Аннотация: (Из романа: "Старое старится, молодое никогда")
УѢЗДНОЕ УЧИЛИЩЕ. (Изъ романа: "Старое старится, молодое никогда")
I.
Баринъ Василій Ивановичъ Куроѣдовъ задалъ Васькѣ вопросъ: "хочешь ли, Васька, быть вольнымъ?" -- Васька отвѣтилъ: "не знаю-съ".-- Баринъ изволилъ захохотать надъ глупостью ребенка, а испуганный Вася заплакалъ.-- Тѣмъ и началась его вольная жизнь.
Перваго августа Вася пошелъ въ училище и, по привычкѣ, завернулъ налѣво.
-- Э, нѣтъ, братъ, не сюда! сказалъ ему прежній учитель Иванъ Иванычъ:-- ты теперь не мой! ступай-ка вонъ направо, въ новое...
Такъ Вася и пошелъ въ новое, вздохнувъ о старомъ.
Направо было все ново. Вывѣска съ новыми буквами, полы и столъ, крашеные заново, ребятишки, липнувшіе къ нимъ, какъ мухи къ клейстеру, смотритель, объявившій Васѣ новость, что здѣсь ученье начнется не просто, а послѣ молебна; законоучитель, такъ вспрыснувшій Васю святой водой, что ему стало весело, и наконецъ отецъ діаконъ, такъ громко возгласившій многолѣтіе учащимъ и учащимся, что кто-то изъ школяровъ въ углу шепнулъ: "лихо!"
-- Это кто? спросилъ любопытный Вася, указывая на господина съ огромными, нечесаными волосами.
-- Это учитель, отвѣтилъ старый Замерзаевъ.
-- А это? Вася указалъ на другого, стриженаго гладко.
-- Тоже учитель.
-- И это?
-- И это учитель.
-- "Ну, ужь этакъ больно много: заучатъ совсѣмъ, до смерти", подумалъ новичокъ и началъ осматривать учителей.
Первый, на кого обратилъ вниманіе Вася, былъ учитель исторіи, Бѣлогорячкинъ, только-что спущенный со школьной скамьи, гимназистъ гоголь. Онъ носилъ огромнѣйшіе волосы, отброшенные назадъ, эспаньелку; за которую вѣчно ссорился съ смотрителемъ, какъ за беззаконіе, плащъ на красной подкладкой и, шапочку корабликомъ, какъ Рафаэль Санчіо, такъ что вся Сибирь говорила впередъ: "а вотъ идетъ учитель Бѣлогорячкинъ." -- Готовъ бы я познакомить васъ и съ образомъ жизни Бѣлогорячкина, но дѣло въ томъ, что у него не было никакого образа жизни: видѣли его только переѣзжающимъ съ квартиры на квартиру, а въ квартирѣ самой -- штаны и сапоги на столѣ, а графинъ, шляпу или тарелку подъ порогомъ.
Вообще, это былъ типъ крайне-безпорядочный и странный, какъ всѣ художники и поэты. Впрочемъ художникомъ и поэтомъ онъ не былъ; его просто повихнула жизнь. На службуонъ вѣчно опаздывалъ, но велъ себя въ классѣ щегольски, и даже поигрывалъ лорнетомъ или часами, и за пять минутъ до окончанія урока приходилъ въ какую-то агитацію и начиналъ сильно бѣгать по классу. Ругаться и шумѣть онъ не любилъ, и вообще, какъ человѣкъ гостиный, ученикамъ говорилъ вы, даже любимое слово "анафема" употреблялось у него вмѣсто "милый другъ." -- "А, нутека вы, анафема" -- спрашиваетъ онъ урокъ! анафема вскакиваетъ и весело роспишетъ по Кайданову Александра Македонскаго или Юлія Цезаря. Въ своемъ учительскомъ кружкѣ онъ танцовалъ мазурку, какъ спущенный съ цѣпи, приплеталъ къ разговору ломанныя французскія или нѣмецкія фразы, разсказывалъ ухарскіе анекдоты и слылъ за разбитного малаго и лихого товарища, а въ городѣ онъ извѣстенъ былъ по анекдоту: какъ отстаивалъ эспаньелку отъ штатнаго смотрителя и выхлопоталъ наконецъ докторское свидѣтельство, въ которомъ было сказано, что предъявителю сего бороды брить нельзя, потому что на выбритыхъ мѣстахъ у него выходятъ прыщи.
Агафонъ Иванычъ Пупкинъ, пожилой господинъ, мрачный математикъ, заливающій за галстукъ, -- словомъ, потасканный титулярный совѣтникъ. Этотъ носилъ форму, кокарду, галстукъ хомутный и вѣчно стоптанный лѣвый сапогъ. Домашній его образъ жизни -- водка, трубка и скрипка. Прокуренный на сквозь, жолтобурый, небритый, онъ даже въ классѣ бредилъ только одно: "а пойдемъ затянуться въ стороженціи". Въ училищѣ онъ почти всегда спалъ, даже на шалуновъ, не дающихъ ему покою, ворчалъ какъ-то лѣниво: "Эй, ты, шельма, что ревешь? Я, братъ, тебя пореву по зубамъ, погоди!" Любимая его поговорка: "пятьсотъ ввалю!" не имѣла нисколько страху на учениковъ. Въ старшемъ классѣ онъ шутилъ и хвастался тѣмъ, что знаетъ задачу тройного правила во 105 членовъ, а объясняя правила слѣпое и золотое, иногда прибавлялъ съ улыбкой: "А есть, ребятушки, еще правило дѣвичье, -- погодите, покажу". Въ обществѣ товарищей его звали Агафоша, ученики прозвали "безпалый", а новому директору извѣстенъ онъ былъ по одному нечаянному случаю. Разъ съ товарищемъ Махоркой они подкутили и по пальцу другъ другу откусили. -- "Я, говоритъ, ему только попробовалъ, а онъ мнѣ напрочь отхватилъ, собака! Еще товарищъ называется! Посудите, ваше превосходительство, сами, -- говорилъ онъ директору со слезами:-- какое это товарищество -- кусаться"!-- И при этомъ титулярный совѣтникъ плакалъ.
Учитель русскаго языка, тупой семинаристъ, Федоръ Иванычъ Короновоздвиженскій. Этотъ носилъ кисейную косыночку, на томъ основаніи, что человѣкъ потѣетъ, а косыночка грязнится, -- помоешь -- опять новенькая. Ходилъ онъ въ форменной фуражкѣ на кожѣ, въ видѣ камилавки, а въ лѣтніе жары накидывалъ и сѣрую суконную шинель съ стоячимъ воротникомъ, словомъ, какую обыкновенно мы встрѣчаемъ на архіерейскихъ пѣвчихъ и бурсакахъ. Полы ея полоскались въ воздухѣ, какъ мокрое бѣлье. Домашній бытъ его -- жена, свинина и масляная каша, да какія-то книжки-грамматики, которыя онъ любилъ до страсти.
Въ училищѣ казался онъ тихъ, не любилъ крику и дранья, но за то на видъ былъ такой дикообразъ, что на вопросъ: "какъ тебя зовутъ?" самъ смѣлый Вася отвѣтилъ съ испугу: "не знаю-съ". Уроки свои величалъ "лекціями", и передъ начатіемъ каждой такъ пыхтѣлъ и кряхтѣлъ, какъ будто приготовлялся везти телѣгу, а не грамматику. Востокова онъ зналъ отъ корочки до корочки, безъ запиночки, да не просто еще, в съ штуками. Предложитъ, напримѣръ, ученикамъ задать себѣ вопросъ такой: "на которой страницѣ говорится о глаголѣ страдательномъ?" -- и дѣйствительно отвѣтитъ, на которой страницѣ и строкѣ. Зададутъ-ли ему вопросъ о причастіи и притяжательномъ, -- и причастіе онъ знаетъ гдѣ стоитъ, и притяжательное всякое отыщетъ. А ужь о томъ, какъ онъ декламировалъ востоковскій стишокъ: "хотъ зимою и тепленько; а весною холодненько, но и въ стужѣ мнѣ не хуже" -- объ этомъ и говорить нечего -- просто умилительно!.. Ругался онъ всегда по латыни; такъ что ученики, озадаченные какимъ нибудь азинусомъ или стультусомъ, не обижались, а просто думали: "по каковски это онъ рутается"?-- Въ обществѣ ходилъ, озираясь, садился съ ужимкой на краюшекъ стула и, раздвинувъ колѣни, вѣсилъ туда руки, какъ плети. Для разнообразія позы, запускалъ иногда большой палецъ за бортъ, а четырьмя барабанилъ себя по чреву, -- и больше молчалъ. Въ кругу товарищей появлялся, рѣдко, да хорошо и дѣлалъ потому что тамъ его терпѣть не могли. Въ городѣ его никто не зналъ, даже анекдотовъ о немъ не слагалось -- просто только шла молва, что онъ чрезвычайно жаденъ до денегъ.
Прибавьте сюда Звѣровидова, смотрителя, смотрящаго въ землю, законоучителя Пернатовѣнценосцева, мѣстнаго отца іерея, огромнѣйшаго росту, учителя рисованія, Махорку, маленькаго человѣка, франта на тоненькихъ ножкахъ, раздушеннаго, разрумяненнаго и извѣстнаго всему училищу подъ именемъ "канашки") -- и вотъ вамъ полный штатъ.
-- Ну-ну, господа! понукаетъ смотритель учителей, какъ лошадей;: "помолясь, да за дѣло"! -- говорятъ добрые люди.
Кони просвѣщенія тронулись съ мѣста.
-- У насъ, братъ, не то, что у васъ въ приготовительномъ, стращаетъ Замерзаевъ Васю: у у васъ что? -- рихментка одна, а у насъ здѣсь больно мудрено. У насъ -- грамматика, исторія, географія, а учителей цѣлыхъ пятъ, -- вотъ сколько! (Замерзаевъ щелкнулъ языкомъ, а Вася сосчиталъ учителей -- дѣйствительно пять).-- Какъ учнутъ всѣ запаливать уроки, такъ только держись! Агафонъ Иванычъ задачу закатитъ во всю доску, потѣешь-потѣешь, не сдѣлаешь ни въ жисть! Такъ и молитву прочтутъ, и домой уйдутъ, а не сдѣлаешь проклятую, потому -- во всю доску, больно велика! -- А ты умѣешь выговаривать сиксиліоны? а?
-- Нѣтъ, отвѣтилъ Вася робко.
-- Ага? не умѣешь, не бось, а я такъ умѣю.
-- А зачѣмъ такіе большіе листы? -- У васи даже мелькнуло: на змѣй бы хорошо такіе листы.
-- Это не листы, это карты висятъ, объяснилъ Замерзаевъ.
-- Эхъ, какъ зд0сь мудрено! думаетъ бѣдный Вася. Какія же это карты? -- совсѣмъ не похожи: въ карты я игралъ съ Асафомъ, въ носки!
А географическія карты такъ и смотрятъ на него недостижимою мудростью.
Вошелъ Федоръ Иванычъ.
-- Ну, кто ткутъ такой? Эй! встаньте, новенькіе. Ты развѣ новенькій, азинусъ, съ колокольню величиной? Олеумъ дубинорумъ тебѣ надо запустить, стультусъ этакой!
Замерзаевъ вытащилъ изъ стола старую тряпку, по которой едва можно было догадаться, что это была нѣкогда книга. По корешку ея видно было, много усердія стоило обратить ее въ засаленную тряпку. Федоръ Иванычъ поднялъ Востокова въ верху и, потрепавъ его передъ новичками: сказалъ: "вотъ она, грамматика-то, видите? Запишите и купите -- да непремѣнно сегодня же, чтобъ къ воскресенью я могъ, задать урокъ."
Все зашевелилось, зашелестило бумагой. Поповичъ записалъ на тетради: "громадика", а Вася, выхвативъ у него карандашъ, съ усердіемъ выписалъ: "гром-аттика."
Короновоздвиженскій ушелъ.
-- Господа новички! извольте къ моему классу заготовить географію. Она стоитъ въ казнѣ-ѣ 50 или 70, что-то въ родѣ этого, копѣекъ, запишите!
Бѣлогорячкинъ обвелъ лорнетомъ классъ.
-- О, да какіе тутъ маленькіе есть!-- Исторію, господа маленькіе, купите; не русскую, конечно, -- эту вамъ не нужно, а такую -- тамъ вамъ скажутъ какую! Въ казнѣ это -- Кайданова исторію. Она-а... ст-о-итъ... 70 или 5, что-то въ родѣ этого, копѣекъ.-- Поняли?
-- Пусть Кайданова, положимъ, но зачѣмъ же такъ кричать? Это ты ей обрадовался?-- стыдясь, братецъ, стыдись! -- У него есть Кайданова, такъ онъ реветъ на все училище, -- каково! Помилуй, Замерзаевъ, въ тебѣ благонравія вовсе нѣтъ, а еще оставленъ ты на третій годъ.
-- Извольте-съ.
-- Да не нужна мнѣ она, твоя Кайданова: я безъ тебя ее знаю хорошо. Кажи вонъ имъ, если хочешь.
Николай Васильевичъ убѣжалъ, а новички бросились въ Замерзаеву -- смотрѣть сокровище, исторію Кайданова.
-- А! вотъ господинъ Подпалкинъ. Очень-очень пріятно видѣть. А книга у васъ есть?
-- Есть-съ.
Вася робко развязалъ сумочку и поднялъ къ верху исторію.
-- О, да курьезная какая, тоненькая! Покажи-ка, покажи, что за исторія.
Вася показалъ. Николай Васильичъ разразился хохотомъ.
-- Какая-жь это исторія, братецъ, помилуй? Кто тебѣ далъ такую исторію?
-- Мамынька-съ.
-- А! мамынька. Молода твоя мамынька?
-- Нѣтъ-съ, старуха.
-- Ну, такъ ты растолкуй ей, что эта исторія здѣсь не годится, -- понимаешь? Это священная исторія называется и употребляется для батюшки попа, а не для меня. Для меня нужно другую, не такую. Вътвоеи о святыхъ людяхъ говорится, а въ моей о царяхъ. Понимаешь?
-- Понимаю-съ, отвѣтилъ Вася сквозь слезы.
Молчали.
-- Слушать! эй, задніе, не шумѣть!
Все приготовилось слушать.
-- Ну-съ, я такъ, мы сегодня начнемъ исторію, -- началъ учитель торжественно и обратился во всему классу.-- Откройте страницу пэрр-вую и читайте глазами за мной.-- "Исторія это: гисторрр...эо! слово гр-эческое!.." И учитель такъ началъ выворачивать слова греческія, что Вася только думалъ: "охъ, какъ здѣсь мудрено".-- Впрочемъ лекція продолжалась недолго: строкъ черезъ десять Бѣлогорячкинъ, пересталъ орать, оттолкнулъ книгу и карандашъ и ушелъ къ сосѣду поболтать, -- и забылъ даже урокъ видать.
А мамынька бранитъ опять:
-- Врешь ты, собака, пустяки, что исторія не годится! Отчего она не годится, когда книжка новехонька? Самъ смотритель вчера ничего не сказалъ, а это натко -- учитель! О святыхъ, вишь, людяхъ прописано въ книгѣ, такъ эта ему не годится, а напиши-ко о царяхъ какихъ нибудь, такъ ту онъ похвалитъ. Нѣту, батюшка Васенька, нѣту: не стану я еще покупать тебѣ новыхъ книжекъ, не думай! Вотъ тебѣ мой послѣдній сказъ: "учи по этой, покуда не изотрется!" -- и мамынька съ азартомъ ткнула пальцемъ, въ "Начатки".
-- Ну-съ, господа, а сегодня у насъ географія, началъ Бѣлогорячкинъ, картинно раскинувшись на стулѣ и лорнируя Васю.-- А гдѣ же тутъ, мой господинъ Подопалкинъ, я не вижу?-- А-а! вотъ онъ.-- Ну что, какъ ваша мамынька: какую она дала вамъ географію?.. Ну-на, кажи.
Замерзаевъ, какъ кошка, прыгнулъ на столъ и стянулъ на себя за ногу земной шаръ.
-- Вотъ наша земля какая, круглая, какъ шаръ. Николай Васильичъ загнулъ обшлага, какъ-будто приготовляясь показать фокусъ, и ткнулъ пальцемъ земной шаръ. Отъ толчка уѣзднаго учителя картонная земля начала вращаться быстро.
-- Ай, какъ вертится! раздалось со всѣхъ сторонъ. Головы поднялись.
-- Поди, не устоишь на этакой? заключилъ Почечкинъ, обращаясь къ Васѣ.
А Николай Васильичъ отмѣтилъ крестъ, швырнулъ книгу и тетрадь и ушелъ опять къ сосѣду болтать. Такъ и кончился классъ географіи.
-- А со мной вы будете учить грамматику, началъ Федоръ Иванычъ со вздохомъ: первая часть ее называется етимологія.
-- Эхъ! выговорилъ кто-то вслухъ;
-- Ну, я тебя эхну, азинусъ! У меня ты прикусишь языкъ.
Зябликовъ съежился, какъ-будто озябъ.
-- Смотрите-ко въ книжки: на первомъ листочкѣ, первая строчка написано: "грамматика есть руководство къ правильному" и прочее. Ну, вотъ это и выучить потверже къ завтрешнему дню, доо... до... до параграфа второго.-- Вонъ тутъ червячекъ въ книжкѣ стоитъ, -- видите? Червячекъ этотъ параграфъ называется, -- поняли? А вы, старые стультусы, покажите новичкамъ червячекъ-отъ; и кресты-то проставьте, до коихъ я задалъ.
Словомъ, началось вліяніе школа. Здѣсь оно было гораздо сильнѣе, нежели въ приходскомъ: тамъ одинъ Иванъ Иванычъ -- здѣсь пять учителей, и требованія ихъ не только разнообразны, а часто взыскательны и даже нелѣпы.
-- Да что мнѣ за дѣло, что ты училъ географію? баситъ семинаристъ: поэтому не нужно знать грамматику? Экое дурацкое разсужденіе! Чистѣйшій ты азинусъ послѣ этого: ты совершенно не постигаешь своей пользы. Безъ географіи люди живутъ какъ-нибудь -- неумираютъ. У насъ вонъ высшее заведеніе, семинарія, да и та плюетъ на географію потому самому: чортъ ли въ ней, наука эта безполезная. Ну, а безъ языка-то своего родного далеко не уѣдешь. Письмецо ли къ отцу-матери написать, просьбицу ли кому настрочитъ, -- и тутъ подавай грамматику! Словомъ, куда не сунься; -- смотришь, нужна грамматика. Грамматика -- мать наукамъ, стультусъ ты этакой! -- понилъ?
-- Учи мою географію! кричитъ запальчиво Бѣлогорячкинъ: вотъ что я тебѣ приказываю. Это тоже предметъ, онъ не мной выдуманъ -- правительствомъ, анафема! Поставило меня правительство учить географію, вотъ я и учу географію, и ты учи географію, -- не умничай, учи, какъ слѣдуетъ, наизусть. Почему она неважна, когда съ ней можно объѣхать весь шаръ земной и нигдѣ не запутаешься? Училище, анафема, установлено не для того, чтобъ умничать: оно установлено для просвѣщенія юношества!-- Ну, и пользуйся просвѣщеніемъ, какъ слѣдуетъ, не дури!.. А будешь умничать, такъ я тебя на записку да къ смотрителю, а онъ штанишки долой, да сзади припуститъ тебѣ какого нибудь македонскаго завоевателя -- вотъ и будешь знать исторію.-- Я съ вами, господа, церемониться не стану.
Вася дѣйствительно скоро узналъ, что здѣсь много не церемонились. Иванъ Иванычъ бывало только кричалъ да стращалъ, а здѣсь не кричали и не грозили, -- просто говорили: "пойдемъ-ка, братъ, къ смотрителю!" -- А зачѣмъ? -- Вася скоро узналъ, зачѣмъ ходятъ къ смотрителю.
-- Ахъ вы, шельмы!..-- Да понимаете ли вы, разбойники, что это математика! Вразумитесь ли вы, головорѣзы, что безъ меня вамъ куска порядочнаго говядины не съѣсть! Формально вамъ говорю: съ деньгами насидитесь голодомъ, душегубцы! Что за человѣкъ безъ счету?-- чурбанъ, больше ничего! Кругомъ обдерутъ его, какъ липку, и долженъ молчать -- потому счету не знаетъ! Пустое, кажись, дѣло -- карты, а что сдѣлаешь безъ счету? -- шишъ! и облупили тебя, какъ сидорову-козу! А какъ математику-то я знаю, такъ нѣтъ, шалишь, меня ужь не облупишь, какъ сидорову возу, я ихъ самъ облуплю.-- Да-да, ребятушки, великое слово счетъ.
-- Нѣтъ, Агафонъ Иванычъ, извините, этого вы не говорите, возражаетъ Махорка. Положимъ, оно и цифра ваша великое дѣло, милліоны вы валяете на доскѣ, однако позвольте вамъ сказать: воли вы не съумѣете написать, такъ вамъ нечего будетъ и считать. Я хоша, конечно, человѣкъ простой и притомъ же не ученый, -- не могу вамъ, такъ сказать, доподлинно доказать исторически: что отъ чего началось? -- а все же я это дѣло понимаю и такъ объ этомъ разсуждаю: что Моисей, напримѣръ, сперва выучился писать, а потомъ написалъ законъ. Значитъ, видите ли: законъ выходитъ послѣ, а чистописаніе идетъ впередъ!
-- Ну, братъ, доказалъ канальски -- дважды-два!
-- А нельзя-ли, господа-съ, по мѣстамъ? смотритель, смотря на часы.
Господа идутъ по мѣстамъ.
-- Это кто отличился?
Звѣровидовъ указалъ на чернильное озеро послѣ чистописанія.
-- Говори скорѣй, проститъ, -- шипитъ Замерзаевъ бѣдному трусишкѣ Васѣ.
-- Я-съ!
-- Свинья-съ! отвѣтилъ глухо Звѣровидовъ и кликнулъ сторожа подтереть.
-- Да что это у тебя, Передрягинъ, на потолкѣ? звѣзды, гнѣзды, что ли, пауки насидѣли? Что не обметаешь?..
-- Обметатъ-то обметаю, да не успѣваю, ваше вскородіе! Вишь, опять жованой бумаги наметали.
-- Дуракъ-съ! Что. не признаешься сразу? Возьми у него, сторожъ, шапку: ясъ ними послѣ классовъ побесѣдую!..
А голова Васьки: въ то же время, думаетъ: какъ бы изобрѣсти еще новую пакость; руки-ноги зудятъ и хотятъ пошалить, и никакіе училищные стражи не уймутъ; этихъ ногъ иголовы. Эхъ, искрометный ребячій возрастъ. Эхъ, искрометный ребячій возрастъ, всѣ-то въ тебѣ играетъ, смѣется, шалитъ!
Не успѣетъ зоркій Передрягинъ трубочку зажечь, -- смотришь: училищныя птицы взлетѣли на заборы, крыши и сидятъ на деревьяхъ, въ смотрительскомъ саду.
-- Это что такое? реветъ Звѣровидовъ. Вотъ я васъ ужо.
А училищныя птицы летятъ въ классъ и тамъ изобрѣтаютъ еще такія пакости, при видѣ которыхъ и самъ Звѣровидовъ становится въ тупикъ.
II.
Разъ Васька разсердился на мать -- кажется, за то, что она не дала ему классы прогулять,-- свирѣпо забралъ книжонки, хлопнулъ дверью и ушелъ.
-- Ну да, чего тебѣ отца! ворчалъ сердито Вася, и еще сердитѣе зашагалъ.
Въ классѣ мертвая тишина -- преподавался русскій языкъ. Федоръ Иванычъ сопѣлъ и готовился начать объ употребленіи буквы ѣ, но пока чинилъ перышко и пощелкивалъ имъ съ такой любовью, какъ птица, разламывающая сѣмячки въ клѣтнѣ. По сторонамъ, какъ статуэтки, стоятъ на колѣняхъ Азбучкинъ и Ижицынъ. Часы чикаютъ въ углу. Классъ точно спитъ, -- лежитъ наповалъ, скрипятъ перья, -- списываютъ или переписываютъ какія-то задачки, въ родѣ семинарскихъ хрій. Мухи орутъ подъ потолкомъ: они не боятся Федора Иваныча.
-- А фиту въ нонѣшнему классу подготовили? началъ было Федоръ Иванычъ, крякнувъ; но въ это время вошелъ становой Зудилкинъ.
Отецъ сильно качался на ногахъ и стучалъ каблукомъ; разорванный сюртукъ, сѣрые штанишки и грязная манишка -- все было запачкано въ пыли, какъ у человѣка, валявшагося подъ заборомъ; комъ грязи или навозу воткнутъ въ небритый подбородокъ; правая рука, проткнутая гвоздемъ или стклянкой, сунута въ карманъ, лѣвая нога глядитъ изъ сапога, какъ черепаха. Любопытныя головки дѣтей начали вскакивать, какъ фортепьянные молотки.
-- Кто здѣсь учитель? спросилъ сердито чиновникъ, не снимая кокарды, какъ почтальонъ.
-- Скиньте фуражку, отвѣтилъ Федоръ Иванычъ.
-- Не ваше дѣло меня учить! Вы, что ли, учитель?
-- А что вамъ угодно?
-- Учителя мнѣ угодно.
-- Я учитель.
-- Ну, вотъ теперь я сниму фуражку.-- Здравствуйте! Становой протянулъ Федору Иванычу руку.
-- Что же вамъ угодно?
-- А вотъ постойте, погодите, -- тише, говорятъ, ѣдешь, дальше будетъ. Имѣю честь рекомендоваться: я чиновникъ теперь по удѣлу, а прежде былъ въ становыхъ. Ну, тамъ предводитель, мой отецъ покровитель, и все такое... Вы, конечно, его знаете?
-- Длинногубовъ?
-- Ага! онъ-съ самый и есть. Такъ вотъ-съ: подалъ и въ уголовную-съ, тамъ проволочка -- сами знаете; дѣло тянулось года три, изъ меня посасывали этакъ... (чиновникъ представилъ, какъ изъ него посасывали въ уголовной). Это впрочемъ нечего вамъ разсказывать -- это длинная пѣсня, А просто запросто: я Андрей Михѣичъ Стираксовъ и -- Зудилкинъ тожъ, если хотите. У меня, какъ видите, про всякій случай, двѣ фамиліи -- собственныя, замѣтьте!
-- Я понимаю.
-- Вы не подумайте однако, что это что нибудь эдакъ тамъ тово!... Ни ни, Боже сохрани! Батюшка мой, не тѣмъ будь помянутъ, на этотъ счетъ былъ у!... звѣрь настоящій, я вамъ скажу. (Чиновникъ звѣрски погрозилъ пальцемъ). Вы имъ не шутите, -- да! Стираксовъ я по отцѣ: отецъ мой былъ изъ духовныхъ, не тѣмъ будь помянутъ.-- Поняли?
-- Я понимаю.
-- Ну, конечно, что грѣха таитъ; дьякономъ вотъ онъ тутъ былъ у Николы-Дѣвичьяго; потомъ его въ дьячки шаркнули къ Маріи-египетской! Ну, да-что объ этомъ толковать? вы, конечно, знаете Марію-египетскую?...
-- Ну-ну, вотъ тутъ онъ и прослужилъ лѣтъ десятокъ, -- теперь ужь онъ въ землѣ-съ! (Чиновникъ грустно махнулъ въ землю). А славный былъ старикъ, живой-то-съ: испивалъ только маленько на послѣдяхъ, царство ему небесное! такъ въ одночасьи и окачурился.
-- Ну, а какъ же вы вышли Зудилкинъ?
-- А! я только это и хотѣлъ вамъ доложить-съ. Зудилкинъ, надо вамъ замѣтить, -- материнская у меня фамилія.. Она у насъ была изъ роду Зудилкиныхъ -- надворнаго совѣтника дочь-съ. (Чиновникъ, вздохнулъ). Я, знаете, грѣшный человѣкъ, любилъ мою покойницу-съ, и вотъ на этомъ-то основаніи, замѣтьте, и сыну моему закатилъ въ матушку -- Зудилкина: пусть, думаю, поноситъ дѣдушку, надворнаго совѣтника!-- Онъ вѣдь здѣсь, у васъ, въ училищѣ-съ?
-- Кто это?
-- Сыъ-отъ-мой!
-- Это Сидоръ кажется?
-- Ну, вотъ онъ самый и есть! Да чего? вы вѣдь знаете его, сына моего: Сидорка, мошенникъ, протобестія, ракалія-то!
-- Извѣстенъ.
-- Еще бы-съ! Весь Бестіаловскій переулокъ висѣльникомъ зоветъ? кому мой Сидорка не извѣстенъ. Эй, ты, шельма! гдѣ онъ тутъ? Гмъ! спрятался, значитъ, отъ отца! Онъ, знаете, чуетъ: "чье кошка мясо съѣла", и знаетъ, зачѣмъ я сюда пожаловалъ! -- Сидоръ мой здѣсь?
Чиновникъ провелъ красными глазами по классу.
-- Зудилкинъ! вызвалъ наставникъ.
Зудилкинъ выставился изъ-за головъ.
-- А!... мое вамъ-съ... Ну, вотъ-вотъ онъ самый и есть! Глядите: образина какова -- чистѣйшій звѣрь!... Гм! и рядышкомъ съ пріятелемъ посиживаютъ; каковы бестіи-то!... А такая же, я вамъ доложу, будетъ шельма и тотъ -- Подпалкинъ вѣдь?
-- Да.
-- Ну, да чего тутъ разговаривать? я знаю его: мальчишка огневой тоже, какъ мой. Одно только.... Эхъ, одно только!... (Чиновникъ остановился и вздохнулъ). Мой, знаете, былъ, есть и будетъ сынъ губернскаго секретаря, Андрея Михѣича Стираксова-съ (чиновникъ потыкалъ пальцемъ въ грудь), а тотъ.... тотъ просто вотъ что-съ -- тьфу! (Чиновникъ плюнулъ и мѣдленно растеръ ногой). Мы вѣдь знаемъ кто онъ.
Учитель хотѣлъ было возразитъ, что Подпалкинъ не совсѣмъ плевка стоитъ, но чиновникъ чуть не закрылъ ему ладонью ротъ.
-- Ни! ни-ни не говорите! знаю, знаю: хамъ-съ, и больше ничего.
-- Что это онъ обо мнѣ разсказываетъ? думалъ испуганный Вася. Ну, какъ меня высѣкутъ?
Раздался звонокъ. По классу -- гулъ и шумъ.
-- Отпускъ? спросилъ удивленный чиновникъ.
-- Нѣтъ, это перемѣна называется у насъ, отвѣтилъ учитель.
-- А! "перемѣна", знаю. У насъ въ бурсѣ тоже была перемѣна-съ.-- Эхъ! была-была, господинъ учитель, и перемѣна! все было въ бурсѣ!
-- Вы, значитъ, тоже бурсачинки-то хватили?
-- Хватилъ-съ; и, какъ видите, больно таки хватилъ-съ.
-- Я тоже, грѣшный человѣкъ, оттудова...
-- А фамилія ваша?
-- Короновоздвиженскій.
-- Ну, такъ съ вами и говорить, значитъ, нечего! Сами знаете твердо: помните, чай, какъ отецъ ректоръ велитъ бывало принести беремечко, да запуститъ тебѣ, рабу божію, перемѣну, да не одну, знаете, а три заразъ! Вотъ тѣ такъ перемѣны были, прелесть. Это что здѣсь ваши перемѣны: звякнетъ сторожъ въ колокольчикъ -- и вся уже перемѣна! Нѣ-ѣтъ-съ! помните, какъ бывало тамъ: въ такой тебя отзвонятъ поліелеинъ, съ такимъ проздравятъ праздникомъ, что просто о-го-го! -- А куда они-съ?
-- На дворъ.
-- Э, нѣтъ! вы, сдѣлайте милость, погодите. Вы, господинъ учитель, остановите ихъ для примѣрцу-съ.-- А вы, ребятушки, не ходите: я сейчасъ это, живо.
-- По мѣстамъ.
-- Я, знаете, не къ вамъ, господинъ наставникъ, шелъ было... здѣсь, что ли, мой почтеннѣйшій Агафонъ Иванычъ? Я ихъ знаю коротко-съ.
-- Нѣтъ его сегодня.
-- А, ну такъ, значитъ, все равно: вамъ въ ножки поклонюсь, господинъ... Какъ ваше имя отчество? Прошкольте, ради Христа, подлеца-то моего? Изъ рукъ вонъ!
-- Да, это не мѣшаетъ ему всыпать маленько: онъ, признаться, и у меня пошаливаетъ порядкомъ, -- изрядный азинусъ.
-- Именно азинусъ.-- Вы благороднѣйшій человѣкъ теперича: вы, значитъ, не балуете этихъ животинъ?
-- Да коли стоютъ, такъ чего на нихъ смотрѣть. Вспрыснулъ маленько, какъ цвѣтокъ этакій-какой, ну, и посвѣжѣе будутъ.
-- Именно, именно "посвѣжѣе"; вы справедливо изволите выражаться. Драть ихъ, подлецовъ, больше ничего-съ. Что касается моего сорви-голова, я прошу васъ, господинъ учитель: ради самого создателя, дерите его не на животъ, а на смерть! Плетью обуха не перешибешь-съ, прутомъ въ могилу не сгонишь, -- это все пустяки-съ, бабьи причуды!
-- А иначе ничего тутъ и не подѣлаетъ съ этакой семейкой.
-- Куда съ семейкой! послушайте: одинъ-отъ навяжется, и то... Да вотъ вамъ недалеко Сидорка, вотъ этотъ самый подлецъ-отъ мой, вообразите: -- сегодня поутру -- этакъ ужь на зарѣ, -- пришелъ я изъ гостей. Ну, конечно, человѣкъ! такъ неспавши, измятый и все такое, одно слово: чортъ его знаетъ какъ, но только разсердилъ онъ меня маленько. Ну, я, знаете, человѣкъ горячій, и хотѣлъ было этакъ... (Чиновникъ показалъ кулакомъ, какъ онъ хотѣлъ. Учитель отшатнулся въ сторону). Ну, просто, знаете, хотѣлось мнѣ дать ему туза козырнаго. Какъ честный-благородный человѣкъ, не больше, какъзатрещину. И что-жъ, вы думаете, онъ со мной сдѣлалъ?
-- Не знаю.
-- Однако, какъ вы полагаете?
-- Я ничего не полагаю.
-- Убѣжалъ-съ! Да-съ, отъ отца родного убѣжалъ-съ! Вотъ они каковы-съ, нонѣшнія дѣтки! Изъ подъ родительскаго благословенія, такъ сказать, бѣгутъ-съ, подлецы!-- Вы сами благороднѣйшій человѣкъ теперича. Ну, посудите здраво: ну, есть ли тутъ хоть капля божескаго?
-- Конечно, ни крохи.
-- А! то-то и оно-то. Теперича-съ: пой, кормь его, подлеца, обувай, одѣвай его, каналью, да онъ же-тебѣ накладетъ въ шапку, чтобъ помнилъ, знаете, папашенька Сидорку! А тутъ къ этому еще, -- извѣстно вамъ, жалованьишко наше какое, да и доходцы-то, знаете, ныньче -- въ одномъ карманѣ свищъ, въдругомъ -- червяточника.-- Эхъ, господинъ учитель! вы благороднѣйшій человѣкъ терерича: вамъ, конечно, что толковать, сами знаете: ужь ноньче не сорвешь! Чуть этакъ лапку-то... смотришь и отрубили напрочь. А туги еще какъ они-то, чертенята, закуски тебѣ этакія. подносятъ, отъ нихъ-то нѣтъ сыновняго почету, такъ и-и какъ, горько бываетъ! (Чиновникъ сдѣлалъ такую рожу, какъ будто проглотилъ горчицу). Такая, я вамъ скажу, горечь-съ, что вотъ и плачешь да бьешь-съ!-- Прикажите-ка, господинъ наставникъ, принести хорошенькихъ.
Азбучкина и Ижицына командировали за хорошенькими, a чиновникъ, покачиваясь, отправился къ столу и сразу выволокъ сына.
-- Ой!
-- Ну, не ойкай! Я не мамашенька, я, братъ, -- отецъ! крикнулъ чиновникъ на все училище. Я отецъ родной, а не кто другой!
И родной при этомъ такъ сунулъ Сидоркѣ въ шею, что тотъ птицей пролетѣлъ черезъ классъ.
-- Сюда, сюда, отцы родные, пожалуйста, поживѣе! махалъ становой Азбучкину и Ижицину, вошедшимъ съ букетами.-- Это вѣдь его благородіе, вамъ его бить нельзя. Вы только облупите его, какъ яичко, a я ужь самъ приложусь, гдѣ слѣдуетъ -- по отечески отшлифую! Христа ради, только поживѣе, пока зудитъ рука!
Становой былъ въ азиаціи, потряхивалъ пучками и дѣйствовалъ, какъ брандмейстеръ при видѣ огня.
-- Цыцъ, собака! вотъ я тебѣ запущу херувимчикъ.-- Что это, господинъ наставникъ, розги-то, у васъ подгуляли? Училище, кажись, возлѣ полиціи, a розогъ нѣтъ! Эхъ, вспомнишь матушку-то семинарію! -- Ну, да это для примѣра только, a тамъ у меня заготовлено для тебя, сахаръ-медовичъ,-- въ солкѣ лежатъ, въ корытѣ. Я тебя поподчую дома!
-- Ай! вскрикнулъ Азбучкинъ.
Ижицынъ отскочилъ.
-- Кусается! чуть выговорилъ Азбучкинъ, и дѣйствительно изъ руки хлынула кровь.
-- А! ну, сторожа надо позвать, распорядился было Федоръ Иванычъ. Но Сидорка въ мгновеніе ока вылетѣлъ въ окно, обернулся назадъ, крикнулъ: "утоплюсь"! и полунагой понесся богъ знаетъ куда.
-- Ну! шалишь, -- не утопишься, придешь. У меня, брать, въ солкѣ лежатъ... бормоталъ какъ-то неудачно отецъ.
Классъ остолбенѣлъ.
-- А нужно бы для примѣра, ухъ! какъ нужно бы всѣхъ васъ, разбойники!.. и становой, забывшись, погрозилъ на всѣхъ.
-- Ну, извините и простите! обратился онъ къ наставнику: -- напрасно безпокоилъ.
-- Ничего-съ, отвѣтилъ находчивый Федоръ Иванычъ и отдалъ приказаніе классу идти освѣжиться.
Ушелъ становой; прошла перемѣна; настала опять мертвая тишина чистописанія. Канашка ходитъ по классу, о чемъ-то мечтаетъ и улыбается себѣ. Ученики лежатъ на столахъ; опять трещатъ перья, а сердечки испуганныхъ шалуновъ бьются еще, какъ перепуганныя птицы.
Васѣ жарко и душно въ училищѣ; точно кто крикнулъ опять за окномъ, а передъ глазами такъ и мечется искаженное ужасомъ лицо Сидорки. По классу сонно бродитъ Канашка и поругиваетъ учениковъ за отчеркъ да розчеркъ; укушенный товарищъ показываетъ багровую руку, а въ ушахъ раздаются жалобные стоны "папашенька, золотой"! У Васи болитъ голова, точно горячечный бредъ: столбенѣютъ товарищи, испуганные горячей человѣческой кровью. Ну-ну-ну! кричитъ злой становой; Сидорка виситъ гдѣ-то на соснѣ и пыхтитъ: "Вася, лѣзь сюда!"
А солнце манитъ шалуновъ на улицу; полдень моритъ и душитъ училищной духотой, -- "Хоть бы шарманку послушать!", думаетъ Вася, -- а городъ словно вымеръ, ни единаго звука -- жара! Хоть бы въ окошко посмотрѣлъ Вася отъ скуки -- и то не на что: площадь пуста -- одинъ пѣшеходъ. Часы по старому стучатъ въ углу, вѣчный труженикъ-маятникъ валитъ черезъ пень колоду, чуть-чутъ покачиваясь изъ стороны въ сторону. Федоръ Иванычъ молчитъ, сопитъ и чинитъ съ любовью перышко, богъ знаетъ для кого.-- Когда-то пройдутъ еще третьи-четвертые часы?!.
Скучно смотритъ Вася въ окно на соборъ. Вспомнилось ему младенчество: стоитъ онъ съ отцомъ на колокольнѣ и смотритъ, какъ очарованный, на прелестную панораму рѣки-царя. У! какая широкая равнина водъ!-- "Слабодная стихея, батюшка-развасюрынька", шепчетъ въ правое ушко волшебница Іоновна, а въ лѣвое суровый отецъ отхватилъ: "ну, пойдемъ-ка домой"! -- "Тогда я былъ маленькій, думаетъ Вася: какой я состроилъ соборъ, а тятя взялъ да разорилъ. Помню, какъ летѣли тогда паруса. Ухъ! какъ весело летѣли они, бѣлые, словно вольныя птицы.-- А теперь?", и Вася широко зѣвнулъ.
Вспомнились Васѣ и веселые дни. Идутъ они съ отцомъ на базаръ...
-- Эхъ, когда-то, сыновъ, ты будешь читать? весело спросилъ тятя: вотъ и прочелъ бы ты мнѣ по картинки, какъ мышки кота погребли.-- Весело было тогда, думаетъ Вася теперь: тятя картинку купилъ, ясно прочелъ ее питерскій дядя и громко смѣялся тятя живой, -- Слышишь, слышишь, сыновъ, какъ они погребли казанскаго и астраханскаго?.. Вотъ и ты учись такъ же читать.-- А картинку онъ мнѣ подарилъ: какъ хотѣлось тогда угодить-то ему, какъ хотѣлось скорѣй и читать, и писать! А теперь?.. Вася глубоко вздохнулъ.
Видится Васѣ отецъ: тятя крадется въ училищу, словно идетъ воровать. Шапочку снялъ онъ на улицѣ, робко идетъ на крыльцо и шопотомъ спрашиваетъ у наставника: -- Что, батюшка, Иванъ Иванычъ, мой молодецъ не зашаливается ли, отецъ? -- Нѣтъ, ничего, отвѣчаетъ добрый Иванъ Иванычъ, а Вася весело смотритъ на родителя и учителя, и не страшно ему ничего. А теперь?..-- Ой, какъ кричитъ становой! думаетъ Вася.-- Страшно стало ему.
А отецъ, какъ живой, говоритъ: "наклонись, поцѣлую, сыновъ". Весело было тогда, думаетъ Вася, а холодная рука тяти скользитъ опять по щекѣ и шеѣ, сладостная дрожь пробѣгаетъ по всему тѣлу, смѣется въ окно веселое солнышко, а надъ ухомъ такъ и раздаются громкіе слова: "ученье свѣтъ, а неученье тьма, сынокъ!" -- сынку только невесело въ училищѣ!
Грустно смотритъ онъ на часы и въ окно, а двѣ крупныя слезы капнули на катихизисъ.
Батюшка кашляетъ, харкаетъ и готовится изобразить картину: какъ мать питаетъ сосцы а, кокошъ собираетъ птенцы, и проч.
Но тутъ раздастся звонокъ; читаютъ молитву; шумитъ училище; кто-то крикнулъ звонко; купаться, ребята! и стремглавъ ринулись училищные шалуны. Вырвались они изъ своей душной темницы и тутъ же забыли утопленника, станового и законъ!.. Эхъ, дѣти-дѣти!..
III.
Какъ не плоха была школа, въ которой школили Васю и Сидорку, но она имѣла свое неотразимое вліяніе на дѣтей. И дикій хаосъ преподаванія, и дикіе родители, и учителя, и сама жолтая комната съ чорными столами и мрачнымъ смотрителемъ,-- все врѣзывалось въ живой и свѣжей памяти, все имѣло свою долю пользы или вреда.
Съ той поры, какъ Вася перешагнулъ порогъ этой жолтой комнаты, онъ во многомъ измѣнился. Училище -- тоже общество, гдѣ на каждаго новаго члена кладется особенный отпечатокъ. Посмотримъ, какой отпечатокъ положило оно на Васю.
Первѣе всего онъ научился, конечно, шалить, да непросто, a съ какимъ-то особеннымъ, училищнымъ удальствомъ и озорствомъ. Теперь онъ не восхищается простодушно голубкомъ и лягушкой, a ловитъ и продаетъ ихъ какому-то французу на жаркое. Галокъ и воронъ раскрашиваетъ зеленой краской, въ видѣ попугаевъ, или вывѣшиваетъ такіе красные манишки на грудь, что и самъ Звѣровидовъ, вѣрно, не угадалъ бы, какая это птица прилетѣла въ училище? Собакъ и кошекъ связываетъ ногами и заставляетъ грызться на потѣху шалуновъ. Разъ даже старому коту Дворецкому привязалъ да хвостъ кудели и зажегъ; Дворецкій неистово пронесся по избѣ и чуть не выцарапалъ глаза Машѣ, самой, а Васька въ восторгѣ бѣжитъ въ училище, и разсказываетъ, какъ это хорошо видно.-- "Славно, говоритъ, точно Змѣй-Горынычъ, особливо впотьмахъ". А ужь объ озорствѣ на улицѣ нечего и говорить -- оно превышало всякую мѣру, и не даромъ у насъ "уличный мальчишка", такая обидная брань для дѣтей. Ни одного забора не пропускалъ Васька, идя въ училищѣ, вездѣ сдѣлаетъ извѣстнаго рода надписи. А попадись товарищи... такъ мигомъ накатятъ снѣговой шаръ и такъ уставятъ его посреди Дворянской улицы, что и самъ блюститель порядка, полицеймейстеръ не перескочитъ черезъ такой глобусъ. Какъ бѣшеныя лошади такъ шарахнулись въ сторону отъ этой новой планеты, что бѣдная прокурорша, кажется, и до сихъ поръ помнитъ, какой былъ молодецъ Вася!
И все бы это ничего -- рѣзвость свойственна дѣтямъ; но, къ сожалѣнію, при этой рѣзвости начинало уже проглядывать иногда что-то черезчуръ размашистое. О смѣлости Васьки и говорить нечего? Онъ не только не боялся новаго сторожа Андроныча, но не боялся даже самого свирѣпаго Звѣровидова. Плясалъ онъ и въ училищѣ на столѣ, плевалъ онъ и Андронычу въ шапку и въ карманъ, и даже разъ попробовалъ самому щеголеватому Махоркѣ поставили сзади на пуговицу плясуна.
Успѣхи въ наукахъ оказались виднѣе всего въ рваныхъ книгахъ и во всевозможныхъ надписяхъ, которыми пестрились обложки. На грамматикѣ, напримѣръ, выписанъ былъ стихъ такой: "сія книга моя, сочинялъ ее чортъ, не я"; на тетради склоненій и спряженій эпитафія такая: "сію тетрадь пора бы драть"). Научился онъ по бѣготнѣ Николая Васильича угадывать -- скоро ли кончится классъ; по походкѣ Агафоши;-- сонно ли будетъ спрашивать математикь, а по одному выходу смотрителя -- сердитъ или не сердитъ Звѣроидовъ. Силенъ былъ Вася и въ лубошной училищной литературѣ: насквозь прочиталъ нелѣпаго Бову-королевича и разпреславнаго витязя Еруслана Лазаревича,-- a это не шутка! Плѣненъ онъ былъ восхитительнымъ Францыломъ Венеціаномъ и прекрасной королевой Ренцывеной, даже на распѣвъ прочиталъ эту поэму въ присутствіи дворни, и сама Іониха со слезами прошипѣла: эко, какъ знатно учитываетъ мой-отъ книжничекъ-грамотѣюшко!" А о чудесномъ произведеній Ершова: "Конекъ-Горбуновъ" Васька не могъ говорить безъ восторга: "Ухъ! какая, братъ, знатная книженція -- вотъ бы украсть!"
Сквозь это, конечно, проглядывало иногда и что-то не ребячье, разумное, озабочивающее безпечнаго Васю, но, къ сожалѣнію, проглядывало оно не часто, да такъ опять и заигрывалось и забывалось, какъ что-то суровое и жосткое, вовсе неприложенное къ веселой и безпечной жизни ребятъ. Всплакнетъ ли мама надъ головой Васи, -- выскажется ему горько, что онъ сирота, что ему теперь нужно больше учиться да брата учить.-- Вася готовъ послушаться маму и поучиться, -- да какъ тутъ поучишься? Надъ ухомъ болтаютъ училищную чепуху: "семьдесятъ семь покоевъ, а рцы да у", или задаютъ загадку: "кто два раза родился и два раза умиралъ?" Въ томъ углу бойко играютъ училищныя игры трикъ-травъ и чотъ и не чотъ, а въ этомъ мастерски гнутъ мѣхи, набиваютъ сажей, и такъ фукаютъ въ рожицу товарищу, такой раздается звонкій и веселый смѣхъ, что заглушитъ онъ всякую суровую грамматику! Пригрозитъ ли Звѣровидовъ въ сердитый часъ: "я, братъ, тебя избучу!" -- Васѣ, конечно, очень извѣстно избучиванье Звѣровидова, и готовъ бы онъ отъ него какъ нибудь отдѣлаться, да какъ отдѣлаешься? Развѣ можно упомнить всѣхъ этихъ проклятыхъ Сеннахиримовъ съ эклиптиками и катетовъ съ гипотенузами? А такъ еще растолкуй: кто такой Сеннахиримъ, да что такое гипотенуза? Поневолѣ будетъ скучно!
Отъ скуки, впрочемъ, Вася нашелъ самое вѣрное средство:, онъ сталъ похаживать съ пріятелями на пролетъ. Казалось бы, неважно, что ребятишки сговорятся, вмѣсто училища, уйдти куда нибудь възахолустье, въ оврагъ, и тамъ, какъ птицы, пролетаютъ все учебное время. Но въ этомъ уже много было и смѣлости, и ловкости, и умѣнья шельмовать. Во-первыхъ, нужно сдѣлать мастерски кислую рожу, надуть смотрителя -- отпроситься по болѣзни; во-вторыхъ, надобно такъ повести дѣло, чтобъ Звѣровидка не узналъ, что больной страждетъ въ оврагѣ; а въ-третьихъ, -- во время придти домой, чтобъ ни въ чемъ не заподозрила мама.-- И это все Вася дѣлалъ отлично! А дальше стало обнаруживаться тоже самое и въ домашнемъ быту: то онъ скажетъ матери, что у нихъ сегодня нѣтъ ученья послѣ обѣда, потому что учителя имянинники; то утромъ нейдетъ въ классъ, съ божбой увѣряя маму, сто у нихъ теперь моютъ полы, такъ что мамѣ остается только подивиться: что за чистота соблюдается въ этомъ казенномъ училищѣ? То придумаетъ Васька, что имъ велѣно принести пятакъ на чернила, да пятакъ на воду, между тѣмъ, какъ на чернила и воду велѣно принести только копѣйку, да и то велѣлъ сторожъ, а не смотритель. -- "За это говоритъ, я разыграю вамъ лотерею".-- Какой же мамынькѣ придетъ въ голову, что Передрягинъ будетъ разыгрывать въ лотерею казенную воду изъ колодца?-- Такъ бѣдная мать и отдаетъ послѣдяіе два пятачишка. A съ деньгами еще веселѣе гулять на пролетѣ: колокольня и лавочка рядомъ, значитъ, яица и калачъ есть, чего-жь еще?-- Такъ вотъ и началось Васино новое ученье?
-- Это не годится закону не учиться, начинаетъ батюшка. Придется вѣдь когда нибудь исповѣдоваться въ лѣности, что тогда будетъ?..