Годовщина ноябрьской революции. Полупустая пещера огромного зала. Несколько сот необычайно угнетенных, молчаливых, неподвижных рабочих -- членов социал-демократической партии (СПД).
Над трибуной, с ужасающей ясностью, золотые изречения на красном полотне. Все больше стихами -- по образцу благочестивых пословиц, украшающих стены пивных, поздравительные открытки и свадебные подтяжки.
"Да здравствует Интернационал!" -- не сказано который.
"Долой тиранию капиталов!"
"Свобода и труд!"
Никто не смотрит, никто не верит. За этими запятнанными хоругвями, за красным коленкором, подделавшим цвет живой крови, за этими выписками из св. писания, безобидными и безвредными, ни разу не шедшими в бой во главе революционного пролетариата, стоят пять лет гнусной промотавшейся буржуазной республики, расстреливавшей и высасывавшей рабочих Германии под прикрытием обезвреженных и выхолощенных революционных фраз.
Ни на одном столике не видно круглой, добродушно вздернутой крышки пивного стакана. Редко где-нибудь тают в сером сыром холоде струйки табачного дыма. Рабочий давно перестал курить и пить. Кусок сухого хлеба, украдкой вытащенный из кармана, -- вот и весь праздник.
Они пришли на этот невеселый юбилей с женами и детьми. Похожи на каких-то унылых эмигрантов, сидящих на пристани в безнадежном ожидании отплытия. Мужья не разговаривают с женами; дети, пришибленные инстинктивной тоской, молча жмутся к матерям.
Между тем фашисты именно на этот день, 9 ноября, назначили свой переворот. Наутро предполагались обширные демонстрации, быть может, уличные бои, массовые расстрелы рабочих, погромы -- словом, белый переворот. Этот жалкий праздник ноябрьской годовщины мог стать последним свиданием правящей соц.-дем. партии с массами, на которые она якобы опирается, интересы которых обязалась защищать, -- последняя встреча правящей бюрократической верхушки с пролетариатом, на который белые через двадцать четыре часа обещали спустить своих погромщиков. Что же эта "рабочая партия" сочла нужным сказать рабочим накануне путча? Дала им оружие? Разработанный план борьбы? Сборные пункты, пароли, военное и политическое руко-водство? Что стоило организовать революционную оборону в городе, наводненном сотнями тысяч безработных, целой армией женщин, выброшенных на мостовую, инвалидами, которым правительство дает издевательские субсидии, наконец толпами организованных рабочих, из числа которых более чем двадцать тысяч человек обречены на голодную смерть. Казалось, с чем, кроме призыва к мобилизации и восстанию, могла явиться на это собрание партия, именующая себя рабочей и социалистической, партия, только что со срамом выброшенная из правительства пинком солдатского сапога.
Собравшиеся с исключительным волнением ждали представителя партии, встретили его абсолютным молчанием, беззвучным вопросом -- что же теперь делать?
Он пришел -- изящный партийный интеллигент, скептик, насмешник, член группы, составляющей левое крыло СПД (ни один правый с.-д. в этот день все-таки не осмелился выступить ни на одном из многочисленных митингов). Говорил долго и красноречиво, всего около двух часов. О чем? Даже трудно вспомнить. О белых, во всяком случае, ни слова. Ни звука о назначенном на завтра перевороте. О том, чем этот путч угрожает пролетариату, как его предупредить, как организовать оборону, как избежать провокации и резни -- ничего. Гладкое, бритое парламентское место.
Несколько плаксивых фраз о том, что праздник сегодня вышел не веселым, что Германии 9 ноября радоваться, собственно, нечему, что хлеб дорожает и безработица растет, злые генералы злоумышляют против республики, а мужики не хотят отдавать свой добрый урожай в обмен на фальшивые бумажки, только с одной стороны вымазанные типографской краской.
В зале какая-то уже совсем кладбищенская тишина. В лицо депутата пахнуло таким враждебным холодом, отчаянием и растерянностью, что он решил посыпать конец своей речи несколькими идеалистическими выводами и затем уже распустить по домам этот обескураженный пролетариат, которому через несколько часов предстояло с голыми руками, без веры в себя и без права на эту веру, встретиться с пулеметами, пушками и штыками рейхсвера.
Ах, этот упоительный философский ветерок, которым, доктор прав, может вдруг повеять в холодном, голодном, насторожившемся собрании! Дешевая, жалкая и все-таки соблазнительная надежда, не способная никого обмануть, никого еще не защитившая, но все-таки надежда, вползающая в пролетарскую душу, как вошь на стол, пока ее не раздавит железный ноготь буржуазной диктатуры. Но зато партии-предательнице, заживо гниющей на плечах пролетариата, отравляющей его своим подсахаренным трупным ядом, дана возможность еще раз увильнуть от ясных и простых боевых лозунгов, от разрыва с буржуазным правительством, от ненавистной социальной революции.
Вот, слушайте.
"Мы побиты, безоружны, безработны, обворованы своей гнусной буржуазией. Наш сегодняшний праздник смело можно назвать поминками революции. Но не волнуйтесь и не сердитесь, дорогие пролетарии. За нас работают время, история, социальный рок. Колесо истории нельзя повернуть вспять, а потому, несмотря на нашу полную небоеспособность, фашисты не победят; идите с миром и не бойтесь Людендорфа. За него пушки, за нас -- логика истории. Спокойной ночи -- и до свидания -- не на баррикадах, а на следующем юбилее, который, с помощью социального провидения, сойдет веселее сегодняшнего".
Все.
Затем хор, состоящий, по крайней мере, из пятидесяти -- шестидесяти человек, в течение полутора часов распевает чувствительные песенки; на сцене добрая рота рабочих, разделенная на два клироса развевающимися фалдами социалистического дьячка, гдядя поверх очков в чистенькие нотные тетради, с усердием и ревностью воспевает сельские удовольствия и чистую любовь.
-- Ах, ласточка! -- выводит здоровый, широкоплечий строительный рабочий, мучительно высовывая крепкий кадык из вспотевшего стоячего воротничка. Голос, -- точно ему сапоги жмут.
-- Ах, эти майские цветки! -- нежно откликается взвод столяров и грузчиков на левом клиросе. От натуги пиджаки трещат на великолепных, выпирающих мускулах. Ни одной заминки, ни единой опечатки. Видно, что люди не меньше двух недель честно упражнялись в совместном исполнении, несмотря на голод, безработицу, вой голодных детей и воинственные приготовления фашистов. Нет, ничто не может отвлечь СПД от мирных культурнопросветительных упражнений.
Дальше -- настоящий сумасшедший дом. На сцену вытащили детей целого рабочего квартала, толпу подростков, отряд взрослых женщин и детей. И с величайшей тщательностью предались декламации какой-то омерзительной жалостной пьесы.
Голодные рабочие дети, по мановению режиссерской палочки, хором стонут и плачут перед голодной рабочей аудиторией:
-- Ма-ма, хлеба!
И все вместе, мужчины, женщины, дети:
-- Братья, мы по-ги-ба-ем!
В зале слезы, истерические всхлипывания женщин.
Толпа расходится в расслабленном, раздраженном, беспомощном настроении. Ее здоровый гнев, ее огромное недовольство, составляющее арсенал революции, с шумом спущен в канализационную трубу обессиливающего и развращающего лжеискусства. Хитрые эти эсдеки! Под конец все тот же хор, взявший героически верхнее до, исполняет среди других лирических песенок и "Интернационал". Это -- чтобы у пролетариата не создавалось такого впечатления, что с этой музыкой неразрывно связано какое-то революционное действие, что его литавры раздаются только на крови и в пороховом дыму.
Нет, надо заранее приручить этот опасный боевой клич, посадить его в общий песенный курятник, чтобы в день войны, перед атакой, он не поразил пролетарского уха, не развернулся над его головой, как свежее, полощущееся по ветру знамя.
Другое собрание СПД. Херц, член рейхстага, пытается говорить. Рабочие по мере сил мешают. За члена рейхстага -- колокольчик председателя, статистика, история, политическая экономия и логика. За рабочих -- их пронзительный свист, безработица, голод и здоровый социальный инстинкт. Херц считает, что СПД в течение пяти лет совершила некоторые ошибки, о которых теперь все равно не стоит говорить. Аудитория, наоборот, хочет говорить только об этих ошибках и посылает доктору Херцу десятки записок, в которых черным по белому: "СПД -- вонючий труп, который пора похоронить". Когда член рейхстага делает вид, что не может прочесть написанное, ему то же самое повторяют устно.
Президиум не хочет дать слово коммунисту для ответа.
Рабочие дружно голосуют, и коммунист говорит сорок минут с разрешения председателя, а еще двадцать минут -- несмотря на его прямое запрещение. Тогда, вынырнув кое-как на поверхность шума, топота и выкриков, депутат Херц делает неистовое усилие, вдруг держится, плывет и торжествует.
Он нашел союзников, он называет имена, которые превращают рабочих в соляной столб.
-- Всякое сопротивление белым бесполезно. (Свист.) Пять лет c.-д., заседая с ними в правительстве, пытались отстаивать интересы рабочих... (Шум усиливается.) С.-д. делала, что могла, но черносотенные министры изнасиловали Штреземана и Эберта, так что эти несчастные товарищи даже не могли отказать в огромной ежемесячной субсидии белогвардейскому правительству Кара в Баварии. (Оратора поносят.) Ленин... (Глубокая тишина; Херц, переводя дух...) Ленин доказал, что Германия не существует как самостоятельная политическая и экономическая единица. Ее судьбы связаны с революцией или реакцией во Франции, Бельгии, Англии и Италии. Опираясь на мнение Ленина, мы смело можем утверждать, что в данный момент возможность социальной революции в Германии абсолютно исключена...
Видно, что доктор Херц продолжает говорить, ибо рот его движется. Но слов больше не слышно.
Источник текста: Рейснер Л. М. Избранное / [Вступ. статья И. Крамова, с. 3--18; Сост. и подготовка текстов А. Наумовой Коммент. Наумовой и др.]. -- Москва: Худож. лит., 1965. -- 575 с., 1 л. портр.: ил.; 21 см.