Аннотация: Le Dernier Refuge. Перевод Аркадия Горнфельда. Текст издания: журнал "Вѣстникъ Иностранной Литературы", NoNo 1-4, 1896.
ПОСЛѢДНІЙ ПРІЮТЪ.
Романъ Эдуарда Рода.
Переводъ А. Г. Горнфельда.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.
...любовь безмолвная и вѣчно подъ угрозой. А. де-Виньи.
I. У другихъ.
Розы и розы повсюду; онѣ вились по косякамъ дверей; то пышно расцвѣтшія въ вазахъ, то просто разсыпанныя сверху, онѣ покрывали камины; онѣ обвивали рамы громадныхъ холодныхъ зеркалъ, взбирались по изгибамъ люстръ, причудливыми мягкими гирляндами скрещивались на плафонахъ, заполняя своимъ грубымъ запахомъ весь отель и скрывая своимъ изяществомъ его кричащую роскошь. Залитыя потокомъ электрическаго свѣта, смягченнаго экранами, онѣ окрашивались въ новые цвѣта, лживые и прелестные; ихъ бархатная краснота сгущалась до оттѣнковъ чернаго, ихъ бѣлизна казалась свинцовой, точно мертвой. Ихъ ароматъ царилъ въ этой душной атмосферѣ бурнаго іюньскаго вечера, гдѣ онѣ быстро увядали; ихъ лепестки, осыпая гостей, усѣяли ковры, точно крупные хлопья сказочнаго пестраго снѣга. Эта оригинальная декорація была идеей г-жи де-Венадо; въ послѣдній разъ въ этомъ сезонѣ принимавшей въ своемъ обширномъ отелѣ въ улицѣ Мариньянъ смѣшанное общество, которое ей удалось привлечь въ себѣ за зиму. Попавъ въ Парижъ два года тому назадъ изъ Бразиліи или Аргентины,-- никто точно не зналъ откуда, но во всякомъ случаѣ изъ Южной Америки,-- Венадо, по слухамъ, безсчетно богатые, легко составили себѣ кружокъ обѣдающихъ и танцоровъ, къ которымъ мало по малу присоединились артисты, писатели, свѣтскіе люди, и иные, безъ опредѣленнаго положенія -- изъ любопытства, интереса, бездѣлья. Венадо покупали картины, заказывали бюсты, приглашали пѣвичекъ, давали обѣды, гдѣ кормили экзотическими блюдами, маскарадные балы, гдѣ выставляли свои драгоцѣнности; бульварныя газеты, по ихъ заказу, печатали списки ихъ приглашенныхъ, сопровождаемыя комплиментами ихъ "любезности"; и въ нѣсколько мѣсяцевъ ихъ салоны стали вожделѣннымъ мѣстомъ, способнымъ въ умахъ, нѣсколько наивныхъ, породить иллюзію аристократизма и изящества. На этотъ разъ ихъ празднество должно было быть ослѣпительно; они разбросали пятьсотъ приглашеній, такъ что люди толкались, давили, душили другъ друга,-- что знаменуетъ самый блестящій успѣхъ, какого можетъ добиться хозяйка дома; они пригласили всѣхъ акробатовъ, актеровъ, пѣвцовъ, которые считались "attractions" сезона и которые показывали свое искусство на маленькой сценѣ, устроенной въ главномъ салонѣ, между тѣмъ какъ въ остальныхъ толпа двигалась съ трудомъ, переполнивъ курильную, гдѣ старички тщетно пытались устроиться за карточными столиками, толпясь на громадной верандѣ, разсѣявшись по аллеямъ сада или на правильной лужайкѣ, по срединѣ которой вспыхивали огни свѣтящагося фонтана.
Громадная, въ сверкающемъ корсажѣ, одѣтая во всѣ кружева, шелки и драгоцѣнности, какія она смогла нацѣпить на себя, г-жа де-Венадо принимала привѣтствія всякаго входящаго, отвѣчая ему громкимъ гортаннымъ голосомъ, точно жирнымъ отъ ея произношенія, обмахиваясь вѣеромъ съ ужимками другой части свѣта, между тѣмъ какъ ея мужъ, длинный, худой, тоскливый, желтолицый, сгибался въ механическихъ поклонахъ.
Хотя отель былъ переполненъ, толпа продолжала увеличиваться; и толпа эта представляла собой самую разнородную смѣсь типовъ, расъ, кастъ, какую можно гдѣ-либо встрѣтить.
Здѣсь были прежде всего южные американцы: люди съ оливковыми лицами, агатовыми волосами, вытянутыми членами, съ громадными цвѣтами или химерическими орденами въ петлицахъ, скучные и важные; нѣкоторые изъ нихъ, несомнѣнно замѣшанные въ политическихъ драмахъ, въ которыхъ тамъ вѣчно рушатся имперіи и республики, хранили мрачный видъ свергнутыхъ тирановъ или неуловимо подозрительныя манеры заговорщиковъ; между тѣмъ какъ молодыя женщины и дѣвушки, очаровательно прекрасныя, поражали взгляды мраморной бѣлизной своихъ плечъ, блескомъ своихъ большихъ глазъ, сверкавшихъ темными огоньками, своими чудесными черными волосами, гдѣ, подобно искрамъ горящихъ рубиновъ, свѣтились красные цвѣты. Отмѣченныя общимъ расовымъ типомъ, эти фигуры, казалось, мало отличны другъ отъ друга; онѣ точно сливались въ фонъ, на которомъ выдѣлялись болѣе индивидуализованныя фигуры парижанъ, то оживленныя и пронырливыя, то усталыя и мрачныя, то спокойныя и гордыя, то истомленныя, измученныя, безпокойныя, истерзанныя завистью, пороками или честолюбіемъ. И именно для нихъ, для европейцевъ предназначалось особенно любезное вниманіе г-жи де-Венадо. Она, казалось, не кончитъ кокетничать съ Пьеромъ Вильяръ, драматургомъ, недавно избраннымъ въ академію, который съ гибкостью ужа скользилъ между группами; она долго не отпускала отъ себя художника Дюроше, хрупкаго и робкаго астматика, сопровождаемаго громадной женой, которой онъ, казалось, годится въ куклы и которая двигала и ворочала имъ точно неодушевленнымъ предметомъ; она громко расхохоталась отъ остроты, которою -- точно клоунъ опаснымъ прыжкомъ -- сдѣлалъ выходъ журналистъ Ландри, такъ неосторожно наклонившійся, что потерялъ монокль. Она трещала и тараторила сколько могла съ учеными, финансистами, сенаторами, депутатами, артистами, неудачниками, всегда болѣе или менѣе знаменитыми, которые являлись сами или съ женами, то гордыми и повелительными, то безличными и пришибленными. А они, однимъ взглядомъ оцѣнивъ общество, куда загнала ихъ случайность, удивлялись секунду этой массѣ экзотическихъ физіономій, принимались искать знакомаго лица, уголка, гдѣ можно бы передохнуть, кресла, куда можно опуститься, чтобы поболтать между собой о своихъ дѣлахъ или отдаться своимъ мыслямъ, кончиками пальцевъ апплодируя пѣвичкамъ.
Оставивъ свое легкое пальто въ прихожей, куда доносились отголоски музыки, запахъ розъ и говоръ толпы, Марсіаль Дюге по неопредѣлимому трепету, охватившему его сердце, почувствовалъ, что этотъ вечеръ сдѣлаетъ ему больно. И у входа въ первый салонъ взглядомъ на картину Дюроше онъ умѣрилъ непроизвольную выразительность своего взгляда. Онъ склонился передъ г-жею де-Венадо, плечи которой горѣли, точно жара ихъ расплавила, нашелъ слова, которыхъ нельзя было не сказать, принялъ безстрастный привѣтъ хозяина дома. И его безпокойный взглядъ уже шарилъ далѣе по анфиладѣ залъ, въ толпѣ знакомыхъ и незнакомыхъ лицъ.
Марсіаль Дюге былъ изъ тѣхъ, кто не остается незамѣченнымъ, гдѣ бы онъ ни былъ. Его наружность привлекала взгляды, прежде чѣмъ узнавали его имя. Высокій, стройный, сильный, онъ проявлялъ въ своей походкѣ, въ манерахъ, въ малѣйшихъ жестахъ что-то такое спокойное и вмѣстѣ съ тѣмъ мощное, что сразу выдѣляло его изъ массы неувѣренной, неопредѣленной, ничтожной. Его нельзя было назвать красавцемъ по его неправильнымъ чертамъ, точно вырубленнымъ рѣзкой рукой и грубыми ударами скульптора, не чуждымъ выраженія страданія, отпечатлѣннаго и въ блескѣ его темныхъ глазъ подъ густыми и почти сросшимися бровями, и въ складкѣ его сильнаго, гордаго, часто ироническаго рта, прикрытаго густыми усами, приподнятыми кверху и еще болѣе черными, чѣмъ его короткіе волосы, подстриженные бобрикомъ. По его смуглому лицу -- его можно было бы принять за одного изъ этихъ аргентинцевъ и бразильцевъ, съ толпой которыхъ онъ смѣшался, если бы не его широкая фигура, его крѣпкій корпусъ,-- признакъ уроженца сѣвера. Нѣсколько ямокъ отъ вѣтряной оспы дополняли его своеобразный видъ. Но что болѣе всего поражало въ немъ послѣ бѣглаго взгляда,-- была замкнутость его выразительнаго лица, маска холодности, точно наложенная на его подвижныя черты, словомъ, сдержанность, которая -- по очевидной дисгармоніи съ общимъ характеромъ его физіономіи -- обличала постоянное напряженіе энергіи и вызывала мысль о тайнѣ.
Когда онъ пытался пробраться чрезъ первый салонъ, Ландри, бесѣдовавшій съ прелестной бразиліанкой, привѣтствовалъ его рукой и прошепталъ ей:
-- Это Марсіаль Дюге!
Молодая женщина слѣдила за нимъ одинъ моментъ своими бархатными глазами, которые затѣмъ перевела на своего собесѣдника, спрашивая его тономъ безразличнаго любопытства:
-- Что это Марсіаль Дюге?
Немного изумленный отсутствіемъ эффекта, Ландри вскричалъ:
-- Какъ видна въ васъ иностранка, madame! Марсіаль Дюге -- наша знаменитость. И затѣмъ -- это одна изъ оригинальнѣйшихъ фигуръ конца вѣка! Представьте себѣ своего рода волшебника...
При словѣ волшебникъ черные глаза стали болѣе внимательны. Ландри продолжалъ:
-- Волшебникъ, какихъ было много въ Италіи въ XV вѣкѣ, вродѣ Леонардо да-Винчи или Пико де-ла-Мирандола. О, великіе колдуны, которые не погибли, правда, на кострѣ, но которые такъ встряхнули древо познанія, что съ него попадали всѣ плоды! Ну, Марсіаль Дюге -- изъ этой расы. Онъ свой во всѣхъ областяхъ знанія. Онъ артистъ, музыкантъ, художникъ, что угодно. Престидигитаторъ, ибо онъ дѣлаетъ карточные фокусы лучше чѣмъ покойный Робертъ Гуденъ. Онъ владѣетъ чудными тайнами и, прежде всего, секретомъ вѣчной молодости, Посмотримъ! Сколько лѣтъ вы ему дадите?
Молодая женщина поискала взглядомъ Марсіаля, которому не удалось еще пробиться сквозь толпу и безъ колебанія отвѣтила:
-- Двадцать шесть?
-- На десять больше, сударыня, по крайней мѣрѣ. И за его спиной жизнь, труды которой свели бы не одного въ могилу. А въ общемъ, прекрасная жизнь. Онъ началъ съ нуля. Его отецъ былъ простой ремесленникъ, чуть-ли не плотникъ въ какомъ-то сѣверномъ городкѣ. Онъ учился, самъ заработывая себѣ на хлѣбъ. Въ двадцать пять лѣтъ онъ былъ знаменитъ, и затѣмъ...
Журналистъ забылъ полное невѣжество своей сосѣдки, которой пришлось прервать его, чтобы освѣдомиться:
-- Но... чѣмъ онъ сталъ знаменитъ?
-- Изобрѣтеніями.
Черные глаза, хотя немного обманутые,-- ибо они ожидали несомнѣнно узнать о болѣе общедоступныхъ твореніяхъ,-- спрашивали о подробностяхъ. Ландри продолжалъ:
-- Да, сударыня, Дюге -- изобрѣтатель, какъ Эдисонъ, Рауль Пикте и другіе. Типъ людей, о которыхъ нѣкогда не имѣли понятія и который такъ современенъ. Изобрѣтатель -- это человѣкъ, который занимается наукой не только для науки самой, но и для ея примѣненій. И этотъ, смѣю васъ увѣрить, нашелъ необычайныя примѣненія. Если бы я не боялся быть скучнымъ, я рѣшился бы объяснить вамъ его машину...
Какъ только рѣчь зашла о машинахъ, вниманіе черныхъ глазъ угасло. Они рѣшительно отвернулись отъ Марсіаля, который съ трудомъ пробирался черезъ толпу, окидывая ее подъчасъ тѣмъ ищущимъ, безпокойнымъ взглядомъ, съ какимъ онъ вошелъ въ салоны. Понемногу онъ переставалъ слѣдить за выраженіемъ своего лица; на немъ отразилось сильное волненіе; но лбу его прошла тѣнь скорби, еле замѣтная, подобная тѣмъ тѣнямъ, что парятъ въ воздухѣ въ дни передъ грозою. Можно было сказать, что его блуждающіе глаза въ этомъ исканіи между фигуръ не различали никого, ибо онъ не отвѣчалъ на множество привѣтовъ, обращенныхъ бъ нему взглядомъ или жестомъ.
-- Добрый вечеръ, г-нъ Дюге!
Ему протягивали руку. Это былъ толстый человѣкъ съ красноватымъ лицомъ, вульгарной и ядовитой физіономіей, синеватымъ носомъ, осѣдланнымъ темными очками, за которыми скрывались глаза, злые, слишкомъ проницательные, полные порока, ироніи и недовѣрія. Марсіаль подавилъ движеніе неудовольствія, пожалъ протянутую руку и отвѣтилъ:
-- Добрый вечеръ, г-нъ Леволь!
Онъ не казался расположеннымъ къ продолженію разговора; но потокъ толпы, хлынувшей въ салонъ, гдѣ на эстрадѣ появилась модная пѣвица, оттѣснилъ его въ уголъ. Онъ оказался точно въ плѣну у своего собесѣдника, громадный животъ котораго преградилъ ему путь. Овладѣвъ имъ, г-нъ Леволь началъ:
-- Знаете, сударь, вы -- сфинксъ!
Дюге не могъ скрыть легкаго трепета.
-- Я?-- сказалъ онъ.-- О, Господи...
-- Да, да, сфинксъ, настоящій сфинксъ!-- прервалъ его тотъ.
Онъ не выпускалъ его изъ подъ своего проницательнаго взгляда, наблюдая оттѣнки замѣшательства, которое онъ вызвалъ. Помолчавъ секунду, онъ снова началъ:
-- Спрашиваешь себя...
Онъ снова остановился на двѣ или три секунды, пронизывая своими маленькими назойливыми глазками открытые смущенные глаза, которые Дюге не смѣлъ отвернуть.
-- Да, спрашиваешь себя,-- продолжалъ онъ съ разстановкой,-- какъ можете вы каждый день дѣлать новое изобрѣтеніе, проводя каждую ночь въ свѣтѣ?
Дюге улыбнулся, точно глупость этого отвѣта успокоила его.
-- Вы знаете,-- отвѣтилъ онъ,-- что я не каждый день дѣлаю новое изобрѣтеніе и что я не каждую ночь провожу въ свѣтѣ.
Леволь разразился грубымъ хохотомъ.
-- О,-- сказалъ онъ,-- я хотѣлъ бы думать, что нѣкоторыя вы проводите иначе. Это, понимаете-ли, только разговоры. Но что, однако, несомнѣнно, такъ это то, что я, который немного выѣзжаю, встрѣчаю васъ вездѣ, гдѣ бываю, и Бертеми, мой компаньонъ, который выѣзжаетъ больше моего, сдѣлалъ съ своей стороны то же наблюденіе. Чортъ возьми, за вами слѣдятъ, не правда-ли? Видныхъ людей нельзя не видѣть. И затѣмъ я всегда представлялъ себѣ ученыхъ въ видѣ медвѣдей. А вы не медвѣдь, совсѣмъ нѣтъ. Или, вѣрнѣе, уже нѣтъ. Потому что, вѣдь, вы недавно вертитесь этакъ по салонамъ.
Марсіалю показалось нужнымъ извиниться въ своей склонности къ свѣту.
-- Это затягиваетъ,-- пролепеталъ онъ.
-- Да, да, это затягиваетъ, совершенно вѣрно; и это васъ затянуло. Такъ, такъ. И вы находите это прелестнымъ, не правда-ли? Да? Сознайтесь, что это прелестно!
И, повернувшись, онъ указалъ жестомъ на толпу.
-- Немножко музыки, простой и легкой, хорошій буфетъ, масса хорошенькихъ женщинъ, рукъ, плечъ, шей, сколько угодно... Это восхитительно!
Онъ поймалъ блуждающій взглядъ Дюге.
-- Вы кого-нибудь ищете?
Выведенный изъ себя, Марсіаль отвѣтилъ почти грубо:
-- Я никого не ищу!
-- Или вы хотите послушать эту дѣвицу? Пойдемъ, послушаемъ: я увѣренъ, что она поетъ премилыя непристойности. Я обожаю эти штучки. И вы тоже, не правда-ли?
Онъ двинулся. Дюге поспѣшилъ воспользоваться этимъ, чтобы избавиться отъ него; но ему удалось лишь наткнуться на новую встрѣчу, которая, казалось, была ему еще менѣе пріятна: отвернувшись отъ Леволя, онъ оказался лицомъ къ лицу съ высокой очень красивой дамой, свѣтлой блондинкой съ правильнымъ профилемъ, напоминавшей профессіональныхъ красавицъ изъ-за Ламанша, но съ повелительно гордымъ выраженіемъ, которое усиливалось еще волнующимъ блескомъ глазъ; въ великолѣпномъ декольте, открывавшемъ еще цвѣтущее, но ужь нѣсколько зрѣлое тѣло.
Она окликнула его съ легкимъ англійскимъ акцентомъ:
-- А, г-нъ Дюге, васъ-ли я вижу, наконецъ? Что сталось съ вами? Васъ нигдѣ не видно.
Это наблюденіе такъ противорѣчило предыдущему, что Марсіаль не могъ удержаться отъ улыбки. Это была, все-таки, правда: онъ много выѣзжалъ, но не бывалъ въ тѣхъ кругахъ, гдѣ встрѣчалъ когда-то г-жу Уатерсъ.
-- Дѣйствительно, сударыня,-- отвѣчалъ онъ, не умѣя скрыть своего смущенія,-- я давно не имѣлъ удовольствія...
Онъ не докончилъ фразы, а она продолжала, нервно обмахиваясь вѣеромъ и съ оттѣнкомъ грусти въ голосѣ, которую она не старалась скрыть:
-- Кажется, мы бываемъ въ различныхъ кругахъ. Чтобы намъ встрѣтиться, нужна была эта случайная olla podrida г-жи де-Венадо.
Она окинула толпу презрительнымъ взглядомъ; затѣмъ, остановивъ на немъ свои голубые глаза, которые смягчились на это мгновеніе, она спросила:
-- Почему вы больше не бываете у меня?
Этотъ прямой вопросъ совсѣмъ смутилъ его.
-- Вы знаете, какъ я сильно занятъ.
Она захлопнула вѣеръ короткимъ ударомъ и, постукивая имъ по ладони лѣвой руки, отвѣчала:
-- О, ваши занятія оставляютъ вамъ еще нѣсколько времени, потому что нѣтъ свѣтской хроники въ газетахъ, гдѣ бы не упоминалось ваше имя. Два года назадъ вы считались дикаремъ и все-таки находили время зайти поболтать со мною. Съ тѣхъ поръ вы стали свѣтскимъ человѣкомъ,-- а я васъ не вижу. Знаете-ли вы, что за всю зиму вы были у меня одинъ разъ, только одинъ разъ.
Въ этотъ моментъ лицо Марсіаля измѣнилось; въ группѣ, отдѣленной отъ него нѣсколькими лицами, онъ нашелъ, наконецъ, "ее". И успокоенный "ея" присутствіемъ, но волнуясь, что не знаетъ, кто подлѣ нея, не слышитъ ея словъ, и вдругъ, испугавшись, что ей будетъ непріятно видѣть его подлѣ другой женщины, онъ вздрогнулъ, что не могло ускользнуть отъ его собесѣдницы. Безсознательно почуявъ, что какое-то сильное чувство волнуетъ его и отвлекаетъ отъ нея, она хотѣла уловить направленіе его взгляда. Но, по инстинкту самозащиты, онъ уже отвернулъ глаза въ другую сторону съ новымъ страданіемъ, боясь потерять ея взглядъ, которымъ она, быть можетъ, искала его. И онъ сказалъ слишкомъ быстро:
-- Извините меня: я, право, всю зиму былъ очень занятъ Но я приду къ вамъ за прощеніемъ, если позволите. Вторникъ, по прежнему?
-- У меня нѣтъ больше журфиксовъ: когда хотите, пожалуйста.
Торопясь кончить, онъ сказалъ:
-- Завтра?
Она поспѣшила согласиться.
-- Завтра, хорошо. Я буду дома все послѣ обѣда! Итакъ, до завтра!
Она оставила его смущеннаго, сердитаго на себя, что опрометчиво принялъ приглашеніе, которое разстраиваетъ другіе планы, лишь бы освободиться.
Теперь надо было сквозь эту стѣну, воздвигнутую между нимъ и нею этими безразличными незнакомыми людьми, добраться до нея. Прежде всего Марсіаль оглядѣлся, нѣтъ-ли по сосѣдству кого-нибудь непріятнаго. Онъ не замѣтилъ никого кромѣ Леволя, подозрѣній котораго онъ -- безъ точнаго основанія -- боялся. Но, такъ какъ толстякъ, казалось, не замѣчаетъ его, онъ преодолѣлъ свое нетерпѣніе и приблизился съ тѣмъ мучительнымъ и неопредѣленнымъ волненіемъ, которое ощущалъ всякій разъ, какъ видѣлъ "ее" или слышалъ "ея голосъ". Она повернулась къ нему съ протянутой рукой и съ быстро промелькнувшей улыбкой, въ которой онъ почувствовалъ все-таки ласку. Затѣмъ послѣдовали банальныя фразы, которыми обмѣниваются при встрѣчѣ:
-- Ваше здоровье, сударыня?
-- Прекрасно, благодарю васъ.
-- А Жакъ?
-- Здоровъ тоже.
-- Г-нъ Бертеми съ вами?
-- Конечно. Венадо его кліенты. Вотъ онъ!..
Дѣйствительно, Бертеми подошелъ къ Леволю.
-- Я пойду поздороваюсь съ нимъ,-- сказалъ Марсіаль, который страдалъ, что могъ обмѣняться съ возлюбленной лишь этими ничего не значущими словами и уже боялся, что ихъ разговоръ замѣченъ.
Онъ отошелъ отъ нея, оставляя ее этимъ чужимъ, этимъ незнакомымъ, этимъ безразличнымъ, которые могли болѣе свободно, чѣмъ онъ, слушать музыку ея голоса и ласкать глаза красотой ея плечъ.
Старше Марсіаля Дюге на нѣсколько лѣтъ, Бертеми казался его живымъ контрастомъ. Средняго роста, но превосходно сложенный, своей маленькой головой, длинными руками и жестами увѣренными и твердыми, онъ производилъ впечатлѣніе чего-то необычайно изысканнаго, тонкаго, аристократическаго. По его лицу, нѣсколько желчному, обрамленному подстриженными волосами съ просѣдью и бородой почти совсѣмъ уже сѣдой, по его спокойному высокому лбу, его взгляду острому, спокойному и прозорливому и его сѣрымъ глазамъ, его можно было принять скорѣе за офицера въ отставкѣ или дипломата, чѣмъ за дѣльца. Его рѣчь краткая, отрывистая, утвердительная обличала твердый умъ: о чемъ бы онъ ни говорилъ, онъ выражался съ совершенной ясностью и полнымъ спокойствіемъ, сохраняя даже въ самыхъ оживленныхъ спорахъ хладнокровіе, какимъ обладаютъ немногіе. Ничто его не удивляло. Онъ никогда не терялъ мѣры. Его знали немногіе, но всѣ соглашались, что это "человѣкъ большой силы". На самомъ дѣлѣ это былъ одинъ изъ тѣхъ людей, которые цѣнятъ жизнь во столько, сколько она дѣйствительно или съ виду стоитъ, требуя отъ нея всего, что она можетъ дать въ видѣ положительныхъ благъ, простыхъ наслажденій, непосредственныхъ удовольствій, никогда не обращая своихъ вожделѣній къ недостижимому, и не интересуясь невѣдомыми областями, простирающимися за предѣлами ихъ горизонта. Его дѣдъ былъ однимъ изъ тѣхъ мечтателей практиковъ, какихъ было такъ много въ нашемъ вѣкѣ, которые совмѣщали спекуляціи неопредѣленно мистической философіи съ спекуляціями смѣлыхъ предпріятій и которымъ утопіи сенъ-симонизма не мѣшали обдѣлывать дѣла. Отецъ его, отдѣлавшись отъ гуманитарныхъ мечтаній, увеличилъ во время второй имперіи свое богатство, основанное при Луи-Филиппѣ, и почти совершенно раззорился въ катастрофѣ 1870 года. Преждевременная смерть помѣшала главѣ семьи возстановить состояніе и вручила въ 1876 году молодому человѣку двадцати трехъ лѣтъ бремя директорства въ Французско-иностранномъ банкѣ, кредитъ котораго былъ непроченъ, большинство предпріятій подорвано. Съ этого момента вся жизнь Александра Бертеми ушла въ аферы. Такою былъ для него и бракъ, заключенный десять лѣтъ спустя, и это была одна изъ удачныхъ аферъ: ибо сирота, на которой онъ женился, Женевьева де-Круа, дала ему одновременно и прекрасное приданное, и свою чарующую красоту, и родство, и связи въ свѣтѣ, который до тѣхъ поръ относился къ нему подозрительно. Въ жизни своего мужа она начала, такимъ образомъ, новый, блестящій фазисъ, который могъ бы быть и счастливымъ, если бы между ними не было непроницаемой преграды, раздѣляющей нѣжныя натуры отъ людей хищныхъ. Между супругами не было никакой близости, даже послѣ рожденія ихъ единственнаго ребенка. Всегда вѣрный себѣ, Бертеми въ семьѣ былъ тѣмъ же, чѣмъ въ своей конторѣ: онъ обходился съ женой, какъ съ старшимъ служащимъ, съ большимъ уваженіемъ, но безъ мысли, что она для него необходима; онъ относился къ своему мальчику, которому минулъ шестой годъ, съ снисходительной благосклонностью -- точно къ мелкимъ служащимъ, которымъ онъ внушалъ страхъ, смѣшанный съ оттѣнкомъ нѣкоторой почтительной привязанности. Онъ не требовалъ отъ нихъ любви и, казалось, никому не давалъ ея: его жизнь была только ожесточенной борьбой съ другими изъ-за выгодъ для себя и своихъ, долгъ къ которымъ онъ считалъ исполненнымъ тѣмъ, что онъ доставлялъ имъ роскошь и богатство. Превосходно подготовленный къ этой войнѣ, въ которой онъ не зналъ пораженія, Бертеми имѣлъ, однако, одинъ недостатокъ, который могъ ему повредить: онъ преувеличивалъ свое знаніе людей; такъ что, когда онъ ошибался относительно кого-либо,-- что случалось довольно часто, то онъ съ слѣпой настойчивостью упорствовалъ въ своей ошибкѣ. Такъ, напримѣръ, своего компаньона, г-на Леволя, онъ считалъ джентльменомъ -- "не смотря на внѣшность",-- добавлялъ онъ,-- а о Марсіалѣ Дюге составилъ себѣ банальное и традиціонное представленіе, какое имѣютъ объ ученыхъ люди биржи и большого свѣта, и не желалъ исправить его какимъ-либо болѣе тонкимъ или прозорливымъ различеніемъ.
Въ этотъ моментъ Леволь, указывая глазами на Дюге и намекая на дѣло, которое они затѣвали въ компаніи, спрашивалъ его:
-- Ну, что же, движется впередъ?
Бертеми сдѣлалъ неопредѣленный жестъ.
-- Я видѣлъ Дюге три дня тому назадъ. Завтра я буду у него. Я слѣжу за нимъ, сколько могу. Но, вы знаете, этотъ человѣкъ непозволительно неточенъ. Его изобрѣтенію всегда чего-либо недостаетъ!
-- Однако, вотъ уже три года, какъ оно близится къ цѣли,-- замѣтилъ Леволь.
-- Къ сожалѣнію, нѣсколько медленнѣе электрическаго тока, который ему все не удается примѣнить, какъ онъ хочетъ.
-- И вы вѣрите, что дѣло только въ этомъ?
Таинственный тонъ Леволя заинтриговалъ Бертеми:
-- Вы хотите сказать, что дѣло не только въ этомъ?
-- Я не знаю, я ничего не знаю. Но я нахожу, что съ того, дня, какъ Дюге объяснялъ намъ устройство своего скопофора, онъ сильно измѣнился. Онъ не говорилъ тогда ни о чемъ, кромѣ своего изобрѣтенія, онъ былъ полонъ имъ, онъ былъ у цѣли, онъ почти кончилъ. Скопофоръ былъ почти живымъ существомъ, и онъ любилъ его до idée fixe. Теперь -- напоминаніе о немъ раздражаетъ его -- какъ разговоръ о прежней возлюбленной человѣка, который любитъ теперь другую...
-- Вы думаете, что онъ занятъ другимъ изобрѣтеніемъ?
-- Я не сказалъ этого! Но... есть на свѣтѣ вещи, кромѣ электричества, даже для изобрѣтателя. Я часто говорилъ вамъ, что мало вѣрю въ предпріятія, зависящія исключительно отъ одного человѣка: ибо жизнь полна непредвидѣннаго, и даже этотъ...
-- О,-- прервалъ Бертеми,-- у этого непредвидѣнное доведено до минимума. Онъ поразительно уравновѣшенъ и преданъ своему дѣлу. Изобрѣтать -- это его естественная функція: онъ совершаетъ ее безъ малѣйшаго усилія, безъ мысли о чемъ-либо иномъ. Право, я не представляю себѣ, что могло бы замедлить такую продуктивность. Когда извѣстно, что данный источникъ въ теченіе ряда лѣтъ доставляетъ такое-то количество воды въ минуту, то нѣтъ основанія бояться, что онъ изсякнетъ, и можно взяться за его эксплоатацію. Тоже самое и съ Дюге. Вы можете быть увѣрены, что онъ не перестанетъ работать до старости, работа -- его страсть. Я готовъ биться объ закладъ, что другой онъ никогда не имѣлъ. Онъ не знаетъ даже честолюбія.
И такъ какъ Марсіаль подходилъ къ нимъ, Бертеми обратился къ нему:
-- Рѣшите вы, Дюге, ошибаюсь-ли я? Мы говоримъ, о васъ: я утверждаю, что вы совершенно не честолюбивы. Правда-ли это?
-- Правда.
Бертеми повернулся къ Леволю.
-- Видите, мои наблюденія всегда вѣрны.
Толстякъ пожалъ своими широкими плечами, вскричавъ съ обычной вульгарностью:
-- Разсказывайте! Точно вы не видите, что онъ кокетничаетъ, нашъ ученый мужъ. Не честолюбивъ! Во-первыхъ, всѣ честолюбивы. Одни хотятъ богатства, другіе славы; кто похитрѣе, хочетъ и того и другого. Честолюбіе двигаетъ міромъ. И затѣмъ, если бы вы не были честолюбивы, г-нъ Дюге, развѣ вы стали бы тѣмъ, что вы есть, развѣ вы сдѣлали бы то, что дѣлаете. Ради чего же вы работаете?
Отвѣтъ звучалъ нѣсколько рѣзко:
-- Чтобы развлечься, милостивый государь!
Леволь расхохотался.
-- Для развлеченія не трудятся, а веселятся. А вы не веселитесь. Держу пари, что вы никогда не веселитесь!
И онъ указалъ ему жестомъ диванчикъ, точно приглашая его къ признаніямъ и подмигивая снисходительно Бертеми, что должно было означать: "Теперь все узнаемъ, увидите!" Но Марсіаль, который ненавидѣлъ фамильярность, на этотъ разъ отвѣтилъ, не скрывая рѣзкости:
-- Если бы я собирался исповѣдываться, милостивый государь, я самъ выбралъ бы себѣ духовника.
И онъ оставилъ Леволя, который злобно проворчалъ:
-- Не всегда любезенъ нашъ великій человѣкъ.
Г-жа Бертеми перешла въ другой салонъ. Марсіаль послѣдовалъ за нею и, притаившись въ нишѣ окна неподалеку отъ нея, онъ жадно глядѣлъ на нее. Она была невыносимо хороша въ туалетѣ изъ мягкаго свѣтло-голубого атласа съ пучками бѣлыхъ розъ на корсажѣ и на поясѣ. Блѣдная синева матеріи и бѣлизна цвѣтовъ давали тонкія сочетанія и цѣлую гамму изысканныхъ оттѣнковъ съ бѣлизной ея лица, съ матовымъ оттѣнкомъ ея пепельныхъ волосъ, по которымъ изрѣдка проходили нѣжные отблески золота; все завершалось великолѣпнымъ уборомъ изъ сапфировъ, окруженныхъ брилліантами, которые сверкали какъ смѣлый вызовъ глазамъ, свѣтившимся подъ длинными черными рѣсницами, какъ и сапфиры, темноголубымъ блескомъ; и взглядъ этотъ, обыкновенно сдержанный или незамѣтный, по временамъ вспыхивалъ, точно молнія. Теперь она погасила его на время спокойнаго разговора съ этими безразличными, смѣнявшимися подлѣ нея: теперь она была только красивая женщина, какихъ много, не показывающая ничего изъ того, что творится въ ея душѣ; и Марсіаль вспоминалъ все, что онъ зналъ въ ней: всѣ черточки, которыя выдѣляли ее изъ другихъ, которыя для него дѣлали изъ нея единственное существо, не имѣвшее ничего общаго со всѣми этими свѣтскими куклами, хотя онѣ одѣвались у тѣхъ же портныхъ, носили тѣ же прически, тѣ же драгоцѣнности, тѣ же матеріи, хотя онѣ говорили тѣ же слова и дѣлали при этомъ тѣ же жесты. Она прошла салонъ, чтобы перемѣнить мѣсто. Марсіаль слѣдилъ: легкой и увѣренной походкой, мягкими движеніями, сообщавшими ея существу какую-то высшую грацію, она напоминала танагрскія фигурки, столь простыя и столь совершенныя. Онъ отмѣтилъ, что сегодня ея красота была вполнѣ классическая, что она могла быть Діаной или Венерой. Но ему случалось видѣть ее иною, болѣе выразительной; казалось, что черты ея измѣнились безконечно, что она ужь не богиня: она только прелестная женщина, слабая, взволнованная, нѣжная и вся его. Эта холодная красота была маска, которую она одѣвала вмѣстѣ съ праздничные платьемъ и парадными драгоцѣнностями, чтобы сохранить себя въ толпѣ; сохранить для него и скрыть то, что онъ не хотѣлъ, чтобы она показывала. Чужіе глаза могли смотрѣть на нее также, какъ и его, но они не видѣли въ ней того, что видно его глазамъ. Увы! такъ или иначе, они смотрѣли на нее; одна мысль объ этомъ терзала его, а онъ думалъ объ этомъ непрестанно, всякій разъ, какъ онъ встрѣчалъ ее въ людяхъ,-- и въ лихорадкѣ ревности его виски бились отъ прилива крови, а въ ушахъ слышался шепотъ безумныхъ внушеній, которыя удавалось осилить только напряженіемъ страшной энергіи.
Вотъ Леволь подошелъ и поздоровался съ ней. Марсіаль подмѣтилъ взглядъ, которымъ онъ ее окинулъ, который показался ему взглядомъ безстыдной похоти, и, онъ задрожалъ отъ гнѣва и ненависти. Какъ! первый встрѣчный смѣетъ ее такъ разоблачать, тогда какъ онъ, который имѣетъ столько права на нее, едва смѣетъ приблизиться къ ней, сказать ей нѣсколько словъ и долженъ прятаться за портьерой, чтобы смотрѣть на нее. Еще разъ съ новой силой вспыхнулъ въ душѣ его инстинктъ возмущенія, такъ долго волновавшій его. О, бѣжать съ нею, уйти отъ этихъ обмановъ, этой лжи, этихъ компромиссовъ, этого лицемѣрія! уйти отъ этого свѣта, гдѣ надо скрывать ихъ любовь точно стыдъ, тогда какъ ему хочется схватить ее, поднять и закричать имъ всѣмъ: "Она моя!" Нѣтъ, нѣтъ -- эти чужіе, эти враги проходили подлѣ нея, между нимъ и нею, раздѣляя ихъ непреоборимой стѣной любопытства и злости, предразсудковъ и злословія, зависти и приличій, болѣе сильные, чѣмъ она и онъ, непобѣдимые своей численностью -- проклятая преграда, ненавистная тираннія! Могучій сравнительно съ каждымъ изъ нихъ въ отдѣльности, онъ безсиленъ противъ ихъ массы. Его любовь, свободная своей чистотой, была ихъ рабой; они грязнили ее своимъ прикосновеніемъ, тиранили своими капризами, сковали ея порывы невидимою тяжестью. И -- точно для подтвержденія его мыслей -- вотъ что говорили подлѣ нея. Онъ не пропустилъ ни слова изъ діалога, который вполголоса произносили двое молодыхъ людей приличныхъ, красивыхъ, изящныхъ:
-- Кто эта хорошенькая женщина въ свѣтло-синемъ?
-- Г-жа Бертеми.
-- Жена банкира?
-- Да.
-- Недурна...
-- Чуточку худа.
-- О, нѣтъ! Взгляните на плечи. Это прелесть! Я бы не отказался.
-- О, я тоже.
-- Говорятъ о ней?
-- Не знаю. Я не знакомъ.
-- Съ кѣмъ она разговариваетъ?
-- Старикъ? Это Леволь, ихъ компаньонъ.
-- Вотъ какъ?.. Бертеми, Леволь и Компанія?-- Онъ поблѣднѣлъ и сдѣлалъ шагъ впередъ, но сдержался. И ядовитыя слова охватили его сердце, безпощадныя, какъ сталь, вѣроломныя, какъ отрава. Не то, чтобы онъ подозрѣвалъ Женевьеву въ какой-нибудь интимности съ этимъ толстякомъ, грубое, красное лицо котораго оттѣняло теперь ея красоту; но зачѣмъ она выносила его близость; онъ обдавалъ ея лицо своимъ гадкимъ дыханіемъ, и она ему улыбалась; онъ говорилъ ей своимъ жирнымъ голосомъ Богъ знаетъ какія глупости или гадости, и она улыбалась; онъ осквернялъ ее своимъ нескрываемымъ сладострастіемъ, конечно, находя грязное удовольствіе въ томъ, что окружалъ своей похотью ее, безсильную избѣгнуть этого,-- и она улыбалась, принужденная вѣчно улыбаться, ибо улыбка была ея маской, ея долгомъ; она улыбалась: точно невинный цвѣтокъ, по которому тянется противная слизь ползущей улитки и который все же продолжаетъ цвѣсти.
Наконецъ Леволя отозвалъ кто-то и Марсіаль рѣшился снова подойти въ ней. Но чужія уши могли подслушать ихъ слова, любопытные взгляды могли подмѣтить ихъ движенія: съ бурей въ груди, которая высоко подымалась, разомъ выдавая и его волненіе, и усилія сдержать его, онъ говорилъ о безразличныхъ вещахъ. Болѣе владѣя собой, она отвѣчала спокойно, съ неуловимой улыбкой на устахъ, которая была только для него, смыслъ которой только онъ могъ понять. Но между двухъ фразъ о новой оперѣ, объ успѣхѣ которой говорили, онъ успѣлъ тихо, тихо ввернуть три слова, въ которыя онъ вложилъ и муку ревности, и безумную страсть, и всю боль оскорбившихъ его только что словъ:
-- Вы слишкомъ хороши!
Она поняла смыслъ этого двусмысленнаго комплимента, ибо Марсіаль замѣтилъ, что она смотритъ на него, какъ онъ это называлъ, жалкими глазами, глазами нѣжными, покорными, грустными, глазами, чарующими и утѣшающими, какими она глядѣла, когда чувствовала, что ему больно изъ-за нея или когда условія жизни принуждали ее причинить ему страданіе. Онъ былъ такъ тронутъ этимъ, что глаза его стали влажны -- но въ то же время въ глубинѣ души онъ не зналъ, былъ-ли этотъ взглядъ отвѣтомъ состраданія, ободреніемъ, утѣшеніемъ, или онъ означалъ что-либо иное, непредвидѣнное, котораго онъ такъ всегда боялся,-- невозможность свиданія или ежегодную ихъ разлуку, срокъ которой приближался. Его желаніе быть съ нею наединѣ усилилось: онъ хотѣлъ во что бы то ни стало знать, обмѣняться съ нею хоть нѣсколькими фразами, которыя разсѣяли бы или подтвердили его смутную боязнь, неисчерпаемую, какъ все, что родится изъ неизвѣстности, худшей, чѣмъ самая ужасная несомнѣнность. Но салонъ былъ переполненъ: ни уголка, гдѣ бы онъ могъ уединиться съ нею на мгновеніе. Онъ зналъ, что неблагоразуміе съ его стороны разсердитъ ее; поэтому онъ избѣгалъ съ нею всего, что могло показаться близостью или дружбой, и незначительная мелочь въ отношеніяхъ съ нею имѣла въ его глазахъ громадное значеніе. Но онъ все-таки рѣшился отважно предложить ей руку проводить ее въ буфету и сдѣлалъ это съ такой неловкой рѣзвостью, точно человѣкъ, отважившійся на нѣчто ужасное. Пробираясь межъ группъ, преградившихъ путь, онъ тихо спросилъ ее:
-- Что у васъ?
Это былъ его обычный вопросъ. На этотъ разъ онъ имѣлъ особенный смыслъ, ибо въ этомъ позднемъ сезонѣ Бертеми могли уѣхать съ минуты на минуту.
Женевьева спокойно отвѣтила:
-- Ничего.
Но такъ какъ глаза ея все еще хранили жалостливое выраженіе, онъ не успокоился.
-- Вы скоро уѣзжаете?-- спросилъ онъ.
-- Нѣтъ еще.
Онъ не могъ продолжать: онъ не имѣлъ той власти надъ собой, которая даетъ силу съ спокойнымъ лицомъ закричать шепотомъ все, чѣмъ взволновано сердце; онъ всегда боялся, какъ бы эти чужіе, мимо которыхъ они проходили, не прочли на его лицѣ или губахъ ихъ дорогой тайны. Онъ рѣшился, однако, прошептать:
-- Я васъ люблю!
Рука Женевьевы тихонько сжала его руку, не то отвѣчая, не то останавливая его. Такъ какъ они подошли въ буфету, онъ спросилъ:
-- Чего прикажите, сударыня?
-- Стаканъ сорбета, пожалуйста.
Она пила медленно, маленькими глотками; онъ выпилъ залпомъ бокалъ шампанскаго.
Онъ проводилъ ее въ большой салонъ, по дорогѣ она сказала ему:
-- Позже, когда немного разъѣдутся, мы сможемъ побыть вмѣстѣ.
-- Вы останетесь?
-- Я надѣюсь.
Сколько долгихъ вечеровъ провелъ онъ такимъ образомъ, поджидая момента, когда салоны станутъ не такъ полны и можно будетъ найти пару сосѣднихъ креселъ въ относительномъ уединеніи! И сколько разъ досадныя препятствія или поспѣшный отъѣздъ Бертеми, который не любилъ засиживаться, обманывали этотъ разсчетъ. Тогда Марсіаль, не смѣя уѣхать тотчасъ послѣ нея, оставался еще на нѣсколько времени съ пустой головой, точно окутанный бездной, а Потомъ уходилъ одинокій, съ душою, смущенной всѣмъ, что ихъ раздѣляло,-- отъ мысли объ этихъ чужихъ, любой изъ которыхъ могъ высунуть между ними свою фигуру, свою болтовню, свою прихоть,-- до этой законной, несокрушимой власти, которая обрушивалась и отнимала ее у него простымъ: "Пора домой, милая!" -- точно ея отъѣздъ былъ самой естественной въ мірѣ вещью, точно ничто не разрывалось въ этотъ моментъ, когда кончались встрѣчи ихъ глазъ, согласный темпъ дыханія, когда рушилась хрупкая и всемогущая связь присутствія.
Одинъ изъ многихъ, похожій на всѣхъ, въ орденахъ, какъ большинство, подошелъ къ г-жѣ Бертеми. Марсіаль вынужденъ былъ уступить. Онъ уходилъ, надѣясь еще видѣться съ нею, а мучительные вопросы уже шевелились въ его умѣ: "Кто этотъ человѣкъ, котораго я еще не видѣлъ у нея, и который какъ будто хорошо знакомъ съ нею? Почему она меня не представила?" Онъ наблюдалъ за ними украдкой: Женевьева имѣла совершенно тотъ же видъ, что и съ нимъ: ея прелестное неподвижное лицо не выражало ничего или все, что угодно; собесѣдникъ ея былъ любезенъ, не безъ нѣкотораго оттѣнка фамиліарности жестикулируя шляпой. "Я долженъ сегодня же знать его имя, я долженъ знать, какъ она съ нимъ знакома, съ какого времени?"... Его лобъ сморщился отъ тяжкаго и тщетнаго усилія сообразить или отгадать, какъ вдругъ фраза, не разъ уже вырывавшая его сегодня изъ раздумья, еще разъ застигла его врасплохъ:
-- Добрый вечеръ, г-нъ Дюге!
Но на этотъ разъ вмѣсто того, чтобъ принять досадное или вялое выраженіе, лицо Марсіаля просіяло: онъ узналъ своего стараго друга, г-жу Лансело.
Старушка, еще очень красивая въ своихъ сѣдыхъ бандо, съ все еще молодыми глазами, улыбнулась съ легкой насмѣшкой:
-- А вамъ можно?
-- О, я -- я бываю вездѣ.
Онъ не удержался отъ нѣкоторой горечи въ отвѣтѣ.
-- Вамъ это весело?
-- Нѣтъ.
-- Такъ почему же?..
Онъ былъ въ томъ настроеніи, когда всякое слово, сказанное близкому человѣку, есть исповѣдь. Взглядъ г-жи Лансело участливо спрашивалъ его и, казалось, говорилъ, что онъ ненамѣренно уже сказалъ больше, чѣмъ его слова. Онъ захотѣлъ поправиться.
-- Развѣ можно знать?-- сказалъ онъ, пожавъ плечами.
Она продолжала смотрѣть на него.
-- Можно подозрѣвать,-- промолвила она.
Онъ покраснѣлъ, какъ мальчикъ.
-- Приходите, поговоримъ,-- сказала старушка. И она удалилась съ тѣмъ тактомъ, съ какимъ истинно добрыя души угадываютъ, въ чемъ нуждаются тѣ, страданью которыхъ они хотятъ помочь,-- въ одиночествѣ или утѣшеніяхъ.
Потянулись долгія минуты. Марсіаль покорно слушалъ шансонетки, и ихъ напѣвы разбивали его сонливость, которую отъ времени до времени прерывали, то пожатія руки, то отрывки разговоровъ. Вдругъ вниманіе его сосредоточилось: піанистъ началъ фантазію на темы Тристана и Изольды.
Онъ узналъ тотчасъ лихорадочную прелюдію ко второму акту; и эта разнузданная буря души и страстей, бросая въ этомъ банальномъ мѣстѣ раздирающіе призывы любви, еще усилила его грезы, обостряла его воображеніе, уже бросившееся на безумный путь порывовъ и воспоминаній; подсказывала ему тысячи смутныхъ мыслей, изъ которыхъ вскорѣ одна выдѣлилась по нити напѣвовъ и заполнила его цѣликомъ: мысль о торжествующей любви, любви, болѣе сильной, чѣмъ жизнь, презирающей, уничтожающей и забывающей всѣ преграды и находящей единственное и истинное убѣжище -- въ смерти. Вотъ за мучительными словами ожиданія слышится умиротворенный напѣвъ Изольды, призывающій смерть: "Въ дыханьи вѣчности исчезнуть, раствориться"... И мысль его выяснялась: ни для чего, кромѣ любви, не стоитъ ни жить, ни умирать; между этихъ двухъ крайностей, межъ этихъ двухъ равнинъ, наполненныхъ одна -- ничтожнымъ прозябаніемъ, другая -- молчаніемъ безъ сновъ, не есть-ли любовь -- таинственный и благостный пріютъ, тѣнистая тропинка, прохлада которой манитъ наши шаги, сладостный миражъ, скрывающій и сокращающій безнадежную пустыню нашего пути?..
-- А, г-нъ Дюге, изобрѣтаете что-нибудь?
Это Леволь, вспотѣвшій, истомленный опять хлопалъ его по плечу.
-- Да,-- отвѣтилъ Марсіаль въ надеждѣ избавиться отъ него,-- я занятъ одной идеей.
-- Даже здѣсь,-- воскликнулъ тотъ съ изумленіемъ.-- Это невозможно!
Но онъ не оставлялъ его, наоборотъ. Онъ фамильярно взялъ его подъ руку и, принудивъ взглянуть на группу, окружавшую Женевьеву, сказалъ:
-- Ну, а какъ вамъ нравится сегодня г-жа Бертеми?
Марсіаль холодно отвѣтилъ:
-- Она очень красива.
-- Вы говорите это безъ всякаго воодушевленія. Она поражаетъ!
И онъ прищелкнулъ языкомъ.
-- Да-съ, она поразительна... и восхитительна... Вотъ, счастливчикъ, мужъ-то, а?.. И подумайте, вѣдь онъ этого совсѣмъ не цѣнитъ. Бѣгаетъ за кулисами маленькихъ театровъ... О, когда онъ свободенъ, спокоенъ, настроенъ... Я бы на его мѣстѣ...
Марсіаль почти грубо вырвалъ свою руку.
-- И затѣмъ,-- продолжалъ Леволь,-- никогда нельзя знать... Она имѣетъ ледяной видъ, эта красавица. А ледъ, знаете, охлаждаетъ тѣхъ, кто его касается.
Дюге удалось уйти. Какъ онъ ненавидѣлъ этого человѣка, который смѣлъ говорить такія вещи! Онъ, впрочемъ, ненавидѣлъ всѣхъ, кто къ ней приближался, кто ея касался, кто смотрѣлъ на нее. Развѣ всякій безсознательно не кралъ у него частицу ея, частицу ея красоты, ея взгляда, ея улыбки. А онъ хотѣлъ, чтобъ она вся была его, только его. Въ его жизни не было ничего болѣе важнаго, чѣмъ вотъ то, что эти чужіе могли брать мимоходомъ себѣ. Онъ любилъ ее совсѣмъ и навсегда, а не только на время этихъ встрѣчъ, которыя, какъ сегодняшняя, ставила слишкомъ много преградъ сближенію ихъ безмолвныхъ душъ, и не для ихъ свиданій, нечестныхъ и боязливыхъ. Онъ любилъ ее такъ, чтобы она была только его, въ глазахъ всѣхъ и безъ тайны, чтобы сливаться съ нею въ тиши ночей и дней, чтобы читать въ ея глазахъ ея малѣйшія мысли и проникаться ими, чтобы существовать только для нея, только въ ней, внѣ времени и пространства. И тутъ, оба они, столь близкіе и столь далекіе, должны слѣдить за своими глазами, которымъ не должно встрѣчаться, подавлять свои сердца, гдѣ пѣли эти призывы, которымъ должно оставаться безгласными! И никогда, никогда она не будетъ принадлежать ему такъ, какъ онъ хочетъ!..
Но салоны пустѣли; приближался часъ, когда имъ, быть можетъ, удастся найти минутку желанной близости. Вдругъ Марсіаль вздрогнулъ:-- Бертеми подошелъ въ женѣ и потихоньку сказалъ ей нѣсколько словъ. Она отвѣчала:-- она, несомнѣнно, не хотѣла, она просила остаться. Увы, онъ зналъ отвѣтъ, который смететъ всѣ ея возраженія, который всегда похищалъ ее:
-- "У меня завтра много работы".
И дѣйствительно, въ этотъ вечеръ, какъ и въ другіе, бросивъ вокругъ себя взглядъ, который относился къ нему, но который разсѣивался и дѣлился между многими, она уѣхала. Итакъ, онъ не зналъ ничего изъ того, что разсчитывалъ узнать, ни тайны, которую скрывали "жалкіе глаза", ни имени незнакомца, который занялъ его мѣсто подлѣ нея, ни дня, когда онъ сможетъ снова ее увидѣть...
II. Интермеццо.
На другой день Марсіаль ждалъ письма, которое должно было замѣнить неудавшійся вечерній разговоръ; отправляясь въ лабораторію изъ своей маленькой квартирки въ улицѣ Лилль, онъ приказалъ слугѣ приносить ему тотчасъ всѣ телеграммы, которыя получились бы утромъ.
Его рабочая жизнь становилась ему съ каждымъ днемъ все тяжелѣе съ тѣхъ поръ, какъ въ нее, точно порывъ урагана, ворвалась любовь. Раньше онъ весь уходилъ въ работу; онъ отдавался ей, какъ другіе отдаются игрѣ или развлеченіямъ. Теперь она казалась ему только рядомъ ненужныхъ заботъ и помѣхъ, которыя надо обойти. Часто еще въ дурныя минуты онъ отвлекался на моментъ мыслью о своемъ твореніи, страстнымъ исканіемъ рѣшеній, которыхъ ничто не раскрываетъ и, которыя надо добыть изъ себя; но чаще онъ избѣгалъ напряженія ума, которое отдаляло его отъ единственной мысли. Въ это утро онъ былъ разсѣянъ еще болѣе обыкновеннаго, чувствуя еще болѣе настоятельную потребность предоставить мысли полную свободу бродить въ той области, гдѣ она чувствовала себя хорошо. Его помощники говорили ему о текущихъ опытахъ, водили его у таинственныхъ аппаратовъ, которые измѣряли безконечное, взвѣшивали невѣсомое, а онъ не слышалъ ничего кромѣ иного далекаго голоса, тонъ котораго онъ тщетно пытался схватить. Онъ старался слѣдить за громадными вычисленіями, а мысль его, противъ его воли, напоминала лишь малѣйшія подробности вчерашняго вечера. И, униженный и пораженный своимъ рабствомъ, онъ обращалъ къ себѣ тысячи упрековъ, въ глубинѣ души наслаждаясь своимъ милымъ безсиліемъ.
"Мнѣ минуло тридцать шесть лѣтъ,-- думалъ онъ.-- Въ этомъ возрастѣ пробуждается честолюбіе, если оно дремало доселѣ; человѣкъ становится хищнымъ, жаднымъ, дерзновеннымъ. Это возрастъ могучаго расцвѣта дѣятельности, когда у большинства прекращается всякая сантиментальность; для нихъ любовь лишь юношеская греза, которой нѣтъ мѣста въ ихъ душѣ и которая нарушила бы ихъ планы. Они смѣются надъ ней, презираютъ ее или отрицаютъ. А я люблю, точно въ восемнадцать лѣтъ, со всѣми радостями и страданіями первой любви; я торжествую и отчаиваюсь, я не знаю, что дѣлается вокругъ меня, что дѣлаю я самъ, что я такое. У меня нѣтъ другого интереса, другой мысли, другого желанія, другой воли..."
По временамъ лаборанты прерывали его. Онъ отвѣчалъ разсѣянно и снова обращался къ своимъ мыслямъ, которыя, остановившись, часто сливались въ одно слово любви, въ одну подробность воспоминанія, въ одинъ туманный образъ, который медленно вставалъ въ его памяти и, побѣдоносный, все поглощалъ собой.
Около десяти часовъ пріѣхалъ Бертеми, который вчера предупредилъ его о посѣщеніи. Онъ освѣдомился прежде всего о Женевьевѣ и получилъ лишь разсѣянный отвѣтъ.
-- Нѣтъ, вчерашній вечеръ не утомилъ г-жу Бертеми. Мы, вѣдь, рано уѣхали: вы не замѣтили?
Чтобы говорить о ней, Марсіаль подсказалъ:
-- Мнѣ показалось, что г-жа Бертеми имѣла усталый видъ?
-- Усталый? Нѣтъ. Моя жена удивительно здорова; она никогда не болѣетъ; и затѣмъ она обожаетъ свѣтъ: свѣтъ вылечилъ бы ее отъ всякихъ мигреней, если бы у нея были таковыя.
Марсіаль содрогнулся. Брошенное безразличнымъ тономъ, это замѣчаніе, раскрывало язву сомнѣнія, которая всегда скрывалась въ глубинѣ его совѣсти. Она обожаетъ свѣтъ: потому что встрѣчается тамъ съ нимъ или потому, что блистаетъ тамъ предъ другими? Онъ не зналъ, онъ не могъ знать. Онъ хотѣлъ обладать всей этой душой, а она по прихоти ихъ раздѣленной жизни всегда ускользала отъ него; лучи свѣта, которые случайно падали на нее, обрисовывали лишь неполный, иногда противорѣчивый силуэтъ; онъ вѣрилъ въ нее; но слова, пойманныя на лету, вродѣ этого замѣчанія Бертеми, взгляды, жесты, мелочи вдругъ разрушали до основанія зданіе его вѣры, потрясали мгновенно идею, которую онъ себѣ о ней составилъ, волнуя его тѣмъ сильнѣе, что вплоть до момента встрѣчи онъ не могъ ни изслѣдовать эти сомнѣнія, ни опредѣлить эти настроенія. Теперь, напримѣръ, тысячи вопросовъ тѣснились въ немъ, и не было Женевьевы, чтобъ отвѣтить на нихъ и не Бертеми, ихъ можно было предложить. Бертеми. впрочемъ, постарался покончить съ этими ненужными разговорами и перешелъ къ дѣламъ.
Марсіаль не зналъ Бертеми, когда встрѣтился съ Женевьевой и въ началѣ рѣшился избѣгать этой опасности и униженія: дружбы съ мужемъ. Но любовь его росла и его возростающее желаніе видѣть вблизи жизнь возлюбленной, ревность къ человѣку, который владѣлъ ею и власть котораго непрерывно грозила имъ, въ концѣ концовъ довели бы его до знакомства съ банкиромъ, если бы случай и не свелъ ихъ.
Съ первыхъ своихъ дебютовъ Дюге былъ въ дѣловой связи съ одной изъ тѣхъ компаній, которыя были основаны послѣ первой электрической выставки -- съ "Обществомъ эксплоатаціи электрическихъ силъ". Оно купило у него его первый патентъ -- дѣло было въ остроумномъ примѣненіи металлургической химіи -- за сумму, обезпечивавшую ему независимость: съ тѣхъ поръ онъ не прекращалъ съ нимъ дѣловыхъ сношеній. Когда Бертеми, банкъ котораго былъ заинтересованъ въ дѣлахъ компаніи, былъ выбранъ въ ней предсѣдателемъ совѣта правленія,-- въ спеціальныхъ кружкахъ сильно заговорили о новомъ изобрѣтеніи Дюге, которое могло имѣть гигантское коммерческое значеніе. Дѣло шло объ аппаратѣ, предназначенномъ для воспроизведенія и сохраненія изображеній, подобно тому, какъ фонографъ сохраняетъ и воспроизводитъ звукъ, и уже окрещенномъ именемъ скопофора. Бертеми пришлось такимъ образомъ вести съ Марсіалемъ переговоры объ обезпеченіи за "Обществомъ" права первой эксплоатаціи драгоцѣннаго изобрѣтенія. Его вмѣшательство поставило Дюге въ довольно затруднительное положеніе: съ одной стороны, ему не хотѣлось вступать въ дѣловыя сношенія съ Бертеми, съ другой -- онъ разсчитывалъ воспользоваться этимъ совпаденіемъ для сближенія съ Женевьевой; такимъ образомъ скопофоръ сталъ скоро пособіемъ въ затрудненіяхъ, къ которому прибѣгали въ нуждѣ и который все былъ дальше отъ окончанія, между тѣмъ, какъ Марсіаль становился все ближе въ семьѣ Бертеми. Банкиръ, весьма преданный дѣламъ, освѣдомлялся съ безпокойствомъ всякую недѣлю, какъ подвигается аппаратъ; но вотъ ужъ годъ, какъ онъ оставался въ одномъ положеніи.
-- Меня останавливаетъ одна трудность,-- объяснялъ Марсіаль,-- мой камертонъ,-- камертонъ, колебанія котораго были бы достаточно быстры, чтобы послѣдовательно и равномѣрно поглощать всѣ свѣтовыя вибраціи, производимыя образомъ. Но вотъ онъ не совершененъ: онъ поглощаетъ лишь около восьми десятыхъ колебаній, которыя необходимы, чтобы возстановить изображеніе. Стало быть, надо ждать!
Банкиръ спросилъ:
-- Вы добьетесь?
-- Несомнѣнно,-- отвѣтилъ Марсіаль.
На самомъ дѣлѣ онъ бросилъ изслѣдованія, когда они близились къ цѣли,-- такъ онъ боялся момента заключенія договора съ Бертеми; но объ этомъ не перестали говорить.
Сегодня, какъ и всегда, они говорили также только объ этомъ.
Онъ казался въ дурномъ настроеніи настолько, что Марсіаль, боясь его раздражить, сдѣлалъ уступку.
-- Да,-- сказалъ онъ,-- но я напалъ на новый путь. Вы знаете, что сѣтчатая оболочка глаза различаетъ предметъ даже, когда же воспринимаетъ всѣхъ его точекъ. Такъ, на извѣстныхъ тканяхъ, гдѣ лишь утокъ представляетъ изображеніе, а основа, вся одного цвѣта, скрываетъ части этого рисунка, мы все-таки, не смотря на это, видимъ превосходно то, что должно быть изображено. И вотъ, я предполагаю теперь утилизировать этотъ принципъ для моего аппарата. Въ сущности, все дѣло лишь въ тонкой мѣдной или бронзовой проволочкѣ. Вы увидите, что мы добьемся!..
Внезапно ему пришла въ голову идея, что во время этой ужасной лѣтней разлуки скопофоръ могъ бы сослужить ему нѣкоторую службу, и онъ добавилъ:
-- Я убѣжденъ, что за лѣто я непремѣнно найду необходимое, и этой осенью, а, можетъ быть, и раньше вы увидите готовый аппаратъ въ дѣйствіи.
-- Надѣюсь. И -- неправда-ли, гдѣ бы я ни былъ, вы увѣдомите меня, какъ только будете увѣрены въ результатѣ.
И, улыбаясь, онъ разсказалъ нѣсколько подробностей о случаѣ измѣны въ ихъ обществѣ, слухъ о которой уже давно циркулировалъ: жена, которой принадлежало все состояніе, поймала мужа на мѣстѣ преступленія, такъ что его положеніе, основанное на приданномъ и вообще болѣе блестящее, чѣмъ солидное, погибло вмѣстѣ съ разстроеннымъ бракомъ.
-- Понимаете вы это?-- спросилъ онъ въ заключеніе.-- Рисковать такимъ образомъ, грязнить свою жизнь, губить карьеру и изъ-за чего?..
-- Игра любви!-- объяснилъ Марсіаль.
Бертеми расхохотался.
-- Подите вы съ любовью! О, любовь -- развѣ бываетъ любовь послѣ двадцати лѣтъ? Въ романахъ развѣ. Гдѣ, скажите, мѣсто въ дѣловой жизни для любви? Играетъ она какую-либо роль въ моей жизни? Нѣтъ. Въ вашей? Тоже нѣтъ.-- Итакъ?
Не прошло четверти часа послѣ его отъѣзда, какъ слуга Марсіаля принесъ двѣ телеграммы. Онъ открылъ первую, отъ Женевьевы, какъ всегда, короткую и ясную:
"Сегодня въ половинѣ пятаго (по возможности точно) я выйду изъ экипажа въ улицѣ Гошъ предъ No 15. Постарайтесь быть по близости. А послѣ завтра въ 2 часа у насъ. Ж."
По совпаденію, такъ часто разстраивавшему проекты Марсіаля, вторая телеграмма, подписанная однимъ изъ самыхъ знаменитыхъ въ современной наукѣ именъ, назначала ему на тотъ же день свиданіе въ 4 часа въ Люксембургскомъ кварталѣ по "безотлагательному дѣлу". Не было возможности согласовать эти два дѣла: Марсіаль, считавшій своимъ долгомъ жертвовать всѣми дѣлами для малѣйшихъ интересовъ своей связи, поспѣшилъ отвѣтить коллегѣ, что не имѣетъ возможности воспользоваться его приглашеніемъ.
Эти краткія встрѣчи, краденое и обманчивое счастіе которыхъ онъ учитывалъ заранѣе, стали опасны съ тѣхъ поръ, какъ кучеръ г-жи Бертеми зналъ Марсіаля. И Женевьева разрѣшала ихъ чрезвычайно рѣдко и лишь тогда, когда хотѣла утѣшить Марсіаля въ чемъ-либо или убѣдить его, что онъ занимаетъ то же мѣсто въ ея сердцѣ: ибо въ ней былъ еще запасъ благоразумія, который она хранила,-- не смотря на безпорядокъ въ своей жизни и совѣсти,-- какъ послѣдній слѣдъ своей правильной, умѣренной и мягкой натуры, которую не могла совсѣмъ извратить страсть. Лишь рѣдко, рѣдко она забывалась -- точно для того, чтобы еще скорѣй овладѣть собою; Марсіаль обожалъ эти чудные моменты, ибо эти вспышки инстинкта въ натурѣ условной, передѣланной всей ея жизнью, открывали ему иное существо, неподдѣльное, порывистое, безъ раздумья и безволія. Онъ съ удовольствіемъ вспоминалъ, какъ когда-то въ первые дни ихъ знакомства, встрѣтивъ ее какъ-то въ экипажѣ, онъ бѣжалъ довольно долго, чтобы раскланяться съ Женевьевой на ходу. На ближайшемъ свиданіи она поблагодарила его, прибавивъ:
-- Я люблю, чтобы для меня дѣлали глупости.
Правда-ли это? Онъ не зналъ. Она ихъ во всякомъ случаѣ никогда почти не дѣлала.
Марсіалю удалось проработать до конца утра, которое онъ протянулъ, сколько могъ; затѣмъ онъ позавтракалъ въ ресторанѣ, медленно и лѣниво курилъ за своимъ кофе и подъ лучами раскаленнаго солнца онъ потихоньку пошелъ по пыльнымъ бульварамъ къ парку Монео. Посмотрѣвъ на часы въ паркѣ, онъ замѣтилъ, что остается еще больше часа ждать: за два года онъ не потерялъ еще юношеской привычки предупреждать назначенное время, хотя онъ зналъ, что Женевьева предпочитала немножко опоздать. Въ прежнія времена его жизни непреодолимый сплинъ овладѣвалъ имъ въ свободные часы; теперь, наоборотъ, онъ дорожилъ этими потерянными минутами, въ которыя онъ наслаждался воспоминаніями, думалъ о Женевьевѣ, призывалъ ее, говорилъ съ нею, ибо она, вѣдь, всегда и вездѣ, не смотря на разстояніе, была съ нимъ и въ немъ. Онъ сѣлъ у бассейна, отъ котораго вѣяло прохладой и журчаньемъ воды, и въ умѣ его пронеслись слова Бертеми: "Развѣ любовь существуетъ?" Онъ улыбнулся и возразилъ: "Чортъ возьми!" Ибо въ этотъ моментъ ему хотѣлось подтрунить надъ человѣкомъ, прихоть котораго могла всегда разбить его мечтанія, надъ законнымъ обладателемъ счастья, которое онъ кралъ. Это чувство ничтожной радости скоро уступило мѣсто смутнымъ мечтамъ, въ глубинѣ которыхъ властно и неясно, мощно и невыразимо, таилась все та же безумная, неутомимая жажда полнаго сліянія, глубокая, вѣчная, еще болѣе распаленная предстоящимъ видѣніемъ. О, прежде всего,-- вѣчная! Подъ тѣнью этихъ деревъ съ свѣжею листвою, которую каждая осень уноситъ, каждая весна обновляетъ, онъ чувствовалъ, что его сжигаетъ эта ненасытимая страсть. Какъ можно вѣрить, что чувство, зажженное въ насъ, можетъ погаснуть, не изливъ всего своего свѣта, не обогрѣвши всей своей теплотой? Увы, онъ былъ полонъ любви и чувствовалъ, что она убѣгаетъ, какъ неуловимый миражъ, который кажется такимъ реальнымъ, что, вотъ, бѣжишь къ нему, задыхаясь и безъ силъ,-- а онъ уже разсѣялся въ туманѣ. Самая ничтожная случайность, подозрѣніе человѣка, съ которымъ онъ только что смѣялся, одно непредвидѣнное мановеніе судьбы, котораго нельзя ни разсчитать, ни предупредить -- могло каждую минуту создать между нимъ и нею непроходимыя преграды. Онъ зналъ это, онъ это повторялъ себѣ всегда. Эта ужасная увѣренность, что на вѣки остаешься неувѣреннымъ, случайнымъ, зависимымъ -- увы, вотъ что было единственно вѣчно въ ихъ бѣдной любви!
Марсіаль провелъ въ этомъ мрачномъ раздумьи все время до назначеннаго часа. Онъ вышелъ изъ парка на улицу и ждалъ еще нѣсколько минутъ. Наконецъ, экипажъ показался. У лѣваго окна -- таково было ихъ условіе -- онъ увидалъ головку возлюбленной. Онъ остановился. Повернувшись, онъ увидѣлъ, какъ она легко сходила, давала приказанія кучеру -- конечно, для того, чтобы продолжить короткій моментъ, который оставалась передъ его глазами -- прелестная въ своемъ свѣтломъ туалетѣ съ цвѣтами. Затѣмъ, повернувъ на мгновеніе голову къ нему, она исчезла за тяжелой дверью, которая захлопнулась за нею: символъ преграды, вѣчно раздѣлявшей ихъ, непреоборимой стѣны, которую невидимыя руки воздвигли между ними. Исчезнувъ такимъ образомъ, мимолетное видѣніе оставило ему лишь смутное ощущеніе боязни, страха, одиночества, которое до завтра въ тоскливомъ ожиданіи будетъ все рости и ожесточаться...
...И однако, не считая болѣе близкихъ свиданій, которыя бывали едва-ли разъ въ двѣ недѣли, это была почти исключительная возможность видѣть ее хоть такъ, на лету. Иногда, когда ей удавалось отослать свою карету, ихъ свиданія бывали дольше и лучше; иногда, напримѣръ, они подолго ходили на противоположныхъ сторонахъ улицы, по параллельнымъ тротуарамъ. Улица раздѣляла ихъ, шумная, оживленная, полная грохота и движенія: и онъ говорилъ себѣ, что такъ они могутъ идти далеко, далеко, до конца свѣта -- и нигдѣ они не уйдутъ отъ этого шума и движенія человѣческой жизни между этими двумя параллельными путями, которымъ никогда не суждено скреститься.
Стоя на тротуарѣ, Дюге думалъ было минутку подождать выхода Женевьевы: быть можетъ, она разсчитываетъ на это и будетъ обманута въ ожиданіи. Но, быть можетъ, также эта "глупость" не понравится ей. Онъ рѣшилъ уйти, и такъ какъ это было недалеко отъ квартиры г-жи Уатерсъ, онъ вздумалъ исполнить свое вчерашнее обѣщаніе, хотя ему совсѣмъ не хотѣлось.
Молодая женщина была одна въ своемъ маленькомъ англійскомъ будуарѣ, куда свѣтъ еле пробивался изъ-за гардинъ съ причудливыми рисунками. Въ этомъ полусвѣтѣ онъ еле разглядѣлъ ея изящную фигуру, всю въ кружевахъ; онъ видѣлъ, какъ къ нему приближается обнаженная рука, и пожалъ, не цѣлуя, маленькіе пальчики, которые ему протянули. Началось съ изъявленій дружбы.
-- Наконецъ-то! Неужели это вы?
И затѣмъ, съ неуловимой перемѣной въ тонѣ:
-- Нѣтъ, право,-- я не надѣялась.
-- О,-- сказалъ онъ,-- я обѣщалъ вчера.
-- Да, да. Но сегодня, только что, я слышала о васъ... Да... Я видѣла г-на Б.... онъ заходитъ иногда во мнѣ -- и онъ жаловался на васъ. Онъ говорилъ, что приглашалъ васъ на этотъ самый часъ и что вы отказались.
Марсіаль почувствовалъ, что онъ краснѣетъ, точно уличенный въ грѣхѣ.
-- У меня было дѣло,-- пробормоталъ онъ,-- въ этомъ кварталѣ, въ четыре часа. Я не разсчитывалъ освободиться такъ рано.
-- Вы не хотите сказать мнѣ, что предпочли меня г-ну Б...? А между тѣмъ вы имѣли полную возможность: я бы вамъ не повѣрила. О, я васъ знаю! Вы человѣкъ науки. Наука прежде всего!
Говорила она это въ насмѣшку или серьезно? Знала она что-нибудь? Подозрѣвала? Она продолжала:
-- ...Остальное не въ счетъ. Кстати, было вамъ вчера весело?
-- О, нѣтъ!..
Это вырвалось невольно. Она саркастически улыбнулась и замѣтила:
-- Однако, тамъ было полно, много знаменитостей, много красивыхъ женщинъ. Съ одной вы разговаривали довольно долго. Увѣряю васъ, мнѣ не показалось, что вамъ съ ней скучно.
Онъ спросилъ неувѣреннымъ голосомъ:
-- Кто же это?
-- Г-жа Бертеми.
Это замѣчаніе поразило его тѣмъ болѣе, что онъ не считалъ его вѣрнымъ: онъ зналъ, что былъ съ Женевьевой не больше десяти минутъ. Чтобы бросить такимъ образомъ это имя безъ достаточнаго мотива и съ очевиднымъ намѣреніемъ, необходимо было, чтобы любопытство г-жи Уатерсъ было во всякомъ случаѣ сильно возбуждено. И она наблюдала за нимъ странными глазами, свѣтившимися въ полумракѣ, слишкомъ проницательными, почти злыми. Первое его движеніе было -- протестовать; но онъ подумалъ, что это будетъ напрасно и не умно.
-- Да, правда,-- отвѣтилъ онъ холодно,-- я сказалъ нѣсколько словъ съ г-жей Бертеми. Это прелестная женщина.
Г-жа Уатерсъ повторила:
-- Прелестная!
Ея голосъ шипѣлъ, точно она этимъ словомъ втягивала абсентъ.