Ремизов Алексей Михайлович
Заветные сказы

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Царь Додон.
    Что есть табак.
    Примечания.
    Чудесный урожай.
    Султанский финик.

Алексей Михайлович Ремизов.
Заветные сказы

Царь Додон

   В некотором царстве, в некотором государстве царствовал сильный и могучий царь Додон. И было это царство богатое и сильное -- с краями полно, не насмотришься: всякий тут лес, всякая ягода, всякие птицы водились, и не только что хлеба было всем вволю, но и всякого добра и всего не в проед было, да и скотины развелось очень довольно.
   Задавал царь пир за пиром пьяные-распьяные, и было в его царстве веселье, как еще ни в одной державной стране, разливанное, и гости, отплясав ночь в три ноги, возвращались под утро домой без задних ног.
   Разными диковинками славился Додонов двор, и шла его слава далеко -- дошел слух до Кощея-бессмертного. И уж собрался сам Кощей в гости к Додону побывать, уж сел Кощей на ковер-самолет, да только сажен десять не долетел, потому что ему нельзя как-то в Русь и воротился домой.
   А диковинки и вправду были знатные.
   Жил у царя на чердаке ворон, -- ворон, если бывала надобность, пускался из слухового окошка за тридевять земель, приносил царю от Лягушки-царевны золотое яблоко, а с золотым яблоком живую воду и мертвую.
   Царь тем яблочком лакомился, а живую воду в квас подбавлял и всегда после бани с квасом кушал в свое удовольствие, а кстати, и чтобы век свой продлить -- подбадривал старую кость, приходящую в ветхость, мертвой же водой для развлечения мух да тараканов морил.
   Хранился у царя в хрустальной шкатулке перстень -- перстень, если метнешь его с руки на руку или на палец наденешь, так сию же минуту и перенесет тебя, куда хочешь.
   Царь шкатулку держал у себя под головами, а перстень надевал только раз в году на свои именины и то на обедню.
   В стойле стоял златогривый конь златохвостый и никуда на коне никто не ездил и никуда коня не выпускали, а была проверчена в конюшне щелка, через ту щелку все на коня глазели, да диву давались.
   У красного крыльца лежала свинка-золотая-щетинка, испускался от свинки свет такой сильный, и никакого другого не надобилось света, и других огней на царском дворе не зажигали: хоть в самую темень иди, не споткнешься и нечего бояться -- не разобьешь носа; трогать же свинку пальцами и гладить руками никому не дозволялось -- обнесена она была крепкой решеткой, и лишь издали кланялись свинке, поминали чушку добрым словом.
   По саду разгуливал олень -- золотые рога, днем златорогий любовался на себя в тихом озере, на ночь в пещеру спать уходил, и спал до зари, как простой человек.
   И жила еще у царя птица-колпалица, -- на птице куда хочешь летай, только было б птице что есть, а птица есть хоть и ела и не так чтобы много, да норовила за раз в один присест все запасы прибрать и волей-неволей отрезай пожирнее кусок от себя, да человечиной корми птицу, а то не летит.
   Царь на птице никуда не летал, а держал птицу в клетке над своим троном, и тут же у трона гусли висели самогуды и так сладко звяцали, уши развесишь.
   На дворе на привязи в собачьей конурке, как собака, сидела Ведьма: день под окнами ползала немытая, ночью тявкала по-собачьи.
   Как-то в сердцах предсказала Ведьма царю смерть от червя. И приказал царь Ведьму казнить, -- разложили на дворе костер и Ведьму сожгли, а червей всех, сколько их ни было, и какие только могли проявиться, велено было доставлять ко двору и давить, а которые юрки, тех на месте приканчивать.
   Высоко сидел царь Додон на перловом вырезном троне в красных веселых палатах. Окружены были царские палаты трехстенною крепостью, на стенах наведены были струны с колокольчиками.
   Сидел царь высоко во всей своей царской государевой славе, давил червей да лакомился золотым яблочком, а вкруг него все гости да все пьяные, плетут рассказ, поют, пляшут, удивляются царским диковинкам.
   А диковинки и вправду царские!
   Но из всех диковин диковинка, чудо из чудес, диво из див, росла дочь у царя царевна Олена -- краса неоцененная, что ни в сказке сказать, ни пером описать.

* * *

   Прошло там сколько, не год, не два, и стали вести носиться, что поспела царевна невестой под венец. И стали из иных земель цари, короли да принцы к Додону съезжаться, и стал царь Додон собирать царскую свадьбу.
   А пока приданое готовили, удальцы женихи свою удаль перед царевной развертывали. И перевернулось все царство Додоново: очень уж царевна была всем завидлива и зарился всякий в жены себе царевну взять. И бранились, дрались соперники, убивали друг друга до смерти, резали прямо ножами, а не то так иным делом изводили.
   Вот заструнили струны, зазвенели колокольчики -- наступили смотрины царские. И пошли сваты со свахами невесту охаживать, приданое-добро смотреть, всякую мелочь вдоль и поперек отрагивать, во все запускать свой глаз, такие дотошные, -- да так и обычай велит.
   И не мало, не много, целый день трудились -- одного серебра, сундуки ломятся! -- и лишь под вечер согласно решение вынесли: порухи нет никакой, невеста красавица и все, как надо быть, во всей красе царской, и лучшей невесты поискать не отыщешь. А ловкостей разных -- няньки да мамки научают этому делу невест -- порассказала царевна на загладку сватам так много, и пальцев для счета не хватит, и такие хитрости выказала, что и сами сваты, народ дошлый, да и те не выдержали, совсем очумели, да впопыхах вон, сломя голову, в сени дух перевести.
   И только с сыпильным мешочком, подвязав его себе крепко, вернулись сваты к царевне.
   Уж готовились ударить во все колокола, готовилась царевна выбрать себе мужа, а царь зятя, как вдруг чей-то лихой глаз открыл в царевне такое... и когда про такое сват перешепнул на ухо свату, и с уха на ухо всем стало известно, всех такой отороп взял, и в миг весь Додонов двор ровно языком слизнуло.
   Повскакали женихи со сватами живо на коней, а свах кто за что -- кто за седло, кто на хвост, и все до одного поминай, как звали!
   И с той поры никого, хоть бы кто, хоть бы самый завалящий принц, никто не являлся женихом к царю.
   Посылал Додон сватов от себя, сулил царь полцарства отдать, и рад-то был царь с диковинками расстаться, лишь бы выдать дочь -- да один у всех сказ:
   -- Не можем, да не годимся. Не годимся, да не можем!
   Одна-одинешенька не весела томилась царевна. Утром выйдет в сад, бродит, как тень, и только посеред дня заходила на птичий двор кормить любимых цыцарок.
   А царя совсем старость осилила, и от живой воды пользы не стало. И хоть червяков всякий день давил Додон с сотню, а то и побольше, да смерть не обманешь: червем подползет она, ой, червь, ой, зубатая!
   И задумался царь, думая себе, гадая крепкую думу, как быть, да чтоб и все было. Думал царь, думал и вздумал думу: велел царь созвать со всего царства всех, сколько ни есть, бояр, всех-на-всех в красные свои палаты.
   И сошлись к царю бояре все, расселись по местам, порасправили бороды и начали думать, как быть, да чтобы и все было. Думали-думали, уж думали-думали, гадали-гадали и то думали и се думали и так и этак прикладывали и ничего не выдумали.
   Так и разошлись.

* * *

   А жил у царя во дворцовой клетушке один человек, а звали его Лука-водыльник, а был он, водыльник, не велик, не мал, но такой, что всякому приметен: сухонький, востренький и всего-навсего об одном-единственном глазе, да и тот не в показанном месте -- во лбу над носом, а уж догадлив -- ни на какую стать.
   Появился Лука в Додоновой земле, еще когда Додон молод был и большие войны вел, уходя, бывало, на долгие сроки со своей сильною ратью в дальние земли, а появился Лука просто чудом из темного подземного царства, где люди в кадках с водою живут и все впотьмах делают.
   Не везло Луке на первых порах, все прошибался, все не по-людски выходило, ну, да потом попривык и уж так во всем наловчился, что и самые первые комнаты -- покои царские у царя прибирал и птице-колпалице клетку чистил.
   И случилось однажды, отправился Додон войной на Дракона, а Луку, как верного человека, поставил при вороне находиться и, если что ворону понадобится, все исполнять беспрекословно.
   И случилось с Лукой о ту пору одно невеселое дело.
   Пристрастился Лука у ворона живую воду пить и, не зная меры -- до воды Лука большой был охотник -- в один прекрасный день так опился, что пришлось попа звать, Луку соборовать. Суток трое бились с больным, воду из него трубами выкачивали и только на четвертые сутки, как царю с войны воротиться, с Божьей помощью кое-как отходили беднягу. И с той самой поры почувствовал Лука к воде отвращение, и никогда, даже богоявленской, никакой ни капельки ее в рот не брал, а питался круглый год ягодой, кореньями да калеными орехами.
   Еще больше приблизил царь Луку и со временем назначил его главным вельможей, а любил его как родного, и за сметливость особенно -- и как бывало v них меж собой что сказано, так было и сделано.
   А Лука умел угождать царю: из ничего, просто так, сделает тебе кошелек бумажный или так на языке играть примется, что всякий со смеху помрет и всякому поплясать охота, если даже и невмоготу тебе.
   А тут у Луки обнаружилось вдруг такое пречудесное качество, что царь, не зная уж чем еще наградить Луку, приказал вписать Луку о здравии в поминанье на вечное поминовение: поминать Луку во всех церквах и здешних и нездешних вечно.
   Бог знает, каким образом, и неизвестно откуда, сыпался из Луки вроде пепла песок какой-то желтый, и как, бывало, сядет Лука с царем судить да рядить, так после обязательно целый мешок этого песку соберут, а то и с лишком. А известно, на Додоновой земле песку самородного и в помине не было, и всякий этим песком, слегка просушив, и пользовался. И наклали из Лукина песку посреди столицы Додоновой гору высоченную, чтоб на Красную горку солнце встречать, на Маслену с горки кататься.
   Вот какой был этот Лука хитрец -- важный человек.
   И надо же такому случиться, незадолго до смотрин царских отправился Лука на богомолье и пропал на долгое время.
   В какие страны заходил одноглазый, по каким монастырям и угодникам молился, ничего неизвестно, а может, просто-напросто лазил к себе в темное подземное царство и там коротал дни в кадке со своими одноглазыми приятелями, кто ж его знает!
   И когда вернулся Лука, Додонова царства узнать нельзя было.
   На царском дворе все приуныло: цветы в саду стали вянуть, деревья сохнуть, трава поблекла, а царь мышей уж не топчет.
   Тридцать три года стукнуло царевне -- тридцать и три, и красна, краше нет ее в свете, а толку никакого.
   Разведал Лука дело -- Лука до всего доберется! -- забрал золотую мерку, да с меркой тихонько и прошмыгнул в терем к царевне, вымерил всю ее меркой да с меркой прямо к царю и, не говоря худого слова, перед царем мерку и стал раскладывать. А как разложил всю до последнего кончика, в глазах у царя так и помутнело.
   Уж на что сам Лука не в пример другим: другой раз затруднительно бывало Луке с места на место передвинуться, ровно б привязал ему кто полено к поясу, да и то куда!
   Тут-то вот царь все и понял.
   -- Нельзя ли его каким образом достать, чтобы было в пору?
   А Лука подумал, подумал, да и говорит:
   -- Слышал я, что за девять девятин в десятом царстве у Таракана такие водились, да кто ж их знает, может, и перевелись.
   -- А ты что ни дать, дай, а уж достань, Бог с ним, что тараканский.
   Так и порешили.
   И дал царь одноглазому службу: ехать Луке к Таракану искать царевне подходящее.
   Не малое время околачивался Лука со сборами -- и мылся и чистился и всякие платья примерял, чтобы на люди честь-честью показаться. И когда все справил по-хорошему, сел на коня, сверкнул глазом и в путь пустился.
   Едет Лука долго ли коротко ли, близко ли далеко ли, только доехал до стояросового дуба, а под дубом человек лежит, не-весть-чем желуди с дуба сшибает.
   Поздоровался Лука с Желудиным.
   А Желудиный и говорит:
   -- Далеко ль, молодец, путь держишь?
   -- А вот, -- говорит Лука, -- у царя Додона есть дочь Олена, тридцать и три года... красна, краше нет, так послал меня царь искать ей жениха.
   Желудиный только крякнул.
   Тут Лука вынул Оленину мерку и ну раскладывать: раскладывал, раскладывал, дошел до кончика...
   -- Э, нет, не моя, поезжай дальше! -- отмахнулся Желудиный.
   Лука было выспрашивать и то и другое, и нет ли у кого так чтобы в пору, а Желудиный и в ус не дует, знай себе желуди с дуба сшибает.
   Делать нечего, попенял Лука Желудиному, пришпорил коня и дальше в путь.
   Ехал Лука, ехал, подъезжает к речке, а на берегу стоит себе человек так не очень казистый, а между тем протянул не-весть-что канатом -- перевоз держит. Люди всякие за него цапаются и паром тащут.
   Заприметил Луку Канатный, поздоровался.
   -- Сколь далече, молодец, путь держишь?
   -- Да вот, -- говорит Лука, -- у царя Додона есть дочь Олена, тридцать и три года... красна, краше нет, так послал меня царь искать ей жениха.
   Канатный только крякнул.
   Лука за мерку и ну раскладывать, а как дошел до кончика, задергался Канатный, инда волны пошли.
   -- Э, нет, не моя, поезжай дальше!
   Не весело едет Лука.
   Пропало, видно, дело, хоть назад возвращайся: не будет мужа царевне, некому будет передать и царство, пропадет Додоново царство.
   И только что это подумал, как захрапит под ним конь и ни шагу.
   Осмотрелся Лука: что за причина? И глазу не верит: перед ним табун лошадей, а не-весть-что обогнулось вокруг табуна да концом в кобылу, а пастух окаянный лежит да придерживает.
   Увидал и Луку Табунный, поздоровался.
   -- Далеко ль, молодец, путь держишь?
   -- Да вот, -- говорит Лука, -- у царя Додона есть дочь Олена, тридцать и три года... красна, краше нет, так послал меня царь искать ей жениха.
   Табунный только крякнул.
   Вынул Лука мерку и ну раскладывать: раскладывал, раскладывал, разложил всю до самого кончика да и еще вершков семь от себя на запас пустил.
   -- Ага, -- закричал Табунный, -- самая моя.
   Оробел Лука, не знает, что и делать -- и так уж и сяк к Табунному прилаживается.
   -- Вот то и то тебе, братец, дам.
   И золота ему сулит и всякую всячину представляет, только бы согласился к Додону ехать -- больно уж подходящее.
   А Табунный и говорит:
   -- Да я и так с удовольствием, только надо сюда двенадцать троек пригнать, да обмотать его клубками покрепче да на телеги класть, а тогда поедем.
   Сверкнул Лука глазом. Не прошло и минуты, ровно из-под земли, стали двенадцать троек, а ниток -- целые версты -- и туда и сюда, знай только обматывай.
   И сейчас же, не медля, принялись мотать. Мотали, мотали, прикрутили его да на телеги и в путь.
   И одно поле проехали -- ничего, и другое -- благополучно, а третье попалось да как на грех кочковатое, возьми да и растряси его, а оно во всю свою длину длинную и вытянулось.
   -- Эй, -- кричит Табунный, -- отстегните пристяжных да заезжайте вперед, больно мошкара всю головку заела.
   Что тут делать, отстегнули, заехали, глядь, а головку -- какая мошкара! -- двенадцать волков вот как теребят.
   Бросились на волков, отогнали, да слава Богу, уж столица рукой подать.
   Народу высыпало видимо-невидимо, завидели молодца, все диву дались.
   А Табунный не-весть-чем как размахнется, да прямо в пепельную гору -- в Лукин песок весь с головкой и въехал.
   Тут кто с чем: кто с топором, кто со скребком -- тянули, тянули, насилу из горы его вытащили.
   Заструнили струны, зазвенели колокольчики, ударили во все колокола да скорее за свадьбу.
   Царь Додон на радостях приказал у свинки-золотой-щетинки решетку разломать, чтобы все свинку трогали, а Луке одноглазому, осыпав его с головы до ног золотом, два глаза вроде человечьих вставить велел; птице-колпалице крылья подрезали, чтобы не было птице соблазна на человечину зариться; оленя златогривого к высокому столбу привязали, чтобы на виду был олень, а червей, если остался еще хоть один червяк, всех повелел помиловать.
   И задал Додон пир на весь мир.
   И я там был, мед-пиво пил, по усам текло, а в рот не попало.
   
   1907 г.

Что есть табак. Гоносиева повесть

   Многие суть басни о табаке на соблазн людям написаны. Говорят тако: произрастает он из червоточного трупа блудницы, другие же на Иродиаду валят, будто из ее костей ветренных, а третьи совсем несуразное порют, подсовывая корень табачного зелья Арию заушенному, его внутренностям -- потрохам смердящим.
   И все сие ложно.
   Повесть, которую я расскажу вам, любимые мои, поведал мне некий древний старец Гоносий, до полвека лет недвижно и в гробном молчании простоявший дни свои в тесном и скорбном месте у гроба Господня.
   Вот что рассказал мне древний старец Гоносий.

* * *

   Некогда на Судимой горе на самой плеши стоял старый-престарый монастырь. И многое множество монахов и чернецов спасалось на Судимой горе. Были такие старцы, что даже самих себя по имени не знали и, кроме молитвы, ничего не помнили и ни крошки в рот не брали: ни хлеба, ни смоквы, ни финика; и никакого питья не ведали, даже квасу не пили, а питались лишь от благоухания своего, играючи с небесными птицами, зверями и зайцами.
   Не раз нападали разбойники и осаждали монастырь, но молитвами честных отцов бывали отбиты, понося урон и в людях и добычею.
   Пречудные чудеса творились на плеши и знамения объявлялись разные.
   Забирались на плешь шестоноги со Львовыми головами и девки с рыбьим хвостом, то подвернется который с шестью собачьими мордами на теле, выстоит всю службу и, благословясь, вместе с богомольцами восвояси уйдет, то под билом медвежонок с человечьим лицом привязан к вервию спит. А то раз закинули сети, а в сетях вместо рыбы чудо морское: голова, лоб, глаза и брови человечьи, уши тигровы, усы кошачьи, борода козья, рот львовый и на боку жабра, а вместо зубов костяной обод. Окрестили чудо морское, -- при монастыре оставили: ело оно хлеб да молоко, хорошо ело, не жаловалось, а на двор никогда не ходило.
   Из-за моря показывалась Гарпия змеехвостая, выползала Медуза мордастоногая, пел Сирин -- птица райская и Алконост -- птица павлинопышная, утешая святых отшельников гласом своим сладкопесневым.
   Залетали и другие птицы красноличные, имущие по паре воловьих рогов и естество женское; под благовидным предлогом потоптавшись, несли яички пестрые.
   Всякий день и час открывались нетленные мощи, раки коих точили исцеление и недуг врачевали, выходило угодников видимо-невидимо во славу Господа.
   И стекалось на гору богомольцев и странников -- про-ткнуться некуда, и такое бывало скопление, хоть топор повесь; захожие дровосеки так свои топоры и вешали, чтобы не пропало.
   Лай, рев, крик, мурлыканье, -- куроклик, мышеписк, ухозвон, окомиг, -- хоть тебе что, угомону не взять!
   Огорчало нестроение, печалило: придумывал преподобный отец игумен, придумывал, а поделать ничего не могли, сами старцы безымянные посоветывать ничего не могли.
   И все шло по стару, как стало.

* * *

   Был в монастыре один песоподобный монах Саврасий, втерся он в монастырь неведомо откуда, неведомо что сотворив в миру. Ходили слухи, что от юности своей жил он у одного царя за разбоем и много пролил русской крови, но рука из облака вышла ему и повела его на славную плешь в преславный монастырь.
   Так, ни кожи, ни рожи, высокий и постный, одна челюсть большая, другая поменьше, а нос громадный до невозможности.
   И как пришел он в монастырь смирный и незадирчивый и все мощи лобызает, потом могилы копать примется для новопреставленных и все черные работы исполнять, какие в труд человеку кажутся.
   Так прожил он многие лета в молчании и борении, впоследствии же времени с благословения игумена заюродствовал, и ни единой твари откровения не было, что под видом смиренника поселился в монастыре сам Диавол.
   Бывало, как станет припекать солнышко, выйдет Саврасий на огород, совлечет с себя вретище, ляжет где в грядку, этими самыми своими частями прямо на припеке, и лежит. Поналетят мухи, сядут ему на них и почнут ходить, и взад и вперед, жужжа, ходят, сладостных соков напиваются -- уливы блудной. И ходят и поедают эту уливу невозбранно вплоть до вечерен.
   Вскоре и вся братия, зря Саврасиево действо, поддалась примеру да по обедне всем собором прямо на огород да, обнажив эти части, на грядки ложится и лежит, привлекая и питая мух дерзких.
   И стала через этого Саврасия такая тишь да благодать по всей плеши горной, только и слышно, что муха.
   Она проворная и ловкая водилась в монастыре с немалым избытком и вдоволь: лапки юркие, щекотные -- шевелят, забирают -- все жилки переберет, не насытишься, -- юлы какие-то неподобные, щекоча и томя истомами.
   Не нахвалится игумен, не нарадуется, глядючи на братию. И не раз, умиляясь, совлекал преподобный с себя свой белый хитон, примащивался, как поудобнее, и предавался мухам съедению.
   Еще больше скоплялось богомольцев и странников, поучались подвигу, и немало мирян обратилось в те времена в подвижников.
   Но вот прошло красное лето, пришла зима, установился санный путь, пришлось братии покинуть огороды.
   И заскучала вся плешь, напал извод и тошнота великая.
   В келии у Саврасия стояла печурка, на этой печурке сидели кишки и желудки да, свесив ножки, лапша висела, тут разводил Саврасий мравиев.
   Этими мравиями он и пользовал плешь от тошноты и извода великого.
   Всякий день брал Саврасий сосуд глиняный -- добрые хозяйки соленый и отварный гриб в таких сосудах с пользой сохраняют -- и отпускал таковой на каждого брата с двунадесятью мравиями.
   А вся братия, сидя по келиям в тишине и молчании, вынимала эти самые свои части и, положа все в сосуд целиком к мравиям, предавалась воле Божией -- их насыщению.
   И омраченные дивились все диву невиданному, благодарили Господа за ниспослание брата верного и любовного, -- ангела-хранителя во образе Саврасия.

* * *

   Спасалось в монастыре два инока -- два горбатых старца: одного звали Нюх, а другого Дух, оба неразлучные неотлучно пребывали у мощей нетленных.
   Горбатые, скорбные, мучимые мышью: по мыши от рождения у каждого старца сидело в ухе и зло сосало мозг; и для облегчения пили многострадальные воду из кальной лужи, ею только и держались.
   Этим-то старцам велел игумен, опутанный сетями вражьими, сочинить заживо Саврасию акафист.
   Размышляя как-то о сочинении, вышли старцы поразмяться, забрели в лесок и шли так по лесу, радуясь и похрустывая снежком, вперяя очи в небесные высоты. И видят, выходит им навстречу из оврага мужик, а голова у мужика не мужикова, а птичья. Ахнули тут старцы, окрестились да с помощью Божией, запустив аркан, арканом мужика и поймали. Тотчас благополучно отвели в монастырь, там поместили в келию к чуду морскому, которое в ту пору разными рукоделиями занималось и вело себя прилично.
   Тут взялись скорбные пытать мужика: осмотрели тщательно, какого он есть пола, и найдя, что ни того, ни другого, добивались имя его, но птичья голова ничего не отвечала. И подрезывали старцы тело его острыми ножичками, и подваривали пятки его в смоле, воске, олове, но птичья голова ничего не отвечала.
   Не добившись толка, вознамерились богоугодные привести чудо лесное ко святому крещению. Обуреваемые же сомнением, решили наперед испытать: не бесовский ли оно подкидыш?
   Кормили его мертвечиной -- иного не ело.
   Нюх был горбатее Духа, а потому, как более видному, предстояло ему совершить это испытание.
   И вот на Пущенье, заговляясь блином и варениками, от последнего вареника заложил Нюх себе сыр за щеку и, предавшись сну, не глотая, проспал с ним до утра понедельника пущеной недели. В понедельник вынул сыр из-за щеки, благословясь, положил его под мышку и неприкосновенно носил до Великого Четверга -- Страстей Господних.
   Когда ударили к Страстям и погнал Дух мужика с птичьей головой в храм Божий, Нюх следом за ними, не пивши, не евши, к мощам на свое место.
   Возжгли свечи страстные, вышел игумен двенадцать евангелиев читать, тут Нюх тихонько сыр из-под мышки вынул.
   И что же он видит?
   Все вверх дном, пакость на пакости, -- глазу не верит.
   Заголя зад, скачет округ аналоя преподобный игумен, да на сопели ладно и лепно наигрывает, так ладно и лепно, и вся братия, все богомольцы, странники, калеки, убогие, сухие, слепцы, хромцы, расслабленные, безногие скачут и пляшут с трещанием, прыткостью, -- и взвизгивают, орут во всю глотку, гогочут, притопывают, причичикивают, -- пошевеливают плечом, идут вприсядку -- туда ногу, сюда ногу -- такого откалывают, ничем не остановить.
   И лают -- собачьи морды строят, и мяукают -- кошачьи морды строят; трясут бедрами, вихляют хребтом, кивают головой: прыгом, в пыху блудят -- не выговоришь, таким блудом, таким смесением -- не перечислишь.
   А из царских врат, подъятый на воздух, Саврасий с красным цветком в руке, бросает в иноков красные цветы, распаляет храм жаром сатанинским.
   И сам Нюх, не совладав с собой, бросил четверговую свечку, да, подобрав рясу, коленце за коленцем пошел выкидывать.

* * *

   Очнулся старец на третий только день Пасхи в ночь в своей убогой келии и хочет молитву выговорить, а язык не повинуется -- прилип к гортани: ни кипятком, ни клещами, ничем не отдерешь.
   Много старался Дух, много положил сил, но и Дух не помог, только десну разворотил, да в ухе мышь спугнул, так что и свету не взвидел старец.
   И стал с тех пор каждую полночь Саврасий к нему в келию таскаться, и говорил:
   -- Нюх, отдай мой сыр!
   Так мучил, так томил, и рад бы Нюх отдать ему сыр, лишь бы отвязаться от Диавола, да не помнит уж, куда в затмении сыр запрятал, а может быть, и съел? помнит, будто ел что-то в плясании и блуде мерзкое, -- а может быть, под языком прилипши? -- и ничем не зацепишь.
   Саврасий тянул свое:
   -- Нюх, отдай мой сыр!
   И плакал старец слезами горькими, созывал братию и игумена; приходила братия, приходил игумен, -- показывал Нюх знаками пляс, блуд, смесение и непотребства, какие видел и испытал на собственной шкуре за Страстями Господними -- в Великий Четверг.
   Покивала братия головами, соболезновал игумен, -- думали: совсем брат рехнулся!
   И плакал старец слезами горькими и, не видя себе ниоткуда помощи, опечаленный непониманием, вострил глаз, зорко следил за Саврасием.
   На Русалочий Великдень в четверг на Зеленой неделе с раннего утра, помня о смертном часе, забрался Нюх с этими целями в кустик у келий Саврасия и, выставив горб наружу, будто сук, ждал невидимый нечистой полночи.
   И с полночи ночь всю слышал, как что-то подходило к окну Саврасиеву и пело, подходило и пело. Но выглянуть из-за кустика не решался старец и, как ни разбирало любопытство, не посмотрел, боялся: не вытек бы глаз на беду и не попортить бы себе член какой нужный.
   Только на заре вылез блаженный из-за своего кустика, огляделся да, осенив себя крестным знамением, прямо к окну след смотреть, а след и не разберешь: не то козий, не то медвежий, и козий и медвежий разом, -- носом понюхал: песий, а опекиши лепешечками -- заячьи.
   Одному Господу известно, что все это значило

* * *

   На плеши мирно и тихо текла жизнь.
   Возлежала братия на огородах с мухами и распинала плоть свою, долбя в томлении частями своими этими сочные огородные тыквы, иные в лес уходили -- зеленый частым гребнем стоял лес, заманивал иноков прохладой, муравьиными кочками и грибом пухлым, а иные на реку шли -- широкая, кишмя киша рыбами, полотенцем растянулась голубая река, -- там ловили рыб и пользовались для этого дела живыми их мохнатыми жабрами.
   Одно чудо морское да мужик с птичьей головой не занимались.
   И Нюх, будучи плотию встанлив и разжигаясь телесною похотью, но хотя претерпеть, знаками просил их и слезно молил привязывать его крепко за ногу, не пускать на огороды, в лес, на реку.
   Но ни чудо морское, ни чудо лесное ничего этого не понимали, хоть и были не по уму понятливы: лесное за службой ставило свечки, а морское с кружкой ходило.
   Готовил старец мужика с птичьей головой ко святому крещению, уповая на Господа: вразумит Господь мужика, и ему ослабу подаст, помогу в борении.
   На Петров же день, в день крещения чуда лесного, приключилось ни весть что.
   Поссорившись из-за каких-то пустяков, Лесное мякнуло Морское в рыло, а Морское по плеши Лесное огрело и полезли в драку; разъярились да по мордасам, так колотились, так колошматились, такую лупцовку задавали: да за волосы, да за бороду, да за виски, да в ухо, да в ус, в бок -- и на глазах всей братии и богомольцев вдруг, наскочив, пожрали друг друга без всякого остатка, так что ничего, ни перышка, ни косточки, ни этакого самого паршивого ноготка -- чисто, будто никогда их и не было, ни чуда морского, ни чуда лесного.
   И дивился народ и вся братия, не разумея сего знамения.
   Саврасий между тем поучал. Говорил слово вещее через великую свою трость, сквозь нее, шепотом в самое ухо, потому что горлатый был и начинал если петь голосом, уши вяли и до скончания века обременялись глухотой неизлечимою.
   Липла к нему вся братия, ходили стаями, ища наущения и просили послушания, были рады все исполнить, чего ни захотел бы этот Саврасий.
   Когда в постный день с постной пищи нападала на всю плешь икота, и икала братия, ни петь, ни читать слова Божия не могли, шли к Саврасию, и Саврасий тростью своей великой прогонял икоту: выходила она исчадием ада за ворота, сажалась на вратаря Федота, с Федота пересаживалась на Якова, стоящего на сторожбе, а с Якова под гору -- в море.
   Днями и ночами трудился горбатый старец Дух: написав Саврасиев акафист, за канон ему принимался.
   И болел скорбный Нюх, убиваясь нещадно: Саврасий, как тень за ним.
   -- Нюх, отдай мой сыр!

* * *

   Случилось тем временем, в своих путешествиях по Вознесении Господнем проезжала Царица Небесная с апостолами и праведными женами теми местами, и вздумалось Богородице монастырь посмотреть и сладкого пения послушать.
   Слава о монастыре и об иноках и о Саврасий и о всех чудесах плеши горной достигла не только Москвы, но и дальних стран персидской и индейской до самых лук морских.
   И вот посылает Она с корабля сказать игумену, что хочет быть на Успеньев день в обители, прослушать всенощную и обедню, к честным мощам и чудотворным иконам приложиться.
   Суматоха поднялась на горе неслыханная и такая спешка пошла: все подновляли и подчищали; что ненужное, прямо в печке жгли.
   Старец Дух из сил выбился, работал, как вол, местные иконы начищая, да вытрусив за время запыленные пелень расстилал их как следует.
   Не меньше и Нюх прыти пускал: не спуская глаз с Саврасия, вострил свое око недремное.
   И от нетерпения на месте никто усидеть не мог, хотелось всем посмотреть Богородицу: такая ли Она, как на иконах пишется, или не такая?
   К вечеру собралась вся братия, соборне сошла с горы к морю, приняла с корабля под руки Богородицу и, подивясь лику ее, с крестным ходом и пением повела на плешь прямо в храм.
   Служба длилась долгая, старалась братия, из кожи лезла, чтобы лицом не ударить в грязь и не охаиться.
   После всенощной, около полуночи, когда Богородица удалилась в покои свои и на молитву стала, приступили праведные жены к игумену, прося указать им баню, где бы могли они с дороги хорошенько выпариться и белыми на обедню стать.
   И указал игумен женам праведным просторное помещение и светлое -- лучшую баню: на всех хватит.
   Услышал об этом Саврасий да, не сказываясь никому, подвязывает себе свои непоказанные места к заду и так вроде старой бабушки идет прямо в баню и там, как есть, управляется: и пар поддает, и кладет жен праведных на скамейки, и растирает их и разминает, и за ноги встряхивает, и парит веником и живот всем правит.
   Ходили апостолы от Богородицы в баню понаведаться не надо ли квасу прислать и хорош ли пар, но по скромности своей и чистоты ради входили только в предбанник, толклись -- не окликали, и назад возвращались, говоря Богородице:
   -- Слышим голоса радостные и райское присноблаженство.
   И до самой обедни правил животы Саврасий женам праведным всеми манерами и со всякими подходами и подходцами, а отпустил их, только когда зазвонили; они же умиленные вышли из нощного своего мытарства и прелести и, убрав Богородицу, отошли с ней в храм Божий.

* * *

   Давно уже замечал старец Нюх, что на божественной службе при начале Херувимской Саврасий скрывается. На этот раз, запечатлев крестным знамением все входы и выходы церкви, ждал старец, что будет.
   И вот, когда запели Херувимскую и Царица Небесная, прикрываясь покровом своим, просияла вся светом неизреченным и, как столп пламенный, блистая искрами, подпевать начала всепетым гласом своим, пожелал Саврасий, не терпя взоров Пречистой, выйти из церкви, но, увидев выходы, запечатленные крестом, полез к окнам, а окна -- окрещены, поспешил наверх к куполу, а на куполе тоже крест. И, не видя себе никакого спасения, простер свои лапы и низвергнулся, -- и надо же тому быть, подвернулся на грех Нюх, -- шлепнулся Окаянный да прямо мякинным своим брюхом на скорбного старца, так что и сам и старец вдребезги.
   И пролилось нечто дегтем, -- ни рожек, ни ножек, единственно одни уды в этом дегтю среди церкви плавают, и такие огромные, на удивление.
   Смятение и плач наполнили храм, и конца возрыданию не было. Утешила Богородица -- заступница рода христианского -- сама встала прерванную службу служить.
   По окончании обедни, когда все ко кресту приложились и молебен с акафистом Успению сотворили, велел игумен тотчас взять деготь и камень, куда упал Диавол, вынести все и бросить в глубокий овраг.
   Так и сделали.
   Уды же не решались трогать, потому что не могли сказать, чьи они и кому принадлежат: Диаволу ли Саврасию, либо горбатому старцу Нюху?
   Дух клялся перед мощами, что они Нюховы, и для верности клятвы показывал родинку у ствола расширения, но одна из соблазненных праведных жен, осквернившая в ту ночь девство свое и несытно и неудержанно творившая блуд в бане, клялась Богородице, что они Саврасиевы и родинка Саврасиева, хорошо упомнила.
   Огорченная сим происшествием, предвидя великие испытания Божий, благословила Богородица благословением своего милосердного сердца всех иноков и клир, осенила храм и кельи все и со апостолами и праведными женами, спустившись с горы, села на корабль и отплыла во славе своей во Иерусалим к дому Лазаря болящего, которого Господь воскресил под Вербное Воскресение.

* * *

   По отбытии Богородицы, наложив на себя трехдневный пост, взялась братия за уды и возилась с ними смятенная, веруя Духу, что они Нюховы.
   Омыла умершие, облекла в новые одежды, сложила во гроб и с пением, свечами и кадилом, отпев и отдав последнее целование, погребла их на святом месте лицом на восток солнца.
   Справив кутью, предалась братия подвигу, умерщвляя плоть свою и служа неусыпно панихиды над могилою.
   Так лежали бренные останки в сырой земле всю зиму до весны.
   Неисчислимые бедствия посетили плешь за трудную зиму; голод и мор унесли в могилу многих угодных старцев, и некому было умолить Господа оградить обитель от нашествия врагов и супостатов.
   Лютые василиски точили змеиным своим хоботом стены монастырские и не давали сна свистом своим. И враг сильный нападал и опустошал гору: приходили люди немые и бледные и люди ропатые, травоядцы, и люди -- десяти сажен высота их, и люди -- в волосах рты их и очи, и люди -- вверх рты их, со слонами, древодорами, верблюдами и крокодилами.
   С терпением выносила братия напасти и беды, видя перст Божий, наказующий за грехи и падение.
   Но и тут Диавол, готовый пакостить во все времена, не оставлял в покое обитель, длил свои искушения.
   По весне зацвела могила цветом невиданным, и такое пошло благовоние по всей плеши горной: многие брали листы и, просушив их, воскуривали во утешение, многие толкли цвет в ступах и нюхали, и многие уносили корень и семена в страны дальние, сохраняя и распространяя, как драгоценный дар Господа.
   И собралась уж братия мощи открывать, приготовила богатую каменную раку, день назначила, как вдруг явился игумену Ангел Господень, и все разъяснилось, как возможно лучше.
   Повелел Ангел разрыть могилу, вон взашей выбросить уды, а цвет изничтожить без всякого похлебства, да не осквернится дом Божий.
   Открыл Господь глаза праведным, отогнал искушение.
   Проросшие уды объявились не Нюховы, а как неложно свидетельствовала праведная жена, Саврасиевы -- его Диаволовы, всего одна родинка принадлежала Нюху, да и та нетленная невидимо перенесена была в другое место тотчас по погребении; цвет невиданный -- табак, благовоние -- дым табачный.
   И устрашилась братия и все богомольцы, странники, калики, убогие, сухие, слепцы, хромцы, расслабленные, безногие и, не помня себя, с остервенением, ревнуя о Господе, напустились тут на могилу: могилу разрыли, уды пожгли, но как ни изводили цвет и ни вытравляли корень, не изводился цвет и не вытравлялся корень, -- где, в другом месте, и покажется зловонный и цветет и распускает благовоние.
   И пошел с тех пор табак от востока до запада, смердя рты, одевая зубы смолой, разводя грех и соблазн, творя дело Диавола, как первый друг и пособник начинании диавольских всем грехам пастух.
   
   1906 г.

Примечания

   Разные народы по-разному толкуют происхождение табака: у русских он произрастает из трупа блудницы, у румын -- из тела Диавола, повесившегося от несчастной любви, у малороссов -- из трупа Иродиады, а у сербов -- из внутренностей Ария. <После двоеточия неточная цитата из кн.: Веселовский А. Н. Разыскания в области русского духовного стиха. СПб., 1883. С. 86 (разд. VI. Духовные сюжеты в литературе и народной поэзии румын. Приложения; Сб. ОРЯиС Имп. Академии наук. Т. XXXII. No 4)>.
   Известие о рождении шестоногов с львиной головой и девок с рыбьим хвостом записано в летописи у Нестора.
   В хронографе Иогана Вольфганга -- Lectionum memorabil-ium tomus primus et secundus 1600 -- рассказывается о рождении в Бельгии в 1544 году ребенка с змеиным хвостом, с лапами вместо ног и шестью собачьими мордами на теле. В том же хронографе рассказывается о рождении в 1494 году поросенка с человечьим лицом и медвежонка с человечьей головой.
   Одно такое чудо морское поймано было в Гишпании в 1739 г<оду>, коего изображение сохраняется. См. Д. А. Ровинский: "Русские народные картинки". <Ровинский Д. А. Русские народные картинки. СПб., 1881. Т. И. С. 56; No 309>.
   
   Гарпия -- чудовище, имеющее 10 футов в длину, лицо, подобное человеческому, широкий рот, два воловьи<х> рога, ослиные уши и долгую гриву, подобную львиной; две титьки, похожие на женские, и крылья летучей мыши. Она ползает на двух толстых и коротких лапах, вооруженных пятью когтями, у ней два хвоста, из которых один подобен змеиному и кажется приспособлен для ловления добычи, а другой имеет небольшое копьецо.
   Райская птица Сирин -- "Птица райская Сирин, глас ея в пении зело силен; на востоце в раю пребывает, непрестанно пение красно воспевает; праведным будущую радость возвещает, -- которую Бог святым своим обещает. Временем вылетает и на землю к нам, сладкопесниво поет, якоже и там всяк человек во плоти живя не может слышати песни ея; аще и услышит -- то себя забывает и, слушая пение, так умирает".
   В хронографах о птице Сирине находится сказание, что "в царство Маврикиево солнцу возсиявшу, в явившаяся реце Нисге два животна человекообразна, до пупа муж и жена, а от пупа птица. Муж красен персми и власы над -- чермен; жене же лице и власы чермны: имяху ж оба сосца без влас; их наричут сладкопеснивне сирины. Слышав же сих человек песни, аще не перестают поюще, весь пленяется мыслию и, вслед шествуя, умираше. И до девятаго часа эпарх и все людие зряще чудяхуся; и паки в реку внидаша". -- См. И. Забелин "Быт русских царей". <Забелин И. Е. Домашний быт русского народа в XVI--XVII столетиях. М., 1869. Т. I: Домашний быт русских царей; Т. II: Домашний быт русских цариц>.
   Птица Сирин изображена на наружной стене церкви Воскресения на Дебре в Костроме. Птицы Сирины были написаны на столах в хоромах царя Алексея Михайловича. <Забелин И. Е. Указ. соч.>.
   Райская птица Алконост -- "близ рая пребывает, некогда и на Ефрате реке бывает. Егда же в пении глас испущает, тогда и самое себя не ощущает. А кто в близости ея будет, тот все в мире сем забудет; тогда ум от него отходит и душа его из тела выходит; таковыми песнями святых утишает и будущую им радость возвещает, многая благая тем сказует, то и в яве указует".
   Один такой "Мужик с птичьей головой" был пойман в Гишпании в лесу в 1721 году и окрещен в католическую веру. Сохраняется его изображение. См. Д. А. Ровинский "Русские народные картинки". <Ровинский Д. А. Указ. соч. С. 55; No 308>.
   
   Лущенье -- Прощеное Воскресенье.
   
   Пущёная неделя -- первая неделя Великого поста. Если где заведется ведьма или ведьмак и который из них свои дела обделывать начнет шито-крыто, в таких случаях самым верным способом для уличения пользуйся пущёным сыром и увидишь саму нечисть -- сама она после к тебе придет свой сыр просить.
   
   Сопель, сопелка, сиповка -- деревянная дудка, она издает сиповатые звуки -- сопит.
   
   Зеленая неделя -- русальная, клечальная, семицкая -- неделя перед Троицей.
   
   Василиски -- змеи, "лицо у них девическое, по пуп человек, а от пупа у них хобот змиев, крылати, а зовомы василиски". См. Попов. Сборник славянских и русских сочинений и статей, внесенных в хронографы. М., 1869. <Неточная цитата из кн.: Книга глаголемая Козмография, сложена от древних философов, переведена с Римского языка // Изборник славянских и русских сочинений и статей, внесенных в хронографы русской редакции. Собрал и издал Андрей Попов. (Приложение к Обзору Хронографов русской редакции). М., 1869. С. 470>.
   Из послания царя Ивана Индейского Греческому Императору Мануилу: "Есть у меня, -- пишет он, -- в одной стране живут люди немые, а в другой люди рогатые (ропатые), а иные люди травоядцы, а иные люди десяти сажен высота их; а иные люди половина человека, а другая пса, а иные люди шесть рук имеют; а иные люди в волосах рты их, очи; а иные люди вверх рты их. Есть у меня люди бледные: един ударитца в полк на 1000 человек; да и родятся в моем царстве звери слоны, древодоры (драмадаре); водятся у нас велбуды и коркодилы звери лютые и киторасы звери: головы человечьи, власы женския и зверки скамалдры, которы во огне скачют, а не згорают, а на что оне прогневаются, на человека или на древо, помочится по сердцу и згорит от мочи его тотчас. Есть у меня птица, имя ей нагавин, свивает гнездо на пятнадцати древесах. Есть у меня птица чарафит..." Н. С. Тихонравов. Летописи литерат. т. II. отд. III. <Неточная цитата с интерполяцией в текст рукописи XVII века примечаний Тихонравова из кн.: Сказание о индейском царстве // Летописи русской литературы и древности, издаваемые Николаем Тихонравовым. М., 1859. Т. II. Отд. III. С. 100--101>.
   Царь Михаил Феодорович указом 1634 года под страхом смертной казни воспретил курение табаку.
   По уложению царя Алексея Михайловича в<е>лено курильщиков наказывать кнутом, рвать им ноздри и резать носы.
   А нынче и курица курит.

Чудесный урожай

   Богатый крестьянин Архип Семенов жил в одном селе с бедняком Осипом Ивановым. Полосы у них были рядом. И когда они сеяли рожь и сошлись на конце полосы, подошел старичок странник, похожий на помершего прошлой весной попа Савелия и, обратясь к Осипу, спросил:
   -- Что сеешь, крещёный?
   -- Рожь, добрый человек, -- ответил Осип.
   И странник, благословив поле широким крестом, сказал:
   -- Уроди Бог рожь.
   И обратясь к Архипу, когда тот поворачивал, спросил:
   -- Что сеешь, крещёный?
   -- Что сею, то и сею, -- недовольно ответил Архип, -- колки сею.
   -- Уроди Бог колки, -- сказал старичок, благословляя широким крестом Архипово поле.
   Зазеленела зеленя у Осипа, поднялась высока рожь -- не налюбуется. А у Архипа поле гладкое да голое, что попова ладонь, а на голи Бог знает что: такой выскочит толстый стебелек, разовьется да под шляпку, ну, и стоит, как гриб боровик.
   Тяжко стало Архипу и не то, что пропала рожь, а срам велик: дома дочки-невесты плачут, выйти на улицу боятся, а соседи подтрунивают.
   -- Что, мол, Семеныч, что за пшеница на поле у тебя такая выросла?
   А другой и без обиняков ляпнет, не слушал был.

* * *

   Приехал на село цыган Гамга, коновал, Архип к нему. Осмотрел цыган поле, инда крякнул, а помочь ничему не может.
   -- А иди ты, -- говорит, -- в монастырь и спроси у отцов, как тебе горе избыть.
   С тем и уехал.
   Собрался Архип на богомолье.
   И где по дороге какая церковка попадалась или часовня, везде молебны служил и свечки ставил: уж больно срам-то его одолел. А как вошел в монастырь и видит, на стене старичок написан, поджилки и затряслись: узнал странника, да уж поздно.
   Отстоял Архип обедню, а после обедни с богомольцами к затворнику. Стал у окошечка, дожидается, когда затворник выглянет и все пойдут подходить, кто за благословением, кто с бедою.
   Выглянул затворник, дошел черед до Архипа, Архип все ему про свое поле, и как сеял и что потом вышло.
   -- Батюшка, помоги, от сраму деваться некуда.
   А старец даже ногами затопал.
   -- Поди ты, -- говорит, -- прочь окаянный и с колком своим. Не в святой обители тебе место, ступай к жиду поганому.
   Поклонился Архип и пошел.
   И думает себе:
   "К какому это жиду велит старец идти?"
   А жил на селе беднеющий портной Соломон.
   "Должно, что к Соломону!" -- решил Архип да, не заходя домой, прямо к Соломону.
   И Соломону про свое поле -- да чего и рассказывать: у всех на глазах поле-то, разве что слепой не увидит!
   -- Эка беда, -- сказал Соломон, -- твое горе не горе, а клад: возьми серп, полей росной водой, подковырни какой поспелее, да и неси домой, а потом в сахарную бумагу его, да перевяжи и вези продавать. Да продавай-то не сразу: сто рублей за колок, да сто рублей за секрет. А секрет вот какой: скажешь, ну! -- пойдет работать, скажешь: тпру! -- отпадет.
   Поблагодарил Архип Соломона, посулил с каждой сотни рубль и довольный вернулся домой.

* * *

   Не узнать Архипа; или в уме помутился? Ему колком тычут, а он, знай, в бороду посмеивается. Или чего задумал?
   Рано поутру вышел Архип, благословясь, и пошел с серпом в свое голое поле. Росной водой помочил он серп, подковырнул позрелее -- целую полосу нажал и домой. А на другой день нагрузил телегу и с товаром в город.
   -- Стержень! Кому надо стержень? -- скрипит телега, покрикивает Архип.
   А сидела у окна молодая вдова, уперлась локтем в подоконник: тесно ей в комнатах, сна забыть не может. И слышит: телега, купец с товаром. Очнулась, крикнула Пашу:
   -- Поди, узнай, что такое?
   В скуке, известно, чему не рад, -- на каждый клик встрепенешься.
   Вернулась Паша, а сказать не может, только фырчит в передник.
   -- Да ты с ума сошла! Позови сюда мужика, сама посмотрю.
   -- Стержень! Кому надо стержень? -- тянет за окном Архип.
   Побежала Паша и уж не одна вернулась.
   -- Да что это такое? Давай сюда!
   -- Стержень, барыня, стержень! -- заладил свое Архип.
   А как развернула Палагея Петровна сверток, так и заалелась и скорее его в сторону.
   -- Сколько стоит?
   -- Сто рублей.
   -- На бери.
   И сейчас же денежки на стол.
   И не успел Архип из дверей выйти, а рука уж сама к свертку, развернула Палагея Петровна, вынула, а он ровно пробка, -- нечего с ним.
   -- Паша, -- кричит, -- Паша, беги, догоняй мужика, скажи, чтоб вернулся.
   А Архип знает, шажком едет. И вернула его Паша.
   -- Секрет сказать? -- подмигнул Архип, -- можно: сто рублей.
   А скажи он двести, все и двести дала бы.
   Положила Палагея Петровна покупку в комод и до ночи сколько раз не утерпит, вынет, развернет, посмотрит, а как ночь пришла, не надо и сна.
   А наутро и весела и не кричит на Пашу и окно забыла. Да и что ей: сны не снятся.
   И пошли дни -- разлюли, не вдовьи.

* * *

   Собралась как-то Палагея Петровна за город к родственнице-генеральше.
   Все ей были очень рады, а больше всех сам хозяин: взглянет на Палагею Петровну и точно весь взмокнет.
   А Палагея Петровна, как обед кончился, домой.
   Ну, ее удерживают, чтобы переночевала -- и погодой прельщают и деревенским воздухом! -- а она и слышать не хочет. А, наконец, и призналась, что забыла дома одну вещь и без нее заснуть не может.
   -- Эка, о чем горевать! -- обрадовался хозяин, -- да я сейчас отряжу Тишку: Тишка живой рукой слетает, накажите только, что доставить.
   Палагея Петровна согласилась.
   И не прошло и минуты, поскакал Тишка из усадьбы в город за вещью. И благополучно доехал, получил сверток от Паши, сунул его в задний карман и, немедля, назад.
   Выехал на большую дорогу -- ехать свободно. -- Ну! -- крикнул Тишка.
   И пропал: как выскочит из кармана-то да как вдвинет и пошел и пошел --
   Тишка понять ничего не может, холодный пот прошиб, нахлестывает, скачет, а это зудит и зудит, и чем больше поднукивает Тишка, тем пуще.
   Шляпа так над головой и поднялась -- на волосяном дыбе.
   И уж не помнит, как и доскакал.
   -- Тпру! -- крикнул несчастный и вдруг освобожденный хлопнулся наземь весь в холодном поту и уж раскорякой едва вошел на крыльцо.

* * *

   До поздней ночи сидели на балконе.
   Вечер был прекрасный, гостья необыкновенно оживлена -- она была так рада, что ее неразлучный сверток с нею! -- и оживление ее сводило с ума хозяина.
   Он почему-то все принимал к себе и так уверился, что когда в доме все затихло, он тихонько прокрался в комнату к Палагее Петровне.
   Лунная ночь была, лунный свет кружил голову и застил глаза, -- генерал, пробираясь по комнате, задел за стул.
   -- Ну! -- пробормотал он с досадой. И пропал, как Тишка.
   Сверток упал на пол, развернулся и что-то впилось в генерала.
   Бедняга, ничего не понимая, со страха стал на колени, а оно не отпускает. Лег на ковер -- не легче. Или это ему снится? Потрогал сзади: нет, живое. И нет избавления.
   Теряя всякое терпение, шмыгнул на балкон, с балкона в сад.
   -- Ну! ну! -- кряхтел он, ничего не соображая. И обессилев, растянулся ничком на дорожке.
   А наутро нашли в саду генерала: скончался! -- а это глазам не верят -- это, как перо, торчит сзади.
   Диву дались, пробовали тащить, да оно, как загнутый гвоздь, ни клещами, ничем не возьмешь.
   Да так и похоронили. И много было слез, но больше всех убивалась Палагея Петровна.
   
   1912 г.

Султанский финик

   В одном шумном сирийском городке жил бедный купец Али-Гассан. Торговлю получил он по наследству от отца, но душа его вовсе не лежала к прилавку, и его можно было провести, как угодно, и выманить, что хочешь. И все его дело шло так, что не только не приносило прибыли, а часто просто в убыток.
   Али-Гассан сидел в своей лавке, занятый одной своей мечтою.
   Странная это была мечта! Ему непременно хотелось жениться, но так, чтобы жен у него было столько, сколько дней в году, и даже больше, а он только этим бы и занимался.
   Торговал он финиками.
   Финики всевозможных сортов разложены были в цветных коробках, да и так лежали на лотке, и другой бы на его месте, ну, как его отец, нашел бы чем заняться, распоряжаясь таким живым янтарем, а ему, что финики, что ломаное железо, торговля его соседа.
   Озорники, подсмеиваясь над ним, говаривали, что его собственный турецкий финик для него дороже всех фиников земных и небесных.
   И были правы: все, ведь, мысли его были собраны на одном этом.
   И если в лавке, где его отвлекали покупатели, он ухитрялся, занятый собой, просто не отзываться на оклик, вы представляете его у себя в комнатенке вечерами, где он оставался сам-друг до утра.
   Он усаживался в уголок, курил и весь отдавался своей мечте и, случись пожар, он не заметил бы, да так и сгорел бы: в его мечте было самое острейшее желание, полыхавшее пуще всякого пожара.
   И однажды, заперев свою лавку, сидел он так с своей мечтою, весь окутанный дымом, и вдруг точно от удара он сразу очнулся и увидел, как из дыма выступило крылатое лицо Гения и крылья, вьюнее дыма, вьюнились от стены к стене.
   -- Али-Гассан, -- сказал Гений, -- проси что хочешь: первые твои три желания будут исполнены.
   Али-Гассан не заставил себя ждать.
   -- Хочу быть, -- сказал он и по своей застенчивости показал знаком, -- турецкого султана.
   -- Хорошо, -- ответил Гений, -- еще что?
   -- И чтобы никогда не опускаться.
   -- Ладно.
   -- А больше мне пока ничего не надо.
   И не успел Али-Гассан затянуться, как желание его осуществилось.

* * *

   Султан Фируз, славившийся в молодости своей любовной неутомимостью, с возрастом, когда обыкновенному человеку еще только наступала самая пора, должен был лишиться прекраснейшего из удовольствий. Желания у него еще бывали по воспоминаниям, но на большее он ни на что не годился.
   Все, что можно было сделать, все было сделано искуснейшими сирийскими врачами, и султан, потеряв всякую надежду, понемногу свыкался с мыслью о своей негодности.
   В тот вечер было назначено заседание Совета.
   Султан по обыкновению бесстрастно решал дела и вдруг почувствовал такую полноту и крепость, от которой занимался дух, горели глаза и на побледневшем лице, как роза, расцвела улыбка.
   Не веря себе, султан прервал заседание и поспешно вышел.
   К великому удивлению приближенных он направился прямо в гарем, изнывавший и отчаявшийся увидеть бодрым своего государя. Скрывая улыбку, всякий глазами показывал и сожаление и насмешку, а один из евнухов бросился скорее за ложкой, чтобы в нужную минуту прийти на помощь: без ложки не обходилось, когда султан по воспоминаниям искал невозвратимых наслаждений.
   Выбор пал на прекраснейшую из жен, юную смуглянку Нуруннигару. И со всей былою страстью султан ее обнял и уж не мог сдержать сердца, которое рвалось в груди, как в первую любовь.
   И почувствовал Али-Гассан, как ударился он точно бы в мешок мягкий и что-то горячее обдало его и всего стеснило, дышать нечем, и до того неудобно, сжимает, вот обалдеет -- и вспомнил он о последнем третьем желании своем, которое не мог сказать Гению и, собрав последние силы, уж захлебываясь, прошептал, как утопающий хватаясь за соломинку.
   -- О, великий и всемогущий Гений, хочу быть Али-Гассаном!
   И сию же минуту очутился в своей комнатенке.

* * *

   И что такое сталось, не узнать Али-Гассана: какая у него лавка, какие сладкие свежие финики, какой богатый выбор, и сам какой приманщик -- не хочешь, купишь.
   Торговля с каждым днем шла в гору, и в короткий срок сделался Али-Гассан купцом богатым, но и богатый не обзавелся домом, а жил одиноко, как и раньше, без жены -- без жен, о которых мечтал когда-то с такой огненной волшебной страстью.
   
   1909 г.

Комментарии (И. Ф. Данилова)

Заветные сказы

   Печатается по изданию: Заветные сказы. Пб.: Алконост, 1920 (на обороте титульного листа обозначено "Настоящее издание отпечатано в количестве трехсот тридцати трех нумерованных экземпляров").
   Цикл создавался в течение шести лет с 1906 по 1912 год. Первый "сказ" -- Гоносиева повесть "Что есть табак" -- был написан на Святках 1906 года в селе Берестовец Борзненского уезда Черниговской губернии, где в семье родных Серафимы Павловны жила дочь Ремизовых Наташа. Вскоре он был прочитан в Петербурге в присутствии К. А. Сомова, Л. С. Бакста и А. Н. Бенуа. Это чтение носило ритуальный характер, так как было частью традиционного святочного действа в доме писателя.
   Сохранились письма, проливающие свет на то, что происходило во время таких праздничных "сборищ". К примеру, приглашая А. Н. Бенуа посетить его в Крещенский сочельник 1908 года, "когда в полночь чудо из чудес бывает -- звери заговаривают по-человечьи", Ремизов писал "5 Генваря по обычаю прошлых лет празднуем Голодную Кутью и гадаем, вручая судьбу свою Козлу, который зримо присутствует и руководит гостями" (РНБ. Ф. 137. Ед хр. 1467). В честь Козла сам хозяин исполнял ритуальный танец козловак. "Как жаль, что я не видел, как Вы плясали на святках козловак, -- писал Ремизову Андрей Белый 10 января 1906 года. -- Я, быть может, мог бы дать полезные сведения на этот счет: (как же, я ведь и музыку к козловаку сочинил -- одной рукой наигрывать надо)" (РНБ. Ф. 634. Ед. хр. 57).
   Подобной атмосфере как нельзя лучше соответствовал ремизовский "святочный рассказ" По свидетельству самого писателя, замысел "Табака" возник под впечатлением "сеанса" в доме К. А Сомова, где демонстрировалась "эрмитажная редкость" кн Потемкина-Таврического, изготовленная "в точном размере и со всеми отличительными подробностями, с родимым пятном у "ствола расширения"" по воле императрицы Екатерины II "для назидания обмельчавшему потомству". Впоследствии именно этот "сеанс" стал тем "закладным камнем", на котором был выстроен ремизовский вариант мифа о петербургском периоде собственной литературной карьеры и шире -- о Серебряном веке русской культуры, запечатленный в его книгах "Кукха", "Встречи", а также в специально написанном по просьбе Г. Чижова-Холмского рассказе "О происхождении моей книги о табаке" (Pans, 1983).
   Работая над Гоносиевой повестью, Ремизов пользовался широким спектром источников, прежде всего многочисленными сказаниями "о происхождении табака". В своих филологических штудиях писатель опирался на концепции академика А. Н. Веселовского. Его работа "Разыскания в области русского духовного стиха" содержит наиболее важный материал для ремизовской повести. Стилистика "Табака" восходит к книге "Сказание о странствии и путешествии по России, Молдавии, Турции и Святой Земле постриженника Святые Горы Афонския Инока Парфения" (М, 1856), откуда заимствован и ряд бытовых деталей жизни на Афоне, обыгрываемых в ироническом ключе.
   В начале 1907 года писатель предпринял первую попытку опубликовать свой "апокриф" в журнале "Золотое руно". В ответ на это предложение редактор литературного отдела А. А. Курсинский писал Ремизову 5 марта 1907 года "Что касается "Табака", то напечатать его, по моему мнению, было бы удобно, если бы Руно захотело прекратить свое существование, но, т<ак> к<ак> такого желания у него пока нет, то, конечно, он не будет напечатан" (РНБ Ф. 634 Оп. 1 Ед. хр 135)
   К декабрю того же года возник новый проект -- выпустить Гоносиеву повесть отдельным изданием с иллюстрациями Сомова (см. об этом в письме К. А. Сомова Ремизову от 16 декабря 1907 года -- РНБ Ф. 634. Оп. 1 Ед. хр. 207) В 1908 году этот замысел был осуществлен совладельцем издательства "Сириус" С. Н. Тройницким, опубликовавшим повесть в количестве 25 экземпляров с тремя сомовскими иллюстрациями, моделью для которых послужила все та же "эрмитажная редкость". (В рукописной "традиции" ремизовских "сказов" и в первой публикации "Табак" посвящается Константину Андреевичу Сомову, однако в книге "Заветные сказы" это посвящение, как и посвящение "Царя Додона" в редакции 1912 года проиллюстрировавшему сказку Льву Баксту, снято.) Каждый экземпляр предназначался конкретному владельцу, что создавало вокруг этого издания особую атмосферу "причастности". Одним из "избранных" был В Я. Брюсов. В неопубликованном письме к Ремизову от 25 марта 1908 года он называл книгу "истинно-царским подарком" и особо подчеркивал: "Мне очень дорого, что среди двадцати пяти лиц, выбранных Вами из числа всех Ваших знакомых, Вы не забыли меня" (ГЛМ Ф. 227 Оп. 1 Ед. хр. 10).
   Позже Брюсов был включен и в список лиц, которым предназначались именные экземпляры неосуществленного издания сказки "Царь Додон" (см письмо Ремизова к И. А Рязановскому от 21 сентября 1912 года -- РНБ Ф. 634 Оп. 1 Ед. хр. 31 Л. 48). Рецензенты сразу же причислили эту книгу к разряду раритетов Так, например, Н. Шигалеев писал: "Обыкновенно книжка, прежде чем сделаться библиографической редкостью, должна многое-многое пережить. <...> А эта вот книжечка родилась и сразу безболезненно стала библиографической редкостью <...> Об ней говорят, ее желают, ее экземпляра нельзя купить и за тысячу рублей <...>" (Шигалеев Н. "Табак" Алексея Ремизова Книжка для курящих // Весна. 1908 No 4 С [7]) Далее он приводил большие цитаты из "Табака", попутно выделяя его стилистические достоинства: "Книжечка прелюбопытная. Но интерес ее не в содержании, а в форме, в духе, в стиле сказа, в увертливости оборотов, в богатстве языка. <...> Алексей Ремизов его понимает, любит, холит И его старинное монастырское сказание о табаке вещица филигранной чеканки. <...> автор <...> искусно держится стиля старинных монастырских сказаний. <...> Цель книжки <...> отнюдь не устрашение курильщиков Цель ее <...> любование стилем, духом, языком" (Там же С [7--8])
   Кроме того, в той же "Весне" (1908 No 6 С. [10]) за подписью Е. Либерберг была помещена "антисимволистская" пародия на "Табак" "Витцлипутцли (Посвящ А Ремизову, автору сказания о "Табаке")" Другой рецензент М. Волошин тоже привел выдержку из ремизовского текста и отметил его стиль: "Это мастерски сделанная монастырская повесть, крепкий монашеский анекдот, который мог зародиться лишь в волосатом мозгу матерого, сильно выпившего монаха. А. Ремизов с обычным искусством сплел тонкую бисерную вязь редких чеканных, отшлифованных, искусно подобранных слов, и это мастерство языка составляет красивый контраст содержанию самой повести Образцово описание монастыря" (М. В. [Волошин М] [Рец] // Русь 1908 17(30) апр No 105 С 5)
   Гораздо более сдержанный отзыв о "Табаке" прозвучал в анонимной рецензии на четвертый номер еженедельника "Весна": "Интересны выдержки из составляющей библиографическую редкость "книжки" Ал. Ремизова "Табак", которой, будто бы, нельзя уже купить даже за 1000 рублей! Только потому, что издана в 25 экземплярах. Нельзя сказать, чтобы эта вещь была из лучших повестей Ремизова. Скорее наоборот. Лучше того, что собрано им в "Лимонаре", он не дал, и "Табак" не исключение. Если в прежних его рассказах чувствовалась фантазия, яркий темперамент, то здесь, кроме любования народным стилем, коллекцией редких старинных, народных словечек, ничего нет" (см.: Новая Русь. 1908. 20 сент. (3 окт). No 36. С. 3--4)
   Несколько ранее газета "Речь" подробно пересказала содержание повести и особо отметила "хорошие" иллюстрации Сомова (см: Речь. 1908 2(15) апр. No 79. С. 5). Обильное цитирование в рецензиях свидетельствует о том, что "спрос" на эту книгу был достаточно высок, а мизерный тираж не мог удовлетворить даже круг ближайших знакомых писателя. Поэтому существовали списки "Табака". Некоторые из них, например, список из собрания РГАЛИ (Ф. 420. Оп. 1. Ед. хр. 27), список для Литературного музея Ф. Ф. Фидлера или список в коллекцию Н. П. Рябушинского, были мастерски выполнены полууставом самим автором (о двух последних см. в письмах Ремизова к И. А. Рязановскому от 14 февраля и 14 марта 1910 года, 11/24 октября 1911 года -- РНБ. Ф. 634. Оп. 1. Ед. хр. 31). Кроме того, "сказы" копировали для себя и некоторые знакомые писателя. Один из таких списков принадлежал Л. Н. и Е. И. Замятиным и был воспроизведен с рукописи Ремизова (см.: РНБ Ф. 292. Ед. хр. 23). Под общим заглавием "Святочные рассказы" здесь были объединены "Что есть табак" (с примечаниями автора) и сказка "Царь Додон", написанная на Святках 1907 года и тоже исполнявшаяся на одном из святочных "сборищ" в доме писателя.
   В 1908 году в газете "Межа" (No 1) был помещен анонс "закрытого издания в количестве 25 экземпляров" сказки "Царь Додон" с рисунками Л. С. Бакста. В нем сообщалось, вероятно со слов самого Ремизова, что "материалом для сказки послужило народное сказание, тема сказки: -- "Пушкинский царь Никита" -- наоборот". Действительно, аллюзии на сказки Пушкина, причем не только на "Царя Никиту", ощутимы в ремизовском тексте. Впрочем, следует отметить, что писатель апеллирует здесь и к другим образцам русской "потаенной" литературы XIX века, например, когда называет главного героя своей сказки Лукой, без сомнения, в память о герое знаменитой поэмы "Лука Мудищев". Однако издание 1908 года, которое было объявлено также в журнале "Золотое руно" (1908 No 10. С. 75), так и не состоялось. Новая редакция "Додона" была написана в Костроме в 1912 году (ИРЛИ. Ф. 256. Оп. 1. Ед. хр. 5). Тогда же близкий друг Ремизова И. А. Рязановский пытался издать эту сказку в Костроме и Ярославле, а Л. С. Бакст намеревался перевести ее на французский язык и опубликовать в Париже; в 1913 году появилась возможность сделать это в Петербурге. Но ни один из этих замыслов так и не был осуществлен (подробнее об этом см. в письмах Ремизова И. А. Рязановскому за 1909--1912 годы -- РНБ. Ф. 634. Оп. 1. Ед. хр. 31, а также Рязановского к Ремизову за 1912--1920 годы -- ИРЛИ. Ф. 256. Оп. 3. Ед. хр. 180).
   Перипетии с изданием сказки на рубеже 1900-1910-х годов послужили поводом для своеобразной "акции" Ремизова. В 12-м (рождественском) номере журнала "Заветы" за 1913 год он опубликовал рассказ "Оказион", где описал святочные "сборища" в собственном доме Один из героев "Оказиона" рассказывает собравшимся сказку о царе Додоне, а именно, ее "цензурное" начало. Таким образом Ремизов публикует фрагмент своего текста и тем самым соотносит собственное "заветное" творчество с судьбой "Русских заветных сказок", намекая на известный эпизод из истории их издания Афанасьев включил "печатные" начала некоторых сказок ("Мужик, медведь, лиса и слепень", "Собака и дятел") в свои "Народные русские сказки" (Вып. 1--8, 1855--1863), а "непечатные" их продолжения появились только в составе "Народных русских сказок не для печати", опубликованных под названием "Русские заветные сказки". Отдельное издание "Царя Додона" состоялось лишь после публикации в составе "Заветных сказов" в 1921 году в том же "Алконосте", скрывшемся под маркой "Обезьяньей Великой Вольной Палаты"
   Почти одновременно с первым объявлением об этой сказке в столичных газетах и журналах появились анонсы рассказа "Подарок турецкому Султану", действие которого "развертывается в эпоху "Тысячи и одной ночи"" (см. Новая Русь 1908. 10(23) септ. No 26. С 5, Речь. 1908 10(23) септ. No 216 С 5, Слово 1908 12(25) сет No 56 C 5; Золотое руно 1908 No 7--9 С 124). Его также предполагалось издать отдельно, однако проект не был осуществлен. В 1920 году этот текст был впервые опубликован в составе цикла "Заветные сказы" под другим названием ("Султанский финик") и датируется здесь 1909 годом И, наконец, в 1912 году была написана последняя сказка ремизовского цикла -- "Чудесный урожай". Ее источник фольклорный и заимствован из афанасьевского сборника "Русских заветных сказок" (сказка No 31). Жанровый репертуар цикла отсылает к тем локусам в культуре, которые были средоточием "заветной" проблематики: фольклор -- апокриф -- светская литература -- восточная сказка в ее восприятии романтизмом. Причем в самой его композиции (в издании 1920 года более поздний по времени написания "Царь Додон" предшествует "Табаку", а "Чудесный урожай" -- "Султанскому финику", т. е. тексты литературного извода обрамляют "фольклорные") реализована любимая ремизовская идея "включения" народной традиции в актуальный литературный процесс.
   Дальнейшая история издания "заветных сказов" не менее "драматична". Она подробно изложена Ремизовым в рассказе "О происхождении моей книги о табаке" (С. 48--52) и в книге "Встречи" (С. 49--81). Однако это повествование можно дополнить некоторыми деталями. В недатированном письме, относящемся, скорее всего, к весне 1919 года, Ремизов обращался к П. Е. Щеголеву "Арзамас (т. е., вероятно, С. М. Алянский. -- И Д) хочет издавать Табак и Додона. У них есть и бумага и типография. Но надо все поскорее Очень Вас прошу, возьмите все: и рукописи "Додона" и "Табачную" и Бакстовы картинки, -- все. И надо передать Вл. Н. Гордину" (ИРЛИ. Ф. 627. Оп. 4. Ед. хр. 1479--1610. Л. 223). А 12 марта 1919 года повторил свою просьбу: "выдайте табак, додона, картинки к Додопу Бакста, чудесный урожай, султанский финик художнику Николаю Николаевичу Купреянову" (Там же. Л. 224). Тогда же в каталоге книгоиздательства "Алконост", помещенном в том числе и в конце ремизовского сборника "Сибирский пряник", появилось сообщение о том, что печатается "по подписке" его книга ""Скрижали". Заветные сказки". Но тут возникли некие бюрократические препоны. 6 марта 1920 года Ремизов записал в своем дневнике: "Видел во сне Ионова будто лежит у него на столе разрешение на мои книги -- печатать" (Дневник С. 489)
   И все же сборник вышел в свет в 1920 году под другим названием "Заветные сказы" и был украшен отпечатанной типографским способом на шмуцтитуле "обезьяньей лавровой грамотой", выполненной стилизованным полууставом самим писателем, в которой указывалось, что "эта книга посвящается обезьяньей великой и вольной палате". Критик "Вестника литературы" А. Кауфман отметил ее в обзорной статье "Литературное производство и сырье (Новогодние размышления и итоги)" (Вестник литературы. 1921. No 1(25). (Январь). С. 2)
   Однако на этом история цикла не закончилась: 27 января 1921 года Ремизов подал прошение в Петербургское отделение Государственного издательства: "Прошу разрешить напечатать апокрифическую повесть мою Что есть табак и сказку о царе Додоне с рисунками Сомова и Бакста в количестве 300 экземпляров каждую на правах рукописи" (РНБ Ф. 634 Ед. хр. 36) И вскоре сказка "Царь Додон" была опубликована, а вот Гоносиеву повесть издать не удалось. Существенную роль здесь сыграл неожиданно возникший инцидент, впоследствии неоднократно описанный Ремизовым: курьер, относивший рукопись и клише в типографию, решил продемонстрировать картинки приятелям и развернул сверток прямо на улице; сомовские иллюстрации возмутили окруживших его любопытствующих прохожих, среди которых оказались "какие-то из рабоче-крестьянской инспекции". В результате на другой день к заведующему Госиздатом И. И Попову явилась "делегация от партийных баб": "у наших детей нет учебников, а тут какую-то похабщину издают, бумагу тратят" (цит. по Волшебный мир Алексея Ремизова С 21). И издание было приостановлено.
   Тогда же отголоски этого инцидента дошли до эмигрантской прессы. В статье "Советская цензура, частно-издательская инициатива и судьбы русской литературы" П. Витязев сообщал, что, среди прочего, комиссар печати Петрограда Лисовский запретил печатать "Скрижали" А. М. Ремизова (Русская книга (Берлин) 1921 No 7--8. С. 13). В конце 1921 года, выехав из России, Ремизов намеревался осуществить это издание за границей, и потому в письме из Берлина просил Михаила Алексеевича Дьяконова забрать оставшиеся у Ионова клише сомовских рисунков к "Табаку" (РНБ Ф. 1124. Ед хр 8 Л. 1, об). Более того, он сделал новую -- "шарлоттенбургскую" -- редакцию цикла (об этом см Русский Берлин. С. 186) Однако и этот проект не был осуществлен.
   Так завершилась история прижизненной публикации "Заветных сказов" В дарственной надписи на книге С. П. Ремизовой-Довгелло писатель подчеркивал: "<...> только величайшее невежество и щелиная узость увидит здесь кощунство и похабство -- нет, это первый камень для создания большой книги Русского Декамерона. Я знаю, мне не суждено это сделать -- не успею, но я вижу такую книгу, и начало ее будет не чума, а 18--19 год Опыт русский. Вот в какой обстановке расскажет Россия свою быль и небыль" (Волшебный мир Алексея Ремизова. С. 21; дарственная надпись сделана 7 октября 1922 года).
   В настоящем издании после повести "Что есть табак" помещены примечания, которые были сделаны Ремизовым в собственном списке "Святочных рассказов" и затем "слово в слово, буква в букву" повторены в замятинском списке (цит. по этому списку: РНБ. Ф. 292. Ед. хр. 23. Л. 19, об -- 23, об). Здесь сохраняется ремизовская "ненормативность" письма (отсутствие унификации в орфографии и пунктуации), имитирующая памятники древнерусской словесности, и купируются лишь авторские указания на страницы рукописи, к которым относятся отдельные примечания. Слова, подчеркнутые в рукописи, выделены нами курсивом. Цитаты воспроизводятся по рукописи, где они не всегда соответствуют источнику, так как в некоторых случаях Ремизов контаминирует основной текст с примечаниями. В угловых скобках помещены наши уточнения и дополнения к ремизовскому библиографическому аппарату.

Царь Додон

   Впервые опубликовано. Заветные сказы. С. 9--36; другие прижизненные публикации: 1) начало сказки в составе рассказа "Оказион" (Заветы 1913. No 12. С. 13--34; Весеннее порошье. СПб/. Сирии, 1915. С. 237--243); 2) Царь Додон. СПб.: Обезьянья Великая Вольная Палата ["Алконост"], 1921.
   Рукописные источники 1) "Святочные рассказы". 1906--1907 <Что есть табак. Гоносиева повесть; Царь Додон. Сказка> -- список, сделанный [Л. Н. Замятиной?] с подлинной рукописи автора и правленный Е. И. Замятиным <конец 1900-х годов> -- РНБ. Ф. 292. Ед. хр. 23 Л. 24--38; на Л. 38 другое название сказки: "Сказка о царе Додоне, дочери его Алене, Луке Водыльнике и трех удалых молодцах"; 2) "Царь Додон". Сказка -- машинопись с правкой автора <1912> -- ИРЛИ. Ф. 256. Оп. 1. Ед. хр. 5; на обложке зачеркнуто другое название: "Не-весть-что сказка о царе Додоне К<остром>а 1912"; 3) "Царь Додон" -- гранки с авторской правкой -- РГАЛИ. Ф. 420. Оп. 1. Ед. хр. 26.
   
   В некотором царстве ~ царствовал сильный и могучий царь Додон -- Ср. с зачином пушкинской "Сказки о золотом петушке". Имя царя -- Додон, -- бесспорно, восходит к этому тексту. Причем главный текст-источник сказки Ремизова -- "Царь Никита и сорок его дочерей" -- сознательно завуалирован здесь отсылкой к другой пушкинской сказке.
   
   Разными диковинками славился Додонов двор, и шла его слава далеко... -- Описание диковинок царя Додона является аллюзией на чудеса Гвидонова двора из пушкинской "Сказки о царе Салтане" и одновременно "реестром" волшебных предметов и чудесных помощников русских народных сказок. Кроме того, Ремизов упоминает здесь игрушку из собственной коллекции -- птицу-колпалицу (по версии писателя, она возила Ивана-царевича, который "отрезывал ей в пищу мясо от своих икр"; см. об этом Кожевников П. Коллекция А. М. Ремизова С. 2) Так в сказку вводится автобиографический мотив, тем самым подчеркивается "сопричастность" автора Додонову двору.
   
   ...мамки да няньки научают этому делу невест... -- В "Кукхе" Ремизов вспоминает о совместной с В. В. Розановым затее "собрать и иллюстрировать всю мудрую науку, какую у нас на Руси в старые времена няньки да мамки хорошо знали, да невест перед венцом учили, ну и женихов тоже", в книге "О любви" (С. 52).
   
   И только с сыпильным мешочком... -- Подобный "сыпильный" "мешочек с канфорой" упоминается Ремизовым в "Кукхе" (С. 111; глава "Блудоборец").
   
   ...когда Додон молод был и большие войны вел... -- аллюзия на царя Дадона из "Сказки о золотом петушке".
   
   ...далее богоявленской... -- т. е. воды, освящаемой в день Богоявления Господня, 6 декабря ст. ст.; богоявленская вода считалась чудодейственной.
   
   А как разложил всю до последнего кончика... -- "Обратная" параллель к пушкинскому "Царю Никите...": то, чего "не доставало" его сорока дочерям, у единственной дочери царя Додона было в избытке.
   
   ...а головку ~ двенадцать волков вот как теребят -- Деталь заимствована из народной сказки "Волшебное кольцо", вошедшей в "Русские заветные сказки" А. Н. Афанасьева под No 32. Волков в этой сказке семь, а вместо мошкары -- мухи.
   
   ...тянули, тянули ~ насилу вытащили... -- Намек на известную народную сказку про репку; характерный для Ремизова прием: расширение фольклорного и литературного контекста своей сказки за счет использования узнаваемых читателем языковых клише.
   
   И я там был -- Традиционная сказочная концовка и одновременно отсылка к "Сказке о царе Салтане" и "Сказке о мертвой царевне и о семи богатырях". Таким способом Ремизов еще раз акцентирует пушкинский субстрат "Царя Додона" и выстраивает своеобразную "кольцевую композицию" литературных подтекстов

Что есть табак. Гоносиева повесть

   Впервые опубликовано: Что есть табак. Гоносиева повесть. СПб.: ["Сириус"], 1908.
   Рукописные источники. 1) "Выписка из книги "Табак"" -- автограф <26.XII.1908> -- РГАЛИ. Ф. 6. Оп. 1. Ед. хр. 111; 2) "Святочные рассказы". 1906--1907 <Что есть табак. Гоносиева повесть; Царь Додон. Сказка> -- список, сделанный [Л. Н. Замятиной?] с подлинной рукописи автора и правленный Е. И. Замятиным <конец 1900-х годов> -- РНБ. Ф. 292. Ед. хр. 23. Л. 1-19; 3) "Что есть табак. Гоносиева повесть". 1906 -- автограф <1907> -- РГАЛИ. Ф. 420 Оп. 1 Ед хр. 27 (подробное описание этого автографа см. в комментарии М. Козьменко к циклу "Заветные сказы" в кн.: Эрос. Россия. Серебряный век. Мм 1992. С. 241--242); см. также: "Отрывок о табаке" -- автограф <после 1917> -- ГЛМ. Ф. 19. Ед. хр. 81; ИРЛИ Ф. 79 (Архив Р. В Иванова-Разумника), ЦРК АК. Кор. 11. Папка 13
   Тексты-источники -- 1) "Повесть о тютюне" и две румынские народные легенды из Буковины (Веселовский А. Н. Разыскания в области русского духовного стиха СПб, 1883 С 85--89, разд VI Духовные сюжеты в литературе и народной поэзии румын Приложения, Сб ОРЯиС Ими Академии паук Т. XXXII. No 4), Сказание о странствии и путешествии по России, Молдавии, Турции и Святой Земле постриженника Святыя Горы Афонския Инока Парфения. В четырех частях. М, 1856.
   
   ...произрастает он из червоточного трупа блудницы ~ его внутренностям -- потрохам смердящим -- Этот пассаж восходит к преамбуле Веселовского, помещенной перед "Повестью о тютюне" Ремизов неточно цитирует его в своих примечаниях (см. С. 536) Ср "<...> как у нас он (табак. -- ИД) произрастает из трупа блудницы, так у румын из тела дьявола, повесившегося от несчастной любви, в Малороссии из трупа Иродиады, у сербов -- из внутренностей Ария" (Веселовский А. Н. Указ. соч. С. 86) Говоря о дьяволе, повесившемся от несчастной любви, Веселовский подразумевает первую легенду из Буковины, в которой рассказывается о том, как "однажды два демона захотели взять себе в жены дочь одного боярина, но местный священник отказался обвенчать ее с ними", тогда старший демон "пошел и повесился на одном тополе", но дерево "швырнуло его ни весть куда" (курсив мой. -- И. Д.), упав на землю, он "обратился в селитру и порох", а затем из его трупа выросло "множество тютюна" (С. 88). Следует также отметить, что мимо внимания Ремизова не прошла и упомянутая Веселовским русская раскольничья легенда о происхождении табака из трупа античной блудницы, уподобляемой здесь блуднице апокалиптической (см: Памятники старинной русской литературы, издаваемые графом Григорием Кушелевым-Безбородко, под ред Н. Костомарова. Сказания, легенды, повести, сказки и притчи. СПб., 1860 Вып 2. С. 434--435)
   
   ...на Иродиаду валят, будто из ее костей ветренных -- В то время, когда писалась Гоносиева повесть, Ремизов работал над книгой "Лимопарь" (1907), куда вошел "апокрифический рассказ" "О безумии Иродиадином, как на земле зародился вихорь", основанный на народной легенде, согласно которой за свой танец Иродиада потребовала от царя Ирода голову Иоанна Крестителя, за что была наказана Богом: начав танец, она не могла остановиться и превратилась в вихрь. Так на земле появился ветер.
   
   ...Арию заушенному... -- По версии народной легенды, основатель раннехристианской ереси, получившей название "арианство", александрийский священник Арий был "заушен" (т. е. бит рукою по щеке) св. Николаем Мирликийским на Константинопольском соборе 381 года за отрицание догмата о Троице. Этот сюжет Ремизов использовал в своей притче "Никола Угодник" (1907), вошедшей во вторую редакцию книги "Лимонарь" (1912)
   
   Повесть, которую я расскажу вам, любимые мои... -- В тексте-источнике "повесть о тютюне" имеет целых четырех рассказчиков: она поведана безымянным "древним старцем" некоему "святому иерусалимскому отцу"; затем переведена с латинского на молдавский язык великим даскалом Иерусалимским Кир Сильвестром, "собравшим" ее "из многих писаний святых иерусалимских отцов"; и, наконец, передается от первого лица как "поучение", начинаясь словами: "Послушайте, любимые мои, благословенные, миогополезное христианам поучение, особливо тем, кто впадет в этот грех и дьявольский соблазн и станет пить тютюн" (С. 86; курсив мой. -- ИД). Ремизов "убирает" двух "посредников" между "древним старцем" и рассказчиком, произносящим "поучение" и излагающим историю обретения "Повести о тютюне". С этим последним и идентифицируется в зачине рассказчик Гоносиевой повести, который тоже говорит "от себя" лишь в самом начале, а затем только передает рассказ древнего старца. (Любопытно, что в тексте-источнике употреблено выражение "пить тютюн", встречающееся (естественно, в русском варианте: "пить табак") в Житии пламенного "табакоборца", главы церковного раскола протопопа Аввакума Ремизов высоко ценил его как писателя, основоположника той линии развития русской литературы, к которой себя причислял). Еще одним прототипом рассказчика, безусловно, является инок Парфений, ведь его "Сказание..." тоже цитируется в Гоносиевой повести. Тем более что сам Парфений некоторое время находился в расколе и в полной мере разделял известную раскольничью "табакобоязнь" ("никонианская" церковь не приветствовала употребление табака, но и не преследовала его столь же настойчиво, как старообрядческая). Об этом свидетельствует, в частности, его одобрение строгого запрета употреблять табак (за нарушение виновный изгонялся из монастыря), установленного архимандритом афонской Нямецкой обители великим старцем Паисием. Кроме того, Парфений бывал в Буковине, где мог слышать приводимые Веселовским легенды о табаке, а значит, их пересказывать.
   
   ...некий древний старец Гоносий... -- Имя Гоносий не встречается в святцах Скорее всего, оно тоже восходит к "Разысканиям..." Веселовского. В разделе "Румынские, славянские и греческие коляды", который следует сразу же за Приложениями с "Повестью о тютюне", в главе "Святочные маски и скоморохи" упоминается св. Генесий -- мим и мученик при Диоклетиане, считавшийся покровителем французских корпораций жонглеров и менестрелей в средние века. Здесь же Веселовский анализирует ту специфическую роль, которую играли мимы и скоморохи в средневековых праздничных процессиях, восходящих к дохристианским январским календам и на русской почве имеющих аналогом святочные игрища. Причем особо подчеркивает их связь с древним фаллическим культом "византийские скоморохи чернят свои лица сажей, как древние фаллофоры, <...> вакхический фаллус становится атрибутом мима" (С. 132). Кроме того, на Руси скоморохи известны как медведчики -- они ходили с медведем (кстати, Медведь, наряду с Козлом, одна из главных святочных масок), и как рассказчики сказок Ремизов неоднократно пересказывал сказки о скоморохах и составлял из них особые циклы "скоморошьих сказок" (см., например, цикл "Глумы" в книге "Докука и балагурье"). Известно, что Гоносиева повесть не только писалась на Святках, по и исполнялась во время "святочных сборищ" в Петербурге как часть ритуала наряду с ряженьем, "козлогласованием" (выражение из Славянской Кормчей по списку 1282 года) и танцем "козловаком". Тем самым воссоздавалась ситуация рассказывания "святочного" текста (им мог быть и "страшный" рассказ, и скоморошья сказка) в народной традиции. Связь ремизовской повести со Святками неоднократно подчеркивалась самим автором (см., например, название в списке Замятиных). И потому Гоносия, рассказ которого произносится Ремизовым как святочный, можно соотнести с мимом Генесием, тем более, причисленным к лику святых, пусть и не православной, но все-таки христианской церковью. Важно и то, что Веселовский особо акцентирует факт почитания св Василия Великого во время святочных празднеств (день его памяти приходится на 1 января ст. ст) Ведь во второй буковинской легенде о табаке именно св. Василий является настоятелем той самой обители, в которой происходит действие, и принимает в нем активное участие. Нельзя не учитывать и других коннотаций имени Гоносий. Возможно, Ремизов подразумевал здесь и греческое "гонос" (ЁNoҐNoІ -- происхождение, род, что вполне отвечает матримониальному характеру Святок, но, конечно же, и "гиозис" (ЁҐицЉІ, т. е. знание, так как и сам Гоносий, и его прототип древний старец из "Повести о тютюне" по своей святости сопричастны Логосу и потому, в отличии от других персонажей, заранее знают, что Саврасий -- дьявол.
   
   ...до полвека лет -- простоявший -- у гроба Господня... -- В "Повести о тютюне" древний старец живет "75 лет в пещере, что зовется Аравией", и выходит на свет только для того, чтобы "пойти поклониться святому гробу Господа нашего И. Христа" (С. 86).
   
   ...на Судимой горе на самой плеши... -- Место действия Гоносиевой повести имеет множество прототипов Так, в "Повести о тютюне" демон Галаф сеет табак на горе Кармиле. Но "судимой" горой, безусловно, является Афон (Святая гора), на котором в ожидании Страшного суда православные иноки спасаются во множестве скитов и монастырей. (В ремизовской повести пародируется монастырский быт, а механизм пародии предполагает замену большого на малое, множественного на единичное, поэтому здесь фигурирует только один монастырь.) Сам Ремизов в поздних мемуарах подчеркивал, что его повесть рассказывается от лица монаха-святогорца (см., например: Ремизов А. О происхождении моей книги о табаке. С. 43). Наконец, судной горой, в древности предназначавшейся для казней, является Голгофа (череп). Причем свое название она получила "вероятно, по сходству <...> с формою черепа" (Библейская энциклопедия. М, 1891. С. 167). То есть может ассоциироваться с плешью. Но Ремизов подразумевает в этом пассаже и другой, абсценный смысл слова "плешь" (головка члена), намекая тем самым на "заветный" характер своей повести.
   
   ...кроме молитвы, ничего не помнили и ни крошки в рот не брали ~ квасу не пили -- а питались лишь от благоухания своего... -- Контаминация нескольких пародийно переосмысленных пассажей из "Сказания..." инока Парфения. Так, рассказывая о жизни в русском монастыре на Афоне, он пишет: "Каждый день исповедуют свои помыслы отцам своим духовным. Каждую неделю причащаются Св. Тайн Тела и Крови Христовой. Пищи же употребляют весьма мало. <...> всегда бывает в простые дни одна пища вареная, а другая что-либо из овощей: или соленые маслины, или ино что. Свою часть мало кто съедает. Иногда поставляют и вино, но мало кто его пиет, и то пополам с водою. <...> Квасу же и не знают какой он есть" (С. 195--196). А про Молдавского князя и господаря Скарлата Каллимаха, с помощью которого построен этот монастырь, сообщает: "<...> князь сам был великий постник, не ел ни рыбы, ни сыру, ни деревянного масла, не пил ни чаю, ни кофею, ни вина; только и пищи употреблял теплую воду с медом и хлебом" (С. 220). Знаменательно, что жесткое ограничение в пище и питье, в том числе отказ от кваса и даже воды, описывается и у протопопа Аввакума (см. "О том: как постились Пустозерские узники -- Аввакум, Лазарь, Федор и Епифаний"). В другом месте Парфений подробно рассказывает о "невиданной в России" афонской традиции "обретения" (т. е. изъятия из могилы) костей через три года после погребения. По этим костям определяют степень святости усопшего старца: "Которых кости обретаются желтые и светлые, яко восковые или елейные, противного запаха не испущающие, а иногда и благоуханные, те признаются за людей богоугодных" (С. 189, курсив мой. -- И. Д.).
   
   ...играючи с небесными птицами, зверями и зайцами. -- Отсылка к Нагорной проповеди (Мат. 6, 26); такое использование Священного Писания восходит у Ремизова к традиции святочного кощунства.
   
   Било -- доска и колотушка, набат. Парфений отмечает, что на Афоне к вечерне благовестят и "по-русски" -- в колокол, и "по-святогорски" -- колотят в доску (С. 112).
   
   Вервие -- т. е. веревка.
   
   Медуза мордастоногая -- Медуза Горгона, взгляд которой обращает в камень; ее голова окружена волосами из шевелящихся змей.
   
   ...утешая ~ гласом своим сладкопесневым -- "Сладкопеснивые" в источниках называются сирины, а не Алконост. См. примечание Ремизова на С. 536.
   
   ...открывались нетленные мощи... -- Парфений упоминает в своей книге многие случаи "открытия костей" и подробно описывает один из них, когда во время всенощной "из сухой кости, из главы, из тех отверстий, где были уши" истекло "неизреченное благоухание", так как при жизни этот инок любил слушать слово Божие (С. 191).
   
   Рака -- ковчег для мощей. На Афоне они не помещались в раку, а складывались в специальные открытые стеллажи -- костницы.
   
   ...хоть топор повесь... -- Далее излюбленный Ремизовым прием -- реализация этой метафоры.
   
   Угомон -- покой, тишина, отдых, сон, про последний говорят: "угомон тебя возьми".
   
   ...песоподобный монах Саврасый... -- Имя Саврасия восходит, скорее всего, к гиппониму Савраска (кличка лошади светло-гнедой с желтизною масти) и указывает как на его половую мощь, так и на связь с нечистой силой (лошадь в фольклорной традиции посвящена водяному). Ссылка на "песоподобие" -- типичный для Ремизова прием ложной мотивировки.
   
   Так ни кожи, ни рожи, высокий и постный, одна челюсть большая, другая поменьше, а нос громадный... -- Портрет Саврасия заимствован из "Повести о тютюне". Древний старец так описывает демона Галафа: "встретил я на пути высокого мужа одна челюсть была у него больше, другая меньше и нос громадный" (С. 86). Кроме того, Ремизов актуализирует здесь не только основное, но и эвфемистическое значение слова "нос". Подробнее об этом лейтмотиве в его творчестве см.: Безродный М. Генезис лейтмотивов у А. М. Ремизова // Русская филология. Вып. 5: Сб. с гуд науч. работ филол. фак. Тарту, 1977. С. 98--109.
   
   Вретище -- одежда из грубого холста, рубище.
   
   Поналетят мухи -- и почнут ходить... -- В "Кукхе" этот мотив Ремизов возводит к рассказу Розанова: "летом после обеда прилег на диван в халате, замечтался, и села сюда муха и стала ходить, не согнал -- ходит и ходит" (С. 22).
   
   Улива -- здесь: жидкость, синоним "кукхи" в ремизовской "обезьяньей" терминологии.
   
   ...зря Саврасиево действо... -- Намек Ремизова на название собственной пьесы "Бесовское действо над некийм мужем, а также смерть грешника и смерть праведника, сиречь прение Живота со Смертью" (1907), разоблачающий перед "посвященными" истинную сущность Саврасия.
   
   Хитон -- в библейские времена нижняя одежда у священников, которая надевалась на голое тело, как рубашка, и была с рукавами; в Библии так иногда называется и одежда вообще.
   
   ...пришла зима, установился санный путь... -- Отсылка к русским метеорологическим реалиям. Однако и Парфений, отмечающий, что, когда в России "бывает зима, холод, мороз, во святой Горе Афонской, напротив, самый приятный воздух, трава зеленая и цветы цветут", рассказывает о случившемся здесь десятидневном снегопаде (С. 168).
   
   В келий у Саврасия стояла печурка... -- Парфений между прочим замечает, что в кельях на Афоне "печей нет, только некоторые русские себе поделали" (С. 196).
   
   Этими мравиями он и пользовал плешь... -- В "Кукхе" Ремизов упоминает о том, что в Исповеднике (Чине исповедания) содержится рассказ "о падении с мравием, и о проч. из монастырской практики" (С. 22). Кроме того, в этом пассаже "игра" с эвфемистическим смыслом слова "плешь" и словом "пользовать" в значении "лечить".
   
   Нюх. -- Старец Нюх наделен в ремизовском повествовании чертами св. Василия Великого из второй буковинской легенды о табаке. Подробнее об этом см. ниже. Имена старцев -- Нюх и Дух -- тоже намек на благоуханное дьявольское зелье.
   
   Акафист -- церковное хвалебное песнопение в честь Госпола, Богоматери и святых.
   
   ...до Великого Четверга -- Страстей Господних -- То есть до четверга на последней, Страстной неделе Великого поста.
   
   Заголя зад... -- Далее, несмотря на то что действие происходит под Пасху, описывается кощунственная оргия, которая сродни именно святочным беснованиям с их "блудосмесительным" смыслом. Так, игумен, наигрывающий на сопели, уподобляется скомороху. Здесь же в неявной форме упоминаются и маски ("кошачьи морды строят", "собачьи морды строят"). И все собравшиеся в храме, включая старца Нюха, исполняют бесовский танец "козловак".
   
   Четверговая свеча -- ее зажигают в храме во время чтения страстей Христовых в Великий Четверг на Страстной неделе Великого поста, а затем стараются с огнем донести до дома, где зажигают от нее лампады; этой свече приписывают особое значение: ее дают в руки умирающим, зажигают во время грозы, трудных родов и т. д.
   
   Русалочий Великдень -- четверг на так называемой Русальной неделе (седьмая после Пасхи неделя Святых Отцов), когда справляется Семик. В этот день собирают травы, украшают дома березками, плетут венки, гадают о будущем и поминают "заложных покойников", в том числе и русалок. По некоторым данным, этот праздник связан с древними языческими Русалиями, а значит, с разгулом нечистой силы.
   
   ...а след -- не то козий, не то медвежий... -- Намек на главные святочные маски Козу и Медведя.
   
   ...опекиши лепешечками... -- здесь скрытая тавтология: опекиш -- лепешка.
   
   ...долбя ~ огородные тыквы... -- В "Повести о тютюне" этот мотив связан не с блудом, а с возникновением табака. Демон Галаф рассказывает старцу, что, желая сотворить себе самим благоухание, он и другие демоны собрались на горе Кармиле, "положили тыкву, и все нап...ли в нее, и сказали, что имеющее из нее выйти будет нам благоуханием. Мы размололи одну из тыкв и сделали это семя -- тютюн, и он будет нам благоуханием" (С. 87).
   
   ...грибом пухлым... -- В народном сознании гриб ассоциируется с фаллосом; именно это значение и подразумевает здесь Ремизов.
   
   Петров день -- праздник первоверховных апостолов Петра и Павла, отмечается 29 июня ст. ст.
   
   Саврасий ~ говорил ~ через великую свою трость ~ шепотом в самое ухо... -- Цитата из "Повести о тютюне". Старец рассказывает, что демон Галаф "с великой тяготой ответил мне так, что посредством длинной трости и сквозь нее прошептал мне на ухо" (С. 87) Предложенная Ремизовым мотивировка такого способа общения в тексте-источнике отсутствует.
   
   ...ходили стаями... -- Возможно, это автобиографическая деталь: в "Кукхе" Ремизов приписывает обыкновение ходить в гости "стаей", т. е. большой компанией, Л. И. Шестову (см. С. 25).
   
   ...нападала ~ икота... -- В народной традиции икота считается нечистым духом, насылаемым чародеями по ветру; бес вселяется в человека и мучает его. Далее Ремизов цитирует один из заговоров на икоту.
   
   Канон -- ряд песнопений, расположенных по особому правилу.
   
   ...до самых лук морских -- т. е. до морских заливов.
   
   Успеньев день -- праздник Успения Пресвятыя Богородицы, отмечается 15 августа ст. ст.
   
   Пелены -- платы с нашитым на них крестом для покрытия престола и жертвенника в храме.
   
   ...вострил свое око недремное -- Недреманное или Всевидящее око, изображаемое в лучах вписанным в треугольник, символизирует промысел Божий, всеведение.
   
   Присноблаженство -- здесь: истинное блаженство.
   
   Прелесть -- здесь: совращение от дьявола.
   
   ...при начале Херувимской Саврасий скрывался -- Эта деталь заимствована Ремизовым из второй буковинской легенды о табаке. На то, что один из монахов, всегда присутствовавший на божественной службе, "скрывался из церкви всякий раз при начале Херувимской", обратил здесь внимание сам настоятель монастыря св. Василий (С. 88--89) В этой легенде именно он совершает и другие действия: запечатлевает выходы крестом, приказывает бросить в овраг деготь и камень. Херувимская -- церковная песнь, начинающаяся словами: "Иже херувимы".
   
   ...запечатлев крестным знамением все входы и выходы... -- Почти точная цитата из второй буковинской легенды о табаке. Ср.: св. Василий "запечатлел знамением креста все входы и выходы церкви" (С. 89).
   
   ...всепетым гласом своим... -- т. е. всеми и всюду воспеваемым.
   
   ...увидев выходы, запечатленные крестом ~ а на куполе тоже крест -- Ремизов вновь цитирует здесь вторую буковинскую легенду о табаке. Ср.: "Дьявол, не подозревавший, что ему уготовано, пожелал выйти, когда началась Херувимская, но, увидев выход запечатленный крестом, быстро вернулся к окнам; когда и там оказались кресты, он поспешил на верх купола, но <...> и купол был запечатлен крестом" (С. 89).
   
   ...мякинным своим брюхом... -- Здесь подразумевается менее употребимое значение слова "мякина" -- плевелы.
   
   И пролилось нечто дегтем... -- Ср. во второй буковинской легенде о табаке: "Дьявол <...> не будучи в состоянии выйти <...> вдруг пролился среди церкви, обратившись в деготь" (С. 89). Напомним, что в первой буковинской легенде старший демон обращается в селитру и порох.
   
   Уды -- здесь подразумевается пенис (от уд -- любая часть тела в отдельности, член).
   
   ...велел игумен -- взять деготь и камень ~ и бросить в глубокий овраг -- Точная цитата из второй буковинской легенды о табаке (С. 89), за одним исключением: вместо игумена здесь, естественно, фигурирует св Василий, впрочем, тоже игумен монастыря в этой легенде.
   
   родинку у ствола расширения -- Деталь восходит к "эрмитажной редкости" -- копии пениса кн. Потемкина-Таврического, демонстрировавшейся в доме художника К. А. Сомова на специальном "сеансе", куда был приглашен и Ремизов. По его собственным словам, именно этот раритет послужил стимулом к написанию Гоносиевой повести и стал ее главным героем. Подробнее об "эрмитажной статуэтке" см. в преамбуле к наст. циклу.
   
   Клир -- весь церковный причт, т. е. все священно- и церковнослужители монастыря.
   
   Лазарь -- о воскресении Лазаря см.: Иоан 11, 1-44.
   
   Омыла умершие... -- Далее описывается кощунственное погребение, при котором "последнее целование" отдается непристойной части, заместившей собою целое. Подобная профанация церковной обрядности характерна для святочной традиции. Именно на нарушении нормы, на пародировании социальных институций и регламентированного поведения строится святочное действо.
   
   Справив кутью... -- т. е. совершив поминальную трапезу.
   
   Так лежали бренные останки в сырой земле всю зиму до весны -- Парфений сообщает о том, что афонский обычай откапывать кости умерших "имеется и в Молдавии, такожде в Валахии, в Болгарии и по всей Греции, токмо не повсюду откапываются тела, умерших через три года по смерти, а через большее число лет, напр, в Молдавии через семь лет" (С. 190) В ремизовском пассаже этот факт переосмыслен в пародийном ключе срок погребения не увеличен, а, наоборот, уменьшен.
   
   люди ропатые -- В "Сказании об индейском царстве" "рогатые". Публикуя этот текст, Н. С. Тихонравов сделал подстрочное примечание "ропатые", внесенное в ремизовских примечаниях к Гоносиевой повести в основной текст в скобках (см. С. 537). Сам Ремизов остановился на варианте Тихонравова, вероятно, произведя слово "ропатые" от "ропата" (иноверческая церковь, капище, кумирня), т. е. люди иной веры, тем более что далее они именуются травоядцами -- вегетарианцами (в самом источнике речь идет о разных людях: ропатых и травоядцах).
   
   Древодоры (дромадеры) -- одногорбые верблюды.
   
   По весне зацвела могила цветом невиданным -- В первой буковинской легенде табак растет из трупа старшего демона, во второй из дегтя, брошенного в овраг, а в "Повести о тютюне" этот мотив отсутствует
   
   ...без всякого похлебства... -- т. е. без поблажки, попустительства.
   
   И пошел ~ табак от востока до запада ~ смердя рты ~ пособник начинаний дьявольских... -- Контаминация цитат из разных мест "Повести о тютюне"

Чудесный урожай

   Впервые опубликовано: Заветные сказы. С. 73--87.
   Рукописные источники: "Чудесный урожай" -- автограф -- РГАЛИ Ф. 420 Оп. 1 Ед. хр. 28.
   Текст-источник: No 31 Посев хуев ([Афанасьев А Н.] Русские заветные сказки Валаам, Год Мракобесия. С 52--57).
   
   Колки -- здесь эвфемизм; колок -- деревянный гвоздь с плоской головкой; в "заветной" фольклорной традиции это слово часто используется как эквивалент абсценному обозначению пениса, в тексте-источнике последнее употреблено впрямую. В конце сказки Ремизов еще раз вернется к этому значению "оно, как загнутый гвоздь".
   
   Сахарная бумага -- относится к разряду писчей; здесь подразумевается и другое значение слова "сахарная" -- сладкая; в тексте-источнике тип бумаги не конкретизируется.
   
   Стержень -- еще один эвфемизм, обозначающий фаллос.

Султанский финик

   Впервые опубликовано: Заветные сказы. С. 89--98.
   Рукописные источники: "Султанский финик" -- автограф с авторской правкой -- РГАЛИ. Ф. 420 Оп. 1. Ед. хр. 23.

-------------------------------------------------------------------------------------

   Источник текста: Ремизов А. М. Собрание сочинений. Т. 2. Докука и балагурье. -- М.: Русская книга, 2000. С. 515--546.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru