Французские писатели не раз обращались к теме детства. Первым в этом ряду должен быть назван Виктор Гюго, оказавший большое влияние на автора повести "Рыжик". Гюго был великим поэтом детства и его воинствующим защитником; он умел не только вызвать чувство сострадания к маленьким жертвам черствости и несправедливости, но и зажечь нас поэзией юного героизма. Гаврош стал воплощением верности юных душ великому делу освобождения народа. В ту пору, когда выступил Ренар (в последнее десятилетие прошлого века), буржуазная литература стремилась вытравить из памяти французов образы молодых борцов французской буржуазной революции и новые образы, запечатлевшие героизм коммунаров. Гаврошу была противопоставлена целая литература, так называемая "Розовая библиотека", где описывались послушные буржуазным законам барчата. Буржуазная семья прославлялась как храм всяческих добродетелей.
Повесть о Рыжике прозвучала как пощечина этой либеральной идиллии. Жюль Ренар был объявлен "свирепым" писателем, который якобы мстит за свое несчастное детство.
Ренар возмутил буржуазную критику не только "Рыжиком". Выходец из крестьянской семьи, передовой деятель демократического движения в деревне, атеист, Ренар мечтал о таком строе, который "разбудит" крестьянство, освободит простых людей. Его образы крестьян ("Рассказы о моем крае"), его антипоповская пьеса дополняли картину "бунта" Ренара против буржуазного общества и вырыли пропасть между деревенским просветителем, провинциальным литератором Ренаром и светско-декадентским Парижем.
Прошло почти двадцать лет со дня смерти Ренара, когда в 1928 году появился его пятитомный "Дневник". Буржуазной критике не удалось замолчать "Дневник". Поражающие глубиной анализа и законченностью формы записи читаются как беспощадно правдивая повесть о художнике, который погиб от "удушья" буржуазной среды.
"Стендалю казалось, -- писал Ренар в "Дневнике", -- что он задыхается от буржуазной ограниченности. Побывал бы он у нас в Кламси!"
"Дневник" подтвердил также, что такое произведение, как "Рыжик", не может и не должно быть сведено к автобиографии. Эта повесть освещает прошлое в свете определенных, осознанных итогов идейного развития писателя. Она написана в момент, когда Ренар пришел к острому неприятию буржуазных порядков. Вступив в конфликт с собственническим строем, он всматривается в картины своего детства, ищет и там то "зерно", из которого позднее вырос конфликт.
Семья Лепик,-- как, впрочем, и школа, где учится Рыжик,-- это многоэтажное рабство, целая пирамида угнетателей, под которой распластан Рыжик. Особенно страшна г-жа Лепик. Противоестественная вражда ее к Рыжику воплощает -- в семейном плане -- предел изуродованности человеческих отношений в буржуазном обществе. К знаменитой бальзаковской галерее преступных, развращенных собственнической моралью отцов и матерей Ренар сделал лаконичное, но весьма выразительное добавление. Правда, в отличие от создателя "Человеческой комедии", в отличие от современных передовых писателей Запада, пишущих о детстве, Ренар не выходит за пределы одной семьи. Несколько сцен из школьной жизни не меняют колорита повести.
И все-таки в книге звучит наряду с разоблачительной темой -- тема "рождения человека". Злобе и несправедливости, прикрытым лицемерными добродетелями буржуа, Ренар противопоставил требование, вернее сказать, жажду настоящей любви и братства.
Во французской критике, да и у самого автора "Рыжика" можно найти немало замечаний насчет того, что Ренару трудно давалась крупная прозаическая форма Что касается "Рыжика", то своеобразие его композиции (повесть как бы складывается из новелл) объясняется не этим свойством дарования Ренара.
Это "сцены из жизни", и каждая при всей своей лаконичности представляет собой определенный этап в жизни Рыжика; внутренняя связь между этими маленькими драмами так сильна, что из них органически вырастает трагический в своей цельности, полный жизненной правды образ.
Ренар, отвергнутый буржуазной критикой, заслужил признание французских читателей. Ко дню 25-летия смерти Ренара газета "Юманите", орган Французской коммунистической партии, писала: "В Пантеоне буржуазной литературы Ренар не занимает того места, которое заслуживает. Да это и не удивительно. Произведения Ренара звучат как обвинительный акт против буржуазного общества, его уродств и грабежа. Пролетариат сохранит для себя творчество этого честного, проницательного и бесстрашного писателя, мастера французского художественного слова. Ренар клеймил нравы буржуазии. Он был приверженцем социализма. Творчество Ренара принадлежит к большим ценностям культурного наследия прошлого. Созданное им заслуживает выявления и исследования".
Советский читатель, обращаясь к Ренару, воздает должное замечательному художнику французской передовой демократии.
Б. Песис
Куры
-- Держу пари, -- говорит мадам Лепик, -- что Онорина опять забыла запереть кур.
Так и есть! В этом можно убедиться, взглянув в окно. Там, в caмой глубине большого двора, черным квадратом вырисовывается во тьме распахнутая дверь маленького курятника.
-- Феликс, ты бы пошел запер курятник! -- говорит мадам Лепик старшему из троих своих детей.
-- Я здесь не для того, чтобы заниматься курами,-- отвечает Феликс, бледный, ленивый и трусливый мальчик.
-- Ну ты сходи, Эрнестина.
-- О мама, мне будет страшно!
Старший брат Феликс и сестра Эрнестина, отвечая матери, еле-еле поднимают голову: они с увлечением читают, опершись локтями на стол и почти соприкасаясь лбами.
-- Боже, до чего я глупа! - говорит мадам Лепик. -- О нем-то я и забыла! Рыжик, пойди-ка запри курятник!
Этим ласкательным именем она называет своего младшего сына за то, что он рыжеволосый и весь в веснушках. Рыжик, забавляющийся чем-то под столом, поднимается и робко замечает:
-- Мама, я ведь тоже боюсь...
-- Как! -- восклицает мадам Лепик. -- Такой большой мальчик и боится? Да ты смеешься? Ну, поторапливайся, пожалуйста!
-- Всем известно -- он храбрый, как козел! -- говорит сестра Эрнестина.
-- Он никого и ничего не боится, -- говорит старший брат Феликс.
Преисполнившись гордости от таких похвал и стыда от того, что он их недостоин. Рыжик уже старается побороть свой страх. Чтобы окончательно подбодрить его, мамаша сулит, ему пощечину.
-- Посветите мне по крайней мере! -- говорит он.
Мадам Лепик пожимает плечами. Феликс презрительно улыбается. Одна только сердобольная Эрнестина берет свечу и провожает братишку до конца коридора.
-- Я подожду тебя здесь, -- говорит она, но тут же убегает вне себя от страха, потому что сильный порыв ветра колеблет и задувает пламя свечи.
Рыжик, у которого душа ушла в пятки и ноги точно вросли в землю, начинает дрожать всем телом в окутавшем его мраке. Тьма так непроницаема, что ему чудится, будто он ослеп. Минутами ветер с налету словно обвивает его ледяной простыней и хочет унести. Разве не чувствует он на пальцах, на щеках лисье и, может быть, даже волчье дыханье? Лучше всего, по-видимому, ринуться очертя голову туда, к курам, пронзить эту тьму. Он ощупью находит дверной крючок. Услышав его шаги, перепуганные куры кудахчут и мечутся на нашесте. Рыжик кричит им:
-- Да замолчите же! Это я!
Он запирает дверь и убегает с такой быстротой, как будто на руках и на ногах у него выросли крылья. Когда он, запыхавшийся и довольный собою, возвращается в тепло и уют освещенной комнаты, ему кажется, будто он сбросил с себя набухшие от грязи и дождя лохмотья и надел повое чистое платье. Он улыбается и стоит, гордо выпрямившись во весь рост. Он ждет поздравлений и теперь, находясь уже вне опасности, старается найти на лицах своих родных следы пережитой ими тревоги.
Но старший брат Феликс и сестра Эрнестина преспокойно продолжают читать а мадам Лепик говорит обычным своим голосом:
-- Рыжик, теперь ты будешь запирать кур каждый вечер.
Куропатки
Мосье Лепик, по своему обыкновению, выкладывает на стол все, что есть в его охотничьей сумке. На этот раз в ней две куропатки. Старший брат Феликс записывает число их на грифельной доске, висящей на стене. Это его обязанность. У каждого из детей свои обязанности. Сестра Эрнестина ощипывает перья и сдирает шкурки с дичи. Что же касается Рыжика, то ему поручено добивать раненую добычу. Этой честью он обязан своему пресловутому жестокосердию.
Куропатки вздрагивают и вертят головками.
Мадам Лепик.
Добивай же их! Чего дожидаешься?
Рыжик.
Мама, лучше бы я тоже отмечал дичь на доске.
Мадам Лепик.
Доска висит слишком высоко!
Рыж и к.
В таком случае я охотно ощипал бы этих куропаток.
Мадам Лепик.
Не мужское это дело!
Рыжик берет обеих куропаток. Как всегда, ему предупредительно дают необходимые указания:
-- Сдави-ка им горлышко под перьями -- ты уж сам знаешь где!
Держа за спиной по птице в каждой руке, Рыжик принимается за дело.
Мосье Лепик.
Как! Обеих сразу?! Ну и молодец!
Рыжик.
Чтобы поскорее отделаться!
Мадам Лепик.
Не корчи из себя неженку. В глубине души ты небось наслаждаешься.
Куропатки судорожно защищаются и, трепеща крыльями, раскидывают вокруг свои перышки. Никогда, видно, они не согласятся умереть. Право, кажется, куда легче было бы задушить собственного друга, и даже одной рукой. Он зажимает обеих куропаток между коленями и, то краснея, то бледнея, обливаясь потом, запрокинув голову, чтобы не видеть их, все крепче и крепче стискивает пальцы.
А куропатки продолжают упрямиться. Тут, озверев от желания поскорее покончить со всем этим, Рыжик хватает куропаток за лапки и со всего размаху ударяет их головой о носок башмака.
-- О, палач! Палач! -- восклицают старший брат Феликс и сестра Эрнестина.
-- Ясно, он все больше изощряется,-- говорит мадам Лепик. -- Несчастные твари! Не хотела бы я оказаться на их месте, в его когтях!
Мосье Лепик, хоть он и старый охотник, с отвращением выходит из комнаты.
-- Готово! -- говорит Рыжик, швыряя мертвых куропаток на стол.
Мадам Лепик переворачивает их и так и этак. Из разбитых головок течет кровь, сочится мозг.
-- Надо было вырвать их у него из рук, -- говорит она. -- Ну что, натешился всласть?
Старший брат Феликс замечает:
-- Сегодня, безусловно, он проделал это не так удачно, как в прошлый раз.
Псу что-то приснилось
Мосье Лепик и сестра Эрнестина, облокотившись на стол, под лампой, читают: он -- газету, она -- книгу, полученную в награду в школе. Мадам Лепик вяжет, старший брат Феликс греет ноги, поставив их на решетку камина, а Рыжик, сидя на полу, предается воспоминаниям.
Вдруг спящий на соломенной циновке Пирам издает глухое рычание.
-- Тш! -- шикает на него мосье Лепик.
Пирам рычит громче.
-- Дурак! -- говорит мадам Лепик.
Но Пирам внезапно заливается таким неистовым лаем, что все вздрагивают. Мадам Лепик хватается за сердце. Мосье Лепик, стиснув зубы, исподлобья глядит на собаку. Старший брат Феликс ругается, и вскоре все перестают слышать друг друга.
-- Да замолчишь ли ты наконец, мерзкий пес? Замолчи же, подлый!
Пирам лает пуще прежнего. Мадам Лепик дает ему тумака, мосье Лепик бьет его сначала газетой, потом пинает ногой. Пирам, устрашась побоев, воет, стелется по полу и, словно бешеный, тычась мордой в циновку, заливается раскатистым лаем. Злоба душит Лепиков.
Они с остервенением обступают лежачего врага, который, однако, и не думает сдаваться. Стекла в окнах дребезжат, дрожащим голосом запевает печная труба, и сестра Эрнестина тоже как будто начинает подвизгивать.
Но Рыжик, не дожидаясь приказания, отправляется взглянуть, в чем дело. Быть может, это запоздалый пешеход мирно возвращается к себе домой? А может, кто-то перелезает через садовую ограду, хочет их обворовать?
Рыжик с вытянутыми вперед руками пробирается во тьме по длинному коридору. Он нащупывает засов и с шумом подымает его, не открывая, однако, двери.
Прежде, бывало, он подвергал себя опасности, выходил на улицу и насвистывал, распевал, стучал ногами, стараясь спугнуть врага.
Теперь он плутует.
Родители воображают, что он бесстрашно шарит по углам и верным стражем рыщет вокруг дома, а он тем временем надувает их и как вкопанный стоит за дверью.
Когда-нибудь его обязательно накроют, но пока эта не раз уже испытанная уловка удается ему.
Он боится только чихнуть или закашлять. Он стоит затаив дыхание и когда подымает глаза, то вверху, в маленьком окошке над входной дверью, видит три или четыре звездочки, от лучистой ясности которых у него холодеет сердце.
Но пора уже вернуться в комнаты. Не следует слишком затягивать игру. Его могут заподозрить.
Снова своими хрупкими руками он поворачивает тяжелый, скрипящий в ржавых скобах засов и с шумом вдвигает его до самого конца в паз.
Пусть они услышат этот шум и подумают: "Как далеко он отходил от дома и как хорошо исполнил свой долг!" Холод щекочет ему спину, и он со всех ног бежит в комнаты успокоить семью.
А там, так же как и в прошлый раз, в его отсутствие Пирам уже умолк и успокоенные Лепики снова заняли свои обычные места. И Рыжик, хотя никто его ни о чем не спрашивает, все-таки по привычке говорит:
-- Должно быть, псу что-то приснилось.
Кошмар
Рыжик не любит друзей дома. Они стесняют его, занимают его комнату, и из-за них ему приходится спать в одной постели с матерью. Если днем он обладает всеми человеческими недостатками, то ночью он страдает преимущественно одним -- он храпит. Храпит он, без всякого сомнения, нарочно.
В большой комнате, ледяной даже в августе, стоят две кровати. Одна из них -- ложе мосье Лепика, на другой же, бок о бок со своей матерью, у стены спит Рыжик.
Прежде чем уснуть, он тихонько откашливается под простыней, чтобы прочистить горло. Но, быть может, храпит-то он носом? Он осторожно втягивает ноздрями воздух, чтобы убедиться, что нос у него не заложен. Он старается не дышать слишком громко.
Но стоит ему уснуть и он тотчас начинает храпеть.
Это что-то роковое!
Мадам Лепик мигом вонзает ему два ногтя в самую толстую часть ягодицы и царапает его до крови.
Таков избранный мадам Лепик способ воздействия.
Внезапно проснувшись от крика несчастного Рыжика, мосье Лепик спрашивает:
--- Что с тобой?
-- У него кошмар, -- отвечает мадам Лепик.
И она напевает, как кормилица над младенцем, какую-то колыбельную песенку, напоминающую индийскую мелодию.
Упершись лбом и коленями в стену, точно собираясь ее проломить, прикрыв обеими руками зад, чтобы отразить щипки, неминуемые при первом же новом храпе, Рыжик снова засыпает на широкой постели, рядом со своей матерью.
С вашего разрешения
Можно ли, должно ли говорить об этом? С Рыжиком в том возрасте, когда другие дети, чистые сердцем и телом, уже приобщаются "святых тайн"* все еще случался грех. Однажды ночью он слишком долго ждал, не смея попроситься на двор.
Он все беспокойнее ерзал на постели, надеясь этим утишить томившее его недомогание.
Не тут-то было!
В другой раз ему приснилось, будто он удобно устроился где-то в стороне около тумбы, и в полной невинности, так и не проснувшись, он наделал в простыни... Но вот он пробуждается.
К великому его удивлению, тумбы нет как нет!
Мадам Лепик старается не горячиться. Она со спокойным, снисходительным материнским видом убирает за ним. Мало того, утром Рыжик, как баловень, завтракает в постели.
Да, ему приносят в постель тарелку супа, отлично сваренного супа, в который мадам Лепик деревянной лопаточкой подмешала кое-что--так, чуточку, самую малость!
У изголовья старший брат Феликс и сестра Эрнестина с лукавым видом наблюдают за Рыжиком и готовы по первому же сигналу разразиться громким хохотом. Мадам Лепик -- ложечка за ложечкой, как птица зернышко по зернышку, -- кормит своего птенчика.
Она как будто подмигивает Феликсу и Эрнестине, точно говоря им: "Внимание! Приготовьтесь!"
-- Да, мамочка!
Они уже заранее забавляются, представляя себе, как он будет гримасничать. Следовало бы позвать на потеху кого-нибудь из соседей. И вот, метнув наконец в сторону старших детей многозначительный взгляд, как бы спрашивая: "Ну что, готовы?", мадам Лепик подносит Рыжику последнюю ложечку и медленно-медленно погружает ее до самой глотки в его широко раскрытый рот, точно пичкая, закармливая его до отвала, и говорит при этом насмешливым и в то же время брезгливым тоном:
-- Ага, грязнулька! Съел, съел-таки суп с приправой, со своей собственной, со вчерашней!..
-- Я гак и думал! -- просто отвечает Рыжик, не сопровождая своих слов столь ожидаемыми публикой гримасами.
Он привыкает к этому, а когда человек к чему-нибудь привыкает, то это в конце концов перестает быть забавным.
Горшок
I
Так как с Рыжиком не раз случался грех в постели, он неукоснительно каждый вечер старается принимать меры предосторожности. Летом это очень просто: в девять часов, когда мадам Лепик отправляет его спать, Рыжик охотно идет прогуляться перед сном, и ночь проходит спокойно. Но зимою прогулка обращается в тяжелую повинность. Хоть Рыжик с наступлением темноты, когда он выходит запирать курятник, и принимает меры предосторожности, но все же нет надежды, что этого будет достаточно до следующего утра. Проходит обед, после обеда все долго еще сидят в столовой. Часы бьют девять, на дворе давно уже ночь, и ночь протянется еще целую вечность. Рыжику приходится вторично выходить на двор.
В этот вечер, так же как и во все другие вечера, он задает себе вопрос: "Хочется мне или не хочется?"
Обычно он отвечает утвердительно -- либо потому, что, откровенно говоря, отступать не приходится, либо потому, что луна подбадривает его своим сиянием. Иногда мосье Лепик и старший брат Феликс подают ему пример. Впрочем, он не всегда удаляется в сторону от дома, к канаве, которая находится уже почти среди поля. Обычно он останавливается внизу у лестницы. Как придется...
Но в этот вечер оконные стекла помутнели от дождя, ветер уже задул в небе все звезды, и на лугу неистовствует орешник.
-- Все как будто в порядке! -- после обстоятельного обсуждения решает Рыжик. -- Мне определенно не хочется.
Он говорит всем "покойной ночи", зажигает свечу и отправляется к себе, в свою находящуюся в самой глубине коридора одинокую, пустую комнату. Он раздевается, ложится и ждет посещения мадам Лепик. Она резким движением поправляет на нем одеяло и тушит свечу. Свечу она ему оставляет, но не спички. И дверь она запирает на ключ, потому что он труслив. Сначала Рыжик наслаждается одиночеством. Он любит помечтать в темноте. Он вспоминает прожитый день, радуется, что на этот раз дешево отделался, и рассчитывает, что и завтра его ждет такая же удача. Он льстит себя надеждой, что мадам Лепик целых два дня подряд не будет обращать на него никакого внимания, и старается уснуть с этой приятной мечтой.
Не успевает он, однако, закрыть глаза, как его уже начинает томить знакомое недомогание.
"Этого надо было ожидать",-- думает Рыжик.
Другой бы встал, но Рыжик знает, что под кроватью нет горшка. Хотя мадам Лепик могла бы поклясться, что принесла его, она все-таки всегда забывает сделать это. Да и к чему горшок, если Рыжик перед сном выходит на двор?
И Рыжик, вместо того чтобы встать, предается рассуждениям.
"Рано или поздно придется мне сдаться, -- думает он. -- Чем дольше я сопротивляюсь, тем больше этого накапливается. Если я помочусь сейчас, то я сделаю самую малость, и простыни до утра успеют высохнуть от теплоты моего тела. Я убежден, по прежнему опыту, что мама ничего не заметит".
Рыжик облегчает себя, безмятежно закрывает глаза и забывается крепким сном.
II
Он внезапно проснулся и стал прислушиваться к тому, что делается у него в животе.
-- Ого! -- говорит он. -- Положение осложняется...
А он-то думал, что отделался на эту ночь. Куда там! Вчера вечером он согрешил попросту по лени. Теперь приходит настоящее наказание.
Он садится в постели и старается обдумать свое положение. Дверь заперта на ключ. На окне -- решетка. Выйти невозможно.
Он все-таки встает, чтобы пощупать дверь и оконную решетку. Он ползает по полу, и руки его шарят под кроватью, отыскивая горшок, которого заведомо нет.
Он снова ложится и снова вскакивает. Лучше ему двигаться, ходить, топтаться на месте, чем спать. Он обоими кулаками сдавливает свой разбухающий живот.
-- Мама! Мама! -- слабым голосом зовет он, боясь, что его услышат, ибо, если мадам Лепик внезапно появится перед ним, Рыжик сразу же выздоровеет, и окажется, что он над ней подшутил...
Он зовет ее только для того, чтобы иметь возможность завтра без обмана сказать, что звал.
Да и как бы мог он кричать? Все силы уходят на то, чтобы предотвратить неминуемое бедствие.
Вскоре приступ нестерпимой боли заставляет Рыжика пуститься в пляс. Он мечется по комнате, наталкивается на стены и отскакивает. Ударяется о железо кровати, потом о стул. Наконец, наткнувшись на- камин, яростно сдергивает с него заслонку и, скрючившись между каминными таганами, затихает, побежденный, обессиленный, безмерно счастливый.
А тьма, наполняющая комнату, все сгущается и сгущается...
III
Рыжик засыпает только на рассвете и сладко спит, когда мадам Лепик отворяет дверь его комнаты и с гримасой поводит носом.
-- Странный запах! -- говорит она.
-- Здравствуй, мама, -- говорит Рыжик.
Мадам Лепик срывает с него простыню, обнюхивает все углы, и поиски ее длятся недолго.
-- Я был болен, а горшка не было, -- поспешно заявляет Рыжик, решив, что это лучший для него способ защиты.
-- Лгун! Лгун! -- восклицает мадам Лепик.
Она выбегает из комнаты и возвращается с горшком, который проносит незаметным образом и быстро засовывает под кровать. Потом мигом сталкивает Рыжика с постели, скликает всю семью и начинает причитать:
-- Чем же это я провинилась перед господом, что он наказал меня таким ребенком!
Она приносит тряпки, ведро с водой и заливает камин, будто тушит пожар, встряхивает постель и, удрученная заботами, жалобным голосом стонет: "Воздух! воздух!" Вдруг, размахивая рукой перед самым носом Рыжика, мадам Лепик кричит:
-- Несчастный! Так ты, значит, выживаешь из ума? Ты, значит, выродок? Ты гаже скота! Если дать горшок скотине, так и та научилась бы им пользоваться. А ты, ты вздумал гадить по каминам! Клянусь богом, ты доведешь меня до безумия, и я умру сумасшедшей, сумасшедшей, сумасшедшей!
Рыжик, босой, в одной рубашке, во все глаза смотрит на горшок. Сегодня ночью горшка не было, а теперь вот он стоит там, под кроватью. Этот пустой белый горшок точно ослепляет его, и прямо-таки нахальство продолжать настаивать на том, что он ничего не видит.
Огорченная семья, проходящие мимо двери насмешливые соседи и пришедший только что почтальон--все они тормошат Рыжика и засыпают его вопросами.
-- Честное слово, отвечает он наконец, все еще не сводя глаз с горшка, - я уже ничего не понимаю. Разбирайтесь сами!
Кролики
-- Для тебя не осталось дыни, -- говорит мадам Лепик. -- А впрочем, ты ведь весь в меня: ты дыню не любишь.
"Ну и везет же мне!" -- думает Рыжик.
Ему навязывают, таким образом, свои пристрастия и предубеждения. Так уж заведено: он должен любить только то, что любит его мать.
Подают сыр.
-- Я уверена, -- говорит мадам Лепик, -- что Рыжик не станет его есть.
А Рыжик думает: "Раз она уверена, так нечего и пробовать ее разуверять".
К тому же он знает, что это было бы опасно.
Зато он сумеет удовлетворить любые свои прихоти в укромных уголках, известных только ему одному. За десертом мадам Лепик говорит:
-- Рыжик, пойди отнеси остатки дыни кроликам.
Рыжик выполняет поручение. Он старается идти мелкими шажками и держать тарелку горизонтально, чтобы ничего не выплеснуть.
При его появлении в сарайчике кролики, навострив уши, поводя носом, подняв передние лапки, как будто они собираются играть на барабане, тотчас же начинают суетиться вокруг него.
-- Подождите-ка минутку, -- говорит Рыжик. -- Раньше давайте делиться.
И, усевшись на куче помета, обглоданного до корней крестовика, капустных кочерыжек и мальвовых листьев, Рыжик бросает кроликам дынные семечки, сок же выпивает сам, -- он сладок, как сладкое вино.
Потом он соскабливает зубами оставшуюся на ломтиках желтую сахарную мякоть. -- все, что еще может таять во рту, -- а корки бросает сидящим вокруг кроликам.
Дверь сарайчика закрыта. Полуденное солнце просачивается в выбоины черепичной крыши и погружает лучи свои в прохладную тень.
Мотыга
Старший брат Феликс и Рыжик работают рядышком в саду. У каждого -- своя мотыга. У Феликса она железная и сделана кузнецом по специальному заказу, свою же Рыжик смастерил сам, из дерева. Они копают, работают вовсю и соревнуются в усердии. Вдруг в ту минуту, когда он менее всего к этому подготовлен (в такие-то минуты и случаются все несчастья), Рыжика со всего размаху ударяют мотыгой по лбу.
Несколько мгновений спустя уносят на руках и бережно укладывают в нос гель старшего брата Феликса, которому при виде крови маленького брата сделалось дурно. Вся семья ходит на цыпочках, теснится около постели, боязливо вздыхает:
-- Где нюхательная соль?
-- Дайтe, пожалуйста, холодной воды смочить виски!
Рыжик становится на стул, чтобы через плечи взрослых одним глазком посмотреть на брата. На голове у Рыжика уже взмокшая от крови повязка.
Мосье Лепик говорит:
-- Здорово же он хватил тебя мотыгой!
А сестра Эрнестина, сделавшая перевязку, замечает:
-- Она врезалась, точно в масло.
Рыжик не кричал, так как ему дали понять, что это все равно ни к чему.
Но вот брат Феликс приоткрывает сначала один, потом другой глаз. Он уже оправился от испуга, и по мере того как его лицо снова оживляется румянцем, от любящих родительских сердец отступают тревога и страх.
-- А ты, как всегда, неисправим,-- говорит Рыжику мадам Лепик.-- Не мог ты разве поостеречься, дурачок?
Ружье
Мосье Лепик говорит своим сыновьям:
-- Хватит вам на двоих и одного ружья. У любящих братьев все должно быть общим.
-- Да, папа,-- отвечает старшин браг Феликс,-- мы поделимся ружьем. С меня достаточно, если Рыжик будет давать его мне время от времени.
Рыжик не говорит ни "да", ни "нет". Он настроен недоверчиво.
Мосье Лепик вынимает из зеленого чехла ружье и спрашивает:
-- Кто же из вас первый понесет его? Следовало бы как будто предоставить это старшему.
Старший брат Феликс.
Я уступаю эту честь Рыжику. Пусть начинает он!
Мосье Лепик.
Феликс, ты хорошо себя ведешь нынче утром. Я это запомню. (Кладет ружье Рыжику на плечо.) Идите, дети мои, веселитесь! Да смотрите -- не ссорьтесь.
Рыжик.
А собаку мы с собой не возьмем?
Мосье Лепик.
Незачем! Каждый из вас по очереди будет изображать собаку. Впрочем, такие охотники, как вы, не ранят добычу: они убивают ее наповал.
Рыжик со старшим братом Феликсом удаляются. Одеты они в свои обычные, повседневные костюмы. Им жаль, что они не в сапогах, но мосье Лепик заявляет, что настоящий охотник презирает сапоги. Сам он носит длинные, свисающие до пят, настоящие охотничьи брюки. Он никогда их не подворачивает. Он шагает в них по слякоти, по вспаханному полю, и вскоре сами собою на ногах образуются высокие, доходящие до самых колен, прочные сапоги -- сапоги, к которым служанке приказано относиться с почтением.
-- Мне кажется, что ты вернешься домой не с пустыми руками,-- говорит старший брат Феликс.
-- Надеюсь,-- отвечает Рыжик.
В плече он ощущает нестерпимый зуд и уже не в состоянии выносить прикосновения ружейного приклада.
-- Ну! -- говорит старший брат Феликс.-- Видишь, я даю тебе нести ружье сколько тебе вздумается.
-- Ты -- мой брат,-- отвечает Рыжик.
Но вот перед ними вспорхнула стая воробьев. Рыжик останавливается и делает старшему брату Феликсу знак, чтобы тот не шевелился. Стая перелетает с забора на забор. Сгорбившись, оба охотника бесшумно подкрадываются к воробьям, точно те спят и не видят их. Непоседливая стая снимается с места и, чирикая, улетает. Охотники снова выпрямляются. Феликс ругается вовсю. Рыжик, хотя сердце у него и колотится, кажется менее нетерпеливым.
Он страшится той минуты, когда ему придется показать свою ловкость. Что если он промахнется? Поэтому всякое промедление его радует.
Но на этот раз воробьи как будто ждут его.
Старший брат Ф е н и к с.
Не стреляй, -- слишком далеко.
Рыжик.
Ты думаешь?
Старший брат Феликс.
Еще бы! Всегда ошибаешься, когда смотришь вот так, счнзу. Кажется, будто ты совсем-совсем близко, а на самом-то деле ты очень далеко.
И старший брат Феликс, чтобы доказать свою правоту, выпрямляется. Испуганные воробьи снова улетают. Остается только один, на краю ветки, которая гнется под ним и слегка его раскачивает. Он подымает хвостик, вертит головкой, подставляет свое брюшко.
Рыжи к.
Право же, этого-то я могу убить наверняка.
Старший брат Феликс.
Посторонись, дай-ка поглядеть! Да, в самом деле, он у тебя в руках! Ну, поживее, давай-ка мне ружье!
И вот Рыжик стоит уже с пустыми руками, разинув рот, а на его месте, перед самым его носом, старший браг Феликс вскидывает ружье на плечо, прицеливается, стреляет, -- и воробей падает на землю.
Это точно фокус какой-то! Только что Рыжик держал ружье, прижимал его к сердцу- - и вдруг он лишился его! А теперь оно опять у него и руках, так как брат Феликс отдал ему ружье, а сам, изображая собаку, побежал подбирать воробья.
Старший брат Ф е А и к с.
Какой же ты мямля! Надо побыстрей!
Рыжик.
Ишь ты какой быстрый!
Старший брат Феликс.
Ну вот, ты уже и надулся!
Р ы ж и к.
Что же, мне танцевать, что ли?
Старший браг Фе.тик с.
Ведь воробей-то наш, так что же ты жалуешься? Представь себе, что мы могли промахнуться.
Р ы ж и к.
Ну, я-то...
Старший брат Феликс.
Ты или я -- это все равно! Сегодня воробья убил я, завтра убьешь ты.
Рыжик.
Ах, завтра!..
Старший брат Феликс.
Обещаю тебе!
Рыжик.
Я же знаю, ты всегда обещаешь накануне.
Старший брат Феликс.
Клянусь тебе! Ну что, доволен?
Р ы ж и к.
Постой! Что если нам сейчас поискать другого воробья?.. Я попробовал бы ружье...
Старший брат Феликс.
Нет, теперь уж слишком поздно. Поспешим домой, чтобы мама успела зажарить этого. Я отдаю его тебе. Засунь-ка его, дурень, себе в карман, да так, чтобы клюв высовывался наружу.
Охотники возвращаются домой. Навстречу им попадается крестьянин.
-- Что же, мальцы, отца-то своего вы по крайней мере не убили?-- здороваясь с ними, спрашивает он.
Рыжик, польщенный, совсем уже забывает свою обиду. Они приходят домой вполне примиренные и торжествующие, и мосье Лепик, завидев их, удивляется:
-- Как, Рыжик, ты все еще тащишь ружье? Ты, значит, нес его все время?