Рейснер Лариса Михайловна
Крупп и Эссен

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Лариса Рейснер.
В стране Гинденбурга

Крупп и Эссен

   Как чайные ложки или наволочки владетельной семьи, так и города Рура, его улицы, заводы и шахты помечены именем Круппа. Эссен только вотчина, семейная собственность, переходящая из поколения в поколение. Как у себя дома, семья спокойно ставит памятники своим усопшим членам посреди общественных площадей и садов. Бабушка заказывает один монумент, племянники, или сыновья, или внучки, у которых свой вкус и свое удовольствие, -- другой. На каждом перекрестке по бронзовому Фридриху-Альбрехту, Альбрехту-Францу, Францу-Фридриху. И постройки, трамвайные линии, люди и машины безропотно уступают дорогу железным хозяевам. Культ предков царит над величайшим из промышленных центров Европы. Последний мужчина царствующей семьи давно умер, и давно забыт безобразный скандал, проводивший его в могилу. Дочери, никому не ведомые вдовы, по праву крови наследовали' миллиарды, стали самодержавными владелицами сотен заводов, шахт, верфей, железных дорог и гаваней. Им дают мужей для продолжения рода, и принцы-регенты из мелких чиновников размножаются, приняв имя своих жен, чтобы великий город Эссен не остался без своих хозяев чистых кровей, чтобы сотни тысяч рабочих, миллионы машин могли спокойно работать на настоящих, чистокровных маленьких Круппов. Жизнь, конечно, давно переросла патриархальные хозяйственные формы, с которых полвека тому назад начинал старик Адольф; вместо хозяина-монарха делами управляет дирекция акционерного общества, и гигант Крупп шагает по раз навсегда данному направлению, управляемый армией искусных чиновников, а не волей такого гениального организатора и строителя, каким был Крупп II.
   Тридцать -- сорок лет тому назад на месте города Эссена, где сегодня в великой тесноте работают гиганты металлургии; где заводы друг друга задевают локтями и фабричные трубы стоят, вытянув шеи, не упуская друг друга из виду и размежевав черное от копоти небо густыми полосами дыма; где далеко внизу, под ногами городов, шахты грызутся за каждый кусок угля (как канаты протянуты между ними черные ходы; каждая, схватив сотнями рук, тянет их в свою сторону); где никогда не потухают великие плавильные печи, сращивая города Рура в тело одного исполинского завода,-- на месте этого Эссена лежали пустые поля и редкие крестьянские дворы. Сегодня еще видно: город вырос из прииска. Бетон и асфальт только прикрыли его старинный беспорядок. Улицы узаконили косые и кривые тропинки, протоптанные первыми шахтерами между кабаком и фабрикой. Город примирился с дикими неуклюжими домами, не желающими знать никакой дисциплины. Как бродяги, в один день ставшие миллионерами, стоят они где попало, с трубкой в зубах, без садика, как без штанов, и ветер свободно обдувает им голую каменную грудь, Подавленный богатством, оглушенный запахом денег, город бежит мимо и делает вид, что ничего особенного тут нет, строит мост, чтобы обойти вытянутые поперек всей улицы ноги в грубых шахтерских сапогах. С этих же времен осталась у Эссена страсть к перестройкам, к большим и бесполезным земляным работам. Он любит сесть и разобрать мешок со всяким старьем, свой старый походный ранец. Вынуть из мостовой пудовые камни, взрыть почву так, что на весь город стоит вонь от голой земли, десятилетиями не снимавшей своей каменной рубахи, потом снова уложить все на место, пустить трамвай, зажечь фонари. Вообще город -- только там, где нет завода, как перепонка на гусиной лапе. Его жилые кварталы теснятся между фабричных корпусов, жмутся к заборам, не смея первыми, без разрешения угольного синдиката, занять ни одного клочка свободной земли. Только разбежится вперед какой-нибудь многосемейный тесный переулок; -- в конце его, как часовой, стоит фабричная труба и машет дымным знаменем.
   -- Назад, здесь "Рейнская сталь". Здесь Рейн -- Эльба или Стиннес, "Геркулес", "А. Е. G.".
   Потому у самых малых домов такой стиснутый вид и глаза навыкате. Черные, полуслепые, узкие в плечах, с маленькой крышей- кепкой, они цепляются за стены банков, заводов и торговых контор. Это -- шахты, полные людей, и они лезут кверху, потому что страшная теснота выдавливает их из земли.
   Все заводы города Эссена принадлежат Круппу, все его жилые дома -- собственность Стиннеса. Неописуемая нищета последних еще недавно входила как статья дохода в легендарный бюджет этого концерна.
   Но даже там, где фабрики принуждены подвинуться, чтобы пропустить через свои ущелья улицы и трамвайные рельсы, они остаются хозяевами; проходы так узки, что женщины могли бы сушить белье на веревке, перекинутой из окна в окно. Вместо них завод сам протянул над тротуарами свои кабели, трубы и мосты. Он шагает через крыши и кварталы, как гигант через домики лилипутов. Он не стесняется, хозяин-завод: выбрасывает прямо на улицу свои нечистоты, сплевывает на голову прохожих пар, пепел, воду и сажу. Каждый прохожий, пробегая вдоль раскрытых окон, может видеть, как он молотом бьет свою вечную жену -- гибкую, податливую, но непреклонную сталь. Дети в своих постелях просыпаются от ее скрежета и визга. Прижатые к фабрикам, общежития день и ночь слышат железо, кричащее, как роженица в муках. Всякая вещь в рабочих домах трясется, как наковальня, хотя удары падают далеко, и свое маленькое дыхание приспособляет к вздохам, широким, как ветер. Рабочий бессознательно подгоняет или останавливает сердце и часы, -- серебряные, шахтерские часы луковицей с указателем черным и толстым, как палец, -- чтобы они не отставали от заводского гудка. У всех одно время. Сотни тысяч -- армии углекопов и металлистов -- ходят, спят, работают, просыпаются, обедают, не сбиваясь с ноги, не выходя из колонны, не пере ставая маршировать, никогда, и в минуты глубочайшего забвения, не переставая слышать боевую музыку труда, изливающуюся из фабрик на города, на пригороды, на весь заводской люд.
   Во всем Эссене есть одно только место, где стоит глубокая, важная тишина. И это вовсе не в так называемых колониях -- их завод давно нагнал и проглотил вместе с цветниками и пчелами, передохшими от угольной пыли. И не в загородном клубе, где для преданных служащих и их детей специально оставлен кусочек природы с травой, листьями и удочкой (клуб смотрит на все одним глазом, крепко прищурив второй и отвернувшись так, чтобы не видеть фабричных труб, которые и сюда -- в рай чиновников шестого класса -- тянут свои грязные дымы). Нет, настоящая тишина, такая глубокая, что дна ее не достанет даже лучший лифт, скользящий через все этажи. Тишина, изоляция, нечто отгороженное от внешнего мира стеклянными стенами молчания, -- это контора и дирекция завода "Крупп". Собственно говоря, не контора, а министерство. И не дирекция, а правительство. Дуб, кожа, залы, как для коронаций. Портреты царей только между прочим. На гораздо более почетных местах пушки и собственные жены, их крестные матери, образцы стали и дипломы международных выставок. На всем вместе, на этих канцелярских просторах и омутах тайны и солидности, за дверью каждого директорского кабинета -- нечто, присущее и "Quai d'Orsay" и "Foreign Office", старой петербургской набережной и сумрачному дому на канале, где сегодня министерство рейхсвера. Просители, глотнув этого воздуха, как неживые лежат в креслах. Почти все, даже инженеры с лучшими рекомендациями, уходят, ничего не добившись. У Круппа кризис, и у Круппа подбор. Внутренняя жизнь предприятия известна очень немногим. Даже свои ошибаются.
   -- Могу я видеть господина майора фон Р.?
   Старый чиновник отвечает усмешкой:
   -- Полковника, хотите вы сказать?
   -- Как, значит, с прошлого года?..
   -- Да, господин консул...
   Они продолжают двигаться по лестнице чинов, которой как будто не существует с 9 ноября. Они идут гуськом или обгоняют друг друга в самой медленной скачке производств, и некто в темноте передвигает своих верных слуг со ступеньки на ступеньку. Поручики в свое время становятся лейтенантами, лейтенанты -- капитанами, капитаны -- майорами. Совсем молодые люди замещают освободившиеся вакансии в этом войске без солдат, в этой армии без нижних чинов.
   Свой генеральный штаб, значит, и своя дипломатия. Она сморщилась за последние годы, страшно сократилась. Король пушек давно отозвал своих послов. Теперь они сидят в небольших домиках, построенных старухой Крупп для старой прислуги, получают миниатюрное жалованье, едят хвостик селедки на тончайшем фамильном серебре и в гостиных, где со всех сторон смотрит лошадиное лицо кронпринца с парой пузырей под глазами, вспоминают времена, когда одно слово агента фирмы "Крупп" в Пекине значило больше, чем все заверения официальных послов. Юань Ши-кай ездил в маленький китайский домик вдали от ненавистного европейского квартала и покупал советы и заказывал пушки. Потом пришла война -- все погибло. Но до сих пор -- какая осведомленность, какие связи! Маленькие заметки в эссенской газете по иностранной политике, и особенно политике восточной, указывают на громадную, в тиши совершающуюся работу. Пока министерство иностранных дел ощупью отыскивает дорогу для немецкого экспорта, здесь, в Эссене, давно поняли, чем может стать китайский рынок для немецкой промышленности. С величайшим вниманием следят за его революционной борьбой, прицениваются, возобновляют сношения, наблюдают и ждут...
   Четырехугольная башня на крыше главного управления переросла на пути к небу все здания завода, обогнала острые верхушки старого монастыря, с трудом подымающего к раю свой колокольный звон и жалобы на машины, которые своим вечным движением расшатывают церковные стены: "Господи! Кто пойдет смотреть моего Христа IV века с каплями на лбу, когда рядом дымит домна в двадцать пять тысяч тонн. Господи, сделай, чтобы этого не было". Но небо Эссена изменилось. Это только мутный вокзальный купол, потолок необозримой фабрики. Там, где случайно разбилось стекло, видно кусок синего. Но так высоко и так быстро опять захлопывается небесная форточка.
   Как бритва, разрезает лифт толстый ломоть крупповского дома. Сперва отстают просители, отваливаются нижние этажи, наконец -- в голове здания -- коридоры серы и тихи, как извилины мозга. Молодая девушка желтого цвета, которая десять часов в сутки падает вверх и вниз со своим ящиком, толкает дверь. Странно. Здесь устроена столовая на десять человек, светлая, как маяк, вокруг которого свищет ветер, бросая брызги дождя и сажу на его стеклянные стены. "Здесь, -- шепотом говорит провожатый -- бывший офицер со ртом как рубец, и черной перчаткой на деревянной руке,-- здесь обедают полубоги".
   Сидя за столом, можно видеть Эссен, все царство Круппа. Это -- история немецкого империализма, написанная строками фабричных корпусов, с трубами вместо знаков препинания. Горизонт кругом измаран ими, как поля бухгалтерской книги заметками. Ветер, биржевой маклер, ежеминутно стирает их с доски неба, моет ее губкой дождевой, чтобы написать новые знаки и числа. Дымы ползут длинными рядами, длинные и изменчивые, как цифры ежегодных крупповских дивидендов. Небо играет на бирже, небо покупает и продает.
   Вон, внизу, среди бетона и гранита, деревянный домик в два окна, где сто лет тому назад начинал работать первый Крупп. Он хотел воспользоваться ослаблением английской промышленности во время американской войны за независимость, чтобы выковать ей сильную соперницу на немецких наковальнях, но потерял все свое состояние, разорился и умер в этом доме, так и не победив английской стали, господствовавшей на мировом рынке. Кризис окончился слишком рано, немецкая буржуазия была в пеленках, ее пророк, не имевший ни кредита, ни денег, был раздавлен со своими опытами и единственной доменной печью. Сын начал сначала. Он проработал двадцать пять лет, подготовляя победу стали над железом. Победу стальной пушки, литой из одного куска, над старым бронзовым орудием. На лондонскую выставку в 1851 году он послал слиток стали лучшего качества, весом в две тысячи кило. Эта глыба, получившая золотую медаль, была предостережением, которого никто не понял. Ей суждено было через тридцать лет раздавить французскую военную промышленность. Внутри слитка, перед которым с восхищением стояли тысячи зрителей, был Седан.
   Накануне франко-германской войны модель современного стального орудия уже была готова. Имя Круппа стало мировым. Короткое, из одного куска, как его сталь, оно громыхало то в Европе, то в Азии. Его произносили там, где собирались грозовые тучи. "Крупп" -- значило "война". Новая война, ужасы которой еще не были известны человечеству, с новой смертью, новой стратегией, непохожими на прежние. Далеко на юге Германии, на Руре, день и ночь дымили заводы, пылали печи, лился и плавился металл, изготовляя пушки, ружья, мортиры, гаубицы, взрывчатые вещества для всякого, кто за них мог заплатить. Это был арсенал мира.
   Крупп родился немцем и патриотом, поскольку торговец вообще может быть патриотом одной страны. Это значит, немецкий император бывал принят в крупповском дворце чаще и интимнее, чем другие, искавшие его дружбы. Ему первому предлагалось всякое новое изобретение. Отечество -- первый среди покупателей. Но если отечество не могло платить или просило отсрочки, товар переходил в руки его врагов. "Во времена, когда Крупп впервые выбросил на рынок дула своих орудий, с их совершенной конструкцией, никто не мучился угрызениями совести и предрассудками политического характера. Каждый, не раздумывая, продавал свои инструменты убийства врагам и друзьям. Войны Бисмарка были для Круппа простой проверкой, огненным испытанием его пушек", -- говорит Пиннер.
   Если бы французское министерство оценило преимущество крупповских орудий и поторопилось с перевооружением своей армии, может быть, война семидесятого года окончилась бы иначе.
   Следующие сорок лет были периодом возмужания германской промышленности и ее империализма. Крупп превратился в целое государство. Он был одним из первых, перестроивших все свое производство по типу вертикального треста. Все -- от угольной шахты до машиностроительного завода, от рудника до электрической станции. Все -- из первых рук, все -- своего изделия. Он обеспечил свои тылы, повел войну с посредниками и целыми союзами этих посредников за независимость сырья: руды, топлива, химических продуктов. Его домны, заводы и мастерские получили свои собственные иностранные колонии. Крупп завоевал для них черные материки и моря нефти. Как кур передушил слабых соседей, проглотив или насильственно слив их владения со своими в форме акционерных компаний.
   Совсем накануне войны, кажется в 1913 году, Крупп произнес на банкете журналистов гениальную фразу, которой не заметили так же, как стальной глыбы- сорок лет тому назад.
   "Фабрика должна сама создавать свой спрос".
   Крупп делал пушки, его покупателем была война. В 1914 году она разразилась.
   Никогда завод не цвел так, как в первые годы войны. 130 000 рабочих были заняты изготовлением оружия. По 40000 сразу садились за накрытый стол на фабриках горячей пищи. Достраивались старые, с небывалой быстротой возникали новые корпуса. В первый же год войны доходы фирмы с 33,9 миллиона в 1913 году поднялись до 86,4 миллиона золотом в 1914 году. Наконец на окраине, где сегодня французские солдаты упражняются в стрельбе и поют свои легкие песни, вырос ящер с плоской крышей, темно-красный сарай, под которым день и ночь тряслась земля. Самая большая пушечная мастерская Европы. Завод Гинденбурга, возникший благодаря знаменитому плану милитаризации промышленности, отцом которого считается фельдмаршал. Он был прост, этот план: залить золотом тяжелую промышленность, засунуть ей в пасть последние ресурсы страны, но заставить выделывать больше пушек, чем все заводы союзников, вместе взятые. В этой игре Крупп был бит. "Армстронг и Виккерс" и "Бетлеем Стил Корпорейшн" оказались сильнее. День осуществления программы Гинденбурга сегодня считают днем окончательного падения немецкой марки, началом гибели, началом инфляционных лет.
   Никого война не обогатила так, как Круппа. Никому Версальский мир не нанес такого удара, как ему. Машины, изготовлявшие оружие, были взорваны. Станки снарядных мастерских разбиты или увезены. Целые кварталы умолкли, десятки труб перестали дымить. Большая часть шахт и рудников в Эльзасе, в Люксембурге, на Зааре перешла в руки французских промышленников, поступивших с ними так же, как он поступил бы с ними в случае победы. На месте уничтоженных и парализованных частей оказалась зияющая дыра. Надо было найти за границей новые запасы сырья, навсегда потерянные у себя дома и по ту сторону Рейна.
   Крупп попробовал перейти на мирные рельсы. Никогда прежде он не делал вещей в обычном смысле этого слова. В главном он сейчас идет прежним путем: из его фабрикатов не сваришь супа и не сошьешь платья. Его заводы выпускают на рынок не предметы потребления, а орудия производства. Крупп -- это питомник племенных лошадиных сил, рассадник машин-родоначальниц, которые сами дадут жизнь бесчисленным поколениям двигателей. Его ткацкие станки, как пчелиные матки, в которых заложена жизнь целых ульев. Их худое, стальное тело выбросит миллионы аршин пряжи, грузовики и подъемные краны перенесут миллионы пудов. Железнодорожные колеса -- просто катушки, на которые намотано пространство. Саморазгружающиеся вагоны, дизеля, мачты воздушных дорог, жнейки, машины для посадки картофеля и разбрасывания удобрений. Грабли и косилки, лопаты и паровозные котлы, нефтяные резервуары и трубы -- это зародыши заводов, сперма новых воздушных линий и городов, тоннаж флотов, которые повезут урожаи следующих десятилетий.
   Но сегодня для Круппа нет мелочей, Крупп ничем не пренебрегает. Это -- всеядное. Ему запретили делать пушки. Отлично. Он делает искусственные зубы, легкие, прочные, нержавеющие, без запаха и вкуса стальные челюсти. В десять раз дешевле платины и не хуже ее. Он набросился на молочниц и отобрал у них тряпку и ситечко, сквозь которые они наливали молоко в бутылки, и за двадцать марок дал им прекрасные сепараторы. Великий Крупп завел дружбу с самыми малыми, темными кино, где хозяйская дочь играет на рояле. Они уже покупают свои аппараты только у него. Он соблазнил жен портье и мелких почтовых чиновников, старых дев, учительниц и аптекарей на покупку своего волшебного фонаря. Поставил тысячам торговцев колониальными товарами свои счетные кассы. Но все это мелочь, всего этого недостаточно, чтобы заткнуть пробоины. Крупп пошатнулся. Нужно сделать новый шаг вперед, произвести техническую революцию, чтобы без пушек и штыков побить иностранного конкурента.
   Но вот они, с башни их видно. Обедая, директора каждый день считают глазами мертвые корпуса: длинные плоские крыши Гинденбургверка; посредине завода они лежат и пахнут и, кажется, каждый день становятся толще, как тело гниющего кита. Тихий полигон, похожий на кладбище. Мертвый дом под куполом, уснувшее черное адмиралтейство -- это фабрики, работавшие на военный флот. Вытянутые, как дуло, запертые снаружи, пустые внутри, с лесенками, просвечивающими сквозь стеклянные стены, как кости сквозь кожу, бесконечные мастерские орудийного завода. Кое-где стучит молот, вместо пушек, гидравлический пресс обжимает цистерны и котлы химических заводов. Но и эта работа скоро станет. Сегодня котлы, завтра опять пушки. Нет, уж лучше взорвать. Контрольная комиссия неумолима.
   Сильно пострадавший, только наполовину загруженный работой машиностроительный завод -- самый большой в Европе -- сорок семь тысяч квадратных метров площадью. Его последним крупным заказом были паровозы для России. Но с тех пор прошло уже много месяцев -- Россия сама делает свои паровозы.
   На западе -- мартеновские печи со своими чистыми дворами, серый квадрат озера подземных вод, башни с бегающими колесами подъемников -- немногие из работающих еще шахт, -- газовые резервуары, гаражи для сотен и тысяч машин, дом-горбач -- лаборатория, где в этом году найдено нержавеющее железо, сталелитейные заводы, снова мартены, домны, химические молоты, фабрики текстильных машин, разложенные веером. Одни -- потушены, другие -- пусты наполовину, третьи -- работают в три смены с полным напряжением всех сил, ставя мировые скорости производительности при самой малой зарплате, при возможно долгом рабочем дне.
   Так ясно видно с этой высоты: все эти заводы, фабрики и мастерские вовсе не стоят на месте. Они двигаются, и их перемещения согласованы друг с другом, как на шахматной доске или военной карте. Обходя своих мертвецов, шагая через их пустые дворы и строения, одни части снова переходят в наступление, другие, ослабленные, не успевшие стать на ноги, отводятся в тыл. перевооружаются, пополняются новыми силами. Вся тяжесть с их плеч перекладывается на более сильные. Они несут вдвойне, и, как знамена армий, стоят дымы над лагерем Круппа.
   Кризис. Да. Вовне, для печати, для кредиторов, для рабочих, за счет которых подготовляется тихая техническая революция, -- дворцовый переворот машин. Для них только острый угольный кризис. Немецкий уголь якобы не может больше конкурировать с английским. Все газеты Рура полны известиями о том, что русский уголь, которого вообще не принимали всерьез, бьет немецкий и английский на Балканах, на всем Ближнем Востоке. Себестоимость должна быть снижена, иначе погибнет хозяйство, -- вот пароль всей правой, демократической и социал-демократической прессы. А потому долой пенсии углекопов, долой отпуска и праздничные дни, социальное страхование и законодательство о безопасности шахт, долой все права пролетариата, добытые в пятидесятилетием бою. Чтобы показать рабочим всю серьезность этого кризиса, семейство Круппа решилось на крайние меры. Оно уволило целых сорок лакеев в своем замке, из дворца, безобразного и большого, как рынок, перебралось в комфортабельный городской дом. Великодушные господа честно делят невзгоды со своими рабочими. Сэкономив жалованье пары конюхов, Крупп спокойно может выбросить на улицу еще несколько десятков тысяч рабочих. Пораненное тело тяжелой промышленности судорожно сжимается. Оно концентрирует свое производство, отбрасывает все лишнее, все невыгодное или маловыгодное. За последние месяцы в одном только Эссене и окрестностях выброшено на улицу около сорока тысяч человек. Крупп не считает нужным скрывать, что зимой будет уволено еще сто тысяч. Государство, -- оно же плательщик налогов, оно же рабочий, -- будет за свой счет кормить эти армии безработных и их семьи, чтобы дать возможность Круппам и Стиннесам приготовить без всяких потерь свой заговор -- восстание обрабатывающей промышленности. Уголь -- вот против кого направлено восстание. Уголь -- черный хлеб заводов, сто с лишним лет державший мир в зависимости от своих цен и своего качества. Чтобы не быть свергнутым совсем, он должен принять конституцию, пойти на уступки, раствориться, стать .жидким, сравняться в правах с бурым углем, бывшим до сих пор в пренебрежении.
   Версальский договор взорвал и остановил половину завода Круппа. Но он оставил в руках немецкой буржуазии великий, неиссякаемый источник обогащения: черную спину рурского углекопа и металлиста. Опираясь на нее, Крупп делает сегодня судорожные усилия, чтобы вылезти из кризиса. Не только заштопать дыры, но сделать новый шаг вперед. Немецкая социал-демократия и ее профсоюзы помогают стабилизации Круппа так же самоотверженно, как они помогали ему во время войны. Только под их прикрытием может совершиться восстание машин, 9 термидора металлургии.

----------------------------------------------------------------------------

   Источник текста: Рейснер Л. М. Избранное / [Вступ. статья И. Крамова, с. 3--18; Сост. и подготовка текстов А. Наумовой Коммент. Наумовой и др.]. -- Москва: Худож. лит., 1965. -- 575 с., 1 л. портр.: ил.; 21 см.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru