Несмотря на измену Трубецкого, восстание, с чисто военной точки зрения, имело много шансов на победу. И если оно было подавлено с такой легкостью, если уже вечером 14 декабря, то есть в самый день революции, вожди ее сидели в Петропавловской крепости, без всякой необходимости выдавая друг друга, марая нумерованные листы теми страшными, беспомощными и подлыми признаниями, которые истории угодно было сохранить как великий урок для последующих революционных поколений; если через 6'/а часов карательные отряды Бенкендорфа уже спускали мертвых и раненых под лед на Неве и при свете бесчисленных костров отскабливали кровь на Сенатской площади, то случилось это, конечно, не по вине масс, принявших участие в восстании.
Заговор был для правительства неожиданностью. Расследование по доносам Майбороды и Шервуда хотя и велось, но медленно и ощупью. Власти не подозревали серьезности дела, по следу которого уже бежали ищейки. Потом розыск заслонили смерть Александра и неурядица с престолонаследием. Только 14 декабря успел Чернышев доскакать до Тульчина и схватить там Пестеля. Восстание в Петербурге в это время было уже в полном ходу. Если Николай Павлович ничего, или почти ничего, не знал о декабристах, -- они о нем знали все, что только можно было знать, имея свободный доступ ко дворцу, неся караульную службу в его внутренних покоях, имея агентов в свите Дибича, секретном отделении Милорадовича и в канцеляриях Сперанского. Общество за-долго до выступления было предупреждено о каждом шаге правительства. Оно могло ждать спокойно, собирая силы, и начать действовать в самый благоприятный момент.
Восстание началось блестяще. Братья Бестужевы и поручик Щепин-Ростовский утром 14 декабря проникли в казармы лейб-гвардии Московского полка и, подняв по очереди шестую, третью, пятую и вторую роты, меньше чем в полчаса вывели весь полк. Характерно, что за два дня до революции князь Щепин-Ростовский ничего не знал о существовании тайного общества. Уже надев кандалы и давая свои показания перед сооруженной Михаилом Михайловичем Сперанским следственной комиссией, Щепин имел такое же смутное понятие о политических целях декабристов, как и в самый день восстания.
Полное политическое невежество не помешало, однако, князю блестяще порубить всех старших офицеров своего полка, пытавшихся отговорить солдат от бунта, и со знаменами и барабанным боем привести свою часть на Сенатскую площадь. Дрался он решительно и метко, как делали его предки, удельные князья, стаскивая со стола какого-нибудь Изяслава или Ярослава, вполне уверенный, что достаточно проткнуть насквозь Фредерикса и превратить в решето генерала Шеншина, чтобы в стране водворился совершенный порядок. Порядок же в переводе на язык бравого Щепина означал: восстановление гвардии во всех правах. Если Щепин, первый офицер, поднявший знамя восстания, за 48 часов до выступления в первый раз в жизни услышал слово "конституция", то каков же был политический уровень солдат, которые так единодушно поддерживали восстание и так густо полили своей кровью историческую страницу 14 декабря. Надо помнить, чем была казарма тех времен, с ее командирами, которые во время учения ложились животом на землю, чтобы лучше следить "игру носков" у марширующих солдат. Не то что повода -- намека на повод было достаточно, чтобы на каждой солдатской спине обозначились старые рубцы, чтобы сразу зашевелилась и, как гной из раны, хлынула тяжкая, застарелая, сквозь строй и палки бегавшая, солдатская злоба. В Петербурге не забыли еще двадцатого года и трех тысяч солдат, запоротых "Ангелом". Не все ли равно, какою ребяческой ложью, какими выдумками о несчастном цесаревиче Константине, нарушенной присяге и гонце, перехваченном где-то между Питером и Варшавой, привлекли декабристы на свою сторону солдат Московского полка. Бунт вспыхнул сразу и разгорелся так, что в нем исчезли и сами декабристы, и нелепая путаница с присягами, и растрепанные фигуры смятых и сброшенных с дороги офицеров. По Гороховой масса восставших проплыла уже такой огненной рекой, что, оглядываясь на нее 20 лет спустя, вспоминая события сквозь охлаждающую дымку сибирских метелей, Штейнгель говорил, что "в крике Московского полка неслась по Гороховому проспекту буря -- и площадь обагрилась кровью". По дороге Щепин зорко следил за тем, чтобы идущие солдаты не разговаривали с прохожими и не привлекали их на свою сторону. Переворот ни в коем случае не должен был превратиться в революцию. Как сами декабристы скрывали настоящие мотивы восстания от солдат, так солдаты, в свою очередь, должны были оберегать восстание от вмешательства всякой не лейб-гвардейской черни. Недаром говорил умнейший из декабристов, что "в России гражданства нет. Внезапная свобода подаст повод к безначалию и неотвратимым бедствиям. В одной Москве 10 000 дворовых, готовых взяться за ножи".
А в Петербурге их было, наверно, не меньше.
Без боя заняли москвичи такой важный пункт, как Сенатская площадь, -- этот проходной двор, с десятком запасных выходов, прекрасную позицию, в двух шагах от Зимнего дворца, откуда можно было обстреливать здание генерального штаба, мосты, сенат. Только самоубийцы или люди, не имеющие ни малейшего представления о военном деле, могли дать себя запереть и задушить в этом дырявом мешке. Николай и его генералы прекрасно понимали опасность положения. Царь велел готовить кареты для своей семьи, растерялся до того, что перед дворцом, на площади, запруженной экипажами знати, съехавшейся для поздравления и совершенно неожиданно угодившей на бунт, -- среди крика кучеров, столпотворения саней и всеобщего смятения решил "выиграть время", кому-то что-то объяснить, -- словом, стал читать народу свой манифест. "Но сердце замирало", -- признается Николай Павлович в своих записках. И было от чего замирать: в передней почти никого, кроме генерала Воинова "в совершенном расстройстве", которого силком пришлось гнать назад, к возмутившимся войскам. Сил никаких -- одна рота Финляндского полка, только что пришедшая на гауптвахту. Ею царь кое-как занял главные ворота дворца. Прикрытие жалкое. Наконец, после томительного ожидания набежала еще какая-то случайная, рота, и даже не рота, а один батальон преображенцев. С нею Николай боевым порядком двинулся к Адмиралтейскому бульвару. Но по дороге оказалось, что ружья у людей не заряжены. Пришлось остановиться еще раз. Войска саботировали. Артиллерия явилась без зарядов. Часы ползли, пока ездили за ними в лабораторию, пока дозвались конной гвардии, за которой скакал один генерал за другим, пока забили первые пробки в примыкающие к площади улицы и переулки, пока попробовали отрезать Исаакиевский мост. Правительственным войскам пришлось перестраиваться на тесном пространстве между памятником Петру и грудами камней, приготовленных для постройки Исаакиевского собора, в нескольких десятках шагов от каре. Восставшие одним-двумя залпами могли запереть эти ворота, через которые преображенцы медленно, всего по 6 человек в ряд, просачивались на площадь. Этого сделано не было, царский полк без всяких затруднений выстроился в две линии перед густой и неправильной колонной, стоявшей спиной к старому сенату. Положение Николая еще раз неожиданно и резко изменилось к худшему, стало почти катастрофическим. Пришло известие, что в Измайловском полку "происходит беспорядок и нерешительность к присяге". В тылу как будто появился новый противник, который в любой момент мог разнести жидкие цепи конной гвардии и семеновцев или, оставшись в городе, занять дворец и крепость. Николай велел генералу Левашеву скакать обратно в полк и "буде какая-либо возможность двинуть его хотя бы против меня, но из казармы вывести во что бы то ни стало". Он верно рассчитывал, что измай- ловцы ему гораздо менее опасны здесь, на площади, в нелепом каре, которое спокойно позволяет себя окружать, теряя время в крике и стрельбе по воздуху, чем где-то в тылу, среди волнующихся казарм и взбудораженного населения. Спрятавшись за забором, рабочие Исаакиевского собора дружно забрасывали камнями его войска, -- по этой бомбардировке царь мог судить о настроении очень широких масс. Граф Милорадович, один из самых энергичных царских генералов, был убит Каховским при попытке уговорить мятежников. Митрополита с крестом они тоже прогнали. Пока царь метался между площадью и главным штабом, поджидая артиллерию, которой все еще не было, из соседних улиц хлынула вдруг вся масса лейб-гренадерского полка, со знаменами и без офицеров шедшая на Сенатскую площадь. Николай не сразу разглядел врагов, подлетел к ним вплотную и фактически оказался во власти восставших. Им стоило протянуть руку, чтобы схватить его за воротник. Но князь Трубецкой недаром шесть лет заседал в думе тайного общества: он не терял времени по-пустому и так сумел подготовить эту революцию, что ни один человек не знал, что ему делать в день 14 декабря, как защищаться и на кого нападать.
-- Мы за конституцию, -- кричали обступившие Николая войска, подразумевая при этом супругу цесаревича Константина. Есть, между прочим, какое-то неслыханное издевательство в том, что солдат повели на смерть с именем этого подлеца в качестве боевого знамени.
-- В таком случае вот вам дорога, --И царь указал рукой на площадь. Вся масса восставших ринулась в эту мышеловку, где в течение пяти часов уже мерзли приросшие к месту москвичи. Войска Николая услужливо расступились и молча заперли за ними барьер своих штыков.
"К счастью, что сие так было, ибо иначе началось бы кровопролитие под окнами дворца, и участь бы наша была более чем сомнительна" (из записок Николая I). Между тем со стороны Галерной декабристы получили новое подкрепление: гвардейский экипаж под командой Арбузова прорвался на площадь со стороны Галерной и стал рядом с москвичами и гренадерами. Николай двинул артиллерию -- артиллерия оказалась без зарядов. Конная гвардия два раза бросалась в атаку, но ничего не могла произвести в темноте и от гололедицы, а главное, не имея отпущенных палашей.
А каре все топталось на месте, не делая ни малейшей попытки вырваться из круга, не используя ни одного из своих преимуществ. Начало смеркаться, усилился мороз, с невских льдов пахнуло стужей; голодные, усталые, промерзшие до костей солдаты плохо стали видеть своих противников. Целый день прождали они Трубецкого, не смея ничего начать без диктатора. Рылеев бросился его искать по городу и сам больше не возвратился. Выбранный начальником Оболенский велел прекратить бесполезную стрельбу. Каховский, утомленный убийством Милорадовича и Стюрлера, бросил бесполезный пистолет. А каре все стояло, "ноги инсургентов, так сказать, приковались к занимаемому месту", "в каре было разногласие". "Дурное распоряжение дало всему предприятию вид безумия и нахалу". Старая лиса Михаил Михайлович Сперанский уже отошел от окна, у которого простоял с неподвижным лицом долгие часы, мысленно поставил большой крест на померещившейся ему в сумерках этого дня конституции и прикинул в уме до последней степени изящный черновичок смертного приговора декабристам.
Прискакал кто-то из иностранцев, посмотрел-посмотрел на замерзающее каре и отошел прочь с пренебрежительной усмешкой.
-- Que diable! Si on a voulu faire une revolution ce n'est pas comme cela qi'il fallait s'y prendre! [Черт возьми! Если уж хотели делать революцию, то не так за нее нужно было браться! -- франц.]
А они все стояли, как велено было, с окаменелыми ружьями в руках.
Уже в совершенной темноте получил Николай артиллерийские заряды, которых дожидался целый день. Три пушки были выкачены перед Преображенским полком. Впереди смутно виднелась черная беспомощная громада, подставлявшая под дуло свой неправильный, смятенный и растянутый фронт.
Николай сам подал команду, и первый выстрел ударил высоко в сенатское здание.
Источник текста: Рейснер Л. М. Избранное / [Вступ. статья И. Крамова, с. 3--18; Сост. и подготовка текстов А. Наумовой Коммент. Наумовой и др.]. -- Москва: Худож. лит., 1965. -- 575 с., 1 л. портр.: ил.; 21 см.