Lib.ru/Классика: Потехин Алексей Антипович. Из театральных воспоминаний

ИЗЪ ТЕАТРАЛЬНЫХЪ ВОСПОМИНАНІЙ.

Чужое добро въ прокъ не идетъ была третья моя пьеса. Первая -- Судъ людской -- не Божій -- была поставлена въ Александринскомъ театрѣ 29 апрѣля 1854 года, вторая -- Шуба овечья -- душа человѣчья -- была запрещена драматическою цензурой для представленія и находилась подъ этимъ запрещеніемъ 12 лѣтъ. Чужое добро хотя и возбудило нѣкоторое сомнѣніе и колебаніе цензуры по поводу покушенія сына на убійство отца, но была счастливъе предъидущей: ее пропустили почти безъ помарокъ и поправокъ, только во всѣхъ тѣхъ случаяхъ, гдѣ мужики говорятъ о своихъ крестьянскихъ дѣвкахъ и, по невѣжеству своему, такъ и называютъ ихъ дѣвками, цензоръ потребовалъ, чтобъ они выражались вѣжливѣе и называли дѣвокъ дѣвушками. Такимъ образомъ, выходило, что, напримѣръ, подгулявшій деревенскій парень долженъ былъ вести разговоръ съ своимъ братомъ въ такомъ тонѣ: "Тамъ дѣвушки хороводы водятъ... И какія же, брательникъ, дѣвушки..." и т. п. Конечно, эти поправки служили только, такъ сказать, очисткою цензорской совѣсти; вообще же къ Чужому добру драматическая цензура отнеслась милостивѣе, чѣмъ ко всѣмъ другимъ моимъ пьесамъ {Здѣсь кстати вспомнить, что А. А. Потѣхинъ былъ вообще несчастливъ относительно театральной цензуры: его пьесы: Шуба овечья находилась подъ запрещеніемъ 12 лѣтъ, Мишура -- 4 года, Отрѣзанный ломоть запрещенъ и снятъ съ репертуара послѣ 14 представленій въ Петербургѣ. Вакантное мѣсто находилось подъ запрещеніемъ 10 лѣтъ, дозволено къ представленію только въ столицахъ безъ заключительной сцены и до сихъ поръ не играется въ провинціи. Въ пьесѣ Въ мутной водѣ выкинуто цензурою много характерныхъ сценъ и потребовано превращеніе всѣхъ нѣмцевъ въ русскихъ съ соотвѣтствующею перемѣной фамилій, что совершенно измѣняло смыслъ и значеніе пьесы. Около денегъ запрещена и снята съ репертуара то и послѣ 20 или около того представленій, дѣлавшихъ постоянно полный сборъ... а мудрено ли, что А. А. Потѣхинъ охладѣлъ къ дѣятельности драматурга и давно уже ничего не пишетъ для сцены? Ред.}.

Въ былое время, какъ, можетъ быть, впрочемъ, и въ настоящее, доступъ на сцену Императорскихъ театровъ для новичковъ, писателей былъ очень труденъ. Несмотря на то, что, по рекомендаціи И. П. Погодина, я читалъ мою первую пьесу Судъ людской -- не Божій Великому Князю Константину Николаевичу, что пьеса ему очень понравилась и онъ писалъ о ней шефу жандармовъ (тогда драматическая цензура вѣдалась III отдѣленіемъ) и министру Двора, прося ихъ о скорѣйшемъ пропускѣ и постановкѣ пьесы, она появилась только весною, незадолго до конца сезона.

До того времени я жилъ въ Москвѣ, петербургскаго театра и его труппы совсѣмъ не зналъ, и роли въ первой моей пьесѣ были, розданы не мною, а режиссерскимъ управленіемъ. Мартыновъ въ этой пьесѣ игралъ вводное, незначительное лицо проѣзжаго, появляющагося только въ послѣднемъ актѣ. Онъ меня поразилъ, создавши изъ ничтожнаго матеріала, даннаго ему авторомъ, такой живой художественный типъ, что сосредоточилъ на себѣ общее вниманіе и заслонилъ собою всѣхъ остальныхъ дѣйствующихъ лицъ; и до сихъ поръ я какъ будто вижу его передъ собою, покуривающимъ трубочку и лукаво, съ глуповатою, но добродушною ироніей допрашивающимъ случайно имъ встрѣченную молодую, красивую, нервно-больную странницу-богомолку. По пьесѣ онъ долженъ былъ быть помѣщикомъ, но на афишѣ приказано было наі звать его откупщикомъ: дворянъ въ то время еще нельзя было; изображать на сценѣ въ комическомъ видѣ, особенно рядомъ съ крестьянами. Это было мое первое знакомство съ Мартыновымъ,: какъ съ актеромъ, превратившееся потомъ въ дружбу. Мнѣ казалось тогда, что какъ бы ни была слаба моя пьеса, какъ бы дурно ни исполняли ее, но публика должна выносить скуку первыхъ актовъ и ходить въ театръ на эту пьесу для того только, чтобы посмотрѣть Мартынова въ послѣднемъ актѣ. Я тогда же сказалъ себѣ, что первую хорошую и большую роль въ будущей моей пьесѣ, какого бы характера она ни была, я буду просить играть Мартынова. При постановкѣ Чужою добра я такъ и сдѣлалъ.

Но здѣсь припоминаю маленькій комическій случай со мною, который хочу разсказать. Послѣ перваго представленія Суда людскаго, которое имѣло успѣхъ и доставило мнѣ полное авторское удовлетвореніе, одинъ изъ моихъ знакомыхъ, петербургскій житель и чиновникъ, совѣтовалъ мнѣ непремѣнно съѣздить поблагодарить директора театровъ, увѣряя, что это такъ водится, что иначе меня сочтутъ невѣжей, человѣкомъ, не знающимъ общественныхъ приличій. Я тогда былъ еще очень молодъ, даже юнъ, и неопытенъ, послушался, одѣлся во фракъ и отправился къ директору, которымъ въ то время былъ А. И. Гедеоновъ и съ которымъ до тѣхъ поръ я нигдѣ не встрѣчался. Велѣлъ доложить о себѣ и, послѣ нѣкотораго ожиданія, былъ допущенъ.

Передо мною отворили дверь въ обширный кабинетъ, среди котораго, на значительномъ разстояніи отъ входной двери, стоялъ письменный столъ и за нимъ, лицомъ ко мнѣ, развалясь въ большихъ креслахъ, неподвижно и смотря въ пространство, сидѣлъ невзрачный, широколицый, рыжеватый господинъ.

Остановившись у двери и осмотрѣвшись, я долженъ былъ догадаться, что предо мною директоръ театровъ, хотя и былъ пораженъ его неподвижностью и устремленнымъ въ сторону взглядомъ. Чтобы обратить на себя вниманіе и попасть въ лучъ его зрѣнія, дѣлаю нѣсколько шаговъ впередъ къ столу и, не доходя до него, сконфуженно останавливаюсь: то же безмолвіе, та же неподвижность. Наконецъ, директоръ, которому надоѣло, должно быть, ожиданіе, лѣниво и молча взглядываетъ на меня: я рѣшаюсь говорить.

-- Литераторъ такой-то, авторъ пьесы Судъ людской -- не Божій,-- представляюсь я ему.

-- Ну-съ?...-- произноситъ и онъ, не мѣняя позы и снова смотря въ пространство.

Вся кровь бросается мнѣ въ лицо, смущеніе мое увеличивается.

-- Счелъ долгомъ поблагодарить васъ за постановку моей пьесы,-- говорю я сдавленнымъ голосомъ и останавливаюсь.

-- Ну, такъ что же?-- опять произноситъ неподвижная особа.

-- Больше ничего...-- говорю я уже совершенно обозленный и, не кланяясь, выскакиваю изъ кабинета.

Предоставляю читающимъ представить себѣ нравственное состояніе, послѣ подобной аудіенціи, молодого и, разумѣется, самолюбиваго, хотя по природѣ и скромнаго писателя, только что возвышеннаго въ собственныхъ глазахъ одобреніемъ и вниманіемъ высокопоставленныхъ особъ, шумными апплодисментами и вызовами публики, смотрѣвшей его пьесу; я же скажу только, что съ тѣхъ поръ, во всю мою жизнь, я не только не ходилъ благодарить театральное начальство за постановку моихъ пьесъ, но старался никогда не входить съ нимъ ни въ какія сношенія, а тѣмъ болѣе никогда не просилъ его ни о чемъ, касавшемся моихъ пьесъ.

Но я долженъ сказать, что при постановкѣ Чужого добра я не видѣлъ никакихъ препятствій со стороны начальства и встрѣтилъ полное радушіе и сочувствіе артистовъ и режиссерскаго управленія. мнѣ предоставлена была полная свобода въ распредѣленіи ролей, хотя и возникло общее недоумѣніе и сомнѣніе, когда я роль Мишанки назначилъ А. Е. Мартынову. Ближайшее начальство сочло нужнымъ предупредить меня, что я дѣлаю ошибку и рискую успѣхомъ пьесы, поручая роль драматическаго характера веселому комику, безспорно весьма талантливому, но... играющему исключительно въ водевиляхъ и комедіяхъ, гдѣ нужно только смѣшить. Даже многіе изъ артистовъ дружески внушали мнѣ, что, конечно, Мартыновъ въ комическихъ сценахъ можетъ быть безподобенъ, но что у него не станетъ ни силъ, ни даже голосу для патетическихъ и трагическихъ моментовъ, какіе есть въ роди Мишанки, что комикъ-буффъ онъ, безъ сомнѣнія, превосходный, но къ ролямъ съ драматическимъ оттѣнкомъ его талантъ совершенно непримѣнимъ. Несмотря, однако, на всѣ эти внушенія и совѣты, я остался при своемъ и былъ слѣпо убѣжденъ, что Мартыновъ долженъ прекрасно сыграть эту роль.

На репетиціяхъ онъ только намекнулъ на тонъ, въ которомъ будетъ вести роль, но я чувствовалъ, что тонъ этотъ будетъ настоящій, и оставался совершенно покоенъ и увѣренъ въ немъ, несмотря на то, что самъ Мартыновъ очень волновался, безпокоился за свое исполненіе и безпрестанно обращался за моимъ мнѣніемъ и совѣтомъ. Но ни на одной репетиціи онъ не сыгралъ роль со всѣми тѣни оттѣнками, какіе явились на представленіи, что давало поводъ артистамъ втихомолку и чуть не наканунѣ представленія повторять мнѣ свои сомнѣнія.

Но вотъ, наконецъ, наступилъ и день перваго спектакля. Театръ былъ полонъ, ожиданіе публики сильно возбуждено: въ первый разъ на александринской сценѣ шла драма вся цѣликомъ изъ крестьянскаго быта, въ которой, притомъ, принимали участіе любимцы публики -- Мартыновъ, Самойловъ, Линская. Открылся занавѣсъ. На сценѣ были двое: старикъ-отецъ, крестьянинъ Степанъ Ѳедоровъ -- Самойловъ, и сынъ его, деревенскій ямщикъ -- Мартыновъ. Съ перваго взгляда на фигуру Мартынова, съ перваго произнесеннаго имъ слова почувствовалась жизнь, правда на сценѣ, какъ будто то былъ не актеръ, загримированный и по-мужицки одѣтый, приготовившійся исполнять свою роль и создать для зрителя извѣстную иллюзію, но настоящій, живой, не созданный искусствомъ актера, а настоящій, реальный молодой крестьянинъ-ямщикъ вышелъ на подмостки театра: Мартыновъ въ этой роди былъ неузнаваемъ. Все: лицо, его выраженіе, одежда, движенія, звукъ голоса, говоръ,-- все было мужицкое, не дѣланное, а какъ бы врожденное. Это было полное перевоплощеніе. Авторъ сразу воплощеннымъ образъ своего героя, сразу почувствовала это и публика.

Нерѣдко бываетъ, что актеръ, болѣе или менѣе талантливый, въ продолженіе исполняемой имъ роли, постепенно или моментами сливается, такъ сказать, съ изображеннымъ лицомъ и заставляетъ зрителя забывать, что предъ нимъ сцена, театръ, представленіе, а чувствовать себя присутствующимъ предъ явленіями какъ бы настоящей, дѣйствительной жизни; но рѣдко, очень рѣдко, и только исключительные, геніальные таланты способны, съ перваго появленія своего, не только преображаться въ данное лицо, но вносить съ собою ту, такъ сказать, атмосферу, въ которой оно живетъ и дѣйствуетъ. Мартыновъ обладалъ этою способностью въ высокой степени, и въ Чужомъ добрѣ она проявилась особенно рельефно. Въ первой сценѣ рядомъ съ нимъ явился Самойловъ: онъ. изображалъ стараго мужика хорошо, похоже, но онъ только игралъ роль, представлялъ -- и оставался хорошимъ, искуснымъ актеромъ Самойловымъ, котораго публика видѣла искусно загримированнымъ старымъ крестьяниномъ, болѣе или менѣе удачно его передразнивающимъ, но ни на одну минуту не забывала, что предъ нею актеръ Самойловъ. О Мартыновѣ же, при видѣ Мишанки, вовсе забыли: пока не опустили занавѣсъ, никому (я сужу по личнымъ впечатлѣніямъ) въ голову не приходило думать и судить о томъ, хорошо или дурно исполняется Мартыновымъ роль. Зритель видѣлъ передъ собою молодого лихого деревенскаго парня, грубоватаго, но добродушнаго, съ широкою размашистою натурой, сангвиника, неудержимаго въ своихъ увлеченіяхъ, въ страстномъ порывѣ равно способнаго на зло и добро, но не лишеннаго инстинкта, или чутья правды и совѣсти, человѣка впечатлительнаго, но слабовольнаго, выросшаго въ замкнутой патріархальной семьѣ, со всѣми ея добрыми и дурными традиціями, но чувствующаго постоянную потребность болѣе независимой и широкой жизни. Авторъ, въ то же время, видѣлъ и чувствовалъ чудное олицетвореніе, воплощеніе задуманнаго имъ образа до малѣйшаго, едва намѣченнаго штриха, до мельчайшей подробности, которыя выступали ярко и рельефно; авторъ вновь какъ бы переживалъ актъ личнаго творчества, и тогда только вполнѣ понималъ и сознавалъ, что значитъ для драматическаго писателя актеръ, насколько онъ истолковываетъ и дополняетъ его. Но такихъ актеровъ, какъ Мартыновъ, немного: они родятся вѣками, и счастливъ тотъ писатель, которому судьба судитъ встрѣтить такого исполнителя, толкователя, товарища по творчеству.

Покойный Самойловъ, артистъ, безспорно, талантливый, говаривалъ, что авторъ своею пьесой дѣлаетъ для него только канву, по которой онъ вышиваетъ, и случалось, дѣйствительно, онъ вышивалъ не тотъ рисунокъ и не тѣ узоры, которые задумывалъ авторъ. Мартыновъ, наоборотъ, всегда старался понять мысль, замыселъ, желаніе автора, хотѣлъ слиться съ нимъ въ творчествѣ и, гдѣ нужно, дополнить его. Это, кстати сказать, былъ человѣкъ поразительной доброты, простоты и скромности,-- отличительныя черты настоящей геніальной натуры. Скромность и отсутствіе самоувѣренности, дѣлавшія его молчаливымъ и замкнутымъ, давали поводъ смѣлымъ, но недальновиднымъ умникамъ считать Мартынова даже глупымъ или, по крайней мѣрѣ, недалекимъ человѣкомъ, причемъ они забывали, что геній ничего не можетъ творить безъ помощи ума, а бойкое и смѣлое многословіе зачастую совсѣмъ безъ него обходится.

Мартыновъ съ перваго слова до конца пьесы нигдѣ не измѣнилъ принятаго вѣрнаго тона рѣчи, точно онъ былъ ему прирожденный, точно онъ родился въ крестьянской семьѣ, выросъ и воспитался на крестьянскомъ жаргонѣ. Съ первой сцены съ отцомъ, въ тѣхъ отрывистыхъ и уклончивыхъ отвѣтахъ, которые онъ давилъ на разспросы отца, и затѣмъ въ бойкомъ разговорѣ съ братомъ и разсказѣ о поѣздкѣ на ярмарку, Мартыновъ съумѣлъ рельефно и ярко намѣтить всѣ основныя черты характера и типа Мишанки. Его разсказъ о своей тройкѣ былъ полонъ такого искренняго увлеченія, естественнаго восторга, доходилъ до такого паѳоса, что въ зрительной залѣ послѣ него всегда поднималась цѣлая буря: крики bravo и аплодисменты долго не смолкали и увлеченные зрители не разъ требовали повторенія, точно прослушали какую-нибудь любимую арію изъ оперы. Съ этого момента Мишанка уже дѣлался симпатиченъ для публики, она принимала въ немъ живое участіе, онъ дѣлался ея любимцемъ. И, несмотря на то, что въ продолженіе всей пьесы Михайло велъ себя не по-рыцарски, былъ героемъ въ отрицательномъ смыслѣ: хотѣлъ затаить чужія деньги, напивался пьянъ до бѣшенства, вдавался въ разгулъ, буйствовалъ и даже покушался на убійство отца,-- зритель не переставалъ любить его, не отворачивался отъ него съ отвращеніемъ, какъ отъ безнадежно развращеннаго, но жалѣлъ его и безсознательно чувствовалъ, что такая натура не должна безвозвратно погибнуть. Такое впечатлѣніе, разумѣется, весьма желательное и для автора, давало это лицо, благодаря художественному исполненію Мартынова, сдѣлавшему его вполнѣ живымъ человѣкомъ, умѣвшему указать добрые задатки, хорошія человѣческія черты въ этомъ невѣжественномъ мужикѣ, доходившемъ подчасъ, подъ вліяніемъ вина и страсти, чуть не до звѣрскаго бѣшенства.

Съ поразительною искренностью и простотой, безъ малѣйшаго подчеркиванія, заставлялъ Мартыновъ зрителя замѣтить эти хорошія черты натуры Михайлы, раскиданныя въ разныхъ сценахъ и словахъ его, наприм., въ разговорѣ съ братомъ Алексѣемъ: "А что, вѣдь и вправду, Алеха... Вѣдь, дай мнѣ волю, всю какъ есть полную свободу...вѣдь, я пропащій человѣкъ... пра!... Вотъ, какъ я, примѣрно, расхожусь,-- всего давай, только -- мало!... И во всякій грѣхъ пойду,-- стыда нѣтъ... А какъ тутъ самъ себя опосля почувствую, такъ совѣсть зазритъ, что бѣда!" Или въ словахъ брату, котораго онъ считалъ, вмѣстѣ съ другими, простачкомъ и дурачкомъ за его смиреніе и конфузливость: "Слушай, Алеха,-- за что тебя люди дуракомъ зовутъ?... Нѣтъ, я такъ полагаю, что ты умнѣе всѣхъ насъ... и меня много умнѣе..." И, въ отвѣть на ласковыя слова матери: "Хотѣлъ было я у батюшки проситься въ отдѣлъ... Да ужъ теперь, кажись, гнать будетъ, такъ не пойду изъ своего родного дома, значитъ, родительскаго". Или въ его мечтахъ о свободной, богатой жизни, гдѣ на первомъ планѣ стоитъ у него желаніе сдѣлать жену купчихой, видѣть ее нарядною, въ салопахъ. Или въ продолженіе всей интимной бесѣды съ женою послѣ того, какъ деньги найдены и отняты отцомъ. Или, наконецъ, даже у пьянаго, во время разговора съ лакеемъ, который убѣждаетъ его отнять у отца деньги и бѣжать, бросивши жену, когда Михайло произноситъ: "Жену?... а дѣтки какъ же?..." Я не говорю уже о сценахъ раскаянія и примиренія въ послѣднемъ актѣ, которыя давали Мартынову полную возможность дорисовать человѣческую личность Михайлы.

Впослѣдствіи, а не во время первой постановки Чужого добра, автору приходилось читать упреки за то, что герой его драмы въ продолженіе всей пьесы пьянъ,-- слѣдовательно, дѣйствуетъ въ состояніи почти невмѣняемомъ и долженъ производить не эстетическое, отталкивающее впечатлѣніе. Авторъ подчинился бы этому приговору безъ возраженія, еслибъ это была правда и если бы Мартыновъ не доказалъ, что Мишанку не нужно изображать пьянымъ во всѣхъ актахъ, чего не хотѣлъ и не требовалъ авторъ. Въ 1-мъ и 4-мъ дѣйствіи его Мишанка являлся совершенно трезвымъ, во 2-мъ дѣйствіи -- на-веселѣ, безъ малѣйшихъ признаковъ опьяненія, и только въ 3-мъ, въ бесѣдѣ съ лакеемъ, подъ вліяніемъ его возбуждающихъ рѣчей и соблазнительныхъ разсказовъ и рома, который они пили, онъ доходитъ почти до пьянаго бѣшенства разбушевавшейся сильной и страстной натуры.

Трудно передать словами, какъ Мартыновъ провелъ сцену съ найденными деньгами. На его подвижномъ лицѣ, въ его голосѣ, въ отрывистыхъ фразахъ, въ судорожныхъ движеніяхъ ярко выражалось все его душевное состояніе: и волненіе неожиданности, и сомнѣніе, и радость, и страхъ, и смутные укоры совѣсти. Онъ былъ страшенъ и жалокъ въ тѣ моменты, когда отецъ требуетъ, чтобъ онъ отдалъ ему найденныя деньги, онъ напоминалъ собою разъяреннаго звѣря, готоваго броситься на врага, но трусливо, со злымъ ревомъ, отступающаго передъ болѣе сильнымъ противникомъ, отнимающимъ у него добычу. Голосъ его становился глухимъ и хриплымъ, онъ весь дрожалъ, прижимая деньги къ груди и сверкая глазами, съ усиліемъ выговаривалъ и повторялъ слова: "Батюшка, деньги мои, я нашелъ!... Деньги мои, батюшка, я нашелъ!..." Онъ не отводилъ глазъ отъ этихъ денегъ и невольно судорожно протягивалъ къ нимъ руки, когда уже онѣ были въ рукахъ отца. Въ этой сценѣ публика впервые увидала въ Мартыновѣ великаго драматическаго актера, она пришла въ восторгъ, рукоплескала, безъ конца вызывала его, но она не предвидѣла, не могла ожидать, до какого размѣра развернется передъ нею эта драматическая сила въ слѣдующихъ актахъ и преимущественно въ послѣднемъ.

Во 2-мъ актѣ, въ противуположность впечатлѣнію, данному концомъ 1-го дѣйствія, публика видѣла опять своего знакомаго, хилаго, неистощимо веселаго комика въ бесѣдѣ Михайла съ женой, гдѣ онъ пьетъ чай наединѣ съ нею, по-своему любезничаетъ, бахвалится, высказываетъ свои мечты о будущемъ и самъ того не замѣчаетъ, какъ подъ вліяніемъ ласковыхъ и льстивыхъ рѣчей жены открываетъ ей тайну своего обогащенія, которую долженъ былъ тщательно скрывать. Жену, Татьяну, играла незабвенная, незамѣнимая Линская, громадный комическій талантъ, и эта сцена между ними представляла такой художественный по правдѣ, по жизненности, по истинному комизму дуэтъ, какой рѣдко удается видѣть и слышать на драматической сценѣ. Веселый разгулъ на сельской ярмаркѣ, пѣніе и пляска съ участіемъ Мартынова дополняли то легкое радужное настроеніе, въ которомъ держалъ публику этотъ великій актеръ въ продолженіе всего второго акта. И этотъ великій драматическій актеръ, этотъ геній не считалъ для себя унизительнымъ съ увлеченіемъ пѣть въ хороводахъ и плясать въ присядку, и какъ плясать!-- какъ могъ только онъ, учившійся въ школѣ балетнему искусству и чуть не опредѣленный начальствомъ въ танцовщики. И публика не стыдилась заставлять его повторять эту пляску и онъ исполнялъ ея требованіе, несмотря на то, что игралъ сильную драматическую роль и почти не сходилъ со сцены въ продолженіе всей пьесы. Физическія силы этого великаго художника въ его тощемъ тѣлѣ казались такъ же неистощимы, какъ и его геній, но это была сила нервная, почти психическая, сила того артистическаго огня, который горѣлъ въ его душѣ и поддерживалъ его физическія силы, но который преждевременно и разрушилъ его тѣло.

Кто былъ на представленіяхъ Чужого добра съ Мартыновымъ, конечно, никогда не забудетъ того гомерическаго хохота, который раздавался въ театрѣ въ 3-мъ дѣйствіи при появленіи Мишанки въ шинели, купленной имъ у дружка-лакея. Комичнѣе, забавнѣе этой фигуры, заплетающейся въ длинныхъ полахъ непривычнаго костюма и гордо его показывающаго, трудно что-нибудь представить себѣ, особенно когда онъ вынимаетъ бутылку и съ достоинствомъ говоритъ: "А вотъ эту штуку видали ли, а? Знаете ли, какое вино-то, а? То-то, не знаете! Вино настранное: ромъ яманскій называется, съ чаемъ пьютъ! по два цѣлковыхъ бутылка... клопомъ пахнетъ... вотъ какая штука!..." Но зритель скоро переставалъ смѣяться и замиралъ въ ожиданіи чего-то страшнаго, по мѣрѣ увеличившагося бурнаго опьянѣнія Мишанки, причемъ, повидимому, выростали и звѣрскія страсти, и физическая сила этой широкой натуры.

Мартыновъ былъ не высокъ ростомъ и очень тщедушенъ, худощавъ, но сила нравственнаго возбужденія проявлялась въ такой мѣрѣ, что онъ казался богатыремъ, вѣрилось въ его богатырскую тѣлесную силу и не казалось невозможнымъ, что онъ въ состояніи вырвать изъ двери желѣзный крюкъ, и хвастовствомъ пьянаго человѣка его бѣшеный крикъ: "На пятерыхъ одинъ пойду, пикнуть не дамъ!" Онъ, дѣйствительно, былъ страшенъ и могучъ въ эту минуту. И страшно было глядѣть на него и слушать его отвѣты, и его угрозы отцу: "Ну, смотри, батька, ты меня выгналъ,-- помня это... А кланяться я къ тебѣ не приду". Послѣ этой сцены, по уходѣ Мишанки съ лакеемъ, въ театрѣ раздавались такія рукоплесканія, крики и вызовы, что слѣдующій за этимъ уходомъ монологъ отца, сильный и заключающій собой дѣйствіе, не производилъ уже на публику ожидаемаго актеромъ впечатлѣнія. Занавѣсъ опускался и снова начинались крики и вызовы Мартынова. Отца игралъ Самойловъ и очень разсчитывалъ на эффектъ этого монолога, особенно потому, что имъ оканчивается дѣйствіе и, слѣдовательно, имъ производится послѣдній ударъ на нервы и впечатлительность зрителя, который и разрѣшается шумнымъ одобреніемъ актера; на этотъ разъ публика помнила только впечатлѣніе, данное ей Мартыновымъ, и усиленно вызывала его. Самолюбивый В. В. Самойловъ былъ оскорбленъ и разсерженъ.

-- Развѣ можно такъ писать?-- рѣзко и сердито сказалъ онъ мнѣ по окончаніи 3-го дѣйствія.

-- Что такое, В. В.?

-- Да какъ вы кончили этотъ актъ? Финалъ акта долженъ быть всегда сильнѣе предъидущаго, а вы дали самую сильную сцену передъ финаломъ. Я больше не буду играть эту роль.

Послѣ убѣдительной просьбы и чтобы не остановить представленій, онъ согласился еще нѣсколько разъ сыграть свою роль, но подъ условіемъ сократить послѣднюю сцену 3-го акта такимъ образомъ, что онъ будетъ говорить только послѣднюю фразу своего монолога вслѣдъ уходящему Мишанкѣ, прямо подъ занавѣсъ, такъ что оваціи, раздававшіяся въ театрѣ, могъ принимать и на свой счетъ и вмѣстѣ съ Мартыновымъ выходить на вызовы. Впослѣдствіи онъ, все-таки, отказался отъ этой роли.

Полное торжество Мартынова и окончательное признаніе въ немъ сильнаго драматическаго актера былъ послѣдній актъ пьесы. Я никогда не забуду того ужаснаго, искаженнаго, страшнаго и жалкаго, въ то же время, лица, съ которымъ шелъ Мишанка (Мартыновъ) вслѣдъ за Леонидомъ въ избу, гдѣ спалъ отецъ; никогда не забуду того сдавленнаго, глухого, дрожащаго шопота, съ которымъ онъ говорилъ: "Погоди... страшно... я уйду... отецъ онъ..." Онъ весь дрожалъ, весь какъ-то съежился, былъ нестерпимо жалокъ, точно его вела какая непобѣдимая сила, точно его самого влекли на казнь, на пытку... И тѣмъ сильнѣе, потрясающе дѣйствовалъ его крикъ: "Не я, батюшка, не я... Это онъ, онъ меня сомутилъ... я его убью, задушу..." -- и яростное движеніе броситься на Леонида, на своего нравственнаго палача, вовлекшаго его въ преступленіе, заставившаго его пережить такую нравственную пытку. И тѣмъ трогательнѣе были его отчаяніе, его раскаяніе, его рыданія, его!"и ль: "Батюшка, коли хочешь меня казнить, казни изъ своихъ рукъ... Твой я сынъ... суди меня своимъ судомъ..." Публика бы; а потрясена. Рыданія слышались въ театрѣ и многіе, многіе изъ зрителей утирали слезы умиленія, когда отецъ простилъ сына, и Мишанка, радостный, точно ожившій, преобразившійся, цѣловалъ ноги отца и кидался ко всѣмъ роднымъ на шею, восклицая со слезами: "Батюшка, по конецъ жизни твой вѣрный слуга... матушка, радѣльница... батюшка, брательникъ... ровно изъ аду вы меня вытащили!..."

Мужицкая драма охватила, подняла публику и имѣла блестящій успѣхъ. Всѣ актеры, участвовавшіе въ ней, играли очень хорошо, но жилъ и далъ жизнь пьесѣ преимущественно Мартыновъ. Во и онъ самъ говорилъ мнѣ, что эта пьеса дала ему вѣру въ свои силы, какъ драматическаго актера, и указала для его таланта болѣе широкую дорогу,-- къ великому общему горю, не надолго.

Послѣ перваго представленія Чужого добра прямо изъ театра я поѣхалъ на вечеръ къ Краевскому. Тамъ было нѣсколько человѣкъ литераторовъ, изъ которыхъ многіе были на этомъ представленіи. Много поздравленій, привѣтствій и похвалъ пришлось мнѣ выслушать, но никто меня не порадовалъ и не осчастливилъ такъ, какъ А. Ѳ. Писемскій своимъ отзывомъ. Я былъ друженъ и близокъ съ Писемскимъ больше, чѣмъ со всѣми другими петербургскими литераторами. Насъ сблизила жизнь въ Костромѣ, гдѣ мы оба служили: онъ -- въ губернскомъ правленіи, я -- чиновникомъ особыхъ порученій при губернаторѣ, и въ теченіе двухъ лѣтъ почти ежедневно проводили вечера вмѣстѣ. Я былъ молодымъ, только что начинающимъ писателемъ, онъ -- гораздо старше меня и уже пріобрѣлъ довольно крупное литературное имя. Я дорожилъ его вниманіемъ и привѣтомъ, онъ относился ко мнѣ съ большою пріязнью и мы скоро сошлись на ты. Мы читали другъ другу свои произведенія часто по листамъ, по главамъ, по мѣрѣ того, какъ они писались. Или, вѣрнѣе сказать, больше онъ прочитывалъ мнѣ то, что писалъ за это время, иногда совѣтовался со мной, позволялъ высказывать свое мнѣніе и даже дѣлать замѣчанія, но это случалось рѣдко, потому что я слушалъ его большею частью съ восторгомъ, съ увлеченіемъ, считая его въ то время, какъ считаю и теперь, большимъ, сильнымъ, хотя иногда и неряшливымъ талантомъ, Я же рѣдко и со страхомъ рѣшался перечитывать ему что-нибудь изъ своихъ новыхъ работъ, потому что о моихъ прежнихъ, напечатай пыхъ уже вещахъ однажды онъ, со свойственною ему откровенностью, выразился такимъ образомъ: "Ты безспорно уменъ, и берешь только умомъ, а таланта въ тебѣ я не вижу",-- и только одинъ разъ, слушая какой-то отрывокъ изъ романа Крестьянка, который я въ то время писалъ, промолвилъ: "Вотъ это талантливо!... это хорошо!"

Я зналъ, что Писемскій не изъ тѣхъ людей, которые способны увлекаться и приходить въ восторгъ и умиленіе отъ чего-либо -- напротивъ, онъ былъ наклоненъ къ скептицизму, къ ироніи, къ отрицанію и въ приговорахъ своихъ, и въ насмѣшкѣ былъ иногда безпощаденъ и золъ. Поэтому, когда я увидѣлъ его входящимъ къ Краевскому и услышалъ, что онъ заявлялъ кому-то, что сейчасъ прямо изъ Александринскаго театра, я готовъ былъ спрятаться отъ его глазъ, чтобы не услышать какой-нибудь неблагопріятны и иди насмѣшливый отзывъ о моей пьесѣ и тѣмъ не нарушить бы то радостное, счастливое настроеніе, которое испытываетъ каждый авторъ при несомнѣнномъ, какъ ему кажется, успѣхѣ его литературнаго дѣтища. Но въ это время Писемскій увидѣлъ меня, быстро подошелъ ко мнѣ, обнялъ съ несвойственною ему нѣжностью и, пожимая мою руку, проговорилъ: "Вотъ эта драма... настоящая!.. Я до сихъ поръ не могу отдѣлаться отъ впечатлѣнія. Спасибо тебѣ!" Эти слова были для меня самою большою радостью дня, самою высокою наградой. Дружба моя съ Писемскимъ продолжалась до конца его дней, и, вспоминая о немъ, я всегда съ грустью думаю о томъ, какъ мало и неправильно былъ онъ понять и оцѣненъ не только какъ человѣкъ, но даже и какъ писатель.

-----

Чужое добро въ прокъ нейдетъ сблизило меня съ Мартыновымъ: мы сдѣлались друзьями, но я не имѣлъ болѣе счастья видѣть его исполнителемъ и истолкователемъ въ моихъ драматическихъ произведеніяхъ. Въ 1860 году его не стало, и хотя еще въ 1858 году я написалъ комедію Мишура, въ которой, разумѣется, Мартыновъ игралъ бы ту роль, которую самъ выбралъ, но пьеса эта была запрещена для представленія на сценѣ и появилась только въ сезонъ 1862--63 года. Къ сожалѣнію, я не былъ въ Петербургѣ ни во время похоронъ Александра Евстафіевича, ни тогда, когда литераторы давали ему обѣдъ и подносили ему адресъ, но онъ зналъ, что сердцемъ и духомъ я былъ съ нимъ и, разсказывая мнѣ со слезами умиленія о тѣхъ почестяхъ, которыми его почтилъ литературный міръ, говорилъ мнѣ, что онъ требовалъ, чтобы на лавровомъ вѣнкѣ, на листьяхъ котораго были написаны всѣ исполненныя имъ роли и пьесы, Чужое добро въ прокъ нейдетъ стояло въ срединѣ или въ узлѣ вѣнка, желая этимъ показать, что эта пьеса связывала его дѣятельность, какъ комика и драматическаго акерта.

Алексѣй Потѣхинъ.

"Русская Мысль", кн.II, 1893

Оставить комментарий Потехин Алексей Антипович (yes@lib.ru) Год: 1893 Обновлено: 19/02/2024. 31k. Статистика. Очерк: Мемуары Мемуары и переписка	Скачать FB2 Ваша оценка:

Потехин Алексей Антипович Из театральных воспоминаний

ИЗЪ ТЕАТРАЛЬНЫХЪ ВОСПОМИНАНІЙ.

Потехин Алексей Антипович
Из театральных воспоминаний