Ромен Жюль
Люсьена

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Жюль Ромэн

Люсьена

I

   Я снова вижу, как мы сидим друг против друга, Мари Лемиез и я, в столовой отеля. Нам был отведен отдельный столик возле теплого буфета, куда ставили греть тарелки. Остальные посетители, исключительно мужчины, занимали два небольших стола, против окон.
   Мари Лемиез сказала мне:
   -- Как только зашла речь об уроках музыки, я заговорила о вас. Понятное дело, я вас расхвалила. Они вас ждут, если вы свободны, сегодня, около половины шестого. Я, конечно, сказала им, что вы страшно заняты и что вам будет очень трудно освободиться именно в это время. А также, что я не знаю, сможете ли вы согласиться на то количество уроков, какое они хотят. Это был лучший способ заставить их решиться.
   -- Сколько же уроков им нужно?
   -- Четыре в неделю. Обе сестры могут заниматься вместе или по очереди, как вы захотите. Нужно нагнать время, так как, несмотря на свой возраст, они едва знают гаммы. Но это верные люди. Через два года они все еще будут учиться у вас, если вам это будет интересно. Я буду рада, если вы с ними познакомитесь. Я часто говорила вам о них. Но я не обладаю талантом передавать мои впечатления. А потом, их не так-то легко себе представить, да и дом их тоже.
   Я почувствовала себя необычайно счастливой. Вот уже два месяца, как длились мои денежные затруднения, или, по крайней мере, так я смотрела на положение вещей. Другая на моем месте, может быть, вовсе не была бы озабочена, так как я не только не наделала долгов, но даже отложила триста франков. Но мне приходилось тщательно размерять мои расходы. Всякая покупка в двадцать су, сколько-нибудь непредвиденная, погружала меня в длинные расчеты.
   Однако, я не считаю себя скупой. Если скупость заключается в любви к деньгам, то я безусловно не скупая; я могу сказать без преувеличения, что боюсь денег и презираю их. Я бы могла отлично жить решительно без всего. В монастыре, как я его себе представляю, мне нравятся две вещи -- бедность и покой. Но молодая девушка, дающая уроки музыки в маленьком городке, не может опуститься на самое дно нищеты и спокойно там отдыхать. Ей приходится выбиваться; а это так же печально, как влачить в своем теле вечные зачатки болезни.
   Затем Мари Лемиез сказала мне:
   -- Они хотели узнать ваши условия. Я ответила им, что ваших условий я не знаю, но что я убеждена, что они легко сговорятся с вами и что самое важное для них залучить вас.
   -- Вот этим я несколько смущена.
   -- Да нет. Это люди со средствами, хотя у них обстановка мелких рантье. И к тому же они живут довольно далеко. Не вздумайте соглашаться на какую-нибудь нелепую плату. Я получаю у них десять франков в час за мои уроки. Я знаю их, если вы возьмете с них меньше, они будут даже разочарованы.
   -- Да, но у вас диплом, и вы преподаете в лицее.
   -- Диплом? Разве они знают, что это такое? Да, они меня спрашивали, кончили ли вы консерваторию. Это было неизбежным после моих похвал. Я, в общем, ответила правду: что вы одна из лучших учениц Д..., но добавила, что ваша семья, чересчур считаясь с буржуазными предрассудками, нашла неудобным, чтобы вы проходили обычный курс консерватории. Вы не можете себе представить чудесное впечатление от этих слов. Мать повернулась поочередно к обеим дочерям, потом к мужу, потом ко мне; потом, как председатель суда, раза два благосклонно наклонила голову. И я поняла, что это означало: "Боже мой, в этом, конечно, есть доля узости. Так, мы, например, не находим неудобным, чтобы наши дочери изучали латынь, физику и анатомию. Но молодая особа, о которой идет речь, по-видимому получила отличное воспитание, и предрассудки, связавшие ее в начале карьеры, очень почтенны". Итак, вы видите, моя дорогая Люсьена, что вашему появлению предшествует слава о вашей святости.
   Мы встали из-за стола. Мари Лемиез вскоре рассталась со мной и пошла подготовить опыты для своей лекции по физике. Я очутилась одна на углу треугольной площади, в самой середине старого города.
   Я чувствовала себя как будто немного пьяной. Этот новый доход неожиданно врывался в мою бедность, и у меня поэтому слегка кружилась голова. Мне было приятно отложить рассмотрение этой неожиданной прибыли, не делать расчетов, не думать о том, какие изменения она внесет в мою ежедневную жизнь. Может быть, в глубине души более скромный товарищ, что-то вроде любящего слуги, и старался наскоро произвести все эти выкладки; но от них доносились еще только смутные обрывки, веселый и бодрящий шепот.
   Я два или три раза обошла вокруг площади. Мне показалось, что вещи стали гораздо интереснее или, вернее, что я, наконец, смогу заинтересоваться ими и отдать им должное. Я еще не начала ими заниматься, но уже подготовлялась к этому. Я предвкушала удовольствие, которым скоро буду им обязана.
   Когда я заканчивала круг, -- быть может, это был второй, -- я почувствовала, что на смену этому внутреннему кипению приходит светлое сочувствие, обращенное наружу. Мое легкое опьянение, перестав быть приятным внутренним головокружением, превращалось в способность смотреть на вещи прямо, не скользить по их оболочке, по той словно безличной окраске, которая их скрывает, а задевать их за живое.
   Посреди площади стояла статуя; с одной стороны была ратуша, с двух других -- тесный ряд лавок. Когда я хочу теперь снова уловить это мгновение, я сперва вижу светло-зеленый глянцевитый горшок, необыкновенно веселый и коренастый, поставленный на полку на высоте человеческого роста, и даже не весь глянцевитый горшок, а только округленное, блестящее, вздутое, словно солнце, встающее из тумана; затем передо мной появляется вся выставка горшков, которая словно тот же горшок -- размноженный; затем женщина, сидящая в углу выставки, -- не вяло и не случайно, а, напротив, основательно расположившаяся, составляющая одно целое с лавкой, одним своим присутствием делающая ясным и естественным размещение всех этих товаров; так объясняются массы странно висящей листвы, когда обнаружишь ствол и ветви.
   Затем я вспоминаю колбасную, фруктовую, мануфактурный магазин. Все казалось четким и новым. Каждая мелочь -- корзина, кочан капусты, кусок сукна -- имела вид, поворачивала в мою сторону решительную физиономию, как будто нетерпеливо желая быть замеченной. По правде сказать, что во мне господствовало, так это не ощущение нового блеска, разлившегося по поверхности вещей, чтобы освежить их видимость, не эта хрупкая радость, которая мне была хорошо знакома и которая веселит ум, не затрагивая его глубоко. Мне казалось, что я открываюсь чувству более основному, менее обманчивому и которое сродни счастью.
   Итак, я смотрела с аппетитом и доверием. Мне хотелось использовать мое благоприятное расположение духа. Слишком часто, говорила я себе, я позволяю царить между собой и вещами завесе, которая их отделяет и заставляет лгать, так что железный брус кажется мне тогда сомнительной плотности и вещество его непрочным. Сегодня я чувствую их вполне присутствующими, вполне действительными, крепко поставленными передо мной, но дружественно ко мне настроенными. Я радуюсь тому, какая в них полнота. Мне хочется думать, что они переполнены и что если их поверхность блестит, то не оттого, что ее ласкает свет, не оттого, что ее видят довольные глаза, а потому, что она изнутри натянута слишком упитанной плотью.
   Я упрекала себя. Я хорошо знала, что мир не изменился со вчерашнего дня, и сердилась на то, что до сих пор никогда не испытывала по отношению к окружающему такого острого чувства. Три человека стояли в суконном магазине. Я не умею лучше описать удовольствия, которое я испытала, глядя на них, как сказав, что я приняла в себя, как глубокую и приятную необходимость, их потребность жить и дышать в эту минуту, делать жесты, быть именно в этой лавке, трогать именно ту материю, которую они трогали, произносить слова, которых я не слышала, но чей взлет я чувствовала в своей груди.
   Это отчетливое ощущение заставило меня заметить, что тысячу раз, не обращая на то внимания, я испытывала обратное чувство: я не принимала присутствия, положения, движений людей, которых видела в каком-нибудь месте, и делала небольшое внутреннее усилие, чтобы исправить их позу или умерить их жесты, вообще, мысленно боролась с ними, отчего, в конце концов, испытывала смутную усталость; или же более нейтральное, но то же утомительное чувство отсутствия всякой связи с ними, всякого участия в их оживлении; они не могли достигнуть меня, так же, как и я их.
   Мне и в голову не пришло улыбнуться моему возбуждению, приняв во внимание ничтожество его причины. Эта мысль приходит мне теперь. Я бы могла себе сказать, что довольно унизительно испытывать все эти душевные движения только потому, что десять минут тому назад узнала, что заработаешь несколько су. Но -- отсутствие ли это природного достоинства? -- я никогда этого особенно не стыдилась. Если бы я родилась мужчиной и, как мальчик, имела возможность пировать с товарищами, я бы встречала без стыда возбуждение, порождаемое вином, которое пьешь, или шумом, который производишь. Вероятно, угадав во мне нечто в этом роде, Мари Лемиез говорит мне иногда, что я безнравственна, хотя она видит, что я веду в общем суровую жизнь, и хотя я, со своей стороны, считаю, что во мне гораздо живее чувство святости, чем в ней. По-моему, важно то, что иногда наша душа проявляет силу или величие, которых от нее не ожидали. Зачем спорить с ней из-за поводов? И если, чтобы признать чувство благородным, нужно во что бы то ни стало убедиться в благородстве его происхождения, то не таилась ли истинная причина и, если можно сказать, начало моего возбуждения в будущем? Я знаю, что не в наших привычках так смотреть на вещи и что, пытаясь выразить подобную мысль, приближаешься к абсурду. Но опыт, приобретенный мною с тех пор, убедил меня, что если мысль трудно выразить вразумительным образом, это еще не доказывает, что она хуже других.
   Три круга вокруг площади я сделала не нарочно. Так же рассеянно углубилась я в улицу Сен-Блэз, причем мое умственное возбуждение опять видоизменилось. Я вернулась к самой себе, к моим интересам, к материальному устройству моей жизни. Я по-детски радовалась, производя расчеты, и с удовольствием приступала к ним сызнова, потому что цифры, которые я шептала почти вслух, оставляли на моих губах постоянно новый вкус уверенности.
   Я уже четыре месяца жила в этом городе, который известен не столько сам по себе, сколько благодаря своему соседству с курортом Ф***. Моя мать, овдовевшая три года назад, недавно снова вышла замуж, не слишком заботясь обо мне. Я сейчас же приняла меры к тому, чтобы стать самостоятельной; и, хотя у меня были возможности в Париже, -- мой профессор Д. легко достал бы мне выгодные уроки, -- я жаждала удалиться оттуда, чтобы упростить мои отношения с матерью, а, может быть, также, чтобы лучше опьяняться горечью. Моя подруга Мари Лемиез, которая вместе со мною училась в лицее в Париже, преподавала в провинции. Мы время от времени переписывались. Я спросила ее, нельзя ли найти место учительницы музыки в том городке, где она преподавала. Мне кажется, она не произвела слишком серьезного расследования и советовалась, главным образом, со своей дружбой ко мне. Она ответила, что я, конечно, найду уроки, что она сама введет меня в несколько семейств и что она приветствует мой приезд, как благословение свыше. По-видимому, она очень скучала.
   Действительно, первые мои попытки были мне весьма тягостны. В течение первого месяца у меня было всего два урока в неделю, по часу каждый, которые оплачивались только по пять франков. Таким образом я зарабатывала сорок пять франков в месяц. Не ожидая ничего подобного, сейчас же по приезде я начала столоваться в том же отеле, что и Мари Лемиез, и наняла приличную комнату невдалеке от нее, а также взяла напрокат рояль. Мой рояль остался у моей матери. Я не хотела его перевозить, не выяснив сначала, будет ли мое пребывание здесь продолжительным.
   Все, вместе с услугами, стоило мне около ста пятидесяти франков в месяц. Таким образом, это было крушением. Пятьсот франков дорожных денег, взятых из Парижа, грозили растаять в три месяца.
   Начиная со второго месяца, я сжалась, чтобы защищаться, так как решила выкарабкаться самостоятельно. У меня оставалось триста семьдесят франков. Я отложила триста, как последнее прибежище в случае полной нужды или болезни, и поместила их в банк, чтобы они меня не искушали. Я нашла себе более дешевую комнату. Я отменила обеды в отеле. Я сохранила только рояль.
   Впрочем, из четырех месяцев безденежья лучшее воспоминание оставил во мне второй. Именно крайность моей бедности и неожиданность этого падения повергли меня в какую-то темную радость. Отречение, когда оно приближается к совершенству, дает душе достаточно высокое напряжение. Во мне, как, вероятно, в большинстве людей, есть неиспользованный аскет, который только ждет случая проявить себя. Напротив, умеренные лишения и постоянная забота о поддержании в равновесии довольно скудного бюджета наполняют меня печалью нужды.
   С утра до вечера я была окутана какой-то едва уловимой дрожью, и во время ходьбы, -- а я гуляла часто, -- это рождало вокруг меня, совсем близко, в моих ушах, в моей голове, что-то утешительное и глубокое и что, казалось, пело. Я проходила каждый день вдоль вала и огибала старую церковь. Мне стоит только вспомнить об этом, чтобы содрогнуться опять. Внутренность церкви меня не привлекала. Мне казалось, что вместе со мной двигается процессия, отражения или отзвуки которой почти касаются стен и придают им какой-то проникновенный вид, как будто первая толща камней, -- она-то во всяком случае, -- поражена и охвачена трепетанием духа.
   С приближением ночи я чувствовала, как дрожь во мне понемногу съеживается, ищет себе приюта, становится покалыванием в глазах и в горле. Я возвращалась к себе в комнату; освобождала место на мраморном камине, тщательно и в то же время рассеянно устанавливала спиртовку и приготовляла обед в одной из двух посудин: то яйца на маленькой эмалевой сковородке, то картофельный суп в кукольной кастрюле.
   Я накрывала столик на полпути между камином и кроватью. Покалывания в горле и в глазах становились сильнее, набегали две-три слезы, вкус которых примешивался к вкусу первого глотка.
   Я не старалась умиляться над собою, но и не боролась с этими слезами, которые были во мне как бы завершением целого дня.
   Мари Лемиез отлично заметила ограничения, произведенные мною в моей материальной жизни, но не в ее характере было рисовать себе положение других во всех подробностях. Она часто приходила ко мне, говорила о своих делах, довольно бегло спрашивала о моих, рассказывала мне какую-нибудь лицейскую историю или просила меня сыграть на рояле. Однажды вечером она пришла в то время, как я доедала яичницу, которая заканчивала мой обед (она же была его началом). Была ли тому причиной обстановка моего обеда или что-нибудь другое? Мари Лемиез расхохоталась. Потом она, должно быть, заметила, что я плакала, так как смутилась и в продолжение вечера была ласковее, чем обычно.
   Возможно, что, вернувшись домой, она продолжала размышления, навеянные ей моей нуждой, так как уже через день она нашла мне новый урок. Немного погодя, через одну из моих учениц, меня пригласили в семью ее подруги. Короче, в течение третьего месяца я уже могла рассчитывать на восемь часов в неделю. Этого было еще очень мало. Мне платили по самой скромной цене -- и слишком часто праздники или болезнь учениц (я-то сама остерегалась хворать) оставляли меня без работы. В общем, мой месячный заработок не достигал полутораста франков.
   Я решила опять обедать в отеле. Это была довольно смелая фантазия, но Мари Лемиез горячо склоняла меня к ней. Мое положение издали казалось ей теперь вполне приличным, и я убеждена, что если бы я отказалась, она заподозрила бы меня в скупости.
   С другой стороны, мне нужно было отвлечься от одиноких размышлений. Я пожила в уединении. Сердце мое сперва познало в нем трепетный покой, ясность, тайно набухшую слезами, воспоминание о которых мне дорого до сих пор. Но мало-помалу -- может быть, в связи с тем, что моя нужда, слабея, теряла свою опьяняющую силу -- эта смешанная сладость исказилась, и тревога стала ощущаться сильнее, чем покой. Особенно страдала я от того, что я бы назвала чрезмерным присутствием мыслей. Они, действительно, проходили слишком близко от меня, показывали мне свои лица на недостаточно далеком расстоянии. Меня не защищал тот барьер, который обычно образуют между нами и нашими мыслями развлекающие впечатления. Притом они следовали друг за другом слишком быстро. Одна толкала другую. Ни одна не длилась достаточно. Мне казалось, что время в лихорадке.
   Оживление отеля приводило мой рассудок к более равномерному темпу. Кроме того, благодаря ему, выигрывала беседа. Когда мы с Мари Лемиез встречались в моей или ее комнате, мы иной раз замечали, что хитрим с молчанием. Самые слова звучали как-то непреодолимо одиноко; они были просто родом размышлений вслух пред случайным свидетелем. В ресторане дело было иначе. Наши разговоры, попав в естественную среду и оживленные соседством им подобных, быстро приняли свойственное им движение. Они текли сами собой, они как бы обходились без нас.
   Все же для размышлений у меня оставалось больше времени, чем нужно. Я даже не была уже настолько несчастной, чтобы иметь право быть неблагоразумной. Мне, приходилось думать о покупке блузы и пары ботинок, готовиться к этому заранее. Или вдруг меня охватывал страх потерять кого-нибудь из учениц. Стоило одной из матерей настойчивее обычного осведомиться об успехах дочери, как я начинала беспокоиться.
   Признаться ли, что я испытывала зависть или похожую на нее горечь? Во время наибольших невзгод я смотрела на земные блага с искренним отчуждением; вернее, я переставала их видеть. Когда мой месячный бюджет вырос до ста сорока пяти франков, я снова открыла, что существуют желанные вещи и люди, ими обладающие. У меня не хватало уже мужества пройти мимо сколько-нибудь блестящей витрины, не взглянув на нее. Я постыдно останавливалась перед модными магазинами. Я не могла не видеть, что другие женщины входят туда, не могла не следовать мысленно за ними до этих украшений и духов, не любить которых у меня не было сил; не могла не говорить себе, что у этих женщин только потому больше прав, чем у меня, что, без сомнения, они желают их более низменно, чем я.
   Особенно по вечерам я уже не чувствовала себя защищенной от гибельной сладости, разливаемой по улице ярко освещенной витриной. Я останавливалась в двух шагах от этих высоких стекол и, должно быть, сама того не зная, смотрела глазами бедного ребенка. Предметы роскоши под тесным рядом ламп создают зрелище, которое уже само по себе поглощает нас и изумляет; но кроме того, оно полно мыслей о жизни. Можно ли устоять перед этой властью, которая похожа на власть церквей? Но здесь освещение, несмотря на всю свою золотистость, испорчено оттенком мелочности. Лучи, пронизывающие сердце, оставляют в нем отравленный след.
   Доставив мне эти четыре урока в неделю и притом за непривычную для меня плату, Мари Лемиез не принесла мне богатства, но моей бедности внезапно настал конец. Я избавлялась от отвратительных расчетов. Я могла отдаться мыслям, более мне свойственным.
   Моя прогулка привела меня как раз в соседство двух или трех самых центральных бойких магазинов, которые довольно хорошо отражали парижский блеск. Соседство маленького курорта поддерживало в этом городе, несмотря на его скромные размеры, известную долю элегантности. У некоторых магазинов был совсем недурной вид.
   Я не бежала от них. Я могла смотреть на выставки с новым спокойствием. Сознание, что отныне при желании я могу купить себе несколько метров материи или ленту, чтоб освежить шляпу, отняло у меня жажду более великолепных вещей, которые оставались недосягаемыми. Я рассматривала их безотносительно к себе, так же, как я бы смотрела на древние украшения в витрине музея. Таким образом, я заметила, что не принадлежу к породе ненасытных или что, во всяком случае, то, чем я могла бы бесконечно мучиться, находится не в окнах магазинов.
  

II

   Я была возле станции в двадцать минут шестого. Тут я спохватилась, что забыла спросить у Мари Лемиез, как мне надо идти, чтобы добраться до Барбленэ. Я знала всего-навсего, что дом находится где-то среди станционных построек, так как г. Барбленэ служит на станции. (Он был директором или помощником директора мастерских, которые считались очень крупными и обслуживались многочисленным личным составом.) Но железнодорожные здания были разбросаны на большом пространстве. Они образовывали второй город, почти такого же размера, как первый. Мне никогда не случалось проходить здесь. Еще лучше всего я знала дебаркадер парижского поезда, где была однажды.
   Начинало темнеть. Даже если бы какая-нибудь добрая душа и указала мне, как идти, едва ли я разобралась бы в этой путанице строений. В лучшем случае я бы потеряла много времени и явилась бы с опозданием, запыхавшаяся, смущенная.
   Я вошла в здание вокзала и устремилась к газетному киоску. Продавщица была вялая молодая женщина, как будто созданная скучать всю жизнь, не испытывая при этом ни малейшего неудобства. Я спросила ее, не знает ли она г. Барбленэ и как к нему пройти. Но я тотчас же пожалела, что обратилась к ней. Прежде чем открыть рот для ответа, она пошевелила головой таким животным движением и устремила на газеты такой тупой взгляд, что я была убеждена, что она любезно скажет мне что-нибудь нелепое.
   -- Господин Барбленэ? Да... Вы говорите, что он директор мастерских? Да. Так вам только стоит выйти из вокзала. Вы возьмете направо, потом по второй дороге опять направо, это там.
   Она, по-видимому, выдумала наиболее вероятное местожительство г. Барбленэ, о котором слышала в первый раз. Мне очень хотелось совсем не обратить внимания на ее слова. Но я не могла ответить такой неблагодарностью на любезность этой женщины. К тому же я чувствовала, что она очень упряма. Если бы я сделала вид, что не следую ее совету, она бы окликнула меня, повторила все с подробностями, в случае чего бросила бы свой киоск и отправилась со мной сама.
   Поэтому я вышла из вокзала. Было двадцать пять минут шестого. Я глупейшим образом теряла время и, может быть, серьезно вредила себе этим. Люди, которые нас не знают, судят о нас по мельчайшим признакам. Меня могли бы счесть неаккуратной и -- почем знать? -- могли бы вежливо отказать мне.
   Я надеялась встретить какого-нибудь служащего на площадке -- никто не показывался. Я приняла решение. С энергичным видом я вернулась на вокзал, пересекла зал прямо до маленькой двери, ведущей на дебаркадер, дрожа, чтобы со стороны киоска не раздался голос.
   Я столкнулась с железнодорожником, который стоял за дверью с фонарем в руке. Я задала ему тот же вопрос.
   -- А! Вы, может быть, и есть барышня, которую ждут сегодня у господ Барбленэ?
   -- Это я.
   -- Я как раз вас поджидаю, чтобы вас проводить. Вам бы никогда не найти самой.
   Я не стала ему говорить, что его самого я нашла только благодаря счастливому случаю. Я была довольна и полна снисходительства. То, что Барбленэ выслали мне этого железнодорожника, казалось мне хорошим предзнаменованием.
   -- Я пойду впереди, барышня. Вы ничем не рискуете, если не будете отходить от меня. Останавливайтесь всякий раз, как я вам скажу. 117-й и 83-й уже подали сигналы. У 117-го три огня, один большой и два маленьких, треугольником; у 83-го их два, один большой и один маленький. Это только пассажирский. Но 117-й идет очень быстро. Надо быть осторожным. На путях 11-м, 12-м и 13-м маневрируют еще товарные поезда. Это, конечно, менее опасно, но все-таки и они отлично могут нас раздавить.
   В то же время, как он говорил это, мы шли вдоль дебаркадера. На синей вывеске стояло слово "Париж", озаренное тусклым светом. Чувствовалось, что ветрено, не из-за дуновения, которое вас толкало и шевелило ваши волосы, но из-за неуловимого томления всего тела. Я едва замечала людей, стоявших там и сям с багажом у ног. Я ничего не знала ни о причинах их отъезда, ни о целях их путешествия. Я не прощалась с теми, с кем распрощались они. Но их ожидание сообщалось и мне тем, что в нем было захватывающего и важного. -- "Поезд приближается", -- думала я вместе с ними. -- "Я караулю его фонарь, там, в окружающей ночи, которая, вместо того, чтобы быть тяжелой и мирной, как обычно, заимствовала у мысли о будущем торжественность и трепет. Когда этот чуждый огонь ворвется в вокзал, душа быстро задаст себе множество вопросов. И только весь шум прибытия избавит ее от необходимости отвечать. Грусть перемены мест! Что может быть на свете лучше старой кухни, освещенной пламенем очага?"
   Мы обогнали последнего отъезжающего. Стеклянная крыша больше нас не защищала. Свет тоже остался позади: внезапно приходило на ум, что ведь он был еще достаточно ярким и подбодряющим. Ветер стал другим, ровный сквозняк вокзала раздроблялся здесь на беспорядочные порывы.
   Платформа кончилась. Дальше было уже не то, что я привыкла считать станцией. Я покидала почти гостеприимное место, что-то вроде пристанища, где материальные силы принимают человеческий облик и без особых угроз позволяют двигаться среди них.
   Область, расстилавшаяся предо мной, не была создана для моего обычного шага. Несколько электрических шаров на большом расстоянии друг от друга, казалось, плавали в черном небе, теряясь в отдалении. Полезного света, по крайней мере, на мой взгляд, они не распространяли. Эти маленькие блестящие шары привлекали меня; я с некоторым возбуждением смотрела на легкое сияние, которым каждый из них окружал себя. Но мне было бы легче находить дорогу в полном мраке.
   -- Мы пойдем по балласту, -- сказал железнодорожник. -- Надо пересечь пятнадцать путей. Их было бы не так много, если мы прошли немного дальше; но и здесь хорошо. Дальше от поворота и виднее, как подходит скорый, о рельсы вы не споткнетесь. Их видно хорошо. Осторожнее только с сигнальными проволоками, да не попадите ногой в стрелку.
   Эти советы показались ему достаточными и совершенно избавили его от беспокойства, так как он зашагал своим обычным шагом. Его грубые, подкованные сапоги отлично ступали по щебню. Его фонарь болтался почти у самой земли, но он им себе не светил. Он машинально шагал через рельсы и проволоки и выбирал направление, даже не подымая головы.
   Мне приходилось делать чудеса ловкости, чтобы следовать за ним. Я выворачивала себе ноги на щебне. Рельсы и проволоки на мгновение блистали передо мной, одни за другими, как множество капканов. Я не без тревоги думала о приближении скорого поезда.
   Мы очутились возле каменного пилона, затерявшегося среди путей, которые едва расступались, чтобы дать ему место. Мне пришло в голову остановиться здесь на минуту, в надежде, что скорый поезд тем временем пройдет. Узость площадки не внушала мне доверия, но сам пилон был настолько шире моего тела, что служил очевидной защитой. Я почувствовала что-то вроде привязанности к этим камням. Я говорила себе, что если бы даже вдруг осталась одна в этой механической пустыне и поезда начали греметь со всех сторон, я могла бы все-таки приютиться тут. И я шептала слово "убежище" со всей полнотой смысла, от которой сжималось сердце.
   Мой спутник, которого я попросила подождать, был, по-видимому, изумлен, но подчинился. Я стыдилась своего страха и не смела спросить, предстоит ли нам еще пересечь путь скорого поезда. Я старалась сама различить тройной огонь на горизонте.
   Рельсы убегали от нас, словно золотые волосы, постепенно сжимались в сноп и одновременно поднимались к одной точке черного неба, где начинались звезды. Эти золотые нити были так чудесно натянуты, они сплетались таким прекрасным движением, что, казалось, недостаточно глаз, чтобы постичь их гармонию. Почти что хотелось уловить ее каким-то другим чувством. Приходило в голову, что более высокое внимание услышало бы музыку, подымающуюся с этих ночных струн.
   Поезд не шел. Мы снова двинулись в путь. Я снова старалась не терять из виду фонаря и измерять каждую блестящую выпуклость, пересекающую путь.
   Вдруг спутник останавливается, касается моей руки:
   -- Стойте на месте. Вот 117-й.
   Я действительно вижу в конце линии большой огонь, который быстро приближается, и два маленьких, которые можно различить только потому, что они движутся.
   Но кажется, что большой огонь угрожает всей линии, охватывает ее всю. Невозможно угадать, которые рельсы он выберет и вообще, выберет ли он рельсы. Напротив, он ширится, приближаясь, и гибель, которую он предвещает, словно хочет смести всю ширину пятнадцати путей.
   -- Где он пройдет?
   -- Почти что наверное сзади нас, по пути No 7. Но так как он запоздал, то неудивительно, если его перевели на путь No 10. Во всяком случае, мы между 8-м и 9-м.
   Огонь все вырастал. Уже дрожала земля. Грохот кольцом окружал огонь. Огонь шел прямо на нас. Хотелось не бежать от него, а броситься в него.
   -- Вот, барышня, держитесь здесь. Так вам не будет страшно.
   Он указывал на решетчатый столб фонаря, стоявшего между путями. Я ухватилась за одну из железных перекладин и прижалась к столбу.
   Ощущение безопасности мешалось во мне с головокружительным страхом. Я, не переставая, думала о моих пальцах, которые держали железо, о силе моих пальцев, плоть которых была еще молодой, об их послушности, о сопротивлении металла, о видимой прочности фонаря посреди путей, и в то же время я с каким-то опьянением вбирала в себя ужас, который этот движущийся огонь толкал в самую глубину моего тела.
   Скорый промчался так близко от нас, что воздух, гонимый им, ударил меня, как плотное тело. Мои юбки захлопали. Я почувствовала, как впали мои щеки.
   Ни один волос на мне, как говорится, не был задет. Но я ощущала незримое опустошение, увечье, от которого не истекают кровью, но от которого страдают как-то таинственно, словно пространство, такое близкое к нашему телу, еще не чуждо нам.
   И даже сейчас я не могу спокойно думать о моем первом переходе через пятнадцать путей, о качающемся фонаре железнодорожника, о доме среди рельсов, в который я шла.
  

III

   Горничная приподняла портьеру, открыла дверь, и я вошла. С первого же шага я почувствовала себя стесненной до тревоги. Я, конечно, не была ослеплена, как это иногда бывает на пороге гостиной. Та, в которую я входила, не поражала ничем. Свет большой лампы только удерживал на расстоянии дымные сумерки; и домашний вид вещей только немного отдалял запах и как бы ощущение поезда в ночи и туннеля. Я не испытала смущения, меня не волновало и то, что возникало из этих сумерек и из этого запаха.
   Когда я пытаюсь оживить впечатление этого первого мгновения, я всегда возвращаюсь к мысли о прикосновении и думаю о различных прикосновениях, которые тревожат нас своей простотой и в то же время своей неожиданностью. Например, мы мечтаем, а кто-нибудь сунет нам руку за ворот. Или, собираясь купаться, мы быстро входим в реку, но мы не ожидали, что вода такая холодная, что она так плотно сожмет наше тело, и задыхаемся.
   Но что же тут было неожиданного, резкого, слишком непосредственного? Правда, когда я попадаю в круг еще незнакомых людей, в новую для меня среду, я обыкновенно вступаю в нее только своей оболочкой. Участвует только моя внешность. Я смотрю, говорю, особенно слушаю, с весьма почтенным хладнокровием. Нельзя сказать, что я рассеянна, потому что, напротив, я прилагаю усилие, чтобы примениться, не оскорбить и не разочаровать людей. И, не притязая на наблюдательность, стараюсь разобраться. Но моя личность во всем этом еще не заинтересована, и я не знаю, заинтересованы ли и остальные личности. В то время, как я, по-видимому, очень добросовестно расточаюсь, я чувствую, что мой разум еще ничего не усмотрел и продолжает дремать, как будто самое важное для него -- дремать возможно дольше. Есть люди, у которых я бывала, с которыми жила таким образом года.
   Входя к Барбленэ, я -- не думая об этом -- приготовилась к чему-то подобному. То, что произошло, было, по-видимому, совсем иным и последовало, так сказать, в обратном порядке.
   Когда на следующий день после моего первого посещения Мари Лемиез стала меня расспрашивать, -- единственное, о чем я смогла говорить с некоторым оживлением, были переход через пятнадцать путей и промелькнувший скорый поезд. Как же я глядела на обстановку Барбленэ? Мари Лемиез, которая охотно жаловалась на то, что не умеет описывать места и людей, доказала мне своими вопросами, что она усмотрела множество подробностей, из которых самые резкие мне еще предстояло заметить.
   -- Вы обратили внимание на удивительный кашпо направо от окна, на треножнике? Он бросается в глаза. А портрет дяди г-жи Барбленэ в костюме судьи? Над роялем? Но ведь вы же наверное смотрели в сторону рояля? Жалко, у него славная голова. А бородавка г-жи Барбленэ? Вы ничего о ней не говорите. Все величие г-жи Барбленэ держится на этой бородавке. Бакенбарды дяди собрались, сосредоточились в этой бородавке, осанка у которой явно судейская, председательская. О, я решительно считала вас более чувствительной к чудесам природы!
   Нет, я не заметила ни кашпо, ни портрета, ни бородавки. Я обратила на них внимание гораздо позже и то без всякой заслуги с моей стороны, так как на них мне указала Мари Лемиез.
   Зато если бы с первого же моего шага меня перенесли далеко от гостиной Барбленэ и заточили в уединении, например, в келье, и если бы я тогда забросала вопросами свой разум по поводу этих существ, которых я едва успела заметить, я думаю, он поразил бы меня уверенностью некоторых ответов.
   Но я ограничилась этим смутным чувством и вошла в гостиную.
   Сперва мне показалось, что в ней пять человек. Две молодые девушки встали мне навстречу с противоположных концов комнаты. Довольно пожилой мужчина встал тоже. Неподалеку от большой лампы осталась сидеть дама. Я искала глазами пятого человека и не находила. Я была этим смущена на мгновение. Потом сказала себе, что ошиблась и что пятым человеком была я сама.
   Обе девушки сказали мне несколько любезностей. Я машинально ответила, повернувшись к той, что была справа от меня. Я улыбнулась ей. Не то, чтоб она заговорила первой или сделала это более смело. Кажется, она всего только пробормотала два-три слова. Вторая была самостоятельнее и старше. Она смотрела на меня с доброжелательством и в то же время с любопытством. Но чтоб ответить ей на этот взгляд, нужно было маленькое усилие, которого мне не хотелось делать, а какой-то склон увлекал мои глаза к младшей.
   То была непроизвольная симпатия, если хотите. Однако она вызвала во мне скорее чувство неловкости, чем удовольствия. Я почувствовала облегчение, когда г. Барбленэ подошел ко мне и заговорил. У него были лицо и голос старого крестьянина. Ничто в нем не указывало на привычку распоряжаться. Трудно было представить себе вокруг него обширную мастерскую, множество людей, стерегущих его взгляд, движение его бровей. Он рисовался скорее со шляпой в руке, приносящим арендную плату хозяину или объясняющим сельскому доктору, который остановил свой кабриолет, что у него в семье кто-то захворал.
   -- Ну, что? Вам не очень страшно было перебираться через всю эту путаницу рельсов? Надеюсь, мой служащий был осторожен, сопровождая вас? Это, конечно, не то, что дом на пляже в Елисейских полях. Но привыкаешь. Вы увидите, в следующий раз вам будет уж гораздо легче разобраться.
   Это упоминание о следующем разе, как будто дело было уже решенное, показывало, что он славный человек. Это придало мне мужества, и я взглянула на г-жу Барбленэ, которая не двигалась со своего кресла.
   -- Пожайлуста, садитесь, -- сказала она. Она выговаривала "пожайлуста". В конце слова "садитесь", она слегка приподнимала подбородок и снимала руку с ручки кресла.
   Я села. Остальные тоже. Несколько мгновений мы молчали. Свет большой лампы замыкал нас всех. Мы были чем-то цельным. Между нами чувствовалось почти невыносимое отсутствие расстояния. Или, вернее, у меня было впечатление, что вместо воздуха между ними и мной царит плотное и в то же время прозрачное тело.
   Я сидела против г-жи Барбленэ. Я смотрела пристально. Но я не замечала, вернее, не ощущала ни одной внешней подробности ее особы. На чем останавливался мой взгляд? Не помню. Во мне возникал чисто духовный облик г-жи Барбленэ, причем я не размышляла и не нащупывала. Я не убеждена, смогу ли я теперь воскресить этот первый облик. Я помню только чувство, которым он сопровождался; оно было чем-то вроде почтительного отвращения или доверчивой опаски.
   На остальных трех я даже не смотрела, разве что машинально. Я не задавала себе вопросов на их счет: можно сказать, я не думала о них. Но в голове у меня, совершенно непроизвольно, совсем спокойно и не затемняя образа г-жи Барбленэ, протекал ряд мелких мыслей, которые я могла бы принять за посторонние мне, так мало я сознавала, что произвожу их. И эти мысли удивительно доверчиво говорили мне о трех остальных Барбленэ. Или, вернее, они говорили мне обо мне самой. Потому что в этой внутренней болтовне дело шло только о том, как обнаруживает и воспринимает меня каждый из трех Барбленэ.
   Г. Барбленэ сидит немного позади и слева. Он рассматривает меня. Он удивляется, думая о том, что я благополучно добралась до его дома, который никогда еще не казался ему таким трудно достижимым. Он не знает, должен ли он поместить меня в иерархии существ ближе к жене или к дочерям. Поэтому он колеблется между двумя различными формами подчинения, ему знакомыми, -- подчинением отца дочерям и мужа величественной жене. Но он без задних мыслей. Мое вступление в семью в качестве учительницы музыки, мое отныне регулярное появление, место, которое я займу у него, -- все это кажется ему окончательно установленным судьбой, и единственный труд, который он дает себе, заключается в том, чтобы приноровиться к этой новой вещи, и наталкиваться на нее неуклюже; даже, может быть, найти в ней для себя удовольствие и пользу.
   Младшая, которую я ощущаю там, справа от себя, смотрит на меня с удовольствием. Она только для вида думает обо мне как об учительнице музыки. Для нее важнее всего во мне молодая девушка, старше ее, у которой своя собственная комната в центре города, которая обедает, гуляет, ложится спать, когда хочет, тратит заработанные деньги, как ей вздумается, почем знать, может быть, немного бедная, лишенная семейного приюта, вынужденная терпеть некоторые лишения, которые должны быть дороги нам, потому что полнее отдают жизнь в наше распоряжение.
   Она искренне радуется моему присутствию. У ней нет серьезных опасений насчет исхода переговоров. Ей хочется сказать мне: "Не смущайтесь величественным видом моей матери. Собственно, все уже решено".
   Слева от меня старшая дочь расположилась так, что внушала мне чувство темноты; едва ли занимаемое ею место могло быть тому причиной, потому что она была озарена светом почти так же, как и мы. Она представлялась мне определенно темным телом. Я бы много дала, чтобы ее не было здесь. Не то, чтобы ее мысли обо мне были враждебны или пренебрежительны. Мне кажется, она даже находила меня довольно стройной, приятной на вид, ни слишком простой, ни слишком элегантной. Но почему-то я думала: "Она сомневается в моих способностях. Ей кажется, что обмен любезностей длился достаточно. По ее мнению, мне бы следовало найти предлог сесть за рояль, сыграть трудный экзерсис, который показал бы мою технику, или какую-нибудь блестящую вещь, или и то, и другое, все наизусть. Но разговор не принимает этого направления. Жалко. Ей придется покориться и создавать себе мнение обо мне понемногу. Тем временем ей придется оказывать мне род уважения, переносить мое покровительство, все это в счет будущего. Да, это неприятно, особенно, когда в летах такая маленькая разница. Но есть еще что-то. Чувство темноты то же, что и раньше. Мысли, пришедшие мне в голову, не уменьшали его или почти что не уменьшали. Свет разливается как направо, так и налево; но слева -- это темное тело, это упорное препятствие, о которое он разбивается.
   В общем, ничего во всем этом не было ужасного. Главным для меня было встать с моего места в звании учительницы музыки этого дома. Остальное я брала на себя. К тому же дело, по-видимому, шло гладко. Г-жа Барбленэ вела разговор с величайшей осторожностью, и, разумеется, она тратила все эти усилия не для того, чтобы найти самый приличный способ отказать мне. Ее взгляд уже присуждал мне это звание учительницы музыки. Но г-жа Барбленэ была не из тех людей, которые считают излишним подготовлять событие, если оно им кажется все равно неизбежным. Привести нашу беседу к приличному окончанию и должными путями -- продолжало для нее быть интересной работой. Г-жа Барбленэ обладала чувством церемониала. В частности, было необходимо, чтобы в нужный момент проскользнула уверенность в том, что мы согласны относительно оплаты уроков. Но я отлично видела, что не будет ни торга, ни даже определенного разговора, пожалуй. Все должно было быть порешено одним едва произносимым словом, намеком. И я могла рассчитывать на г-жу Барбленэ в том, что все это пройдет так же естественно, как дыхание между двумя фразами.
   Но в то мгновение, когда я поздравляла себя с удачным ходом событий и говорила себе, что никто из Барбленэ не настроен ко мне враждебно, что каждый из них по-своему принимает меня радушно или, по крайней мере, терпит меня, мне пришло в голову, что, собственно, я не имею дела ни с кем из них в отдельности, а со всеми вместе. Эта мысль, которую можно было отбросить, как совершенно пустую, почему-то очень меня заняла. Было ли это ради утомительного удовольствия портить себе радость нелепыми тонкостями? Стоило мне повторить себе лишний раз, что я могу быть совершенно спокойной в отношении такого-то из них, как остальные три Барбленэ тотчас представлялись мне неодолимой массой, от которой я могла всего ожидать; а если, чтобы успокоить себя, я начинала мысленно рассматривать их в одиночку, я делала вдруг замечательное открытие, что их -- не один, а четверо. Все это было приблизительно так же глупо, как привычка одной моей лицейской подруги, которая, прочитав какое-нибудь имя, не могла удержаться, чтобы не прочесть его тотчас же задом наперед.
   Отсюда проистекало волнение, ощущение фальшивого положения и беспокойства, с которыми мне не удавалось справиться. А так как внутри нас никогда не прекращаются оборонительные движения, то я пыталась заменить эту смутную оборону каким-нибудь отчетливым опасением, различить угрожающую точку, которую мой разум мог бы уничтожить, чтобы восстановить свой покой.
   На первый взгляд, центральным лицом была г-жа Барбленэ. В этом даже нельзя было сомневаться. Она величественно сидела в своем кресле. Всякий, как и я, сел бы именно против нее. Я смотрела на нее, она начала разговор, направляла его, получала мои ответы. Даже свет, в котором мы были замкнуты так тесно, разливался по лицу г-жи Барбленэ, по всей ее полной фигуре так, как будто прежде всего предназначался ей. Остальные, казалось, только образовывали круг, присутствовали при нашей беседе, брали от нее то, что их касается, ждали ее исхода. И все же невольно, как вода, стекающая к впадине, которую она нашла, моя мысль направлялась теперь к старшей дочери. Меня занимало ее темное присутствие слева от меня. В моих поисках мне хотелось нащупывать именно в этом направлении. Именно оттуда, из своего рода прорыва, образуемого в свете телом девушки, я и ожидала чего-то самого важного.
   При этом первом посещении разговор сам по себе имел для меня меньше всего значения. Правда, я заметила, что г-жа Барбленэ задала мне несколько вежливых вопросов. Одни в некотором роде должны были служить общему направлению разговора. Другие имели целью проверить, совсем мимоходом, сведения, данные обо мне Мари Лемиез. Занимавшие меня мысли не только не вызывали с моей стороны досадной невнимательности, но дали мне возможность отвечать с хладнокровием, с развязностью, которых у меня могло и не найтись при таких немаловажных обстоятельствах.
   Этим я выигрывала в их глазах. Было очевидно, что я не кто-то, кому спасают жизнь, предлагая работу. Сохраняя ровно столько внимания, чтобы не делать глупостей, я держалась естественно и непринужденно, что должно было понравиться г-же Барбленэ и убедить ее в том, что я барышня из общества.
   Вопрос о плате был выяснен так осторожно, что, кажется, только мы с г-жой Барбленэ и заметили это. Удачный поворот фразы позволил нам понять, что мы согласны остановиться на тарифе Мари Лемиез.
   Когда мы установили день и час первого урока, я поднялась. Г-жа Барбленэ медленно встала и сказала мне, что состояние ее здоровья принуждает ее соразмерять свои движения и лишает ее возможности проводить меня до дверей. Итак, я подумала о здоровье г-жи Барбленэ. Я заметила, что в довольно подробном облике г-жи Барбленэ, образовавшемся во мне за время нашей беседы, болезни вовсе не было отведено места. Я не могла удержаться, чтобы не выразить своего изумления по поводу ее нездоровья, но таким образом, что она могла счесть это за комплимент своему цветущему виду.
   Г. Барбленэ захотел лично меня сопровождать при переходе через рельсы.
   Когда мы вышли за дверь и попали на свежий воздух, я спросила себя, довольна я или нет. У меня был выбор. Радость и грусть как бы находились в моем распоряжении, друг возле друга. Радость была понятной. Но почему же грусть? Может быть, просто потому, что в течение нескольких часов я была слишком возбуждена, слишком напряжена. Однако она не была похожа на усталость. Я узнаю усталость по вкусу притупленной жизни, а также по равнодушию ко всему, что касается будущего. "Покончить!" -- вот вздох, вырывающийся у усталости. Напротив, грусть свою я ощущала бдительной, светлой, как взгляд моряка, который заметил что-то на горизонте. А к радости мне не хотелось присматриваться ближе, я боялась прийти к убеждению, что она лишена оснований. По-видимому, она не имела отношения к моему сегодняшнему успеху. Она не являлась продолжением возбуждения, охватившего меня пять или шесть часов тому назад.
   Когда мы перешагнули первые рельсы, что-то во мне кричало, что было бы хорошо больше сюда не возвращаться, навсегда повернуться спиной к этому дому. Что-то внутри меня взывало к моей трусости. Прислушиваясь к этому хотя бы одну секунду, я уже чувствовала себя менее озабоченной, менее обремененной и снова совсем молодой, словно груз лет, скопившийся у меня на плечах, внезапно соскальзывал с них.
   Тогда я вопрошала свою радость. Я хочу сказать, что я проверяла -- увеличивает или убивает эту радость мысль о том, чтобы более не возвращаться, мысль, которой я позволяла действовать. И вот моя радость, подобно человеку, за которым следят, держалась сперва твердо. Но я чувствовала, как она убывает, опустошается, я видела, как она бледнеет. "Не будем настаивать", -- сказала я себе.
  

IV

   Первый урок был назначен на следующий день, в четыре часа. Железнодорожник ждал меня на том же месте, что и накануне. Было совсем светло. Не ожидалось никакого поезда. Железнодорожная линия, со множеством рельсов и машин, без всякого движения, без всякого шума, кроме хруста щебня под нашими ногами, была только особого рода уединением. Шагая, я думала о дне каменистой долины, потом о книжной странице.
   Меня встретили обе сестры.
   -- Должно быть, сегодня дорога показалась вам не такой тяжелой, -- сказала старшая. -- Ночью это целое путешествие. Вы, наверное, удивляетесь, как можно здесь жить.
   Мне хотелось ей объяснить, что вообще их дом среди рельсов нечто не совсем обычное и что, должно быть, в конце концов к нему нельзя не привязаться, как ко всякому трудно достижимому месту. Но я не нашла слов или, вернее, мне было стыдно их произнести, как будто они бы сразу создали между нами слишком большую близость. Если бы мы были вдвоем с младшей, может быть, я бы сказала их.
   Я заметила, что на маленьком столике приготовлены чашки и бутерброды. По тому, как держали себя барышни, я поняла, что кого-то ждут, вероятно, мать.
   Младшая смотрела на меня очень ласково и проницательно. Меня тронула ее откровенность со мной. Ее доверие казалось мне даже слишком быстрым, незаслуженным. Знает ли она меня? Не лучше ли бы ей было сперва понаблюдать за мной? Правда, я ощущала к ней только симпатию. Но я еще мало спрашивала себя на этот счет. Мое чувство не подвергалось еще никакому испытанию. А если такая непринужденность означает, что она видит с моей стороны больше дружбы, чем есть на самом деле, то не приходится ли мне беспокоиться о таком вторжении в мои права?
   Дверь из столовой в гостиную, которая, как и деревянная обшивка и обои, приняла жирный цвет дыма, постепенно открывалась перед г-жой Барбленэ. Горничной не было. Обе барышни, которые не слышали шагов матери, еще сидели, когда она появилась. Это, однако, нисколько не уменьшило величия ее выхода. Чтобы распахнуть обе половинки дверей, г-же Барбленэ пришлось пустить в ход руки, но она сделала это чрезвычайно благородно. Казалось, руки г-жи Барбленэ заменяют отсутствующего слугу, и эта низменная работа падала только на них, ничем не отражаясь на самой особе г-жи Барбленэ.
   Затем горничная принесла чай, пар которого в этой комнате мешался с тонким запахом угля и окутывал вас ощущением путешествия. Я хорошенько не знала, зачем все это. Во всяком случае, я рассматривала этот чай как скучную любезность, непредвиденную и тем более утомительную.
   Правда, все шло довольно просто. Ни г-жа Барбленэ, ни ее дочери не держались натянуто. Я ни в чем не видела старания играть в богатых людей. Но все было естественно торжественным.
   Не переставая говорить себе, что этот чай объясняется просто желанием сделать мне более приятным мой первый профессиональный визит, я не могла отделаться от некоторого опасения. Мы обменивались самыми обычными фразами. Но ведь г-жа Барбленэ была из тех, кто считает, что важные заявления должны появляться только в конце длинной процессии праздных слов.
   Может быть, после множества изворотов мне дадут понять, что барышни еще не чувствуют себя способными брать уроки музыки или что их удовлетворит проба, например, один урок в неделю, впредь до изменения?
   Я уже видела возврат моей бедности. Снова сто сорок пять франков в месяц, а может быть, и того меньше. Ведь неудача не любит полумер. Я потеряю еще одну или двух учениц. Снова -- маленькое эмалированное блюдо, длинные одинокие прогулки, угол церкви и таинственная песнь в моей голове. Тем лучше. Я не успела от них отвыкнуть и опять приспособлюсь к ним очень быстро. Единственно, чего мне теперь было стыдно, это моего вчерашнего восторга.
   Мое беспокойство еще увеличивалось тем, что на этот раз я чувствовала, у меня не было отчетливого представления о мыслях г-жи Барбленэ. Может быть, накануне я глубоко ошибалась в ее умонастроении. Но я не переставала рисовать его себе настолько живо и правдоподобно, что была спокойна. Скорее, оно рисовалось само собой. Теперь, напротив, между мной и г-жой Барбленэ царило что-то непроницаемое.
   Во время разговора она сказала:
   -- Многие считают, что молодые девушки должны рано выходить замуж. -- И я сейчас же увидела в этом вопрос, косвенно обращенный ко мне лично. Почему я не замужем? Решила ли я обречь себя на безбрачие? Не подвергается ли молодая девушка, покидающая семью, чтобы жить одна, неприятным подозрениям?
   Потом я подумала, что Мари Лемиез и некоторые ее коллеги были в том же положении, что и я. А г-жа Барбленэ, очевидно, слишком уважала установленный порядок, чтобы образ жизни таких почтенных лиц, как преподавательницы лицея, мог ей принципиально показаться подозрительным.
   Вскоре разговор замер сам собой. По-видимому, г-жу Барбленэ схватила глухая боль, которая оставила ее было в покое на требуемое приличием время. Она показала, что хочет встать. Дочери помогли ей, отодвинули стулья, открыли дверь. Я стояла до тех пор, пока г-жа Барбленэ не исчезла в еще неведомых мне глубинах дома.

* * *

   Как только я осталась наедине с барышнями, начался урок. Было решено, что они будут заниматься вместе, по крайней мере, вначале. Каждая будет садиться за рояль на несколько минут, другая будет присутствовать при этом, прислушиваясь к поправкам. И так по очереди.
   Я спросила, кто из них хочет начать.
   -- Решайте сами, -- сказала старшая.
   -- Ну, пускай начнет мадмуазель Март.
   Младшую звали Март, старшую -- Сесиль. Март послушно пошла к роялю. К моему удивлению старшая проводила ее довольно мрачным взглядом и сказала:
   -- Я так и думала.
   Выбирая Март, я не уступала симпатии, напротив. Я хотела выказать старшей некоторую долю уважения, избавив ее от неприятной обязанности бренчать первой.
   Я села возле Март. Мы попробовали несколько очень простых упражнений. Ее руки двигались рядом с моими. Они были белы голубоватой, почти переходящей в зеленое, белизной; тонкие, гибкие, удивительно безобидные. Ничьи еще руки не казались мне до такой степени неспособными для того, чтобы играть. Конечно, вообще рука начинающего, приближаясь к клавиатуре, далеко не воинственна. Даже развитые руки часто словно только касаются клавишей. Но пальцы Март ложились на них так осторожно, что было странно слышать звуки. Казалось, клавиши опускаются не под давлением пальцев, а благодаря какой-то согласованности между внутренним механизмом рояля и легкими движениями девушки.
   Она делала мало ошибок, и эти ошибки были только намечены. Едва успевала я их заметить, как они тонули среди верных нот. Я не замечала признаков усилия. Она была очень внимательна, но без напряжения, чувствовала почти полное отсутствие сопротивления. Она не противилась ни нотной странице, стоящей перед ней, ни увлечению, которое передавалось ей от меня. Я удивлялась в ней не столько умению в собственном смысле, не столько положительным данным, сколько какой-то нейтральности. Возможно, думала я, наблюдая за ней, что наше тело само по себе способно на чудеса. Но мы начинаем с того, что съеживаемся, и нам нужны целые месяцы только на то, чтобы распрямиться.
   Время от времени она улыбалась мне. Я находила ее почти что слишком покорной. Существо, которое сопротивляется, доставляет нам столько родов удовлетворения; оно дает нам возможность действовать наступательно, а это менее утомляет, чем ровная мягкость; оно побуждает нас к действию и доставляет нам удовольствие восторжествовать над ним. Но прежде всего оно не позволяет нам слиться с ним; оно помогает нам ощущать себя отдельными и отличными, оно дает нам почувствовать наши границы.
   Я смотрела на ее руки, бегающие по клавишам, и мне все время казалось, что они слишком близко от моих. В отношении других учениц мне в голову не приходило такое наблюдение. Между Март и мной близость возросла скорее, чем симпатия.
   Со старшей, Сесиль, мне стало легко. Она положила на клавиши тоже довольно тонкие, но сухие и слегка дрожащие руки. Розовато-желтая кожа покрывала контуры тела и выпуклости суставов, не утаивая их. Словно предчувствовались пергаментные руки старухи, какими они будут через много лет.
   Пальцы колебались над клавишами, потом внезапно решались. За это короткое время мысль успевала много поработать, прежде чем решить, что надо сделать. Глаза, с почти испуганной торопливостью, успевали перебежать от страницы, полной точных приказаний, к рукам, путающимся, как слепцы, не без того, чтобы время от времени бросить взгляд в мою сторону, я же, вероятно, пользовалась этим совсем особым положением, чтоб насыщаться общим чувством превосходства.
   Когда она кончила, я, конечно, ничем не подчеркнула неравенство, так быстро сказавшееся между сестрами. Я даже пошла на несправедливость. Я отметила ошибки старшей, как будто они были свойственны обеим, и мое единственное личное замечание относилось к младшей, которую я просила играть с большей силой.
   Затем я сказала, чтоб они сыграли вместе. Я сидела за их спиной. Младшая играла высокую партию. Я рассчитывала на то, что она будет до некоторой степени руководить сестрой. К тому же ошибки старшей были бы еще слышнее на высоких нотах, а от этого страдало бы ее самолюбие.
   Упражнение заключалось в цепи гамм, связанных между собой элементарными модуляциями, которые повторялись периодически. Правильная игра вызывала бы совершенно механический ряд звуков, такой же неинтересный, как шум вращающейся пилы или швейной машины. Я бы скоро перестала его слышать. Но то, что исходило из рояля Барбленэ, рисовалось в воздухе совсем особо. Я закрыла глаза, чтобы лучше воспринять это. Высокие ноты мягко возникали одна за другой, то медленнее, то скорее, но без прихотливых перебоев, напоминая дыхание спящего существа. Они казались спокойными и в то же время рассеянными, равнодушными и нежными. Они пленяли какой-то присущей им грацией и раздражали отсутствием всякой ценности. Низкие ноты следовали друг за другом, как шаги по темной лестнице: оступь, остановка, нога дважды задевает ту же ступень, потом два, три шага, как будто решительных, удачных, внушающих надежду, что темп, наконец, найден и злоключение кончилось, потом опять спотычка. Во всем этом униженность, гнев, презрение к самому себе, желание бросить все; но вместе с тем угрюмое мужество, нежелание признавать себя побежденным, биение довольно сильной жизни.
   Но самым любопытным было то, как обе игры согласовались между собой, относились друг к другу. Почти всегда низкие ноты немного запаздывали. Но с недовольной торопливостью они бросились догонять высокие ноты, они кидались на них, и высокие ноты словно покорялись, сжимались, уходили в землю. Когда старшая играла неверно, что случалось почти на каждом такте, младшая не только не усиливала звука, чтобы дать перевес верной ноте, не спешила его ослабить.
   В сущности, которая же из двух сестер, спрашивала я себя, ведет другую, которая же из них господствует над другой? Младшая, не придавая тому особого значения, указывает скорость и вылавливает верные звуки. Старшая признает это и уступает, но не как покорившаяся, а скорее, как начальник, который присваивает себе инициативу своего подчиненного. В конце концов, что же получается из этого? Какую роль играет здесь мое присутствие? Я вмешиваюсь как можно меньше, и даже нельзя сказать, чтобы мне хотелось увидеть превосходство младшей. Несмотря на смутную симпатию к ней, я довольно охотно присутствую при том, как она подвергается своего рода ограблению. Я не люблю старшей, но энергия, которая изобилует в ее сухом теле и исходит из ее пальцев, довольно увлекательна. Если бы я распустилась, то мое сердце и, боюсь, мои уши в конце концов примирились бы с нелепым рядом фальшивых и исправленных нот, которые с силой производит старшая. Но существует страница печатных нот, господствующая над клавиатурой, господствующая над Сесиль и Март, и ее не могут исказить глядящие на нее глаза. И в моем рассудке имеется свидетель, который чувствует себя обязанным соглашаться с этой страницей. Младшая теряется между этим двойственным одобрением. И хотя она видит возвращение ошибки, которую ее сестра сделала тремя строками выше, и хотя у нее нет никакого желания противиться этому, она не доходит до того, чтоб украсить диезом скромно предлагаемое ею "ре".
   Окончив упражнение, сестры повернулись ко мне. Я лишилась удобного положения за их спиною.
   Теперь мне приходится выдерживать их лица, их взгляды. Настала моя очередь говорить языком, который кажется более прямым, чем язык восходящих и нисходящих гамм, но, может быть, не менее таинственен.
   Сестры стараются меня понять с таким усердием, которого не стоит то, что я говорю. Из-за нескольких замечаний по поводу постановки большого пальца -- напряженные лица, глаза, спрашивающие меня о слишком многом.
   * * *
   Г. Барбленэ появился в конце урока. Его добродушие, его смех, рукопожатие, которым он обменялся со мной, -- все это дало мне вдруг почувствовать, как далека была я тогда от радости, от простой сердечности, все это сделало для меня такой осязаемой скуку гостиной, где мы находились, и часа, который я только что прожила.
   Он захотел проводить меня, как накануне. Но в то время, как накануне, пересекая рельсы, мы говорили только о мелких событиях нашего пути, я увидела, что на этот раз ему хочется завязать настоящий разговор.
   -- Так, значит, вы довольны моими дочерьми?
   -- Очень довольна.
   -- Вы думаете, что добьетесь чего-нибудь с ними?
   -- Ну конечно.
   Тут мне пришло в голову, что г. Барбленэ сомневается в пользе моих уроков музыки, особенно в таком большом количестве. И, не преувеличивая значения г. Барбленэ в доме, я усмотрела здесь опасный росток, который необходимо было удалить. Я произнесла несколько фраз, целью которых было освежить чувства г. Барбленэ по отношению к музыке и дать ему предвкусить удовольствие иметь когда-нибудь двух дочерей -- музыкантш.
   В то же время горячим порывом во мне поднимался внутренний упрек, который понуждал меня быть красноречивой. Я сердилась на себя за то, что по окончании первого урока ощутила некоторую грусть.
   Я живо подумала, что после обеда увижу Мари Лемиез, что мы будем беседовать при слабом освещении, со взрывами веселости, а что тем временем разговор, подобный происходящему, входит в ежедневную работу, которой здоровая душа не избегает.
   Тут я заметила, что ошиблась относительно задней мысли г. Барбленэ. Что таковая у него была, явствовало с несомненностью, ибо, заметив, что мы почти дошли, он будто бы вспомнил, что на Вокзальном бульваре ему надо купить не то табак, не то спички, и предложил проводить меня дотуда.
   -- Вы знаете, -- спросил он, -- что моей старшей, Сесиль, девятнадцать лет, а Март -- семнадцать с половиной? Между ними небольшая разница в летах.
   -- Как случилось, что они только теперь принимаются за музыку?
   -- Я сам удивляюсь. Прежде мать сама немного обучала их сольфеджио. Потом, несколько лет тому назад, они два-три месяца брали уроки у преподавателя, который захворал и уехал.
   -- И они сами решили возобновить занятия?
   -- Ах, если нужно, они стали бы изучать китайский язык!
   Его восклицание меня удивило. Ему очень хотелось сказать мне больше, я искала какую-нибудь фразу, которая, не будучи слишком нескромной, могла бы ему помочь. Но ничего не находила, и он продолжал:
   -- Во всяком случае, я очень доволен, что вы с нами. Знаете, у меня своя работа. Жена моя -- женщина с головой. Мне не приходится волноваться. В домашних делах я могу на нее положиться. Но с матерью молодые девушки чувствуют себя не так свободно, как с особой своих лет... Когда вы лучше их узнаете, вы будете мне высказывать свое мнение время от времени.
   Мы проходили мимо табачного магазина, а так как г. Барбленэ затруднялся продолжать разговор о том, о чем он думал, то он вовремя вспомнил о покупке, которую собирался сделать.
   В свете магазина мы расстались. Лицо г. Барбленэ ясно вырисовалось предо мной: внезапно его черты представились моим глазам с большой силой. И сейчас, когда я вызываю его в памяти, я прежде всего вижу его в свете этого магазина и одновременно ощущаю рукопожатие при нашем расставании.
   Его руки были только снаружи руками чиновника. Внутри они оставались руками крестьянина или рабочего. Еще глубже, в древнем строении тела, притаилось и уснуло что-то более сильное, чем равномерное усилие работника.
   В его рукопожатии чувствовалось как бы несколько пластов, доля гладкой мягкости, потом крепость и грубость, а в глубине -- чересчур порывистое сжатие, которое не беспокоило, настолько чувствовалось, что оно лишено последствий и значения.
   В остальном г. Барбленэ походил на старого галла, как их изображают на картинках, но с ослаблением всех характерных черт. Меньший рост, верх лба сжатый, усы густые, но средней длины, в глазах не смелость, а только удивленная искренность. Слуга из той же породы, что и вожди.
   * * *
   До города мне предстоит еще довольно длинный путь, скучный из-за темноты. В таких случаях хорошо иметь ряд последовательных мыслей.
   К тому же я достигла той первой точки нервного возбуждения, когда беспечное мечтание становится уже невозможным. Я ощущала необходимость относиться к себе, как к собеседнику, обращаться к самой себе с ясными и определенными фразами, требовать от себя точных ответов, убеждать себя с помощью дельных доводов, что я с самой собой согласна.
   Поэтому я радовалась тому, что уношу с собой две темы для обсуждения, которые должны занять меня, по крайней мере, до условленных улиц центра и от которых почти наверное еще останется много нетронутого до вечерней беседы с Мари Лемиез.
   И так как я принадлежу к той категории детей, которые из двух пирожных оставляют лучшее напоследок, я довольствовалась тем, что любовалась наиболее интересной из моих двух тем, не начиная с нее.
   Последних слов папаши Барбленэ, его недомолвок, подробностей семейной жизни, которые могли под ними скрываться, всего этого было достаточно, чтобы заполнить и осветить не один только Вокзальный бульвар. Я представляла себе, какой чудесный разговор предстоит нам с Мари. Вдвоем в ее комнате, друг против друга, с чашками чая между нами; удовольствие сопоставлять наши сведения и наши предложения; остроты, смех, немного таинственности, чудесный оттенок разведки, приятное щекотание, которое производят в мозгу гипотезы и предсказания.
   Поэтому я приступила к другой теме, которая блестела у меня в голове так же отчетливо, как название фильма или заглавие научного труда в окне книжного магазина.
   О степени сходства между сестрами Барбленэ и их родителями.
   По правде сказать, я сейчас же усмотрела выводы. Но Вокзальный бульвар был длинный. Я отодвинула свои выводы на конец бульвара, в зарево последнего фонаря.
   Сперва отец. Что от него находим мы в Сесиль? Некоторую жестокость? Может быть. Но с тем условием, чтобы не слишком точно ее определять. Ибо отец потерт, а дочь нет. Отцу не хватает воли и властности. Если же я говорю о жестокости по поводу дочери, то имею в виду ее волю, которая кажется мне твердой, упорной.
   А младшая? Чем похожа на отца она? Я нахожу только отличия. Впрочем, я преувеличиваю. В Март есть слабость, доверчивость, простодушие, может быть, также беззаботность, способность "думать о другом", которая уже имеется в наивных глазах отца. Да, это возможно.
   Если я сообщу эти заключения Мари Лемиез, она непременно напомнит мне, что, по мнению лучших авторов, дочери имеют все основания не походить на своих отцов. Я боюсь даже, что она немного подчеркнет эту шутку.
   Но ярче ли выражено сходство между г-жой Барбленэ и ее дочерьми? Сила характера, которую я предполагала в Сесиль, совсем другого порядка, нежели председательская властность г-жи Барбленэ. Ясно, что г-жа Барбленэ принимает свои обязанности всерьез. Ей даже нравится слегка хмурить брови, чтобы помочь свойственному ей чувству ответственности. Но я считаю ее способной нести еще более тяжелые обязанности, без существенного нарушения своего спокойствия. Может быть, я думаю скверно, но чувствуется, что даже ее здоровье только маленькими шажками движется к смертельному исходу. Назовем это преодолением или отрешенностью, или как угодно. Сесиль не такая. Здесь нет и речи о спокойствии, хотя бы и трудолюбивом. Не знаю, страстная ли она, в действительном смысле этого слова, но я уверена, что множество обстоятельств способно взволновать ее до утомления. Потом она не величественная, даже для своих лет. Строгая, может быть, да, мрачная. В отце этого почти нет.
   А чем похожа на мать младшая сестра? Тем, что она беспечна? Но я уже использовала это по поводу отца. Это слишком просто. Можно говорить еще о некоторой отрешенности г-жи Барбленэ. Но о беспечности -- все-таки нет.
   Я уже собиралась признаться себе, что беседа не привела ни к чему, что выводы, померещившиеся сперва, улетучились, пока я делала такие чудесные обходы, чтобы до них добраться, как вдруг заметила, что она во всяком случае была полезна тем, что довела меня скорым шагом до улицы Сен-Блез, весело сияющей огнями.
   * * *
   Вечер с Мари Лемиез оказался приятным, как я и думала, к тому же не лишенным неожиданностей. Мы встретились в ее комнате. Она забавы ради разыграла маленький прием. Было более яркое освещение, салфеточки, пирожные. Я была тронута. Мари выказала себя довольно невнимательной во время моей бедности. Но то, что она устроила нечто вроде торжества в ознаменование моего благосостояния, показалось мне очень милым. Ведь чтобы радоваться чужому счастью, нужна такая же сердечность, как и чтобы печалиться о чужом горе. И так как ничто меня так не успокаивает, как думать хорошее о моих друзьях, я, как только вошла, почувствовала себя легкой и веселой.
   Мари потребовала от меня точного ответа. Мое свидание с г-жой Барбленэ очень насмешило ее. Но когда я дошла до подробностей моего возвращения и до слов г. Барбленэ, она воскликнула:
   -- Как! Он посмел сказать: "Я очень доволен, что вы с нами"? А я что же? Я не в счет? Я хожу к ним вот уже больше года, и он до сих пор не заметил моего присутствия? За целый год я не удостоилась заслужить доверия этого господина? Как это вам нравится?
   Она смеялась, скрещивала руки, она забавно преувеличивала свое возмущение. В глубине души она была немного раздосадована.
   -- Но, дорогая Мари, разве вы не видите, что вас чересчур уважают, чтобы откровенничать с вами? Вы тоже внушаете почтение, если не в такой степени, как г-жа Барбленэ. Меня же, напротив, люди не боятся.
   Потом я отвлекла внимание Мари Лемиез от этого укола ее самолюбию, чтобы привлечь его к занимавшему меня вопросу.
   -- Что же, собственно, он хотел мне сказать? Он не был откровенен с вами, допустим, но вы должны были много чего заметить за то время, что вы у них бываете.
   Мари начала было говорить, что не уловила никаких признаков и что скорее рассчитывает на меня, чтобы удовлетворить наше общее любопытство. Потом, слегка краснея, она приняла вид свидетеля, который перед тем, как давать показания, собирается с мыслями и взвешивает слова.
   Мне захотелось поцеловать ее за эти старания. Она это делала не столько, чтобы оправдаться в отсутствии проницательности, сколько чтобы избавить меня от разочарования.
   Она сказала мне, без особой уверенности сначала, что заметила в семье Барбленэ некоторые трения.
   -- Меня не удивит, если там время от времени происходят споры относительно будущего дочерей. Особенно мать настаивает на том, чтобы они продолжали свои занятия. Почему? Неизвестно. Может быть, потому, что у нее нет сыновей. Вы понимаете? Сын, поступивший первым в Политехническую школу, -- это совсем в ее духе. Я отлично представляю себе, как она заявляет: "Я подготовила сына в Политехническую школу и хотела, чтобы он был принят первым". И вот она берется за дочерей. Отец, человек простой, должно быть, сопротивляется более или менее открыто.
   -- Но в таком случае он не обратился бы ко мне, как к возможной союзнице? Он бы не радовался появлению в доме еще одной учительницы.
   -- Он не заходит так далеко. Я для него ученая женщина, и мое ремесло -- изготовлять ученых женщин. Музыку он относит совсем к другой категории. Я даже слышала, как он говорил, что в молодости учился играть на флейте и жалеет, что бросил. Нет, рояль его не пугает. Напротив, это приятное искусство, а приятные искусства ведут к браку.
   -- Значит... мы с вами являемся в доме Барбленэ представительницами двух враждебных начал? Это меня огорчает.
   -- Да нет же, милая Люсьена. Это очень забавно. Папаша Барбленэ славный малый, он не может быть опасным врагом. Он будет изливать вам свое сердце, помогая вам перебираться через пути, и будет выбирать дни ваших уроков, чтобы запасаться спичками и табаком. Но это не помешает ему взирать на меня отечески и уступать последнее слово жене.
   Я отвечала. Казалось, мы беседуем с жаром, спорим, противопоставляем мнения. Но я заметила, что перестала придавать значение истинности того, что высказывается. Мысли Мари Лемиез, не встречая уже серьезного сопротивления с моей стороны, постепенно выигрывали в ее глазах; и вера, которую она им придавала, отчасти передавалась и мне. Правда, мне казалось, что истина совсем не здесь, но я об этом не беспокоилась. Что такое истина, думала я, по сравнению с дружбой? Мне не так уж важно знать сейчас, что означает поведение папаши Барбленэ. Мне кажется, я даже предпочитаю еще не знать этого. Чего мне хочется, так это сохранить, увеличить счастье, которое мы испытываем в это мгновение, которое редко бывает таким полным, таким чистым, которое, правда, питается словами, но скорее их жаром, чем их смыслом.
   Мари сидит против меня или встает, чтобы заварить чай. Передвигаясь, она говорит, она смеется. Когда она уходит за перегородку в свою маленькую кухню, я слышу, как она двигает кастрюлькой, покашливает, зажигает и приноравливает газ. Уже это одно доставляет мне удовольствие. Но оттуда она старается со мной разговаривать; между ней и мной взад и вперед перебегают слова. Стены, расположение квартиры, устройство, принятое теми, кто строил дом и кто и не думал о нас, -- все это не может помешать нам чувствовать себя вместе, не может прервать общения, которое происходит между нами.
   Потом мы некоторое время молчим, она перед очагом, я -- в кресле. Тогда кажется, что нас разделяет тихая пустота, царящая в образе квартиры. Но я не могу назвать это ни пустотой, ни тишиной. Напротив, все это пространство создает во мне ощущение полноты, изобилия, веселого сверкания. Мне хочется сравнить его с шампанским, наполняющим бокал.
   Однако, нужно снова говорить о Барбленэ. Нельзя, чтобы разговор обрывался, пока Мари готовит чай на кухне. Расстояние невелико и заставляет нас умолкать, только если нам лень слегка возвысить голос. Если Мари Лемиез ошибается и приписывает Барбленэ фантастические распри, тем лучше. Если я любезно слушаю ее, тем лучше. Сегодня семья Барбленэ важна для нас, она влияет на нашу радость, может быть, даже больше, чем я думаю. Не будь ее там, в своем доме, на том берегу реки рельсов, пока мы сидим здесь вдвоем в этой городской квартире -- комната, передняя, закоулок кухни -- в этой несколько кривой раковине, которую нам надо наполнить собой; и перестань мы говорить о ней, что стало бы с нашим хорошим настроением, с радостью быть вместе, со взрывом дружбы, такой сильной сегодня против одиночества?
  

V

   Недели две спустя, во время одного из уроков, мне пришлось обещать сестрам, что на следующий день я принесу "трудную" вещь и сыграю им для их удовольствия. В начале нашего знакомства я уклонялась от всего, что могло походить на испытание моих знаний. Но за две недели характер их любопытства изменился. Уже одно то, как я направляла их занятия, убедило их в моем преподавательском умении. Разве что старшая сестра спрашивала себя, каково мое место в иерархии, разделяющей хорошего преподавателя от знаменитого виртуоза. Что же касается младшей, которая никогда во мне не сомневалась, то ей хотелось послушать мою игру отчасти ради удовольствия, а главным образом, чтобы иметь случай полюбоваться мной.
   Итак, на следующий день я явилась с тетрадкой сонат под мышкой. Я предполагала, что г-жа Барбленэ найдет предлог прийти меня послушать, я даже предвидела появление чая и бутербродов и покорно подчинялась этой маленькой церемонии.
   Горничная открыла мне дверь в гостиную. Еще не посмотрев, я поняла, что вся семья в сборе. Но, как и в день моего первого посещения, мне показалось, что передо мной пять человек. Мне это показалось совсем как в тот раз, и я сперва даже подумала, что это повторение моей тогдашней ошибки или просто воспоминание о ней. Чтобы рассеять ее, я внимательно посмотрела на каждого из присутствующих. Тогда я увидела, что, действительно, не считая меня, их пятеро, а не четверо. Пятый был молодой человек, одетый в темное, бритый, который при моем появлении сидел между г. Барбленэ и Сесиль.
   Я как будто вспоминаю, что г. Барбленэ пробормотал несколько слов, представляя нас друг другу. Но, как только все сели, заговорила г-жа Барбленэ.
   С медлительностью, однако без излишних обходов, она сделала как бы официальный отчет о положении вещей. В общем она сказала все, что было нужно, чтобы каждый из нас почувствовал более или менее естественным свое присутствие и присутствие остальных: ее дочери не могли скрыть от нее полученного от меня обещания: их семья, конечно, поступает нескромно и просит у меня извинения. Я не должна сердиться на людей, совершенно лишенных развлечений. Барышни такого высокого мнения о своей учительнице и так много говорят о ней, что никто в доме не мог устоять перед желанием услышать ее. Можно опасаться, что даже горничная будет подслушивать за дверью. Что же касается Пьера Февра, их родственника, которого я, конечно, буду иметь случай встречать здесь не раз, то он пришел в гости, и его задержали, чтобы доставить ему удовольствие познакомиться со мной; и все надеются, что я не буду настолько жестокой, чтобы перед тем, как сесть за рояль, потребовать его удаления.
   Все это время я не спускала глаз с г-жи Барбленэ. Я изучала ее лицо с почти нелепым избытком внимания, не пропуская при этом, однако, ни одного ее слова. Ее черты представали передо мной, одна за другой, отделенные и даже увеличенные в свете, источником которого, мне казалось, была я сама, в то время как ее слова, словно тонкое зубчатое колесо, неудержимо зацеплялись за мой рассудок. Так что и лицо, и речь в конце концов сливались для меня в одно. Каждая черта и каждое слово возникали одним движением, как бы спаянные друг с другом. И те, и другие казались мне искони тождественными по своей природе. Горничная, слушающая за дверью, вошла в мой разум совместно с зернистой выпуклостью и сероватым пучком бородавки г-жи Барбленэ. Имя г. Пьера Февра дошло до меня в такой тесной связи с немного припухшим и дрожащим левым веком г-жи Барбленэ, что я перевела взгляд на бровь и первую морщину лба, как бы желая усилить то, что мне скажут о г. Пьере Февре.
   С моим характером я должна была бы чувствовать себя совсем не в духе. Я покорялась возможному присутствию г-жи Барбленэ, но не предвидела таких смотрин. Сколько я ни твердила себе, что эти люди злоупотребляют моей любезностью, что у них нет такта, что я страшно рассержена, -- в глубине души у меня не было ни малейшего желания очутиться где-нибудь в другом месте или каким-нибудь чудом избавиться от моей доли участия в том, что должно было произойти. Я не скажу, чтобы втайне положение казалось мне вполне приятным: но, безусловно, оно было интересным. Час гамм с двумя провинциальными барышнями не способен родить в вас волнения. Обыденнее ничего не может быть. А тут неприятность пресная заменялась неприятностью с некоторой долей соли.
   Впервые после большого перерыва у меня должны были быть слушатели. Пока Март разливала чай, а Сесиль обходила нас с пирожным, я спрашивала себя, какую сонату сыграть, но больше всего я думала о чудесной разнице, которая бывает между действиями, казалось бы, совершенно тождественными. Я могу играть ту же сонату, когда я одна, или с ученицей, или, наконец, перед небольшой аудиторией, как сегодня. Совсем одна, в своей комнате, вечером, усталая, или разочарованная, или почувствовав как бы призыв, пронесшийся в воздухе и по стенам. Совсем одна. От первых звуков рояли я дрожу. Тяжелые аккорды поворачиваются на своих петлях, как створы бронзовых дверей. Словно незримые события, уже совсем готовые, только ждали этого сигнала, чтоб устремиться в жизнь. Печальный покой нарушен. Бесчестный договор расторгнут. Того, что казалось мне самым важным и только что хмурило мне лоб, я уже почти не могу вспомнить. Краешком глаза я вижу, как оно бежит и рассеивается. Душа движется вперед несдержными шагами, порывисто дыша, сквозь всевозможные формы, которые рушатся. Это как будто конец света. Какой-то страшный суд располагается, где может, на развалинах, и сквозь грохот обвала только наполовину слышны первые веления вечного мира.
   Даже нельзя слишком много думать об этом. Иначе я не смогу сейчас усесться на ужасном черном винтовом табурете, на котором с высоты господствует портрет дяди-судьи и который похож на основную часть какого-то судебного инструмента. А так как у меня не хватит мужества бежать, то я останусь сидеть, жалкая и оцепенелая.
   Нужно прогнать воспоминание о своей комнате, сбросить внезапное опьянение одиночеством. При доброй воле я могу извлечь удовольствие из того, что со мной происходит. Играть прекрасное произведение перед людьми, которые понимают его только наполовину, тут не от чего прийти в восторг, но, вероятно, событие само по себе богаче, чем я думаю, так как я отлично чувствую, что моя душа им не брезгает.
   Мне нужно только усесться спокойно на табурете и не думать ни о ком определенно, ни о г-же Барбленэ, ни о старшей дочери, ни тем более о вновь пришедшем. Я знаю, это будет нелегко. Я должна побороть в себе мелочную бдительность, с которой довольно легко справляюсь, когда я одна, но которая не перестает суетиться в присутствии других. "Найдет ли г-жа Барбленэ, что моя соната достаточно блестящая вещь для такого семейного собрания? Сумеет ли Сесиль заметить трудность выполнения и захочет ли она сознаться, что я, действительно, очень сильна в этом деле? Понимает ли толк в музыке этот господин Пьер Февр? Не пригласили ли его нарочно, чтоб узнать его мнение и руководиться им? А в таком случае, принадлежит ли он к числу мнимых знатоков, гораздо более опасных, чем невежды, или к числу истинных любителей? Играть ли мне так, чтобы поразить в нем мнимого знатока? Или, напротив, обнаружить нарочно перед истинным любителем некоторые тонкости игры, как бы подавая ему знак?".
   Постараемся отбросить, побороть все эти вопросы. Я не могу помешать тому, чтобы они возникали во мне, и, может быть, не худо, чтобы они существовали где-то в глубине. Но пусть они ведут себя там смирно.
   Надо будет сесть... Вот как раз маленькая церемония завершилась. Вереница фраз, которую я покорно приняла, дошла до:
   -- Мадмуазель, мы вас слушаем.
   Я за роялем. Взгляд, брошенный на клавиатуру, на полированный ящик, на свечу, зажженную слева от меня, успокоил меня на счет моего внутреннего состояния. Когда предметы являются мне таким образом, когда отсвет на дереве, глянцевитая выпуклость, пламя, вместо того, чтобы сухо дать мне знать о своем присутствии, проникаются как бы торжественностью и словно смотрят мне в глаза, я знаю, что моя душа принимает в этом участие; я знаю, она вмещается в то, что я буду делать, со своими потребностями и со своими возможностями, прежде всего со своей способностью искать счастье как раз на той глубине, где нужно.
   Я начинаю играть. Рояль теперь более или менее настроен. Даже заплесневелый вкус звуков кажется теперь только вкусом старины.
   С первых же нот я чувствую, что дело пойдет неплохо. Сегодня мне нечего опасаться первой путаницы, возникающей иногда в ста местах в голове и теле, всего охотнее в кистях, в сгибах рук, в кончиках пальцев и превращающей каждое наше движение в ряд узлов, которые приходится разрывать.
   В общем, мне приятно. Это, конечно, не душевное неистовство, как в тех случаях, когда я играю одна в своей комнате. Но это и не простое удовольствие тщеславия. Разумеется, я польщена тем, что все эти люди побеспокоились из-за меня, что они слушают меня с таким вниманием. На четверть часа я пользуюсь признанным превосходством. Я больше не бедная девушка, которая работает, чтобы жить. Обе эти барышни с хорошим приданым восхищаются мной, завидуют мне, по крайней мере, пока веет ветер музыки, пока тишина не вернет их к более пошлым мыслям и к более благоразумному взгляду на жизнь. Но в моем удовольствии есть еще нечто другое. Почему я думаю о маленькой деревенской церкви и о скромном, но вековечном свершении обряда перед горстью крестьян? Старуха у колонны, четки и пение органа. Ничего грандиозного, конечно, не пророческое опьянение, не экстаз в одинокой келье, но тоже религия.
   Заботы, которые я только что отбрасывала, еще видны, но на большом расстоянии. Я различаю их, но они мне не мешают. В моем удовольствии сейчас нет дыма, застилающего взгляд. Все, что меня окружает, все, из чего слагается это мгновение, является мне резкими чертами.
   Свою аудиторию там, за мной, немного влево, я представляю себе так же ясно, как и аккорд, который беру сейчас; ни три акцидента аккорда, ни напряжение моих двух первых пальцев не уничтожают впечатления от моей аудитории, напротив, мои мысли как будто острятся одна об другую.
   Там четыре Барбленэ, расположение которых в гостиной я ощущаю, со всеми его особенностями. Март неподалеку от меня; она встает, чтобы повернуть мне страницу, но немного поздно; г-жа Барбленэ -- на довольно большом расстоянии от Март. Затем линия семейства образует угол, достигает г. Барбленэ, сидящего немного позади, и возвращается, заканчиваясь старшей -- Сесиль, которая как раз за моей спиной.
   Г. Пьера Февра я не забываю. Но и не смешиваю его с семьей. Его присутствие для меня очень явственно. Почему я спрашиваю себя, что бы я ощутила, если бы в гостиной остались только мы двое, -- он на том же месте, что и сейчас, я -- у рояля? Я говорю себе, что мои пальцы оцепенели бы, глаза перестали бы различать ноты, и я не могла бы играть.
   И однако же его присутствие среди семейства Барбленэ придает мне больше охоты играть, не позволяет мне опуститься до скучной легкости, заставляет меня смотреть на каждую строку партии как на интересное приключение, выбраться из которого является и удовольствием, и заслугой. Его присутствие действует возбуждающе. Я думаю даже, меня бы хуже слушали, если бы его не было. А меня слушают с неожиданным вниманием, которое, я чувствую, набегает на меня, приливает ко мне, поддерживает меня, с какой-то эластичностью принимает и возвращает движения моей игры и разливается даже на обеих широко раскрытых страницах моей нотной тетради, как бы усиливая на них свет и обостряя их смысл.
   Соната кончена, и я оборачиваюсь. Я встречаю очень оживленные глаза. В карих глазах Март сверкает горячий блеск, но более глубокий и даже более темный, чем всегда. Это блеск, который трепещет, тянется к чему-то, как поцелуй. Но к чему? Что в этих глазах относится ко мне? Что к музыке и что к тому, о чем я догадываюсь?
   Я не смею открыто повернуться к Сесиль. А мне бы хотелось увидеть ее лицо. Я чувствую желание польстить ей, например, спросить ее мнение о сонате или объявить ей, -- чего я совсем не думаю, -- что по-моему она впоследствии будет особенно удачно исполнять пьесы именно в этом роде.
   Ее серо-зеленые глаза, которые я вижу украдкой, проливают прямо перед собой какую-то сухую боль. Мне бы хотелось заставить ее сказать слова, которые облегчили бы этот взгляд. Но я не могу. Еще больше, чем прошлый раз, она производит на меня впечатление темного тела.
   Г. Пьер Февр встает с места. Медленно обойдя семью Барбленэ, подходит к роялю и рассматривает ноты. У него, как и у Март, черные глаза, но черные более по-настоящему, мне кажется, без следа золота и ржавчины. Он встал и пошел очень свободно. Вот он совсем близко от меня. Он перелистывает страницы, которые я играла. Уже по легкому движению века и ноздри я угадываю, что он отыскал самое волнующее место сонаты, то, которое я люблю больше всего, и что он сейчас доставит себе удовольствие внутренно повторить его.
   Видно, что он знает музыку и любит ее. Самая его манера держать и перелистывать тетрадь -- манера человека, которому это привычно. Может быть, он доволен, что я это заметила, но я ему благодарна за то, что он почти ничего не сказал.
   Когда г-жа Барбленэ заговорила, выражая мне удовольствие собрания:
   -- Мадмуазель, слушать вас одно очарование, и не знаешь, чем восхищаться больше, беглостью ваших пальцев в пассажах, которые слегка напоминают танцы, или выразительностью, которую вы придаете чувствительным местам, -- в конце фразы она наклонилась в сторону г. Пьера Февра, как бы призывая его в свидетели. Но он ответил только:
   -- Мадмуазель играет замечательно хорошо.
   У г. Барбленэ сияющее лицо. Он похож на хозяина, который угостил гостей бутылкой собственного вина и, опьянев от их удовольствия, сам не нуждается в том, чтобы пить.
   Меня попросили сыграть еще что-нибудь. Пьер Февр сел теперь уж не между Сесиль и г. Барбленэ, а между г-жой Барбленэ и Март. Я не могла не заметить этой перемены места и не пуститься в смелые догадки по поводу отношений молодого человека к семейству Барбленэ. Хоть и упрекая себя в том, что соединяю возвышенную музыку с низменными размышлениями, я говорила себе, что Пьер Февр, по своему возрасту и по своей внешности, кажется довольно подходящим для роли жениха в этом доме. Его родство с Барбленэ этому не мешает. Правда, он ведет себя настолько сдержанно, что я бы не могла сказать, на которую из сестер пал его выбор. Но перед чужой, какой являюсь я, и со стороны воспитанного человека в такой сдержанности нет ничего удивительного.
   Должна прибавить, что эти мысли меня немного раздражали. Уже судя по одной внешности, этого Пьера Февра можно было отнести к совсем другой категории, чем обитателей этого дома. Он держался очень просто. Мне кажется, он скорее старался оставаться на уровне хозяев. Но стоило взглянуть на него, как г-жа Барбленэ сразу превращалась в карикатуру, а барышни Барбленэ ниспадали в бездну провинциальной глупости. Можно ли было себе представить его любовь протекающей под покровительством и наблюдением дядюшкина портрета?
   Если он помышлял о браке, что следовало о нем думать? Или ему была по вкусу посредственность этого дома? В таком случае он сам был только замаскированный или вылощенный Барбленэ, менее естественный и менее симпатичный. Или под скромной внешностью этой семьи он пронюхал хорошее приданое, и это низкая душа? Я вспомнила, как он перелистывал мои ноты, выгибал, округлял толщу тетради о ладонь. Этот жест, который мне понравился, казался мне теперь слегка противным. Я смотрела на прекрасную блестящую бумагу, как бы ища на ней отпечаток жирной кожи.
   Когда я вернулась к своей чашке чая, эта мысль еще занимала меня. Я ничего не имела против того, чтобы поддерживать ее, хотя бы для того, чтобы не так ощущать утомительную банальность обращенных ко мне слов и моих ответов на них.
   Этот господин кажется мне "изящным", говорила я себе, и продолжает казаться мне изящным, несмотря на мои предыдущие размышления. Отчего это зависит? Ведь полезно проверить впечатления, от которых будет зависеть наше отношение к людям. Сама я вынесла мнение о нем согласно моему понятию об изяществе или же взглянула на него глазами всех вообще? Подумала ли я по доверенности за особу из газетного киоска, или за продавщицу табака, или за пассажиров, сидящих в купе, куда вошел г. Пьер Февр? Скорей всего, не взглянула ли я на него глазами Март или Сесиль?
   Разумеется, он одет со вкусом, но до сих пор я никогда не задумывалась над тем, каков мой вкус в вопросах мужского платья.
   Его костюм, вероятно, стоил не дороже костюма папаши Барбленэ; и, мне кажется, он старее. Он не такой уж модный и не так уж хорошо скроен. Но в его складках есть что-то живое, веселое, определенное, это не просто скучные изломы материи. Сама материя, кажется, черная, выбрана удачно. В сочетании с небольшим черным бантом галстука она оттеняет бледность лица, придает больше веса взгляду. Но прежде всего она напоминает о вечерах, о нарядах, о ярко освещенной толпе, а так как на ней заметна носка, потертость, легкие следы пыли или пепла, то мысль о торжественности быстро прикрывается чем-то более свободным. Пресная светская элегантность словно осталась позади. ТО же движение души, которое только что вызвало блестящую жизнь и породило ее биение, заканчивается равнодушием и презрением.
   Но можно ли придавать такое значение признакам, быть может, случайным? Чего стоят его лицо? Глаза показались мне довольно красивыми. Я готова даже сказать -- очень красивыми. Но можно встретить множество других, не менее глубоких, не менее блестящих и которые не спасают пошлого лица. Есть даже красота глаз, которая странно сочетается с низкими помыслами о счастье...
   Может быть, черты лица в целом изящны. Возможно. Я в этом еще не уверена. Я отлично вижу, почему это бритое лицо не лицо священника. Но что же мешает мне думать, что это не лицо актера маленького театра или лакея? Надо иметь мужество спросить себя об этом.
   Я дошла до этой точки моих размышлений, когда по легкому движению лица г-жи Барбленэ заметила, что она начинает обращать внимание на то, как мало я участвую в разговоре и, напротив, с какой настойчивостью я занята Пьером Февром.
   Что обо мне подумают? Г-жа Барбленэ, очевидно, не из тех людей, которые воздерживаются, из равнодушия или из совестливости, от истолкования чужого поведения, необъяснимого самого по себе. С другой стороны, может ли она угадать, какого рода мое любопытство и каким безразличием оно сопровождается?
   Мне удалось не покраснеть, но я мучилась в течение нескольких долгих минут. Весь остаток моего присутствия духа пошел на то, чтобы без помощи слов разубедить г-жу Барбленэ.
   Про себя, но обращаясь к г-же Барбленэ, я начала твердить изо всех сил: "Я интересуюсь вашим кузеном столько же, сколько китайской вазой или портретом вашего дяди, там, над роялем. Не вообразите себе каких-нибудь нелепостей. Если уж вам угодно знать, так я поступила несколько нескромно в отношении вашего семейства. Я хотела угадать, не состоит ли этот господин женихом вашей Сесиль или вашей Март. Только и всего. И вот я имею дерзость и теперь еще размышлять об этом. Поймали ли вы взгляд, который я только что бросила на Сесиль, а потом на вашего кузена, как на два канделябра, которые хотелось бы подобрать друг к другу? А теперь, видите, я сравниваю Сесиль и Март; теперь, слегка прищурив глаза, как праздный наблюдатель или как художник, ищущий позу, я рассматриваю вместе Март и г. Пьера Февра, как бы взвешивая возможность образовать из них пару".
   Весь этот маневр не мешал мне принять более деятельное участие в разговоре, который вертелся теперь вокруг недостатка магазинов в городе и необходимости делать главные покупки в Париже. Я даже вносила в него многословие и развязность, которые, вероятно, раздражали бы меня в другой раз.
   Мне кажется, я больше чем наполовину достигла желаемого результата. Во всяком случае, я пробудила в г-же Барбленэ более личные заботы, которые должны были всецело завладеть ее умом. Существовал или нет проект брака, достаточно было г-же Барбленэ почувствовать меня занятой этим вопросом, чтобы немедленно подумать о необходимости оградить свою семью от вторжения посторонней мысли. Остальное становилось до поры до времени ничтожным в ее глазах.
   Г-жа Барбленэ не могла занять эту позицию, не выдав себя хоть сколько-нибудь. От верного и от ложного предположения защищаются по-разному, хотя бы мысленно. Будь у меня голова не так занята, я, может быть, тут же выяснила бы вопрос о помолвке. Но я была довольна и тем, что отстранила от себя какое-то нелепое подозрение.
  

VI

   На следующее утро, около десяти часов, я находилась на улице Сен-Блэз, там, где она перекрещивается с улицей де л'Юиль и переулком Деван-де-Ла-Бушри.
   Я шла с урока. Я была счастлива. Ничто не стесняло моей свободы до завтрака.
   Я решила побродить по старым улицам центра в час, когда хозяйки закупают провизию и когда лавки, битком набитые людьми и товарами, поддерживают радость пути, подобно уличным фонарям или кустам, полным птиц.
   Все внушало желание двигаться -- идти, останавливаться, смотреть на что попало, переходить улицу, идти еще -- но без всякой охоты уйти прочь.
   Думалось, цель здесь. Дойдя до конца улицы, надо устроиться так, чтобы вернуться, либо перейдя на другой тротуар, либо сделав вид, что запуталась в двух-трех боковых уличках.
   Здесь, посреди города, чувствуешь, что тебе достаточно одной себя, находишь удовлетворение в себе самой. Весь остальной мир отступает на окраины мысли, отливает и разбивается настолько далеко, что его почти не видно и не слышно; едва уловимый шорох воспоминаний, и ни у одного из них нет силы назвать себя и пробудить в нас томление.
   Я мельком думаю о вокзале; ровно настолько, чтобы в силу противоположности почувствовать удовольствие, которое нам доставляют улица Сен-Блэз, улица де л'Юиль и переулок Деван-де-ла-Бушри. Вокзал, дебаркадеры, рельсы, вечный ветер, приговоренность к отъезду, душевная тревога, множество разных слов, пронзительных и дрожащих, толпящихся на губах; меньше того, биения сердца, которые, если к ним прислушаться, подымают в нас неясные взрывы слов: "бегство", "разлука", "изгнание", "из края в край", и образ чего-то похожего на руку, которая напрасно сжимает выскальзывающего зверя. Довольно об этом!
   Я счастлива теперь, в десять часов утра, в десять часов по солнцу, на улице Сен-Блэз. Я немного поработала в доме еще совсем близком, который составляет часть славной толщи города, окружающей меня. Я имею право жить, ничего не делая, до полудня и даже больше, захватив часть второй, тяжелой половины дня. У меня тоже есть ремесло, я зарабатываю. Сапожник и я, мы можем обменяться взглядом тружеников, поверх горшка с клеем и строя новых подошв.
   Я тоже не простая прохожая. Я здешняя. У меня здесь есть свое место, и оно не так уж плохо. Те, на кого я работаю, даже заплатив мне, уважают меня. В моей работе есть что-то исключительное, доля превосходства, что-то не безымянное, трудно заменимое, чего нет в такой степени в этих подошвах, хотя они такие нарядные и хорошо пахнут. Я зарабатываю гораздо меньше, чем доктора и нотариусы; но это их преимущество чисто случайное. Лучший здешний доктор, г. Ланфран, поклонился бы мне, если бы знал меня, не вложив в свой поклон ни малейшей снисходительности.
   Сумма, которую я только что заработала за час, -- всего за один час, такой удобный, от девяти до десяти, достаточно ранний, чтобы в моей распоряжении еще оставалось свободное утро богатой женщины, достаточно поздний, чтобы мне не вставать, как работнице, чуть свет, самый подходящий час, куда приткнуть наемную работу, но впадая в уныние, так как это как раз то время, когда ночной отдых действует веселее всего и славная горечь кофе бродит по всему телу, -- итак, эта сумма, только что мной заработанная, кажется очень жалкой до тех пор, пока остается деньгами в моем мешочке. Но она только и ждет, чтобы вырваться из серебряной монеты, в которой заключена; она только и ждет, чтобы ускользнуть и развиться в этой благоприятной улице, стать, например, тремя десятками яиц или жирным цыпленком, уже ощипанным и связанным, или целой горой этих веселых овощей, которые теснятся, как цирковая публика, на полках зеленной.
   Мне даже нужно сделать несколько покупок. Если я останусь только гуляющей наблюдательницей, моему удовольствию будет недоставать какой-то серьезности и уверенности. Раз я обедаю вечером у себя дома, то естественно не ждать, пока кончится день и увянут блестящие выставки, а закупить провизию в привычный для хозяек час.
   Так уносило меня течение быстрых мыслей, которое иногда пересекалось воспоминаниями (что, впрочем, нисколько не омрачало его) о моей вчерашней игре у Барбленэ, воспоминаниями о каком-нибудь ощущении, лице, отсвете свечи на нотах, или, точнее, возвратом некоторого целостного вкуса души через брешь воспоминания.
   Я решилась войти в лавку, где полдюжины покупательниц в ожидании, чтоб ими занялись, ощупывали салат, картофель и сыры.
   Одна из них показалась мне знакомой. Ей было лет сорок, и она походила не то на хозяйку, не то на служанку. Я старалась вспомнить, где я ее видела.
   Прежде всего, по этому поводу мне приходило на память какое-то приятное впечатление, хоть и смешанное с беспокойством, и очень недавнее. Потом я почувствовала, что у меня нет скрытых причин жалеть о встрече с этой женщиной, отворачиваться и стараться быть неузнанной. Потом я подумала о сероватом пучке, украшающем бородавку г-жи Барбленэ, может быть, потому, что мой взгляд упал в эту минуту на стебелек порея [непереводимая игра слов. По-французски "poireau" значит и "порей", и "бородавка". -- Прим. перев.].
   Но только тогда, когда женщина подошла ко мне с намерением заговорить, я узнала в ней служанку Барбленэ.
   В этой лавке она показалась мне жирнее, розовее, а главное, гораздо значительнее, чем у своих господ. Правда, там я не обращала на нее внимания. Еще вчера я едва заметила восхищенный вид, с которым она помогла мне надевать пальто.
   -- Вы тоже за провизией к завтраку, барышня?
   -- О, нет! Я завтракаю в "Экю" (так называется мой отель, лучший в городе). Но мне нужно кое-что купить.
   -- Вы нам устроили целый праздник вчера. Даже на кухне было очень хорошо слышно. Можно сказать, что барышни были горды своей учительницей.
   -- Это очень мило с их стороны. Они вам это говорили?
   -- Не мне, но все об этом говорили за столом.
   "Все" означало семью Барбленэ и, очевидно, г. Пьера Февра, который, надо думать, остался обедать. Мне бы очень хотелось знать, высказал ли он свое мнение обо мне, я хочу сказать -- о моей игре. Но как спросить?
   Служанка вышла из лавки вместе со мной. Очутившись на улице, она как будто хотела со мной расстаться, но как раз в тот миг, когда оставалось только сказать мне "до свидания", она сделалась необыкновенно разговорчивой.
   Потом я заметила, что она использовала это многословие, как пращ, который вращают все быстрее и быстрее перед тем, как спустить камень. После того, как я невольно выслушала вихрь слов, головокружительно повествовавших о рояле, об овощах, о цене на яйца, о том, как приятно быть молодой, мое внимание остановило следующее:
   -- Ах, барышни часто обвиняют родителей; но не так-то просто устроить счастье своих детей.
   Я покачала головой самым поощрительным образом.
   -- Вы скажете, лучше бы я занималась своей кухней, а все-таки мне бы очень хотелось знать, что вы думаете об этом браке.
   -- Гм! Ничего особенного.
   -- Ничего особенного, вот именно. Ничего особенного. Ну, скажите, ведь этот молодой человек очень приличный; но я не очень-то люблю людей, которые никак не могут решиться. А вы?
   -- Ну, еще бы.
   -- Достаточно он взрослый, да или нет, чтобы знать, что ему делать?
   -- Казалось бы.
   -- Будь это мои дочери, ручаюсь вам, я бы живо все выяснила.
   -- А вы не думаете, что дело близится к решению?
   -- К решению! К какому? Может быть, к такому, что он женится на младшей. В таком случае, это непорядок. Старшая предпочла бы все, что угодно, и я ее понимаю. Не надо забывать, что поначалу и речи не было о мадмуазель Март. Во-первых, родители всегда хотели выдать замуж сперва старшую. А потом, если б не этот случай, мадам предпочла бы подождать еще годика два, пока г. Барбленэ не выйдет в отставку.
   -- Досадно, что все это так сложилось.
   -- Да, досадно. Хоть вы и недавно начали бывать в доме, видно, что вы уже все знаете. Иначе я бы не стала говорить с вами об этом. Понятно, что барышни ничего от вас не скрывают. Да собственно говоря, никого и нет, кто бы мог дать им лучший совет, чем вы.
   -- Да что вы! Вам так кажется!...
   -- Да, да! По тому, как вы говорите, я вижу, что, по-вашему, с упрямыми только теряешь время и труд. Конечно, с мадмуазель Март, несмотря на ее кроткий и ласковый вид, не легче справиться, чем со всякой другой. А я, заметьте, скорее поладила бы с ней, чем с мадмуазель Сесиль. Но, в сущности, мадмуазель Сесиль, может быть, привязана гораздо глубже. Например, мадмуазель Март любит мать, понятно, раз это мать, но ровно столько, сколько надо. Да, да. И потом, что там ни говори, а старшая в своем праве. Ну, я вам надоедаю. Вам уже достаточно прожужжали уши всем этим то те, то другие. До свиданьица, барышня. По такой погоде, как эти две недели, нельзя ожидать, чтобы овощи подешевели.
   Она удалилась, держась середины улицы. Вид у нее был не совсем такой, как у обыкновенной служанки. Никому бы не пришло в голову, по крайней мере в цивилизованном городе и вне периода беспорядков, оказать ей неуважение, помешав ей пройти или толкнув ее корзину.
   У Барбленэ ее можно было смешать с местным устройством, по рассеянности принять ее за нечто вроде мебели, способной передвигаться по звуку голоса. Но здесь она приобретала другое значение. Глядя, как она удаляется ровным шагом по самой оси улицы Сен-Блэз, я говорила себе, что тем временем г-жа Барбленэ сидит в своем кресле и, может быть, хмурит брови, чтобы не забыть воспротивиться коварной боли, а также чтобы лучше ощущать напряжение власти, которое требуется для ведения целого дома.
   Г-жа Барбленэ в некотором роде присутствовала на улице Сен-Блэз. Г-жа Барбленэ принимала участие в полной достоинства поступи своей служанки. Улица Сен-Блэз, не переставая быть самой торговой и самой оживленной улицей города, становилась, в частности, местом, откуда семья Барбленэ извлекает свою пищу, то есть в некотором роде домашней улицей. Справа, во втором этаже одного из домов, два закрытых ставня образовали на белизне стены большой зеленоватый прямоугольник, слегка косой. Я думаю, мне достаточно было бы легкой сонливости, чтобы портрет самого дядюшки-судьи воцарился над улицей.

* * *

   Что мне рассказывала Мари Лемиез? Что через два года мои ученицы все еще будут учиться у меня? На самом деле у них только одно желание: выйти замуж и отправить к черту гаммы. Узнаю проницательность моей милой Мари.
   Обе сестры не могут выйти замуж за единственного г. Пьера Февра. Но одна из них, вероятно, достигнет этого, и довольно скоро. Другая будет больше всего стараться тоже найти мужа и, может быть, решит, что с этой целью лучше учиться танцам, чем музыке. Мечта о длительном благосостоянии, в которой я обреталась две недели, стала вдруг рассеиваться, как дым.
   Я овладела этой первой мыслью, вполне эгоистической, и переворачивала ее, но без уверенности. Мне не удавалось ощутить разочарования. Я даже спешила забыть об этом, чтобы скорее перейти к гораздо более волнующим вопросам.
   Замечания служанки бросили живой, но туманный свет на положение, сущность которого мне еще предстояло выяснить.
   Строго говоря, я даже не была уверена, является ли женихом г. Пьер Февр. Служанка не назвала его имени. По-видимому, ее намеки могли относиться только к нему. Было маловероятно, чтобы у Барбленэ бывал еще какой-нибудь молодой человек. Но случаются и более странные совпадения.
   Потом я призналась себе, что только при некоторой недобросовестности можно оспаривать такой очевидный факт... Служанка никого не назвала, чтобы сохранить последнее подобие скрытности, а также потому, что ошибиться нельзя. К чему бы я стала еще придираться?
   Короче, накануне я мысленно не ошиблась на счет этого г. Пьера Февра. Именно в гостиной Барбленэ, между дядюшкиным портретом и выпуклым медным кашпо, в его душе зародилась любовь. Именно там его пылкая молодость, казалось ему, уловила действительность, подобную прекраснейшим снам отрочества. Такие черные глаза, такая горячая бледность не могли обещать меньшего; и эта тонкая дрожь, бегущая от глаза к ноздре.
   Не хватало только, чтобы он не знал, которую из сестер ему выбрать. Какая честь для дома Барбленэ! Можно ли яснее показать, что уступаешь не случайному чувству, не мимолетному увлечению, где больше замешаны обстоятельства, чем сердце? Не все ли это равно, что сказать: "Я не тот обычный претендент, который встречает девушку в свете и принимает решение под влиянием внешних впечатлений, преходящего выражения голоса, удачной улыбки или совместного действия освещения и лица. Я же до того надежно влюблен, моя любовь до того обращена к самому глубокому, что есть в любимом существе, что она достигает той области, где личность теряет свои поверхностные свойства и свои границы. Я влюблен в "душу Барбленэ", я влюблен в семью. Ввиду того, что имеются две девушки, вполне естественно, что я колеблюсь между ними, что я замечаю то в одной, то в другой более мерцающее, более обещающее просвечивание "души Барбленэ" и менее трудный доступ к безднам наслаждения, которые предвидит моя любовь. Как жаль, что двоеженство не в наших правах!".
   Впрочем, мне очень хотелось узнать побольше. Я была бы рада предлогу вернуться туда, не дожидаясь завтрашнего урока. Издали я могла только делать остроумные предположения, которые годились, главным образом, на то, чтобы обманывать мое нетерпение. В таких случаях истина улавливается при соприкосновении, как запах. Напрасно искать ее в конце рассуждения.
   За завтраком я должна была встретиться с Мари Лемиез. Обо всем, что я видела и слышала за день, можно было болтать без конца. Но сев за наш столик, я не нашла в себе ни ощущения, обычного для этого часа, ни всегдашней готовности предоставить словам, жестам, смеху следовать уклону дружбы.
   Другие разы, если я, например, приходила первая, я смотрела на квадрат скатерти и на стул против меня, как на вещи, ожидающие Мари, зовущие ее, делающие как бы видимой внутреннюю пустоту, неудовлетворенность, которые я ощущала во всей себе, пока Мари не было.
   Если же опаздывала я, то с самого порога, почти что раньше, чем увидеть Мари, мои глаза отыскивали стул, прислоненный к столу, место, которое ждало меня, меня и никого больше.
   Не проходило и минуты, как волнение встречи бывало уже далеко, и от легкой работы по восстановлению связи не оставалось и следа. Нам казалось, что мы все время были вместе, что это продолжается вчерашний обед.
   В этом шумном зале мы ощущали радость и силу нашей дружбы. Между блюдами, которые подавались медленно, мы беседовали, облокотясь на скатерть, глаза в глаза. Наши слова, взрывы веселости, смех, перекидываясь от одной к другой, но не улетая далеко от нас, образовывали какую-то задушевную оживленность, воспринимаемую нами как особый мирок, совсем наш, совсем замкнутый, который, однако, и нам не мешал принимать участие в оживлении всей залы и нас не скрывал от ее взглядов. Мы как бы находились внутри прозрачного шара.
   На этот раз, напротив, у меня было впечатление, что некая граница проходит между мной и Мари. В моей душе не было и тени неприязни. Но почти осязаемое разделение пересекало небольшое пространство стола, обозначая мою половину и половину Мари. Мне хотелось говорить, как маленькие дети: "моя тарелка", "мой нож", "мой кусок хлеба". Я бы ничего не имела против того, чтобы вместо общего блюда нам подали отдельные порции.
   И совершенно непроизвольно, без всякого желания скрытничать, я воздержалась от рассказа о том, что я узнала. Если б я могла подумать на свободе, я бы обратила внимание на то, что надо было сказать, по крайней мере, несколько слов о вчерашнем собрании, отметить встречу с г. Пьером Февром, спросить у Мари, знает ли она его или слышала ли о нем. Но с самого начала Мари была довольно разговорчива. Она поведала мне запутанную историю, о которой много говорилось у них в женском лицее. И мне стоило только отвечать, сколько нужно, чтобы слишком долгое молчание не заставило меня самое постараться оживить беседу и не лишило меня предлога забыть о том вполне естественном сообщении, которое я должна была сделать.
   Однако, когда мы встали, я не могла не подумать, что мое поведение нелепо и мало дружественно. Почему я вдруг начинаю скрытничать, когда еще на днях мне казалось таким забавным злословить с Мари Лемиез за счет семейства Барбленэ и обсуждать мельчайшие подробности незначительной беседы?
   Но было едва ли не слишком поздно, чтобы приклеить мой маленький доклад. Было бы похоже на то, как будто я обдумывала все это дело, колебалась, прежде чем его открыть; таким образом придаю ему особое значение, рассматриваю его чуть ли не как личный вопрос.
   Тогда как было бы так просто сейчас же, едва усевшись, сказать: "Мари, милая Мари, откройте уши. Есть новости. Кажется, мне открыли секрет Барбленэ!" -- легко ли было сделать вид, что вспомнила об этом после часового разговора!
   Мари оборвала мое смущение, извинившись, что должна уйти. Только она повернула мне спину, как я перестала о ней думать и укорять себя за мое поведение с ней. Меня безраздельно заняла мысль о том, что осталось ждать не более двадцати четырех часов, и можно будет опять отправиться на вокзал, пересечь рельсовую реку и снова проникнуть в дымный дом, где дышат страсти.
  

VII

   На этот раз не успела я позвонить, как дверь открылась. Можно было подумать, что я доктор, срочно вызванный и издали поджидаемый взволнованной семьей. Служанка встретила меня разного рода минами, многозначительными взглядами, полувздохами. Уже в том, как она брала и вешала мое пальто, таилось напоминание о нашем вчерашнем разговоре и ее признаниях.
   Со своей стороны я не чувствовала себя такой чужой, как раньше, в этой передней. Впервые я живо себе представила, что она является входом и господствует над частями жилого дома. Задняя дверь, должно быть, вела в кухню. Вероятно, за ней готовились вкусные, серьезные блюда. Ибо дом Барбленэ, если хотите, был печальным, мрачным, но в нем не было сухой суровости. Я отлично представляю себе г-жу Барбленэ, возглавляющую распределение красивых ломтей ростбифа; г. Барбленэ в его погребе, склоненного возле маленькой лампочки, при разливе в бутылки отличного бордо. Дом Барбленэ не был лишен сходства со старой картиной, черноватой на первый взгляд, но тем не менее богатой глубоким пурпуром и золотом.
   В гостиной меня ждала только младшая сестра. Она предупредила мой вопрос, сказав, что сестре ее немного нездоровится и она, может быть, не будет на уроке, и что, во всяком случае, мы можем начать без нее.
   Март говорила со мной смущенно. На ее лице, трепетном более обыкновенного, глаза ускользали от меня. Она поторопилась сесть за рояль и укрыться со своими тайнами в грохот гамм.
   Но игра выдавала ее еще больше, чем взгляд. Глаза, раз начав, открывают слишком многое сразу. Их слишком торопливый язык перестает быть ясным. А на клавиатуре душевное волнение развертывается, как ни старайся его обуздать.
   Несколько тактов проходило, не обнаруживая ничего необычайного, разве некоторую торопливость. Внезапно, без того, чтобы темп музыки предупредил об этом, до меня долетала пронзительная нота, звук, похожий на острие, которое сперва лишь слегка надавливает на кожу, но кожа вдруг поддается, и острие уже в глубине тела.
   И сейчас же -- целый ряд нот, преувеличенно спокойных, старательно ровных, как бы желающих ввести в обман, словно кто-нибудь, крикнув, говорит нам сдержанным голосом: "Что? В чем дело? Почему вы на меня смотрите?".
   Я довольно жестоко созерцала это смущение. Я предвидела его конец. Ничто в моих мыслях не шло на помощь Март; ничто не поощряло ее взять себя в руки. -- "Как долго, -- говорила я себе, -- устоит она против внутренней паники, которая ее охватывает?" Я ожидала взрыва скорее из чувства борьбы, чем из любопытства. Я как бы становилась на сторону паники и против Март. "Как долго удастся ей сопротивляться?".
   Вдруг Март согнулась над роялем, съежилась, как будто ее ударили в грудь, быстро закрыла лицо руками и зарыдала.
   Я подошла к ней. Обняла ее. Это был с моей стороны скорее поступок, требуемый приличиями, чем движение сердца. Я сердилась на себя за то, что так холодна, я, легко сочувствующая горестям менее значительным. Но в этот миг случай с Март, каковы бы ни были его подробности, показался мне таким естественным, что я могла жалеть ее только для вида. Пожалуй, я даже завидовала ей в том, что она уже с юных лет и не будучи особо к тому предназначенной прелестями Своего тела, приобретает опыт страсти, которого другие женщины ждут бесконечно.
   Март прижалась ко мне ласковым изгибом всего своего существа и принимала мои утешения с непринужденной простотой, которая смутила меня, так мало я ее заслуживала.
   -- Моя сестра слишком злая, -- сказала она мне, наконец. -- Я ничего ей не сделала. Я не виновата в том, что происходит.
   -- Как? Вы поссорились?
   -- Она ненавидит меня. Она только что наговорила мне ужасных вещей. Она сказала, что хочет умереть из-за меня и кончит тем, что бросится под поезд перед домом.
   Март снова зарыдала. Я стояла возле нее, у рояля. Нотная тетрадь приходилась на уровне моих глаз. Изгиб страницы блестел. На ней -- бесчисленные черные ноты, слишком лоснящиеся, слишком ровные, слишком аккуратные. От этой страницы словно веяло современным комфортом и его скукой. Я представляла себе длинную американскую улицу, дома из цемента, металла и изразцов, со стенами, которые можно мыть целиком. И не теряя ни слова из того, что говорила мне Март, не переставая уделять внимание странным судорожным движениям, которые пробегали у нее по шее и груди, настолько, что мне чувствовалось, как они пытаются продолжиться во мне самой и как некоторые скрытые мои мускулы уже подражают им, -- я упорно продолжала мои случайные размышления. На самом верху моего разума некий свидетель созерцал оба хода моих мыслей, с необъяснимым удовольствием сближал их между собой и отказывался отдать предпочтение которому-нибудь из них.
   -- Вы знаете, она способна это сделать, исключительно для того, чтобы отомстить мне, и устроить так, чтобы все упрекали меня в ее смерти.
   -- Какие же у нее причины?
   -- Она ненавидит меня. Но я же не могу помешать людям, в конце концов, заметить, что у нее скверный характер, и отвернуться от нее. И не моя вина, что у нее такие жесткие черты лица и уже две морщинки в уголках рта. Я охотно куплю ей сколько угодно банок крема, если мало тех, что она извела.
   -- Послушайте, Март, вы говорите колкости.
   -- Я не сказала и десятой доли того, что слышу от нее каждый день.
   -- Но, однако, что же такого ужасного могло произойти между вами?
   -- О, это не так уж сложно. Вы сейчас увидите, виновата ли я в чем-нибудь и могла ли я чем-нибудь помешать. Вы знаете нашего кузена Пьера Февра, -- молодого человека, которого вы видели третьего дня? Когда он начал бывать здесь, ни с его стороны, ни с нашей не было никаких намерений. Это наш родственник с материнской стороны. У него был полугодовой отпуск. Его послали в курорт Ф***. Он вспомнил, что мы живем поблизости, и заехал к нам. Его пригласили обедать. За неделю до того мои родители и не помышляли о нем. Когда они увидели его, они почуяли зятя, так как им уже приходило в голову выдать мою сестру замуж, но еще не сейчас. У Пьера недурное положение. Он комиссар торгового флота, на больших пароходах. Он произвел хорошее впечатление на мою мать, которая любит "людей из общества", как она говорит, и которая никогда не могла примириться со слишком простыми манерами папы. Сам Пьер Февр не думал ни о чем подобном. Во-первых, он довольно беспечен. А потом он не привык к мещанской жизни маленького города, где надо следить за всем, что делаешь. Он скучал там в своем отеле, тем более, что ему не было предписано никакого серьезного лечения. Здесь у него было общество двух молодых девушек. Десять минут в вагоне -- и он у нас. Вот и все. Но вы не знаете способности моей матери заставлять людей делать то, чего они меньше всего ожидают. Через месяц после первого посещения Пьера было уже решено, что он женится на Сесиль. Вы редко встретите такую ловкость. Заметьте, что не было ни малейшего объяснения, ни официального предложения. Это -- шедевр. Никому не пришлось говорить ни да, ни нет.
   -- Все-таки надо же было, чтобы оба заинтересованных лица пришли к соглашению. Если бы ваша сестра и Пьер Февр не чувствовали ни малейшей склонности друг к другу...
   -- Поймите меня. У Сесиль слишком мрачный характер, чтоб любить кого-нибудь так, как я называю любить. Но, конечно, Пьер ей нравится. Моей матери не пришлось ее убеждать. Что касается Пьера, я вам говорю, он попался. И пожалел об этом, как только заметил.
   -- Была настоящая помолвка?
   -- Нет, но по-маминому оставалось только назначить день. Например, помолвка перед концом отпуска Пьера, а свадьба, как только папа выйдет в отставку. Тогда Пьер стал заметно охладевать к Сесиль. Он начал больше заниматься мной. Клянусь вам, что я не кокетничала с ним. Впрочем, вы меня знаете. Заметьте, что Пьер всегда оказывал мне, во всяком случае, столько же внимания, сколько Сесиль, и что без мамы... И вот мало-помалу это стало для меня ужасным. Теперь Сесиль обвиняет меня в том, что я действовала предательски. Она каждый день устраивает мне сцены. Сегодня она грозится убить себя.
   -- А вы, Март, что отвечаете ей вы?
   -- Что же мне отвечать? Сперва я ей сказала, что Пьер свободен оказывать предпочтение, кому хочет; хоть они очень сильны оба, моя мать и она, но не до такой степени, чтоб поселять любовь в сердцах людей. Потом, когда я увидела, что она так возбуждена, я обещала ей ничем не стараться привлечь Пьера на мою сторону и не противодействовать тому, чтобы их комбинация удалась. Я не люблю быть причиной драм. Я готова стушеваться перед сестрой, раз иначе, по-видимому, рухнет дом. Но этого еще недостаточно. Чтобы меня оставили в покое, надо, чтобы Пьер разлюбил меня и чтобы я...
   Она запнулась, и у нее вырвалось несколько рыданий, относительно которых я имела жестокость сказать себе, что в них есть доля условности. Они были удивительно кстати. Я подумала о моей матери, женщине, собственно, довольно сухой, но которая не могла заговорить о своей покойной матери без того, чтобы глаза ее не затуманились слезой.
   -- Но, дорогая Март, обстоятельства достаточно серьезны для того, чтобы вы хорошенько заглянули в себя. Вы должны это сделать. В таком деле нельзя вести себя, как маленькая девочка. И, прежде всего, уверены ли вы в своих чувствах?
   -- В моих чувствах?
   -- Да, по отношению к господину Пьеру Февру... Нет ли с вашей стороны некоторого, как бы это сказать, соревнования, желания помешать вашей сестре и планам вашей семьи? Нет, вы в этом уверены? Вы чувствуете очень большую привязанность к господину Пьеру Февру? У вас есть ощущение, что это человек, который вам дороже всего на свете? Дороже ваших родителей? Что без него вам будет невозможно жить? Трудно жить, очень трудно? Мысль, что он может принадлежать другой, вам совершенно нестерпима?
   Март смотрела на меня с беспокойством. Я сама слушала себя не без некоторого изумления. Обычно мне не очень-то нравится роль добровольного духовника или советчика, которая многим по душе. Я отлично вижу ее деланность, ее лицемерие и плохо -- ее пользу. Я совсем не люблю, чтобы со мной переходили на этот тон. Но на этот раз никто бы не мог меня остановить.
   Наконец, Март сказала, избегая моих глаз:
   -- Мне кажется, что он мне очень дорог; мне кажется, что я его люблю.
   Слова, которые она употребляла, звук ее голоса казались полными сдержанности и сомнения. Я бы должна была понять, что здесь, кроме скромности, есть известное почтение ко мне. Когда я была в лицее, одна из моих подруг, если ее спрашивали: "Какой город столица Испании?" или: "Сколько будет семь в квадрате?", отвечала: "Мадрид?" или: "49?" с мягко вопросительным видом, как бы желая дать понять преподавательнице, что самые несомненные истины нуждаются в ее подтверждении.
   Но я не очень поверила. Мне нравилось думать, что девочка, сидящая передо мной, немного фантазирует.
   -- А Пьер Февр?
   -- Пьер Февр?
   -- Да, есть у вас ощущение, что он, со своей стороны, действительно, сделал выбор, окончательный выбор?
   -- Я верю ему.
   -- Я, вероятно, не задала бы вам этого вопроса если бы имела удовольствие знать его ближе. В том, что вы мне сообщили о нем, нет ничего, что бы говорило не в его пользу. Но можно спросить себя, смотрит ли он на все это точно так же, как и вы. Бывает, что молодые люди ищут общества молодых девушек, выказывают им большую дружбу, причем им и в голову не приходит связать свою свободу, свою жизнь. Тут можно ошибиться. Вы сами говорите, что ваша мать несколько легкомысленно приписала Пьеру Февру намерение жениться на Сесиль. Что, если недоразумение только приняло другую форму?
   Март, вместо ответа, опустила голову, вздохнула, вытерла глаза. Я подумала, что она снова заплачет. Хотела ли она уклониться от дальнейших признаний? Было ли ей неприятно говорить мне о полученных ею доказательств чувств г. Пьера Февра или она считала скучным рассуждать со мной? Может быть, она предпочла ясно определившееся горе труду снова все пересматривать.
   В это время мы увидели, как открылась дверь, и вошла Сесиль, словно строгий учитель. Март поспешила сыграть несколько нот, моргая глазами, чтобы поймать последнюю слезу, и держа носовой платок зажатым в левой руке. Сама я проявила больше интереса к нотной странице, чем к приходу Сесиль.
   "Слышала ли она нас? -- спрашивала я себя. -- И что мы говорили? Если даже она подслушивала за дверью, может ли она иметь что-нибудь против меня?"
   Я, конечно, не сказала ничего особо предосудительного. Но я чувствовала, что у молодой девушки есть основание быть недовольной мной за слова Март, будто то были мои собственные. То, что я сейчас выслушала, не было больше чужим для меня, наполовину принадлежало мне, исходило отчасти от меня.
   Так как Март, кончив упражнение, не собиралась покидать рояль и была скорее занята сохранением своей удобной позы перед ним, старшая объявила сухо:
   -- Если ты ничего не имеешь против, Март, я поиграю тоже... когда придет моя очередь.
   Март ничего не ответила, встала, приняла вид загнанного ребенка, который глотает рыдания, и быстро вышла из комнаты.
   Мысль повторить со старшей ту же сцену, что и с младшей, ничуть мне не улыбалась. Я растратила весь свой пыл духовника. "Я заранее знаю, что она мне скажет, как она представит всю эту историю. Однако, эти уроки становятся утомительными!".
   Сесиль проводила сестру презрительным, почти сострадальческим взглядом. Потом повернулась ко мне:
   -- Мне очень жаль, что я так опоздала. У меня был припадок мигрени. Но я приняла еще порошок, и мы можем заниматься.
   В самом деле, она играла, как всегда, может быть, даже не так скованно и реже ошибалась. Она была очень бледна, а верхний рассеянный свет придавал лицу слегка мраморный оттенок, который делал Сесиль неузнаваемой. В общем, все лицо как будто выражало безучастность, иронию.
   Я была более взволнована, а также более смущена перед ней, нежели перед Март. Мне не удавалось найти равновесия между ее присутствием и моим, ни даже ощутить, каково положение каждой из нас, каковы, собственно, наши отношения.
   Конечно, она считалась с моим присутствием, она слегка позировала для меня. Но у меня не было впечатления, что я легко могу подействовать на нее. Я не говорила себе, как только что с Март: "До каких пор она будет сдерживаться?".
   Затем одна мысль обеспокоила меня. Я вспомнила об угрозе, которую она сделала сестре. "Не совсем невозможно, что это ложное спокойствие вызвано твердым намерением умереть. Я предпочла бы преувеличенное отчаяние. Если мое предположение верно, я не имею права притворяться, будто ничего не знаю, ничего не подозреваю. Вместо открытого объяснения, вызвать которое у меня не хватит мужества и в котором она, может быть, откажет мне, я должна бы изобрести две-три фразы, внешне банальные, но полные смысла и волнующие, которые задели бы ее решение умереть там, где оно прячется".
   Я их не находила. Но и то искусственное, что было в поведении Сесиль, захватило и меня. Я заметила, что, делая замечания по поводу упражнений, я закругляю фразы, взвешиваю оттенки голоса. Тотчас же я почувствовала усталость. Возможно, что нарочно "говорить красиво" приятно перед большой аудиторией. Но тут, в гостиной Барбленэ, с темной Сесиль слева от меня, портретом дядюшки над нами, игрою отражений, сдержанных в горьких, идущих от ящика рояля и штампованного медного кашпо, "говорить красиво" становилось угнетающим занятием вроде возни с насосом в подвале.
   Я начинала чувствовать тяжесть дома Барбленэ. Мне приходилось делать отчетливое усилие, чтобы мириться с тем, что я еще тут. Вся предварительная работа по приспособлению, произошедшая во мне, как будто была теперь ни к чему. Между тем, ко многому в этом доме я приноровилась. Почему все это стало вдруг непривычным и тягостным?
   Незадолго до конца урока Сесиль сказала мне:
   -- Вам будет очень неприятно встретить здесь в будущий вторник Пьера Февра? Он должен быть.
   Я ответила:
   -- Да нет! Ничуть! -- с таким видом, который ясно показывал, как удивил меня этот вопрос. Обращаясь ко мне, Сесиль взглянула на меня, потом повернулась к роялю. Она полуулыбалась. Ее поведение, однако, не было ни достаточно подчеркнутым, ни достаточно таинственным, чтобы я могла почувствовать скрытый сарказм или вызов.
   Но я думала о нем еще несколько часов спустя.
  

VIII

   Вначале это собрание не было ничем замечательно. Когда я пришла, сестры были одни. Я поняла, что г. Пьер Февр был здесь к завтраку и сейчас под руководством г. Барбленэ обходит мастерские. Что касается г-жи Барбленэ, то она, вероятно, отдыхала в своей комнате во втором этаже или на шезлонге в столовой, за этой двухстворчатой дверью, порога которой я еще не переступала.
   Я начала урок как всегда. Между обеими сестрами, а также ими и мною царило спокойствие, полное недоговоренности. Сесиль и Март обращались друг с другом с холодной вежливостью, словно воспитанницы одного из тех изысканных пансионов, где самые близкие подруги на "вы". Но каждая из них делала вид, будто у меня с ней особый секрет.
   Когда Сесиль говорила Март:
   -- Я на третьем такте после В, -- интонация ее голоса означала: "Очевидно, это я ошиблась, и наша милая Март права. Даже если бы я когда-нибудь стала играть в совершенстве, то и тогда случилось бы так, что именно совершенство оказалось бы виноватым". Но, кроме того, свет ее взгляда, складка лба и что-то еще более незримое посылали мне такую мысль. "Какое значение может иметь третий такт после В для того, кто решил умереть?".
   Да, она сама напомнила мне об этом, как безмолвно напоминают о сделанном признании; эта мысль истекала ко мне от ее тела, трепещущего и в то же время темного. Между тем, у нас об этом не было речи. Зато мне казалось, что поведение Март полно намеков на мою предстоящую встречу с Пьером Февром, спрашивает меня о ней, немного удивляется, ожидает знака, который толкнул бы ее в сторону доверия или подозрения.
   В конце одного упражнения мы услышали что-то вроде стона, исходящего из столовой. Можно было подумать, что он уже длился некоторое время, но что звук рояля его заглушал. При данных обстоятельствах эта жалоба, хоть и легкая, больно сжала мне сердце. Двойная дверь цвета дыма как бы приобретала мрачную торжественность и словно увеличивалась в размерах.
   Март тотчас же встала, с лицом девочки, которую зовет мать и которая спешит. Она прошла в столовую, Сесиль тоже встала, но остановилась у рояля.
   Через минуту Март вернулась, закрыла дверь.
   -- Ничего особенного. Мама говорит, что Эжени не торопится с новыми порошками, знаешь? Потом она хочет, чтоб я помогла... по хозяйству... Простите меня, мадмуазель, я должна пройти на кухню посмотреть, что с чаем. Впрочем, теперь уж вам не придется спокойно заниматься. Мы с Эжени все время будем вам мешать.
   Г-жа Барбленэ появилась только, когда приготовления к чаю были окончены. Я искала на ее лице, на ее губах следа слышанного мною стона; и не находила его. Правда, в величественном выражении г-жи Барбленэ читалась мысль о том, что страдание занимает место в человеческой жизни и дает возвышенным душам случай проявить себя, но это только как общий взгляд, без намека на что-нибудь частное и недавнее.
   Нельзя было также угадать, была ли г-жа Барбленэ осведомлена о соперничестве своих дочерей; понимала ли она его значение; не примирялась ли с крушением своего первоначального проекта, чтобы обратиться к какой-нибудь другой комбинации. Время от времени она бросала взгляд на Сесиль или Март, взгляд, достаточно рассеянный, чтобы не казаться испытующим. Или, во всяком случае, можно было думать, что она ограничивается проверкой их туалета и того, как они расставляют чашки.
   Г. Барбленэ и г. Пьер Февр явились позднее. Общество состояло из тех же людей, что и прошлый раз. Но мне пришлось сделать усилие, чтоб его узнать. Во-первых, я совсем иначе ощущала свое положение. Я не скажу, чтобы с прошлого раза больше вошла в семью Барбленэ и сколько-нибудь стала в ней своей. Однако, чувства, мысли, влияния, протекавшие среди семьи Барбленэ, сплетались и сосредоточивались не так далеко от моей особы и даже совсем близко задевали меня в своем движении.
   Как только я взглянула на Пьера Февра, меня снова охватили размышления, которым я предавалась прошлый раз и которые прервал взор г-жи Барбленэ. Цепь моих рассуждений возобновилась как раз на том же месте, где оборвалась, как полоса кружев механического производства, за которую снова принимаются, пли как сны, которые продолжаются на следующую ночь.
   "Актер из маленького театра?.. Лакей?.. Если б я сегодня впервые встретила его в трамвае, помешало ли бы мне что-нибудь в его лице, какая-нибудь черта, подумать, что это, может быть, молодой лакей, отпущенный со двора и гуляющий? Да, и без долгих поисков. В его взгляде нет ни отсвета подобострастия, ни отсвета наглости, ни даже угрожающего блеска гордости, попираемой ремеслом. Складки его лица привыкли свободно образовываться и разглаживаться, смотря по настроению или по тому, как он считает нужным. Вот он рассмеялся. Один миг выражение его лица было детским, по крайней мере, возле глаз, именно из-за отсутствия стеснения, потому что он не ставил ширм перед своей минутной веселостью. Актер? Нет, и не актер..."
   Но в отличие от прошлого раза моя внутренняя речь не настолько поглотила меня, чтобы сделать рассеянной. Она текла как бы подземно, словно мотив левой руки на рояле. Она служила вторым голосом слов, которые я произносила, салонных мыслей, которые я деятельно вырабатывала.
   Правда, мне, главным образом, пришлось беседовать с самим Пьером Февром. Мы говорили о музыке. Пьер Февр уверял, что никогда не умел играть на рояле. Он, может быть, был искренним в том смысле, что никогда систематически не занимался и даже сольфеджио проходил только в силу рутины. Но он выказывал основательное музыкальное воспитание. То, как он взял несколько нот, чтобы напомнить мне места из произведений, которые он мне назвал, вызвало в моем воображении маленькую каюту на корабле, кружок офицеров за папиросами, Пьера Февра у рояля; горсточку молодых людей, втайне подавленных пустынностью моря, обеспокоенных глубокими движениями памяти; среди них Пьер Февр и музыка, которая помогает им находить во всем этом какую-то возвышенную радость.
   В то время, как мы говорили, голова моя немного пьянела.
   Уже давно я не вела сколько-нибудь значительного разговора, особенно при свидетелях. Мари Лемиез не проявляла интереса к трудным темам, и мы сами были единственными судьями наших бесед.
   Здесь судьи были не такие уж страшные. Все же их присутствие очень обостряло мои впечатления. Я говорила себе, что мы с Пьером Февром, по какому-то взаимному соглашению и признанию, оказались вдруг словно ярко освещенным городом, окруженным варварскими племенами, которые издали любуются непонятными празднествами, происходящими в нем.
   Пьер Февр, может быть, не сознавал этой мысли, но он должен был ее почувствовать. Сильно пересидев обычный час моего возвращения, я подумала, что пора домой, но мне пришлось хотеть этого несколько минут кряду и двадцать раз повторить себе приказание, чтобы, наконец, заставить себя встать и произнести слова прощания.
   Не успела г-жа Барбленэ сказать своему мужу:
   "Ты проводишь мадмуазель", как Пьер Февр воскликнул:
   -- Но мне тоже в город. Если мадмуазель позволит, я помогу ей перебраться через рельсы.
   Предложение было сделано таким решительным тоном, что никто не успел ни оспорить его, ни даже задуматься над ним.
   Казалось, г-жа Барбленэ хотела напомнить Пьеру Февру, что он должен обедать у них, как обычно. Но она только слегка откинула голову, подняла и приоткрыла левую руку и на миг задержала дыхание.
   Что касается сестер, то я старалась не представлять себе, что они могут думать о происходящем.
   Мы с Пьером Февром несколько неожиданно оказались на пороге.
   Тот же порыв, что захватил нас обоих час тому назад и толкнул Пьера Февра на неожиданный поступок, заставил меня сказать ему:
   -- Надеюсь, что не я оторвала вас от вашей невесты?
   Мы пересекали первые рельсы. Он воскликнул:
   -- Я попаду под поезд, если вы будете так меня огорашивать. Моя невеста... послушайте...
   И он принялся повторять: "Ха! ха! ха!" -- род восклицания, очень веселый и очень мужественный, менее связанный с телом, чем смех, действительно чистый взрыв живого ума, который вызывал мысль о разных легкомысленных способах относиться к жизненным обстоятельствам и который я живо представляла себе звучащим в узком коридоре корабля или у входа на мостик, на верхней ступеньке железного трапа. Один взгляд какого-нибудь человека может казаться нам неисчерпаемым и может дать этому человеку власть над нами, вес которой нас поражает. "Ха! ха! ха!" Пьера Февра внезапно внушило мне общую веру в самое себя и в окружающее, смелую точку зрения на человеческое положение. Это был словно глоток вина. Даже тело и костяк получили свою долю. Я позавидовала человеку, который носит в себе запас такого настроения, и почувствовала, с каким нетерпением буду ждать еще одного "ха! ха! ха!" Пьера Февра.
   Через несколько рельсов он добавил:
   -- Кто вам сказал, что я жених?.. Прежде всего, чей?
   -- Простите. Я вижу, что сказала или сделала глупость. Я слушала невнимательно и поняла превратно обрывки признаний, вырвавшиеся у моих учениц... Я в отчаянии...
   -- Не оправдывайтесь так. Я, напротив, в восторге, что имею случай навести справки относительно предмета, который, как-никак, а меня касается. Послушайте! Вы отнеслись ко мне, как к товарищу, и это очень хорошо. Не замыкайтесь теперь в дипломатическую осторожность.
   -- Но что я могу вам сказать, чего бы вы не знали, наверное, лучше меня?
   -- Простите! Мне кажется, вы способны открыть мне кучу вещей. Вы уже сообщили мне, что я жених. Вы находите, что этого мало?
   Здесь было место для нового "ха! ха! ха!", которого я ждала, но которого не последовало. Я готова была разочароваться, но подумала, что, повторяясь, когда его ждут, этот чудесный взрыв глубокой жизни принял бы механический характер и что его власть надо мной требовала неожиданности.
   -- Ну! Просветите меня до конца. Какого числа я женюсь? Это очень важно для меня из-за приготовлений.
   -- Вы смеетесь надо мной, и я этого заслужила. Куда я вмешалась? Но вы отлично понимаете, что если произошла ошибка, я могу в ней только извиниться, а не давать вам объяснения. Если кто-нибудь из нас, -- добавила я через минуту, -- в состоянии исправить ошибку другого, то это, конечно, не я.
   Он улыбнулся, сделал забавную гримасу, которую странно осветил путевой фонарь.
   -- Это недурно. В сущности, я в положении обвиняемого. Да, да! и это вполне законно... Час искупления... Вы имеете полное право спрашивать меня, как могло случиться, что я слыву женихом... да, чьим?.. ну, одной из сестер Барбленэ, скажем, женихом сестер Барбленэ.
   Он говорил это так весело! И это так отвечало некоторым из моих предыдущих мыслей, что я не могла удержаться от смеха.
   -- Я должен оправдаться. Я должен объясниться.
   Я протестовала.
   -- Да, да. Но вы мне поможете. Это совершенные пустяки. В этом вопросе есть оттенки, которых я не улавливаю, а вы, вы сможете их мне пояснить.
   Мы выходили из вокзала. Когда мы собирались пересечь площадь, он остановился и сказал мне грустно:
   -- Я уже собрался сопровождать вас прямо в город, не подумав об этом. Вам, наверное, не так уж приятно, чтобы вас встретили с мужчиной, еще не канонического возраста, не правда ли? В провинции и в вашем положении... Я это отлично понимаю. Я опять чуть не повел себя, как дурак. Вы не замечаете? У вас вид, как будто вы считаете, что еще глупее разглагольствовать вот так, под этой электрической дугой, которая нас великолепно освещает?
   -- Боже мой! Я обратила на это не больше внимания, чем вы. Но, действительно, возможно, что если бы мать какой-нибудь из моих учениц встретила меня в вашем обществе на Вокзальном бульваре, пустынном в этот час и довольно темном, она не стала бы утруждать себя приисканием доброжелательного объяснения. Это, впрочем, меня бы не удивило. Почем знать? Может быть, она почувствовала бы по отношению ко мне некоторую благодарность.
   Он посмотрел на меня с искорками в черных глазах, как смотрят на приятеля, который только что подпустил хорошую шутку.
   -- Да. Послушайте. Это очень скучно. Но я не мог отпустить вас без объяснения. Да, да. Мне это важно. С другой стороны, не отправляться же нам снова по рельсам.
   Меня охватило тогда странное чувство. Мне тоже казалось очень важным, чтобы наш разговор не кончился сейчас. Я говорю "мне тоже", потому что я как бы угадывала за этими словами Пьера Февра то же почти мучительное желание.
   Мне показалось, что нам надо во что бы то ни стало некоторое время побыть вместе. Через полчаса, например, мы свободно могли бы расстаться. Мое желание не было тем, которое заставляет нас растягивать прогулку. Так как оно скорее напоминало мне волнение, которое я испытывала иной раз, выжидая, выслеживая удачное окончание какого-нибудь тонкого дела, в котором случай и самое содержание принимали такое же участие, как и моя ловкость, и которое надо было стараться не испортить нетерпеливым желанием скорее узнать исход.
   -- Вы идете в центр? -- сказала я ему.
   -- Да, мне нужно кое-что купить. В это время года три четверти магазинов в курорте Ф*** закрыты, и ничего нельзя достать.
   -- Тогда мы можем пойти этой улицей. Я знаю дорогу. Это немного дальше, чем по Вокзальному бульвару, но мы можем быть почти уверены, что никого не встретим.
   Мы углубились в указанную мной улицу, которая была очень темной.
   -- Вы знаете, -- сказал он мне, -- что я моряк, моряк торгового флота. В последнее плавание, при заходе на Азорские острова, я схватил довольно противную простуду. После этого у меня сделалось малокровие, маленькие припадки печени. Словом, врач нашего общества, кстати, отличный малый, устроил мне шестимесячный отпуск. Я не был этим огорчен. Я давно уже плаваю. Так как общество увеличило свой флот и у него не хватало личного состава, нас немного загоняли. Я не мог провести отпуск в Марселе; это показалось бы недостаточно серьезно. Для видимости доктор отправил меня сюда, в курорт Ф***. Чистейшая случайность. Я скучал там уже две или три недели, как вдруг вспомнил, что у меня есть родные по соседству. Барбленэ мои родственники с материнской стороны, во второй или третьей ступени, не могу вам сказать в точности. Нужно было иметь чертовски праздную голову, чтобы вспомнить о них, и мрачную необходимость в развлечении, чтобы захотеть сделать им визит. Мне, которого терроризирует среда мелких буржуа и средних буржуа! Моя семья из той же среды, вы понимаете? Она опротивела мне с детства; и я думаю, что отчасти из-за этого я и стал моряком. У меня даже не было адреса Барбленэ, но я помнил, что отец занимает видный пост на станции, Должен еще вам сказать, что мне очень трудно долго обходиться без чего-нибудь вроде большого порта или большого города. Здесь меня не очень-то удовлетворяло окружающее. Но большая станция, со множеством служебных зданий, -- здешняя станция хороша, правда? все эти депо, все эти пути, -- большая станция, это довольно симпатично. Я не далек от мысли, что явился сюда отчасти из-за станции, чтобы иметь предлог прогуливаться в ней от дебаркадера к дебаркадеру, разыскивая кузена Барбленэ. Тут есть аналогия с Араном или Жолиеттой [портовые бассейны в Марселе. -- Прим. перев.], вам не кажется? В конце концов, это, может быть, оправдание, которое я приискал теперь. Итак, я отправился искать кузена, я его нашел, нашел его дом. Ах, его дом, он мне ужасно понравился. В Марселе, против доков, на чем-то вроде площадки, на пересечении набережных нескольких бассейнов, есть маленький затерянный бар, чудесный маленький домик. Бородатый хозяин при утреннем солнце наливает вам Old Manada Rum, и слышно, как заклепывают болты карабельных корпусов. Так вот, дом Барбленэ не такой веселый, разумеется, совсем даже не такой веселый, но в нем есть что-то характерное. Вероятно, было бы лучше, если бы там помещался маленький бар для стрелочников и кочегаров, где старая дама -- это могла бы быть немного полинявшая г-жа Барбленэ -- вам подавала бы при случае Old Manada. Но надо довольствоваться тем, что есть.
   Вы говорите себе, что я верчусь около вопроса и не приступаю к главному. Да. Главное? В конце концов, я не знаю. То, что я вам изложил, кажется придуманным к случаю. Похоже на то, что в этом слишком легко признаться, чтобы это было правдой. Что? Люди "проницательные", когда им говорят такие вещи, смотрят на вас с улыбкой... тоже проницательной. Но и они могут ошибаться, иногда.
   Разумеется, в этом доме имелись две девушки. Я не стану говорить, что это обстоятельство показалось мне неприятным или хотя бы безразличным. Если я вам скажу, что вообще люблю женское общество, это будет правда, в общем -- правда. Виновата ли в этом моя профессия? Может быть. Однако, в этом отношении наше положение далеко не то, что моряков военного флота. Пароходы, на которых я плаваю, полны женщин и девушек, весьма блестящих. У нас достаточно случаев приблизиться к ним, говорить с ними. В частности, у нас, комиссаров. Это мы выслушиваем жалобы, это нас умоляют о перемене каюты. Вечером, когда не слишком много накопилось работы, ничто не мешает нам пройтись по салонам и принять участие в болтовне. Напротив, это входит в наши обязанности. И никому не придет в голову обращаться с нами, как с непрошенными гостями. Вы не можете себе представить, какие сокровища любезности скрыты в светской женщине, будь она десять раз миллионершей. Те же люди, что на суше вышвырнули бы нас за дверь, если бы мы имели дерзость к ним явиться, очаровательно любезны на корабле. Вы понимаете, несмотря на позолоту, прекрасные ковры и мягкие кресла, из глубины доходит постоянное подрагивание, которое вызывает в уме отрезвляющие картинки и поддерживает гордость в состоянии... хлопьеобразном.
   Но, не будучи дураком, чувствуешь, что такие отношения -- не отношения равного к равному, что они бесконечно далеки от близости и дружбы. Поэтому я лично не злоупотребляю ими. Я уж скорее предпочитаю выкурить на спардеке сигару с каким-нибудь глуповатым американцем, который спрашивает у меня адреса флорентийских отелей или о том, любят ли итальянцы своего монарха.
   Добавьте к тому же, что все эти женщины иностранки; что если они говорят со мной, это прежде всего в надежде усовершенствовать выговор или научиться оборотам, и вы поймете, что, в известном смысле, я лишен женского общества.
   Сестры Барбленэ, как-никак, были славные провинциалочки и все-таки родственницы. Мне нечего было церемониться. Я сразу же усвоил с ними приятельский тон, не спрашивая, привыкли ли они к тому. Старшая лишена очарования и, конечно, не очень красива. Все предрассудки ее семьи и ее круга уже образовали на ней осадок известной толщины. Но в ней есть огонь, я вам ручаюсь. Мне иной раз хотелось говорить ей резкости только для того, чтобы проследить в ее глазах пробуждение (сейчас же подавленное) довольно смелой и даже суровой души. Я отлично представляю ее себе живущей в шестнадцатом веке и предающейся страстям. Ха! Ха! Ха! Различие пола делает проницательным? Что? Заметьте, я сказал в шестнадцатом веке. Я не имел в виду ни мадам де-Помпадур, ни Дю-Бари. Что же до младшей, так это гораздо более прелестная девочка, но в ней, может быть, меньше содержания. К ней чувствуешь признательность уже за то, что она похожа на всех девушек своих лет в таком доме, который чертовски не похож на все дома. Вы представляете себе семнадцать страниц восклицаний и антитез, которые она вызвала бы у романтика? Что? После такого описания дома Барбленэ, что зубы застучат, и рядом с г-жей Барбленэ, превращенной в чертову перечницу: "В этом мраке трепетала звезда, в этой пещере дышал цветок". Признайтесь, есть это.
   Итак, я не могу отрицать, что мне понравилось общество этих девушек. Праздность, неимение лучшего, все что хотите. Я стал бывать. Я оставался обедать. Кстати, раз я исповедываюсь, я не должен ничего пропускать. Вы уже обедали у Барбленэ? Нет? Так вот, обеды у Барбленэ очень привлекательны, полны силы, полны мрачной поэзии. На столе появляются блюда, которые кажутся пережаренными, забытыми в печи, черноватые соуса, которых даешь себе слово не пробовать. Служанка, которая их приносит, не внушает ни малейшего доверия. Она похожа на поденщицу, подметающую полы, вытирающую пыль, а не на кухарку, у ней нет ни лоснящейся округлости, ни степенных движений кухарки. Да, но подождите. Первый кусок приводит вас в недоумение. Спрашиваешь себя, нет ли в этом извращенного удовольствия предавать истреблению собственный свой вкус. Сомнение длится недолго. Первый же стакан вина, налитый папа Барбленэ, его рассеивает. Вам сразу становится ясно, что вам предстоит обед первого сорта и что нужно быть внимательным. Это не утонченная кухня, это нечто лучшее: это глубокая кухня. Перед вами самые обычные блюда: домашняя говядина, домашняя курица. Но всякий раз вы говорите себе: "я никогда еще не ел говядины" или "я не представлял себе, чем может быть курица".
   Тогда на подробности вашего местонахождения и на членов дома проливается для вас как бы гастрономический свет. Вы замечаете, что служанка, ставя блюдо посреди стола, охватывает его, обнимает его последним взглядом, тревожным и материнским. Вы замечаете, что возле тарелки г-жи Барбленэ имеется в запасе несколько аптечных пакетиков, но что на самой ее тарелке лежит солидный ломоть мяса, вырезанный из самой сердцевины куска, а в стакане налито пальца на два, на три честного старого бургонского. У Сесиль ее обычное лицо, скорей всего сумрачное, а у Март -- вид рассеянного ребенка, который вам знаком. Но вы слышите, как Сесиль говорит, суховато, не поворачивая головы и только скривив губы в сторону отца, что начатая бутылка отдает пробкой; а вы этого даже и не заметили. Вы видите, как Март берет перец или горчицу и производит возле своего куска филе точную дозировку. Ах, смею вас уверить, что мне приходилось на корабле сидеть за столом рядом с дочерьми миллиардеров и женами посланников, но сестры Барбленэ производят на меня впечатление. Им бы я не посмел налить круглым жестом стакан нашего чудесного Химического Го-Сент-Эмилиона или указать вилкой на великолепный ломоть консервированного мяса.
   Вы подумаете, что любовь, как аппетит, пришла ко мне во время еды? Так как в конце концов похоже на то, что я уклоняюсь от главного вопроса, который вызвал столь длинный разговор и завел нас на эти улицы. Да. С вами я могу быть откровенным без того, чтобы казалось, будто я разыгрываю циника. Видите ли, я не из тех, которые думают, что для того, чтобы между мужчиной и женщиной родилось чувство любви, нужны всевозможные счастливые встречи, редкое сродство. Ничуть. Мне кажется, что как только встречаются мужчина и женщина, первое, что проходит между ними, это чувство любви. И я употребляю это слово сознательно. Я говорю не о каком-нибудь животном или первобытном побуждении. Нет, чувство любви, сразу же очень сложный обмен. И время тут ни при чем. Я хочу сказать, что с первой же секунды их встречи это уже есть. Время, напротив, может все испортить. Например, когда я выхожу на берег после долгого плавания, я очень чувствителен к окружающему. Марсель колет меня, как кустарник. Каждое колесо на мостовой производит отличный для меня звук. И вот, когда я на улице, я вижу, как бесчисленные женщины и мужчины проходят один возле другого, обгоняют друг друга, сталкиваются или расходятся. Здесь тысячи присутствий, мгновенные близости, тысяча любовей, которые производят краткую вспышку между мужчиной и женщиной. Мне кажется, что эта улица, в которую я только что вступил, -- чудесный вихрь искр. На следующий день я уже ничего этого уже не вижу, и иду так же слепо, как и все.
   Итак, по-моему, при встрече мужчина и женщина первое мгновение любят друг друга. Но, за отдельными исключениями, это не может длиться. Или расстояние между ними тотчас же возрастает. Они удаляются друг от друга с ужасной быстротой. Женщина уже отсутствует. Так как я был невнимателен, то я успел только полюбить ее, но не успел взглянуть на нее, даже не успел захотеть повернуть голову в сторону, куда она уходит. Или набегают и протестуют другие чувства. Мысли о благоразумии, о приличиях, обо всем, что хотите, которые быстро восстанавливают положение.
   По-вашему, я преувеличиваю? Действительно, это, может быть, вернее для мужчин, чем для женщин. Или, скорее, у мужчин есть смелость заметить это, тогда как женщины... Словом, вы понимаете, что с такой теорией у меня нет необходимости лицемерить. Итак, я не спорю, что между этими девушками и мной возникло, особенно вначале, что-то вроде чувства любви. Объяснения требовало бы обратное. Я говорю: между девушками и мной, -- дело касалось столько же Март, сколько и Сесиль; и само по себе это не имело никакого значения. Это ни к чему не должно было привести.
   Я вам сказал, что бываю очень чувствителен к тому, что происходит вокруг меня. Да, но это очень неравномерно. Я бываю ужасно рассеян. Я не замечаю того, что бросается в глаза. Если я когда-нибудь женюсь, это может оказаться гибельным для меня. Ха! Ха! Итак, я только совсем недавно заметил, что здорово запутался в сетях этого семейства. Я открыл, что старшая, Сесиль, забила себе в голову выйти за меня замуж, и что г-жа Барбленэ бросает на меня взгляды, под которыми зреют зятья. Моей первой мыслью было сесть в марсельский поезд и попросить товарища уступить мне свою очередь на первом корабле. Я сам не знаю, что меня удержало. Лень принять решение? Сожаление о потерянных месяцах отпуска? Великолепный стол Барбленэ? Нет, все-таки не это. Вы скажете: сила неосознанной любви? Нет! нет! Скорее трудность удрать таким образом, не показавшись черт знает чем; мысль, что вдруг родители начнут подозревать страшные истории, сочтут меня низким соблазнителем, который бежит, обесчестив дом. Почем знать? Тем более, что Сесиль была бы вполне способна после моего отъезда, не то, чтобы признаться, рыдая, в воображаемом падении -- она не так демонична! -- но дать понять, что дело зашло очень далеко. Оставаясь здесь еще несколько недель, я устранил эту опасность и мог понемногу образумить и тех, и других.
   Я бы мог сразу же стать очень холодным с сестрами. Я этого не сделал. Такая перемена в обращении дала бы мне вид господина, немного поздно сознавшего, что перешел границы принятого, и старающегося избежать последствий, с которыми вначале не считался. Нет. Я сохранил свою обычную манеру. Но чтобы показать старшей, что она весьма ошибается, считая себя "предметом моих желаний", а также, чтобы дать понять им всем, что как в одной, так и в другой то, что мне понравилось и чего я искал, была прелесть юности и больше ничего, я стал выказывать младшей не то, чтобы предпочтение, но более свободную дружбу, чем старшей. Я поступал приблизительно так, как если бы старшая вырастала с каждым днем, становилась женщиной у меня на глазах и всякий раз заслуживала нового уважения, в то же время теряя для меня главный интерес. Потом я стал чаще произносить слово "кузины", во множественном числе; "мои кузины", вы понимаете, нечто коллективное, явно родственное. Еще немного, и я стал бы трепать по щеке служанку и обнимать самое г-жу Барбленэ. Но я недостаточно уверен в себе, чтоб рискнуть на такие усилия.
   И вот у меня такое впечатление, что это не очень-то удалось. Видите ли, хорошая работа всегда рассчитана на знатока. Боюсь, что мои тонкости не попали в цель, если не хуже.
   -- Вероятно, вам поэтому-то и захотелось сегодня выйти вместе со мной и проводить меня... публично?
   -- Что?
   -- Да... чтоб усилить демонстрацию.
   -- Знаете, ведь это свинство. И вы меня очень смущаете. Я могу вам ответить... или, скорее, я бы мог вам ответить очень решительно и очень... прочувствованно. В самом деле. Но то, что я говорил вам сейчас о своих теориях, ставит меня в неловкое положение. Я чувствую себя глупо. Я огорчен, гораздо более огорчен, чем могу вам сказать. Что? Вы освобождаете меня от мотивированного и подробного объяснения?
   -- Освобождаю.
   Я произнесла это после молчания, с опущенной головой, устремив глаза на отблеск, тянувшийся перед нами по земле, глухим голосом и почти дрожащим, как будто это несчастное слово было непомерно торжественно и бесконечно важно.
   Заметил ли это он? Принял ли участие в моем смущении? Во всяком случае, он дал разговору один из тех легких толчков, после которых вдруг становится легче дышать.
   -- Вы меня слушали с большим терпением. Это очень хорошо, но этого недостаточно. Вы обещали помочь мне. Да, да! Теперь у вас имеются мои признания, с одной стороны; с другой, признания сестер, да, более или менее. Значит, нет человека, которому легче было бы дать совет, чем вам... Я буду задавать вам вопросы. Вам придется только отвечать. Вы только что сказали: "ваша невеста". Про которую из двух сестер вы думали?
   -- Да... скорее про старшую.
   -- Ага! скорее... Ага!.. И это вы знали от старшей?
   -- Не совсем. Впрочем, я говорила зря. Я, вероятно, превратно истолковала то, что мне случайно сказали. Слова не то "жених", не то "помолвка" обратили на себя мое внимание. Я их не выдумала. Но я, может быть, плохо поняла, к чему они относились, что они значили. Во всяком случае, я глупо сделала, что повторила их.
   -- Гм! Вы не хотите обмануть доверия, которое вам оказали молодые особы. Это похвально. Однако, оказав услугу мне, вы окажете услугу и им. Если все они продолжают обманываться на мой счет, я должен это знать. Или тогда этому не будет конца.
   -- Ну, так говоря откровенно, мне кажется, что ваша политика хватила через край. Желая разубедить старшую, вы, как бы это сказать...
   -- Убедил младшую?
   -- Это немного слишком сильно сказано. Вы передали младшей болезнь старшей.
   -- А, черт!
   -- И даже хуже того. Потому что старшая не исцелилась. Только надежды и иллюзии поменялись местом. Сесиль, по-видимому, совсем не сознает, что вообразила то, чего не было. Она обвиняет сестру в коварстве, а вас... в непостоянстве.
   -- А вы не находите, что это страшно? Истинное приключение мореплавателя. Знаете, случай забрасывает вас на берег. Вы вступаете в сношения с туземцами. Они хорошо вас встречают. Обмен кусками баранины и стекляшками. Но вы не знаете их обычаев. Вы чешете себе ухо мизинцем, и вдруг оказывается, что в их стране это имеет ужасное и магическое значение. Вот вы и влопались! Вы понимаете, конечно, сам я происхожу из провинциальной буржуазии. Но это давние времена. Я забыл. И потом я жил в этой среде в таком возрасте, когда мальчик может дразнить своих кузин, не навлекая на себя несчастий. В конце концов, что бы вы сделали на моем месте?
   -- Мне кажется, я прежде всего спросила бы себя, уверена ли я в том, что не люблю ту... или другую из моих кузин.
   -- Ого! Я вижу, куда вы клоните. Чудесная вещь -- психология. "Вы, сударь, воображаете, что не испытываете к вышеуказанной Сесиль Барбленэ никаких чувств. Вы даже иногда недалеки от мысли, что у нее противная физиономия. Хитрости бессознательного. На самом деле вы погибаете от любви к ней, да, сударь". Я бы много дал, чтобы это была правда. Потому что я довольно-таки люблю пикантные теории.
   -- Затем я бы спросила себя, сохранила ли я целиком свободу решения... я хочу сказать, не дала ли я той или другой из сестер каких-нибудь прав на себя.
   -- Каких-нибудь прав на себя? Это страшно. Мне кажется, что мне за шиворот капает холодная вода. Но вы-то это думаете? По-видимому, я чудовище, или мореплаватель решительно чужд нравам населения. Вы не можете себе представить, как меня беспокоит то, что вы так думаете.
   -- Но... я ничего не думаю... во всяком случае, я ни о чем не сужу. Я только затрагиваю вопрос.
   -- Да, и я должен бы ответить без всех этих обиняков. Но уже сам вопрос леденит меня. Если б я находил его нелепым, я мог бы пренебречь им. Нет. Я отлично знаю, что он имеет смысл. Что меня пугает, так это мысль, что моя же совесть способна стать на сторону населения. Что? Я чешу себе ухо мизинцем. Печально уже то, что это простое движение призывает все племя к оружию. Но если я сам начну говорить себе, что, почесав ухо мизинцем, я нарушил магический порядок и заслужил наказание, тогда... тогда!
   Я слушала его, смеясь.
   -- А потом я льстил себя надеждой, что в этом деле вы будете на моей стороне... что значительно помогло бы моей совести выдержать удар. Но с вашим вопросом... Вы понимаете, мну нужно мнение эксперта, да, человека, который безошибочно мог бы мне сказать: "Согласно с местными обычаями и прочее ваш случай такой-то и такой-то, исход полагается такой-то. Вот список претендентов". Это, может быть, вернуло бы мне самообладание. Сам лично я не смею высказаться. Я, правда, убежден, что ничего не сделал, ничего не сказал, что имело бы малейшее значение и было бы равносильно малейшему обязательству. Но это мне подсказывает мой смысл, здравый смысл, не ведающий местных обычаев и свысока смотрящий на население. А человек суеверен. Ничто так быстро не привязывается, как черная мысль.
   -- Я, кажется, обеспокоила вас понапрасну. Во всяком случае важно, чтобы вы знали, как к этому относятся ваши кузины. Может быть, еще не поздно привести и ту, и другую к более разумным чувствам. Что касается средств, то я совсем не знаю.
   Сами того не замечая, мы сделали не один обход, чтобы продлить нашу беседу. Но в этом отношении средства города не были неограниченными. Нужно было и так немало снисходительности с нашей стороны, чтобы не заметить, что мы дважды прошли мимо маленькой затерянной бакалейной, где совсем круглая лампа так наивно освещала банки, что у меня, должно быть, поэтому, на ходу возникло острое, чудесное воспоминание о раннем детстве и рождественских яслях.
   Внезапно мы попали на улицу Сен-Блэз, как раз на углу улицы де л'Юиль. Мы шли переулком Деван-да-ла-Бушри, которого я не узнала, и благодаря тому, что мы вышли из темноты, улица Сен-Блэз показалась нам почти ослепительной.
   Прежде чем мы подумали расстаться, мы очутились в центре города. Мы довольно нелепо остановились на перекрестке, ища способ расстаться, который не был бы слишком подозрительным ни для окружающих, ни для нас самих.
   Мы полусмеющимся взглядом сообщали друг другу о нашем смущении, как вдруг, в двух шагах от себя, увидели Сесиль Барбленэ. Это была она, Сесиль, старшая сестра из дымного дома, Сесиль, темное тело. Казалось, она вышла не из движения улицы, но из движения нашей мысли. И на улице, как там, у себя, она образовывала нечто вроде поглощающего прорыва, где свет и оживление как будто внезапно прекращались и отсутствовали, изъян в улице.
   Сесиль поклонилась нам и прошла мимо. Я не успела различить выражения ее лица или, скорей, я не старалась его уловить. Я также не смотрела, в какую сторону она удалилась.
   Мы сделали несколько шагов. Пьер Февр наивно приоткрыл рот, как мальчик, пойманный на месте преступления. Но приподнятые брови, прищуренные и светлые его глаза говорили самым очаровательным образом, что он оценивает, как знаток, страшность этой встречи и что, как ему ни неловко от нее, ему будет приятно разгадывать ее причины.
   Минуту-другую мы не находили слов; но было ясно, что мы усиленно думаем. Я была охвачена чувством чего-то значительного и чудесного. Я видела лучше, чем кто бы то ни было, все то досадное, что было в этом случае. Я была готова доказывать себе его последствия, преувеличивать их. Но мое смущение далеко не было похоже на подавленность.
   Наконец, взглянув на доску с названием улицы, Пьер Февр сказал мне:
   -- Встреча на улице Сен-Блэз, или Тщетная предосторожность.
   Он добавил:
   -- Вы согласны, что это необычайно и даже неестественно. Вам уже приходилось встречать ее в это время и в этих краях?
   -- Нет.
   -- Сейчас по меньшей мере семь часов. Сестры Барбленэ не из тех, кого посылают с поручениями в город в семь часов вечера. Это заслуживает размышления. Пока же я констатирую, что для человека, который умеет браться за дело, я берусь за дело замечательно. Воображаю, как вы злы на меня.
   Он остановился, задумался на мгновение, в то время как всевозможные улыбочки как будто скользили по его лицу, стекали вдоль его черт, словно их источником были глаза.
   -- Послушайте. Раз уж я так хорошо начал вас компрометировать, как говорится, пожалуй, лучше всего будет продолжать. Часто ошибка только зелено скошенная истина. Хотите пообедать вместе за отдельным столиком в самом центральном ресторане города?
   -- Вы шутите?
   -- О, нет! Я отлично знаю, что говорю, -- один раз куда ни шло, -- и что делаю.
   -- Ну, так... нет.
   -- Нет?
   -- Нет. Это тоже требует размышления.
   -- Вы хотите поразмыслить, прежде чем согласиться?
   -- Нет. Я хочу сказать, что такое приглашение, пожалуй, заслуживает больше размышлений со стороны того, кто его делает. Я вижу, вы любите приятельские отношения с молодыми девушками. Жаль, что они не могут относиться к этому так же легко, как вы.
   -- Легко! Простите, простите! Думайте что хотите о моем поведении у Барбленэ. Я признаю свою вину. Но уверяю вас, что сейчас я решительно серьезен. Вы скажете, что разница не так уж заметна? Но, знаете, на корабле объявляют: "Пожар в пороховом погребе" приблизительно тем же тоном, что и "Пассажиры первого класса находят, что рыба скверно пахнет". К тому же это было бы уже не легкомыслие, это было бы...
   -- До свидания, Пьер Февр. Вы очень любезны, что проводили меня.
  

IX

   В отеле я встретилась с Мари Лемиез, которая пришла минуты на две, на три раньше меня. Я была ей рада. Мне показалось, что стоит мне сесть за один стол с ней, и во мне возникнет чувство безопасности, ко мне вернется уверенность.
   Но между первой и последней ложкой супа во мне успело пронестись головокружительное размышление, в котором всего замечательнее было то, что оно не имело почти никакой связи ни с впечатлениями дня, ни с присутствием Мари. В тот миг оно представлялось мне, как что-то важное. Мне бы хотелось иметь возможность внутренне рассказать его, словно, чтобы лучше понять его ценность и помешать ему улетучиться. Но хотя мне и показалось, что оно влечет за собой возвышенные мысли, хотя оно, может быть, и стоило рассуждения о жизни, оно было совершенно далеко от слов, как те мечтания, в которых мы довольствуемся воспоминанием о прогулке в лесу, о повороте дороги и о цене небес, слишком захватывающем, чтобы его можно было назвать.
   Однако оно меньше всего походило на ряд легких видений. Каждый миг размышления навязывался мне, с почти материальной силой заставлял меня чувствовать свое прохождение. Я внезапно видела то одну сцену из моей повседневной жизни, то другую; мое присутствие здесь, потом там; и всякий раз это было сборище существ, созданное с большой силой; подробности, которых не придумаешь, неожиданно блестящие, как доказательства; но, главное, каждый раз все это давило на мою мысль; каждое видение было в то же время и сжиманием, напоминающим рукопожатие или биение сердца. Каждая из этих быстрых пульсаций не только не причиняла мне страдания, но была мне более приятной, хотя я и сознавала, что сильно на них растрачиваюсь и что разум не в состоянии долго это выдержать.
   Когда я отрешаюсь от странной прелести этих мечтаний и придерживаюсь только их смысла, мне кажется, что все сводилось к тому, чтобы сближать в стремительном движении обстоятельства моей тогдашней жизни, при которых я привыкла встречать других людей, сопоставлять или сливать мою личность с другими; к тому, чтобы ясно различать, что для меня отсюда возникают не различные облики существования, а несколько отдельных существований, плохо связанных между собой, несколько несоизмеримых оценок меня самой, несколько несогласованных способов переживать счастье или долг. И я отлично отдавала себе отчет в том, что для того, чтобы действовать сознательнее, чем животное или флюгер, нужно было бы обладать способностью постоянно иметь перед глазами этот вихрь раздельных мыслей или, по крайней мере, сохранять в уме все их совокупное значение.
   Первые слова Мари Ламиез выросли рядом с моими размышлениями и, не задевая их, все-таки заставили их понемногу отступить. Я почувствовала, что они удаляются, исчезают из моих глаз и, как дым, гонимый ветром, углубляются во внутренний мрак, откуда, может быть, никогда не выйдут.
   С той минуты я почувствовала себя очень внимательной к присутствию Мари Лемиез, а также очень занятой воспоминаниями о проведенном дне. Я даже поняла, что надо попытаться согласовать эти воспоминания и это присутствие.
   Конечно, не было и речи о том, чтобы быть совсем откровенной с Мари. Но было невозможно оставлять ее дальше в полном неведении.
   Какую найти увертку? Как овладеть собой настолько, чтобы придать моему рассказу как раз подходящий оттенок? Я знаю, что Мари ни слишком подозрительна, ни слишком прозорлива. Но мне трудно не приписывать ей моей собственной проницательности. Если я не буду действовать с совершенным искусством, я сама начну искать в ее глазах коварную мысль, о которой она и не воображала, и увижу в них мое смущение непомерно увеличенным.
   Я переходила от застенчивости к смелости и обратно. Внезапно я воспользовалась одной из этих волн мужества, чтобы броситься вперед:
   -- Скажите-ка, Мари, вы никогда не говорили мне о некоем г-не Пьере Февре, который, по-видимому, довольно часто бывает у Барбленэ. Вы должны были иной раз встречать его. Я его уже видела раньше, но сегодня особенно мне пришлось быть с ним вместе довольно долго. Мы с ним говорили о разных вещах. Так как он тоже шел в город, он проводил меня часть пути. У меня впечатление, что он в близких отношениях с семьей. Он, кажется, их кузен. По-видимому, он совсем другого круга. Это не мешает ему быть любопытным элементом в знаменитой среде Барбленэ, и мне хотелось бы знать, что вы о нем думаете, какое впечатление он на вас произвел, как вы располагаете его в общей картине. Действительно, вот пункт, с которым мы не считались. Вот пробел в нашем, столь добросовестном, изучении семьи. Знаете, ведь это очень досадно, не пришлось бы нам переделывать всю нашу великолепную работу сызнова. Я удивлена, как это вы, ученая, упустили этот факт -- разве что вы совсем о нем не знали. А? В науке нет фактов, которыми можно было бы пренебречь. Что вы на это скажете, милая Мари?
   Я стала очень многоречивой. Я чувствовала, как во мне возникает час болтовни, смешливой, поверхностной и, при желании, лживой.
   Мари ответила мне спокойно:
   -- Ах, да! Г. Февр, правда. Мне его представляли. Я даже обедала с ним.
   -- С ним?
   -- Да, у них.
   -- Он ухаживал за вами?
   -- Почему? Нет, он не ухаживал за мной. Помню, он много говорил. Он даже слишком много говорил. Г-жа Барбленэ, со своей провинциальной вежливостью, сказала что-то вроде того, что я настоящая ученая, что я произвожу перед своими ученицами изумительные опыты, что ни один инженер не мог бы состязаться со мной в вычислениях и что до знакомства со мной ее дочери никогда не поверили бы, что женщина может столького достигнуть в подобных занятиях. Тогда он углубился в физико-математические вопросы; это были просто намеки, но одна мысль влекла за собой другую. Он вспоминал то, чем когда-то увлекался. Он стал говорить, что обидно пробыть два года на специальных курсах, пройти весь курс политехнической школы и иметь не знаю сколько дипломов, чтобы стать чем-то вроде управляющего отелем -- он, кажется, ведает административной частью, снабжением на большом пассажирском пароходе. Он совсем забыл о присутствии Барбленэ или, вернее, об их уровне, потому что иногда как будто спрашивал их мнения, и было смешно слушать, как он сожалеет перед этими людьми о временах, когда он думал, что открыл общее уравнение вязкости газов. Да, надо было видеть, как он потрясал десертным ножом, держа его за кончик лезвия, и впивался в папашу Барбленэ тревожным взглядом, как будто папаша Барбленэ мог отпустить ему вдруг потрясающее возражение.
   -- А не было ли это способом ухаживать за вами?
   -- Если хотите; однако, я не думаю. Мое присутствие возбуждало в нем целый ряд мыслей, которые он давно потерял из виду и к которым возвращался с удовольствием. Он и произносил их вслух.
   -- А не был он рад заодно слегка поразить Барбленэ? Особенно барышень?
   -- Нет, у меня не было такого впечатления. Это даже довольно любопытно. Казалось, будто он ведет себя совсем так, как эти невыносимые люди, которые позируют для галерки, а на самом деле было как раз наоборот. Вы скажете, что я очень неясно выражаюсь? Вы знаете, я...
   -- Нет, я понимаю вас. И вы встречали его и другие разы?
   -- Да, кажется, два или три раза, но на ходу.
   -- Вы мне не говорили об этом.
   -- Ну да, обед, о котором я говорю, был до того, как вы познакомились с Барбленэ. И потом, признаюсь вам, я никогда об этом так много не думала, как сегодня... Но почему? Вы придаете особое значение этому господину?
   -- Я? Ничуть. Но так как это единственный молодой человек, бывающий в доме, невольно спрашиваешь себя, не имеет ли семья видов на него.
   -- Да, это правда. Я вспоминаю, что в свое время думала об этом.
   -- Вы ничего не заметили между ним и сестрами?
   -- Ничего особенного. Он обращался с ними просто, как с маленькими родственницами. Впрочем, если бы что-нибудь затевалось, я бы знала об этом. Что бы вам ни послышалось тот раз в словах папаши Барбленэ, я знаю все домашние тайны. Г-жа Барбленэ ежеминутно советуется со мной и о вещах гораздо менее важных. Так было с уроками музыки. Дочери тоже. Папаша Барбленэ в счет не идет. Он отводит вас в угол, чтобы стонать над тем, как воспитывают его дочерей, и иногда смотрит на меня косо. Но все решается без него. Знаете, меня бы не удивило, если бы он подумал о таком браке. Это в его стиле. Он уж видит себя несчастным отцом двух ученых старых дев и, во избежание такого горя, готов выдать их замуж за стрелочника. Но на самом деле он ничего не может. Г-же Барбленэ нужен, собственно, не совсем такой зять. Нет. Скорее инженер их железнодорожного Общества, в пенсне, "окончивший первым номером" политехническую школу, -- так у них говорится; все, о ком я слышу, поступили и окончили "первым номером", -- и обладающий солидным состоянием.
   -- Да... Значит, вы думаете, что если бы там существовал какой-нибудь проект насчет этого г-на Пьера Февра, вы бы знали о нем?
   -- Безусловно.

* * *

   Я постаралась насколько можно продлить вечер с Мари Лемиез, хотя она дала мне понять, что ей нужно работать. Я не боялась остаться одна. Но одиночество, без сомнения, снова поставило бы меня лицом к лицу с мыслями и впечатлениями дня, и я видела, как они поджидают меня толпой. И хотя мне не терпелось вольно слиться с их суматохой, хотя я заранее была уверена, что получу от этого ценное возбуждение, я все не чувствовала себя достаточно подготовленной к этому торжественному внутреннему событию.
   Было одиннадцать часов, когда я вернулась к себе. Да, окончания дней не похожи друг на друга. И если бы у меня хватило мужества призвать весь накопившийся у меня за жизнь опыт, я бы охотно сопоставила в размышлении, которое развивалось бы, как фриз, то, как душа сбрасывает свой ежедневный груз. Может быть, это было бы полезно для счастья. Думаю, что, во всяком случае, в этом было бы утешение. Но я еще недостаточно стара.
   На этот раз небольшое пространство моей комнаты произвело на меня впечатление волшебной ограды. И я увидела, что нечего расчитывать на что-то вроде пережевывания, как я могла бы того ожидать. Восстанавливать по порядку все события дня, минуты разговора у Барбленэ, положения действующих лиц, неожиданное поведение Пьера Февра, нашу длинную прогулку вдоль темных улиц, то, что он говорил мне, то, как я держалась, наконец, встречу с Сесиль... Нет. Все это, конечно, имело некоторое значение; все это еще нужно было рассмотреть, но не сегодня. Или, во всяком случае, сейчас такие мысли были мне неприятны.
   В то время, как я распускала волосы, и гребенка, брошенная мной, скользнула с легким шумом по мрамору комода, мне представилась церковь, выходящая на большую холодную улицу предместья, улицу с трамвайными столбами, порывами ветра и ломовыми; женщина, которая идет по улице, видит церковь и заходит в нее. У этой женщины всякие неприятности, и если она входит в церковь, то это и для того, чтобы больше не думать о них, и для того, чтобы подумать о них лучше.
   Потом мои глаза остановились на гребенке, позабавились изучением ее выгиба и отсветов, видом мрамора, блестевшего вокруг. Я пожалела, что больше не ребенок. Будь я еще маленькой, я знаю, чем стала бы гребенка: санями в северной стране, санями, остановившимися в огромной степи. Печальное солнце озаряло бы ровный снег. Может быть, люди в санях услышали бы волчий вой, может быть, одна из лошадей запряжки околела бы от холода.
   Когда я легла, я заметила, что не хочу спать и не боюсь бессонницы. Я удивлялась легкости, с которой мы иногда живем, непринужденности, с которой существуем. Бывают дни, когда нам удается убить время, только цепляясь за нить интересных мыслей; мы страшно боимся, чтобы они нас не покинули, мы льстим им изо всех сил. На этот раз я не нуждалась даже в мыслях. Кровать принимала меня не так, как всегда. Она сообщала мне не столько ощущение отдыха, сколько ясность, подобную той, которую внушают возвышенные и покойные места. Я чувствовала, как во мне рождаются слова вроде "чистота вершин".
   Понемногу мне удалось различить странную мысль, которая мне очень нравилась и которая в ту минуту показалась мне совершенно ясной. Пытаясь ее выразить теперь, я замечаю, насколько это трудно; хотя я не перестаю признавать за ней волнующее значение. Это было что-то вроде следующего, но с бесконечно более богатыми оттенками и совсем другой силой убедительности.
   Я говорила себе, что в обыденной жизни наше тело вынуждено постоянно иметь дело с предметами, с определенными местами и что оно находит их каждый раз такими, какими оставило их накануне, так же расположенными и размещенными. Кровать, комод, этажерка, окно -- все осталось на том же расстоянии, все эти вещи обмениваются сегодня теми же взглядами, что и вчера, и так же их скрещивают. Мое тело тоже, хотя и движется, проходит, в конце концов, по тем же местам, вытягивается на кровати, которая не сдвинулась. Но не кажется ли мне вдруг, что те же места, те же предметы, то же тело, находясь в пространстве, которое я назову видимым, занимая в нем точно определенные места или заняв их снова после обычных маленьких круговоротов, все это время существовали также и в другом пространстве, незримого порядка, и испытывали там огромные перемещения, описывали там странные орбиты, которые установили совершенно новые расстояния между ними, которые придали им теперь совершенно новые положения, то более трудные, то более удобные; так что привычные вещи и я в действительности никогда не находимся дважды в одинаковых отношениях; так что я никогда не стою одинаково на пути мировых дыханий и, как дом, колдовски перенесенный ночью с холма в долину и с севера на юг, мое тело изумляется тому, что бывает то хорошо "расположено", то плохо.
   Да, не проникая в его тайну, я иногда замечаю это волшебство, ловлю его на месте почти что собственными глазами. Помню, бывали вечера, когда эта же кровать казалась мне помещенной в какой-то низменности, ужасно далеко от всяких высот, а надо мной неслись унылые пространства; словно земля разверзлась понемногу под тяжестью моего тела; и подсвечник на ночном столике уже далеко отстранился от меня, отдален от меня в область, ставшую для меня недостижимой; и я видела, как потолок моей комнаты отступает и теряется в высоте, подобно небосводу.

* * *

   Я еще не помышляла о сне, когда часы пробили полночь. Эти часы я, наверное, слышала много раз, но не обращала на это внимания и не спрашивала себя, где они могут находиться. Звуки неслись издалека, может быть, из церкви или монастырской часовни.
   Еще не прозвучал двенадцатый удар, как забили еще одни часы. Я слышала и те, и другие очень отчетливо. Но они никого бы не разбудили, не прервали бы ничьего размышления. Ничего не могло быть осторожнее этого возвещения часа, задушевнее этих двух, тем не менее всенародных, голосов.
   Сперва меня охватило чувство ожидания. Я была уверена, вероятно, потому, что рассеянно уже замечала это, что и те и другие часы пробьют еще раз. Мне показалось, что тело мое сжимается или, вернее, что равномерное объятие охватывает его со всех сторон. Дыхание между губ, которые приоткрылись, слегка дрожа, стало короче и напряженнее. Особенно я чувствовала верх груди, словно здесь находилась хрупкая ограда моей жизни. Изнутри частыми ударами стучало сердце; но снаружи должны были последовать двенадцать ударов тех и других часов, легкие и неодолимые. Вдруг, в самом деле, первые часы снова забили полночь. Вторые, немного нагнав их, зазвучали почти тотчас же. Оба звука чередовались, едва различимые. Но сила их проникновения увеличивалась этим, словно мое существо не было подготовлено к защите против такого союза. Один из звуков открывал рану, а второй не давал ей закрыться. А мое сердце посылало свои биения им навстречу. Казалось, эта тройная вибрация старалась соединиться, опьяненно обняться на обломках моей жизни.
   "Больше ничего! -- хотелось мне сказать. -- Удар! Еще удар, и от меня не останется больше ничего!". И этот нелепый крик облегчил бы меня, если бы стыдливость не остановила его на моих губах. Я не смела призвать молчание моей комнаты в свидетели тайны, которая совершалась с моим телом и которая оставалась неясной, пока не имела названия. Мне хотелось обрести простоту святых и сивилл, их смелость облегчать себя, словом, искупать мучения криком. Но мы разучились утолять себя; какой-то ложный стыд всегда удерживает нас. Уравновешенные глаза Мари Лемиез присутствовали в этой комнате. Пространство вокруг меня не было совершенно очищено от осторожных призраков. Каким-то образом, я не знаю откуда, матери моих учениц смотрели на меня. Спокойнее, Люсьена! Дрожащая Люсьена! Спокойнее. Где ты, по-твоему? И не пробил ли это уже последний удар?
  

X

   На следующий день в десять часов я едва закончила свой туалет. Мне не удавалось рассердиться на себя за это непривычное опоздание, и в то же время я старалась не придавать ему значения.
   У меня был урок в городе от одиннадцати до двенадцати. Мне оставалось больше, чем нужно, времени, чтобы попасть на него. Я знала, что буду точной, как всегда. Но я, несомненно, смотрела на это равнодушно.
   Солнце, ярко освещавшее мою комнату, смягчало прохладу воздуха. Мрамор комода сверкал тем самым блеском, который мы называем смелым, если встречаем его в глазах. Когда я дотрагивалась до него, холодное прикосновение наводило меня на мысль о весне, об утренней прогулке в оголенном лесу, потом каким-то образом вызывало во мне чувство огромной вереницы бегущих передо мной годов, длинного ряда поступков, трепещущих, как тополя на большой дороге.
   Одеваясь, я разбросала вокруг немало вещей. И, по правде сказать, моя комната в этот уже поздний час оставалась в беспорядке, который подчеркивало солнце. Это не было мне так неприятно, как могло быть. Я представляла себе богатую молодую женщину, которая, бродя по комнатам роскошной квартиры, нескончаемо прихорашивается и охотно сеет вокруг себя беспорядок, который исправят менее легкие руки. Я говорила себе, что для бедной девушки я не так уж плохо выбрала себе профессию, раз она позволяет мне разыгрывать при случае леность и небрежность богатой женщины.
   Вдруг я услыхала стук в дверь. Я подумала, что это письмо. Я открыла. Передо мной стоял г-н Барбленэ.
   -- Простите, я очень нескромен... не очень-то прилично беспокоить вас в такой час. Но я думал, что вернее вас застану.
   Я пододвинула ему стул.
   -- Нет, нет, я только на минуту. Это просто из-за этого зонтика, он, вероятно, ваш... вы, должно быть, забыли его вчера вечером... Я подумал, что он может вам понадобиться при такой переменной погоде. Служанка могла бы его вам принести. Но у нас сегодня большая уборка. Она могла бы прийти только попозже. А мне ничего не стоило завернуть сюда.
   Я посмотрела на зонтик. Это был мой зонтик. Я не помнила, чтобы забыла его накануне у Барбленэ, ни даже, чтобы брала его, идя туда.
   -- Мерси, но вы напрасно беспокоились.
   -- О, не стоит об этом говорить, не стоит об этом говорить.
   Он стоял посреди комнаты, такой беспомощный, тан явно хотел остаться, так мучился тем, что должен был мне еще сказать, что я сжалилась над его смущением.
   -- Присядьте же, г-н Барбленэ. Вокзал далеко отсюда, и дорога в гору. Отдохните минутку.
   Пока он садился, я просмотрела на лету три или четыре гипотезы, которые могли бы объяснить его поступок, и прямо перешла к самой неприятной. "Семейство Барбленэ, возмущенное обстоятельствами моего ухода, скандализованное докладом Сесиль об ее встрече, объявляет мне о моем увольнении и, чтобы смягчить для меня его горечь, рассчитывает на добродушие папаши Барбленэ".
   Первое чувство отчаяния почти сразу же растаяло. Я окинула взглядом свою комнату с разбросанными вещами: "Ты была права, маленькая Люсьена, воспользовавшись сегодня утренним солнцем, чтобы минуту поиграть в богатую женщину. Через пять минут было бы уже поздно... Сумеешь ли ты опять ограничивать себя?.. А дрожь с утра до вечера, как одежда посвященной? А это глубокое пение в ушах, как будто твоя душа, развиваясь вне тебя и перемещаясь шаг за шагом, становится сводом над твоей головой и церковной музыкой? Помнишь ли ты их еще? Обретешь ли их вновь? А слезы к концу дня, есть ли они еще у тебя?".
   Г-н Барбленэ говорил мне в это время:
   -- Конечно, если идти кратчайшим путем, подъем крутоват.
   Потом:
   -- Для своих лет я не устаю. У меня нет привычки прислушиваться к себе. Но когда есть заботы, дело плохо. Да. У меня, должно быть, неважный вид. Я провел странную ночь, уверяю вас.
   -- Может быть, г-же Барбленэ хуже?
   -- Нет, слава богу! Ах! Никто не знает, что я отправился к вам. Вы не будете говорить об этом? Так лучше. Видите ли, вчера поздно вечером я ходил по мастерским. Была ночная смена и срочная работа. Когда я вернулся, было за полночь, -- но вы никогда не были у нас во втором этаже? У каждой из дочерей по комнате возле лестницы. Наша -- в конце коридора. Они должны были давным-давно спать в это время. Так вот, проходя возле двери Март, я слышу оживленный разговор, взрывы голоса, и кто-то рыдает. Я догадывался, в чем дело. Однако, я не думал, что это так серьезно. Слов нельзя было разобрать, но уже звук голосов обеспокоил меня. Я раза два постучал в дверь. Они, по-видимому, не обратили внимания. Я открыл, вошел. Март лежала или, скорее, сидела в кровати, раскрытая, несмотря на холод, и рыдала, закрыв лицо рукой. Сесиль, наклонившись к ней и облокотившись на ночной столик, говорила ей в лицо, торопливо, стиснув зубы, и была так увлечена своей злобой, что сперва даже не обернулась на меня. Я подошел. Я сказал: "В чем дело, дети мои? Вы обе с ума сошли". Март закричала мне: "Папа! папа! Она меня слишком мучит. Я ничего ей не сделала. Зачем же она терзает меня? Зачем же она приходит в мою комнату, чтобы меня мучить?". Сесиль посмотрела на меня зло, словно хотела укусить. Потом сдержалась; сделала вид, что улыбается. "Отец, не стоило беспокоиться, мы шалим, я подразнила ее. Я говорю с Март. Март глупая. Ей ничего нельзя сказать, она сразу кричит, как зарезанная. Если вы начнете ее жалеть, она не перестанет плакать. Это домашний баловень. Веньямин! Херувим!" И она поправила подушку в головах у Март.
   Мне стоило большого труда вытянуть хоть что-нибудь от одной из них. Наконец, я уловил главное. Вы уже немного в курсе, не правда ли? С тех пор, как наш кузен Пьер Февр попал в наш дом, эти девочки потеряли рассудок. Я-то сразу увидел, что будут одни неприятности. С первого дня я понял, что этот молодой человек не про нас. Это достойный малый и честный, в сущности, но у него другие вкусы. Он слишком уж умен, слишком уж вылощен... да, да! Надо было быть настороже и в случае чего предупредить девочек. Но жена смотрит на вещи иначе. Ей показалось, что это отличная партия для Сесиль, и она вообразила, что если уж она даст свое согласие, то все пойдет само собой. Нечего сказать! Обе девочки влюбились в своего кузена. Которая раньше? Право, не знаю. Не думаю, чтобы Сесиль вначале так уж была увлечена. В характере, в типе Пьера Февра есть такое, что в сущности не очень бы должно подходить Сесиль. Но она немного вроде собаки, которая бросает кость, если ее никто у нее не отнимает, и готова умереть над ней, как только кто-нибудь сделал вид, что хочет ее взять. А вот Март -- это очень любящая натура. Вас, например, она обожает. Уверяю вас. О, не то, чтобы она всех любила. Далеко нет. Надо ей понравиться и, знаете, в ней мало семейного духа. Но если уж она привяжется к кому-нибудь... Заметьте, что по-своему она очень покорна... да, очень упряма и в то же время очень покорна. Она готова была перенести то, что Пьер Февр женится на Сесиль. Удивительно, не правда ли? Но попробуйте убедить ее, что она напрасно любит своего кузена почти что жениха сестры, особенно выбить ей из головы мысль о том, что кузен предпочитает ее, Март, что на самом деле он любит только ее; скорее она даст себя изрубить на мелкие куски! Вот что бесит Сесиль -- эта манера давать понять без гнева, без шума: "Выходи за него, если можешь; это меня не касается; это семейное дело. Но его сердце -- мое". Они только и делают, что мучат друг друга. Музыка, рояль... мне неприятно это вам говорить. Жена воображает, что эта мысль пришла в голову ей и что это был как раз подходящий момент для завершения воспитания дочерей с этой стороны. Какое! Просто дело ревности. Достаточно было, чтобы Пьер Февр в одно из своих первых посещений заговорил о музыке и был удивлен, что дочери не играют на рояле. На следующий же день Март захотела учиться музыке, а Сесиль еще того больше. Это несложно. Вот чего я никак не могу допустить у женщин. Вам я это могу сказать, вы особенный человек. У меня в молодости было тяготение к музыке; я даже начал играть на флейте. Но это потому, что я любил музыку, вот и все.
   Короче, я пришел не за тем, чтобы пережевывать вам все это, вы это и без того хорошо знаете, -- а чтобы рассказать вам, что произошло сегодня ночью, потому что это все-таки немного вас касается, и вы, вероятно, не догадываетесь, как могли вас замешать сюда. У вас не звенело в ушах сегодня ночью, когда вы спали? Это уж не по вине моих дочерей.
   -- Каким образом?
   -- Я краснею, что мне приходится говорить с вами об этом. Угадайте-ка, что эта несчастная Сесиль еще придумала, чтобы довести до отчаяния сестру? Она забила себе в голову доказать ей, что Пьер Февр влюбился в вас, как только вас увидел. Ни у одного адвоката не было столько аргументов: во-первых, достаточно посмотреть на Пьера, когда он говорит с вами; когда вы у нас, он занят только вами; в ваше отсутствие у него все время на губах ваш талант, ваши манеры, то, что вы сказали; вчера вечером, когда все рассчитывали, что он останется обедать, как всегда, -- так что даже кухарка поставила в печь особое блюдо для него, -- он не мог примириться с вашим уходом и, движимый какой-то неодолимой силой, внезапно решил сопровождать вас. Но лучшее впереди. Сесиль хвасталась тем, что последовала за вами или, во всяком случае, что нагнала вас в городе, и она имела нахальство... Но вы сердитесь на меня? Действительно, может показаться, что я веду себя как невежа. Но только, прошу вас, примите все это так, как я вам говорю. Перед вами бедняк-отец, у которого голова идет кругом и который говорит с вами, как на духу. Вы понимаете, я прекрасно вижу, что такое Сесиль: это -- сумасшедшая девушка, которая грезит вслух. Но я пришел к вам за советом, а вы можете дать мне совет, только если я ничего от вас не скрою.
   -- Пожалуйста, продолжайте, г-н Барбленэ. Что бы вы мне ни сказали, я не обижусь.
   -- Ну, так вот! Она имела нахальство рассказать своей сестре, что видела, как вы и Пьер Февр нежно беседовали в темных улицах, потом долго прощались посреди улицы Сен-Блэз, как люди, которым больше незачем скрываться... Еще раз прошу прощения, что повторяю вам такие глупости. Но у меня лежало бы на совести, что я не осведомил вас о них, вас, которая так предана нашим дочерям и так чистосердечна. Не сердитесь на мою несчастную Сесиль. Вы, конечно, имеете право отнестись к этому очень сурово, потому что, в конце концов, вы хозяйка своих поступков, и даже если россказни Сесиль не совсем пусты, разве вы обязаны нам отчетом? Тем не менее...
   -- Нет, г-н Барбленэ, не извиняйтесь так, говорите. Считайте, будто речь идет не обо мне.
   -- Понятно, Март называла сестру лгуньей и бесовским отродьем. Но я ручаюсь вам, что она страдала. Злее Сесиль ничего не могла придумать. Сейчас для Март Пьер Февр и вы дороже всего на свете, уверяю вас. Подумать, что именно вы похищаете у нее сердце Пьера Февра, вы понимаете, в какое состояние это ее приводит! О! Это не злоба, даже не враждебность, не мысль о том, чтоб отомстить. Но если она этому действительно поверит, она будет страшно разочарована. Постойте, я вам скажу: самое тяжелое для нее, пожалуй, даже не столько то, что ее кузен бросает ее для вас, а то, что вы, вы можете полюбить Пьера Февра. Потому что тогда не останется уже сомнений: она будет уверена, что кто-то другой гораздо дороже вам, чем она в то время, как до сих пор ничто не мешало ей думать что, может быть, она дороже всего. Я понял это из некоторых ее замечаний. Вы не поверите, чем вы стали для этой девочки. Однажды за столом кто-то из нас сказал, что вы рано или поздно выйдете замуж и покинете своих учениц. Так вот, кто бы мог ожидать. Март, всегда такая спокойная, чуть не пришла в ярость. Можно было подумать, что ей нанесли личное оскорбление. Ах, вы знаете, дети в эти годы очень односторонни. Как только они к вам привяжутся, вы должны существовать только для них.
   -- Однако, до того, как я появилась в вашем доме, Март уже испытывала то же, что и теперь? Она ревновала к сестре? И это касалось только г-на Пьера Февра?
   -- Разумеется. Но одно не мешает другому. Я вам говорю, что вы не знаете этой девочки. Чтобы Пьер Февр предпочитал ее всем на свете, и в то же время вы предпочитали ее всем на свете, кажется ей совершенно естественным. Если она только наполовину любит свою мать, так это потому, что от нее она никогда не видела ничего подобного, и прежде всего потому, что для моей жены это вообще невозможно. Пока вас не знали в нашем доме, о вас не могло быть речи. Но, повторяю вам, теперь я уверен, что больше всего ее мучит мысль потерять вас.
   -- Это ребячество. И почему она так поддается Сесиль?
   -- Та вносит в это столько ожесточения! Это понятно. Легче веришь ошибке, чем правде, особенно, когда дело касается того, чтобы самого себя мучить. Вам, может быть, удалось бы ее разубедить, если бы вы это взяли на себя. Но это не поможет делу... напротив... Я прямо говорю: напротив. Ведь правда?
   -- А... какого мнения обо всем этом г-жа Барбленэ?
   На мой вопрос г-н Барбленэ сделал жест рукой, в которой держал шляпу, потом другой рукой почесал себе темечко, густо покрытое короткими волосами с проседью.
   Он повернул голову по направлению к полу, потом по направлению к комоду. Сделал гримасу, которая наморщила ему лоб, и открыл рот. Старый галл с немного укороченными усами походил на бравого контрабандиста, которого таможня неожиданно спрашивает о содержимом его чемодана.
   -- Моя жена? Конечно... но я должен вам объяснить сперва. Иначе этому конца не будет. Ясно, что моя жена лучше всех может дать себе отчет в происходящем у нас и установить нужный образ действий. У нее больше времени, чем у меня, и она женщина с большими способностями. Но у нее своя точка зрения на вещи. Я иногда говорю себе: жаль, что это не мужчина. Да, она могла бы достигнуть положений, где требуются именно ее качества. Вы понимаете, что нетрудно вести маленький дом, как наш, заниматься мелочами, мелкими повседневными заботами. Первому встречному нетрудно в них разобраться. Но есть люди, которые легче приноравливаются к сложным обязанностям. Знаете, может быть, в высших судах или в правительстве есть люди, у которых не больше способностей, чем у г-жи Барбленэ. Они проницательны в высоких вопросах, там, где человек моего склада стал бы в тупик, но зато... Вы понимаете, что я хочу сказать. Не то, чтобы моя жена не интересовалась домом, напротив. Но у нее свои мысли, и она скорее следит за своими мыслями, чем всматривается в то, что происходит на самом деле. Вот именно таким надо быть, когда, например, управляешь целой страной.
   Потом ее здоровье не позволяет ей входить в мелкие подробности. Я даже удивляюсь, как это она сохраняет голову при своих страданиях; они не ужасны, если хотите, но зато, так сказать, никогда не прекращаются.
   Конечно, мы ладим, насколько возможно. Но я не стану разговаривать с ней так, как сейчас с вами, например. Нет. Я, может быть, неправ. Но, например, вот у нас никогда не было настоящего разговора ни относительно Пьера Февра, ни относительно историй между Сесиль и Март.
   -- Однако, после того, что произошло сегодня ночью, вы должны же были обменяться впечатлениями?
   -- Несколько слов... но не об этом именно.
   -- Но г-жа Барбленэ слышала же шум в комнате ваших дочерей?
   -- Не очень. Комнаты довольно далеко друг от друга. И потом, когда погода идет на перемену, как сегодня, жена больше занята своими болями. Еще я вам скажу, что, хотя у нее очень наблюдательный ум и ничто от нее не ускользает, она часто не желает замечать некоторые вещи, потому что хочет сохранить свой авторитет и считает, что родители теряют его, если вмешиваются невпопад.
   -- Во всяком случае, Сесиль, вероятно, открылась матери даже давно? Вы говорите, что проект брака с самого начала получил одобрение г-жи Барбленэ Нужно же было, чтобы у нее был тогда разговор с Сесиль?
   -- Вероятно, но, может быть, не такой, как вы думаете. Вы себе не представляете, как моя жена относится к деловым вопросам. Она ненавидит ставить точки над "и". А между тем она очень откровенна. Это далеко не скрытная натура. Если она недовольна епископом, она даст это ему понять и способна не принять его, если он явится к ней. Но она ненавидит объяснения. Я занят и не могу сидеть с ними с утра до вечера, и, может быть, дома и говорятся вещи, которые до меня не доходят. Но я не представляю себе Сесиль признающейся матери в том, что она любит своего кузена, или моей жены, призывающей Сесиль, чтобы поговорить с ней о выборе мужа. Это возможно, но это бы меня удивило.
   -- Все-таки кто-нибудь подумал же первым об этом браке... Сесиль или г-жа Барбленэ? Или г-н Пьер Февр?
   -- Конечно, не Пьер Февр. А вот жена или дочь, которая из них?.. Вот что. Вы, может быть, хорошо не знаете, что такое дух семьи. Поймите меня. Я не хочу сказать вам что-нибудь неприятное. Можно быть из очень хорошей семьи, быть очень хорошо воспитанным, быть очень привязанным к своим и не иметь понятия о том, что такое дух семьи некоторых людей. Вы мне скажете, что Сесиль и ее мать далеко не похожи друг на друга. Это возможно. Но у них дух семьи.
   Тут г-н Барбленэ нанес своей шляпой два удара в пустоту, как бьют для очистки совести по гвоздю, который отчаялись вбить, как следует. Он чувствовал, что его объяснение очень неудовлетворительно, но чувствовал, что оно верно; и его глаза умоляли меня постараться самой выяснить темные пункты и привести в связь все то несвязное, что он мне наговорил.
   "Дух семьи". Он еще раза два покачал головой и смотрел на меня, чтобы убедиться, продолжают ли его слова в моей голове ту работу, которую начали в его голове. И, казалось, он приглашал меня в свидетели всех этих странностей, не признать которых честный человек рано или поздно не может. Несмотря на все, он был ими отчасти горд. О своей жене, о своей старшей дочери он не мог думать иначе, как с оттенком восхищения; и хоть он готов был признаться, что сам ощущает "дух семьи" не более, чем первый встречный, он не был недоволен, что в его доме "дух семьи" дает такой сильный расцвет. Ему не было необходимости быть самому истинным поклонником этой религии, чтобы ощущать, что ее влияние и заслуги распространяются и на него.
   За несколько мгновений перед тем, пока он говорил, я почувствовала в сердце мощный прилив симпатии, один из тех порывов, которые заставляют нас думать, что мы найдем в себе силу сразу сломить условные препятствия, разделяющие людей, силу все снова пересмотреть и заставить ближнего, как и самого себя, заново перестроить всю жизнь на основах правды. Я чуть не сказала ему: "Мой добрый папаша Барбленэ, я вас очень люблю и также очень люблю эту бедную девочку Март. Вы имели несчастье жениться на ужасной матроне, которой ее нелепости кажутся величием. -- "Пожайлуста, садитесь"! -- которая в сущности никого не любит; которая лишена самой простой проницательности, которая свысока царит над домом, чтобы избавить себя от неприятной обязанности управлять им в действительности, и которая, в довершение всего, разыгрывает неизлечимо больную, чтоб окружить себя кольцом предупредительности, толщу которого она изменяет по желанию. Что касается Март, она имеет несчастье обладать сестрой-ворчуньей, у которой материнский эгоизм усложняется завистью, усиливается горечью. Имейте хоть раз мужество дать себе в этом отчет, признаться в этом! Это будет полезно всем нам". Еще немного, и я добавила бы: "Сходите за вашей маленькой Март. Мы объяснимся все втроем, Погодите, я вам импровизирую угощение на два су, маленький обед, и мы посидим втроем в моей комнате со свежим солнцем на моих трех разнокалиберных тарелках".
   В этом не было ничего нелепого или действительно неисполнимого. Всему этому, может быть, очень хотелось свершиться; папаша Барбленэ, может быть, почувствовал этот внутренний толчок одновременно со мной, слабее, чем я, потому что он не так молод и обладает более закоренелым почтением к суровым условиям жизни. Может быть, и Март, там, у себя, одновременно с нами почувствовала потребность присоединиться к нам, и ее душа отдохнула на этой мысли и наполовину утешилась.
   Но сейчас я уже больше этого не хочу. Я вспомнила об уроке, который должна давать в городе. Мне осталось только пять минут, чтобы собраться и дойти. Я опоздаю. Поэтому мне придется продлить урок на несколько минут позже двенадцати. Я опоздаю в отель. У Мари Лемиез не хватит терпения подождать меня. Она, может быть, будет есть уже второе. Завтрак из-за этого покажется совсем расстроенным, совсем нескладным. Удовольствие от завтрака с Мари Лемиез будет для меня испорчено. Еще одно удовольствие, еще одна приятная вещь, на которую я рассчитывала и которой буду лишена. Как будто и без того не достаточно неприятных вещей! Придется вступить в широкое пространство второй половины дня без этого развлечения и перебраться через него, найти мужество существовать до вечера, не будучи уверенной, что встретишь на дороге хотя бы малейший след какого-нибудь другого удовольствия.
   Мое короткое раздумье, должно быть, вызвало на моем лице отражение, которого г-н Барбленэ не заметил, так как не был достаточно тонок для этого, но которое, вероятно, пробудило в глубине его души ответ того же оттенка. Потому что, когда он пытался возобновить разговор, чувствовалось, что он изнутри охвачен мыслью, что надо уходить.
   Если бы он на этом ушел, я бы осталась в невыносимом состоянии. Его слова забросили в меня, вперемежку, чувства удовлетворенности, надежды, опасения, из которых ни одно не перевешивало откровенно.
   Наша беседа открыла мне больше, чем я хотела знать. Но за отсутствием вывода она была для меня совершенно бесполезна. Она могла только тягостно взволновать меня, не побуждая ни к какому поступку.
   Особенно семья Барбленэ в течение часа не переставала постепенно заполнять мою комнату, мой взгляд, меня самое; расширяться в моем настоящем и будущем. Надо мной непосредственно властвовало, возвышалось огромное лицо, мельчайшие черты которого я различала с жестокой точностью и которое так тяжело склонялось надо мной, что затрудняло мое дыхание. Но это было словно лицо с закрытыми глазами. Я не могла уловить, чего ему на самом деле нужно от меня. Как некоторые сновидения, которые утомляют нас до муки, потому что соединяют в одном и том же призраке то, что мы слишком хорошо знаем, и то, чего не знать ужасно.
   Нет, нельзя, чтобы папаша Барбленэ так ушел. Мне нужно знать, чего от меня ждут, чего от меня хотят.
   -- Г-н Барбленэ. Я скоро буду вынуждена просить у вас позволения одеться, чтоб идти. У меня урок в городе... Но нам нужно еще договорить кое-что... довольно важное... Раз вы пришли ко мне, значит, вы чего-то ждали от меня.
   -- Конечно, я был бы рад вернуться домой со способом все устроить, если бы он был у вас в кармане.
   -- Вам кажется... что он у меня есть?
   -- Это было бы слишком хорошо.
   -- Вы, может быть, думаете, что я была причиной волнений в вашем доме, раз еще сегодня ночью ваши дочери поссорились из-за меня?
   -- Нет, нисколько. Откуда вы это взяли?
   -- Если бы я перестала ходить к вам, Сесиль не могла бы больше рассказывать Март... так как я надеюсь, что они делают мне честь верить, что я никогда не встречаюсь с г-ном Пьером Февром, как только у вас...
   -- Мадмуазель, об этом нет и речи.
   -- Я отлично знаю, что Сесиль и Март останутся соперницами... Но ведь можно же заставить вашего кузена определенно объясниться?
   -- Вот, мадмуазель, где вы могли бы, -- почем знать? -- помочь нам. Я не прошу вас исповедать наших дочерей... Теперь это мало чему помогло бы, а вам было бы труднее, чем раньше. Но вы бы могли узнать, что в действительности думает Пьер Февр.
   -- О чем вы меня просите?
   -- Это, может быть, совершенно неприлично... Только не сердитесь на меня за это. Если я обращаюсь к вам, так это потому, что мне кажется, что я имею дело с таким серьезным человеком или, вернее, с человеком, так мало похожим на других. Я не забываю, что вы девушка; и что у вас вид более веселый, более молодой по характеру и по всему другому, чем у многих, у Сесиль, например. Но наряду с этим чувствуешь, что вам можно сказать многое, как человеку опытному.
   -- Но я не понимаю, г-н Барбленэ, что мешает вам самому задать этот вопрос г-ну Пьеру Февру? Вам или г-же Барбленэ. Это ваш родственник. Это мужчина, честный человек, не так ли? Он не должен бояться отвечать, когда его спрашивают.
   -- Я попробую поговорить с моей женой. Я заранее знаю, что она мне скажет. Вы ее не знаете.
   -- Но вы, г-н Барбленэ, что мешает вам отправиться к г-ну Пьеру Февру, как вы пришли ко мне?
   -- Конечно, конечно... Ну, так вот, говоря между нами, мне совсем не улыбается такой шаг. Выходило бы так, будто я умоляю его решиться стать моим зятем. Или же выходило бы, будто я пришел сказать ему, что он зашел слишком далеко, скомпрометировал наших дочерей и обязан это сделать как бы в виде удовлетворения. Откровенно говоря, я тоже не могу. Я не всегда присутствовал: я не все видел и не все слышал, но я не думаю, чтобы могло произойти что-нибудь ужасное. Если бы Пьер Февр мне ответил: "Но, кузен, вы все сумасшедшие в вашем доме. Это, должно быть, дым паровозов попадает вам в мозги. Мне не нужно ни Сесиль, ни Март. Не должен же я жениться потому, что вы меня мило приняли. Или тогда надо было повесить надпись на дверях. И потом, перед кем скомпрометировал я ваших дочерей? Перед стрелочником, который видел, как я иногда перебираюсь через рельсы, или перед фонарщиком?" Если б он ответил мне так, я бы остался в дураках.
   -- Ответит ли он так вам... или мне...
   -- Ну, нет, это не одно и то же.
   -- Тогда сделайте так, чтобы он случайно высказал это перед г-жей Барбленэ. Вы хотите развязки? Это развязка.
   -- Может быть... почем знать?
   Он встал. Он сделал два шага. Затем, продолжая говорить, он начал рассматривать мою дверь, измерять глазами ее высоту и ширину, верным взглядом, как подмастерье, составляющий смету. Ему было не до двери. Но охватившая его озабоченность освободила какие-то рабочие мысли, которые использовали мою дверь, чтобы развернуться.
   -- Само собой, мадмуазель, никому ни слова о том, что мы говорили. Когда вы увидите девочек -- вы увидите их, кажется, завтра? -- постарайтесь сделать вид, что ничего не было.
   -- Но, г-н Барбленэ, при таком положении вещей мне будет довольно тяжело оказаться в присутствии ваших дочерей, особенно, если я не могу объясниться с ними. Поставьте себя на мое место.
   -- Но тогда как же?
   -- Тогда...
   Я чуть было не сказала: "Объяснение неизбежно". Потом вдруг почувствовала к такому объяснению такое же отвращение, как и г-жа Барбленэ. До некоторой степени? Сесиль солгала, но только до некоторой степени. Не придется ли мне прежде всего признать некоторые материальные факты? Доказать Сесиль, что она злостно их извратила, отлично. Но... что за отвратительный спор! Что останется от моего авторитета?
   Потом мне показалось, что нечто в будущем защищается, ограждает свои права, открывается быть принесенным в жертву моему самолюбию, показной чести. И я замолкла.
   Папаша Барбленэ не удивился моему молчанию. Его самого слишком смущало такое положение вещей.
   Наконец, я сказала:
   -- Я должна немного подумать. Не бойтесь нескромности с моей стороны. Если я найду необходимым объясниться с вашими дочерьми, я сперва поговорю с вами. И во всяком случае, спасибо, что вы так честно действовали по отношению ко мне.
   -- Этого только не хватало... Значит, до завтра.
   -- Может быть, до завтра.
   -- Как, может быть? Надо, чтобы это было наверное. Я ухожу только, если это совсем наверное. Иначе я буду очень жалеть, что пришел. Обещайте мне!
   -- Ну, хорошо. До завтра, обещаю вам.
  

XI

   Зачем, собственно говоря, он приходил? То, что он мне сказал, уходя, не объясняет всего. Однако, я стала спокойнее. Он не был прислан ни женой, ни кем бы то ни было другим! Не думаю, чтобы в последнюю минуту он утаил что-нибудь важное. Или, во всяком случае, он сделал это не намеренно.
   Мне кажется, я могу довольно хорошо себе представить, что толкнуло его; может быть, не все причины, которые у него были, но то, как он почувствовал потребность прийти. Я отправила бы всех этих людей к черту, но бесспорно, что сейчас мы все страшно тяготеем друг к другу. Мне самой, если б я прислушалась к себе... мне ужасно хочется одного, только одно удовлетворило бы меня сейчас: это повидать Сесиль и Март, одну после другой и обеих вместе, по очереди; быть в той же темной комнате, допрашивать друг друга, мучить друг друга, вырывать друг у друга правду, говорить жестокие слова, оскорбительные, может быть; но с уверенностью, что не можешь расстаться добровольно, благодаря чему даже оскорбления не непоправимы, не порывают ничего, так как нет и речи о том, чтобы встать и уйти с возмущенным видом. Именно это помогает облегчить сердце. Имеешь мужество дойти до конца своего раздражения, до полного истощения своей злобы, потому что чувствуешь, что есть ограда, которая мешает бежать после удара, и что потом будет время объяснить свою ярость, найти ей оправдание, может быть попросить прощения.
   Да, я представляю себе Март, с глазами, полными слез, ее тонкие руки, белые, с голубыми жилками, отдающиеся моим.
   Я бы даже хотела очутиться перед г-жой Барбленэ (хотя, видит бог, как эта особа мне иногда противна, и сегодня я в таком настроении, что одно воспоминание о ее манерах способно довести меня до скрежета зубовного!), я бы хотела очутиться перед ней, переносить ее намеки, ее поклепы, вызвать их, выпотрошить ее тайные мысли, почти что заставить ее сказать мне то, чего она еще не решалась сама подумать.
   Я бы обошлась без завтрака, чтобы сбегать туда, если бы -- смела. Мари Лемиез? TЙte-Б-fЙte с Мари Лемиез будет отвратительно пресен. Между нами нет ни малейших осложнений. Чем мы связаны? Мне безразлично все, о чем мы можем говорить. Обеды с Мари... дружба с Мари, я вижу, как она взлетает на воздух, словно нелепый шар, который, вырвавшись из детских рук, болтается под потолком.
   А Пьер Февр?
   Пьер Февр -- да. Хочется ли мне увидеть его, его тоже, сейчас, объясниться с ним? Нет, не объясниться: увидеть, может быть; и к тому же не так, как обычно видишь людей. Но, например, как портрет, который достаешь из ящика наедине с самой собой, или как лицо, которое приближается к вам во сне. Или, если бы я была в одной зале с ним, нужно было бы еще много других людей; мы были бы довольно далеко друг от друга, мы бы не разговаривали, мы бы едва обменялись взглядом.
   Однако, какой у меня для него есть рассказ, с посещением папаши Барбленэ, ссорой двух сестер, этой ссорой из-за Меня и из-за него! Долгий разговор об этом с Пьером Февром был бы очень приятной вещью, вещью, достойной его смеха, достойной быть внезапно увенчанной его "ха! ха! ха!", которое я как будто слышу. Он идет слева от меня. Он немного выше меня. Пользуясь самыми простыми словами, мы словно говорим на языке посвященных. Смысл того, что мы говорим, целиком сосредоточивается между нами. Ничего приятнее не могло бы случиться со мной сегодня. Но я замечаю, что из всего, что мы воображаем, не всегда самое приятное привлекает нас прежде всего.
   Что-то мне мешает желать встречи с Пьером Февром теперь. Может быть, слова, сказанные им, когда мы расставались? Но почему? Потому что они были немного слишком горячи? Я готова допустить эту причину, но совершенно не верю в нее.

* * *

   Вечером, до обеда, мне не захотелось подниматься к себе, чтобы почитать или поразбирать ноты. Я старалась находить предлоги, чтобы задерживаться на центральных улицах. Они не были оживлены даже в этот час. Я не раз страдала от этого. Мое детство в Париже оставило во мне потребность толпы, возбужденной освещением, среди которой так быстро излечивается душевное утомление.
   Но я была готова удовлетвориться малым. В малейшем свете лавки, в скоплении трех человек на углу я готова была уловить опьяняющий намек на большой город.
   Я была настолько снисходительна, что мне захотелось побродить по магазину новостей, как если бы он заслуживал посещения ради одного удовольствия, Правда, весенняя выставка привлекла туда немного публики.
   Два или три раза я увидела мельком в зеркалах свое убегающее отражение, обращая на это не больше внимания, чем всегда. Но мне представился случай задержаться прямо перед зеркалом; между мной и зеркалом была выставка вуалей, которая вполне оправдывала остановку на несколько минут.
   Я взглянула на себя. Случилось так, -- мне показалось, -- что мой первый взгляд был так же непредубежден, так же беспристрастен, как взгляд прохожего. Я, очевидно, использовала одно из тех мгновений, когда самые знакомые вещи вдруг становятся нам совсем чуждыми, так что мы должны сделать маленькое усилие, чтобы вспомнить свой адрес или свое имя. На одну секунду я забыла свое лицо. Я была готова открыть его заново.
   Прежде всего я почувствовала большое удовольствие; потом, сразу же, подумала: "Вот, несомненно красивое лицо. Это мое лицо? Значит, я красива? Так красива?".
   Правда, из этого удовольствия и из этого суждения удовольствие было важнее, так как охватывало менее хрупкие суждения. Не то, чтобы оно было бескорыстно: напротив, преисполненное гордости, оно проникало меня до последних фибр; но был ли у инстинкта другой способ сообщить мне, объявить мне самой, как главной заинтересованной, суждение, только что составленное им с тем почти божественным равнодушием, которое ему свойственно?
   Я красива, без всякой предвзятой мысли. Я искренно этого еще не замечала. Я часто смотрелась в зеркало, как всякая женщина; особенно, когда я была подростком, я делала это подолгу. Но это была всегда тревожная очная ставка. Мне казалось, что я должна смягчить уже произнесенный приговор; и я искала в своих чертах только предлогов для снисходительности, как будто думая: "Я исключена декретом из числа действительно красивых девушек; к этому нечего возвращаться. Но в какой степени могу я создать иллюзию для других, обезоружить их проницательность, да и свою? С помощью какой игры света, какой прически? Лучше ли, чем всегда, идут сегодня к моему лицу волосы? Какое выражение должна я сохранять, чтобы моя полунекрасивость никогда не замечалась?".
   Случай сломил дурные чары, жертвой которых я была. Я -- красива. Это несомненно, это даже не зависит от чьего-либо вкуса, чьей-либо снисходительности. Вот подлинное открытие, сделанное мной, и я чувствую, что оно имеет бесконечное значение. Еще немного, и я бы его испугалась. Не было ли спокойнее, когда я считала свою внешность только сносной? Если я действительно красива, мне не придется больше повторить ежедневно маленькое усилие, которое я делала, чтобы уловить в отсветах зеркала самое благоприятное из моих мимолетных выражений или чтобы бессознательно исправить образ, который мои глаза боялись слишком хорошо увидеть. Но, в общем, это маленькое усилие не было мне неприятно. Я находила в нем тот же вкус, что и в моих трудах бедной женщины. Я способна нести, как и всякая другая, богатство, жизненные дары; я не боюсь, что они меня раздавят. Но удовлетворяться собой, когда вещи неудовлетворительны! Взять на себя быть счастливой или быть красивой. Это тоже очень приятно. Я люблю напряженные брови и сжатые губы аскетизма.
   Это, может быть, первый раз, что я думаю о красоте -- то, что называется думать, -- или, по крайней мере, о чудесной звонкости, которую красота получает от живого лица, когда ложится на него, Я часто признавалась себе, что другие женщины красивы; что некоторые мужчины, которых я встречаю, красивы. Но когда дело касалось женщины, мысль о том, что она красива, тотчас же заслонялась чувством неуловимого презрения и мой взгляд останавливался именно на этой завесе презрения, как бы желая придать ей плотность. Мне казалось, что среди женщин есть две категории, почти что две расы: красивые женщины и остальные, к числу которых принадлежу и я. Хотя я никогда прямо не размышляла об этом, я допускала, что красивые женщины в отплату за свою красоту не имеют доступа в возвышенные области духовной жизни. Знаменитый вопрос "Есть ли у женщин душа?", дикость которого заставляла меня пожимать плечами, когда я думала о женщинах вообще, казался мне только острой шпилькой, когда я вспоминала его при виде красивой женщины.
   Если дело касалось мужчины, я думала далеко не так. Правда, тогда я несколько иначе применяла слово "красота". Красота у мужчины мне казалась нераздельной с известным благородством черт, с известной величественностью выражения, с глубиной или, по крайней мере, с умной живостью взгляда. Встречая банальное лицо "красивого малого", я сразу относила его к разряду вещей неизменно привлекательных рыночных ваз, сладких картин, уличных романсов, которые хороший вкус устраняет из нашей обыденной жизни; так что я даже не успевала спросить себя, могло ли бы объяснение в любви, исходящее из такого рта, хотя бы взволновать меня, пробудив во мне сочувствие животного характера.
   По странной непоследовательности, я называла красотой у женщин то, что мне было бы стыдно ценить у мужчины. Не для того ли, чтобы оставить себе возможность немного презирать всякую женщину, признанную мною красивой? Или чтобы быть послушной тайному духу самобичевания? Я хочу сказать -- чтобы не признать, что я сама красива, чтобы решительно заглушить в себе потребность, которая есть у каждой женщины -- быть красивой -- и радость, которую она находит в своей красоте.
   Но я переменила место. Вот еще зеркало. Нет ничего общего, нет возможного примирения между красотой и мелкими силами обыденной жизни, с которыми я считалась до сих пор. Нет, середины не существует. Надо не замечать красоту, надо только рассеянно идти мимо, не думать о ней, иметь о ней только смутное, общепринятое представление. Если начать ее созерцать, если взглянуть ей в лицо, она глыбой войдет в жизнь, ничего не будет, кроме нее. Красивое лицо. Как оно может вдруг стать чем-то глубоким и ужасным! Красивое лицо, и без движения. Откуда же вдруг приходит мысль, что это прорвавшийся поток, огромная сила, которая неистощимо падает с вершин и которая все снесет? Ведь ничто не шевельнулось. Ничего не было. Даже не дрогнули ресницы.
   Я перестала смотреть на себя. Я не думаю больше о себе. Я не думаю ни о ком. Но я понимаю теперь, что можно часами смотреть на очертание ноздри, на изгиб губы и никогда не насмотреться. Взор хочет еще раз проследить линию носа и щеки, приблизиться к ней, охватить эту линию еще раз, еще раз испытать ее неодолимую власть. Душа говорит: "Опустоши меня, прекрасное лицо. Наполни меня, если можешь. Но этого ты не можешь. Потому что ты бесконечно роешь пропасть, в которую свергаешься".
   Пьер Февр... Да, Пьер Февр. Я вправе думать о Пьере Февре, спрашивать себя, чем станет в моем уме Пьер Февр с этой мыслью, возникшей во мне теперь. Лицо Пьера Февра. Когда я так долго смотрела на него в последний раз, мне кажется, я не почувствовала всего этого. Я осталась очень спокойной, очень рассудительной. Как это странно; и как это было бы грустно! Почему грустно? Что я хотела сказать? Разве я смотрела на него так, как только что смотрела на себя? Очень внимательно, правда, но, как мне кажется, с очень неискренним и очень оборонительным вниманием. Первый способ обороняться -- это не видеть. Но когда не мог удержаться и увидел, остается как можно скорее придумать способ видеть. Рассуждаешь без отдыху. Кладешь одну мысль на другую, как камни плотины.
   Жаль, что его здесь нет или что я не там, где он сейчас, без того, чтобы надо было разговаривать. Например, в трамвае. Я сидела бы напротив него. Сегодня я бы наверное увидела, есть ли в его лице та страшная сила, которую я только что открыла. Я помню его черты. При легком усилии я могу их себе представить. Но это почти безжизненный образ. Принимая его рассудком, я, должно быть, сделала его безопасным. И что же... Удивительно, что я не могу сейчас сказать, красив ли Пьер Февр... В известной степени, все мысли, которые я накопила до сих пор, обесценены, упразднены. Только те, которые я еще создам себе, будут иметь значение.
   А он, Пьер Февр, заметил ли он уже красоту? И тогда что он думает обо мне? Он, по-видимому, отличил меня, но не испытал великого внутреннего разгрома, который мне теперь понятен. Его лицо не содрогнулось: он не кусал губ, не побледнел. В его глазах не появилось внезапное, испуганное обожание.
   А то, что он мне говорил о любви, которая вспыхивает с первой минуты между каждым мужчиной и каждой женщиной (он шутил только наполовину, и я чувствую, что под этим кроется некая истина; что он затронул, шутя, одну из тайн жизни), как это вяжется с моим открытием! Эти тысячи прохожих на марсельской улице, эти искры, вспыхивающие повсюду. Я вижу их. Но красота? Что общего между этим мимолетным объятием двух взглядов и долгим, глубоким опустошением души прекрасным лицом? И если бы мне даже удалось примирить то и другое, как связать это с моим всегдашним представлением о любви? Если бы я любила человека, я знаю наверное, что любила бы только его. Например, если бы я любила Пьера Февра и встретила потом какое-нибудь лицо, красивее чем его самое красивое лицо в мире?
   Мимо меня прошло несколько мужчин. Они посмотрели на меня. У двоих, по крайней мере, мелькнул в глазах свет, который говорил, что я красива. Однако, возможно, что они любят женщину, что они любят ее очень сильно.
   Я бы хотела поговорить об этом с Пьером Февром. Я не знаю никого другого, кто бы мог понять меня. Мари Лемиез не могла бы в этом разобраться. В нем есть легкомыслие; он не очень уважает женщин, однако считает дурным смущать их покой. Но он не фат, Хотя трудно быть в меньшей степени фатом, чем он, при его уверенности.
   Я подумала о смехе Пьера Февра. В этом какая-то тайна! Ни ваш разум, ни окружающее вас не может устоять перед преображающей силой, таящейся в этом смехе. После него нельзя думать и смотреть, как раньше. Все вещи освещаются новым светом. Если бы я услыхала сейчас смех Пьера, то что стало бы со всеми моими размышлениями? Если бы я услыхала, как смеется Пьер Февр, как раз в ту минуту, когда глаза хотят заглянуть в зеркало? Перестала ли бы я быть красивой? Или признала бы вдруг, что красота больше не имеет значения? Нет, правда осталась бы правдой, но только неожиданно облегченной, как пение, перескакивающее с низких голосов на высокие.

* * *

   Я вышла из магазина и очутилась на улице. Лишенное зеркал и огней, мое ощущение красоты немного ослабевало. Люди, встречавшиеся мне, казалось, были заняты совсем другими мыслями. О чем они думали? Может быть, о продаже зерна, которую только что устроили, о работе, которую надо закончить, о партии в карты перед обедом в жалком кафе.
   Я принялась жалеть о Париже. В шесть часов Вечера на бульваре Монмартр в головах у людей есть место для нескольких тысяч мыслей, самых жалких. Но все-таки появление красивой женщины ощущается толпой. Эти люди, усталые и спешащие к себе домой, еще сохраняют в своем распоряжении столько времени, столько души, что красивое лицо начинает в них то опустошение, о котором я не перестаю думать. Я не могу, как Пьер Февр, думать о Каннебьере, которой я никогда не видела. Я думаю о бульваре Монмартр. Я представляю себе не совсем так, как он, все эти бесчисленные мгновенные близости между мужчинами и женщинами. Он говорит об искрах и сверкании искр со всех сторон, о кратком взрыве любви между двумя живыми существами, уходящими друг от друга. Это, должно быть, верно. Но сегодня я могу мечтать только о прекрасном лице, озаренном уличными огнями (а не светом дня), на которое смотрят люди из толпы. И прекрасное лицо словно жалит каждого из них. Они чувствуют все, как оно проникает в них, словно очарование и словно боль. Каждый мужчина вкушает на мгновение горечь того, что эта прекрасная женщина ему не принадлежит; и драгоценная капля яда, уносимая им, оставит на его губах более отчетливый вкус, чем все его дневные труды.
   За два часа до урока я еще не решила, пойду ли к Барбленэ. Я не знала также, как себя там держать.
   Но мне думается, что моя нерешительность была только мнимой. Если бы что-нибудь внезапно помешало мне идти туда, я была бы очень разочарована. Я даже не знаю, не нашла ли бы я средства во что бы то ни стало пойти туда.
   Дом Барбленэ приготовил мне самую ничего не значащую встречу. Дверь, передняя, движения служанки, мое появление в гостиной, рукопожатие сестер, ничто, по-видимому, не предвещало событий. Это было к лучшему. У меня не было охоты растрачивать свое мужество на предварительные мелкие препятствия. Сетования кухарки, например, или вид Март, одинокой и в слезах, сразу же утомили бы меня. Может быть, сестры со своей стороны думали так же.
   В этот день наша встреча носила характер чего-то непреодолимого. Мы побороли свое отвращение, свою лень страдать. Может быть, каждая из сестер собиралась было ускользнуть от урока, -- Март из опасения, что я замечу ее неудовольствие, Сесиль потому, что ее совесть была не совсем чиста передо мной. На самом деле они были тут. И, как это ни странно, первые минуты были нам всем приятны. Мы наслаждались своим присутствием здесь, как неожиданностью, как успехом, который уничтожил все благоразумные расчеты, и в то же время оберегали его, как редкостный и хрупкий предмет.
   "В общем, -- говорила я себе с внутренней усмешкой, -- у нас есть все для того, чтоб ужиться, чтобы провести вместе целую жизнь. Жаль, что такое положение вещей стремится к развязке. Своего рода предрассудок заставляет нас думать, что единственное равновесие, которое нужно стараться сохранять между людьми, это -- равновесие счастия. Остальное мы называем кризисом и не успокаиваемся, пока не одолеем его. Мы привыкли распознавать удовольствие, только если оно легко переносится на нас самих, только если наша особа имеет основание назвать его удовольствием со своей точки зрения. Но под огорчениями, под видимыми мучениями, которые причиняют нам другие люди, может скрываться весьма существенное удовольствие, проистекающее именно от нашей глубокой связи с ними. Но мы не умеем обращать на него внимания и даем ему длиться и расти, только если что-нибудь внешнее нас к этому побуждает".
   Тут я подумала о браке, и мне показалось, что после пяти минут размышления я сделаю относительно природы брака какое-то решающее открытие. Но обстановка мне мешала.
   Я села за рояль. Перелистала ноты.
   -- Поработали вы над тактами, которые прошлый раз не удавались, начиная от С?
   И добавила тут же, не оборачиваясь, самым обыкновенным голосом.
   -- Это вы поклонились нам третьего дня вечером на улице Сен-Блэз, мадмуазель Сесиль, когда г-н Пьер Февр меня провожал?
   -- Да... я.
   -- Мне казалось, что я вас узнала. Но в такой час в городе я ожидала скорее встретить кого-нибудь из моих учениц, живущих в центре, или кого-нибудь из их родных. Это, собственно, единственный час, когда эта несчастная улица Сен-Блэз немного оживляется. Но раз у вас были дела в тех краях, вам надо было выйти с нами!
   Я обернулась. Сесиль растерялась. Она бросала на меня короткий, беспокойный взгляд, так же вопрошала два или три предмета, угол комнаты, возвращалась ко мне и снова бежала от меня.
   На лице Март появился нерешительный свет. Мое спокойствие, смущение сестры, казалось, заставили ее все пересмотреть сызнова. Она была готова вернуть мне свое доверие.
   Такая легкость пробудила во мне угрызения совести. Вернее, я находила, что Март слишком быстро принимает к сведению скрытое отрицание, которое усмотрела в моих словах. Все-таки нельзя было заставлять меня говорить больше, чем я хочу. Я не связывала себя ничем. Я не отказывалась ни от чего.
   -- Пожалуйста, Сесиль, попробуйте сперва это место одна. Вы почти всегда делаете ту же ошибку при повторении в левой руке. Будьте внимательны.
   Она села за рояль. Я видела ее профиль, ее нос, рисунок ее рта. Признаками молодости она обладала только в силу обычая. Зубы в этом рту были лишь временным приспособлением. Губы готовы были ввалиться, глаза уйти в глубину орбит, в тень густых морщин. Сварливой старой женщине не терпелось сорвать с себя маску.
   -- Понимаете, мадмуазель Сесиль, у меня такое впечатление, словно вы заранее говорите себе, что не можете не ошибиться. Вы слишком нервны. Вас словно охватывает головокружение перед ошибкой, которую вы сделаете. Надо бороться. Начнем еще раз.
   После такого милосердого предупреждения Сесиль была вынуждена ошибиться. Приближаясь к трудному месту, ее пальцы теряли последнюю уверенность. Каждый раз ими овладевала та же стремительность; они мчались, ничего не видя, и в указанном месте бросались в ошибку, которую наше с Март молчание окончательно делало огромной.
   Я сознавала свое вероломство; но так как во мне нет природной злобы, мне приходилось поддерживать ее при помощи искусственных возбуждений и оправданий. Я смотрела на профиль Сесиль. Я вспоминала ее гадкое поведение третьего дня. Я говорила себе, что заставлять такие души выражать, хотя бы в звуках рояля, свои неблагодарные свойства -- почти что доброе дело, и что упорно повторяемая фальшивая нота имеет ценность покаяния, как если бы это Сесиль била себя в грудь.
   Чтобы найти в себе мужество продолжать это испытание, я даже встала и, делая вид, что подхожу к роялю, постаралась увидеть себя в зеркале, которое висело справа от дядюшкина портрета. Зеркало вернуло мне уверенность, что я красива. А разве красота не оправдывает трех минут несправедливости?
   Тем временем Март старалась читать в моих глазах. Она была достаточно тонкой, чтобы понять, что я подвергаю ее сестру своего рода наказанию. Хотя наши обиды и не были одинаковы, она разделяла мою месть. А так как она тоже не была очень жестокой, то такая безобидная кара вполне ее устраивала. Но все это еще не доказывало, что Сесиль солгала. Глаза Март были полны нежного упрека, который она не обращала ко мне, а скорее предлагала мне: "Заслужили ли вы, чтобы я на вас сердилась? Неужели вы меня предали? Как вы меня предали?" И, кажется, тотчас же обращала свой упрек на себя же: "Разве я имею право жаловаться? Разве у Пьера нет всех оснований предпочитать вас? Прежде я была наименее неприятной из двух кузин. Но теперь, когда он вас увидел, услышал, как вы играете, говорил с вами о стольких вещах, о которых мне нечего сказать, можно ли ожидать, что он будет настолько глуп, что предпочтет меня вам?" Тогда ее взгляд принимал то выражение детской покорности, для которого, казалось, создан.
   Но мало было отказаться от Пьера Февра. Другая сторона жертвы вставала перед Март; другое острие ее страдания внезапно заставляло ее содрогнуться и отступить. "А вы? Вы тоже любите Пьера Февра? Если вы любите его, то никого больше для вас не существует? Вы покинете меня, забудете. Вы ведь не такая, как я. На всем свете только я одна -- я это хорошо знаю -- способна на такую удивительную вещь: любить Пьера, конечно, и любить вас, любить вас так, как никто не любит".
   Я не была глуха к ее вопросу, но я бы хотела обойтись без ответа. Я предпочитала дать ей почувствовать каким-нибудь оттенком моей позы, моего взгляда, каким-нибудь мысленным знаком, что посвящаю ей маленькое испытание ее сестры. Я предлагала ей это, как залог, и с самым ласковым намерением. Так что наше желание увидеть, как Сесиль нетерпеливо вскочит и оставит нас, пробормотав сердито извинение, было в сущности слабее нашей потребности сохранять ее возле нас, в двух шагах от нас, спиной к нам, посаженной самым благоприятным образом для обмена и согласования наших трудных чувств.
   Положение, которого не могла не заметить и старшая сестра. Я убеждена, что она ощущала, как мы давим ей на плечи, словно груз, или сила, которая подчиняет вас себе, или чужое наслаждение за ваш счет. Я уверена, что она ощущала нечто вроде унижения и нетерпеливости запряженного животного.
   Но эта игра должна была кончиться. Мне пришлось дать отдых Сесиль и заняться с Март.
   Сесиль села на стул, с которого встала Март. Внешне мало что изменилось, так как то же упражнение зазвучало на рояле.
   После минутного смущения Сесиль начала смотреть на меня своими серо-зелеными глазами в упор. Она слегка отводила их, только когда мои глаза решались внимательно взглянуть на нее. Но как только мой взгляд становился более неопределенным или рассеянным, серо-зеленые глаза снова впивались в меня.
   Не было возможности устоять перед их мольбой. Это было бы все равно, что отказаться слышать, как в вашу дверь время от времени легко стучат.
   Я это отлично понимала. Прежде всего, Сесиль хотела, чтобы моя мысль открыто повернулась в ее сторону. Ей было мало полувнимания, мало того, что мой разум целиком отдавался нам троим, связанным мукой. "Я, я", -- говорили мне серо-зеленые глаза. На одну минуту займитесь только мной. Постарайтесь найти во мне, получить от меня то, что я вам предназначаю. Послушайте. Я могла бы сердиться на вас за ваше коварство, замкнуться сама в себя. Я не сержусь на вас. Я не замыкаюсь. Мне нужно совсем другое. Я вам говорю, что вы ничего не понимаете. Вы почувствовали, что я имею большое значение для вас, но почувствовали это превратно. Я вам не симпатична, я это знаю. Но не в этом дело. Я представляю для вас тайну, вашу тайну. Неужели вы будете настолько упрямой, что не поймете только потому, что я вам не симпатична?".
   До сих пор я довольно хорошо понимала речь серо-зеленых глаз. Но дальше я не разбирала ничего. Очевидно, меня умоляли о чем-то догадаться, исправить какую-то ошибку, немедленно воспользоваться тем, что мне предлагается. Глаза почти что бранились: "Дура! Если бы я была на твоем месте! Ты не заслуживаешь этого".
   Но в этом призыве было так мало дружелюбия! Он меня леденил, смущал. Я теряла всякую охоту понимать.

* * *

   Только впоследствии во мне проявились первые признаки самого странного волнения. Бесконечно легкие вначале, они не переставали сказываться все сильнее до самого моего ухода; так что конец урока не оставил во мне никаких других воспоминаний.
   Я могу вспомнить себя только в смятении, в котором я была тогда, забыв все окружающее, трепеща от внутреннего события, пугавшего меня столько же своим неуловимым возникновением, сколько быстротой своего роста.
   Ничто другое в жизни не помогло бы мне представить себе происшедшего со мной тогда, если б я не помнила, как таинственно и торжественно охватывала меня раз или два в моей молодости лихорадка.
   Так, я помню полдень, когда мне было семнадцать или восемнадцать лет. Я была в семье одной из моих подруг. Мы пили кофе и беседовали. Я провела самое спокойное утро. Вдруг мне кажется, что во мне произошел неуловимый разрыв, словно в моем теле развернулось что-то крохотное, как часовая пружина, или лопнула тонкая, как волос, нить. В то же время все окружающее как будто разом вздрагивает и начинает пятиться. Пространство между мной и ближайшими предметами затуманивается и густеет. Я продолжаю говорить, улыбаться. Но в моем теле, которое кажется мне тогда обширным, как страна, как область, ограниченная горами и накрытая грозовым небом, наступает огромная тишина. Потом, по какому-то знаку, которого я не заметила, в моем теле словно крохотные мысли, довольно красивые, довольно печальные, начинают вылезать из нор, где они прятались, и ползать, и кишеть по мне, от головы до пят.
   Через час я лежала в кровати, и лихорадка трясла меня так сильно, что мне приходилось сжимать колени руками, чтобы немного сдержать их дрожь.
   Именно об этом напоминает смятение, охватившее меня у Барбленэ. Но на этот раз мне и в голову не пришло, что у меня начинается лихорадка. Мое тело не оставалось чуждым тому, что происходило со мной; напротив, отчетливый холод лег на мои щеки, сжал мне грудь, проник в нее до известной глубины, потом начал струиться к конечностям. Но я поняла, что дело не в теле. Уже по количеству грядущего, которым, я чувствовала, была полна моя тревога. Приближение болезни тоже создает ощущение грядущего, но грядущего низкого, о которое задеваешь головой.
   А кроме того, в первом трепете лихорадки есть, без сомнения, приятное и страстное движение, но оно обращено к нам, связано с нашим телом. Когда чувствуешь, как пробегает лихорадочный трепет, кажется что это наша жизнь, внезапно испуганная, сознает сам себя, и подымается, и зябко цепляется за свои же ветви.
   Наоборот, то, что охватило меня тогда, стремилось освободиться и освободить меня от самой себя, высасывая мою жизнь из границ моей личности. Мое волнение, всколыхнувшее массу души, казалось, само искало перенестись не в мой лоб или в мою грудь, не в защищенную глубь моего тела, но в ту как бы духовную область впереди меня, которая, мы чувствуем, образуется на уровне голов, когда соберется несколько человек. Только немного позже в центре этого смятения появился точный образ и озарил его.
   Лицо Пьера Февра, его взгляд, верхняя часть его бюста. Складка губ, когда он говорит. Движение правым плечом, сопровождающее фразу, вроде: "Вероятно было бы лучше, если бы там имелся маленький бар для стрелочников и кочегаров".
   Глаза Пьера Февра, черные, совершенно черные. Голова, немного склоненная к плечу, в то время как взгляд словно забавляется каким-то отдаленным предметом. Изредка косой взгляд в вашу сторону, чтобы убедиться, что мысль, доставившая ему удовольствие, одновременно доставила удовольствие и вам.
   Взгляд довольно подвижный. Но это не эгоистичная подвижность тех глаз, которые обводят предметы торопливыми вычислениями выгод. Нет, подвижность изобретательная и бескорыстная.
   Красота... но, прежде всего, его улыбка. Или скорее то, как мысль, более живая или более лукавая, чем другие, вырывается из его глаз и стекает по всем складкам, образуемым тогда его лицом. Лицо Пьера Февра, вдруг проливающее улыбки, как другое лицо проливало бы слезы.
   Красота, страшная красота на лице Пьера Февра.
   И его смех, которого я не слышу, которого я не стараюсь услышать, к которому только готовлюсь. Я представляю себе не его смех, а ожидание его смеха; мой разум, сосредоточенный, как разум ребенка, которому объявляют о чудесном фокусе и который ждет его, но почти что желает, чтобы он никогда не совершился -- смущенный слишком большим удовольствием, угрожающим ему.
   Смех Пьера Февра, который преображает жизнь.

* * *

   Тогда мне пришлось сказать себе: "Я люблю Пьера Февра. Я влюблена в Пьера Февра". У меня оставалось ровно настолько свободы мысли, чтобы удивиться тому, как проявилась во мне любовь.
   Со времени моего детства я очень часто думала о любви. Мне казалось, что два или три раза я испытывала ее первую тревогу. Чтение постоянно исправляло или дополняло мое представление о ней. Мой инстинкт, в особенности, говорил мне о ней очень уверенным тоном, так что в дни разочарования или умственного возбуждения я думала иногда: "Оборот, который принимает моя жизнь, оставляет мало шансов на то, чтобы я узнала самое любовь. Все равно. Я знаю о ней все заранее. Пережитая любовь была бы только тревожной проверкой любви, внутренний опыт которой имеется у меня. Отказавшись от нее, я мало потеряю и сохраню в своем распоряжении для множества возможностей те душевные силы, которыми женщины обычно пользуются так узко". Дойдя до конца моих мечтаний, я добавляла: "Единственное, что я представляю себе слишком смутно, это физическое обладание женщины мужчиной и смятение души в связи с этим ни с чем не сравнимым событием. Позднее обыкновенные женщины, над которыми я буду иметь такое разностороннее превосходство, заметят во мне, будут презирать во мне это основное неведение и связанную с ним незавершенную юность". И я осмеливалась говорить себе: "Нужно бы, по крайней мере, раз пережить это, далеко отсюда, с кем-нибудь неизвестным и быть при этом самой неузнаваемой, не знаю, во время путешествия, с закутанной головой, и все тотчас же забыть, кроме основного и, так сказать, отвлеченного в таком опыте". Потом я спешила думать о другом.
   Очевидно, я любила Пьера Февра. Сила моей тревоги показывала, что дело касается острой и чистой формы любви, а не какого-нибудь более смешанного чувства.
   Что предметом этой любви был Пьер Февр, в этом не было ничего необычайного. Если смотреть со стороны, это могло казаться до такой степени понятным до такой степени обусловленным обстоятельствами, что становилось почти унизительным для меня. Тем не менее, в итоге я была изумлена. В тот миг, когда я чувствовала себя вынужденной назвать любовь по имени, я не узнавала ее.
   Что же было удивительного в том, что я испытывала? Моя почти лихорадочная дрожь, моя мысль, заполненная образом Пьера Февра, моя жизнь, внезапно выхваченная из своих границ, разве это не страсть, как все ее себе представляют? Да, в смысле внутренних происшествий, душевного состояния. Но если происшествия и состояния такого перелома легче рассказываются, чем все остальное, и как будто занимают в воспоминании главное место, я в то же время отлично сознавала, что не они значительнее всего, и отлично сознаю еще и теперь, что не их важно припомнить Я не решалась признать любовь, потому что никогда раньше не представляла себе под именем любви основного вкуса того волнения, которое меня переполняло или, лучше говоря, того положения, которое приняла моя душа, чтобы его ощущать. Да, что во мне было странного, неожиданного, непредвиденного для вчерашней девушки, это было положение моей души.
   Положение "осужденного". Это, правда, не совсем точно, но я не вижу ничего более близкого. Я допускаю, разумеется, что положение осужденного не сопровождается непременно отчаянием или хотя бы печалью. Я думаю об осужденном, который принимает свой приговор, считает его неизбежным, готов поэтому до некоторой степени к нему приноровиться, извлечь из него долю счастья. Но все-таки осужденный, склонившийся.
   Тогда мне вспомнился вечер, когда я слушала в кровати два колокола. Я вспомнила об этом внезапно, без всякой предвзятой мысли, без всякой надежды на объяснение. Ни то, ни другое обстоятельство, ни то состояние, в которое они меня привели, не были схожи. И все же я угадывала какую-то связь между ними, вроде той, которая может соединить два исторических события, хотя бы и совсем различного порядка и не имеющих ни общего места действия, ни общих действующих лиц.
   Словно какое-то духовное начало, проявившееся впервые в вечер колоколов, сперва сделав вид, что увлечено далеко от меня веяниями широкого мира, вдруг снова появилось, совсем близко от меня, совсем рядом со мной, внутри меня, в новом воплощении, более тесном и более определенно угрожающем, чем предыдущее, чтобы попытаться вырвать у меня ради гораздо более отдаленных последствий то же согласие и тот же крик.
  

XIII

   В следующую пятницу, явившись в отель к завтраку, я нахожу письмо, прислоненное к моей салфетке. Это была записка от Сесиль, в которой говорилось приблизительно следующее:
   "В будущее воскресение мы собираемся совершить прогулку в экипаже в курорт Ф***. г. Пьер Февр приедет за моей матерью и мной около девяти часов утра. Он повезет нас и покажет нам Ф***. Мы поедем мимо Нотр-Дам д'Эшофур, что очень немного удлинит дорогу. Вы знаете? Церковь красива, и мама будет рада захватить кусочек обедни. Будьте добры присоединиться к нам. Вы всем доставите удовольствие. Экипаж отвезет нас домой к вечеру. Вы дадите мне ответ в субботу за уроком. Но мы очень рассчитываем на вас".
   И в post-scriptum:
   "Отец и Март не могут участвовать в прогулке. В субботу днем они оба едут в Париж. Отцу нужно повидать начальство, а Март, пользуясь случаем, отправляется поздравить с днем рождения нашу тетку, свою крестную. Но они собираются вернуться в воскресенье вечером, с поездом 6.59. В таком случае мы пообедаем все вместе у нас".
   На обороте страницы был второй post-scriptum:
   "Я чуть не забыла. Март вынуждена пропустить завтрашний урок. Так как мы всегда занимаемся вместе, может быть, вам не стоит беспокоиться из-за меня одной? А мне это будет маленький отдых. Тогда черкните только, если вы не можете быть в воскресенье. Без этого вас будут ждать".
   -- Я узнаю почерк Сесиль, -- сказала Мари Лемиез.
   -- Да, неинтересная записка относительно завтрашнего урока.
   В течение всего завтрака Мари Лемиез, которая в этот день была в болтливом настроении, с большим трудом могла извлечь из меня несколько машинальных ответов. К счастью, Мари не слишком прозорлива. Когда ей приходит в голову угадать чужую мысль, она берет первое попавшееся предположение.
   Не то, чтобы ее присутствие было мне неприятно, даже в этом случае. Напротив. Она уравновешивала мое волнение своим спокойствием. На движение моего разума, которое иначе стало бы головокружительным, она действовала, как внешний тормоз, по-деревенски прочный. В самом деле, только благодаря Мари мои тайные мысли смогли развиваться в некотором порядке. Мне кажется, что, не будь Мари, они мчались бы так, что перепутались бы и превратились во мне просто в страстный гул.
   Что нужно было решить? В сущности, здесь нечего было и спрашивать. Было очевидно, что в воскресенье утром, в девять часов утра, я буду у Барбленэ -- и даже без десяти девять. Снова увидеть Пьера Февра было необходимостью. То, как это произойдет, было не важно. Если бы вместо письма от Сесиль я получила письмо от Пьера Февра, просящее меня о самом нелепом свидании, у меня так же бы не хватило силы отказаться, но я бы разыграла сама с собой небольшую комедию. Я бы предоставила себе четверть часа не возмущение и дала бы себе время найти приличный способ согласиться. Но вот сами обстоятельства играли комедию за меня.
   Происшествие казалось даже слишком естественным, естественным до ужаса. Я бы хотела быть глупее чем я есть, или, если угодно, более способной пребывать в состоянии полусна всякий раз, когда это позволительно. Мари Лемиез, например, радовалась бы на моем месте, предвкушала бы чудесным день и охотно оставляла бы в тени те стороны события, которые вероятно, имеют основания там оставаться. Ибо письмо Сесиль дышит самой откровенной наивностью. Искать в нем изнанки значило бы обладать уродливым умом. Но я все-таки вынуждена сказать себе, что папаша Барбленэ и младшая сестра отстранены от нашей прогулки. Поездка к начальству и рождение крестной -- это то, что я называю совпадением через силу.
   Нежелательно также, чтоб завтрашний урок состоялся, то есть чтобы Сесиль и я провели перед прогулкой целый час вдвоем. Разве не может случиться, что мы невольно заговорим о таких вещах, которые должны еще только подразумеваться? Втроем уже возможно установить официальный тон и продлить его некоторое время. Вдвоем это очень трудно, особенно если обе души переполнены страстью. Мысли "для обмена" не имеют власти над глубокими мыслями, которые беснуются и ищут выхода.
   Что означает обед? я совершенно не понимаю обеда. В семь часов вечера, в воскресенье, семья будет снова в сборе. Это естественно. Изгнание Март и отца вряд ли может длиться больше суток. Само собой разумеется, что в такой среде всякое действие довольствуется строго необходимой степенью развития. Но ради чего присоединять к семье меня?
   Правда, если я удивляюсь обеду, я гораздо больше должна бы удивляться прогулке. Но мне не хочется об этом думать. Мне не к чему разбираться в этом. Я вижу перед собой эту воскресную прогулку, как шар из светящегося тумана. Я ласкаю ее взором. Этого достаточно.

* * *

   Экипаж ожидал нас у площадки перед вокзалом: шарабан, в котором свободно могло поместиться четверо, не считая кучера. Мы тронулись только около половины десятого. Я опасалась, по письму Сесиль, что Пьер Февр вздумает править сам, что отделило бы его от нас. Но он только указал кучеру дорогу, по которой нас везти.
   Г-жа Барбленэ, поддерживаемая дочерьми, первая села в экипаж. Она оделась в черное шелковое платье, немного более торжественное, чем нужно, и которое было бы нелепым в автомобиле, но не было нелепым в этом шарабане. У нас был вид семьи мелких помещиков, издалека отправляющихся к обедне. Впрочем, мы и ехали к обедне.
   Г-жа Барбленэ поднялась на приступку не без признаков преодолеваемого страдания. Но в то же время она улыбалась. Казалось, она говорила: "Сегодня мы решили забыть о благоразумии. Если придется расплачиваться за эту затею тремя месяцами шезлонга, -- нечего делать".
   Потом Сесиль попросила сесть меня. Видя, что я хочу занять место рядом с ее матерью, она сказала: "Нет, мадмуазель Люсьена, если позволите, я сяду рядом с мамой. Так будет удобнее, если ей что-нибудь понадобится". Почему удобнее? Я этого совсем не поняла. Но я сделала, как она хотела.
   Слева от меня оставалось место для Пьера Февра. Я бы лучше могла его видеть, если бы он был на противоположном сидении. Его глазам было бы легче встречаться с моими. Но мне было бы труднее скрывать свое смущение. Сидеть с ним рядом было тоже хорошо и многозначительно, как бы предсказание.
   Покажусь ли я ему красивой в профиль? Не красивее ли я в фас, чем в профиль? Я-то лучше знала себя в фас. Но он так же привык видеть меня в профиль, как и в фас. Когда я играла при нем на рояле, а также во время нашей вечерней прогулки, когда он позволил себе увлечься до полупризнания, он видел меня приблизительно также.
   Зато нам придется всю дорогу выносить двойной взгляд г-жи Барбленэ и Сесиль. Вся прогулка будет протекать перед очами судей. Над головами обеих женщин мне чудился портрет дядюшки, дополняющий трибунал. К счастью, я не рисовала себе этого заранее, Мне было легче снести это нечаянно.
   Наши первые слова засвидетельствовали, что погода, хоть и не великолепна, недурна по этому времени года. Ветер был в меру свежий. Облака не угрожали серьезно. Может быть, и упадет несколько капель днем.
   Затем г-жа Барбленэ заявила:
   -- Не думаю, чтобы такая прогулка могла повредить здоровью, если тепло одеться. Правда, здоровье мадмуазель Люсьены, вероятно, не причиняет ей много хлопот. У вас сегодня чудесный вид, мадмуазель Люсьена.
   Пьер Февр повернул голову в мою сторону. У меня было ощущение, что он скажет сейчас что-то чудовищное, от чего мне захочется провалиться сквозь землю. Но мысль, задержанная им на лету, произвела только легкий шум в гортани. Затем он спросил меня:
   -- Занимались ли вы каким-нибудь спортом, мадмуазель Люсьена?
   -- Нет, или, во всяком случае, мне никогда не приходило в голову называть спортом те упражнения, которые мне случалось делать.
   -- Вы, должно быть, правы. Вероятно, поэтому у вас такой... здоровый вид, и в то же время не спортивный. Я довольно-таки запуган спортивными женщинами. Я их встречаю дюжинами у себя на пароходе. Кровообращение у них, по-моему, слишком уж заметно. Они дышат так, словно каждый раз открывают кислород. И потом это придает им очень скучный взгляд. Во мне на этот счет, вероятно, предрассудки южанина.
   Я не смела взглянуть ни на г-жу Барбленэ, которая, следя за словами Пьера Февра, в то же время, казалось, изучала меня с ужасающей беспристрастностью, ни на Пьера Февра, один уже голос которого сокрушал меня, а глаза толкнули бы в ту минуту на любое безумие. Я не могла созерцать также ни пола экипажа, ни пелерины кучера, ничего, кроме кого-либо из нас четверых. Мне пришлось смотреть на Сесиль: и, после попыток задержаться на ее костюме, на ее груди, на ее шее, встретить, наконец, ее глаза, которые покидали Пьера Февра только для того, чтобы остановиться на мне.
   Впрочем, для меня не было и речи о том, чтобы читать в глазах Сесиль. Серо-зеленые зрачки не могли бы выдать мне мыслей, которые блуждали где-то вдали. Когда наши взгляды встретились, то всего яснее, я различала как бы разницу уровней, уклон той души к моей душе. Я была всецело занята ощущением того, что претерпеваю воздействие, что на меня как бы направлена какая-то скользящая сила. Мне не хватало свободы, чтобы понять, каким намерениям той души отвечает это тончайшее движение, какого, собственно, послушания оно домогается от меня.
   И я увидела тогда, что как только другая душа начинает влиять на нас с известной силой, этого совершенно обнаженного впечатления достаточно, чтоб нас наполнить и нас удивить. Нам больше ничего не нужно, чтобы удовлетворить нашу потребность в событиях. И в нас всегда живет словно жажда и ожидание этого важного события.
   Но я также начинала понимать, что только любовь способна его продлить. Едва я ощутила влияние Сесиль и искушение принять это дурное удовольствие, как начала думать о Пьере Февре все сильнее и сильнее, утверждать все более и более страстно, что я его люблю. Словно обмен взглядами с Сесиль заменил обмен взглядами с Пьером; словно я попросила серо-зеленые глаза на мгновение занять место черных глаз, встретиться с которыми я не смела; словно я позволила им смущать меня и овладеть мной, хотя бы путем намека.
   -- Давно вы имели известия о вашей матушка, мадмуазель Люсьена?
   Еще ни разу г-жа Барбленэ так прямо не спрашивала меня о моих семейных делах. Я ответила:
   -- Несколько дней тому назад.
   -- И были хорошие новости?
   -- Отличные. Мать моя до сих пор сохранила великолепное здоровье.
   -- Как я ей завидую! Но вам бы следовало показать ей наши края, привезти ее сюда недельки на две. Такое путешествие не утомило бы ее. Она подышала бы свежим воздухом. А мы бы очень были счастливы ее принять.
   -- Моя мать не очень любит путешествовать. И потом она связана с Парижем. Вы, кажется, знаете, моя мать второй раз замужем?
   Я сказала все это очень быстро, с внутренним напряжением, остерегаясь нескромности.
   -- Да, мадмуазель Лемиез говорила нам об этом. Мы знаем ваши заслуги.
   Г-жа Барбленэ повернулась к дочери.
   -- Думаю, что мы поспеем к обедне в Нотр-Дам д'Эшофур.
   -- Можно сказать кучеру, чтобы он подогнал лошадь.
   -- Несчастное животное! Оно и без того едва тащит нас. А нам вчетвером нетрудно будет взять на себя маленький грех.
   Потом:
   -- Это, должно быть, тяжело для девушки, обладающей сердцем. Мальчику это легче переносить. Но с вашим талантом вы держали свою независимость в собственных руках. Это незаменимо. Я всегда думала, что девушка должна быть готова сама зарабатывать на хлеб, на случай, если обстоятельства того потребуют. Это большая сила. Это не значит, что надо потом избрать какую-нибудь профессию или отказаться от бра а. Мне говорили, что главный инженер обучает свою дочь писать на машинке. Хотя, видит бог, при материнском капитале девочка не рискует умереть с голоду. И потом, вы скажете, что пишущая машинка это уже чересчур. Но главный инженер человек современный.
   -- Это наводит меня на мысль, -- объявил Пьер Февр с ребяческим выражением, которое иногда разливается вокруг его глаз, -- что у меня нет профессии. Мне необходимо изучить какую-нибудь. Вот отличный способ использовать конец отпуска.
   Г-жа Барбленэ засмеялась.
   -- Как, у вас нет профессии? Что вы нам рассказываете, Пьер?
   -- Да, у меня нет профессии. У меня есть любительские таланты, относящиеся ко множеству специальностей, но ничего серьезного. Я понемножку занимаюсь фотографией, механикой. Я умею проводить электричество, но только с гибкими проводами. Как бы я справился с рейками? А вы знаете, что электрические общества не принимают гибких проводов? Я врач и аптекарь, но разве что для острога или при кораблекрушении "Медузы", то есть, когда у моих пациентов нет свободного выбора.
   -- А ваша профессия, что с ней?
   -- Вы шутите. Это не профессия, это совокупность услуг, которые мне удается оказывать людям и о которых меня просят, потому что я ношу форму. Но если бы я одолжил вам мою форму, вы бы справились не хуже моего... Да... Если поразмыслить, пожалуй, тут есть зачаток профессии. Это может привести к управлению отелем, если усовершенствовать техническую сторону. Мне бы следовало использовать мое пребывание в Ф***, чтобы заняться этим. Я в отличных отношениях с хозяином гостиницы и с коридорными и легко бы мог завязать сношения с управляющим более шикарного отеля. Да. Что вы об этом думаете, мадмуазель Люсьена?
   Он посмотрел мне прямо в лицо. Мне хотелось положить голову ему на плечо и сказать ему, обняв его, что я готова быть с ним трактирщицей всю свою жизнь, если я ему нужна, и даже готова все вечера играть на рояле для коммивояжеров в салоне отеля.
   -- О вашей теперешней профессии?.. Или о вашем проекте?
   -- Думаете ли вы, что управление гостиницей может действительно быть названо профессией? Вы понимаете, что я хочу сказать? Боюсь, что нет. Будут ли, например, в случае революции метрдотели признаны необходимыми, как портные? Гм.
   -- Может быть, придется добавить немного стряпни.
   -- О да! Замечательная идея. Метрдотель и к тому же повар или, еще лучше, женатый на хорошей кухарке, это некто, кто должен устоять при самых ужасных социальных потрясениях... Вы умеете стряпать, мадмуазель Люсьена?
   Я покраснела, как если бы он официально попросил моей руки.
   -- Немного.
   -- Я, знаете, интересуюсь кухней, и мне кажется, у меня были бы мысли. Да. Я охотно стал бы вдохновителем в области стряпни. На пароходе я не раз выручал повара, у которого не хватает воображения. Но без содействия виртуоза я -- ничто. Ах, мадмуазель Люсьена, нам бы следовало объединиться.
   Я говорила себе: "Он шутит. Не будем настолько глупы, чтобы верить этой болтовне. Если бы он любил меня, он не стал бы острить на наш счет перед Барбленэ. Ясное дело, это легкомысленный человек".
   Еще я говорила себе: "Стал бы он говорить таким тоном, если бы мы были вдвоем? Может быть, и да, в конце концов. Но все же слова звучали бы совсем иначе! По крайней мере, для меня. Я бы видела в них шутливый способ предложить мне самое великое обязательство: торжественный дар его жизни, но в стиле его смеха. Правда, присутствие Барбленэ действует на него совсем не так, как на меня. Даже Мари это заметила. Случается, что он призывает четверых Барбленэ в свидетели своей тоски по математике. Не то, чтобы он вычеркивал их присутствие или пытался их ошеломить. Нет, он приобщает их к себе с дерзким спокойствием и делает вид, будто не сомневается в том, что они чувствуют себя отлично. Выброшенный на берег при кораблекрушении, он был бы способен, как сам говорит, протянуть папироску туземному вождю и тотчас же заговорить с ним о проблеме рока.
   -- Поглядев на убегающий гравий дороги, Пьер Февр как раз принялся говорить, подняв к г-же Барбленэ лицо, ничем не подозрительное:
   -- Я очень рад, что вы с нами. Мадмуазель Люсьена очень плохого мнения обо мне. Она считает меня чистейшим фантазером. Мы-то с вами родня и хорошо знаем, насколько все в нашей семье серьезные люди.
   Потом, повернувшись ко мне:
   -- Послушайте, вы же не считаете г-жу Барбленэ легкомысленной? Так вот: г-жа Барбленэ вам скажет, что, в сущности, в нашей семье мы все такие -- чрезвычайно серьезные. Это даже не вопрос крови, потому что передается браком. Моя профессия, моя так называемая профессия придает мне несколько ветреный вид. Но я не могу не думать всего того, что говорю. Например, хоть я и чувствую большую склонность к монашеской жизни, я никогда не говорил, даже к концу обеда, что хочу принять пострижение; потому что, если бы я это сказал, я бы это думал, а если бы я это думал, мне грозила бы опасность это осуществить.
   Когда я вам говорю о своем проекте заняться изучением отельного дела, это совершенно серьезно. Сознаюсь, что эта мысль явилась мне отчетливо только пять минут тому назад. Но я, очевидно, уже носил ее в себе.
   И если я предлагаю вам объединиться, я, может быть, самый невоспитанный господин, но я также искренен, как если бы сказал вам, что нахожу вас красивой или что экипаж, в котором мы находимся, движется с умеренной скоростью. Безусловно. Г-жа Барбленэ хмурит брови, чтобы дать мне понять, что я слишком спешу. Но мне необходимо использовать разбег и закончить мое объяснение. На чем я остановился? Да. Итак, я отлично рисую себя женатым на вас, если вы хотите меня, и представляю себе, как мы держим крупный отель для туристов в самой интересной стране. На какой-нибудь большой европейской дороге. Ах, я это себе отлично представляю. Только не думайте, что я ставлю отель непременным условием. Мы попробуем что-нибудь другое, если вам больше нравится.
   В воспоминании, сохранившемся у меня от этой минуты, преобладает не смущение, не слегка пьяная радость, а скорее изумление. Именно с этого мгновения я освободилась от многих условных понятий о возможном и невозможном в общественных отношениях. До сих пор я считаю, что если несколько человек того или иного круга находятся вместе, поле событий и слов, которые могут возникнуть между ними, строго ограничено; и что существует как бы физическая невозможность преступить известные условности. Если собралось семь или восемь человек, маленький буржуазный салон, -- мы знаем наперед если не то, что будет сказано, то, во всяком случае, что не может быть сказано и не может быть сделано. Нам кажется, что одного сколько-нибудь резкого отклонения в языке или поведении достаточно, чтобы сокрушить стены или, во всяком случае, чтобы рассеять общество на все четыре стороны. И одна мысль о таком отклонении пугает самых смелых. Каждый повинуется приличиям всей массой своей души, в то время как части его тела повинуются законам тяготения, и притом с такой же покорностью.
   При виде обеих дам Барбленэ, Пьера Февра и меня, разодетых, в этом экипаже, катящемся к церкви, можно было подумать, что здесь не много простора для слов и событий. Я убеждалась в обратном.
   Невероятно было уже то, что Пьер Февр нашел в себе силу быть до такой степени некорректным. Но что было похоже на чудо, так это полное отсутствие скандала вокруг его слов. Каким образом чудовищная вещь, которую он сказал, могла показаться среди нас четверых такой естественной?
   Г-жа Барбленэ сперва нахмурила было брови, но мало-помалу подняла их. В то же время она выпрямила голову. Казалось, она хотела немного увеличить расстояние между собой и Пьером Февром, но нельзя было понять, для того ли, чтобы показать, что она хочет от него отстраниться или чтобы рассмотреть его издали. Сесиль, напротив, наклонилась к нам.
   Затем г-жа Барбленэ посмотрела на меня испытующим взглядом или, скорее, так, как ищут на лице след удара. Сесиль тоже посмотрела на меня, но она искала моих глаз. Казалось, мысли отступали как можно дальше, в глубину серо-зеленых глаз, чтобы с разбегу броситься прямо на меня.
   Наконец г-жа Барбленэ открыла рот:
   -- С божьей помощью, вы не часто слышали такие речи, как те, что говорит вам наш кузен? Я чуть не сказала "мой племянник", вспоминая его лета и то, что его мать была когда-то настоящей сестрой для меня. Когда я была барышней, я на каникулах жила два раза по целому месяцу в чудесном имении, которое было у моего дяди, председателя Ле Мениля, в департаменте Дром. Это его портрет вы видели в гостиной, над роялем. А мой дядя, председатель, был в то время, дорогой Пьер, опекуном вашей матери. Вы, наверное, не знаете, что там, в имении председателя, когда однажды, к началу охоты, съехалось несколько человек гостей, мы впервые встретились с молодым человеком, который впоследствии просил руки вашей матери? Да. Я даже могу сказать, что ваш отец как будто некоторое время не знал, ухаживать ли ему за вашей матерью или за мной. Впрочем, я поздравляю его с удачным выбором.
   -- Мне кажется, моя мать когда-то рассказывала мне об этом.
   -- Правда, с тех пор, что вы больше не ребенок, вы так мало видали вашу мать. Сперва -- коллеж, потом -- ваша профессия. Мать нашего кузена, -- добавила она, обращаясь ко мне, -- умерла во время одного из его первых плаваний. Несомненно, ему всегда не хватало материнского влияния. И вы признаетесь мне, мадмуазель Люсьена, что вы это заметили.
   И она очень величаво рассмеялась.
   Потом продолжала:
   -- Вы забыли сообщить нам, дорогой Пьер, как обстоят у вашего отца дела с охотой. Так как можно сказать, мадмуазель Люсьена, что охота занимала в жизни отца нашего кузена не совсем обычное место. Собственно говоря, он и женился, охотясь, и я не знаю, не охота ли его сделала вдовцом.
   -- Как так?
   -- Ну да, дорогой Пьер. В тот год ваши родители остались поздней осенью на неделю дольше, чем всегда, в деревне, и в очень сырой деревне, несмотря на состояние, в котором уже была ваша мать, все из-за охоты, задуманной этими господами.
   -- Но вы же знаете, что моя мать была очень больна год перед тем.
   -- Тем более, друг мой. Мужчины часто большие эгоисты. Девушки должны это твердо знать, чтобы не слишком быть разочарованными впоследствии. Да, очень себялюбивы, очень склонны думать, что все идет отлично, когда они сами удовлетворены тем, что их занимает.
   Она вздохнула.
   -- Вы думаете, дорогой Пьер, ваша мать продержалась бы так долго, как я, если бы ей пришлось жить в доме, в котором я живу?

* * *

   По длинным, ровным спускам мы приближались к Нотр-Дам д'Эшофур. Более звонкое щелкание конских копыт, колеса, поющие под тормозом, как камень точильщиков, луч солнца, щедро отпущенный прекрасными облаками, теплый воздух, отчетливый запах земли, близость домов, чувство привала, -- все это внезапно пробудило во мне восторг, ощутить который душа моя имела, вероятно, и другие причины.
   Мои мысли потеряли часть своего веса. Они взлетели, жужжа. У меня больше не было желания сохранять их связанными между собой. Мне было безразлично, вяжутся ли они друг с другом. Предвидение, воспоминание становились для меня чем-то таким новым, что я их больше не узнавала. Я представила себе извозчика, который поутру ведет своих лошадей вдоль дороги. Он выпил белого вина. Он шагает между двумя рядами тополей, еще без листвы, но уже зеленеющих. Он ни о чем не думает, но он привязан к сотне мыслей, более сладких потому, что они ему не принадлежат. У него есть только тень и отсвет сотни мыслей, которые пролетают над ним, округленные и легкие, как те облака, что я вижу вверху; они гораздо лучше оттого, что это не его мысли, как будто дорога и вино сделали их всемирными.
   Я говорила себе: "Лучше нет ничего. Рядом с этим всякое другое счастье словно таит в себе скрытое проклятие. Оно пахнет лихорадкой и кровью. Оно пахнет усилием и рабством. Во всяком другом счастье есть что-то страшное, как будто оно чего-то ждет от нас. Даже любовь я умоляю стать легкой, чтобы носиться вровень с этим опьянением. Я не хочу слышать, требует ли она большего. Теплое солнце, пение колес, запах земли, спутанные дома! Пусть в самой любви будет эта несвязная близость нескольких чудесных существований и общее их вознесение опьяненной душой до высоты всемирных облаков".
  

XIV

   Март сказала мне:
   -- Если вы хотите немного привести себя в порядок, подымемся ко мне в комнату.
   После стольких часов дороги мне, конечно, нужно было поправить свой туалет. Остальным тоже, так как, в общем, все мы только что вернулись из путешествия. Семейство рассеялось по комнатам. Служанка была занята обедом, и Сесиль, по-видимому, тоже прошла к ней на кухню. Таким образом, никто не обратил внимания, когда мы поднимались во второй этаж.
   Март закрыла дверь, задвинула задвижку.
   -- Так вам будет спокойно.
   Она добавила не очень уверенно:
   -- Если хотите, я могу вас оставить одну.
   -- Зачем же? Вы мне нисколько не мешаете, Я только вымою руки и немного причешусь.
   Я бросила только беглый взгляд на обстановку Март. Я не знала, гордится ли она убранством своей комнаты или, наоборот, немного стыдится его. От нее можно было ожидать и того, и другого. Поэтому я просто сказала ей, стоя спиной к комнате:
   -- У вас очень милый уголок.
   Но я успела заметить на кровати покрывало, целиком сделанное руками и преисполненное часов скучной работы, которой оно стоило, у окон, пестрых от угольной пыли. Я успела вдохнуть запах такой невыносимой добродетели, что вдруг хотелось быть смело одетой женщиной, разливающей запах духов, чувственный смех и свет своих плеч среди бархата ночного ресторана.
   Я подошла к туалету. Я была рада снова увидеть зеркало. Последнее, которым я воспользовалась, было в Ф*** в зале отеля, где мы завтракали: узкое трюмо, слишком далеко от нашего стола, в котором я могла себя видеть только украдкой.
   Погрузить глаза в зеркало Март доставило мне такое же удовольствие, какое испытывает путешественник с пересохшим горлом, проглатывая стакан холодной воды. Я, действительно, его жаждала, Я повторяла с сосредоточенным и почти яростным чувством: "Я красива. Я красивая и очаровательная женщина. Я могла бы иметь обнаженные плечи, румяна, жемчуга в волосах, беспорядок вокруг себя и ароматы элегантного туалета. Я не создана для того, чтобы полтора года кряду вышивать покрывало. Мне противна эта комната, противен этот запах добродетели, похожий на затхлый запах в шкафу".
   И, слегка пудря лицо, -- недостаточно, не столько, сколько бы я хотела, -- я говорила себе: "Если бы Пьер неожиданно вошел сюда, мне кажется, я бы протянула ему губы в присутствии этой маленькой Барбленэ". И я кусала себе губы.
   Март подошла очень близко ко мне. Ее глаза в зеркале смотрели на меня, искали моих глаз с такой настойчивостью и таким волнением, что в конце концов я насторожилась.
   -- В чем дело, Март?
   Она еще приблизилась, положила руку на край туалета, опустила голову.
   -- Вы больше не будете ходить к нам, мадмуазель Люсьена?
   -- Почему? Что вы хотите сказать?
   Она отступила на шаг, повернула голову.
   -- Вы больше не будете давать нам уроки?
   -- Я вас совершенно не понимаю.
   -- Я хочу сказать... когда вы уедете отсюда.
   -- Когда я уеду отсюда?
   -- Ну да...
   Она уселась в кресло, подперев руками подбородок.
   -- Да... когда вы будете замужем.
   -- Замужем?
   -- О, вы напрасно не доверяете мне. Я нахожу это вполне справедливым. Вы понимаете, что я не так глупа, чтобы сравнивать себя с вами.
   -- Уверяю вас, милая Март, я вас не понимаю.
   -- Сесиль воображает, что я вас возненавижу. Это бы ее утешило. Я думаю, она почти так же глупа, как зла... Напротив, я желаю, чтобы вы не были несчастной. Если бы мне позволили съездить сегодня в Нотр-Дам д'Эшофур, я бы помолилась за вас, не за него, нет, не за него.
   -- Милая Март!
   -- А все-таки грустно, что жизнь так устроена. Ему ничего не стоило заставить вас поверить себе... как он и меня заставил поверить. А я? Если бы я не нашла способа поговорить с вами сегодня, разве вы бы обратили внимание на меня? Разве вы бы дали себе отчет?
   -- Я даю себе отчет в гораздо большем, чем вы думаете, Март.
   -- Какое! Вы бы забыли меня так же скоро, как любую из ваших учениц. А это несправедливо, потому что, может быть, не нашлось бы ни одной, которая бы сделала для вас...
   Тут ее голос оборвался. Я почувствовала, что ее душат рыдания.
   -- Март, вы сумасшедшая. Вы добрая маленькая девочка, моя дорогая сестренка. Я вас никогда не забуду. Я не оставлю вас.
   Она позволила себя обнять, посмотрела на меня, поколебалась, потом:
   -- Как вы думаете, у меня есть способности к роялю?
   Я невольно рассмеялась.
   -- Ну да, Март, большие способности... а почему?
   -- Просто так.
   Она снова задумалась.
   -- Вы поедете в Марсель, не правда ли?
   -- В Марсель?
   -- Да... я хочу сказать... сейчас. Это почти неизбежно... Но вы часто будете одна... Мне кажется, вас бы развлекало заниматься музыкой... с кем-нибудь... О, вы не могли правильно судить обо мне. Я могу работать гораздо больше.
   Ее глаза блестели. Я чувствовала себя со всех сторон захваченной стремительным излиянием ее души.
   -- Март, Март! Мне кажется, мы говорим глупости. Вы говорите, как о случившемся, о таком... о чем никогда не было и речи.
   Я открыла дверь.
   -- Нас, наверное, ждут внизу.
   Она не шла. Я видела, что она не придает ни малейшего значения моим уверениям.
   -- Скажите мне все-таки... что вы не отказываетесь.
   -- Какая вы упрямая, милая Март, и бог знает из-за каких фантазий!.. Ну, хорошо... Я не отказываюсь.
   * * *
   Г-н Барбленэ сидел слева от меня, г-жа Барбленэ -- напротив, Пьер Февр -- справа от г-жи Барбленэ. Сесиль и Март занимали концы стола -- Сесиль между Пьером и отцом, Март между г-жой Барбленэ и мной.
   Стол был очень тщательно накрыт. Во всем чувствовалась некоторая торжественность.
   Уже случалось, что мы собирались все вшестером в гостиной, но за столом еще никогда. Этот обед был чем-то таким, чего прежде не бывало, и новизну ему придавало прежде всего мое присутствие. Я оказывалась поэтому самой чувствительной точкой собрания, местом, куда естественно скоплялась общая принужденность. Я бы легко освоилась с этой неловкостью, если бы наше общество не скрывало чего-то более волнующего, чем просто новизна.
   Но дело в том, что обед являлся по отношению ко мне некоей многозначительной церемонией. Я старалась не обращать на это внимания, сколько могла: и мой разум нашел себе как бы временное убежище в созерцании г-жи Барбленэ.
   Ее лицо находилось против меня; мои глаза направлялись на него совершенно невольно. Хотя, собственно, это недостаточно сильно сказано. Ее лицо решительно привлекало меня, притягивало к себе, наклоняло к себе, как вид работы, которую нужно выполнить, -- клочок земли, который нужно вспахать, дрова, которые нужно допилить, -- привлекает рабочего, склоняет его над работой, несмотря на усталость. Завязывалось убедительное соглашение между чертами этого лица и моим вниманием. Я шла по складке, отделявшей щеки г-жи Барбленэ от их отвислой части, потом по другой складке, отделявшей подбородок от его жирной подкладки. Тогда меня останавливала бородавка. Я обходила ее кругом. Мой взгляд останавливался на этой зернистой поверхности, на почти что розовом кольце, сжимавшем основание бородавки, на пучке седоватых волос, избивавшемся на верхушке. Затем одним прыжком я перескакивала к левому глазу; мне казалось, будто я повисаю на немного припухшем веке и будто я сама заставляю его время от времени вздрагивать, давая своему взгляду давить на него всей своей тяжестью.
   Затем крупный нос, что называется бурбонский, внушал мне что-то вроде желания куснуть, ощущение пищи, мысль о полезной массе, которую телу приятно поглощать и которая уже одним своим видом усмиряет в вас гложущее нетерпение голода.
   И как в каком-то кошмаре, который я поддерживала в зачаточном состоянии, мне показалось, что обед начался колдовским обрядом, в силу которого в пустоту моего тела упал сочный кусок существа г-жи Барбленэ.
   И только первая настоящая еда в моей тарелке, суп с клецками, освободила меня от этого наваждения и вернула меня обществу.
   Г-н Барбленэ бросал беспокойные и доброжелательные взгляды то на мою тарелку или рюмки, то на жену. Вероятно, он проверял, те ли поставлены рюмки для красного и белого вина, взяла ли я все, что надо, одобряет ли его жена то, как, в смысле вещественном, завязывается торжество. Но он был так озабочен видимым только во имя того невидимого, которое оно для него представляло. Если обед более или менее удачно начинался на белой плоскости скатерти, можно было надеяться, что он так же благоприятно разовьется в другом пространстве, где находились наши души. И он не без причин избегал вопрошать глазами некоторые области стола.
   Март и Сесиль, хоть и сидели друг против друга, не обменялись ни взглядом. Март, немного согнувшись, упорно смотрела в свою тарелку, а ее тонкая рука, белая с синими жилками, играла подставкой для ножей. Сесиль держала голову и плечи очень прямо, но останавливала глаза посреди стола. Она казалась довольно далекой от нас или, по крайней мере, нерасположенной соединяться с нами другими узами, кроме самых скрытых мыслей.
   Пьер Февр позабавил бы меня, если бы тому не мешала глубина испытываемых мною разнообразных чувств. Его лицо внезапно покрывалось тем же потоком складок, что и при улыбке; в нем было все, кроме самой улыбки. Ему немного не хватало обычной легкости приноравливаться к положению и извлекать из него удовольствие. Бодрость, нужная для того, чтобы предложить папиросу туземному вождю, была подавлена досадной необходимостью делать это лишний раз, когда было бы так хорошо находиться не здесь. Время от времени он бросал мне взгляд соучастника, товарища, взгляд, которым обмениваются двое потерпевших кораблекрушение. Он быстро взглядывал на папашу Барбленэ; приблизительно так смотрят на корабле на подручного, прежде чем задать ему слишком сложную для него работу, и, подумав, отказываются от этой мысли. По г-же Барбленэ, закрывавшей ему весь горизонт, слева, он скользил косым взглядом, как бы говоря: "С этой стороны, очевидно, дело серьезнее".
   * * *
   Г-жа Барбленэ слегка откинула голову и наклонилась к Пьеру Февру. Ее правая рука лежала вытянутой на вилке; левая -- на длинной трубке с лекарством, наискось упирающейся в стол, словно мраморная палочка, поддерживающая руку статуи. И ее левое веко начало дрожать, как будто трудные слова должны были выйти именно оттуда.
   -- Дорогой Пьер, был у вас случай узнать у вашего отца, какова погода на юге?
   -- Знаете, он почти так же ленив на письма, как и я. Мы вообще очень плохо осведомлены друг о друге. Я думаю, что у него боли, потому что это приблизительно их время; не думаю, чтоб он охотился, потому что охота закрыта; разве что ему удалось убедить мэра устроить облаву.
   -- Однако, в жизни бывают важные решения, которых нельзя принимать, не посоветовавшись с отцом.
   -- Вы так думаете? Да... это правда... А вы считаете важным решением -- покинуть Общество, делающее рейсы в Сенегал, и перейти в другое, делающее рейсы в Америку? Нет?
   -- Это смотря как.
   -- Я вас спрашиваю потому, что когда я в прошлом году решил переменить Общество, я совершенно забыл уведомить об этом отца. Что называется, забыл. Он узнал об этом только, получив открытку из Нью-Йорка. А я вспомнил о своей забывчивости, опуская открытку в ящик. Заметьте, что это не имело никакого практического значения. Во всем, что касается меня, отец отстоит от меня на шестьдесят градусов долготы. Он ничего бы не возразил. Но, конечно, есть вопросы формы.
   -- И есть, как вы это сознаете сами, решения более важные, чем перемена Общества.
   -- Особенно в годы нашего кузена Пьера, -- сказал г-н Барбленэ. -- В мои годы и с моими привычками, если бы мне пришлось переменить Общество, это было бы для меня, конечно, изрядным потрясением. Но в ваши годы я бы запросто перешел с Восточной на Северную или с Орлеанской на P.-L.-M. [Paris -- Lyon -- Méditerranée, железнодорожная линия Париж -- Лион -- Средиземное море. -- Прим. перев.].
   Папаша Барбленэ сказал это не просто по глупости, как можно было подумать. Он почувствовал наше более или менее всеобщее желание избежать слишком крутого поворота дела и бросил первую попавшуюся мысль, как рабочий засовывает кусок дерева между обрабатываемой им вещью и тисками. Мне думается, что все были ему за это благодарны, и прежде всех г-жа Барбленэ, не в характере которой было торопить церемонии.
   Подоспело новое блюдо, обошло вокруг стола. Присутствие служанки отрезвило наши мысли.
   Потом г-жа Барбленэ продолжала:
   -- Впрочем, будет, пожалуй, приличней, если я напишу ему. Ведь эти последние месяцы вы были отчасти доверены мне, мой дорогой Пьер. Ну да, в этих краях мы были единственными вашими родными. Вы хорошо это поняли, сразу же явившись к нам; и, очевидно, что без нас ничего из того, что вас интересует, не приняло бы такого оборота.
   Пьер Февр слегка нахмурил брови и посмотрел на меня. Должно быть, мысль г-жи Барбленэ была ему неприятна. У него был достаточно живой ум, чтобы заметить ее правоту и даже чтобы в ту же секунду развить ее в таких направлениях, о которых г-жа Барбленэ и не помышляла. Поэтому он слегка улыбнулся, и я почувствовала, что в этот миг ему бы хотелось облегчить душу своим "ха! ха! ха!" и сразу же вознестись до менее жалкого представления о судьбе.
   -- А вас, мадмуазель Люсьена, в данном случае никто не может заменить возле вашей матери.
   Я покраснела, как никогда еще в жизни. И никогда я еще не чувствовала себя ни перед кем такой маленькой девочкой. Я призвала все мое презрение; я старалась наскоро собрать все основания считать г-жу Барбленэ глупой, отсталой, нелепой; я думала об ее бородавке, об ее отвислых щеках, об ее дрожащем веке, о дядюшкином портрете, о медном кашпо, о "Пожайлуста, садитесь" -- все напрасно. Авторитет г-жи Барбленэ обрушивался на меня, затоплял меня, ослеплял меня, как свет прожектора. Мне нечего было возразить, негде было скрыться.
   В голосе г-жи Барбленэ я различала, может быть, ошибочно, за покровительственной благожелательностью оттенки сожаления и строгости. Вокруг совсем простой фразы, сказанной ею, мне слышалось мурлыкание множества иронических и обидных размышлений. Но я сгибалась под ними с чувством раба. Я не спрашивала себя, по какому праву г-жа Барбленэ позволяет себе быть строгой; я была рада тому, что она не строже, чем есть; и в моих глазах, должно быть, была какая-то униженная благодарность.
   Мне было стыдно перед самой собой, как и перед Пьером. Я говорила себе: "Только бы он не смотрел на меня сейчас! Я совсем не достойна его".
   А мысль, что Сесиль может заметить на моем лице крушение моей гордости, была мне невыносима.
   Я завидовала тем, кто должен сопротивляться, тем, кого преследуют: "О, если бы мне пришлось защищать свое счастье против всех Барбленэ на свете! Сколько мужества было бы у меня! Какое наслаждение цепляться, корчиться, свернуться клубком! Какое облегчение иметь перед собой, вне себя и, если можно так сказать, по ту сторону кожи, где нет нашего тела, кого-то, кого мы без обиняков называем врагом!". Г-жа Барбленэ добавила:
   -- Мне кажется, что чье бы то ни было, обращение к вашей матери будет приличным, только посколько вы сами осведомите ее обо всем.
   Она сделала паузу.
   -- Ошибки родителей не мешают тому, чтобы мы оказывали им известное уважение. Можно дать им почтительно понять, что решение было принято, не дожидаясь их совета. Это для них уже достаточный урок.
   Потом, после нового молчания:
   -- Я вовсе не сторонница современных дурных обычаев. И я первая осуждаю детей, которые платят родителям за их жертвы непослушанием и неблагодарностью. Но если бы я предоставила своим дочерям самим зарабатывать хлеб, я бы нашла вполне понятным, что они советуются со мной только для формы; и я бы не ревновала, если бы они стали искать в чужой семье участие и защиту, которых не получили от меня. Пьер, вы согласны со мной?
   В эту минуту, не знаю почему, я обратила внимание на вкус того, что я ем. Я заметила, что на моей тарелке лежит кусок мяса и что великолепное жаркое занимает середину стола. Я сказала себе, что имею право это заметить, не оскорбляя самых дорогих моих мыслей, потому что гимн Пьера Февра в честь кухни Барбленэ -- "глубокая кухня!" -- примешивался в моих воспоминаниях к первому трепету любви.
   Тогда перед моими глазами вдруг возникло целое представление о жизни, широкой, гостеприимной и разнообразной, как собор. Вкус жаркого, семья Барбленэ, мое приключение, мои самые возвышенные переживания со странной легкостью умещались здесь. Целый мир цвета меди и черной крови, где движение здоровой пищи делает вкусною покорность року; где красота и любовь коренятся и густом веществе, частью которого является плоть Барбленэ, включая материнскую бородавку; где божественные мысли могут родиться из целой кучи Барбленэ и из вина, которое самый наивный из них наливает мне в эту минуту.

* * *

   К концу обеда Сесиль под каким-то предлогом вышла из комнаты. Март проводила ее глазами, потом приняла тот же спокойный вид, похожий на вид выздоравливающей. Мы продолжали разговаривать.
   Понемногу уход старшей сестры стал для меня чем-то чувствительным, потом волнующим, потом невыносимым. Мне казалось, что отверстие, сперва незаметное, как булавочный укол, понемногу расширяется, зияет все шире и шире, достигает размеров пропасти. Мне хотелось сказать вслух: "А где же Сесиль?" Я пыталась представить себе, что она на кухне, отдает распоряжение насчет кофе или помогает служанке расставить чашки на подносе; или у себя в комнате поправляет волосы. Это было невозможно. Образ отбрасывался; так бывает, когда мы стараемся увидеть сон; мы призываем его, мы подсказываем, описываем его себе, но он не осуществляется; и на его месте оживает уже совсем готовый, мощный кошмар.
   Потом сердце у меня забилось, виски сжались. Я напрасно повторяла себе: "Это я устала от обеда. Это от пережитого волнения. Это вино папаши Барбленэ бросилось мне в голову".
   Я посмотрела на Пьера. Посмотрела на г-жу Барбленэ. Она говорила о родне, живущей в Париже, и спорила с г-ном Барбленэ о точном местоположении церкви св. Роха. Я была готова вмешаться в разговор, чтобы не думать о Сесиль и дать ей время вернуться.
   Потом мое беспокойство перешло в недомогание. Я подумала, что, должно быть, бледна и похожа на человека, которому нехорошо после слишком тяжелого обеда, что поэтому я могу встать и выйти, пробормотав что попало, не возбудив ничьего удивления.

* * *

   Я вошла в кухню. Служанка похлопывала по большому кофейному фильтру.
   -- Мадмуазель Сесиль не здесь?
   -- Нет, мадмуазель.
   -- Вы ее не видали?
   -- Нет, не видала.
   -- Ну, так она, вероятно, у себя в комнате.
   -- Нет, ее там нет. Я там только что была. Я ходила к ней в шкаф за этими салфеточками. Вам что-нибудь нужно, мадмуазель Люсьена?
   -- Нет, нет, спасибо. Ничего не нужно.
   Тогда, не размышляя, я пересекаю переднюю, выхожу из дома.
   Вот внезапно ночь, ветер, огни на линии.
   Одну секунду я смотрю, как смотрят на небо, чтобы найти Большую Медведицу. Огни опять занимают для меня свои места: в глубине, совсем близко, немного дальше. Я вижу, как блестит кусок рельса, где я обычно начинаю мой переход вброд через пути.
   Из всех этих огней, теперь точно распределенных, ни один не движется. Я начинаю шагать через рельсы. Я следую по единственному направлению, которое знаю. Я особенно остерегаюсь сигнальных проводов, которые блестят слабее, чем рельсы, и натянуты выше, так что за них легче задеть. Я иду прямо к большому фонарю, за который цеплялась в тот вечер, когда совершала свой первый переход через пути. И вот я вижу, что кто-то стоит, прислонившись к фонарному столбу, не движется и словно ждет. Свет фонаря, высоко растекающийся в черноте, едва освещает это тело, еле отличимое от столба.
   Я стараюсь неслышнее шагать по балласту и больше держаться длинных теневых полос. Меня отделяют три пары рельсов от этого человека; это женщина.
   Она услыхала меня; она оборачивается. Сперва она словно хочет спрятаться за фонарь, потом броситься дальше через рельсы.
   Я кричу:
   -- Сесиль! Сесиль!
   Она колеблется. Я успеваю добежать до нее, в промежуток между путями.
   -- Сесиль, что вы тут делаете?
   Свет фонаря, который падает на нас, прямо сверху, но кажется смешанным с темнотой, как свет луны, оставляет несколько теневых углублений на лице Сесиль. Уже какую-то преображенную Сесиль я спрашиваю:
   -- Что вы тут делаете?
   Она смотрит в сторону, словно хочет бежать. Потом смотрит мне в лицо двумя большими черными дырами вместо глаз, и ее губы шевелятся движением, которое бледный свет сверху делает необычайным.
   -- Оставьте меня. Мне ничего не нужно от вас.
   -- Сесиль, я вас умоляю. Вернитесь со мной... и обещайте мне... но сперва вернитесь.
   -- Нет.
   -- Что с вами?
   -- Ничего. Оставьте меня. Мне ничего ни от кого не нужно.
   -- Я вас умоляю, милая Сесиль!
   -- Зачем вы меня преследуете даже здесь? Вам нет дела до меня. Вы получили, что вам надо? Чего же еще?
   -- Как я получила, что мне надо?
   -- Я вам больше не нужна теперь? Так что вам за дело, если я делаю, что хочу?
   -- Вы сами не знаете, что говорите, Сесиль. Пойдемте со мной.
   -- Я отлично знаю, что говорю. Я не сумасшедшая. Никто не может мне помешать сделать то, что я решила. Впрочем, кому это мешает?
   -- О! А ваши родители? А мы все?
   -- Ха! Мне пора подумать о себе.
   -- Сесиль, милая Сесиль!
   -- Скажите мне... Мне бы хотелось знать одно... Я не даю себе хорошенько отчета. Как вы думаете, Март очень страдает?
   -- Очень страдает?
   -- Да, из-за всей этой истории?
   -- Но...
   -- Маленькая дрянь! Она способна найти увертки, чтобы не страдать. Вы видите, я становлюсь грубой. Ага! Вы не знали меня такой.
   -- Вы меня пугаете, Сесиль.
   -- Во всяком случае, вы не можете пожаловаться на меня. Конечно, вы не выказывали мне чрезмерной симпатии. Но меня не любят. Это известно.
   -- Откуда вы это взяли, Сесиль? Я вас очень люблю.
   -- Правда, вы побежали за мной, чтобы узнать, что со мной стало. Это уже чего-нибудь да стоит. Все-таки вы одна подумали об этом. А? Маленькая дрянь и с места не двинулась. Она смакует свой кофе. А ваш Пьер Февр? Ха, ха!
   -- Замолчите! Вам не стыдно так говорить?
   -- Это верно. Замолчим... Вот и мой поезд. Уходите прочь! У вас нет охоты очутиться под ним вместе со мной? Ну, так уходите прочь! Уходите прочь, говорю вам!
   Я видела, как в конце линии возник огонь, совсем еще маленький, но который только благодаря тому, что двигался, становился огромнее всех стоящих фонарей -- как снаряд, пущенный прямо на нас нижним краем неба.
   И шум, сопровождавший его, едва уловимый ухом, казался разуму не менее грозным, чем непрерывный гром, отягощающий августовские ночи.
   Тогда я вцепилась в Сесиль, я оттянула ее назад, мне удалось прижать ее к фонарю. И, не разбирая, режет ли ей спину угол столба или нет, я ухватилась руками за две железных полосы, раздавливая тело Сесиль между своей грудью и столбом.
   Она выбивалась, она силилась отстранить мою грудь обеими руками, а серо-зеленые глаза с какой-то отчаянной быстротой метали в меня ненавистью.
   Поезд грохотал. Так как я стояла к нему спиной, то не могла представить себе, что он мчится не на нас, прямо на нас. Я не могла поверить, что ему удастся остаться на рельсах, что маленького выступа рельс достаточно, чтобы отклонить на полметра его страшную массу. Я чувствовала, как он ломает мне хребет, как вырывает с корнем нас и нашу слабую опору, словно травинку. Но в этой телесной панике мои пальцы только яростнее сжимались вокруг полос.
   Потом, в бурном дыхании, в бурном содрогании земли, паровоз, словно дом, багровый свет очага, огни, громыхание вагонов -- и мысль, что каждая дверца именно та, которая нас снесет.
   Сесиль плюнула мне в лицо.
   Наконец, прошел багажный вагон, волоча за собой красный огонь; и шум поезда вдруг превратился в завывание, печальное, как смерть, но убегающее и безвредное.
   Я отпустила Сесиль. Я стерла плевок с лица. Я заплакала. Сесиль взяла меня за руки, сжала их, поднесла к своим губам. Мои руки болели.
   Сесиль выпустила их.
   -- О, это не из благодарности! -- сказала она мне.
   Я, в свою очередь, взяла ее за руки.
   -- Вы должны мне обещать, что больше не повторите этого.
   Она посмотрела на мои глаза, мокрые от слез.
   -- Хорошо. Обещаю.
   -- Обещаете? Наверно?
   -- Да... Обещаю, наверно.
   Потом я сказала ей:
   -- Что это был за поезд? Я такого не знаю.
   -- Да, потому что вы никогда здесь не проходили в это время. Это -- 14-й. Это только ускоренный. Но он хорошо идет.
   -- Ну, теперь вернемся, и живо. Что думают там?
   Мы начали переход через пути. Сесиль осторожно вела меня.
   Она сказала мне:
   -- Мы тихонько подымемся ко мне в комнату. Вы немного помочите себе глаза. Мне, пожалуй, тоже надо поправить прическу.
   Мы с большими предосторожностями вошли в дом, поднялись по лестнице, стараясь, чтобы ступени не скрипели. Раза два мои башмаки хрустнули, и Сесиль посмотрела на меня с улыбкой.
   Ее комната была очень похожа на комнату Март.
   Пока мы приводили себя в порядок, Сесиль сказала мне:
   -- Вам не кажется, что после этого можно стать немного друзьями?
   Ее лицо никогда еще не казалось мне таким молодым, таким лишенным жесткости.
   -- Дайте я вас все-таки поцелую, Сесиль.
   Она охотно подчинилась этому. Она сказала мне на ухо:
   -- Теперь мы квиты, не правда ли?

* * *

   Мы вернулись к остальным, которые уже встали из-за стола и собирались перейти в гостиную.
   -- А, вот и вы! -- сказал папаша Барбленэ. -- Мы уже начали беспокоиться. Ничего серьезного?
   -- Мадмуазель Люсьена почувствовала себя не совсем хорошо, -- сказала Сесиль. -- Я повела ее подышать свежим воздухом вокруг дома. Потом она на минутку прилегла у меня в комнате.
   Пьер смотрел на нас с тем же выражением, которое было у него в вечер нашей встречи с Сесиль, когда он читал название улицы Сен-Блэз.
   Г-жа Барбленэ тоже посмотрела на нас, но с видом, который говорил, что она хоть и не верит нам, но не вмешивается в наши маленькие секреты. А Март, мне кажется, восприняла только то, что я гуляла с Сесиль и сопровождала ее в ее комнату, и это укололо ее в сердце.
   Сесиль продолжала:
   -- Отец, вам не кажется, что перед тем, как перейти в гостиную и ввиду "событий", -- она не могла удержаться, чтобы не подчеркнуть этого слова тенью усмешки, -- вам бы следовало откупорить бутылку шампанского, того, что вы выписали в прошлом году?
   -- Это великолепная мысль, -- сказал папаша Барбленэ, всегда готовый похвастать запасами своего погреба. -- Надо послать служанку.
   -- Но, папа, пошлите лучше Март. Служанка и без того занята, ей надо подавать кофе в гостиную. Март отлично сумеет найти. И потом, это доставит ей удовольствие. Не правда ли, Март?
   Март не возражала, но, вставая, посмотрела на меня с легким упреком, как будто я соучаствовала в словах ее сестры.
   Прежде чем она вышла за дверь, Сесиль еще успела сказать:
   -- Март будет так приятно самой принести шампанское, которое мы будем пить... в честь скорой помолвки мадмуазель Люсьены и нашего кузена Пьера... Ведь это как будто так, не правда ли?
  

----------------------------------------------------------

   Первое издание перевода: Ромэн Жюль. Люсьен / Пер. с фр. А. И. Оношкович-Яцына; Под ред. М. Лозинского; Обложка М. Кирнарского. - Л.: Сеятель, 1925. - 172 с. - (Общедоступная библиотека, No 114-117).
  Источник текста: Жюль Ромэн. Парижский Эрос: Романы. / Пер. с франц. - М.: ИПФ 'ЗЕВС', 1993 г. - 572 с. (Серия 'Любовный роман. Бестселлер былых времен', 11)
  Scan, OCR & SpellCheck: Larisa_F, сентябрь 2014 г.
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru