Аннотация: Pałac i rudera. Перевод Елены Усиевич (1955).
Болеслав Прус. Дворец и лачуга
Глава первая, в которой читатель знакомится с большой трубкой в не слишком больших палатах
Есть острова средь моря, есть оазисы средь пустынь, и есть тихие районы средь шумного города.
Такие безлюдья иногда расположены рядом с главными улицами, иногда составляют как бы их продолжение. Чтобы найти их, достаточно свернуть с какой-нибудь главной артерии движения и грохота -- направо или налево. И уже через несколько минут гладкий асфальтовый тротуар становится неровной мостовой, мостовая превращается в пыльную дорогу, городской водосток в тропинку или придорожный ров.
Многоэтажные дома уступают место желтым, розовым, оранжевым и темным домикам, крытым обветшавшей дранкой, или заборам из старых досок. Еще дальше можно увидеть пошатнувшиеся от старости голубятни, колодцы с журавлями, доисторические масляные фонари, грядки капустных головок и деревья, силящиеся покрыться листвой и давать плоды.
В таких районах толстяк, едущий на обшарпанном извозчике, держится миллионером, осматривающим продающиеся земельные участки, а фельдшерский ученик в зеленом галстуке и отглаженной шляпе норовит сойти за банковского служащего. Здесь молодые женщины не улыбаются мимолетно на ходу, так как некому восхищаться их белыми зубами; мужчины тащатся как черепахи, ежеминутно готовые остановиться и глазеть даже на худую клячу с острой спиной, которая, прикрыв глаза, меланхолически щиплет чахоточную травку.
Вокруг этой пустыни возвышаются высокие фабричные трубы, черные или вишнево-красные крыши и острые башни костелов; вокруг кипит жизнь, слышен гомон людских голосов, грохот телег, колокольный звон или свист паровозов. Но здесь тишина. Сюда редко заглядывает точильщик со своим издающим пронзительный визг станком и еще реже шарманщик со своим астматическим инструментом. Ни один баритон не ревет здесь: "Каменного угля!" -- и ни один дискант не верещит: "Угля самоварного!" -- и лишь время от времени оборванный еврей из Поцеёва бормочет себе под нос: "Хандель, хандель!" -- поскорей удирая в более цивилизованные места.
Люди добрые живут здесь без церемоний. В будние дни, укрывшись за заборами, доят своих коров, скликают поросят или выделывают на пользу ближним гробы и бочки; в воскресенье же в цветных жилетках и ночных кофточках усаживаются на лавках, поставленных вдоль домов, и переговариваются через садики с соседями. Их дети между тем играют посреди улицы в палочки, обливают друг друга водой или швыряют в редких прохожих камнями, в зависимости от обстоятельств и настроения.
Вот в такой-то части города, среди разноцветных лачужек, покосившихся сараев, неряшливо содержимых огородов и покрытых мусором площадей, возвышалось бледно-зеленое трехэтажное здание, именуемое состоятельным хозяином и бедными соседями -- дворцом. Однако интересы истины заставляют нас признаться, что этот дворец был самым обыкновенным каменным особняком с небольшим огородом и насосом во дворе, с садом позади двора, шестью трубами и двумя громоотводами на крыше, с двумя огромными камнями по сторонам ворот и гипсовым изображением бараньей головы над воротами.
Вот и все, что можно сказать о "дворце", где сквозь два открытые в бельэтаже окна прохожий мог наблюдать такую сцену:
На этот раз нанковые панталоны и носки образовали в окне фигуру, похожую на вилы, после чего последовало падение, более тяжелое, чем раньше.
-- А... здорово! Янек, Янек!.. налей-ка воды в душ!.. А, чтоб тебе, какая ты рассеянная, Вандочка!
-- Почему, дедушка? -- спросила девочка.
-- Как же почему? Я велел четверг, а ты принесла пятницу. Четверг же вишневый с заостренным янтарем! Как не стыдно! О-о-о! Здорово!
-- Да, да, вам, дедушка, кажется, что здорово, а я вечно боюсь, как бы чего худого не случилось... Такой толстый, а так кувыркаетесь!
-- Толстый, говоришь? Ну, раз я такой толстый, так берись же ты, тонкая, за кольца и валяй!..
-- Ну, дедушка!..
-- Валяй, говорю!..
-- Но, дедушка... мое платье!
-- Валяй, ты тоненькая, валяй!..
После этих слов в окне мелькнули золотистые локоны, за ними башмачки, раздались два взрыва смеха -- басом и сопрано, затем беготня и... тишина. Лишь несколько минут спустя в окне показалась огромная пенковая трубка, водруженная на невероятно длинный чубук, а за ними узорчатый шлафрок, шапочка с золотой кистью и лицо, цветом и очертаниями напоминающее редиску небывалых размеров. Еще мгновение, и все эти детали, принадлежащие, по-видимому, одному владельцу, исчезли в густом тумане благовонного дыма.
-- Вандзя!.. Вандочка!.. -- начал снова румяный старичок.
-- Слушаю, дедушка!
Легкое дуновение разорвало клубы дыма, среди которых, как в облаке, появилось белое и румяное личико, большие сапфировые глаза и золотистые кольца волос пятнадцатилетней девочки.
Одновременно из-за заборов вышел на улицу высокий, согбенный старик в длинном сюртуке и в большой теплой шапке и, опираясь на палку с загнутым концом, медленно пошел по той стороне дороги, что примыкала к особняку.
-- А, шалунья, а, негодница!.. -- говорил сидящий в окне обладатель пенковой трубки, -- так ты дедушку толстяком обзываешь, а? Проси сейчас прощения!
-- Моя Элюня, мое дитятко, уже так давно не пила сливок! -- прошептал старик под окном.
-- Дай, дедушка, Азорке... он так плохо выглядит! -- кричала девочка, все крепче обнимая и все крепче целуя дедушку, который отбивался, размахивал чубуком и вообще притворялся страшно возмущенным.
-- Моя Элюня... такая маленькая... так плохо выглядит и кашляет, -- пробормотал старик на улице.
И в тот же момент почувствовал, как что-то упало ему на голову: он поднял руку и обнаружил на своей шапке огромную, еще горячую пенковую трубку.
И высунулся из окна столь энергично, словно намерен был вместе с вишневым чубуком, узорчатым шлафроком и вышитой шапочкой разбиться о ту же мостовую, на которую низринулась его любимая вещь.
-- Моя трубка цела!.. Вандзя!.. Смотри, жива и здорова... упала и не разбилась! Этот господин так любезен; Вандзя, пригласи господина, приведи господина с моей трубкой, -- говорил с лихорадочной поспешностью проворный старичок.
Девочка быстро сбежала вниз и, сопровождая каждое слово книксенами, пригласила незнакомца наверх.
-- Это пустяки!.. Пустяки... -- шептал смущенный старик. -- Очень приятно... Не за что!
-- Вандзюлька! Вандочка! Не пускай господина, зови к нам; а если сам не пойдет, принеси его! -- командовал из окна порывистый дедушка.
Трудно было сопротивляться столь решительно сформулированному приглашению; не удивительно, что бедный старик и миленькая девочка, обменявшись еще несколькими поклонами, вошли наконец в ворота.
Убедившись, что его желание исполнено, дедушка отступил от окна и вошел в зал, чтобы принять там гостя с надлежащими почестями.
В первый момент он сел в кресло, однако оно ему, видимо, показалось неудобным, ибо он тотчас перебрался на диван, с него на стул, а посидев на нем секунды три -- снова вернулся в комнату, где были открыты окна.
Глядя на эти эволюции, самый незоркий наблюдатель мог бы без труда обнаружить, что у круглого, румяного и непоседливого старичка весьма короткие ноги и что заостренный янтарь вишневого чубука гораздо дальше отстоит от земли, чем лысая голова и вышитая шапочка подвижного курильщика.
Дверь зала скрипнула, и в ней показался гость в сопровождении Вандзи, которая перебрасывала с ладошки на ладошку еще горячую трубку и дула на нее, строя забавные гримаски. Пришедший старик приостановился в дверях, застенчиво оглянул квартиру и, увидев в боковых дверях край узорчатого шлафрока и изрядный кусок вишневого чубука, неловко поклонился.
-- Просим, просим! Спаситель, благодетель! -- кричал пузатенький хозяин, семеня навстречу гостю. -- Моя почтеннейшая четверговая и погаснуть не успела! -- прибавил он, принимая из рук внучки огромную трубку и водружая ее на чубук, который тотчас же принялся сосать.
Пришедший бедняк смущался все больше.
-- Ах, правда, имею честь представиться. Это вот я, старый Клеменс Пёлунович, а это моя внучка, Ванда Цецилия Пёлунович, -- говорил дедушка, особо подчеркивая фамилию девочки.
-- А я Гофф, Фридерик Гофф, -- ответил гость.
-- Очень приятно! -- говорил хозяин. -- Прошу вас присесть. Вандзюня, посади гостя в кресло.
И это поручение, с непрерывными приседаниями, было выполнено.
-- Гей! Янек! Налей-ка там воды в душ. Вандзюлька, займи гостя. Чистая совесть, любезный мой господин Гофф, душ и гимнастика -- вот первейшие условия счастья на земле. Простите, но я принужден на минуту выйти, так как слишком взволнован: моя трубка упала вниз и даже не погасла!.. Янек! Воды!
Сказав это, старичок убежал в свою комнату и запер за собой дверь. Одновременно с другой стороны туда вошел кто-то еще, вероятно Янек с требуемой водой. В зале остались Вандзя и гость, беспокойно ерзающий в кресле.
-- Вы, наверно, не из наших краев? -- начала разговор девочка.
-- Отчего же, я здешний, -- ответил Гофф.
-- Что? Что? -- спрашивал дедушка из другой комнаты, откуда доносились отзвуки гидравлических процедур.
-- Этот господин говорит, что он из наших краев, -- ответила девочка, на полтона повышая голос. -- И далеко вы, сударь, живете? -- прибавила она.
-- А вон там, по другую сторону улицы. Вон тот участок, что отсюда виден, а на нем домик... это мои.
-- Вон тот оранжевый?
-- Да-да.
-- Дедушка! Этот господин живет в том оранжевом домике, что виден из окна.
-- Подумать только! -- удивлялся в другой комнате дедушка.
-- А пруд рядом тоже ваш?
-- Мой.
-- И рыбки там есть?
-- Вот уж, право, не знаю! -- ответил смущенный гость.
-- Что? Что? Вандзюлька? -- спросил дедушка.
-- Этот господин говорит, дедушка, что не знает, есть ли рыбки в пруде.
-- Смотри-ка! -- воскликнул дедушка, продолжая свои водные упражнения.
Гость сидел как на иголках.
-- Вам у нас скучно!
-- Мне, собственно, некогда... то есть...
-- Дедушка, господин хочет уйти!
-- А ты не позволяй, не позволяй, дитя! Я сию минуту к вашим услугам. Вот и я!
Одновременно таинственная дверь распахнулась, и на пороге появился дедушка, еще более оживленный, чем раньше.
-- Неужели вы, сударь, в самом деле хотите бежать?
-- Я принужден... то есть... -- ответил гость, поднимаясь с кресла.
-- Быть того не может, чтобы вы ушли, не познакомившись с талантами моей Вандзи. Вандзюня, берись за кольца и кувыркайся!
-- Но, дедушка!
Лишь теперь Гофф заметил, что в соседней комнате прикреплены к потолку два толстые шнура с большими кольцами, к которым дедушка насильно подвел внучку.
-- Ну, Вандзюня... раз! два!.. Кувырк вперед!
Покраснев, как вишня, девчурка кувыркнулась вперед и хотела убежать, но дед задержал ее новой командой:
-- Кувырк назад!.. раз! два!
-- Ах, бог мой! -- улыбнулся Гофф, которого оригинальное семейство начинало интересовать.
-- А теперь я! -- сказал дедушка, быстро сбрасывая шапочку и шлафрок и хватаясь руками за кольца. -- Вот как надо кувыркаться, вот как надо кувыркаться! Раз! Два! Раз! Два!
-- Боже мой, боже мой!.. -- восклицал развеселившийся гость, глядя на нового знакомого, который, кувыркаясь, становился похож на клубок разноцветных ниток.
-- О! Здорово! -- вздохнул дедушка, тяжело становясь на пол и отирая пот со лба. -- Кровь, господин Гофф, следует разогревать и разгонять по всему телу, не то... она свернется. Вандзюлька! Сыграй теперь гостю на рояле. Раз, два! Все, что умеешь.
Доброе дитя, не медля ни минуты, принялось играть, а дедушка между тем допрашивал гостя:
-- Этот оранжевый домик, он ваш?
-- Да, мой.
-- А гимнастика у вас есть?
-- Нет.
-- У... это жаль! А душ у вас есть?
-- Нет, нету.
-- Жаль! Душ -- это совершеннейшая машина под солнцем.
Гость вдруг выпрямился, глаза его сверкнули, на лице появилась краска.
-- Самой совершенной машины еще нет, но она будет. Да, будет! Я двадцать лет работаю над ней...
-- Над душем? -- спросил изумленный хозяин.
-- Над машиной, которая заменит локомотивы, мельницы и... все... все!..
Говоря это, он весь дрожал.
-- Какая же это машина? -- спросил дедушка, попятившись.
-- Простая, почтеннейший, самая простая! Несколько колес и несколько винтов... Чем крепче завинтить, тем быстрей она пойдет, тем больше сработает -- без воды, без угля... Это сокровище, почтеннейший... Это спасение человечества!
-- И вы изобрели эту машину?
-- Я... да, я! Ах... сколько я выстрадал, сколько я наработался, прежде чем изобрел последнее колесо без оси. Но теперь уже изобрел.
-- И машина работает?
-- Еще нет, потому что части неточно пригнаны и недостает последнего колеса. Но скоро... Еще несколько дней -- и я отдам людям мое изобретение. Пусть пользуются!
-- Сударь! -- сказал дедушка, снимая шапку. -- Благодарю господа, что он привел вас ко мне. Это огромное удовольствие думать, что человек, который спас мою трубку, такой знаменитый изобретатель и работает ради общего блага.
-- Я как раз хочу идти за колесиком! -- прервал Гофф.
-- Идите, сударь! Идите... и разрешите приветствовать вас в этом доме. Быть может, я и мои друзья поможем вам в осуществлении ваших намерений.
Бедный гость был глубоко тронут и, взяв доброго дедушку за руку, со слезами ответил:
-- Да благословит вас бог за обещание. Сейчас мне ничего не надо, кроме доброго слова. Люди называют меня сумасшедшим... так вот... Но когда я закончу мою машину, окажите мне протекцию, господа... Ведь это не ради меня, я уже одной ногой стою в могиле!
И, сильно потрясши руку хозяина, прибавил:
-- Я должен идти за колесиком.
-- Вандзюлька! -- закричал дедушка играющей внучке. -- Довольно! Попрощайся с господином Гоффом. Господин Гофф великий изобретатель. Он идет за колесиком!..
С этими словами и со всяческими знаками благоговейного уважения он проводил до дверей своего гостя, который покинул его квартиру с лихорадочной поспешностью, не оглядываясь и не отвечая на поклоны.
Но простодушный дедушка не обращал внимания на подобные мелочи, ибо в этот момент его обычный энтузиазм достиг вершины.
-- Сокровище! Чтобы мне так спасения души дождаться, я нашел сокровище! Изобретатель удивительной машины, благодетель человечества в моем доме! Ну и задам же я им на сессии перцу!
Майн либер Аугустин,
Без трубки мы грустим...
Тра-ля-ля! Тра-ля-ля!
Распевая, старичок подобрал полы шлафрока и стал танцевать по залу, то один, то вместе с внучкой, которая, привыкнув к таким взрывам, веселым серебряным голоском вторила деду:
Майн либер Аугустин,
Без трубки мы грустим!
Тра-ля-ля! Тра-ля-ля!
Дуэт вскоре превратился в трио и квартет, так как в это мгновение канарейка, словно позавидовав пению девочки, принялась свистать во весь голос, и одновременно в зал вбежала, правда, молодая еще, но очень жирная собачонка, которая усилила общее веселье визгливым лаем и неуклюжими прыжками.
Глава вторая, предназначенная для развлечения дам, скучающих от безделья
Когда тридцать лет тому назад Фридерик Гофф привел в свой дом молодую жену, там все было по-иному. Правда, как и теперь, на улице весной была грязь, а летом пыль, но в огороде зеленели деревья и овощи, в коровнике мычали коровы, на пруду плавали утки и гуси, а в одной половине нового дома с восхода и до захода солнца раздавался стук молотков, скрежетание пил и столярных инструментов.
Теперь пруд высох, обратившись в болото; от веселого, опрятного огорода остался лишь пустырь, а среди него несколько высохших деревьев. Хозяйственные строения исчезли, в мастерской уже много лет не открывали трухлявых дверей и рам, а дом покосился и врос в землю, которая поглощает не только людей.
У каждой раны на этом памятнике минувшего счастья была своя история. Печную трубу два года назад разбило молнией, верхушка крыши прогнулась под тяжестью последнего снега, а скат сломался под ногами скверного мальчишки, который ловил здесь воробьев. Из полусорванных, трухлявых рам неизвестный злоумышленник повытаскивал шпингалеты; штукатурку посередине стены пробил головой какой-то пьяница, и он же, обидевшись на это, поразбивал затем и стекла в окнах, замененные сейчас дощечками. И, наконец, так как почва со стороны сада была мягче, дом весь накренился назад, раскорячился и выглядел так, словно намерен был вот-вот перескочить на другую сторону немощеной улицы.
Более разрушенная и поэтому запертая половина дома похожа была на мертвецкую, от которой жилые комнаты были отделены сквозными сенями.
Этих комнат было две, одна за другой и в каждой по два окна -- с улицы и со двора. В первой стояла печь, старый шкаф, кровать за ширмой, несколько стульев, скамья и швейная машина; кроме того, у входных дверей висела кропильница с распятием. Во второй комнате стоял топчан с постелью, сундук, хромоногий стол с табуреткой, всякая металлическая и деревянная рухлядь загадочных очертаний, токарный станок, на котором Гофф вот уже двадцать лет заканчивал свою машину, и, наконец, старые стенные часы, медленно отбивающие свое: так-так-так-так...
В день, когда начинается наше повествование, около шести часов вечера три человека сидели в первой комнате описанного нами дома: Гофф, его дочь Констанция и ее девочка лет двух-трех, Элюня.
Разительно похожи были друг на друга девочка и мать. Те же светлые волосы, те же большие серые впалые глаза, истощенные болезненные лица, наконец одинаковое платье, изношенное и черное, которое мать носила уже несколько лет, а дитя бессменно.
Больная женщина шила что-то на руках, больное дитя, сидя у открытого окна, играло выброшенным колесиком машины, а старик монотонным голосом читал библию:
-- "Был человек в земле Уц, имя его Иов; и был человек этот непорочен, справедлив и богобоязнен и удалялся от зла".
Старик умолк и глянул в окно. Зеленый тростник колыхался на болотце, от дуновения ветра вздрагивали сухие ветки мертвых деревьев, а по небу медленно ползли продолговатые белые облака.
Гофф продолжал:
-- "И родились у него семь сыновей и три дочери".
На пустой участок опустилось несколько воробьев, которые искали между камешками зерен и кричали: чирик! чирик! -- на что лягушки из болота отвечали им: ква-ква-ква! К этим звукам присоединилось доносящееся издали кудахтанье курицы, сзывающей цыплят.
-- "Сыновья его сходились, делая пиры, каждый в своем доме в свой день и посылали и приглашали трех сестер своих есть и пить с ними".
Гофф отодвинул книгу, оперся головой на руку и пробормотал:
-- У меня уже нет сыновей, а моя дочь...
-- Отец! -- шепнула бледная женщина, с тревогой глядя в лицо отца.
-- Дочь и дитя, обе больные, голодные. Да, но где же мне взять? Ах! Беда!
-- Бедя! -- повторила играющая крошка.
"Так-так-так-так!" -- бездумно поддакивали часы из другой комнаты.
Женщина опустила руки.
-- Лучше всего быть воробьем, -- бормотал старик. -- Воробей улетает прочь от пустых закромов, но человеку никуда не деться от своего несчастья... о нет! Воробьята щебечут по целым дням, а мои дети кашляют... Нет, не справиться мне...
-- Батюшка! Родной мой батюшка! Не говорите же так! Зачем себя мучить? -- умоляла дочь.
Старик махнул рукой.
-- Что делать, когда дурные мысли сами лезут в голову?
-- Батюшка, думайте о чем-нибудь другом. Такой хороший день, солнце пригревает.
-- Но наша печка уже давно холодна. Да и на завтра нет ничего.
-- Есть еще рубль, батюшка. Поиграйте немного с Элей...
-- От моей машины, что вы, батюшка, собирались починить.
-- Починить? Ну, значит, и починю.
-- Батюшка, милый, пусть ее лучше слесарь починит, -- умоляла дочь.
Старик помрачнел.
-- Думаешь, я не сумею?
-- Но...
-- Ты думаешь, -- продолжал он, все более сердясь, -- что старый сумасшедший уже ничего не может, кроме как возиться со своей глупой, как вы ее называете, машиной?
-- Разве я когда-нибудь так говорила?
-- Бубу! -- крикнула девочка.
Лицо старика снова прояснилось; увидев это, мать сказала:
-- Проси, Элюня, деду, проси: дай, деда, дай...
-- Дяй, деда, дяй! -- повторила Элюня.
-- Ха-ха-ха! -- смеялся старик, отирая выступившие на глазах слезы, -- так и быть, отдам уж вам, отдам, раз "дяй"!
В глазах бедной женщины блеснула радость. Быть может, ей подумалось, что починенная машина вернет здоровье ее ребенку и даст хлеб всем им.
-- Где же челнок, батюшка?
-- Сейчас принесу, -- ответил Гофф и, посадив ребенка на скамью, вышел в другую комнату.
-- Сегодня господь бог к нам милостив, -- шепнула женщина.
Минуту спустя старик вернулся и, отдавая челнок, сказал:
-- Ты права, Костуся, это не моя работа. Уж лучше я примусь за свою машину, а когда кончу ее...
На лице дочери появилось выражение тревожного ожидания. Старик заметил это и продолжал:
-- Ты опять думаешь, что я брежу? Но не бойся, теперь меня это уже не раздражает, даже не задевает. Достаточно одного доброго слова, чтобы вознаградить за все, а доброе слово мне сказали вон там, видишь, во дворце. Теперь можете болтать, что вам угодно.
Он стал ходить по комнате.
-- Обещал, что придет ко мне и окажет мне протекцию, пусть только я кончу! А я кончу, о, кончу!
-- Хоть бы пришел, -- шепнула дочь.
-- Кончу, -- продолжал Гофф, -- и скажу ему так: "Сударь, -- скажу я, -- я должен вам кое-что сообщить. Мы, как вы видите, очень бедны... -- Говоря это, он поклонился. -- Злые люди хотят отнять у нас этот участок и дом. Я спасал его, пока у меня хватало сил, потому что это же приданое Элюни... Но теперь вы должны мне помочь!"
Он говорил это с трудом, прерывающимся голосом, сильно жестикулируя. Глаза его дико сверкали.
-- "Господа! Я отдаю вам мою машину, спасение человечества, миллионы! Вы же дайте мне за это... так, пустяки... Только не давайте моим сиротам умереть с голоду".
Он обернулся к оробевшей дочери:
-- Может, ты думаешь, что меня не выслушают? А? Ты это думаешь?.. Так ты глупо думаешь! Говорю тебе, что нас золотом засыплют... У нас опять будут дом, огород, коровы... Что? Не веришь?
-- Верю, -- тихим голосом ответила дочь.
-- Дом, сад, коровы... Коровы и ежедневно молоко для тебя и для Элюни... Может, ты не веришь?
-- Верю, -- опять ответила дочь.
-- Дом, сад, покой и уважение от людей... О, покой!..
В это мгновение солнце заглянуло прямо в окно, и потоки света залили убогую комнатку; одновременно с отдаленной костельной башни донесся колокольный звон.
Старик очнулся.
-- Что это?
Похоже было, что этот человек задумался над тяжким сновидением.
Колокольный звон, сперва тихий, то усиливался, то снова ослабевал, уходил, возвращался, словно облетал все усадебки тихого района, и повсюду разносил благословение и покой.