в огне войны имуществе. Общественное мнение принялось искать виновника своих лишений, и вскоре он был найден - Ростопчин. Ведь именно, генерал-губернатор призывал москвичей оставаться в городе, ведь именно он обещал, что город не будет сдан неприятелю, и именно по его приказу поджигались их дома. Окруженный злобой и недоверием Ростопчин пытался найти поддержку в Петербурге, но царь не хотел идти в разрез с общественным мнением, и 30 августа 1814 г. граф был отставлен с поста московского генерал-губернатора. Стремясь поправить здоровье, Ростопчин отправился за границу и встретил там восторженный прием. Европейцы чествовали его как героя, как человека, победившего Наполеона. Даже в парижских театрах останавливались спектакли, когда Ростопчин входил в свою ложу. Окруженный славой, граф вернулся в Россию только в конце 1823 г., где и скончался в 18 января 1826 года.
  
  
  
  

ВЗАИМОДЕЙСТВИЕ И ВЗАИМООТНОШЕНИЯ Ф.В. РОСТОПЧИНА И М.И. КУТУЗОВА В 1812 г.

    
   Вопрос о непосредственном виновнике оставления Москвы русской армией в 1812 г. является одним из самых острых в отечественной историографии. Подобная острота возникает потому, что факты и логика рассуждений зачастую противоречат выводам историков и тем самым создают новую и очень трудную проблему личной вины Ростопчина в гибели древней столицы, многомиллионных потерях казенного и частного имущества.
  
  
[]

Старая площадь в Москве (Де-ла-Барта).

  
   Ростопчин как генерал-губернатор и главнокомандующий Москвы с самого начала войны внимательно отслеживал возможность военной опасности для города. Первоисточником таких выводов для него являлись сводки боевых действий, личная переписка с Барклаем де Толли и Багратионом. Но, понимая всю опасность такой односторонней информации, граф в конце июля направил в армию титулярного советника Вороненко, одной из основных целей деятельности которого был сбор сведений об истинном состоянии дел[8]. Таким образом, совокупность получаемых из разных источников сведений позволяла Ростопчину даже 12 августа не предполагать возможности приближения неприятеля к столице. Впрочем, осторожность не изменяла ему, и тем же днем он писал Багратиону о намерении начать эвакуацию казенного имущества, если русская армия отступит к Вязьме[9]. События следующих дней изменили его оценку. Хотя назначение Кутузова усилило надежду Ростопчина на счастливое для русского оружия продолжение войны, отступление продолжалось. Кутузов сразу после прибытия к армии писал Ростопчину о намерении защищать столицу[10].
   Практически ничего не зная о планах нового главнокомандующего, генерал-губернатор 18 августа отдает распоряжение о начале подготовке к эвакуации некоторых казенных ведомств, оговариваясь, что вывоз имущества следует начать после особого распоряжения. Но, для более четких и последовательных действий Ростопчину требовалось знать наверняка о судьбе подведомственного города. 17 августа из Гжатска Кутузов писал графу: "По моему мнению, с потерей Москвы соединена потеря России". Конечно, такое заявление могло бы успокоить многих, но не Ростопчина, тем более что с момента вступления русской армии в пределы Московской губернии, он попадал в непосредственное подчинение военному командованию. Впрочем, еще оставались большие надежды на генеральное сражение. Накануне его 21 августа главнокомандующий пишет Ростопчину: "Все движения были до сего направляемы к сей единой цели и к спасению первопрестольного града Москвы, - да благословит всевышний сии предприятия наши..."[11]. Как видно из переписки, Кутузов старательно избегал вопроса об участи Москвы, ограничиваясь лишь выражением намерений. Не было дано и указаний насчет эвакуации казенного имущества.
  
[]

Гр. Ф. В. Ростопчин (рис. Тончи).

  
   Сам Ростопчин, скорее всего уже сильно сомневался в намерении главнокомандующего защищать древнюю столицу, о чем он 24 августа писал нижегородскому губернатору П.А. Толстому[12]. Не наступила определенность и после окончания Бородинского сражения. Вечером 26 августа Кутузов отправил генерал-губернатору письмо, в котором сообщал о намерении продолжать сражение на следующий день и просил предоставить ему пополнение[13]. Вообще этот день можно назвать переломным во взаимоотношениях Кутузова и Ростопчина. Именно с 26 августа требования главнокомандующего к генерал-губернатору приняли издевательский тон. В этом письме Кутузов не только не предупредил Ростопчина о намерении отступать, но и требовал немедленной присылки пополнения, которое даже если бы оно немедленно вышло из Москвы, не пришло бы к войскам ранее последних чисел августа.
   Двусмысленность и неопределенность в таком вопросе, как безопасность Москвы не имели права на существование и поэтому генерал-губернатор требовал от Кутузова дать ему четкие инструкции на этот счет[14]. Ответ Кутузова нельзя назвать определенным: "Ваши мысли о сохранении Москвы здравы и необходимо представляются"[15].
   Тем временем, после одержанной, по словам главнокомандующего, победы над Наполеоном, русская армия отступала к Москве, хотя это отступление больше походило на бегство. В пользу этого свидетельствуют и скорость передвижения - 110 километров за 5 дней и ужасный беспорядок, царивший в войсках. Как вспоминал Барклай де Толли, в эти дни части отступали хаотично, без всякой диспозиции, без командиров, повинуясь общему направлению движения. Хаос достиг такого размаха, что среди армии невозможно было найти даже Главный штаб[16]. Ежедневно тысячи солдат покидали свое расположение, чтобы предаться грабежу, о чем свидетельствует переписка между Кутузовым и Ростопчиным, предпринимавшим все возможные меры для его прекращения. 30 августа деморализованная русская армия подошла вплотную к столице. Московский генерал-губернатор немедленно отправился к фельдмаршалу. Ординарец Кутузова князь А.Б. Голицын так описывал их свидание в деревне Мамоново: " После разных обоюдных комплиментов, говорено о защите Москвы. Решено было умереть, но драться под стенами ее. Резерв должен был состоять из дружины Московской с крестами и хоругвями. Растопчин уехал с восхищением и в восторге своем, как не был умен, но не разобрал, что в этих уверениях и распоряжениях Кутузова был потаенный смысл. Кутузову нельзя было обнаружить прежде времени под стенами Москвы, что он ее оставит, хотя он намекал в разговоре Ростопчину"[17]. Из воспоминаний близкого к Кутузову человека мы можем выяснить очередную странность в поведении фельдмаршала. Даже в эти критические для Москвы дни он не сообщил своих планов ее генерал-губернатору, то есть должностному лицу, от которого, напротив, нельзя было ничего скрывать, так как от его личного участия во многом зависела военная удача армии.
   Это странность повторилась и 1 сентября, когда Кутузов, вопреки мнению своих генералов[18] не пригласил на военный совет Ростопчина. Московский генерал-губернатор, главнокомандующий Москвы, генерал от инфантерии, наконец, человек, больше всех сделавший для обороны города и все еще обладающий большими возможностями оказания помощи армии как материально, так и посредством созыва вооруженных москвичей, был просто проигнорирован главнокомандующим. Причем идея сбора горожан для битвы у стен города, часто принимаемая историками за один из фантастических замыслов московского генерал-губернатора всерьез рассматривалась не только им. С Ростопчиным был полностью согласен и Багратион[19]. Даже Кутузов первоначально воспринял предложение графа вооружить москвичей с энтузиазмом, о чем он и писал 17 августа Ростопчину[20]. Надо отметить, что в этом случае, вероятно, Кутузовым были неправильно поняты обещания московского генерал-губернатора, который действительно рассчитывал на восьмидесятитысячное ополчение, формируемое под его руководством в соседних губерниях, и, отдельно, на энтузиазм нескольких тысяч горожан, которые должны были быть созваны непосредственно перед сражением у стен города, но никак не раньше. О реальной оценке своих сил Ростопчин сообщал Кутузову 22 августа: "...у меня за исключением неизвестного и мне числа жителей Москвы и ее окрестностей есть до 10000 обмундированных и больше половины обученных рекрут"[21].
   Следует вспомнить и еще одно обвинение в адрес Ростопчина: обвинение в непоследовательности, несоответствии заявлений и реальных действий. Граф, так долго носившийся с идеей народной битвы, по свидетельству Глинки, еще 30 августа, во время составления своего знаменитого "Воззвания на Три Горы", заявил: "У нас на трех горах ничего не будет"[22]. В упомянутой афише Ростопчин призывал москвичей на защиту древней столицы и всей русской земли. "...Вооружитесь, кто чем может, и конные, и пешие; возьмите только на три дни хлеба; идите с крестом; возьмите хоругви из церквей и сим знамением собирайтесь тотчас на Трех Горах; я буду с вами, и вместе истребим злодея"[23].
   Однако сам граф не появился у Трех Гор, чем впоследствии были весьма недовольны москвичи. Отражением этого может служить анекдот, приводимый Дмитриевым, об якобы имевшем место разговоре между генерал-губернатором и князем Шаликовым. Вскоре после ухода французов Ростопчин вызвал его к себе, чтобы узнать, почему тот остался в Москве? Ответ Шаликова носил оскорбительный характер: "Как же мне можно было уехать! Ваше сиятельство объявили, что будете защищать Москву на Трех Горах со всеми московскими дворянами; я туда и явился вооруженный; но не только не нашел там дворян, а не нашел и Вашего сиятельства!"[24] Более серьезное свидетельство оставил московский чиновник Бестужев-Рюмин, который 31 августа оказался возле Пресненской заставы, откуда начиналась дорога на Три Горы. "Боже мой! С каким сердечным умилением взирал я на Православный русский народ, моих соотечественников, которые стремились с оружием в руках, дорого от корыстолюбивых торговцев купленным; другие шли с пиками, вилами, топорами в предместье Три Горы, чтобы спасти от наступающего врага Москву, колыбель православия и гробы праотцов, и с духом истинного патриотизма кричали: "Да здравствует батюшка наш Александр!" Малейшая поддержка этого патриотического взрыва, и Бог знает, вошел ли бы неприятель в Москву? Народ был в числе нескольких десятков тысяч, так что трудно было, как говорится, яблоку упасть, на пространстве 4 или 5 верст квадратных, кои с восхождением солнца до захождения не расходились в ожидании графа Растопчина, как он сам обещал предводительствовать ими; но полководец не явился, и все, с горестным унынием, разошлись по домам".[25]
   Какими же мотивами в этом случае руководствовался Ростопчин? Странно, что, уже предполагая печальную участь столицы, и при полной уверенности в том, что сражения не будет, он, тем не менее, созывал москвичей на помощь армии. Однако такое решение объясняется достаточно просто: во-первых, все еще сохранялись надежды на сражение под Москвой, в таком случае московский генерал-губернатор предпринял, то, что давно обещал, оказав тем самым, реальную поддержку армии; во-вторых, выражение народного энтузиазма могло оказать моральное воздействие на военное руководство при выборе дальнейших действий.
   Следует отвергнуть и мнение о двуличности московского генерал-губернатора, который будто бы писал свое "Воззвание на Три Горы" и созывал народ на битву в погоне за популярностью и для создания лжепатриотического эффекта, чем обманул москвичей, так как никакого народного сражения не планировал и сам не собирался в ней участвовать. В пользу этого свидетельствовали, в основном, упомянутые Глинкой слова графа: "У нас на трех горах ничего не будет". Но такая версия верна лишь в том случае, если исследователем заранее принят, как основа для выводов, тезис о низких моральных качествах Ростопчина. Если же рассматривать московского генерал-губернатора как минимум, как реально оценивающего ситуацию деятеля, то становится ясно, что эти слова выражают его большие сомнения в намерении фельдмаршала воспользоваться помощью горожан. Граф прекрасно понимал, что при любых обстоятельствах без поддержки армии, патриотическая инициатива москвичей может привести лишь к кровавой бойне и этим можно объяснить и его неявку на Три Горы. Ростопчин не хотел приободрять собравшихся своим появлением, ведь именно его, как свидетельствует Бестужев-Рюмин, видели вождем москвичи. Генерал-губернатор не появился, москвичи разошлись, и возможно это обстоятельство спасло многим из них жизнь[26]. И не вина Ростопчина, в том, что Кутузов пренебрег патриотическими чувствами горожан и не воспользовался несколькими десятками тысяч вооруженных людей, настроенных умереть у стен священного города.
  
[]

Кутузов под Можайском (М. Орлов).

  
   О решении Кутузова оставить Москву неприятелю, Ростопчин был извещен поздно вечером 1 сентября. Генерал-губернатор сразу же направил уже упоминавшегося Вороненко в Фили, чтобы сообщить о начале движения неприятельских войск[27]. Тем временем он приказал употребить все имеющиеся подводы для вывоза раненых. Полицейским было поручено разбивать бочки с вином. Тогда же возмущенный вероломством Кутузова он отправляет императору письмо, из которого Александр I и узнал об оставлении города[28].
   Итак, древняя столица России была оставлена русской армией. Хотя, последующие события показали, что именно на ее руинах была приготовлена могила для наполеоновских планов, тем не менее, сам факт сдачи Москвы и современниками и позднейшими авторами рассматривался как тяжелейший эпизод в отечественной истории. Вопрос, как случилось, что французы захватили один из двух крупнейших политических, экономических, культурных и военных центров Российской империи, к тому же находящийся в значительном отдалении от государственной границы рассматривался большинством авторов, пишущих об Отечественной войне 1812 г. Надо отметить, что данную проблему обычно рассматривают в двух плоскостях, в поиске иных вариантов развития событий, и в поиске конкретного виновника. Последнее, впрочем, не лишено логики, так как к падению Москвы непосредственно причастны, исключая Наполеона, московский генерал-губернатор и главнокомандующий русской армии.
   Советская историография в лице Л.Г. Бескровного и П.А. Жилина исходила из предположения об имевшемся у Кутузова плане контрнаступления. Согласно ему русская армия, значительно обескровившая в Бородинском сражении неприятельские войска, должна была отступить к Москве, там соединиться с частями ополчения, вооруженными москвичами, и новыми сформированными полками и после набранного перевеса в живой силе дать новую битву противнику. Сражение у стен Москвы в этом случае должно было закончиться непременным поражением Наполеона и дать начало блистательному контрнаступлению русской армии. Но планам Кутузова не суждено было сбыться, так как чиновники не подготовили необходимых резервов. Фельдмаршал, собиравшийся дать решительную битву у стен Москвы, обнаружил, что не имеет ни поддержки частей народного ополчения, ни вооруженных горожан, ни армейских полков. Более того, город был не готов к обороне. Все это заставило Кутузова предпринять единственно верное решение - оставить древнюю столицу, чтобы сохранить армию. Главными виновниками такого положения, по мнению Бескровного и Жилина являлись Александр I и Ростопчин, причем последний в связи с его непосредственным участием в указанных событиях оказался более причастен к трагедии.
   Подобную трактовку событий нельзя не считать односторонней. Ведь, как известно, Ростопчин выступал как решительный противник сдачи города, а соответствующее решение было принято Кутузовым, на военном совете, на который генерал-губернатор даже не был приглашен. Все это дает основание для подробного разбора всех обстоятельств оставления Москвы.
   Первым из них является предположение, что Ростопчин неудовлетворительно выполнил работу по организации народного ополчения, не предоставил Кутузову обещанной поддержки вооруженных москвичей у стен города. Известно, что московским генерал-губернатором были предприняты все возможные меры для скорейшего сбора и подготовки частей ополчения. Москва и Московская губерния, непосредственно находившиеся под руководством Ростопчина, проявили беспримерный патриотизм, и уже 26 августа в распоряжение русской армии поступило около 25 тысяч ратников, не менее 19 тысяч из которых приняли непосредственное участие в Бородинском сражении. К концу августа возможности Московской губернии были практически исчерпаны. Ополченческие полки сопредельных губерний к 1 сентября уже были на пути к Москве или находились в пунктах, назначенных военным командованием.
   Не вполне обоснованным можно полагать и вывод о боязни Ростопчина вооружать горожан. Известно, что еще 18 августа он публично объявил о свободной продаже оружия из запасов арсенала. Причем цена на него была значительно (в 30-40 раз!) ниже, чем рыночная. Таким образом, любой москвич, желавший вооружиться, мог свободно сделать это. Московский генерал-губернатор, впрочем, организовав именно продажу, а не раздачу оружия, сознательно создавал препятствие на пути вооружения самых бедных слоев населения, от которых мог в этом случае ожидать не взрыв патриотических чувств, а попытку воспользоваться хаосом и беспорядком этих дней для грабежа и возмущений. Цена, установленная в арсенале, делала доступным ружья и сабли работающим москвичам и мелким хозяевам, но не нищим и обитателям притонов. В любом случае нельзя идеализировать моральные качества этих слоев горожан, даже в условиях военной опасности, как это делали многие авторы, а взять в расчет тот фактор, что риск возникновения возмущений в тылу русской армии был слишком велик, чтобы не установить защитный имущественный барьер на пути желающих вооружиться.
   Нельзя и воспринимать вооруженных москвичей как реально существующую военную единицу, вполне боеспособную и хорошо организованную, как это делали Кутузов, предлагавший направить их к Звенигороду, и многие авторы. Именно в способе организации и подготовленности их коренное отличие от ранее сформированного московского ополчения, кстати, также рассматриваемого многими критиками Ростопчина как неполноценную боевую единицу. Тем не менее, ратники прошли кратковременную подготовку, были одинаково вооружены, экипированы, и что главное, разделены на подразделения. Москвичи же рассматривались генерал-губернатором как экстренная помощь армии, стихия, способная в смертельной схватке, решающей судьбу не только их родного города, но и России, пусть и путем собственной гибели, но отвлечь на себя несколько десятков тысяч неприятельских солдат, чем, несомненно, помочь русским войскам. Сражение под Москвой должно было стать именно народной битвой, битвой единения горожан-патриотов и армии. В силу этого и созыв москвичей должен был состояться не заранее, а непосредственно в критический день, что и было сделано Ростопчиным 30 августа. Дилетантизмом можно назвать мнение, будто эта плохо организованная и вооруженная, стихийная масса людей, могла самостоятельно, без помощи регулярных войск, составить хоть какую-то конкуренцию закаленной в боях французской армии.
   Одним из заблуждений, кочующим из издания в издание, является заключение о том, что Ростопчин обещал Кутузову предоставить возле Москвы восемьдесят тысяч новых ополченцев, жителей города и губернии. В письме генерал-губернатору от 30 августа фельдмаршал называет их "дружиной московской", а еще раньше 17 августа пишет: "Вызов восьмидесяти тысяч сверх ополчения вооружающихся добровольно сынов отечества есть черта, доказывающая дух россиянина и доверенность жителей московских к их начальнику, их оживляющего"[29]. Эти письма дали авторам основание заявлять о будто бы хвастливом поведении и даже об обмане Ростопчина, на основании ложных заявлений которого Кутузов, неверно оценил возможности обороны Москвы, что и дало фельдмаршалу моральное право в дальнейшем игнорировать генерал-губернатора при принятии важнейших решений. Первым, кто назвал в документе цифру в восемьдесят тысяч, был Александр I, полагавший после беседы с Ростопчиным, что Москва и губерния выставит дополнительное ополчение[30]. Позже эта цифра неоднократно повторялась, авторами, как положительно, так и отрицательно, относившимися к генерал-губернатору, и ни разу не подвергалась сомнению. Однако в данном случае произошла банальная путаница понятий. Ростопчин, царь и Кутузов, говоря о "дружине московской" вкладывали в этот термин совершенно разные значения. Для начальника первого округа народного ополчения, включавшего кроме Московской, еще целый ряд окрестных губерний, и Тверское, и Рязанское, и Владимирское ополчения являлись ничем иным, как московской военной силой, которая по приблизительным расчетам, могла насчитывать за исключением непосредственно московского земского войска, никак не меньше восьмидесяти тысяч ратников, о чем Ростопчин уверенно сообщал и императору, и позже Кутузову. Но и для Александра I, и для будущего фельдмаршала термин "московская" означал, сформированная непосредственно в Москве и столичной губернии. Поэтому можно рассматривать как вполне истинные и обещания Ростопчина, лучше других знавшего истинные возможности губернии, и недоумение Кутузова, полагавшего, что под стенами древней столицы он найдет восемьдесят тысяч вооруженных москвичей.
   Вторым аргументом критиков Ростопчина был тезис о будто бы имевшем место срыве московским генерал-губернатором снабжения армии, несмотря на многочисленные просьбы Кутузова. Приближение русской армии к древней столице потребовали особенно тесного сотрудничества московской администрации с военным командованием. Первостепенной задачей для генерал-губернатора становилось обеспечение войск всем необходимым, тем более что по всем вопросам Кутузов сносился лично с ним. Просьбы слались ежедневно, и генерал-губернатор их выполнял по мере возможности.
   Так 20 августа фельдмаршал просил прислать дополнительный запас сухарей[31]. 21 августа потребовал шанцевый инструмент[32]. 26 августа в разгар Бородинского сражения Кутузов отослал Ростопчину распоряжение: "...немедленно прислать из арсенала на 500 орудиев комплектных зарядов, более батарейных"[33]. Вечером того же дня главнокомандующий отправил письмо, в котором сообщал, о намерении продолжить сражение на следующий день и просил доставить пополнение[34]. 27 августа он извещал о намерении отступить к Москве и запрашивал: "...Все то, что может дать Москва в рассуждении войск прибавки артиллерии, снарядов и лошадей и прочего, имеемого ожидать от верных сынов отечества, все бы то было приобщено к армии, ожидающей сразиться с неприятелем"[35]. В тот же день он потребовал еще 500 лошадей для артиллерии.
   Ростопчин исправно снабжал армию. 22 августа он писал Кутузову: "По извещению Вашей светлости я приступил тотчас к изготовлению сухарей и могу на один месяц напечь и изготовить с доставлением на 120 тысяч, то есть 30 тысяч четвертей муки"[36]. Позже граф вспоминал, что в течение тринадцати дней августа, каждое утро по 600 телег, нагруженных сухарями, крупой и овсом отправлялись к армии[37]. 25 августа он сообщал, что шанцевый инструмент для рабочих куплен и отправлен[38]. 27 августа граф приказал срочно отправить в Можайск артиллерийские заряды в ящиках. На это выделялось по 3-4 лошади, а отправка была взята под личный контроль графа[39]. 29 августа Ростопчин выслал в армию 26000 снарядов для пушек[40]. В этот же день к Можайску выступили два полка, тридцатого еще один. Тогда же в действующую армию было направлено 500 лошадей для артиллерии, четыре батарейных роты, 26 000 снарядов, 4600 человек под командованием генерал-майора Миллера, 100 артиллеристов из ополчения и запас сухарей на десять дней[41].
   Тем не менее, армия испытывала серьезный недостаток в оружии и провианте, что давало основания подозревать московского генерал-губернатора в сознательном срыве поставок, задержке исполнения просьб Кутузова. Рассмотрим эти обвинения. Так 23 августа Кутузов приказал разместить на каждой почтовой станции от Можайска до Москвы по 1000 подвод[42]. Всего требовалось 4 000 подвод (Станции: в Можайске, дер. Шелковная, село Кубинское, дер. Перхушково). И хотя 25 августа Ростопчин доложил об исполнении[43], 27 августа Кутузов писал с недовольством, что не обнаружил в Можайске ни одной подводы[44]. Надо отметить, что в этом случае вины генерал-губернатора не очевидна. 22 августа Ивашкин разослал частным приставам циркулярное предписание с требованием проявить усердие в сборе подвод[45]. Наем большого количества подвод для армии, в ситуации, когда из Москвы началась стихийная эвакуация, был чрезвычайно трудным делом, так как извозчики предпочитали спекулятивные цены, предлагаемые москвичами, казенным тарифам, тем не менее, эта задача была решена, и подводы выехали из города 25 августа. Учитывая расстояние до Можайска в 105 километров, подводы должны были прибыть и прибыли вечером 27 августа. Некоторые запросы Кутузова следует назвать, по меньшей мере, странными, отнимавшими время и средства. Так требование от 27 августа, то есть когда сражение уже было закончено о присылке шанцевого инструмента является бессмысленным в случае, если фельдмаршал не собирался вовсе давать новое сражение у стен Москвы и странным в противном, ведь тогда разумнее было бы приготовить инструмент в городе и подвезти его непосредственно на место будущей битвы.
   В то же время значительная часть отправляемого к армии провианта и оружия не могло достигнуть адресата по вине самого военного командования из-за грабежей, совершаемыми казаками, солдатами, шайками мародеров. Хотя факт мародерства был отмечен и Кутузовым еще перед Бородиным[46] грабежи не прекращались. 22 августа Ростопчин писал Кутузову: "По извещению вашей светлости я приступил тотчас к изготовлению сухарей и могу на один месяц напечь и изготовить с доставкою на сто двадцать тысяч, то есть тридцать тысяч четвертей муки. Но прошу вас принять скорейшие меры для очищения дороги московской от обозов и разбоев: без того целые транспорты попадут в руки мародеров и казакам"[47]. Следующий подобный документ датирован 23 августа: "Отправления сделались невозможными по причине разъезда ямщиков и страха ехать к войскам без возврата, ибо подводы там задерживаются"[48]. От 24 августа: "Вчерашний еще день приступил я к исполнению требований ваших наймом тысячи или более подвод помесячно, для употребления при армиях на подвоз провианта, и надеюсь при первом отправлении известить вас об успехе. Но если за армией будут происходить подобные бывшим беспорядки, то я вам ни за что отвечать не могу. И сношения от грабежей со столицей прервутся..."[49]. От 25 августа: "Требуемые лошади по тысяче на каждой станции от Москвы до Можайска выставлены будут, и наряд уже сделан. Но в Можайске, оттого, что три пограничные уезда отошли в военное распоряжение, наряду сделать невозможно, и для сего соблаговолите от себя сделать предписание. Наем помесячно тысячи и более лошадей, для употребления при армии, я очень успешно произвел. Завтра заключу контракт, который к вам отправлю, и с ними лошадей с повозками, положа на них готовые сухари. Инструменты для рабочих, т. е. лопатки и буравы, по требованию вашему куплены и сегодня же отправлены. Можайский и Волоколамский уезды разогнаны казаками и провожающими раненых. Доказательством то, что несколько лошадей, их привезших, остались без хозяев. Если беспорядки сии продолжатся, то ни за что по дороге отвечать не можно. И я бы желал, чтобы при отправлении обозов, им дано было направление не через Москву и в приставы надежный и уважаемый человек"[50].
   Просьбы Ростопчина остались без внимания Кутузова. 29 августа генерал-губернатор сообщал Балашову: "Распоряжения в подводах совсем расстроены и страх жителей деревенских и беспорядки в армии, позади ее казаки, раненые и проводники грабят по деревням"[51]. В этой ситуации, именно Ростопчин предпринял меры для предотвращения грабежей, расставив через каждые 20 верст Смоленской дороги роты формирующихся полков[52].
   Таким образом, деятельность московского генерал-губернатора по снабжению армии нельзя назвать неудовлетворительной. Перебои в доставлении провианта и оружия стали следствием общей кризисной ситуации и грабежей, совершавшихся в тылу русской армии.
   Последним важным обстоятельством в установлении виновности московского генерал-губернатора в оставлении города, является получение ответов на следующие вопросы: как Ростопчин относился к идее сдаче древней столицы и собирался ли Кутузов защищать Москву?
  
[]

Военный совет в Филях. (Кившенко).

  
   Известно, что из всех высокопоставленных российских государственных и военных чинов, находившихся в эпицентре событий конца августа-начала сентября 1812 г., именно Ростопчин являлся наиболее решительным и последовательным противником сдачи Москвы. По словам П.А. Вяземского: "Душа Ростопчина скорбела о потере Москвы"[53]. Возможно, именно поэтому он не был приглашен на военный совет в Филях, хотя за это выступали многие генералы. Скорее всего, при принятии важного решения Кутузов опасался иметь столь влиятельного оппонента, владевшего хорошей и убедительной речью, знавшего истинное положение дел в городе, а потому способного привлечь на свою сторону большинство участников совета. Мнение ряда авторов, что высказываемая публично генерал-губернатором идея народной битвы и обороны Москвы, не имела под собой оснований и была вызвана лишь враждебным отношением к Кутузову, основана, вероятно, лишь на устоявшемся выводе о низких моральных качествах Ростопчина. Кому как не начальнику древней столицы было знать, что Москва была способна обороняться! Как уже было показано выше, московским генерал-губернатором поддерживалась идея народной битвы у стен древней столицы. Для достижения этой цели была развернута активная патриотическая работа среди населения, а с приближением неприятельской армии к городу и продажа оружия по доступным ценам. В двадцатых числах августа именно Ростопчин, а не Кутузов приказал ополчениям сопредельных губерний двигаться к Москве[54], хотя по диспозиции они должны были располагаться в удаленных уездных городах. На фоне развернувшейся масштабной эвакуации казенных учреждений и ценностей, только арсенал, и это бросалось в глаза, не был подготовлен к вывозу, а продолжал свою работу, что явно свидетельствовало: в день сражения он будет исправно снабжать армию оружием и боеприпасами. Даже сама эвакуация подтверждала возможность сражения, а не сдачи Москвы. Генерал-губернатор мог предполагать, что бой возможно перекинется и на городские улицы и потому заранее начал вывоз казенного имущества.
   Теперь следует попытаться ответить на вопрос: собирался ли вообще Кутузов защищать столицу? Ведь в этом случае прояснятся все странности их взаимной переписки в последние числа августа; станет ясно, хвалился ли Ростопчин, завышал ли собственные возможности помощи армии, или же фельдмаршал прямым обманом или в силу отсутствия определенных планов ввел в заблуждение московского градоначальника, то есть человека, с которым при намерении защищать город фельдмаршал должен был делиться самыми сокровенными планами.
   В любом случае данная переписка свидетельствует не в пользу Кутузова. Критические обстоятельства того времени требовали полного взаимодействия между главнокомандующим армией и военным губернатором в таком вопросе как защита важнейшего города империи. Должны были быть исключены даже малейшие недомолвки, не говоря уже об обмане и сокрытии планов. В этом случае именно позиция Кутузова порождала недоверие и стала причиной масштабной трагедии. Как ни странно, именно такой образ мышления фельдмаршала, не только не вызвал осуждения историков, но и получил оправдание: Кутузов будто бы имел моральное право игнорировать Ростопчина, которого ненавидел и презирал за низкие личные качества. Подобная логика лишена основания. Во-первых, до определенного момента в их взаимоотношениях не было даже намека на вражду. Как ниже будет рассмотрено, своим назначением Кутузов во многом был обязан Ростопчину, и вероятно он знал об этом. Позже он просил генерал-губернатора позаботиться о своей дочери и внуках, что еще раз отражает степень существовавшего между ними доверия. Во-вторых, в данном случае на кону стояли не дворцовые интриги и не личные отношения двух влиятельных господ, а судьбы и интересы государства, жизнь и имущество многих людей. Действия Ростопчина в эти дни носят более последовательный характер. Желание узнать, будет ли город сдан французам, это не пустая трата времени, это не способ досадить Кутузову, или тем более воспрепятствовать его планам, это, прежде всего, желание узнать судьбу Москвы. Ведь если выезд москвичей осуществлялся стихийно, то вывоз казенного имущества требовал серьезной подготовки и соответствующего распоряжения. Мнение, что Ростопчин в этом случае не был достаточно деятельным, что он должен был сам принять решение об эвакуации, не перекладывая его на плечи фельдмаршала, нельзя назвать оправданным в силу нескольких обстоятельств. Во-первых, это было одним из важнейших в те дни дел, то есть в любом случае достойным внимания главнокомандующего. Во-вторых, после вступления русских войск в пределы Московской губернии Ростопчин поступал в подчинение Кутузову, и потому в силу обстоятельств должен был ожидать соответствующего распоряжения. В-третьих, начало эвакуации могло значительно повлиять на моральное состояние москвичей, вызвать панику и бегство. Генерал-губернатор лучше других понимал это, и потому ожидал окончательного решения судьбы Москвы. Со своей стороны он сделал все для того, чтобы вывоз казенных учреждений не был хаотичным, еще 18 августа, когда падение столицы считалось маловероятным событием, отдав приказ о подготовке к эвакуации ряда учреждений. Из приведенных рассуждений следует, что именно Кутузов, а не Ростопчин переступил нравственную черту. И этому есть подтверждение. Ряд известных документов, а именно корреспонденция главнокомандующего русской армией, дают основания предположить, что, по крайней мере, до 30 августа у него не имелось никакого плана относительно дальнейшей судьбы Москвы. Конечно, данный вывод вступает в противоречие с распространенными версиями о наличии у Кутузова плана обороны древней столицы с последующим переходом в контрнаступление, или о заранее задуманном плане флангового маневра, где Москва должна была сыграть роль своеобразного капкана для французской армии.
   В пользу первой версии говорят следующие документы. Известно, что 21 августа Кутузов сообщил Ростопчину об одной из главных своих целей - "спасение первопрестольного града Москвы"[55]. На следующий день он писал: "...и ежели буду побежден, то я пойду к Москве, и там буду оборонять столицу"[56]. Уже после Бородино, 27 августа, фельдмаршал прямо заявил о дальнейших намерениях: "...притянув к себе столько способов, сколько можно только получить у Москвы выдержать решительную, может быть, битву..."[57]. В последних числах августа фельдмаршал пытался подтянуть к Москве армейские резервы[58]. Есть и еще один любопытный документ. 28 августа он приказал калужскому губернатору П.Н. Каверину все казенное имущество за исключением провианта отправить через Подольск в Москву[59]. То есть, по мнению Кутузова Белокаменная более безопасное место, чем Калуга. Все это вроде бы свидетельствует о его намерении дать сражение под Москвой.
   Однако подобный вариант развития событий можно отвергнуть в силу простой логики. Странно, что опытный полководец, зная трудности с выбором достойной позиции для сражения, с которыми уже столкнулся один раз, зная все недостатки ландшафта средней полосы, заранее не позаботился об ее выборе. В этом случае еще вечером 26 августа, а, в крайнем случае, утром 27 он уже должен был направить к Москве соответствующих офицеров, которым доверял, а не Беннигсена, выехавшего позже. Миссия Беннигсена была заранее обречена, хотя бы в силу враждебных отношений с фельдмаршалом. Выбранную позицию, а ведь предстояла решительная битва, следовало заранее укрепить, и в этом деле не могло быть более способного помощника, чем московский генерал-губернатор, располагавший соответствующими возможностями. В этом случае, под Москвой русская армия обладала бы прекрасной и хорошо укрепленной позицией. Но подобных распоряжений от Кутузова не поступало, и это довольно странно для опытного и способного полководца, каковым мы его считаем.
  
[]

Ростопчинская афиша.

  
   Отсутствие в переписке четких инструкций для московского генерал-губернатора относительно будущего сражения, очевидно, давало Ростопчину основания для сомнений в судьбе города и принятия подобных заявлений за выражение намерений, а не четкий план. В случае окончательного решения дать сражение под Москвой Кутузов должен был дать исключающий варианты ответ, о чем и просил его Ростопчин. В этом случае его план не вступал бы в противоречие ни с мыслями московского генерал-губернатора, ни царя, ни армии, ни, тем более, русского народа. Еще более странным было ожидать от них противодействия. Наоборот, зная деятельный характер Ростопчина, можно предположить, что соответствующее извещение было бы тотчас распространено по городу через афиши, что, несомненно, значительно подняло бы авторитет главнокомандующего, и, кроме того, генерал-губернатор немедленно бы начал приготовления к битве. Именно отсутствие соответствующих распоряжений о подготовке к сражению говорят о полной неопределенности в действиях Кутузова, царившей даже 1 сентября[60].
   Рассмотрим другой версию развития событий: главнокомандующего заранее предполагал оставить Москву. Однако Первопрестольная не шахматная фигура. Для подобной жертвы Кутузов должен был иметь достаточные основания. Согласно его же версии, изложенной в письме Александру I от 4 сентября[61], существовали три причины для подобного решения: необходимость сохранить армию, спасти от разрушения столицу и фланговый маневр, перекрывавший сообщения французской армии и сохраняющий коммуникации русской. Данные основания не выдерживают критики. Известно, что если при Бородине русские войска имели, более чем 20 тысячный перевес над французами[62], то после битвы, где по данным русской стороны неприятель потерял от 50 до 58 тысяч человек, Наполеон располагал в лучшем случае чуть больше чем 80 тысячной армией, а Кутузов с потерями в 45,6 тысяч имел около 90 тысяч солдат и офицеров. Численность, как русских, так и французов к 1 сентября не могла значительно измениться, так как не было ни одного крупного боя. Кутузов наверняка знал, что в ближайшие дни к Москве подойдут земские полки окрестных губерний первого округа народного ополчения. Предположение, что он не имел подобных сведений, говорит о его неспособности к руководству армией. Московским генерал-губернатором была предложена помощь нескольких десятков тысяч вооруженных москвичей, которые хоть и не имели серьезных боевых качеств, однако вполне были способны отвлечь на себя некоторое число неприятельских солдат. И, наконец, надо отметить, что в данном сражении немалое значение имело бы моральное состояние армии, которая, сражаясь за священный для русских город, наверняка проявила бы еще более высокие боевые качества, чем при Бородине. Именно такое благоприятное стечение обстоятельств Кутузов принимает за невыгодное. В этом случае очевидно одно из двух, или главнокомандующий панически боится нового сражения с Наполеоном, или за пять дней после Бородинского сражения численность и боеспособность русской армии значительно изменилась за счет дезертирства и падения дисциплины. О последнем свидетельствует как переписка самого Кутузова, так и Ростопчина и воспоминания некоторых других участников событий. Но в таком случае опровергается распространенный вывод о моральной победе русских при Бородине. Высокий моральный дух, дезертирство и мародерство не являются совместимыми понятиями. В любом случае способность Кутузова управлять ситуацией вызывает много вопросов, или он обманул царя и всю Россию своим заявлением о победе, или он совершенно не контролировал вверенную ему армию.
   Известны и меры предпринятые Кутузовым для спасения столицы. 2 сентября по улицам города мчались на лошадях посланные фельдмаршалом люди, которые кричали обывателям "Спасайтесь!". Вообще мысль о том, что сдача Москвы неприятелю может хоть как-то способствовать сохранению города, кажется, по меньшей мере, странной.
   Ну и самым главным аргументом в этом случае является план флангового маневра. Известно, что его осуществление стало одним из основных источников победы (Вторым и третьим источниками победы являются гибель Москвы и блокада города стихийными партизанскими отрядами и частями ополчения). Автор не собирается подвергать сомнению этот вывод, но, тем не менее, предполагает, что в день оставления Москвы, Кутузов не имел вообще никакого плана действий. В пользу такого вывода свидетельствуют некоторые документы. Во-первых, уже упомянутое донесение императору о причинах оставления Белокаменной. На это письмо следует обратить особое внимание, и даже не потому, что после оно было воспринято как один из образцов враждебного отношения Ростопчина к фельдмаршалу, оставим это на совести историков, а по другой важной причине: Кутузов боится или не желает сообщать о своем решении императору до 4 сентября. Почему же? Наиболее вероятны две версии: первая - он специально тянул время, чтобы без вмешательства посторонних лиц осуществить давно задуманный план; вторая - он просто не знал, как дальше повернутся события, то есть не имел никаких планов, и ждал благоприятной ситуации, чтобы иметь возможность отрапортовать царю. Впрочем, первая версия опровергается простым размышлением: имея таких недоброжелателей как Ростопчин и Беннигсен, он должен был понимать, что о любом его решении немедленно сообщат императору. Даже если бы Александр I пожелал бы воспрепятствовать действиям главнокомандующего, у Кутузова в запасе имелось несколько дней, затраченных на перемещение курьеров, за которые он мог осуществить любое мероприятие. Кроме того, надо отметить определенную неразбериху в приказах для различных полков, относительно направления дальнейшего движения армии. Из Москвы части выводились, как по Рязанской, так и по Владимирской дороге. 1 сентября Кутузов предписывал Лобанову-Ростовскому направить вновь сформированные полки во Владимир[63]. На владимирскую дорогу был отправлен и полк генерал-лейтенанта А.А. Клейнмихеля[64]. Создается впечатление, что главнокомандующий не нуждается в пополнении. Но самое большое сомнение вызывают его распоряжения генерал-майору Н.А. Ушакову. 29 августа Кутузов приказывает ему с 8 батальонами пехоты и 12 эскадронами кавалерии выступить через Серпухов к Москве[65], то есть на тульскую дорогу. 1 сентября следует новое распоряжение Ушакову: вести войска на рязанскую дорогу[66]. Странно, что полководец, собирающийся вести войска на тульскую дорогу, приказал Ушакову не ждать его под Подольском, а сделать значительный крюк на рязанскую дорогу. Все это говорит об отсутствии какого-либо плана у Кутузова, по крайней мере, 1 сентября, то есть в день принятия решения о сдаче Москвы.
   Сама идея флангового маневра осложнялась важным обстоятельством: русская армия должна была ускользнуть от неприятеля. Как сделать незамеченным перемещение нескольких десятков тысяч вооруженных людей на пространстве громадной русской равнины? Ответ на этот вопрос пришел в голову Кутузову только 4 сентября, и для такого вывода имеется одно важное обстоятельство. Именно в этот день, когда русская армия оказалась возле Боровского перевоза, фельдмаршалу открылись уникальные возможности ландшафта этих мест. Во-первых, переправа через Москву-реку, значительно снижала возможности активных действий для преследовавших французских войск. Во-вторых, русская армия после переправы сразу же скрывалась от глаз за гигантским пространством покрытого лесом гигантского Боровского кургана, вытянувшегося вдоль Москвы-реки на несколько километров. В этом случае, даже небольшое столпотворение возле переправы создавало иллюзию присутствия армии, которая в тоже время незаметно уходила на запад. Именно этим днем датированы несколько распоряжений Кутузова относительно движений войск на тульскую дорогу и обманном маневре по рязанской. Именно в этот день он послал письмо Александру I. Заслуга фельдмаршала в том, что он сумел верно оценить возможности местности. Однако это же позволяет предположить, что из Москвы он отступил без всякого плана.
   Особое место в данном исследовании заслуживают личные отношения Ростопчина и Кутузова. Делая анализ тех или иных исторических событий, нельзя игнорировать и взаимоотношения главных действующих лиц. Личная дружба или глубокая неприязнь волей неволей могут повлиять на принятие важных решений, в корне меняющих ситуацию. Тем более, когда это касается Ростопчина и Кутузова. Судьба сводила их уже не раз. Кутузов, будучи в девяностых годах восемнадцатого века директором Сухопутного кадетского корпуса, находился в подчинении у Ростопчина, заведовавшего всеми военными делами у Павла I[67]. Теперь, в августе 1812 г. ситуация поменялась. Как только русские войска вступили в пределы Московской губернии, главнокомандующий Москвы поступил в подчинение главнокомандующего армиями[68].
   Назначение Кутузова главнокомандующим русской армией произошло во многом благодаря позиции Ростопчина, изложенной в письме от 6 августа в свойственной графу откровенной манере[69]. На приведенное письмо следует обратить особое внимание хотя бы потому, что оно игнорировалось исследователями, ставившими задачу доказать, во-первых, изначальную ненависть Ростопчина к Кутузову, во-вторых, личную трусость московского генерал-губернатора, и, в третьих, то, что назначение Кутузова произошло по требованию российского народа. Бескровным[70] в доказательство последнего тезиса была использована часть этого документа, значительно искажающая его общий смысл (выделено курсивом). Тем не менее, из письма видно, что Ростопчин, даже не просил, а требовал от царя назначения главнокомандующим Кутузовым и был готов ради этого пойти против закона, вступить в конфронтацию с Барклаем де Толли и своим другом Багратионом, сослав их в деревню. Граф в этом случае выступил, не как выразитель мнения простонародья, а как представитель московского дворянства. По меньшей мере, странно в таком случае принимать за труса человека, не побоявшегося высказать подобное мнение императору, да еще и в резких выражениях, странно думать, что московский генерал-губернатор стал бы просить назначения на высшую армейскую должность ненавидимого им человека, и также странно думать, что этого требовал простой народ[71].
   Эти выводы подтверждаются и Александром I. В письме к сестре великой княгине Екатерине Павловне он так вспоминал о своем решении: "Зная этого человека (Кутузова - М.Г.), я вначале противился его назначению, но, когда Ростопчин письмом от 5 августа сообщил мне, что вся Москва желает, чтобы Кутузов командовал армией, находя, что Барклай и Багратион оба неспособны на это, а тем временем и когда, как нарочно, Барклай наделал под Смоленском ряд глупостей, мне оставалось только уступить единодушному желанию и я назначил Кутузова"[72]. О достаточно дружественных отношениях свидетельствует и переписка Ростопчина и Кутузова. Известно, что фельдмаршал просил Ростопчина позаботиться о своей дочери, находящейся в Москве, что вряд ли случилось, если бы он не доверял генерал-губернатору.
   Однако в своих "Воспоминаниях о 1812 годе"[73], граф с нескрываемым сарказмом отзывался о победителе Наполеона, сначала, обвиняя его в искусственном затягивании переговоров с турками ради получения личной выгоды, а позже называя его "большим краснобаем, постоянным дамским угодником, дерзким лгуном и низкопоклонником"[74]. В другом сочинении он писал, что на всех портретах Кутузов похож на плута, никогда на спасителя[75]. Все это давало бы нам достаточные основания обвинить Ростопчина в личной ненависти к фельдмаршалу, если бы не два обстоятельства: во-первых, в 1813 г. граф, отвечая на вопрос, кто обманул москвичей, обещая им полную безопасность, заявил: "Но я не лгал, и Михаил Ларионович не обманывал. Москва была отдана за Россию, а не сдана на условиях. Неприятель не вошел в Москву, он был в нее впущен на пагубу нашествия"[76]. Во-вторых, как было убедительно показано выше, несмотря на то, что московским генерал-губернатором предпринимались все возможные меры для помощи русской армии все-таки он, а не Кутузов оказался жертвой недомолвок, а возможно и искусного обмана, что ставит перед исследователем сложный вопрос о моральных качествах человека, который считается спасителем России.
  
  
  

ПРИМЕЧАНИЯ:

  
   [8] РГВИА, ф. 846, оп. 2, д. 3465, ч. 2. Л. 322.
  
   [9] Два письма графа Ф.В. Растопчина к князю П.И. Багратиону. М., 1895. С. 257.
  
   [10] "С сокрушенным скорбным сердцам извещаюсь я, что увеличенные, насчет действий армий наших, слухи, рассеиваемые неблагонамеренными людьми, нарушают спокойствие жителей Москвы и доводят их до отчаяния. Я прошу покорнейше в. с. успокоить и уверить их, что войска наши не достигли еще до того расслабления и истощения в каком может быть стараются их представить. Напротив того, все воины, не имев еще доныне генерального сражения, оживляясь свойственным им духом храбрости, ожидают с последним нетерпением минуты запечатлеть кровию преданность свою к августейшему престолу и отечеству. Все движения были доселе направлены к сей единой цели и к спасению первопрестольного града Москвы...".// Цит. по: Дубровин Н. Москва и граф Растопчин в 1812 году.// Военный сборник. 1863. N 7. С. 148.
  
   [11] М.И. Кутузов. Сб. док. Т.4, Ч.1. М., 1954. С. 120.
  
   [12] "...Положение Москвы дурное. Армия наша 13 верст от Можайска. Гжать занята французами... Кутузов пишет, что даст баталию и другой цели не имеет, как защищать Москву. Неприятель не имеет провианта и от отчаяния идет на Москву, обещая в ней золотые горы. Москва спокойна и тверда, но пуста, ибо дамы и мужчины женского пола уехали".// РГВИА, ф. 1, оп. 1, д. 14973. Л. 68.
  
   [13] М.И. Кутузов... Т.4, Ч.1.С. 151.
  
   [14] "Не зная предположений вашей светлости насчет безопасности столицы, мне вверенной отправил нарочного к вам, чтобы ответом вашим решиться на отправление важных предметов здесь находящихся. Извольте мне сказать, твердое ли вы имеете намерение удержать ход неприятеля на Москву и защищать град сей? Посему и приму все меры: или, вооружа все, драться до последней минуты, или, когда вы займетесь спасением армии, я займусь спасением жителей, и со всем, что есть военного, направлюсь к вам на соединение. Ваш ответ решит меня. А по смыслу его действовать буду с вами перед Москвой или одни в Москве".// Русский вестник. 1842. N 2.
  
   [15] М.И. Кутузов... Т.4, Ч.1. С. 115.
  
   [16] РГВИА, ф. 846, оп. 16, д. 3465, ч. 4. Л. 405.
  
   [17] Там же. Л. 4.
  
   [18] См. Глинка С.Н. Записки о 1812 годе. Спб., 1836. С. 100.
  
   [19] "Мне кажется, иного способу уже нет, как, не доходя двух маршей до Москвы, все народом собраться и что войска успеет, с холодным оружием, пиками, саблями и что попало соединиться с нами и навалиться на них".// Дубровин Н. Отечественная война в письмах современников (1812-1815). Спб., 1882. С. 75.
  
   [20] "Вызов восьмидесяти тысяч сверх ополчения вооружающихся добровольно сынов отечества есть черта доказывающая дух россиянина и доверенность жителей московских к их начальнику, их оживляющего. Ваше сиятельство без сомнения оный поддерживаете так, чтобы армия в достоверность успехов своих могла при случае ими воспользоваться, и тогда попрошу я ваше сиятельство направить их к Можайску".//М.И. Кутузов...Т.4, Ч.1. С. 90.
  
   [21] РГВИА, ф. 1, оп. 1, д. 3574, ч. 3. Л. 67.
  
   [22] Глинка С.Н. Записки о 1812 годе... С. 55.
  
   [23] Ростопчин Ф.В. Афиши 1812 года.// Ох, французы! М., 1992. С. 218.
  
   [24] Дмитриев М.А. Мелочи из запаса моей памяти. М., 1869. С. 99.
  
   [25] Бестужев-Рюмин А.Д. Краткое описание происшествиям в столице Москве в 1812 году. М., 1859. С. 75.
  
   [26] Следует в этой связи рассмотреть отношение к судьбам простых москвичей М.И. Кутузова, который, как опытный полководец, несомненно, оценивал низкие боевые качества неподготовленных горожан, но, тем не менее, 30 августа предлагал Ростопчину отправить их к Звенигороду для сдерживания неприятельского корпуса.// М.И. Кутузов... Т.4, Ч.1. С. 183-184.
  
   [27] РГВИА, ф. 846, оп. 2, д. 3465, ч. 2. Л. 321.
  
   [28] "Адъютант князя Кутузова привез мне письмо, в котором он требует от меня полицейских офицеров для сопровождения армии на рязанскую дорогу. Он говорит, что с сожалением оставляет Москву. Государь! Поступок Кутузова решает жребий столицы и Вашей империи. Россия содрогнется, узнав об отступлении города, где сосредоточивается величие России, где прах Ваших предков. Я последую за армией. Я все вывез. Мне остается плакать об участи моего отечества".// Цит. по: Богданович М. История Отечественной войны 1812 года по достоверным источникам. Спб., 1859. Т. 2. С. 287-288.
  
   [29] М.И. Кутузов... Т.4, Ч.1. С. 90-91.
  
   [30] См. Михайловский-Данилевский А. Описание Отечественной войны 1812 года по высочайшему повелению. Спб., 1843. Ч.1. С. 242.
  
   [31] М.И. Кутузов... Т.4, Ч.1. С. 114.
  
   [32] Там же. С. 125.
  
   [33] Там же. С. 150.
  
   [34] Там же. С. 151.
  
   [35] Там же. С. 159.
  
   [36] РГВИА, ф. 1, оп. 1, д. 3574, ч. 3. Л. 67.
  
   [37] Ростопчин Ф.В. Правда о пожаре Москвы. // Сочинения. Спб., 1853. С. 204.
  
   [38] См. Дубровин Н. Москва и граф Растопчин в 1812 г.... N 7. С. 151
  
   [39] Журнал исходящим бумагам канцелярии московского генерал-губернатора графа Растопчина с июня по декабрь 1812 года. М., 1908. С. 111.
  
   [40] М.И. Кутузов... Т.4, Ч.1. С. 150.
  
   [41] Дубровин Н. Отечественная война в письмах современников... С. 115.
  
   [42] М.И. Кутузов... Т.4, Ч.1. С. 133.
  
   [43] Там же. С. 133.
  
   [44] Там же. С. 158.
  
   [45] Бумаги, относящиеся до Отечественной войны 1812 года, собранные и изданные П.И. Щукиным. М., 1899. Ч.3. С. 201-202.
  
   [46] М.И. Кутузов... Т.4, Ч.1. С. 91.
  
   [47] РГВИА, ф. 1, оп. 1, д. 3574, ч. 3. Л. 67.
  
   [48] Дубровин Н. Отечественная война в письмах современников... С. 109.
  
   [49] Цит. по: Дубровин Н. Москва и граф Растопчин в 1812 г.... N 7. С. 145.
  
   [50] Там же. С. 151.
  
   [51] Там же. С. 154.
  
   [52] Дубровин Н. Отечественная война в письмах современников... С. 109.
  
   [53] Цит. по: Вяземский П.А. ПСС. Т. 7. Спб., 1882. С. 512.
  
   [54] РГВИА, ф. 1, оп. 1, д. 3574, ч. 3. Л. 67.
  
   [55] М.И. Кутузов... Т. 4, Ч. 1. С. 120.
  
   [56] Там же. С. 125-126.
  
   [57] Там же. С. 158-159.
  
   [58] Предписание Д.И. Лобанову-Ростовскому от 28 августа; Н.А. Ушакову от 29 августа // Там же. С. 171, 177.
  
   [59] "...прочие же сухим путем должны отправлять Старою Московскою дорогою, ежели то не опасно (курсив мой), чрез Подольск в Москву". Замечание про опасность, судя по тексту, относится именно к дороге, где по предположению фельдмаршала могли появиться неприятельские отряды, но никак не к Москве. // Там же. С. 172.
  
   [60] Об этом свидетельствует предписание Кутузова Ростопчину о необходимости удерживать в Москве полк генерал-майора А.Л. Миллера от 1 сентября. // Там же. С. 221.
  
   [61] Там же. С. 232-234.
  
   [62] 157 тысяч у русских и 135 тысяч у французов по данным Н.А. Троицкого, позже им назывались немного уменьшенные цифры: 154, 8 тысяч у русских и 133, 8 тысяч у французов // См. Троицкий Н.А. Отечественная война 1812 г. История темы. Саратов. 1991. С. 77-78; Отечественная история. Энциклопедия. Т. 1. М., 1994. С. 276-277.
  
   [63] М.И. Кутузов... Т. 4, Ч. 1. С.222.
  
   [64] Там же. С.222.
  
   [65] Там же. С.177.
  
   [66] Там же. С.223.
  
   [67] Об этом свидетельствуют, например, рапорта М.И. Кутузова к Ф.В. Ростопчину за 1797 год. // Там же. Т. 1. С. 371-373.
  
   [68] См. Михайловский-Данилевский А. Указ. соч. С. 184.
  
   [59] "Государь! Ваше доверие, занимаемое мною место, и моя верность дают мне право говорить Вам правду, которая, может быть, и встречает препятствие, чтобы доходить до Вас. Армия и Москва доведены до отчаяния слабостью и бездействием военного министра, которым управляет Вольцоген. В главной квартире спят до 10 часов утра; Багратион почтительно держит себя в стороне, с виду повинуется и по-видимому ждет какого-нибудь плохого дела, чтобы предъявить себя командующим обеими армиями... Москва желает, государь, чтобы командовал Кутузов и двинул Ваши войска, иначе, Государь, не будет единства в действиях, тогда как Наполеон сосредоточивает все в своей голове. Он сам должен быть в большом затруднении, но Барклай и Багратион могут ли проникнуть в его намерения? (курсив мой - М.Г.) Решитесь, Государь, предупредить великие бедствия. Повелите мне сказать этим людям, чтобы они ехали к себе в деревни до нового приказа. Обязуюсь направить их злобу на меня одного; пусть эта ссылка будет самовластием с моей стороны. Вы воспрепятствуете им работать на Вашу погибель, а публика с удовольствием услышит о справедливой мере против людей, заслуживших должное презрение. Я в отчаянии, что должен Вам послать это донесение, но его требуют от меня моя честь и присяга".//Русский архив. 1892. N 8. Стр. 443-444.
  
   [70] М.И. Кутузов... Т. 4, Ч. 1. С. 73.
  
   [71] На последнее несоответствие обратил внимание и Н.А. Троицкий, заметивший, что назначения Кутузова желало именно дворянство Москвы и Петербурга, а никак не простонародье. // См. Троицкий Н.А. Отечественная война 1812 г.... С. 81.
  
   [72] М.И. Кутузов... Т. 4, Ч. 1. С. 74-75.
  
   [73] Ростопчин Ф.В. Записки о 1812 годе.// Ох, французы!... С. 242-314.
  
   [74] Там же. С. 262, 287.
  
   [75] Ростопчин Ф.В. Из путевых записок 1815 г.// Ох, французы!... С. 237.
  
   [76] Цит. по: Глинка С.Н. . Записки о Москве и заграничных происшествиях от исхода 1812 года до половины 1815 года. Спб., 1837. С. 59.
  
  
  
  

ЭВАКУАЦИЯ ГОСУДАРСТВЕННЫХ УЧРЕЖДЕНИЙ ИЗ МОСКВЫ В 1812 г.

  
  
   Вопрос эвакуации казенного имущества и учреждений из Москвы в конце августа - начале сентября 1812 г. долгое время практически не рассматривался в отечественной историографии. Лишь только проблема гибели московского арсенала привлекала к себе определенное внимание. Так А. Михайловский-Данилевский, впервые обратившийся к этой теме, полагал, что артиллерийское депо не было вывезено по причинам постоянного выполнения поступавших из армии требований в оружии и порохе, общей уверенности в безопасности и убежденности в сражении под Москвой[77]. По его мнению, Ростопчин не имел приказа об уничтожении запасов оружия. В критической ситуации соответствующее распоряжение мог отдать только фельдмаршал, но и он побоялся это сделать[78]. Близкой точки зрения придерживался и М. Богданович[79]. Пожалуй, только С.Н. Цветков, опубликовал в год столетия Отечественной войны брошюру, освещающую вопрос эвакуации ценностей Московского Кремля[80]. Однако указанную работу нельзя назвать вполне научной. Кроме того, основой для своих выводов автор принял воспоминания Бестужева-Рюмина и потому осуждал московского генерал-губернатора, будто бы всячески мешавшего вывозу ценностей.
   В советской историографии вопрос эвакуации казенного имущества и учреждений стал широко рассматриваться лишь с пятидесятых годов XX века, в основном в увязке с проблемой гибели или захвата французами огромных запасов московского арсенала. Публикация в 1954 г. в сборнике документов "М.И. Кутузов" ведомостей об утраченном в Москве имуществе артиллерийского департамента, привела к целой серии обвинений в адрес московского генерал-губернатора.
   Так составитель указанного сборника Л.Г. Бескровный полагал, что Ростопчин боялся вооружать простой народ, а потому считал лучшим выходом сдать запасы оружия врагу[81].
   Н.Ф. Гарнич пошел дальше, обвинив Ростопчина в предательстве. Граф, якобы из-за ненависти к Кутузову сознательно придерживал оружие в Москве, не направляя его в армию, и не вооружая ополчение. Наконец, генерал-губернатор, выполняя существовавший, по мнению Гарнича приказ царя, не дал оружия простым москвичам[82]. Близкой позиции придерживались и некоторые другие авторы[83]. В то же время И.И. Полосин[84] не был полностью согласен с мнением о захвате московского арсенала французами, утверждая, что его часть была эвакуирована по приказу Кутузова. Этот же автор был убежден в полном контроле над ходом эвакуации оружия и боеприпасов со стороны фельдмаршала и о наличии его распоряжения об уничтожении севших на мель барок. На фоне указанных работ своей зачастую противоположной точкой зрения выделяется статья С.В. Шведова[85], который на основании дела артиллерийского департамента, содержащего документы расследования причин гибели оружия и боеприпасов, "предпринял попытку выяснить истинное количество ручного огнестрельного оружия, хранившего в Московском арсенале, и обстоятельства, приведшие к не использованию и гибели этого запаса". Шведов впервые в советской историографии отразил положительную роль московской администрации и в частности Ростопчина в организации эвакуации, и пришел к заключению о сознательном выборе командования русской армией, оставившего военное имущество в Москве. Следуя за Полосиным, Шведов придерживался мнения, что именно Кутузовым был отдан приказ об уничтожении барок. С.В. Шведовым был также широко исследован вопрос гибели имущества комиссариатского департамента[86].
  
[]

Вид Моховой и дома Пашкова (Де-ла-Барта).

  
   А.Ю. Андреев в 1998 г. осветил вопрос эвакуации Московского университета, однако роль Ростопчина, по мнению автора скорее отрицательна[87].
   Нельзя следовать за авторами, рассматривающими вопрос об организации эвакуации казенного имущества и учреждений без учета конкретной исторической обстановки, и потому заявляющими о полной некомпетентности московского генерал-губернатора при решении данной проблемы. Подобная позиция скорее свидетельствует о незнании некоторыми историками фактов и источников, свидетельствующих как раз о противном. Противоречивость взглядов дореволюционных и советских историков на вопрос гибели и эвакуации оружия и боеприпасов, несомненно, требует более подробного разбора обстоятельств.
   Известно, что Ростопчин еще 10 августа писал в Нижний Новгород П.А. Толстому: "...Предваряю Вас, что в случае угрожаемой опасности Москве, заранее отправлю все то, что должно быть сохранено и препровожу в Нижний. Для сего заготовлены у меня барки в Коломне еще прежде"[88]. 12 августа он сообщал Багратиону о своем намерении приступить к эвакуации, если армия отступит к Вязьме[89]. Оба письма указывают, что Ростопчин предусматривал возможность падения древней столицы, еще за две недели до Бородинского сражения. Чтобы иметь более достоверный источник информации об истинном положении дел в русской армии, туда был направлен титулярный советник Вороненко, который вспоминал, что одним из результатов его сводок стала заблаговременная эвакуация казенного имущества[90].
   В период с 17 по 20 августа, когда русская армия отошла к Вязьме, генерал-губернатор, как и планировал, издает несколько распоряжений по данному вопросу. 17 августа московскому кригс-комиссару А.И. Татищеву было отправлено предписание[91]: "По уважению настоящих обстоятельств нужно заблаговременно принять некоторые меры осторожности", в числе которых была укладка вещей, для вывоза в случае надобности и определение численности требующихся лошадей. Тем же днем начальник военного госпиталя генерал-майор Толстой получил приказ о начале подготовке госпиталя к эвакуации[92]. 18 августа было отдано распоряжение о подготовке к вывозу оружия и боеприпасов арсенала[93]. 19 августа Ростопчин приказал чиновникам казначейства приготовить к отправке дела, бумаги и казну, а уже 22 августа распорядился быть в готовности к немедленному вывозу казны и важнейших бумаг[94]. В те же дни поступило секретное распоряжение на имя гражданского губернатора Обрезкова "Об укладке дел межевой канцелярии и о приготовлении оных к вывозу"[95]. 21 августа датировано предписание директорам Павловской казенной суконной фабрики Забелину и казенной лосиной фабрики Романову о подготовке к эвакуации[96].
  
[]

Гр. Ф. В. Ростопчин (англ. грав.).

  
   Указанные распоряжения не были пустым звуком, так как генерал-губернатор уделял вопросам эвакуации самое пристальное внимание. Первым и главным из них была транспортная проблема. В ситуации, когда приближающаяся армия, требовала все новых и новых поставок, зачастую реквизируя присланные повозки и лошадей, огромной потребности кавалерии в лошадях, и начавшегося выезда горожан, вопрос о распределении подвод между ведомствами приобретал чрезвычайно важное значение. Ведь только для вывоза имущества комиссариатского департамента и эвакуации военного госпиталя требовалось 20 тысяч подвод[97], из 52 тысяч реквизированных летом 1812 г. Для вывоза оружия и боеприпасов, хранившихся в арсенале, было необходимо 6457 подвод или 18 барок[98]. Не были забыты и другие учреждения. 20 августа Московскому воспитательному дому были переданы 300 подвод для эвакуации в Казань[99]. 900 подвод - межевой канцелярии. 500 - военному госпиталю. Для эвакуации двух казенных фабрик было выдано 2000 подвод[100].
   Огромные запасы комиссариатского имущества, оружия и боеприпасов требовали альтернативных путей эвакуации. Поэтому Ростопчин заранее приказал заготовить на Москве-реке достаточное количество барок. Еще 20 августа он предписывал Татищеву: "Все вообще вещи, имеющиеся в наличности, кроме железных и седел, приготовить так, чтобы они по получении повеления тотчас могли быть погружены на барки для отправления в то место, которое назначено будет"[101].
   Немалое значение в оценке рассматриваемой деятельности московского генерал-губернатора имеет проблема ее эффективности. Эвакуация городских учреждений началась по приказу Ростопчина[102] в последних числах августа, то есть еще до официального решения военного командования об оставлении Москвы. Всего, по мнению Дубровина в конце августа - начале сентября 1812 г. из Москвы было вывезено 38 казенных учреждений[103]. Заблаговременно, еще 22 августа в Коломну была вывезена Оружейная палата. В готовности были казна и церковные сокровища[104]. В общей сложности начальником Дворцовой экспедиции Валуевым была осуществлена эвакуация сокровищ из Оружейной палаты, Патриаршей ризницы, кремлевских дворцов, соборов и Грановитой палаты. Всего вышло 150 обозов с наиболее ценными предметами. Остальное было закопано в землю или спрятано[105]. 25 августа артиллерийскому департаменту было приказано отправить в Нижний Новгород казну, чиновников и необходимое имущество[106]. 31 августа была начата эвакуация московского казначейства[107]. Из 2000 подвод, выделенных для казенных фабрик, 1000 была отправлена 31 августа. На следующий день еще 686. Тем не менее, ситуация осложнялась нехваткой 300 подвод для Суконной фабрики и 600 для Лосиной[108]. К тому же последняя по приказу Ростопчина не останавливала работу вплоть до особого распоряжения от 26 августа[109]. Согласно рапорту кригс-комиссара Татищева от 3 сентября, направленному Кутузову, 23 барки, с комиссариатским имуществом были отправлены по Москве-реке 31 августа[110]. Еще 28 августа отправился первый обоз из 300 подвод с имуществом межевой канцелярии, второй из 200 подвод - 29 августа, третий из 150 подвод - 30 августа. 31 августа за пределы города вышел четвертый обоз из 50 подвод и, наконец, в ночь с 1 на 2 сентября Москву покинули последние 200 подвод. Не вывезены были лишь документы "яко совершенно не нужные, к справкам не подлежащие, мелочные и принадлежащие к предыдущему межеванию"[111]. 30 августа был эвакуирован Сенат, из-за опасности, что он может быть использован французами для легитимации своих распоряжений.
   Впрочем, имелись и факты, когда Ростопчин действительно препятствовал вывозу ценностей. Так известно, что когда 1 августа после литургии в Успенском соборе митрополит Августин пожелал отправить в Вологду церковные ценности, генерал-губернатор запретил это ради сохранения спокойствия среди простых горожан[112].
   Трагедией обернулась эвакуация комиссариатского имущества. 31 августа были отправлены 23 барки. Когда у монастыря Николы в Перерве барки сели на мель, их лоцманы разбежались. Татищев сразу же сообщил Барклаю де Толли о сложившейся ситуации и о необходимости присылки войсковой команды, для их защиты и буксировки. Барклай де Толли не ответил на донесение. Уже позже, согласно показаниям комиссионера 8-го класса Комендантова, Платов выделил 500 казаков. Барки были обнаружены между Коломенским дворцом и монастырем Николы в Перерве из них 12 комиссариатских, 4 с порохом и 2 со свинцом. Из чиновников на борту остались лишь комиссионер 9 класса Гедеев и 11 мелких чинов. Рабочие разбежались. 3 барки проплыли дальше. В ночь с 3 на 4 все застрявшие барки были сожжены, а с порохом затоплены. Еще до прибытия казаков была уничтожена 1 барка. Всего погибло 13 судов, из которых 4 с сукном, 4 с холстом, 3 с кожей, 1 с медными вещами. Попали в руки неприятеля 7 барок[113].
   При освещении событий конца августа - начала сентября одним из самых острых вопросов остается эффективность эвакуации раненых солдат и офицеров русской армии. Так Наполеон в своих бюллетенях утверждал, что в Москве осталось 30 000 раненых и больных солдат и офицеров[114]. Сам Ростопчин называл значительно меньшее число - 2 000 человек.[115]
   Действительно в конце августа московский генерал-губернатор оказался в непростой ситуации, после Бородино каждый день в столицу прибывало по 1500 раненых. Всего за последние дни перед сдачей в Москву пришло до 28 тысяч раненых. Если до 26 сентября вопрос вывоза военнослужащих, лечившихся в госпиталях, был успешно решен[116], то после кровопролитного сражения в условиях тяжелейшего транспортного кризиса Ростопчиным предпринимались все возможные меры для решения этой проблемы. Так 30 августа граф отдал приказ раненых в Москве не размещать, кроме находившихся в тяжелом состоянии, а на тех же подводах увозить в Коломну[117]. 31 августа последовало новое распоряжение: всех раненых кто способен ходить отправить пешком в тот же подмосковный город[118]. О том, какое внимание уделялось Ростопчиным эвакуации раненых, свидетельствует тот факт, что когда один из чиновников артиллерийского департамента полковник Курдюмов попросил у него 600 подвод для эвакуации оружия и боеприпасов, то генерал-губернатор отказал, сославшись на необходимость первоочередного вывоза раненых и больных[119]. Имущество военного госпиталя было затоплено рядом в запруде возле мельницы на реке Синичке[120].
   И все-таки данную проблему до конца решить не удалось. Оставшиеся в Москве раненые военнослужащие были доверены "человеколюбию" французского командования и, как известно частично погибли от голода, отсутствия должного ухода и пожара военного госпиталя. Однако из вышеприведенных фактов видно, что московская администрация предпринимала все возможные меры для решения проблемы эвакуации раненых, и последовавшая трагедия явилась результатом общего хаоса последних дней перед сдачей города, вызванного острым транспортным кризисом и отсутствием определенности в судьбе Москвы.
   Тем не менее, ход эвакуации позволил Ростопчину уверенно заявить: "Важное, нужное и драгоценное все уже отправлено было"[121]. 1 сентября он писал: "Головой ручаюсь, что Бонапарт найдет Москву столь же опустелой как Смоленск. Все вывезено: Комиссариат, Арсенал"[122]. Даже Кутузов был вполне уверен в успехе эвакуации, о чем и доносил императору: "...из коей (из Москвы - М.Г.) все сокровища, Арсенал и почти все имущества, как казенные, так и частные вывезены и ни один житель в ней не остался"[123].
   Однако, несмотря на оптимистичные заявления двух главнокомандующих, известно, что в первых числах сентября погибли или достались неприятелю огромные запасы арсенала и комиссариатского департамента. Возмутительная "халатность" московских властей не оставила равнодушным императора, поэтому уже 20 сентября он потребовал от управляющего военным министерством князя Горчакова: "По случаю временного занятия неприятелем Москвы, желаю я иметь верное сведение о количестве находившихся там в сие время разного рода вещей и припасов по ведомству комиссариатскому и артиллерийскому, а равно сколько чего оттуда вывезено и куда именно, сколько истреблено и там осталось?"[124]
   Согласно отчету чиновников артиллерийского департамента[125] на 1 августа в московском арсенале имелось 12677 единиц огнестрельного оружия, из них: ружей пехотных нового образца - 1938; прежних - 2859; егерских - 153; цесарских - 6132; мушкетов драгунских - 1095; карабинов кирасирских - 28; гусарских - 392; цесарских - 60. В другом отчете, представленном вице-директором департамента артиллерии генерал-майором Гогелем[126], содержатся следующие сведения: на 1 августа в московском арсенале числилось: 27359 снарядов, 12082 ружья, 21464 пуда пороха и 15096 пуда 38 фунтов свинца. О том прибыли ли в Москву 27918 ружей отправленных из других мест этому чиновнику ничего неизвестно.
   Материалы, начатого по распоряжению Александра I расследования, собраны в хранящемся в РГВИА деле "О потере в Москве артиллерийского и комиссариатского имущества"[127].
   В рапорте инспектора всей артиллерии генерал-майора Меллер-Закомельского от 23 сентября 1812 г. называются причины, по которым запасы московского арсенала не были вывезены загодя.
  
   "...помянутое депо доносит, что оно таковой (Подчеркнуто в документе. - М.Г.) опасности, чтобы нужно было вывозить из Москвы медную артиллерию, с ее принадлежностью и другие медные вещи, оружие, порох, селитру, серу, свинец, снаряды и парки не могло предвидеть; ибо не последних уже днях августа месяца главнокомандующий в Москве г. генерал от инфантерии граф Растопчин многократными печатными афишками публиковал о совершенной безопасности от неприятеля, из коих в одной от 30 августа изъяснением, что г. главнокомандующий армиями для скорейшего соединения с идущими к нему войсками, перешел Можайск и стал на крепком месте, где неприятель не вдруг на него нападет, и что он г. главнокомандующий армиями Москву до последней крови капли защищать будет и готов хоть в улицах драться.
  
[]

Русские покидают Москву сент. 1812 г. (С Нюренбергской гравюры).

  
   При таковых удостоверениях и вступавших каждодневно во множестве требованиях для снабжения армии артиллериею, оружием, порохом, свинцом, снарядами, патронами, в особенности же когда командир московского арсенала полковник Курдюмов 28 августа донес депо, что г. главнокомандующий в Москве, словесно ему приказал о скорейшем приготовлении и доставлении к армии за Можайском, требуемых г. главнокомандующим на 500 орудий комплектных боевых зарядов.
   А хотя 18 августа г. главнокомандующий в Москве предписал ему полковнику Курдюмову о заблаговременном приготовлении к вывозу из Москвы, при случае надобности, всех, хранящихся в арсенале вещей; но там по исчислению выходило всей тяжести до 161 888 пуд, требовавшей подвод до 6475, то вместо оных назначено к отпуску от московского обер-полицмейстера 18 барок, для нагрузки одного только пороха и свинца, что половинной токмо части, при том барки отпущены были и без всякой настилки, оснастки и без других к движению потребностей, которыми депо долженствовало снабдить от себя, на что потребовались и время и кошт.
   Потом главнокомандующий 28 августа ввечеру приказал полковнику Курдюмову, к управлению ими во время пути истребовать от московского гражданского губернатора по 6 человек лоцманов на каждую барку, а губернатор отослал с сим требованием к обер-полицмейстеру, сей же вместе с ним ездил к г. главнокомандующему, который по докладу обер-полицмейстера, что у него из купцов и мещан, знающих судоходство не состоит, объявил тогда, что... даст предписание губернатору, по коему присланы они были уже 30 августа и сего числа 8 барок, об которых погружено было пороха 9474 пуда и свинца 8507 пуда 3 фунта, отправлены по Москве-реке в Муром, за присмотром артиллерийского поручика Оконнишникова. Баркам сим довелось следовать вместе с шедшими впереди баржами, нагруженными Комиссариатского ведомства вещами; за коими Оконнишников и продолжил следовать с возможным поспешением. Но по случаю занятия 2 сентября неприятелем Москвы, г. генерал кригс-комиссар Татищев, через присланного майора Волкова приказал оные с комиссариатским имуществом барки сжечь и затопить; то следуя сему и он с порохом и свинцом барки затопил в Москве-реке. Спасено же из Москвы и доставлено в Нижний Новгород на 600 подводах от главнокомандующего доставленных артиллерийских 453 орудий разного калибра и часть запасных парков, заключающихся в боевых патронах, равно прибывшие в Москву сентября 1-го из Брянска, на одну легкую роту из Киева, четыре транспорта с оружием, на тех же самых воловых подводах, на которых в Москву прибыли. Затем для спасения прочих главных вещей из артиллерийского имущества просил полковник Курдюмов у главнокомандующего еще 600 подвод, но он сказал, что их, с отправлением из армии и Москвы в разные места большого числа раненых и больных, нисколько не состоит, почему все остальное имущество и отпущенные ему Курдюмову на расходы медные деньги 1000 рублей, хранимые при арсенале в сундуке в башне, остались в Москве за неимением под своз оных подвод и потому, что г. главнокомандующим через коменданта 2 сентября во 2-м часу пополуночи приказано было всем воинским командам из Москвы выступить. Но между тем, из остававшегося там артиллерийского имущества: порох 10262 пуда 3 фута, свинец 5808 пуд и есть боевые патроны, по повелению его г. главнокомандующего затоплены ночью в Москве-реке, равномерно и из взятых от парка снарядов, для заготовления требованных в армию на 500 орудий боевых зарядов, за отпуском в оную остальных на 6 рот, но по не прибытию из армии к приему их офицера, остававшиеся, чтобы не достались неприятелю, так же затоплены в Красном пруде..."[128].
   Уже упоминавшийся С.В. Шведов, пришел к следующим выводам:[129] На 1 августа в Арсенале находилось 19600 ружей, из которых 13800 были переданы в формирующиеся рекрутские и земские полки, а еще 1 тысяча ружей продана москвичам. Во второй половине августа неожиданно для Ростопчина в Москву стали прибывать обозы всего с 52-60 тысячами ружей из рекрутских депо, большей частью старыми неисправными, причем половина из них поступила в последнюю неделю августа. Ростопчин, скорее всего не имел представления о размерах этого оружия, так как не ставил соответствующих вопросов о вооружении ополчения перед Кутузовым. Хотя позиция последнего заслуживает удивления, ведь он наверняка знал от М.Б. Барклая де Толли о свозе в Москву вооружения, и, тем не менее, не отдавал относительно него никаких приказов и не требовал соответствующей информации. Кроме уже упомянутых ружей, к сентябрю в город было свезено 347 артиллерийских орудий, 55 тысяч единиц холодного оружия, 21 тысяча пудов пороха, 14.4 тысяч пудов свинца. Московский генерал-губернатор 18 августа отдал распоряжение о подготовке арсенала к эвакуации. Предполагалось нанять 18 барок и 2 тысячи подвод. Часть оружия и боеприпасов не вывозилась в связи с предполагавшимся сражением у стен Москвы. Общий вес всех армейских запасов составлял 200 тысяч пудов. Для вывоза требовалось около 8 тысяч подвод. Однако, когда ситуация осложнилась, выяснилось, что невозможно нанять такое большое количество подвод, а сплав барок, по сильно обмелевшей за лето Москве-реке практически невозможен. Тем не менее, новые орудия (191) были отправлены сухим путем в Нижний Новгород, часть патронов в Муром. 30 августа все барки уже были подготовлены, нагружены и готовы к плаванию. Восемь из них отправились в тот же день, 23 на следующий. В Москве осталось 5.8 тысяч пудов свинца и 10.4 пудов пороха, необходимых войскам. Как известно совет в Филях состоялся вечером 1 сентября. Уже 2 сентября рано утром начальник Московского арсенала получил приказ об эвакуации. Тот передал приказ подчиненным, а сам немедленно покинул город. Ростопчин отдал приказ открыть ворота арсенала для москвичей, а также потопить запасы пороха и свинца. До самого приближения неприятеля 400 солдат гарнизона и служителей арсенала бросали бочки с порохом и свинцовые слитки в Москву-реку, и Красный пруд. Таким образом, оставшееся огнестрельное и холодное оружие было частично взято горожанами, а около 25 тысяч ружей уничтожено при взрыве французами арсенала. Сплав барок по мелководью оказался непростым делом, глубина фарватера в некоторых местах достигала лишь 22.5 сантиметров. За три дня они прошли всего 8 верст. Первая барка накрепко села на мель у монастыря Николы в Перерве. Мимо нее удалось провести всего 3 судна с имуществом. После длившихся сутки попыток пустить барки в обход все они были уничтожены, как полагал Шведов, по приказу Кутузова.
   Последовавшие после ухода французов попытки поиска пропавшего имущества показали, что порох и селитра были высыпаны в реку, а тот, что был затоплен в мешках закаменел и стал непригоден. 2 мая 1813 г. Ростопчиным было предписано обер-полицмейстеру Ивашкину спустить воду в Красном пруде "для удобнейшего отыскания в оном затопленного артиллерийского имущества"[130]. Согласно отчету артиллерийского депо в пруде было обнаружено следующее имущество:[131]
  
   1. Гранат 1/2 пуда единорожных - 30;
   2. Гранат 10 фунтовых - 67;
   3. Брандкугелей 1/2 пуда - 2;
   4. Брандкугелей 10 фунтовых - 7;
   5. Ядер пушечных 12 фунтовых - 18;
   6. 6 фунтовых - 73;
   7. Брандкугелей пушечных 12 фунтовых - 16;
   8. Картечи единорожной 1/2 пуда ближней дистанции - 81;
   9. дальней дистанции - 52;
   10. Картечи единорожной 10 фунтовой - 129;
   11. Картечи пушечной 12 фунтовой - 110;
   12. Картечи пушечной 6 фунтовой - 260;
   13. Железных поддонов единорожных 1/2 пуда - 20;
   14. пушечных 12 фунтовых - 48;
   15. пушечных 6 фунтовых - 23;
   16. Футляров жестяных единорожных 1/2 пуда - 84;
   17. единорожных 10 фунтовых - 166;
   18. Футляров пушечных 12 фунтовых - 17;
   19. 6 фунтовых - 11.
  
   Свинец в Москве-реке практически исчез, расхищенный преимущественно крестьянами окрестных деревень. Так летом 1813 г. фейверкер 2 класса Новожинский доставил в арсенал 21 пуд свинца, купленный у крестьянина деревни Печатники Василия Яковлева, причем у других крестьян тоже имелись большие запасы[132]. Были обнаружены почти все орудия, кроме 43 малокалиберных, 8, 4 тысячи тесаков, сабель и клинков к ним. На полевом артиллерийском дворе был найден огромный слиток свинца, массу которого определить не удалось[133].
   Как видно из представленных выше документов, оружие и боеприпасы из московского арсенала не вывозились сознательно, по причине уверенности его начальства в намерении русской армии защищать древнюю столицу. В этом случае эвакуация арсенала в отдаленные от мест боевых действий губернии выглядела бы как действительно преступный акт. Тем не менее, хотя арсенал до последних дней исправно снабжал войска боеприпасами, как указано в рапорте Меллер-Закомельского, он все равно был приготовлен к немедленной эвакуации. Имелся и план уничтожения оружия и боеприпасов, который также был осуществлен. Таким образом, автор полагает, что любое заключение о "виновности" московского генерал-губернатора в гибели арсенала и, тем более, о его сознательном "предательстве" не соответствует фактам. Документы свидетельствуют, насколько неожиданным для Ростопчина стало прибытие в Москву в последние дни августа крупных партий оружия из других артиллерийских депо. Например, когда 25 августа в Белокаменную въехали подводы со 106 орудиями, граф приказал выгрузить артиллерию для нужд армии, а на освободившихся подводах вывезти из города 26500 сабель[134]. Еще 15 тысяч сабель были отправлены 29 августа в Орел[135]. В последних числах августа в Нижний Новгород были отправлены 175 пушек, но тут же прибыли орудия из Киева и Брянска[136].
   Было бы неверно утверждать, что Ростопчин хранил оружие в арсенале на замке, не предпринимая никаких мер по вооружению им ополчения и москвичей. Так известно, что он выдал ратникам 9800 ружей. Еще 4000 ружей были переданы формировавшимся в Москве рекрутским полкам. При приближении неприятеля к Москве он отдал распоряжение о свободной продаже оружия из арсенала по установленной им низкой цене. Об этом было объявлено 18 августа 1812 г. в восьмой афише[137]. Очевидцем событий Бестужевым-Рюминым приводятся следующие цифры: в августе 1812 г. в Москве сабля или шпага стоила 30-40 рублей, пара тульских пистолетов 35-50, ружье или карабин 80 и выше. Это были, несомненно, очень высокие спекулятивные цены, сознательно поддерживавшиеся купцами. В Арсенале же можно было купить саблю за 1 рубль, ружье или карабин за 2-3 рубля, хотя как он полагал, все лучшее было скуплено купцами[138].
   Позиция Михайловского-Данилевского и Богдановича подтверждается и документально, так даже 30 августа Кутузов требует от Ростопчина: "...вышлите с получения сего столько батарейных орудий, сколько есть в московском арсенале с ящиками и зарядами, на обывательских лошадях, с тем, чтобы они как можно скорее к армии прибыли"[139].
   В то же время факты опровергают точку зрения советских историков, пытавшихся скрыть за обвинениями в адрес московского генерал-губернатора странную невнимательность Кутузова к судьбе арсенала. Как видно из рапорта Меллер-Закомельского, все распоряжения о подготовке и начале эвакуации оружия и боеприпасов отдавались именно Ростопчиным. Донесение кригс-комиссара Татищева свидетельствует, что и поджог севших на мель барок был осуществлен именно по приказу генерал-губернатора, а не Кутузова[140]. Хаос в эвакуации был внесен самим военным командованием, не сообщившим о предполагавшемся прибытии в Москву огромного количества оружия, но и этот вопрос по возможности решался городской администрацией. Неудача в эвакуации оружия возникла из-за природных факторов, а не некомпетентности Ростопчина, но и в этой критической ситуации, чиновники, следуя распоряжениям генерал-губернатора, уничтожили барки с оружием и боеприпасами.
   Все вышеприведенные факты свидетельствуют о том, что эвакуация казенного имущества и учреждений Москвы целиком и полностью является заслугой городской администрации. Мнение об участии в эвакуации Кутузова, высказывавшееся некоторыми специалистами автор считает необоснованным в силу ряда обстоятельств. Во-первых, судьба находившихся в Белокаменной государственных ценностей должна была стать одной из основных забот главнокомандующего русской армией, хотя бы в силу их громадной стоимости. После вступления войск на территорию Московской губернии Ростопчин попадал в подчинение Кутузова и, несомненно, рассчитывал на соответствующее указание по поводу начала эвакуации. Тем не менее, подобных распоряжений не зафиксировано даже в сборнике документов "М.И. Кутузов"[141], составители которого ставили перед собой задачу наиболее полно отразить распоряжения и переписку фельдмаршала в 1812 г.. Еще более странным является тот факт, что соответствующий приказ был отослан 28 августа калужскому губернатору П.Н. Каверину[142]. Создается впечатление, что Кутузов сознательно игнорировал интересы московской администрации. Но и этот вывод неверен. 3 сентября фельдмаршал предполагал, что комиссариатское имущество находится в Серпухове[143]! Это свидетельствует о том, что Кутузов вообще не был информирован об эвакуации, что достаточно странно, учитывая объем работ и драматизм событий, связанных с вывозом комиссариатского департамента и арсенала. Позиция Кутузова в этом вопросе вообще заслуживает особого внимания. Кто как не главнокомандующий русской армией должен был учитывать все негативные последствия гибели огромных и стратегически военных важных запасов или даже захвата их врагом. И, тем не менее, в распоряжениях Кутузова такого приказа нет.
  
[]

Бегство жителей из Москвы. (Картина акад. Лебедева).

   Таким образом, можно заключить, что московской администрацией были предприняты все возможные меры для обеспечения и нормального хода эвакуации казенного имущества и учреждений. Соответствующие распоряжения были отданы еще 18-20 августа, когда возможность сдачи Москвы французам была минимальной. После Бородинского сражения эвакуация развернулась в полном объеме. Всего из города было вывезено 38 учреждений. Ситуация с эвакуацией казенного имущества осложнялась в связи с рядом обстоятельств: дефицитом транспортных средств; неожиданным прибытием крупных партий оружия; попыткой использовать подводы для вывоза личного имущества некоторыми чиновниками; отсутствием соответствующих распоряжений со стороны высших органов государственного управления и, особенно, неопределенностью в дальнейшей судьбе Первопрестольной, связанной с отсутствием информации от военного командования. Эвакуация арсенала и комиссариатского имущества затянулась из-за необходимости бесперебойного снабжения отступавшей русской армии. Не вывезенное военное имущество было уничтожено по приказу Ростопчина. Кризис с вывозом раненых из города был связан в первую очередь с транспортной проблемой, тем не менее, эта проблема по возможности решалась московской администрацией. Наконец, надо отметить, что масштабная эвакуация столичного города осуществлялась впервые в отечественной истории, при отсутствии соответствующего опыта и планов, поэтому ее результаты следует назвать вполне успешными.
  
  

ПРИМЕЧАНИЯ:

  
   [77] См. Михайловский-Данилевский А.. Указ. соч. С. 373.
  
   [78] Там же. С. 362.
  
   [79] См. Богданович М. Указ. соч. Т. 2. С. 254.
  
   [80] См. Цветков С.Н. Вывоз из Москвы государственных сокровищ в 1812 году. М., 1912.
  
   [81] См. Бескровный Л.Г. Отечественная война 1812 года. М., 1962. С. 414.
  
   [82] См. Гарнич Н.Ф. Указ. соч. С. 130, 184.
  
   [83] См. Алешкин П.Я. Московское народное ополчение в Отечественной войне 1812 года. Канд. диссертация. М., 1950; Жилин П.А. Контрнаступление русской армии в 1812 году. М., 1953; Кудряшов К.В. Москва в 1812 году. М., 1962.
  
   [84] См. Полосин И.И. Указ. соч. С. 122-165.
  
   [85] См. Шведов С.В. Судьба запаса огнестрельного оружия Московского арсенала в 1812 году // Советские архивы, 1985, N 5. С. 66-68.
  
   [86] См. Шведов С.В. О запасах военного имущества в Москве в 1812 г. // Советские архивы, 1987, N 6. С. 71-73.
  
   [87] См. Андреев А.Ю. 1812 год в истории Московского университета. М., 1998. С. 50-65.
  
   [88] РГВИА, ф. 1, оп. 1, д. 14973. Л. 66.
  
   [89] "...Когда бы случилось чтобы вы отступили к Вязьме, тогда примусь за отправление всех государственных вещей". // Два письма Растопчина к Багратиону... С. 257; РГВИА, ф. 846, оп. 2, д. 3465, ч. 2. Л. 424.
  
   [90] Там же. 2. Л. 321.
  
   [91] РГВИА, ф. 396, оп. 1. д. 37. Л. 1.
  
   [92] Там же. Л. 7.
  
   [93] РГВИА, ф. 1, оп. 1, т. 2, д. 2656. Л. 4-5.
  
   [94] Копии с постановлений московского казначейства от 19, 22 августа 1812 г.// Бумаги П.И. Щукина... Ч.3. С. 103-105.
  
   [95] См. Бухерт В.Г. Архив межевой канцелярии. // Москва в 1812 году. М., 1997. С.40-41.
  
   [96] РГВИА, ф. 396, оп. 1. д. 37. Л. 9.
  
   [97] Там же. Л. 5.
  
   [98] См. Михайловский-Данилевский А. Указ. соч. С. 373.
  
   [99] Журнал исходящим бумагам графа Растопчина за 1812 год... С. 95.
  
   [100] РГВИА, ф. 396, оп. 1. д. 37. Л. 38.
  
   [101] Там же. Л. 2.
  
   [102] Об этом, например, свидетельствует распоряжение генерал-губернатора московскому казначейству от 31 августа // Копия с постановления московского казначейства от 31 августа 1812 г. // Бумаги П.И. Щукина... Ч.3. С. 105.
  
   [103] Дубровин Н. Москва и граф Растопчин в 1812 г.... N 8. С. 437.
  
   [104] Дубровин Н. Отечественная война в письмах современников... С. 110.
  
   [105] См. Цветков С.Н. Указ. соч. С. 4.
  
   [106] Журнал исходящим бумагам графа Растопчина за 1812 год... С. 110.
  
   [107] Копии с постановлений московского казначейства от 19, 22 и 31 августа 1812 г. // Бумаги П.И. Щукина... Ч.3. С. 103-105.
  
   [108] РГВИА, ф. 396, оп. 1. д. 37. Л. 38.
  
   [109] РГВИА, ф. 396, оп. 1. д. 37. Л. 10.
  
   [110] РГВИА, ф. 396, оп. 1. д. 37. Л. 51.
  
   [111] См. Бухерт В.Г. Указ. соч. С.40-41.
  
   [112] См. Богданович М. Указ. соч. Т. 2. С. 268.
  
   [113] РГВИА, ф. 396, оп. 1. д. 37. Л. 59.
  
   [114] Ростопчин Ф.В. Правда о пожаре Москвы... С. 232.
  
   [115] Там же. С. 233.
  
   [116] Для эвакуации госпиталей было выделено 892 подводы, из них 500 для тяжело больных и раненых, т.е. на 1000 из 1600. Легко раненых предписывалось отправить пешим порядком.// РГВИА, ф. 396, оп. 1. д. 37. Л. 8.
  
   [117] РГВИА, ф. 396, оп. 1. д. 37. Л. 52.
  
   [118] РГВИА, ф. 396, оп. 1. д. 37. Л. 52.
  
   [119] РГВИА, ф. 1, оп. 1, т. 2, д. 2656. Л. 4-5; Другое упоминание о деятельности Ростопчина по эвакуации раненых содержится в его письме: "Я употребил все средства к успокоению жителей и ободрению общего духа, но поспешное отступление армии, приближение неприятеля и множество прибывающих раненых, коими наполнились улицы, произвели ужас. Видя сам, что участь Москвы зависит от сражения, я решился содействовать отъезду малого числа оставшихся жителей. Головой ручаюсь, что Бонапарт найдет Москву столь же опустелой, как Смоленск. Все вывезено: комиссариат, арсенал. Теперь занимаюсь ранеными; ежедневно привозят их до 1500"// Цит. по: Михайловский-Данилевский А.. Указ. соч. Ч. 2. С. 308
  
   [120] ЦИАМ, ф. 105, оп. 4, д. 28. Л. 3.
  
   [121] РГВИА, ф. 1, оп. 1, д. 14973. Л. 69.
  
   [122] Цит. по: Михайловский-Данилевский А. Указ. соч. С. 350.
  
   [123] Донесение князя Кутузова Александру I от 4 сентября 1812 г. // Бумаги П.И. Щукина... Ч.1. С. 96.
  
   [124] РГВИА, ф. 1, оп. 1, т. 2, д. 2656. Л. 1.
  
   [125] РГВИА, ф. 1, оп. 1, т. 2, д. 2656. Л. 3.
  
   [126] РГВИА, ф. 1, оп. 1, т. 2, д. 2656. Л. 15.
  
   [127] РГВИА, ф. 1, оп. 1, т. 2, д. 2656.
  
   [128] РГВИА, ф. 1, оп. 1, т. 2, д. 2656. Л. 4-5.
  
   [129] См. Шведов С.В. Судьба запаса огнестрельного оружия... С. 66-68
  
   [130] ЦИАМ, ф. 105, оп. 4, д. 28. Л. 1.
  
   [131] Там же, Л. 5.
  
   [132] РГВИА, ф. 1, оп. 1, т. 2, д. 2656. Л. 33.
  
   [133] См. Шведов С.Н. О запасах военного имущества... С. 73.
  
   [134] Журнал исходящим бумагам графа Растопчина за 1812 год. С. 110.
  
   [135] Там же. С. 118.
  
   [136] См. Михайловский-Данилевский. Указ. соч. С. 373.
  
   [137] Ростопчин Ф.В. Афиши 1812 года... С. 215.
  
   [138] Бестужев-Рюмин А.Д. Указ. соч. С. 66-67.
  
   [139] М.И. Кутузов... Т.4, Ч.1. С. 184-185.
  
   [140] "...Когда невозможно будет тех барок никакими мерами спасти, то вместе с нагруженными на них вещами жечь или потопить, дабы не могли они достаться в руки неприятеля" // РГВИА, ф. 396, оп. 1. д. 37. Л. 51; Еще ранее, 27 августа Ростопчин сообщал министру полиции Балашову о намерении уничтожить арсенальское и комиссариатское имущества // Дубровин Н. Отечественная война в письмах современников... С. 114.
  
   [141] М.И. Кутузов... Т. 4. Ч. 1.
  
   [142] Там же. С. 172.
  
   [143] РГВИА, ф. 396, оп. 1. д. 37. Л. 50.
  
  
  
  

РОЛЬ Ф.В. РОСТОПЧИНА В ОРГАНИЗАЦИИ ПОЖАРА МОСКВЫ 1812 г.

  
  
   2 сентября 1812 г. произошло событие, к осуществлению которого так стремился Наполеон Бонапарт: части императорской армии вступили в Москву, оставленную без боя Кутузовым. Захват священного для русских города, кроме решения ряда важных стратегических задач означал, прежде всего, крупную моральную победу неприятеля. Однако Наполеону не удалось воспользоваться ее результатами, еще до вступления неприятельских войск в Москву она запылала.
  
[]

Вступление французов в Москву. (Немецкая лубочная картина).

  
   Московский пожар развивался в следующем порядке. Первыми загорелись москательные и скобяные ряды, здания за Яузским мостом и на Солянке, вокруг Воспитательного дома, магазины, лавки, винный двор, барки с имуществом артиллерийского и комиссариатского департаментов. По свидетельству чиновника Корбелецкого пожары в Замоскворечье начались уже тогда, когда французы еще только вступали в Дорогомиловскую слободу. 3 сентября, когда Наполеон въезжал в Кремль город уже полыхал повсюду. На следующий день, когда французский император проследовал из Дорогомилова в Кремль, Гостиный двор был целиком во власти огненной стихии. Разрастался и пожар возле Яузского моста, угрожая дворцу заводчика Баташова, служившего резиденцией Мюрата. Французы, действуя вместе с русскими, отстояли дворец, но деревянные здания вокруг погибли полностью. 3 сентября пожар также бушевал на Покровке и в Немецкой слободе. Неожиданно запылали казенные хлебные магазины, располагавшиеся вдоль берега Москвы-реки и взорвался артиллерийский склад. Утром казаки на глазах французов подожгли Москворецкий мост. Когда в тот же день французские генералы и офицеры направились в Каретный ряд, чтобы выбрать себе роскошные экипажи, то вскоре вся улица оказалась во власти пламени. В ночь с 3 на 4 сентября были уничтожены и комиссариатские барки, севшие на мель на Москве-реке. В эту же ночь поднялся сильный ветер, и к утру Белокаменная превратилась в бушующее море огня. В дальнейшем пожар стих, однако в отдельных местах возникали его новые очаги, горевшие вплоть до выхода французской армии из Москвы.
   Подобное развитие событий не входило в планы неприятельских войск, намеревавшихся отдохнуть и обогатиться в Москве, ведь даже с точки зрения грабителя неконтролируемая огненная стихия являлась серьезной помехой, поэтому с самого начала французским командованием были предприняты меры по тушению пожара и поиску поджигателей. Ловили не только русских, но и солдат наполеоновской армии, чему был свидетелем смотритель Павловской больницы Носков[144]. О том же писал и Ростопчин, сообщавший Вязьмитинову, что Наполеон в один из дней повесил 18 зажигальщиков, из которых только 11 человек были русскими[145]. Как уже упоминалось, французы потушили дворец Баташова. При содействии наполеоновских солдат удалось отстоять и Воспитательный дом, находившийся в эпицентре катастрофы[146]. Борьба с огнем развернулась и вокруг резиденции Наполеона - Кремля, значительно осложнявшаяся отсутствием пожарного инвентаря, эвакуированного русскими.
   Французы прекрасно понимали, какой идеологический удар был им нанесен, поэтому с самого начала отвергали мысль о своей причастности к пожару. Так, французский представитель Лористон во время встречи с Кутузовым заявлял, что подобные злодеяния не согласуются с французским характером, и что они не стали бы поджигать даже Лондон[147]. Личный секретарь Наполеона барон Фэн вспоминал, что император собирался спокойно перезимовать в богатом городе: "То, что он (Наполеон - М.Г.) не предвидел, что он не мог предвидеть, - уничтожение Москвы самими русскими, - выбило ту точку опоры, на которую опирался его план"[148]. Другой близкий к Наполеону человек О'Меар приводил следующие слова своего императора: "Этот ужасный пожар уничтожил все. Я был ко всему приготовлен, исключая этого события: оно было непредвидимо"[149]. Факты уничтожения ряда зданий и объектов, эвакуация пожарного инвентаря, поимка многочисленных поджигателей породили у французов версию о продуманном плане пожара, главным организатором которого был назван московский генерал-губернатор Ростопчин. Наконец, важнейшим доказательством для французов стал поджог Ростопчиным своего подмосковного дворца - усадьбы Вороново. В бюллетенях было объявлено: "L'incendie de Moscou a ete consu et prepare par le general gouverneur Rastopchine" (Пожар Москвы был задуман и подготовлен генерал-губернатором Ростопчиным. (фр.)).
   Версия о гибели Москвы от рук французских солдат активно использовалась русским правительством в пропагандистских целях. Уже в правительственном сообщении от 17 октября 1812 г. вся ответственность за пожар возлагалась на наполеоновскую армию, а поджог был назван делом "поврежденного умом"[150]. В императорском рескрипте на имя Ростопчина от 11 ноября 1812 г.[151] Указывалось, что гибель Москвы являлась спасительным для России и Европы подвигом, который должен был прославить русский народ в истории, результатом Божьего промысла. Тем самым отводился возможный удар по московскому генерал-губернатору. В другом рескрипте от 14 ноября также назывался виновник пожара - французы, именуемые не иначе как "презренные поджигатели"[152]. Официальная позиция правительства видна и в существовании двух версий беседы Лористона с Кутузовым. В той, которая была предназначена для употребления внутри империи, Кутузов обвинял французов в поджоге. В той, которая распространялась среди иностранцев, пожар был назван делом рук русских героев[153]. Кутузов во время встречи с Лористоном прямо заявил: "Я хорошо знаю, что это сделали русские; проникнутые любовью к родине и готовые ради нее на самопожертвование, они гибли в горящем городе"[154]. Цель, преследуемая властями Российской империи, была очевидна. Для европейцев гибель Москвы являлась примером современного варварства, произведенного представителями народа, считавшегося самым цивилизованным в мире. Последовавшее в 1814 г. взятие Парижа без грабежа и разрушений увеличивало положительную репутацию русского народа и, прежде всего, Александра I. В то же время уничтожение священного города вызвало по тем или иным причинам возмущение во всех слоях русского общества. Мельгунов отмечал: "Если в низших слоях населения возбуждалось тем самым чувство грубо попранной религиозности, то в дворянских и буржуазных кругах столь же сильно захватывались имущественные интересы". Поэтому следует заключить, что народная партизанская война имела одним из своих источников гибель священного русского города.
   Вопрос о причинах грандиозного пожара Москвы 1812 г. вот уже более 190 лет продолжает волновать умы ученых-историков. Поиск ответа на него сопряжен с рядом трудностей: во-первых, его организаторы постарались скрыть следы своего деяния и, во-вторых, как уже упоминалось, с самого начала в решение проблемы вмешались причины идеологического и политического характера. Версии, высказываемые, различными авторами, называют его виновниками или московского генерал-губернатора, или неприятельскую армию, или патриотический подвиг неизвестных русских героев. Существовали в разный период и версии о причастности к пожару Александра I и Кутузова.
  
[]

Пожар Москвы. (Вендрамини).

  
   Первые авторы, писавшие о событиях Отечественной войны 1812 г., не сомневались в ведущей роли Ростопчина в организации пожара. Д. Бутурлин писал: "...и в сие самое время он не пренебрег единственного оставшегося ему средства оказать услугу своему отечеству. Не могши сделать ничего для спасения города ему вверенного, он вознамерился разорить его до основания, и чрез то саму потерю Москвы учинить полезной для России". По Бутурлину Ростопчин заранее приготовил зажигательные вещества. По городу были рассеяны наемные зажигатели под руководством переодетых офицеров полиции[155].
   А. Михайловский-Данилевский также не сомневался в приказе Ростопчина, считая это личной инициативой графа, но добавлял, что ряд зданий загорелся из-за патриотического порыва москвичей, а позже грабежа французов и русских бродяг[156].
   И.П. Липранди не соглашался с мнением Михайловского-Данилевского: "Мысль зажечь свой дом при оставлении его - могут внушить страсти вовсе чуждые патриотизму; но сжечь его, повинуясь общему распоряжению властей есть подвиг истинного патриотизма... Растопчин и Москва поняли друг друга, и это, повторяю, отнюдь не служит к унижению ни правительства, ни народа, а напротив, еще более возвысит обоих". В то же время Липранди полагал, что имелось распоряжение Кутузова об уничтожении артиллерийского и комиссариатского имущества[157].
   М. Богданович был сторонником точки зрения, что московский генерал-губернатор поджигал Москву, и, не имея на это повеления от императора, шел на сознательный риск. Но в связи с неожиданным поворотом событий он не успел привести свой план в исполнение, выполнив лишь некоторые его пункты[158].
   Существовали и другие точки зрения. Так в 1836 г. С.Н. Глинка выдвинул оригинальную версию, что Москва сгорела в силу ряда обстоятельств, по Божьему Провидению, как он полагал. "Москва горела и сгорела. Москва горела и должна была сгореть... Кто жег Москву? Война; война безусловная, война какой не было на лице земли с того времени, когда гибель человечества стала ходить в громах и молниях"[159].
   Неизвестный автор брошюры "Московские небылицы в лицах", возможно близкий к Ростопчину и сторонник официальной версии в 1813 г. с удивлением замечал: зачем вообще были нужны пожарные машины поджигателям-французам? Он также не видел никаких тайных замыслов в их эвакуации, справедливо полагая, что так и следовало поступить с казенным имуществом. По его мнению, русские никак не могли поджечь город, не имея на то согласия императора[160].
   Д.П. Рунич в своих воспоминаниях высказал экстравагантную точку зрения, к которой, впрочем, в последующем никто не присоединился, о том, что автором пожара был русский император. "Для всякого здравомыслящего человека есть один только исход, чтобы выйти из того лабиринта, в котором он очутился, прислушиваясь к разноречивым мнениям, которые были высказаны по поводу пожара Москвы. Несомненно, только император Александр мог остановиться на этой мере... Ростопчину остается только слава, что он искусно обдумал и выполнил один из самых великих планов, "возникавших в человеческом уме"[161].
   Вслед за Глинкой, сторонниками версии, что Москва загорелась в силу случайных обстоятельств, являлись Л.Н. Толстой и Д.Н. Свербеев. В третьем томе "Войны и мира" Толстой писал: "Москва сгорела вследствие того, что она была поставлена в такие условия, при которых всякий деревянный город должен сгореть, независимо от того имеются ли или не имеются в городе сто тридцать плохих пожарных труб... Москва загорелась от трубок, от кухонь, от костров, от неряшливости неприятельских солдат, жителей - не хозяев домов. Ежели и были поджоги (что весьма сомнительно, потому что поджигать никому не было никакой причины, а, во всяком случае, хлопотно и опасно), то поджоги нельзя принять за причину, так как без поджогов было бы то же самое"[162].
   Свербеев взглянул на пожар с обывательской точки зрения. Он напомнил, что за 10 месяцев 1869 г. в Москве насчитали 15 тысяч пожаров с убытками до 45 миллионов рублей и заключил: "А мы все еще силимся доказать, что Москва была вольною жертвою нашего патриотизма"[163].
   С.П. Мельгунов, несмотря на критическое отношение к деятельности Ростопчина, полагал, что граф отказываясь от поджигательства, разыгрывал буффонаду[164]. Подробному исследованию причин пожара он посвятил статью "Кто сжег Москву?" в юбилейном сборнике "Отечественная война 1812 г. и русское общество". На основании анализа ряда документов Мельгунов пришел к выводу, что "Москва вовсе не была вольной жертвой "нашего патриотизма", а была уничтожена по разработанному генерал-губернатором плану.
   Ганс Шмидт в 1912 г. пришел к заключению, что заслуга Ростопчина только в том, что он возбудил народ к поджогу. Именно несоответствие личного участия и размеров пожара заставило его позже отказываться от славы поджигателя[165].
   В советское время вопрос о причинах московского пожара принял политическую окраску. Если первые советские историки не сомневались в решающей роли Ростопчина, то в дальнейшем историография по данной проблеме носит на себе идеологический отпечаток.
  
[]

Поджигатели. (С открытки изд. И.Е.Селина, Москва. Худ. И.М.Львов).

  
   Так М.Н. Покровский писал: "...По предписанию ген. - губернатора Ростопчина полиция сожгла город, оставленный жителями, где, по крайней мере, не осталось "ни одного дворянина", по заверению Кутузова. Это было самое главное, - прочие сословия могли и потерпеть. Как всегда бывает, полиция пришла в данном случае на помощь патриотизму обывателей"[166].
   Е.В. Тарле считал, что Ростопчин активно содействовал возникновению пожаров, ссылаясь на донесение пристава Вороненки [167].
   А.А. Смирновым были подробно проанализированы работы советских авторов по проблеме московского пожара[168]. В хронологическом порядке для работ разных десятилетий характерно зачастую противоположное отношение к проблеме. Так в 1920-х годах господствовало мнение, что пожар был организован русскими. В 1930-е Е.А. Звягинцев предположил, что его причиной являлась "неряшливость в обращении с огнем французов". В 1940-е прозвучала позиция М.В. Нечкиной, что пожар - проявление патриотизма русского народа, но без указания конкретных лиц. В 1950-е годы была предпринята попытка возрождения официальной позиции русских властей в 1812 г., что, как свидетельствовал Н.М. Дружинин, было сделано по приказу Сталина. В 1950 появилось первое в советские годы серьезное исследование И.И. Полосина[169], утверждавшего, что пожар это выражение патриотического подъема москвичей, но его главной причиной был приказ Кутузова. Наконец, в 1951-56 гг. оформилась версия Бескровного[170] и Гарнича[171] о том, что французы сознательно жгли Москву. К ним в 1953 г. присоединились Нечкина и Жилин. Указанная концепция господствовала в 1960-70-х г.х. Хотя в это же время вышла статья В.М. Холодковского[172], доказывающая непричастность французов к московскому пожару. Следует отметить, что на наш взгляд, работы Холодковского и Полосина на сегодняшний являются лучшими исследованиями, посвященными проблеме и потому их анализ чрезвычайно важен для решения проблемы возникновения пожара Москвы 1812 г.
   Статья Полосина "Кутузов и пожар Москвы 1812 г."[173] обладает несомненными достоинствами, - прекрасно изложенной историографией вопроса в период 1812 - 1948 годов и примененным автором методом топографического исследования пожара. Слабым, значительно обесценивавшим исследование качеством оказалась ее идеологическая окраска. Сам Полосин не скрывал этого, заявляя, что статья подготовлена в связи с указанием И.В. Сталина о решающей роли Кутузова в Отечественной войне 1812 г., и потому ставил перед собой цель доказать, что пожар Москвы ни что иное, как один из пунктов его гениального плана разгрома французов. Для этого автор использовал следующие аргументы:
   Во-первых, это решение вопроса, почему не был разрушен Дорогомиловский деревянный мост через Москву-реку после перехода через него русских войск, если, как отмечал сам автор, переправа вброд в этом месте была сильно затруднена, а наведение нового моста заняло бы у французов не менее десяти часов? Такой нелогичный, казалось бы, шаг русского командования, объяснялся, по мнению Полосина, намерением Кутузова как можно быстрее завлечь неприятельскую армию в Москву, где для нее была приготовлена западня.
   Вторым важным обстоятельством, как полагал Полосин, было возникновение пожара сначала возле Яузской части, то есть в непосредственной близости от Яузского моста, где производилась переправа русских войск, двигавшихся в сторону Рязанской заставы. Это приводило его к выводу, что Кутузов сознательно пытался воспрепятствовать приближению к мосту неприятеля, а потому и были подожжены окрестности.
   В-третьих, изучив карту пожара, Полосин соотнес ее с расположением казенных складов и предприятий и пришел к выводу, что армейское начальство никак не могло допустить захвата их врагом, а потому решило их поджечь.
   В-четвертых, опять таки рассмотрев карту пожара, автор заключил, что наиболее выгорели южная и юго-восточные части Москвы, что, по его мнению, являлось отвлекающим действием, имевшим задачу не выпустить раньше времени неприятеля на Рязанскую, Калужскую и Серпуховскую дороги.
   Весь приведенный перечень доказательств, по мнению Полосина, позволял сделать одно важное заключение: у Кутузова имелся план поджога Москвы, включавший в себя уничтожение казенного имущества и зданий и дезориентацию противника относительно направления движения русских войск. При этом автора статьи не смутил факт, что план поджога или соответствующий приказ Кутузова не подтвержден документально и о нем не сохранилось воспоминаний, вроде отчета Вороненко. План существовал, заключил Полосин, потому что логика размышления исключает возможность его отсутствия.
   Остановимся подробнее на недостатках этой работы.
   Первым из них является все та же логика размышления. Поджог окрестностей Яузского моста не мог помешать французам в преследовании русской армии, так как несколькими километрами выше по течению Яузы расположены несколько других мостов. Сам Полосин так объяснял это недоразумение: "Правда на Яузе по течению выше были еще мосты... Салтыков мост, Головин, Дворцовый (каменный), Госпитальный, Покровский, Преображенский. Но даже если бы французы и решили воспользоваться ближайшими из них, вряд ли русский арьергард возражал бы против этого. Эти мосты вывели бы французский авангард на Владимирскую дорогу, что при прочих равных условиях только еще более дезориентировало бы врага и уводило бы его в сторону от Рязанской дороги". Правда, автор статьи так и не объяснил, что такое "прочие равные условия", не иначе как горы и моря, лежащие между мостами и дорогами. В противном случае как еще можно объяснить неспособность французов преследовать русскую армию, которая создавалась в этом случае по предположению автора, если и сегодня пеший путь от Дворцового до Яузского моста занимает не более 20 минут; а Салтыков, Головин, Дворцовый и Госпитальный мосты выводят не только на Владимирскую, но и на Рязанскую дорогу. Кроме того, в начале статьи Полосин сам отмечал, что французы прекрасно ориентировались в городе, так как имели на руках план, выпущенный в 1811 г., так могли ли они перепутать дороги? Да и саму Яузу автор статьи, очевидно, оценивал как бурный, непреодолимый поток. Даже в наши дни, когда глубина этой реки в значительной мере регулируется искусственно и повышена за счет волжской воды, практически по всему течению она доступна переходу вброд, да и ширина ее превышает десять метров лишь в районе шлюзов.
   Второе, вытекающее из предыдущего несоответствие, это эпизод с Дорогомиловским мостом. Кутузов, который поджигал дома в районе отступления русской армии, чтобы хоть на несколько часов задержать подход неприятеля, несколькими часами ранее подарил ему до полусуток, не разрушив деревянный мост через Москву-реку. Полосин видит выход из противоречия в заманивании Наполеона в город. Но зачем его было заманивать? Или у французов, стоявших у стен столицы, к которой так долго стремились, имелось намерение не вступать в нее? Скорее здесь усматривается хаос в отступлении русских войск, командование которых уже неспособно было отдавать простые приказы.
   Поджог казенных мест, приписываемый Полосиным Кутузову, тоже нужно оставить на совести автора, ведь как выше рассмотрено в этой главе, сохранились документальные свидетельства соответствующих приказов Ростопчина, а не фельдмаршала, да и кому как не Ростопчину было лучше знать расположение тех или иных объектов и заранее подготовиться к их поджогу. Вообще Полосин склонен приписывать Кутузову заслуги Ростопчина, так он писал, что Москва была эвакуирована по приказу фельдмаршала, что снова не соответствует документам.
  
[]

Грабежи и насилия французов в Москве. (С открытки изд. И.Е.Селина, Москва. Худ. И.М.Львов).

  
   Определенная логика, несомненно, видна в топографии пожара. Но для доказательства поджога южных и юго-восточных районов Москвы по приказу Кутузова не хватает документальных свидетельств наличия плана флангового маневра на Калужскую дорогу на 1-2 сентября и соответствующего приказа фельдмаршала. И, наконец, все логические построения Полосина разрушаются самим Кутузовым, который доносил царю, что он оставил город, чтобы "не допустить кровопролитнейшую гибель и превращение в пепел самой Москвы"[174].
   Итак, поставив перед собой задачу доказать трудно доказуемое, И.И. Полосин получил работу, состоявшую из необоснованных выводов и внутренних противоречий. А его окончательный вывод следует объяснять не с научной точки зрения, а лишь из исторической ситуации во время, когда была написана данная статья. Все это позволяет заключить несостоятельность версии об организации поджога Москвы Кутузовым, к которой вслед за Полосиным присоединялся и К.В. Кудряшов[175].
   С критикой позиции Бескровного и Гарнича выступил в 1966 г. В.М. Холодковский[176]. По его мнению, точка зрения указанных авторов не выдерживает никакой критики. Зачем, спрашивал автор, французам было нужно поджигать город, к которому они так стремились, где надеялись найти отдых и богатства и, в крайнем случае, даже перезимовать? Причем пожар начался еще до вступления неприятельских войск в Москву, что может показаться еще более странным и лишенным всякой логики. А ведь результатами пожара стали моральный упадок наполеоновской армии, уничтожение запасов и разрушение планов французского императора. Даже с точки зрения мародера и грабителя поджигать город до окончательного разграбления было крайне невыгодно. Как же Холодковский доказывал несостоятельность аргументов сторонников версии о виновности французов в гибели Москвы?
   Во-первых, он опровергал метод аналогии, применявшийся указанными выше авторами, заключающийся в сравнении действий русской и французской армий при отступлении и наступлении соответственно, и на основании которого они пришли к выводу, что русские при отступлении не превращали населенные пункты в выжженную пустыню, уничтожая лишь выгодные неприятелю запасы, а поджигал их неприятель.
   "Уничтожение населенных пунктов выгодно лишь отступающему", - уверенно заявлял Холодковский и его утверждение действительно отвечает всем требованиям логики. Наполеону было крайне неразумно уничтожать инфраструктуру у себя в тылу. В этом случае, где ему размещать гарнизоны, как управлять территориями, как восполнять запасы продовольствия и фуража, как поддерживать коммуникации? Кроме того, Наполеон не сжег ни одного города Европы. В то же время имеется много свидетельств современников о сознательном уничтожении населенных пунктов самими русскими. Так Смоленск загорелся во время бомбардировки. Вязьма загорелась еще до вступления в нее французов. Маршал Жюно едва не погиб во время пожара Дорогобужа, что не могло случиться в случае существования у французов плана поджога. Несмотря на эти факты, критикуемые авторы или никак не аргументировали свою позицию, или манипулировали и искажали факты.
   "Таким образом, метод аналогии оборачивается против тех, кто пожелал бы применить его для доказательства сожжения Москвы французами. После сдачи Смоленска русские, идя из патриотических побуждений на огромные жертвы, систематически поджигали оставляемые населенные пункты, что не только лишало противника запасов и удобств, но и оказывало на него деморализующее действие".
   Сожжение Москвы, как считал Холодковский, не соответствовало и политическим интересам Наполеона. В этом случае уничтожался не только город, но и русская святыня, что вызвало бы крайне негативную реакцию у русских и исключало бы возможность мирных переговоров. Кому же была в таком случае выгодна гибель столицы? - спрашивал автор. И находил следующий ответ: только русским. Именно уничтожение Москвы резко уменьшало негативный моральный эффект от предшествующего позорного ее оставления среди армии и населения России. Именно пожар усиливал ненависть к захватчикам среди простого народа и разрушил сомнения, склоняющихся к миру с врагом. Непосредственным виновником гибели Москвы был объявлен Наполеон, что еще больше усилило политическую выгоду для русского правительства: "Поэтому мнение, расценивающее пожар Москвы как варварство, приведшее к гибели материальных и культурных ценностей, является односторонним, а утверждение, будто пожар не имел военного и политического значения, на наш взгляд, совершенно неправильным", - заключил автор.
   В доказательство своего вывода Холодковский приводил следующие аргументы. Во-первых, эвакуация пожарных труб в то время, когда в городе остался не вывезенным огромный арсенал, показывает, что этому придавалось специальное значение. Во-вторых, Ростопчина заранее в письмах предполагал возможность уничтожения города. В-третьих, это признание Кутузова, который в беседе с Лористоном заявил, что сам приказал поджечь магазины. В-четвертых, это показания пристава Вороненко об исполненном им поручении генерал-губернатора сжечь особо важные объекты. Естественно, делает вывод Холодковский, что имевшие место по приказу Кутузова, и в отдельных случаях Ростопчина, поджоги могли совершиться только до прихода неприятеля, так как Наполеон вряд ли допустил бы их уничтожение. Люди, непосредственно поджигавшие здания, как предполагал автор, вряд ли избежали искушения зажечь и соседние дома, что еще больше усилило очаг пожара. В таком случае, "город не мог не сгореть, если бы даже после поджога упомянутых объектов никто его больше не поджигал. Москва и в прошлом не раз сгорала даже и без столь хорошо организованных поджогов, а просто от случайной искры - как же было ей не запылать теперь?"
   Тем не менее, критикуемые авторы использовали свидетельства русских о том, что виновниками пожара являлись Наполеон и его солдаты. "К этим свидетельствам нужно относиться весьма критически", - заявлял Холодковский. Во-первых, официальная версия русского правительства обвиняла французов, и вряд ли кто-нибудь из современников выступил бы с ее опровержением. Во-вторых, ярких красок в рассказы о причинах пожара добавили остававшиеся в Москве для попечения за имуществом дворники и дворовые. Как еще они могли объяснить гибель хозяйских вещей, если не фантастическими рассказами о злом умысле неприятельских солдат.
   Версия о поджоге Москвы захватчиками не имеет под собой основания, - заключил Холодковский. "Сторонники версии о поджоге Москвы французами ссылаются на иностранных авторов, но допускают при этом некоторые вольности в трактовке их высказываний". Автор приводил один из примеров подобной вольности. В. Емельянов в статье "Правда о пожаре Московском", опубликованной 11 октября 1962 г. в "Советской культуре", ссылался на отрывок из письма Наполеона жене от 19 октября 1812 г., в котором тот утверждал, что сжег Москву. На самом деле в письме императора от 19 октября ничего подобного не имеется. Этот отрывок взят из письма от 20 сентября, но и он искажен. Вместо фразы: "Москва вся сожжена", Емельянов, добавив слово "мной", получил "доказательство" своей версии в виде: "Москва мной вся сожжена". И этот пример не единичен.
   Впрочем, имеются и ряд недостатков, снижающих ценность рассматриваемой работы. Так Холодковским была полностью проигнорирована обстоятельная статья Полосина. Она даже не упоминается в сносках, несмотря на то, что указанная работа подтверждала точку зрения автора о личном участии Кутузова в возникновении пожара. Холодковским эта версия была построена без достаточной аргументации, только на основании беседы фельдмаршала с Лористоном, хотя сам же он указывал на наличие двух версий данной беседы. Неожиданный и, видимо, нежелательный вывод о значительной роли Ростопчина в организации пожара, способной заслонить предполагаемое участие Кутузова, оттенялся специальными оговорками. И, наконец, обращая особое внимание на вывоз по приказу Ростопчина пожарного инвентаря, автор пришел к выводу, не учитывающему размеров стихии, о способности французов потушить пожар в случае его наличия в городе.
   В то же время, статья Холодковского имеет ряд достоинств. Им убедительно показана несостоятельность версии о будто бы имевшемся у французов плане уничтожения Москвы. Кроме того, впервые в советской исторической литературе была показана роль Ростопчина в организации пожара, причем автор избежал обычных для того времени негативных оценок московского генерал-губернатора.
   Главным недостатком работ, посвященных проблеме московского пожара советского периода, на наш взгляд, является их политическая обусловленность, что значительно снижало их научную ценность. А.А. Смирнов в 1997 г. так отмечал эту особенность: "У некоторых историков взгляд на причину пожара с годами менялся, как правило, вследствие изменения партийно-политических установок по данному вопросу, а не в связи с выявлением новых материалов"[177].
   К сожалению, подобные работы выходят и до сих пор. Например, брошюра Н.Ф. Шахмагонова "Тайна московского пожара...", изданная в 1999 г.[178] Книга написана в агитационном стиле, ее основной целью является попытка доказать, что Москву подожгли французы, а не русские. При этом в ней ни разу не упомянут Ростопчин, а основным источником аргументации является книга Гарнича, поэтому, несмотря на интригующее название никаких тайн в ней не найти не удастся.
   Совокупность фактов позволяет предположить, что главенствующая роль московского генерал-губернатора Ростопчина в организации пожара Москвы 1812 года бесспорна, хотя это не было соответствующим образом показано в работах, посвященных изучению этого вопроса. В пользу выдвинутого положения свидетельствуют как прямые, так и косвенные факты.
  
[]

Пожар Москвы (Сведомского).

  
   К последним относятся в первую очередь воспоминания и мнения современников, как русских, так и французов. Вяземский со всей свойственной поэту эмоциональностью писал: "Граф Ростопчин будет известен в истории, как Ростопчин 1812 г., Ростопчин Москвы, Ростопчин пожарный"[179]. Клаузевиц отрицал вину французов. Вначале он считал, что пожар возник вследствие беспорядков и грабежа казаков, а позже пришел к выводу, что Ростопчин поджег город самовольно, чем и была вызвана его опала[180]. Уничтожение усадьбы Вороново было расценено Дмитриевым как героический поступок[181]. Наполеон осмеял последний поступок графа и чтобы доказать его сумасшествие, отослал надпись на воротах в Париж, где она подействовала с противоположным эффектом, произведя глубокое впечатление на общество и вызвав больше одобрения, чем критики[182]. По воспоминаниям французов всюду по городу ходили поджигатели[183]. Солдаты задерживали будочников и мужиков, поджигавших дома. Впрочем, поляки сразу же расстреливали их, а остальные приводили к командирам. Коленкур вспоминал, что Наполеон был весьма озабочен пожаром, но не хотел верить в злой умысел, полагая, что всему виной грабеж и беспорядки. В его присутствии был проведен допрос двух будочников, которые показали, что поджигали дома по приказу Ростопчина, переданному им начальниками[184]. Он же сообщает, что лично видел фитили, выполненные по одному образцу и заложенные в казенных и частных зданиях[185]. О том же свидетельствуют и воспоминания графа Сегюра. Однако следует отметить, что его рассказы не лишены элемента фантазии, так он сообщает, что в ночь со 2 на 3 сентября огромный огненный шар поджег дом Трубецкого, что и послужило сигналом для остальных злоумышленников. Сразу же русскими полицейскими была зажжена Биржа, а чуть позже взорвались печи в домах[186]. Другой высокопоставленный француз Коленкур заявлял, что показания задержанных солдат и офицера полиции свидетельствовали о плане Ростопчина[187]. Мельгуновым были проанализированы воспоминания французов - очевидцев пожара и он пришел к выводу об их поразительном единодушии в освещении событий, независимо от личного участия и служебного и имущественного положения автора. Во всех мемуарах упоминаются русские поджигатели и "горючие вещества". Можно было бы заподозрить авторов в следовании официальной версии французского правительства, но рассказы эти, как заявлял Мельгунов, настолько искренни, что становится ясно, где написано с чужих слов, а где передаются собственные впечатления.[188]
   Другим важным свидетельством являются материалы созданной оккупационными властями комиссии для расследования причин пожара. Французы утверждали, что ими было поймано до 300 поджигателей, с взрывчатыми веществами. Комиссия, заключила, что изучила "разные вещи, приготовленные к зажиганию, как-то: фитили ракет, фосфоровые замки, сера и другие зажигательные составы, найденные частью при обвиненных, а частью подложенные нарочно во многих домах". Зажигательные смеси, по мнению комиссии, были изготовлены Леппихом, само предприятие которого по производству воздушного шара являлось фиктивным с целью отвлечь население от его истинной деятельности по производству горючих веществ. Сам Ростопчин, заранее в афишах, будто бы предупреждал о намерении сжечь французов в Москве. Для этого он выпустил из тюрем колодников с заданием поджечь город в 24 часа. Кроме этого в столице были оставлены переодетые офицеры и полицейские чиновники для руководства поджигателями. Последним фактом, свидетельствовавшим о виновности Ростопчина, был, по мнению комиссии, вывоз пожарного инвентаря. Всего было осуждено 26 человек, из которых 10 приговорено к смертной казни[189]. Выводы комиссии, несмотря на то, что их нельзя назвать вполне объективными из-за преследуемой цели оправдать французскую армию, тем не менее, также можно принять как косвенное доказательство участия Ростопчина.
   О виновности Ростопчина говорят и ряд других фактов. Так, остались свидетельства очевидцев, что некоторые городские объекты загорелись еще до вступления французов. Относившийся враждебно к Ростопчину Бестужев-Рюмин сообщал, что загоревшийся 2 сентября еще до входа французов Москательный ряд был подожжен полицейским чиновником[190]. О том же вспоминал и граф Сегюр[191].
   Наконец сам Ростопчин, задолго до приближения неприятельских войск к Москве (12 августа) уже озвучил мысль о пожаре. В письме Багратиону, судя по тексту пропагандистскому и предназначенному для распространения среди русских солдат и офицеров, в частности говорилось о москвичах: "...Народ здешний по верности к Государю и любви к Отечеству решительно умрет у стен Московских и если Бог ему не поможет в его благом предприятии, то, следуя русскому правилу не доставайся злодею (Подчекрнуто в документе. - М.Г.), обратит град в пепел и Наполеон получит вместо добычи место, где была столица. О сем не худо и ему (Наполеону - М.Г.) дать знать, чтобы он не считал на миллионы и магазейны хлеба, ибо он найдет уголь и золу"[192]. О том же он писал 13 августа и Балашову[193]. По свидетельству Вяземского незадолго да вступления французов в город генерал-губернатор говорил с обер-полицмейстером Кавериным и Карамзиным о такой возможности[194]. Богданович приводил свидетельство о встрече в Филях Ростопчина и принца Евгения Виртембергского, во время которой Ростопчин сказал принцу: "Если бы меня спросили, что делать, я ответил бы: разрушьте столицу прежде чем уступите ее неприятелю. Таково мое мнение как графа Ростопчина, но как губернатор, обязанный заботиться о благе столицы, не могу подать такого совета"[195]. В действительности существовало и предписание московского генерал-губернатора о вывозе пожарных труб[196], хотя Глинка отстаивал точку зрения о существовании подобного приказа со стороны Кутузова. Не сомневались в наличии плана сожжения Москвы и родственники графа[197]. Мельгуновым приводилось свидетельство его дочери Натальи Федоровны Нарышкиной об имевшем место 31 августа совещании с Брокером, несколькими обывателями и полицейскими. Другим фактом, упоминаемым родственниками, являлась передача в 1819 г. 5000 франков неким вдовам Прохоровой и Герасимовой за важное дело, выполненное их мужьями в Москве в 1812 г.[198]
   Прямых свидетельств о существовании плана поджога столичного города или соответствующего приказа генерал-губернатора практически не сохранилось. Однако 19 сентября Ростопчин поджег свое подмосковное имение Вороново, с огромным, стоившим ему огромных денег дворцом. Накануне 1720 крестьян имения пришли просить разрешения переселиться в другие поместья графа. Присутствовавший при поджоге английский посланник Роберт Вильсон был восхищен эти поступком: "Зажигатель Эфесского храма доставил себе постыдное бессмертие, разрушение Воронова должно пребыть вечным памятником российского патриотизма"[199]. На воротах усадьбы была оставлена надпись на французском языке, предназначенная для французов[200]. Позже Ростопчин так писал о причинах уничтожения своего дворца: "Я сжег Вороново, потому что это моя собственность. Я не хотел, чтобы мое мирное любимое жилище было осквернено присутствием французов"[201]. Также имеются два документа, которые можно принять как важнейшие доказательства решающей роли Ростопчина в организации пожара 1812 года. В фонде комиссариатского департамента Российского государственного военно-исторического архива имеется предписание об уничтожении барок с артиллерийским и комиссариатским имуществом, отданное главнокомандующим в Москве Татищеву[202], что и было, как свидетельствует рапорт инспектора всей артиллерии генерал-майора Меллер-Закомельского[203], исполнено 2 сентября. Последние два факта даже, несмотря на то, что оба поджога были произведены вне городской черты, свидетельствуют об образе мыслей Ростопчина в эти дни. Другим, не допускающим противоположных толкований документом являются показания полицейского чиновника Вороненко, ранее уже употреблявшегося графом для выполнения особых поручений данные для Управы благочиния. Вот что говорится в его отчете, направленном на имя экзекутора Московской управы благочиния Андреева: "2 сентября в 5 часов утра он (московский генерал-губернатор - М.Г.) поручил мне отправиться на винный и мытный дворы в Комиссариат и на не успевшие к отплытию казенные и партикулярные барки у Красного холма и Симонова монастыря и в случае внезапного вступления неприятельских войск стараться истреблять все огнем, что много и исполняемо было в разных местах по мере возможности в виду неприятеля до 10 часов вечера"[204].
  
[]

   Генеральный план столичного города Москвы с назначением сгоревших районов (1813). Гравюра с раскраской из книги "Русские и Наполеон Бонапарте".
  
   Тем не менее, сам Ростопчин отказывался от славы поджигателя Москвы. По свидетельству Клаузевица, уже через неделю после начала пожара генерал-губернатор "отмахивался руками и ногами от начинавшей тогда только зарождаться мысли, будто он поджег Москву"[205]. Богданович приводил два письма графа от 13 сентября и 13 октября, которых он сожалел о том, что из-за отсутствия сведений от Кутузова не смог зажечь город до вступления французов[206]. 28 апреля 1813 г. граф писал в Лондон Воронцову, что Наполеон "предал город пламени, чтобы иметь предлог подвергнуть его грабежу", через два года Ростопчин добавлял: "Бонапарт, чтобы свалить на другого свою гнусность, наградил меня титулом поджигателя, и многие верят ему"[207].
   В 1823 г. Ростопчин опубликовал в Париже свое сочинение: "La verite sur l'incendie de Moscou" (Правда о пожаре Москвы), позже изданное на русском языке в издательстве Смирдина[208]. В нем граф заявлял, что главным поводом, побудившим его взяться за перо, было восстановление правды и критический разбор версии об его причастности к пожару, придуманной, по словам графа, самим Наполеоном, чтобы отвести от себя обвинения в варварстве.
   Как не без оснований полагал Ростопчин, для "сожжения столичного города империи надлежало иметь причину гораздо важнейшую, чем уверенность во зле, могущим от того произойти от неприятеля". Ведь даже, несмотря на уничтожение шести восьмых частей города, оставалось еще много зданий для размещения вражеской армии. Единственным для нее злом в таком случае была бы гибель от огня запасов продовольствия. Но, как отмечал граф, они были весьма незначительны, так как за период военных действий подвоз провианта и фуража в Москву практически не осуществлялся. Запасы же зерна и муки были почти израсходованы из-за каждодневного снабжения армии хлебом и сухарями. И, наконец, пожар был крайне невыгоден русской армии, обремененной ранеными и беженцами, так как мог принудить французов выйти из города и вступить с ней в сражение, гибельное для русских.
   Граф отвергал и частные обвинения, например в том, что под его руководством Леппихом были подготовлены зажигательные смеси: "Солома и сено были бы гораздо способнее для зажигателей, чем фейерверки, требующие предосторожности и столь же трудные к сокрытию, как и к управлению для людей, совсем к тому непривычных". Полной бессмыслицей, по мнению бывшего московского генерал-губернатора, являлось свидетельство, будто бы в его доме на Лубянке были в печи обнаружены петарды. "Для чего мне было класть петарды в моем доме? Принимаясь топить печи, их легко бы нашли, и даже в случае взорвания, было бы токмо несколько жертв, а не пожар".
  
[]

Дом гр. Орлова-Денисова на Лубянке, бывший гр. Ростопчина -- до перестройки. (Из колл. И. Е. Забелина).

  
   Удивлялся граф и упрекам в использовании выпущенных из тюрем колодников для поджога. Он спрашивал, разумно ли верить, чтобы уголовники, даже если бы условием их освобождения было исполнение приказа Ростопчина, при отсутствии контроля со стороны русских властей с одной стороны, и угрозе быть постоянно схваченными французами с другой стороны, бросились поджигать город?
   Неправдой, по мнению Ростопчина, являлись и показания осужденных за поджоги москвичей. Сам он беседовал с тремя оставшимися в живых из осужденных французской администрацией, и те заявили, что их никто не допрашивал, а из задержанных тридцати человек французы отсчитали тринадцать, расстреляли и повесили на фонарные столбы с надписью, что это и есть поджигатели.
   По поводу эвакуации пожарных труб (96) и команды (2100 человек) граф заявлял, что не хотел, чтобы ими воспользовался Наполеон, предпочитая больше не комментировать данный вопрос.
   Ростопчин, впрочем, не отрицал возможности поджогов города русскими людьми. Но, во-первых, это были оставшиеся в Москве бродяги, которым огненная стихия помогала грабить, а, во-вторых, это еще не достаточное основание для обвинения в существовании плана поджога. Графу были известны и случаи сознательного поджога домов русскими. Так хозяева лавок, расположенных в Каретному ряду, запалили их по общему согласию. Один молодой человек, зажег дом своего дяди, когда в его подвале находились семнадцать пьяных наполеоновских солдат. Дворник некоего Муравьева и один купец были схвачены во время поджогов своих домов и расстреляны. 8 сентября он писал Александру I, что лавки и магазины вдоль стен Кремля загорелись по вине либо французов, либо грабивших их русских: "...Но я больше склонен думать, что это сами сторожа лавок, руководимые правилом: коль скоро не мое, так будь ничье"[209].
   Главная вина за гибель Москвы, по мнению Ростопчина, лежала на французских солдатах, которые в поисках наживы совершенно не заботились о мерах безопасности. "Нельзя ожидать большой предосторожности со стороны солдат, которые ходили ночью по домам с свешными огарками, лучиною и факелами; многие даже раскладывали огонь посредине дворов, дабы греться. Денной приказ, дававший право каждому полку, расположенному на биваках близ города, посылать назначенное число солдат для разграбления домов уже сожженных, был, так сказать, приглашением или позволением умножить число оных".
   "Правда о пожаре Москвы" вызвала, по меньшей мере, недоумение у современников. М.А. Дмитриев писал: "...для русских чтение этой брошюры осталось и неразгаданным и неприятным", она вышла в тот момент, когда уже утвердилась героическая слава русского народа, когда умолкли упреки в адрес Ростопчина[210]. Подобным образом высказался и С.Н. Глинка: "В этой правде все неправда. Полагают, что он (Ростопчин - М.Г.) похитил у себя лучшую славу, отрекшись от славы зажигательства Москвы"[211]. Французский историк Иоганн Шницлер отмечал: "Тем хуже для него самого, если он сам отвергает источник своей славы и собственными, так сказать, руками опрокидывает пьедестал того величавого монумента, который человечество воздвигло виновнику этой ужасной катастрофы, явившейся для европейских народов первым импульсом сбросить с себя иго французского завоевателя..."[212].
   Тем не менее, разбор имеющихся документов и воспоминаний современников московского пожара 1812 г. позволяет уверенно заявить, город действительно поджигали по приказу генерал-губернатора Ростопчина. Версия о поджоге древней столицы неприятельскими войсками или по распоряжению Наполеона не имеет под собой никаких достаточных оснований, как убедительно показано Холодковским. Единственным свидетельством об участии наполеоновских солдат в поджогах является донесение директора Воспитательного дома Тутолмина: "Когда я и подчиненные мои с помощью пожарных труб старались загасить огонь, тогда французские зажигатели поджигали с других сторон вновь. Наконец, некоторые из стоявших в доме жандармов, оберегавших меня, сжалились над нашими трудами, сказали мне: "оставьте, - приказано сжечь". В то же время существует ряд свидетельств об организации пожара русскими. Это и приводившиеся уже воспоминания Бестужева-Рюмина. О поджоге Каретного ряда москвичами упоминали Богданович[213], Ростопчин и Кутузов[214]. В ситуации хаоса при отступлении русской армии и начавшихся грабежей как со стороны военнослужащих, так и преступных элементов внутри города, сознательного поджога некоторых зданий и объектов, как горожанами, так и лицами, выполнявшими приказ Ростопчина, возникли несколько очагов пожара, которые, естественно тушить было некому, так как соответствующие органы еще не были созданы французами, пожарный инвентарь отсутствовал. Сухая погода лета 1812 г. и огромное количество деревянных строений в Москве еще больше способствовали распространению огня. Конечно, неприятельские солдаты тоже виновны в возникновении пожара, но следует отметить, что их роль в этом случае была далеко не главная.
   Другая точка зрения о решающей роли в организации пожара главнокомандующего русской армией Кутузова легко опровергается отсутствием достаточной аргументации и наличием крупных логических противоречий. В этом случае на пути исследователя, доказывающего решающую роль московского генерал-губернатора в организации пожара 1812 г., возникает только одно обстоятельство - отрицание этого факта самим Ростопчиным. Однако для объяснения данного противоречия есть несколько значительных и мелких выводов. Во-первых, и это главное обстоятельство, признание графом, что пожар Москвы был организован им, вступало в противоречие с официальной точкой русского правительства. Ростопчин же неоднократно демонстрировал, что, несмотря, на зачастую резкую личную позицию, он, тем не менее, всегда оставался лояльным правительственному курсу, хотя бы внешне. Во-вторых, подобное заявление могло еще более усилить нападки на него со стороны потерявших свое имущество москвичей, а они были чрезвычайно распространены, и их нельзя было игнорировать. В-третьих, издание "Правды о пожаре Москвы" относится к парижскому периоду жизни графа. Желание выставить себя в лучшем в свете перед французской публикой, также могло подействовать на заявления Ростопчина. В то же время московскому генерал-губернатору было, как никому лучше известно, что ряд очагов пожара возник из-за банального грабежа казаков и простонародья, или патриотических действий москвичей, что также побуждало его отрицать свою причастность. Наконец, по мнению внучки графа Лидии Андреевны Ростопчиной, причиной отказа от пожара являлось влияние жены-католички[215].
  
[]

Восстановленная Москва. (Альб. Браза 1825 г.).

  
   При рассмотрении причин московского пожара 1812 г. необходимо применять комплексный подход. Факты свидетельствуют, и это нельзя отрицать, что горожане поджигали Москву самостоятельно, без всяких распоряжений, по причинам разного рода, в том числе и корыстным. Отсутствие должного порядка в рядах французской армии, грабеж, несоблюдение правил пожарной безопасности также позволяют сделать вывод о частичной виновности неприятельской армии. Однако главной причиной гибели от огня Москвы следует назвать распоряжения ее генерал-губернатора. В самом факте поджога Москвы Ростопчиным нет никакого логического противоречия. Об этом свидетельствуют и его письма и воспоминания современников и некоторые документы, поступки графа. Вся деятельность московского генерал-губернатора летом 1812 г., его ненависть к приближающемуся врагу, несогласие с оставлением древней столицы без боя и нежелание отдать ее нетронутой неприятелю, незаконченная эвакуация важного военного имущества - все это показывает, насколько логичным для него поступком была организация пожара. Соответствующий план, очевидно, был разработан заранее, однако, письма свидетельствуют, что он не был осуществлен полностью. Именно это обстоятельство, то есть несоответствие действий по уничтожению важных стратегических объектов, выполненных по распоряжению Ростопчина, с гибелью частного имущества, также приписываемого ему общественным мнением, заставляла графа отказываться от своего авторства в пожарах полностью. Наконец, пожар Москвы можно рассматривать как главный акт развернутой московским генерал-губернатором пропагандистской работы среди простого народа. Поджигая священный для русских город, он предполагал, какой резонанс это может вызвать во всех слоях русского общества, а потому принявшая широкий размах народная партизанская борьба имела одним из главных своих источников ненависть к неприятелю, уничтожившему древнюю русскую столицу.
  
  

ПРИМЕЧАНИЯ:

  
   [144] Бумаги П.И. Щукина... Ч.8. С. 409-410.
  
   [145] Бумаги П.И. Щукина... Ч.7. С. 417.
  
   [146] Бумаги П.И. Щукина... Ч.5. С. 161-162.
  
   [147] "Официальные известия из армии" // Листовки Отечественной войны 1812 г. Сб. док. М., 1962. С. 47.
  
   [148] См. Холодковский В.М. Наполеон ли поджег Москву? // Вопросы истории. 1966. N 9. С. 33.
  
   [149] См. Липранди И.П. Русские или французы зажгли Москву?// Спб., 1855. С. 113.
  
   [150] М.И. Кутузов. Сборник документов. М., 1954. Т. 4. Ч. 2. С.149-152.
  
   [151] "Граф Федор Васильевич! Обращая печальный взор наш на пострадавшую от рук злобного неприятеля Москву, с крайним сожалением помышляем Мы об участи многих потерпевших и разоренных жителей ее. Богу так угодно было! Неисповедимы судьбы его. Часто в бурях посылает Он нам спасение, и во гневе являет милость свою. Сколь ни болезненно русскому сердцу видеть древнюю столицу нашу, большею частью превращенной в пепел, сколь ни тяжко взирать на опаленные и поруганные храмы Божии, но не возгордится враг наш своими злодействами: пожар Москвы потушен кровью его. Под пеплом ее лежат погребены гордость его и сила. Из оскорбленных нечестивой рукой его Храмов Божиих изникла грозная и праведная месть.... И так, хотя великолепнейшую столицу нашу пожрал несытый огонь, но огонь сей в роды родов освещать лютость врагов и нашу славу. В нем сгорело чудовищное намерение всесветного обладания, приключившее толико бедствий всему роду человеческому и приготовлявшее столько же зол предбудущим родам. Россия вредом своим купила свое спокойствие и славу быть спасительницей Европы. Толь знаменитый и достойный храброго народа подвиг исцелит и не даст ей ран своих чувствовать...".// Московские ведомости. N 71-94. 23 ноября 1812 г. С. 1756.
  
   [152] Там же. С. 1757.
  
   [153] См. Холодковский В.М. Указ. соч.
  
   [154] "Официальные известия из армии" // Листовки Отечественной войны... С. 47.
  
   [155] См. Бутурлин Д. Указ. соч. Ч. 1. С. 305.
  
   [156] См. Михайловский-Данилевский А. Указ. соч. С. 395.
  
   [157] См. Липранди И.П. Указ. соч. С. 168, 192.
  
   [158] Богданович М. Указ. соч. Т. 2. С. 270, 314-315.
  
   [159] Глинка С.Н. Записки о Москве... С. 65.
  
   [160] Московские небылицы в лицах. М., 1813. С. 24-25, 27-28.
  
   [161] Русская старина. 1901. N 3. С. 604-606.
  
   [162] Толстой Л.Н. Война и мир. Т. 3. М., 1986. С. 369.
  
   [163] См. Свербеев Д.Н.О московских пожарах.// Вестник Европы. 1872. N 11. С. 427-449.
  
   [164] См. Мельгунов С.П. Родственники о Растопчине.// Голос минувшего. 1915. N 7-8. С. 247.
  
   [165] См. Шмидт Ганс. Виновники пожара Москвы в 1812 году. Рига, 1912. С. 44.
  
   [166] См. Покровский М.Н. Внешняя политика России в первые десятилетия XIX века.// История России в XIX веке. Спб., б. г. Т.2. С. 557.
  
   [167] См. Тарле Е.В. Указ. соч. С. 167.
  
   [168] См. Смирнов А.А. Эволюция взглядов отечественных историков на причины пожара в 1812 г.: аналитический обзор // Москва в 1812 г. М., 1997. С. 20-24.
  
   [169] См. Полосин.И.И. Указ. соч. С. 122-165.
  
   [170] См. Бескровный Л.Г. Указ. соч. С. 428-433.
  
   [171] Гарнич горячо отстаивал точку зрения, что поджог Москвы - дело рук французов, на том основании, что они до этого сожгли все захваченные города, а в древней столице оставаться не собирались, намереваясь идти в Петербург.// См. Гарнич Н.Ф. Указ. соч. С. 210-214.
  
   [172] См. Холодковский В.М. Указ. соч. С. 31-43.
  
   [173] См. Полосин.И.И. Указ. соч. С. 122-165.
  
   [174] Донесение князя Кутузова Александру I от 4 сентября 1812 г. // Бумаги П.И. Щукина... Ч.1. С. 95-96.
  
   [175] См. Кудряшов К.В. Указ. соч. С. 60.
  
   [176] См. Холодковский В.М. Указ. соч. С. 31-43.
  
   [177] См. Смирнов А.А. Указ. соч. С. 20-24.
  
   [178] См. Шахмагонов Н.Ф. Тайна московского пожара: Кто сжег Белокаменную? М., 1999.
  
   [179] Вяземский П.А. ПСС. 7 том. Спб., 1882. С. 500.
  
   [180] Клаузевиц. 1812 год. М., 1937. С. 113-114.
  
   [181] Дмитриев М.А. Указ. соч. С. 247-248.
  
   [182] Коленкур Арман де. Мемуары: поход Наполеона в Россию. Смоленск. 1991. С. 147-148.
  
   [183] Сегюр. Пожар Москвы 1812 г. М., 1912. С. 9.
  
   [184] Коленкур Арман де. Указ. соч. С. 141-142.
  
   [185] Там же. С. 144.
  
   [186] Сегюр. Указ. соч. С. 8-9.
  
   [187] Коленкур Арман де. Указ. соч. С. 144.
  
   [188] "...Все французские мемуаристы, современники, участники великой армии - солдаты и офицеры без различия, действительно в один голос утверждают, что у поджигателей были "горючие материалы". Возьмем ли мы сержанта Бургоня, возьмем ли кого-нибудь другого - мы встретим все одно и тоже в различных вариациях. Нет ничего более легкого, как утверждать, что все эти показания очевидцев недостоверны, что все это - позднейшие повторения официальной французской версии. Но есть ли для этого какое-нибудь основание: подчас рассказ очевидца отличается такой непосредственностью, что сразу можно увидать, где он рассказывает с чужих слов, по слухам, и где передает личные впечатления и наблюдения... Сержант Бургонь в своих воспоминаниях... много раз рассказывает, как он со своим патрулем наталкивался на поджигателей с "факелами", перебегавших от одного дома к другому, он рассказывает, как ему приходилось охранять, по просьбе мирных обывателей, дома от поджогов и т.д. "По крайней мере, две трети этих несчастных... были каторжники... остальные были мещане среднего класса и русские полицейские, которых было легко узнать по их мундирам"... Возьмем ли мы артистку Луизу Фюзи..., возьмем ли итальянца офицера Ложье..., возьмем ли полковника Комба..., возьмем ли генерала Дедема..., возьмем ли письмо Марэ..., герцога Бассано, датированное 21 сентября, - мы повсюду встречаемся с одним и тем же. Единогласие поразительно. Марэ говорит о "горючих материалах", найденных в домах, а капитан Бургоэн, остановившийся в доме Ростопчина на Лубянке, рассказывает, как вскоре после прибытия в трубах была обнаружена кадка с фитилями, ракеты и т.д.".// См. Мельгунов С.П. Кто сжег Москву?... С. 165.
  
   [189] Бумаги П.И. Щукина... Ч.1. С. 129.
  
   [190] Бестужев-Рюмин А.Д. Указ. соч. С. 78.
  
   [191] Сегюр. Указ. соч. С. 3.
  
   [192] РГВИА, ф. 846, оп. 2, д. 3465, ч. 2. Л. 424; Два письма графа Ф.В. Растопчина к князю П.И. Багратиону. М. 1895. С. 257.
  
   [193] Дубровин Н. Отечественная война в письмах современников.... С. 94.
  
   [194] Вяземский П.А. ПСС. Т. 7. ... С. 99.
  
   [195] Цит. по: Богданович М. История Отечественной войны...Т.2. С. 247-248.
  
   [196] Бумаги П.И. Щукина... Ч.1. С. 96.
  
   [197] Ростопчина Л. Семейная хроника. М., 1912. С. 9.
  
   [198] См. Мельгунов С.П. Родственники о Растопчине...N 7-8. С. 248.
  
   [199] Дубровин Н. Отечественная война в письмах современников... С. 159.
  
   [200] "Восемь лет украшал я это имение и жил здесь счастливо среди моего семейства. Крестьяне, в числе тысячи семисот двадцати, удаляются при вашем приближении, а я сам зажигаю свой дом, чтобы он не был осквернен вашим присутствием. Французы, в Москве я оставил вам два дома, с имуществом на полмиллиона рублей; здесь вы найдете лишь пепел".// Цит. по: Дубровин Н. Москва и граф Растопчин... С. 471.
  
   [201] Булгаков А.Я. Воспоминания А.Я. Булгакова о 1812 годе и вечерних беседах у графа Федора Васильевича Ростопчина. Спб., 1904. С. 4.
  
   [202] "...Когда невозможно будет тех барок никакими мерами спасти, то вместе с нагруженными на них вещами жечь или потопить, дабы не могли они достаться в руки неприятеля".// РГВИА, ф. 396, оп. 1. д. 37. Л. 51.
  
   [203] РГВИА, ф. 1, оп. 1, т. 2, д. 2656. Л. 4-5.
  
   [204] Сведение бывшего в штате Московской полиции следственного пристава титулярного советника кавалера Вороненко.// РГВИА, ф. 846, оп. 2, д. 3465, ч. 2. Л. 322.
  
   [205] Клаузевиц К. Указ. соч. С. 113.
  
   [206] "Приказание князя Кутузова везти на Калужскую дорогу провиант, было отдано 29 августа. Это доказывает, что он тогда уже хотел оставить Москву. Я в отчаянии, что он скрывал от меня свое намерение, потому что я, не быв в состоянии удерживать города, зажег бы его и лишил Бонапарта славы взять Москву, ограбить ее и потом предать пламени. Я отнял бы у французов и плод их похода и пепел столицы. Я заставил бы их думать, что они лишились великих сокровищ и тем доказал бы им с каким народом они имеют дело". "До 30 августа князь Кутузов писал мне, что он будет сражаться. 1 сентября, когда я с ним виделся, он то же самое мне говорил, повторяя: "И в улицах я буду драться". Я оставил его в час по полудни. В 8 часов он прислал мне известное письмо, требуя полицейских офицеров для препровождения армии из города, оставляемого им как он говорил, с крайним прискорбием. Если бы он мне сказал это два дня прежде, то я зажег бы город, отправивши из него жителей".// Цит. по: Богданович М. Указ. соч. Т. 2. С. 312-313.
  
   [207] Русский архив. 1908. N 4. С. 274, 279.
  
   [208] Ростопчин Ф.В. Сочинения... С.201-254.
  
   [209] Русский архив. 1892. N 8. С. 531-536.
  
   [210] Дмитриев М.А. Указ. соч. С. 246-247.
  
   [211] Глинка С.Н. Записки о 1812 годе... С. 78.
  
   [212] Шницлер. И. Ростопчин и Кутузов. Спб., 1912. С. 135.
  
   [213] Богданович М. Указ. соч. Т. 2. С. 305.
  
   [214] Картина жизни, военных и политических деяний его светлости князя Михаила Илларионовича Кутузова-Смоленского. Кн. 4. М. 1813. стр. 50-51.
  
   [215] Ростопчина Л. Семейная хроника. М., 1912. С. 10.
  
  
  

Об авторе.

Горностаев Михаил Викторович


[]

  
  
   Родился 1 августа 1974 г.
   В 2001 г. с отличием окончил исторический факультет Московского педагогического университета (ныне Московского государственного областного университета, а проще "Крупу"). В 2002 г. вплотную занялся Ростопчиным, параллельно подготавливая диссертацию о нем же. В марте 2003 г. состоится предзащита в указанном университете. В остальном, независимый исследователь так как работает в коммерческой фирме, а наукой занимается в свободное время.
  

Отзывы и пожелания можно направлять по адресу:
antikutuzov@narod.ru.

Оценка: 8.00*4  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru