Ренье Мари
Пора любви

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

Пора любви

Романъ Жераръ д'Увилля.

Съ французскаго.

Aimons donc, aimons donc! de l'heure fugitive
Hâtons nous, jouissons!
L'homme n'а point de port, le temps n'а point de rive,
Il court et nous passons!
А. De Lamartine.

I.

   Проснувшись нынче утромъ, прежде чѣмъ вспомнить, что я молоденькая женщина,-- да, совсѣмъ молодая, хорошенькая и свободная, и нельзя сказать, чтобъ недовольная жизнью,-- я вообразила себя старымъ брюзгой, котораго одолѣваетъ насморкъ, такъ усердно я принялась кихикать и чихать... А затѣмъ расхохоталась, потому что волосы щекотали мнѣ шею, и я почувствовала себя снова тѣмъ, что я есть въ дѣйствительности: Лорансъ -- вѣрнѣй, Лореттой,-- 23 лѣтъ; красивой -- по мнѣнію мужчинъ, изящной -- это признаютъ и женщины; а публика, та даже находитъ во мнѣ и талантъ -- впрочемъ, публика ничего въ этомъ не понимаетъ. Ну-съ, что же еще? независимой, благоразумной, не безъ иллюзій, конечно -- еще бы, въ эти годы!... но извѣдавшей и разочарованія... уже?-- впрочемъ, я на это не сѣтую.
   Кхи-кхи!...-- положительно я немного простужена. Сама виновата -- это все вчерашняя прогулка. Надо же было поѣхать кататься на лодкѣ по Сенѣ въ холодный ноябрьскій день, въ густой туманъ. Одной? О, разумѣется, нѣтъ! Съ моимъ другомъ Раулемъ Савіанжъ. Это онъ выдумалъ кататься на лодкѣ. У него вѣчно фантазіи. Мы заѣхали очень далеко, потомъ еще долго стояли на мосту, болтая о разныхъ разностяхъ. Мы съ Раулемъ въ большой дружбѣ и отлично ладимъ между собою. Иногда онъ беретъ меня подъ руку и говоритъ;
   -- Ну что, дружище?
   Дружба... какая это прелесть -- дружба! Только вотъ бѣда -- сегодня утромъ я убѣдилась, что оба мы не слишкомъ-то благоразумны. Что подѣлаешь? Рауль вѣдь тоже молодъ и, несмотря на свои двадцать пять лѣтъ, изъ насъ двухъ онъ больше "дитюшка", чѣмъ я. А я его слушаюсь и покоряюсь всѣмъ его капризамъ, потому что онъ вдобавокъ еще и балованное дитя... Лишь бы только онъ не простудился!... Мнѣ что? Поставитъ мнѣ Нанетта на спину хорошій колючій горчичникъ -- и я опять здорова... Стучатся въ дверь... Это она... Позвольте вамъ представить Нанетту, мою молочную сестру.
   Ибо у меня есть молочная сестра, какъ -- въ классическихъ комедіяхъ. Она прехорошенькая, со своей круглой розовой мордочкой подъ бретонскимъ чепцомъ, который она имѣетъ благоразуміе предпочитать рыночнымъ моднымъ шляпкамъ, и въ своей черной суконной юбкѣ съ бархатной каймой, собранной густыми трубчатыми сборками вокругъ тонкой таліи.
   -- Съ добрымъ утромъ, Нанонъ!...
   И я начинаю кашлять.
   Она хотѣла поставить на столъ подносикъ съ чашкой дымящагося шоколада, но теперь въ негодованіи подымаетъ его выше своей головы.
   -- Святой Іосифъ! вы простудились, мадамъ Лоретта.
   -- Да, Нанонъ, немножко.
   Я вся съеживаюсь и смиряюсь,-- мнѣ еще въ дѣтствѣ доставалось отъ моей Нанонъ, когда мы играли и шалили вмѣстѣ, и теперь частенько достается. Она по-своему бережетъ меня и бранитъ, говоря, что я способна "и ангела вывести изъ терпѣнія" и что "какъ же тутъ, на милость Бога, не схватить простуды -- въ рубашкахъ и чулкахъ изъ паутинки и въ шелковыхъ юбкахъ, такихъ воздушныхъ, что ихъ и наощупь не чувствуешь, да еще съ кучей сквозныхъ прошивокъ, при видѣ которыхъ соблазнилась бы сама Мать Пресвятая Богородица... Вѣдь это, ежели у кого царь въ головѣ -- прямо жалость смотрѣть..."
   Но выбранивъ меня всласть, она смягчается, прощаетъ меня и принимается баловать.
   Она прощаетъ мнѣ даже мою работу надъ статуэтками, которыя кажутся ей "безстыжими", но тѣмъ не менѣе всякій разъ крестится, входя въ комнату, которая служитъ мнѣ мастерской.
   -- Неужто вы меньше бы зарабатывали денегъ, еслибъ лѣпили боженекъ?-- наивно допытывается она.
   Но успокоивается, вспоминая, что я при всемъ томъ тиха и скромна и что мнѣ никогда не приходитъ фантазіи разгуливать самой въ скудномъ костюмѣ моихъ маленькихъ нимфъ... которыя Нанонъ зоветъ "идолишками".
   Бѣдная милая Нанонъ! Сколько свѣчей она ставитъ за обращеніе мое на путь вѣры!
   -- Съ каждаго франка по одному су откладываю -- все на это...
   И вѣдь не переубѣдишь ея: слишкомъ упряма...
   Она открыла окно и ставни. Молочно-бѣлый туманъ проникъ въ комнату легкимъ дымкомъ, холоднымъ клубящимся паромъ. Пахнуло зимой...
   Нанонъ спѣшитъ затворить окно и, присѣвъ на корточки передъ каминомъ, разводитъ большой веселый огонь.
   Съ мягкой постели, въ которой я нѣжусь, мнѣ виденъ только широкій крупъ Нанонъ подъ разошедшимися сборками юбки и слышно невнятное гудѣнье, потомъ быстрое веселое потрескиванье; языки огня все удлиняются, изъ розовыхъ становятся алыми. Нанонъ подымается, ставитъ на столикъ возлѣ меня мой шоколадъ, подаетъ завтракъ и уходитъ, ворча, дѣлать горчичникъ.
   Нанонъ, какъ ты мнѣ дорога! Не только потому, что ты предана, добра, честна и такъ любишь меня, но и потому еще, что съ тобой одной я могу говорить о своемъ дѣтствѣ, о своей юности. Правда, у меня есть еще старые друзья -- Паскаль Фламмеръ и г-жа ла-Шармоттъ, которые любили мою мать... Но они не знаютъ, какъ ты, Нанонъ, всѣхъ тропинокъ, всѣхъ цвѣтовъ возлѣ нашего стараго дома -- увы!-- проданнаго въ чужія руки; не знаютъ многаго, что знаешь ты -- отъ разрозненной и утратившей свой прежній обликъ мебели на чердакѣ, гдѣ мыши танцуютъ балетъ, до количества яблокъ на большой яблонѣ въ фруктовомъ саду... не знаютъ всѣхъ грезъ и надеждъ юныхъ лѣтъ -- скользившихъ, неуловимыя, какъ лунный лучъ, по цвѣтущимъ лугамъ...
   Ну вотъ, я и загрустила. Совершенно лишнее! Довольно и того, что у меня заложило грудь. Поглядѣться въ зеркало?...Здравствуй, Лоретта! Однако для дамы съ насморкомъ ты не такъ ужъ безобразна. Здравствуй, здравствуй! Что это выглядываетъ изъ-подъ темнаго шелка кудрей, закрывшихъ лицо? Пара большихъ глазъ, кончикъ носа, кошачій подбородокъ. Ну-ка, посмотримъ, какого у меня нынче цвѣта глаза? Сѣрые, какъ утренній туманъ, съ мерцающими въ нихъ золотисто-зелеными искорками. Забавно имѣть такіе глаза, постоянно мѣняющіеся,-- они лучше меня самой знаютъ, что у меня на душѣ.
   На одѣялѣ лежитъ моя рука, которой восхищается Рауль, съ крохотной кистью... Да я и вся сегодня какая-то маленькая, какъ дѣвочка,-- маленькая и жалкая. Мнѣ грустно. Почему?
   Не знаю. Вѣдь моя жизнь сложилась почти такъ, какъ я хотѣла. Откуда же эта грусть, которая порой такъ больно давитъ сердце? Моя старая пріятельница, г-жа ла-Шармоттъ, сказала бы, покачавъ своей красивой головой подъ серебряной короной волосъ: "Это ничего. Это молодость!"
   Не такъ ужъ это весело изо-дня въ день быть молодымъ. Ребенкомъ грезить о будущемъ, и эта пора жизни -- молодость -- представляется сплошной, сверкающей радостью. Двадцать лѣтъ! Когда же, наконецъ, мнѣ будетъ двадцать лѣтъ!... Какое заблужденіе! И ни одна добрая душа не скажетъ вамъ въ пятнадцать: моя бѣдная дѣвочка, ты на порогѣ самаго труднаго, самаго сложнаго періода твоей жизни -- когда ты будешь требовать слишкомъ многаго, а жизнь будетъ давать тебѣ слишкомъ мало. Твоя красота, умъ, грація, очарованіе (если все это есть у тебя) -- все это станетъ оружіемъ противъ тебя. Тебя будутъ любить -- тебя заставятъ страдать... Ты думаешь, что ты хороша, и молода для себя, для собственнаго твоего удовольствія? Бѣдная глупышка! Все это для другихъ. Другіе будутъ тѣшиться и любоваться свѣжестью твоего тѣла и души. Берегись, изъ цвѣтка ты становишься соблазнительнымъ плодомъ. Смотри, какъ бы тебя не сорвали...
   Нанонъ возвращается съ чѣмъ-то мягкимъ, положеннымъ на салфетку, и съ важнымъ видомъ приплюскиваетъ это мягкое ладонью своей лѣвой руки... Ничего не подѣлаешь, надо терпѣть. Нанонъ, подставляю тебѣ мою спину. Но въ награду дай мнѣ бюваръ и мой "stylo" -- надо дать знать моему другу, чтобъ онъ пришелъ посидѣть со мной, если только онъ и самъ не схватилъ простуды...
   

II.

   Четыре часа... Почти смерклось. У меня нехватаетъ мужества зажечь лампу, и я пишу карандашомъ, положивъ бюваръ на колѣни, при свѣтѣ догорающаго огня... Въ сущности, вѣдь это я для васъ, Рауль, пытаюсь привести въ порядокъ свои мысли и воспоминанія. Для того, чтобы когда-нибудь смиренно преподнести эту тетрадь вамъ, талантливому писателю, который умѣетъ писать такъ красиво... Здѣсь исторія моей жизни до того, какъ я узнала васъ, исторія моего сердца съ тѣхъ поръ, какъ я васъ знаю. Ибо есть вещи, которыхъ даже самымъ искреннимъ, самымъ близкимъ друзьямъ не можешь, не умѣешь сказать. Я напишу ихъ, вы прочтете, и, быть можетъ, взамѣнъ, я попрошу васъ о такомъ же дарѣ, чтобы мы съ вами все до конца знали другъ о другѣ, сложили бы вмѣстѣ сокровища нашего прошлаго, стали бы одинъ для другаго читанной и перечитанной книгой, каждое слово которой начертано въ насъ самихъ.
   Кстати, сегодня какъ разъ день мертвыхъ, день призраковъ, день, когда прошлое завладѣваетъ живыми, вызывая въ памяти далекіе образы... Прошлое -- уже? Только что пора ступить черезъ порогъ, и уже чувствовать за собой столько угасшихъ желаній, безплодно погибшей нѣжности, такую пустоту!...
   Мое дѣтство рисуется мнѣ иногда маленькой поэмой.
   Милый старый домъ! Не могу не возмущаться при мысли, что въ твоихъ священныхъ для меня стѣнахъ звучатъ чужіе голоса, на клумбахъ цвѣтутъ другіе цвѣты, что чужіе люди вырубили мои любимые деревья и спугнули цѣлый рой грезъ моей ранней юности, еще ютившихся въ тѣни боскета или въ амбразурахъ оконъ.
   Милый старый домъ! ты видѣлъ мое дѣтство, пробужденіе моего сердца и ума; ты видѣлъ, какъ глаза мои впервые глянули на свѣтъ въ той самой комнатѣ, гдѣ мать моя потомъ навсегда закрыла свои.
   Отца я помню смутно и о немъ у меня нѣтъ пріятныхъ воспоминаній. Онъ былъ рѣзокъ, угрюмъ, крутенекъ характеромъ, а когда, въ добрыя минуты, удостоивалъ замѣчать мое существованіе, онъ бросалъ мнѣ мячикъ, словно собачкѣ, или кошкѣ. Мнѣ было всего лѣтъ семь, когда онъ умеръ. О его смерти мнѣ сказали не сразу, боясь огорчить меня. Но я отнеслась къ ней совершенно безучастно. Мысль, что я больше не услышу грубаго голоса, при звукѣ котораго я всякій разъ испуганно вздрагивала, была скорѣй успокоительна. Мнѣ говорили: "Отецъ твой на небѣ", и это немало способствовало тому, чтобы отбить у меня охоту стремиться въ рай... Нѣтъ, самое печальное воспоминаніе моего дѣтства не смерть отца, а другое... Я играла на лугу, въ высокой травѣ, доходившей мнѣ до пояса. Былъ августъ, полдень. Изъ теплой, пахучей травы роями вылетали крохотные голубенькіе мотыльки съ прозрачными крылышками -- однодневки, словно сотканные изъ свѣта и зноя! Мнѣ они казались красоты несказанной, и я съ восторгомъ любовалась трепетаньемъ лазурныхъ крылышекъ. Мнѣ самой чудилось, что я лечу вмѣстѣ съ ними... Я ловко поймала одного въ кулачекъ; раскрываю, тихонько отводя пальцы, и вижу -- хрупкій мотылекъ раздавленъ... Сердце мое сжалось мучительной болью. Я плакала, плакала безъ конца. Ни мать, ни Нанонъ, ни кормилица не въ силахъ были меня утѣшить...
   Мать моя была удивительно кроткое существо, всегда грустное и нѣжное. Она жила, казалось, только для меня. Никогда не забуду, съ какой невыразимой граціей склонялся надъ моей дѣтской головкой ея печальный и чистый обликъ, сколько заботы и ласки было въ ея миломъ голосѣ, когда она говорила мнѣ: "Дѣтка моя"... Милая мама! какъ она холила, ласкала, баловала меня!... Играть со мной она не умѣла, но при ней у меня какъ-то сами собой выдумывались совсѣмъ особенныя прелестныя игры. Не умѣла она и разсказывать сказокъ, даже не читала ихъ мнѣ, но, свернувшись клубочкомъ у нея на колѣняхъ, прижавшись головой къ ея груди, къ атласнымъ, благоуханнымъ рукамъ, я сама изобрѣтала удивительнѣйшія волшебныя сказки, полныя самыхъ необычайныхъ приключеній... Всегда закутанная въ легкій шарфъ, или въ какую-нибудь шаль съ вышитымъ сложнымъ узоромъ, мать часами сидѣла въ креслѣ, задумавшись, или за вышиваньемъ. И какъ примѣрно я вела себя, когда она позволяла мнѣ присѣсть у ея ногъ, играя свободнымъ концомъ ея шарфа, или бахромой шали, которую я заплетала въ косички и расплетала безъ конца.
   Я до сихъ поръ не могу взять въ руки шелковой бахромы безъ того, чтобы для меня не воскресли эти сладкіе часы моего дѣтства. И мнѣ снова чудится, что я у ногъ моей благоуханной красавицы-мамы свиваю и развиваю волшебныя нити чьихъ-то судебъ, волосы карлицъ, сплетенные феями въ волшебный мотокъ...
   Зиму и весну мы проводили въ Парижѣ. Я ходила въ шкоду, гдѣ училась музыкѣ, рисованію и "французскому". Училась я не плохо, но больше всего любила миѳологію и стихи и еще больше то, чему меня не учили. Я самоучкой лѣпила изъ глины человѣческія лица, животныхъ, плоды, цѣлыя группы. Мать это забавляло, и она мнѣ не препятствовала.
   Гостей у насъ бывало мало, и жили мы очень просто. Чаще всѣхъ бывала г-жа ла-Шармоттъ, другъ нашей семьи, веселая, жизнерадостная; при ней оживлялась немного и моя вѣчно-грустившая мама. Приходилъ еще другъ г-жи ла-Шармоттъ, извѣстный поэтъ, всегда и всѣмъ недовольный, Паскаль Фламмеръ; его я съ дѣтства побаивалась, но въ то же время очень любила. И еще братъ моего отца, дядя Франсуа; онъ былъ женатъ, жилъ въ деревнѣ и въ Парижѣ бывалъ наѣздами, одинъ, безъ семьи. Г-жа де-Шивръ, подруга дѣтства моей матери, привозила къ намъ иногда погостить свою дочку, Агнесу, съ которой мы въ концѣ-концовъ сдружились. Позже сталъ бывать еще Сентъ Элье, уже тогда прославленный скульпторъ, произведеніями котораго я, къ сожалѣнію, слишкомъ восхищалась, и еще нѣсколько молодыхъ художниковъ, поэтовъ и скульпторовъ, съ которыми насъ знакомили г-жа ла-Шармоттъ и ея другъ. Всѣ они были очарованы моей несравненной красавицей-мамой, но, повидимому, не находили дурнушкой и меня -- потомъ, когда я выросла. Назову изъ нихъ лишь одного -- Шарля Мерелль, начинающаго поэта, которому покровительствовалъ Паскаль Фламмеръ. Остальные прошли въ моей жизни безслѣдно, обстоятельства толкнули насъ на разныя дороги, и теперь мы почти не видимся, или видимся рѣдко.
   Не странно ли, не грустно ли, Рауль, что такъ, случайно, безъ причины, помимо воли, теряешь изъ виду друзей своего дѣтства? И наоборотъ, иной разъ случайное знакомство, волею судьбы, оставляетъ въ вашей жизни глубокій, порою неизгладимый слѣдъ.
   Такой случайной встрѣчей былъ для меня Шарль Мерелль. Въ немъ было какое-то неуловимое обаяніе. Мы часто видѣлись, играли вмѣстѣ, почти какъ дѣти,-- мнѣ было всего 15 лѣтъ, ему -- 22. Агнеса, моя подруга, не разстававшаяся съ нами, была повѣренной и моей любви, о которой она догадалась первая. Ни мать моя, ни г-жа ла-Шармоттъ и Паскаль ничего не имѣли противъ нашей дружбы, все возраставшей. Эти два года, отъ пятнадцати до семнадцати, были, пожалуй, самыми счастливыми въ моей жизни. Полная невинность, никакихъ разочарованій, никакого запрета надеждамъ...
   Впрочемъ, почти для каждой женщины это лучшіе годы -- нѣчто вродѣ перепутья между дѣтствомъ, уже закончившимся, и расцвѣтающей молодостью. Словно ангелъ, на порогѣ родного дома пробующій развернуть свои крылья и зашнуровывающій новенькія сандаліи, чтобъ устремиться навстрѣчу радостямъ, которыя сулитъ ему будущее. Будущее! Въ эти годы оно носитъ обликъ любви, и руки его полны сочныхъ плодовъ и душистыхъ цвѣтовъ.
   Все, что уже знаютъ старшіе, ново для насъ, дивитъ насъ и сладко пугаетъ. Лѣсъ, гдѣ старое человѣчество сосчитало всѣ деревья и всѣ листы, разстилается передъ нами неизвѣданной дѣвственной пущей, гдѣ мы останавливаемся на каждомъ шагу, ловя пѣсню птички, шорохъ вѣтвей, срывая, какъ намъ кажется, невиданные міромъ цвѣты. Мы еще не блуждали въ другомъ лѣсу, таинственномъ и болѣе мрачномъ, гдѣ охотится вооруженный ребенокъ, но намъ уже понятно обаяніе музыки, чары стиха, красота статуй, картинъ. Потомъ, черезъ нѣсколько лѣтъ мы поймемъ это лучше, полнѣе, но и сейчасъ все, что сколько-нибудь выходитъ за предѣлы чистаго инстинкта,-- все это ужъ наше; жадными руками мы тянемся къ міру и хотимъ все поймать, все удержать, какъ балованный ребенокъ ловитъ солнечный лучъ.
   Чудная пора -- увы!-- слишкомъ краткая. Пора несчетныхъ смутныхъ надеждъ, окутывающихъ даль плѣнительной розовой дымкой. Пора, когда почти нѣтъ прошлаго, ибо воспоминанія дѣтства становятся выпуклыми и значительными уже потомъ, когда поживешь, а въ будущемъ, кажется намъ, мы все расположимъ и устроимъ посвоему, какъ запахи и краски въ букетѣ...
   Лѣто моего шестнадцатаго года и сейчасъ представляется мнѣ самымъ лучшимъ, самымъ теплымъ, яркимъ и красочнымъ изъ всѣхъ пережитыхъ мною. Никогда, кажется, не бывало на небѣ столько звѣздъ въ августовскія ночи. Какъ сейчасъ вижу мою дорогую мамочку на крыльцѣ, обвитомъ глициніями. На ней мягкій желтый шарфъ такого же цвѣта, какъ чашечки раскрывающихся въ сумерки ночныхъ красавицъ; какъ всходящая на горизонтѣ луна -- цвѣта меда и амбры. Я сижу и думаю о томъ, что мать моя всегда обвѣяна грустью и тайной, какъ эти сумерки, спускающіяся надъ міромъ, что во всей ея фигурѣ есть что-то трогательное, словно прощаніе. Въ тридцать восемь лѣтъ она казалась бы, пожалуй, не старше меня, еслибъ не сѣдая прядь, упавшая серебрянымъ цвѣткомъ на каштановые вьющіеся волосы. Въ ея большихъ глазахъ свѣтится то какая-то покорная наивность, то жгучая тоска. Каждый жестъ ея, каждое движеніе прекрасны, совершенны. Задумается ли она въ небрежной позѣ, слушаетъ ли внимательно, или мечтаетъ -- хочется навѣки обезсмертить ея позу въ рисункѣ, статуѣ, картинѣ. Ни въ одной изъ женщинъ, чьей красотой всѣ восхищались и которыя мнѣ самой казались красивыми, я не встрѣчала потомъ этой невыразимой прелести, этого почти божественнаго дара разливать вокругъ себя красоту, дѣлая самыя простыя, самыя обыденныя вещи.
   Мать часто подолгу сидѣла задумавшись, молча, и въ эти минуты мысли ея кроткой души, казалось, витали вокругъ насъ, задѣвая насъ своими крылами. И были какія-то странныя волшебныя чары въ ея безмолвіи. Старый поэтъ Фламмеръ и теперь иногда говоритъ мнѣ: "Когда я сидѣлъ возлѣ твоей матери въ такія минуты, любуясь ея усталой позой, вдыхая ароматъ ея духовъ, воинѣ зарождались новыя мысли, образы, идеи; отдѣльные фразы, стихи сплетались въ вѣнки будущихъ поэмъ. И ни разу она не нарушила раньше времени этихъ особенныхъ чаръ, и, прерывая молчаніе, произносила какъ разъ то слово, какого я ждалъ, какое мнѣ нужно было, чтобъ украсить лучшимъ цвѣткомъ вѣнокъ, безъ ея вѣдома сплетенный въ душѣ"...
   Только лѣто мы проводили въ нашемъ помѣстьѣ, гдѣ столько ручьевъ, ручейковъ и прудовъ, что его прозвали "Зеркаломъ". Нашъ домъ, тонувшій въ зелени рощъ и фруктовыхъ садовъ, былъ тѣнистымъ оазисомъ въ безлѣсной солончаковой степи, изрѣзанной продолговатыми или квадратными мелкими озерками, откуда медленно испаряется вода, коня бѣлую блестящую соль. Кромѣ босоногихъ сборщицъ соли, пробирающихся по узенькимъ тропкамъ межъ сверкающихъ бѣлыхъ бугровъ, въ этой пустынѣ не увидишь живой души... Какъ я любила этотъ яркій и въ то же время грустный пейзажъ, отражавшій всѣ мои грезы! Какъ любила нашъ домъ, старый и немного запущенный; съ каждой зимой онъ все больше ветшалъ, но весна снова прикрывала изъяны цвѣтами... Милое "Зеркало!" въ моей памяти ты живешь сказочнымъ дворцомъ; самое имя твое -- символъ того, что отражаетъ съ неизмѣнной вѣрностью все измѣнчивое и преходящее...
   Мы были всѣ въ сборѣ: мать моя, г-жа Ла-Шармоттъ, Паскаль, Агнеса и я.
   Какъ я уже говорила, мать моя сидѣла на верандѣ, подъ тѣнью отцвѣтшихъ глициній. О чемъ она думала? Я сидѣла у ногъ ея. Агнеса пѣла въ темномъ саду. Въ открытыя окна и двери лился изъ комнаты желтоватый свѣтъ нѣсколькихъ лампъ. Обернувшись, я могла видѣть г-жу Ла-Шармоттъ за круглымъ столомъ въ гостиной, углубившуюся въ чтеніе своей любимой газеты, и Паскаля, который шагалъ и жестикулировалъ, вполголоса читая стихи. Я подняла глаза на маму. Она сидѣла, опершись локтемъ на колѣни, подбородкомъ на руки и... плакала.
   Это было для меня страннымъ откровеніемъ: такъ у моей матери есть заботы, тайное горе? У нея, казавшейся мнѣ какимъ-то особеннымъ существомъ, недосягаемымъ ни для чего земного?-- О чемъ она плачетъ? Я робко прижалась къ ней. Она обвила рукой мою шею и шепнула чуть слышно:
   -- Какая ты уже большая, дѣтка моя.
   И только. Я не спросила, о чемъ она плакала. Мнѣ казалось, что я угадала причину.-- Она думаетъ о томъ днѣ, когда меня оторвутъ отъ нея, отнимутъ во имя любви, и эти слезы какъ будто лились мнѣ въ сердце. Лишь впослѣдствіи я поняла истинный смыслъ того, что мнѣ казалось жалобой и страхомъ за меня...
   Милая, кроткая мама!...
   Мнѣ хотѣлось успокоить ее, убѣдить, что я еще много лѣтъ останусь съ нею, и я возразила шутя:
   -- Нѣтъ, нѣтъ! я не большая! я совсѣмъ еще маленькая, моя красивая мама.
   Она поцѣловала мои распущенные волосы и вернулась въ гостиную.
   Въ саду рисовался тонкій силуэтъ Агнесы; она что-то пѣла вполголоса. Я окликнула ее. Она подошла, и мы сѣли рядомъ, обнявшись, щекой къ щекѣ; моя -- блѣдная, ея -- розовая. Агнеса была старше меня и носила уложенными въ шиньонъ съ кудряшками свои прелестные бѣлокурые волосы, обрамлявшіе ангельски-невинное личико. Я любила ее, какъ любятъ въ эти годы, ревниво и ярко, больше всѣхъ,-- кромѣ мамы и, можетъ быть, еще одного человѣка, имя котораго уже и тогда слишкомъ часто срывалось съ моихъ устъ.
   -- Агнеса, о чемъ ты думаешь?
   -- А ты, Лоретта?
   -- Я смотрю на звѣзды... Ты не боишься звѣздъ, Агнеса?
   -- Разумѣется, нѣтъ.
   -- А я такъ очень боюсь, такъ боюсь!... Закинь голову, смотри, какія онѣ далекія, яркія, какъ мерцаютъ! Говорятъ, каждая изъ нихъ особый міръ. Можетъ быть, и тамъ гдѣ-нибудь сидятъ двѣ подруги, обнявшись, какъ мы, на верандѣ съ растрекавшимися ступенями; можетъ быть, и тамъ люди любятъ другъ друга...
   -- Лоретта, ужъ не влюбилась ли ты въ обитателя какой-нибудь планеты?
   -- О, нѣтъ!
   -- Не правда ли, это совершенно лишнее? И на землѣ есть милые люди. Надо удовольствоваться ими, сударыня.
   -- Я не прочь.
   -- Пари держу, что ты все еще думаешь объ этомъ вѣтренникѣ Шарлѣ, съ которымъ мы такъ много музицировали прошлой зимой. Пари держу, что онъ влюбленъ въ насъ обѣихъ.
   -- Не говори такъ, я не хочу!
   -- Фи! ревнивица!... Почему же не говорить? Вѣдь я не вблюблена въ него, какъ ты. Я о немъ и думать забыла.
   -- Однако, ты первая заговорила о немъ, Агнеса.
   -- Потому что я прочла его имя въ твоихъ глазахъ,-- ты скрытница!... Меня... не интересуютъ такіе юнцы. Я, навѣрное, скоро выйду замужъ за этого добродушнаго толстяка, который такъ нравится мамашѣ, потому что онъ зарабатываетъ много денегъ своими соусниками и тарелками. Я не романтична.
   -- Гораздо больше моего.
   -- Поди ты! Ты вѣчно думаешь о всякихъ пустякахъ. Деньги тебя нимало не заботятъ. А меня такъ очень, ибо папаша съ мамашей постоянно жалуются на безденежье.
   -- Но вы живете такъ, какъ будто у васъ есть деньги.
   -- Будутъ! Будутъ, когда я выйду замужъ за своего посуднаго фабриканта... Видишь, глупенькая, какая у насъ разная судьба: я выйду замужъ за того, кто дѣлаетъ посуду, а ты -- за того, кто бьетъ ее.
   Какъ сейчасъ слышу ея смѣхъ -- такой серебристый, звонкій...
   -- Давай смотрѣть на звѣзды, Лоретта; забудемъ о земномъ... Въ этомъ мѣсяцѣ много падающихъ звѣздъ. Говорятъ, если успѣешь пожелать чего-нибудь, покуда катится звѣзда, желаніе исполнится.
   -- Смотри, вонъ упала... Какъ быстро! Я все-таки успѣла пожелать...
   -- И я.-- Можетъ быть, одного и того же.
   -- Злая! Зачѣмъ дразнить? Ты не могла желать того же.
   -- Нѣтъ, нѣтъ! Успокойся. Я и не загадывала... я бы побоялась, что желаніе исполнится.
   -- Ты все шутишь.
   -- А между тѣмъ, изъ насъ двухъ я одна серьезна.
   -- Серьезна? нѣтъ! Только практична. И это вовсе не идетъ къ твоему ангельскому личику.
   -- Къ моему ангельскому личику отлично пойдутъ красивые туалеты, драгоцѣнности и экипажи. Будь спокойна, Лоретта, я не надѣну на голову чашекъ и блюдечекъ.
   -- О, въ этомъ я увѣрена...
   Послѣ этихъ полудѣтскихъ разговоровъ, гдѣ дѣвочки-подростки, сами того не зная, иной разъ шуткой опредѣляютъ свою судьбу, мы умолкали. Агнесѣ скоро надоѣдало смотрѣть на звѣзды, и она уходила въ темныя аллеи дышать ароматомъ безвѣстныхъ цвѣтовъ. А я долго еще любовалась сверкающей безпредѣльностью ночи, пока меня не охватывалъ какой-то священный трепетъ.-- Какъ пугала меня эта таинственная вѣчность и мысль о томъ, что я такая маленькая, ничтожная и такъ скоро должна умереть. Какой ужасной казалась мнѣ неизбѣжная, неумолимая смерть!... И въ этой смѣси кружащаго голову страха, нѣжности и сладкаго счастья моя юная душа не понимала, что она, какъ все, что начинаетъ жить, страшится собственно не смерти, не погребенія, а того, что жизнь будетъ прожита недостаточно ярко.
   Да, это было чудесное лѣто!... Какъ сейчасъ вижу передъ собой Агнесу,-- которую я такъ любила и которая не любитъ меня больше,-- такую тоненькую, стройную, воздушную, въ сіяніи золотыхъ, какъ солнце, волосъ и съ вкрадчивой улыбкой, въ которой я тогда еще не умѣла подмѣтить оттѣнокъ коварства... Однажды, дивной лунной ночью, она одѣлась пажомъ -- прелестный, нѣсколько рискованный костюмъ, сшитый ей зимой для перваго костюмированнаго бала -- и задала мнѣ серенаду.
   Во снѣ я услыхала звонкіе отрывистые звуки; полусонная приподнялась, увидѣла лунные лучи, пробивающіеся сквозь щели ставень, и съ просонокъ вообразила, что это духъ ночи играетъ на какой-то волшебной арфѣ съ свѣтящимися струнами. Но скоро узнала голосокъ Агнесы, звонкій и въ то же время мягкій, вскочила съ постели, распахнула окно и увидала внизу подъ окномъ бѣлокураго пажа, съ черезчуръ длинными волосами подъ токомъ съ эгреткой, и съ гитарой въ рукахъ. Пажъ плясалъ по куртинѣ, какъ расшалившійся Эльфъ, безжалостно топча цвѣты и распѣвая серенаду Донъ-Жуана.
   Плотно прилегающій атласный костюмъ цвѣта crème такъ очаровательно шелъ къ юному стройному тѣлу. Сама Агнеса въ эту минуту, кажется, искренно вообразила себя бѣлокурымъ пажомъ, влюбленнымъ въ спящую даму. Окончивъ пѣсню, она швырнула гитару въ кусты и съ необычайной ловкостью взобралась по вѣткамъ персиковаго дерева, росшаго возлѣ окна.
   -- Склонись ко мнѣ, царица моихъ думъ!
   Она цѣплялась обѣими руками за вѣтку, но все же не могла достать до подоконника. Я наклонилась; волосы наши смѣшались, и въ душистой тѣни ихъ я ощупью нашла смѣющійся ротикъ подруги.
   -- Посмѣй теперь сказать, что я не романтична!-- вскричала она, ловко спрыгивая на землю.
   Подняла гитару и убѣжала въ садъ, залитый серебрянымъ свѣтомъ лупы, отвѣшивая мнѣ оттуда почтительные, церемонные поклоны, при чемъ длинные волосы почти касались земли, а гитару она слегка прижимала къ сердцу. А ночь благоухала жасминомъ и златоцвѣтомъ.
   Всѣ окна заразъ растворились. Въ одномъ показалась г-жа Ла-Шармоттъ въ полосатомъ капотѣ и чепчикѣ съ множествомъ рюшей и лентъ, въ другомъ Паскаль, съ головой повязанной фуляромъ, кончики котораго торчали, какъ рожки.
   -- Въ чемъ дѣло?-- допытывалась у него г-жа Ла-Шармоттъ.
   -- Зачѣмъ здѣсь звонъ гитары?-- съ лѣнивымъ любопытствомъ освѣдомилась и моя мама, въ свою очередь появляясь въ окнѣ. Ея волнистые волосы, слегка стянутые голубой лентой, разсыпались по плечамъ; обнаженная рука, протянувшаяся, чтобъ распахнуть ставни, при лунномъ свѣтѣ казалась еще бѣлѣй и прекраснѣй.
   -- Послушай-ка, Лоретта, кто это тебѣ тутъ поетъ серенады?
   -- Я думала, это -- мнѣ,-- пошутила г-жа Ла-Шармоттъ.
   Я не успѣла отвѣтить, какъ у крайняго окна появился прелестнѣйшій изъ пажей.
   -- Сударыни, господа, прошу прощенія -- это я виновникъ всей кутерьмы.
   -- Въ честь кого же была серенада, плутишка?-- невольно смѣясь, спросила г-жа Ла-Шармоттъ.
   -- Въ честь кого?-- проворчалъ старый поэтъ.-- Разумѣется, въ честь прекраснаго лѣта, юности и луны.
   И съ шумомъ захлопнулъ окно.
   Милый бѣлокурый пажикъ! Много лѣтъ прошло съ тѣхъ поръ, много горя ты мнѣ причинилъ, но я помню тебя и думаю о тебѣ безъ злобы.
   

III.

   Нанетта не любила Агнесы.-- Что это,-- говорила она бывало.-- Нешто это человѣкъ?... Такъ какая-то балаболка безъ сердца. Дикій овесъ...
   Дикій овесъ! Какъ шло это сравненіе къ воздушной граціи моей подруги, къ ея вѣчно подвижной фигуркѣ съ развѣвающимися по вѣтру бѣлокурыми волосами...
   Вотъ и она, моя строгая Нанонъ. Она несетъ мнѣ горячій чай съ горячими только что поджаренными гренками, съ которыхъ такъ аппетитно капаетъ масло. Она подкладываетъ угля въ каминъ, спускаетъ шторы, зажигаетъ лампу и подаетъ мнѣ телеграмму отъ Рауля. Онъ придетъ только завтра послѣ обѣда.
   -- Нанонъ, ты уже уходишь?
   -- Да. Отъ меня пахнетъ лукомъ, а вы вѣдь не выносите этого запаха... Ну что, теперь меньше кашель? Отдохните хоть денекъ безъ работы и безъ болтовни. Вотъ я поставлю около васъ ваши розы съ букетомъ -- все не такъ скучно.
   И Нанонъ уходитъ, плотно притворяя двери, чтобы до моего капризнаго носика не дошелъ запахъ ея стряпни.
   Я снова одна до завтра. Но почему же Рауль не пришелъ обѣдать? Какое тебѣ дѣло? Твоя дружба слишкомъ требовательна. И то ужъ мило съ его стороны, что онъ завтра посвятитъ мнѣ весь вечеръ, когда столько молодыхъ женщинъ, привлекательныхъ и не слишкомъ щепетильныхъ, навѣрное, не прочь были бы раздѣлить его...
   Вернитесь же, милыя и злыя тѣни прошлаго. Пахните на меня вновь ароматомъ розъ моей шестнадцатой весны!...
   Когда мы съ мамой выѣзжали изъ Зеркала, былъ холодный ноябрьскій день, сырой и туманный. А въ концѣ октября, когда только еще начинали золотиться листья, мнѣ исполнилось 17 лѣтъ.
   Всю эту осень какая-то грусть щемила мнѣ сердце. Было ли то предчувствіе грядущихъ бѣдъ? Не знаю. Но такъ жаль было, что кончилось яркое лѣто. А казалось бы, надо было мнѣ только радоваться, что я ѣду въ Парижъ, гдѣ встрѣчусь съ Агнесой и Шарлемъ, котораго не видала всю осень. Но ранняя юность полна причудъ и противорѣчій. Разлука кажется вѣчной, а между тѣмъ не причиняетъ особенныхъ мукъ даже и любящему юному сердцу. Развѣ я знала, за что люблю Шарля Мерелля? Развѣ помнила ясно его лицо, манеры, слова? Едва ли. Меня точно опоили волшебнымъ зельемъ, подъ вліяніемъ котораго сонъ становится такимъ же яркимъ, если не ярче дѣйствительности. Я переживала возрастъ, когда надо любить, и любила свою любовь. А между тѣмъ иногда отъ такой случайной встрѣчи зависитъ вся жизнь.
   Вдали отъ Шарля мое воображеніе работало такъ интенсивно, какъ это бываетъ только у новичковъ чувства. Его образъ, мечты о немъ наполняли мою жизнь. Могло ли его присутствіе что-нибудь прибавить къ этому невинному счастью? Сомнѣваюсь. И это смѣшитъ меня теперь, когда близость просто друга стала для меня необходимостью.
   Передъ отъѣздомъ я ходила прощаться въ садъ, въ лѣсъ, на салины. Въ лѣсу ужъ не было рыжихъ бѣлокъ, которыя во время моихъ лѣтнихъ прогулокъ перепрыгивали съ дерева на дерево, словно пажи передъ маленькой королевой, салютуя, какъ султаномъ на шляпѣ, пушистымъ хвостомъ. Не благоухали гвоздики на песчаныхъ тропинкахъ, говорящихъ о близости моря. Не сверкали своими рубиновыми крылышками въ лучахъ заката прозрачныя стрекозы, любительницы приморскихъ сосенъ и соленыхъ травъ. Исчезли бабочки, и жучки ужъ не копошились въ трубочкахъ георгинъ.
   Георгины!-- Бѣлые съ каймой цвѣты мальвы, напоминающіе индюка съ распущеннымъ хвостомъ; красныя, желтыя, круглыя, словно чалма; темно-гранатовыя; блѣдныя какъ лунный свѣтъ, съ голубыми прожилками; плоскія съ остроконечными лепестками, такъ называемыя чортовы звѣзды; и совсѣмъ простыя желтенькія, цвѣта негрѣющаго, осенняго солнца, при которомъ онѣ распустились. Мнѣ всѣ онѣ нравились, такія тяжелыя, мокрыя, склонявшіяся передо мной, когда я шла мимо, словно прощаясь. Недавній дождь усѣялъ дорожки листьями и цвѣтами; двѣ огромныхъ бѣлоснѣжныхъ даліи, сломанныя, лежали на мокрой травѣ. Ихъ разбитыя трубочки казались кисточками отъ башмаковъ Пьеро или Коломбины. Онѣ навѣвали грустныя мысли о конченномъ веселомъ маскарадѣ. Мѣстами листья лежали кучами, золотые и алые, словно забытые впопыхахъ вѣера. Подъ глициніями ихъ накопилось безъ счета. Въ лѣсу и паркѣ у насъ росли купами деревья самыхъ различныхъ породъ; осенью эти купы превращались въ букетъ, поражавшій разнообразіемъ красокъ. Лимонно-желтые, оранжевые, розовые съ коралловыми эгретками на верхушкѣ. На иныхъ можно было прослѣдить полную гамму рыжихъ, золотыхъ и мѣдныхъ тоновъ; были вѣтки ярко-красныя и лилово-багряныя. А ряды тополей, окаймлявшихъ луга, казались прялками съ намотанной на нихъ желтой пряжей, приготовленной для черезчуръ прилежныхъ пальцевъ осени. Еще подальше, въ виноградникѣ, иные покоробившіеся багряные листья напоминала маску стараго Силена, покраснѣвшаго отъ выпитаго вина.
   Отцвѣтшіе лютики, приплюснутые, какъ разноцвѣтные бумажные фонарики, показывали свое длинныя восковыя сердечки, напоминающія погасшія свѣчи. Да, праздникъ лѣта конченъ, послѣдніе огни погашены. Я взяла на память пару блестящихъ каштановъ, вынувъ ихъ изъ колючей скорлупы, и набрала цѣлый букетъ листьевъ дикаго винограда, подобныхъ перьямъ феникса въ огнѣ.
   Я шла дальше, вдыхая запахъ сырой земли, который любила. Ноги мои оставляли четкіе слѣды на дорожкахъ. На старомъ розовомъ кустѣ, стоявшемъ въ цвѣту съ іюня до октября, еще уцѣлѣло двѣ перламутровыхъ розы. Онѣ были блѣднѣе прежнихъ, но пахли особенно сильно и какъ-то грустно. Мнѣ не хотѣлось оставить ихъ здѣсь, на этомъ узловатомъ старомъ кустѣ, который былъ много старше меня. Я сорвала ихъ и обняла старый кустъ, грызя его послѣдніе листики. Прощай, красное лѣто; прощайте, юныя розы!
   У квадратнаго прудка, смутно отражающаго въ своемъ затянувшемся зеленой ряской зеркалѣ водяныя растенія, стояла моя любимая статуя -- нагой крылатый мальчикъ съ каменнымъ лукомъ въ рукахъ, ни разу не пустившемъ стрѣлы. Даже птицы не боялись этого неподвижнаго стрѣлка и прыгали на его мокромъ пьедесталѣ, въ нанесенныхъ вѣтромъ листьяхъ.
   Какъ глубоко я чувствовала въ это осеннее утро печаль всего, что кротко и нѣжно... Я вскарабкалась на пьедесталъ, спугнувъ птицъ, и въ застывшіе пальцы Амура вложила стебель розы, еще теплый отъ моихъ живыхъ пальцевъ.
   Потомъ обняла безчувственную голову и съ улыбкой, лукавой и грустной, прижалась свѣжими устами къ устамъ статуи, потемнѣвшимъ отъ времени, отъ вѣтровъ и дождей.
   И холодный камень былъ сладокъ моему поцѣлую...
   Что сталось съ тобою, зябкій Амуръ въ старомъ саду? И кому придетъ въ голову при видѣ твоего обвѣтрившагося каменнаго лица, что это тебѣ былъ данъ мой первый поцѣлуй -- такой наивный, нѣжный, робкій, полный мольбы и обѣтовъ... Амуръ, ты мнѣ не возвратилъ моего поцѣлуя!...
   Другая роза, съ самымъ яркимъ листомъ изъ моего букета, украсила поясъ мамы.
   Она тоже грустила, уѣзжая, и вернулась сюда, только чтобъ умереть.

-----

   Всю зиму мать провела у камина, вѣчно больная и въ угнетенномъ состояніи духа. Молодой на видъ, организмъ ея былъ страшно истощенъ, и сердце отказывалось служить -- это бѣдное сердце, которое билось слишкомъ часто и сильно.
   Въ уходъ за ней я вкладывала всю свою нѣжность и ласково журила маму, убѣждая принимать лѣкарства, ѣсть яйца и пить молоко. Но она не хотѣла быть благоразумной, возражая съ граціей, свойственной только ей одной: "Не надо меня удерживать... Я ухожу"...
   Она умирала, какъ умираетъ цвѣтокъ, до послѣдняго вздоха разливая вокругъ себя красоту и ароматъ своей души. Порой она говорила мнѣ, словно отгоняя самую главную свою заботу. "Лоретта, обѣщай мнѣ, что ты будешь счастлива".
   Ей хотѣлось еще разъ увидать наше помѣстье. Ее перевезли туда, какъ только наступила весна, ибо откладывать было нельзя. Она еще могла бродить подъ руку со мной въ фруктовомъ саду, облитомъ бѣлымъ и розовымъ цвѣтомъ.
   Я никогда не бывала въ "Зеркалѣ" ранней весной и не узнала стараго дома. Глицинія волшебнымъ трельяжемъ обвила всѣ балконы и окна, радуя взоръ несчетными тяжелыми гроздьями. Иные кусты, которые я видала только зелеными, стояли словно въ снѣгу, покрытые бѣлымъ цвѣтомъ. Изгороди превратились въ сплошныя гирлянды. Фруктовый садъ весь сіялъ; черныя вѣтки вишень, сквозь которыя глядѣло такое ясное синее небо, были усѣяны словно хлопочками шелковой ваты. Персиковыя деревья и яблони осыпали меня дождемъ бѣло-розовыхъ лепестковъ, а налетавшій вѣтеръ гналъ передъ собой бѣло-розовыя облачка, которыя тоже казались цвѣтами.

-----

   Солнце свѣтило ярко, но на воздухѣ было свѣжо. Въ каминахъ пылали припасенныя съ осени сосновыя шишки, и мама подолгу смотрѣла на нихъ своимъ кроткимъ, усталымъ взглядомъ, терпѣливо дожидаясь, когда и для нея настанетъ чередъ превратиться въ пепелъ.
   Я была мужественна, но все же терзалась отчаяніемъ и страхомъ передъ этой завѣдомо близкой смертью, которая должна была взять у меня мое самое дорогое. Когда наступала ночь, мы съ Нанонъ испуганно переглядывались, ибо всякій разъ намъ казалось, что мамѣ ужъ не увидѣть разсвѣта. А моя кормилица, мать Нанонъ, ворчала, что она предвидѣла несчастье еще годъ тому назадъ, когда мама по неосторожности разбила зеркало и выбросила куда-то осколки... Всякій знаетъ, что, если разобьетъ зеркало, осколки нужно бросить въ море, лунною ночью, чтобъ отвратить бѣду.
   Пріѣхали Паскаль съ г-жей Ла-Шармоттъ. Но мама мало бывала съ ними. Она только меня не отпускала отъ себя ни на шагъ, говоря:
   -- Знаю, что это эгоистично... Но намъ такъ мало осталось быть вмѣстѣ.
   Время отъ времени писала Агнеса изъ Италіи. Она-таки вышла за своего посуднаго фабриканта и теперь совершала съ нимъ свадебное путешествіе. Но я почти безучастно отнеслась къ ея замужеству; я стада равнодушной ко всему, даже къ любовному вниманію Шарля, съ тѣхъ поръ, какъ поняла, что мама должна умереть.
   Напрасно Паскаль и г-жа Ла-Шармоттъ, заодно съ докторомъ, изъ жалости убаюкивали меня обманчивыми надеждами. Я знала, какъ знала и сама мама, что надъ ней уже рѣютъ крылья ночи.
   Когда она засыпала, такая красивая и блѣдная, на своей широкой кровати, я сидѣла у ея изголовья, держа ея руку въ своихъ. Вѣрная Нанонъ сидѣла тутъ же, безмолвно прикорнувъ у камина; а въ прорѣзъ окна мнѣ видна была маленькая, но четкая на фонѣ весенней листвы статуя Амура надъ квадратнымъ прудомъ.
   Любовь! Она пришла вмѣстѣ со смертью...
   Это было утромъ, на зарѣ. Едва свѣтало, и цвѣты на кретонѣ, обивки стѣнъ, казалось, гримасничали въ полутьмѣ, околдованные и волнующіе.
   Я не ложилась эту ночь, хотя больная съ вечера чувствовала себя лучше. Она никому не позволяла ухаживать за ней кромѣ меня, и меня пугала ея слабость. Нанонъ спала въ уголкѣ, на полу у камина, а въ сосѣдней комнатѣ дремали, одѣтыя, моя кормилица и г-жа Ла-Шармоттъ.
   Мама позвала меня и говоритъ:
   -- Дай мнѣ зеркало.
   -- Но вѣдь еще не разсвѣло, мамуся. Можетъ быть, лампу зажечь?
   -- Нѣтъ. Дай мнѣ зеркало.
   Я подала.
   -- Какъ странно!-- (и уронила зеркало на одѣяло).-- Какъ странно!... Когда же это мои волосы успѣли посѣдѣть? А твои все темные и такіе красивые, вьющіеся.
   И нащупала руками мою голову. Чтобы волосы не падали мнѣ на лицо и не мѣшали, когда я наклонялась надъ мамой, укладывая ее или подавая ей пить, я заложила ихъ узломъ на макушкѣ, и это дѣлало мою голову круглой, какъ у мальчика. Я думала, что маму удивляетъ это, но она продолжала:
   -- У Лоретты совсѣмъ такіе же волосы... но какъ же это? Ты не уѣхалъ, Франсуа?... Ты вернулся? Ты здѣсь, со мной?
   -- Это я! я! мамочка! любимая моя! Я -- Лоретта.
   Но она разслышала и поняла одно только слово: "любимая". И, слабо улыбнувшись, сказала:
   -- Не уѣзжайте... не уѣзжай, мой любимый... не покидай меня!
   Пытаясь приподняться, она смотрѣла на меня и шептала:
   -- Какъ ты молодъ!-- все еще молодъ.-- А я сѣдая... Какъ ты молодъ и какъ Лоретта похожа на тебя!...
   Удивленная этимъ бредомъ, я наклонилась надъ гаснущими дорогими очами, но они ужъ не узнавали меня: на моемъ мѣстѣ, сквозь меня, они видѣли другого.
   Руки больной задвигались безпокойно по одѣялу.
   -- Почему вы молчите?... Ты опять ушелъ, Франсуа?
   Растерянная, не смѣя понять, я глядѣла на маму; въ лицѣ ея было столько жгучей тоски, что слезы покатились у меня по щекамъ.
   -- Я здѣсь,-- выговорила я тихо,-- я больше не уйду отъ тебя.
   -- О Франсуа! Ты все-таки любишь меня? Несмотря ни на что? Больше всего на свѣтѣ?
   Я повторила:-- Больше всего на свѣтѣ.
   И горько зарыдала. Мучительная ревность и боль терзали мое дѣтское сердце: мама, жившая только для меня, умираетъ, не замѣчая, что я здѣсь, возлѣ нея -- ея дитя, ея Лоретта!...
   Она продолжала:
   -- Я любила только тебя, Франсуа,-- тебя и Лоретту. Какъ она похожа на тебя, мой любимый!
   Я покрывала поцѣлуями ея лицо. Мнѣ хотѣлось заставить ее замолчать, или понять, что это л. Но душа ея была цѣликомъ во власти чувства, которое было тайной ея жизни, которое измучило ее и преждевременно свело въ могилу.
   -- Мамочка! Мама!-- звала я ее.
   Но она, обнявъ мою голову, лежавшую у нея на груди, прижимала руки къ моему горячему лбу и шептала:
   -- Мой дорогой, мы больше никогда не разстанемся.
   И -- странная милость небесъ -- то, что очевидно было мукой всей ея жизни, въ послѣднюю минуту стало отрадой.
   -- Мы снова вмѣстѣ, Франсуа, навѣки вмѣстѣ!... И въ чемъ же была наша "вина", какъ мы ее называли? Развѣ великая, истинная любовь можетъ быть преступной?... Что намъ пустыя слова: "долгъ", "добродѣтель", "жертвы" -- люди только прикрываютъ ими ложь, тамъ, гдѣ нѣтъ любви... Зачѣмъ я велѣла тебѣ уѣхать? Зачѣмъ ты послушался меня? Не надо было слушаться. Но что за бѣда! Теперь мы снова вмѣстѣ, мой ненаглядный, и больше ужъ не разстанемся!
   Я горько плакала.-- О мама, мама! Такъ вотъ секретъ твоей задумчивости, грусти, печальной нѣжности во взорѣ, когда ты прижимала меня къ своему сердцу. Я думала, что царю въ немъ одна, нераздѣльно,-- а оно все время было полно другимъ, и ты любила меня въ память этого другого, и этотъ другой укралъ у меня твою послѣднюю мысль, твой послѣдній взглядъ!...
   А она, съ каждой минутой слабѣя, повторяла прерывающимся голосомъ:
   -- Скажи же, скажи, что мы больше не разстанемся.
   Я, удерживая рыданія, наклонилась къ самому уху ея и сказала:
   -- Я никогда больше не покину тебя.
   -- Любовь моя!...-- чуть слышно шепнула она.
   И я повторила, какъ эхо:
   -- Любовь моя!...
   Тогда она открыла глаза, полные нѣжности -- сколько слезъ, должно быть, пролили эти бѣдные глазки!-- И послѣднимъ словомъ ея было:
   -- Поцѣлуй меня!
   Я кинулась къ ней на шею, душа ее въ своихъ объятіяхъ, покрывая поцѣлуями ея лицо, щеки, глаза. И, въ часъ кончины, эта святая дочерняя ложь дала ей отраду.
   Потомъ почти уронила ее на подушки.
   Она стала опять молодой и красивой, какой я ея никогда не видала. Въ ея чертахъ было довѣрчивое спокойствіе юности, еще не знавшей страданія; уста ея улыбались.
   Стоя на колѣняхъ возлѣ кровати, я беззвучно плакала.-- Милая, милая мама! ты всегда меня утѣшала. Кто утѣшитъ меня теперь, когда въ материнской груди ужъ нѣтъ для меня тепла?...
   Потомъ подняла на нее глаза. Такъ близка и ужъ такая далекая! Словно какое-то сіяніе озарило ея лицо вмѣстѣ съ величавымъ покоемъ смерти.
   -- Мама! мама! Такъ я не одна жила въ твоей бѣдной душѣ... Такъ значитъ и сердцу матери можетъ быть дорого не только ея дитя... Я была твоей плотью и кровью, твоей "маленькой дѣткой", но душой твоей души былъ другой. О я пережила за тебя всю твою муку, въ то время, какъ для тебя передъ смертью ожило твое незабытое счастье...
   Я поднялась съ колѣнъ. Мнѣ не пришло въ голову позвать кого-нибудь. Мама говорила чуть слышно, Нанонъ уснула сидя, свѣсивъ голову на грудь. Мнѣ бросился въ глаза букетъ вишневаго цвѣта на столикѣ у кровати, такой бѣлый въ розовѣющемъ свѣтѣ ранняго утра... Какъ запоминаются въ такія минуты всѣ эти мелочи, какъ онѣ прилипаютъ потомъ къ воспоминанію, которое хотѣлось бы сохранить единымъ и цѣльнымъ!...
   Я взяла цвѣтущую вѣтку и вложила ее въ руку мамы. Она имѣла видъ маленькой блѣдной уснувшей святой.
   Долго-долго глядѣла я на нее. И къ моей глухой обидѣ примѣшивалось новое чувство благоговѣйнаго уваженія къ матери, затопившее мой умъ, сердце, все мое существо. Не за то, что она умерла, но за то, что она любила. Добрая, ласковая, нѣжно любимая, мама все же при жизни казалась мнѣ иногда далекой. Мнѣ казалось невозможнымъ, чтобъ она могла чувствовать то, что уже чувствовала,-- вѣрнѣй, предчувствовала я. А теперь она стала мнѣ какъ-то ближе, роднѣе. Любящая, страдающая, мама была для меня теперь не только матерью, но и сестрой.
   Я отворила окно. День занялся розовый, ясный; птицы пѣли. Свѣжій ароматный воздухъ былъ еще влаженъ отъ росы. Внизу у пруда Амуръ натягивалъ свой обезвреженный лукъ...
   -- Нанонъ,-- сказала я, разбудивъ спящую,-- поди, скажи имъ всѣмъ, что теперь они могутъ придти...
   Я никогда еще не видала, какъ умираютъ. Я наклонилась надъ мамой. Она лежала недвижимая, холодная. Я схватила ея окостенѣвшую руку и, только тутъ сознавъ, что она на самомъ дѣлѣ мертва, упала безъ чувствъ.
   

IV.

   Рауль, ваши родители тоже не съ вами: они живутъ въ деревнѣ -- вы въ Парижѣ, но вы, по крайней мѣрѣ, знаете, что они живы, и свиданіе съ ними -- радость для васъ, какъ ни различны ваши взгляды и характеры. Вамъ невѣдома невыразимая тоска, которая охватываетъ насъ, когда у насъ отнимутъ существо намъ безконечно близкое и дорогое, необходимое намъ, какъ свѣтъ и воздухъ. Это существо нѣжно любило насъ, лелѣяло, оберегало; намъ смутно казалось, что оно -- неотъемлемая часть окружающаго міра и должно жить, пока живетъ этотъ міръ. И вотъ это существо недвижимо: не глядитъ, не слышитъ, не ласкаетъ... И мы чувствуемъ себя ограбленными, измѣннически, предательски... Вѣдь это тѣло, это сердце были нашими.-- По какому же непостижимому, нелѣпому, страшному праву кто-то смѣлъ отнять у насъ наше самое драгоцѣнное благо и превратить его въ прахъ?
   Едва успѣла я замѣтить, какъ много невѣдомыхъ мнѣ думъ и чувствъ таилось въ душѣ моей матери, еще такой молодой; едва озарились передо мною тайныя глубины этой души, какъ холодный вѣтеръ погасилъ шаткое пламя, и все опять погрузилось во мракъ. Сколько жизней умираетъ съ одной угасшей жизнью! Сколько образовъ, воспоминаній, ощущеній и чувствъ, которыя эта угасшая жизнь дѣлила съ другими и внушала другимъ... Сколько непонятыхъ, неоцѣненныхъ сокровищъ мысли и духа...
   Я не пыталась проявить ненужное мужество и побороть свой ужасъ передъ застывшей неподвижностью той, кто при жизни была вся гибкость, гармонія, ласка... Я не въ состояніи была оставаться возлѣ нея. Моя кормилица и г-жа Ла-Шармоттъ взяли на себя уборку тѣла; Паскаль позаботился о похоронахъ, очень простыхъ. Я сдѣлала только одно: немедля отправила дядѣ Франсуа телеграмму, настоятельно прося его пріѣхать на похороны. Г-жа Ла-Шармоттъ и Паскаль увѣряли, что мама не хотѣла, чтобъ ее провожалъ въ могилу кто-либо, кромѣ друзей, которые были при ней въ часъ кончины. Но мнѣ казалось, что я исполняю священный долгъ и, только убѣдившись, что дядя пріѣдетъ, я цѣликомъ ушла въ свое горе.
   Религіозность не могла смягчить его. Я не была религіозной; мама не стѣсняла меня въ этомъ отношеніи, а набожность кормилицы и Нанонъ была скорѣе суевѣріемъ, чѣмъ христіанствомъ. Я росла въ обществѣ Паскаля, озлобленнаго атеиста, и остроумно трунившей надъ религіей г-жи Ла-Шармоттъ. Но у меня сложилась своя религія: поклоненіе природѣ, звѣздамъ, деревьямъ, цвѣтамъ, благоговѣніе, сотканное изъ благодарности, экстазы передъ красотой мотылька или розы, похожіе на молитвы... И я шла съ своимъ горемъ въ садъ, въ тѣнь едва распустившихся деревьевъ, и каждому новому цвѣтку, зазеленѣвшей вѣткѣ, бродячему облачку ввѣряла душу своей матери. Я, рыдая, кидалась на траву, зарывалась лицомъ въ буквицы и фіалки и молила землю быть легкой для ея хрупкаго тѣла, быть ласковой къ той, кто была вся -- ласка и нѣжность, быть матерью для лучшей изъ матерей.
   Съ экзальтаціей дѣтскаго отчаянія я до самаго вечера бродила по саду, по всѣмъ дорожкамъ и лужайкамъ парка, обнимая деревья, ко торыя считала ея любимыми, безъ воплей, почти безъ слезъ поручая мою любимую природѣ, въ лоно которой она должна была возвратиться.
   Кормилица пришла за мной, умоляя вернуться въ домъ,-- Я уже цѣлый часъ хожу ищу тебя. Будь же благоразумна; мертвыхъ не воскресить слезами.
   Она говорила спокойно -- простыя души принимаютъ неизбѣжное съ какой-то невѣроятной покорностью,-- но по морщинистому лицу ея катились слезы. Она была кормилицей моей матери, за двадцать два года до того, какъ вскормить меня и свою послѣднюю дочку, Нанонъ. И я невольно смотрѣла на могучую грудь подъ бумажнымъ корсажемъ, вскормившую маму имена -- обѣихъ однимъ молокомъ словно сестеръ, и думала объ устахъ, которыя закрылись навѣки.
   -- Я все хочу тебя спросить, -- продолжала кормилица, тревожно вглядываясь въ мое лицо,-- что это тебѣ вздумалось вызвать по телеграфу твоего дядю Франсуа? Извѣстила бы -- и довольно. Вѣдь онъ почти и не бывалъ у насъ. И мамашенька не хотѣла никого постороннихъ на похоронахъ.
   -- Мама передъ смертью вспоминала о дядѣ Франсуа, и я думала...
   -- Вспоминала?... Что жъ она говорила, бѣдняжка?... Да она вѣрно въ бреду... Почему же ты меня не позвала?
   -- Я не знала, что она такъ скоро кончится, мамка, не то бы я позвала тебя... и послала бы за священникомъ... Мама не испугалась бы его -- она даже не замѣтила бы.
   Старушка, сѣменившая рядомъ со мной, вытащила изъ кармана клѣтчатый платокъ и шумно высморкалась.
   -- Я не хотѣла тебя попрекнуть, что ты не послала за священникомъ. Наша бѣдняжка и такъ пойдетъ въ рай -- она была такая кроткая. Я только хотѣла... Что бы ни говорила въ бреду твоя мать... чтобы ни разсказывалъ тебѣ твой дядя Франсуа... я хотѣла сказать тебѣ, что дѣтямъ родителей не слѣдъ судить. И святые грѣшили... Поняла?... Иной грѣхъ и въ грѣхъ-то вмѣнить нельзя, особливо, когда его человѣкъ потомъ всю жизнь искупалъ... хоть онъ и не отпущенъ попомъ...
   Взволнованная, я цѣловала изрытыя морщинами мокрыя щеки кормилицы, повторяя:
   -- Мамка, мамка, молчи!...
   Но нескладныя трогательныя рѣчи кормилицы привели мнѣ на память слова мамы и окончательно убѣдили меня въ истинѣ того, что мнѣ могло казаться бредомъ умирающей. И я съ тревогой ждала пріѣзда дяди Франсуа.
   Онъ пріѣзжалъ къ намъ ненадолго почти каждую зиму, этотъ дядя Франсуа со мной былъ милъ, но безъ порывовъ; говорилъ обо мнѣ: "она выросла, она хорошо выглядитъ"... и дарилъ мнѣ что-нибудь -- куклу, книгу, альбомъ... Я знала о немъ только то, что раньше онъ жилъ вмѣстѣ съ мамой и отцомъ, потомъ женился на подругѣ мамы и круглый годъ жилъ въ деревнѣ, въ имѣніи своей жены.
   Отецъ умеръ, должно быть, вскорѣ послѣ этой женитьбы. Я почти сердилась на него, зачѣмъ онъ не умеръ раньше... Меня воспитывали не строго. Паскаль и г-жа Ла-Шармоттъ не стѣснялись при мнѣ въ выборѣ темъ для разговора; читала я много и безъ разбора... И воспоминанія о прочитанныхъ романахъ помогли моему наивному воображенію возстановить простую, грустную исторію:-- Мужъ тиранъ, суровый, злой, какъ разсказываетъ кормилица, молодая жена; братъ мужа, много моложе его и, конечно, много симпатичнѣе. Онъ развлекаетъ молодую женщину, оберегаетъ ее, утѣшаетъ... Но зачѣмъ онъ такъ поспѣшилъ жениться, бѣжалъ отъ мамы?... Я представляла себѣ ихъ горе, тоску, угрызенія этой мрачной тревожной любви; потомъ -- томительное отчаяніе, когда уже ненужная свобода, словно въ насмѣшку, пришла слишкомъ поздно... И это вѣчное сожалѣніе о томъ, что было, что могло бы быть и никогда не будетъ, подточило хрупкій организмъ моей матери. Не будь меня, она бы, навѣрное, еще раньше сошла въ могилу.
   Она не могла забыть, утѣшиться, но переносила разлуку съ любимымъ человѣкомъ безъ ропота и безъ злобы. Ея страданія были красивы, какъ все въ ней, она постепенно увядала, какъ вянетъ вцѣтокъ, и умерла, любя...
   Такъ складывался въ моей головѣ этотъ романъ, и, быть можетъ, онъ былъ вѣренъ дѣйствительности. Но я рѣшила ни съ кѣмъ больше не говорить о немъ -- ни съ мамкой, ни съ г-жей Ла-Шармоттъ, хотя убѣждена, что она была другомъ и повѣренной мамы.
   Мнѣ, конечно, не приходило въ голову съ воплемъ кинуться на шею дядѣ Франсуа. Но разъ она его любила и онъ ее, какъ мнѣ хотѣлось думать -- не требовала ли простая справедливость дать ему увидѣть ее еще разъ?
   Но онъ не увидѣлъ ея. Когда онъ пріѣхалъ, она уже спала въ бѣломъ атласномъ ящикѣ, куда ее уложили, словно сломанную дорогую игрушку.
   Онъ пріѣхалъ совсѣмъ просто, вечеромъ, къ обѣду, наканунѣ похоронъ. Паскаль встрѣтилъ его на вокзалѣ; мы съ г-жей Ла-Шармоттъ ждали въ гостиной.
   Онъ подошелъ прямо ко мнѣ, обнялъ меня и сказалъ:
   -- Моя бѣдная Лоретта, вѣрь, что я дѣлю твое горе.
   На меня повѣяло холодомъ. Я ждала чего-нибудь болѣе теплаго, болѣе непосредственнаго.-- Развѣ онъ не могъ меня назвать: "Дитя мое"...
   Я моментально взяла себя въ руки.
   -- Дядя, ужъ поздно; я провожу васъ въ вашу комнату.
   Я шла съ нимъ рядомъ по длиннымъ, темнымъ коридорамъ, освѣщая его свѣтомъ всѣхъ трехъ свѣчъ шандала, и жадно вглядывалась въ его черты. А онъ говорилъ что-то безсвязное.
   -- Какъ это случилось?... Такъ скоро!... Ты, должно быть, страшно устала... Возмутительная дорога; вагоны нетоплены; я умираю отъ холода и усталости...
   Я думала: "Она умерла отъ горя, а онъ"... Онъ казался мнѣ такимъ безучастнымъ. Но вслухъ я сказала:
   -- Тѣмъ болѣе я вамъ признательна за то, что вы пріѣхали.
   Мы вошли въ его комнату, куда уже принесли ему лампу, воды и его чемоданы. Я все держала шандалъ и смотрѣла на дядю. Онъ открылъ дорожный сакъ, досталъ носовой платокъ, высморкался...
   -- Да, онъ похожъ на меня: тѣ же глаза, тѣ же волосы и дугообразный изгибъ рта... Но лицо отяжелѣло; контуры расплылись... И все-таки какое сходство! Но сказать мнѣ ему было нечего, а я, видя, какъ ему неловко со мной, печалилась и дивилась, что онъ мнѣ такой чужой, а я ему -- чуть не враждебна.
   -- Вполнѣ естественно было съ моей стороны пріѣхать, разъ ты меня просила, Лоретта... вполнѣ естественно. Твоя тетка поручила мнѣ передать тебѣ ея искреннее сочувствіе.
   Я сказала только:-- Она очень добра. Поблагодарите ее отъ меня.
   И ушла...
   За обѣдомъ мы встрѣтились снова. Обѣдъ!... Въ горѣ еще больнѣй отъ того, что, помимо воли, все-таки возвращаешься къ обычномустрою жизни... Но дядя, повидимому, не думалъ объ этомъ; онъ ѣлъ съ большимъ аппетитомъ.
   И рано ушелъ къ себѣ. Но, уходя, попросилъ разрѣшенія у г-жи Ла-Шармоттъ на минутку зайти въ ея комнату, и они долго бесѣдовали... О чемъ? Не знаю. Плакалъ ли онъ, по крайней мѣрѣ, горькими и жгучими слезами, какихъ заслуживала прелестная, кроткая женщина, отдавшая ему навѣкъ свою душу?...
   Я не могла уснуть въ эту ночь. Едва разсвѣло, я одѣлась въ черное платье, сшитое мнѣ искусницей Нанонъ -- и не узнала себя въ зеркалѣ, полуребенокъ превратился въ задумчивую, серьезную женщину съ глубокими глазами.
   Смутно помню все остальное -- шаткое пламя свѣчъ, запахъ ладана, тоненькіе голоса пѣвчихъ. А потомъ... потомъ ее оставили одну -- ее, при жизни всегда окруженную восхищеніемъ, дружбой, любовью?... Одну, подъ тѣнью высокихъ сосенъ, на песчаномъ кладбищѣ, гдѣ растетъ только верескъ и дикая гвоздика съ нѣжнымъ запахомъ, который она такъ любила.
   А мы вернулись домой -- безмолвные, удрученные, стиснутые въ тряскомъ "Ьгеаск'ѣ". Дядя объявилъ, что онъ ѣдетъ сейчасъ послѣ завтрака, чтобъ успѣть провести два-три дня въ Парижѣ, прежде чѣмъ вернуться домой.
   Не знаю, оттого ли, что я и мамка слишкомъ пристально смотрѣли на него, или отъ чего другого, но только ему видимо было не по себѣ... Да, скорѣй это, чѣмъ горе... Однако я замѣтила его блѣдность тамъ, на кладбищѣ, и какъ его пальцы судорожно сжали край шляпы... И рѣшила,-- не отпущу его, не сказавъ, что послѣднія мысли мамы были о немъ.
   Я увела его въ садъ и сѣла съ нимъ на скамью, вся черная подъ бѣлымъ вишневымъ цвѣткомъ.
   -- Дядя, послѣдній разъ, какъ мама гуляла здѣсь, она сидѣла на томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ вы теперь.
   -- Лоретта, я знаю, какъ ты любила свою мать. Ты не скоро привыкнешь къ ея отсутствію. Помни, что мой домъ всегда будетъ твоимъ.
   Наконецъ-то его голосъ дрогнулъ. Я была тронута.
   -- Благодарю васъ отъ всей души. Но я мало знаю тетю... Вы не обижайтесь, но я хочу сперва погостить нѣсколько мѣсяцевъ у г-жи Ла-Шармоттъ.
   Онъ молча кивнулъ головой. Мнѣ вдругъ показалось, что онъ доволенъ этой комбинаціей.
   -- Я хочу поблагодарить васъ за то, что вы пріѣхали издалека на такое короткое время. Васъ, быть можетъ, удивляетъ, что я такъ настойчиво просила васъ пріѣхать...
   -- Но, Лоретта, какая ты странная!... Это же было такъ естественно... Наше родство...
   -- Не въ томъ дѣло... Мама не хотѣла, чтобъ на ея похоронахъ былъ кто-нибудь, кромѣ своихъ. Но мнѣ хотѣлось, чтобы вы, именно вы были возлѣ нея въ послѣднюю минуту, потому что послѣднимъ именемъ, которое она назвала, было ваше имя... И... мнѣ даже завидно, что ея послѣдняя мысль была мысль о васъ.
   Лицо его выразило такую мучительную растерянность, такой испугъ, что на мигъ мнѣ захотѣлось кинуться ему на шею и шепнуть:
   -- Я больше ничего не скажу... ничего не прошу у тебя... но прижми же меня къ своей груди, поплачь со мною безъ стѣсненія о той, которая любила тебя до послѣдняго вздоха!...
   Но тотчасъ же я поняла, что лучше молчать. И печально умолкла.
   -- Твоя мать,-- помолчавъ, началъ дядя,-- была женщиной чудной души, но весьма романтичной. Боюсь, что и ты унаслѣдовала отъ нея слишкомъ пылкое воображеніе.
   Онъ говорилъ еще что-то, но я ужъ не слышала. Я напрягала всѣ силы, чтобы удержать рвавшійся изъ груди крикъ:
   -- Романтична! Еще бы! Какъ же не романтична, если всю жизнь не могла забыть неблагодарнаго!
   Я сдержалась-таки и на видъ осталась даже довольно спокойной.
   -- Пора, Лоретта. Не то я опоздаю на поѣздъ.
   Очевидно, если дядѣ Франсуа и нравились когда-нибудь сложныя комбинаціи, теперь онъ ужъ не тотъ.
   -- Вотъ здѣсь ближе пройти къ дому.
   Мы встаемъ и идемъ рядомъ.
   -- Г-жа Ла-Шармоттъ обѣщала извѣщать меня обо всемъ, что тебя касается. Боюсь, милая Лоретта, что дѣла твои нѣсколько запутаны. Твоя мать была довольно-таки не бережлива...
   -- Вы хотите сказать: щедра и великодушна?
   -- Да, конечно... но когда имѣешь дѣтей, заботиться объ ихъ будущемъ не менѣе великодушно.
   -- Увѣряю васъ, дядя, я не дорожу богатствомъ; разъ мама считала нужнымъ такъ поступать, она поступала хорошо. Она меня любила, баловала, ни въ чемъ мнѣ не отказывала, и, если, по-вашему, она не заботилась о моемъ будущемъ, зато настоящее она сумѣла сдѣлать для меня такимъ радостнымъ, что за это ей простится все остальное.
   -- Даже если она разорила тебя?... О, я надѣюсь, до этого еще не дошло. Но однако можно ждать всего, судя по тому, что я знаю о вашихъ дѣлахъ... Я давалъ иногда благоразумные совѣты, но ихъ не слушали...
   -- Разорила?-- я грустно оглядѣлась вокругъ.-- Одно только мнѣ было бы больно: продать эту усадьбу. Остальное -- все равно... Я выйду замужъ... или буду работать.
   -- Ахъ, молодежь! Какъ она вѣритъ въ себя!-- вздохнулъ дядя.
   Онъ прошелъ впередъ, чтобъ отворить мнѣ калитку. Онъ былъ еще молодъ и въ былое время, несомнѣнно, красивъ; почему же теперь онъ не казался красивымъ? Обусловливалось ли это неловкостью его положенія относительно меня и тѣмъ, что онъ читалъ мнѣ нотаціи вмѣсто того, чтобы отдаться порыву нѣжности, быть можетъ, и неосторожному, но, по крайней мѣрѣ, искреннему и благородному?...
   Мнѣ было досадно на него за это и, глядя, какъ онъ идетъ, останавливается, наклоняется, отодвигаетъ деревянную задвижку, я думала:
   "Такъ вотъ онъ, возлюбленный моей матери -- ея радость и мука, ея жизнь и смерть и судьба!"
   Дядя поднялъ голову:
   -- Проходи же, Лоретта.
   И, должно быть, прочелъ въ моемъ лицѣ иронію и горечь, наполнявшія мою душу, потому что видимо удивился, замолкъ, и ужъ до самаго дома мы не сказали ни слова.
   

V.

   Теперь, когда я могу судить обо всемъ этомъ спокойнѣе и справедливѣе, я нахожу, что была тогда слишкомъ строга къ дядѣ Франсуа. Онъ -- человѣкъ, какъ всѣ, не лучше и не хуже другихъ. По всей вѣроятности, онъ былъ огорченъ, но немножко трусъ, немножко эгоистъ -- не смѣлъ отдаться цѣликомъ своему горю. Онъ женатъ, у него законныя дѣти: сынъ и дочь, онъ не нуждался въ ласкахъ маленькой Лоретты, пугавшей его своей экзальтированностью; стройный, пылкій юноша успѣлъ за это время нажить брюшко и сдѣлаться добрымъ семьяниномъ, уравновѣшеннымъ, солиднымъ, спокойнымъ. И все же, дядя Франсуа, напрасно вы тогда были со мною такъ чопорны -- вы, можетъ быть, никогда въ жизни не видѣли такой горячей дочерней ласки, какую я готова была вамъ подарить. Вѣдь изъ таинственнаго, такъ мало знакомаго мнѣ дяди-отца я уже успѣла создать героя трагедіи. Въ моей душѣ, еще такой нетронутой, что она была доступна самымъ неожиданнымъ чувствамъ, корректный господинъ, возившій мнѣ конфеты, вдругъ преобразился въ неутѣшнаго, гонимаго рокомъ возлюбленнаго, И, само собой, на него обрушилась вся горечь моего разочарованія, когда я увидѣла передъ собой просто родственника, видимо, очень огорченнаго потерей близкой ему особы, но не желавшаго ни опоздать на поѣздъ, ни создавать себѣ новыя и никому не нужныя обязанности, ни слишкомъ усердно копаться въ прошломъ. Онъ исполнилъ свой долгъ, явившись на похороны, и предложилъ мнѣ гостепріимство въ своемъ домѣ. Большаго отъ него нельзя было требовать. Онъ поступилъ по совѣсти, по неумолимому закону, въ силу котораго люди мѣняются и забываютъ.
   Но маленькой дѣвочкѣ съ сердцемъ, тяжелымъ отъ накипѣвшихъ слезъ, было такъ мало нужно!... Обними онъ меня, какъ дочь, скажи онъ мнѣ: "Бѣдная моя дѣвочка, все хорошее и прекрасное въ мірѣ умерло вмѣстѣ съ твоей матерью!..." и я была бы довольна. Мнѣ вѣдь не нужно было ни признаній, ни обязательствъ, только доброе слово и ласка.
   Но люди сплошь и рядомъ не понимаютъ другъ друга. У насъ съ дядей Франсуа это такъ и осталось. Онъ не особенно настаивалъ, чтобъ я жила у нихъ, и я еще ни разу тамъ не была. Да и его вижу теперь все рѣже и рѣже, такъ какъ онъ почти безвыѣздно живетъ въ своемъ имѣніи. Позови онъ меня, я, вѣроятно, поѣхала бы къ нему; но онъ не зоветъ. Мы переписываемся очень любезно, держимъ другъ друга въ курсѣ важныхъ событій нашей жизни. Но такъ какъ важныхъ событій, по крайней мѣрѣ, офиціальныхъ, въ жизни мало, то намъ попрежнему почти нечего сказать другъ другу.
   И, должна сознаться, я до сихъ поръ еще ревную къ нему, къ мысли, что мама, можетъ быть, больше любила его, чѣмъ меня. Что вы хотите? Вѣдь я еще съ дѣтства привыкла думать, что безраздѣльно царю въ сердцѣ матери.
   Г-жа Ла-Шармоттъ увезла меня въ Парижъ къ себѣ. Мы взяли съ собой только Нанонъ; кормилица осталась въ деревнѣ, у старшей замужней дочери, возиться съ ея ребятишками.
   Г-жа Ла-Шармоттъ поселила меня въ своей маленькой гостиной, превращенной въ спальню, и дѣлала все, чтобы, если не развлечь меня, то, по крайней мѣрѣ, снова привить мнѣ вкусъ къ жизни.
   Ей помогала въ этомъ Агнеса, какъ всегда задорная, живая, веселая, и Паскаль, водившій меня гулять и въ концерты, но больше всего -- присутствіе Шарля Мерелля.
   Мы видѣлись часто. Паскалю онъ очень нравился, и старый поэтъ часто звалъ насъ обоихъ пить чай къ себѣ, въ свой рабочій кабинетъ, заваленный книгами. Г-жа Ла-Шармоттъ, въ увѣренности, что изъ насъ выйдетъ отличная пара, приглашала Шарля къ обѣду и оставляла насъ цѣлыми часами играть въ четыре руки. Агнеса организовывала экскурсіи въ окрестности Парижа, въ Булонскій лѣсъ, и я не противилась властному обаянію, которое влекло меня къ Шарлю. Для юности и въ самой горькой чашѣ есть капли нектара. И, подъ своей траурной вуалью, я невольно улыбалась тому, что считала своимъ будущимъ счастьемъ...
   На лѣто Агнеса увезла меня къ себѣ, въ большое помѣстье ея мужа въ Сенъ-Клу. Къ намъ въ деревню нельзя было ѣхать, ее пришлось продать. Я, дѣйствительно, была почти разорена. Мама, мало смыслившая въ денежныхъ дѣлахъ, выдала полную довѣренность человѣку неумѣлому или нечестному. И мнѣ могла остаться на прожитіе самая ничтожная сумма -- гроши, которые въ наше время даже не называютъ приданымъ, потому что надо же оставить господину, который женится на васъ, хоть удовольствіе похвастать, что онъ женился на безприданницѣ.
   Мужъ Агнесы, г. Гюрде, былъ очень славный. Уже не первой молодости, лысоватый и не особенно красивый, онъ былъ страшный добрякъ, обожалъ хорошенькую игрушку, которую взялъ себѣ въ жены, и, не считая, бросалъ золото въ ея кукольныя жадныя лапки. Агнеса въ глаза смѣялась надъ своимъ "влюбленнымъ глупышомъ"; но онъ, повидимому, находилъ это забавнымъ и даже милымъ.
   Со мной онъ былъ очень деликатенъ и относился ко мнѣ съ большой симпатіей, на которую я искренно отвѣчала тѣмъ же.
   Изъ Сенъ-Клу я часто ѣздила въ Парижъ къ Паскалю и г-жѣ Ла-Шармоттъ, которые не хотѣли покинуть свой возлюбленный городъ. Иногда и они пріѣзжали къ намъ обѣдать -- нечасто; Паскаль своими бурными вспышками и геніальными причудами пугалъ нашего добродушнаго хозяина, казался ему совершенно особеннымъ существомъ, необычайнымъ и весьма неудобнымъ въ общежитіи. Г-жѣ Ла-Шармоттъ Агнеса внушала больше любопытства, чѣмъ симпатіи, и ея доброе отношеніе къ моей подругѣ объяснялось скорѣе ея привязанностью ко мнѣ.
   Шарль Мерелль тоже гостилъ въ Сенъ-Клу, у Гюрде и, когда хозяинъ нашъ уѣзжалъ на заводъ,-- что бывало не рѣдко -- мы были свободны, какъ птицы. Шарль прилагалъ всѣ старанія, чтобы развеселить меня, и я была признательна ему за это, хотя одного его присутствія было достаточно, чтобы все показалось мнѣ милѣе и краше. Иногда мы бѣгали взапуски въ паркѣ, и, останавливаясь, чтобы перевести духъ, я дивилась, что я еще не разучилась смѣяться, несмотря на мое горе. Гостей у насъ не бывало. Агнеса говорила, что мать ея превосходно чувствуетъ себя въ Швейцаріи, что кузены съ кузинами "изводятъ" ее, а друзей и знакомыхъ она не зоветъ, потому что, въ виду моего траура и нѣсколько пошатнувшагося здоровья, посторонніе не могутъ быть мнѣ пріятны. "Съ насъ достаточно Шарля -- не правда ли?" -- говорила она съ ангельски ясной улыбкой.
   Я была благодарна ей за эту деликатность и еще больше привязалась къ ней.
   Должно быть, мы составляли красивое тріо на фонѣ зеленыхъ лужаекъ: Агнеса, бѣлая и розовая, въ свѣтломъ полотнѣ или батистѣ; я -- юная, блѣдная, въ дымкѣ прозрачнаго чернаго газа; Шарль Мерелль -- стройный, гибкій, съ увѣренной граціей въ каждомъ движеніи. Въ деревнѣ онъ носилъ обыкновенно мягкую рубашку съ высокимъ поясомъ, безъ жилета, и длинный галстукъ съ развѣвающимися свободно концами. Онъ держался, какъ свой человѣкъ, но воспитанный, милый; говорилъ глупости съ видомъ балованнаго ребенка; катался по травѣ, стараясь, однако, не спутать волосъ и не попортить пробора, и въ то же время комически вздыхалъ, говоря: "Не мѣшало бы, однако, и поработать!..."
   И мы обѣ не могли обойтись безъ него. А онъ былъ такъ любезенъ и милъ съ нами обѣими, что я и не знала бы, кого изъ насъ онъ предпочитаетъ, еслибъ онъ самъ не твердилъ мнѣ этого ежедневно. За игрой или во время горѣлокъ на поворотахъ аллей, подымая мячъ или накидывая мнѣ на плечи манто, онъ быстро-быстро шепталъ: "Лоретта, я васъ люблю, я васъ люблю..." Порой онъ тихонько выдергивалъ гребень, придерживавшій мой первый, неумѣло скрѣпленный шиньонъ; волосы разсыпались у меня по плечамъ; онъ погружалъ въ нихъ обѣ руки, гладилъ ихъ, цѣловалъ, вдыхая ихъ запахъ -- и вдругъ убѣгалъ, словно боясь разсердить меня. А я обожала его.
   Такъ съ каждымъ днемъ юный Орѳей велъ къ свѣту и жизни маленькую блѣдную Эвридику. Еще одинъ шагъ -- и маленькая Эвридика покинула бы мрачное царство тѣней, завоеванная любовью. Судьба не хотѣла этого...
   Въ началѣ октября г-жа ла-Шармоттъ убѣдила меня вернуться къ ней. Она допытывалась у меня, не "флиртуетъ" ли Шарль съ Агнесой.
   -- Ничего подобнаго!-- рѣшительно завѣрила я.
   Тогда я даже не поняла хорошенько, на что она намекаетъ. Я думала, что ее безпокоитъ, почему Шарль до сихъ поръ не сдѣлалъ мнѣ предложенія. Но вѣдь я же знала, что его завѣтная мечта -- назвать меня своей женой, и, если онъ не проситъ моей руки, то лишь потому, что чтитъ мое недавнее горе.
   Онъ вернулся въ Парижъ почти одновременно съ нами, и мы возобновили наши послѣобѣденныя занятія музыкой. Однажды, въ осенній сѣренькій день, мы играли въ четыре руки простенькую, но прелестную мелодію Моцарта. Въ гостиной было почти темно, но такъ какъ рояль стоялъ у окна, мы не зажигали свѣчей. Въ темнотѣ алымъ пятномъ выдѣлялся каминъ, гдѣ пылалъ яркій огонь. Осеннія сумерки темнили голубой, немного выцвѣтшій шелкъ обоевъ, картины, ковры, стушевывали краски, ткали паутину вокругъ хрустальныхъ подвѣсокъ люстры. Въ промежуткахъ аккордовъ явственно слышалось тиканье старыхъ часовъ, а когда по улицѣ проѣзжала ломовая телѣга, люстра начинала звенѣть.
   -- Ничего не видно,-- сказала я,-- вы все время фальшивите.
   -- Это правда.
   -- Надо зажечь огонь.
   Я хотѣла слѣзть со своего табурета, на который положено было два тома Шатобріана -- помню и эту деталь... Но меня схватили за талію и опрокинули назадъ. Руки мои очутились въ рукахъ Шарля, лицо его все ближе наклонялось къ моему. Онъ цѣловалъ мои волосы, лобъ, говоря:
   -- Лоретта, милая, право же я не могу больше. Мнѣ слишкомъ хочется жениться на васъ! Вы должны согласиться.
   Я улыбнулась; онъ поцѣловалъ эту улыбку.
   -- Да?
   -- Да, да, только не душите меня... Вонъ г-жа Ла-Шармоттъ чего-то возится въ своей комнатѣ; того и гляди войдетъ.
   -- Она права. (Послѣдовала длиннѣйшая хроматическая гамма.) Когда дѣти перестаютъ шумѣть, значитъ, они что-нибудь напроказили... До завтра, Лоретта, согласны? Я сейчасъ не расположенъ видѣть никого, кромѣ васъ... Итакъ, завтра, въ пять часовъ у насъ будетъ серьезный разговоръ... До свиданья! Я такъ счастливъ, что мнѣ надо сегодня вечеромъ побыть одному... такъ счастливъ, Лоретта!... счастливъ надолго!... Радость моя, какъ я люблю тебя!
   Первой тѣнью, омрачившей мое счастье, было это слово: "надолго". Я сказала бы: "навсегда"...
   -- Ты что-то очень задумчива,-- сказала, войдя, г-жа Ла-Шармоттъ.-- Что же это? Шарль ушелъ?... не простившись со мной?
   -- Онъ не хотѣлъ васъ видѣть, Шармотточка. Вы тамъ закопошились въ своей комнатѣ, а ему хотѣлось побыть со мной одному.
   (Я невольно улыбнулась). Онъ какъ разъ въ это время просилъ моей руки.
   Лицо моей старой пріятельницы приняло вдумчивое, серьезное выраженіе. Она посадила меня къ себѣ на колѣни, какъ маленькую.
   -- Ты довольна, что выйдешь за него замужъ?
   Я не отвѣтила. Мнѣ вспомнилось "Зеркало", большая комната, обитая кретономъ, умирающая мама... И я расплакалась, въ смятеніи, сама не зная о чемъ.
   -- Поплачь, дѣвочка!-- говорила г-жа Ла-Шармоттъ, нѣжно цѣлуя меня.-- Я понимаю тебя. Поплачь. Въ счастливыя минуты бываетъ иной разъ такъ грустно...
   О, этотъ запахъ земли, смерти, зимы, запахъ ржаво-золотистыхъ хризантемъ, на столѣ, въ дымчатой вазѣ!... Мнѣ чудится, я и сейчасъ слышу этотъ запахъ...
   

VI.

   Вечеръ я провела въ размышленіи, сидя по-турецки, поджавъ подъ себя ноги, на коврѣ у камина. Неподалеку отъ меня Паскаль Фламмеръ съ г-жей Ла-Шармоттъ играли въ домино, наклоняясь надъ стариннымъ столикомъ. Въ мягкомъ свѣтѣ лампы, затѣненной зеленымъ шелковымъ абажуромъ, г-жа Ла-Шармоттъ казалась очаровательной старушкой. Капотъ изъ лиловой парчи, волны кружевъ у шеи и на рукавахъ, полукороткихъ, изъ которыхъ видны были еще красивыя руки; напудренные бѣлоснѣжные волосы, высоко зачесанные и прикрытые очаровательнѣйшей тюлевой наколкой, чуточку румянъ на щекахъ,-- все это дѣлало ее похожей на пастель XVIII в. На пухлыхъ пальцахъ съ тоненькими кончиками сверкали дорогія кольца. Время отъ времени г-жа Ла-Шармоттъ нетерпѣливо постукивала по полу высокимъ каблукомъ своего башмачка изъ чернаго шевро съ большой серебряной пряжкой, и тогда видна была полоска изящнаго вышитаго чулка. Вышитый носовой платочекъ, надушенный ея любимыми духами, лежалъ на столѣ, рядомъ съ черепаховыми очками, которыя г-жа Ла-Шармоттъ надѣвала иногда изъ кокетства, потому что это "къ ней шло", а видѣла она и до сихъ поръ превосходно.
   Паскаль, сидя напротивъ, слѣдилъ за нею въ монокль, ища на ея выразительномъ лицѣ отклика волненій игры. Но ихъ не было: старушка играла главнымъ образомъ для того, чтобъ доставить удовольствіе старому другу. Паскаль же былъ убѣжденъ, что въ этой игрѣ ему нѣтъ равнаго, и терпѣть не могъ проигрывать. На мраморѣ камина ждала своей очереди большая трубка, на которую нашъ другъ поглядывалъ не безъ жадности. На обѣдъ къ своей старинной пріятельницѣ онъ являлся въ домашнемъ костюмѣ -- черномъ бархатномъ пиджакѣ, обшитомъ тесьмой, уже не первой свѣжести, немного вытертомъ, но безукоризненно чистомъ и отлично приспособленномъ ко всѣмъ его движеніямъ -- съ бѣлымъ отложнымъ воротничкомъ и огромнымъ галстукомъ "Лавальеръ", съ свободно брошенными концами. Его изящныя руки -- настоящія руки поэта -- были всегда въ рамкѣ безукоризненно чистыхъ манжетъ съ какими-то странными японскими запонками. Его бюстъ, посадка головы были величественны. Черепъ -- голый, но сзади на шеѣ волосы были густые и вьющіеся, каштановые, безъ единой серебряной нити. Въ молодости онъ былъ рыжій, и волосы его съ годами темнѣли, вмѣсто того чтобы сѣдѣть.
   Глаза у него были удивительно яркіе, но цвѣта ихъ я никогда не могла разглядѣть -- трудно было смотрѣть въ эти глаза,-- столько въ нихъ было какого-то нестерпимаго блеска ума и ироніи. Прямой носъ, бритыя губы, двѣ глубокихъ складки, прорѣзавшихъ щеки, соединяясь углами рта, въ состояніи покоя опущенными,-- въ цѣломъ надменное, озлобленное лицо, съ выраженіемъ безконечной горечи. Рѣчь Паскаля была то заносчивой, властной, гнѣвной, то холодно-ѣдкой, хлеставшей, какъ бичъ. Даже я, отлично знавшая, каковъ онъ на самомъ дѣлѣ добрѣйшій, смирнѣйшій человѣкъ, страшно впечатлительный, всегда готовый растрогаться -- даже я пугалась иной разъ его громоносныхъ рѣчей и готова была провалиться сквозь землю.
   Итакъ, въ этотъ вечеръ Паскаль и Шармоточка играли въ домино. А я сидѣла молча, углубившись въ свои мысли. Порой, когда Паскаль ревѣлъ: "Клянусь безсмертными богами! "и сердито стучалъ кулакомъ по столу, видя, что у него нехватаетъ очка, я невольно вздрагивала, но это не мѣшало мнѣ думать. И я дивилась, почему я не радуюсь, а только глубоко взволнована. Шарль -- тотъ былъ очаровательно веселъ. Онъ, словно играя, обнялъ меня и поцѣловалъ. Оттого я и не возвратила ему поцѣлуя, я была слишкомъ проста и непосредственна, чтобы смутиться отъ близости любимаго человѣка; но мнѣ хотѣлось бы, чтобъ наши уста слились въ благоговѣйномъ безмолвіи. Хотѣлось отдать ему въ медленной застѣнчивой ласкѣ всю мою влюбленную душу, мою скорбь и волненіе.
   Прозрачные алые угли гасли одинъ за другимъ. Когда уголекъ выпадалъ, я щипцами клала его обратно и продолжала мѣшать догоравшій огонь, между тѣмъ какъ въ душѣ моей разгоралось все ярче новое пламя надеждъ и сомнѣній.
   -- Послушай-ка, Лоретта,-- загремѣлъ юпитерскій басъ Паскаля,-- ты что же это загрустила?
   -- Гдѣ же вы видали, мой другъ, чтобы въ семнадцать лѣтъ были веселы, когда мечтаютъ?-- защебетала въ отвѣтъ г-жа Ла-Шармоттъ.-- Молодежь бываетъ весела только въ тѣ рѣдкія минуты, когда она ни о чемъ не думаетъ. Стоитъ ей задуматься, какъ она становится грустной. Будущее такъ страшно, Паскаль... А прошлое, даже въ небольшомъ количествѣ, иногда такъ печально...
   Паскаль вмѣсто отвѣта закурилъ трубку.
   На другой день я съ самаго утра съ нетерпѣніемъ ждала пяти часовъ. Въ три позвонили. Въ мою комнату вошла Агнеса. Лицо у нея было странное, сконфуженное. Такой я ея никогда еще не видала.
   Болѣе чѣмъ когда-либо она казалась хрупкой и прелестной въ темныхъ мѣхахъ, такъ выгодно оттѣнявшихъ ея красоту, сотканную изъ золота и перламутра. Но всегда смѣющіяся губки на этотъ разъ были плотно сжаты. Меня она не поцѣловала, только протянула мнѣ обѣ руки, при чемъ уронила муфту. Подошла ко мнѣ вплотную и сказала прямо въ лицо:
   -- Лоретта, мнѣ надо поговорить съ тобой -- глазъ на глазъ... прошу тебя...
   -- Въ чемъ дѣло? (Нѣсколько встревоженная, я подняла муфту и положила ее на стулъ.) Говори, не стѣсняйся. Насъ никто не услышитъ. Шармоточка у своей портнихи, а Нанонъ шьетъ въ столовой.
   -- Лоретта! Ты не должна выходить замужъ за Шарля Мерелля.
   Я такъ растерялась отъ этихъ словъ, что даже не успѣла спросить ее:
   -- Откуда ты знаешь?...
   Она продолжала взволнованно, смѣлѣя съ каждымъ словомъ.
   -- Не должна, не должна! Если онъ женится на тебѣ, я тебя возненавижу... Нѣтъ, не возненавижу, но тогда мнѣ нельзя будетъ видѣться съ нимъ, любить его... Это невозможно!... Слушай, Лоретта! Онъ мой любовникъ... понимаешь, мой любовникъ!... И онъ хочетъ жениться на тебѣ!... Ты думаешь, онъ разлюбилъ меня? Ничуть. Онъ и тебя любитъ, но по другому, и вотъ, запутался, потерялъ голову, самъ не знаетъ, чего ему больше хочется. Пли, вѣрнѣе, знаетъ... Конечно, того, чего онъ еще не имѣлъ, то-есть тебя! И вотъ, онъ готовъ жениться... Но я-то, со мной-то что же будетъ? Вѣдь я-то люблю его... а женщины любятъ послѣ, какъ мужчины ихъ любятъ до... Я безъ памяти люблю Шарля, я съ ума схожу... Ну да... еще съ прошлой весны... Ахъ, я знаю, что это нехорошо. Можетъ быть, даже очень дурно... Но это мнѣ все равно. Вѣдь замужъ-то я шла безъ любви. Не правда ли? Такъ надо же мнѣ любить кого-нибудь... Ахъ, да скажи же что-нибудь, скажи, что ты на меня не сердишься! Скажи, что я правильно поступила, признавшись тебѣ!... Подумай только! Вчера въ шесть часовъ онъ является на наше rendez-vous, причемъ опоздалъ, и говоритъ мнѣ такъ просто, какъ будто самую естественную вещь: "Моя бѣдная милочка, мы должны разстаться. Останемся друзьями... Мнѣ очень грустно, но что же дѣлать, намъ лучше разойтись". Я сразу догадалась и крикнула: "Ты женишься на Лореттѣ!" -- "Ну да. При такихъ обстоятельствахъ, ты сама понимаешь... не могу же я жить съ вами обѣими"...
   -- Это еще, по крайней мѣрѣ, честно съ его стороны,-- выговорила я мрачно.
   -- О, какъ ты смотришь на меня, Лоретта! Какъ ты презираешь меня!
   -- Презираю? Нѣтъ, Агнеса... ты слишкомъ огорчена, чтобъ я могла презирать тебя...
   Отъ этихъ ласковыхъ словъ она расплакалась и опустилась на коверъ къ моимъ ногамъ.
   -- Лоретта, голубушка, другъ мой, ты не поймешь этого, твое сердце не билось у него на груди... Ахъ, не слѣдовало бы мнѣ говорить съ тобой о такихъ вещахъ... Но вѣдь ты же, если не знаешь, такъ предчувствуешь, догадываешься, не правда ли? Тебя вѣдь не держали въ полномъ невѣдѣніи... Да нѣтъ, что я говорю?... Я съ ума схожу, я совсѣмъ потеряла голову... Всю ночь напролетъ я думала: Такъ онъ достанется Лореттѣ! Такъ это ей онъ будетъ говорить, какъ мнѣ, тѣмъ же голосомъ, съ той же улыбкой: "Моя милая дѣтка!" и шептать ей: "Радость моя, какъ я люблю тебя"!...
   Я вздрогнула; вчера я слышала эти слова, эти самыя.
   Агнеса плакала, закрывъ лицо руками, уткнувшись головой въ мое платье.
   -- Агнеса! Агнеса! могла ли я думать, что ты способна такъ любить?
   -- Да, я люблю его, люблю! А иногда ненавижу. Вчера я ненавидѣла его и онъ меня тоже. Мы наговорили другъ другу ужасныхъ вещей. Я попрекнула его этимъ лѣтомъ, въ Сенъ-Клу, когда онъ днемъ ухаживалъ за тобой, а ночью -- если мужъ былъ въ отъѣздѣ -- приходилъ ко мнѣ...
   -- Довольно! Молчи!... (Я поднялась такъ быстро, что Агнеса, прислонившаяся къ моимъ колѣнямъ, почти упала на полъ.) Довольно, довольно!... Уходи! бери его себѣ! и хорошенько смотри за нимъ, потому что другая, пожалуй, въ свой чередъ отниметъ его у тебя...
   -- О, не презирай меня!-- молила она.-- Подумай, что я, можетъ быть, спасла тебя! Смотри, какой онъ ненадежный, вѣтреный, лживый...
   -- И ты такая же: ненадежная, вѣтреная, лживая. Развѣ нѣтъ? Развѣ ты не лжешь, не надуваешь своего мужа? О, прости, Агнеса, я тоже страдаю!...
   Я помогла ей встать. Она цѣплялась за меня, заглядывала мнѣ въ лицо.
   -- Что ты скажешь Шарлю?
   -- Что ты сейчасъ была здѣсь, говорила со мной и что я никогда не буду его женой.
   -- О, Боже мой! Боже мой! Онъ разсердится на меня! Онъ никогда не проститъ мнѣ этого! Придумай, что хочешь, только чтобъ онъ не зналъ!
   -- Я не могу сказать ему ничего другого, такъ какъ вчера я уже дала ему слово.
   -- Какъ хочешь...Хорошо...какъ хочешь...только оставь мнѣ его... и прости меня.
   -- Что мнѣ тебя прощать? Каждый имѣетъ право любить.
   -- Прости мнѣ, что я пригласила тебя гостить въ Сенъ-Клу для того, чтобы мужъ позволилъ мнѣ пригласить и Шарля... Прости... Это было гнусно съ моей стороны. Я видѣла, что онъ тебѣ нравится... что ты готова полюбить... но я сама такъ безумно влюбилась; я сама не знала, что дѣлаю...
   Пока она говорила, я смотрѣла на ея хорошенькое личико, распухшее отъ слезъ, и думала о грустной молодости моей матери, угасшей въ безплодныхъ сожалѣніяхъ. Еслибъ я вышла замужъ за Шарля Мерелля, неужели Агнеса страдала бы, какъ нѣкогда страдала моя мать? Этому я не могла повѣрить, но причинить ей боль мнѣ было такъ же невозможно, какъ ей было легко огорчить меня.
   -- Агнеса, прежде чѣмъ полюбить Шарля Мерелля, я любила тебя; дружба была раньше любви. Могла ли я думать, что любовь такъ лжива, дружба такъ ненадежна... Агнеса, что же останется мнѣ?
   -- Ты сомнѣваешься въ моей дружбѣ?-- вскричала она съ великолѣпнѣйшимъ эгоизмомъ.
   -- Однако ты не бросишь Шарля?
   -- Еслибъ я хотѣла его бросить, зачѣмъ же бы я пришла сюда?
   -- Хотя бы затѣмъ, чтобъ открыть мнѣ глаза, показать, какого человѣка я полюбила... Будь онъ близокъ не съ тобой, а съ кѣмъ-нибудь другимъ, и ты бы знала это, ты бы пришла предупредить меня?
   -- Возможно.
   -- Стала бы ты отговаривать меня идти за него замужъ?
   -- Нѣтъ, конечно,-- наивно созналась она.
   -- Значитъ, то, что ты сдѣлала сегодня, ты сдѣлала не для меня, а для себя... Развѣ это дружба, Агнеса?
   Она возмутилась.
   -- Но, Лоретта, какъ же ты поступила бы на моемъ мѣстѣ?
   -- Еслибъ я была увѣрена, что моя подруга любитъ и любима, я бы не препятствовала свадьбѣ. Можетъ быть, потомъ я бы всю жизнь плакала объ этомъ человѣкѣ, но я не сочла бы себя въ правѣ разбить не только его счастье, но и счастье ни въ чемъ неповинной молоденькой дѣвушки, разрушить ея иллюзіи.
   -- Ты сердита на меня?-- протянула она, уже передъ зеркаломъ, прикладывая мокрый платокъ къ глазамъ и освѣжая пудрой лицо.
   -- Нѣтъ, нѣтъ! но прошу тебя, уходи, Агнеса. У меня страшно расходились нервы. Дай мнѣ собраться съ духомъ для предстоящаго мнѣ объясненія съ... твоимъ любовникомъ.
   При этомъ словѣ она испуганно взглянула на меня, потомъ кинулась мнѣ на шею съ такой, повидимому, искренней признательностью, что по уходѣ ея я уже не знала, люблю я ее или ненавижу.
   На полу лежалъ букетикъ фіалокъ, отколовшійся отъ корсажа Агнесы. Я машинально подняла его и положила на туалетъ. Сколько времени я простояла такъ, не трогаясь съ мѣста? Въ которомъ часу ушла Агнеса? Я еще стояла, какъ застывшая, у туалета, когда вошелъ Шарль Мерелль. Нанонъ впустила его въ гостиную; дверь въ мою комнату была открыта; онъ увидѣлъ меня и пошелъ прямо ко мнѣ.
   Въ эту минуту я безумно любила его: отчаяніе, ревность, гнѣвъ превратили спокойное, дѣтски-чистое чувство въ пылкую страсть. Ахъ, какъ я любила его!-- а хотѣла ненавидѣть, рѣшила отказаться отъ него навсегда! Въ этотъ вечеръ я поняла, сколько противорѣчій можетъ уживаться въ любви, поняла, что любовь бываетъ губительной и грозной, какъ буря. И молча, вся дрожа, цѣплялась за столъ, словно для того, чтобы устоять противъ бури.
   -- Что съ вами, Лоретта?
   -- Ничего,-- прошептала я.
   И, вдругъ ослабѣвъ, почти упала въ кресло, то самое, гдѣ я сидѣла раньше, во время разговора съ Агнесой. Воспоминаніе объ этомъ придало мнѣ силъ. Мой голосъ окрѣпъ.
   -- Здѣсь только что была Агнеса (Шарль замѣтно взволновался), Она мнѣ сказала... что вы ее любили... что она васъ любитъ... что1 слѣдовательно, бракъ нашъ невозможенъ... и я того же мнѣнія.
   -- Нашъ бракъ -- невозможенъ?... Лоретта, слушайте... Быть можетъ, я и виноватъ: я увлекался одно время г-жей Гюрдэ; но васъ -- васъ я люблю, Лоретта! Милая, постарайтесь понять меня. Вы не найдете ни одного молодого человѣка, у котораго бы до женитьбы не было... приключеній... который не "флиртовалъ" бы болѣе или менѣе съ молодыми женщинами... Это не мѣшаетъ ему любить свою невѣсту горячей, искренней любовью... Лоретта, дѣтка моя милая, вѣдь это же не одно и то же! Ну, не гнѣвайтесь на меня! простите!
   -- Мнѣ очень трудно объяснить вамъ это. Я молода -- мнѣ только восемнадцать лѣтъ, я не знаю жизни... Можетъ быть, вы и правы... И все-таки нашей свадьбѣ не бывать.
   -- Но вы же меня любите, Лоретта, и я васъ люблю.
   -- Не знаю, правда ли, что вы меня любите, но слишкомъ хорошо знаю, какъ я васъ люблю!
   Въ голосѣ моемъ дрожали слезы.
   Онъ схватилъ мои руки, цѣловалъ ихъ, ласкаясь, какъ ребенокъ, заглядывалъ мнѣ въ глаза. О, еслибъ я ничего не знала! Какой благодатной, какой милосердой казалась мнѣ ложь!... Зачѣмъ, зачѣмъ я узнала?
   -- Клянусь тебѣ, клянусь!-- повторилъ Шарль, цѣлуя мои колѣни,-- клянусь, я не любилъ ея... Минутный капризъ, увлеченіе, ничего больше... Всякій мужчина простилъ бы то, чего ты даже, можетъ быть, и не понимаешь, какъ слѣдуетъ... А тебя, тебя я люблю... всѣмъ сердцемъ, не хочу потерять тебя!... Хоть это-то ты понимаешь?... Радость моя, ты чувствуешь это?
   Опять это слово!... Я физически не въ состояніи была вынести больше. Я высвободила свои руки.
   -- Да... да... Но я понимаю и то, что объ этой иной любви вы будете говорить мнѣ тѣми же ласкательными словами и обнимать меня тѣми же руками, которыя... Нѣтъ, нѣтъ! Видите ли: или не надо было сходиться съ моей подругой, или надо было сдѣлать такъ, чтобъ я этого не узнала; я не могу, не въ силахъ послѣ этого быть вашей женой!
   -- Но, дитя мое, это ревность, а ревность та же любовь!... Не будь горделивой, дай умолить тебя, моя Лоретта... не калѣчь жизни себѣ и мнѣ... Дѣточка милая, ты просто нервничаешь. Успокойся, подумай... Я увѣренъ, потомъ ты разсудишь иначе.
   -- "Нервничаю"?Вотъ какъ у васъ это зовется? Я въ отчаяніи, я такъ несчастна, какъ никогда не думала, что могу быть, а вы говорите: "нервничаешь!"
   -- Я неудачно выразился... Лоретта, да взгляни же на меня! Я у ногъ твоихъ, я молю тебя, я тебя обожаю!... Не огорчай меня. Не стоитъ того эта женщина, которую я презираю и которой никогда не любилъ...
   Я оттолкнула его почти съ отвращеніемъ.
   -- Такъ вотъ она ваша любовь, таинственное влеченіе половъ... Отвѣдалъ запретнаго плода и спѣшитъ швырнуть его прочь! Безсовѣстный! Эгоистъ! А о ней-то вы подумали хоть сколько-нибудь? Вѣдь она-то, можетъ быть, еще любитъ васъ и страдаетъ... Нѣтъ, у васъ явилась новая прихоть и вы бѣжите за ней и говорите ей тѣ же самыя слова, какія говорили другой... А потомъ, можетъ быть, будете говорить ихъ третьей... Да вѣдь она только что была здѣсь, эта женщина, къ которой вы вчера побѣжали, увѣривъ меня, что вы "такъ счастливы, что вамъ необходимо побыть одному". О ужъ навѣрное, прежде чѣмъ сказать ей о разрывѣ, цѣловали ее, обнимали... Зачѣмъ лгать? Зачѣмъ? Вотъ она ваша любовь! Не хочу я ея! Не хочу! Мнѣ надо, чтобъ меня любили иначе, лучше!-- рыдала я, ломая руки.
   -- А между-тѣмъ невозможно любить больше, чѣмъ я тебя люблю, Лоретта!
   -- Ну, такъ значитъ я хочу невозможнаго. А съ вашей любовью идите къ Агнесѣ.
   -- Къ ней? Да я ее видѣть теперь не могу!
   -- А она-то какъ умоляла не отнимать васъ у нея!... Ну, будетъ, довольно!-- овладѣвъ собою, я рѣшительно поднялась съ мѣста.-- Прощайте! У меня нѣтъ злобы ни къ вамъ, ни къ ней... Не бросайте ея. Не дѣлайте ея несчастной. Даже если вы разойдетесь, я все равно не выйду за васъ.
   -- Но, Лоретта, я люблю тебя!
   -- По какому праву вы говорите мнѣ: ты?
   -- Ну, хорошо, я уйду... но я вернусь.
   -- О, нѣтъ! Ради Бога!
   Этотъ невольный крикъ выдалъ мою слабость. Глаза молодого человѣка блеснули торжествомъ; онъ кинулся ко мнѣ. Я вырывалась, но онъ схватилъ меня въ свои объятія, осыпая поцѣлуями мое заплаканное лицо. На меня повѣяло запахомъ его духовъ, уже такимъ знакомымъ и милымъ. На минуту я почувствовала себя побѣжденной. Простить! Забыть! Крикнуть: "Да, я презираю тебя, боюсь тебя, но люблю! Возьми меня! Не отпускай! Удержи!" О, какъ я его любила!
   Но въ эту минуту подъ руку мнѣ попался букетикъ фіалокъ съ корсажа Агнесы. Мнѣ представилась она въ слезахъ, въ отчаяніи, еще болѣе трогательной отъ того, что оно такъ не шло къ ея жизнерадостной внѣшности, въ ушахъ раздался прерывающійся жалобный голосъ. Она, по крайней мѣрѣ, была искренна. А онъ, не лжетъ ли онъ даже и въ эту минуту самому себѣ! Вѣдь и та, другая, молода и красива; и за ней онъ ухаживалъ, увлекался ею, а теперь говоритъ: "ненавижу, презираю, никогда не любилъ". Теперь ему кажется, что онъ любитъ меня, потому что меня труднѣе взять. А потомъ, потомъ онъ будетъ говорить другой: "Лоретта? Развѣ можно къ ней ревновать? У меня къ ней спокойная привязанность, привычка, не больше"!...
   Я, наконецъ, вырвалась и указала ему на упавшія на полъ фіалки.
   -- Подымите, Шарль. Это ея букетъ... Снесите ей.
   Онъ почувствовалъ, что на этотъ разъ игра проиграна и не настаивалъ. Наступилъ каблукомъ на фіалки, растопталъ ихъ, бросилъ мнѣ вызывающій взглядъ и быстро вышелъ.
   Г-жа Ла-Шармоттъ нашла меня въ полуобморочномъ состояніи, привела въ чувство, и я ей все разсказала.
   Къ великому моему удивленію Шармоточка стала оправдывать Шарля.
   -- Молодые люди всѣ одинаковы: вѣтренничаютъ, балуются, а потомъ создаютъ запутанныя положенія... Надо быть снисходительнѣе, душа моя. Если Шарль дѣйствительно тебя любитъ, чему я вѣрю, постарайся простить его и -- выходи за него.
   -- Но, Шармоточка, вѣдь я же не за то на него сержусь, что онъ любилъ кого-нибудь до меня, а за то, что это было одновременно, что это была моя подруга, Агнеса.
   -- Агнеса -- маленькое чудовище, не заслуживающее никакого состраданія.
   -- Но почему? почему?... Она любитъ, она страдаетъ...
   -- Ба! Черезъ мѣсяцъ она забудетъ.
   -- Но я не забуду. Вѣдь это онъ теперь говоритъ, что презираетъ ее и все такое. А выйди я за него, онъ, можетъ быть, черезъ мѣсяцъ вернется къ ней. Ну, милая, голубушка, скажи искренно, не для того, чтобы утѣшить: ты не думаешь, что это возможно?
   Моя старая пріятельница отвѣтила не сразу.-- Увы! моя милочка, боюсь, что, можетъ быть, ты и права.
   -- Да... права... И еще одно. Еслибъ я вышла за Шарля, а она, Агнеса, осталась бы на всю жизнь неутѣшной, печальной,-- она, созданная для веселья, для радости,-- я не знала бы покоя отъ угрызеній.
   -- Какое ты странное дитя! Несмотря ни на что, ты все-таки любишь эту обманщицу.
   -- Ну да, люблю. Разумѣется, она невѣрный другъ, но все же -- какая она прелестная! Мы были съ ней дружны раньше, чѣмъ я полюбила Шарля. Не могу я сознательно причинить ей такое жестокое горе, хотя бы даже на время. Ну, что ты хочешь, я и ненавижу ее немножко и все-таки люблю.
   -- Дѣвочка моя, но вѣдь ты любишь Шарля?
   Я отвернулась, чтобы скрыть слезы.
   -- А если и онъ тебя любитъ, вѣдь ему тоже будетъ больно.
   -- Надѣюсь! Но онъ утѣшится съ Агнесой, такъ какъ Агнеса готова удовольствоваться тѣмъ немногимъ, что онъ ей можетъ дать... А мнѣ этого мало, Шармоточка. Я хочу быть любимой глубоко, безраздѣльно... не "надолго", какъ онъ говорилъ, а навсегда.
   -- Быть можетъ, онъ былъ искреннѣе того, кто скажетъ тебѣ: "навсегда".
   -- Можетъ быть, но -- изъ предусмотрительности. Разумѣется, надъ будущимъ никто не властенъ. И когда говоришь: "навсегда", не знаешь, не придется ли потомъ нарушить клятву. Но, если вѣрить, хотя бы только въ ту минуту, что никогда не разлюбишь, то вѣдь въ клятвѣ нѣтъ лжи...
   И я не вышла замужъ за Шарля Мерелля.
   

VII.

   Хорошо ли я поступила? Кто знаетъ, быть можетъ, я очень пріятно прожила бы свою жизнь съ этимъ милымъ мальчикомъ, который, въ сущности, не былъ ни злымъ, ни предателемъ по натурѣ. Надо было только сказать Агнесѣ: "Это пустяки... это не имѣетъ значенія... постарайся утѣшиться и не мѣшай мнѣ быть счастливой". И все мало-по-малу устроилось бы къ лучшему въ этомъ лучшемъ изъ міровъ. Но въ восемнадцать лѣтъ не довольствуешься крохами; хочешь всего. Слабость не мѣшаетъ быть горделивой: нельзя быть любимой беззавѣтно, такъ и вовсе не надо любви. Тянешься, какъ ребенокъ, къ лунѣ; хочешь захватить весь садъ жизни -- гдѣ ужъ тутъ удовольствоваться однимъ лучомъ, однимъ цвѣткомъ изъ сада! О! потомъ, позже, приходитъ благоразуміе, становишься скромнѣй въ своихъ желаніяхъ; порою радъ не то что одному цвѣтку, а полуосыпавшемуся вѣнчику, лепестку, сохранившему былой ароматъ, кусочку голубого неба въ промежутокъ между двухъ грозъ.
   Само собой, какъ я предвидѣла, такъ и вышло. Агнеса больше не являлась ко мнѣ съ изліяніями. Шарль пытался было повліять на меня черезъ г-жу Ла-Шармоттъ, но, видя, что это не дѣйствуетъ и что письма я возвращаю ему нераспечатанными,-- Шарль, должно быть, примирился съ Агнесой, ибо потомъ я ужъ съ ними обоими встрѣчалась лишь случайно, и ихъ смущенный видъ достаточно ясно мнѣ показывалъ, что эти встрѣчи не доставляютъ имъ удовольствія. Такимъ образомъ у меня сразу отняли и друга, и самую мою завѣтную мечту. Осталось только разочарованіе, покорность, тоска.
   Съ того вечера, какъ Шарль вышелъ изъ моей комнаты, растоитавъ на порогѣ умирающія фіалки, я жила израненная, растоптанная, какъ онѣ.
   Съ этого вечера все измѣнилось вокругъ меня; все казалось чужимъ и безнадежно унылымъ: и шелкъ на мебели поблекъ, и лампы свѣтили тускло; солнце ужъ не заглядывало въ гостиную, огонь въ каминѣ не веселилъ и не грѣлъ; букеты стали некрасивыми и утратили ароматъ; а гнусавая шарманка, тянувшая подъ окномъ заунывную мелодію, всякій разъ доводила меня до слезъ. Звонки трамваевъ, хоть и заглушенные спущенными занавѣсями, выкрики торговцевъ, то рѣзкіе, пронзительные, то протяжные, пѣвучіе, будившіе меня по утрамъ,-- все разстраивало меня, усиливало мою тоску. А въ безсонныя ночи подъ утро меня совершенно разбивалъ тяжелый грохотъ телѣгъ огородниковъ, направляющихся къ Центральному рынку; мнѣ казалось, я сама лежу, маленькая, запуганная, подъ этими невидимыми колесами, и они давятъ меня, проѣзжаютъ по моему тѣлу.
   Г-жа Ла-Шармоттъ и Паскаль дѣлали все, что могли, чтобы вырвать меня изъ этого летаргическаго состоянія; но я не хотѣла утѣшиться. Я все больше уходила въ свои горькія думы, убѣждая себя, что все на свѣтѣ суета, ложь и обманъ, и ни къ чему не стоитъ прилѣпляться душой, ибо то, что намъ кажется нашимъ, ускользнетъ отъ насъ, счастье завянетъ, не успѣвъ расцвѣсть, дружба измѣнитъ, и вѣрны намъ всегда лишь печаль, одиночество, смерть.
   Тщетно меня окружали молодыми людьми, которые ухаживали за мной. Я боялась ихъ и избѣгала; они не внушали мнѣ никакой симпатіи. Безъ сомнѣнія, бросая на меня умильные взоры, они въ то же время думали о какой-нибудь очаровательной особѣ, которая поджидала ихъ, или отъ которой они только что вышли.
   Г-жа Ла-Шармоттъ заставила меня брать уроки пѣнія. Паскаль водилъ меня въ книжные магазины и гулять по набережной. Это онъ научилъ меня любить берега нашей Сены. Какими чудными закатами любовались мы съ нимъ!... Онъ, бывало, молчитъ, обдумывая новую поэму, или подбирая риѳму стиха. Я ухожу въ свои грёзы, въ созерцаніе облака, отраженія свѣта въ водѣ, изящнаго очертанія обезлиственной вѣтки, стараясь забыть, что я существую, что я такая же хрупкая, измѣнчивая, трепетная и мрачная.
   Въ книжныхъ магазинахъ Паскаль часами разговаривалъ съ книгопродавцами. Одинъ, въ особенности, мнѣ нравился -- маленькій старичокъ, сгорбленный, въ ермолкѣ, въ очкахъ, съ грязными руками и въ войлочныхъ туфляхъ. Пока Паскаль перелистывалъ цѣнныя изданія или копался въ старомъ хламѣ, старичокъ занималъ меня, показывая мнѣ красивые переплеты, забавныя гравюры, старинный ботаническій альбомъ, съ наивными рисунками, приводившими меня въ восторгъ. Мнѣ нравилось заучивать странныя названія растеній и думать -- нѣтъ ли среди всѣхъ этихъ травъ, листьевъ и цвѣтовъ стебля съ чудеснымъ сокомъ -- волшебнымъ напиткомъ забвенія.
   Ходили мы и по музеямъ. У меня были любимые портреты. Я все старалась увѣрить себя, что я влюблена въ бѣлокураго юношу съ алыми губами, задумчивымъ взоромъ и блѣдными пальцами. Потомъ мнѣ пришло въ голову, что и у него, навѣрное, были пріятельницы, которымъ онъ причинилъ много горя, и я уже не могла смотрѣть на него безъ злобы.
   Однажды въ холодный, дождливый день мы отправились въ консерваторію, гдѣ я увидѣла цѣлую коллекцію музыкальныхъ инструментовъ. Сначала мнѣ это понравилось; потомъ, разглядывая всѣ эти скрипки, альты, пузатыя віолончели съ оттѣнками окраски насѣкомыхъ, я загрустила: гитара съ инкрустаціей изъ перламутра напомнила мнѣ серенаду Агнесы въ августовскую ночь, и на меня опять напала хандра. Паскаль переходилъ отъ витрины къ витринѣ, разсѣянный, углубленный въ свои мысли, не обращая вниманія на меня. А я думала о рукахъ, когда-то извлекавшихъ мелодическіе звуки изъ этихъ струнъ, объ устахъ, дыханіемъ своимъ выводившихъ арпеджіи на этихъ гобояхъ. Мнѣ чудилось, что у этихъ инструментовъ есть души, которыя витаютъ около нихъ, какъ призраки изъ сказокъ Гофмана. И говорятъ,-- одинъ: "Когда я игралъ на этой скрипкѣ, сердце мое рвалось отъ боли", и другой: "Когда подъ моимъ смычкомъ трепетала эта віолончель, звуки ея раздирали мнѣ душу, я былъ отвергнутъ той, кого любилъ". Тѣнь женщины шептала: "Когда мои пальцы касались струнъ этой арфы, слезы катились на струны: я все ждала своего милаго, а онъ не приходилъ". И еще призракъ шепталъ: "На этой флейтѣ съ хрустально-чистымъ звукомъ, съ прелестнымъ именемъ "гобоя любви" я выводилъ звонкія трели, гаммы, веселые плясовые мотивы, но веселые звуки не веселили меня: я былъ старикъ, отрекшійся отъ всѣхъ земныхъ радостей, выплакавшій всѣ свои слезы и ждавшій только одного, чтобы смерть сдавила мнѣ горло, оборвавъ послѣднюю трель". Души тѣхъ, кто искалъ утѣшенія или слезъ въ этихъ звонкихъ струнахъ, витали передо мной въ темнѣющей залѣ, и въ шорохѣ дождя мнѣ слышались ихъ голоса: "Это мы носимся въ вѣтрѣ, отъ котораго шепчетъ камышъ, шумятъ листья, стонутъ деревья въ лѣсу. Мы все хотимъ высказать и не можемъ нашу неутолимую муку".
   -- Паскаль, уйдемъ отсюда! Ради Бога, Паскаль, мнѣ такъ жутко здѣсь!...
   -- Если хочешь, уйдемъ. Мы и то здѣсь замѣшкались. А пріятно все-таки видѣть этихъ демоновъ, приведенныхъ къ безмолвію... Ага, ты боишься ихъ! Я тебя понимаю. Они дѣйствуютъ на насъ, даже когда молчатъ. Это хорошо, что тебѣ стало жутко. Значитъ, у тебя есть чувство тайны. Только глупцы ничего не боятся.
   Сторожъ принялъ насъ за сумасшедшихъ.
   Но изъ всѣхъ нашихъ прогулокъ, осмотровъ статуй, картинъ и т. п. всего больше пользы принесло мнѣ посѣщеніе Лувра. Я цѣлый часъ простояла передъ дивными Танагра {Древнія глиняныя статуэтки, найденныя при раскопкахъ въ Беотіи.}, любуясь безыскусственностью ихъ позъ, ихъ изящной прелестью, пережившей вѣка. Во мнѣ вдругъ проснулась вся моя страсть къ лѣпкѣ. Тоска не такъ уже давила меня, и я цѣлыми днями возилась съ безформенной глиной, въ надеждѣ когда-нибудь извлечь изъ нея искру красоты.
   Пришла весна. Ласточки съ крикомъ носились подъ прояснѣвшимъ небомъ; утромъ, подъ открытымъ окномъ звонко стучали по мостовой конскія копыта -- это любители верховой ѣзды направлялись въ Булонскій лѣсъ. То былъ ужъ лѣтній шумъ. Вѣдь шумы звучатъ разно, смотря по тому, какой воздухъ -- холодный, морозный, сырой или глухой отъ тумана; этотъ стукъ копытъ говорилъ о теплѣ и просохшей землѣ. И я представляла себѣ, что это центавры, покинувъ зимнія пещеры, мчатся на водопой къ источнику, галопируя по новой зеленой травѣ. И я спѣшила встать, чтобы попытаться воплотить свою фантазію. Я старательно лѣпила человѣческія туловища, лошадиные крупы, причудливо сплетала волосы-гривы. И, не докончивъ, бросала работу, огорченная собственной неумѣлостью. Паскаль однако поощрялъ меня.
   -- Это совсѣмъ недурно. У нея есть способности... и фантазія... только умѣнья нѣтъ. Не послать ли намъ ее въ мастерскую? Что вы на это скажете, г-жа Ла-Шармоттъ? Или васъ это пугаетъ? Ба, да вѣдь у насъ есть подъ рукою скульпторъ, милѣйшій СентъЭлье. Онъ съ удовольствіемъ займется Лореттой.
   Дѣйствительно, Сентъ-Элье, часто бывавшій у Паскаля и еще чаще у г-жи Ла-Шармоттъ, заинтересовался мной и сталъ давать мнѣ уроки.
   Я приходила къ нему въ мастерскую по утрамъ. Присутствіе моделей устраняло всякую тѣнь неприличія, къ тому же Сентъ-Элье жилъ съ двумя сестрами, старыми дѣвами, обѣ много старше его.
   Да и самъ онъ казался мнѣ чѣмъ-то вродѣ отца. Онъ былъ высокій, полный, съ огромными руками, ловкости необычайной, съ густой копной волосъ и такой же густой, уже съ просѣдью, бородой; съ добродушнымъ лицомъ и живыми глазами. Я была проникнута уваженіемъ къ нему, преклоненіемъ передъ его талантомъ, признательностью за его доброту ко мнѣ. Бывало, возьметъ онъ какую-нибудь вылѣпленную мною фигурку, прижметъ ее большимъ пальцемъ -- кажется, вотъ-вотъ раздавитъ... А онъ ужъ отошелъ и щурится, довольный, что вдохнулъ въ нее жизнь и красрту.
   Я уходила изъ дому одна, раннимъ утромъ, иной разъ солнце еще не успѣвало развѣять дымку, за ночь окутавшую Парижъ. Все вокругъ было свѣжо, сѣро и розово. На улицахъ пахло кофе съ молокомъ, фіалками и туманомъ, а въ вагонахъ трамвая -- сырыми овощами отъ корзинъ и кульковъ служанокъ.
   Совсѣмъ крохотная въ своей коротенькой юбкѣ и съ свернутыми жгутомъ волосами подъ маленькимъ токомъ съ крыломъ, я быстро подымалась въ гору по улицѣ Лепикъ, встрѣчая работницъ, со смѣхомъ сбѣгавшихъ съ горы, и молодыхъ хозяекъ въ капотѣ и туфляхъ, съ сѣткой въ рукахъ отправлявшихся за провизіей. Въ мастерскую я вбѣгала запыхавшись, порозовѣвшая отъ вѣтра, и на нѣсколько часовъ за работой забывала о себѣ и обо всемъ на свѣтѣ. Обнаженныя натурщицы были иной разъ просто красавицами. Меня шокировала вульгарность ихъ позъ, но Сентъ-Элье ничуть не смущался этимъ. Онъ говорилъ мнѣ:
   -- Попробуйте нарисовать эту выгнутую спину, этотъ изгибъ шеи. Нѣтъ, не такъ... Смотрите!
   И онъ нѣсколькими увѣренными штрихами схватывалъ движеніе, жестъ, открывалъ мнѣ красоту во всемъ, въ самомъ тщедушномъ человѣческомъ тѣлѣ. Вѣдь красота не всегда бьетъ въ глаза, какъ блескъ отшлифованнаго брилліанта; нерѣдко ее нужно отчистить, отшлифовать... но она есть.
   Послѣ своего разрыва съ Агнесой и Шарлемъ, я разлюбила цвѣты и въ особенности возненавидѣла фіалки. Однажды утромъ, когда тонъ неба былъ особенно красивъ и дышалось необычайно легко, юный камло съ прехорошенькой мордочкой и сигареткой въ зубахъ остановилъ передо мной свою телѣжку, полную букетовъ. Цѣлая груда лепестковъ лиловыхъ, фіолетовыхъ, голубыхъ, почти черныхъ. Они такъ пахли весной, что я невольно вдыхала ихъ ароматъ.
   -- Купите для почина. У васъ, навѣрно, легкая рука.
   Онъ мнѣ протягивалъ букетъ въ каймѣ изъ бархатистыхъ, сердечкомъ вырѣзанныхъ лепестковъ.
   -- У меня нѣтъ при себѣ денегъ, всего два су.
   -- Ничего, возьмите, красавица, сдѣлайте мнѣ удовольствіе.
   Я колебалась, глядя въ актерское лицо, въ ласковые, немного вороватые глаза продавца. Но онъ вложилъ мнѣ въ руку душистый букетъ.
   -- Берите... Это я вамъ такъ, дарю, для почина, чтобы мнѣ повезло.
   Можно ли было обидѣть, не взять?
   -- О, благодарю, благодарю! Какія онѣ прелестныя! Какъ хорошо пахнутъ.
   -- Потому -- это настоящая парижская фіалка,-- съ гордостью заявилъ камло.
   И, снявъ свою засаленную шапчонку, очень галантно раскланялся.
   Я улыбнулась ему и приколола къ кофточкѣ букетъ. Какъ онѣ благоухали, эти фіалки! Ихъ запахъ проникалъ мнѣ въ душу, мирилъ меня съ ними, съ жизнью. Я поняла, что на свѣтѣ не одна только любовь, но и дружба, которая не всегда обманываетъ, нѣжность, которой окружаютъ насъ близкіе люди, неожиданная симпатія тѣхъ, кого радуетъ наша молодость,-- трудъ, покой, природа... природа, которая такъ щедро даритъ намъ цвѣты.
   И съ этого дня я уже почти не выходила безъ цвѣтовъ у корсажа.
   Вотъ и Нанонъ. Ну, конечно, она не дастъ мнѣ писать.
   -- Опять царапаетъ... Будетъ ужъ вамъ. Кончайте страницу; пора обѣдать.
   Она приноситъ столъ, покрытый вышитой скатертью, ставитъ посрединѣ хрустальный бокалъ съ розами и рядомъ миніатюрный приборъ.
   Совсѣмъ какъ обѣдъ для куклы.
   

VIII.

   Продолжаю свое "царапанье".
   Въ одно теплое облачное майское утро я, къ великому своему удивленію, застала Сентъ-Элье одного, безъ модели. Вмѣсто того чтобы работать, онъ шагалъ изъ угла въ уголъ, тяжело ступая, словно добродушный слонъ.
   Въ огромные просвѣты оконъ видны были крыши, крыши... аспидныя, сѣрыя, сизыя, съ оттѣнками и глянцемъ голубиныхъ перьевъ. Этотъ крышный пейзажъ портили только высокія фабричныя трубы, кирпично-красныя и черныя. А надъ ними, въ мягкомъ весеннемъ небѣ, словно вперегонку неслись облака...
   Сентъ-Элье шелъ ко мнѣ навстрѣчу.
   -- Мадмуазель Лоретта, натурщица наша сбѣжала. Тѣмъ хуже! Устроимъ себѣ вакаціи. Я не прочь отдохнуть. Прежде всего да будетъ вамъ извѣстно, что вчера былъ здѣсь де N., увидалъ вашу статуэтку -- Эхо, оплакивающая Нарцисса, восхитился и хочетъ купить ее. Назначьте сами цѣну. Онъ богатъ. Что, если мы возьмемъ съ него 500 франковъ?
   Я могла только вскрикнуть отъ восторга. Да, отъ восторга... Я не была жадна и, вѣчно погруженная въ свои мечты, совершенно не думала о деньгахъ. Но вѣдь это былъ мой первый заработокъ. И такая уйма денегъ!-- для меня вѣдь это была очень крупная сумма. И эти деньги я сама заработала -- заработала -- вотъ этими двумя лапешками!... Я прыгала отъ радости.
   -- Вы довольны. Это хорошо (Онъ усмѣхнулся въ бороду). Но не воображайте, что это всегда такъ удается -- и хорошо сдѣлать работу, и выгодно пристроить ее. Не хочу васъ обезкураживать, но не хочу и слишкомъ ободрять. Надо работать много, упорно, всегда. И все-таки иной разъ не выходитъ... А бываетъ, что и выйдетъ -- и все-таки не продашь. Но эта фигурка,-- онъ указалъ на Эхо,-- дѣйствительно изящна. Въ ней есть что-то...
   -- Какъ вы добры ко мнѣ!-- сказала я, искренно тронутая.
   -- Это правда. Мнѣ хочется быть добрымъ съ вами, сердечно, нѣжно добрымъ... Вы такъ молоды и такъ серьезно, усердно работаете... Вы, дѣйствительно, заслуживаете поощренія.
   Онъ какъ будто хотѣлъ сказать еще что-то, но вдругъ смутился и отошелъ къ окну. Я пошла за нимъ.
   -- Смотрите, дѣвочка, на эти облака -- развѣ у васъ не чешутся руки остановить ихъ, задержать, закончить эти мелькающіе наброски?... О, вѣтеръ -- это великій скульпторъ. Только нашъ матеріалъ -- глина; его -- облака. И какой чудный матеріалъ!... Смотрите, что за дивный лебедь, и рядомъ нога -- это, конечно, Леда... Какая дивная группа могла бы изъ этого выйти, если бъ тотъ же вѣтеръ сейчасъ же не развѣялъ ея... А это облачко, сѣрое съ бѣлымъ, съ прожилками, точно мраморъ... Что вы въ немъ видите, мадмуазель Лоретта? Я вижу спину лежащей женщины съ распущенными, свѣсившимися внизъ волосами... Если бъ я могъ закончить эту фигуру!... Вотъ ужъ и нѣтъ ея... Исчезла... А эти два облака, что сближены у основанія, потомъ расходятся, возносятся выше, выше...
   -- Это полетъ Побѣды...
   -- Вѣрно, совершенно вѣрно. Что за великолѣпныя крылья!... А теперь ужъ жалкія, ощипанныя... Словно прялка, изъ которой повыдергали шерсть.
   -- Прялка -- это такъ красиво!
   -- Это эмблема мира въ семьѣ, женскаго труда у домашняго очага... Вы что же, такъ и не собираетесь замужъ, мадмуазель Лоретта?
   -- Нѣтъ, не собираюсь.
   -- Странно. Въ ваши годы дѣвушки мечтаютъ о женихахъ.
   Я засмѣялась, чтобы не отвѣтить.
   -- Sapristi! за вами ухаживаютъ, это-то я вижу...
   Онъ назвалъ мнѣ фамиліи нѣсколькихъ молодыхъ людей, вертѣвшихся около меня на вечеринкахъ г-жи Ла-Шармоттъ.
   -- Они очень милы со мной, но, право же, я не думаю о нихъ, какъ о женихахъ... Можетъ быть, это и нехорошо быть такой разборчивой. Вѣдь я бѣдна, и жениться на мнѣ можетъ только человѣкъ безкорыстный.
   -- Вы бѣдны?-- Съ этими-то глазами... этими волосами... этой -- этой линіей!...-- Мой учитель и другъ отошелъ на шагъ и прищурилъ глаза, вглядываясь въ меня.-- И потомъ -- смѣясь, прибавилъ онъ,-- вы скоро будете зарабатывать бѣшеныя деньги.
   -- Ну, до этого, положимъ, еще далеко!
   -- Признайтесь мнѣ, скажите откровенно, почему вы находите, что эти молодые люди не годятся вамъ въ мужья?... Они хорошо одѣты, недурны собой; одинъ изъ нихъ богатъ, другой талантливъ, третій подаетъ надежды... всѣ трое молоды...
   Скульпторъ вздохнулъ.
   -- Что мнѣ молодость!-- невольно вырвалось у меня.
   Это значило: "Недостаточно быть молодымъ, чтобы быть счастливымъ"... Но неосторожное слово было понято иначе. Сентъ-Элье расхрабрился, взялъ меня за руку и шепнулъ чуть слышно:
   -- Такъ вы ничего не имѣли бы противъ стараго мужа?
   Я смутилась, встревожилась -- ужъ не объясненіе ли это въ любви -- и молча опустила голову; а онъ продолжалъ:
   -- Напримѣръ, за меня пошли бы вы замужъ, мадмуазель Лоретта?
   Я была страшно смущена. Любви у меня къ нему, конечно, не было, но -- симпатія, уваженіе, отчасти благодарность... Мнѣ не хотѣлось огорчить его. Я положительно не знала, что сказать.
   -- Почему вы не отвѣчаете, Лоретта? Вы не хотите быть моей женой?
   -- Я вообще не думала о замужествѣ,-- робко выговорила я.-- Ваше предложеніе захватило меня врасплохъ, взволновало меня, удивило... Дайте мнѣ время подумать.
   -- Но все-таки (онъ сіялъ) все-таки вы не говорите: нѣтъ?... Ну, думайте, только не очень долго, не то я ужъ совсѣмъ состарѣюсь... Ахъ, дѣвочка моя милая, если бъ вы надумались отвѣтить: да,-- какъ бы я былъ счастливъ!...
   Потомъ я часто замѣчала: когда влюбленный мужчина изливается вамъ въ своихъ чувствахъ, онъ никогда не обѣщаетъ вамъ, что постарается сдѣлать васъ счастливой... Онъ всегда говоритъ только о своихъ страданіяхъ, молитъ только за себя: Ахъ, счастья, счастья! ради Бога, сдѣлайте меня счастливымъ!
   Когда я разсказала объ этомъ Шармоточкѣ и Паскалю, она возразила:
   -- Онъ знаменитый скульпторъ, хорошій человѣкъ, талантливый, богатый... Но вѣдь онъ же тебѣ въ отцы годится!
   -- Совершеннѣйшая нелѣпость!-- объявилъ Паскаль.-- Нечего сказать, нашла жениха! Ты -- и Сентъ-Элье!-- Баядерка рядомъ съ священнымъ слономъ.
   -- Паскаль!-- погрозила ему пальчикомъ г-жа Ла-Шармоттъ.-- Не будемъ спорить, обдумаемъ все на досугѣ.
   Я думала цѣлое лѣто и додумалась вотъ до чего: любовь меня не соблазняетъ. Выйти замужъ за "молодого красавца", какъ рекомендуетъ Паскаль, мнѣ было жутко при одной мысли, что я могу попасть на такого же вѣтренаго, легкомысленнаго человѣка, какимъ оказался Шарль Мерелль. И, наоборотъ, я умилялась при мысли, что я могу дать счастье на старости лѣтъ большому художнику, простой и доброй душѣ; что Сентъ-Элье любитъ меня одну, пылко и нѣжно; что онъ будетъ лелѣять меня, баловать, какъ ребенка, не зная, какъ выразить мнѣ свою радость. Я буду маленькой феей возлѣ добраго великана. Я скрашу ему жизнь, а онъ укроетъ меня отъ свѣта, отъ всѣхъ измѣнъ и разочарованій. Какъ испуганная дріада, я была рада пріютиться въ дуплѣ стараго дуба. И въ концѣ-концовъ я сказала: да.
   Свадьба моя была очень простая. Дядя Франсуа написалъ, что онъ боленъ и не можетъ пріѣхать. Моимъ посаженнымъ отцомъ былъ Паскаль; Шарль прислалъ мнѣ снопъ лилій, а Агнеса -- растроганное письмо и столовый сервизъ, не особенно скверный, принимая во вниманіе, что онъ былъ изготовленъ на заводѣ Гюрдэ въ Нанси...
   Надо сознаться, день этотъ прошелъ удивительно скучно. Шармоточка напоминала голубку въ своемъ платьѣ изъ тафты changeant.
   Паскаль мучился въ узкихъ лакированныхъ башмакахъ. Мужъ мой нарядился въ страшно широкій сюртукъ, сидѣвшій на немъ мѣшкомъ; мнѣ совсѣмъ не шло бѣлое атласное платье, а сестры моего мужа все время чего-то злились.
   Тутъ особенно ярко сказалась разница ихъ вкусовъ и характеровъ. Эти двѣ старыя дѣвы терпѣть не могли другъ друга, даромъ, что родились близнецами. Фелиситэ прилагала всѣ усилія, чтобы казаться еще молодой, наряжалась и носила огненно-рыжій шиньонъ. Селеста по-старушечьи прикрывала наколкой свои рѣдкіе сѣдые волосы, кутала сгорбленныя плечи въ старомодную тальму; вообще, держалась дряхлой старухой и при этомъ умышленно громко говорила:-- Фелиситэ -- вы знаете, мы съ ней близнецы...
   При всемъ томъ, онѣ въ жизнь свою не разставались ни на одинъ день. И въ первое знакомство показались мнѣ все-таки добрыми старушками.
   Въ дѣйствительности, онѣ не были ни добры, ни злы. Жизнь ихъ прошла безъ всякихъ событій; у нихъ не было ни добродѣтелей, ни пороковъ; онѣ были набожны отъ нечего дѣлать. Селеста каждый день въ 7 часовъ утра ходила къ ранней обѣднѣ, причемъ брала съ собою, въ молитвенникѣ, счета кухарки, чтобы провѣрить ихъ въ церкви. Она издѣвалась надъ Фелиситэ, съ ея кокетствомъ и претензіями; Фелиситэ издѣвалась надъ всѣми.
   Статуи "братца", изображавшія все больше голыхъ женщинъ и въ неособенно цѣломудренныхъ позахъ, повергали ихъ въ добродѣтельный ужасъ. Онѣ были очень огорчены женитьбой "братца" на особѣ, которая работала вмѣстѣ съ нимъ въ мастерской, копируя "голыхъ натурщицъ"!...
   Я старалась по возможности не смотрѣть ни на Фелиситэ, ни на Селесту: обѣ онѣ оскорбляли меня своимъ безобразіемъ -- неоригинальнымъ, неинтеллигентнымъ, какимъ-то злобнымъ и еще болѣе противнымъ отъ того, что оно было проникнуто самодовольствомъ. И онѣ разливали вокругъ себя безобразіе, какъ мать моя нѣкогда каждымъ жестомъ своимъ творила вокругъ красоту. Все, что окружало ихъ, было какое-то неизящное, безвкусное, куцое, отвратительное...
   Я понимаю, что моему мужу, страстному поклоннику гармоніи и совершенства формъ, захотѣлось имѣть передъ собой за завтракомъ и за обѣдомъ лицо, которое не расходилось бы такъ рѣзко съ его художественными замыслами, не отрывало бы его такъ грубо отъ міра его грезъ и труда.
   Но въ роли мужа онъ съ первыхъ же дней запугалъ меня. Куда дѣвался прежній Сентъ-Элье, такой почтительный и добрый? Передо мной былъ совсѣмъ другой человѣкъ.
   О, разумѣется, онъ женился на мнѣ не для меня, а для себя. До меня, до моихъ настроеній и чувствъ ему было мало дѣла. Онъ любилъ меня "бѣшено", какъ онъ выражался. И онъ говорилъ правду -- только это была не любовь, а обжорство. Онъ кидался на меня, какъ волкъ на Красную Шапочку... Я боялась... о, какъ я боялась!... Такъ вотъ что зовется любовью?... бракомъ?
   Я думала, что съ нимъ я буду женой и царицей -- я была куртизанкой и рабой. О, мои мечты о мирной, спокойной жизни, о тихой ласкѣ, о баловствѣ!... Какъ онѣ были далеки отъ дѣйствительности.
   Пока было свѣтло, онъ заставлялъ меня позировать. И я позировала -- сидя, лежа, стоя, согнувшисъ, запрокинувшись назадъ -- до полнаго изнеможенія... А ночью его большія влюбленныя руки мяли мое тѣло, какъ глину, такъ яростно, что утромъ, просыпаясь, я дивилась, какъ это я не измѣнила формы. Его страсть пугала, унижала меня... Такъ прошло два года: сначала я говорила себѣ, что я привыкну къ этой странной жизни, что человѣкъ ко всему привыкаетъ, что мой мужъ обожаетъ меня и это искупаетъ многое; потомъ плакала, приходила въ отчаяніе, чувствуя, что я никогда не привыкну...
   Вдобавокъ мужъ безумно ревновалъ меня. Онъ не выносилъ моихъ друзей -- даже Паскаля и г-жу Ла-Шармоттъ, такъ какъ онъ ревновалъ не только тѣло мое, но и душу. Онъ терпѣть не могъ Нанонъ, которая, разумѣется, послѣдовала за мной; и, надо создаться, Нанонъ съ лихвой платила ему тѣмъ же. Стоило мнѣ выйти изъ дому, какъ онъ устраивалъ мнѣ сцены и увѣрялъ, что всѣ его знакомые мужчины смотрятъ на меня съ гнуснымъ вожделѣніемъ. И въ то же время какая-то непонятная мнѣ гордость самца заставляла его таскать меня на обѣды, которые я ненавидѣла, къ свѣтскимъ дамамъ, поклонницамъ его таланта. Онъ гордился, когда я была красиво причесана, когда моя шея, руки и плечи были достаточно оголены, когда мои простыя длинныя платья такъ облегали станъ, что при каждомъ движеніи угадывались очертанія ногъ. Онъ самъ придумывалъ мнѣ бальные туалеты, заказывалъ ихъ по своимъ рисункамъ, ходилъ со мною на примѣрку... Онъ хвасталъ мной, показывая меня, какъ какую-нибудь статую нимфы или русалки, для которой я позировала... А меня это смущало.
   На-дняхъ -- вы помните, Рауль?-- мы были съ вами на выставкѣ, гдѣ было и нѣсколько произведеній Сентъ-Элье. Всѣ эти статуи дѣланы съ меня, для всѣхъ позировала я; и, для полноты сходства, у иныхъ даже лица похожи на мое... И тутъ же рядомъ статуя женщины въ костюмѣ -- мой портретъ, поражающій сходствомъ, какъ бы указываетъ, что всѣ другія, нагія, гибкія, безстыдныя, изображаютъ все одну и ту же женщину. Вы купили -- въ гипсѣ -- купальщицу, которая потягивается, выйдя изъ воды, и выжимаетъ воду изъ волосъ, высоко поднявъ руки. Вы посмотрѣли на меня и улыбнулись. Я вспыхнула и тоже засмѣялась.
   Женщинѣ не дано пройти безнаказанно въ жизни крупнаго художника. Скульпторъ ли онъ, или живописецъ, поэтъ, романистъ,-- онъ не отпуститъ ея, пока не сорветъ съ нея плаща, а порой и послѣдняго покрова.
   И этотъ мужъ, нисколько не стѣснявшійся выставлять и продавать мои портреты, въ то же время звѣрски ревновалъ меня. Во избѣжаніе сценъ, вспышекъ гнѣва, упрековъ, я покорилась, жила одна, но меня грызла тоска. Я плакала по цѣлымъ часамъ и"чувствовала, что погибаю.
   Нанонъ каждые два-три дня приносила мнѣ съ рынка цѣлыя корзины цвѣтовъ. Одно изъ немногихъ моихъ удовольствій было ходить за ними, дѣлать изъ нихъ букеты. Разъ она застала меня сидящей на полу, въ слезахъ, среди цвѣтовъ, съ большими ножницами въ рукахъ, которыми я обрѣзывала вѣтки и листья.
   -- О, Нанонъ,-- жаловалась я, горько плача,-- они такіе красивые, такъ чудно пахнутъ, а я посажу ихъ въ тюрьму, и они умрутъ здѣсь безъ чистаго воздуха, безъ утренняго солнца и вечерней росы, они, созданные для сада, лѣсовъ и полей!...И я, Нанонъ, какъ эти цвѣты! И я здѣсь въ тюрьмѣ!
   -- Вотъ такъ истинная правда, бѣдная вы моя, милая, славная!... Вѣдь пришла же въ голову такая блажь -- отдаться самой въ лапы этому старому чорту!... Царица Небесная, св. Іосифъ, покровитель разсѣянныхъ! (И откуда она взяла, что св. Іосифъ покровитель разсѣянныхъ?). Да будетъ вамъ убиваться-то! Ей-Богу же, это грѣхъ!
   Въ этотъ день, Рауль, я впервые увидѣла васъ.
   Какъ въ комедіяхъ, моего ревнивца не было дома. Вы спросили его; лакей думалъ, что онъ въ мастерской, и провелъ васъ туда.
   Но въ мастерской была только я. Наплакавшись вдоволь, я уснула въ слезахъ на диванѣ, какъ была, въ бѣломъ легкомъ капотикѣ, въ туфляхъ на босу ногу и съ чернымъ тюльпаномъ въ рукѣ который дала мнѣ Нанонъ. При входѣ вашемъ я проснулась, хотѣла подобрать подъ себя ноги, и одна изъ серебряныхъ туфелекъ соскользнула на полъ. Вы отвѣсили мнѣ церемонный поклонъ.
   -- Мадамъ Сентъ-Элье? Я Рауль Савіанжъ, большой поклонникъ таланта вашего супруга... Я хотѣлъ повидаться съ нимъ, потому что пишу о немъ статью... Но, сударыня, вы потеряли вашу туфельку. Позвольте мнѣ помочь вамъ!
   И вы надѣли мнѣ туфлю на голую ногу. Я улыбнулась. Ваше милое лицо, ваша молодость -- да, именно ваша молодость -- сдѣлала то, что мнѣ сразу стало съ вами хорошо и легко... А вы уже разглядывали статуи...
   -- Вотъ и еще хорошенькая ножка,-- сказали вы, указывая на ногу спящей нимфы, и сконфузились немножко, встрѣтивъ мой взглядъ. Курьезное было наше знакомство...
   Я уронила тюльпанъ, распустившійся отъ теплоты моихъ рукъ. Вы подняли его и прошептали:
   -- Словно черная лакированная чаша, спеціально для собиранія слезъ грустящихъ молодыхъ женщинъ.
   -- Откуда вы знаете, что я плакала?-- наивно спросила я.
   Мы были уже друзьями-сообщниками, какъ будто знали другъ друга много, много лѣтъ.
   -- Подарите мнѣ этотъ цвѣтокъ!
   -- Хорошо, возьмите.
   -- Сударыня, вашъ мужъ не возвращается... Я не смѣю дольше оставаться... Не будете ли вы такъ добры передать ему, что я хотѣлъ бы побесѣдовать съ нимъ. А вы, вы разрѣшите мнѣ еще разъ навѣстить васъ?
   -- О, да... если только мнѣ самой разрѣшатъ васъ принять.
   Вы посмотрѣли на меня съ удивленіемъ, съ жалостью, и такъ какъ у меня опять спала туфля, вы, прощаясь, улыбнулись такъ мило, что эта улыбка коснулась моей обнаженной ноги, какъ поцѣлуй.
   И ушли.
   Потомъ вы часто говорили мнѣ:
   -- Моя нѣжная дружба къ вамъ родилась въ первый же день... Отъ этихъ невысохшихъ слезъ на вашихъ рѣсницахъ, отъ голень. кой ножки, которая, я почувствовалъ это, сразу наступила мнѣ на сердце.
   Мужъ разбранилъ меня за то, что я васъ приняла, и долго дулся на меня. Я все больше и больше чувствовала себя женой Синей Бороды, живущей подъ присмотромъ двухъ злыхъ волшебницъ, Фелиситэ и Селесты.
   Шармоточка звала меня съ собою въ деревню, но мужу нельзя было уѣхать изъ Парижа, и онъ не пустилъ меня.
   Осенью (мы были уже два года женаты) онъ объявилъ, что абсолютно не выноситъ Нанонъ, потому что я люблю ее больше, чѣмъ его, и, придравшись къ тому, что бѣдная дѣвушка безъ спросу ушла изъ дому, велѣлъ ей искать себѣ другого мѣста.
   -- Такъ, значитъ, я уйду одна?-- спрашивала Пановъ, пожимая плечами и укладывая меня въ постель, такъ какъ я расхворалась отъ огорченія.
   На другой день, воспользовавшись отсутствіемъ Сентъ-Элье, я пошла къ Шармоточкѣ просить ее вмѣшаться въ это дѣло и убѣдить моего мужа, что безсовѣстно разлучать меня съ Нанонъ. Сама не знаю, какъ я очутилась передъ рѣшетками вокзала Сенъ-Лазаръ, съ завистью слѣдя взглядомъ за мелькавшими передо мной поѣздами.
   -- Бѣжать!... Уѣхать!... Далеко!
   Осеннія сумерки спускались на землю, сѣрыя, туманныя; желтые и синіе огоньки на вокзалѣ зажигались во тьмѣ, какъ маяки, озарявшіе путь къ свободѣ.
   -- Что ты тутъ дѣлаешь?-- загремѣлъ надъ самымъ моимъ ухомъ голосъ Паскаля, и рука его легла на мое плечо.-- Размышляешь на тему стиха Шарля Кро:
   "Бытъ можетъ, счастье только на вокзалахъ?..."
   Я вдругъ почувствовала, что я спасена, что никакія силы въ мірѣ не заставятъ меня вернуться къ мужу.
   Я увела съ собой Паскаля и разсказала ему свое горе.
   -- Ты пойми, если я вернусь туда, я умру. О, я знаю, что кажусь тебѣ глупой и смѣшной... Они не злые. Мой мужъ любитъ меня по-своему... Если онъ ревнуетъ меня, такъ вѣдь это же не его вина; не у всякаго можетъ быть хорошій характеръ. Но... какъ бы тебѣ объяснить?... Я тамъ задыхаюсь... я не живу... мнѣ все такъ опротивѣло, я такъ устала... это какой-то невидимый гнетъ... Паскаль, я тамъ умру! Ты зналъ это, ты говорилъ мнѣ, но я то не знала, что значитъ жить подъ ярмомъ, съ людьми другой породы, почти съ другой планеты... Я не могу больше! Я не могу!
   -- Какъ не можетъ мотылекъ рѣзвиться ночью и жаворонокъ чувствовать себя хорошо у летучихъ мышей... Ну, пойдемъ, Лоретта. Я отведу тебя къ Шармоточкѣ, а потомъ съѣзжу за Нанонъ.
   Шармоточка совѣтовала мнѣ помириться съ мужемъ, говоря, что "послѣ попытки разрыва съ моей стороны онъ станетъ уступчивѣе" и т. под. Но все это только для очистки совѣсти: въ сущности ей самой вовсе не хотѣлось, чтобъ я вернулась туда.
   Когда она стала говорить, что мужъ огорчится, я почувствовала, что моя рѣшимость колеблется, но Паскаль вскричалъ:
   -- Ну, разумѣется, огорчится, а все-таки теперь это будетъ для него меньшимъ горемъ, чѣмъ черезъ четыре, пять лѣтъ. Все равно вѣдь, конецъ былъ бы тотъ же. Онъ будетъ вспоминать Лоретту, какъ одну изъ своихъ любовницъ, мало ли ихъ у него было?... Старыя совы иной разъ даже рады очутиться однѣ въ своемъ черномъ гнѣздѣ... Потомъ, позже, у Лоретты, пожалуй, явились бы дѣти, и она была бы прикована -- до какихъ же поръ? Вѣдь эти старые слоны живутъ по сто лѣтъ... Вы поглядите, на что она стала похожа!... Нѣтъ, нѣтъ, сударыня, пока она останется у васъ, а тамъ видно будетъ. Достаточно уже самоотверженности и утопій! Довольно съ нея того, что она вышла замужъ, чтобъ доставить удовольствіе Сентъ-Элье. Пусть теперь разведется для собственнаго удовольствія: каждому свой чередъ.
   Я совершенно обезсилѣла, упала духомъ, не въ состояніи была двинуться съ мѣста. Мнѣ поставили кровать въ гостиной,-- опять мою прежнюю дѣвичью кроватку, такую узенькую и мягкую -- и я уснула, какъ маленькая, не выпуская руки г-жи Ла-Шармоттъ.
   Утромъ Нанонъ, сіяющая, принесла мнѣ шоколадъ.
   -- Пресвятая Богородица! Что за радость не видѣть больше вашего милаго личика рядомъ съ этимъ уродомъ! Даромъ, что это вашъ мужъ, я никакъ не могла привыкнуть, мнѣ это казалось просто-таки неприличнымъ.
   Сентъ-Элье (единственный святой, котораго Панетта никогда не призывала) дѣлалъ все, что могъ, чтобы вернуть меня, но Паскаль не сдавался. Мужъ покорился судьбѣ и утѣшился скорѣй, чѣмъ можно было ожидать, съ своей новой натурщицей -- пятнадцатилѣтней дѣвчонкой. На разводъ онъ однако не далъ согласія: противъ этого возстали Селеста и Фелиситэ. Вотъ почему я и сейчасъ ношу фамилію Сентъ-Элье. Требовать же развода я не могла,-- по закону мужъ мой ни въ чемъ не виноватъ передо мной. Онъ только былъ слишкомъ ненасытенъ въ своемъ желаніи и грубъ въ своихъ страстныхъ порывахъ, слишкомъ крѣпко сжималъ меня въ своихъ объятіяхъ и терзалъ ревностью, что не можетъ захватить въ свои сильныя руки и мою душу, какъ тѣло. Не хорошо онъ любилъ меня -- безъ сомнѣнія, потому, что слишкомъ любилъ.
   Я упивалась свободой! Наконецъ-то я принадлежу самой себѣ, могу сама распредѣлять свое время, лѣниться, отдыхать, и радоваться, и грустить по произволу... Я кое-что зарабатывала своими статуэтками. Въ соединеніи съ остатками моего состоянія, это мнѣ давало, чѣмъ жить. Я взяла скромную квартирку неподалеку отъ г-жи Ла-Шармоттъ и, разочаровавшись и въ любви, и въ бракѣ по разсудку, рѣшила удовольствоваться маленькими радостями, которыми все же иной разъ балуетъ насъ жизнь. Какъ это говоритъ г-жа Ла-Шармоттъ: "Счастье -- это такая трудная вещь! Да и гдѣ его взять? А маленькихъ радостей много... И часто мы проходимъ мимо нихъ, отправляясь на поиски великаго, единственнаго Счастья -- черезъ большое С,-- которое, можетъ быть, только пустое слово..."
   

IX.

   Я была свободна, вольна дѣлать, что хочу, видѣться, съ кѣмъ пожелаю. Чаще всѣхъ мы видѣлись съ вами, мой милый Рауль... Сколько задушевныхъ бесѣдъ, сколько прелестныхъ прогулокъ за эти два года!... А лѣтомъ, что за чудныя путешествія вмѣстѣ съ Шармоточкой и Паскалемъ, которые тоже страшно васъ любятъ... Какія у насъ сложились милыя товарищескія отношенія!...
   Вотъ сейчасъ вы позвоните: я ужъ отлично знаю вашъ звонокъ, и, какъ только онъ звякнетъ, у меня сразу становится свѣтлѣй на душѣ. Потомъ войдете, снимете шляпу -- большую, изъ мягкаго фетра, и я увижу ваши густые каштановые волосы, слегка кудрявящіеся надъ высокимъ чистымъ лбомъ. И глаза ваши -- такіе выразительные, ласковые, умные, насмѣшливые и въ то же время нѣжные, улыбнутся мнѣ, и вы наклонитесь съ граціей, присущей только вамъ однимъ, поцѣловать мнѣ "обѣ лапки". И все вокругъ станетъ лучше, веселѣе, красивѣе; цвѣты запахнутъ сильнѣй; огонь ярче запылаетъ въ каминѣ, и лампа покажется мнѣ мирнымъ свѣтиломъ, вливающимъ въ душу надежду и вѣру. Нанонъ принесетъ намъ чаю, пирожковъ собственнаго издѣлія, а для васъ -- виски и содовой воды. У меня здѣсь подъ рукой ваши любимыя сигаретки, книги, которыя вы мнѣ велѣли прочесть; на рояли романсы и пьесы, которыя вамъ нравились въ послѣднее время. Даже выборомъ цвѣтовъ я стараюсь вамъ угодить. Я никогда не покупаю хризантемъ -- вы терпѣть ихъ не можете, говоря, что онѣ пахнутъ смертью,-- но вотъ послѣднія осеннія розы, маленькія и темныя, какъ на картинахъ старинныхъ мастеровъ; вотъ полныя вазы фіалокъ и камелій безъ стеблей, плавающія на китайской тарелкѣ, словно какіе-то странные водяные цвѣты, малиновые и бѣлоснѣжные; вотъ первыя вѣтки остролистника съ блестящими ягодами, съ багряными, уже немного скрюченными листами, плоскія даліи -- "чортовы звѣзды", и, въ надтреснутыхъ жардиньеркахъ стараго руанскаго фаянса,-- лиловые цикламены.
   Всюду надушено моими любимыми духами, запахъ которыхъ такъ хорошо сливается съ запахомъ легкаго табаку, который мы будемъ курить оба;-- безъ васъ я никогда не курю, мнѣ и въ голову не приходитъ. На мнѣ мой китайскій халатикъ темнаго шелка, вышитый свѣтлыми цвѣтами: тотъ, который, по вашему, всѣхъ больше идетъ ко мнѣ.
   Динь-динь... диринь-динь-динь! Это вы, это вы!...

-----

   Это, дѣйствительно, былъ онъ, мой другъ...Многіе ли знаютъ, сколько ласки, привязанности, нѣжности, довѣрія можетъ скрываться въ этихъ двухъ словечкахъ: "мой другъ", которыя иные такъ легко бросаютъ направо и налѣво? Какъ эти два словечка создаютъ родство души, во сто разъ болѣе крѣпкое, прочное и неразрывное, чѣмъ кровное родство!
   Вы пришли, но вы кашляли, были блѣдны и горло у васъ было повязано фуляромъ.
   -- Рауль, какой у васъ видъ!... Вы, навѣрное, простудились давеча на лодкѣ, въ туманѣ... Я вчера тоже кашляла. А сегодня ужъ лучше... Ну, а вы? Вамъ, навѣрное, серьезно нездоровится?
   -- Пустяки, Лоретта. Вашъ камелекъ, вашъ чай, грогъ, который мнѣ приготовитъ Нанонъ, и, въ особенности, вы сами -- все это вылѣчитъ меня, и я вернусь домой здоровымъ.
   -- Неосторожный!... Зачѣмъ же было выходить? Отчего вы не написали мнѣ, что вы больны?
   -- Чтобъ опять не видать васъ и сегодня? Нѣтъ, это выше моего смиренія.
   -- Я сама могла бы придти къ вамъ, разъ вы нездоровы, Рауль.
   -- Вы пришли бы?... Какъ вы добры, Лоретта!... Вотъ мнѣ и лучше, меньше давитъ грудь. Какъ хорошо у васъ здѣсь! Какой привѣтливый, красивый огонекъ! Знаете, говорятъ, разводить огонь умѣютъ только безумцы, влюбленные и поэты.
   -- Мнѣ говорили это, Рауль... Но я вѣдь не поэтъ и не влюблена, развѣ ужъ я такъ безумна?...
   Входитъ Нанонъ съ чайнымъ подносомъ. Она тоже страшно любитъ и балуетъ Рауля.
   -- А вы, моя милочка,-- обращается къ ней Рауль,-- вы умѣете разводить огонь?
   -- Какъ никто.
   -- Почему же это? Вы не безумны?
   -- Да что вы? Господь съ вами!
   -- Не поэтъ?
   -- Боже избави!
   -- Не влюблены?
   -- Нѣтъ, красавчикъ баринъ, ни въ кого не влюблена, ни даже въ васъ.
   -- Жалѣю объ этомъ, Нанонъ... Но на родинѣ-то у васъ ужъ навѣрное остался какой-нибудь добрый молодецъ, который тоскуетъ по вашимъ хорошенькимъ глазкамъ?
   -- Ба! Вся эта любовь и ухаживанье -- вздоръ, вранье и ничего больше. Радости въ этомъ не много... Былъ тамъ одинъ... соловаръ, такой видный изъ себя... онъ все время терся около моихъ юбокъ, да и мнѣ онъ приглянулся... Поймалъ онъ меня разъ, послѣ праздника, распласталъ на себѣ, какъ камбалу, и давай цѣловать -- да какъ....
   -- Однако, Нанонъ, вотъ какія исторіи съ вами бывали!...
   -- Подождите конца, милый баринъ... Прижалъ онъ меня такъ, что мнѣ и не вздохнуть, и все время дубаситъ меня кулакомъ по спинѣ... Ну, знаете, это мнѣ совсѣмъ не понравилось: я вырвалась и убѣжала... А вѣдь красавецъ парень. Посмотрѣли бы вы на него на зарѣ, какъ онъ идетъ босой по салинамъ, съ кулемъ соли на головѣ, придерживая его руками...
   -- Вотъ видите, Нанонъ, вы до сихъ поръ не забыли его.
   -- Понятно, не забыла -- этакій жаднюга!... Нѣтъ, знаете, господинъ Рауль, любовь -- что соль: немного -- еще куда ни шло...
   -- Ахъ, вотъ оно что: "любовь что соль". Мнѣ нравятся, Нанонъ, ваши сравненія.
   --...А пересаливать не годится.
   И Нанонъ уходитъ -- такая забавная, въ своемъ бѣленькомъ чепчикѣ, обрамляющемъ хорошенькое круглое личико и въ тяжелой квадратной юбкѣ.
   -- Лоретта, ваша Нанонъ страшно мила; у нея вырываются такія словечки...
   Мы начинаемъ болтать.
   -- Вамъ понравилась книга А.?
   -- Да, недурна... а вы какъ находите?
   -- Съ десятокъ хорошихъ страницъ, пожалуй, найдется.
   -- Однако, вы строгій критикъ.
   -- Зато маленькій романъ Б... одна прелесть. А мнѣ поручено написать статью о романѣ.А. Какая досада!... А какъ хороши стихи С. въ Revue Mandarine! Вотъ оригинальный типъ -- этотъ юноша... Кстати, Лоретта; бѣдная Мышка родила... Я говорю: "кстати", потому что С. смѣло можетъ считать себя однимъ изъ отцовъ ея ребенка... Не заурядный ребенокъ -- не о пяти головахъ, такъ о пяти отцахъ -- если не больше... Но бѣдному крошкѣ отъ этого ничуть не легче: наслѣдства ему ни одинъ не оставитъ... Въ виду этого я пытаюсь, Лоретта, собрать что-нибудь для малюткни его глупенькой матери, которой всего недѣлю назадъ минуло семнадцать лѣтъ.
   -- Вчера я былъ у нея. Бѣдняжка! За ней ухаживаетъ подруга, которая все время дремлетъ на ходу, и старая беззубая сидѣлка, пріучающая ребенка къ пустой соскѣ. Еслибъ вы видѣли Мышку въ постели, съ ея сыномъ! Совсѣмъ шалунья дѣвочка съ куклой собственнаго издѣлія. Она то радуется, то волосы на себѣ рветъ..
   -- Хотите, я пойду къ Мышкѣ, Рауль?
   -- Это, пожалуй, стѣснитъ ее; но для молодого человѣка надо будетъ что-нибудь сдѣлать.
   -- Я какъ разъ кстати продала свою "Уснувшую женщину". Вотъ, возьмите, Рауль, снесите эти деньги Мышкѣ -- пусть она отдастъ своего младенца куда-нибудь въ провинцію, къ добрымъ людямъ... да у насъ дома въ Зеркалѣ родители Нанонъ, навѣрное, охотно взяли бы его.
   -- Благодарю, Лоретта. Какая вы милая!...
   Онъ закашлялся.
   -- Ахъ, Рауль, этотъ кашель!...
   -- Взоръ, пустяки!... Что вы скажете, если я признаюсь, что у меня сегодня въ полночь rendez-vous съ пріятелемъ у Максима?
   -- Что я скажу?... Что вы не пойдете туда, а останетесь здѣсь; возьмете съ собой хины и горчичники, хорошенько закутаетесь, поверхъ пальто, вотъ въ этотъ пледъ, и вернетесь домой въ каретѣ; а завтра я приду ухаживать за вами.
   -- Батюшки, да она серьезно разсердилась!-- воскликнулъ онъ, шутливо загораживаясь рукой, словно отъ пощечины.
   -- А вашъ пріятель будетъ ждать васъ хоть до завтра, если ему угодно... Ужъ навѣрно это не дѣловое свиданіе.
   -- Увы, нѣтъ! Мой пріятель -- и дѣла; это несовмѣстимо.
   -- Итакъ, вы ѣдете отсюда прямо домой... Обѣщаете?
   -- Обѣщаю.
   -- Слово друга?
   -- Слово друга... А въ награду вы мнѣ почитайте Бодлэра... Или нѣтъ! Здѣсь у васъ на столикѣ комедіи Мюссе: раскройте наудачу.
   Книга раскрылась на прелестной тирадѣ Маріанны въ Капризахъ, которая начинается такъ: "Кузенъ, неужели наша женская доля не внушаетъ вамъ жалости"?
   -- Чортъ возьми!-- вскричала Рауль, когда я кончила.-- Какой онъ однако феминистъ, этотъ Мюссе!
   -- Ну, не такой ужъ...
   -- А вы, Лоретта -- вы совсѣмъ не феминистка?
   -- Не знаю... Я вѣдь никогда ни о чемъ не думаю... Помните, что мнѣ всегда говоритъ Паскаль?-- "Ты не блещешь идеями".
   -- Онъ не особенно вѣжливъ, нашъ милый поэтъ. Что же онъ признаетъ за вами?
   -- Нѣкоторую проницательность, остроту...
   -- Понимаю. Вашъ умъ представляется ему какъ бы сѣтью изъ драгоцѣннѣйшаго лазурнаго шелка, но лишь на мигъ опускающейся въ синюю глубь, чтобы тотчасъ же всплыть опять на поверхность. Онъ ошибается. Не знаю, есть ли въ вашемъ уловѣ крупныя рыбы, но я вижу въ ней чудныя раковины, нѣжныя водоросли, кораллы цвѣта утренней зари...
   -- И губки, Рауль; въ сущности, я вѣдь практична... Нѣтъ, не сердитесь на нашего друга Паскаля; онъ такъ меня любитъ!... Это онъ шутитъ. Однако, Рауль, вы порядкомъ-таки нетерпимы. Вы не хотите, чтобъ надъ вашими друзьями подтрунивали, даже любя... Это хорошо, Рауль, что вы такъ любите вашего стараго друга.
   -- Да гдѣ же я найду другую такую Лоретту? Порой я даже забываю, что вы -- молодая женщина: мнѣ хочется говорить вамъ ты, фамильярничать, какъ съ школьнымъ товарищемъ... Я вамъ разсказываю буквально все; вы утѣшаете меня, когда я огорченъ, читаете мои рукописи, слушаете мои изліянія, а затѣмъ... Затѣмъ я снова вижу передъ собой очаровательную женщину въ китайскомъ халатикѣ, съ такимъ изящнымъ изгибомъ шеи,-- которая наливаетъ мнѣ чай и готовитъ грогъ,-- очаровательную женщину съ говорящими глазами, которые читаютъ въ моихъ глазахъ, такъ что мы можемъ сказать другъ другу многое, не сказавъ ни одного слова... О нѣтъ, дорогая Лоретта, я не позволю трунить надъ вами!
   И онъ неожиданно прильнулъ губами къ моей ладони, словно -- чтобы напиться.
   -- И все-таки, Лоретта, иногда я страшно мучаюсь изъ-за васъ. Сказать: почему?... Только вы должны заранѣе простить меня, Лоретта.
   -- Вы меня пугаете!
   -- Что если Лоретта въ кого-нибудь влюбится, если Лоретта возьметъ любовника,-- что станется съ ея другомъ, съ бѣднымъ Раулемъ?
   -- Представьте себѣ, Рауль, я никогда даже не думала объ этомъ,-- сказала я совершенно искренно.
   -- Однако это можетъ случиться.
   -- Нѣтъ, нѣтъ, это невозможно! Поймите, Рауль, я ненавижу любовь. Это что-то ужасное. Я ея боюсь, боюсь безумно!
   -- Это меня нѣсколько успокаиваетъ. Но вѣдь вы можете почувствовать и иного рода привязанность. Что тогда, Лоретта?
   -- Тогда и будете огорчаться -- что-жъ заранѣе-то? И потомъ, если бы это случилось, значитъ, я была бы ужъ не та, и вы сами не питали бы ко мнѣ прежней дружбы.
   -- Увы, Лоретта, вы мнѣ слишкомъ дороги! Какая бы вы ни были, боюсь, что я ужъ никогда ни къ кому такъ не привяжусь.
   -- Вѣдь и я тоже, Рауль.
   Нанонъ, ходившая за извозчикомъ для Рауля, вернулась сказать, что фіакръ внизу. Рауль сталъ прощаться. Мнѣ страшно больно было отпускать его и думать, что онъ будетъ всю ночь одинъ, и некому позаботиться о немъ, развести огонь, вскипятить воду для грѣлки... Моя уже ждала меня на кровати, горячая, какъ огонь, подъ шелковымъ чехломъ.
   -- Погодите минутку, Рауль!...
   Я бѣгу въ свою комнату, хватаю грѣлку, закутываю ее въ платокъ и возвращаюсь.
   -- Вотъ! возьмите, Рауль! Я хочу, чтобъ вы взяли... Непремѣнно!... Вы довезете ее горячую. Ну-съ, теперь отправляйтесь... и берегите себя хорошенько... Вы ужасно кашляете.
   Рауль смѣется, кашляетъ, ворчитъ, покоряется и уходитъ, нахлобучивъ свою большую фетровую шляпу, которая ему такъ къ лицу, и бормоча себѣ подъ носъ:
   -- Воображаю, какой у меня дурацкій видъ въ этомъ пледѣ, въ дамскомъ мѣховомъ воротникѣ и съ этой никелевой штучкой въ розовомъ чехлѣ, которую я какъ будто несу крестить!...
   Онъ уѣхалъ... Только бы онъ не заболѣлъ!

-----

   Онъ заболѣлъ -- и серьезно.
   На другой день я застала его въ жару, онъ жаловался, что ему трудно дышать, колетъ въ боку и въ спинѣ. Онъ весь день ничего не ѣлъ, а въ домѣ не было и капли молока -- ничего, кромѣ остатковъ портвейна въ шкафу, трехъ запасныхъ полѣньевъ возлѣ камина, сахару, чаю и немного чернилъ...
   -- Надо выпить хоть теплаго молока, Рауль, и послать за докторомъ.
   -- Не охота мнѣ была объясняться съ консьержкой.
   -- Ну, такъ я съ ней поговорю. А вы лягте. Смотрите, чтобъ я васъ застала уже въ постели.
   Потому что онъ всталъ къ моему приходу и даже послалъ за чайными розами.
   О, эти розы!-- я была тронута ими до слезъ.
   -- Лоретта, пошлите за моимъ пріятелемъ Семэнье. Онъ еще только начинающій врачъ, но это все равно -- я хочу его... Семэнье, въ Тенонѣ... Погодите, я черкну ему пару словъ... Вотъ, готово. И эти два письма тоже отправьте на почту: одно -- мамѣ, успокоить ее насчетъ моего здоровья...
   Я помчалась съ пятаго этажа умолять привратницу, чтобы она снесла письма на почту, купила намъ молока и наняла извозчика, или посыльнаго свезти Семэнье письмо Рауля.
   Я догадывалась, что толстая привратница дивится, спрашивая себя, кто я такая... Но все равно. Скорѣй, скорѣй наверхъ. Рауль уже лежалъ въ постели.
   Онъ весь горѣлъ и казался совсѣмъ ребенкомъ. Сердце мое преисполнилось материнской нѣжности и тревоги. Рауль съ трудомъ дышалъ, но тѣмъ не менѣе учтиво говорилъ:
   -- Лоретта, какая вы милая!... я, право, сконфуженъ.
   Семэнье пріѣхалъ вечеромъ. Раулю онъ сказалъ:
   -- Пустяки, ничего серьезнаго.
   А меня, на площадкѣ, спросилъ:
   -- Надѣюсь, вы не бросите его одного въ такомъ состояніи? У него серьезная форма воспаленія легкихъ... Ужасно досадно... И гдѣ въ этотъ часъ найти сидѣлку?
   -- Зачѣмъ же сидѣлка? Я, разумѣется, останусь здѣсь... Вы только будьте добры -- предупредите мою прислугу... Хорошо?... Мерси... Она кое-что захватитъ съ собой.
   Я написала на карточкѣ нѣсколько словъ и отдала ему.
   -- Вы о чемъ тамъ сговаривались съ Семэнье?-- съ трудомъ выговорилъ Рауль.-- Что, красивъ? какъ вы находите? Но онъ славный.
   -- Сговаривались мы вотъ о чемъ: вамъ придется съ недѣльку пролежать въ постели. Вы не хотите дать знать вашей матери?
   -- О нѣтъ! Бѣдная мама! Она у меня старенькая -- взволнуется, сама захвораетъ съ испугу... И потомъ, для нея ѣхать въ Парижъ -- это цѣлое событіе... Я только что написалъ ей, что у меня все благополучно...
   -- Тогда вотъ что, Рауль -- если вы не предпочитаете кого-нибудь другого, я могу замѣнить сидѣлку вмѣстѣ съ Нанонъ?
   -- Вы останетесь здѣсь?-- Вы съ ума сошли?
   -- Ну конечно!... Вѣдь вы уже разъ признали меня безумной -- помните, по поводу огня въ каминѣ?... Какъ бы то ни было, я остаюсь. И вы, пожалуйста, не спорьте. Извольте молчать -- вамъ разговаривать запрещено... Я послала за Нанонъ, и мы будемъ спать по очереди у васъ въ кабинетикѣ, на диванѣ -- онъ очень удобенъ. Надѣюсь, вы не собираетесь выгнать меня?
   -- Милая, добрая Лоретта!... Ну, оставайтесь...
   И, съ своимъ обычнымъ, мальчишескимъ задоромъ, но такимъ усталымъ, страдающимъ голосомъ, добавилъ:
   -- Я, пожалуй, согласенъ.
   Нанонъ пріѣхала съ цѣлой корзиной вещей -- здѣсь было все, чего недоставало въ квартирѣ безпечнаго юноши, гдѣ были хорошія книги, рѣдкія гравюры, прелестныя бездѣлушки и красивыя матеріи, но не было ни кастрюль, ни посуды, и очень мало бѣлья.
   -- Ничего, устроимся,-- утѣшала Нанонъ -- съ помощью св. Экспедита и св. Антонія.-- Не волнуйтесь, мосье Рауль. Это самое настоящее женское дѣло -- ходить за больными. А вы у насъ все равно, какъ сынъ...
   -- Да я старше васъ,-- слабо пытался возражать Рауль.
   -- Скажите, пожалуйста; самъ головы не можетъ поднять отъ подушки, а туда же -- споритъ!...-- ворчала Нанонъ.
   О, эти долгіе дни, долгія ночи безъ сна, безконечные тоскливые часы боли и немолчной тревоги.
   Нанонъ была неутомима и духомъ, и тѣломъ.
   -- Да будетъ вамъ, мадамъ Лоретта, чего вы такъ расхандрились? Въ его годы не умираютъ. Вы лучше посмотрите, какой онъ миленькій, въ постели, въ своей голубой рубашечкѣ -- настоящій херувимъ!...
   И, наивная, мужественная, она помогала мнѣ нести мою муку.
   Съ какимъ нетерпѣніемъ я всякій разъ ждала добраго Семэнье!... Черный, волосатый, съ большой головой и огромнымъ туловищемъ на коротенькихъ ножкахъ, онъ показался мнѣ красивымъ, какъ богъ, въ тотъ моментъ, когда онъ объявилъ мнѣ, что Рауль "выпутался изъ этой скверной исторіи". Конецъ, значитъ, этому ужасу предвечернихъ часовъ, когда съ наступленіемъ сумерекъ боль усиливается, и душа больного трепещетъ отъ страха!... Какъ часто въ эти часы я сидѣла у изголовья моего друга, моего дитяти, держа въ рукахъ его ледяную или горячую руку... А приступы жара, а бредъ!... Разъ онъ попросилъ меня, чтобы я дала ему гвоздики, стоявшія на столикѣ возлѣ кровати -- онъ все время просилъ цвѣтовъ -- и, расправляя лепестки одной изъ нихъ, махровой, уже увядающей, говорилъ:
   -- Развѣ вы не видите, что это лодка?
   -- Нѣтъ, Рауль, это цвѣтокъ, гвоздика.
   Онъ сердился:
   -- Скажите, что это лодка.
   Тогда я начинала вторить ему:
   -- Да, да, это хорошенькая лодочка, зеленая, съ алыми парусами. Въ ней пряности и духи; она пахнетъ перцемъ, мускусомъ, сандаломъ и корицей. Можетъ быть, въ ней даже лежитъ на днѣ крохотная мумія феи, набальзамированная ароматами... И вѣтеръ, вздымающій паруса, весь пропитался ими. Да, это гвоздика -- цвѣтущая лодка, пріѣхавшая съ невѣдомыхъ острововъ.
   Это нравилось Раулю; подъ мою болтовню онъ успокаивался, какъ ребенокъ, которому разсказываютъ сказку.
   -- Вотъ видите; я зналъ, что это лодка.
   Въ другой разъ онъ долго бредилъ "похоронами стрекозы"... Я разсказала ему какъ-то одно изъ моихъ дѣтскихъ огорченій; какъ я нашла въ деревнѣ на подоконникѣ мертвую стрекозу, и какъ мнѣ хотѣлось устроить ей красивыя похороны -- закутать ее въ саванъ изъ паутинки, положить ее въ вѣнчикъ ночной красавицы; чтобъ этотъ цвѣточный гробикъ несли темные мотыльки; чтобъ два блестящихъ жучка свѣтили кортежу, а большой черный жукъ отслужилъ бы торжественную мессу. Это привело въ восторгъ Рауля, и теперь въ бреду онъ вспоминалъ объ этомъ.
   -- Лоретта, я тоже хочу, чтобы и меня похоронили, какъ стрекозу. Только одно мнѣ непріятно: я не люблю жуковъ.
   И онъ улыбался.
   А я въ эти долгія, безсонныя ночи вспоминала о другихъ похоронахъ, о своей матери, такой еще молодой и прекрасной, лежавшей въ соленомъ пескѣ, подъ соснами, обвѣянной запахомъ дикихъ гвоздикъ... Слава Богу, все это прошло, миновалось отъ нѣсколькихъ волшебныхъ словъ, которыхъ мы ждали, какъ манны съ пустынѣ.
   -- Рауль выпутался изъ этой скверной исторіи.

-----

   -- Я чувствую себя прекрасно, -- говорилъ Рауль нѣсколько дней спустя.-- Скажите, однако, которое это у насъ сегодня число? Вы знаете, Лоретта, вѣдь мнѣ заказана статья для Revue Mandarine. Надо было написать еще двѣ: для Voix des villes и для Aube, но я уже пропустилъ всѣ сроки... Если такъ будетъ продолжаться, я останусь безъ гроша. И то ужъ навѣрное я все это время жилъ на вашъ счетъ.
   -- Нѣтъ, Рауль, у насъ просто была общая касса. Вамъ прислали изъ дому денежное письмо; Семэнье расписался, а я распечатала... И у меня оставалось еще немного денегъ отъ продажи одной статуэтки.
   -- Послушайте, это -- постыдно, прямо-таки постыдно! Я долженъ написать свою статью для Revue Mandarine.
   Больной все время говорилъ объ этомъ и волновался; я приходила въ отчаяніе -- вѣдь не могъ же онъ въ такомъ состояніи написать статьи.
   Вечеромъ жаръ усилился, и докторъ сказалъ мнѣ:
   -- Писать онъ, конечно, не можетъ, а между тѣмъ статья должна быть написана, иначе онъ будетъ волноваться, не уснетъ ночью и т. д. Мадамъ Сентъ-Элье, этого нельзя допустить.
   -- Моя статья должна быть готова завтра къ пяти часамъ,-- упрямо твердилъ Рауль.-- Дайте мнѣ бюваръ и мой stylo.
   -- Ты мнѣ надоѣлъ,-- рѣшилъ Семэнье.--Статьи я тебѣ не позволю писать, но завтра она будетъ готова: ее напишетъ мадамъ Сентъ-Элье.
   -- Я? Но я умѣю только лѣпить, да и то...
   -- Да, вы, сударыня, вы! Вотъ увидите, все обойдется отлично! Рауль дастъ вамъ нѣсколько мыслей, а вы нацарапаете -- женщины всѣ это умѣютъ.
   Рауль былъ очень доволенъ.
   -- Блестящая мысль! Напишите, Лоретта, вы это можете!
   Столько довѣрія звучало въ этомъ "вы!"
   -- Это о романѣ А.-- томъ, гдѣ я нашелъ десять хорошихъ страницъ. Помните, мы съ вами говорили? Только не будьте слишкомъ снисходительны.
   -- Это вы о романѣ А?-- вскричалъ докторъ.-- Вотъ тебѣ и разъ! А по моему чудесный романъ!
   -- Поди ты! Еслибъ ты меня не вылѣчилъ, я бы послѣ этого и разговаривать съ тобой не сталъ.
   Семэнье поспѣшилъ скрыться, такъ какъ Рауль пустилъ въ него подушкой.
   -- Теперь вы убѣдились, что мнѣ лучше, Лоретта? Ну-съ, пришлите мнѣ Нанонъ, а сами садитесь писать... По-моему, это страшно занятно...
   Страшно смущенная, я, однако, покорно усѣлась за письменный столъ Рауля. Въ грудѣ бумагъ и рукописей, наваленныхъ на немъ, мнѣ едва удалось разыскать нѣсколько бѣлыхъ листковъ, чернила въ чернильницѣ высохли, пришлось сходить за бутылкой, хранившейся въ буфетномъ шкафу рядомъ съ остатками портвейна.
   Ужъ признаюсь,-- я допила этотъ портвейнъ, чтобы придать себѣ мужества.
   И храбро начала:
   "Не слѣдуетъ думать, что романы читаютъ и судятъ о нихъ только серьезные люди, способные дать имъ строгую научную оцѣнку; иногда о нихъ высказываются и молоденькія женщины, не очень глупыя, конечно, но не могущія похвастать литературнымъ опытомъ... Мнѣ хотѣлось бы взглянуть сегодня на романъ А. съ точки зрѣнія одной изъ нихъ -- вѣдь въ концѣ-концовъ это голосъ изъ публики. Приведемъ сначала ея искреннее мнѣніе, какъ оно было высказано, а затѣмъ съ поправками "здравомыслящаго человѣка", который, конечно, имѣется у нея въ качествѣ друга. Ибо еще Дидро сказалъ: "Сколь полезно для женщины привязать къ себѣ здравомыслящаго человѣка!" И т. д., и т. д.

-----

   Мало-по-малу я нацарапала почти десять страницъ. Мнѣ даже кровь бросилась въ голову; я готова была высунуть языкъ отъ усталости. Черезъ часъ мнѣ ужъ нечего было сказать, а черезъ два я кончила и сама удивилась.
   Какъ разъ въ этотъ моментъ позвонили: это Паскаль пришелъ провѣдать больного. Онъ приходилъ каждый день, одинъ или вмѣстѣ съ госпожей Ла-Шарлоттъ. На этотъ разъ онъ былъ одинъ.
   Я увлекла его въ комнату Рауля и тамъ прочла имъ обоимъ мое упражненіе въ стилистикѣ въ присутствіи изумленной Пановъ, которая прижалась къ двери и усиленно морщила лобъ, чтобы лучше понять. Паскаль кое-что вычеркнулъ и вставилъ нѣсколько фразъ, очень закругленныхъ, но не особенно подходившихъ къ простотѣ моего стиля. Рауль съ своей стороны тоже кое-что поправилъ, заставилъ меня выбросить неудачные эпитеты и замѣнить ихъ другими, болѣе изящными; а Нанонъ съ глубокомысленнымъ видомъ вывела свои заключенія:
   -- Святой Михаилъ Архангелъ! Ну, скажите вы мнѣ -- стоило писать такую большую книгу, чтобы ее потомъ такъ ругали? Ужъ коли вы это говорите, такъ, должно быть, вѣрно. Но только какой же прокъ во всемъ этомъ вашемъ бумагомараньѣ?
   -- Мы прибавимъ и это!-- вскричалъ Рауль.-- Да, да, непремѣнно!... Въ самомъ концѣ! Я диктую,-- пишите: "и -- запятая -- какъ говоритъ Нанонъ -- запятая -- кой прокъ во всемъ этомъ вашемъ бумагомараньѣ?"
   Хохоча, какъ безумная, я записала это мудрое изреченіе, и Паскаль унесъ рукопись, обѣщая сдать ее въ Revue, снисходительно увѣряя насъ, что это во всякомъ случаѣ будетъ не хуже всего остального.
   И она была напечатана, эта курьезная статья! И Рауль увѣряетъ, что она имѣла успѣхъ, что это одна изъ его самыхъ удачныхъ, а главное, самыхъ разнообразныхъ по стилю.
   Я люблю вспоминать этотъ вечеръ. Я была такъ рада, что справилась, наконецъ, съ непривычной работой, Нанонъ такъ натопила комнату, что сама раскраснѣлась отъ жары; догоравшіе угли алѣли въ каминѣ; мѣдный чайникъ, грѣвшійся на нихъ, привѣтно мурлыкалъ, словно домашнее животное. Какъ сейчасъ вижу Паскаля, удобно расположившагося въ единственномъ креслѣ; онъ иронически-ласково улыбается и покачиваетъ головой въ тактъ собственнымъ мыслямъ. Вижу розовую тѣнь отъ абажура, падающую на стаканъ молока, еще не выпитаго Раулемъ. Вижу его самого, такого молодого, прелестнаго, кажущагося еще моложе отъ того, что онъ похудѣлъ, и волосы его отросли за время болѣзни и больше кудрявятся. Онъ полулежитъ на бѣлыхъ подушкахъ; я вижу его открытую шею въ отложномъ воротникѣ и тонкую руку, чертящую какіе-то узоры на пикейномъ одѣялѣ... Вижу себя у кровати съ книгой въ рукѣ...
   -- Я больше не хочу выздоравливать,-- говоритъ онъ мнѣ,-- мнѣ и такъ хорошо.
   Однако же надо мнѣ было вернуться домой.
   Рауля стали навѣщать его товарищи, до сихъ поръ справлявшіеся о его здоровьѣ черезъ Семэнье. Среди нихъ были милые; были и вовсе мнѣ несимпатичные, безцеремонно разглядывавшіе меня, какъ бы спрашивая: "Вы, конечно, его любовница?" И потомъ я боялась стѣснить Рауля -- вѣдь у него могли быть и пріятельницы,-- одна, или нѣсколько.
   Однажды я робко намекнула ему объ этомъ. Онъ огорчился.
   -- Сядьте здѣсь, Лоретта, и дайте мнѣ вашу руку.
   Я присѣла на ручку большого кресла, въ которомъ онъ теперь проводилъ цѣлые дни и положила его голову къ себѣ на плечо.
   -- Лоретта! Помните,-- въ тотъ день, когда вы пришли,-- я далъ вамъ отправить на почту два письма: одно матери, а другое --. одной молодой особѣ...
   -- Очень скромной. Она даже ни разу не справлялась о васъ.
   -- Я ей написалъ, что ѣду погостить къ своимъ родителямъ, а Семэнье долженъ былъ посвятить въ эту хитрость моихъ друзей. Разумѣется, если молодая особа догадалась объ обманѣ, она разсердится на меня... Ба! не такъ ужъ она привязана ко мнѣ, а я...
   -- А вы, Рауль?
   -- Я не люблю ея, Лоретта,-- выговорилъ онъ мягко и просто.-- Она свѣженькая, веселая, нѣсколько вульгарная; иногда она мнѣ нравилась,-- и только.
   Почему я такъ обрадовалась, узнавъ, что онъ ее не любитъ?
   -- Другъ мой, взгляните на меня теперь, только не сердитыми глазами, а ласковыми.
   Глаза наши встрѣтились; въ его взорѣ было столько нѣжности, искренности... Онъ поцѣловалъ мою руку. У насъ нехватало духу заговорить о неизбѣжной и близкой разлукѣ, но оба мы знали, что такъ безъ конца продолжать нельзя. И потомъ намъ было немного тѣсновато въ квартиркѣ Рауля. Я спала на диванѣ, Панетта на тюфякѣ, на полу.
   Семэнье сумѣлъ найти самый удобный исходъ. Онъ посовѣтовалъ Раулю съѣздить на югъ къ родителямъ, чтобы окончательно поправиться. Это было благоразумно. Мы такъ и сдѣлали. Мы съ Нанонъ уложили вещи Рауля, проводили его на вокзалъ, устроили его въ вагонѣ, снабдивъ его на дорогу конфетами, бутылочкой рома и шелковымъ шарфомъ, который я сама связала ему вмѣсто кашнэ.
   -- Будьте же умникомъ, Рауль, не простудитесь опять! Берегите себя хорошенько. Не снимайте шляпы, не ходите безъ пальто даже въ теплую погоду...
   -- Счастливой дороги, м-сье Рауль.
   Онъ въ послѣдній разъ протягиваетъ мнѣ руку.
   -- До свиданья! До скораго свиданья, дорогой мой другъ! Какъ мнѣ благодарить васъ?
   -- Да не разстраивайте вы ее,-- ворчитъ Нанонъ.
   Поѣздъ трогается. Рауль прижимаетъ къ губамъ мою руку.
   -- До свиданья, Нанонъ, Лоретта!...
   Уѣхалъ!
   Я стою неподвижно, глядя вслѣдъ поѣзду. Нанонъ теребитъ меня за руку.
   -- Нечего, нечего! Не навсегда вѣдь уѣхалъ, вернется!... Впрочемъ, я васъ понимаю. Онъ такой миленькій былъ во время болѣзни, словно ребенокъ. Къ больному ужъ невольно привяжешься.
   Мы вернулись домой. Я сплю не на диванѣ, а въ мягкой, удобной постели, но если-бъ кто зналъ, какъ я тоскую по этомъ диванѣ!
   -- Ахъ, какъ мнѣ недостаетъ васъ, мой другъ!
   

X.

   Я грустна. Я хандрю. Ни за что не хочется взяться. Даже цвѣты мнѣ надоѣли, и сегодня мнѣ лѣнь было сложить ихъ въ букетъ. У меня пропалъ аппетитъ, и я ничего не ѣмъ, какъ ни бранитъ меня Нанонъ. Я, не глядя въ зеркало, надѣваю шляпу, накидываю ротонду и бѣгу къ Паскалю.
   Паскаль живетъ на островѣ св. Людовика. Изъ его оконъ видна Сена, лодки, высокій берегъ, на которомъ играютъ дѣти и рабочіе роются въ огромныхъ кучахъ песку. Слышенъ скрипъ блоковъ и, когда проѣзжаетъ лодка, бульканье воды подъ мостомъ. Слышенъ также стукъ деревянныхъ башмаковъ прачекъ, которыя спѣшатъ домой съ плоской ношей бѣлья на плечахъ. Въ сумерки, когда въ предвечернемъ туманѣ тамъ и сямъ загораются первыя яркія точки, все это вырисовывается темнымъ по сѣрому, и, глядя изъ оконъ Паскаля, можно вообразить себѣ, что находишься въ Голландіи, въ Роттердамѣ,-- или ночью въ одномъ изъ призрачныхъ сѣверныхъ городовъ, которые такъ любитъ описывать Бодлэръ, не называя ихъ имени.
   Сегодня шелъ снѣгъ, не долго, но на перила набережной все-таки легла блестящая бѣлая лента, и я, проходя мимо, машинально пишу на ней пальцемъ: "Рауль".
   Вотъ и яблочный рынокъ,-- этотъ странный рынокъ на берегу рѣки. Причаленныя къ берегу плоскія лодки покрыты темными парусиновыми чехлами, теперь запорошенными снѣгомъ. Я думаю, хоть и не совсѣмъ увѣрена, что въ этихъ курьезныхъ палаткахъ живутъ люди. Вдоль берега Сены цѣлый рядъ костровъ, у которыхъ грѣются закутанные продавцы, перебѣгая отъ одного къ другому среди множества корзинъ, наполненныхъ яблоками. Здѣсь всѣ сорта яблокъ -- отъ краснощекихъ, словно покраснѣвшихъ отъ холода, до сморщенныхъ старыхъ ранетъ, маленькія, большія, зеленыя, желтыя. Я часто подолгу стою у этого рынка.
   На лѣстницѣ у Паскаля совсѣмъ темно. Въ дѣтствѣ я, бывало, боялась ея, да и теперь недолюбливаю: вѣдь въ насъ всегда кое-что остается отъ впечатлѣній дѣтства. Вмѣсто звонка на сонеткѣ темнаго шелка болтается крохотный черепъ. Это совсѣмъ не весело. Я никогда не беру его въ руки, а тяну прямо за сонетку. Паскаль увѣряетъ, будто этотъ похоронный звонокъ производитъ удручающее впечатлѣніе на нѣкоторыхъ докучныхъ гостей, такъ что они не рѣшаются даже позвонить и уходятъ, а онъ остается въ выигрышѣ.
   Слышны мягкіе шлепающіе шаги, дверь пріотворяется, и въ образовавшуюся щель выглядываетъ старое коричневое лицо губастой негритянки, которая, гримасничая, подозрительно вглядывается въ посѣтителя. Это -- Доротея. Не знаю, почему ее надѣлили такимъ поэтическимъ именемъ: роль ея въ жизни Паскаля всегда казалась темной -- безъ игры словъ. Доротея -- экономка и тиранъ для прислуги, которая дана ей въ подручныя. Впрочемъ, она все дѣлаетъ сама. Нерѣдко, когда я приходила поздно и заставала Паскаля за обѣдомъ, я видѣла, какъ Доротея, подавъ кушанье, усаживалась напротивъ своего барина и молча раздѣляла съ нимъ трапезу. Порой Паскаль бываетъ съ ней очень милъ; иногда говоритъ ей дерзости, которыхъ она не понимаетъ. Вмѣсто того, чтобы просто назвать ее "старой кастрюлей", онъ, со свойственнымъ ему пристрастіемъ къ амфазѣ, зоветъ ее "чортовой амфорой", "безухой кантарой", или "сломаннымъ арибалломъ".
   Доротея узнала меня и съ улыбкой распахиваетъ дверь, показывая ослѣпительные зубы. Туалетъ Доротеи фантастиченъ. Подъ простымъ ситцевымъ капотомъ цвѣта утренней зари свободно болтаются ея огромныя груди; завязки обшитаго кружевами передника смутно обрисовываютъ почтенныхъ размѣровъ талію; на ней соломенныя туфли безъ задковъ, а поверхъ ея густого чернаго шиньона, который не сѣдѣетъ, а какъ будто только покрывается пылью, повязанъ изящный зеленый фуляръ.
   Доротея единственна въ своемъ родѣ, Доротея неописуема.
   Проходя черезъ полутемную переднюю, я вижу въ столовой на столѣ, подъ большой лампой, разложенный пасьянсъ. Эта вѣдьма гадаетъ о будущемъ. Будущее -- что оно можетъ ей дать?
   Я проникаю въ кабинетъ Паскаля. Тамъ такая масса книгъ, не только на полкахъ, но и на полу, на креслахъ, на столахъ, что можно подумать -- хозяинъ строитъ изъ нихъ крѣпости, какъ дѣти. Онъ живетъ здѣсь какимъ-то чудакомъ-чародѣемъ. Берлога его пропитана запахомъ табаку, къ которому примѣшивается шоколадный запахъ, оставляемый послѣ себя опіумомъ. Паскаль часто куритъ это волшебное зелье, лежа за ширмочкой вонъ на томъ низкомъ диванѣ. Онъ говоритъ, что Доротея -- мастерица приготовлять пилюли изъ опіума. Но въ такіе дни онъ ужъ не принимаетъ меня -- и вообще никого не принимаетъ.
   Сегодня въ комнатѣ стоитъ просто облако густого табачнаго дыма. При входѣ моемъ часть этого облака отдѣляется отъ клубящейся массы, принимаетъ опредѣленныя прелестныя очертанія и дѣлаетъ прыжокъ мнѣ навстрѣчу. Это кошка, персидская принцесса -- "Дымокъ". Паскаль увѣряетъ, будто онъ не знаетъ, откуда она взялась, будто онъ нашелъ ее возлѣ себя на разсвѣтѣ, послѣ ночи, проведенной въ смутныхъ грезахъ, подъ вліяніемъ опіума, будто она родилась изъ голубой спирали дыма отъ волшебнаго зелья.
   -- Ты представляешь себѣ это... сперва длинный завитокъ хвоста, потомъ изогнутая линія спины, потомъ круглый коротенькій клубикъ -- головка... Все это таинственное, мягкое, гибкое, стало кошкой съ золотыми глазами, шелковистой шерстью голубовато-сѣрой, цвѣта тумана или серебрёной стали...
   "Дымокъ" знаетъ меня. Она уже свернулась клубочкомъ у меня на колѣняхъ, протягиваетъ мордочку, чтобы я пощекотала ей ушко, и мурлычетъ, какъ будто она настоящая живая кошка, а не принцесса.
   -- Это -- ты!-- говоритъ Паскаль.-- Я радъ тебѣ. Я писалъ отвратительные стихи. Благодаря твоему приходу, я ихъ не кончилъ. За это стоитъ поцѣловать тебя.
   На немъ синяя бархатная куртка и такая же шапочка на головѣ. Панталоны, подобранные въ цвѣтъ,-- какъ всегда, немного измяты; лазоревый шелковый галстукъ завязанъ огромнымъ бантомъ.
   Онъ оторвался отъ своихъ бумагъ и подошелъ полюбоваться своими любимыми бездѣлушками на каминѣ -- большимъ прозрачнымъ шаромъ венеціанскаго стекла съ оснащеннымъ фрегатомъ внутри -- словно призрачный корабль, застывшій въ прозрачныхъ льдахъ. Это очень рѣдкая вещица, двойникъ той, что въ музеѣ Мурано. Паскаль говоритъ, что она навѣваетъ ему мечты о самыхъ химерическихъ авантюрахъ. По обѣ стороны фрегата -- причудливо изогнутыя раковины, перламутровыя, зеленыя, розовыя, гладкія или усѣянныя колючими остріями; онѣ привезены изъ разныхъ странъ, но каждая хранитъ въ своихъ извилинахъ тотъ же таинственный шопотъ -- отголосокъ шума далекихъ морей.
   -- Какъ я люблю мои раковины!-- говоритъ Паскаль.-- Какъ часто онѣ диктовали мнѣ гармоническіе стихи! Ты помнишь, Лоретта? Прежде ты любила прикладывать ихъ къ уху одну за другой и слушать голоса сиренъ, ихъ призывы къ жизни...
   -- Паскаль, теперь я тоже дѣлаю это, но сирены разсказываютъ мнѣ только о прошломъ.
   -- Уже? "О прошломъ?..." А ты была забавная дѣвочка. Вѣрила въ фей больше, чѣмъ въ Бога, и миѳологіи больше, чѣмъ катехизису... И некрасива при этомъ -- настоящая маленькая обезьянка! Но съ удивительными глазами... А потомъ какъ-то вечеромъ -- передъ этимъ я не видалъ тебя около мѣсяца -- вдругъ вижу передъ собой полное превращеніе: молодую дѣвицу, скорѣй хорошенькую, и при этомъ съ какимъ-то особеннымъ -- я сказалъ бы: дьявольскимъ шармомъ... Представь себѣ, въ этотъ день я почувствовалъ себя почти старикомъ.
   -- О, Паскаль! Я успѣла нагнать тебя. Я чувствую себя совсѣмъ старухой.
   -- Что же ты скажешь, когда тебѣ стукнетъ пятьдесятъ? Впрочемъ, тогда ты не будешь говорить о своихъ годахъ. Это только въ ранней молодости чувствуешь себя очень старымъ.
   -- Паскаль, тебѣ жаль твоей молодости?
   -- Моей молодости?
   И онъ продекламировалъ стихи Бодлэра:
   
   Ma jeunesse ne fut qu'un ténébreux orage,
   Traversé èa et là par de brillants soleils...
   
   ("Мрачной грозой была моя молодость,-- прорѣзанной тамъ и сямъ блестящими солнцами...")
   -- Моя молодость! Я жалѣю не о ней, не о томъ, что она прошла, а о томъ, чего она не дала мнѣ -- о несбывшихся надеждахъ. Я не изъ тѣхъ, кто считаетъ молодость лучшей порою жизни. Клянусь безсмертными богами, никогда я не зналъ такой мучительной, безпричинной тоски, какъ въ эти такъ называемые лучшіе годы... Молодость обманываетъ. Зрѣлый возрастъ, по-моему, гораздо удобнѣе, а старость -- я даже не ожидалъ, что буду такъ хорошо себя чувствовать въ старости... Ты любишь весну? Я больше люблю пору сбора плодовъ и багряной листвы...
   -- Нѣтъ, нѣтъ, я не люблю весны! Она смѣется надъ нами, играя на своей зеленой свирѣли. Она поетъ намъ: "будьте счастливы", а мы слушаемъ ее со слезами,-- такъ трудно быть счастливымъ!...
   -- Молодость!... Нѣтъ, я не жалѣю о ней,-- продолжалъ, воодушевляясь, Паскаль.-- Отъ нея вылѣчиваются, какъ отъ болѣзни. Есть малосильные люди, которые совсѣмъ не выносятъ ея, и о нихъ жалѣютъ: "умереть такимъ молодымъ!..." Надо бы сказать иначе: "ихъ убила молодость". Люди умираютъ отъ старости, но есть много людей съ слишкомъ слабымъ или съ слишкомъ чувствительнымъ сердцемъ, съ безпокойнымъ умомъ, которые умираютъ отъ молодости. Постарайся не умереть отъ этого, Лоретта -- съ чудными глазами.
   -- Постараюсь, Паскаль.
   -- Этого мало. Надо еще умѣть жить. Дѣтка моя, многіе думаютъ, что они живутъ, потому только, что они ходятъ и дышатъ.
   Это -- большая ошибка. Жить -- значитъ испытывать глубокія эмоціи: боль, умиленіе, счастье... Жизнь, это -- пылъ, подъемъ, порывъ, а не противная тепленькая водица, въ которой плещутся люди. Когда я встрѣчаю какого-нибудь глупенькаго буржуйчика, очень довольнаго тѣмъ, что онъ изо дня въ день ведетъ то же нелѣпое, тупое существованіе, мнѣ хочется крикнуть ему: да неужели ты воображаешь, что ты живешь?
   -- Какъ бы онъ испугался!
   -- Ничуть. Онъ только счелъ бы меня сумасшедшимъ, и попрежнему былъ бы очень доволенъ собой.
   -- Паскаль, мнѣ вспомнились два стиха г-жи Бальморъ объ юности,-- очень красивые стихи.
   -- Скажи ихъ. Я не прочь отъ женскихъ стиховъ, въ особенности, когда поэтесса умерла и не присылаетъ вамъ своихъ произведеній.
   Онъ тихонько посмѣивался, набивая свою трубку.
   
   Vous dont je n'ai su que faire,
   Adieu, mes sombres printemps! *)
   *) Простите, мои мрачныя весны,
   Съ которыми я не зналъ, что дѣлать.
   
   -- "Съ которыми я не зналъ, что дѣлать",-- это правильно, только слабо,-- объявилъ неумолимый Паскаль.-- "Мрачныя весны" -- это мнѣ нравится, но я все-таки имъ предпочитаю стихъ стараго Ронсара:
   
   Bien fol est qui se fie en за belle jeunesse...
   
   (Безумецъ тотъ, кто довѣряется своей прекрасной юности.)
   -- А все-таки, Паскаль, въ молодости есть что-то опьяняющее, но въ этомъ опьянѣніи больше боли, чѣмъ радости... Сколько разъ я горько плакала, сама не зная, о чемъ,-- помню, когда мнѣ было лѣтъ пятнадцать, я часто думала о смерти. Лежу бывало въ постели и вся леденѣю, вся цѣпенѣю отъ ужаса; и стуча зубами, говорю себѣ: "Вотъ такъ это и будетъ... Будетъ холодно, страшно... потомъ, понемногу, все исчезнетъ изъ глазъ, изъ мыслей... И я умру... И почему-то мнѣ казалось, что я непремѣнно умру въ четвергъ или въ воскресенье, когда въ школѣ нѣтъ занятій... И не останется отъ меня ничего, ничего, какъ будто меня никогда и не было"... Разъ ночью мнѣ до того стало страшно отъ этихъ мыслей, что я вскочила и принялась бѣгать по комнатѣ, крича, натыкаясь на мебель, чтобы только убѣдиться, что я еще жива... Теперь я уже почти безъ страха думаю о смерти; я боюсь ея только для тѣхъ, кого люблю.
   -- Не будемъ говорить о смерти, Лоретта. Къ чему? Ты только загрустишь... Скажи мнѣ лучше,-- ты помнишь, какая ты была властная въ дѣтствѣ? Ты говорила: "я хочу всего" и каждый день покупала себѣ новую игрушку. А разъ потребовала луны -- да какъ, неотступно -- подавай, да и только! Протягивала ручонки, фартучекъ и смотрѣла вверхъ, воображая, что луна сама упадетъ къ тебѣ съ неба... А потомъ злость, крикъ, плачъ,-- все, чего не выносятъ матери... Чѣмъ только ни старалась успокоить тебя твоя мама,-- предлагала тебѣ и мячикъ, и серебряное блюдечко, бѣлый цвѣтокъ, тарелку, пятифранковую монету -- все круглое и блестящее. Твоя кормилица даже готова была показать тебѣ свою собственную луну, чтобы только ты успокоилась. Ничего не помогало. Наконецъ, матери твоей пришло въ голову дать тебѣ круглое зеркало. О, чудо! въ рукахъ у тебя былъ отблескъ свѣтила... Но ты очень скоро поняла обманъ и опять заплакала -- на этотъ разъ уже безъ гнѣва, съ безконечной тоской... Ты впервые поняла обманчивость надежды... И счастье, какъ луна; ловишь только мгновенный отблескъ его, но само счастье -- никогда!
   Старый поэтъ затянулся изъ трубки и задумчиво поднялъ глаза на двѣ старинныя рамы рѣзного золоченаго дерева, висѣвшія надъ дверьми. Въ этихъ рамахъ не было ни стекла, ни картинъ, и Паскаль Фламмеръ могъ по желанію, сквозь облака табачнаго дыма, воображать себѣ въ нихъ то лица женщинъ, которыя были ему дороги, то дорогія рѣдкія картины, которыя ему нравились и которыхъ онъ не имѣлъ средствъ пріобрѣсти. Пустыя рамы были волшебными окнами, открытыми для времени, пространства и мечты.
   Позвонили. Кошка, недовольная, изогнулась спиралью. Паскаль подскочилъ съ мѣста.
   -- Лоретта! я жду Шарля Мерелля. Мнѣ слѣдовало предупредить тебя. Тебѣ непріятно съ нимъ встрѣтиться? Пройди черезъ мою спальню.
   -- Чего ради мнѣ бѣжать отъ него, Паскаль? Мы уже встрѣчались послѣ нашего разрыва и были очень любезны другъ съ другомъ. Впрочемъ, этому ужъ много времени, больше трехъ лѣтъ... Я читала его послѣдній сборникъ стиховъ -- тамъ есть прелестныя вещицы.
   -- А Агнеса?... Ея мы и совсѣмъ не видимъ... Я слышалъ отъ одной пріятельницы г-жи ла-Шармоттъ, что она бросила этого бѣднягу Шарля, предварительно наставивъ ему рога. Стоило, дѣйствительно...
   Онъ запнулся и не докончилъ фразы.
   -- Ты не сердишься, что я отвѣтилъ Шарлю? Онъ писалъ мнѣ нѣсколько разъ -- о поэзіи, о литературѣ, о своемъ желаніи меня видѣть... Онъ былъ у меня съ мѣсяцъ тому назадъ, а теперь хочетъ представить мнѣ одного своего пріятеля, англичанина, молодого поэта, которому захотѣлось во что бы то ни стало познакомиться со мной. Ты остаешься?
   -- Ну, конечно; тѣмъ болѣе, что бѣжать уже поздно.
   Доротея медлительно лѣниво отворяла дверь. Вошелъ молодой человѣкъ, блондинъ, безбородый и съ нимъ уже начинающій полнѣть господинъ, въ которомъ я узнала Шарля.
   Онъ сразу узналъ меня и съ поклономъ, нѣсколько смущенно, протянулъ мнѣ руку. Интересно знать, какъ онъ нашелъ меня послѣ столькихъ лѣтъ разлуки. Сама я отнеслась къ нему совершенно равнодушно, даже сердце не забилось быстрѣе. Я говорила себѣ: "Это онъ, тотъ, кого я любила, въ комъ видѣла все счастье жизни... Да какъ же я могла его любить? Вѣдь онъ мнѣ даже и не нравится вовсе... И я страдала изъ-за него!... Прямо непостижимо!..."
   Англичанинъ, лордъ Артуръ Дервардъ, былъ гораздо старше, чѣмъ казался на видъ съ перваго взгляда; ему могло быть около тридцати пяти. Онъ уже успѣлъ составить себѣ крупное имя въ англійской литературѣ; я слыхала о немъ и читала, въ переводѣ, нѣкоторыя изъ его поэмъ; по словамъ людей, знающихъ языкъ, стихи его были сложны и трудны для пониманія, полны образовъ, скрывавшихъ въ себѣ глубокій, таинственный смыслъ. Одни критиковали его, другіе превозносили; его не волновало ни то, ни другое. Родители его умерли; онъ былъ одинокъ, не женатъ и могъ располагать по произволу большимъ состояніемъ.
   Я нашла его очень красивымъ. Меня поразило богатство его шевелюры, съ романтической прядью, ниспадавшей на лобъ, и удивительно ясные голубые глаза, умные и ласковые. Его подбородокъ, гладко выбритый, нѣсколько выдавался, какъ у античныхъ статуй; ротъ былъ очень яркій и красивыхъ очертаній.
   -- Какъ! Вы г-жа Сентъ Элье?-- вскричалъ лордъ Дервардъ, когда Паскаль назвалъ меня. (Онъ говорилъ по-французски очень бѣгло и безъ всякаго акцента).-- Какая мнѣ удача! Я восхищался вашими статуэтками на выставкѣ въ Лондонѣ и рѣшилъ непремѣнно познакомиться съ вами. Я хочу просить васъ, чтобы вы вылѣпили мой бюстъ.
   Я улыбнулась.
   -- Боюсь, что не сумѣю... за это я еще никогда не бралась.
   -- А все-таки, еслибъ я васъ сталъ умолять?-- попробовать?... Эта мысль сидитъ у меня въ головѣ съ того самаго дня, какъ я увидалъ ваши терракотты... Я вамъ не нравлюсь, сударыня?
   Я невольно разсмѣялась.
   -- Нѣтъ, ничего... пока.
   -- Вы насмѣшливы, какъ всѣ француженки. Но это не бѣда. Вы мнѣ позволите придти къ вамъ? Я въ восторгѣ отъ вашихъ работъ. Мнѣ хотѣлось бы взглянуть на тѣ, которыя еще не вышли изъ мастерской, можетъ быть, что-нибудь похитить у васъ... Моимъ бюстомъ мы займемся послѣ, если только не станемъ врагами.
   Я почти все время говорила съ этимъ заморскимъ поэтомъ. Онъ былъ очарователенъ, и мнѣ стало досадно, что я была кой-какъ одѣта и плохо причесана. На Шарля Мерелль я не обращала никакого вниманія; онъ разговаривалъ съ Паскалемъ. Когда молодые люди оба ушли, я нашла, что визитъ ихъ былъ слишкомъ коротокъ.
   Паскаль пошелъ проводить ихъ и, вернувшись, засталъ меня передъ зеркаломъ поправляющей волосы. Это было, что называется, кокетство заднимъ числомъ.
   -- Все обошлось отлично. Шарль все же милый мальчикъ; я всегда питалъ къ нему маленькую слабость... А англичанинъ, тотъ, кажется, сразу влюбился въ тебя, Лоретта. Онъ уже успѣлъ сообщить мнѣ, что находитъ въ тебѣ какую-то особенную, "миѳологическую" красоту.
   -- Да что ты? А я боялась, что онъ найдетъ меня уродомъ.
   -- Съ перваго дня знакомства?... Однако! О, женщины! Вы не можете жить, если вамъ не твердятъ, что вы хороши и желанны. Дай-ка взглянуть на тебя... Да, да, онъ правъ: именно "миѳологическая красота..." Изгибъ спины, посадка головы, словно у женщины-центавра; длинныя стройныя ноги нимфы; овальные глаза и ротъ дріады -- цвѣтокъ и вмѣстѣ спѣлый плодъ; а волосы, какъ у русалки -- густые, волнистые, словно ихъ расчесывали гребнями волнъ, и такія же русалочьи руки, гладкія, какъ мраморъ, съ зеленоватыми жилками, навѣрное скрывшія въ сгибѣ кудрявый завитокъ водоросли...
   Я бросилась закрыть ему ротъ.
   -- Паскаль, ты становишься совершенно неприличнымъ. Я ухожу.
   

XI.

   Рауль прислалъ мнѣ корзину цвѣтовъ.
   И пишетъ:
   "Я скучаю и живу паинькой подъ надзоромъ отца съ матерью, которые съ каждымъ днемъ становятся все болѣе похожи на два старыхъ приземистыхъ и узловатыхъ грушевыхъ дерева (право же, это -- не непочтительное сравненіе). Какъ странно, что я -- такой молодой -- родился отъ этихъ двухъ стариковъ. Я ихъ послѣдняя маленькая грушка. Весь день я грѣюсь и зрѣю на солнышкѣ, на скамьѣ, которая мнѣ замѣняетъ шпалеру. Надо полагать, скоро я совсѣмъ ужъ созрѣю и смогу вернуться въ Парижъ, къ моему прелестному другу, который меня не съѣстъ.
   "Мнѣ страшно недостаетъ васъ, прекрасная дама. Здѣсь все и всегда одно и то же, а вы никогда не бываете одинаковы: иной разъ мнѣ приходится привыкать къ совсѣмъ новой незнакомой мнѣ Лореттѣ. И всѣ ваши "маленькія я", какъ вы ихъ мило называете, одно очаровательнѣе другого. Другъ мой, я опять возвращаюсь къ своей всегдашней заботѣ. Видите ли,-- вамъ не слѣдуетъ брать любовника. Онъ не будетъ вамъ вѣренъ. Онъ все время будетъ измѣнять вамъ... для васъ же самой, потому что вы такая разная. И все же подъ этой измѣнчивой внѣшностью чувствуешь ваше сердце -- такое надежное, искреннее, и это божественно!
   "Мнѣ хотѣлось бы гулять съ вами... Или встрѣтить васъ на улицѣ въ одинъ изъ тѣхъ дней, когда у васъ бываетъ такая особенная походка -- медлительная и разсѣянная... Когда вы думаете обо мнѣ и говорите мнѣ безъ удивленія: "я была увѣрена, что встрѣчу васъ"... Мнѣ хотѣлось бы застать васъ дома у камелька -- въ мечтахъ, мнѣ хотѣлось бы опять слышать васъ то смѣющейся, какъ Церлина, то вздыхающей, какъ Донна-Анна.
   "Все это означаетъ, владычица моихъ думъ, мой дорогой и единственный другъ, что я скоро вернусь... Я скучаю всюду, гдѣ васъ нѣтъ, и имѣю наглость думать, что и вы не очень веселитесь безъ меня. Дружбѣ иногда свойственъ такой апломбъ.
   "Вы любите туберозы? Ихъ ароматъ такъ силенъ, что вы его услышите раньше, чѣмъ откроете корзину. Вынимайте ихъ осторожнѣй одну за другой. Я не увѣренъ, что эти гроздья блѣдныхъ цвѣтовъ не пчелы, застывшія въ дѣвственномъ воскѣ, изъ котораго онѣ сами вылѣпили стѣны своей тюрьмы. Тамъ онѣ гонятъ каждая отдѣльно въ своей чашечкѣ медъ изъ самыхъ пахучихъ эссенцій, изъ самыхъ опьяняющихъ нектаровъ. Берегитесь, какъ бы эти алхимики не вырвались изъ своей лабораторіи и не ужалили васъ, быть можетъ, очень больно... Что касается меня, я скоро буду вдыхать вашъ собственный ароматъ, такой сладкій и нѣжный, обвѣвающій всю вашу граціозную фигуру и все, къ чему вы прикасаетесь. Скоро я буду держать въ рукахъ ваши крохотныя лапки и покрывать ихъ поцѣлуями, почтительными и нѣжными.
   Вашъ другъ

Рауль".

   Я отвѣтила на это:
   "Да, Рауль, пора вамъ возвращаться. Я тоже одинока и тоскую. Погода стоитъ не очень скверная, и если вы совсѣмъ поправились и будете вести себя благоразумно и беречься, другой разъ вы уже не схватите такой простуды.
   "Рауль,-- ваши цвѣты прелестны. Они спали въ листьяхъ папоротника, обернутые ватой и шелковой бумагой, но какъ только я поставила ихъ въ воду, они сразу расцвѣли и принялись благоухать. И я сама себѣ казалась маленькой волшебницей, сумѣвшей открыть могилу, гдѣ спали юныя покойницы, набальзамированныя ароматами, и на мигъ вернуть имъ жизнь, воздухъ, свѣтъ.
   "Чудесныя пчелки, о которыхъ вы писали, притаились въ своихъ алебастровыхъ колокольчикахъ и не жужжатъ. Почему вы боялись ихъ? Развѣ онѣ такія злыя? Не думаю. Все, что исходитъ отъ васъ, чисто и ласково.
   "Нанонъ груститъ по васъ и ужъ не печетъ мнѣ къ чаю вкусныхъ пирожковъ. Говоритъ: "Погодите, когда вернется м-сье Рауль".
   "Шармотточка жалуется, что ей тоже недостаетъ васъ, а Паскаль бранится своими любимыми словечками: чего онъ тамъ... Знаете,-- лиризмъ нашего милаго поэта... Нѣтъ, право, это эгоистично съ моей стороны,-- торопить васъ. Возвращайтесь только, когда у васъ порозовѣютъ щеки и сами вы растолстѣете до того, что надъ вами будутъ смѣяться.
   "Для меня вы -- несмотря на эту толщину -- будете милѣе всѣхъ и даже этого красавца-англичанина, лорда Дерварда, съ которымъ я познакомилась у Паскаля. Помните, вы какъ-то читали мнѣ въ переводѣ одинъ его сонетъ -- о дружбѣ двухъ бѣлыхъ розъ, которыя росли рядомъ въ саду, склоняясь одна къ другой, обмѣниваясь благоуханіями и въ одинъ и тотъ же вечеръ осыпались. Тогда вѣтеръ смѣшалъ ихъ лепестки, и въ вихрѣ, закрутившемъ ихъ, онѣ, наконецъ, соединились. Это очень красиво при всей своей наивности. И вы говорили, что стихи въ оригиналѣ прелестны. Только, пожалуйста, не вообразите себѣ чего-нибудь по поводу лорда Дерварда, мой ревнивый другъ! Да будетъ вамъ извѣстно, что онъ покупаетъ у меня статуэтки, и что я буду лѣпить его бюстъ... Впрочемъ, что касается бюста, то это еще далеко не навѣрное.
   "Однако теперь я уже не имѣю права сказать, что за это я никогда не бралась. За время вашего отсутствія я по памяти вырѣзала вашу милую голову. Вотъ увидите! По-моему,-- похожа.
   "До скораго свиданья, Рауль! Нанонъ васъ цѣлуетъ.

Лоретта."

   "P. S. Что вы сдѣлали съ вашей возлюбленной?"
   Еще письмо отъ Рауля:
   "Такъ вотъ какъ! Вы пользуетесь моимъ отсутствіемъ, чтобы знакомиться съ англійскими поэтами: такъ знайте же, сударыня, что я ѣду съ первымъ поѣздомъ и буду вслѣдъ за этимъ письмомъ. Ко мнѣ судьба несправедлива: она не послала мнѣ для развлеченія ни одной хоть бы самой маленькой русской или скандинавской поэтессы. А служанка моихъ родителей, которую зовутъ Маргаритой, старше д-ра Фауста. Лоретта! Я радъ, что возвращаюсь, но какъ я буду жалѣть въ своей холостой берлогѣ, что я уже не боленъ и вы не подлѣ меня! Мое выздоровленіе, мой другъ, было самой счастливой порой моей жизни... Я принимаю вашъ реверансъ... Ну-съ, прекрасная дама, скажите что-нибудь о себѣ. Вы все такъ же красивы? Ваши крошечныя лапки не выросли, а глазки не стали меньше?... Клянусь безсмертными богами,-- какъ говоритъ Паскаль -- я надѣюсь, что нѣтъ: у меня память глазъ такъ же сильна, какъ и память сердца, и мнѣ радостно думать, что вы такая прелестная. До свиданья, мой граціозный и лукавый другъ. Вы хотите знать, что я сдѣлалъ съ своей маленькой... какъ бы это приличнѣе выразиться... ну, скажемъ, съ маленькой X.
   "Я констатировалъ, что мысль снова свидѣться съ ней мнѣ безусловно непріятна. И написалъ ей одно изъ милыхъ писемъ, на которыя я мастеръ. Я ей сказалъ, что все время хворалъ у родныхъ и такъ обезсилѣлъ послѣ болѣзни, что боюсь не понравиться ей въ такомъ жалкомъ состояніи. И возвращаю ей свободу. Впрочемъ, свободой-то, навѣрное, она и сама уже воспользовалась. А затѣмъ послалъ ей свое благословеніе и скромный подарокъ.
   "Теперь вамъ все извѣстно, любопытная женщина. Вы довольны? Вмѣсто того, чтобы тратить время на недостойныя развлеченія, я буду глотать сырыя яйца и дѣлать гимнастику для упражненія дыханія. Буду всячески стараться растолстѣть, какъ вы велите. Стану серьезенъ и важенъ, какъ отшельникъ,-- при чемъ отшельникъ, котораго не тревожатъ никакія искушенія. Всѣ черти уйдутъ отъ меня и только одинъ ангелъ будетъ навѣщать меня -- вы! Вѣдь я всегда говорилъ, что вы -- царица Савская...
   "Не сердитесь: это потому, что вы такая красивая и душистая и полны восточной томности, а не потому, чтобъ я подозрѣвалъ у васъ козлиныя ноги.
   "Вѣдь я знаю ваши ножки: въ первый день нашего знакомства я имѣлъ честь почтительно надѣть на одну изъ нихъ упавшую туфельку. И я никогда не забуду, что это была та прелестная, голенькая ножка -- перламутровая, нѣжная, какъ цвѣтокъ, теплая, какъ птичка, узенькая, атласная, слишкомъ хрупкая, чтобы ходить или бѣгать; вмѣсто туфельки мнѣ хотѣлось прилѣпить къ этой ножкѣ крыло.
   "Какъ мнѣ хотѣлось бы прижаться губами къ этой маленькой ножкѣ! Лоретта! Это -- не причина, чтобы выдергивать у меня ваши ручки...

Рауль.

   "Скажите Нанонъ, чтобы она въ честь моего возвращенія приготовила самый лучшій обѣдъ. Я хочу блиновъ -- настоящихъ блиновъ, какъ на масленицѣ, и омара подъ бешемелью.
   "Вотъ еслибъ мамѣ попалось мое письмо: она навѣрное сказала бы: фу, гадкій мальчикъ! какъ онъ невоспитанъ! Она всегда говорила такъ, когда я былъ ребенкомъ, и меня часто это злило.
   "Вы вѣдь согласны брать меня такимъ, каковъ я есть? И даже мои недостатки вамъ милы? Ну-съ, еще разъ -- до свиданья. Думаю только о васъ. Р.".
   

XII.

   Рауль вернулся.
   Сколько глубокой радости въ этихъ немногихъ словахъ!
   Онъ не далъ мнѣ знать, съ какимъ поѣздомъ онъ пріѣдетъ, и я не встрѣчала его на вокзалѣ.
   "Буду понедѣльникъ. Обѣдаемъ вмѣстѣ". И только.
   Я весь день не выходила. Я была увѣрена, что онъ придетъ раньше назначеннаго времени,-- сама не знаю почему. Въ половинѣ шестого зазвенѣлъ колокольчикъ, часто-часто, словно кто-то торопится, и въ то же время его забавляетъ звонить у моей двери. Я сразу узнала звонокъ Рауля и бросилась отворять. Передо мной былъ онъ, въ своей широкополой фетровой шляпѣ, которой онъ и не вспомнилъ снять; его молодое безбородое лицо, обыкновенно мальчишески лукавое, было серьезно и взволновано. Глаза наши встрѣтились; красивымъ, почти женскимъ жестомъ онъ схватилъ меня за руки... И мы стояли такъ другъ противъ друга, въ передней, у открытой на лѣстницу двери, блѣдные, не въ силахъ выговорить слова отъ волненія. Мы были такъ счастливы!... Я снова поддавалась чарамъ этой молодости, торжествующей и скромной, которая, лукаво улыбаясь однимъ уголкомъ глаза, какъ будто говоритъ:-- "Не гнѣвайтесь на меня, благоразумные люди, почтенные старички и старушки, что я такъ юнъ и милъ въ своемъ мальчишествѣ: право же, я смиренно прошу у васъ извиненія"...
   Но въ эти минуты не было ни лукавства въ его глазахъ, ни насмѣшки въ моихъ. Мы просто радовались отъ души. И ноздри Рауля раздувались, вдыхая ароматъ моихъ духовъ, а я упивалась вѣявшимъ отъ него знакомымъ, милымъ запахомъ ириса и вервены.
   -- Лоретта!
   -- Рауль!
   И оба мы разсмѣялись, какъ дѣти.
   Потомъ долго болтали у меня въ гостиной, гдѣ уже была зажжена лампа. Я улеглась на диванъ; Рауль усѣлся на подушку, у ногъ моихъ, на полу, взялъ мою руку и прижался щекой къ ладони.
   -- Лоретта, какіе у васъ сегодня красивые букеты! Знаете, вамъ на щеку падаетъ тѣнь отъ цвѣтка... какъ у нимфы на картинѣ Боттичелли "Весна". Какъ я тосковалъ по этой узкой, длинной комнатѣ, пропитанной запахомъ цвѣтовъ! Съ этими бѣлыми стѣнами и массой зеркалъ она представлялась мнѣ чѣмъ-то вродѣ флакона, наполненнаго розовымъ масломъ.
   -- Смотрите, Рауль, вонъ въ той вазѣ лепестки засохшихъ розъ съ послѣдняго букета, который вы мнѣ подарили... Съ тѣхъ поръ я уже не хранила лепестковъ... Не хотители рюмку портвейну?
   -- Охотно выпью. Не вставайте; я знаю, гдѣ онъ.
   -- Нѣтъ, нѣтъ! Позвоните, или, лучше, позовите Нанонъ.
   Рауль позвалъ -- и принялся декламировать импровизированные стихи въ честь Нанонъ.
   Та вбѣжала, запыхавшись.
   -- Господи -- батюшка! Да это мосье Рауль вернулся.
   -- Слушай-ка, Нанонъ, ей-Богу я тебя поцѣлую.
   -- Я не прочь; ужъ очень вы милы.
   -- Нанонъ, у тебя пылаютъ щеки -- ужъ не влюбилась ли ты, чего добраго?
   -- Нѣтъ, это отъ плиты. Но не безпокойтесь, сударь, я убавлю огня -- вашъ омаръ испечется въ самый разъ.
   -- Я уже предвкушаю это удовольствіе -- съѣсть, вмѣстѣ съ Лореттой -- омара подъ бешемелью, твоего приготовленія. Это должно быть божественно!... Однако дай же мнѣ портвейну.
   -- Нѣтъ, какой онъ сталъ лакомка, этотъ мосье Рауль!
   Нанонъ убѣгаетъ, громоздкая, но проворная, и возвращается съ граненымъ стаканчикомъ и бутылкой пурпуроваго вина.
   -- Рауль, Нанонъ васъ обожаетъ.
   -- Я понимаю ее, Лоретта.

-----

   Мы возобновили наши прогулки. Рауль ведетъ размѣренную спокойную жизнь. Время отъ времени онъ пишетъ статьи для журналовъ, а по утрамъ работаетъ надъ своимъ романомъ, который будетъ называться "Счастливецъ-". Послѣ завтрака -- въ тѣ дни, когда мы не завтракаемъ вмѣстѣ -- онъ заходитъ за мной, и мы идемъ гулять: на выставку, въ музей, пить чай, потомъ къ г-жѣ Ла-Шармоттъ или Паскалю. Когда Рауль не обѣдаетъ у знакомыхъ, онъ обѣдаетъ у меня или, вмѣстѣ со мной, у г-жи Ла-Шармоттъ. Онъ очень доволенъ знакомствомъ съ лордомъ Дервардомъ; тотъ, въ самомъ дѣлѣ, милый мальчикъ, у него бездна ума и фантазіи. И лорду Дерварду нравится бывать съ нами; онъ иногда увозитъ всю нашу четверку въ театръ -- гдѣ, впрочемъ, Паскаль всегда бранится -- а потомъ ужинать въ ресторанъ, и Нанонъ только головою качаетъ, вѣшая въ шкафъ мои платья.
   -- Это прямо развратъ -- столько денегъ тратить на подобную ерунду!
   Но Рауль любитъ, чтобъ я была хорошо одѣта.
   Сегодня мы ходили по букинистамъ; я купила одинъ изъ разрозпенныхъ томовъ "Опытовъ" Монтэня. Мнѣ понравился переплетъ -- словно увядшій листъ, на которомъ сама Осень начертила своимъ золотымъ ногтемъ жилки и завитки. Потомъ отправились въ Клюни. Музей мы знаемъ, какъ свои пять пальцевъ и ужъ не смотримъ на картины, а прямо идемъ грѣться къ огромнымъ старымъ каминамъ, гдѣ пылаетъ такой яркій огонь.
   Я усѣлась передъ каминомъ, разстегнула пальто, отдала свою муфту Раулю, сняла перчатки и принялась еще разъ перелистывать купленную книгу. Это былъ какъ разъ тотъ томъ, гдѣ есть глава о дружбѣ; мнѣ метнулась въ глаза фраза: "Если меня попросятъ сказать, почему я любила,-- я могу отвѣтить только: потому, что это былъ онъ, потому что это была я"... Прочла еще разъ и переворачиваю двѣ склеенныхъ страницы. Между ними три виноградныхъ листа на одномъ и томъ же стеблѣ. Они такъ втиснулись въ бумагу, что даже окрасили ее своей кровью -- нѣкогда розовой, теперь побурѣвшей. На одной страницѣ подлинный листъ, на другой -- его четкій оттискъ.
   И мнѣ вдругъ становится невыразимо грустно.
   -- Смотрите, смотрите, Рауль.
   -- Сколько времени ты уже лежишь здѣсь, бѣдный поблекшій листокъ? Кто вложилъ тебя сюда? Когда? Зачѣмъ? Съ какими чувствами въ душѣ тотъ или та, кто сорвалъ тебя у окна или подобралъ въ аллеѣ, отмѣтилъ твоею умирающей красой эту безсмертную страницу? О, Лоретта, сколько грёзъ навѣваетъ такой засохшій листокъ, найденный въ старой книгѣ!...
   -- Я вамъ дарю эту книгу, Рауль, сочините исторію о багряномъ листѣ... Да, да, я хочу, чтобы вы взяли эту книгу на память обо мнѣ. Дайте мнѣ вашъ карандашъ.
   Я написала на заглавномъ листкѣ:
   Вамъ, Рауль,
   потому что это вы, потому что это я.
   И подала ему книжку.
   Онъ, видимо довольный, шепнулъ: "Какъ вы добры!" и оторвалъ лепестокъ отъ букетика на моей муфтѣ, чтобы присоединить его къ увядшему листу.
   На этотъ разъ мы вернулись пить чай домой. Въ мое отсутствіе Нанонъ принялась за уборку, чего я не выношу, и приставала ко мнѣ:
   -- Куда дѣвать эту груду альбомовъ? Они загромождаютъ весь уголъ. Да вы въ нихъ почти никогда и не заглядываете, мадамъ Лоретта.
   Пока она приготовляла чай, мы съ Раулемъ перелистывали старые альбомы. Здѣсь были мамины гербаріи, коллекціи цвѣтовъ и водорослей. Мнѣ вдругъ вспомнилось, что я видала еще живыми на тарелкахъ и въ кувшинахъ эти зеленыя атласныя ленты водорослей, эти багряные завитки и мхи, похожіе на пауковъ. Я вспомнила, какъ мама препарировала эту шелковую травку и вотъ эти бархатные, покрытые волосками листья какого-то осенняго растенія... Вотъ здѣсь жасминъ -- благоуханье лѣтнихъ вечеровъ -- голубые колокольчики, дикія гвоздики -- яркое солнечное утро, неспѣшныя прогулки, изящный жестъ руки, срывающей цвѣтокъ!... угасшая жизнь, далекіе минувшіе дни...
   Слезы подступаютъ къ моимъ глазамъ, тяжелыя, горькія слезы...
   Рауль восхищается, какъ искусно сохранены цвѣты.
   -- Взгляните на этотъ ирисъ -- точно нарисованный. Какой это красивый цвѣтокъ -- ирисъ, въ немъ какая-то тайна. Его бутоны, словно закутанные въ шелковую бумагу, съ чисто японской заботливостью, распускаются невѣдомо какъ -- никогда на глазахъ у людей. Какъ ни слѣди за нимъ, не устережешь момента расцвѣта. А вотъ эти, синіе и фіолетовые -- они словно родились на днѣ моря, въ подземной пещерѣ. Можно перевернуть страницу? О, Лоретта, взгляните, какая прелесть! Ваша мама была удивительная искусница: геліотропъ такъ трудно сохранить въ его натуральномъ видѣ.
   Я закрываю глаза, чтобы сдержать слезы. Для меня въ этомъ гербаріи, какъ драгоцѣнности въ саркофагахъ мумій, вмѣстѣ съ этими цвѣтами схоронено столько грёзъ, сожалѣній, надеждъ, яркаго лѣтняго зноя, поблекшихъ красокъ осени. Здѣсь сохранилось даже нѣсколько песчинокъ съ песчанаго берега, на которомъ мама собирала эти водоросли и который давно ужъ не хранитъ ея легкихъ слѣдовъ.
   -- Взгляните на этотъ геліотропъ,-- сказалъ Рауль,-- и одно это слово какъ бы по волшебству воскресило для меня ванильный опьяняющій запахъ этого скромнаго печальнаго цвѣтка. Мать моя обожала геліотропъ, и цѣлая клумба этихъ голубовато-лиловыхъ цвѣтовъ тянулась вдоль фасада нашего деревенскаго дома; въ полдень въ открытыя окна отъ нихъ струился прямо волшебный ароматъ. Помню одинъ такой полдень. Мнѣ было лѣтъ пятнадцать; въ залѣ полутьма и прохлада, несмотря на лѣтній зной; мама играетъ на рояли, а я усѣлась съ ногами въ большое кресло, слушаю ея игру и упиваюсь запахомъ геліотропа, который словно несетъ съ собой солнечный лучъ, пробивающійся сквозь полузакрытыя ставни... Мама была не богъ вѣсть какая хорошая музыкантша, но любила играть вальсы, въ особенности старинные, изъ старыхъ нотныхъ тетрадей, гдѣ переплеты были скрѣплены шнурками или ленточками: La Danse d`Amour, Il Bacio, An der schönen blauen Donau и т. п.
   Вотъ и ритурнели старыхъ вальсовъ примѣшались къ ванильному запаху, и въ памяти, одинъ за другимъ, воскресаютъ годы юности... Мама играетъ, старается, наклоняетъ голову надъ роялью, и мнѣ видна ея бѣлая красивая шея, въ граціозномъ наклонѣ подъ свернутымъ наскоро жгутомъ волосъ. Свѣтлый кисейный пеньюаръ падаетъ безчисленными складками вокругъ стройнаго стана; и длинные холеные пальцы стучатъ по клавишамъ...
   Отъ всего этого уюта, тепла, присутствія мамы, сильнаго запаха и наивной музыки мной овладѣваетъ какая-то одуряющая истома, и я впервые понимаю, что означаетъ слово: наслажденіе...
   -- Вы плачете, Лоретта?
   -- Слишкомъ многое мнѣ напоминаетъ этотъ гербарій, Рауль. Здѣсь на каждой страницѣ -- невидимый черный цвѣтокъ,-- цвѣтокъ прошлаго... Оставимъ эти тетради, Рауль. Забудемъ, что время идетъ, унося и нашу молодость. Не будемъ думать о томъ, что станется черезъ нѣсколько лѣтъ съ этимъ алымъ лепесткомъ, который вы оторвали отъ моей живой розы и положили въ эту книгу, какъ въ гробъ...
   Мы пили чай. Рауль разсказывалъ мнѣ всевозможныя забавныя исторіи. Потомъ онъ остался обѣдать. И уже уходя, спросилъ меня, такъ нѣжно:
   -- Ну, какъ же, Лоретта, вы больше не грустите?
   -- Нѣтъ, мой другъ.
   -- Это хорошо. Дайте мнѣ ваши лапки.
   Но, вмѣсто того, чтобы поцѣловать ихъ, онъ удержалъ ихъ въ своихъ, привлекъ меня къ себѣ и прильнулъ губами къ моимъ волосамъ.
   Потомъ низко поклонился.
   -- Сударыня!...
   И ушелъ.
   

XIII.

   Рауль чѣмъ-то озабоченъ. Я тревожусь. Это началось очень скоро послѣ нашей радостной встрѣчи. Онъ жалуется на скуку жизни, на неудовлетворенность -- онъ, всегда такой безпечный, надъ всѣмъ подсмѣивающійся оптимистъ! Я спрашивала Семэнье насчетъ его здоровья; онъ говоритъ: недурно, но находитъ, что Рауль еще не окрѣпъ послѣ болѣзни, и ему надо очень беречься. Въ данный моментъ ему, казалось бы, не на что жаловаться. Его статьи имѣютъ успѣхъ; онъ почти увѣренъ, что Revue Mandarine издастъ его книгу. Денежныя заботы его не тревожатъ. Такъ въ чемъ же дѣло? Что съ нимъ? Ужъ не влюбился ли онъ въ какую-нибудь скверную женщину? Я надѣюсь, что нѣтъ.
   Онъ нервничаетъ, сталъ почти угрюмъ, неразговорчивъ. Мы иной разъ подолгу сидимъ молча, грустно глядя другъ на друга сквозь дымъ нашихъ сигаретокъ. И я тоже стала нервничать, сама не знаю, почему. Нанонъ дивится моимъ вспышкамъ нетерпѣнія. И я чувствую себя неудовлетворенной. Изъ-за этого злого дитяти мучаюсь и я.
   Что, если онъ полюбитъ, если его полюбятъ! Если въ этой новой любви онъ найдетъ и ласку, и нѣжность?! Какую же роль буду тогда я играть въ его жизни?... До сихъ поръ у него бывали только, какъ онъ говоритъ, прихоти, капризы... Нѣтъ, нѣтъ, этого не можетъ быть! Онъ не найдетъ одновременно любви и дружбы. Я его единственный другъ. У него будетъ, можетъ быть, еще много любовницъ, но никогда, никогда, ни къ одной изъ нихъ онъ не будетъ питать того довѣрія, той братской, глубокой и нѣжной привязанности, которую онъ питаетъ ко мнѣ -- вѣдь и я горячо плачу ему тѣмъ же.
   На дворѣ ненастье. Дождь хлещетъ о стекла. Мы грѣемся у камелька.
   -- Рауль, другъ мой, что вы такъ задумчивы?
   -- Право не знаю. Развѣ?... Я удивленъ. Вы знаете, я, вообще, мало думаю: это меня утомляетъ.
   Онъ улыбается, но глаза его не смѣются.
   -- Рауль, у васъ какое-нибудь огорченіе, забота? Отчего не подѣлиться со мной? Развѣ я уже перестала быть вашимъ другомъ?
   Онъ всталъ и садится у моихъ ногъна коверъ.
   -- Другъ мой, никакія заботы меня не тревожатъ, и, если вы находите, что у меня жалкій видъ, это, должно быть, оттого, что я усталъ, заработался.
   -- Не надо такъ много работать, Рауль. Вспомните, что говорилъ Семэнье. Дитя мое, мнѣ жутко видѣть васъ такимъ, мнѣ все кажется, что вы за что-то сердиты на меня, а за что -- я не знаю.
   -- Сердитъ на васъ? Господь съ вами! Да за что же? За то развѣ, что вы слишкомъ милы, слишкомъ добры и снисходительны ко мнѣ?... Нѣтъ, Лоретта, не мучьте себя понапрасну; ничего со мной не случилось. Просто я привереда и ничего больше.
   Голосъ его какъ будто упалъ. Онъ, какъ ребенокъ, зарылся головой въ складки моего платья и долго оставался такъ неподвижно.
   И мнѣ было какъ-то не по себѣ; и меня охватило какое-то смутное волненіе и тревога. Послѣднее время мнѣ все кажется, что вокругъ насъ витаютъ какія-то несказанныя слова, что мы чего-то не договариваемъ...
   А между тѣмъ невозможно быть дружнѣе, ближе умомъ и душой, чѣмъ мы съ Раулемъ.
   О, я не хочу, чтобы онъ былъ несчастливъ!...

----

   Лордъ Дервардъ часто навѣщаетъ меня. Онъ очень пріятный человѣкъ, и я согласилась вылѣпить его бюстъ -- такъ просто, набросокъ, этюдъ.
   Работа идетъ неважно; неопытность мѣшаетъ, и я иной разъ злюсь сама на себя. Должна сказать, что моя модель гораздо больше интересуется мною, чѣмъ моей работой. Мы бесѣдуемъ; онъ разсказываетъ мнѣ много поэтическаго и забавнаго; я не скучаю.
   И Рауль, вслѣдъ за Паскалемъ, увѣряетъ, что лордъ Дервардъ влюбленъ въ меня.
   -- Ужъ не это ли васъ огорчаетъ, Рауль?-- спросила я однажды своего друга.-- Скажите откровенно, и я разобью начатый бюстъ и скажу своему англичанину, чтобы онъ больше не являлся сюда.
   -- Лоретта, милочка, вы съ ума сошли? Мнѣ очень симпатиченъ лордъ Дервардъ, я восхищаюсь его крупнымъ дарованіемъ... А все-таки я доволенъ, что вы его не любите, Лоретта.
   Какъ-то вечеромъ мы всѣ четверо собрались у г-жи Ла-Шармоттъ. Паскаль курилъ свою трубку. Шармоточка въ облакѣ бѣлыхъ кружевъ и сѣрыхъ лентъ, съ своими румяными щечками и посеребренными инеемъ волосами, напоминала восхитительное морозное утро. Рѣчь зашла о любви; каждый высказалъ свое мнѣніе; только Рауль хранилъ молчаніе.
   -- Клянусь старымъ развратникомъ Юпитеромъ!-- сказалъ Паскаль,-- я радъ, что уже вышелъ изъ возраста, когда тратишь драгоцѣнное время на эту дивную глупость.
   -- А я,-- проворковала Шармоточка,-- я счастлива, что мнѣ больше нечего бояться. Ко мнѣ уже не пристаютъ на улицѣ; я могу останавливаться передъ витринами; если молодой человѣкъ любезенъ и предупредителенъ со мной, мнѣ ничто не мѣшаетъ находить его милымъ; я не подозрѣвай съ его стороны никакого дурного умысла. Въ сущности, любовь это такая сложная и скучная исторія, а порой и мучительная... Помните слова Мюссе: "Красота -- гибельный даръ". Я совершенно съ нимъ согласна. Быть молодой и красивой очень утомительно.
   -- Однако, сударыня,-- усмѣхнулся лордъ Артуръ,-- вы помните, навѣрно, и другое изреченіе Шамфора: "Благоразумные люди живутъ долго; страстные живутъ..."
   -- Откуда же вы знаете, что я-то не жила?-- воскликнула г-жа Ла-Шармоттъ.
   Лордъ Артуръ невольно разсмѣялся, а безцеремонный Паскаль вскричалъ:
   -- Изліянія?! Да еще съ приправой кокетства!... Ради Бога увольте!
   -- А вы, сударыня,-- повернулся ко мнѣ лордъ Артуръ,-- что вы думаете о страсти?
   -- Ничего хорошаго. Я предпочитаю дружбу. Страсть -- борьба; дружба -- соглашеніе... Любовникъ для женщины -- всегда врагъ... Что вы хотите? У меня дурной характеръ: я не умѣю любить враговъ.
   Молодые люди оба, повидимому, остались не очень довольны моимъ опредѣленіемъ страсти. Красивый ротъ лорда Артура искривился въ гримасу, а Рауль нервно пробормоталъ:
   -- А слѣдовательно тому, кто удостоился стать вашимъ другомъ, лучше всего и оставаться имъ.
   -- Но вѣдь онъ же мой единственный другъ.
   Какъ мнѣ вдругъ стало грустно, сама не знаю -- почему.

----

   Вчера шелъ снѣгъ; сегодня морозитъ, и Рауль зоветъ меня въ Версаль. Погода ясная, сухая; риска простудиться, кажется, нѣтъ; мы закутались, какъ лапландцы, и ѣдемъ.
   Рауль повеселѣлъ. О, я сдѣлаю все-все, что онъ захочетъ, о чемъ попроситъ меня, лишь бы только къ нему опять вернулась его радостная дѣтская улыбка.
   Мы весело бродимъ по версальскому парку. Бассейны замерзли; земля скрипитъ подъ ногами; клумбы засыпаны снѣгомъ; оснѣженные тисы похожи на пирамиды изъ крема. Окна стараго дворца горятъ на солнцѣ, и весь онъ кажется какимъ-то сказочнымъ замкомъ. На холодномъ розовомъ небѣ черныя вѣтки деревьевъ сплетаются въ тонкій и сложный узоръ; купы деревьевъ, изгороди, кусты,-- все увѣшано гирляндами инея; лужайки устланы бархатнымъ бѣлымъ ковромъ. Весь паркъ смотритъ серебрянымъ лабиринтомъ, очарованнымъ лѣсомъ, гдѣ волшебницы сѣверныхъ сказокъ оставили свои лебяжьяго пуха плащи. Въ такой веселый искрящійся день гулять -- одно наслажденіе. Мы такъ долго томились подъ дождемъ и въ грязи.
   Мы избѣгали катковъ и бродили по тихимъ аллеямъ, гдѣ чувствуешь себя, какъ дома. Рауль, смѣясь, клалъ свои руки по очереди одну за другой въ мою муфту и грѣлъ ихъ объ мои теплыя руки.
   Какъ сейчасъ слышу чириканье пугливой озябшей птички, летавшей около насъ, когда Рауль вдругъ остановился.
   -- Лоретта, мнѣ надо что-то сказать вамъ.
   Я вздрогнула. Мнѣ было жутко услышать то, что мнѣ такъ хотѣлось и такъ страшно было узнать. Навѣрное онъ скажетъ: "Я полюбилъ... и любимъ..." или: "Меня не любятъ... другъ мой, посовѣтуйте, что мнѣ дѣлать, утѣшьте меня, помогите... я несчастливъ!"
   Но Рауль продолжалъ, не глядя на меня:
   -- Лоретта, другъ мой, я опять уѣзжаю.
   -- Уѣзжаете?
   -- Да. И не къ родителямъ. Дальше. Простите, что у меня не хватило духу заговорить съ вами объ этомъ раньше. Я дожидался, пока обстоятельства сдѣлаютъ мой отъѣздъ неизбѣжнымъ. Иначе, еслибъ вы сказали мнѣ: "Рауль, не уѣзжайте!" я не въ состояніи былъ бы разстаться съ вами!
   -- О, Рауль, вы уѣзжаете!...
   -- Лоретта, я чувствую потребность перемѣнить образъ жизни. О, не обвиняйте меня въ неблагодарности. Сердце мое обливается кровью при мысли, что ему придется биться вдали отъ васъ. Но мнѣ надо уѣхать на нѣсколько мѣсяцевъ изъ Парижа. Я чувствую, что это мнѣ необходимо.
   -- На нѣсколько мѣсяцевъ!...
   -- Другъ мой...
   Онъ отвернулся. Онъ взволнованъ; я вижу, какъ дрожатъ его губы, рѣсницы.
   -- Надо, надо, Лоретта... Тамъ вашъ Рауль станетъ благоразумнымъ человѣкомъ и настоящимъ писателемъ, кончитъ свой романъ, напишетъ нѣсколько хорошихъ статей, а можетъ быть и поэмъ...
   -- Развѣ вы не могли бы ихъ написать здѣсь, Рауль? Нѣтъ, нѣтъ, все это вздоръ! Вы бѣжите отъ какой-то мнѣ невѣдомой муки. Дитя мое дорогое, кто такъ огорчилъ васъ?
   -- Никто, Лоретта.
   -- Неужели я не могу васъ утѣшить, вылѣчить, успокоить?... Развѣ я просила, чтобъ мой мальчикъ сталъ скорѣе большимъ человѣкомъ? Развѣ мнѣ нужно, чтобъ онъ былъ благоразуменъ?
   -- Слушайте, Лоретта. Семэнье увѣряетъ, что для моего здоровья нельзя выдумать ничего лучше. Я ѣду черезъ недѣлю. Черезъ недѣльку, другъ мой, я, какъ опереточный герой, сажусь на корабль, который отправляется въ Критъ, да, на островъ Аріадны... Тамъ производятъ теперь удивительно интересныя раскопки, вѣдь я вамъ и раньше говорилъ, какъ я интересуюсь ими... Revue Mandarine посылаетъ меня туда на свой счетъ корреспондентомъ... Весна тамъ мягкая и теплая, не слишкомъ жаркая; вернусь я въ концѣ іюня, можетъ быть, даже раньше. Одинъ изъ моихъ пріятелей -- помощникъ знаменитаго археолога, который руководитъ этими раскопками. Я буду писать вамъ часто-часто, думать о васъ каждую минуту, считать дни до нашей встрѣчи...
   -- Такъ зачѣмъ же, зачѣмъ уѣзжать? Нѣтъ, нѣтъ, не слушайте меня, уѣзжайте. Разъ Семэнье говоритъ, что это вамъ полезно, разъ вы сами этого хотите... Но почему же такъ внезапно, такъ неожиданно?... Еще недавно вы писали, что вамъ скучно всюду, гдѣ нѣтъ меня... Четыре мѣсяца не видѣть васъ -- это такъ страшно долго!
   Спазма сдавила мнѣ горло. Я остановилась. Мы незамѣтно повернули назадъ и подошли къ террасѣ, выходящей на каналъ. Я сѣла на перила, Рауль стоялъ, облокотись на нихъ. Мы смотрѣли другъ на друга; я сверху, онъ снизу. Онъ взялъ мою руку. Солнце садилось; конькобѣжцы уже разошлись; въ темнѣющемъ паркѣ стало холодно и пустынно. Но мы не трогались съ мѣста.
   Мнѣ хотѣлось плакать, хотѣлось сказать Раулю много-много. Но я не знала, что сказать. Я волновалась, мучилась; мнѣ все казалось, что и Раулю надо что-то сказать; но уста его оставались безмолвными. Наше молчаніе было полно вопросовъ и тайны. Сордце мое билось, какъ птичка въ клѣткѣ. Мнѣ мучительно хотѣлось, чтобъ Рауль заговорилъ, чтобъ онъ сказалъ: "я жду",-- но не одно только это. Въ душѣ была какая-то неувѣренность, горечь, тоска. Но въ глубинѣ души, въ самомъ завѣтномъ уголкѣ я все же предпочитала разлуку съ Раулемъ его признанію, что онъ любитъ, счастливъ, любимъ... И въ. то же время я упрекала себя за такую чрезмѣрную требовательность, и едва смѣла сама себѣ въ этомъ признаться. На минуту у меня вдругъ мелькнула мысль: "Что, если Рауль любитъ меня?" Но я тотчасъ же отогнала ее, какъ нелѣпую, недопустимую.
   -- Нѣтъ, конечно, нѣтъ, вѣдь онъ сказалъ бы мнѣ. Почему бы ему не сказать?...
   И я молчала, и Рауль не говорилъ ни слова. Только дрожащія руки наши никакъ не могли разжаться. Я смертельно устала, чувствовала себя совершенно несчастной и сама не понимала, что со мной.
   -- Вечерѣетъ... Пора домой, Лоретта.
   -- Идемте, Рауль.
   Мы зашли напиться чаю въ кафе, и въ бѣлой залѣ со множествомъ зеркалъ снова говорили, но уже спокойно, дружески, о его близкомъ отъѣздѣ, о необходимыхъ приготовленіяхъ.
   Когда мы вышли, началъ падать снѣгъ, все гуще-гуще; бѣлыя звѣздочки усыпали мою шапочку, муфту, мѣховую накидку. Извозчика поблизости не было... Мы шутили:
   -- Вотъ бы такія мушки на вуаль -- какъ было бы красиво!
   -- Да. А вы теперь похожи на японское деревцо съ бѣлыми цвѣтами, похожими на мотыльковъ.
   Наконецъ мы нашли фіакръ, потомъ сѣли на поѣздъ, и я поспѣла домой какъ разъ во-время, чтобы успѣть переодѣться и ѣхать обѣдать къ лорду Дерварду.
   Прикалывая къ корсажу бѣлую розу, я вспомнила бѣлые хлопья, такъ мягко сыпавшіеся на насъ, холодные, пушистые, подумала о томъ, что воспоминаніемъ объ этой прогулкѣ я буду жить четыре мѣсяца, и двѣ слезы скатились на душистый бѣлый цвѣтокъ.
   Въ этотъ вечеръ мы оба избѣгали говорить объ отъѣздѣ. Потомъ, конечно, сказали друзьямъ, и они одобрили планъ Рауля, въ увѣренности, что это будетъ очаровательное путешествіе и что Рауль напишетъ о немъ интересную книгу. Семэнье увѣрилъ меня, что оно благотворно отзовется на здоровьѣ Рауля.
   Самъ Рауль не заговариваетъ больше о своей поѣздкѣ. Онъ нервничаетъ,-- то слишкомъ веселъ, то молчитъ, какъ убитый. Мы оба какъ-то стѣсняемся другъ друга, а время идетъ... такъ страшно быстро!...

-----

   Рауль уѣхалъ! Уѣхалъ, не простившись со мной, днемъ раньше, чѣмъ было условлено. Сегодня утромъ мнѣ приносятъ записку:
   "Когда вы будете читать это, Лоретта, меня уже не будетъ въ Парижѣ. Я бѣгу, какъ преступникъ. У меня нехватило мужества еще разъ увидѣться съ вами. Я не былъ увѣренъ, что смогу оторваться отъ васъ, а я хотѣлъ уѣхать.
   "Одинъ день проведу у родителей, потомъ двинусь дальше, въ Марсель... Вы забудете меня, Лоретта?
   "Но развѣ это не гадко, не эгоистично съ моей стороны желать, чтобы мой другъ страдалъ отъ моего отсутствія?
   "Другъ мой, все это навѣрное кажется вамъ непонятнымъ. Я самъ хорошенько не понимаю себя; знаю только одно: я несчастливъ.
   "Думайте обо мнѣ, пишите мнѣ почаще и простите мнѣ, съ вашей обычной добротой, что я такой ненадежный, такой капризный Другъ.

Рауль".

   Письмо выпало у меня изъ рукъ. Я была поражена. Я не могла себѣ представить, что не увижу его четыре долгихъ мѣсяца...
   Мнѣ казалось, что съ Раулемъ ушла вся радость жизни, радость труда и свободы, наивная радость сознанія своей красоты; ушло все дорогое, хорошее...
   -- Спаси Господи, съ чего это вы такъ закручинились? Лицо, словно у кающейся Магдалины!
   -- Нанонъ! Рауль уѣхалъ.
   И милая дѣвушка раскрываетъ мнѣ свои объятія, чтобъ я могла выплакаться.
   

XIV.

   А жить все-таки надо. Надо какъ-нибудь перетерпѣть эти четыре долгихъ мѣсяца. О, какихъ долгихъ!... Этой недѣлѣ, кажется, не будетъ конца.
   Я прячу свою тоску отъ Паскаля и г-жи Ла-Шармоттъ: они такъ добры, такъ любятъ меня -- нехорошо было бы съ моей стороны дать имъ понять, что вся ихъ нѣжность не можетъ утѣшить меня въ разлукѣ съ Раулемъ.
   Странный, капризный ребенокъ!
   Неужели же всякое чувство, даже самое спокойное, надежное, наименѣе измѣнчивое,-- и то заставляетъ страдать?
   А я-то такъ была увѣрена въ прочности нашего дружескаго договора. Теперь я смутно чувствую, между мною и Раулемъ ужъ нѣтъ прежней полной искренности и довѣрія, и это меня глубоко печалитъ.
   Что я вамъ сдѣлала, Рауль, чѣмъ провинилась передъ вами? Вы были для меня то взрослымъ братомъ, то моимъ ребенкомъ. Вы понимали меня, заботились обо мнѣ, руководили мной. А въ тѣ дни, когда сами превращались въ ребенка, наступалъ мой чередъ баловать васъ и журить, и заботиться о васъ съ материнской нѣжностью.
   Я такъ нуждалась въ васъ, мой другъ. Вѣдь я одинока. Свобода -- вѣдь это тоже одиночество. И потомъ я боюсь, тревожусь: если онъ тамъ захвораетъ, кто будетъ ходить за нимъ? Кто будетъ слѣдить за тѣмъ, чтобы онъ былъ остороженъ, берегъ себя? Кто скажетъ: "Рауль, не забудьте взять съ собой завтра теплое пальто на экскурсію... Рауль, нельзя такъ много работать; дайте мнѣ слово, что вы не будете сидѣть до четырехъ часовъ ночи. Обѣщайте мнѣ ѣсть сырое мясо и выкуривать не больше 10 сигаретокъ въ день"... Никто теперь не докучаетъ вамъ этимъ, Рауль, но неужели вамъ не жаль нашихъ уютныхъ обѣдовъ, приготовленныхъ заботливой рукою Нанонъ, нашихъ мирныхъ вечеровъ, книгъ, прочитанныхъ вмѣстѣ, всего нашего почти совмѣстнаго существованія?
   Оно казалось мнѣ такимъ естественнымъ... Я только теперь понимаю, какой несказанной радостью это было для меня... И вотъ, самое мое дорогое утрачено.
   Неужели вы не чувствуете того же, думая обо мнѣ? Неужели правда, что всѣ мужчины, даже самые лучшіе, самые искренніе, по природѣ нѣсколько неблагодарны, что всѣмъ имъ нужна перемѣна, даль, новизна,-- что они не могутъ быть вѣрны... даже въ дружбѣ?
   Нѣтъ! Я не могу этому вѣрить. Вы просто изнервничались, устали, ослабли; вы сами сознаетесь, что вы несчастливы... Кто причинилъ вамъ горе, которымъ вы не хотите со мной подѣлиться?... Ахъ, Рауль, я ужъ не думаю такъ, какъ тогда, въ Версалѣ. Я предпочла бы видѣть васъ счастливымъ съ другой, хотя бы она немножко и отняла васъ у меня,-- только бы вы были здѣсь, близко... чтобы я могла говорить себѣ: онъ придетъ не сегодня, такъ завтра, послѣ завтра,-- чтобы уйти отъ этой страшной увѣренности, что я не увижу васъ долгіе мѣсяцы.
   Я совсѣмъ упала духомъ. Я чувствую себя, какъ птица, которую разлучили съ ея товаркой по клѣткѣ, какъ волъ, хирѣющій оттого, что палъ его товарищъ, ходившій съ нимъ въ одной упряжкѣ.
   Я засыпаю и просыпаюсь все съ той же болью въ сердцѣ. Всюду ищу васъ, и образъ вашъ такъ явственно стоитъ передъ моими глазами, что я снова и снова дивлюсь, какъ это васъ нѣтъ возлѣ меня. Попробую ли пойти гулять -- я машинально оборачиваюсь, чтобы спросить: "Куда мы пойдемъ?" Сяду ли за работу -- волнуюсь и жду, не скажетъ ли мнѣ вашъ голосъ: "Вотъ это вамъ удалось" или: "Это мнѣ не нравится; эти складки нужно расположить иначе". И работа валится у меня изъ рукъ, и я начинаю хандрить.
   Лордъ Дервардъ нанялъ прехорошенькій отель и хочетъ отпраздновать новоселье. Пришлось заказать по этому случаю новое платье, и я была въ страшномъ затрудненіи -- обыкновенно вы помогали мнѣ выбрать и цвѣтъ, и фасонъ. Наконецъ, заказала черное, почти траурное.
   Лордъ Артуръ страшно милъ со мной. Онъ готовъ навѣщать меня хоть каждый день, если-бъ только я ему позволила. Предлагаетъ сопутствовать мнѣ въ музеи, на выставки... Я отговариваюсь то работой, то усталостью... Не виноватъ же онъ, что онъ -- не вы!...
   Онъ прислалъ мнѣ бѣлыхъ розъ -- массу; ими полны всѣ бокалы и вазы. Но мнѣ онѣ кажутся призраками, блѣдными тѣнями тѣхъ алыхъ розъ, что благоухали всю эту зиму во время нашихъ tête-à-tête у камелька.
   Лорду Дерварду нравится, что я люблю цвѣты. Онъ тоже обожаетъ ихъ и понимаетъ. Разъ онъ спросилъ меня:
   -- Вы когда-нибудь думали о томъ, чѣмъ была бы жизнь, если бы на свѣтѣ не было цвѣтовъ? Исчезла бы радость полей и лѣсовъ, веселье жилищъ, самые благовонные запахи. Исчезла бы сразу цѣлая область искусства, потому что узоры на матеріяхъ, на платьяхъ, рѣзьба по дереву, консоли, завитки -- всюду и вездѣ фигурируютъ цвѣты. Они обвиваются гирляндами вокругъ старинныхъ зеркалъ, даютъ свои контуры вышивкамъ и кружевамъ; восточные ковры -- это цѣлые цвѣтники; полотна, шелка, бархатъ, драпировки -- все это заткано стеблями, вѣтками, листьями, а то и цѣлыми букетами цвѣтовъ. Хрусталь имитируетъ формы цвѣточныхъ чашъ; женщины, вѣчно окружая себя цвѣтами, заимствовали у нихъ часть ихъ граціи, ихъ тайнъ,-- и женщины не были бы такъ прекрасны, если бы не существовало цвѣтовъ...
   У него всегда такія странныя мысли -- у лорда Дерварда. Я даже и представить себѣ не могу, какъ это вдругъ бы не было цвѣтовъ...
   Бѣдный лордъ Артуръ! Паскаль увѣряетъ, что онъ меня любитъ. Я не вѣрю, но онъ всякій разъ такъ опечалится, когда я ему скажу: "Не приходите!" А мнѣ хочется сумерничать одной въ тѣ часы, когда мы бывало съ вами, Рауль, возвращались домой пить чай. Теперь чай мой стынетъ въ прозрачной китайской чашкѣ. Я, не зажигая огня, лежу съ закрытыми глазами и слушаю, какъ осыпаются мои розы, лепестокъ за лепесткомъ. Пріоткрою глаза -- въ комнатѣ почти темно; изъ сумрака выступаетъ только голубоватый четыреугольникъ окна; лежу и думаю... о васъ.
   Пришлось-таки однако поѣхать на вечеръ къ лорду Артуру по случаю новоселья, чтобы не огорчить ихъ всѣхъ... Хотя это вовсе не было для меня удовольствіемъ.
   Нанонъ одѣвала меня, а я вспоминала дѣтство, какъ я любила придумывать себѣ роскошные туалеты. Сяду бывало гдѣ-нибудь въ уголкѣ, въ своемъ бѣломъ передникѣ, раздобуду карандашъ и бумагу и подъ шумъ дождя зарисовываю цѣлые листы невѣроятными костюмами, путая правду съ фантазіей. Платье изъ сѣраго газа съ лунными вышивками.
   Платье цвѣта яснаго дня, вышитое мотыльками.
   Шелковое платье лягушечнаго цвѣта, обшитое кувшинками.
   Манто цвѣта солнечнаго заката съ капюшономъ лиловаго ночного цвѣта...
   -- Помнишь, Нанонъ, какъ ты смѣялась, когда мнѣ захотѣлось платье "всѣхъ цвѣтовъ весны"?
   -- Да, теперь вы стали поскромнѣе -- довольствуетесь чернымъ, и еще какъ оно вамъ къ лицу!
   -- А ты, Нанонъ, мечтала просто-напросто о зонтикѣ и говорила: "Когда Лоретта вырастетъ большая, она мнѣ подаритъ хорошій зонтикъ,-- не черный, нѣтъ!-- свѣтленькій, небесно-голубой, чтобы веселѣй было на душѣ въ сѣрую мокреть." Такъ я тебѣ и не подарила, Нанонъ, голубого зонтика...
   Нанонъ тихонько смѣется. А я думаю о томъ, что у меня на душѣ теперь именно какая-то "сѣрая мокреть".
   Спускаясь по лѣстницѣ, я машинально взглянула на свою тѣнь на стѣнѣ -- на тѣни лучше, чѣмъ въ зеркалѣ, видно, удалась ли прическа -- машинально пригладила пальцами непослушную прядь волосъ...
   Въ шумѣ, оживленіи, въ блескѣ огней есть что-то притупляющее и вмѣстѣ пьянящее. Какъ-то отходишь отъ самого себя, забываешься на время. Вродѣ какъ средства отъ лихорадки или невралгіи: боль не проходитъ, но притупляется. Оттого, должно быть, люди самыхъ разнообразныхъ возрастовъ и вкусовъ такъ охотно посѣщаютъ театры, балы, рестораны.
   Сверканье люстръ, запахи различныхъ духовъ; то замирающіе, медлительные, то шумные звуки цыганскаго оркестра, доносившіеся издали, изъ оранжереи,-- все это погружало меня въ какой-то благодѣтельный сонъ наяву. Лордъ Артуръ встрѣтилъ меня съ нескрываемой радостью:
   -- А, прелестная дикарка! Какъ я счастливъ! Я такъ боялся, что вы въ послѣднюю минуту раздумаете и останетесь дома.
   Дѣйствительно, я терпѣть не могу "выѣзжать".
   Онъ предложилъ мнѣ руку -- пройтись по заламъ. Все очень красиво. Владѣлецъ отеля уѣхалъ въ дальнее путешествіе и былъ очень доволенъ, что могъ сдать и домъ, и лошадей, и экипажи да еще за хорошую цѣну. Практичный народъ англичане -- всюду умѣютъ отлично устроиться.
   Я поздравила хозяина съ удачнымъ выборомъ и распредѣленіемъ цвѣтовъ.
   -- Я самъ слѣдилъ за этимъ. Смотрите: розы -- ваши любимыя -- красныя... И лиліи, какъ тѣ, что у васъ на корсажѣ.
   Дѣйствительно, на груди у меня были приколоты лиліи, огромныя, съ золотистыми жилками. Лордъ Артуръ, прикоснувшись къ моему плечу, съ наслажденіемъ вдыхалъ ихъ опьяняющій запахъ.
   -- Какая вы красавица сегодня!
   -- А вчера, значитъ, нѣтъ?
   -- Злая! Вы сами знаете, что да. Но вы такъ хороши въ этомъ черномъ шелку -- какая-то мрачная бѣлизна... словно ангелъ, опечаленный тѣмъ, что ему пришлось вернуться на землю... Вы меня не слушаете.
   Онъ почти гнѣвно оторвалъ длинный, загнутый лепестокъ отъ одной изъ моихъ лилій и принялся нервно грызть его.
   Потомъ извинился. Неужели Паскаль говоритъ правду?
   -- Какъ отъ васъ хорошо пахнетъ! У васъ есть свой собственный запахъ, какъ у этой лиліи... О, вамъ нѣтъ надобности отвѣчать. Можете думать о другомъ, если хотите. Я доволенъ ужъ тѣмъ, что я возлѣ васъ и могу говорить съ вами, хотя бы вы почти не обращали на меня вниманія. Хотите, я вамъ скажу, откуда у васъ эти серебряные башмачки? Вы думаете отъ сапожника въ улицѣ Мира? Ничего подобнаго! Въ лѣсу, гдѣ спятъ феи, еще и теперь работаютъ маленькіе искусные карлики... Вы не вѣрите?Вы никогда не бывали на опушкахъ, гдѣ въ лунныя ночи усаживаются въ кружокъ карлики за работу. Одни сдираютъ съ березы полоски атласистой, блѣдной коры; другіе окунаютъ эти полоски въ лунный свѣтъ; третьи кроятъ и шьютъ изъ нихъ башмачки. И вотъ, эти башмачки на васъ.
   -- Я хотѣла бы, чтобы это было правдой.
   -- Почему вы такъ грустно улыбаетесь? У васъ усталые глаза, какъ будто они знаютъ тайны, еще невѣдомыя вамъ самимъ... Зачѣмъ вы опустили глаза? Вы смотрите на эту лилію? Вы чувствуете, что она льетъ свой послѣдній ароматъ, что она скоро умретъ на вашей живой, теплой груди? И тогда, увядшая, она скажетъ вамъ: "Нѣтъ ничего долговѣчнаго... Надо спѣшить быть молодой и красивой"... Вы слышите, вы понимаете угрозу, скрытую въ этихъ словахъ? Отвѣчайте же мнѣ, мадамъ Сентъ-Элье.
   -- Я не дорожу своей молодостью. Мнѣ думается: зрѣлый возрастъ, старость лучше. Закатъ красивѣе зари... Я люблю осень и заходящее солнце.
   -- Я понимаю васъ... Но сумерки трогаютъ насъ лишь потому, что ими кончается день; осень хороша лишь тѣмъ, что до нея были весна и лѣто. Чтобы листья окрасились золотомъ и багрянцемъ, имъ надо быть сначала зелеными, а еще раньше пушистыми почками. Это апофеозъ дерева послѣ того, какъ оно выполнило свою роль въ природѣ. Вы хотите апофеоза, не проживъ своей жизни.
   -- Что вы говорите, лордъ Артуръ? Развѣ я не живу?
   -- Нѣтъ, не полною жизнью. Вы не любите.
   -- Вы удивляете меня. На что мнѣ знать это чувство, сжигающее душу? У меня есть дружба, привязанность, нѣжность... Развѣ этого не достаточно?
   -- Нѣтъ.
   До насъ доносились тающіе звуки томнаго вальса. Мимо насъ прошла пара: кавалеръ, совсѣмъ юный, и дама, еще очень красивая, но старше его. Они разговаривали, глядя другъ другу въ глаза съ такимъ безстыдствомъ желанія, какъ будто обмѣнивались поцѣлуями. Женщина слегка склонила голову на плечо, чтобы лучше видѣть и слышать своего спутника. Необычайная томность походки, какая-то особенная грація въ каждомъ движеніи выдѣляли ее, дѣлали непохожей на всѣхъ другихъ.
   -- Посмотрите,-- сказалъ лордъ Артуръ,-- они даже не замѣчаютъ насъ. Это г-жа де-Т. и ея любовникъ. Не правда ли, въ нихъ есть что-то царственно-властное? Они прекрасны; они желаютъ другъ друга и обладаютъ другъ другомъ, несмотря на все, что могло бы стать между ними. Они поистинѣ цари, если не боги. Безъ сомнѣнія, черезъ нѣкоторое время они возненавидятъ другъ друга. Но что за бѣда. Все-таки они знали одинъ черезъ другого единственное опьянѣніе, ради котораго стоитъ жить.
   -- Но вѣдь вотъ вы же сами прибавили: "черезъ нѣкоторое время они возненавидятъ другъ друга". Знать заранѣе, что любовь смѣнится ненавистью -- развѣ это не ужасно?
   -- Да. Впрочемъ, я сказалъ это въ насмѣшку, потому что г-жа де-Т., какъ увѣряютъ, вѣтреннѣе самаго непостояннаго мужчины. Но вѣдь бываютъ чувства, которыя не умираютъ, а лишь видоизмѣняются съ годами и длятся до самой кончины. Я способенъ любить именно такъ.
   Я наклонила голову, не отвѣчая. Зачѣмъ онъ говоритъ это? Зачѣмъ въ глазахъ его такая грустная мольба? Я не кокетничала ст нимъ, не старалась привлечь его, заставить себя полюбить...
   Онъ со вздохомъ поднялся.
   -- Прикажете отвести васъ въ буфетъ, къ нашему другу Паскалю?
   -- Да... Вы сердитесь на меня?
   Его, повидимому, изумилъ, но въ то же время и обрадовалъ этотъ наивный вопросъ. Онъ поцѣловалъ мнѣ руку.
   -- Нѣтъ, не сержусь. Разрѣшите мнѣ чаще видѣться съ вами и будьте снисходительны къ моимъ недостаткамъ. Я не буду надоѣдать вамъ. Я благоразуменъ и терпѣливъ.
   И онъ оставляетъ меня, чтобы заняться своими гостями, которые и то, должно быть, нашли нашъ разговоръ слишкомъ длиннымъ.
   Паскаль доволенъ мной, говоритъ комплименты:
   -- Очень мила и одѣта къ лицу... Ты удивительно похожа на твои статуэтки. Это не то, чтобы красота, не то чтобы великое искусство, но грація, гармонія во всемъ, что даже лучше красоты.
   -- Мерси, Паскаль.
   -- Это прямо ужасно, сколько на свѣтѣ безобразныхъ женщинъ. Я насчиталъ сегодня съ десятокъ хорошенькихъ; остальныя только "умѣютъ дѣлать себя шикарными съ помощью тряпокъ", чего я терпѣть не могу. Клянусь Венерой и Юноной, что это значитъ: шикъ? Женщина должна производить на насъ такое впечатлѣніе, чтобы намъ казалось, что она была бы еще красивѣй нагая. Напримѣръ, твое платье мнѣ нравится, потому что я представляю себѣ, какъ оно сразу упало бы темными складками къ твоимъ ногамъ, и ты стояла бы надъ нимъ бѣлая, какъ Андіомена...
   Онъ оралъ во все горло. Нѣсколько разряженныхъ толстухъ, изящно задрапированныхъ скелетовъ и черныхъ фраковъ столпились около насъ, слушая съ интересомъ и негодованіемъ.
   -- Ради Бога, тише, Паскаль... И вообще, намъ пора домой: я страшно устала.
   -- Ничего подобнаго. Ты остаешься ужинать; я не пущу тебя: я обѣщалъ это нашему милому хозяину и другу.
   Я покорилась. Гости понемногу разъѣхались; осталось всего человѣкъ двадцать -- очаровательныхъ женщинъ, остроумныхъ мужчинъ, нѣсколько знаменитостей. Ужинъ вышелъ пріятный и затянулся далеко за полночь.
   Лордъ Артуръ проводилъ меня внизъ въ швейцарскую и помогъ мнѣ одѣться. Внизу лѣстницы я повернулась къ зеркалу, захвативъ въ лѣвую руку шлейфъ, плотно обтянувшій мнѣ ноги, а правой поправляя прическу.
   -- Мадамъ Сентъ-Элье, погодите... не двигайтесь... Посмотрите на нее, Фламмеръ. Вамъ надо бы самой себѣ служить моделью... Вотъ такъ, слегка склоненная, недвижная, въ этихъ тѣсныхъ складкахъ одеждъ -- развѣ она не напоминаетъ вамъ вѣчныхъ образцовъ граціи въ лучшихъ произведеніяхъ искусства?
   -- Да, да, она очень мила... Однако, набросьте жена нее манто и отпустите насъ. Время погаситъ фонари -- если можно такъ выразиться -- и кончить вашъ очаровательный праздникъ.
   -- До скораго свиданья, мадамъ Сентъ-Элье, и благодарю васъ. Благодарю за то, что вы пріѣхали.
   -- Не правда ли, онъ милый?-- въ каретѣ приставалъ ко мнѣ Паскаль, восхваляя достоинства лорда Дерварда.
   -- Да, онъ милый. Но откуда въ тебѣ эта свѣтскость, Паскаль?... Можно ли такъ засиживаться? Скоро начнетъ свѣтать.
   -- Это-то вѣрно. Но что подѣлаешь? Мнѣ было весело. Время отъ времени слѣдуетъ побывать въ маскарадѣ. А тамъ было нѣсколько презабавныхъ шутовъ... И притомъ же, ты вѣдь не осталась бы ужинать одна, безъ меня, а я зналъ, что бѣдняга Артуръ будетъ въ отчаяніи, если ты не останешься. Мы не обязаны платить любовью за любовь, но все же по отношенію къ тѣмъ, кто насъ любитъ, мы чувствуемъ себя какъ бы до извѣстной степени обязанными что-нибудь сдѣлать для нихъ.
   -- Доброй ночи, Паскаль -- или, вѣрнѣе, добраго утра!
   Онъ поцѣловалъ меня и покатилъ дальше. Дверь захлопнулась за мной; я была дома. Я поставила на столъ маленькую лампочку, сбросила манто, присѣла къ столу и задумалась, опершись подбородкомъ на руку.
   Въ окно струился голубоватый свѣтъ. Я отворила окно. На меня пахнуло холодомъ, но мнѣ было душно, и я, накинувъ на себя шарфъ, вышла на балконъ. Мой шлейфъ лежалъ на полу комнаты; голыя руки вздрагивали отъ сырости перилъ. Все, казалось, зябло кругомъ. Капля дождя упала мнѣ на шею. Я чуть слышно прошептала имя, которое просилось на уста, потомъ повторила его громче, еще разъ, и вдругъ изъ сердца моего вырвалось крикомъ:
   -- Рауль! Рауль!
   И въ это сѣрое дождливое утро, въ бальномъ платьѣ, припавъ головой къ периламъ балкона, я рыдала горько, неудержимо.
   

XV.

   Весна -- какъ грустно живется весной! Парижъ благоухаетъ фіалками, ландышами, ниццскими розами. Я брожу безъ цѣли по улицамъ, чувствую себя одинокой, и меня грызетъ жестокая тоска.
   Рауль пишетъ часто, но въ его письмахъ больше описаній, чѣмъ нѣжныхъ словъ; онъ говоритъ о тысячѣ вещей и не говоритъ о 1001-ой, которой я жду, хотя сама не знаю, въ чемъ она должна заключаться.
   Онъ пишетъ:
   "Здѣсь летаютъ алыя стрекозы вродѣ тѣхъ, что водятся въ сосновыхъ лѣсахъ, гдѣ вы гуляли въ дѣтствѣ; и мнѣ чудится, что каждая изъ нихъ, пролетая, чертитъ въ воздухѣ рубиновыми буквами: "Лоретта".
   "Кандія -- городъ, куда съѣзжается народъ изъ всякихъ странъ. Здѣсь есть прелестные венеціанскіе фонтаны и рядомъ совсѣмъ провинціальное и очень буржуазное кафе. Здѣсь уже есть музей, гдѣ можно видѣть статуэтки плясуній короля Миноса. Онѣ совсѣмъ необыкновенныя, одѣты, какъ двѣ капли воды, по модѣ XVIII вѣка, въ коротенькихъ юбочкахъ съ панье, съ затянутыми въ рюмочку таліями и глубокимъ вырѣзомъ на груди. Впечатлѣніе нарушаетъ только прическа изъ змѣй -- это уже не въ стилѣ XVIII вѣка. Есть также добытая при раскопкахъ глиняная посуда и фрески, на которыхъ стройныя человѣческія фигуры прыгаютъ съ разбѣгу черезъ быка. Я подозрѣваю, что это семейная группа, и что быкъ, фигурирующій на ней, былъ возлюбленнымъ Пазифаи. Впрочемъ, эта бычья голова здѣсь смотритъ на васъ отовсюду. Странная цивилизація, гдѣ рога носитъ не мужъ, а любовникъ. Простите мнѣ, Лоретта, эту скверную шутку!
   "Драгоцѣнности въ нашемъ музеѣ вамъ бы понравились, въ особенности колье изъ золотыхъ маргаритокъ, совсѣмъ крохотныхъ. И такія же точно маргаритки, какія росли здѣсь тысячи лѣтъ тому назадъ и служили моделью для этихъ хрупкихъ игрушекъ, безчисленное множество ихъ, желтыхъ, какъ старое золото, но только живыхъ покрываетъ луга и откосы. Меня трогаетъ эта вѣчно возрождающаяся вѣрность природы. Я не безъ волненія срываю и посылаю вамъ, другъ мой, эти цвѣты, столь древніе родомъ -- потомки тѣхъ, какіе рвала Аріадна или давилъ своей пятой царь Миносъ -- мнѣ онъ представляется толстымъ, грузнымъ и массивнымъ -- самъ не знаю, почему... Впрочемъ, знаю: это, должно быть, оттого, что его дворецъ такой тяжелой архитектуры. Теперь онъ подземный, такъ какъ уровень почвы сильно повысился, но стараніями нашего "мага и волшебника" раскопки понемногу открываютъ намъ его очертанія, залы, коридоры, колонны, удивительнѣйшія системы орошенія. Я такъ и жду, что мнѣ скажутъ, что архитекторъ Миноса не позабылъ ни электричества, ни калориферовъ. И вся эта дѣйствительность кажется мнѣ какой-то фееріей. Потому что,-- вы знаете?-- я вѣдь вѣрю во все это: я вѣрю, что Аріадна ходила нѣкогда по тѣмъ же дорожкамъ, по какимъ теперь хожу я, что Тезей, влюбленный герой, оросилъ кровью чудовища дальніе извивы лабиринта; я вѣрю, что въ такое же поле, какое видно изъ окна моей комнаты, приходила Пазифая ласкать своего возлюбленнаго быка. Я представляю себѣ его бѣлымъ, съ розоватой мордой, слегка запѣненной серебристой слюной, и рогами -- въ формѣ лиры... А можетъ быть, это былъ самый обыкновенный грязный быкъ, буро-каштановаго цвѣта. Женщины -- такія странныя созданія!...
   "Я живу въ самой горѣ, рукой подать отъ Кинсоса, въ очень комфортабельно устроенной палаткѣ. Здѣсь у насъ цѣлый лагерь; здѣсь прохладнѣй, чѣмъ въ городѣ, и не такъ много москитовъ. Неподалеку отсюда, близъ самаго мѣста работъ, живетъ и профессоръ, въ небольшомъ домикѣ, совершенно заваленномъ глиняными черепками и корзинами со всевозможными обломками, которые понемногу возвращаетъ скупая земля. Это совсѣмъ особенный домъ. Здѣсь подаютъ отличный чай съ превкуснымъ вареньемъ, превосходные обѣды и завтраки, но я сплошь и рядомъ ошибаюсь и вмѣсто корзинки съ хлѣбомъ берусь за обломокъ разбитой вазы. Нашъ профессоръ поистинѣ чародѣй и прозорливецъ; надо видѣть, какъ онъ здѣсь всѣмъ руководитъ, жестикулируя своей черной эбеновой палкой, которая, право, кажется мнѣ иной разъ волшебной палочкой.
   "Иногда появляются туристы въ синихъ очкахъ, съ зелеными вуалями, верхомъ на ослахъ... Ничего общаго съ миѳологіей у нихъ нѣтъ и, ужъ конечно, имъ не прочесть гіероглифовъ, которыми изъяснялись литераторы временъ Миноса. Вѣдь у насъ теперь собрана цѣлая библіотека на гипсовыхъ пластинкахъ. Я нимало не сомнѣваюсь, что тутъ детально описаны похожденія королевы и вся ея тавромахія... Но,-- увы!-- и самъ волшебникъ еще не могъ уяснить себѣ значенія этихъ письменъ...
   "Чаще всего по дорогѣ тянутся безконечные караваны ословъ, но везутъ они не туристовъ, а бурдюки съ виномъ, до сихъ поръ сохранившіе форму свиной туши -- съ головой, лапами и хвостомъ,-- похожіе на игрушки изъ пузыря, которыми забавляются дѣти. Иной разъ на мѣхахъ возсѣдаетъ золотисто смуглая красавица съ ребенкомъ -- Вакхомъ на рукахъ, и оба смѣются другъ другу... А не то можешь любоваться, все на той же дорогѣ, цѣлыми стадами козъ съ красавцемъ пастухомъ, который идетъ и мечтаетъ, поднявъ глаза къ небу.
   "Я вѣдь тоже принимаю участіе въ раскопкахъ! Когда я хорошо веду себя, мнѣ даютъ лопату и ведро, словно маленькому, и я, внѣ себя отъ восторга, принимаюсь копать...
   "Я много работаю, чаще перомъ, чѣмъ лопатой; много думаю о васъ, чувствую себя очень одинокимъ. Тѣнь Аріадны не замѣнитъ мнѣ присутствія Лоретты.
   "А потому, чтобы развлечься, я собираюсь предпринять большую экскурсію верхомъ на гору Ида, покрытую вѣчными снѣгами. По всей вѣроятности, я не встрѣчу тамъ трехъ богинь, но если бы и встрѣтилъ и если бы у меня случайно оказалось въ карманѣ яблоко, я не отдалъ бы его ни одной изъ нихъ, а сохранилъ бы для васъ.
   "Я полагаю, трудно галантнѣе закончить письмо; Засвидѣтельствуйте мое нѣжнѣйшее почтеніе Паскалю и нашей милой г-жѣ Ла-Шарлоттъ. Скажите Нанонъ, что ея стряпня вкуснѣе даже той, которой я теперь питаюсь, и -- думайте немножко обо мнѣ, если вы еще не забыли меня, Лоретта.
   "Мой дружескій привѣтъ лорду Артуру".

"Рауль".

   О, какъ онъ далеко отъ насъ! Когда я читаю его письма, онъ кажется мнѣ еще болѣе далекимъ: онъ не только путешествуетъ, но путешествуетъ въ прошломъ.
   Я пошла снести это письмо Паскалю и по дорогѣ встрѣтила мальчугана, гнавшаго козъ съ полнымъ, налившимся выменемъ; онъ игралъ на какой-то дудочкѣ, извлекая изъ нея жалобные, пискливые звуки. Мнѣ вспомнились стада козъ, о которыхъ пишетъ Рауль. Здѣсь козъ было всего три или пять, у пастуха было блѣдное испитое лицо городского уличнаго мальчишки, и колокольчики козъ звенѣли такъ грустно подъ сѣрымъ небомъ, въ узкой улицѣ безъ горизонта. Но пронзительные унылые звуки свирѣли звучали такой острой тоской по лѣсной тишинѣ, по приволью полей...
   Паскаль былъ дома. Онъ гладилъ кошку и бесѣдовалъ съ г-жей Ла-Шармоттъ, пришедшей провѣдать его. Наша милая старушка была, какъ всегда, очаровательна съ бархатными анютиными глазками на бѣлоснѣжныхъ волосахъ, большимъ лиловымъ бантомъ, въ тонъ платья, подъ подбородкомъ и большой муфтой изъ шеншиля, куда она прятала свои зябкія ручки. Когда я вошла, Паскаль какъ разъ проводилъ сравненіе между этимъ мѣхомъ и шкуркой Дымка -- и, конечно, не въ пользу перваго.
   Меня встрѣтили радостно, но г-жа Ла-Шармоттъ скоро ушла. Она спѣшила къ портнихѣ и хотѣла захватить съ собой меня, но Паскаль воспротивился.
   -- Нѣтъ, нѣтъ, я не отпущу ея. Экая сласть, подумаешь, смотрѣть, какъ примѣряютъ платья. Посиди лучше со мной.
   Я усаживаюсь на коверъ у ногъ Паскаля, передъ догорающимъ огнемъ. Сѣрая кошка улеглась у меня на колѣняхъ и нѣжится, поворачивая ко мнѣ свои искрящіеся глаза и нѣжный носикъ, словно посыпанный пепломъ. Паскаль пускаетъ въ носъ обѣимъ огромные клубы дыма изъ своей трубки.
   -- Паскаль! такъ задохнуться можно.
   -- Ну вотъ! Я ее окутываю облакомъ, какъ богиню, а она въ претензіи.
   -- Паскаль, помнишь, когда я была маленькая, я бывало вотъ такъ же садилась на полъ возлѣ тебя и умоляла: "Разскажи мнѣ про "Двухъ голубей"... Ты еще помнишь ихъ наизусть?
   -- Должно быть. А я говорилъ тебѣ: "Зачѣмъ? Вѣдь опять будешь лить слезы, словно фонтанъ".
   -- И все-таки соглашался. Мнѣ такъ это нравилось, что ты, взрослый, говоришь басню. Да и сама басня мнѣ нравилась и когда ты доходилъ до "разлуки -- тягчайшаго изъ золъ", я уже начинала сопѣть носомъ.
   Я и сейчасъ, припоминая это, готова была заплакать.
   Паскаль скандировалъ вполголоса прелестные стихи Лафонтэна и нѣсколько разъ повторилъ послѣдній:
   
   Ai je passé le temps d'aimer?... *).
   *) Неужто для меня прошла пора любви?
   
   Я молчала. Кошка мурлыкала, время отъ времени пытаясь поймать проворной лапкой арабеску дыма. Я думала о Раулѣ и мысленно повторяла конецъ басни, слегка измѣняя его;
   
   Amis, heureux amis, voulez vous voyager?
   Que ce soit aux rives prochaines... *).
   *) Друзья счастливые, вы странствовать хотите?
   Пусть это будетъ къ близкимъ берегамъ.
   
   Паскаль вдругъ пересталъ курить и стукнулъ трубкой по ручкѣ кресла; пепелъ посыпался на полъ.
   -- "Пора любви" -- выговорилъ онъ, точно про себя.-- Тебѣ она мало знакома,-- можетъ быть, даже вовсе не знакома. Знаешь ли ты, что это не только чудная, но и гибельная пора?
   -- По моему, послѣднее больше, чѣмъ первое. Мой опытъ невеликъ, но достаточенъ, чтобъ навсегда отвратить меня отъ страсти, мучительной, когда ее испытываешь, пожалуй, еще болѣе мучительной, когда ее внушаешь, и она связываетъ тебя по рукамъ и по ногамъ... Теперь я признаю только дружбу.
   -- Нѣтъ, Лоретта, ты не можешь знать; въ сущности, вѣдь ты не любила. Въ мужѣ своемъ ты поклонялась только его таланту; къ Шарлю тебя влекло скорѣе желаніе и потребность любви, чѣмъ сама любовь. Ты еще не извѣдала грозной силы, почти божественной, власти чувства, въ которомъ соединяется все -- и желанія, и надежды, и преданность, и нѣжность, и страсть... Храни тебя Зевсъ отъ того, чтобы извѣдать когда-нибудь это упоеніе и муку; ибо такое чувство полностью испытываешь только тогда, когда самъ его не внушаешь. Но только оно одно и достойно имени любви.
   -- Ты любилъ кого-нибудь такъ, Паскаль?
   -- Да, Лоретта. Той женщины нѣтъ уже больше въ живыхъ, и она даже не знала, какъ безпредѣльно я ее любилъ. Но я дышалъ и жилъ въ ея тѣни.
   -- Паскаль! старый другъ! я угадываю ея имя.
   Мы долго молчали, оба глубоко взволнованные.
   -- Дѣвочка моя, иногда я еще больше люблю тебя за то, что ты такъ напоминаешь свою мать.
   И опять оба смолкли.
   -- Разскажи мнѣ, Паскаль, о своей "порѣ любви".
   -- Я познакомился съ твоей матерью черезъ г-жу Ла-Шармоттъ: вѣдь она на 20 лѣтъ старше ея и была дружна еще съ ея матерью, твоей бабушкой... Ты, конечно, догадываешься, что мы съ Шармоточкой питаемъ другъ къ другу почти супружескія чувства? Этому ужъ много лѣтъ, но наши отношенія не всегда были такъ безмятежны... Ахъ, это презабавная исторія! Это было такъ давно, что, пожалуй, даже можно разсказать тебѣ. Я увѣренъ, что даже наша пріятельница не разсердилась бы на меня за это. Мой разсказъ лишній разъ подтвердитъ тебѣ, Лоретта, какъ часто лжетъ намъ молодость и какъ насъ иногда подводитъ судьба.
   "Тебя еще не было на свѣтѣ, а мать твоя была, должно быть, прехорошенькой дѣвчуркой, когда я безумно влюбился въ г-жу Ла-Шармоттъ. Это было прелестнѣйшее созданіе -- пухленькая, вся въ ямочкахъ, съ вздернутымъ носикомъ à la Дюбарри. Ручки, плечи, кожа свѣжести изумительной! волосы, какъ золотистая дымка. При этомъ, полна неожиданностей, комическій умъ и характеръ самый легкій и покладистый, какого только можно пожелать.
   "Замужемъ она была за маніакомъ-кодлекціонеромъ, обращавшимся съ ней, какъ съ наименѣе хрупкой изъ своихъ бездѣлушекъ. Она говорила: "Мой мужъ измѣняетъ мнѣ съ рамками, вазами, комодами, съ чѣмъ попало. Право же, онъ заслуживаетъ того, чтобы и я, въ свою очередь, измѣнила ему".
   "Я очень ухаживалъ за нею и декламировалъ стихи въ честь ея собственнаго сочиненія.
   "Я былъ тогда молодъ, недуренъ собой, и стихи мои никуда не годились. Теперь я старъ, безобразенъ и выучился писать недурные стихи. Такъ возмѣщается утраченное.
   "Я въ то время очень хандрилъ, хоть и былъ молодъ. Все мнѣ казалось непрочнымъ и трудно достижимымъ; душа у меня была тревожная, умъ озлобленный; лишнее добавлять, что съ поэтами это бываетъ нерѣдко... И, вдобавокъ, я болѣлъ еще другой болѣзнью -- молодостью, отъ которой, къ несчастью, или къ счастью, вылѣчился. Какъ быстро ушла она, эта робкая молодость, съ ея безпредметной нѣжностью, съ ея любовью къ любви, гоняющейся за собственной тѣнью, со всѣми ея слабостями и ложью... Все это сказало мнѣ "прости" навсегда.
   "Какъ часто я говорилъ себѣ: гдѣ же истинное счастье, гдѣ лучезарная радость для тѣхъ, кто не носитъ ея въ самихъ себѣ?... И мнѣ хотѣлось счастья, хотѣлось любить и быть любимымъ -- въ очаровательнѣйшемъ уголкѣ земли, среди тепла, среди цвѣтовъ. Мнѣ хотѣлось чувствовать свое тѣло такимъ совершеннымъ, настолько удовлетвореннымъ, чтобы я только черезъ наслажденіе и ощущалъ его. Мнѣ хотѣлось, чтобы все вокругъ -- растенія, вещи, женщины -- были прекрасны и непрестанно радовали меня своей красотой. И еще мнѣ хотѣлось имѣть власть осчастливить всѣхъ, всѣмъ дать блаженство, чтобы они благословляли день моего рожденія.
   "Ахъ, Лоретта, это было безуміе... Но лишь черезъ безуміе и приходишь къ мудрости.
   "Я мечталъ о блаженныхъ ночахъ въ залитыхъ луннымъ свѣтомъ рощахъ, гдѣ романическіе герои обмѣниваются признаніями среди благоуханій цвѣтовъ и дыханія вѣтерковъ, напоенныхъ невидимой оплодотворяющей пылью, передающей влюбленнымъ всю истому, все тайное сладострастіе, которымъ дышатъ цвѣты.
   "Я путешествовалъ и довольно удачно; я видѣлъ итальянскіе сады и дремучіе лѣса сѣвера. Но я блуждалъ тамъ одинъ или же съ кѣмъ-нибудь изъ моихъ пріятелей и сверстниковъ. И вотъ, въ одинъ гнуснѣйшій зимній вечеръ въ Парижѣ я съ подобающей экзальтаціей объяснился въ любви г-жѣ Ла-Шармоттъ. Я встрѣтилъ ее случайно на улицѣ; шелъ дождь, она хотѣла взять извозчика, но извозчика не было. Я предложилъ ей укрыться подъ моимъ зонтикомъ; онъ былъ порядкомъ потертый, но большой и все-таки защищалъ отъ дождя. Она согласилась, и мы шли вмѣстѣ по грязи, среди холода и мрака. При мигающемъ свѣтѣ рѣдкихъ фонарей я любовался ея личикомъ -- у нея растрепались волосы; на мнѣ была шляпа, давно вышедшая изъ моды, забрызганныя грязью панталоны и несвѣжій галстукъ. И тѣмъ не менѣе въ этотъ день мы торжественно поклялись другъ другу въ вѣчной любви.
   "Собственно говоря, мы сдержали эту клятву, только не такъ, какъ думали... Ахъ! я былъ тогда очень юнъ, мнѣ было всего двадцать два года, а ей двадцать пять. Ураганъ страсти скоро увлекъ и закружилъ насъ; мы рѣшили бѣжать вмѣстѣ и больше ужъ не разставаться.
   "Г. Ла-Шармоттъ вскорѣ послѣ того уѣхалъ на мѣсяцъ или недѣли на три за новыми покупками для пополненія своей коллекціи стариннаго фарфора, и мы воспользовались этимъ, чтобы привести въ исполненіе свой планъ. Мы отправились въ Луино.
   "Ты, чего добраго, воображаешь, что наше путешествіе было сплошнымъ очарованіемъ. Ничуть не бывало!... Вагоны въ тѣ времена были неважные; насъ отчаянно трясло, и мы всю ночь не сомкнули глазъ. Я шепталъ моей задумчивой спутницѣ: "Наконецъ, ты моя на всю жизнь". А она разсѣянно отвѣчала: "Вотъ только не забыла ли я своей розовой шляпки!..."
   "Денегъ у насъ было мало, и то добытыхъ съ большимъ трудомъ, и моя спутница уже начинала тревожиться, что же мы будемъ дѣлать, когда нашъ запасъ изсякнетъ. Я нашелъ ея тревоги основательными и, въ свою очередь, загрустилъ. Оба мы были изрядные лакомки, а кормили насъ плохо. Словомъ, мы совсѣмъ измучились, пока добрались до Луино. На другое утро, проснувшись, я увидѣлъ прежде всего хаосъ раскрытыхъ чемодановъ въ банально-неуютномъ номерѣ гостиницы, а затѣмъ мою милую, въ бѣломъ пеньюарѣ у окна; прижавшись носикомъ къ стеклу, она плакала горькими слезами. Рыдая, она призналась мнѣ, что это голубое озеро страшно ей не нравится, а горы давятъ ей грудь; что она поступила очень необдуманно; что она слишкомъ несчастна вдали отъ своей камеристки и самыхъ своихъ любимыхъ привычекъ; что я умѣю только разстегивать лифы, но не застегивать, а она не въ состояніи сама причесаться, безъ помощи горничной; что, вообще, все выходитъ такъ сложно и трудно, что некогда даже и думать о счастьѣ и любви... И потомъ, ее мучитъ мысль о томъ, какъ огорчится ея глупый мужъ, вернувшись изъ поѣздки и не найдя ея дома,-- хотя, конечно, онъ еще больше огорчился бы, еслибъ она увезла съ собой его главную драгоцѣнность -- зеленую китайскую вазу... Новое равно, ее мучитъ совѣсть, что она сдѣлала несчастнымъ такого безобиднаго дурачка...
   "Эти благоразумныя рѣчи привели меня въ полное уныніе; но она не смутилась этимъ и думала только объ огорченіи господина Ла-Шармоттъ. Въ концѣ-концовъ я разозлился. Какъ! Женщина, которую я почтилъ столь пламенной любовью, плачетъ изъ-за того, что ей пришлось разстаться съ болваномъ-мужемъ и съ горничной!
   "Что же мнѣ оставалось дѣлать? Я, разумѣется, помогъ этой малодушной женщинѣ одѣться, вновь уложить свои вещи, и мы оба, надутые и недовольные, съ первымъ же поѣздомъ вернулись въ Парижъ...
   -- Тебѣ смѣшно, Лоретта?... Теперь, вспоминая этотъ старый фарсъ, я тоже невольно смѣюсь, но тогда я съ ума сходилъ отъ обиды и гнѣва... Прощальные поцѣлуи моей милой не смягчили моего сердца; я долго былъ безутѣшенъ и не могъ заставить себя пойти къ ней.
   "У меня было довольно много приключеній, но мимолетныхъ; мнѣ все казалось, что я изъ-за нихъ пропускаю другія, которыя были бы интереснѣе или серьезнѣе. Было и нѣсколько связей, изъ нихъ двѣ довольно продолжительныя. Но полнаго удовлетворенія я ни въ чемъ не находилъ. Какъ сложилась дальнѣйшая жизнь моей пріятельницы, объ этомъ я тебѣ разсказывать не стану; могу только намекнуть, что внѣшность г. Ла-Шармоттъ врядъ ли могла сулить ему счастье въ супружествѣ.
   "Наша взаимная симпатія и нѣжность были совершенно искренними. Мы только напрасно вообразили себѣ, что это -- единственная любовь, способная замѣнить все на свѣтѣ. Въ концѣ-концовъ мы, конечно, встрѣтились и -- хотя это можетъ показаться неправдоподобнымъ -- никогда уже больше не были любовниками, но зато стали неразлучными друзьями. Я все-таки немножко злился на нее за испытанное мною разочарованіе, но все же она много дала мнѣ и своимъ веселымъ, ровнымъ характеромъ, своей врожденной практичностью очень скрасила мнѣ жизнь. Ты знаешь, я вѣдь совершенно не могу обойтись безъ нея, и это ужъ давно.
   "Нѣсколько лѣтъ спустя послѣ этой юношеской эскапады я привезъ изъ Африки вотъ эту самую Доротею, которая живетъ со мной. Когда-то она была красавицей и наиболѣе постояннымъ источникомъ наслажденія для моей бурной юности. Душа у нея такая же темная, какъ ея кожа, и животныхъ инстинктовъ въ ней, пожалуй, не меньше, чѣмъ у нашего Дымка. Но она привязалась ко мнѣ, привыкла ко мнѣ, къ дому, какъ черная кошка, стала моей служанкой, какъ всегда была рабой моихъ желаній и капризовъ... Вотъ тебѣ мечты и дѣйствительность. Тянешься къ свѣту, а обнимаешь ночь.
   "Въ этой слишкомъ ужъ просто и мрачно сложившейся жизни твоя мать сіяла яркой звѣздой. Сама того не зная, она направляла мои неувѣренные шаги. Если у меня развился талантъ, я имъ обязанъ ей. Я боготворилъ ее, какъ святую, ея дорогая тѣнь и теперь склоняется надо мною, когда я пишу стихи, и въ свѣтлыя ночи, когда пахнетъ жасминомъ, мнѣ чудится, что мы идемъ съ ней рядомъ по аллеямъ Зеркала, и я вижу развѣвающійся конецъ ея воздушнаго шарфа...
   -- Любовь!... Какъ часто мы ошибаемся и принимаемъ занее нѣчто совсѣмъ другое... А иногда, ослѣпленные, не видимъ плодовъ, которые могли бы утолить нашу жажду и которые сами даются намъ въ руки, и тянемся къ другимъ, высокимъ, недоступнымъ... А потолъ съ удивленіемъ замѣчаемъ, что ужъ близко зима и манившіе насъ плоды лежатъ у нашихъ ногъ, разсыпавшись въ прахъ. И, съ горькимъ укоромъ себѣ, съ мудрымъ смиреніемъ, сознаемъ, что пора любви миновала... Ты не боишься старости, Лоретта?
   -- О нѣтъ! Я представляю себѣ старость такой богатой прошлымъ опытомъ, такой спокойной; когда жизнь близится къ концу, она ужъ не поражаетъ неожиданностями...
   -- Шармоточка увѣряетъ, что ея годы -- самые лучшіе. Впрочемъ, она всегда относилась къ себѣ, какъ къ балованному ребенку, который всегда кажется очаровательнымъ, и въ шесть мѣсяцевъ, и въ два года, и въ пять и всегда это "самый прелестный возрастъ". Она находитъ, что въ 60 лѣтъ жить очень пріятно; можно лѣниться и мечтать. У нея нѣтъ ни угрызеній -- сожалѣнія о сдѣланномъ, ни сожалѣній -- угрызеній совѣсти за то, что не достигъ желаемаго. Она наслаждается природой, какъ не умѣютъ наслаждаться въ юности, когда волненія, радость и печаль мѣшаютъ намъ отдаться цѣликомъ чарамъ ея красоты. Она увѣряетъ, что стариться восхитительно. Болѣзни? Но вѣдь и молодые люди бываютъ слабаго здоровья. Старость -- это тихій вечеръ передъ ночнымъ отдыхомъ. "Не говорите дурно о старости, Паскаль!-- проситъ она.-- Когда же мы больше любили и лучше понимали другъ друга?..." Я не такой оптимистъ, какъ она, но я полагаю, Лоретта, что Шармоточка до нѣкоторой степени права.
   -- Да, Паскаль, и старость не страшна, когда у насъ есть дружба, божественная дружба.
   Въ эту минуту вошелъ лордъ Дервардъ съ какимъ-то страннымъ цвѣткомъ въ рукѣ, который онъ поднесъ Паскалю.
   -- Дорогой поэтъ, я совершенно не знаю этого цвѣтка; онъ случайно попался мнѣ на глаза въ одной оранжереѣ. Примите его; онъ достоинъ тѣхъ, которые грезятся вамъ подъ вліяніемъ опіума. Посмотрите: на длинномъ зеленомъ стеблѣ тростника какой мясистый оранжево-лиловый цвѣтокъ. Лиловая часть похожа на раковину, и между ея створками струны... Въ тропическихъ лѣсахъ, гдѣ этотъ цвѣтокъ растетъ на свободѣ, какія дикія мелодіи, должно быть, извлекаютъ насѣкомыя изъ этихъ растительныхъ струнъ.
   Дѣйствительно, цвѣтокъ былъ необычаенъ и странно красивъ. Даже кошка, заинтересованная, прыгнула на столъ и нюхала оранжевые лепестки.
   -- Какъ онъ зовется, лордъ Артуръ?
   -- Не скажу. Невиданный цвѣтокъ такая рѣдкость!... У васъ было такое серьезное лицо, когда я вошелъ. Можно узнать, о чемъ шелъ разговоръ?
   -- О молодости.
   -- Молодость... она уже недолго останется моей подругой. Съ какимъ отчаяніемъ я уже думаю о счастьѣ, которымъ она только поманитъ и тотчасъ же отниметъ... Молодость, зачѣмъ ты такъ скоро проходишь? погоди, улыбнись намъ, не уходи отъ насъ! Отдохни, быстрая, забудься сномъ, неутомимая! Зачѣмъ вѣчно стремиться? Нужели ты не устала? Нѣтъ?... Такъ скоро устанешь: склонится гордая выя, сгорбится станъ, погаснетъ взглядъ... Останься, злая, не спѣши!... Она ужъ далеко... Обернись, по крайней мѣрѣ... Махни рукой на прощанье. Еще... дай еще разъ увидѣть твое лицо!-- мнѣ кажется, я ужъ забылъ его... Одинъ поцѣлуй, о молодость! Завтра я ужъ не увижу тебя...
   Лордъ Артуръ стоялъ, прислонясь къ камину, какъ будто декламируя монологъ, и все время смотрѣлъ на меня. Я отвѣтила:
   -- Вы такъ картинно это выразили, что мнѣ хотѣлось бы сдѣлать статуэтку убѣгающей молодости.
   -- Такъ сдѣлайте. Это будетъ красиво.
   -- А вы сами надъ чѣмъ теперь работаете?-- освѣдомился Паскаль.
   -- Пишу поэму о Сафо... На днѣ моря, куда она бросилась, Сафо скучаетъ съ сиренами и жалѣетъ, зачѣмъ она не утопилась въ рѣкѣ, обитаемой русалками и нимфами... Мнѣ хочется придать моимъ стихамъ прозрачность воды, ритмъ волнъ, убаюкивающую зыбкость моря... О чемъ вы такъ задумались, мадамъ Сентъ-Элье?
   -- Сама не знаю... Иной разъ я совсѣмъ забываюсь и не сразу даже могу вспомнить, что я такое -- цвѣтокъ, дерево, женщина или камень.
   -- Нѣтъ! только не камень!... Но все-таки это не мило съ вашей стороны. Я могу наконецъ обидѣться на эту вѣчную разсѣянность... Вамъ такъ скучно со мной!
   Я улыбнулась вмѣсто отвѣта; это проще и теплѣе.
   И собралась уходить. Въ передней Паскаль обнялъ меня и шепнулъ:
   -- Дѣвочка моя милая, я разсказывалъ тебѣ всѣ эти сантиментальныя глупости для того, чтобъ ты немножко обратила вниманіе сама на себя. Не дай увянуть твоей красотѣ, не протянувъ даже руки за счастьемъ...
   Что онъ хотѣлъ сказать? Ужъ не воображаетъ ли онъ, что я могу питать къ лорду Дерварду что-либо, кромѣ симпатіи?
   Какъ, однако, взволновалъ меня его разсказъ!... Мы живемъ возлѣ своихъ старыхъ друзей, совершенно забывая, что и они были молоды и любили...
   Милый Паскаль! онъ не напрасно такъ любилъ мою мать; безъ этого онъ не былъ бы моимъ отцомъ по духу.
   

XVI.

   Сегодня утромъ пришло письмо отъ дяди Франсуа. Онъ извѣщаетъ, что его старшая дочь выходитъ замужъ. Въ концѣ письма приписка:
   "Говорятъ, ты очень талантлива, и твои статуэтки прелестны. У меня къ тебѣ просьба. Не согласишься ли ты вылѣпить для меня статуэтку твоей матери? Попробуй припомнить, съ какой граціей она окутывала прозрачнымъ шарфомъ свою гибкую фигуру, попробуй закрѣпить одну изъ ея изящныхъ позъ... Эта просьба будетъ для тебя, безъ сомнѣнія, большой неожиданностью. Но ты, Лоретта, не отвергай ея, и помни, что, хотя мы и не видимся, я все же часто часто думаю о тебѣ".
   Да это письмо, дѣйствительно, было для меня большой неожиданностью, но все же оно растрогало меня. Да проститъ васъ Богъ, дядя Франсуа! Правду говоритъ Паскаль: чужая душа -- темный лѣсъ. Можетъ быть, тогда я и не сумѣла прочесть въ вашей душѣ... Я готова простить вамъ за то, что вы сохранили память о ней, а когда-то, можетъ быть, и любили.
   Эта статуэтка... Какъ трудно и мучительно больно будетъ лѣпить ее! Но все-таки попробую... Я уже заказала въ память моей матери маленькій саркофагъ, для котораго сама лѣпила барельефы, изображающіе дѣтей и юныхъ матерей: я сложила туда всѣ шали, кружева, прозрачные шарфы изъ восточной кисеи, въ которые она любила рядиться... Иногда я вынимаю ихъ, развертываю и вдыхаю еще сохранившійся ея ароматъ.
   Меня гнететъ тоска. Моя гостиная полна весеннихъ цвѣтовъ: жасмина, гіацинтовъ, анемонъ, шафраннаго и тѣлеснаго цвѣта тюльпановъ, длинныхъ вѣтокъ розоваго миндальнаго цвѣта. Но бываютъ дни, когда прошлое окутываетъ меня будто чернымъ плащомъ.
   Приходъ лорда Артура помѣшалъ мнѣ докончить отвѣтное письмо дядѣ. Онъ поцѣловалъ мнѣ руку.
   -- Мадамъ Сентъ-Элье, я къ вамъ съ большою просьбою... Вы хандрите, вы несчастливы. Вамъ страшно недостаетъ вашего друга Рауля... Не правда ли? Я понимаю это... Слушайте! У меня есть прелестная яхта, совсѣмъ готовая двинуться въ путь, въ Марсель... На ней не очень качаетъ... Хотите попутешествовать? Мадамъ лаШармоттъ и Паскаль Фламмеръ обѣщали мнѣ тоже принять участіе въ этой поѣздкѣ, если вы согласитесь. Мы прихватимъ съ собой и Нанонъ... Прокатимся туда-сюда и по пути завернемъ въ Кандію... Хотите?
   "Въ Кандію!" Волшебныя слова. Вѣдь это островъ, гдѣ теперь Рауль... Рауль! увидѣть его, можетъ быть вернуться вмѣстѣ съ нимъ... Вѣдь теперь ужъ май...
   -- Соглашайтесь. Мы увеземъ оттуда г. Савіанжа; онъ, навѣрное, соблазнится возвращеніемъ въ такомъ миломъ обществѣ. Сознайтесь, что я славный мальчикъ... Ну что-жъ? согласны? Вы не отвѣчаете?
   -- Согласна.
   И я съ благодарностью протянула ему обѣ руки.
   -- О! ваши глаза такъ радостно улыбаются... Вы довольны, мадамъ Лоретта?
   -- О да! Какъ вы добры! Путешествіе развлечетъ меня, и я рада буду встрѣтиться съ Раулемъ Савіанжъ.
   -- Вамъ хватитъ двухъ недѣль на сборы? Да? Не забудьте, что вы можете давать порученія и мнѣ -- я весь въ вашемъ распоряженіи... Итакъ, рѣшено... Давно ужъ у васъ не было такого веселаго лица... Въ награду, позвольте мнѣ немного попозировать вамъ для моего бюста. Надо же вамъ его когда-нибудь кончить. А черезъ двѣ недѣли, если вы захотите, мы поплывемъ, какъ поется въ пѣснѣ:
   
   Sur ma barque jolie,
   О gué, ma mie...
   
   Паскаль говоритъ:
   -- Этотъ лордъ Дервардъ неподражаемъ! Это такая рѣдкость, чтобы человѣкъ, который васъ любитъ, старался доставить вамъ удовольствіе. Любовь обыкновенно такъ эгоистична. Знаешь, Лоретта, онъ страшно милъ, твой лордъ Артуръ!
   Даже Шармоточка рѣшилась измѣнить своему привычному образу жизни.
   -- Я не могу отказать въ этомъ Паскалю.
   Условлено, что Доротея останется смотрѣть за квартирой и за Дымкомъ.
   Что касается Нанонъ, она готова идти за мной хотя бы и въ адъ, если бы мнѣ довелось попасть туда. Но прежде она хочетъ съѣздить къ матери.
   -- На случай, если -- чего не дай Богъ, мадамъ Лоретта -- св. Кристофъ не поможетъ мнѣ возвратиться домой отъ этихъ нехристей, надо же мнѣ хоть съ родными повидаться...
   И она уѣхала на нѣсколько дней въ родную деревню. Мнѣ тоже хотѣлось поѣхать съ ней, но не хватило духу: это такъ близко отъ Зеркала!... А тамъ теперь живутъ чужіе люди; они, навѣрное, все измѣнили по-своему, и мои воспоминанія будутъ изуродованы... Нѣтъ, не поѣду.
   Оставшись одна, я убѣдилась, какую важную роль играетъ въ моей жизни Нанонъ. На нѣсколько дней мнѣ не хотѣлось брать другую, и я справлялась сама, подметала полы, убирала постель... а обѣдала у г-жи ла-Шармоттъ... Вернувшись, Нанонъ только пожметъ плечами и примется сама все чистить и скрести, съ утра до вечера, браня меня:-- "Ну, гдѣ ужъ вамъ! Вы въ этомъ ничего не понимаете..."
   Она вернулась вчера. Я ѣздила встрѣчать ее на вокзалъ. Она тащила огромный коробъ и улыбалась, вся розовая подъ своимъ бѣлымъ чепцомъ.
   -- Что у тебя тамъ, милочка?
   -- Какъ что? Цыплята, яйца, масло... И букетъ для вашей милости.
   Дома она вручила мнѣ цѣлый снопъ сухихъ блѣдно-розовыхъ цвѣтовъ, что растутъ на салинахъ и, вытащивъ изъ корзины что-то безформенное, завернутое въ шелковую бумагу и мокрые листья, принялась осторожно его разворачивать. Это былъ букетъ гвоздикъ.
   -- О, Нанонъ!
   -- О, онѣ еще свѣжи, если принять въ расчетъ, сколько я ихъ везла... Въ лѣсу ихъ такое множество, что прямо идешь по нимъ... А вотъ эти -- эти съ кладбища... Онѣ цвѣли на пескѣ, подъ соснами...
   Милая Нанонъ! Растроганная до глубины души, я заключаю ее въ свои объятія.
   -- Сколько тамъ гвоздики на могилкѣ вашей мамаши! Словно кто коверъ разстелилъ, чтобы было куда стать на колѣни. Ужъ и помолилась я тамъ всласть, мадамъ Лоретта. Молюсь, а сама все рву, все рву цвѣты вокругъ себя.
   Я робко задала вопросъ:
   -- Была ты въ Зеркалѣ, Нанонъ?
   -- Какъ же, была, вѣдь садовникъ-то мнѣ знакомый... Прямо загрустила, какъ побывала... И садъ даже сталъ совсѣмъ другой... Деревья подстрижены, выровнены, всюду одинаковыя корзины съ цвѣтами; все выметено, вычищено... А только прежде было куда лучше!
   -- А прудки съ водяными лиліями?
   -- Тоже вычищены, и лилій ужъ не видать.
   -- А статуя мальчика съ лукомъ въ рукахъ?
   -- Статуи нѣтъ. Убрана.
   -- А клумба съ ночными красавицами? А геліотропъ? А розовые кусты? А штокъ-розы?
   -- Тамъ теперь больше все герань и какіе-то новые сорта цвѣтовъ -- я и не знаю, какъ ихъ назвать.
   -- А въ домѣ ты была?
   -- Нѣтъ; тамъ господа живутъ -- неохота мнѣ была на нихъ глядѣть-то... Я только попросилась на чердакъ сходить. Ничего, говорятъ, можно. И знаете, мадамъ Лоретта, тамъ есть кое-что изъ нашихъ старыхъ вещей: столовые часы, ломаные и старое зеркало, все въ черныхъ пятнахъ... Такъ мнѣ грустно стало, даже до слезъ... Потомъ выглянула въ оконце -- помните, тамъ такія круглыя оконца? мы бывало любили смотрѣть въ нихъ на дождь, когда были дѣтьми... И даже небо мнѣ показалось другимъ.
   -- Нанонъ, Нанонъ! А была ты въ лѣсу? видѣла красныхъ стрекозъ?
   -- Ихъ теперь не такъ уже много.
   -- Видѣла ты оранжевыхъ бѣлокъ, перепрыгивающихъ съ дерева на дерево? Видѣла, какъ лиловый туманъ по вечерамъ окутываетъ розоватые стволы сосенъ? Смотрѣла ты на небо, прозрачное, какъ вода, сквозь зеленую сѣть ихъ вѣтвей? Ложилась ты помечтать на мягкій коверъ изъ порыжѣлой прошлогодней хвои? Бродила ты по салинамъ? Заглядывала въ озера? Чудились тебѣ въ ихъ глубинѣ милые невозвратные годы и наша юность, схороненная въ этихъ пескахъ? Нанонъ, Нанонъ! видѣла ты тамъ золотистыхъ мотыльковъ и сумеречную бабочку-сфинкса, огромную, словно сдѣланную изъ зеленоватой эмали? И другую, что взлетаетъ изъ-подъ ногъ голубоватою искоркой, а потомъ, окончивъ полетъ, превращается въ простую пепельнаго цвѣта кобылку, которой и не отличишь отъ песка? Видѣла ты тѣнь отъ ихъ крылышекъ на залитой солнцемъ землѣ?
   -- Да... Все это я видѣла, но все это показалось мнѣ не такимъ красивымъ, какъ прежде. Даже маленькія розовыя улитки, которыя такъ смѣшили меня, когда мнѣ было четыре года, потому что онѣ были похожи на мой пупокъ, и тѣ ужъ не такія славненькія...
   -- Набрала ты сосновыхъ шишекъ, зеленыхъ, рыжихъ, черныхъ? Отдыхала ты въ полдень въ лѣсу, слушая его таинственный шепотъ?
   -- Я привезла вамъ и сосновыхъ шишекъ. Онѣ еще не созрѣли, но въ комнатахъ, въ теплѣ созрѣютъ, раздадутся и покажутъ свои плоскія зернышки, похожія на серебряныхъ рыбокъ...
   -- И прозрачныя, какъ крылья стрекозъ...
   -- Я видѣла на стѣнѣ спящихъ ящерицъ. Бывало, вы поете, а онѣ лежатъ смирнехонько, какъ ручныя, и слушаютъ...
   -- Да. Что у нихъ все такой же довольный видъ, какъ будто онѣ рады, что одѣты, какъ вельможи былыхъ временъ: въ темный полосатый камзолъ и жилетъ изъ вышитой тафты, желтой съ изумруднымъ?... Всели онѣ такія же проворныя и вмѣстѣ лѣнивыя, и все ли тащатъ за собой ножны своей шпаги вмѣсто хвоста? А пауки, Нанонъ? Соткали они новую паутину вокругъ колючаго терна?
   -- Старый тернъ стоитъ весь сѣдой,-- такъ усердно трудились надъ нимъ пауки въ зимнія лунныя ночи. И вереску у моря цѣлая уйма.
   -- Разскажи мнѣ, какъ пахнутъ зеленые тополи.
   -- О, они пахнутъ чудесно, особенно тамъ, у виноградника.
   -- Нанонъ... а твои родные?... моя кормилица?
   -- Старѣетъ понемножку. Братья и сестры страсть какъ выросли, а младшая дѣтвора шалитъ -- не дай Богъ!
   -- А твои ухаживатели?
   -- Соловаръ и по сей часъ не женатъ -- все меня дожидается.
   -- Ау тебя не было искушенія остаться тамъ и выйти за кого-нибудь изъ твоихъ поклонниковъ?
   -- Храни меня св. великомученица Катерина! Развѣ я могу безъ васъ, Лоретта? Безъ васъ я словно полчеловѣка.
   Я бросилась ей на шею... Страшно люблю Нанонъ!...
   И я тоже, какъ она говоритъ, безъ Рауля -- тоже словно полчеловѣка.
   Въ эту ночь дикія гвоздики, что растутъ въ лѣсу и на дюнахъ, наполнили мою комнату своимъ ароматомъ -- запахомъ далекаго дѣтства. Я не могла уснуть; мнѣ все вспоминалась одна ночь -- не знаю, почему именно эта...!
   Мнѣ было тогда лѣтъ пятнадцать... Серебристый лучъ, проскользнувъ въ вырѣзъ ставни, добрался до моей постели и разбудилъ меня. Я встала и отворила окно -- поглядѣть на позднюю луну. Вѣяло прохладой; небо сквозь темный ажуръ листвы было точно перламутровое; кругомъ все было такъ таинственно зелено... Пѣтухъ вообразилъ, что это утро, и запѣлъ... А я думала о тѣхъ, кого ужъ нѣтъ въ живыхъ, и спрашивала себя: не въ этомъ ли волшебномъ свѣтѣ витаютъ тѣни умершихъ? И мнѣ ужъ не жаль было, что они лишены своей теплой живой земной оболочки...
   Почему мнѣ вспомнилась эта ночь, когда я до утра размышляла о смерти, но безъ боли и безъ возмущенія, съ какой-то довѣрчивой, тихой покорностью?
   Въ эту майскую ночь, вдыхая запахъ блѣдныхъ гвоздикъ, я думаю объ умершей -- и о живомъ: о моей матери, о Раулѣ... Души живыхъ тоже иногда витаютъ возлѣ тѣхъ, кого они любятъ и кого покинули. Я чувствую -- около меня витаютъ мысли Рауля. И онъ тамъ, на своемъ далекомъ островѣ, знаетъ, что я думаю о немъ, и зоветъ Лоретту, которая сама уже не можетъ жить безъ него...
   Мама моя! Гдѣ теперь витаетъ твоя свѣтлая тѣнь? Возлѣ меня ли? Въ садахъ ли помѣстья, гдѣ прошла твоя жизнь? Или еще дальше, въ домѣ, мнѣ незнакомомъ, возлѣ того, кто былъ тебѣ дорогъ, кто теперь и мнѣ не чужой?... Въ тонкомъ, едва уловимомъ запахѣ дикихъ гвоздикъ я нахожу частицу тебя. Мнѣ чудится, ихъ запахъ струится какъ ладанъ, клубится туманомъ, свиваясь въ твой милый образъ... Мама моя, моя нѣжная, кроткая, юная, печальная красавица мама, зачѣмъ ты не здѣсь, не обнимешь меня, не прижмешь безъ словъ къ своему сердцу, которое умѣло такъ безконечно любить?...
   

XVII.

   Я жду гостей: Шармоточка, Паскаль и лордъ Артуръ обѣдаютъ сегодня у меня.
   Такъ какъ я живу одна, я завтракаю и обѣдаю за круглымъ столикомъ, который Нанонъ зимою ставитъ мнѣ у камина, а лѣтомъ у окна.
   Когда же ко мнѣ приходятъ друзья,-- ихъ вѣдь очень немного,-- накрываютъ на другомъ столѣ побольше, посрединѣ гостиной.
   Эта гостиная служитъ мнѣ и мастерской, но Нанонъ поспѣшила снять сѣрый холстъ, которымъ мы закрываемъ коверъ, и заставить ширмой мои статуэтки, закутанныя въ мокрое полотно.
   Милыя мои фигурки, мои маленькія дочки, я люблю васъ. Не знаю, много или мало въ васъ искусства, но знаю, что я вложила въ васъ частицу самой себя.
   Вотъ эта, длинная, нагая, поднятыми руками придерживающая, какъ корону надъ юнымъ челомъ, разсыпавшіеся роскошные волосы,-- это мое кокетство.
   Вонъ та, что сидитъ, опершись подбородкомъ на руку и отвернувшись отъ зеркала -- это моя мечтательность...
   Та, что смѣется, глядя на пухленькаго, голаго ребятенка, который, стоя у нея на колѣняхъ, играетъ ея ожерельемъ,-- это вся не нашедшая себѣ примѣненія нѣжность, дремлющая въ моей душѣ...
   Другая, вся въ слезахъ, подлѣ пьянаго Силена, уснувшаго, держа ее за косы -- это мое разочарованіе, мое прежнее горе рабыни, безсильной, униженной...
   Ты, застывшая въ прямыхъ складкахъ туники и съ тоской простершая руки,-- моя тоска, мое одиночество, мое ожиданіе...
   Но кто же эта, приложившая палецъ къ губамъ и готовая упасть обезсиленная, подъ бременемъ своей сладкой и мучительной тайны?...
   А эта маленькая группа, надъ которой мнѣ такъ пріятно было работать -- если и въ ней частица моей души,-- значитъ, она тоже осуществленіе несознаннаго мною желанія?
   Это двое влюбленныхъ: дѣвушка и юноша; они на колѣняхъ другъ передъ другомъ положили другъ другу руки на плечи, но застѣнчиво, безъ объятія, и какъ будто радостно удивлены, что губы ихъ слились въ поцѣлуѣ.
   Паскаль назвалъ эту группу: Дафнисъ и Хлся.
   Паскаль сейчасъ будетъ здѣсь. Понравится ли ему этотъ эскизъ восточной принцессы Дымокъ. Я не могла передать дымчатаго оттѣнка ея шкурки, но мнѣ, кажется, удалось ея гибкое тѣло, гордый и таинственный обликъ заколдованной принцессы.
   Ну будетъ, довольно любоваться собственными произведеніями... Посмотримъ, хорошо ли накрыто на столъ. Я расправляю свернувшіеся лепестки желтыхъ тюльпановъ, превращаю ихъ въ раскрытыя золотыя звѣзды. На скатерти съ вставками изъ венеціанскаго кружева блеститъ серебро, японскій фарфоръ такихъ красивыхъ тоновъ. Растрепанные бѣлые піоны похожи на голубокъ, превращенныхъ въ цвѣты; ихъ свѣжій запахъ сливается съ сладкимъ запахомъ шафранныхъ тюльпановъ.
   Въ стаканѣ -- душистый горошекъ всѣхъ оттѣнковъ солнечнаго заката. Это горошекъ съ моего собственнаго балкона.
   У меня и жасминъ растетъ на балконѣ, и настурціи, и бархатцы... Самые красивые изъ нихъ тоже здѣсь, безъ стебельковъ, въ плоской вазѣ.
   Я смотрю на нихъ внимательно, или, вѣрнѣе, чувствую, что они на меня смотрятъ. Сколько ихъ тутъ! Желтые, какъ охра, бѣлые, фіолетовые, почти черные, красно-коричневые, голубовато-лиловые. Они не всѣ на одно лицо. Одни какъ будто въ маскахъ, словно идутъ воровать, или на костюмированный балъ, другіе похожи на кающихся въ надвинутомъ на голову капюшонѣ; у тѣхъ изъ-подъ темнаго бархата выглядываетъ мертвая голова...
   Выхожу на балконъ -- поглядѣть, какъ зажигаются въ Парижѣ вечерніе огни.
   Сена, отразившая въ себѣ тысячи ихъ, отливаетъ сталью; за нею желтые, красные и блѣдные электрическіе огоньки свѣтлыми точками пронизываютъ сѣрую тьму... Глухой ропотъ стоитъ надъ городомъ, словно шумъ неизсякаемаго потока.
   Оборачиваясь, вижу комнату съ накрытымъ столомъ и за ней другую, поменьше, обитую розовымъ шелкомъ, который, выцвѣтая, принялъ оттѣнокъ лепестковъ засохшей розы.
   И жалѣю о зимѣ... Раулю нравились эти печальные и нѣжные тона шелка, на которыхъ такъ красиво выдѣлялась темная зелень остролистника. Въ бронзовой вазѣ цвѣли бѣлоснѣжныя зимнія розы. Съ потолка, вмѣсто люстры, спускалась вѣтка омелы... Было холодно и темно... Только снизу на насъ падалъ яркій свѣтъ изъ камина. На мнѣ было легкое домашнее платье "цвѣта персика". Рауль указалъ на него, потомъ на яркое пламя въ каминѣ и молвилъ:
   -- Весна... возлѣ весны.
   Ахъ, Рауль, зачѣмъ вы такъ далеко!...
   У подъѣзда остановился автомобиль: это лордъ Дервардъ... А вотъ грохочетъ и честный фіакръ, откуда выйдутъ Паскаль и Шармоточка.
   -- Нанонъ, у тебя все готово?
   -- Будьте спокойны. Да и чего безпокоиться-то! Эти вѣдь не станутъ на все обращать вниманіе, какъ нашъ лакомка-баринъ, мосье Рауль. Ахъ, еслибъ онъ былъ здѣсь, ужъ я бы для него разстаралась!...
   Слегка вздохнувъ, Нанонъ глядится въ зеркало, видимо, довольная, что кружевной чепчикъ такъ идетъ къ ея свѣжему личику, и заботливо расправляетъ нагрудникъ своего самаго наряднаго фартучка.
   -- Нанонъ, ты очаровательна!
   Она оглядываетъ мое бѣлое платье, мою прическу, поправляетъ выбившійся завитокъ возлѣ красной розы, приколотой къ моимъ волосамъ...
   -- Мадамъ Лоретта, и вы тоже!
   

XVIII.

   Я все время думаю о Раулѣ...
   Погода стоитъ дивная; сады одѣлись зеленью, листва деревьевъ на набережной, кажется, никогда еще не была такой густой, даже старые камни согрѣлись...
   Будь Рауль здѣсь, мы гуляли бы вмѣстѣ.
   Помнитъ ли онъ наши прогулки, вспоминаетъ ли?...
   Мнѣ такъ отчетливо запомнилась одна.
   Мы отправились какъ-то вдвоемъ еще разъ поглядѣть на ту самую коллекцію музыкальныхъ инструментовъ, которую мы уже однажды видѣли съ Паскалемъ въ одинъ холодный, дождливый зимній день, когда мнѣ казалось, что все уныніе зимы вошло въ мою душу.
   Съ Раулемъ мы были тамъ ранней весной, когда только еще наливались почки и въ чистомъ, прохладномъ воздухѣ, казалось, пѣла флейта.
   И все мнѣ нравилось, все казалось очаровательнымъ, даже тѣ самые инструменты, что тогда нагнали на меня такую тоску. Теперь мнѣ чудилось, что на нихъ играли прекрасныя дамы и влюбленные въ нихъ пажи, подъ кущами деревьевъ въ цвѣту сливая свои голоса въ радостномъ гимнѣ жизни и счастью...
   На выставкѣ намъ обоимъ захотѣлось и ѣсть, и пить, и мы устроили себѣ курьезный полдникъ. Купили въ фруктовой лавкѣ роскошную кисть винограда съ огромными, почти какъ слива, ягодами, заплатили за нее страшно дорого и долго лакомились ею.
   Рауль говорилъ, вертя въ пальцахъ большую виноградину, черную съ синимъ налетомъ:
   -- Она напоминаетъ маленькій мѣхъ... Не правда ли, глядя на нее, можно было выдумать кожаный мѣхъ, чтобы хранить въ немъ сокъ тысячъ и тысячъ такихъ виноградинъ?
   Я раскрыла ротъ, чтобы отвѣтить утвердительно; онъ ловко бросилъ мнѣ ягоду, и я поймала ее губами....
   Рауль, какъ ты далеко!...
   Лордъ Артуръ былъ бы очень счастливъ замѣнить мнѣ его на прогулкахъ. Онъ столько разъ предлагалъ мнѣ себя въ спутники, и я столько разъ отказывалась, что въ концѣ-концовъ согласилась ѣхать съ нимъ обѣдать въ Версаль.
   Погода, я думаю, не испортится; вечера теперь лунные, паркъ открытъ до десяти часовъ вечера, и мы весь вечеръ будемъ гулять въ паркѣ.
   Я просила его пригласить также Паскаля и г-жу ла-Шармоттъ. Но въ послѣдній моментъ наши старые друзья измѣнили намъ: Шармоточка была простужена и боялась ночной сырости; Паскалю не хотѣлось оставить ее одну. Я не посмѣла нарушить свое обѣщаніе, и мы поѣхали вдвоемъ съ лордомъ Дервардомъ.
   Смеркалось, но жаръ еще не спалъ, и въ автомобилѣ было страшно душно, несмотря на спущенныя окна. Я пріѣхала въ Версаль немного одурѣвшая отъ быстрой ѣзды.
   Мы пообѣдали вдвоемъ въ красивой зеркальной залѣ съ бѣлыми панелями и сверкающими хрустальными люстрами. И сейчасъ же послѣ обѣда пошли въ паркъ.
   Въ аллеяхъ было тихо и пусто; лишь изрѣдка попадалась навстрѣчу запоздалая парочка. Аллеи мирно дремали, посеребренныя луной. Въ зеленомъ воздухѣ темныя кущи деревьевъ казались еще мрачнѣй; а статуи -- мертвенно-блѣдными. Вода въ бассейнахъ таинственно сверкала. Все было тихо, но чудилось -- въ аллеяхъ бродятъ призраки. На фонѣ этой волшебной декораціи въ голубомъ лунномъ свѣтѣ мраморные герои и боги казались почти живыми, а живые какими-то особенными и странными.
   -- Въ этомъ бѣломъ платьѣ, въ этомъ молочномъ свѣтѣ не различишь, живая вы, или мраморная,-- сказалъ лордъ Артуръ.
   И, улыбнувшись, добавилъ:
   -- Вы такъ часто бываете мраморной.
   Мы шли неспѣша, мирно наслаждаясь красотою ландшафта; но обоихъ насъ томило почти не поддающееся выраженію чувство, говорившее намъ, что эти минуты могли бы быть еще прекраснѣе, божественно прекрасны...
   Мой спутникъ говорилъ:
   -- О, эта теплая ночь, эти свѣтлыя тѣни!...Въ нихъ какая-то острая, томящая нѣга... Чувствуешь, что счастье бродитъ вокругъ тебя, тутъ около, совсѣмъ близко... И хочется крикнуть ему: "Такъ приди же, возьми, захвати цѣликомъ!..." А вы развѣ не испытываете того же, мадамъ Лоретта? Развѣ вы не ждете, жадно раскрывъ лепестки, какъ цвѣтокъ, который видитъ, какъ вокругъ него летаетъ бабочка и не садится?... Вы помните эту фразу у Дидро: "Ужели мы созданы только для того, чтобы вѣчно ждать счастья?..."
   Я повторила, какъ эхо:
   -- Вѣчно!
   -- Что за дивная ночь для влюбленныхъ,-- вздохнулъ лордъ Артуръ.-- Вы пожимаете плечами? Опять иронія?
   -- О, нѣтъ! вѣдь и мое сердце полно любви -- безконечной любви къ этому парку, къ этому чудному вечеру... къ запахамъ ночи...
   -- Но ни къ кому изъ людей... Хорошо! Будемъ вдыхать запахи ночи. Вы чувствуете?... Это запахъ апельсиннаго цвѣта...
   Дѣйствительно, мы шли аллеей апельсиновыхъ деревьевъ. Въ своихъ сѣрыхъ ящикахъ они стояли въ цвѣту. И запахъ ихъ, горьковатый, сильный, волнующій, пропитывалъ собою весь воздухъ вокругъ, словно пьянящій напитокъ, и, казалось, это запахъ луннаго свѣта,-- такъ онъ сливался съ блескомъ, струящимся съ неба изъ лунной серебряной чаши.
   Лордъ Артуръ сорвалъ для меня нѣсколько вѣтокъ, и я грызла душистые листья и нюхала вѣнчики, бѣлые, какъ алебастръ. Мы шли почти во тьмѣ, подъ нависшими густыми деревьями. Все было такъ фантастично, что я почти забыла, гдѣ мы и кто мы; лишь изрѣдка лунный лучъ пробивался къ намъ сквозь густую листву; какіе-то невидимые звѣрки шмыгали, шурша, между кустовъ; время отъ времени попадалась статуя, держащая лукъ или корзину цвѣтовъ...
   -- Что это? Ужъ не сонъ ли это въ лунную ночь? Въ этой аллеѣ тьма непроглядная. Когда мы выйдемъ на свѣтъ, узнаемъ ли мы другъ друга? Не учинитъ ли съ нами злой маленькій Пукъ какихъ-нибудь неожиданныхъ превращеній?
   -- Если вы Титанія, я готовъ молить боговъ, чтобъ они посла ли мнѣ длинныя уши, лишь бы понравиться вамъ!...
   Мы дошли до края аллеи, гдѣ она кончалась большой лужайкой, залитой луннымъ свѣтомъ. Посрединѣ выложенной дерномъ лужайки серебрился прудъ; земля и вода сливались въ одно цѣлое, словно покрытое дѣвственнымъ снѣгомъ... И апельсинные цвѣты въ моей рукѣ казались снѣжными хлопьями...
   Сверкающая бѣлизна... лунный свѣтъ... иней... снѣгъ... Въ памяти моей всталъ тотъ зимній день, когда, въ этомъ самомъ паркѣ, тогда опушенномъ снѣгомъ, рауль сказалъ мнѣ, что онъ уѣзжаетъ... И какъ я вдругъ возненавидѣла эту теплую лѣтнюю ночь! Какъ безумно стало жаль этихъ сумеречныхъ часовъ, когда со мною былъ Рауль, такой близкій и уже такой далекій, потому что я не сумѣла удержать его возлѣ себя!...
   -- О чемъ вы думаете, мадамъ Сентъ-Элье? Скажите. Вы боитесь, какъ бы не заперли воротъ парка? А что, если мы опоздаемъ и придется ночевать здѣсь, на травѣ. Уснули бы вы возлѣ меня, завернувшись въ мой плащъ?
   -- Да,-- спокойно отвѣтила я,-- потому что вамъ можно довѣриться.
   Онъ понурилъ голову... и мы медленнымъ шагомъ пошли обратно.
   -- Въ жизни бываютъ чудныя минуты, -- неожиданно началъ лордъ Артуръ,-- когда думаешь о смерти въ сладкой надеждѣ, что она одна можетъ погасить жаръ въ крови, утишить сладострастную боль, въ которую переходитъ чрезмѣрная радость... Когда люди убиваютъ себя съ отчаянія, это глупо, ибо жизнь можетъ дать впереди что-нибудь лучше, или, по крайней мѣрѣ, не хуже того, что уже пережито. Слѣдовало бы кончать съ собой, когда достигнешь вершины блаженства... Разъ ночью, на яхтѣ, я чуть было не бросился въ море... оно было такое тихое, кроткое... Я былъ молодъ, богатъ, полонъ здоровья и силъ, самъ себѣ господинъ, чуждъ желаній -- слѣдовательно, счастливъ; я пилъ опьяняющій напитокъ любви изъ устъ всѣхъ женщинъ, какихъ мнѣ случалось желать; мои поэмы принесли мнѣ и долю славы; я былъ увѣренъ, что прожилъ лучшую часть своей жизни. И я говорилъ себѣ:
   "Теперь-то и надо бы перестать жить -- раньше, чѣмъ придутъ страданья, борьба, напрасное стремленіе къ какой-нибудь недостижимой радости... Теперь-то и надо бы умереть... нагнуться, соскользнуть въ этотъ сіяющій мракъ... и уснуть навсегда, въ отсвѣтѣ звѣздъ"...
   -- Ваша теорія нѣсколько парадоксальна. Я очень рада, что вы въ ту ночь не рѣшились покончить съ собой.
   -- И, быть можетъ, напрасно. Ибо теперь я ужъ не тотъ, что былъ -- гордый своей свободой, спокойный, довольный собой. Я утратилъ гармонію душевнаго покоя, позналъ горечь дотолѣ мнѣ невѣдомыхъ чувствъ, унизительное и все же милое сердцу страданіе сознавать, что уже не можешь быть вполнѣ самимъ собой вдали отъ существа, котораго раньше даже не зналъ...
   -- Такъ что сегодня, мой другъ, у васъ нѣтъ желанія утопиться въ бассейнѣ?
   -- Она смѣется -- злая!
   Мы покинули паркъ и лунныя чары его волшебнаго безмолвія.
   

XIX.

   Я гуляла въ Люксембургѣ одна.
   Шелъ дождикъ, весенній, ласковый; свѣжая зелень садовъ, казалось, была рада ему.
   Я нарочно не раскрывала зонтика, и дождевыя капли стекали мнѣ съ шляпы на шею и щекотали меня, заставляя слегка вздрагивать.
   Цвѣты тоже видимо были рады дождю и съ удовольствіемъ подставили свои головки прохладному душу. Въ фонтанѣ кружились упавшіе листья. Въ освѣженныхъ аллеяхъ было пустынно; на размытыхъ дождемъ дорожкахъ видны были узкіе слѣды моихъ ногъ. Подъ большимъ каштаномъ укрылся мальчуганъ съ своей бонной и нетерпѣливо выглядывалъ изъ-подъ огромнаго зонтика, скоро ли прояснится небо и можно будетъ лѣпить пирожки изъ мокраго песку. Я посмотрѣла на этого ребенка -- и мнѣ вдругъ стало мучительно больно, что у меня нѣтъ дѣтей.
   Дитя, ребенокъ, мой собственный ребенокъ!...
   Крохотное созданьице, ласковое, невинное, нѣжное, довѣрчивое, постоянно нуждающееся въ вашей любви и заботѣ.
   Маленькій мальчикъ, кудрявый, съ лукавыми глазками и свѣжимъ ротикомъ, похожій на Рауля...
   На Рауля!...
   И я, краснѣя, послала воздушный поцѣлуй ребенку. А онъ улыбнулся мнѣ.
   

XX.

   Мы уже въ пути.
   Бѣлая яхта плыветъ по синему морю. Странное ощущеніе -- одновременно свободы и плѣна. Свободы -- потому что скользишь, несешься, плывешь; плѣна -- потому что съ этой очаровательной яхты никуда не уйдешь -- до ближайшаго порта.
   Паскаль и Шармоточка великолѣпно чувствуютъ себя на морѣ; они все время сидятъ наверху съ лордомъ Артуромъ. Мнѣ же первое время было очень не по себѣ, а бѣдная Нанонъ совсѣмъ расхворалась.
   Лежа у себя, я все время слышала, какъ она вздыхала въ сосѣдней каютѣ.
   -- Іисусе Сладчайшій, не дай мнѣ помереть безъ покаянія!... Св. Михаилъ, это, должно быть, морской драконъ подымаетъ на спинѣ наше судно... Ахъ, св. Перепетуя, и зачѣмъ только я поѣхала!...
   Постепенно, однако, мы обѣ привыкли къ морю и теперь чувствуемъ себя почти хорошо.
   Соленый вѣтеръ словно нарочно треплетъ мнѣ волосы, когда я по утрамъ выхожу на палубу съ распущенной косой. Отъ него быстрѣй льется кровь въ жилахъ и ширится грудь. Большія кресла такъ ласково принимаютъ въ свои объятія мою лѣнь, а лордъ Артуръ садится у моихъ ногъ и читаетъ стихи.
   Паскаль, съ своей неизмѣнной трубкой въ зубахъ, шагаетъ по палубѣ и бормочетъ про себя, сопровождая это широкими жестами. Г-жа ла-Шармоттъ выбрала себѣ защитный уголокъ подъ тентомъ, гдѣ нѣтъ вѣтра, куритъ папироски и читаетъ.
   Въ числѣ нашихъ матросовъ оказался бретонецъ, почти землякъ Нанонъ, и они говорятъ о родинѣ, а потомъ играютъ въ карты и плюютъ въ воду, стараясь попасть въ блестящихъ дельфиновъ, которые играютъ и прыгаютъ въ водѣ за кормой.
   Мы зайдемъ въ Аѳины и остановимся тамъ ненадолго, прежде чѣмъ плыть къ Кандіи... Ахъ, какъ еще долго ждать!...
   Рауль, навѣрное, ужъ ждетъ меня. Я писала ему, что выѣзжаю, что встрѣчусь съ нимъ. но какъ же я-то буду получать его письма? Найдутъ ли они меня хоть въ одномъ изъ портовъ, черезъ которые мы будемъ проѣзжать? Вѣдь они могутъ придти и послѣ нашего отплытія.
   У меня только и мыслей, что объ этомъ счастливомъ островѣ, гдѣ жила Аріадна. Аріадна! Она тоже страдала въ разлукѣ съ Тезеемъ...
   Море такъ искрится и сверкаетъ на солнцѣ, что слѣпитъ глаза. Лордъ Артуръ сидитъ подъ тентомъ безъ шляпы, и солнце золотитъ его волосы. Онъ смотритъ на меня счастливыми глазами. Доволенъ, что я здѣсь, возлѣ него.
   Онъ добръ ко мнѣ. И я ему признательна. Вечера еще не настолько теплы, чтобы можно было обѣдать на палубѣ. По вечерамъ мы собираемся въ узкой каютѣ-столовой, обитой шелкомъ, затканнымъ розовыми водорослями, за столомъ, который намъ хотѣлось бы видѣть менѣе шаткимъ. Лордъ Артуръ накупилъ въ Марсели массу цвѣтовъ и въ Генуѣ возобновилъ свой запасъ; цвѣты у насъ всюду, и они еще не завяли. Лордъ Артуръ изучаетъ ихъ и любуется ими, какъ поэтъ.
   -- Взгляните на этотъ нарцизъ,-- говоритъ онъ мнѣ.-- Онъ склонился къ другому нарцизу, словно къ серебряному зеркалу, гдѣ отраженъ его лунный образъ. А эти анемоны! Мнѣ нравятся ихъ темныя узорчатыя тѣни на бѣлой стѣнѣ... Тѣнь всегда какъ будто скрываетъ въ себѣ какую-то прелестную, влекущую тайну. А когда я вижу тѣнь цвѣтка, я думаю о томъ, что подъ землей, у умершихъ, быть можетъ, тоже есть цвѣты, только иные... Эта лиловая анемона, цвѣта яшмы съ пурпурными полосами, еще вчера начала вянуть и наполовину закрылась, словно японскій зонтикъ. Сегодня она совсѣмъ состарѣлась, ея табачное сердечко осыпалось и завтра отъ него останется подъ увядшими лепестками только изсиня бѣлое яичко, похожее на необритый со вчерашняго дня подбородокъ. Отъ всей ея красоты останется только сходство съ епископомъ, горделивымъ, но дряхлымъ и нюхающимъ табакъ... А эти розовыя лиліи -- нравятся вамъ? Это настоящіе морскіе цвѣты, братья раковинъ. А эти фрезіи -- какъ онѣ хорошо пахнутъ ирисомъ и малиной!... А эти мясистые ирисы, словно вынутые со дна моря... А тюльпаны! Какъ это можно говорить, что тюльпанъ -- цвѣтокъ безъ запаха! Да вотъ эти шафраннаго цвѣта тюльпаны въ серебряной вазѣ, такіе яркіе на солнцѣ -- вѣдь они восхитительно пахнутъ... Я не знаю запаха лучше -- кромѣ запаха вашихъ волосъ...
   Бутоны лилій распускались одинъ за другимъ, неспѣша. Сначала отъ сжатаго бутона отдѣлялся одинъ лепестокъ, бѣлый съ красными крапинками, напоминающій рачью клешню; потомъ онъ принималъ видъ полуоткрытой яичной скорлупы и, наконецъ, раскрывался весь, какъ морская звѣзда.
   Моя каюта -- она вся бѣлая и обита зеленой матеріей -- цѣлыхъ два дня благоухала жасминомъ. Одуряющій, влюбленный запахъ жасмина напоминалъ мнѣ дивныя ночи въ "Зеркалѣ"... Чудныя ночи съ миріадами звѣздъ, брошенныхъ въ синій сумракъ, какъ золотые цвѣточки жасмина, поившіе его своимъ ароматомъ.
   Когда мы выѣзжали изъ Генуи, лордъ Артуръ сказалъ мнѣ:
   -- Неподалеку отсюда было сожжено бренное тѣло безсмертнаго поэта; вѣтеръ съ земли, быть можетъ, принесъ намъ, вмѣстѣ съ дорожной пылью и прибрежнымъ пескомъ, частицу праха юнаго Шелли... Что за чудная смерть -- сгорѣть на кострѣ! Пламя генія, страсть и любовь уже сожгли эту юную душу, а тѣло поэта испепелилъ огонь костра, торжественно вознесшій къ престолу боговъ дымъ этой жертвы...
   Мнѣ стало жутко до дрожи... Быть молодымъ... и умереть... Какая злая насмѣшка!...
   Я все время въ тревогѣ. Я всюду ищу Рауля.
   Въ Неаполѣ нашу яхту облѣпили рыбачьи лодки, и я по-дѣтски молила: "Ахъ, если бъ въ одной изъ этихъ лодочекъ былъ Рауль!..."
   Ночью на такихъ же лодкахъ къ намъ подъѣзжали музыканты и пѣли, аккомпанируя себѣ на скрипкѣ и на гитарѣ.
   -- Я безумно люблю музыку,-- говорилъ мнѣ лордъ Артуръ.-- Всякая музыка дѣйствуетъ на меня, какъ волшебный напитокъ... Съ этого залива, гдѣ дрожатъ въ темной водѣ тысячи звѣздъ, я мгновенно переношусь въ лѣсъ, наполненный птичьимъ щебетомъ... Для меня музыка -- это лѣсъ, дремучій шумящій боръ... гдѣ есть просѣки, ручьи, таинственныя аллеи, тропинки, рвы, заросшіе колючимъ терномъ, мохъ, на которомъ хочется вытянуться... лѣсъ подъ дождемъ, въ грозу, въ бурю, или же подъ золотымъ ливнемъ дневныхъ лучей... словомъ, лѣсъ... Вы замѣтили, что во всѣхъ почти музыкальныхъ драмахъ, по крайней мѣрѣ, одно дѣйствіе происходитъ въ лѣсу? Вы обратили на это вниманіе? Можно бы написать интереснѣйшее изслѣдованіе: "О вліяніи лѣсовъ на музыкальную драму"... Но я не напишу его, потому что я лѣнивъ и слишкомъ мало знакомъ съ волшебными чарами музыки, хоть и преклоняюсь передъ нею.
   Мы бродили по улицамъ древней Помпеи. Было странно и жутко, особенно въ музеѣ, передъ обугленными тѣлами тѣхъ, кто много вѣковъ тому назадъ былъ живъ, какъ мы... какъ мы... Застывшая лава увѣковѣчила естественныя позы тѣхъ, кого она застала за непрерывнымъ и таинственнымъ актомъ жизни... такимъ загадочнымъ и непонятнымъ передъ недвижностью, смертью... Подъ конецъ мнѣ стало казаться, что я сама -- призракъ, на время воскресшій для свѣта и жизни.
   -- Надо спѣшить жить,-- говорилъ лордъ Артуръ,-- жизнь уже ускользаетъ... Молодость, любовь, красота -- все это ненадолго наше... а потомъ холодный ужасъ мрака, безчувственность, уничтоженіе... Дайте же мнѣ взглянуть въ ваше лицо, въ ваши глаза, полные измѣнчивыхъ отсвѣтовъ!... Дорогая моя! Слава Богу! вы мѣняетесь ежеминутно... вы поблѣднѣли, а только что были розовая... вы устали, идете медленно, ужъ не стремитесь впередъ, съ любопытствомъ озираясь по сторонамъ. Вы мѣняетесь... Это значитъ -- жить. Мертвые не мѣняются.
   -- Что вы такое говорите, лордъ Артуръ? А мнѣ отрадно думать, что и послѣ смерти прахъ мой будетъ жить новой и тайной жизнью,-- что я стану цвѣткомъ, деревомъ, травкой...
   -- Мнѣ вѣрится, что это такъ и будетъ... Вашъ остренькій язычокъ станетъ лепесткомъ гвоздики; на груди вашей расцвѣтутъ двѣ бѣлыя розы, ваши руки превратятся въ лиліи, а волосы въ тонкіе темные стебли безчисленныхъ папоротниковъ,-- тѣхъ, что зовутся волосами Венеры... вслѣдствіе чего я долженъ завѣрить васъ, сударыня, что сія богиня была брюнетка, какъ вы, что бы тамъ ни говорили ученые...

-----

   Неаполь... Сорренто и воспоминанія о Ламартинѣ.
   -- Вы обратили вниманіе,-- лордъ Артуръ указываетъ на крутой обрывистый берегъ Сорренто, -- "звонкій берегъ" существуетъ только въ стихахъ вашего поэта...
   Я еще въ дѣтствѣ читала Граціэллу. Мы не заходили въ Искію, гдѣ жила ламартиновская героиня, но на Капри мнѣ все время чудился ея призракъ, блуждающій въ очаровательныхъ лимонныхъ рощахъ. Было такъ жарко, солнце такъ отчаянно жгло, что налитые лимоны подъ темной листвой казались каплями свѣта, удлинненными, готовыми упасть...
   Потомъ Салерно, Постумъ.
   Постумъ!
   Мы видѣли его подъ сѣрой пеленой весь день не прекращавшагося дождя. Цѣлыя поля, заросшія акантусомъ съ вырѣзными листьями и какими-то дикими лиловыми цвѣточками, были залиты водой. Лихорадка бродила въ сыромъ воздухѣ, вила себѣ гнѣздо въ болотистой почвѣ. А за унылымъ запустѣніемъ невспаханныхъ, заброшенныхъ полей высились огромные храмы.
   Туристы подъ черными зонтиками, казалось, вырастали между колоннами, подобно безобразнымъ грибамъ. Они страшно надоѣдали намъ; къ счастью, полюбовавшись наскоро храмомъ Нептуна, они гурьбой двинулись дальше, къ храму Цереры и другому, который, не знаю, почему, зовутъ "Базиликой", и мы остались единственными обладателями этого чуднаго храма.
   Желтый, какъ песокъ, губчатый мраморъ стѣнъ, въ трещинахъ котораго скопилась масса крохотныхъ ракушекъ; колонны,"мѣстами продырявленныя, какъ булки; плиты, поросшія мохомъ и лишаями,-- все это, въ особенности во время дождя, было достойно имени бога морей. Нѣкогда море подходило сюда совсѣмъ близко, и съ порога храма можно было любоваться его измѣнчивой гладью. Теперь оно ушло далеко. Храмъ остался безъ бога.
   Паскаль пришелъ въ восторгъ отъ Постума въ этотъ пасмурный день.
   -- Я не могу представить себѣ ничего прекраснѣе этихъ желтыхъ колоннъ на фонѣ этого унылаго пейзажа, зачумленнаго и мрачнаго, этого сѣраго неба, закрытаго тучами... Неужели васъ не плѣняетъ, лордъ Артуръ, эта величавая дряхлость? Интересно знать, какими были эти дивные памятники, когда ихъ только что выстроили? Должно быть, я видѣлъ ихъ въ одномъ изъ прежнихъ существованій и потому смѣло могу утверждать, что они въ тысячу разъ красивѣй и святѣй въ своемъ великолѣпномъ одряхлѣніи.
   -- Вы тысячу разъ правы, дорогой учитель и другъ. Грустно только, что куда бы вы ни поѣхали, всюду натолкнетесь на какого-нибудь безобразнаго англійскаго туриста. Удивительно не подходятъ мои компатріоты къ Италіи! Я ужъ и не знаю, можно ли мнѣ здѣсь оставаться. Мадамъ Лоретта, какъ вы посовѣтуете?
   По желѣзной дорогѣ мы вернулись въ Салерно, гдѣ ждала насъ яхта. Шармоточка все время вздыхала по пути:
   -- Я промочила себѣ ноги!
   Паскаль снялъ съ нея намокшіе башмаки и укуталъ ей ноги своимъ пальто, все время улыбаясь ласково, но иронически. Безъ сомнѣнія, ему вспомнилась ихъ первая поѣздка въ Италію. Она, должно быть, догадалась, о чемъ онъ думаетъ, и тоже улыбнулась:
   -- Спасибо, согрѣлась!... Ахъ, милый Паскаль, какъ пріятно быть старымъ!...
   Дождь лилъ все время, пока мы не пріѣхали въ Амальфи. Но на другой день утро встало ясное и небо лазурное. Мы побродили по живописной деревушкѣ, какъ бѣлая птица, прилѣпившейся къ утесу.
   -- Пойдемте завтракать въ старый монастырь капуциновъ,-- предложилъ лордъ Артуръ.-- Оттуда чудесный видъ.
   Паскаля больше соблазняло прелестное названіе Лунной Гостиницы, тоже передѣланной изъ стараго монастыря, но лордъ Артуръ увѣрилъ его, что это просто маленькое мѣстечко, тогда какъ съ террасы Albergo Cappuccimi-Convento -- видъ единственный въ своемъ родѣ.
   -- Идемте же, Паскаль,-- поддержала его г-жа Ла-Шармоттъ,-- и не жалѣйте о Лунной Гостиницѣ -- вы ужъ не въ возрастѣ Пьерро.
   -- Не издѣвайтесь надо мной, мой все еще прекрасный другъ! Если бы кто-нибудь сказалъ намъ, лѣтъ тридцать пять тому назадъ, что мы все-таки совершимъ съ вами это запоздалое свадебное путешествіе, мы бы очень удивились -- не правда ли?
   -- Но, несносный человѣкъ, вѣдь мы же часто путешествовали вмѣстѣ.
   -- Но не здѣсь, не въ этихъ краяхъ, куда мнѣ такъ хотѣлось повезти васъ лѣтъ тридцать пять тому назадъ... Помните наши планы? Объѣхать всю Италію, отъ озеръ до оконечности Сициліи... Не смѣйтесь, сударыня, это совсѣмъ не смѣшно.
   Такъ шутливо препирались они, шествуя подъ руку позади насъ. Лордъ Артуръ улыбался мнѣ и показывалъ вдали, на лазурномъ морѣ, островъ Сиренъ.
   Въ старой часовнѣ капуциновъ до сихъ поръ еще служатъ мессы; во время осмотра этого монастыря, превращеннаго въ гостиницу, я была очень удивлена, увидавъ рядомъ съ буфетомъ ризницу съ священными облаченіями и сосудами. Изъ сада, расположеннаго уступами на вершинѣ горы, видна безконечная даль моря. Море! въ немъ гибкость женщины, ея замирающій шопотъ, томность и нѣга влюбленной... волны его вздымаются, какъ женская грудь, изгибаются, какъ женскій торсъ, вытягиваются на пескѣ, какъ сладострастно раскинувшееся тѣло... Море само -- сирена...
   Подъ длиннымъ рѣшетчатымъ навѣсомъ, обвитымъ глициніями и ползучимъ виноградомъ, мы прошли въ садъ, гдѣ было множество розъ всѣхъ цвѣтовъ и оттѣнковъ, всѣхъ размѣровъ и видовъ: маленькія, круглыя, совсѣмъ простенькія, огромныя бѣлыя, алыя, розовыя и розоватыя, перламутровыя, желтыя, красныя, онѣ тянулись къ намъ своими цвѣточными личиками, какъ бы шепча: "Добро пожаловать!"
   Одна была какъ разъ противъ моихъ губъ, желтая, съ дивнымъ запахомъ. Я не могла удержаться и, какъ въ дѣтствѣ, поцѣловала эту розу дружескимъ, братскимъ поцѣлуемъ.
   -- Какъ васъ любятъ цвѣты!-- сказалъ лордъ Артуръ.-- Другіе мужчины говорятъ другимъ женщинамъ: "Какъ вы любите цвѣты!" Вамъ же я скажу, что они любятъ васъ,-- Вы позволите?
   Онъ приподнялъ вѣтку съ махровой пышной розой и, въ свой чередъ, прижался къ ней устами.
   -- Думали ли вы когда-нибудь о томъ, что эти самыя слова: "Понюхайте эту розу",-- шептали милліоны мужчинъ милліонамъ женщинъ, а розы были все разныя?... Это немножко глупо... то, что я говорю... Но это внушено глубокимъ чувствомъ. Можетъ быть, много вѣковъ тому назадъ какая-нибудь молодая женщина цѣловала большую желтую розу, совсѣмъ такую же, какъ эта, но не эту... И эта молодая женщина умерла, и вы умрете, и эта роза завтра же завянетъ... Вамъ не кажется, что было бы божественно подышать ароматомъ бѣлой розы, которую грызла Джульетта на своемъ балконѣ, и той алой розы, лепестки которой обрывала бѣлокурая красавица Елена, бродя по укрѣпленіямъ Трои?... А букетъ розъ, который всегда ставилъ передъ собой Мюссе на свой рабочій столъ? А розы, которыя украсили однажды вечеромъ корсажъ моей матери, когда она еще была молода... Мнѣ хотѣлось бы упиться благоуханіемъ розъ всѣхъ вѣковъ, цѣлаго міра!... Меня приводитъ въ умиленіе засохшій цвѣтокъ, будь ему двадцать, сто, или тысячи лѣтъ, какъ тѣмъ гирляндамъ, что находили въ египетскихъ гробницахъ... Его былой ароматъ витаетъ вокругъ; я представлю себѣ его былыя краски и тѣхъ, кто дышалъ его ароматомъ... Ахъ, какъ смерть царитъ надъ жизнью! Какъ она властна и могуча, если даже въ эту минуту, возлѣ васъ, я думаю о тѣхъ, кого ужъ нѣтъ, и о томъ времени, когда насъ самихъ не будетъ на свѣтѣ!...
   Я склонила голову.
   Онъ все еще держалъ въ рукѣ цвѣтущую вѣтку; мы стояли другъ противъ друга, раздѣленные только цвѣткомъ.
   -- Неужели вамъ не страшно думать о томъ, что вы умрете?... Будете лежать, недвижная, холодная, безчувственная, безгласная, неспособная видѣть лазурь небесъ и чувствовать тепло и дышать ароматами, въ холодномъ вонючемъ склепѣ... Дорогая моя красавица, знаете ли вы, какъ непрочна, какъ хрупка ваша красота -- она немногимъ долговѣчнѣй этой розы... Неужели васъ не мучитъ страстное желаніе использовать молодость, такую краткую, поймать, удержать ускользающій моментъ? О, Лоретта, неужели вамъ не жаль будетъ, когда станъ вашъ согнется, кожа увянетъ и блескъ въ глазахъ погаснетъ,-- неужели вамъ не жаль будетъ, что вы не отдали себя въ расцвѣтѣ силъ любви, какъ этотъ цвѣтокъ отдаетъ намъ весь свой ароматъ, раздвигаетъ самые потайные свои лепестки, чтобъ отдать намъ свое сердце? Неужели же вы хотите состариться, не любя?
   Я въ тревогѣ и страхѣ ждала, что будетъ дальше. Мнѣ хотѣлось крикнуть ему: "Ради Бога, не признавайтесь, что вы меня любите"!... Быть можетъ, онъ прочелъ въ моихъ глазахъ то, чего я не рѣшалась высказать, но только онъ не сказалъ того, что я такъ боялась услышать. Онъ продолжалъ:
   -- Неужели же вы никогда не извѣдаете этой божественной нѣги, этого священнаго трепета, безпричиннаго веселья и грусти, упоенья и муки, неотступной и сладостной боли, которая зовется любовью? Неужели вы всегда будете засыпать, не шепча ничьего имени и просыпаться безъ той сладкой увѣренности, что, какъ солнце, озаряетъ радостью душу: "Я люблю и любима"?... Не испытаете захватывающаго волненія страсти, ея борьбы и муки и волшебнаго экстаза? Поймите, если женщина не любила, она не жила, будь она красавица и геніальна; и самая скромная, если она любила, знала больше радости, чѣмъ та, что считаетъ себя выше другихъ и не знаетъ любви! Правда, любовь не всегда бываетъ вѣрна; она ускользаетъ, измѣняетъ, обманываетъ. Что-жъ изъ того? Даже тѣ, кто страдаетъ изъ-за нея, любятъ свое страданіе, и какъ они плачутъ по своемъ палачѣ, когда онъ помилуетъ ихъ и оставитъ въ покоѣ!...
   Онъ умолкъ на минуту, вдыхая запахъ розы.
   -- Есть и другое: прочная, тихая нѣжность, счастье, которое обрывается только со смертью... И этого вы не хотѣли бы?
   Я слушала его, какъ во снѣ.
   Слова его какъ будто озарили мнѣ душу, и я впервые поняла самое себя. Но я ничего не сказала въ отвѣтъ. Лордъ Артуръ неожиданно выпустилъ вѣтку, которую онъ нагнулъ, чтобъ понюхать цвѣтокъ. Вѣтка слегка ударила меня по плечу, и бѣдная роза погибла; тысячи янтарныхъ лепестковъ осыпали мнѣ руки и платье.
   У меня закружилась голова -- какъ мнѣ казалось, отъ усталости и жара, и я попросила друзей дать мнѣ отдохнуть гдѣ-нибудь въ гостиницѣ, прежде чѣмъ вернуться на яхту.
   Я съ наслажденіемъ вытянулась на постели. Въ ушахъ у меня шумѣло, глазамъ было больно смотрѣть, и я закрыла ихъ, но сквозь опущенныя вѣки мнѣ было легче читать въ своей душѣ.
   Мои горячія руки устало свѣсились съ кровати, я задыхалась отъ жары, хотя была одѣта въ легкій, какъ паутина, батистъ. Издали доносился рокотъ прибоя. Моря не было видно, но я чувствовала, какъ оно сверкаетъ на солнцѣ, и знала, что оно обнимаетъ своими атласными голубыми руками островъ, гдѣ заперто мое счастье, и что это счастье зовутъ Раулемъ...
   У кровати на столикѣ лордъ Артуръ позаботился поставить графинъ съ водой,-- такой холодной, что запотѣвшій хрусталь плакалъ большими ледяными слезами -- большой стаканъ, лимоны и сахаръ.
   Лимоны, огромные, золотые, мѣстами зеленоватые, издавали острый восхитительный запахъ, уже самъ по себѣ утоляющій жажду. Кто не бывалъ въ Италіи, не знаетъ, какъ пахнутъ лимоны. Этотъ запахъ свѣжій, горькій, тонкій, всепроникающій я вдыхала съ наслажденіемъ; мнѣ хотѣлось пить, но лѣнь была приготовить питье.
   Вдругъ меня словно что-то толкнуло; я быстро приподнялась и сѣла на постели, откинувъ назадъ распущенные волосы. Мнѣ вспомнились рѣчи лорда Артура. Я повторяла, слово за словомъ, его панегирикъ любви, и рыданье сжимало мнѣ горло, и сердце безумно билось въ груди. Хотѣлось крикнуть:
   -- Любовь! но вѣдь она же знакома мнѣ! она живетъ въ моей душѣ! Я люблю, люблю! Я знаю, что я люблю такъ глубоко и нѣжно, какъ только можно любить. Люблю, но только не васъ, лордъ Артуръ,-- нѣтъ, нѣтъ, не васъ!... Люблю и страдаю, потому что далека отъ всего, что люблю -- отъ Рауля, моего дорогого Рауля!...
   Мнѣ даже жутко стало, такъ явственно прозвучали въ моей душѣ эти слова, и я въ испугѣ зашептала горячо, какъ молитву:
   -- Да, я люблю Рауля, но это не любовь -- нѣтъ, нѣтъ, пусть это не будетъ любовь, это глубокая, нѣжная дружба! Да, да, это такъ. Мнѣ тяжело безъ него, онъ -- половина меня самой. Но это не любовь. Любовь несправедлива; она обманетъ, предастъ; любовь неразлучна съ желаніемъ, свирѣпымъ, жестокимъ, которое мужчину дѣлаетъ злымъ, а женщину унижаетъ... Нѣтъ, нѣтъ! Я не хочу, чтобъ мы любили другъ друга любовью. Порой мнѣ кажется, что было бы сладко припасть головой къ вамъ на грудь, но это во мнѣ -- только привязанность, безконечная, но чистая нѣжность. О мой другъ! вѣдь и ты же меня любишь чистой любовью? Ты ни разу не сказалъ мнѣ, что любишь меня; я ни разу не сказала тебѣ: "Люблю"!... Но мы знаемъ, что мы необходимы другъ другу какъ хлѣбъ и вода...
   И я заплакала, уткнувшись головою въ подушки.
   Въ дверь тихонько постучали.
   -- Это я. Какъ вы себя чувствуете? Можно войти?
   Я снова легла и машинально сказала:
   -- Войдите!
   Лордъ Артуръ вошелъ. Во взглядѣ его было столько беззавѣтной нѣжащей ласки, что я отвернула лицо. Онъ упалъ на колѣни возлѣ кровати и покрылъ поцѣлуями мою руку. Но прежде чѣмъ я успѣла отнять ее, онъ уже всталъ и, снова серьезный, корректный, принялся заботливо выжимать въ стаканъ сокъ душистыхъ лимоновъ... Потомъ прибавилъ сахару, воды и напоилъ меня, какъ ребенка. И, пока я глотала питье, самъ съ закрытыми глазами упивался его острымъ, бодрящимъ ароматомъ.
   

XXI.

   Всюду, куда ни пойду, меня неотступно преслѣдуетъ мысль: неужели наша дружба съ Раулемъ на самомъ дѣлѣ -- любовь?
   И зачѣмъ это лордъ Артуръ любитъ меня?... Впрочемъ, лордъ Артуръ какъ будто совсѣмъ успокоился и уже больше не говоритъ о любви.
   Я все время думаю о Раулѣ, припоминаю каждое его слово, повторяю себѣ его письма, которыя помню всѣ наизусть... Почему онъ уѣхалъ? Неужели изъ-за того, что онъ любитъ меня?
   Я не могу отогнать эту мысль; она мучила меня всюду -- въ Палермо, желтомъ отъ мрамора и отъ солнца; въ чудномъ саду Монреале, среди цвѣтовъ, передъ голубыми холмами, отъ которыхъ вѣетъ такимъ спокойствіемъ, какъ будто надъ ними курится голубой дымокъ ладана; въ Таорминѣ передъ пейзажемъ ослѣпительной, почти чрезмѣрной красоты, на ступеняхъ античнаго театра, куда надо идти по тропинкамъ, обсаженнымъ розами,-- всюду, подъ чарами южной весны я думаю только о васъ, Рауль, только о васъ!
   Мы видѣли Агридженте съ его сѣрнистымъ портомъ и его великолѣпными храмами, навѣкъ опечаленными тѣмъ, что они пережили своихъ боговъ.
   По горнымъ тропинкамъ проходятъ граціозные пастухи и стада бѣлыхъ козъ съ рогами, закрученными внутрь въ видѣ лиры. Это удивительно красиво. Пастухи искусственно придаютъ имъ эту изящную форму, загибая внутрь рожки, какъ только они начнутъ подрастать. У всѣхъ пастуховъ на перевязи черезъ плечо ружье, ибо, говорятъ, этотъ пастушескій край сильно страдаетъ отъ набѣговъ разбойниковъ.
   Впервые мы коснулись ногой греческой земли въ Катаколо -- отвратительный маленькій портъ, но все же греческій. Здѣсь меня ждало разочарованіе -- я не нашла на почтѣ письма отъ Рауля, котораго такъ нетерпѣливо ждала. Оттуда мы ѣздили въ Олимпію, но я была такъ огорчена неудачей, что лишь смутно помню эти мѣста, гдѣ всѣ звуки покрываетъ гудѣнье несчетныхъ пчелъ. День былъ угнетающе знойный; на полѣ, засѣянномъ испанскимъ клеверомъ, валялись обломки античныхъ колоннъ; Паскаль присѣлъ на одинъ изъ нихъ и задумался. Мальчикъ пастухъ со своимъ стадомъ переходилъ по суху изсякшій отъ зноя ручей, играя на маленькой дудочкѣ, а горы, обрамлявшія этотъ буколическій пейзажъ, казалось, были скопированы съ тѣхъ, какія рисуютъ на японскихъ вѣерахъ.
   Странныя полосатыя ящерицы, розовыя съ коричневымъ, грѣлись на солнышкѣ, лежа на обломкахъ стараго мрамора; оранжевые мотыльки трепетали на верхушкахъ высокихъ травъ.
   Мы позавтракали въ гостиницѣ, всѣ полусонные отъ угнетавшаго насъ чувства близости грозы, и вернулись въ Катаколо полями еще зеленаго ячменя, испещреннаго алыми маками, и виноградниками, за которыми раскинулось море, матово-голубое, какъ бирюза.
   Въ вагонѣ Паскаль началъ дразнить меня:
   -- Послушай, Лоретта, о чемъ ты все думаешь? Я увѣренъ, что ты не обратила вниманія ни на Гермеса работы Праксителя,-- который, впрочемъ, не такъ ужъ хорошъ, какъ о немъ говорятъ,-- ни на Викторію въ маленькомъ Олимпійскомъ музеѣ -- вообще, ни на что.
   -- Мысли мадамъ Сентъ-Элье были далеко отъ насъ,-- печально сказалъ лордъ Артуръ.
   Паскаль продолжалъ:
   -- Назови мнѣ хоть что-нибудь изъ видѣннаго нами, хоть что-нибудь, и я признаю, что въ концѣ-концовъ ты умѣешь путешествовать не хуже всякой другой.
   -- Хорошо, Паскаль, я разскажу тебѣ о прелестной бабочкѣ изъ желтаго шелка съ золотыми разводами; а крылышки ея заканчивались чернымъ бордюромъ à la grecque -- что, впрочемъ, не удивительно...
   -- Вотъ и возите этакихъ въ Грецію!-- расхохотался Паскаль, съ комическимъ отчаяніемъ разводя руками; лордъ Артуръ улыбался.
   А затѣмъ яхта -- не помню, говорила ли я, что ея названіе "Тристанъ"?-- снова двинулась въ путь. Мы идемъ Лепантскимъ заливомъ. Море здѣсь тихое и гладкое, но не безъ оттѣнковъ; горы вдоль берега голубыя и розовыя и носятъ громкія историческія имена. Паскаль цѣлый день сторожилъ, чтобъ не пропустить вершины Парнасса, и воспѣлъ его въ звучныхъ, красивыхъ стихахъ.
   За кормой у насъ попрежнему играютъ дельфины, словно литые изъ бронзы; въ прозрачной водѣ видны тысячи медузъ, которыя то распускаются, какъ цвѣты, то округляются, словно радужныя чаши, такихъ же розовыхъ и голубыхъ оттѣнковъ, какъ горы съ красивыми именами.
   На-дняхъ на палубу нашей яхты упала раненая чайка; Нанонъ подобрала ее и принялась лѣчить; мы устроили ей гнѣздышко въ большомъ открытомъ ящикѣ, устлавъ его всѣмъ, что нашлось помягче. Какъ жалко было видѣть эту маленькую бродягу такой неподвижной!... Вчера она все-таки умерла, несмотря на нашъ уходъ. Умерла, и крылья ея, большія, свободныя, смѣлыя крылья оцѣпенѣли навѣки.
   Ее бросили въ море.
   И мнѣ стало больно до слезъ.

-----

   Коринѳъ... Здѣсь мы остановимся на ночь, бросимъ якорь въ этой опаловой водѣ, гдѣ плаваютъ медузы.
   Заходящее солнце, розовое и желтое, осыпается въ море; длинныя гряды фіолетовыхъ облаковъ окутываютъ словно вуалемъ вершины уснувшихъ горъ; мѣстами на нихъ еще горятъ багровые и золотые огни -- послѣдніе лучи гаснущаго дня.
   Шумъ и суета, сопровождающіе забрасываніе якоря, прекратились; лордъ Артуръ подошелъ и сталъ возлѣ меня, облокотившись на бортъ.
   Я говорю ему.
   -- Я смотрю на медузъ.
   -- Знаете, откуда онѣ? Меня увѣряли, что это живые куски, оторвавшіеся отъ подводнаго растенія причудливой странной формы -- полурастенія, полу животнаго. Это растеніе бываетъ мужского и женскаго пола. Въ періодъ, когда все стремится къ размноженію и воспроизведенію, волны отрываютъ отъ этихъ подводныхъ растеній тѣ самые вѣнчики, которые мы съ вами видимъ теперь и которые такъ красивы въ своей родной стихіи, а на пескѣ, умирая, превращаются въ отвратительный студень... Медузы -- это органы жизни подводныхъ растеній, которыя плывутъ по волѣ волнъ, прилива и отлива, навстрѣчу своему завершенію, навстрѣчу другъ другу... Можетъ-быть, это неправда, но разсказъ, по-моему, очень красивъ, и я слышалъ его отъ ученаго.
   Волшебница-природа -- сколько уловокъ, хитростей, ловушекъ, ухищреній -- и все ради одной цѣли: любви!
   -- И смерти, лордъ Артуръ.
   -- Любовь это жизнь, и потому она переживаетъ смерть... Но вы грустны, мадамъ Сентъ-Элье. Вы все думаете объ умершей чайкѣ? Я могъ бы по этому поводу преподнести вамъ меланхолическій комплиментъ, вродѣ: "И умереть возлѣ васъ было бы сладко!"... Но этого я не думаю. Вы внушаете мнѣ, наоборотъ, жгучее желаніе жить, побѣдить, завоевать, наперекоръ всему, счастье, которое вы можете дать...
   Я съ испугомъ протянула къ нему руки. Онъ воспользовался этимъ, схватилъ ихъ и поцѣловалъ одну за другой.
   -- Не бойтесь. Больше я не стану надоѣдать вамъ. Если хотите, забудьте, что я вамъ сказалъ. Но не грустите больше о чайкѣ. По всей вѣроятности, она была неосторожна, или слишкомъ робка, что иной разъ хуже всякой неосторожности; можетъ быть, она не умѣла пользоваться свободой... Свобода! Немногіе ея достойны. Мало кто умѣетъ сберечь ее; еще меньше такихъ, которые умѣютъ использовать ее...
   И, какъ будто немного раздосадованный, онъ закурилъ сигаретку.
   О комъ онъ говоритъ это? Обо мнѣ?
   -- Завтра утромъ, сударыня, мы входимъ въ Коринѳскій заливъ; вы, конечно, въ это время еще будете спать, но за завтракомъ будете увѣрять насъ, что вы въ свое окошечко отлично разглядѣли пейзажъ. Скоро мы будемъ въ Пиреѣ. Вы увидите Аѳины, Акрополь, совсѣмъ крохотный на своемъ священномъ холмѣ, дивную красоту музеевъ, и божественную безголовую статую, которая, приподнявъ колѣно, завязываетъ ремень сандаліи...
   Но я уже не слушала его. Аѳины, Аѳины, увижу ли я всѣ ваши богатства?... Мнѣ кажется, что глаза мои не способны видѣть красоту, а умъ -- понимать и восхищаться... Что мнѣ все это?-- Скоро, скоро мы будемъ въ Кандіи, и я увижу Рауля!... Еще нѣсколько дней, и я буду держать въ рукахъ его милую руку, и глаза его ласково улыбнутся мнѣ, и я услышу его голосъ -- его голосъ, отъ котораго такъ бьется мое сердце:-- "Какъ, Лоретта, это вы? Здѣсь?... Я увѣренъ, что вы пріѣхали посмотрѣть, хорошо ли я веду себя и не взялъ ли я себѣ въ жены принцессу Аріадну..."
   А лордъ Артуръ указывалъ на небо.
   -- Вотъ и луна. Смотрите, какая она маленькая и круглая, точно перламутровая медуза на зеленомъ и фіолетовомъ фонѣ...
   -- Да, красиво,-- грустно откликнулась я.
   На палубѣ становилось свѣжо. Лордъ Артуръ укуталъ меня пледомъ, легкимъ и мягкимъ, какъ пухъ. И самъ стоялъ возлѣ, задумчиво слѣдя за тоненькой струйкой дыма, поднимавшейся вверхъ отъ его сигаретки.
   А я думала -- о Раулѣ.
   -- Только бы увидѣть его, услышать его запахъ, почувствовать его близость!... И больше ужъ не разставаться!... Да, это будетъ блаженство, радость безмѣрная... Я хочу, хочу видѣть тебя, Рауль! Пусть твоя близость, твои слова и жесты опутаютъ меня, маленькую и слабую, крѣпкой шелковой сѣтью, откуда мнѣ ужъ не вырваться никогда... Я хочу быть плѣнницей. Хочу слѣдовать за тобою повсюду, хочу, чтобъ твоя жизнь была неразрывно связана съ моей. Мы больше не должны разставаться, я не вынесу разлуки. Ты такъ мнѣ нуженъ, Рауль; мнѣ нужно чувствовать твою вѣрную руку подъ моей дрожащей рукой, біеніе твоего сердца возлѣ своего... Если это любовь -- ну что-жъ, тѣмъ хуже! Если только мои объятія могутъ удержать тебя, я обовью тебя руками и не отпущу... Вотъ... я согласна... Я протягиваю тебѣ руки... раскрываю объятія -- мой другъ!... моя любовь!...
   -- Вы чувствуете, какъ качаетъ яхту?-- говорилъ лордъ Артуръ.-- А между тѣмъ она стоитъ на якорѣ. И море совсѣмъ тихое... Это отъ глубокихъ подводныхъ теченій. И я сегодня вродѣ этого моря... О, я люблю жить на лодкѣ одновременно бродягой и плѣнникомъ... Люблю море, всегда одно и то же и всегда разное, его безбрежность, безмолвіе, блескъ и жемчужный туманъ. Люблю огни портовъ, мерцающіе вдали; люблю, когда меня баюкаетъ, какъ больного ребенка, старая кормилица-море, усыпляя меня разсказами о странствіяхъ и буряхъ и суля мнѣ невиданныя новыя страны.
   "И я люблю тебя, -- думала я,-- люблю милосердное, доброе море, которое несетъ меня къ счастью -- наконецъ обрѣтенному счастью!..."
   

XXII.

   Сколько времени прошло съ тѣхъ поръ, какъ мы пріѣхали въ Кандію?-- недѣля, мѣсяцъ, десять лѣтъ?...
   Нанонъ увѣряетъ, будто всего двѣ недѣли -- пятнадцать дней!...
   Кандія! Кандія! Островъ счастливыхъ, сколько блаженства ты мнѣ сулила!
   Неужели послѣ этого ужаснаго дня были опять дни и ночи и ясное синее небо? Буря загнала насъ на Сантуринскій рейдъ и заставила бросить якорь. Здѣсь я снова пришла въ сознаніе, здѣсь мы уже нѣсколько дней ждемъ попутнаго вѣтра, здѣсь я пишу эти строки...
   Черныя, словно обожженныя горы, безплодныя, зловѣщія, отражаютъ свои угрюмыя вершины въ сѣрной водѣ... Эта мрачная бухта -- точно входъ въ обитель тѣней. Я спущусь туда,-- спущусь, какъ Альцестъ, въ царство умершихъ, чтобъ увести оттуда, вернуть къ жизни моего Рауля.
   Я не видала его... больше никогда не увижу.
   Ни-ко-гда!
   Никогда! никогда! Чувствовала ли я раньше всю безчеловѣчную жестокость этого слова: "Никогда!"...
   

XXIII.

   Я еще живу... дышу. Несмотря на мое горе, мнѣ свѣтитъ солнце, я слышу запахъ цвѣтовъ.
   Жизнь кажется мнѣ еще унылѣе и безотраднѣй этихъ мрачныхъ горъ... И все-таки я живу... Въ теченіе долгихъ часовъ мои друзья, наклонясь надо мною, ждали, пока я приду въ себя, ловили мой сознательный взоръ. Я металась и билась на краю страшной бездны, простирая руки внизъ, чтобы кто-то могъ ихъ схватить, уцѣпиться за нихъ и дотянуться наверхъ, до меня...
   О, какое одиночество! Какая мука -- это нежеланное выздоровленіе!... Зачѣмъ мои друзья не дали и мнѣ уйти, промѣнять на лодку Харона этотъ бѣлый корабль, который несетъ живыхъ... Живыхъ!... и на которомъ не подняли черныхъ парусовъ!...
   Было такое чудное утро, когда мы подходили къ Кандіи... Я стояла на палубѣ. Море было, какъ шелковое съ серебряными отливами и отражало вдали старыя крѣпостныя стѣны золотистаго камня. Въ чистомъ прозрачномъ воздухѣ такъ красиво искрилась снѣговая вершина горы. Было тихо, тепло...
   Лордъ Артуръ уже успѣлъ съѣздить въ городъ и заказать на послѣ обѣда старую коляску, которую онъ разыскалъ съ большимъ трудомъ и которая должна была отвезти насъ на мѣсто раскопокъ, въ Кноссосъ. Я уже тревожилась. Изъ Аѳинъ я телеграфировала Раулю о днѣ и часѣ нашего прибытія. Правда, мы запоздали; мы разсчитывали быть на мѣстѣ еще наканунѣ вечеромъ; но меня удивляло, что Рауль не пріѣхалъ утромъ снова, чтобы встрѣтить насъ; и у меня больно сжалось сердце.
   И ужъ ничто мнѣ здѣсь не нравилось -- ни живописный городокъ, ни музей; все это я знала уже наизусть, изъ писемъ Рауля.
   Несмотря на жару, мы сейчасъ же послѣ завтрака отправились въ Кноссосъ.
   Дорога туда скучная, однообразная. На полпути садъ съ запертыми на ключъ воротами; кучеръ, говорившій по-англійски, объяснилъ, что это кладбище.
   Тамъ и сямъ засохшія отъ зноя, пыльныя оливы, а на откосахъ всюду крохотныя желтыя маргаритки, которыя въ старину копировали ювелиры и дѣлали изъ такихъ золотыхъ маргаритокъ ожерелья для женщинъ.
   Дальше пейзажъ оживляется; рабочіе, завидя экипажъ, на минуту отрываются отъ работы и съ интересомъ смотрятъ на насъ. Видны и раскопки: каменныя глыбы, на большомъ протяженіи взрытыя, разверстыя нѣдра земли. Между камней ходятъ люди, копаютъ, наполняютъ мѣшки, взваливаютъ ихъ на спину, хотя зной уже давитъ, какъ бремя. Это тѣ самые люди, которые съ каждымъ днемъ понемногу отрываютъ закопанный городъ, сказочный дворецъ Миноса и Аріадны. Еще нѣсколько шаговъ, и мы у квадратнаго домика, гдѣ живетъ тотъ, кого Рауль величаетъ "кудесникомъ",-- завѣдующій раскопками.
   Лордъ Артуръ первый идетъ въ домикъ предупредить его о нашемъ пріѣздѣ и просить показать намъ волшебный дворецъ. Мы выходимъ изъ коляски, и всѣ трое, Шармоточка, Паскаль и я, усаживаемся на откосѣ. Солнце палитъ безпощадно. Паскаль обливается потомъ и молчитъ. Шармоточка укрылась подъ зонтикомъ; но я нервничаю, не нахожу себѣ мѣста и нетерпѣливо рву маргаритки... Что же это такое? Почему Рауль не здѣсь, не возлѣ меня?
   Изъ бѣлаго домика выходитъ молодой человѣкъ. Мнѣ кажется, я узнаю его: это пріятель Рауля. Рауль не разъ описывалъ мнѣ его въ своихъ письмахъ. Я бѣгу къ нему и сразу выпаливаю, отбросивъ всякія условности:
   -- Сударь, вы, навѣрное, знаете, гдѣ г. Рауль Савіанжъ. Скажите, получилъ онъ телеграмму изъ Аѳинъ? Я -- Лорансъ СентъЭлье... Онъ не говорилъ вамъ, что я должна пріѣхать въ Кандію?
   Я вдругъ остановилась, онѣмѣвъ отъ ужаса. У незнакомаго молодого человѣка были слезы на глазахъ.
   Онъ хотѣлъ что-то сказать, должно быть подготовить меня къ тому, что онъ долженъ былъ мнѣ сообщить -- и не могъ. Неожиданность встрѣчи, мои вопросы, слишкомъ прямые, захватили его врасплохъ, и онъ сразу сказалъ правду.
   -- Сударыня, Рауля Савіанжъ вчера похоронили на городскомъ кладбищѣ.
   Эти слова -- простыя, ясныя, такія жестокія въ своей простотѣ -- рѣзнули меня, какъ ножомъ.
   -- Рауль умеръ!-- пролепетала я, цѣпляясь за этого человѣка, чтобы не упасть.-- Его нѣтъ въ живыхъ -- это правда?
   Дальше не помню хорошенько, что было. Я очнулась на диванѣ въ прохладной комнатѣ, украшенной античными вазами среди корзинъ съ глиняными обломками. Эта комната... почему она мнѣ знакома? Ахъ, да! Я знаю ее по письмамъ Рауля.
   Подлѣ меня былъ лордъ Артуръ, "кудесникъ", Паскаль, г-жа ла-Шармоттъ, но я, точно въ какомъ-то ужасномъ странномъ снѣ, все время цѣплялась за друга Рауля, допытываясь, какъ это могло случиться.
   И онъ разсказалъ мнѣ.
   Рауля по вечерамъ лихорадило; его мучилъ кашель; съ каждымъ днемъ ему становилось хуже. Онъ сталъ кашлять съ кровью, и умеръ незамѣтно для себя, тихо во снѣ. Мѣстный врачъ пришелъ въ ужасъ отъ такого быстраго конца. Очевидно, это была скоротечная чахотка.
   Однажды, когда Раулю стало немного получше, онъ сказалъ другу: "Знаешь что: если я окачурюсь здѣсь, вы похороните меня на этомъ маленькомъ кладбищѣ, гдѣ растутъ такія красивые олеандры; оно мнѣ очень нравится".
   Его родителямъ телеграфировали о его смерти и объ этомъ его послѣднемъ желаніи. Бѣдные старики отвѣтили: "сдѣлайте, какъ онъ хотѣлъ. Мы -- люди старые, больные, и не можемъ ѣхать такую даль".
   И вчера, наканунѣ нашего пріѣзда, его положили, его, такого молодого, красиваго, такого прелестнаго, въ узкій черный ящикъ; этого ребенка схоронили въ той самой землѣ, откуда онъ хотѣлъ извлечь на свѣтъ прошлое.
   Мнѣ вручили цѣлый пакетъ, найденный нынче утромъ въ ящикѣ его письменнаго стола и съ нимъ клочокъ бумаги, на которомъ было написано:
   "Если я умру, всѣ мои бумаги прошу переслать г-жѣ Сентъ-Элье, 35, Набережная Вольтера, Парижъ".
   -- А вы говорите, что онъ не зналъ, что умираетъ?-- въ отчаяніи вскричала я.
   -- Нѣтъ, онъ не зналъ. Онъ часто думалъ о смерти въ первое время, какъ пріѣхалъ сюда. Должно быть, у него было что-то вродѣ предчувствія; должно быть, тогда онъ и написалъ свою волю. Иначе онъ не написалъ бы этого адреса. Вѣдь онъ зналъ, что вы ѣдете въ Кандію, и радовался. Онъ часто говорилъ мнѣ о васъ... Въ день своей смерти онъ началъ бредить; онъ говорилъ: "Лоретта ѣдетъ сюда, но не на бѣлой яхтѣ... нѣтъ... нѣтъ... это -- парусный корабль странной формы,-- въ видѣ цвѣтка гвоздики: кузовъ у него зеленый, а паруса -- алые, и везетъ онъ грузъ ароматовъ, пряностей и душистыхъ травъ..."
   -- Боже мой, вѣдь это то, что я ему разсказывала, когда ходила за нимъ во время его болѣзни... Онъ умиралъ, и меня не было возлѣ него, чтобы вырвать его изъ рукъ смерти. Я могла бы это сдѣлать,-- я такъ его любила!! Другъ мой, дитя мое, дѣтка моя маленькая! Зачѣмъ ты оставилъ меня?
   Я даже не плакала; только вся согнулась подъ бременемъ моей скорби и слушала.
   -- Мы хотимъ уложить въ ящикъ всѣ вещи Савіапжа,-- продолжалъ его другъ -- и отправить ихъ его родителямъ. А бумаги всѣ здѣсь -- вы можете взять ихъ, сударыня!
   Лордъ Артуръ сложилъ въ одинъ пакетъ всѣ эти разбросанныя тетрадки.
   Паскаль, удрученный, не зналъ, что сказать мнѣ, и только сжималъ руку г-жѣ ла-Шармоттъ. Такого лица я еще не видала у него со времени смерти мамы.
   Шармоточка молча плакала.
   -- Пойдемте съ нами,-- сказала я другу Рауля.-- Покажите намъ его могилу.
   Лордъ Артуръ робко просилъ меня пожалѣть себя -- не ходить на кладбище, но я объявила, что непремѣнно пойду.
   Мы снова сѣли въ коляску, но возлѣ самаго сада мертвыхъ намъ загородило дорогу похоронное шествіе. Цѣлый полкъ англійскихъ солдатъ въ полотняныхъ курткахъ, на вытяжку, ружье на плечѣ, маршировалъ медленно за гробомъ.
   Кучеръ объяснилъ намъ, въ чемъ дѣло: солдатъ утонулъ, спасая двоихъ товарищей, по неосторожности уплывшихъ слишкомъ далеко въ открытое море -- онъ погибъ вмѣстѣ съ ними; нашли только одно тѣло -- его.
   Похоронная процессія медленно дефилировала передъ нами... Я стояла въ коляскѣ и смотрѣла. Мнѣ бросился въ глаза одинъ солдатикъ, такой маленькій, съ розоватымъ бритымъ лицомъ. Онъ держался необычайно прямо, прижавъ руки къ туловищу, и маршировалъ, какъ автоматъ. Издали онъ казался безстрастнымъ, но вблизи я увидѣла совсѣмъ еще дѣтское лицо, залитое слезами,-- покраснѣвшіе глаза, распухшій носъ, судорожно сжатые губы... Никогда не забуду лица этого маленькаго солдатика... Безъ сомнѣнія, покойникъ былъ его другомъ... Его другомъ...
   Гробъ внесли въ открытыя ворота. Солдаты идутъ за нимъ... Намъ невозможно теперь проникнуть на кладбище... Я ничего не вижу, но угадываю, что происходитъ за цвѣтущими вѣтками олеандровъ; я знаю, что тамъ вырыта могила, еще пустая, рядомъ съ другой, свѣжезасыпанной... Я знаю, что туда опустятъ этотъ ящикъ, гдѣ заколочена молодость, смѣлость, надежды, живая душа, которая радовалась яркому солнцу, сердце, въ которомъ билась алая кровь, можетъ быть, любовь мнѣ невѣдомой женщины... А вчера -- вчера то же было съ Раулемъ...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Я знаю теперь отъ г-жи ла-Шармоттъ, что тогда я неожиданно для всѣхъ упала, что Паскаль и лордъ Артуръ подхватили меня, и кучеру приказано было какъ можно скорѣй возвращаться въ городъ, что меня перенесли на яхту хотя и не въ обморокѣ, но безъ сознанія. Въ тотъ же вечеръ яхта ушла изъ Кандіи. Мнѣ становилось все хуже; въ Пиреѣ вызвали доктора изъ Аепнъ. Потомъ, съ его разрѣшенія, пустились вновь странствовать по синему морю, въ надеждѣ вылѣчить сперва тѣло, а тамъ, быть можетъ, и душу.
   Да неужели все это дѣйствительно было? Неужели я была въ Кандіи, и Рауль остался тамъ... на кладбищѣ? Неужели это правда, а не страшный сонъ? Не вѣрю, не можетъ быть...
   

XXIV.

   Какъ только я немного окрѣпла, я потребовала, чтобы мнѣ дали бумаги Рауля. Тамъ былъ цѣлый романъ, прелестный, почти законченный, начатыя статьи, этюды, много замѣтокъ, нѣсколько стихотвореній очень грустныхъ и много страницъ, адресованныхъ мнѣ. Я прочла:
   "Лоретта... Я люблю ваше имя. Но, если бы оно мнѣ и не нравилось, я не искалъ бы для васъ другого... Не все ли равно, какъ васъ зовутъ?... Въ моемъ сердцѣ вы живете одна безраздѣльно... Вы -- та, о комъ я мечтаю, думаю и порою въ мысляхъ, мечтахъ я зову васъ: "любовь моя!" Моя любовь! Да, я люблю васъ, моя дорогая красавица! То, что вы -- злая -- упорно зовете дружбой, на самомъ дѣлѣ -- любовь и только любовь... Ахъ, какъ часто мнѣ хотѣлось, когда я сидѣлъ возлѣ васъ, взять въ руки вашу головку, погладить ваши атласныя щечки, перебирать пальцами ваши душистые волосы, понемножку медленно приближать къ себѣ ваше лицо, пока губы наши не сольются въ глубокомъ, безконечномъ поцѣлуѣ... Держать васъ въ своихъ объятіяхъ... Прижаться лбомъ къ вашей теплой груди. Не покидать васъ...
   "Я уѣхалъ, потому что люблю васъ. И никогда, ни разу я непосмѣлъ вамъ этого, сказать.
   "Вы всегда такъ восхваляли дружбу за счетъ любви, даже самой нѣжной... Вы не упускали случая посмѣяться, подтрунить надъ любовью. Вы съ ужасомъ отворачивались отъ нея. Я боялся сознаться вамъ, сколько затаенной, мучительно-подавляемой страсти кроется въ моей дружбѣ. Я боялся потерять васъ.
   "Не только не получить большаго, но потерять и то, что имѣю. Я говорилъ себѣ: я -- мужчина, я -- молодъ. Если она узнаетъ, какъ я влюбленъ въ нее, она не позволитъ мнѣ такъ часто бывать у нея, и тогда -- конецъ нашей близости, нашимъ старымъ товарищескимъ отношеніямъ...
   "Она уже не будетъ чувствовать себя въ полной безопасности и не проститъ мнѣ этого... Она удивится, опечалится, загруститъ... И потомъ, какъ сказать молодой женщинѣ, которую уважаешь и боготворишь: "Будьте моей любовницей!" Вѣдь это страшно трудно -- языкъ не повернется.
   "Будь вы совершенно свободны, я бы сказалъ вамъ: выходите за меня замужъ, хотя бы это было совершенно одно и то же, только гораздо приличнѣе.
   "Вотъ поэтому-то я и уѣхалъ... Не могъ я видѣть васъ каждый день и не имѣть ни права, ни смѣлости сказать вамъ: "Люба моя, поцѣлуй меня!"
   "Поцѣлуй... Вашъ поцѣлуй! Моя милая, дорогая, прелестная!... Это моя неотвязная мука. Я жажду, а вы не хотите утолить моей жажды. Если бы вы знали, какъ я хочу этого поцѣлуя!...
   "Другія женщины теперь ужъ не существуютъ для меня. Никакая грація, никакая красота не можетъ хоть на минуту -- не говорю ужъ изгладить, -- хотя бы затушевать вашъ милый образъ. Повсюду вы и только вы одна.
   "Вы!..."
   "Ты не будешь держать этихъ страницъ въ твоихъ маленькихъ ручкахъ, такихъ слабыхъ и такихъ упрямыхъ, потому что ты не хочешь ввѣрить ихъ мнѣ навсегда. Ты стала бы смѣяться надо мной, бранить меня... Да "ты..." Мысленно я говорю тебѣ: "ты", а на самомъ дѣлѣ пошлю тебѣ длинное письмо со множествомъ краснорѣчивыхъ описаній и очень глупыхъ шутокъ и въ концѣ почтительно поцѣлую твою ручку, называя тебя: "мадамъ!..."
   А вотъ это было написано за два дня до того, какъ онъ слегъ:
   "Ахъ, Лоретта! когда вы пріѣдете, будете здѣсь возлѣ меня, когда вы увезете меня отсюда на этой яхтѣ, которая для меня будетъ волшебнымъ кораблемъ,-- неужели у меня и тогда не хватитъ мужества сказать вамъ, что я васъ люблю? Ваши письма такъ печальны и такъ нѣжны -- такъ ласковы. Вы -- такая наивная. Можетъ быть, и вы любите меня, сами того не зная, или не хотите знать?... Но вы сами сознаетесь, что не можете жить безъ меня... И отлично знаете, что я тоже не живу безъ васъ... Мнѣ нужна ваша прелестная улыбка, въ которой столько лукавства и доброты и какой-то загадочной грусти.
   "Мнѣ такъ нужна ваша благотворная близость, ваши измѣнчивые глаза, ваши духи, шелестъ вашего платья, мимолетное прикосновеніе вашихъ волосъ. Мнѣ нужно слышать ваше чистое контральто и ваши рѣчи, такія неожиданныя, причудливыя. Мнѣ нужна ваша доброта, ваша нѣжность. Вы умѣете быть такой ласковой, каждый жестъ вашъ ласковъ, въ вашихъ прекрасныхъ рукахъ что-то материнское, возлѣ васъ я чувствую себя ребенкомъ, и я васъ люблю.
   "Мы будемъ счастливы,-- хотите?
   "Мы будемъ просто жить другъ для друга, а люди пусть судятъ, какъ имъ угодно. Мы не будемъ лгать никому. Въ сущности, вы почти свободны, такъ какъ у васъ нѣтъ предразсудковъ. А страсть, глубокая, искренняя, постоянная,-- развѣ не освящаетъ всего?
   "Кто же можетъ помѣшать намъ быть счастливыми? Лоретта, мы -- молоды. Жизнь -- хороша, мы любимъ другъ друга. Я вѣрю, вѣрю, я почти увѣренъ, что вы меня любите.
   "И все же я хотѣлъ бы, любовь моя, услышать это отъ васъ самихъ!"
   

XXV.

   Письмо выпало у меня изъ рукъ. Кто же намъ мѣшалъ быть счастливыми, Рауль, кто, какъ не мы сами?... Ни ревниваго мужа, ни жестокихъ родителей, ни угрызеній совѣсти и унизительной необходимости лжи -- ничего, кромѣ васъ и меня... Вы не рѣшались... а я -- я не знала...
   А между тѣмъ мы были свободны...
   А между тѣмъ я васъ любила...
   Передъ твоей могилой я узнала любовь со всей ея остротой, безпощадностью, поздними мучительными сожалѣніями... Я любила тебя... и не сказала тебѣ... и ты никогда этого не услышишь.
   Я отпустила: тебя -- умирать одного, на чужбинѣ. Ты страдалъ, а меня не было возлѣ тебя, чтобы поддержать твою голову, дать тебѣ напиться, поправить подушку, чтобы взять твою руку и шепнуть тебѣ, когда настанетъ вечеръ, такой тягостный для больныхъ: "Я съ тобою -- не бойся!" Меня не было тамъ, чтобы освѣжить твой пылающій лобъ, усыпить тебя сказкой, разсѣять, развлечь въ скучные часы дней болѣзни. Ты былъ одинъ -- совсѣмъ одинъ! мой бѣдный! любовь моя! мой бѣдный мальчикъ, котораго я такъ нѣжно любила... Ты былъ одинъ, безъ меня -- какъ теперь, въ могилѣ... О, эта могила!... Если бы я пришла туда, на кладбище, и легла на землю, чтобы уста мои были близки къ твоимъ, ты все равно не услышалъ бы, какъ я зову тебя, какъ говорю тебѣ: "Люблю! люблю!" не зналъ бы, какъ горячо я тебя любила... Мертвые не слышатъ, мертвые не могутъ жалѣть...Я больше не увижу тебя; свѣтъ погасъ въ твоихъ глазахъ, которые такъ ласково улыбались мнѣ. Ты неподвиженъ, холоденъ, какъ ледъ -- ты! весь оживленіе, пылкость, умъ!
   Рауль! мы такъ часто говорили другъ другу: "Когда мы состаримся"... И я не увижу, какъ посѣдѣютъ твои кудрявые волосы.
   Но, если я въ состояніи буду жить, твой образъ не умретъ въ моей душѣ; если я состарѣюсь безъ тебя, онъ останется все такимъ же молодымъ и прекраснымъ; вѣчно юнымъ... А моя молодость ужъ прошла, отцвѣла...
   Зачѣмъ такъ свѣтло вокругъ? Зачѣмъ все время свѣтитъ солнце и дуетъ попутный вѣтеръ съ тѣхъ поръ, какъ мы покинули этотъ зловѣщій Черный островъ, Сантурино? Зачѣмъ, когда утрачено самое дорогое? когда все, что было милаго и радостнаго на землѣ, зарыто вмѣстѣ съ моимъ ненагляднымъ и не осталось ничего, отъ чего могъ бы вспыхнуть радостью мой взоръ или душа?...
   Все спуталось, смѣшалось, ничему не вѣрю, во всемъ сомнѣваюсь... сердца слѣпы... души робки... О, Паскаль, ты правду говорилъ, что молодость -- злая пора, когда люди напрасно ищутъ счастья, которое носятъ въ себѣ.
   Нанонъ, сестра моя! ты плачешь о немъ, какъ и я, но у тебя хоть есть утѣшеніе -- наивная вѣра въ возможность встрѣчи въ иной жизни...
   

XXVI.

   Недавно я слышала, какъ Паскаль говорилъ Шармоточкѣ:
   -- Наша дѣвочка въ такомъ отчаяніи, что я, право, готовъ подумать, что Рауль былъ ея любовникомъ.
   О, еслибъ это было такъ! Любовникъ! Да, если можно такъ въ звать того, кто сдѣлался частью насъ самихъ, съ кѣмъ хотѣлось бы никогда не разставаться, въ комъ все наше счастье, и радость, и жизнь -- да, Рауль, дѣйствительно, былъ моимъ любовникомъ, хотя ни разу уста наши не слились въ поцѣлуѣ -- онъ былъ моимъ единственнымъ возлюбленнымъ...
   Рауль! Рауль! я отдала бы всѣ оставшіеся дни моей жизни за то, чтобъ сейчасъ отворилась дверь, чтобъ онъ вошелъ, обнялъ меня, чтобъ обвиться руками вокругъ его шеи и шепнуть ему, уста къ устамъ: "Теперь ты видишь? Чувствуешь, какъ я тебя люблю"?...
   Одинъ поцѣлуй... Рауль, я никогда не извѣдаю сладости твоего поцѣлуя!...
   

XXVII.

   Въ моей каютѣ нестерпимо душно.
   Я разучилась спать: чуть только забудусь, словно что кольнетъ въ сердце, и просыпаюсь съ новой, еще болѣе жгучей болью утраты.
   Съ тѣхъ поръ, какъ я заболѣла, Нанонъ спитъ возлѣ меня... Но къ чему будить ее? Она такъ крѣпко спитъ... Коралловыя четки, которыя я подарила ей, намотанныя на рукѣ, при свѣтѣ электрическаго ночника, кажутся розовымъ браслетомъ. Я тихонько встала, надѣла туфли, пеньюаръ, накинула шарфъ на плечи. И поднялась на палубу.
   Тишина... безбрежность... безмолвіе... мерцаніе моря. Легкое суденышко кажется такимъ хрупкимъ на безкрайной поверхности водъ, отражающихъ звѣзды.
   Мракъ вокругъ такой теплый, бархатистый...
   Нагнуться, соскользнуть, потонуть въ этихъ отсвѣтахъ звѣздъ... и исчезнетъ сознаніе мучительной, гнетущей утраты...
   Все исчезнетъ... А можетъ быть, какъ говоритъ Нанонъ, будетъ встрѣча "тамъ"...
   Нагнуться... Сначала волосы темнымъ покровомъ упадутъ на лицо, шею, грудь, потомъ сольются съ темной зыбью морской... мимолетное ощущеніе удушья и -- покой... забвеніе.
   Подлая! Жалкая! Ахъ, какая жалкая и ничтожная! Не можетъ ни жить, ни умереть... Что за жестокость была спасти меня!...
   Нагнуться... упасть...
   Человѣкъ на вахтѣ можетъ услышать, увидѣть: меня, пожалуй, опять спасутъ...
   О, какая безконечная мука! Сажусь на снасти, закрывъ лицо руками, и плачу.
   -- Вы здѣсь, мадамъ Сентъ-Элье?-- слышу вдругъ голосъ лорда Артура.
   Поднимаю голову: онъ стоитъ возлѣ меня.
   -- Вы простудитесь, неосторожная. Подите лучше въ каюту, лягте... Нѣтъ? Не хочется?Такъ хоть закутайтесь, по крайней мѣрѣ.
   Онъ заботливо закутываетъ меня плащомъ, подкладываетъ подушку подъ голову, самъ садится возлѣ на жесткій веревочный кругъ и беретъ мою руку:
   -- Бѣдная вы моя!
   Молчаніе. Меня и злитъ, и трогаетъ эта его вѣчная заботливость. Онъ извиняется:
   -- Я слышалъ, какъ хлопнула дверь вашей каюты. Не сердитесь, что я такъ слѣжу за вами. Вы такъ измучились... У меня сердце болитъ за васъ... я всего боюсь.
   -- Ахъ, лордъ Артуръ! Напрасно! Я такая ничтожная!... Меня нехватаетъ даже на то, чтобы утопиться.
   -- Вы очень несчастны, Лоретта. И я несчастливъ не менѣе вашего... Я очень огорченъ смертью Рауля Савіанжъ, а ваше состояніе, положительно, приводитъ меня въ отчаяніе. Я отдалъ бы все на свѣтѣ не за то, чтобы утѣшить васъ -- я не обижу васъ такимъ предположеніемъ -- но за то, чтобы помочь вамъ нести свое горе.
   Молчаніе.
   -- Неужели я ничего не могу сдѣлать для васъ?
   -- Ничего,-- шепчу я чуть слышно.
   Онъ крѣпко сжалъ мнѣ руку; тутъ только я замѣтила, что онъ все время не выпускалъ ея.
   -- Можно мнѣ еще посидѣть тутъ съ вами, вамъ это не будетъ непріятно?
   -- Нѣтъ. Вы добры ко мнѣ: благодарю васъ.
   -- Выслушайте меня, Лоретта. Не возмущайтесь, не перебивайте... Лоретта, я люблю васъ. Это любовь на всю жизнь. Вы меня не любите, я это знаю, потому и могу говорить съ вами объ этомъ въ тотъ самый моментъ, какъ вы простираете руки къ милой вамъ тѣни... Лоретта, вы молоды, вы такъ еще молоды! Столько жизни еще у васъ впереди... Не отталкивайте меня... я ничего у васъ не прошу... Только одно: позвольте мнѣ быть возлѣ васъ, беречь васъ... Паскаль и г-жа Ла-Шармоттъ стары, они могутъ умереть, и вы останетесь одна -- вы, такая гордая и въ то же время нѣжная, слабая, какъ дитя!... Позвольте мнѣ быть возлѣ васъ. Я буду для васъ чѣмъ вы захотите. Не смѣю даже сказать: "вашимъ другомъ" -- это слово для васъ священно -- ну, преданнымъ товарищемъ, всегда готовымъ поберечь, пожалѣть, защитить васъ -- отцомъ -- вѣдь бываютъ же молодые отцы!-- старшимъ братомъ... Я не хочу больше жить вдали отъ васъ. Въ Англію я буду заглядывать только наѣздами. Если вы позволите, я буду жить вблизи отъ васъ, ходить за вами, какъ тѣнь, исполнять всѣ ваши желанія и капризы... Не отталкивайте меня, Лоретта. Подумайте о томъ, что моя безпредѣльная любовь къ вамъ налагаетъ и на васъ нѣкоторыя обязанности. Подумайте о вашихъ друзьяхъ, о Нанонъ. Не: лелѣйте въ себѣ этого желанія смерти. Ваша жизнь будетъ, можетъ быть, еще долгой -- кто знаетъ, что васъ ждетъ впереди?... Можетъ быть, для васъ еще и не совсѣмъ прошла пора любви.
   Я вырвала у него свои руки.
   -- Эта пора прошла для меня, лордъ Артуръ! Потому что Рауль Савіанжъ умеръ, а я любила его... не такъ, какъ думала, не только, какъ друга, а тайной, глубокой любовью... Онъ умеръ, не зная объ этомъ... Но покуда я буду жить и дышать, никогда въ душѣ моей не угаснетъ жгучее сожалѣніе о томъ, что я пріѣхала слишкомъ поздно, мучительныя угрызенія совѣсти за то, что я не сказала тѣхъ словъ, которыя ему такъ хотѣлось услышать, мысль обо всемъ, что могло бы быть и чего не было и не будетъ...
   -- Я это зналъ, Лоретта. Кто не угадалъ бы этого при видѣ вашего отчаянія?... Я это знаю, и въ этомъ моя мука; но я больше всего цѣню въ васъ именно эту благородную правдивость... Плачьте, плачьте объ утраченномъ счастьѣ, о безполезной нѣжности... плачьте отъ горя, жалости и любви... Но современемъ, разъ вы будете жить, великая сила природы возьметъ свое. Какъ бы искренно ни было горе, какъ бы ни владѣло оно человѣкомъ, все же наступаетъ часъ, когда ему становится легче дышать, когда онъ замѣчаетъ, что будущее еще манитъ его грезами, что его молодость, загадочная, страшная и прелестная, все еще съ нимъ... Въ этомъ не стыдно сознаться: этотъ часъ пробьетъ и для васъ, Лоретта. И когда глаза ваши вновь откроются для свѣта и жизни, я хочу, чтобъ они прежде всего встрѣтили взоръ моихъ преданныхъ глазъ.
   -- Я не хочу утѣшиться!
   -- Люди не утѣшаются, не забываютъ; они просто -- живутъ другой жизнью.
   Я смотрѣла на него, на небо, на море. Звѣздъ уже не было; свѣтлѣло, словно мракъ одинъ за другимъ снималъ свои покровы, все болѣе и болѣе прозрачные. Стали обрисовываться темные контуры горъ, еще минуту назадъ невидимыхъ; онѣ выступали изъ тьмы, вновь рожденныя, со всѣми деталями формъ и красокъ, озарялись свѣтомъ, стали лиловато-опаловыми. Небо сплошь было розовое и сѣрое, потомъ голубоватое, а море блѣдное и гладкое, какъ зеркало. Потомъ словно вспыхнула вершина одной изъ горъ, и изъ-за этой предпочтенной вершины брызнуло солнце, поднялось, какъ огромная, яркая чаша, льющая черезъ край волшебный напитокъ боговъ.
   -- Заря... разсвѣтъ... солнце всходитъ,-- говорилъ лордъ Артуръ.-- Еще разъ свѣтъ побѣдилъ тьму.
   Всѣ тѣни скрылись. Небо сіяло безоблачной чистой лазурью. На глади морской искрились розовые и золотые лучи, словно утренніе цвѣты. На шелковую ленту за кормой сыпались въ два ряда зерна серебрянаго ожерелья...
   Кругомъ все было -- ясность и ликованіе.
   Лордъ Артуръ поднялся и сталъ у борта, облокотясь на канатъ. Машинально, я стала съ нимъ рядомъ.
   -- Дайте мнѣ руку,-- сказалъ онъ,-- мнѣ не нужно отъ васъ никакихъ обѣщаній. Я прошу только позволенія любить и лелѣять васъ... до самой смерти!
   Я прочла въ его взорѣ безконечную нѣжность, глубокую искренность и протянула ему свою дрожащую руку.

Перев. З. Журавская.

"Русская Мысль", кн. IX--XII, 1908

   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru