Прево Марсель
Желтое домино

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Le domino jaune.
    Русский перевод 1904 г. (без указания переводчика).


Марсель Прево
Желтое домино

Глава 1

   Как только моя тетка и опекун, заботливо водворившие меня в хорошенькой квартирке на улице Порталис, отправились в обратный путь, меня охватило сильное волнение. Мне стало страшно тоски одиночества, а в голове рождались самые противоположные мысли, слишком смелые, слишком грешные, для моего одинокого положения. Мне только что минуло двадцать лет. Все эти годы я находился под надзором опытных наставников. Я мало помнил своего отца и мать, умерших рано, когда я еще был совсем маленьким; в моей душе жила благодарность к мсье де Тенси, милому старику, с немного узкими, но вполне благородными взглядами. С таким же чувством я относился и к своей симпатичной и миловидной тетушке Одилии за то, что она воспитала меня, как подобает быть воспитанному молодому человеку из хорошего рода и наследнику большого состояния.
   С самого раннего возраста, когда я еще носил длинные локоны на плечах и короткие бархатные штанишки, я уже умел шаркать ножкой и целовать ручки дам. Умел тоже, в случае надобности, до прихода тетки занять разговором заждавшихся гостей. И часто, лежа на подушке, я ночью повторял себе любимую фразу дядюшки Тенси: "Надо всегда быть корректным и никогда смешным".
   Как только мне минуло десять лет, меня отдали в училище, куда поступали дети всей нашей аристократии. Это было дорогое заведение. Там скоро сгладились все мои недостатки от слишком изнеженного домашнего воспитания. У нас были очень продолжительные каникулы, которые я проводил в своей семье и в доме дяди, отставного военного деятеля. У него собиралось всегда избранное общество, и велись интересные и поучительные беседы. Мне никогда там не бывало скучно.
   Бывали там и дамы, жены товарищей дяди. Помню одну прелестную блондинку с глазами цвета увядающих незабудок. Оригинальный был у нее цвет волос: совсем как липовый мед! Была еще другая блондинка, иного оттенка, более золотистая и немного постарше. Затем прехорошенькая кругляшечка с темно-каштановыми волосами, с седой прядью через всю голову. Я бывал счастлив в их обществе!.. Меня безумно волновали их присутствие и сознание их женственных прелестей. Но, я старался владеть собой и ничего не позволял себе. Несмотря на это, часто по ночам, переживая прошедший день, моя совесть упрекала меня в том, что я слишком много времени посвящал мыслям о женщинах. Но потом я молил Бога послать мне в жизни еще таких же милых и интересных женщин, когда я буду старше и сознательнее. У меня было ясное предчувствие, что настанет такой возраст, когда я не буду так сильно мучиться и перестану быть таким щепетильным, как сейчас.
   Так проходило время. Мое учение шло посредственно, особенно блестящих успехов не было. Мне минуло восемнадцать лет, когда я получил свидетельство об окончании училища. Что теперь будет со мной? Неужели меня отправят одного в Париж заканчивать образование? Нет, это казалось, мне невозможным. Обо мне слишком старательно заботились. И вот очень скоро моя судьба решилась. После двухмесячного отдыха в замке де Тенси меня поручили уважаемому наставнику дону Галиппе, ученому, любителю археологических исследований. Три долгих года мы путешествовали с ним по всему свету. Я изучил языки -- итальянский, немецкий, английский -- и кроме того, юриспруденцию. В эти три года я узнал гораздо больше, чем во все годы учения в своем аристократическом училище. Сколько я видел городов, интересных и живописных пейзажей, сколько людей, новых, совсем незнакомых. Больше всего я встречал англичан. Как все это было интересно! Забавно!.. Когда мне особенно нравилось какое-нибудь место или город, давал себе слово снова вернуться сюда, но одному, без наставника, и не потому, чтобы я не любил его общества -- напротив, я чувствовал себя с ним хорошо и свободно -- да только наши вкусы часто расходились. Его тянуло к мертвым наукам, к прошлому, пережитому, а мне хотелось жизни, всего изящного и красивого.
   Дон Галиппе не поощрял моих вкусов и находил, что все новое, современное ведет к погибели. Каждый вечер мой уважаемый наставник воскрешал в своей памяти все, что он видел, и заставлял меня записывать мои впечатления о всем виденном. Но, когда он уходил к себе, и я оставался один, я садился за стол и писал совсем иное. Воображаю, как удивился бы и возмутился бы мой бедный дон Галиппе, если бы мог прочесть написанные мною строки: описание хорошенького розового личика встреченной блондинки или изящной фигурки сидевшей напротив меня за табльдотом красавицы, не спускавшей с меня взоров беспокойных, выразительных глаз. Или еще, воспоминания о новобрачной парочке в купе вагона, совершенно забывшей о нашем присутствии, и о моих мечтах о возможности быть на месте мужа... Ах, сколько ярких, чувственных наслаждений рисовались юному пылкому воображению, тогда как мой милый наставник мирно и звонко похрапывал в соседней комнате.
   Пока я заканчивал свое путешествие по Италии, мадам де Тенси приехала в Париж и сама занялась устройством моего будущего жилища. Было решено, что я поселюсь в Париже и стану готовиться к экзаменам на дипломата, посещая ради практики министерство иностранных дел.
   Мадам де Тенси обладала большим вкусом и очень любила комфорт; поэтому я был заранее гарантирован тем, что у меня будет и изящное, и удобное гнездышко.
   И действительно оно превзошло все мои ожидания. Место было тоже очень удачно выбрано, так как из моих трех комнат раскрывался вид на очень живописную местность Парижа.
   Однако, я провел первые дни своей самостоятельной и свободной жизни крайне меланхолично. Я с самого детства привык к тому, что при мне всегда находилось лицо, интересующееся мной и заботящееся обо мне. Теперь же я был совершенно одинок и вполне предоставлен самому себе. Правда, при мне был старый слуга, выбранный самой мадам де Тенси, но ведь это был только слуга: исполнительный и старательный человек, но вполне чуждый моим интересам и запросам, человек, с которым я не мог ни побеседовать, ни отвести душу...
   Вскоре я убедился в том, что мне положительно, мучительно не хватает моего наставника. Я скучал по нему и ощущал его отсутствие, как должно быть, ощущают отсутствие раздражительной и надоедливой любовницы, с которой только что разошлись после долгих лет сожительства. С одной стороны, как будто и радуешься, что, наконец, избавился, а с другой -- чувствуешь мучительную пустоту и грусть...
   В этот период времени я, к своему великому удивлению, обрел в себе незаподозренные даже мной самим запасы сыновней нежности и к мадам де Теней, и к моему наставнику, и даже к моему опекуну. Я каждому из них написал по длинному письму и думаю, что они могли остаться довольны, потому что, помимо моей искренней привязанности к ним, они могли еще убедиться и в том, что я веду безукоризненный образ жизни: усердно занимаюсь, хожу в министерство, в свободные часы брожу по парижским музеям, а потом возвращаюсь к себе и снова сажусь заниматься.
   Мадам де Тенси даже сочла своим долгом написать мне письмо, в котором дружески посоветовала не слишком утруждать свои мозги, а время от времени давать себе отдых и легкое развлечение. Она дала мне адреса нескольких знакомых домов и попросила меня бывать у ее друзей, уверяя, что я там не соскучусь, так как в каждом из них есть молодые люди моего возраста или барышни. Я поблагодарил ее за внимание и заботу обо мне, но решил воздержаться от этих посещений.
   Жизнь страстно влекла меня к себе, а вместе с тем и пугала.
   Я был далеко не глуп и потому прекрасно понимал, что еще совершенно не знаю жизни. Хотя я был уверен в своем воспитании и прекрасно знал, что ни при каких обстоятельствах не растеряюсь и в любом обществе всегда сумею держать себя уверенно и с достоинством, как подобает светскому молодому человеку, но... это не удовлетворяло меня. Я входил в жизнь со сладостно-жутким трепетом новобрачной; у меня было совершенно нетронутое детское сердце, при воображении пансионерки, жадно рвущейся к романтическому неизвестному и жаждущей приключений. И я это сознавал!
   Приключение!.. Приключение, которое кинет меня в объятия женщины, но не одной из тех, которые отдаются за деньги, а искренне увлекающейся мной, страстно и поэтично любящей меня. И я представлял себе, как она оживит и преобразит своим присутствием мой одинокий хорошенький уголок. Я представлял себе ее неизвестный мне, но гармоничный голос, ее смех, несущийся по моим комнаткам, легкий шелест ее одежд, опьяняющий запах ее молодого, гибкого тела.
   Но, я хотел, чтобы это "приключение" было неожиданно, смело и упоительно-безумно, чуждо банальности обычных представлений и обычной лжи адюльтеров, Я хотел, чтобы "она" была женщиной из общества, но не того общества, в котором вращаются мадам де Тенси, мой наставник и опекун, чтобы "она" не могла сказать при моем первом робком поцелуе: "О, мсье Филипп д'Алонд, так ли вас воспитывали?" Ну, одним словом, я мечтал об одном из тех приключений, которые мне представлялись во время моих научных поездок, но реализации которых вечно мешали бдительность и строгость моего наставника.
   Я подходил к зеркалу, разглядывал себя и думал: "Неужели же не найдется красивой, умной и доброй молодой женщины, которой придутся по вкусу эти большие карие глаза, эти густые каштановые, волнистые волосы, эти правильные черты лица и прелестные, ровные зубы?.. Ведь я -- красивый малый, черт побери! Я молод, полон сил и жажду любви! Чего же еще? Приди же, желанная, страстно любимая, приди! Я жду тебя!"
   О, как я ждал ее, эту неведомую женщину, мечту моих юношеских пылких грез! Как страстно я призывал ее, с какой готовностью предлагал ей свое нетронутое юное сердце, простирая к ней свои трепещущие целомудренные объятия!

Глава 2

   Вице-директором того департамента министерства иностранных дел, к которому я был прикомандирован, был некий Лорио, известный у служащих под названием: "мое положение", так как он имел обыкновение чуть не ежеминутно употреблять эти слова. Он крайне любезно встретил меня: он очень любил людей "хорошего общества" и очень ценил родовитость и древность рода.
   Однажды, в середине масленичной недели, когда я зашел наведаться в министерство, Лорио вызвал меня в свой кабинет.
   -- Мсье д'Алонд, -- сказал мне этот маленький человечек, донельзя комичный своей напыщенностью, -- часто ли вы бываете в обществе? Теперь карнавал, самое время для удовольствий...
   Я ответил, что с самого своего приезда в Париж со дня на день откладываю визиты, и какие бы то ни было знакомства и развлечения.
   -- Ага, вот оно что! -- ответил он, -- вот почему я нигде не встречаю вас! Я-то много бываю в обществе... в высшем обществе, -- подчеркнул он, -- но в настоящее время до Пасхи лишен возможности выезжать: у меня траур -- умер один родственник, -- пояснил он. -- Не хотите ли поехать завтра вместо меня на один маскарад? О, очень фешенебельный маскарад! -- быстро добавил он. -- Его устраивает одна из представительниц итальянской аристократии, маркиза де Талиасерпи... Это -- благотворительный маскарад... Я конечно должен был взять билет... мое положение, вы понимаете, принудило меня... но, так как я в трауре...
   С этими словами он протянул мне входной билет.
   Мне крайне не хотелось, но я счел неудобным отказать старшему, хотя мне -- повторяю -- это было крайне неприятно: ведь я знал, что эти билеты платные и, значит, принимая таковой от Лорио, я невольно обязывался ему. Но пришлось принять.
   -- Вот и прекрасно! -- сказал Лорио. -- Вы развлечетесь и, может быть, сделаете какие-нибудь интересные знакомства. Очень рад возможности доставить вам удовольствие. А вместе с тем, вы будете прекрасным представителем нашего министерства. Зайдите в следующую среду; мне будет интересно выслушать ваши впечатления.
   Я поблагодарил своего начальника, но дал ему понять, что принимаю это как служебную миссию, от которой не имею права отказаться.
   Я знал понаслышке о том, что это за маскарад, который казался Лорио таким "фешенебельным". Маркиза де Талиасерпи действительно принадлежала к сливкам итальянской аристократии, но она так много жертвовала на благотворительные дела, что ей не хватало своих средств, и потому она ежегодно устраивала в своем роскошном особняке на улице Бальзака благотворительный вечер, а сбор с него употребляла на такие дела, на которые не хватало ее личных средств. На эти вечера съезжались и настоящий "свет", и элегантный "полусвет" высшей марки. Светских дам интересовала возможность встретиться и видеть вблизи шикарных кокоток, а последние радовались возможности потолкаться в обществе светских женщин. Таким образом, и те, и другие были вполне удовлетворены.
   Я знал это, но был преисполнен таким отвращением к профессионалкам любви, что уже заранее чувствовал отвращение к предстоящему балу.
   Поэтому, когда настало время, я без особой горячности сделал свой туалет и отправился на улицу Бальзака с твердым намерением пройтись по залам, сделать поверхностный, беглый осмотр, дабы иметь возможность "отрапортовать" своему начальству, и тотчас же вернуться восвояси.
   Однако же, вручая с кислым видом лакею свои пальто и палку, я невольно почувствовал некоторое волнение. Был приблизительно час ночи. В высоких, красивых сенях, уставленных чудными растениями, уже толпилась масса людей. Мужчины в своих черных фраках и смокингах не представляли для меня ничего неожиданного, но зато женщины явились для меня совершенно необычными, и, скажу, упоительным зрелищем. Бальные платья, драгоценности, красивые прически, живые цветы и таинственные, манящие маски, прикрывающие пол-лица, ослепительное сверкание глаз сквозь разрезы маски, сверкание декольтированных плеч, обнаженных рук, опьяняющий запах тонких духов -- все это поразило меня, кинулось; мне в голову, как крепкое вино.
   Ах, что за дивное зрелище! Все эти тонкие, стройные, изящные красавицы, ловким пластичным движением плеч сбрасывающие с себя элегантные манто, отделанные драгоценными мехами горностая, шиншиллы, соболя!.. А подчас появление из-под такого манто стройной фигурки в платье "директорши", с разрезом до пояса, дающим возможность полюбоваться стройной ножкой во всю ее длину!..
   Конечно, я чувствовал презрение к женщинам, способным показываться в таком откровенном наряде. Я не мог бы ни заинтересоваться, ни полюбить ни одну из них, но, тем не менее, они опьяняли меня, чаровали глаз, невольно дурманили голову.
   Я вошел вслед за этой душистой, сверкающей толпой. Начиная с первого же зала, все оказались в такой толчее, что приходилось двигаться с руками, плотно прижатыми по бокам. Но это никого не огорчало и не обескураживало. Напротив, эта теснота всех смешила и развлекала. То и дело слышались веселые шутки и легкий смех.
   Предо мной стеной стояла спина, выпиравшая из низко вырезанного корсажа. Она была чересчур широка, чересчур жирна, чересчур красна, и ей видимо было чересчур жарко. Вид этой докучной спины привел меня в некоторое раздражение, и я недовольно перевел взор в сторону. Там, в стороне от общего людского потока, стояла, прислонившись к колонне, женская фигура в желтом домино и черной бархатной полумаске, обшитой черным кружевом. Сквозь миндалевидные разрезы виднелись черные бархатистые глаза, чернее самой маски, и их взоры тревожно и настойчиво перебегали по проходящим, словно разыскивая кого-то в толпе. И вдруг взор этих глаз остановился на мне и так и замер, словно прикованный к моему лицу.
   "Кто это? -- подумал я, -- знаю ли я ее?.. Может быть, это -- одна из обитательниц нашего городка, знакомая мадам де Тенси, приехавшая на время в Париж повеселиться?"
   Между тем черные глаза неотступно смотрели на меня.
   Я был крайне изумлен и, не доверяя себе, огляделся по сторонам, думая найти того, кому предназначался этот пристальный взгляд. Но никто из окружающих не отзывался на него: ясно, что он относился именно ко мне, а не к кому-нибудь другому.
   Мне вдруг стало крайне неприятно при мысли, что эта красивая, изящная женщина в желтом домино видит меня в таком глупом и смешном положении: сплющенным между толстым животом какого-то плешивого старца и жирной спиной перезрелой кокетки.
   Как это было глупо с моей стороны! Чего ради, я залез в эту толпу!.. Я было постарался выбраться вон, но не тут-то было: толпа властно увлекла меня за собой. Я уже потерял из вида свое желтое домино, и мы целой волной ворвались в танцевальный зал.
   Там было намного просторнее; середина зала была занята танцующими. Я отошел к одной из колонн и в изнеможении прислонился к ней спиной.
   С хор лилась упоительная музыка цыганского оркестра, пары кружились в вальсе.
   Я с первого же взгляда убедился в том, что обществе далеко не аристократическое, а довольно-таки подозрительное. По крайней мере, танцующие выказывали большую свободу обращения и полное равнодушие к законам благоприличия: кавалеры очень тесно прижимали к себе своих дам, а последние умышленно выставляли свои излишне декольтированные торсы и не стесняясь падали на руки своих кавалеров.
   Какая-то вертлявая "пьеретта" подбежала ко мне и, вызывающе глядя на меня, сунула мне под нос свою замаскированную мордашку и далеко незамаскированное декольте.
   -- Ну, что же ты здесь стоишь, как столб? -- весело кинула она мне. -- Можно подумать, что ты -- кариатида и приглашен поддерживать своей спиной стены! Какой же ты глупенький, как я погляжу! С твоей смазливой рожицей здесь можно княгиню или графиню подцепить. Говорят, что ими здесь полным-полнешенько!..
   Но я был так ненаходчив и безжизненен, что моя бедная "пьеретта" очень быстро отскочила от меня и помчалась в другую сторону.
   Вскоре ко мне подошла парочка в домино -- господин и дама. Они измененными голосами осведомились у меня о здоровье мадам де Тенси и сказали смеясь, что непременно напишут моему наставнику, чтобы уведомить его о том, какие подозрительные места посещает его воспитанник.
   Эта невинная интрига показалась мне вовсе неинтересной, и я уже тоскливо оглядывался по сторонам, как вдруг мой взгляд снова встретился с настойчиво устремленным на меня взглядом чудных глаз желтого домино. Я даже вздрогнул от неожиданности.
   Она снова была одна. К ней подходили элегантные мужчины, старались заговорить, обратить на себя внимание, но она не отзывалась и, стоя как раз напротив меня, не отрывала от меня взгляда.
   Мне страстно хотелось подойти к ней, услышать звук ее голоса, снять с нее маску и увидеть сразу все ее лицо, но вместе с тем... вместе с тем меня сковал какой-то необъяснимый страх! Я не решался шелохнуться.
   Наконец я превозмог себя и, не отдавая себе отчета в своем поступке, не отвечая интриговавшей меня парочке, круто повернулся к ней спиной и кинулся в сторону. Но в дверях меня чуть не сбила с ног пробегавшая группа вакханок. Я был вынужден остановиться и почти в то же мгновение почувствовал на своей руке прикосновение маленькой женской руки, затянутой в желтую перчатку, а мягкий голосок тихо шепнул: "Пойдемте... я проведу вас". Я даже не повернул головы: я знал, я чувствовал... Да, это была она!
   Когда группа вакханок пронеслась, она продела свою руку под мою и быстро, уверенно повлекла меня за собой через две гостиные в бледно-голубой будуар, освещенный двумя лампами, под голубыми абажурами. Комната оказалась совершенно пустой и отделенной от соседних спущенными тяжелыми, мягкими голубыми портьерами.
   Незнакомка легко опустилась на диван и жестом предложила мне сесть на соседний стул.
   -- Вы крайне несообразительны, -- сказала она, -- и с вами волей-неволей приходится прибегать к крутым мерам.
   -- Но... я не смел поверить... Позвольте мне взглянуть на вас!..
   Она тотчас же нагнулась ко мне, и я снова -- на этот раз вблизи -- увидел эти дивные глаза, словно черные шлифованные драгоценные камни, увидел под кружевом маски кругленький золотисто-смуглый подбородок и маленький яркий рот с блестящими белыми мелкими зубами. Этот маленький яркий рот так и манил к себе жаждой поцелуя, а эти мелкие белые зубки... Ах, как хотелось вдруг ощутить на себе их острое прикосновение!..
   Я думал: "Вот она, опасность! Предо мной вечный соблазн, облаченный в желтое домино. Ах, если бы здесь был со мной дон Галиппе: я уверен, что он тотчас же увез бы меня отсюда, потому что эта женщина кажется такой красивой, а когда снимет свою маску, то я уверен, что она окажется еще лучше... Собственно говоря, я должен был бы вежливо откланяться и вернуться восвояси. Лорио не может требовать от меня чересчур интимных "развлечений" на балу маркизы де Талиасерпи".
   По всей вероятности все эти размышления отразились на моем лице некоторой озабоченностью, так как, внимательно взглянув на меня, моя незнакомка сказала:
   -- Нравлюсь ли я вам? Мне кажется, что не особенно.
   Я сразу вспомнил один из уроков вежливости, которыми меня награждали с тех самых пор, когда я еще ходил в коротких штанишках, носочках и в больших матросских воротниках. Поэтому я поспешил ответить:
   -- О, поверьте, я с первого взгляда за вами смотрю и думаю только о вас одной.
   -- Вы знакомы с маркизой де Талиасерпи? -- немного подумав, спросила молодая женщина.
   -- Я лично с нею не знаком, но мои родные, живущие теперь в провинции, были хорошо знакомы с нею, пока жили в Париже.
   -- Да, -- сказала незнакомка, продолжая пристально смотреть на меня, -- по всему видно, что вы из хорошего общества. Вы много разъезжаете?
   -- Нет, я все последние годы путешествовал за границей и только что основался в Париже.
   -- А!.. -- и, словно машинальным жестом, она раскинула свое желтое домино по дивану.
   Это движение открыло ее нервную маленькую ножку в черной лакированной туфельке и желтом шелковом чулке.
   Думаю, что она сделала это предумышленно. Так или не так, но если бы я мог повиноваться первому влечению своего сердца, то я кинулся бы на колени и осыпал бы страстными поцелуями эту крохотную манящую ножку. Но я воздержался. Кидаться на колени!.. Подобное положение показалось мне верхом некорректности. И я -- словно заклинание против демонических сил -- мысленно повторил про себя девиз моего дядюшки де Тенси: "Всегда корректным, никогда смешным!"
   Мое молчание, по-видимому, раздражало незнакомку, так как она нетерпеливо спросила:
   -- Вам здесь весело?
   Я смутно почувствовал, что она сейчас предложит мне уехать отсюда... уехать с ней... И от одного этого предположения у меня стеснилось в груди.
   -- С некоторых пор мне здесь очень приятно, -- церемонно ответил я.
   -- Господи, до чего вы изысканно вежливы! -- сухо отозвалась она и нетерпеливым движением поставила стоймя свою ножку в лакированной туфельке, наполовину утонувшей в пушистом ковре.
   О, как была соблазнительна эта дивная ножка! Как она походила на редкий экзотический цветок!
   Но незнакомка тотчас же встала и промолвила:
   -- Уедемте! Хотите?
   Я заметил, что ее голос слегка дрогнул, произнося эти слова, и она тревожно покосилась на спущенную портьеру, точно нас могли подслушать.
   -- Охотно! -- ответил я.
   Предложив ей руку, я собирался провести ее теми же залами, которыми мы пришли сюда, но она быстро остановила меня:
   -- Нет, не отсюда!
   Затем она приподняла одну из драпировок и ввела меня в большую, красивую спальню; пройдя через нее и еще через целый ряд безлюдных комнат, мы очутились в том же самом вестибюле, через который я вошел в зал.
   -- Будьте любезны вытребовать мои вещи, -- сказала она и при этом протянула мне номерок.
   Я тотчас же направился к группе служителей и получил красивое, изящное и строгое черное шелковое сорти де баль.
   Я помог своей даме одеться и, взяв ее под руку, пошел к выходу, где меня уже ожидал экипаж, взятый мною из нашего клуба.
   -- Куда мы поедем? -- осведомилась молодая женщина.
   Это "мы" положительно смутило меня. Значит, это было уже окончательно решено? "Мы" должны были куда-то ехать!.. Но я постарался овладеть собою и твердо ответил:
   -- Куда прикажете.
   Незнакомка помолчала, потом дрожащим голосом промолвила:
   -- Велите ехать в какой-нибудь ресторан...
   Супруги де Тенси и мой милый наставник, дон Галиппе, все трое очень любили хорошо покушать, поэтому мне нередко приходилось с ними посещать лучшие парижские рестораны. При этом дон Галиппе оказывал предпочтение "Вуазену", тогда как супруги де Тенси больше любили "Жозефа". Но мне как-то претило смешивать образ моего набожного наставника с этим романтическим приключением, и потому я велел ехать к "Жозефу".
   Когда закрытый экипаж быстро понес нас к назначенному месту и мы остались в нем вдвоем, тесно прижавшись друг к другу, я внезапно утратил все свое самообладание и хладнокровие. Темнота, близость молодого женского тела и его головокружительный аромат -- думаю, что и не в мои юные годы мужчина способен потерять голову.
   Да, мы быстро катили по плохо освещенной улице, и мне казалось, что что-то ломается во мне, точно что-то навеки тонет в глубокой реке. Полагаю, что я просто-напросто присутствовал при гибели своих привитых принципов, своей целомудренности и долгого воздержания. Короче говоря, рушилась вся моя юношеская добродетель.
   Я покорно распрощался со всем этим долголетним багажом. Ведь я, собственно говоря, всегда предчувствовал, что придет момент, когда мне придется расстаться с ним.
   И в это мгновение я твердо и сознательно хотел довести это приключение до полного конца. Желая закрепить это решение, я взял руку своей соседки и поднес ее к губам. Я сделал это очень мягко, без тени грубости и -- насколько могу судить -- довольно изящно.
   Она не протестовала.
   Тогда я провел рукой выше, по перчатке, дотронулся до обнаженного места руки и припал к нему губами.
   От этой первой женской обнаженной руки, к которой мне довелось припасть дрожащими губами, дивно пахло чем-то свежим, сочным, душистым и несколько острым. Так пахнут крупные, сочные стебли трав, если их надломить.
   Я вложил в этот поцелуй все свое обожание, всю свою долго сдерживаемую страсть, которую во мне возбуждали грезы о всей прелести женской красоты.
   Незнакомка добрую минуту предоставляла свою руку моему поцелую, но потом разом отдернула ее. Это было сделано так неожиданно и так резко, что я совсем растерялся и не знал, чему это приписать: тому ли, что этот поцелуй не понравился ей, или же наоборот, что он ей слишком понравился?
   Очутившись в отдельном кабинете ресторана, я оценил любовь своих родственников к утонченной еде и от души поблагодарил их за то, что они брали меня с собой. Я впервые очутился в ресторане с молодой, красивой и волнующей меня женщиной. Это был мой первый "любовный" ужин, и я не ударил лицом в грязь, а благодаря предыдущим ужинам и завтракам со своими родными сумел очень быстро и очень удачно составить меню легкого и изысканного ужина и очень свободно отдал свои распоряжения явившемуся за заказом метрдотелю.
   Когда он вышел, я быстро обернулся к незнакомке. Она сбросила свое желтое домино, но осталась в маске. На ней было черное бархатное платье; она оказалась жгучей брюнеткой. Ее густые волосы были убраны в красивую прическу, и вьющиеся пряди спускались на лоб и почти совершенно закрывали его собой. Мне очень понравилась ее фигура, хотя, судя по ней, я не подумал бы, что она француженка: она была очень тонка, с тонкой талией и тонкими у талии боками. От нее веяло молодостью, грацией, здоровьем и силой.
   Заметив мое откровенное восхищение, она улыбнулась своей красивой улыбкой.
   -- Я сниму это, -- сказала она, притрагиваясь к маске, -- но вы должны дать мне слово, что, если вам случится когда-нибудь встретиться со мной, то вы ничем не выразите, что мы уже встречались, не станете преследовать меня и добиваться новой встречи. А еще вы должны обещать мне, что никому и никогда не расскажете о нашей сегодняшней встрече.
   Я, понятно, обещал.
   -- Я, конечно, не скажу вам, ни кто я, ни что, но вы должны назвать мне себя.
   -- Вы хотите знать мое имя? Извольте: меня зовут Филипп д'Алонд.
   -- Ага, ну, вот и прекрасно, все формальности соблюдены, -- шутливо промолвила она. -- А теперь, мсье Филипп д'Алонд, потрудитесь на минутку отвернуться к двери, я сейчас сниму маску, а после этой штуки всегда прическа оказывается в некотором беспорядке... Мне же хочется предстать пред вами в полном великолепии! -- со смехом закончила она.
   Я в тон ей послушно поднялся с места, подошел к дверям и стал внимательно разглядывать кнопку электрического звонка, как будто это было какой-то драгоценностью.
   Мне казалось, что мое сердце перестает биться. Я испытывал чувство, аналогичное испытанному мною на одном из экзаменов на бакалавра, когда мне предложили вопрос, на который я не мог ответить.
   -- Ну-с, теперь можно! -- раздался за мной несколько смущенный голос.
   Я быстро обернулся и застыл в восхищении: я увидел тонкий белый стебель изящной шейки, редкий, экзотический цветок дивного личика: матово-смуглое, кругленькое, с дивными черными бархатистыми глазами под тонкими, изогнутыми бровями, красивый носик с легкой горбинкой и нервными, подвижными ноздрями и дивный, яркий ротик, который я видел уже раньше, с мелкими, острыми зубками.
   Незнакомка снова рассмеялась моему восхищению, и тотчас же на ее кругленьких щечках заиграли дивные ямочки, придавшие ей детски-шаловливый и лукавый вид, удивительно молодивший ее. Когда она улыбалась, то казалось, что ей не больше пятнадцати лет.
   Ни мои милые опекуны, ни отцы иезуиты, ни мой почтенный наставник, дон Галиппе, никто из них не объяснил мне, как должен держать себя молодой человек, очутившийся с глазу на глаз с молоденькой и красивой женщиной, привезенной им с маскарада в отдельный кабинет ресторана.
   Вот что я сделал: я тихо обошел разделявший нас стол и без банальных фраз молча взял золотисто-смуглую руку, лежавшую на столе, и поднес ее к губам.
   Мое сердце усиленно колотилось, и какой-то внутренний голос шептал: "Ты уже пленен ею... Ты уже обожаешь ее!"
   Я снова осмелился прикоснуться губами к ямочкам около локтя, с упоением вдыхал аромат черных вьющихся волос незнакомки. Она позволяла все это, хотя мне кажется, что ею больше руководило любопытство, чем разделенное чувство. Но, когда я хотел прикоснуться губами к ее щеке, она резко отстранила меня.
   -- Довольно!.. Будьте благоразумны!.. Садитесь!.. Вот туда, против меня.
   Я беспрекословно повиновался. Тут кстати вошел лакей, неся закуски и вино.
   Моей даме пришелся по вкусу заказанный мною ужин.
   -- Ого! -- сказала она, -- вы, хотя и из молодых, да ранний! У вас есть вкус и умение хорошо покушать. Я никогда не подумала бы, что вы так опытны.
   -- Ну, в двадцать пять лет! -- небрежно уронил я, но тотчас же вспыхнул от своей лжи.
   -- Как вы еще молоды! -- промолвила незнакомка, -- я старше вас на целый год! Я уверена, -- продолжала она, подрезая устрицу, -- что вы частенько заглядывали сюда с дамами.
   О, как возмутилась бы моя целомудренная, моя милая мадам де Тенси, если бы увидела фатоватую улыбку, с которой я слабо старался опровергнуть это предположение!
   Мы отдали честь поданному ужину, так как оба были в том счастливом возрасте, когда все волнения заканчиваются усиленным аппетитом и крепким, здоровым сном.
   Когда подали раннюю землянику, зябко кутавшуюся в своих ватных гнездышках, я решился встать со своего места и пересесть к Мадлен (так назвала себя моя чудная незнакомка). Я взял ее руку, чуть-чуть обнял ее гибкий стан, коснулся губами ее душистых волос.
   Она позволила все это, все с тем же странным видом, как будто она все время была начеку, как будто все время мысленно спрашивала себя: "А ну, до чего он дойдет?.. Что он себе еще позволит?.. И до каких границ я сама буду терпеть эти вольности?"
   Но молодость, шампанское, близость красивой женщины -- все это ударило мне в голову, туманило мой мозг... Я терял всякое самообладание и дошел до того, что уронил голову на полуобнаженную грудь Мадлен и, задыхаясь от налетевшего на меня порыва страсти, шептал:
   -- Полюбите меня!.. Умоляю вас... полюбите!
   Вероятно, в интонации моих слов было много непосредственности чувства и молодости, много заразительности, так как я почувствовал, как Мадлен дрогнула под моим поцелуем. Но она тотчас же овладела собой и, отстранившись от меня, укоризненно промолвила:
   -- Успокойтесь!..
   -- Придите, придите! -- страстно и настойчиво умолял я ее.
   -- Прийти? -- удивленно переспросила она. -- Но куда же?
   -- Куда хотите... Ко мне?..
   -- За кого же вы меня принимаете?
   Это было сказано так высокомерно, так надменно, от этого холодного и сухого тона так ярко веяло светской женщиной, или -- вернее сказать -- "порядочной женщиной", что я совсем растерялся. Я твердо уверен в том, что, если бы мадам де Тенси случилось когда-нибудь выслушать подобную просьбу из мужских уст, она не могла бы ответить иначе.
   -- Простите! -- растерянно прошептал я, -- но ведь вы не можете запретить мне любить вас!
   -- "Любить"! -- скептически повторила Мадлен, слегка пожимая плечами. -- Уже! Разве можно полюбить так внезапно?.. Полно!.. И знаете, что я вам скажу? Нам лучше впредь не встречаться.
   -- Я хочу встретиться с вами!
   -- Зачем?
   -- Я хочу видеть вас!
   Мадлен на мгновение задумалась. Пленительные ямочки исчезли с ее кругленького личика, а в широко раскрытых глазах застыло такое выражение, которое бывает у ученика, вставшего в тупик пред неразрешимой арифметической задачей.
   -- Вы непременно хотите видеть меня? Хорошо, пусть будет по-вашему, -- вдруг промолвила она с таким видом, как будто ей не дешево стоило это решение. -- Обещаю вам, что вы еще увидите меня, но... -- многозначительно подчеркнула она, -- предупреждаю вас, что я несвободна, что эта встреча может быть опасной и... по всей вероятности и будет таковой.
   Тут она умолкла, вопросительно глядя на меня.
   -- Я хочу встретить вас, -- упрямо повторил я. -- Я хочу любить вас!
   -- Пусть так! -- повторила Мадлен. -- Это решено. А теперь позвоните-ка и велите нанять фиакр... Не провожайте меня! Я сойду и уеду одна, а завтра... в крайнем же случае послезавтра я напишу вам, где и когда мы увидимся.
   -- О, благодарю, благодарю вас!
   Мадлен улыбнулась, и снова дивные ямочки заиграли на ее чудном личике. Тогда она, шаловливо изогнувшись, подставила мне свою гибкую смуглую шейку, и я снова припал к ней, упиваясь дивным ароматом этого молодого стройного тела, ее вьющихся темных волос.
   Сначала на ее лице отразилось только любопытство, смешанное с легкой иронией, но потом, словно охваченная моей страстью, она пылко обвила мою голову дрожащими ручками и крепко поцеловала меня в лоб.
   -- До свидания! -- промолвила она.

Глава 3

   Для меня наступили дни беспокойства, ожидания и страстного томления.
   Я побывал в министерстве и в нескольких словах отдал отчет Лорио о благотворительном вечере маркизы де Талиасерпи, но после этого уже воздержался от дальнейших посещений министерства.
   Однако, я так нервничал, что не находил себе места. Я загонял свою верховую лошадь, заставлял ее брать высочайшие барьеры, перебил на стрельбище массу голубей, сделал четыре визита, которые лежали на моей душе с первого дня моего водворения в Париж, и обегал чуть ли не все улицы и бульвары Парижа с видом триумфатора: еще бы, ведь Мадлен обещала, что мы увидимся! Был ли во всей вселенной человек счастливее меня? Мадлен избрала меня... меня! По пути я кидал на других женщин взгляды сострадания: как все они -- даже самые красивые, молодые и элегантные -- были ничтожны, незначительны в сравнении с Мадлен, как они были жалки!
   Вероятно, я представлял собой довольно смешную фигуру, со своим победоносно-презрительным видом, потому что не было ни одной женщины, которая не обратила бы на меня внимание.
   Должен сознаться, я безумно надоедал своему швейцару, чуть ли не поминутно осведомляясь у него: "нет ли мне письма?" Да и своему старому слуге, Клементу, я вероятно не меньше надоедал тем же вопросом...
   А письмо все не шло, и меня уже начали мучить сомнения.
   "Что такое?.. -- думал я, -- почему же она молчит? Может быть, она раздумала?., не хочет?.. Она предупредила меня, что несвободна; может быть, она не решается, ей грозит опасность?.. И что значит: "Я несвободна"? По всей вероятности она замужем, и, должно быть, крайне неудачно. Ее муж, вероятно, форменный дурак, сущее животное, раз он не ценит счастье обладания такой редкой, такой пленительной женщиной и решается отпускать ее одну, без себя в такие сомнительные места, как этот бал-маскарад маркизы де Талиасерпи?.. Какой здравомыслящий муж разрешил бы своей жене подобную выходку? И какая жена, -- мысленно прибавлял я, -- решилась бы на такую эскападу без ведома своего мужа?"
   Но, тем не менее, мысль, что моя прекрасная незнакомка замужняя, крайне смущала меня.
   "Ах, -- думал я, -- если бы она оказалась протестанткой или еврейкой".
   Мне было бы много приятнее и легче для совести нарушить брачный союз приверженцев другой религии, чем своих же католиков.
   Кончилось тем, что я постарался усыпить свою совесть уверениями, что моя красавица вовсе не замужем. Она сказала: "Я не свободна". Но она вовсе не говорила: "Я замужем". А ведь это не одно и то же. Может быть, она хотела сказать своей фразой, что у нее семья: мать, отец, братья...
   Эта мысль успокоила меня и привела мою совесть в соглашение с моими желаниями. Но наряду с этим я страстно хотел, -- уж если моя очаровательная Мадлен замужем, чтобы она, по крайней мере, как можно дольше не заводила со мной речи о своем супруге.
   Но и второй день был уже на исходе, а я все еще не получал желанного письма. Меня охватила мука сомнения.
   "Что же это, -- думал я, -- она, точно, посмеялась надо мной?"
   И это странное подозрение мучило и несказанно томило меня.
   Однако вечером я испытал минуту обманчивой надежды: ко мне вошел мой старый слуга, Клемент, неся на подносе два письма. Я даже подскочил от радости, но -- увы! -- она была преждевременна: одно из писем было от домохозяина, справляющегося, доволен ли я произведенным в моей квартире ремонтом, а другое было от моего старого опекуна. Он написал следующее:
   "Дорогой Филипп! Я с радостью узнал о том, как Вы удачно сдаете свои экзамены. Молю Бога, чтобы Вы сохранили любовь к учению и чтобы Вы как можно лучше подготовились к служению науке с помощью труда.
   Что касается меня, то я продолжаю трудиться над своей "Историей религиозного движения в Малой Азии". Этот труд даст мне много наслаждений, но к несчастью мне не хватает многих данных, образуются обидные пробелы. Вот и теперь, дитя мое, приходится прибегнуть к Вашей помощи. Надеюсь, Вы не откажетесь помочь своему старому учителю в его научных изысканиях.
   Вот в чем дело: в последнюю свою поездку в Париж, когда я Вас провожал и устраивал, я видел в Лувре очень интересную новинку: только что привезенную деревянную статуэтку, изображающую молодую женщину в прозрачной тунике. Это изображение Туйи, настоятельницы монастыря монахинь-затворниц в Персии. Я сделал беглый набросок с этой статуэтки, но теперь, когда я приступил к подробному описанию, то вижу, что моего рисунка недостаточно. Поэтому, друг мой, сходите сегодня в Лувр (простите мою настойчивость, но я с нетерпением ожидаю интересующих меня сведений) и посмотрите внимательнее на это изображение: у него не хватает одной груди и большого пальца на одной ноге. Это-то я твердо запомнил, но вот которой груди и большого пальца с какой ноги?.. Левой, правой?.. Вот в чем вопрос, и очень важный для меня вопрос! Поэтому, дорогой мой, жду от Вас немедленного ответа. До свидания, дорогой мой! Дружески лобзаю Вас, брат мой во Христе, шлю Вам свое благословение и пожелание здоровья и всего лучшего.

Дон Галиппе"

   Это письмо по своему характеру ничем не отличалось от многих писем, полученных мною от моего наставника и опекуна, однако оно сильно взволновало меня, так как подчеркнуло громадную внутреннюю перемену, происшедшую со мной в короткий период между моим переселением на улицу Порталис, маскарадом и ужином, и теперешним моим состоянием.
   И мне показалось пустым, ничтожным и бессмысленным интересоваться тем, какой груди и с какой ноги не хватает большого пальца на изображении настоятельницы Туйи... Да и вся археология, которой я раньше так увлекался, показалась мне вдруг мертвечиной, не заслуживающей внимания!..
   Я мысленно пробежал жизнь дона Галиппе и содрогнулся, подумав, что он всю свою жизнь и весь свой интерес посвятил деятельному изучению изображений различных настоятельниц и отшельников, умерших за тысячу лет до настоящего времени. Я содрогнулся и от души пожалел его за то, что он лицезрел только лишь каменных, деревянных и медных женщин и никогда, никогда в жизни не упивался неподражаемой прелестью живого женского тела. Я с сожалением подумал о том, что мой бедный дон Галиппе ждет теперь известия об изъянах своей деревянной Туйи с таким же страстным нетерпением, с каким я дожидаюсь сейчас свидания с молодой, красивой живой женщиной, у которой все на своем месте. И, мысленно сравнивая себя со своим наставником, я сознал, что вырос на целых три головы. Мне показалось, что я -- взрослый человек, тогда как он -- сущий ребенок.
   В мое сердце снова властной волной ворвалась непоколебимая уверенность в свою счастливую звезду. К чему сомнения? К чему уныние и печаль? Нет, она, моя милая незнакомка, мой пленительный образ в желтом домино, не обманет меня! Она обещала и сдержит свое обещание: я снова увижу ее. Предо мной расстилается вся моя будущность, и судьба щедро одарит меня и счастьем, и удачей в любви.
   Придя к такому заключению, я -- о, верх кощунства? -- на обороте письма дона Галиппе набросал карандашом стихи, воспевающие молодость, безумие любви и упоение страстных поцелуев. Потом я распахнул окно, сел на подоконник и стал жадно вдыхать вечерний морозный воздух.
   Небо было усыпано звездами, молодой серп луны исчез за колокольней церкви Святого Августина, улица была молчалива и пустынна. По ней лениво прокатился одинокий фиакр и после некоторого колебания завернул налево. На колокольне Святого Августина пробило три четверти десятого... Молодая работница пересекла улицу и чуть ли не бегом кинулась в переулок...
   Я чувствовал, что всей душой люблю эту пустынную улицу, и звонкий бой башенных часов, и проехавший мимо фиакр, и молоденькую работницу, скрывшуюся в темном переулке.
   В это мгновение из того же переулка вынырнула фигурка маленького телеграфиста-посыльного. Он, весело посвистывая, шел по улице, поглядывая на номера домов и вертя в кончиках пальцев четырехугольник депеши. Дойдя до наших ворот, он остановился и вдруг нырнул в калитку.
   Кровь горячей волной кинулась мне в голову; я встал с подоконника и полный веры и блаженства близкого счастья, прошел вглубь комнаты. Я почему-то твердо верил, что это мне от "нее".
   По лестнице раздались шаги... звонок в передней... Клемент открывает дверь. Вот он входит ко мне и подает мне, наконец, так страстно ожидаемую депешу. В ней стоит: "Будьте завтра, вторник, четверть шестого, дом 4, улица Воккадор. Во дворе, первая дверь направо. Не спрашивайте никого! Звоните и входите. Я обещаю там быть, но ничего больше".
   Подписи не было, но это мне было вполне безразлично; я с упоением целовал эти милые строки, тем более, что в них не было и намека на существование какого бы то ни было мужа; следовательно, моя щепетильность могла не возмущаться.
   Уж право не помню, когда я лег, но твердо помню, что глаз не сомкнул всю ночь, хотя эта бессонница вовсе не была неприятна. Я несколько раз зажигал свечу, снова и снова перечитывая полученные строки. Одно мгновение у меня мелькнула было мысль подняться, тотчас же пройтись на улицу Боккадор и найти указанный дом, но с помощью благоразумного урезонивания я убедил себя воздержаться от исполнения этой затеи.
   "Всегда быть корректным и никогда смешным", -- вспомнил я девиз дядюшки де Тенси.
   В конце концов, я все-таки заснул. Мне приснился престранный и пренеприятный сон. Я видел во сне женскую фигуру в желтом домино, под черной бархатной маской; она все ускользала от меня, а я неотступно гнался за ней. Наконец мне удалось поймать ее. Я страстно сжал ее в своих объятиях и сорвал маску, но -- о, ужас! -- предо мною очутилось деревянное лицо, заплесневевшее от веков. Тут вдруг само собой распахнулось желтое домино, и я увидел тело иссохшей мумии с отбитой левой грудью, тогда как на левой ноге не хватало большого пальца... Тут все спуталось, переменилось, и я заснул крепчайшим сном, без сновидений.
   Проснулся я поздно; вся моя комната была сплошь залита солнцем; предо мной стоял мой старый Клемент и, почтительно нагнувшись надо мной, настойчиво повторял, что пора вставать, что уже полдень.
   Я с наслаждением потянулся, обвел любовным взором эту большую, освещенную солнцем комнату, фигуру своего старого слуги с уродливым выражением лица и, одним прыжком вскочив с кровати, поспешно принялся за свой туалет.
   Я с величайшим аппетитом позавтракал, потом, весело посвистывая, стал быстро ходить по своим комнатам.
   Я ликовал! Все во мне пело, каждая жилка дрожала от счастья, от радости бытия, от предвкушения грядущего наслаждения.
   Время летело, как птица. Я не мог ничем заняться, да и не ощущал в том потребности.
   В половине четвертого, когда я уже собирался выйти, я вдруг заметил лежащее на столе письмо дона Галиппе. Я о нем совсем позабыл! У меня совершенно вылетели из головы и визит в Лувр, и "История религиозного движения в Малой Азии", и маленькая настоятельница-затворщица Туйя.
   Мне стало крайне стыдно за себя и жаль своего бедного старика, так нетерпеливо ожидающего ответа; но будучи под впечатлением своего вчерашнего вывода о ничтожестве и бессмысленности археологии, я, не мудрствуя лукаво, взял листок почтовой бумаги и написал:
   "Дорогой учитель! Спешу сообщить Вам желаемые Вами сведения: отбита правая грудь Туйи и на правой же ступне не хватает большого пальца. Искренне преданный и любящий Вас ученик.
   Филипп"
   -- Опустите немедленно это письмо! -- сказал я своему слуге. -- Необходимо, чтобы оно пошло сегодня же.

Глава 4

   Я вышел из фиакра на углу улиц Боккадор и Монтень и пошел пешком. До назначенного часа оставалось еще четверть часа. Было ровно пять часов, и меня то и дело перегоняли щегольские экипажи, ехавшие в Булонский лес. Из открытых автомобилей, ландо и кэбов виднелись хорошенькие головки элегантных дам, зябко кутавшихся в меха.
   Я свернул на улицу Боккадор. В это время дня она была довольно пустынна. Я скоро нашел нужный мне дом и поспешил войти в калитку. Двор был пуст. Я взглянул направо. Вот подъезд и окна первого этажа.
   "Вот тут, скоро, за этими окнами", -- с замиранием сердца подумал я. Моя совесть все еще протестовала против грядущего, но я мысленно попросил прощения у кротчайшей мадам де Тенси, у дона Галиппе, и у всех отцов иезуитов, деятельно наставлявших меня на стезю чистоты и добродетели. Я искренне просил у них прощения за тот проступок, который я твердо решил совершить.
   Я посмотрел на часы, было ровно пять с четвертью. Тогда я решительно двинулся к указанному подъезду и тотчас же позвонил. Дверь немедленно раскрылась, кто-то отскочил назад, и знакомый голос шепнул:
   -- Входите скорее и закрывайте за собою дверь!
   Я повиновался и последовал за пленительным силуэтом. Я увидел большую, но безвкусно меблированную комнату, с большой кроватью посередине. Это меня и шокировало, и вместе с тем очаровывало. Я увидел большое трюмо и в нем отражение моей прелестной незнакомки; на этот раз она была в темно-лиловом костюме тайльер, мягко обливавшем ее стройную фигуру.
   По-видимому она была очень смущена, так как точно так же, как и я, не находила в первые мгновения, что сказать. Первое, что она сказала, как бы извиняясь за встречу в этом помещении, было:
   -- Не подумайте, что вы здесь у меня...
   -- Я возле вас, -- этого достаточно, -- промолвил я. -- Я пойду всюду, куда вы пожелаете.
   -- В самом деле? -- смущенно протянула Мадлен. -- Ну, в таком случае, сядемьте! -- сказала она, поглядывая мельком на часы. Усевшись, она несколько успокоилась и овладела собою. -- Воображаю, что вы обо мне думаете! -- нервно усмехнувшись, промолвила она: -- назначить такое свидание молодому человеку...
   У меня хватило благоразумия воздержаться от ответа. И действительно, что на это можно возразить, кроме самой завзятой банальности?
   -- Вы очень добры, что позволили мне снова встретиться с вами, -- тихо промолвил я и, слегка пододвигая стул к Мадлен, добавил: -- как я думал о вас все это время!
   Гибкая фигура Мадлен вырисовывалась грациозным силуэтом на светлом фоне окна. Ее чудные глаза так блестели, точно в них сконцентрировались световые лучи всей комнаты.
   -- О, как я думал о вас все это время! Я никогда не сумею передать вам, с какой страстью я мысленно следовал повсюду за вами!.. Вы бессознательно завладели всей моей жизнью, вы можете делать со мной все, что захотите...
   Право, я и сам не отдавал себе отчета в том, насколько было искренности в этой фразе, но обстоятельства давали полную возможность верить ее правдивости.
   По-видимому, Мадлен была тронута, так как сказала;
   -- Вы так любезны, так хорошо воспитаны, что, может быть, несколько сгущаете краски... Предположим, что я нравлюсь вам, что это... этот... случай заинтересовал вас. Но я ничего больше от вас и не прошу, да и не нужно давать мне ничего большего.
   Эти слова прозвучали каким-то погребальным звоном, убившим все мои радужные надежды. Если вначале и была некоторая деланность в моем обращении, то теперь это бесследно исчезло. Я наоборот почувствовал, что страшно дорожу этим случаем, стремлюсь к нему всей силой своей юной, долго сдерживаемой страсти, жадно ищущей удовлетворения.
   -- Я люблю вас! -- пылко повторил я. -- Вы сделаете со мной все, что захотите.
   Все мои тщательно подготовленные фразы разлетелись, как дым, так же, как и мои красивые жесты и позы, все то, что мне дало хорошее и тщательное воспитание и величайшее желание нравиться. Теперь все это исчезло; я чувствовал, как слезы накипают у меня на глазах. Я снова стал ребенком, которого поманили пленительной игрушкой, и вдруг хотят отнять ее. Мне все показалось неинтересным, ненужным, лишенным всякой привлекательности и пленительности, если эта пленительная женщина отвергнет мою любовь.
   Очевидно, я был так искренен, что Мадлен уже не могла сомневаться; она смутилась в свою очередь, и взволнованно промолвила:
   -- Бог мой, он, кажется, действительно думает то, что говорит!
   Я потом не раз задумывался над этими мгновениями своей юности. Что было бы со мною, если бы я... если бы она... Не знаю... Знаю только то, что, когда я, поддавшись охватившему меня порыву страсти, умоляющим жестом простер к Мадлен свои трепещущие руки, в окно ворвался косой луч заходящего солнца и залил нас своим ярким светом. Я увидел в трюмо отражение нашей группы.
   Силуэт моей незнакомки отражался со спины, и я невольно залюбовался пышным, красивым цветком ее бюста, расцветшем на тонком, гибком стебельке ее талии. Себя же я увидел en face и был поражен и унижен плачевным видом этого чуть не плачущего ребенка, готового упасть на колени и молить о пощаде. Да, я был поражен и унижен подобным видом, и тотчас же мне пришел на ум девиз дядюшки де Теней: "Всегда быть корректным и никогда -- смешным". Я тотчас же выпрямился; мое лицо приняло серьезное выражение, преисполненное чувства собственного достоинства, и, несмотря на сильное внутреннее смятение, я принял облик молодого, хорошо выдрессированного дипломата на затруднительной аудиенции.
   Не знаю, заметила ли моя собеседница перемену, происшедшую со мной, и если заметила, то чему приписала ее; во всяком случае, она успокоилась, в том смысле, что ей не грозила безотлагательная опасность.
   И, словно желая еще сильнее расхолодить мой пыл, она сказала:
   -- Имейте в виду, что мы здесь далеко не в безопасности: мой муж страшно ревнив; он не спускает с меня взора, и весьма возможно, что и теперь велел кому-нибудь выследить меня.
   Ее муж! Это роковое слово было произнесено и внесло новую смуту в мое поколебленное душевное равновесие. Мадлен расхохоталась и смеясь промолвила:
   -- Что с вами? -- спросила она.
   -- Мне тяжело и неприятно, что вы замужем, -- откровенно ответил я. -- Меня мучает сознание, что существует человек, имеющий законное право быть возле вас, оберегать вас, любить, ласкать... Ну, одним словом -- я ревную!
   Мадлен расхохоталась и, смеясь, промолвила:
   -- И напрасно! Ревновать можно только к любви, а я не люблю своего мужа. -- И, сделавшись вдруг серьезной, она продолжала: -- Я не люблю его именно за то, что он женился на мне. Он знал -- ведь он очень умен -- что он вовсе не подходящий для меня муж, во-первых, потому что он гораздо старше меня, во-вторых, потому что морально между нами не было никаких точек соприкосновения, и я отнюдь не скрывала от него, что я не люблю его. Разве при этих обстоятельствах можно было ждать счастья?.. А при своей опытности он должен был предвидеть, что обрекает меня на страдание.
   -- Но почему же он, несмотря на все это, женился на вас? -- спросил я.
   -- Да потому, что я физически пришлась ему по вкусу, и он не захотел упускать меня. Этот человек очень любит доказывать себе свою неотразимость и свою власть и превосходство над всеми окружающими.
   Моя возмущенная совесть с жадностью ухватилась за эти сведения, чтобы усыпить себя относительно активного протеста, который мы собирались учинить против этого деспота и тирана-мужа, исключительно занятого мыслью доказать себе и всем окружающим свою неотразимость и свое превосходство.
   Мне показалось недостойным меня, если я покажу себя недостаточно решительным в глазах его жены. Я решился встать, взять ручки Мадлен, заставил ее подняться со стула и обвил ее гибкий стан, тихо, но страстно привлекая ее к себе.
   -- Пойдемте! -- тихо, но решительно шепнул я.
   Она стала слабо сопротивляться, но я мягко, хотя и настойчиво повлек ее к кровати, дерзко сверкавшей среди комнаты своей белизной.
   Мы стояли перед кроватью, и Мадлен позволила мне целовать ее глаза, щеки, вдыхать одуряющий аромат ее пышных волос. Когда же я припал горячим поцелуем к ее губам, она задрожала, как от сильного электрического тока.
   -- Это безумие! -- прошептала она. -- Это нехорошо!..
   Что она хотела этим сказать? Не она ли только что заявила, что не любит мужа?
   Она стала нервна и беспокойна. Я снова дважды ловил ее взгляд, устремленный на часы. Я уже окончательно утратил всякие понятия о морали и приличиях. В ту минуту мне было бы вполне безразлично: корректен ли я, или нет, и смешон ли? Я был весь охвачен властным желанием уничтожить последние сопротивления моей чудной незнакомки.
   Как я взялся за это? Какой таинственный наставник преподает юношам, грезящим со школьной скамьи о своих будущих возлюбленных? Во всяком случае, смело утверждаю, что я оказался далеко не неловким и очень быстро и легко разобрался в целой системе кнопок и тесемок и ловко освободил от брони дивный торс, которым я так любовался три дня тому назад.
   Набравшись храбрости, я усадил Мадлен на край кровати и, вставши на колени, стал расстегивать ее ботинки. Будь я опытнее, то вероятно не преминул бы обратить внимание на ту безжизненность, с которой она принимала мои услуги; но я был так молод и так охвачен своей первой страстью, что не дал себе труда раздумывать над этим явлением, а, снявши ботинки, намеревался обхватить эти стройные ножки, затянутые в черные шелковые чулки. Но мне это не удалось: Мадлен быстро вскочила, выскользнула из моих рук и подбежала к камину, оставив меня стоять на коленях перед пустой кроватью.
   "Только бы не быть смешным!" -- подумал я. Я тотчас же вскочил с колен и постарался принять более подходящую осанку; вероятно забота о последнем и помешала мне поинтересоваться узнать, чем объясняются бегство моей красавицы и ее явный интерес к каминным часам?
   Наступали сумерки, но наши глаза уже привыкли к ним и мы еще довольно хорошо различали все предметы.
   -- Задерните занавеси! -- сказала Мадлен.
   Я повиновался. В комнате наступила полная тьма, придающая храбрость самым нерешительным влюбленным.
   Бывало, в бессонные ночи, прислушиваясь к безмятежному храпу почтеннейшего дона Галиппе, несшемуся из соседней комнаты, я с замиранием сердца мысленно представлял себе возможность наступления подобной теперешней минуты; я старался представить себе свое положение, окружающую нас обстановку. Но все эти представления лишь заранее сильно запугивали меня как необходимой в данном случае дерзостью, -- по крайней мере мне так казалось, -- так и боязнью оказаться неловким или еще того хуже -- смешным.
   Мадлен велела задернуть занавеси, и наступившая темнота как нельзя более способствовала устранению пугающей неловкости. Ведь мы оба ничего не видели.
   Ободренный легким шорохом снимаемых возле меня одежд, я -- на мой взгляд -- совершил очень значительный поступок: снял свою манишку и галстук.
   Но в это мгновение сразу умолк шорох спадающих одежд, и я замер на месте, с булавкой от галстука в руке. В передней раздался резкий, властный звонок.
   -- Кто здесь? -- спросил я вполголоса. Ответом на мой вопрос последовал энергичный стук в двери. Я быстро подошел к окну, откинул занавес и при мутном, сумеречном освещении увидел склоненную фигурку полураздетой Мадлен, сидевшей на кровати.
   В то же мгновение в комнату ворвался целый сноп света, и в нее вошло несколько штатских, сильно смахивавших на приказчиков. У одного из них был в руках электрический фонарь. За этой простоватой группой виднелся элегантный господин с седеющими баками. По внешности он походил на сановника.
   При виде входящих Мадлен кинулась к своему котиковому жакету и прикрылась им, насколько это было возможно, я же двинулся навстречу неизвестным гостям: предо мною расступились, и я очутился лицом к лицу с господином с седеющими баками. Рядом с ним стоял незамеченный мной толстый господин в визитке.
   -- Господа, -- обратился я к ним, -- не потрудитесь ли вы объяснить мне?..
   -- Простите, -- вежливо прервал мою речь толстяк, -- я здесь во имя закона: я -- полицейский комиссар этого участка, приглашенный господином Делесталь... супругу которого мы застали здесь с вами.
   С этими словами он сперва сделал жест по направлению седеющих бакенбардов, а потом по направлению котикового жакета.
   Пока он говорил, я вернул себе свое самообладание и почувствовал себя хозяином всех этих плохо одетых субъектов, якобы явившихся сюда представителями закона. Мне было только неприятно сознавать себя без манишки и без галстука. Трудно себе и представить, насколько это обстоятельство смущало меня, и как мне благодаря этому было трудно выдержать властный тон, которым я обратился к личности, указанной мне под именем господина Делесталь.
   -- Сударь, -- с величайшим достоинством произнес я, -- даю вам слово, что здесь ничего не произошло между...
   Но он прервал меня и полуотвернувшись промолвил:
   -- Поверьте, я у вас не требую никаких объяснений... Закон сделает свое дело.
   "Закон" в лице своего представителя тотчас же приступил к исполнению своих обязанностей, обратившись к сидевшей женщине.
   -- Вы действительно супруга господина Делесталь?.. Вы признаете, что вас застали с господином... Ваше имя? -- обратился он ко мне, -- с господином д'Алонд?..
   Комиссар тем же деревянным, безразличным тоном задал Мадлен еще три-четыре официальных вопроса, тогда как другой, по-видимому, секретарь, быстро заносил весь этот диалог на бумагу. Когда он кончил, то подал эту бумагу комиссару, а последний, лениво пробежав ее, протянул ее в свою очередь мне.
   -- Подпишите это, -- равнодушно промолвил он.
   Я отказался.
   Комиссар не настаивал, а, слегка пожав плечами, передал бумагу Делесталь, который и подписался под нею.
   -- Извините, сударыня, извините, сударь, -- вежливо расшаркался перед нами комиссар, -- мы удалимся.
   Агенты тотчас же ретировались, раскланиваясь и расшаркиваясь в дверях. Господин с седеющими баками высокомерно пропустил перед собой всю эту публику, а потом обернулся ко мне и заявил:
   -- Потрудитесь завтра утром ждать меня к себе.
   Я с величайшим достоинством, какое только возможно иметь человеку, манишка которого и галстук лежат в трех шагах от него на камине, ответил:
   -- Я к вашим услугам и буду ждать завтра утром ваших друзей.
   Он загадочно усмехнулся и ответил тоном человека, задавшегося целью делать лишь то, что ему вздумается:
   -- Нет, мсье д'Алонд, я приду, и вы примете только меня одного.
   Сказавши это, он слегка поклонился и не спеша, без тени гнева вышел в переднюю, тщательно закрывая за собою двери.
   Какой тактики должен держаться молодой человек, очутившись без манишки и галстука в присутствии полураздетой дамы, когда из комнаты только что вышел ее муж, снабженный протоколом, уличающим ее в нарушении супружеской верности. Историк маленькой Туйи, настоятельницы ордена монахинь-затворниц, забыл преподать мне на этот случай совет, вероятно потому, что не допускал и мысли, что его ученик может оказаться в таком затруднительном положении.
   Я был погружен в разрешение этой мудреной задачи, как вдруг заметил, что мадам Делесталь небрежно откинула котиковый жакет, которым она так целомудренно прикрылась во время посещения комиссара.
   Она сидела на стуле, небрежно закинув ногу на ногу, захватив колено руками, склонив головку на плечо. По-видимому, она о чем-то глубоко задумалась.
   Я не отрываясь смотрел на нее. Она была так пленительна в своей задумчивости и в своей небрежно-нескромной позе!.. Меня и очаровала и тронула эта нескромность. Разве она не служила доказательством того, что Мадлен находит лишним стесняться передо мною, что она считает меня близким, и раз закон порывает ее связи с мужем, то она отныне согласна признать мои права над собою?
   Мысль, что есть женщина, признающая себя моей и считающая меня кем-то вроде мужа, преисполнила меня горделивым блаженством. Я кинулся к ногам Мадлен, покрыл ее руки жаркими, благодарными поцелуями. Я стал уверять ее в том, что всецело принадлежу ей одной, счастлив тем, что мне придется рисковать и пострадать ради нее, и умоляю ее простить мне тяжелый и неприятный инцидент, случившийся из-за меня. Да, да, я искренне считал себя виновным перед Мадлен, и жаждал получить ее прощение.
   Она сердечно провела рукой по моей голове и мягко промолвила:
   -- Вы право очень милы, и мне положительно больно, что эта неприятная история случилась именно с вами... Но к счастью она не будет иметь никаких последствий: Делесталь не станет драться с вами.
   -- Почему же? ведь я не отказываюсь! -- возмутился я.
   -- О, я вполне уверена, что вы храбры и никогда не отказались бы от дуэли, но это как-никак возбудило бы шум, подняло бы скандал, а Делесталь не потерпит скандала.
   Но я уже не слушал Мадлен. Что мне было за дело до Делесталя, до комиссара, до протокола? Я сжал ее в объятиях и с юношеской страстью прошептал:
   -- Я люблю, люблю вас!..
   Но она тихо высвободилась, уклоняясь от моих ласк.
   -- Нет, -- тихо, но решительно промолвила она, -- это уже невозможно! -- и она слегка покачала головой.
   В это мгновение со своей тихой, таинственной улыбкой, тесно сдвинутыми коленями и опущенными руками, она показалась мне такой же таинственной, такой же загадочной, как сама маленькая затворница Туйя.
   Почему собственно я вдруг в то мгновение так ясно почувствовал, что никогда-никогда этот обольстительный сфинкс в образе женщины не будет принадлежать мне? Я безошибочно понял, что это так и будет, но не мог понять -- почему?
   Передо мной в одно мгновение с поразительной ясностью предстала вечная загадка женской души, с загадочной, изменчивой улыбкой, от которой горько плачут и умирают мужчины.
   Я окончательно впал в смятение и, совершенно позабыв все мудрые наставления и предостережения мадам де Тенси, упал к ногам Мадлен; путаясь, задыхаясь, я предлагал ей вперемежку: то похитить ее, то убить ее мужа, то жениться на ней. Я приводил доводы, самые убедительные и самые бестолковые, но, тем не менее, способные своею искренностью тронуть самое бесчувственное сердце. Но Мадлен все с той же таинственной улыбкой на устах зажгла на камине свечи и молча, быстро и ловко делала свой туалет.
   Когда я, измученный и взволнованный, закончил свою страстную речь, я заметил, что она стоит уже совершенно готовая к выходу: в шляпе и жакете.
   -- И, тем не менее, -- промолвила она, -- нам необходимо расстаться.
   Расстаться! Она могла спокойно вымолвить это страшное слово "расстаться"!
   -- Я не хочу, -- беззвучно прошептал я. -- Я не хочу!.. Я пойду за вами... вопреки всему... вопреки вам...
   -- Вы слишком порядочный человек для того, чтобы преследовать меня против моей воли, -- сказала она. -- И к тому же, -- с улыбкой добавила она, -- вы без воротничка и без галстука.
   Мне кажется, в тон последней фразы звучала легкая примесь иронии. Да и вообще Мадлен как-то сразу изменилась: ее недавняя нерешительность сменилась непоколебимой и твердой уверенностью.
   Дойдя до порога, она остановилась и, обернувшись ко мне, тихо сказала: -- Прощайте!
   -- Я хочу увидеть вас! -- взмолился я. -- Обещайте, что мы встретимся, иначе я не выпущу вас.
   Она как бы что-то соображала.
   -- Я обещаю вам, что мы увидимся... если я смогу...
   -- Когда?
   Вместо всякого ответа она подошла ко мне, взяла в обе руки мою голову и поцеловала меня прямо в губы.
   О, этот поцелуй! Он раскрыл передо мной преддверие рая и сразу научил меня многому тому, чего я не подозревал.
   Но, вместе с тем, он лишил меня способности соображать и сопротивляться.
   Я долго не мог опомниться, не мог прийти в себя от этого мучительно-сладостного шока, но, как только стал приходить в себя, убедился в том, что я один, в пустой комнате с раскрытой кроватью, с двумя горящими свечами на камине и лежащими там же манишкой и галстуком, крайне изумленным, что они оторваны от моей персоны.

Глава 5

   Весь этот вечер я был победоносно взволнован, а всю ночь не мог сомкнуть глаза. Уходя из комнаты на улице Боккадор, я заметил на ковре какой-то блестящий предмет, оказавшийся пряжкой; я тотчас же узнал ее: это была пряжка с лакированной туфельки Мадлен. Само собой разумеется, я немедленно завладел этой находкой: ведь это была частица туалета моей обожаемой Мадлен, как бы частица ее самой!.. Я благоговейно поцеловал эту пряжку и опустил ее в жилетный кармашек. Вернувшись к себе, я весь вечер не выпускал пряжки из рук и, даже лежа в постели, продолжал придерживать ее рукой под подушкой:
   В противоположность большинству молодых людей моего возраста, которым пришлось бы пережить подобное происшествие, я не испытывал ни негодования, ни разочарования: я был полон надежды и веры в Мадлен.
   Перелистывая "Весь Париж" я нашел следующее: "Делесталь (Жан), кав. орд. почет. легиона, оружейник, судья при торговом суде, домовл., ул. Пьер Шаррон, 33".
   Итак, все подтверждало почетное положение мужа; что же касается до Мадлен, то обстоятельства сегодняшнего свидания, кажется, достаточно ясно доказывали, что это было ее первое свидание.
   Какой трогательный промах с ее стороны: избрать помещение для своего любовного свидания чуть не бок о бок со своим домом! Меня так трогала эта детская неопытность, что я был готов преклоняться перед святой чистотой Мадлен и чуть ли не благодарить за то неприятное и неловкое положение, в которое она поставила меня именно этой самой неопытностью.
   Я был твердо уверен, что неприятное открытие, сделанное ее мужем, навеки отторгнет его от Мадлен и поставит между ними непреодолимую преграду, благодаря чему я являюсь ее единственным и естественным покровителем и защитником.
   Мое юное рыцарское сердце было готово предоставить ей всевозможные возмещения: вплоть до брака включительно. Она разведется, и мы тотчас же поженимся. Это было моим прямым долгом, правда, сулившим мне немалое наслаждение.
   Правда, мне еще предстояла нешуточная борьба с моими опекунами... супругами де Тенси и доном Галиппе... Воображаю, какой они поднимут вопль!.. "Филипп вздумал жениться на разведенной!!!" И "охи", и "ахи" со всех сторон, и мольбы обдумать этот страшный, решительный шаг.
   "Ну, что же поделаешь? Придется, конечно, все это пережить. Ведь это же неизбежно, я должен так поступить: меня связывают обстоятельства и мое положение, если только я, честный человек, а я имею смелость считать себя именно таким -- безвыходно!" -- с наслаждением убеждал я себя.
   На этом мои мысли стали мешаться, и я предоставил судьбе дальнейшее распутывание этого запутанного клубка, что она и сделала.
   Я заснул, когда сквозь шторы брезжил рассвет, и проспал четыре часа кряду, после чего меня разбудил мой верный Клемент, получивший накануне строгий приказ не позабыть сделать это ввиду ожидаемого посещения Делесталя.
   Совершая свой утренний туалет, я приложил столько стараний, точно собирался очаровать жену моего ожидаемого визитера. В девять часов я был уже совершенно готов и поджидал тирана Мадлен, Я невольно улыбался, думая о нем. Какой смешной муж! Чего ради он шел ко мне сам, вместо того, чтобы прислать ко мне пару своих друзей? Какая некорректная выходка! Я уверен, что дядюшка де Тенси был бы страшно возмущен подобным поступком. Мне, понятное дело, хотелось, чтобы все преимущества оказались на моей стороне, и потому я твердо решил показать этому оружейнику, как ведет подобное щекотливое дело настоящий джентльмен, воспитанный на строго корректных началах.
   Кстати сказать, в моем воспитании было отведено довольно значительное место умению владеть оружием, как холодным, так равно и огнестрельным. Поэтому я был уверен, что не осрамлюсь перед лицом супруга Мадлен.
   Когда Клемент доложил мне о приходе "господина Делесталя", то он увидел перед собой молодого и крайне корректного дипломата, готового парировать все самые утонченные удары.
   Я быстро оправил отвороты своего вестона, подкрутил усы и, приняв равнодушный и вместе с тем строгий вид, сказал:
   -- Проси!
   Муж Мадлен вошел. По-видимому, он нимало не заботился о согласовании своего костюма с данным случаем; он, вероятно, оделся точно так же, как одевался и каждый день, отправляясь по делам: на нем были самая обыкновенная черная пара и темный тоненький галстук.
   "Почему это, -- невольно подумал я, -- так называемые деловые, серьезные люди так плохо одеваются?"
   Я поклонился и промолвил, указывая на кресло:
   -- Прошу вас садиться!
   Он молча опустился на сидение.
   -- Я вас слушаю, -- промолвил я.
   -- Я в этом уверен, -- спокойно ответил Делесталь, подавляя легкую улыбку и опуская на соседний стул свой цилиндр. Я успел бегло взглянуть на него и снова удивился отсутствию элегантности его туалета. -- Я в этом уверен, но буду крайне благодарен, если вы, не перебивая меня, выслушаете то, что я должен вам сказать.
   Все это было произнесено так твердо и решительно, что мне только оставалось, что молча поклониться в ответ.
   -- Я вас совершенно не знал вчера и, поверьте, не сделал шага, чтобы навести о вас, какие бы то ни было справки. Поэтому прошу вас принять к сведению, что мне ничего неизвестно о вас, за исключением вашей фамилии и того, что мне пришлось застать вас вчера с моей женой на месте преступления.
   -- Позвольте, -- прервал я его, -- я опять-таки протестую...
   -- По существующим законам, для установления факта нарушения супружеской верности, -- авторитетно и несколько надменно опередил меня Делесталь, -- достаточно застать обвиненную сторону в сообществе с лицом другого пола в закрытом помещении с открытой кроватью и в незаконченном, беспорядочном туалете.
   Я тотчас же увидел себя на улице Боккадор без воротника и галстука, сиротливо покоившихся на камине, и нашел, что слово "беспорядочный" как нельзя более соответствует моему тогдашнему виду. И я почувствовал, что краснею, несмотря на твердо принятое намерение не терять самообладания.
   -- Следовательно, я обращаюсь исключительно к сообщнику моей жены, -- продолжал оружейник, -- так как при всем желании вы не можете отрицать это наименование, вследствие чего обязаны выслушать меня до конца. Я пришел не для того, чтобы предлагать вам драться со мною... О, не улыбайтесь, прошу вас!.. Смею вас уверить, что я далеко не труслив и ничего не побоялся бы, несмотря на то, что дожил до седых волос и занимаю довольно видное административное положение... Но я не доставлю вам удовольствия вызова на дуэль. Это было бы чересчур удобно... Нет-с, дудки! Помните, что по существующим законам нашей страны и вы, и моя жена, оба -- обвиняемые и теперь зависит исключительно от моей доброй воли и моего благоразумия: отдать ли вас под суд, или же помиловать.
   -- И вы были бы способны на это? -- с дрожью омерзения в голосе спросил я.
   -- Понятное дело, я сделаю это, если вы сами, добровольно не предоставите мне того удовлетворения, которое я могу получить судом... Позвольте я сейчас объясню. Я не люблю своей жены... предположим, что это со вчерашнего вечера. Но, тем не менее, я отнюдь не желаю, чтобы процветал ее адюльтер, бравируя моим бесчестием. Я нахожу это более чем безнравственным и абсолютно недопустимым. Очевидно, закон придерживается такого же взгляда, так как если я разведусь с женой, то закон воспрещает ей вступить в брак с вами. Правда, после развода госпожа Делесталь может состоять с вами в сожительстве, но вот именно этого-то я и не желаю. Поэтому я предлагаю вам следующее. -- Он на секунду умолк, словно передыхая и обдумывая выражения, а потом продолжал, пристально глядя мне в глаза: -- я предлагаю вам дать мне слово в том, что вы не будете делать попытки к тому, чтобы снова свидеться с госпожой Делесталь.
   -- Позвольте!.. -- прервал я его.
   -- Позвольте мне договорить, -- снова сказал Делесталь. -- Если вы согласитесь дать мне требуемое слово, то я согласен немедленно уничтожить протокол о нарушении моей женой супружеской верности. Моя жена уедет на время к одной из своих подруг, и дело о разводе примет совершенно иную окраску: ваше имя не будет в нем фигурировать, а имя моей жены не будет смешиваться с грязью. Предлог будет взят другой, и вину я приму на себя...
   -- Все это прекрасно, -- снова прервал я его, -- но я отнюдь не отказываюсь от своих поступков и всегда готов нести ответственность, налагаемую ими на меня.
   -- Прекрасно! -- холодно ответил Делесталь. -- Вы непременно желаете огласки? Пусть так! Произойдет крупный скандал, в котором будут трепаться вовсю имя моей жены и ваше. Мне это будет более чем прискорбно, но смею полагать, что и вам будет нелегко... Точно также и вашей семье едва ли это придется особенно по вкусу... вся эта шумиха... да и результаты: вы будете присуждены к тюремному заключению!..
   Он сказал это таким тоном, что я почувствовал, как мурашки побежали у меня по спинному хребту.
   -- Вы будете в вашем обществе и опозорены, и поставлены в глупейшее положение... И, заметьте, это вас ни к чему не приведет: так как, даже и отбывши наказание, вы будете лишены права жениться на моей жене. Таким образом, вы будете обречены на необходимость провести всю свою жизнь в незаконном сожительстве с моей женой, что неминуемо порвет ваши добрые отношения с вашей родней и лишит вас возможности вращаться в вашей среде. Охотно верю, что счастье жизни с моей женой способно вознаградить вас за все понесенные утраты и лишения... Конечно, это ваше дело, и вы вполне свободны в своем выборе. Но примите во внимание, что госпожа Делесталь до сих пор всегда пользовалась всеобщим уважением и почетом. Едва ли она будет чувствовать себя счастливой в печальной обстановке. Она для этого чересчур горда, честолюбива и самолюбива. И едва ли она способна питать особенно нежные и благородные чувства к человеку, наложившего на нее клеймо позора и отторгнувшего ее от света. Прибавлю к этому, что ей двадцать восемь лет, тогда как вам на вид не более двадцати. Теперь-то еще куда ни шло, но лет через пятнадцать разница очень скажется: она уже будет увядающей женщиной, тогда как перед вами будет еще по крайней мере десять лет молодости.
   Так распространялся сановник с седеющими баками, а я тем временем думал: "Он прав, тысячу раз прав! Все это складывается для меня более чем неблагоприятно. Но я считаю долгом чести пренебречь всеми этими эгоистическими соображениями".
   Кроме того... кроме того я ощущал такое страстное влечение к Мадлен, что решил во что бы то ни стало, но добиться ее. А там пусть будет, что будет: буря -- так буря! Может быть, сама судьба займется водворением тишины и мира.
   Придя к этим выводам, я сказал, обращаясь к Делесталю:
   -- Я не считаю себя вправе, брать на себя какие бы то ни было решения. Я нахожу, что лишь мадам Делесталь может и должна решить в ту или иную сторону. Поэтому я подожду ее решения и беспрекословно подчинюсь ему.
   -- Вы, очевидно, не совсем поняли меня, -- сказал Делесталь, слегка пожимая плечами. -- Мадам Делесталь вполне одобряет те предложения, которые я вам только что сделал. Мы сегодня утром имели относительно этого очень продолжительный и подробный разговор. Она форменно обещалась мне больше не видеться с вами.
   Признаюсь, я не ожидал подобного удара, и вся моя дипломатия, и моя пресловутая корректность мигом соскочили с меня.
   -- Мадам Делесталь дала вам... форменное... обещание?.. -- растерянно-изумленно пролепетал я.
   -- Форменно обещала, -- повторил он, -- но должен прибавить, -- продолжал он, подавляя свой двусмысленный смешок, -- что здесь нет ничего оскорбительного для вашего самолюбия. Мадам Делесталь уступила перед скандалом. К этому ее побуждали характер и весь строй ее предыдущей жизни. И если вы-то, за что я вас считаю (то есть порядочный человек), то вы конечно беспрекословно подчинитесь решению мадам Делесталь.
   Меня охватило странное желание вывести этого самодовольного человека из присущей ему флегматичности.
   -- По правде сказать, -- развязно ответил я, -- я не вижу причин, почему бы я придал особенную веру вашим словам: я вас не знаю... и мне вовсе неизвестно: "порядочный" ли вы человек. Может быть, все это -- не что иное с вашей стороны, как ловко расставленная ловушка?
   -- О, что за романтические предположения! -- снова усмехнулся Делесталь. -- И мое посещение, и мои слова были бы совершенно... излишни, если бы не согласовались с решением и желанием самой мадам Делесталь.
   Мне волей-неволей пришлось согласиться с правильностью подобного довода. Этот муж, хотя и обманутый, но сильный своей опытностью, уверенностью и хладнокровием, показался мне уж вовсе не таким смешным, как вначале. Наоборот, смешная и нелепая роль очутилась на моей стороне: я оказался сущим младенцем, совершенно незнакомым с жизнью. Вот я и получил уже первый жизненный урок! Я твердо был уверен в том, что Мадлен совершенно покорена мною и на все пойдет, лишь бы соединиться со мною, а она, оказывается, как только вышла из моих объятий, тотчас же отреклась от моих прав на нее и согласилась отречься от меня, лишь бы избежать огласки, скандала и неприятной перипетии процесса развода! Это сознание так страшно поразило меня, я почувствовал себя таким несчастным, жалким, достойным сострадания, что заметил, как я бледнею.
   -- Я имею полное основание предполагать, что мадам Делесталь сдержит свое слово, -- продолжал тем временем человек с седеющими баками. -- Если же она не сдержит данного слова, или же вы не согласитесь подчиниться ее желанию, то это вызовет скандал и огласку, что -- понятное дело -- крайне нежелательно. Вы молчите? -- продолжал он после секунды выжидательного молчания, -- я принимаю ваше молчание за знак согласия и буду действовать, якобы получив обещание с обеих сторон. А через несколько месяцев, когда я приду к убеждению, что ваши отношения с моей женой бесповоротно прерваны, она поведет дело против меня и выйдет из бракоразводного процесса совершенно чистой и незапятнанной.
   Спокойствие и ясность суждений этого человека так импонировали мне, что мне показалось, будто передо мной не оскорбленный муж, а очень умный адвокат, ясно и трезво отстаивающий интересы своей доверительницы. Я понял, что самое лучшее, что я могу сделать, чтобы сохранить свое достоинство, это постараться принять такой же наружно спокойный вид и уравновешенный тон, так как это действительно единственный способ быть корректным и не показаться смешным: то, чего я всегда так опасался.
   -- Образ действия мадам Делесталь продиктует мне мое дальнейшее поведение, -- твердо сказал я. -- Я не стану делать никаких попыток... и не стану писать. Я не стану искать случая увидеть ее; то есть, не буду стараться завязать с нею какие бы то ни было сношения. Но, -- значительно закончил я, -- если мадам Делесталь сама напишет мне, -- ей известен мой адрес, -- и вызовет меня, то в какой бы час дня или ночи это ни было, я тотчас же явлюсь на ее зов и всецело предоставлю себя в ее распоряжение. И удержать от этого меня никто и ничто не будет в силах.
   -- Вы даете мне слово? -- спросил Делесталь, слегка вспыхнув, впервые за весь наш разговор.
   -- Я сказал, и этого достаточно.
   Делесталь на мгновение задумался, как будто что-то взвешивая и соображая.
   -- Хорошо! -- сказал он вставая. -- Полагаюсь на вас. Я закончил свою миссию и ухожу.
   -- Одно слово, -- задержал я его, -- я считаю долгом снова заявить вам, что я... вовсе не то... что вы думали... по отношению к вашей супруге... то есть...
   -- О, прошу вас, -- прервал меня оружейник, -- не будем возвращаться к этому вопросу. Ведь вы же видите, что как только вы касаетесь его, тотчас же начинаете путаться.
   При этом он откровенно улыбнулся широкой улыбкой. Я не нашелся, что возразить, и молча проводил его до передней.
   Весь этот разговор занял не больше четверти часа, но мне он показался бесконечным. Я остался, крайне недоволен самим собой и морально разбит, с ясным сознанием того, что меня провели и победили по всем пунктам, что очень неприятно для молодого дипломата.
   "Я обещал больше не видеться с Мадлен!" -- с тоской думал я, -- в моей памяти ярко воскресало ощущение единственного поцелуя, которым она подарила меня.
   О, этот незабвенный поцелуй! Одна мысль о нем потрясала меня так же сильно, как в ту минуту, когда я получил его.
   Какое ужасное сознание! Мадлен навеки потеряна для меня, а я продолжал жить... Мне хотелось кинуть все и бежать, бежать, куда глаза глядят... Бросить Францию, Европу, отказаться от карьеры дипломата и укрыться на краю света.
   Но куда бежать от своих мыслей, от своих чувств?
   Я вспомнил дона Галиппе... Счастливец!.. Он мог искренне интересоваться деревянным и притом поверженным бюстом маленькой отшельницы Туйи!
   Счастливец дядюшка де Тенси, испытавший разочарование в политической карьере, но нашедший полное духовное удовлетворение в своей агрономической деятельности!..
   Но что меня особенно возмущало и приводило в бешенство, так это бессмысленность и необъяснимость моего приключения. Ведь оно было преисполнено противоречий и неправдоподобности.
   Если мадам Делесталь не почувствовала ко мне внезапно загоревшейся страсти, то чем же объяснить ее похищение меня на маскараде? Да, да, ведь она именно похитила меня с бала; другого выражения, более подходящего, я не нахожу. Почему она хотела поужинать со мной в первый же вечер? Зачем она назначила это свидание? Зачем ее видимое согласие нарушить супружеский долг? А ведь между тем все это было, я не грезил, я все это пережил наяву!..
   И эта женщина, эта смелая и решительная влюбленная соглашалась во избежание скандала и огласки не видеться с человеком, которому она дала такие доказательства любви и полного равнодушия и презрения к опасностям и к требованиям приличия!.. И, приподнявши передо мною завесу райского блаженства, она равнодушно покидала меня на полную тоску одиночества и неудовлетворенности?.. Нет, это было чересчур дико и несообразно! Ясно, что это -- махинации хитроумного супруга. Еще бы! Ему-то это на руку! Но это невозможно!.. Я уверен, что Мадлен напомнит о себе. Весьма вероятно, что она просто-напросто делает вид, что соглашается с мужем, чтобы отвлечь его внимание и усыпить его подозрительность. Но, как только она добьется развода, она тотчас же призовет меня к себе.
   Я дал слово не писать мадам Делесталь, но сохранил за собой право узнать, что с нею делается. Поэтому я тотчас же постарался незаметно собрать некоторые сведения относительно нее.
   Это оказалось вовсе не трудно, так как в тех домах, которые мне рекомендовали мои опекуны, нашлись люди, знакомые с супругами Делесталь. Но полученные мною сведения были крайне ограничены: "Мадам Делесталь?.. Очень хорошенькая женщина, бразильянка по рождению. Ее муж -- очень богатый и уважаемый человек... У них собственный дом-особняк на улице Пьер Шаррон... Она очень мало выезжает... Это -- очень порядочная женщина", -- вот и все, что мне удалось узнать.
   Я тщетно прогуливался вечером мимо дома Делесталь или, сидя в фиакре, наблюдал из-за спущенной шторки за окнами особняка и за входной дверью -- я ни разу даже мельком не увидел дорогого силуэта Мадлен.
   Но зато я имел удовольствие неоднократно видеть самого Делесталя.
   Потом настал день, когда я, придя к знакомому дому, нашел его сумрачным и безмолвным, с наглухо закрытой входной дверью и окнами, замазанными мелом. Вскоре я услышал, что "супруги Делесталь уехали в свой замок". Я не дождался от Мадлен ни одной строки; она не подала мне и признака жизни. Субъект с седеющими баками был прав: Мадлен умела держать данное слово.
   В чувстве первой, юной любви таится столько сладостного опьянения, столько скрытого наслаждения, что я не особенно страдал, даже несмотря на всю напряженность и безуспешность своих надежд и ожиданий. А ждал я долго: прошли недели и недели после памятного свидания на улице Боккадор и упорного молчания Мадлен.
   Меня вероятно поддерживало горделивое сознание, что я замешан в романтическое приключение; то, о чем я так страстно мечтал в отрочестве, и это сознание поддерживало мое чувство, как лихорадка фиктивно поддерживает силы больного.
   У меня было приключение... и какое приключение! Тут были и маскарад, и ужин в ресторане, и тайное свидание, на котором застал ревнивый муж... Я сразу познал острую прелесть неопределенности, неги и опасности. Будучи несведущим в жизни, как сущий младенец, я сразу попал в сложное сцепление ярких человеческих страстей. И, несмотря на свое смятение и крайнюю застенчивость, я благодаря своему воспитанию сумел настолько ловко держать себя, что ничем не выдал своей растерянности и неопытности, а наоборот сумел с достоинством выйти из крайне неловкого и затруднительного положения.
   И это сознание преисполнило меня гордости. Но, когда я понял, что Мадлен не только для вида, но на самом деле покинула меня, то этой бесплодной гордости оказалось недостаточно, чтобы заполнить всю бездонную печаль и страшное чувство одиночества.
   И, оставшись один, не нуждаясь больше в поддержании внешнего декорума, я превратился в того слабого ребенка, каким я был в действительности, и предался страшному и безнадежному отчаянию.
   Я очень страдал, с каждым днем страдал все сильнее и сильнее, по мере того, как в моей душе все сильнее и сильнее утверждалась уверенность в том, что я покинут.
   День шел за днем, но я не находил ни желанного душевного покоя, ни забвения. Наоборот, с каждым пройденным днем я все сильнее чувствовал свое горе, инстинктивно стараясь хоть в нем найти долю острого наслаждения.
   Но такое состояние не может пройти безнаказанным; отразилось оно и на мне: я стал крайне нервным, раздражителен, болезненно впечатлителен, похудел, побледнел, ослабел -- одним словом, пережил все муки несчастной любви. Но когда их испытываешь в двадцать лет, то это тоже своеобразное наслаждение.
   В этот год предстояла очень поздняя Пасха. Было решено, что я проведу Святую у де Тенси. Я поехал без всякого желания и без малейшего настроения, исполняя лишь родственный долг. Мне было трудно вырваться из своего одиночества; как это ни странно, но я привязался в нему и втянулся в горькое ощущение своих страданий.
   Меня смущала мысль внести в свою семью свои тайные сердечные огорчения, да и делиться ими я не хотел и не мог, тем более что знал, что хотя де Тенси и крайне сердечные, добрые люди, но уже одна разница лет много значит, и они уже неспособны понять меня и сочувствовать моим страданиям. Их молодость, яркость чувств -- все это было в далеком прошлом. Непосредственность исчезла безвозвратно, уступив место холодному анализу и критическому отношению ко всему окружающему. Нет, я не мог открыться перед ними; я должен был свято и крепко беречь свою тайну.
   Но я предчувствовал, что мое непривычное состояние не может укрыться от их бдительных, любящих взоров, что они заметят происшедшую во мне перемену и станут осаждать меня целым роем заботливых, нежных, но крайне докучных допросов и расспросов.
   И я не ошибся. Тетушка приехала встретить меня на станцию и тотчас же воскликнула:
   -- Господи, что с тобой, Филипп? У тебя такой вид, точно ты только что перенес тяжелейшую болезнь!.. Да что же с тобой, дитя мое?..
   И ее любящий, материнский взор встревоженно впился в мое лицо, стараясь прочесть в моих глазах причину моей бледности, худобы, моего удрученного и подавленного вида. Она не решалась спросить: "Был ли ты благоразумен?" -- но я сразу прочел этот недосказанный вопрос в ее встревоженном взоре. Ведь я знал, что она любила меня, как родного сына.
   Какое безграничное счастье увидеть родные места, любоваться видом широко раскинувшихся душистых полей, рощи в отдалении, быстрым течением знакомой извилистой речки, всеми теми памятными местами, среди которых я провел все свое детство, отрочество, юность. Я плакал, снова очутившись в знакомой дорогой обстановке, плакал и не стыдился этих слез, и не удерживал их, хотя не мог бы сказать: почему и зачем плачу?
   Теперь, когда все это отошло в область минувшего, и я превратился в зрелого и опытного человека, я думаю, что в то время я бессознательно оплакивал самого себя: свое счастливое, беспечное детство, свою невозвратную юность... Все это отошло, все это кануло, меня коснулось огненное крещение жизни и, не принеся счастья, лишь больно обожгло меня.
   Зато теперь, снова очутившись на лоне природы, я как бы страстно слился с нею душой. Да, я никогда еще не чувствовал такого сильного, такого сладостного общения с нею. И это благотворное слияние, как целительный бальзам, обволакивало мое измученное сердце, тихо баюкая его, усыпляя его страдания и заживляя его первые раны. Тетя Одилия почтительно преклонялась перед моим влечением к одиночеству и созерцательной жизни, но по временам я ловил на себе ее любопытный, растроганный взгляд. Мало-помалу я из ее слов и из ее отношения ко мне увидел, что она поняла скрытую причину моего душевного состояния. При этом она выказала столько душевной чуткости и понимания, столько деликатности и такта, что я устыдился в своих юношески грубых и поверхностных решениях: ведь я же искренне считал тетю Одилию устаревшей и охладевшей сердцем и был вполне уверен, что она уже не в силах понять мои душевные переживания. Теперь же мне пришлось убедиться в том, что я жестоко ошибался в своих предположениях: у тети Одилии нашлись и понимание, и сердечность, и отзывчивость к моему состоянию, и женский такт, удерживавший ее от болезненного прикосновения к моему наболевшему сердцу.
   И я впервые задумался над тем, что, по всей вероятности, ей самой пришлось перенести что-либо аналогичное, чтобы так хорошо понимать переживаемое мною. Приди мне эта мысль полгода назад, я, наверное, с возмущением откинул бы ее прочь, считая ее оскорбительной для моей дорогой тети. Но теперь, научившись раскаянию, я одновременно с этим научился и снисходительности; поэтому в настоящее время эта мысль ничуть не возмутила меня. Напротив, мысль, что тетя Одилия познала свое счастье и все муки любви, как бы приблизила меня к ней, и я почувствовал еще большее уважение и нежность к этой милой, кроткой женщине. Я смотрел на нее и думал: "Да, видно, и ты, дорогая, томилась и ждала, и трепетала от прихода любимого... И в твоих глазах горело пламя любви; и твой взор угасал от неги; и твои губы горели от страстных поцелуев!"
   -- Может быть, тебе хотелось бы видеть людей, Филипп? -- спросила меня тетя на следующий день моего приезда.
   -- О, нет, тетя Одилия! -- поспешно отозвался я.
   Однако же на четвертый день она сказала мне:
   -- Может быть, это тебе будет неприятно, Филипп, но мне пришлось пригласить сегодня к обеду Люси де Префонтэн... Видишь ли, она четыре месяца тому назад овдовела и буквально нигде не бывает, кроме как у нас. И мне неловко отказать ей... Она так скучает, бедняжка!.. Тебе это неприятно, да?
   Тетя заметила, что при этом сообщении я сделал легкую гримасу нетерпения; но, не желая делать ей неприятности, я постарался овладеть собой и загладить это впечатление.
   -- О, ничуть! Мадам де Префонтэн так мила!..
   Я сказал это так развязно, что сам удивился: ведь хотя теперешний Филипп д'Алонд и сильно рознился от прежнего, но хорошо понял, какое сильное впечатление производила на юношу хорошенькая молоденькая женщина с пушистыми волосами цвета липового меда, ставшая теперь молоденькой вдовушкой. Да, по-видимому, я сильно изменился, потому что теперь это имя не произвело на меня никакого впечатления. Что мне было до волос цвета липового меда и до русалочьих, прозрачных, зеленоватых глаз! Мои мысли были полны представления дивного образа Мадлен, с ее темными косами и бездонными черными глазами... Мне беспрестанно чудились соблазнительный маленький ротик и запах женского тела, напоминающий запах свежесорванных трав.
   На следующий день, когда приехала Люси де Префонтэн, я фатовато улыбнулся, берясь за ручку двери гостиной: я твердо знал, что мое сердце не содрогнется при виде этой хорошенькой женщины. Я знал, что я не стану потуплять взор под наивно вопрошающим взглядом ее больших зеленоватых глаз, что я не стану краснеть, как краснел, будучи гимназистом. Удивительный и непредвиденный результат того, что я мысленно продолжал называть своим "приключением": не будучи еще возлюбленным ни одной женщиной, я чувствовал, что ни одна из них мне больше не опасна.
   Я вошел и тотчас же увидел Люси. Она показалась мне застенчивой и несколько провинциальной, но хорошенькой, как мечта.
   Я заговорил с нею свободно и уверенно. Положим, я и раньше всегда держал себя свободно, но раньше это давалось мне с трудом, и я внешней развязностью только маскировал свое настоящее стеснение, тогда как теперь я действительно чувствовал себя совсем свободно и в этой уверенности даже проскальзывал легкий оттенок мужского превосходства.
   За обедом я был очень разговорчив, находчив и весел, дядюшка де Тенси подавал мне блестящие реплики, а серебристый смех Люси подзадоривал меня и приятно щекотал мое самолюбие.
   Тетушка была в восторге. За десертом она нагнулась ко мне, поцеловала меня в щеку и ласково шепнула:
   -- Ты удивительно мил!
   Это доставило мне такое удовольствие, точно я услышал признание в любви молоденькой и хорошенькой женщины.
   Я взглянул на Люси де Префонтэн, и мне показалось, что она на этот счет была одного мнения с моей почтенной воспитательницей. Она, улыбаясь, пристально смотрела на меня своим красивым удивленно вопрошающим взглядом; по-видимому, она находила меня много интереснее прежнего.
   Я продолжал непринужденно болтать, чувствуя, как между нами невидимо устанавливается электрический ток. Но странное дело: сознавая это, я смотрел на Люси и в то же время страстно и напряженно думал о Мадлен, мысленно представляя себе ее пленительный, обольстительный образ. Какой-то внутренний голос нашептывал мне: "Какое дивное ощущение чувствовать себя печальным в двадцать два года из-за сердечного разочарования! А, кроме того, дивно сознавать себя двадцатидвухлетним молодым человеком, только что вступившим в жизнь! Все чудесно и отрадно, все -- и бездушная жестокость Мадлен Делесталь, и маняще нежная улыбка такой прелестной вдовушки, как Люси де Префонтэн".
   Послеобеденный кофе пили на террасе. Было тихо и тепло, на небе вырисовывался серп молодого месяца. Вся природа отдыхала, готовясь к ночному покою.
   -- Как тихо! -- мечтательно промолвила Люси де Префонтэн. -- Вот хорошо бы пройтись теперь по парку, спуститься к реке!.. Я люблю смотреть, как лунный свет, дробясь, отражается в воде.
   -- Вы не боитесь, что вам будет холодно у воды? -- спросила тетушка.
   -- О, нет!
   Водворилось молчание, нарушаемое легким посапыванием дядюшки, который, кажется, единственный не понимал мыслей окружающих.
   -- Филипп, -- сказала тетушка, -- ты бы не проводил мадам де Префонтэн... А мне что-то свежо, да и твоему дядюшке вредна речная сырость... Мы лучше вернемся в комнаты. Люси, дитя мое, накиньте-ка на всякий случай мою накидку!
   Пухленькая ручка вдовушки проскользнула под подставленную мною руку, и мы пошли к террасе, спускающейся к реке.
   Я небрежно изрек несколько банальностей о прелести тихого вечера, красоте заснувшей реки и тому подобное, и в то же время думал: "Эта вдовушка премиленькая и, кажется, неспособна заставить меня страдать..."
   Мы остановились на террасе и, облокотившись на перила, стали молча смотреть на медленно текущие воды реки. Тихий, нежный вечер, полумрак сгущающихся сумерек, слабо освещаемых серебристым светом молодого месяца, журчание воды, близость хорошенькой, молодой женщины, -- все это невольно настраивало душу на лирический лад. Мы заговорили, и разговор как-то сам по себе, незаметно перешел на более интимные темы.
   -- Итак, -- закончила Люси, -- и вас уже коснулось страдание?
   -- Да, я страдал, -- после некоторого молчания ответил я. -- По-видимому, судьба была против меня... Но мое приключение такое странное, запутанное и необъяснимое, что я никогда не решился бы рассказать вам его из боязни, что вы не поверите мне.
   -- Ну вот, что вы говорите! Нет, скажите мне, я непременно хочу знать!.. Слышите? Расскажите!
   -- Что я могу рассказать? Резюме очень коротко: я любил женщину, которая покинула меня. Это со многими случается, случилось и со мной.
   -- А теперь, -- запинаясь, тихо промолвила хорошенькая вдовушка, -- теперь... вы все еще любите ее?
   Я почувствовал, как мое сердце затрепетало от какой-то смутной радости, и это вложило в мой ответ особенную горячность.
   -- Да, -- промолвил я, -- мне кажется, что я все еще люблю ее... Я беспрестанно думаю о ней.
   -- Что ж, -- грустно протянула вдовушка, -- вы скоро вернетесь в Париж и получите от нее реванш.
   -- О, нет! Я больше никогда не увижу ее! Она ушла из моей жизни, не оставив никаких следов. Нет, я никогда не увижу ее! Не хочу видеть ее!
   -- Боже мой, -- грустно прошептала Люси, -- как вы любите ее!..
   В это мгновение мне казалось, что я подпираю ногами весь земной шар. Я чувствовал, что эта хорошенькая, молоденькая вдовушка искренне страдает от того, что моя любовь отдана другой, а не ей. Ей хотелось бы, чтобы это яркое, первое чувство было направлено на нее.
   Это показалось мне даже вполне естественным, как показалось бы естественной мысль, что все молодые и хорошенькие женщины страстно домогаются моей любви и страждут, видя мое предпочтение другой. О, упоительная самоуверенность юности, где ты?..
   "Да, -- мысленно повторял я себе, -- все, кроме одной, загадочной и недостижимой".
   Но что же с того? Останусь ли я на веки вечные рабом этих воспоминаний, или же хоть несколько позабудусь в любви других женщин и вымещу на них свое первое горе? Я недолго ломал себе голову над этой загадкой. Лунный свет призывно трепетал на тихо вздрагивающих ветвях тополей и кленов.
   Меня охватила непреодолимая потребность чувствовать себя любимым, получить -- как только что выразилась моя белокурая спутница -- "реванш" за первую неудачу.
   Тихий весенний вечер, лунный свет, красота окружающей природы крайне способствовали порыву молодого чувства...
   Я преодолел свою робость и склонился к плечу хорошенькой вдовушки. Она милым, женственным жестом схватила мою руку и словно в доказательство того, что будет покорной рабой своей новой любви, припала к ней долгим поцелуем.
   -- Вернемтесь! -- прошептала она затем.

Глава 6

   Прошло одиннадцать лет.
   Читатель расстался со мной, когда я стоял в тихий апрельский вечер на террасе у де Тенси, в обществе хорошенькой вдовушки, Люси де Префонтэн, а снова встречается со мной спустя одиннадцать лет, тоже вечером, но в августе месяце.
   Может быть, читатель удивлен, что я делаю такой большой перерыв и умалчиваю о таком продолжительном периоде своей жизни? Конечно, я мог бы поделиться с ним перипетиями своей судьбы, и весьма возможно, что они представили бы некоторый интерес, так как каждая, даже самая ничтожная человеческая жизнь представляет несомненный интерес как живой документ человеческой жизни. Но дело в том, что мне нечего было бы сказать о героине своей правдивой истории, о "даме в желтом домино". Вот почему я и замалчиваю эти одиннадцать лет. Да, над моей головой пронеслось одиннадцать лет, со своими радостями и страданиями, надеждами и разочарованиями, оставляя меня в полнейшей независимости относительно моего приключения с Мадлен.
   Судьба оборвала мою историю на самом животрепещущем месте и, сказавши "До следующего номера", захлопнула передо мной книгу моего романа. Я тщетно ждал обещанного продолжения: его не было и не было, и я стал уже забывать, как вдруг...
   Нет, я не стану забегать вперед, это плохой прием, лучше расскажу все по порядку.
   Первые шесть лет из этих одиннадцати прошли в Париже. Весьма возможно, что, приложи я больше стараний, мне удалось бы напасть на след Мадлен и найти, наконец, разгадку этому загадочному происшествию; но, во-первых, я свято помнил обещание, данное мною Делесталю: не разыскивать Мадлен и входить с нею в какие бы то ни было сношения без вызова на то с ее стороны, а, во-вторых... ну, во-вторых, меня просто-напросто подхватил вихрь парижской жизни, закружил, одурманил и настолько увлек, что я незаметно отвлекся в сторону.
   Начать с того, что после моего отъезда из замка де Тенси, после тех памятных пасхальных каникул, Люси де Префонтэн вдруг почувствовала себя так плохо, что ей понадобилось переселиться в Париж, чтобы лечит свои нервы модным в то время водолечением. По странной случайности она поселилась недалеко от меня.
   Положительно трудно себе представить, до чего тянет молодого дипломата позабыть неудачную романтическую историю, давно сданную в архив и (сознаемся, было это уже дело давно минувших лет...) даже ставившую его в несколько смешное положение, когда судьба налагает на него обязанности доброго соседа и необходимость ежедневно навещать хорошую знакомую его семьи, относящуюся к нему далеко не пренебрежительно.
   Таким образом, золотистые кудри цвета липового меда вытеснили из моего воображения память о темных косах уже тем одним, что они были постоянно на глазах, тогда как темные косы исчезли для меня навсегда.
   Мало-помалу я искренне привязался к Люси, и так как я был счастлив, то меня и не тянуло возвращаться к прошлому и доискиваться ключа к загадкам, тем более, что я считал это прямо-таки непорядочным по отношению к Люси, которая делала все, что от нее зависело, чтобы дать мне счастье.
   Да и к чему я стал бы чего-то доискиваться? Ведь если бы Мадлен хотела, если бы в ее сердце нашлась, хотя крупица чувства ко мне, то она всегда сумела бы написать мне, разыскать, призвать к себе... Если же она этого не делала, то это служило явным доказательством того, что я ей неинтересен и не нужен, что я давно позабыт, а в таком случае наилучшее, что я мог сделать, это предать забвению всю эту историю или, по крайней мере, постараться убедить себя в том, что и я со своей стороны давно позабыл ее.
   Таким образом, прошло шесть лет, в течение которых единственными происшествиями, имевшими отношение к истории с "желтым домино", были четыре встречи на улице с Делесталем, да две заметки, прочитанные мной в газетах. Первая касалась его развода, а вторая оповещала о его втором браке с молоденькой девушкой из парижского общества. О Мадлен мне ничего не пришлось узнать: она была бразильянкой, в парижском обществе бывала редко, а после своего развода и вовсе исчезла с горизонта.
   Между тем "дружба", соединившая меня в памятный апрельский вечер с Люси, перешла в длительную связь. С течением времени она стала уже несколько ослабевать, и весьма вероятно, что наступил бы разрыв, самый грустный изо всех форм разрывов, -- по пресыщению. Но тут, по счастливой случайности, я получил назначение на должность секретаря посольства в Копенгаген.
   После трогательного прощания, обильно политого слезами, после патетических возгласов "До свидания!", когда обе стороны прекрасно знают, что говорят друг другу "прощай", -- для меня началась новая жизнь: пестрая, разнообразная, заманчивая жизнь парижанина при иностранных дворах. Я был последовательно в Копенгагене, Гааге и, наконец, в Берлине, где я находился в то время, с которого снова принимаюсь за свой рассказ.
   Знакомы ли вы с Германией? Знаете ли вы эти хорошенькие дачные места, такие спокойные и напоминающие деревню, где естественным развлечением являются примитивный кургауз да прогулки по живописным окрестностям?
   Конечно, все это кажется скучным и неинтересным лицам, гоняющимся за острыми и разнообразными развлечениями, но для ищущих отдыха и деревенской тишины эти германские летние уголки -- сущая находка, восстанавливающая силы и оздоравливающая мозг.
   Итак, один молодой француз жил в середине августа 1... года на вилле "Квисисана" в Саксонской Швейцарии. Это недалеко от Дрездена.
   Вилла "Квисисана" -- одна из шести или семи вилл, составляющих отель С. и живописно разбросанных на довольно большом расстоянии друг от друга в общем большом и красивом парке. Центральная вилла служила рестораном.
   Молодой француз жил там уже несколько дней в обществе одного русского генерала, двух чахоточных англичанок, отставного префекта и нескольких других личностей, лишенных какого бы то ни было интереса и положения. Молодому французу было приблизительно года тридцать два, и он очень свободно изъяснялся по-немецки.
   Этим молодым французом был я сам. Летняя жара, вносящая некоторое охлаждение в пыл политических махинаций, дали мне возможность воспользоваться отпуском, и я решил употребить его на ознакомление с неизвестной мне до того Саксонией.
   Тут я предлагаю читателю представить себе Филиппа д'Алонд на одиннадцать лет старше, чем в предыдущей главе.
   Хотя мы и убеждаем себя, что ничуть не меняемся, и время пролетает над нами безнаказанно, но -- увы! -- это не что иное, как самообман или самообольщение: каждый пройденный день оставляет на нас свой неизменный след, не говоря уже о страданиях, потрясениях, неожиданных ударах, способных в один день состарить на несколько лет.
   Что касается меня, то у меня появилось несколько легких морщинок, я заметно пополнел, и на висках поубавилось волос.
   Я все еще продолжал называться "молодым человеком", но на манер солдат, которым вскоре истекает срок их службы. В моей голове уже толпилось больше воспоминаний, чем проектов будущего. Для меня подходил к концу период первой молодости, когда все тешит, все радует, все возбуждает интерес. Теперь я уже подходил к тому грустному возрасту, когда "положение" человека вылилось в строго определенную форму и нет неизвестности, как нет и места юношеским мечтам и надеждам на необъятно широкие горизонты, и вместе с тем, когда стоишь, еще настолько тесно соприкасаясь с первой молодостью, что хранишь в своем сердце не заглохшие горячие порывы, тяготения, но с тоской и ужасом замечаешь, что за твоей спиной вырастает новое, молодое поколение, жадно тянущееся из-за твоего плеча к заветному кубку любви. Если ты еще холост, то тебя начинает одолевать тяготение к браку. А между тем уже пропущен возраст, когда способен жениться без разбора и каждое смазливенькое личико кажется пленительным, и ни о чем другом и не задумываешься...
   Да, все эти атрибуты юности -- беспечность, безотчетная погоня за любовью и неразборчивость, ни на чем не основанные светлые надежды, безграничная доверчивость -- все это исчезло безвозвратно, но зато я все же приобрел кое-что и взамен, а именно известную опытность.
   Это конечно драгоценное приобретенье, но -- увы! -- оно очень и очень дорого оплачивается, так как жизнь теряет свою заманчивость и привлекательность в тот день, когда чувствуешь, что стал "опытным". И, несмотря ни на что: несмотря на мой упорный вкус к приключениям случайностям, на громадный запас жизненности, неизбежная "опытность" все же нашла доступ к моей душе и пустила корни в моем сердце. Хотя я так и не нашел ключа к неудаче своего первого любовного приключения, но моя "опытность" все-таки позволила мне предположить следующее: так как все женщины вообще существа крайне непоследовательные и изменчивые в своих вкусах, желаниях и действиях, способные как на самые героические поступки, так и на самые низкие -- именно благодаря своей крайней неуравновешенности, -- то весьма вероятно и весьма возможно, что прекрасная Мадлен была просто-напросто психопаткой, ловящей себе любовников без всякого разбора, где попало, меняющей их, как перчатки. Я был ничем иным, как одним из номеров целой серии, и притом крайне несчастным номером, так как на меня выпало столкновение с мужем.
   Делаю немедленно оговорку. Моя "опытность" в данном случае повела меня по совершенно ложному пути, и я ударился в другую крайность, так же, как моя былая "неопытность" заставила меня считать Мадлен Делесталь наивной и невинной девочкой, страстно пленившейся мною с первого взгляда на маскараде.
   Извиняюсь перед читателем: я чрезвычайно непоследовательно веду свое повествование, то уклоняюсь, то забегаю вперед. Постараюсь быть последовательным и возвращаюсь к тому, как я жил в Саксонии.
   В тот августовский вечер, с которого я возобновляю свой рассказ, я пообедал часом позже обыкновенного в столовой ресторана. Вследствие этого запоздания мне пришлось обедать за пустым столом, если не считать почтенного старого немца в золотых очках и его дородной супруги, обедавших в противоположном конце зала, за отдельным столиком. Это было так далеко, что я с трудом разбирал их лица.
   Покончив с обедом, я вышел на террасу, закурил сигару и, рассеянно прослушав интермеццо из оперы "Сельская честь", прекрасно исполненное оркестром, игравшим в парке, решил возвратиться к себе, на виллу "Квисисана".
   Мое помещение состояло из двух больших и комфортабельно обставленных комнат: спальни и гостиной. Вернувшись к себе, я прилег на кушетку в гостиной и занялся просмотром "Дрезденского Курьера", из которого получил подтверждение того, что политический горизонт все еще чист и вполне безоблачен. Потом я призадумался над объявлением, вывешенным у меня в комнате, рядом с электрическим звонком, причем все его параграфы были составлены на таком невозможном, комическом французском языке, точно хозяин гостиницы задался целью рассмешить своих постояльцев.
   Посмеявшись над этим образцом лингвистики, я перешел в свою спальню и готовился уже лечь спать, как вдруг увидал на своем ночном столике письмо, адресованное на мое имя и надписанное явно французской рукой, но без адреса и штемпеля; это служило доказательством того, что это письмо написано тут же, на месте. Я немедленно вскрыл конверт и прочел следующее:
   "Лицо очень желающее увидеть господина д'Алонд, просит его прийти завтра, в десять часов утра, в галерею парка. Его будут ожидать".
   Больше ничего.
   Я тотчас же позвонил коридорного и спросил его:
   -- Кто принес это письмо?
   -- Посыльный из каргауза.
   -- От кого?
   -- Он ничего не сказал.
   У меня промелькнула было, мысль произвести дознание, но было уже поздно -- одиннадцать часов, до каргауза довольно далеко, а немцы ложатся с курами: и городок, и гостиница, и парк, и каргауз -- все это уже было объято мирным сном. Я отпустил коридорного и лег спать.
   Если вы думаете, что я очень волновался при мысли о предстоящем мне свидании, то очень ошибаетесь, и, по-видимому, упускаете из вида, что прежний Филипп д'Алонд постарел на целых одиннадцать лет. Я лишь меланхолично подумал об этом. К тому же я заранее знал, что это приглашение -- как бы оно ни было заманчиво и таинственно -- не даст мне ничего ни нового, ни особенно интересного. В моей жизни не предстояло больше ничего ни нового, ни захватывающего, потому что и новизна, и "захват" -- все это относительно и отражает лишь нетронутость и отзывчивость нашего внутреннего "я".
   Мои мысли внезапно перенеслись к толстому немцу в золотых очках, сидевшему в столовой, и к его тяжеловесной супруге.
   "Неужели это она шлет мне это послание?" -- ужаснулся я.
   Мысль, что эта почтенная матрона способна задаться целью соблазнить меня, положительно лишила меня сна. Даже когда я заснул, меня продолжала преследовать эта чудовищная фигура, подстерегая меня у каждого поворота галереи парка.
   На следующее утро я за стаканом кофе перечитывал это письмо. И на этот раз -- уж право не знаю, чему приписать?... может быть, беспокойным снам? -- во мне загорелось любопытство.
   Я выбрал изящный костюм, сшитый в Париже, и в десять часов вышел в парк.
   Подходя к указанной мне галерее, увитой диким виноградом и вьюнком, я, к своему неудовольствию, заметил, что там сидит уже не одна парочка. Насколько я мог судить на расстоянии, мне показалось, что силуэты сидящих элегантны и изящны, хотя мне было бы трудно определить их национальность. Когда я вошел в галерею, дама поднялась со своего места и решительным шагом двинулась ко мне навстречу.
   Я не успел еще узнать ее в этот краткий промежуток времени, но вдруг почувствовал, как мой мозг внезапно похолодел в голове.
   -- Здравствуйте!.. Это мило с вашей стороны, -- просто промолвила она. -- Вы тотчас же догадались? Не правда ли?.. Вы видите, я и до сих пор сохранила пристрастие к романтическим приемам.
   Господин тем временем тоже поднялся с места и направился к нам. Я же в эти несколько минут вежливо раскланивался, расшаркивался и бормотал какие-то банальности. Но все это мои члены и язык проделывали вполне самостоятельно, по светской привычке, так как я был положительно неспособен ни соображать, ни желать что-либо делать...
   Передо мной стояла Мадлен Делестадь. Мне казалось, что я нахожусь вне времени и пространства; в моей голове царили какой-то хаос, какая-то подавляющая пустота, и я словно откуда-то со стороны услышал спокойный, ровный, слегка иронический голос, обращающийся к подошедшему:
   -- Я раньше была знакома с мсье д'Алонд в Париже... Позвольте познакомить вас с моим мужем, -- обратилась Мадлен ко мне, -- барон Роберт фон Комбер.
   Мы пожали друг другу руки. Это был высокий господин, пожалуй несколько грузный, но прекрасно одетый и, судя по розовому круглому, упитанному лицу, саксонец.
   Мы несколько раз прошлись по галерее, перекидываясь незначительными фразами, ничем не выдававшими наше внутреннее смятение. Я искоса поглядывал на Мадлен и думал: "Она ничуть не изменилась. Та же стройная фигура, то же пленительное личико, те же темные, густые волосы".
   И меня удивляло, что моя зрительная память оказалась много слабее душевной, так как я почувствовал Мадлен раньше, чем узнал ее.
   Я тут же, гуляя по галерее, получил все желаемые сведения относительно жизни и общественного положения супругов фон Комбер. Они обыкновенно жили в своем имении и очень редко приезжали в Париж, но много путешествовали. В настоящее время они жили в том же отеле С, на вилле "Королева Августа".
   В эту минуту раздался звук колокола, призывавшего нас к завтраку.
   -- Надеюсь, вы доставите нам удовольствие позавтракать с нами? -- обратился ко мне барон.
   Я вопросительно посмотрел на Мадлен; ее взгляд красноречиво ответил: "Соглашайтесь!"
   -- Благодарю вас, -- ответил я, -- я с удовольствием воспользуюсь вашим любезным приглашением.
   -- Вот и прекрасно!.. Ровно в двенадцать мы будем ждать вас в ресторане.
   Мы церемонно раскланялись, и я тотчас же вернулся на свою виллу "Квисисана".
   Мой мозг и мое сердце были в полнейшем противоречии.
   "Безумец!.. -- укорял я себя, -- вот ты внезапно помолодел, точно тебе двадцать лет, и все это из-за того, что ты снова встретил на своем пути авантюристку, которая в былое время насмеялась над тобой, а в настоящее время таскает, может быть, своего десятого возлюбленного по саксонским курортам, а ты даже никогда и не был ее возлюбленным!.. Вот смехота-то! И ты еще имел слабость пойти на ее авансы, вместо того, чтобы холодно и сухо оттолкнуть ее от себя!.. То-то она, верно, хохочет теперь над тобой!"
   Теперь, когда я был один, в моем мозгу копошился миллион самых разнообразных подозрений относительно этой женщины и ее спутника. Так, например, мне пришло в голову, что этот господин вовсе ей не муж, а просто ее любовник, что у них в данный момент стесненные обстоятельства; вероятно в гостинице требуют уплаты по счетам, и они очень рады встрече со мной и хотят меня, как известно просточка, "подковать" на некоторую сумму.
   Результатами этих соображений было то, что, переодеваясь к завтраку, я успел взвинтить себя на крайне воинственный лад.
   "Ну, погоди-же ты! -- угрожающе бормотал я, меняя галстук, -- я тебе, красавица, покажу! Ага, ты думаешь, что я все тот же Филипп д'Алонд? Нет, голубушка, одиннадцать лет меняют человека; я уже не прежний доверчивый, наивный мальчик, только сошедший со школьной скамьи! Нет, теперь тебе не обвести меня вокруг пальца!"
   В моей воспаленной голове роились самые разнообразные планы, чтобы "уличить" и "провалить" прекрасную даму и ее сообщника. Я не видел границ своей изобретательности и временно утратил всякую щепетильность... Разве я не был в своем праве взять реванш и, проигравши первую ставку, выиграть хоть вторую?
   Увы, должен прибавить, что хотя мой разум и держался воинственного настроения, но мое сердце старалось защитить бывшего кумира и робко вступало в пререкания с разумом.
   "А что, если она тогда была искрения? -- шептало мое сердце, -- что, если она действительно любила меня, но была вынуждена уступить в силу обстоятельств? Или допустим даже, что одиннадцать лет тому назад она действительно была виновата... Но что, если теперь она влюбилась в меня и раскаивается в своем прошлом поступке?"
   А кроме того, лжива ли она, или нет, но, тем не менее, она все-таки остается самой интересной и самой пленительной женщиной, которую я встречал когда бы то ни было. Моя теперешняя "опытность" подсказывает мне тоже, что и моя былая "неопытность": "Она неподражаема! Нет второй подобной Мадлен!"
   В это мгновение я заметил, что часы показывают пять минут первого. И тотчас же мое сердце усиленно и радостно забилось, как одиннадцать лет назад; я сразу почувствовал себя бодрым и помолодевшим. Да, мне снова было двадцать лет! И я, не теряя времени, весело направился к зданию ресторана.
   Меня уже поджидали, и как только я пришел, мы тотчас же сели за отдельный маленький столик. Надо сказать, что кормят в отеле С. превосходно, и я обыкновенно ел с большим аппетитом, но на этот раз мне кусок не шел в горло. Вообще я заметил, что из нас трех волнуюсь лишь я один, что подтвердило мое первоначальное подозрение относительно "сообщничества" "баронской четы".
   "Ага, -- насмешливо подумал я, -- очевидно, это авантюристы высокой марки".
   Тем временем супруги фон Комбер спокойно распространялись о своей жизни в деревне и, с безмятежным спокойствием людей с чистейшей совестью, сравнивали парижскую жизнь с берлинской и венской.
   Меня взорвало это бесстыдство. Я стал внимательно приглядываться к супругам и зорко следил за их взаимными отношениями.
   Удивительно, по какому праву, по какой дерзости и испорченности заставляла меня эта женщина присутствовать при этом глупом, прозаичном эпилоге нашего юношеского романтического приключения?
   Во всяком случае, внимательно приглядываясь к отношениям супругов, я вывел заключение, что их супружеское "счастье" относится к разряду "спокойных" и уравновешенных.
   Барон был очень внимателен к Мадлен, но в этой внимательности сквозило больше светской сноровки и привычки, чем нежности и страсти. Мадлен тоже была спокойна и даже несколько суха. Во всяком случае, был ли этот союз свободным, или же законным, но он видно находился в период благоразумия, и розы любви были уже давным-давно сорваны.
   Точно также бесследно исчезло ослепление любви, и развился критический дух. Так, например, когда барон стал восторгаться чудесными окрестностями, Мадлен насмешливо промолвила:
   -- Да, моему мужу в особенности понравился дивный глухарь, поданный нам вчера на обед.
   Этим замечанием она убила двух зайцев: во-первых, дала понять, что эти восторги относительно природы несколько аффектированы и барон -- слишком большой материалист для того, чтобы искренне так восторгаться природой, а, во-вторых, подчеркнула прожорливость барона-то, что я успел уже подметить в крайне короткий срок нашего завтрака. Очевидно, он любил и покушать, и выпить, так как он один выпил три четверти бутылки потребованного им "Иоганингсберга" и снова протянул руку за бутылкой; его жена собралась было что-то нервно сказать, но он одним взглядом заставил ее замолчать на полуслове.
   С этого момента Мадлен больше не обращалась к нему, а говорила лишь со мной одним, и мы продолжали свой разговор через плешивую и раскрасневшуюся голову барона.
   Все эти мелочи несколько успокоили мое мужское самолюбие, но вместе с этим усыпили и мою дипломатическую осторожность.
   Наш завтрак затянулся; все уже разошлись, и проворные лакеи приводили в порядок столы и расставляли стулья, приготовляя их к следующей сервировке.
   Было уже больше двух часов, и жара стала прямо нестерпимой. Природа казалась уснувшей под пляшущими лучами солнца. Спало зеркальное озеро, спали деревья, цветы, и смолкли птицы, весело щебетавшие утром. Мадлен же, словно тропический цветок, лишь выигрывала под палящими лучами солнца. Ее южная красота казалась ярче и значительнее, как бы "говорливее", если можно так выразиться. Эта палящая атмосфера положительно молодила ее! Я смотрел и удивлялся. Прошло столько лет, но они ничем не отразились на внешности этой красивой женщины. Ей, казалось, было все так же двадцать пять лет.
   Но барон раскис от жары; он так же, как и вся природа, требовал послеполуденного отдыха; его бакенбарды касались жилета, а склонившаяся голова откровенно выставляла свою плешь.
   Легкое похрапывание прервало наш разговор. Мадлен кашлянула; барон тотчас же очнулся, поспешно налил себе рюмочку коньяка и залпом осушил ее.
   -- Барон привык отдыхать среди дня, -- сконфуженно промолвила Мадлен, -- мы, кажется, стесняем его... Уж вы его извините...
   -- О, пожалуйста, -- обратился я к барону, -- не стесняйтесь и не меняйте своих привычек...
   -- Да, простите, это невозможная привычка, -- сконфуженно сказал барон, грузно поднимаясь с места, -- но, к сожалению, я твердо усвоил ее.
   Мы сказали друг другу еще несколько вежливых слов, пожали друг другу руки, уверяя в своей взаимной симпатии, после чего этот милейший человек отправился к себе.
   -- Если хотите, -- обратилась ко мне Мадлен, -- пройдемте в читальню, там гораздо прохладнее и удобнее.
   Я, понятное дело, тотчас же выразил свое согласие, и мы перешли в читальню -- очень большой и комфортабельный зал.
   Мадлен села в уголке дивана и сказала:
   -- Я знаю, о чем вы думаете.
   -- Да, я знаю это, -- ответил я, пристально глядя на нее.
   -- Вы думаете, что мы уже раз были с вами так же, как теперь: друг против друга, я -- на диване, вы -- на стуле, причем точно так же, как и теперь, были в общественном месте, а вместе с тем -- вдвоем...
   -- Да, вы угадали, я думал о маскараде маркизы де Талиасерпи... Впрочем, я часто думал и вспоминал об этом вечере, так же, как и последующей встрече и о ее действующих лицах, и...
   -- И что вы думаете обо мне, вспоминая все это? -- быстро перебила меня Мадлен.
   -- Я думаю, -- осторожно ответил я, -- что молодая и обаятельная женщина доставала себе развлечение вскружить голову неопытному и простоватому юноше, и так как это вызвало нежелательные осложнения, то она благоразумно отряхнулась от этой встречи и, не оглядываясь, продолжала свой счастливый жизненный путь.
   Наступило молчание. Мадлен сидела серьезная и озабоченная, низко склонив свою хорошенькую головку. Я был очень рад, что смутил ее.
   -- И это -- все, что вы думали обо мне? -- спросила она, пытливо глядя мне в глаза. -- Вы не были обо мне дурного мнения, не презирали меня и не бранили?.. Признаться, если это так, то это меня немало удивляет!
   -- В таком случае вам придется удивляться, -- улыбнулся я в ответ. -- Как я ни молод и неопытен, -- продолжал я, -- но я и тогда твердо помнил, что мужчина всегда должен считать себя неоплатным должником, если красивая женщина хоть мимолетно почтила его своим вниманием.
   Снова наступило молчание. Я мысленно радовался своему удачному дипломатическому приему: Мадлен была видимо сбита с толку и не знала, чего ей держаться; это раздражало и нервировало ее; по крайней мере, она нетерпеливо покусывала себе губы и нервно шевелила кончиком туфельки. (Совсем как на балу у Талиасерпи!)
   "Ага, -- злорадно подумал я, -- ты верно ожидала какой-нибудь патетически-сентиментальной вспышки, с миллионом трогательных восклицаний, вроде: "Ах, какое счастье, я снова нашел вас, Мадлен!.." Погоди-ка, голубушка!.. А ведь все-таки она чертовски хороша!" -- подумал я в скобках.
   -- Значит, наша разлука ничуть не опечалила и не удивила вас? -- надменно-разочарованно протянула Мадлен.
   -- Я этого не говорил! -- уклончиво отпарировал я.
   -- Во всяком случае, -- нервно промолвила Мадлен, -- вы и пальцем не пошевелили, чтобы постараться разыскать меня!
   -- Я дал слово не стараться разыскивать вас... но думал, что, если у вас есть хоть намек на желание видеть меня, то вы всегда сумеете...
   -- Мне кажется, что я сегодня достаточно ясно доказываю вам свое желание видеть вас, -- нервно прервала меня Мадлен. -- Ведь я имела полную возможность оставить вас в неведении относительно того, что я здесь... и вижу, что вы не печалились бы об этом.
   -- О, как вы можете это думать! -- изысканно-вежливо возразил я, -- я крайне благодарен вам за вашу любезность и внимание.
   -- Бог мой, до чего вы вежливы! -- раздражительно воскликнула Мадлен. -- Вы и раньше были чересчур вежливы, но, по крайней мере, хоть не так банальны.
   -- Кроме того, я крайне обязан вам за знакомство с вашим супругом, бароном фон Комбер, -- пропуская мимо ушей ее предыдущие замечания, с легкой иронией, утрированно вежливо продолжал я. -- Он очень мил.
   -- Мой муж вышел из тех лет, когда нравятся и главное стараются нравиться, -- сухо промолвила Мадлен. -- Он в настоящее время интересуется только покоем и хорошей кухней. Но это очень порядочный человек, он не выдаст и не продаст; на него можно положиться; а кроме того, он искренне любит меня и заслуживает того, чтобы я платила ему тем же.
   -- Ничуть не сомневаюсь в этом. Я успел заметить, что вы очень дружны, и это меня очень порадовало. По крайней мере, покидая вас на этот раз, я буду знать, что оставляю вас счастливой.
   Моя фраза -- я прекрасно сознавал это -- была бессердечна и недостойна порядочного человека, но я весь проникся мыслью, что передо мной не что иное, как ловкая авантюристка, довольная неожиданной встречей и готовая снова позабавиться на мой счет.
   Мадлен промолчала. Я видел, что она побледнела и, полуотвернувшись от меня, стала нервно перекладывать диванную подушку. Я выждал ее выпада и враждебно подготовился к отпору, как вдруг она повернула свое лицо, и я увидел, что оно все залито слезами.
   Меня словно хлыстом подстегнуло: вся моя рассчитанная дипломатия разлетелась в прах, будучи смыта этими нежданными слезами; я вскочил со своего места, быстро пересел к Мадлен на диван, схватил ее руки, умоляя ее успокоиться и перестать плакать. Я был готов сделать все, что ей угодно, лишь бы она улыбнулась, лишь бы осушить эти безмолвно льющиеся слезы.
   -- Мадлен... друг мой!.. -- растерянно заборомотал я, -- что я наделал?.. Боже мой, что я наделал!.. Вы плачете, и это из-за меня!.. Простите меня, умоляю вас! Не плачьте! Я просто-напросто самолюбивый болван: я должен был бы на коленях благодарить вас за то, что вы здесь, что я слышу ваш голос, вижу ваше милое лицо и имею возможность держать ваши руки... Не верьте ни одному слову из того, что я только что наболтал вам! Я никогда не переставал думать о вас. Я думал целые годы, с неослабевающим интересом. Да, я мысленно оскорблял и проклинал вас, но не забывал, а теперь вижу, что все так же люблю вас и не переставал любить. Вы больше не плачете?.. О, благодарю вас!.. Я вас обожаю!.. Улыбнитесь мне, Мадлен, вы так заставили меня страдать!.. Вы обманули меня, играли мною, как игрушкой, но я ничего не имею против вас... вероятно, вы имели на это свои мотивы и право... Вы имеете все права, Мадлен!..
   Весьма вероятно, что большинство читателей строго осудит мою детскую непоследовательность и болтливость, а между тем говорю, положа руку на сердце, все сказанное мною было вполне искренне и действительно выражало мое тогдашнее настроение и чувства. Меня каким-то чисто стихийным вихрем охватил порыв давно прошедшей юности: я точно снова превратился в прежнего порывистого и застенчивого юношу. Мадлен воскресила во мне давно позабытый пыл.
   Я искренне сознавал всю несообразность своего поведения, но меня безгранично радовало, что я нашел то, что считал давно потерянным: непосредственность и яркость чувства. Я видел в этом доказательство тому, что я действительно еще молод, и был несказанно благодарен Мадлен за то, что именно она доказала мне это. Мой взрыв -- понятное дело -- прервал наш разговор. Его возобновила прояснившаяся Мадлен.
   -- Ах, наконец-то я снова узнаю вас! -- растроганно промолвила она. -- Но вы успокойтесь и садитесь против меня... могут войти.
   -- Ах, мне все равно!.. -- отмахнулся я, -- я люблю вас.
   -- Несмотря на прошлое? -- улыбнулась Мадлен.
   -- Несмотря на прошлое, -- горячо подтвердил я.
   -- Несмотря на моего мужа?
   -- А что мне до вашего мужа?
   -- Но ведь как-никак, а я все же обманула вас... Вы сейчас сказали, что я посмеялась над вами. Такой человек, как вы, не способен позабыть это и простить женщине; в крайнем случае, он неминуемо должен презирать ее.
   -- Полноте! -- сказал я, -- не будьте злой и не язвите! Лучше поговорим по душам. Я скажу вам чистую правду, без тени рисовки. Да, с вашей стороны по отношению ко мне было что-то необъяснимое и изводящее. Вы правы! Были минуты, когда я был близок к отчаянию, и тогда был способен и осуждать вас, и даже... проклинать вашу память. Но то бывали и такие минуты, когда я с жаром преклонялся перед обаянием своего таинственно "желтого домино". В такие минуты я винил лишь самого себя за происшедший разрыв. "Вероятно, я не так взялся, -- думал я, -- не сумел ни удержать ее, ни привлечь к себе... Но я был так молод, так неопытен и так неловок в любви!"
   -- Вы были удивительно трогательны! -- задумчиво промолвила Мадлен, отрицательно покачав головкой.
   -- Вы сказали это так, -- улыбнулся я, -- что я стану ревновать вас к своему былому "я".
   -- Да, вы были удивительно милы, -- серьезно повторила Мадлен. -- По вашей манере держать себя, сейчас было видно, что вас воспитала женщина высшего света, И ваше незнание жизни можно было легко объяснить утонченностью и избытком деликатности. В вас было много притягательного.
   -- Однако это не помешало вам бросить меня! -- горько промолвил я.
   -- Это было необходимо, -- вздохнула в ответ Мадлен.
   При этих словах я сильно вздрогнул. Я инстинктивно почувствовал, что сейчас настанет решительный момент, что Мадлен сейчас приподнимет завесу, окутывающую эту необъяснимую тайну, что она прольет свет на наше общее прошлое, но что причинит мне сильнейшее страдание. Я чувствовал, что произойдет нечто непоправимое, что навек убьет желание, еще смутно теплящееся в моей груди. Мне хотелось остановить ее, громко крикнуть: "Нет, нет, не надо, не говорите!" Надежда, так покорно и так кротко притаившаяся в моем сердце, молила о пощаде... но мои губы не дерзнули произнести слова, способные удержать Мадлен от ее признания.
   Она заговорила не спеша, словно мысленно глядя в отдаленное прошлое... Казалось, что звенящий зной палящего летнего дня мягко окутывал ее исповедь.
   -- Наша встреча -- дело рока, -- промолвила она. -- Не могу сказать, что я была безупречна, но все же я была менее виновата, чем вы можете предполагать... Выслушайте! Я непременно хочу, чтобы вы знали. -- Говоря это, она взяла мои руки и не выпускала их до конца своей речи. -- Поверьте, эта исповедь далеко не легка мне, но вы должны помочь мне, раз мы снова стали друзьями. Когда мы встретились на маскараде Талиасерпи, я искала вас... или вернее, искала личность, которая достаточно понравилась бы мне для того, чтобы... я решилась сделать то, что я сделала с вами.
   -- О! -- возмущенно вырвалось у меня.
   -- Вы находите это отвратительным, не правда ли? -- со страданием в голосе промолвила Мадлен. -- Но Бога ради выслушайте до конца, не торопитесь осуждать меня. Я искала вас потому, что была в безвыходном положении... Вы думаете, что в материальном положении? О, нет, не то, я никогда не знала нужды в деньгах, а если бы даже и нуждалась, то, во всяком случае, никогда не прибегла бы к такому способу. Моя безвыходность касалась моего душевного состояния. Я была замужем за Далесталем, которого искренне ненавидела, а любила... -- упавшим голосом закончила она, нервно сжимая руки, -- барона фон Комбер.
   -- Барона Комбер? -- недоумевающе переспросил я.
   -- Вы судите о бароне теперь, когда ему пятьдесят лет, когда он растолстел, оплешивел и вообще заметно опустился, тогда как, уверяю вас, одиннадцать лет тому назад он был очень интересен и обаятелен и, самое главное, я любила его.
   -- Признаться, -- сухо промолвил я, -- это мне не только ничего не разъясняет, но наоборот еще сильнее сгущает тьму, окутывающую этот... темный эпизод.
   -- Верю, что вы не понимаете: этот случай понятен лишь мне одной. Видите ли, я по своей натуре неспособна принадлежать одновременно двум. Одна мысль о подобном разделе возбуждает во мне неопределенное отвращение. Я, кажется, скорее решилась бы на самоубийство, чем на подобную гнусность. Делесталь знал это свойство моей натуры и поэтому был вполне уверен во мне. Когда я высказывала ему свое глубочайшее презрение, он только улыбался в ответ. Он хорошо знал, что он гарантирован и ему ничто не грозит. И, желая вернее оградить себя, он беспрестанно пользовался своими супружескими правами, зная, что пока я живу с ним, я не сдамся другому. Впрочем, должна сказать, он не знал о моей склонности к барону; он, правда, видал его в обществе, но не обратил на него внимания.
   -- Но почему же вы не развелись? -- спросил я.
   -- Как будто это было так просто! Вы не знаете Делесталя. Он сказал, что никогда не даст развода, кроме случая, когда он застанет меня на месте преступления. А с этой стороны он был совершенно спокоен.
   -- Так что же? -- все более и более удивляясь, спросил я.
   -- Вот вы и представьте себе, чем стала моя жизнь между мужем, которого я от души презирала, и другим человеком, которого я любила, который домогался меня, но которому я могла принадлежать лишь будучи его женой.
   -- Так вы действительно любили барона? -- нервно спросил я.
   -- Барон олицетворял в моих глазах полнейшую противоположность моему мужу, с его деспотизмом и тиранией. Барон казался мне воплощением душевной привязанности и нежной покорности. Он сумел затронуть и согреть мое сердце и казался мне единственным исходом и надеждой на освобождение.
   -- Все это так, -- сказал я, -- но, тем не менее, я не понимаю той роли, которую я сыграл во всей этой истории.
   -- О, я теперь подошла к самому рискованному и щекотливому пункту своей истории... Я боюсь, что вы никогда не простите мне этого... Помните ли вы, -- помолчав немного, продолжала она, -- ваш разговор с Делесталем на следующее утро после... нашего прерванного свидания? Он дословно передал мне его в тот же самый день, но он то же самое говорил мне и раньше. Я знала, что если бы я была... застигнута на месте преступления с бароном, то была бы лишена возможности выйти за него замуж...
   -- Ага, теперь я понял, -- резко вскрикнул я, вырывая свои руки. Мадлен старалась снова завладеть ими, но я нетерпеливо вырвался, а она низко-низко склонила головку. -- Теперь я понял! Это прелестно... еще смешнее, чем я воображал... ха-ха-ха!.. Я был подставным любовником... послужил к тому, чтобы установить факт фиктивного нарушения супружеской верности... ради выгоды и удобства барона!
   -- Филипп! -- умоляюще вскрикнула Мадлен.
   -- О, да, вы насмеялись надо мной ещё сильнее, чем я предполагал! В моей памяти сохранилось представление о завязавшемся, но почему-то резко прерванном романе, а я, оказывается, просто послужил орудием для развода. Вы взяли меня "напрокат", как взяли напрокат ту комнату. Теперь я припоминаю, мне говорили, что в Париже процветает это ремесло: "сообщники для адюльтера". Удивляюсь, почему вы не обратились в одно из агентств, поставляющих этих милых личностей? Это было и проще, и... намного чистоплотнее!
   Но едва я успел произнести это слово, как тотчас же раскаялся в своей неосмотрительности. Мадлен страшно изменилась в лице и бессильно опустилась на спинку дивана.
   "Что же это за сфинкс? -- думал я. -- И что это собственно: комедия или искренность? Вся эта история с фиктивной постановкой нарушения супружеской верности более чем романтична... Но наряду с этим, какой ей интерес сочинять?.."
   Между тем Мадлен была так бледна, ее дыхание было так неровно и прерывисто, что я не на шутку перепугался и, поспешив подойти к ней, взял ее за руки и счел своевременным произнести несколько слов:
   -- Простите мою грубость, и если вам хоть немного лучше, и вы не нуждаетесь в моем присутствии, то позвольте мне удалиться: так будет лучше... Прощайте!
   -- Нет, -- тихо и с мучением в голосе промолвила Мадлен, -- нет... я недаром встретилась с вами и призвала вас... Мною руководило желание вытеснить из вашей памяти горькие воспоминания былого... Да, я действительно составила этот возмущающий вас план действий. Но я составила его, имея в виду совершенно постороннего и вполне безразличного субъекта. Да, я поехала на бал маркизы де Талиасерпи со смутной надеждой найти подходящее лицо, чтобы положить начало этому... приключению, которое я и сама считала безумным и едва ли выполнимым. Но вдруг случай поставил вас на моем пути, и вы мне с первого взгляда так понравились, так понравились...
   -- Что вы подумали: "Вот неоперившийся пижон, как нельзя лучше подходящий к той постыдной и шутовской роли, которую я постараюсь ему навязать"! -- с горечью перебил я.
   Но Мадлен, казалось, не слышала моих слов и продолжала:
   -- Я, бравируя сама перед собою, взяла вас под руку, но уже спустя несколько мгновений не могла бы отдать себе отчет в том, остаюсь ли я с вами ради своих интересов, из любопытства, или же ради своего удовольствия... Вы не можете себе представить, до чего вы были соблазнительны!.. Думайте обо мне, что хотите, но, уверяю вас, я вернулась к себе в эту ночь очень... очень заинтересованной вами...
   -- Мною... и бароном? -- насмешливо спросил я.
   -- Не язвите! -- с укором промолвила она в ответ. -- Хотите -- верьте, хотите -- нет, но образ барона в эту памятную ночь впервые померк в моем воображении, и в моей душе завязалась нешуточная борьба... Я очень укоряла себя, мне было стыдно, что я, как шалая девчонка, увлеклась случайной встречей, а сердце между тем влекло меня к вам...
   -- Ваше сердце влекло вас ко мне, а между тем вы все же предпочли остаться и выйти за своего барона. Как же это согласовать с вашими принципами о недопустимости раздела между чувством и близостью? -- несколько смягчившись, но все же еще очень недоверчиво, спросил я.
   -- Вы верно не поняли меня, -- быстро возразила Мадлен. -- Я никогда не была возлюбленной барона. Клянусь вам, я не принадлежала ему до брака. Я была вполне свободна...
   -- Ну, в таком случае я уже окончательно ничего не понимаю! -- развел я руками. -- Если вы, как говорите, были совершенно свободны... если у вас не было никаких обязательств по отношению к барону, и если я ко всему прочему нравился вам больше, то...
   -- Да, вы мне гораздо больше нравились, -- серьезно и горячо перебила меня Мадлен, -- но поймите, что я... презирала себя за это внезапное увлечение. А наряду с этим барон умолял меня развестись и предлагал свою руку; я же из тех женщин, которые не терпят двусмысленных положений.
   -- Но ведь и я был готов жениться на вас: разве вы позабыли, что я предлагал вам это на улице Боккадор?
   -- Предлагали, да! Но могла ли я быть уверенной в том, что вы исполните свое обещание?.. Простите, Филипп, но ведь я так мало знала вас!.. Да и честно ли было бы с моей стороны воспользоваться вашей молодостью и неопытностью?..
   -- Прекрасно, но в таком случае надо было на чем-нибудь решить и тотчас же удалить меня!
   -- Да, вы конечно совершенно правы, но в том-то и дело, что я не хотела решать! И я предоставила случаю все решить в ту или другую сторону. Ведь я -- фаталистка... Вот тогда-то я и назначила вам свидание на улице Боккадор... А одновременно с этим я написала мужу анонимное письмо, что его жена собирается изменить ему там-то в такое-то время. Было сто шансов против одного, что Делесталь посмеется этому нелепому письму и, не обратив внимания, даже не дочитавши, кинет его в корзину... Случилось обратное: Делесталь был в этот день не в духе, прочел письмо, рассвирепел и... вы знаете остальное.
   Неужели правда, что самую сильную боль обманутой любви причиняет болезненно пораженное самолюбие?.. По мере того, как Мадлен говорила, все мое раздражение мало-помалу падало, и моя сердечная рана затягивалась, словно под действием целительного бальзама. Итак, был все же момент, когда она чувствовала себя покоренною мною! Она мечтала о том, чтобы быть моею... Я в ее воображении взял верх над бароном. О, каким невероятным все это казалось мне теперь! В моей голове носился целый вихрь всевозможных предположений, догадок... Голова шла кругом.
   -- Но, значит... значит, -- нервно промолвил я, хватая руки Мадлен, -- вы не предполагали такого финала? Вы думали, что ваш муж не придет?.. И если бы он действительно не пришел...
   -- Тогда... было бы "да"! -- уронила она.
   -- Это -- правда? Вы не шутите? -- пылко воскликнул я.
   -- Нет, я не шучу, -- серьезно промолвила Мадлен, -- но... во многом вы сами виноваты... будь вы настойчивее... смелее. Помните тот момент, -- помолчав, промолвила она, -- когда мы стояли у зеркала?..
   Помнил ли я этот момент? Я так часто переживал его в своей памяти, что он невольно врезался в мое воображение, и даже теперь одно воспоминание о нем обожгло мое сердце. О, это незабвенное краткое мгновение!.. И подумать, что я упустил его по недомыслию юности, по неопытности, робости и незнанию женщин!
   Теперь я снова, безусловно, верил Мадлен. И мне показалось, что все радости, подаренные мне жизнью, -- ничто в сравнении с дивным блаженством упущенной минуты.
   Нет, я во что бы то ни стало, хотел воскресить ее и на этот раз... уже насладиться ею вполне! Эта женщина безгранично волновала меня. Мне все в ней нравилось: ее внешность, ее голос, ее движения, полные какой-то восточной неги. А, кроме того, с нею было связано столько воспоминаний юности, что я сам словно молодел, словно снова становился прежним Филиппом д'Алонд своей юности. Нет, я был не в силах сдерживаться; я кинулся к ногам Мадлен, обнял ее колени.
   -- Мадлен! -- умоляюще, зашептал я, -- я никого не люблю, кроме вас. Ведь я тоже испытывал к вам такое сильное, роковое влечение, которое способно перевернуть всю жизнь. Ведь вы знаете, что вся моя жизнь в вашем распоряжении, в вашей власти с нашей первой же встречи. Я никогда не прощу себе, что впоследствии тупости молодости не сумел взять вас, упустил свое счастье... а, может быть, и ваше, Мадлен? Как знать! Проклятие! Почему я был так непростительно молод, так нелепо неопытен? Но, Мадлен, ведь не все еще упущено: ведь мы еще оба молоды, полны жизни и... взаимного влечения. Ведь мы оба в расцвете сил. Мы переживаем наше лето... Мадлен, ведь вы чувствуете, как солнце жжет, как кипит наша кровь? Вы чувствуете, дорогая? Взгляните, мы снова вместе. Что свело нас? случай... судьба? Я обожаю вас, и вы... вы тоже любите меня!.. Ведь я все тот же юный по чувству к вам Филипп д'Алонд, которым вы увлеклись. Мне кажется, что одиннадцатилетний интервал канул в вечность. Его не было, нет! Мадлен, то был сон, но вот мы снова проснулись. И снова все нам шепчет о любви. Ею напоен тот знойный, ароматный воздух, он с каждым глотком воздуха властно вливается в грудь. Барон безмятежно спит в своей комнате. Бежим! Граница в двух шагах. Будем молоды, безрассудны, безумны, но будем счастливы! Разве не в счастье цель и смысл жизни? А что его дает, как не всепоглощающая любовь? Решайтесь, Мадлен! Будем смелы! Киньте мещанскую мораль. Вы разведетесь, мы женимся. Ведь мы этим лишь исправим то, что было испорчено в самом начале! Мы этим поступком лишь восстановим справедливость! Мадлен, голубка, решайтесь скорее!
   Она внимательно прислушивалась к моему восторженному бреду. Казалось, моя горячность заразила ее, она сочувствует и соглашается. На ее губах мелькала улыбка экстатичного счастья. Я нагнулся, прижал ее голову к своей груди и припал жадным поцелуем к ее полураскрытому ротику...
   Нас отрезвил чей-то мягкий, приближающийся кашель. Вскоре в дверях появилась почтенная фигура швейцара. Он остановился в дверях, снял свою фуражку с золотым галуном, тщательно отер большим фуляром свою вспотевшую лысину и, деликатно полуотвернувшись от нас, стал упорно любоваться окружающим пейзажем, словно видел его впервые.
   Мы поспешили принять корректные позы двух безмятежно беседующих туристов. Услышав нашу спокойную беседу, старик тотчас же достал из-под мышки подносик накладного серебра, а из кармана -- два письма и торжественно подал одно Мадлен, а другое мне.
   Мадлен тотчас же распечатала свое; это позволило мне сделать то же со своим; я наскоро пробежал его содержание; вот оно:
   
   "Берлин. Конфиденциально. Дорогой друг. Возвращайтесь немедленно обратно в Берлин. Произошли крупные перемены из-за выступления эскадры в ***. Проекты правительства подверглись существенным изменениям. Я нуждаюсь в Вас".
   
   Этот непредвиденный призыв разразился над моей несчастной головой, как громовой удар из безоблачного неба. Он в корне разбивал все мои лихорадочные планы. Я в первое мгновение положительно не мог собраться с мыслями. Хорошо, что письмо Мадлен было длинное, и она не заметила моей растерянности. Это дало мне возможность оправиться.
   Я молча смотрел на Мадлен. По мере того, как она читала, с ее лица все более и более сбегало выражение восторженной и юной влюбленности, уступая место выражению строгой уравновешенности и самообладания.
   -- Надеюсь, это письмо не принесло вам никаких неприятных известий? -- тихо спросил я, почувствовав, что и это письмо тоже разбивает наши планы.
   -- Нет, -- так же тихо ответила она, -- это письмо от моей свекрови, и моя девочка прислала в нем несколько строк... Прочтите!
   Она протянула мне листочек бледно-розовой бумаги. Я превозмог себя и взял его. Эти два слова "моя девочка", болезненно ударили по моим нервам.
   На розовом листочке неровным почерком было выведено:
   "Милая, дорогая мамочка. Крепко, крепко целую тебя и папочку. У нас была сильная гроза, и от нее сломалась старая акация на маленьком дворике. Я веду себя хорошо. Я сделала две диктовки. Целую тебя крепко. Розетта тебя тоже целует.
   Марта"
   -- Вы мне не говорили, что у вас дочь, -- сказал я.
   -- Разве? -- удивилась Мадлен, -- вероятно не пришлось...
   -- Вероятно... А кто эта Розетта?
   -- Розетта? это -- кукла моей Марты.
   Я в свою очередь передал Мадлен полученное мною письмо. Она прочла, помолчала, потом тихо спросила:
   -- Когда вы едете?
   -- Надо было бы ехать вечером, -- промолвил я.
   Наступило довольно продолжительное молчание. Нам уже не хотелось возобновлять прерванный разговор, потому что мы чувствовали, что все, что бы мы ни сказали, только сильнее взволнует душу и только обострит наше разочарование.
   Посвежевший порыв ветра донес до нас запах реки и, подхватив с колен Мадлен полученное мною письмо, скинул его на пол. Мадлен встала.
   -- Мне пора, -- тихо сказала она. -- Надо пройти к мужу, он, должно быть, уже проснулся... Мы вероятно уже никогда не встретимся... Прощайте же!..
   -- Мы уже никогда не встретимся? -- воскликнул я, -- а наши недавние планы?
   Она грустно улыбнулась и рукой указала на мое упавшее письмо из посольства, после чего промолвила:
   -- Вы же видите, что они были более чем эфемерны. Это был сладкий бред безумия.
   -- Не говорите этого, Мадлен! -- вскрикнул я, схватив ее за руки. -- Ведь будущее в наших руках; неужели мы добровольно упустим его вторично?
   -- Нет, друг, -- грустно промолвила она, -- наше время безвозвтратно упущено. Мы сейчас опьяняли себя фимиамом прошедшего, старались уверить себя в том, что мы -- те же юные существа, которые одиннадцать лет тому назад, встретившись случайно на балу, почувствовали непреодолимое взаимное влечение, и чуть было не сомкнулись в страстном объятии. Но -- увы! -- достаточно было самого заурядного явления повседневной жизни -- получения двух писем, чтобы отрезвить нас и возвратить к реальным будням. Если бы я послушалась вас и, бросив все, последовала за вами, мы порвали много больше пут, чем одиннадцать лет назад: вы изменили бы своему служебному долгу, а я -- самому главному, самому священному долгу женщины -- материнству. Я уже не говорю о супружеском. Но ведь нам, Филипп, уже не по двадцать лет, мы уже миновали то перепутье жизни, с которого можно безнаказанно свернуть в сторону. Наши пути уже строго определены.
   -- Ах, бросьте! -- с сердцем промолвил я. -- Что за сухие рассуждения! Что мне до моих дипломатических "обязанностей"! Политика от моего ухода ничего не потеряет...
   -- Ну, хорошо, -- мягко промолвила Мадлен, -- предположим, что вы правы и вправе изменить свой путь. Но... моя дочь?
   -- Мы возьмем ее с собой, -- неуверенно произнес я.
   -- Полно! -- грустно усмехнулась она, -- вы и сами не верите тому, что говорите. Ведь все это сплошное безумие. Полно, друг мой!.. предадим все это забвению. Я уже не так молода, мне было непростительно ломать столько жизней. А, кроме того, право же, это было бы с моей стороны черной неблагодарностью по отношению к барону. Ведь он ни в чем не виноват передо мной, и мне не в чем упрекнуть его.
   -- Но я не хочу, не хочу терять вас вторично! -- с отчаянием воскликнул я.
   -- Вы прелестны! -- улыбнулась Мадлен. -- Вот вы так действительно ни на йоту не постарели! Но, тем не менее, мне придется противостоять вам. Мне это тяжело, но... -- Она не докончила начатой фразы и задумалась. -- Не жалейте ни о чем, -- вдруг снова заговорила она, -- ни о том, чего не было, ни о том, что могло быть. Как знать, что было бы теперь, если бы мы тогда женились? Подумайте только, ведь мы были бы уже целых одиннадцать лет супругами! Кто поручится нам в том, что мы сохранили бы былую пылкость и нежность чувства? Весьма вероятно, что реальные стороны жизни разбили бы блестящий и сладкий бред наших грез. Не жалейте ни о чем! Вы и были, и останетесь для меня... навсегда, навсегда... воплощением моего духовного идеала... спутником моих грез, моей поэмой. Что касается меня, то -- если вы были искренни, на что я надеюсь и во что хочу верить, -- и я останусь в вашей памяти грезой, недостижимой мечтой. Поверьте, это лучше, потому что такие встречи и такие отношения не забываются. И, когда подойдет старость, и вы будете мысленно перебирать все свои встречи, я уверена, что остановившись мысленно на мне, вы скажете: "Это была самая лучшая, самая светлая встреча". Я не хочу другой роли.
   -- Мадлен! -- умоляюще прошептал я, не выпуская ее руки.
   Но она мягко высвободилась.
   -- Прощайте, друг мой, -- промолвила она, -- и не сердитесь на меня! Ведь я же не сделала вам ничего худого. Поверьте, не следует завершать поэтическую страничку нашего юного, пылкого чувства банальным концом и фальшивым положением. Пусть эта страничка останется недописанной. Так будет лучше. Я счастлива, что смогла залечить рану вашего самолюбия, сознавшись в том, что любила настоящей любовью... только вас!.. А теперь... прощайте...
   -- О, нет! -- взмолился я, -- не говорите этого ужасного слова: оно убивает всякую надежду на будущее.
   -- В таком случае до свидания!
   -- Когда?
   Она задумалась; ее лицо было полупечально, полуулыбающееся.
   -- Тогда, когда мы будем в состоянии свидеться без того, чтобы тотчас же превратиться в двух безумцев... когда мы оба поседеем, как лунь!..
   С этими словами она дошла до двери, вышла на галерею... Перед тем, как завернуть за угол, она остановилась на мгновение, окинула меня долгим, растроганным взглядом, несколько раз медленно кивнула головкой... потом скрылась за поворотом.

Глава 7

   Я больше никогда не встречал Мадлен.
   Прошли недели и месяцы, составившие долгие годы. Произошло много перемен.
   Дон Галиппе уже давно почил последним сном, замок де Тенси опустел, моих дорогих опекунов тоже не стало. Люси де Префонтэн вышла вторично замуж, живет безвыездно в провинции и превратилась в добродетельную мать.
   Лишь воспоминание о Мадлен сохранило всю свою яркость, всю свежесть, все неувядающее обаяние первой юности.
   Не скрою, меня не раз охватывало сомнение относительно ее искренности: ведь вся эта история с мужем, анонимным письмом и уличением в супружеской неверности более чем романтична. Я мысленно задавал себе вопрос: "Да полно, уж не посмеялась ли она надо мною и в нашей вторичной встрече, в Саксонии, как посмеялась и раньше?" -- и меня мучают сомнения.
   Но бывают минуты, когда я непоколебимо верю в чистосердечие и искренность Мадлен; верю, что она действительно увлеклась мной (к чему бы ей лукавить?), что она действительно была рада вторичной встрече со мной, что ее снова охватило сладкое безумие увлечения.
   Но потом эта уверенность снова уступает место сомнению.
   Однако я никогда не чувствую против Мадлен ни зла, ни раздражения.
   Наш романтический эпизод остался невыясненным и незаконченным, но он мне безгранично дорог, хотя бы за то ощущение и настроение юности и свежести, которые меня неизменно охватывают каждый раз, как я вспоминаю о нем.
   Да, прошли годы и годы, а между тем я твердо уверен в том, что, если бы мне посчастливилось снова встретиться с моей незабвенной "дамой в желтом домино", я снова был бы готов творить всевозможные безумства, не подходящие ни к годам, ни к положению сановника. А между тем серебристые нити в изобилии украшают мою голову.
   Так когда же, когда же, наконец, их у меня будет достаточно для того, чтобы безопасно встретиться с Мадлен?

--------------------------------------------------------------------

   Текст издания: Желтое домино (Le domino jaune). Рассказ / Марсель Прево; Пер. Н. Малоземова. - Санкт-Петербург : тип. Спб. т-ва печ. и изд. дела "Труд", 1904. -- 151 с.; 17 см.
   
   
   
   

 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru