Рейснер Лариса Михайловна
Князь Сергей Петрович Трубецкой

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Лариса Рейснер.
Князь Сергей Петрович Трубецкой

0x01 graphic

   Князь Трубецкой, глава заговора 14 декабря, избранный диктатором и облеченный всею полнотою революционной власти, проснулся рано, после мучительной ночи, в течение которой "тоска души не давала ему сна".
   Сколько раз в продолжение этих часов, предшествовавших перевороту, забывшись минутной дремотой, убаюкивал себя князь последней, до боли радостной надеждой: все мираж, бред, все пустой призрак, который рассеется с первым утренним лучом, проникшим в комнату сквозь задернутый занавес, с первым осторожным стуком чайных ложечек в соседней комнате. Но уже камердинер без шума внес чашку утреннего шоколада, а страшное, от чего метался Сергей Петрович целую ночь, стало давить его еще сильнее своей серой утренней наготой. 14 декабря наступило, и он, полковник князь Трубецкой, дежурный штаб-офицер 4-го гвардейского корпуса, не сегодня-завтра флигель-адъютант, счастливейший супруг, краса петербургских салонов, приглашенный сегодня обедать не то у сардинского министра, не то у графа Лебцельтерна, должен сейчас вылезать из теплой постели и ехать куда- то на площадь в холод, ужас, неизвестность, чтобы встать во главе взбунтовавшихся солдат и цареубийц, которых искренне ненавидел.
   Князь почувствовал вдруг, что запутался бесповоротно, погиб. Этот заговор, который он с таким старанием и ловкостью отодвигал в неопределенное будущее, расстраивал и предупреждал, помимо его воли и желания стал наконец реальностью, надвинулся вплотную. За окнами уже разлился бледный свет того "сумрачного декабрьского петербургского дня", который вошел в историю как день восстания 14 декабря.
   Который час? Семь. Смертная тоска охватила князя. В шесть часов полки должны были присягать. Значит, те из них, которые не присягнули, уже на улице, уже идут к сенату, уже делают что-то непоправимое, что всем им будет стоить эполет, чести, может быть, головы. Пустая детская надежда еще раз потешила его: а вдруг ничего не будет? Солдаты мирно присягнут, он, Трубецкой, поедет во дворец представляться новому государю. Только бы миновало это ужасное 14 декабря. Завтра же общество будет распущено, уничтожено навсегда. Сергей Петрович вообразил веселый огонь камина, в котором мгновенно сгорят все эти ужасные проекты конституции, списки членов, их адреса, их имена. Ему стало тепло от воображаемого костра и при розовом его отблеске открылась перспектива блестящей карьеры, бальных зал, приемных покоев. Скорее бежать к Рылееву, убедиться, что никакого восстания нет.
   Рылеева Трубецкой застал еще в постели и был "несказанно рад". Разговора ни о предшествующем вечере, ни о предполагавшемся на сей день не было. Сердце князя несколько отошло; он стал надеяться, что все пройдет тихо. Наконец Рылеев простился и вышел в сени. Пущин у самого порога повернулся, и, стоя так близко, что глаз некуда было спрятать, спросил диктатора в упор:
   -- Однако, если что будет, то вы к нам придете?
   У Трубецкого не хватило духа сказать нет.
   -- Ничего не может быть. Что же может быть, если выйдет какая рота или две?
   Но Пущин продолжал стоять на своем.
   -- Мы на вас надеемся!
   С тем и вышел.
   "После сих слов Пущина Трубецкой стал более бояться, что будет еще что-нибудь..." Боялся, что если они придут на Сенатскую площадь, то придут и за ним. А потому, накинув шинель, князь Сергей Петрович убежал из дому. Первые колонны восставших только успели дойти до Сенатской площади и построиться в трагически неподвижное каре, которое смогли сдвинуть с места только пушки, а человек, в руках которого соединялись все нити заговора, уже предал движение. В течение долгих часов, пока там, на площади, леденея от холода, не зная, что делать без плана, без вождя, без малейшего руководства, отрезанные от города, все сужающимся кольцом верных царю войск, стояли и стыли шеренги восставших солдат, диктатор, подгоняемый страхом и угрызениями, скакал на извозчике от штаба к штабу, из канцелярии в канцелярию, от одного дежурного генерала к другому, выспрашивая, робея, не смея нигде остановиться, пока не укрылся где-то в министерских закоулках -- в пыльной и пустой комнате курьеров.
   Уже оправившийся от первого испуга, собравший кое-какие войска, шедший с ними к площади царь заметил князя, жавшегося возле подъезда главного штаба. Сергей Петрович забегал туда в надежде, что среди всеобщего переполоха ему удастся где-нибудь незаметно присягнуть на верность новому императору. "На случай, что откроется, -- рассчитывал князь, -- то мне поспешность моя к принятию присяги во что-нибудь вменится". Во все время блужданий чувство острой ненависти не покидало Трубецкого, пронизывая его от пробора до кончика лакированных сапог.
   Проклятый остзеец Пестель! Не будь его, ничего бы не случилось! Все удручающее, опасное, все, что ночной тенью мрачило солнечную дорогу Сергея Петровича, разрушило уют его жизни и в течение десяти почти лет заставляло совершать нелепые, скверные, непоправимые поступки, -- все связано с именем этого человека. Мальчишками познакомились они с Пестелем. Ну, были бредни где-то в походной палатке, в чужих краях, где самый воздух пропитан дерзостью. Зачем надо было заносить на бумагу всю эту болтовню, кроить из нее уставы тайных обществ, каждое неосторожное слово, как бабочку булавкой, пришпиливать каким-нибудь ехидным параграфом. В либеральном весеннем воздухе Европы так много порхало этих прекрасных и безответственных слов. В двадцать лет кто не был бунтовщиком на парижских бульварах?
   Или потом, по возвращении в Россию! Конечно, крутые петербургские морозы жестоко прохватили это поколение, избалованное европейскими оттепелями и свободами. "Не только офицеры, но и нижние чины гвардии набрались заморского духа. Они чувствовали и видели свое превосходство перед иностранными войсками, видели, что те войска при меньшем образовании пользуются большими льготами, большим уважением, имеют голос в обществе". Солдаты научились даже "следить за ходом европейской политики". При посторонних, на глазах у Европы, неудобно было драть розгами "героев", неудобно было публично спускать штаны с людей, о мужестве которых сложились легенды. Армия привыкла к человеческому обращению, армия забыла, что она состоит из крепостных. Вернувшись домой после своего триумфального шествия, спасители отечества попали на съезжую, на старую барскую конюшню. Великие князья, только что выскочившие из детских курточек, ни в одном походе не участвовавшие, но зато воспитанные в павловской казарме и проникнутые единой мыслью о вытяжке и парадах, решили собственноручно выколотить вольный дух из армии. Полки, в которых офицеры стеснялись бить по лицу своих старых соратников, с которыми на всю жизнь были связаны десятилетием походной жизни, ранами и славой, считались неблагонадежными, попали на черную доску. К ним назначили шварцов. Старых солдат за малейшую провинность ставили в две шеренги и заставляли плевать друг другу в глаза. За пять месяцев командир Семеновского полка успел всыпать своим людям более 14 000 палочных ударов. На рубцы, полученные в боях, на шрамы Лейпцига и Кульма, Лютцена и Гамбурга посыпались новые шрамы, заработанные под палкой и кнутом. Те -- за завоеванные города и царства, эти -- за расстегнутую пуговицу, за небритую щеку, за игру носков. Помнится, Муравьев рассказывал, как на Исаакиевском мосту старый солдат гренадерского полка перелез через перила, снял кивер, амуницию, снял боевые награды, перекрестился и бросился в Неву.
   Тогда в восемнадцатом году основался "Союз благоденствия". У-у, -- каким холодом пахнуло на Сергея Петровича от этих воспоминаний. Что из того, что устав общества был списан с немецкого "Тугендбунда", членами которого числились и министр Штейн и сам Гнейзенау. Ведь устав состоял не из одной, но из двух частей. И в этой второй части были собраны не одни только благопожелания насчет доброго поведения господ членов. В ушах князя зазвенело железо, серое утро стало серее тюремных стен, и из глубины души страх спросил голосом, который князю пришлось услышать через несколько часов в Петропавловской крепости.
   -- А что вам известно о Зеленой книге?
   Бежать! Сергей Петрович опомнился. Много ли помогло бегство тогда, шесть лет назад. Разве не бросил он это проклятое общество, которое продолжало расти и распространяться, превращаясь во что-то все более и более серьезное, не выхлопотал отпуск, не ускакал за границу на два года в своей покойной французской карете, посадив в нее прелестную восемнадцатилетнюю жену, -- все в надежде, что за время отсутствия союз развалится, разбежится, рассыплется прахом. И как чудно все устроилось. Тут без него великий князь Михаил действительно довел Семеновский нолк до восстания, буквально принудив людей к бунту непрестанными и неслыханными истязаниями. Каждого десятого запороли, остальные рассыпались по всей России, чтобы рано или поздно все равно погибнуть под розгами. Головка оппозиции была срезана. Вместе с мятежными ротами ушли в изгнание такие смутьяны, как Пестель и Муравьев-Апостол. В Петербурге стало тихо, как на кладбище: слова человеческого не слышно за барабанным боем экзекуций и мерным топотом марширующих полков. Общество тайное присмирело и, как полагал князь Сергей Петрович, действительно начало разваливаться. Воротившись из-за границы, он застал одни обломки. Кто уехал в имение, кто вышел в чины и на улице перестал узнавать прежних заговорщиков. Горячность самого Сергея Петровича давно простыла. Он уже думал "никогда более не заниматься прежним делом", истребить накопившийся бумажный мусор и вырваться наконец на волю. Уверенный, что не сегодня-завтра общество совершенно сгниет, князь, вместо того чтобы рвать, позволил себе роскошь прощального жеста. Чем более все охладевали и тускнели вокруг него, тем перистее и круче загибалась его собственная революционная фраза. Никогда красноречие Трубецкого не лилось пламеннее, чем в эти сияющие праздничные зимние ночи, когда он летел с бала на бал, пируя до зари, влюбленный и блестящий.
   Прекрасные фразы срывались с его губ, как искры любимой, из Франции вывезенной, трубки, летели в морозную ночь, в холод и мрак и там погасали. Где им было поджечь петербургские снега! Зато, посасывая чубук и видя, как равнодушно метель тушит его маленькие горящие фейерверки, князь острее и крепче чувствовал радость жизни, бег своих коней, клубы снега и тяжесть медвежьей шубы, которая и давила и защищала плечи, как гранитная самодержавная порфира, под защитой которой князь хоть роптал, но вел такую изобильную, такую счастливую жизнь.
   В двадцать третьем году случилось несчастье: Пущин принял Рылеева. С самого своего вступления этот Рылеев оказался деятельным и решительным. Застав общество, которое, "состоя из немногих членов и без всякого действия, готово было уничтожиться", он "споспешествовал его восстановлению и доставил оному многих членов". Мало того что Рылеев сразу засадил Никиту Муравьева за конституцию, Тургенева за "уголовное производство", Оболенскому поручил составить "об обязанностях гражданина". С приходом Рылеева русская революция перестала быть личным делом небольшого, замкнутого и высокоаристократического кружка. В ссору царя и дворянства решительно вмешалось третье сословие. С момента вступления Рылеева Трубецкой непрестанно чувствовал у себя за спиной эту новую силу, напиравшую откуда-то снизу, из канцелярий, из первых крупных торговых контор, литературных и чиновничьих салонов. Купцы! Боже мой, Рылеев чуть не ввел в общество купцов! А когда миновала эта опасность, принялся за "катехизис", читателем коего предполагались уже вовсе простые солдаты. Тут заговорил в князе голос крови и класса. Политика, не доставлявшая до этих пор ничего, кроме тягости, заставила его внутренне распрямиться и вырасти.
   Началась большая смертная игра против всех буржуазных сил, которые искали голоса и выражения в союзе с крупнодворянской оппозицией, пробуя внести в ее программу свои поправки и дополнения. Борьба против республики, против цареубийства, против единства сильной политической партии, против вооруженной борьбы с самодержавием, против ее пестелевского и рылеевского варианта, -- борьба, из которой Трубецкой вышел победителем.
   Надо отдать справедливость князю. Если малодушно, лениво и бездарно все, что он предпринимал против правительства, то сколько блеска, остроумия и коварства вложил он в борьбу с "левыми". Провокации Сергея Петровича гениальны. Неподражаемы ловкость и находчивость, с которой он одурачил такого осторожного и умного противника, как Пестель. А яма, в которую Каховский стащил Рылеева?
   Но прежде всего надо было прекратить вербовку новых членов, на которых опирался Рылеев. Трубецкой настоял на том, чтобы "не брать пустой молодежи, которая будет только болтать, кричать и наделает шуму... Но чтобы искать людей солидных, постоянных и рассудительных, на которых бы можно надеяться".
   Затем Сергей Петрович обезопасил себя со стороны нелегальных писаний. Всеми силами настаивал он, что "ничего не должно писать и распускать такого, которое от чьей-либо неосторожности может причинить вред кому из членов общества и открыть самое его существование. Можно писать различные замечания й рассуждения касательно просвещения, нравственности... Но оные должны быть писаны так, чтобы не могли нанести писавшему каких-либо неприятных последствий. Так и было тогда положено".
   Под давлением южан из-за границы выписали ручной литографский станок. Князь приготовил этой адской машине смиренную и, увы, бесславную будущность. Она не породила ни одной прокламации, не запятнала себя ни памфлетом, ни воззванием. 25 декабря Трубецкой так показывал высочайшему комитету: "Сего станка до сих пор у меня никто не требовал, и он еще и теперь лежит у меня неразвернутый. Его можно найти возле печки в комнате жены моей, где ванна".
   Молодые буржуазные политики и Рылеев с ними не меньше Трубецкого боялись народной, массовой революции. В этом пункте обе фракции сходились, и взгляды свои формулировали с удивительной отчетливостью.
   "Бедняк по чувству справедливости может сказать богатому: удели мне часть своего богатства. Но если он, получив отказ, решится, по тому же чувству правды, отнять у него эту часть силою, то своим поступком он нарушит самую идею справедливости, которая в нем возникла при чувстве своей бедности". И отсюда
   Оболенский выводил совершенно последовательно: "Есть ли право превращать эволюцию в революцию?" Насчет эволюции Рылеев не сдавался, спорил целые ночи напролет. Но от агитации, от издания нелегальных листков, сатирических песен и стихов для народа отказался навсегда. Договорились на том, "чтобы на нижних чинов влияния не иметь до окончательного решительного действия как для безопасности общества, так и почитая излишним открывать нижним чинам тайну цели нашей".
   Но настоящая борьба за "тихую, бесшумную" революцию началась с приездом Пестеля.
   Глава Южного общества побывал в Петербурге, чтобы добиться полного организационного и идеологического слияния обоих обществ, договориться о скором и одновременном выступлении, о составе директории, которая должна будет занять место свергнутого правительства, о системе выборов в Учредительное собрание, об освобождении крестьян с землею, -- словом, оказалось, что у Пестеля не только готов план переворота, но есть армия, и очень сильная, которую он в любой момент может мобилизовать. Сергей Петрович сумел скрыть ужас, который ему внушали и конституция Пестеля, и его сношения с революционными обществами Польши, и намерение создать народную милицию из солдат военных поселений. Пестель был осторожен. Надо было избежать острых разногласий с ним, иначе кто мог поручиться, что этот выскочка через головы князей не заведет непосредственных связей с петербургскими полками, "найдет средства завести здесь отделение, которое будет совершенно от него зависеть и которого действия будут уже тогда сокрыты". Порвать с Пестелем значило всецело отдать дело "преобразования государства" в руки мелкого дворянства, людей, служащих в крупных банках и торговых конторах, литераторов и вообще каких-то разночинцев. Нет, Трубецкой решил инициативы из своих рук не выпускать ни под каким видом. А посему "должно было с ним притвориться... иногда показывать, что входишь в некоторые его виды". Узнать, какими средствами он, Пестель, "хочет всего достигнуть", "не допускать усилиться, но стараться всевозможно ослабить". И только в крайнем случае, если бы движение стало расти через голову, если бы вожжи оказались выбитыми из рук и революция понесла, из двух зол выбрать меньшее, то есть "прибегнуть к единственному средству обличения его перед высшею властью".
   Сначала Пестель не совсем попался в ловушку. С Трубецким спорил, о многом умолчал, с Рылеевым говорил совершенно уклончиво и разошелся в гневе. Но поразительный политический инстинкт, какое-то азиатское чутье подсказали Трубецкому, за какими конкретными предложениями южан скрывается самая серьезная опасность. Уступив в мелочах, Сергей Петрович со всей силою ударил по проекту объединения обоих обществ, понимая, что объединение это непременно кончится созданием крепкой централизованной политической партии; аристократическому меньшинству будет зажат рот, и тогда уж не остановить "гибельных происшествий". В конце концов Пестеля надули. Ему оставили все страшные слова, все кровавые принадлежности революции: и царей, восходящих на эшафот, и республику в красном колпаке. За эту бутафорию Пестель заплатил отказом от объединения и обещанием ничего не предпринимать без Петербурга. Кибитка его еще не доскакала до Тульчина, а в Петербурге снова набирали членов общества, не заикаясь им ни о какой республике.
   Вскоре вслед за Пестелем отправился на юг и сам Трубецкой. Он перевелся в Киев и здесь окружил Южное общество густой сетью шпионов и провокаторов. Оболенскому, на которого Пестель вначале произвел сильное впечатление, "предложено было сохранить его связь с Пестелем, соблюсти доверенность, которую он имел". Бестужев и Тизенгаузен, долго сторонившиеся общества, "не хотев более иметь никаких подобных связей", вступили в него со специальной целью иметь наблюдение за Пестелем. С той же целью мобилизован был Швейковский, -- словом, со всех сторон Пестеля облепили соглядатаи и доверенные люди Сергея Петровича. За Петербург Трубецкой мог быть совершенно спокоен. Там прыгали вокруг Якубовича. Целая организация занималась тем, что удерживала "злодея" за руку, которую тот беспрестанно подымал на государя. Совершенно неожиданно появилась в петербургских салонах эта фантастическая личность, этот горец с решительным характером и черной повязкой на голове, праотец всех будущих Грушницких. Мрачная слава совершенных подвигов сопровождала его повсюду. Члены тайного общества заинтересовались Якубовичем и открыли ему глубину собственных намерений. Блистая очами, герой придал, однако, всему делу неожиданный оборот. "Господа, -- сказал он, -- признаюсь: я не люблю никаких тайных обществ... Один решительный человек полезнее всех карбонариев и масонов. Я жестоко оскорблен царем! Вы, может, слышали? -- Тут, вынув из бокового кармана полуистлевший приказ о нем по гвардии, он продолжал все с большим и большим жаром: -- Вот пилюля, которую я восемь лет ношу у ретивого. Восемь лет жажду мщения!" Сорвавши перевязку с головы, так ято показалась кровь, он сказал: "Эту рану можно было залечить на Кавказе, но я этого не захотел и обрадовался случаю хоть с гнилым черепом добраться до оскорбителя. Наконец я здесь и уверен, что ему не ускользнуть от меня. Тогда пользуйтесь случаем, созывайте ваш великий собор и дурачьтесь досыта". Слова его, голос, движения, рана произвели сильное впечатление... С тех пор начались для Рылеева мутные дни. Ежедневно Якубович придумывал новый план мести, один страшнее другого. То, переодевшись черкесом, "в черном платье и на черном коне", собирался поразить императора на параде, то точил ножи, то комкал в руке коробку яда. Бедный Рылеев не знал, что пламенный горец утихнет при первой награде, полученной от царя, и в самый день восстания перебежит на другую сторону.
   Так утешительно складывались обстоятельства, когда Сергей Петрович собрался на святки в Петербург потанцевать на больших елках и балах. Как гром из безоблачного неба, поразило его известие о смерти Александра I. Лихорадка охватила общество. Рылеев очнулся и проявлял необыкновенную деятельность. Трубецкому были предъявлены накопившиеся за два года неоплатные счета его революционной болтовни. Нельзя было отказать в действии ни Рылееву, ни стоявшей за ним молодежи, не оголив перед всеми своей контрреволюционной сущности. Если так затрепетал и заметался умеренный Петербург, -- что же должно было делаться у Пестеля? Трубецкой увидел -- начинать надо. Иначе начнут без него, и вместо дворцового переворота получится страшный революционный взрыв. Он сам принужден был заговорить с Рылеевым о восстании.
   О семнадцати днях междуцарствия, о семнадцати днях революционной подготовки Сергей Петрович всю жизнь вспоминал, как о полном своем поражении. Они представлялись ему в виде вышедшего из берегов сумасшедшего потока, тащившего его вперед помимо воли и в несколько дней заставившего собственными руками разрушить все умные плотины, все леднички и отдушины для охлаждения умственного пыла, которые князь Трубецкой настроил за шесть лет. Сергей Петрович глубоко несправедлив к себе. Увлеченный, сбитый с ног революционным потоком, он не потерял головы, не растерялся, ни одной позиции не сдал без боя, не упустил ни одной возможности, -- а их было много, -- чтобы внести замешательство в ряды заговорщиков, сбить их с толку, лишить последнего мужества и толкнуть прямо на штыки Николая своим нелепым, гибельным предательским планом. Трубецкой до последней минуты камнем висел на шее восстания, душил его и ослаблял и отвалился только тогда, когда беспорядочные толпы неудержимо потекли на площадь Сената, на это голое лобное место, заранее для них выбранное и приуготованное. Николай только воспользовался плодами чужой победы, победы севера над югом, Трубецкого над Рылеевым и Пестелем. Трубецкому следовало дать флигель-адъютанта и Владимира на шею за день 14 декабря: это было удивительно подготовленное поражение.
   Весь план Трубецкого состоял из одного-единственного стояния на месте. "Если полки откажутся от присяги, то собрать их где-нибудь в одном месте и ожидать, какие будут меры от правительства".
   Восстание должно начаться само собой, без всякой помощи тайного общества. "Невозможно держать речи солдатам". "Надо совершенно предоставить им -- присягать или нет". Офицерам самим первые ни в коем случае не принимать на себя роли зачинщиков: "Не начинайте решительно отказываться от присяги, если не будете надеяться, что солдаты вас поддержат". Трубецкому очень хотелось совершенно разоружить своих бунтовщиков, прежде чем они выйдут на улицу. Он неоднократно говорит о том, что боевые патроны совершенно невозможно будет достать из цейхгаузов. На последнем совещании декабристов 13 ночью, было окончательно решено "выходить без патронов".
   Еще важнее казалась Сергею Петровичу другая мера. Он настаивал на том, что в начале восстания солдаты одни, без офицеров, должны бежать от одной казармы к другой, присоединяя к себе таким образом все новые революционные силы. "Сначала, когда полки будут идти один к другому, то нам не надо быть с ними или, по крайней мере, при первых". И только если соберется действительно сильный кулак, притаившиеся декабристы должны выскочить откуда-то из подворотни и возглавить солдатские массы.
   Какой-то мразью, предчувствием измены и гибели пахнуло на Рылеева от всех этих распоряжений диктатора. Он вмешивался, исправлял, воодушевлял. Через его квартиру каждую ночь проходили представители множества полков, заседания не прекращались ни на минуту, люди собирались беспрестанно, требуя приказания, советов, помощи. Диктатор показывался на полчаса, молчал, отказывался отвечать на расспросы и при этом успевал каждому подсказать маленькое червивое сомнение, крошечную надежду на сделку с правительством, томительную мысль о ненужности и бесплодности всего восстания. 10 декабря, то есть за четыре дня до выступления, Сергей Петрович ухитрился вырвать у своих товарищей формальное обещание, "что они разрушат общество", "объявят всем членам, что оно больше не существует", в случае прибытия Константина Павловича в Петербург.
   Сколько ни приходило на сборный пункт офицеров, Сергею Петровичу все казалось мало, надежда на их полки -- сомнительной, число -- недостаточным. Оболенский наконец не выдержал, заметался, затосковал, взвыл.
   Весь вечер прыгал он по комнате, повторяя без конца:
   -- Умрем, ах, как славно мы умрем!
   Одиннадцатого на заседании ответственных руководителей разговор начал быть "таким томительным", что Рылеев должен был его оборвать коротким и резким приказом: всем быть на площади во что бы то ни стало.
   Военные спрашивали, как же быть с крепостью, с дворцом. "Дворец должен быть священным местом. Если солдат до него прикоснется, то уже ни черт его ни от чего не удержит", -- отвечал Батенков от имени правого большинства. Уже не слушаясь Трубецкого, назначил Рылеев всем без исключения присоединиться к своим частям и разделить их судьбу до конца. Вопреки воле Трубецкого, сделал он ночью 13-го последнюю попытку уговорить Каховского на цареубийство. Все напрасно: воля к победе была сломлена, и наутро лучшие из декабристов бессознательно приступили к выполнению знаменитого "плана". Восстание разбилось прежде, чем было разбито.
   Сидя в Алексеевском равелине и готовясь умереть, Рылеев каким-то образом сумел передать другу своему, Одоевскому, стихотворение, написанное на кленовом листке:
   
   Когда же сброшу жизнь мою?
   Кто даст крыле ми голубине?
   И полещу, и почию...
   
   Это не крик вождя, разбитого в открытом бою.
   Это ни с чем не сравнимая скорбь революционера, который до-верился предателю и по совету его бесполезно растратил народные силы и предал на казнь своих сподвижников. Страшно умирал Рылеев, не зная даже, останется ли после него хоть один человек, чтобы начать сначала растоптанное дело.
   Как раз напротив Кронверкского вала и того места, где вешали декабристов, наискось через небольшой канал стоит теперь небольшой белый дом. С его балкона через сто лет после казни декабристов говорил Ленин. Когда Рылеев корчился в петле, дома этого еще не было.
   
   1925

----------------------------------------------------------------------------

   Источник текста: Рейснер Л. М. Избранное / [Вступ. статья И. Крамова, с. 3--18; Сост. и подготовка текстов А. Наумовой Коммент. Наумовой и др.]. -- Москва: Худож. лит., 1965. -- 575 с., 1 л. портр.: ил.; 21 см.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru