Рейснер Лариса Михайловна
Маркин

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

[]
Николай Григорьевич Маркин.

Маркин

   Каждое утро боцман флагманского судна "Межень", довольный и улыбающийся, доносит о падении температуры в Каме.
   Сегодня термометр остановился на 1/2 градуса, в воздухе -- ноль. По течению плывут одинокие льдины, вода стала густой и медленной, над поверхностью дымится постоянный туман, верный предвестник мороза. Команды судов, совершивших всю трудную кампанию от Казани до Сарапуля, готовятся к зимовке, команды веселеют, предвкушая отдых. Еще день-два, и флотилия уйдет из Камы до следующей весны.
   И только теперь, когда близок час невольного отступления, все вдруг начинают чувствовать, как дороги и незабываемы стали эти берега, отбитые у неприятеля, каждый поворот реки, каждая мохнатая ель над крутыми обрывами.
   Сколько трудных часов ожидания, сколько надежд и страхов, -- не за себя, конечно, но за великий 18-й год, судьбы которого иногда зависели от меткости выстрела, от мужества разведчика! Сколько радостных часов победы останется здесь, на Каме! Лед затянет суровые воды, избитые снарядами, исчерченные высокими бортами, лед навсегда скроет от нас омуты, ставшие могилами наших лучших товарищей и ожесточеннейших врагов.
   Кто знает, против кого и в каких водах придется начать борьбу через год, какие товарищи взойдут на бронированные мостики судов, таких знакомых и дорогих каждому из нас.
   Тяжело стуча колесами и высоко в темноте покачивая сигнальный фонарь на мачте, уходит в Нижний кто- то из "транспортов".
   Оставшиеся суда провожают удаляющегося товарища прерывистым ревом сирен, который долго не умолкает: каждый из них знаком, как голос друга. Вот резкий крик "Рошаля", вот пронзительный и короткий свисток "Володарского", вот "Товарищ Маркин" со своей грудной, оглушительной трубой.
   Самые тяжелые воспоминания связаны для нас с этим прощальным приветом моряков. К нему прибегают суда, находящиеся в крайней опасности.
   Так звал к себе на помощь несчастный "Ваня-коммунист", зажженный неприятельским снарядом, пылающий среди ледяных вод реки, окруженный всплесками, со сломанным рулем и оборванным телеграфом. Как долго, как непрерывно кричала его сирена.
   Все чаще подымались вокруг фонтаны воды, уже на поверхности реки замелькали черные точки -- люди, бросившиеся вплавь к берегу, и течением понесло вниз обгорелые щепы, какие-то ведра и табуретки, а она все не умолкала -- окутанная паром, опаленная огнем, обезумевшая, страшная сирена смерти. Странно и неожиданно подошло это несчастье.
   Еще накануне военная флотилия одержала значительную победу над белогвардейской флотилией: после двухдневного боя у села Битки последняя должна была бежать выше, и наши суда прорвались в тыл белым, расположенным на обоих берегах. Преследование продолжалось еще целые сутки, и только на утро третьего дня флотилия стала на якорь в чудесном плесе Камы, голубом, бирюзовом и янтарном под ясным солнцем ноября.
   Решено было на время остановиться, подождать прихода десанта, так как разведчики принесли тревожные известия о сильных береговых укреплениях в селе Пьяный Бор, которые нельзя было взять с реки без поддержки нашей пехоты; к тому же запас снарядов совершенно истощился, на кораблях и барже оставалось по 18--50 выстрелов. В ожидании пехоты, которая всегда сильно опаздывала, моторные катера пошли на разведку, и матросы с удовольствием издали наблюдали неуловимо быстрые, стремительные тела, едва заметные в облаке пены, по которым белые открыли совершенно бесполезный ураганный огонь.
   В высоких столбах воды, поднятых снарядами, играла огнистая дуга, и на реке ежеминутно вздымались и таяли пушистые, белоснежные и радужные фонтаны. С отмели поднялась стая испуганных лебедей, мимо нее разбежался и прогудел гидроплан, и воздух наполнился лебединым криком, трепетом белых крыльев и пчелиным гудением винта.
   И Маркин не выдержал. Маркин, командовавший лучшим пароходом "Ваня-коммунист", привыкший к опасности, влюбленный в нее как мальчик, не мог со стороны наблюдать воинственную игру этого утра. Его дразнил и привлекал высокий песчаный обрыв, и Пьяный Бор таинственно-молчаливый, и притаившаяся опушка, и эта батарея на берегу, где-то спрятанная, терпеливо ожидающая.
   Как выбрали якорь, как скользнули вдоль запретного берега, как успели отойти далеко от своей стоянки, никто хорошо не помнит. И вдруг недалеко, почти перед собой, заметил Маркин прикрытие и за ним неподвижные, на него направленные дула.
   Один корабль не может сражаться с береговой батареей, но это утро после победы было так хмельно, так безрассудно, что "Коммунист" не отступил, не скрылся, но вызывающе приблизился к берегу, пулеметом отгоняя прислугу от орудий. Безумству храбрых поем мы славу. Но на этот раз гибель Маркина была предрешена.
   На помощь "Коммунисту", ушедшему далеко вперед, подошел миноносец "Прыткий". Можно не верить в предчувствия, но каким томительным волнением были охвачены все бывшие тогда на мостике "Прыткого". Это не страх, -- этой гнусной болезни никто не был подвержен,-- но особое, единственное, какое-то щемящее ожидание, которое я лично тоже испытала, когда миноносец, ничего не подозревая, приближался к "Коммунисту".
   Краткий разговор с корабля на корабль был последним для Маркина. Комфлот спросил по мегафону:
   -- Маркин, в кого вы стреляете?
   -- Мы стреляем по батарее.
   -- По какой батарее?
   -- Вон за дровами, видите, блестит дуло.
   -- Немедленно дайте полный ход назад.
   Но было уже поздно. Едва машина миноносца сделала бешеный скачок назад, едва "Коммунист" последовал за ним, -- белые на берегу, чувствуя, что добыча от них ускользает, открыли истребительный огонь. Снаряды валились градом. За кормой, по бортам, перед носом, -- кругом. Через мостик они проносились с "сосущим" воем, как кегельные шары катясь и разрывая воздух. И через несколько минут "Коммунист" окутался облаком пара, из которого, танцуя, прыгал золотой язык, и заметался от берега к берегу, со сломанным рулем. Тогда сирена закричала о помощи.
   Несмотря на страшный артиллерийский огонь, мы вернулись к погибающему, надеясь его взять на буксир, как было под Казанью, при гибели "Ташкента", который удалось взять на буксир и вывести из огня.
   Но бывают условия, при которых самое высокое мужество бессильно: у "Вани-коммуниста" первым же снарядом разбило штуртрос и телеграф. Судно, ничем не управляемое, закружилось на месте, и миноносцу, с величайшим риском подошедшему к нему, не удалось принять на буксир умирающий корабль.
   "Прыткий", сделав крутой оборот, должен был отойти. Как белые нас тогда упустили, просто непонятно. Стреляли в упор. Только поразительная скорость миноносца и огонь его орудий вывели его из западни. И странно, две большие чайки, не боясь огня, долго летели перед самым его носом, исчезая ежеминутно за всплесками упавших в воду снарядов.
   Среди тех, кого удалось спасти, был и товарищ Поплевин, помощник Маркина. Человек молчаливый, необычайно скромный и мужественный, один из лучших на флотилии, он надолго сохранил синеватую бледность лица: и особенно ясно выступали на нем следы смерти, когда безоблачно сияло осеннее небо и невозмутимо журчала вода под золотистым камским берегом.
   Он отплатил за своего друга и за гибель своего корабля. Ночью, когда самые сильные уставали, Поплевин бесшумно подымался на мостик и один под темным звездным небом смотрел, прислушивался, угадывал малейшее движение ночи, и никогда не уставала и не ослабевала его священная месть.
   Маркина ждали всю ночь, -- Маркин не вернулся, и о нем грустили, стоя у руля, молчаливые штурвальные и наводчики у орудий, и наблюдатели у своих стекол, которые вдруг казались мутно водянистыми от непролитых слез.
   Погиб Маркин с его огненным темпераментом, нервным, почти звериным угадыванием врага, с его жестокой волей и гордостью, синими глазами, крепкой руганью, добротой и героизмом.
   Погиб "Ваня-коммунист"; на миноносцах расстрелянные пушки остались почти без снарядов, а обещанный десант все не приходил. Тогда в сумерки на моторном катере сняли брезент с четырех темных продолговатых предметов, сложенных рядами.
   Минеры, флагманский штурман и командующий долго совещались, склоненные над картой и, когда выходили из кабинета, были молчаливы и пожали руки уходящих особенно крепко. Комфлот проводил четырех матросов и офицера на палубу, и через несколько минут истребитель, груженный минами типа "рыбка", скрылся за островом.
   Вернулся он под утро, на корме уже не видно было черных, длинных, похожих на усатые ведра, мин. Теперь оставалось одно: спокойно ждать. И действительно, на второй день белые, отпраздновав всеобщим пьянством гибель "Коммуниста", перешли в наступление.
   Шли в кильватерной колонне, торжественно, как на парад. Сам адмирал Старк, командующий белогвардейской флотилией, впервые лично принял участие в походе. Его флаг был поднят на "Орле". Но едва поравнявшись с "Зеленым островом", торжественное шествие должно было остановиться. Пароход "Труд", шедший головным, вдруг стал, и нос его буквально оторвало от корпуса: мины сделали свое дело.
   Теперь на обледенелых берегах Камы, почти рядом, лежат разрушенные и обгорелые остовы двух кораблей: "Вани-коммуниста" и белогвардейского "Труда". И кто знает, быть может, под непроницаемой поверхностью реки, на темном дне, прибило течением друг к другу Маркина и тех презренных, которые из пулеметов добивали его утопающую команду.
   Покидая Каму, быть может навсегда, моряки долго и неохотно прощались. Ничто не сближает людей так прочно, как вместе пережитые опасности, бессонные ночи на мостике и те долгие, со стороны незаметные, но мучительнейшие усилия воли и духа,- которые подготовляют и делают возможной победу.
   Никакая история не сумеет заметить и по достоинству оценить большие и малые подвиги, ежедневно совершавшиеся моряками Волжской военной флотилии; вряд ли даже известны имена тех, кто своей добровольной дисциплиной, своей неустрашимостью и скромностью помогли созданию нового флота.
   Конечно, отдельные лица не делают истории, но у нас в России вообще так мало было лиц и характеров, и с таким трудом они выбивались сквозь толщу старого и нового чиновничества, так редко находили себя в настоящей, трудной, а не словесной и бумажной борьбе. И раз у революции оказались такие люди, люди в высоком смысле этого слова, значит, Россия выздоравливает и собирается.
   И их немало. В среде, которую пришлось мне наблюдать, их было много. В решительные минуты они сами собой выступали из общей массы, и вес их оказывался полным, неподдельным весом, они знали свое геройское ремесло и подымали до себя колеблющуюся и податливую массу.
   Вот спокойный, немногословный Елисеев, чудесный наводчик, подбивавший лодчонку на 12-верстной дистанции из дальнобойного орудия, со своими синими, без ресниц глазами, опаленными при разрыве орудия, всегда устремленными куда-то далеко вперед.
   Вот Бабкин, больной, всегда в жару и с пьяными глазами, которому осталось недолго жить и который по- царски расточает сокровища своего беззаботного, доброго и непостижимо стойкого духа.
   Это он приготовил белым минное поле, на котором подорвался их сильнейший пароход "Труд".
   Вот Николай Николаевич Струйский, флагманский штурман и наопер [наопер -- сокращенное: "начальник оперативного управления". (Все примечания, кроме помеченных особо, принадлежат автору.)] флотилии во вторую половину Камского похода. Один из лучших специалистов и образованных моряков, служивших безукоризненно советской власти в течение всей гражданской войны. Между тем его, вместе с несколькими младшими офицерами, насильно мобилизовали и чуть не под конвоем привезли на фронт. На "Межень" они прибыли, ненавидя революцию, искренне считая большевиков немецкими шпионами, честно веря каждому слову "Речи" или "Биржевки".
   На следующее же утро по прибытии они участвовали в бою. Сперва сумрачное недоверие, холодная корректность людей, по принуждению вовлеченных в чужое, неправое, ненавистное дело. Но под первыми выстрелами все изменилось: нельзя делать наполовину, когда от одного слова команды зависит жизнь десятков людей, слепо исполняющих всякое приказание, и жизнь миноносца, этой прекраснейшей боевой машины. От каждого матроса -- стальная нить к капитанскому мостику, к голосу, повелевающему машиной, скоростью, огнем и колесом штурвала, вращающемуся в дрожащих руках рулевого. Хороший моряк не может саботировать в бою. Забыв о всякой политике, он отвечает огнем на огонь, будет упорно нападать и сопротивляться, блестяще и невозмутимо исполнять свой профессиональный долг. А потом, конечно, он уже не свободен. Его связывает с комиссаром, с командой, с красным флагом на мачте-- гордость победителя, самолюбивое сознание своей нужности, той абсолютной власти, которой именно его, офицера, интеллигента, облекают в минуту опасности.
   После 10 дней походной жизни, которая вообще очень сближает, после первой победы, после первой торжественной встречи, во время которой рабочие какого-нибудь освобожденного от белых городка с музыкой выходят на пристань и одинаково крепко пожимают и руку матроса, первым соскочившего на берег, и избалованные, аристократические пальцы "красного офицера", который сходит на "чужой" берег, нерешительно озираясь, не смея еще поверить, что он тоже товарищ, тоже член "единой армии труда", о которой так взволнованно, неуклюже и радостно трубит хриплая труба провинциального Интернационала.
   И вдруг этот спец, этот императорской службы капитан первого ранга с ужасом чувствует, что у него глаза на мокром месте, что вокруг него не "шайка немецких шпионов", а вся Россия, которой бесконечно нужен его опыт, его академические знания, его годами усидчивого труда воспитанный мозг. Кто-то произносит речь -- ах, эту речь, задиристую, малограмотную, грубую речь, которая еще неделю тому назад не вызвала бы ничего, кроме кривой усмешки, -- а капитан первого ранга слушает ее с сердцебиением, с трясущимися руками, боясь себе сознаться в том, что Россия этих баб, дезертиров и мальчишек, агитатора товарища Абрама, мужиков и Советов-- его Россия, за которую он дрался и до конца будет драться, не стыдясь ее вшей, голода и ошибок, еще не зная, но чувствуя, что только за ней право, жизнь и будущее.
   Еще через неделю, одев чистый воротничок, смыв с головы и лица угольную и пороховую копоть, застегнув на все золотые, с орлами, пуговицы китель, на котором не успели выгореть темные следы эполет и нашивок, товарищ Струйский идет объясняться со своим большевистским начальством. Он говорит и крепко, обеими руками, держится за ручки кресла, как во время большой качки.
   -- Во-первых, я не верю, что вы, и Ленин, и остальные из запломбированного вагона брали деньги от немцев.
   Раз -- передышка, как после залпа. Где-то вдали, где морской корпус, обеды на "Штандарте" и золотое оружие за мировую войну, -- взрывы и крушение. Запоздалый Октябрь.
   -- Второе, с вами Россия, и мы тоже с вами. Всем младшим товарищам, которые пожелают узнать мое мнение, я скажу то же самое. И третье, вчера мы взяли Елабугу. На берегу, как вы знаете, найдено до ста крестьянских шапок. Весь яр обрызган был мозгами. Вы сами видели -- лапти, обмотки, кровь. Мы опоздали на полчаса. Больше это не должно повториться. Можно идти ночью. Конечно, опасный фарватер, возможна засада в виде батареи... но...
   Из кармана достается залистанный томик "Действия речных флотилий во время войны северных и южных штатов".

---------------------------------------------------------------------------

   Источник текста: Избранное / Лариса Рейснер; Сост. и подгот. текста А. Наумовой. Вступ. статья И. Крамова. Худож. М. Шлосберг. -- М.: Худож. лит., 1980. -- 372 с., 1 л. портр.; ил. ; 21 см.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru