Прус Болеслав
Странная история

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Dziwna historja.
    Перевод Губичека (1901).

Странная история

Болеслав Прус

С польского

   Ночь под Новый год. Часы ярко освещенного клуба показывают без десяти минут 12. В залах клуба шестьдесят пар кончают последнюю в этом году кадриль. В буфете двадцать лакеев приготавливают под зорким оком хозяина двадцать бутылок шампанского. Еще минута, и в ярко освещенных залах клуба выскочит из бутылок двадцать пробок, двадцать лакеев нальют под зорким оком хозяина бокалы, и при звуках "фанфары", скомпонованной исключительно для этого вечера, шестьдесят танцующих пар, сорок играющих в винт старичков и сорок пожилых девиц или дам, дремлющих или занимающихся сплетнями, выпьют в привет Новому Году.
   Здравствуй и царствуй над нами Новый гол! Пусть под твоим крылом увеличатся обороты наших магазинов, доходы наших домов. Пусть каждая присутствующая здесь барышня найдет себе мужа, каждая замужняя -- рой поклонников, каждый старичок -- материал для восхваления давно минувших времен! Живи для нас! Царствуй и защищай дома наши от воров! Сердца от тревог, умы от сомнений, желудки от расстройств!
   В тот момент, когда музыка играет "...", когда в бокалах пенится шампанское, когда страстные взгляды становятся пламенными и когда рука танцора жмет ручку... [отсутствует фрагмент газеты]. "Где здесь радость? -- спрашивает она, ударяя в стекла хлопьями снега. -- Где здесь радость? Покажи
   те мне радость?" -- стонет, воет она и потрясает ставнями.
   Но радость уже исчезла, и нет ее больше в залах клуба. Осталось там только шестьдесят пар, танцующих первую мазурку в наступившем новом году, сорок игроков, играющих в первый винт, и сорок пожилых дев или дам, начавших первую бальную дремоту. И так, нет уже радости ни в клубе, ни вне клуба, ни на всем земном шаре. Осталось только необозримое поле снега, от Брюсселя до Камчатки, и от Неаполя до полюса, а над ним черная, глухая зимняя ночь.
   Во мраке этой ночи, среди этой снежной вьюги, бьющей в освещенные стекла, далеко от клуба медленно движется товаро-пассажирский поезд. Впереди его паровоз, за ним -- тендер, нагруженный больше снегом, чем углем и водой, потом товарные вагоны, преобладающий товар которых -- снег, наконец -- пассажирский с окнами, засыпанными снегом. Кругом снег.
   Снег на крышах, ступеньках и перилах, на усах и одежде прислуги, снег на полотне дороги, снег впереди и сзади поезда, снег от Брюсселя до Камчатки, и от Неаполя до полюса.
   В полночь, именно в то время, когда в зал клуба вносили бутылки с шампанским, два поездных кондуктора вошли в служебное отделение, где обер-кондуктор осанкой сенатора и телеграфист с видом философа трудились над откупоркой бутылки с простой водкой.
   -- Черт побери! Какая прескверная погода, -- пробормотал один из вошедших, кондуктор с сильной проседью, стряхивая с себя снег.
   -- Не бранились бы вы, -- заметил ему телеграфист.
   -- Прекрасно начинает Новый Год! Собаки не станут нам завидовать, -- добавил кондуктор с рыжей бородой.
   -- Не жаловался бы ты, -- сказал опять телеграфист.
   [отсутствует фрагмент газеты]
   -- Будь здоров, Осип. Мы тоже могли бы кое-что сказать о том, что было десять лет тому назад.
   -- Ох! -- вздохнул тот, -- тогда нас было у тебя около восьмидесяти человек. Пили, правда, одно венгерское, но какое! Да и свою четверку рыжих я имел еще. Кто сегодня поверит, что все это действительно было так?
   -- Только не сетуйте, -- увещевал их телеграфист, подавая полную рюмку рыжему.
   -- Разве есть с чем поздравить друг друга? -- спросил рыжий кондуктор и выпил поданную водку.
   -- Что же делать, -- сказал приятным басом обер-кондуктор. -- Было хорошо, теперь худо, будет еще хуже. Помоги, Господь, только все перенести.
   -- Я, -- заговорил рыжий, -- если бы был Богом, то не отнимал бы у людей богатств, или по крайней мере не посылал бы снега, когда им приходится быть кондукторами. Ох, как скверно управляется мир.
   Слова эти возмутили худощавого телеграфиста.
   -- Ну, мой милый, -- почти закричал он. -- Только не богохульствуй в моем присутствии.
   -- Разве богохульство говорить, что мир плохо создан? -- спросил рыжий.
   -- Богохульство! Ибо этот мир, без сомнения, самый совершенный, и упаси нас Бог его исправлять, -- ответил с благоговением телеграфист.
   -- Рассказывай басни, братец, -- сказал на это обер-кондуктор. -- Исправления никогда не помешают. Ведь и тебе приятнее было бы лежать теперь в теплой кровати, чем таскаться ночью, не имея даже уверенности, что снег не задержит нас в пути.
   -- Верно, -- заметил кондуктор с проседью.
   -- И я когда-то так говорил, пока не отучила меня от богохульства история Гембожевского, -- ответил телеграфист.
   -- Не того ли Гембожевского, который служит у нас в экспедиции, -- спросил рыжий.
   -- Этот дуралей, -- добавил обер-кондуктор. (отсутствует часть текста). ...Кто занимался спиритизмом, тот не будет отрицать чудеса.
   -- Да, это правда, Гембожевский совершил какое-то чудо, за которое его прогнали даже со службы, -- сказал обер-кондуктор.
   -- Я об этом ничего не слышал, -- заметил кондуктор с проседью.
   -- Я тоже, -- добавил рыжий.
   -- Если так, то за бутылкой пива расскажу вам эту странную историю, хотя мне очень неприятно ее вспоминать.
   Кондукторы откупорили несколько бутылок пива, телеграфист, как бы почувствовал холод, закутался в шубу и начал свой рассказ:
   -- Гембожевский всегда был маловерующим. Он познакомился в школе с верхушками химии, физики и вообразил, что он очень ученый. Помню, он раз спорил со мною об устройстве телеграфа, -- известно, как мальчишка. Служил он в экспедиции, но не очень портил стулья усидчивостью, к публике относился небрежно; но зато любил ходить с визитами и ухаживал за барышнями.
   -- И нам это нравится, -- заметил один из кондукторов.
   -- Неужели? -- ответил равнодушно телеграфист, желая дать этим понять, что прекрасный пол ровно не имеет никакого значения в спиритизме.
   -- Год тому назад, -- продолжал он, -- начальник экспедиции командировал Гембожевского принять товар. Было это на святках. И обыкновенно-то Гембожевский бегал по визитам, как угорелый, а в тот день их предстояло особенно много.
   Между тем вместо визитов сидит мой Гембожевский за столом (сам рассказывал мне об этом), и выдает квитанции, чуть из кожи бедный не лезет, что столько товара лежит еще на земле, и что так медленно перетаскивают его в пакгауз.
   -- Скорее же, черт побери! -- кричит он на носильщиков.
   -- Не кричите, пожалуйста. Мы и сами же торопимся, но ведь двигать ящики по полу не так легко, как по льду.
   Услышав это, Гембожевский призадумался, и в голове его начали зарождаться нехорошие мысли.
   [Отсутствует начало предложения] нагруженные телеги, не так мучились бы рабочие, таская по полу тяжести, и эти проклятые ящики были бы давно в пакгаузе, а я пошел бы с визитами.
   Вздор говорят священники, -- раздумывал он, -- что мир управляется мудростью. Какая же мудрость могла создать трение, поглощающее столько силы, труда и времени? Если бы не это глупое трение, не горели бы буксы у вагонов, и не испортились бы машины. Человек также вместо того, чтобы тащиться, как вол и потеть на каждом шагу, скользил бы как по льду. Я все это прекрасно понимаю, ведь не даром же я учил физику.
   Рассуждая так, Гембожевский произносил время от времени богохульные слова, приводившие носильщиков в смущение, и многие из них крестились.
   -- Я лучше устроил бы мир, -- повторял он.
   На это один из носильщиков пробормотал:
   -- Если вы такой мудрый, то зачем сидите уже три года в экспедиции на 300 рублях.
   Наконец все ящики были внесены в пакгауз, публика и носильщики разошлись, а Гембожевский остался еще кончать счета.
   Сидя за столом, он оглянулся и вдруг увидел за решеткой красивого юношу с удивительно благородными чертами лица. Светлые волосы его были элегантно причесаны, одет он был в бобровое пальто.
   -- Сначала, -- говорил мне Гембожевский, -- я думал, что это Пражмовский.
   -- Пражмовский, красавец из театра? -- перебил рассказчика обер-кондуктор.
   -- Да-да, -- ответил телеграфист и продолжал, -- но потом, говорил мне Гембожевский, -- вижу, что это совсем кто-то другой.
   -- Вы по делу? -- спрашивает Гембожевский.
   -- Я Архангел Гавриил, -- отвечает юноша.
   Эти слова привели кондукторов в изумление.
   -- Гембожевский, -- продолжал телеграфист, -- так растерялся, что стал бессознательно перелистывать книгу.
   -- Архангел Гавриил, -- повторил он, опомнившись. -- Такая фамилия у нас не значится. Есть Херувим, да Мордохей.
   -- Я Архангел Гавриил не по фамилии, а по обязанности, -- отвечал юноша. -- Вы час тому назад смеялись над силой трения и решили, что она ни к чему не пригодна. Объявляю вам, что в наказание за это тело ваше будет лишено силы трения на двадцать четыре часа.
   Сказав это, отдал легкий поклон Гембожевскому и вышел из зала, хлопнув дверью.
   -- Пренастоящая сказка! -- воскликнул обер-кондуктор.
   -- Из тысячи и одной ночи, -- добавил кондуктор с проседью.
   -- Слушайте же, господа, дальше, -- остановил их телеграфист и продолжал: -- Фу ты, черт! -- подумал Гембожевский, опомнившись после ухода юноши, -- вот так подшутил кто-то надо мной. Ведь у ангела должны же быть крылья. -- Так рассуждая, принимается он кончать счета, но перо выскальзывает из рук; он берет его вторично -- то же самое. Садится на стул -- сползает со стула; делает шаг вперед -- ноги скользят по полу, как по льду. Страх охватил его. Берет графин, чтобы напиться воды, а графин, как вьюн, высказывает из рук и бац на землю... Пот выступил у него на лбу, но он не обтерся, так как не мог удержать в куре платка, который выскальзывал. Начинает он ходить -- чувствует, что не ходит, а скользит. Он катался на коньках прекрасно, и катание не причинило бы ему больших хлопот, но пол был более скользок, чем лед. Поэтому он никак не мог рассчитать своих движений и постоянно ударялся об стены; наконец он попал в окно и очутился на улице. На крик и шум сбежались все служащие, и даже пришел начальник экспедиции.
   -- Что все это значит! Что вы проделываете? -- крикнул начальник своим строгим голосом. -- Где счета?
   -- Не окончены, пера не могу удержать в руке, -- ответил Гембожевский. В то же время, как на грех, сапог соскользнул с ноги, он хотел его поднять, но тут же бац на землю и задел начальническую особу.
   -- Вы пьяны!
   -- Нет, это Архангел Гавриил лишил меня силы терпения.
   Это было уже слишком.
   Начальник был атеист и притом любил принимать всегда решительные меры. Он вместо того, чтобы разобрать дело, приказал сторожам посадить Гембовежского в санки и отвезти домой, а обо всем случившемся донес рапортом в управление.
   Несчастный юноша, вместо того чтобы ехать домой, велел отвезти себя к знакомым, которые были в родстве с директором дороги, и которые очень его любили. Здесь пришлось ему карабкаться по лестнице, более скользкой, чем лед! Сколько раз несчастный спотыкался и скатывался обратно вниз, сам не помнит. Наконец, цепляясь своими скользкими руками за ступеньки и перила, выкарабкался он как-то на пятый (!) этаж. У родственников директора он застал несколько незнакомых лиц, и как раз все сидели за ужином. Не желая рассказывать при незнакомых о своем горе, доплелся он как-то до стола, кое-как уселся и, принуждаемый хозяевами, начал есть и пить.
   Вечер этот был для него какой-то бездной мучений: он все время скользил по стулу и должен был сосредотачивать все свое внимание, чтобы не упасть. Трудно себе представить, к каким уловкам ему приходилось прибегать, чтобы удержать стакан, нож, вилку, выскальзывавшие из его рук, ум его был так занят этой мучительной гимнастикой, что, наконец, он позабыл обо всем на свете, кроме того, что он должен во что бы то ни стало усидеть на стуле и удержать в руках вилку.
   Можно себе представить его трагикомическое положение, когда после ужина встали из-за стола и начали расходиться по комнатам, а ему пришлось остаться на своем месте. Хозяин, увидев, что с ним творится что-то неладное, рассердился и обратился к нему с вопросом:
   -- Что с вами делается? Как вы могли явиться к нам в таком виде?
   Несчастный юноша взглянул на пол и чуть не лишился чувств. Внутренности его тела тоже были лишены трения, и все, что он съел и выпил, прошло целиком сквозь него и очутилось на полу...
   -- Вы пьяны? -- закричал хозяин, указывая на дверь.
   Бедняга не пробовал даже объясниться. Прокатившись, как на коньках, через столовую и опрокинув по пути стол с самоваром, он очутился за дверьми; поскользнувшись на первой ступеньке, он самым неблагоприятным образом скатился по лестнице вниз. Это утвердило его друзей в мнении, что он пьян. Когда он пришел в себя, то первой его мыслью было лишить себя жизни. Поднявшись, пошел он, или вернее стал скользить к реке, но вдруг почувствовал глубокую тоску, которая колебала его отважную решительность. Он вспомнил любимую женщину, которая была почти обручена с ним; дом ее находился по дороге к реке и нельзя было не зайти.
   Невеста Гембожевского была немолодая вдова и уже потому разудивительная женщина. Только она могла понять его ужасное положение, и только она могла помочь ему, если бы он, вследствие постигшего его несчастье, получил отставку.
   С трудом взобравшись на лестницу, с бьющимся сердцем вошел наш бедняга в квартиру невесты. Она приняла его любезно и с таким горячим сочувствием слушала его о необыкновенных приключениях, что, тронутый ее добротой, Гембожевский почувствовал к ней такую искреннюю любовь, какой прежде никогда не испытывал, расстроенный, он хотел поцеловать ее руки, но, хотя вдова не прекословила и даже не выходя из границ благопристойности, сама желала облегчить это ему, Гембожевский не мог не пожать, ни поцеловать руки: ему казалось, что вместо женской руки он дотрагивается до скользкой рыбы.
   Такие же, если еще не более неприятные, ощущения должно быть испытала и его обожаемая, так как неожиданно оттолкнула жениха и с негодованием пересела с дивана в кресло.
   -- Вы омерзительны, -- шептала она.
   -- Клянусь, что я не пьян, -- объяснялся Гембожевский.
   -- Тем хуже, -- ответила она, -- сегодня пьяный, завтра можете быть трезвым, а если вы не пьяны, то ваши любезности всегда будут одинаковы.
   -- Ангел сказал мне, что мое злосчастье будет продолжаться только 24 часа.
   Вдова равнодушно махнула рукой.
   -- Если небо лишило вас хоть на 24 часа такого элементарного свойства, то что может быть ручательством, что оно не подвергнет вас вновь какому-нибудь увечью, -- ответила вдова.
   Гембожевский должен был в душе согласиться с ней, и не пробуя оправдываться, вышел.
   "Никогда я не думал, -- говорил про себя бедняга, возвращаясь домой, -- чтобы столь ничтожное свойство, как трение, могло иметь такое большое влияние на жизнь человека".
   На другой день лекарь, командированный управлением навестить Гембожевского, нашел его спящим вместо кровати на полу, куда он скатился благодаря скользкости своего тела.
   Срок наказания, возложенного ангелом, истек, и Гембожевскому была опять возвращена сила трения, поэтому лекарь не мог констатировать временное ее отсутствие и решил, что все бедствия, какие накануне испытал юноша, были вследствие пьянства.
   Итак, -- закончил телеграфист, -- благодаря, можно сказать, минутному отсутствию трения, на которое все мы имеем привычку сетовать, молодой и способный человек потерял место, богатую невесту и связи, а приобрел оскорбительное прозвище пьяницы. Наученный его приключениями, я никогда не жалуюсь на мир и не высказываю желания исправлять ничего, что кажется мне несовершенным.
   -- Даже того, что ночь под Новый год мы проводим в вагоне вместо клуба? -- спросил рыжий кондуктор.
   -- Даже этого.
   -- И даже того, что снег засыпает нас в пути?
   -- Что же делать!
   Поезд остановился как раз в ту минуту, когда в клубе начали танцевать третий вальс.
   Кондукторы вышли из вагона и увидели на половине дороги горы снега.
   -- Простоим до утра, -- пробормотал обер-кондуктор. -- Хотя неизвестно, -- добавил он спустя минуту, -- не будет ли это к лучшему.
   -- Значит, ты веришь в историю Гембожевского? -- спросил его кондуктор с проседью.
   -- Верю, что Гембожевский был пьян, и что телеграфист суеверен, но кто знает, не благоразумнее ли мириться со злом, когда нельзя его избегнуть?

Губичек.

------------------------------------------------------------------------------------

   Первая публикация перевода: Странная история. Болеслава Пруса (С польского) // Сибирская жизнь. 1901. No 1. С. 2.
   Источник текста: Переводы польской литературы в дореволюционной периодике Сибири. Хрестоматия. -- Томск: Издат. дом Томского гос. ун-та, 2019. -- 235 с.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru