Рейснер Лариса Михайловна
Бамбэк

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Лариса Рейснер.
Гамбург на баррикадах

Бамбэк

   Гамбургские рабочие живут далеко от своих фабрик и верфей, в части города, именуемой Бамбэк [Barmbek]. Это одна громадная рабочая казарма, где дома похожи друг на друга, как общие спальни наемных казарм, соединенные нечистыми, голыми и сырыми коридорами улиц. В конце их открываются просветы унылых площадей, скорее похожие на общественные кухни или уборные со своим унылым фонтаном и оловянным небом. Через это предместье, в достаточной мере гнусное и грязное, ползет, описывая стальной полукруг, исполинская гусеница железнодорожного моста. Ее слегка изогнутые ноги держатся за асфальт бетонными присосками. Голова гремучего червя, сжатая двумя домами, исчезает в расщелинах задних дворов, слепых стен и пропастей, заполненных гроздьями головокружительных маленьких балконов, на которых развевается белье для просушки и концы вялого плюща, объевшегося дыма и сырости. На хвост дороги плоской и широкой ногой наступило здание вокзала, оставив щель, через которую выливается струя прохожих.
   Как раз напротив вокзала один из участков с мутными окнами, похожими на дымчатые очки филера, с колючей изгородью, на которой болтаются лохмотья старых прокламаций. Часовой, рябое однообразие участка, томительная чиновничья скука и ненависть, изжеванная, как подобранная с полу дважды докуренная папироса.
   Гавань открыта для рабочих только в определенные часы. Всосав в себя на рассвете армии трудящихся, она выплевывает их вечером до последнего человека. У опустелой промышленной крепости остаются войска, оберегающие ее подъемные мосты, турникеты и подземные туннели, по которым сгущенный поток рабочих выливается на пристань. Ни один рабочий не живет в самой гавани. Этой привилегией пользуются только- испытанные, старые слуги промышленных синьоров; редкие искательно-мигающие огоньки их жилищ боязливо жмутся в исполинской тени потухших корпусов, медленно выдыхающих в ночь и туман поглощенную за день человеческую теплоту. Часовые шагают взад и вперед вдоль опустелых набережных, штыком преграждая путь к веркам всякому постороннему, поднося фонарь к самому его лицу.
   -- Кто, куда, зачем, пароль?
   В Бамбэке волнения начались за неделю до Восстания. В среду, 17 октября, работницы и жены мелких служащих захватывают в свои руки рынки и принуждают торговать саботирующих торговцев.
   В четверг и пятницу они образуют цепь перед верфями и возвращают домой пристыженных мужей. В этот же день пятнадцать тысяч безработных и женщин демонстрируют на "Поле св. духа". В субботу грандиозное собрание в Доме союзов, откуда тысячи двигаются к ратуше, прорывая неприкосновенную зону вокруг нее.
   Вечером на улице десятки тысяч рабочих без конца, упорно, сосредоточенно, бешено шагающих вдоль тротуаров. Полиция арестует более ста человек, но сумрачные прогулки не прекращаются. Распространяются лихорадочные известия о нападении рейхсвера на рабочих Саксонии. Массами овладевает страшное возбуждение. Это канун революции.
   В воскресенье, 21 октября, собирается конференция докеров всего Балтийского побережья -- Бремена, Киля, Ростока, Штеттина, Свинемюнде, Любека и Гамбурга. Большинство делегатов СПД, но многие из них присланы заводами, бастующими уже в течение нескольких дней. Они успели возвратить профсоюзу металлистов, объявившему эти забастовки "дикими", свои членские билеты. Жестокая схватка между старым СПД Mann'ом, делегатом Штеттина, человеком, за двадцать восемь лет социал-чиновничества успевшим покрыться мохом и плесенью, -- и Т., квадратным, костистым, лобастым, стиснутым в кулак, бухающим, как оглоблей, рабочим, схватившим в свои железные руки вожжи гамбургского Восстания.
   Здесь, на этой конференции, ему приходилось торопить и останавливать одновременно. Старый кучер, привыкший подымать на крутые обледенелые скаты мостов свои тяжело нагруженные фуры, Т. на этой конференции разжигал и осаживал, едва удерживаясь на козлах, в то же время звонким щелканьем бича отгоняя социал- чиновников, всей тяжестью своего авторитета повисших на вспененных удилах и тянувших к земле вздыбленное, уже не рассуждающее, ослепшее от ярости движение.
   Конференция едва позволила отсрочить всеобщую забастовку на несколько дней. Только благодаря ее резолюции удается убедить и призвать к спокойствию бурное собрание фонксионеров (ответственных работников).
   В воскресенье ночью курьер привозит известие (ложное) о взрыве в Саксонии. В районы немедленно передается приказ о генеральной забастовке. Десятки крупнейших предприятий присоединяются к Немецкой верфи, запертой (abgesperrt) еще с субботы.
   Вторая рабочая смена покидает мастерские и, прорвав кордоны полиции, возвращается в центр. К четырем часам гавань парализована. Стотысячная толпа гуляет по улицам Гамбурга, придавая ему вид города, уже охваченного Восстанием.
   Второй курьер: он выступает на собраниях Альтоны и Нойштата [Западная часть Гамбурга] с совершенно фантастическими известиями о мобилизации русской армии, о походе наших подводных лодок на помощь Гамбургу.
   Глубокой ночью заседание "головы"; руководители военной организации получают боевые приказы, которые принимаются с чувством глубочайшего внутреннего удовлетворения. Т., в течение нескольких часов боровшийся за отсрочку, буквально затыкавший собой все пробоины, через которые движение грозило преждевременно хлынуть на улицы, теперь отпускает повода, поднимает все плотины, отвертывает все краны, еще удерживавшие клокочущий поток Восстания.
   И К. радовался. Несколько слов о нем.
   Рабочий. На войне фельдфебель, всеми силами ненавидевший то, что в окопах называли "der preussische Drill" [прусская муштра -- нем.)]. За храбрость произведен в офицеры. Затем в одном из городов занятой Галиции громкий скандал, едва не стоивший ему свеженьких эполет. Четыре недели тюрьмы за пощечину, публично данную майору. В восемнадцатом году К. уже член Совета рабочих депутатов Гамбурга. Участвует в мартовском Восстании. Незадолго до него, после объединенного Партейтага, примыкает к КПД. Один из активнейших членов гамбургской организации. Все вместе -- военная подготовка, мужество, грубость, веселость портового рабочего, точная, крутая быстрота старого фельдфебеля, уменье "вставить фитиль" -- все эти несравненные качества снискали К. популярность в массах и осторожное, чуть брезгливое отношение "der Intellektuellen" (интеллигенции). Еще бы, филистеры не любят улыбающихся людей, с неизбежным запахом "Köm'а" и крепкой портовой бранью.
   Радость, грубость и легкий хмель в крови -- считаются несовместимыми с Званием партийной европейской чинуши.
   После августовских волнений партию буквально наводнили шпионы. Один из них, по старой провокационной привычке, предложил доставить ящик с оружием, при получении которого должны были провалиться члены военной организации. К. было поручено разоблачение этой полицейской штуки. Вместе с филером он едет получать оружие. На одном из мостов спокойно берет человека за воротник и вывешивает его за борт.
   -- Сознавайся, мерзавец.
   Сознался, получил свою порцию и исчез.
   В моменты затишья дикие силы товарища К. делают из него трактирного драчуна и диктатора, грозу и гордость целого околотка.
   Он встречает в кабачке пачку СПД; роскошный гамбургский "Köm", пополам с превосходным пивом, чрезвычайно обостряет диалектику К. В конце концов, меньшевики, доведенные до исступления тихим издевательством этого гиганта с прижмуренными добродушнейшими и хитрейшими глазами, с ревом бросаются в схватку. Нацелившись на вожака, К. выхватывает его из середины единомышленников и швыряет на рояль, -- вклеивает почтенного меньшевика в потрясенный рояль. Скандал, полиция, разбитые носы и неслыханные аккорды несчастного инструмента. Бездействие страшно опасно для таких людей, как К. Но в активной борьбе они выдвигаются в первые ряды.
   Во время Восстания именно К. и офицер-коммунист Кб. спасли Бамбэк от разгрома сетью изумительных баррикад. Об этом ниже.
   В полночь руководители расходятся, чтобы уведомить и собрать членов рабочих сотен. Партия в целом, так же как и широкие слои беспартийных рабочих, должна была узнать о Восстании наутро, уже после захвата всех полицейских участков ударными группами военной организации. Штурм полицейбюро предполагался 23 октября на рассвете, одновременно во всех частях города в 3/4 пятого утра, и уже по захвате участков взятие и разоружение казармы "Вансбэк". До этого момента военные руководители, мобилизовав своих людей, должны были провести остаток ночи вместе с ними, никого не отпуская домой, не зажигая света, не позволяя ни под каким видом уходить "для прощания с семьей". Только благодаря этим предосторожностям полиция действительно была захвачена врасплох и разоружена голыми руками. Надо отдать справедливость Т. и другим товарищам, вместе с ним выработавшим этот план борьбы. Они наполовину выиграли дело, предпослав массовому Восстанию этот молчаливый, никем не предвиденный удар военной организации, который: 1) лишил противника опорных пунктов, какими являлись участки, 2) вооружил рабочих за счет полиции, 3) вызвал в массах сознание уже одержанной победы и тем легче вовлек в едва начавшуюся борьбу. Правительство по заслугам оценило дислокацию Восстания. Вот что пишет о нем гамбургский Polizeisenator Хензе (социал-демократ):
   "Самое худшее в этом Восстании вовсе не малочисленность и не недостаточность войск, находящихся в нашем распоряжении. Нет, ужасно (schreklich) то, что на этот раз, в отличие от всех предыдущих путчей, коммунисты сумели все свои длительные и серьезные приготовления произвести в такой тайне, что ни единый звук не достиг до нашего сведения. Обычно мы до мельчайших подробностей бывали осведомлены обо всем, происходящем в лагере коммунистов. Не то чтобы приходилось содержать в их рядах специальных шпионов. Нет, порядколюбивая публика, к которой я причисляю и рабочих, состоящих членами социал-демократической партии, обычно без всякого понукания осведомляла нас обо всем, происходящем среди коммунистов.
   На этот раз "порядколюбивым меньшевикам" не пришлось предупредить власти о готовящемся Восстании. Они сами о нем ничего не знали, настолько не знали, что осадное положение, в течение последней недели державшее полицию в состоянии напряженной готовности, было отменено правительством в ночь с воскресенья на понедельник, то есть накануне Восстания.
   Но вернемся назад на несколько часов. Вот мелочи, рисующие настроение партии в момент ее мобилизации, когда людей брали врасплох, срочно вытряхивали из постели и за шиворот уводили -- неизвестно куда. Это сумерки, когда спросонок нестерпимо холодно, хочется спать и все окрашено в безрадостный болотный цвет -- словом, время, когда не очень-то встанешь в героическую позу. Все, что говорится, правдиво и грубо.
   Один из руководителей Восстания обходит своих Bezirksleiter'ов [Окружных руководителей -- нем.], чтобы передать им приказ об утреннем выступлении.
   Безлюдная улица, спящий дом, сонная, душная, храпящая квартира. Семья беднейшего рабочего. Он встал и оделся, не спросив зачем, не промедлив ни минуты. Спокойное рукопожатие и медленно удаляющийся уголек папиросы в темноте.
   Другая щель -- в одном из рабочих кварталов. Дверь открывает жена, помогает мужу собрать вещи, держит огарок свечи над кухонным столом, на котором разложена карта. Долго крепится и затем из глубины души, с чувством глубочайшего облегчения:
   -- Endlich geht es los... (наконец-то начинается).
   В третьей норе -- жена мужу, замешкавшемуся со сборами:
   -- Nu mock di man fertig (приготовляйся-ка поскорее).
   Наконец предместье св. Георгия. Здесь не спят. В задней комнате зажжена лампа, подергивающаяся в паутине табачного дыма. Хозяйка отвечает уклончиво -- и дома, и нет, и ничего она не знает. На лестнице осторожные шаги, и вдруг в дверях появляется товарищ Р., с лицом, вымазанным сажей, босиком, с пачкой винтовок под мышкой и с карманами, набитыми всякой амуницией. В тени радостно улыбающаяся физиономия того типа, который в портовых кабачках более всего известен под именем Рауди (взломщик). Что? Они вынесли целый оружейный магазин. Этот Genosse [Товарищ -- нем.], конечно, не совсем Genosse, а только сочувствующий. Но быстрота и проворство, с которым он подцепил затвор и поднял витрину... Рауди кланяется с гордой простотой великого артиста.
   Между тем товарищ, получив пароль и план захвата соседнего участка, со всем находящимся в нем оружием, говорит тоном глубокого сожаления:
   -- Mensch, den har ich dat jo nicht mehr neudig hat! [Дружище, мне это уже ни к чему! -- нем.]
   Вся борьба Бамбэка, продолжавшаяся три дня, в первой своей фазе велась за железнодорожный позвоночник предместья, сломать который рабочие не могли благодаря недостатку оружия и, главное, отсутствию взрывчатых веществ. Положение их осложнилось тем, что один из самых трудных участков (von Essen Str.), расположенный в тылу инсургентов, ими захвачен не был, все время отвлекая и удерживая возле себя значительные силы восставших. Уцелел этот участок благодаря совершенной случайности. В то время как X., огромного роста рабочий, отличающийся каким-то особенным, как свежий асфальт, непроницаемым и укатанным спокойствием, с двумя товарищами уже ворвался через главный вход участка и, стуча палкой по столу, требовал немедленной сдачи,-- а синие и зеленые уже начали нерешительно отстегивать толстые пряжки своих поясов,-- вторая часть отряда, обошедшая здание с тыла, проникла во двор и, озадаченная полной тишиной, воцарившейся в занятой уже мышеловке, открыла стрельбу по окнам участка. Зиппо и рейхсверисты пришли в себя, увидели перед собой трех безоружных рабочих, двоих бросили в пыль, X. контузили и, заперевшись затем в погребе, забросали нападающих ручными гранатами. Рабочий отряд отступил. На первом же перекрестке он был остановлен Кб., уже подымавшим навстречу войскам упрямую сеть своих баррикад.
   Один офицер на все гамбургское Восстание, но как много он для него сделал! Не было улицы в Бамбэке, не было переулка, щели, лазейки, которой не преградили бы двумя-тремя заторами. Они вырастали как из-под земли, размножались с невероятной быстротой. Нет пил и лопат -- их достали. Обыватели были привлечены к земельным работам, потея, таскали камни, ломали мостовые и самоотверженно пилили священные деревья общественных садов; готовы были самих себя взорвать на воздух -- только бы уберечь от этого бурного строительства свои шкафы и комоды, кровати и сундуки.
   Одна только старая женщина, тронув за рукав товарища Кб., позвала его за собою наверх, -- чтобы взять чрезвычайно удобную для баррикады, прочную и широкую доску от умывальника -- гордость всего хозяйства. Доска была пущена в оборот -- стойко держалась до конца, -- но это ведь исключение. А в общем -- старая романтическая баррикада давно отжила свой век. Девушка в фригийском колпаке не держит над ней продырявленного знамени, версальцы в белых гамашах не расстреливают больше мужественного гамэна, здесь нет больше студента из quartier Latin, кружевным платком зажимающего смертельную рану, в то время как рабочий выпускает последнюю пулю из длинного старомодного дула последнего пистолета. Увы! Военная техника весь этот милый романтический хлам оттеснила на страницы хрестоматий, где он еще продолжает жить, обвеянный легендами и пороховым дымом сорок восьмого года. Теперь дерутся иначе. Баррикада как крепостная стена между винтовками революции и пушками правительства давно стала призраком. Она никому больше не служит защитой, но исключительно препятствием. Это легкая стена, сложенная из деревьев, камней, сваленных повозок, заслоняющая собой глубокую канаву, яму, окоп, переграждающий путь броневикам, этим опаснейшим врагам восстания. Именно в окопе лежит смысл существования современной баррикады. Но старинная баррикада, после вытесненная траншеей, перекочевавшей в города с мертвых полей большой войны, продолжает верой и правдой служить инсургентам, хоть и в несколько иной форме, чем это делала ее героическая прабабушка девяносто третьего и сорок восьмого годов [Имеются в виду гражданские бои в 1793 г. в Париже и 1848 г. в Париже и Берлине. (Прим. автора.)].
   Наваленная поперек улицы, не позволяя хорошенько разглядеть, что, собственно, происходит за ее лохматыми угрожающими кулисами, она сосредоточивает на себе внимание противника, служит ему единственной видимой мишенью. Баррикада мужественно принимает на свою пустую грудь весь яростный, слепой огонь, который войска обрушивают на своего невидимого противника. Да, вот еще новая черта, совершенно изменившая пейзаж гражданской войны, всю ее стратегию и тактику. Рабочие стали невидимыми, неуловимыми, почти неуязвимыми. Новый метод борьбы придумал для них шапку-невидимку, которую не берет никакое скорострельное оружие. Рабочие не дерутся, почти не дерутся больше на улицах, которые они всецело предоставили полиции и войскам. Их новой баррикадой, огромной, каменной, с миллионами тайных проходов и лазеек, с миллионами надежнейших лазеек, является весь рабочий город в целом, со всеми своими подвалами, чердаками и жилищами, каждое окно первого этажа -- бойница этой неприступной крепости. Каждый чердак -- батарея и наблюдательный пункт. Каждая постель рабочего -- койка, на которую инсургент может рассчитывать в случае ранения. Только этим объясняются совершенно ни с чем несообразные потери правительства, в то время как рабочие в Бамбэке едва насчитывают десяток раненых и два -- пять убитых.
   Войска принуждены наступать по открытым улицам. Рабочие принимают бой у себя дома. Все попытки регулярных войск захватить Бамбэк во вторник разбились именно о разбросанный, невидимый, неуловимый строй стрелков, спокойно выбиравших себе мишень откуда-нибудь из окна второго этажа, в то время как внизу беспомощная, оголенная толпа полиции буквально заливала огнем пустые баррикады.
   Кб., предвидя атаку броневых автомобилей, без динамита и пороха, ухитрился взорвать бетонный мост, считавшийся вечным. Рабочие прощупали его уязвимую артерию -- газовую трубу, -- вскрыли ее и подожгли.
   Одна из машин сослепу ворвалась в тихую безлюдную улицу. Остановилась, чтобы исправить что-то в механизме. Перед ней выросла баррикада. Обернулась -- спиленные деревья уже скрестили на мостовой свои упавшие верхушки.
   Машина М-14 осторожно пробирается под железнодорожным мостом. На ней шофер и пять человек Зиппо. Из-за кабачка, из-за угла, неизвестно откуда, но совсем близко, -- выстрел и еще выстрел. Рулевой убит, убит один из солдат. Машину на клочки, на щепы разнесли комсомольцы.
   Настоящие регулярные бои продолжаются весь вторник. Первые серьезные атаки можно отнести часам к одиннадцати. Ожесточеннее всего они ведутся вокруг участка von der Essen Str. и по всей линии баррикад, с двух сторон, обращенных лицом к железнодорожной насыпи. Полиция бурно захватывает вокзал. Ее отряды бегут по полотну, стараясь сверху выбить бойцов. Их спокойно пропускают мимо первых двух засад. Над третьим пролетом разражается убийственный залп. Бьют не только из-за прикрытий, но и со всех соседних чердаков. Стрелки рассыпаны по крышам, держат под огнем целые улицы, важнейшие перекрестки и площади.
   Внизу окоп и баррикада. Она держится уже несколько часов. Отряд Зиппо наступает все жесточе. Положение становится невыносимым. Но сверху крик: "Die Barrikade frei"! [Баррикада свободна -- нем.]. Люди не понимают,, в чем дело. К ним спускается стрелок -- молодой еще рабочий лет двадцати трех, по-видимому, раненый -- его плечо в крови, шея и пояс тоже. Приказывает очистить баррикаду, так как отряд, залегший на крыше, боится попасть в своих. Рабочий исчезает в. подъезде, через несколько минут огонь с крыш заставляет полицию отступить.
   Еще баррикада, часами оказывающая упорное сопротивление. Сверху с чердака, спускаются четверо одиночных стрелков. Со своей наблюдательной вышки они еще издали заметили приближение броневика и решили, что им удобнее встретить его внизу. Одному из них счастливым выстрелом удается пробить холодильник; машина парализована. Стрелки снова возвращаются на свою голубятню.
   Между тем у вокзала бои все более разгораются. Рабочим не только удается сбить с насыпи несколько белых колонн подряд, они пытаются сами перейти в наступление. Но открытое пространство перед виадуком обстреливается броневиками. Его невозможно преодолеть. Что же, рабочие идут на огонь под прикрытием огромных бревен, взятых на соседнем дровяном дворе. Целый мачтовый лес встает и двигается, образуя отличный блокгауз, за которым стрелки продолжают свою неспешную методическую работу.
   В это же время внизу разворачивается первая массовая атака. Два броневика прикрывают шесть грузовых машин, выбросивших на мостовую целую тучу зеленых. Этой группе удается отрезать товарища X. от Кб. и его людей, двигавшихся по другую сторону виадука. Даже больше. Кб., опередивший своих бойцов метров на двести, попадает в плен. Его обыскивают и запирают в здание вокзала. Если бы позиция знала, что в лице этого тщедушного человека, с такими безобидными глазами молодого учителя, неосторожно вышедшего погулять среди баррикад, она держала в своих руках душу возмущенного Бамбэка. Сидя тихонько у окна, Кб. произвел генеральный смотр силам противника. Он пропустил мимо себя возбужденные толпы полицейских, подгоняемых немногими мужественными офицерами. Этих злосчастных наемников, подбадривавших себя стрельбой и криками, бросавшихся на живот через каждые четыре шага с отчаянным жестом в сторону флегматичного броневика, на несколько метров отставших от своего "авангарда". И из этого же окна Кб. наблюдал холодное самообладание нескольких рабочих, особенно маленького Д., руку которого он узнал по испуганным лицам санитаров, восемь раз подряд выходивших из огня со своими тяжело покачивающимися носилками. Наконец последний взвод зеленых с судорожными криками и пальбой исчез в пустых улицах восставшего предместья, -- странных, совершенно пустых улицах, лишенных всякого признака жизни, как бы покинутых своими обитателями и защитниками. Четыре мучительных, бесконечных часа длится ожидание. Около пяти часов пополудни волна войск и полиции шумно откатывается назад. Их потери огромны.
   Штаб, который должен был руководить Восстанием в самом Бамбэке (с тремя коммунистами-интеллигентами -- членами муниципалитета во главе), увы, отсутствует. В течение двух дней его никто и нигде не может найти. Боями руководят Кб., X. и, конечно, Т., устроившийся со своим аппаратом летучей связи прямо под открытым небом, в одном из общественных парков.
   Около шести часов вечера Бамбэк стоит, оглушенный тишиной; передышка. Кб. пробирается в дружественный трактирчик, где Д.-- маленький стрелок, уже лежит на диване, отпаиваемый горячим кофе. Дивный стрелок X. и В. приходят сюда же -- перевести дух. И неистовый К.-- горячий и веселый, как будто играл в кегли в добрый послеобеденный час или, таща за собой ворчливую, утомленную супругу, только что совершил одну из своих тридцативерстных прогулок, выбирая место для ученья своих рабочих сотен.
   Словом, все, что было мужественного в Бамбэкском мешке, пришло обменяться рукопожатиями, обмыть кровь и решить -- что же дальше? Что значит эта тишина, изредка нарушаемая стуком оконной рамы, из-за которой на улицу выбрасывается белый флаг -- призыв раненого или умирающего?
   Между тем молчаливый Бамбэк, на который сумерки опускаются, как простыня тумана на носилки израненных улиц, -- тихонько разрезан на две половины. Полторы тысячи войск отделяют Бамбэк Северный от Южного. Опорные пункты -- Wagner St., участок No 46, вокзал Friedrichstrasse, Pfennisbusch бесшумно протягивают друг другу руки в темноте, как цепь полиции, оттесняющей какую-нибудь безобидную уличную демонстрацию.
   И вдруг круг замыкается -- мускулистый, эластичный круг, в который, как тусклые камни в браслет, вставлены глыбы броневых автомобилей, опять вплотную пододвинувшихся к баррикадам. Плотный ком подкатывается к горлу Бамбэка. Правда, наши посты все еще на местах. Но время против них. Противник выигрывает с каждой каплей темноты, которую ночь насильственно вливает в темную, бешено стиснутую пасть предместья.
   Наконец, белые так же невидимы, -- а значит, и неуязвимы, -- как и восставшие. И их больше.
   Вдоль одной из улиц, по обе ее стороны, ползет гуськом двойная цепь патрулей. У каких-то ворот ведущий ее офицер схватывает тонкого безобидно-интеллигентного человека, наводит револьвер на его грудь. И не видит второго, в темноте отшатнувшегося, с винтовкой в руках, неподвижного, как камень. И во второй раз в этот день, подержав в руках пружину неистового Бамбэка, ландскнехты дали ей ускользнуть между пальцев. Через полчаса Кб. дал своим стрелкам приказ испариться, исчезнуть из Бамбэка, окруженного, полузадушенного, наполовину залитого потоками невидимых врагов.
   Каждый самостоятельно проложил себе путь к отступлению; один шел этой горной тропинкой -- через скалистые хребты крыш, над пропастями этих искусственных городских Альп. Ни один не сорвался, ни один не был схвачен.
   На следующее утро все тридцать пять встретились уже в Бамбэке Северном, решив опереться на широкий полукруг железнодорожной насыпи. Снова в течение долгих часов -- бои, бешеная стрельба, преграждение соседних улиц, баррикады и много, много сброшенных врагов. Пятьдесят свежих винтовок вступает в дело, -- увы, игрушечных, взятых в соседнем охотничьем клубе. И перед этим Восстанием, прижатым обоими крыльями к насыпи, три побитых атаки, три своры, принужденные уйти с раздробленной головой: красным этот день стоил четырех человек. Четырех превосходных товарищей; кроме того, старик Левин заплатил за него тяжелой, мучительной кровью. В его саду были найдены эти трещотки, эти охотничьи ружья из клуба. Старушке Левин, в ее домик с старинными комодами, котом, белой козой, портретом старого Либкнехта и почти столетней традицией мужественного атеизма и старой партии времен "закона о социалистах",-- вернули сперва пальто старика в кровяных пятнах, а затем совершенно обескровленное тело. И старший сын, филистер и СПД, пришел копаться в ящиках, продавать имущество и требовать от старушки Левин ее подписи на каких-то бумагах. А она помнит только одно -- как старик стоял на грузовике, один в толпе зеленых, и был бледен.
   Здесь, вечером 24-го, товарищи почти одновременно узнали о падении Шифбэка и о спокойствии, царившем в остальной Германии.
   В среду, 24-го, руководящая группа, не получив известия о начале германской революции, принуждена дать сигнал к отступлению. Не потому чтобы рабочие были разбиты, -- но какой смысл продолжать борьбу в одном Гамбурге, одиноко вспыхнувшем на фоне всеобщего развала?!
   Однако не так легко дать приказ об отступлении в городе, опьяненном победой, где с минуты на минуту оборона готова перейти в наступление, где сотни баррикад, десятки тысяч рабочих готовятся ко всеобщему штурму, к последнему грозному акту гражданской войны -- победоносному захвату власти. Первого курьера, принесшего на баррикады приказ об отступлении, сбили с ног бешеной пощечиной. Это был честный старый рабочий, в течение всего Восстания вместе со своей семьей несший опасную курьерскую службу. Товарищ П. едва не покончил с собой, наливался кровью, как его избитая щека, вспоминая этот ужасный удар, так незаслуженно полученный от товарищей. Весь рабочий Гамбург точно так же схватился за щеку и ослеп от боли, получив приказ ликвидировать Восстание.
   Нужно было пользоваться таким доверием масс, каким пользовался Т., выросший вместе со своими организациями, неразрывно связанный с их пролетарской сердцевиной, чтобы безнаказанно сделать такой крутой поворот руля, каким была демобилизация.
   Что же, они отступили. С досадой, с ропотом, на прощанье в последний раз и притом на много часов отбросив противника от своих баррикад. Пользуясь этим замешательством, стрелки бесшумно покинули окопы, баррикады, охранительные посты. Ушли с оружием, унося раненых и убитых, заметая за собой все следы, постепенно распыляясь в затихших предместьях. Это планомерное отступление совершилось под прикрытием стрелков, рассыпанных по крышам. Никто из них не покинул своих воздушных баррикад, пока там, внизу, на глубине пяти этажей, последний боец не ушел из своего окопа, пока последний раненый, поддерживаемый под руки товарищами, не скрылся в воротах безопасного' дома. Весь день они продержались, все еще задерживая белых, перебегая из одного квартала в другой по скользким карнизам, висящим над пропастями, мимо черных лестниц, зияющих, как траншеи, мимо колодцев -- слуховых окон, через которые все настойчивее пробивалась наверх полиция, почуявшая, наконец, пустоту и поражение за безлюдными, примолкнувшими баррикадами. Борьба превратилась в погоню. Все население прятало и спасало героический арьергард Гамбургского Октября, этих раненых, обугленных, затравленных одиночек, все еще стрелявших где-то над городом и вдруг врывавшихся в незнакомые рабочие семьи с окровавленными руками, в лохмотьях, с черным высохшим ртом и сворой охотников, с грохотом и руганью проносившихся мимо едва захлопнутой двери.
   Одним из последних отступил старый рабочий товарищ В., растерзанный, шатающийся от усталости, пьяный от желания лечь и заснуть, не цепляясь больше за скользкую черепицу, за острый угол дымовой трубы. Уже внизу, в тени глухих ворот, открывавших ему выход на свободу, он еще раз остановился, вскинул свою винтовку, чтобы с наслаждением и злостью расстрелять последние патроны. Весь угол, к которому он прислонился, был избит пулями. Благодаря шальной случайности, ни одна из них не задела его головы, как тенью обведенной на камне царапинами и дырами. Его едва удалось увезти. Вокруг шеи, поверх расстегнутой рубахи и лохматой вспотелой груди был повязан ослепительно нарядный галстук.
   -- Человеке, зачем тебе этот шлипс?
   -- Ich wollte festlich sterben... [Я хотел умереть празднично... -- нем.]

----------------------------------------------------------------------------

   Источник текста: Рейснер Л. М. Избранное / [Вступ. статья И. Крамова, с. 3--18; Сост. и подготовка текстов А. Наумовой Коммент. Наумовой и др.]. -- Москва: Худож. лит., 1965. -- 575 с., 1 л. портр.: ил. ; 21 см.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru